«Сквозь страх»

Сквозь страх (fb2) - Сквозь страх 1353K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Зуфар Максумович Фаткудинов

Сквозь страх Зуфар Фаткудинов

ГЛАВА I БЕГЛЕЦЫ

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья.

А. Пушкин

В полдень сквозь плотные серые тучи прорвался осенний луч солнца и весело скользнул по кишевшему муравейником городскому базару. Но этот проблеск в сумрачных буднях никто, кажется, не заметил. И солнце, словно обидевшись за это на огромную разношерстную шумливую толпу, утопавшую в заботах и нужде, исчезло, брызнув напоследок многочисленными яркими искорками по начищенным медным самоварам, керосиновым лампам, посуде и прочей блестящей утвари, выставленной на продажу. Только рослый рыжеватый юноша грустно взглянул на непроницаемую пелену облаков, натянул на коротко стриженую голову только что купленную кепку и двинулся к выходу с базара.

В размеренный базарный шум неожиданно ворвались крики. Вспыхнула драка. Двое мужчин силились скрутить небольшого мужика в солдатской гимнастерке. Тот яростно отбивался от наседавших и пытался бежать. Но тут на помощь нападавшим подоспел какой-то тип в полувоенном френче и в клетчатой фуражке, похожий на типичного полицейского сыщика, и чаша весов склонилась в пользу этих троих. Толпа зевак тупо, инертно созерцала избиение. Когда окровавленного мужчину в гимнастерке свалили на землю, рыжеватый юноша вскричал:

— Стойте!!! Что вы делаете, люди?! Ведь убьете! Стойте!!!

Но на его призывы, как в дремучем лесу, никто не откликнулся.

Тогда молодой человек схватил одного из нападавших за руку.

— Остановитесь! — И, обернувшись к толпе, крикнул срывающимся голосом: — Куда же вы смотрите! Ведь насмерть забьют человека!

Разъяренный мужчина, резко повернув к нему толстое красное лицо, скорчил устрашающую гримасу и схватил парня за ворот пиджака.

— Щенок! Куда ты лезешь? За большевиков, германских агентов, заступаешься? — И с силой ударил его по лицу.

Рыжеватый защитник полетел на кучу глиняных горшков.

— Ой, мои горшки! Ой-ой-ой! — заголосила рыхлая, как овин баба. — Ой, окаянные, што наделали! Все побили. Да што же это на свете творится-то, а?!

Парень медленно встал, сбросил с себя вещевой мешок и неожиданно для всех, как тигр, бросился на обидчика. Высоко подпрыгнув, пнул того в поясницу. Мужчина на какое-то мгновение замер, как при остром приступе радикулита, согнулся и беззвучно повалился на заплеванную семечками и окурками землю.

Сильный удар в бок одновременно двумя руками юноша нанес другому нападавшему, и субъект в полувоенном френче, судорожно глотая воздух, как рыба на берегу, бессильно опустился на корточки. Вскоре и третий мужчина, получив увесистый удар в живот, плюхнулся носом в базарную грязь.

Всех, глазевших на эту драматическую сцену, ошеломили не только неожиданные приемы борьбы, но и какое-то невероятное, сказочное перевоплощение робкого, хрупкого паренька с негромким просящим голосом в грозного, ловкого бойца со взрывной, дикой энергией.

— Это ж магрибский колдун! — проронил кто-то из толпы. — Из ягненка превратился в льва!

— Свят-свят-свят, — подала голос толстая женщина, перекрестившись, — какая-то бестия окаянная, не иначе…

— Хватай его да в каталажку! — выдавила из себя возбужденная темноликая толпа голосом подвыпившего обывателя.

Но в толпе никто не шелохнулся.

— Ишь, чего сказанул! — недовольно обронил худой, как жердь мастеровой в залатанной промасленной одежде. — Поди сам хватни его! Попробуй! Он те открутит башку-то супротив резьбы.

— И правильно сделает! — откликнулся молодой голос. — Трое на одного! Что за драка? Надо один на один. Вот он и заступился!.. Сволочи…

— Полиция!!![1] Обла-а-ава-а!!! — истошно завопили голоса со стороны главных ворот.

— Господи! Да што же это за наказание божье! Што же это за напасть-то, — с отчаянием заголосила, словно на кладбище, высохшая как мумия, старушка. Ее костлявые, почерневшие от изнурительной работы руки с сильно набухшими венами, по которым, казалось, струился не поток крови, а жидкий чернозем, с судорожной быстроты сгребали в кучу огородную зелень. — Господи! Што же это за время-то такое! Не продать, не купить! Только все отымают да смертью грозятся. Голод-то в могилу ужо сведет…

Людской поток, сметая на своем пути лотки, столы с товаром, докатился тем временем до середины базара.

Как и всякая неразбериха, эта базарная стихия тотчас породила жулье; грабили открыто, беззастенчиво хватали чужие вещи, вырывали из рук деньги, вырезали карманы, срывали с головы картузы и безнаказанно растворялись в одичавшей толпе.

Вот уже человеческая лавина поглотила лежавших в пыли избитых мужчин, бедную бабусю с ее отчаянными причитаниями. Людской водоворот закрутил и Шамиля Измайлова вместе с мужчиной, за которого он заступился. Мужчина в разодранной солдатской гимнастерке, которого Шамиль мысленно окрестил «служивым», согнувшись, словно под тяжестью огромной ноши, медленно ковылял, вытирая дрожащей слабой рукой кровь и пыль с лица. Юноша подхватил служивого, не давая ему упасть. В обнимку, шатаясь, как два крепко подвыпивших дружка, они потащились к воротам базара. Где-то совсем рядом начали захлебываться частыми трелями милицейские свистки — вечные спутники человеческих несчастий и тревог.

Служивый тоскливо покрутил головой и прохрипел:

— Это меня ловят. Ищут меня. Те трое — агенты из контрразведки… Не уйти мне… Оставь меня. Беги. Пропадешь со мной…

Людская волна вынесла их за базарную площадь. Несколько милиционеров пытались сдержать быстро прибывавшую толпу. Один из них размахивал над головой револьвером и визгливо кричал:

— Стоя-а-ать! Буду стрелять!..

На кривой пыльной улице появился новый наряд милиции, спешивший на подмогу.

— Полиция! Полиция! — раздались голоса в толпе, как будто перед ними стояли не блюстители порядка, а добрые скоморохи-затейники.

Но психология и действия возбужденной, стихийно собравшейся толпы почти никогда не предсказуемы: толпа, словно стадо животных при виде хищников, ринулась по главной улице к городской управе. Жидкая милицейская цепь, сдерживавшая толпу, тотчас разорвалась и растворилась в ней. Лишь старший милиционер надрывно орал, стреляя вверх из нагана.

— Не могу… Не могу больше идти… Отбили… — Мужчина беззвучно начал шевелить губами и, остановившись, медленно опустился на землю.

Свора милиционеров была близко.

Шамиль Измайлов растерянно оглянулся по сторонам. Посередине улицы прямо на них быстро катила конная повозка. Невзирая на бегущих впереди испуганных людей, стоявший на телеге мужчина яростно нахлестывал концом вожжей гнедую лошадь, которая, выпучив и без того большие глаза с кровавыми прожилками на желтоватых белках, храпела и, казалось, вот-вот рванет бешеным галопом прямо на толпу. Решение к Измайлову пришло тотчас. Юноша, изловчившись, схватил гнедую за узду.

— Тпрр!.. Стоять!!

Лошадь, протащив его волоком несколько метров, остановилась стряхивая с морды пену.

С телеги спрыгнул мужчина и, дико матерясь, схватил Измайлова за грудки.

— Ты шо, хорек! Хочешь, шоб я тя тут умочил? — Мужчина, как разъяренный хищник, ощерив зубы, полез в нагрудный карман пиджака, и Измайлов заметил рукоятку финки, завернутую в носовой платок.

— Помоги, дорогой, — с мольбой в голосе произнес юноша, не обращая особого внимания на угрозу. — За нами гонится милиция.

— Я те, фрайер, не шестерка, шоб легавых на свой хвост сажать. — Но тем не менее ездовой не вытащил нож, а только прорычал: — Кыш, падла, с дороги!

Но Шамиль цепко ухватился за узду и отпускать не собирался. Он совсем не ведал, что перед ним один из «птенцов Керенского»[2], как и то, что судьба еще сведет его с этим опасным человеком по кличке Дыра.

Юноша догадался, перед ним — темная личность. «Угнал чью-то лошадь. Наверняка».

— Да я те зенки выдавлю, хорек! — уголовник пытался вонзить ему в глаза два пальца.

Но Шамиль успел уклониться от столь опасного выпада и в ту же секунду резко ударил нападавшего коленом ниже живота. Мужчин никак не ожидавший, что этот слабый на вид юноша со смешными веснушками на носу может оказать сопротивление, глухо охнул и скрючился на пыльной дороге под ногами бегущих людей.

Измайлов помог своему подопечному, вконец обессилевшему от побоев, забраться на телегу и, прыгнув в нее сам, погнал лошадь как только это позволяли бегущие впереди люди.

Позади послышались выстрелы; Шамиль не оглядывался: все его помыслы были направлены на то, чтобы скорее свернуть с этой суматошной улицы в какой-нибудь тихий переулок и скрыться от преследователей. Но он почувствовал, что стреляли в них — одна из пуль просвистела рядом. Юноша лишь подумал о том, кто стрелял: милиционер или уголовник, у которого отобрал повозку?

— Пригнись!.. — прохрипел его товарищ по опасности, чуть приподняв окровавленную голову. — Пригнись, парень… в тебя метят…

Уже потом Измайлов удивится этому состоянию, когда естественный страх в опасной ситуации вытесняется необъяснимым порывом рискованных действий. Потом он поежился от мысли, что в него стреляли и могли убить. Оказывается, как близко бывает грань между жизнью и смертью.

Измайлов долго еще будет копаться в себе и искать ответа на вопрос: что же побудило его поступить во всей этой истории именно так, а не иначе. И не мог сразу ответить сам себе. Ведь действительно, некоторые серьезные поступки человек совершает не задумываясь о том, что их побуждает. Он полагает, что они происходят из своей сути и кажутся вполне естественными. Но когда пытается их объяснить, заглядывая в самого себя, как в некую неизвестность, оказывается, их объяснить не так-то просто, потому как трудно бывает отыскать ту единственную побудительную пружину, одну их сотен, которая двигала его в определенном направлении. Конечно, такую пружину, что явилась причиной тех или иных поступков, в спокойной обстановке отыскать не так уж и трудно. Она обычно лежит на поверхности, и все ее могут видеть, подобно кувшинке, что находится в воде. Совсем другое дело в обстановке, которая грозит гибелью. Здесь свои же поступки для некоторых людей бывают необъяснимы. Они открывают в себе доселе неизвестные черты характера, как незнакомую дверь в потайные помещения.

Измайлов уже потом поймет, что в омут риска бросает его давнишняя черта: нетерпимость к жестокости. При виде истязаний он внутренне содрогался и каждый раз ему хотелось кричать, что-то делать, чтобы остановить очередную гнусность отбросов человечества. За это ему крепко доставалось еще с детства. Давал Шамиль себе и слово не вмешиваться в уродливые проявления человеческих страстей. Но все равно в подобных случаях сдержать себя не мог. Ну, а коль делал первый шаг в сторону бурного водоворота страстей, этот водоворот уже закручивал его так, как он и сам не предполагал. К нему приходил, словно дьявол, азарт, этот старый опасный друг мужчины, и приносил бесшабашность. Азарт, словно подхватывая эстафету от благородного чувства, диктовал поступки, заставлял принимать опасные, рискованные решения. И эти родные братья — азарт и риск создавали ощущение наслаждения, удовольствия; горячили кровь, пробуждали удаль, которая часто дремлет в мужчине, потому как он большей частью живет в спокойствии, чем пребывает в смертельной опасности.

…Тем временем выстрелы стали реже, но крики, женский визг и грубая ругань по-прежнему витали над испуганной толпой. Грохот телеги по булыжной мостовой заставлял бегущих людей шарахаться в стороны. Наконец широкая улица, по которой они ехали, сворачивала направо и круто спускалась к широкой реке, тускло поблескивавшей непроницаемыми холодными волнами. Слева, к самому повороту улицы, пробивалась сквозь деревянные дома и высокие заборы узкая и извилистая, как горная речка, улочка. Серая неровная полоска толпы потянулась вниз, к Каме. Лишь несколько человек свернули налево и скрылись за высоким частоколом старых жердей.

— Давай туда! — махнул рукой спутник Шамиля, показывая в сторону узкого переулка. — Налево поворачивай!

Похоже, жестокая тряска по булыжной мостовой и та опасность, которая следовала по пятам, ни на минуту не позволяли пострадавшему потерять сознание.

Повозка съехала на обочину и бесшумно покатила по набухшему от дождей песку. Переулок, куда они свернули, оказался довольно длинным и настолько кривым, что через какую-нибудь сотню шагов уже не было видно его начала. Они ехали до упора, до старого почерневшего от дождей и ветров забора, за которым прятался такой же невзрачный бревенчатый дом с фанерными ставнями. Лошадь резко остановилась, и Шамиль спрыгнул на землю.

— Куда ехать? Куда поворачивать?! — вскричал он, поднимая вожжи с земли. — Направо, что ли?

Его спутник спокойно, словно находился на приятной экскурсионной прогулке, ответил:

— …Налево, парень. Налево. — Он немного помолчал и, как будто выжидая, когда тронется лошадь, добавил: — Потом направо.

Измайлов присвистнул и, то и дело оглядываясь назад, погнал гнедую. Телега сильно прыгала на ухабах, и казалось, вот-вот опрокинется. Крики, редкие выстрелы остались далеко позади, словно встречный тугой поток воздуха, бивший беглецам в лицо, сдул все это в глубокую реку. Они еще немало петляли по незнакомым Шамилю улицам и переулкам, пока наконец его спутник, хорошо, словно собственный огород, знавший Чистополь, в очередной раз не подсказал вялым голосом:

— Остановись-ка вон у того двухэтажного дома с железной крышей… там у меня сестра… в работницах живет у купца…

Крепкие тесовые ворота оказались запертыми. Измайлов отворил, их не без труда. И когда они въехали во двор, он устало привалился к телеге, на мгновение позабыв обо всем.

— Ты, парень, отдохни… переведи дух… — тихо произнес мужчина, пытаясь сойти с телеги, — а я сам дойду…

Его слова вывели юношу из оцепенения, как будто они содержали справедливый укор; он, словно от толчка, подскочил к пострадавшему и подхватил его.

— Нет, парень… пожалуй… надо кликнуть сестричку… она в задней кирпичной пристройке живет… вход со стороны амбара…

Шамиль побежал по двору, и мельтешившие под ногами куры начали разбегаться по сторонам с громким кудахтаньем. Огромный рябой петух воинственно захлопал крыльями и тут же налетел на незнакомца. Но юноша не почувствовал петушиных шпор, которые пришлись ему в ногу.

— Никодим! Ах ты, озорник! Ах ты, проказник! Снова клеваться! Ну, погоди! Запру тебя в темный чулан.

Измайлов обернулся: на крыльце стояла полная, дородная женщина и грозила пальцем петуху, словно тот что-то понимал. Но Никодим будто понял недовольство хозяйки, покинул место схватки, правда, не спеша, с достоинством и тут же победно прокукарекал.

— Не сильно он тебя?.. — спросила хозяйка сонным голосом.

— Нет, ничего…

— Слушается только меня, — гордо пояснила она. — А так ужасно приставучий, как пес, сорвавшийся с цепи. Не отгонишь.

Из амбара вышла молодая женщина в брезентовом переднике и направилась к ним.

Хозяйка двора лениво окинула взглядом телегу, и на ее круглом миловидном лице появилось подобие удивления.

— Господи, святая богородица! Да что с тобой, Василий Николаевич? Ужель в драку угораздило? — В ее голосе было больше любопытства, чем сочувствия. Пострадавший утвердительно кивнул.

Женщина в брезентовом переднике оказалась сестрой Василия Николаевича. Она лишь беззвучно всплеснула руками и с побледневшим лицом бросилась к нему. Вдвоем они перенесли Василия Николаевича к ней в комнату.

— Маша… воды…

Попив воды, пострадавший тяжело откинулся на подушку и лежал, казалось, бездыханно, как мертвец.

Шамиль тихонько встал с табуретки и собрался было уходить.

— Ой, как же тебя зовут-то? — спохватилась хозяйка. — И спасибо тебе не сказали. Ты уж нас прости…

— Меня зовут Шамиль.

— Шамиль, если что, ты всегда к нам заходи. Заходи, ладно?..

Молодая женщина не спрашивала его, что же приключилось с ее братом. Видимо, она и так все хорошо понимала.

— Заходи как к себе домой… — неожиданно для обоих отозвался Василий Николаевич. И рукой показал ему на табурет. — Посиди немного, Шамиль… — И, не дожидаясь пока он присел, спросил: — Ты откуда ж такой взялся, а?.. Похоже, не здешний…

— Я из Каргали. Есть такая деревня под Чистополем. Отсюда верст тридцать.

Василий Николаевич, тяжело дыша, спросил его:

— Где ж ты так, джигит, научился драться?.. Неужели в своей деревне?..

Юноша отрицательно покачал головой.

— В Астрахани. Я учился в татарской школе. Там работал один учитель, Абдулла-абый. Он воевал в японской войне девятьсот четвертого. После ранения был ординарцем у одного офицера контрразведки. А тот был большой любитель японской борьбы. Он у этого офицера был вместо живого мешка…

— Манекена… — поправил его Василий Николаевич.

— Да-да, манекена. Вот он и научился бороться, да так, что его начальник-то уже под конец не мог одолеть Абдуллу-абый. От природы он очень сильный, быка мог свалить. Ну, а Абдулла-абый мен учил этим премудростям…

— …И долго ты этому ремеслу учился?.. — спросил Василий Николаевич, прикладывая ко лбу мокрую тряпку.

Шамиль, помолчав, ответил:

— Пять лет, Василий Николаевич.

— …Родители в Астрахани?..

— Нет. Там родственники. А родители живут в Каргали. Сейчас вот еду к ним в деревню.

Помолчали.

Василий Николаевич закашлялся, потом тихо сказал:

— …А знаешь… спас ты меня сегодня… от смерти спас… меня военно-полевой суд приговорил к расстрелу…

— Ну да?! — изумился Измайлов. — За что же?

— Большевик я… Слыхал про таких?..

Юноша кивнул головой.

— …Большевики против войны… — продолжал он. — Я покинул армию Временного правительства… был направлен партией… в Казанскую губернию… Сам я родом из Казани… Ищейки напали на след… Выследили… Хотели взять на базаре… — Василий Николаевич перевел дух, глотнул воды из граненого стакана и, как бы предугадывая, предваряя вопрос собеседника, сказал: — А этот адрес они не знают…

Потом он рассказал Измайлову, за что борются большевик. И твердо заверил, что партия победит, потому как народ идет за ней.

В этот день Шамиль Измайлов впервые в своей жизни разговаривал с большевиком, который доходчиво и ясно разъяснил линию партии, ее задачи. Он вспомнил, что в буржуазных газетах писали совсем другое. Большевиков причисляли к матерым немецким агентам.

Память воскресила и недавний митинг в Казани по поводу неудавшейся попытки большевиков взять власть в Петрограде у Временного правительства. Выступавший там приват-доцент университета на всю улицу с исступленной яростью вещал, что большевики несут народу диктатуру и вождизм, которые не совместимы ни со справедливостью, ни с правами человека; что диктатура пролетариата — это диктатура всеобщей бедности и нищеты. Творцы диктатуры бедняков — это творцы ада на земле, ибо подобная диктатура опирается на самые низменные стороны невежественной, озлобленной массы людей, узаконивая их право не только на грабежи, разбой и массовые убийства («научно» называемые экспроприацией и подавлением сопротивления эксплуататорских классов), но и право на разрушение всего того, что создано на протяжении веков творческим гением народа.

Возвеличивать же, поднимать бедность на политический пьедестал, как идеал образа жизни, и, соответственно, по этому признаку выдвигать бедняков на руководящие посты государства лишь за то, что они ничего не имеют вследствие нехватки мозгов, трудолюбия, целеустремленности или здоровья, — такой же абсурд, как и осуждать богатство, а его законных обладателей, наживших все своим трудом и талантом, — стирать с лица земли. В этом случае вчерашние бедняки, пользуясь классовой протекцией, займут государственные посты и сами станут богачами. Стало быть, наступит и их черед идти под гильотину класса.

«Вожди, — продолжал оратор, — это возведенные неистовствующей толпой в ранг земных богов оголтелые фанатики-фарисеи или шаманы-авантюристы. А их ближайшее окружение — это полубоги-архангелы, ибо им всегда и все обязаны беспрекословно подчиняться с вожделенным трепетом, дабы не быть зарубленным без суда и следствия благородным классовым топором или умерщвленным священной пулей под наркотически дурманящие звуки идейно-политических фанфар. Иначе говоря, у вождей всех мастей одно лицо — бешеное неистовство в стремлении к власти, свирепая жестокость и полное безрассудство в оценке стратегии развития общества и всего человечества».

— Господа! — иерихонской трубой звучал голос приват-доцента. — Прекрасные, но несбыточные мысли, витающие в голове одного человека, это — МЕЧТЫ. А те же мысли, объединяющие группы людей в политическую партию, это — сумасбродство, ПОЛИТИЧЕСКИЙ БЛУД. Именно этим и страдают хронически большевики. Ведь их программа построения будущего общества — это утопия, сладостная сказка.

Рассуждения Измайлова прервал вопрос Василия Николаевича.

— …Кабы знал… кого спасаешь… помог бы мне бежать?..

— По мне без разницы. Я не переношу жестокость. Через это мне ох как перепадало! Били самого, чтоб не встревал в людские мордобои. С годами меньше этим делом стал грешить. Но все равно часто не выдерживаю и влезаю. По правде говоря, и борьбой японской занимался из-за этого. Вот такие дела… И вообще, не терплю несправедливости. Ведь несправедливость — это пожар, выжигающий дотла даже самые глубокие дружеские чувства. Несправедливость — это яд, причем настолько сильный, что в конце концов насмерть отравляет даже близость кровного родства. Несправедливость в любви, к говорил мой учитель, это духовный садизм, который оставляет глубокую рану в сердце любящего человека. Несправедливость если и имеет цвет, то всегда один — черный. Несправедливость если и имеет цель в жизни, то только одну: сеять зло, приносить слезы.

— …Это ты, Шамиль, очень здорово сказал… Вот и мы… большевики, за справедливость…

Измайлов был еще в том возрасте, когда ему казалось, что всякий кто хорошо говорит, — говорит правду, раскрывает истину. И ему был трудно разобраться в этой политической борьбе, но еще труднее — в политических теориях разных партий. Но видя, как плох его собеседник-большевик, какие он испытывает страдания, он не стал пересказывать речи приват-доцента и выяснять, кто из них прав и кому верить. И когда Шамиль услышал упрек сестры Василия Николаевича: «Напрасно ты, дорогой братец, развелся со своей женой Глашечкой, иначе бы с тобой такое несчастье не произошло», — он, Измайлов, попытался хоть как-то вытеснить гнетущую атмосферу. И он произнес первую пришедшую на ум юмористическую мысль: «Мужчина женится на ангелице, живет с женскими капризами, а разводится с сущей дьяволицей. Женщина выходит замуж за принца или джентльмена, живет с эгоистом (а иногда с альфонсом-рогоносцем), а разводится с дураком или гадом ползучим».

Лицо Василия Николаевича чуть разгладилось, и, слабо махну рукой, еле проронил: «Ревность обуяла. Ревность. Будь он неладна…»

Шамиль с улыбкой заметил: «Существует три вида ревнивцев: ревнивец-маньяк, человек с больным воображением; ревнивец-дурак, тот, кто досаждает своей жене понапрасну и, изводя ее придирками ревности, невольно толкает на измену; ревнивец-реалист или почвовед, изучающий почву, которая реально влияет на буйное произрастание его рогов».

Он простился с новыми своими знакомыми, когда окна комнаты начали прикрываться сизым пологом сумерек. Шамиль хотел оставить им лошадь с телегой, но они наотрез отказались.

Как только Измайлов оказался во дворе, к нему снова устремился знакомый клевачий петух.

— Никодимушка! — послышался нараспев беззаботный голос купчихи. — Ты опять за свое? Я тебе ужо задам. Будешь у меня голодным почивать.

И снова рябой петух, к удивлению юноши, мирно отступил и, похлопав крыльями, исчез в курятнике. «Что ж, эта купчиха только и присматривает за Никодимом, как за малым дитем? Хотя на то она и купчиха, чтоб спать, сладко есть да в окошко глядеть, как справляет свои петушиные обязанности ее любимец Никодим. И никаких больше забот! Во житуха!» — размышлял Измайлов, глядя на холеную женщину, с любопытством взиравшую на него.

— Куда же ты, мужичок, на ночь-то глядя? Иль некому пригреть, приголубить. А? Зашел бы чайку попить. Хозяин-то по делам в Казань подался…

Юноша, никак не ожидавший этих игриво произнесенных слов, покраснел и не нашелся, что ей ответить. Он понятия не имел, что и купчихи, кроме того что сладко едят, наряжаются, как куклы, пребывают в блаженности, еще кое-чем интересуются. Взгляд Шамиля упал на белые, изнеженные руки хозяйки с длинными, ровно обточенными ногтями. «Ишь какие красивые ручки у ней, — подумал он, — не иначе как ей и ложку ко рту подносит муж или прислуга. Во ленивица-то!» И Измайлов осуждающе посмотрел на эту разряженную женщину.

Ему с молоком матери передали, а потом внушили опасаться праздности и лености, как страшной проказы, чумы, как самого низменного поведения, ибо, кроме того что леность, как известно, мать всех пороков, она еще, в первую очередь, родительница нищеты и является по своей сути преступлением человека против самого себя, которое может квалифицироваться тихим незаметным самоубийством. И как всякое самоубийство, оно, к сожалению, не подсудно закону. Но все-таки подсудно собственной совести.

Купчиха, узрев этот взгляд юноши, передернула плечами и с равнодушием на лице закрыла за собой дверь. Она подумала, что ее осуждают за легкомыслие, за готовность на безнравственный поступок, на который ее толкает холеная сытая плоть, образ жизни.

Шамиль поспешил выехать со двора. Улица, по которой он поехал, уже погружалась в сизую мглу, настоянную на запахе вечерней сырости, поднимавшейся с земли жидким туманом. И в небольшом отдалении контуры домов и амбаров расплывались. В конце улицы, сквозь мглисто-туманную дымку, устремился к небу высокий минарет мечети с еле заметным полумесяцем, над которым висели пепельно-серые облака. Ветер бесследно исчез, словно не желал беспокоить дремотную тишину этой неширокой улицы. Эту идиллию не нарушала и рваная цепочка темных кукольных фигурок, бесшумно двигавшихся о двор мечети.

Когда Измайлов миновал духовное заведение с его молчаливыми безликими прихожанами, кто-то воскликнул:

— Ба! Да никак лошадь Нагим-бая домой возвращается. Ведь ее говорили, угнали на базаре.

— И верно! Лошадь его, — отозвался хриплый старческий голос. — Этот гнедой — украшение конюшни купца Галятдинова.

Шамиль остановил лошадь и громко спросил:

— Эй! Правоверные! Где тут купец Галятдинов живет?

— Зачем тебе знать его дом? Ты, джигит, отпусти поводья, и лошадь тебя сама привезет, — с усмешкой ответил старик. И, с любопытством вглядываясь в Шамиля, добавил: — Вон, за углом его дом.

Измайлов последовал совету старика. Действительно, лошадь сама завернула к большому двухэтажному кирпичному дому и остановилась у ворот. Чуть поодаль от ворот, на скамейке сидели несколько девчат и ребят и о чем-то горячо спорили.

— Скажите, — обратился к ним Измайлов, — здесь живут Галядиновы?

— Здесь. А ты кто таков будешь? — Вперед из толпы вышел упитанный парень и встал перед ним подбоченившись, словно вызывал незнакомца помериться силой.

— Лошадь хочу им вернуть…

— Дак это ты, гад, угнал их лошадь?.. — Верзила ринулся вперед и стащил ездового с телеги. — Да за такие шутки у нас здесь убивают на месте. Это ж воровство. — И прежде чем Шамиль успел ему объяснить, все как было, тот принялся волтузить его.

Измайлов перехватил руку драчуна, быстро повернулся к нему спиной и перебросил верзилу через себя. Тот тяжело, как куль, плюхнулся в сточную канаву, наполовину заполненную дождевой водой. Брызги фонтаном полетели из-под грузного тела по обе стороны канавы. Парень, казалось, не мог понять, что с ним произошло; он неуклюже поднялся на ноги, зачем-то взмахнул руками, потоптался на месте, стоя по колено в воде. И только дружный смех толпы привел его в себя.

— Ах ты, стручок зеленый! Да я тебя сейчас пополам сломаю! — Верзила грозно двинулся на обидчика.

— А ну! Хватит вам драться, как петухи, — крикнула девушка стоявшая у калитки. — Не то я сейчас позову отца.

Но парень жаждал реванша и продолжал не спеша наступать на Шамиля, словно и не слышал предупреждения.

Все с любопытством смотрели, что же будет дальше. Нападавший оказался довольно проворным и сильным: он успел схватить Измайлова за лацканы пиджака и тут же приподнял его с земли.

— Я тя, гада, сейчас утоплю в этой же канаве, — захрипел верзила то ли от злости, то ли от напряжения. — Да я на сабантуях всех…

Нападавший не успел договорить. Измайлов одной рукой вцепился тому в густую шевелюру, а другой — уперся в подбородок и сделал резкое движение, как будто пытался свинтить неподдающийся колпак с водолазного скафандра. Лязгнули зубы. Натиск того ослаб. Шамиль вырвался из рук противника и тотчас провел боковую подсечку, и парень снова распластался на земле. Теперь уже никто не смеялся, понимая, что сейчас может случиться что-то серьезное, непоправимое. Все с напряжением, выжидательно смотрели на противников. Разнимать их никто не решался. Девушка, что стояла у калитки, исчезла за дверью.

Амбал на этот раз быстро вскочил и бросился на «стручка», который никак не хотел «ломаться».

— Хатып! — окликнул мужчина, появившийся у калитки. — Ты опять драться?! Опять за свое!

Разъяренный парень уже не мог с собой совладать и крепко хватил кулаком Измайлова по голове. Удар был настолько силен, что в голове загудело, словно туда поместили колокол. От второго удара он успел увернуться. Шамиль лишь защищался и не предпринимал никаких активных действий, полагая, что нападавшего все-таки урезонят. И действительно, мужчина подбежал и схватил драчуна за руки.

— Дурак! Ты что, в каталажку захотел?! Ну, погоди, нарвешься на кого-нибудь! Обломают тебе руки-ноги.

— Я папе все расскажу! — решительно заявила упитанная девчонка, приблизившаяся к ним. Она взяла Хатыпа за руку и потянула за собой. — Пойдем, братец, домой. С тобой никуда нельзя выйти. Ума нет, так бахвалишься силой.

— Да иди ты! — зло огрызнулся парень, отдергивая руку. — Скажешь отцу — морду набью. — И он зашагал прочь от всех, пытаясь тряхнуть с одежды налипшую грязь.

«Ну и денек у меня сегодня, — подумал Шамиль, потирая ушибленные места. — За всю жизнь в таких переделках не побывал».

— Где ты эту лошадь взял?

Измайлов понял, что вопрос адресован ему, когда мужчина взял лошадь за узду.

— Да я у одного мужика отобрал недалеко от базара…

— Ну, молодец… Это моя лучшая лошадь. А угнали гнедую на базаре. Прямо из-под носа, когда началась паника. Я того вора увидел, когда он уже вскочил на телегу… Ну, малай[3], молодец. Ну спасибо тебе. — И тут же спохватился: — Как тебя зовут?

— Шамиль…

— Ну-ка, Шамиль, пойдем к нам. Чайку попьем. — Он повернулся к стоявшей у ворот девушке и сказал: — Дильбара, поди-ка сюда.

Юноша хотел было отказаться, но, увидев красивую девушку, которая сразу ему понравилась, промолчал.

— Вот что, Дильбара. Я пойду распоряжусь насчет лошади, а ты проводи Шамиля к нам домой и угости его чаем.

Невысокая, плотного телосложения девушка с большими красивыми глазами недоверчиво окинула гостя взглядом и негромко сказала:

— Пойдемте…

Пока шли в дом, Измайлову пришли почему-то на ум слова одного ученого аксакала из соседней деревни Верхние Челны: «Женщина — величайшее творение природы, именуемое в обществе (и вполне справедливо) прекрасной половиной человеческого рода. Но насколько женщина прекрасна, настолько и сложна: никому еще не удалось понять ее до конца. И в этом смысле женщина — вечная прекрасная (иногда трагичная) загадка.

Величие же женщины, однако, не определяется в такой громадной степени ни одной другой ролью в обществе, как ролью матери, озаряющей и наполняющей человеческой жизнью не только сегодняшний день, но и грядущие тысячелетия. Все остальное для женщины — вторично. Для некоторых женщин (для меньшинства) судьба определяет смысл жизни в иных человеческих ценностях».

Шамиль окинул взором девушку, и сердце быстро забилось: «Интересно, она — прекрасная или трагичная для меня загадка?»

Девушка привела его в большую светлую горницу, сплошь увешанную яркими персидскими коврами. Шамиль в нерешительности остановился у порога, гадая, надо снимать обувь или нет. Богатая обстановка прибавила ему робости.

— Проходите, проходите, — равнодушным тоном произнесла молодая хозяйка.

Юноша присел на краешек венского стула. И тут только он почувствовал, как саднит правый глаз. Шамиль вспомнил: один из ударов чокнутого Хатыпа пришелся по лицу.

Когда на столе появились чашки с горячим чаем и девушка присела напротив его, Шамиль спросил:

— Этот Хатып, он что, вам родственник?..

— А что?

Юноше показалось, что она произнесла это слово не то с вызовом, не то с недовольством.

— Да нет… просто…

— Он друг нашей семьи. Наши родители дружат. Мы же с Хатыпом вместе росли. Мой друг детства.

— Любит вас?.. — неожиданно вырвалось у него. И он испугался: этот вопрос показался ему некорректным, даже несколько дерзким.

— Почему ты так решил? — непринужденно, без тени обиды на вопрос ответила вопросом.

Обращение к нему на «ты», пожалуй, больше его обрадовало, чем ее спокойный тон без тени раздражения. Но вместе с тем и озадачило: что это — приглашение быть попроще в разговоре, без полуофициального «вы». Или это ее внутреннее восприятие его, продиктованное полным равнодушием. Или это проявление снисхождения? «А почему, собственно, она должна меня воспринимать как-то иначе? Кто я такой? Жалкий человек, которому вдобавок надавали тумаков. Наверно, я просто вызвал у ней больше жалости, чем чувства благодарности за доставленную лошадь, не говоря уже о чем-то другом».

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказала девушка, подливая ему с горячего чая. — Так почему ты, Шамиль, так подумал?

— …Я так подумал… ну… из-за того… — замялся он и покраснел. И, глядя невидящими глазами в окно, выпалил: — Вы красивая. Вас нетрудно полюбить. Таких все любят. Вот…

Девушка заулыбалась и заметила:

— Насчет всех не знаю. Но Хатып действительно меня любит. Пожалуй, из-за меня и делает много глупостей. И с тобой он поступил нехорошо из-за меня. Он изо всех сил старается, чтоб чем-то мне нравиться. Но у него это не очень получается. А иногда и глупо, как сегодня.

— А вы как к нему относитесь? — тихо спросил Шамиль, глядя куда-то под стол.

— А ты, я смотрю, очень любопытный, как девчонка. Зачем это тебе?..

Юноша не успел ответить, в комнату вошел хозяин. И уже с порога:

— Как тут наш гость? Не скучает? Или я прервал приятную беседу?

— Мы не скучаем, — ответила девушка, лукаво улыбаясь. — Вот, беседуем о жизни. Вернее, о любви.

— Вот как?! — удивленно вскинул брови хозяин. — Уже?..

Хозяин сел за стол и, подождав, когда его дочь нальет чаю, спросил:

— Что же вас, молодые люди, интересует в вопросах любви?

Девушка лукаво взглянула на Шамиля и ответила:

— Нашего гостя, папа, интересует один вопрос, — она нарочно сделала паузу, — любят ли меня или нет.

— Это интересно, — оторвался от чая Нагим-бай, — и что же, доченька, любят тебя?

Она притворно надула пухлые, красные, как спелая вишня, губы и, потупив взор, жалостливо промолвила:

— Не знаю, папа. Наверно, нет.

Купец Нагим покачал головой и ласково сказал:

— Ох и лукавая притворщица же ты у меня, доченька. Ну, прямо артистка. Тебе б на сцене в театре…

Девушка игриво повела головой и усмехнулась:

— Ну, папа, правда, меня не любят…

Хозяин, заметив восхищенный взгляд юноши, устремленный на его дочь, погрозил ей пальцем:

— Не кружи парням головы. Смотри у меня. — И, взяв со стола чашку, тяжело вздохнул и пустился в рассуждения: — Женская красота, как шедевр произведения искусства (говоря языком финансиста), — это огромный капитал, которым природа одаривает свою избранницу, давая ей тем самым большое преимущество перед всеми другими женщинами. Но этим капиталом, как, впрочем, и финансовым капиталом, который случайно кому-то достается, редко кто умеет правильно, удачно распорядиться, так как эти ценности жизни достигаются не закономерно и без какого-либо труда.

Хозяин дома поставил чашку на стол и взглянул на дочь.

— Ты поняла намек. А? — И, не дожидаясь ее ответа, прибавил: — Надеюсь, ты, доченька, составишь исключение и правильно распорядишься своими главными достоинствами, которые подарила тебе природа и судьба.

Нагим-бай не спеша снял с головы тюбетейку и спросил гостя:

— Как же ты, Шамиль, узнал, что лошадь принадлежит мне?

Юноша с трудом оторвал взгляд от девушки и растерянно спросил:

— Что вы, Нагим-абый, сказали?

Хозяин повторил свой вопрос.

— А, да это мне у мечети сказали.

— Ты, однако, Шамиль, видимо, смышленый. В своем благородном порыве смекнул, где можно узнать о хозяине лошади. Конечно же в такое позднее время только у мечети. Молодец. Я уж не говорю о честности. Это немалый капитал. Но честность без ума почти ничего не стоит. Недалекий, но честный человек в отличие от честного человека, обладающего умом, не прочь, чтобы его честность поставили на пьедестал как диковинную вещь на всеобщее обозрение. Поэтому честность глупца при ее обозрении создает не только причудливые видения и странности в восприятии, но и приносит немало хлопот для окружающих, особенно для близких.

Купец взял со спинки стула полотенце, красочно расшитое национальными узорами, сложил его вчетверо, и аккуратно вытер пот со лба, и снова водрузил на наголо стриженую голову черную тюбетейку.

— Если продолжить эту тему, а вам, молодым, полезно это знать, то хочется сказать еще вот о чем. Умный негодяй, в отличие от честного дурака, обычно быстрее воспринимает разумные вещи. При этом первый из них будет сразу же стремиться получить выгоду прежде всего лично для себя. А честный глупец будет стремиться вернуть выгоду для тех, кому она предназначена, но, к сожалению, так и не найдет адресатов. И в этом смысле умный негодяй и честный дурак стоят друг друга, то есть ничем не отличаются.

Хозяин дома хотел было встать, но передумал.

— Я говорю все это, дорогой Шамиль, к тому, чтобы как следует уразумел ты, что честность и сообразительность — немалый капитал в нашей жизни. Правда, если говорить откровенно, честность в нашем купеческом деле иногда бывает роковой. Но это, как говорится, тебя уже не касается.

Измайлов слегка покраснел, как ему показалось, его хвалили. Он хотел было рассказать, как было, но лишь невнятно буркнул, что никакими такими достоинствами не обладает. Но хозяин почему-то чуть ли не раздраженно заявил:

— Вот что, мой юный друг, скромность хорошая штука. Но излишняя вредна, как и излишняя напористость, которая вплотную подходит к границам, где правит наглость. И не случайно, что их часто смешивают.

«На словах он вроде даже моралист, — мелькнула мысль у юноши, — а как, интересно, на деле».

Потом купец расспрашивал Измайлова, откуда он родом да чем занимается. Было заметно, как его интерес к юноше упал, когда узнал, что тот из крестьян. И никакого капитала не имеет, кроме того, что имеет среднее образование да хочет поступить в Казанский университет.

Купец Галятдинов не спеша отодвинул чашку с золочено-красными рисунками, изображающими мифических трубачей, и с достоинством большого ученого изрек:

— Древние мудрецы говорили, что в человеке наиболее ценна та часть его ума, которую он может претворить в жизнь. А другая часть ума — ничего не стоит. Видишь, даже за умных людей, которые бессильны в жизни, что пустоцветы под солнцем, и полкопейки не дадут в базарный день…

«Надо же, вот, оказывается, что за люди эти купцы, — подумал Шамиль, — все переводят на деньги, даже человеческий ум».

— …И тебе, юноша, я желаю, чтоб твои желания сбылись. Чтоб умел ты своей головой пробивать стены людского равнодушия и зависти, разрывать гибельные сети, которые будут плести вокруг тебя твои враги и лихие люди; умел, как искусный строитель, возводить лестницы, которые привели бы тебя к желаемой цели, в том числе и в храм науки. Ведь все стоящие цели — они наверху, на скалистых вершинах жизни находятся. И, чтобы добраться до них, — мало одного ума, даже большого, нужно еще терпение, железная воля и бычье здоровье. Вот так-то, мой дорогой гость.

Последнюю фразу он произнес так, что Шамилю показалось: ему, как гостю, намекают, что разговор окончен. Но домой ему не хотелось. Шамиль взглянул на девушку, и сердце захолонуло: на него смотрели красивые холодные глаза с явным высокомерием. Да-да. С высокомерием. И он вполне реально услышал свой внутренний издевательский голос, словно это говорил кто-то другой, вселившийся в его сознание: «Ты забылся, жалкий нищий человечишко, что сидишь в купеческих хоромах. И как ты смеешь ставить себя рядом, на один уровень с известным богачом во всей округе и засматриваться с замиранием сердца на его любимую дочь. Совсем из ума вышел или обнаглел. Опомнись!»

Шамиль усилием воли заставил себя встать из-за стола, чтобы побыстрее покинуть этот дом. Но Нагим-бай повелительным жестом указал ему на стул: «Дескать, не спеши, не все еще я сказал».

— Эх-хэ-хэ. Молодежь всегда нас, пожилых людей, понимает с трудом. Я вот говорю, а чувствую, что мои разумные слова, как осенние листья, летят без всякой пользы. — Хозяин вытащил из кармана большой синий платок, вытер рот и продолжил: — Что касается будущего, коим некоторые люди живут, то это еще не счастливое сегодня. Будущее, как известно, кормит людей только надеждой. Ну, сама по себе надежда ничего не стоит. От нее сыт не будешь. Надежда очень часто напоминает красивую утреннюю зарю, которая сулит хороший день, озаряя вас всеми цветами радуги. Но проходит время и все оказывается иллюзией: вместо этого приходит день — холодный, ветреный, дождливый, с рваными черными тучами, которые носятся по непроницаемому небу, как вороньи стаи. Так и прекрасные надежды оборачиваются черными событиями.

Измайлов внимательно слушал хозяина, и его слова, казалось запоминались. В другое время его монолог показался бы, пожалуй скучным и назидательным. Но сейчас Шамиль мысленно молил оратора, чтоб тот подольше говорил: ведь тем самым предоставлялась, пожалуй, единственная возможность быть рядом с понравившейся девушкой. От одного ее взгляда у него нежно щемило и замирало сердце. Но чтобы подчеркнуть свое внимание к речам хозяина юноша механически кивал. Позже он не мог вспомнить, о чем тот говорил.

Тем временем хозяин степенно откинулся на полукруглую спинку стула так, что она жалобно скрипнула, вытащил из жилетки большие, с гусиное яйцо, серебряные часы старинной работы и произнес:

— Н-да. Вот и вечер канул. — И, медленно повернувшись к Измайлову, скучным голосом уточнил: — Так, говоришь, сразу же тебе сказали, чья эта лошадь?

— Да. Сразу. Да еще не один, а двое…

Тут купец Галятдинов совсем помрачнел:

— Вот ведь, голытьба чужое имущество лучше знает, чем свое собственное. А это в нынешнее смутное время совсем ни к чему. Это опасно.

— Это потому, папа, — усмехнулась Дильбара, — что им у себя-то нечего учитывать.

«Неужели и она такая же сребролюбивая, как и ее отец?» — огорченно подумал Шамиль. Ведь он раньше слышал о нем как о крупном дельце и хищнике, как о хитрющем человеке.

— Так-то оно так, — согласился Нагим-бай, — но не вся голытьба одинакова. Вот в чем суть-то. Не столько опасны те из них, которые никогда ничего не имели и сейчас, кроме дыр в карманах, ничего не имеют, а те, которые раньше имели, да растеряли все. Вот в них-то в каждом сидит трехглавый дракон обогащения любым путем: одна его голова — воровство, вторая — мошенничество, третья — разбой.

Шамилю было странно это слышать, хозяин уже не радовался тому, что лошадь нашлась, а, наоборот, — горевал.

Хозяин смачно зевнул, и глаза его повлажнели. Он тяжело поднялся со стула, словно разорвал невидимые путы, связывающие его со стулом, и тут же оперся руками о стол.

— Вот что, дорогой гостюшко, — он устремил свой тяжелый взгляд через оплывшие веки на Шамиля, — прежде чем окончить вечернюю трапезу и расстаться, по-видимому, надолго, если не навсегда, хочу предложить тебе одну работенку. — Он выпрямился, хрустнул пальцами сцепленных рук. — Через пару месяцев, в ноябре, у меня вступит в строй паровая мельница. Туда понадобятся люди. Нужен будет и учетчик. Честный и грамотный. Понял, да?

Измайлов встал со стула и поблагодарил хозяина за угощение.

— Так ты понял? Или ты не хочешь быть учетчиком? Это ж мечта я человека твоих лет. На такую должность всех охочих ногами вверх до самого Владикавказа не переставишь.

— Спасибо вам, Нагим-абый, за предложение. Я, видимо, воспользуюсь им. — Он взглянул на девушку. Та, погрузившись в мысли, словно находилась в комнате одна, неподвижно сидела, глядя в темное окно. Шамиль понял: их разговор ее ничуть не интересует, как не интересует и судьба его, Шамиля. Еще несколько секунд тому назад предложение купца показалось ему невероятно счастливым случаем, и он даже растерялся. Ведь здесь он мог видеть эту девушку, ошеломившую его. Теперь же он видит: Дильбара никак не воспринимает его. Равнодушна. «А может, она задумалась о моей судьбе?» И как ответ на его слабую надежду-вопрос девушка встала и, даже не взглянув на юношу, направилась в свою спальню. Лишь с порога пробормотала: «Пап, я пошла спать». Теперь ему все было ясно. Шамилю вдруг показалось, что в комнате потемнело. В душе повеяло холодной пустотой. Хозяин что-то еще ему говорил, кажется — о будущем жаловании. Но все это почти не доходило до сознания. Для него вдруг все потеряло смысл.

Уже на улице, когда слабый, но прохладный поток воздуха обдал его с ног до головы, он остановился и прислонился к изгороди. Если бы спросили его в эту минуту: предлагали ли ему, гостю, остаться переночевать, юноша не смог бы вспомнить. Лицо его было неестественно запрокинуто вверх, как будто он старался остановить кровотечение из носа, а широко раскрытых глазах поселилась доселе незнакомая ему тоска, непроницаемой пеленой заслонявшая от взора фиолетовое небо с белесыми облаками, которые высвечивались лунным светом.

«Неужели это любовь с первого взгляда? — искрой мелькнула мысль где-то в глубине сознания. — Разве так бывает? А может, это чувственная блажь, нагнетаемая неистовым нетерпением. А нетерпение — вечный недуг молодости, всегда накаляет и без того бурные страсти, подталкивая молодого человека на неверные шаги. Похоже что она, проклятущая, вселилась и замутила сознание. Да еще такая красавица! От одного взгляда которой его повергало в трепет. Вот бы на ней жениться! Это было б сказкой». И мечты, словно на крыльях райских птиц, унесли его тотчас в солнечную голубую даль, в цветущие сады, полностью отрешив его от серой суровой реальности. А реальность была такова: в этом году он уже в университет не попадет; дома в деревне, некуда приткнуться: нет работы по душе. Придется впрягаться в тяжелую лямку крестьянского труда. Здесь, в Чистополе, устроиться на работу не смог. Никому не нужен. Не помогло и образование.

Сладостные грезы вместе с цветущими садами, облитыми солнцем, неожиданно исчезли, и юноша почувствовал, что он стоит в неудобной позе на влажной неприветливой земле с ее густой теменью. Луна нырнула в темный океан облаков, и ничто не предвещало, что она скоро появится вновь.

Шамиль сел на скамейку, что стояла у купеческих ворот, и обхватил голову руками, как будто зажимал уши, чтоб никого не слышать. «Пойти в кабак да напиться? Кто-то мне говорил, что хмельному вроде как легче переносить беды, неудачи». Он поднялся, посмотрел на потухшие окна ее дома, который неожиданно стал для него таким близким, и пошел как во сне, не разбирая дороги. В центре города на широкой улице, которая начиналась чуть ли не от самой реки Камы, Измайлов увидел освещенный фонарями двухэтажный дом с большими светящимися окнами. Около обитых железом дверей толпилась разношерстная публика. Женщины громко смеялись, величественно усаживаясь в тарантасы и коляски.

Вот и кабак. А стоит ли туда идти? Ужинать? Не хочется. Пить? Что проку в том. А может, разок попробовать? И Измайлов зашагал к кабаку. «Пьют от беды и горя только слабые люди, неспособные справиться с собой, — вспомнил он слова своего отца. — Этим только двоишь беду». Тут же всплыл и образ любимого учителя, который неустанно повторял: «Пьянство — это добровольное безумство, при котором человек втаптывает свое имя в грязь, погружает и свою семью бездонную пучину нищеты, сжигает дотла в алкогольном пламени мощь своего таланта и волю и постоянно стремится отдать свое здоровье в обмен на катафалк, который благополучно доставил бы о на кладбище».

От этих промелькнувших в сознании слов учителя юноша остановился. Теперь он увидел, что над самыми окнами здания висело грязно-белая вывеска с аршинными буквами на темном фоне стены: «Ресторан-чайхана Галятдинова».

«Неужели это их чайхана? — удивился Шамиль. — Ну и ну! Широко же растопырил свои карманы Нагим-бай. Выколачивает деньги и из пьяной толпы». Он еще раз взглянул на входную дверь и заколебался: идти или нет.

«Интересно, что подумала бы Дильбара, если бы узнала, что я по ночам околачиваюсь по ресторанам? — Он вздохнул. — Ничего хорошего б не подумала. Да и денег только-только. И матери нечего будет дать». Шамиль поймал себя на том, что свои поступки и мысли он стал сверять не только с родителями и учителем Абдуллой, но с Дильбарой. «Вот так новость!» — снова удивился юноша. Она становится вроде как совестью.

Измайлов хотел было уйти, но юношеское любопытство влекло его посмотреть, что там да как. Ведь в ресторанах он никогда не был. А музыка, доносившаяся оттуда, поддразнивала и тянула к себе. Из открытого окна вместе с духотой лилась песенка:

Хороших жен ищите в ресторанах, Они, голубки, там Воркуют по субботам, четвергам…

— Шлюха!!! Опять ты, тварь, здесь! — неожиданно донеслось из распахнувшейся двери. Длинный, как верстовой столб, мужчина вытягивал из ресторана упирающуюся девицу с растрепанными волосами. — Опять ты с новым обнимальщиком… А дома мать убивается…

Мужчина рванул ее за руку так, что девица, пролетев несколько ступенек лестницы, растянулась на земле неподалеку от юноши.

Измайлов помог встать женщине. В это время из дверей выскочил мужчина в распахнутом полувоенном френче, под которым виднелось обнаженное тело.

— Ты, сморчок, куда поволок мою бабу, — подскочил тот к Шамилю. — Да я за нее и отдельный номер червонец заплатил. — Вдруг мужчина замер и вытянул вперед шею. — Погоди, погоди… Да ты, кажись, тот хлюст, что помог бежать сегодня одному опасному преступнику. А ну, пойдем-ка со мной в участок!

Шамиль тоже его узнал — это был один из агентов охранки. Он успел лишь схватить юношу за руку, как длинный мужчина, оказавшийся рядом, схватил агента за шиворот и так тряхнул его, что затрещал френч.

— Ты, сволочь, если еще раз соблазнишь мою дочь, я тебе скальп, как медведь, сниму. — И швырнул агента, как котенка, на землю.

Длинная трель полицейского свистка резко ударила в уши. И Шамиль понял: надо бежать. Тотчас он нырнул в незнакомый темный переулок. Потом, когда уперся в тупик, перелез забор, пробежал двор, картофельный участок, перемахнул низкую ветхую изгородь и оказался на какой-то улице. Полицейские свистки, крики глушились в сознании гулкими ударами сердца и тяжелым дыханием. Вскоре, кроме своих шагов, Измайлов почти ничего не слышал: все стихло. Немного поплутав, он вышел к реке. В темноте он споткнулся о бревно, кем-то вытащенное из воды, и упал на мягкий, как опилки, песок. Так он лежал с минуту. Потом не спеша встал и присел на скользкое сырое бревно.

От берега тянуло прохладой, и пахло прелой водорослью. Небольшие волны тихо шелестели галькой. Красный бакен, чуть колыхаясь, отбрасывал на черную маслянистую воду неровные дорожки багрового света. За рекой, далеко от берега, мерцали редкие слабые огоньки. Но вот из-за облаков выглянула полноликая луна, и река, словно от радости, заиграла серебристым светом.

Измайлов еще долго смотрел на ночную жизнь реки, ощущая, что острота переживания несколько спала. Серьезная опасность на время вытеснила мысли о Дильбаре. Но чем дольше Шамиль сидел на берегу, тем больше мысли о девушке овладевали им. Эти мысли несли наслаждение, блаженство, подобное тому, которое человек испытывает, когда он вспоминает совсем недавние счастливые моменты своей жизни. Ему было хорошо, и необязательно нужно было для этого знать, что при перелистывании самых ярких страниц жизни подлинное наслаждение доставляют лишь те воспоминания, которые коротки и затрагивают свежие счастливые события. Длительные воспоминания, которые становятся смыслом жизни или смыслом существования на том или ином этапе, приносят в лучшем случае удовлетворение либо умиление, но не наслаждение.

Начавшийся мелкий дождь напомнил юноше о действительности. Он быстро встал и зашагал домой.

К утру дождь прекратился, и низко над горизонтом выглянуло рыжеватое солнце. Его слабые лучи лишь едва коснулись деревьев, переживающих пору осеннего увядания, и они, словно очнувшись, зацвели, засияли: золотым отливом березы и ивы, багрянцем клены, а рябины — яркой краснотой своих плодов.

— Ух ты! — удивился Шамиль. — Во красотища-то какая. Ну разве художник, завидев такое чудо природы, не написал бы этот пейзаж. Конечно бы написал. Не удержался бы. Вот бы сюда великого Левитана, певца осени. Еще родился бы один шедевр.

«Ужель такая красота сгинет через какую-нибудь пару недель, когда октябрь будет отсчитывать свои последние денечки, — с сожалением подумал юноша. — Оно, конечно, так. И превратится это великолепие в неприглядность, как город после сильного землетрясения». Разрушение чудного осеннего дворца природы трогало его сердце, и он вспоминал слова поэта:

Кончается октябрь, бесснежный и туманный. Один день — изморось, тепло и дождь — другой. Безлистный лес уснул, гнилой и безуханный, Бесцветный и пустой, скелетный и нагой. На море с каждым днем все реже полотенца: Ведь осень, говорят, неряха из нерях… . . . . . . . . . . Пора безжизния!.. И даже ты, телега, Не то ты ленишься, не то утомлена… Нам грязь наскучила. Мы чистого ждем снега. В грязи испачкала лицо своё луна…[4]

За Чуманским урманом[5] виднелось скошенное поле, через которое змейкой вилась дорога. Издали дорога казалась нарисованной темно-коричневым карандашом на золотистом от стерни поле. Она, пересекая равнину поля надвое, упиралась в крайние дома деревни Каргали. На окраине деревни лениво махала крыльями ветряная мельница. С того места, где остановился Шамиль, кроме мельницы виднелись лишь печные трубы, больше похожие на головки спичек. Он видел и крошечную трубу своего родного дома, где родился и провел больше половины своей жизни. Радость нахлынула бурным потоком и выдавила из глаз прозрачные горошины слез. Горло перехватило. Ведь дома он не был целых три года! Столько времени не видел бесконечно дорогих лиц отца и матери! И Шамиль, уставший, но счастливый, чуть ли не бегом поспешил в отчий дом.

ГЛАВА II АНАРХИСТЫ

…разверните Плутарха и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного республиканца Катона, что безначалие хуже всякой власти!

Н. М. Карамзин

Без правительства не может существовать… ни народ, ни человеческий род… ни весь мир.

Цицерон

Батька Махно с утра трубил сбор: приказал явиться в штаб отрядным, их помощникам и служивым из контрразведки, которую возглавлял Лева Задов.

В контрразведке с давнего времени числился и Димка Сабадырев, по кличке Мерин. И вот теперь ни свет ни заря кто-то хлопал его ладонями по щекам с такой быстротой, как при массаже, только гораздо резче.

— Вставай, олух царя навозного! Ну же! — хрипел над ним столь знакомый прокуренный бас родного дяди. — Ты же знаешь, Нестор Иванович ослушания не терпит. Выгонит из контрразведки-то, а може, велить и выпороть вдобавок. Вот дурень-то, нажрался горилки, а еще вученый. И все ета потаскуха Тоська. Спаивает парубков да выжимает из них, як из мокрых тряпок, последние капли сил, а заодно трясет и карманы. Уж больно охоча до золота. Ну погодь же, стерва! Я и до тебя доберусь, — всё больше распаляясь, долдонил начальник отряда Предыбайло. — Я те за своего племяша сделаю козью морду! Если надо, к батьке Махно пойду.

Стоило ему упомянуть слово «Махно», как Димка вскочил, словно солдат при появлении генерала, и ошалело повторял, как попугай:

— Что приказал батька? Что приказал батька? — И, не дослушав дядюшку, заторопился. — Я бегу. Бегу…

— Погодь! — Дядюшка схватил его огромной волосатой ручищей за грудь. — Дурья башка! Штоб я боле не видал тебя со стервой Тоськой!

— Но я ж люблю ее… — упавшим голосом проронил Митька. — Хочу жениться…

— Што?! — чуть не поперхнулся Предыбайло. — На этой… прости господи! Да ведь она со всем штабом спала! Теперь хозвзвод обслуживает. И там уж нет хлопца, который бы с ней не переспал! — Предыбайло не заметил, как перешел на крик. — Я те женюсь, дурак безмозглый! Не дам позорить нашу семью. — И он влепил племяшу пару увесистых тумаков. — Мы тя зря, што ли, учили? Убью! Убью, ежели ишо раз увижу с ней. А ее, суку, замордую вусмерть. Ты меня знаешь! — Он толкнул Митьку к выходу. — Пошел отседа. Бегом к батьке!

Сабадырев не помнил, как добрался до штаба. Мысли его были с ней, с Тоськой. О ней думал; о ночи, проведенной с ней. И, хотя он понимал, что дядька прав, ничего с собой поделать не мог. Ведь она ему так нравилась! Хотя про ее привольную жизнь знал. И когда случайно увидел ее на сеновале в жарких объятиях Гриньки — громилы из личной охраны батьки, совсем голову потерял. С тех пор Тоська приходила к нему во сне каждую ночь. И вот наконец-то вчера он провел с ней целую ночь. Предложил ей пожениться. И она неожиданно для него согласилась. А тут поперек дороги стал дядька Евлампий. Какое его телячье дело?! Хоть бы куда подевался. К черту его протекцию перед батькой Махно. Убежать бы с Тоськой на необитаемый остров. Но такая избалованная вниманием краля вряд ли последует за ним. Да и махновская контрразведка, в которую его, Митьку Сабадырева, пристроил дядюшка, быстро сцапает и проглотит вместе потрохами. «Нет, негожа мысль о побеге, — решил он. — Кто же бежит от теплого местечка? Служить в контрразведке почетно, а главное — все тебя боятся. Не случайно ж хлопцы рвутся туда. Вон даже заносчивые батькины телохранители и то начали первыми здороваться».

Вспыхнувшее было костром тщеславие у Митьки тут же погасло от очередного порыва влечения к Тоське. «Убегу! Ей-богу, убегу с ней. Где-нибудь пристроимся».

Придя в штаб, влюбленный молодой человек плюхнулся на лавку у самой двери и не заметил, как снова погрузился в болото противоречивых мыслей.

Кто-то толкнул его в бок.

— Ты што, опупел? — донесся до него приглушенный голос дядюшки Евлампия. — Развалился, як на кровати у полюбовницы.

Только сейчас Сабадырев заметил, что он полулежал на лавке, прислонившись к стене. Его поза явно не выражала почтения к батьке Махно, державшему речь. Таких вещей батька ох как не любил. И горе тому, по чьей вине он прерывал свое ораторство; тут уж батька не играл в демократию. От испуга у Митьки выступила испарина на лбу.

— Расстрелять каждого, кто не выполнит этот приказ! — как выстрелы докатились слова Махно до Сабадырева. Он физически ощутил, что батька адресовал свои слова ему, и по спине поползли мурашки. Мысли о Тоське, как россыпи пороха, мгновенно сгорели в пламени страха. Он хотел перекреститься, но вовремя спохватился. «О господи! — пронеслось в голове. — Ведь шлепнет, ежели что. Не посмотрит, что с моим дядей вместе сидели в Бутырской тюрьме».

И теперь каждое слово батьки кайлом врубалось в его сознание.

… — Группы в количестве десяти — двенадцати человек сегодня же немедленно должны выехать в населенные пункты, которые указаны в приказе, — вещал Махно. — Задерживать всех. Тщательно обыскивать. Ценности экспроприировать и сдавать казначеям до последнего грамма. За утайку — смерть.

Махно вытащил платок, вытер лоб. Хотел распорядиться, чтоб открыли окно, но передумал: незачем лишним ушам слышать о секретном приказе.

… — Важных персон — князей, дворян, купчин, офицерье и прочую сволочь — доставлять в штаб, лично ко мне. И женщин этого пошиба — тоже. Кроме того, у кого будут найдены ценности, — их тоже ко мне.

Оратор сделал паузу, окинул всех ястребиным взглядом и резко, словно саблей, рассек воздух рукой:

— Мы, братки и сынки мои, должны создать золотой запас нашей великой семьи не менее царской казны, чтобы жить нам всем в свободе и братстве! Чтобы не зависеть ни от одного государства, которые нас окружают, чтобы ни одно государство не могло нас раздавить. Великие, бессмертные идеи анархизма всесокрушающим ураганом пройдут по земле и сметут государственную власть во всех обществах, на всех континентах. Но для этого нужно создать у нас, в семье, где я являюсь батькой, райскую жизнь. Жизнь, которая имела бы силу притяжения земли. Жизнь, которая своим могучим, потрясающим примером заставила бы другие народы перейти на наш образ жизни, принять наши устои, нашу идеологию. Жизнь, которая заставила бы отказаться все народы от государственной власти, от государства в целом во имя всеобщей анархии, означающей царство свободы, братства и счастья.

Приступ демагогического красноречия у Махно тотчас прошел, когда его взгляд уперся в дремлющую, опухшую от горилки физиономию начальника охраны штаба.

Существует две категории ораторов и артистов, выступающих со сцены, с трибуны: одна категория — видит все, что происходит в зале, и даже выражения лиц; другая — почти ничего не видит: нервное напряжение, волнение темной пеленой застилают им глаза. Махно, когда говорил, видел хорошо всю аудиторию и менял в случае необходимости направление своей речи, тон выступления, пытаясь держать толпу в напряжении.

Батька хотел было прикрикнуть на начальника охраны штаба, но передумал: рядом и вокруг, как ему показалось, сидели такие же тупые, испитые хари. «Этому быдлу не до высоких материй. Без толку это говорить. Не понимают». И зло горечью полыни подкатило к горлу:

— Мерзавцы!!.. — Зал вздрогнул, замер от испуга. Только слышно было, как во дворе трещала сорока да где-то за огородами тявкала собака… — которые попытаются смыться, — продолжал Махно, — с ценностями, изъятыми у буржуев, будут найдены даже под землей, под водой. Все они и их родственники будут причислены к изменникам! Кара для них одна — расстрел!

Пауза.

— Все свободны, кроме контрразведки.

Когда зал двухэтажного богатого помещичьего особняка очистился больше чем наполовину от замызганных серых шинелей, коричневых зипунов и черных бушлатов, казалось, желтоватый от табачного дыма лепной потолок сразу же побелел. Хрустальные висюльки огромных люстр, сделанные под вид дубовых листьев, излучали радужные «зайчики», которые весело передвигались по стенам и по потолку.

«Один бы такой светильничек в хату, — подумал Сабадырев. — Лопнули бы все от зависти. Вот как надо жить на свете: при хрустальных люстрах, коврах, с деньгами и золотом. Живут же люди! А может, что-нибудь обрыбится и мне от этой экспроприации? Надо подбиться. Такого случая может больше и не быть».

Однако он даже близко не представлял масштабы этой «золотой» операции, задуманной Махно. Батька понимал, что настал момент, когда за несколько месяцев можно сколотить гигантское состояние, огромный запас золота и драгоценных камней, не уступающий казне Российской империи. Нужно только максимально использовать историческую ситуацию. Надо схватить, как выражался Махно, ситуацию за горло и трясти ее как грушу, изо всех сил.

Историческая ситуация к весне 1918 года сложилась необычной. Она была предопределена рядом факторов. Дракон инфляции, порожденный первой мировой войной, несколько лет грозно витал над Российской империей: рушил финансовую систему, обжигающим пламенем вздувал цены на продовольствие и товары первой необходимости, ураганом выметал деньги из государственной казны на военные нужды, безжалостно сжирал призрачную радость не только настоящего, но и светлые надежды народа на будущее. Грянувшая февральская революция семнадцатого года, когда в прах разлетелся царский трон, добавила страха имущим классам за целостность и сохранность своих капиталов, которые хранились в государственных и частных банках. Дворянство и часть крупных дельцов поспешила изъять свои вклады из банков. А наиболее ловкие и осторожные попытались переправить свои богатства за границу.

В период Октябрьской революции смертельный страх удавом начал душить и мелкую буржуазию. Она очертя голову бросилась к дверям банков, где находились ее небольшие денежные вклады. И к периоду упразднения частных банков, в декабре 1917 года, основная часть вкладов населения находилась на руках. Именно в период 1917 года и в первой половине восемнадцатого года как никогда был наиболее сильный отток капитала за границу. Советское правительство принимало самые решительные меры, чтобы остановить опасную тенденцию перетока народных ценностей за рубеж.

Испокон веков ведется: в период политических и экономических бурь крупные и мелкие дельцы и даже ожиревшие от лености и тупоумия рантье предпочитают держать свои ценности при себе, конечно, хорошенько припрятав. Такая же ситуация сложилась в этот период и в России. Очистительный ветер революции, однако, срывал их с мест, как пожелтевшие листья, и гнал в разные стороны света. Те, кто верил, что большевики пришли навсегда, — брали с собой все, что только можно унести. Маловеры же, те, которые собирались еще вернуться назад, предпочитали большую часть ценностей надежно припрятать, а другую — прихватить с собой.

И вот дворянство, разного калибра дельцы, напуганная революцией буржуазная интеллигенция, как растревоженные муравьи, миллионным потоком хлынули к западным воротам России, имея при себе определенные ценности.

Многим из них казалось, что бежать на Запад через холодные северные моря или через Балтику — более длинный и опасный путь, чем через Украину или Волгу. Но это только казалось. Мало кто знал, что на Украине поджидал золотых «несунов» батька Махно.

Подобные беженцы, не подчинившиеся декретам Советской власти о национализации золота и драгоценных камней, были вне закона. И они, естественно, никем и ничем не охранялись, подобно тому как не охранялись дикие животные в первобытном обществе. На них, как на диких животных, были расставлены Махно удавки, капканы и силки в значительной части Украины.

Результаты превзошли все ожидания даже самого батьки Махно: в расставленные сети попадались не отдельные крупные зверушки, а огромные толпы беженцев, которых по численности можно было, пожалуй, сравнить лишь с косяками рыб в обильную, богатую путину. Золото и драгоценности рекой хлынули в махновскую казну. Эта река брала начало в основном от крупных городов России, где главное место занимали Петроград и Москва, а заканчивалась на Украине, на Екатеринославщине, где батька Махно соорудил особенно внушительную плотину. Золотая река после этой плотины, как после бойни, превращалась в кровавую реку. Махно и его люди жестоко, с особой яростью и наслаждением умерщвляли попавших к ним несостоявшихся эмигрантов. Особенно не щадили знатное дворянство, царских чиновников, сановников, вельмож и офицеров. Особую ненависть к ним питал сам батька Махно. Она была вызвана личными мотивами и зародилась давно, когда он отбывал десятилетний срок в Бутырской тюрьме в Москве.

Тюремное начальство в то время отвело Махно, пожалуй, одну из немногих камер с оконцем на улицу. Ему тогда показалось, что повезло, — можно будет взирать иногда на свет божий и знать, что творится на воле. Но Махно даже не предполагал, какую психологическую пытку подстроили ему тюремные чиновники. Напряженно глядя в малюсенькое оконце, украшенное толстой ржавой стальной решеткой, он видел, как жирует на воле светская публика, золотая молодежь. Хмельные от веселья и от диких страстей дамы и господа чинно раскатывали в солидных экипажах. Дамы в кокетливых белых шляпках, в длинных светлых шелковых платьях, ладно облегающих тонкие талии, с томными взглядами и жеманно-похотливыми позами, ненасытные в своих сладострастных вожделениях, — то громко заразительно смеялись, то притворно визжали, как казалось Махно, кошачьими голосами, которые не дают спать в мартовские ночи.

Зимой же, под масленицу, ему удавалось увидеть развеселые, разбитные пьяные компании, в центре которых красовались нарядные женщины. Их тугие груди и бедра жадно обнимали мужички и неоперившиеся сосунки. И такая смертная тоска, такой приступ ярости нападали на Махно, что он начинал биться головой о холодные каменные стены, исступленно дергал неподдающуюся решетку, царапал до крови ногтями свой каменный мешок, скрежетал зубами и выл, как волк, пока силы не покидали его. И так каждый раз, когда он подтягивался на руках к проклятому окну. Махно не однажды зарекался не подходить к окну, но какая-то сатанинская сила тянула к решетке и заставляла взглянуть на волю, на свет. Не раз этот заключенный просил тюремщиков перевести его в другую камеру с видом во двор, но те лишь скалили толстые физиономии. Так продолжалось восемь лет, а попытки бежать остались безуспешными.

За это время Махно люто возненавидел весь свет, государственную власть, чиновников. Поклялся, что будет всегда бороться против любых властей, уничтожать их представителей, а самых красивых и знатных женщин заставлять беспрекословно прислуживать ему, как прислуживали рабыни своему господину и повелителю в древнем рабовладельческом Риме. Дал и другую клятву — быть одним из самых богатых людей России.

Когда февральская революция 1917 года выпустила его на волю, Махно укатил в екатеринославские края, где и начал претворять свои обширные планы, не забывая о своих сокровенных клятвах.

Батька Махно в отличие от рыбака, который расставил большие сети, не сидел выжидательно, а одновременно, как охотник, промышлял добычу в крупных населенных пунктах, где было чем поживиться, грабил целые составы на железной дороге. Тех, кто оказывал малейшее неповиновение или сопротивление, защищая свое имущество, расстреливал.

Махно не прочь был позолотить ручку и за счет государственного золотого запаса большевиков. К началу 1918 года золотой запас Советской России был в основном сосредоточен в Петрограде, Москве, и Казани. К петроградскому золоту Махно реально не мог дотянуться. Это он хорошо понимал и сам. Кое-что могло выгореть в Москве: там окопались довольно сильные анархистские организации. Они реально могли напасть на государственное хранилище. К тому же он располагал сведениями, что Гохран охраняется примитивно и при хорошей организации налета можно грабануть золота и камушков не на один миллион. Когда впервые услышал, как охраняется в Москве золотой запас, Махно аж подпрыгнул со стула, заметался по комнате.

— Доводится мне, что золотишком у большевиков командует либо дилетант, либо жулик хорошего масштаба, — с охотничьим азартом проговорил он, пристально глядя на своего адъютанта. — При таком-то неспокойствии в Москве и так хранить?! Нет. Надо быть прирожденным остолопом! Нет, голубчик, тут что-то не то. Сдается, туда имеют ход должностные воры. Им это выгодно: можно потом все свалить на грабителей. Создают для этого условия. Хороша добыча! Мы, пожалуй, воспользуемся этим. А?.. — Махно сел на стул и нервно застучал костяшками пальцев по инкрустированному столу. — Видимо, большевички не смогли еще убрать старых чиновных крыс из финансовой системы. Вот они и прогрызают им государственные карманы. Это нам на руку.

В тот же день Махно снарядил своего эмиссара в Москву для организации нападения анархистов на Гохран. Этим доверенным батьки был Евлампий Предыбайло, дядя Митьки Сабадырева. Но дядюшке в Москве не повезло, их явочную квартиру накрыло ЧК. Ему одному из немногих удалось скрыться, правда, с пулей в плече. После этой неудачи Махно начал готовить группу нападения прямо у себя, в Гуляй-Поле.

В начале 1918 года над Советской Россией начали сгущаться темные тучи. На юге страны набирало силы белое движение, на Дону вспыхнули многочисленными пожарами казачьи мятежи, зыбкой болотной почвой становилась земля на Урале: местное зажиточное казачество не признало Советской власти, но самое страшное — возникла реальная опасность наступления германских войск и захвата городов, где хранился золотой запас страны. Советское правительств было вынуждено в мае 1918 года перевезти золотой запас в наиболее безопасный район страны — Казань, где местное население с самого начала активно поддерживало Советскую власть. В кладовые Казанского банка были доставлены золото, платина, драгоценные камни общей стоимостью более 700 миллионов золотых рублей, хранившиеся в Москве, Петрограде, Тамбове и Самаре. Эти ценности и составляли золотой запас молодого Советского государства.

Старания Махно поживиться золотишком в Москве оказались, однако, тщетными. Но эта мысль занозой сидела в его авантюрной голове, и он решил снарядить в Казань группу нападения. Батька уже обмозговал план этого мероприятия и прикидывал, кому бы поручить это опасное дело. Нужен был проворный, как хорек, но хитрый, как лиса, человек. Он уже не раз мысленно перебирал весь состав контрразведки и своих ближайших помощников. На примете было трое, среди них и Митька Сабадырев. Махно решил лично побеседовать с каждым из них перед тем, как окончательно остановить свой выбор.

Когда Сабадырев оказался в апартаментах Махно, тот, широко расставив ноги, встал перед ним и долго всматривался в Митькино лицо, словно врач, который прикидывал: как лучше сделать пациенту пластическую операцию. Потом хозяин зала отошел к окну и тяжелым взглядом смерил гостя с головы до ног, точно хотел определить его рост до сантиметров. Митьке от этого взгляда показалось, что батька читает его мысли. И по телу пробежал противный холодок. «Насквозь видит. Это точно. Хорошо, что не оставил в последний раз у себя сережки. А то б…» — Митька попытался не думать, что его ожидало бы, если это случилось.

Но внутренний голос подсказал ему: «Шмякнул бы рукояткой маузера по голове, и вытащили бы вперед ногами…» В эту минуту он благодарил своего дядюшку, предупредившего его пагубный поступок. Пропал бы из-за Тоськи: ей хотел подарить сережки. Митька мысленно перекрестился.

— Поди-ка сюды, соколик, — вкрадчиво проговорил Махно. — Вижу в глазах испуг. — И кивнув: — О чем беспокойство-то, а? Аль я уж тебе не родной батька? А? — И переходя на шепот: — Аль мысль черная приблудилась супротив моего дела? Моей казны?

Сабадырев побледнел.

— Что вы, что вы, батька…

И уже громко, как актер на сцене, батька произнес:

— Вижу, такая мысль была. Была, соколик ясноблудный. Оно конечно, тебе, хлопчику, кольца да серьги не нужны. Зато жуть как охочая до них Тоська.

Митька вздрогнул. На висках проступила испарина.

Голос Махно сделался сиплым, как у конченого алкоголика:

— Дядьку твоего хорошо знаю. Мужик он ничего. Проверенный. Свой. Служит исправно. Хочу, чтоб и ты на него смахивал. Чуешь?

— Чую, батька, чую…

— Я те, соколик ясноглазый, толкую, чтоб не сгубил свою головушку буйную. Через Тоську два хлопца сгинули.

Махно умолчал, что она по его велению шпионит за всеми, с кем шляется. У него с ней уговор: все рассказывать, про все, что слышит и видит. За это он разрешал Тоське оставлять то, что дарили ухажеры. А двух ее кавалеров батька расстрелял за то, что те утаили золотишко при «экспроприации» да подарили его этой гарной дивчине, коей была Тоська. Ее большие, черные, как у цыганки, красивые глаза с длинными ресницами приводили в сердечный трепет всех, на кого они устремлялись. А о ее жарких объятиях ходили легенды.

Батька осторожно, кончиками пальцев потянул его за рубаху-косоворотку, словно она была сшита из папиросной бумаги и могла порваться. Митька встал перед ним навытяжку.

— Чую, соколик ясноблудный, хотел колечко аль сережки Тоське поднесть, чтоб крепче любила, жарче ласкала. Да испугался…

Митьке вдруг показалось, что силы ушли из ног в пол и он сейчас рухнет. «Откуда он знает об этом? О господи, помилуй!»

— …Я — справедливый батька. Другой бы тебя, соколик ясноблудный, за такие вражьи мысли того… — Махно хлопнул ладонью по кобуре с пистолетом. — Отправил в рай. А я великодушничаю. То-то. Цени. А коль золотишко прихарабаешь — умрешь. И родню сгубишь. Если слово мое будет для тебя законом — будешь иметь все, как крымский хан: целый гарем молодушек и золото. Казначеем назначу. — Батька с высоты своего роста надменно глянул на Митьку и добавил: — А ты знаешь, я слов на ветер не бросаю. Но, чтобы стать казначеем, ты должен основательно ее пополнить. Ты будешь главным казначеем. Понял?

Митька кивнул головой. Он знал, у Махно несколько казначеев. Каждый из них ведал только тем золотом и драгоценностями, которые он спрятал вместе с батькой. Обычно казначеев никто не знал, кроме самого Махно. Все анархистское золото было зарыто в разных местах. Единой централизованной казны, где были бы сосредоточены все ценности, не существовало. Батька сам не верил, что ему удастся долго гулять по Украине. И он старался перестраховаться, закапывая свои сокровища в лесах и нелюдимых хуторах на расстоянии сотен верст.

Махно пригладил длинные волосы и, придвинувшись вплотную к собеседнику, зашептал, словно вокруг них толпились подозрительные люди.

— У меня много толковых хлопцев. Но… — он быстрым движением вытащил из ящика стола вчетверо сложенную желтую бумагу, — …это дельце я все же поручаю тебе, соколик. Честь тебе большая.

В эту минуту батька пришел к окончательному решению: поручить вояж за золотом в Казань Митьке Сабадыреву, который уже проявил большую прыть и ловкость при «экспроприациях» ценностей у беженцев и при нападении на пассажирские поезда. Батька сразу же разглядел в нем бесовскую хитрость и бульдожью хватку. «Да, еще малость подрастет и станет матерым и опасным волчищем, — размышлял он, глядя на Митьку. — Такого, пожалуй, надо будет держать на цепи, как кусачего пса, не то может самого куснуть или смыться с рыжьем». К тому же, как докладывали, уж больно охоч до баб, как январский кобель до сук. А может быть, и так: какая-нибудь опытная рука подведет к нему сучку и этого молодого шального кобелька сманят, как сманивают собачьи воры самых породистых и злых псов-самцов. И переметнется на другую сторону. Вполне. Надо в его команду включить и Тоську. Определенно. В качестве подарка ему. Обрадуется. Это уж точно. Она его буйство обуздает. Заодно и присмотрит за ним. И еще одного человечка надобно к этому делу приставить. Чтоб приглядывали друг за другом.

Такой же принцип был установлен и в командах по «экспроприации» ценностей. Каждый доносил на другого. Да к тому же батька самолично потрошил каждого крупного гуся, пойманного в облавах и засадах. Хотел всегда знать: сколько жертва имела при себе ценностей и сколько группа захвата сдала в казну. И не дай бог, если Махно обнаруживал расхождение.

Сабадырев не однажды отчитывался за свою группу по изъятию ценностей, и каждый раз опасный баланс сходился у него, как у образцового бухгалтера. Махно, однако, не знал, что разок Митьке удалось все-таки схитрить. Один толстосум, задержанный его людьми, выбросил незаметно из кармана в канаву кусок засохшей глины. Но Митька это узрел. Заподозрив неладное, он разломил кусок глины и обнаружил там несколько золотых кулонов с изумрудными камнями. Митька спрятал золотишко у себя на чердаке хаты. Он расценивал это богатство как находку, а не как присвоение.

Глядя на Махно, в нем созрела озорная мысль: «А ты, батька, не такой уж проницательный, оказывается, и тебя можно охмурить, как подержанную деревенскую девку». Тут же Митька испугался: не дай бог Махно заподозрит его! И он изобразил на лице подобострастие.

— Чего глаза блуждают? — мрачно заметил батька.

Митька побледнел, как бумага.

Батька сел за стол и кивнул, чтобы он подошел к нему. Махно еще раз окинул Митьку своим недоверчивым пронзительным взглядом, как будто прикидывал: стоит ему доверить это дело или нет. И глядя в упор, не мигая, разжал губы, словно они у него были омертвевшими:

— А дело, Митрий… — он впервые назвал его по имени, и Сабадырев воспринял это как доброе предзнаменование… — в том, что мои хлопцы, мои сынки, поймали одного жирного казанского гуся, крупного воротилу…

Нервный обруч, стягивавший грудную клетку Митьке и мешавший свободно дышать, вдруг спал; ему стало легче. Слова батьки уже не били молотком по вискам. Он мог их теперь осмысливать.

… — В общем, изловили одного племенного быка. Здоров, плечи саженные. Ростом чуть ниже нашей хаты. Шея что твое туловище. Таков один купчина из Казани. Но этот купец-делец оказался, как мне докладывали, прытким, как архар. Пытался упрыгать от нас. — Махно развалился в барском кресле с высокой резной спинкой, словно средневековый феодал в своем родовом замке. Положил ноги на стол и затянулся толстой американской сигарой — трофеем недавнего налета на поезд с провиантом. — Так… о чем я… а, да. Так вот, этот купчина ночью лаз выкопал. Руками выкопал, без ничего. Копал так, что ногти, кожа и мясо сошли с пальцев. Последний метр рыл окровавленными костями рук. Потерял много крови. Но вылез из арестантской. Ушел бы, да ослаб. Хлопцы накрыли его в палисаднике Гришанькиного дома, что у рощи находится.

Махно резко поднялся с кресла, схватил со стола бумагу и взглядом дал понять собеседнику, чтобы тот проверил, не стоит ли кто под дверью да не подслушивает ли. Но за дверью, кроме телохранителя никого не оказалось.

— Вернемся к нашему быку, — хрипло проговорил батька. — Так вот, этот бык-купец, пока вели его на допрос, боднул головой в брюхо часового так, что тот с копыт долой. Убежал бы, да подстрелили. В подкладке пальто нашли у него эту бумагу. Да еще документик: что он купец первой гильдии Апанаев…

— Первую гильдию власти признавали за теми лицами, торговый оборот которых составлял сотни тысяч рублей и выше, — пояснил Сабадырев.

Махно, как будто не слыша Митькиных слов, продолжал:

— Поди ж, миллионами ворочал. Иначе откуда у него взялось бы столько золота. Четыре фунта отобрали. — Махно в очередной раз пыхнул сигарой и довольно проронил: — Хорошо, стервец, погрел нашу казну. — Голос батьки смягчился, даже вроде подобрел. — Но это все мелочь.

Махно ладонью хлопнул по бумаге, лицо его тотчас посуровело.

— Четыре фунта золота — это тьфу по сравнению с тем, что у него есть там, в Казани.

— Да ну?! — изумился Митька, и глаза его загорелись волчьими огоньками.

«Выбор мой, — подумал батька, — верный. Этот со зверским желанием раздобыть рыжье. Если понадобится — будет грызть всех, как старый волк, до последнего зуба. К тому же азартный, как продувной игрок».

В свои двадцать девять лет Махно обладал уже устоявшейся репутацией жестокого, решительного человека. Он неплохо разбирался в людях. Чуял их. Нюх был звериным. Эти личные качества в сочетании со стремительными налетами на города и гарнизоны принесли широкую известность на Украине, особенно на Екатеринославщине, откуда он был родом. Многие люди, попавшие под его начало, трепетали перед ним. Почти всем он казался намного старше своих лет. Да и имя «батька», коим его называли, играло в этом не последнюю роль. К тому же он был неглуп.

Махно подошел к окну, поднял французскую штору, и солнечные лучи золотым потоком хлынули в комнату; высветились частички пыли, которые прозрачным однотонным покрывалом протянулись от пола до самого окна.

— Как ты думаешь, — с вопросом обратился он к Митьке, — почему так этот купчишка-бычишка рвался на волю? Ведь было сказано, что я его не трону.

— Возможно, батя, он не поверил этому.

Махно резко зашагал по паркету, издавая глухой звук. Он возмутился:

— Мое слово — закон…

— Это всегда так было, — льстиво вторил ему Митька со смиренным видом. — Мы-то все об этом знаем, а он-то, может, не слыхал…

— Не слыхал… — недовольно пробурчал батька.

Махно начал распространяться, что его знает вся Россия. Что все знают: шлепает он, в основном, гнилую петроградскую аристократию, офицерье, чиновников да комиссаров.

Батька вновь остановился у стола, пытаясь унять свою досаду: ему вчера вечером докладывали, что какой-то толстобрюхий богач из Казани пытался бежать из-под стражи, посулив часовому целый пуд золота, если тот доставит его обратно домой, ведь без денег за границей делать нечего. Все золото, что было при нем, отобрали.

«Эх, надо было сразу же его и допросить, — огорченно подумал батька, — выпотрошить его полностью. Смотришь — и обрыбилось бы еще что-нибудь». Но вчера доложили не вовремя, он проводил сладкое единение с баронессой Ланхийской — женой немецкого генерала, которую сняли вместе с прислугой с курьерского поезда, следовавшего Одессу.

Махно завел порядок: ему должны были докладывать в любое время дня и ночи о двух вещах — о надвигающейся опасности и все, что касалось крупного куша золота и драгоценностей. Теперь он жалел, что предпочел наслаждение такому важному делу, как пополнение своей казны. «Сука зеленоглазая, — выругался про себя батька, — никуда бы она, эта прорва, не делась. Вон лежит до сих пор в койке — не сгонишь. Какая-то лахудра ненасытная. Ну, хватит. Пора выметать. Пусть полакомится жеребцами из охраны. Там хлопчики — будь здоров, насытят». Он вспомнил, что некоторые из них страдают венерическими болезнями, и улыбнулся: эта невинность привезет своему муженьку букет больших горячих «приветов» от моих хлопцев.

Стоявший подле него Митька воспринял эту улыбку по-своему и осмелел.

— Этот купец, наверно, пытался смыться, чтоб спасти свое богатство, дабы им не завладели мы. А эта бумага, как я догадываюсь, закодированное местонахождение спрятанных деньжищ. Одним словом, это карта, по которой можно отыскать спрятанные сокровища, подобно тем, какие отыскал граф Монте-Кристо.

— Что-что? — брови батьки недовольно сошлись у переносицы. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь перед ним козырял своей ученостью. Это и понятно: с грамотешкой у него было туговато. В другой раз он взорвался бы, но, вспомнив, на какое важное дело хочет послать его, пробурчал: — Насчет этого графа ты своей Тоське расскажешь на сеновале. Понятно?

Сабадырев замер, поняв свою промашку, и тут же, как ефрейтор на строевом плацу перед строгим начальством, энергично ответил:

— Так точно. Понятно.

— Свою ученость употреби для этого дела, соколик, — он постучал костяшками пальцев по бумаге, — чтоб разгадал ее, эту бумагу. Часовой, охранявший купчишку, сказал, что тот говорил ему о плане спрятанных сокровищ. И что этот план находится у него в особняке в Казани. А он, этот план, оказался зашитым в пальто. Это рыж… золото… — Махно старался не употреблять воровские жаргоны (по рекомендации теоретика анархизма Кропоткина), которые он богато унаследовал от Бутырки и от своего близкого окружения. По мнению анархистских идеологов, употребление батькой воровских жаргонов дискредитировало бы их движение; организацию анархистов воспринимали бы в таком случае как банду уголовников. — …находится, видимо, в Казани. Полагаю, что этот купчишка не зря буйствовал: рыл землю как дикий кабан, которому дубиной заехали по пятачку. Если бы за этой бумагой, — Махно потряс ею в воздухе, — ничего не было, купчишка обязательно бы ткнул ею в морду охраннику, как вкусной приманкой.

— Недаром он зашил эти бумаги в пальто, а часовому сказал, что план — у него дома, — вставил Митька, преданно глядя на батьку. — Да еще предлагал кучу золота. Конечно, за этой бумагой-планом кроется нечто большое, серьезное…

Махно подошел к двери и прислушался к тому, что происходит в коридоре (была у него такая привычка). Потом вернулся к столу.

— Обрати, Митька, внимание. Купчишка сказал часовому, что ему нужен помощник, чтобы изъять ценности, а не отыскать. Значит, он точно знал, где находятся ценности.

— Возможно, речь, батя, идет о его собственных ценностях… — робко подал голос Митька.

Махно отрицательно покачал головой.

— Бумага желтая-прежелтая, на которой изображены какие-то знаки, цифры. Этой бумаге не иначе сотня лет. И все написанное и начерченное тоже очень давнишнее. Вишь, — пододвинул к нему бумагу Махно, — тут и дураку ясно, что ее нарисовали во времена царя Гороха.

— Да, бумага и рисунки с длинной седой бородой, — вторил ему Сабадырев. — Откуда следует: здесь засекречены не богатства купца Апанаева, а какие-то другие.

— Возможно, этот купчишка и разбогател, пуская потихоньку в оборот эти ценности. А?

— Не иначе, батя. Так скорее всего и было.

Сабадырев в присутствии начальства редко высказывался. Всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Но оставаясь наедине с самим собой, Митька обычно размышлял здраво, умел принимать быстрые решения. Это и заметил в свое время его непосредственный начальник Лева Задов и об этом сообщил Махно. В операциях был дерзок. Потом Махно это и сам заметил. К тому же Сабадырев был достаточно образован, учился на судебного следователя.

Будущий следователь взял со стола пожелтевшую бумагу, посмотрел ее на свет и свистнул:

— Вот те на! Тут еще какие-то знаки просвечиваются. — Он покрутил перед глазами эту таинственную бумагу и добавил: — Наносили знаки вроде как молоком или какой-то другой мокротой.

— В общем, тут есть над чем покумекать, Митенька. — Батька взял своего подчиненного за локоть и вкрадчиво, вполголоса сказал: — Это золото должно перекочевать к нам в семейную казну. А ты лично получишь половину того, что притара… привезешь. Понял?

— Понял, батя, понял. Все сделаю. Землю грызть буду, а найду.

— Это хорошо. Хорошо говоришь, Митя. Но если забудешь, — голос Махно снизился до свистящего шепота, — из-под воды вытащу, с неба достану. Ты меня знаешь. — Он взял со стола графин, налил горилки с перцем, но пить не стал. — С сокровищами в Совдепии делать нечего. Ты не сможешь их пустить в дело. Шиковать будешь — товарищи поправят, перевоспитают… в тюряге али у стенки. Скромничать будешь — сердце кровью будет обливаться, а душа караул станет кричать. Это все одно что жить в богатой харчевне, набитой до потолка жратвой, и морить себя голодом. Долго так не протянешь. Не выдержишь. Смысл жизни теряется.

— Верно, батя. Верно, не смету так жить. Лучше не иметь в таком случае богатства. Правда, в одном пушкинском произведении изображен один скупой рыцарь, который жил лишь блеском золота. Обладание сокровищами было смыслом его жизни. В этом он находил для своей души сладостную музыку.

— Дурак. Ты опять хватаешься, как слепой в незнакомом помещении, за все, на что натыкаешься, — раздраженно произнес Махно. — Брось ты эти классические трафареты. Не все эти примеры подходят к конкретной жизни. К тому же ты не рыцарь и родового замка, где можно было бы безбоязненно хранить сокровища, не имеешь. Когда отыщешь золотишко, тебе его негде будет хранить. Это, конечно, деталь, но она имеет и другую сторону. В средние века, в которых обитали рыцари, законы феодализма, да и капитализма, защищали и защищают частную собственность. А Советы — наоборот, богатеев признают вне закона. Так что сокровища твои окажутся для тебя наказанием. Ты с ними будешь вне закона. Будешь висеть на тонкой нитке. Чуть шелохнешься и ты, соколик ясноблудный, теряя перья, полетишь в тюремную яму али прямо в преисподнюю, в ад. Этому и я подсоблю. Ты меня знаешь.

Сабадырев понимал, что батька специально цепляется к сказанному, чтобы вразумить его, растолковать ему разные ситуации, в которых он может оказаться, и какие последствия его, Митьку, ожидают. «Во идиот, и зачем я ему брякнул про скупого рыцаря, еще поверит, что и я примеряюсь к этой роли, к подобному образу жизни».

— Это хорошо, соколик ясноблудный, что ты свое нутро, как черный ящик, вытрясаешь. Но я тебя за такой намек не трону. Мысли иметь золото многих одолевают. Но не все понимают, что в большом количестве его не скроешь. Власти накроют. Или будешь, повторяю, заложником своего же богатства. Будешь влачить жалкое существование. Понял?

— Понял, батя. Я все сделаю, чтобы бросить его к вашим ногам.

— Вот это уже дело, Митенька, — Махно похлопал его по плечу. — Знай, Митенька, и другое. Коль ты не сможешь доставить золото мне, а оставишь у себя, то ты рано или поздно попытаешься с этим рыж… золотом рвануть за кордон, на Запад. Если даже тебе удастся, соколик, перелететь с добычей через границу (в чем я очень сомневаюсь), то во Францию тебе нельзя. Там кишмя кишит белое офицерье, которых ты вешал. Нюх у них на нашего брата как у собак. Прикончат враз. Двинешь в Германию али Австро-Венгрию — посадят, как большевистского агента. Тебя это ожидает во всех странах, воевавших или воюющих против Антанты. И когда окончится война, все равно туда не сунешься: еще долго не остынет у них разгоряченная борьбой кровь. А коль поедешь без подготовки в другую страну, их пограничники али таможенники золотишко у тебя умыкнут, а самого того… В лучшем случае, скажут, что у тебя ничего с собой не было. Что явился в их страну голоштанным. И где гарантия, что не дадут тебе пенделя и не вылетишь обратно, прямехонько в руки ЧК. А? И выходит, Митенька, что без батьки тебе ни туды и ни сюды.

Потом Махно распространялся, что у него длинные руки, что он может дотянуться до любого изменника анархизму, в какую бы страну тот ни смылся.

Батька выпил стопку горилки, вытер рукой губы и мрачно произнес:

— Если мне придется временно покинуть свое гнездовье али за кордон перекочевать, ты о своих родичах не беспокойся: прихвачу с собой. Буду заботиться о них. Понял, да?

Митька подобострастно закивал, лихорадочно соображая, что это: угроза или действительно забота? В любом случае они становились его заложниками. И если что, он их прикончит. В этом можно было не сомневаться.

— Вот так-то, Митенька, — продолжал Махно, смачно чавкая закуской. — В этом случае ты должен продолжать выполнять задание. Я буду держать тебя в поле зрения и из-за кордона. Тебя будут навещать мои люди. — Батька убрал со стола холодец и горилку. (Из-за особой важности разговора он обходился без ординарца.) — Так вот, Митенька, теперь мы с тобой потолкуем о серьезном дельце.

Сабадырев удивленно вскинул брови, и печать недоумения легла на его напряженное лицо.

— Весь этот разговор, выражаясь музыкальными терминами, увертюра к главному словесному звучанию, к основным событиям на сцене нашей бренной жизни. — Батька встал с кресла и потянулся, громко хрустнув суставами пальцев рук. — Все, что я сейчас тебе говорил о кладоискательстве, о купчишкином золоте — это кабацкая песенка. Можно сказать… как его… — батька наморщил лоб… — ну, какое слово употребляют газетчики, когда дела собираются делать, исходя лишь из полета ищущей юной души, которая и сама не знает, что ей хочется…

Сабадырев сразу не мог сообразить, что хотел сказать батька, какое слово силился вспомнить.

— …Ну, когда какой-нибудь парубок собирается что-то сделать, исходя из любопытства али из интереса, опираясь на незнание трудностей и самой жизни…

— А-а… — понял Митька, — когда влеком романтикой.

— Во! Романтика… Поиск купчишкиных золотых монет — это романтика…

Махно затянулся сигарой и оперся руками о стол.

— Поиск сокровищ — дело ненадежное. Как ты знаешь, поиски кладов, спрятанных морскими пиратами, — призрачное мероприятие, ничего не дают. Но и поиск состояний, спрятанных сухопутными корсарами-помещиками, купцами и фабрикантами, — не менее трудное и бесполезное дело. Хотя это занятие само по себе очень интересно. Но я все же реалист до корней волос.

Махно стукнул кулаком по столу. Сабадырев от неожиданности вздрогнул.

— Лучше будем ориентироваться на известные сокровища, на казну большевиков.

Батька снова подкрепился очередной порцией горилки, и его серые глаза недобро заблестели. Крепко выругавшись, он высказал Сабадыреву свое недовольство тем, что большевики забыли поделиться с ним царской казной, которая перешла к ним после октябрьского переворота. Теперь наша задача, вещал он, хорошенько пощипать их казну. Они от этого не обеднеют. Мы не можем допустить, чтоб казна анархии оскудела. Иначе от нас шарахнутся заядлые служаки. Нечем будет их кормить и поить. Ядро распадется. А так все, как мотыльки на свет, летят к нам на блеск злата. Короче, надо напомнить большевикам о наших желаниях. Добровольно они, сволочи, ни копейки нам не кинут. Нужно изъять у них камушки да золотишко. Тем самым помочь им проявить совесть: отдать часть жирного куша.

Махно достал из ящика стола кожаную офицерскую папку и извлек из нее небольшую бумажку.

— Я получил донесение: большевики свозят все свое золото, всю казну из разных городов — Москвы, Питера, Тамбова — в одно место. — Батька взялся было за новую чарку, но передумал: поставил наполненную рюмку на край стола и отвернулся, чтоб она не дразнила его. — Весь государственный запас золота и драгоценностей совдеповцев хранится теперь в Казани.

Батька пристально посмотрел на Митьку, словно хотел доподлинно почувствовать, узреть, какое впечатление произвело на него это сообщение.

— Да-да, дорогой Митенька, ты не ослышался. В ту самую Казань, в которую ты намыливаешься. Вишь, как хорошо. Везет тебе. Можно стрелять дуплетом. — Лицо Махно вновь посуровело, и он ткнул указательным пальцем, словно дулом пистолета, в грудь своему подчиненному. — Главная задача для тебя — казна большевиков. Ка-зна-а! Запомни! Все остальное должно быть подчинено этой задаче.

Батька резко повернулся, схватил со стола рюмку с такой поспешностью, как будто она злила его, мешала ему говорить, и залпом выпил ее содержимое. И тут же запустил рюмкой в дверь. Мелкие стекляшки рассыпались по всему паркету. Тотчас в дверь заглянул его адъютант.

— Гармошку подай, — скомандовал захмелевший атаман, — живо!

Немного попиликав на гармошке, Махно вновь заговорил о предстоящей операции. Он сказал Сабадыреву, что команду для нападения тот должен сколотить на месте, в Казани. Батька разрешал ему взять с собой не более пяти человек, объясняя это двумя причинами. Во-первых, в нынешнее смутное время трудно пробраться большой оравой незамеченными в город, где все спокойно, где власть большевиков незыблема. Во-вторых, в Казани есть анархистская организация, которая захочет погреть руки на таком приятном деле, как грабеж банка. Правда, опасном деле, но это уже мелочь, как говорят, детали.

Батька опять начал наяривать на гармошке, негромко напевая свою любимую песенку про атамана и пулю, что ранила коня.

— Обратишься к нашим людям, — продолжая играть, сказал Махно, — они тебе помогут. Запомни адрес: Казань, Покровская, тридцать восемь. Бюро анархистов. Наше бюро находится там под официальной крышей. Но могут его и прикрыть. Прикроют, если узнают, кто взял казну. Могут это сделать и до того, как… В общем, мы готовим большевикам сюрприз… — Он сильно растянул мехи, и гармошка испустила резкий неприятный звук. — Тебе самому в бюро анархистов появляться не следует. Боюсь, что оно уже под присмотром ЧК. Ведь к анархии примкнуло немало шебутного люда, вернувшегося с северных курортов. А им спокойно не живется. Они, как и мы, не признают никаких законов. И лучше всего послать в наше бюро кого-нибудь из хлопцев, который не бросается в глаза. Пусть спросит Анатолия Тарасенко. Он там главный. Командует казанскими анархистами.

Махно оторвался от гармошки и пальцем поманил Митьку к себе.

— Запомни пароль, — засипел батька ему на ухо, — его ты скажешь Тарасенко лично. — Он прищурился на Сабадырева. — Пароль: «Вам привет от Нестора Ивановича. Он просил Вас при случае заглянуть к нему». Ответ: «Спасибо. Через месяцок-другой наведаюсь. Обязательно наведаюсь».

Батька снова начал азартно перебирать пальцами кнопки гармони, издавая порой фальшивые звуки. Но тотчас резко сжал мехи с такой силой, что инструмент, словно живой, жалобно взвизгнул.

— Тарасенко тебе поможет. Если же прибудешь в Казань, а бюро наше того… большевики превратят в похоронное бюро, то… торкнись на улицу Жуковского, пять. Спросишь Гришку Ярилова. Это явка. Но туда только в крайнем случае. Понял?

— Понял, батя.

Махно выпил еще горилки и снова заиграл на гармошке.

— План организации нападения на Казанский банк обсудим завтра, — переставая играть на инструменте, произнес он громко. — Покумекай на этот счет и завтра доложишь свои мыслишки. Твоя задача сейчас — подобрать надежных хлопцев. Их все время держи при себе.

— Кого, батя?

— Илюху Грязинюка и Тоську.

Митька чуть не подпрыгнул от радости, когда услышал имя своей возлюбленной. Сердце учащенно забилось. «Неужели она будет рядом, да еще значиться моей подчиненной. Значит, все мои приказания она должна будет беспрекословно выполнять».

Батька заметил радостную перемену, которая произошла с Митькой.

— Благодари меня, что создаю тебе курортные условия, но помни: сначала дело, а потом уже женщина.

Махно отставил гармошку и твердым взглядом уперся Митьке в лицо.

— Вот что, Митрий, двоих из своих хлопцев держи для связи со мной, а остальных — при себе. Понял?

— Понял, батя. — Сабадырев растрогался таким большим доверием, а главное тем, что сам Нестор Иванович Махно называет его по имени. Да еще как! — Я все сделаю, чтобы это важное поручение было выполнено. Все, батя, ей-богу. Вот крест. — Митька перекрестился.

— Знаю, знаю, Митрий, что богу веришь и что не забываешь ходить в нашу украинскую автокефальную церковь.

Сабадырев был в эту минуту сам убежден, что положит голову за батьку, как был убежден, что выполнит задание. Обязательно выполнит. И если бы ему в эту минуту сказали: «Отдай за батьку жизнь», он бы без раздумий пожертвовал собой. От этого возвышенного желания готовности на самопожертвование по телу Митьки пробежали мурашки.

Махно догадался, что происходит в душе у Сабадырева. И впервые за все время разговора чувство подозрительности отступило, уступив место приятной удовлетворенности от правильно сделанного выбора. Он похлопал по плечу своего новоиспеченного эмиссара.

— Верю тебе, Митрий, верю. Будешь у меня правой рукой, как только вернешься из Казани. В успехе твоем не сомневаюсь.

Перед тем как отпустить Сабадырева, Махно еще раз напутствовал, что розыск сокровищ купца Апанаева — дело второе. Нужно все подчинить, чтоб взять казну большевиков. «Если „уговоришь“ комиссаров насчет золотишка и всяких там камушков, эдак пудов на пятьдесят, на семьдесят, — возвращайся назад, — вещал он, — ты мне здесь понадобишься. Понял?» — «Понял, батя», — смиренно отозвался Митька. «А купчишкину карту ты прочтешь опосля. Может, я еще поручу это дело кому-нибудь другому. А то больно большой воз на тебе лежит».

Батька снова схватился за горилку и жадно прильнул губами к горлышку графина. И когда плававший на дне хрустальной посудины красный кузяк перца вместе с горилкой оказался у него во рту, он поперхнулся и закашлялся. Выплюнул перец и, дико матерясь, поставил графин на стол, и, отдышавшись немного, прохрипел:

— Если вдруг по каким непредвиденным обстоятельствам не сможешь взять казну, запускай в дело купчишкину карту. Ты должен расшифровать ее и найти ценности. Это приказ!

Махно переменился в лице, словно надел непроницаемую суровую маску, и строго произнес:

— Существующая власть на Волге нам не помеха. Мы не признаем никакой власти, никаких законов. Нам без разницы, у какой власти что брать. Все нам обязаны, все нам должны. А они, сволочи, никак это не хотят признать. Не хотят понять. Именно так ты должен быть в душе настроен. Мы, анархисты, — кредиторы, а все остальные — должники. Причем бессовестные должники, должники-хваты и жулики. А с ними, хлопчик, сам знаешь, как надо поступать. Поступать безжалостно. Стреляй всех при необходимости, как диких свиней, чтоб визжали на всю округу, чтоб своим визгом пугали себе подобных.

Махно тяжело поднялся с кресла, махнул своему собеседнику на прощание рукой и неуверенной походкой направился в спальню, где томилась ожиданием баронесса Ланхийская.

ГЛАВА III СУРОВЫЕ ДНИ

В этой жизни помереть не трудно,

Сделать жизнь значительно трудней.

В. В. Маяковский

Прошло полтора месяца, с тех пор как Шамиль Измайлов вернулся в родную деревню Каргали. Но это время ему показалось целой вечностью. Время замедлилось его страстным желанием поскорее увидеть Дильбару. Он вспоминал эту девушку часто. В первые дни старался уединиться, чтобы никто ему не мешал вспоминать все мельчайшие подробности их встречи, вернее, как он увидел ее. И его мать, чувствуя, что сына что-то гнетет, однажды с тревогой в голосе спросила:

— Сынок, что-нибудь случилось? Уж не заболел ли ты?

— Нет-нет, мама, — поспешил успокоить ее Шамиль, — все хорошо. — Но видя усталое, озабоченное материнское лицо, с которого его ответ ничуть не снял тень страха, добавил: — Я… как бы тебе сказать… девушку встретил недавно… — Он обнял мать за плечи и улыбнулся, чтобы окончательно ее успокоить.

Шамиль никому ни за что не сказал бы о своих вспыхнувших ярким костром чувствах, но он конечно же не мог допустить, чтобы мать мучилась переживаниями за него, чтобы не спала ночами. А умолчать — значит, раздуть в незащищенном материнском сердце пламя страха и сомнений и выжечь из ее малорадостной крестьянской жизни несколько месяцев спокойствия.

Неведомая сила, не дававшая Шамилю покоя, все настойчивее влекла в Чистополь, к Дильбаре. Он помнил и заманчивое предложение купца Галятдинова пойти к нему на работу. И считал дни, когда можно будет наконец поехать в город, на ту тихую улицу, где живет эта необыкновенная девушка.

Юноша уже собрался было податься туда, к ней, в начале октября, да приболел. Пока выздоравливал, почти подошел и срок, с которого, как говорил купец Нагим, можно наниматься к нему на работу.

В день отъезда Шамиль встал в семь утра. Мать уже давно хлопотала на кухне, вытаскивая из печки подрумянившиеся, вкусно пахнувшие эчпэчмаки и перемечи. А отец в это время плотничал в коровнике. Шамиль, пока отдыхал здесь, построил вместе с отцом новый сарай, где обитала теперь их буренка да десяток кур. Вот отец и заканчивал там последние работы.

Пока он умывался да чаевничал, низко, над самыми крышами домов, появился бледный диск солнца. Заиндевевшие за ночь крыши домов поначалу заиграли серебристым отливом, но вскоре они потемнели: лучи солнца превратили иней в темную влагу. Глядя в окошко, Шамиль невесело размышлял, что к полудню все снова развезет и деревня будет утопать в черноземной грязи, которая, как клей, нещадно липнет ко всему: к обуви, к ногам животных, к колесам телег. И нет, казалось, спасу от этого черного липучего месива, царившего и в огородах, и на полях, и на дорогах. Скорей бы уж ударили морозы!

Провожали его отец и мать до калитки; Шамиль уговорил их не ходить дальше. «Незачем месить, — как он выразился, — уличную грязь». К тому же он обещал родителям, что, как только устроится на работу, через недельку приедет на выходной день, на побывку. Он быстро зашагал, не оглядываясь, чтобы не видеть слез матери. За деревенской околицей обернулся, отыскал глазами крышу своего дома и, как заклинание, беззвучно прошептал: «Чтоб ты был счастлив, мой родной дом, — и окидывая взором соседские дома, — и ты, моя деревня, будь счастлива». И почти бегом побежал, стараясь как можно больше преодолеть пути до города, пока солнце не погрузилось в царство дорожной грязи. «Сегодня уже двадцатое октября, — вспомнил Шамиль, — а мороза до вчерашнего дня не была Видимо, загостился где-то в другом месте».

Этот день, двадцатое октября девятьсот семнадцатого года, оказался для него несчастливым. Он оказался для Измайлова одним из тех черных дней, которые многие люди помнят всю жизнь. То, что ему пришлось целый день чавкать по грязи пешком аж до самого Чистополя, это показалось сущим пустяком по сравнению с посещением купеческого дома.

У ворот дома Нагим-бая Шамиль оказался лишь под самый вечер. Солнце, растопив еще днем замерзшую было грязь и сделав улицы города труднопроходимыми, давно уже скрылось. Потом прошел мелкий нудный дождь и усилился ветер. Обрывки черных косматых облаков на непроницаемом беловатом фоне неба неслись к горизонту быстро, как вороньи стаи. Тяжелая промозглая сырость витала в воздухе. И вот юноша, усталый, промокший, в тяжелых грязных сапогах, появился на гладко вымощенной площадке перед домом, где жила его любимая. Шамиль постоял немного, прислушиваясь ко всему, что доносилось со двора. Но кроме унылого завывания ветра, к которому приплеталось раз за разом хлопанье незапертой чердачной дверцы, ничего не слышал.

Калитка во двор оказалась запертой. И он несколько минут стоял в нерешительности: стучать или нет? «А вдруг они уже не помнят меня? — неприятно пронеслось у него в голове. — Может, завтра с утра к ним? А где ночевать? С ночевкой черт с ней. Дильбару бы хоть увидеть сейчас». Мысль о ней рассеяла сомнения, придала Шамилю решимости. И он постучал в дверь. Но никто не выходил ее отворять. Стучал юноша долго и громко. Наконец дверь в сенях хлопнула и мужской голос недовольно спросил:

— Кто там?

— Это Шамиль!

Наступило молчание.

— Какой еще Шамиль? — переспросил тот же голос, нисколько не смягчаясь.

— Шамиль из деревни Каргали…

— Не знаем таких, — послышался голос у самой двери. — Чего надобно?

— Да я насчет работы… — неуверенно произнес юноша, силясь распознать голос невидимого собеседника. — Это вы, Нагим-абый?

— Это я, Хатып-абый, — с издевкой отозвался голос, и тут же дверь распахнулась.

В дверях стоял тот самый драчун Хатып, который в тот сентябрьский вечер петухом налетел на Шамиля, когда он привел Нагим-баю его лошадь.

— Ну чего, дурья башка, по вечерам беспокоишь таких солидных и знатных людей, а? Приходи завтра в контору. Вот там и поговоришь. — Хатып презрительно оглядел гостя с ног до головы и прибавил: — А лучше будет, если ты вообще исчезнешь. Много тут всяких зимогоров крутится-вертится.

Измайлов никак не мог взять в толк: почему вместо хозяина вышел и распоряжается этот тип? «А может, он… — юноше вмиг стало жарко, — женился на Дильбаре?.. Нет, не может быть!» Шамиль стоял перед этим рослым сильным парнем и не знал, что ему сказать. Лишь, когда Хатып намеревался уже захлопнуть дверь, он пришел в себя.

— Подожди, Хатып. Прошу тебя!

Тот придержал дверь и недовольно взглянул на своего старого обидчика.

— Ты что… живешь теперь в этом доме?

— Ну, живу. А тебе что?

— Ты работаешь у них?

— Топай отсюда, стручок-сморчок, пока я добрый.

— Ну, я же тебя как человека спрашиваю, — взмолился Шамиль, поглядывая на светящиеся окна купеческого дома. — Мне некуда идти. Я целый день шел сюда из деревни. Я должен поговорить Нагим-абый. Ведь он сам мне обещал работу.

— Мало ли что он обещал в сентябре, — злорадно ответил Хатып. — Теперь уж на дворе конец октября. — И захлопнул дверь.

Шамиль потом и сам не мог объяснить свои дальнейшие поступки. Он мгновенно навалился на дверь и приоткрыл ее. Не ожидавший такого напора Хатып отлетел от двери. Шамиль вошел во двор.

— Да ты что, гад?! — вскипел тот. — Да я тебя… — Хатып схватил гостя за горло и прижал к забору.

Видимо, в своей ярости он мог и задушить Шамиля, если бы юноша не вырвался из его сильных рук. Потом они покатились схватке по земле. На яростную ругань Хатыпа из дому вышел хозяин.

— А ну, прекратите сейчас же! — громко скомандовал Нагим-бай.

Хатып, словно хорошо выдрессированная собака, тотчас исполнил команду хозяина: он тут же отпрянул от своего противника.

— В чем дело, Хатып? — строго спросил купец. — Ты опять за старое, опять дерешься?

— Да я его не пускал, как вы велели, а он силком, — оправдывался Хатып. — Вот и пришлось…

Хозяин зло взглянул на незваного пришельца.

— Кто вы такой? Что нужно?

— Да это я, Шамиль, — виновато произнес юноша, стряхивая с себя комья налипшей грязи. — Я хотел…

— Ну зачем же ты… — перебивая Шамиля, начал было выговаривать купец, но его окликнули с крыльца:

— Папа, — донесся девичий голос, — папа, что случилось? Опять вор?

— Хуже, — подал голос Хатып, уловив настроение хозяина. — Вор втихаря, шипом лезет. А этот — напролом. Да он и есть грабитель… Пытался мешок утащить.

Из бревенчатого дома для прислуги, что стоял в глубине двора, вышел мордастый работник с керосиновым фонарем в одной руке и с дубиной — в другой. Свет фонаря вырвал из полумрака напряженнее лица мужчин.

— Ну зачем же ты, Шамиль, так ведешь себя? — выразил недовольство хозяин. — Если тебя не пускают, не хотят тебя видеть, то зачем же так нагло…

— Да я насчет работы, — не дослушав назидания купца, сказал Шамиль с такой непосредственностью, как будто привел полностью оправдывающий его поведение аргумент, с которым все тотчас же должны согласиться.

— О, боже… — произнесла девушка от удивления то ли от наивности гостя, то ли от его внешнего вида.

Теперь Шамиль при фонарном свете увидел, что это была Дильбара. Она самая! И он растерялся. Машинально попытался привести себя в порядок. Но Измайлов и не догадывался, какое теперь жалкое зрелище представляет собой. Отцовская овчинная шуба, изодранная во время потасовки, висела на нем мокрым балахоном. С брюк стекала жидкая грязь, а прилипшие ко лбу сосульки волос источали темные капли.

— Дильбара… — тихо произнес юноша, подавшись вперед.

— Работы у меня сейчас нет! — жестко произнес Нагим-бай, глядя в упор на юношу.

— И не будет для тебя, — добавил Хатып, перехватывая взгляд Шамиля, устремленный на Дильбару.

— Мы уже взяли на работу его, — кивнула девушка в сторону Хатыпа.

Это известие, с одной стороны, огорчило Измайлова, а с другой — обрадовало. Значит, она не вышла за него замуж. Он просто здесь работник! И об этом сказала ему сама Дильбара, рассеяв его мрачные предположения. «Может, она и сказала, чтобы я не подумал чего-нибудь, — промелькнула у него мысль. — Что она не связана ни с кем». Шамиль шагнул к ней.

— Дильбара, можно с вами поговорить? — с замиранием сердца спросил он и застыл, никого не видя и не слыша.

Девушка широко раскрыла глаза и тут же усмехнулась:

— О чем собираешься говорить-то?

— Во женишок-то! — усмехнулся, скалясь, Хатып. — Во счастье-то тебе, Дильбара, привалило!

Все рассмеялись. Рассмеялась и она, Дильбара.

— Говори здесь, — равнодушно ответила девушка, поглядывая на него, как поглядывают отдыхающие зеваки на проходящих мимо незнакомых людей.

— Дильбара, я…

— С моей дочерью тебе не о чем говорить, — решительно вмешался Нагим-бай. — Ищи себе подобных.

— Да он небось лез во двор пронюхать, что где плохо лежит, — высказал предположение мордастый мужчина с дубинкой в руках, любовно рассматривающий свое орудие, словно ребенок — причудливую игрушку.

— А я о чем говорю! — подхватил Хатып. — Он хуже вора. Он грабитель. Я закрыл калитку, а он шасть через забор и схватил вон тот мешок с зерном, что под навесом у клети. И нагло заявил мне: «Это будет благодарностью купца за найденную мною лошадь».

Столь бессовестная клевета Хатыпа ошеломила Измайлова.

— Это правда? — спросила Дильбара с нотками презрения в голосе. — А с виду не скажешь, что нечист на руку.

— Вы… вы поверили, Дильбара?.. — Шамилю не хватило воздуха в легких, чтобы договорить фразу, опровергнуть гнусное вранье. Ему показалось в эту минуту, что керосиновый фонарь взорвался и залил ему огнем лицо. Этот огонь, казалось, ослепил его и проник через глазницы в мозг, в уши, и он перестал на короткое время видеть и слышать. С этим огнем бушевало его безмолвное страшное негодование.

Измайлов очнулся, когда Хатып начал грубо, взашей выталкивать его со двора, как обычно выталкивают заблудших выпивох и пойманных мелких воришек, с которыми не хотят мараться, ходить по милицейским участкам. Хатып хотел до конца сыграть свою роль: подтвердить свою ложь, а заодно показать, какого ценного, надежного работника в его лице приобрели хозяева.

У самых ворот Измайлова охватила ярость, как тогда, на базаре. Он ударил Хатыпа по руке:

— Не толкай! Не распускай руки! Я и сам уйду.

— Ах ты, бандюга! Ты еще брыкаешься. Да ты должен спасибо сказать, что отпускают тебя хорошие люди подобру-поздорову. Другие бы за такие штучки в милицию сдали. И пошел бы по этапу на каторгу. — И Хатып замахнулся, чтоб, так сказать, с «треском» вышибить со двора своего соперника, полностью теперь поверженного им.

Измайлов уклонился от удара, и неопытный вышибала задел открытую дверь. Хатып взвыл от боли. И тут Шамиль обрушил удар одновременно двумя руками с размаху, как дровосек, по голове нападавшего и опрокинул его на землю. В этот удар Измайлов вложил всю свою ярость, всю обиду, которую причинил ему этот человек перед любимой девушкой. И вот теперь Хатып неподвижно лежал в грязь у самых его ног.

Мордастый мужчина поставил на ступеньки крыльца фонарь и бросился на Шамиля. Подбежав к воротам, он поднял дубину, но в момент замаха Измайлов рванулся к нему навстречу и схватил нападавшего за запястье. Дубина вылетела из его рук. И в ту же секунду, как учил его наставник Абдулла, сделал нападавшему заднюю подсечку, по ходу резко двинув тому локтем в лоб. Мужчина охнул и тяжело упал навзничь. Измайлов схватил дубину и встал над поверженным противником.

— Ну… — прохрипел Шамиль, — что с тобой сделать? Твоей же дубиной обломать тебе бока?

Лежавший на земле мужчина поднял в страхе руки, ожидая ударов:

— Не бей, не бей! Я хотел тебя просто попугать. Христом прошу. Ведь такой штукой сразу прикончишь.

— А сам, гад, хотел ударить! — Шамиль отвернулся от него и, не выпуская из рук дубины, направился к Нагим-баю.

Купец испуганно замахал руками и попятился к крыльцу, выкрикивая:

— Никифор, в милицию. В милицию, Никифор. Разбойник здесь. Напал на дом. На нас напал.

Мордастый мужчина вскочил как ужаленный и бросился на улицу с криком:

— Помогите! Убивают! Грабят! Разбойники! — И тотчас раздалась длинная трель милицейского свистка.

Измайлов понял: это Никифор предпочел бесплодным крикам о помощи более действенное средство — милицейский свисток, которым был снабжен почти каждый дворник, не говоря уже о сторожах. Трель милицейского свистка многих ввергает в беспокойство, а некоторых заставляет бежать. Но Измайлов не побежал, хотя откуда-то издалека, со стороны центра города, отозвался другой, такой же свисток. Он медленно приближался к Нагим-баю. Тот в страхе начал пятиться назад и, поднявшись на крыльцо, собрался было исчезнуть за дверью.

— Шамиль, опомнись, — запричитал он, — не дело делаешь. Ты в чужом дворе. За это сажают. Нельзя так. Давай поговорим. — Уже находясь на пороге, хозяин дома, ни на секунду не отрывая взгляда от Измайлова, быстро заговорил: — Приходи завтра насчет работы. Приходи. Будет тебе работа. Будет. А в ресторан-чайхану хоть сейчас вышибалой возьму. То есть швейцаром. Ты со своим уменьем драться — то что нужно.

Шамиль остановился, отбросил дубинку и резко ответил:

— Не нужна мне ваша работа! Не нужна! И запомните: я честный человек. Честный. Чужого мне не нужно. — Он взглянул на испуганное лицо девушки. — И вы, Дильбара, могли поверить, что я вор, грабитель?! Эх вы… — И юноша, ничего не видя перед собой, словно во сне, бросился прочь со двора.

Куда он направился, и сам не знал. Просто шел в сторону центра, где только что, как он слышал, отсвербели свистки милицейские. Ему было все равно: попадет в руки к милиционерам или нет. Не успел Измайлов пройти и двух кварталов, как из-за соседнего углового дома выкатились два тарантаса, битком набитых изрядно подгулявшей публикой. Крики, хохот, свист, радостный женский визг далеко опережали эти развеселые конные упряжки. Снова, но уже ближе, заголосили в темном влажном воздухе милицейские свистки. В густых сумерках улиц почти никого не было видно. В это время в городе мало кто выходил за ворота собственного дома. В Чистополе витали самые невероятные слухи об убийствах и грабежах. И при виде такой шальной компании редкие прохожие шарахались по сторонам, как испуганные курицы, в первые попавшиеся подворотни.

Шамиль встал у обочины дороги и отрешенно взирал на раскатывавших по городу гуляк. Передняя лошадь, поравнявшись с ним, остановилась.

— Эй, парень! — крикнул с облучка разодетый субъект в клетчатом пальто и в шляпе. — Как нам к пристани проскочить?

— Нам туда побыстрей нужно, — подал голос мужчина с длинными бакенбардами, — там пароход нас ждет.

«Какой сейчас пароход? — подумал Измайлов. — Ведь навигация закончилась».

Мужчина с бакенбардами, словно прочел его мысли, добавил громко:

— Наш пароход. Мой, черт возьми, пароход. А тут еще стражники на нашу голову навязались.

Измайлов сам в первое мгновение не мог сообразить, в какой стороне находится пристань. Потом вспомнил, что туда можно проехать мимо дома купца Галятдинова, мимо мечети. И он начал им объяснять. Но вся эта публика была в том хмельном состоянии, в котором на ум уже ничего не шло, кроме, конечно, любви и выпивки. Почти все мужчины и женщины разом хотели выяснить, где же находится злосчастная пристань. Словесный гвалт лился потоком, перебивая Измайлова, который силился ответить на вопрос этой компании. Близкие милицейские свистки заставили загулявшую, расслабившуюся компанию встрепенуться.

— Пусть садится заместо кучера, — подал кто-то предложение.

— Точно! Верно! — раздались пьяные голоса. — Давай, парень! Ну, живо!

— Пять керенок даем! — выкрикнула, как на торгах, яркая брюнетка с чувственными губами. — Мишель, дай ему.

Тип в клетчатом, что правил лошадью, обернулся назад и, как актер в патетическом приступе, продекламировал:

О, Луиза! Моя мечта. Ты — мои несбывшиеся грезы. Как ты прекрасна и мила! Твой лик нежнее майской розы.

Затем он повернулся к Шамилю, сунул ему в карман с ловкостью циркача денежную купюру и добавил тем же актерским тоном:

— И твое желание — для меня закон!

— Браво, Мишель! — захлопали разгоряченные дамы. — Браво!

— Прелестное, чудное, господа, разделение труда, — заговорил моложавый мужчина с «бабочкой» на белоснежной сорочке, переводя взгляд с Мишеля на здорового молодца с редкими, как у кота, усишками, который в это время поглаживал рукой ножки черноокой красавицы. — Один мужчина любуется, восхищается и оплачивает капризы очаровательной Луизы, а другой — обременен тяжкой работой: днем и ночью… целует и ублажает ее.

— Хороший почин! — весело заорал мужчина с бакенбардами, заглушая ехидные смешки. — Этот положительный опыт не лишен оригинальности и заслуживает пристального изучения наедине с Луизой. А?!

— Только наедине, — поддержал его моложавый мужчина, облизываясь, словно только что вкусил меду.

Пылкие фразы, зубоскальство, невнятное бормотанье захмелевших гуляк вдруг заглушили две гитары и две скрипки, которые разом грянули на соседнем тарантасе, стоявшем рядом. То были профессиональные музыканты, нанятые для увеселительной прогулки.

Измайлов не раз видел подобных повес-гуляк в Казани и в Астрахани. Такими шалманами раскатывали по городам Поволжья богатые, жирующие люди да их великовозрастные дитяти, которые частенько устраивали летом афинские ночи прямо под открытым небом в тихих безлюдных укромных местечках на волжских берегах. Свое нагое неистовство сопровождали дикарскими танцами вокруг костров, напоминая тех людоедов на необитаемом острове, о которых рассказывал французский писатель Дефо. И каждый мужчина в таких компаниях старался выказать свой талант, как-нибудь да соригинальничать.

«И зачем они мне сдались, — равнодушно глядя на истомленные блаженством физиономии, — подумал Шамиль. — Ехали бы своей дорогой».

Но, повинуясь какой-то силе, он медленно уселся в тарантас, взял вожжи, и лошадь тяжело тронулась.

Отставной извозчик по имени Мишель встал, махнув шляпой, пронзительно свистнул, и лошадь побежала трусцой. Словно это послужило сигналом для певицы, которая низким красивым грудным голосом запела песню «Липа вековая». От ее слов повеяло пронзительной грустью, и по коже у Шамиля пошли мурашки.

— Мои прелестные дамы! Господа! — силился перекричать Мишель всех и вся. — Даже самая длинная жизнь чудовищно коротка для радостей и наслаждений. А самая короткая жизнь — слишком длинна для переживаний и огорчений. И к черту грусть, если даже она и красиво звучит! Мы должны только блаженствовать! Apres nous le deluge![6].

— Браво, Мишель! — взвизгнула компания.

Сидевший за спиной Измайлова моложавый мужчина, который, чувствовалось по всему, заправлял всей этой компанией, сказал своей подруге:

— Мишка Тряпкин сегодня в ударе. — А восседавшая на его коленях смазливая блондинка небрежно проронила:

— Рафинированный интеллигентишка. По-моему, для него женская плоть и связанные с ней заботы… — она ехидно хихикнула, — не под силу.

Тем временем Мишель, не обращая внимания на едкие хихиканья в свой адрес, превозносил время, пытаясь экспромтом публично раскрыть его суть.

— Мишель! Дорогой Мишель! Ты начал гнуть философскую дугу, — вскричал моложавый мужчина, сосед Измайлова, которого блондинка называла Валери. — А это уже скучно. Ты должен плыть по словесной стремнине радости. Не то бог веселья Вакх прогневается на тебя всерьез.

— На него этот бог уже и так волком смотрит, — подал голос мужчина с бакенбардами. — И ему остается быть только свидетелем благородной вакханалии.

Черноокая Луиза, положив голову на грудь своего удачливого ухажера, начала притворно защищать Мишеля:

— Господа! Извольте, господа! Вы недооцениваете моего друга, принижаете его достоинства. Он обладает несколькими достоинствами, можно сказать, даже профессиями. А не только профессией свидетеля. Для него не чужда, между прочим, и профессия медика. Мишель еще и непревзойденный статист. Статист — профессионал по женским шалостям… А сам он — святой. Ну, а святость, господа, это тоже профессия…

— Браво, Луиза! — громко захлопал в ладоши ее кавалер. — Верно сказала, черт побери. Святость — это профессия. Ибо только святой занимает пост евнуха при гареме какого-нибудь шахиншаха.

— На этот ответственный пост евнуха вполне сгодился бы и наш Мишель Тряпкин, — подхватил Валери, страстно прижимая к себе блондинку.

Луиза неестественно передернула, как кукла-марионетка, своими округлыми плечиками и деланно-строго проронила:

— Я со всей ответственностью, друзья мои, дала бы Мишелю рекомендацию на эту должность. Только там в наше время место святым. Только там за святость, как за нужное профессиональное умение, платят.

Пьяная компания разом загалдела от ехидных стрел, выпущенных красоткой Луизой в Мишку Тряпкина. Сквозь броню равнодушия, которая отделяла Измайлова от всего, что кругом происходило, до него дошли лишь последние ее фразы. «За что это она так своего друга-воздыхателя», — лениво подумал Измайлов, поворачивая лошадь на знакомую улицу, на которой жила Дильбара, его любимая девушка. Теперь он уже не слышал ничего — его внимание целиком было приковано к дому, который принес ему немало переживаний. У ворот купеческого дома двигались темные силуэты мужчин. Измайлов отчетливо различил и фигуры хозяина дома, и милиционеров, когда тарантас оказался рядом.

— …Этот бандит побежал туда… — донесся обрывок фразы до Шамиля.

«Похоже, это про меня, — пронеслось в голове у него. — Эдак могут и в деревню нагрянуть за мной; они же знают, где я живу. — И под ложечкой неприятно заныло. — Гады, псы милицейские, настоящих бандитов не ловят, а по наущению богатеев готовы мордой, как плугом, землю переворачивать». Его так и подмывало крикнуть: «Я здесь! Но я не бандит. Это все наглая клевета».

Измайлов не знал, но интуитивно чувствовал, что клевета из чувства мести за униженное больное самолюбие и за испытанный животный страх бывает не менее опасной и вероломной, чем клевета негодяя из страха перед его ответственностью.

— Нет, это так не пойдет, — неожиданно для самого себя вслух произнес Измайлов. Но его слов то ли никто не слышал, то ли не поняли. Лишь красотка Луиза лукаво взглянула на него и неожиданно запела, составив дуэт певице, которая под гитары и скрипки громко тянула, чуть не рыдая, слова песни:

Над твоей могилой соловей поет, Липа вековая весною расцветет…

Юноша непроизвольно отпустил вожжи, и лошадь, замедлив ход, встала.

Два голоса с соседнего тарантаса взвились над царившим гвалтом. Бас прогромыхал:

— К черту сладкую грусть! Давай, Равиля, спой лучше «Очи черные» или свою «Апипу»[7].

А второй, писклявый, тенор скомандовал:

— Гони! Чего встали?! В милицию в гости захотели…

«В милицию… — вдруг это слово запало в мозгу у Шамиля. — А верно. Надо к ним идти самому. Я сразу докажу, что меня оклеветали, — загорячился он, — что я не вор и не бандит. Это ж и так ясно. Моя добровольная явка будет тому подтверждением. Да-да. Имен так».

— Ба! Да вот он, кажись, сидит, лошадью правит! — донесся знакомый голос купеческого сторожа Никифора, который опять держал в руках дубинку.

— Где? Где? — послышались голоса.

— На тарантасе восседает заместо кучера.

— Быть не может, — отозвался купец, — да это ж казанские барчуки-чиновники. Они сюда нагрянули со строгой ревизией. Проверять приехали. Они у меня вчера в чайхане кутили до утра.

Измайлов хотел было сойти с тарантаса, но за плечи его схватили сразу двое мужчин.

— Куда? — недобро осведомился Валери. — Монету получил. Надо отработать. — И с силой дернул вожжи. Лошадь резко рванула повозку и крупной рысью понеслась по ухабистой грязной дороге.

К Измайлову вплотную придвинулся Мишель и негромко сказал:

— Если я не ошибаюсь, то и к вашей персоне милиция неравнодушна.

Только сейчас Шамиль заметил, что это был единственный во всей этой компании трезвый человек. И он, конечно, слышал, что говорили люди, толпившиеся у ворот купеческого дома.

Шамиль кивнул головой:

— Вы не ошиблись, Мишель. Это скопище у ворот по мою душу. — Заметив на его лице немой вопрос, юноша пояснил: — Подрался… В общем, одному вралю харю набок своротил.

Собеседник Измайлова укоризненно посмотрел на него и заметил:

— Ложь кулаками не опровергнешь. — Мишель взялся за поля шляпы, чтобы ее не сдуло с головы, и, задумчиво глядя вдаль, добавил: — Ах, юность, юность, сильна ты телом, духом, но разумом еще слаба. — Он взглянул на Шамиля и положил руку на его плечо: — Знаете, милейший, не люблю давать советы, но про одну вещь скажу, которую, слава тебе господи, миновал уже. Вы, милейший, страдаете, впрочем, как и большинство юношей, бесшабашной горячность. Верно? — Мишель, не дожидаясь ответа собеседника, продолжил: — Ну, а бездумная горячность и наивная непосредственность — это костыли юности, очень мешающие идти по жизненной дороге. И от них, как от гнилых подпорок, нужно как можно быстрее избавиться, чтобы вовремя прийти к цели жизни.

Лошадь звучно цокала подковами по булыжной мостовой, заглушая слова Мишеля. Мягкие рессоры тарантаса приняли тряску на себя, позволяя сидевшим лишь слегка почувствовать неровности дороги. Только сейчас Измайлов заметил, что они выехали на широкую мощеную улицу, спускавшуюся вниз к черной глади реки. От Камы пахнуло свежестью. Он правил лошадью в каком-то полузабытьи. Только когда под колесом тарантаса что-то звучно хлопнуло, словно петарда, и лошадь, испугавшись, понесла вниз к реке, Шамиль пришел в себя, освободился от оцепенения. Он понял: кто-то уронил непочатую бутылку шампанского, которая так шумно разорвалась.

— Держись крепче! — испуганно крикнул Мишель. — Лошадь понесла.

Измайлов решительно потянул вожжи на себя, но лошадь не замедлила ход. Погрузившиеся в сумеречную дремоту дома, что стояли у обочины, словно очнувшись, быстро помчались в противоположную сторону. И когда эта повозка с людьми, набирая еще большую скорость, стремительно понеслась по уклону вниз к реке, тугая струя воздуха надежно приглушила крики о помощи, истошный женский визг. Смертельную опасность почувствовали все: эта дорога прямехонько упиралась в пристань. И если лошадь во весь опор влетит прямо на дощатый мостик, соединяющий берег с пристанью, тогда они врежутся в капитальную стену дебаркадера. Кто из них останется в живых — неизвестно. Если же лошадь упадет от бешеной скорости у подножия склона, тогда повозка по инерции перелетит через животное и опрокинется; все посыплются из тарантаса, как грибы из лукошка, на булыжную мостовую. И шансов остаться нераздавленным — мало.

— Поворачивай лошадь к берегу! — закричал Мишель во всю мощь своих легких, — прямо в воду! Рули туда! — Он показал рукой на маленький залив, где берег ближе всего подходил к дороге.

Это был единственно правильный выход из создавшейся опасной ситуации. «Сообразительный, черт», — мелькнула искрой мысль у Измайлова. Шамиль пытался повернуть лошадь влево, заставить съехать с дороги на песчаную отмель, но обезумевшее животное не слушалось узды. «Надо выпрыгнуть на мосту в воду, — решил юноша, — тогда можно остаться невредимым». Он увидел белое, как снег, растерянное лицо Мишеля, и ему стало его жалко. «Занятный человек», — подумал Измайлов, и в ту же секунду пришло к нему неожиданное решение. Он быстро соскочил с козел, наступил на оглоблю, с силой оттолкнувшись, прыгнул на спину взмыленной лошади и ухватился за влажную гриву. Подтянулся ближе к шее лошади, рискуя упасть под колеса тарантаса, и закрыл ладонями глаза лошади. Затем с силой повернул ее морду налево. Животное, повинуясь этому движению, стало сворачивать с дороги. Как только она понеслась к берегу, Измайлов отпустил лошадиную голову и снова ухватился за гриву. Еще в детстве он слышал от стариков, что незрячая лошадь очень послушна. Вот это-то Шамиль и вспомнил в критический момент. Лошадь, завидев воду, хотела снова повернуть, но было уже поздно. Передние колеса тяжелой повозки глубоко врезались в сырой песок. Упряжка, сбавляя скорость, вкатилась прямо в воду. Лошадь, увязая в речном иле, успела сделать несколько прыжков и рухнула в воду, подняв фонтаны брызг.

Измайлов перелетел через голову животного и погрузился в воду, коснувшись лицом мягкого илистого дна. Резкое замедление хода повозки пробудило инерционную силу, которая невидимой своей рукой выбросила, как котят, всех пассажиров в воду. И снова женский визг и крики разорвали плотную тишину загустевших сумерек. Но то были возгласы скорее радости, чем отчаяния. Холодная вода в сочетании с сильными треволнениями тотчас всех отрезвила. Все выскакивали из воды с ошалелыми глазами, еще не совсем осознавая, что отделались только испугом да холодной осенней ванной.

Измайлов с шумом вобрал воздух в легкие, и голова, словно от хмеля, закружилась. Он проплыл несколько метров к берегу, пока не нащупал ногами дно. Пошатываясь, подошел к лошади, взял ее за узду и, устало, еле передвигая ноги, побрел к берегу, увлекая живот за собой.

— Живы!! — радостно вскричал кто-то из теплой компании. — Ха-ха-ха! А я-то уже слышал пение ангелов. Целым хором, черт бы их побрал, на ухо начали напевать отходно-упокойную.

— Милейший, — отозвался Мишель, — так оно и было. Я их тоже слышал. Видимо, это один и тот же хор нам напевал.

— А я только стук своего сердца слышала, — дрожащим от холода и страха голосом пролепетала Луиза, которую на руках выносил из воды ее верный друг Мишель, ибо ее галантный кавалер, так нежно только что опекавший свою избранницу, позабыл все на свете: один выскочил, как ошпаренный, на берег, заботясь только о собственной персоне.

Со стороны дороги послышались музыка и хохот. Певица напевала веселую быструю татарскую песенку.

— Эй! — послышалось из подъезжающего второго тарантаса. — Вы что ж так рванули от нас, думали, что места для купания не хватит? Зачем же жадничать…

— Кретин! — оборвал насмешника Валери, вылавливая из воды шляпу. — Что за ослоумие там развел…

— О, дорогой, зачем же ты так, — подала свой нежный голосок его неунывающая подруга, первой выбравшаяся на сушу. — Они же и впрямь не знают, что лошадь понесла…

— Пардон, господа и дамы, пардон, — начал уже почтительно извиняться тот же голос. — Право, мы не сразу поняли смысл вашего столь странного вечернего моциона… Все так быстро и неожиданно произошло, что…

— Ох уж эти чиновные столоначальники, в элементарных ситуациях не ориентируются, — встрял Мишель. — А речи? Длинные, пустые. Вконец зажрались. Кратко и точно выразиться не могут. Что значит налет профессиональной демагогии и чванства!

— Мишелюшка! Тряпочкин ты наш, — отозвался с издевкой только что извинявшийся голос, — надеюсь, ты, лекаришка, как говорит чернь, шуткуешь? Полагаю, ты изволишь знать одну разумную притчу: «То, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку…» Не забывайся…

— Ну ты, столоначальник, чего изволите хвост, как скорпион, поднимать, — насмешливо оборвал того Валери. — Он прав, леший тебя задери. Мишель выразил мои мысли, понял?

— Валерий Аскольдович! Помилуйте…

— Не помилую, — ответил Валери, — давай-ка лучше, Пафнутич, заворачивай наш табор ко мне, на мой пароход. Видишь, он уже пыхтит, дымом исходит.

Пафнутьич тотчас отцепился от Мишеля и райским тоном заторопил всех:

— Господа! Прелестнейшие дамы, позвольте вас поторопить… Вас, то есть всех нас, просит милостивейший Валерий Аскольдович собственной персоной к себе, на свой роскошнейший двухпалубный красавец, пароход «Жар-птица», гордость нашей матушки-Волги и Камы.

Все разом, словно воинское подразделение, дружно и быстро двинулись к сияющему ровными строчками огней пароходу. У самой пристани навстречу им выбежал высокий, с окладистой бородой пожилой мужчина в форменном черном кителе с золотыми нашивками на рукавах — должно быть, капитан, — и по всей форме, как это заведено на военном флоте, доложил хозяину парохода, словно адмиралу, о готовности судна к отплытию.

Чуть ли не бегом бросились те гуляки, что купались, в теплое, дышащее паром чрево парохода. Только Измайлов стоял неподвижно, словно одеревенел, и равнодушно взирал на то, как, толкаясь и гулко стуча ногами по дощатому мостику, вся компания устремилась к желанной цели. Лишь где-то в глубине сознания у него шевельнулась мысль: «А куда же лошадь? Не бросать же ее, родимую».

Лошадь, словно почувствовав, о чем подумал человек, все еще державший ее за уздечку, вдруг заржала, как бы напоминая о себе. На конское ржание оглянулся лишь Мишель:

— Эй, парень, а ты что, особого приглашения ждешь? А ну, топай за нами.

— А как же лошадь? — осведомился Измайлов.

— Это забота приказчика, — пояснил Мишель. — Сейчас он выйдет и распорядится.

— Други мои, — вмешался в разговор Валери, замыкавший спешащую компанию, — боюсь, что приказчику сейчас будет не до этого. — Он кивнул на толпу и прибавил: — Видите, скольких надо обогреть, растереть водочкой, чтоб не захворали. Займись-ка, добрый молодец, ты сам, — обратился он к Измайлову. — Отведи обеих лошадок купцу Крупенникову. Это его коняги. Да передай, чтоб он тебя обогрел. Это мой наказ ему. Понял, да?

Шамиль вяло кивнул головой.

— Ну вот и договорились. — Хозяин парохода хотел было уйти, но снова обернулся к юноше и добавил: — Приезжай на будущей недельке в Казань. Определю тебя на работу. Спросишь Алафузова. Мою фабрику, мои заводы все знают…

Измайлов привязал вторую лошадь к задней спинке своего тарантаса и медленно тронул коня-бедолагу, мокрые бока которого, словно покрытые лаком, слегка играли световыми бликами от пароходных огней.

Еще не успел Шамиль въехать на крутой берег, как его останови двое милиционеров.

— Ага! — обрадованно воскликнул тощий милиционер с аскетическим лицом. — Вот, кажись, и та лошадка, сбившая господина офицера.

— Господа, это какое-то недоразумение, — возразил Измайлов, пытаясь освободиться от цепких рук стражника, — мы никого не сбивали.

— Ты правил лошадью? — спросил блюститель порядка.

— Я… но…

— Вот-вот, голубчик, значит, ты нам и нужен.

— А где остальные? — осведомился коренастый моложавый милиционер с наглыми глазами. — Где ваша теплая кумпания?

Шамиль кивнул в сторону реки:

— Они на пароходе…

В это время над темной водной гладью, разгоняя прочь вечернюю тишину, прокатился гулкий, повторяемый эхом пароходный гудок, и гребные колеса судна тяжело зашлепали по воде плицами.

— Уходит?! — растерянно проронил тощий милиционер с аскетическим лицом. — Может, остановится, ежели крикнуть да раз-два стрельнуть. А?

— Да черт с ними, — небрежно, сквозь зубы, обронил другой милиционер, — никуда не денутся. Вот этот ездовой, — кивнул он на Измайлова, — скажет, что нам нужно. А коль не скажет — сам за все будет ответ держать.

— Одного-то из них признали, — уже спокойно добавил стражник, все еще державший юношу за руку. — Так что, ежели шибко понадобится судебному следователю, — съездит за ним в Казань.

— Не смеши, Сидор. Кто же за начальством поедет неудовольствие им доставлять. Получишь от начальничков таких пинков — в глазах заискрится, да еще со службы турнут. Шутка ли: один, кого признали из этой кумпании, — помощник самого военного комиссара округа. Говорят, с самим Керенским якшается.

Милиционеры уселись рядом с Измайловым, вплотную придвинувшись к нему по бокам.

— Эх, кабы дотянуть до законного пенсиона, — заговорил тощий милиционер, берясь за мокрые вожжи, оттого казавшиеся черными, словно их вымазали в саже, — хоть бы тогда оставшийся ошметок жизни прожил в спокойствии. А тепереча уж и вовсе ничего неизвестно, будут ли нонешние-то власти учитывать годы усердной службы в полиции при Николае. Ведь могут и не учесть, а? Ферапонт, как ты думаешь?

— Могут, Сидор, могут. Новые хозяева всегда косо глядят на челядь, оставшуюся от прежних хозяев. Норовят при миновании надобности пнуть в мягкое место и закрыть за ними дверь.

— Я вот и сам так подумываю, — сумрачно отозвался тщедушный милиционер. — За милую душу могут вышибить, ежели что… — И милиционер подозрительно посмотрел на Измайлова: как бы тот не сбежал. Стражник демонстративно расстегнул кобуру нагана, давая понять задержанному, что будет незамедлительно стрелять в случае чего…

— Эх, Сидорушка, Сидорушка, — покачал головой его собеседник, — дожил ты до полного облысения, а так и не уразумел: спокойствия на этом свете не дождешься. Разве что только во сне увидишь. Спокойствие придет вместе с архангелом Михаилом, который явится, чтобы доставить тебя в преисподнюю, в лоно Авраамово.

— Свят, свят, свят, — испуганно перекрестился Сидор, — ты это брось! А то не ровен час — накаркаешь. У меня ведь детки малые. — Худое его лицо с обвисшей дряблой кожей землистого цвета, с седыми усами уродливо перекосилось и вплотную придвинулось к щеке Шамиля. — Я новой власти буду еще усердней служить. Мне все едино, лишь бы хорошо платили да спокойствие чтоб было.

— Опять ты про спокойствие твердишь… — Милиционер по имени Ферапонт отобрал у своего коллеги вожжи и начал горячить лошадь, бить ее по крупу вожжами. Когда повозка стремительно вкатилась на высокий берег, Ферапонт продолжил: — Я хоть и помоложе тебя, но давненько узрел: у каждого человека свои переживания, свои заботы и беды, которые будут его преследовать, как голодные волки дикого оленя, пока не загонят насмерть, пока он не откинет копытки. Ты пойми, Сидор, ежели судьбинушка не подбросит человеку очередную беду али пакость, то он сам ее найдет, сам придумает: будет горевать да кручиниться, ночами не спать, — чего у него-то еще нет, что его соседи живут лучше, что его дружки далеко пошли в жизни, что жена его — тьфу, а его товарищ-зимогор имеет окромя красивой жены еще и пару хорошеньких полюбовниц с полными стройными ножками, что… — милиционер досадливо махнул рукой — да мало ли что еще. И бабы так же… И у них что-нибудь не так. И они переживают… Вот и выходит — человеку нет места на этой грешной земле, ежели он вздумал жить без забот и печали, с ними он повенчан, можно сказать, сызмальства. — Милиционер стегнул лошадь вожжами и тут же направил ее влево, к центру города. — А ты Сидор, — милиционер неприятно захихикал, — захотел спокойствия. Ишь чего захотел…

Измайлова в эти минуты беспокоила не столько мысль о наказании его за преступление, которое он не совершал, сколько неприятная догадка, осенившая его: богач Алафузов, заправила всей этой теплой компании, использовал его в качестве громоотвода! Он ему и лошадей-то доверил потому, что был уверен: милиция, гнавшаяся за ними, сидевшая у них, как говорится, уже на задних колесах, обязательно прихватит его на обратном пути, и вся вина падет на него, на новоиспеченного извозчика. Этот толстосум рассчитал и другое: лошадей милиция вернет хозяину. «А меня — в тюрьму, — грустно подумал Шамиль. — Они, конечно, не признаются, что сбили офицера. Поэтому во всех грехах обвинят меня. Кругом гады! Кругом сволочи!» — вдруг поднялась у него в душе волна горькой обиды, которая стала разрастаться, заполняя все его существо. Горечь обиды, переполнив его, выплеснулась наружу слезами, которые бежали по щекам, смешиваясь с каплями воды, стекавшими со слипшихся сосульками мокрых волос. Озноб, словно приступ малярии, неожиданно вселился в него. Только сейчас он ощутил, как было холодно. Неприятная дрожь, казалось, добралась до самых кончиков волос; затем его начало колотить.

— Чо ты? — подозрительно скосил глаза на юношу моложавый милиционер. — Припадошный, што ли?

— Придуривается, — ответил за арестованного тщедушный стражник, — кому же охота ответствовать по законам-то.

«Может, рвануть мне от этих псов? — подумал Шамиль, глядя на высокие заборы, которые темной непроницаемой стеной громоздились по обе стороны неширокой дороги. — Не успею перемахнуть через забор. Подстрелят, как козленка, это уж точно. Вытащить ему наган из расстегнутой кобуры — секундное дело, и полетят вдогонку семь пуль с близкого расстояния. И надо быть слепым, чтобы не попасть».

Измайлов пытался унять дрожь, но это оказалось ему не под силу. «Да, — мелькнула у него мысль, — любой необдуманный шаг, излишняя доверчивость с непорядочными людьми — и жестокий удар судьбы. Вернее сказать, дубина собственной глупости достает тебя по хребту, да так, что можешь и не разогнуться, не подняться больше».

Лошадь резко повернула в какой-то грязный переулок, и тягостные мысли на время покинули Измайлова. Он только сейчас заметил, что осенние сизовато-серые сумерки, насыщенные влагой, оттого казавшиеся маслянистыми, быстро сменились на черноту ночи, и сквозь темные облака уже поблескивали россыпи звезд. Ветер донес со стороны реки запах дыма. Тщедушный милиционер задрал кверху острый подбородок, понюхал, как ищейка, воздух и высказал догадку:

— Кажись, пароход чадит…

— Вроде этого, — нехотя отозвался второй стражник, погоняя лошадь.

«Сейчас, наверно, сидит этот Алафузов у себя на пароходе, в тепле, сладко закусывает да посмеивается, — огорченно подумал Шамиль. — Как же правильно говорил отец насчет общения с богатеями! Он ведь часто повторял: „В неистовых стремлениях к обогащению человеку быстрее и легче всего удается стать подлецом, чем богачом, а реже — тем и другим одновременно“. А ведь и верно! Ох как верно! Что ни богач — то подлец. На сделанное добро — отвечает гадостью. Этому купцу Галятдинову вернул лошадь, а он?! Богача Алафузова, можно сказать, вытащил из пиковой ситуации — ведь запросто мог свернуть себе шею, — а он меня за это подставляет на мушку наганов милиционеров за грехи, за проделки своей пьяной компании. Озвереть можно от обиды. Выходит, прав был Сократ, когда призывал делать добро в меру, ибо и оно в ином случае превращается в зло».

— Приехали, гражданин, — официальным холодным тоном объявил Измайлову один из милиционеров. — Давай-ка, извозчик, топай в дежурку.

Шамиль молча слез с тарантаса и тихо спросил, понуро глядя себе под ноги:

— Офицера сильно поранили?

— Да уж шибче некуда, — отозвался в темноте все тот же голос, — коли совсем не дышит. В общем, переселился в небесное царство.

— И что же за это причитается? — поинтересовался юноша, и в животе у него неприятно заныло.

— А то, дружок, — со злорадством отозвался тщедушный милиционер, вытаскивая из кобуры наган, — что по законам военного времени за убийство полагается маленький расстрельчик, ежели будет установлено, что ты это сделал умышленно.

— Это преступление подпадает под свод законов Российской империи?.. — спросил вконец обескураженный юноша.

— Империи, чай, уже нету, — важно, с назидательными нотками, произнес моложавый милиционер. — И законы нынче другие. А остальное тебе объяснит судебный следователь.

Дежурный милиционер — лопоухий мужчина средних лет с длинными тонкими темными усами, как у домашнего сверчка, молча выслушал рапорт старшего наряда, Ферапонта, и коротко распорядился:

— В камеру. Утром препроводите к следователю.

Для Измайлова наступили самые тяжкие дни жизни: его обвиняли в преднамеренном наезде на полковника — начальника Чистопольской школы прапорщиков, которую в это время перевели в Казань. Нашлись и свидетели, которые сразу же «признали» в Измайлове того самого извозчика, что правил лошадью во время наезда на полковника. Никакие доводы обвиняемого юноши следователь и слышать не хотел. «Нет более глухого человека на свете, чем тот, кто не хочет ничего слышать», — печально подумал Шамиль. Единственное, что сделал следователь по его просьбе, — это связался с Казанью. Но оттуда пришло неутешительное известие: Алафузов и еще кто-то сообщили, что они наняли за деньги извозчиком молодого парня, то есть Измайлова, и он неотлучно правил тарантасом, под колеса которого и попал офицер. По их словам выходило, что этот полковник хотел остановить повозку, а нанятый извозчик не подчинился его требованию, а нарочно погнал лошадь прямо на потерпевшего.

Эта наглая клевета страшила Измайлова, и он поначалу с горячностью доказывал свою невиновность. Но потом к нему незаметно пришло безразличие, и юноша лишь изредка вяло отвечал на многочисленные вопросы. И когда Шамиль узнал, что купец Галятдинов подал на него жалобу, в которой приписывал ему разбойное нападение на его дом, он совсем замкнулся.

Следователь — молодой, лет тридцати, холеный барчук с надменной физиономией, словно заведенный механизм, без эмоциональных всплесков упорно и довольно быстро тащил следственную повозку по пути обвинения Измайлова в убийстве и разбое. Следовать гнал эту повозку так, как будто спешил на пожар: уже через четыре дня дело было закончено. И следователь собирался передать его в военно-полевой суд, который штамповал обычно лишь один приговор — расстрел. Преднамеренный наезд на полковника, то есть убийство, сулило ему смертную казнь, а разбойное нападение, как пояснил тот же следователь, — десять лет каторги.

— Не беспокойся, — успокаивал его следователь-барчук бодрым голосом, ехидно улыбаясь, — тебе, слава аллаху, не придется мучиться, барабанить десять лет каторги. На том свете, судя по корану, для правоотступников и прочих грешников не предусмотрена подобная мера наказания. Полагаю, будешь там жить в спокойствии и довольстве.

Следователь выполнил последние формальности, встал с табурета, привинченного к полу, и, подвигав самодовольно челюстью, важно объявил:

— Завтра, двадцать пятого октября, в десять ноль-ноль, это дело будет рассмотрено в военно-полевом суде… — Следователь сделал паузу, очевидно наслаждаясь, как показалось юноше, ситуацией, которую он сам создал. — Процедура там неутомительна, длится всего полчаса. А исполнение приговора — после обеда… Одним словом, время военное, рассусоливать некогда. — И прежде чем дать команду конвоирам увести арестованного, с ухмылкой заметил: — Эдак лет через шестьдесят мы с тобой встретимся, дорогой юноша, в райских кущах. Я, правда, приду туда стариком, а ты будешь вечно молодым. Вот видишь, у тебя будет преимущество. Иди и радуйся тому…

— А ты, гад, кроме того что мерзавец по своей натуре, ты еще и садист! — неожиданно выпалил Измайлов, доселе безразлично взиравший на все, что говорил и делал этот чиновник. — Когда над тобой будут вершить такой неправедный суд, ты, вошь свиная, громче любой скотины завопишь. Это уж точно. Будешь лизать подошву сапог судей, которые тебя будут судить.

Следователь, не ожидавший такой реакции от этого сломленного, как ему казалось, немногословного молодого паренька, вытаращил лаза, побагровел от приступа злости и заорал:

— Увести этого подлеца!! И дайте ему успокоительных. Да как следует!..

Два дюжих конвоира схватили Измайлова и увели. Вскоре за ним захлопнулась кованая железная дверь. И не успел Шамиль опуститься на нары в камере смертников, как конвоиры принялись избивать его. Били молча, деловито, как специалисты, выполняющие обычную ежедневную работу. От оглушающих ударов Измайлов рванулся к двери, но она была заперта снаружи. За маленьким квадратным отверстием в двери белело ухмыляющееся лицо надзирателя. Юноша повернулся и начал обороняться, уклоняясь от ударов разъяренных охранников. Ему удалось свалить на каменный пол одного из них и вцепиться в волосы другого, да так, что тот взвыл от боли. Но в это время железная дверь со скрежетом распахнулась и в камеру ввалились на подмогу надзиратели. Они быстро скрутили юношу.

— Ну, гад! Мать тебя в душу! — ругался поверженный на пол конвоир. — Ты у меня сейчас получишь. — Он попытался встать, но, наступив на больную ногу, вскрикнул от боли и повалился на пол. И, разъярившись, разразился площадной бранью. — А ну, отойдите от него! — Конвоир вытащил из кобуры револьвер. — Отойдите от него! Я его, гада, враз здесь укокошу! Ну, кому говорят! — орал срывающимся голосом охранник.

— Не дури, Хасибулла, — начальнически прикрикнул стражник с лычками на погонах, — не велено ево кончать до завтрева. Погодь чуток, опосля, ето самое, самолично приговорец-то сполнишь. Суд-то ему одно пропишет — стенку. Следователь об етом сказывал.

— Он мне, гад, по коленному суставу каблуком! — словно не слыша никого, злобно орал стражник, размахивая револьвером. — Поломал, гад, ногу! А ну, отойди! — снова скомандовал он. — Будем считать его как убитого при попытке к бегству. Ну!..

Один стражник отошел в сторону, другой остановился в нерешительности. Лишь тот, что считался старшим, заявил, но уже не столь решительно:

— Оно, ето самое, конешно, он младшой, но волк. А волков, знамо дело, надобно бабахать. Однако ж начальство еще дозволения не дало. Да ить и рапорт надобно нарисовать. Хто накалякает-то ево? Ты Хасибулла? Ить мы с тобой, ето самое, ни единого года в школе-то не обучалися.

При слове «рапорт» стражник, жаждущий разрядить свой револьвер в Измайлова, сразу же опустил оружие и озадаченно надул губы. Необходимость составить нужную бумагу оказалась неожиданно самым сильным, убедительным аргументом в том, чтобы не убивать человека тут же, в камере.

— То-то и оно, — продолжил старший конвоир, — грамотешка-то у нас, у служивых, ето самое, не шибко годная. Бумаги-то не можем сочинительствовать. Мы ить не стряпчие.

Таким образом, чаша весов, на которой была жизнь, перевесила благодаря безграмотности стражников, и Измайлов теперь мог рассчитывать на этом свете на двадцать четыре часа тюремного бытия.

Конечно, в эти страшные минуты ожидания смерти, когда воля у многих людей парализуется, особенно у неокрепших душ, он меньше всего думал о том, как плохо знает человек сам себя. И представление о степени познания самого себя почему-то особенно явственно раскрывается в критические моменты жизни. Но это представление о самом себе и критическая оценка собственных поступков вспыхивает в сознании как молния, как озарение и тут же почти совсем исчезает, оставляя слабый след, ибо одна горестная мысль вытесняет другую, а переживания черными тучами наплывают одно на другое.

Эта ночь для Измайлова была как кошмарный сон, кои он видел в детстве, когда однажды заболел малярией с температурой под сорок, при которой реальность смешивалась со страшными, словно потусторонними видениями; когда ты попадаешь то в раскаленную печь ада, то голым в сугроб, то в пасть самому дьяволу, медленно смыкающему крокодильи челюсти, то на вершину ледяной горы, пронизываемой всеми студеными ветрами, откуда нечистая сила вскоре сбрасывает в пропасть. Шамиль падал с койки на пол, когда метался в горячечном бреду. И сил встать, перебраться в постель у него не оставалось: все забирал дьявол. И на этот раз, когда зверски избитый Измайлов, мечась в бреду, упал с нар на холодный пол, он не мог встать.

ГЛАВА IV КОНТРРАЗВЕДЧИКИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

Вместо эпиграфа

Власть деспотического правительства и власть безрассудного сумасбродства — абсолютно одно и то же по своей сути, как две схожие могилы, ибо обе эти власти одинаково успешно хоронят в одной могиле чаяния и интересы народа, а в другой — все подлинные моральные ценности человеческого общества. А на этих могилах махровым цветом буйствуют оголтелая демагогия и ложь, подхалимство и чиновничья продажность, вопиющее беззаконие и несправедливость, попрание элементарных прав и свобод и прочая мерзость, возведенная в ранг государственной политики. И лишь изредка через весь этот чертополох произрастают ростки честности и порядочности, у отдельных должностных лиц.

Рано утром ни свет ни заря скрежетнула железная дверь тюремной камеры, где находился Измайлов, и на пороге появился офицер в чине капитана и двое сопровождающих его конвоиров. Офицер оценивающе осмотрел сырую камеру без единого окна, потянул носом тяжелый воздух, пропитанный кровью заключенного, который, казалось, бездыханно лежал поперек нар, и вышел в коридор.

— Приведите арестованного в кабинет следователя, — тихо распорядился капитан, точно боялся разбудить его, и важно, как гусак, высоко подняв голову, неторопливо зашагал в конец коридора.

Старший конвоир с лычками на погонах торопливо зашептал всему напарнику-надзирателю:

— Ох, чуял я, ето самое, шо дельце-то здеся особливое. А то ить вчерася ежели б бабахнули етова волчонка, нас самих бы севодня, ето самое, к стенке…

Законодательная неразбериха, возникшая в период правления в России Временного правительства, с новой силой воскресила царство произвола, особенно на периферии. Многие царские законы, на коих ранее покоились, как на железных столбах, трон, императорская власть, оставались незыблемыми, во всяком случае, их никто официально не отменял. Вместе с тем правительство Керенского издавало свои законы, в том числе и по судебному производству, однако многие вопросы в этой сфере были не урегулированы. Судебно-следственные чиновники на местах трактовали эти пробелы законодательства всяк по своему: кто восполнял пустоты в новом законодательстве прежними, императорскими законами, кто руководствовался сугубо своей совестью, кто личными корыстными интересами.

Путеводным указателем для следователя Серадова, лихорадочно гнавшего дело Измайлова, был личный интерес. Этот могучий движитель человеческих поступков — интерес пробудил в Серадове старым как мир, но верным способом: крепко позолотили ручку. Это сделал один тип по имени Сёма. Именно он в тот вечер сидел на облучке шикарного тарантаса вместо кучера и лихо правил лошадью. В тарантасе не хватало места для всей подгулявшей компании, и Сема проявил инициативу: вызвался под общий возглас одобрения на время стать извозчиком.

Следователя совсем не интересовало, почему Сема захотел в тот вечер стать извозчиком. Не интересовал его и другой факт: случайно совершили наезд на полковника Кузнецова или нет? Поначалу Серадову казалось, что это в общем-то несложное, привычное дело, когда кого-то надобно выгородить, затушевать истинную роль преступника и сделать его непросматриваемым по уголовному делу. Правда, в том деле надо было еще свалить вину одного на другого. А это, как он знал по своему опыту, бывает иногда нелегко сделать. Обычно чужую вину Серадов перекладывал на другого так же быстро и уверенно, как перекладывают поклажу с одного больного животного на другое — здоровое. Следователь Серадов при необходимости перекладывал обычно чужую вину на бессребреника или на «инвалида», как называл он людей без «мохнатой руки», которая оказывает поддержку в жизни. В этом деле, как полагал Серадов, нашелся, слава богу, деревенский увалень, на которого он благополучно свалил грехи пьяной алафузовской компании. «Ничего, этому миру не привыкать, когда одни платят по чужим долговым векселям за других, — часто повторял про себя следователь Серадов, в большей мере как утешение, а не как моральное оправдание. — Мне вон тоже приходится содержать чужого ребенка, которого приблудила моя жена, пока я отсутствовал дома. И развестись не могу, потому как жена — змея подколодная, знает про все. В случае чего — засадит самого за решетку». При этом он всегда утешал себя тем, что столь длинные рога суждено носить не только ему или каким-нибудь занюханным, ничтожным мужичишкам, но и императорам и королям. «И никто от этого не застрахован, — думал он. — Сам Петр I подозревал, что он не сын царя Алексея Михайловича. Не зря он спрашивал графа Ягужинского, не является ли тот его отцом. Ягужинский не ответил определенно, пояснив, что у покойной царицы было столько любовников! — Каково же было царю Алексею?! А ведь терпел. Наверняка о любовных амурах жены ему докладывали разные соглядатаи да доносчики, жадно подсматривающие за царицей в замочные скважины. — Серадов тяжело вздыхал. — А уж нам, простым смертным, терпеть сам бог велел». Потом он вспоминал подобные случаи из жизни иностранных королей, и ему становилось легче. Но злость на всех и вся, как камень в почках, никак не растворялась. И он не чувствовал к людям ни жалости, ни сострадания. Им двигало в жизни теперь только одно — алчность, жажда сколотить любыми путями состояние и бежать отсюда подальше, куда-нибудь за границу. Серадов был уже близок к своей заветной цели. Сема отвалил ему за свой грешок по-купечески. От этой суммы потеплело на душе, и он теперь потирал руки. Ну как тут не радоваться, если и убийца найден, тем самым успешно выполнил и указания на этот счет высокого начальства.

Но это, давно не приходившее состояние блаженства разогнал новый визит к нему купца Галятдинова. Когда Серадов увидел его на пороге своего кабинета, он подумал, что богатей, как заядлый жалобщик, печется о судьбе своего заявления о разбойном нападении Измайлова на его дом. Но тот как будто забыл о своем заявлении и начал ему говорить совсем о других, неприятных вещах, и состояние удовлетворенности довольно скоро испарилось, как водица на раскаленной сковородке.

— Господин Серадов, — негромко с придыханием обратился к нему купец, перебирая руками, как четки, крупные звенья золотой цепочки, свисавшей из жилетного кармана, — мы, можно сказать, с незапамятных времен дружили с полковником Кузнецовым. Точнее говоря, с детства. Так вот, за два дня до его гибели он был у меня в гостях. И он мне тогда доверительно сказал: «Если со мной что-нибудь случится, — виновен Перинов Семен Семенович, торговец кожаными изделиями. Живет он в Казани. Этот Перинов долго крутился вокруг меня, а потом мне, как приверженцу монархии, императорской власти, предложил работать на германскую разведку, ибо только германская армия реально способна помочь вернуть матушке-России священный трон. Играя на моих симпатиях к царскому двору, этот субъект хотел таким образом завербовать меня, сделать агентом кайзеровской германской империи. Уверял, что тем самым приблизил бы час победы идеалов империи на Руси. Сулил большие деньги. Но я, как честный русский офицер, послал его ко всем чертям. Назвал его предложение мерзким, толкающим на путь предательства, на измену Отечеству. А ночью девятнадцатого октября его пытались застрелить».

Следователь Серадов ни о чем не расспрашивал купца Галятдинова. На этом они в тот день и расстались. Но это сообщение заставило его взглянуть на дело об убийстве полковника Кузнецова другими глазами. Он понял: смерть полковника — дело рук германской разведки. Перекраивать дело заново? Нет. Ни в коем случае! Деньги получены в золотых рублях. Их хватит на многие годы сладкой жизни. А что, если вернуть деньги? Но где гарантия, что завтра не случится с тобой то, что случилось с полковником. Пришьют в собственном доме, не постесняются. Агенты прекрасно знают свою безнаказанность: кто же будет их искать в нынешнюю пору политической и военной нестабильности в стране. Исчезнут, уплывут они, как облака, в неизвестную сторону. Вот так-то. Если же признать во всем виновным этого бессребреника и «инвалида» Измайлова после сообщения купца Галятдинова, — значит, оказаться пособником германской разведки. Выгородить агента, убившего честного офицера, и подставить вместо него под пулю другого, невинного человека, — это пахнет дурно. В нынешнее военное время пошлют на эшафот, можно не сомневаться. «Вот и выходит, что агенты кайзера загнали меня, как зайца, в силки, — невесело размышлял следователь Серадов. — Можно считать, что меня уже завербовали. Ловко. Одним махом. И никуда мне теперь от них не деться. Можно не сомневаться — в ближайшее время заявятся ко мне в открытую и потребуют чего-нибудь еще сделать. Будут меня таскать, как старый башмак, по всей грязи. А по миновании надобности выбросят, утопят где-нибудь. Вот уж поистине оказался между Сциллой и Харибдой. От властей — арест и наказание, а от шпионов — риск и смерть. Нет, надо бежать. И чем скорее, тем лучше. Где гарантия, что этот купец с ними не связан? Может, он и пришел специально, чтобы поставить меня в такое сложное положение. А заодно и проверить, что я собой представляю. Ведь после его заявления я должен действовать! Да еще как. Я же ничего не предпринимаю. Со мной все ясно. Если даже этот лукавый купец пришел действительно как друг покойного полковника, то и в этом случае для меня ничего не меняется. Тогда я буду на крючке у него, у этого дельца. А если он кому-нибудь еще расскажет об этом? Это будет концом для меня!

А что, если убрать этого купца? Но как? Помочь бежать Измайлову, а потом шлепнуть Галятдинова. А? Комбинация годится, — размышлял следователь. — Возникнет вопрос: кто убил купца, кому это выгодно? Любой следователь пальцем укажет на Измайлова. Скажут: мстил он. И все поверят».

Но эта авантюра Серадову сразу же показалась бесполезной: этот купец-хитрец мог, да и наверняка продублировал свое сообщение об убийстве. Наверняка пульнул куда-нибудь писулю по этому поводу. Определенно, этот купец не был бы богатеем, если бы не смотрел вперед, не просчитывал, как шахматисты, свои ходы и ходы своего противника. Это только морда у него простоватая, деревенская. А глаза хитрющие, навыкате, как у хамелеона, так и бегают во все стороны. Эх, в любом случае нехорошо. И так и эдак грозит удар. Да, надо бежать! И чем быстрее, тем лучше. Но надо завершить дело Измайлова. Тогда немецкие агенты сейчас меня не тронут, да и жажду мести купца утолю.

Так и сделал следователь Серадов: к вечеру направил дело Измайлова в суд, а утром, 25 октября, с первыми петухами бежал, потому как накануне вечером прослышал, что делом Измайлова неожиданно заинтересовалась контрразведка Казанского военного округа.

Первое, что пришло Серадову в голову, — на него накатал телегу купец Галятдинов. Точнее не на него, а на германского агента Перинова, подозреваемого в убийстве полковника. Но это сути дела не меняло. Любой мало-мальски знающий свое дело контрразведчик, ознакомившись с делом Измайлова, увидит, что оно шито белыми нитками, и весьма грубо, неаккуратно. Что он, Серадов, палец о палец не ударил, чтобы прояснить истинное положение вещей, которое проливало бы хоть слабый свет на деятельность германской агентуры, не говоря уже о подлинном преступнике.

…Капитан контрразведки Мулюков быстро ознакомился с делом по убийству полковника Кузнецова и удивился: ни в одном допросе обвиняемого Измайлова не выяснялись его связи с германской контрразведкой. Более того, следователь даже не поставил перед обвиняемым ни одного подобного вопроса. В деле фигурировал лишь один, ничем не подкрепленный довод следователя Серадова — Измайлов немецкий шпион, поскольку в период войны с Германией он сознательно нанес урон русской армии, убив боевого, неоднократно награжденного офицера — начальника Чистопольской школы прапорщиков, то есть совершил террористический акт в пользу вражеского государства. Обвиняемый Измайлов не признал себя кайзеровским агентом. Капитану Мулюкову показался странным характер допросов обвиняемого и вообще все это дело. Или этот следователь верхогляд и наивный, как ребенок, или продажный прохвост, если не больше, заключил он.

Капитан попросил тюремного чиновника вызвать на службу следователя Серадова. К нему было немало вопросов. С ним контрразведчик хотел побеседовать, однако до того, как допросит обвиняемого Измайлова.

Вскоре запыхавшийся чиновник появился на пороге его кабинета и сообщил неожиданную для капитана новость: следователь Серадов прошлой ночью отбыл в неизвестном направлении. «Бежал», — мелькнула у него мысль. И контрразведчику многое стало понятным. Мулюков тотчас составил телеграмму:

«Начальнику контрразведки

Казанского военного округа

полковнику Кузьмину А.

Срочно

Прошу Вас принять меры к розыску и задержанию Серадова Алтынбая Тархановича, 1887 г. рождения, уроженца Нижнего Новгорода, подозреваемого в связях с германской разведкой.

Капитан Т. Мулюков»

Лишь после того как эта депеша была отправлена в Казань, контрразведчик отправился допрашивать Измайлова. Но сырой спертый воздух в камере смертников заставил его изменить решение, и допросить обвиняемого в отведенном ему кабинете. Капитан начал допрашивать Измайлова с того, что вытащил из черной полевой сумки листок бумаги и положил его перед юношей.

— Я с тобой, милок, не собираюсь играть втемную — раскрываю свои карты сразу. У меня для раскачки нет времени. Так что милок, давай-ка побеседуем серьезно и без проволочек расставим все точки по местам.

Измайлов не знал, что письмо, лежащее перед ним, было отправлено купцом Галятдиновым после гибели полковника Кузнецова. Что этот купец сознательно умолчал о письме, написанном Кузнецовым в своей беседе со следователем Серадовым. Видимо, понимал: заикнись он о нем с таким человеком, как Серадов, — это могло бы ему стоить жизни. Строчки письма, как в тумане, плыли перед глазами Измайлова. Но содержание его заставило предельно напрячься.

«Начальнику контрразведки

Казанского военного округ

полковнику Кузьмину А. П.

Милостивейший Александр Павлович!

Позвольте Вам сообщить следующее. 18 октября с. г. мне было предложено сотрудничать с германской разведкой. Столь гнусное предложение поступило от гражданина Перинова Семена Семенович, которое мною было отвергнуто. За сотрудничество в пользу Германии мне было предложено в качестве аванса 50 тысяч рублей золотом. Указанному лицу было доподлинно известно о моем перевод в штаб Казанского военного округа и даже день, когда я должен приступить к исполнению новых обязанностей. Обо всем этом я хотел известить Вас лично по прибытии в Казань 21 октября с. г. Однако события, которые произошли в ночь на 19 октября, вынудили меня написать это письмо на случай непредвиденных обстоятельств.

С нижайшим поклоном Ваш покорный слуга А. П. Кузнецов»

Измайлов оторвался от бумаги и настороженно посмотрел на капитана.

— Вот видишь, милок, какие дела, — проговорил ровным голосом Мулюков, о чем-то думая. Но тут же он пристально посмотрел на обвиняемого и спросил: — Что нового теперь скажешь? То, что раньше говорил, мне известно. — Он постучал пальцем по папке с протоколами его допроса.

Измайлов пожал плечами.

— Теперь ты представляешь, милок, что все это дело получает более серьезный оборот?

— По-моему, более серьезного, чем смерть, для человека не бывает, — с ожесточением заговорил Измайлов. — А мне, как утверждал следователь, не избежать расстрела. Так что какой еще «более серьезней оборот» гложет быть для меня? — Шамиль нервно хмыкнул и провел рукой по опухшему лицу. — Мне нечего добавить к тому, что я уже говорил. Повторю только одно: на полковника я не наезжал.

— Это все?

— Гражданин капитан, судя по материалам дела, этого военного задавили на Николаевской, неподалеку от чайханы, а я сел в эту проклятую повозку по просьбе компании недалеко от дома купца Галятдинова.

— Это, милок, ничего не меняет, — отрезал контрразведчик ледяным голосом, и слабая надежда на торжество справедливости у Измайлова быстро рухнула, как детская песочная избушка. — Вы могли свернуть на Николаевскую. Ведь судя по материалам дела ты не знаешь города и в нем почти не ориентируешься. Или ты уже хорошо знаешь Чистополь?

— Нет, не знаю.

— Вот видишь! Напрашивается и другой вопрос: почему ты, трезвый человек, подсаживаешься к пьяной компании. Разве нормальный человек пойдет на это? Вряд ли. Я сам, например, на это не пошел бы. Да мало ли что они до тебя наделали, каких дров наломали в городе. Ведь присоединяясь к ним, ты уже помимо своей воли перелагаешь часть грехов этой компании на себя. Делишь их вместе с ними. У пьяных компаний редко когда не бывает грехов. Как правило, грехов у них хоть отбавляй. Вряд ли кто вспомнит в пьяной компании, с какого ты, милок, часа или минут в тот вечер к ним присоединился. Жизнь показывает, в подобных случаях участники таких попоек никогда ничего не вспоминают путного для чужака. Наоборот, они стараются, словно сговорившись, — а иногда и специально сговариваются, — все свои грехи свалить на незнакомца. И я уверен, милок, что вряд ли кто из них подтвердит твою невиновность.

Капитан закурил сигару и, глубоко затянувшись, продолжил:

— Хотя ты и сам, милок, небезгрешен. Вон сколько свидетелей говорят о твоем разбойном нападении на дом купца Галятдинова…

— Они все врут, — перебил его юноша.

Мулюков встал с табурета, скрипнул сверкающими хромовыми сапогами и заметил, словно не слышал возражения обвиняемого.

— Раз сам грешный, криминальный, то и чужих подобных грехов не боишься. Поэтому ты и примкнул к этой сомнительной компании. Тут простая логика. — Контрразведчик сел на табурет, как на коня, широко расставив ноги. — Сколько они заплатили тебе за услугу?

Измайлов хотел было сначала спросить у него, что он имеет в виду под «услугой», но передумал и коротко обронил:

— Пять рублей.

— Всего-то? — брови капитана поползли вверх. — Не может быть!

— Господин капитан, при личном обыске у меня изъяли все, что было. Кажется, эти деньги были приобщены к делу…

Мулюков полистал дело и недовольно сказал:

— Нет тут никаких денег. И процессуальных бумаг об их изъятии нету. — Капитан понял, что их прибрали к рукам тюремщики или, всего скорее, сам следователь Серадов. — Кстати, кто тебе дал деньги?

— Мишель.

— Мишель? Это еще что за иностранец?

— Он, кажется, не иностранец. Это его так компания называла. А так, как я понял, зовут его Мишкой.

— А фамилия?

Измайлов вспомнил фамилию не сразу, а когда она пришла ем на ум, энергично выпалил:

— Тряпкин. Его фамилия Тряпкин. По образованию, как я слышал, медик. Он из Казани.

— Значит, Михаил Тряпкин тебе дал деньги? — повторил капитан, то ли уточняя, то ли запоминая это имя.

— Да-да, он самый…

— А Сёму знаешь? — осведомился контрразведчик. — Разве не он тебе дал деньги за исполнение обязанностей извозчика?

— Сему не знаю. И денег он мне никаких не давал, — торопливо ответил Шамиль. — Вообще в той компании никого не называли этим именем.

Контрразведчик еще долго задавал всякие вопросы, уточнял интересующие его детали и потом в заключение сказал:

— Вот что, Измайлов, я все, что ты здесь наговорил, проверю. В этом не сомневайся. Если наврал — пеняй на себя. А коли нет — твое счастье, что я прибыл вовремя: избежишь смерти.

— Значит, сегодня суда не будет? — с дрожью в голосе спросил Шамиль.

— Нет, не будет. Но запомни, милок, что тебе в лучшем случае причитается тюрьма за разбой.

Маленький, толстый капитан встал, потянулся, хрустнув суставами, и как колобок покатился на коротких маленьких ножках к двери и позвал конвоиров. Когда Измайлова увели, Мулюков присел к столу и, подперев ладонью подбородок, уставился своими небольшими раскосыми глазами в зарешеченное окошко, через которое виднелись часть высокого забора с колючей проволокой да серое непроницаемое небо, принесшее с утра дождь со снегом. Но капитана меньше всего в эти минуты волновала погода. Просто у него была давнишняя привычка смотреть в окошко и думать, анализировать складывающуюся ситуацию. А она, как он понимал, была непроста.

Три недели тому назад, в начале октября, ему удалось напасть на след одного германского агента, обосновавшегося на Казанском пороховом заводе, который готовил диверсию. Он хотел через него нащупать агентурные связи и выйти на резидента. Мулюков полагал, что такая фигура существует. Но Миргазиянов посоветовал полковнику Кузьмину арестовать диверсанта: исключить его побег. И начальник контрразведки отдал такой приказ, полагая, что допрос агента быстрее даст возможность выйти на связника. На допросе агент показал: все указания ему поступают от Семы, кличка которого — Двойник. Диверсант позже назвал его полное имя — Перинов Семен Семенович, с кожевенного завода. Перинова арестовали, но он категорически все отрицал, утверждая, что это какая-то невообразимо роковая ошибка. Он, Мулюков, тогда решил устроить опознание. А тут произошла неожиданность: диверсант не признал ни в одном из трех мужчин, участвовавших в опознании, своего связника Сему. Оказалось: агент под кличкой Двойник вовсе и не был Периновым. Просто он использовал это имя в качестве ширмы, о чем диверсант и не подозревал. Обычно Двойник его находил сам. В экстренных случаях диверсант должен был в установленные часы появляться у здания заводской конторы. Как правило, Двойник вырастал словно из-под земли перед его глазами, правда, не сразу, а минут эдак через пятнадцать. Вызывать Перинова через кого-либо ему было запрещено, как нельзя было появляться и на территории кожзавода.

И вот теперь здесь, в Чистополе, вдруг снова объявился человек, который представлялся Периновым Семеном Семеновичем. Кто же был он в действительности? То, что это не Измайлов, это дураку понятно. Другое дело, что он мог купить Измайлова и тот по наущению Двойника задавил полковника. Но ознакомление с делом и допрос обвиняемого и купца Галятдинова явственно показали капитану: эта версия, как новая, но рассохшаяся лодка, имела много щелей, которые логически нечем было заткнуть, и она была обречена, практически ее невозможно было вытащить из пучины бездоказательности. Ведь таинственный Сема не будет дожидаться, когда его вызовут в контрразведку для дачи показаний. Поэтому опровергнуть показания Измайлова либо подтвердить их достоверность вряд ли удастся. А может, этот агент теперь вырядился в того врача. А вдруг действительно это Тряпкин?! Ведь по показаниям обвиняемого именно Мишка Тряпкин передал ему вожжи. Не круглый же идиот этот Мишка, чтобы после наезда на офицера попросить убийцу, правившего лошадью, чтобы тот уступил ему свое место извозчика.

Контрразведчик вскочил с места и засеменил коротенькими ногами. Попросить он, конечно, не попросил. А вот самого его попросить могли, потому что он, как утверждает Измайлов, был единственным трезвым человеком из всей этой компании. Скорее всего убийца сразу же откололся от компании и исчез. Так бы поступил на его месте любой, тем более что наезд быстро обнаружил постовой милиционер, который припустился за тарантасом, чтобы остановить его. А те тут же дали деру.

Капитан помассировал затылок и шейный позвонок и присел на краешек стола. «Итак, — размышлял он, — центральная фигура, которая может основательно прояснить ситуацию, это Мишка Тряпкин. Либо он сам агент-двойник, либо тот самый флюгер, который укажет, в какую сторону поворачивать паруса поиска, чтобы ветер удачи побыстрее придул, примчал к нужному месту. Но все-таки какой наглый тип этот Сёма-Двойник. Зная, что на его след напали тем не менее называет ту же фамилию. Тем более что фамилия Перинов не часто встречается, как и Матрацов, Подушкин, Простынев, Кроватьев. Такие фамилии запоминаются. А может, здесь кроется какая-то неординарная комбинация? Ведь в этой ситуации агент называл редкую фамилию, за которой скрывается, — если исходить из здравого смысла и логики, — лишь для того, чтобы, в случае неудачи с вербовкой, привлечь к себе внимание контрразведки. Но зачем? Чтобы отвлечь от кого-то или от чего-то другого! Ну, разве что от порохового завода? Если так, то напрашивается два вывода. Во-первых, на заводе есть еще кто-то. Возможно, второй агент. Дублер. — Капитан нервно чиркнул спичкой, но тут же бросил ее. — Во-вторых… Что же во-вторых-то?» Мулюков хлопнул себя по лбу.

— Только что мысль мелькнула искрой, — вслух заговорил он, — и тут же улетучилась. Склероз, что ли, на сорокалетие незваным гостем притопал… Ах да! Во-вторых, агент Двойник, видимо, выработал, как мотор, свой ресурс и подлежит списанию! А что? — версия вполне. Иначе какой же дурак под этой фамилией будет работать дальше.

«Судя по всему, — продолжал он размышлять, — этими агентами, как шашками, двигает опытный игрок с лисьими повадками».

Контрразведчик закурил и вновь погрузился в свои мысли. «Альтернативой моим выводам может быть только одно: германская агентура вконец распоясалась в России и чувствует себя безнаказанной, как в стране своих союзников-сателлитов. И это в государстве, которое воюет с ними! Неужели до такой степени они обнаглели? А почему бы и нет? Ведь кругом блатные серые людишки сидят, которые единственно что делают серьезно, так это ждут чинов да наград». Тут Мулюков вспомнил тупые, сытые физиономии своих коллег. Многие из них — дворянские отпрыски. Их интересы сводятся в основном к обогащению, кутежам с созревшими гимназисточками да к полупьяным картежным баталиям.

Мулюков давно заметил, что такие же барчуки-ловеласы сидят, как жирные коты на завалинке под лучами теплого солнца, и в штабах других военных округов. Только на фронте, в действующей армии, где он провел два года, этих типов и с огнем не сыщешь. Там, на фронте, он своей кровью заработал три боевых ордена. Но такие же награды, оказывается, получали и в тылу эти барчуки якобы за блистательные операции против вражеской агентуры. Но он-то знал, как работала контрразведка Казанского военного округа.

Германская разведка только в семнадцатом году совершила несколько крупных диверсий. Во время июльского разгула реакции иностранная агентура пустила под откос воинский эшелон с боеприпасами, и Московско-Казанская железная дорога была парализована на несколько дней взрывом вагонов.

В ночь с 14 на 15 августа 1917 года прогремело несколько адских взрывов, которые потрясли весь город и ближайшие селения: то взлетели на воздух артиллерийские склады в пригороде Казани. Пламя взрывов взметнулось в поднебесье и, казалось, лизнуло высокие перисто-слоистые облака, словно этот гигантский всплеск огня вырвался из кратера проснувшегося вулкана.

Ночью 13 сентября 1917 года германская агентура в 55 верстах от Казани направила навстречу друг другу два железнодорожных состава с военными грузами. В результате столкновения потерпели крушение оба состава. Были большие человеческие жертвы.

Каждый раз после очередной диверсии буржуазия во всю глотку трубила, что это, дескать, дело рук большевистских наймитов, продавшихся Германии и действующих рука об руку с немецкими шпионами. Некоторые правые газеты писали, что большевики — это немецкие шпионы. Основанием для подобных измышлений им служило то, что большевики были за поражение Временного правительства в империалистической войне. Власти пытались свою неспособность управлять страной свалить на своих политических оппонентов, которые якобы во всем противодействовали и являлись причиной многих неурядиц и бед в стране. И причину неудачной борьбы с германской агентурой власти искали не в себе, а в деятельности большевиков. А иногда специально раздували кадило шпиономании лишь для того, чтобы всячески очернить большевиков, особенно в отсутствие патриотизма и преданности к матушке-России, дабы ослабить тем самым хоть немного влияние их на народные массы. Именно внутренняя и внешняя политика правительства Керенского и была тем самым гибельным местом, бездонным болотом, где тонули все чаяния и здравые помыслы народа и что предопределило гниение всего общества, в том числе разложение службы государственной безопасности. Этому способствовали и полчища монархистов, как саранча оккупировавших военную контрразведку, которая и должна была вести борьбу с иностранными разведками. Однако идейные шатания, колебания под воздействием политических ветров и вьюг февральской буржуазной революции, бездарность сотрудников контрразведки и предопределили провалы в борьбе с германской агентурой.

Многие монархисты в открытую говорили, что якобы борьбу с немецкими шпионами ослабило упразднение жандармского корпуса. Но, как известно, жандармские ищейки вынюхивали и бросались обычно только на революционеров. Это было их главным делом. Борьбой с иностранными разведками занималась военная контрразведка.

Бывшие царские военные контрразведчики в первые месяцы после февральской революции находились в шоке от испуга, и все их помыслы были направлены на одно — уцелеть. А в последующие месяцы, оправившись от испуга, у них появилась более смелая цель, поглотившая их без остатка, — усидеть на своем теплом месте. И они были заняты не столько тем, чтобы исполнять порученные обязанности, сколько тем, чтобы накрепко зацепиться, закрепиться в кресле крюками да баграми взяток и подношений влиятельным лицам. И тут уж было не до германской агентуры. И многие из них были готовы все свои идейно-политические убеждения променять на деньги в твердой валюте. Ведь они не воспринимали перемены, не верили политической устойчивости в разоренной стране и потому старались сооружать золотые мосты через пропасть неизвестности на случай побега за границу.

Судьба и проблемы Российской державы, родного края, неудачи и неприятности по службе, последствия диверсий, физиономии своих сослуживцев пронеслись в голове Мулюкова так зримо, словно он это увидел из окна мчащегося курьерского поезда. Капитан потрепал свои редеющие волосы, как трепал их когда-то в детстве его отец, и снова было задумался. «К черту! — контрразведчик вскочил с табурета. — Не надо думать о глобальных проблемах, — мысленно приказал он себе, — иначе одно расстройство! От этого только руки начинают опускаться. Своя работа начинает казаться бесполезной, никому не нужной мельтешней, когда кругом такое творится».

Мулюков немного постоял, поглядел, как медленно, кружа в порывах ветра, летят крупные хлопья снега, и снова уселся на обшарпанный, как весь кабинет, табурет.

Надо перво-наперво разыскать Мишку Тряпкина — решил капитан. Он — та ступенька следственной лестницы, через которую перешагнуть невозможно. Только на нее опираясь, можно сделать следующий шаг к разоблачению немецкого агента Двойника. А вдруг этот Двойник и есть Тряпкин? Снова пришла ему эта мысль. Может быть такое? Конечно. Во всяком случае, уверенности нет в том, что он не стал бегать под этой фамилией. Объявить сейчас его розыск? А если этот Мишель ни в чем не виноват? Такое тоже может быть. Вполне. Да, задачка непростая. Но в любом случае не помешает, если его поведение будет в поле зрения. И он подготовил вторую по счету телеграмму за этот день.

«Начальнику контрразведки

Казанского военного округа

полковнику Кузьмину А. П.

Прошу Вас установить наблюдение за Тряпкиным Михаилом, работающим (по неуточненным данным) врачом на медицинском факультете Казанского университета.

Капитан Т. Мулюков».

«Лишь бы этому Миргазиянову, чванливому завистнику, не поручили это дело, — с беспокойством подумал контрразведчик, — иначе он, как в стельку пьяный плотник, сработает топорно сикось-накось: того гляди, все рухнет».

Капитан Мулюков помнил, как к нему однажды пришел поручик Миргазиянов, с которым у него были чисто служебные отношения, и, уставив на него злые, застывшие, словно стеклянные глаза, проговорил холодным тоном: «Вижу, работаешь, вышел самостоятельно на агента. Но скажу тебе по-дружески: слишком уж суетишься. Я бы даже сказал, до неприличия. А посему наши коллеги по работе говорят о тебе нелестно. Ловкий, говорят, парень, проныра». Мулюков хотел было послать подальше этого «благодетельного» советчика, у которого зависть и злопыхательство к людям родились, пожалуй, вперед его, но сдержался. «Так что ты, дружок, учти это», — уже не скрывая злости, закончил Миргазиянов. «Угу, — буркнул равнодушно капитан Мулюков, которому послышались в голосе новоиспеченного „друга“ нотки угрозы, — обязательно учту».

Потом этот поручик Миргазиянов упросил начальство, чтоб его задействовали в расследовании деятельности диверсанта на пороховом заводе, которого выявил Мулюков. Поручику велено было отработать агентурные связи этого диверсанта со связником, с его резидентом.

Капитан не только интуитивно чувствовал, что существует фигура резидента германской агентурной сети, но и, логически анализируя разрозненные факты и обстоятельства, приходил к этому выводу. Свои соображения по этому поводу он направил в виде докладной записки своему непосредственному начальнику полковнику Кузьмину — старому петроградскому интеллигенту, который больше жил воспоминаниями о милом добром старом времени, чем сегодняшним днем. Видимо, как полагал Мулюков, полковник и удержался в своем кресле при новых властях именно за это свое качество — безвредность для окружающих. Но многие не хотели видеть, что эта безвредность распространялась, по существу, и на врагов матушки-России, на германскую агентуру. Он напоминал дряхлого слепого кота без зубов и когтей, которому доверили охранять от мышей амбар с продуктами.

Помнится, когда Мулюков обосновывал свои выводы насчет того, что в Казани окопался резидент немецкой агентурной сети всего Среднего и Нижнего Поволжья, полковник Кузьмин после некоторого раздумья согласился с ним. И пообещал все это довести до сведения высокого начальства, не исключая и петроградского. Этот разговор состоялся осенью, в конце сентября. Еще дважды вызывал его к себе полковник Кузьмин, уточняя разные детали его доклада. Но прошел месяц с лишним, как состоялся последний разговор о перспективах и приемах борьбы с иностранной агентурой, а сдвигов в этом вопросе не было. Возможно, что полковник никому и не докладывал о его соображениях. Особенно после того как незримая нитка, тянувшаяся от диверсанта с порохового завода к его связнику, оборвалась.

Мулюков считал, что они поторопились с арестом агента. А самая главная причина неудачи, как полагал он, в топорных, необдуманных действиях Миргазиянова, который, движимый болезненно раздутым честолюбием, желанием отличиться, как средневековый рыцарь бросился с открытым забралом на крепость кожевенного завода — именно там работал Перинов Семен, мнимый агент. После открытого появления в заводской конторе как представитель контрразведывательных органов, Миргазиянов через несколько дней вновь там объявился, но уже для того, чтобы арестовать Перинова. Свои действия он ни с кем не согласовал. Потом, после неудачи, Миргазиянов объяснял свои действия так: он специально появился в открытую на заводе, чтобы спровоцировать, заставить действовать Перинова. Иначе говоря, хотел заставить его раскрыться. А заодно проследить связи Перинова со своим резидентом, ведь он должен же был в сложившейся ситуации связаться с ним.

Но Мулюков-то понимал авантюрный расчет этого поручика: если он самостоятельно выйдет через Двойника на резидента — почти все лавры победителя — ему. Он спит и видит капитанские погоны да офицерский орден на парадный мундир, который, кроме аксельбанта, пока что ничего еще не украшало. Это одна сторона. Если же связник не послужит трамплином, через который можно достать все эти чины да награды, Миргазиянов ничего не терял. Все тогда можно свалить на непредвиденные обстоятельства или в большей мере можно было обвинить Мулюкова в том, что тот как следует не отработал, не выявил систему законспирированной связи между диверсантом и Двойником. Именно это Миргазиянов и пытался в последующем объявить основной причиной его неудачи в поиске резидента. Упрямо утверждая при этом, что полет его творческой самостоятельной инициативы, как птица, натолкнулся на невидимую, замаскированную сеть, расставленную агентами. Так или иначе комбинация по поимке Двойника и резидента с треском провалилась.

Капитан Мулюков не тешил себя иллюзиями относительно успеха дальнейшей борьбы с агентами иностранных разведок. Он хорошо понимал: пока не выгонят из его конторы бездарей и продажных дельцов, все усилия остальных сотрудников — бесплодная мышиная возня. Если бы даже и случилось такое чудо, освободились от балласта, все равно остались бы патологические завистники, которые порой распоясываются не хуже отпетых уголовников по части клеветы, интриг и обмана. Они-то особенно ему досаждали, хотя Мулюков с юности был искренне убежден, что ему-то уж никто не завидует ни в чем: ни ростом, ни статностью, ни богатством он не обладал. Правда, природа не обделила его двумя качествами — умом и энергией. Было в нем, как говорили женщины, и что-то притягательное, одни говорили ему, что у него веселый нрав, другие утверждали, что у него обаятельная улыбка. Может быть, и было так, но Мулюков не очень-то в это верил. И конечно же Миргазиянов и другие подобные субъекты завидовали не его обаятельной улыбке, не веселому нраву, хотя на работе это никогда не проявлялось, а удачливости в работе контрразведчика. Напротив, они считали капитана Мулюкова, в общем-то, недалеким человеком, но везучим. Когда, например, он вышел на немецкого агента, один из завистников громко бросил: «Всегда везет дуракам в женитьбе да в работе».

Это оскорбление Мулюков снес молча, но про себя подумал, что патологический, прирожденный завистник — это тот же подлец, но только спящий, который, однако, всегда просыпается, когда до него доносятся звуки фанфар, возвещающие о чьих-то трудовых или иных успехах либо о личном счастье знакомых ему лиц. И он про себя решил, что существует, по крайней мере, три вида патологических завистников: завистник-бездельник, завистник-неудачник, завистник-тщеславец, но все они, как разновидности ядовитых змей, одинаково опасны.

Правда, чуть позже Мулюков размышлял о человеческой зависти несколько с другой стороны и пришел к определенному выводу, который запомнил, зазубрил как таблицу умножения, дабы не повторять ошибки, не ошибаться в мотивах человеческих поступков, лучше познать суть человека. Он потом повторял своей жене, что, какая бы ни была зависть — черная или белая, она всегда вызывает определенную реакцию, заставляет людей встрепенуться: одних — чтобы больше работать над решением своих проблем, ибо они воспринимают чужой успех как пример того, что может достичь, сделать обыкновенный человек, других — очнуться от дремотной жизни на короткое время, чтобы, горестно повздыхав, основательно попереживав, снова погрузиться, как ленивый бегемот в болотную тину, в свою тихую, размеренную жизнь, а третьих — чтобы нагадить человеку, вызвавшему зависть, ибо эта категория людей воспринимает чужой успех как удар по самолюбию, как косвенное оскорбление, как принижение их талантов, как косвенный укор их деятельности.

Капитан Мулюков уже с университетской скамьи испытал на себе недоброе влияние злобных чар завистников, которые были на него направлены лишь за то что он не зря тратил время, постигал науку на совесть. Собственно, он видел в этом единственную узкую тропинку, ведущую через мрачные годы нужды и лишений, в которых прозябали его отец и мать — рабочие завода Крестовникова. Его маленький рост, из-за которого он немало переживал, некрасивое лицо, унылая одежда, свидетельствовавшая о материальной скудости, не являлись, однако, надежным щитом от стрел зависти. И Мулюков тогда понял: прозябай ты в какой-нибудь медвежьей дыре, голодай, имей жалкий вид, но коль имеешь хотя бы одно достоинство — обязательно найдутся завистники. Не завидуют, пожалуй, только умершим, и то не легкой быстрой смертью в старости, а умершим с муками и в молодости.

Капитан также четко усвоил, как прекрасный ученик, нетрудный урок, что человек, которому завидуют, в глазах патологических завистников всегда видится пронырой, ловким дельцом, проходимцем или счастливым дураком, удачливой серостью. Но никогда не видят в нем ни талантов, ни тем более гениальности. А потому завистники — полуслепцы. Но они и полоумны, поскольку, как типичные глупцы, замечают и осмысливают все результаты деятельности людей, которым завидуют, не как объективную закономерность, а как чистую случайность. И Мулюков написал однажды полушутя-полусерьезно на клочке бумаги: «Завистник — это полоумный полуслепец, который в оценке успехов деятельности окружающих его людей, в отношении к ним исходит из полузвериных инстинктов, унаследованных еще от обезьянолюдей плиоценского периода кайнозойской эры, и который испытывает удовольствие, как дикарь-каннибал, когда пожирает очередную свою жертву».

Мулюков даже не предполагал, что из-за этой бумажки у него будут неприятности по службе. Он оставил ее на своем рабочем столе и на минутку отлучился. Когда же вернулся в свой кабинет, бумажка с этой записью бесследно исчезла. Собственно, капитан и не искал ее. Но через несколько дней его вызвал к себе полковник Кузьмин, положил перед ним этот клочок бумажки и тихо, сухо спросил:

— Ваше сочинение?

Увидев знакомую бумажку, Мулюков утвердительно кивнул.

— Значит, вы, милостивый сударь, относите меня к завистникам-людоедам? — Лицо полковника побагровело. — Позвольте вас, досточтимый капитан, спросить: почему в вашем представлении я заслужил такой высокой чести?

Мулюков в первую минуту не мог понять, каким образом эта бумажка оказалась у его начальника и почему тот отнес ее содержание на свой счет. Но когда капитан пробежал глазами по тексту, он чуть не поперхнулся: кто-то приписал, подделав его почерк: «Сей завистник-душегуб и дубина — полковник А. П. Кузьмин». Мулюков конечно же пояснил ему все как было. Но все равно после этого случая его начальник резко изменился: перестал с ним советоваться, всегда говорил холодным тоном, совал его, как кляп, в пасть провалов и огрехов, которые допускали его коллеги. Словом, жизнь стала трудней, и Мулюков начал замечать в последние дни злорадные ухмылки Миргазиянова и его дружка прапорщика Дардиева, служившего в одном из полков казанского гарнизона. Этот Дардиев, перед тем как пойти на военную службу, промышлял граверными работами. И Мулюков слышал, что прапорщик за большой куш вспоминает свое ремесло: фабрикует разным хмырям и уголовникам чистенькие документы с надежными печатями. Этот бывший гравер мастерски подделывал любые почерки.

То, что его подставили под удар два этих молодца, капитан не сомневался. И в эти дни его душила, как астма, не обида на этих темных прощелыг, а досада на самого себя, на свою дурость: ведь он дал возможность этим тыловым ничтожествам торжествовать, праздновать гнусную победу над ним, боевым офицером. А этот тупица полковник Кузьмин поверил подсунутой ему туфте и сбросил маску лощеного интеллигента с дипломатическими вывертами. Три дня тому назад, перед командировкой в Чистополь, полковник Кузьмин, сделав ему внушение, отстранил от проведения одной заманчивой операции, которая обещала выход на агента-связника. Мулюков понимал: полковник будет попросту выживать его, создавая трудности по службе и обвиняя при любом удобном случае во всех грехах, в том числе и тех, в которых нет его вины. И он теперь больше думал о том, что ему делать дальше: проситься на фронт или же немного подождать, потерпеть. Ведь могут же этого дряхлого мерина наконец-то шугануть из его теплого, уютного стойла, где он не работает, а находится в постоянной сладостной дремоте. Всем же очевидно: не тянет уж больше, не под силу ему тащить тяжелую поклажу контрразведки целого военного округа. Есть же в отделе сильные мужики со светлыми головами. Вон хотя бы взять подполковника Иванова. Чем не начальник? Этот бы гору свернул. А какой человечище! Нда… Такие люди почти всегда в стороне. Заняты второстепенными делами. А жаль! И все потому, что нет руки да лишний раз не склонит свою гордую голову в почтительном поклоне перед сильными мира сего. Да, так уж повелось исстари, с незапамятных веков: талантливые люди обычно уповают на свой талант, на свою способность вершить большие дела, полагая, что этого вполне достаточно, чтобы достичь поставленной цели, чтобы утвердиться в жизни. Но жизнь чаще всего посрамляет таких легковеров-оптимистов. Они-то как раз и терпят поражения на государственно-чиновничьей службе, потому как не придают значения такой экипировке, как угодничество, услужливость, подхалимство, лесть. Этим подлым арсеналом оружия прекрасно вооружена серость, бездарная посредственность, удачно заменяя тем самым отсутствующий талант. Услужливая, льстивая серость в основном и достигает высоких постов. Так было, так и есть. Но Мулюков верил, что в будущем так не будет. Он объяснял такое уродливое положение сохранившейся еще феодально-царистской психологией в сознания людей. Но сам он не хотел делать карьеру на государственной службе. И после окончания войны собирался уйти из военной контрразведки. Голубая его мечта — стать преподавателем на юридическом факультете Казанского университета и заняться уголовно-правовой наукой.

Но это, как был убежден Мулюков, все находится за синими далями да за высокими горами. И в ближайшие годы он не рассчитывал дойти до желанной цели. Капитан, прикидывая и так и сяк, приходил к одному и тому же выводу: безголовое Временное правительство не закончит войну в ближайшие год-два. По крайней мере, Мулюков не чувствовал, что Австро-Венгерская и Германская империи выдохлись и вот-вот рухнут от полного истощения. Скорее наоборот, Россия не выдержит, надсадится. Ведь кругом была разруха, голод подползал к людям страшным чудовищем. В стране свирепствовала невиданная инфляция. Вот уже с июля месяца, когда началось подавление ранее провозглашенных свобод, Мулюкова не покидало ни на один день ощущение, что государственная машина мчится к бездонной пропасти и скоро вдребезги разобьется. Он допускал, что это правительство падет не только от ударов извне, но, главным образом, вследствие внутренней борьбы между политическими партиями. Сам же капитан не принадлежал ни к одной из них. Ему представлялось наиболее справедливой позиция большевиков. Но чья партия возьмет верх в этой непростой ситуации, он не знал.

Часа в четыре пополудни в зарешеченное окошко кабинета, где копался в бумагах капитан Мулюков, полезли длинные тени, словно темные руки ночных привидений, которые хотели незаметно выкрасть остатки скудного осеннего света. Перечитывая заявление купца Галятдинова, капитан не заметил, как в его неуютном помещении воцарились сумерки. Лишь после того, как буквы начали расплываться, он оторвался от бумаги. «Э-хе-хе… А этот Измайлов к делу о гибели полковника не подходит ни с какого бока, — подумал контрразведчик. — Во всяком случае, никак не сходится время».

Мулюков сопоставил время, когда погиб полковник Кузнецов, — это было в 19 часов, и время, когда Измайлов покинул двор купца Галятдинова, — 19 часов 35 минут. Это время значилось в заявлении купца. Это подтверждалось и милицией, прибывшей к Нагим-баю через десять минут. (В рапорте милиционеров значилось 19 часов 45 минут).

Потом он еще раз перепроверил это время, вызвав через нарочного купца Галятдинова и его работников, и затем спокойно вычеркнул из обвинительного заключения уголовного дела Измайлова эпизод по убийству полковника Кузнецова. Капитан Мулюков окончательно понял: следователь Серадов сознательно не обращал внимание на это временное расхождение. И теперь контрразведчик сидел и гадал: взятка или прямая, непосредственная причастность Серадова к работе вражеской агентуры явилась причиной его должностного преступления? «Ничего, я спрошу его сам об этом». Капитан вспомнил угрюмый, неприязненный, а подчас и враждебный взгляд своего начальника и грустно произнес вслух:

— А может, и не придется тебе, Талиб Акрамович, это сделать. Всего скорее, что нет. — И тут же мелькнула мысль: «Вот пошлют тебя на фронт или на укрепление кадров куда-нибудь в тмутаракань и будешь там куковать один вдали от семьи».

Мулюков пошел в камеру к Измайлову и известил его, что обвинение в убийстве полковника Кузнецова он с него снимает.

— Ну, а история во дворе купеческого дома — это не моя компетенция, — пояснил капитан. — Подобными делами занимается милиция.

В тот же вечер Измайлова перевели из камеры смертников в общую камеру, изрядно набитую разношерстным людом.

ГЛАВА V КРУТОЙ ПОВОРОТ

Незаметная, непрезентабельная идея превращается в идеал, как гадкий утенок в прекрасного лебедя, тогда, когда обнаруживается в ней привлекательность и когда она побуждает людей к стремлению к ней.

Автор

Очистительный ветер Октябрьской революции пронесся по всей Казанской губернии, сметая с дороги истории старую власть, как сгнившую листву. В один из дней, в полдень, в Чистополе на городской управе, на зданиях суда и милиции, на всех других присутственных местах пламенели красные полотнища.

Днем вооруженные винтовками рабочие, революционные солдаты и матросы волжской флотилии заняли без единого выстрела и городскую тюрьму. Возглавлял всю эту группу светловолосый мужчина средних лет в черном бешмете. Охрана, не оказывая сопротивления, сложила оружие и поспешила удалиться восвояси. Когда солдатские сапоги загромыхали под кирпичными сводами тюремного коридора, напуганные надзиратели, понимая, что происходит, шарахнулись к выходу, но дорогу им преградили вооруженные рабочие и велели идти по своим местам.

В первые же минуты, когда до заключенных начали доноситься из коридора беспокойные возгласы надзирателей, какая-то непонятная возня и суета, в камере, где сидел Измайлов, наступила мертвая тишина. Никто из заключенных ничего хорошего для себя не ждал. Неожиданно донесшаяся до узников, и без того напуганных, частая дробь множества ног тотчас бросила многих в пучину страха. Кто-то тоскливым, дрожащим, скрипучим голосом проблеял:

— Кажись, конвой поспешает за смертниками. В расход пущать будут. Военно-полевой суд-то, чай, кучу дел проштампелевал.

— Не-е… Ет што-то другое. За восемь-то месяцев отсидки я ышо не слыхивал эдакого шума. Може, свара какая вышла, — настороженно высказал предположение сивобородый мужичонка в грязно-серой косоворотке без пуговиц. — А може, нас усех того… на каторгу. Ох-хо-хо, осенью да по себирскому трахту в наших обувках-то дело гибельное. Загнемся вусе ышо до Уралу…

Железная дверь с громким скрежетом распахнулась, и в узком каменном проеме предстал перед заключенными огромного роста широкоплечий матрос, опоясанный крест-накрест пулеметной лентой и с серебристыми ручными гранатами на широком черном ремне.

— А ну, братва, сыпь отседа все наверх, на палубу.

Заключенные от неожиданности замерли: такое чудо не могло присниться и в счастливом сне.

— Свистка боцманского ждете, что ли, или не хотите уходить из зарешеченного трюма? — ухмыльнулся матрос и небрежно цокнул об пол кованым прикладом винтовки.

Тут все обитатели этой темной сырой камеры разом хлынули к дверям. Уже через минуту там почти никого не осталось. Только Шамиль Измайлов медленно, покачиваясь, как изрядно захмелевший гуляка, тащился к двери.

— Это кто ж тебя так покантовал, братишка?

— Надзиратели да охранники, — вяло ответил Измайлов.

— Это за что же? — осведомился светловолосый мужчина, появившийся в дверях. Матрос тотчас принял учтивую позу, как будто ему подали команду «смирно».

Голос показался Шамилю знакомым. Он поднял голову — и вздрогнул: перед ним стоял большевик Соловьев Василий Николаевич, с которым свела его судьба в сентябре на чистопольском базаре. Но Соловьев его не узнал. Да это было и немудрено. Лицо юноши сплошь покрывали синяки, кровоподтеки и ссадины.

— Здравствуйте, Василий Николаевич! — тихо поприветствовал Шамиль своего товарища.

Соловьев в недоумении глянул на заключенного и удивленно спросил:

— Вы меня знаете?

— Василий Николаевич, это я. Измайлов Шамиль. Помните, мы с вами…

— Голубчик ты мой! — жалостливо вскричал, казалось, невозмутимый командир. — Как же, как же, мой дорогой друг. Помню, Шамиль, все помню. — Соловьев обнял юношу. — Ты уж, Шамиль, не обижайся на меня. — Он хотел сказать Шамилю, что он его не узнал, но не захотел его расстраивать, а лишь пробурчал: — Этот дворец печали и горя плохо освещен. А зрение у меня не очень…

Матрос почтительно глянул на юношу, потом на своего командира и пробасил:

— Треба, товарищ командир, расчетец произвести, за борт надобно выкинуть этих шмакодявок, — и он тут же выскочил в коридор.

— Давно ты тут? — сочувственно, с жалостью спросил Василий Николаевич своего юного друга. И тут же чуть ли не с испугом: — Уж не из-за меня ли?!

Шамиль отрицательно покачал головой:

— Нет-нет, Василий Николаевич, не из-за вас… Тут полковника задавили… Да еще один купец поклеп настрочил… Вот и хотели все на меня…

В коридоре кто-то завизжал, запричитал испуганным тонким голосом. Тотчас появился знакомый матрос, который тащил сразу двух надзирателей. Одного из них он ухватил за ухо, а другого за шкирку.

— Эти шмакодявки хотели смыться. Не они ли тебя, браток, тронули? — обратился он к юноше.

Измайлов признал своих мучителей и кивнул головой: «Они самые».

И не успел Соловьев сказать, что за зверства надзиратели предстанут перед народным судом, как матрос взмахнул огромными, как молоты, кулачищами и… один за другим оба надзирателя оказались на полу.

— Я сам сидел в Казанской тюрьме, — сердито бросил матрос, и испытал повадки этих шакалов на своих ребрах. — Матрос снял с плеча трехлинейку. — Чего с ними чикаться, в расход их, шмакодявок, надобно, коль душегубствовали здесь.

— Я не расстреливал, я никого не убивал, — запричитал писклявым голосом один из надзирателей. — Вот он сам может сказать, — показывая рукой на Измайлова, голосил надзиратель, — шо я отговаривал других, шоб не убивали ево в камере. Ето вот все он, — ткнул пальцем надзиратель в грудь своего коллеги, — он душегубствовал, сполнял приговоры-то, стрелял большевиков, которые якобы с фронту убегали.

— Ах ты, шакал, шмакодявка, — матрос передернул затвор винтовки, — дак он наших, говоришь, убивал.

Соловьев, останавливая матроса, решительно положил руку на винтовку, и дуло ее уперлось в пол.

Но в это время надзиратель стремительно выхватил из кармана пистолет и, направив его на матроса, нажал на спуск. Сухо щелкнул боек. Выстрела не последовало! Надзиратель в спешке забыл дослать патрон в патронник. И, сообразив это, попытался было исправить свою ошибку. Но лежавший рядом с ним другой надзиратель проявил вдруг завидную прыть: быстро схватил того за руку и, как бульдог, вцепился зубами в запястье. Прогремевший выстрел, к счастью, ничего, кроме испуга, не причинил присутствующим.

Матрос не мешкая подскочил к борющимся и крепко долбанул вооруженного надзирателя прикладом по спине. Тот охнул и кулем замер на полу.

— Его мы будем судить, — твердо, как приказ, объявил свое решение Соловьев, глядя на распластавшегося надзирателя. — Ответит все свои злодеяния. — Он поднял с пола пистолет надзирателя и обернулся к Измайлову: — Ну как, Шамиль, не почувствовал еще, что ты на свободе. А?

— Еще нет, не почувствовал… Но все равно уже стало полегче…

— Ну, а кто друг, а кто враг, ты все-таки почувствовал? — улыбнулся Соловьев.

— Еще бы! — быстро ответил Измайлов. — Всю жизнь буду чувствовать, всю жизнь буду помнить и знать.

— И будешь за своих друзей драться? — как-то обыденно просто спросил Василий Николаевич.

— Буду… Буду бороться… Буду драться…

Соловьев шагнул к юноше и положил руку ему на плечо.

— Сейчас, Шамиль, такое время, что с голыми руками бороться будет трудно. Держи, — и он протянул юноше пистолет. — Пригодится в нашем революционном деле.

Потом, уже на улице, Соловьев сказал Измайлову, что прошлой ночью власть в Петрограде перешла в руки Советов и что Временное правительство низложено.

— Товарищ комиссар, — обратился к Соловьеву пожилой седоусый рабочий в промасленном ватнике, — а что с империалистами да с купчиками делать? Не хотят они добровольно ничего отдавать. Саботируют национализацию.

— А ты как думал, товарищ Габдуллин, что они от радости до потолка запрыгают да сами свои кладовки начнут вытрясать?

— Понятно, — сказал рабочий, поправляя кепку. — Значит, ежели саботируют наше дело, то тащить их сюда, в тюрьму.

— Правильно догадался, Шарип Габбасович, направляйте саботажников сюда.

— А ежели как будто не саботируют, а требуют какую-нибудь бумагу от властей, тогда вроде того что они с удовольствием будут подчиняться нашим требованиям. Вот, к примеру, купчина… как ево… — рабочий полез в карман за бумажкой, — вспомнил, купец Галятдинов. Этот самый богатей так и потребовал бумагу. Говорит: «Во всем должен быть порядок, уважаемый начальник. А ежели новая власть письменно повелит мне, дак я мигом да с радостью доставлю все чин чинарем куда следует. Все, говорит, отдам народу, ничего не пожалею». Вроде того что, мол, давно ждет-дожидается этой власти. Говорил он о помощи, которую якобы оказывал тайно подпольщикам-большевикам, подобно той, какую оказывал миллионер Савва Морозов в девятьсот пятом году.

При упоминании купца Галятдинова Шамиль напрягся, затаив дыхание, не понимая и сам, чего было больше у него на душе, что вызвало это напряжение: ненависти к купцу, любви, теплившейся еще в сердце к его дочери, или крайнего любопытства, вызванного сведениями, достойными удивления.

Тем временем рабочий Габдуллин передал Соловьеву бумагу и пояснил:

— Это список большевиков, которых, как утверждал Галятдинов, он спас в свое время.

— Интересно, интересно, — скороговоркой проронил Соловьев, углубляясь в список. — Ага, кажется, есть и знакомые. Знал Зиганшина, но он был в июле схвачен ищейками Керенского и расстрелян. А вот Ямашев жив. И его можно спросить. Но он сейчас, кажется, в Казани.

— Не верю я в доброту этого купца, — отозвался Измайлов. — Сдается мне, что он что-то затевает. Во всяком случае, пытается выиграть время.

— Возможно, — задумчиво произнес Соловьев. — Но эта затяжка времени — детское недомыслие. Эта власть пришла не на неделю и не на месяц, а навсегда. Мы ведь быстро проверим этот список. Если это обман, то он шутит с огнем.

— Возможно, и он, этот Галятдинов, так думает, — заметил Измайлов. — Он не лишен ума. И если предположить, что список — это мякина, туфта, то он реально рассчитывает лишь на несколько дней, которые ему нужны позарез.

— А сколько дней-то нужно, чтобы сгонять в Казань да хотя бы одного подпольщика поспрошать об этом купчишке? — спросил Габдуллин.

— За два дня можно вполне управиться, — ответил Соловьев.

— А ежели телеграфировать? — подал идею рабочий.

— С телеграфом, с его помощью конечно же покороче будет. — Соловьев положил список в карман. — При благоприятном стечении обстоятельств можно управиться часов эдак за шесть — восемь. А может, и быстрее.

— Вот именно так думает и купец Галятдинов, — снова отозвался Измайлов. — И он, видимо, рассчитывает на несколько часов. Возможно, он уже сейчас из ворот выезжает, бежит.

— Ну да? — опешил Габдуллин. — Неужели?

— А где гарантия, что кто-то из здешних большевиков не знает кого-нибудь из этого списка? — спросил Соловьев. — Может, сюда в Чистополь, прислали большевика Хусаина Ямашева из Казани. Ведь может же быть такое? Может. Стало быть, Шамиль прав, что этот богатей с ценностями уже ускакал.

Соловьев приказал, чтобы быстро подали пролетку.

— А ну-ка, братцы, давайте скорее рассаживайтесь — да на купеческий двор…

Еще когда рабочий Габдуллин упомянул о купце Галятдинове, Измайлов вместе с напряжением ощутил неожиданно и прилив бодрости. Хотя ноги его держали плохо, но он изо всех сил крепился. И когда Шамиль уселся в извозчичью пролетку — почувствовал облегчение.

Соловьев понимал его самочувствие, спросил юношу:

— Может, не поедешь, Шамиль? Ты ведь еще плох. А я скоро вернусь и отведу тебя домой к себе. Ну как, идет?

— Василий Николаевич, разрешите и я с вами.

Соловьев посмотрел на него и ничего не ответил. Он молча протянул Габдуллину вожжи.

— Давай, Шарип Габбасович, правь лошадкой. Ведь ты дорогу ту хорошо знаешь.

Через четверть часа они уже въезжали в ворота купеческого двора. Навстречу им вышел Хатып и купеческий сторож.

— Кто такие? — подозрительно оглядывая пролетку, недовольным голосом спросил Хатып. — Чего надобно?

— Нам нужен хозяин, — Соловьев проворно соскочил с пролетки. — Он дома?

— Нет его, — тем же тоном вещал Хатып, вглядываясь в лицо Шамиля. — В гости поехал.

— А куда и к кому? — быстро осведомился Соловьев.

— Вот уж не знаю. Он не имеет моды кому-нибудь докладывать, — чуть ли не со злорадством отвечал работник.

— Он один уехал? — поинтересовался Габдуллин, все еще не веривший, что хозяин обвел его вокруг пальца и благополучно бежал.

— Нет, господин хороший, не один.

— И Дильбару увез с собой? — не удержался от вопроса Шамлиь.

На какое-то короткое время Хатып замолк, выкатив глаза от удивления. Потом, не спеша, растягивая слова от удовольствия, с издевкой произнес:

— Голосок уж больно знакомый. Кем же ты, красавчик, будешь-то, а? Уж не тем ли женишком, которого будущий тестюшка в тюрьмушку послал отдыхать за разбой. Неужто свататься нагрянул? — И уже злобно: — Мало тебя, стручок-сморчок, отделали. Тебе надо было руки-ноги переломать, чтобы по ночам по чужим дворам не лазал… И я еще с тебя должок не получил.

— Сейчас вернешь, если очень захочешь, — холодно произнес Измайлов с оттенком того тона, который обычно ничего хорошего не предвещает. — Он медленно, как дряхлый старец, сошел с пролетки и поплелся к крыльцу дома.

Дорогу ему преградил Хатып, который еще и не слыхивал, что произошло в стране, в Чистополе за минувшие сутки. Прошедшую ночь он провел в чайхане, отмечал день своего рождения. Потом проспал до обеда, и еще сонного его стащили с постели: срочно понадобился Нагим-баю. Час назад хозяин тоном приказа велел смотреть строго-настрого за домом, за амбарами, за всем подворьем, вручив в знак особого доверия, как он сказал, вороненый немецкий маузер в деревянной кобуре. При этом купец бодро напутствовал: «Если что, не стесняйся, употреби эту штуковину. Меня знаешь, все улажу». И, прихватив два огромных чемодана, укатил на тройке лучших лошадей со своим семейством в неизвестном направлении, оставив дома лишь старуху мать.

Хатыпу конечно же и в голову не приходило, что хозяин просто-напросто сбежал, чтобы в тихом укромном местечке, где его никто не знает, переждать смутное время, оглядеться, а потом вернуться. А в худшем случае — бежать за границу или, как сытому барсуку зарыться в глубокой теплой норе в каком-нибудь городке Черноморского побережья да отдыхать, вкушая все человеческие удовольствия. В общем, жить-поживать да посмеиваться, благо богатств хватит не только детям, но и внукам и правнукам.

Зато Хатып теперь с сознанием своей силы от тех полномочий которыми наделил его всемогущий хозяин дома, гранитным монументом возвышался над Шамилем и его товарищами. Правая рука его так и чесалась выхватить маузер да полыхнуть в рожу этому нахальному оборванному юнцу. Но он не торопился, решил подождать, посмотреть. Ведь и купец Галятдинов наказывал, чтобы он не затевал зряшные ссоры.

Соловьев и Габдуллин обошли двор, осмотрели постройки и поднялись на крыльцо, чтобы пройти в дом.

— Я же вам всем сказал внятным языком, что хозяина нету дома, — угрожающе прорычал Хатып, расстегивая пальто.

Тем временем другой сторож, Никифор, со своей увесистой дубиной приблизился к незнакомцам. Весь его вид говорил, что он вот-вот пустит в ход свое оружие.

— Мы представители Советской власти, — спокойно объявил Соловьев. — Этот дом подлежит заселению рабочими кожевенного завода.

— Что?! — Пораженный Хатып аж рот открыл. Но тут же нашелся: — Да мне все едино, что светская власть, что духовная. Я их в белом саване видал. — Он окинул всех подозрительным взглядом и хмыкнул: — А вы, кажись, уголовнички-воришечки, а не власть.

Хатып был уверен, что это грабители, коих развелось в последнее время видимо-невидимо, как клопов в рабочих бараках и ночлежках. А этот барбос — он враждебно глянул на Шамиля — точно из тюряги сбежал. Теперь стал наводчиком, а может, и организатором этого похода, кто его знает. Хатып не раз слышал, что мошенники да грабители неистощимы в своих коварных, злокозненных выдумках. Но о такой наглости, когда средь бела дня въезжают люди в чужой двор, как в свой собственный, прикидываясь представителями какой-то власти, и требуют осмотреть, точнее ошмонать, дом под видом того, что они его скоро отберут и поселят невесть кого, — он еще никогда не слыхал. И главное, чей дом? Дом самого купца Галятдинова, который давно купил с потрохами всю местную власть, который понукал судей да прокуроров, как своих лошадей. Вот до чего ж обнаглели воры. Ну и ну! Нет, с такими типами надо действовать решительно. «Для чего ж меня тут оставили. Чего доброго попадешь еще в немилость, тогда рухнут, как подтаявшие сосульки, все надежды и планы, все разлетится вдребезги. Эх уж хрустальная человеческая судьба, до чего ж ты хрупка».

Второй сторож начал нервно вертеть в руках дубину, ожидая команды Хатыпа, и прикидывал в уме: кого огреть в первую очередь. Для себя решил: хватит дубиной по челдону своего старого обидчика, стоявшего ближе всех к нему. Теперь-то легко с ним можно справиться. Вон он какой дохлый да хворый, видимо, жидковат казенный-то харч. Да и веселят там ох как крепко, вон весь в кровоподтеках, синяках да ссадинах. О-хо-хо, не приведи аллах туда попасть. И без того короткую, тяжелую жизнь еще больше укоротят да отяжелят страшным грузом лишений, унижений и позора.

А Хатып, как бы примиряясь с требованиями представителей власти, вежливо попросил Соловьева:

— Вы хоть какой-нибудь документик покажите мне. А то ведь потом и объяснить хозяину толком не смогу. Я всего лишь его работник. А лучше б бумагу дали, вроде предписания.

— Будут вам документы. Обязательно будут. Завтра же и выдадим, — заверил Соловьев. — Ведь наша власть родилась, можно сказать, только что.

— Ага, — понимающе закивал головой Хатып, — значит, будет документ. Завтра будет. — Он придвинулся вплотную к Соловьеву и бросил: — Вот завтра и приходите.

— Да пойми ты, парень, рабочие живут в диких, жутких условиях, и Советская власть не может, не будет ждать. — Соловьев начал было разъяснять ему, кому принадлежит новая власть, что она несет простому народу. Но Хатып демонстративно взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.

— Э-э, постой, парень, — Габдуллин дотронулся до его плеча. — Так дело не пой… — Он не успел договорить: сильный удар свалил его с крыльца.

Тут же второй сторож, Никифор, кинулся на Измайлова, пытаясь оглушить его дубиной. Шамилю удалось увернуться от удара, но он был подмят нападавшим, который вцепился ему в горло и начал душить.

Тем временем Хатып распахнул пальто и начал вытаскивать из кобуры маузер. Стоявший рядом Соловьев попытался было помешать этому.

— Опомнись! — крикнул он. — Ведь против Советской власти идешь.

— По-ошел ты, хмырь, со своей властью, — Хатып попытался спихнуть его ногой с крыльца. Комиссар увернулся и бросился отнимать у того оружие. Завязалась борьба. Но купеческий прислужник был здоров как бык и вскоре свалил Соловьева на землю. Тут же в его руке оказался черный тяжелый маузер.

Пока шла борьба на крыльце, Габдуллин пришел в себя, встал с земли и достал из повозки винтовку.

— Руки вверх! — скомандовал Габдуллин, клацнув затвором. — Бросай оружие!

Купеческий сторож вскинул маузер и, не целясь, выстрелил. Пуля обожгла Габдуллину ключицу. Но тут же оглушительно ударила его винтовка. Хатып рванулся в помещение и уже оттуда выстрелил наугад, через дощатую стену сеней.

В эту минуту Соловьев выхватил из кармана наган и несколько раз пальнул из него наугад, не видя стрелявшего. Комиссар оглянулся: Габдуллин бессильно привалился к колесу пролетки, зажимая пальцами кровоточащую рану. А справа, метрах в пяти, мордастый детина, придавив к земле Измайлова, пытался задушить его. И худо пришлось бы Шамилю, если бы не Василий Николаевич Соловьев подбежал к ним и ударил по голове Никифора рукояткой нагана. Тот беззвучно повалился на бок.

— Ты жив, Шамиль?

Юноша открыт подернутые туманной пеленой глаза и прошептал:

— Кажется…

— Ну и хорошо. Хорошо, мой дорогой. Я сейчас. Сейчас вернусь.

Соловьев побежал в дом, и вскоре оттуда донеслись приглушенные хлопки выстрелов. Минут через пять на крыльце появился комиссар, вытирая рукавом пот со лба. Он сунул наган в карман и подошел сначала к раненому Габдуллину, усадил его, как ребенка в пролетку и тут же подогнал лошадь к Шамилю.

На вопросительный взгляд Измайлова он сухо ответил:

— Убежал супостат через окошко.

Соловьев помог юноше подняться с земли. Шамиль дышал тяжело, с глухим хрипом, и ноги его не держали. Он ухватился обеими руками за пролетку, а лицом уткнулся в сиденье.

— Фу-ты… Думал, что все… Уже сознание уходило… Если бы не вы… конец бы…

На следующий же день дом купца Галятдинова был заселен рабочими и бездомными. В жилищный фонд чистопольского Совдепа были переданы и все другие дома местных богатеев. Многие из них бежали на второй же день революции, как бежали и их ярые прислужники. И Хатып Хайдаров скрылся. Его разыскивали по всему городу как преступника, тяжело ранившего представителя власти, но эти усилия пока что ни к чему не привели.

— Ничего, найдем! Никуда он от нас не денется, — сказал Соловьев лежавшему в постели Шамилю Измайлову. — Вот только надо сейчас нам дела наладить.

Василий Николаевич настоял, чтобы Измайлов остановился у него дома. Но уже на другое утро, чуть оправившись, Шамиль заторопился домой, к себе в деревню. Соловьев пытался уговорить юношу, чтобы тот пожил у него, но тот не хотел больше оставаться в городе, да еще быть обузой у такого занятого человека, как комиссар Соловьев. Василий Николаевич, уступив просьбе своего юного друга, помог ему с лошадью, и Измайлов после обеда выехал домой. Они тепло распростились, и никто из них не знал, что вновь встретятся через полгода, весной тысяча девятьсот восемнадцатого года.

* * *

…Всю оставшуюся осень и лютую снежную зиму Измайлов учительствовал в соседней деревне Верхние Челны, что в десяти верстах от Каргали. Боролся с безграмотностью. Новые революционные власти за эту работу определили ему жалованье — десять килограммов пшеничной муки в месяц. В столь тяжелое, голодное время для страны это было совсем немало. Теперь-то уж Шамиль не сидел на шее у своих родителей.

Работал Измайлов увлеченно, с утра и до поздних сумерек. День проходил быстро. А вот с наступлением темноты жизнь в деревнях уезда замирала. В редких домах светились окна, то жгли лучины и горели коптилки. Но и коптилки, как лучины, горели недолго — не хватало керосина. При такой скудости света вечера были длинными и скучными. Сутки тянулись медленно. И зима казалась Шамилю нескончаемой, с ее высокими, чуть ли не до крыши деревенских бань, сугробами, с занесенными снегом дорогами и улицами, с жуткими завыванием по ночам голодных волков, коих расплодилось в эти краях видимо-невидимо, потому как всем было не до них.

Да еще, как назло, заметно опаздывала, не спешила приходить весна. Первые сосульки на деревенских соломенных крышах она развесила лишь на исходе марта. А проталины на полях и лесных опушках появились только в разгар апреля. Потом красавица весна выказала людям свой другой каприз: вешние воды слила в быстрые, певучие ручьи, образуя подчас бурные потоки, и в день-два согнала живительную влагу с полей и лугов. И крестьяне опасались, как бы не вышло худое: могло не хватить этой самой влаги для гречихи и яровых, которыми засевали испокон веков большую часть, пахотного чернозема. Таким образом, беспокойства, переживания людей о будущем черным клубком переплелись с сегодняшней нуждой.

В семье Измайловых к этому добавились еще переживания за Шамиля — его призывали в Красную Армию. Очень уж кручинилась мать: что будет с сыном, как долго ему служить? Отец успокаивал ее как мог: «Ничего, мать, ничего. Послужит — и вернется. Возмужает, житейской мудрости наберется. Каждый мужчина должен пройти через это. Так уж испокон веков заведено. В этой новой армии ему будет легче, ведь там все такие же, как он. Это не то что мне пришлось служить при царских офицерах-мордохватах или моему деду, который сложил голову на Шипке, который не раз жаловался, что даже перед боем офицеры потчевали их зуботычинами. Сейчас порядки будут совсем другие. Чего уж говорить, если вон наш сосед Ибрагим — голь перекатная, стал ротным командиром. Это ж, мать, в армии о-го-го какая величина для рядового. Вот так-то. Значит, и другие ротные да взводные такие же, как он. Стало быть, теперь наше время, простого люда, настало. Это ж подумать только! — Максум-абый — отец Шамиля, поднимал при этом вверх палец. — Командиры в регулярной армии — бывшие бедняки. Это ж какие-нибудь лет двадцать назад и присниться такое нашему брату не могло. Вот так-то. А ты, мать, вздумала плакать».

Отец повторял эту мысль каждый раз, но только разными словами, как только мать принималась в очередной раз плакать. Мать соглашалась, молча кивая, но вскоре слезы опять появлялись на ее изможденном лице.

В двадцатых числах апреля девятьсот восемнадцатого года Измайлов оказался на сборном призывном пункте, который размещался в бывшей Чистопольской школе прапорщиков. И в сознании пронеслась мысль: «Чудно как-то, меня обвиняли в убийстве человека, который был здесь совсем недавно хозяином, командовал военной школой, всем этим хозяйством».

Команда новобранцев, собранная из окрестных деревень уезда, в которой был и Измайлов, пробыла в Чистополе всего два дня, и накануне первомайского праздника ее отправили в Казань. И уже там, после бани и стрижки, новобранцев переодевали в военное обмундирование. Именно в это время с Измайловым вышел конфуз: из кармана его старых залатанных брюк выпал небольшой пистолет. Командир взвода удивленно глянул на молодого красноармейца.

— Это что еще такое? Чей? Ваш? — Он поднял с пола и подбросил пистолет на большой ладони.

— М-мой… — несколько растерявшись, подтвердил Шамиль.

— Откуда?

— …Подарили…

— Хороши подарочки, — недобро усмехнулся комвзвода. — На день рождения, что ли?

— Нет… по случаю…

— Кто вам подарил? Ну?..

— Комиссар Соловьев…

— Соловьев? Это тот, что в Чистополе до недавнего времени работал?

— А где он сейчас? — обеспокоился Измайлов. — Что-нибудь с ним случилось?

Командир взвода испытующе посмотрел на молодого красноармейца, дескать, правду ли он тут говорит, и произнес:

— С ним ничего… Все в порядке… Кстати, он теперь работает, кажется, здесь, в Казани.

Измайлов облегченно вздохнул:

— Значит, жив-здоров Василий Николаевич?

Командир ничего не ответил, положил пистолет к себе в карман и вышел.

После ужина Измайлова вызвал к себе командир батальона Рахимкулов. Его проводил туда дежурный по батальону. Комбат располагался в торце здания, занимая помещение бывшей ротной каптерки. Из узкой, длинной, как траншея, комнаты то и дело выходили командиры рот и взводов. Пока ждали, когда освободится комбат, Измайлов испытал нервное напряжение, неприятно холодившее живот. И он не очень-то вникал в наставления сопровождавшего его дежурного о том, как по-воински полагается появляться перед строгими очами начальства.

Через несколько минут Шамиль уже стоял навытяжку перед комбатом — молодым, лет тридцати пяти, мужчиной с льняными шелковистыми волосами, какие часто бывают на головах больших кукол. Его серьезные глаза, казалось, застыли от напряжения, с которым он всматривался в лицо подчиненного. Потом он жестом указал на табурет с облупившейся зеленой краской, стоявшей впритык к однотумбовому старенькому столу.

— Смотрел ваши бумаги, — без вступления начал Рахимкулов, — вы подходите для школы красных командиров. Хочу вас рекомендовать туда на учебу. Как?

Нервный груз разом спал, и Шамиль по-граждански пожал плечами, пролепетав:

— Не знаю, товарищ командир. Как скажете.

— Мы здесь приказываем, а не говорим и не увещеваем. Я просто хочу услышать ваше собственное желание. Ведь вы, надеюсь, можете его выразить внятно. Образование-то позволяет.

«С чего-то это вдруг спрашивают в армии желание подчиненного, — удивился он. — Может, этому существует какая-то альтернатива. И у комбата имеется собственный интерес». И Измайлов без обиняков спросил его:

— А что, товарищ командир, у меня есть выбор, да?

Белесые брови комбата шевельнулись.

— А вы, Измайлов, догадливый. — Он пристально, с каким-то даже любопытством оглядел новобранца. — Да, существует и другое мнение. — Комбат немного помолчал и прибавил: — Есть мнение направить вас в ведомство Гирша Олькеницкого.

— Куда это? — с беспокойством осведомился Измайлов.

— Это в Казанскую губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Говоря короче: в губчека. Олькеницкий ее председатель. Туда вас рекомендует как толкового джигита товарищ Соловьев. — Рахимкулов вытащил из ящика стола пистолет и протянул, его Измайлову, давая понять, что они выяснили истинность его слов. Но комбат конечно же не ожидал такого поворота, что этого паренька захотят у него забрать.

— Я бы хотел, товарищ командир, пойти под начало Соловьева, если он сейчас работает в губчека.

Комбат недовольно подвигал челюстью, кривя рот, и молча покачал головой, потом с неохотой выдавил:

— Жаль. У нас плоховато обстоит дело с образованными командирами в батальоне. Все комвзводы с начальным образованием. А среди ротных — только двое с законченным… Да и то они военспецы. Из бывших офицеров. Так что со своим реальным училищем ты бы далеко у нас пошел. — Он незаметно перешел на «ты». — Ну как, не уговорил остаться?

Измайлов хотел было что-то сказать, но только беззвучно пошевелил губами.

— Ну ладно. Неволить не буду. Не в моих правилах. Коль душа не лежит — толку не будет.

На этом они в тот вечер и закончили разговор.

Стыло апрельское утро, по-осеннему хмурилось серыми клубящимися облаками и кратковременными дождями. Северный ветер уныло раскачивал скелетные верхушки деревьев, стоявших рядком возле высокого кирпичного забора по Гоголевской улице, где возвышался белокаменный старинный особняк, ранее принадлежавший купцу Набокову. К забору вплотную жалко притулилась грубо сколоченная деревянная будка, в которой ежился часовой с винтовкой на плече. Над парадной дверью здания была приколочена дубовая доска с надписью:

КАЗАНСКАЯ ГУБЕРНСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ

«Ага, значит, сюда», подумал Измайлов и подошел к часовому.

Тот выслушал его, и вскоре перед Шамилем предстал молодой человек, назвавшийся Алексеем, который и проводил его в кабинет председателя Казанского губчека Олькеницкого.

Когда Шамиль появился на пороге председательского кабинета, из-за большого двухтумбового стола, покрытого зеленым сукном, вышел брюнет выше среднего роста, в пенсне и крепко пожал ему руку, как жмут физически крепкие мужчины, хотя Олькеницкий был отнюдь не богатырского телосложения.

— Давайте знакомиться, — улыбаясь, предложил хозяин кабинета. — Гирш Шмулевич. Правда, некоторые называют меня Григорием Шумиловичем, но это уже зависит, кто как запоминает.

— Шамиль Измайлов…

Председатель ЧК жестом пригласил Измайлова присесть на один из мягких стульев с резной деревянной спинкой, что стояли вдоль стены. Большие умные глаза Олькеницкого, чуть продолговатое его лицо производили приятное впечатление, и он был больше похож на очень серьезного школьного учителя, чем на грозу контрреволюции.

Ординарец Олькеницкого бесшумно скрылся за дверью, и на некоторое время в кабинете воцарилась тишина.

— Ну как, Шамиль, служится? — как-то просто, с теплотой в голосе спросил Олькеницкий. — Тяжеловато небось?

— Да я, товарищ председатель ЧК, только что начал тянуть этот воз. Поначалу все как-то непривычно. — Измайлов хотел было еще добавить, что когда непривычное дело сопряжено с большой физической нагрузкой, да еще с ощущением оторванности от отчего дома, с тоской по родным, — то все это создает для человека особую тяжесть, которую, пожалуй, трудно сравнить с чем-либо. Но юноша промолчал.

— Понятно… — Олькеницкий снял пенсне и не спеша протер стекла куском чистой марли. — Мы хотели бы, Шамиль, чтобы вы поработали у нас… Работа, конечно, трудная и опасная. Как на это смотрите?

— …Не знаю, — Шамиль как-то по-детски пожал плечами, — могу ведь и не справиться. Этому делу я не учился… Не знаю даже, с какого края начинать…

Олькеницкий, не отрывая взгляда от собеседника, изящным движением руки водрузил пенсне на место и, блеснув стеклами, сказал:

— Борьбе с контрреволюцией никто из нас не учился. Дело для всех новое. Так что мы все в равном положении. Несмотря на это, почти все сотрудники ЧК неплохо справляются со своими обязанностями. Важно, чтоб было желание да терпение… Вначале любое новое дело — непонятно, потому как представление у всех о нем абстрактное. Но когда проблему начинаешь конкретизировать, рассматривать ее, как говорится, в микроскоп, постоянно думать о ней — суть дела проясняется, рождаются идеи, и наконец находится отправная точка, точка опоры. Не зря же один великий ученый древности, кажется Архимед, сказал: «Дайте мне точку споры, и я переверну весь мир».

Олькеницкий достал из ящика настольный блокнот и положил его перед собой.

— Так вот, — продолжал хозяин кабинета, листая блокнот, — найдешь точку опоры, а с позиции науки логики — постулат, и строишь на нем свои умозаключения. Так ведь? — И обращаясь к Измайлову: — Логику-то в реальном училище проходят?

— Да, проходят. В таком же объеме, как и в гимназиях.

— Ну вот, — председатель губчека улыбнулся, — вам легче. Значит, с общей методой логических построений еы знакомы. Но этим нельзя особенно-то обольщаться. Без практики она как земля без воды — безжизненна. Часто логика действий, практических шагов сама подсказывает, что делать дальше. Правда, эта цепь, звено, подсказывающее, в каком направлении надо идти, нередко обрывается. Но путем умозаключений, проверки разных версий, умением мыслить за своих противников, иначе говоря, умением ставить себя на место других людей удается рано или поздно отыскать недостающее звено. Разумеется, всегда при этом будет риск сорваться в яму неудачи. Но в подобных неприятных случаях надо находить в себе силу воли, быстро вскакивать на ноги, как истинный борец, которого только что пытались положить на лопатки, и не сдаваться, а бороться.

В кабинет председателя ЧК вошла статная молодая брюнетка.

— Очень кстати, Вера Петровна, присаживайся, — сказал Олькеницкий, коротко взглянув на женщину. — Вот беседую с новым нашим сотрудником Измайловым Шамилем Максумовичем.

«Ого, — мелькнула мысль у Измайлова, — я уже сотрудник ЧК. Оперативно он решает вопросы».

Брюнетка с нескрываемым любопытством взглянула на новобранца и мягко, доброжелательным тоном произнесла:

— Прекрасно, в нашем полку прибыло, — и протянула юноше руку. — Брауде Вера Петровна.

— Заместитель председателя Казанского губчека, — добавил Олькеницкий. — Так что по многим вопросам, Шамиль, будете обращаться к Вере Петровне.

— Ясно… — кивнул головой Измайлов.

— Мы вот тут с Верой Петровной говорили об одной давнишней истине, что жизнь — это борьба, — заметил Олькеницкий, что-то опять записывая в блокнот. Затем председатель ЧК отложил в сторону ручку и взглянул в окно, словно там, за стеклом, зримо высвечена, как на экране, вся сложная анатомия жизни с ее бесконечной борьбой. — Многие люди ошибочно трактуют, представляют жизнь как борьбу лишь с внешними обстоятельствами, — продолжил свою мысль Олькеницкий.

— Это верно, — подтвердила Брауде. — Впрочем, верно и то, что многие люди вообще не ведают, точнее говоря, не понимают, что жизнь — это борьба. А другие хоть и понимают, но почему-то считают эту борьбу некой абстракцией, которая касается и должна касаться кого-то другого, но только не его самого.

— Вот именно, — подчеркнул Олькеницкий. — Но многие, дорогие мои коллеги, забывают одну давнюю истину, что эта борьба слагается из борьбы с внешними обстоятельствами, с кознями врагов и борьбы с самим собой. И неизвестно, что из них трудней, ибо постоянная, но относительно соразмерная борьба с самим собой (с собственной ленью, с неуверенностью, с отрицательными эмоциями, с излишними необоснованными желаниями, к коим склонны тяготеть душа и плоть), с одной стороны, уравновешивается борьбой, хотя и не постоянной, но зато с неожиданными, порой трудными внешними обстоятельствами, — с другой. Часто нежелание или неумение, что ли, бороться со своими недостатками влечет за собой, вызывает необходимость борьбы с внешними обстоятельствами. А невозможность справиться с внешними обстоятельствами часто является причиной своих личных недостатков, то есть неумения бороться с самим собой. Короче: борьба с внешними обстоятельствами и борьба с самим собой взаимосвязаны и взаимообусловлены, как корни и кроны деревьев.

Вера Петровна лукаво улыбнулась и проронила:

— Но прежде чем бороться с самим собой, надо еще кое-что сделать. — И обращаясь к Измайлову: — Какую ступеньку надо перешагнуть, товарищ чекист?

— Наверное, познать самого себя, — тихо ответил Шамиль.

— Верно, noscete ipsum — познай самого себя, — обрадованно произнесла Брауде и довольно посмотрела на юношу.

— Ну, коль у нас пошел столь серьезный разговор, — улыбнулся хозяин кабинета, — как тут не вспомнить, что любая более или менее серьезная цель, до которой надо добраться, лежит через тернии адских трудностей, через борьбу. Эти цели борьбы часто бывают далеки, как звезды на небосклоне. Короче говоря, per aspera ad astra[8]. Только так надо воспринимать жизнь, только так надо настраиваться в этом суровом мире, если хочешь достичь звездной цели.

— Ты знаешь, Гирш Шмулевич, — произнесла Брауде, глядя в сторону напольных часов, — вспомнила я, что чуть ли не дословно мне об этом говорил Лацис, когда в шестнадцатом году я отбывала ссылку в Иркутске. И он там в это время прозябал по воле царской.

— К сожалению, я с ним лично пока что незнаком, — пояснил Олькеницкий, массируя пальцами виски, — хотя он и член коллегии ВЧК.

Председатель губчека поговорил по телефону и, положив трубку, сказал:

— Вот, Вера Петровна, мы и побеседовали с нашим новым сотрудником. Правда, в начале разговора он высказал сомнения насчет того — справится ли?

— Ну конечно, справится, — выразила твердую уверенность Брауде. — Будем помогать.

— Вот и я говорю Шамилю это же самое, — Олькеницкий снял кожаную тужурку и расстегнул ворот гимнастерки. — Только на первых порах надо будет чаще советоваться. А сегодня мы ему дадим конкретное дело. Но все равно, Шамиль, вам придется участвовать в экстренных операциях. В них все обычно участвуют, разве что за редким исключением. И последнее, что я хотел сказать: если вам понадобятся архивы бывшего губернского жандармского управления или сыскного отделения — они все находятся здесь, в нашем подвале.

Председатель губчека встал из-за стола, что означало: разговор окончен, все свободны. Встал и Измайлов.

— Если у вас, Шамиль, паче чаяния будет хоть пять минут свободного времени — читайте таких мыслителей, знатоков человеческих душ, как Кабус-Наме, Грасиан Бальтасар, ну и, пожалуй, Мишель Монтень. Это вам для жизни пригодится, да и для работы тоже понадобится.

Шамиль утвердительно кивнул головой.

— Ну, а теперь, как говорится, берите свои пожитки и идите к Михайлычу, завхозу нашему. Становитесь на довольствие. А через полчаса я вас представлю нашему коллективу. У нас как раз намечено совещание.

Брауде взглянула на поношенную красноармейскую форму, в которую был облачен Измайлов, и весело заметила:

— Какие ж у него пожитки? Я думаю, что он сейчас руководствуется одним принципом: «Omnia mea mecum porto»[9] Правда, Шамиль?

Но Измайлов вместо утвердительного ответа задал ей вопрос:

— Учитель латыни нам говорил, Вера Петровна, что эта известная максима имеет два значения. Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, Шамиль, ее прямое значение. Но думаю, что применительно к вам можно сказать и другой ее смысл: истинное богатство человека в его внутреннем содержании. — Брауде шутливо погрозила ему пальцем. — А ты, товарищ чекист, оказывается, не так прост, как на первый взгляд кажется. Я слегка, понимаешь ли, прощупываю его познание в науках, а он тут же ответил тем же: можно сказать — поставил ловушку.

— На языке спортивной борьбы, — оживился Олькеницкий, — это называется провести контрприем. Кстати, Вера Петровна, ты знаешь, что сей юноша прекрасно, как говорил мне Василий Николаевич Соловьев, владеет приемами рукопашной борьбы. Не смотри, что хрупкий, он на чистопольском базаре трех шпиков одолел враз и выручил Соловьева.

— Да ну! — изумилась Брауде. — Это правда?

Шамиль смутился и покраснел.

— Вот так-то, Вера Петровна. Видишь, какие кадры к нам идут. К тому же, можно сказать, твой земляк, из чистопольских краев.

— Очень хорошо, — живо отозвалась Брауде. — Значит, будет с кем что вспомнить. — И глядя на Олькеницкого: — Но и ты, товарищ председатель ЧК, можно сказать, тоже земляк. Ведь и ты там жил, правда, отбывая ссылку, но это детали.

Олькеницкий улыбнулся, потрогал дужку пенсне и взялся за телефон, но тут же положил черную как смола трубку на никелированный металлический рычажок…

— Я вот что подумал, — хозяин кабинета покопался в ящике стола и вытащил скомканный грязный обрывок газеты, — поручим-ка мы, Вера Петровна, проверку этой бумаженции товарищу Измайлову. А?

— Анархистов, что ли? — уточнила Брауде.

— Они самые, — невесело отозвался Олькеницкий, — будь они неладны. Тоже, судя по сигналу, чего-то затевают. Правда, у них здесь сил не очень много. Но неприятных сюрпризов от них можно ждать. По сути дела, это уголовники, которые рядятся в тогу идейных нигилистов. Как трудно прогнозировать осеннюю погоду, так же трудно предусмотреть, что они завтра натворят.

— Для того чтобы поднять мятеж и попытаться свалить нас, у них пока что силенок маловато, — сказала Брауде, закуривая папиросу. — А отсюда вывод: будут ждать подходящего момента, накапливая силы, либо, что скорее всего, попытаются поживиться казанским золотишком. Они конечно же в курсе, что здесь есть чем полакомиться. Ведь анархисты ничего позитивного, кроме разрушения, не предлагают. Некоторые из них проникли в наши ряды, а другие — пытаются примазаться к нам. Так вот на днях прочла очередную стряпню одного из теоретиков анархизма, некоего Кропоткина, под названием «Чего добиваются анархисты-коммунисты?». Так этот бумагомаратель утверждает, что анархистам нужна власть для разрушения ее, для обогащения. Иначе говоря, власть им нужна только для «узаконения» экспроприаций, то есть для грабежа населения, государственной казны.

— Значит, если нет силы для переворота — попытаются напасть на госбанк, — задумчиво произнес Олькеницкий. — Вполне резонно. На это они могут пойти. А нас такая перспектива не устраивает. Ну что ж, об этом мы еще поговорим на совещании. Но, разумеется, такую возможность мы не должны им предоставить, если, конечно, наша версия верна.

— Верна или нет — проверит Шамиль, — заключила Брауде. — Мы сейчас ему это дело и поручим. Как, Шамиль?

— Я, конечно, буду стараться, но справлюсь ли?..

— А вы смелее действуйте, — посоветовал Олькеницкий. — Приучайте себя к самостоятельности. Ведь будут у вас такие ситуации, в которых некому будет подсказывать, как действовать. Чекист — это не актер на сцене с суфлером за спиной. Но это ценное качество самостоятельного мышления нельзя противопоставлять умению советоваться в необходимых случаях.

Председатель губчека дал Шамилю еще много дельных советов.

Потом было совещание чекистов: разбирали «по косточкам» операции, проведенные в последнюю неделю. Кое-кому из сотрудников пришлось изрядно покраснеть за свои промашки. Но тон совещания был деловым и доброжелательным. Измайлову понравились все эти люди, многие из которых приходились ему ровесниками.

Это совещание открыло ему глаза на положение в Казани и уездах губернии. Оказывается, в городе действовали широко разветвленные подпольные организации — Савинкова «Союз защиты родины и свободы» и монархистские, которые лихорадочно добывали и скапливали оружие с одной целью: свержение большевистской власти путем вооруженного мятежа. В Казань понаехало со всех сторон более пяти тысяч бывших царских офицеров. В ЧК поступали сообщения: в некоторых воинских частях зрели заговоры. Во многих уездах губернии враждебные элементы разжигали у местного населения недовольство существующей властью, извращая ее политику. В Казани и в пригородных слободах расплодились банды, грабившие и терроризировавшие население.

Измайлов всем своим существом ощутил на этом совещании, какая опасная ситуация складывается в Казани, какие грозные события надвигаются, точно горные снежные лавины, которые могут в один миг снести всех, кто окажется на их пути. А чтобы этого не произошло, надо далеко видеть и очень быстро реагировать, иначе говоря, решительно действовать даже с риском для собственной жизни, чтобы избежать этой катастрофы, потому что на алтарь кладется не столько жизнь их, чекистов, сколько существование самой советской власти.

Председатель ЧК Олькеницкий особо отмечал, что в этих условиях необходимо крепить дисциплину, перенимать опыт работы друг у друга.

— Человек, который постоянно не работает над собой, не повышает свой профессиональный и культурный уровень, — подчеркивал он, — постепенно становится, как дикарь, дремучим в познании окружающего мира, конкретных людей, наконец, своего дела. В перспективе от такого работника ничего путного не дождешься. Вместо знаний и опыта у него начинают проявляться признаки недалекости, глупости и самомнения, переходящие затем в чванство, что знаменует собой появление отвратительного, я бы сказал, мерзкого типа человека. В будущем место такого человека — в зоопарке за решеткой, как человекообразного животного. Но у нас ему не место уже сейчас. У чванливых, высокомерных людей отсутствует важный предохранитель, который имеется у каждого нормального человека, — это самокритичность.

Олькеницкий отпил из алюминиевой кружки воды и негромким голосом продолжал:

— Человек без самокритики часто напоминает пьяного или помешанного, из которого время от времени вырывается, как пар из паровозного котла, буйство пороков, гниль характера, окутывая его в непроницаемую туманную пелену глупости.

Председатель ЧК снял пенсне и близоруко сощурился.

— Дорогие мои товарищи, нужно нам всем без исключения запомнить одну вещь: тот, кто часто не бранит себя мысленно в порядке самоанализа за свои поступки — действия или бездействия, — тому приходится ругать себя громогласно в порядке вынужденной самокритики, а чаще с успехом это делают за него другие окружающие люди.

В комнате стояла звенящая тишина: каждый боялся пропустить какое-нибудь важное для себя слово, потому как перед ними выступал интеллигент, человечный и скромный по натуре.

Совещание закончилось, когда большие напольные часы, что стояли в углу кабинета председателя ЧК, звонко пробили полдень. Измайлову было велено остаться, когда сотрудники начали расходиться по своим комнатушкам.

— Вот что, Шамиль, — обратился к нему Олькеницкий, — берите сейчас вот эту бумажку и хорошенько подумайте: что нужно в первую очередь по ней предпринять. — Он подал ему клочок газеты. — Через часок зайдите ко мне. И еще. Сегодня после обеда свободные сотрудники поедут на стрельбище. Проведенные операции показали: стрельба у нас заметно хромает. Так что собирайтесь и вы. Будем осваивать все виды стрелкового оружия. Кстати, как у вас с этим делом?

— Стрелял только в тирах из винтовки-воздушки.

— Ну, тем более вам это надо.

Измайлову поставили стол в просторной комнате с двумя окнами выходящими в сторону запущенного купеческого сада. В этой комнате работало еще несколько чекистов. Вскоре он быстро со всеми перезнакомился и, присев за стол, начал вчитываться в текст, написанный фиолетовыми чернилами ровным мелким почерком:

«Председателю ЧеКушки

Олькеницкому!

Вчерася я угощался в ресторации „Казанское подворье“ с Санькой-анархистом-антихристом. Дак вот, этот Санька на ухо мне шепнул, что ихнее бюро анархистов замышляет громадный мировой шухер. Советовал и мне туды поспешать, потому как всем потом обломится что-то хорошее, вроде вкусной манки на золотом подносе. А это дело будет прикрываться фейерверком на пороховом заводе.

Преданный вам Сабантуев».

Измайлов вновь и вновь перечитывал этот текст, но каких-то полезных неожиданных мыслей в голове не появлялось. Он только возмутился тем, как оскорбительно назвал этот некто Сабантуев его организацию.

«Может, это действительно какой-нибудь большой охотник до выпивки или вообще спившийся субъект, если у него такие ассоциации с бутылочными четвертинками. Ведь именно так выпивохи называют чекушками четвертинки с водкой. Ну, допустим, что это пьянь писала. Что из этого? А то, что для пьяницы чекушка — это не нечто презрительное, а наоборот. — Измайлов усмехнулся про себя. — Дурак ты, Шамиль. Тоже мне, сделал логический умный вывод. Скажи об этом Олькеницкому — поди, с полчаса будет смеяться. И правильно сделает. Вот тебе и логика с латынью. Лучше бы я уж тогда молчал, что изучал эти предметы. Легче бы было при докладе. Не ожидал бы он тогда от меня чего-то большего. С неуча-то какой спрос?»

Измайлов сидел как на горячих кирпичах, то и дело поглядывая на настенные часы, висевшие в простенке между окнами. Стрелка неумолимо приближалась к часу дня, когда он должен был докладывать свои соображения.

Если он, этот выпивоха, не преследовал цель оскорбить ЧК, то возможно, что он написал правду, то есть то, что действительно слышал. Но почему тогда не указал свой адрес? А может, он считает себя известным человеком, которого многие знают. Ведь многие алкоголики часто считают свою персону довольно значимой и известной.

Поэтому он, возможно, полагает, что мы в поисках его прямиком двинем в этот ресторан. Значит, перво-наперво надо посетить это заведение. А дальше? Если это вымышленная фамилия? Значит ли это, что писуля — ерунда, чепуха на рыбьем жире?

Молодой чекист лихорадочно взглянул на часы: оставалось пять минут! А если никакого Сабантуева нет, то это еще не значит, что анархисты ничего не замышляют. Очень может быть, что это сообщение правдивое, но заявитель хочет остаться в тени вообще или до поры до времени. Скажем, когда ему будет выгодно, может заявить, что именно он сигнализировал об этом. Вполне возможно. Измайлов напрягал голову изо всех сил.

Часы показывали, что ему уже пора поспешать на доклад. Пока шел к начальству, Измайлов подумал: эту бумажку написал, по-видимому, какой-нибудь спивающийся писарь: уж больно четким, красивым почерком был исполнен текст. За это говорили и слова, которые вряд ли употребил бы образованный человек, скажем, с университетским дипломом. А если судить по существу, то получается: анархисты вздумали организовать взрыв на пороховом заводе, чтобы отвлечь внимание от своей главной операции, скажем, от нападения на госбанк. А может, это письмо — дело рук германской разведки, чтобы мы направили свои усилия не в ту сторону? Можно, конечно, допустить и такое. Но ясно одно: нельзя упускать из виду и пороховой завод. Для этого надо ознакомиться, наверное, с архивами органов контрразведки Временного правительства. А может, что-нибудь высветят архивы царской охранки? Выходит, это тоже первоочередная работа.

Измайлов, несколько успокоившись, вошел в кабинет Олькеницкого и не спеша изложил тому все свои мысли. Председатель ЧК внимательно выслушал своего молодого сотрудника и сказал:

— Ну что ж, Шамиль, неплохо, очень даже неплохо для начала. А самое главное — у вас есть то, что необходимо чекисту: умение анализировать конкретный факт, ситуацию.

Олькеницкий провел кончиками пальцев по нижней губе и задумчиво произнес:

— Немецкая разведка, говоришь… Возможно, что она тут замешана… Правда, прямых доказательств пока нет…

Председатель губчека взял обрывок газеты и сказал:

— Вы, Шамиль, не обратили внимания на одну важную деталь: не уточнили, когда эта газета вышла. Надо было этот обрывок сопоставить с текстом недавно вышедших номеров газет «Кзыл Яшляр», и тогда более или менее точно определишь, когда этот Сабантуев написал свое послание. Ведь ясно одно — он не мог нацарапать писулю, пока не вышел этот номер газеты. Так ведь?

— Да, конечно…

— Ну, ничего, ничего, Шамиль. Со временем такие детали не будут так легко выпадать, словно зерна из худого мешка. А наперед все-таки надо уяснить: так называемая мелочовка может, как зерно прорасти крепкими стеблями истины.

По распоряжению Олькеницкого в кабинет принесли пачку газет «Кзыл Яшляр» за апрель текущего года.

— Просмотрите-ка, Шамиль, эти газеты, тем более что я татарского языка пока что не знаю. Полагаю, это написано на газете недельной давности.

Оказалось, председатель ЧК прав. Некто Сабантуев использовал номер газеты за двадцать второе апреля. Стало ясно: сведения, которые содержались на клочке газеты, написаны не позже семи дней, но и не раньше четырех дней назад.

Олькеницкий снял пенсне и, близоруко сощурив глаза, заметил:

— Бумажка эта пришла к нам по почте. Почта сейчас не очень расторопна: письмо внутри города до адресата идет, как черепаха, медленно, целых три дня. И если учесть, что мы это сообщение получили вчера, то, стало быть, заявитель написал его числа двадцать четвертого или двадцать пятого. — Олькеницкий мельком взглянул на календарь. — А сегодня, как известно, двадцать девятое апреля восемнадцатого года.

Потом председатель губчека вытащил из ящика стола большую лупу и внимательно посмотрел через нее на клочок газеты:

— Почерк хорошо разработанный, автору этих строк приходится много заниматься писаниной. А буковки — как по линейке выстроились. Определенно, наверное, писарчук какой-нибудь. — Олькеницкий положил лупу в ящик и сказал: — Коль это какой-то мелкий чиновник, то его надо искать в дешевеньких харчевнях. Так или нет?

— Всего скорее, — несмело отозвался Измайлов. — В шикарных-то ресторанах нужны большие деньги. Поэтому Сабантуева надо, видимо, действительно поспрашивать в разного рода забегаловках. Наверное, и анархисты по таким дешевым заведениям шастают.

— Ну не скажи, — выразил сомнение Олькеницкий. — Есть такие, что не вылезают из самых дорогих ресторанов города.

На следующий день утром Шамиль Измайлов имел в кармане список увеселительных заведений города. Этот список оказался не таким уж длинным, и к полудню Шамиль обошел половину ресторанов, кафе, чайных, чайхан. Везде отвечали, словно сговорились, одно и то же: «Про Сабантуева ничего не слыхали».

Только после обеда, часа в четыре, Измайлов обошел всю Большую Проломную и направился на Воскресенскую улицу. Солнечный шар, пылающий с раннего утра в бездонном синем небе, начал уже растягивать падающие от домов тени с тротуаров на булыжные мостовые. Теплый блуждающий ветерок, то и дело менявший направление, вконец подсушил улицы города, особенно на возвышенностях, но и дорожная пыль еще как будто дремала после зимней лежки, и проезжавшие на большой скорости извозчичьи пролетки да изредка автомобили и трамваи не в состоянии были поднять ее с дороги.

«Во погодка, лишь бы она подольше продержалась», — подумал Шамиль, поравнявшись с величественным Петропавловским собором, который, как живой исполин, забравшийся на гору, тянулся всем своим существом ввысь, к солнцу. Юноша невольно остановился, залюбовавшись храмом, построенным в пышном стиле барокко в честь приезда в Казань Петра I. Удивительно все же устроен мир: даже одно лишь посещение города истинно великим государственным деятелем и то не проходит бесследно — благодарные современники или потомки всегда стремятся воздать этому человеку должное, расценивая, и вполне справедливо, приезд его куда-либо как историческое событие, как благотворное историческое явление, которое обязательно нужно отметить памятником грандиозного созидания, а не разрушения, то есть сообразно духу великого человека, его сути. Ибо великий человек — это прежде всего созидатель. Он разрушитель лишь постольку, поскольку старое мешает созиданию нового. Ни один человек на свете не стал великим лишь за счет разрушений, пусть даже самых грандиозных. Герострат, разрушивший выдающийся памятник зодчества, и подобные ему люди вошли в историю как великие варвары, а не как великие люди.

Великие люди способны оценить культуру, историю других народов и воздать им должное уважение. Таким был и Петр I. Прибыв в Казань в 1722 году, он не преминул посетить памятники культуры древнего Булгарского государства, государства предков нынешних казанских татар. Это тюркоязычное государство, существовавшее с седьмого века нашей эры, было завоевано монголами, а его столица, город Булгары, была разрушена завоевателями. Петр I, осмотрев сохранившиеся памятники булгарской старины, издал указ об их охране.

В то далекое трудное время, в начале восемнадцатого века, только истинно великий человек мог понять, предвидеть, что охрана исторических реликвий человеческой цивилизации не имеет национальных границ. И лишь замечательные крупные исторические личности, облеченные властью, способны принять в подобных случаях практические меры, а не ограничиться лишь ознакомлением со страницами истории другого народа.

Измайлов смотрел на Петропавловский собор и не мог оторваться, и ему очень хотелось крикнуть, чтобы слышали все: «О Петр Первый!!! Великий сын великого народа!!! Я преклоняюсь не только перед твоим потрясающим благородством, но и перед твоей прозорливостью: что все народы равны перед историей, тем самым должны быть всегда равны, что все народы и их культура достойны внимания и глубокого уважения!» Но Шамиль не крикнул, опасаясь, что прохожие примут его за сумасшедшего. Он прошептал эти слова, но прошептал с благоговением верующего, когда тот произносит молитву, как произносит патриот священную клятву преданности своей родине.

«У великого человека день и час жизни — это уже история, а у серого человека и год, и десятилетия жизни — это лишь незаметное существование, следы которого время стирает так же быстро и бесследно, как смывает вода следы на песке», — подумал молодой чекист и направился к Пассажу. Там размещалось кафе «Москва» — излюбленное место городской интеллигенции, разных барчуков и бывших офицеров.

На куполе красивого светло-коричневого трехэтажного здания Пассажа часы показывали четверть пятого.

«Вот где надо было встретиться да поговорить с Василием Николаевичем, а не в его неухоженной коммунальной комнатушке на Рыбнорядской улице, — подумал юноша, вспоминая недавнюю встречу с Соловьевым. — Человек в губкоме партии работает, а дома всего лишь один стул. Правда, он у себя почти и не бывает, пашет на работе сутками. Но отдыхать-то ему нужно. А тут небось блаженствуют всякие ожиревшие бездельники да контра».

Измайлов вошел в дверь и оказался в продолговатом помещении — галерее с высокой стеклянной крышей, откуда исходил ровный матовый свет. По обе стороны кирпичных стен стояли кучками в непринужденных позах хорошо одетые мужчины и женщины и раскуривали толстые сигары и дорогие папиросы. Из дальней двери то и дело выходили парочки. Слышалась французская речь. Юноше показалось, что он попал в какой-то другой город, в другую страну. Ему казалось, что все на него смотрят. И он с трудом, нерешительно шагнул, будто кто-то держал его, к самой двери, откуда выплескивалась разодетая публика и откуда доносилась музыка. Над дверью красовалось ярко оформленное объявление: «Добро пожаловать в кафе „Москва“».

В довольно просторном помещении, уставленном столами, совершенно не было свободных мест. В глубине зала на небольшом возвышении приютился квартет во главе с пианистом и скрипачом: флейтист с гитаристом лишь изредка вплетались в музыкальную канву, и внешне казалось, что эти два музыканта играют так мало лишь для того, чтобы числиться в оркестре, чтобы их не выгнали из этого модного кафе. Но квартет тем не менее был хорошо сыгран, и какое-то заморское танго, исполнявшееся им, царило над всеми безраздельно: танцующие пары делали резкие повороты, стремительные движения. Дамы то и дело круто изгибались в талии, при этом то замирали на миг, как балерины в массовках, то грациозно опирались о плечи своих галантных партнеров, слегка поднимая ноги.

Сидевшая за столиками публика раскачивалась на стульях в такт музыке; некоторые мужчины размахивали хрустальными бокалами и рюмками, как будто пытались дирижировать оркестром. Захмелевшие молодые женщины томно, обещающе смотрели на своих нетерпеливых кавалеров. В сизом мареве табачного дыма ловко сновали между столами дюжие официанты, больше похожие на борцов и вышибал.

Измайлов остановился у входа, с любопытством взирая на праздный люд. «Чего-то они так спозаранок разгулялись? — подумал юноша. — Ах, да! Сегодня ж воскресенье. Так-то оно так, но ведь еще не вечер. Видимо, приезжих много, а приезжие интеллигенты, обычно полупраздные люди, норовят весело провести времечко». К тому же здесь много отдельных номеров. Иначе чего тут делать всей этой томившейся по углам и коридорам шатии-братии, ежели в кафе нет свободных мест. Ну конечно, многие из этих праздношатающихся повылезали из своих номеров-кабинетов, чтобы потанцевать да обговорить свои дела. Шамиль давно слыхал, что в этом здании располагалось при царе известное на всю губернию увеселительное заведение с постоянным штатом блудливых женщин. А перед входом этого публичного дома для несведущих мужчин, жаждущих любовных приключений, зазывающе раскачивались на ветру, словно подмигивая, красные фонари.

Шамилю вдруг показалось, что он сам сейчас находится в этом злачном заведении, и он инстинктивно толкнул дверь, чтобы тотчас покинуть это место. Но тут же, опомнившись, решительно направился к ближайшему официанту.

Из всех опрошенных официантов и поваров никто ровным счетом ничего не знал о Сабантуеве. Молодой чекист показывал им и клочок исписанной газеты, но почерк загадочного автора никому не был знаком.

— А анархисты здесь бывают? — спросил Измайлов толстого швейцара с седыми короткими усами.

— Не-е, не бывают. Они здеся как белые вороны… Манеры у них не те. — Швейцар хотел было уйти, но, переступив с ноги на ногу, добавил: — А ить они через дорогу угнездились, в номерах «Франции».

— Кто?

— Да эти самые, анархисты…

— Вот как… Значит, в соседнем двухэтажном доме по Воскресенской. — Измайлов прислонился к стене, лихорадочно соображая, что делать дальше. «Пожалуй, надобно забежать в эти самые номера», — решил он.

Не веря в успех, Шамиль перешел дорогу и, взглянув на вызывающую вывеску, открыл дубовую гостиничную дверь с медной ручкой. Тут же перед ним предстал администратор и, пренебрежительно окинув его взглядом с головы до ног, безапелляционно заявил:

— Молодой человек, мест нет и вряд ли сегодня будут.

Молодой чекист, чуть растерявшись, встал, не зная с чего начать.

— Советую тебе, парень, обратиться…

Измайлов досадливо махнул рукой и достал мандат чекиста. Бегло пробежав глазами документ, администратор услужливым, лакейским голосом тотчас заблеял:

— Прошу вас, милейший, присядьте. Извините, что я так вас встретил. Знаете, много тут всякой шантрапы ходит. Какой вам номер, на первом или втором этаже?

— Видите ли, — отозвался чекист, — меня волнует не этот вопрос. Где жить — у меня есть.

Администратор настороженно взглянул на чекиста и картинно, как актер, развел руками:

— Я к вашим услугам.

Немного помолчав и взглянув на сидевшего неподалеку посетителя, Измайлов сказал:

— У меня к вам небольшой разговор, но без…

— Понял вас, — сразу же сообразил администратор, приглашая чекиста в свой кабинет. — Тут у меня никого, — тихо произнес он, открывая филенчатую дверь, покрашенную белилами.

Измайлов прямо с порога:

— Случайно не слыхали о Сабантуеве?

— О каком?

— О каком? — живо переспросил чекист. — Сейчас, минуточку. — Он торопливо вытащил из кармана клочок исписанной газеты. — У него вот такой почерк.

Администратор вгляделся в текст и надул, как ребенок, щеки, выражая то ли озабоченность, то ли удивление. Потом бесшумно выпустил воздух изо рта и чуть слышно пробурчал:

— Вроде его почерк…

Кровь прилила к голове, и в висках у Шамиля застучало.

— Он у вас работает?

— Боюсь ошибиться, — проронил администратор. — Но вы уж сами…

— Где он? Где он сейчас? — торопливо спросил чекист.

— Он или не он, я повторяю, точно не знаю. Но у нас работает делопроизводителем Сабантуев Анвар. Сейчас его нет. Будет на работе в половине шестого, то есть через полчаса. — Потом по просьбе Измайлова администратор показал ему гостиничные бумаги, которые были написаны Сабантуевым. Они, как показалось Измайлову, были написаны тем же человеком, который направил сообщение в ЧК на обрывке газеты о готовящемся анархистами нападении на госбанк и взрыве на пороховом заводе.

Измайлов, как было велено, поспешил позвонить Олькеницкому, но его не оказалось на месте. Трубку взяла его заместитель Брауде. Выслушав юношу и похвалив его, она распорядилась:

— Вот что, Шамиль, машины сейчас под рукой у меня нет. Но я сейчас направлю к тебе Копко и Урманова. В общем, действуйте сообща по обстановке. Ясно?

— Ясно, Вера Петровна. Только скажите ребятам, что я их буду ждать в вестибюле гостиницы.

Не успел Измайлов после телефонного разговора присесть на стул рядом с администратором, как в гостиницу стремительно вошел коренастый шатен лет тридцати пяти и, не останавливаясь у портье, направился на второй этаж.

— Минуточку, Анвар. Тебя тут дожидается товарищ из…

— Я объясню ему все сам, — перебил администратора чекист.

Шатен повернул голову и недовольно проскрипел:

— Чего тебе?

— Сабантуев?

— Ну, а тебе чего…

— Пойдемте поговорим где-нибудь в укромном местечке, — тихо предложил Измайлов, показывая тому мандат чекиста.

— А чего мне с тобой говорить-то, — недовольно произнес Сабантуев, — какой мне от этого прок? К тому же у меня работа, а от нее никто меня не освобождал.

Тихий голос и учтивый тон молодого чекиста вселяли в Сабантуева смелость, и он еще громче завозмущался:

— Спокойно ну никак не дают работать честному человеку: то милиция меня ошибочно тащит в каталажку, потом извиняется, то чекушка щекочет нервы в самый неподходящий момент.

Когда Измайлов услышал слово «чекушка», он окончательно поверил, что автор письма в ЧК, по которому ему поручили разобраться и есть этот самый скандалист Сабантуев. «Странный мужик, о таких вещах нам написал, а теперь чуть ли не скандалит из-за того, что хотят поговорить с ним по этому поводу. Да вроде он подвыпивший», — сделал для себя Шамиль открытие. Они оба поднялись на второй этаж и в конце коридора остановились у окна.

— Извини, товарищ чекист, но мне некогда с тобой говорить, — громко, как оратор на площади, заявил делопроизводитель. — У меня сегодня дел — невпроворот. — Он открыл ключом дверь и вошел в просторную комнату, где посредине сиротливо стоял письменный стол да два старых неприглядных стула. — Поэтому, извини, я тебя в комнату не приглашаю. Завтра поговорим. Приходи в это же время. К тому же у меня сильно болит голова.

Сабантуев конечно же видел, что перед ним молодой, неопытный работник ЧК, поэтому и не очень-то считался с ним.

Измайлов решительно толкнул захлопнувшуюся было дверь и вошел в комнату.

— Если вы, гражданин Сабантуев, не захотите здесь говорить со мной, то вам придется говорить в ЧК, на Гоголя. Понятно?!

Сабантуев впервые настороженно, даже с опаской посмотрел на чекиста: его удивили твердый голос, резкий тон и решительность, которые он прочел в его глазах.

— А если по-доброму не пойдешь — силой заставим, — добавил Измайлов, присаживаясь на стул. — Понятно тебе? — Он сразу же сообразил, что с таким нахальным типом нельзя миндальничать.

— Я слушаю вас, — вежливо отозвался делопроизводитель.

Подавив в себе раздражение, Измайлов тихо спросил:

— Что вам, товарищ Сабантуев, известно о намечаемых анархистами акциях?

— Не понял, — растерянно уставился на чекиста тот. — Какую акцию вы имеете в виду?

— Ту самую, о которой вы написали в ЧК.

— Кто написал? Я написал?! — изумился хозяин кабинета. — Помилуйте, я никуда не писал.

— Как это не писали? — Измайлов положил перед ним клочок исписанной газеты. — Вот посмотрите. Теперь-то небось вспомните.

Сабантуев несколько раз прочел текст, покрутил обрывок и категорически заявил:

— Я не писал ее. Первый раз вижу это…

— И почерк не ваш? — усомнившись в искренности, спросил его чекист.

— Почерк мой. Ничего не могу сказать. Вернее, похож на мой почерк, но я не писал.

— Тогда кто же?

Побледневший собеседник пожал плечами. Но потом разжал враз слипшиеся губы:

— Может, этот гад Разиль. Разиль Дардиев. Он большой мастак подделывать подписи.

— Он знал о вашем разговоре с Санькой-анархистом? — спокойно спросил чекист, расставляя Сабантуеву сети. Спросил таким тоном, как спрашивают человека об общеизвестном факте.

— Нет, я ему не говорил.

— Ну, а теперь, Анвар, расскажите-ка все, что известно об анархистах.

— Я ничего не знаю о них. Ничего, — поспешно ответил Сабантуев. Но вы только что подтвердили, что общались с Санькой-анархистом.

— Когда? Как это?

Было ясно: Сабантуев не хочет разглашать своих отношений с анархистами.

— Придется тогда вам пройти в ЧК. — Измайлов немного помолчал и снова спросил: — Ну кто такой Санька-анархист? Где он сейчас?

— Я здесь, юный мой друг, — послышался за спиной Измайлова сиплый, простуженный мужской голос. — Здесь. Так что не беспокойся.

Шамиль резко повернулся и вскочил на ноги.

— Ну-ну, юный наш друг, зачем же так дергаться, — вкрадчиво произнес рослый брюнет с пышной шевелюрой, запуская, как шулер, волосатую руку за пазуху Измайлова. Он не сразу сообразил, что к чему, как в один миг невесть откуда взявшийся брюнет обезоружил его: вытащил из-за ремня револьвер, который ему выдал вчера завхоз ЧК. Тут Шамиль увидел в дверях еще одного субъекта, который демонстративно держал руку в кармане.

«Влип, — пронеслось в голове у Измайлова. — Ловушка. А может, случайность?»

— Так зачем тебе, юный друг, понадобился Санька, а? — недобро осведомился брюнет. — Молчишь. Ну, молчи, молчи. К твоему сведению, юный мой друг, Санька-анархист — это я! Что ты хотел узнать у меня, а? Ну, давай-давай, спрашивай, пока хочется мне ответить. Пока я добрый. — И он, блеснув золотыми зубами в злобной ухмылке, приставил к виску чекиста дуло нагана.

Шамиль лихорадочно соображал: «Если этого злобного самодовольного анархиста собью с ног и кинусь на того типа, что в дверях, Сабантуев успеет достать меня по голове тяжелым подсвечником. Не зря же он крутит его в руках. Если же после Саньки нейтрализовать Сабантуева — мрачный тип, что привалился теперь к косяку двери и вытащил наполовину из кармана немецкий маузер, успеет выстрелить. Что же делать? Единственный выход — тянуть время: должны подойти ребята».

— Вы это всерьез задумали ограбить госбанк? — неожиданно даже для себя спросил Измайлов анархиста.

— Фу, какое некультурное слово «ограбить». Мы экспроприируем, юный мой друг, ценности, а не грабим. Ведь золотишко в здешнем — царское. А стало быть, на него имеют право все. Все, кто боролся с царизмом. Все политические партии, а не одни большевики. Вот мы и хотим восстановить справедливость. Раз по-доброму не отдают нашу долю — сами возьмем. И вот Анвар нам поможет, у него там в банке родственничек работает.

Измайлов сразу понял все: пощады ему не будет, живым не оставят. Есть одно железное правило — он о нем знал: если враг сознательно раскрывает своему противнику секрет — того обязательно убьют. Убьют, как только перестанут в нем нуждаться. «А для чего им я нужен?»

— Ты, юный наш друг, скажи-ка одно: откуда в ЧК узнали, что я собираюсь нанести визит в местный банк? — Санька-анархист больно ткнул стволом нагана в голову чекиста, давая понять: не ответит — застрелит на месте.

«Что за чертовщина? — удивился Шамиль. — Неужели этот анархист ничего не ведает о письме. Если так, то, значит, между Сабантуевым и этими двумя типами не было предварительной договоренности о встрече с чекистом в этой гостинице. Выходит, не было и специально расставленной ловушки для того, кто искал Сабантуева. Тогда откуда взялись эти бандиты? Ах да! Они же здесь живут. Они конечно же слышали громкий голос этого проклятого местного стряпчего. Неужели и этот Сабантуев не писал в ЧК? Тогда кто же? Кому нужно было, чтобы мы взялись за анархистов? И ведь выходит, верные сведения нам сообщили. Неужели их противники это сделали, чтобы нашими руками задавить этих людей? Видимо, анархисты им мешают. Но кто они, эти люди? Чего они в конечном счете хотят добиться? Если моя догадка верна, то мне выгоднее сказать, что нам обо всем написал их дружок Сабантуев. Кстати, почему-то он сам молчит об обрывке газеты, который я ему дал прочесть. Значит мои мысли верны! Сейчас, пожалуй, все совсем прояснится с этим Сабантуевым. Если хоть на секунду возникнет замешательство — выпрыгну прямо в окно со второго этажа. Только надо успеть закрыть глаза руками, чтоб не впились осколки стекла». Все эти мысли вихрем пронеслись у него.

— Ну, долго молчать будешь? — грозно, как медведь, рыкнул анархист.

— Да чего с ним возиться, кончай его, — подал голос другой бандит, вытаскивая маузер. Он закрыл за собой дверь и вскинул оружие. — Дай я его ухлопаю, и концы в воду. Никто не услышит.

Измайлов напряженно взглянул на своего потенциального убийцу и узнал его: это был тот самый уголовник, с которым он столкнулся на чистопольском базаре! Тогда, помнится, он отобрал у бандита купеческую лошадь, чтобы увезти избитого Соловьева, за которым гнались агенты контрразведки. Кровь прилила к лицу Шамиля. «Неужели я больше не увижу ни родителей, ни Соловьева? Этого не может быть! Немыслимо!» Озноб, как электрический ток, пробежал по всему телу.

— А-а… Дак это ты, фрайер! — радостно осклабился бандит по кличке Дыра, узнавший Измайлова. — А я-то его искал в Чистополе. Ха-ха-ха. Я ж тебе, падла, говорил, что зубы вырву. Тогда я этим примусом, — Дыра потряс пистолетом, — не смог тебя, фрайер, подпалить: промахнулся. Но сейчас ты проглотишь пулю. — Бандит ткнул чекисту пистолетом в зубы.

— Погоди, погоди, Дыра, — остановил его Санька-анархист, — надо ж у нашего юного друга выяснить: уж не завелся ли в нашей фатере стукач? Ты ж небось не хочешь на нары или к стенке?

Анархист, как и прежде, держа под прицелом Измайлова, осторожно, словно на хрупкое стекло, положил руку на его плечо и вкрадчиво, со змеиным шипением прошептал:

— Юный мой друг, если не хочешь стать трупом через минуту, скажи: кто мент? Кто вам настучал?

Шамиль повернул голову в сторону Сабантуева. Тот сразу же напрягся и крепко сжал в кулаке медный подсвечник.

— Он настучал, — кивнул Измайлов. — Прислал записку на обрывке газеты…

— Врешь, гад, — Сабантуев вскочил со стула и замахнулся подсвечником на чекиста.

— Стой, Анвар! — крикнул Санька-анархист, направляя револьвер на своего сообщника. — Где эта ментовская телега? А ну, покажь…

— Она у него в кулаке зажата вместе с подсвечником, — заметил Шамиль, напряженно думая о том, как ему сейчас действовать. Он предчувствовал: сейчас появится последний шанс спастись.

Сабантуев поставил подсвечник на стол и подал скомканную бумажку Саньке-анархисту. Тот схватил газетный обрывок и впился своими маленькими хитрыми глазами в текст.

— Друг мой Анварчик, — зло произнес Санька-анархист, оторвавшись от бумажки, — дак здесь накропали о том, о чем мы знали только вдвоем. Ай как нехорошо получается-то. — Он картинно покачал головой. — А ну, господин стряпчий, подай-ка сюда какую-нибудь бумаженцию в твоем самоличном исполнении, — уже ледяным голосом приказал бандит.

— Саня, да неужто ты мне не веришь? — испуганно пролепетал Сабантуев, сильно побледнев.

— Дай, тебе говорят, твою писанину.

— Санюшка, да не то ты сейчас делаешь. Это ничего не прояснит, — чуть ли не причитая, с дрожью в голосе ответил стряпчий. Он бессильно опустился на стул; Сабантуев слышал о Саньке-анархисте как о мнительном, очень скором и лютом на расправу человеке.

— Ну, тебе же говорю, тебе приказываю, дай я посмотрю твой почерк, — еще больше распаляясь, зарычал Санька-анархист.

Но Сабантуев словно окаменел и сидел без движения.

— Дыра, а ну-ка помоги другу моему найти какую-нибудь бумажку с его почерком.

Сабантуев, словно очнувшись от тяжелой дремоты, засуетился:

— Да я тут при чем? Я тут ни при чем. Это какая-то тварь, Саня под меня сработала: почерк подделали…

Тем временем Дыра, не спуская глаз с Измайлова, подошел к стряпчему и протянул ему руку, дескать, дай написанную тобой бумагу.

Санька-анархист, подстраховываясь, приказал Измайлову сесть на стул, что стоял у самой стены.

— И руки за спину, юный мой друг, — прибавил бандит, встав рядом с Сабантуевым.

Не дождавшись требуемой бумаги, Дыра начал шарить по ящикам стола. Наконец он вытащил несколько каких-то исписанных бумаг и подал их своему главарю. Санька-анархист, взглянув на них и на обрывок газеты, коротко и зло бросил:

— Мент. Легавым продался!

— Да что ты, Санюшка. Что ты, дружище, — по-бабьи запричитал хозяин кабинета. — Да я лучше умру, чем…

— Умрешь, мой верный друг. Умрешь. Слишком много роковых совпадений: бумажка в ЧК написана твоей рукой, об этих сведениях, что в этой бумажке, знали только ты и я. Да и газетка еще свеженькая, значит, ты накропал на ней после нашего разговора. Видишь, мой верный друг, сколько всего набирается, — вкрадчивым, ласковым тоном произнес Санька-анархист. — Я уж не говорю о словах «чекушка» и «антихрист». Это все твои, как говорится, фирменные словечки.

— Да не писал я, Санюшка. Не писал, — громко, чуть не плача произнес Сабантуев. — Это какой-то дьявол, какая-то бестия сварганила. Нарочно подделали. Хотят нас стукнуть лбами.

— Дыра, как тебя зовут-то? — неожиданно спросил своего подручного Санька-анархист.

— Рафаил. Мусин Рафаил.

— О! Рафаил-Газраил. Хорошее сочетание. Глубокий смысл. Понял? Если понял, то действуй, как велит аллах.

Дыра недоуменно глядел на своего главаря.

— Ах, Рафаил-Газраил! — патетически воскликнул бандит, — оказывается, не читал ты священных писаний, не заглядывал как истинный мусульманин в свой коран и не знаешь, что Газраил — это архангел, который приходит и забирает у живых людей души вместе с жизнью…

— Что ты, Саня, умыслил?! Что ты?! — Страшная догадка подбросила Сабантуева на стуле, и он, вскочив на ватные ноги, отпрянул от своих дружков к окну.

Рафаил, дабы исполнить роль Газраила, повернул ствол маузера в сторону Сабантуева.

— Только без шума, — предупредил его главарь.

Тут же в другой руке у бандита сверкнул финский нож, и он деловито, спокойно направился к своей жертве, как направляется специалист к привычному рабочему месту. Но Сабантуев, оценив ситуацию, не пожелал быть в роли кролика, которого легко может зарезать кто угодно. А решил бодаться, как бык на корриде, пока не свалит этого только что испеченного тореадора. Оказавшись у окна, Сабантуев с необычайной проворностью схватил горшок с цветком и, как дискобол, с поворотом туловища метнул его в нападавшего. Дыра не сумел увернуться, и горшок угодил ему в руку. Пистолет упал на пол. И это окрылило Сабантуева. Он ринулся к столу и схватил подсвечник.

Санька-анархист, все это время державший под прицелом Измайлова, решил применить оружие, успокоить не в меру разбушевавшегося Сабантуева. Но в это время его подручный находился на одной линии с Сабантуевым и невольно прикрывал того своим телом.

Оценивая ситуацию, Измайлов горько пожалел, что оставил на работе пистолет — подарок комиссара Соловьева. «Если останусь жив — всегда буду носить с собой оружие, — подумал он. — Сейчас бы вынул его из заднего кармана, и все было бы в порядке. Видимо, не судьба жить. А может, успеют еще ребята? А может…»

В это время события в комнате начали разворачиваться стремительно. Пытаясь взять реванш, Дыра схватил стул и со всей силой запустил им в хозяина комнаты. Но тот мгновенно наклонился, и стул попал в окно. Со звоном посыпались стекла. Створки рамы распахнулись, зияя пустотами. Стул, зацепившись спинкой за створку рамы, повис над тротуаром. С улицы послышались крики.

Санька-анархист занервничал, он никак не ожидал такого оборота. Прежде чем покончить с чекистом, он жаждал выведать у него одно очень важное для себя обстоятельство: о чем еще «настучал» Сабантуев в ЧК и что хотят предпринять власти в отношении анархистов в связи с подготовкой ограбления банка.

Тем временем Дыра с ножом в руке медленно наступал на Сабантуева. Но тот, изловчившись, ударил нападавшего подсвечником по руке и выбил нож. Затем резко оттолкнул того и бросился к окну. Стремительно вскочил на подоконник и хотел было выпрыгнуть в окно. Но выстрел Саньки-анархиста заставил беглеца на миг замереть в оконном проеме и рухнуть со второго этажа на улицу. Дыра бросился к окну и не видел, как в этот самый момент чекист прыгнул на главаря.

Измайлов, затаив дыхание, все это время выжидал: когда же наконец его опекун хоть на миг отвлечется, хоть на секунду выпустит его из-под дула револьвера. И этот миг настал, когда Санька-анархист стрелял в своего бывшего сообщника. Измайлов изо всех сил ударил кулаком по запястью бандита и выбил у него оружие. Следующим ударом Шамиль пытался свалить главаря, но тот оказался крепким — лишь пошатнулся и тут же вцепился в юношу.

— Легавые!! — заорал Дыра, который выглянул в окно. — Пахан, легавые! Они уже у дверей. Сейчас будут здесь. Надо тикать!

Бандит обернулся и, увидев катающиеся по полу тела, на миг опешил. Потом бросился было на помощь пахану, но передумал, поднял с пола маузер и кинулся в коридор. Но от лестничной площадки второго этажа уже бежали чекисты. Дыра выстрелил и бросился назад к двери. Тут же вслед ему прогремели выстрелы. Уже не обращая внимания на своего пахана, сцепившегося с чекистом в смертельной схватке, он бросился к окну. Но прежде чем прыгнуть вниз, бандит дважды выстрелил в борющихся противников. Дыра быстро сообразил: оба после его побега будут опасны, особенно Санька-анархист: тот, как главарь, не простил бы ему неоказание помощи и либо заложил бы его чекистам, либо, если удастся ему бежать, убил бы его, Рафаила Мусина.

Бандит ухватился за раму, повис, дабы сократить расстояние до земли, и потом, удачно приземлившись, сумел бежать.

Когда Урманов и Копко вбежали в комнату, они увидели два распластавшихся на полу тела.

— Глянь в окно, — скомандовал Копко своему товарищу, а сам устремился к Измайлову. Но Шамиль уже сам медленно начал подниматься.

— Жив, чертяка! — радостно воскликнул Копко. — Ну, молодчина!

Когда прибывшие чекисты узнали, что здесь произошло, Урманов, осматривая труп бандита, заметил:

— В счастливой рубашке ты, Шамиль, родился. А вот рубашка Саньки-анархиста набухла кровью в двух местах.

— Так ему и надо, — бросил Копко, всматриваясь в лицо убитого. — А-а… С этим типом мне однажды пришлось столкнуться. Но назывался он тогда по-другому, кажется, Жорой. Было это в феврале. Он только что вернулся из тюрьмы за кражи. Пристал ко мне в ресторане, я там дежурил. Ну и пришлось его слегка погладить…

Служащего гостиницы «Франция» Сабантуева чекисты отвезли в больницу: тот еще подавал признаки жизни. К вечеру он на короткое время пришел в себя и сообщил дежурившему возле него Измайлову, что он не писал в ЧК. Сабантуев, перед тем как умереть, выдавил последние слова: «Это Разиль… Дардиев… Он зубы на меня точил… Больше некому… Он мастак подделывать…»

— Где он живет? Почему он написал? — спросил чекист раненого.

Но в груди умирающего что-то заклекотало, и на его белых губах вспенилась кровь. А вместе с этим оборвалась и нить как с анархистами, так и с неким загадочным Дардиевым, который неведомым путем узнал о подготовке ограбления банка и взрыва на пороховом заводе.

Дардиев, как оказалось, не состоял в штате гостиницы. И более того, там его никто не знал.

«Откуда он обо всем узнал? А может, кто-то передал сведения этому Дардиеву? Но кто это третье лицо? Имел ли Дардиев только одну цель — уничтожить Сабантуева, или это лишь побочная, неглавная цель? Что на самом деле преследовал этот тип, подделывая почерк гостиничного стряпчего? Кто такой Дардиев и кто стоит за его спиной?» Вся эта обойма вопросов набивалась в голову хаотично, ибо любой из этих вопросов при его решении мог оказаться главным, решающим в раскрытии готовящегося преступления.

Ликвидация Саньки-анархиста вовсе еще не означала, что преступление предотвращено. Это понимал и Олькеницкий. Подтверждением этих предположений явилась секретная шифрованная телеграмма ВЧК.

«Казань. Гоголя, 28.

Олькеницкому.

В Москве сорвана готовившаяся акция анархистов по нападению на Гохран. Поступили сведения, анархисты готовят подобную акцию в Казани[10]. Примите надлежащие меры.

Петерс».

Олькеницкий ознакомил с этой депешей Измайлова.

— Не исключено, Шамиль, что действия местных анархистов координированы московским бюро анархистов, — сказал председатель губчека, набирая номер телефона казанской милиции. Он попросил начальника милиции срочно навести справки о Дардиеве Разиле.

— А мы, — продолжал Олькеницкий, обращаясь к Измайлову, — должны осаждать крепость неизвестности, что возведена с помощью газетного обрывка с текстом за подписью Сабантуева и событиями в гостинице «Франция», но уже с другой стороны. Если штурм наш не совсем увенчался успехом, согласно анархистской дороги, то наш приступ этой крепости должен начаться теперь со стороны порохового завода. Ведь, судя по той же записке, там затевается диверсия. И мы должны, не медля ни одной минуты, проверить достоверность этого сообщения. Тем более отчасти это сообщение уже подтвердилось.

Председатель губчека нервно провел пальцами по щеке, словно проверяя, насколько выросла щетина за сутки, и задумчиво произнес:

— Мне кажется, что человека, подписавшегося за Сабантуев надо искать и во взаимосвязи с пороховым заводом.

— Иначе говоря, надо взять его в вилку, — отозвалась Вера Брауде, молчаливо сидевшая подле Олькеницкого, — как берут артиллеристы при стрельбе, чтобы быстро и точно накрыть цель.

— Вот-вот, вроде этого, — подтвердил Олькеницкий. — Поиск должен вестись именно в таком ключе. Ведь кроме того, что мы не знаем кто такой Дардиев, мы еще не знаем точно, он ли подделал подпись Сабантуева и он ли лично располагал сведениями, которые сообщил нам.

— Вряд ли все это совмещается в одном лице, — выразила сомнение Брауде. — Всего скорее, помимо этого Дардиева, есть ещё одно лицо, а возможно, целая шайка. Не исключено, что и этот Дардиев входит в какую-то организацию.

— Ты полагаешь, что Сабантуева подставили под удар не из-за личных отношений? — спросил председатель губчека, вставая со стула.

— Да, я, пожалуй, больше склонна к этой версии. Я вот, пока здесь сидела, и пришла к этому выводу.

— Почему так решила?

— Видишь ли, если бы этот Дардиев Разиль — будем считать условно, что он все-таки написал в ЧК, — преследовал только личные счеты, то он бы указал его координаты, хотя бы место работы. Ведь этого Сабантуева мы могли и не найти. Автор этой записки конечно же допускал такую ситуацию, тем более в нынешнее бурное время. Он, этот автор, отлично понимал, что мы, возможно, и вовсе не будем, да в какой-то мере и не в состоянии, долго и скрупулезно искать этого Сабантуева. Не так ли?

— Логично, — энергично подтвердил Олькеницкий, — очень даже логично. Дальше…

— Так вот, подлинный автор этого письма преследовал явную цель: чтобы мы активно занялись анархистами. Иначе говоря, нанести им удар. Кто-то в этом очень заинтересован. И когда этот «кто-то» узнал о намерениях анархистов, не преминул этим воспользоваться. Потому что этот неизвестный хорошо понимал: нас на мякине не проведешь и нужна достоверная, безупречная информация…

— Да, пожалуй, ты права, — согласился с ней Олькеницкий. — Пожалуй. — Он немного помолчал и прибавил: — Конечно же версия о том, что писал нам честный человек, который хочет разоблачить врагов Советской власти, весьма сомнительна. Честный человек, по крайней мере, не будет подделывать чужой почерк. Значит, это продуманный ход. И тут, пожалуй, ты, Вера, права, что замешан не один человек. Можно, конечно, предположить, что за всем этим стоит целая организация. — Председатель губчека заложил руки за спину, подошел к напольным часам, поднял тяжелые бронзовые гири и вернулся к столу. — Давайте теперь порассуждаем: кто заинтересован, чтобы мы серьезно занялись анархистами? Кто в этом ищет выгоду для себя?

— Сразу тут и не ответишь, — проронила заместитель председатель губчека. — Надо основательно поразмышлять.

— Что ж, можно и сейчас подумать. Пусть даже не очень основательно. — Олькеницкий снова присел на стул и потрогал подбородок. — Нужно определить, хотя бы приблизительно, наши исходные позиции напротив самых важных фортов той самой крепости неизвестности, которую мы вздумали штурмовать. — Председатель губчека полистал блокнот с записями и сделал какие-то пометки. — Завтра хочу побеседовать с бывшим начальником контрразведки Казанского военного округа. В прошлом году при Временном правительстве контрразведка вела дело по подготовке диверсии на пороховом заводе. Конечно, на что-то особое рассчитывать трудно, но… В общем, посмотрим.

Зазвонил телефон. Поступило сообщение из милиции: Дардиев Разиль был привлечен в декабре семнадцатого года к уголовной ответственности за подделку документов. Бежал из-под стражи. Но это уголовное дело утеряно.

— Вот такие дела… — неопределенно произнес Олькеницкий, закончив разговор по телефону. Потом, пригладив волосы, сказал: — Кажется, я начал растекаться по древу. (Председатель губчека был самокритичен и не стеснялся признавать свои недочеты при подчиненных.) Мы, кажется, намеревались определить, хотя бы приблизительно, — что за люди, какая организация хочет, чтобы мы вплотную занимались анархистами. Так ведь?

— Да, — тихо отозвался Измайлов.

— Для этого случая, мне кажется, — продолжал Олькеницкий, — можно применить логический метод исключения. Если исходить из сведений, которыми мы располагаем на сегодняшний день, в городе сколачиваются две подпольные организации, ставящие задачу свергнуть Советскую власть, — это эсеровская и монархическая. Правда, есть еще один камень, который висит, пока что невесомо, на нашей шее, — это германская разведка, доставшаяся в наследство от прежних режимов. Если их суммировать, то получается чудо-юдо о трех страшных головах, которое, как в известной русской народной сказке, переполнено коварством, злостью и смертью.

— Мне кажется, третью голову чуда-юда — германскую разведку — можно сразу же отсечь, вернее не брать во внимание, — заметила Брауде.

— Поясни-ка эту мысль нам с Шамилем, — попросил Олькеницкий.

— Кайзеровская разведка испокон веков преследовала в России две цели: сбор военной, экономической и политической информации диверсии на военных заводах и на транспорте. Причем в военное время, то есть с началом первой мировой войны, акцент все больше стал смещаться в пользу диверсий. Полагаю, стратегия ее не изменилась ни на йоту и сейчас. Отсюда непреложно следует: германской разведке невыгодно «сигнализировать» о готовящихся диверсиях. Она в них сама нуждалась как в воздухе. Принцип: чем хуже — тем лучше — святой принцип для иностранной разведки. Это, так сказать военная сторона дела. Но есть еще вторая сторона — политическая. Эта третья голова чуда-юда очень заинтересована, чтобы было больше неуправляемых политических организаций, которые дестабилизировали бы положение в стране. Особенно анархистских. Ведь смута в стране — рай для вражеских агентов. Вот поэтому-то эта голова чуда-юда не будет дышать испепеляющим огнем на анархистскую организацию, а наоборот — при возможности будет нежно, тепло дышать, как на цветок, дабы он, не дай бог, не завял от холодных политических ветров.

— Справедливо, Вера. Все это так, — согласился с ней Олькеницкий. — Но теоретически можно предположить такую ситуацию: записку нам написал субъект, который имеет зуб как на германскую разведку, так и на анархистов. Может быть такое?

Все присутствовавшие молчали.

— Может, — вдруг ответил Измайлов. — Но это возможно, если речь идет о немецком агенте, который по каким-то причинам хочет отделаться от своих, либо наоборот, свои хотят его убрать, а он об этом узнал. Но может быть и несколько другая ситуация: автор письма в ЧК когда-то пострадал от кайзеровской разведки и от анархистов. И теперь, как говорится, исповедует другую веру, скажем, эсеровскую или монархическую. Во всяком случае, этот субъект, допустим Дардиев, подделал записку (а это косвенно подтверждает и милиция по наущению, приказу, а может, просто за хорошую мзду того человека, который и был связан с германской разведкой. Либо, по крайней мере, этот Дардиев сам был связан с иностранной разведкой, а теперь входит в одну из двух известных нам организаций.

Олькеницкий и Брауде переглянулись. И председатель губчека улыбнулся.

— А нашему молодому коллеге палец в рот не клади — откусит по плечо. Зубастый. А?

— Есть такой грешок, — сказала Вера Петровна, улыбнувшись. — Не случайно он вышел и на Сабантуева.

Измайлов покраснел. Он хотел сказать, что это вышло совершенно случайно. Но вместо этого, распираемый радостью, промямлил, что он только фактически повторил, а может, в какой-то степени увязал сказанное ими обоими. Но не более. И что он, Измайлов, сейчас не откладывая в долгий ящик, примется изучать архивы военной контрразведки за последние два-три года.

Архив казанской военной контрразведки, касающийся германской агентуры, был до смешного мал: всего одно дело толщиной с палец да две тощие, словно побывавшие под прессом, серые папки, покрытые ржавыми пятнами и пылью.

В одной из папок, датированной девятьсот пятнадцатым — девятьсот шестнадцатым годами, содержались заявления обывателей, мещан, служащих, а также сообщения от платных осведомителей о подозрительных действиях агентов, подколоты справки, составленные разными чинами контрразведки, которые свидетельствовали о принятых ими мерах.

Измайлов, сопоставляя эти заявления и составленные по ним справки, заметил, что некоторые офицеры контрразведки не очень-то старательно исполняли свои обязанности. В справках содержалось немало пробелов, уязвимых мест. Некоторые факты вообще оставались без внимания. «Ну, конечно, им же некогда работать, — подумал чекист. — Кто же тогда заполнит рестораны? Кто будет забавлять девиц? Это ж исстари их вторая специальность».

Вторая папка за семнадцатый год оказалась тоже тощей: в ней находилось с десяток страниц, среди которых было несколько сообщений от разных лиц. Но одна из бумаг заставила Измайлова вздрогнуть: в ней излагались сведения, факты, с которыми он невольно однажды столкнулся. Тогда развернулись такие события, связанные с этими фактами, которые едва не привели его на эшафот, к гибели. То было сообщение начальника Чистопольской школы прапорщиков полковника Кузнецова начальнику контрразведки Казанского военного округа о том, что его пытается завербовать германская разведка.

«Вот оно что! — Кровь прилила к его голове, и перед глазами запрыгали светлячки. — Вот откуда растут корни того преступления, которое пытались мне прилепить как собачье дерьмо. Полковник Кузнецов не захотел быть кайзеровским агентом, за что поплатился своей жизнью. И убийство его свалили на меня. Во всяком случае, это пытался сделать всеми неправдами следователь Алтынбай Серадов. Встретить бы его, гада, сейчас».

Измайлов повертел в руках почтовую бумажку, обрамленную голубыми орнаментами, с текстом, который он выучил почти что наизусть и отложил ее в сторону. К этой бумажке прилагалось лишь распоряжение начальника контрразведки Казанского военного округа полковника Кузьмина: «Расследование дела о попытке вербовки германской агентурой полковника А. П. Кузнецова и его гибели возложить на капитана Мулюкова Т. А.»

«…Мулюков… Мулюков, — повторял про себя Измайлов незнакомую фамилию контрразведчика, — вот кто вызволил меня из объятий смерти. А я и фамилии-то его не знал. Не до того было. Теперь запомню на всю жизнь как своего спасителя. Где он, интересно, сейчас?»

К желанию Измайлова увидеть бывшего капитана контрразведки Мулюкова из чувства глубокой благодарности прибавилось профессиональное желание, когда он начал листать набухшие от сырости листы дела о расследовании деятельности германской агентуры на пороховом заводе. Это дело поначалу вел (и весьма удачно) капитан Мулюков. Именно он высчитал и разоблачил кайзеровского диверсанта. А вот его коллега, которому передали это дело, действовал примитивно, с проколами, и немецкий связник, не говоря уж о резиденте, канули, словно в мутную воду.

Когда председатель губчека Олькеницкий вызвал на беседу бывшего начальника контрразведки полковника Кузьмина, к нему у Измайлова было немало вопросов. Но этот сивоусый тучный старик отвечал уклончиво, односложно. Часто путался. Но отчетливо было видно одно: недавнишний начальник военной контрразведки был в полном неведенье от обстановки, которая сложилась в Казанском военном округе за последние год-два. Бывший царский полковник не мог толком объяснить и причину передачи дела о немецком диверсанте от одного следователя другому, более слабому. Он лишь невнятно пробурчал под нос: «Мулюков был непочтительным офицером. Никакого уважения к мнению старших. Упрям. Ломится, как слон, прет к цели».

— Если быть почтительным к глупости да к неверным суждениям и выводам своих начальников, значит, повторять их ошибки, — заметил Олькеницкий.

«Молодец он, — подумал Измайлов, — сразу понял, что за фрукт сидит перед ним».

— Как вы сказали? — Старик приложил ладонь к уху.

— Я говорю, что иногда полезно быть непочтительным и упрямым, — пояснил председатель губчека, — особенно если речь идет о работе.

— Да-да, разумеется, — закивал головой посетитель, поднимаясь со стула.

— Минуточку, Александр Павлович, — остановил того хозяин кабинета, — подскажите, пожалуйста, где сейчас находится Мулюков? Он вообще-то в Казани?

— Да, милостивый государь, он, кажется, здесь. Капитан грезил наукой, преподавательской деятельностью. Не исключаю возможности, что он уже начал трудиться на этой наипристойнейшей ниве.

Когда бывший начальник контрразведки закрыл за собою дверь, чекисты позвонили в университет. Оказалось, Мулюков работает преподавателем на юридическом факультете с января месяца. Единственно полезное, что почерпнули чекисты из этой беседы с бывшим полковником Кузьминым, таким образом, оказались сведения о местонахождении Мулюкова.

Измайлову хотелось отправиться в университет немедля. Это понимал и Олькеницкий (Шамиль рассказал председателю губчека о всех своих злоключениях в Чистополе осенью семнадцатого года и о той роли, которую сыграл в его жизни капитан Мулюков).

— Сейчас, Шамиль, потерпи чуток, — улыбнулся Олькеницкий, — через пяток минут отпустим тебя. — И, уже обращаясь к Брауде: — И, как говорят в народе, давеча не стал подводить итоги нашего разговора втроем. Полагал, что беседа с таким тузом, как начальник военной контрразведки, что-нибудь нам даст. Но от него как от быка молока… А вот архив, с которым мы ознакомились, видимо, со временем даст свои плоды. Во всяком случае, потемки неизвестности исчезнут в какой-то мере. Но на это уйдет не один день. Так что давайте-ка подведем итоги коллективной мысли на сегодняшний день.

Председатель губчека подошел к окну и открыл фрамугу.

— Итак, — резюмировал Олькеницкий, — мы в прошлый раз все пришли, в сущности-то, к одному выводу: записку на газетном клочке сработали либо эсеры, либо монархисты. Так?.. Так. Но, учитывая, что савинковская организация более многочисленная и разветвленная, как это проясняется, — примат за ней. Разумеется, это не значит, что не нужно обращать внимания и на монархистов.

На этом они разошлись в тот день. Мулюков оказался в университете, но Измайлову пришлось подождать, пока закончились у того занятия. Лампочки еще не горели, и в коридоре первого этажа царил легкий полумрак. Шамиль с любопытством и благоговением разглядывал все вокруг. Ведь у него была давнишняя мечта — поступить в этот знаменитый университет.

«Кого только не видели эти стены, — с восхищением подумал Измайлов, осторожно дотрагиваясь до них, как до живых загадочных существ. — Неужели когда-нибудь эти стены будут взирать и на меня как на своего студента?» От этой мысли у него захватило дух. Погрузившись с головой в волшебное озеро сладостных грез, Шамиль не заметил, как окончились занятия и как прошел мимо него преподаватель Мулюков, которого он сумел потом настичь уже в вестибюле у выхода.

Рыжеволосый, небольшого роста, Мулюков резко повернул голову, блеснув солидной лысиной, когда Измайлов слегка дотронулся до его локтя.

— Талиб Акрамович, мне хотелось бы с вами поговорить, — тихо, смущаясь, произнес Шамиль, как первокурсник, который имеет «хвосты».

Мулюков замедлил шаг и, полагая, что перед ним студент, коротко бросил:

— Завтра приходите. Завтра. Я буду в это же время. — Но, сделав шаг, вдруг остановился. — Погодите, погодите. Кажется, я с вами встречался по прежней работе, по службе в контрразведке…

— Вы не ошиблись, Талиб Акрамович. Моя фамилия Измайлов. Вы тогда крепко выручили меня. Спасли от расстрела.

Мулюков довольно улыбнулся. Видно было: ему приятно слышать слова благодарности, что не забыли его. Пусть даже эта признательность исходит от юноши, от которого мало проку.

— Где вы сейчас? Чем занимаетесь? — участливо осведомился Мулюков у своего бывшего подследственного.

Измайлов не сразу ответил на его вопрос, обдумывая, как бы объяснить все поделикатнее, чтобы сохранить этот доброжелательный тон разговора.

— Видите ли, Талиб Акрамович, при революции действует принцип крайних полюсов. Как поется в гимне: кто был никем, тот станет всем.

— И наоборот, — ввернул Мулюков, продолжая улыбаться, — кто был всем, тот стал никем.

— Но по вас этого не скажешь, — перебил его Измайлов.

— Да что вы, ей-богу, — махнул рукой новоиспеченный преподаватель, — я был при канувших режимах самой маленькой шестеренкой в огромном военном механизме. Мелкий клерк от контрразведки, выбившийся из голодных низов. — Словно чувствуя, кто перед ним, и потому как бы оправдываясь, бывший офицер контрразведки заявил: — Мой отец до сих пор на здешнем мыловаренном заводе потеет простым рабочим.

— Понятно… — проронил Измайлов —…Я вот чего вас побеспокоил… Мне хотелось бы услышать ваше мнение, есть ли на пороховом заводе германская агентура? Это одно…

Измайлов, сосредоточившись на своих вопросах, не заметил, как его собеседник сразу же напрягся и на побелевшем его лице брови полезли вверх.

— …А другое…

— Послушайте, товарищ Измайлов, вы что, работаете в ЧК? — быстро сориентировался Мулюков.

— Извините, что не представился. — Шамиль показал ему мандат чекиста.

— Для столь серьезной беседы, кажется, это место не очень… — пожал плечами преподаватель, глянув на снующих вокруг студентов.

Они не спеша направились к Державинскому саду и присели там на свободную скамейку рядом с памятником поэту Державину. Ярко-зеленые маленькие молодые листики тополя густо покрывали ветки, свисавшие прямо к скамейке, и источали приятный запах. Солнце спряталось за куполом монастыря, и его лучи заливали светом лишь печные трубы да крыши двухэтажных домов, выстроившихся сплошной улицей. Ветер как будто совсем заснул, даже макушки самых высоких деревьев стояли не шелохнувшись. День был теплый, но от земли исходила сырая прохлада. Эту прохладу вовсе не замечали воробьиные стайки, которые, громко чирикая, живыми комками катались по земле, по почерневшей от влаги прошлогодней листве.

— Воробьиные свадьбы вроде бы уж должны были пройти в начале апреля, а ваши казанские воробьи и в конце месяца не могут нагуляться, угомониться, — проронил седовласый худощавый старик, медленно тащившийся под руку с моложавой, роскошно одетой женщиной.

Мулюков, отвечавший все это время на вопросы чекиста, замолчал, пока эта странная парочка не прошествовала мимо них.

— Так вот, еще раз подчеркиваю: за полгода, что прошло, как я покинул свою обанкротившуюся военную фирму, — изменилось многое. По крайней мере, от той военно-политической обстановки в Поволжье, как от сгоревшего пороха, ничего существенного не осталось. Полагаю, это нашло отражение и в деятельности германской разведки. По крайней мере, методы работы должны измениться, если, конечно, они не хотят провалов. Поскольку большинство населения относится к советскому государству как к своему родному дому и будет, как рачительный хозяин, держать двери на запоре и вовремя закрывать ставни, то ее врагам, чтобы попасть внутрь дома, придется изощряться, работать более тонко. В этих условиях сокращается и сфера подкупа должностных лиц, широко применявшаяся в России иностранными разведками при прежних режимах.

Мулюков сорвал тополиный листок, помял его пальцами и бросил образовавшийся зеленый комочек через плечо.

— Конечно, разведка — это самая динамичная контора из всех контор, существующих в мире. Не сумеешь мгновенно перестроиться в работе — тут же вылетишь в трубу крематория. Цена деятельности здесь самая высокая, какая только может существовать на земле, — жизнь или смерть. Она-то и заставляет иностранного агента мобилизовать все потенциальные возможности. Но и он не может прыгнуть выше своей головы. А старые привычки, как гири, тянут вниз, не дают высоко забираться в своих стремлениях, решениях. Старые привычки частенько толкают на роковые ошибки.

Измайлов терпеливо слушал несколько пространную речь бывшего контрразведчика, который на основе общей картины, чтобы было яснее молодому сотруднику ЧК, хотел выделить особые штрихи деятельности германской разведки.

— Мне кажется, точнее говоря, я уверен, что, когда я раскручивал дело о немецком диверсанте на пороховом заводе, кроме него, там больше никого не было. Подтверждение? Пожалуйста: они бы давно устроили там взрыв, особенно когда менялась власть. Им ничего не мешало. Следовательно, надо особое внимание уделить вновь принятым туда работникам. Не исключаю и традиционный метод разведки — подкуп. Такую попытку немцев, если они ее уже не претворили, вполне допускаю. Работают они частенько грубо.

Бывший капитан вытер кончиком носового платка глаза и сел к Измайлову вполоборота.

— Вы, Шамиль, спрашиваете: может ли быть какая-то связь между убийством полковника Кузнецова и германской разведкой, точнее ее агентами, которые имеют задание проникнуть на пороховой завод? Если даже предположить, что в Казанском военном округе действует чертова дюжина агентов германской разведки (что маловероятно), то не исключаю, и даже предполагаю, что они связаны между собой. Немецкий агент по кличке Двойник, который давал инструкции диверсанту, окопавшемуся на пороховом заводе, имеет поразительное внешнее сходство с неким типом, управлявшим тарантасом, под колесами которого и погиб небезызвестный полковник. Гибель его, сами понимаете, не случайная. Ведь в него до того стреляли, но покушение было неудачным.

— А как вы, Талиб Акрамович, считаете: следователь Серадов, который пытался все это свалить на меня, — случаем, не завербованный агент немецкой разведки?

— Я об этом немало думал и пришел к выводу: его просто подкупили уже в ходе следствия. Но взятка эта сильно отдает запахом аванса за будущие работы, которые заставит его выполнять германская разведка. Возможно, поэтому он и бежал от всех — от контрразведки и от кайзеровских агентов. Но это он мог сделать по указке последних. Кто его знает. Его, конечно, надо разыскать. Для пользы дела. Точнее, для спокойствия государства. Ведь с точки зрения юриспруденции, если должностное лицо берет взятку от иностранной разведки, дабы поспособствовать ее интересам в ущерб закону, то трудно уже его не считать завербованным, то есть платным агентом, таким образом, он волей-неволей становится пособником иностранной агентуры, соучастником преступления, именуемого предательством. Я уверен: германская агентура приложит усилия, чтобы взять в оборот этого Серадова. Благодаря таким людям она и живет.

Потом Мулюков по просьбе чекиста рассказал, какие у него были личные взаимоотношения с начальством и своими коллегами. И тут он упомянул имя Дардиева Разиля, который, как полагал рассказчик, по наущению или по просьбе одного его коллеги-недруга подделал почерк Мулюкова: приписал, подделав почерк, оскорбительные слова в адрес его начальника Кузьмина и подбросил ему этот пасквиль. Ну а разве трудно испортить отношения между людьми, особенно между начальником и подчиненным? Конечно, нетрудно. Это что чихнуть такому прожженному интригану, коим является Миргазиянов. Надо всегда учитывать, что нет более суетного, непостоянного и колеблющегося живого существа на свете, чем человек. Кажется, так говорил о человеке великий знаток человеческих душ Мишель Монтень. И он, в общем-то, близок к истине. А уж о стариках и говорить нечего. Короче говоря, с тех пор между нами пробежала черная кошка.

Услышав знакомую фамилию, Измайлов напрягся и с хрипотцой в голосе спросил:

— А где сейчас этот Дардиев?

— Где он сейчас? — переспросил Мулюков, срывая очередной листок с ветки тополя. — Этого я точно не знаю. Знаю, что раньше служил в первом Казанском запасном полку в чине прапорщика. Сам он из мещан, а мыслями пребывал во дворянстве, не имея на то ни ума, ни благородства.

— Как по Мольеру?

— Несколько иначе, — преподаватель юрфака отрицательно покачал головой. — По Мольеру — мещане во дворянстве. То есть они уже числились официально в дворянском сословии. Но душой и мыслями были что ни на есть мещанами. А «благородный» Дардиев еще только рвался туда.

— Да, да, вы правы, — признал свою неточность Измайлов и покраснел. Но тут же, поборов смущение, спросил: — А не подскажете, как его найти? Нам он очень нужен.

Бывший контрразведчик усмехнулся:

— Уже и у вас успел наследить. Плохо он кончит. — Он вздохнул и устремил свой взор в сторону Театральной площади. Потом Мулюков махнул в ту сторону рукой. — Там, в здании дворянского собрания, на концертах разных знаменитостей, я не раз видел этого Дардиева с бывшим поручиком контрразведки Миргазияновым. Полагаю, этот Миргазиянов в курсе, где обитает его приятель, — Мулюков склонил голову и уткнулся лицом в свою большую ладонь, но тут же, быстро выпрямившись, добавил: — Бывший поручик живет на Островского, кажется, восемь… Там рядом с этим домом находится посредническая контора по хранению и перевозке мебели. Если спросите, чем Миргазиянов сейчас занимается, понятия не имею. Его приятель-то занимался до службы в армии граверными работами.

— Вот как? Дардиев — гравер. Понятно.

Потом они несколько минут молчали: Мулюков терпеливо ожидал очередного вопроса, а Измайлов мысленно перетрясал все, о чем они говорили. «Не пропустил ли еще какой-нибудь важный вопрос», — размышлял Шамиль.

— Как вы, Талиб Акрамович, полагаете: если Двойник дважды засветился, но выскользнул оба раза из рук контрразведки, как после этого повел себя он и его шеф? Вернее, как они должны себя вести?

— Вопрос непростой. Здесь можно лишь считать возможные варианты, делать предположения.

— Нда, это так, — с ноткой грусти согласился молодой чекист. — Понятно, что этого агента могли либо вывести из игры и дать ему возможность залечь на дно, либо перебросить в другой населенный пункт, либо убрать. Так ведь?..

— Это традиционная общая схема поведения агентов в подобных ситуациях. Правда, сюда еще надо прибавить побег, исчезновение агента от своих шефов. Два провала агента заставляют резидента крепко задуматься. Это не только его настораживает, но и пугает как бы через провалившегося, но бежавшего агента не вышли на него самого. А вдруг контрразведка дала ему возможность бежать, чтобы на его хвосте, как на бабы-ягиной метле, прилететь прямо в апартаменты резидента. Тут многое зависит от поведения провалившегося агента и от личности резидента: если он перестраховщик, или нервный, или болезненно мнительный и так далее, значит, несдобровать этому агенту. И он, предчувствуя расправу, чаще бежит. Реже переходит к противнику, предварительно оговорив условия сдачи. Все эти варианты поведения могут быть применимы и к Двойнику. За исключением, конечно, последнего: он не пришел к нам в контрразведку. Не исключаю возможности, что Двойник, бросив немецкие знамена (если он по национальности не немец), рядится сейчас в одежду монархиста или эсера.

Бывший контрразведчик надел на голову серую фетровую шляпу и застегнул верхние пуговицы летнего пальто. Он не спеша встал, хрустнув суставами ног.

— Вот черт, еще и сорока нет, а отложение солей в суставах как у древнего старца. — Мулюков повернулся к Измайлову и прибавил: — Знаете, думаю, что этот Двойник, как меченая рыба, выплывет еще наверх. Такой уверенности у меня не было бы, если б в стране не происходили такие знаменательные, необычные события. В этом гигантском военном и политическом водовороте, когда все так кардинально, разительно меняется, каждый преступник всерьез надеется не только выжить, но и крепко погреть руки или сделать, примазавшись к какой-нибудь группировке, головокружительную карьеру. Двойник, судя по его почерку, звезд с неба не хватает. Поэтому старые или новые его хозяева будут поручать ему играть не сногсшибательные роли, а небольшие, незаметные, какие обычно поручают в театрах серым, заурядным актерам.

«Не такой уж этот Двойник серый слабак, если сумел дважды уйти от контрразведки, — помыслил Измайлов, поднимаясь со скамейки. — Видимо, самолюбие у него заиграло. Впрочем, посмотрим. Может, он и прав».

Шамиль, горячо поблагодарив Мулюкова за полезную беседу, сразу же отправился к себе на Гоголя, в ЧК. После его доклада Олькеницкий быстро распорядился:

— Возьми, Шамиль, сейчас двух красноармейцев и езжай к бывшему поручику Миргазиянову.

Измайлов хотел было выразить сомнение насчет надобности красноармейцев, но решил промолчать.

Солнце уже давно скрылось за горизонтом, но ярко-розовая широкая полоса, занимавшая треть небосклона, изливала на землю мягкий свет, который позволял еще хорошо видеть на добрую сотню шагов.

Чекист и сопровождавшие его красноармейцы остановились на углу улиц Островского и Петропавловской. Дом, который интересовал их, оказался вторым от угла на противоположной стороне, и вечерние сумерки еще не успели размыть его очертания, и было отчетливо видно все, что вокруг происходило. Рядом с этим внушительным деревянным домом располагалась, как и говорил Мулюков, посредническая мебельная контора, и поэтому тут было людно. Сюда то и дело подъезжали пустые телеги и, нагрузившись комодами, столами, стульями, платяными шкафами, отъезжали в разные стороны. Лошади, тянувшие телеги с поклажей, фыркали, ржали.

«Бойкое место, — подумал Измайлов, — удобное для конспиративных встреч».

Чекист заметил: в деревянный дом, в который он направлялся, вошла молодая парочка. «Ага, — обрадовался он, — значит, хозяин дома».

Они втроем перешли наискосок улицу и очутились у входа в нужный дом.

— Вы пока останьтесь здесь, — приказал красноармейцам, — а я схожу туда один.

Чекист поднялся по скрипучей деревянной лестнице на закрытую веранду и постучал в дверь, ведущую в прихожую. Вскоре за дверью послышались шаги.

— Кто? — спросил из-за двери приглушенный мужской голос.

— Мне бы хозяина дома Миргазиянова.

— А кто его спрашивает? — поинтересовался все тот же голос.

— Я из ЧК, откройте.

Из прихожей донеслась какая-то глухая возня, звук разбитой посуды. Потом все стихло. Но дверь никто не открывал, словно хозяева позабыли о требовании представителя власти. Постояв немного, Измайлов снова постучал.

Вдруг размеренный уличный шум разорвали выстрелы. Стреляли совсем рядом. Измайлов не сообразил сразу, в чем дело, что произошло. Он вытащил револьвер из кармана и бросился на улицу. Совсем рядом гулко ударила винтовка. Послышался переливчатый звук разбиваемых стекол. Возле угла дома ничком лежал красноармеец, зажав в руках винтовку. А его товарищ, судорожно передергивая затвор винтовки, почти не целясь, палил по окнам миргазияновского дома. С подоконника безжизненно свисало тело крупного мужчины в военном френче с маузером в руке. Только тут дошло до Измайлова, что произошло и что надо делать. Он быстро огляделся по сторонам.

Прохожие и клиенты мебельной конторы, дико озираясь, разбегались и прятались по ближайшим подворотням с необычайной быстротой и проворностью. Извозчики, яростно нахлестывая испуганных лошадей, стремительно разъезжались с криками и матерщиной. Они не обращали никакого внимания на падающую с повозок мебель.

Измайлов метнулся к противоположному углу, но эта стена дома оказалась глухой. Он пробежал вдоль нее до конца и выглянул из-за угла. Шагах в сорока от дома он увидел убегавших двоих вооруженных мужчин. Чуть справа от них бежала женщина плотного телосложения. Шамиль краем глаза заметил распахнутое окно и все понял: эти трое воспользовались его ошибкой, он не поставил сюда красноармейца стеречь окно.

— Стой!! Стой, говорят!

Один из убегавших, почти не оборачиваясь, выстрелил наугад.

— Стой, стрелять буду! — снова крикнул чекист.

Но те не обращали никакого внимания. Бежавший с женщиной мужчина снова вскинул пистолет, чтобы выстрелить.

Измайлов поднял оружие, прицелился и выстрелил в высокого мужчину, что бежал впереди всех, но промахнулся. Оба мужчины, словно сговорившись, выстрелили одновременно, и одна из пуль щипнула угол дома, вырвав из бревна кусок дерева, который больно впился Измайлову в руку.

— Ах так, гады! — вслух произнес он и, резко вскинув револьвер, начал исступленно стрелять в своих врагов до тех пор, пока не кончились в барабане патроны. С последним его выстрелом упал мужчина, бежавший рядом с женщиной. Второй же из них успел добежать до угла соседнего дома и благополучно скрыться за ним.

Шамиль сунул револьвер в пиджак, выхватил свой именной пистолет из брючного кармана (после приключения в номерах «Франция» он решил не оставлять больше это оружие на работе) и рванулся за тем длинным, который только что исчез за углом. Но до соседнего дома Измайлов не добежал…

Пока он менял оружие, женщина, которая также пыталась скрыться, пробежав одна несколько шагов, после того как упал ее попутчик, остановилась. И, не сводя напряженных глаз с лежавшего мужчины, она, как хмельная, покачиваясь, подошла к нему. Тот по-прежнему лежал без движения. Она встала. Замерла. Потом, дрожа всем телом, наклонилась к мужчине, но дотронуться до него не решалась: ведь тогда исчезнет последняя надежда, что он жив. Но когда женщина увидела приближающегося вооруженного парня, в нее тотчас вселилась решимость: она приникла ухом к груди лежавшего и тут же со страхом и с ужасом в глазах отпрянула от него. Он был мертв!

Измайлов пробежал было мимо женщины, склонившейся над убитым, но ему вдруг показалось в ней что-то знакомое, и он остановился. И когда пригляделся — остолбенел. Быть не может!

Он не мог поверить своим глазам: перед ним была Дильбара! Его любимая девушка, о встрече с которой он даже не помышлял. Не надеялся. А в последнее время даже не мечтал. И вдруг ОНА. Здесь. В Казани. На Островского. И… с бандитами. Это совершенно не укладывалось в голове. Никак. Ни с какой стороны. Что же это?! Как же это так?!

Только что убегавшая вместе с его врагами женщина вдруг обернулась, как в мрачном сне, его любимой девушкой. Но эта явь была подобна кошмарному сну: Дильбара с искаженным от ужаса и боли лицом придвинулась к Шамилю вплотную и вцепилась ему в горло. Он не сопротивлялся, руки его бессильно болтались, как веревки. Он стоял безучастно, как человек, смирившийся с неизбежным несчастьем. Вскоре перед глазами у него поплыли красные круги, как тогда, во дворе купеческого дома, когда душил его, Шамиля, хозяйский сторож.

Подбежавший к своему старшему по команде красноармеец, не понимая, что тут происходит, изумленно замер. Ему было странно видеть, как пыталась душить чекиста какая-то смазливая бабенка, которая при этом, всхлипывая, издавала нечленораздельные звуки. А тот, как будто заколдованный, стоял столбом. Но красноармеец был в больших летах и много повидал на своем веку: он тут же сообразил, в чем дело, когда увидел убитого молодого человека. Он схватил женщину за плечи и потянул ее к себе. Но Дильбара, вырвавшись из его рук, начала яростно осыпать юношу хлесткими пощечинами.

— На тебе… На… На… — с ненавистью приговаривала она после каждого размашистого удара. — Можешь и меня застрелить! Не нужна мне теперь жизнь. Не нужна! Ты убил нас двоих! Убийца. Проклятый убийца!

Красноармеец справился с ней с трудом. Но тут она упала возле своего мертвого возлюбленного и рыдала так, что Шамиля охватил нервный озноб. Стоять рядом с ней было невыносимо. А уйти не хватало сил: ему казалось, сделает шаг и упадет. Юноше было так тяжело, что удивлялся самому себе: как он еще не упал, не потерял сознание.

Когда душу человека, его сердце и разум всецело охватывает пламя безответной любви — можно по праву, пожалуй, относить его к числу очень несчастных людей. Такой человек в солнечный день не видит солнца. Для него все серым-серо. А душу гложут бесконечные черви смертной тоски, грусти. И этому тяжкому состоянию, этой боли нет конца и края. Нечто подобное в эти минуты навалилось разом на Шамиля, да еще в придачу горе любимой женщины, которое он причинил ей своими руками. И хотя Измайлов утешал себя тем, что он честно исполнял свой долг, что любой другой поступил бы так же, что и в него ведь ее возлюбленный стрелял, но все это было слишком слабым утешением и облегчения не приносило.

Когда прибыла машина и убитых начали переносить в нее, Дильбара снова было рванулась к Измайлову, но ее придержал конвоир. И она снова кричала проклятия в адрес Шамиля.

Последних слов ее Измайлов уже не слышал: он сначала бессильно опустился на подножку автомобиля, а потом в обмороке свалился на землю. Перестрелка, гибель красноармейца, смерть молодого мужчины от его руки и переживания, связанные с Дильбарой, отняли у Измайлова все силы, какие только были в сильном молодом организме.

Очнулся Шамиль уже в машине, которую гнали в больницу Клячкина: боялись, что у него что-то серьезное. Несмотря на все просьбы повернуть на Гоголя, в ЧК, Брауде позаботилась, чтобы ему оказали врачебную помощь. Врачи порекомендовали Измайлову денька два-три отдохнуть.

— Завтра первомайский праздник, — сказал Олькеницкий Шамилю, когда тот настоял на своем и не остался в больнице, — вот и погуляй по центру города. Побывай на митинге. Совмести полезное с приятным. А третьего числа я тебя жду.

Первомай выдался солнечным, теплым. Легкий волжский ветерок лениво перебирал складки красных полотнищ, развевавшихся по обе стороны центральных улиц Казани. Знамена развевались и на проезжей части, и тротуарах улиц, где были определены места сбора демонстрантов. С утра основная масса участников праздничного шествия начала собираться на Воскресенской улице и Большой Проломной. Измайлов впервые видел такое огромное число людей. Здесь был довольно разношерстный люд: у бывшего офицерского собрания, что напротив Пассажа, было место сбора моряков, рабочих с красными знаменами, анархистов с черными флагами и надписями на них «Да здравствует Анархия». Поодаль, за аукционным магазином, толпились по-деревенски одетые мужчины и женщины с обветренными лицами.

Вскоре колонна демонстрантов с веселым шумным гомоном, то растягиваясь, как гармошка, то снова собираясь, «рваным» темпом двинулась по Лобачевской улице. Потом, как единый живой организм, колонна втянулась на Грузинскую улицу и остановилась у театра. Начался митинг. С высоты птичьего полета могло показаться: этому живому организму нужно было еще вкусить духовную пищу, чтобы набраться сил и двинуться дальше.

На Большой Проломной на тротуарах плавилась под солнцем медь духового оркестра: пели «Марсельезу» и «Интернационал». Магазины и лавки закрыты. Народу столько, что негде яблоку упасть.

По мостовой двигались колоннами со знаменами рабочие, солдаты и военнопленные — немцы, австрийцы, мадьяры, румыны. Кое-кто из них с винтовками на плечах — это интернационалисты, которые поклялись бороться до «победного конца» за социализм, за диктатуру пролетариата. За ними прошел мусульманский социалистический батальон с красными знаменами. Бесконечной вереницей двигались колонны рабочих и крестьян в сторону крепости-кремля. Перед собравшимся народом в кремле выступил от имени Казанского городского Совета Шейнкман.

Измайлов, изрядно уставший, пришел к себе, как он мысленно называл, в «ночлежку» лишь после полудня. Ему вместе с его товарищем по работе предоставили небольшую комнатушку в коммуналке с закопченными стенами и паутиной по углам. В помещении находились две железные поржавевшие кровати, будто их вытащили из болота, да круглый стол с одним стулом. Вместо занавески на окне колыхались, прикрепленная двумя канцелярскими кнопками, пожелтевшая газета. Но Шамиль был очень рад этой комнатухе, потому что это был свой угол в кирпичном двухэтажном доме по Малоказанской улице, в центре города.

Он прилег было на койку, чтоб перевести дух, да уснул как убитый. Открыл глаза лишь под утро, когда первые лучи солнца робко заглянули в запыленное, как на мельнице, окошко.

Утром Шамиль явился на службу, и, как оказалось, очень кстати. Заместитель председателя губчека Брауде молча подала ему шифрованную телеграмму из Москвы.

«Казань. Гоголя, 28. Олькеницкому.

В Петрограде разоблачен матерый германский агент-диверсант по кличке Свифт, действовавший в России с 1913 года. В 1916–1917 годах орудовал в Казани: участвовал вместе с агентом по кличке Двойник в диверсиях на участках Московско-Казанской железной дороги — крушение составов, взрыв вагонов с боеприпасами. Этими агентами велась подготовка крупной диверсии на пороховом заводе. По показаниям Свифта, это задание остается в силе до настоящего времени. Однако Двойник исчез из поля зрения германской разведки после неудачной попытки вербовки русского офицера. Причина исчезновения его не ясна. Не исключается, что диверсия на пороховом заводе поручена другому агенту. Двойник выходил на резидента германской агентурной сети в Поволжье. Возраст Двойника 30–35 лет, высокого роста, плотного телосложения, светловолосый, глаза большие, карие, лицо продолговатое, нос прямой, с небольшой горбинкой. По характеру общительный, легко сходится с людьми, особенно с женщинами. Образованный. Обладает артистическими способностями. Очень хитер и осторожен.

Петерс».

— Именно об этих приметах говорил мне и Мулюков, — проронил Измайлов.

— Применительно к кому? К Двойнику?

— Совершенно верно, к этому агенту.

— Так… — полуутвердительно-полувопросительно произнесла она. — И что же нового это привносит?

— Если Двойник и Семен Семенович Перинов — одно и то же лицо, то поиск можно вести по нескольким направлениям.

— Например?

— Ну, например, с бывшей алафузовской компанией, которая куражилась в Чистополе прошлой осенью.

— Вы полагаете, они осели в Казани?

— Конечно, сам миллионер Алафузов, разумеется, бежал, но его компания в большинстве, пожалуй, осталась.

— Это, в общем-то, реально, — задумчиво проговорила Брауде, — кто-то здесь остался. Все забились по щелям или приняли благообразный вид, подобающий нашему времени. А потаскухи, надо полагать, надели чуть ли не черные косынки и выдают себя небось за бывших воспитанниц Казанского института благородных девиц.

Хозяйка кабинета помолчала, тихонько постукивая карандашом по столу, и поинтересовалась:

— А вы что, помните в лицо этих девиц?

Измайлов пожал плечами и сказал:

— Увижу — узнаю. А так, воспроизвести словесно не могу.

— Но ведь их придется искать неведомо где, Шамиль. А это, я вам скажу очень непростое дело.

— Второе направление поиска Двойника — это через бывшего поручика контрразведки Миргазиянова и его дружка Дардиева, — продолжил свою мысль Измайлов. — Возможно, что этот бывший поручик знает больше о нем, чем мы. Да с учетом таких перемен им ничто теперь не мешает снюхаться. Ведь, похоже, этот Двойник исчез из поля зрения своих шефов и лег на грунт, как подводная лодка, и выжидает. А может, уже и всплыл. Короче, прощупать этих субчиков не помешает. — Измайлов помолчал и добавил: — Ну и архивы могут кое-что подсказать…

Брауде кивнула головой и сказала:

— Что ж, действуйте. А там посмотрим.

ГЛАВА VI ЭМИССАР МАХНО

Тот, чья мысль дорогой зла пошла,

Сам для себя готовит сети зла.

Фирдоуси

Митька Сабадырев со своими людьми решил добираться до Казани обходным путем, по Волге. Батька Махно одобрил этот маршрут и велел ехать до Царицына — ближайшего волжского города — по железной дороге.

— До Царицына тебя проводят мои хлопцы. В городе там не толпись, — напутствовал батька Сабадырева, — комиссары могут слопать вместе со всеми твоими людьми. Их там кишмя кишит. Понял? — И, не давая возможности Митьке раскрыть рот, продолжал: — На обычный пароход не садись. Попадешься. Патрули али агенты ЧК сымут с парохода. Везде, как мне докладывают, проверяют. Так что там, под Царицыном, садись со своими людьми на какое-нибудь суденышко. Пошарь по затонам: там всякие баржи, буксиры кочуют, вот и договорись с капитанишкой, чтобы до Казани подбросил. Золото-то любого уговорит. Ужо вечером получишь деньги: хлопцы должны вернуться с экспроприации. Но на многое не рассчитывай. Получишь довольствия на первые две недели. А там уж, как говорится, на подножный корм перейдешь. Сам добудешь. Золото-то там, можно сказать, под ногами валяется, ежели, конечно, котелок варит. Понял?

Сабадырев подобострастно признал батькину правоту и осторожно спросил его:

— Батя, давеча было сказано мне, что я должен произнести при встрече с Митрофаном Яриловым, если возникнет такая надобность, пароль.

— Ну и что? — недовольно набычился Махно. — Ну, сказал, а ты что, уже позабыл слова пароля?

— Нет-нет, батька, помню. — Сабадырев испуганно вытянулся. — Я хотел узнать: а он-то, Митрофан, какой ответ, какие слова должен сказать?

Махно поглядел на Митьку осоловелыми глазами и почесал волосатую грудь:

— А ты, я смотрю, парень не промах. Думаешь. Я ждал этого вопроса. — Батька тут же, без паузы, произнес: — Подай бумажку, я запишу тебе его ответ. Как запомнишь, сожги ее. Понял? Да смотри у меня, Митенька, по дороге не озоруй. Экспроприациями не занимайся. Влипнуть можешь. Сорвешь задание. Головушку оставишь на плахе.

Сабадырев последовал его указаниям. Прибыв без особых указаний к месту назначения и освободившись от батькиных ангелов-хранителей, Митька перво-наперво объявил неожиданную для своих людей новость: отныне и во веки веков Тося Скавронская — его законная жена.

Один из его подчиненных, Флегоний Парменов, по кличке Евнух, от удивления вытянул, как жираф, шею и замер. А другой — Илья Грязинюк аж присвистнул и покачал головой:

— Вот это да. А я сам, Тосечка, собирался сделать тебе предложение. Ну что ж, поздравляю вас обоих. — Грязинюк слащаво улыбнулся и пожал молодоженам руки. — Тосечка, ей-богу, не знал, что кроме всех твоих больших достоинств — у тебя еще и знаменитая фамилия. Уж не родственницей ли ты приходишься императрице Екатерине Первой. У нее ведь тоже такая же фамилия была до замужества за шведским солдатом, а потом и за Петром Первым. — И шутливо грозя пальцем: — Может, наш почтенный Митенька разузнал твою генеалогическую линию да и бросился под венец, дабы породниться с царицами-императрицами, а? — Тут же Грязинюк театрально замахал рукой: — Беру, беру свои слова обратно. Не туда загнул. Не туда. Ты, Тосечка, сама царица. Ты как Венера, богиня красоты…

— Ну ладно, Илья, будет тебе, — остановил его Сабадырев. — То, что ты своими дифирамбами кружишь голову моей жене, — полбеды. Закавыка в том, что ты отнимаешь пустыми разговорами драгоценное время. Нам как можно быстрее нужно определиться с судном.

После обеда Митьке удалось подрядить капитана буксира, который тащил на своей посудине вверх по Волге баржу с воблой из Астрахани. Тот оказался левым эсером и, поняв, с кем имеет дело, без лишних слов разместил Сабадырева и его компанию на барже, наперед получив с пассажиров жирный куш золотыми червонцами.

Маломощный буксир, нещадно чадя черным удушливым дымом и испуская время от времени из своего темного чрева клубы пара, тащил, казалось, из последних сил огромную деревянную баржу. Хотя вода не достигала ватерлинии баржи с добрую сажень и края ее бортов, словно крепостные стены, высились над гладью реки, судно тащилось очень медленно. Временами казалось, что баржа стоит на месте особенно когда ее обгоняли двухпалубные пассажирские пароходы. Но все эти пароходы облепляли, как мухи, невзрачно одетые пассажиры, которые ютились даже за оградительными сетками на крохотных пятачках верхней палубы.

Тоська, завидев очередной пароход, недовольно надула губы:

— Ну и калошу ты, Митенька, нашел. Она ж с неделю протащится до Казани. Что же мы тут будем делать все это время?

«А она меня, оказывается, совсем не любит, — мелькнула грустная мысль у Сабадырева. — Ведь когда есть чувства, то скуки и избытка времени не существует».

— Ах, Тосечка, если будет высочайшее дозволение начальства, то схвачу скуку за хвост, как надоедливую паршивую кошку, да швырну за борт, — приглушенным ласковым голосом заговорил Илья Грязинюк, чувствуя свое превосходство над главарем, поскольку ему было поручено неусыпно присматривать за ним и обо всем докладывать начальнику контрразведки Задову. — Веселить буду, Тосечка, день и ночь.

Грязинюк обнял молодую жену своего начальника за талию и, крепко прижав ее, поцеловал в шею, словно и не слыхал Митькиных слов, что они поженились с Тоськой.

Тоська не отстранилась от нахального ухажера, а лишь, как показалось Сабадыреву, лукаво, загадочно взглянула на того, причем без тени укоризны.

«Она посмотрела на него так, как смотрит на тех, с кем была в интимных отношениях, — заключил Митька. — Неужели и этот наглый хмырь успел побывать у нее?»

Пламя ревности тяжело ожгло сердце. «Я же объявил, кажется, понятно, что она моя жена. Значит, просто плюет на меня. Ну, Илюха, ладно, за такие коленца ты у меня не просто попляшешь, а горным архаром запрыгаешь и сломаешь себе не только ноги, но и шею».

Потом они уселись играть в карты, в очко, и азартно резались до поздних сумерек. Поначалу играли по-малому. И в проигрыше все время оставался Грязинюк. Он нервно покусывал рыжие усы, резко, досадливо бросал карты после очередного проигрыша. Это радовало Сабадырева. Но он не знал, что это были лишь актерские выходки Илюхи. Что тот просто медленно, но верно расставляет силки своим партнерам, особенно ему, Митьке. Он не знал и того, что его соглядатай, еще обучаясь в коммерческом училище, знался с одесскими аферистами и картежными шулерами и великолепно освоил их ремесло. У Илюхи всегда были две колоды карт: одна из них — крапленая, которую он пускал в ход в середине игры, когда ставки начинали захватывать дух, особенно у сторонних наблюдателей, зевак.

Сторонней наблюдательницей была при этой игре лишь Тоська, которая с восхищением взирала, как раз за разом Грязинюк срывал банк то у одного партнера, то у другого. Вскоре он опустошил карманы Евнуха, а затем добрался и до Митькиного кошелька. После каждого выигрыша Грязинюк, держа карты двумя пальцами, с каким-то небрежным изяществом бросал их и ехидно приговаривал: «Очечко Митенька», «Ваши не пляшут». А когда он метал банк, елейным голоском вещал после каждого кона: «Махонький переборчик у вас», «Родненький брательничек, тык-тычок у тебя». Под эти издевательские прибаутки, которые приводили Сабадырева в дикое бешенство, Грязинюк оставил своего шефа без единой копейки в кармане. Когда Сабадырев оказался полностью некредитоспособным, он потребовал продолжать игру.

Грязинюк, кривя губы, снисходительно улыбнулся:

— В темную не играю, мой дорогой начальник. Деньги на бочку. Если их нет — могу ссудить на месяцок. Так уж и быть. Ради такой жены, как Тосечка…

— При чем здесь она?! — резко оборвал того Сабадырев.

«Вот гад, хмырь болотный, повезло в карты, теперь хорохорится. Мало того что пытается диктовать условия, он еще ни в грош не ставит меня. Унижает перед Тосей». И заметив, как ласково глядела его жена на высокомерную, самодовольную физиономию Илюхи, Сабадыреву нестерпимо захотелось выхватить из-за пояса наган да шандарахнуть обидчику в харю. Но Грязинюк, то ли чувствуя, что творится на душе у проигравшегося начальника, то ли случайно, держал правую руку в кармане пиджака, где у него всегда лежал небольшой пистолет.

«Опередит, — мелькнула отрезвляющая мысль у Митьки. — Шмальнет, не вынимая пистолета из кармана. У него уж это в привычке». Он посмотрел невидящими глазами на высокие, обрывистые берега реки с белевшими в сумерках пятнами известняка, молча встал и оперся о борт баржи.

«И кому проиграл-то? — продолжала преследовать его терзающая мысль. — Дубу! Тупице, которого в контрразведке никто не принимал в всерьез. Разве что стрелял с удовольствием в свои жертвы да живодерничал с раскаленными щипцами».

Потом Сабадырев захотел отыграться и, как часто бывает в подобных случаях, проигрался вконец: не только занятую тысячу рублей золотом, но даже и одежду.

— Ничего, Митя, не расстраивайся, — успокаивал его Флегоний Парменов. — Это всегда так: в любви везет — в карты не везет. И наоборот. В жизни во всем так. Сабадырев раздраженно махнул рукой:

— Брось ты, Евнух, свои поповские проповеди. Я не хуже тебя знаю жизнь. — И устремив свой разобиженный взгляд на своего кредитора, Сабадырев удрученно произнес: — Слушай, Илья, я тебе компенсирую стоимость одежды деньгами. Идет?

Грязинюк скривил лицо:

— Мы так с тобой не договаривались, Митенька.

— В трехкратном размере выплачу за барахло, как только обоснуемся в Казани, — выдвинул новое условие незадачливый игрок.

Илюха отрицательно покачал головой.

«Чего хочет? Чего он добивается?» — дрожа от злости, подумал Сабадырев.

— Я тебе прошу все твои долги, — заговорил Грязинюк вкрадчивым голосом, — если ты мне… как бы это сказать поделикатнее… поручишь оберегать на барже очаровательную Тосю… особенно ночью… Ну, хотя бы через день… По-моему, милая Тосечка не будет сильно возражать. По крайней мере, возражать неразумно. Ведь голым на барже можно простудиться, тяжело заболеть.

Не ожидая ответа мужа, Тоська быстро и бодро заявила, что она готова помочь своему супругу в трудную минуту.

— А впрочем, как скажет Митя, так и будет, — поправилась она, лукаво улыбаясь. — Я надеюсь, что у моего хозяина и повелителя возьмет верх разум. Ведь от меня ничего не убудет.

— А может только прибыть! — громко, по-идиотски фыркнул Евнух, зажимая себе ладонью рот, как развеселившийся на уроке ученик-дебил у строгой учительницы.

«Потаскуха-жена, как и пьяница, имеют одну суть: они всегда ищут (и находят) благовидные причины, чтобы испить удовольствия, проявляя в этом готовность „пожертвовать“ собой ради других», — горестно подумал Сабадырев, уставившись злыми глазами на Евнуха. Но эта злость тотчас выплеснулась наружу, и он, повернувшись к жене в бешенстве крикнул:

— Об этом и речи быть не может! Выбросьте это оба из головы раз и навсегда! Понятно вам?

Грязинюк пожал плечами и решил несколько смягчить свою позицию, понимая, что в таком состоянии его начальник может наброситься на него вместе с Евнухом.

— Ладно, — махнул он рукой, — согласен на компенсацию. Но пиджачок все-таки снимай. Это окончательное условие.

Митька долго артачился, уговаривал Грязинюка, но тот был не преклонен.

«Неужели этот хмырь учуял, что в пиджаке у меня хранится план, которому нет цены? Если да, то когда он об этом узнал? Видимо, когда я расстегивал пиджак, чтобы достать деньги».

Сабадырев не ошибся. Илюха узрел, что под подкладкой его пиджака топорщится какой-то сверток. И когда Митька подчистую продул все, тем не менее не стал ставить на кон содержимое этого свертка. И махновский контрразведчик смекнул: это что-то подороже денег, если полный банкрот не пускает его в оборот. Либо это особое письменное задание Махно, о котором он не в курсе, либо какие-то важные документы, которые Сабадырев кому-то должен передать. Может, наш начальничек хочет сторговаться с большевичками, продать им ценные сведения о батьке и его отрядах. А может, он хочет продать комиссарам и наши головы. Воображение у Грязинюка било ключом. «Если даже этот сверток — батькина бумага, нужно с ней ознакомиться. Тогда можно будет оценить мою истинную роль в этой поездке. Степень доверия ко мне Махно. Это позволит правильно ориентироваться в соответствующих ситуациях».

И Илюха, очень дорого оценив одежду своего картежного партнера, соблазнил того поставить на кон игры свою одежду. И вот теперь он настаивал, чтобы Митька отдал ему проигранный пиджак. «Если он выпотрошит все из-под подкладки пиджака перед тем, как отдать мне его, значит, наш дорогой начальничек что-то замышляет, о чем я не знаю. И все же вряд ли ему поручил батька особое задание, о котором меня не проинформировали. От контрразведки не скрывают подобные вещи. Иначе на кой ляд меня посылать контролировать его действия. Бессмыслица получается. Значит, это его личное дело. Но чего он добивается? Что за бумаги прячет, ведь все документы его находятся во внутреннем кармане пиджака. Это я сам видел».

Эти мысли преследовали Грязинюка почти все время, пока он играл в карты. Зная хитрость и невыдержанность Сабадырева еще по совместной службе в контрразведке, Илюха на всякий случай взвел незаметно курок пистолета. «Может, он от расстройства позабудет о том, что у него хранится под подкладкой пиджака?»

Но Митька не забыл о плане сокрытых сокровищ, который достался ему от богача Апанаева. Он хотел было уединиться от всех и вытащить спрятанную под подкладкой вчетверо сложенную толстую пергаментную бумагу, но передумал: это привлекло бы повышенное внимание к этой бумаге со стороны его подчиненных. К тому же, со временем их придется все равно знакомить с этим планом. Одному не справиться.

Когда Сабадырев распорол подкладку и вытащил бумагу, Грязинюк тут же «пустил пулю»:

— Против этой бумаги ставлю две тысчонки золотом. А?

Владелец ее отрицательно покачал головой и сердито проронил:

— Эту бумагу мне дал батька. Мы должны будем ею заняться после того, как осилим первое дело.

— Значит, это второе важное задание? — осведомился Грязинюк. — А в чем оно заключается?

— Это я вам растолкую чуть позже, — мрачно процедил сквозь зубы Митька.

— А может, одновременно на двух фронтах ударим, — не унимался Илюха. — Дело-то пойдет быстрей.

— Конечно, — поддержал его Евнух. — Кому охота толкаться в такой дали от семьи. Дома-то лучше.

Но эмиссар Махно с каменным лицом, не проронив больше ни звука, протянул свой пиджак картежному шулеру, догадываясь, конечно, как ловко его тот одурачил.

«Соврал или нет? — начал гадать Грязинюк. — Вроде объяснил правдоподобно. Но почему тогда ничего не сказал мне об этом батька? Нет. Тут что-то не то». Он понял лишь одно: этот пергамент стоит очень дорого; потому-то Митька не захотел загнать его даже за две сотни золотых десятирублевых монет и не обмолвился ни словом о его содержании.

«Надо будет взглянуть на эту бумажку, — решил он, — непременно взглянуть. А может…»

— На, держи, — прервал мысли Грязинюка его должник.

Илюха взял пиджак и, пристально глядя на Сабадырева, спросил его:

— Надеюсь, из-за проигрыша ты меня не относишь теперь к вражинам?

— С чего это? Игра есть игра. А задание у нас общее. Оно остается в силе.

— Ну и чудненько. Значит, друзья… — Илюха пытался придать своему голосу оттенок приятельского примирения. И чтобы Митька не почувствовал фальши в этих словах, он заговорил совсем о другом: — Между прочим, Митя, друзья и враги, хотя и занимают полярные позиции, имеют одну прекрасную общность: учат нас уму-разуму, только разными методами.

— Ну и в роли кого же ты, Илюша, выступал, пока больно хлестал меня картами?

— По-дружески, Митя. По-дружески. Я тебя учил уму-разуму, чтобы ты больше никогда не играл в азартные игры, и в первую очередь в карты.

— Ну спасибо тебе, Илюша, за урок, — с легким ехидством поблагодарил его Сабадырев. — Ей-богу, не буду.

Не обращая внимания на тон своего начальника, Илюха хотел было в знак полного примирения отдать ему пиджак, но тут же смекнул: Сабадырев догадается, раскроет его истинное желание, подлинную цель — завладеть одеждой ради бумаги, хранящейся там. «И тогда он будет опасаться меня, как опасается человек, за которым охотятся, как за зверем. Спрячет этот пергамент так, что никакие собаки его не унюхают. Ведь он мне не верит. Впрочем, как не верю и я ему, Он об этом конечно же догадывается, он ушлый мужик».

— Тосечка, возьми-ка пиджачок-то. Пригодится. Ты им можешь распоряжаться как угодно.

Она не стала заставлять уговаривать себя и накинула пиджак на плечи.

Этот жест был унизительным для молодого мужа. Так и воспринял Митька поступок Грязинюка, полагая, что все без исключения действия махновского контрразведчика преследуют одну цель: крайне унизить его перед Таисией, а главное — показать свое превосходство над ним. Он, как влюбленный, боялся потерять Тосю и решил, что Илюха в конечном счете хочет отбить его жену.

Видя, что острые углы в отношениях между Сабадыревым и Грязинюком никак не сглаживаются, Евнух решил им помочь, внести в это свою лепту. Он начал рассказывать, как его упекли на каторгу лишь за то, что предложил владельцу цирка потрясающий номер.

— Так-так, — живо подала голос притихшая было Тоська. — Давай рассказывай дальше. Это занятно.

— Было это в одиннадцатом году, еще при царе. Приехал к нам в Екатеринослав цирк. Хотел сходить туда, да куда там: цены на билеты бешеные. А тут подвернулся мне какой-то субъект, довольно прилично одетый. «На, говорит, хлопец, тебе трояк, только пойдем расскажешь ихнему главному циркачу мой небольшой аттракцион. Сам-то я сильно заикаюсь (он действительно заикался), видишь. И толком не сумею быстро разъяснить, в чем суть номера. А у них времени-то нема. Всем об этом известно».

Евнух потешно шмыгнул длинным красным, как у снеговика, носом и продолжил:

— Этот хлюст растолковал мне, в чем суть его номера, и попросил меня от своего имени довести все это до ушей администратора или самого владельца этой увеселительной конторы. — Евнух тяжело вздохнул, как обычно вздыхает человек, который бередит воспоминаниями старые раны. — Короче: взял я эти деньги и поперся в директорский кабинет цирка. Этот субъект-то, как хвост, не отстает от меня. Вдвоем вошли в нужную комнату, и он, заикаясь, представил меня главному циркачу и уселся на стул у входа, где висело шикарное кожаное пальто со шляпой. Покуда я рассказывал цирковому чиновнику номер, этот субъект-то…

— О чем ты рассказывал-то? — перебила его Тоська. — Номер-то действительно был интересный?

— А… номер-то ничего. — Евнух немного помолчал, опять смешно шмыгнул носом и продолжил: — В общем, этому цирковому чиновнику я объяснил, что придумали мы номер, о котором будет говорить весь город, вся Россия. У него, конечно, уши сразу торчком, глаза, как у кота, засветились. Я этому директору говорю, что для этого понадобится всего два реквизита (этим словам меня научил тот субъект): огромный, как матрац, мешок и полкило взрывчатки. Директор-то как услышал о взрывчатке, так сразу посуровел. Я его успокаивать. Да все это, говорю я ему, рассчитано. Надо в этот мешок только побольше пуха и всякого дерьма напихать. Этот мешок нужно повесить под куполом в зрительном зале. К мешку прикрепить динамит. И когда зрители соберутся, я выхожу с пистолетом. Стреляю в динамит. Взрыв. Гаснет свет. Я ухожу и переодеваюсь. Потом включается самый яркий свет. Все зрители поголовно в дерьме. А я выхожу на манеж во всем белом. Звучат фанфары…

Тоська засмеялась. Захихикал и Илюха, который уже по-барски полулежал, попыхивая дорогой папиросой. И, не вынимая изо рта курево, он пренебрежительно проронил:

— Все ясно. Пока ты заливал эту байку циркачу и отвлекал его внимание, тот субъект сделал фокус: испарился вместе с кожаным пальто. А тебе, голубок, приляпали статейку за соучастие в краже.

— Во! Истинный крест, так и было, — живо отозвался Евнух. — Короче: за этот предложенный номер и за трешку, которая к тому же оказалась фальшивой, суд присяжных пришпандорил мне пару лет каторги. Вот так, девочки-мальчики. — Он почесан затылок и уныло добавил: — Ошибки молодости, прах их задери…

— Мой папан — уездный учителишка, царство ему небесное, — Илюха выбросил за борт папиросу и небрежно прожестикулировал, вроде как перекрестился, — часто мне стучал указательным пальцем по лбу и твердил: «Молодость бурлит не только силой, красотой и дерзновенной смелостью, но и, отчасти, пороками, которые как ни в каком другом возрасте часто расставляют на пути молодого человека разного рода ловушки и капканы бесчестия; мимо них не всем и не всегда удается пройти благополучно». Чудак-человек, молодости сам бог велел ошибаться. Иной раз с десяток раз прикинешь умишком-то, а все равно… это уж кому как повезет. — И он заговорщически подмигнул Евнуху. — Так ведь, Флегонт?

— Истинная правда, — поддакнул тот, протягивая с мольбой в руках, как нищий, руку к нему за папиросой.

Все заботы пассажиров баржи, пока они медленно тащились вверх по реке, сводились к пище, к питьевой воде и куреву. Хотя буксир и баржа раза три останавливались, но к грузовым причалам подходил только буксир, чтобы заправиться топливом. Баржа каждый раз останавливалась в нескольких десятках метров от берега. Так что Сабадыреву и его людям приходилось довольствоваться тем, чем они запаслись в дорогу, да пересохшей соленой воблой, которую таскали из трюма-баржи. На четвертый день плавания кончилось курево. В загашнике у Илюхи оказалась пачка папирос, но он угощал ими только Тоську, которая совсем не могла обходиться без табака, как наркоман без наркотиков. А чтобы не дразнить остальных, Тоська и Грязинюк выходили из единственного кубрика, что находился на корме, где они ночевали, на палубу и всласть накуривались, о чем-то тихо беседуя.

Сабадырев оправдывался перед ней за нехватку табака и виноватым тоном говорил, что, дескать, он никак не рассчитывал на столь длительное путешествие и не знал, что баржа совсем не будет приставать к берегу. Ведь он на такой посудине плывет впервые. Тоська погрозила ему пальчиком и шутливо-серьезным тоном заявила, что она ему этого не простит и накажет.

Митька всерьез не принял эту угрозу. Где-то в глубине сознания пронеслось, что на барже ей это не удастся. Но он ошибся. Тоська нашла способ, как его наказать. В последнюю ночь их нескорого пути, проснувшись, он обнаружил: ни Тоськи, ни Илюхи в кубрике не оказалось. «Наверное, курят», — успокоил было себя Митька. Прошел битый час, но их все не было. Мрачная догадка вытолкнула его босиком из помещения на палубу. Но там никого Не было. И тут он в темноте заметил откинутую крышку люка, которая вела в трюм, где хранилась вобла. Сабадырев тихонько подошел к люку и прислушался. На фоне мягкого журчания воды за кормой и всплесков небольших волн, гонимых несильным ветром, ему послышались звуки поцелуев. Он, не помня себя, выхватил из кармана брюк наган, лег на влажные холодные палубные доски и придвинулся ухом к самому краю люка. Теперь Митька слышал все и отчетливо понял, чем они там занимаются. Ревность удавом сжала ему горло, и ему стало трудно дышать, начал задыхаться, как больной при астматическом приступе.

Желание было одно: спрыгнуть вниз и разрядить в них весь барабан револьвера. Он уже было привстал, чтобы сделать это, но опомнился: сорвет задание. Ведь к главе казанских анархистов у него не было хода; пароль к Тарасенко знал только Грязинюк. Связь поручена ему. По приказу Махно только через Илюху он должен выходить на местных анархистов. И если узнает Махно, что он, Сабадырев, шлепнул в порыве ревности этих двух воркующих голубков, головы ему не сносить. Это уж точно.

Митька, как тяжело больной человек, которому не хватает воздуха, скрючившись, широко открыл рот. Кровь, пульсируя в висках, тяжело отдавалась по всему телу, словно какая-то неведомая сила встряхивала его.

«Женщина, которая основательно, хорошо освоила ремесло шлюхи как и пьяница, никогда добровольно не бросит своего постыдного, порочного занятия, — вдруг донесла до него память слова родного дядюшки Евлампия, некогда адресованные ему. — А люди, которые будут связывать со шлюхами и пьяницами свои серьезные житейские намерения, всегда будут попадать в тяжкие, а иногда и трагические ситуации».

Митька скрежетнул зубами и простонал: «Как же он оказался прав! Боже мой, что же делать?» И он, словно окаменев, замер, ничего не слыша и не видя. Лишь мысль свербела незатухающей болью: «Кто она, Тоська? Из прирожденных чертовок или из падших ангелиц? Эх, когда полюбишь — это уже не имеет значения. Бог с ней. Лишь бы не бросила меня». Он очнулся от полузабытья. И хотел было поспешить в каюту, но снизу донесся приглушенный, умиротворенный говор. Митька прислушался. Он знал: никогда и нигде не бывает столь откровенной любострастная замужняя женщина, как в лоне церкви на исповеди и в объятиях любовника.

— Батька Махно велел мне выйти за него замуж, когда узнал о Митькином предложении, — донесся голос Тоськи. — Сказал, что легче будет выполнять задание. Я ведь должна ему не только помогать, но и присматривать за ним.

От услышанного у Митьки полезли глаза на лоб. «Присматривать, — прошептал он. — Вот это да… Значит, слежка будет днем и ночью».

— Милая Тосечка, по-моему, ты должна присматривать не только за ним, но и за мной.

— Ишь ты какой догадливый, — мягко, игриво проронила она. — Вот за это, ну и еще кое-за что ты мне и нравишься. С тобой не скучно, не то что с моим муженьком. Он все-таки слабак во всех отношениях. Но ничего. Ты, мой птенчик Илюша, будешь компенсировать его недостатки.

— О! — обрадовался тот. — Всегда готов. Но ты, милая Тосечка, уводишь наш разговор в другую сторону. Хитрюшка же ты очаровательная.

— Это почему? — притворным елейным голоском спросила она.

— Да потому, что во всей этой предстоящей операции последнее слово будет опять принадлежать тебе. Как скажешь, так батька и поступит со мной и Митькой. Ведь я знаю: в эту компанию меня включили по твоему предложению. И мои дела в ней сродни твоим. Пойми, Тося, я с тобой откровенен, потому что ты обо всем знаешь. Знаю также, что тебя ценит батька за личную преданность ему и за идейную преданность делу анархизма. Вот поэтому он и ставит тебя выше всех нас. Так что, милая Тосечка, не губи меня после, когда вернемся домой.

— Тебя — нет.

— В любом случае?

— В любом. Ты мне очень подходишь в одном деликатном деле — она похотливо рассмеялась. — А вот мой муженек получит то, что заслужит. Доложу как есть. И тогда мне веры еще больше будет…

«Стервоза, на моих костях хочет прыгнуть в заоблачные анархистские высоты. Стать примадонной, фавориткой махновского двора. — Копившаяся все это время злость, как сель, прорвала дамбу терпения. И злость у Митьки потекла по руслу ненависти. — Слабак во всем, говоришь? Ну это мы посмотрим, кто кого объегорит. Кто окажется на коне. И этого голубка не забуду. С его женой я тоже разведу амуры, давно она мне строит глазки. И мы посмотрим, кому больше придется отпиливать рога».

Ненависть и злость, тесно переплетясь, как две змеи, жалили Сабадырева, приводя его в бешенство, не давая спокойно оценить услышанные важные сведения. И он предпочел уйти в кубрик и притвориться, что спит сном праведника. Тем более что его жена начала исповедоваться Илюхе в своей интимной жизни. Последние фразы, услышанные Митькой, были о каком-то Петьке-озорнике (первой любви), который, по вульгарному выражению Тоськи, — ее юные груди узлом завязал на спине.

Сабадырева шокировала не столько сама эта фраза, сколько цинизм, с которым она произнесла эти слова. «Ох и паскуда же. И такую женщину я полюбил!» — Митька вознес обе руки к темному звездному небу и прошептал:

— Господи, дай мне сил, чтобы благополучно отделаться от Таисии. Заклинаю тебя, Иисусе, освободи меня от ее колдовских чар, а со всем остальным, как бы мне трудно ни пришлось, я сам справлюсь.

Молодой муж трижды перекрестился и понуро побрел коротать эту тяжкую ночь в душный маленький кубрик.

В Казань прибыли в полдень на исходе пятых суток, как отправились в плавание. Грязинюк сразу же поехал на извозчичьей пролетке в бюро анархистов, на Покровскую, тридцать восемь. Обратно вернулся он к вечеру под хмельком, гладко выбритый и надушенный одеколоном. Сабадырев хотел было выразить ему неудовольствие по этому поводу, но сдержался. Он понимал: время его, Митьки, еще не настало.

Грязинюк, не торопясь, вразвалку, как пресыщенный городской барчук, подошел к своим товарищам и внимательно поочередно осмотрел каждого из них, словно впервые знакомился с ними и прикидывал, кто на что годится.

— Докладывай, не тяни время, — не вытерпел Сабадырев, сдерживая накатывавшее раздражение.

Грязинюк как будто не слышал его слов, отвернулся от всех и махнул рукой извозчику, который поджидал его на дороге.

— Сейчас он подкатит сюда, и двинем в Собачий переулок. Пока там будем кантоваться. — И, повернувшись ко всем лицом, но ни на кого не глядя, прибавил: — Тарасенко пожалует к нам завтра к десяти ноль-ноль.

Дом, в котором поселились Сабадырев и его люди, был невысоким, с подслеповатыми окнами и резными наличниками. Венцы некоторых бревен сгнили, и стены старого жилища неровно топорщились, как мехи растянутой гармошки, которые начали сжимать со всей силой.

— Ну и халупа, — недовольно хмыкнул Грязинюк, бросая свой саквояж под железную солдатскую койку. — Поди, даже ссыльных не селят в такие хибары.

— А переулок-то какой, — в тон ему произнесла Тоська, — телега не сможет проехать, не то что автомобиль. Вот уж действительно, собачья улица. И дом собачий.

— Расхныкались, как кисейные барышни, — зевая, пробормотал Евнух, укладываясь спать. — Вот как следует проспитесь, а к утру и привыкнете к этим хоромам.

Но Грязинюк и Тоська, словно сговорившись, пуще прежнего начали поносить этот дом.

— Ну вот, заскрипели как несмазанные двери, — беззлобно начал увещевать их Сабадырев, — с чего это вы, други мои. Нам придется переждать денька два здесь, покуда не раздобудем надежные документики. А то попадем еще на острые, как у крокодила, зубы ЧК.

— Да что ты тут стращаешь чекистами. — Грязинюк встал с койки и чиркнул спичкой, но закуривать не стал. — В гробу я их видел, понял? Если десять чернорабочих сгруппируются и объявят себя каким-то органом власти, то ума у них от этого не прибавится. Все равно они даже вдесятером не смогут соображать в разуме одного инженера. Поэтому я против переоценки противника. Это вредно. Нагнетается атмосфера трусости. В ЧК нет профессиональных контрразведчиков. Там все дилетанты в сыскных делах. Они не ровня царской полиции, которую мне, между прочим, удавалось не раз обводить вокруг пальца.

Сабадырев понимал: Илюха хорохорится перед Тоськой, а не потому, что его задевает высказанное им предупреждение. И он спокойно спросил того:

— Короче, что ты предлагаешь?

— В городе анархисты находятся на легальном положении. Приезжие из наших живут, как мне сказали в бюро, в номерах «Франции». Так какого хрена я должен прозябать в этом клоповнике? У меня есть бумага об окончании коммерческого училища. И я приехал сюда устраиваться преподавателем в местное аналогичное училище. Разве не может совпадать хоть один раз придуманная легенда с моей подлинной биографией? А?

Сабадыреву становилось ясно как день: Илюха вообще не ведает, что такое дисциплина. Он действительно анархист до корней волос. «Он все будет делать по-своему, — решил Митька. — Вернее, все время будет мне перечить, делать наоборот. Пожалуй, даже лучше, ежели он не будет мельтешить под ногами. Толку-то что от него? Кроме высокомерия — ничего. По всему видно — считает себя непревзойденным умом. Да еще Тоська на него влияет. Собственно, если завтра произойдет встреча с Тарасенко, можно будет обойтись в дальнейшем и без Илюхи».

— Хлопцы, я тоже не люблю праздновать труса, — подал голос из-за кухонной перегородки Евнух, который пытался разжечь русскую печку. — И я не побоюсь перебраться отсюда в какую-нибудь шикарную гостиницу, где, к примеру, раньше останавливались приезжие дворяне.

— Милый Флегонтушка, — откликнулась весело, чуть ли не нараспев Тоська. — Чем за гостиницу будешь расплачиваться, вшами, что ли?

— Завтра, после встречи с Тарасенко, ты, Илья, и ты, Тося, можете перебираться в гостиницу. А мы с Евнухом останемся пока здесь.

Тоська просияла и, изображая на лице подобие озабоченности, сказала:

— Но тебя, Митечка, буду навещать, чтоб не скучал. Так и знай.

— Да уж придется… — Митька хотел было сказать еще, для какой истинной цели она будет приходить, но вовремя опомнился и прикусил язык. «Пусть думает, что я не знаю о ее шпионстве за мной». — Связником будешь.

На следующий день спозаранку, часов в шесть, приехал в Собачий переулок Тарасенко и разбудил Сабадырева. Тот объяснил свой ранний визит тем, что срочно уезжает в Москву. Тарасенко оказался мужчиной средних лет, с двойным подбородком, щеки его густо покрывали красные ниточки капилляров. Издалека казалось, что на лице этого человека до сих пор гуляет юношеский румянец. Его сопровождал крепкий мускулистый парень в морской форме, но без знаков различий. Карманы бушлата моряка сильно оттопыривались, словно там лежали увесистые булыжники. На ремне под бушлатом болтался немецкий маузер в деревянной кобуре. А под ремнем торчала рукоятка морского офицерского кортика.

«Ходячий арсенал, а не телохранитель», — подумал Митька, окончательно пробуждаясь.

Они разговаривали долго, около трех часов. Тарасенко подробно рассказал им о положении в городе, о подпольных группах эсеров и монархистов, о ЧК, о милиции. Где хранится золото. О провале Саньки Мухитдинова, который через делопроизводителя гостиницы «Франция» Сабантуева хотел выйти на госбанк. Там у Сабантуева родственница работает. Но их накрыла ЧК. Прямо в гостинице.

— Мой человек кое-что слышал. Оказывается, не Сабантуев навел чекистов, а кто-то хитро подставил его самого. Да и Санька действовал не тонко. Должен сказать, как ни прискорбно, ЧК известны наши намерения насчет нападения на банк. Охрана там удвоена и составляет сейчас двадцать человек. Конечно, у нас достаточно сил, чтобы перебить их. Но что толку: ключей у нас нет. И пока будем взламывать стальные двери, успеет подойти татаро-башкирский мусульманский батальон, расквартированный в бывшем доме купца Апанаева, и нас всех перещелкает. Я уж не говорю о том, что здесь, в Казани, в разных частях города, расквартированы еще несколько полков. Правда, они находятся от центра не близко, но через часика-полтора и они нагрянут, ежели понадобится. В общем, с обнаженной шашкой да на коне здесь не возьмешь золотишко. Тут как-то надо ящерицей прошмыгнуть или ужом проползти. А это нам пока что не удается. Вот и ходим все, как голодная стая гиен, воем да зубами клацаем. Как видишь, и конспиративные квартиры в городской яме, как говорится, рабоче-крестьянские, бедняцкие.

Когда Тоська услышала, как действует здесь местное ЧК, охота переезжать в гостиницу на легальное положение у нее пропала. Перебираться в гостиницу не посоветовал ей и глава казанских анархистов Тарасенко.

Потом они договорились, как будут поддерживать между собой связь. Кто их будет из бюро анархистов опекать. Вопросов у Митьки было много. И когда ранний гость, посмотрев на часы, заторопился, Сабадырев попросил того, чтобы выделили в его распоряжение местного анархиста, который хорошо знает здешний уголовный мир. Тарасенко пообещал, что такой человек сегодня же найдется, и дал ему номер телефона, по которому нужно было звонить. Уже в сенях Тарасенко сказал, что об этом доме в Собачьем переулке знают только пара проверенных человека и что сюда не следует никого приводить.

Сабадырев кивнул головой и сказал:

— А насчет проникновения в банк — ужом, ящерицей, а может, и лисой — я представлю свои соображения к вашему приезду.

После обеда Митька отправился на встречу с отпетым уголовником Рафаилом Мусиным, по кличке Дыра, которого анархисты приняли в свои ряды с распростертыми объятиями. Тот служил им наводчиком при «экспроприациях», иначе говоря, при грабежах.

Дыра назначил Митьке встречу в Козьей слободе на извозчичьей стоянке. Сабадырев, прежде чем идти на встречу с Рафаилом Мусиным, решил во что бы то ни стало разжиться деньгами за счет Грязинюка. Он выждал удобный момент, когда Илюха, увлекшись разговором с его женой, на минутку оставил свой туго набитый, тяжелый саквояж. Митька в один момент открыл саквояж и быстро хватанул оттуда горсть золотых монет.

«Пусть теперь считает, что его обокрали в гостинице, куда он собирается сейчас переселиться. Ведь при Тоське он не будет пересчитывать свое добро: неудобно. Перед ней Илюха играет роль благородного рыцаря. И деньги он будет пересчитывать в гостинице, но не сразу».

Митька едва вышел из дома и пересек дорогу, как тут же ему подвернулся тарантас. Кучер с рыжей, торчащей лопатой бородой и в синей расшитой бисером тюбетейке, покрывавшей бритую голову, выслушал, куда надо ехать, и матча кивнул головой: дескать, садись подвезу. Удобно устроившись на заднем сиденье и наслаждаясь тяжестью золотых монет, он пересчитывал их, не вынимая руки из кармана. «Ну вот, на месяцок мне хватит вкусно поесть и попить, а там бог даст еще. А Тоська пусть сосет теперь Илюху. Ничего, она скоро вывернет ему карманы, и он тогда, голенький, как новорожденный, слезно захнычет и приползет ко мне».

Так Митька, находясь в плену своих размышлений, не заметил, как извозчик довез его до места.

— Приехал, гаспадин харуший, — проронил бородач, нетерпеливо перебирая новые зеленые вожжи. — Вут эсдись эстоянка извузчиков.

— Это и есть Козья слобода? — осведомился пассажир, расплачиваясь за проезд.

— Самый ун, самый Кузья слабода, — подтвердил извозчик с деревенским татарским произношением. — Другут нит в Казан.

Сабадырев, оглядевшись по сторонам и не увидев среди редких прохожих мужчину с приметами Рафаила Мусина (приметы назвал ему глава местных анархистов Тарасенко), попросил извозчика подождать его. Бородач, ничего не говоря, словно исчерпал лимит слов, протянул руку сморщенной ладонью кверху. Митьке снова пришлось раскошелиться; он понимал: развелось столько жулья, что никто никому не верит при первой встрече. Ему никогда не приходило в голову, что сам он тоже жулик. Митька, как и любой другой человек на свете, никогда не сомневался в одном — что он приличный, нормальный человек. И поэтому все плохое, мерзкое к нему не относится.

Вскоре Сабадырев увидел мужчину неопределенного возраста с приметами Мусина, который вышел на улицу из высоких тесовых ворот, что наполовину закрывали от взора большие окна красивого деревянного особнячка. «Безбедно живет», — подумал Митька, направляясь к мужчине плотного телосложения с развитыми плечами. Этот мужчина, как показалось Митьке, шибко нервничал, то и дело резко поворачивал голову по сторонам, словно вот-вот кто-то должен был ударить его в ухо.

Сабадырев не спеша подошел к нему и спокойно спросил:

— Вы не Дмитрия ждете?.. От Тарасенко.

— Это и есть вы? — вместо ответа проронил мужчина и тотчас назвался: — Рафаил. — И тут же положил тому руку на плечо, как своему старому товарищу, и нетерпеливо кивнул в сторону углового дома: — Пойдем-ка туда, — переходя на «ты», почти шепотом сказал Рафаил. — С утра какой-то пес на рыбнорядской барахолке принюхивался. Я вроде от него оторвался, но на душе кошки когтями царапают, чувствую время от времени чей-то недобрый взгляд на спине.

Они свернули с Большой улицы в узкий тихий переулок и едва миновали палисадник углового дома, как из калитки выскочили трое вооруженных мужчин.

Прежде чем осознать, что происходит, Сабадырев почувствовал на затылке холод металла — приставленного пистолета.

— Тихо, паскуды, — скомандовал косоглазый верзила, изрисованный наколками. — А ну, кыш в палисадник. — Он больно ткнул Сабадырева дулом пистолета. — Если будешь шалить — шлепну на месте.

Под прицел взяли и Мусина. Их обоих провели через густой яблоневый сад за дощатый сарай.

— Стой, — снова скомандовал тот же низкий, пропитой голос. — Лицом, суки, к стене.

Когда их обыскали и у Мусина отобрали пистолет, им обоим разрешили повернуться.

— Ты кто? — дохнул на Сабадырева тошнотворным винным перегаром косоглазый. — Мент?

— Стукач он, — не ожидая Митькиного ответа, подсказал рябой парень с железным зубом.

Один немигающий глаз верзилы уставился на Сабадырева и вызывал у него такой же страх, такое же напряжение, как и черный зрачок револьвера. Неприятный холодок пробежал по спине. В первую минуту он был в полном недоумении. Если это чекисты, то почему они тогда прячутся от людских глаз? И почему такой уголовный жаргон?

Пока Митька соображал, что к чему, содержимое его карманов почистили: золотые червонцы перекочевали к косоглазому.

— С тобой, Дыра, хочет бармить вожак дядя Костя. А его желание — закон. К нему сейчас поедем. — Рябой парень подтолкнул Мусина в спину револьвером. — Идем.

— А что мне с ним толковать? — уперся Дыра. — Я в его хавиру или шалман ни разу не заходил.

— Арапа гонишь, Дыра, — зло ощерился беззубым ртом косоглазый. — Ты, сука, его Груньку, каскадную певичку, умочил, а бриллиантовые серьги вместе с ее ушами уволок?

— Да я аллахом клянусь, — Рафаил прижал руку к груди, — ты же меня, братишка, знаешь. Я к своим не…

— Закрой хавальник, Дыра, — перебил его косоглазый. — Я-то тебя знаю. Вместе пайку шамали в камере в чистопольской сушилке. Но дело в том, — косоглазый постучал стволом пистолета по лбу Мусина, — что ты, Дыра, стал звонарем, хвастался бриллиантовыми сережками на шухерной хазе у бабушки Жульетты. Ты, конечно, нагазовался самогонкой…

Мусин скрипнул зубами и процедил сквозь зубы:

— К Коське я не пойду. Все равно амба.

— Где сережки? — прорычал косоглазый. — Гони их сюда. Ну?..

Мусин с белым лицом бессильно привалился к стене сарая. Он понимал: это конец. Отсюда ему живым не уйти. Никто их здесь не видит и не спасет. Бежать? Бесполезно. Спереди и слева — дощатый забор. Сзади сарай. Справа на пути стоят двое: один с револьвером, другой — с острым палашом.

«Если не застрелят, то выпустят кишки», — мрачно подумал Мусин, глядя на острие холодного оружия.

И, подтверждая его мысли, третий субъект, вооруженный палашом, начал ловко, с какой-то небрежностью перебрасывать свое оружие с одной руки на другую, хотя до того безучастно стоял в стороне с раскрытым ртом, как слабоумный, словно его взяли на это дело лишь для численности.

— Эй, Шайтан, — позвал того косоглазый, — поставь-ка банки нашему корешу. А то он чего-то кобенится, бриллиантовые штучки зажал. Потом выколотишь ошары, чтоб не кусался, ему они все равно больше не понадобятся. А в раю ему вставят золотые зубы. Али кашку будет есть там…

Услышав команду косоглазого своему подручному, Митька обрадовался: ведь по жаргону уголовников «ставить банки» — это бить кулаком в живот — наиболее распространенный способ истязания жертвы. У него против этого, как у опытного шахматиста, была домашняя заготовка — ловушка, которая выручала уже дважды. Один раз удалось бежать от жандармов, а другой — от зеленых, которые хотели расстрелять его. И, притворившись простаком, он с налетом наивности в голосе, но с чуть заметным вызовом спросил:

— Простите, уважаемый Шайтан, а что это за банки, которые хочешь ты поставить Рафаилу?

Шайтан, все еще стоявший как вкопанный, спрятал палаш и, не открывая рта, словно нем стояли распорки, мягко, по-кошачьи, пошел к Сабадыреву. Он осмотрел Митьку с головы до ног, подобно тому, как осматривает паровоз деревенский парень, впервые в жизни видевший его. Потом Шайтан вопросительно посмотрел на своего главаря. Тот кивнул.

— Вишь, Шайтан, товарища одолевает любопытство и желание первым отведать банку. Уважь его, пожалуйста.

И только косоглазый договорил, как Шайтан, словно профессиональный боксер, в мгновение ока нанес анархисту сильный удар под ложечку. Митька хотя и ожидал удара, но не столь сильного и резкого, лишь успел напрячь мышцы живота (их специально тренировал и развивал пресс на протяжении нескольких лет), но смягчить удар резким наклоном не успел. Ему показалось, что к животу приставили раскаленную сковороду, и от боли Митька не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он согнулся, а потом опустился на корточки. К нему наклонилась та же рожа с раскрытым ртом: дескать, что это с тобой случилось, дорогой друг. И, почти не закрывая рта, эта рожа прошамкала, вроде как уговаривая:

— Может, еще баночку поставить? А?

Митька отрицательно покачал головой и, превозмогая боль, нащупал браунинг, с которым никогда не расставался. Это оружие он прикреплял к ноге широким резиновым жгутом. И стоило только ему поднять немного брючину у ботинка, как он оказывался неожиданно для своих врагов вооруженным. Но для того чтобы достать его, нужно было нагнуться либо присесть. Не вызывая подозрения, так сказать естественно, это можно было сделать, когда били в живот. Тогда после удара любой человек сгибается, либо приседает, или падает. И такое поведение жертвы не вызывает ни у кого подозрения. Вот на это-то совершенно оправданно и рассчитывал Сабадырев.

Немного отдышавшись, Митька выхватил браунинг и пальнул из него в косоглазого, который все так же держал пистолет наготове. И тут же попытался выстрелить в своего обидчика. Но Шайтан среагировал мгновенно: прыгнул, как козел, в сторону, одновременно умудрившись зацепить носком сапога руку стрелявшего. И пуля не задела его. А оружие у Сабадырева выпало из рук.

Рябой после некоторого замешательства хотел было пригвоздить револьверной пулей Сабадырева к земле, но не успел прицельно выстрелить. Этому помешал Рафаил, который ударил того в челюсть, а затем по руке. Мусин попытался завладеть оружием рябого, но не успел: тот оказался крепким мужиком. Правда, Мусину удалось перехватить руку своего противника и не позволить стрелять прицельно. И рябой раз за разом бабахал из нагана в небо, пока не кончились в барабане патроны.

Тем временем Сабадырев схватил свой браунинг и бросился за Шайтаном, который скрылся за углом сарая. Но ноги его плохо слушались и не хватало в легких воздуха — все-таки боль еще не прошла. Шайтана за сараем не оказалось. Митька заметил его спину за штакетником на улице. Выстрелить он успел, но, как ему показалось, преследуемый еще быстрее понесся к глухому забору соседнего дома, за которым и исчез. Он не стал преследовать Шайтана. Чувствовал, это могло кончиться для него плохо. И верно, как только Митька доковылял до калитки палисадника, из-за глухого забора выглянул Шайтан и несколько раз выстрелил из револьвера. Одна из пуль сбила с головы кепку. Сабадырев шарахнулся в глубь сада. Еще не успели смолкнуть в ушах выстрелы, как с Большой улицы донеслись треск милицейского свистка. «Этого еще не хватало». Он вспомнил про золото, которое осталось в кармане косоглазого, и бросился за сарай. Но и там вдруг снова загремели выстрелы. В голове пронеслось: «Рафаил рябого или рябой?..» Митька, держа оружие на изготовку, осторожно выглянул из-за угла сарая. Но там, кроме распластавшегося косоглазого, никого не было. Воровато оглядываясь, анархист подошел к мертвецу и вывернул его карманы. С золотыми монетами он прихватил заодно карманные часы и снял с пальца убитого обручальное кольцо.

Милицейские свистки звучали все ближе и ближе. Сабадырев бросился было к калитке палисадника, но увидел шагах в тридцати двух милиционеров. Кинулся назад. Перелез через забор и оказался в соседнем дворе. Не разбирая дороги, через грядки, Митька побежал к низенькому дому, стоявшему в глубине просторного двора.

— Туда они побежали! Туда! — донесся до него взволнованны женский голос. — В соседнем дворе ищите. У Рахимовых.

И едва Митька юркнул за угол, как за спиной загремели выстрелы. Он не помнил, как перемахнул несколько высоких и низких заборов, на одном из которых оставил клок штанов, и как оказался в каком-то переулке, концы которого упирались в высокие заборы. Он ошалело, как затравленный волк, кинулся было в одну сторону, но чуть потоптавшись на месте, бросился в противоположную сторону лихорадочно соображая, как выскочить теперь к остановке, где его ждал извозчик. Ведь милиционеры меньше всего думают, что он вернется, описав почти круг, как лисица, назад, на то место, откуда началось преследование.

Вдруг где-то далеко слева, в конце Козьей слободы, вспыхнула стрельба. Сабадырев не знал, что из пятерых милиционеров, которые начали преследовать их, трое пошли по следам Шайтана. Но тот оказал яростное сопротивление.

Митька верно сориентировался и вскоре оказался на центральной улице слободы. Увидел он и знакомого извозчика, но к нему в тарантас кто-то уже садился. К Митькиной радости, легковая повозка двинулась навстречу. Он мысленно перекрестился: есть все-таки бог на свете.

Сабадырев издалека заметил: в тарантасе восседал Мусин, который то и дело оглядывался назад. «Это уже совсем здорово!» — обрадовался Митька. Он подсел в повозку, и лошадь быстро понеслась к центру города. На мосту через Казанку Дыра вытащил пистолет, который он забрал у убитого косоглазого, и взвел курок.

— Свидетелей не надо оставлять, — шепнул он на ухо Митьке. Но тот отрицательно покачал головой:

— Милиция не знает, что мы ехали на этом тарантасе. И вряд им придет в голову искать какого-то извозчика, который без пассажиров стоял на остановке в Козьей слободе.

— Ох смотри, Митька, береженого бог бережет.

Сабадырев хотел было уже с ним согласиться, но спереди и сзади на дороге появились повозки и прохожие. Это окончательно склонило его к первоначальному решению.

— Можем хуже сделать себе, — зашептал Митька, положив руку на его оружие. — Убери.

Когда колеса тарантаса после слободской грунтовой дороги дробно застучали по булыжной мостовой Мочальной площади, Дыра, словно проснувшись, начал торопливо подсказывать извозчику, каким путем он должен ехать дальше. Битый час они петляли по коротким переулкам и узким улочкам. Потом Мусин, словно вспомнив конечную улицу, где они должны остановиться и сойти, распорядился:

— Слышь, бабай, рули теперь прямо на Большую Поперечно-Горшечную улицу.

Когда они отпустили извозчика, Мусин рассказал Митьке, что рябому удалось скрыться, правда, он прострелил, кажется, ему ногу.

— Сейчас мы возьмем второго извозчика и поедем ко мне на Задне-Мещанскую, — заявил Дыра, оглядываясь по сторонам. — Если даже первого извозчика надыбает рота чертова…

— Слушай, Рафаил, я прошу говорить со мной без блатной музыки. Я, как жиган, всю ее знаю и, признаюсь тебе, люблю сам поговорить с жаргонами. Но эти воровские словечки помимо воли начинают выскакивать там, где они совсем не нужны, где они просто опасны: сразу начинают садиться на хвост агенты уголовного розыска. Я уже однажды по этой причине чуть не влип, уйти браунинг помог.

Дыра поначалу смотрел на Митьку презрительно, но когда тот упомянул про браунинг, снисходительно осклабился:

— Ну ладно, корешок. Тебе видней. Другого бы послал подальше. Но ты крепко выручил меня. А с браунингом ты здорово придумал. Возьму-ка и я этот фокус-мокус на вооружение.

Остановка на Задне-Мещанской была недолгой. Мусин сбегал за кое-какими вещами в двухэтажный дом, где снимал угол. Извозчик ласково похлопал ладонью по лоснящемуся крупу гнедой.

— Ну, милая Рыжуля, трогай, — прикрикнул он, подбирая с земли упавшие вожжи.

Лошадь мотнула головой, стряхивая с губ желтоватую пену, заржала и, тряхнув красивой гривой, лениво побежала по незамощенной грязной улице. Они доехали до Евангелистовской улицы и дальше пошли пешком.

— Я тебе предлагаю чинно усесться, как петуху на насест, но не в срамном сарае, а в одном богоугодном заведении, — заговорил Мусин, когда извозчичья пролетка исчезла за ближайшим углом. — Там нас ни дьявол, ни ангел не найдут. Будем жить под одной крышей.

Сабадырев выжидающе промолчал, прикидывая, стоит ли ему селиться вместе с ним и вообще покидать Собачий переулок. Неожиданно вспомнилась Тоська, и где-то внутри неприятно засаднило, как будто задел незаживающую рану. Тут же проснулась внутренняя тяга к этой женщине, а за ней, как неусыпный и неотступный сторож, пожаловала ревность, которая сначала, словно факелом, опалила сердце, а потом внесла в сознание нервозную рассеянность.

«Фу-ты, проклятая, как страшное наваждение является ко мне, — подавленно подумал Митька. — Если от нее сейчас, по крайней мере в ближайшее время, не избавлюсь — тогда конец. О выполнении задания и речи быть не может. В таком диком расстройстве и сам черт завалится. Сцапают, как кролика. И не то что ЧК, а самый что ни на есть обыкновенный уголовный розыск».

Сабадырев еле слышал, что его новый кореш что-то сказал. Плотный панцирь переживаний накрыл его, как стеклянный колпак, через который трудно было сразу понять смысл слов.

— Ты чего, на ходу уже закемарил? — участливо поинтересовался Мусин. Но, увидев отсутствующий взгляд широко раскрытых глаз своего попутчика, расценил его молчание по-своему: — Ну чего тут так глубоко раздумывать, место-то в это смутное время надежное. Лучше не найдешь.

— А где эта божья обитель? — чисто механически спросил Митька. — Уж не в Зилантовом ли монастыре?

— Почти угадал, корешок.

— Значит, в монахи запишемся?

— Да. Будем монашествовать в номерах Цивильского Подворья. Они принадлежат духовному ведомству.

— Вот как? А разве их еще не конфисковали?

— Пока нет.

— А кто сейчас там ошивается? Наверное, приезжие попы и дьяки из уездов.

Мусин кивнул.

— В основном эта братия. Раньше, когда тут была духовная семинария, Цивильское Подворье осаждали, как клопы, семинаристы. Но они канули в Лету.

Двухместные номера этой духовной гостиницы напоминали монастырские кельи в монастырях. Такие же толстые кирпичные стены, маленькие окна и узкие длинные помещения с высокими белыми потолками. Этот номер — келья, где поселился Мусин, показался Митьке после жилища в Собачьем переулке чуть ли не дворцовой спальней.

— Это как же ты, мусульманин, побратался с православием, — удивился Сабадырев. — Уж не в церковном ли хоре подпеваешь?

Мусин ухмыльнулся:

— Да будет тебе, Митенька, известно, что как раз в церковный хор иноверцев никогда не берут: боятся, что они, антихристы, уже своим присутствием осквернят веру, расшугают всех ангелов и херувимов. А уж ежели этот иноверец ужом пролезет в хор да, не дай бог, во время пения будет разевать широко рот, так тогда уж точно от возмущения сбегутся все апостолы вместе с Иудой, а мученики, причисленные к лику святых, покинут места упокоения и предпочтут бежать прямо в преисподнюю, в ад, чесать чертям загривки да хвосты им крутить, когда они того пожелают.

Лицо Сабадырева посуровело.

— Слушай, Дыра, я верующий человек и святотатства не терплю любой форме. Запомни это.

Рафаил уставил на него тяжелый взгляд и сухо сказал:

— Тут никакой нет насмешки. Правда, чуть сутрировал, но суть-то…

— Не надо об этом, — недовольно произнес Митька твердым голосом. — Ты лучше в двух словах скажи: как ты вышел на эту контору. Это я спрашиваю не ради праздного любопытства, как светская салонная женщина, а чтобы знать ситуацию, чтобы предвидеть возможные неприятные повороты…

Мусин положил ноги на стол и удобно устроился на венском стуле, тем самым подчеркивая перед Сабадыревым свою полную независимость. Его блуждающий взгляд остановился на потолке. И немного помолчав, небрежно спросил:

— Тебя как кличут-то, Митенька? Это я для той же конспирации, для возможных поворотов, — в тон добавил он.

— Мерин. Это моя кличка.

— Дак вот, Мерин, я не шестерка, не половой. Я фартовик…

— Слушай, Рафаил, — уже мягким, просящим тоном начал Митька, понимая, что с этим махровым уголовником выбрал несколько не тот тон разговора, — я же просил тебя без жаргонов. Иначе они пристают, как колючки. Я уж не говорю, что тогда анархистов будут смешивать с… — Сабадырев хотел сказать с «бандитами-уголовниками», но вовремя спохватился. Вспомнил, с кем имеет дело. Тогда бы мог вконец Мусина разобидеть. Разговор бы совсем расклеился. И он продолжил так: —…с… теми, кто нас не воспринимает.

Мусин уловил этот тон и примирительно махнул рукой:

— Все-все. Кончаю свою музыку. Так вот, Митенька, я пяток раз сидел в тюряге. И эта академия основательно стряхнула плесень лености и пыль глупости с моих мозгов. И чтобы засандалить меня снова туда, нужны агентам угро более сильные мозги, чем у меня. Я пока среди них не вижу таких. Я побывал уже в таких переделках, что у другого бы давно выпали от страха все волосики, предварительно, конечно, побелев, как мел. И поэтому теперь я просчитываю все возможные варианты, как чемпион мира по шахматам, на десять ходов. Это ты тоже в свою очередь пометь себе на лбу. Тогда, наверно, не будешь своими вопросами принижать мои достоинства. — Мусин прилег на кровать. — Ну, а здесь у меня есть проверенный человек. Засыпать он нас не будет.

И Дыра рассказал, как два года назад, будучи главарем одной воровской шайки в Чистополе, он предупредил готовящееся ограбление церкви и самого попа этой церкви. Он сообщил об этом батюшке по той простой причине, что нападение собиралась совершить конкурирующая фирма, во главе которой стоял его давнишний враг Коська Балабанов. Коську полиция изловила и благополучно отправила с помощью суда на нары на пяток лет.

— До этого он мне, гад, помог облачиться в арестантскую одеж ду с деревянными башмаками на четыре года. Вот я ему должок и вернул. — Мусин закурил, пустил по комнате несколько дымных колец и продолжил свое повествование: — Посадить-то посадили его, да вот Временное правительство в феврале прошлого года выпустило этого Балабанова на волю по амнистии. Теперь он и перекочевал в Казань. Дороженьки-то наши с ним и начали пересекаться.

— Но зато ты, как я понимаю, подружился с чистопольским попом, который не забыл твоей услуги.

Мусин кивнул.

— Мужик он — что надо. Кличут его отцом Варсонофием. Далеко пошел бы, ежели бы не эта октябрьская заваруха. Ему едва минуло тридцать, а он уже был протоиереем Чистопольского кафедрального собора. Это не шухры-мухры. После пришлось ему сворачивать манатки да в Казань подаваться. В первое-то время толкался в свите митрополита Казанского и Свияжского Иакова, а потом отца Варсонофия двинули сюда. Тут он главный. Теперь ждет, когда ему дадут приход. Слух прошел в здешней обители, что он метит в церковь святой Великомученицы Варвары. И вроде как митрополит Иаков дал уже свое согласие. А некоторые говорят, что будет заправлять в церкви Трех Евангелистов, которая стоит на Рыбнорядской возле озера Кабан.

— А сам-то отец Варсонофий чего говорит? Кстати, можно на него положиться-то?

— Этот батюшка скрытный. Пока молчит. Но положиться на него можно. Очень понятливый. И всем, кто настроен против Совдепии, он очень сочувствует.

— Это ясно, — махнул рукой Сабадырев. — Мне говорил Тарасенко, что здешний митрополит Иаков молит, чтобы с неба свалилось побольше напастей на безбожников большевиков. Вот и его епархия, вернее служители, смотрят на все происходящее, на Совдепию его глазами.

Потом Митька попросил Мусина, чтобы тот познакомил его с отцом Варсонофием. Рафаил пообещал, но предупредил его, что батюшка осторожный и большой эрудит. С ним разговаривать нелегко, но интересно. Знает кучу языков. Как «Отче наш» знает французский и латынь. И местный татарский знает. Это его родной язык.

— Что он, магометанин?

— Нет. Он православный христианин. Просто он из крещеных татар. Предки его приняли христианство во времена императрицы Елизаветы Петровны. После времен царя Ивана Грозного это была вторая мощная волна насильственной христианизации нерусских народов.

— Значит, с тех самых времен?

— Да. А пишется он татарином.

— И много таких православных татар здесь?

Мусин пожал плечами:

— Точно никто не знает. Но в народе поговаривают, что с добрую сотню тысяч легко наберется. А может, и больше.

Сабадырев покачал головой:

— Это немало. А имена у них какие, русские?

— Имена русские. — Мусин улыбнулся. — Я хоть и немного классов окончил, но люблю читать. Особенно по уголовно-правовой тематике. — Дыра подмигнул своему собеседнику. — Но повышаю свою профессиональную квалификацию и другим чтивом. В том числе учился у Конан Дойла. Анализировал ошибки пойманных преступников. Ну и не чурался исторической литературы. Так вот, там я вычитал, что немало татар добровольно шло на службу к русским царям, принимая христианство. Например, христианство принял князь Мстиславский, крупный деятель князь Кочубей, князья Юсуповы. Я уж не говорю о князе Семионе Бекбулатовиче, которого Иван Грозный оставил однажды за себя на престоле, отъехав из Москвы. И Семион правил Россией целый год.

— Вот видишь, Рафаил, какой-то Семион правил Россией, а ты что, не сможешь править Казанью, ее блатным миром? Ты же не хуже этого правителя. А мы, анархисты, поддержим тебя.

Мусин хмыкнул:

— Блатной мир по своей организации — это не государство и не город. Это там, на диком Западе, воровской мир бывает крепко сколоченным, как купеческий сундук, который голыми руками не развалишь. В Париже, например, были такие шайки, которые держали весь город в страхе. И все остальные преступные группы подчинялись этой грозной шайке. Но в России, как мне помнится, никогда не было организованной преступности. И Казань не исключение. Если и попытаться соорудить солидное блатное судно, то оно, как фанерный челнок, недолго будет плавать по рекам кайфа. Довольно скоро расплодятся мыши-стукачи, которые прогрызут его дно, и это судно вместе с капитаном быстро погрузится в тюремную пучину. Это в лучшем случае. А в худшем — налетишь на айсберг смерти. Пустят в расход.

Сабадырев резко откинулся на спинку стула, так что он под ним жалобно скрипнул, иронически улыбнулся:

— Значит, по-твоему, в России нет организованной преступности по одной причине — тут образовалось слишком большое скопище стукачей, разного рода доносчиков и осведомителей?

— Э-э, нет, дорогой Мерин, я уж не такой примитив, как ты думаешь, — раздражаясь ответил Мусин. — Тут много причин. Надо учитывать и исторический фактор, и национальные особенности, и многие другие причины.

Митька заметил: его новый знакомый болезненно воспринимает вопросы, которые так или иначе касались уровня его мышления, образования. Мусин их воспринимал так, как будто его ум ставился под сомнение, и тем самым он причислялся к глупцам. И как ответная реакция неприкрытая неприязнь.

Сабадырев решил не дразнить этого гуся ни прямо, ни косвенно. А напротив — нахваливать при случае. Ведь без него будет очень трудно выполнить задание. К тому же он действительно неглуп.

— В этом ты, Рафаил, абсолютно прав. Но надо еще признать: у нас в России гораздо меньше было так называемых злых гениев. Но мне хотелось бы быть гением. Неважно каким. Лишь бы гением. К этому я стремлюсь. И буду всеми силами помогать тебе, чтобы блатной мир города был в твоих руках.

Мусин скривил лицо, желая таким образом выразить сомнение.

— Чтобы сделать шаг к блатному престолу, надо убрать Коську Балабанова — некоронованного короля Суконной слободы. Иначе он сразу мне подставит ногу. Коська сам рвется к власти. Он ни перед чем не останавливается, чтобы убрать с дороги всех своих соперников. Недавно Коська со своими людьми переоделся в милицейскую форму, пробрался в городскую тюрьму и, используя поддельные документы, заполучил там у начальства своего врага Гришку Сержантова, который отбывал срок. Вывел его оттуда и расстрелял на Казанке под Федоровским бугром. Вот таков он. — Дыра встал и нервно провел рукой по волосам.

— Значит, теперь твоя очередь, — спокойно проговорил Митька, как будто речь шла не о расправе, а о приборке комнаты, которую он должен был сделать в недалеком будущем.

— Ну ты же сам сегодня видел все. Коську Балабанова хлебом не корми, дай только ему кого-нибудь самолично прикончить, особенно из числа тех, кто стоит или может стоять на его кривой дорожке. Вот он и подослал ко мне свою шпану. — Мусин прошелся по комнате, поскрипывая новыми хромовыми сапогами. — А до этого, недельки две тому назад, он поставил мне чекистский капкан. В него попал мировой мужик — Санька-анархист.

Рафаил рассказал Сабадыреву обо всем, что произошло в номерах «Франции». Правда, умолчал, что сам застрелил своего дружка.

Митька не перебивал его и не сказал, что всю эту историю он уже слышал от Тарасенко. Хотел еще раз услышать из первых рук, от очевидца. Мысленно сопоставляя оба рассказа, Сабадырев заметил некоторые расхождения в них. И он захотел кое-что уточнить, понять до конца истинное положение дел, суть происшедших событий.

— Почему ты решил, что эта западня — Коськина работа? И что она предназначалась именно лично для тебя. Ведь там еще был этот Санька. Может, его хотели ухайдакать. Возможно, это вовсе и не Балабанов навел на вас ЧК.

Мусин резко, неуклюже привалился к стене, как бревно, и замер на миг.

— Аж нога за ногу зацепилась от таких слов, — проговорил он, потирая ушибленное плечо. — А кто же тогда? В гостинице «Франция», когда нагрянула туда ЧК, крутился тип, которого я узнал сегодня. Это рябой. Один из трех фрайеров, которые нам пощекотали нервы, а тебе еще — и живот.

— А вдруг это случайное совпадение?

— Ну, коль Коська Балабанов прислал своих архангелов за мной — это уже не случайность.

— Это-то ясно как божий день, что он охотится за тобой, — проронил Сабадырев, поднимаясь со стула. Он потянулся. Сцепил пальцы и вытянул руки перед собой, громко хрустнув суставами. — Я имею в виду другое. — Митька подошел и сел на кровать. — Возможно, этот рябой работает там. Или живет. На всякий случай надо это проверить. И если это так, то…

— То можно будет выйти на этого Коську Балабанова, — продолжил Мусин ход его мыслей. — Установил(-вить) его берлогу…

— И как на медведя, пустить на него свору…

Митька хотел было сказать «легавых», но, вспомнив свои же слова насчет уголовного жаргона, сказал:

— …свору агентов угрозыска. Ну, а если подвернется, выскочит на нас сам, как шальной кабан, мы его с удовольствием заколем.

Из всего рассказанного Мусиным в этот вечер Сабадырева основательно расстроило, что ни у самого Мусина, ни у его дружков не было подходов к госбанку. А без знакомых-соучастников проникнуть в банк будет невероятно трудным делом. Он окончательно понял: забраться в заветное хранилище будет потруднее, чем альпинисту на Эверест. Почти никаких шансов, разве что один из ста. Да тут еще неприятная навязчивая мысль, как шизофреника, начала преследовать его: а вдруг рябого, того, что нападал в числе троих, взяли? Ведь он сам слышал, когда уже оторвался от преследователей, как на окраине слободы вдруг вспыхнула стрельба. Рябой конечно же молчать не будет. Это ему ни с какой стороны не выгодно. В этой ситуации можно попасть в поле зрения агентов уголовного розыска, еще не пошевелив пальцем в предстоящем трудном деле. И Митьке стало дурно, как при приступе мигрени, которую он испытал прошлой осенью.

Сабадырев заторопился к себе в Собачий переулок. Он предупредил Мусина, что сюда, в Цивильское Подворье, заявится завтра вечером или послезавтра утром до десяти ноль-ноль. Уходя, Митька предупредил Рафаила никому ничего не рассказывать о том, что сегодня с ним произошло.

Мрачные предчувствия не обманули Сабадырева. Наряд милиции, прибывший в Козью слободу по случаю ограбления квартиры ветеринарного врача Императрицыной, поспешил к месту перестрелки. И после этого на свет появилась бумага, составленная сотрудниками уголовного розыска.

«Начальнику управления

уголовной милиции г. Казани

тов. Гофштадту Г. С.

Ставим Вас в известность, что 21-го мая сего года около 3-х часов пополудни мы услышали на Большой улице стрельбу, которую затеяли, как позже выяснилось, две враждующие между собой воровские шайки. После преследования их удалось задержать некоего Пупохватова по кличке Шайтан из шайки „Сизые орлы“, которую возглавляет известный во многих городах Поволжья грабитель и аферист Константин Балабанов („Дядя Костя“, ранее судимый 13 раз). В ходе задержания гражданин Пупохватов оказал вооруженное сопротивление: засев в бане, отстреливался, пока не кончились патроны. У него изъят револьвер системы „Смит-Вессон“ за № 375691.

При допросе задержанного преступника выяснилось: по приказу Дяди Кости они должны были ликвидировать Мусина Рафаила по кличке Дыра, с которым у них давнишние личные счеты. Мусина они выследили на Рыбнорядском базаре. Он часто там орудует со своей шайкой, совершает карманные кражи, продает краденые вещи, занимается через подставных лиц продажей фальшивых бриллиантов и золотых вещей с поддельной пробой. А ночью совершает разбойные нападения на магазины и квартиры состоятельных лиц.

В стычке между уголовными элементами был убит один из них: Фома Губернаторов, правая рука Балабанова. Его застрелил бандэлемент из шайки Мусина. Оружие он носит на правой ноге. Судя по произношению — приезжий. Ранее его Шайтан не видел. Приметы неизвестного: высокий, шатен, сероглазый, губы пухлые, особых примет нет. Возраст около 27–30 лет. Одет в темный костюм.

Мусин встретился с этим неизвестным субъектом на извозчичьей остановке в Козьей слободе. Этот незнакомец приехал на место встречи на тарантасе. Извозчик, доставивший этого субъекта в Козью слободу, не уехал, а стал, по словам арестованного, дожидаться своего клиента неподалеку от извозчичьей остановки на Большой улице.

Сотрудники угрозыска В. Салахов, Д. Мурашкинцев».

Спозаранку, чуть свет, двадцать второго мая этот рапорт лег на стол начальника управления уголовной милиции Гофштадта. Не мешкая, эти сведения он отправил нарочным на Гоголя, двадцать восемь, в ЧК. Другим срочным распоряжением было немедленно разыскать извозчика, который доставил неизвестного мужчину в Козью слободу на встречу с Мусиным, которого разыскивала губчека. Эта была пока что единственная возможность, чтобы приблизиться к опасному преступнику Мусину. Гофштадт надеялся через извозчика определить хотя бы приблизительно местонахождение преступников. Не забыл он отправить своих людей и на Рыбнорядский базар. Ведь это была вотчина шайки Мусина. Так называемая воровская «чистуха» — район, где другим шайкам промышлять возбранялось.

Нужного извозчика сотрудники утро начали искать через городское управление коммунального хозяйства, где регистрировались лица, занимающиеся легковым извозным промыслом. Список извозчиков оказался внушительным. Но при поиске этого извозчика не было уверенности, что он значится в этих списках. Ведь этот извозчик мог оказаться и «дикарем».

Но агентам уголовного розыска повезло: извозчик, который вез разыскиваемых милицией пассажиров, нашелся. Дед Ямалетдин, который подробно поведал, откуда и куда он возил вчера после обеда своих молодых неприжимистых клиентов; сколько времени он ждал одного из них на извозчичьей остановке в Козьей слободе, подсел к нему в Собачьем переулке. Вспомнил старик также, что довез этих возбужденных молодцов до Большой Поперечно-Горшечной улицы, где он с ними тихо-мирно и расстался. Правда, прежде чем доехать до этой конечной улицы, — как пояснил извозчик, — ему пришлось, как зайцу, который хочет уйти от погони, изрядно попетлять. Разумеется, это он делал по требованию своих пассажиров.

«Занятно, очень все это занятно, — подумал Гофштадт, слушая рассказ деда Ямалетдина. — Из этого мы должны, как говорят некоторые люди в Одессе, кое-что поиметь. Если преступники петляли, значит, Большая Поперечно-Горшечная улица для них не конечная. Они распрощались с извозчиком, конечно же, не доезжая до своего дома. Возможно, что (и всего скорее так) до конечной цели им было еще далеконько. Ведь они предполагали, что мы можем выйти на этого извозчика. А поэтому…»

Начальник управления уголовной милиции города попросил своих сотрудников уточнить отведенные места извозчичьих стоянок, которые определены управлением коммунального хозяйства. Присутствовавшие в его кабинете молодые сотрудники Салахов и Мурашкинцев недоуменно переглянулись, как ученики за партой, которые услышали из уст учителя непонятную для них задачу. Гофштадт, увидев озадаченные физиономии своих сотрудников, коротко бросил:

— Сейчас поймете…

Он торопливо полистал желтоватые бумаги, исписанные аккуратным почерком, и, найдя нужную страницу, не торопясь, оставляя время для осмысливания, начал читать:

— Сошественская площадь… Рыбная площадь… — Не отрывая взгляда от бумаги, он каждый раз после очередного названия остановки тихо приговаривал, словно в кабинете никого не было и говорил это самому себе: — Далековато. Не то…

— Извините, а разве извозчики соблюдают эти остановки? — перебил Гофштадта Салахов, все еще не очень понимая, какое теперь значение имеют эти остановки в поиске преступников. Ведь те, что нужны, — известны.

— А как же, должны соблюдать. Я помню, в газете было по этому поводу специальное объявление о наказании лиц, занимающих для стоянки другие места. Кстати, и мы все должны следить за этим. И давайте будем исходить, что большинство все же соблюдает.

Начальник милиции снова углубился в чтение:

— Жуковская, около церкви Четырех Евангелистов… Так… так… У Азимовской мечети… так. Опять далеко… Эккерт, Адмиралтейская слобода… так. Это уже Камчатка… Стрелка около Красноармейского сада… так. Это поближе, но все равно как до сибирской тайги… Арское поле, у кладбища… Так. Близко, конечно, им. Должны быть там.

— Да где ж это близко? — удивился Мурашкинцев. — Это дальше, чем…

Начальник милиции оторвался от бумаг и улыбнулся:

— Я имею в виду в данном случае не географию, а существо: что им положено по закону. Та-ак… — протянул Гофштадт, — поехали дальше. — Он нашел нужную строчку и уже громко прочел: — …Бурнаевская мечеть… Так. Но на этой остановке им делать нечего.

— Как нечего? — иронически подал голос Мурашкинцев. — Мусин магометанин. Вдруг у него потребность воспылала в его греховодной душе, чтоб…

Начальник управления милиции махнул рукой: дескать, не надо отвлекать его.

— Ново-Горшечная… Во! Эта остановка нам и нужна. Она и есть. — Гофштадт выпрямился, словно до этого его сгибала тяжесть сомнения и неизвестности. — Вот что, орелики мои, Мусин и его сообщник, по всей вероятности, сделали пересадку именно на этой остановке. То есть они прошли пешком от Большой Поперечной улицы до Ново-Горшечной.

Начальник управления милиции внимательно посмотрел в лица своих подчиненных, как бы пытаясь предугадать по ним — ясна ли им теперь предстоящая поисковая работа. Он взял карандаш и постучал им по бумаге.

— Если бы преступники не столкнулись лбами между собой и не засветились перед милицией, они преспокойненько доехали бы на одной извозчичьей пролетке туда, куда нужно. А коль пустилась за ними погоня, тут уж они обязательно меняли, как говорится, лошадей. Вот и выходит, орелики мои, нужно проделать теперь ту же работу: найти второго извозчика, который повез их к тому месту, точнее говоря, в тот район, где они сейчас и окопались. Это одно.

Гофштадт бросил на стол карандаш и наклонился над столом.

— Напрашивается из всей этой истории, по крайней мере, еще два вывода. — Он выжидающе посмотрел на Салахова и Мурашкинцева, приглашая их высказать свои соображения. Но те молчали.

— Извозчик нам сказал, что путь-дорогу указывал ему мужчина, который постарше другого и скроен покрепче. А второй, что повыше, всю дорогу молчал. И если теперь сопоставить с этим показания Шайтана, то нетрудно догадаться по этим приметам, что извозчиком командовал Мусин. Так? Именно так. А почему команды дедушке Ямалетдину подавал Мусин, а не его сообщник, которому вроде сподручнее, как подчиненному, исполнять обязанности извозчичьего поводыря. Дело-то это, давать указания извозчику, по крайней мере, не доставляет удовольствия. И начальство, когда оно едет с подчиненными, этим делом не занимается. Так уж принято. А некоторые считают, что это ниже их достоинства. Согласны? — спросил Гофштадт своих сотрудников.

— Так оно и есть, — подтвердил его рассуждения Мурашкинцев.

— Ну, а отсюда, орелики мои, альтернативный вывод: или это более крупный зверь в преступном мире, чем Мусин, и он руководит им, или это приезжий, который не знает города. Всего скорее, второе. Ведь и Шайтан показал на допросе, что у незнакомца не здешний говор. Ну, а если приезжий, то, стало быть, он нуждается в жилье. Поэтому, если нам удастся найти второго извозчика, а следовательно, узнать квартал, улицу, до которой преступники доехали, мы должны навести справки в домоуправлениях: кто сдает квартиры в этом районе. Есть ли приезжие? Нужно будет поспрашивать народ. Я уж не говорю, что надо проверить гостиницы, чем черт не шутит, возможно, он остановился в одной из них.

Начальник управления милиции помолчал, еще раз мысленно прикидывая реальность и обоснованность своего очередного вывода, и не спеша продолжил:

— Ну и, наконец, последнее мое соображение сводится к следующему. Сообщник Мусина нанял извозчика в Собачьем переулке. Так? Это, как говорится, очевидный факт. И если учесть, что за ним в это время никто не гнался, никто не преследовал — будем исходить из этой версии, — то, значит, он либо там, в Собачьем переулке, проживает, либо приезжал к кому-то по делам или в гости. — Гофштадт убрал со стола все бумаги, как будто они мешали, отвлекая внимание его сотрудников от восприятия его заключительных слов. — Ну и, наконец, резюме: вам, товарищ Салахов, я поручаю взять под неусыпное свое око наблюдение за Собачьим переулком. Возьмите своих людей и прямо сейчас езжайте. Договорились?

Салахов с готовностью встал со стула и хотел было идти.

— По дороге еще раз ознакомьтесь и хорошенько запомните приметы сообщника Мусина, — напутствовал Гофштадт. — Уточните у извозчика Ямалетдина, в чем они были одеты. И еще. Пусть ваш один человек зайдет в тамошнее домоуправление. В том переулке немало частных домов. Не повредит, если заглянете и в домком. Узнайте: есть ли покинутые дома или же которые недавно продавались. Я не исключаю того, что сатана неразберихи, поселившийся нынче в городском жилфонде, играет на руку разным дельцам и бандэлементам. Но это, как говорится, цветочки. А ягодки заключаются в том, что сейчас в Казани расплодилось множество, как шакалов в африканских прериях, темных, враждебных элементов из подпольных организаций. Они запасаются впрок явочными конспиративными квартирами, как обыватели дефицитными товарами. И пока что нет с ними сладу. С этой проблемой нам еще предстоит повоевать основательно. — Гофштадт пожал напоследок руки сотрудникам и добавил: — В общем, думайте, думайте, орелики мои, каждый раз, когда особенно будете пикировать, камнем падать на цель. А то могут общипать вам перья, а в худшем случае — поломать крылья и свернуть головы.

Через несколько минут Салахов со своими сотрудниками направился в Собачий переулок, а группа Мурашкинцева занялась поиском второго извозчика.

Утро следующего дня выдалось погожим. Едва забрезжил рассвет, как ветер, словно по команде, угнал ночные клубящиеся тучи за горизонт и солнечные лучи брызнули на влажную росяную землю. И вскоре стоявшие в садах и огородах цветущие яблони и вишни, которые издалека казались легкими белыми облачками, ярко засветились, как будто внутри их зажгли тысячеваттные электрические лампочки. То была, наверное, радость, улыбка природы. А может, и праздник. Но все это великолепие оказалось недолгим. К полудню, когда со стороны Адмиралтейской слободы поползли, как мрачные чудища, темные, непроницаемые тучи, все быстро померкло и замерло, словно в ожидании какой-то большой беды или страшной грозы. Хотя наплывшие тучи и заполонили всю чашу неба, но дождя почти не было. Лишь редкие капли падали на землю, бесследно зарываясь в мучнистую дорожную пыль. К вечеру горизонт немного посветлел и с Волги потянулись серебристо-палевые облака. Но неожиданно пошел мелкий дождик.

— Вот черт, — ругнулся Салахов, глядя на свои старые, прохудившиеся сапоги, — думал, уж не будут полоскать нас небеса, а они вон что делают. — Он встал под крышу. — Ты, Рушан, — обратился Салахов к своему товарищу по розыскной группе, — останешься здесь. Посмотришь, как говорится, по сторонам. А мы с Павликом и Амиром потолкуем с народом вот в этих домах. — Он кивнул на противоположный ряд домов по Собачьему переулку. — Да смотри не зевай, как… — Но, не договорив, он махнул рукой и быстро зашагал через дорогу. Через какую-нибудь минуту все трое милиционеров исчезли за калиткой ближайшего дома.

Со двора послышался стук в дверь. Потом чей-то надрывный кашель, похоже, хозяина, который не спешил впускать сотрудников уголовного розыска. Он долго выспрашивал, кто такие да зачем пожаловали. К тому же хозяин дома оказался глуховатым и им пришлось чуть ли не все время кричать, объясняя цель визита.

Все это происходило во дворе, за забором которого находился явочный дом анархистов. Вышедший во двор покурить и справить нужду Евнух услышал разговор милиционеров с хозяином соседского дома и опрометью бросился назад к двери.

— Братцы, мильтоны!! — выпалил испуганный Евнух, вбежав в переднюю.

— Где?! Где?! — всполошились разом все обитатели дома.

— В соседний двор заползли. — Евнух ринулся к боковому окошку. — Да вон их головы видны из-за забора. С хозяином, поди ж, все еще балакают.

— Фу-ты, дьявол, напугал. — Тоська, закатив глаза, устало откинулась к стене, но тут же снова положила голову на подушку. — Это ж не к нам, дурень.

Митька Сабадырев прильнул к окну, пытаясь предугадать складывающуюся ситуацию, какой ход событий определит им судьба.

Грязинюк и Евнух, словно по приказу, бросились во двор, к забору. И через щели забора начали пристально наблюдать, что там происходит в соседнем дворе. Милиционеры тем временем скрылись в сенях и появились минут через пять.

— Дак вы, Гали-абый, говорите, что в соседней избушке-развалюшке живут?

— Это, кажись, про нашу халупу интересуются, — упавшим ледяным голосом проронил Грязинюк. — Значит, сюда, подлюги, сейчас притащатся. — Он махнул рукой и побежал в сени.

Как только Евнух прошмыгнул в дом, Грязинюк запер двери. А Евнух, ничего не говоря, схватил свой баул и заметался по комнате. Потом заглянул в спальню, где до сих пор нежилась в койке Тоська.

— Ну ты, прынцэсса Собачьего переулка, извольте оставить опочивальню. Их навозное сиятельство Илюха устраивает прием в честь рабоче-крестьянской милиции.

— Заткни, милорд, хайло, — грубо бросила Тоська, вытаскивая миниатюрный браунинг, — иначе проглотишь медяшку.

Евнух отпрянул назад, как от готовой к броску кобры; он никогда не видел такого злого, страшного выражения ее лица.

«Такая стрельнет и бровью не поведет», — мелькнула у него мысль. И Евнух поспешил к боковому окну, которое выходило к забору. Из него можно было незаметно выбраться на глухую сторону двора. И если перемахнуть через забор к соседям, то преспокойненько можно было уйти из этого дома. На это рассчитывал и Сабадырев, который уже пытался вытащить из оконного проема зимнюю раму.

С улицы раздался громкий стук в дверь. Все сразу замерли. Каждый хотел одного: пусть милиционеры думают, что в доме никого сейчас нет. И тогда они уйдут.

Но милиционеры уходить не собирались. Напротив, безмолвие старого дома заставило их обследовать двор и строение.

— Отойди от окна, — прошептал Сабадырев своему помощнику.

Они оба прижались к стене и осторожно под острым углом глядели на улицу. Митька прижался к стене еще плотнее, как только увидел между забором и стеной дома милиционера с наганом в руке. Тот потрогал снаружи раму, но она не подалась. И, потоптавшись немного, милиционер отошел от окна.

Возможно, милиционеры и ушли бы, но найденный у забора еще чадящий окурок, который выбросил впопыхах Евнух, насторожил их и придал настойчивости. И когда представители власти громко забарабанили в дверь и в переднее окошко, Сабадырев понял: милиционеры догадались, что в доме кто-то есть.

Митька с Евнухом вытащили зимнюю раму, затем распахнули створки летней рамы и поспешно начали вылезать из окна.

— Стой на углу, — прошептал Сабадырев Евнуху. — Прикроешь отход. Если что — постарайся без шума…

Митька помог спуститься с подоконника на землю Тоське. Последним покидал дом Грязинюк.

Забор, разделяющий дворы, оказался высоким. И Сабадырев с Илюхой начали поспешно отрывать доски. Почти бесшумно справились с двумя досками, но третья подавалась с трудом. Когда они приналегли на нее вдвоем, она по-утиному громко крякнула. В образовавшуюся щель ринулись все скопом.

— Подожди, — остановил Митька Грязинюка, — пусть сначала Тоська.

В это время за углом дома что-то хряснуло, и тут же кто-то тяжело охнул. То Евнух ударил из-за угла появившегося милиционера. Потом он рванулся к проделанной в заборе щели, протиснулся в нее и бросился вслед за своими. Ему показалось, что Митька с Илюхой бегут быстрее зайцев. Что о нем никто не думает. Что он, Евнух, ужасно отстал и является первой хорошей мишенью. И он весь сжался от страха и не помнил, как пересек огород с вязкой взрыхленной почвой грядок. Когда раздались из-за забора выстрелы, анархисту почудилось, что стреляли над самым его ухом, а потом сильно ткнули шилом в плечо. От боли потемнело в глазах. Но Евнух, превозмогая боль, добежал до угла и спрятался за крыльцом. Огляделся.

Метрах в десяти от него Сабадырев с Илюхой забрались на глухой забор из толстых досок и тянули за руки Тоську. Вскоре они втроем преодолели изгородь и стремглав понеслись к воротам, не обращая никакого внимания на мольбу Евнуха о помощи. Но только они скрылись за воротами, как на улице вспыхнула стрельба. Тут же все трое поспешили назад, во двор. Митька запер ворота и бросился вглубь двора за поленницу.

Евнух тем временем выглянул из-за крыльца и выстрелил в милиционера, но промахнулся. Тот залег между грядками и начал посылать в его сторону пулю за пулей.

Тем временем Евнух забрался по лестнице, приставленной к стене строения, на невысокую крышу крыльца и, разбежавшись, прыгнул. Таким образом ему удалось преодолеть забор и небольшое, какой-нибудь метр, пространство между крыльцом и изгородью. Приземлился на грядке. Вскочил и в несколько прыжков оказался за поленницей. Но там уже никого не было. Евнух увидел лишь удаляющиеся спины своих дружков: слева, в самом углу двора, он увидел узкую калитку в заборе: такие внутренние двери в заборах обычно делают либо друзья соседи, либо родственники. «Хоть здесь повезло», — подумал он, догоняя Тоську. Она бежала тяжело, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.

Они пробежали яблоневый сад, протоптали в четыре пары ног хозяйские грядки с помидорами и выскочили во двор, где стояла запряженная лошадь. Грязинюк проскочил было мимо телеги к калитке. А Митька, на миг растерявшись, встал как вкопанный.

Первой сообразила Тоська:

— Митька! Открывай ворота!

Пока Сабадырев возился со створками ворот, на крыльцо выскочила пожилая женщина и закричала пронзительным голосом:

— Что вы, окаянные, делаете?! Да нет на вас креста, ироды.

Но видя, что ее крики и причитания не помогают, она истошно заверещала так, как будто ее убивают:

— По-мо-ги-те!!! Ре-жу-ут!! Без ножа режу-ут!! Грабят!! Бандиты-ы!! Ой-ой-ой!..

Анархисты зашикали на нее, угрожая оружием. Но хозяйка не унималась и продолжала оглушающе кричать и звать на помощь.

Из глубины двора грянул выстрел, и Митька, охнув, схватился за руку. Пуля, как бритва, отсекла ему палец на левой руке. Обливаясь кровью, он распахнул ворота и неуклюже плюхнулся на телегу.

— Гони, Илюха, — прохрипел он.

Проворнее всех оказалась Тоська. Она схватила вожжи и начала яростно, с каким-то садистским исступлением нахлестывать серую лошаденку. Савраска встала на дыбы, а потом рванула так, что Евнух чуть не вывалился из телеги. Грязинюк тем временем открыл ответную стрельбу. Под злую какофонию выстрелов телега стрелой вылетела из ворот и бешено покатила в сторону реки Казанки.

Вскоре из ворот выбежали преследовавшие их милиционеры. И постреляв немного им вслед, скрылись в воротах.

— Сейчас кинутся за нами в погоню, — высказал предположение Грязинюк, с опаской поглядывая назад. — Небось, подлюги, на пролетке приехали.

— Слава богу, кажись, ушли, — глухо выдавил из себя Евнух. — Думал — каюк. Мне второй мильтон, гад, пулей продырявил плечо. — Но и я не остался в долгу. Одного укокошил.

— Рано подбиваете бабки, — через плечо проронил Митька. — Не говори гоп, пока не оглядишься, куда попал после прыжка.

— Ну вот, накаркали, — зло бросил Грязинюк, вытаскивая из кармана револьвер. — Кажется, погоня…

— Где? Не может быть?! Так быстро… — обеспокоенно загалдели анархисты.

Через четверть часа бешеной гонки они оказались на Подлужной улице. Невзрачные деревянные и кирпичные дома проносились подобно сплошной безликой театральной декорации. Мелкий дождь с порывами ветра да вечерние сумерки сделали эту улицу вконец унылой и безлюдной. Лошадь шумно всхрапывала, разбрызгивая по сторонам обильную пену. Тощие ребристые бока ее тяжело вздымались. Чувствовалось: савраска тянула из последних сил.

— Скоро наша лошаденка, через пару-тройку минут, того самого, откинет копыта, — тоскливо заметил Евнух, то и дело оглядываясь назад. — Это я вам, братцы, говорю как бывший конюший походного атамана Толстого, родственника самого гетмана Скоропадского.

— Нашел, дурак, время и место пугать да хвастаться, — раздраженно проронил Грязинюк. — Хе… Он был конюхом у какого-то казачьего генерала, сродственника гетмана. Эка должность. Да мне хоть…

Грязинюк осекся, когда увидел позади милицейскую пролетку, расстояние до которой значительно сократилось. По крайней мере, с этой дистанции их уже могли достать из немецкого маузера. Все это взволновало анархистов, и они занервничали, засуетились.

— Правь, Тоська, налево, к реке, — подал команду Грязинюк. — Переправимся на тот берег. Речка-то неширокая. А коль за нами увяжутся — перестреляем, как тетеревов.

— Куда?! — крикнул Митька, хватаясь за вожжи. — Ты что, спятил, Илюха? Там, на открытой местности, они нас скорее достанут. На стрельбу народ сбежится или подмога подскочит. Гони, Тоська, прямо до конца улицы! Потом направо свернешь. В гору надо нам. Там в кусты нырнем.

Сабадырев вскинул наган и несколько раз пальнул в догонявших их милиционеров. В ответ шандарахнуло несколько выстрелов. Одна из пуль попала в железный обод колеса и, выбив искры, зажужжала на излете, точно оса. А несколько пуль просвистело рядом. И Митьке вдруг почудилось, что это сама смерть начала подавать свой голос, выбирая своего будущего подопечного-мертвеца. Холод пробежал по спине. И опять показалось, что смерть приблизилась к нему вплотную и дохнула мертвящим холодом за ворот. Он весь съежился, потом резко повернулся и, как бы пытаясь отогнать эту старуху в белом саване с черными пустыми глазницами, начал лихорадочно, резко нажимать на спусковой крючок револьвера.

И вновь вспыхнула перестрелка. С громким карканьем, нагоняющим тоску, поднялась с деревьев запущенного парка «Швейцария» огромная стая ворон и, как черная туча, поплыла в темном дождливом мареве в сторону Арского кладбища. Евнух вдруг вскрикнул: пуля угодила ему в ногу.

— Рули вправо! — крикнул Сабадырев, когда промелькнул крайний дом. — Вон в ту лощину. И — в гору!

Скорость вдруг резко упала: грунтовая дорога кончилась и жирная грязь бездорожья, будто маленькое болотце, засасывала колеса телеги. Савраска с великим трудом, дрожа всем телом, осилила это препятствие и, дотянув до середины склона, поросшего густой травой, тяжело рухнула, словно ей в один миг спутали передние ноги.

Тоська вылетела из повозки и упала на круп загнанной лошади. Тоську подхватили Митька с Илюхой, и они бросились было бежать в гору, чтобы скрыться под сенью густых кустарников и деревьев.

— Братцы! — жалобно вскричал Евнух. — Помогите! В ногу ранили. Идти не могу. — Троица остановилась в растерянности. Все нехотя вернулись назад.

— Вон они! — махнул рукой Грязинюк в сторону дороги. — Мильтоны! Сюда правят.

Анархистам было ясно: с раненым им от погони не уйти. Но и оставлять Евнуха было нельзя: слишком много знал.

— Братцы, — взмолился раненый анархист, — я же вас прикрывал. Выручал вас. Теперь ваша оче…

Договорить он не успел. Тоська, выхватив браунинг, выстрелила в Евнуха в упор.

— Царство тебе небесное, наш дорогой друг, — чуть слышно проронила она уже на бегу.

Они забрались по крутому склону в парк «Швейцария». Потом побежали по едва заметной тропинке, пока не очутились на открытой площадке для игр и гуляний. И чуть отдышавшись, анархисты по чутью бросились влево, в сторону чернеющего своими деревьями Арского кладбища. Им посчастливилось: сумели оторваться от преследователей, которые одно время были уже совсем рядом.

Сотрудники уголовного розыска, посчитав, что преступники побежали к трамвайному парку, на остановку, кинулись туда.

Тем временем анархисты вскоре оказались на территории внушительного кладбища. Тоська обессилено плюхнулась между могилами и, тяжело дыша, прошептала:

— Кажется, ушли. Есть все-таки бог.

Митька тяжело опустился на могильную плиту, вытащил носовой платок и замотал им окровавленный обрубок пальца.

Откуда-то издалека донесся до них еле слышный звонок, похожий на трамвайный сигнал.

— Вроде как где-то неподалеку трамвай ходит… — высказал первый предположение Илюха, все еще чутко прислушиваясь к окружающим шорохам и звукам. — Пожалуй, надобно туда нам двигать. А?

Сабадырев покачал головой.

— Туда нельзя. Влипнем. — Он немного подумал и прибавил: — Полагаю, доблестная милиция туда направила стопы. Их ошибка — наше спасение. — Он подошел к жене и помог ей подняться. — Скоро милиция будет здесь. Они поймут свой промах.

Сабадырев часто удивлялся самому себе, что в критических ситуациях он всегда принимал правильные решения. У него появлялась какая-то, как он считал, предельная ясность ума. Правда, хладнокровие вытеснялось порой животным страхом, с которым не всегда удавалось справиться.

Потом они перебежками, как солдаты на марш-броске, пересекли кладбище и оказались на краю глубокого оврага, на дне которого тускло поблескивали чугунные железнодорожные линии. Со стороны реки Казанки медленно тащился паровоз, то и дело отдуваясь струей пара и нещадно чадя черным густым дымом, словно локомотив подавился каменным углем, а оттого не мог набрать скорость.

Глядя на паровоз, Сабадырев лихорадочно соображал: идет этот состав из города или, наоборот, — в город. Ведь он много часов изучал план города и перечитывал путеводитель по Казани. Наконец, когда товарняк поравнялся с ними, Митька уверенно, но мрачно произнес:

— А вот и наш персональный дилижанс. Прошу вас, господа.

Через полтора часа они дотащились до железнодорожной станции. В дождливой темноте издалека красное кирпичное здание вокзала виднелось огромной черной глыбой. Анархисты обошли стороной это здание. Они знали: на перронах и внутри вокзалов обычно толкутся дежурные милиционеры и станционные агенты уголовного розыска.

На трамвай не решились садиться. Сразу же пошли договариваться с легковыми извозчиками, которых в эту ненастную погоду было не так уж и много. У всех извозчиков в городе бытовало неписаное правило: чем хуже погода и темнее на улице — тем больше заламывать цены. Официальных ставок и расценок не существовало. Но несмотря на это, Грязинюк быстро сторговался с извозчиком, хотя у него был путь неблизкий — в Мало-Игумную слободу, где ему удалось снять номер в подворье Утямышева. Хотя подворья Утямышева как такового уже не существовало — оно было национализировано, — но бывшему хозяину удалось сохранить за собой несколько комнат под свое жилище. Вот их-то он потихоньку и сдавал приезжим за хорошую плату. Селились там в основном разные темные личности с тяжелой мошной, которые никаким боком не хотели попадаться на глаза местным властям. Сабадыреву он сказал, что там присмотрел угол и для Тоськи. Ведь сам Митька не мог ее взять с собой. Да, собственно, как оказалось, она и не хотела ехать с ним. И предложение Грязинюка ей сразу же оказалось по сердцу. Тоська заявила об этом, нисколько не стесняясь, словно ехала к родному брату.

«Ни в грош, стерва, меня не ставит, — зло сказал про себя Митька. — От такой все можно ожидать. — И он вспомнил, как хладнокровно его жена застрелила Евнуха, и содрогнулся, точно голого его вытолкнули на мороз. — Эдак однажды и меня может шлепнуть. Черт с ней, пусть катит с ним».

И вот теперь на привокзальной площади Митька остался один, глядя на отъезжавших Тоську и Грязинюка. Зло прихлынуло волной и сдавило его горло. И дышать стало трудно. Да тут еще совершенно неожиданно проснулись боль в душе и страшная ревность. Ему нестерпимо захотелось догнать и вернуть назад свою жену. В следующую минуту он не выдержал — бросился вслед за ними. Но быстро устал, взмок от слабости и остановился, тяжело дыша, как загнанная лошадь. Тут же выхватил пистолет и прицелился. Однако вовремя опомнился: в них вряд ли попадет, а себя сгубит — милиция рядом, бежать нет сил.

«Вот уж поистине голова не ведает, куда несут ноги, — подумал Сабадырев, — а правая рука не знает, что делает левая». Он впервые в жизни понял одну житейскую истину: какой бы плохой жена ни была, но если она нравится, ее можно отдавать кому-то лишь мысленно, но не наяву, не в действительности, тем более, как говорится, из рук в руки. Иначе ревность, как палач, жестоко покарает. Если же ревность и не заставит вконец потерять голову, наделать уйму трагических ошибок, то уж точно повелит медленно, как в аду, сжечь душу. И от этого испепеляющего горения души хочется кричать от боли, от такой боли, от которой легче умереть, чем жить.

Сабадырев подошел к телеграфному столбу и, обхватив его двумя руками, как монтер, собиравшийся залезть на него, ткнулся головой о мокрое дерево. Скрежетнул зубами и, не уняв жгучую боль души, ударил обрубком пальца о столб. Ибо, как он понял, боль души сильнее и страшнее боли физической. Потому-то она гораздо дольше и заживает.

От боли Митька вскрикнул, и ноги подогнулись в коленях. Он не помнил, сколько просидел на земле, привалившись к столбу. Перетерпев физическую боль, ему стало вроде бы легче. Потом Сабадырев нанял извозчика и поехал в Цивильское Подворье. А по дороге его мучил вопрос: почему у него так плохо все складывается? Случайно это или нет? Если нет, то кто виноват? А может, это просто судьба…

При всех вариантах, которые он перебрал в уме, так и не понял, откуда произрастают ядовитые корни неудач. Митьке и в голову не пришло, что все заключается в том, что он пытался вершить неправые дела. Что, задумав черное дело, вынужден общаться с мерзкими, подлыми, как он сам, людьми, способными на все. Что идет он против простых людей, большинства людей, у которых находится власть. Что его предприятие в этих условиях является практически утопическим, эфемерным. Но он понял одно: пока не изменится политическая, военная ситуация в городе, в Поволжье, рассчитывать на успех очень трудно. И Сабадырев решил внимательно присмотреться к подпольным организациям разного политического толка, о которых ему говорил при встрече глава местных анархистов Тарасенко. А сейчас, как кроту, надобно рыть под госбанк, не высовываясь наружу, — твердо решил он.

Потом, выбравшись из бездонного колодца тяжелых раздумий, эмиссар Махно принялся костить на чем свет стоит и этот чужой ему город, и милиционеров, которые уже дважды гоняли его, как хищного зверя, забредшего в людное место, и свою блудливую любострастную жену, и подлеца Илюху, который умудряется так ловко, по-шулерски обходить его на поворотах жизни.

Сабадырев добрался до Цивильского Подворья без приключений. Но в тот вечер, как оказалось, его неприятности не кончились. Раскладывая в номере свои вещички, он вдруг обнаружил пропажу плана сокрытых сокровищ! Дрожь прошла по телу, точно электрический заряд. Митька пытался успокоиться, перетряхивая раз за разом все свои вещи в надежде найти столь драгоценную бумагу. Но она не находилась. И он от этого сильно вспотел, и струйки пота прозрачными змейками поползли к переносице, к челюсти, к шее. Голова загудела, словно по ней ударили тяжелым мокрым валенком.

Мысль лихорадочно работала. Неужели потерял этот план?! Нет. Не может быть! Он находился на дне вещмешка. Митька хорошо помнил: эту апанаевскую таинственную бумагу положил в книгу-путеводитель по Казани. Книга осталась, а плана нет. Значит, украли. Кто? Ясно: кто-то из троих — Грязинюк, Евнух или его жена. Никому он из них полностью не доверял. Украсть мог любой из них. Но всего скорее — Илюха. Недаром он давал за нее, не глядя, как говорится втемную, огромную сумму, пару тысяч рублей золотом. Ну конечно же это он, подлюка! Его работа. И в этом своем выводе Сабадырев был уверен. Другого он и допустить не мог. Иначе — все пойдет прахом. Потому что если план прикарманил Евнух — документ окажется у милиции. И тогда все радужные надежды разлетятся вдребезги, как свадебные хрустальные бокалы, брошенные на мраморный пол. Его утешало лишь одно: он до мельчайших подробностей помнил этот загадочный план и даже спросонья мог быстро его воспроизвести, хорошо нарисовать. А что, если…

Сабадырев заметался по комнате, как зверь в клетке, несмотря на то что обрубок пальца нестерпимо ныл, и эта боль, и потеря крови вот-вот должны были отнять у него последние силы. Но мысль о том, что драгоценную бумагу мог умыкнуть Евнух, взбудоражила, взвинтила его до предела. Ведь свои вещи, когда он отлучался из дому, оставлял под присмотром именно Евнуха. Митька доверял ему больше всех. И вот теперь нет важной бумаги. «Неужели он за мзду, за жирный куш выкрал ее и отдал Илюхе? — пытался предугадать Сабадырев. — А если выкрал и не успел передать?»

Митька начал успокаивать себя тем, что, если даже план попадет в руки милиции, — не все потеряно. Сейчас в стране, в Казани не та обстановка, чтобы заниматься разгадкой какой-то старой непонятной бумаги. Ведь надо еще, кроме всего, расшифровать ее, как таинственную клинопись. А это не всякому по зубам. С этими помыслами и тревогами в душе Митька и завалился спать.

Прошло два дня, как эмиссар Махно Сабадырев со своими людьми бежал от милиции. Все это время сотрудники угро вели их поиски. Но видимых путей к ним не было. Единственная нитка, которая могла привести к преступникам или хотя бы приблизить к ним, — поиск извозчика, который, как полагали, вез вечером Мусина и его сообщника с Ново-Горшечной улицы в неизвестном направлении. Наконец отыскали этого извозчика. По тем приметам, которые он назвал, можно было с уверенностью утверждать: именно уголовник Рафаил Мусин со своим дружком воспользовались услугой извозчика, который довез их до Евангелистовской улицы. Это подтверждала и разница во времени, — когда Мусин и его спутник доехали до Большой Поперечно-Горшечной и расстались с первым извозчиком дедом Ямалетдином и когда они уселись в пролетку второго извозчика — она составила всего около пятнадцати — двадцати минут.

Начальник управления милиции Казани Гофштадт распорядился установить круглосуточное дежурство на Евангелистовской улице и прилегающих к ней переулках. Но все мероприятия в этом направлении не дали никаких результатов. К исходу недельного поиска удалось лишь раздобыть фотографию Мусина: ее прислали из чистопольской тюрьмы, где тот отбывал свое последнее наказание. И вот теперь Гофштадт приказал размножить это изображение опасного преступника и разослать по всем милицейским подразделениям города. А когда начальник милиции сел было после обеда писать сообщение в губчека на поступивший оттуда запрос о Рафаиле Мусине, ему попалась на глаза газета «Знамя революции», которую доставили еще утром. На последней странице ее он увидел объявление:

«Ввиду того что номера Цивильское Подворье принадлежат духовному ведомству, Совет городского хозяйства решил конфисковать их в пользу города».

А ведь эти номера, кажется, располагаются неподалеку от Евангелистовской улицы, подумал Гофштадт и схватился за телефонную трубку.

Уже через пять минут в кабинете у него появился Мурашкинцев и виновато бубнил, что он и его люди не знали о существовании Цивильского Подворья — ведь оно не значилось на балансе горкомхоза. А вывески эта духовная гостиница не имела.

— Э-хе-хе… — покачал головой начальник милиции, — сдается мне, что эти субчики там, в этом поповском закутке, ошивались. А вы их прошляпили.

— Да не может быть! — изумился Мурашкинцев. — Там проживают духовные лица. У них, наверно, какой-то учет или порядок существует?

— Время-то сейчас какое! — Гофштадт торопливо закурил папиросу, но тут же ткнул ее в пепельницу. — Соображать надо, Мурашкинцев. Не то нам никогда эту мерзость не одолеть. Ты понимаешь это? — И, не давая возможности своему подчиненному ответить на этот вопрос, начальник милиции приказал: — Давай, орелик мой, бери своих людей и дуй туда немедленно. Хотя, думаю, что уже поздно, но чем шайтан не шутит?

Гофштадт хорошо понимал, что, если преступники и свили гнездо, решение Совета городского хозяйства и сегодняшнее газетное объявление конечно же спугнули их с насиженного места.

Старинное двухэтажное кирпичное здание встретило Мурашкинцева и его людей неприветливо. Коридоры его оказались безлюдны, а комнаты — пусты. Лишь в некоторых из них сиротливо стояли железные кровати. Тяжело ступая по облупившемуся деревянному полу, Мурашкинцев проследовал в апартаменты настоятеля духовного заведения. Тяжелая дубовая дверь легко отворилась, и милиционеры оказались в продолговатой комнате с единственным столом, на котором чинно восседал огромный черный кот с пушистым хвостом.

— Во! Это, я понимаю, сам хозяин сидит, — весело произнес молодой сотрудник угро. — А мы еще кого-то ищем. Он, чай, нас уважит, примет.

Открылась боковая дверь, и из смежной комнаты вытащился древний старичок и, шамкая беззубым ртом, осведомился о цели визита милиционеров. Хотя старец был и туговат на оба уха, но довольно хорошо еще соображал. Из его ответов следовало: все жильцы этой богоугодной обители во главе с отцом Варсонофием разбрелись, рассеялись на все четыре стороны сегодня спозаранку, прихватив с собой по нечаянности или духовной рассеянности кое-какое имущество. А отец Варсонофий вроде как подался бить челом самому митрополиту Казанскому и Свияжскому Иакову, чтоб тот не лишал его своей щедрой милости и пожаловал каким-нибудь местом в его свите али приходом. Владыка-то Иаков живет сейчас на архиерейских дачах, что находятся на пригорке у озера Кабан. Ох и дивное же это место. Если б спустился на землю бог, он обязательно не токмо поселился бы там, но и оформил бы постоянную прописку. И, как полагается, дозволил бы поставить нужный штамп в свой паспорт с соответствующим адресочком.

Как заметили сотрудники милиции, старичок был не лишен еще и юмора. Когда же ему показали фотографию уголовника Мусина, лицо его вмиг посерьезнело и, почмокав землистыми губами с рыжими пятнами, старик сказал:

— Этот раб божий жил здесь, на втором этаже, у лестницы. Там, в той келье, жил с ним еще один мужчина. Оба они не имели, как я понял, духовного сана.

— Почему же их сюда пустили? — с волнением спросил его Мурашкинцев. — И кто их поселил?

Но старик этого не знал, пояснив, что он здесь всего лишь ночной сторож. А поскольку все разбежались, он побоялся оставить гостиницу на произвол судьбы.

Сторож Цивильского Подворья показал, где проживал Мусин. В его келье-комнате нашли под кроватью брошенный иллюстрированный еженедельный церковный журнал «Воскресный день» за 1910 год № 40.

Мурашкинцев листал его и рассматривал с детским любопытством многочисленные черно-белые картинки. На первой странице журнала был изображен с фотографической точностью Казанский кремль. От шпиля башни Сююмбеки тянулись в разные стороны еле заметные линии. Мурашкинцев пригляделся повнимательнее к этим линиям и понял: они не были типографскими, их просто пририсовали карандашом. Одна линия тянулась к архиерейским дачам, другая — к среднему озеру Кабан, третья — к тому месту, где раньше находился Зилантовский монастырь, четвертая — к деревянному мосту через реку Казанку. А пятая линия с изображением стрелы тянулась в Москву, вернее, к издателю журнала; жирным шрифтом был напечатан его адрес: Москва, Мясницкая улица, квартира протоиерея Николаевской церкви.

Что означали эти линии-стрелы? И означают ли вообще что-либо? Ведь их мог начертать читатель от нечего делать. Всего скорее это так и было. Иначе бы этот журнал не бросили здесь. Мурашкинцев еще раз, но уже без всякого интереса полистал «Воскресный день» и швырнул его на кровать. Потом подошел к окну и рассеянно уставился на улицу. Мурашкинцев был страшно огорчен: будь он порасторопнее — мог бы взять этого бандюгу Мусина прямо здесь, в поповской гостинице.

Один из его подчиненных склонился над журналом и, решив между делом вспомнить уроки чтения в начальных классах медресе, прочел по слогам:

«Журнал допущен в библиотеки духовно-учебных заведений учебным комитетом при Священном Синоде». — Молодой сотрудник перевернул страничку и охотно, с увлечением, словно радуясь своим познаниям русского языка, продолжил: — «На левом берегу Волги, при реке Казанке, расположилась Казань, насчитывающая 161 565 жителей, — столица Поволжья. Город расположен частью на возвышенности, частью на низменности долины речки Казанки. Волга же достигает города только при весеннем разливе». — Милиционер поднял голову, посмотрел на своих товарищей и, не заметив на их лицах ничего предосудительного для себя и от этого еще больше взбодрившись, произнес, но уже несколько удивленным тоном: — «Тоська — изменщица. Змея. Кусает насмерть. Ее надо раздавить. Иначе… Дмитрий».

Мурашкинцев, словно очнувшись от тяжелой дремоты, резко вскинул голову:

— Чего-чего? Где это накалякано? — Он подошел к читавшему сотруднику угро и взял журнал.

Между строк, едва заметно кто-то написал карандашом нелестные слова в адрес какой-то Тоськи. Но тут же память воскресила допрос тяжелораненого преступника по кличке Евнух, взятого сотрудниками уголовного розыска в парке «Швейцария». Не об этой ли самой Тоське он говорил, которая стреляла в него, дабы отрубить концы! Это очень любопытно. «Уж не изменила ли она этому Дмитрию? — подумал Мурашкинцев. — Ведь он начал свою брань именно с соответствующего слова. Значит, этот Дмитрий был расстроен до чертиков. Ему, Мурашкинцеву, было знакомо это состояние, когда человек, испытывая горе, механически, почти бессознательно совершает не контролируемые трезвым рассудком поступки — черкает, пишет или говорит что-то самому себе. — Похоже, этот молодчик был в трансе», — заключил сотрудник угро.

Мурашкинцев довольно похлопал своего подчиненного по плечу и сказал:

— Ну, молодец ты у меня. Объявляю тебе благодарность, Мансур.

— За что?

— Полезные вещи, кажись, ты обнаружил. А?

Мансур пожал плечами.

— Да и читаешь ничего. Но надо больше читать. Авось тогда будешь, как Шигабутдин Марджани, выдающимся ученым. И твой портрет, надо полагать, будет красоваться в Британском музее мыслителей человечества.

Мансур махнул рукой: дескать, не надо смеяться, говорить утопические вещи. Но Мурашкинцев сделал вид, что не заметил этого протестующего жеста, и невозмутимо продолжал:

— Правда, он был еще священником. Служил муллой в Юнусовской мечети. Он вроде Фомы Аквинского или Грасиана Бальтасара — религиозных мыслителей далекого прошлого. Потом эту мечеть начали называть — Марджани, в его честь. — Мурашкинцев ласково потрепал кудри Мансура. — А вот быть муллой — не обязательно. Ты уж и так стал агентом угро. А это дело посерьезнее. Ага?

— Да ну тебя, Сильвестр Лукич. Скажешь тоже, — ровным бодрым голосом сказал Мансур. — Дай бог на этой-то работе удержаться. Каждый день, когда иду на службу, мне кажется, что сегодня работаю последний день.

— Да ну? Почему это? — поинтересовался Мурашкинцев, внимательно глянув на того.

— А коль не справлюсь? Ошибочка выйдет? Промашку допущу? А? Дак ты, товарищ начальник, первым и турнешь меня из угро.

— Эко о чем думает. Смотри ж ты. Да ежели бы ты и захотел уйти от меня, я тебя не отпустил бы. Понял?! Но это не значит, что не надо стараться.

Мурашкинцев свернул журнал трубочкой, сунув его в боковой карман, заметил:

— В нашем деле частенько трудно заранее предугадать: что пригодится, а что не пригодится. Вот и приходится брать впрок, про запас, как помещик-скопидом Плюшкин, все, что на первый взгляд кажется привлекательным, полезным.

Потом сотрудники уголовного розыска осмотрели пустой флигель Цивильского Подворья, где до вчерашнего дня жил со своей женой отец Варсонофий, чердак, глубокие подвалы. Всюду были следы поспешного выезда, напоминавшие эвакуацию при приближении противника: перевернули кверху дном старые трухлявые тумбочки, столы и стулья с отломанными ножками, обрывки бумаг. Этот осмотр ничего не принес, кроме усталости.

Мурашкинцеву представлялось теперь, что во всей этой темной истории с Мусиным, пожалуй, имеется только один проблеск в его поиске — отец Варсонофий. Если исходить из того, что в эту гостиницу, как пояснил сторож, обычно не селят лиц, не имеющих отношения к православной церкви, тем более магометан, коим был Мусин, то конечно же, этот преступник не мог сюда вселиться без непосредственного дозволения преподобного отца Варсонофия. Почему же этот батюшка сделал такой шаг, поступившись принципами веры, установленным порядком, который, как выяснилось, он всегда рьяно соблюдал? Отсюда напрашивался вывод: либо Мусин купил с потрохами этого попа, либо их стежки-дорожки пересекались раньше. Стало быть, во всех этих случаях Мусин и отец Варсонофий связаны между собой. Раз так — надо поспешать к этому священнику. Где он, интересно, сейчас? Ведь, поменяв жилье, он не может остаться без работы.

Значит, подался к Казанскому и Свияжскому митрополиту на поклон, дабы тот определил его на новую службу господу богу. А если уже определился, то владыка Иаков своим перстом укажет, где этот отец Варсонофий.

— Итак, — резюмировал Мурашкинцев вслух, если раньше все дороги вели в Рим, то сейчас — в загородную резиденцию местного владыки. Ну, орелики мои, как говорит наш начальник, расправляйте-ка крылышки, полетим сейчас туда. Будем надеяться, что отец Варсонофий еще на архиерейских дачах загорает. Возможно, что там в его свите и Дыра со своим приезжим напарником околачиваются. Ведь для них все это переселение случилось неожиданно. И вполне возможно, что они не определились еще с жильем. Поэтому нам надо поспешать. А ну, ребятки, бегом к машине.

Сотрудники утро спешно начали усаживаться в машину с открытым верхом. Шофер машины, пожилой мужчина в кожаной тужурке, надел краги и вопросительно взглянул на старшего группы.

— Давай-ка, Хамидулла, крути баранку в сторону…

«А вдруг это ловушка, западня? — неожиданно мелькнула мысль у Мурашкинцева. — Может, они специально оставили этот журнал, чтобы наиболее сообразительные сотрудники уголовного розыска сами сунули голову в петлю ловушки». Ведь недавно погибло у них несколько работников милиции в одном из монастырей Казанской губернии. Они также вели поиск опасного преступника, следы которого вели в духовную обитель. Вычислили его местонахождение, а там их поджидала засада и мучительная смерть. Мурашкинцев вспомнил также, что загородная резиденция митрополита — это бывший Воскресенский монастырь. В общем, совершенно нельзя исключать того, что там окопалась под сенью уединенных от внешнего мира тенистых аллей разная контра. А может, все-таки нарисованные линии от башни Сююмбеки до архиерейских дач — совершенно случайно, в состоянии своеобразной прострации. Тогда почему на изъятой у преступника Евнуха загадочной карте, начерченной на старом пергаменте от шпиля башни Сююмбеки тянутся в разные стороны очень схожие линии? Одна из них тянется к среднему Кабану, к тому месту, напротив которого стоит особняк архиерея. У Мурашкинцева не вызывало сомнений одно: на журнале «Воскресный день» изображены линии от башни Сююмбеки до загородного митрополичьего дома человеком, который конечно же был знаком с содержанием пергаментной карты.

— Куда крутить баранку-то? — напомнил о себе шофер вдруг задумавшемуся Мурашкинцеву. — В управление, что ли?

— Давай, Хамидулла, как говорится, газу до отказу и все скорости сразу к ближайшему телефону. Быстро!

ГЛАВА VII СЕРЬЕЗНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Отважен будь в борьбе,

И ни судьба, ни люди

Не повредят тебе!

Будь словно дуб, который,

Попав под ураган,

Хоть выворочен с корнем,

А не согнулся.

Ш. Петёфи

В конце мая 1918 года над Страной Советов начали стремительно сгущаться черные тучи. Двадцать пятого мая подняли мятеж белочехи и в течение двух дней захватили Мариинск и Новониколаевск. 29–30 мая пали Пенза, Сызрань, Канск; в начале июня — Омск, а затем Самара. Воспользовавшись этой ситуацией, эсеры создали в Самаре свое «правительство» — Комитет членов учредительного собрания (Комуч). Белогвардейские подпольные организации, прятавшиеся, как крысы, от глаз людских, начали вылезать из всех щелей в захваченных мятежниками городах. Враждебные ветры подули с занятых территорий, которые вскоре достигли и Казани; зашевелилась контрреволюция. Был организован ряд диверсий на железнодорожном транспорте. Неизвестные лица пытались поджечь государственные продовольственные склады, дабы ввергнуть город в пучину голода. Был совершен ряд террористических актов в отношении представителей власти. Средь бела дня застрелили двух членов ревкома и четверых милиционеров. Враждебные элементы пускали, как ядовитое зловоние, провокационные слухи о скором падении Советской власти. В городе, как в едином живом организме, нарастало с каждым днем внутреннее напряжение. Оно заметно ощущалось и в губчека. Его председатель, Гирш Олькеницкий, по-прежнему оставаясь секретарем губкома партии, работал за двоих. Ему приходилось удлинять свой рабочий день до двадцати часов в сутки. Только молодой организм мог выдержать такую дьявольскую нагрузку. Но последние ночи спать не пришлось — он лично руководил несколькими операциями по арестам заговорщиков и диверсантов.

В это раннее июньское утро двадцатипятилетний Гирш Олькеницкий огромным усилием воли сумел одолеть сон, который могучими невидимыми путами упрямо клонил его голову к круглому валику мягкого дивана. Сполоснув холодной водицей лицо, он сел разгребать деловую корреспонденцию. Но воспаленные глаза слезились и буквы плавали, будто они находились не на бумаге, а в белой ванночке, наполненной молоком. Председатель губчека встал и подошел к окну. На улице слегка курился, как осенью, туман, который, однако, уже расплывался по воздуху неровными рваными клочьями, напоминая прозрачную белесую легкую ткань. Такую ткань из тумана он часто видел по утрам на Каме, где отбывал очередную ссылку. Именно глядя на растворяющуюся в воздухе материю тумана, ему однажды почему-то, кроме прочих, пришла мысль, которая первоначально показалась странной, даже где-то излишне драматизированной. Но потом, насколько часто Олькеницкий задумывался над проблемой усовершенствования орудий смерти и средств ведения войн, настолько все больше убеждался, что человечество в конце концов ведет себя в тупик, — в лоно страшных переживаний, а возможно, к полному самоистреблению, самоуничтожению. А разве этот кошмар возможен? Вполне. Человеческая мысль, материализовавшись, взвилась в заоблачные высоты — взлетали боевые аэропланы, сея бомбы смерти; мысль проникла в морские глубины — в пучину их начали погружаться корабли и, пройдя под водой десятки, сотни миль, снова всплывали, чтобы нанести страшный удар. Пулеметы косили людей, как коса траву. Появились танки и броневики. Если люди с помощью аэропланов, подводных лодок, танков одним махом могут уничтожить сотни и даже тысячи людей, то какое же будет детище научно-технической военной мысли через лет двадцать — тридцать? Страшно подумать! Ведь эта адская мысль человека и впредь не будет дремать. Она будет еще мощнее и усилится в геометрической прогрессии. И создадут такое оружие, которым будут убивать десятки, сотни тысяч в один, как говорится, заход. А уровень-то сознания у человека не поспевает за этой неудержимой, стремительной, как молния, мыслью. Сознание человека — его доброта, участливость к чужим бедам, борьба с алчностью и эгоизмом — все больше и больше отстают от научного прогресса. Отмеченные черты человека хотя вроде и отличаются от сознания пещерного человека, но и не перешагнули уровня сознания феодальной общественно-экономической формации.

Оружие чрезвычайно опасно для людей. В ином случае это напоминает то, как несмышленому дитяти дают в одну руку зажженный факел, а в другую — начиненную порохом бомбу.

«Чудно как устроен человек, порой какая-то мелочь, какой-то непримечательный факт или явление могут воскресить давнишние размышления или переживания, желания или забытые радости». Он тяжело вздохнул и вслух произнес:

— Какая же громада дел только по воспитанию людей ждет нас! А ведь это неотложные дела. А тут еще контра…

В тот день председатель губернского ЧК решил спозаранку переговорить с Измайловым. Он еще минувшим вечером хотел с ним обсудить некоторые новые сведения, поступившие от начальника управления милиции Гофштадта. Но непредвиденные обстоятельства заставили его отложить разговор с Измайловым.

…А за неделю до этих событий Шамиль Измайлов упорно силился отыскать концы, за которые можно было бы ухватиться, как за прочные поручни, и дойти по ним на ощупь в туманной неизвестности к порогу дома, где живут разыскиваемые ЧК люди. Эти концы — поручни — он пытался нащупать, изучая среду прошлого обитания уголовника Мусина, гравера Дардиева и германского агента Перинова по кличке Двойник. Из этих семи дней поисков Измайлов потратил почти целые сутки на «копание» в архивах бывшего губернского жандармского управления. Там он наткнулся на две сильно измятые маслянистые бумажки, словно ими вытирали грязные кухонные столы. Ему показалось, что бумаги могли пролить свет на всю эту запутанную историю. Шамиль чисто интуитивно полагал, что и Дардиев, и Двойник, и даже Мусин связаны между собой невидимой нитью. Если и не связаны, то по крайней мере дороги этих людей прямо или косвенно пересекаются. Но каким образом — пока что не знал.

Измайлов, пытаясь вывести себя из какого-то ровного, безразличного состояния, очень близкого к равнодушию, читал и перечитывал эти две бумаги. Но они почему-то не высекали ту самую искру в сознании, которая вызывает вспышку озарения, рождение дельной мысли, неожиданной догадки. Хотя сами по себе документы были любопытны.

СПИСОК

негласных осведомителей Казанского губернского жандармского управления в увеселительных и злачных заведениях губернии.

20 июня 1917.

Из 112 официальных и неофициальных злачных увеселительных заведений города Казани в 59 из них негласными помощниками ГЖУ являются следующие лица:

. . .

4. Балабанов Константин Дормидонтович (по кличке Дядя Костя) содержатель подпольного заведения (притона) в Суконной слободе.

. . .

Примечание: автобиографические данные означенных лиц имеются в деле № 15/4.

Ротмистр Казимаков Б. Х.

8. Рудевич Валерий Владимирович (по кличке Тьфу) работает сторожем-вышибалой в неофициальном злачном заведении у Дяди Кости — Константина Балабанова.

. . .

11. Садретдинов Шафик Садретдинович (по кличке Башмак) работает истопником-разнорабочим в чайхане на Сенном рынке.

12. Самченов Феофан Никандрович (по кличке Бык) работает официантом в ресторане «Сибирский тракт».

А на втором листе было написано:

«Ротмистру Казимакову Б. Х.

Довожу до Вашего сведения, что вчера, 31 декабря вечером, под новый год один из посетителей заведения „Дяди Кости“, назвавшийся Семеном, просил у хозяина, чтобы тот допустил его развлечься к „звезде“, красотке Флоре. Хозяин, учитывая, что клиент под „салдым“ и еле держится на ногах, заломил тому очень высокую цену. Этот Семен-то заявил, что он чихал на деньги, лишь бы „товар“ был фирменным. Тогда хозяин затребовал с клиента деньгу заграничную, англицкую. 50 фунтов стерлингов. Требование Балабанова этот самый посетитель тут же исполнил.

Позже, также наблюдая через замочную скважину, я видел, что сей щедрый господин одарил такой же купюрой и свою избранницу. Звал ее замуж. Хвастал, что денег полно — на одной тачке не увезти.

Крамолу не разводил. Напротив, очень уж нахваливал батюшку царя Николая II и покойного Григория Распутина, дух которого вознесся в небеса к самому господу богу. Упомянул германского кайзера Вильгельма, пояснив, что он родственник русского царя. Подчеркиваю: сказал русского царя, а не нашего царя, будто иностранец. Часто произносил немецкие слова и целые выражения, особенно когда лобзал свою избранницу.

Потом, когда этот Семен уснул в кровати, очаровательная Флора обшарила его карманы и что-то спрятала под матрацем. Сей предмет проверить не удалось.

Приметы Семена, ежели понадобятся Вашему благородию, опишу незамедительно.

1 января 1917 года Тьфу».

Измаилов дочитал обе бумаги, у него мелькнула мысль: «Этот Семен уж не Перинов ли, не агент ли Двойник? Ведь осведомитель Рудевич верно подметил у того одну фразу, настораживающую бдительного человека». Подгулявший Семен мог вообще-то и оговориться. А вот иностранная валюта здесь, в Казани, и не в Петрограде, и не в портовом городе — это редкость. И кое о чем говорит. Либо этот Семен связан с иностранцами или лицами, бывающими за границей, или… этот субъект сам иностранец. Но с какой тогда миссией сюда он послан? Для шпионажа?

Измайлов хотел было снова отправиться в архив и поискать там бумаги, которые восполнили бы информационный пробел, но передумал. Маловероятно, чтобы этот Дядя Костя, хозяин подпольного публичного дома, сообщил жандармам, что он под новый год полакомился сладким куском иностранной валюты. Балабанов ведь понимал: отберут как вещественное доказательство. А коль не сыщут этого загадочного богача и не уличат его в шпионаже, приберут фунты в свой карман. Это уж как пить дать. Нет, не для этого Дядя Костя держит свое тайное злачное заведение, чтобы раздавать свои кровные, чтобы расставаться с тем, что пришло ему в руки. Поэтому искать его писулю с приметами Семена — пустое дело.

И тут Шамилю пришла идея: заприметив такого щедрого клиента, Дядя Костя попытается взять того на крючок, дабы основательно вытряхнуть этого Семена. Для этого он все сделает, чтоб очаровательная Флора взяла того в оборот, либо сам попытается втереться к нему в доверие, быть нужным человеком. Итак, надо хоть носом землю вскопать, а этого Дядю Костю — отыскать. Или хотя бы, на худой конец, найти бывшего осведомителя жандармерии Рудевича. «Позволь, а почему бы, как говорят украинцы, не пошукать этого ротмистра Казимакова? Или даже самого полковника Кузьмина — начальника контрразведки Казанского военного округа».

Измайлов начал поиск с последних. Он просмотрел списки регистрации бывших царских офицеров, но в официальных документах ни Кузьмин, ни Казимаков не значились. Но значило ли это, что их унесло ветром революции из губернии? Или же они ушли в подполье?

«Эх, кабы взять этого жандармского ротмистра за загривок да тряхнуть — сразу бы все сведения о Балабанове и Рудевиче, как картофелины из развязанного мешка, высыпались бы. А от них и до Семена недалече…»

По архивным данным Шамилю удалось все же узнать домашний адрес бывшего жандарма Казимакова. Тот занимал небольшой особняк в Кошачьем переулке. Но дом бывшего жандармского ротмистра в декабре семнадцатого года был национализирован и передан ревкому. Живший при доме престарелый работник пояснил: хозяин дома переехал то ли на Третью Гору, то ли на Комиссариатскую улицу. За прошедшие полгода он, во всяком случае, видел его с женой дважды на упомянутых улицах.

Значит, их благородие ротмистр Казимаков околачивается в Казани. Чем же он занимается? Уж не переменил ли знамена да не примкнул ли к савинковцам или к кадетам и меньшевикам, организация которых («Союз возрождения России») начала быстро, как метастаза, разрастаться в Казани, особенно с мая месяца. Названная организация, наряду с савинковской и монархистской, называла себя сторонником вооруженной борьбы с Советской властью.

Ротмистр Казимаков, как установил чекист, ведал в Казанском губернском жандармском управлении всеми негласными агентами-осведомителями. Все доносы, вся информация от агентов обычно поступали к нему либо к его помощнику. Фигура ротмистра была не рядовой. Это понимал и Измайлов. Ведь за спиной Казимакова стояла целая сеть, которую он мог использовать против новой власти. Шантажируя этих бывших агентов, ротмистр мог их использовать как хотел. В нужный момент он мог прятать своих людей у этих осведомителей. Да и сам в случае чего мог присоседиться к любому из них. В обнаруженном списке осведомителей значилось лишь четверо из пятидесяти девяти человек. Фигура ротмистра особенно привлекла Шамиля и по другой причине: когда он искал в архивах упоминавшуюся папку № 15/4 с автобиографическими данными осведомителей, то наткнулся на одну бумагу с подписью ротмистра Казимакова. И сличив ее со списком негласных агентов, обнаружил, что оба эти документа написаны одним человеком — Казимаковым.

Для чего жандармский офицер выписал из общего списка лишь этих четверых агентов? Кто они — особенно полезные, нужные люди? Или особенно надежные? Если так, то почему этот список он оставил в архиве? Куда исчез общий список агентов-осведомителей всей губернии?

Все эти всплывавшие вопросы, словно неожиданные неприятности, терзали Измайлова, и он начинал нервничать. А когда пытался окидывать взором, словно огромную картину, кучу взаимосвязанных вопросов, которые ему предстояло решить, он терялся. В него, как в больного, вселялась какая-то оторопь, которая парализовала его деятельность. Мысли растекались, словно по древу, и он не мог четко определить — где главное, а где второстепенное. И вообще, за что браться. Шамиль не знал, что примерно такое же состояние испытывают порой и опытные, искушенные искатели. Но они умеют, поразмыслив, довольно быстро успокоиться и даже на короткое время отвлечься, дабы не давили на их психику страх или неуверенность — эти вечные спутники любого сложного поиска, предстоящего большого дела. Опытного искателя страх, неуверенность долго не могут держать в своих цепких объятиях, ибо на смену им довольно скоро приводит воодушевление. Ведь воодушевление и страх, словно странная супружеская пара, уживаются вместе лишь в одной ситуации — при начинании большого дела, важного мероприятия. Но в конце концов воодушевление выгоняет страх, неуверенность и у молодого искателя. Однако ему мешает еще и другое. Это крайности, которые, как пьяные дьяволы, вселившиеся в душу молодого искателя, толкают его то в одну сторону, то в другую. То он из-за мелочей не видит общей ситуации. То общая картина дел, которую он пытается постоянно держать перед своим мысленным взором на первом плане, не дает возможности ему увидеть важные детали. Нечто подобное происходит и с начинающим художником, особенно при изображении батальных сцен; при поисках правильной композиции он упускает из виду решение отдельных фрагментов. Умение вовремя переключиться от общей схемы, от общей панорамы дел и сконцентрировать все свое внимание на решении отдельных деталей, частных задач свидетельствует о мудрости и мастерстве искателя. Но таким мастерством Измайлов пока что не обладал.

Два дня он потерял в поисках бывшего жандарма Казимакова. С утра до вечера крутился на Третьей Горе и Комиссариатской улицах. Обошел все домовые комитеты, спрашивал у продавцов лавок, коих выросло на этих улицах как грибов после теплого летнего дождя. Но о Казимакове никто не слышал. «Видимо, этот зверь поменял свой цвет, — подумал Шамиль. — Определенно, взял чью-то фамилию и живет теперь, гад, припеваючи по подложным документам». Он знал его приметы (их назвал бывший домработник ротмистра) и зорко всматривался в каждого мужчину невысокого роста средних лет. Потерпев в этих поисках неудачу, молодой чекист, прежде чем отправиться по известным адресам бывших жандармских осведомителей, кинулся в университет, на Воскресенскую. Разыскал бывшего капитана контрразведки Мулюкова. Тот, как добрый старый приятель, улыбаясь, ответил на мучившие Шамиля вопросы.

О Казимакове он раньше слышал, но лично его не знал. Знал лишь то, что этот жандармский офицер собирал доносы и вел досье даже на высокопоставленных армейских офицеров и полицейских чиновников, не говоря уже о гражданских лицах.

Потом Мулюков, предвосхищая вопрос о Тряпкине Михаиле, заметил, что тот работал одно время в университете на медицинском факультете, а потом пропал из виду.

— О нем на кафедре говорили как о чудаковатом, взбалмошном, импульсивном человеке, хотя и не лишенном ума. — Бывший контрразведчик помолчал, а потом прибавил: — Говорят, будто он в какую-то больницу подался, не то в Шамовскую, не то к Клячкину. Вернее, в бывшую больницу Клячкина, где последние дни жизни провел поэт Габдулла Тукай.

Мулюков сообщил ему, что по последним слухам его бывший шеф полковник Кузьмин подался на Дон, где собирается офицерство под знамена белого движения. Новоиспеченный преподаватель рассказал чекисту и кое-что о Константине Балабанове.

— О нем наслышано все Поволжье. В общем, матерый уголовник и осведомитель. Пасся сразу на двух нивах: полицейской и жандармской. Он и нам, контрразведке, предлагал свои услуги. Вот полиция и жандармерия в последние годы и закрывали стыдливо глаза на его проделки да на его притон. Закладывал почти всех. Отрабатывал свои грешки. Иначе говоря, полицейские и жандармы рядились в тогу священников: за исповедь Дяде Косте отпускали все тяжкие грехи.

Когда наконец разговор закончился, Измайлов не спеша пошел к выходу. Одолеваемый невеселыми думами, он не заметил, как закрыл за собой тяжелую дубовую дверь главного корпуса и оказался на центральном портике с величественными белыми колоннами, что вознеслись до самой университетской крыши. Юноша остановился, привалился плечом к колонне, словно ухажер, уставший ждать свою возлюбленную, и бездумно уставился на афишную круглую тумбу. Так он простоял минут пять, пока не взглянул на серый купол неба с маленькими промоинами, через которые устремлялись к земле красноватые лучи солнца. Горизонт уже подернулся сизоватым мраком. Шамиль, словно после короткой дремоты, очнулся. «Ого, оказывается, уже вечер на носу». И он поспешил в Шамовскую больницу. Но там Тряпкин не работал. Не значился он и среди медперсонала городской больницы. Тогда Шамиль поехал на Дальне-Архангельскую улицу, где, по словам университетского преподавателя Мулюкова, проживал доктор Тряпкин.

«Интересно, узнает ли он меня, — подумал Измайлов. — Вряд ли. Кто я для него тогда был? Деревенский олух. Лошадиный погоняла…»

Шамиль быстро отыскал дом 17 по Дальне-Архангельской. Одноэтажный пятистенный дом с железной крышей заметно отличался своей добротностью от соседних жилых строений. Дом этот до недавнего времени принадлежал Михаилу Тряпкину. Но в связи с острой нехваткой жилья в городе к нему подселили три рабочие семьи. И дом был разделен на четыре части. Сам хозяин продал часть дома и, как оказалось, куда-то съехал. Никто из новых жильцов ничего толком больше не знал. Правда, один из них посоветовал Измайлову порасспрашивать соседа Курбана Галиева, который помогал Тряпкину по хозяйству: таскал от колонки воду, колол дрова, чинил сени, присматривал за домом, когда хозяин дома отъезжал по своим врачебным делам в какой-нибудь уезд.

Галиев Курбан особой словоохотливостью не отличался. Отвечал не торопясь и без особой охоты.

— Где все-таки живет сейчас хозяин этого дома? — повторно спросил Измайлов, показывая рукой на соседский пятистенный дом.

— Сабсим не знаю. Аллах видит. Ни знаю, гражданин харуший.

— Он, этот врач, один жил?

— Защим адин. Жина била у ниву.

— Вот как? — удивился Шамиль, ранее почему-то представляя, что Тряпкин холостяк. — А жена где сейчас? Когда ты, бабай, ее видел последний раз?

— Ана туже уихала. Два мисяц назад. Начала априль хазяин дума уихал, и она уихала.

— Значит, с тех пор ты, Курбан-бабай, ее не видел?

— Ни видал, гражданин харуший, ни видал.

— Между собой как они жили?

— Чаву?

— Хорошо ли жили, говорю, они между собой?

Старик беззвучно пожевал синеватыми губами и покачал отрицательно головой.

— Плохо или хорошо?

— Плуха, гражданин харуший. Плуха.

— Почему? Ты, Курбан-бабай, чего-нибудь замечал?

— Ругались ани. А пащиму — ни знаю, гражданин харуший. — Старик, немного помолчав, добавил: — Флюра-то нимнуга гулять любила. Асубинно, когда Михаил далику камандировка езжал. Адин угез[11] к ний хадил, патум — другуй. Она нимнужка-нимнужка бириминный эстала от ниву. Мужит паитаму и ругались.

— Хозяин-то подолгу дома не бывал? — осведомился чекист, пройдясь по скрипучим половицам туда-сюда.

— Та нит. Ун вудка мнуга кушал. Вут паитаму, как гаварила Флюра, мыши нучью плуха лавил. Вут Флюра-то гуляла.

— Он что, каждый день пил? Или у него, как у нормального делового человека, была какая-то норма?

Старик неожиданно оживился. В тусклых, потухших глазах блеснули искорки.

— Разе, гражданин харуший, исть такуй нурма на адин мужик? Мин[12] всигда панимал так: какуй глутка, такуй нурма.

Измайлов улыбнулся и спросил:

— А может, ты, Курбан-бабай, слышал, где работает этот Тряпкин Михаил?

— Эслыщал, гражданин харуший, эслыщал. Ун гуспиталь рабутал. Ваинный гуспиталь.

От старика Шамиль поехал в гарнизонный госпиталь. Там-то он и нашел врача Тряпкина. Вернее, тут он работал, но на месте не оказался, после дежурства ушел домой. Чекисту сообщили: Тряпкин проживает на Второй Мокрой улице, 23.

Пока Измайлов добирался до места жительства Тряпкина, с вечернего непроницаемого неба полетели мелкие капли дождя. Но было так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился. Дождь начал усиливаться, и стало слышно, как мерно забарабанил он по железным крышам. Измайлов поглубже напялил кепку на голову и трусцой побежал по незнакомой темной улице.

Редкие прохожие боязливо жались к мокрым темным заборам и, часто оглядываясь по сторонам, старались как можно быстрее разминуться со встречными прохожими. Фонарей на улицах не было и в помине, и поэтому номера домов, казалось, размылись дождливой темнотой. Шамиль пытался расспрашивать прохожих, но те, делая вид, что очень спешат, поскорее старались удалиться.

Наконец он отыскал нужный дом. Но входная дверь в коридор двухэтажного обшитого деревянного дома оказалась запертой. Справа от двери на цепочке висела белая фарфоровая ручка, будто кто-то приладил ее сюда по ошибке вместо водяного бачка уборной. Шамиль догадался, что эта ручка теперь — звонок. Он дважды дернул ее, и вскоре послышалось шарканье ног.

— Кого вам? — донесся мужской голос из-за обитой старым войлоком двери.

— Мне бы Тряпкина Михаила Тимофеича. — «Неужели нет его дома?» — испуганно подумал тотчас Измайлов.

Вскоре дверь приоткрылась, но лишь настолько, насколько позволяла цепочка.

— Вы меня спрашиваете?

— Мне нужен товарищ Тряпкин.

— А вы кто такой? Чего нужно?

Измайлов просунул в щель руку с мандатом.

— Из ЧК. Хотел бы с вами поговорить, — негромко произнес Шамиль, разглядывая этого жильца.

Юноша сразу же узнал Тряпкина. Правда, за год он здорово изменился. Постарел, обрюзг. Под глазами появились морщины. От свежести лица остались одни воспоминания.

— А что случилось? — глухо выдавил из себя врач. — Зачем я вам понадобился?

— Ничего особенно, Михаил Тимофеич, не случилось. Просто надо с вами поговорить.

Тряпкин медленно открыл дверь, будто решая — открывать или нет.

Они прошли до конца по широкому, но короткому коридору, и хозяин жестом указал гостю на невзрачную дверь с облупившейся желтой краской.

— Прошу, молодой человек.

Еще не успел Шамиль присесть на диван, обитый добротной коричневой кожей, как Тряпкин уверенно заявил:

— Определенно, мы с вами где-то встречались. И, по-моему, при каких-то редких обстоятельствах.

«А память у него отменная», — подумал чекист, всматриваясь в лицо собеседника.

Помолчали. Измайлов выжидал: что же еще вспомнит этот человек, благодаря которому во многом он чуть было не лишился головы? «Может, этот тип спутает меня с кем-нибудь и ляпнет что-либо интересное».

Тряпкин, присев на краешек стула, как робкий проситель, принял смиренную позу. Видно было: он лихорадочно перебирал все события, встречи, мероприятия минувших лет. А казалось бы, главный вопрос: зачем пожаловал чекист — у него на втором месте. И, видимо, не вспомнив, где видел этого официального гостя, Тряпкин задумчиво, не спеша произнес:

— Я весь внимание…

— Где сейчас Алафузов?

— Валери, что ли?

— Он самый.

— Значит, вы ко мне по этому вопросу? — облегченно выдохнул хозяин, как будто с его плеч свалился тяжелый груз.

Измайлов ответил уклончиво:

— Этот вопрос меня давно интересует.

— Насколько мне известно, он бросил недвижимость, но прихватил свой капиталец — золотишко — и дал деру во Францию. Решил отсидеться, переждать, как делали раньше любители спокойствия и благополучия, когда на Руси взвихрялась смута.

— Это не смута — это революция.

— Разумеется, разумеется, — поспешно согласился Тряпкин. — Все еще никак не могу освободиться от этих старорежимных стереотипов мышления. Действительно, для нас с вами, неимущих, — это революция. А для заводчика и фабриканта Алафузова — это смута. Ведь у него все пошло кверху ногами.

— Вы, Михаил Тимофеевич, несколько упрощенно понимаете революцию. Но я конечно же пришел к вам не для дискуссии о революции. — Шамиль помассировал кончиками пальцев надбровные дуги, переносицу и мочки ушей, пытаясь снять утомление. Все это он проделал чисто механически, мучительно размышляя, как же лучше построить разговор с этим Мишелем, чтобы разобраться в нем, узнать, что он за человек.

— Кстати, тибетская медицина рекомендует также массировать шею от затылка. И позвоночник, — заметил хозяин комнаты. — Хорошо снимает усталость и напряжение.

— Спасибо за врачебную консультацию, — сказал Измайлов, нервно зевнув. И тут же спросил: — Когда Алафузов-то сбежал?

— Давненько уже, как только началась эта самая заваруха, пардон, революция, так на другой же день…

«Неужели он так далек от политики и от всего, что происходит сейчас. Или притворяется?» — подумал Шамиль и поинтересовался:

— Не пехом он, наверное, бежал…

— Нет, конечно. У него всегда стоял под парами двухпалубный пароходик. И довольно быстрый, более двадцати верст в час накручивал против течения. На нем и ушлепал вниз по течению до Астрахани. А там и до границы бывшей великой Российской империи рукой подать.

— Откуда вы так хорошо осведомлены о его маршруте?

— С собой приглашал. Валери всегда повторял: «Всякий уважающий себя человек-патриций еще со времен Древнего Рима имел, как две руки, личного врача и личного юриста. В этом сложном бренном запутанном мире без них не обойтись, как не обойтись без зубов или без отдыха».

— Иносказательно, стало быть, своими зубами он считал юриста…

— Да, конечно. И не напрасно. Помнится, был у него один такой проныра и обжора, в любую щель мог, как клоп, залезть и из любой пакостной дыры выскочить как ни в чем не бывало. Конечно, с пользой для хозяина. За ним миллионщик Алафузов как за крепостной стеной жил не тужил, ничего не боясь. И… ой какие делишки они проворачивали, дух захватывало.

«Похоже, он поверил, что я пришел к нему наводить справки об одном из казанских богатеев. Ну, пусть так думает пока».

— И что же, он прихватил того юриста-афериста с собой?

— Нет. С этим юристом случилась какая-то оказия, личная. Он, этот Казимаков, то ли изнасиловал порядочную даму из светского столичного круга и не уплатил требуемую ею крупную сумму денег за оброненную честь, то ли ограбил очень богатую влиятельную женщину, с которой закрутил бурный роман. В общем, оказался замешанным в очень скандальной истории и своей одиозностью начал бросать тень на своего светлейшего хозяина. Ну и…

Молодой чекист, когда услышал фамилию Казимакова, еле удержался, чтобы не перебить собеседника. И, улучив момент, продолжил его мысль:

— Ну и дал отставку своему оруженосцу из области юриспруденции. Так?

— Истину глаголете, — льстиво улыбнулся Тряпкин.

Измайлов, сделав вид, что фамилия юриста мало его интересует, осведомился:

— Ну понятно, юриста Казимакова Алафузов отшугнул, а вы что же, отчего не поехали с ним?

— Предпочитаю быть последним на родине, чем первым на чужбине. Может быть, это звучит как-то громко или… как бы вам сказать… неожиданно, а следовательно, неправдоподобно, но это мое убеждение. К тому же, где гарантия, что Валери после очередной шумной гулянки не даст тебе, как надоевшей собачонке, пинка под хвост.

«Последняя причина, пожалуй, решающая, — мелькнула мысль у Шамиля. — А может, дело вовсе и не в этих причинах? Кто его знает».

— Вы, Михаил Тимофеевич, женаты?

Тряпкин неопределенно пожал плечами. Потом пояснил:

— Как вам сказать… Вообще-то приходилось слушать торжественный марш Мендельсона. Официально. Как говорится, в роли участника.

— И где же сейчас ваша половина?

Тряпкин вздохнул и неопределенно пробормотал:

— В жизни все не так просто. И мне бы не хотелось ворошить…

— Кстати, как зовут вашу жену?

Мишель смерил юношу тяжелым взглядом и на вопрос ответил вопросом:

— Это так государственно важно?

Измайлов выжидающе промолчал.

— Ее зовут Люцией.

— Люцией? — брови Шамиля взметнулись вверх.

— Да-да, Люцией.

«Кто же из них врет: он или Курбан Галиев — его бывший работник, сосед по Дальне-Архангельской улице?»

— Как долго вы здесь живете?

— Около двух месяцев. Переехал с Дальне-Архангельской… Часть моего дома там занял рабочий люд. Или, как их сейчас называют, гегемон. Народ шумливый. Неунывающий. Порой крепко веселящийся. А я, знаете, люблю, как рыба, тишину. Дежурства у меня бывают тяжелые. Нужен отдых. Да еще многое там напоминает о жене.

— Она что, померла?

— Нет-нет, жива-здоровехонька. Как и всякая ненавистная жена, переживет всех. Скорее каменное здание госпиталя развалится, чем она соберется в райские кущи.

— Так ненавидите ее?

— За ослепительным солнцем любви всегда прячутся темные пятна ненависти.

— Изменила?

— Ушла к другому. Теперь как представлю ее в объятиях молодого жеребца, так все нутро горит, как будто сатана разводит там костер из буковых и дубовых полешек. Мочи нет никакой терпеть. А потом — полное равнодушие, как к телеграфным столбам, к другим женщинам.

«А ведь он кое в чем прав. Не испытав чувства безответной любви, не испытав по горло жестоких приступов ревности, так искренне, убедительно говорить не будешь». Измайлов, поймав себя на этих мыслях, испугался: ведь то, в чем, по существу, исповедовался этот мужчина, было созвучно и его, Шамиля, душе. И он поспешил направить течение беседы несколько в другое русло.

— А где сейчас ваша жена?

— Да вы сегодня с ней, наверное, разговаривали. Она в госпитале работает, администратором. Рыжеволосая такая. Небольшого росточка. Люцией Каримовной ее зовут.

Измайлов действительно разговаривал с этой очень миловидной женщиной. От нее узнал и адрес Тряпкина.

— Кстати, у нее есть сестричка Флюра. Они, как две звезды из созвездия Ориона, внешне очень похожие. Они двойняшки. Когда Люция ушла к другому, цирковому силачу Фердинанду Громобоеву, а попросту к Федьке Гаврюшкину, я заболел на нервной почве. Вот сердобольная Флюра меня и выхаживала на Дальне-Архангельской. Ей я обязан исцелением…

«Значит, вон как дело-то было. Выходит, Курбан-бабай принял Флюру за его жену. Похоже, он говорит правду». И у Измайлова несколько спало внутреннее напряжение. Только тогда он заметил, что на столе стояли разные яства: жареная картошка с влажной от свежести ветчиной, яичница с ноздреватыми кусочками сыра да аккуратно, по-ресторанному, нарезанные белые-пребелые кусочки хлеба. Юноша невольно сглотнул слюну, он с утра ничего не ел: не было времени.

— О, вы извините меня, Михаил Тимофеевич, я, кажется, оторвал вас от ужина.

— Это ерунда, — небрежно махнул тот рукой. — Я вообще-то не гурман. У меня нет культа еды. Отношусь к пище по древнегреческому принципу: «Edimus ut vivimus, non vivimus ut edamus», что означает: едим, чтобы жить, а не живем для еды. Видится мне, — глядя на худощавую фигуру юноши, продолжал Тряпкин, — что и вы придерживаетесь такого же принципа. Родственные души мы с вами. Поэтому присаживайтесь-ка к столу да разделим эту скромную трапезу.

«Ого, чего-то он царские кушанья называет скромной трапезой. Скромничает? Или привык к роскошной жизни? Но время-то какое — ведь черному куску радешенек. И большинству так живется. А этот…»

— Спасибо. Я уже поел. — Измайлов встал и прошелся по комнате, которая была довольно уютной. — Кстати, Михаил Тимофеевич, этот Казимаков всегда при Алафузовых служил?

— Да бес его знает, — ответил он скороговоркой, посматривая на еду. Весь его вид говорил, что ему пора садиться за стол.

— А разве он не служил в жандармерии?

Тряпкин сразу же подобрался и отвернулся от стола, словно у него пропал аппетит.

— Точно не знаю. Но краем уха слыхал, что он до февральской революции при царе был каким-то очень влиятельным человеком. Служил будто в полиции или жандармерии. Точно не знаю. Я ведь до весны прошлого года лично не знал Алафузова и его компанию.

— А как звали этого Казимакова?

Хозяин комнаты сморщил лоб, устремляя взгляд к потолку.

— Дай бог памяти. — Мучительное выражение тут же отразилось на его лице. — Дай бог памяти. Э-э-э… вспомнил — Пафнутий Деникович.

«Так же звали и ротмистра Казанской жандармерии! Видимо, это одно и то же лицо. Определенно. Фамилия-то редкая. Тем более и Мишель косвенно подтверждает». Чекист снова сел на диван и тихо спросил:

— На ваш просвещенный взгляд, Михаил Тимофеевич, где может быть сейчас Казимаков?

— Полагаю, что он, как ярый эпикуреец, правда с монархистскими вывертами, эмигрировал.

— А в подпольные монархические организации он не мог податься?

— Да что вы! Он в целом-то колеблющийся, как студень, элемент. Развращенный тип, но умеющий работать. Повторяю: очень ловкий тип. Этого у него не отнимешь. Но вот имеет две ярко выраженные слабости: дьявольскую всеядность к красивым женщинам и утонченную избирательность в еде, сочетающуюся с необычным обжорством динозавра. Проще говоря, аппетит у него всегда, как у голодного льва — барана может уговорить за один-два присеста…

«А нельзя ли по этим наклонностям и поискать этого Казимакова, — мелькнула мысль у Шамиля. — Эти пороки, как пьяные невоспитанные гуляки, будут горланить, подавать свой голос при каждом удобном случае».

— …Но этот шельмец умеет все обставить красиво, солидно, — продолжал Тряпкин. — Даже зимой невесть откуда достанет цветы, фрукты и все такое, что трогает женщин. Да к тому же еще он знает скрытые струны женской психологии, как блестящий музыкант знает нотные знаки и умеет играть. Поэтому можно представить, что у него в этой самой музыке сбоев почти не бывает. Хотя внешне далеко не Аполлон. Скорее наоборот.

Чекист, проверяя правдивость слов Мишеля, попросил того описать внешность Казимакова. И он без каких-либо заметных расхождений обрисовал его довольно точно. «Неужели он правдиво рассказывал здесь обо всем? — подумал Измайлов. — А может, говорит по известному принципу: все, что касается второстепенного и не касается его лично, — правдиво и подробно, а о главном, сокровенном — ни гугу. А при необходимости — ловкое спонтанное сочинительство, вранье. Вообще-то непохоже на последнее. А впрочем, так или нет, все это можно проверить, только переговорив с людьми, уточнив детали. Сегодня уж я это не сумею сделать». И Измайлов решил поскорее выяснить те вопросы, которые занозами сидели в его сознании.

— Вы, Михаил Тимофеевич, часто бываете в Чистополе?

— Нет, не часто. Был там всего лишь раз.

— Когда?

— В прошлом году. Кажется, осенью.

— А если точнее…

Тряпкин вперил пристальный, жесткий взгляд в чекиста. Теперь его лицо не выражало обычного благодушия. Оно стало угрюмым и даже злым.

«Чего-то он так набычился, как человек, давно ожидающий неприятности из этого уездного городка. А я вроде принес, как сорока на хвосте, эту худую весть. Или это просто обычная настороженность его, о которой я и ведать не ведаю? А может, я просто испугал его? Может, душа-то его именно в этом городе и покрылась мерзкой чернотой, как легкие у заядлого курильщика. Оттого, может, и страх ужом начал вползать в сердчишко заячье. Кто его знает?»

— Это что, допрос? — с каким-то неестественным вызовом произнес хозяин комнаты.

— Считайте, Михаил Тимофеевич, как хотите, — спокойно ответил чекист.

— Если это допрос, вы должны предъявить официально мандат и подтвердить свои полномочия. А то я их знаю понаслышке, со слов соседа, который, кстати, очень любопытен. Мне давно показалось, что в его любопытстве всегда присутствует профессионализм. — Тряпкин осторожно, на носочках подошел к двери и приложил большое оттопыренное ухо к замочной скважине. Потом резко открыл дверь, и в коридоре послышались глухие шаги. — Во, наглядный пример. Мой соседушка уже бдел. Подслушивал. И так всегда, когда изредка кто-то приходил ко мне в гости. Это у него осталась профессиональная привычка. Он был, говорю с его слов, полицейским агентом. Но мне кажется, что это бывший жандарм. Интуиция подсказывает. Так что присмотритесь к нему.

— Присмотримся, Михаил Тимофеевич, обязательно присмотримся. — Измайлов вытащил мандат и подал хозяину. — Это наш долг — реагировать на сигналы людей с мест.

— Вспомнил, Шамиль Максумович, — заговорил Тряпкин уже помягчевшим голосом, — я был в Чистополе в октябре прошлого года. Да-да, именно в этом месяце. И вас, кажется, там видел.

— Не ошиблись, гражданин Тряпкин, не ошиблись. Именно там мы с вами встретились. Именно там вы меня лично подставили под удар, который мне едва не стоил жизни.

— Как это? — испуганно встрепенулся хозяин комнаты. — Этого быть не может!

— Может, может. Вы ведь сбили, вернее, задавили человека, когда управляли лошадью.

— Да что вы?! Помилуйте, Шамиль Максумович! Я уселся на место извозчика, когда сбежал Семен после наезда на какого-то офицера. Ну, а поскольку Чистополь я не знал, вас и попросили сесть вместо меня. Я ведь, кажется, даже приглашал вас, если мне память не изменяет, на алафузовский пароход, чтоб вы составили нам компанию. А что же потом с вами произошло? Были неприятности?

Измайлов лишь хмыкнул и саркастически пробормотал: «Были неприятности».

Воцарилось молчание.

Шамиль прошелся по комнате туда-сюда и встал у зашторенного окна.

— В той компании был Казимаков?

— Нет, его не было. Он вообще тогда в Чистополь не ездил.

— Почему? Ведь, как я понял, он везде сопровождал своего хозяина.

— Абсолютно верно. Но в той поездке его не было. Причины, к сожалению, не знаю.

— Кто сейчас находится в Казани из той компании, что ездила в Чистополь в октябре прошлого года?

— Понятия не имею, Шамиль Максумович. Знаете, смута, пардон, революция загнала их кого в Тмутаракань, кого за кордон. Во всяком случае, в этом году в Казани никого ни разу не видал. Сдается мне, что все, кто здесь остался, попрятались, как суслики при наводнении, в новые, более надежные норы.

После непродолжительной паузы чекист попросил своего собеседника описать внешность Семена.

— Я его как-то и не очень запомнил. Ведь видал-то всего раз. Он к нашей компании присоединился там, в Чистополе. Поначалу-то я думал, что это кучер; этот Семен подъехал на тарантасе прямо к чайхане, где мы пировали. — Тряпкин провел ладонью по щеке, словно проверяя, насколько выросла щетина. — А запомнился он мне таким: щупленький, среднего росточка, неказистый на физиономию, темноволосый, особых примет, по-моему, нет. Вот, пожалуй, и все… Да, вот еще… походка у него легкая, я бы даже сказал, порхающая.

— А глаза у него какие?

— Глаза… глаза у него небольшие, уголки чуть опущены. А вот цвет не припомню.

Измайлов поблагодарил хозяина комнаты и поспешил от него прямо в госпиталь, к Люции Каримовне — бывшей жене Тряпкина. Но на работе ее уже не было. На проходной ему сказали, что ушла уже домой. А живет она в деревне Борисково, что находится за озером Кабан. Но туда надо было добираться через весь город. И Шамиль решил по дороге заглянуть в ЧК, доложить о результатах поиска.

Когда наконец он свернул на Гоголя, дождь начал утихать. В темно-фиолетовых промоинах пепельных облаков появились россыпи звезд, которые отражались в черной воде луж. В темноте Шамиль то и дело вбухивался насквозь промокшими ботинками в воду, и звезды, казалось, выплескивались из луж или превращались в тонкие, едва заметные световые зигзаги.

В ЧК он узнал, что к нему приходил Мулюков из университета. Но зачем приходил бывший контрразведчик, осталось неизвестным. Тот сказал: придет на следующее утро к девяти и поделится своими соображениями с Измайловым. Шамиль понял: Мулюков хочет сообщить что-то важное, по пустякам он не будет ходить. От напряжения Измайлов заметался по комнате. Мрачные предчувствия черным облаком дыма окутали его до последней клетки, и ему показалось, что стало трудно дышать. Он выскочил в прохладный коридор и расстегнул ворот рубашки. «Мулюков знал, что я пошел искать врача Тряпкина. И если он поспешил в ЧК, значит, только из-за этого субъекта. Видимо, ему открылись неожиданно новые обстоятельства. И очень важные! Возможно, эти обстоятельства, сведения заставляют принципиально по-новому взглянуть на эту фигуру. Неужели я с ним жестоко промахнулся? Неужели он меня обвел вокруг мизинца?»

Мрачная догадка понесла его в кабинет председателя губчека. Гирш Олькеницкий собирался вздремнуть в кабинете после двух бессонных ночей. Увидев бледного, промокшего Измайлова, он встал:

— Что, Шамиль, приключилось?

— Я не знаю, Гирш Шмулевич, может, и ничего не случилось. Но появились какие-то мрачные предчувствия у меня…

— Ничего не понимаю. Ты давай-ка расскажи толком все по порядку.

Молодой чекист рассказал все, что сделал за прошедший день. Поведал, как вел себя врач Тряпкин. Не забыл и о его соседе, бывшем полицейском агенте. Сообщил ему и о неожиданном приходе в чека Мулюкова, о котором Олькеницкому он рассказывал еще раньше.

— Значит, приметы Семена Перинова, которые описал Тряпкин, никак не стыкуются с описанием внешности его, содержащимся в телеграмме ВЧК за подписью Петерса, где, как известно, сообщалось о Перинове как о германском агенте по кличке Двойник.

— И близко эти приметы, как говорится, не лежали, — грустно отозвался Измайлов.

Олькеницкий сделал несколько шагов по комнате, остановился и потер по-детски пальцами глаза. Потом водрузил на нос пенсне и тихо произнес:

— Так, если врет этот Тряпкин, значит, он завязан узлом с этим Семеном Периновым. Иначе не объяснишь его поведение. Если он говорит правду — дал дезинформацию задержанный агент в Петрограде. Из двух сторон этой загадочной медали нам надо выбрать одну, на которой начертана истина. — Он кивнул Шамилю головой. — Ну, давай вместе будем их ощупывать. Какие подозрительные детали, нестыковки еще заметил ты в общении с ними, кроме того что бывший домработник назвал его жену не Люцией, а Флюрой.

Измайлов с напряжением на лице уставился в окно, словно силился увидеть в темени, что происходит на улице. Потом, казалось, он нехотя отвернулся от черного непроницаемого квадрата окна и негромко заговорил:

— Мне показалось… что Тряпкин разыграл сцену с соседом, который якобы подслушивал наш разговор. Дело в том, что перед тем как хозяин подбежал к своей двери и открыл ее, я почувствовал едва заметное колебание внутренней стены, которое бывает обычно, когда закрывают или открывают соседнюю дверь. И когда сосед проходил мимо двери, — правда, шагов мне не было слышно, зато Мишель, приложив ухо к двери, разумеется, слышал, — он и открыл дверь. В коридоре послышалось мерное шарканье ног. — Измайлов помолчал и тихо продолжил: — Но, может быть, в оценке этого эпизода говорит моя излишняя настороженность. Возможно, и так. Но вот приход Мулюкова ко мне — это уже настораживает всерьез.

— А ну-ка, прочти вслух ту телеграмму, в которой приводились приметы Двойника, — энергично проговорил Олькеницкий, надевая кожаную куртку.

— …Возраст: 32–35 лет, высокого роста, плотного телосложения, светловолосый, глаза большие, карие, лицо продолговатое, нос прямой с небольшой горбинкой.

— А теперь расскажи-ка мне о внешности Тряпкина в той последовательности, в какой приводятся приметы Двойника в телеграмме. Давай, Шамиль, с его возраста начни.

— Возраст — за тридцать, рост… высокий, довольно упитанный, светловоло…

Тут Измайлов осекся, и розовая краска залила щеки, лоб, шею. И почти шепотом выдохнул:

— Мать честная, приметы-то совпадают!

Председатель губчека вытащил маузер из ящика стола и сунул в карман. Он вызвал к себе своего ординарца Алексея и распорядился:

— Срочно машину, и собирайся сам.

Олькеницкий торопил шофера. О том, чтобы заехать к Мулюкову, и речи не могло быть: дорога была каждая минута. Они мчались по темным пустынным улицам, которые казались давно покинутыми жильцами.

— Как по кладбищу едем, — пробасил шофер. — Там тоже в это время ни души.

Где-то в Адмиралтейской слободе забухали выстрелы: резкие винтовочные и глухие — пистолетные. Вскоре стрельба сместилась ближе к Волге и резко усилилась.

— Может, заглянем на огонек, — тихо предложил в темноте чей-то молодой голос.

Шофер вопросительно поглядел на сидящего рядом Олькеницкого. Но тот не обронил ни звука, а только отрицательно покачал головой.

Стояла уже глухая полночь, когда чекисты оказались на Второй Мокрой. Дверь им открыл сосед Тряпкина по коммунальной квартире. Он растерянно глядел на людей из ЧК, которые стремительно вошли в коридор, и тут же, словно часовые, встали у дверей Михаила Тимофеевича.

— Дома он? — кивнул головой Шамиль в сторону комнаты Тряпкина.

— Не-ет… — дрожащим голосом выдавил из себя сосед, пугливо прижимаясь к стене.

— А где он? — Глаза Измайлова нервно расширились и замерли, как неживые, в сильном нервном напряжении. — Куда он делся?

В это время чекисты вошли в комнату врача, в которой царил полный ералаш, словно здесь был эпицентр стихийного бедствия.

— Что здесь произошло? — спокойно спросил у соседа председатель губчека Олькеницкий.

Пожилой мужчина с обвисшими морщинистыми щеками и бельмом на глазу поднес дрожащие руки к горлу, словно хотел снять ими удушливую спазму страха, и тихо прохрипел с каким-то клекотом:

— Увели его.

— Кто увел? — быстро спросил Олькеницкий. — Кто, спрашиваю, увел Тряпкина?

— Милиционеры. Их было двое. С наганами в руках. Между ими и Михаилом Тимофеичем драка вышла. Вернее, он сопротивлялся. Идти не хотел. А те силком его…

— Они были в форме?

— Да-да. В форме. И с наганами в руках. Один из них пригрозил застрелить, ежели, говорит, много буду языком брехать. Так и сказал. Истинный крест. — Мужчина перекрестился. — А Тимофеич-то, улучив момент, когда его выводили на улицу, шепнул мне: «Расскажи властям все как есть, как было».

— Когда эти милиционеры пришли, — подавленно спросил Измайлов, вытирая рукавом пот с лица.

— После вашего уходу — через час, а может, и полтора.

— Они предъявляли вам мандаты?

— У них в руках были наганы, — в который раз уже повторил одну и ту же фразу вусмерть перепугавшийся мужчина. — А это самые убедительные мандаты.

Последующий допрос соседей по коммунальной квартире почти ничего не дал. Единственная новость — арестованного увезли на пролетке, запряженной двумя лошадьми.

— Бери машину, Шамиль, и — до ближайшего телефона, — распорядился Олькеницкий. — Позвони в управление милиции и выясни: посылали ли они своих людей за Тряпкиным. Давай, только быстро!

Вскоре Измайлов вернулся. Милиция, как оказалось, не арестовывала Тряпкина.

— Опять возникла дилемма: или инсценировка, или дело рук бандитов, переодетых в милицейскую форму, которые решили поживиться за счет Тряпкина, — заключил председатель губчека. — Это мы скоро выясним. Ну, а теперь самое время поехать к бывшему капитану контрразведки Мулюкову и к Люции Каримовне в Борисково.

В закабанную деревушку Борисково поехали Несмелов и Копко, а к Мулюкову — Измайлов. Сам председатель губчека поспешил на Гоголя. Ему предстояло допросить активного члена савинковского «Союза» некую Никитину, жену бывшего министра Временного правительства. Вычислил ее сам Олькеницкий. Оказалось, Никитина прибыла в Казань из Москвы с широкими полномочиями — объединить все антисоветские силы. При аресте у Никитиной были изъяты инструкции об организации связей между подпольными организациями савинковцев, монархистов, кадетов, меньшевиков и даже анархистов.

Невидимые щупальца тайных вооруженных группировок уже начали протягиваться друг к другу, чтобы, объединившись в одно целое, спрутом задушить Советскую власть во всей Казанской губернии.

«Уму непостижимо, совершенно невообразимо, какие только военно-политические симбиозы, какие только эклектические соединения группировок с полярными идеологическими платформами не порождает борьба против существующей власти, борьба за власть, — подумал Измайлов, когда звук отъехавшей машины смолк в конце соседней улицы. — А если б эта объединенная нечистая сила победила, то потом, раздираемая внутренними противоречиями, неминуемо раскололась бы, как гнилушка на части. А там, глядишь, и начали бы пожирать друг друга, как белые муравьи в банке».

У Мулюкова он оказался уже под утро, когда солнце поднялось над горизонтом выше печных труб самых высоких домов города. Щурясь спросонья от ярких солнечных лучей, проникающих в комнату через два больших окна, хозяин квартиры быстро рассказал, что привело его в ЧК. От заведующего кафедрой медицинского факультета университета, где раньше работал Тряпкин, Мулюков узнал, что Мишель (так его звали на кафедре) порой выказывал элементарное невежество, которое несвойственно даже студентам. Он был сведущ только по некоторым вопросам терапии. Создавалось впечатление, говорил профессор Рамазанов, что Тряпкин, будучи способным человеком, взял несколько книг по медицине, прочел их и начал карьеру эскулапа. По словам того же профессора, Тряпкин сгодился бы на исследовательской работе, разумеется, по узкой тематике. Но для преподавательской деятельности его знаний было явно недостаточно. И когда он собрался уходить, его никто не стал уговаривать остаться на факультете.

— Я выяснил и другое, — продолжил Мулюков, — Мишель пришел в Казанский университет в марте семнадцатого года, то есть на революционной волне, когда реакционная процаристская профессура была вынуждена покинуть его стены. Очевидно, Тряпкин полагал, что его явные пробелы в медицине не будут замечены. Ведь время-то какое! Разве тут до науки. Да, видимо, рассчитывал и поднатаскаться за короткое время. Но немножко не рассчитал, что медицинская наука, как, к примеру, математика, самая консервативная из всех социальных сфер человеческого общества и меньше всего подвержена политике. Зато он правильно сориентировался в другом…

Мулюков встал, подвигал плечами и покрутил головой. «Последнее время начало затекать правое плечо, — пояснил он. — То ли много занимаюсь и пишу, то ли отложение солей».

Он снова сел на скрипучий старый стул и продолжил разговор:

— Заметьте, германский агент был раскрыт на пороховом заводе в марте семнадцатого года. Его связник бесследно исчез в это же время. В марте, как уже говорил, в университете появляется Тряпкин с характером ягненочка, которого, казалось, мог принести в жертву своих личных интересов любой преподаватель кафедры. Он угождал всем и вся, и за это ему прощали огрехи в работе, пробелы в познании науки. И ушел он с факультета не потому, что его выгоняли. Видимо, так ему было нужно. В госпитале, во-первых, можно почерпнуть у военных нужные сведения. А во-вторых, там никто не заметит его низкую врачебную квалификацию. Красноармейцы народ терпеливый и рады тому, что хоть как-то лечат. Но это, как говорится, я свернул с большака на узкую тропинку обоснования мотивов поступков Тряпкина.

Мулюков помассировал плечо и быстро заговорил:

— Если вернуться на главную дорогу поиска, замощенную фактами, то мы придем по ней к непреложной истине: врач военного госпиталя Михаил Тряпкин и служащий кожевенного завода Михаил Кукшуев — одно и то же лицо.

— А как же Семен Перинов? — невольно вырвалось у Измайлова. — Разве он…

Мулюков прожестикулировал: дескать, все по порядку.

— Заметьте, фигура Перинова Семена Семеновича всплывала только при совершении конкретных агентурных акций: в Чистополе — при попытке завербовать полковника Кузнецова и его убийстве; в Казани — как связник, осуществляющий контакт с диверсантом с порохового завода, и так далее. Короче, это имя использовалось как маскарадная маска, по мере необходимости. А когда в ней не было необходимости, агент ее не использовал. Ведь даже разоблаченный диверсант с завода знал его именно под этим именем. Когда же проверили, оказалось, что нет никакого агента по имени Перинов. На кожевенном заводе был честный человек по имени Перинов Семен Семенович. Под него и работал агент Двойник. Хотя сам агент официально фигурировал на работе как Кукшуев Михаил.

— А чего ж вы вчера мне об этом… — начал было говорить Измайлов обиженным голосом.

Мулюков снова прожестикулировал, чтобы юноша набрался терпения и не торопил события. Бывший контрразведчик поморщил лоб, размышляя, как более последовательно и убедительно изложить свои мысли.

— Когда приехал из Чистополя в октябре прошлого года после расследования убийства полковника Кузнецова, я в тот же день отправился на кожзавод, под официальной крышей которого действовал Двойник. Там я установил, что за период февраля — марта семнадцатого года уволился только один человек — Кукшуев Михаил. То, что это был агент Двойник, у меня не было никаких доказательств. Хотя здравый смысл, логика подсказывали, что это и есть связник между диверсантом с порохового завода и резидентом германской разведки в Поволжье. Тут дураку ясно: если связник узнал о провале агента, который знает о месте его работы, то он тотчас же испарился. Так оно и получилось.

Мулюков снова помассировал плечо и продолжил свою мысль:

— У меня еще с Чистополя было подозрение, что под маской Перинова скрывается Тряпкин. Но непреодолимой стеной на пути этой мысли стояла квалификация врача. И в самом деле, разве скорняжный чиновник может в мгновение ока стать врачом? Да еще где? В университете, на медфаке! Ведь какой у нас с вами стереотип мышления: если человек работает в храме науки, постигает ее глубины — значит, он специалист высокой квалификации. Я бы все же ему не поверил, если он вдруг очутился на других факультетах, но на медицинском?! — Мулюков тяжело вздохнул и продолжил: — И вот вчера совершенно случайно узнал о Тряпкине как о поверхностном, даже невежественном враче. Ну, а дремавшая во мне неудовлетворенность расследованием дела о германской агентуре сразу же очнулась и заставила пойти проверить эту догадку. Было уже поздно, и идти на кожзавод не имело смысла. Вот я и решил проверить свою версию другим способом.

Мулюков открыл окно, и улица дохнула свежим воздухом.

— Так вот, если вы знакомились с этим архивным делом, то вы, наверное, заметили, что место встречи агентов было недалеко от проходной кожзавода, а точнее, напротив окон заводской конторы. При экстренных встречах диверсант с порохового завода должен был являться тоже на это же место в установленные часы. Но ведь срочность связи может возникнуть и в воскресенье, в нерабочий день. Ведь завод-то не работает. Как же тогда быть? Вот я и пришел к выводу: Двойник жил неподалеку от места встречи. А это значит — окна его квартиры должны смотреть именно в ту сторону. И вот я вчера под вечер поехал к кожзаводу, прикинул, откуда, из какого дома удобнее всего смотреть на то место, где должен находиться диверсант. И одновременно можно было бы понаблюдать за всей улицей, дабы определить, есть ли у диверсанта хвост.

— Вычислили?! — быстро спросил Измайлов.

Хозяин кивнул головой:

— Вычислил. Угловой дом, откуда просматривается вся улица. Арестованный показал тогда, что Двойник всегда появлялся на условленном месте с опозданием на четверть часа, а иногда и больше. Ясно: наблюдал, не засветился ли его коллега. Одним словом, эти мыслишки меня вчера и привели в тот самый дом, где проживал Кукшуев Михаил. Там он снимал светелку на втором этаже у одной глуховатой бабуси. Он не скрывал, что работает на кожзаводе. Собственно, ему бояться было нечего забитой старухи, придавленной нуждой. Но у бабушки Маглюмы оказалась хорошая память. Она довольно подробно описала приметы своего квартиранта. Эти приметы — точная фотография Тряпкина. По ее показаниям, Михаил Кукшуев жил у нее в светелке больше года. Уехал весной прошлого года, якобы в Тверь, к родителям. Женщин, говорит, к себе не водил. Жил один, как сыч. Правда, часто по нескольку дней пропадал в командировках и на каких-то гульбищах вроде ипподрома. Бабушка Маглюма видела его там случайно, когда навещала внука-жокея. Ее квартирант был среди каких-то очень важных, разодетых господ и дам, от которых за версту несло сытостью и довольством. И Михаил был одет под стать им, хотя вроде и отъезжал куда-то по делам в невзрачном одеянии.

Мулюков взял полотенце и перекинул его через плечо.

— Но вот, кажется, моя исповедь подошла к концу. В общем, как вы догадываетесь, не досказал разве что одно: после беседы с бабушкой Маглюмой отправился к вам, на Гоголя. Да, еще один момент: этой бабушке я представился человеком, который разыскивает двоюродного брата, потерявшегося во время эвакуации из Ревеля при наступлении германских войск. Так что, когда будете с ней беседовать, случайно не вдарьтесь в поиски моей персоны. Время потеряете.

Наступило томительное молчание. Чекист размышлял: не упустил ли бывший контрразведчик какую-нибудь деталь, которая может сыграть решающую роль в поиске германского шпиона.

Мулюков извинился перед Измайловым и сходил умыться. Вытирая лицо, проронил:

— Я вчера поспешил к вам, боялся, что вы спугнете Двойника. Он ловкий и очень хитрый противник. Чует опасность, можно сказать, за версту. Тряпкин легко ушел от контрразведки в прошлом году. Правда, у нас были проколы…

Измайлов заметил, что бывший капитан не стал себя обелять и не свалил огрехи в бесплодных поисках Двойника на своего недруга поручика Миргазиянова.

— …Вижу по вашему лицу, что тоже его упустили, — вздохнул Мулюков. — Жаль, что не успел я к вам…

— Вы правы, Талиб Акрамович, упустил.

Измайлов снова густо покраснел и виновато потупил взор, как набедокуривший гимназист, которого хотят с позором выгнать из гимназии. Он был близок к тому состоянию, когда пронзительная досада и обида на себя, на свою неопытность, чуть было не выдавили слезы из глаз. Но усилием воли он проглотил предательский ком, подступивший к горлу, и ему стало немного легче.

— Но ничего, отчаиваться тут нельзя. В вашей работе, мне кажется, нужно действовать по принципу лыжника или конькобежца: упал — быстро вскочил и опять побежал как ни в чем не бывало. Конечно, в этих случаях не переживает только сумасшедший. И от этого никуда не денешься. Зато каждое падение заставляет человека совершенствоваться. Это, конечно, истина с бородой. Но я-то имею в виду другое: при падениях нельзя терять темпа в движении, в мышлении. Иначе прибежишь к финишу слишком поздно. Быстрая работа, быстрое мышление, злейшим врагом которых является личное переживание от ударов судьбы и от собственной глупости, — а проклятущая глупость таинственной птицей норовит гнездиться в извилинах мозга даже умного человека, — достигается постоянным преодолением себя, мучительной тренировкой воли, умением абстрагироваться. Без этой психологии в вашей работе никак нельзя. Это я по себе знаю. Ведь ваши противники-то постоянно работают над собой. Иначе бы они, как глупые рыбы, только заглатывали ваши хитроумные наживки. Но этого не происходит. Ловить агента — это что ловить голыми руками рысь. Ты за рысью на дерево, а она на землю. Ты вниз, а она на другое дерево или в густую чащу. А чуть зазеваешься — сам превратишься в дичь: рысь в два счета тебя за горло цапнет и загрызет насмерть.

Бывший контрразведчик откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и задумчиво проронил:

— Да что там рысь. Ваша работа много трудней поисков змеелова. — Он недовольно поморщился и махнул рукой. — К шайтану все сравнения, они, как говорится, и рядом не находятся с теми делами, с которыми приходится вам сталкиваться. — Мулюков резко встал со стула так, что он под его грузным телом скрипнул. — Вот что, Шамиль, вам будет полезно прочесть книгу по криминалистике. — Он достал с этажерки небольшую книжку в коричневом переплете и вручил ее Измайлову. — Она пригодится в работе.

— Спасибо вам, Талиб Абрамович. Большое спасибо.

— Кстати, какие-нибудь следы оставили переодетые бандиты?

Молодой чекист рассказал Мулюкову, как все произошло.

— Это вы напрасно не осмотрели внимательно пол, тем более что был дождь: отпечатки обуви должны остаться. И не мешало бы, конечно, взглянуть на следы пролетки. Иногда металлические ободы колес имеют характерные вмятины, дефекты. Да и лошадиные подковы не одинаковые.

Измайлов распрощался с доброжелательным хозяином и поспешил на Вторую Мокрую, в квартиру Тряпкина-Двойника. К его великому огорчению, хозяева коммунальной квартиры помыли все места общего пользования. А в комнате у агента видимых следов обуви не было. На улице он легко нашел колесную колею пролетки. Она проходила чуть ли не под окнами дома. Одна колея была размыта, а вторая — никаких особенностей не имела. Но зато хорошо сохранились вмятины подков. Правда, почти все они были заполнены дождевой водой. Вода настолько была прозрачной, что почти не мешала рассматривать следы. Подковы на лошадях оказались разными. Одни подковы — «с клювом», чтобы не стиралось копыто, а другие — круглые, тоненькие, то есть облегченные. Такие подковы Измайлов ни разу не видел. «Уж не скаковая ли лошадь была запряжена? Пожалуй, что так! Но где сейчас используются скаковые лошади? На ипподроме? Неужели еще работает ипподром?» Тут он вспомнил слова Мулюкова, что Тряпкин-Кукшуев посещал в свое время городской ипподром. «…Ипподромная лошадь, — размышлял Измайлов, — посещение Двойником ипподрома — звенья одной цепи или чистая случайность, не имеющая никакой связи между собой? Кто его знает. Надо проверить». И Шамиль побежал, пока не запыхался, к ближайшей извозчичьей остановке.

Вскоре он уже докладывал Олькеницкому результаты своей работы. От него в свою очередь Измайлов узнал, что Несмелов и Копко вернулись из Борискова. Оказалось, Люция Каримовна еще накануне ночью отбыла на пароходе в Нижний Новгород. Уехала вроде как с мужем Фердинандом Громобоевым в связи с переездом цирка. Но так ли это, точно никто не знал.

— Видимо, этот Двойник знал об ее отъезде, — высказал предположение Олькеницкий, — вот и приплел ловко эту женщину.

В последующем проверка показала, что Олькеницкий был прав: эта женщина не имела к Тряпкину никакого отношения.

— Версию с ипподромом нужно проверить незамедлительно, — проронил председатель губчека после короткого раздумья. — Возьми, Шамиль, трех-четырех бойцов из нашего отряда и двигай прямо сейчас. К сожалению, ни Копко, ни Несмелое не могут с тобой поехать: они срочно задействованы: белое офицерье, как черные пауки, вьет тенета подпольных организаций. Цель у них одна — опутать нас, как мух, этими сетями и раз и навсегда покончить…

Потом молодой чекист, не мешкая, отправился с четырьмя бойцами на ипподром. Когда Измайлов со своими людьми оказался у въезда на территорию казанского ипподрома, солнце висело уже почти над головой. Сильно парило, и от этого стоявшая в глубине ипподрома конюшня, казалось, колыхалась, словно нарисованная на слюде.

Шамиль остановился у ворот, то и дело приседая на корточки, осматривал прилегающий участок грунтовой дороги. Когда он увидел следы лошадиных подков, похожие на те, что обнаружил на Второй Мокрой у дома Тряпкина, его охватил нервный озноб, и Измайлов зябко поежился, словно мгновенно, по волшебству оказался на Северном Ледовитом океане.

Измайлов встал и выпрямился, чуть приподняв подбородок, словно пытался как можно дальше посмотреть и узреть то, что не замечают другие, а затем кивнул сопровождавшим его бойцам:

— Пошли.

Они миновали пустующие деревянные трибуны и направились к дому ипподромного начальства. Измайлов остановился у дома, осмотрелся по сторонам и велел двум бойцам встать у ворот конюшни и никого не выпускать оттуда.

Дверь в дом оказалась запертой. Чекист постучал в окно. Долго ждать им не пришлось: вскоре в проем двери просунулось заспанное мужское лицо с багровым шрамом на шее.

— Чаво хотите-то, — прохрипел маленький сутулый человечек с болезненно-белым лицом.

— Начальство у себя? — тихо спросил Шамиль.

— Нету. Прибудет в полдень.

— Это во сколько же?

— Северьян Савельич обещался быть в первом часу, — ответил мужчина-уродец, выходя из-за двери на крыльцо. — А пошто он понадобился-то вам?

Измайлов, словно не слыша этого вопроса, спросил:

— Сторожем, что ли, работаете здесь?

— Да. Караулю вот лошадей. Время-то лихое.

Чекист вошел в дом. Там никого не оказалось.

— Вы один тут присматриваете за хозяйством или с напарником?

Не по летам ссутулившийся мужичонка поскреб пальцами сальные волосы и проронил:

— Да какой уж тут напарник. Тут одного-то не хотят держать. Говорят, что вскорости все здеся прикроют, вроде как не до скачек и не до бегов.

— Вчера вечером кто из конюшни брал лошадей? — тихо, ровным голосом спросил Шамиль, внимательно всматриваясь в лицо допрашиваемого.

По лицу сторожа пробежала тень испуга.

Наступило молчание.

— Ну, я жду, — ледяным голосом поторопил Измайлов.

— Да вроде никто… — с дрожью в голосе ответил уродец.

Чекист догадался: сторож врет.

— Имей в виду, — переходя на «ты», громко проронил он, — будешь отвечать по законам военного времени за вранье. Понял?

Мужчина испуганно сжался, и теперь он казался еще меньше.

«Может, он сам замешан в этой истории, — подумал Шамиль. — А собственно, почему я так уверен, что лошадей подавали накануне для германского агента Двойника именно отсюда? Возможно, что их вчера брали, но для других целей. Скажем, для того, чтобы вечером подработать в качестве извозчиков, нелегально конечно».

— Вы уж Северьяну Савеличу не сказывайте, — с мольбой в голосе начал сторож, — а то он меня турнет с работы-то. А у меня мать-старуха. С голоду помрет…

— Сам, что ли, брал лошадей?

— Да не-е… Уговорил меня этот дьявол… Изахетдин… дал две буханки белого… вон они в шкафу. — Сторож открыл скрипучую дверцу шкафа. — Вот он, хлеб-то.

— Зачем этот Изахетдин брал лошадей?

— Сказывал, што какого-то родственника в больницу надобно свезти… Вы уж, дорогой, не говорите Северьяну Савеличу об етом. Ведь как пить дать выгонит с должности-то. Не велено у нас скаковых лошадушек-то во хомут запрягать. — Сторож шмыгнул носом, и голова его увядшим подсолнухом низко склонилась. — Я ведь только одну скаковую ему подпряг к савраске…

— Значит, пролетку запрягали двумя лошадками? — обрадованно уточнил чекист.

— Двумя, двумя. Так што ничево с ней не случилося.

— Показывай их, да побыстрее…

Они пошли к конюшне.

— А этот Изахетдин кто, жокей, что ли? — осведомился Измайлов. — Где он сейчас?

— Тута. Куда ж ему деваться-то. Ведь он конюх. Спозаранку крутился. Давеча сам ево видал, будь он неладен. — Сторож испуганно огляделся по сторонам. — Чичас должен появиться и Северьян Савелич. Ох, не дай бог, узнает, што я…

— Когда этот конюх вчера выехал с ипподрома?

— Вечером…

— Это во сколько же?

— Не знаю. Часов-то у меня нету, дорогой.

— До дождя или после? — задал Шамиль наводящий вопрос.

Сторож запустил длинную костлявую руку в растрепанные волосы и на миг задумался.

— Кажись, во время дождя. Ну да, точно, во время дождя! Он пришел ко мне как полоумный, гляделки-то выпучил и еле дышит.

— Кто еще находится в конюшне?

— Да окромя Изахетдина и второва конюха Вальки Конопатого там еще и жокей Ванька Птухин.

— Что это за люди?

Сторож пожал плечами и сказал:

— Нидавно они у нас…

— Кто их привел сюда?

— Да кто ж их может к делу-то приткнуть, окромя Северьяна Савелича. Он, родимай, наш кормилец-то. Без нево все мы, как мухи в осенние холода, перемерли б.

Когда они подошли к конюшне, Измайлов велел бойцам находиться внутри помещения и охранять все выходы. Потом сторож показал чекисту, на каких лошадях выезжал конюх Изахетдин накануне вечером. Оказалось, савраска имела подковы с «клювом»! А жеребец Ветер, которого подпрягали к савраске, обладал круглыми тоненькими подковами! «Точно такими была подкована одна из лошадей, что использовалась сообщниками Тряпкина, — подумал Измайлов, рассматривая копыта животного. — Ясно теперь: использовались ипподромные лошади».

— Кликни-ка сюда этого Изахетдина, — обратился Шамиль к своему сопровождающему.

Сторож сложил ладони лодочкой и поднес ко рту:

— Изахетди-ин!

— Чего орешь как оглашенный! — недовольно откликнулся тот откуда-то сверху, с чердака, где хранилось сено.

— Давай сюды. Начальство требует тебя.

— Сейчас, только сенца подброшу Дружку.

Почти над каждым лошадиным стойлом чернел квадрат люка, откуда сбрасывали сено. Прошло несколько минут, пока невидимый конюх сбросил сверху охапку сена белому красавцу иноходцу и спустился с чердака. Его высокая, широкая фигура выросла в узком проходе конюшни, где по обеим сторонам красовались ухоженные лошадиные зады. Хотя на улице и царило яркое солнце, внутри конюшни, пожалуй, недоставало света, здесь был постоянный сумрак, поэтому конюх Изахетдин, прежде чем рассмотреть ожидавших его людей, сделал навстречу им несколько шагов. Но как только он узрел красноармейца с винтовкой и незнакомого парня, подозрительно державшего правую руку в кармане, рванулся назад в противоположную сторону, к дальнему выходу. Но и там уже стоял вооруженный боец. Конюх метнулся вправо и исчез за лошадиными крупами.

«Никуда ты, зайчик, теперь не денешься», — мелькнула мысль у Измайлова. И он хотел было крикнуть пытавшемуся скрыться конюху, чтоб тот не делал глупостей, иначе применит оружие, но замешкался: сзади резко скрипнули открываемые ворота. Шамиль оглянулся: в солнечном проеме неожиданно возникла мужская фигура, чем-то, как показалось Измайлову, знакомая. Несмазанные петли ворот вновь подали голос, и створки ворот закрылись.

В эту же секунду чекист увидел, как сверху из люка прыгнул на часового мужчина, и тут же конюшню огласил дикий, нечеловеческий вопль:

— А-а-а-а!!!

Часовой, словно подрубленный, упал на пол.

«Засада! Ловушка! — молнией мелькнула мысль у юноши. — Значит, они допускали, что их найдут». Он выхватил из кармана наган.

— Уходи с прохода! — Чекист рванул бойца за руку, увлекая его в глубь лошадиного стойла. — Подстрелят, как курицу!

В то же мгновение оглушительно хлопнули два выстрела. Замешкавшийся на мгновение сторож тут же упал в проходе. Лошади беспокойно застучали подковами о деревянный пол, послышалось ржание, нагоняющее тоску.

— Ты, Ильдус, возьми на прицел того конюха, Изахетдина, — махнул рукой Измайлов в сторону, где только что исчез этот бандит. — А я возьму тех.

— Ы-ы-ы!.. — глухо, по-звериному завыл кто-то у ворот конюшни. — Подсоби-и-те-е… — донесся уже жалобный голос, словно из заколоченного гроба.

Чекист выглянул из-за столба, подпирающего потолок, и заметил: у ворот конюшни неподвижно лежали часовой и тот самый бандит, что прыгнул на него сверху. Кто из них взывал к помощи — было непонятно. Шамиль не успел подумать, что делать дальше, как поблизости хлопнул револьверный выстрел и пуля опалила ему висок. Почти одновременно сзади захлопали один за другим выстрелы. Лошади испуганно храпели, метались в стойлах, то и дело громко ржали.

Измайлов перебрался из одного лошадиного отсека в другой и, низко присев, начал озираться по сторонам. Тут он случайно взглянул наверх и обомлел: почти прямо над ним из зияющего люка высунулся мужчина, который собирался метнуть вилы.

Шамиль не успел выстрелить в покушавшегося на него бандита. И он мгновенно принял единственно правильное решение: резко, как футбольный вратарь, прыгнул в сторону прямо под брюхо стоявшей рядом лошади. Чекист не видел и не слышал, как вилы воткнулись в доски, где только что находился. Едва он распластался на сырых зловонных досках, как тут же выстрелил несколько раз в проем люка. С коротким криком с потолка рухнул грузный мужчина. Тело его глухо ухнуло, будто с трехметровой высоты сбросили мешок с картошкой.

В обоих концах конюшни словно по команде захлопали выстрелы. Гулко ухали винтовки и чуть тише — пистолеты. При винтовочных выстрелах Измайлова переполняли радость и надежда, что они все-таки одолеют бандитов, свивших здесь гнездо. Но когда зачастили сухие пистолетные хлопки, сердце его сжалось: «Неужели погибли ребята?!»

В интернациональном отряде имени Карла Маркса, приданного Казанскому губчека, бойцы были вооружены в основном трехлинейками. Но операции по обезвреживанию бандэлементов и контрреволюционного подполья показали, что применение винтовок в городских условиях (при необходимости скорострельности на коротких дистанциях) малоэффективно. И председатель губчека Олькеницкий распорядился, чтобы бойцов по возможности вооружили еще и револьверами. Шамиль вспомнил, что один из четырех его бойцов вооружен наганом. И теперь каждый раз, заслышав револьверные выстрелы, он надеялся, что стреляет именно этот боец.

Вдруг на короткое время стрельба прекратилась. Измайлов напряг слух, он отчетливо услышал тяжелые, торопливые шаги, доносившиеся с чердака. «Сколько же их здесь? По словам сторожа — трое. Да еще один пришел им на подмогу. Нет, здесь их больше, не похоже, что четверо». Тут молодой чекист опомнился: он вскинул револьвер и несколько раз выстрелил в потолок на звук шагов. Наверху кто-то матюкнулся. Измайлов снова поднял оружие и выпустил в потолок оставшиеся пули. Наступила тишина. Шамиль огляделся. Справа, метрах в двух от него, лежал мертвый бандит, что намеревался пронзить его вилами. От шеи мертвеца тянулся тонкий ремешок к деревянной кобуре немецкого маузера, что лежал рядышком с трупом. Измайлов подполз к нему и завладел оружием. Затем он перебрался к проходу. Осторожно выглянул. В проходе никого не было. Исчез куда-то и мертвый сторож! «Притворился убитым? Видимо, так. Неужели и он из этой шайки?»

Где-то рядом лязгнул винтовочный затвор.

«Жив Ильдус!» — радостно мелькнула мысль и Шамиль, низко пригнувшись, словно боец на передовой, бросился к своему товарищу. Пока он бежал по проходу каких-то два десятка метров, один из бандитов, притаившийся у одного из сенных люков, взял чекиста на прицел. Но грозившую Измайлову смертельную опасность вовремя заметил Ильдус, и он на какое-то мгновение опередил противника: его выстрел сразил бандита наповал; его голова и рука с зажатым наганом безжизненно свесились в проеме люка. Но в самого бойца, неосторожно раскрывшегося при стрельбе, в ту же секунду попали две пули, выпущенные конюхом Изахетдином, который притаился за дощатым ящиком с овсом.

Шамиль в ярости бросился напролом к ящику, за которым спрятался убийца его товарища. Стреляя на ходу, не давая тем самым своему противнику высунуться из-за ящика, Измайлов не стал огибать огромный ящик ни справа, ни слева, а с разгону прыгнул на крышку ящика и, с силой оттолкнувшись, перелетел через ящик. Находясь еще в воздухе, он дважды успел спустить курок; один из выстрелов пришелся в голову бандита. Изахетдин, поджидавший его сбоку ящика, от смертельной раны резко привстал, откинул голову назад и с широко раскрытыми глазами, в которых застыло удивление, опрокинулся навзничь.

Шамиль окинул взглядом убитого бандита и, позабыв все на свете, встал в полный рост. Но тут же в дальнем конце помещения грянули выстрелы. Одна из пуль угодила в трухлявую раму небольшого пыльного оконца, под которым стоял юноша. Гнилая рама рассыпалась, и битые стекла полетели на чекиста. Осколок стекла больно впился в шею. Измайлов присел и осторожно удалил из тела инородное тело. «Ох уж эта судьба, коль захочет пустить кровь, то непременно пустит, если не пулей, так безобидным оконным стеклом», — грустно подумал юноша, глядя по сторонам. Он осторожно двинулся ко вторым воротам, где должен был находиться один из бойцов. Шамиль беспрестанно крутил головой, не забывая поглядывать и на открытые люки, из которых в любое мгновение мог выплеснуться смертоносный огонь. Правда, с чердака уже не доносились шаги. «Неужели наверху больше никого нет?»

— Товарищ Измайлов, — полушепотом позвал его боец из самого крайнего стойла, что находилось рядышком с воротами, — я здесь. Это я, Тополев Юрий.

— Жив! — обрадовался Шамиль, перебираясь к бойцу. — Молодец ты, Юра. — Он потрепал бойца по плечу.

— Да вот, — кивнул Тополев на свою винтовку, — патрон в патроннике застрял. Пришлось хлестать вот этой нагайкой. — Он потряс в воздухе наганом. — Вон, один получил свое. — Боец кивнул в сторону темного угла конюшни, где лестница, сколоченная из толстых неотесанных досок, упиралась в почерневший от влаги потолок, который зиял огромной прямоугольной пустотой. Этот проем в потолке начинался от самого угла и заканчивался над конюшенными воротами. И только тут Измайлов заметил труп мужчины, повисший на приоткрытой створке ворот, вернее, лежавший на животе поперек створки, словно переброшенный поперек лошади пленник.

— Как он там оказался? — изумился молодой чекист.

— С улицы хотел сюда пробраться. Ворота я запер изнутри. А все равно наверху между створками и поперечной балкой щель образуется, ежели чуть поднажать на ворота. Вот он и хотел через эту щель… Вот его пистолет. — Боец протянул Измайлову оружие.

— Оставь, Юра, себе. Еще пригодится.

Тополев отрицательно мотнул головой и тихо, с печалью в глазах произнес:

— Не пригодится. У меня наган. Я только что его перезарядил.

Шамиль, вспомнив, что патронов в маузере почти не осталось, молча положил переданное оружие в карман.

— Смотри, — тревожно проронил боец, показывая рукой в дальний конец конюшни, — по-моему, по той лестнице кто-то лезет наверх.

Чекист вскочил, поднял тяжелый маузер и, придерживая оружие второй рукой, несколько раз выстрелил в пробиравшегося на чердак бандита. Однако тот не только успел юркнуть в проем потолка, но еще и ошериться в сумраке вспышками выстрелов. Одна из пуль попала в лошадь, стоявшую перед ними. Несчастное животное жалобно заржало, встало на дыбы, а потом тяжело рухнуло на пол и забилось в конвульсиях. Запахло теплой кровью.

— Ох, гад! — вскипел Тополев, отворачиваясь от застреленной лошади. — Ну, я сейчас покажу тебе. — Он неожиданно рванулся к ближайшей лестнице, ведущей на чердак.

— Куда?! Стой! — крикнул ему вслед Измайлов.

Но Тополев словно не слышал требования старшего чекистской группы, подбежал к дощатой лестнице, взглянул наверх и быстро начал взбираться на чердак.

Измайлов бросился следом за ним.

Когда Тополев был уже на последних ступеньках лестницы, сзади в шею ему вонзились четырехзубчатые вилы. Боец коротко прохрипел и упал на лестницу лицом вниз. Вилы, как копье, так и остались торчать в теле несчастного. Деревянная ручка вил вздрагивала от судорожных конвульсий умирающего и слегка раскачивалась. От увиденного страшного зрелища Шамиль на мгновение замер. Потом, не помня себя, в три прыжка он оказался у лестницы. И когда чья-то рука, густо заросшая черными волосами, протянулась в чердачный проем за оружием убитого бойца, Измайлов прицелился в эту руку и нажал на спусковой крючок. Но вместо выстрела раздался тихий сухой щелчок.

«Кончились патроны!» — досадливо поморщился чекист и бросил оружие. Он выхватил из кармана пистолет, который только что ему передал погибший Тополев, и разрядил его в эту ненавистную руку, а затем и в неосторожно высунувшуюся голову бандита. И, не давая опомниться своему противнику, Шамиль, преодолев лестницу, добил последними пулями раненого врага.

Позабыв про всякую осмотрительность, Измайлов побежал по узенькому проходу между огромными, доходящими чуть ли не до самого конька кучами сена: он спешил навстречу бандиту, который стрелял в них и убил лошадь.

«Где-то здесь этот гад. Наверное, зарылся в…» Мысль его неожиданно прервалась: откуда-то сбоку, с большой кучи сена, прыгнул на него крепкий мужчина. Шамиль успел лишь повернуться лицом к нападавшему и тут же был сбит с ног. Нападавший успел ударить его по запястью, и пистолет, описав дугу, зарылся в куче сена.

— Мы с тобой, падла, сейчас побалакаем, — зло прорычал бандит, пытаясь завернуть чекисту руки за спину.

Поблизости послышалось шуршание сена и торопливые шаги. Кто шел, Измайлов не видел: тут, на чердаке, царил такой густой сумрак, что в пяти шагах нельзя было узнать человека.

— Северьян Савелич, — крикнул бандит, подмявший чекиста, — сюда! Легавого захомутал.

Оглушенный ударом сапога по голове, Измайлов медленно приходил в себя.

— Кто такой? — спросил его подошедший мужчина, держа пистолет наготове. — Чекист или агент угро? — Не дожидаясь ответа, он наклонился к юноше и начал вглядываться в его лицо.

Шамиль, посмотрев на мужчину, которого называли Северьяном Савеличем, не поверил своим глазам: это был следователь Серадов! Следователь, который вел в октябре прошлого года его дело. Это был тот самый человек, которого запомнил он на всю жизнь. Еще бы, ведь по милости этого субъекта он, Измайлов, чуть было не угодил в могилу. Все эти недели и месяцы он надеялся увидеть Серадова и рассчитаться с ним. Тем более что бывший контрразведчик Мулюков полагал: Серадов завербован или подкуплен (а это по существу одно и то же) кайзеровской разведкой и что через него можно выйти на агента Перинова-Двойника.

«Выходит, бывший капитан Мулюков оказался прав, — грустно подумал чекист и отвернулся. — Вот он теперь близко, как близок локоть, да не ухватишь зубами. Эх, вот же как бывает, а?!» И Измайлову от обиды захотелось заплакать, закричать, что опять оказался в руках этого мерзавца, что хозяин положения — его заклятый враг, а не он, Шамиль Измайлов.

Серадов начал шарить по карманам его пиджака. Вытащив мандат у чекиста, он поднес почти к самым глазам и пытался прочесть текст.

— Эге, мальчик, да ты, кажется, из ЧК. — Серадов зажег зажигалку и, когда при ее свете рассмотрел документ, спросил: — Вот, что, господин, вернее, товарищ чекист. Если хочешь жить — выкладывай, каким образом ты вынюхал ипподром?

Шамиль молчал.

— Напрасно упрямишься, юноша. Укорачиваешь себе жизнь, а на помощь не надейся, никто не придет. — Серадов подвигал челюстями: — Как вычислили Тряпкина Мишеля? Ну?

Серадов снова взялся за зажигалку и начал нервно крутить колесико, но пламя как назло не высекалось.

— Личико этого мальчика кажется знакомым, — проронил мнимый Северьян Савелия. — А вот где его видел — не припомню. Хотя какое это имеет сейчас значение. Тут ослу понятно: ЧК напало на след Мишеля. Значит, надо ему зарываться глубже. А лучше умотать отсюда… — Серадов махнул рукой: — Кончай его…

— Ничего, Серадов, тебе тоже, гад, недолго осталось ползать по земле, — с горячностью бросил Измайлов. — Ты у нас никуда не денешься.

Вожак шайки замер от неожиданности: его поразила не сама по себе угроза, а произнесенное подлинное его имя.

— Стоп, Рябой! — настороженно, почти испуганно встрепенулся Серадов. — Его надо прощупать. Основательно потрясти. Ну-ка, тащи его к свету. Морду его хочу рассмотреть.

Бандит пытался приподнять Измайлова, который уже сам не хотел вставать, притворяясь вконец оглушенным.

— Ну, козел, вставай, ежели не хошь, шоб я тебя пером расписал, — и он потянулся к голенищу сапога, из которого торчала наборная ручка финского ножа. Шамиль только сейчас заметил, что тот имеет еще при себе и нож. И, как только почувствовал свободу рук, он выхватил у Рябого финку из-за голенища сапога и почти без замаха вонзил ее в живот бандита. В первую секунду Рябой не понял, что произошло; он лишь шарами вытаращил глаза, но неожиданная страшная боль с быстротой молнии пронзила все его тело и заставила изойти душераздирающим тонким визгом.

В следующую секунду Шамиль, как барс, прыгнул на своего давнишнего врага. Тот попытался опередить чекиста выстрелом, но не успел: Измайлов выбил у него оружие и ударом кулака в челюсть свалил того с ног. Но его противник, как настоящий боксер, который хорошо «держит удары», вскочил и ответил таким же выпадом. Теперь уже Шамиль оказался на полу. Серадов схватил невесть откуда взявшиеся вилы и бросился на чекиста. В голове у Шамиля мелькнула мысль: «Не увернуться, если буду вставать…» И он резко подался всем телом навстречу своему противнику, который, выставив вперед, как штык, вилы, несся к нему на всех парах. Зубья вил пропороли ватное плечико пиджака, лишь слегка царапнув тело.

Серадов не успел перепрыгнуть через юношу и запнулся. Вилы вонзились в деревянные доски, а сам нападавший мешковато грохнулся на присыпанный сеном пол.

Они вскочили на ноги одновременно. Но на какой-то миг Измайлов опередил своего противника с ударом. Но на этот раз Серадов устоял на ногах. Не давая ему опомниться, чекист нанес еще удар головой в переносицу и отработанной задней подсечкой уложил Серадова под ноги. Тот лежал на полу не двигаясь. Шамиль сначала перетащил волоком Серадова ближе к лестнице, потом снял с его брюк ремень и хотел было связать ему руки, но его противник пришел в себя: ударил ногами Измайлова в живот. От неожиданного удара он потерял равновесие и покатился по лестнице вниз. Юноша быстро пришел в себя и бросился на чердак. Но на том месте, где лежал его враг, никого уже не было. Только откуда-то с другого конца чердака доносился удаляющийся топот ног да шуршание сена.

«Надо перекрыть ему пути отхода! Ведь уйдет!» Чекист бросился по лестнице вниз. Не глядя на трупы, что лежали на пути в немыслимых позах, Измайлов стремглав несся к воротам, через которые, как он видел, только что проскользнул Серадов. Когда подбежал к воротам, Шамиль, прежде чем увидеть, услышал глухой стук копыт: то Серадов, нещадно пришпоривая вороного коня, стремительно удалялся от ипподромной конюшни.

Шамиль бросился к ближайшему коню. Но тут же остановился: лошади без седел, а без них за Серадовым ему не угнаться. Он бросился к винтовке, что лежала рядом с бойцом его группы. Но и тут вышла непредвиденная заминка. Только сейчас чекист понял, что произошло с нападавшим на его бойца бандитом. Тот чуть не рассчитал, прыгая сверху, и сел на штык винтовки! Это он стонал на всю конюшню и взывал о помощи. Пока Измайлов отмыкал от винтовки штык да выбегал из конюшни, всадник был уже далеко, у самых ворот. Он быстро встал на колено и, почти не целясь, успел сделать пару выстрелов. Когда же Шамиль передернул затвор винтовки в третий раз, его мишень целой и невредимой скрылась за забором.

Измайлов со стоном бросил винтовку на взрыхленную копытами лошадей землю и, чуть не плача, сжал до боли кулаки, резко приложил их к голове и повалился. Он больно стукнулся лбом о цевье винтовки и потом изо всех сил ударил кулаками о землю.

— Дубина!.. Болван безрукий!.. Был он у меня уже в руках!..

…Шамиль медленно встал и устало побрел в конюшню. Винтовку он волочил за ремень, и ее приклад оставлял в сыром месиве узкую кривую полоску.

К его великой радости, боец, что караулил эти ворота, оказался жив, правда, передвигаться самостоятельно не мог: бандит, прежде чем напороться на штык, успел сильно ударить его кованым сапогом по голове. Чекист поднял с пола офицерский кортик. «Ясно: хотел снять красноармейца без шума, да не получилось, — подумал Шамиль, разглядывая бездыханного мужчину в зеленых галифе. — Похоже, из бывших „благородий“. Уж не савинковец ли?»

Потом Измайлов сел на пол и, обхватив руками колени, закрыл глаза.

Кто-то тронул его за плечо, Шамиль вздрогнул и схватился за винтовку.

— Это я, сторож, — испуганно пролепетал согнутый сутулостью маленький мужичок. — Сдается, и тебе, старшой, лиха досталось, а?

Его сочувствующий тон звучал вполне искренне и заставил Измайлова положить оружие на место.

— Ничего особенного со мной не произошло, — с грустными нотками и нехотя произнес юноша. Он пощупал ушибленное место на голове и прибавил: — Это так… по службе положено… — Шамиль закрыл глаза ладонью, чтобы не было видно вдруг выступивших слез, и тихо выдавил из себя: — Ребят жалко… Все остальное поправимо…

Он тут же напрягся: в голову пришла беспокойная мысль: «А поправимо ли? Если, конечно, за сегодняшнее головотяпство и неумение стрелять не выгонят из ЧК, то, пожалуй, поправимо. Расколюсь, но этих гадов разыщу. И буду тренироваться теперь до упаду в стрельбе и в рукопашной борьбе. — Измайлов криво усмехнулся. — А то что ж получается? Каких-то изнеженных хлюстов не мог одолеть…» Он снова застонал, как от сильной физической боли.

Все опасения молодого чекиста оказались напрасными. Заместитель председателя губчека Вера Брауде при разборе операции хотя и указала на все промахи молодого сотрудника, но тон ее был доброжелательным, и о его увольнении из органов ЧК не было и речи. В конце разговора она посоветовала ему пойти домой и как следует отдохнуть.

Добравшись до своей комнаты, Измайлов тотчас завалился спать.

На следующий день его вызвала к себе Брауде. На столе перед ней лежал список жандармских осведомителей, который Измайлов обнаружил в архивах.

— Вот что, Шамиль, — начала она, как будто они и не расставались со вчерашнего дня, — некоторых людей из этого списка надо срочно поискать. — Она жестом показала на стул.

Хозяйка кабинета посмотрела на молодого чекиста, как смотрят люди на человека, только что оправившегося от тяжелой болезни.

— Но речь сначала пойдет о твоей давнишней… — Она сделала паузу и не совсем уверенно произнесла: —…знакомой. — Брауде достала папиросу из ящика стола, размяла ее, но закуривать не стала. — Характер у Дильбары оказался крепким, как кремень. Долго ничего не хотела говорить. Сейчас она проживает в Ново-Татарской слободе у родственников по линии своего отца. Кстати, сейчас купец Галятдинов, по словам дочери, уехал ловить птицу счастья в иноземные края, в Турцию. Но вестей от него, говорит, нет.

Вера Петровна положила папиросу в пепельницу, так и не закурив.

— В доме у ее мужа, Миргазиянова, она не захотела жить. Кстати, мы там засаду устроили, но пока что никого… А вот Дильбара вспомнила, что к ним захаживал Рудевич Валерий. У него какие-то дела были с ее мужем. Сам Миргазиянов в свои дела ее не посвящал. Видимо, так оно и было. Они поженились недавно, весной, в марте. И втянуть ее в свои темные дела, надо полагать, не успел. А может, и не хотел.

Брауде взяла со стола красный карандаш и подчеркнула одну из фамилий в списке осведомителей казанской жандармерии.

— Вот этот тип и тот, что бывал в доме у бывшего поручика Миргазиянова, — один и тот же человек — это Рудевич Валерий Владимирович по кличке Тьфу. Он, как ты помнишь, высветил в январе прошлого года шпиона Перинова. Об этом свидетельствует его донос жандармскому ротмистру Казимакову. Но что предпринял этот жандарм — неизвестно. Известно только одно — Двойника не арестовали, иначе бы он сейчас не разгуливал по губернии.

— Но что может быть общего, что объединяло Миргазиянова и этого Рудевича? — поинтересовался Шамиль. — Неужели какие-то политические цели, интересы?

— Пока установили: дом Миргазиянова использовался в качестве явки одной из ячеек подпольной офицерской организации. Об этом говорят и документы, обнаруженные у убитого в перестрелке есаула, прибывшего сюда с Дона.

До сих пор перед глазами Измайлова был седоусый пожилой мужчина с большой лысиной, который пытался выскочить из миргазияновского дома через окно, но так и не сумел преодолеть подоконник, на котором его настигла пуля красноармейца. Правда, этот казачий офицер, прежде чем повиснуть на подоконнике плетью, успел подстрелить одного из его бойцов.

Вера Петровна взяла из пепельницы неначатую папиросу и закурила. Сделав глубокую затяжку, сказала:

— Этот есаул предлагал Миргазиянову прогуляться до Дона. Это слыхала его жена, Дильбара. Тот сулил ее мужу капитанские погоны и солидную должность в контрразведке у атамана Краснова.

Брауде встала из-за стола, подошла к окну и открыла створку окна. Утренний воздух, чуть шевельнув занавески, быстро заполнил небольшую комнату приятной свежестью. Табачный дым уже не чувствовался.

— Возможно, что основная миссия казачьего офицера — вербовка офицеров в донское воинство. Отсюда можно сделать вывод: местная подпольная офицерская организация имеет связь и с другими городами. Она вовсе не изолированная организация и тем еще больше опасна. — Вера Петровна подошла к столу и нашла в стопке бумаг нужный листок. — Ну, а насчет твоего вопроса: какие общие политические цели объединяли этих людей, могу сказать — никакие. — Она подала своему подчиненному выписку из досье на Рудевича. — Это в жандармских архивах я вчера отыскала. К сожалению, больше ничего о нем нет.

В бумаге говорилось, что по своим политическим взглядам Рудевич придерживался эсеровских позиций, но также симпатизировал анархистам и все больше сползал на их позиции. Далее. В этой желтоватой бумаге тем же мужским мелким почерком было написано: «К порочащим Рудевича В. В. связям следует отнести приятельство с неким Иохимом Тенцером — представителем германской компании „Зингер“, торговавшей швейными машинами на всей территории Российской империи. Иохим Тенцер заведовал фирменным магазином компании „Зингер“ в городе Казани до самого закрытия. Сей магазин был закрыт за шпионскую деятельность его сотрудников в пользу Германии. Самому Тенцеру удалось избежать ареста, хотя причастность его к шпионажу была вполне очевидной. Тенцер проявлял интерес к пороховому заводу и к другим военным предприятиям губернии. По его просьбе Рудевич познакомил Тенцера с одним из работников порохового завода в марте 1915 года. За посредничество в знакомстве Рудевич запросил с хозяина магазина фирмы „Зингер“ 100 рублей, которые последним и уплачены.

Краткая характеристика на Рудевича: профессия — аферист; мысли сволочные, мерзопакостные; убеждения — их всецело определяют обжористое брюхо и половой психоз; призвание — авантюрист».

— Да кто ж такой этот Рудевич? — с удивлением осведомился Измайлов, подавляя улыбку. — С одной стороны — он узрел агента Двойника и сообщил о нем ротмистру Казимакову, а с другой — помогает германской разведке?! Неужели это он помог завербовать Аглетдинова с порохового завода, которого позже раскрыл капитан Мулюков?

— Здесь, Шамиль, я знаю столько же, сколько и ты, — невесело проронила Брауде. — Нельзя исключать, однако, что этот неизвестный с порохового завода вовсе и не Аглетдинов. К тому же мы с тобой исходим еще из не совсем ясной посылки, а именно: знакомство заводского работника с немецким агентом — это еще не вербовка. Тот неизвестный мог ведь и не согласиться работать на германскую разведку. Хотя, конечно же, много больше шансов, что он завербован. Одним словом, нельзя отбрасывать версию, что этот неизвестный отказался от предложенного сотрудничества. В общем, надо опять посмотреть дело о разоблаченном агенте с порохового завода и поговорить с Мулюковым.

«Шайтан задери! Как же я не обратил внимания, изучая это дело, кто лично завербовал Аглетдинова и с чьей подачи. Ну и ну! Вот верхогляд», — сокрушенно подумал Шамиль. И тут же тихо произнес, поднимаясь со стула:

— Будет сделано, Вера Петровна. Изучу дело…

— Погоди-погоди, Шамиль. Не торопись. Я думаю, тебе будет интересно узнать, кто еще был тогда на Островского, в доме у Миргазиянова. Точнее, кто тогда стрелял в тебя и в твоих бойцов.

Шамиль чуть замер и потом медленно опустился на стул.

— И кто же?

— Дардиев. Разиль Дардиев, о котором ты однажды говорил, что о нем рассказывал тебе Мулюков.

— А-а. Этот гравер. Бывший прапорщик запасного полка здешнего гарнизона.

— Вот-вот. Он самый.

«Молодец, Дильбара, многое прояснила нам», — мелькнула мысль у Измайлова.

— Да, вот еще одна бумажка, которая была приколота к характеристике Рудевича. — Брауде протянула ему голубоватый листок с красным штампом какого-то учреждения.

То было секретное сообщение контрразведки ставки главного командования о том, что в городе Двинске арестован жандармский ротмистр — резидент германской разведки на севере Российской империи. Этот матерый шпион служил в должности офицера для поручений в штабе 5-й армии Северного фронта.

Это сообщение было призвано поднять бдительность всех, кому оно адресовано, дабы не действовали под носом военной контрразведки и жандармерии подобным образом обнаглевшие немецкие агенты. Поэтому в бумаге описывались приемы и методы работы этого резидента.

Первое, что пришло в голову Шамилю, когда он прочел эту бумагу, так это мысль; а не является ли немецким агентом и местный жандармский ротмистр Казимаков? И он высказал это предположение вслух.

Брауде немного помолчала и заметила:

— Аналогия, конечно, напрашивается, на первый взгляд, поскольку речь идет о жандармских ротмистрах. Но если же поразмыслить немного поглубже, то слишком уж мало что за это говорит. Разве что об этом мало-мальски свидетельствует тот факт, что по вине ротмистра Казимакова остался на свободе и поныне благополучно действует немецкий агент Двойник. Но ведь можно предположить, что этот жандарм старался, но не сумел доказать вину его в шпионаже. И если бы ты, Шамиль, попытался обвинить Казимакова, ну хотя бы в попустительстве немецкому агенту, он бы привел в качестве оправдания именно этот аргумент. Либо другой, более убедительный — пытался, дескать, отыскать и арестовать этого агента, а он как под лед провалился, пропал. И что же? Чем ты, каким козырем будешь бить карту ротмистра Казимакова? А?

Измайлов молча наклонил голову, запустил пятерню в отросшие волосы и буркнул:

— Да, это так. Но вся эта история настораживает, кажется странной… — Он не стал ей объяснять, почему эта история привлекает его как чекиста. Измайлов решил, что прежде всего надо все взвесить, проанализировать, а потом уж и говорить об этих серьезных вещах.

Глянув на задумавшегося молодого сотрудника, Брауде глубоко вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, и сказала:

— Ох уж эти срочные дела, они, как льдины при весенних паводках, так и лезут друг на друга, образуя подчас затор. И не знаешь порой, за которую браться, чтобы с этой запрудой дел побыстрее справиться.

Вера Петровна выжидающе посмотрела на Измайлова и проронила:

— Вчера в стычке на ипподроме был отправлен на тот свет один из отпетых бандюг по кличке Рябой из шайки Дяди Кости. С чем, собственно, я тебя и поздравляю.

Измайлов, не проронив ни слова, внимательно продолжал ее слушать.

— Это приоткрывает завесу над связью между немецким агентом Двойником, Серадовым и Константином Балабановым — главарем банды «Сизые орлы», которая до сих пор еще не уничтожена. Наша ближайшая задача — нащупать хотя бы одно звено этой цепи. А потом можно было бы вытащить и всю ее. И тогда не так уж трудно было бы обмолотить этим цепом все чертово семя, начиная с жандармских осведомителей и кончая ротмистром Казимаковым и прапорщиком Дардиевым. Я уверена, что все они связаны между собой в той или иной степени. А если вспомнить и анонимку, направленную к нам за подписью Сабантуева, которую он, как оказалось, не писал, то выходит: не обошлось и в этой истории без участия Дардиева, специалиста по подделыванию чужих почерков. Вот и получается как по поговорке: куда конь с копытом, туда и рак с клешней; где Дардиев, там и вся нечисть крутится. Уверена: если потянуть этого Дардиева за шкирку, то вытянем на свет божий и тех, кого мы давно ищем. Возможно, что выйдем и на анархиста-уголовника Рафаила Мусина.

Из кабинета заместителя председателя губчека Измайлов прямо направился в архив, чтобы еще раз посмотреть дело Аглетдинова. В протоколе допроса завербованного агента не упоминались посредники. И вообще не упоминались лица, которые были причастны к вербовке Аглетдинова. Лишь в одном месте протокола говорилось, что у обвиняемого пошло все вверх тормашками после встречи с представителем фирмы «Зингер». Поручик Миргазиянов, который вел допрос агента, почему-то оставил вне поля зрения всю кухню вербовки. В этом деле было только одно упоминание, что агентом германской разведки Аглетдинов числился с апреля 1915 года.

«По времени, кажется, более или менее совпадает, — обрадовался чекист. — Тот неизвестный работник с порохового завода был познакомлен с германским шпионом Тенцером в марте пятнадцатого года. Есть и второе совпадение: того заводского работника тоже вербовал служащий казанского магазина фирмы „Зингер“. По всей вероятности, это неизвестное лицо и агент Аглетдинов — один и тот же человек!»

Измайлов поспешил в университет, на юрфак; он знал, на факультете началась экзаменационная сессия и Мулюков принимал у студентов экзамены. Он быстро отыскал Мулюкова. Тот подтвердил его мысли: Аглетдинова завербовал представитель фирмы «Зингер» Иохим Тенцер три года тому назад.

— А этого Тенцера арестовали? — осведомился чекист. — Он почему-то нигде не фигурирует в деле.

Мулюков грустно улыбнулся и сказал:

— Видишь ли, Шамиль, фирму «Зингер» контрразведка прихлопнула в конце тысяча девятьсот пятнадцатого года, а Аглетдинов был разоблачен осенью семнадцатого года.

— Значит, все-таки Тенцер проходил по другому делу, коль фирму разогнали за шпионскую деятельность?

— Иохиму Тенцеру удалось ускользнуть тогда. Он ни на чем не засветился в то время, — это мы потом узнали о его личной роли в деле агента Аглетдинова, — поэтому благополучно выехал за пределы Российской империи.

— А кого же тогда, в пятнадцатом году, здесь арестовали?

— Никого.

— Никого? — по-детски удивился Шамиль. — А на каком тогда основании закрыли эту фирму?

— Вообще-то были арестованы три агента компании — в Чистополе, Чебоксарах и Бугульме. Но потом их выпустили…

— Как выпустили?! — еще больше изумился чекист. — Почему это сделали?

На губах бывшего контрразведчика запечатлелось нечто вроде улыбки.

— Освободили всех по высочайшему повелению императора Николая Второго.

— Неужели сам царь поддерживал немецких шпионов, заступался за них, ведь они развалили его же империю?

— Заступался. И не только заступался за шпионов из фирмы «Зингер», но и за других германских агентов. К примеру, изобличенные в 1916 году в шпионаже камер-юнкеры императорского двора Брюмер и Вульф, которые собирали агентурные данные о секретных военных объектах и воинских частях под видом уполномоченных Красного Креста, были незамедлительно освобождены, а их ссылка в Сибирь отменена. Более того, за разоблачение этих прохвостов сняли со своих постов главнокомандующего Северным фронтом генерала Плеве и его начальника штаба генерала Бонч-Бруевича. Вот такие удивительные кренделя выделывала царская камарилья. Конечно, тут играла свою черную роль жена Николая Второго Алиса Гессенская (по-русски — Александра Федоровна), немка по происхождению. То была хитрая и коварная, как змея, особа. А сам «божий помазанник» был тупым, безвольным человеком, да еще с куриным кругозором. Вот она и крутила-вертела Николашкой как куклой марионеткой. А царицей в свою очередь крутил как хотел безграмотный тобольский мужик Гришка Распутин, то бишь Гришка Новых. Эту фамилию он взял с «высочайшего соизволения», дабы старая не бросала на него тень, ведь этот распутный вечно пьяный мужик причислял себя к «святым старцам». Ну, а в окружении Гришки Распутина были темные людишки, некоторые из них работали на разведку германского генерального штаба. Не случайно, что сам «святой старец» частенько высказывал мысли, созвучные интересам германского генштаба. Да и постоянное получение Распутиным через шведское посольство идущих из-за границы крупных денежных сумм говорило о многом. Не зря же Распутина хотел скрытно арестовать генерал Бонч-Бруевич с помощью особо доверенных офицеров контрразведки и выслать его в самые отдаленные, глухие места империи.

На царствующую чету влиял и министр императорского двора граф немец Фредерикс. Несмотря на престарелый возраст, сей министр, когда речь шла о помощи немцам, уличенным в шпионаже, проявлял прыть молодого козлика: сразу скакал в апартаменты императрицы Александры Федоровны, и интересующие его вопросы решались как по мановению волшебной палочки.

Некоторые же крупные дельцы, работавшие на германскую разведку, без всяких посредников шли в канцелярию императрицы и добивались нужной аудиенции. Так решали свои проблемы и братья Шпан, крупные торговые дельцы, преступные связи которых с Германией были раскрыты контрразведчиками штаба 6-й армии, размещавшегося на Дворцовой площади в Петрограде.

Мулюков посмотрел на часы.

— Через полчаса у меня начинаются экзамены на третьем курсе. Пойдемте-ка немного прогуляемся на улице, а то уже в голове шумит. Не спалось ночью. Встал в четыре утра да за книжки…

Они вышли в университетский двор, утопавший в зелени и цветах. Солнце стояло над самой головой, но духоты не было. Ветер лениво перебирал своими невидимыми руками молодые пахучие листья тополя. Мулюков поднял лицо к солнцу и с шумом глубоко вздохнул, наслаждаясь запахом растений. Немного постояв, мужчины не спеша направились к красивому белокаменному зданию анатомички. И не делая вступлений, Мулюков продолжил свой неторопливый рассказ:

— Одним словом, много было разных темных личностей при царском дворе, которые влияли на внешнюю и особенно внутреннюю политику царского правительства.

Потом Мулюков рассказал о немецкой компании «Зингер», существовавшей в России уже не один десяток лет. До ликвидации этой фирмы она разрослась, как сорная трава, по всей матушке-России. Магазины фирмы были во всех более или менее крупных городах империи, а ее представители-агенты — в уездных городах и даже в глухих деревнях. Компания «Зингер», являясь германским предприятием, с началом войны поспешно объявила себя фирмой Соединенных Штатов Америки. Однако эта перекраска фасада не помогла компании, и контрразведка вскоре вскрыла ее шпионскую деятельность. Компания «Зингер», торгуя хорошими швейными машинами в кредит и долголетнюю рассрочку, сделалась известной по всей огромной империи и создала огромную разветвленную агентуру. Приток денежных средств, получаемых за разведывательную деятельность от германского генерального штаба, давал возможность фирме «Зингер» торговать себе в убыток. То есть убытки компенсировались генштабом.

Одним словом, компания «Зингер» процветала и как свидетельство этого отгрохала в Петрограде на Невском проспекте сверкающий огромными окнами многоэтажный дом.

У всех агентов фирмы «Зингер» имелись специальные географические карты соответствующих губерний, уездов, волостей. На них шпионы условными значками отмечали число проданных в рассрочку швейных машин, а также другие коммерческие сведения. Русская контрразведка установила: эти карты хитроумно использовались для собирания разведывательных данных о военных секретных объектах, о предприятиях оборонного значения и вооруженных силах Российской империи. Шпионы спокойно сообщали эти сведения ближайшему магазину. Ну, а там составлялась сводка по губернии или уезду. Сводная справка в виде картограммы направлялась в Петроград на Невский проспект в центральное управление компании «Зингер». Здесь немецкие разведчики быстро обрабатывали все интересующие данные и переправляли их прямехонько в германский генштаб.

Мулюков встал у цветочной клумбы, что была неподалеку от анатомички, и, низко наклонившись, понюхал розоватые лепестки ириса сибирского.

— Кругом разруха, смута носится черным вихрем по стране, а тут растут такие нежные цветочки, — с восхищением проговорил бывший контрразведчик, медленно выпрямляясь, будто опьяненный нежным запахом. — Ведь находятся ж такие люди, что без цветов не мыслят жизни, а? — Они медленно пошли в обратную сторону. — Вот и я обожаю аромат цветов так, что вижу их частенько во сне.

Измайлов молча слушал Мулюкова, не решаясь поторопить своего собеседника продолжить рассказ о немецких агентах. И он, словно почувствовав это нетерпение чекиста, энергично заговорил на эту тему:

— В общем, по приказу генерала Бонч-Бруевича закрыли все магазины фирмы «Зингер», а все служащие и агенты, причастные к шпионажу, были арестованы. В момент получения соответствующей телеграммы из петроградской контрразведки Иохим Тенцер быстро исчез вместе со своим помощником, как папиросный дымок на ветру. Казанской контрразведке пришлось довольствоваться мелкой рыбешкой, да и та по велению николаевской дворцовой нечисти была выпущена на волю и отправлена в родной фатерланд чуть ли не с оркестром.

— А фотографии этого Тенцера случайно нет в контрразведке? — спросил Измайлов, останавливаясь у университетской библиотеки. — Ведь не исключена возможность, что этот…

— Да-да. Такая возможность, что Тенцер был резидентом германской разведки в Казанской губернии, не исключена, — перебил чекиста преподаватель Мулюков. — Тебя, Шамиль, эта мысль беспокоит?

— Совершенно верно. Она самая.

— Так вот, должен тебя огорчить: фотографию Тенцера искать в архивах контрразведки бесполезно по двум причинам. Во-первых, за представителями фирмы «Зингер» всерьез никто не присматривал до пятнадцатого года. Фактически военная контрразведка в Российской империи до этого бездействовала. Создание же отделов контрразведки при штабах действующих армий, фронтов, а также военных округов в тылу было делом трудным, не хватало опытных, да и подчас добросовестных контрразведчиков. Короче: контрразведка Казанского военного округа еще не успела заняться этой немецкой фирмой, вернее шпионским гнездом. А во-вторых, у двух нянек всегда неухоженное, неопрятное, а иногда и покалечившееся дитя. Дело в том, что, как известно, действовала еще полицейская контрразведка, которую создал в годы первой русской революции небезызвестный Манасевич-Мануйлов по типу французской контрразведки «Сюрте женераль». Вот эти две царские контрразведки частенько бездействовали, полагаясь друг на друга, когда речь шла о борьбе с иностранной агентурой.

Измайлов внимательно слушал бывшего контрразведчика, не отвлекаясь, даже когда рядышком раздавались радостные возгласы хорошеньких студенточек, удачно сдавших экзамены. Молодой чекист хотел было спросить его поподробнее о трех разоблаченных немецких агентах в Казанской губернии, что действовали под крышей фирмы «Зингер», но передумал. «Уж если о самом хозяине магазина Тенцере нет никаких данных, то откуда могут быть сведения о его служащих, то есть немецких агентах, — мелькнула мысль у Шамиля. — Да и зачем это нужно сейчас? Эти ж агенты высланы за пределы России».

Преподаватель Мулюков протянул ему руку и показал на часы.

— Вот видите, как время набрало обороты, даже не успели завершить наш разговор. — Мулюков слегка склонил голову, как бы отдавая дань уважения своему собеседнику, и, выпрямляясь, заметил: — К сожалению, через две минуты начинаются экзамены…

Они быстро распрощались, и Измайлов поспешил к себе на Гоголя.

Через полчаса он уже докладывал Брауде результаты своих усилий. Заместитель председателя губчека закурила и надолго задумалась, как задумывалась всегда, когда речь шла об архисложном вопросе, от решения которого зависела судьба многих людей, судьба всей операции. Обладая глубоким умом, она умела многие неясные события просеять через сито анализа и выявить крупицы истины, позволяющие, как звезды на ночном небе, четко ориентироваться опытным путникам в продвижении к цели.

— Итак, — начала Вера Петровна, взяв карандаш, — первое — можно вполне допустить, что в марте пятнадцатого года с легкой руки жандармского осведомителя Рудевича глава местного магазина фирмы «Зингер» завербовал именно Аглетдинова, а не кого-то другого. — Брауде поставила на чистом листке бумаги жирную единицу и обвела кружком. — Но он из игры выбит капитаном Мулюковым. Это одно.

Она подвигала листком бумаги по столу, словно проверяя, насколько крышка его отполирована лаком, и поставила карандашом такую же жирную двойку, а вслух произнесла:

— Во-вторых, это вовсе не исключает существования на пороховом заводе второго агента. Полулегальные немецкие агенты, действовавшие под вывеской фирмы «Зингер» не один год, конечно же подстраховались и внедрили на важнейшее военное предприятие Казани по крайней мере еще одного диверсанта. Но этот вывод, как говорится, напрашивается сам собой, вытекает из общей логики событий. Но есть одна частность, которая… А впрочем, — и обращаясь к Измайлову: — Давай-ка, Шамиль, вместе порассуждаем…

Хозяйка кабинета встала и прошлась по комнате.

— Тебя не насторожила та легкость, с которой удалось установить довольно точно, кого завербовал этот шпион Тенцер в марте 1915 года на пороховом заводе, а?

Молодой чекист удивленно раскрыл глаза.

— А вот меня это несколько озадачило. Ко мне вдруг пришла какая-то навязчивая, как муха, мысль: нам подбросили туфту, которую мы приняли за настоящую, драгоценную вещь.

Брауде остановилась перед Измайловым, и тот сразу же хотел встать.

— Сиди, сиди. Мы ведь живем не в восемнадцатом или девятнадцатом веке, когда мужчины предпочитали разговаривать с дамами стоя, и не находимся в ложе столичного императорского театра, где мужчины все спектакли напролет стояли чуть позади сидевших женщин.

Она немного помолчала и продолжила:

— Вот представь себе, Шамиль, такую картину: нашел ты, как следователь, на месте преступления оторванную пуговицу с клочком материи. Путем анализа и поиска ты установил по этому вещественному доказательству, что пуговицу оторвали от пиджака, принадлежащего гражданину Н. Теперь возьмем несколько другой вариант. Обнаружил ты на месте преступления не пуговицу, а целехонький пиджак, да еще с визитной карточкой этого же гражданина. Спрашивается: в каком случае ты больше будешь подозревать гражданина Н., в первом или во втором?

— Конечно, в первом, когда обнаружу пуговицу. Во втором случае вряд ли сам преступник, совершив, скажем, убийство, оставит свой пиджак, да еще со своим именем и адресом.

— Вот то-то и оно, — улыбнулась Брауде.

— Вера Петровна, вы полагаете, что в бумаге о вербовке Тенцером неизвестного нам человека специально не указывалось имя работника завода? А именно Аглетдинова.

— Вот именно! Ведь поиск и находка психологически укрепляют правильность выводов любого искателя. Если же ему стали известны данные, которые прямо — как, например, случай с пиджаком и визиткой, — проливают свет на кого-то, он обязательно постарается, если конечно же нормально мыслящий человек, проверить их, сопоставить по всем параметрам — времени, места пребывания подозреваемого, его характера, поведения, его личности и так далее. Иначе говоря, «готовые» доказательства менее убедительны, меньше им веришь, чем те, которые находишь своим трудом, своими усилиями. — Брауде махнула рукой. — А механизм формирования этого процесса я уж не буду разбирать. Это хлеб психологов. — Она потерла кончиками пальцев красивый лоб и продолжила:

— Итак, есть у нас отправная точка. Исходя из нее как из истины, можно сделать следующие выводы. Если резидент германской агентурной сети умен, а в этом трудно усомниться, то именно его идеи лежат в основе комбинации с этими архивными бумагами. То есть нам дали возможность самим вычислить, кого завербовал весной пятнадцатого года этот пресловутый Тенцер. Отсюда напрашивается вывод… — Брауде выразительно посмотрела на своего сотрудника, как бы приглашая к разговору. И Измайлов тут же выпалил:

— Эти бумажки не случайно обронены, а подброшены. Иначе говоря, они — это ложно расставленные бакены для нашего поискового судна, дабы мы сели на мель, если вздумаем погнаться за ним.

— Правильно, Шамиль. Видимо, так и было. Но предположим теперь, что резидент рассеянный, как склеротик, и недалекий человек. Тогда, выходит, найденные бумаги — высшая правда, как библия или коран для религиозных фанатиков. А коль так, то впору нам сейчас назвать и начальника кайзеровских дьяволов, и наших местных падших душ-угодников. Тут он, как говорится, виден через слабую лупу. Все сходится к тому, что это жандармский ротмистр Казимаков. Против него в этих бумагах много улик. Даже слишком.

— Наверное, они, оставляя эти своеобразные намеки и полунамеки, рассчитывали, что мы их примем за истину в последней инстанции, когда допетрим до тех положений, за которыми, как за полупрозрачными занавесками, прячется германский резидент, — высказал предположение Измайлов. — Да еще рассчитывают, что мы загружены до отказа, до предела, как баркасы с затонувшего ночью корабля. И это действительно так. Что при такой ситуации мы, не теряя ни минуты, будем обязательно грести к тому берегу, к тому месту, которое они нам подсвечивают, делают видимым.

— В принципе мы так вроде и должны бы поступить, — проговорила Брауде, доставая из пачки папиросу. — Но наши сомнения, как железные цепи, преграждают нам этот путь. Конечно, найти бы этого Казимакова, тогда во многом прояснилась бы ситуация. — Хозяйка кабинета зажгла спичку и прикурила. — А так слишком много в нашем баркасе дыр.

Брауде не спеша прошлась по комнате, держа папиросу двумя пальцами на уровне губ. Она глубоко не затягивалась, а лишь слегка, как начинающая, попыхивала папиросным дымком и то только для того, чтобы как можно больше сосредоточиться. Во всяком случае так казалось Измайлову.

— А эти дыры, — продолжала Вера Петровна, — нам сейчас не залатать. Их можно заделать только пластырем конкретных сведений. Мы ими, к сожалению, не располагаем. Главная прореха в наших познаниях заключается в том, что мы не знаем, когда эти бумаги, проливающие свет на действия немецкой агентуры, были оставлены. Как не знаем и того: оставлены ли они госпожой неразберихой, пришедшей к нам сюда вместе с вьюжной февральской революцией, или подброшены. Видишь, в своих суждениях я опять пришла на круги своя. Одним словом, повторяюсь. Но ведь нельзя не учитывать и то обстоятельство, что все бумаги, которые мы здесь обнаружили, за исключением дела, которое вел Мулюков, свидетельствуют о событиях до февраля семнадцатого года. Вполне возможно, что и сами эти бумаги родились на свет до февраля месяца…

— Но это, Вера Петровна, не опровергает предыдущую нашу концепцию, — заявил Измайлов. — Конечно…

— Погоди, погоди, Шамиль. Я сначала закончу свою мысль. — Брауде потушила окурок и присела на стул. — Если все же бумаги были утеряны или их специально оставили в февральские дни, то это значит, они предназначались не для нас, не для ЧК. А для контрразведки Временного правительства. Зачем? Возможно, для того же самого, что мы собираемся делать. А может, преследовали одну цель — вывести из игры этого Казимакова. Быть может, он кому-то очень мешал. Но эти мои суждения верны, если опять-таки считать, что эти бумаги были подброшены. Если же их забыли — это уже другой табак. — Она немного помолчала и спросила:

— Так что ты хотел сказать?

— Да, собственно, ничего особенного. Просто мне подумалось, что эти бумаги, хотя и с бородой, правда, маленькой, но они могли быть оставлены после прихода Советской власти и предназначались для ЧК.

— Может быть, и так, а может, и нет. Ясно одно: ни одна наша версия пока что не перевешивает чашу неизвестности. Эти неясности и есть дыры, которые нужно залатать, и чем быстрее, тем лучше. А силенок-то у нас не хватает. Все наше ЧК — десяток человек. Вот и приходится каждому из нас, как ежу, наваливать на себя всякую всячину, насколько хватит сил.

Брауде быстро встала и сняла трубку телефона, потом снова ее положила на никелированный металлический рычажок и проронила:

— Еще каких-то два-три дня назад с трудом верилось, что в Казани существует, вдобавок ко всему, еще и германская агентурная сеть. Но после того как всплыли Тряпкин-Двойник, Серадов, да еще эти архивные бумаги — все стало реальностью. Печальной, тревожной реальностью, полной опасности. И неизвестно, кого надо искать в первую очередь, кто из них важнее.

Брауде сняла трубку. Но на другом конце провода никто не отвечал.

— Правомернее, наверное, ставить вопрос иначе, — произнесла она с досадой на лице, — кого из них легче найти: Серадова, Тряпкина или Казимакова. Я уж не говорю пока о Дардиеве.

Измайлов низко склонил голову над столом, словно согнулся под тяжестью сложного вопроса, ответил:

— Казимакова, пожалуй, легче всего отыскать. Его ведь видели в Суконной слободе. Да и через жандармских осведомителей можно попытаться…

Брауде молча погладила ладонью черную телефонную трубку, будто искала шероховатости, и покачала головой:

— Мне все-таки кажется, что надо начинать с Серадова.

— С Серадова? — несколько удивился молодой чекист.

— Да, с Серадова. Вот пытаюсь дозвониться в управление коммунального хозяйства, но безуспешно.

Тем временем Шамиль догадался, почему Вера Петровна названивает в это управление. Ипподром-то подчиняется горкомхозу. Следовательно, директором-то Серадов назначен управлением коммунального хозяйства. Ведь кто-то его рекомендовал! Конечно же Брауде права. Это ж реальный ход.

Измайлов, не мешкая, поехал в горкомхоз. Там он выяснил: Серадов оказался во главе ипподрома благодаря стараниям Иванова, ответственного работника управления коммунального хозяйства. Но самого Иванова на работе не оказалось — заболел. Юноша почувствовал недоброе: сбежал или… Он старался не думать об этом, пока ехал к тому домой на Кабанную. Шамиль быстро нашел нужный дом. Дверь открыла молодая женщина с желтыми послеродовыми пятнами на лице. Она оказалась женой Иванова.

— Ваш муж дома? — спросил ее Измайлов, доставая из нагрудного кармана чекистский мандат.

— Он на работе… — ответила та, даже не взглянув на его документ. — Володя с утра ушел, как обычно.

Женщина нервно облизала языком тонкие губы и негромко осведомилась, бессильно опускаясь на ступеньку крыльца:

— Что-нибудь случилось? Зачем вам Володя?

— Когда он ушел? — вместо ответа быстро спросил ее чекист.

— Утром. Половина восьмого. Как обычно.

— За ним никто не заходил?

— Нет.

— А он вам не говорил, что куда-нибудь заедет по дороге?

Женщина как-то отрешенно покачала головой:

— Ничего не говорил. А вы на работу заходили?

— На работе его нет и сегодня не было вообще.

— Как? Как не было? Не может быть! — Хозяйку начало трясти словно при лютом морозе. — Он, Володя, всегда меня предупреждал, если куда-то собирался. Боже мой! — Побелевшая, как снег, женщина схватилась за сердце. — О боже мой, чует мое сердце, что пришла беда.

Измайлов не пытался разубеждать несчастную женщину. Он помог ей встать и проводил в дом. В темноватой комнате стояла детская кровать с деревянным ограждением, стол, обшарпанный комод да большая железная койка, на которой лежал грудной ребенок, покрытый старым серым одеялом.

«Похоже, хозяин взяток не брал, — подумал чекист, — иначе б не была обстановка такой убогой».

Измайлов еще немного поговорил с хозяйкой и вышел на улицу. Обошел дом, потом прошел около забора соседнего дома и остановился.

Солнце исчезло за огромными белыми кучевыми облаками, и бесчисленные яркие блики вмиг пропали с поверхности озера Кабан. Умеренный ветер слегка рябил воду; волн не было совсем. Рядом, за резными оконными наличниками деревянного дома, гнездились воробьиные семейства. И оттуда то и дело радостно подавали голоса их птенцы. И Шамиль впервые в жизни позавидовал птичьей жизни. «Вот ведь, живут же разные живые существа на земле тихо-мирно. А тут…» Он вспомнил причитания жены Иванова, ее глаза, налившиеся горькими слезами.

«Неужели его убили? Похоже. Биография-то этого Иванова хорошая: большевик с 1915 года, отбывал ссылку, хороший семьянин. Вон как жена убивается».

— Ну хватит эмоций, — неожиданно громко вырвалось у молодого чекиста, и он сам от этого встрепенулся, напрягся. — Нужно думать, рассуждать, — уже прошептал юноша.

«Итак, биографии Иванова и Серадова известны. Между ними — пропасть, и пути-дорожки их не могли пересечься. Ну, а коль и могли случайно познакомиться, то этого вовсе не достаточно для того, чтобы Иванов предложил этому проходимцу Серадову солидную должность. Тем более что, по словам сослуживцев, он — принципиальный и честный человек. Следовательно, самому Иванову кто-то порекомендовал Серадова. И видимо, этот „кто-то“ боится, что на него могут выйти в связи с провалом Серадова. А если так…»

— А если так, то этот неизвестный постарается убрать Иванова, чтобы отрубить концы, — вслух произнес Измайлов.

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза от неприятных мыслей и чувств. У него мелькнула мысль, что, по всей вероятности, этот негодяй успел уже сделать свое черное дело. «Выходит, по моему тугодумию пропал человек. Ведь я должен был догадаться обо всем этом еще вчера. А тут вот за меня приходится думать другим. У Брауде и без моих забот вагон дел. И как же просто можно было снова выйти на этого проклятого Серадова, будь я чуть-чуть порасторопнее. Ход-то был очевидный, как в шахматной партии, когда твой противник следующим бесхитростным ходом намеревается съесть твою фигуру». И сегодня с утречка можно было бы спасти Иванова, а заодно и сцапать его убийцу. Теперь уже Измайлов не сомневался, что Иванова убили. Только сейчас он вспомнил, что в управление горкомхоза позвонил неизвестный мужчина и заботливо сообщил: «Товарищ Иванов заболел и находится дома».

Ясно: хотят выиграть время, чтоб замести следы. «Э-хе-хе, если б умишка было побольше, — бичевал себя Шамиль, — жив остался бы этот отец семейства. А как же его жене быть сейчас? Как выкарабкаться из пропасти горя?» Он невольно вздрогнул, и холод пробежал по всему телу.

«Ну хватит таять, как сосулька, — властно сказал Измайлову внутренний голос, — эдак можно совсем сломаться. Нужно действовать, действовать, действовать, шайтан задери! — перешел на крик этот же голос. — И думай, думай! Каждый день. Утром и вечером. Днем и ночью. Все время думай. Каждую минуту. Только тогда будет прок».

— Так, Иванов вышел из дома в половине восьмого, — вслух начал размышлять чекист, пытаясь своим голосом успокоить себя. — На улице уже было светло. Видимость нормальная. Народ давно проснулся.

Измайлову вдруг показалось, что он близок к разгадке того, как убили Иванова.

Если на улице был уже народ — то вряд ли убийца покушался на свою жертву здесь, на Кабанной, — размышлял чекист. — Значит, его убрали на другом отрезке пути. Но там еще больше народу. Где же он тогда подвергся нападению? Ба! Да сегодня ж утром был густой туман! И это все могло произойти недалеко от его дома. Народу же здесь мало ходит. Улица-то в один ряд домов; с другой-то стороны берег и вода.

Измайлов крупным шагом направился к берегу. Огляделся. Потом, внимательно вглядываясь под ноги, медленно пошел вдоль берега. Остановился. Подумал. И, сделав с десяток шагов, стал напротив глухого деревянного забора, который связывал своей непроглядной таинственностью два соседних дома, что находились несколько ближе к Рыбнорядской площади, чем дом Иванова. С Рыбнорядской то и дело доносилось дребезжание расхлябанных трамваев, постукивание их колес о стыки рельсов и сигнальные звонки.

«Нужно искать следы здесь. Дальше, к столь многолюдной улице преступнику идти не резон. Опасно».

Чекист осмотрел твердый грунт берега, который почти у самой воды превращался в узенькую, в несколько вершков, песчаную полоску. Потом на несколько саженей отошел от берега, где зеленела редкая трава, провел по ней ногой в надежде зацепить носком ботинка то, что невидимо взору. Так он потихоньку, осматривая неширокую полосу берега, и продвигался в сторону устья Булака.

Среди редких мелких камней у самой воды Шамиль увидел четверть красного, хорошо обожженного кирпича. Он поднял этот увесистый обломок и начал с особой тщательностью рассматривать будто заморскую диковину. На неровной, зубчатой стороне кирпича Измайлов увидел несколько прилипших коротких волос цвета соломы. Чекист тотчас опрометью бросился к дому Иванова. Шамиль вбежал, в знакомый дом и с порога:

— Аграфена Никитична, у вашего мужа какого цвета волосы?

— Светло-золотистые… — тихо ответила несчастная женщина, напряжением вглядываясь в лицо чекиста, пытаясь найти в нем какой-нибудь штрих, черточку, которая давала бы хоть малейшую добрую надежду в случившемся.

Но лицо Измайлова, словно вмиг закаменевшее, было неподвижным. Он быстро, не попрощавшись, вышел из дома и побежал к берегу озера, где неподалеку сидел в лодке и удил рыбу какой-то мужчина. От берега до лодки было неблизко. И Шамиль, сложив ладони рупором, крикнул:

— Эй, товарищ! Прошу вас подплыть сюда!

— Чего орешь-то, дурак! Рыбу эдак распугаешь, — громко подал голос рыбак.

— Слушай, рыбак, я очень тебя прошу. Причаливай сюда. Дело, есть! Я из ЧК.

— Пошел отсюдова, сопляк, со своим делом, — раздраженно огрызнулся тот. — А будешь орать — ужо получишь у меня.

Но Измайлов не сдавался и уже другим тоном потребовал, чтобы рыбак немедленно причалил к берегу. Мужчина матюкнулся, положил удилище в лодку и… погреб дальше от берега.

— А ну стой, гад! — Шамиль пришел в ярость. — Греби сюда, контра, а то продырявлю твою лодку!

Мужчина, сидевший в лодке лицом к берегу, увидел в руке парня, что требовал причалить, револьвер. И он на несколько секунд замер, но потом снова принялся грести к середине озера.

«Уж не он ли угробил Иванова? — мелькнула у чекиста мысль. — А то с чего это ему убегать от чека». И Измайлов выстрелил в воздух и потом прицелился в борт лодки.

Видя такой оборот, мужчина в лодке заорал, чтоб он не стрелял, что сию минуту подплывет к берегу. Через несколько минут рыбак вылезал уже из своего ялика на берег.

Шамиль показал мужчине свой мандат и потребовал, чтобы тот объяснил свое поведение. Но он что-то промямлил невнятное и надрывно закашлялся. Потом пояснил, что страдает туберкулезом и является инвалидом. Чекист сочувственно посмотрел на бледное, худое лицо рыбака и тотчас смягчился.

— Ну вот что, — сказал он, возвращая рыбаку справку об инвалидности, — давай-ка, Варлам Серафимович, греби потихоньку вон в ту сторону. — Шамиль показал на минарет соборной мечети. — И гляди в воду под правое весло, а я буду смотреть влево. Вода-то вон какая прозрачная, аж дно видно.

— Чево высматривать-то будем? Неужто сундук с серебром али русалку какую, а?

— Будем высматривать, Варлам Серафимович, человека.

— Да ну?! Али утоп хто?

— Вроде этого. — Измайлов помолчал и спросил лодочника: — Как я понял, живешь, Варлам Серафимович, где-то здесь, на берегу озера?

— А как же, здесь, на Кабанной. Вон мой дом-то, недалече отседова, — он показал рукой на ветхую избенку, — третья от угла.

— Значит, ты знал Иванова Владимира Олеговича?

— А как же, што надо мужик. Справедливый. Всегда подсобит, бывало. — Лодочник встрепенулся, и лицо его передернулось от ужасной догадки.

— Ужель с ним оказия случилася?!

Измайлов уныло кивнул головой:

— Вроде так.

Лодочник трижды перекрестился двуперстием, подобно староверу, и прошептал молитву. Потом взял весло и сказал:

— О господи, и почему же ты так немилостив? Каженное лето утопают и христьяны, и мусульмане. И конца края нету етому.

Измайлов расспросил лодочника, что его интересовало, покуда они целый час делали челночные рейсы от берега до средины озера и обратно. Каждый раз при этом они смещались ближе к Булаку.

— Господи, святая богородица! Господи, да воздай ему райское блаженство! — громко запричитал Варлам Серафимович, то и дело осеняя себя крестным знамением. Это он первый заметил мертвого человека, лежащего на дне недалеко от берега.

Они подплыли ближе к мертвецу, спокойно взиравшему открытыми глазами через метровую толщу воды на плывшие в небе облака. Казалось, что покойник шевелится и воспринимает окружающий мир. Такое жуткое впечатление создавалось преломлением света, образуемым мелкой рябью на поверхности воды. И Варлам Серафимович беспрестанно крестился, отвернувшись от покойника. Когда Измайлов предложил ему поднять вдвоем покойного Иванова на лодку, он поначалу побелел как мел, потом в страхе замахал обеими руками:

— Господь с тобой, начальник. Помилуй. Не губи меня. Ужас как боюсь утопленников-то. И так по ночам-то не могу почивать: али лешие приходят, али чад чую, ета, из самой, почитай, преисподни несет. Вот и задыхаюсь. И лодку надобно будет бросать: примета такая есть — вусе время тогда надобно будет усопших возить.

Шамиль быстро разделся и, преодолевая страх (он никогда не вытаскивал из воды мертвецов, кажущихся живыми), выволок погибшего Иванова на берег. Его слегка подташнивало, и кружилась голова.

Хоронили Иванова и погибших на ипподроме бойцов на следующий день на Арском кладбище.

Но в тот тяжелый июньский день Измайлову пришлось еще изрядно попотеть, расчищая авгиевы конюшни. После страшной находки на озере Кабан и опознания трупа Иванова его женой Шамиль поспешил в горкомхоз. Там он выяснял подробности назначения Серадова ипподромным начальником. Один из опрошенных работников показал, что случайно слышал телефонный разговор, в котором Иванов сообщал какому-то Дорофею, что кандидатура Серадова будет рассматриваться начальством и что он, Иванов, его порекомендовал. Этот разговор был в апреле.

Чекист узнал, что в апреле Серадов был назначен директором ипподрома. Вот теперь надо было во что бы то ни стало найти этого Дорофея. К сожалению, в горкомхозе о нем никто не знал.

Измайлов уже под вечер снова поехал на Кабанную, к вдове Иванова. От нее он узнал, что Дорофей является приятелем Ахнафа Сайфутдинова, с которым ее муж дружил с детства. И что только Ахнаф может помочь ему найти этого Дорофея.

Ахнаф Сайфутдинов жил недалеко — на Вознесенской. Чекист без труда нашел дом Сайфутдинова и остановился у входа. «А вдруг здесь и этот Дорофей, — мелькнула мысль у Измайлова. — И если Дорофей и Сайфутдинов враги, то мне придется здесь туго. Могу не справиться». И он побежал звонить в ЧК. Когда Шамиль доложил ситуацию, Брауде приказала, чтоб без подмоги он туда не совался.

Через полчаса прибыли чекист Хайретдинов Аскар и четверо бойцов. Измайлов расставил людей по местам и вместе с Хайретдиновым вошел в дом, где, по словам вдовы Иванова, жил друг детства её покойного мужа.

«Посмотрим, какой это друг», — с ожесточением подумал Шамиль, крепко сжав в кармане рукоятку нагана. После перипетий, в которых он побывал, юноша мало чему и кому верил. Юношеский максимализм временами, как запряженный вол в густом тумане, незаметно тащил его с верного пути к обочине, к крайности чувств.

Дверь им открыла пожилая женщина с гладко причесанными волосами и большими выразительными глазами.

— Мы из ЧК, — представился Измайлов, протягивая свое удостоверение. — Ахнаф Сайфутдинов дома?

— Нет, на работе.

— Где он работает? — тихо спросил Шамиль.

— На мыловаренном заводе.

— Когда он должен прийти?

— С минуты на минуту, — проговорила женщина, нервно теребя фартук с ярко-красными цветами.

— А вы кем ему приходитесь? — осведомился Измайлов, осматривая комнату.

— Мать. А что случилось? — прерывающимся от волнения голосом спросила она.

Шамиль помедлил, изучающе посмотрел на хозяйку и поинтересовался, словно не слышал ее вопроса:

— Ваш сын со своим приятелем Дорофеем на одном заводе, что ли, работают?

— Каким Дорофеем?.. А-а… С Гришуниным, что ли?

— Его фамилия Гришунин? — быстро спросил ее чекист.

— Да. Мы-то его зовем по фамилии… Гришуней. А работает он на меховом заводе, механиком.

— Где этот Гришуня-Дорофей живет? — нетерпеливо осведомился Шамиль.

— Да где-то у института благородных девиц. Сейчас уточню. А вы пока посидите…

Хозяйка открыла дверь в соседнюю комнату и позвала дочь.

— Вот Сания вам объяснит…

Когда Шамиль взглянул на представшую перед его глазами девчонку, он чуть не обомлел: настолько поразительное сходство ее было с Дильбарой. Только Сания немного выше и стройнее. А глаза, нос, губы и улыбка — ее, Дильбары. Горло неприятно сдавило, будто схватили руками, и к голове прихлынула кровь. Сердце учащенно забилось.

Сания начала рассказывать, как найти интересующий чекистов дом, но Шамиль ее не слышал, вернее, слышал, да не понимал в первую минуту, о чем она говорит. Вместо этого в голове крутился вопрос: а не сестры ли они с Дильбарой? Ведь он толком ничего не знал о родословной купца Галятдинова. Измайлов раньше слышал о двойниках, но никогда не видел поразительно похожих друг на друга людей. У этой улыбчивой девчушки был разве что голосок звонче. Наконец молодой чекист пришел в себя и стал механически переспрашивать Санию, пока не понял, что этот Гришунин живет во втором доме от института благородных девиц. Этот дом стоит на Грузинской улице. Но номера его она не знала. Этот дом показывал давным-давно ей брат Ахнаф.

— Шамиль, тебе чего, плохо? — спросил его встревоженный Аскар Хайретдинов.

Измайлов только сейчас понял, что, незаметно погрузившись в размышления, он с отрешенным взглядом привалился к косяку кухонной двери, а левая рука его повисла, как мочалка.

— Нет-нет, — встрепенулся Шамиль. — Все нормально. — А сам подумал: «Странно, Сания и Дильбара как две одинаковые звезды, а я почему-то не оказался сейчас в плену у этой юной красавицы, как тогда у Дильбары. Почему мои мысли, как вороные кони, понеслись невесть куда? Может, образ Дильбары во мне уже несколько померк? А может, все-таки потому, что Сания это не Дильбара?» Он тяжело, по-стариковски вздохнул и поглядел в окно, под которым снаружи стоял боец. Затем юноша прошелся по прихожей и увидел над небольшим зеркальцем, прикрепленным к стене, фотографию двух обнявшихся мальчишек на фоне озера Кабан. В одном из них он узнал убитого Владимира Иванова.

Потом Шамиль опустился на стоявший рядышком стул, и мысли, будто испуганные птицы, заметались в голове. Он все пытался разобраться в своих чувствах, но это оказалось ему не под силу. Часы-кукушка, что висели в простенке между кухней и большой чистой комнатой, прокуковали шесть раз. Но Ахнафа все еще не было. А прошло уже полчаса, как они пришли сюда. И Измайлов нетерпеливо заерзал. «Может, он почуял неладное и утек! Может, и так. Не так-то просто тут разобраться, кто друг, а кто враг».

— Может, ваш сын куда-нибудь пошел? — спросил он хозяйку.

— Ахнаф обязательно бы предупредил меня об этом, — ответила хозяйка, очень волнуясь. — Правда, он иногда по дороге купается. Но это занимает у него не больше четверти часа.

Измайлова словно взрывом подбросило, так резко он вскочил со стула, и тут же выкрикнул:

— Где он купается? Где?

Хозяйка дома в страхе прижалась к перегородке. Вконец испуганная, она на короткое время потеряла дар речи и способность соображать.

— Где он купается? Здесь, на озере, или на Казанке? — уже кричал молодой чекист.

Из комнаты выбежала Сания и громко, звонким голосом сказала:

— Не смейте кричать на маму! Как вам не стыдно! Ворвались к нам и хозяйничаете.

— Да поймите же вы, вашему Ахнафу грозит смерть! — выпалил Измайлов. Эта идея ему пришла неожиданно, когда хозяйка сказала про Кабан и купанье. Но, видимо, эта мысль начала зреть у него, когда он увидел фотографию двух друзей и где-то в глубине души воспринял ее почему-то как своеобразный символ трагического рока для них обоих. Все это породило у Шамиля неожиданную догадку: Ахнафа, как и его друга Иванова, уберут сегодня! Ведь только через них можно выйти на этого Дорофея. Если убрали одно звено в этой цепи, то обязательно уберут и другое. Тогда не было бы смысла убирать Иванова! А они конечно же перестрахуются, если даже этого Ахнафа Сайфутдинова связывает с Дорофеем нечто большее, чем дружба. Ведь если Ахнаф не причастен к гибели Иванова, то, узнав об этом трагическом случае, он может кое-что поведать ЧК. А этого они не допустят!

— Как смерть? — испугалась и Сания. — За что? Мой брат честный человек!

— Вот как раз за это агенты и бандиты могут его погубить. Ну скорее же говорите, шайтан задери, где он сейчас?! Где он может купаться?!

— Он обычно купается на этой стороне, примерно напротив мечети Марджани, — скороговоркой выпалила Сания, которую начал уже охватывать нервный озноб.

— «Примерно»… — передразнил ее недовольно Шамиль. — Пойдем покажешь.

Измайлов рванулся к двери и, открыв ее, позвал одного из бойцов:

— Эй, Асрар-абый, давай скорее сюда.

Вбежал красноармеец с расстегнутой кобурой нагана.

— Вот что, Асрар-абый, останешься здесь. Если кто придет — задержи. А мы скоро вернемся. И будь осторожен. Не исключаю, что кто-нибудь из бандюг заглянет. Короче, оружие держи наготове. — Чекист махнул рукой: — Хайретдинов, бери остальных бойцов и бегом за мной.

Он обернулся и увидел, как хозяйка дома обняла свою дочь, словно та уезжала надолго за тридевять земель, и осыпала поцелуями. Измайлов молча подскочил к ним и решительно потянул Санию за руку.

— Каждая минута дорога, — как-то жалобно проговорил он увлекая за собой девчонку. — Сейчас она вернется.

Они подбежали к ожидавшей их пролетке и уже через минуту мчались к озеру. Вскоре после бешеной гонки показалось озеро.

— Туда! Вон там он должен быть, — показывала Сания в сторону берега, где он изгибался небольшой дугой, образуя крохотный заливчик.

И действительно, там купалось несколько мужчин, хотя в целом берег был почти безлюдным. Уже издалека чекисты заметили, что купаются только двое, а двое других сидят в одежде и, судя по всему, в воду лезть не собираются. Когда пролетка подкатила к самому берегу, купающиеся уже вылезали из воды. Но среди них Ахнафа Сайфутдинова не было.

Шамиль махнул рукой, и все разом окружили незнакомую компанию.

— Гришуня, а Ахнаф разве не приходил купаться? — спросила Сания одного из парней.

— …Нет… не приходил… — ответил тот с каким-то замешательством. — Он вроде собирался на Рыбнорядский базар зайти.

Неуверенный тон насторожил Измайлова.

Тем временем мужчины вылезли из воды и начали не спеша одеваться. Рядом с ними лежали две пустые бутылки из-под смирновской водки, а третья — початая.

— А ну, братцы, сядай сюда, — заговорил одноглазый мужчина с наколками на руках, — гостем будете. Горлышко чуток промочите…

Измайлов заметил, что этот одноглазый мужчина сидел на каких-то тряпках. Ему показалось, что это майка с рубашкой.

— А ну-ка, дружок, пододвинься, — скомандовал чекист одноглазому, — я тут с тобой рядышком сяду.

Тот нехотя начал двигаться, придерживая и тряпье. Но тут чекист заметил ворот мужской рубашки. И он сразу все понял. Шамиль выхватил из кармана револьвер и быстро и грозно скомандовал:

— Встать! — Он тут же выхватил из-под одноглазого рубашку. — Чья это рубашка?! Чья? Все остальные уже свои надели! — Шамиль обернулся: — Сания, а ну посмотри.

Она взяла рубашку и вскрикнула:

— Это его рубашка! Моего брата! Ахнафа! Где он?! — И, уже догадавшись, что произошло непоправимое горе, схватилась руками за голову и страшно закричала: — А-а-а!.. Ахнаф!! Брат мой!!!

Но ее голос так же неожиданно смолк, как и возник: она упала тут же без чувств. Только эхо через несколько секунд откликнулось где-то на противоположной стороне озера.

Все происшедшее потрясло Измайлова. Он подскочил со страшным лицом к одному из купавшихся и со всей силой ткнул того в лицо дулом нагана. Тот вскрикнул от боли, покачнулся, но не упал.

— Если ты, контра, со своим дружком через минуту не вытащишь Ахнафа из воды, я вас своими руками обоих утоплю. Ну! Гады!!! В воду!! А попытаетесь уплыть, я вам обоим башку продырявлю, — и Шамиль вытащил из кармана второе свое оружие — подарок Соловьева. — Бего-ом-м в воду!!!

Бандиты ошалело кинулись в озеро. Мужчины проплыли с десяток метров и начали поочередно нырять. Измайлову почему-то не верилось, что они вообще найдут свою жертву. Но буквально через пару минут те отыскали Сайфутдинова и с невероятной быстротой вытащили его на берег и начали делать искусственное дыхание, как профессиональные спасатели.

И каково же было удивление всех, когда мертвец начал подавать признаки жизни. А собственно, особого удивления не должно было быть, ведь вода над головой несчастного парня сомкнулась, не без помощи «друзей», всего каких-нибудь пять минут тому назад. Те, что топили Ахнафа, понимали, что единственный шанс остаться им в живых — это спасти его. Вот они и старались.

Потом выяснилось, эти бандиты из шайки Дяди Кости сначала напоили водкой свою жертву, подмешав ему какого-то дурманящего зелья, а потом без труда исполнили задуманное.

Тот июньский вечер на берегу Кабана оказался для чекистов насколько неожиданным, настолько и трагичным. Пока откачивали Сайфутдинова, воспользовавшись всеобщим к нему и к его сестре вниманием, одноглазый достал из заднего брючного кармана миниатюрный дамский браунинг, который молодой чекист Хайретдинов при обыске не заметил, прыгнул в пролетку, и только пыль взвихрилась за лошадью.

— Стой! — закричал боец вслед беглецу вместо того, чтобы, не теряя ни секунды, стрелять в него.

Какую-то долю секунды чекисты были в замешательстве, но потом все разом открыли огонь по одноглазому. Огрызался выстрелами и бандит, и довольно метко. Сначала схватился за живот и повалился боец, первым заметивший побег. Потом вскрикнул и упал Дорофей Гришунин.

— Ложитесь все! — крикнул Измайлов, беспрерывно стреляя в одноглазого бандита из обоих пистолетов.

— Винтовку мне! — крикнул один из бойцов. — Дайте винтарь. Из нагана его уже не достать.

Воспользовавшись суматохой, остальные задержанные члены шайки бросились врассыпную.

— Стой, гады! — скомандовал Хайретдинов, заметив разбегавшихся бандитов. — Застрелю!

Но те, как глухие, совершенно не реагировали на его слова. И молодой чекист бросился в погоню.

Тем временем пожилой боец взял у своего товарища драгунскую укороченную винтовку, тщательно прицелился и выстрелил в беглеца, который уже достиг крайнего дома. Лязгнул затвор винтовки, и снова раскатисто ухнул на все озеро винтовочный выстрел.

Одноглазый бандит резко, как-то неестественно выпрямился, выпустил из рук вожжи и рухнул вперед через козлы прямо под колеса пролетки. Повозка резко подпрыгнула, накренилась набок, но не перевернулась. Лошадь, пробежав несколько десятков метров, остановилась.

— Ай да Абдулыч, — довольно произнес один из бойцов, — ты, как всегда, не мажешь. Молодец.

— Коль постреляешь две войны, японскую да мировую, с четырнадцатого года, дак и ты будешь с полсотни шагов картофелину дырявить. Я этому одноглазому метил сделать укол в правую ягодицу, а попал, кажись, чуть выше.

Справа хлопнули выстрелы. И только тут все заметили, что двое задержанных, что откачивали потерпевшего Сайфутдинова, пытаются убежать. Гнавшийся за ними Хайретдинов стреляв в воздух, чтобы остановить бандитов. Одного из них молодой чекист настиг, но другой явно уходил от него: тот уже был готов перемахнуть высокий забор и исчезнуть, как вдруг снова Абдулыч жахнул из винтовки и бандит повис, как тряпка, на заборе.

Раненый Дорофей Гришунин, перед тем как его отправили вместе с тяжело раненным бойцом в больницу, показал, что если бы он не позвал Ахнафа сегодня купаться, то его бы самого убили. Это одно. А другое — он действительно очень просил Иванова, чтобы тот помог устроить Серадова Алтынбая на какую-нибудь приличную работку. И Иванов рекомендовал Серадова директором ипподрома. А его, Дорофея Гришунина, просил поспособствовать трудоустройству этого Серадова муж его родной сестры. Фамилия его шурина — Птухин Панкрат, который живет на Московской улице, как раз напротив церкви Московских чудотворцев, в деревянном доме с флигелем.

— Кто вам, Гришунин, грозил убийством? — спросил Измайлов, когда того уже несли к пролетке.

Но тот молчал.

— Если мы его не обезвредим, то вас обязательно уберут. Ведь мы теперь выходим на вашего шурина и вышли уже на вас. А они, как видно по всему, сжигают мосты до того пролета, до которого мы уже дошли. Имейте, Гришунин, это в виду.

Дорофей Гришунин выдохнул, когда уже пролетка тронулась:

— Это мой родственничек, Панкрат Птухин, угрозы расточал. И если бы я сегодня ослушался его, то… В общем, это страшный человек. А этого Серадова подсунул ему Разиль Дардиев — отпетый, прожженный хмырь. Это они меня пытаются свернуть на плохую дорожку. Но вы не думайте обо мне плохо. Я не такой…

«Ни один человек ни в чем так не уверен, как в том, что он порядочный человек», — подумал Измайлов, глядя угрюмо на допрашиваемого, но тут же встрепенулся:

— Где сейчас этот Дардиев? Где живет? Ну?!

Раненый слабо пожал плечами и тихо проронил:

— Я не знаю… Клянусь, не знаю… Он появлялся у Панкрата неожиданно… Хитрющий тип…

Повозка покатила, и Измайлов пошел рядом.

— Кто убил Иванова? Кто?

— Одноглазый вместе с Серадовым…

Чувствовалось: раненый вконец обессилел. Но чекиста мучил еще один вопрос.

— Где сейчас Серадов? Как его найти?

Дорофей еле разомкнул побелевшие губы и прошептал:

— Он, кажется, собирался подстраховать одноглазого… Ведь Ахнаф мог и не пойти купаться…

— Вот как?! — Чекист обернулся и крикнул: — Аскар и Абдулыч! Бегом за мной!

Они втроем что есть силы побежали на Вознесенскую, в дом к Сайфутдиновым.

«Лишь бы не опоздать, — подумал Измайлов. — Маловато там сил. Одному бойцу будет туго с таким матерым негодяем, как Серадов. Он способен на все. Может перехитрить бойца. Ведь можно было предвидеть, что они решатся нагрянуть прямо к ним в дом. И никому пощады там не будет. Хорошо, что девчушку взял с собой». И Шамиль вспомнил благодарный взгляд Сании, когда она очнулась и узнала, что брат ее спасен. Измайлову показалось, что эта совсем юная девушка хотела сказать ему что-то очень теплое, нежное. Теперь эта бедняжка не знает, что бандитский топор повис над ее матерью. Шамилю стало ясно: Серадов обязательно пожалует к Сайфутдиновым, чтобы полностью обрубить концы; ведь он понимал: в противном случае ЧК выйдет на него через Дорофея Гришунина.

Когда Измайлов со своими людьми оказался в начале Вознесенской улицы и до цели оставалось с десяток домов, где-то впереди их началась интенсивная стрельба. Шамиль понял: объявился Серадов, и похоже — не один. Он знал, что в Суконной слободе лютовала большая банда Дяди Кости — Константина Балабанова. Пока что она была не разгромлена и держала население в постоянном страхе. А все эти улицы — своеобразная вотчина банды. Эта шайка уголовников не только грабила население и казенное имущество, но подрабатывала на убийствах по заказу «интеллигентных клиентов». Возможно, что Серадов воспользовался услугами этой банды, как это уже было не раз. И одноглазый, которого шлепнул сегодня Абдулыч, и рябой, что лег костьми на ипподроме, и остальные — всеми ими заправлял Дядя Костя, на которого никак не удавалось выйти. В том, что главарь банды был связан с немецким агентом Двойником и его подручным Серадовым, теперь ни у кого в ЧК не было сомнений. И трудно было точно сказать, кто у кого был в услужении, на крючке: Балабанов у агентов или наоборот. Так или иначе, этот опасный разрастающийся симбиз срочно нужно было срубить под корень.

Чекисты было уже добежали до нужного дома, как вдруг стрельба смолкла. И тут же на опустевшей улице появилось двое вооруженных мужчин, один из которых сильно прихрамывал и дико матерился. Завидев бежавших к ним чекистов, оба бросились наутек. Пытаясь оторваться от преследователей, те открыли пальбу, правда, не целясь.

На приказы чекистов остановиться отвечали выстрелами. Наконец бандиты свернули за угол, где их поджидал извозчик на паре орловских рысаков. Но добраться до спасительных лошадей им не удалось. Аскар Хайретдинов, не добежав до углового дома, за которым скрылись бандиты, юркнул во двор, пересек его и перемахнул через забор, оказавшись всего в десятке шагов от вооруженных бандитов. Не мешкая, не увещевая словами, он открыл прицельную стрельбу. Один из бандитов тут же как подкошенный упал, а второй, схватившись за раненое бедро, привалился к забору и, будто раздумывая, садиться или нет, начал медленно оседать на землю.

В одном из них Измайлов узнал Серадова. «Отлетался черный коршун», — подумал он, отбирая у того оружие. Голова Серадова склонилась набок и уперлась в штакетник забора. Раненый почувствовав прикосновение, очнулся. Глаза его приняли осмысленное выражение. Старый недруг Шамиля, завидев его, напрягся и прошептал:

— Вот уж не думал, что ты меня изловишь… Видимо, так было угодно судьбе. — Вдруг по его лицу скользнуло нечто вроде улыбки-гримасы… — Не радуйся, все равно и ты молодым уйдешь в ад. Еще моложе, чем я…

— Ну вот, Алтынбай Тарханович, одно время ты мне обещал рай, куда и хотел очень отправить, а теперь уж ад сулишь. Нехорошо. Несправедливо. За что такая немилость? — Измайлов сделал небольшую паузу и спросил: — Ты мне, Серадов, лучше скажи, где сейчас Тряпкин по кличке Двойник?

Раненый бандит ухмыльнулся:

— Ишь чего захотел… Он сам тебя найдет… Мишель от тебя ушел однажды, а вот ты от него — никогда… Ценный тебе мой совет: покупай саван и закажи хорошее местечко на кладбище.

Серадов ушел в мир иной через несколько часов в больнице, так ничего и не рассказав. Но это случилось ночью.

А пока что после разговора с Серадовым Шамиль поспешил в дом к Сайфутдиновым. Оказавшись в этом доме, он узнал, что там произошло.

Вскоре после того, как чекисты поехали к озеру Кабан, в дом к Сайфутдиновой постучали (дверь была заперта по указанию Измайлова). Оставшийся в доме боец увидел через щель в двери мужчину с почтальонской сумкой. Асрару показалась подозрительной внешность почтальона — слишком хорошо был одет. Он взял того на прицел и подал хозяйке знак, чтобы открыла дверь, ведь почтальон был один. Боец встал за дверь. Как только дверь распахнулась, почтальон, размахивая телеграммой, о которой он говорил хозяйке через дверь, заспешил в дом.

— Распишись, хозяюшка, — бодро бросил он. — Ты что ж, голубушка, одна? Как же ты не боишься пускать в дом незнакомого мужчину, а? — Почтальон бесцеремонно осмотрел прихожую, заглянул в комнату, покачивая головой и бормоча под нос:

— О, аллах, какая здесь чистота. Сразу видно, по корану живете. — И тут же громко: — Дети-то, похоже, есть. Где они? — И снова продолжил бормотанье, словно произносил заклинание: — О, аллах, как же все здесь блестит. Сразу видно, набожная. И дети небось такие же. — И уже навязчиво: — Детишки-то где? Где они? Когда придут? — И совсем тихо: — О, аллах, как же ты мудро решил, признав грязь, нечистоплотность великим грехом.

Почтальон, услышав от хозяйки, что дочь скоро вернется, поставил свою видавшую виды сумку прямо на белоснежную скатерть и сказал деловито-развязно:

— Мамашка, к ней у меня есть серьезный разговор насчет…

Он не договорил: в сенях глухо хлопнул выстрел. Это Асрар почти в упор выстрелил в вооруженного бандита, пытавшегося незаметно проскользнуть в дом. Тот рухнул в проеме дверей, через которые теперь с улицы стало видно, что делается внутри помещения. И как только боец хотел было из сеней вбежать в прихожую, с улицы начали стрелять в открытую дверь, не давая ему даже высунуться. Асрар оказался в западне: ни в дом, ни из сеней он не мог выбраться. Стреляя в бандита, боец рассчитывал, что он в любом случае успеет проскользнуть в прихожую и обезвредить «почтальона». Но случайность помешала ему.

Тем временем с улицы начали стрелять наугад, в надежде «достать» бойца через доски сеней, которые легко пробивались пулями. Пули щепили доски на метровой высоте, и Асрар принял правильное решение: лег на пол. Но теперь ему приходилось смотреть в две стороны: в любой момент в дверях сеней или прихожей могли появиться бандиты. И так, лежа, он изредка отвечал на выстрелы. Но когда в револьвере остался один патрон, решился на крайний шаг: Асрар рванулся что есть силы в прихожую, но с улицы прогремело несколько выстрелов, и одна из пуль угодила ему в спину. Уже падая в прихожей, он успел вогнать последнюю пулю в живот «почтальону». Бандит, выронив пистолет, схватился обеими руками за живот, завопил страшным голосом. Он еще нашел в себе силы дойти до выхода из сеней, но, запнувшись о труп соучастника, упал и покатился вниз по лестнице.

Серадов, пытавшийся прорваться в дом, бросился за угол. Он решил: боец жив и следующая пуля достанется ему, Серадову. Тут он увидел чекистов и бросился от них бежать. Легко раненный в ногу его помощник припустил как заяц, забыв о боли.

Так осталась в живых мать Сании Сайфутдиновой. Правда, после этого волосы у Нафисы-апы совсем побелели, словно их покрыли серебристым инеем.

Уже в полночь Измайлов поехал с бойцами к Панкрату Птухину на Московскую улицу. Птухина застали дома, но он уже сидел на чемодане, собирался скрыться. Пояснил, что хочет перебраться с семьей в Царицын.

На допросе он показал: с Серадовым познакомился через Дардиева. Дардиев скроил ему надежные документы, за что потребовал устроить одного хорошего человечка, как он выразился, на недурственное местечко. Птухину позарез нужны были чистые документы, потому как он только что вернулся из божьего уголка — Нарымского края, где отбывал каторгу за разбой. Через Дорофея и Ахнафа бывшему каторжанину удалось пристроить Серадова на ипподром. Панкрат Птухин умолчал, что Дардиев справил ему и партийный билет с дореволюционным стажем. И вот, представляясь большевиком, пострадавшим в борьбе с царизмом, он сумел устроиться в гостиницу «Сибирский тракт» главою этого заведения.

— Где сейчас Дардиев? — спросил арестованного Измайлов.

— А кто его знает, он, как туман, невесть с какой стороны появляется и вскоре неизвестно куда исчезает. Разиль Дардиев везде в почете, его как хорошего адвоката, обожают в блатном мире. Да и не только там. Слыхал, что к нему идут ходоки со всей губернии. Всем надобно при новых властях-то быть чистенькими и честными, с хорошими документиками. А то, не ровен час, гегемон к стенке поставит.

— Скажите, Птухин, а какой навар получил этот самый Разиль от трудоустройства Серадова? Ему-то что перепало от этого?

— Бес его знает, — Панкрат почесал за ухом. — Сдается мне, что ему отвалили пригоршню золотых монет, а может, две. Он с меня запросил за документы пятьсот рублей золотом. Или, говорит, устрой на работу моего кореша, то есть Серадова. — Птухин шмыгнул длинным, искривленным, как коромысло, носом и добавил: — Слыхал я, что Дардиев капиталец сколачивает да в Турцию хочет махнуть. Здесь, говорит, чекушка вот-вот шерсть с него будет почем зря драть. А заодно и усы, говорит, могут оторвать вместе с губой.

— За шерсть и усы сильно беспокоится этот Дардиев? — проговорил чекист, уходя в воспоминания.

— Ага, беспокоится. Да и чекушки, извиняйте, ЧК шибко боится.

«Значит, в истории с подделкой подметного письма в ЧК якобы написанного Сабантуевым, Дардиев замешан определенно. Видимо, сработал по чьему-то заказу. Но этот заказчик конечно же не уголовник. А хитрая и опасная контра. Возможно, что именно этот заказчик и подсказал Дардиеву, при подделке почерка Сабантуева, использовать характерное слово — чекушка. Очень похоже, что так и было. Но как же найти этого подлеца Дардиева?» И в который раз Измайлов пожалел, что не сумел тогда, на Островского, задержать этого фальшивца.

— Кто вас, Птухин, познакомил с Дардиевым? Он что, дружок ваш?

— Да какой дружок, господин… извиняйте, гражданин следователь, ежели деньги дерет за любой чих! — возмутился тот. — Это меня в свое время Дыра с ним познакомил.

— Это кто, Мусин, что ли? — Измайлов подался вперед.

— Он самый, — нисколько не удивившись тому, что чекист знает о нем, ответил подследственный. — Мы с ним, с Рафаилом Мусиным, в шестнадцатом году в дом городского головы пошли в гости с наганами в руках и попросили домочадцев немного подсобить нашим детям. Ну, а у тех не было такого благородного настроя. Пришлось городского голову почесать по загривку и, сняв с него с золотые часы да еще кое-что, смыться. Но мне не повезло — взяли. А Дыра ускользнул. Бежал в Чистополь.

— А где сейчас Мусин? — Лицо Измайлова напряглось.

Птухин усмехнулся:

— Такие, как он, почтовых адресочков не имеют. А вообще-то он в последнее время с анархистами якшался. Их теория уж больно ему понравилась: законов — никаких, властей не существует, работать не обязательно. Зато экспроприируй досыта, любого козла остриги, а хочешь — шкуру сними вместе с рогами. Вот благодать-то.

Измайлову поначалу допрашиваемый показался словоохотливым. Но потом понял: за этим словоизвержением мало что кроется. И вот он слушал подследственного и размышлял: словоохотливость — черта характера Птухина или это тактика, принцип собеседования, который рекомендовал своему сыну английский мыслитель и писатель Честерфилд еще в восемнадцатом веке? Смысл этого совета сводился к тому, что, если хотите, чтобы вам доверяли люди, с которыми приходится общаться, надо быть откровенным в мелочах о себе, а главное — умело скрывать.

Птухин, словно угадав мысли чекиста, замолчал, а потом заметил:

— Ничего нам так дорого не обходится и ничто так дешево не ценится людьми, как правда, особенно когда о ней говоришь во всех случаях жизни.

— Это что, ваш вывод? — несколько удивился Шамиль.

— Мой. Ей-богу. На ум всю жизнь это приходит. Конечно же не без причины. Вижу — сомневаетесь в правдивости моих показаний. Но это напрасно. Я действительно не знаю, где обитают Дардиев и Мусин. Это прожженные граждане, клейма негде на них ставить. Ну, а сам я не имею моды запираться. Я как при игре в жмурки — не увернулся, схватили — сразу же говорю: кто я и тому подобное. Как говорится, хвосты быкам не накручиваю и не подвиваю. Бесполезное занятие.

— Ну, предположим. А как и где вы встречались с Дардиевым?

— С Дардиевым… — будто не расслышав, переспросил Птухин.

— Да-да. С ним.

— В «Сибирском тракте».

— А еще где? — осведомился Измайлов. — Ведь до работы в гостинице вы тоже встречались, по крайней мере, два раза.

— Было такое. Было. Один раз в ресторане парохода «Жар-птица». Организовал встречу Мусин. А второй — в номерах Щетинкина, на Большой Проломной. Последний же раз Дардиев заявился прямо ко мне домой. Это было, кажись, месяцочка два назад. У меня сложилось мнение, что Дардиев шибко обожает неожиданные встречи, и все в разных местах.

Измайлов еще долго допрашивал его, но тот ничего полезного не сказал. Лишь под занавес допроса, когда чекист, ни на что не рассчитывая, спросил того о бывшем осведомителе казанской жандармерии Самчёнове Феофане по кличке Бык, Птухин сказал, что знает о таком. Сей гражданин долгое время работал в ресторане «Сибирский тракт», а потом, когда ресторан закрылся, перешел хозяйственником к нему в гостиницу.

Сердце у Шамиля часто забилось: неужели повезет и удастся через Быка выйти на ротмистра Казимакова?!

Допрос арестованного Измайлов закончил в четвертом часу ночи. Ему удалось в эту ночь вздремнуть лишь пару часов. С утра намеревался допросить Самчёнова. Но его вызвал к себе председатель губчека Олькеницкий.

Пока Измайлов прошедшую неделю занимался всеми этими делами, его товарищи нанесли серьезный удар по контрреволюционному подполью Казанской губернии: был арестован почти весь штаб подпольной офицерской организации во главе с генералом Поповым. И всю эту неделю Олькеницкий вел допросы нескольких десятков офицеров, ставивших целью свержение Советской власти. Потом генерала Попова и его ближайших подручных отправили в Москву, на Лубянку, где их допрашивал сам Дзержинский.

Когда Измайлов перешагнул порог кабинета Олькеницкого, хозяин кабинета стоял у окна и задумчиво смотрел на рваные клочья тумана, которые напоминали редкие белесые облака, цепляющиеся иногда за вершины высоких холмов. Шамиль наблюдал такую картину, когда однажды ездил к тетушке в Альметьевск. Оказавшись на высоченном холме, он впервые в жизни наблюдал, как низкие облака, плывшие со стороны селения, клубились у его ног. «Такой туман рождают ранние холода, что окунаются в августовскую воду речек и озер», — подумал юноша.

— Что, Шамиль, тоже любишь смотреть на туман и вспоминать приятное былое? — поинтересовался Олькеницкий у своего молодого сотрудника, столь быстро погрузившегося в мысли о прошлом.

Измайлов встрепенулся и удивился: «Ничего себе, только вошел в кабинет столь большого человека по вызову и уже через несколько секунд чуть не задремал от приятных воспоминаний». — И ему стало неловко перед этим всепонимающим добрым человеком. — Лишь бы не подумал, что я не очень-то дружен с субординацией или, хуже того, — склонен к панибратству.

— Бессонные ночи и крайнее переутомление, — Гирш Олькеницкий сделал паузу, будто ему не хватило воздуха в легких, — иногда ввергают человека в апатичное состояние, навевая обрывки случайных мыслей, в том числе и воспоминаний.

Шамиль вздохнул с облегчением: начальник быстро понял его состояние и точно это выразил. Теперь и самому Измайлову стало ясно, почему это он вдруг отрешился от реальности в столь неподходящем месте.

Потом Шамиль быстро доложил председателю губчека о недельных событиях, в которых ему пришлось участвовать.

Олькеницкий пояснил ему, что он в общих чертах в курсе дела: его коротко информировала Брауде.

Когда Измайлов закончил говорить, председатель губчека вытащил из сейфа пожелтевший от времени лист пергамента и подал его своему сотруднику.

— Это нам передал начальник милиции Гофштадт. Весьма любопытная бумага, которую надо будет со временем расшифровать. Подумайте на досуге, как над занятной головоломкой, — Олькеницкий бегло просмотрел листок бумаги и протянул его Измайлову. — Рапорт работников милиции, участвовавших в задержании бандэлементов. У одного из них и обнаружили загадочную карту-план, начерченную на пергаменте. Но что любопытно: именно с этой шайкой общается Мусин Рафаил, о котором ты здесь только что упоминал. Видишь, в каких сложных паутинных связях фигурирует этот Мусин. То он якшается с уголовниками, то оказывается, что он дружен с Дардиевым, которого мы ищем в большей мере в связи с германской агентурой, то он, как бурлак, тянет лямку анархиста. Трудно вообще-то понять какие у него принципы и что он в конечном счете преследует. Да и фигура Дардиева тоже требует пристального внимания. Теперь можно и не сомневаться: в анонимке в наш адрес почерк Сабантуева конечно же подделал Дардиев.

— Но зачем это он, интересно, сделал? — осведомился Измайлов. — Ведь тем самым он начал опасные для себя игры.

— Это не игра, Шамиль. Это его профессия, его работа. И написал он по заказу, под чью-то диктовку. Определенно. Но заказчик, судя по всему, опытный интриган. Прицелился сразу в двух зайцев. Правда, нажать на спусковой крючок предоставляет нам. — Олькеницкий привычным жестом поправил пенсне на переносице. — Довольно загадочный субъект — тот, кто диктовал анонимку. Я бы сказал, необычный. Судя по анонимке, старается нанести удар и по анархистам, и по германской агентуре. Это-то у меня и не выходит из головы. Раньше, до путча белочехов и образования Комуча, такую цель мог преследовать человек, которому насолили те и другие, или же, с известной натяжкой, ярый, ослепленный монархист, жаждущий, во-первых, чтобы бывшая царская казна осталась в целости и сохранности, дабы потом прибрать ее к рукам и, во-вторых, отомстить кайзеровской агентуре за то, что она подкапывала под фундамент империи и тем самым способствовала в какой-то степени краху императорской власти. Но это все из области предположений.

Олькеницкий встал и повернулся к географической карте, что висела на стене за его спиной. Вкратце рассказав ему о вспыхнувших мятежах в стране, об опасностях, которые надвигались к Казани с востока и Нижней Волги, он вернулся к прежней теме:

— В этой ситуации положение меняется: путчисты конечно же хотят вывести из строя пороховой завод, дабы ослабить нас, оставить без боеприпасов. Ну и, разумеется, спят и видят колоссальное казанское золото, особенно те, что движутся в нашу сторону от Самары. Вот им как раз и невыгодно, чтоб Российская казна куда-нибудь делась за пределы Казани, иначе им до нее не дотянуться. Надо полагать, агентура Комуча попытается воспрепятствовать всяким нашим намерениям обезопасить золотой запас, тем более вывезти в другой город. — Председатель губчека отошел от карты и встал посреди комнаты в задумчивости. — Если фронт будет приближаться к нам, положение в губернии резко обострится: притаившиеся враги, которые сейчас точат ножи, вылезут из своих нор.

В дальнейшем так и случилось, как говорил Олькеницкий. Но до тех событий еще много чего произошло. А пока Олькеницкий и Измайлов продолжали свой разговор.

— Я не исключаю, Шамиль, что этот Птухин знает, как выйти на Дардиева. И очень сомневаюсь, чтоб Птухин не знал о готовившемся покушении на Иванова. Мои сомнения усиливает поспешно готовившийся отъезд его в Царицын.

Председатель губчека прошел к столу и устало опустился на стул. Только сейчас Измайлов заметил, как осунулся он за неделю от бессонных ночей. «А ведь он работает на полный износ, — подумал Шамиль. — Год-два такой адской работы и…» Голос Олькеницкого прервал его мысль:

— Кстати, как он это объясняет?

— Он мне говорил так: дескать, когда узнал о заварухе на ипподроме, понял, что этот Северьян Савельич Серадов — темная личность, определенно связанный с какими-то подпольными бесовскими силами. А раз так, ежели ЧК не будет, говорит, спать, а она сейчас не спит, начнут разматывать клубочек-то. В конце концов это разматывание приведет ЧК к нему прямо в горницу. Тут и возьмут его, свеженького да хорошенького. Тянуть не будут — тут же определят на казенный харч, от которого ноги протянешь. Это, говорит, в лучшем случае. А по нынешним военным временам могут как следует и не разобраться. А от этой неразберихи до райских кущ, куда могут отправить на бессрочное поселение, — рукой подать. Вот, говорит, и собрался уехать от греха подальше.

— Значит, Птухин раньше не знал Серадова?

— Говорит, не знал. И как его настоящее имя тоже, говорит, знал.

Они немного помолчали, потом Гирш Олькеницкий сказал:

— Вот что, Шамиль, надо распространить по городу слух, что арестовала Серадова Алтынбая и Панкрата Птухина ЧК. Конечно, можно дать это сообщение в газету. Но это тот случай, когда нужно, чтобы тот тип, который стоит за их спиной, обязательно поверил нашей информации. Ведь если мы дадим объявление в газету, у нашего противника закономерно возникнет вопрос: с какой целью сообщаются эти сведения? С целью устрашения? Но арест — это еще не расстрел. Значит, это не то. Что напали на чей-то след? Тогда зачем это афишировать: это только вредит делу. — Олькеницкий потрогал пенсне и продолжил: — Наши враги в конце концов придут к правильному выводу, то есть догадаются, какую цель преследует ЧК. Нельзя недооценивать противника. Ведь за Серадовым и Птухиным стоит Двойник, германский агент. А это говорит о многом.

Пока председатель губчека Олькеницкий говорил, Измайлов лихорадочно соображал: что эта комбинация принесет? Но он так и не смог взять в толк, какой же навар будет от этого хода.

— А что нам даст все это? — Молодой чекист выжидательно глядел на своего начальника.

— А ты не подумал, почему убрали Иванова и пытались разом порешить всю семью Сайфутдиновых?

Шамиль задумался, потом живо ответил:

— Понял. Заманчивый ход. Эта идея напоминает принцип обезвреживания горящего бикфордова шнура: чтобы остановить погибель, Двойник вынужден оборвать на Дардиеве этот шнур, сплетенный из человеческих жизней. И верно, ведь он уже сделал эту попытку, но на другом уровне.

— Молодец, Шамиль, схватил, как говорится, идею за хвост.

А юноша скептически улыбнулся и помыслил: «Какой уж тут молодец, если умные идеи, высказанные довольно ясно, схватываю медленно». А вслух произнес:

— Вот именно, за хвост, а не за загривок хватанул. Одним словом, с опозданием. — Он еще хотел сказать, что от готовой, созревшей интересной идеи, высказанной кем-то, до ее понимания другими, как до отрогов Уральских гор, но промолчал. «Вдруг подумает, что я становлюсь льстецом, а он ведь их считает сладкоречивыми иудами».

Потом они обговорили, как лучше распространить нужную информацию о Птухине и Серадове. О том, что Серадов убит, никто не знал, кроме раненого его сообщника из банды Дяди Кости. Используя это обстоятельство, Измайлов известил Птухина об аресте Серадова, затем поместил его в общую камеру вместе с уголовниками, один из которых на следующий день освобождался по отбытии срока наказания.

Чекисты полагали: освобожденный заключенный донесет эти сведения до ушей Дяди Кости, у которого тот бегал в «шестерках», то бишь в мелких воришках. А от главаря банды информация поступит к Двойнику. «Открутит он башку этому стряпчему фальшивок Дардиеву или нет, — размышлял Шамиль, возвращаясь к себе в ЧК. — Всего скорее, что открутит. — И как подтверждение своих мыслей Измайлов вспомнил историю с полковником Кузнецовым, которого все-таки доконал со второй попытки этот агент, чтобы обрубить все концы. — По его же замыслу и я должен был пойти вслед за мертвым полковником».

Потом, чуть погодя, словно по волшебному велению доброго гнома, голова у юноши просветлела и ему стало ясно: Двойник обязательно постарается замести свои следы, чтобы никто не мог их разгадать. И он пойдет на все.

Через три часа Измайлов докладывал председателю губчека Гиршу Шмулевичу Олькеницкому о выполнении поручения. Он выслушал юношу и поинтересовался:

— Сам-то, Шамиль, как считаешь: клюнет Двойник на нашу приманку?

— Обязательно. В этом я теперь не сомневаюсь. Здесь вопрос, пожалуй, сводится к тому, через сколько дней Двойник прикончит Дардиева, сразу или еще воспользуется напоследок его ремеслом.

— Ты прав. Фактор времени нужно учитывать. Думаю, что кайзеровский агент все же закажет пару-тройку документов этому подрядчику. Лишние бумаги ему не помешают. Но на этот раз, думаю, что вместо привычных золотых монет Дардиев получит необычный гонорар: пару кусочков свинца в медной оправе. Ну а нам, Шамиль, остается только ждать и гадать, что мы и делаем сейчас. И если из этой нашей затеи ничего не получится, то придется расставлять нам новые капканы на этого зверя.

Олькеницкий оперся подбородком о ладонь, закрыл глаза и с минуту просидел, будто заснул, не шелохнувшись. Последнюю неделю его начали одолевать головные боли, сказывались напряженные, бессонные ночи. И, не меняя позы, не открывая глаза, он тихо, словно в дремотном состоянии, проговорил:

— Было бы, конечно, идеально, если бы нам удалось взять этого подлеца живым. Дардиев бы порассказал нам много чего. И про анонимку в том числе…

— И когда этих проклятых анонимщиков вытравим, как вытравляют хлоркой помойных червяков. И скольких выдающихся, людей подвели к краю могилы эти анонимные пасквили!

Олькеницкий тяжело вздохнул и сказал:

— Природа анонимок гораздо сложнее, чем мы порой думаем. Анонимки, как и уродливые людские души, саблей с налета не вырубишь. Ведь анонимка — это человеческий порок во внешнем проявлении и средство злонамеренных козней профессиональных клеветников — противников. Мы как раз имеем дело с профессионалами. А в принципе, пока существуют люди с гнилым нутром, пока будут ползать по земле гадюками человеческие подлости, будут нелюди стрелять в свои жертвы отравленными стрелами анонимок.

Председатель губчека на минутку замолк, потер кончиками пальцев надбровные дуги, и будто нехотя, лишь для того чтобы только завершить затронутую тему, заметил:

— Еще в Древней Греции, кажется, в 399 году до нашей эры судили семидесятилетнего философа Сократа за отрицание официального религиозного культа и мнимое совращение молодежи. Так вот, некоторые историки утверждают, что обвинение насчет растления молодежи Сократу инкриминировали на основании анонимных поклепов. — Олькеницкий встал из-за стола и прошелся по комнате. — Но история знает и другие фальсификации, авторы которых утверждали то, чего не было вообще, то есть пытались сделать исторические легенды достоверными фактами, объективно существующими событиями. Истории известны протоколы судебного процесса над Иисусом Христом. Люди, движимые таким резвым безмозглым конем, как фанатизм, сфабриковали эти «документы», дабы металлической метлой вымести из сознания маловеров все сомнения насчет существования Христа, и, таким образом, чтоб все беззаветно верили господу богу, что конечно же приумножило бы армию Христову.

— А я как-то читал дореволюционный альманах «Историческая библиотека» за 1912 год, «Жены Иоанна Грозного», так в нем описывается, как упомянутый царь принимал на площади перед Грановитой палатой челобитчиков. Он их просьбы решал, как правило, весьма оригинально: по его приказу вместо ответа на жалобы простого люда выпускали голодных разъяренных медведей, и эти звери решали все проблемы очень быстро — снимали всем челобитчикам скальпы, тем самым освобождая их раз и навсегда от мирской бренности. После чего, как говорят в народе, и начали посадские люди да редкие сельские грамотеи подметные письма пускать, часто подписываясь чужими именами. Короче, все эти анонимные безобразия на Руси пошли вроде как от царя Ивана Грозного.

Зазвонил телефон. Олькеницкий поднял трубку, молча выслушал и сказал:

— Сейчас пришлю двоих сотрудников. — Председатель губчека резко повернулся к Измайлову.

— Вот что, Шамиль, бери Хайретдинова и быстренько в гостиницу «Цивильское Подворье». Сотрудники уголовного розыска напали на след Мусина. Надеюсь, не забыл такого. — Олькеницкий устало улыбнулся. — Они будут ждать. Там командует всем парадом Мурашкинцев.

Вскоре чекисты были уже у бывшего духовного заведения. Их встретил Мурашкинцев, который, коротко поведав, в чем дело, передал Измайлову найденный в гостинице, в комнате у Рафаила Мусина, журнал церковников «Воскресный день». На титульном листе был изображен Казанский кремль. Молодого чекиста сразу же насторожило: от шпиля башни Сююмбеки тянулись линии-черточки в разные стороны, в том числе и к озеру Кабан, эти странные линии были похожи на те, что изображены в таинственном плане (карте), обнаруженном у убитого бандита. «К обоим этим изображениям, похоже, причастны одни и те же лица», — подумал Измайлов, забираясь в кузов автомобиля.

— Может, сначала заедем в духовную консисторию, в кремль? — спросил Мурашкинцев, прожестикулировав, чтобы его сотрудники усаживались в машину.

Видя, что Измайлов в нерешительности, Мурашкинцев прибавил:

— Не исключено, что эти субчики вместе с отцом Варсонофием могли податься сначала в консисторию, ведь митрополит там раньше околачивался. А потом уж на его дачу махнем.

Измайлов согласился с ним, и машина помчалась в центр города. Но в консистории, кроме ветхого дьячка, никого не оказалось. Сам владыка Иаков зачем-то умотал в Питер. Затем грузовая машина на предельной скорости помчалась на архиерейские дачи, летнюю резиденцию местного митрополита. Шофер рулил туда кратчайшим путем через Георгиевскую улицу. В машине гулял приятный теплый ветер. Когда они уже подъезжали к цели, из-за облака, что высилось огромным белым грибом впереди дороги, выглянуло солнце и прошлось своими яркими лучами по напряженным, сероватым от бессонниц лицам сотрудников ЧК и уголовного розыска.

— Ух ты! — вырвалось удивление у спокойного Мурашкинцева, когда шофер показал рукой на архиерейскую дачу. — Как красиво смотрится. Знают, шельмецы, где возводить хоромы.

Все смотрели с восхищением на белокаменный дворец, опоясанный сплошной побеленной кирпичной стеной, который в жарком солнечном мареве, казалось, парил над дорогой. Слева от жилого здания золотыми маковками горели купола небольшой надворной церквушки. Гора, на которой красовались сооружения, была покрыта густой ярко-зеленой травой. А у подножия ее, недалеко от дороги, цепочкой выстроились огромные старые деревья.

С левой стороны дороги открылся глубокий овраг, где гора с половины склона оканчивалась крутым обрывом.

А справа от дороги мерцала на солнце от мелкой ряби озерная вода. В сторону огромного озера Кабан глядели и окна роскошного митрополичьего дома. Из двух левых окон второго этажа особняка вылезли и колыхались на ветру белоснежные шторы «Странно, — подумал Измайлов, — почти все окна второго этажа распахнуты, а шторы в них, как приколоченные, не шелохнутся».

Машина тем временем свернула налево на хорошо укатанную дорогу и, натужно завывая мотором, поползла на возвышенность к воротам. Шофер остановился у надвратной церкви бывшего Воскресенского монастыря. Чтобы въехать в бывшую монашескую обитель, на территории которой находилась летняя загородная резиденция казанского архиерея, нужно было открыть железные ворота, которые черной паутиной опутали церковную арку, служившую воротами. Но на воротах висел огромный, с собачью голову, замок.

— Да-а… — уныло проронил Мурашкинцев, — такой купеческий замочек и гранатой не осилишь. — И он махнул рукой. — Давай братва, сметайся на грешную землю. Видать, владыка не велел никого пущать. — Образованный Мурашкинцев любил употреблять в своей речи всякие простонародные словечки. — Это вам не трактир, судари, не то б каждый обыватель восхотел сюды.

Он махнул рукой, приглашая всех перелезть через кирпичную ограду, верх которой окаймлялся железными листами, окрашенными зеленой краской.

Когда они оказались во дворе, Измайлова поразила открывшаяся взору красота. То был конечно же не просто двор, а настоящий, прекрасно ухоженный парк с аккуратными аллеями, цветочными клумбами, кудрявыми липами и фонтаном, серебристые струи которого, образуя причудливые узоры, сверкали на солнце всеми цветами радуги. Слева ослепительно белел особняк митрополита, а справа, неподалеку от миниатюрной церквушки, по липовой аллее величаво шествовали павлины.

Мурашкинцев присвистнул от удивления.

— Ишь ты, наши церковнички не хотят довольствоваться прекрасным потусторонним миром, не ждут, когда их бог пошлет вкушать райские блага, а создают для себя рай прямо на грешной земле. Ох и жадюги же! Хотят одним махом заграбастать сразу оба сказочных мира, а нам, дуракам, велят терпеть и голод, и холод. Говорят, поживете всласть на том свете. А сами…

Мурашкинцев решительно зашагал к дому архиерея, подавая нужные команды своим людям. Вскоре дом был оцеплен. У парадной входной двери особняка Измайлов остановился и взглянул на переходную галерею, что возвышалась на кирпичных столбах и соединяла архиерейский особняк с церквушкой.

— Ишь как здорово сделано, — перехватив взгляд чекиста, процедил Мурашкинцев, вытаскивая из кармана наган. — И в дождь, и в снег можно пройти владыке, не замочившись, со второго этажа прямо в божий храм. Благодать, да и только. — Но тут же его глаза сузились: сотрудник угро понял, почему на этот красивый застекленный переход так мрачно глядел Измайлов. Мурашкинцев подозвал к себе одного из милиционеров и распорядился, чтобы тот встал у наружной двери в церквушку. При этом еще добавил: — Варежку не разевай, гляди, чтоб в случае чего, того самое…

Апартаменты митрополита Казанского и Свияжского они осматривали с особым тщанием, как таможенники — иностранные грузы. Заглядывали во все комнаты и дальние углы. Обыскали подвалы и чердак, но ни бандюгу Мусина, ни его дружка не нашли. Потом заглянули в монашеские кельи, что вплотную примыкали к архиерейскому корпусу, в баню и в конюшню, но и это не принесло успеха. В обеих церквушках не было ни души. Разве что в надвратную церковь притащился юродивый старичок, когда осмотр там уже закончился.

Угрюмые монахи, молча наблюдавшие за действиями представителей власти, категорически отрицали появление в их обители посторонних людей. Измайлов и Мурашкинцев в сопровождении этих божьих слуг вернулись в архиерейский дом. Мурашкинцев не столько от усталости, сколько от досады привалился к оконному косяку и шумно ткнулся лбом о раму окна, выходившего во двор. И тут он почувствовал, что на него кто-то смотрит пронизывающим взглядом. Сотрудник уголовного розыска открыл глаза и посмотрел по сторонам, потом на церковь, что находилась от него в каких-нибудь трех-четырех десятках шагов. В небольшом оконце, затянутом паутиной железной решетки, и были те большие черные глаза, что буравили его насквозь. Сотрудник милиции напряг зрение: теперь он увидел чье-то круглое моложавое лицо, украшенное пышной бородой. «Уж не отец ли Варсанофий или сам владыка? — помыслил Мурашкинцев. — Но ведь сказали, что митрополит Иаков уехал далеконько, а отец Варсонофий якобы болеет и находится в Казани под присмотром родной сестры». Так или иначе, но чья-то сытая, но злая физиономия глядела на него в упор.

Мурашкинцев негромко позвал Шамиля, который в это время разговаривал с двумя монахами, прислуживавшими в этом доме.

— Посмотри, Шамиль, вон на то правое окно церквушки, — почти шепотом проговорил Мурашкинцев, — вроде как сам дьявол на него глядит сюда.

— Чего-то я не вижу никого, — недоуменно пожал плечами Измайлов.

Мурашкинцев взглянул в ту сторону:

— И верно, исчез, контра, — проговорил он и, прихватив двух милиционеров, бросился в церквушку.

Но в церкви никого не оказалось. Стоявший у входа в храм милиционер утверждал, что мимо него никто не проходил.

— Вот те на! — удивился Мурашкинцев, вернувшись в архиерейский дом, — была подозрительная рожа в окне и исчезла, как невидимка. Но так только в фантастических романах бывает, а не в реальной жизни. Куда же этот бородач мог запропаститься?! Ведь не померещилось же! Я ведь не пьян.

Измайлов пожал плечами и решил еще раз пройтись по комнатам второго этажа. И когда заходил в очередное помещение, он не мог удержаться от соблазна посмотреть в окошко в сторону озера — будто там была необыкновенная театральная декорация или сказочная картина, невольно притягивавшая взор — так было красиво за окном! Юноше вдруг показалось, что он на высокой палубе парохода, который ненадолго остановился у старой пристани. Ведь за раскрытыми окнами, куда ни глянь, — вода, берега, поросшие пышными кустарниками и камышом, те же чайки, крик которых почему-то грустью отзывался в душе.

Так Шамиль незаметно для себя оказался в самой крайней комнате, откуда был выход на улицу, вернее в галерею, что вела в надворную церковь. На дверях в галерею висел внушительный замок. «Странно, изнутри запирают на наружный амбарный замок, ведь здесь еще есть железный засов толщиной с лом». Эта мысль колыхнулась у Шамиля и тут же затухла.

Измайлов привычно глянул в окошко и, насладившись очередной раз живописным пейзажем, неожиданно для себя отметил: «Ветерок, кажись, не стих, а шторы почему-то теперь не шелохнутся».

— Почему? — вслух спросил он стоявшего рядом с ним монаха. — Почему шторы давеча рвались из окна?

Тот недоуменно посмотрел на чекиста и пожал плечами.

— А мы сейчас это узнаем. — Измайлов кивнул головой в сторону двери в галерею. — Ну-ка, божий слуга, открой-ка замочек.

— А у меня нет ключа, — поспешно, с нотками испуга ответил монах.

Чекист понял — попал в яблочко, и он осведомился:

— Ключик-то у кого, а?

— У владыки. У него самого.

— А почему тогда ключи от входных дверей не у него? Почему он доверяет вам одни ключи, а другие — нет?

Монах нервно затеребил рясу, переступил с ноги на ногу, но ничего не сказал.

— Кто тут из вас главный в доме?

— Кто главный? — переспросил монах, как тот человек, которого огорошили неприятной неожиданностью и который не может собраться с мыслями.

«Выгадывает время? — подумал Измайлов. — Для чего?» И он заторопил монаха:

— Главный, говорю, кто? У кого ключ? Ну?

— Варфоломей главный…

— Где он? Где Варфоломей?

Монах нехотя кивнул головой в сторону выхода.

— Он пошел рыбешек кормить.

— Каких еще рыбешек? Что, здесь есть аквариум?

Монах торопливо, как показалось Шамилю, нервно, пояснил, что здесь, во дворе, за храмом имеется небольшой пруд, где водится зеркальный карп. Измайлов не знал, что недалеко от конюшни, которая примыкала к бане, находится небольшой овраг. На дне овражка струился серебристый родник. Он-то и был запружен. В образовавшемся водоеме развели рыб. Хотя небольшой прудик и был проточным, но края его покрывал ковер кувшинок. Из чаши водоема выливалась прозрачная вода, которая с едва слышимым журчанием бежала под старую кирпичную стену, где был вырублен для нее небольшой проем. А по бережку пруда пустились молодые побеги ивы. Тут же рассыпались темно-голубые колокольчики, которых, казалось, никогда не трогает дыхание холодных ветров. Ведь все это чудо вместе с превосходным парком, с его тенистыми аллеями, находилось на горе. Весь этот чудный уголок и был резиденцией местного митрополита, его летней загородной усадьбой. Во времена же Казанского царства здесь хоронили знатных вельмож и членов их семей.

Измайлов с Мурашкинцевым послали за Варфоломеем милиционера.

Тем временем чекист выяснил: Варфоломея «приписали» сюда совсем недавно, в апреле месяце. До этого он обитал в Раифском монастыре, что находился в полутора десятке верст от Казани.

Милиционер куда-то запропастился, почему-то не возвращался. И они стояли у окна, что выходило во двор.

— Опять в окне появился бородач! — взволновался неожиданно Мурашкинцев. — Уж не привидение ли мне мерещится? — И он жестами показал Измайлову, куда нужно поглядеть. Но юноша и на этот раз никого не увидел в окне церквушки.

— Что-то не видно никого, — растерянно, словно провинившийся, проговорил Шамиль, краснея.

Мурашкинцев взглянул туда, где он только что видел бородатую физиономию, но там уже никого не было. Он свистнул:

— Во! чудеса дак чудеса. Уж не сатана ли в образе священника. — Мурашкинцев подозвал к себе одного из своих сотрудников и отправил его в церковь, строго наказав, чтоб тот немедля отыскал бородача-невидимку (судя по приметам, отца Варсонофия). А потом продолжил: — Вообще же в истории религий всякое бывает. Похлеще всех мирян выкидывали коленца святейшие отцы, слуги всевышнего.

— Да ну?! — удивился Измайлов. — И не боялись пасть в глазах верующих, своей паствы?

— А чего им бояться? Бог все прощает, только помолись. — Мурашкинцев еще раз поглядел на церковь в надежде увидеть таинственного бородача. Но церковное окошко чернело пустотой. — Да чего там говорить, вон папа римский Иоанн XXIII, прежде чем завладеть папской тиарой, был в молодости морским пиратом. Изнасиловал триста монахинь. Отравил своего предшественника. Но этим не оканчивается его послужной список.

— Как же, мягко говоря, такая колоритная фигура проникла на папский трон? — изумился Шамиль. — Даже не верится, что были такие святые отцы.

— Не верится, говоришь… — Мурашкинцев поглядел на церквушку и продолжил: — Сам читал об этом. Мой родственник преподавал историю в здешней духовной академии, что на Сибирском тракте находится. Вот он меня и просвещал, давал книги.

— Он что, был священником?

— Нет, почему же, просто преподавателем. Кстати, знаменитый мыслитель Каюм Насыри преподавал татарский язык в Казанской духовной семинарии.

— Вот это да! — снова удивился юноша. — Не знал об этом…

Мурашкинцев вновь с надеждой посмотрел на окошко церкви: ему хотелось показать эту кудлатую голову и Измайлову. Никого не увидев, сотрудник угро продолжил свою мысль:

— Дак вот, чтоб ты не сомневался насчет проделок того римского папы, могу сказать, что церковный собор, состоявшийся в свое время в Констанце, низложил Иоанна XXIII и потребовал предания его суду как «закоренелого грешника, безнравственного мерзавца, симониста, поджигателя, предателя, убийцу и растлителя».

— …А что означает — «симонист»? — поинтересовался Измайлов.

— Это означает — торговля церковными должностями. — Мурашкинцев с беспокойством покрутил головой. — Габдрахман, — обратился он к одному из своих подчиненных, — иди-ка поторопи ребят. Чего они там, заснули, что ли? — Мурашкинцев повернулся к чекисту. — Скажу тебе, Шамиль, что этот Иоанн XXIII далеко не одинок в святейшем братстве, что ходило на головах. К примеру, Александр VI, папа римский, мог переплюнуть со своей «крошкой», доченькой Лукрецией, любого развратника, любого дьявола-сребролюбца. Этот святейший папуся перед каждой очередной свадьбой своей дочери (Лукреция после медового месяца обычно отравляла своих мужей, чтобы завладеть их богатством) устраивал со своими кардиналами массовые прелюбодеяния, проще говоря, открытые случки. На шестую по счету свадьбу, как писали летописцы, Александр VI пригласил пятьдесят самых красивых куртизанок Рима. Одеты они были лишь в прозрачные, как сети, муслиновые накидки. В разгар свадьбы по команде самого папы эти красотки скинули свои и без того экзотически скудные одеяния, и все присутствовавшие святейшие отцы кинулись с яростью изголодавшихся январских кобелей на сучек-куртизанок, и огонь любсстрастия охватил их обнаженно-переплетенные тела там, где кто сидел, стоял или лежал, прямо на столе среди яств.

Измайлов улыбнулся:

— Католические теологи конечно же отрицают этот факт…

— Отнюдь, — Мурашкинцев покачал головой.

— Винят бесов, которых злой колдун напустил на безвинные души римского папы и его целомудренной доченьки, — иронически предположил Шамиль.

— Не совсем так, — покачал головой Мурашкинцев, глядя на церковь. — Они вовсе не отрицают этот исторический факт. Просто церковники лукаво объясняют все это проще: папа Александр VI специально показывал своей пастве, как не надо вести себя, то есть учил людей на отрицательном примере, как не надо делать, чтоб это не привело их к пагубному грехопадению.

— Ловко придумали, — искренне удивился Измайлов. — Ах какие церковные начальнички?! Рехнуться можно.

Мурашкинцев криво улыбнулся:

— Да что там римские папы. Эвон, здешние, доморощенные архиереи переплюнут любого папу. Взять хотя бы того же Луку Конашевича, бывшего Казанского архиерея, властвовавшего в этих краях во времена правления императрицы Елизаветы Петровны. Он и упомянутые папы абсолютно похожи друг на друга как шарики козлячьего помета. Но епископ Конашевич додумался и сделал такое, что этим римским папам и не снилось. Чтобы сказочно обогатиться, сделать карьеру и узаконить бесчисленные плотские наслаждения с молоденькими, хорошенькими греховодницами, епископ решил встать на путь массового ограбления и избиения, а отчасти и уничтожения (используя войска) «инородцев», населявших Казанскую губернию. Под «законным» флагом насильственной христианизации Конашевич реализовал свои гнусные замыслы. Все его действия отражали суть этого священника, в душе которого гнездились такие пороки, как патологическая, гобсековская алчность, буйное до сумасшествия блудострастие, жестокость и садизм, которым позавидовал бы любой палач.

А карьеру он начинал здесь так. Сей «благороднейший» прелат, стремясь убрать с дороги мешавшего ему предшественника, архиепископа Иллариона Рогалевского, пытался отравить его. Но тот чудом остался жив. Потом с помощью интриг и подкупа важных сановников Священного Синода Конашевичу удалось сместить и отправить Рогалевского в Чернигов, а самому возложить на себя схиму. Тут-то он, как говорится, и распоясался вконец. Перво-наперво распродал церковные должности за крупные золотые дары. Когда Конашевич своим умопомрачительным прессом жадности выжал из Казанской и Свияжской епархии все, что можно, он создал в 1740 году «Контору новокрещеных дел», которая, как огромная гидра, обвила всю губернию и начала высасывать из нерусского населения жизненные соки, обрекая его на голод и гибель. Этому епископу показалось мало того, что он в открытую грабил «новокрещеных», подвергая их насильственной христианизации. Он еще решил обчистить, как закоренелый вор крупного масштаба, вообще всех иноверцев губернии, отбирая дома и земли. Но для такого массового грабежа людей, многие родственники которых служили в царской армии, участвуя в бесчисленных ее походах, нужно было дозволение самой императрицы.

Третьего августа тысяча семьсот сорок второго года, когда первые огненные петухи взлетели над Казанью, Лука Конашевич поспешил к императрице Елизавете Петровне, к этой необразованной и спившейся женщине, чтобы обвинить в пожаре татар и добиться права отбирать у них дома и сгонять с земель. При докладе императрице он, конечно, умолчал, как прожженный, бесчестный интриган, что татарская часть города выгорела дотла. Напротив, Конашевич утверждал обратное, что дома злодеев-де все целехоньки. Это ли, говорил он, не лучшее подтверждение черных дел иноверцев. К тому же, по словам этого обер-попа, пойманы мусульманские поджигатели. На вопрос, где же эти злодеи, почему они не доставлены в Санкт-Петербург для суда над ними, Конашевич тут же в очередной раз соврал: «Злодеи принимали отраву, которыя и смерть их приключили».

Но народная молва утверждала, что августовский пожар 1742 года в Казани — дело рук шайки Конашевича. Говорили, что сей священник, дабы обвинить иноверцев в злонамерениях, захотел устроить маленький пожарчик: его люди подожгли старую деревянную церковь Петра и Павла, вместо которой предполагалось воздвигнуть каменную. Но когда запылала церковь, неожиданно поднялся ветер и огонь начал вскоре гулять по всему губернскому городу[13].

Последующие действия Казанского архиерея свидетельствуют о реальности этих утверждений. Ведь пожар был выгоден только Луке Конашевичу и его приспешникам, но никому другому. Именно он использовал это событие для реализации своей грандиозной аферы. Примечательно и другое. Конашевич поспешил в Петербург в день пожара уже с готовыми «доказательствами», сфабрикованными его людьми. Выходит, он знал о пожаре заранее!

История великих афер, преступлений и интриг прошлых веков неумолимо свидетельствует, что события (в том числе и пожары), которые послужили основанием для этих безнравственных поступков, возникают, как правило, по воле тех, кто извлекает из этого события выгоду для себя. Видимо, епископ Лука так горячо взывал к небесам, что бог услышал его и послал ему на помощь второго красного дракона, который своим огненным дыханием превратил в семьсот сорок девятом году множество домов в Казани в груду головешек и пепла. И опять тот же архиерей вытащил из этого огня много капиталов — личных выгод для себя. А заодно, с напором раздраженного быка, продолжил при помощи воинских команд экзекуции десятков тысяч простых людей, которых забивали плетьми, отправляли в тюрьмы. Стараниями Конашевича в губернии было разрушено более четырехсот мечетей.

История губернии свидетельствует, что так часто, как при Конашевиче, город никогда не горел, ни до, ни после него. Это и понятно. После пожара 1742 года епископу удалось разогнать надвинувшиеся было над ним черные тучи. Один из протоиереев его епархии черкнул на него в Тайную канцелярию его величества Елизаветы Петровны (благо сия канцелярия занималась как светскими делами, так и делами православной церкви), что «Казанский архиерей богохульствует, яко помешанный, погруженный во все пороки, ворует, — с излихвой восхотел денег, ведь агромадное любление прибытку не дает. Он в изобильстве имеет бриллианты. Наш архиерей не токмо ворует, но всенародно содеет любодейственные шаги. Многие примеры во всяком роде сластолюбия подал. Сам участником оных учинился каженный божий день. Таково дело. Примеры таковые не могли не разлиться, и всюду сластолюбие и роскошь умножились. Разводы начались[14]. Грабительствы начались. Это Конашевич учинил верным способом к нажитку определенных к грабежу мирян. Порочный человек выбрал порочных людей для исправления разных должностей, коих множество продал за мзду. Сидельцами у него по ночам бывают красивые магометанские метрессы, глядят его нагим живот. Повсюдово пьянство учиналася. А благодеяния он приписует себе в честь. Мы все принуждены хотениям его повиноваться».

Другую жалобу направил в Синод иеромонах Казанской епархии Досифей, который писал, что епископ Конашевич обменял Иисуса Христа на инородных метресс. Спит с прехорошенькими, горячими мусульманками, отчего преподобный Лука, лишаясь разума, кричит при лобзаниях с этими колдовски-сладкими изваяниями ада. Кричит от наслаждения, как дикий язычник, поймавший нагую молодушку, кричит громко, как мулла, зазывающий правоверных на молитву. Но это же христопродавство! Его ближайший подручный дьякон Макарий из Зилантовского монастыря по наущению самого архиерея сколотил шайку из ушкуйников и по ночам нападают на купеческие суда и грабят их.

Епископ Конашевич, говорилось далее в письме, своим недостойным поведением вызывает людской ропот, смущает истинных совестливых православных христианок, толкает их своим примером на всеобщий блуд. Его примеру следуют и другие отцы.

Казанскому архиерею удалось убедить сановников Священного Синода, что иеромонах Досифей тронут умом и что все это ему приснилось или привиделось. Однако правительственные комиссии, расследовавшие факты разбойных нападений на купеческие суда, изловили ушкуйников, которые, сознавшись, указали на своего главаря — дьякона Макария. Однако главарь Макарий неожиданно скончался за сутки до отправки его в Санкт-Петербург. Правда, за два часа до смерти Макария его посетил сам владыка Лука Конашевич, якобы для исповедания. По тому, как Макарий катался по полу, схватившись за живот, после ухода епископа, многим было ясно, что его отравили. Ведь Макарий мог не выдержать пыток и указать на истинного организатора шайки ушкуйников, пиратствовавших на Волге. Царские чиновники конечно же «не заметили» всех этих странностей. В это самое время они были очарованы, как дети красивыми причудливыми игрушками, золотыми перстнями, усеянными бриллиантами, которые чиновникам послал за старания сам господь бог, но руками Казанского архиерея.

Епископ Конашевич не стал больше испытывать благосклонность судьбы, которая, как капризная женщина, могла в любое время повернуться спиной к нему. Поэтому быстренько «узаконил» свое необоримое пристрастие к красивым магометанкам, получив от императрицы высочайшее дозволение на насильственную христианизацию и русификацию инородцев. Не знавшим церковных обрядов девушкам внушалось, что в лоно цветущего христианства можно попасть только через «исповедальную кровать» самого епископа Конашевича. И этот насильник в рясе, прикрываясь демагогией и внешне благочинными поступками, постоянно «охристианивал» молодушек в специальной келье Зилантовского монастыря, где правил бал преданный ему архимандрит.

Конечно, голубая мечта Луки Конашевича — это стать патриархом всея Руси, повторить карьеру бывшего Казанского и Свияжского архиерея Гермогена, который на костях инородцев, насильственно христианизируя их, дошел до высшей ступеньки иерархии православной церкви, разумеется, при полной поддержке царя Федора Иоанновича. Но пороки тяжелым балластом придавили его к грешной земле, и ему не удалось подняться по заветным ступенькам на высокий олимп патриаршества. Тогда его начала преследовать, как шизофреника, навязчивая идея: прорваться в лик святых. Ведь стал же преподный Гурий — первый Казанский архиерей — святым. Правда, архиепископа Гурия прислал в страну почитателей пророка Магомета сам Иван Грозный, хотя первосвятитель Гурий в свое время за предательство князя Ивана Пенькова и блудодеяния с его женой был приговорен к смерти. Но это наказание Гурию было заменено темницей, где он и просидел несколько лет[15]. И епископ Конашевич, хорошо зная биографию своего далекого одиозного предшественника, справедливо полагал, что и он не хуже этого Гурия и вполне достоин белых ангельских крылышек святого. Да, он, Лука, готов был в любую минуту сменить на голове митру на нимб святого, даже когда цитировал своим многочисленным любовницам — наложницам своего кумира, великого мастера интриг коадъютора Гонди (помощника Парижского архиепископа, а в последующем кардинала Реца; он возглавлял парламентскую фронду во времена правления кардинала Мазарини и королевы Анны Австрийской), о том, что «женщины могут сохранить свое достоинство в амурных делах только благодаря заслугам своих любовников».

Мурашкинцев увлекся своим рассказом и не заметил, как его сотрудник быстро пересек архиерейский двор и, запыхавшись взбежал по лестнице на второй этаж.

— Там в церкви нет никого! — выпалил милиционер. — Только следы остались. За подоконник кто-то хватался: вытер слой пыли.

— Значит, нам не показалось, — проговорил Мурашкинцев, — что этот отец Варсонофий где-то здесь прячется. Может, и Мусин тут притаился. — Мурашкинцев повернулся к Измайлову. — Кстати, этот Мусин по заказу убил одного московского муллу за большую мзду. А подкупил его мулла из той же мечети. Короче, священники не поделили деньги, что дождем сыплются на них из карманов верующих. Одним словом, эти попы, муллы — одного поля ягоды.

Мурашкинцев выглянул в окно: к архиерейскому дому не спеша, с какой-то стариковской степенностью шел молодой плечистый монах в сопровождении сотрудника угро. Это и был Варфоломей, старший из монахов, присматривавших за архиерейской усадьбой.

Прибывший монах слегка склонил голову и тихо, с покорством в голосе, как будто перед ним был сам владыка, пролепетал вопросительно:

— Чего изволите велеть?

— Изволю велеть, чтоб мне сейчас же открыли двери в галерею, — твердо произнес Мурашкинцев.

На миг монах Варфоломей замер, потом спокойно проронил:

— Владыка Иаков отпирает самолично эту дверь, когда идет на молебен…

— Это ты своей бабусе скажешь, — сердито бросил Мурашкинцев. — Хотя она-то как раз в первую очередь и не поверит этой байке. Думаю, ни одна верующая бабуся не видела, чтоб сам архиепископ, окруженный свитой, выполнял роль дворецкого, или, проще говоря, горничной служанки.

С этими словами Мурашкинцев подошел к монаху и, подозрительно осмотрев того, приказал:

— А ну-ка, Варфоломеюшка, сними-ка рясу-то. Я на тебя гляну. Посмотрим, какой ты изнутри — белый или красный.

— Господь с вами, — вмешался в разговор пожилой монах, — где ж это видано, чтоб над божьими слугами, да еще в их доме, измывались бы. Это ж форменное безбожество, богохульство, наконец, насилие.

— Ничего, я схожу в церковь и одним махом замолю все свои грехопадения, — без тени улыбки на лице ответил сотрудник угро. — А сейчас, господин монах, прошу тебя исполнить мое требование, да побыстрей.

Дальнейшие события произошли, как в страшном сне, стремительно, а главное, неожиданно. Молодой, крепко сложенный монах, повинуясь требованию Мурашкинцева, начал снимать свой черный балахон. Варфоломей встал боком к работнику милиции, словно хотел скрыть злость на лице, и вдруг вместо того, чтобы распахнуть свою монашескую одежду, он наотмашь, с разворотом всего тела ударил кулаком по переносице Мурашкинцева. Не дожидаясь, когда упадет пострадавший, монах молниеносно ударил ногой стоявшего рядом другого сотрудника милиции и выхватил из-за пояса небольшой немецкий браунинг.

Измайлов, в любую секунду готовый к неожиданным событиям, чуть промедлил и вытащил из кармана наган в тот момент, когда Варфоломей сбил с ног двух сотрудников уголовного розыска. Но выстрелить чекисту не дал пожилой монах: тот неожиданно с проворством кошки прыгнул на него.

Но и монаху Варфоломею не дали использовать свое оружие, чекист Хайретдинов выбил из его рук пистолет, и они оба схватились в смертельной схватке. Ни Измайлов, ни Мурашкинцев не ожидали, что трое монахов нападут на пятерых сотрудников уголовного розыска и ЧК. К тому же сотрудники, не обнаружив тех, кого искали, несколько утратили бдительность. Тем временем, как только началась свалка, неожиданно дверь, ведущая в переходную галерею, открылась. Оказалось, огромный амбарный замок красовался только для видимости. Металлическая петля, на которой он висел, легко вытаскивалась из косяка: достаточно было лишь тихонько толкнуть дверь. И вот теперь на пороге, что разделял галерею и архиерейский дом, появился черный, как магрибский колдун, громила в рясе и с черной повязкой на лице. Шальные его глаза с каким-то неестественным лихорадочным блеском недобро окинули всех. В руке его зловеще поблескивал большой вороненый маузер. За спиной монаха стояли вооруженные Мусин и Сабадырев.

Мурашкинцев, приходя в себя, сразу же признал Мусина по его фотографии. «Засада», — мелькнуло в его голове. Он вырвал из кобуры револьвер и, лежа, не вставая, пальнул из него в громилу с повязкой на лице. Этот божий слуга устрашающего вида вдруг выпучил и без того большие глаза, судорожно глотнул воздух и беззвучно начал оседать прямо на порог, словно намеревался присесть от усталости.

Мусин и Сабадырев, будто ошпаренные сильной струей раскаленного пара, шарахнулись в сторону от дверного проема, даже не успев выстрелить.

Мурашкинцев встал. Из носа у него ручьем хлестала кровь. Но он нашел в себе силы и помог Хайретдинову справиться с монахом Варфоломеем, двинув того по затылку наганом. В это время в пылу борьбы никто из чекистов и милиционеров не заметил, как из-за косяка двери, что вела в галерею, высунулась рука с револьвером и начала почти в упор посылать в людей без разбору пулю за пулей. Первым упал сраженный Мурашкинцев, потом другой милиционер, только что одолевший одного из монахов, который, как оказалось, был переодетым поручиком царской армии.

Измайлов отбросил нападавшего на него противника и начал беспрестанно стрелять в дверной проем, пытаясь попасть в эту зловещую руку, извергающую смерть. Пожилой монах, только что пытавшийся одолеть Измайлова, неожиданно рванулся в галерею, но пуля чекиста уложила того наповал. Шамиль прыгнул в сторону, к двери, что вела в коридор. Прикрываясь толстой дверью, он повел прицельную стрельбу, не давая возможности своим противникам высунуться из-за стены галереи. Рука с маузером исчезла, и Измайлов хотел было кинуться на подмогу своим товарищам, которые вели отчаянную рукопашную борьбу. Никто из них пока что не мог одолеть своего врага. И выстрелить нельзя: легко можно было угодить в своего.

Но в это время в дверном проеме галереи мелькнуло лицо бандита, и тут же прогремел выстрел: пуля попала в барабан нагана и выбила из рук оружие, словно после удара железной тростью. Обезоруженный Измайлов инстинктивно отпрянул назад за дверь, достал пистолет — подарок Василия Ивановича Соловьева. Но пока он доставал оружие, бандит, а то был Мусин, успел прицельно выстрелить в сотрудника угро, который в это время одолевал своего противника. Видимо, та же участь ожидала и Хайретдинова, не успей Измайлов вовремя выстрелить в бандита. Мусин выронил свое оружие и исчез.

«Попал, — догадался Шамиль. — Кажется, попал в руку». Он бросился к двери галереи. И как только перепрыгнул через убитых монахов, точнее говоря, переодетых офицеров и оказался в галерее, тотчас загромыхали выстрелы. Это один из двоих улепетывающих бандитов, почти не оборачиваясь, наугад стрелял по преследователю. Пули то щепали деревянные стены, то, взвизгнув, впивались в потолок, то звенели выбитыми стеклами. Чекисту пришлось укрыться за углом. Тут Шамиль заметил, что здоровенный монах подмял Аскара Хайретдинова, вцепившись в него мертвой хваткой. Измайлов прыгнул к ним и тяжело ухнул монаха рукояткой пистолета по голове. Тот беззвучно повалился на бок. Через несколько мгновений Шамиль оказался в галерее, но там уже никого не было.

— Аскар! — крикнул Измайлов, — быстро через двор к церкви. — Он понимал, что стоявший там на часах милиционер в одиночку может не справиться с нападавшими.

Шамиль побежал во весь дух по длинной и узкой галерее к церквушке. Добежав до конца, он толкнул дверь, но она не поддалась. «Неужели заперли с той стороны?!» Досада кипятком обожгла сознание, и он стремглав понесся обратно. Когда он добежал до архиерейского дома, у церкви послышались выстрелы, крики.

Через несколько минут Измайлов был уже у церкви. Прямо у дверей, привалившись к стене, сидел мертвый милиционер, что был оставлен охранять вход в этот храм. Откуда-то из-за хозяйственных построек доносились выстрелы, которые эхом вторились над озером. Он понял: Хайретдинов преследует бандитов. Шамиль кинулся в сторону выстрелов по тропинке, что проходила рядом с кирпичным сараем, затем он преодолел неглубокий овраг, на дне которого журчал ручей, продрался сквозь стену зарослей, забрался на толстую кирпичную ограду, которая по добротности кладки больше напоминала невысокую крепостную стену, и огляделся. В эту минуту перестали стрелять, и нельзя было понять, куда побежали бандиты. Ни снаружи, слева от стены, ни внутри парка под стеной он никого не увидел. Правда, густые кроны деревьев, что раскинулись вплотную к стене, не давали ему возможность обозреть прилегающий участок парка. И Шамиль был вынужден пробежать по стене несколько десятков метров. Теперь справа от стены хорошо были видны большая липовая аллея парка архиерейской усадьбы и длинная, как китайская стена, кирпичная изгородь, конец которой терялся за громадными вековыми деревьями. Но аллея была пустынна, а за могильными холмами, что жались почти вплотную к стене, невозможно было спрятаться.

Молодой чекист покрутился еще несколько секунд на месте, лихорадочно всматриваясь в те маленькие закоулки, где можно было спрятаться, но ничего не заметил.

«Может, они укрылись под обрывом? — мысленно задал себе вопрос чекист. — Ведь там могут быть ямы и небольшие пещеры. Наверное, здесь, как и везде, местные жители берут песок и глину для хозяйственных нужд». Но тут же эта мысль отпала: укрываться в таких ненадежных местах бандиты не будут.

Они наверняка сиганули, как трусливые гиены, в глухую часть парка, а оттуда, перемахнув ограду, в поселок, что стоял, разбросав свои дома полукругом, правда, в некотором отдалении от архиерейской дачи.

Измайлов добежал до конца стены и остановился, замерев от напряжения. Ведь теперь он стоял на круглом каменном угловом столбе, больше похожем на миниатюрную башню, и был виден со всех сторон. Его могли снять первым же выстрелом, как хорошо установленную мишень на военном стрельбище.

Далеко внизу, в глубокой лощине, под обрывом, послышались голоса. Измайлов прислушался. Но вскоре Шамиль увидел несколько подростков и женщин, направлявшихся с бельевыми корзинами к озеру. Эта идиллическая картина на миг расслабила его, и Шамиль, вытянув шею и привстав на носки, как ребенок, пытался увидеть, что же делается за высокими кустами, которые были совершено непроницаемыми и издалека казались зелеными горками и бесформенными копнами свежескошенной травы. Тут он рассмотрел, что эти кустарники буйствовали на небольшом кладбище, которое сиротливо приткнулось к кирпичной стене с внешней стороны, словно оно просилось внутрь роскошной ухоженной митрополичьей усадьбы, к тем редким привилегированным могилам, которые уже видал Измайлов. «И даже между мертвыми, которые по своей сути абсолютно одинаковы, равны перед вселенной, перед землей, принимающей в свои объятия любых своих детей, праведных и блудных, существуют различия, — почему-то, как искра, блеснула мысль у него в сознании. — Неужели это неравенство будет долго, не говоря уже о живых людях».

Далеко за кладбищем, где начинается лощина, сухо треснули выстрелы. «Так оно и есть, что они, сволочи, там», — подумал юноша и, спрыгнув со стены, во весь опор понесся на выстрелы.

Но им с Хайретдиновым в тот день не повезло: Мусину со своим сообщником удалось скрыться. Потом, после погони и стрельбы, Измайлов вернулся на архиерейскую дачу. «Значит, не зря, — размышлял он, — говорили про митрополита Иакова, что он не только поощряет антисоветские проповеди попов своей епархии, но и сам лично балуется такими вещами. И конечно же не случайно, что сатанинские дети — монархически настроенные царские офицеры, живут, как в раю, под его „благочинными“ крылышками, в его роскошных хоромах. Эти хищные черные вороны, что слетелись, как оказалось, с разных углов Казанской губернии, рядятся под благородных, безобидных пташек, коих нужно очень оберегать. Ну и святитель этот отец Иаков, — удивлялся Шамиль. — Каких головорезов приютил! Уж не личную ли гвардию сколачивает, как император? Уж не помощником ли у него в этом деле отец Варсонофий? И куда он исчез? Ведь бедняга Мурашкинцев сам его видел в этой загадочной церкви».

Измайлов тщательно исследовал эту митрополичью церковь. Но мало что для себя открыл. Разве что установил, что дверью в галерею, что вела в архиерейский дом, служила часть огромного иконостаса. И что эта дверь запиралась потаенным способом, в который мало кто был посвящен. Поэтому галерейную дверь, не зная хитростей запора, нельзя было открыть. По тому, как отец Варсонофий исчезал и вновь, как марионетка по манипуляции фокусника, появлялся, чекист понял: церковь имеет секреты. Это либо подземный ход, связующий все основные здешние строения, либо двойная стена. В любом случае этим секретом вовсю пользуются, видимо, доверенные митрополита Иакова лица.

Шамиль окажется прав. При перестройке церкви под жилье была обнаружена двойная стена, то есть ход, позволяющий ходить внутри стены, которым и пользовался Варсонофий. А позолоченные иконостасы служили дверью. Но дверь открывалась лишь при нажатии на левый верхний угол иконы Николая Угодника. Через эту потайную дверь можно было выйти на звонницу и попасть через боковую дверь, замаскированную под широкий косяк, в галерею, что вела в митрополичьи покои. Так же через дверь, которую «охранял» Николай Угодник, что был изображен на иконе, можно было попасть в подвал церкви, а оттуда — в подземелье, связывающее церковь с архиерейским домом[16]. Пользовался ли протоиерей Варсонофий этим подземным ходом или нет, чекистам так и не удалось установить. Возможно, о нем знали лишь высшие церковные сановники — митрополиты, архиепископы и держали сведения о подземелье в строгом секрете, как о своей интимной жизни. Это была спасительная палочка-выручалочка в случае опасности; они, как тушканчики, в любое время могли нырнуть под землю и отсидеться там. Благо сырость туда не попадала, а приток свежего воздуха обеспечивался через кирпичные столбы, полые внутри; на них была сооружена переходная галерея на уровне второго этажа митрополичьего дома.

Но в этот тяжелый июньский день восемнадцатого года все эти церковные хитрости для Измайлова были за семью печатями. Ему удалось лишь приоткрыть темную таинственную занавеску, за которой скрывалась действительная роль митрополита Иакова в борьбе с молодой Советской властью; о зловещей роли в этом «святых братьев» Раифского монастыря, крупнейшего не только в Казанской губернии, но и, пожалуй, во всем Поволжье.

ГЛАВА VIII ВСТРЕЧИ ДВУХ МИРОВ

Казань — город двуначальный европейски-азиатский… Вообще значение Казани велико; это место встречи и свидания двух миров.

А. И. Герцен

После того как Сабадыреву и Мусину удалось бежать с архиерейской дачи, а отец Варсонофий таинственно исчез, словно колдун, не оставив никаких следов, эмиссар Махно решил затаиться на дне. Но он не имел, как конченый бродяга, ни угла, ни двора, где можно было относительно спокойно воздвигать незримый мост к Казанскому банку, а точнее говоря, к его золоту и драгоценным камушкам. Теперь он мечтал не о хоромах, а лишь о какой-нибудь халупе, просто о крыше над головой, где можно было спокойненько строить прожекты. Вообще Сабадырев давно пришел к выводу, что о некоем спокойном житье-бытье на свете может думать лишь недалекий человек либо человек, разуверившийся в своих надеждах, который уже ничего не хочет от жизни, разве что только спокойно умереть. Коль появился уж на свет, — как говорили ему родители, — и подрос до той элементарной зрелости, когда отдаешь отчет своим действиям, о спокойствии позабудь, если, конечно, хочешь занять место под солнцем, хотя бы на невысоком бугорке социальной жизни. Эта мысль ему крепко вбилась в голову еще в тихой мирной жизни. Митька тогда решил, что кругом ползают гадюки да сволочи двуногие, от которых нужно держать круговую оборону днем и ночью. Поэтому какое уж тут спокойствие. Да тут еще, как он считал, злой рок его преследует повсюду в этом восточном городе. Так или иначе, но он уже относил свое положение к числу безвыходных. Ведь сам он мог обзавестись здесь углом только через Тарасенко — главу казанских анархистов. Но тот все еще пребывал в странствиях в столичных краях. Надежной фатеры или комнатушки не было и у Мусина. И Сабадырев уже подумывал воспользоваться той явкой, на которую он мог прийти, как предупредил батька Махно, в крайнем случае. Тогда еще Махно добавил: «Ежели ты сизокрылый, прилетишь на явку Жуковского, 5, значит, у тебя уже выщипали чекисты половину перьев, и ко мне придет, будто злыдень, сильное расстройство от этого. Дурень, переживать буду за тебя». Последние слова батька произнес твердым голосом, с оттенком, как показалось Митьке, угрозы.

«Может, пойти в гостиницу „Булгар“? — вопрошал внутренний голос его. — Ведь чекисты и агенты угро вряд ли подумают, что я поселился легально в самом центре города. Резон, конечно, есть, но вдруг поисками займется какой-нибудь недотепа или дилетант, действия которого непредсказуемы? Но здесь, похоже, по следу идут опытные ищейки. А они-то заглянут на всякий случай во все общественные углы города. Это уж точно». И Сабадырев решил остановиться на день-другой у Мусина на его старой квартире. Но прежде чем пойти к нему на Задне-Мещанскую, он решил проверить: не рыскала ли тут милиция, в этой округе, в поисках столь одиозного анархиста, коим являлся Мусин. Митька заставил Дыру, хотя тот был слегка ранен в руку, сначала проследить, нет ли наблюдения за его жилищем, а потом — поспрашивать у знакомых соседей, конечно незаметно, об обстановке. После этой проверки они вдвоем поселились в небольшой комнате на втором этаже деревянного дома, обшитого почерневшими от времени досками.

Сабадырев перевязал обрубок пальца, прошелся по комнате, осматривая окна и двери. Оглядел скрипучую деревянную лестницу с подгнившими ступеньками и глянул во двор, который был узким и квадратным, как колодец. Первый этаж дома почти наполовину врос в землю, и до окон второго этажа можно было достать высокому человеку рукой.

— Прыгать отсюда хорошо, ежели что… — заметил Митька, тяжело, по-стариковски, присаживаясь на скамейку. — Умотался, как конь, на котором сутки пахали.

Мусин молча прижигал йодом рану и, как сварливый дед, фальцетом говорил:

— Эдак ведь заражение может быть. Окаянный, выжег полоску кожи, будто раскаленным шомполом провел по руке. От боли аж рука разжалась. Наган потерял. И все тот гад, сморчок безусый, будто заговоренный. Стрелял с двадцати шагов — и не попал. А в номерах «Франция» и того ближе было. Вот настоящий шайтан. Ведь раньше-то я никогда не промахивался.

— Значит, этот сморчковый чекист на твою погибель уродился, — лениво проговорил Сабадырев, думая о чем-то своем.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — испуганно прослюнявил губами Мусин, повернув голову влево. — Накаркаешь, дурак.

— Не каркаю. Предчувствие. Замечено, ежели трижды не сумел кого прикончить, то он уж точно…

Мусин энергично замахал руками, позабыв о боли в руке, и тут же заткнул пальцами уши.

Митька снисходительно растянул губы, изображая нечто вроде улыбки:

— Как нервическая девушка из англиканского пансиона.

— Это мы посмотрим, Мерин, кто из нас будет нервической девушкой, когда нагрянут агенты угро и ЧК.

— Типун тебе на язык! — встревожился Сабадырев. — Ежели могут нагрянуть, дак какого хрена ты сюда меня заволок?

— Ну вот, и интеллигентская наледь твоя сразу же стаяла. Хлипковат ты, брат.

— Ну, хорош! — первым решил окончить бессмысленную пикировку Митька, понимая, что это может привести к крупной ссоре.

В дверь постучали. Митька и Рафаил притихли. Снова забарабанили, но уже громче.

Сабадырев приложил палец к губам и тут же, выхватив пистолет, выглянул во двор. Но там никого не было.

— Рафаил, — раздался пожилой женский голос, — это я, Марфа Ивановна.

— Хозяйка, — прошептал Мусин, вытирая выступивший пот со лба, и вопросительно посмотрел на своего гостя.

— Скажи, что ты лег спать и что сейчас к ней зайдешь сам. — Сабадырев достал второй пистолет и сунул его в руки перепуганного Мусина.

Когда Рафаил сказал ей то, что велел ему эмиссар Махно, хозяйка ушла, тихо хлопая шлепанцами.

Мерин припал ухом к двери, потом зыркнул в замочную скважину и зло спросил:

— Ты чего, змей, за фатеру, что ли, не уплатил?

— За три месяца вперед отдал, — тихо, озадаченно проронил Мусин.

Они минут пять напряженно прислушивались к коридорной тишине.

— Кажись, никого, — неуверенно прошептал Рафаил и немного приоткрыл дверь, не снимая цепочки.

Только после того, как удостоверились, что в коридоре и на лестнице никого нет, Мусин отправился к хозяйке. Вскоре он вернулся.

— Ну, чего ей надо? — Сабадырев нетерпеливо уставился на своего приятеля.

— Ей-то ничего не нужно. Нужно ее брательнику.

— У нее есть брат?! Ты точно знаешь?

— Есть. Валерка Рудевич по кличке Тьфу. — Мусин прилег на лавку и облегченно вздохнул. — Бывший вышибала в подпольном доме терпимости Коськи Балабанова.

Митька встрепенулся:

— Он же наведет его псов на нас!

— Не наведет. Они теперь по разные стороны баррикады. Крепко поцапались, как два кобеля.

— А примирение за счет наших голов не состоится между ними? — не унимался Митька, бросая колючие взгляды на своего собеседника.

— Не состоится. — Мусин взял со стола черный сухарь и начал громко хрустеть крепкими зубами, будто голодный пес, которому кинули свежую кость. — А вообще он очень непонятный субъект.

— Стукач?! — Сабадырев резко оттолкнулся от подоконника, на котором сидел, и разок-другой прошелся по комнате.

Мусин рассказал ему, что примерно за год до революции видел Рудевича с агентом охранного отделения в отдельном номере ресторана на Большой Мещанской.

— Так… — задумчиво произнес Митька. — И что же?

— Но это не все. — Мусин разжевал кусок сухаря и добавил: — Я его видел на Ямской. Там стоит кирпичный двухэтажный дом с двумя подъездами. Так вот, на первом этаже во втором подъезде есть секретная явочная квартира казанской жандармерии. Стало быть, туда осведомители наведывались. Сведения тащили и получали инструкции от курирующих офицеров. Именно из этого подъезда и выползал брательничек нашей квартирной хозяйки. Но как на духу говорю тебе — я не видел, из какой квартиры вышел этот Рудевич. Допускаю, что это случайные совпадения. Но…

— Вот именно «но»… — передразнил его эмиссар Махно: — Человек, который стал осведомителем жандармерии, входит во вкус этой деятельности, ибо он понимает, что от него зависят некоторые события, судьбы отдельных людей. Эта деятельность для осведомителя становится со временем потребностью, если хочешь — чертой характера. Осведомители гораздо чаще готовы переметнуться к любой другой власти, чем тот, кто не освоил, не занимался этим ремеслом. Единственное, что их иногда сдерживает в предательстве, — это страх перед новой властью за старые грехи. — Сабадырев остановился перед Мусиным и махнул рукой. — Так что я ни одному из них не верю. Запросто продадут. Они и на родную мать или отца донесут.

— Видишь ли, Митенька, у него сейчас свои интересы, свои трудности. Ведь если он начнет закладывать своих бывших начальников, — а именно с них бы он начал, ежели бы переметнулся к Советам, — они б его шлепнули.

— Короче, чего он от тебя хочет?

— Сыграть роль Газраила. Иначе говоря, стать на пяток минут архангелом Михаилом.

— А кого именно прикокошить, сказал? — Сабадырев аж подался вперед, вытянув, как гусак, шею.

— Нет. Сказал, что ежели я согласен, то скажет завтра в обед.

— А как ручку будут золотить? Не за спасибо же?

— Пару новых паспортов обещал и пятьдесят рыжих гривенников.

— Рыжье, конечно, не помешает. Да и документики пригодились бы. — Митька потрогал челюсти, словно проверяя готовность их разжевать золотые монеты. — Соглашайсь, Рафаильчик, а я тебе подсоблю. Прикрою, ежели что.

Мусин криво улыбнулся, но ничего не сказал. Ведь он прекрасно понимал, что означает «прикрою». Если будет реальная опасность — Мерин смоется, не сделав ни единого выстрела. Если все в порядке — он будет тут как тут и потребует разделить гонорар.

— Прикрывать меня не надо, Митенька. Я сам справлюсь, Не впервой. А за то, что отдам чистенькую ксиву, надо будет чуток поработать.

Видя, как скривилась физиономия Сабадырева, Мусин решил увести разговор в другую сторону и неожиданно театрально чертыхнулся:

— Фу-ты. Шайтан задери! Как ни пытаюсь бороться с «блатной музыкой», тьфу ты, с воровскими жаргонами, а они, треклятые как ужи, проползают в мой лексикон. — Мусин вскочил на ноги. — А вот ты, Митя, молодец. Речуга у тебя поставлена, как у драматического актера. И жаргонами особо не балуешься. В общем, интеллигентный ты человек.

— Голубые конфетти мечешь? Оставь их какому-нибудь дураку. Они эту похвальбу, как дураки красную одежку, шибко любят. Глупца, какой бы он пост ни занимал, хлебом не корми, только похвали. Но издревле замечено: чем выше недалекий, дурной человечишко занимает пост, тем больше он нуждается в лести, потому как она служит ему верным и, пожалуй, единственным ориентиром, путеводной звездой в своих делах, в своем движении, подобно тому, как капитану служит морской маяк в определении правильности и безопасности пути. Вот этот насквозь лживый ориентир — лесть, доставляющая дураку, как опиум, короткое наслаждение, в котором возникает все больше и больше потребности, приводит в конце концов, как и пьянство, к деградации личности, к падению.

— Ай, какую философию развел, — театрально покачал головой Рафаил, играя под «серого мужика». — Разве ее, окаянную, тут сразу поймаешь? Для меня, неуча, она навроде высшей математики.

Сабадырев хотел было одернуть Мусина, чтоб тот не фиглярничал, но сдержал себя и продолжил:

— Одним словом, лесть, — это ярко расцвеченный фиговый листок, которым одно лицо пытается прикрыть нагие места, обезображенные кислотой чванства и глупости другого лица, преследуя при этом определенные (чаще корыстные) цели.

Мусин ухмыльнулся про себя: «Чем ученей человек и чем больше его моральные принципы сводятся к принципу обогащения любым способом, тем он больше становится фарисеем-моралистом. А проще говоря, демагогом. Ведь в основе любой демагогии обычно лежат эгоистические, шкурные интересы». А вслух он сказал:

— Кабы я в университетах учился, как ты, то и мне бы какая-нибудь мысля пришла в голову. У меня только одна мысль все время крутится в голове, которая связана с университетами. — Рафаил многозначительно посмотрел на махновского посланца. — Ты только, Митя, это не относи к себе. — Мусин сморкнулся на пол и продолжил: — Если дурак или сволочь поступают в университет и оканчивают его, то они почему-то так и остаются дураками и сволочами, так сказать, в своей сути. Но… — Мусин поднял вверх палец, — но сволочь еще больше становится сволочней, ибо вооружается копьем хитрости и щитом знаний, а дурак становится еще дурней и опасней, потому что он наделяется какой-то властью, пусть даже небольшой. А вообще, по моему глубокому убеждению, самый вредный, опасный дурак — это энергичный ученый дурак, наделенный властью.

— Ты вот что, Рафаил, — примиренчески заговорил Митька, будто полностью соглашаясь с ним, — ты выговори у этого Рудевича квартирешку. Это же не дело, что мы с тобой не имеем запасных вариантов крыши. Эдак случись что — деваться будет некуда. А коль сейчас фатеру пойдешь искать — ЧК схватит. Небось они уже этот вариант прорабатывают, бдительных товарищей науськивают, что, дескать, появятся молодые мужчины в поисках угла — немедленно звоните в ЧК. Вот и будут проверять что к чему.

Мусин выслушал молча и кивнул головой:

— Постараюсь это обговорить.

На следующий день Рудевич сообщил Мусину приметы мужчины, которого надо было прикончить. Задание оказалось нелегким. Место жительства этого мужчины — Дардиева Разиля — точно не было известно. Его частенько видели в Ягодной слободе у дома заводчика Котелова, якобы он там иногда останавливается в мезонине этого дома. Правда, на Троицкой, пять жила его бывшая жена, на Левобулачной, в доме, что рядышком с реальным училищем, — обитала его любовница, Махаева, о которой говорили, что она очень порядочная женщина, правда, водила знакомства с обширным кругом озорных мужчин, которые умели у нее добиваться своего.

«Кому-то стал этот Дардиев как рыбья игла в горле, — размышлял Мусин, прохаживаясь недалеко от реального училища. — Когда этот племенной барашек заблеет под дверью своей подруги, тут и надо ему шерстку подрезать вместе с головкой». Он провел пальцами по гладкой наборной ручке финского ножа и не спеша зашел в подъезд дома, где должен был появиться Дардиев.

Анархистам пришлось выслеживать короля фальшивых документов Дардиева двое суток. Уже под самый вечер, когда сумерки стали незаметно сгущаться, превращаясь в подворотнях в черную, непроницаемую мглу, Мусин подал сигнал Сабадыреву, стоявшему у угла дома Махаевой, что идет тот, кого они ждут. На улице почти никого не было. Только на правой стороне Булака, мрачно отражавшего своей грязной водой плывшие по небу белесые облака, слышны были торопливые шаги одинокого прохожего. Но и они вскоре стихли. Пробежавший вдоль улицы ветерок тихо пошелестел густыми листьями камыша, что рос у моста через речушку, и исчез. Казалось, наступила полная тишина, какая бывает в глухих подземельях. Запропастились куда-то и трамваи: не слышно было привычного перестука колес, их скрежета на поворотах и резких звонков. И в этой тишине чудовищно громкими показались анархистам шаги патруля, неожиданно появившегося на углу Университетской и Правобулачной.

«Этого еще не хватало». Сердце у Митьки замерло, и он, заметив, что патруль пошел на Левобулачную, спрятался за угол дома. Как только трое солдат с винтовками скрылись из виду, Сабадырев перебежал мост и юркнул в ближайший двор. Из глубины двора несло нечистотами, и тут он заметил, что стоит посредине вонючей лужи. Митька чертыхнулся и подошел к щели в заборе. Он заметил, что Дардиев, переждав, пока пройдет патруль, шмыгнул к дому, где поджидал его Мусин.

А тем временем Рафаил, получив условный сигнал от соучастника, прошел в подъезд, поднялся на лестничную площадку второго этажа и стал поджидать свою жертву. Вскоре, озираясь по сторонам, как пугливый зверь, в узкий подъезд с деревянными скрипучими ступеньками юркнул коренастый мужчина. Он поднялся по лестнице до середины второго этажа, покрутил головой, вглядываясь в темные углы, и осторожно, по-кошачьи мягко ступая, спустился на площадку первого этажа и трижды негромко стукнул костяшками пальцев в дверь. Тотчас за дверью послышался лязг железного засова и цепочки.

Не успел Мусин сообразить, что этого гостя нетерпеливо поджидают, как дверь уже распахнулась. Рафаил выскочил из-за ящика, за которым прятался, и загромыхал тяжелыми армейскими сапогами по шаткой лестнице; он никак не ожидал, что так быстро откроется дверь. Теперь Мусин боялся: вдруг Дардиев успеет закрыть за собой дверь. Потом его оттуда, из квартиры Махаевой, ничем не выкуришь. А там ищи-свищи его. Сюда уж точно он больше не придет. Исчезнет.

Дардиев лишь на миг замешкался, услышав тяжелый топот невесть откуда взявшегося человека. Но тут же он смекнул: этот человек караулил его. Гость хотел было уже захлопнуть дверь, но не успел. Нападавший подставил ногу, затем рванул дверь и, хищно ощерив зубы, занес финку над головой Дардиева.

Пронзительный женский визг вырвался из дверей на улицу.

— Что-о ты делаешь, парази-ит! — визгливо кричала Махаева. — Банди-ит!..

Дардиев оказался ловким и не только уклонился от ножа, но и успел нанести нападавшему увесистый удар в голову. Мусин отлетел к стене, и на него свалился с грохотом большой металлический таз.

Дардиев рванулся из квартиры, выскочил в подъезд, достал пистолет и наугад дважды пальнул в сторону своего врага и быстрее ветра понесся через двор на улицу, к мосту через Булак.

Выстрелы всполошили Сабадырева, он понимал: дело осложнялось. Митька достал из-за ремня оружие и плотнее прильнул к забору. Тут он увидел, как со двора знакомого дома выскочил, как заяц, мужчина и понесся к мосту, то и дело оглядываясь. Темнота, уже вступавшая в свои права, размывала очертания лица беглеца. И Сабадырев никак не мог рассмотреть, кто бежит в его сторону. Наконец, когда он понял, что это не Мусин, беглец почти уже преодолел мост. Митька высунулся из-за забора и несколько раз выстрелил. Мужчина бездыханно растянулся на мосту.

Откуда-то из глубины двора выскочил огромный мохнатый пес и громко залаял. К окнам дома прильнули испуганные молчаливые лица, которые белыми пятнами выделялись на черном фоне неосвещенных квартир.

Анархист со злостью вскинул пистолет и выстрелил, не целясь, в глубину двора. Собака жалобно завизжала. Ему хотелось пальнуть и в эти испуганные лица, но он побоялся, что и в него начнут стрелять. И Сабадырев выскочил на улицу. К мосту бежал Мусин, припадая на одну ногу.

— Мерин!.. Где он?! Догони его!.. — хрипло кричал Мусин.

Сабадырев подбежал к трупу, быстро обыскал его и, забрав документы и оружие убитого, гаркнул:

— Не ори, Дыра! Кругом глаза и уши. Лучше помоги.

Анархисты сбросили труп Дардиева в Булак и бросились в сторону Большой Проломной улицы. Позади послышались крики, топот ног.

— Патруль! — тяжело выдохнул Мусин.

— Стой! Стрелять будем! — Красноармейцы, казалось, стремительно приближались.

Мусин не выдержал и несколько раз пальнул из нагана в нагонявших их красноармейцев.

— Не стреляй, дурак! — обозлился Митька. — Сейчас они начнут палить. Это ж мы только еще больше привлечем к себе внимание.

И действительно, позади гулко грохнули винтовки. Мусин вмиг позабыл о больной ноге и обогнал своего дружка. Он хорошо знал этот город и «повел» бег. Нырнул в подворотню, но двор оказался глухим, непроходным.

— Назад! — раздраженно прорычал Сабадырев, останавливаясь. — Тупик же тут, балда!

Неподалеку раздались крики, выстрел.

«Кажется, горим», — Митька, как загнанный в угол волк, затравленно заметался по двору.

— Сюда! Скорей! — подал в темноте голос Мусин.

Сабадырев молча последовал за Рафаилом. Тот проворно забрался по наружной лестнице на второй этаж, вернее, на площадку, откуда хозяева входили прямо к себе в квартиру. Но Мусин не стал ломиться в дверь чужой квартиры; он перелез через перила площадки и прыгнул на крышу каменного сарая, примыкавшего к углу жилого дома.

За ним последовал и Сабадырев, быстро сообразив, что через крышу сарая они проникнут в другой двор, а самое главное — им удастся уйти от опасной погони, которая возникла, как говорится, на ровном месте. Они петляли по каким-то темным дворам, перелезали через заборы и оказались в самом начале Большой Проломной у красной церкви, что возвышалась, как пожарная каланча, над всей округой. Они, воровски, пугливо оглядываясь по сторонам, поднялись на Малую Проломную и уже было пересекли ее, как вдруг со стороны Рыбнорядской улицы появилась автомашина с вооруженными рабочими и красноармейцами. И у Мусина не выдержали нервы: он сломя голову рванул вверх по Университетской улице. Ничего не оставалось делать и Митьке, и он припустил за ним.

Подозрительное поведение анархистов заметили на автомашине. И уже через несколько секунд машина повернула на Университетскую и, натужно гудя, как огромная пчела, начала набирать скорость. Вскоре свет фар нащупал в темноте извивающиеся, как ящерицы, две фигуры, резво улепетывающие от погони. Электрический луч от машины прорезал темень снизу вверх и начал карабкаться по крутой узкой улице.

Двое мужчин преодолели подъем, и длинные тени, падавшие от них, укоротились и разом расплылись в едва заметные бесформенные пятна на дороге. Теперь часть света от фар уходила под углом вверх, куда-то к облакам. Анархисты, словно освободившиеся от светового плена звери, бросились в разные стороны.

— Сюда! Ко мне, Мерин! — крикнул Мусин. — Там в университетском дворе схватят. Двор легко оцепить!

Митька повернул к Мусину, и они оба нырнули под кирпичную арку ворот дома, что стоял напротив университета через дорогу. Они пересекли небольшой двор и очутились на краю почти отвесного обрыва. Внизу находился двухэтажный кирпичный дом, который тускло светился небольшими окнами.

С этого двора было лишь два выхода: либо назад, на Университетскую улицу, где уже в это время остановилась машина с красноармейцами, либо спускаться с обрыва вниз, потому как двор был стиснут с двух сторон кирпичными домами.

Мусин лихорадочно метался по краю обрыва, пока наконец не запнулся о проволоку. Он потянул проволоку: один конец ее был привязан к дереву. «Спасён, шайтан задери?» — мелькнула искрой радостная мысль. Рафаил раздвинул ветки и тихо свистнул:

— Сюда, Мерин! Сюда! — И, не дожидаясь его, начал спускаться вниз.

Проволока нестерпимо жгла руки, словно она была раскаленной. И Мусин, не вытерпев, разжал руки. Пролетев несколько метров, угодил на образовавшуюся от осыпи кучу земли. Мусин вскочил на ноги и оглянулся: черная фигура его дружка быстро скользила вниз и вскоре распласталась на куче земли. Но в это время над обрывом показались расплывчатые фигуры преследователей с винтовками наперевес.

— Вот они! — зычно прорезал тишину грубый голос. — Сюды!

Резко лязгнули винтовочные затворы.

— Стой! Стой, говорят, а то застрелю! — подавал команды другой хрипловатый голос.

Сабадырев резко вскочил и во весь дух понесся к другому спасительному дому.

Сверху грохнули один за другим два выстрела. Эхо где-то отдалось далеко позади. Митька упал. Мусину показалось, что тот притворился убитым.

— Кажись, готов, — озадаченно прозвучал сверху уже знакомый зычный голос. — А второй, гидра, убег.

— При крой меня! — глухо бросил Митька.

Мусин немного поколебался и, нехотя вытащив пистолет из кармана пиджака, выстрелил в одного из красноармейцев. Тот покачнулся и, падая вниз, протяжно вскрикнул:

— А-а-а!!!

Тут же сверху часто загремели выстрелы. Все красноармейцы патруля быстро залегли у края обрыва и дружно повели плотный прицельный огонь. То были красноармейцы из татаро-башкирского батальона, многие из которых набили руку в стрельбе за четыре года войны на германском фронте, где служили нижними чинами в царских пехотных полках. И Мусину затеянная им перестрелка вышла боком. Первый же выстрел раздробил ему плечо, и он упал на углу. Тут же свинцовыми осами тело его ожег рой пуль. В затухающем сознании было лишь удивление: неужели так глупо все кончилось?

Он так и не узнал, что оказался исполнителем комбинации, задуманной чекистами. Не узнал, что германский агент Тряпкин по кличке Двойник, напугавшись, что на него могут выйти чекисты через Дардиева, фабриковавшего налево и направо разные документы, предложил Рудевичу за вознаграждение укокошить опасного для них обоих свидетеля. Ведь именно Дардиев сделал им нужные документы и, таким образом, знал, под какими именами они скрываются. Но бывший осведомитель охранки не захотел рисковать своей головой. А сумел перепродать эту опасную и грязную работу за половину той суммы, что отвалил ему Тряпкин. Разумеется, всего этого не мог знать и приятель Мусина — Митька, который, улучив момент, когда внимание преследователей отвлек своим выстрелом Рафаил, стремглав бросился за другой угол дома. Он обогнул дом, осторожно выглянул из своего укрытия и увидел убитого Мусина. Сабадырев, ни секунды не медля, бросился бежать, пересек Рыбнорядскую улицу и нырнул в первую попавшуюся темную безлюдную улочку.

Поначалу Митька был опечален смертью Мусина: все-таки как-никак из каких переделок они выкарабкивались вдвоем! Уму непостижимо! К тому же Мусин хорошо ориентировался в городе, имел кое-какие связи и знакомства, мог сделать что-нибудь полезное. Но потом, пораскинув мозгами, Сабадырев понял: то, что Рафаил лег костьми, — это большее благо, чем если бы он остался в живых. Ведь Мусина знала вся городская шпана, в том числе и люди из шайки Кости Балабанова. Стало быть, за ним охотились, как за опасным зверем и агенты уголовного розыска, и уголовники из соперничающего клана. Ну, а поскольку он, Сабадырев, ходил с ним, значит подвергался одинаковой опасности. Ведь его воспринимали как оруженосца, телохранителя Мусина.

Сабадыреву в тот вечер повезло: ему удалось оторваться от преследователей и благополучно добраться до Задне-Мещанской, где снимал комнату Мусин.

Митька выложил Рудевичу документы убитого Дардиева и сказал упавшим голосом:

— Нашему другу Рафаилу не повезло.

— ЧК схватила?! — Рудевич привстал со стула, выпучив от страха глаза.

Сабадырев покачал головой и осторожно потрогал забинтованный палец.

— Аллах прибрал его в свое обширное лоно.

Рудевич перекрестился и облегченно вздохнул:

— Слава богу. У аллаха он будет молчать. А вот в ЧК… — Он махнул рукой. — В общем, царство ему небесное.

Потом Рудевич, пристально вглядываясь в Митькино лицо, как следователь в подозреваемого, долго расспрашивал, откуда он да чем занимается. Сабадырев отвечал однообразно, с неохотой, изображая из себя недалекого мужика, нечистого на руку, то бишь уголовника. Политические убеждения? Никаких. Все равно ему, правда, раньше было лучше.

По тому, как Рудевич настойчиво выспрашивал все, что его интересует, Митька понял: этот тип состоит либо в банде, либо в какой-то подпольной организации и что тот не против склонить его на свою сторону. «Интересно, в качестве кого это он собирается использовать меня? — размышлял Сабадырев. — Экспроприатора, то есть боевика, или шестерки?»

Но его собеседник ограничился только расспросами и ничего конкретного не предложил, за исключением того, что завтра вечером он познакомит его, Митьку, с одним человеком, который сдает угол. Они должны были встретиться у Русско-Азиатского банка, там всегда толпилось много народа.

Когда Рудевич ушел, Митька, не раздеваясь, лег в постель и начал мысленно прокручивать все события сегодняшнего дня. Потом попытался уснуть, но мрачная и нервная госпожа бессонница не позволила ему это сделать. И он уселся обдумывать план реализации задачи, поставленной перед ним батькой Махно. К тому же он обещал представить свои соображения по ограблению банка главе местных анархистов Тарасенко.

План открытого вооруженного налета на банк он отбросил сразу же, прекрасно понимая, что ближайшие воинские части прибудут на Большую Проломную буквально через четверть часа после нападения. И тогда от всех них полетит пух. А для того чтобы провести тихую ночную операцию, там нужен как воздух свой человек. Без встречного движения оттуда, из банка, — все попытки нереальны, как маниловские мечты. Но для того, чтобы склонить кого-то из работников банка к соучастию, нужно время. Ведь не так-то просто найти нужного человека. А если будешь развивать козлиную прыть, бездумно стучать рогами в каждые ворота, — уж точно попадешь под нож чека. Остается, таким образом, только два варианта. Один из них — накопить силу, сколотить группу надежных людей и ждать, когда термиты политического катаклизма капитально подточат фундамент Совдепии в этом городе. Только при смене власти, при общей неразберихе в этом крае появятся реальные шансы на успех в предприятии. Но сколько ждать? Когда это время наступит? Этого никто не знал. Другой выход из положения — сделать подкоп под банк, скажем, из дома, что ближе всего находится. Тут уж не надо чего-то ждать. Такой подкоп можно сделать за какой-нибудь месяц. Но для этого нужно купить одну из квартир первого этажа, чтобы можно было оттуда попасть в подвал. Можно, конечно, такую квартиру выменять на лучшее жилье. Нужно еще для земляных работ полдюжины людей да лошадь с телегой, дабы земельку возить по ночам. Но ему одному все эти организационные вопросы были не под силу. Нужна была помощь Тарасенко.

Уже под утро ему пришла идея — не противопоставлять эти два варианта, а осуществлять их параллельно! И копить ударную силу, и вести подкоп. Кроме того, попытаться отыскать родственника убитого Сабантуева, который работал в банке. Все эти идеи Митьке захотелось начать претворять сегодня же, сейчас же.

«Как только устроюсь с жильем, так и начну капитально действовать», — решил Сабадырев. Он вспомнил Тоську, и сердце его неприятно заныло.

В семнадцать ноль-ноль Митька в этот день был у Русско-Азиатского банка. Ему пришлось проторчать битый час, пока наконец не появился Рудевич. Он ничего не говоря задел его как бы невзначай и не спеша пошел вдоль улицы. На небольшом расстоянии поплелся за ним и Сабадырев.

Небо к тому времени покрылось белыми кудрявыми облаками, образуя великое множество небольших голубоватых промоин, через которые то и дело устремлялись к земле яркие лучи солнца и неприятно слепили глаза. Ленивый ветерок, приятно лаская лица прохожих, временами показывал свой крутой нрав: вдруг закручивал на малом пятачке спираль из прошлогодних листьев, обрывков мелких бумажек, древесного хлама, вздымал столбом пыль, бросал ее в прохожих и тут же, словно удовлетворившись своей шалостью, стихал. Сухой пыльный воздух щекотал ноздри, и Митька то и дело трогал нос, щурил глаза, настороженно зыркая по сторонам. От постоянных неудач ему теперь чудилось, что кругом угро и ЧК.

Но эта старинная улица, на которой с незапамятных времен мельтешил мирный разноязычный люд, жила своей будничной деловой размеренностью. Многочисленные магазины, лавки, ашханэ, конторы с аляповатыми разномерными вывесками втягивали в себя, как внушительные насосы, людскую массу, которая текла по обе стороны этой неширокой улицы. То и дело по мостовой, цокая подковами, проезжали лошадиные упряжки, и изредка — автомашины. Вся эта обстановка немного успокоила Сабадырева, и он начал говорить себе: «Ну что ты дергаешься? Здесь тебя никто не знает. Да, были неудачи, но все это благодаря Мусину, которого здесь знал каждый пес. По существу, пока что ты не засветился. Ведь чека не знает, зачем ты сюда приехал. Определенно, не знает. Так что живи спокойно, тем более что документы исправны».

После этого своеобразного самовнушения Митька облегченно вздохнул, пытаясь вконец освободиться от оков страха, и сбавил шаг: оказалось, что он чуть ли не наступил Рудевичу на пятки. Сабадырев теперь разглядывал витрины магазинов, останавливал взгляд на арках домов и узких проходах между зданиями, которые, будто распахнутые ворота, обнажали в глубине дворов обветшалые дощатые сараи, поленницы дров, выгребные ямы, источавшие неприятный запах, редкие чахлые растения.

Он заметил, что Рудевич остановился у четырехэтажного зеленого здания с чешуйчатым куполом наверху. Митька прошел мимо него и на перекрестке улиц Гостинодворской и Большой Проломной повернул обратно. Затем последовал за Рудевичем в ресторан «Казанское подворье». Из просторного вестибюля, украшенного продолговатыми зеркалами, они подошли к лестнице. Рудевич, не спеша преодолев ступеньки, привычно повернул налево и прошел через зал к окну. Он указал Митьке на свободный стол:

— Прошу. Здесь кухня приличная и пташечки прыгают и поют. — Он глянул на часы. — Сейчас, еще не успеем и закусить, как они, козочки, начнут сучить точеными ножками. Аж дух забирает.

Сабадырев бегло осмотрел зал: он был почти заполнен. Подходившие мужчины и женщины чинно усаживались за свободными столиками, что стояли между мраморными колоннами. Шум, выкрики, всплески смеха постепенно заполнили все кругом. В дальнем углу разместились оркестранты. После небольшой увертюры на невысокую сцену выпорхнули четыре девицы, стройные и хорошенькие. И сразу же по залу пронесся вихрь аплодисментов и одобрительных криков. Особенно в этом старались те посетители, что уже изрядно откушали водки и коньяку.

Рудевич поднял рюмку с водкой и предложил Митьке выпить за дружбу. Потом они пили за женщин, за удачи в жизни. Тем временем под быстрый ритм музыки девицы вконец распалились: то прыгали в танце, смело оголяя ноги, то на миг замирали, перекручиваясь всем телом, словно веревки, то резко вздымали ногами пышные со множеством оборок юбки, показывая белизну своего нижнего белья.

Рудевич снисходительно хлопал пухлыми изнеженными руками негромко, будто мурлыкая, говорил себе в усы: «Ах, Зинуля-кисуля, до чего ж ты хороша». Он вытащил из жилетного кармана три золотые николаевские десятирублевки и положил их на стол проронив:

— Проходной балл к ее сердцу. Дорого все ж чертовки дерут. — Рудевич деланно-грустно покачал головой. Он налил водки в рюмки и сказал: — Если хочешь, поедем. Прихватим ее подружку, вон ту, что крайняя справа танцует. Правда, она четыре золотые монеты требует за ночку.

— Ну, а порядочные-то среди них есть? — чуть ли с не возмущением спросил его Митька.

— А как же. Есть. Только они очень дорого берут. — Рудевич осклабился. — На шармака хочешь проскочить, вроде как под ширмой искренних чувств? Не выйдет, — по слогам произнес он последнее слово. — Это ведь не институт благородных девиц, который гегемон прикрыл. Я так понимаю этот их жест — им благородных, благовоспитанных девиц не нужно. А нужны вот такие железные кадры, как эти пташки, чтоб они были общими для всех. — Рудевич нагнулся и дыхнул перегаром Митьке в лицо. — В Совдепии ведь все общее. И твою жинку в общий котел, чтоб гегемон отдыхал с ней после трудовых подвигов. Понял?!

Сабадырев махнул рукой:

— Это, Валерочка, ты хватанул через край, я ведь почитываю газетки да книженции, Я еще в… — Сабадырев хотел сказать «в университете», но вовремя спохватился, ведь он играл серого мужика со слабой грамотешкой, и продолжил так: —…в прошлом месяце вычитал, что это все выдумки их политических противников.

— А ты, голубок, часом не агент Совдепии? — Рудевич вплотную придвинулся к Митьке. — Уж больно ты их голосом воркуешь.

— Валерочка, я уважаю твой возраст. А то б я сейчас выкинул тебя в окно. — Сабадырев зло сверлил глазами своего собутыльника.

— Насчет того, кто кого выбросил бы в окошко, это еще надо поглядеть. Хоть мне полета лет, а я и поныне на татарских сабантуях всех бросаю на землю. Ну, а что касается моих слов насчет агента, то я неправ. Беру их назад.

В это время к их столу подошел русоволосый, крепко скроенный мужчина лет тридцати пяти.

— Можно к вам, господа хорошие? — Мужчина слегка склонил голову и выпрямился по-военному.

— Просим, просим, — весело отозвался Рудевич. — Заждались.

Мужчина с достоинством большого ученого присел на стул и доброжелательно улыбнулся.

Рудевич суетливо расстегнул пиджак и прожестикулировал:

— Знакомьтесь. — Он повел рукой в сторону блондина и учтиво представил: — Апанаев. Анвар Апанаев.

Сабадырев замер, аж дыхание у него перехватило: «Неужели родственник того самого богача Апанаева, что попался в батькины сети с кушем золота? А может, нет. Мало ли у татар таких фамилий».

— Кажется, наш друг слышал обо мне или о моем отце? — неожиданно, словно прочитав Митькины мысли, осведомился Апанаев.

— Слышал, — нашелся Митька. — Кто же вас в Казанской губернии не знает. Да и не только в губернии. Во всем Поволжье фамилия купца Апанаева гремела.

Когда Рудевич представил Сабадырева, отпрыск купеческого рода, довольно улыбаясь, поинтересовался:

— Почему вы, Дмитрий, решили, что я из этого самого апанаевского клана?

— Во-первых, бросается в глаза ваша благовоспитанность. Если угодно — породистость. Я имею в виду генетическую сторону… — Он хотел добавить… «о которой писал Морган», но опять вовремя спохватился. — А во-вторых, сама фамилия и то почтение, с которым вас представил наш уважаемый Валерий.

— Благодарю за добрые слова. — Апанаев приложил руку к сердцу.

А у Сабадырева промелькнула мысль: «Если бы этот холеный повеса знал, что я здесь представляю того, кто убил его отца, то уж несдобровать бы мне. Придушил бы прямо здесь, в ресторане». А вслух произнес:

— Я слышал, что ваш отчий дом Совдеп превратил в казарму?

Улыбка у Апанаева исчезла, словно сдуло ветром. Теперь его красивое лицо было непроницаемым, а в глазах мелькнули недобрые огоньки. Он ничего не ответил, лишь слегка кивнул головой. И Митька понял, что задел его больную рану.

— Вы, братцы, пока побеседуйте, — Рудевич встал из-за стола, — я слетаю в будуар Зинули-кисули, одной из четырех матрешек. Застолблю к ней очередь да взнос любви внесу. — И он быстро, с ловкостью опытного официанта, замелькал между праздными столами.

Как только танцовщицы спорхнули со сцены и исчезли за дверью, оркестр начал исполнять какое-то незнакомое душещипательное танго. Задвигались стулья, зашаркали пьяные ноги, зазвенели бокалы — это некоторые отдыхающие заоригинальничали: танцуя, на ходу чокались и пили. Донесся звон разбитых бокалов и громкий смех: «На счастье, мои ангелочки».

С крайнего стола у лестницы пьяный матрос заорал на весь зал, будто подавал на палубе корабля команду своим собутыльникам в штормовую погоду: «Гуляй, рванина, от рубля и выше! А лучше бесплатно, кукиш всем. Революция все оплатит! Не зря же мы за нее бились!»

Сабадырев увидел за соседним столом двух девиц и, извинившись перед Анваром Апанаевым, пошел приглашать одну из них на танец. После танца Митька пригласил девицу за свой стол. Та с некоторым колебанием согласилась и присела напротив Апанаева. И удачливый кавалер представил ее Анвару:

— Эту восхитительную девушку зовут Дильбарой. Я правильно запомнил ваше имя? — Сабадырев вопросительно уставился на свою партнершу по танцу.

Молодая женщина то ли с грустью, то ли с каким-то безразличием, как показалось Апанаеву, кивнула головой и хотела тут же встать, словно ей пришло в голову прозрение, что порядочные девушки не подсаживаются в ресторанах к выпившим незнакомым мужчинам.

— Э, нет, — решительно заговорил Апанаев, — мы с вами еще не познакомились, а вы уже хотите нас покинуть. Нечестно.

— Мне как-то не по себе, — призналась Дильбара, отведя от него взгляд. — Я первый раз здесь.

— Тем более, — обрадовался Анвар, наливая в бокал коньяку. — У вас, видно, какое-то горе?

— Откуда вы это узнали? — она подняла свои печальные глаза и внимательно, с любопытством поглядела на этого интересного мужчину.

Анвар лишь улыбнулся и пододвинул к ней бокал.

— Выпейте, полегчает. По себе знаю. — Он отпил немного коньяку и назвал свое имя.

— А живу я на Екатерининской, сейчас она называется Тукаевской. Там дом наш был. Это почти напротив особняка Шамиля.

— Знаю-знаю, — быстро отозвалась Дильбара. — Мне показывал оба эти дома мой отец, когда мы однажды проезжали по Тукаевской. Я еще тогда удивилась, что две такие знаменитые семьи поселились рядышком.

Довольный Апанаев небрежно махнул рукой.

— Вот семья Шамиля действительно знаменита. Ведь это прямые отпрыски того самого Шамиля, что возглавлял длительную национально-освободительную борьбу горцев с царскими войсками. На Кавказ им не разрешили вернуться, велено было поселиться в Казани. Так вот они здесь и осели.

— У вас дом тоже отобрали? — спросила Дильбара, глядя на серебристые грани хрустального бокала.

Апанаев кивнул головой.

— У нас тоже отобрали. — Дильбара пригубила коньяк и закашлялась. Глаза ее заметно повлажнели, и она вытерла их белым надушенным платочком. — Но это все, конечно, мелочь в сравнении с гибелью отца. — Она закрыла ладонью глаза, потом негромко произнесла. — На днях узнала: корабль, на котором он плыл через Черное море в Турцию, затонул. Вот и осталась одна на белом свете. А недавно мужа схоронила…

Оба мужчины выразили ей соболезнование. Но скорбь, запечатлевшаяся на ее лице, отступала перед восприятием красивой ее внешности на второй план, и Апанаев, движимый влечением к ней, пригласил Дильбару на танец.

У Митьки шевельнулась внутри обида, но он тут же ее погасил: ведь от этих людей, как он полагал, зависит многое в его судьбе. И из-за какой-то смазливой женщины вряд ли стоит в его положении осложнять жизнь. К тому же саднящей раной в его сердце сидела Тоська. На день он вспоминал ее часто.

— Ну что, добрый молодец, закручинился-запечалился, а? — Рудевич, сияющий до кончиков волос, шумно придвинул свой стул поближе к Сабадыреву. — Увели девушку, а?

Митька отрешенно-вяло махнул рукой: «Дескать, сущая чепуха, не в этом дело».

— Скажу тебе, Митенька, мужик он деловой, в папашу. С широким масштабом, чего не хватает многим. — Рудевич выпил и понюхал казы, но закусывать не стал. — Дак вот. Политика его интересует не более, чем слепого очки. Так, чисто внешне. Вернее, чтобы ориентироваться в коммерческих делах, дабы не вдарили из-за политического угла по башке дубиной непомерного налога или конфискацией имущества.

— Но все-таки дубина Октября, срубленная большевиками, судя по всему, достала его по хребту.

— Она, добрый молодец, всех достала, кто имел. Я вот тоже потерял. Всю жизнь вылезал в люди. Не брезгуя черновой работой, сколотил кое-какую деньгу. Но имел глупость, как шаловливый мальчишка, вколотить, точно гвоздь в бревно, все свои сбережения в недвижимость: в доходный дом да в ашханэ, что на Сенном базаре. А пожар революции тут как тут — все слизал подчистую. Вот теперь надо все начинать сначала.

— Значит, конфисковали домишко-то? — сочувственно спросил Митька.

— В том-то и дело. — Рудевич залпом выпил бокал водки. — Буду с тобой откровенен. — Он наклонился к нему. — Есть возможность крепко подзашибить таньгу. Но не хватает надежных людей.

— Почем ты знаешь, что я надежный? — поинтересовался Сабадырев, пытаясь выведать, сколько этот скользкий субъект знает о нем.

Тот мелко неприятно захихикал, высунув, как шавка, язык.

— Ой, добрый молодец, но ты вынуждаешь на откровенность. Прощупываешь? Зачем это тебе?

«А этот старый облезлый кот, оказывается, не дурак», — подумал Сабадырев и напрямую заявил:

— А я и не скрываю, что меня это интересует. Просто элементарная перестраховка, иначе голову можно сложить.

— Уважил. Спасибо за откровенность. Тогда слушай. Судя по договору, ты не здешний. У тебя украинский налет на русской речи. Приехал ты к анархистам. Ведь наш Мусин подался к ним, вот на этой почве вы и снюхались, прости, сошлись с Дырой, царство ему небесное, — Рудевич перекрестился двуперстием.

«А он, барбос, оказывается, старообрядец, — отметил про себя анархист. — Значит, он не монархист. Не в монархической подпольной организации, хотя и жил при царе, видать, не худо. Ведь старообрядцы за преследования со стороны властей платили ей ненавистью. Тогда в какой же он организации состоит?»

— Значит, добрый молодец, ты сюда явился от батьки Махно или от какой-то иной анархистской организации. Так? — И, не реагируя на протестующие жесты Сабадырева, он продолжал: — Ну, а у анархистов платформа ясна — безвластие да побольше золота. А? — Рудевич отпил из бокала водки и захрипел полушепотом: — Вряд ли, добрый молодец, тебя прислали сюда лишь для сколачивания анархистской организации. Она уже сколочена. А отсюда вывод: приехал ты, добрый молодец, за несметным казанским золотом. А? — Рудевич снова, как шакал, высунув язык, засмеялся.

«Да, в логике ему не откажешь, — Сабадырев вмиг почувствовал, что у него высохло горло, и он выпил. — А вдруг о цели моего приезда ему стало известно из определенных источников? Тогда худо дело. То, что знают несколько человек, завтра будет известно всем. И ЧК — тоже. Хотя чего мне этого бояться? ЧК и так знает из письма Сабантуева, что анархисты зарятся на казну российскую. Секрет сейчас составляет лишь конкретный план реализации по добыче золотишка из подвалов банка. И сроки, вернее, дата операции». Так или иначе, но слова Рудевича резко, стальным медиатором прошлись по его нервным струнам. «Или я такой болван, что меня читают как открытый дневник с моими исповедями, или здесь какое-то уникальное скопище умных подлецов и проходимцев».

Тем временем Рудевич, словно издеваясь, продолжал елейным голоском:

— Но это еще не все. Твоя игра под мужика с городских окраин вызывает улыбку. И здесь ты легко просматриваешься, как ресторанная посуда. Так что, давай, Митенька, играть в открытую. А то не ровен час перехитрим друг друга и попадем на чашку чая к самому Гиршу Олькеницкому, председателю губчека. А он мужик поумнее нас с тобой, хотя ему всего четвертак стукнуло.

«Вот и выяснил то, что он знает обо мне». — Сабадырев посмотрел на бегающие глазки Рудевича и понял, что этот тип, используя свои бывшие жандармские связи и богатый опыт, собрал на него исчерпывающую информацию. Часть ее он конечно же выудил у Мусина, пока с ним обговаривал план устранения Дардиева. Разумеется, не просмотрев основательно незнакомого человека, такой прожженный тип, на котором негде ставить клейма, не стал бы брать в нынешнее смутное время на серьезное дело.

— Но мы немножко отошли в сторону от нашего главного разговора, — уже довольно громко заявил Рудевич. — Анвар — наш благодетель. Он обеспечит нас средством существования — работой. Но для этого, я повторяю, надо быть надежным, преданным ему человеком.

— А ты что, его помощник?

— Вроде этого, — уклончиво ответил Рудевич, оглядывая окружающих. — Он тебе сам расскажет, что делать. А завтра переселишься на Сенной рынок вот по этому адресочку. — Рудевич сунул ему клочок бумаги. — Вторая половина бумажки у хозяина. Эти две бумажки должны совпасть и составить единое целое. И еще. Мы сегодня с тобой разойдемся, и больше ты меня не знаешь, если даже где-нибудь и увидишь. Понял?

Сабадырев кивнул головой.

Подошли к столу Апанаев с Дильбарой. Танец не вывел ее из меланхолического состояния. Сабадырев с безразличным видом взглянул на них и начал рассматривать посетителей ресторана, совершенно не подозревая, что за каждым его взглядом и шагом ведется слежка. А слежку начали еще вчера, когда они с Мусиным отправились ликвидировать Дардиева. Появление патруля было не случайным. Его организовал Рудевич, где он сам был в форме красноармейца. Сабадырев вчера вечером заблуждался насчет того, что внезапно появившийся патруль прошел мимо них и ничего не заметил. На самом деле Рудевич и его люди наблюдали за всем происходившим на Левобулачной, близ реального училища. И все видели, кто какую роль в этом сыграл. Рудевич хотел анархистов задержать и учинить им еще одну проверку и под видом красноармейского патруля допросить Митьку. В Мусине-то Рудевич не сомневался: он знал его давно как отпетого уголовника с дореволюционным стажем. Этот к красным не переметнется, ведь за все художества его ждала там пуля. Но анархистам удалось от них удрать, и проверку Сабадырева по заданному сценарию провести не удалось.

И вот сейчас в ресторане, когда вдруг Митька увидел свою жену в самом углу, за цветком, и чуть не поперхнулся, Рудевич вкрадчиво полюбопытствовал:

— Али знакомых узрел, добрый молодец?

— Да нет, — Сабадырев небрежно махнул рукой, — просто так.

— Когда человек меняется в лице и весь напрягается как струна, — это не «просто так».

Митька попытался было это объяснить, но получилось довольно невразумительно.

— Самое трудное для вразумительного логического объяснения — это необдуманная скоропалительная ложь, — заметил Рудевич, пристально рассматривая Тоську и ее спутника Илью Грязинюка. — К ней, к спонтанной лжи, не надо обращаться, ибо это, как стрельба для разведчика, — крайний случай, брак в работе, за которой видна пропасть провала.

— При чем здесь это? — недовольно буркнул анархист.

— При том, добрый молодец, что ты наш представитель в тех серьезных делах, которые мы будем поручать, как поручают по юридическому договору о представительстве. Поэтому мы, представляемые, должны все знать, что может помешать нашему доверенному лицу. Ведь нам теперь небезразлична твоя судьба. А сообща оно лучше решать вопросы.

Рудевич выжидательно уставился на Митьку.

— Это моя жена, — нехотя промямлил Сабадырев.

— А тот хмырь кто?

— Ее ухажер.

— Вижу, что не херувим, — с ноткой раздражения произнес Рудевич. — Кто он? Агент ЧК? Агент Учредилки? Монархист или анархист?

— Анархист.

— Значит, с тобой припорхал?

Сабадырев кивнул головой.

— Стало быть, и задача у него такая же, как и у тебя, — экспроприация золота?

— Верно. — Митька налил полный бокал водки и залпом выпил.

— Браточки мои, хватит вам о делах, — подал голос Апанаев и капризно выпятил нижнюю губу. — Эдак вся жизнь пройдет в делах. Да и наша барышня грустна. — Он съел маслину и вежливо испросил окружающих: — Если вы не возражаете, пока музыканты отдыхают, я вам поведаю кое-что из истории прелюбодеяния, иначе говоря, о рогоносцах. — Он выжидательно посмотрел на всех и продолжил: — Ну, коль все молчат, значит, никто не против. — Апанаев не спеша вытер губы белой салфеткой.

«Этот барчук, видимо, решил позабавиться надо мной, — неприязненно поглядев на рассказчика, подумал Митька. — Или посыпать соли на рану».

— За историю человечества сколько же полетело голов страстных любовников за порочные связи с замужними женщинами! Если бы эти головы сложить в кучу, то образовалась бы гора выше самой высокой горы на земле — Эвереста. И несомненно, Валерий Владимирович, — Апанаев выразительно посмотрел на Рудевича, — при неблагоприятных обстоятельствах наши головы с тобой венчали бы пик этой горы.

— Значит, вы счастливые мужчины? — без особого интереса осведомилась Дильбара, и на ее лице появилось нечто вроде улыбки.

— О! Дильбара, как же вам идет улыбка, — восхитился Апанаев. — Будто солнце вышло. Кстати, Дильбарочка, я забыл сказать, что на этой самой высокой горе достойное место заняли бы и милые женские головки. В том числе и коронованных особ. Но что занятно, в тех случаях, когда рогами украшали королей и крупных государственных деятелей, то они на этом сомнительном фундаменте строили здание большой политики. К примеру, английский король Генрих VIII, правивший в шестнадцатом веке, используя супружескую неверность своей жены Анны Болейн, причислил к ее любовникам более ста своих противников, дабы расправиться с ними. Многие из них обвинялись в государственном преступлении, как состоявшие в любовной связи с королевой, так как супружеская измена возводилась в ранг государственной измены.

Рудевич хмыкнул:

— Вот так, Митенька, добрый ты молодец, знай наперед, ежели заберешься в постель к какой-нибудь королеве, значит, совершишь государственную измену, вроде как изменишь отечеству. Так что люби кого-нибудь попроще. Вот за любовь с замужней пастушкой самое страшное, что ты можешь получить, — это несколько тумаков. Вишь, леший задери, как женские тела при очень близком взгляде на них переливаются, как драгоценные камни, — то красным кровавым цветом, то голубым. В общем, кому как повезет. — Рудевич проглотил маслину. — Кстати, сейчас в Совдепии этого бояться нечего. Теперича свод законов Российской империи отменен, так что уголовная статья о прелюбодеянии — тое самое, приказала долго жить.

— Правильно сделали, — заметила Дильбара. — Разве можно таким юридическим костылем, как уголовный закон о супружеской неверности, подпереть общественную мораль? Разве остановишь законом настоящую любовь? Ведь рождение чувств не зависит от законов.

Рудевич поднял обе руки.

— Дильбарочка, сдаюсь. Сдаюсь, красуля моя. Ты абсолютно права. Надо еще шибче, крепче, изо всех сил любить замужних женщин и женатых мужчин. Чтоб они, окаянные, еле ноги таскали.

— Да ну вас. — Молодая женщина махнула рукой. — Я не это имела в виду.

— Но это тоже важно, — вмешался в разговор Апанаев. — Но если серьезно, ты, Дильбарочка, конечно же права. Ведь в основе закона о прелюбодеянии лежала возможность рогатого мужчины заявить об этом факте громогласно в публичном заведении, в суде. Разумеется, на потеху публике. И этот трагикомический факт, как солидную, интересную картину, помещали в прочную рамку закона. Дескать, эти рога, как исторические реликвии, охраняются законом. — Апанаев ухмыльнулся и продолжил: — Это одно. А другое — этот закон давал возможность рогоносцу, считавшему себя униженным и оскорбленным, отомстить своей половине за нанесенную личную обиду. Таким образом, все сводится к позору, к публичному полосканию грязного семейного белья и отмщению, сведению личных счетов. А посему, если выгодно кому-то из супругов затевать подобную грязную публичную «порку», делу дают официальный ход, если нет, то либо молчат, либо тихо-мирно разводятся на взаимоприемлемых условиях. Кстати, помните, как действовал Жорж Дюруа в «Милом друге» Мопассана. До поры до времени он молчал, что жинка его спит с министром, а потом, когда ему стало выгодно, использовал закон о прелюбодеянии против нее.

— Ну и какая же польза от этого закона нравственным устоям общества? — поинтересовалась Дильбара. И тут бросила: — Никакой.

— Между прочим, такой закон есть во многих странах мира, — заметил Апанаев.

— Дильбарочка, — начал заговорщически Рудевич, — сам-то я из крещеных татар и считал, что духовная семинария — лучшее учебное заведение из всех других. На этом я и остановился. А вот Анвар, — Рудевич кивнул на Апанаева, — не считал, что медресе — крыша всех наук. После окончания духовной мусульманской школы он, в отличие от меня, учился аж в двух университетах, в Казанском и Парижском.

«Эка невидаль, — завистливо подумал Сабадырев, — если имеешь миллионы, можно и побольше учиться».

— Это там, вас, Анвар, учили любить замужних женщин и посвящали в историю супружеских измен сильных мира сего и не очень сильных людей, а? — спросила Дильбара тем же ровным, бесстрастным голосом, больше, пожалуй, по инерции, чем от женского любопытства.

Анвар ничего ей не ответил, только лукаво улыбнулся.

— Учить его, надо полагать, этому не учили, — начал игриво Рудевич, — а вот то, что мужья являются скверными, никудышными знатоками собственных жен в их любовных игрищах с другими мужиками, — это он точно там узнал. Хотя об этом всем известно. Каждый мужчина или почти каждый полагает, что его жена не как у Хатып Хатыповича, балуется со всей соседней улицей. А сам Хатып Хатыпович полагает, что его милая женушка не как жена Бадретдин Бадретдиныча, которая души не чает в красноармейцах местного гарнизона. И ведь большинство мужей безнадежно больны этой куриной слепотой, и им невозможно раскрыть глаза. Поэтому смело говорю на всех перекрестках, что почти каждый муж болен куриной слепотой. Это раз. — Рудевич загнул один палец. — А второе…

— А второе, — перебил Рудевича Апанаев тоном, не терпящим возражения, — мужья не могут быть непредвзятыми, объективными свидетелями при составлении летописи истинной, точнее говоря, интимной стороны жизни жен. Потому что мужья узнают об амурных делах своих жен, как правило, последними. Если вообще когда-либо узнают. И меня всегда веселит, когда современные историки, дабы воссоздать истинный исторический портрет той или иной женщины, обращаются в качестве главного аргумента, главного штриха к ее портрету к высказываниям самого мужа насчет кротости и добропорядочности его жены. И на этом основании не «замечаются» или отвергаются свидетельства многих других ее современников, которые рисуют ее портрет не такими розовыми красками, как это делает супруг. Особенно грешат историки, когда речь идет о женах великих людей. И величие того или иного человека, его слова, характеризующие его жену, смешивают с величием аргумента, факта, иначе говоря, с абсолютно истинной доказательностью этого аргумента. Но это разные вещи. И великий человек склонен к идеализации любимой жены, особенно когда речь идет о ее благочестии. Законы любви, однако, делают всех равными: и недостатки любимой кажутся чуть ли не достоинствами, во всяком случае они чаще умиляют, нежели огорчают. Но жизнь далеко не исчерпывается ни кострами доверия, ни жаром любви, от которых плавятся разумные мозги. В жизни все меняется, и чаще так, как мы не хотели бы. А вместе с обстоятельствами, как известно, меняется и человек…

— Э, брат, добрый ты молодец, — протестующе замахал руками Рудевич, — позволю себе перебить тебя, как ты только что сам изволил сделать. Ты, Анварчик, как поезд, сошедший со своей колеи, не туда поехал. Мы, братец, о женщинах говорим, а ты уже двинулся в глухие дебри философии.

— Ну, не все замужние женщины зоотехники, так сказать, заняты научным выращиванием рогов у своих мужей-оленей? — язвительно заметила Дильбара…

— Разумеется, нет. И еще раз нет. Большинство замужних женщин добропорядочны. — Апанаев поднял бокал, посмотрел на эту молоденькую вдову и раздумал пить. Потом прибавил: — Я имею в виду лишь тех замужних женщин, что тайно время от времени снимают с себя семейные цепи (золотые или ржавые железные, не в этом суть) и отдают души вместе с телами Вакху.

— А почему, Анвар, на ваш просвещенный взгляд мужья узнают о шалостях своих жен в последнюю очередь? — осведомилась Дильбара.

— Отчасти, Дильбарочка, я уже ответил на этот вопрос. Жар любви слишком разогревает рассудок и создает разные иллюзии в восприятии поступков своей жены, а также тех обстоятельств, в которых она оказывается. Но это, как говорится, одна сторона медали. Другая же, которая хоть как-то помогает прозреть любящему мужу, заключается в отсутствии или недостаточности информации о проделках жены. Суди сама, Дильбара, умный человек не будет передавать мужчине, что его жена чуток гуляет. Ведь с этого момента в памяти мужа-рогоносца раз и навсегда остается неприятность, связанная с именем сообщившего. Муж с женой, как говорится, полюбовно сойдутся, что бывает чаще всего, а информатор будет уже нежелательным лицом в их семье. К тому же, люди, испытавшие унижение, обычно не любят и не жалуют тех, кто был свидетелем этого унижения. Что касается дураков, то они многого не замечают, не понимают. Правда, частенько в семейные отношения пытаются внести ясность подружки шаловливой женушки, скажем, из-за зависти, ссоры. Но жены-озорницы так умеют интерпретировать, перевертывать слова бывших своих подружек, что все сомнения у лопоухого муженька тотчас рассеиваются, как тучки в пустыне, и он уже готов пустить аж слезу умиления оттого, что якобы правда восторжествовала. Иные мужья живут по принципу, сформулированному их блудливыми, но драгоценными женами, когда он, как говорится, хватает ее за ноги с ее любовником. В сладкоречивых устах жены чаще всего этот принцип звучит так: «Ну милый, ну не верь своим глазам, а верь моим словам». И представьте, друзья мои, такие олуховатые мужья верят больше не своим глазам, а своим женам.

— Вообще-то и правильно делают, — сделал вывод Рудевич, поглядывая маслеными глазами на Дильбару. — Им легче живется. Они почти всегда счастливы в семейной жизни. В результате — все довольны: и муж, и жена, и ее любовник. И этот железный треугольник — вечный.

— Фу, какие мерзости существуют на земле, — брезгливо проронила Дильбара. — А вы их публично трясете.

— Ах, Дильбарочка, — начал томно Апанаев, — но это же сама жизнь. Коль это встречается часто, то почему же об этом не говорить. Какая польза от того, что мы будем надевать розовые очки и говорить лишь о высоких материях? Делать вид, что этого нет? А разговоры об этой житейской стороне признавать пошлыми, не достойными культурного человека? Но сколько на дорогах жизни грязи?! Чтобы в нее не вляпаться да не запачкаться, надо ж предостерегать спутников жизни. Они должны знать о существовании грязи и какие капли, падающие из туч бесстыдства, разбавляют, служат причиной их возникновения…

«Ишь как соловьем заливается этот гладенький барчук, дабы охмурить эту красотку, — неприязненно подумал Сабадырев, лениво пережевывая кусок мяса. — Видать, фарисей высшей марки. Такие любят смаковать нюансы нравственности, а сами, как оказывается на поверку, — первые развратники на деревне».

— Да, признаю, разговор об этой грязи отдает душком пошлости, — продолжал Апанаев. — Но как чистить грязные углы жизни, не соприкасаясь с ней? Я уж не говорю, что в жизни больше пошлости и гнусности, чем благородства и чистоты в людских отношениях.

«Во, до чего дошло, — усмехнулся про себя Митька, — что даже в ресторанах мужики начали предаваться, как любви, как чувственным вожделениям к своим близким, — схоластической болтовне. Может, этот Апанаев опупел после конфискации дома и всего имущества, ведь многие люди после таких ударов судьбы, вдоволь напереживавшись, подаются во всеохватывающее лоно житейской философии или с головой окунаются в омут религии, либо посвящают себя борьбе со своими врагами. И лишь редко кто живет тихо, как мышка-норушка, правда, время от времени попискивая от жалости ко всему, что безвозвратно потеряно».

— Я как-то читала в одном журнале, что в Африке в некоторых племенах за измену жены бьют бамбуковыми палками ее мужа, — негромко высказалась Дильбара лишь для того, чтобы поддержать разговор, ведь Анвар Апанаев понравился ей.

Рудевич громко заржал:

— Вот это дело! Вот это правильно!

— А я вот не пойму, за что их бьют, — пожала плечами молодая вдова. — Они-то чем виноваты?

— Как это «чем виноваты»? — разводя руками, заговорил Рудевич. — Виноваты тем, что ленятся мужья-подлецы, не исполняют должным образом своих непосредственных обязанностей. Вот бедные женушки и вынуждены ходить на сторону, обращаться за помощью к другим мужчинам-труженикам. — Рудевич осклабился и, довольный собой, прибавил: — Ну и при этом они невольно нарушают устоявшиеся семейные и общинные нравы. И все это безобразие, таким образом, происходит из-за лености мужей. Вот за это их и колотят палками до полусмерти. И правильно делают. И у нас, в матушке-России это надо узаконить. Это важное дело прохлопал ушами Николай Второй.

— Если бы он ввел такой обычай в Российской империи, так, чтобы колотить всех его подданных рогоносцев, не хватило бы никаких палок, — встрял в разговор Сабадырев. — С него самого и надо бы экзекуции начинать. Ведь Гришка Распутин с царицей Александрой Федоровной эвон как долго познавали в уединениях, что запретный плод сладок. Вся Россия об этом говорила.

— Митенька, добрый ты молодец, — начал было насмешливым голоском Рудевич, — и тебя бы, тое самое…

Но Апанаев красноречиво приложил палец к губам и покачал головой: дескать, не надо унижать и озлоблять его.

Митька конечно же все понял и зло глянул на Рудевича, но промолчал.

«Что же этот Апанаев хочет мне предложить? — подумал Сабадырев, гася вспыхнувшую в душе обиду. — Мокрое дело? Вряд ли. Он не похож на члена тайной заговорщической организации. Слишком для этого образован и богат. А богат ли? Ведь конфискация — это второй пожар. Если папаша оставил крупное состояние — он не будет ломать копья, рискуя красивой головой. Это уж точно. И кажется, умен». Тут ему невольно пришли в голову слова дядюшки Евлампия, который часто повторял, что самый первый признак ума в человеке не столько в том, как он реально оценит складывающуюся ситуацию, сколько в том, как быстро узреет умных людей и дураков, с которыми он сталкивается при анализе этой обстановки.

После этого своеобразного психологического допинга настроение у Митьки улучшилось, и ему захотелось даже запеть.

Вдруг ресторанный гвалт несколько спал, послышался шепот, восхищенные возгласы. За столами многие начали крутить головой и всматриваться в ярко разодетую парочку, которая чинно шествовала от лестницы к единственному свободному столику, что стоял в самом центре зала.

«Благотич. Майор Благотич», — пронесся по залу шепот.

На офицерском кителе командира сербского батальона Благотича красовался ярко-красный бант размером с лошадиную голову, а на шее был повязан белый, как снег шелковый шарф, эффектно выглядывавший из-под мундира. А его спутница — высокая красивая шатенка с широкими бедрами — шла вихляющейся походкой, и подол ее длинного голубого платья резко колыхался, точно на сильном ветру. Глубоко декольтированное платье обнажало ее беломраморное тело. Многие мужчины, особенно матросы-анархисты, позабыв о своих подругах, глядели, как голодные хищники на добычу, на ее предельно обнаженную спину и руки, на высокие полные груди, лишь наполовину прикрытые материей.

«Мария Нагая», — пронеслось по столикам.

— Это что, — кивнул головой Апанаев в сторону явившейся, точно богиня красоты, полуобнаженной шатенки, — официально воскресшая восьмая жена царя Ивана Грозного, которую он сослал с царевичем Дмитрием в Углич?

Рудевич с серьезным видом покачал головой:

— Царица Мария Нагая, кабы воскресла, побоялась бы выставлять напоказ свои даже нетленные мощи под обжигающе-испепеляющие взгляды пьяного мужичья, смахивающего на хищное воронье. Того и гляди, склюют в мгновение ока.

Апанаев протестующе замахал руками:

— Это ты брось, Валерий Владимирович, живи сейчас царица Мария Нагая, она тоже не очень-то побоялась бы этих алчно-голодных взглядов. Времена, как вешние воды, несут в своих течениях льдинки и пузырьки нравственности и морали. Но нравственные нормы склонны к видоизменениям, как вода. И лишь немногие из них долговечны. Каждому времени свои нравы.

— Я думаю, что Анвар прав, — с видом опытного арбитра вмешался в диалог Сабадырев, которому вдруг захотелось показать свои познания в истории. — Если эта царица чего-то и испугалась бы, чтобы предстать перед публикой в столь нагом, точнее говоря, полуголом виде, так это только страх перед своим муженьком. Будь это не по его нраву, сей царь особо не церемонился бы с ней, как не церемонился со своими другими женами. Достаточно, господа хорошие, вспомнить, что Марию Долгорукую Иван Грозный утопил в пруду Александровской слободы на другой же день после свадьбы за то, что она вышла за него замуж не девственницей. Не пришлись ему по нраву жены Мария Сабурова и Анна Васильчикова, поэтому через несколько недель после свадьбы они, так сказать, неожиданно таинственно скончались. Ну, а Василису Мелентьеву, свою седьмую по счету жену, сей «замечательный» муж похоронил заживо за то, что она ему наставила маленькие аккуратненькие козликовые рожки.

— Если бы так поступал каждый обманутый муж, то и женщин мало бы осталось, — безразличным тоном заметила Дильбара, как будто речь шла о деревянных столбах. — Остались бы в основном одни мужчины.

— Вот это ты, Дильбарочка, напрасно беспокоишься, — возразил ей Апанаев. — Наш друг Дмитрий забыл сказать, что сей царь похоронил вместе со своей Василисушкой и ее любовника. И тоже живьем. Ну, а если еще все отцы брали бы пример с Ивана Грозного, который, как известно, собственноручно прикончил своего родного сына Иоана, то неизвестно, кого больше осталось бы на земле, мужчин или женщин.

— Добрые вы мои молодцы, — громко подал голос Рудевич, — а мы, кажется, изрядно откушали водки и коньяку, коль, завидев красивую женщину, бросились подыскивать для нее мрачные аналогии из седой старины. Не иначе, добрые молодцы, в нас вгнездилась плебейская зависть. Нехорошо. Это не украшает настоящего мужчину. Хотя, — он высоко поднял палец над головой, как будто важный документ, — хотя эта Мария Нагая имеет кое-какое отношение к царице Марии Нагой.

— Да ну?! — удивился Сабадырев.

— Да-да, добрый молодец, имеет. Но об этом потом расскажу. — Рудевич взглянул на молодую вдову. — Но хотел бы сказать, что наша Дильбарочка несравнима ни с кем. Она лучше всех. И глядеть на эту Марию Нагую нам не следует.

— Не знаю кто как, — отозвался Апанаев, — но я, кроме Дильбарочки, никого не вижу. Ее красота ослепила меня, как солнце.

— А мы и начали весь этот разговор про Марию Нагую, дабы на ее аристократическом фоне оттенить подлинную красоту нашей Дильбары, — ввернул Рудевич. — Он отхлебнул кофе и снова поднял палец. — Нет равной женщины нашей Дильбаре ни в прошлом, ни в настоящем.

— Ой, ну не надо обо мне, — взмолилась Дильбара. — И вообще я пойду к своей подруге. Нехорошо получилось. Она ведь одна осталась.

Рудевич вскочил на ноги:

— Ради аллаха, Дильбарочка, не беспокойся. Мы сейчас ее пригласим за наш стол.

Но подруги Дильбары за соседним столом уже не было. Не был видно и в зале. Рудевич пообещал Дильбаре, что он ее разыщет. И тут все, словно сговорившись, провозгласили тост за единственную в их компании женщину.

Потом Рудевич, как городской всезнайка, начал рассказывать про подругу майора Благотича — Марию Нагую. Эта женщина, по словам Рудевича, из высшего петербургского света: дочь бывшего царского министра внутренних дел Макарова, который запомнился народу тем, что заявил в Государственной думе на запрос левых депутатов о Ленском расстреле рабочих, что «так было и так будет». Теперь его доченька пожаловала в Казань вместе с женой бывшего министра Временного правительства Никитиной. Мужа Марии Нагой арестовала петроградская ЧК за террористический акт. Теперь арестована и госпожа Никитина за участие в подпольной организации, которая ставила задачу свержения местного Совдепа. Ну а этой красотке все нипочем. Порхает бабочкой с одного цветка на другой. Теперь вот тризну о своем муже отмечает с майором Благотичем.

Бурный роман у них вышел. У него непреходящая манера, которая очень привлекает Марию Нагую, — это бросать пригоршнями, как конфетти, золотые монеты. Ну, а у ней, у этой красотки, другая слабость — в избранных порядочных компаниях исполнять на столах тарантеллу в костюме Евы. Необходимый атрибут некоторых петербургских светских салонов в четырнадцатом — шестнадцатом годах — участие в них женщин, так сказать, в первозданном виде пещерных времен. Эту моду активно насаждал Гришка Распутин. Одной из тех, кто исполняла волю «святого» старца, была и Мария. В свое время она была вхожа в дом брата царя — великого князя Михаила и, более того, состояла в свите его жены, которую постоянно волновало все экзотическое, особенно редкие экземпляры породистых мужчин. Прослышав, что в столице объявился сексуальный чудотворец, от которого посходили с ума дамы из высшего петербургского света и которому почитали за честь прислуживать в бане изнеженные аристократические барышни из родовитых дворянских семей, имевшие графские и княжеские титулы, жена брата царя послала к Гришке Распутину свою поверенную в сердечных делах Марию Нагую.

Дочь министра внутренних дел Макарова в то время была уже замужем за подпоручиком лейб-гвардии Измайловского полка Алексеем Нагим, происходившим из того самого знатного старинного рода, что некогда породнился с царским родом, с Иваном Грозным. Но замужество Марии Макаровой за Нагим почти ничего не изменило в жизни этой особы. Она как была статс-дамой при этой великой княгине, так и осталась, с теми же щекотливо-сомнительными обязанностями для замужней женщины, которые исполняла в свое время особая статс-дама при императрице Екатерине Второй, когда подыскивала для своей могущественной патронессы очередного любовника. Вернее, подыскивали другие, а испытывала их в постели эта самая статс-дама, после чего, как говорится, накладывала резолюцию, которая решала судьбу очередного гладиатора: пускать его в покои в объятия Екатерины или нет.

Дильбара усмехнулась, но ничего не сказала.

— Да неужто такое было?! — засомневался Сабадырев, отставляя от себя бокал, в который то и дело подливал крепкие напитки Рудевич. — Это я еще в детстве слыхал как анекдот, как изустное охальство, как творчество похабной толпы.

— Нет, Митенька, это не охальство толпы, а охальство похабного царского двора, — спокойно, как бы между прочим, возразил Апанаев. Он подлил вина Дильбаре, но сам пить не стал. — Я как-то читал одну книжку, изданную в Лондоне в середине прошлого века, под названием «О повреждении нравов в России», дак там прямо было написано об этом.

— Ну, мало ли что могут понаписать про нас иностранцы, — заметила Дильбара, глядя на пенящееся в бокале вино.

— Смею заверить, что ее написали русские авторы. — Апанаев наморщил лоб и мило улыбнулся молодой женщине. — Автор этой книги князь Щербатов, довольно известный царедворец. Почти полтора десятка лет был важным сановником в свите Екатерины Второй. И конечно же обо всем прекрасно знал не понаслышке. Ну, а предисловие к этой книге написал сам Герцен под татарским псевдонимом Искандер. Кстати, и Герцен подтверждал, что после испытания статс-дамой удостоенного водворяли во дворец. А предшественнику давали отступное — тысяч пять крестьян, покрывали бриллиантами (пуговицы Ланского стоили восемьдесят тысяч рублей серебром), звездами, лентами. Что же касается нового любовника, то сама императрица везла его показывать в оперу; предупрежденная публика ломилась в театр и втридорога платила, чтобы посмотреть нового наложника.

— Стало быть, эта императрица не уподоблялась кавказской царице Тамаре, которая каждого очередного возлюбленного сбрасывала в пропасть? — осведомилась Дильбара, не поднимая глаз.

— Нет, матушка Екатерина была не такой. Она по-матерински жалела, как своих детей, всех, кто был с ней близок. — Апанаев впился взглядом в Дильбару и спросил ее: — Какая из этих двух цариц больше тебе по душе?

Дильбара пожала плечами и отвернулась.

— Добрые молодцы, мы отклоняемся в сторону, — проронил Рудевич, — не пора ли нам заняться тем, чем положено заниматься в ресторане? Почему-то никто как следует не закусывает и не пьет. — Он сделал жест рукой. — Дильбара, Митя, прошу…

«Хотят подпоить, — подумал Сабадырев. — Мне все время подливают, а сами почти не пьют. Почему? Видимо, потому, что хотят как следует рассмотреть через бутылочную призму. От пьяного, как от дурака, несет не только сивухой, но и разной словесной вонью которая позволяет быстро понять степень нравственного падение человека. Да и вся эта говорильня про царей, о женщинах и любовных интригах давно минувших дней — это все не случайно, — догадался Митька. — Хотят основательно понять, что у меня за душой на что реально гожусь в их делах. Но что у них за дела?»

Мысли анархиста прервал красивый грудной голос певицы, что появилась вместе с музыкантами. Слова и ее исполнительская манера почти никого не оставили в этом зале равнодушным, и хмельные мужчины и женщины, заключив друг друга в объятия, медленно задвигались в танце.

Слова песни дошли и до Дильбары, и сердце больно защемило, напомнив прошлогоднюю осеннюю встречу с Ханифом Миргазияновым, будущим ее мужем.

Осень прозрачная утром, Небо как будто в тумане И яркий свет перламутра, Солнце холодное, дальнее, Где наша первая встреча, Чудная, острая, тайная, Где этот памятный вечер, Милая, словно случайная.

И вот теперь Ханифа с ней нет. Он лежит в сырой земле. Нет и отца, который жил лишь ради нее. И она теперь в этом чужом городе без средств к существованию. Одна зашла в этот кабак, чтобы поужинать на последнюю трешку да хоть немного разогнать, приглушить зачерствевшую печаль.

Не уходи, тебя я умоляю, Слова любви сто крат я повторю, Пусть осень у двери, Я это твердо знаю, Но все ж не уходи — Тебе я говорю…

Голос и слова певицы столь сильно воскрешали Былое, что в какое-то мгновение Дильбаре показалось: она находится там, в счастливой осени минувшего года. И когда песня кончилась, она очнулась. Очнулась в этой жестокой реальности, когда происходящее вокруг кажется кошмарным сном, когда хочется кричать и плакать, кричать так, как кричит человек, падающий в бездонную пропасть, когда хочется забыться вечным сном. Она не заметила, что слезы увлажнили глаза и побежали по щекам.

Апанаев глядел на эту женщину и размышлял: «У этой красули еще свежи воспоминания о прошлом. Значит, она на перепутье, поскольку жила, видимо, до сегодняшнего дня этими воспоминаниями.

А теперь собирается начать новую жизнь — ресторанную. Но, судя по всему, вынужденно. Иначе б не сидела здесь со слезами на лице. Девица, вкусившая развеселую ресторанную жизнь, здесь не будет плакать. Ну что ж, если мой отец и дед брали красавиц на содержание, то почему бы и мне не последовать их примеру? Правда, время сейчас шебутное. Голову могут оторвать. Но одна из высших мудростей, как говорил мой отец, заключается в том, что надо уметь прилично жить невзирая ни на что, в том числе и на опасность. В ином случае по образу жизни человек начинает походить на серую мышку, а судьба, уподобившись кошке, будет постоянно доставать своими клыками тоски и печали и долго не отпускать, если не съест совсем». И Апанаев решил увезти молодую вдову к себе, в Ново-Татарскую слободу. Там у него был дом, который значился за дальним родственником. Всего же от отца в Казани осталось пять домов. В одном из них, что на Сенном рынке, он решил поселить Сабадырева. Этот небольшой дом был также записан на подставное лицо. Отец его еще за год до октября семнадцатого года, почуяв неустойчивость ситуации в стране, переоформил движимое и недвижимое на своих людей, а часть наличных капиталов перевел в Швейцарский банк на имя Анвара. Да и здесь, в Казани, Апанаев-старший припрятал на черный день немало ценностей, о которых знал и его сын. Уезжая за границу, Апанаев-старший ознакомил Анвара со всеми бумагами, которые были очень любопытны. Все он хорошо запомнил, а одну из них — скалькировал. Вот ее-то и надо было расшифровать. Для этого нужны были довольно грамотные люди, не брезгующие абсолютно ничем. Одного из них, Митьку Сабадырева, порекомендовал Рудевич. Ему еще нужны были, как минимум, два человека. Но где их взять? К откровенным уголовникам он не хотел обращаться. Опасно. Можно попасть к ним в зависимость. А всего скорее могут ограбить самого и, чего доброго, еще и прикончить. Конечно, особо надеяться нельзя ни на кого, разве что на себя да на отца.

— Дмитрий, — обратился Апанаев к своему новому знакомому. — Твоя жена и ее приятель, что за люди? Можно их привлечь к щекотливой работенке? Разумеется, за плату.

— Да, в общем-то, можно.

— Ну ладно, Митя, мы завтра это обговорим, — сказал Апанаев и пригласил Дильбару пойти с ним прогуляться.

Сабадырев проводил их потухшим взором и, выпив полбокала водки, направился к столику, где сидели его жена и Грязинюк. На душе было противно. Ревность, словно горящая папироса, нестерпимо жгла грудь. Эта боль появилась, как только он увидел их вдвоем Митька как во сне поговорил с ними. Грязинюк как бы между прочим сказал, что номера Утямышева окончательно прикрыли и что они с Тоськой перебрались в гостиницу «Сибирский тракт».

Потом Митька рассказал им о последних событиях и что завтра переселяется в дом, что стоит рядом с мечетью на Сенном рынке. Уже собравшись уходить, Митька позвал свою жену к себе домой на Задне-Мещанскую. Но та, коротко взглянув на Сабадырева, заявила, что она с ним разводится и будет отныне считать себя свободной.

— А вообще, Митенька, мы собрались пожениться с Илюшей, — окончательно огорошила его Тоська.

Сабадырев видел теперь только самодовольную ухмыляющуюся рожу Грязинюка. И снова рука у него потянулась к пистолету. Но в это время его кто-то тронул за плечо. Митька вздрогнул и резко повел головой. Будто не замечая его испуга, Рудевич вкрадчиво проговорил:

— Митюша, хочу с тобой, добрый ты молодец, попрощаться. Кисуля моя уже отплясала положенное и спешит домой.

Сабадыреву ничего не оставалось, как представить Рудевича своим людям. Галантно пожав своим новым знакомым руку, он присел на стул и повел неторопливую речь, словно позабыл о своей танцовщице. Митька понял: этот круглолицый тип с располагающей улыбкой подсел вовсе не для того, чтобы попрощаться, а выяснить воочию, что за люди окружают его, Сабадырева. Незаметно Рудевич перевел разговор на майора Благотича и его спутницу, на их внешность.

Грязинюк восхищенно глядел на Марию Нагую и, прихлебывая водку, как чай, твердил:

— Вот это, я вам скажу, дама! Высший класс. Дух забирает, черт побери. Да за один час, который она подарила бы, можно отдать последнюю рубашку. И такие богини в бане стригли ногти на ногах безграмотного деревенского увальня Гришки Распутина?! Потрясающе! Это ж надо быть настоящим колдуном, чтобы такие умопомрачительные красотки стелились половиками, добиваясь любви.

Грязинюк, как очарованный странник, завидевший впервые фантастическую диковинку, тянул шею, будто летящий гусь, готовый вот-вот упасть к ногам Марии Нагой. А Митька в душе злорадствовал, глядя на Тоську, и весь его вид говорил: «Вот видишь, на кого ты меня променяла, на человека, который променяет тебя на первую же столичную шлюху с такой же легкостью, как голодный меняет барахло на осьмушку хлеба или щепотку табака».

Рудевич, сообразив, в чем дело, начал нахваливать Тоську, заявив, что если бы в такие же наряды облачить и ее, то перед ней, Тоськой, померкла бы, как луна перед солнцем, и Мария Нагая. Это уж точно. Этот заграничный павлин, который распушил свой хвост, разинул бы рот и поспешил бы к нашему столу, — продолжал напевать дифирамбы Рудевич, жадно поглядывая на высокие Тоськины груди.

— Этот майор Благотич, как слегка пришибленный дурак, навешал на себя женские причиндалы и считает, что он тут первый парень на деревне, — недовольно пробурчал под нос Грязинюк.

— Ну, это ты напрасно, — возразил ему Сабадырев, — этот чужеземец действительно хоть куда. А одежда — это еще не показатель головы. Внешность человека, его одежда больше говорят о степени вкуса, о воспитанности, общей культуре, нежели о глубине его ума.

— Говорят, он мягкотелый человек, — заявил Рудевич, сунув руку под стол, чтобы погладить понравившиеся Тоськины ноги. И, поглаживая ее колени, Рудевич как ни в чем не бывало высказал такую сентенцию:

— Мужчина с мягким женским характером и отзывчивый к чужим бедам чаще всего остается самим собой на войне, проявляя наравне со многими мужество и стойкость в борьбе с врагами. Но зато легко ломается, как тростник, и резко меняется в худшую сторону, когда попадает в плен к жестокой по натуре женщине, женившись на ней.

— Значит, эта женщина скоро пустит по миру майора Благотича? — поинтересовался Митька, почтительно поглядывая на Рудевича.

— Не за горами этот денек, добрые молодцы, не за горами. Скоро он, как оторванный осенний листочек, полетит невесть куда. Придется ему упасть к чьим-то ногам. Но у кого ж теперь займешь денег? Время-то шибко загадочное. В любое время все может перевернуться. — Рудевич закурил толстую сигару и, пыхнув сладковатым дымком, продолжил: — Ох уж эти красавицы! — роковые женщины. Они, как вещие сны, неотвратимо приходят к нам и опустошают не только души, но и карманы. Красивая женщина всегда загадочно-манящая, как утренняя звезда Венера в матовой дымке и мужчины мотыльками летят к ней. Но для многих она неожиданно оказывается обнаженным, ничем не прикрытым огнем, на котором сжигают свои драгоценные крылышки эти летуны.

— Видать, и вы погорели на красотке, коль так обстоятельно говорите о них, — сказала Тоська, отстраняя под столом руку нахального Рудевича.

— Нет, слава аллаху, я только слегка перья подпалил. — Рудевич барским небрежным жестом бросил через плечо недокуреннум сигару. — Но сделал для себя кое-какие выводы.

— Какие же? — Илья Грязинюк подался вперед. — Может, и мне пригодятся. Ведь совсем мало с ними общался. Это ж никуда не годится.

Рудевич выразительно поглядел сначала на Тоську, затем на Илюху, но не сказал, что грешно ему жаловаться, обладая такой женщиной. Он снова отхлебнул из Илюхиной чашки кофе и, чмокнув от удовольствия губами, глуховато проронил:

— Насчет пользы, конечно, я не буду говорить, ибо многие правильные, полезные выводы одних людей не воспринимаются другими. Почти все пролетает мимо ушей. А ежели и запомнят, то лишь как забавный или печальный случай из чужой жизни.

— Ну, а все-таки, — не унимался Грязинюк, недовольно посматривая на то, как Рудевич без спроса допивал его кофе.

«И все же странный тип этот Рудевич, — размышлял Сабадырев. — Широкая информированность, с одной стороны, а с другой — мелкий делец, неудачник. По вере православный (коль крещеный татарин), да еще окончил духовную семинарию, а поминает мусульманского бога. Отдельные манеры и жесты, как человека, вращавшегося в приличных, культурных сферах, а с другой — нахальство воровского пахана. Не говоря уже о неслыханном хамстве: гладит ноги чужой жены в присутствии мужа. Да и просторечие проскакивает в его лексиконе как-то наигранно, деланно. Неужели так странно развился-воспитался, покуда был жандармским осведомителем? Может, и так, а может, просто играет. Всего скорее, что играет какую-то непонятную роль. По хитрости и опытности он на голову выше купца Апанаева. Тогда почему этот Рудевич играет лакейскую роль? От безденежья? Не похоже. Такой прожженный и развратный тип вряд ли бы отстегнул золотые червонцы какой-то шансонетке, если бы он не был состоятельным человеком. Ведь не по любви же он бросается большими деньгами. Да, ухо держать с ним надо востро. Иначе этот „добрый молодец“, как он называет других, может выстрелить в затылок. Но кто он? Агент-контролер батьки Махно? Не похоже. Осколок монархии или Керенского, подавшийся на услужение к Советам? Вряд ли. В ЧК, похоже, таких типов не берут».

А тем временем Рудевич распространялся о женщинах:

— Все красивые женщины, ежели глядеть на них со стороны, смотрятся ослепительно, восхитительно, как бриллианты на солнце. Порой даже кажется, будто смотришь в шикарный калейдоскоп: хочется соприкоснуться с увиденной красотой, реально ощутить ее, наконец, вкусить ее. От этих желаний и мыслей аж дух захватывает. — Бывший жандармский осведомитель допил кофе и чинно закурил сигару. — Так вот, добрые молодцы, это, так сказать, одно видение красивой женщины. — Рудевич откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. — Но ежели же сделаешься сердечным другом красотки или, не дай бог женишься на ней, то надобно подразделять их тогда на следующие типы. Во-первых, красотки прорвы. Это те самые, из-за которых бедные мужички отдают последние нитки, а потом — воруют, грабят, убивают, идут на другие темные дела, лишь бы усладить бесконечные желания этих роковых женщин. Все эти мужчины плохо кончают. И наш Благотич скоро окажется в трущобах Марусовки или в ночлежках Мокрой слободы. Мария Нагая сделает его нагим. Вообще же, добрые молодцы, для удовлетворения всех желаний только одной красавицы не хватит казны целого государства. Пример тому — знаменитая мадам Помпадур, фаворитка французского короля Людовика XIV. Капризы и желания этой любовницы короля обошлись государству в баснословную сумму — двадцать восемь миллионов ливров. Даже король-Солнце, как называли этого французского короля, говорят, взвыл от бесконечных просьб своей возлюбленной, которая основательно подорвала, как крупный иностранный вредитель, финансовую систему всего королевства. Это мадам, иначе говоря, красотка прорва, держит пока рекорд расточительности всех времен и народов среди женщин-любовниц.

Рудевич затянулся сигарой, лениво стряхнул пепел на пол и продолжил:

— Второй тип красивых женщин — это красотки горчицы, которые приносят своим мужьям или любовникам постоянные огорчения; почти ежедневные капризы и истерики их отравляют жизнь мужчин, а бесконечный любовный флирт этих женщин постоянно разжигает костер ревности в сердце каждого близкого мужчины, тем самым превращая жизнь этих мужчин в муку, в сплошное печальное долготерпение. И они, мужчины, легко сгорают, как стеариновые свечи. Третий тип красивых женщин — это красавицы богини, на разумность поведения которых, на их нежность, чуткость и личное обаяние мужчины молятся искренне, как верующие богу. Во всяком случае, должны молиться. Только проклятые судьбой мужчины этого не делают. — Рудевич вытер салфеткой губы и снова затянулся сигарой. — Но, мои дорогие добрые молодцы, красавица богиня так же редко встречается на земле, как и чудодейственное растение женьшень. Это, наверное, потому, что этот тип женщин как раз является, как женьшень, — корнем жизни, подлинным, настоящим.

«Ишь как соловьем заливается, разбойник, — неприязненно подумал Митька. — А сам вперил свои гляделки в Тоську, того и гляди, утащит, как серый волк свою добычу. Очень неприятный тип».

Уже под занавес ресторанного застолья Рудевич, дабы показать свою осведомленность, доверительно сообщил, что этот ресторан не сегодня завтра закрывается. Здесь, в номерах, будет размещен штаб Восточного фронта.

Он посмотрел по сторонам и, пригнувшись к столу, прошептал:

— Поволжская армия Комуча движется в нашу сторону. Уже в ворота Симбирска стучится.

«Если это так, то этот прохвост связан с кем-то из военных, — отметил про себя Сабадырев. — А вообще ситуация складывается сложная, непонятная. Может, это и к лучшему». С этими мыслями Сабадырев покинул ресторан и направился пешком домой на Задне-Мещанскую.

Стояла тихая теплая ночь. Слабые дуновения ветерка беззвучно колыхали тополиную листву и приятно обдавали редких прохожих. Митька не чувствовал этого. Сердце, казалось, саднило. И все это проклятая Тоська. Никак не выходит из головы. Никак он не мог избавиться от нее, как от заразной болезни. Усилием воли он заставил себя думать о задании Махно. А оно еще ни на шаг не продвинулось вперед. Если и дальше он будет действовать так неудачно, то ему несдобровать: Махно церемониться не станет. В лучшем случае для него, Митьки, — отстранит от дел, а в худшем, что более вероятно, — уберет, в гроб заколотит. Конечно же не без помощи Тоськи и Илюхи. Они наговорят на него с три короба. Что-де шатался по кабакам, позабыв обо всем, или скажут, что дурак, вот и не исполнил батькин приказ.

Невеселые мысли, как назойливые комары, преследовали его до самого дома. И отстали только тогда, когда заметил, что рядом с крыльцом дома, куда он шел, стоял мужчина. Сабадырев прошел мимо дома, обошел соседний дом и выглянул из-за угла. Мужчины на том месте уже не было. Митька быстро обратно обошел дом и выглянул на улицу. Мужчины не было и там.

«Значит, вошел в дом! — решил он. — Но кто этот субъект?» Митька знал, что в полуподвале жили две семьи. И мужчин там не было, если, конечно, не считать одного придурка — жертвы пьяной любви. Он видел его вчера днем во дворе. О нем рассказал Митьке покойный Мусин.

Сабадырев немного постоял и решил заглянуть в окна своего дома. Пугливо озираясь, он подошел к единственному полуподвальному окну, которое еще светилось слабым светом. Но из-за занавески нельзя было ничего рассмотреть. Митька прильнул ухом к раме. Окно было без зимней рамы, и произносимые слова в комнате довольно отчетливо слышались.

— Да-да, видел, — вещал тонкий юношеский голос с каким-то странным придыханием, точно ему не хватало воздуха. — Трое их было. Трое мужчин.

Сабадырев еще плотнее прижался к стеклу. «Это уж не про нас ли? Неужели его допрашивают?»

— Наверх заходили они, — донеслись до Митькиного уха слова, — наверх, говорю. А может, и ворвались. И фамилиями, как тазами падающими, гремели.

«Что за чушь?» — Сабадырев огляделся по сторонам и снова прильнул к стеклу.

— Как их зовут? — донесся глухой мужской голос. — Кто они такие?

«Допрос! Это ж агенты угро или ЧК! — мелькнула мысль у Митьки. — Как же они вышли на нас?! Чьи же имена этот придурок назовет?!»

Тем временем юродивый отвечал:

— Два ангела — это Женька Зачатьев и Мурзагитка Беременнов. А с ними иуда — Шамселька Выкидышев. Зачатьев имеет кличку Махалай-Махалай. А Беременнова кличут Шуры-Муры…

— Хватит нести пошлую несусветность! — резко одернул юродивого глухой мужской голос.

— Руки вверх! — прозвучала команда над самым ухом Сабадырева. И в ту же секунду он почувствовал, как ствол револьвера уперся ему в поясницу.

Митька медленно поднимал руки и лихорадочно соображал, что делать. Неужели это конец? Заметив, что, кроме них, больше никого нет, анархист, резко поворачивая туловище, ударил рукой по запястью вооруженного мужчину. (Такой прием он отрабатывал своим дядюшкой Евлампием.) Митьке удалось выбить оружие из рук сыщика, и он рванул изо всех сил в глубину ночи.

— Стой! Стой, гад! — неслось ему вслед.

Грохнул выстрел, потом другой. Это в темноте отыскал револьвер сотрудник уголовного розыска.

Сабадырев конечно же не знал, что место жительства Мусина вычислили сегодня вечером, когда он был в ресторане. А вычислили Мусина благодаря показаниям одного из извозчиков, который вез их и останавливался на Задне-Мещанской, когда Рафаил забегал домой за своими вещичками. Сотрудники уголовного розыска устроили по фотографии Мусина опознание, и соседи признали его…

…Митька не стрелял: боялся привлечь к себе внимание патрулей и постовых милиционеров. И ему удалось уйти от погони.

«Ну, Митенька, хватит рисковать своей головкой, — говорил ему внутренний голос. — Везение имеет тоже предел. В следующий раз можешь и не уйти. Это уж точно. А все потому — слабо шевелишь мозгами. И нечего тут сетовать на судьбу, на злой рок. С ними все люди сталкиваются. Только одни испытывают их удары редко, а другие — постоянно, вроде тебя. Все зависит от того, насколько человек умен, проницателен».

Сабадырев сначала направился было на Сенной базар. Там некоторые ашханэ работали, как привокзальные буфеты, всю ночь. Но потом передумал и пошел на татарское кладбище. Вряд ли там будут кого-нибудь искать ночью.

Утром следующего дня Митька отправился, как было велено ему Апанаевым, на Сенной базар.

В этой забулачной части Казани, населенной в основном татарами, ему редко доводилось бывать.

«Забулачка», как ее называли местные жители, отличалась своеобразным национальным колоритом. Многие улицы застроены деревянными домами на высоких кирпичных цоколях с резными наличниками, а заборы и ворота зеленых, белых, оранжевых и голубых цветов были украшены затейливым татарским орнаментом. На Московской, Екатерининской, Каюма Насыри и соседних улицах выделялись красивые особняки татарских купцов и промышленных воротил. Однако сердцем «Забулачки», пульсирующим без отдыха в любое время года и в любую погоду, был Сенной базар; разноплеменная красочная толпа кишела здесь с утра до ночи. Это был самый многолюдный, оживленный и шумный татарский базар из всех существовавших в городе. Собственно, он был «чревом» всего города. Шум, гам, зазывные разноязычные крики продавцов, звуки музыкальных инструментов царили над базаром точно так же, как над другими типичными восточными базарами, имеющими специфический национальный колорит. На Сенном рынке совершались крупные коммерческие сделки, продавалось и покупалось все, что, казалось, невозможно было купить или продать. Здесь торговали всякой живностью, сеном, зерном прямо с повозок. В маленьких лавках на деревянных скамьях под навесами и прямо на земле торговали одеждой и восточными сладостями, женскими сапожками с цветными орнаментами и ювелирными изделиями, деревянными бочками и гармонями, инкрустированными перламутром.

Сенной базар и прилегающие к нему улицы были опоясаны, будто ожерельем, каменными зданиями постоялых дворов, приземистыми лабазами с небольшими окнами, зарешеченными толстыми железными прутьями, торговыми лавками, кирпичными домами. В поздние сумерки, когда очертания двухэтажных домов размывались сизой мглой, их арочные ворота для въезда во дворы с глухими каменными оградами казались раскрытой пастью темных бесформенных чудищ, которые то и дело проглатывали то лошадей с возами сена, то ручные тележки с немудреной поклажей, которые тяжело тащили изнуренные дневными тяжкими заботами люди, то боязливо спешащих прохожих. А над всей этой местностью возвышалась соборная мечеть со своим остроконечным минаретом, увенчанным золоченым полумесяцем. Он и служил Сабадыреву ориентиром, когда тот шел от Евангелистовской площади. Там, рядом с мечетью, как пояснил ему Апанаев, находится двухэтажный кирпичный дом, где на втором этаже проживает чайханщик Амир-бабай[17].

Митька без труда нашел нужный дом, обошел его кругом. Потом решил проверить: нет ли за ним слежки. Пересек несколько проходных дворов, то и дело оглядываясь, потолкался в толпе, что заполняла огромное пространство, и не спеша пошел назад. Ничего подозрительного он не заметил. И, немного успокоившись, сразу почувствовал голод: от многочисленных ашханэ несло жареным мясом и печеностями. Он зашел в один из них и съел целую дюжину эчпэчмак — треугольники из теста, в которое запечено мясо с картошкой. Когда Сабадырев вышел на улицу, он почувствовал, что над базаром витают не только запахи всякой вкуснятины, но и пахло кожей, конским потом, рогожами, варом. Довольный собой, Витька отправился по нужному адресу.

Обитую войлоком дверь открыла маленькая пожилая женщина в красном переднике и белом кашемировом платке на голове, два угла которого достигали ее поясницы. Она, ничего не спрашивая у гостя, пропустила его в выскобленную до белизны переднюю и, позвав хозяина квартиры, тихо удалилась.

Из боковой двери не спеша вышел высокий крепкий старик, и встал перед пришельцем, с любопытством рассматривая его. Гость молча вытащил из кармана клочок измятой газетной бумажки, будто предназначенной для одной закрутки самосада, и протянул ее хозяину. Тот снова не спеша сходил в переднюю, достал из ящика комода большую лупу и начал осматривать поданный ему газетный обрывок с арабским алфавитом. Старик узрел через лупу едва заметные точки, оставленные кончиком булавки под несколькими буквами текста, вытащил аналогичный газетный обрывок и соединил их вместе: получился маленький газетный квадрат величиной с детскую ладонь. И тогда хозяин прочитал два слова вслух:

— Безнен, кеше[18].

Сабадырев не подозревал, что на его клочке бумаги были подчеркнуты булавочным уколом, который не просматривался невооруженным глазом, три буквы, означавшие одно слово из двух, из которых и состоял пароль.

После этой процедуры старик коротко, с небрежностью глянул на гостя, как обычно глядят повторно на ярлык вещи, которую внимательно осмотрели, прощупали, и, ни слова не говоря, жестом пригласил Митьку пройти в комнату, откуда только что вышел сам.

— Располагайся здесь, — проронил хозяин дома и вышел из комнаты, так и не спросив пришельца, как его звать.

У Амир-бабая Сабадырев прожил два дня. Потом появился Анвар Апанаев. Одет он был неброско и внешне был больше похож на обычного мелкого служащего.

— Ну как, отдохнул? — спросил купец, присаживаясь на стул. — Отоспался? — И, не ожидая ответа, сказал: — Это хорошо, что у тебя есть осторожность и умение уходить от погони.

— Что ты имеешь в виду? Уж не позавчерашнюю ли засаду, когда один тип приставил к моей спине свой наган?

— Именно это. Засаду у сестры Рудевича.

— Дак это твои были люди?! — привстал со стула Митька, не добро сверкнув зрачками.

— Ну-ну, Митенька, — положил Анвар на его плечо свою ладонь, — успокойся. Такими шутками я не балуюсь. То были агенты угро. — Сабадырев понял: за ним присматривали люди Апанаева или Рудевича. И всё видели. Этот вывод еще больше подкрепился, когда Апанаев не разрешил выйти из дома его хозяину и без обиняков пояснил:

— Не обижайся, Амир-бабай. Законы выживания и конспирации в борьбе, которая резко обострилась в последнее время, диктуют этот шаг. Я верю тебе, но вдруг выйдет какая-нибудь случайность, скажем, спутают тебя с кем-то да хвост невзначай прицепится. Вот и приведешь агентов ЧК. Да и угро не спит. Да и тебе дома посидеть не грех. Да и время намаза[19] подошло. Отдохни, дорогой, чуток. А мой Вагиз сейчас сбегает куда надо по твоим делам.

«Не доверяет старику», — мелькнула мысль у Митьки. Сабадырев понимал, что такая госпожа случайность может подстеречь и его помощника, который, как истукан, ни на что не реагируя, сидел, точно вахтер, на стуле у самой двери. «Ну и гад этот Апанаев, ведь если он не доверяет хозяину дома, а тем не менее меня послал сюда, значит, я был использован им как своеобразная приманка, наживка: клюнет чека или нет, — догадался Митька. — А отсюда вывод: если меня арестуют в этом доме, то его хозяин продался Совдепии. Видимо, этот старик у него на подозрении». Но кто они, эти люди? Сторонники Забулачной республики? (О том, что буржуазные татарские националисты создали после революции республику, граница которой проходила по речке Булак, разделяющей Казань на две части, рассказал ему глава местных казанских анархистов Тарасенко.) А может, эти люди сидят в лодке савинковской организации и гребут в сторону буржуазного государства? Или просто крупные дельцы-контрабандисты, создавшие хорошо законспирированную организацию?

Пока Митька гадал, к какому политическому берегу его прибило, что это за люди, Апанаев тем временем холодно вещал:

— Сейчас какой год-то идет, восемнадцатый? — И, не делая паузы, продолжал: — Восемнадцатый. Так вот, сегодня на базаре говорили, что ЧК срочно выполняет заявку местного антропологического музея о передаче ей восемнадцати свеженьких скелетов мужчин из числа недобитых буржуев-мироедов, купцов-спекулянтов, врагов трудового народа и прочей контры, пьющей почем зря, как вампиры, рабоче-крестьянскую кровь. Так вот, дорогой Амир-бабай, я не хочу оказаться в качестве экспоната в музее. Такую замечательную честь — быть увековеченным — я уступаю кому-нибудь другому.

«А этот Апанаев из молодых, да ранний, — заключил про себя Митька. — Ушлый малый. А внешне не подумаешь. Экспромтом сочинил байку о скелетах и глазом не моргнул».

Потом Апанаев по-хозяйски расположился в самой большой комнате и, пригласив к себе Сабадырева, повел неторопливый разговор о всякой всячине, словно раздумывал: раскрывать свои сокровенные планы перед ним или нет. Незаметно речь зашла о положении в Поволжье, о ситуациях, которые могли бы способствовать проникновению в подвалы Казанского банка. Оба пришли к одному выводу: открытый налет на банк бесперспективный, авантюрный шаг. И тут Апанаев наконец открылся:

— Меня не интересует политическая борьба как таковая. Я ее просто учитываю, как статист: какой вред или прибыток она мне принесет. Но не более. Моя главная задача — вернуть, вернее, за счет Совдепа компенсировать то, что у нас отобрали. Но поскольку сам ты понимаешь, это противоречит законам новых властей, то я выходит, такая же контра, как и монархист или савинковец. И, естественно, мне уготована не глиняная, а свинцовая пуля. Вот и приходится соблюдать правила конспирации так, как будто речь идет о тайной военно-политической организации, находящейся в глубоком подполье.

Таким образом, цели Апанаева и Сабадырева совпали. Обрадованный этим, Митька спросил Апанаева:

— Ты не зондировал, майора Благотича можно привлечь к этому мероприятию?

— Насколько мне известно, сей майор играет в сложные игры. Тут один человек мне шепнул на днях, что Благотич связан, разумеется тайно, с сербской королевской военной миссией, которая находится сейчас в Архангельске, и выполняет, надо полагать, ее волю. А эта воля, видится мне, идет сильно вразрез с линией Совдепа. Да еще поговаривают, что он, как истинный ловчила или джентльмен, заключил на паритетных началах договор с французским посольством на поставку шпионских сведений в обмен на твердую валюту. Короче, он, вероятно, выжидает удобного момента.

Дальнейшие события показали: 6 августа 1918 года, когда десант противника высадился с пароходов и барж близ Казани, в самый критический момент завязавшегося боя чашу весов в пользу белочехов склонил майор Благотич, неожиданно ударив своим батальоном во фланг красных бойцов и латышских стрелков. Благодаря этому полковник Каппель без особого труда проник через Суконную слободу и Рыбнорядскую площадь в центр города.

Но это будет потом, а пока что Митька с Апанаевым обговаривали свои проблемы.

— А нельзя ли использовать сведения о тайной связи Благотича с этими конторами? Иначе говоря, нельзя ли этого расфранченного гусака взять за шею? — Сабадырев подался всем телом вперед и застыл в напряжении. — Не пробовал этот рычаг?

Апанаев отрицательно покачал головой и, как бы нехотя, вопросительно произнес:

— Шантаж?

— А что, — Сабадырев резко выпрямился, — средство посильнее, чем лекарство от головной боли. Многие, кого шантажируют, тотчас вылечиваются от хандры и меланхолии и начинают бегать резво, как страусы.

— Это все так. Но стрела шантажа достигает цели непременно при двух условиях. Во-первых, если правильно выбрана мишень, то есть та самая, в которую надо стрелять. К примеру, бесполезно шантажировать нищего, требуя с него большую сумму денег, ежели он объективно (хоть убей его) не может исполнить твое желание. А во-вторых, сей стрелок должен обладать реальной возможностью, реальной силой, чтобы в случае чего заставить шантажируемого выполнять свою волю. — Апанаев взял со стола косточку кураги, с треском разгрыз ее, будто демонстрируя собеседнику, какие у него крепкие зубы. Потом лениво подвигал массивным подбородком и продолжил: — Допустим, нам удастся заставить майора Благотича двинуть батальон в кладовые банка. Впрочем, он и сам давно хотел бы это сделать: весьма нуждается в деньгах. Ведь роскошная женщина, как раскаленная магма, беспощадно прожигает карманы тех мужчин, с которыми она соприкасается. — Апанаев не спеша снова разгрыз косточку кураги. — Так вот, Митя, друг сердечный, положим, двинул Благотич свое войско в банк. И что же получится? А ничего. Это будет чистейший авантюризм. Этот сербский майор попадет вместе со своим батальоном на крокодиловы челюсти красных частей. Вон рядом клыками штыков лязгает в моем доме татаро-башкирский батальон, а с другой стороны — целый запасной полк, что стоит в Каргопольских казармах. Вот с двух сторон и сомкнутся челюсти-то. Выходит, что мы будем толкать майора, вернее пытаться, на заранее обреченное дело. Следовательно, стрела шантажа будет направлена не в ту мишень. — Апанаев запил молоком очередной съеденный орех, встал из-за стола и открыл окно, которое глядело прямо на соборную мечеть. — А какой же реальной силой мы с тобой обладаем, чтобы заставить Благотича действовать по нашей указке? Ведь если даже нам удастся поднять на ноги всех анархистов, то и они будут жидковаты перед регулярным батальоном.

— А ЧК? — подал голос Сабадырев. — Связь Благотича с сербской королевской миссией и подготовка к выступлению против Совдепа, надо полагать, достаточное основание, чтобы Гирш Олькеницкий серьезно побеседовал с ним в подвале своей конторы, как с натуральной контрой.

— Э-э, друг сердечный, это не все так просто. — Апанаев сел на подоконник открытого окна. — Еще надо заставить ЧК поверить всему, что компрометирует Благотича. Ведь он не дурак: заявит, что это сволочи анархисты или савинковцы клевещут на него, дабы стукнуть лбами, как баранов, ЧК и его сербский батальон. И нечем будет его опровергнуть. Нечем. Сам-то ведь ты не пойдешь в ЧК и не будешь доказывать двурушничество Благотича. Таким образом, и второй рычаг этого шантажа с треском сломается, как сухая хворостина; во всяком случае, он несостоятелен.

— Значит, надо ждать момента? — подавленно произнес Митька.

— Нет, зачем же. Будем действовать, но несколько в другом направлении. Работы тьма.

Апанаев сел за стол и снова принялся за курагу. Насытившись, он потер пальцами подбородок и лениво зевнул.

— Вот что, Митя, надо будет сегодня вечерком наведаться в мой дом, что на Тукаевской стоит. Там мой отец кое-что позабыл. Вернее, оставил на черный день, да вот незадача — большевички там расположились, будто у себя на печи.

— Что я должен сделать?

Апанаев пояснил ему, что в курс дела он введет его позже, когда пойдут на дело.

«Не доверяет», — подумал Сабадырев. А вслух поинтересовался:

— Осторожничаешь?

— Можно сглазить. Да и не люблю говорить о делах в помещениях. Стены тоже слушают.

— Не доверяешь старику?

Он ответил уклончиво, пояснив, что любой человек, которого поразили бациллы алчности, деформируется как личность, и у него остается лишь один принцип: обогащаться во что бы то ни стало всеми доступными и недоступными средствами, невзирая ни на кого и ни на что. Таких людей бесполезно призывать к благородству и преданности, как бессмысленно говорить свиньям, чтобы они не лезли в грязь.

Митька усмехнулся про себя: «А сам-то какой? Небось скользкий, как угорь. А туда же, благородство да преданность ему подавай».

Сабадырев конечно же не стал особо раздумывать о том, что образование само по себе еще не вылечивает людей от общей для них хвори — постоянного желания требовать от других проявления тех благородных качеств, которыми сам индивид не обладает или не проявляет в человеческих отношениях. Несомненно, эта заскорузлая болезнь один из вечных источников несправедливости. А несправедливость — это социальные болезнетворные микробы, более страшные для общества, чем микробы чумы; несправедливость иногда вызывает такие недуги у людей, как глубокое недовольство, обиду, нередко переходящие в злобу, либо в активное или пассивное противодействие субъектам, распространяющим эти болезнетворные микробы. Одним словом, эта опасная социальная хворь — несправедливость — порождает разные требования, предъявляемые индивидом к самому себе и к другим людям. Иначе говоря, неточная, неверная оценка соотношения своих и чужих дел, поступков. Эти адские ножницы и режут справедливость по живому месту. И для того чтобы вылечить людей от этого недуга, нужна продуманная система многолетнего воспитания, подобно тому, как построено обучение разным наукам в университетах и институтах.

Митька не спросил и самого себя: «А каков я сам?» Ибо человек, который при виде недостойных поступков тех или иных людей, прежде чем осудить их, задает этот сакраментальный вопрос себе «А каков я сам?», уже имеет островок совести) для собственного морального спасения, для выбора правильного жизненного пути.

Но все эти вопросы Митьку не волновали. Его волновало лишь вознаграждение за дело, в котором он примет участие, да задание батьки Махно.

Перед тем как пойти на дело, Апанаев вынул из кармана листок бумаги и положил на стол перед Митькой.

— Вот план водопроводной сети с колодцами, что примыкают к моему дому, который Совдеп превратил в казарму.

Сабадырев с недоумением глядел на листок бумаги и не мог сразу понять: при чем тут водопровод?

Его собеседник пояснил, что водопроводчик поможет проникнуть в подвал дома, что уже в полдень прекращена подача воды в казарму, то бишь в его дом. Апанаев ухмыльнулся:

— Неожиданно вышла из строя соединительная муфта в одном из колодцев, через который вода идет в дом. Уже звонил дежурный по батальону в домоуправление и слезно просил устранить аварию. Слесарь-водопроводчик третий день в запое, а сменщик появится только в одиннадцать вечера. — Он вытащил из кармана часы на массивной золотой цепочке, нажал на кнопку, и золотая крышка с полумесяцем и звездами раскрылась, и полилась тихая, нежная татарская мелодия… — Через пяток минут пойдем, — сказал Апанаев и щелкнул крышкой часов. — Сейчас оденешься под водопроводчика.

Апанаев принес вещмешок и поставил перед Митькой.

— Здесь все необходимое. Я бы тоже пошел с тобой, да, боюсь, меня могут признать. Ведь меня в городе многие знают. Так что тебе, Митенька, придется идти в дом. А чтоб ты не дрейфил, ты должен знать, как настоящий водопроводчик, всю схему труб. Тем более что в подвале дома под одной из них зарыто ведро. Оно пуда на три. Надо его откопать и вытащить.

— Что в ведре? — Сабадырев настороженно уставился на купеческого сынка. — Надо полагать, не ржавое железо и не свинец для охотничьего ружья.

— Скрывать не буду, — сухо заговорил Апанаев, — в ведре то, что нажили мои предки.

Тут Сабадырев, почуяв, что можно выговорить себе изрядный куш, заломил непомерную сумму: решил изрядно общипать этого жирного гуся. Но Апанаев, как бывалый базарный торговец, назвал свою сумму и, чуть ли не бранясь, яростно заспорил. Наконец, вдоволь поторговавшись, они пришли к обоюдному согласию. Теперь для Митьки, если все хорошо обойдется, не будет печали с деньгами: можно безбедно, с ресторанными загулами блаженствовать на пухлых перинах лучших столичных домов в течение двух-трех лет. Ну, а в Казани и на десяток лет хватит.

«Вот она, фортуна, сама в руки идет, — радовался Митька, закончив все приготовления к операции. — Только надо изловчиться и схватить ее умело, как сказочный Иванушка жар-птицу. Да только чтоб не одно перо осталось в руках, а целиком птица или, по крайней мере, весь хвост. Видимо, этот Апанаев-младший удачливый человек. А удачливые люди приносят удачу и тем, кого привлекают к своему делу. Если, конечно, идет честная игра».

Сабадырев шел по ночной улице и настороженно взирал по сторонам, то и дело останавливая взгляд на черных проемах арок и распахнутых ворот. Но на этот раз Митька добрался до места без приключений. Остановился на Тукаевской, неподалеку от особняка Шамиля, имевшего вид средневекового замка — с башенками, выступами, эркерами и высоким шатром с флюгером.

В темноте, когда в промоины темных облаков с подпалинами по краям устремлялся лунный свет, этот замок, казалось, охотно обнажал свой белокаменный второй этаж, а первый, темный этаж, сложенный из красного кирпича, наоборот, — неохотно, с трудом отделяя его от липких, как грязь, густых сумерек. И все равно первый этаж особняка не принимал четких очертаний. А когда луна пряталась за непроницаемые облака и первый этаж плотно окутывался сумерками, начинало казаться, что белокаменная часть этого дома парила в темноте. И от особняка веяло таинственностью, грустной седой стариной.

Наискосок через дорогу виднелся внушительный двухэтажный белый дом. Его фасад выделялся большим угловым эркером, завершенным четырехгранным шатром. Этот шатер напоминал в темноте маленькую тюбетейку, напяленную на огромную бритую голову. От этой головы на Сабадырева повеяло страхом. «А коль эта голова раскроет рот да вонзит красноармейские зубы-штыки? Тогда как?» Он посмотрел на часы: одиннадцать давно уж миновало. Почему ж не идет этот слесарь-водопроводчик? А может, этот Апанаев чего-то темнит?

Вдруг Митьке пришла в голову неожиданная мысль: «Что, если этого Анвара отправить вслед за его отцом, в царство небесное? А золотое ведерко забрать себе. Два пуда спрятать на черный день, а пуд доставить батьке Махно. Он будет доволен. А мне не надо будет больше рисковать головой в этом невезучем для меня городе».

Близость желанной цели взволновала анархиста, и его рука сама сжала рукоятку нагана. Он жадно облизал губы. Но тут же эта пьяняще-заманчивая мысль бесследно исчезла: за своей спиной Митька услышал приглушенное покашливание Вагиза; тот постоянно держал руки в карманах, сжимая рукоятки двух пистолетов. Дураку понятно: телохранитель откроет стрельбу, и трудно будет уцелеть. К тому же Сабадырев заметил еще какого-то типа, толкавшегося на углу соседнего дома.

— Не агент чека? — шепотом спросил Митька, махнув рукой в сторону подозрительного субъекта.

Апанаев спокойно покачал головой:

— Свои, Митенька, свои.

Митька вытер вмиг вспотевший лоб и тяжело вздохнул: чуть сам себе голову не снес. Да, этот Апанаев-младший не чета его отцу, Бадретдину Апанаеву, который так глупо сложил голову. Не зря этот молодой субчик мотался по заграницам, видать, во многом поднаторел там. «Придется мне отложить импровизации в сторону и пока что не дергаться». В эту минуту Сабадырева осенила догадка: если купец Бадретдин Апанаев доверил своему сыну все семейные драгоценности, то он уж обязательно ознакомил Анвара и с таинственной схемой нахождения казанских сокровищ! И Апанаев конечно же займется их поиском, если уже не начал. Именно для этого дела ему и нужны грамотные люди, о чем он говорил в ресторане. Значит, следующим делом, к которому привлечет его Апанаев, будет именно поиск этих сокровищ. И сегодняшний поход в подвал его дома — это прелюдия к большому делу. Несомненно, это и своеобразная проверка его, Митьки.

Апанаев нарочно сказал Митьке, что в казарму они должны пойти в одиннадцать часов. Он торопил его, чтобы этот хваткий анархист не очень-то торговался с ним. Да и вообще он мало ему доверял. И, естественно, самые важные детали задуманного дела Анвар не сообщил, в том числе и конкретное место, где было спрятано золото. Все это золото Апанаев-младший видел однажды, когда его отец неожиданно изъял все свои вклады из местного Русско-Азиатского банка и привез их на тарантасе в сопровождении вооруженных ружьями родственников. Тогда, в июне девятьсот четырнадцатого года, Анвару и в голову не приходило, почему отец неожиданно отказался от банковских услуг, а вместе с ними и от больших банковских процентов, которых с лихвой хватило бы прокормить с десяток семей. Все полагались на отца, на его ум, чутье. А они никогда не подводили. Ведь Бадретдин Апанаев еще преумножил свое состояние. Купил и этот дом у богача Юнусова. А тот был настолько знатен и щедро жертвовал деньгами на общественные нужды, что городская дума назвала в его честь прилегающий к его дому участок Юнусовской площадью. Его, Анвара, предки тоже не жмотничали, тоже жертвовали.

Глядя на отчий дом, дом его беззаботного счастливого детства, дом, который сейчас нес в его сердце щемящую боль тоски, и трепетное напряжение, и вместе с тем некую враждебность, Анвар отчетливо понял, что находится в другом мире, в другой ипостаси чем это новое народившееся общество, чем этот совдеповский город. Теперь он представлял тот канувший в Лету мир, который ничего хорошего не принес простому люду. Но Апанаев находился в таком психологически сумбурном состоянии, что не мог бы четко ответить на вопрос: кто здесь пришелец из другого мира — сам он или его дом, вернее, расквартированные там красноармейцы. Теперь понятия дом и красноармейцы сливались в единое целое. Анвар только отчетливо понимал: он и красные — представители двух противоположных миров и что сегодня надлежит им встретиться, отстаивая свои интересы. Как это ни странно, но ему стало предельно ясно только сейчас — в момент смертельного риска, — что впредь любой его шаг по отстаиванию своих кровных интересов будет непременно пересекаться с представителями нового мира. И каждое такое пересечение интересов, иначе говоря, каждая встреча двух миров будет омываться чьей-то кровью. Его передернуло от этой мысли. И почему-то Анвару тут же привиделось, как на экране кинематографа, что он относится к тому самому миру, что и дочь бывшего царского министра, продажная потаскуха Мария Нагая, этот Митька-анархист с вороватыми глазами, скользкий, как медуза, жандармский прихвостень Рудевич. Тут Апанаев испытал странное ощущение, очень похожее на то, когда изменял любимой жене, вступая в интимные отношения со смазливыми шансонетками из парижских кафешантанов, будучи студентом: появилось ощущение душевной пустоты, потерянности, грусть, что пошел не по той дороге, что катишься куда-то вниз.

Анвар еще раз взглянул на свой дом, и ему показалось, что окна дома смотрят на него с какой-то укоризной. Он провел по лицу ладонью, будто хотел снять одним махом неприятные видения, и решительно зашагал к воротам, где под грубо сколоченным дощатым грибком нетерпеливо переминался с ноги на ногу часовой с винтовкой на плече.

— Пошли, — негромко бросил он Митьке на ходу.

Когда они перешли дорогу, от темного угла соседнего дома отделилась фигура мужчины с ведром, из которого торчали слесарные инструменты, обрубки труб и пакля для заделывания течи. Мужчина молча передал Митьке ведро и, пошептавшись с Апанаевым, зажег керосиновый фонарь.

Ранее, еще в доме на Сенном базаре, Сабадыреву было сказано, что его будущего напарника зовут Ибрагимом. И Апанаев, даже не представив их друг другу, коротко напутствовал: «Ну, Ибрагим и Митя, друзья мои, ни пуха ни пера вам», — и слегка подтолкнул обоих. «К черту», — еле выдавил из себя Митька и неторопливо поплелся за Ибрагимом.

У ворот дома они остановились, и Ибрагим без тени страха и напряжения на лице сказал часовому, что они явились по вызову батальонного начальства, дабы починить водопровод.

Часовой, безусый рыжий парень, не мешкая, вызвал начальника караула. Тот проверил документы и предложил следовать за ним. Они прошли мимо кованого металлического навеса над южным входом с резными дверями, миновали флигель и потом пересекли двор с многочисленными хозяйственными постройками.

Ибрагим заговорил по-татарски, пояснив начальнику караула, что они хотели бы осмотреть водопроводный коллектор и подвал дома.

— Видимо, там прорвало трубу, — высказал деловито свое предположение лжеслесарь, остановившись у бездействующего фонтана.

После недолгого осмотра водопроводной трассы, что проходила через двор, Ибрагим направился в подвал дома. Маленькие подвальные окошки, забранные толстой решеткой, поблескивали при скудном желтоватом свете фонаря непроницаемыми черными мраморными плитами. Караульный повел их в подвал через помещение. В вестибюле на первом, этаже их остановил часовой — жгучий брюнет с лихо закрученными гусарскими усиками. Его черные, как смородина, глаза цепко впились в ночных пришельцев. И Сабадыреву показалось, что этот глазастый красноармеец не осмотрел, а ощупал тело и одежду своими длинными, как у музыканта, пальцами. По спине и шее пробежал неприятный холодок.

«Не часовой, а дьявол какой-то, — испуганно подумал он, бледнея. — Может, этого глазастого черта не будет, когда пойдем обратно. Хорошо б. А не то — не приведи господь». И Митька мысленно перекрестился, как всегда, когда шел на опасное дело.

Но Анвар Апанаев учел это обстоятельство: он и начал эту акцию без четверти двенадцать, ибо ровно в полночь менялись часовые. Он хорошо понимал: кто-нибудь из часовых запомнит, что слесари пришли с одним ведром, а уходят — с другим. Эту случайность он старался исключить. Подменить же ведра было нельзя: золото было зарыто в большой пятнадцатилитровой бадье, сделанной из цинка специально по заказу. И эта бадья была засыпана золотыми червонцами, точно картошкой, доверху, до самых ушек. И пересыпать все это богатство в меньшее ведро было, естественно, нельзя.

По лестнице они втроем спустились в глубокий подвал с кирпичными стенами и встали, озираясь по сторонам. «Неужели по весне этот подвал не заливают вешние или грунтовые воды, — мелькнула неожиданная мысль у Митьки. — Ведь глубина подвала с добрый этаж, а дом-то стоит не на пригорке». Но воды в подвале не было и в помине.

Караульный, словно почувствовав, что он очень некстати тут толчется, осмотрев содержимое ведра, заявил, чтоб те приступали к работе, и ушел. Как только наверху хлопнула дверца, Ибрагим бросился к дальнему углу. Ему за несколько минут до этой акции шепнул на ухо Апанаев, где в действительности находится спрятанное богатство. Еще наверху, когда они шептались, Сабадырев понял, что золото зарыто где-то в другом месте, а не там, где ему первоначально было сказано.

Ибрагим выхватил из-за пояса кинжал, откопал лопатку с коротким черенком, видимо, специально припасенную в свое время хозяином дома, и принялся быстро, с одинаковой периодичностью, точно машина, отбрасывать землю. Потом так же ошалело работал Митька. Их подгонял страх: в любую минуту мог вернуться караульный начальник. Правда, они могли заявить, что откапывают водопроводную трубу, место ее соединения. Но это могло все-таки вызвать подозрение. Прошло около получаса, а они уже вгрызлись в землю метра на полтора. Вскоре лопата звякнула о металл.

— Есть! — обрадовался Ибрагим, нашаривая в земле ручку бадьи. Наконец ему это удалось, и он потянул ее на себя. Но ведро, будто замурованное камнями, не поддавалось. — А ну, Митенька, подсоби-ка.

Они с трудом вытащили из глубокой ямы тяжелое почерневшее ведро, сверху накрытое клеенкой, и перевели дух. Потом бросили пустое слесарное ведро в яму и присыпали ее землей. Ибрагим спешно положил на клеенку инструменты, паклю и сказал:

— Ведро понесешь ты. Вдвоем нельзя: вызовем подозрение. А я буду в случае чего прикрывать.

По плану, составленному Апанаевым, примерно через час в дом должна была пойти вода: один из его людей восстанавливал водопровод, создавая тем самым иллюзию, будто это сделали явившиеся в казарму слесари. Поэтому они присели у ямы и стали ждать, когда появится караульный. Его долго ждать не пришлось. Уже с лестницы он радостно заявил, что вода пошла.

— А я вижу, вам пришлось изрядно попотеть. — Начальник караула подошел к краю ямы и заглянул туда. — Что, именно здесь прохудилась труба?

— Здесь, — небрежно буркнул Ибрагим, закуривая дешевую тоненькую папироску, чтобы скрыть волнение.

Караульный покачал головой:

— Странно, а вода почему-то не проступила, не просочилась здесь.

— Там карстовые образования, туда родимая и уходила, — невозмутимо спокойно соврал Ибрагим.

Они засыпали яму и поспешили из подвала. Их все так же сопровождал караульный; он шел впереди, Митька с ведром за ним, а замыкал это шествие Ибрагим. Сабадырев изо всех сил старался не сгибаться, держаться, как столб, прямо. Силы у него для этого было достаточно, но вот нервное напряжение вызывало повышенную потливость, и капельки пота предательски бежали по всему лицу. «Главное, этот не заметил, — радостно подумал Митька, косясь на шефа караула. — А там-то уже, наверное, поменялись часовые. Да и вряд ли кто из них при своем начальнике начнет цепляться к ним. Лишь бы выйти на улицу. Там темно, и подмену ведра уж никто не заметит».

В небольшом вестибюле, освещенном тусклой электрической лампочкой, стоял у выхода все тот же часовой с лихими гусарскими усами. У Сабадырева все похолодело вдруг: и голова, и руки, и ноги, которые, как ходули, стали плохо слушаться. «Вот так номер?!» — иглой кольнула его мысль. «Не хватало еще этого пучеглазого беса». Теперь Митька видел перед глазами только хищные усы часового. И вдруг эти усы шевельнулись и рот ощерился желтыми прокуренными зубами:

— Товарищ командир, а где ихнее ведро? Они что, еще вернутся сюда? Пропускать их?

— Разговоры на посту, товарищ Ахметдинов, не положены, — начал было отчитывать начальник караула своего подчиненного. Но тут же осекся, глянув на тяжелую ношу ночных пришельцев.

Сабадырев почти всегда чуял роковых для него людей, и это не раз его спасало. И в этот раз Митьке стало не по себе, когда он проходил мимо усатого часового. Он безошибочно угадал, что только от него может исходить реальная опасность, только этот пучеглазый красноармеец может принести им неприятности, беду. Так оно и вышло. А все потому, что ни Апанаев, ни его помощники не знали об изменении режима развода караула. Смену постов с этого дня начали по нечетным часам через каждые два часа. И эта смена караула заступила в двадцать три часа, а не часом раньше, как они рассчитывали.

Тем временем усатый часовой, заметив легкое замешательство домоуправских работников и недоуменный взгляд своего начальника на их тяжелое ведро, преградил винтовкой выход.

— А ну, ребятки, покажь, что у вас там в ведре? — буднично, тихо проговорил начальник караула, будто отец, который спрашивал своих детей, вернувшихся из леса, что же они оттуда в лукошке принесли.

Этот спокойный добрый голос показался Сабадыреву хуже, страшнее грубого дикого окрика. И он на какой-то миг растерялся.

Невозмутимый Ибрагим спокойно по-татарски проронил:

— Это пожалуйста. Но вы, дорогие служивые, скоро родную мать будете подозревать.

— Служба есть служба, — отрезал часовой. — Если понадобится самого шайтана проверим.

Митька непослушными руками не спеша поставил бадью перед часовым, стараясь делать вид, что оно не тяжелое, и выпрямился, лихорадочно обдумывая свои дальнейшие действия.

Ибрагим все так же невозмутимо махнул рукой, приглашая начальника караула осмотреть содержимое ведра.

— Прошу, дорогие мои, прошу, — начал поторапливать красноармейцев Ибрагим, опасаясь, как бы еще кто из караула не появился, и одновременно пытаясь создать у них иллюзию, что в ведре, кроме разного слесарного барахла, ничего нет. Заставить часовых хоть на секунду усомниться в своих подозрениях и расслабиться, чтобы застать их врасплох.

Черноусый часовой, однако, никак не прореагировал: все так же стоял у дверей с винтовкой наперевес, зорко следя за каждым движением ночных визитеров.

«Неужели конец?» — мелькнула тоскливая мысль у Митьки. Он уже не думал о золоте. Плевать на него. Лишь бы ноги унести. Сабадырев решил действовать, когда кто-нибудь из караульных наклонится над ведром, чтобы сделать досмотр.

По начальник караула не шелохнулся, а показал жестом, чтобы содержимое ведра вытряхнули они сами.

Ибрагим подошел к ведру, оказавшись вполоборота к караульному начальнику, взял тяжелый водопроводный ключ и, изображая, что собирается его положить на пол, вдруг резко, с разворотом туловища, ударил им в живот караульному. Тот, ни звука не проронив, схватился за живот и, перегнувшись пополам, упал на пол.

В эту секунду Митька выхватил из голенища сапога финский нож и прыгнул на усатого часового. Но у того оказалась отменная реакция: часовой рванулся в сторону, и нож в вытянутой руке вонзился в дверь, которая от этого удара наполовину раскрылась. И Митька хотел было уже выскочить на улицу, но тяжелый удар часового кованым прикладом отбросил его в сторону. И неизвестно, чем бы это кончилось для него, если бы не Ибрагим, который бульдожьей хваткой вцепился в винтовку часового, не давая тому пронзить штыком упавшего напарника.

— Тревога! — крикнул часовой, пытаясь вырвать оружие из рук нападавшего. — В ружье!

И тут же на обоих этажах, словно эхо, отозвались эти команды в криках ротных дневальных: «Тревога! В ружье!»

Теперь уже не было смысла бояться шума, и Сабадырев выхватил пистолет. Но стрелять было неудобно: часового загораживал Ибрагим. Теперь Митьке никто не мешал прошмыгнуть в дверь и раствориться в ночной темени. Но дикий окрик Ибрагима: «Куда?! Стой! Ведро! Ведро возьми!» — заставил анархиста схватить тяжелое ведро. Еще не успел он выскочить в дверь и отбежать от порога на несколько метров, как там, в помещении, захлопали выстрелы. О том, куда склонилась чаша борьбы, Митька мог только догадываться. Снова в помещении глухо бухнуло несколько выстрелов, и тут же дверь распахнулась, и в проеме показалась чья-то скрюченная фигура.

Сабадырев, напрягая остатки сил, задыхаясь, тащился через двор к ограде. Так ему было велено, если произойдет столкновение с охраной. Нужно было перебросить ведро через ограду: там, в соседнем дворе его должны были поджидать. То и дело он оборачивался: не гонятся ли за ним, и когда увидел, что кто-то выбежал из казармы, припустил еще сильнее. Тут Митька заметил бегущего от ворот часового, но не стал стрелять, а спрятался за угол лабаза. Караульный тяжело протопал сапогами мимо него. Но тут же оглушительно ухнула винтовка. Кто-то жалобно застонал. Из темноты ответили выстрелами, и часовой, выронив винтовку, упал неподалеку от Митьки.

Анархист схватил свою неподъемную ношу и еле дотащился до ограды. Собрав последние силы, он поднял ведро на плечо, потом поставил на ограду и столкнул его на другую сторону, за ограду. Ведро упало на кучу досок и, громко ухнув, покатилось. Тут же в соседнем дворе послышались торопливые шаги, и кто-то нетерпеливым приглушенным голосом позвал:

— Перелезай скорее. Сюда. Быстрее!

Но у Митьки не было сил преодолеть ограду. Снова совсем рядом во дворе загремели выстрелы. Из дома начали высыпать вооруженные красноармейцы.

— Перекрыть ворота и сад! — донеслась команда. Тот же зычный голос приказывал: — Первой роте оцепить район, прилегающий к нашему расположению по Тукаевской, Евангелистовской, озеру Кабан. Бего-ом ма-арш!!

Тем временем, пока батальонное начальство отдавало приказы, караул поднятый по тревоге, начал быстро усиливать посты, отрезая пути отхода. Страх попасть в руки ЧК вернул Митьке силы. Он перелез через ограду и наткнулся на Анвара Апанаева. Тот пригоршнями вместе с землей поспешно бросал в ведро монеты, рассыпавшиеся при лунном свете золотистой рыбьей чешуей.

— Помоги собрать! Быстрее! — Апанаев лихорадочно нашаривал руками в темноте.

— Уходить надо! В мышеловке сейчас будем. Весь район оцепляют! — хрипло выдохнул Митька.

— А где Ибрагим? — нервно прошипел Анвар, продолжая свое занятие. — Где он? Что с ним?

И как ответ на эти его вопросы за оградой во дворе казармы раздались голоса охранников:

— Сюда! Один бандюга здесь! Кажись, еще живой.

— Обыскать весь двор и сад, — донесся знакомый зычный голос. — Осмотреть все соседние дворы! Быстро!

Теперь уже не надо было подгонять Апанаева: он сам так резво припустил с тяжелой ношей, что Митька, державший с другой стороны ручку ведра, еле поспевал за ним.

— Смотри под ноги, — еле слышно выдохнул Апанаев, задыхаясь от быстрого движения. — Если упадем, все рассыплется. Не успеем собрать. Получится пшик.

Они пересекли соседский двор, сад, пролезли через дыру в заборе, потом пересекли какую-то ровную площадку и очутились во дворе дома, что стоял наискосок напротив гостиницы «Булгар». Здесь их ждала пролетка. Собственно, они все время двигались почти параллельно Тукаевской улице. Но Митька здесь совсем не ориентировался и целиком полагался на Апанаева, для которого все здесь было знакомо с детства.

К ним навстречу бросился мужчина. Митька признал в нем Амир-бабая, у которого он остановился жить. Они быстро поставили ведро в пролетку, прикрыли его старым пальто, и лошадь тронулась.

— Там, на улице, наверно, уже оцепление стоит, — со страхом в голосе высказал предположение Митька.

Апанаев промолчал. Но тут же распорядился, чтобы Сабадырев сел на ведро. И действительно, еще не успели они выехать на проезжую часть Евангелистовской улицы, как их остановили два вооруженных красноармейца. Издалека слышался топот бегущих военных.

— А ну, слазь на землю! — скомандовал один из молодых красноармейцев. — Документы предъявите.

Апанаев молча сошел с пролетки и подал мандат ЧК старшему наряда. Тот сначала попытался рассмотреть его при лунном свете, но потом попросил своего напарника зажечь спичку. Красноармеец ознакомился с документом и сказал:

— Велено задерживать всех. Поэтому вам придется проехаться до расположения батальона. Там разберутся что к чему.

— Да ты что, спятил?! — напустился на красноармейца Апанаев. — Да ты нам сорвешь операцию. За это ж тебя, голубчик, под трибунал отдадут. — И, не давая опомниться тому, решительно заявил: — А ну, поехали к нам на Гоголя, в ЧК. Там ты у нас поймешь, чем мы сегодня занимаемся. — И Апанаев потянул красноармейца за рукав гимнастерки, предлагая тому сесть в пролетку.

Старший наряда вернул Апанаеву документ и махнул рукой:

— Ладно, давайте езжайте.

Уже когда Апанаев уселся на свое место, красноармеец как бы между прочим сказал:

— Вообще-то ваше лицо мне знакомо. Где-то я вас раньше видел.

— Все может быть, — спокойно ответил Анвар и, извинившись перед красноармейцем, что очень спешит, приказал ехать.

«Ну и артист!» — подумал Сабадырев, восхищенно поглядывая на купеческого сына. И Митьке стало понятно, почему Апанаев не бросился бежать очертя голову, когда он предупредил его об опасности оцепления этого района. Оказывается, он и эту ситуацию учел. Ловкий шайтан.

Не успели они отъехать на несколько десятков шагов, как позади раздались крики красноармейцев, что останавливали их:

— Товарищ чекист! Товарищ Калимуллин! Остановитесь! Стойте!

— Гони давай! — приказал Апанаев кучеру. — Сейчас палить начнут, меня узнали. Вспомнили.

— Стой! Стрелять будем! Стой! — кричали постовые. Позади грохнули выстрелы.

Эмиссар Махно не выдержал и палил до тех пор, пока в барабане нагана остались лишь одни пустые гильзы.

— Поворачивай налево, на Московскую!

Винтовочная пальба усилилась, и уже послышался посвист пуль. Но им удалось благополучно миновать зону прицельного огня. Теперь пролетка мчала их по темной неширокой улице без приключений. Апанаев велел править на Сенной базар.

— Вот она, встреча двух миров, — грустно проронил Апанаев. — А плоды этого свидания — пули в обе стороны. Иначе говоря, диалог, как на баррикадах, всегда одинаковый — ожесточенная перепалка с помощью оружия. Похоже, эта борьба обостряется, и значение Казани с ее золотым запасом всей России очень велико. Значение этого города все больше возрастает, потому как именно здесь впервые серьезно проверится крепость этой власти. Кстати, эта проверка, как уже известно, началась, она исходит от Самары, от Комуча.

Когда они подъехали к Соборной мечети, Апанаев велел остановиться.

— Вы, друзья мои, идите сейчас домой, — твердо предложил своим подручным Апанаев, — а завтра мы с вами встретимся и рассчитаемся.

— Анвар, смотри держи свое слово, — проговорил раздраженно Сабадырев, нехотя поднимаясь с места. — А то ведь…

— Анвар всегда держит свое слово, — резко оборвал того Апанаев. — Слово делового человека — это что выданный вексель с гарантией.

Апанаев сел за кучера, взял вожжи и хлестнул плетью по крупу орловского рысака. Лошадь резко рванула с места, и вскоре пролетка скрылась под пологом ночи.

Амир-бабай взял под руку огорченного своего постояльца и тихо произнес:

— Пойдем, сынок, пойдем. Всему воля аллаха.

Сабадыреву нестерпимо хотелось отмахнуться от старика, послать его подальше со своим аллахом, но он сдержался. «Завтра же наведаюсь в бюро, может, вернулся из Москвы Тарасенко. Чего-то он там застрял надолго. И никто из местных анархистов не знает, когда их шеф вернется».

Ночью Митьке не спалось, и он встал, зажег керосиновую лампу со стеклянным пузырем и принялся, уже в который раз, составлять план экспроприации золота. Он пыхтел над ним почти до утра. Описал политическую ситуацию в городе, сделал кое-какие практические выводы, которые сводились в основном к подкопу под госбанк от ближайшего к нему дома.

Утром появился Апанаев со своим телохранителем Вагизом.

— Держи свою долю. — Апанаев положил перед Митькой сверток. — Небось всю ночь не спал. Думал, что обману…

Сабадырев принялся считать николаевские червонцы, при этом лицо его расплылось в самодовольной улыбке. И чтобы скрыть свою радость, спросил Анвара:

— А почему ты так торопился откопать свое богатство? Ведь можно было бы переждать все это.

Весь вид Апанаева говорил: «Ну что, сдержал я свое слово, не обманул. То-то же. А ты сомневался, икру метал». Но вслух он сказал:

— «Все это» не переждешь, миленький Митюша. Этот мир в лице Совдепа пришел надолго, если не навсегда. В этом вопросе мы разошлись во мнениях с моим отцом. И он, полагая, что вернется сюда, когда вся смута, как пена на воде, уляжется, исчезнет, оставил почти все свое состояние здесь, в Казани. Вот мне и приходится исправлять его заблуждения.

— Ты считаешь, что ни политическая, ни военная ситуация не изменится в Казани, в Поволжье? — упавшим голосом спросил Митька купеческого сынка.

— Изменится, может, но, думаю, что ненадолго.

— Почему? — Сабадырев уставился на этого еще молодого оракула немигающим взглядом.

Этот вопрос его волновал особо, потому что с изменением политической и военной ситуации в Казани он связывал возможность проведения крупномасштабной акции по изъятию золота из кладовых банка. Об этом он написал и в своем прожекте, который подготовил для главы местных анархистов. Собственно, это был один из вариантов реализации задания батьки Махно. С отъездом Тарасенко разношерстное по составу бюро казанских анархистов начало дышать на ладан: никто ни за что не отвечал, никто не знал, что делать, и никто не исполнял функций главы анархистов. И все усилия, которые предпринимал Митька в целях реализации поставленной перед ним задачи напоминали сизифов труд.

— Спрашиваешь, почему Совдеп является сильной крепостью, которую вряд ли удастся взять сейчас? Отвечаю. — Апанаев удобно устроился на диване и поджал, как девчонка, под себя ноги. — Вся штука в том, что за нее борется большинство населения.

— Это дураку ясно… — вырвалось у Митьки.

— Погоди, погоди, ты ведь спрашиваешь меня. Вот я и отвечаю.

— Молчу, молчу. Встревать больше не буду, — извиняющимся тоном проговорил Сабадырев.

— Так вот, это не просто большинство населения. Штука заключается в том, что это большинство готово не щадя своего живота сражаться за новую власть. А мы — представители старого мира — готовы зубами грызться только за свое имущество. Но никто из нас не хочет сложить голову за строй, который, в общем-то, нас устраивал. Мы все хотим, чтобы за нас кто-то поработал, чтоб кто-то установил капитализм в России в виде парламентской республики.

— Ну, а почему все-таки так дружно поддерживает население большевистское государство? И почему ты считаешь, что это государство не удастся развалить? — повторил свой вопрос Сабадырев, не удовлетворенный ответом Апанаева.

— Да все до гениальности просто, Митюша. Простому люду надоело умирать на войне, голодать, надоело бесправие. Ведь последние годы царское правительство, а вслед за ним Временное правительство только и несли это народу. Идиотские правительства. Народу это до смерти надоело. Им, естественно, хочется мира, земли и хлеба. Вот они это сейчас и получают. А альтернатива Советской власти им видится в виде войны, голода и такого прочего, то есть возврата к старому. Вот они ее и боятся. Поэтому свалить Совдеп можно только тогда, когда народ разуверится во власти большевиков, разочаруется в политической системе и если ему станет так же тяжело, как и при царизме. А для того чтобы народ потерял всякие надежды на перемены к лучшему — нужно время. Но ведь большевики, надо полагать, не будут сидеть сложа руки и не будут подводить массы к пропасти голода, как прежние правительства. — Апанаев встал, покрутил головой и, сделав несколько физических упражнений, снова сел на диван. — Резюме отсюда такое: если у наших сторонников и будут какие-то успехи, то временные. Это мое убеждение. Потому-то и приехал за своими кровными. Потому-то и рискую…

Пока Апанаев говорил, Митька несколько раз смачно зевнул. А Амир-бабай отошел к окну и уставился на мечеть, нашептывая молитвы. Такое невнимание присутствовавших Анвару очень не понравилось, и он замолчал. Потом недовольно заявил:

— Я здесь не абстрактным просветительством занимаюсь, друзья мои, а делом. Предостерегаю вас от неверной оценки сил Совдепа, а следовательно, от опрометчивых, недальновидных поступков. Чтобы вы не строили сейчас маниловских мостов.

Апанаев резко встал с дивана и, подойдя к столу, выпил чашку молока.

— Прошу вас, друзья мои, не считать сказанное мной за назидание. Я далек от этого: ибо чем дурнее человек, тем он заносчивее и вроде как больше всех знает. А посему всегда вещает истину в последней инстанции и всех поучает. Чем человек умнее, тем он проще с людьми и ближе находится к матушке-земле, к реальности и меньше ошибается в жизни. Именно эти качества сделали моих предков одними из крупнейших торговых деятелей Казанской губернии и всего Поволжья. Я горжусь, что кое-какие качества моих родителей достались и мне.

Анвар налил еще молока в чашку, но пить не стал.

— Ну вот, я уже и похвалил себя. Это нехорошо. Правда, один администратор на бирже, мой хороший знакомый, часто повторял: «Если сам себя с утра не похвалишь, потом целый день ходишь как оплеванный».

«Порядочного из себя, змей, корчит, а сам в подвал за золотом не полез. Благородно предоставил возможность умирать другим».

— Вот, друзья мои, поговорили об общих проблемах, от них, как от печки, и будем танцевать. Это одно. А другое — кинем-ка взор на частности. — Апанаев снова выпил молока и, вытерев губы белым шелковым платком с красными вышитыми вензелями, продолжил: — А частности такие. Намедни, после нашей вчерашней прогулки в подвал моего дома, надумал я, что нам надо сообща, как говорится, единым фронтом, двинуться в подвал рабоче-крестьянского банка. Где, в каких отсеках и что там лежит, мне, слава аллаху, известно.

В это время в открытую форточку донесся баритон муллы с минарета Соборной мечети, точнее его молитвенный речитатив. Амир-бабай тотчас отошел от окна и сел на диван. К нему подсел Апанаев. Оба сложили лодочкой ладони на уровне груди и зашептали молитву. Потом, когда мулла закончил молитву, оба Митькиных компаньона произнесли: «Аминь» — и провели ладонями по лицу, завершая тем самым короткий молитвенный обряд.

— Утренний намаз, — пояснил Апанаев своему гостю, — дело нужное. Очищает душу и вселяет уверенность. Аллах за это милостив к верующему.

Услышав намерения Апанаева ограбить банк, Митька от радости размягчился, словно попал из жуткого холода в жаркую баню, и еле сообразил, что нужно сказать, когда тот вещал об аллахе.

— Дай бог, ежели так, — выдавил он из себя. — Буду очень рад.

— Банк построили три года назад, в пятнадцатом году, — продолжал Апанаев, будто и не отвлекался на другую тему разговора. — В строительстве участвовал мой приятель, и он мне рассказал, где ахиллесова пята этой серой громадины, опирающейся на свои колонны, точно на костыли. В то время я даже не подозревал, что вознамерюсь чего-то оттуда взять, быть, как модно говорить сейчас, экспроприатором. Но меня ограбили, ободрали как липку большевики и их прихвостни, так называемые сочувствующие. Вот я и должен вернуть отобранное у меня, вернее, у отца.

— Значит, у нас с тобой совпадают цели, — улыбаясь, заметил Митька. — У меня тоже есть кое-какие соображения по этому поводу. — И он передал Анвару плод своего ночного бдения. — Для шефа местных анархистов сочинял.

Апанаев читал не спеша, о чем-то размышлял, потом опять принимался читать. Затем, ни слова не сказав, вернул бумагу сочинителю.

«И не похвалит, змей. — Митька недовольно взглянул на непроницаемое лицо Апанаева. — План-то сделан капитально: все детали, можно сказать, выписаны как на хорошем портрете». Сабадырев, еще будучи студентом, пришел к выводу: жадные на похвалу люди доказывают, что они либо страдают хроническим недугом недоброжелательности, который возбуждается бациллами зависти и злобы, либо что они сами небогаты достоинствами, либо что они проявляют большую осторожность — случайно не навлечь на себя гнев врагов того, кого они похвалят, либо (что бывает редко) они слишком требовательны к себе и к другим людям.

— Здесь упущена важная деталь, — будто в пику Сабадыреву заметил Анвар, — каким образом ты завладеешь хотя бы первым этажом одного из домов, наиболее близко расположенных к банку. Ведь именно из подвала первого этажа надо начинать рыть земельку. Там, на Большой Проломной, да и на Малой Проломной почти все дома двухэтажные. Конечно, там на первых этажах не только коммуналки, но есть и чайные, ашханэ и лавки. Но в любом случае надо решать проблему переселения либо жильцов дома, либо какой-то лавки, ашханэ и так далее. А как это сделать? Эта проблема посложней, чем те, которые решали персонажи из арабских сказок «Тысяча и одна ночь».

Сабадырев, рассчитывая свои варианты подкопа под госбанк, не очень-то задумывался над тем — откуда конкретно начнется лаз в будущий подземный ход. Тем временем Апанаев продолжал давить на это уязвимое место:

— Чтобы переселить людей, нужно им предоставить лучшие жилищные условия. Иначе они и с места не тронутся. А где взять дом? Надо, значит, купить или свой отдать. То же самое и с лавками или ашханэ. Короче: нужны большие деньги, причем в золотом курсе. — Апанаев потрогал кончиками пальцев лоб и виски и на короткое время задумался, но тут же вяло махнул рукой, как бы выражая большие сомнения в реальности исполнения всего этого плана. — А вдруг кому-то из жильцов, соседей и еще черт его знает кому покажется это переселение или купля-продажа какой-нибудь лавки подозрительной? Возьмут и капнут, к примеру, в ЧК. А ей, как я уже говорил, очень нужны свеженькие скелеты, предпочтительно молодых и крепких мужчин. Нельзя не учитывать, что во главе Казанской губчека сидит умный не по летам Гирш Олькеницкий, который, как мне сказали, совсем недавно накрыл весь штаб подпольной офицерской организации во главе с генерал-майором Поповым. И я думаю, что он не забывает поглядывать на госбанк и знает, что творится вокруг. Тем более, что, как известно, в ЧК поступали сигналы о готовящейся экспедиции в кладовые банка анархистских нумизматов, вроде как для исследования пробы золотых червонцев, голландских гульденов, японских иен, французских франков, то есть всего того, что составляло царскую казну.

Сабадырев сказал, что он в курсе одного из таких сигналов, о чем ему в свое время поведал покойный Мусин.

— Вот видишь, — встрепенулся Апанаев, будто впервые услышал об этом факте, — поэтому ЧК небось густо насадила своих агентов, как крестьянка картофель по весне; теперь их не увидишь, они скрыты. А прорастут, появятся агенты, в отличие от картошки, в тот момент, когда мы ступим на их поле залегания.

— Значит, по-твоему, соваться туда, на их поле, нечего?

— Нет, почему же, Митенька, соваться будем, но хорошенько подготовившись. Когда мы попадем под недремлющее око ЧК, у нас должна быть официальная крыша. Тогда не страшна нам проверка, ведь сам по себе обмен домами или квартирами ничего предосудительного не содержит. Одно дело, когда мы нелегалы, а другое — когда работаем в госучреждении или кооперативной организации.

— Но сейчас не так-то просто найти приличную работу, — невесело проговорил Сабадырев.

— Приличную работу, к твоему сведению, всегда, во все времена найти нелегко. — Апанаев достал из бокового кармана пиджака плоскую жестяную банку из-под ландрина и сунул в рот желтый леденец. — На приличную работу объявлений не бывает. Поэтому мы сами себе создадим непыльную работу с блаженной дремотной истомой.

— Как это? — брови Митьки поползли вверх.

— Да очень просто, — Апанаев положил банку в карман. — Откроем свое учреждение или же — кооперативную контору по типу товарищества. Причем такую, в которой сейчас почти никто не нуждается. Скажем, швейную мастерскую по пошиву бальных или подвенечных платьев, а? Или мастерскую по ремонту мотоциклов; их в городе, — Апанаев махнул рукой, — да что там в городе, во всей губернии легче замерзшего мамонта откопать, чем мотоциклиста. Вот такую контору мы и будем тащить в центр города, в один из ближайших к госбанку домов. Мотивы обмена — малая клиентура, потому как находимся на отшибе и о нас никто не знает. Вот тогда наши действия, если даже много больше переплатим, не вызовут подозрения.

— А финансовые органы нас не раскроют?

— Мы, дорогой Митенька, уплатим все налоги заранее и фининспектора не будут копать: откуда мы и зачем нас произвели на свет аллаха. При нынешней ситуации в Поволжье другим инспектирующим органам не до нас.

Сабадырев слушал молча, и когда его собеседник кончил говорить, он высказал свои сомнения о целесообразности создания конторы. Митька считал, что достаточно иметь дом или хорошую квартирку, чтобы тихо-мирно обменять ее, и что все пройдет незамеченным. А вот контора может привлечь внимание, да и соприкосновение с финансовыми органами может быть чреватым: где гарантия, что какой-нибудь инспектор не копнет глубже. Тогда получится, что сами напросились на нокаутирующие удары, как начинающие боксеры, выйдя на этот жестокий коммерческий ринг против опытных соперников.

— Вот-вот, — вторил ему в тон с язвительной улыбочкой Апанаев, — если мы не обставим все как следует, тогда и окажемся в роли дилетантов против профессионалов. Нас ЧК тогда уж точно замордует до смерти. На ее ринге, как на смертном одре, кончимся, там уж не выпрыгнешь за спасительные канаты. Вон каких китов Олькеницкий изловил.

— А мы, мелкая рыбешка, проскользнем в дыру сетей, — возразил ему Митька.

— Если мелкий, маленький человечишко совершает большое преступление, то он уже становится большим преступником. И уж в маленькую щель проскочить не удастся. Ну, а обратная сторона — на больших зверей ставят большие капканы и средств на их изготовление не жалеют.

И все же Сабадырев оставался при своем мнении и говорил, что они понапрасну только потеряют несколько дней. Потом они начали обговаривать, сколько и кого нужно привлечь на рытье подземного хода, как будут вывозить землю и куда. И когда все прикинули, получалось: копать им придется не меньше двух месяцев.

— При нынешней сложной обстановке это долго, — разочарованно произнес Апанаев. — Каждый день жизни в этом городе как неделя на каторге: постоянное нервное перенапряжение, замешенное на тоске, да еще и без отдыха. Ночью кошмары преследуют, как голодные волки уставшего оленя.

— А что ты взамен подкопа предлагаешь? — осведомился Сабадырев. — Подходящей альтернативы нет.

— Это верно, нет. Но есть параллельный поиск, который может кардинально ускорить достижение цели.

— Например?

— Мы забыли историю, мои друзья. — Апанаев снова достал жестяную банку с леденцами. — Известно, что Иван Грозный, когда приступом брал Казань, он применил тактику подкопов под стены города, когда закладывали бочки с порохом. Потом стены крепости взрывались. От взрывов образовывались в стенах большие и малые проломы. Отсюда и появились именно на этих местах улицы — Большая Проломная и Малая Проломная. Не мешало бы нам отыскать эти подкопы — подземные ходы. Я не исключаю, что один из них проходит рядом с госбанком или даже под ним.

— Аллах с тобой, Анвар, какие ж подземные ходы могут сохраниться сейчас, почти через четыреста лет?! — скептически кривя рот, поинтересовался Сабадырев. — Ты же сам говоришь, что туда закладывали порох и взрывали. От взрывной волны, надо полагать, подземный ход обваливался.

— Обваливался, да не полностью, — спокойно возразил Апанаев. — Один из подземных ходов проходил, как известно, под рекой Казанкой. Так вот, после взрыва крепостной стены с подземным ходом ничего не случилось. Более того, после окончания всей этой эпопеи и взятия Казани, там, в некоторых подземных галереях, хоронили погибших воинов.

— Ну, значит, они завалены человеческими костями, и ходами, надо полагать, не воспользуешься, — высказал предположение Сабадырев.

— Завалены, да не все. Известно, что подкопы велись не только из-за реки Казанки, но и от царского луга, то есть оттуда, где сейчас находится Забулачье.

— Откуда это известно? — недоверчивым тоном осведомился Митька. — Есть документы, свидетельства очевидцев?

— Представь себе, есть и то и другое. — Апанаев взял с этажерки тоненькую тетрадь и начал читать: — «А под Казанку-реку и под Булак велел государь пушкарям учинить под стену и под башню подкопы и подкатить бочки с порохом, и те все устроя». — Анвар закрыл тетрадь и отложил ее в сторону. — Это я выписал из летописи тех времен. Об этом писал позже и князь Андрей Курбский, ближайший друг и сподвижник Грозного, который участвовал с ним в Казанском походе.

Апанаев заявил, что таких подкопов под Булаком было несколько. Правда, вход был один, но с середины, подземный ход веером разветвлялся и шел к стенам и башням крепости. В результате под стенами в разных местах закладывали по нескольку зарядов. Несколько подземных ходов обнаружено под Большой Проломной. Но в большинстве своем они смещены ближе к средине улицы и к Казанскому кремлю. Один из них ведет прямо к храму святителя Николая Чудотворца. Этот подземный ход проходит под двухэтажным кирпичным домом, что стоит напротив этой церкви, и дальше идет под Булак. Оттуда, собственно, и берет начало этот ход.

— Это которая церковь? — спросил Митька. — Та, что высится пожарной каланчой над Рыбнорядской площадью, над всей округой?

— Нет-нет. Церковь Николая Чудотворца находится на другом конце улицы, Большая Проломная, пять. А дом, о котором говорил, стоит на четной стороне, номер его — двадцать восемь. За ним во дворе стоит похожий двухэтажный кирпичный дом и значится под тридцатым номером. Так что не путай их. — Апанаев хитро улыбнулся. — Пути аллаха неисповедимы: может, со временем судьба загонит и в подземелья Казани.

— А что они, эти подземелья, столь же разветвлены, как одесские катакомбы?

Апанаев лукаво поглядел на своего собеседника и негромко произнес:

— Ты хочешь узнать, почему это я так интересовался подземными ходами Казани?

— И это хотелось бы узнать, — уклонился от ответа Митька, — ведь причина того или иного поиска многое объясняет: если человек лично заинтересован в этом мероприятии — значит, он выкладывался не жалея себя. А стало быть, исследовал эту область максимально. Если лично не заинтересован был, значит, сделал по принципу тяп-ляп.

— Лукавишь, друг мой Митенька. — Купец, не вставая со стула, достал с этажерки несколько книг и знакомую уже тетрадку. — Имел ты, конечно, в виду другое. А именно: для чего мне понадобились подземные ходы города. Конечно, ты действительно искренне хочешь узнать и другое — имеется ли составленная схема подземных ходов Казани. Ведь, насколько мне известно, в Одессе составлялась схема входов и выходов в подземелья города. Правда, говорят, что все их еще никому не удалось учесть, настолько обширны и разветвлены там катакомбы.

Апанаев помолчал, уставившись на своего помощника тяжелым взглядом.

— Я тебе скажу, Митя, зачем это мне понадобилось. Но поначалу объясню, что если под Одессой подземелья созданы самой природой, так сказать, естественные, то казанские подземелья — рукотворны, выкопаны в разные века и преследовали разные цели: военные, религиозные (город является местом жительства двух религиозных миров и разных национальностей), коммерческие и тому подобные. И вся эта сеть подземелий, естественно, в большинстве своем не связана одной общей нитью ходов, как коммунальные квартиры. Если где-то и имеются пересечения, то обычно эти подземные ходы восходят к седой старине, к Булгарскому или Казанскому царствам, то есть ко временам до монгольского нашествия; либо к середине шестнадцатого века, ко временам взятия Казани Иваном Грозным.

Все остальные подземные ходы, выкопанные позже, обычно локальны и соединяют те или иные отдельные строения. Чаще это встречается в монастырях. К примеру, от Богородицкого монастыря подземный ход идет в сторону Черного озера. А Петропавловский собор соединен подземельем с Воскресенской улицей, точнее, с одним из зданий, находящихся там. Под Зилантовским же монастырем целая паутина подземных сообщений между всеми тамошними строениями. Бог не обделил, как утверждает людская молва, подземельями и Раифский монастырь. Правда, он отстоит от Казани в десятке верст.

Апанаев достал из кармана банку и положил в рот очередной леденец. Потом начал не спеша выкладывать свои соображения — почему церковники сооружали тайные подземелья, входы в которые, как в средневековые замки с привидениями, были искусно замаскированы и о которых знали буквально единицы. Из его рассказа выходило, что подземелья сооружались на случаи смут, народных волнений, чтобы можно было в случае чего спрятаться от лихих людей, а чаще всего для того, чтобы прятать там большие церковные богатства: золото, серебро, драгоценные камушки.

— Ужель тут богатые храмы? — удивился Сабадырев, уставившись немигающим взглядом на Анвара.

Тот скривил снисходительно губы и выдавил:

— Еще какие. Тебе такие богатства и не снились.

Глаза у анархиста, как у голодного волка при виде козленка, жадно загорелись. И его тут же осенило: если не удастся побывать в подземных кладовых госбанка, то надо будет очистить одну из многочисленных казанских церквей. Эта мысль у него все больше укреплялась по мере того, как Апанаев перечислял церковные богатства. Слова об этом звучали в его ушах пьяняще, как для меломана любимая музыка. И когда тот сказал, что в кафедральном Благовещенском соборе имеется пятнадцать пудов серебра, восемь фунтов золота, золото кресты, усыпанные бриллиантами и жемчугом, Сабадырев вскочил с места и начал нервно прохаживаться от стола к окну и обратно.

А тем временем Апанаев, словно поддразнивая своего гостя, продолжал: в церкви Сергия Радонежского хранится семь пудов серебра, пять фунтов золота, сто восемьдесят шесть жемчужин; в церкви Святой Великомученицы Варвары — пять пудов серебра, девять фунтов золота, девяносто восемь бриллиантов на семьдесят четыре карата.

— Ну обнаглели церковники! — не выдержал Митька. — Куда ж им столько? А сколько ж надо было обобрать прихожан, сколько ж надо было махать кадилом и чадить ладаном, чтобы одурманить столько верующих. Нет, это так не пойдет. Надо будет попросить их, чтоб они, окаянные, поделились со мной во имя анархии, во имя батьки Махно, он ведь истинный христианин. Они должны это понять и подсобить его борьбе с нехристями-большевиками.

— Ну вот, а ты, Митюша, думал, что в церкви нечего припрятывать. Это я тебе назвал самые что ни на есть рядовые соборы и церкви. А ведь их в Казани вместе с монастырями более трех десятков. Чуешь, сколько у них добра?

Апанаев встал и прошелся по комнате. Он вспомнил Дильбару, предстоящую ночь наедине с ней, и настроение готово было выплеснуться наружу: едва не запел любимую песню «Кара урман». Но он Удержался от этого соблазна и быстро заговорил, желая побыстрее закончить этот длинный разговор.

— Есть и другие ходы, о которых мне стало известно недавно. Но эти подземные сообщения связывают светские здания и сооружения.

— Например? — Сабадырев остановился и уткнулся взглядом себе под ноги, будто пытаясь рассмотреть невидимое взору препятствие.

— По Воскресенской улице. Один ход тянется от университета к Пассажу. Но этот ход конечно же был сооружен намного раньше, чем воздвигнут главный университетский корпус. Просто строители, готовя котлован под фундамент, надо полагать, обнаружили его, но они сей ход не засыпали, потому как в том университетском крыле здания, что ближе находится к ректорскому дому, в подвале имеется вроде как канализационный колодец, на самом же деле через него можно проникнуть в длиннющий подземный ход. — Апанаев подошел к столу и взял свою тетрадь. — Вот тут у меня кое-что еще помечено.

— И что, подземными ходами изрыт весь город? — Митька блеснул глазами. — Тогда уж действительно есть шанс найти нужный для нас ход.

— Весь город, конечно, не изрыт. Скажем, низины, — там, где вода, как говорится, бьет фонтаном, как только вгонишь заступ в землю, — не позволяли рыть подземные лабиринты.

Таких низин в Казани действительно немало, это Ново-Татарская слобода, Козья слобода, да и Адмиралтейская слобода не могла похвастаться возвышенностью. Следовательно, объективно подземные ходы могут быть в возвышенной части города, начиная от кремля и до Арского поля. Ну, разумеется, сюда же нужно отнести Суконную слободу, архиерейские дачи и все те возвышенные районы, где живут люди не один век. Ведь мода на тайные подземелья, как мода на шляпы и цилиндры (обязательные атрибуты одежды), была доминирующей в прошлые столетия вплоть до девятнадцатого века. И каждый богатый человек не столько из уважения к себе, сколько из-за страха за свои ценности предусматривал при строительстве своих хором разные тайники с искусно замаскированными входами. Такие тайники обычно размещались под землей, потому что двойные стены домов, двойные потолки и полы, как чемоданы с двойным дном, обнаруживаются довольно легко. Конечно, иное дело, когда речь идет о чрезвычайно толстых кирпичных стенах с внушительными, как в крепостях, цоколями. Тогда тайные ходы в стенах обнаружить очень трудно, почти невозможно. Но жилые дома с такими стенами не принято строить уже давно. Да и раньше толстые стены возводились в основном при сооружении замков и монастырей.

— А твой дом, похоже, не в низине стоит, а? — Сабадырев впился взглядом в купеческого сына.

Апанаев криво усмехнулся:

— Хочешь узнать: а нет ли скрытых тайников в моем доме? Отвечу: нет, к сожалению. Иначе б так примитивно, как разбойники, награбившие чужое добро, не зарывали ценности в землю.

— Что так, или твой папаша шибко доверял людям, как умалишенный? Или уж романтиком сделался, потому как судьба все время нежно гладила по шерстке?

— Ни то и ни другое, — сухо ответил Апанаев, — просто он был нормальным человеком, который хранил свои ценности в Русско-Азиатском банке. И тайных подземелий при перестройке дома, ранее принадлежавшего купцу Юнусову, сооружать не захотел. Хотя ему и советовали более осторожные люди. Он слишком верил в незыблемость Российской империи, а после февральской революции — капиталистическому строю. Он считал, что времена Стеньки Разина и Емельяна Пугачева канули навсегда в глубокую реку времени. И таких массовых избиений и грабежей богатых уважаемых людей больше не будет.

— Чего ж ты ему не подсказал, что он сильно заблуждается, — сочувственно проговорил Митька, и это сразу сняло поднимавшееся было раздражение у Апанаева.

— Говорил я ему, говорил, — вздохнул хозяин дома. — Родители, к сожалению, еще меньше воспринимают разумные советы своих взрослых детей, чем дети — советы родителей. — Анвар встрепенулся и посмотрел на часы. — Ну вот, мы незаметно сошли с большака делового разговора на тропинку беседы о семейных делах. Эдак мы до вечера не закончим свой разговор. — Он сел на стул и хлопнул ладонями по коленям. — Итак, должен тебе сказать, что общей схемы подземных ходов я не составлял. Этим делом, насколько мне известно, занимался один чудаковатый бабай, который рассылал свои челобитные по всем инстанциям вплоть до императора Николая и главы Временного правительства Керенского с просьбой выделить в его распоряжение бригаду рабочих для извлечения несметных богатств — казны Булгарского государства или Казанского царства — и, таким образом, решающего пополнения государственной казны России.

— Он что, так и писал «для извлечения» сокровищ, а не «для поиска» ему нужны были рабочие? — спросил Сабадырев. — Неужели этот старик точно знал, где спрятаны сокровища исчезнувших государств?

— Представь себе, именно так и писал: «Для извлечения». Мой отец, к сожалению, поздно узнал о его просьбах и предложениях властям. Иначе б он живо подрядил за свои деньги нужную бригаду рабочих. Отец всегда чуял, куда можно с пользой вложить деньги.

— Неужто конкуренты его опередили?

— Опередили…

— И кто же они?

— Болезнь и смерть — всесокрушающие, всесильные конкуренты всех живых существ земли.

Митька надул, как ребенок, щеки и промолчал, выжидая, что ему еще поведает купеческий сынок.

— Старик Ильгам Азимов — так звали этого одержимого бабая — толком ничего не успел рассказать моему отцу. Тот уже был прикованным к постели, но надеялся поправиться. Этот дед унес в могилу, судя по всему, тайну о больших сокровищах. Чиновники, к которым он обращался, считали его полоумным. Мне довелось разок с ним побеседовать. Старик, конечно, не лишен был одержимости, от которой малость отдавало чудаковатостью, но рассуждал весьма здраво и логично. Умирая, Азимов оставил отцу загадочный план о неких сокровищах, но не рассказал что к чему. Собственно, отец хотел у него купить эту бумагу за большие деньги, но этот бабай наотрез отказался. Лишь заставил его поклясться перед аллахом, что половину найденных ценностей употребит для домов призрения, на бедствующих стариков и старух. Отец мой набожный человек. Так что обязательно сдержал бы свое слово, если б отыскал эти сокровища.

«Так вот как достался Апанаеву-старшему этот план, что начертан был на пергаменте», — удивился Сабадырев и чуть было не произнес свои мысли вслух. Митька сжался от охватившего его страха. И, чтобы скрыть свое состояние, он тотчас выразил свой интерес к этому загадочному старику:

— А чем занимался этот Азимов в пору зрелости? И вообще, кто он такой?

Апанаев, хотя снова взглянул на свои золотые часы, немного послушав их мелодию, тем не менее начал рассказывать не спеша, обстоятельно. По его словам, выходило, что родословная этого старика восходит аж ко временам Ивана Грозного. За участие далекого его предка Азимова в Ливонской войне, где Абдулла Азимов отличился, он был пожалован дворянским сословием и поместьем. А дед Ильгам-бабая участвовал в 1813 году в составе ополченцев Казани под командованием подполковника Чичагова в походе против Наполеона. Под Дрезденом дед Азимова успешно командовал татарской конницей, действовавшей против французского гарнизона этого города, предводительствуемого наполеоновским генералом Сен-Сиром, войска которого потерпели поражение. За этот поход Махмуд Азимов был награжден по высочайшему указу императора Александра I орденом Святого Владимира. Этот орден как родовая реликвия передавался от одного поколения к другому. Орден старик Ильгам собирался передать своим наследникам.

Самому же Ильгаму-бабаю не повезло в жизни: в Японской войне, где он командовал ротой, по приказу главнокомандующего генерала Куропаткина он был предан военно-полевому суду за то, что не позволил своему начальству расправиться с подчиненными ему низшими чинами, распространявшими возмутительную крамолу, направленную против самого «помазанника божьего». Эта выходка ему стоила семи лет каторги и дворянского сословия. Ильгам-бабай владел французским и латинским языками, как своим родным татарским, не говоря уже об арабском языке. В общем, образованный человек.

Апанаев на несколько секунд задумался и, четко выговаривая каждое слово, будто диктуя, произнес:

— Старик Ильгам Азимов заявил: план сокровищ передавался, как и орден, из одного поколения в другое, но так пока никому из его родственников и не удалось его разгадать. Собственно, никто всерьез и не занимался, кроме него, этим загадочным планом. А вот он, Ильгам Азимов, сумел расшифровать его! Осталась только техническая, по его словам, сторона дела. И скоро, очень скоро о нем заговорит вся Россия, Европа, как о графе Монте-Кристо двадцатого века!

— А кто ж все-таки первым в роду Азимовых раздобыл этот загадочный документ?

— Ильгам-бабай утверждал: его дед Махмуд, участник Отечественной войны 1812 года, сам ему говорил, что этот план сокровищ начал передаваться от их далекого предка — Абдуллы Азимова, жившего во времена Грозного. Кстати, сохранилась и жалованная грамота царя о наделении Абдуллы Азимова поместьем. А это, Митюша, говорит о многом. Вызывала бы сомнение эта загадочная бумага о сокровищах, если б она только одна дошла через три почти столетия до нынешнего ее наследника — Ильгам-бабая. А тут эта бумаженция добрела до него вкупе с подлинными документами. Но это еще не все. Есть и другие факты, которые всерьез заставляют задуматься над этой интересной бумагой. — Апанаев встал и сделал несколько физических упражнений. — Покойный Ильгам-бабай показал мне вычерченную на пергаменте свою генеалогическую линию, которая восходит к бывшим правителям Казанского царства! Причем пергамент начат, судя по всему, именно в то время. Последующие поколения просто вписывали себя. Это было сразу заметно.

Апанаев поведал затем о родословной Ильгам-бабая. Оказывается, что его дальний предок — Абдулла Азимов, к которому проявил благосклонность русский царь, приходился родственником жене хана Сафа-Гирея, правившего Казанским царством на протяжении многих лет (правда, с перерывами) вплоть до самой своей смерти, до 1549 года. В том же году казанским ханом становится малолетний сын Сафа-Гирея — Утямыш, а регентшей назначили его мать, царицу Сююмбеки.

В 1552 году Сююмбеки вынудили стать женой Шах-Али, который, как известно, сражался со своими воинами — касимовскими татарами на стороне Ивана Грозного при взятии Казани. А шестилетний Утямыш был разлучен с матерью; его отправили в Москву, где после крещения нарекли Александром Сафагировичем. Жил при царском Дворе. Умер он в двадцатилетием возрасте и был похоронен в Архангельском соборе Московского Кремля. Ну, а Шах-Али, который после взятия Казани Иваном IV снова стал касимовским удельным князем и остался им до конца своих дней, то есть до 1567 года.

Внимательно слушавший рассказчика Сабадырев поинтересовался:

— Значит, этот Александр Сафагирович и Абдулла Азимов были близкими родственниками?

— Да, так. А точнее говоря, двоюродными братьями.

Митька поскреб ногтями затылок и, немного подумав, заговорил:

— Если учесть, что вокруг Казанского ханства в конце сороковых и в начале пятидесятых годов шестнадцатого столетия в период правления этого Сафа-Гирея и его жены царицы Сююмбеки начали сгущаться черные тучи военно-политического поражения, то надо полагать, что царица Сююмбеки после смерти мужа позаботилась о казне Казанского ханства и спрятала ее в надежное место.

— Да, такая предосторожность была нелишней, — отозвался Апанаев, копаясь в книгах, которыми были плотно заставлены все полки огромной, чуть ли не до потолка этажерки. — Тем более что Иван Грозный со своим войском дважды пытался, правда, безуспешно, овладеть Казанью. К тому же трон ее качался, как гамак на ветру, сотрясаемый междоусобными распрями разных политических группировок при ханском дворе. И многие казанцы были очень недовольны гнетом. Вот что писал известный тогдашний поэт Мухамедья:

Не внешний враг земле погибель шлет: От гнета мук, от них улус падет. Кяфир грехом себе приносит вред. А гнет страну ведет в пучину бед.

— Кстати, у царицы Сююмбеки, кроме Утямыша, были еще дети?

— Детей у нее, насколько мне известно, больше не было. Так что тайну о том, куда девалась казна Казанского ханства, она могла поведать только своему сыну Утямышу, естественно, когда он стал взрослым.

— Надо полагать, при условии, если они встречались, — добавил Митька.

Сабадырев сознательно не спрашивал о Плане загадочных сокровищ, подлинник которого был у него в руках. Он выжидал, когда об этом заговорит сам Апанаев.

— Сейчас неизвестно, было ли разрешение Грозного на свидания царицы Сююмбеки с ее сыном Утямышем — Александром Сафагировичем. Ведь кроме того, их разделяло значительное расстояние, исходя из лошадиного транспорта; он жил в Москве, а она — в княжеском граде Касимове, что в рязанских краях. Нельзя не учитывать и волю ее мужа, князя Шах-Али. Надо полагать, он не был заинтересован отпускать в дальний и небезопасный путь красавицу Сююмбеки к сыну, который был для него чужим. И с его волей, конечно, она не могла не считаться. По сути, царица Сююмбеки была его пленницей. К тому же Шах-Али, несомненно, прекрасно знал, какие оргии закатывались при дворе Ивана Грозного и что будет, если она попадет на глаза царю. В любом случае Ивану Грозному доложили бы о приезде царицы Сююмбеки, ведь ее сын-то, как я уже говорил, жил в Кремле. Все эти причины, как мне кажется, и не давали возможности свидеться Сююмбеки с сыном. А отсюда вывод: бывшая казанская царица скорее всего не могла ни сообщить своему сыну о спрятанных сокровищах, ни, тем более, передать план их местонахождения. Если предположить, что она все же виделась с сыном, то передать эту ценную бумагу ей мешали, по крайней мере, два очевидных обстоятельства: Утямыш был на положении птицы в золотой клетке, он не имел права отъезжать из Москвы. Иван Грозный боялся, как бы его юный знатный пленник не сбежал в Поволжье да не поднял там великую смуту. И, разумеется, за каждым его шагом зорко приглядывали, и надсмотрщики регулярно доносили царю обо всем, что тот делал. А загадочная бумага была б обнаружена. Да и вообще, Утямыш не смог бы овладеть казной, ведь он не был свободным. Это одно. А другое — сыну и самой царице Сююмбеки грозила бы смерть, узнай Иван Грозный о спрятанных сокровищах.

Тут Апанаев наконец-то рассказал о самом плане нахождения сокровищ, который был изображен на желтом пергаменте и который увез с собой его отец Бадретдин Апанаев. Сабадырев поначалу притворно, как будто первый раз слышит о нем, спокойно расспрашивал купеческого сынка, но когда услышал, что одну линию, тянувшуюся от башни Сююмбеки, удалось разгадать и вытащить из земли клад — десять фунтов золотых монет Булгарского государства и около одного фунта жемчуга и золотых украшений, анархист тотчас растерял все свое благодушие.

— Кто нашел? Когда нашел?

Апанаев, не торопясь, коротко ответил:

— Мы с отцом отыскали. В прошлом году.

— Где?

— На берегу Казанки.

Сабадырев начал лихорадочно припоминать, куда тянулись линии-стрелки с самой вершины башни Сююмбеки. Ну конечно! Одна стрелка тянулась к берегу реки, где рядышком был изображен мост через Казанку. Ему тогда показалось, что мост зачем-то пририсовали сравнительно недавно. Видимо, это сделали Апанаевы для ориентира, когда разрыли этот клад. Ведь тогда-то моста этого не было. Митька тут же вспомнил, что одна из стрел-указателей тянулась почти к самому подножию башни Сююмбеки. И он весь напрягся от нахлынувшего волнения. Почему-то именно эта стрелка его вдруг сильно задела за живое, будто к нему прикоснулась после долгой разлуки любимая женщина. А другие стреловидные указатели, тянувшиеся к озеру Кабан, о которых он вспомнил, почему-то не вызывали никаких эмоций.

— Ты чего, Митенька, взволновался, вспотел, будто жених перед венчанием? — Апанаев начал листать с равнодушным видом какую-то старую книгу с арабской вязью, красный кожаный переплет которой местами стерся до картона. — Можно подумать, что ты был знаком с этим планом нахождения ханского золота и что тебя вроде как опередили, а?

«Вот дьявол, будто мысли читает, — испуганно подумал Сабадырев. — Эдак можно и влипнуть. С ним нельзя расслабляться ни на минуту. На то он и Апанаев. Волк рождает волка, а не овцу».

— Ну, не расстраивайся, — чуть шутливым тоном продолжал Анвар, — есть еще и для тебя клад. И ты еще поищешь часть ханской казны.

Если бы в эту минуту Апанаев потребовал объяснения его странной реакции, Митька бы ничего толком не сказал, настолько он был расстроен. И эмиссар Махно поспешил увести разговор в исторические дебри. Хотя в эту минуту его терзал, как жестокий приступ мигрени, до темноты в глазах, один вопрос: а не остались ли от ханских сокровищ рожки да ножки? Может, вообще все уже откопали и все их дальнейшие потуги в кладоискательстве будут напоминать поиски прошлогоднего снега? Вполне ведь возможно, что Апанаевым достались остатки от казны.

— Выходит, план спрятанных сокровищ достался племяннику казанской царицы Сююмбеки, а не Шах-Али и его наследникам? — Сабадырев выпрямил спину и замер, будто аршин проглотил. — Как же это случилось? — Еще не успел Апанаев и рта раскрыть, как Митька подбросил еще один вопрос: — А может, в этом загадочном пергаменте зашифрована вовсе не казна Казанского ханства времен царицы Сююмбеки, а, скажем, казна Булгарского государства? Наверняка уж Иван Грозный, как опытный охотник, перекрывший все водные пути: Волгу, Каму, Казанку, дороги и лесные тропы, поживился богатой добычей — ханским золотом. А то, что вы с отцом откопали, скорее всего, знаменует случайность: это золото было зарыто булгарскими царями. Ведь монеты-то отчеканены именно в Булгарском государстве.

Апанаев закрыл книгу и положил ее обратно на этажерку, возвышавшуюся чуть ли не до потолка, сплошь уставленную ровными рядами книг.

— В этом моем доме мне всегда хорошо работалось. Приходили дельные мысли. Вот часть самых необходимых книг и перетащил сюда. — Апанаев достал другую книгу, изданную на французском языке, и сделал в ней закладку. — Так вот, Митюша, именно эти вопросы, которые ты мне задал, мучили меня здесь, в этом доме. И я искал довольно долго на них ответы. Кое-что прояснил. Но остались еще и белые пятна. Этим как раз ты и займешься. Именно это я и хотел тебе поручить. Сам-то не успеваю: дел невпроворот. — Хозяин дома встал со стула, как будто для большей значимости произносимых слов, и с видом глубокого философа и историка продолжил речь: — Сразу же оговорюсь: моя точка зрения не истина в последней инстанций, поэтому, как в обычной научной дискуссии, ты можешь меня опровергать, желательно аргументированно, высказывать свои суждения. Только тогда мы максимально приблизимся к истине. Идет?

Сабадырев кивнул: «Играет, змей, в демократию. Небось, готов свою позицию отстаивать зубами. Хотя, может быть, он искренен сейчас, потому что все, в чем я не буду согласен с ним, этот купчик заставит меня проверять самому. Значит, не очень-то мне надо выпрыгивать из штанов, а то могу сам себя, как унтер-офицерская вдова, высечь, да еще, в отличие от нее, по голому месту».

А Апанаев тем временем излагал свою позицию так: загадочный план — это своеобразная шифровка местонахождения казны именно Казанского ханства. Сокровища этого государства Ивану Грозному не достались. Иначе бы об этом говорилось в Никоновской летописи или царственной книге. Ни слова не говорится о захвате казны и в толстой, как три кирпича, Степенной книге Ивана Грозного, где дается его подробное жизнеописание. Хотя там освещаются и все заслуги Ивана IV при присоединении к Руси Казанского и Астраханского ханств. В упоминаемых трофеях не значится казна Казанского ханства. Нигде нет намека на этот счет и в переписке Ивана Грозного с князем Андреем Курбским и с другими лицами.

Словно в рот воды набрали и ученые-историки. Разве что адьюнкт Рыбушкин в книге, посвященной истории Казани, писал в тридцатые годы прошлого столетия, что якобы «царь Иоанн IV послал воеводу князя Серебряного с 1000 человек стрельцов (огненных)[20], который через 10 дней по прибытии в Казань, описав всю царскую казну и сокровища и запечатав их печатью Российского государства, отправился с Сююмбекою в Москву».

Надо полагать, что это было ошибочное утверждение сего господина. Дело в том, что в этом же трактате он подчеркивает, что до 1552 года Иоанн IV делал дважды попытки взять Казань с целым войском, но это ему не удалось. И вдруг накануне покорения Казани, по мнению этого историка, якобы происходит невероятное: казной Казанского ханства и всеми сокровищами вместе с царицей Сююмбеки беспрепятственно овладел лишь небольшой отряд. Тут уж, как говорится, это утверждение ни в какие ворота не лезет, явная нестыковка. И не случайно, что во втором издании этого сочинения в 1848 году автор выбросил это утверждение, как гнилое яблоко.

Ну, а теперь самое время взглянуть на сохранившиеся документы, которые проливают свет на эту историю с казной.

Апанаев пододвинул книгу поближе к Митьке:

— Вот из этой французской книжки я вычитал, что после взятия Казани Иоанн IV раздал в награду разным лицам из своей казны серебряных изделий общим весом более четырехсот пудов. В книге говорится, что часть серебра, а также шлемы, оружие из булатной стали царь добыл в качестве трофеев при взятии Казани. А вот о золоте — ни гугу.

— Какой же это документ, — усмехнулся Сабадырев, — это же воспоминания иностранных послов, аккредитованных на Руси, в Москве.

— А ты не торопись, Митенька. Видишь, здесь послы упоминают, что Иван Грозный оставил завещание и опись его казны. Так вот, я не поленился съездить в Москву, чтобы выяснить: действительно ли царь Иван оставил эти документы? И что ты думаешь, Грозный, оказывается, действительно оставил после себя такие официальные бумаги! Там немало в его Оружейной палате вещей восточного изготовления. Но трудно понять их конкретное происхождение: то ли они добыты в Казани, то ли в Астрахани. Но опять-таки нет золота и драгоценных камней, которые свидетельствовали бы, что они из казны Казанского ханства. Ну, а проверить, что фактически дошло до наших дней от Ивана Грозного (из трофеев, добытых в военных походах) и куда что подевалось, — практически невозможно.

Разумеется, сами вещи могли бы многое рассказать. Но Российская казна и, в частности, Оружейная палата Московского Кремля подвергались не раз опустошительному, как ураган, воздействию со стороны разных могущественных временщиков и политических проходимцев. Что стоил только один Дмитрий I Самозванец. Он, как бешеный изголодавшийся обжора, дорвавшись до пышного пирога российской казны, чуть ли не полностью его съел. Многие предметы казны были обращены на уплату жалованья войскам интервентов.

Апанаев достал с этажерки тощую книжку.

— Вот еще один из документов, опубликованных в Польше. — Он открыл книгу на нужной странице и, прежде чем зачитать, пояснил: — В поисках концов казны Казанского ханства мне пришлось, как блудливому козлу, забраться в неведомый доселе огород летописи Лжедмитрия. Я исходил из следующего: в опись казны Ивана Грозного могли не попасть драгоценности, взятые в Казанском походе в качестве трофеев. Ведь царедворцы могли «подредактировать» его опись, исключив из нее наиболее ценные вещи; они, царевы слуги, могли их спрятать далеконько. А вот Лжедмитрий, захватив Москву, а вместе с ней и царскую казну, мог их отыскать и присвоить. Ведь почти всегда находятся продажные слуги, которые, нередко жертвуя национальными интересами, преследуют при этом сугубо личные цели. В связи с этим мне пришла мысль: Лжедмитрий, как типичный заправский вор, должен был присваивать себе самые дорогие и ценные вещи. Вот и решил я тогда добыть какие-нибудь воспоминания современников, а лучше — летопись тех времен. Мои поиски отчасти увенчались успехом, когда я безвылазно полгода копался в архивах и библиотеках Москвы и Питера.

Хозяин дома положил перед Митькой раскрытую книгу и отчеркнул ногтем то место, которое рекомендовал прочесть. Сабадырев начал читать вслух с той настороженностью человека, который получил неприятное письмо от своих недругов.

— «Хроника» католического епископа Павла Пясецкого. — Митька сделал паузу, посмотрел на Апанаева, будто спрашивал, удостоверялся: то ли место он читает? Потом медленно продолжил: — «Из царской казны Российского государства Дмитрий I изъял два золотых венца, две золотые княжеские „короны“, золотую державу, два золотых скипетра…» — Сабадырев долго еще перечислял ценнейшие предметы, которые присвоил себе самозваный правитель, выдававший себя за сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия, спасшегося в Угличе чудесным образом.

— Как видишь, Митюша, все эти драгоценности имеют национальную окраску Российской державы. И их к казне Казанского ханства не отнесешь. — Апанаев поставил книгу на этажерку и взял другую, потолще, с бумажными закладками. Но прежде чем открыть ее на нужной странице, заметил: — В «Хронике» об изъятии ценностей Лжедмитрием из царской казны, которая является своеобразной печальной инвентарной описью утерянных навсегда исторических реликвий, нет предметов восточного происхождения.

«Ничего не скажешь, глубоко, змей, копает своей широкой лопатой образованности», — подумал эмиссар Махно, глядя на изнеженные, холеные, как у аристократической барышни, руки Апанаева, листавшие пожелтевшие страницы старинной книги.

Апанаев, коротко глянув на нужную страницу книги, заговорил менторским неприятным тоном, словно почувствовал, как к нему в действительности относится сидевший за столом анархист. Он небрежно заметил, что всесильный временщик князь Потемкин опустошил царскую казну, словно Оружейную палату, печально знаменитый «Троицкий» пожар в Кремле в мае 1737 года, когда в огне погибло более полусотни тысяч вещей. Сему вельможе, фавориту императрицы Екатерины II, поручили в соответствии с указом о «генеральной разборке вещей Оружейной палаты» «Главное смотрение» — это что пустили волка в овчарню. Ревизия вещей затянулась на десяток лет, но так и не была завершена. Это время светлейший князь Потемкин использовал для того, чтобы опустошить Оружейную палату. Не проходило недели, чтобы от него не поступало «предложения» об отправке в столицу, «ко двору» или к нему лично, ценнейших вещей, которые обычно обратно не возвращались, будто падали в морскую пучину. Предметы из Оружейной палаты брались целыми партиями, которые иной раз насчитывали тысячи штук, причем без описей и даже без расписок. Последствия расточительной деятельности Потемкина Оружейная палата ощущала еще четверть века. В начале девятнадцатого века один из кремлевских чиновников признавал, что Оружейная палата «в таком непозволительном запущении, что не только множество сокровищ из оной извлечено без всяких видов, но даже о наличных по сие время верной ведомости не находится».

Апанаев закрыл книгу и громко заметил:

— Я уж не говорю о том, что во времена нашествия на Москву наполеоновских войск кремлевские сокровища эвакуировались из Москвы на целый год. И здесь я попытался проверить момент случайности, уповая, что фортуна все-таки повернется ко мне лицом и приоткроет полог неизвестности.

Хозяин дома достал из ящика письменного стола несколько толстых тетрадей в зеленых и красных коленкоровых обложках и чинно уселся на диван, скрипнув пружинами.

— Ты хочешь сказать, что в поисках ценностей Казанского ханства решил пройти по маршруту следования эвакуированных сокровищ Московского Кремля в восемьсот двенадцатом году? Иначе говоря, считая, что с возов будут падать дорогие вещички, особенно в городах и весях?

— А ты молодец, Митюша, догадливый, — похвалил того Апанаев. — Ты прав, что с этого обоза в несколько сот телег могли присваивать ценности обозники и стражники, а затем потихоньку продавать местным жителям. Ведь сопровождавшие этот огромный обоз люди отлично знали, что эвакуация, погрузка драгоценных вещей шла в страшной спешке и описи ценностей фактически нет.

— И каков был маршрут? — спросил Сабадырев, разглаживая помятые брюки.

— В конце августа восемьсот двенадцатого года, — начал торопливо Анвар, — кремлевские ценности на сотнях телег отправились из Москвы в направлении Коломны. Оттуда они шли водою до Нижнего Новгорода. В феврале восемьсот тринадцатого года сокровища были перевезены во Владимир, а в середине июня того же года возвратились в Москву.

— Значит, ты мотался по этим городам?

— Да, я мотался по этим городам в надежде, что всплывут какие-нибудь проданные, точнее, украденные вещи, принадлежавшие царской казне.

— Что-нибудь нашел? — нетерпеливо осведомился Сабадырев. — А вообще, с точки зрения риторики звучит что надо: следствие через столетия! А?

Апанаев, словно не слыша, небрежным тоном продолжал:

— Пришлось полазить по антикварным магазинам и комиссионкам этих городов, связаться с местными дельцами, промышлявшими в этой сфере. Мои предположения отчасти подтвердились.

— Что-нибудь нашел из казны Казанского ханства? — снова не вытерпел Митька, выпучив глаза.

Хозяин дома, словно желая взвинтить интерес Митьки к своей информации, продолжал медленно рассказывать:

— Потир серебряный тончайшей работы немецких мастеров из казны Ивана Грозного. Видимо, германские послы привезли в свое время в качестве дара. — Апанаев немного помолчал, как бы собираясь с мыслями. — Золотая братина с чернью и чарки сердоликовые пятнадцатого века. И еще несколько драгоценных предметов из царской казны обнаружил в Нижнем Новгороде и во Владимире. В общем, убедился: жуликов у нас хватало во все времена и на всех уровнях. Наверху крадут, не брезгуя никакими средствами и методами, даже используя так называемые «узаконения». Там крадут и берут взятки, не мелочась, потому как царит полная безответственность, безнаказанность. А внизу, — поскольку не могут установить контроль за начальством и перекрыть узаконенное воровство, — тоже воруют: берут пример с верхов. Вот и получается заколдованный круг воровства.

Апанаев, как все люди, имеющие пороки в избытке, как те молодые повесы, которые и слыхом не слыхивали, что такое нужда и трудности в жизни, не имея прочного нравственного фундамента, склонен был к морализированию. А ведь известно: чем больше у человека пороков, тем больше он склонен рассуждать, потому как это единственный способ хоть как-то создать баланс между тем, что он творит в действительности, и тем, кем хочет представляться пред людьми.

Это понимал Сабадырев, и он смотрел на Анвара с саркастической улыбкой, пока тот не замолчал.

— Как я уразумел — эти ценности все-таки не из казны Казанского ханства… — произнес неуверенно Сабадырев. — Хотя потир мог быть подарен германцами и казанскому хану. Ведь Казанское государство поддерживало, кажись, дипломатические отношения не только с Россией, но и с Западной Европой. Кстати, а что говорят специалисты о потире? Когда он изготовлен?

— Только сам аллах знает об этом, — мрачно заметил Апанаев. — Когда бы он ни был изготовлен, это не меняет положения. Известно: казну Казанского ханства составляло золото, а не серебряные потиры. Короче: мои поиски никак не убедили меня, что Иван Грозный пополнил свой золотой запас за счет трофеев Казанского похода.

Апанаев нервно прошелся по комнате и застыл у окна, что выходило в сторону соборной мечети. Потом он сложил лодочкой ладони и, пошептав молитву, провел ладонями по лицу. Присев на стул, хозяин дома энергично заговорил:

— Надо без колебаний продолжать поиски в разных направлениях. Любой серьезный поиск труден, но поиск, который сдавлен гигантским прессом минувших столетий, поиск, который окутан таинством минувших исторических событий, особенно труден. Он труден не только потому, что нет в живых ни одного свидетеля и все исследование опирается на зыбкие стебли полуистлевших бумаг и вещей, но и потому, что в этом поиске преследует зверская неуверенность, клацание челюстей которой слышится постоянно, и кажется что эта неуверенность вот-вот вцепится в горло своими парализующими волю клыками.

— Ты хочешь сказать, потому и изустные легенды редко подтверждаются, что за их исследования почти никто не берется, — сказал Митька, поглаживая кончиками пальцев брови. — Неуверенность глухой стеной стоит на пути к цели. Пожалуй, еще повседневная суета, занятость реальными делами тяжелыми цепями сковывают всяческие порывы в этой области. Да к тому ж в этом поиске нужна хорошая голова. А она не часто встречается, хотя все считают себя умными.

— Тем не менее, Митюша, надо искать. — Апанаев ухмыльнулся, довольный тем, что слегка подколол его. — История этого края знает поиски сокровищ Волжско-Камской Булгарии, одного из наиболее ранних в Европе феодальных государств. В нем, как известно, жили предки нынешних казанских татар.

— Вот как? Не знал.

— Это неудивительно, — произнес Апанаев как о само собой разумеющемся факте. — Царское правительство все делало, чтобы даже образованные люди не знали об этой преемственности. Царизм усиленно пропагандировал идею, что нынешные казанские татары — это те самые пришлые татаро-монголы, которые завоевали Русь. Хотя Булгарское государство имело культуру, религию, письменность, наконец, язык тот же самый, что и нынешние татары, и также было покорено монголами.

Видя, как хозяина дома задела история бывшего Волжско-Kaмского государства, Сабадырев заметил:

— Не знаю, как в Сорбонне, где ты учился, но я по университетскому курсу уяснил только одно: Киевская Русь в числе первых своих мирных шагов заключила договор о мире и дружбе с Булгарским государством в конце первого тысячелетия, кажется, в 985 году. Но что это было тюркоязычное государство, этого я не знал. Как не знал и того, что потом оно стало именоваться Казанским ханством. Значит, из-за этого исторического факта, то есть из-за умалчивания существования этого Волжско-Камского государства в официальных учебниках по истории, ты и мечешь стрелы в российских царей?

— Дорогой Митюша, ты почти прав. — Апанаев вскочил как ужаленный с места. — Меня лично не устраивал самодержавный строй в России, да и многих моих соотечественников уже потому, что царское правительство рубило официальным топором умалчивания и извращения исторических фактов корни татарской нации, которые уходят в глубь времен и восходят к Булгарскому государству. Ведь нация без прошлого напоминает стадо домашних животных без зимнего стойла: она обречена на рассеивание и гибель в суровую пору. Исторические корни, как и язык, являются связующей арматурой нации — без них она просто исчезнет бесследно на этнографической карте Земли. Образованная часть людей любой нации, история которой толкуется властями извращенно, всегда этим недовольна. Такая политика правительства вызывает не только отчуждение малых народов, но и ненависть, а подчас и враждебность. И лидер большевиков Ленин абсолютно точно все это заметил, назвав Россию тюрьмой народов.

— Так тебе, Анварчик, прямая дорога тогда к ним, а? — ехидно проронил анархист. — Они тебя с распростертыми объятиями встретят.

— Да, политика большевиков по национальному вопросу пока что привлекательна. И можно бы, как миллионер Савва Морозов, кое-чем пожертвовать, поддержать их. Но вся беда в том, что власти сейчас не удовлетворятся частным пожертвованием, а отберут у меня все. А мне почему-то нравится быть богатым, а не бедным. — Апанаев скривил в улыбке губы. — И это желание сильнее моих идейных воззрений. Так что мне с ними не по пути.

Апанаев помолчал и подошел к этажерке с книгами. Отобрав нужный фолиант в зеленой обложке, начал его медленно листать.

— Так я не совсем понял, Анвар, почему ты-то катишь бочку на царский строй? Ведь ты и при нем мед со сливочным маслом кушал сколько душа пожелает.

— Ничего-то ты, Митюша, не понял. Интеллигентный, образованный человек не только сытым желудком довольствуется… Вот, например, политика смешения казанских татар с монгольскими завоевателями ведет к тому, что создается у татар ощущение некоей исторической виновности: как чужеземного пришельца, оставшегося навсегда на земле, некогда завоеванной его предками. И это тебе официально постоянно тычут в зубы. Постепенно, таким образом, формировалось у нашей нации чувство второсортности, забитости, робости. А другим национальностям властями прививалось высокомерие, кичливость, чванство. Повторяю, даже нас, миллионеров, это больно задевало. А что уж говорить о полуголодной интеллигенции, которая и так почти всем была недовольна. На пустое брюхо она еще острее все воспринимала и будет всегда так воспринимать. А наиболее непримиримые будут бороться или тихо страдать, сжигая, испепеляя себя от переживаний. И не надо быть слишком умным, чтобы понять, что эта царская политика вела к разладу между нациями, их замкнутости и глубокой неприязни. Понятно: этого и добивалось царское правительство. Ведь оно руководствовалось старым колониальным принципом: Divide et impera[21]. Однако это было ее ошибкой: народы России не выступили в поддержку свергнутого царя, а наоборот, все делали для его уничтожения. И его империя, прогнив до основания, рухнула, как трухлявая огромная домина от ураганного ветра. А ведь в здании Российской империи ох как много было краеугольных камней разных наций и народностей.

А вообще история неумолимо свидетельствует, что даже самые великие империи, если они образованы из разных народов, неизменно распадались. Пример тому — Римская империя, империи Александра Македонского и Наполеона, Оттоманская империя и другие. И причины распада этих империй не столько в экономической политике и географических факторах, сколько в национальной политике империи в отношении завоеванных, покоренных государств, включенных в их состав. Эта опасность колуном висит над любой коронованной головой, восседающей на государственном троне империи, независимо от того, какой вывеской прикрывается существующий режим. Решение национального вопроса, регулирование межнациональных отношений всегда требуют, как регулирование хрупкого и сложного механизма, чрезвычайной осторожности и тонкости. И стоит только ненароком задеть эти отношения, проявить пренебрежение к той или иной нации какими-то необдуманными действиями или бездействиями, и, как говорится, пожнут тогда власти ураганный ветер недовольства либо замкнутую пассивность нации, соседствующую с тихой враждебностью.

— Значит, ты, сын миллионера, пребывал в тихой враждебности к царю? — осведомился Митька, поглядывая на настенные часы. — Хотя и жил при нем припеваючи.

— Да, жил не тужил. Но царское правительство больно и отвратительно играло на национальных струнах малых народов. И я ненавидел власть.

— О! — вскрикнул Митька. — И мы, анархисты, ненавидим власти. Значит, тебе, Анвар, надо подаваться к нам. Только к нам. Поделишься чуток своей мошной с батькой Махно и будешь у него первым человеком. Ну как, идет?

Апанаев молча уставился в окно. Потом, немного посидев в задумчивости, проронил:

— Вспомнил пословицу: Aut tace aut Loeuere meliora sucntio[22].

— Ну и что? Будешь молчать?.. — Митька напряженно глядел в глаза хозяину дома.

Апанаев надолго задумался, а потом сказал:

— Я, конечно, не хотел бы оставаться в стороне от политической жизни в это бурное время, но все же не хочу изменять своему решению: уехать за границу, во Францию или Турцию.

— Лучше б уж ты молчал, — разочарованно заметил Сабадырев, который очень хотел склонить Апанаева в лоно анархизма, как склоняют неверующего к религии.

Если бы ему удалось уговорить купеческого сынка, то можно было бы им всем возвращаться в Гуляй-Поле, к Махно. Апанаевского золота хватило бы с лихвой. Сабадырев так этого хотел, что ему и в голову не пришло, насколько наивно было его предложение. Но навязывать свое предложение хозяину дома он боялся. В его положении это было бы неблагоразумно. Но Сабадырев не удержался слегка подколоть того:

— Стало быть, Анварчик, для тебя, как говорится, ubi bene ibi patria[23].

Хозяин дома недовольно скривил лицо и нехотя ответил:

— Нет, не так. Но, к сожалению, обстоятельства бывают сильнее нас.

Митька, чтобы не вызвать раздражения у хозяина дома, решил перевести разговор на другую тему.

— Мы, кажется, Анварчик, отклонились от нашей первоначальной беседы о том, что предпринимались поиски сокровищ Булгарского государства.

— Вот именно, — обрадовался Апанаев и раскрыл очередную книгу. — Это воспоминания знаменитого поэта Державина, который, как известно, был Государственным секретарем при Екатерине Второй, а позже, при Павле I и Александре I, — министром.

Апанаев оторвался от книги и заметил, что в начале своей карьеры Державин служил под началом директора Казанской гимназии асессора Веревкина. Так вот, этот Веревкин подчинялся самому графу Шувалову, поскольку Казанская гимназия, открывшаяся в 1758 году, состояла под главным ведомством Московского университета, а этот влиятельный в то время петербургский вельможа был куратором этого высшего учебного заведения.

— Итак, я цитирую Державина, — сказал Апанаев, щуря глаза, как близорукий. — Слушай внимательно. Тут есть о чем поразмыслить. «В 1761 году получил господин Веревкин от главного куратора Ивана Ивановича Шувалова повеление, чтоб описать развалины древнего татарского или Золотой Орды города, называемого Булгары, лежащего между рек Камы и Волги, от последней в пяти, а от первой в пятидесяти или шестидесяти верстах, и сыскать там каких только можно древностей, то есть монет, посуды и прочих вещей. Отправился он с Державиным и с учениками гимназии в июне месяце в путь. Пробыв там несколько дней, наскучил, оставил Державина и, подчинив ему прочих, приказал доставить к себе в Казань план с описанием, города и буде что найдется из древностей. Державин пробыл там до глубокой осени и что мог, не имея самонужнейших способов, исполнил. Описание, план и виды развалин некоторых строений, то есть ханского дворца, бани и каланчи, с подземными ходами, укрепленными железными обручами по повелению Петра Великого, когда он шествовал в Персию, и списки с надписей гробниц, также монету, медную, несколько серебряной и золотой, кольца ушные и наручныя, вымытыя из земли дождями, урны глиняныя или кувшины, вскрытыя, из земли с углями, собрал и по возвращении в Казань отдал господину Веревкину».

— А фаворит императрицы Елизаветы Петровны граф Шувалов был не дурак, — ухмыльнулся Сабадырев, — знал, где можно поживиться редкостными историческими вещицами.

Хозяин дома поставил книгу на этажерку и сказал:

— Вот именно. Но если Шувалов заставил своих подчиненных искать ценности наобум, как говорится, по наитию, будучи уверенным, что те чего-нибудь наскребут по сусекам бывшего Булгарского государства, то нам сам аллах велел заняться розысками казны Казанского ханства, а возможно, и Булгарского государства. Ведь в отличие от знаменитого Державина, занимавшегося поисками ценностей вслепую, у нас есть план, который, как электрический фонарь, будет освещать дорогу к цели.

Митька наконец решил полюбопытствовать об этом плане. Это был интерес естественный. Ведь Апанаев мог в ином случае заподозрить что-нибудь неладное.

— Хоть бы показал этот план. Или это секрет?

— Секрета нет. — Апанаев колюче взглянул на Митьку. — Всему свое время.

— Смотри не потеряй, а то чекисты или утро по нему тоже шукать начнут.

Хозяин дома прищурил один глаз и криво усмехнулся:

— Обижаешь, Митюша. Если даже подлинник попадет к нашим врагам, это для них будет китайской грамотой. Надо будет ох как над ней попотеть, как над незнакомым иероглифом.

— Внес в подлинник плана изменения? — осведомился Сабадырев, потирая пальцами мочки ушей.

— А ты, Митюша, догадливый.

У Сабадырева внутри все похолодело, как будто он второй раз утерял этот злосчастный план. «Значит, мои сведения неточны. Интересно, в какой степени он исказил этот план? Какие „пустые“ стрелы он пустил от шпиля башни Сююмбеки к земле? И какие подлинные указатели этот змей стер с плана?» Сабадырев в эту минуту ругал себя последними словами за то, что не изучил план через лупу или микроскоп.

Он не знал, что на пергаменте первоначально была изображена не только башня Сююмбеки, но и столь же высокий храм. Причем оба они были нарисованы один на другом, то есть на одном и том же месте. Зачем? Этого не знал и Анвар Апанаев, «подредактировавший» загадочный план, который увез с собой его отец. Апанаев-младший опасался, что путешествие в столь бурное время небезопасно. И этот план мог попасть в руки ЧК или людей, которые постараются воспользоваться им. Чтобы не показать своего огорчения, Митька спросил:

— А ты все-таки уверен, что это подлинник, то есть тот самый план, которым обладала царица Сююмбеки и который позже попал в руки ее родственника — Абдуллы Азимова? Ведь попади этот план в руки Ивана Грозного, он тоже мог внести свои изменения, либо пустить в «свет» подделку, дабы ввести в заблуждение заинтересованных лиц. А тем временем подлинный план закрыть на семь замков. — Сабадырев немного подумал и продолжил свою мысль: — Конечно, маловероятно, что он этот план расшифровал. Тогда бы как пить дать по Казанской губернии ходили изустные легенды об этом. Во всяком случае, это было бы отражено в летописи о его жизни.

— Ты прав, Митюша. Наши мысли совпадают. Эту версию я проверял: перелопатил не только летописи, царскую переписку, упомянутую мной Степенную книгу об Иване Грозном, но и практические поиски предпринимал. Правда, Степенную книгу читал как на пожаре: всего на несколько часов мне удалось ее заполучить. Кстати, Степенная книга существует в мире всего лишь в пяти экземплярах. Одна из них хранится в библиотеке Казанского университета. Ее, конечно, надо будет изучить более основательно.

— Ее что, умыкнуть надо? — спросил Сабадырев, скрестив руки на груди.

— Не обязательно, Митюша. Хотя она сама по себе представляет огромную ценность. Но сейчас на Руси не то время, чтобы ее оценили по достоинству. За бесценок придется ее отдавать. А посему рисковать не стоит. Мы с ней ознакомимся, так сказать, в законном порядке. Без риска. Это я устрою.

— А что за практические шаги ты предпринимал, кроме тех, о которых рассказывал?

Хозяин дома надолго задумался, будто прикидывал: насколько откровенно можно рассказать ему о своих поисках. И потом, словно профессор, читающий лекцию студентам, без особых эмоций, но достаточно четко, без лишних слов поведал Митьке о своих действиях и умозаключениях. По этому повествованию выходило, что после поездки Апанаева в Рязанскую губернию, где ему удалось основательно покопаться в тамошних архивах, которые касались Касимовского удельного княжества времен Ивана Грозного и Шах-Али, он еще больше укрепился в своих прежних выводах: от царицы Сююмбеки план спрятанных сокровищ достался клану Абдуллы Азимова, а не Шах-Али. На это повлияло, надо полагать, не только желание царицы Сююмбеки, но и ряд обстоятельств, о которых пока что здесь не говорилось. В известной степени на это повлияла, как это ни странно, — Ливонская война. Именно она предопределила конец династии царя Шах-Али. В первом послании Ивана Грозного князю Андрею Курбскому в землю вифлянскую говорится:

«О германских же градех глаголеш, яко тщанием разума изменников наших от бога нам данны… Брань, еже на Германы: тогда посылали есмя слугу своего царя Шигался[24] и боярина своего и воеводу князя Михаила Васильевича Глинского с товарищи герман воевати…»

Будучи одним из военачальников Ивана Грозного, Шах-Али командовал не только войском, составленным из касимовских и казанских татар, но и русскими полками. В своем усердии и преданности русскому царю касимовский царь заставил участвовать в сражениях с врагами Руси и своего единственного сына, который погиб в 1567 году. Страшные переживания навалились на царя Шах-Али, будто огромные валуны, которые его и убили в том же году. С этого момента касимовское татарское царство фактически утеряло свой статус удельного княжества, хотя никаких официальных царских указов о его ликвидации не последовало. Известно, оно возникло в середине пятнадцатого века, когда сын казанского хана Касим со своим войском участвовал в сражениях на стороне великого князя Руси Василия Темного в его борьбе с внутренними врагами. После победы Касиму был пожалован удел — Городец Мещерский, что и положило начало «удельному татарскому ханству» на русской земле. В исторических исследованиях этот факт рассматривался как дальновидный поступок русского правительства, желавшего иметь верных слуг из татар на границе Русского государства. После смерти Касима Городец был переименован в город Касимов. И вот, когда династия царя Касима оборвалась через сотню лет на сыне Шах-Али, создались те объективные условия, которые окончательно определили судьбу плана казанских сокровищ: от царицы Сююмбеки эта тайна перешла к Абдулле Азимову, единственному родственнику, оставшемуся в живых на Руси.

Конечно, царица Сююмбеки, как мать, хотела и надеялась, что спрятанными ценностями воспользуется ее сын. Но он неожиданно в двадцатилетием возрасте умирает в 1567 году. Вскоре после смерти ее мужа из близких для царицы Сююмбеки остается лишь Абдулла Азимов, от него-то по лестнице поколений и покатился колобком план казанских сокровищ аж до самого Ильгама Азимова, с которым и свела судьба купца Апанаева.

Хозяин дома встал и, словно разминаясь, челноком заметался от стола до окна и обратно. Наконец ему это хождение надоело, и он присел, как застенчивая девушка в гостях, на самый краешек стула, подобрав ноги.

— Поскольку поиски казны Казанского ханства более трудное занятие, чем выяснение достоверности плана спрятанных сокровищ, который достался от династии Азимовых, то, естественно, я этим и занимался. А учитывая, что в наше убийственно-смутное время, когда тебя могут превратить в музейный скелет стараниями чека, особо масштабных раскопок не проведешь, то целесообразнее сидеть и копаться в библиотеках, архивах и в прочих тихих местах, выявляя белые пятна неизвестности, которыми покрыто местонахождение казны Казанского ханства…

— Извини, Анвар, я тебя перебью, — нерешительно заговорил Сабадырев, — а почему подлинник плана ты все-таки не оставил себе? Ведь шансов, что он попадет в чьи-то руки, немало. Ты же сам говоришь: время-то смутное. А ты бы лучше сохранил этот пергамент: ты ж проворнее отца.

Апанаев усмехнулся:

— Вот предположим, что тебе в руки попали два яблока: одно настоящее, а другое — бутафорское, что развешивают на новогодних елках да лежат на витринах магазинов. Спрашивается: какое из этих яблок ты возьмешь себе?

— Разумеется, настоящее.

— Вот именно. Точно так же ты поступишь, когда тебе попадутся на глаза два плана сокровищ, один из которых является копией подлинника. И доверие будет внушать тебе больше подлинник.

— Это бесспорно, — подтвердил Митька.

— Вот поэтому-то я и оставил у себя копию с подлинника, которая гораздо меньше вызывает доверия, чем старый пергамент. Но в отличие от художественного полотна моя копия во сто крат ценнее подлинника. Потому что копия стала подлинником, а подлинник — искаженной копией.

«Хитер, змей, — пронеслось в голове у анархиста, — как лиса хвостом заметает свои следы. Хорошо, что судьба вывела меня на него. А то б, как одураченный ребенок, тыкался носом по темным углам и ничего бы не нашел».

— Вот я и подумал, — продолжал Анвар, — а не приказал ли царь Иван Грозный своим стряпчим сделать такой же ход, как и я сделал. А? Ведь он обладал бесовским злохитрием, облачаясь порой в одежду смиренного черноризца.

— Да, Иван Васильевич такой человек, что любой фокус мог выкинуть, — произнес Митька таким тоном, как будто говорил о своем старом знакомом.

— Эта мысль давно меня мучит. — Молодой купец снова энергично начал ходить по комнате туда-сюда. — Ведь он мог, скажем, изменить указательные стрелы, которые тянулись от Казанского кремля в разные стороны города, а одну из них — оставить. Именно там, по подлинной указательной стрелке, возможно, мы с отцом и нашли ценности.

«А ты, милейший Анварчик, повторяешь мою гипотезу», — хотел было сказать Сабадырев, но промолчал, подумав, что тот, возможно, еще раньше об этом думал, а он Митька, лишь подтвердил его мысли. Стоп, а чего же это он говорит, что указательные стрелы шли от Казанского кремля, а не от башни Сююмбеки? Что, он оговорился или проговорился? А впрочем, разве существенно, откуда идут стрелы, важно ведь то место, в которое они, как говорится, упираются. Нет-нет, стой. Это не совсем так. Если стрелы-указатели тянутся от башни Сююмбеки под определенными углами, которые обозначены градусами, то есть цифрами, то это ж в корне меняет дело. Тогда, забравшись на эту башню с подзорной трубой и глядя в нее под нужным углом на землю, можно довольно точно определить место, где зарыты ценности. И Митька решил узнать: откуда в действительности исходят указатели.

— Послушай, Анварчик, мне пришла идея.

Апанаев выжидательно поглядел на своего помощника и встал.

— Слушаю…

— Если указатели тянутся от шпиля башни Сююмбеки, то ведь очень важное значение для ответа на некоторые важные вопросы имеет возраст этой башни. Скажем, если это внушительное сооружение было построено после смерти царя Ивана IV, то значит, что этот план никак не мог быть им подменен. По крайней мере, время сооружения этой башни достаточно прояснит картину и внесет определенные ограничения в наши версии и сузит поиск. И я бы этим занялся.

Сабадырев замолчал, выжидая, что скажет хозяин дома. Он уже наперед знал, что если Апанаев поддержит его идею — значит, в подлиннике плана поиска сокровищ действительно была изображена башня Сююмбеки, как важнейший ориентир. Если не поддержит, то значит, там было изображено другое строение, естественно, в другом месте.

Хозяин дома кивнул головой и тихо проронил:

— Этот вопрос меня уже занимал, но пока что мне точно не удалось его выяснить, — Анвар снова присел на стул и почесал нос. — Хорошо. Этим вопросом ты тоже займешься. Но после организации подкопа под банк.

Он не стал говорить Митьке, какие исправления им внесены в план на пергаменте. Анвар и сейчас решил не посвящать своего помощника в те важнейшие детали плана, о которых знал только он да его отец. Митьке он будет давать лишь конкретные поручения, через которые общей схемы поиска все равно не узнаешь. Так безопаснее. Верить никому нельзя.

— И все-таки нам нужно бы взглянуть на некоторые бумаги Ивана Грозного. Многие личные бумаги он хранил вместе со своей библиотекой…

— Анварчик, коль ты так капитально занимался поисками казны Казанского ханства, то ты уж, наверное, проверил такой верный барометр, как наличные, вернее, личные ценности царицы Сююмбеки, которые она имела во время пленения ее при взятии Казани. Ведь история всегда верно свидетельствует: правители, цари, шахи, ханы, короли, удельные князья всегда берут при их свержении только часть своих богатств. А остальная, большая часть богатств, обычно бывает добычей тех людей, которые лишают трона. Если же монархи имеют время, возможность, они конечно же прячут свои ценности так, чтобы никто, кроме них и близких, их не нашел. А у царицы Сююмбеки было предостаточно времени, чтобы спрятать казну далеко и глубоко.

Апанаев молча подошел к этажерке, взял книгу в черном кожаном переплете и начал ее листать, поясняя:

— Это сочинения знаменитого Михайлы Ломоносова. Проза… Она подтверждает правильность этих выводов… Критерий, который ты только что назвал. Эта мысль мне тоже приходила в свое время.

Хозяин дома наконец нашел нужную страницу и процитировал:

«Идеи для живописных картин из Российской истории. Пункт 13. Царица Сумбек, по смерти царя казанского Сафагирея, взята из Казани с сыном и с бесчисленным богатством в полон и приведена в Москву к царю Ивану Васильевичу… Царица казанская, упав на колени и прося прощения и милосердия, лицом и слезами чрезвычайную красоту свою возвышает. На сына своего, младенца, лежащего ниц, указывает. За нею ближние ее татаре и служительницы открывают и приносят многочисленные сокровища азиатские. При государе его приближенные».

Апанаев закрыл книгу и проронил:

— Если царица берет с собой в полон столько драгоценностей, хорошо понимая, что их могут отобрать, то уж на черный-то день для своего сына припрятала, надо полагать, львиную долю.

— Да, уж тут сомневаться нечего. Даже если бы она была пленена без драгоценностей, как говорится, голой, как ветка зимней березы, то и тогда это не лишало бы нас надежд на удачный поиск ее драгоценностей: ведь у нее был сын, а уж мать для единственного дитяти готова все сделать. И конечно же она позаботилась о будущем своего сына. Да и не может же царский отпрыск остаться без солидного состояния. Ну, а Ломоносов только подтверждает наши выводы.

— Да, отец российской науки Михайло Ломоносов, надо полагать, основывался на достоверных источниках, коль это событие дает под соответствующим пунктом, словно важное научное положение, в известном документе. Такой великий и строгий ученый не будет утверждать своим пером несусветную небылицу.

Апанаев снова заметался по комнате.

— То, что существовали огромные сокровища, принадлежавшие Казанскому царству, это аксиома.

Анвар остановился перед столом и, помедлив, велел старику Амиру принести горячего чая. Когда тот ушел, Апанаев заговорил быстро, будто боялся, что ему не хватит времени:

— Я и нанятые мной люди перевернули горы книг, журналов, старых газет и архивных материалов в поисках следов легендарной библиотеки Грозного. Спросишь: для чего она понадобилась? При чем здесь казна Казанского государства?

— Проверял версию: не попал ли план сокровищ к Ивану Грозному? — отозвался Митька.

— В какой-то мере — да. Но не это главное. Ведь я уже держу в руках синицу: реальный план. А вот достать журавля в небе пока что не удалось. — Апанаев помолчал и медленно продолжил: — Известен факт нападения людей царя Ивана Грозного на послов Казанского царства, которые направлялись к крымскому хану. У послов была отобрана ценнейшая рукописная книга «Всего мира мудрость», существовавшая в единственном экземпляре…

— Это и есть журавль в небе? — разочарованно произнес Сабадырев. — Но об этом историческом факте и я читал.

Хозяин дома хмуро посмотрел на своего собеседника, недовольный тем, что его перебивают несерьезными вопросами, и начал снова довольно быстро рассказывать, глядя в окно. Он напомнил Митьке, что многие важнейшие бумаги Грозного хранились вместе с царской библиотекой, к которой он практически никого не допускал. И названная книга пополнила эту библиотеку. Но ни царь Грозный, ни его приближенные не знали, что самое главное заключает в себе эта книга, хотя, возможно, Грозного насторожил тот факт, что книгу «Всего мира мудрость» не раз запрашивали тогдашние правители Казанского и Крымского ханств и даже предлагали за нее немало золота и драгоценных камней. Но царь ее так и не вернул, несмотря на заманчивые предложения и несмотря на то, что сам Грозный лично ее не мог прочесть: книга была написана на татарском языке, который, как известно, базировался на арабском алфавите, иначе говоря, на том языке, который господствовал в государстве Волжско-Камской Булгарии еще в первом тысячелетии. Возможно, Иван Грозный посчитал, что эта книга — антология старинных писаний Булгарского государства, содержащих обобщенные мудрые мысли многих стран мира, вроде нынешних сборников максим и афоризмов, либо в книге заключена некая тайна. Видимо, именно по этим причинам он и не менял эту книгу на предлагаемые сокровища. Но этот факт доказывает, что Иван Грозный был вообще неравнодушен к книгам, а коль так, значит, у него была действительно огромная библиотека. Но о библиотеке — чуть позже.

— А действительно, почему все-таки с настойчивостью заядлых попрошаек слали челобитные насчет этой книги правители Казани к Крыма? — спрашивал Апанаев своего помощника. — Такими ли уж они были фанатичными библиофилами? Или что-то за этим крылось.

Сабадырев промямлил:

— Видимо, крылось… Да, крылось, ежели крымский хан, окруженный своими многочисленными женами, как петух курами, забывал про свой гарем и садился, как графоман, строчил пространные послания Ивану Грозному по поводу этой книжки, которую ему и читать-то некогда было.

— Строчить он, конечно, не строчил длинные послания, а вот послов снаряжал не однажды. Но, в общем-то, суть одна, действительно вынужден был этим заниматься, забывая про свой гарем. Беспокойство о книге мудрости — это, надо полагать, не поиск причин, чтобы лишний раз вырваться из плена гарема. Здесь кроется нечто другое.

Хозяин дома принялся объяснять причину столь большого интереса к этой загадочной книге. Дело в том, что в этой книге было зашифровано подробное описание места, где была спрятана часть казны Казанского царства. Хан Сафа-Гирей в 1549 году был уже смертельно болен и предчувствовал великую смуту в Казани и всеми силами старался оставить ценности своему малолетнему сыну Утямышу от второй жены, царицы Сююмбеки. И решил подстраховаться всякий случай, сообщив о спрятанных сокровищах своему старшему сыну от первой жены Булюк-Гирею, жившему в Бахчисарае при дворе крымского хана Сахиб-Гирея; он доводился Сафа-Гирею родным дядей. Крымский хан Сахиб-Гирей видел в этом послании книги о мудрости некий подвох, потому как она была адресована не ему лично, а Булюк-Гирею. Ни Сахиб-Гирей, ни умиравший на казанском престоле Сафа-Гирей, которого до этого дважды свергали казанцы, не доверяли друг другу. И когда крымскому царю не удалось заполучить от Ивана Грозного перехваченную книгу и, более того, когда казанская знать после смерти хана пригласила Булюк-Гирея занять освободившийся престол, то Сахиб-Гирей начал плести, как паук, сложные сети интриг. В результате — Булюк-Гирей угодил в инкерманскую тюрьму, так и не узнав, где его отец припрятал часть казны Казанского государства. Ведь Сафа-Гирей, как хитрец, хорошо понимал, что часы и дни ханства сочтены. Как раз в это время Грозный со своим внушительным войском сделал первую попытку овладеть городом. Старый хан понимал: за первым походом вскоре последует другой, пока не покорят его ханство. Он хорошо понимал: единоборство с таким могучим соседним государством, как Русь, во много раз превосходящим населением и территорией, — дело дохлое, бесперспективное.

Апанаев не счел нужным что-то еще рассказывать Митьке, давать пояснения. Хотя конечно же события тех времен заслуживают внимания, ибо Казанское государство стояло на развилке истории, решалась судьба целого народа. После смерти Сафа-Гирея борьба вокруг престолонаследия разгорелась с новой силой. О событиях пятьсот сорок девятого года, когда вспыхнула смута, сопровождавшаяся погромами и убийствами, и многие видные казанские татары перешли на службу к московскому царю, летописец писал: «И по смерти цареве восста брань в Казани, в вельможах его крамола и губительство зло: не хотят бо казанцы меньшие больших слушати и покорятися им, коим царство приказано быть берещи: вси бо творяхуся велики, властвовать в Казани хотяху, за сие друг друга убиваше, иные же убежаху из Казани к Москве, на имя царево самодержавцево, служити ему».

В дворцовых интригах потерпел неудачу и родственник царской семьи Абдулла Азимов. И он перешел на службу к Ивану Грозному. Надо сказать, что политика русских царей была в этом вопросе дальновидной. Уже с четырнадцатого века к московским великим князьям начали переходить на службу многие знатные люди из Казанского царства, входившего тогда, вернее насильственно включенного татаро-монгольскими завоевателями в состав Золотой (Большой) Орды. Известно, что население Казанского ханства в то время называлось булгарами, казанцами. Но постепенно, к концу пятнадцатого века, за жителями ханства укоренилось название татары, перешедшее к ним от захвативших власть золотоордынцев. Таким образом, совершился парадоксальный исторический факт, когда к местному народу прилепилось название чужестранных пришельцев. Трудно припомнить в истории человечества подобный факт. Небезынтересно знать, что отец великого князя Руси Василия Темного, Василий Дмитриевич, который в тысяча триста девяносто девятом году разорил булгарские города и буквально смел с лица земли Казань, присвоил себе титул князя Булгарского. Даже в XVII веке казанский митрополит именовался казанским и булгарским, а казанские и симбирские татары называли себя булгарлык.

Конечно, захват власти в Казанском государстве золотоордынскими или крымскими ханами приносил местному населению неисчислимые беды, потому как чужестранцы меньше всего думали о его судьбе, о его положении. К тому же чехарда с правителями Казанского ханства привносила нестабильность в политическую и экономическую жизнь этого государства. Подобно гнилым топлякам, мало чем отличались друг от друга пришлые ханы от своих, доморощенных казанских правителей. Они больше думали о собственном благополучии, нежели о народе. Дабы легче управлять народом, правители и придворная камарилья исподволь сеяли черные семена зависти друг к другу, создавали условия для самоедства, всюду культивировали жажду наживы, насаждали безнравственность. Конечно же такая политика вызывала возмущение народных масс. А многие видные казанцы покидали свое государство и переходили на службу к русским князьям и царям. В свое время навсегда связали свои судьбы с ними (приняв христианство и русские имена) предки выдающихся людей матушки-России: Шереметева, Радищева, Тургенева, Тимирязева и многих других сынов Отечества.

После того как Апанаев кончил рассказывать о загадочной книге мудрости, о коей так пеклись правители Казани и Крыма, Сабадырев высказал предположение:

— Видимо, вся эта тяжба по поводу этой книги заварилась из-за того, что не осталось других письменных источников после смерти хана Сафы-Гирея, которые бы указывали место спрятанных сокровищ.

Апанаев хмыкнул:

— Это и так ясно. По всему видно, что этот хан и его жена царица Сююмбеки прятали сокровища в разных местах и в разное время, с тем чтобы обезопасить себя от случайностей и не потерять разом все свои богатства. Это в известной мере доказывается и планом, который мне достался от Ильгама Азимова. Судя по нему, ценности спрятаны в разных местах.

— Тут сомневаться трудно, — поддержал его Сабадырев, заглядывая в толстую тетрадь, которую Анвар достал из ящика стола и начал перелистывать. «А вдруг в этой тетради достоверная копия с плана спрятанных сокровищ?» Но когда Митька ничего интересного там не узрел, прибавил: — Все координаты, где эти клады зарыты и затоплены, скажем, в Кабане или на Казанке, конечно же в голове не удержать, не запомнить. Потому-то, наверное, царица Сююмбеки тоже делала усилия, чтобы вернуть книгу о мудростях всего мира. Она ведь тоже не могла запомнить все ориентиры, метры и шаги, которые заключают в себе точные координаты местонахождения тайников.

— Это ты правильно говоришь, — как бы между прочим заметил хозяин дома, глядя в тетрадь. — Но одна из твоих задач будет, — запомни это, — поиск этой загадочной книги, точнее говоря, библиотеки Ивана Грозного.

— Ого! — удивился Митька. — Ничего себе, легкая задачка. Насколько мне известно, ее, эту треклятую библиотеку, шукают уже несколько веков, притом целые научные экспедиции. А тут — «одна из задач»?!

— Ты, Митенька, будто на публику говоришь, и восклицаешь. Оставь патетику, она здесь не нужна. Ведь ты еще не дослушал меня, а уже…

Митька торопливо поднял обе руки: дескать, сдаюсь, ты абсолютно прав.

— Тебе нужно будет провернуть конкретное дело. И только-то. Но прежде я тебя просвещу, введу в курс давно минувших событий.

Апанаев начал свой рассказ с того, что едва рассеялся запах ладана над могилой Ивана Грозного, как начали поиски царской библиотеки. По повелению Бориса Годунова глубоко копают землю, бьют шурфы на холмах, но все напрасно. Ничего не сыскали. Царь Алексей Михайлович в дипломатической переписке не раз находил послания иностранных подданных с просьбой допустить заниматься греческими и латинскими рукописями. Но письменных ответов, свидетельствовавших об удовлетворении Грозным их челобитных, не было. До наших дней дошли исторические свидетельства о поисках этой библиотеки и в последующие столетия. В девяносто четвертом году прошлого века в журнале «Археологические известия и заметки» опубликована статья о деле пономаря Конона Осипова. Сей пономарь донес в 1724 году в Канцелярию фискальных дел о существовании подземных тайников в Московском Кремле, где хранятся ценности и книги. И вновь поиски не увенчались успехом.

Позже были публикации в московских газетах. На их страницах задавался резонный вопрос: зачем Грозному потребовалось прятать книжные сокровища? И почему местонахождение библиотеки в Москве прослеживается по летописным источникам только до 1564 года, а потом о ней ни слуху ни духу?

Из старинных документов известно: Иван Грозный в том самом шестьдесят четвертом году вместе с семьей и казной выехал в начале декабря в село Коломенское. Историк Соловьев сообщает: «Непогода и дурные дороги задержали поезд в Коломенском две недели. Как реки стали, он поехал в село Тайнинское и из Тайнинского к Троице, от Троицы в Александровскую слободу». Не исключено, что Грозный вывез с собой и библиотеку. Ибо после возвращения в Москву он уже мог показывать свои книги, позволить пользоваться ими. Но он не только не показывает, но и всячески пугает тех, кто намекает на возможность познакомиться с его библиотекой. По всей вероятности, библиотека Ивана Грозного хранила государственные секреты, разглашения которых боялся царь. А тут еще бежал за границу его ближайший сподвижник, князь Андрей Курбский, который выкладывал противникам Руси все мало-мальски важные секреты. Рассказывал он частенько и о библиотеке Грозного.

Царь Иван IV не хотел показывать иностранцам и упомянутую книгу, отобранную у казанских послов, видимо, он чувствовал скрытый в ней смысл. Но далеконько спрятал царь свою библиотеку и по ряду других, более серьезных причин.

В одной из столичных газет доказывается: Иван Грозный спрятал свою библиотеку потому, что боялся разглашения многих своих секретов, где главное место занимало письменное обоснование, — составленное при нем («Сказание о князьях Владимирских»), в котором излагалась преемственность царского венца великими русскими князьями от византийских императоров. Иван Грозный — первый русский царь. Его предшественники на престате были всего лишь великими русскими князьями. Для приобретения такого нового титула были необходимы юридические документы (во времена Грозного их роль выполняли летописи). Официальными документами, не вызывающими сомнений у иностранных дворов, Грозный не располагал. Вот поэтому-то и было составлено «Сказание».

Так вот, а если в библиотеке имелись источники, прямо противоречащие «Сказанию»? Тогда получалось, что от хрупкого клочка рукописной книги зависела судьба хитрого шага, уже совершенного. Вот поэтому-то Грозный и спрятал свою библиотеку.

— А что, вполне убедительно этот исследователь обосновал главную причину исчезновения царской библиотеки, — сказал Сабадырев, приподнимаясь со стула. — Но это слишком серьезная причина и для того, чтобы вообще уничтожить эту библиотеку. Ведь любой человек хочет и после смерти оставаться в глазах грядущих поколений вполне добропорядочным. А цари, императоры, ханы тоже не хотят потерять свое величие и после смерти. Они не хотят, чтобы на них легла тень обманщика, афериста или авантюриста. Каждому из них все же представляется, что в целом-то он несет народу благо. Ибо каждый человек считает себя, по крайней мере, неплохим человеком, а следовательно, ему представляется, что и дела его окрашены в розовый или голубой цвет. Что касается так называемых ошибок и просчетов правителей, а если точнее говоря — преступлений (которые они любят сваливать на объективные причины), то правители полагает, что они забудутся людьми, как забывается все плохое. Вот потому-то цари и боятся того, что может всплыть что-то непристойное в личных поступках через много лет после их смерти.

Апанаев зевнул, будто подчеркивая, что слова собеседника его мало интересуют.

— Все это так, но библиотека, может быть, все-таки не уничтожена, а очень надежно спрятана. Вот послушай, Митюша, какую гипотезу выдвигает тот же исследователь в московской газете. Он делает неожиданный вывод из того факта, о котором говорил историк Соловьев о том, что царский поезд ждал, пока станут реки. О каких реках идет речь, — пишет исследователь, — если в Троицу можно было свободно проехать, минуя большие водные преграды? А может быть, Грозный ждал, пока замерзнет Москва-река, чтобы по ледяной дороге отправить обоз с библиотекой в одну из своих вотчин — на территорию, по понятиям тех времен, неприкосновенную? К примеру, в подмосковное село Остров, куда было легко добраться по Москве-реке.

Анвар закрыл тетрадь и прихлопнул рукой по клеенчатой обложке.

— А от себя добавлю: в селе Остров находится весьма интересный архитектурный ансамбль Преображенской церкви, воздвигнутый в шестнадцатом веке. Много непонятного и таинственного связано с этим храмом. Это сооружение почему-то перестраивалось трижды. Там велись археологические раскопки и были обнаружены разные подземные тайники. Правда, библиотека там пока что не обнаружена…

В это время Амир-бабай принес чай и хрустальную вазочку с белоснежными кусками колотого сахара. И хозяин квартиры пригласил всех к столу.

Апанаев отпил глоток душистого крепкого чая и сказал:

— Я в этом подмосковном селе был и лицезрел Преображенскую церковь. Внимательно осмотрел и, можно сказать, ощупал храм, как хорошенькую податливую молодушку. И мне показалось: в одном месте храма стена непомерно, точнее, неоправданно толста. Не исключена возможность, что из этой стены — нужно только найти потайной ход — можно попасть в замаскированные тайные подземелья, где, возможно, и хранятся книжные сокровища Ивана Грозного. И еще нужно будет организовать маленькую команду, дабы произвести одну небольшую раскопку в том месте, где я тебе покажу. Управишься за один-два дня. Работы там кот наплакал.

— А когда велишь приступать?..

Апанаев объяснил, что все зависит от того, как пойдут дела с подкопом под банк. Если на след нападет ЧК — сразу и поедешь. Если все пойдет здесь как надо, то двинешь в Подмосковье после экспроприации…

…Лишь к полудню завершился весь этот разговор Апанаева и Сабадырева. Потом они оба пошли в гостиницу «Амур», находившуюся в нижней части города недалеко от озера Кабан. Чуть позади них, будто привязанный, следовал Вагиз, телохранитель Анвара Апанаева. В вестибюле гостиницы «Амур» они пробыли четверть часа, но Рудевич, с которым Апанаев должен был встретиться, не явился. Оттуда они направились к центру города в гостиницу «Гранд-отель». Почти у порога этой трехэтажной гостиницы их негромко окликнул с противоположной стороны улицы Рудевич.

— Граждане, я уже узнавал, там нет свободных мест, — нарочно сказал он. — Надо идти в гостиницу «Совет». Тут рядышком…

«Следил за нами, змей, — подумал Сабадырев, — видимо, проверял: нет ли у нас хвоста. Прожженный тип. Но кто же из них верховодит: Апанаев или этот скользкий и эластичный, как налим, жандармский осведомитель? Похоже, купец больше нуждается в нем, потому-то Рудевич и продиктовал ему условие встречи, которое позволило этому субъекту быть какое-то время в тени, в безопасности. А мы были для клыков ЧК вроде как наживки. Иначе говоря, барометром безопасности».

Рудевич, проходя мимо, шепнул:

— Идем в «Пассаж». Я в сторонке пойду, впереди.

В «Пассаже» их ждал отдельный кабинет с богато сервированным столом, уставленным разнокалиберными бутылками. И вообще вся обстановка подчеркивала, что сей небольшой зал, — со стенами, обтянутыми розовым шелком с золотистыми цветами, с лепным потолком, с которого свисала чешская хрустальная люстра, разбрызгивавшая в затемненной шторами комнате разноцветные капельки света, — предназначен для высоких сановников и их благородных дам.

Сабадырев аж присвистнул от увиденной роскоши. Да, есть во все времена категория людей, которая шикует, жирует, веселится, насколько позволяет здоровье, несмотря ни на какие бедствия народа, ни на какой общегосударственный голод, ни на кровавые фонтаны фронтовой бойни, от которых, как в лютую стужу, мороз бежит по телу и волосы становятся дыбом, словно сосновые иголки. И Митька с любопытством смотрел на этих людей. Внешне люди как люди. На улице пройдешь и внимания не обратишь. А вот в тихих укромных уголках обжираются в три горла, слащаво кривя сытый рот, с которого ручейком струится благовонный жир, и вещают небрежно о своих делах, которые приносят солидные прибытки.

Стол был сервирован на двенадцать персон. Рядом с Сабадыревым оказалась красивая девица в глубоко декольтированном платье. Она то и дело останавливала на Митьке томные с поволокой зеленые глаза, и грудь ее высоко вздымалась, будто подчеркивая неравнодушие этой женщины к соседу. Молодая женщина больше слушала, что говорят другие. А говорил за столом больше всех Рудевич, который как придворный церемониймейстер, без суеты, деловито рассадив гостей по отведенным им местам, вежливо представил каждого из них. Обворожительную Митькину соседку звали Флорой. От нее исходил тонкий аромат французских духов, и это усиливало восприятие ее красоты. Сабадырев подумал: не иначе она из бывших петербургских благородных девиц. Благородных кровей, решил он, тут сомнений нет. Рядом с Флорой образ Тоськи, его жены, потускнел. Вот бы ее привезти в Гуляй-Поле, даже батька Махно рот бы на нее разинул. А Тоська бы от зависти и ревности слюной начала бы брызгать, охаивая ее. И Митька вдруг загорелся этой идеей. Он ощупал карманы: золото при нем, не оставлять же было его старику. Да и неизвестно, вернешься ли еще на Сенной базар. Обстановка-то в городе вон какая.

Сабадырев посмотрел на Апанаева, что сидел по ту сторону стола рядом с пожилым мужчиной с коротко подстриженными «под ежик» волосами. Лишь бы этот змей не отбил Флору у него. А то от него всего можно ожидать. Ведь увел, змей, Дильбару от него в ресторане. «Ну ничего, Анварчик, я потерплю тебя, но ровно столько, сколько понадобится времени для батькиного задания».

Рядом с Рудевичем сидела ресторанная танцовщица, которую Сабадырев сразу же узнал. Они о чем-то перешептывались, изредка, как показалось Митьке, поглядывая на него и Флору. Только после нескольких рюмок Сабадырев рассмотрел как следует всех мужчин и женщин, большинство из которых он раньше не видел. По их заискивающим перед Рудевичем физиономиям он понял, что это его люди, скорее всего, телохранители. Лишь пожилой, коротко стриженный мужчина, которого звали Пафнутием Денисовичем, вел себя независимо, да еще Апанаев.

В это время в кабинет вошел метрдотель узнать, не подать ли горячее. И, как бы между прочим, сообщил, что внизу, на первом этаже в кафе «Москва», можно потанцевать. И он извиняюще пояснил, что в старые добрые времена можно было заказывать музыку, как вино, прямо в отдельный номер. К сожалению, такие времена канули…

Сабадырев с Флорой переглянулись и встали одновременно; им захотелось потанцевать.

— Господа! — громко подал голос Рудевич. — Господа. Прошу вас недолго отсутствовать. Наша застольная программа еще далеко не исчерпана.

У выхода из кабинета Митьку отозвал в сторону Апанаев и шепнул:

— Пиковая дама, Митенька, роковая дама. Не увлекайся особенно. Без штанов можешь остаться.

Сабадырев недоверчиво скривил лицо и, не проронив ни звука, поспешил вслед за Флорой. «Нашел дурака. Захотел, чтоб я сам отказался от нее. Не дождешься! На этот раз эта райская пташка будет моей». Он тут же позабыл слова своего компаньона по поиску ханских сокровищ. Душа его запела всеми золотистыми струнами сладкозвучной арфы.

Они прошли по длинному с поворотами коридору, по которому то и дело проходили молодые люди в штатском, но с выправкой кадровых военных; сновали взад-вперед, похоже, в поисках плотской услады и денег потасканные девицы и молодящиеся пожилые женщины. Молодые люди бесцеремонно-оценивающе, как покупатели на вещь, смотрели на Флору, и Митька, поглощенный наблюдением за всем происходящим вокруг, не замечал интерьерных украшений: изображений масок лиц, витиеватой лепки под вид растений и зеркал. Потом они оказались в вестибюле первого этажа. Тут Сабадырев на радостях, заглядевшись на свою обворожительную спутницу, больно ударился о большой светильник — бронзовую статую женщины, держащую за руку младенца, стоящую на пьедестале, окруженную с четырех сторон раковинами фонтана.

Флора рассмеялась и шутливо-сочувственно потерла ему ушибленное место.

— Если бы бывшая хозяйка этого дома госпожа Александрова-Гейнс знала, что эта статуя помешает Мите пройти, она ни за что бы не воздвигла ее.

Из дверей кафе «Москва» лилась веселая песенка:

Василечки голубые, василечки-васильки, Ах вы, милые цветочки, ах вы, цветики мои. На лужайке мы смеялись, И блестел лукаво взор. А потом, когда расстались, Не забыть их до сих пор.

Когда они вошли в зал, все тот же звонкий молодецкий голос вторил припев:

Василечки голубые, василечки-васильки, Ах вы, милые цветочки, ах вы, цветики мои.

В зале было полно народа и довольно накуренно. Сигаретный дым лениво вытягивался в открытые окна, но зато улица дышала духотой. Увлеченные танцем разновозрастные парочки не замечали никаких неудобств. Вспотевшие, словно смазанные жиром, блестящие лысины, пышные прически светских дам, аккуратные стрижки молодых людей, широкие физиономии с косматыми бородами вольных художников плавали, колыхаясь в душном дымном мареве, будто тыквы на волнах.

«Ишь сколько облысевших меринов, а все с повадками молодых бодливых козлов-кадетов, — недобро подумал Сабадырев, глядя на пожилых мужчин, плотно прижимавших к себе, как грелки, хорошеньких девчонок. — А ведь, похоже, офицерье. Уж очень манеры и осанки похожи у всех. Они здесь как громоотводы, — чекистские молнии могут вызвать на себя. А заодно на всех присутствующих».

Эта мысль вдруг занозой воткнулась в Митькино сознание. И настроение у него испортилось. Частые неудачи в этом городе двух миров уже приучили его думать, чуять ситуацию, как стреляного волка. Немного потанцевав, Сабадырев потянул свою партнершу наверх, в компанию. Она была покладистой и не перечила ему ни в чем, не то что Тоська. Флора лишь приятно улыбалась, показывая свои ровные, ослепительно-белые, как у актрисы, зубы. Ее длинные черные ресницы и красивые зеленые глаза заставляли его трепетать.

«Ангел, сущий ангел», — повторял он про себя. И когда на его вопрос о ее происхождении она ответила, что происходит из старинного татарского княжеского рода Тенишевых, Митька вконец потерял голову: «Княгиня! Так я и думал. Она самая настоящая княгиня. Мать честная, сама судьба ее послала мне. Не чета Тоське. Надо ж, до каких сфер добрался! Княгинь почти уж обнимаю!» Он напросился в провожатые. Флора сначала нехотя было согласилась, но потом изменила свое решение.

— Конечно, здесь не Москва и не Петербург, и мало кто меня знает, но сюда немало бежало дворян из столичных городов. И правила приличия мне не позволяют никаких вольностей. Для меня это свято. — Она немного помолчала, подождав, покуда ее кавалер не принялся умолять провести с ним часочек вечером, и сказала: — Ну хорошо. Четверть часа я вам, видимо, смогу уделить. Составите мне компанию выпить чашку кофе.

— А где мы встретимся?

— Вы, Дмитрий, подойдите к одиннадцати вечера в Шамовскую рощу, это за Шамовской больницей. Стойте в начале аллеи. Вас встретят и проводят ко мне.

— Ваш паж встретит?

Она ничего не ответила, лишь ослепительно-прелестно и вместе с тем по-детски улыбнулась.

«Если есть живые богини на земле, так это княгиня Флора», — подумал Митька, входя в знакомый уютный зал, где компания вовсю пировала за столом.

Потом Апанаев представил Митьке Пафнутия Денисовича. Пожилой, коротко стриженный мужчина протянул руку:

— Казимаков.

Бывший ротмистр казанского губернского жандармского управления без длинных предисловий и проволочки, как рациональный купец, дороживший временем, заявил:

— Рудевич мне сказал, что вас интересуют подземные ходы Казани. Извольте, такие исчерпывающие сведения я могу вам, господа, представить. Но они, как и любые важные сведения, стоят денег. И немалых. Ежели конкретно — десять тысяч золотом.

— Сведения, говорите, исчерпывающие? — осведомился Апанаев.

— Анвар Бадретдинович, обижаете политическую контрразведку Российской империи. В ней, в отличие от самих императоров, особенно от Николая Второго, работали неглупые люди. И уж поверьте, судари, мы интересовались всем. А уж подземными ходами — тем паче. Они ведь могут служить не только местом для отменных тайников, скажем, для размещения подпольных типографий, для сокрытия оружия и прочих вещественных доказательств преступной деятельности. Наконец, подземные ходы могут быть использованы для проникновения в те или иные важные здания, например, в госбанк, дабы слегка потрясти казенный карман. Я уж не говорю о том, что подземелья могут послужить для диверсий. Вот все эти реальные опасения, судари, и заставляли жандармерию всерьез проявлять прыть и настойчивость в исследовании системы подземных ходов в Казани. Так что составленная схема подземелий города — самая что ни на есть исчерпывающая.

Апанаев и Митька молчали. Видя их колебания, Казимаков сказал:

— Она, эта схема, стоит дороже. Мне за нее дают некие здешние подпольные организации в два раза больше. Сам-то я в этих играх сейчас не участвую.

— Почему? — поинтересовался Сабадырев.

— Уж коль не удержали власть, огражденную гигантской стеной штыков, то как же можно ее восстановить при гораздо меньших силах. А? Борьба за возврат потерянной власти — это сейчас отдает сильным запахом дохлятины. Короче, это утопия. Воевать, бороться за обреченное дело — глупо, пустая трата сил. А посему, учитывая, что жизнь коротка и загажена, как детская рубашонка, предпочитаю вкушать истинные непреходящие человеческие ценности: любить, вкусно жрать, блаженствовать, блистать в интересных обществах при набитых червонцами карманах. Ведь все в жизни сводится в конечном счете к этому. Меня в обратном не переубедит и целая свора оголтелых моралистов-оракулов, которые верят в то, что говорят. И исходя из своей жизненной концепции, я зарабатываю эти самые червонцы честным трудом: продаю нуждающимся людям ценные сведения.

— Наводчики, кажись, тоже торгуют ценными сведениями, съехидничал Митька. — Да вот их почему-то по всем уголовным законам всегда причисляют не к лику честных людей, а к грешникам, к тюремным постояльцам.

— Согласен, молодой человек. Согласен с вами, — Казимаков вытащил толстую сигару и закурил. — Но есть одно «но». Это правило действует в цивилизованных обществах. А когда речь идет о быдле, захватившем власть, любые поступки оправданны.

«Самое большое прирожденное умение человека в области блудословия, словесной эквилибристики — это оправдывать свои безнравственные поступки. Здесь люди дошли до такого совершенства, что сами верят своей выдумке, даже если она будет выглядеть неприкрытой ложью», — подумал Сабадырев, тупо глядя на лакированные штиблеты Казимакова.

Бывший жандарм не хотел уступать ни одной копейки от первоначально названной суммы за схему городских подземелий, когда с ним начал торговаться купец Апанаев. Даже его предложение войти в долю предстоящего «дела» на выгодных условиях не поколебало Казимакова. Наконец Апанаев махнул рукой и сказал:

— Хорошо, Пафнутий Денисыч, согласен. Когда вы сможете передать?

— Да хоть сейчас.

— Прекрасно, давайте.

— Деньги, как говорит чернь, на бочку.

— Такие деньги нынче никто с собой не носит, — заметил Апанаев. — Завтра утречком вам доставят по любому адресу, который вы скажете. Слово купца.

— От времени происходит эрозия даже гранита. А уж слова в нынешнее время ветшают не по дням, а по минутам.

— Обижаешь, господин Казимаков. Слово у меня железное. Апанаевы в торговле никого не надували…

— Да нет, вы, Анвар Бадретдинович, неправильно меня поняли. Я вам верю. Но обстоятельства взбесились сейчас, вышли из-под нашего контроля. Они-то нас могут за горло взять в любую секунду. Например, ЧК или уголовный розыск. Да может просто пьяный анархист наганом побаловаться. Сейчас наступили времена кулачного права.

Сабадырев заметно скривил лицо, как только услышал нелестные слова об анархистах, но промолчал: Апанаев незаметно наступил ему на ногу.

— Я с вами, господа, пардон, товарищи, встречусь через пару дней. — Казимаков немного подумал и прибавил: — Встретимся в Державинском саду в восемь вечера. Я вас найду там.

Посидев за столом, Сабадырев снова отправился танцевать с Флорой. Народу в кафе было так много, что им пришлось танцевать у самого входа. Какой-то пьяный матрос то и дело выкрикивал непотребные слова. В дальнем углу подвыпившая компания громко спорила о том, какой должна быть Россия.

Один здоровенный детина со шкиперской бородкой бил кулаком по столу так, что звенели рюмки, бокалы и бутылки:

— Только Учредительное собрание — панацея, как мощное лекарство для больной нашей страны.

— Ерунда, — горячо возражал ему сухощавый пожилой мужчина с запавшими глазами. — Сущая чепуха. России нужен император, но только умный, как Петр Великий. Ибо народ еще у нас не готов к демократии. От рабства только что освободились. Всего-то прошло после реформы пятьдесят семь лет. Потребность гнуть угодливо спины, преклоняться перед идолом и холуйствовать перед иностранцами — вот основная черта российского человека. Плюс низкая общая и политическая культура.

— Эй вы, гады! — вскричал с соседнего столика матрос. — А ну кончайте ахинею нести! Всюду и везде, во всей вселенной, должна царствовать анархия — высшая форма демократии. Все остальное — хре-но-та!

— Да здравствует республика без большевиков! — выкрикнул писклявый старичок из дальнего угла, который сидел в обнимку с ярко накрашенной разбитной молодушкой.

— Боже, царя храни! — взвыл трубным голосом бородач в длинном черном сюртуке и с бабочкой на белой сорочке. — Оркестр, играй «Боже, царя храни». Плачу каждому по золотому червонцу!

— Деньги на бочку! — закричал один из музыкантов, на короткое время прервав свою игру. — Тогда и будем играть.

Сабадырев потянул свою партнершу к выходу:

— Пойдемте отсюда. Сейчас, по-моему, здесь будет большой шумный спектакль.

Перепалка и оскорбления, доносившиеся с разных сторон, все больше накаляли обстановку. И когда они уже выходили из кафе, Сабадырев увидел Илью Грязинюка, который танцевал с какой-то томной шатенкой.

— Вы знаете, я, пожалуй, пойду домой, — сказала Флора. — Вы правы, тут собрался разъяренный люд с полярными политическими взглядами. И чем это все кончится — неясно.

Сабадырев хотел было проводить ее, но она категорически отказалась. Флора театрально махнула холеной маленькой ручкой и грациозно, чуть покачиваясь, поплыла к выходу.

Митька отозвал в сторону Грязинюка и, не мешкая, выложил ему задание по организации обмена квартир и подкопа под госбанк. Потом, договорившись о встрече, они разошлись.

В это время полный низкорослый мужчина, поблескивая плешью, заорал, будто пьяный сапожник в диком угаре:

— Все это ересь, господа товарищи! Ересь! Все ваши слова — блеф. Захотели республику?! А нужна танковая диктатура. Диктатура, чтобы давить всех сволочей. Вон, большевики быстро сообразили, соорудив подобную диктатуру. Скоро и нас с вами они задавят! Военных к власти! Военных!

— Царя вернуть на престол! Царя!!! — исступленно завизжала женщина с аскетическим лицом, будто избавляясь при этом крике от смертной муки.

И когда оркестр, подкупленный золотыми червонцами, заиграл царский гимн, шумливый матрос-анархист запустил в них стулом. На матроса бросились два дюжих молодца и началась потасовка, перекинувшаяся вскоре на все кафе. Женские крики заглушали звон разбитой посуды, глухие удары, скрежет зубов, звуки падающих столов и стульев, тяжелые стоны мужчин, поверженных на пол.

— ЧК! ЧК прибыла, господа! Спасайтесь! — заорал какой-то всклокоченный невзрачный мужичонка, неожиданно появившийся в дверях кафе.

На миг все замерли, все стихло, но тут же разноликая, расхристанная драчливая толпа посетителей, позабыв о своих обидах и нанесенных побоях, будто одной глоткой великана, выдавила из себя тяжелый стон и замельтешила, засуетилась. Но тут же это скопище людей бросилось к дверям. Паника еще сильней исказила их перекошенные от злости лица. В дверях возникла невообразимая давка, над которой царила дикая ругань, проклятия, пронзительный, как полицейский свисток, визг женщин.

Кто-то запустил в окно стулом. Посыпались со звоном стекла. Несколько молодых мужчин бросились к окнам, желая выбраться через них на улицу. Матрос-анархист, как только освободился от напавших на него переодетых офицеров, вытащил из-под бушлата наган и начал не целясь палить в своих обидчиков, которые пытались выскользнуть из кафе через окно. Один из них упал с подоконника на улицу, а другой — двумя выстрелами свалил пьяного стрелка и бросился к двери.

В это время в вестибюле кафе и на улице захлопали выстрелы. Душераздирающие вопли, ругань, топот ног, глухие удары, звон стекла, выстрелы — все слилось в единый, наводящий ужас, гул.

Сабадырев тем временем бежал уже по лестнице наверх, в кабинет, где проходило их пиршество. Но там было пусто: всех будто ветром сдуло. Только богатые яства свидетельствовали о паническом беге гостей. Из коридора послышался дробный топот бегущих, это людская волна, вырвавшаяся из кафе, достигла второго этажа. Совсем рядом оглушительно ухнули выстрелы. Митька выглянул в коридор: толпа мужчин и женщин толкаясь, падая, неслась мимо него.

— Спасите! Спасите меня! — кричала упавшая женщина.

Но все, будто глухие и слепые, бежали мимо. Внизу, в вестибюле, усилились пальба, крики.

«Сейчас и сюда архангелы чека прилетят», — подумал Сабадырев, запирая изнутри дверь. Он бросился к окну, раздвинул плотные шторы. Окно оказалось открытым!

«Не иначе как Апанаев с Казимаковым дали отсюда деру, — мелькнула мысль у Митьки, когда он забирался на подоконник. И тут увидел веревочную лестницу, привязанную к отопительной батарее. — Ох и ловкие, шельмецы. Все предусмотрели. Уползли вовремя, змеи. А дамы, видать, спокойненько ушли через коридор в свои номера, как только началась заваруха внизу».

Он благополучно спустился со второго этажа и до того, как все здание было оцеплено красноармейцами, выскользнул из сетей облавы.

В одиннадцать вечера Митька был в Шамовской роще. Ждать ему не пришлось: к нему тут же подошел скуластый парень с черными, как уголь, бровями, сросшимися на переносице. Незнакомец, вежливо поздоровавшись, тихо произнес:

— Если вы пришли на встречу с Флорой, то она велела мне проводить вас к ней.

Сабадырев кивнул головой и поинтересовался:

— А это далеко?

— Ну что вы, княгиня не любит жить далеко от центра. Это в десяти минутах ходьбы отсюда, если не обходить овраги.

И они молча пошли.

Сгоревший день заполнил окружающие овраги едва проницаемой мглой, хотя на возвышенностях еще держался слабый мягкий свет, исходивший издалека, из-за Волги. А деревья, словно нарисованные на темном полотне, уже тихо, без шелеста листьев начали сливаться с загустевшим сизым воздухом. А поднимавшийся со дна оврагов пар делал видимость совсем слабой. И Митька вскоре потерял ориентировку, они дважды спускались в какие-то глубокие овраги, перелезали через ветхие дощатые заборы и наконец оказались в нужном месте. Они вошли в обычный деревянный дом, который ничем не отличался от соседних. На пороге их встретила сама Флора.

— Ваша светлость, какие будут еще повеления? — кротко спросил паж, сопровождавший поклонника его хозяйки.

— Вы свободны, Абдулла.

Флора мягким жестом руки, улыбнувшись, пригласила гостя к столу, который был уставлен по-княжески: жареные рябчики, копченая колбаса, ноздреватый сыр, сливочное масло, икра и всевозможные фрукты и овощи завораживали взор и придавали еще большую значимость хозяйке.

Но Митьке Сабадыреву не удалось вкусить все эти сказочные яства. Дальнейшие события для него произошли как в дурном тяжелом сне. Он не заметил, как очаровательная Флора подсыпала ему в роскошный бокал с вензелями Екатерины Второй сильнодействующий дурманящий порошок. Через несколько минут после выпитого шампанского гостю стало плохо. Еще не успел Митька потерять сознание, как из-за перегородки вышел амбал с квадратной мордой с узкими сутенерскими усиками и начал нагло, нисколько не смущаясь, опустошать его карманы, набитые золотыми царскими монетами.

«Что ты, змей, делаешь?» — хотел было сказать он, но язык одеревенел и совсем не двигался. Огромным усилием воли Сабадырев поднял свинцовую руку, чтобы отстранить грабителя, но тот нанес ему сокрушающий удар в глаз. И тут для него все померкло. Сей неудачливый кавалер не знал, что попал в воровской притон Суконной Слободы, где верховодила банда Дяди Кости. А пленительная «княгиня» Флора была приманкой этого притона. Он не знал, что жертвой Флоры стал (влюбившись в нее) даже германский агент по кличке Двойник.

Днем, когда солнце высоко поднялось в голубом небе, Сабадырев очнулся на дне оврага неподалеку от деревянного двухэтажного дома, что стоял на улице Меркулова. Какая-то сердобольная бабуля принесла воды и прыснула ему в лицо.

— Уж не в гостях ли у княгини Флоры, касатик, побывал? — участливо спросила она.

— А ты что, знаешь ее?! — встрепенулся Митька в надежде отплатить ей за коварный, жестокий обман.

— Да не-е… — протянула старуха беззубым ртом. — Чай, ты, касатик миленький, не первый. Намедни такого же молодца поколотили и бросили на помойку. Тоже он с ней вроде как гулять начал. Здесь же, почитай, он и валялся.

«Вот змеи, вот гады, дело, видать, поставили на конвейер. Ну погодите ж, я вам верну должок».

Сабадырев пошарил по карманам — но ни монет, ни оружия у него не оказалось. Только в нагрудном кармане обнаружил листок бумаги. На нем чернилами была нарисована комбинация из трех пальцев, а внизу подпись: «Нюхай фик». То был «фирменный экслибрис» банды «Сизые орлы». Он, едва передвигая ноги, пошел на Сенной базар к Апанаеву. Но там уже оказались чекисты, и ему посчастливилось избежать ареста. В голове Митьки роились мысли: как чека напала на след Апанаева? Арестован ли он? Как теперь быть с подкопом под банк и с поисками бумаг Ивана Грозного? Состоится ли завтра в восемь вечера встреча в Державинском саду?

Но эмиссар Махно подумал, что до завтрашнего дня ему не хватит сил дотянуть: так раскалывалась голова и тошнило от жажды.

«Видимо, Апанаева взяли», — решил он и направился в гостиницу «Сибирский тракт», где остановились его помощники. Но ни Грязинюка, ни Тоськи там не было. Он узнал, что они выбыли два дня назад. «Вот гад, Ильюха даже не предупредил меня об этом», — разозлился Сабадырев и подумал, что единственный правильный шаг в создавшейся обстановке — это податься на конспиративную явку: Жуковского, 5, к Митрофану Ярилову. Этой явкой, как было сказано батькой Махно, он мог воспользоваться лишь в крайнем случае. И Митька посчитал, что этот крайний случай настал.

ГЛАВА IX УСПЕХИ И НЕВОСПОЛНИМЫЕ ПОТЕРИ

Не знаю конца я дороги своей —

молчат колдуны и приметы.

Все больше приветов ушедших друзей,

все меньше принявших приветы…

Р. Харис

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

Я коней своих нагайкою стегаю-погоняю.

. . . . . . . . .

. . . . . . . . .

Мы успели — в гости к Богу не бывает опозданий.

Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?

В. Высоцкий.

В тот жаркий июньский день 1918 года, когда на председателя Казанского губчека Гирша Олькеницкого выпала — уже в который раз за лето! — адова нагрузка, когда, казалось, голова вот-вот разорвется, как граната, желанная прохлада не шла, задерживалась где-то на востоке. И когда наконец-то полноликая луна повисла над задремавшим городом, ожидаемого облегчения она не принесла. Казалось, что луна раскалилась за этот знойный день так, что теперь она, как гигантский рефлектор, отражала все свое тепло на уставшую, задыхающуюся от духоты землю. Но в полночь налетел откуда-то из-за озера Кабан шквалистый ветер и быстро нагнал на полуосвещенное черное небо стаю пепельных облаков. И теперь, когда красный лик луны то и дело закрывался ширмой полупрозрачных облаков, казалось, становилось прохладнее, легче. Но буйный ветер, будто желая показать свою независимость ни от кого и ни от чего, начал врываться в открытые окна и сметать с председательского стола важные документы. Олькеницкий собрал с пола бумаги и подошел к окну. Прохладный ветер, казалось, смягчал головную боль, и роящиеся мысли принимали стройную логическую завершенность.

А мучили его сегодня многие вопросы. Когда ему доложили, что Разиля Дардиева ликвидировали анархисты (труп Мусина опознали на Рыбнорядской, а жители одного из домов на Правобулачной слышали, что стрелявшие мужчины называли друг друга кличками Дыра и Мерин), председатель губчека был несколько озадачен. Ведь, по всему, эту акцию нужно было ожидать от главаря банды «Сизые орлы» Кости Балабанова. Именно до него чекисты довели информацию о том, что на след Дардиева они уже напали. А тут вдруг в ликвидации этого лжедокументалиста принял участие со своим неразлучным напарником анархист Мусин, который люто враждовал с Дядей Костей, главарем банды. Неужели этот Дардиев перекрасился в черный анархистский цвет и слишком много стал знать? А зачем такому скользкому типу примыкать к какой-то конкретной политической группировке, когда ему выгоднее оставаться вне определенных организаций: ведь его ремесло нужно всем противникам новой власти и, находясь в положении «вольного художника», он больше заработает. Значит, эти анархисты были исполнителями чьей-то воли, не обязательно человека, который состоит с ними в одной организации. Вполне возможно. И если предположить, что с бандой Дяди Кости связан через некую Флору германский агент Двойник, который пользовался услугами Дардиева, то всего скорее он в первую очередь и решил его убрать. Но неужели Двойник успел их завербовать? — задавал себе вопрос Олькеницкий. — Но ведь это большой риск для разведчика связываться с таким подонком, как Мусин. Да и анархисты не любят кому-то подчиняться. Их, как матерых волков, к этому не приручить. Всего скорее, такой хитрый лис, как Двойник, купил их как предметы одноразового пользования. И разумеется, не сам лично, а через кого-то. Но кто этот передаточный ремень между ним и анархистами? То, что ко всему этому событию приложил руку Двойник, председатель губчека не сомневался. Это подтверждают и события на ипподроме и последующие покушения. Как же наконец выйти на этого проклятого агента? Через оставшегося в живых некоего Митьку Мерина? Хотя он и участвовал, судя по приметам, в перестрелке с угро и ЧК на архиерейских дачах, где свило гнездо офицерское воронье, тем не менее по захваченным документам при разгроме штаба подпольной военной офицерской организации Казани не нашлось каких-либо свидетельств о связи его с этой организацией. Нашлись только доказательства причастности к заговору против властей местных и столичных церковников. Значит, монархистов офицерские организации и анархистов брали под свое крылышко священники, пытаясь объединить их в этой борьбе. И чтобы напасть на след некоего Мерина, надо сначала отыскать отца Варсанофия, ранее ведавшего гостиницей «Цивильское Подворье», — пришел к выводу Олькеницкий. — А потом можно, видимо, отыскать и тот приводной ремень между ним и германским агентом. Но только этим поиском замыкаться нельзя. Надо искать выходы на банду Дяди Кости. Она и так уж слишком много дров наломала, держит в страхе почти весь город. Но парадокс заключался в том, что при широкой своей известности не только в Казанской губернии, но и во всем Средневолжье Коську Балабанова мало кто знал в лицо. А уголовные дела, где можно было взять его фотографию, не сохранились, надо полагать, стараниями самого главаря банды. А те, что знали, либо молчали, либо уничтожены. И председатель губчека вполне допускал, что этот хитрый, прожженный преступник подвизается где-нибудь в учреждении под чужим именем.

Дело усугубилось еще и тем, что отбывший наказание осужденный, через которого ЧК дала дезинформацию об аресте Серадова (что привело к ликвидации Дардиева), неожиданно исчез из-под наблюдения. И реальных выходов на банду «Сизые орлы» теперь не было. А банда с каждым днем все больше наглела: совершала налеты на торговые базы, магазины, квартиры, грабила и убивала граждан. И чем больше осложнялась общая политическая и военная обстановка в Поволжье, тем активнее действовала банда.

А обстановка к середине июня в Поволжье, да и в целом по стране, еще больше осложнилась. Комучевская «народная армия» совместно с частями корпуса белочехов наступала черной волной от Самары к Симбирску, захлестывая кровавым террором занятые уездные города и веси. Объявленное в Казани военное положение зеркалом отражало тревожный момент и наивысшее напряжение всего Волжского края. Советское правительство создало штаб Восточного фронта, который разместился в Казани, в номерах Щетинкина. Командующим был назначен левый эсер Муравьев, который «скомпоновал» свой штаб почти сплошь из царского офицерья, которое все делало, чтобы войска Комуча как можно быстрее оказались в Казани. В штаб, под офицерскую крышу, переползли, подобно подколодным змеям, и затаились те офицеры, которые совсем еще недавно составляли ячейки подпольной офицерской организации Казани, возглавлявшейся арестованным генералом Поповым. Это создавало обманчивую иллюзию полного разгрома офицерского подполья в городе, потому как другая часть ее членов вела себя тихо, открыто не появляясь, словно комары во время ливня. А вот банда Дяди Кости вконец обнаглела, свирепствовала. Но уголовному розыску никак не удавалось подобраться к ней. Засылали туда своего агента, но тот бесследно исчез.

Пока Гирш Олькеницкий стоял у открытого окна и размышлял, белесые облака перекочевали на край небосвода, смиренно уступив свое место, будто чувствуя мрачную, суровую обстановку в этом крае, черным косматым тучам, мощно надвигавшимся со стороны Высокой Горы.

Председатель губчека вызвал Шамиля Измайлова и Аскара Хайретдинова. Немного помолчав, он неожиданно, без тени улыбки спросил их:

— Не знаете, как стать мудрым человеком? Тогда можно было все сложные запутанные дела щелкать, как синички семечки. — Он надел пенсне и уже грустным голосом: — Ну так как, а?

«Шутит или это он всерьез? — подумал Измайлов. — А вообще, если бы задавал вопрос глупец, тогда понятно, хотя как раз дурак-то и не задаст такого вопроса: ведь им всегда, как малым детям, все ясно и просто. И всегда уверены в себе. Но когда задает такой вопрос талантливый человек, значит, во всей губернии все осложнилось до предела». А вслух он сказал:

— Чтобы стать мудрым человеком, видимо, надо по крайней мере иметь два качества: ум и опыт, как житейский, так и профессиональный.

— Твою «крайнюю меру», Шамиль, можно, пожалуй, немного расширить. Хотя мое суждение тоже не аксиома.

Молодые люди с интересом глядели на своего начальника. Ведь для беседы о нравственных понятиях у них было слишком мало времени. Но когда всем сотрудникам ЧК становилось особенно тяжко, невмоготу, Гирш Олькеницкий умел снять чрезмерное нервное напряжение, успевая заложить в души молодых сотрудников прочные нравственные кирпичики, на которых держится порядочность человека. И делал это он ненавязчиво, добрым тоном, как бы высказывая свою точку зрения перед равными коллегами по дискуссии. Впрочем, такая же атмосфера царила и при обсуждении сложных дел: каждый мог безбоязненно высказать свое мнение, и дельные предложения всегда им учитывались.

— На мой взгляд, — продолжил Олькеницкий, — чаша мудрости всегда полнится одновременно из трех родников: ума, доброжелательности и опыта. Не будь хотя бы одного из этих источников — не останется и капли мудрости. Если, скажем, нет у человека доброты, то ум и опыт чаще всего порождают злого гения. А сам по себе ум без опыта, не говоря уже о доброте, мало что значит и выглядит так же голо и непривлекательно, как дерево без листьев. Ну, а о мудрости без ума и говорить смешно.

— Это уж точно, — отозвался Хайретдинов. — А мне почему-то всегда казалось, что мудрость держится на двух китах, которые назвал Шамиль. Теперь вижу, что ошибался.

— Ну ладно, друзья, взглянем-ка теперь с вами на наши текущие нерешенные задачки. Тем более некоторые из них покрылись от давности плесенью. Я имею в виду историю с анонимкой с поддельной подписью Сабантуева.

— А разве она еще не исчерпана? — Измайлов с некоторым удивлением взглянул на своего начальника.

Председатель губчека отрицательно покачал головой.

— Действительно, основные персонажи, точнее просматриваемые лица, стоявшие за этим письмом, вроде как предстали пред богом. А главная, незримая фигура осталась невредимой.

— Вы имеете в виду, Гирш Шмулевич, кайзеровского агента? — осведомился Шамиль, виновато глядя себе под ноги. Юноша тотчас вспомнил, как глупо упустил Двойника, который уже был у него в руках.

Олькеницкий кивнул головой и заметил:

— Разиль Дардиев был всего лишь исполнителем…

— Но все-таки вы здорово придумали комбинацию по его устранению, — восхищенно произнес Аскар Хайретдинов своим звонким полудетским голосом. — И как быстро распространились сведения. Надо ж!

Хозяин кабинета мягко улыбнулся и тихо проронил:

— Дурная молва о человеке всегда быстрее распространяется, чем хорошая. Дело в том, что добрые слова о чьих-то прекрасных делах говорят только хорошие люди, — подлые, равнодушные, эгоисты и завистники предпочитают об этом молчать, а о недобрых, злых делах говорят все.

«Умен, — подумал Измайлов, — ничего не скажешь. А ведь кажется, говорит об обыденных, всем известных вещах, которые лежат на поверхности, а открывает их тебе заново».

— Но это естественное распространение сведений, так сказать, общий принцип движения информации в коллективе, в обществе, и скорость ее, пожалуй, не больше скорости расходящихся на воде кругов. — Олькеницкий достал листок чистой бумаги и ручку, но писать не стал. — Другое дело, когда в распространении сведений очень заинтересованы: тогда они разносятся как тополиные пушинки на буйном ветру, а то и быстрее. И наша дезинформация, слава богу, не застоялась.

Хозяин кабинета поправил пенсне и быстро что-то записал на бумаге.

— Вот, мои друзья, нам надо в срочном порядке выяснить пару вопросов по той самой злосчастной анонимке. Первое: кто подслушал разговор Саньки-анархиста с Сабантуевым? Второе: где подслушали разговор? Кто нацарапал эту писулю, мы с вами знаем — это покойный Дардиев. Но мы не знаем, кто ему продиктовал ее. Мы можем только догадываться об этом.

— В письме указано, что разговор якобы шел в ресторане «Казанское подворье», — напомнил текст присутствующим Измайлов. — Видимо, разговор состоялся не там. Написали, чтоб нас с толку сбить…

— В этом нет сомнений, — подчеркнул председатель губчека. — И всего скорее разговор шел в номерах «Франция».

— Я тоже так думаю, — отозвался Шамиль.

— Почему? Интуиция, что ли? — поинтересовался Олькеницкий.

— Мне кажется, не случайно тогда в гостинице так быстро появились бандиты. Кто-то их предупредил тогда о нашем появлении…

— Вот и я так думаю, — заметил председатель губчека, — тот, кто предупредил, тот, надо полагать, и причастен к подслушиванию. Это-то как раз и надо проверить. И всего скорее это кто-то из работников гостиницы. Ведь Сабантуев-то работал именно в этом заведении. Видите, сколько совпадений!

Олькеницкий передал своим сотрудникам письменные заметки и заключил:

— Ну, ребятки, советами я уж не буду вам докучать. — Он улыбнулся и немного помолчал. — Но не потому, что боюсь не получить за это признательность от вас. Ведь за ценный совет, как за большую услугу, искренне признательна лишь одна категория людей, непременно соединяющая в себе два качества — ум и благодарную натуру. Ибо советы, как правило, могут претворить в жизнь только трезвомыслящие люди. Но оценить совет по достоинству, как ценную услугу, и, соответственно, выразить искреннюю признательность может, однако, лишь человек с благодарной натурой, которых, к сожалению, гораздо меньше, чем просто умных людей.

Молодые чекисты заулыбались.

— Признательность, я не сомневаюсь, получил бы от вас за свой совет, — продолжал председатель губчека. — Но не докучаю советом потому, что могу брякнуть не то, что нужно. Теперь любые слова излишни — дальше идет стена неизвестности, которую надо пробивать ломом практических дел.

Олькеницкий встал из-за стола и сказал:

— А сейчас, ребята, идите и поспите хоть пару часиков.

Но спать им в ту ночь не пришлось. Едва молодые чекисты вышли из кабинета своего начальника, как он их вызвал снова. Извинившись перед ними, Олькеницкий смущенным голосом произнес:

— Я понимаю, что вы не спали уже почти двое суток, но дело неотложное, а послать некого. Сейчас позвонили из татаро-башкирского батальона, который расположен в бывшем доме купца Апанаева. В подвал их дома проникли под видом водопроводчиков два бандита и откопали там какие-то ценности, с которыми одному из них удалось скрыться. Другой — убит. Дом и прилегающие улицы были оцеплены. На Евангелистовской улице, неподалеку от гостиницы «Булгар», красноармейцами из оцепления была задержана пролетка, но один из трех типов, сидевших там, заявил, что он из ЧК, и предъявил мандат. Один красноармеец признал в нем купеческого сынка Анвара Апанаева. Вот такие дела. Ваша задача — осмотрите, изучите все там как следует, особенно маршрут их бегства. Это одно. Второе, проверьте, не оставили ли они в подвале какую-нибудь бяку в виде взрывного устройства.

Всю ночь молодые чекисты вели поиски этих преступников. За забором купеческого двора обнаружили несколько десятков золотых десятирублевок царской чеканки. Осмотр подвала и одежды убитого бандита ничего не дал.

Потом Измайлов со своим товарищем, когда первые бледные солнечные лучи побежали по крышам домов и макушкам деревьев и дворники начали вяло, не спеша шаркать метлами по мостовой, пошли по Тукаевской улице к Сенному базару: именно по этой улице, как пояснили красноармейцы из оцепления, унеслась от них апанаевская пролетка. Опрос дворников дал некоторые обнадеживающие результаты: один из них видел, как около полуночи у ближайшего к мечети двухэтажного дома остановилась серая в яблоках лошадь и с нее сошел старичок в тюбетейке и торопливо нырнул в подъезд этого дома.

Повторный опрос красноармейцев из оцепления подтвердил предположения чекистов: апанаевская лошадь была той же масти! А дворник позже заявил, что он может опознать того старика, если увидит его еще раз. Через день дворник, наблюдавший вместе с чекистами за подъездом двухэтажного кирпичного дома, уверенно указал пальцем на сгорбившегося седого старичка в зеленой тюбетейке:

— Это он. Он сошел с тарантаса вчера в полночь.

Чекисты узнали, что старика зовут Амир-бабай. Амир Мансуров. Красноармейцы, задержавшие пролетку, тоже признали в Амир-бабае того самого извозчика, что правил лошадью. Старика Мансурова допросили, но тот, словно глухонемой, молчал. И дальше поиск преступников зашел в тупик.

Солнце уже достигло зенита и начало сильно парить, когда Шамиль и Аскар Хайретдинов наконец-то оказались на Воскресенской в номерах «Франция».

«Где могли в гостинице подслушать конфиденциальный разговор Сабантуева с Санькой-анархистом? — задал себе вопрос Измайлов, окидывая взором фойе и первый этаж. — Иначе говоря, где им лучше было вести подобные разговоры? В фойе? Нет. В коридорах? Конечно же нет. В своем кабинете на втором этаже? Разумеется!»

И молодые чекисты попросили администратора гостиницы осмотреть служебные помещения второго этажа.

Мужчина почтенного возраста молча открыл им дверь комнаты, где в свое время сидел делопроизводитель Сабантуев. Чекисты тщательно осмотрели ее, потом провели нечто вроде эксперимента: Измайлов с администратором тихо переговаривались в комнате, а Хайретдинов старался подслушать их разговор из коридора при закрытой двери.

Когда Хайретдинов вошел снова в комнату, Шамиль молча вопросительно кивнул головой: дескать, как, слышно? Тот отрицательно покачал головой.

«Если не слышно из-за дощатой двери, то через стену тем более не услышишь», — грустно отметил про себя Измайлов и начал простукивать стену, разделяющую служебное помещение с соседним номером. Нет ли в стене замаскированного отверстия? Не обнаружив ничего подозрительного, они пошли в соседний номер. Там в это время проживал какой-то инспектор, приехавший в командировку из Москвы, который уединился в это время у себя с какой-то девицей. Лишь после настойчивого стука в дверь из номера послышался недовольный густой бас:

— Кто? По какому праву ломитесь?

Командированный открыл нехотя, когда услышал, что его беспокоят из ЧК.

Измайлов проверил у того документы и, извинившись за беспокойство, даже не взглянув на полуголую молодую женщину с блестящими блудливыми глазами, которая сидела на койке в непринужденной позе, приступил к монотонному занятию: простукиванию ключом стены. Потом он попросил встать с места девицу и отодвинул кровать. Тут Шамиль заметил в стене неровность. Он нагнулся и потрогал рукой. Штукатурка отвалилась, и теперь был отчетливо виден размером с детскую ладонь квадрат деревянного бруска. Брусок легко вынимался из стены. И снова чекисты повторили проверку слышимости в комнате Сабантуева. Оказалось, в жилом номере, если приложить ухо к отверстию в стене, можно было подслушивать даже шепот. Чекистам стало ясно: анонимка за подписью Сабантуева родилась на подслушанном разговоре в гостинице «Франция». Но как узнать, кто в этом номере проживал в конце апреля? Поди теперь найди их! Тем более, как оказалось, не велось никакого журнала, регистрирующего имена лиц, проживающих в гостинице. А финансовые документы отражали лишь количество проживавших и полученные денежные суммы.

У Измайлова от досады и переживания неприятно застучало в висках. Когда он уже выходил из чиновничьего номера, ему бросилась в глаза свежесть побелки стен и потолка.

— Здесь что, селят только солидных начальников, которые приезжают со строгими проверками? — поинтересовался Измайлов у администратора.

— Совершенно так, молодой человек, — закивал, как игрушка, администратор. — Только этот номер и отремонтирован.

— Когда он ремонтировался?

— Да, кажись, два месяца назад…

— Вот как?! — обрадовался чекист. — А кто мне скажет об этом поточнее?

— Да это нетрудно, — ответил тот. — Есть же лицевой счет на каждый номер гостиницы. А там проставляется дата вселения жильцов.

Чекисты установили: данный номер начали сдавать по завершению ремонта после майского праздника.

Если в номере никто не проживал, то туда заходили только ремонтники либо свои гостиничные работники, сделали вывод чекисты. Значит, надо искать того, кто связан с главным действующим лицом во всей этой истории, именно среди этого ограниченного круга лиц. Ну что ж, это уже дает какой-то шанс на успех, обрадовался Измайлов. Потом он немного подумал и снова постучался в номер к грозному инспектору из столицы. И снова командированный чертыхался.

Молодой чекист внимательно осмотрел отверстие, куда вставлялся брусок, и сразу же исключил из круга лиц, подлежащих проверке, — ремонтников. Было видно: отверстие в стене проделали давным-давно, всего скорее, еще при строительстве здания. И им практически могли воспользоваться работники гостиницы. С них чекисты и начали проверку.

Штат гостиницы состоял всего лишь из пяти человек вместе с директором. Трое из них отпали сразу же: они были приняты на работу в мае, то есть после того, как родилась на свет упомянутая анонимка. Внимание чекистов привлек истопник-уборщик Гусман Хайрулов, который давно работал в этой гостинице и имел судимость за дебош в ресторане «Амур». Но Хайрулова на работе не оказалось: заболел. По ехали к нему домой на Петропавловскую. Хозяйка коммунальной Квартиры, которая сдавала угол Хайрулову, пояснила, что ее постоялец поехал к родственникам в деревню Ключищи. Шамиль и Хайретдинов отправились туда. Им повезло: попалась попутная повозка. Правда, в Ключищи они прибыли к вечеру, когда уставшее солнце уже цеплялось, казалось, из последних сил за редкие остроконечные ели, что торчали на горизонте, дабы продлить хоть на одну минуту догоравший знойный день.

Чекисты без труда отыскали родственников Хайрулова. Брат разыскиваемого сказал, что Гусман со своим товарищем недавно куда-то ушел. А потом добавил: «Вообще-то он собирался вечером податься на пароходе в Казань».

Искатели поспешили на пристань. Народу там было немного: две старухи с корзинами, сгорбленный дед с длинной белой бородой, колыхающейся, как тряпка, на ветру, да две девчонки в цветастых косынках. Хайрулова здесь не оказалось. Чекисты узнали, что через полчаса должен быть пароход.

— Что будем делать? — спросил Хайретдинов своего товарища. — Может, вернемся да осмотрим хозяйство его брата? Может, где прячется…

Измайлов отрицательно покачал головой:

— Подождем пароход.

Только сейчас Шамиль обратил внимание на одну из девчонок, показавшуюся ему знакомой. Так оно и есть. Это ж была Сания! Сания Сайфутдинова, брата которой он спас на озере Кабан, где Ахнафа пытались утопить бандиты.

— Это вы!.. — вспыхнуло румянцем лицо девушки. — Я… мы… тогда не успели поблагодарить вас…

Шамиль махнул рукой и заулыбался.

Сания зарделась и потупила взор.

Они молчали, каждый думая о чем-то своем. Потом Шамиль тихо спросил:

— Какими судьбами здесь, Сания?..

— К бабушке приезжала…

— А вы?..

— А мы приезжали к брату.

Девушка удивленно вскинула брови, но Шамиль опередил ее вопрос:

— К брату одного… одного темного субъекта, с которым надо побеседовать.

— A-а. Значит, по службе…

Юноша утвердительно кивнул головой и осведомился:

— А вы что же, в Казань поедете или провожаете?

— Мы собрались домой… Кстати, познакомьтесь, это моя подруга. — Сания вполоборота повернулась к курносой симпатичной девушке и добавила: — Розалия. Моя подруга детства…

— Очень приятно, — кивнул головой Шамиль и тут же слегка потянул своего товарища за рукав. — А вот этого паренька зовут Аскар. Прошу любить и жаловать. Кажется, так принято говорить, когда представляют приличных людей.

Они так все быстро и весело разговорились, будто только и ждали весь день этой встречи. Розалия украдкой посматривала на Аскара и сдержанно улыбалась. В этих взглядах и улыбках был заключен немой вопрос: кто ты такой? Откуда ты?

А Аскар уставился на Розалию так, будто искал в чертах ее милого лица ответ на свой самый важный вопрос жизни. Она смутилась и отвернулась. Но тут же, поборов смущение, живо поинтересовалась:

— А вы, ребята, здесь раньше были?

— Впервые тут… — выдавил из себя Аскар, боясь, что его уличат в неведении здешних красот.

— А вы хоть в парке-то побывали? — Розалия украдкой глянула на Аскара и тут же, словно испугавшись его карих глаз, низко склонила голову.

— К сожалению, не были… — пробормотал Аскар. — А что это за парк?

— Парк со знаменитой старинной липовой аллеей, по которой, как утверждают местные старожилы, гуляли знаменитые казанцы: мыслитель Каюм Насыри и певец Федор Шаляпин. Эта аллея, говорят, посажена по указанию французского маркиза, служившего при дворе императора Павла I. Этот непредсказуемый в поступках царь наделил иностранного вельможу землями в этом уезде…

— Тогда стоит взглянуть на эту аллею, мы хоть сейчас, — выразил готовность Аскар.

— К сожалению, уже не успеть. — Розалия махнула рукой в сторону появившегося парохода, за кормой которого стелился над самой водой густой черный дым.

— А он что, причалит сюда? — кивнул головой Аскар в сторону реки.

— Да.

Шамиль молча, с легкой грустью смотрел на расходящиеся от парохода волны, на больших белых чаек, круживших вокруг судна, и думал: «До чего ж жизнь богата на случайные встречи и странные, порой неожиданные, пересечения людских судеб». Он конечно же обрадовался встрече с Санией. Шамиль вспоминал ее и даже хотел зайти к ней, но сумасшедшая занятость на службе помешала этому. А встретившись с ней сейчас, юноша так и не смог освободиться от нервного напряжения, вызванного поиском Гусмана Хайрулова. Пока с ней говорил, он то и дело оглядывался по сторонам, задерживая взгляд на тропинке, что карабкалась на крутизну берега. И каждый раз мысль на своих незримых крыльях приносила беспокойство: «А вдруг этот тип узнал, что мы его ищем, и скрылся».

Пароход «Бирюза», сверкая белизной двух палуб в оранжевых лучах заходящего солнца, с шумом водопада подходил к пристани. Этот шум создавало огромное гребное колесо, расположенное в корме парохода. Длинные широкие плицы колеса достигали по высоте второй палубы, и падавшая с них сплошным потоком вода заглушала шум работы парового двигателя. То был один из немногих пароходов редкой конструкции, плававших по Волге. Подобных судов Измайлов еще не видел и, невольно заглядевшись на него, не заметил, как двое мужчин с собачьей прытью сбежали с высокого берега и притаились за углом пристани.

Тем временем пароход, подгоняя белую вспенившуюся воду к черному просмоленному корпусу дебаркадера, бросил швартовые концы. Маленький худой старичок ловко поймал канат и надел петлю на шейку массивного железного гриба и застопорил ход судна. Пристань вздрогнула и заскрипела, затрещала буферными бревнами. С грохотом бросили деревянный трап, и вскоре на пристань сошла примечательная парочка: толстый моложавый священник в черной рясе — поп местной ключищенской церкви и яркая, хорошо одетая особа в широкополой белой шляпе с вуалью на розовощеком лице. Пропустив их, ожидавшие на пристани поспешили на судно, звучно топая по дощатому трапу.

— Вы, девчата, идите на пароход, а мы вас догоним, — извиняющимся тоном произнес Измайлов. — Скоро при… — Шамиль осекся, увидев двух мужчин, невесть откуда взявшихся. — Минуточку…

Измайлов поспешил к трапу. За ним последовал и его товарищ.

— Извините, граждане, можно вас на пару слов? — обратился чекист к мужчинам.

— Нас, что ли? — несколько удивленно спросил один из них, ступив на трап.

— Да-да.

— Чего нужно? — грубовато поинтересовался высокий лысый мужчина, небрежно глянув на юношу.

В одном из незнакомцев, что был с пышной шевелюрой, Измайлов признал, судя по приметам, Хайрулова Гусмана. Молодой чекист видя, что те не собираются откликнуться на его просьбу, схватил Хайрулова за локоть.

— Гусман-абый, я очень прошу задержаться буквально на десяток секунд.

Мужчина резко, будто испуганно, остановился и нервно зыркнул по сторонам.

— Откуда ты, малый, знаешь меня? — прохрипел Хайрулов.

— Я вам все объясню. Отойдемте в сторонку, а то на пароходе как-то неудобно.

Остановился и лысый, который, сощурив белесые ресницы, недоверчиво оглядывал чекистов с головы до ног. Хайрулов сошел с трапа и тихо бросил:

— Говори тута. А то пароход уйдет.

И как в подтверждение его слов — ударил колокол и начали убирать трап. Измайлов чуть помедлил и негромко сказал:

— Мы из ЧК. Хотели бы поговорить с вами…

Лицо Хайрулова будто закаменело, и он машинально потрогал рукой подбородок.

— Покажь документ, — процедил сквозь зубы лысый с иностранным акцентом.

Шамиль достал из кармана мандат чекиста и хотел было предъявить его Хайрулову, но, заметив, что лысый выхватил из-за пояса наган, отпрянул в сторону. Стоявший рядом с ним Аскар ударил лысого по руке и выбил оружие. Однако бандит оказался ловким: он тотчас обрушил на Аскара пару тяжелых ударов, и чекист упал. Лысый наклонился было, чтобы поднять оружие, но Измайлов упредил того: резко достал носком ботинка по лицу. Бандит, лязгнув зубами, ткнулся головой в пожарный ящик.

Шамиль сунул мандат в карман и схватился за револьвер. Но в это время Хайрулов размахнулся для удара. Чекист попытался увернуться от этого выпада, но не успел: сжатые в кулак пальцы бандита достали его подбородок и, скользнув, уперлись в горло. И прежде чем из его глаз хлынули слезы и обручем сдавило горло и легкие, чекист перехватил руку своего противника, потянул ее на себя, а затем, резко наклоняясь, с поворотом туловища поймал того на болевой прием: завернул руку за спину.

Хайрулов вскрикнул от боли и начал оседать на землю. Но и сам чекист от нехватки воздуха и боли в горле сделался ватным. Перед глазами все расплывалось, это ручьем бежали слезы. Он держал своего противника из последних сил, надеясь, что этот приступ от полученного удара скоро пройдет.

Тем временем почти одновременно пришли в себя Аскар Хайретдинов и лысый бандит. Обменявшись тяжелыми ударами, они покатились в схватке по земле.

— Эй, разнимите их! — начали кричать с верхней палубы парохода. — Разнимите! А то заклюют эти петухи друг друга насмерть.

Проворный старичок, видавший на своем веку всякое, как будто ничего особенного не происходило, спокойно отдал швартовые канаты после третьего колокола и пошел к средине дебаркадера.

Женщины взирали с парохода на эту схватку с испугом на лице, с тягостным напряжением. А какой-то толстомордый подвыпивший мужчина в темном сюртуке и белом картузе глядел на потасовку и на потеху публике выкрикивал, шепелявя беззубым ртом:

— А ну, плешивый, хватани его, молокососа, покрепче за это самое место, чтоб девки его не любили! Чтоб не размножался, как таракан.

Мужчина при этом энергично жестикулировал и хохотал:

— А ты, зеленый червяк, чего гляделками лупишь?! За жабры его, за харю его кусай! За лысину зубами, говорю, хватай!

Бандит, пытавшийся одолеть Хайретдинова, успел схватить с пола свой наган и норовил подстрелить чекиста. Но Аскар перехватил его руку и не давал тому прицельно выстрелить. И его противник, пытаясь всеми способами склонить чашу весов на себя, начал пулять из нагана наугад. И надо ж было такому случиться, что первой же пулей сбило картуз с мужика, куражившегося на весь пароход. Вот уж поистине — злого насмешника и черного завистника рок судьбы часто норовит поставить рядом с их жертвами. Полученная при этом легкая рана этому мужику показалась со страха смертельной, и он, вмиг протрезвев, как бешеный заорал:

— Помогите! Убили меня!!! Убили, мерзавцы!

С обеих палуб зевак сдуло, словно ураганным ветром. Пароход тяжело зашлепал колесом и начал медленно отходить от пристани.

Измайлов постепенно приходил в себя, силы почти вернулись, и глаза перестали слезиться. И тут он заметил, что здоровенный лысый бандит подмял его товарища и вот-вот может случиться непоправимое. Шамиль бросился на помощь Хайретдинову. Ему удалось выбить револьвер из рук бандита и опрокинуть того наземь. Но в это время удар в шею сбил чекиста с ног. Это подоспел на подмогу своему дружку Хайрулов, который до этого притворился потерявшим сознание, тем самым усыпив бдительность Измайлова.

Пароход, словно перенапрягся от работы, пыхнул паром и окутал белым облаком пристань. На несколько секунд все потеряли друг друга из виду. Измайлов скорее почувствовал, чем увидел, что бандиты, словно сговорившись, один за другим прыгнули на отходящий пароход.

«А ведь уйдут, негодяи. Точно уйдут», — мелькнула мрачная мысль у него.

Он встал и, превозмогая боль в голове, бросился к распластавшемуся на земле Хайретдинову. Но тот медленно начал подниматься сам.

— Аскар, как ты? — выдохнул Измайлов. — Цел? — И не дожидаясь его ответа, бросил: — Они на пароходе! И нам нужно туда. Слышишь, туда. На пароход!

Но видя состояние своего товарища, Шамиль понял, что ему уже не под силу прыгнуть на пару метров: именно такое расстояние было уже между пристанью и судном.

— Возьми лошадь и — в Казань! — крикнул Измайлов и, разбежавшись, прыгнул через проем с темной, зловеще поблескивавшей водой.

От пристани до парохода было уже далековато, и чекисту не удалось допрыгнуть до края нижней палубы. Ноги его лишь скользнули по ее металлической окантовке, и, падая, Шамиль сумел ухватиться обеими руками за оградительную сетку. Пальцы рук больно заломило, и сильно заныло в коленках, которыми ударился о борт «Бирюзы». Совсем рядом хлопали о воду плицы огромного гребного колеса. Чекист невольно скосил взгляд на бурлящую под колесом воду, и ему стало не по себе: не уцепись он за сетку, быть бы ему измолоченным насмерть этим мощным колесом. Реакция самосохранения, влив в его мускулы силу, заставила подтянуться на руках, чтобы зацепиться, точнее, ступить одной ногой на выступ палубы. Но не успел он это сделать, как сердце его замерло от страха: с двух сторон к нему приближались вооруженные бандиты. Ближе всего к нему оказался Хайрулов, который уже нацелил револьвер, чтобы выстрелить. Но лысый мордоворот гнусаво проронил, вытаскивая из ножен кинжал:

— Побереги, Гусман, патроны, они еще нам пригодятся для ЧК. Да и шуметь нам ни к чему. Я его лучше чуток кольну и он сам добровольно нырнет под это костоломное колесико. Рыбы-то тоже, чай, хотят кушать. Надо ж ему иметь совесть…

Оба бандита были настолько уверены, что чекист в безвыходном положении, что, казалось, они хотели своими медлительными действиями продлить удовольствие от предстоящей кровавой расправы. Заметив на лице чекиста растерянность и отчаяние, лысый снова загнусавил, будто нос его прихвачен бельевым зажимом:

— Ну что ты, молоденький-зелененький, испужался так шибко, а? Неужто не хочешь в рай? Это ты зря. Тебе бы, конечно, оно еще соску сосать да игрушками баловаться, а ты, молоденький-зелененький, туда же… за наган хватаешься…

Измайлов совсем было позабыл, что у него под пиджаком за ремнем наган торчит рукояткой кверху. Но как его пустить в ход, ежели обе руки заняты? Как?! «Может, попытаться…» — мысль в голове работала лихорадочно, но в этот момент Шамилю пришлось уклониться от удара бандита, который, перегнувшись через заградительный барьер, пытался чиркнуть кинжалом по голове.

— Ишь, прыткий, как козел, — недовольно прорычал Хайрулов. — А ты пальчики ему укороти, чтоб не мучился, не держался за сетку.

— Это очень гуманно, — хихикнул лысый, присаживаясь на корточки.

Но каждый раз, когда бандит пытался полоснуть по пальцам острым, как бритва, кинжалом, чекист отдергивал руку и хватался за сетку в другом месте.

Лысый верзила вдруг вскочил и начал пинать носком ботинка по сетке, пытаясь попасть по пальцам. Измайлов, делая быстрые перехваты, незаметно для себя оказался еще ближе к корме, перед вращающимся, как у адской мельницы, колесом. Водная пыль кропила лицо, оседала на шее и на натуженных руках. Веяло влажной прохладой. «Они что, гады, задумали поиздеваться надо мной? Чтоб я совсем обессилел и рухнул в кипящую под колесом пучину. Ну нет! Не дождетесь!»

Ярость придала Шамилю силы, и когда лысый в очередной раз пытался пнуть ему по пальцам, он, напрягаясь изо всех сил, завис на секунду на одной руке, а другой молниеносно выхватил наган и дважды выстрелил в лысого. Чувствуя, что пальцы начали разжиматься, чекист, сунул оружие в карман и схватился освободившейся рукой за спасительную сетку, подтянулся и забрался на край палубы.

После выстрелов Измайлова лысый бандит, перевалив через заграждение, рухнул в воду под гребное колесо. Другой бандит после короткого замешательства кинулся на чекиста, чтобы столкнуть его в воду. Но Шамиль рванулся в сторону и уклонился от удара. Однако от второго тяжелого удара он не успел увернуться, но это произошло, когда уже юноша перемахнул через заграждение на палубу. И Шамиль упал на пол. Бандит поднял с пола кинжал и бросился на Измайлова. Но сильный удар ногами, которым неожиданно встретил его Шамиль, отбросил нападавшего к корме. Хайрулов, поняв, что ему не удастся одолеть чекиста без шума, врукопашную, полез в карман за оружием. Но Измайлов оказался проворнее и опередил того.

— Руки вверх! — Чекист взял бандита на мушку.

Хайрулов резко прыгнул в сторону и выстрелил; он промахнулся, но успел юркнуть в дверь, ведущую в коридор, где располагались служебные каюты.

Измайлов последовал за ним. В коридоре, сверкающем полировкой стен и дверей, было много пассажиров, сидевших на мешках и огромных узлах. Но многолюдность не помешала бандиту открыть пальбу прямо в коридоре. Все обитатели коридора, как по команде, легли на пол, на свои ноши. Испуганный визг, крики, стоны заполнили это узкое квадратное пространство.

— Сдавайся, Хайрулов! — крикнул чекист, выглядывая из-за мешков. — Все равно тебе не уйти. В Казани на пристани тебя уже поджидает ЧК.

Бандит, казалось испугавшись, снова выстрелил и побежал, низко пригнувшись, вдоль коридора, открыл дверь в машинное отделение и исчез из виду.

Измайлов осторожно, с оружием на изготовку подошел к машинному отделению: дверь оказалась распахнутой. Он переступил порог, и в это время Хайрулов с огромной силой толкнул дверь. От удара тяжелой металлической дверью Шамиль оказался на полу, у самого его края, где внизу громыхали, шипя паром, огромные, зеркально-блестящие стальные шатуны и вал. Он невольно отпрянул от гибельной кромки, дышащей смертью.

Не давая опомниться юноше, на него кинулся Хайрулов. Борьба пошла с переменным успехом. Ожесточенные противники наносили друг другу чувствительные удары, вставали, падали. Снова вставали. Каждый раз, когда Измайлов падал, ему казалось, что у него больше нет никаких сил, чтоб встать. Чтобы продолжать это жестокое противоборство, которое напоминало по накалу схватку двух римских гладиаторов, один из которых должен был умереть. В конце концов Шамилю удалось провести прием, и бандит, как куль, рухнул вниз. Он успел издать лишь короткий предсмертный вопль.

Юношу оставили силы, и он, опустившись на железный подрагивающий пол, привалился к стене. Сознание туманилось от вязкой апатии и бессилия. Какое-то время он безразлично взирал на то, как пароходные механики пронесли мимо него труп Хайрулова. Потом, невесть откуда взявшиеся девчонки, Сания и Розалия, начали хлопотать вокруг него: прикладывали к голове примочки, поили водой, говорили что-то ласковое. И когда Шамиль наконец заметил слезы Сании, непрерывно бегущие по ее бледному лицу, он тихо проронил:

— …Не надо, Саниюша… Не надо, милая… Все нормально…

— А я думала, что это вы, Шамиль-абый, туда упали… — всхлипывала она. — Я бы, наверно, умерла… — Хрупкие полудетские плечи ее вздрагивали. — Как же так можно… Как же так не жалеть себя…

Юноша устало улыбнулся и прошептал:

— …Для кого же себя жалеть?.. — Шамиль хотел было еще добавить, что, дескать, такая уж у него работа и кому-то ее надо выполнять.

Но Сания с горячностью, по-детски искренне и проникновенно произнесла, не дав ему договорить:

— Для меня, Шамиль!.. Для меня…

Она, сидя на корточках перед ним, закрыла лицо руками, и плечи ее содрогнулись от рыдания. Юноша протянул к девушке руку и ласково погладил ее по волосам.

Измайлов не знал, что девушки видели многое из того, что произошло с ним на пароходе и пристани.

…Потом девчата помогли ему умыться. Заштопали порванные пиджак и рубашку. Так он и доехал до Казани, опекаемый Санией. На пристани чекист нанял извозчика; он спешил доложить председателю губчека Олькеницкому о происшедших событиях и получить разрешение на обыск в комнате у Гусмана Хайрулова и в доме его брата в Ключищах. Измайлов подвез до дома девчат. Попрощавшись с Санией, он заверил, что на днях обязательно заглянет к ней.

…Олькеницкого в это время на месте не оказалось. Не было на Гоголя и его товарища Аскара Хайретдинова. «Наверное, лошадь не нашел», — подумал Измайлов. После того как его выслушала Вера Брауде, она велела молодому чекисту немедленно ехать домой и отдохнуть, отоспаться.

Ночью Измайлову спалось плохо: снились кошмары. Владыка сна всего живого на земле, казалось, прогневался на юношу. И вместо целительного блаженного успокоения слал ему жуткие видения: то его, Шамиля, хватают два озверевших бандита за руки и за ноги и, раскачав, бросают под гигантское колесо парохода; то его, обессилевшего, тащит Хайрулов, под зловеще сверкающие шатуны парового двигателя. Невидимые злые духи, терзавшие Измайлова почти всю ночь, исчезли лишь под самое утро, когда соседка по коммунальной квартире бабушка Миннигаян привычно постучала в дверь и разбудила его ровно в шесть. А через час он, побывав на Гоголя, отправился вместе с Аскаром Хайретдиновым осматривать жилище одного из тех, с кем пришлось накануне в Ключищах вступить в единоборство.

В комнате Хайрулова. на Петропавловской улице они ничего особенного не обнаружили. В мусорном ведре были лишь обрывки какой-то фотографии. Чекисты попытались их сложить. То была групповая фотография, на которой красовался и сам Хайрулов. Судя по всему, на фотографии была изображена женщина, но лицо ее восстановить не удалось: очень уж были мелкие обрывки фотографии.

— Значит, безвременно ушедший от нас на тот свет хозяин фотографии почему-то не хотел, чтоб кто-то видел лицо этой женщины, пришел к выводу Измайлов.

— Выходит, так…

— Почему? — Шамиль собрал обрывки фотографии и, завернув в газету, положил в карман. — Как ты думаешь?

— Можно, конечно, предположить, что это сделано в сердцах, дабы выместить обиду, злобу на ней, скажем, за измену, — заявил Хайретдинов, посматривая на дверь, через которую то и дело доносился из коридора скрип половиц. — Но можно полагать и другое — он не хотел, чтобы эта женщина фигурировала в его компании. Иначе говоря, не хотел показывать существующей связи между ними. Отсюда следует: Хайрулов боялся опознания этой женщины неким гражданином икс.

— А может, он боялся все-таки нас?

— Вполне, — согласился Аскар. — Но я не думаю, что все изображенные здесь состоят в банде.

— Я тоже так не думаю. Вряд ли, чтоб члены банды «Сизые орлы» пожелали засвидетельствовать для истории свое единение подобной фотографией. Не такие уж они дураки. Тут что-то другое. — Измайлов потянул своего товарища на выход. — Делать тут нам больше нечего. Видимо, нам надо снова поехать в Ключищи…

— Ты думаешь, там что-нибудь прояснится?

— По крайней мере, узнаем у его родственников — они тут сидят или нет. А это хоть кое-что прояснит.

Надежды чекистов отчасти оправдались. Родственники Гусмана Хайрулова подтвердили, что на фотографии изображены родные и двоюродные братья и сестры. Они достали из семейного альбома точно такую же фотографию, но, разумеется, целую. И хозяин дома пояснил, что фотографировались они пять лет назад в Казани. А та неизвестная женщина, вокруг которой чекисты строили свои догадки, оказалась писаной красавицей.

— Ого! — искренне удивился Аскар, рассматривая фотографию. — Да в нее можно влюбиться с первого взгляда.

— Да, уж от женихов у Флоры отбоя нет, — произнес хозяин дома с грустью, — только вот закопалась в них, никак не выберет…

«Уж не та ли Флора, в которую влюбился некий Семен — германский агент, на которого доносил жандармскому ротмистру Казимакову его осведомитель Рудевич?!» — от этой неожиданной мысли Измайлову стало жарко, и он расстегнул ворот рубашки. — А что? Такая возможность не исключена. Ведь та неизвестная Флора подвизалась в подпольном заведении Дяди Кости, позже сколотившего банду «Сизые орлы», с которой был связан и Гусман Хайрулов. Итак, не слишком ли много совпадений: и там и тут — красивая женщина, обеих зовут Флорами, та неизвестная женщина связана с бандитом Балабановым, зато у этой Флоры в шайке Дяди Кости состоит ее родственник. А может, это одна и та же женщина?! Дай бог!

— Ваша сестричка Флора, чем она занимается? — осведомился Измайлов, устало поглядывая на хозяина дома. — Здесь-то она бывает?

— Да кто знает, чем она сейчас занимается. До переворота Флора работала в одной приличной гостинице, — ответил тот. — А у нас в Ключищах поди уж год не бывала.

— Она работала случайно не у почтенного господина Балабанова? — пытался уточнить чекист.

— Да кто его знает, — грустно ответил хозяин дома, — в подробности-то она никогда не вдавалась.

— А работа ей нравилась?

— Она не жаловалась. Всегда была хорошо одета, опрятна.

— Живет Флора, случаем, не в Суконной слободе? — с замиранием сердца спросил Измайлов, вспомнив, что заведение Балабанова находилось именно там.

— Кажется, там. — Хозяин квартиры согнал с лица дремотно-грустное безразличие. — А что с ней? Что-нибудь серьезное?

— С ней должно быть все в порядке, — спокойно ответил Измайлов. — Нам хотелось бы просто поговорить с ней об одном человеке.

— Значит, она сама, как фигура, не интересует ЧК? Точнее говоря, вы ее не заберете, не арестуете?

— Это не входит в наши планы. Повторяю, мы ищем одного человека, которого, возможно, Флора знает. Мы надеемся, что вы нам поможете встретиться с вашей родственницей.

Хозяин дома зачем-то застегнул все пуговицы косоворотки, как будто в этот душный день подул холодный ветер, зябко поежился и снова расстегнул ворот. Потом, будто под прессом тяжести, кряхтя, выдавил из себя:

— Живет она на Второй Горе, недалеко от Шамовской больницы, кажется, пятый дом от угла. Дом деревянный, с резными наличниками. Номер-то запамятовал.

— А как же вы пишете ей письма?

— Адрес-то помнит моя жена, а она в роддоме сейчас…

Измайлов еще долго расспрашивал хозяина дома о его покойном младшем брате Гусмане, о его дружках. Но Хайрулов-старший ничего нового не сказал чекисту, пояснив, что они, братья, почти никогда не понимали друг друга и что он пускал Гусмана домой лишь в память о покойной матери, которая, умирая, просила его, чтоб помогал младшенькому.

Шамиль взвешивал его слова, и ему казалось, что хозяин дома с большими мозолистыми руками крестьянина не врет, говорит то, что знает. Потом Измайлов со своим помощником Аскаром поспешили в Казань. Там они по приметам отыскали нужный дом, но хозяйки дома не было.

«Неужели эта та самая красотка Флора, о которой он так много слышал?! Если это так…» — от этой мысли во рту у Шамиля становилось сухо. Он отогнал эту будоражащую все его существо мысль, дабы не сглазить ее.

Чекисты расположились у края глубокого живописного оврага и наблюдали за ее домом. Лишь когда сумерки со дна оврагов поползли наверх по крутым склонам и дом, казалось, погрузился в дремоту от теплых волн, исходивших от прогретой за день земли, на крыльце появилась молодая особа в цветастой косынке на шее.

Аскар Хайретдинов вскочил было на ноги, но Шамиль остановил его:

— Погоди…

Женщина заглянула в почтовый ящик и, даже не глянув на дверь, повернула назад, на улицу.

— Вот те на!.. — удивился Хайретдинов. — Выходит, это не хозяйка. А чего ж тут она глазела?

— Да, и внешне она не похожа на раскрасавицу. — Измайлов огляделся по сторонам: вокруг не было ни души. — Уж не Флора ли послала проведать свою квартиру?

И они молча последовали за женщиной, которая спокойно, без оглядки свернула на тропинку, что змеилась с правой стороны откоса, и спустилась в лощину. Тут она остановилась, накинула косынку на голову, покрутилась на месте, словно приезжая в незнакомом городе, и не торопясь зашагала по пологому подъему, на вершине которого темнели неровно разбросанные, будто спичечные коробки, приземистые деревянные домишки и сараи.

Чекисты задворками, перелезая через ветхие заборы, следовали за незнакомкой, которая начала вдруг то и дело оглядываться.

— Неужели заметила нас? — забеспокоился Хайретдинов, прижимаясь к углу дома, когда они оказались на Первой Горе.

Эта улица мало чем отличалась от соседней, что располагалась за оврагом, откуда только что пришли чекисты. Женщина приостановила шаг перед домом со ставнями, полезла в карман, а потом неуловимым движением положила что-то на короткую, врытую в землю трубу толщиной с лошадиное копыто.

— Давай, Аскар, дворами за ней, — шепнул Шамиль. — Проследи до конца — и назад сюда.

Аскар исчез, а Измайлов спрятался за углом соседнего дома. «Неужели это почтовый ящик? А что, возможно. Кому придет в голову, что там что-то прячут. Подойти и взять? Или подождать? А вдруг сейчас кто-то придет? Могу не успеть. Конечно, взглянуть бы на эту бумажку да положить обратно — было б здорово». Он хотел было уже пойти к массивной черной трубе, нелепо торчащей посреди тротуара, но тут кольнула мысль: «А что, если за этим местом кто-то сейчас наблюдает? Скажем, из окна какого-нибудь дома? Вполне. Ладно, подожду».

Вскоре вернулся, запыхавшись, Хайретдинов и сразу же:

— Она живет в конце улицы. В предпоследнем доме. Зовут ее Аграфена. Аграфена Золотарева. Соседский мальчонка сказал.

Измайлов кивнул головой и вполголоса проронил:

— Подождем еще немного…

На улице изредка появлялись прохожие, пугливо озиравшиеся по сторонам: ведь именно здесь свирепствовала банда «Сизые орлы». Она в Суконной слободе была вроде как прописана.

Из дома, что стоял неподалеку от них, вышел милиционер, который вразвалочку перешел улицу и направился к ним.

— Вот те на, милиционер! — прошептал Аскар. — Откуда он здесь? Ведь сюда боятся соваться под ночь даже вооруженные винтовками патрули, а этот милиционер — в гордом одиночестве и спокоен, как дома.

Тем временем милиционер остановился у металлической трубы и не спеша закурил, зыркнул по сторонам и запустил руку в тайник. Вытащил из трубы несколько окурков, прислонился к забору и, попыхивая папиросой, начал рассматривать их. Потом он бросил окурки через забор соседнего дома и медленно, как отдыхающий в парке, пошел вдоль улицы мимо чекистов. Оба они спрятались за крыльцо. И едва милиционер отдалился от. них, Измайлов велел своему товарищу собрать брошенные окурки, а сам поспешил за подозрительным милиционером. Тот остановился на перекрестке улиц. Вскоре подъехал тарантас на мягких шинах с рессорами, и из него вышли трое в милицейской форме.

«Неужели уголовный розыск проводит здесь какую-то операцию? — подумал чекист, силясь рассмотреть прибывших. — Но они поставили бы нас об этом в известность. А может, срочная операция? Но тогда эти сотрудники милиции поспешали бы, а не вели себя как праздные люди. Что-то тут не то».

Прибывшие, о чем-то поговорив, направились к дому, откуда совсем недавно появился подозрительный милиционер, воспользовавшийся «почтовым ящиком». Все четверо милиционеров вскоре вошли в дом с высоким тесовым забором. Но вскоре оттуда появилась женщина неопределенного возраста и старательно закрыла ставни окон. Она еще немного постояла, покрутила головой по сторонам и пошла к перекрестку улиц, где стоял тарантас, ожидая приехавших милиционеров. Женщина медленно начала ходить от перекрестка до своего дома и обратно.

Пока Измайлов наблюдал за происходящим, примчался Аскар.

— Вот, полюбопытствуй. — Хайретдинов подал Шамилю окурки. — Тут только на одном из них нацарапано огрызком карандаша, будто первоклассник писал: «Нет».

— А других надписей на мундштуках папирос разве нет? — разочарованно спросил Измайлов.

— Абсолютно ничего, — упавшим голосом буркнул Аскар.

— Вот и пойми их, шайтан задери, что это значит. — Шамиль провел рукой по лицу, будто хотел, как гипнотизер, снять усталость, скопившуюся чугунным грузом за день.

— Видимо, «нет» означает отсутствие хозяйки дома, — проронил Хайретдинов, то и дело осторожно выглядывая из-за угла, дабы узреть, что там творится у дома со ставнями. Но там пока никого не было.

— Если так, то выходит, что эти люди охотятся за Флорой? — приглушенно произнес Измайлов, пряча в карман окурки. — Для чего она им нужна? Такая охота за ней вообще-то оправданна, если эти люди действительно из милиции. Но что-то эти стражи порядка не внушают доверия. И если предположить, что это переодетые бандиты и что с ними связана Флора Хайрулова, то, видимо, слово «нет» на окурке означает нечто другое.

— Но ведь по почте можно судить, Шамиль, о том, есть дома хозяева или нет. Если в почтовом ящике полно корреспонденции, значит, дома никого нет. И можно уже не хвататься за дверную ручку, как и поступила Аграфена Золотарева.

— Дорогой Аскар, это верно, но при условии, если она выписывает газеты и журналы. А коли нет, то эта примета вводит в заблуждение. Я уж не говорю, что одинокий человек может не вытаскивать газеты, скажем, из-за недуга, приковавшего к постели. К тому же я заметил, что почтовый ящик у нее пуст. И если исходить из того, что ты сейчас сказал, то выходит — она, Флора, дома. Но ведь Аграфена Золотарева даже не постучала во входную дверь. А они, наши противники, не глупее нас. Обязательно проверили бы, дома хозяйка или нет. Дело тут, пожалуй, в другом. Эти подозрительные типы проверяют — пришло Флоре чье-то почтовое послание или нет. Это письмо или открытка, видимо, для них имеет важное значение. Ведь эта Аграфена заглянула только в почтовый ящик…

— По-твоему, выходит, что эти люди в милицейской форме просто вроде как проявляют заботу об этой Хайруловой, пекутся о ее корреспонденции. Так?

— Да, наверное… — Измайлов неотрывно смотрел за женщиной.

— Но коль так, — продолжал Аскар, — то выходит, что пожаловавшие сюда милиционеры знают, где находится Флора. Ведь письмо-то может быть от нее самой или для нее от кого-то, в ком эти люди очень заинтересованы. Верно?

— Всего скорее так оно и есть. — Измайлов вытащил из кармана пистолет, дослал патрон в патронник и тихо сказал:

— Вот что, Аскар, дуй во весь дух на ближайшую извозчичью стоянку и подъезжай сюда, точнее, остановишься на Поперечной Второй Горы, за квартал от них. Но чтобы тебе был виден тарантас, на котором прикатили эти господа. Понял? Раз извозчик торчит здесь, значит, они долго тут не задержатся.

Хайретдинов кивнул головой.

— Твоя задача — проследить за людьми, что поедут на тарантасе. Когда поедешь за ними, притворись пьяным и горлань песни. В общем, веди себя так, чтобы они не заподозрили слежку. Понял? Ну, давай. Ни пуха тебе, ни пера!

Аскар, не проронив ни слова, быстро исчез в густых сумерках.

Измайлов огляделся по сторонам: на улице назойливо торчала все та же женщина, да еще появился какой-то мужик с ведрами.

«Видимо, эта женщина здешняя. Чувствует себя уверенно, — подумал он. — Стало быть, надо перейти улицу так, чтобы она не видела меня». Как только женщина повернула в обратную сторону, Шамиль быстро перешел неширокую, больше похожую на деревенскую улицу и юркнул в открытую калитку старого деревянного дома, что стоял напротив. До того дома, где остановились милиционеры, нужно было пройти через два огорода. И он осторожно перелез через забор и оказался во дворе, что соседствовал с домом со ставнями, к которому пробирался. Чекист, неслышно ступая, обогнул клеть, откуда несло запахом навоза, и выглянул из-за угла.

Но тут же, словно обданный горячим паром, отпрянул назад, за угол.

В трех метрах от угла на крыльце сидел вполоборота к нему милиционер с наганом в руке и спокойно лузгал семечки кавуна. Он так был увлечен этим занятием, что не обратил внимания, а может, не услышал шороха за углом. «Если б сразу пошел в этот двор, то влип бы, — промелькнуло у него в голове. — Этот стражник точно попытался бы меня задержать. И без стрельбы не обошлось бы. И все полетело бы под откос». Чекист подавил волнение и начал рассматривать соседний дом. Там, в соседнем дворе, между щелистым забором и домом, прохаживался другой милиционер и то же с оружием на изготовку. В окне дома зажегся свет — с этой стороны ставни не были закрыты — и стало видно, как напротив большого зеркала начала расчесываться ослепительно красивая женщина с обнаженной грудью.

Проходивший под окном милиционер приостановил шаг и облизнулся, как кот, завидевший любимое лакомство. Вытянул шею, установив горящие глаза, и другой сторож, который тотчас позабыл про свои жареные семечки.

«Да, вот она какая, эта Флора, — с восхищением подумал юноша. — Как Венера Милосская или царица Сююмбеки. Теперь можно поверить, что в ее амурные сети, точно комар в паутину, легко попал и кайзеровский агент Семен Перинов по кличке Двойник. А пламенная, безумная любовь, как говорили деревенские аксакалы, приковывает людей цепями жизни или смерти. Они, страстно влюбленные, как сумасшедшие, действуют по принципу: или все, или ничего. Иначе говоря, или жизнь, или смерть. Почти никто не хочет из них тлеть в своих горячих чувствах обуглившейся головешкой. Жить тихо и спокойно, как ленивец на дереве. Да это и невозможно».

Измайлов нисколько теперь не сомневался, что это та самая Флора, которая была связана с Коськой Балабановым и в которую влюбился под рождественские праздники семнадцатого года германский агент. И если бы его сейчас спросил председатель губчека Олькеницкий, почему он так думает, Измайлов толком бы и не ответил. Хотя обстоятельства и логика событий косвенно и подтверждали его вывод, но молодой чекист больше полагался в этот момент на интуицию, на чутье.

Но кто этот тип, что приехал, припорхал черным вороном в гнездо Флоры? Кто он: главарь бандитской шайки Балабанов или сам Двойник, тот самый неуловимый германский шпион, за которым так безуспешно гонялись царская охранка и военная контрразведка Керенского?! «Но он и тебя, как ребенка, обвел вокруг пальца», — сказал вдруг внутренний голос.

Милиционер, сидевший на крыльце, встал, выплюнул кожуру семечек и исчез в сенях. Но вскоре вернулся и нехотя потащился по едва приметной тропинке в огороде к забору. Он привычным жестом отодвинул пару досок в заборе и ловко юркнул в щель.

«Выходит, этот милиционер живет в этом доме и приглядывает за очаровательной соседкой? — помыслил Шамиль. — Неужели ради нее он тут поселился? Вернее, заставили поселиться. А что все может быть».

Измайлов понял: скоро эти субъекты уедут отсюда. Не зря же охранники, как псы, сбегаются к хозяину. Охраняют голову начальника, пока плоть того предается с красоткой земным утехам. Ну что ж, каждому свое.

Чекист осторожно проделал обратный путь и очутился у калитки соседнего дома, куда он недавно входил. Ждать ему тут не пришлось долго. Он прильнул к щели забора и силился рассмотреть в надвинувшейся темноте лица тех, кого поджидал. Среди троих милиционеров Шамиль не признал никого. Кайзеровского агента Двойника тут не было. «Значит, это гуляет Дядя Костя со своими телохранителями. А может, это кто-то другой?»

Измайлов последовал за этой троицей, как только шаги их стихли. «Успел ли Аскар подъехать? — забеспокоился он. — Лишь бы не упустить этих типов».

Шамиль облегченно вздохнул, когда увидел, что за милицейским тарантасом увязалась извозчичья пролетка с пьяным шумливым пассажиром. Измайлов вернулся назад — женщины, что крутилась тут, как полицейская ищейка, уже не было. Но знакомый тип в милицейской форме все еще сидел на крылечке, лузгая семечки. И этот субъект покинул свой пост только тогда, когда свет в соседнем доме погас и ублаженная Флора отошла к сладкому сну.

Чекист поспешил на Гоголя. Если даже Аскару не удастся проследить до конца эту троицу, размышлял он, то через Флору и ее охранника мы все равно разыщем их.

Председатель губчека Гирш Олькеницкий, выслушав Измайлова, выпалившего все события дня быстрой скороговоркой, словно боясь, что ему не хватит сил и воздуха, — встал из-за стола и нервно застегнул кожаный пиджак, но тут же расстегнул ворот рубашки и сел на место. Быстро снял трубку и позвонил городскому начальнику управления милиции Гофштадту и выяснил, что его люди никакой операции на Второй Горе сейчас не проводят.

Олькеницкий снова встал и подошел к открытому окну.

— Что же, Шамиль, ты оказался сегодня удачливым. И Хайретдинов молодец. — Он прошелся по комнате. — Подождем Аскара. Посмотрим, какие новости он привезет.

Хайретдинов долго не заставил себя ждать. Уже с порога, запыхавшись:

— Они сейчас в тюремном замке, на Поперечно-Казанской улице… Они, кажется, там свои люди. Видимо, служат. А может, нет. Я не стал выяснять. Я сразу сюда…

— Так эти милиционеры во двор тюрьмы вошли или же пожаловали прямо в караулку? — осведомился председатель губчека.

— Прямо в караулку…

Олькеницкий быстро отдал необходимые распоряжения, вытащил из ящика стола маузер и спросил Хайретдинова:

— Ты их узнаешь?

— Двух я, конечно, узнаю. А вот третьего рассмотреть не удалось.

Через несколько минут грузовой автомобиль, то и дело чихая и замедляя ход, потащился в центральную часть города, где на высоком левом берегу Казанки на пересечении улиц Поперечно-Казанской и Казанской раскинулся чуть ли не на целый квартал ансамбль тюремного замка, сооруженный еще при императоре Александре I.

Машина остановилась на перекрестке этих улиц. Людей расставлял сам Олькеницкий.

— Ты, Шамиль, возьми пятерых красноармейцев и поставь их так вокруг стены, чтобы в случае чего ни одна мразь не проскользнула…

Олькеницкий кивнул головой в сторону арочных ворот тюрьмы, и Аскар Хайретдинов с бойцами последовал за ним.

В тюремном дворе царил полумрак, а раскачивавшиеся от поднявшегося ветра фонари на башнях порождали блуждающие тени от многочисленных внутренних построек. И от этого мрачный тюремный двор без единого деревца производил еще более тягостное впечатление, как будто сам всевышний поставил на это место печать проклятия и безысходной печали.

Председатель губчека остановился перед главным корпусом и велел Хайретдинову вместе с бойцами осмотреть это здание, а сам направился в караульное помещение. Стоявший у входа охранник потребовал мандаты, удостоверяющие личность. Он долго рассматривал их, потом нехотя пропустил прибывших чекистов, как людей, не внушивших доверия.

В каменном нешироком тюремном коридоре гулко отдавались торопливые шаги красноармейцев. Шедший впереди Хайретдинов заглянул в дежурку. В небольшой комнате, забранной толстой решеткой, висел густым смогом табачный дым, исходивший от пятерых курильщиков, азартно игравших в карты. Два раскрытых чемодана, набитых носильными вещами, лежали рядом. Было ясно: эти люди играли в очко под барахло, которое, видимо, было награблено. В одном из картежников Аскар признал милиционера, которого видел сегодня на Первой Горе в Суконной слободе.

Появление чекиста и красноармейцев было для этой компашки настолько неожиданным, что у банкомета посыпались на каменный заплеванный пол карты, а у другого — выпала изо рта дымящаяся папироса.

Хайретдинов, словно не замечая ворованных вещей, сочувственно произнес:

— Братцы, да тут у вас задохнуться можно. Как же вы, бедные, здесь, а?

Но мужчины все так же угрюмо, словно в оцепенении, глядели на нежданных гостей, не проронив ни слова.

— Зовут-то тебя, товарищ, как? — бодро осведомился чекист у разыскиваемого милиционера. — Хотелось бы с тобой поближе познакомиться. Пойдем-ка поговорим в коридорчик.

Тот медленно встал, машинально провел рукой по пуговицам и, шаркая ногами, как старик, потащился к выходу. И только тут засуетились его картежные партнеры, щелкая чемоданными замками, шумно двигая табуретками, цокая подкованными сапогами.

Уже в коридоре милиционер мрачно поинтересовался:

— В чем дело? Зачем я понадобился? И вообще, кто вы такие?

— Не спеши, гражданин милиционер, — буднично отвечал чекист, — сейчас все прояснится. Сейчас будет все ясно как днем…

В это время неожиданно, как насмешка над его последними словами, погас во всем корпусе свет. Подозреваемый милиционер тотчас, как жеребец, которого стегнули нагайкой, рванулся по коридору к выходу, опрокидывая всех на своем пути. Но у самых дверей его настиг Аскар и успел схватить за руку. Чекисту удалось сбить его с ног, но удержать не смог, потому как его противник изо всех сил рванулся в противоположную сторону, в глубь коридора.

В это время тюремную темноту начали оглушительно разрывать короткие, колючие вспышки выстрелов. Ухали винтовки и револьверы. И вмиг тюрьма проснулась. Со всех сторон, казалось, — снизу, сверху раздавался крик заключенных, перемешанный с неистовым стуком по железным дверям камер. Лишь долетали отдельные слова, прорываясь из общего бешеного гвалта:

— Наших уби-ива-ают!!! Братцы-ы! Убива-ют!

Стрельба на короткое время усилилась, но потом стала спадать, будто желая опровергнуть неосновательные утверждения заключенных уголовников.

— Тюрьма окружена! — крикнул Хайретдинов. — Сдавайтесь!

Выстрелы стихли.

— Выходи по одному! — подал команду чекист. — Да побыстрее!

— Сдаюсь, братцы! Сдаюсь! — еле послышался срывающийся пожилой голос. — Я тут ни при чем! Я тут…

— Чекистам, сволочь, продаешься! — зло забасил в темноте чей-то голос. — Да за это мы ж тебя… — И тут же подряд грянуло несколько выстрелов.

И снова разразилась ожесточенная перестрелка. Обе стороны имели уже убитых и раненых. И когда, казалось, силы бандитов иссякли, со второго этажа неожиданно начали поливать красноармейцев из английского ручного пулемета. Все отпрянули назад, прижались к дверным проемам, а кое-кто выскочил во двор.

В это время и за высокой тюремной стеной глухо заухали выстрелы. Это один из бандитов выбросил из сторожевой башни веревочную лестницу, быстро, в несколько невероятных шагов оказался на земле и бросился под гору к реке.

— Стой! Стрелять буду! — закричал красноармеец.

Но беглец еще сильнее припустил, пытаясь побыстрее раствориться в темноте. Боец и подбежавший Измайлов открыли огонь. Преследуемый стрелял не целясь, наугад, не оборачиваясь. Но вскоре, будто споткнувшись, бандит упал и по инерции покатился по склону. Пуля попала ему в коленный сустав. И он, дико матерясь, стрелял, пока не кончились патроны. Тут его и взяли.

Когда в главном корпусе тюрьмы перестрелка достигла апогея, там появился Гирш Олькеницкий. В караулке он узнал: Балабанов и пятеро его людей находятся именно там.

Пулеметные очереди прошивали темноту тюремного коридора, пули, выбивая снопы искр, создавали иллюзию бенгальских огней. Эти зловещие огни то приближались, то отдалялись от входной двери, не давая возможности проникнуть чекистам в глубь здания.

— Дорога к серьезной цели это — дорога через страх, особенно в борьбе, явной и тайной, — еле слышно произнес Олькеницкий, как будто говорил сам с собой наедине. И его слова вряд ли кто слышал в грохоте выстрелов. «Достигая цели, одерживает победу в борьбе тот, кто преодолевает страх — этот спутник нормального человека, — подумал Гирш Олькеницкий. — Но нужно не просто преодолеть страх, а подавить его в себе, опережая в этом своих врагов. Только тогда есть шанс победить».

Олькеницкий решительно рванулся по коридору, как только пулеметная очередь легла чуть справа и пули, высекая снопы искр, с воем ударились о стену. За ним бросились и красноармейцы, которые тотчас повели стрельбу по пулеметчику. Колючие вспышки пулеметного огня тотчас исчезли.

— Сдаемся!.. — закричали сверху и из противоположного конца коридора. — Не стреляйте!

Стрельба вмиг прекратилась, и наступила гнетущая тишина, ибо после такой яростной пулеметно-ружейной какофонии притихли и заключенные, хорошо понимая теперь, что тут не до них. И вдруг эту тишину разорвал короткий вопль:

— A-а!!!

Раздался глухой звук упавшего тела.

— Включите свет! — крикнул Олькеницкий. — Немедленно — свет!

Дали свет. И тут, кто был, — увидели: на площадке рядом с железной лестницей лежал распластавшись бездыханный мужчина. Тут же валялся ручной пулемет. И взору предстала ужасная картина: вдоль коридора лежали убитые и раненые. Среди них Хайретдинов признал и старого знакомого, азартно игравшего в карты. Но сей картежник, как оказалось, отыграл свой последний кон: пуля вошла ему в глаз.

Сдались чекистам двое раненых бандитов из шайки «Сизые орлы». И Олькеницкий начал проводить опознание трупов. К этому времени в главный корпус тюремного замка доставили пойманного бандита, что пытался с помощью веревочной лестницы бежать от чекистов. Он-то и признал в убитом пулеметчике, что лежал ничком у лестницы, самого Дядю Костю — главаря шайки. И оба других бандита подтвердили это. Правда, когда перевернули труп главаря лицом кверху, у одного из опознававших бандитов на лице появилось нечто вроде недоумения или удивления. Это не ускользнуло от внимания председателя губчека Олькеницкого, и он тщательно осмотрел тело убитого. Его подозрения усилились, когда установили, что на трупе нет никаких огнестрельных ран.

Дальнейшие ходы Гирша Олькеницкого были для всех неожиданными.

— Вот что, Аскар, — обратился он к своему сотруднику, — немедленно проверь: какая камера не заперта. Да будь осторожен! В общем, запри эту камеру!

Через несколько минут, грохоча сапогами по железной лестнице, Хайретдинов уже вернулся.

— Одиннадцатая камера, на втором этаже… Она открыта!..

— А там кто-нибудь сидит?

— Да, какой-то дюжий мужичина, изрисованный наколками. — Аскар недоуменно глядел на своего начальника. — Неужели это Балабанов?.. — начал догадываться Хайретдинов, пряча в карман оружие. — Неужели главарь подставил за себя заключенного?

— Похоже, что так. — Олькеницкий расставил посты и направился на второй этаж. — Почему у вас тут камеры не закрыты? — спросил он у надзирателя, неожиданно появившегося, перед ним.

— Аллах с вами, — растерянно пробормотал тюремный служитель, — этого не может быть. — Сутулый пожилой надзиратель еще больше ссутулился и загремел связкой ключей, будто они должны были подтвердить его слова. — Я проверял все двери до того, как началась заваруха со стрельбой.

— В одиннадцатой камере кто сидит? — спросил Олькеницкий тюремного служителя.

— Байрам Агзамов. Отпетый драчун-мордоворот. Одним словом, хулиган-костолом. Калечит всех, кто попадет ему под пьяную руку.

— А вы уверены, что именно он там сейчас сидит?

— А кто же? Да кто добровольно будет меняться местами с заключенным? — Надзиратель почесал подбородок и добавил: — На моем веку такого не бывало.

В одиннадцатой камере действительно оказался тот самый заключенный, о котором говорил надзиратель.

— Я ж вам говорил… — ободренно подал тот голос.

Председатель губчека вопросительно глянул на Хайретдинова: дескать, ты ничего не напутал?

— Именно одиннадцатая камера была открыта, — с обиженными нотками произнес молодой чекист.

Собственно, расчет Олькеницкого был прост: Балабанов, оказавшись в западне, сделал, на взгляд чекиста, единственный шаг — поменялся одеждой с одним из заключенных и сбросил того сверху, предварительно умертвив. Для пущей достоверности вложил в руки заключенному пулемет. Затем преспокойненько занял его место в камере. Вот и должна быть незапертой дверь его камеры: ведь некому было за ним задвинуть железный засов. Надзиратели-то, как мыши, все попрятались по щелям.

— А других открытых камер не было? — спросил председатель губчека своего сотрудника.

Хайретдинов отрицательно, с унылым лицом, покачал головой:

— Я все проверил.

— У вас тут из этого корпуса нет других выходов или каких-нибудь тайных лазов? — строго спросил Олькеницкий прибывшего начальника тюрьмы.

Тот вытянулся по-военному и ответил, словно в казарме:

— Никак нет!

— Почему в вашем хозяйстве разгуливают бандиты — это разберемся потом, — продолжал председатель чека, — а сейчас, пожалуйста, проведите обыск в этой камере.

Обыск в этой одиночной камере позволил найти у хулигана Агзамова напильник. Тот после небольшого запирательства показал: напильник дал ему несколько минут тому назад незнакомый заключенный из соседней камеры за то, что он, Агзамов, запрет дверь камеры снаружи.

Олькеницкий довольно улыбнулся: он еще раньше догадался, что хитрый Балабанов, предвидя ходы чекистов, заставил кого-то из заключенных запереть за ним дверь, чтоб не вызвать подозрений. Но на это не всякий пойдет, понимая, в чем дело. Вот главарь шайки и предложил Агзамову напильник за услугу…

Хайретдинов кинулся было к дверям соседней камеры, но его остановил председатель губчека.

— Подожди, Аскар, не торопись. А то можешь голову потерять. Уверен: Балабанов вооружен. Да и живым его надо взять. Только живым.

Олькеницкий подозвал к себе надзирателя и велел тому заглянуть в соседнюю камеру.

— А когда мы туда войдем, — напутствовал того чекист, — постарайтесь не дать преступнику применить оружие.

Все так и получилось. Когда в камеру быстро вошли чекисты, Балабанов, мгновенно сообразив, в чем дело, выхватил маленький дамский браунинг, но его моментально, с профессиональной удалью выбил надзиратель.

— Не надо, Костенька. Не надо, — тихо, вроде как уговаривая, произнес тюремный смотритель, — ты проиграл. Смирись.

Главарь шайки дико, по-звериному взвыл и схватил надзирателя за горло. Но тот, словно тренер-борец, демонстрирующий свое умение на показательных выступлениях, без суеты, резко ударил кулаками по ребрам нападавшего и тут же вторым ударом в пах заставил бандита скрючиться от дикой боли.

Коську Балабанова скрутили, обыскали и изъяли второй пистолет. На этом раз и навсегда закончилась его шальная биография, которая длилась с десяток лет во многих городах Поволжья. С ним канула в Лету и банда «Сизые орлы» вместе с притонами в Суконной слободе.

В ту же ночь взяли еще нескольких членов банды, в том числе и охранника Флоры, королевы воровских притонов. Он показал, что осуществлял еще и связь между Аграфеной Золотаревой и самим Дядей Костей. По его словам, Золотарева денно и нощно должна была вести наблюдение за домом, который принадлежал Флоре Хайруловой. Она официально значилась на улице Второй Горы. Туда-то ей и шла корреспонденция. О том, что Флора жила там, знали только самые близкие ее родственники. Но они и ведать не ведали, чем занимается их любимица — эта с детства озорная, взбалмошная и капризная красавица, которая мечтала со школы о высшем свете, о необыкновенной жизни. О похождениях своей двоюродной сестрички знал только Гусман Хайрулов. Но он был сам намертво завязан с этой же шайкой. Со стороны родственников, таким образом, Флоре нечего было опасаться.

О Флоре, о ее местожительстве знал еще один человек. И не просто знал о ней, а без памяти любил ее. Это был ее официальный муж, с которым они поженились осенью семнадцатого года.

О том, что королева воровского мира Казани была замужем, знал только главарь банды Балабанов, потому как он получил от ее мужа Семена огромный выкуп, вроде калыма. Дядя Костя обязался охранять Флору и не домогаться ее любви. Но второе обязательство он частенько нарушал: они уединялись вдвоем в укромных местах. Этому была причина: ее муж Семен подолгу отсутствовал дома, точнее говоря, лишь раз в две недели наведывался домой. А иногда присылал открытку с тем или иным видом Казани, куда она по получении в тот же день вечером или днем должна была являться. Время явки у них было заранее обусловлено. Вот эти почтовые открытки и стерегла Аграфена Золотарева, покуда очаровательная Флора озорничала: чистила карманы очень состоятельных граждан или снимала со своим давнишним любовником «нервное напряжение». Но ни Золотарева, ни охранники Флоры не знали, от кого ей приходят открытки и что они означают. Об этом знал только один человек — Балабанов. Но и он, как показали допросы, не знал, где находится Семен. Чем он занимается. Он лишь знал, что Семен был связан в свое время с немецкой фирмой «Зингер» и негласно представлял ее интересы в Поволжье.

Балабанов заявил, что постоянной, заранее обусловленной связи у него с Семеном никогда не было. Тот появлялся неожиданно только тогда, когда для этого были веские основания. И вообще он, этот таинственный человек, хотел было совсем покинуть эти края, навсегда уехать, да Флора наотрез отказалась. Тогда Семен хотел спрятать Флору, то есть чтоб она жила уединенно в доме, о котором никто бы не знал, кроме него. Но такой образ жизни типично восточной женщины, напоминавший домашний арест, решительно не восприняла Флора. Казарменный образ жизни был противен ее природе, ее стремлению к светской искрящейся жизни. И муж Флоры скрепя сердце был вынужден подчиниться своей жене, которая, в общем-то, была равнодушна к нему.

Ну, а если учесть, что жестокий закон равновесия действует и в любви, суть которого сводится — насколько любовь, как всесильная волшебница, придает влюбленному человеку недюжинную, как у Геркулеса, силу, настолько она делает его слабым, — то можно понять, почему Семен безропотно, как ягненочек, следовал за Флорой, уступая всем ее желаниям.

Допросили и Флору Хайрулову. Оказалось, что и она не знала, где пребывает и чем занимается ее муженек. Лишь однажды он обмолвился, что работает геодезистом — вот и мотается в бесконечных разъездах по губернии. Семен почти никогда не останавливался в ее доме на Второй Горе. Место встреч определял Семен. При этом он обычно появлялся на полпути к тому месту, куда она направлялась.

Председателю губчека стало ясно: Семен каждый раз проверял, есть слежка за Флорой или нет. Потому Олькеницкий и распорядился, чтоб Хайрулову не трогали. Ибо она была последней паутинкой, что тянулась к Семену. И ее легко было случайно оборвать. И тогда уж реальных путей поиска вовсе не будет.

Чекистам не давал покоя один вопрос: если никто из банды не знал, где, в каком месте притаился Семен, то как, каким образом кайзеровскому агенту стало так быстро известно о поимке Алтынбая Серадова и о нависшей в связи с этим опасности провала Разиля Дардиева, услугами которого по изготовлению фальшивых документов пользовались очень многие преступники. В числе их был и Балабанов, который по подложным документам поступил на службу в милицию и командовал там конным отрядом.

«В самом деле, прошло всего четыре дня с момента, как выпустили отбывшего срок заключенного, передавшего своим людям наши сведения о Серадове, и его уже прикончили на Булаке, — размышлял Гирш Олькеницкий. — Вот и возникает вопрос: а не информирует ли немецкого агента о всех событиях, а также намерениях Балабанова кто-то из его шайки? В ином случае этот Семен должен был узнать обо всем этом примерно через пару недель. То есть тогда, когда он встречается со своей женой. А может, конечно, его встреча с Флорой случайно совпала с тем временем, когда произошли эти события? Но тогда должна быть в курсе всех событий его жена!»

Допрос Флоры Хайруловой показал, что она почти в полном неведении о происходящих событиях в городе и о действиях банды «Сизые орлы». И председатель губчека Олькеницкий приходит к выводу: в банде Дяди Кости был свой человек этого кайзеровского агента. Но кто он? Как осуществлял связь с Двойником? На эти вопросы Олькеницкий пока что не нашел ответа.

— Если исходить, что Семен встречался со своей женой недавно — три дня тому назад, то нам, судя по повадкам этого зверя, придется ждать еще дней десять, — заметил Гирш Олькеницкий, проводя экстренное совещание со своими сотрудниками. — Поэтому нам надо как-то ускорить события, поторопить Двойника, чтоб он встретился с Флорой на этих днях.

— Гирш Шмулевич, — обратился к нему Измайлов, — а что, если дать объявление в губернской газете, что Балабанов пойман и расстрелян. Я думаю, что это подтолкнет Семена Перинова на определенные ходы. Ведь возможно, что он еще не в курсе происшедших событий. Не думаю, что он живет в районе тюремного замка и слышал все, что там произошло. Вполне возможно, что его информатор, о существовании которого вы здесь говорили, лег костьми в перестрелке или же он попал к нам в руки живым. Короче, если Двойник объявится сразу после нашей публикации — значит, его человек в наших руках и он остался без информатора, если не покажет носа у Флоры — он либо в отъезде, либо уже знает обо всем и лихорадочно соображает, что ему предпринять.

Воцарилось молчание. Каждый из присутствующих прикидывал в уме варианты. После короткого раздумья председатель губчека сказал задумчиво:

— А что, неплохая идея. Очень даже неплохая. — И уже решительно: — Подготовьте, Шамиль, объяснение. И немедленно. Копните вкратце и его биографию для пущей убедительности.

На следующий день в казанской губернской газете «Знамя революции» появилось объявление:

«Расстрел Константина Балабанова — Дяди Кости.

Балабанов создал шайку „Сизые орлы“. Грабил и убивал. Был известный на все Поволжье аферист и до революции. Неоднократно судим. Состоял в семнадцатом году негласным помощником у начальника судебно-уголовной милиции Остапко. Ограбили контору „Булыгины“ — 200 000 рублей. Действовали с Остапко рука об руку.

Затем по подложным документам стал начальником милицейского отряда кавалерии. Арестовывал мелких воришек. Содействовал, чтобы его соучастники бежали из-под ареста. Принимал в отряд грабителей. Обставил себя ими. Делил награбленное. Был содержателем притонов. Скупал краденые вещи.

В Суконной слободе он был „королем“, и все воры и жители боялись его.

Все остальные члены шайки — разыскиваются.

Губчека».

Последнюю фразу насчет розыска посоветовал Измайлову включить председатель губчека. Он привел при этом такие доводы: если удастся найти связующее звено между Двойником и шайкой, то это оставляет ЧК шанс использовать этот канал для поимки агента. Ведь такая фраза может убедить или внушить в определенной мере кайзеровскому агенту, что его информатор не смог его оповестить о происшедших событиях вследствие, скажем, ранения или вынужден был затаиться. Тем более этой фразе предшествуют объективные данные, о которых, надо полагать, агент отчасти знает, особенно об автобиографии Балабанова. Да и вообще, коль жив-здоров его информатор, агент меньше будет опасаться и осторожничать.

Не прошло и суток после опубликования этого объявления, как агент Двойник появился на горизонте Суконной слободы. Точнее говоря, по его просьбе соседка Флоры — буфетчица казанского железнодорожного вокзала бросила в почтовый ящик Хайруловой открытку с видом башни Сююмбеки. На обратной стороне было написано:

«Любимая Флора! Приеду из Москвы послезавтра в 16.40. Встречай.

 Твой Семен».

Буфетчица показала, что вечером, перед самым отходом поезда Казань — Москва, к ней подошел довольно представительный мужчина лет эдак тридцати пяти в черном костюме и клетчатой фуражке и уговорил ее (подарив новую косынку) опустить открытку в почтовый ящик дома, где проживает его жена.

— Я поначалу-то хотела отказаться, но, заслышав адресок-то, куды надобно отнесть открыточку, вестимо, согласилась, — пояснила буфетчица Измайлову, наблюдавшему в тот день за домом Флоры. — Ведь и я на Второй Горе живу, можно сказать, бок о бок с этой кралей. Он, мужик-то, и билет показывал, что срочно отъезжает в Москву.

Потом Измайлов подробно расспросил ее о приметах этого гражданина. И по приметам было видно: то был кайзеровский агент Двойник.

Чекисты долго гадали — уехал агент в Москву или нет? Уловка это или нет? Если это очередная каверза коварного Семена, то, конечно, он будет встречаться с ней не на вокзале, а у башни Сююмбеки или, всего скорее, на полпути к башне.

— Неужели появилась реальная возможность взять Двойника? — с неуверенностью в голосе спросил Измайлов председателя губчека. — Даже как-то не…

— А надо верить в то, что делаешь, к чему стремишься, — не дал договорить Гирш Олькеницкий своему подчиненному, привычно протер платком стекла пенсне и продолжил: — Все зависит теперь от нас, изловим мы его или нет. Но то, что это профессионал, причем думающий, — видно из его почерка действий.

— Мне кажется, Гирш Шмулевич, что Двойник все-таки в Казани, — высказал предположение Измайлов. — И еще: это он не случайно обратился именно к вокзальной буфетчице. Двойник конечно же знал, что она соседка Флоры.

— Ну, то что агент капитально изучил всех соседей своей жены — это понятно. Иного не могло быть. — Олькеницкий водрузил пенсне на переносицу. — Но дело сейчас уже в другом. Какой ход предпримет Двойник, чтобы спрятать Флору? Ведь сейчас, с его точки зрения, ей сидеть, как наседке, в своем гнезде никак нельзя. Где гарантия, что Коська Балабанов не поведал о ней на допросах? Поэтому агент будет исходить из присущей ему осторожности и полагать, что она уже под нашим наблюдением. Так?

— Всего скорее, что так, — кивнул головой Измайлов.

Олькеницкий резко подался вперед, будто впереди себя увидел что-то очень интересное:

— Нас неотступно терзает мысль: где будет встреча агента с Флорой? И мы подсознательно отвечаем на него: на вокзале или в Казанском кремле у башни Сююмбеки! А почему, собственно, мы должны исходить из принципа, как говорят философы, рогатого силлогизма: если не в том месте, так в другом. К черту! К шайтану такую проигрышную логику. Мы опять тогда останемся в дураках. На это и рассчитывает кайзеровский агент. Эта открытка, как я сейчас понял, — дохлая кошка! — Председатель губчека вскочил со стула, схватился за телефон. — Алло! Алексей! Скорее машину. Что? Сломалась!.. Тогда давай тарантас. И немедленно.

Олькеницкий замер и быстро спросил Измайлова:

— Если агент полагает, что он нас убедил о времени и месте встречи со своей женой, то что он будет делать? Что предпринимать?..

— Он предпримет неожиданный ход для нас, — быстро, как на рождественской викторине, ответил Шамиль. — Двойник сам нагрянет к ней! Сегодня же.

— Когда?

— Конечно, ни вечером, ни ночью, когда мы его будем ждать, а, пожалуй, с утречка, вот в это самое время.

— Вот именно! — Олькеницкий проверил оружие и устремился к выходу.

Выстрелы они услышали издалека, когда бешеные кони, словно на крыльях, вылетали на Поперечную Второй Горы. Глухие револьверные хлопки доносились откуда-то из глубины поросшего кустарником и деревьями оврага, что проходил с левого крыла Шамовской больницы.

— Гони туда! Гони на Вторую Гору! — командовал Олькеницкий.

Когда тарантас остановился у больничной громады, чекисты бросились с косогора вниз. Тут они наткнулись на раненого Хайретдинова, который в тот день вел со своим товарищем наблюдение за домом Хайруловой Флоры.

— Они туда побежали! — махнул наганом Хайретдинов. — Туда, на Рыбнорядскую!..

Чекисты бросились вслед за агентом. Когда Олькеницкий со своими людьми оказался на Рыбнорядской, они увидели в ста шагах Семена, того самого человека, которого так долго разыскивали. Рядом с ним бежала женщина. Было ясно — это его жена.

— Стой! — закричал Измайлов. — Стой! Стрелять будем! — и он предупреждающе выстрелил. Женщина неожиданно запнулась, пока оглядывалась, и упала. Ее спутник пытался помочь ей встать, но та подвернула ногу. И агент, поняв, что им вдвоем уже не уйти, стремглав бросился на Малую Проломную и, пальнув дважды из пистолета, исчез в проходном дворе, словно сквозь землю провалился.

— Да, упустили мы свой шанс, — жестко, с горечью произнес Олькеницкий, когда обыскали двор и постройки. — Видимо, в ближайшее время такой случай больше не представится.

Хайретдинова, раненного в ногу, отнесли в операционную Шамовской больницы. А его товарищ, боец из батальона имени Карла Маркса, погиб в той стычке.

Обратно ехали молча, сумрачно взирая по сторонам невидящими глазами.

Через полчаса, как чекисты вернулись обратно, председатель губчека вызвал к себе Измайлова. От подавленного состояния у Олькеницкого не осталось и следа.

«Ох и воля же у него! — уважительно отметил про себя Измайлов. — Вот бы и мне такую…»

Вскоре в кабинете появилась и Вера Брауде. И Олькеницкий заметил:

— Коль упустили Двойника, нам предоставляется основательно подумать. Своеобразное поощрение.

— Ну что ж, позволь мне начать, — отозвалась Вера Брауде. — Хотя у меня больше накопилось фактов, чем выводов.

Хозяин кабинета молча кивнул головой.

— Итак, — начала Брауде, — допрос балабановских сизых орлов показал, что это не орлы, а мерзкие мокрицы.

Лицо Олькеницкого тронула едва заметная улыбка:

— Это факт или основной вывод?

— Скорее факт.

— Дальше…

— Ближайшее доверенное лицо Балабанова — Феофан Друмов по кличке Бешеный. — Брауде повернулась к Измайлову. — Это тот самый, который по веревочной лестнице пытался бежать из тюрьмы и которого вы ранили.

— Он что, сам в этом признался? — осведомился председатель губчека.

— Он-то как раз открещивается от этого. То, что Бешеный правая рука Балабанова, утверждают другие. Да и сам главарь этого не отрицает. Короче, это самое доверенное лицо Дяди Кости. Но этот Феофан имеет один большой недостаток — молчит, как окунь на сковородке. Только иногда издает непонятные звуки.

— Газету о расстреле Балабанова ему показывала? — поинтересовался Олькеницкий.

— Да, конечно. Ведь он боится своего патрона. Но попросил дать ему время подумать.

— Даже у нас нет времени думать, а он, видишь ли, время для этого просит. — Гирш Олькеницкий встал и вышел в переднюю. — Алексей, пожалуйста, доставь сюда арестованного Друмова.

Вскоре они уже допрашивали его. Еще довольно молодой мужчина с большим ртом и с поблескивающими металлическими зубами, чуть картавя, заговорил:

— Какое послабление мне будет, ежели я расскажу о том, об чем вы допытываетесь?

— Учтем при определении меры наказания, — коротко и сухо проговорил председатель губчека. — Ведь мы знаем, что вы, Друмов, информировали одного человека о всех делах Балабанова.

— Откуда вы это прознали? — Бандит чуть привстал со стула, вытаращив глаза. — Неуж Семку поймали? Он ведь как леший али домовой, ево не изловишь. Ум-то у ево ой какой! А хитрущий, как сто лисиц.

— Это мы знаем. Ты лучше скажи нам: по какому адресочку письма ему слал? — Олькеницкий замер в напряжении. Ведь это лишь были его логические предположения.

— В Профессорский переулок. Там один дурак живет. Вот у него и жил Семен.

— Дом этот помнишь?

— А как же. Осьмой.

— Сам письма-то относил? — ровным голосом спросил Олькеницкий.

— Не-е. Слал ему по почте.

— Всегда?..

— Каженный раз токо по почте. Он так велел мне.

— На какую фамилию письма-то посылали?

— На Хабибуллаева. Семена Хабибуллаева. Он ведь татарин. Из местных. А по-татарски кличут-то ево вроде как Садатом. Вот такие делишки.

Феофан Друмов рассказал, как однажды он шибко проигрался в карты этому Семену. Он по этой части был, по словам арестованного, великий мастак. Так и попал к нему в зависимость. Сначала Семен просил сообщать все, что касается его жинки. А потом уже вообще обо всем. Приплачивал за это маленько. И долг отдать не просил. Вот так и шло дело. А потом начал стращать письмами, полученными от Друмова; вроде как шантажировать, что покажет их самому Дяде Косте. Вот и стал его рабом.

Когда арестованного увели, Олькеницкий сказал задумчиво:

— Не думаю, что Двойник сейчас в Профессорском переулке дожидается нас. И вообще вряд ли он там проживал. Разве будет он, профессиональный разведчик, давать домашний адрес полубезграмотному уголовнику? Конечно же нет. Тут что-то другое. Хитрость какая-то. Но что?

— Но письма-то Двойник получал, — подала голос Брауде, — об этом и Друмов говорит. И даже ими шантажировал.

— Возможно, что в том переулке живет его человек. Но если мы туда нагрянем сейчас, то не спугнем ли Двойника? Надо сейчас все взвесить. Но в одном я уверен: что сегодня или завтра Двойник исчезнет из Казанской губернии. И возможно, навсегда.

— Почему? — спросила Вера Брауде. — Из-за сегодняшнего провала?

— Не столько из-за провала, сколько из-за того, что он навсегда потерял свою жену. Он это отлично понимает. По всей вероятности, она его только и держала здесь в последнее время. Да и опасность быть пойманным для него вполне реальна. Это он тоже хорошо понимает.

— Мне кажется, что в любом случае надо проверить этот адрес, — сказала Брауде. — Тем более что Двойника сейчас там нет. Во всяком случае, кое-что прояснится. Агент ведь опять-таки предполагает, что мы уже вышли на адрес в Профессорском переулке. Так что мешкать не надо.

— А твое мнение какое, Шамиль? — поинтересовался председатель губчека.

— Я согласен с Верой Петровной.

— Ну что ж, пожалуй, это единственный сейчас ход.

В Профессорском переулке действительно проживал Садат Хабибуллаев — возчик ашханэ, что находился на Покровской улице. Но этот Хабибуллаев частенько сдавал свою комнату. И там чекисты задержали бывшего царского офицера. При обыске у него нашли удостоверение штабс-капитана, пистолет, пачку денег и записную книжку. Этим офицером, прибывшим из Вятки, занялась Вера Брауде.

Она положила записную книжку перед собой и заметила:

— В этой книжке ничего не значащие записи. Тут несколько вятских и оренбургских адресов его родственников. В ближайшие дни нам, конечно, не удастся проверить их. Правда, в этой книжке одна страничка исписана нотными музыкальными знаками. На них есть и цифры, как и полагается в нотах…

— А вы, Вера Петровна, дали сыграть штабс-капитану эти ноты? — торопливо спросил Шамиль, приподнимаясь со стула, дабы взглянуть на записную книжку.

— Разумеется. Но он сыграл совсем другое, чем значат ноты. Вернее, они ничего не значат. Я их сама на рояле пыталась проиграть, но… получился набор бессвязных звуков. Похоже, эти нотные знаки писаны для расстановки в определенном порядке цифр. Но что означают эти цифры — тоже неизвестно.

— А что офицер говорит?..

— Он ничего не говорит толком. — Она передала Измайлову записную книжку в красивом сафьяновом переплете с двумя тисненными золотом латинскими буквами «N — S». — Объясняет все довольно путано, неубедительно.

Наступило молчание. Шамиль бегло полистал записную книжку и поинтересовался:

— А другие-то записи он хоть пояснил?

— Откройте последнюю страничку, — вместо ответа предложила она Измайлову. — Видите, там под экслибрис сработан один крохотный рисуночек.

— А разве это не виньетка с именем владельца записной книжки? — осведомился он, внимательно всматриваясь в фиолетовое изображение. — В овале изображен бык с витиеватыми рогами.

— Ну так, — отозвалась Брауде, глядя на молодого чекиста, как иногда глядит экзаменатор, задавший нелегкий вопрос испытуемому абитуриенту, — но это еще не все.

— Левый рог… это, оказывается, латинская буква «F»…

— Так-так… — подбадривающе произнесла она.

— А правый — латинская буква «S».

— И что же этот символический рисунок, а точнее, ребус означает, доблестный молодой сыщик? — Вера Петровна лукаво, но по-доброму улыбнулась.

Измайлов нетерпеливо, даже как-то нервно провел рукой по щеке и прикусил нижнюю губу.

— Ну, сдаешься?

— Минуточку-минуточку, Вера Петровна. — Он оторвался от записной книжки, посмотрел на листок бумаги, что лежал перед ней, и тотчас просиял, словно его только что наградили орденом. Но тут же мелькнувшая в голове мысль прохладным душем остудила его, и лицо юноши стало будничным, серьезным: «Чего ж тут радоваться? По существу была подсказка. Без наводки я бы вряд ли догадался». И он ровным, скучноватым тоном произнес:

— Он шел на связь с Быком, иначе говоря, с Феофаном Самченовым — бывшим осведомителем губернского жандармского управления, который значится в тех самых списках.

— Молодец. Умеешь думать.

Измайлов махнул рукой: дескать, напрасно хвалите.

— Без вашей подсказки я б не допетрил…

— А почему ты решил, что этот штабс-капитан не сам Самченов? Ведь латинская буква «S» фигурирует и на переплете записной книжки?

— Видите ли, Вера Петровна, мне кажется, что буквы на переплете «N — S» — это имена разных людей. Всего скорее мужчины и женщины. Вот тут, прямо на обратной стороне корки записной книжки, женским почерком написана максима. — Он нашел нужное место и начал читать: — «Только крепкие здания любви и дружбы строятся из такого хрупкого, но ценного материала, как искренность, скрепленная нежностью. И когда эти величественные сооружения приобретают полную и окончательную завершенность, им не страшны ни ледяной холод, часто исходящий от окружающих людей, ни гниль и ржавчина лжи, которую порой пытаются привнести туда некоторые лица, ни всеразрушающие ураганы времени, ни коварная госпожа разлука, поступь которой тяжелым землетрясением всегда отдается в них. Но эти сооружения колоссальной крепости могут быть разрушены легкими дуновениями неправды, если они вдруг засквозят внутри ИХ. S.»

Измайлов положил книжку на стол и сказал:

— Видимо, это написала возлюбленная штабс-капитана. Ну, и, испытывая чувства к ней, он решил это отобразить вот таким образом. В общем, первая буква — это его имя, а вторая — ее. А эти буквы, как мы видим, не совпадают с символическим рисунком быка с его рогами. — Шамиль глубоко вздохнул, как человек чем-то опечаленный, и продолжил: — Видимо, этот загадочный рисунок — не просто своеобразный узелок на память, — он, этот штабс-капитан, и так мог запомнить, к кому едет, — а нечто большее.

— Например?.. — быстро спросила Брауде молодого чекиста.

— Ну, например, эта записная книжка, точнее, этот рисунок может служить своеобразным паролем.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво произнесла она. И тут же быстро, энергично сказала: — Растешь, Шамиль, растешь!

Заместитель председателя губчека Брауде распорядилась доставить к ней задержанного офицера. Через несколько минут в сопровождении двух конвоиров в кабинет ввели темноволосого с ровным пробором молодого человека лет тридцати.

— Как настроены, господин штабс-капитан, говорить правду или опять займетесь беспардонным сочинительством?

Офицер угрюмо, с отрешенным взглядом смотрел в окно, не шелохнувшись, словно окаменел от непоправимого горя, ведь он догадывался, что его ждет.

— Так когда вы приехали в Казань? — спросила его Брауде, вытаскивая из ящика стола исписанный листок бумаги.

— Я уже говорил вам — позавчера.

— В котором часу?

— В двадцать три ноль пять. Поезд Вятка — Москва.

Заместитель председателя губчека подала штабс-капитану листок бумаги.

— Вот прочтите сводку начальника станции «Казань», когда и какие поезда прибыли сюда позавчера, и больше не повторяйте своей выдумки.

Мужчина бегло просмотрел документ, уличающий его во лжи, и чуть дрожащей рукой провел по лицу. Он молча положил бумагу на стол, и губы его тяжело, с неохотой разжались:

— Я не хотел вас посвящать в свои сугубо личные дела, полагая, что они не имеют для ЧК значения. Я действительно прибыл позавчера, но не из Вятки, а из Оренбурга. Туда ездил по семейным обстоятельствам.

— Что за обстоятельства? — буднично, с каким-то безразличием осведомилась Брауде, копаясь в кипе бумаг.

— Женился…

— Вот как, — оживилась хозяйка кабинета. — И на ком же?

Мужчина помолчал, очевидно раздумывая, говорить или нет, потом грустно проронил:

— На красивой женщине. Влюбился. Вас, конечно, интересует, как ее зовут и какого она происхождения… Отвечу: зовут Сания. Она — бывшая экономка хозяина знаменитого на весь Урал и Азию оренбургского караван-сарая. — Офицер саркастически улыбнулся и с некоторым цинично-равнодушным тоном произнес: — Поскольку вы требуете полную правду, я последую этому. Я женился на любовнице хозяина караван-сарая. Правда, мне там некоторые нашептывали, что она-де шлюха подзаборная. А мне чихать на это хочется. Мы полюбили друг друга, а это — все. А все остальное — трын-трава… — Штабс-капитан вдруг заговорил горячо, словно его мысль хотели опровергнуть. И со стороны создавалось впечатление, что он сам лишний раз хочет утвердиться в правильности своего столь серьезного поступка, как женитьба на женщине с сомнительной репутацией, в правильности своего кредо на этот счет, пытаясь тем самым окончательно развеять теснившие его сердце сомнения и мрачные думы. Наверное, так оно и было. А его нервное напряжение явно возбуждало, подхлестывало к этому откровению.

Вера Петровна оторвалась от бумаг и с любопытством посмотрела на подследственного.

— …К тому же она мягкая и образованная женщина, умеющая поддержать нужную атмосферу, как японская гейша, — продолжал штабс-капитан.

— Жена с вами приехала? — спросила его Брауде.

— Нет. Она дома осталась, в Оренбурге.

— Тогда почему же вы, молодожен, оставляете свою жену и уезжаете в чужой город? — осведомилась Брауде, листая записную книжку. — Что за важность, которая вас толкнула на этот шаг? Только не говорите неправду. Уж лучше молчите.

Офицер пожал плечами и уставился в окно.

— Что ж, тогда я вам скажу, зачем вы приехали сюда. — Брауде положила записную книжку перед штабс-капитаном. — Вот этот рисунок, не говоря уже о тайных знаках, разгадка вашей миссии в Казани.

Подследственный, взглянув на рисунок в записной книжке, побледнел и прикрыл глаза ладонью.

— Вы должны встретиться с Феофаном Самченовым по кличке Бык, — как выстрелы прозвучали для арестованного слова Веры Брауде.

Штабс-капитан нервно провел рукой по столу и напрягся, как струна.

— Скажите, есть у меня хоть какой-то шанс выжить в этой катавасии? Собственно, я не раз ощущал близкое дыхание смерти. Был четыре раза ранен на фронте с германцами. Но, признаюсь, полагался на свою счастливую звезду. И перспектива оказаться в раю или в аду меня не очень трогала. А вот любовь и женитьба на своих блестящих крыльях неожиданно привнесли в меня жажду к жизни, а вместе с ней и… — Офицер судорожно глотнул и вяло махнул рукой.

— Признание конечно же повышает шанс остаться в живых, — твердо ответила Брауде и положила перед арестованным несколько листов чистой бумаги. — Пишите. Но предупреждаю: никаких фантазий и правдоподобных сказок.

Через пару часов штабс-капитан, часто краснея и по-детски надувая щеки, завершил свое писание.

«Председателю Казанской губернской чрезвычайной комиссии от штабс-капитана Николаевского Николая Борисовича.

Я, Николаевский Николай Борисович, прибыл в Казань для установления связи с ротмистром Казимаковым и поручиком Сердобольским. У них я должен был получить явки и пароли для направления сюда около 40 офицеров из Вятки в июне месяце и более 50 человек в июле. В свою очередь, они должны были передать мне сведения военно-политического характера для атамана Дутова — главы Оренбургского казачества.

Кроме того, мы должны были установить оперативную связь между Казанью, Вяткой и Оренбургом на случай выступления против Совдепии.

Встреча с Самченовым по кличке Бык — каждую субботу, в Покровской церкви на Большой Проломной с 19 до 20 часов, на вечерне. Я должен стоять в правом углу от входа с записной книжкой в руках, которая должна быть открытой на страничке с изображением головы быка. Самченов должен подойти ко мне сам и сказать: „Простите, вы поставили свечку за здравие или за упокой?“ Я должен ответить: „За упокой хороших коммунистов“.

С поручиком Сердобольским я должен был встретиться либо в среду с 20 до 21 часа в кафе „Москва“ на Воскресенской, либо в пятницу в вестибюле гостиницы „Булгар“ в 14.00. В случае неявки одного из сторон время встречи переносится на те же дни и часы следующей недели. Поскольку поручик Сердобольский разъезжал по уездам губернии с соответствующими заданиями подпольной офицерской организации и мог не поспеть на встречу, мне предписывалось ехать в Свияжск во вторник, в Успенский монастырь. Встреча с ним у входа Николаевской трапезной церкви с 18 до 19 часов. Во всех случаях встречи с Сердобольским я должен держать в руке свою записную книжку так, чтобы были видны вензеля „N — S“. Что означают не только начальные буквы имен (моего и моей жены), но и имена Сержа Сердобольского. Ведь он важная птица в местной подпольной военной организации. Поравнявшись со мной, Серж должен вытащить газету, и я должен следовать за ним».

Прочитав исповедь штабс-капитана, Брауде спросила его:

— Гражданин Николаевский, вы успели встретиться с кем-либо из названных вами лиц?

— Никак нет.

— А Сердобольский знает вас в лицо?

— Нет, не знает.

«Что ж, сегодня как раз вторник, — подумала Брауде, — и времени предостаточно, чтобы добраться до Свияжска».

И не мешкая ни минуты, в Свияжск были посланы чекисты с бойцами из интернационального батальона. Возглавил операцию чекист Заковский. Но Сердобольского в Свияжске в тот день не было. На обратном пути чекисты Валентин Несмелов, Федор Копко, Петр Лавринович и четверо бойцов решили осмотреть монастырь в Раифе. Сердобольский с несколькими офицерами оказался в этой божьей обители. Но монахи подсобили скрыться офицерам. Настоятель монастыря отец Федор устроил чекистов и бойцов на ночлег в доме для приезжих и послал монахов по соседним деревням и селам с просьбой помочь монастырю отбиться от приехавших грабителей. На рассвете обманутые крестьяне стали сбегаться к монастырю со всех сторон. Монахи заявили, что документы у чекистов поддельные, когда один из грамотных крестьян прочитал их. Чекисты, чтобы избежать кровопролития обманутых крестьян, не оказали сопротивления. Воспользовавшись этим, служители церкви разоружили чекистов, зверски избили, а затем расстреляли у «святых ворот» и трупы сожгли на кострах.

В тот день когда арестовали связника атамана Дутова штабс-капитана Николаевского, Измайлов выкроил вечером время для повторного его допроса. Решил уточнить некоторые детали. Офицер снова пересказал ему то, что говорил на допросе днем, перечисляя подробно имена, место встреч и пароли.

«Опять этот Самченов выплыл, как вьюн из мутной воды, — подумал Измайлов. — Неужели этот жандармский стукач опять уплывет, пока мы подгребем к нему». Он вспомнил, как после допроса Панкрата Птухина, который уселся по фальшивым документам в кресло директора гостиницы «Сибирский тракт», они хотели задержать этого самого Самченова. Ведь он работал там у Птухина, вернее в ресторане гостиницы. Но тот, как крыса, учуяв, что капитан корабля выпустил свой штурвал и судну грозит крушение, — исчез на другой же день после ареста Птухина. А ведь через него можно выйти на ротмистра Казимакова. Если же удастся взять ротмистра Казимакова, можно будет, пожалуй, распутать запутанный клубок немецкой агентуры. Он, конечно, много знает. А сейчас, возможно, рука об руку идет со вчерашними своими врагами, в том числе и с германской агентурой.

Пожалуй, никакие события, никакие мирные социальные явления в государстве и даже открытая вооруженная борьба не заставляют людей так быстро перекрашиваться при участии в разных коалициях, внешне совершенно несовместимых, как политические катаклизмы в обществе, которые являются верными барометрами — предвестниками жесточайшей, смертельной борьбы за власть.

Когда Измайлов поинтересовался прошлым штабс-капитана Николаевского, показания того оказались для чекиста несколько неожиданными.

Николаевский откровенно поведал ему, что во время войны с германцами служил на Северо-Западном фронте, в военной контрразведке под началом полковника Батюшина, где начальником штаба фронта был генерал-лейтенант Бонч-Бруевич. Этот генерал придавал большое значение контрразведке, всячески опекал ее.

— Кстати, брат его — большевик, как я слышал, большой человек в правительстве Советов, — пояснил арестованный. — В декабре четырнадцатого года мы разоблачили, правда, по сигналу одного подпоручика, жандармского полковника Мясоедова — агента германского генерального штаба. Этот полковник был другом министра Сухомлинова.

Он помог Сухомлинову жениться на одной красотке, через которую сам министр сломал себе шею. Его, как известно, арестовали в 1915 году за казнокрадство и другие преступления. Но речь сейчас не о старике-министре, которого хватил бес в ребро. Нам, к сожалению, не удалось взять тогда одного немецкого агента, завербовавшего этого Мясоедова. Хотя был он, можно сказать, у меня в руках. До сих пор не могу себе простить. Вот ведь бывают в жизни такие промашки, ошибки, которые мучают человека всю жизнь.

— А когда завербовали этого Мясоедова? — поинтересовался Измайлов из любопытства.

— Мне этот агент, завербовавший полковника, — арестованный приложил ладонь ко лбу, — кличка его, кажется, Двойник, — признался на допросе, что это сделал еще в девятьсот девятом году.

— Как, вы говорите, звали агента?! — вскочил со стула молодой чекист.

— Кличка его — Двойник. Точно, так. Вспомнил.

Штабс-капитан рассказал ему, как этот немецкий агент на допросе выхватил у него из кобуры наган, покуда он давал ему прикурить, — и был таков. И спасло его тогда от страшного гнева начальства лишь то обстоятельство, что он сам поймал этого агента. Обрисованные им приметы Двойника совпадали с внешним видом Семена Тряпкина-Перинова, которого довелось однажды видеть Измайлову.

«А мы, оказывается, с ним коллеги по несчастью или, вернее, жертвы одного и того же агента». Измайлов криво улыбнулся, но не проронил ни слова.

— Потом я был переведен в Петроград — в Северную Пальмиру, как еще недавно любили называть столицу. Попал я в контрразведку шестой армии. Туда нас перевели как наиболее опытных, что ли, контрразведчиков. А до этого начальником штаба этой армии был назначен генерал Бонч-Бруевич. Вот уж кто не жалел себя на службе, так это он, Михаил Дмитриевич. И крепко доставалось от него германской агентуре. Он был непоколебим. Ну и врагов себе наплодил со стороны придворных немцев столько, что счесть невозможно. Особенно когда нам удалось накрыть с моим товарищем капитаном Мулюковым гофмейстера двора, члена Государственного совета Экеспарре. Дело в том…

— Кто, вы говорите, был вашим товарищем?! — опять встрепенулся Измайлов, пораженный новым немыслимым совпадением. — Как его звали?!

— Его имя Талиб Акрамович, — растерянно, чуть понизив голос, произнес Николаевский.

— Талиб Акрамович, говорите?

— Да. Но я его звал просто Талиб. Надежный парень и умница.

— А вы знаете, где он сейчас? — спросил чекист, лихорадочно соображая, почему он не рассказал ему об этом периоде своей жизни. «Боялся или не хотел хвастаться? Хотя я его и не просил рассказать подробно о себе».

— Не знаю. Меня тогда ранил один агент по кличке Свифт, которого я вычислил. Попал в Царскосельский лазарет. Туда захаживала сама царица Александра Федоровна с филантропической миссией в одежде сестры милосердия. И надо же было такому случиться, что после выздоровления меня оставили, как особо проверенного офицера, в Царском Селе, куда частенько наведывался «святой старец» Распутин. А вскоре я узнал, что благотворительные чувства у российской царицы просыпались, когда она вставала с постели, которую согревали вдвоем с этим имперским развратником Гришкой Распутиным. Именно после его «божественного благословения» она тотчас шла к раненым и раздавала мелкие подачки.

Будучи в Царском Селе как контрразведчик, по долгу службы я читал почтовые послания. Особенно запомнилась телеграмма Распутина, копию которой я переслал генералу Бонч-Бруевичу, в ней старец писал: «Миленький папа и мама! Вот бес-то силу берет окаянный. А Дума ему служит; там много люцинеров. А им что? Скорее бы божьего помазаннека долой. И Гучков господин их прохвост, — клевещет, смуту делает. Запросы. Папа! Дума твоя, что хошь, то и делай. Какеи там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо. Григорий».

Арестованный попросил закурить и продолжил:

— И вот такой безграмотный мужик стоял над царем! Над всей империей! Над миллионами людей, влиял на их судьбы. Нонсенс. Такого история человечества не припомнит. Уникальный и вряд ли повторимый во всей вселенной случай.

Потом штабс-капитан рассказал об агенте Свифте, который передавал из адмиралтейства секретные сведения о выходе в открытое море русских дредноутов, составлявших основу Балтийского флота. Германские подводные лодки проникали в Финский залив и блокировали прямой путь в море. В связи с этим был проложен секретный фарватер вдоль берега, который позволял идти к цели безопасным путем. Но каждый раз, когда русские корабли направлялись по этому фарватеру, немецкая агентура сигнализировала об их выходе своим кораблям. Контрразведка установила, что сигнальные посты были организованы в имении этого Экеспарре, располагавшемся на острове Эзель. Этот придворный вельможа был отправлен генералом Бонч-Бруевичем в Сибирь. Это вызвало при дворе серьезное неудовольствие, когда в июле пятнадцатого года отмечалось тезоименитство вдовствующей императрицы Марии Федоровны, вдовы Александра III. Гофмейстера двора и хватились в момент, когда в Зимнем дворце состоялся торжественный выход.

— А как же этот агент Свифт передавал сведения немцам? — поинтересовался Измайлов. — По почте, что ли? Или через связника?

— Представьте себе, по почте. Отсылал в зашифрованном виде безобидные открытки по адресу, по которому жили честные люди, которые и слыхом не слыхивали об этих почтовых посланиях. Их просто к вечеру же перехватывал его человек и спокойненько переправлял в имение царского гофмейстера.

В это время в комнату вошел председатель губчека Олькеницкий и слышал ответ штабс-капитана.

— Значит, перехватывал, говорите. — Олькеницкий напрягся и посмотрел на Измайлова.

Шамиль хлопнул себя по лбу:

— Мне почему-то казалось, что Двойник связан с Почтальоном, которого мы сегодня не можем найти.

— Мы его не найдем, — сказал Олькеницкий, — всего скорее его убрал Двойник. Но, я думаю, здесь даже дело не в почтальоне.

Гирш Олькеницкий прошелся по комнате, нервно теребя волосы.

— Тут что-то в другом. Почтальон — это слишком просто для Двойника. Он может оказаться только громоотводом.

Измайлов вскочил с места:

— Да он сам ее перехватывал. Всего скорее на почте!

— Вот это ближе к истине, — заметил Олькеницкий. — А чтобы перехватывать, нужно там работать, шайтан задери!

Он бросился к телефону:

— Срочно машину и пять бойцов! Быстро!

— Гирш Шмулевич! — вскричал Измайлов, догадавшись. — А ведь ашханэ, где работает Садат Хабибуллаев, и городская почта рядом! И они конечно же виделись. Двойник следил за возчиком Хабибуллаевым. Смотрел на него, как на барометр: ясная погода или гроза над головой собирается. Если Хабибуллаев хотя бы на полдня исчезнет — это уже сигнал об опасности. Значит, ЧК вышла на Профессорский переулок. Значит, мы идем по его следу. А это значит…

— А это значит, что он уже упаковывает чемоданы и рысцой бежит, как застоявшийся конь, к другому дому, в другой город.

Олькеницкий снова схватил трубку и быстро скомандовал:

— Всех свободных людей немедленно на вокзал! Там должен появиться Двойник!

Штабс-капитан Николаевский, вначале ничего не понимая, смотрел на обоих чекистов с удивлением, как на ненормальных людей. Но потом, сообразив в чем дело, робко спросил:

— Неужели это тот самый Двойник, который, как песок сквозь пальцы, ушел от меня?

Шамиль коротко бросил:

— Тот самый. Тот.

Олькеницкий посмотрел на часы:

— Московский поезд отходит через полчаса. Едем сначала на Покровскую, на почту! Видимо, он там работал под фамилией Хабибуллаев, чтобы, не вызывая подозрения, забирать письма, адресованные ему.

Через четверть часа они уже были на месте. Там им сказали, что Хабибуллаев сегодня заболел и что он дома; живет по Профессорскому переулку, восемь.

Все стало ясно. Двойник, почуяв запах гари, бежал.

На вокзал они прибыли за пять минут до отправления поезда. Измайлов, знавший в лицо Двойника, прошел все двенадцать вагонов, но агента среди пассажиров не было. Поезд традиционно запаздывал с отправлением, и это дало возможность чекистам еще раз пройти по всему составу.

— Нет… — подавленным голосом произнес Измайлов.

— А что бы ты сделал на его месте? — осведомился председатель губчека Олькеницкий. — Сунул бы голову в петлю, зная, что она ждет тебя?

Шамиль подумал и выпалил:

— Я бы сел в поезд на другой станции! На первой остановке. Или на второй! Все зависело бы от времени, каким я располагаю.

— Ну вот видишь, а ты захотел посчитать немецкого кадрового разведчика глупее себя, — заметил Олькеницкий. — Вот и надо нам ловить его там, в Юдино или Васильево. Там делает первые остановки этот поезд.

В Юдино Двойника не было. И Измайлов вконец приуныл.

Поезд подходил к Васильево. Чекисты находились в хвостовом вагоне и наблюдали за перроном. И когда поезд натужно, попыхивая горячим паром, дернул состав, из-под вагона стремительно вынырнул рослый мужчина с вещмешком за плечами и прыгнул на ступеньку вагона. Он шагнул в тамбур и… замер. Их глаза встретились…

— Ну вот, Сема, — быстро хватая за руки агента, сказал Измайлов, — бог троицу любит. Третий раз видимся: в Чистополе, в Казани, теперь в Васильево.

Обескураженный агент рванулся было назад, но его уже крепко держали чекисты. Его обыскали и извлекли из одежды Двойника целый арсенал: наган и три заряженных браунинга, один из которых находился в рукаве на резинке.

Измайлов взял его наган и приставил к виску агента.

— Этой штукой ты, сволочь, убил нашего бойца?

— Погоди, Шамиль, не горячись. Он получит свое, — спокойно произнес Гирш Олькеницкий. И глядя в упор на Двойника, спросил: — Где резидент?

— Сам ищу его, — отрешенно проронил агент. И тут же, боясь, что не поверят, добавил: — После того как мне не удалось завербовать одного офицера штаба Казанского военного округа, он хотел было меня убрать. Но я от него ушел. Потом он куда-то исчез.

— Вы имеете в виду неудачную вербовку начальника Чистопольской школы прапорщиков? — спросил Шамиль, немного успокоившись.

— Да.

— А где Казимаков? — задал новый вопрос председатель губчека.

— Ищите сами, — холодно бросил Двойник. — Вас за это кормят.

— Не сомневайся, Двойник, мы его уже в субботу отыщем, — заметил Измайлов. — А через него мы поможем наконец-то вам встретиться с резидентом. В этом можешь не сомневаться.

1985–1987. Москва — Казань — Москва

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Примечания

1

Хотя после февральской революции 1917 года вместо царской полиции были созданы органы милиции, но суть их в буржуазной России при Временном правительстве почти не изменилась. Поэтому милицию многие по-прежнем называли полицией. Некоторая часть населения вообще не ведала об этом преобразовании.

(обратно)

2

Так назывались убийцы и громилы, которых выпустило из тюрем Временное правительство после февральской революции семнадцатого года.

(обратно)

3

Парень (татар.).

(обратно)

4

Стихи И. Северянина.

(обратно)

5

Лесом (татар.).

(обратно)

6

После нас хоть потоп (лат.).

(обратно)

7

Татарская плясовая песня.

(обратно)

8

Через тернии к звездам (лат.).

(обратно)

9

Все мое ношу с собой (лат.).

(обратно)

10

Еще в 1915 году в кладовые Казанского банка было помещено более 500 мешков с золотой монетой, доставленных из Петрограда в связи с реальной угрозой российской столице германской армией, ворвавшейся в Прибалтику. Всего же в Казани хранилось драгоценностей, составляющих свыше миллиарда рублей в золотом исчислении.

(обратно)

11

Бык (татар.).

(обратно)

12

Я (татар.).

(обратно)

13

Действительно, сохранившиеся исторические документы говорят, что во втором часу пополуночи 3 августа 1742 года загорелось в приходе церкви Петра и Павла, что находился против духовной семинарии. Поднявшийся ветер перебросил огонь на семинарию, затем на ближние дома, а оттуда уже пламя перекинулось в крепость. Огонь беспощадно истребил архиерейский дом, теплую и холодную Соборную церковь (мощи чудотворца Гурия, как утверждалось, вынесены были за Булак), монастыри Иоанновской, Казанской Богородицы, церкви со всеми приходами: Покровскую, Воздвиженскую, Пятницкую и многие другие, а также Гостиный двор.

(обратно)

14

Писавший жалобу протоиерей Иосиф, видимо, не знал, что на то была воля царствующей Елизаветы Петровны и разводы на Руси начали распространяться повсюду. Конечно же тон этому грустному явлению задавал Петербург.

(обратно)

15

Позже царские историки, пытаясь обелить эту черную «святость», утверждали, что архиепископ Гурий якобы был оклеветан бессовестными, как Иуда, антихристами, тайно пробравшимися в ряды христианства, за что он невинно пострадал.

(обратно)

16

Этот замаскированный подземный ход со сложным, мудреным входом был обнаружен при сносе переходной галереи и при проведении земляных работ.

(обратно)

17

Старик (татар.).

(обратно)

18

Наш человек (татар.).

(обратно)

19

Молитва (татар.).

(обратно)

20

В данном случае имеются в виду стрельцы, вооруженные огнестрельным оружием.

(обратно)

21

Разделяй и властвуй (лат.).

(обратно)

22

Или молчи, или говори то, что лучше молчания (лат.).

(обратно)

23

Где хорошо, там и отечество (лат.).

(обратно)

24

Так Иван Грозный называл Шах-Али.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I БЕГЛЕЦЫ

ГЛАВА II АНАРХИСТЫ

ГЛАВА III СУРОВЫЕ ДНИ

ГЛАВА IV КОНТРРАЗВЕДЧИКИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

ГЛАВА V КРУТОЙ ПОВОРОТ

ГЛАВА VI ЭМИССАР МАХНО

ГЛАВА VII СЕРЬЕЗНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

ГЛАВА VIII ВСТРЕЧИ ДВУХ МИРОВ

ГЛАВА IX УСПЕХИ И НЕВОСПОЛНИМЫЕ ПОТЕРИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg