«Короли Молдаванки»

Короли Молдаванки (fb2) - Короли Молдаванки (Ретророман - 1) 12009K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Игоревна Лобусова

Ирина Лобусова Короли Молдаванки

© И. И. Лобусова, 2017

© Е. А. Гугалова, художественное оформление, 2017

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

Глава 1 «Золотой гусь» из Нижнего Новгорода. Окончание обеда в кафе Либмана на Екатерининской. Привоз, или Особый одесский мир. Начинка в пирожках

Одесса, 1916 год

Скототорговец средней руки из Нижнего Новгорода сидел в кафе Либмана на Екатерининской улице, с наслаждением опираясь локтями о парчовую скатерть. Жаркое полуденное солнце поливало раскаленными лучами палевые стены с золотистым орнаментом, хрустальные светильники, обитые желтоватым бархатом диваны, белоснежные занавеси, паркетный пол. Торговец крупным рогатым скотом пребывал в самом благостном расположении духа.

После утра на Одесской бирже, где ему все же удалось заполучить нескольких племенных быков-производителей со знаменитого завода в Аккерманском уезде, он имел долгую беседу с директором банка, который пообещал ему всяческое содействие в проведении этой сделки и в переводе векселей в банк Санкт-Петербурга. Собственно, породистые быки и привели его в Одессу договариваться с заводчиком, слава которого гремела по всему югу.

Сделка состоялась к обоюдному удовольствию обеих сторон, и в ближайшее время племенные красавцы должны были быть погружены в товарный вагон и отправлены в Москву, а оттуда уже личным транспортом скототорговца доставлены в родную Нижегородскую губернию. Дела с банком тоже оказались весьма успешны. Словом, ничто не препятствовало солнечному, яркому расположению духа приезжего торговца, такому же яркому, как знаменитое одесское солнце, в лучи которого, такие необычно теплые по сравнению с прохладным тусклым светом его родного солнца, торговец влюбился с первых же минут пребывания в этом городе. К тому же сразу же, как только он появился в Одессе, его не покидало ощущение праздника, пьянящего, как глоток молодого, невыдержанного вина, сразу ударяющего в голову.

Этот город и сам был праздник! Здесь торговцу нравилось абсолютно всё – начиная с утренних деловых встреч и заканчивая вечерним променадом по нарядной, как барышня, Дерибасовской, притягивающей толпы праздно гуляющих. Одесса жила своей собственной бурной жизнью, расцветающей полным цветом, когда зажигались ночные фонари.

Скототорговец путешествовал много, но нигде не видел ничего подобного! Эта нарядная толпа, заполняющая улицы вечернего города и террасы летних кафе, источала веселье, словно пьянящий аромат духов, и этому очаровательному аромату нельзя было не поддаться!

Казалось, что здесь никто не думает о делах. Все эти дела решались с легкостью, быстротой и какой-то непонятной, изящной живостью, совсем не похожей на томную тягучесть тугодумных московских контор. Здесь соображали быстро, все схватывали на лету, и тот же директор банка, едва скототорговец заговорил о своем деле, с живостью, почти молниеносно, с ходу предложил самый лучший вариант для его сделки – не забыв, понятно, при этом свой собственный интерес. Сделка с векселями, причинявшая скототорговцу немало неприятных минут, по дороге в поезде при обдумывании, вдруг превратилась в легкий пустяк, почему-то напомнив ему бокал изысканного французского шампанского, каким угостил его директор банка после заключения договора.

Действительно, Одесса была похожа на распустившийся цветок. Здесь хотелось наслаждаться жизнью, отбросив все печальные и серьезные мысли, не думая ни о чем.

Вечер первого одесского дня, после головокружительного успеха в делах, скототорговец провел в одном из кафе-шантанов на Николаевском бульваре. Он пил шампанское до поздней ночи, бросал мелкие монеты цыганам, вдыхая соленые капли, долетавшие от близкого моря.

Остаток ночи он провел в одной из небольших гостиниц, во множестве разбросанных по Дерибасовской, в компании некой темноволосой Изольды, совершенно покорившей его своим умением пить шампанское – не пьянея – и бешеным южным темпераментом. Он сомневался, что ее зовут действительно Изольда, но это не имело никакого значения. Кожа ее была оттенка темного меда, и какие же огненные чертики плясали в ее глазах! А что она вытворяла в постели! Он, степенный отец четверых детей и член попечительского совета местной гимназии, никогда прежде и не подозревал о таких вещах! Изольда заставила его совершенно потерять голову. А прошлая ночь осталась таким невероятно ярким воспоминанием, по сравнению с которым меркли все остальные…

Думая о страстной Изольде, скототорговец пригубил терпкое золотистое вино местного урожая и с удовольствием отломил запеченную корочку хлеба, поданного к обеду. Затем принялся с интересом разглядывать местную публику.

Здесь, похоже, собирались люди с деньгами. Вон стайка нарядных барышень – они выглядят такими красотками, что глаз не оторвать! Но тут нужна осторожность, это не Изольда из кафе-шантана – видно, что барышни приличные. А вон, за соседним столиком, явно богатый купец с дамой. Дама, конечно, не из благородных. Но манерам обучена. Потягивают дорогое шампанское, радуются жизни, как и все в этом городе, словно нет здесь и никогда не было никаких проблем, словно и войны не было.

Наслаждаясь ослепительно-красивым солнечным днем, торговец даже не догадывался о том, что именно он был предметом разговора двух официантов, которые, как говорят в Одессе, пытались «выставить золотого гуся» – то есть получить как можно больше чаевых. «Золотым гусем» при этом был, разумеется, клиент.

Вернувшийся с перекура официант, который обслуживал скототорговца, просто остолбенел, когда увидел, что его шустрый наглый коллега несет клиенту уже вторую бутылку вина. Упершись руками в бока, он громко прокомментировал:

– Грандиозный шухер!

Это означало не что иное, как открытое начало боевых действий. И действительно: едва наглый официант скрылся в служебном помещении, первый уже поджидал его там.

Разговор их был кратким, но колоритным.

– Кто-то имеет держать мине за фраера?

– Ой, да брось мине делать за вырванные годы! Це ж холоймес!

– Я тебе покажу холоймес! Твой холоймес, как у курицы сиськи! Вот я щас как наподдам тебе химины куры, таки ты заткнешь свой рот ушами!

– Да ты шо хипишишь? Оно тебе надо? Да ты только посмотри на него – как босяк с Дюковского сада, – защищавшийся официант демонстративным жестом указал на шейный платок клиента – дешевый и простой, в отличие от предметов гардероба других посетителей кафе.

Тут впервые пострадавший официант сообразил, что гусь, возможно, и не был таким уж золотым. Поняв это, он поддержал шутку.

– Таки-да – напялил трусы с галстуком! Этот шмуцер будет здесь за коня в пальте!

– Шоб мы так жили, как я на это смеялся!

Мир был восстановлен, и два официанта, угостив друг друга папиросами, стали в уголке и готовы были и дальше обсуждать провинциального клиента, как тут на них налетел помощник повара – дядька еще тот!

– Шо вы здесь стоите? Вам здесь тут, или не как?

– А шо, мине до вас лежать? – нагло бросил один из официантов.

Помощник повара замахнулся на него половником для супа:

– А ну бикицер! Щас ноги повыдергиваю, спички вставлю!

– Ой, ни бей миня киця лапой, а то я тебе вдарю шляпой! – не сдавался официант.

– Закрой рот и сделай мине ночь до вечера! Шлимазл… – закипал помощник повара.

Но в этот момент в дверях появился управляющий этим кафе, и официанты, не сговариваясь, со всех ног бросились обслуживать клиента, на ходу решив поделить «гуся» поровну.

А скототорговец был так погружен в свои приятные мысли, что не обратил внимание на то, что возле его столика появились сразу два официанта.

Первый держал на серебряном подносе изящную фарфоровую супницу, из-под крышки которой вырывался ароматный пар. Второй уже наливал суп.

Скототорговец с наслаждением облизнулся. Еда здесь действительно была отменная. Он посещал это кафе второй день подряд. В этом южном городе знают толк в кухне. Чего только стоят эти травки, которые они добавляют в суп! Бог их знает, как они называются, но такой суп он пробовал только здесь.

Второй официант почтительно пододвинул тарелку. Скототорговец опустил ложку в золотистую жидкость, на поверхности которой расплывались ароматные масляные круги. В самом центре этих кругов плавали так полюбившиеся ему зеленые травки. Аромат был божественный! Ложка сразу уперлась во что-то твердое. «И курятины здесь не жалеют», – подумал скототорговец, помешивая суп.

Сделав большой глоток вина, он зачерпнул со дна тарелки твердый кусок курятины и поднес ложку ко рту.

Ложка почему-то показалась невероятно тяжелой. Скототорговец опустил глаза вниз, и… Золотистый суп тут же выплеснулся на стол. В ложке, в самом центре ароматной жидкости лежал… человеческий палец. Самый настоящий человеческий палец, вокруг которого запеклась темная кровь. В глаза отчетливо бросались жесткие черные волоски на сморщенной желтоватой коже, плоский, словно приплюснутый ноготь и застывшая синева по его краям.

Несколько секунд скототорговец сидел неподвижно, уставившись на страшную находку. Наконец рука его дрогнула, и палец выпал из ложки прямо на парчовую скатерть. Перевернувшись, он остался лежать посреди набивной тканой розы. А потом скототорговец закричал.

Крик торговца скотом все еще звучал в стенах кафе, когда первый официант остановился посреди зала, воздел руки горе и с непередаваемым выражением произнес:

– Грандиозный шухер!..

В разгар дня центр Привоза был чем-то похож на рыбный рынок Парижа – с той только разницей, что на Привозе всегда была более оживленная атмосфера, а в глаза бросались более яркие краски. Гул в торговых рядах стоял день и ночь. Торговки рыбой и цветами, овощами и фруктами, мясом и мануфактурой в пестрых ярких платках, повязанных вокруг буйных голов, в пышных цветастых юбках, напоминавших одновременно и знаменитые цыганские юбки, и модные одеяния певичек из кафе-шантанов, вели между собой оживленный, бойкий диалог на своем собственном, понятном только им одним языке. Словно говорливая стая пестрых птиц, они были бессменным украшением знаменитого рынка, добавляя яркость и жизнь всему, что попадало в их круг.

Это был неповторимый, собственный мир, живущий по своим, только ему понятным законам, и отголоски этого мира как особый флер парили над целым городом, сделав Привоз самым знаменитым местом Одессы. Без колоритных одесских торговок это был бы просто скучный и серый базар, просто безликая точка на карте города, не говорящая никому ни о чем.

И этот языковой Вавилон бурлил нескончаемо! Каких только типов не наблюдалось в этом человеческом море!

Торговки разного рода товара поначалу мирно перебрасывались словами:

– Фира, уберите ваш тухес.

Фира отвечала почти лениво:

– Ой, чья бы кура тут рвала гланды! Лучше замолчи свой рот на уши и не делай мине в голове ту жопу, шо у тебя на лице!

– Засохни свой рот сама, пока тухес не протух!

Постепенно страсти накалялись.

– Маня, тебе не холодно в ногах?!

– А шо такое?

– Шо ты напялила за ноги, как трусы на галстук?

– Таки засохни глазом, шоб горло не простудить! Грошей нема – штиблеты пролетают, как фанера над Парижем!..

Несмотря на галдеж, любой разговор слышал весь Привоз и принимал в нем участие.

– Ой, Маня! За шо ты мине тут заливаешь? Шоб вы так жили, как прибедняетесь!

– Лопни, но держи фасон!

Энергичная торговка бельевым полотном пыталась вернуть уходящую покупательницу:

– Мадам, где вы пошли? Где вы пошли, я за кого спрашиваю? Ой, разверните свои уши по ветру!

Но покупательница не реагировала, не соблазнившись на нехитрый товар и унося с собой драгоценный кошелек с деньгами.

– Нет, вы только посмотрите за этот холоймес! – вопила торговка, потрясая в воздухе руками. – Мадам… У вас же всё сердце на двор! А у нас такое сердце даже с упокоительным не потребляют! Вернитесь, мадам, я найду прикрыть за ваш позор на ребрах! Вам не сердце надо открывать, а тухес! Может, за вас тогда и с упокоительным посмотрят – шлимазл какой!..

В соседнем ряду молоденький офицер покупал продукты, брезгливо отодвинув от себя плетеную корзинку с грязными домашними яйцами.

– Да за шо такое? – возмутилась торговка. – Не яички – чистое золото императорской короны! Де вы знайдете такой великий шухер, шоб за смешные гроши сделать базар за чистое золото?

– Мадам, ваши яйца грязные, я не буду их покупать!

– Ой, я за вам умоляю! – и торговка завопила своей подельнице: – Зина, вытри господину офицеру яйца!..

Яркий, красочный океан бурлил словами, разобраться в которых сразу же мог только посвященный – посвященный в таинство той великой и уникальной земли, которую давным-давно назвали Одессой.

День был в разгаре. Свежая рыба билась в огромных плетеных корзинах. Толстые руки торговок ловили пытавшихся убежать из ведер раков и пересыпали солью черные, отливающие перламутром раковины мидий, издающие при этом глухой стук. Запах рыбы смешивался с ароматом цветов, привезенных с окрестных дач. Но нежные лепестки роз не казались от этого более тусклыми.

В рыбном ряду шла ожесточенная торговля.

– Мадам, эти бички, как прыщ на вашей заднице! На ползуба за перекус!

– А вы не кусайте, вы смокчите! Ишь ты, какой закусанный! Шо ты босячишь, песья морда? Выкишивайся отсюдой, кусок адиёта! Швицер замурзанный, не делай мине погоду! Лучше делай за себе базар! На яки бебехи мине за цей гембель? Бички у него как прыщи во рту!..

Очередной покупатель пытался добиться от торговки снижения цены.

– Мадам, унизьте вашу цену! Шо я стою битый час, как полный адиёт? Эта риба желтая, как ваши вырванные годы! Или я вам не тут, а за здесь? Не делайте мине нервы на кицкины лапы! Или я стою, или я никак за здесь?..

Золотистые лучи жаркого солнца освещали кувшины с медом и красные яблоки, тонули в грудах разноцветных овощей и застывали на глянцевой поверхности контрабандного шелка, казавшегося просто королевским товаром. И на этом фоне, над всем этим стоял постоянный гул, шум людских голосов, способных заглушить морской прибой.

Бродячие торговцы, торгующие с лотков на развес, расхваливали свой товар. Чего только не было на лотках, подвешенных на грудь на манер короба знаменитых древних коробейников! У говорливых торговок разбегались глаза от пестрых лент и сладких пирожков, от гребешков и булавок, и травяных букетов для изготовления «лучшего приворотного зелья».

– Ленты! Николаевская мануфактура! Карамель Ландрин! Помада из пчелиного воска! Румяны, кому румяны! Сладкие пирожки из тыквы! Айва, айва! Варенье из розы – снимает все болячки! – Голоса перекрывали один другой и без труда находили свое место в общем хоре, достигая ушей покупателей.

Толстая, пестрая торговка контрабандным шелком в сердцах плюхнула на прилавок отрез ткани и, состроив выразительную гримасу вслед удаляющейся от нее покупательнице – гримасу, на которую способны только одесские торговки, – сказала, обращаясь к своей соседке, торговке медом:

– Устала сегодня – как кура на сносях! К полудню дело близится, а я не распочинилась. За глаза темно – сердце выскакивает!

– Покупатель ныне плохой, – поддакнула торговка медом, – все ходют и ходют, а чего ходют, и сами не знают. За воздух топчут.

Тут до них донесся истошный вопль мальчишки-разносчика:

– Пирожки! А кому сладкие пирожки!

– Эй, пацан, а ну иди сюда! Шо ты там казал за пирожки? – Торговка тканью приободрилась и замахала мальчишке, который и без того уже шел на ее зов. – Шо в пирожки?

– Вот с яблоком. Здесь сахарные. А тут с вишневым вареньем.

– Дай-ка мне два – вот этот, с яблоком, да и за сахарный тоже!

Пока мальчишка бодро отсчитывал сдачу (впрочем, не забыв ошибиться в свою пользу на копейку), торговка медом с завистью смотрела на свою соседку, уже державшую аппетитный пирог в руке, – у нее денег не было.

Надув щеки от удовольствия, торговка тканью щедро откусила яблочный пирожок. И тут же состроила недовольную гримасу. В зубы ей сразу попало что-то твердое – ну прямо не укусить! Наверняка плохо порезали яблоки. Чертыхаясь и выплевывая кусок пирога, торговка засунула палец в рот и без труда вытащила какой-то большой твердый кусок, на ощупь даже больше, чем половинка отрезанного яблока. Она выплюнула находку на ладонь, а затем поднесла к свету. Тонкий звук, вырвавшийся из ее груди, больше походил на писк грудного ребенка и никак не вязался с немолодой уже женщиной пышной комплекции. Ничего не понимая, торговка уставилась на ладонь.

Там, тускло поблескивая желтоватым сплющенным ногтем, лежал отрезанный человеческий палец…

– Святые угодники!.. Святой Георгий, защити нас!.. – взвизгнула торговка медом, отлично разглядевшая страшную находку. Тетка, нашедшая отрезанный палец в пирожке, вдруг задрожала всем телом и, распрямив мощную грудь, издала утробный вопль, заставивший замереть целый рынок. После этого она закатила глаза и замертво рухнула под прилавок.

Глава 2 Володя Сосновский едет в Одессу. Литературное «величие», или «Стихи бешеной собаки». Ночной «пьяница» возле решетки Горсада. Первый труп

Поезд Санкт-Петербург – Одесса мчался сквозь бескрайнюю степь, на последних километрах пути почти не делая остановок. Развалившись на мягком диване, без сна, Володя Сосновский бесконечно долго смотрел в запотевшее от предрассветного тумана окно. Он мечтал об Одессе. Долгий путь в поезде был дорогой к его свободе. А дорога к свободе не может быть бесконечно длинна, если в самом конце ждет настолько благая цель.

Благой целью Володи Сосновского был город у моря, в котором он надеялся обрести себя, отдалившись от всего, что окружало его долгие годы. Прежний, домашний круг, университет, далекие друзья – все растворялось, уходило в прошлое, превращаясь в бесплотные тени на толстом стекле поезда, запотевшем от тумана. Володя Сосновский думал только об одном. И никто из его семьи, в полном составе явившейся на долгие проводы на вокзале, даже не догадывался о том, что, сев в поезд, прежний Володя Сосновский, выпускник юридического факультета Московского университета, благородный молодой человек из богатой и знатной дворянской семьи, перестал существовать. Семья сокрушалась, считая отъезд в Одессу настоящей ссылкой. Но для Володи всё это было не так. Путь в Одессу был дорогой к долгожданной свободе.

А потому, развалившись на удобном, мягком диване в спальном вагоне, Володя почти все временя ехал практически без сна. Володя думал о себе. Он мечтал быть писателем, сочинять стихи. Но там, в далеком Петербурге, в кругу семьи, все это оставалось недостижимой мечтой. Здесь, по дороге в Одессу, это становилось реальностью.

Стихи Володя Сосновский сочинял давно, еще с первого курса университета. И его совершенно не смущало, что большая часть его творений никак не отличалась ни правильными рифмами, ни складностью.

Все началось в маленьком кабачке возле Петербургского вокзала, куда его затащили друзья. Он как раз приехал на каникулы из Москвы и занимался только тем, что отсыпался, ел и гулял, большую часть времени проводя со старыми друзьями еще из гимназии. Именно они и затащили его в кабачок, название которого потом он так и не смог вспомнить, как ни пытался. Там он впервые услышал, как читают стихи – новые стихи, и в тот самый вечер заболел футуристами.

Громогласный, режущий рифмами парень почти двухметрового роста, взобравшись на стол, размахивал кулаками и поливал склоненные головы слушателей мощным потоком яростных рифм. Что это были за рифмы! Володя никогда не слышал таких слов, они перевернули ему всю душу, прожгли изнутри. Так впервые он познакомился с Маяковским.

Вернувшись в ту ночь домой, Володя больше не спал. До самого рассвета он расхаживал по своей просторной комнате в родительском доме и думал только о том, что обязательно должен вот так научиться оперировать рифмами. Чем он хуже? И если этот громогласный детина может писать такие стихи, почему не может он? Нужно приложить немного усилий, стараний, и он тоже сможет вот так – сыпать бешеными рифмами, забравшись на стол.

Избалованный благополучной жизнью в кругу любящей семьи, Володя Сосновский свято верил в избитую истину – девиз всех посредственностей: писать может кто угодно. Талант от Бога – ерунда, любой талант можно развить, если научиться и всё делать по правилам. Забросив свои университетские занятия, Володя принялся писать стихи. С тем и уехал в Москву, где состоялся его первый поэтический дебют в известном на всю Москву заведении мадам Розы.

Это заведение на Тверском бульваре было излюбленным местом всех университетских студентов. Володя бывал там не раз. Именно субботний вечер в компании друзей-кутил и избрал Володя для поэтического дебюта. Хлопнув для храбрости грамм сто коньяку, Володя влез на стол и принялся читать стихи собственного сочинения, которые, впрочем, никто не дослушал до конца. После первых же слов девицы буквально валялись на полу, от дикого хохота схватившись за животы. На шум даже прибежала сама мадам Роза. Послушав Володино творение, она заявила, что давно уже никто ее так не смешил. И в те дни, когда он будет декламировать свои стихи, она готова предоставлять ему огромную скидку на все услуги заведения.

Первая неудача не смутила Володю – наоборот, заставила твердо уверовать в свою гениальность. Ведь, как известно, гениями являются как раз те, кого не понимают окружающие.

С тех пор Володя зажил интересной двойной жизнью, о которой знали все его друзья, но не догадывался никто из родных. В одной жизни он сочинял стихи, общался с поэтами, посещал все их гулянки в маленьких дешевых кабачках и даже познакомился с самим Маяковским. Сосновский стал ярым представителем нового литературного времени. Он мечтал сломать все старые рифмы, заменив их придуманными заново, и писать такие стихи, чтобы их никто не понимал.

Последнее, впрочем, ему удавалось отлично. Это заставляло постоянно поддерживать мысль о собственном великом предназначении. В мыслях Володя считал себя даже более великим поэтом, чем Маяковский.

В другой жизни он по-прежнему тянул постылую лямку университетской учебы, прекрасно зная, что никогда не будет юристом. Он нарушит все планы своего семейства, мечтающего видеть его на дипломатической, военной или государственной службе. Какая служба, если на самом деле он – Король слов? Володя скромно называл себя именно так, остерегаясь, впрочем, говорить об этом в поэтических кругах, прекрасно зная, что поэты – люди горячие, особенно когда выпьют, а за снобизм вполне могут дать в морду.

С таким раздвоением личности Володе удалось просуществовать несколько лет, закончить университет, получить диплом юриста и напечататься в двух грандиозных коллективных поэтических сборниках: «Стихи бешеной собаки» и «Засахаренная крыса». Он опубликовал около 15 собственных стихотворений, которые очень хвалили окружающие – другие участники сборника. Впрочем, Володя точно так же хвалил стихи этих самых окружающих участников, хотя на самом деле их даже не читал.

Очень часто, уютно устроившись на диване где угодно (главное, чтобы не беспокоили), он предавался своей излюбленной мечте. Вот он заходит в самый модный санкт-петербургский салон, а все окружающие громко, в голос, говорят: «Вон идет Владимир Сосновский, великий писатель и поэт! Король слова!» Впрочем, то, что новые поэты не посещали петербургских салонов, заботило его мало. Мечта есть мечта. И последние годы он часто грезил только таким образом.

Вернувшись после окончания университета в родной Петербург, Володя даже и не думал устраиваться на службу и заниматься карьерой юриста. Он стал неотъемлемой частью всех литературных вечеринок в городе, и многие хорошо знали его и его стихи, ставшие частью современной литературной жизни.

Скандал разразился внезапно и быстро, как происходит всегда, и был достаточно ужасным, потому что для Володи явился полной неожиданностью. Старинный друг семьи, один из важных жандармских начальников, едва не захватил Володю в облаве, проводимой полицией в маленьких кабачках, где собирались всякие запрещенные (главным образом большевистские) элементы. От жандармов ему удалось сбежать. Но некуда было бежать от собственной семьи, которая после посещения жандарма узнала весьма нелицеприятную правду об обожаемом Володе.

Мать плакала, дедушка хватался за сердце, отец сохранял зловещее молчание, и даже старший брат, знаменитый на весь Петербург кутила и повеса, принял приличествующее случаю серьезное выражение лица (хотя сам еле-еле отошел от вчерашней попойки). Семейный совет был жестоким. На нем было сказано абсолютно всё. К примеру, то, что Володя совершенно не намерен заниматься юридической карьерой.

Он твердо заявил, что будет поэтом и всю жизнь будет писать стихи. В доказательство своих слов он вручил матери поэтический сборник «Стихи бешеной собаки» («Засахаренную крысу» дать не решился) и насильно заставил прочитать его произведения, после чего мать едва не подавилась успокоительным.

На совете выяснились еще более нелицеприятные вещи – например, то, что у Володи есть достаточно много знакомых в кругах красных террористов (что для семьи было гораздо страшнее разорения и любого стихийного бедствия). Потрясенная тем, что обожаемый сын катится по наклонной дорожке и вот-вот попадет в тюрьму как бандит и террорист, мать развила бешеную активность и в конце концов заставила семью принять драконовское решение.

На семейном совете это страшное решение было подписано и утверждено властью родителей, чему Володя не мог противиться (хотя бы потому, что до того дня гениальные стихи, которые он неустанно рассылал по всем редакциям, не принесли ему ни гроша, а жить Володя привык на широкую ногу). Решение было следующим.

Родной брат Сосновского-старшего был назначен губернатором Одессы самим государем императором, и вот уже второй год неустанно служил на этом высоком посту. Родители связались с дядей, и было решено устроить Володю на должность чиновника по особым поручениям при главном полицмейстере Одессы подполковнике Бочарове, то есть в сыскную полицию. Молодой человек должен был служить под началом самого полицмейстера, совмещая в одном лице обязанности заместителя высокого чиновника и судебного следователя.

По мнению родителей, подобное начало карьеры давало для Володи серьезный жизненный толчок. А самое главное, удаляло подальше от опасных компаний кипящего революционными страстями Петербурга. Как юрист Володя должен был занять свое место в полиции. Родители были твердо уверены, что в тихом южном городе никогда ничего не происходит, а значит, работы у Володи будет не много, и он вполне сможет писать свои стихи дальше – если захочет.

К огромному удивлению семьи, драконовское решение привело Володю в неописуемый восторг. Он давно уже бредил Одессой, слыша очень много об этом городе в литературных кругах. Тем более, что в Одессе бывал сам Маяковский! Радовала Володю и перспектива жизни вдали от семьи. Он мечтал о самостоятельности и свободе и свято верил в то, что независимая жизнь принесет ему успех. А потому в назначенный день и час Володя Сосновский сел в поезд, чтобы отправиться в Одессу под теплое крыло дяди-начальника.

Он был так возбужден, что даже не мог спать. Под стук колес буквы складывались в слова. Захватив тетрадку и угольный карандаш, Володя пытался записывать то, что получалось.

Получалось не очень, но это не особо его печалило. Он свято верил в то, что вот в Одессе как раз и начнет писать великие стихи, которые никуда от него не денутся. Недаром он – Король слова!

А пока вдохновение не пришло, Володя выводил угольным карандашом корявые строчки. «Ты – желтая распухшая луна, я – твердый гвоздь, вонзающийся в желтую мякоть…» Потом зачеркивал, бормотал: «Нет, это пошло» и начинал по-новому: «Ты – зеленая луна, я – гвоздь над желтым светом расплавленной мякоти…»

Процесс невероятно увлекал, и Володя чувствовал огромный прилив сил. Поезд, стуча колесами, вез его к неизвестному одесскому будущему.

Сквозь плотный туман никто и не заметил, как наступил рассвет. Тускло горящие фонари были похожи на размытые желтые пятна, не освещающие ничего вокруг. Тонкие лучи света поглотила белесая плотная пелена тумана. Туман пришел с моря.

Дерибасовская стала пустынной. Лишь несколько редких прохожих, загулявших в веселых городских кабачках, ускоряли шаги, стремясь поскорее забраться в тепло, потому что вместе с туманом с моря пришел холод. Те, кто еще уверенно держался на ногах, старались идти быстрее, поближе к середине улицы, опасаясь воров, прятавшихся в темнеющих подворотнях. Но в этот тихий, почти мертвый час не было и воров. Гасли ночные фонари, а витрины кафе-шантанов, работавших всю ночь, закрывались ставнями и решетками.

Город погружался в сонную дрему самого тихого ночного часа. Это было единственное время суток, когда Дерибасовская казалась пустой, застывая в сонном оцепенении, чтоб затем снова возродиться к бурной ночи.

Двое пеших жандармов шли посередине улицы, представляя нечто вроде патруля. На самом деле их ночное дежурство было закончено. Шли они в казармы, прекрасно зная, что в этот час никогда и ничего не происходит. Их шаги глухо печатались на булыжниках мостовой и раздавались эхом на пустынной улице.

Так, двигаясь быстро и почти не переговариваясь, жандармы шли по Дерибасовской к углу Преображенской, откуда оставалось лишь несколько кварталов до казарм, расположенных на Софиевской, внизу. Поравнявшись с Горсадом, закрытым в это время, жандармы чуть замедлили шаг, разглядев темную тень ночного пьяницы, привалившегося к решетке.

– Эй, глянь за сюда! – Один из жандармов лениво толкнул своего спутника локтем. – Пьянчужка из подворотни вывалился! Давай погоним, или как?

– Оно тебе надо? – Второй так же лениво пожал плечами. – Толку-то с него? Наверняка и пары грошей не наберется за штраф. Не тот фасон! А нам возиться.

– Ну, тоди заодно. Хотя за начальство – может быть шухер – помнишь, шо пьянчужка, которого мы в прошлый раз упустили, был какой-то важный за политический швицер.

– Да брось! – Жандарм откровенно зевнул. – Это было раз. Хочешь сказать, пьянь под решеткой Горсада важная птица? Не смеши мои тапочки! Пошли лучше спать.

– Ну давай хоть турнем! Шоб он так жил, как мы будем за это смеяться! Когда свалится с перепугу – за наш шухер! Хоть посмеемся… Или?

– Ладно. Но только если не за долго.

Жандармы не торопясь изменили направление и пошли прямиком к решетке Горсада, где виднелась неподвижно застывшая тень человека. Приближаясь, служивые приняли бравый, залихватский вид. И любитель гонять загулявших пьянчужек неожиданно рявкнул во всю силу своих легких.

– Здесь не стоять! Не положено! Здеся не тут!

Это было действительно так неожиданно и громко, что из подворотни напротив, через дорогу, вылетел беспризорный мальчишка, спавший в парадной на ступеньках, и пулей полетел через всю улицу. Но человек возле решетки даже не пошевелился, не сдвинулся с места. Тут только жандармы заметили, что руки его широко раскинуты в стороны и словно цепляются за прутья, а голова безвольно опустилась на грудь.

– Эй ты! А ну смотреть, когда за тебя разговаривают! – Для острастки жандарм даже ткнул мужчину в плечо, как вдруг…

Первый из них застыл на месте, широко раскрытыми глазами уставясь на страшное зрелище. Второй же издал нечто вроде утробного горлового звука – так воют дикие животные в момент паники или необъяснимого страха. И было от чего: на решетке Горсада висел труп. Более того: этот труп был привязан веревками к решетке так, что ноги его не доставали до земли, а руки были широко раскинуты в стороны. Страшная поза напоминала позу распятого Христа.

Лицо мужчины представляло собой застывшее кровавое месиво, где все черты были изуродованы. А на руках, привязанных к решетке, не было пальцев – они были отрезаны. Определить его возраст по разбитому лицу было невозможно. Можно было только судить о положении этого человека по его одежде – темному сюртуку из довольно дорогой шерсти и промокшему от крови контрабандному шейному платку. Сюртук был расстегнут. Белая рубашка была порвана в клочья, и клочья этой одежды представляли собой сплошное кровавое месиво, покрывавшее всю верхнюю половину тела.

– Господи… Святые угодники… – Оба жандарма изменились в лице. Посерев от страха, они жались друг к другу, словно стремясь спрятаться, защититься от страшного зрелища. Но зрелище было здесь, оно оставалось неизменным, наводя жестокий, ничем не объяснимый ужас.

Любитель пугать пьянчужек толкнул своего спутника:

– Беги за помощью. Зови наших – за Преображенскую кого-то, там должны быть. А я покараулю здесь.

Предложение не надо было повторять дважды. Перепуганный жандарм бросился бежать по улице со всех ног. Оставшийся возле трупа повернулся спиной, так, чтобы больше его не видеть, и неподвижно застыл, глядя в одну точку прямо перед собой.

Ночные фонари светили совсем тускло. Свет еле-еле пробивался сквозь хлопья густого тумана, покрывавшего землю. Глядя на расползающийся по булыжникам мостовой туман, жандарм думал о том, что служит вот уже четыре года и видел многое… Но подобного он не видел никогда.

Туман – это было первое, что увидел Володя Сосновский, ступив на одесскую землю. Морщась, он пошел по перрону, стараясь держаться бодро и еще не зная, как с этого момента непоправимо изменилась его жизнь.

Вместо дяди Володю встречал бравый прапорщик, отрапортовавший бойко, но неразборчиво, что высокоблагородие велели молодому человеку поехать с ним. Путешествуя, Володя чувствовал небывалый прилив сил, сна не было ни в одном глазу. Но едва поезд прибыл к месту назначения, как на него разом навалилась усталость, словно пытаясь своей пудовой тяжестью пригвоздить к земле. А веки стали падать вниз, как будто действительно налились свинцом. Володя попытался взять себя в руки и взбодриться от холодного воздуха, но это помогло мало. Он пошел за прапорщиком, чувствуя, что засыпает на ходу.

– Куда мы поедем? – Володя был твердо уверен, что отвезут его в дом к дяде, где он сможет привести себя в порядок и немного поспать. Но прапорщик бодро отрапортовал:

– Велено доставить ваше благородие в участок. Там вас ждут.

Усаживаясь в пролетку, Володя со злостью думал об этой досадной помехе в виде свалившейся на него поездке в полицейский участок. Не заставят же его, в самом деле, работать в день приезда! Тогда к чему этот цирк? Раздражение немного помогло прогнать сон. И когда пролетка остановилась, Володя был уже спокоен и зол.

В окружении жандармов по каменной лестнице главного входа спускался высокий представительный пожилой мужчина в мундире. Рядом с ним – жандарм чином пониже, который все говорил ему что-то и говорил.

– Господин Сосновский, рад, что вы готовы приступить к службе. Я ваш начальник, подполковник Бочаров. Ваши вещи отнесут в мой кабинет, вас я попрошу поехать со мной.

– Куда мы поедем? Я только с вокзала… – начал было Володя, но Бочаров, не слушая его, решительным шагом направлялся к карете. – На место преступления, – бросил он через плечо.

Труп лежал на земле, полностью скрытый под грубой холстиной, а место преступления было оцеплено жандармами. При виде такого количества жандармов и высоких чинов из полиции редкие прохожие, уже появляющиеся на улице, заметно ускоряли шаг. Бочаров решительно направился к трупу, возле которого хлопотал судебный медик. Володя, чувствуя легкую дурноту, плелся следом за ним.

– Докладывайте, – бросил Бочаров, и судебный медик приподнял холстину. При виде того, что скрывалось под ней, у Володи закружилась голова.

Он чувствовал себя так, словно весь его мир разом рухнул, оставив вместо себя почерневшие, чудовищные руины. И дело было даже не в ужасающем виде трупа, который выглядел отталкивающе и страшно. А в том, что Володя никогда не видел так близко смерть и не думал, что смерть может быть такой – одновременно будничной и страшной. Прежние представления о жизни вдруг стали таять, как мыльные пузыри, растворяясь прямиком в воздухе. И впервые в жизни Володя почувствовал, что писал стихи, ничего не зная о жизни и даже не догадываясь о том, что жизнь бывает такой.

– Убитый – мужчина между 50-ю и 60-ю, судя по одежде, принадлежал к состоятельному сословию, – бубнил судебный медик, – труп после наступления смерти привязали веревками к решетке.

– Как он был убит? – спросил Бочаров.

– Судя по признакам первичного осмотра, ему перерезали горло. Более точно причину смерти определит вскрытие. Повреждения на теле были нанесены после смерти. Лицо после смерти разбили тяжелым предметом – металлическим или деревянной дубиной. По всей видимости, чтобы его нельзя было опознать. Так же после смерти были отрезаны пальцы на обеих руках и нанесена рана на животе.

– Что за рана на животе? – нахмурился Бочаров.

– Ему вскрыли брюшную полость вертикальным разрезом и удалили внутренние органы. Если говорить по-простому, его выпотрошили, как мясную тушу на скотобойне. Желудок, кишечник… Всего этого нет.

– Разрез медицинский?

– Нет. Судя по всему, резал не медик. Разрез несколько сдвинулся в сторону, так как первоначально убийца зацепил ребра, а потом продолжил резать уже в другом месте.

– Этого нам только и не хватало… чокнутый убийца, – пробормотал Бочаров. – Что у него в карманах?

– Бумажные деньги, платок. Никаких документов и записок нет. На правой руке убитого – золотой браслет с инициалами Б. К.

– Золотой браслет? – насторожился Бочаров. – И убийца его не взял?

– Нет. И деньги тоже. У него в обоих карманах денег рублей 50. Немалая сумма. И убийца их оставил.

– Значит, убили его не ради ограбления.

– Какое уж тут ограбление! – хмыкнул медик. – Станет грабитель так разделываться с трупом! Кстати, есть один очень интересный факт: судя по первичным признакам, он мертв дней пять, не меньше. Тело закостенело характерным образом, видны начальные следы разложения. Но, судя по отсутствию трупного запаха – вернее, запах выражен меньше, тело, похоже, держали в каком-то холодном месте, например, в подвале, что позволило ему хорошо сохраниться. И до того момента, как его подвесили, суток пять он пролежал там.

– Ладно. Можете забирать в анатомический театр для вскрытия, – распорядился Бочаров, и возле тела тут же засуетились жандармы, которые под руководством медика стали заворачивать тело в холстину и укладывать на телегу.

Сделав знак Володе следовать за ним, Бочаров уселся обратно в карету и скомандовал:

– В участок.

Всю дорогу Володя молчал. Его била нервная дрожь, и он пытался скрыть эту слабость любым образом. Но его серая бледность сразу бросалась в глаза.

– Вы не привыкли к таким зрелищам, – усмехнулся Бочаров.

– Не привык, – признался Володя.

– Признаться честно, я тоже. Давно такого у нас не было. У нас всё было по-другому. Другие преступления, другие убийства. А это какая-то непонятная, необъяснимая жестокость. И это ставит в тупик.

– Это мог сделать только сумасшедший.

– Возможно. Но вы представляете, как теперь его искать, этого сумасшедшего, да еще в городе, где люди способны на всё? Нам предстоят нелегкие дни. Поэтому сразу приступаем к работе. А перед дядей вы успеете за нас заступиться потом.

В коридоре участка был слышен грохот, словно кто-то колотил кулаком. Остановившись, Бочаров нахмурился.

– Что происходит? Доложить!

Молоденький пристав вытянулся в струнку.

– Так скототорговец бушует! Тот, который пальцы за суп нашел. Вторые сутки бушует. Хипиш такой – земля трясется!

– Вы его не выпустили?

– Никак нет! Вы сами велели не выпускать, пока того, чьи пальцы, не найдут!

– Уже нашли. Вот что – ведите-ка мне этого скототорговца, побеседуем за жизнь. С чего-то ведь надо начинать, или как?

По дороге к кабинету Бочаров кратко рассказал Володе о человеческих пальцах, найденных в супе и в пирожках на Привозе.

– Похоже, мы нашли того, чьи пальцы. А скототорговца придется выпускать.

– Он-то тут при чем? Зачем вы вообще его задерживали? – удивился Володя. – Ему же просто не повезло!

– Это мне не повезло! – хмыкнул Бочаров.

Глава 3 Таня. Прошлое в одесском дворе и настоящее на Молдаванке. Молдаванка – история и реальность. Работа по-одесски

Жесткий валик царапал ткань, и Таня поняла, что скоро это будет заметно. Впрочем, на ткани купчихи ей было плевать. Известковая вода оставляла на пальцах белые разводы, и после стирки у Тани очень сильно болели руки. Эту боль было трудно унять.

В Одессе всегда не хватало воды. А потому процесс стирки превращался в мучительную и долгую процедуру, когда лохань заполнялась до предела бельем, а воду брали частично из редких колодцев, а частично – из источников-солончаков, вода из которых, не пригодная для стирки, разъедала и руки, и ткань.

Во дворе купчихиного дома, где был один-единственный колодец, четыре прачки расправлялись с бельем, многократно прополаскивая его в грязноватой воде корыта, а затем сбивая валиком на жестких досках, до того момента, как на длинных веревках, протянутых через весь двор, можно будет растянуть мокрую тяжелую ткань.

Время от времени на крыльце дома появлялась купчиха и неприязненно поглядывала на процесс стирки. Чаще всего лицо ее было раскрасневшимся от горячего чая и (как подозревала Таня) вечной сливянки, хранившейся в купчихиных погребах.

Купчиха была родом из центра России, именно оттуда она привезла с собой рецепт сливянки-водки, совсем не характерной для Одессы, почти не употребляемой в этих краях. Здесь, на Молдаванке, пили либо самогон местного разлива, который изготовляли самые настоящие мастера, либо просто чистую водку, либо горилку с перцем, которую продавали в окрестных лавках. Стоила она чуть дороже обычной водки, но пользовалась неизменным спросом почти у всех сословий, во всех дворах.

Но купчиха пила сливянку. И, появляясь на крыльце, чаще всего она держала в руке сдобную сахарную плюшку, крошки сладкой пудры с которой осыпались вниз и оседали на обширном купчихином животе. Купчиха была злой. Она выискивала на каждой вещи грязные пятна или выдернутые нитки. А если всего этого не было, просто так поднимала крик. И почти всегда не доплачивала пару копеек, стараясь не доплачивать особенно Тане. Если остальных троих прачек – толстых, опустившихся женщин из далекой сельской глубинки, приехавших в Одессу совсем недавно, по необходимости она вынуждена была терпеть, то местную Таню невзлюбила больше всех остальных и время от времени открыто выражала свою неприязнь.

Прачкам было под пятьдесят. Отупевшие, огрубевшие от тяжелой жизни, они ограничивались лишь несколькими словами, которые служили для них связующим звеном между купчихой и приказчиками грошовых лавок, которых было очень много в окрестностях. Оказавшись в Одессе недавно, они так и не пришли в себя от шумной и не похожей ни на что жизни, без предупреждения обрушившейся на них в их новых домах. Их мужья, дочери и сыновья работали на фабриках, которыми совсем недавно застроили все окрестности Одессы. Были прачки из числа сельских батрачек, которые вместе с мужьями после открытия на Молдаванке железной дороги хлынули в быстро разрастающийся город в поисках лучшей жизни. Но не нашли ничего лучше открывшихся перед ними бедняцких предместий, а потому надолго там застряли.

А Тане было восемнадцать. И одного этого было достаточно, чтобы купчиха возненавидела ее всем своим расчетливым сердцем. Тоненькая, изящная, с лучистыми карими глазами и медовым блеском темно-каштановых, почти черных волос Таня изъяснялась не только грамотно, но и разумно, чем разительно отличалась от обыкновенной жительницы городских предместий, вышедшей из низин городской бедноты. В разлете бровей, в гордой осанке ее тонкой фигуры, в надменном, но в то же время грациозном повороте головы было что-то такое, что поневоле приковывало к ней взгляды, заставляя всех чутко реагировать на ее присутствие. Сама же Таня не особо задумывалась о том, что так сильно отличается от всех остальных.

Итак, ей было 18 лет. Но в свои годы Таня чувствовала себя гораздо старше других прачек, работавших у купчихи. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, она стирала во дворе купчихи белье. Таня твердо знала, что купчиха ее не любит, а потому постоянно недоплачивает копейки. Копейки, которые были необходимы ей как воздух, как кровь, текущая в ее жилах, как сама жизнь.

Мечтать Таня не умела. Жизнь слишком рано отучила ее от этой пагубной привычки. Все девичьи мечты Тани закончились в один-единственный день – когда торговец полотном, владелец доходного дома по Старопортофранковской улице, выгнал ее с больной бабушкой из маленькой уютной квартирки во флигеле. И все было просто: за квартиру больше нечем было платить.

В этих совсем небольших, но уютных комнатах, выходящих в заросший кустами и деревьями дворик, прошло детство Тани. Там она прожила всю свою жизнь. Оттуда ходила в первые классы церковно-приходской школы. Там переживала сложный процесс взросления и первую любовь. В этом дворике весной отмечали ее день рождения.

Бабушка и соседка тетя Песя выносили во двор столы, и все соседи несли различную снедь, ароматы от которой сказочным облаком поднимались в воздух. И на всех хватало и фаршированной рыбы, и жареных цыплят, и медовых пряников, и слоеных пирожков, под которые до самой ночи пелись развеселые одесские песни. И подарки, целая гора подарков для маленькой Тани, сразу от всех соседей – разноцветные картинки из картона, которые можно было раскладывать в разные стороны, мягкие котята из шерсти, заводная утка, которая ездила по двору на огромных деревянных колесах, громыхая разбитым жестяным боком, и ленточки, и отрезы на платья, из которых бабушка шила потом самые невероятные, самые прекрасные наряды в мире…

Все закончилось год назад, ледяным днем ранней осени, когда с моря пришел ветер и накрапывал дождь, а торговец полотном с подсобным рабочим выбрасывали во двор из флигеля их вещи. И выцветшие дешевые ленты Тани, безвольно повиснув на кусте сирени, были похожи на непролитые слезы. Это были осколки детства. Они вонзились в разбитое сердце Тани и остались в нем незаживающими кровавыми ранами.

И за целый год, который они с бабушкой прожили в самом сердце Молдаванки, в совершенно другом районе, шрамы в Танином сердце не только не затянулись, но наоборот, стали заметнее и глубже. Несмотря на то, что комната, которую удалось снять Тане, была достаточно просторной, с каменными стенами (что для Молдаванки представляло настоящую роскошь) и двумя большими окнами, выходящими в темноватый двор, привыкнуть к своему новому жилищу она так и не смогла. Более того: Таня изо всех сил возненавидела его, при этом внешне стараясь никак не показывать этого, лишь загоняя эту ненависть как острую занозу в самые глубины своего сердца.

Молдаванка стала единственным местом, способным их приютить. Несмотря на бедность, людскую скученность и тесноту, это был самый знаменитый район Одессы. И конец Запорожской улицы, где Таня оказалась вместе с бабушкой, она знала прекрасно, ведь это было совсем близко от Госпитальной улицы, где находилась самая знаменитая больница Одессы – построенная в 1870 году Еврейская больница. А именно туда жизнь приводила Таню не раз.

Несмотря на славу, которую успел заслужить этот район Одессы, никто так никогда и не узнал, откуда возникло название Молдаванка – в месте, где молдаван, в общем-то, почти и не было.

Впервые в официальных документах Одессы Молдаванка появилась в плане 1814 года, где было упоминание о небольшом молдавском поселении в районе Косвенной улицы. Впрочем, наряду с этим упоминанием в плане тут же появилась приписка о том, что вместе с молдаванами это поселение населяют представители и других национальностей, в частности, украинцы, евреи и греки, которых по переписи было намного больше, чем самих молдаван.

В 1817 году, когда Одесса получила официальный статус «порто-франко», новый район сразу же стал невероятно многолюдным – в частности, благодаря трем большим удобным дорогам, которые соединяли Одессу с тремя соседними губерниями (к примеру, с Бессарабией), а также с важными для торговли и развития города районами сельской местности.

Неизвестно, как и когда это произошло, но остатки молдавских поселенцев полностью исчезли из нового района (в котором больше никто и никогда не слышал ни о каких молдаванах), а их место заняли представители самой отчаянной прослойки населения Одессы – морские контрабандисты, в лабиринтах Молдаванки устраивающие свои многочисленные склады.

Статус вольного города с процветающей торговлей привел к тому, что сюда в поисках легкой добычи сразу же хлынули проходимцы всех видов и мастей, любители веселой жизни и авантюристы. И в те годы не существовало добычи надежнее и богаче, чем контрабанда морем, все более процветавшая и развивавшаяся по мере укрепления и расширения морской торговли. Порт сразу стал центром торговой жизни Одессы. А контрабандисты – тенью этой процветающей жизни, оборотной стороной медали. Именно расцвет такой незаконной торговли морем и привел к тому, что новый район необычайно расширился и стал активно застраиваться.

На окраинах Молдаванки, располагавшихся ближе к центру города, сразу же стали открываться многочисленные трактиры, кабачки, дома терпимости и рынки, которые создали славу нового района как необычайно веселого и скандального места. Впрочем, так длилось недолго. Процветая и богатея, контрабандисты со временем переселялись с Молдаванки в другие районы города, а владельцы заведений переносили свой процветающий бизнес поближе к центру.

В 1826 году она окончательно вошла в пределы города, получив официальный статус района Одессы. Границы этого района каждый раз определялись по-разному – иногда они проходили по Балковской улице, иногда – заканчивались на Старопортофранковской. Но сердце Молдаванки – такие улицы, как Мясоедовская, Госпитальная, Запорожская, Сербская, Степовая, Косвенная, Малороссийская, – оставалось неизменным. Это сердце билось в своем особом ритме – часто совсем не в унисон с общим сердцем большого портового города.

Как уже упоминалось, примерно в середине XIX века по Молдаванке прошла железная дорога и были построены важные железнодорожные станции, что послужило толчком не только для развития промышленности и торговли, но и влило в знаменитый район так называемую «новую кровь». По железной дороге в город устремились толпы сельских батраков, которые покидали села в поисках лучшей городской доли. Оказавшись в пределах Молдаванки, они часто оставались там, постепенно превращая прежде процветающий район в место проживания городской бедноты.

Одесса переживала промышленный рост, и Молдаванку тут же окружили многочисленными артелями, заводами и фабриками, на которые и устраивались работать новоприбывшие в город из сельской местности. Так здесь возникла еще одна, рабочая, прослойка, которая стала со временем довольно многочисленной. В районе стало тесно.

Большая скученность населения привела к тому, что существующие дворы и дома стали достраиваться самым невероятным образом. Появились многочисленные пристройки, веранды, чердаки, разрастающиеся вширь и вглубь. К домам пристраивали хибарки из картона и фанеры, коридоры расширялись деревянными верандами, к каменным этажам пристраивали дополнительные этажи из досок и кирпичей. Всё это были жилища бедняков – узкие, бедные домики невероятной конфигурации, черные от копоти, громоздящиеся в переулках и дворах, утопающие в непролазной грязи.

Застройка Молдаванки никогда не контролировалась городскими властями. В этом районе попросту не существовало единого плана застройки. И такое хаотичное возведение строений привело к тому, что Молдаванка превратилась в самый настоящий лабиринт дворов. И ориентироваться в этом лабиринте не мог никто, кроме местных жителей.

Очень скоро к местным беднякам на Молдаванке добавились еще одни обитатели, которые сразу и прочно вписались в историю города и с тех пор всегда существовали рядом, бок о бок с местными жителями. Это были знаменитые одесские коты. Они быстро заполнили лабиринты улиц Молдаванки и сразу же стали королями каждого дворика и дома, чувствуя себя там воистину по-королевски. Щедрые хозяйки в любое время дня и ночи подкармливали всем чем угодно пушистых обитателей, навсегда воцарившихся в облюбованных местах.

Люди и коты не мыслили своего существования друг без друга, и часто в самой убогой хибарке или комнате жил кот (или даже несколько котов), которых щедро кормили всем двором.

Каждое утро на Молдаванке начиналось с непередаваемых диалогов, несущихся из открытых окон. Это было похоже на огромную разноцветную картину, почему-то повешенную вниз головой. Слова неслись отовсюду, и казалось – пестрая радуга встает над Молдаванкой.

– Мойше, а ну беги до кушать! Наче сказывся, шлимазл! Не наматывай язык на мои нервы! Мама хочет кушать, а не слушать!

– Мамаша, не скворчите зубами – юшка простынет!

– Засохни глазом, шоб уши не завяли! Шо за ребенок – не ребенок, а кладь шухеров! Швыдко до мене, мама делает бикицер!..

На первом этаже переговаривались две соседки:

– Ой, Софа, вы таки хозяйка, окна моете, а то уже соседям не видно!

– Фира, замолчи свой рот на уши и не делай мине в голове жопу! Лучше расскажи за Мончика, шо он сказал за того хранцуза?

– А шо Мончик мог сказать за того хранцуза? Это за везде он хранцуз, а в Одессе – еле-еле поц…

Вся жизнь Молдаванки проходила во дворе.

– Сема, где вы пошли? Я за шо спрашиваю? Сема, шо вы вцепились в эту рибу, как монах в первую брачную ночь? Обжирон не повод выставляться! Бедная риба удавилась от ужаса, увидев ваши гнилые зубы!

– Ой, Изя, не хипишите, не то подавитесь! Я таки не заговариваю за ваш склероз! Я бы мог посказать такое… Но эти слова просто не можут выйти из мой рот!

– Сема, ты имеешь миня за полного адиёта? Ви же халамидник, где вы взяли за такую шикарную риба?

– За Привоз цену унизили! Но ты не добежишь, бо ноги отвалятся, як холоймес на шухере!..

Коренные местные жители – потомки населения Молдаванки с самого ее возникновения – не спешили устраиваться на заводы и фабрики, предпочитая зарабатывать на жизнь совершенно другим. И несмотря на то что ремесло их было довольно опасным и очень рискованным, в то же время оно считалось почетным и вполне достойно воспринималось обществом.

А потому Молдаванка стала центром всевозможных мошенников, аферистов и воров, стремящихся заработать себе на жизнь с наибольшей выгодой и меньшими затратами, которые считали, что виселица и тюрьма это что-то вроде издержек опасного производства.

Очень скоро на Молдаванке выросло поколение молодых людей, считавших воровство, грабежи и разбой почетным ремеслом, вполне достойным права на существование. С пеленок навсегда отвергнув от себя страх перед наказанием и тюрьмой, в узких лабиринтах Молдаванки выросло отчаянное поколение головорезов. И даже матери не считали зазорным, если их сын делал, так сказать, карьеру в криминальном мире и благословляли сына-налетчика перед походом в налет или на разбой. В этом существовала суровая социальная справедливость.

Самые сообразительные и храбрые сколачивали банды, которые в центре города занимались налетами и нападали на зазевавшихся состоятельных прохожих, а также проворачивали всевозможные мошенничества и аферы. Единственной бедой была полная разобщенность таких банд. На каждой улице существовала своя банда, а в банде – свой собственный король. И все эти новоявленные короли Молдаванки без устали воевали между собой.

Но если у мужчин был хоть и небольшой, но выбор, то для женщин существовал только единственный путь. И по этому пути шли и городские, и приезжие жительницы сельской местности молодого возраста, до того момента, пока их жизнь не перечеркивал нож случайного бандита или не косила их неизлечимая болезнь.

Этот страшный путь, внешне выглядящий привлекательным и ярким в беспроглядной окружающей тьме, манил всех жительниц Молдаванки, едва они выходили из пеленок. И, как бабочки на огонь, они летели на яркий луч этого пути, даже не замечая того момента, когда привлекательный лучик превращался в адский огонь, заставляя сгорать в нем заживо, умирать в совсем молодом возрасте. Редкие же исключения – перешагнувшие 30-летний рубеж женщины были изуродованы хуже, чем ножами на фабрике. Превратившись в опустившихся, вечно пьяных старух, они занимались скупкой краденого, работали прислугой или доживали свой короткий век в какой-нибудь страшной дыре, к сожалению, так и не став предостережением для остальных.

Конвейер же ночных огней большого города работал с такой скоростью, что вышедших из строя из-за болезни или смерти тут же заменяли сотни новых, вливая в эти адские жернова свежую, еще молодую кровь.

Очень скоро Таня в попытках найти работу столкнулась с неизбежностью пойти по этому пути.

Первое, что пришло ей на ум, были швейные мастерские, в изобилии разбросанные по всему городу и на самой Молдаванке. Соседки в новом дворе просветили Таню, что такое количество мастерских обусловлено тем, что все они принимают краденую одежду у воров, перешивают, а затем отдают в хорошее ателье в центре, чтобы продать подороже. Таню совершенно не смутил этот факт – она уже поняла, что здесь каждый выкручивается, как может. И часто криминальный путь не самый плохой для того, чтобы выжить.

Решив не приближаться к дорогим мастерским центра (все равно ее туда бы не взяли, так как шила она не очень), Таня начала с ближайших от дома – на Запорожской и Сербской. Но в первых же трех мастерских ее сразу отправили к мадам Ривке на Госпитальную. Происходило одинаково странно: на пороге появлялась хозяйка, окидывала Таню с головы до ног недобрым, пронзительным взглядом и, ничуть не интересуясь ее умением шить, отправляла к Ривке на Госпитальную.

В конце концов Таня оказалась там, где лично встретилась с мадам Ривкой – щуплой, изворотливой особой лет пятидесяти с неестественно рыжими волосами. Раскудахтавшись как настоящая наседка (и опять же не спросив про умение Тани шить), мадам Ривка усадила ее в гостиной и предложила лимонад. От лимонада Таня отказалась. Мадам Ривка велела прийти часам к 10 утра да одеться понаряднее. Зачем – Таня не поняла.

Но ровно в 10, надев свою лучшую блузку с желтыми французскими кружевами, Таня уже сидела в гостиной мадам Ривки, где та заметила, что в своей блузке Таня похожа на гимназистку и что ей следует одеваться поярче, например, в красное. О шитье опять-таки не было сказано ни слова.

Таня все поняла около 11 часов, когда возле лавки мадам лихо остановился черный лакированный экипаж с двумя орловскими рысаками, стоящими немалые деньги. Все это Таня определила на глаз, выглянув в окно.

– Ты слышала за Яшку Чалого? – прищурилась мадам Ривка. – Это король Молдаванки. Он держит всю Госпитальную и часть Привоза. Там, внизу, его большой человек. Поедешь с ними за свое счастье. Они отвезут тебя в один дом, и, если ты понравишься, будешь получать очень хорошие деньги. Ты слышала за заведение Лейбмана на Николаевском бульваре? Это не заведение, а шик! Наматывай за уши, пока от шухера не отвалятся! Если все пройдет хорошо, заработаешь за такие деньги, что не раз вспомнишь добрым словом за бедную Ривку с Госпитальной! Разбогатеешь! Зуб даю. Шоб мине пусто было!

– А с чего вы взяли, что я туда поеду?

– Нет, вы только посмотрите за нее! Они мине делает химины куры! А куда еще тебе ехать? Я предлагаю тебе за заведение Лейбмана на Николаевском бульваре! А она нос воротит! Тоже мне, в пальте швицер! Да тебе просто повезло, что им новая девушка нужна!

– Я пришла не для этого, – вспыхнула Таня. – Я искала работу в швейной мастерской, а не в публичном доме!

– Нет, она твердо решила делать мине нервы! – Ривка даже руками выплеснула. – Засохни глазом, шоб уши не завяли! Зачем тогда ты за мине пришла? Разве ты не знаешь, что лучше меня никто не устроит девушку за хороший дом? Разве тебе это не сказали? Вся Молдаванка знает, что я работаю под Яшкой Чалым! А ты сидишь тут и делаешь мине нервы! Шото мине не нравятся за твои намерения, или как? Ты шо тут, круче Яшки Чалого?

– Я устраивалась шить, – стояла на своем Таня.

– Ой, как оно мине! Ты серьезно хочешь исколоть иголкой за эти нежные пальцы? И кому ты тогда будешь нужна? Тогда тебя не возьмет ни один приличный дом! Сгноишь себя в полтиничном заведении для солдатни! Не делай всякие глупости, поезжай за человеком Яшки, я за тебя, дуры, стараюсь! Не морочь мне модебэйцелы!

Таня решительно направилась к выходу. Мадам Ривка остановила ее у порога.

– А ну где стой! Ты девственница, или как?

– Какое ваше дело?

– Если так – совсем другие деньги, таки да! Шо ж ты не за то разговор начала?

Но Таня, не отвечая и больше не оборачиваясь, уже летела вниз по лестнице, слыша за собой жалобные причитания мадам Ривки, которая выла в голос, что бессовестная девка ввела ее в настоящий расход. Таня быстро шла по улице, и ее словно жгли нарядные кружева единственной выходной блузки, в которой она выглядела предательски хорошенькой, так что мужчины оборачивались ей вслед.

Глава 4 Дерибасовская для девушек с Молдаванки. Знакомство с миром «королей». Болезнь бабушки. Гека из банды Корня

С тех пор Таню пытались продать все, кому не лень, на любом месте найденной ею работы. Очень скоро она поняла, что все швейные мастерские и галантерейные лавчонки не только перешивают и продают краденое, но и занимаются совсем другим, главным делом – торговлей живым товаром. А все остальное – просто прикрытие.

В каждом магазине, куда заходила Таня, приказчик вежливо сводил ее с хозяйкой, а уж та с ходу предлагала ей принимать мужчин – иногда прямо в кабинете за лавкой, иногда – в каком-нибудь заведении, в котором у хозяйки лавки были связи, а иногда – даже стоять на улице, рядом с самим магазином.

Никому не приходило в голову, что девушка ее возраста и внешности может хотеть заниматься чем-то другим. На Таню смотрели как на сумасшедшую, втолковывая все выгоды, которые принесет новое положение. Никто даже не догадывался, что и думать о таком она не могла. Намного привлекательнее панели для Тани выглядела веревочная петля – но даже на это она не имела никаких прав, так как оставить бабушку одну не могла.

Иногда предложения торговать собой поступали сразу же, в первые же минуты. Иногда Тане удавалось продержаться дольше – например, неделю, до того момента, как хозяева подступали к ней с этим предложением. Таня отказывалась. Ей платили заработанные гроши или не платили их вообще и выгоняли вон, внятно разъясняя, что считают ее чем-то вроде городской сумасшедшей. И действительно: в районе Молдаванки не было ни одной девушки, которая работала бы на фабрике, в магазине или швейной мастерской. Для девушек ее возраста, даже менее красивых, чем Таня, существовал только один выход – либо заведение, либо улица. Третьего было не дано.

Однажды Таня почти десять дней продержалась, работая официанткой в трактире на Косвенной, в районе Староконного рынка. За эти дни большую часть воров и мошенников она узнала в лицо. Королем района Староконки был Васька Жмырь, черноволосый цыган с выбитым передним зубом. В первый же день работы он попытался пристать к Тане, но она так повела себя с ним, что Васька тут же проникся к ней глубочайшим уважением и объявил себя кем-то вроде ее защитника. Но и он не оставлял попытки устроить для Тани «лучшую жизнь».

– Давай я устрою тебя за приличное заведение, – говорил Васька. – Хозяйку прижму к ногтю, работать будешь пару дней в неделю, клиентов сама выбирать. Заведешь хорошие деньги и бросишь все к чертовой матери. Решайся. Все делают гешефт, или как?

– Я – не все, – отрезала Таня, таская тяжелые подносы с едой, всем своим видом показывая, что не желает продолжать разговор. Но Васька не отставал.

– Погубишь ты себя. Красивая ведь, молодая девка. Себя погубишь! Как пить дать сгноишь! Не хочешь со мной – не надо! Другого найди! За такого фраера – шоб земля обломиться! Да ты должна вертеть мужиками, как куклами на веревочках, а ты крутишься здесь, как последняя дура. Спину рвешь. Да возьми ты себя в руки! Девчонки и похуже тебя такую карьеру делали. Есть шо посмотреть.

– Не хочу я такой карьеры! Не хочу – и всё.

– А хочешь – через пару лет сама за хозяйку станешь, выкупишь заведение, свои порядки заведешь, вроде как не тут. Подумай! Будем посмотреть!

– Нет. Не приставай ко мне, Васька. Обломись. Сказала нет – так нет.

– Шо, за любовь у тебя была несчастная? Из-за любви не хочешь? Да плюнь ты на него!

– Васька, отлезь! Не морочь мне голову!

– Пропадешь ты, как пить дать. Пропадешь, а хорошая ведь баба! – вздыхал Васька.

Через десять дней на спуске к Балковской банды Чалого и Жмыря делили очередной кусок территории. Произошла перестрелка, в ходе которой полегло много бандитов. Яшка Чалый был ранен, но выжил. Убит был Васька Жмырь. Узнав о смерти Васьки, Таня даже расплакалась, так как этот странный бандит, король рыночных карманников, конекрадов и воров, по-своему был ее другом. По крайней мере, его, так же, как и бабушку, беспокоил вопрос о Танином будущем – вопрос, который больше не волновал никого во всем мире.

Узнав о смерти Жмыря, Таня пошла в Преображенский собор, чтобы поставить за упокой свечку, и долго плакала в тишине собора, под строгими ликами темных святых со старинных икон. Тане казалось, что святые с икон смотрят на нее осуждающе и сурово – ведь она плачет о воре. Но Таня знала, что вором сделала Ваську жизнь, а под напускной грубостью бандита скрывалось золотое сердце.

После гибели Васьки банда распалась на две части. Одну часть поглотила банда короля с Пересыпи по кличке Сало, который пытался подмять под себя часть Молдаванки (по слухам, Сало с помощью своих доносчиков и стравил Чалого и Жмыря друг с другом).

Сало был жестоким, злобным типом, которого окружающие не любили и боялись. Почти сразу после гибели Васьки он явился к хозяину трактира, где работала Таня (раньше трактир был под Жмырем), и велел ему убираться, так как он, Сало, намерен забрать этот трактир себе и поставить в нем своих людей. Хозяин запротестовал, и через два дня был застрелен. После этого Сало прогнал весь персонал заведения – повара, вышибалу и трех официанток (в том числе и Таню), ничего им не заплатив. Так закончилась ее работа, которая опять-таки не принесла ничего, кроме новых разочарований и потерь.

Остатки банды Жмыря, не пошедшие под крыло Сала, влились в банду еще одного короля с Молдаванки – Корня. Тот сколотил свою банду недавно, был бандитом молодым, но энергичным, напористым, и только-только начал становиться на ноги. Корень жил на Запорожской, через два дома от Тани. Его банда могла похвалиться удачным нападением на почтовое отделение на Бугаевке и налетом на дом мясоторговца и колбасного короля Когана на Софиевской улице. Денег все это принесло не много, но имя Корня загремело по всей округе – особенно после того, как место Яшки Чалого, которого погнали из королей, занял авторитет по кличке Красавчик, который сразу же, после коронации, проиграл Корню в карты один из хороших домов в районе Привоза, долгие годы контролировавшийся Чалым.

Для короля нет ничего страшнее насмешек. После такого позора над Красавчиком стали смеяться, и он канул в лету, исчезнув с карты криминальной Молдаванки. Корень же, не занимающийся домами терпимости, перепродал контроль над домом авторитету по кличке Калина, который работал в районе Привоза, что еще больше подняло активы Корня среди тех, кто его знал.

После трактира Таня искала любую работу – в том числе и прислуги, но на Молдаванке мало кто держал в доме прислугу. Ну а в тех домах, где все же держали, все места были заняты. Таня съездила в центр города, на Ришельевскую, где находилось крупное агентство по найму прислуги. Услугами этого агентства пользовались все богатые дома Одессы. Но надменная конторщица отказалась даже записать данные Тани, заявив, что они не ставят людей на место без рекомендательных писем. А рекомендательных писем у Тани не было.

Тогда конторщица заявила, что слышала об одной вакансии в швейной мастерской – у мадам Ривки, на Госпитальной улице… И если Таня хочет, она может записать ей адрес…

Последние гроши, заработанные еще в трактире, стали подходить к концу. Впав в некое подобие отупения, Таня сидела у окна комнаты, выходящей в тесный застроенный двор, и неотрывно смотрела на булыжники мостовой и на двух толстых рыжих котов, развалившихся на ступеньках крыльца.

Прямо напротив, достаточно близко, в комнате с каменными стенами, вместе со своей матерью Софой жили две сестры – Ида и Циля. Софа торговала лимонами на Привозе, а Ида и Циля были уличными и каждый вечер выходили на Дерибасовскую, где в толпе других девушек с Молдаванки охотились за мужчинами.

В деревянной пристройке слева жила семья бывших батраков, приехавших из бессарабской деревни. Мать и отец работали на фабрике, два старших брата ушли с контрабандистами в катакомбы, и о них не было ни слуху ни духу. А дочь Катя, румяная девушка 16 лет, с месяц назад вышла на Дерибасовскую – с Идой и Цилей. В каморке напротив, еще более тесной, чем каморка бессарабских крестьян, жила очень тихая и все еще красивая девушка Лиза.

Она была старше Тани – ей уже исполнилось 20 лет, и с ней первой Таня познакомилась в новом дворе, когда пыталась прийти в себя от отчаяния, вызванного переездом.

Именно Лиза, тихая, спокойная и как будто незаметная девушка, показала Тане самые нужные места во дворе: колонку, из которой можно было набрать воды, и выгребную яму, огороженную дощатой будкой; местным жителям она служила уборной, ведь на Молдаванке уборные в домах (а тем более в квартирах) предусмотрены не были. Когда наступало теплое время года, из этой выгребной ямы шла страшная вонь, и Таня наглухо запечатывала окна, чтобы омерзительные миазмы не проникали в комнаты. Но это было бесполезно. Страшный, отвратительный запах был абсолютно всюду, и часто Таня с ужасом думала о том, что вся насквозь пропахла им.

Со временем Лиза стала лучшей подругой Тани. Тихая, молчаливая, спокойная, покорившаяся судьбе, она никогда не жаловалась на жизнь, которая, тем не менее, была для нее невероятно тяжелой. И, несмотря на свою профессию уличной проститутки, Лиза все еще сохранила свою красоту, как многие это называли – чистую, невинную красоту гимназистки, курсистки, кисейной барышни, а не девицы с Дерибасовской.

История Лизы была проста и страшна. Она рассказала ее в самые первые дни, когда Таня с бабушкой поселились на Молдаванке, – рассказала просто, как всегда говорила о своей жизни. Лиза выросла в сиротском доме. После того, как ей исполнилось 16 лет (к тому моменту она работала в мастерской по плетению корзин), она вышла замуж за моряка – и при этом по большой любви, несмотря на то, что семья жениха была против того, чтобы он женился на сироте. Через время мужа зарезали в пьяной драке в порту – в компании приятелей с корабля он отмечал в прибрежном трактире успешное возвращение из рейса. К тому моменту Лиза была беременна. Ее сын умер во время родов. Семья мужа выгнала несчастную из дома. Похоронив ребенка, она очутилась в доме терпимости в центре города, откуда ее вскоре прогнали, заменив другой, более красивой и молодой девушкой. С тех пор Лиза жила на Молдаванке, снимая комнату и работая на Дерибасовской, – так же, как и все остальные девушки. Другой жизни для нее не было.

На втором этаже, над комнатой Софы, жили сразу три девушки – Груша, Фира и Ада. Все они были уличными. Но Аде повезло больше всех: ей удалось устроиться в приличный дом на Средней и к другим девушкам она приходила только раз в неделю, когда получала выходной. Зарабатывала Ада больше всех и не могла нахвалиться на свою хозяйку – толстую Берту.

Очень скоро Таня близко сошлась со всеми девушками. И все они (кроме Лизы, которая с самого начала стала ее искренним, настоящим другом) без исключения уговаривали Таню идти с ними на Дерибасовскую.

Образ жизни этих девушек был чрезвычайно прост. К вечеру, когда загорались вечерние огни, а центральные улицы города заполняли прогуливающиеся горожане, девушки одевались понаряднее, нанимали извозчика и всем скопом ехали «работать» на Дерибасовскую. Приезжали они к 8 вечера, и «работали» до 2–3 ночи, после чего возвращались обратно на Молдаванку – каждая по-разному.

Такие нарядные девушки прохаживались по главной улице города и завлекали мужчин. Заинтересовавшегося вели в одну из гостиниц, находящихся в переулках, расположенных поближе к Дерибасовской. В гостиницах этих без лишних расспросов сдавали комнаты уличным девушкам. Ночной портье знал лично каждую из них. Комната на час стоила рубль – и за нее платил клиент. Еще рубль получала девушка. И это были приличные деньги, позволяющие покупать нарядные тряпки и спиртное – две вещи, без которых невозможна была жизнь уличной.

Таких уличных девушек с Молдаванки контролировал местный авторитет по кличке Щеголь – так же, как и все остальные, он именовал себя королем. Можно сказать, что Щеголь работал исключительно с уличными. Каждая из них платила ему по 50 рублей в месяц. За такие деньги он обеспечивал их защиту (бандиты Щеголя дежурили в гостиницах, и любая уличная могла их позвать) и позволял им беспрепятственно заниматься своим промыслом.

Ну а если девушка переставала платить, Щеголь приказывал своим людям облить ей лицо кислотой. После такой экзекуции, если выживала, несчастная становилась инвалидом и уже никогда не могла работать на Дерибасовской. Ей оставалось только просить милостыню, переходя в разряд «сотрудниц» уже другого короля. В общем, всё здесь было поделено и четко организовано.

Все короли Молдаванки, заведовавшие каждый своей областью, платили полиции жалованье, таким образом договариваясь, чтобы та не препятствовала их деятельности. Поэтому полиция особо и не старалась трогать криминальный мир, больше занимаясь политическими, а не уголовными преступниками. К примеру, Щеголь имел такие хорошие отношения с начальством, что его уличных девушек вообще жандармы никогда не трогали. Девушки с Дерибасовской практически не попадали в полицейские облавы. А если случайно и попадали, то почти сразу же их выпускали, причем без штрафа.

Зато все девушки с Дерибасовской бесплатно обслуживали и Щеголя, и его людей. И даже любили бандитские гулянки, когда, например, сняв одну из Фонтанских дач, Щеголь устраивал праздник для своих людей, набивая целый дом самыми красивыми и свежими девушками. Такие оргии могли длиться неделями. Бандиты с девушками, как правило, были щедры, одаривали их деньгами и ворованными украшениями. Здесь девушки получали намного больше, чем могли заработать на улице. И на такой почве часто вспыхивали головокружительные романы, которые, как правило, ничем хорошим не заканчивались: ведь судьбой бандита чаще всего была смерть в перестрелке от пули жандарма или такого же бандита, а в случае попадания в руки жандармов – тюрьма надолго ну или же виселица…

Конец девушки с Дерибасовской тоже был печален. Если она не погибала от ножа психопата-клиента или не была забита насмерть подгулявшим бандитом, несчастную подстерегала тяжелая неизлечимая болезнь, которая в скором времени сводила ее в могилу. Если же ей даже и удавалось дожить до средних лет, то, не имеющая семьи, не способная родить детей, как правило, страдающая алкоголизмом, такая «девушка» заканчивала свои дни прислугой в каком-нибудь публичном доме, куда хозяйка могла взять ее за прежние заслуги – ну или как бродячую уличную кошку.

Но пока еще молодые, здоровые, румяные – они о своей жизни не думали и поэтому изо всех сил уговаривали Таню выйти с ними на Дерибасовскую и обещали познакомить со Щеголем. А Таня отказывалась. И несмотря на то что девушки не оставляли своих попыток, она все же часто проводила с ними время, в этом убогом общении пытаясь загасить свое нестерпимое одиночество.

Вставали девушки поздно, к полудню, а проснувшись, посылали кого-нибудь за водкой в ближайшую лавку. Собирались у Иды и Цили, или же у Груши и Фиры на втором этаже. Нечесаные, неумытые, в ночных сорочках, девушки садились за большой стол, пили водку, уплетали за обе щеки купленные сладости, сплетничали, лениво гадали на картах или раскладывали пасьянс.

В гадании всегда выходило одно и то же – марьяжный трефовый или червовый король, который влюбится, женится и увезет в далекую даль. При этом каждая прекрасно знала о том, что никакого короля ни разу не случится в ее жизни.

Стараясь соблазнить Таню, еще не входящую в их круг, уличные описывали свои гулянки с настоящим шампанским, показывали убогие украшения, которые покупали на свои заработанные деньги, – пестрые ленты, серьги из дутого сусального золота или кольца с фальшивыми камнями, в простонародье называемые «сердечными глазками», которые могли долго блестеть. Это был убогий печальный мир без будущего, и все они жили одним днем. При взгляде на своих подруг у Тани мучительно сжималось сердце. Они не были виноваты в том, что, будучи молодыми и красивыми, хотели жить, а жизнь не давала им ничего, кроме печальной возможности торговать своим телом.

– Почему, ну почему ты не хочешь пойти с нами за туда? – спрашивала Ида, или Циля, или Груша, или Катя. – Ты бы видела, какой банкет вчера закатили турки! Шампанское лилось рекой. Или не турки это были, а грузины… Кто их разберет. Не важно! Денег на девушек не жалели. Ты посмотри за ленты – сплошной шелк! Посмотри, так и течет, и переливается между пальцев. Пойдешь с нами, будешь такие же носить. Кто тебе их еще купит?

Но Таня, смеясь и качая головой, была непреклонна. И твердо говорила, что не пойдет с ними на Дерибасовскую – никогда. И только Лиза, одна-единственная из всех, обладающая тонким, чувствительным сердцем, догадывалась, что у Тани существует тайная, очень личная причина отвечать так. Впрочем, Таня никогда не рассказывала ей об этом.

Бабушке между тем становилось все хуже и хуже. И каждый раз все больших сил у Тани требовало ее возвращение домой. Занимаясь поисками работы целый день, Таня возвращалась уже в темноте. Окна были темны, и у нее больно сжималось сердце.

Она открывала старую скрипучую дверь, осторожно переступала через гнилую доску пола и делала шаг в темноту, где на полуразвалившейся кровати, подпираемой для устойчивости пустыми ящиками, лежала ее бабушка. В комнате было холодно. Чтобы затопить ржавую железную печурку в углу, нужны были уголь или дрова. И чтобы сэкономить остатки тепла, бабушка целыми днями не вставала с кровати. Наступившая осень забирала все оставшиеся ее силы, и Таня с ужасом видела сквозь темноту, как родное лицо становилось все более сморщенным и белым.

Зарядили дожди. На покрытых трещинами стенах сразу появились дождевые потеки. Дожди принесли холод, а не долгожданную прохладу после жаркого одесского лета, которую с нетерпением ждут все местные жители. Нет, это был промозглый сырой холод, предвестник скорой зимы, полный непросыхаемой влаги. Казалось, что она, неприятная, соленая, плотной стеной стоит в воздухе.

Бабушка Тани, Наталья Алмазова, была инвалидом. Когда-то известная в городе модистка, она работала в богатой швейной мастерской. Она очень старалась дать своей Тане всё, не жалея никаких денег. По ее инициативе внучка училась в церковно-приходской школе и в женской гимназии, и никто не мог отличить ее от дочек богатых сановников и купцов.

Таня всегда скрывала свое происхождение. В гимназии никто не знал о том, что она – внучка модистки. Благородство просто было в ее крови, и, когда Таню обучили правильно говорить (ведь простонародная речь девушки была бы первым, что выдало бы ее низкое социальное происхождение), она совсем стала похожа на барышню из благородной семьи – изящную, утонченную, где-то даже надменную.

Но пришла беда. Жестокая беда, разрушившая весь хрупкий фундамент Таниной счастливой жизни. На складе мануфактуры в порту возник страшный пожар. А бабушка Тани как раз вела там переговоры о покупке контрабандной ткани. Деревянные перекрытия рухнули, и женщину накрыла стена огня.

Когда ее нашли среди обломков рухнувшей балки, она была еще жива. Большая половина ее тела была покрыта страшными ожогами. Правая нога обгорела до колена, а кость была переломана в нескольких местах. Что же касается рук… на них не было живого места.

Обмотав мокрой тканью, изувеченное тело несчастной модистки погрузили на дроги, и тощая лошаденка поплелась по булыжникам мостовой. Лошадь никто не погонял – все были уверены: обгоревшей не выжить.

Пострадавших на пожаре в порту (в том числе и бабушку Тани) отвезли в Еврейскую больницу. Большая часть из них умерла во время долгой дороги. И когда служители больницы поднимали с дрог обгоревшее тело, они делали это весьма небрежно, уверенные в том, что поднимают труп. Но бабушка Тани, к всеобщему удивлению, оказалась жива. Она дышала – хоть с перерывами, тяжело, но дышала.

По дороге, следуя за страшной повозкой, полуослепшая от бесконечных, катившихся по ее лицу слез, Таня истово молилась всем существующим в мире богам, умоляя подарить бабушке искру жизни. Ведь она была самым близким и дорогим человеком. Кроме нее, у Тани больше никого не было.

И молитвы несчастной девочки были услышаны: бабушку привезли живой. А дальше произошло настоящее чудо. В больнице в тот день находился очень известный хирург – доктор Петровский. Это был самый знаменитый врач, светило одесской медицины. Чтобы попасть на прием к великому Петровскому, богачи выстраивались в очередь. Но, будучи абсолютно добрым и бескорыстным человеком, человеком удивительной душевной тонкости и чуткости, Петровский лечил и бедных. Увидев, в каком страшном состоянии находится Танина бабушка, он тут же взял ее на операцию, которую блестяще провел. Надо ли говорить, что во время операции Таня рыдала в коридоре больницы…

…Бабушке отняли правую ногу почти до бедра, что-то долго делали с руками, а по всему телу удалили омертвевшие участки кожи. Словом, было что-то очень сложное, Таня так и не поняла, что. Но бабушка выжила. Выжила… Но превратилась в полного инвалида.

Ходить она почти не могла, несмотря на специальный деревянный протез. Руками тоже работать не могла. Огонь повредил и легкие, и бабушка стала кашлять тяжелым, мучительным кашлем, разрывающим ее грудь, – и Танино сердце.

В общем, деньги быстро закончились. Скромные сбережения бабушки, собранные за всю ее жизнь, подошли к концу. А когда закончились деньги, хозяин дома выгнал их из квартиры…

Таня возвращалась домой ближе к ночи. И первым делом подходила к кровати, помогая бабушке сесть. Затем расчесывала ее сбившиеся, спутанные волосы. Щепками и обрывками газет она растапливала печку и подогревала вчерашнюю кашу, сваренную на воде со щепоткой соли, кормила бабушку.

После этого она долго сидела с ней, рассказывая о разных, ничего не значащих мелочах, время от времени, не сдержавшись, целуя ее морщинистые руки. Спасало то, что бабушка не видела ее глаз. Голос Тани звучал бодро, но глаза могли ее выдать.

– Ты обманываешь меня, Таточка, – так ласково бабушка называла Таню, – денег ведь у нас совсем нет.

– Ну что ты, милая! Мне же заплатили за прошлую неделю. В мастерской сейчас много заказов. Люди спешат одеться к зиме. И скоро еще должны заплатить.

Таня врала бабушке, что подрабатывает несколько часов в день в швейной мастерской. Она не хотела, чтобы бабушка знала правду.

– Ты опять ходила к этим девицам напротив, – голос бабушки звучал печально, – не надо туда ходить.

– Это было вчера. Да и зашла-то я туда ненадолго. Просто мне было скучно.

– Не надо туда ходить. Я знаю, на что они тебя подбивают. Каждый раз мое сердце обливается кровью.

– Если ты знаешь, на что они меня подбивают, – голос Тани зазвучал твердо, – ты знаешь и то, что я не сделаю этого никогда. Ты знаешь, почему я этого не сделаю.

– Обещай мне… Обещай мне никогда не ходить с ними… Обещай сохранить память…

– Я обещаю. Бабушка, я тебе жизнью клянусь, что никогда не буду уличной девицей с Дерибасовской!

Бабушка улыбалась в темноте. А Таня отворачивалась к окну, чтобы она не видела ее слез.

Через пару дней Софа, мать Иды и Цили, принесла весточку о том, что купчиха со Староконки, муж которой торгует овсом и держит всякие грошовые лавки, ищет прачек на два дня в неделю.

– Думала сама пойти за туда, – говорила Софа, любовно поглаживая свои толстые бока, – да здоровьем не вышла, ой, вэйз мир…

Таня не медля пошла к купчихе и договорилась о стирке. Платила та гроши: 25 копеек в неделю, рубль в месяц. Но это было лучше, чем ничего. И Таня согласилась по вторникам и четвергам стирать у купчихи.

Она возвращалась через Староконку, с печалью вспоминая Ваську Жмыря. Трактир, в котором она с ним познакомилась, был совсем близко. Внезапно чьи-то наглые лапы схватили Таню пониже спины, а над ухом ее раздалось лошадиное ржание.

– Эй, ты, за куда спешишь-то? Ты новенькая? Я тебя раньше не видел.

Дюжий рыжий детина в рубашке, надувшейся пузырем, чувствовал себя хозяином положения, нагло поглядывая на Таню. Сколько она повидала таких, с фасоном, словно первоклассный купец, а на деле – мелкий, наглый жулик.

– Эй, ты куда? А ну подожди! Я с тобой еще не закончил!

Рыжий больно схватил ее за руку и развернул к себе. Таня вырвалась, глаза ее сверкнули ненавистью.

– А ну пошел ты!.. – позабыв всю свою далекую гимназию, девушка послала его так, как посылают на Молдаванке.

– Что-о-о?! Это ты мне?! Да я тебе… – Рыжий уже занес кулак для удара, как вдруг коренастый черноволосый парень, каким-то чудом оказавшийся поблизости, перехватил его руку на лету и рванул вниз с такой силой, что Рыжий буквально взвыл от боли. С размаху он налетел на парня, но тут же был сбит с ног мощным, но коротким ударом. Рыжий полетел вниз, месить грязь. Вокруг собралась толпа, которую всегда привлекали такие потасовки. Плотная толпа людей не позволила Тане сбежать. Она стояла внутри этого круга, и все внутри у нее обмирало.

Слишком хорошо зная нравы тех мест, Таня понимала, что нажила серьезные проблемы. Что делать, она не имела ни малейшего представления. Сердце ее сжала мучительная тоска.

Между тем Рыжий, на славу вывалявшийся в грязи, с помощью двух пьяных дружков уже успел подняться и со звериным воем снова набросился на парня. После чего снова был сбит с ног и повержен в лужу – уже по соседству с предыдущей. Поднявшись не без труда и зарычав, как дикий зверь, Рыжий вытащил из-за пазухи нож. Дело принимало совсем плохой оборот. Толпа вокруг как-то враз поредела.

Внезапно к Рыжему подскочил какой-то парень, толкнул его в плечо и горячо зашептал, да так, что услышали все:

– Ты, придурок, слушай сюда, зашиби мозги, включи за уши – с кем ты связываешься? Он же за близких людей Корня! Тебе нужны проблемы с Корнем, или как?!

Имя Корня решало всё, и Рыжий, уже окончательно поднявшийся на ноги, спрятал нож и растерянно захлопал ресницами:

– Ты правда за людей Корня?

– Слушайте сюдой все! – Черноволосый парень повысил голос и тут же буквально накрыл им всю толпу. – Эта девушка теперь под защитой Корня! Я, Гека, сказал. Кто ее тронет, будет иметь дело за Корня. Такой шухер будет – сам лично уши обломаю!

После этого инцидент улегся сам собой, и толпа рассеялась так же быстро, как и собралась.

– Я проведу тебя, – парень подошел к Тане, которая вдруг сильно задрожала – сказался нервный шок.

– Нет! Не подходи ко мне! Думаешь, я пойду с тобой после этого? Не подходи! Не трогай меня!

– Я и не собирался за тебя трогать. – Голос парня звучал спокойно, внушительно и так надежно, что Таня вдруг успокоилась. – Я просто предложил проводить, чтобы не пристал еще какой урод. Не хочешь – твое дело. Охолонь.

Таня отступила назад и тут только заметила, что спаситель ее совсем не плох собой. Хотя, конечно, никто не назвал бы его красавцем. Он был мускулистый и крепкий, темноволосый, с живой искринкой в карих глазах, а губы его ей почему-то показались добрыми (видимо, потому, что она насмотрелась на жестокие, злые губы и умела немного читать по человеческим лицам). Он был в красной рубахе навыпуск, а на его смуглой груди болтался на веревочке простой дешевый медальон. И было в этом что-то такое трогательное, особенно после того, как Таня вспомнила слова о том, что парень этот – из банды Корня.

– Так из банды Корня? – переспросила она.

– Я Гека. Правая рука Корня, – кивнул он. – А я за тебя знаю. Ты живешь на Запорожской тудой. Через два дома от Корня. Я тебя часто видел. Ты всегда ходишь печальная.

– Никакая я не печальная! – вспыхнула со злостью Таня. – И вообще – мне пора домой. Меня ждут.

И она ушла. Но уже на подходе к дому, когда оставалось идти всего ничего, Таня вдруг увидела, что Гека идет за ней следом, и поняла, что он не следит за ней – он ее охраняет. И это было первое, что тронуло ее сердце.

С тех пор Гека стал неотъемлемой ее тенью, и все вокруг знали, что за Таней ухлестывает человек Корня, и обходили ее стороной. На самом деле Гека стал Таниным другом. Общался он с ней как мог мягко, с плохо скрываемой осторожностью, так как очень боялся спугнуть. И это льстило ее самолюбию.

Гека сразу понял, что Таня – девушка совсем другого круга, не похожая на всех остальных. Он навел справки и узнал то, что знали все вокруг, – что Таня категорически отказывается идти на Дерибасовскую. Этот факт окончательно сразил Геку и напрочь снес ему голову. Однако интуитивно, больше не разумом, а сердцем, Гека почувствовал, что в первую очередь Тане нужен друг. И он стал ей таким незаменимым другом, подавив в себе все остальные желания и чувства.

Когда Таня после стирки, с распухшими руками, возвращалась домой, Гека уже ждал ее на углу – с охапкой дров и с какой-то нехитрой снедью, например булочками из пекарни. Он приносил ей овощи и мелкие деньги, а как-то тронул Таню до слез, когда притащил большой, сочный кусок мяса, завернутый в газету.

– Неужели теперь Корень мясом берет? – горько пошутила Таня, но Гека не понял шутки. – Это тебе. Я сам купил. За свои деньги.

С первых же дней их странной дружбы Гека узнал о Таниной бабушке. Он стал покупать для нее лекарства, на которые у Тани не было денег, а однажды даже вызвался сидеть с ней, пока Таня работала. Но она отказалась, с ужасом представив, какое впечатление произведет на бабушку бандит Гека!..

Между тем дела в банде Корня обстояли неважно, и Таня стала единственным человеком в городе, который знал эту правду. Гека ничего не скрывал от нее, зная, что она не расскажет никому, и очень ценил эту возможность – поговорить с кем-нибудь откровенно.

Два налета Корня позорно провалились. Первый – на почтовый экипаж на Торговой – принес всего два рубля, поскольку кассу почты отвезли накануне вечером. Второй же – на ювелирную скупку на Пересыпи – вообще стал пшиком, так как день назад эту же самую лавку взял Сало.

– Представляешь, этот холоймес… слова просто не можут выходить из мой рот! Лавку работал Сало, сгреб все подчистую, до копейки, швицер задрипанный! – жаловался Гека. – Мало того, что мы можем стать посмешищем в глазах всей Молдаванки, шоб мы так жили, как они будут за это смеяться, так Корню не хватало только сцепиться с Салом!.. Это такой тип… Чистой воды фраер… Тронешь его – наживешь себе за беды!

– Странные вы какие-то, – пожимала плечами Таня, – как же можно налететь на лавку, ничего о ней не узнав? Надо же было сначала узнать, людей пораспрашивать.

– А за как бы ты сделала? – заинтересовался вдруг Гека.

– Да послала бы девчонку-наводчицу, чтоб разговорить прислугу скупщика, – сразу же ответила Таня, как будто давно об этом думала. – Прислуга все быстренько бы выложила – кто грабил, сколько взял. А то гоняетесь друг за другом, как собаки, кусаете своих же за хвост. Разве так делают?

– Жаль, у Корня нету девчонок, которым такое можно поручить, – вздохнул Гека, – не этим же дурам с Дерибасовской! У них всех мозгов меньше, чем у куриц. Химины куры задрипанные! И ты не возись с этими дурами! – вдруг вспомнил он.

– Я не вожусь, – пожала равнодушно плечами Таня. – Мне просто скучно.

– А хочешь, в иллюзион пойдем? – оживился Гека. – Я щас достану за билеты!

– Нет, – твердо ответила Таня.

Гека тяжело вздохнул. Говорить с Таней было очень интересно, но сложно.

Он часто рассказывал о своих былых успехах:

– Не, ты только послушай! Самый шухер был за налет Когана! Вот мы гульнули так гульнули! Как вспомню – на душе праздник. Ох это был и налет! Коган представительный такой мужик, степенный – не швицер, сразу за ясно. Жена его, конечно, охи-вздохи, за рот, всем на нервы, чуть в обморок не хлопнулась, особенно после того, как Корень на люстру пальнул. Осколки хрусталя посыпались, а Коган и говорит: «Ша, говорит, господа бандиты, громить квартиру тут не здесь, за не обязательно. Я деньги вам и так принесу. Так шо не делайте мине беременную голову». Открывает сейф – смотрю, а на руке у этого Когана золотой браслет – жирный такой, красивый, видно, что на заказ сделан. И буквы на нем вырезаны – Б. К. типа, инициалы его, значит. Толкаю Корня локтем, а он показывает стволом за браслет. Ну, вижу сразу – за браслет Коган будет фордабычиться. Типа – здесь он халамидник. Гляделки выпучил за мине – как вошь на мыло. Ну, Корень решил за благородство сыграть, говорит – оставляю вам, мол, браслет этот на память за нас, так что не наматывай, мол, язык за наши нервы. Красиво так получилось! Взял разбег с Привоза! Жаль, конечно, за дорогой браслет. Так и стоит перед глазами. Но Корень – не фраер, в луже не промокнет…

Таня с удовольствием слушала его истории. Они развлекали ее после мучительного, беспросветного дня. А когда Гека уходил, к Тане тихонько скреблась Лиза. Она мазала распухшие от стирки Танины руки глицериновой мазью, купленной в ближайшей аптечной лавке, за углом, на свои жалкие уличные гроши…

Глава 5 Первый рабочий день Володи Сосновского. Убийца по прозвищу Людоед. Страшная находка на Дворянской. Пропавший муж

Первый рабочий день Володи Сосновского превратился в ад. Место ему выделили в кабинете полицейского следователя по особо важным делам Полипина, в самом центре событий. Тот под личным контролем главного полицеймейстера подполковника Бочарова вел дело о трупе на решетке Горсада. И Володя Сосновский должен был учиться у него расследованию дела.

Егор Полипин был старый сыскарь, проработавший в уголовной полиции большую часть своих 50 лет и досконально знавший мелкую уголовную шушеру и ее крупных коронованных начальников с Молдаванки. Еще несколько лет назад он знал в лицо каждого карманника с Привоза, каждого «медвежатника» с Пересыпи, каждого фальшивомонетчика из порта, каждого налетчика с Молдаванки. Но тяжелое время, когда налеты окрасились в политические цвета, внесло свои коррективы в это доскональное знание старинной уголовной жизни.

– Теперь налеты стали идейными, – жаловался Полипин Володе Сосновскому, – теперь поди разбери, где действовал Котька Куцый с Молдаванки, а где – анархисты из черной сотни террора, анархии красных дьяволов и прочие жуткие политические организации с подобными устрашающими названиями.

– Та политика политикой, а не бей мине, киця, лапой, а то я тебе вдарю шляпой! – продолжал он. – Как было при государе императоре, так и будет за после него. Всем этим политическим нужно сделать одно – за деньги. И сделать их быстро – по системе бикицер. А они замолчат свой рот на уши и будут делать нам это… типа фраера на отмазке. Таки да за сюда систему бикицер.

– Чего? Какую систему? – моргал Володя.

– Ну по системе бикицер – так говорят в Одессе. Это значит – сделать быстро, за размах, типа грандиозный шухер. И вообще – за так говорят в Одессе. Учись, не то помрешь халамидником. А где потом – быстро рвать когти.

– Кому? – пугался Володя.

– Ну, рвать когти – в смысле бежать. Слушай сюда, за шо говорю. Не наматывай язык на мои нервы! Так вот: шо бомбу бросили в сахарозаводчика во время шухера… то есть налета, шо взорвали политический участок – за всем этим стоит только одно: деньги. А потому мы постоянно будем иметь за больную голову и море проблем. И вырванные годы, за которые химины куры покажутся за рай небесный…

Про больную голову Володя не переспросил, понадеялся, что понял. До него понемногу стал доходить одесский язык – конечно, частично: сразу всё ему было точно не понять…

– Тут – анархисты эти самые бомбу взрывают под почтой, а тут – торговка пирожками. Нате вам здрасьте! Ну шо она может сказать мне за эти свои пирожки! Это же как швицер в пальте – ни вашим, ни снова вашим. Не она же пальцы зарезала, или как? Так с чего я должен рвать рот, делать себе нервы и с утра ее допрашивать? Кто бы другой допросил… Нет! Все заняты политическими, а весь этот хипиш теперь на мою голову, – не останавливался Полипин.

– Хи… что? – моргал Володя.

– Хипиш. В смысле – шум, крик. Да не морочь мне модебэйцелы! Своими ушами дойдешь.

Разбушевавшегося в полицейском участке скототорговца выпустили, когда за важного клиента приехал просить директор крупного банка, а Полипин убедил Бочарова, что скототорговец вообще ничего не знал.

– Дались ему за эти пальцы, не пальцы – а дрэк задрипанный! – ворчал старый сыскарь, который уже вызвал на это утро торговку пирожками с Привоза, пострадавшую от тех же самых отрезанных пальцев, что и скототорговец. Именно на лотке ее артели пальцы и нашли.

– А преступлений таких в Одессе раньше не было, таки да, и точка с хвостиком, – философствовал Полипин, – это иностранцы какую-то заразу нам завезли! Не было – и точка! Шухер был – ну, карманники разбушевались! Ну, фраера взялись за стволы. А вот таки по-зарезать… Одесса и не помнит такого! Вместе с бомбами появилась эта зараза. Политические швицеры виноваты – помяни за мое слово! – поставил он жирную точку в диалоге – причем, с самим собой.

Торговка пирожками была такой толстой, что едва протиснулась в дверь. Пышные ситцевые юбки развевались за ней, как флаг. Протиснув бока прямо к столу Полипина, торговка заголосила:

– Люди добрые, господа хорошие, да шо то такое коется? Да где вы бачылы, шоб артель бабы Мани пугали за пирожки? Да мои пирожки люди покупают со всей Одессы, да Бог тому судья, кто меня, как собаку, обрешет, нелюди рода человеческого… Да це холоймес с дрэком! Да такие слова просто не можут выйти из мой рот! Шоб я тута как здесь – и как оно вам, как шило до тухеса! Да ныколы намерения мои не круче здесь таки за тут!..

Полипин не стал ждать, пока иссякнет поток ее красноречия. Он сразу же увесисто рявкнул:

– А ну закрой рот и сделай мине ночь до вечера! Качать права тебе здесь не тут!

Услышав родную речь и перепугавшись, тетка замолчала, но тут же очнулась и уперла руки в боки:

– А ты мне рот не затыкай, шлимазл, хоть и за начальник на шухере! Щас! Взяла разгон с Привоза! Баба Маня говорила – и будет говорить! Весь Привоз за меня знает. Мой рот за уши всегда как здесь не завянет! Так шо не делай мине беременную голову!

Полипин не унимался:

– Кому сказал – ша! Говори по существу! Кто пирожками с человеческим мясом торговал?!

– Шо?.. Да с каким мясом?! Брехня то! То Сонька Кривая бреше!

– Никто не бреше! А пирожки мальчишка твой продавал! Так что будешь отвечать по существу. Слушай сюда! И уйми хипиш! И зубами не скворчи, бо юшка простынет!

После этих слов баба Маня затараторила без остановки. И выходило с ее слов, что всю жизнь она торгует пирожками на Привозе, что живет на Молдаванке, на Средней улице, и что пирожки ее любит сам местный король Ванька Рвач, который очень строго следит, чтоб на Привозе кто ее не обидел и не обсчитал…

От визгливого голоса торговки у Володи Сосновского, никогда не слышавшего ничего подобного в чинных особняках Петербурга и строгих гостиных Москвы, разболелась голова. Вдобавок к этому от неопрятной торговки несло смрадом. И чувствительного Володю, привыкшего к тонкой, деликатной еде, которая подается на изящном фарфоре, начало тошнить от одной мысли о том, что эти дебелые грязные руки прикасались к пище. И это еще Володя не стал думать о том, что нашли в ее пирожках!

После долгих, длиной почти в два часа, препирательств с торговкой выяснилось, что жуткое содержимое могло попасть в пирожки следующим образом.

Фарш из мяса сомнительного происхождения (Полипин с большим, почти неимоверным трудом таки выбил из торговки, что главным ингредиентом такого фарша часто являются собаки и коты) с помощью людей Ваньки Рвача, контролирующего эту торговлю, баба Маня покупала на развес в Одесском цирке. На развес – значит, из-под полы. Фарш для прокорма хищников, который оплачивался дирекцией, так, из-под полы, продают работники цирка, чтобы заработать. И стоит он намного дешевле, чем на рынке или в любой другой мясной лавке.

Кадки с таким фаршем стоят во дворе цирка. Ворота туда бывают часто открыты, и кто угодно может зайти во двор и всё что угодно подбросить в бадью. Тут баба Маня с Привоза впервые употребила слово, которое впоследствии подхватила вся Одесса:

– Он и подбросил, Людоед проклятый. Точно вам говорю – шухер он и есть Людоед.

– Почему Людоед? – не выдержал Володя.

– Ну он же хочет, шоб люди людей кушали! Кто он есть, как не Людоед?

– Но Людоед – это тот, кто САМ ест людей! – схватился за голову Володя, который все еще ощущал себя в Петербурге.

Однако бабу Маню не так-то просто было сбить с толку:

– Вот за це я и говорю: тот, кто думает, шо человек должен человека кушать и пальцы в пирожки подбрасывает, – тот и есть Людоед! Он самый!

Тут Володя почувствовал, что в голове его творится такой сумбур, что еще немного – и он потеряет сознание. Вместо счастливой жизни и долгожданной свободы перед ним разверзся ад.

По распоряжению Бочарова для Володи приготовили уютную двухкомнатную квартиру во флигеле, который был пристроен к основному каменному дому, и Володя в жизни не видел такой странной архитектуры. Нарядный особняк стоял на Дворянской улице, в самом центре города, рядом с Дерибасовской. Тихая и уютная, она утопала в зелени. Деревья на ней были посажены в два ряда. Стояла осень, и листва расцветилась всеми возможными красками, ублажая взор. Но Володю это не радовало. Ему настолько не понравилась его официальная служба, что в первый же вечер на новой квартире он не смог писать стихи. Нацарапал несколько корявых строчек и бросил в огонь. Это привело его в отчаяние.

Он расхаживал по комнате до половины второго ночи, медленно потягивая коньяк, подаренный Бочаровым в честь приезда. Коньяк был местного производства и назывался «Шустов» – в Петербурге Володя не пил ничего подобного. Коньяку просто не было равных! Но даже изысканный вкус дорогого напитка не радовал его, не мог поднять настроение. Стихи же не писались потому, что Володе здесь не нравилось. И он абсолютно искренне себе в этом признался.

Трупы, торговки, блатной жаргон, какой-то дикий язык, на котором говорят местные и при этом отлично понимают друг друга… Все это было чудовищно, мерзко, Володю тошнило от всего… Он хотел было бросить все и уехать обратно, но вдруг живо представил лица родителей. Нет, там ему тоже были бы не рады. Придется терпеть.

И только к двум часам ночи Володя немного успокоился, сказав себе, что в первую очередь необходимо познакомиться с одесскими литераторами, войти в местные литературные круги. Может, это способно будет его вдохновить.

На вторую ночь Володя проснулся от страшного собачьего воя… Он зажег свечу, глянул на часы. Была половина пятого утра. Вслед за собачьим воем раздался топот копыт. Встав с постели, Володя подошел к окну. По улице ехал отряд конных жандармов. Это было весьма необычно. Володя стал одеваться. Он решил посмотреть, что происходит – все равно не спалось.

На углу Садовой и Дворянской, возле красивого особняка какой-то аристократической семьи (Полипин назвал фамилию, но Володя ее не запомнил) собралась толпа. В основном это были рабочие, которые шли в район порта, и торговки. Жандармы лихо рассекли толпу и что-то окружили – что именно, Володя не смог разглядеть. Поэтому он стал быстро протискиваться через толпу.

– Ребенка зарезали… Какого ребенка? Десять задушенных собак! И все без хвостов… Замолчите свой рот и слушайте сюда, фраер говорить будет… Сундук золота нашли… Бриллианты… Целый мешок бриллиантов… Да хипиш такой, шо за крышу сорвало… Человека убитого из особняка выкинули… Перерезали ему горло… Подкидыш… Месяца два. Не больше… – Голоса сыпались на Володю со всех сторон, и очень скоро он понял: в городе просто завтра появятся самые невероятные слухи, ведь никто ничего в точности не знал. Версии будут как раз те же, что сейчас озвучиваются в толпе.

Сосновский подошел к жандармам.

– Стоять не велено! – рявкнул на него молоденький жандарм. Однако вдруг раздалось:

– Ану молчать! Пропустить немедленно! – и жандарм вытянулся по струнке, а Володя увидел Бочарова, который направлялся к нему. Он был белый как мел.

– Ты как узнал? Молодец, приехал как раз вовремя! За тобой Полипин послал? – не глядя на Володю, спросил Бочалов.

– Никак нет! – вытянулся Володя. – Я увидел в окно жандармов… Решил посмотреть, что происходит. Я тут живу поблизости. Флигель в особняке, но окна моей спальни как раз выходят на улицу. Строение такое странное… Вроде и не совсем флигель. Соединяется с домом… – Володя как бы докладывал, но в то же время чувствовал, что при этом избавляется от чувства тревоги, которое медленно поднимается у него внутри.

– Да, ты же на Дворянской живешь… – бросил Бочаров, и Володя понял, что, несмотря на рассеянный вид, тот внимательно слушает его болтовню. Сделав знак следовать за ним, Бочаров подвел Володю к небольшой груде мусора, выброшенного прямо на землю. Тут Володя увидел судебного медика, который раскладывал рядом газеты.

– Человеческие внутренности нашли… – сказал Бочаров, – печень, селезенка, сердце… Вот посмотри сам.

Он указал рукой куда-то в пространство. Но Володя возле газет, разложенных на земле, уже увидел бесформенную груду темно-багрового цвета. Это выглядело отвратительно! Отвратительно – и страшно. Даже если бы он смог напрячь всю свою волю, то не мог бы туда смотреть. Володя закрыл рот ладонью и отвернулся в сторону. Он боялся, что его начнет рвать, и он опозорится перед жандармами.

– Тошнит? Меня за тоже поначалу тошнило! – рядом, непонятно откуда, возник Полипин. Он был невозмутим и абсолютно спокоен – как всегда.

– Его рук дело. Людоеда, – Полипин небрежно кивнул в сторону страшной находки. – Внутренности из того трупа. Как раз то, чего там не хватало.

– Их заберут в анатомический театр для исследования, – вмешался Бочаров. – А вы оба сейчас поедете в участок, составите протокол. И ровно в восемь жду вас обоих на совещание в моем кабинете. Что-то долгая получается история! Личность не опознали, убийцы нет… Стареешь, Полипин! Теряешь былую хватку.

– Ой, ша! Так всего несколько суток прошло. Работаем… – Полипин все равно был невозмутим.

Бочаров, фыркнув что-то неопределенное, направился к экипажу, который ждал его на мостовой. Когда экипаж скрылся с глаз, Полипин усмехнулся и подмигнул:

– Ага, щас! Узял разбег с Привоза! Аж кицькины лапы сверкают до цугундера! В пять утра протокол я тебе буду писать! Шоб он так жил, как я за это смеялся! Разогнался копытами – аж шухер простыл! Спать пойдем, за протокол всегда написать успеем. Протокол – не Людоед.

Полипин говорил громко, и страшное слово вдруг перескочило через головы жандармов из оцепления и понеслось по толпе: «Людоед, Людоед, Людоед»…

Представив, что через час будут говорить в городе, Володя похолодел – особенно при мысли о том, что именно скажет ему дядя. Ведь слово «Людоед» было изобретением торговки с Привоза, а уж они с Полипиным подхватили его, и даже, можно сказать, «подарили» толпе.

– Что значит не хватало? – спросил Володя.

– Внутренности находились под грудой мусора – его высыпали на углу, и внутренности были им присыпаны. Как я понимаю, убийца сделал так за специально. Собаки разрыли, растащили по земле. А двое рабочих проходили себе за мимо. Увидели – и тревогу подняли, такой шухер простыл! Было это в три ночи. Пока подняли жандармов, меня… Уже половина пятого. – Так и пошло, речь Полипина была цветиста, но понятна.

– А это точно те самые внутренности? – усомнился Володя.

– Точно. Они уже протухли. Воняют здорово, и везде пятна гниения. Кошмар, – хмыкнул Полипин.

– Что же теперь будет? – не унимался Володя.

– Шмон будет. Начальство нас на уши поднимет, а мы – всех. Будем иметь вырванные годы, беременные головы и такой холоймес, по сравнению с которым прыщ на тухесе будет как фонтан в музее! Обстановка в городе и без того тяжелая. Ты на фронте слышал, что творится? Говорят, в Петербурге начались волнения. Там такое, шо даже с упокоительным не проглотить. И без того забот полон рот, а тут Людоед… Нужен он нам сейчас, как мертвому припарки. Шоб я этого дрэка видел на одной ноге, а он смотрел на миня одним глазом! Свалился на нашу голову! Но делать нечего – придется теперь расхлебывать. Слушай, тебе-то шо за здесь торчать? Иди домой, до половины восьмого успеешь поспать. Не держи фасон, бо горло простынет! – Похоже, сам Полипин не боялся, что у него горло простынет, когда так долго говорил.

В 8 часов утра в кабинете Бочарова началось экстренное совещание, на которое собрались все самые крупные чины полиции и жандармов. Бочаров восседал в центре. Володю он посадил справа.

Бочаров сделал краткий политический доклад о тяжелых событиях на фронте, о том, что накаляется политическая обстановка в городе, постоянно происходят теракты, представители власти получают угрозы. Кроме того, сильно активизировался криминальный мир. Участились разбои, налеты. Банки разоряются из-за нашествия фальшивомонетчиков и афер с поддельными ценными бумагами. А тут еще появился неизвестный убийца, уже получивший в народе кличку Людоед.

По делу Людоеда сделал краткий доклад Полипин. После этого Бочаров дал необходимые распоряжения всем собравшимся, а потом всех отпустил, оставил только Полипина и Володю.

– Есть серьезная информация, – начал он, помолчав. – Не хотел говорить при всех. Из Тюремного замка на Люстдорфской дороге вышел Михаил Винницкий. Тебе, Полипин, придется серьезно присмотреть за ним.

– Этого мне еще не хватало… – простонал Полипин, а Володя спросил: – Винницкий – это кто?

– Местный криминальный авторитет, очередной король Молдаванки, – усмехнулся Бочаров. – У этой рвани там каждый король! А Винницкий – он в серьезном авторитете. Кличка Японец.

– Почему Японец? – моргнул Володя.

– Ну, Японец, Япончик, да кто их там разберет! Он организовал еврейскую молодежь в отряды самообороны против еврейских погромов. Потом эта самооборона причинила нам немало хлопот. Мало того, что они нападали на всех подряд, так потом занялись откровенным разбоем. Этот Винницкий бомбу бросил в высокого чина из полиции – за то, что, по его мнению, тот подстрекал к еврейскому погрому.

– А он подстрекал? – спросил Володя.

Бочаров стукнул кулаком о стол.

– Не о том думаешь! Какое это имеет значение! Винницкий – бандит! И вдвойне опасный потому, что народ его любит, да что там – превозносит! Особенно эти, с Молдаванки. Семья его живет на Мясоедовской. В общем, тебе, Полипин, придется серьезно присмотреть за ним.

– Слушаюсь! – как-то залихватски заявил Полипин. Володя даже удивился этому порыву.

– А этот Винницкий может быть причастен к убийству? – спросил он.

– Вряд ли. Это не его стиль. Вообще это убийство – явно что-то из ряда вон… Похоже, убийца – не из криминального мира. В криминале таких не любят.

Оказавшись в их с Полипиным кабинете, Володя спросил:

– А этот Винницкий… Он что, сбежал из тюрьмы?

– Сбежал или его выпустили, или его выкупили, или за шо как – какая тебе разница? – удивился Полипин. – Главное, что он на свободе и может представлять угрозу. То есть сотворить нам грандиозный шухер.

– А почему говорят Тюремный замок на Люстдорфской дороге?

– Ну, – тут Полипин отбросил все свои штучки и стал действительно серьезен. – Это наша знаменитая тюрьма. Еще более известное место, чем Тюремный замок в Кишиневе. Там сидят настоящие дьяволы – дьяволы с Люстдорфской дороги. А Люстдорф – это небольшое немецкое поселение. Как раз по дороге к нему и находится тюрьма. Запомни: там сидят страшные люди. И в последнее время все чаще оказываются на свободе. Тут ведь такие нервы, шо будешь фордабычиться – шоб очень да, так нет… – закончил он в своей привычной манере.

Написать протокол об утреннем происшествии Полипин попросил Володю:

– Ты у нас грамотный, за университетах обучался. Да и дядя заступится, если шо напишешь не так. К тому же писатель. Кому протокол писать, как не тебе?

Кляня себя за то, что успел разболтать Полипину о своей мечте стать писателем, Володя сел писать протокол. Полипин тем временем исчез из кабинета, и через окно Володя видел его слоняющимся по двору и болтающим с жандармами.

Вернулся Полипин очень скоро – Володя даже не успел дописать до середины.

– Эй, писатель, есть новости! Да бросай ты свою писанину! Слушай сюда!

– Свою? – возмутился Володя.

– Да ладно тебе, – махнул рукой Полипин. – Ты сюда слушай. В полицейский участок на Преображенской обратилась одна дамочка с заявлением – муж у ней пропал, уже дней шесть назад. Ждала она так долго потому, что думала – сбежал с девицей. Блудливый, видать, швицер. Приметы совпадают за приметы трупа, описание одежды – тоже таки да. А кто пропавший, знаешь? Колбасный король! Самый крупный торговец мясными и колбасными изделиями, сеть магазинов по всему городу, член Городской думы, миллионер. Ну, колбасные изделия Когана, за него слышал? – никак не мог остановиться Полипин.

– Да я всего второй день в вашем городе! – возмутился Володя, но Полипин никак не мог остановиться.

– В общем, пропавшего купца зовут Борис Коган. – Похоже, Полипин и не услышал. – Улавливаешь – инициалы на браслете Б. К.? Кстати, в описании вещей, которые были на пропавшем муже, дамочка рассказала и за золотой браслет, с которым он якобы не расставался!

– Выходит, это он. Мы опознали труп.

– Не факт. Совпадения могут быть какие угодно. Труп будет считаться опознанным, когда дамочка осмотрит его в анатомическом театре и подтвердит, что это ее муж. А пока – едем к дамочке, я взял адрес. Устроим грандиозный шухер.

– А протокол?

– Потом!

Софиевская улица находилась рядом с морем. И, выходя из пролетки извозчика, впервые за все дни пребывания в Одессе Володя увидел его синеву. Море было свинцово-синим, темным. Мрачные облака нависали над темной водой. Зрелище было завораживающим, величественным, но совсем не печальным, наоборот, полным невероятной, могущественной силы.

Словно зачарованный, Володя смотрел вдаль и всё не мог оторвать глаз, пораженный в самое сердце зрелищем, таящим в себе невиданные глубины. Володя никогда прежде не видел Черного моря. Чем-то, возможно, темной синевой, оно напоминало Балтийское море его родного Петербурга. Но в Черном было что-то новое, другое, неуловимое, не поддающееся объяснениям. Володя был очарован этой неведомой красотой.

– В хорошем месте живут. Богатые, – вздохнул Полипин, пытаясь вернуть Володю к жизни. Как для коренного одессита, для Полипина море не представляло никакой диковины.

– Где их квартира? – Володя вернулся к реальности, не без сожаления оторвавшись от морского пейзажа.

– Не квартира. Дом. Видишь зеленый особняк в глубине двора, за решеткой? Это дом Коганов. Пойдем.

Они обошли большой двор с видневшимся в глубине ухоженным садом, поднялись по изящным ступенькам крыльца и постучали в дверь бронзовым молоточком. За дверью сразу же послышался истерический женский голос, что-то прокричавший на неприятной высокой ноте. Бухнула о пол посуда – такой характерный звук нельзя было спутать ни с чем. Дверь открыла горничная с покрасневшим лицом и заплаканными глазами. На одном дыхании она отрапортовала:

– Никого не велено принимать!

– Нас, деточка, за это не касается. – Решительным жестом Полипин отстранил горничную и шагнул внутрь. Володя проследовал за ним.

Они оказались в роскошно убранном холле с мраморными скульптурами, бронзовыми светильниками и античными вазами. В кадках росли какие-то пальмы. Словом, все было богато, дорого и абсолютно безвкусно – Володя определил это с первого взгляда.

В холл выходили две двери – слева и справа, а по центру шла лестница, ведущая на второй этаж. Дверь направо была приоткрыта. Очевидно, для Полипина был важен женский голос, доносившийся откуда-то рядом, потому что он решительно шагнул туда.

Комната, в которую они попали, была роскошно убранная гостиная. В центре, возле стола на бронзовых ножках, стояла дама. Она застегивала на изящном запястье бриллиантовый браслет. На полу валялись осколки разбитой тарелки и куски какого-то печенья.

– Что это такое?! Что вы себе позволяете?! – вспыхнула она.

Эта дама вовсе не напоминала убитую горем супругу, лишившуюся драгоценного мужа. Ей было около 45 лет. Высокая, статная, все еще красивая, с тонким аристократическим лицом, с темно-каштановыми волосами, она была одета в ярко-красное платье по последней моде. На груди, в ушах, на пальцах сверкали бриллианты. Было очевидно, что дама пытается молодиться изо всех сил – избыток косметики на лице ясно давал это понять. Обилие пудры, румян, вызывающий кармин губ – все это придавало ее тонкому, выразительному лицу выражение какой-то странной маски и очень ее портило, делая значительно старше.

Увидев входящих мужчин, дама даже покраснела от злости и притопнула ногой:

– Я велела никого не принимать! Ступайте вон! Вон!

– Придется потерпеть, мадам, – решительно приступил к делу Полипин. – Вы подавали заявление в полицию о пропаже мужа? Так вот, мы и есть полиция. И вам придется задержаться.

– Не больше чем на пять минут! Я опаздываю к модистке! – воскликнула дама.

– Поверьте, на больше, мадам, – усмехнулся Полипин. – Вы ведь подавали заявление?

– Никакого заявления я не подавала! Его отнес в полицию мой старший сын!

– Простите? – Полипин изобразил, что не понял.

– Зачем мне разыскивать этого негодяя, если я прекрасно знаю, где он может быть?

– И где же, мадам?

– Пусть полиция проверит все бордели – в одном и найдет. А если не найдет, то он обязательно отыщется у какой-нибудь девицы. Он вечно шляется по разным бабам! Зачем мне его искать?

– Вы хотите сказать, что вас не волнует исчезновение собственного мужа?

– Не волнует. У нас с мужем, господин…

– Полипин. Егор Полипин, полицейский следователь по особо важным делам.

– Неужели полиция считает дело моего мужа таким важным? – Дама искренне удивилась. – В торговле все прекрасно справляются без него. Ну а мне он не нужен. Зачем кому-то его искать? Так вот: у нас с мужем довольно натянутые отношения, господин Полипин. В последнее время мы живем сами по себе. И поверьте, если он решил меня бросить, лить слезы я не стану. – У дамы даже голос не дрогнул.

– Интересная точка зрения, – качнул головой Полипин. – Значит, вы уверены, что ваш муж жив и здоров?

– А что с ним может случиться? Друзей у него целый город, все его обожают. Он всегда тщательно следил за своим здоровьем. Что же с ним может произойти?

Дама даже захотела уйти, однако Полипин ее остановил:

– Прошу прощения, мадам. Но сегодня вы не попадете за модистку. Вы должны поехать с нами в анатомический театр.

– В анатомический театр? – Изумлению дамы не было предела. – С какой стати? Зачем?

– На опознание трупа. Мы подозреваем, что ваш муж мертв, мадам…

Позже, когда с процедурой опознания было покончено, они снова вернулись в особняк на Софиевской. Теперь мадам Коган была так бледна, что краска на ее лице проступала уродливыми клоунскими пятнами. Она полностью опознала вещи убитого мужа, в том числе и золотой браслет. А также труп, несмотря на то, что лицо было изуродовано – по родинке на внутренней стороне левого бедра. Труп с решетки Горсада – это был Борис Коган, богатый торговец мясом и колбасой, человек, довольно известный в городе.

И эта информация сразу дала новый поворот в деле, ведь люди такого социального положения редко становятся жертвами случайных убийц.

Жена Когана была шокирована, потрясена, испугана, но отнюдь не убита горем. Узнав о смерти мужа и увидев его тело, она не проронила ни единой слезы.

Вернувшись в особняк (Полипин решил допросить ее по-горячему, пока не успела собраться с силами), она все еще продолжала держаться решительно, несмотря на пережитый шок.

Мадам пригласила их в другую гостиную, а когда они расположились в роскошных креслах, обтянутых золотой парчой, позвонила горничной и велела подать коньяк.

– У вашего мужа были враги? – начал допрос Полипин.

– Если вы имеете в виду тех, кто способен на такое, – нет, таких врагов у него не было. Мой муж был богатым и уважаемым человеком. Дела его в торговле обстояли блестяще. А в последние годы, когда подрос наш старший сын и серьезно занялся отцовским бизнесом, у него появилось много свободного времени, которое он мог тратить исключительно на себя.

– Как же он его тратил, мадам?

– Искал развлечений. Видите ли, мой муж стал стареть, и это подействовало на него угнетающим образом. Как говорится: он пустился во все тяжкие. Стал менять женщин и выбирать какие-то сомнительные компании, с которыми посещал различные увеселительные места. Он был большим любителем веселой и беззаботной жизни, завсегдатаем всех модных ресторанов, кафе и кабаре. Словом, я мало знала о его времяпрепровождении, так как с тех пор, как он изменился, наши отношения стали очень натянутыми. Мы даже подумывали о разводе. – Мадам замолчала, демонстрируя скорбь о прошлой жизни.

– Кто хотел развода? – Полипину было не до церемоний, он говорил резко.

– Я, – так же неожиданно резко ответила вдова. – Я устала от его бесконечных историй с разными женщинами. Иногда они являлись сюда и пытались устроить скандал. Это было отвратительно. Я несколько раз порывалась от него уйти, но он валялся в ногах и слезно клялся, что это было в последний раз, что любит он только меня. Ну и я таяла. Проходила неделя, другая, и все начиналось сначала. В конце концов мы стали чужими людьми. И жили под одной крышей каждый своей собственной жизнью.

– Как проводил свои дни ваш муж? – не унимался Полипин.

– Вставал поздно, часов в одиннадцать. Велел подать кофе с газетой. Затем ехал в контору. Завтракал в городе, в каком-нибудь из ресторанов. Возвращался в контору и занимался делами часов до четырех-пяти. После этого появлялся дома, обедал, отдыхал около часа, а затем отправлялся на поиски приключений, из которых возвращался под утро, а иногда вообще не возвращался. На моей памяти он раз десять пропадал из дому на неделю, дней десять, даже на месяц, пребывая у какой-нибудь женщины. Вот почему я не стала беспокоиться и в этот раз… – Мадам вздохнула.

– Но забеспокоился ваш сын, – не отставал сыщик.

– В конторе намечалась важная сделка, сын не хотел ее упускать, а мой муж должен был поставить подпись под документом. Вот почему сын вознамерился его найти.

– Ваш сын живет с вами?

– Нет. Он женат, живет со своей женой на Княжеской улице, это недалеко. Со мной живут младший сын и дочь. У нас трое детей.

– Вы не знаете, как провел ваш муж день исчезновения? Кстати, когда он исчез?

– Он не вернулся к утру. Числа не помню. А день провел так же, как и всегда. Как я уже рассказывала, – похоже, вдова начала уставать от бесконечных вопросов.

– Куда он мог пойти тем вечером? – Полипин, по всей видимости, усталости не испытывал.

– Не имею ни малейшего представления! – воскликнула вдова. – И также не знаю, кто мог сотворить с ним такое… Это ж насколько надо было его ненавидеть… Я всегда считала, что у моего мужа нет врагов.

– Скажите, в жизни вашего мужа не происходило ничего необычного в последнее время?

– Ничего. Разве что налет…

– Можно подробнее? – Полипин начал записывать.

– Ну, где-то дней десять назад к нам в дом вломились бандиты. Было около семи вечера. – Вдова всхлипнула и начала говорить четко и быстро: – В тот день мой муж задержался в конторе позже обычного, и только вернулся. Они оттолкнули горничную и ворвались в гостиную. Выстрелили в люстру. А муж спокойно сказал, что незачем громить дом, он сам им принесет деньги. Пошел и принес. Один из бандитов, молодой такой, чернявый, указал главарю на браслет, который всегда муж носил на руке. Муж перепугался – он никогда не снимал этого браслета. Это был подарок его матери, последний подарок перед смертью, и он очень им дорожил. Ну а когда он увидел, что бандиты заинтересовались золотом, то перепугался. Но главарь не стал забирать – сказал, что оставляет браслет на память о них. Молодой этот, чернявый, был очень недоволен. Глаза его так и сверкали злобой. Но пойти против главаря не посмел. Потом они ушли. А деньги, которые они забрали, муж через день восстановил на бирже. Так что не сильно и пострадал…

Больше ей нечего было рассказать. Она все еще была на взводе и дергалась, но постепенно стала успокаиваться. Володя и Полипин не сомневались, что, когда они уйдут, вдова не станет рыдать.

Глава 6 След банды Корня в убийстве Когана. Вечер литературной богемы. История жены художника Грановского. Деньги – мусор!

– Занятная бабенка! – Закончив отчет об опознании, Полипин бросил все бумаги и уселся на стол. – Таки да, занятная. Не удивлюсь, если она мужа грохнула. Есть у нее к тому все задатки. Тем более, его смерть очень ей выгодна: еще молодая, свободная, получает все миллионы. Есть шанс на хипиш.

– Неужели она могла убить таким способом? – удивился Володя.

– Ну, не сама, конечно. Наняла кого-нибудь. А тот и увлекся.

– А может, к этому причастны те бандиты, что их грабили? Разозлились из-за браслета?

– Как ты учился на юридическом? – усмехнулся Полипин. – Никакой логики! Они же не взяли браслет.

– Да просто в отместку, что он выставил их идиотами. Чернявый, к примеру, – настаивал Сосновский.

– Он не выставлял их за адиётов, – засмеялся Полипин. – Они хорошо заработали на нем. А насчет бандитов – ты прав, нужно узнать, чья работа. У меня есть свои каналы.

После этого их вызвал в свой кабинет Бочаров.

– С убийством Когана все ясно, – заявил он, – надо как можно скорей закрывать это дело и приступать к следующим.

– Что ясно?! – в один голос удивились Полипин и Володя.

– Дело это явно политической окраски. Теракт. Так и будем держать курс. Коган был богатым человеком, известным в городе. Таких людей не убивают просто так. Таких людей убивают, чтобы показать обществу, что с ним не считаются, не уважают его законы. И, оскверняя труп Когана, убийцы показывают, что оскверняют мир, к которому он принадлежал. Это политика чистейшей воды. Иного просто быть не может. Так рассуждают сейчас эти красные, которые будут поопасней любых бандитов. Или анархисты, которые устраивают теракты, – Коган вполне может быть делом их рук. Так что теперь вам ясно, в каком направлении работать: хватать политических и допрашивать с пристрастием. – Такая долгая речь не могла не сказаться на дыхании Бочарова. Сначала он замолчал, а потом тяжело задышал. Затем, справившись с собой, закончил: – Дело закроем, и все начальство в городе будет очень довольно.

– Я не согласен! – не выдержал Володя. – В этом чудовищном убийстве я не вижу вообще никаких идей! Зачем политическим убивать с такой жестокостью, а потом добавлять пальцы в какие-то мясные продукты, а внутренности оставлять под грудой мусора? Для теракта в этом нет никакого смысла! Это сделал психически больной человек – к тому же, очень опасный для общества. Мне кажется, он может убить еще раз.

– Психически больной! – фыркнул Бочаров. – А что я буду с этого иметь? Вы серьезно считаете, что я брошу лучшие силы полиции и всех жандармов на поиски психически больного человека? Зачем мне это? Я не получу от этого ни повышения, ни уважения в городе. Зато на фоне борьбы с политическим террором начальство без всяких сомнений позволит мне использовать все лучшие силы, и даже военных. Я заслужу славу в городе. А сколько пользы я принесу обществу, если в облавы будут попадаться члены всех этих банд, которые готовят теракты в городе! И на фоне таких блестящих перспектив я буду думать о каком-то психе, а тем более углубляться в то, что он отрезает пальцы? Да вы посмотрите, что происходит в городе! Город горит огнем! А вы мне предлагаете бросить все это и думать о психах? Нет, ловите красных, ловите анархистов, заполняйте камеры политическими и на этом фоне закрывайте дело Когана. Что молчишь, Полипин? Ты же опытный человек! – Бочаров, похоже, начал задыхаться.

– Я… – Полипин откашлялся, – я согласен с Владимиром… Политические тут ни при чем. Это псих, причем очень опасный. Если мы его не поймаем, он еще кого-нибудь убьет.

– Не городи чепухи, Полипин, – откашлялся Бочаров. – Таких убийств больше не будет. Нам показали всё, что хотели показать. Это чистейшей воды теракт, и второй раз его не повторят.

– Надо бы проследить контакты Когана, посмотреть, с кем он общался… – нерешительно подал голос Полипин.

Покладистость Бочарова никого не могла усыпить. И это было правдой. Через минуту раздалось:

– Ну, Володя человек молодой, неопытный, ничего не знает о нашем городе. А ты, Полипин, что? Хочешь вылететь у меня из полиции, или как? Какие контакты Когана?! Ты только попробуй! Когана этого вообще оставь в покое! На его месте мог быть кто угодно, любой известный богач. О другом думай. Надо устроить в городе политический террор, хватать студентов, криминалитет, интеллигенцию всякую, чтоб им неповадно было развивать здесь свои политические идеи! И главное – слушайте внимательно, это вас обоих касается! Говорить о деле Когана следует исключительно как о политическом теракте. Там, кстати, в приемной вас журналист дожидается, Пильский из «Одесских новостей». Шустрый, как… – Тут Бочаров замялся. Но ненадолго. – В общем, как фраер. Я обещал ему дать информацию по убийству в Горсаду. Теперь уже можно объявлять, что это Коган. Скажете, что это теракт, политическое убийство. Ты, Полипин, знаешь, что сказать. И учти: если что-то пойдет не так, ты у меня первый кандидат на вылет. А у тебя, между прочим, жена и пятеро детей. Где ты устроишься на работу в таком возрасте? Так что иди и хорошо подумай о своем будущем… И о том, что я сказал.

Разговор с Бочаровым ни Володе, ни Полипину радости не добавил. Опечаленные и удрученные, они возвращались в свой кабинет.

– Прости меня, – вдруг произнес Володя. Будучи человеком тонким, очень чувствительным к малейшим переживаниям людей, он остро почувствовал ту беду, в которую из-за его замечаний едва не угодил Полипин. И теперь ему было немного не по себе.

– Прости меня, – повторил Володя, – я больше не буду встревать со своими замечаниями. Я понял, что в опасности находишься ты.

– Да ладно уж… Шо тут за это… – Полипин махнул рукой. – Врать здесь не тут впервые. Обидно то, шо ты прав на сто процентов. Кто-то имеет держать нас за фраеров. Бочаров зациклился на своем и ничего вокруг не видит. Его тоже можно понять – начальство постоянно на башку давит, из-за политики все с ума посходили, делают ему беременную голову. А за криминальный мир ему трогать не хочется. Вот и попал под колесо.

– Это правда, что Бочаров берет от воров взятки? – Неожиданно даже для себя в лоб спросил Володя, уже наслышанный о местных делах.

– Ну, во-первых, не от воров, а от главарей местных банд, – сразу же ответил Полипин, как будто ждал этого вопроса. – Каждый из них называет себя королем Молдаванки, и на каждой улице за пять таких королей. А во-вторых, надо же как-то жить. Взятки все берут, я тоже беру – а что делать? На грошовое полицейское жалованье детей кормить?

– Ну знаешь!.. – вспыхнул Володя. – Это же непорядочно: ловить бандитов и брать деньги от бандитов!

– Ты, мальчик, идеалист. – усмехнулся Полипин. – Ну чистый швицер без тапочек! Тебе вообще хорошо – семья богатая, чуть что – дядя прикроет. Напялил себе трусы с галстуком – и сделал как киця лапкой… Полный ажур… А всем остальным жить как? Эти бандиты, которых мы ловим, тоже стали бандитами не за хорошую жизнь. Может, повернись жизнь к ним другим боком, они стали бы уважаемыми членами общества, как этот Коган. Так что никогда не берись никого судить. Когда знаешь за всю правду – перестаешь осуждать… – Полипин замолчал. Молчал и Володя…

Журналист Пильский ждал их на первом этаже полицейского управления. И Полипин бодро выдал порученный ему Бочаровым текст. Володя молча стоял в стороне. Он решил больше не вставлять своих замечаний. Полипин разошелся, повествуя об успехах полиции, и в конце разговора представил Володю как чиновника по особым поручениям, приехавшего из Петербурга.

– Я сразу понял, что вы не одессит, – улыбнулся Пильский.

– Как вы могли это понять? – удивился Володя.

– Стоите в сторонке и все время молчите – ну это не характерно для одессита. И вид у вас такой чопорный, как будто гвоздь проглотили. А он вот-вот вырвется наружу!

Володя рассмеялся. Пильский был энергичный, хваткий – настоящий журналист. Но в то же время была в нем какая-то изюминка, вызывавшая людей на откровенность.

– Я надеюсь стать одесситом, – улыбнулся Володя. – Я влюбился в ваш город… Он такой поэтический.

– Поэтический? Вы любите стихи?

– Я пытаюсь их писать.

– Какое замечательное совпадение! Я организовал литературный кружок, у нас собираются молодые писатели и поэты, все веселые, задорные, талантливые. Бывают очень острые дискуссии! Приходите к нам, почитаете свои стихи.

– Я с удовольствием! – зарделся от восторга Володя. – Я этого очень хочу.

– Познакомитесь со всеми одесскими литераторами и немного отвлечетесь от ваших полицейских проблем. Давайте я напишу вам адрес. Собираемся в ближайшую среду.

Когда Пильский ушел, Полипин посмотрел на Володю с подозрением:

– Чего ты так сияешь? Вид, будто миллион выиграл!

– Ты не понимаешь! Писать стихи, читать стихи! – Володя действительно просто сиял. – Это же счастье, отвлечься от всего этого! Трупы, взрывы, торговки… Вся эта чушь, которая вертится в голове… А стихи – они и есть настоящее! Это и есть – жизнь!

– Настоящая жизнь – это найти за Людоеда, – буркнул Полипин. – Ты бы лучше на этом сосредоточился. А то развел тут холоймес… стихи у него… Фраер с ушами…

Но Володя отмахнулся от него. Жизнь тут же заиграла перед ним своими радужными красками, даря ощущение настоящей свободы – как раз того, о чем мечтал, когда ехал сюда! Ах, Полипин, Полипин! Обремененный семьей и долгами, старый сыскарь уголовного розыска, привыкший к полицейской циничности, ну разве он поймет все это! Он думает об убийстве. А для Володи стихи всегда были символом жизни – не смерти. И он стремится жить!..

Облавы начались сразу. Володя знал, что они проходят, но не участвовал в них. Шок наступил в тот самый момент, когда в своем дворе он увидел человек двадцать молодых людей, которых конные жандармы гнали к зданию, где находились камеры для политических. Большинство этих людей были сильно избиты, в крови. Некоторые даже не могли идти, и товарищи поддерживали их, помогая двигаться. Зрелище было одновременно и жалким, и устрашающим.

Володя бросился к Полипину. Тот был невозмутимым:

– Студенты. За облаву попались, фраеры вислоухие. Многие из них хранили запрещенные книги. Лучше бы молчали по делу свой рот.

– Многие… А остальные?

– Ты что, не слышал Бочарова? В облаву всех брать.

– Почему они все избиты?

– А их шо, привезли на курорт? За минеральные воды? Может, им еще пирожные раздавать? С бесплатными тапочками?

– Не понял?.. – Володя был обескуражен.

– Сопротивлялись, видимо, – пожал плечами Полипин. – Да не обращай ты за это внимания! Нужны они тебе. Что ты с них будешь иметь?

– Но какое отношение они могут иметь к убийству Когана?

– Никакое. Но что Бочаров сказал? Большое ша! Они политические, и дело Когана – политическое. Всё. Точка. Мы же договорились не обсуждать. Шо ты юлозишь, как вошь в бане?

Но Володя не мог успокоиться. Он даже направился к Бочарову, но того не было, он уехал к губернатору. И отсутствие Бочарова на месте несколько охладило Володин пыл. Тем более – до долгожданного литературного вечера оставался день. А больше Володю не интересовало ничего.

К концу дня Полипин принес новости. Отсутствовал он часа два, но вернулся очень довольный собой.

– Я знаю, кто брал дом Когана. Налет на его дом совершила банда некоего Корня. Чистый фраер, молодой авторитет, живет на Молдаванке, банду сколотил недавно. До того работал на железной дороге и был уволен – якобы за пьянство. Но на самом деле – за драку с мастером. Авторитет дерзкий, но не особо удачливый. Хотя с Коганом ему конкретно повезло. Есть мнение, что на Когана Корня кто-то навел – возможно, из прислуги. Она у Коганов меняется постоянно, потому что вечно конфликтует с характерной мадам Коган, ну ты сам знаешь.

– А чернявый бандит, который заинтересовался браслетом?

– Это – Гека, правая рука и бессменный адъютант Корня. Они друзья детства.

– Гека? Что это еще за имя такое? – удивился Сосновский.

– Это кличка. А может, и за имя. – Полипин изобразил, что смотрит документы. На самом деле ничего похожего не было. – Не знает никто. Гека сирота. Воспитывался в сиротском доме, затем работал грузчиком в порту, откуда был уволен за драку. После этого околачивался с контрабандистами, выходил с ними в море, но чего-то не поделил и ушел. После этого связался с Корнем, и с тех пор неразлучен с ним. С Корнем они воспитывались в одном сиротском доме. – Было ясно, что все эти сведения находятся просто в голове у Полипина. – Корень тоже сирота. Словом, типы отчаянные, способные на всё. И палец им в рот не клади. Банда Корня, кстати, сейчас контролирует достаточно большую территорию Молдаванки и пытается подобраться к Пересыпи. Но на Пересыпи правит Сало, а Сало – тот еще зверь. Пока до открытых столкновений не доходило, так как Корень пытается потеснить других лидеров Молдаванки. Но Сало держит Корня за швицера, а тот думает, шо за фраера. – Полипин всхохотнул. – Та да, и качает права, как за тут. А это шо не здесь. Но пока ему не удавалось. Похоже, Сало будет открыто иметь его за полного адиёта. Сейчас он сцепился с Ванькой Рвачом – помнишь, – обернулся Полипин к Володе, – торговка про него говорила? Многие считают, что Корень одолеет Рвача. И тогда – шухер, но по-другому…

Володя все переваривал информацию.

– Ты считаешь, что Корень и этот его адъютант Гека причастны к убийству Когана?

– Та ладно, – засмеялся Полипин. – Нет. Ни в коем случае. Зачем им за это?

В среду был проливной дождь, который начался на рассвете. К утру, едва Володя вышел из пролетки возле полицейского участка, дождь превратился в промозглый сырой туман, густыми хлопьями нависающий над городом. С туманом пришел холод – пронизывающий до дрожи, до оцепенения, полный студеной воды. Ежась и зябко кутаясь в шинель, Володя быстро поднимался по осклизлым мраморным ступенькам, думая только о том, что сегодня среда. А значит, скоро конец трупам, торговкам, женам, бандитам и всей этой мерзости!

Он будет читать стихи. Впервые со счастливых времен Петербурга. И, думая только о вечере среди одесских литераторов, Володя находился очень далеко от обычной полицейской работы. День прошел отстраненно, скомканно и плавно перетек в вечер.

Волнуясь, как школьник, Володя робко покрутил звонок квартиры на Ришельевской, адрес которой дал ему Пильский. За дверью слышались шумные голоса.

Дверь открыла девушка с длинными, беспорядочно свисающими на лицо темными волосами, с неестественно белым от белил лицом и глазами так густо накрашенными черной тушью, что они казались сплошными пятнами угольно-черной краски, из-за которой было не разглядеть зрачков. На девушке была мужская рубаха-косоворотка, подпоясанная тонким кожаным поясом, длинная юбка и – почему-то – кирзовые сапоги. В пальцах девушка держала мундштук, в котором дымилась черная египетская сигарета (Володя когда-то пробовал курить этот сорт – они были очень крепкими).

– Добрый вечер! Я… – начал было Володя, но девица, не говоря ни слова и не задавая никаких вопросов, просто посторонилась в дверях, пропуская его вперед. Затем так же молча закрыла дверь.

В огромной комнате с эркером, ярко освещенной хрустальной люстрой, яблоку негде было упасть, а под потолком стеной висел густой дым. Круглый стол посередине был заставлен бутылками с вином, стаканами, пепельницами, тарелками с дешевым печеньем и каким-то засохшим сыром – все неаккуратно, тарелки стояли буквально одна на другой. И вокруг этого стола толпилось очень много людей. Все они громко говорили, разом, перебивая друг друга, размахивая руками. В комнате было весело, громко, дымно и так шумно, что первые несколько минут Володя ничего не мог разобрать.

Кто-то подтолкнул его к столу. Девица в мужской рубашке сунула ему в руки стакан вина. Растерявшись, Володя пригубил вино – оно было кислым, отдавало сивухой и табаком, явно дешевым, и било в голову, заставляя усиленно кружиться яркие огоньки ламп.

В самой сердцевине этой толпы Володя разглядел журналиста Пильского. Он приветливо махнул ему рукой и продолжал беседу с небритым блондином в народной вышитой рубахе, который кричал так громко, что на какое-то мгновение даже заглушил всех вокруг.

– А я вам говорю, это мертвый мир! Это мертвое искусство прошлого! – кричал блондин, размахивая руками. – Мы должны разрушить его до основания, стереть с лица земли, а на верхушке построить свой, перевернув с головы на ноги корни всех слов, чтобы никто, кроме нас, не мог их понимать! Хватит мертвых, отживших слов! Мы должны впустить в мир свои новые слова!

Пильский тихо что-то сказал, от чего блондин разошелся еще больше:

– Мертвые люди! Вы посмотрите, сколько вокруг мертвых людей! Федоров, Юшкевич, Недзельская – это все мертвые души, отжившие тени прошлого! Мы сотрем их с лица земли! Кого интересуют их мертвые, устаревшие слова! Мы, именно мы здесь и сейчас – глашатаи нового мира, гладиаторы будущего! Именно мы творим будущее! Да здравствуют стихи, которые никто не станет понимать!

Толпа вокруг зашумела, зааплодировала. Какой-то рыжий парень в юнкерской шинели не по росту, явно с чужого плеча, тут же влез на стул, стоявший рядом, и принялся декламировать какие-то странные стихи. Впрочем, в Петербурге Володя уже слышал нечто подобное.

– Дыр булл щыл-убещур… Гыл быр бут-обертал… Абра-быр щубур дыр…

Все вокруг хлопали.

– Грандиозно и страшно, правда? – Коренастый молодой человек с хитрыми, пронизывающими глазами улыбнулся Володе.

– Грандиозно, – кивнул Володя.

– Вы у нас впервые? Вы слышали уже такие стихи?

– Слышал. В Петербурге. Но здесь, у вас, я действительно впервые. Меня пригласил господин Пильский.

– Он собрал нас всех еще летом 14 года. Как раз тогда, когда у нас в Одессе высадился футуристический десант. Мы все – творцы нового мира. Когда-нибудь мы перевернем всю мировую литературу!

– Обязательно! – кивнул Володя.

– Меня зовут Валентин Катаев, – парень протянул руку; рукопожатие его было крепким и энергичным.

– Владимир Сосновский, – представился Володя.

– Сосновский? Я уже слышал где-то вашу фамилию. Подождите… Это же ваши стихи печатались в сборнике «Засахаренная крыса»? Про автомобиль, поезд и про луну.

– Мои, – Володя скромно потупил взгляд.

– Здорово! Я читал все сборники, которые вышли в Петербурге, и «Пощечину общественному вкусу», и «Дохлую луну», и «Засахаренную крысу». Они все дошли до нас – эти странные книжечки, напечатанные на толстой, чуть ли не оберточной бумаге со щепочками, непривычным шрифтом и названиями, которые должны поражать.

– Все специально было придумано для того, чтобы дразнить читателей.

– Именно так! Но знаете, что поразило меня больше всего? Среди совершенно непонятных для меня стихов, напечатанных вкривь и вкось, кажется, кое-где вверх ногами, которые воспринимались как дерзкая мистификация или даже протест, звучал какой-то единый, грандиозный, мощный смысл, который не только шокировал, но и звучал страшно… Так мне это показалось.

– Почему же страшно?

– Страшным всегда является зарождение нового мира. А вы не можете не признать, что именно здесь и сейчас зарождается новый мир. Всё не будет, как прежде. Всё будет совершенно иначе. Я не знаю, лучше или хуже, это будет понятно дальше. Но всё будет совершенно другим. И вот когда остро осознаешь это, то наряду с грандиозностью и мощью, которые тебя поражают, испытываешь какую-то странную, непонятную тоску.

– Не знаю, – Володя покачал головой, – мне хочется поскорей покончить со старым и писать как можно больше стихов, которые никто не поймет.

– Вам есть с чем покончить? Со своим прошлым?

– И с нынешним. Я бы с удовольствием отправил свое нынешнее в прошлое и занимался бы только написанием стихов. Но так нельзя. Я здесь очень мало пишу, особенно после проклятой работы. В этом и вся беда.

– Чем же вы занимаетесь?

– Работаю в полицейском управлении, – Володя поморщился, – чиновником по особым поручениям при главном полицеймейстере… А на самом деле – я обыкновенная полицейская ищейка, которая вместо стихов пишет нудные полицейские протоколы. Тошно даже говорить!

– Мой младший брат, Евгений, тоже мечтает служить в полиции. В уголовном розыске. Все время об этом говорит. Он даже смешные протоколы пишет, как фельетоны. Один раз написал про обнаруженный труп: «Найден молодой брюнет с горячим сердцем, который любил и страдал, а сейчас неподвижно лежит головой на восток…»

Володя засмеялся. Его новый знакомый тоже. Володя почувствовал себя непринужденно и легко. Он сделал большой глоток вина, уже не казавшегося ему ни противным, ни кислым. Хотелось петь, кричать, говорить.

– Вы пишете прозу или стихи? – спросил Володя своего нового знакомого.

– И то, и другое. Понемножку. И уже печатался в «Одесских новостях».

– Познакомьте меня с окружающими. Кто есть кто.

– Извольте. Пильского вы уже знаете, он наш мозговой центр. Вон та девушка – видите, с темными волосами, это Зоя Шилова, наша поэтесса. Еще – вон тот парень, видите, спорит, размахивает руками – это Эдуард Багрицкий, поэт. Конечно, это его псевдоним, но он предпочитает, чтобы все называли его именно так. Вон тот юркий, который все скачет, как чертик из коробки, и хлещет вино стаканами, – Юрий Олеша. Небритый блондин, который кричит про новый мир, – наш поэт Николай Ревеньков. Однажды он написал матерные частушки про нашего главного жандарма и напечатал их в «Народном листке», так его едва не упекли в каталажку. Рыжая девушка, которая все время курит, – Соня Фомина, она пытается писать любовные романы, но новыми словами. Выходит так, что над ней все смеются, но это ее не смущает, так как она печатает их исключительно за свой счет, у нее папа – банкир. Еще – Адалис, Гринберг, видите, вон там спорят. Эти все наш основной костяк. И каждый раз на среду приходят очень много новых людей – актеров, художников. Так что я не назову вам и половины из них. Впрочем, нет, одного назову – видите, вон тот красавец-брюнет средних лет с бородой и длинными волосами? Все девушки не сводят с него глаз! Это наш самый известный художник Евгений Грановский, наш городской портретист. Он не только известен, но и очень богат. Все купцы и знатные особы в городе так и норовят заказать у него свой портрет. Становятся к нему в очередь. Он мог бы сидеть сейчас в лучшем ресторане города и пить самое дорогое шампанское. А он любит богему, сидит у нас, с дешевым вином. Он вообще странный…

– Почему странный?

– Вы не поверите! Знаете, на ком он женился?

– И на ком же?

– На девице из веселого дома!

– В каком смысле? Вы хотите сказать, что…

– Ну да, он женился на проститутке и выкупил ее из публичного дома. Этакий ангел-народник, решил дать шанс павшей душе. Впрочем, его жена действительно очень красивая, я видел ее несколько раз. И с этой своей Матильдой он живет душа в душу, так что у наших девиц нет ни малейшего шанса.

– С Матильдой?

– Так называет себя его жена. Вы ведь слышали, что в веселых домах девицы, ну, в основном это необразованные, простые крестьянки, меняют себе имя? Никому не интересны Марфы, Параши, Гликерии. Вот и называют они себя по-заграничному – Матильда, Адель, Луиза… Так и эта его мадам – звалась Матильдой. А когда вышла за него замуж, не захотела возвращаться к своему деревенскому имени и быть Пашей или Лукерьей, и оставила имя Матильда. Теперь ее зовут Матильда Грановская, но весь город знает, кто она такая.

– Какая отвратительная история!

– Вы полагаете?

– Ну конечно! Как можно не только общаться с подобной женщиной, но и жениться на ней! Для меня все эти девицы из веселых домов то же самое, что бандитки, попрошайки, воровки, – нет ничего отвратительней! Для меня это не женщины, а какие-то бесполые существа второго сорта, не вызывающие ничего, кроме презрения, – воскликнул Володя.

– Это говорит за вас ваша полицейская служба, – улыбнулся Катаев.

– Нет. Я не так долго служу в полиции. Просто у меня есть свои собственные принципы и убеждения. И я никогда через них не переступлю.

Между тем к ним уже подходил Пильский в сопровождении блондина Ревенькова.

– Господин Сосновский. Почитайте нам свои стихи! – с ходу закричал Ревеньков. – Вы лучший разрушитель старого мира! Почитайте всю подборку из «Дохлой крысы»!

– «Засахаренной крысы», – скромно поправил Володя, но его уже никто не слышал – все вокруг кричали: «Стихи, стихи!»

Адреналин ударил в голову, Володя чувствовал себя так, словно готов был лететь над всем миром. Взобравшись на подставленный кем-то стул, он заявил:

– Я буду декламировать свое последнее стихотворение… Несколько последних… Из сборника «Ружье мокрой луны».

…И он стал читать громко, с расстановкой. Упиваясь победоносным звучанием своего собственного голоса, скромно полагая, что у него не только самый лучший голос, но и самые гениальные стихи на свете. Удручало только одно: после второго столбца первого же стихотворения (лучшего творения Володи) все в комнате вдруг усиленно заговорили, словно намеренно не обращая на Володины стихи никакого внимания, а некоторые особо наглые барышни (в том числе рыжая сочинительница любовных романов) стали смеяться откровенно, уже в голос. «Завидуют, – подумал Володя, – им еще не доводилось слышать столь гениальные, неповторимые, талантливые стихи. Завидуют, дохнут от зависти, поэтому пытаются заглушить мой неповторимый, изумительный голос. Все равно в этой комнате никто не пишет стихи лучше, чем я».

Разговаривая с самим собой, Володя никогда не стеснялся в выражениях, всегда применяя к себе исключительно такие слова, как «гениальный, неповторимый, изумительный, талантливый». Он считал себя настоящим писателем, человеком творчества, а потому скромность по отношению к собственной персоне считал неприемлемой и очень ее не любил.

«Плевать на то, что думают другие», – думал Володя.

Чувствуя себя гением, он никогда не обращал внимания на тех, кто никогда ни разу не слышал его стихов.

Когда чтение было закончено, Володе аплодировали долго, с упоением. Снова было вино. И громкие голоса. И споры о зарождении нового мира. И обволакивающий лица всех присутствующих в комнате непробиваемый сизый дым, клубящийся под потолком.

– Вы читали неповторимо! Это действительно было так, – незнакомый голос, раздавшийся над ухом, заставил Володю обернуться, и он разглядел красавца художника Грановского, о котором рассказывал новый знакомый Катаев.

– Спасибо. Видно сразу, что у вас есть вкус, – сказал Володя, с удовольствием отмечая про себя, что, оказывается, этот художник – достаточно умный человек.

– Конечно, есть. Иначе мне бы не смогли так понравиться ваши стихи. Но мы не знакомы. Позвольте представиться – Евгений Грановский, художник.

– Владимир Сосновский, поэт.

– Знаете, что напоминают мне ваши стихи? Цветные краски. Большие цветовые пятна… – Незаметно художник увлек Володю в достаточно интересный разговор, где со стихов Володи перешел на свою собственную теорию о световых пятнах, которые в будущем будут заменять любое выражение лица.

– Это будет размыто, как ощущения человека сразу после сна, когда сон еще не прошел. Я мечтаю написать лицо в виде огромных цветовых шаров так, чтобы эти шары летали по залу. Если хотите, я напишу ваш портрет.

– Очень хочу! – проникся полным восторгом Володя.

– Вы обязательно должны прийти ко мне в мастерскую. Я познакомлю вас со своей женой. Она уникальная женщина! Я расскажу вам ее историю. Моя мастерская находится на Коблевской, рядом с цирком. Знаете, где это?

– Ну конечно, знаю! Я живу совсем рядом, на Дворянской! – почему-то обрадовался Володя.

– Тогда мы вместе с вами пойдем по ночному городу. Вы увидите ночную Одессу – она незабываема!

Было около трех часов ночи, и большинство людей, заполнявших комнату, стало расходиться. Володя увидел, что его новый знакомый Катаев уже ушел – как и многие те, кого он ему представил. Кроме бойкого и задиристого Юрия Олеши, который все продолжал хорохориться.

На улицу вышли все вместе. Шли посередине квартала, держась за руки, смеясь и громко выкрикивая стихи.

– Деньги – мусор! – Юрий Олеша продолжал начатый ранее спор. – Они жгут руки! Это мусор! Деньги! Какая грязь!

– Сел на своего конька, – шепнул Володе Грановский, – он ненавидит деньги. Наверное, это из прошлого. Говорят, деньги принесли разорение и много бед его семье. А он почти всегда без гроша.

– У меня был удачный день! Я получил большой гонорар в «Одесском вестнике». Смотрите, что я буду сейчас делать! Смотрите все!

Внезапно писатель вытащил из-за пазухи большую, толстую пачку денег и, выхватив какую-то часть, зашвырнул ее в открытую форточку чужого окна на первом этаже. Потом он принялся бегать по улице, швыряя деньги в открытые форточки разных окон.

– Деньги – мусор! – кричал он. – Гори они синим пламенем! Да здравствует мир без денег! Литература несовместима с грязной монетой!

И все хохотали, кричали во все горло. А Олеша продолжал бросать деньги до тех пор, пока полностью не разбросал всю пачку. Но и после этого всё продолжал кричать…

Глава 7 Заключение судебного медика. Одинокий Волк Илья Кодыма. Случайная встреча. Вечер в семье Грановских. Второй труп

Пытаясь сосредоточиться, Володя сидел над заключением судебного медика, присланного из анатомического театра. Он внимательно вчитывался в каждую деталь.

Описание повреждений… Причина смерти… Судебный медик явно владел даром художественного слова, делая на полях приписки простым карандашом, понятно, что на черновике документа, предназначенного для следственной работы, поскольку оригинал уже находился в папке уголовного дела, предназначенной для Бочарова.

Причина смерти – колото-резаная рана в области шеи, нанесенная острым предметом, по всей видимости, заостренным ножом. Если по-простому, без всяких протоколов, Когану перерезали горло. На полях судебный медик сделал приписку: «Резал так глубоко, как будто хотел отрезать ему голову».

Это означало, что убийца нанес глубокую рану либо по каким-то своим, личным причинам, либо так сильно ненавидел Когана, что хотел по-настоящему отрезать ему голову, но что-то помешало ему в последний момент. Что? Не решился, передумал, не хватило физических сил, кто-то вспугнул? Нет, версия «кто-то вспугнул» исключается. Ведь тело где-то хранили, в тайном месте, целых пять дней. А затем – намеренно прицепили так, чтобы было видно, чтобы его нашли.

Да, но желание убийцы, чтобы тело нашли, никак не согласуется с изуродованным лицом. И еще вопрос: почему убийца изуродовал жертве лицо, но не снял с руки золотой браслет с инициалами, по которому легко опознать? Почему?

Борис Коган, колбасный король… В памяти предательски четко всплыла кровавая, вспухшая маска бело-красного цвета, в которую убийца превратил лицо. Багровые, кровавые раны и нетронутые полоски кожи, оставленные как бы нарочно. Жуткое зрелище! Судя по заключению судебного медика, убийца наносил удары по лицу избирательно, опять-таки, чтобы оставались полоски белой кожи.

Но зачем?!

Поздним вечером, оставшись в кабинете Полипина в полном одиночестве, Володя пытался составить для себя воображаемый портрет не только убийцы, но и жертвы. Но пока вопросов было больше, чем ответов.

Итак, вспухшая багровая маска застывшей крови с нетронутыми полосками белой кожи – то, во что убийца превратил лицо жертвы. Черты лица были уничтожены. Опознать – нельзя. Все это выдавало определенный замысел убийцы – но какой?

Обхватив голову руками, Володя напряженно думал.

Он вдруг вспомнил ужас и отвращение, охватившие его в тот самый момент, когда он взглянул на труп. Во всем этом было что-то животное, нечеловеческое. Словно это был не человек, а какой-то предмет, не человеческое лицо, а кусок мяса или… Или…

Внезапно Володя похолодел. Страшное сравнение возникло из ниоткуда и, разрастаясь, принимало все более реальные очертания. Не человеческое лицо, а… кусок колбасы! Вот оно, это жуткое сравнение: кусок колбасы, белые вкрапления в красное, белые куски, вдавленные в кровь… Колбаса! Коган был мясным и колбасным королем. Хотел ли убийца намекнуть этим на сферу деятельности Когана или смеялся над ним, намеренно уродуя лицо так, чтобы оно напоминало кусок колбасы? Интуитивно Володя почувствовал, что понял страшный замысел убийцы. Но от этого ему становилось еще более тошно. Кроме того, наталкивало на одну мысль.

Если умысел убийцы был именно таким, выходит, он прекрасно знал Когана, знал, что тот торгует колбасой! Если так, значит, убийца может находиться в кругу знакомых семьи Коган. Надо еще раз допросить жену Когана, надо составить список всех его близких знакомых.

Внезапно Володя вспомнил приказ Бочарова не трогать эту линию расследования. Да, но если не дернуть за эту ниточку, убийство не будет раскрыто никогда! А если убийцу не поймать, он убьет снова, бог знает кого… Убьет вот так…

Тут Володю осенила еще одна мысль. А что, если это не первое убийство таким способом? Если уже было нечто подобное некоторое время назад? Слишком уж жуткий, какой-то извращенный способ убийства… Если бы это была простая бандитская перестрелка или самоубийца в петле, то думать о прошлом не было бы никакой надобности. А вот так…

Чувствуя, что в этот вечер его осеняют совсем уж удачные мысли, Володя дал себе слово завтрашним же утром сразу отправиться в полицейский архив.

Был бы Володя обычным сотрудником, не видать бы ему архива как своих ушей. Но слухи распространяются быстро, и в полиции все уже знали, кто такой Сосновский. А потому Володя был допущен в святая святых – недра полицейского архива, где бесконечные полки с бумагами пахли годами и пылью. Ему даже разрешили взять с собой отдельные особо интересующие его тома.

Володя и сам не знал, что он ищет. Просто сработала интуиция, догадка, и после долгих размышлений он решил, что в этом есть смысл. Он ничего не сказал Полипину, и тем более – Бочарову. Полипин, возможно, просто поднял бы его на смех, ну а Бочаров пришел бы в ярость, ведь его интересовали только политические мотивы и ничего больше. Володя же искал подобные убийства. Что в Одессе подобного происходило раньше?

И, к своему удивлению, он скоро нашел ответ на свой вопрос. Тонкая папка в черном клеенчатом переплете, угол которой был объеден мышами, содержала на Володин взгляд невероятно ценную информацию. Он бережно унес ее в кабинет, а когда Полипин ушел домой, запер дверь изнутри, зажег настольную лампу (отчего в кабинете сразу стало уютно) и погрузился в давний полицейский архив.

В 1891 году в Одесской палате окружного суда рассматривалось дело о садистских убийствах некоего Ильи Кодымы, прозванного Одиноким Волком. Полицейский следователь по особо важным делам установил, что Кодыма убивал и расчленял свои жертвы в одиночку, не будучи связанным с преступным миром.

Прозвище Одинокий Волк Кодыма получил как раз в криминальных кругах, так как криминальные авторитеты, возмущенные бессмысленностью и жестокостью свалившихся на город преступлений, помогали полиции найти и обезвредить убийцу, который подставлял их под риск вечных полицейских облав.

Первый труп – молодая женщина – был найден под горой мусора в центре города. Причиной ее смерти стала глубокая резаная рана на горле – настолько глубокая, что у трупа отвалилась голова. На теле не было никаких следов насилия. Однако внутренности отсутствовали. Проще говоря: тело было выпотрошено, словно на скотобойне. Вдоль всего живота тянулся вертикальный разрез, через который были удалены внутренние органы. Все их впоследствии не нашли.

Через какое-то время в городе произошло пять подобных эпизодов – это были пять трупов. Исключительно женщины. Все трупы с отрезанными головами были найдены под грудами мусора. Все они принадлежали к разным социальным сословиям. Первой жертвой стала модистка из швейного ателье. Второй – домашняя прислуга. Третьей – уличная проститутка. Четвертой – преподавательница женской гимназии. Пятой – домашняя хозяйка, мать малолетнего ребенка. Было установлено, что все жертвы возвращались домой в одиночестве в поздний вечерний час.

Кодыма подкарауливал этих женщин в темном закоулке, хватал за волосы и перерезал горло с такой силой, что у них отваливалась голова. После этого он потрошил тело, а затем прятал труп в мусорной куче. В двух эпизодах – с модисткой и преподавательницей гимназии – убийца отрезал пальцы, которые впоследствии не нашли.

Следователь выдвинул версию, что нелюдя привлекли тонкие, аристократические руки этих двух жертв, имеющие удлиненную форму, которая свидетельствовала о благородном происхождении. И действительно, модистка и учительница относились к обедневшему дворянству, в то время как остальные жертвы – прислуга, проститутка и домохозяйка – были выходцами из простонародья, крестьянских семей.

Но во всех пяти случаях убийца вырезал внутренние органы абсолютно одинаковым способом.

Задержали Кодыму благодаря случайному свидетелю, который видел его в лицо. К тому времени город был уже наводнен страшными слухами, и в нем возникла паника. Так, женщины боялись вечерами выходить на улицу, а молодые люди, сбившись в группы, били всех, кто, по их мнению, вел себя подозрительно.

Как выяснилось после задержания, Кодыма вел жизнь абсолютно обычного, законопослушного гражданина. У него была семья. Никто даже не подозревал, что именно он может быть страшным Одиноким Волком, о котором говорил весь город.

Когда его арестовали, он признался еще в двух убийствах женщин и указал места, где спрятал трупы. Тела нашли. Обе погибшие оказались уличными проститутками. Кодыма объяснил это тем, что именно проститутки позже всего задерживаются на улице, их легче встретить в ночной час. Следователь, допрашивающий его, имел веские подозрения, что убийств может быть и больше, однако следствию удалось доказать только семь эпизодов.

Поскольку подробности этого уголовного дела были слишком страшны и жестоки, Илью Кодыму судили в закрытом режиме судебного заседания. Его признали полностью сумасшедшим и поместили в одиночную тюремную камеру на пожизненный срок. Это было сделано для того, чтобы избежать ненужных волнений в городе, которые могли разгореться, если бы вместо тюрьмы Кодыму поместили в лечебницу. Но в тюрьме убийца просидел недолго – всего три месяца: он умер, задохнувшись во сне. Слухи по поводу его смерти ходили разные, среди которых – что он был убит тюремной охраной, подкупленной кем-то из родственников жертв…

Итак, в Одессе уже существовал страшный убийца, которого удалось обезвредить без всяких политических мотивов. Однако в глаза бросалось странное сходство ран на теле жертв. Плюс – внутренности под мусорной кучей. Все же остальное было другим – начиная с пола жертв и заканчивая тем, что, в случае с Кодымой, у жертв отваливалась голова.

Внутренние органы были удалены из тела точно так же, с помощью вертикального разреза, и Володя задумался о том, что бы это могло означать. Было ли это простым совпадением, или в этом было зашифровано нечто более важное? Володя не знал.

Как бы там ни было, он аккуратно спрятал папку с делом Одинокого Волка Ильи Кодымы в свой стол.

Когда Сосновский вышел на улицу, было уже темно. Идти было некуда – домой, вернее в комнаты на Дворянской, совсем не хотелось. И он медленно шел по улице, погруженный в свои собственные мысли.

Стук копыт, раздавшийся за спиной, заставил его шагнуть в сторону. Его сердце тревожно забилось от того, что он по глупой случайности едва не угодил под копыта лошадей.

– Эй, да погодите вы! Я вам говорю! – Громкий голос заставил Володю обернуться. Он увидел элегантный, лакированный, двухместный экипаж, которым правил его новый знакомый с литературного вечера, художник Грановский.

– Владимир Сосновский! Я пытаюсь докричаться до вас! – Осадив лошадей, художник привстал с места. – Куда идете вы в одиночестве с таким печальным лицом? Что-то произошло?

– Нет, ничего страшного. Всё проклятая работа в полиции – никакого от нее настроения, – вымученно улыбнулся Володя.

– Тогда я предлагаю вам поднять настроение! Поехали ко мне ужинать! Посмотрите мастерскую, познакомлю вас со своей женой.

– Не знаю, удобно ли. Ваша жена может рассердиться неожиданному гостю.

– Ни в коем случае! И она, и я обожаем гостей, тем более – новых. И вообще – мы очень редко ужинаем в одиночестве. Так что вы можете ехать без стеснения!

В любое другое время Володя конечно же отказался бы от этого предложения, но пустой осенний вечер нагнал на него такую тоску, что было радостно от любого появления человеческого лица. К тому же он вспомнил рассказ о жене Грановского, и ему страшно захотелось на нее посмотреть. Поэтому без зазрения совести Володя сел в экипаж и поехал к Грановским. В общем, и ехать оказалось не долго. Грановский занимал весь первый этаж довольно дорогого доходного дома на Коблевской улице, рядом с цирком.

Квартира художника поражала роскошью и богатством обстановки. Выросший в богатом особняке в Петербурге, Володя смог оценить и настоящие персидские ковры, и тканные золотом настенные гобелены ручной работы, и хрустальные светильники, и обтянутую натуральным бархатом и атласом мебель, и позолоченные зеркала.

Гостиная в квартире Грановского напоминала аристократический бальный зал, где от паркета отражались огоньки ярких люстр. Хозяин радушно усадил Володю в одно из кресел.

– Не люблю ужинать в одиночестве, – сказал он при этом, – ну, а сегодня был бы совершенно пустой вечер, если бы я не встретил вас.

Он говорил что-то еще, но в тот момент все внимание Володи было приковано к дверям гостиной, откуда выходила элегантная молодая дама, вся в белых кружевах.

Зная, кем была жена Грановского, Володя в первый момент растерялся, так как мысленно представлял ее себе совершенно другой. Элегантная дама в дорогом кружевном платье, которая вошла в гостиную, не имела с портретом, нарисованным Володиным воображением, ничего общего.

Она была молода, не старше 30 лет, удивительно красива. У нее были тонкие, аристократические черты лица, черные как вороново крыло волосы, собранные в модную прическу, и лучистые карие глаза, в которых вспыхивали невероятно яркие огоньки. Жена Грановского была красива какой-то особой, чувственной красотой, под которой угадывалась настоящая природная страстность. Возможно, все дело было в дорогом наряде и в умении себя вести, но она ничем не напоминала знакомых Володе вульгарных девиц из веселого дома с грубыми простонародными именами. Поймав себя на этой, в общем-то, неприличной и не к месту мысли, Володя даже покраснел.

– Как хорошо, как славно! У нас гость! Я так рада! – Жена Грановского протянула обе руки мужу, и тот с любовью сжал их, одновременно целуя ее в щеку. – Познакомь меня с нашим гостем. Ужин уже готов.

– Владимир Сосновский, замечательный поэт, который служит в полиции, – произнес Грановский. – А это моя обожаемая жена Матильда.

Улыбаясь лучезарно и открыто, Матильда Грановская совершенно аристократическим жестом протянула Володе руку для поцелуя и пригласила мужчин следовать за собой в столовую.

Время пролетело незаметно, изысканный ужин прошел замечательно. У Матильды Грановской оказалось прекрасное чувство юмора, и Володя с удовольствием болтал с супругами, которые, похоже, души не чаяли друг в друге. Одинокий осенний вечер стал отступать, и у Володи потеплело на душе от уютной атмосферы дружеского общения, которая оказалась для него приятной неожиданностью. И, болтая вот так, за ужином, на самые разнообразные, растворяющиеся в воздухе темы, Володя понял, что отныне Грановские будут его лучшими друзьями. Самыми лучшими друзьями, которых послал ему Бог.

Когда ужин подходил к концу, Матильда, сославшись на усталость, удалилась к себе в спальню. А Грановский повел Володю в свою мастерскую.

Она располагалась тут же, под квартирой, и полностью занимала глубокий подвал.

– Как холодно! – Володя поежился, ступив на каменный пол подвала, заставленного холстами, подрамниками, сырыми полотнами, красками и всем тем, что необходимо для работы художника.

– Здесь всегда низкая температура, и очень холодно, потому что подвал соединен с катакомбами, – ответил, как бы опрадываясь, Грановский. – Вы слышали когда-нибудь про катакомбы?

– Да, что-то слышал. Это какие-то подземные ходы, которые идут под всем городом?

– Целый лабиринт многоярусных подземных ходов, который тянется не только через весь центр Одессы, но и выходит далеко к морю. Многие говорят, что катакомбы имеют естественное происхождение, но это не так. Я думаю, их сотворила людская воля как идеальное запутанное убежище от враждебного мира. Недаром и сейчас катакомбы представляют собой настоящий криминальный лабиринт, не говоря уже о контрабандистах, которые оккупировали все морские ходы. Катакомбы многоярусны, многоэтажны. В них нельзя ходить без проводника, иначе можно лишиться жизни – заблудишься, и никто не найдет. Но во многих домах есть входы в катакомбы – они называются минами. Если не углубляться вдаль, мина – идеальный погреб. Есть такой и у меня. – После долгой речи Грановский просто показал на дощатую дверь в стене.

– А вы когда-нибудь ходили туда? – Володя не спускал глаз с двери.

– Нет. Зачем? – улыбнулся Грановский. – Достаточно того, что у меня есть такой вход. Когда я работаю по ночам в мастерской, в полном одиночестве, это, ну как вам сказать, подхлестывает мое воображение. Я думаю о том, например, кто бы мог сюда войти.

– Ну а если действительно кто-нибудь войдет?

– Нет, – твердо сказал Грановский. – Дверь заперта на ключ. А ключ есть только у меня. Через эту дверь идет холод. Здесь очень приятно находиться в жаркие летние дни. А вот с наступлением холодов – нет. В катакомбах всегда постоянная температура не выше 10 градусов по Цельсию. А в холодные месяцы в моей мастерской температура опускается до пяти градусов. Вот как сейчас. Но я люблю холод. Он мне не мешает. Наоборот, заставляет думать.

Расхаживая по большой мастерской, Володя с увлечением рассматривал картины. Грановский действительно был очень талантливым и серьезным художником.

– Вы уже слышали историю моей жены? – неожиданно спросил Грановский, и Володя растерялся.

– Ну… да… не совсем…

– Конечно, слышали. Сплетни ходят по всему городу. И я никак не могу им помешать. На самом деле, я никого не собирался спасать. Я просто влюбился в эту милую, несчастную девочку, которая с отчаянной стойкостью сопротивлялась судьбе.

Ну вы же видите, что я намного ее старше. Поначалу мне действительно хотелось спасти ее от такой страшной жизни. А потом – потом я безумно влюбился в нее, забрал из этого ада, воспитал. Вы увидели, какой она стала. Никто не скажет, кем она была, если не знает ее истории. Это потому, что душа у нее невероятно чистая, а грязной ее сделала жестокая жизнь, которая бывает невероятно страшной и злой. Моя Матильда – самый яркий пример того, что никогда не надо судить людей и судить о людях по тому, что вы найдете в их прошлой жизни. Я рассказываю вам это потому, что хочу, чтобы вы знали, как все произошло…

Когда Грановский это говорил, лицо его было невероятно выразительным и одухотворенным. Он действительно безумно любил свою жену. Но Володя промолчал. Он категорически не был согласен с ним.

Несмотря на всю изящность и аристократичность Матильды, от которой попросту нельзя было оторвать глаз, Володя имел свое мнение по этому поводу. И он твердо знал, что никогда не смог бы поступить так, как поступил Грановский.

Но Володя все же был слишком хорошо воспитан, чтобы высказывать свое мнение там, где его не спрашивают. А потому, промолчав, он принялся, расхаживая по мастерской, рассматривать картины.

Внезапно его внимание привлекло знакомое женское лицо. Володя остановился напротив портрета, на котором в виде античной нимфы была изображена… мадам Коган.

– Вы знаете эту даму? – небрежно спросил он.

– Очень хорошо, – Грановский улыбнулся. – Это мадам Коган, жена богатейшего человека Одессы, торговца колбасой Когана. У меня недавно был с ней роман.

– Как это? Ведь вы так влюблены в свою жену…

– Одно другому не мешает. Тем более, Матильда ничего не знает об этом. Месяца два назад мадам Коган заказала мне портрет, мы стали часто встречаться. От скуки всё и произошло. Расстался я с ней, когда понял – наши отношения, с ее точки зрения, всего лишь месть ее мужу. Кроме того, я был не единственным ее предметом. Кажется, у нее был еще какой-то брутальный бандит с Молдаванки. Местный король…

– Вот как, – задумчиво протянул Володя, вглядываясь в лицо мадам Коган, которое показалось ему теперь совершенно другим.

Утром он выложил всё это Полипину.

– Выходит, она наняла бандита, чтобы избавиться от своего мужа, – подытожил Володя, – таким образом, мужа убила она.

– Вилами по воде писано, – хмыкнул Полипин. – То, что жена Когана была любовницей художника Грановского, еще не доказывает, что она убила собственного мужа. Что за бандит, как зовут, где встречались, кто может доказать? Не всё так просто!

– Ее надо арестовать и как следует допросить! – горячился Володя. – Я чувствую, что именно она виновна в убийстве мужа!

– Ой, только не делай мине за вырванные годы! – взорвался Полипин. – Ты пойдешь с этим к Бочарову? Вот и я не пойду! Ша, отстань! – Не выдержав, он даже показал рукой Володе, куда ему надо идти.

Двое подгулявших биндюжников, с рассветом вывалившись из кабака в районе Средней, на Староконке, горланили песни так громко, что со второго этажа дома их окатили ведром воды. Холодный душ несколько умерил музыкальный пыл гуляк, и, завернув к Градоначальницкой, они пошли вниз, к балке, там, где в яме на Балковской улице, в районе Дюковских дач, располагалось депо поездов.

Там, в депо, в старых, отслуживших вагонах местные деляги устроили подобие ночлежки, где за пару копеек можно было переночевать. А утром даже найти что-то вроде работы на станции – ну, к примеру, разгружать вагоны, или взвешивать грузы, ну или еще что-нибудь подобное.

Впрочем, биндюжники не столько нуждались в работе, сколько мечтали встретить веселых друзей, с которыми можно было скоротать за дешевой выпивкой остаток ночи. Жили они оба на Мясоедовской, идти до дома было достаточно далеко, а до ямы – рукой подать. А потому, прийдя в себя после ледяного душа, вместо того, чтобы через весь город переться к себе домой, они решили пойти вниз, в ночлежку на яме.

Поросший травой крутой спуск уходил в сплошную темноту, так что биндюжникам приходилось на ощупь спускаться по вырезанным в камне ступенькам.

– Слышь, Митяй, здесь столб стоял, – вдруг сказал первый, спускающийся впереди своего спутника между убогих, темных хибар, на склонах холма лепившихся одна к другой.

– Ша! Не было здесь никакого столба, шо ты еще выдумал, – отрыгнув, огрызнулся Митяй, и вдруг добавил как бы не к месту: – А ты мне 10 копеек должен.

– За шо это 10 копеек? – очнулся первый, но тут же сбился с темы: – Да вот смотри: столб, видишь? Вот столб, дурья твоя башка!

– А мне-то шо с твоего столба? Он все равно не горит! – невозмутимо ответил второй.

– Слышь, ты… – не унимался первый. – Смотри, там мужик у столба стоит.

– Ну и шо мне с того мужика?

– Давай подойдем, вдруг угостит папироской!

– А если не угостит?

– Сами возьмем! – Не сговариваясь, биндюжники направились, как могли, к маячевшему перед ним человеку под столбом.

Темный столб, видневшийся на вершине холма, освещался убогим огоньком, светившим из утлой хибарки в камне. И в свете этого тусклого лучика действительно можно было разглядеть высокую, долговязую фигуру человека, который неподвижно застыл у столба.

Биндюжники изменили маршрут и, вместо того чтобы спускаться вниз, пошли по тропке наискосок, к столбу.

Они подошли к человеку со спины.

– Слышь, мужик, огоньку не найдется? – прокашлялся первый, ну а Митяй без лишних слов толкнул человека в спину.

Тот не пошевелился. При этом спина его показалась Митяю почему-то странно твердой.

– А ну посвети! – скомандовал он.

Пока биндюжники искали спички, завалявшиеся где-то в карманах, пока чертыхались, зажигая огонек дрожащими руками, человек у столба по-прежнему оставался неподвижен.

Наконец Митяй поднес спичку к его лицу и вдруг выдохнул:

– Матерь Божья…

Его спутник, и сам увидев то, что так напугало Митяя, вдруг завопил неестественным, каким-то козлиным голосом:

– Гы… ы… ы…

Человек был привязан к столбу веревкой. Руки заведены назад. Голова запрокинута. На шее виднелась глубочайшая рана со сгустками запекшейся, багровой крови… Он был одет в офицерский морской китель иностранного образца, который был расстегнут, и вся грудная клетка трупа, на которой еще виднелись лоскутки белой сорочки, представляла собой сплошное кровавое месиво. В общем, было понятно, что человек мертв, причем очень давно…

К столбу, по всей видимости, его привязали уже мертвым, так как на траве под его ногами не было ни следа крови – Митяй специально посветил свечкой внизу, боясь наступить в кровь. Но самым страшным было другое. Лицо человека было сплошь вымазано темно-синей краской. И краска эта застыла, превратившись в какую-то дьявольскую маску, от которой в жилах просто сворачивалась кровь.

– Рвать когти надо, – продрав горло, хрипнул Митяй, – влипли, похоже… шухер…

Но бежать было поздно. За спинами биндюжников вдруг выросла внушительная фигура конного жандарма. И его громкий голос сразу вернул их к жизни:

– Шо это вы за тут делаете, а?..

Глава 8 Разговоры об убийстве на Балковской. Ида – героиня дня. Начало войны банд. Ранение Геки. Где его взять, этого одного короля?

С самого раннего утра весть о страшном убийстве рядом с Балковской Тане принес Гека. Но уже раньше она услышала об этом в лавке, где покупала свечи и муку.

– И шо делается в городе, или как? Людей убивают почем зря! Ой, вэйз мир! – причитал лавочник. – Повесили на фонарном столбе! Это ж надо – человека повесить! Красные, наверное.

– Да замолчи ты! Ничего ты, старый дурень, не знаешь, – накинулась на лавочника его супруга, которая только что вернулась с Балковской, куда ходила посмотреть, как жандармы оцепили спуск. – Никакие это не красные, а Людоед! Весь город уже говорит за Людоеда!..

– Кто? – испуганно спросила Таня.

– Убийца такой. – Довольная, что есть кому рассказать страшную новость, лавочница заговорила тихо и доверчиво: – Говорят, он уже обглоданный труп на решетку Горсада повесил, а сам части этого трупа в разных кафе разбросал, в еду! А теперь вот второй труп, на Балковской. Люди говорят, такой же самый, как тот, первый. Делает это Людоед.

– Да почему же Людоед? – спросила Таня.

– Не знаю, – лавочница почти зашептала, – так люди говорят. Тот, что с Балковской, моряк был. Иностранец. Страшное дело! Там такой шухер… Мышь не проскочит! Жандармы всю округу оцепили, начальство понаехало, все высокие чины – у них на белых кителях всё золотые эполеты, красота! И столько их там, просто не сосчитать!

– Выдумываешь ты всё, старуха! – не выдержал наконец лавочник. – Какие эполеты с золотом? Тебе бы все языком болтать!

– Сам болтаешь, дурень старый! Даром я ходила посмотреть через весь город? Все наши пошли, и я пошла. Это люди говорят за Людоеда. Говорят, он еще отрезает им головы!

– Кому им? – ехидно прищурился лавочник.

– Своим жертвам, дурень! – парировала жена.

Дома Таню уже ждал Гека. Он принес пирожки с вишневым вареньем и кормил ими бабушку. В конце концов, плюнув на всё, Таня познакомила бабушку с Гекой. Но, к огромному удивлению Тани, Гека бабушке понравился.

– Он хороший парень, хоть и грубоват, – сказала она, улучив минутку, – и видно, что у него доброе сердце. Такое сердце не предаст. Береги его дружбу. Тебе теперь так нужен друг.

– Я знаю, бабушка. Знаю.

– Он – друг. Пусть приходит. Тебе будет легче, – вздохнула бабушка, и Таня расцеловала ее в обе щеки, сбросив с плеч огромный груз сомнений после ее слов.

С тех пор Гека приходил к ним домой каждый день. А если Таня, к примеру, стирала, он ухаживал за бабушкой, причем так ловко, как не справилась бы и сама Таня. Гека снимал комнату на Сербской, но не любил быть дома.

– Это так, угол съемный, не дом, – сказал он, и Таня прекрасно поняла, что имел в виду.

– Я сирота. Меня выбросили в капусту, – как-то признался он. – Так, в огороде, и нашли. Причем в капусте в полном смысле этого слова! Бросили меня в чей-то огород в районе Фонтанских дач. Наверное, какая-то прислуга нагуляла. Так в сиротском доме и вырастили. Вместе с Корнем. Мы с ним с самого детства вместе росли. Он тоже сирота, как и я. Как и у меня, у него никого нет за весь белый свет. Только Корень всегда хотел бандитом стать, а я – плавать в море. Так и плавал, пока меня чуть не подставили под шухер, как не тут. Сбежал, с тех пор с Корнем. Мы с ним как братья друг другу. Ведь настоящих братьев ни у меня, ни у него нет.

– Я понимаю, – печально кивала головой Таня, – у меня кроме бабушки никого нет на свете. Умрет она, и я останусь одна.

– Не останешься. Я всегда с тобой буду, – твердо пообещал Гека, и Таня сразу поверила, что это действительно так. – Твои родители, они умерли?

– Не знаю. У меня всегда была только бабушка. Она воспитала меня. Она никогда не рассказывала мне о родителях. Я знаю, что ей трудно говорить об этом. Но мне так хотелось бы узнать… Может, потом, не сейчас… Я не хочу причинять ей боль.

– Счастливая ты! – вздыхал Гека. – Бабушка – это здорово! Она у тебя такая хорошая! За лучше всех!

Гека был добрым. Он кормил бабушку, в теплое время выносил на руках во двор, где возле крыльца устанавливал для нее удобное кресло, чтобы она могла подышать свежим воздухом. Беспокоился, чтобы она не замерзла, и, если было холодно, на руках заносил обратно. Таня была очень ему благодарна. Постепенно она так привыкла к Геке, что уже не могла без него обходиться.

А Гека узнавал от Корня все городские новости и сразу приносил их Тане. Именно от него Таня услышала все подробности об убийствах.

– Тот, кого нашли на спуске к Балковской, – мальтийский капитан, – рассказывал Гека. – В порту корабль стоит под мальтийским флагом – «Мальтийский сокол» называется. Ихний капитан с неделю как пропал. Ходил вместе с высшими чинами команды в рестораны и бордели… Они ждали погрузки… А груз на железной дороге задерживался… Вот и стояли они в порту. Ну, в общем, развлекался, значит. Ну как босяк с Дюковского сада!.. А потом вдруг пропал. Последний раз его видели в доме терпимости Лейбмана на Николаевском бульваре. Он кутил там со своим старшим помощником. В общем, девицы были в восторге – он денег не жалел, шампанское лилось рекой… Там такое за это рассказывали!.. А потом, представь, вдруг ушел в разгаре гулянки. Прямо посреди ночи! Ушел так внезапно, как будто забыл чё-то… Никому ничего не сказал, даже своему помощнику, который остался в борделе. Ну и исчез…

– А откуда ты всё это знаешь? – удивлялась Таня.

– А на мальтийце наши матросы есть, – довольно ухмыльнулся Гека. – У меня все здесь схвачено. Они мне и рассказали за подробности. Я ведь специально все новости узнаю для Корня, бегаю по городу, по воздуху уши. Корню до всего есть интерес. Так вот. Исчез капитан, и ровно неделю ни слуху ни духу. Его старпом перепугался, уже через день побежал в полицию. А что полиция? Сказали, будут искать, но ни черта не нашли. А вчера вот его подвесили на спуске к Балковской. И говорят, уже несколько дней был за мертв. Внутренности ему вырезали. Выпотрошили, как свинью на бойне. И пальцы отрезали тоже. Слышала за пальцы?..

Таня слышала. О пальцах, найденных в пирожках на Привозе, говорил целый город. А Гека продолжал:

– В полиции говорят, что убили его точно так же, как Когана, торговца колбасой. Один к одному. Только есть за разница: у Когана лицо изуродовано, разбили полностью. А мальтийцу все лицо вымазали синей краской. Точно, псих какой-то. Зачем краской-то лицо мазать?

– Нашли того, кто это сделал?

– Куда там! И ни тудой, и ни сюдой! – Гека махнул рукой. – Фараоны в бешенстве! Такой шухер устроили – ховайся, кто может! А кто не сможет, тот голову за рот и на уши, шоб не наматывались! Когда убили Когана, они хотели все списать на политических. А теперь, с мальтийцем, уже не получится. Мальтиец тут вообще ни при чем. Ни при делах. И Корень волнуется. Как вошь на мыло.

– Ему-то что? – удивилась Таня.

– Как это что? Нас теперь будут шмонать! Мало ли кому эту гадость припишут? Но убийца – он не из наших, это за точно. У нас таких сумасшедших нет. Мы просто налеты работаем, а тут такое… Звери мы, что ли, или как? Нет, зверей у нас нет…

Таня кивнула. Она уже успела узнать мир, о котором говорил Гека. И прекрасно понимала, что он прав.

– Есть еще за кое-что, – Гека заговорщически понизил голос. – Это Коган, которого убили первым. Корень боится до полусмерти, даже перестал по ночам спать.

– Корень-то тут при чем? – не поняла Таня.

– Мы же Когана работали, налет сделали за день до его исчезновения. Корень боится – будут шмонать. Будет такой шухер… Не отсидеться, – нехотя признался Гека.

– А зачем вы вообще полезли к этому Когану?

– Это всё Калина. Он Корня навел. Калина любовь крутил с женой этого самого Когана, строил ей химины куры, она попыталась Калину навести, шоб тот ее мужа прихлопнул за таких делах. А Калина струсил, он же дохлый, как червяк. Совсем гнилой швицер! И навел Корня. А Корень за убийство ничего не знал, это потом только ему Калина сказал, так Корень чуть башку ему не свернул, ведь вышла подстава. Ну что поделаешь теперь-то? Остается только ховаться и ждать, что фараоны на Корня пойдут.

– Стоп-стоп, – остановила Геку Таня. – Вы же не убивали Когана!

– Нет, конечно. Но все равно – очень страшно. Аж во рте мороз! – признался Гека.

– Я думаю, у того, кто убил их обоих, был какой-то свой расчет. Все это не просто так, – задумалась Таня. – Говоришь, у мальтийца лицо краской было вымазано?

– Синей, – кивнул Гека.

– Похоже, убийца хотел подчеркнуть его связь с морем и сделал это специально, словно издеваясь над ним. Демонстративный жест, – предположила Таня.

– Чего? – не понял Гека.

– Ну, показал специально, что издевается! – даже топнула она ногой, удивляясь его непонятливости. – Интересно вот только, что за краска – косметика, или для ткани, или строительная, или такая, какой картины рисуют, для бумаги?

– Понятия не имею!

– А ведь если установить, что за краска, так и убийцу можно найти. Он, скорее всего, человек незаметный, уверенный, что его не отыщут. Но очень тщеславный – ведь для того и вымазал лицо краской. Может проявить себя только так.

– Ну ты даешь! – Гека развел руками. – Тебе бы за полицию работать! Вот ты как почти его вычислила! Выставила – как из шелухи!

– Не городи чепухи! – махнула рукой Таня. – А жаль, что женщин не берут в полицию, – усмехнулась она. – Женщины иногда могут рассуждать лучше мужчин. У них мозги соединены с сердцем.

Город стал полниться страшными слухами, на фоне которых Ида из комнаты напротив стала героиней дня. Вдруг выяснилось, что мальтиец был ее клиентом, и брал ее с улицы целых два раза! Это сразу сделало Иду особой настолько значительной, что к ней даже приехал местный король Калина, пошептаться кое о чем. Калина занимался дешевыми борделями и хотел знать, посещал ли его заведения мальтиец, вдруг он что-то говорил Иде. Но Ида ничем не смогла ему помочь.

Ида работала на улице и досконально изучила уличную среду, а мальтийца запомнила потому, что не говорил по-русски и жестами показывал, что делать и как.

– Ну и шо он? – приставали к Иде подруги и многочисленные соседи. – Что делал, что говорил, расскажи за него! Какой он был?

– Какой, какой… Обычный. По-русски вообще не говорил. Глаза злые. А в целом – точно такой же, как все. – Ида очень старалась вытянуть из памяти хоть какую-нибудь деталь, какую-нибудь подробность, которая подогрела бы временный интерес к ее персоне. Но в памяти убитый мальтийский капитан сливался с чередой бесконечных, абсолютно одинаковых мужчин, которые строем проходили через Идину жизнь, и, как ни старалась, вспомнить что-нибудь особенное она не смогла.

Ида и не догадалась бы, что спала с жертвой, если бы прямо на Дерибасовской ее не зацапали два жандарма и не отвели в полицейский участок к околоточному надзирателю, который допросил ее со всей строгостью и вдобавок отобрал у нее пять рублей.

На Иду навел хозяин гостиницы, который вспомнил, что именно она дважды приходила с мальтийцем, и указал на нее жандармам, которые рыскали по городу, хватая на пути своем всех и всё.

После допроса Ида настолько преисполнилась гордостью от собственной значимости, что даже без слез вернулась из полиции. И на какой-то короткий период времени превратилась в героиню местного масштаба, настоящую звезду Молдаванки, и даже ушлые мальчишки из окрестных домов прибегали на нее посмотреть.

Среди своих подруг Ида бессчетный раз рассказывала про мальтийца, со временем все больше и больше выдумывая подробности, которым, честно говоря, никто не верил.

– Ну хоть что-нибудь ты запомнила? – допытывалась Таня, которая почему-то не на шутку заинтересовалась убийствами. Хотя понять ее было можно – они развлекали ее на фоне той беспросветности, в которой она жила.

– Да обычный. Как все мужчины, – лениво пожимала плечами Ида, не осмеливаясь именно Тане живописно врать. – Ну скупой… Ну вино не хотел заказать…

– Он один с тобой был? – не отступала Таня. – А кто ждал его на улице?

– Один, конечно. А за улицу, кто его ждал, ничего и не помню. – Ида делала вид, что вспоминает. – Меня в полиции тоже об этом спрашивали. Я бы не запомнила его, если бы не жандармы…

В общем, спрашивать о внешности мальтийца было бессмысленно. Таня уже поняла, что для девушек с Дерибасовской не существует понятия мужской внешности, они не способны ее разглядеть. Все мужчины выглядят для них одинаково, и они действительно запоминают их голоса, глаза, лица… Их профессия дает им шанс выжить – не запоминая всего этого. Мало ли что…

И очень скоро интерес к Иде с ее простенькой, но в то же время трагичной историей пропал. В полицию ее больше не вызывали. И только интересовавшаяся этим делом Таня делала для себя какие-то выводы.

– Любитель развлечений, как и Коган, – бормотала она про себя, – шлялся по борделям, не брезговал девицами с Дерибасовской… Любил разнообразить развлечения. Интересно… Оба любили развлекаться, и это общий, объединяющий обоих, факт.

Но Таню никто не слышал. Никому не приходило в голову, что она может интересоваться убийствами. В общем, Таня и сама не понимала, почему так интересуется ими.

Она по-прежнему слушала все разговоры и кое-что из них отмечала в своей памяти. Так она пыталась отвлечься от такого неприятного факта, что Гека пропал.

Вот уже несколько дней, как от него не было ни слуху ни духу, и Таня начала уже серьезно беспокоиться. Она даже решила пойти к нему домой. Но комната, в которой Гека жил, была заперта. На двери висел огромный амбарный замок. А злая старуха с крыльца напротив просверлила Таню острыми глазами:

– Уехал, наверное. Такие как перекати-поле. Никто не знает, в какой момент их унесет. А если и бросят якорь, то ненадолго. Так с ними и бывает. И этот – за такой… Швицер с шилом в жопе…

Но Таня не поверила ее словам. Она точно знала, что ни за что на свете Гека не бросил бы ее, не исчез бы без всяких объяснений из ее жизни. Оставалось только одно – ждать.

Стук в окно раздался в четыре утра. И проснувшись, Таня долго не могла понять, что происходит. Затем сообразила, что кто-то тихонько стучит по стеклу. Она открыла ставень и сразу узнала маячивший за окном силуэт Геки. Таня бросилась открывать дверь.

Гека был бледен. Левая рука – на перевязи. А на бинте расплывалось темное, уже подсохшее кровавое пятно.

– В больнице три дня был, – с трудом произнес он, – только сегодня ночью сбежал. Меня в руку ранили.

– Тебя полиция ищет? – забеспокоилась Таня.

– Какая полиция? Тут дело похуже. Ты слушай, я тебе за все расскажу…

И Гека начал рассказывать. Все началось с того, что два новых бандита, пришедшие в банду Корня, начали подстрекать Корня потеснить с Молдаванки Ваньку Рвача. Мол, Ванька Рвач давно уже занимается торговлей в городе, а территории его на Молдаванке без присмотра, тем более, Ванька со всеми успел поссориться. И если Корень наедет со своими людьми на Ваньку, то все его дела быстренько подомнет под себя.

– Мне с самого начала не понравился за этот план, вонял, как тухес, – торопился сказать все Гека, – дела Корня в последнее время шли плохо, совсем дрэк, понимаешь, а в этом плане понял, шо может поднять свой авторитет, вроде как фраер, при делах, и все такое. Но я был против. Ванька Рвач всегда был нейтральным, не сделал нам ничего плохого. А эти подстрекатели явно имели свой интерес. Такие круче всех на ушах стать хочут… Я был твердо уверен, что у них какой-то свой план, шо они поимеют нас за фраеров. Но Корень, Корень не хотел ничего понимать…

Вообще, по словам Геки, Корень его не послушал и однажды вломился в трактир на Косвенной, где с бандой пировал Ванька Рвач.

– Силы были неравными, – горько подытожил Гека, – у нас и стволов, и людей было побольше, но люди Ваньки были лучше за стволы…

Завязалась перестрелка, а Ванька со своими двумя адъютантами успел выпрыгнуть в окно.

– За выпрыгнул и был таков, швицер, – вздохнул Гека, – в общем, и мы ничего не добились, и банда разбежалась. Словом, зря все это было. Но никто, ни Корень, ни я не ожидали, что сделает Ванька потом. За дурною головою ноги через рот пропадают…

По словам Геки, поступок Ваньки в криминальном мире считался подлым. Он поспешил нажаловаться Салу и пообещал, что если тот замочит Корня и его людей, сдать ему свою часть Молдаванки.

– Здесь таки не стояло, чтобы так лежать, – тяжело вздыхал Гека. – В фасоне, Сало давно собирался перебраться на Молдаванку и прибрать ее к рукам, расширить свою территорию. Он и Ваську-цыгана за это убил. Но Васька Жмых контролировал Староконку, а Староконку Сало не хотел. Он хотел как раз ту часть Молдаванки, которая всегда находилась под Корнем, – там, где железная дорога и рынок. Когда мы поняли за это, было уже поздно. Шухер ушел. А два провокатора, швицера этих запоганых, которые натравили Корня на Ваньку Рвача, к тому времени успели исчезнуть…

Дальше Гека рассказал, что люди Сала вторглись на Молдаванку и обстреляли Корня в его собственной квартире на Запорожской.

– Были, конечно, две большие разницы. Мы успели отстреляться, но были трупы, – говорил он, – пришлось линять. Как не стояло нас здесь! Положили двоих людей Сала. А Сало положил одного нашего.

После этого Корень ушел в катакомбы и набрал людей из контрабандистов, которые пока не выходили в море. Словом, банда пополнилась солидно, после чего Корень вторгся в район Пересыпи, где было логово Сала.

– Перестрелка была страшная – грандиозный шухер, – тут Гека засмеялся довольно. – Но всё закончилось не в нашу пользу. Салу удалось положить большую часть наших людей – пустил юшку, по-звериному. Наверное, потому, что под Салом – убийцы, они все занимаются за мокрые дела. А мы не привыкли убивать. Контрабандисты – шо? – развел он руками. – Моряки они просто! Если оружие и держали, то только для защиты, как пугалку. А люди Сала с оружием профессионально управляются. Не чета нам.

В общем, по словам Геки, Сало погнал Корня с Пересыпи с позором, тот еле ноги унес. Тем временем Сало объявил на Корня настоящую охоту. Было еще одно нападение – перестрелка в районе Молдаванки. Именно в этой перестрелке и был ранен Гека.

– После шухера шли к железнодорожной станции на Балковской, – говорил он, – хотели отсидеться в паровозной ночлежке, но тут люди Сала налетели на нас сзади. И такие права накачали, шо получилось здесь не тут…

Гека был ранен в руку – пуля прошла навылет, а несколько людей Корня были убиты наповал. Самому Корню чудом удалось сбежать, а Геку подобрали знакомые железнодорожники и отвезли в Еврейскую больницу, где его быстро подлечили.

– Да шо за руку – руку залатали, нитками зашили, потом нитки сняли, – шутил Гека, – теперь я как новенький. Ну чистый фраер!

Но Геке не давала покоя судьба Корня, поэтому он сбежал из больницы и отправился в секретное убежище к Корню, которое знал он один. По дороге Гека зашел к кое-каким людям и узнал, что в городе уже вовсю ходят слухи, будто Сало разгромил банду Корня и Корню пришел конец.

А Корень с остатками людей сидел в своем убежище. Он рассказал Геке, что у него не было другого выхода, кроме как пойти на стрелку с Салом и предложить условия выкупа. По словам Корня, Сало на сделку пошел.

– Условия были страшными, – торопился передать информацию Гека, – Корень отдал Салу ровно половину своей территории, плюс пообещал откупные. А Сало назначил такую сумму откупных, что только держись… Вырванные годы – кошмарный фасон! И заплатить все это придется до конца месяца, бо Сало перестреляет всех к чертовой матери… А где взять деньги, просто ума не приложу…

– Но это же несправедливо, – влезть на территорию Корня да и еще заставить его платить откуп! – возмутилась Таня.

– Конечно, несправедливо. – согласился Гека. – А кому за это скажешь? Еще пару лет назад город был поделен, все воровские законы соблюдались строго. Здесь был парадок, парадок – или как?.. За этим следил Мендель Герш. Ша, говорил Мендель Гарш, сделайте мине парадок, бо горло простужаете. Но Герш уже давно отошел за дела, он больной и старый, и давно не заправляет ничем в воровском мире. Две большие разницы – там и за тут. Вот и пошел разброд. Мало того, что мешаются политические – анархисты со своими взрывами, так и все банды враждуют друг с другом, вот, например, как Сало с Корнем. Грандиозный шухер! Так что Корню придется платить и засохнуть глазом, шоб уши не завяли. Выхода нет. Вот такой фасон.

– Король должен быть один, а не все короли сразу, – задумчиво проговорила Таня, распаливая огонь в печке, чтобы согреться от промозглого холода, – и должен быть такой король, который снова поделит на части город, и все будут работать в своем месте, и никто никому не будет мешать.

– Так-то оно за так, – вздыхал Гека, – да где его взять, этого короля? У всех за дурною головою ноги через рот пропадают! Корень слабохарактерный, Калина – вообще слизняк, его никто слушать не будет. Ванька Рвач – жулик, швицер, с легкостью обдурит и своих, и чужих. Яшка Чалый – пустое место. Щеголь – тот только с бабами и воюет, дешевый фраер. Зуб – он простоват, обыкновенный деревенский дурак, который влез в город, а всё ворует лошадей. А Сало – зверь, он убийца, его боятся и ненавидят. Такой, как Сало, всем в горле вырванные годы. Он с легкостью замочит кого угодно, и ни с кем вообще не станет за это говорить.

– Неужели нет никакой управы на этого Сала? – спросила Таня, глядя на огонь.

– Пока нет. Деньги придется платить. Или парадок, или как? – горько усмехнулся Гека.

– Тогда у Корня выход один, – Таня задумчиво смотрела на огненные языки пламени, – Корень должен снова сделать налет, да такой налет, чтобы взять сразу столько, чтоб и с Салом расплатиться, и свой авторитет поднять. Причем делать так нужно быстро. Но насколько я понимаю, Сало и после того не оставит Корня в покое – до тех пор, пока все у него не отберет.

– А может, мы соберемся к тому времени с силами. И этот швицер, Сало, будет здесь за коня в пальте! – воскликнул, воодушевляясь, Гека.

– Нет. Корень слабый, – покачала Таня головой. – За него должен вступиться кто-то сильный. А сильного нет. Поэтому вам навечно этот конфликт с Салом. До тех пор, пока на Молдаванке не появится настоящий король.

– Какая ты… – Гека восторженными глазами смотрел на Таню, – какая ты всё же… Говоришь о делах, за которых ни одна женщина ничего не поймет! И так говоришь правильно, что любо слушать. За всё!

– Чушь это, Гека. Женщины все понимают. Только никто не хочет с ними говорить. Ничего в этих делах нет сложного, – вздохнула Таня, – реальная жизнь, а не эта ваша войнушка с пальбой, гораздо сложней.

Она знала, о чем говорила: в последнее время бабушке становилось все хуже и хуже. От кашля она уже не могла вставать. Задыхаясь, бабушка хрипела всю ночь, и Таня с ужасом смотрела на ее синеющее лицо. Денег на лекарства не было.

Яркие лучи теплого не по-зимнему солнца согревали булыжники мостовой. Солнце вышло в самом начале зимы, и все воспринимали это как радостный знак. Было тепло, как весной. Люди открывали окна в домах и выходили на улицу, наслаждаясь неожиданно теплой погодой.

Таня остановилась напротив ломбарда на Мясоедовской, окна в котором были распахнуты настежь. Молоденькая служанка протирала вывеску над окном мягкой фланелевой тряпкой. Поправив платок, полностью закрывающий ее волосы и большую часть лица, Таня направилась к ломбарду.

По Мясоедовской проехала груженная овощами телега, затем – элегантный экипаж с кучером в белых перчатках. Парочка конных жандармов прогарцевала по направлению к Еврейской больнице. Таня подождала, пока все они не скрылись из виду. Затем решительно направилась к служанке.

– Эй, сестрица, узнаешь за меня? – окликнула она девушку, и та, опустив тряпку, с недоумением уставилась на Таню.

– Нет. А ты кто такая?

– Да с Бессарабского тракта я, что возле Аккермана. Землячка твоя!

– Из Салганов, что ли?

– Ну точно, из Салганов!

Девушка бросила свою фланель и подошла к Тане.

– Что-то я совсем не помню твое лицо. Ты не от Степашиных, часом, будешь?

– Ну точно, от Степашиных! Да помнишь ты меня. Мы с тобой виделись перед твоим отъездом.

– Ой, так ты Фекла, наверное!

– Она самая.

Все подробности о происхождении служанки ломбарда Таня выяснила в москательной лавке, где девица покупала керосин. Таня с легкостью разговорила жену москательщика и без труда получила всю требуемую информацию.

– Ой, а как там дома? Как старик Степаныч?

– Болеет сильно. Говорят, зиму не переживет. А твои кланяться велели. Я ненадолго в городе.

Обрадовавшись встрече с «землячкой», служанка пустилась в воспоминания, и не мудрено: все девушки из села, отправленные родными на службу в Одессу, отчаянно скучали по дому, по уровню своего развития оставаясь детьми.

– Да как же тебе служится, родные твои спрашивают? – перебив поток красноречия девушки, спросила Таня. – Хорошо ли хозяева относятся, не обижают ли?

– Да слава Богу, не обижают. Хорошо.

– А семья богатая?

– Да так, скорее зажиточная. У хозяина дела в последнее время идут не очень. Как в прошлом месяце его бандиты ограбили, так до сих пор не восстановил кассу. И хозяйка после этого долго болела.

– Упаси Господи! – Таня всплеснула руками. – Да кто грабил-то?

– Да бандиты не местные. Говорят, из Бессарабии. Здесь, на Молдаванке, их не знают.

– А денег много взяли?

– Всё, что в доме было, – серебро столовое, золото, да колечки хозяйские, позолоченные.

– Да, страшное, дело.

– А сейчас жалованье мне задерживают. Говорят, нет денег после налета проклятого. Хозяин деньги не восстановил. Хорошо, хоть кормят.

Поболтав еще со служанкой о том о сем, Таня натянула платок на лицо и пошла прочь – прямо к Геке, который недавно переехал на Госпитальную, сняв другую комнату. Но его не было дома, и Таня, злясь в душе, вернулась к себе.

Дело в том, что этим вечером Корень планировал налет на тот самый ломбард на Мясоедовской, и Таня по своему собственному почину узнавала подробности от служанки. Честно говоря, она нервничала. С самого начала этот налет казался провальным, так как особо богатых ломбардов на Молдаванке не было. Крупные ломбарды находились исключительно в центре, но чтобы грабить там, у Корня не было ни стволов, ни людей.

Узнав же, что на этот ломбард уже был налет, Таня поняла, что за охрану помещения хозяин платит полиции, ломбард находится под надзором, и Корень с Гекой попадут как кур в ощип. Тем более, что Корня в последнее время никто всерьез не воспринимал, и Таня не сомневалась, что в полиции сразу же ухватятся за возможность его посадить. А вместе с ним в каталажку загремит и Гека, и тогда его надолго будет ждать тюрьма.

Злясь, Таня расхаживала по комнате. Она могла бы, конечно, оставить Геке записку, но беда была в том, что Гека не умел читать. Наконец Таня не выдержала. Она постучала к Лизе, чтобы послать ее на Мясоедовскую, к ломбарду, но и это было поздно: Лиза уже ушла на работу, и Таня знала, что возвратится она не раньше трех утра. Сама же пойти к ломбарду Таня не могла, опасаясь попасть в лапы полиции. Если ее схватят вместе с бандой Корня и посадят в тюрьму, что будет с бабушкой, кто позаботится о ней?

Спать она так и не легла. Около 10 вечера тихо постучался Гека. И был у него самый жалкий вид.

– 10 рублей… Вырванные годы… 10 рублей… – простонал он, неслышно входя в комнату, чтобы не разбудить бабушку. – В кассе было всего 10 рублей… За всё…

Таня с яростью прервала его причитания:

– Твой Корень идиот! И к лучшему, если его пристрелит Сало! Знаешь, что я узнала за ломбард?!

– Почему, ну почему ты не узнала за всё это раньше? – простонал Гека, выслушав ее. Он схватился за голову.

– Потому, что ты сказал мне про ломбард только утром, и я сразу пошла туда! – почти крикнула Таня.

– Корню ничего не скажу, он с ума сойдет, завоет, как вошь в бане, – подумав, решил Гека. – Он и так из-за этих 10 рублей совсем больной. Ну полный адиёт!

– Он вообще больной на голову, твой Корень! – огрызнулась Таня. – Это ж надо придумать – грабить ломбард на нищей Молдаванке!

Гека хотел что-то ответить, но не успел. Страшный, судорожный приступ кашля приподнял бабушку с постели. Гека и Таня подхватили ее с двух сторон. Бабушка кашляла долго, мучительно. Изо рта ее стекла тонкая струйка крови.

– У нее чахотка? – подавленно спросил Гека.

– Нет, – ответила Таня. – У нее неправильно срослось поломанное ребро, врезалось в легкое. Теперь когда она кашляет, ребро вонзается в легкое, и идет кровь. С этим ничего нельзя сделать. Лекарство поможет затягивать раны. Остается только его давать. А дать это лекарство я не могу.

– Почему? Давай я дам! – не понял Гека.

– Ты что, издеваешься?! – вскрикнула Таня. – Лекарства нет потому, что нет денег! Мне не на что его купить! Нет и не будет! Бабушка будет кашлять, пока не умрет, а я ничем, ну совсем ничем не могу ей помочь! – Голос Тани сорвался на крик, на глазах ее выступили слезы. – Будь проклята эта жизнь! Будь проклято всё!

Крепко, обеими руками Гека обхватил Таню, обнял, прижал к себе. Задыхаясь, она все рыдала и рыдала, маленькими кулачками колотя по его спине. Наконец Таня утихла. Гека достал из кармана рубль.

– Вот, бери. Я взял его у Корня. Для тебя.

– На лекарства все равно не хватит, – покачала головой Таня. – Их много надо. Целый список.

– Тогда что-нибудь за еду купи.

– Мне нужны деньги, Гека. Мы обе – и я, и она, без денег умрем.

– Таня…

– Деньги – единственное, что меня интересует. Бабушка без них умрет. А если она умрет – и я не смогу жить.

– Не говори так!

– А как говорить? Я говорю тебе правду! Всё, что окружает меня, – сплошная, непроглядная ночь. Дом, гимназия, счастье – всё это было в той, другой жизни, как сон, который растаял. А потом – остался кошмар. И нет выхода из этого кошмара. Стены его сужаются все больше. И мне страшно, Гека. Мне очень страшно понимать, что я могу пойти на все….

Гека промолчал, только крепче обнял Таню, прижал ее к себе, но она вырвалась из его объятий. Подошла к затихшей бабушке и поправила подушку, на грязной наволочке которой уже запеклась кровь…

Глава 9 Страшная находка возле аптеки Гаевского и Поповского. Третий труп. Конец стирке! Снотворное доктора Петровского

Ночь была темной. Уличное освещение отсутствовало полностью. Только крошечный фонарь над решеткой аптеки Гаевского и Поповского на Садовой отбрасывал тусклое желтое пятно на булыжники мостовой. Время от времени под порывами ветра фонарь раскачивался, и ржавая цепь, на которой он висел, издавала жалобный, пронзительный стон.

Полная, коренастая женщина средних лет в ворохе цветастых ситцевых юбок стояла под фонарем, вцепившись в решетку аптеки Гаевского обеими руками.

Для старожилов Одессы эта аптека была самым известным заведением в городе. Она существовала почти с самого его основания, и лекарств здесь всегда было множество. Но банковский кризис 1897 года, пошатнувший немало коммерческих заведений города, ударил и по знаменитой аптеке. И в 1898 году фармацевт Гаевский был вынужден взять себе компаньона – доктора Поповского, который оставил свою докторскую практику, чтобы заняться прибыльным аптечным делом.

С тех пор знаменитое фармацевтическое заведение стало называться аптекой Гаевского и Поповского, и уже в том же, 1898, году перебралось в одно из самых красивых строений Одессы – в дом Руссова на Садовой улице, напротив Соборной площади, где заняла весь первый этаж.

Со временем ассортимент аптеки расширился, в ней даже появился новый отдел косметических товаров, на которые в 1916 году, несмотря на войну, был особенно большой спрос. Но одновременно с продажей модных новинок аптека продолжала заниматься изготовлением собственных лекарств, а также предлагала желающим самые редкие импортные медикаменты. И потому большинство жителей Одессы, разного социального положения и уровня доходов, продолжали ходить именно в эту аптеку, где можно было купить лекарства по любой цене – и копеечные препараты для бедняков, и очень дорогие для богачей.

Когда-то эта аптека работала круглосуточно. Но обострение политической обстановки в городе после 1905 года и особенно страшные еврейские погромы, произошедшее в 1905–1907 годах, положили конец этой традиции. Аптеку стали на ночь запирать, закрывая дверь главного входа и окна витрины густой металлической решеткой – это была защита и от террористов, и от воров.

Однако память о том, что аптека работает круглосуточно, в городе была жива, поэтому время от времени местные жители забредали к дому Руссова и ночью. А бродяги и просто какие-то тени, выползающие на улицы с наступлением темноты, пробирались погреться под тусклым аптечным фонарем, который продолжал гореть всю ночь, следуя давней традиции – еще знаменитый герцог де Ришелье издал указ о том, что все аптеки и пункты больниц должны быть ярко освещены фонарем с наступлением ночи. К сожалению, новое время внесло свои коррективы, но что бы ни случалось в городе, каждую ночь фонарь аптеки продолжал гореть.

Так что редких в это время прохожих совсем не удивила фигура одинокой женщины, застывшей возле решетки аптеки. Впрочем, ночь была настолько холодной, что прохожих на улицах почти и не было. Даже конные жандармы не заглядывали в этот богатый район.

И действительно, в доме Руссова, находящемся близко к Дворянской, Преображенской, Дерибасовской улицам, жили большей частью богатые и знатные люди. А потому здесь редко бывали пьяные драки, свары или прочие беспорядки, которыми славились все остальные районы города.

Так уж случилось, что сын аптекаря Поповского в ту ночь возвращался в экипаже из гостей – со званого вечера в доме миллионера Анатра, закончившегося далеко за полночь. Он направился в особняк на Преображенской, который семья Поповских занимала с самого начала сотрудничества со знаменитой аптекой.

Ночью была изморозь, предвестница близких морозов, копыта лошади скользили на круглых булыжниках, а потому двухместный экипаж, управляемый кучером, двигался медленно.

Поповский, выпивший изрядное количество дорогого шампанского, мирно дремал в углу экипажа, как вдруг лошадь поскользнулась, и пассажир стукнулся лбом. Чертыхнувшись, молодой человек потер ушибленное место и высунулся было из экипажа, чтобы взглянуть, что произошло, как вдруг увидел, что проезжает как раз мимо отцовской аптеки, возле решетки которой кто-то стоит.

Как все богатые предприниматели, получающие большие деньги с коммерческого заведения, Поповский страшно боялся воров. Он уже управлял отцовской аптекой и страстно мечтал о все более растущих доходах, а воры означали не только досадную помеху в работе, но и прямой убыток. Аптеку грабили ночью уже несколько раз. И каждый раз воры взламывали дорогостоящую решетку, вводя хозяев аптеки в досадный, не предусмотренный расход.

А потому молодой Поповский, чью кровь заметно горячили еще не выветрившиеся пары шампанского, вытащил из кармана маленький пистолет, который всегда носил с собой, и велел кучеру ехать к аптеке. Он сам, лично, решил прогнать воров, проявив немыслимую лихость и героизм.

Надо сказать, что в обычных, так сказать, трезвых условиях молодой наследник аптечного дела никогда бы не осмелился на столь глупый поступок. Как минимум, он побежал бы за жандармами в соседний полицейский участок на Преображенской. Но в ту ночь обилие шампанского настолько изменило его поведение, что он решил проявить несвойственный ему героизм. Явной глупости воспротивился даже кучер, попытавшийся вмешаться, но воодушевленный приключением Поповский принялся размахивать пистолетом и кричать, что немедленно начнет стрелять. Причем прямо в спину кучера. Делать было нечего, и кучер, крестясь свободной рукой и шепча «Отче наш», повернул к аптеке.

Уже подъехав к месту Поповский разглядел, что возле решетки стоит женщина, похоже, пожилая. «Наводчица или пьянчужка», – решил про себя он, выпрыгивая из экипажа. Перепуганный трезвый кучер, которому категорически не нравились подобные происшествия в начале четвертого ночи, покорно следовал за Поповским.

– Эй, мадам! Аптека закрыта! – закричал молодой человек, размахивая пистолетом, – закрыта аптека, говорю! Приходите утром!

Но женщина не шевелилась. Во всей фигуре ее была какая-то странная, неестественная напряженность, особенно в раскинутых в разные стороны руках, которые прямо-таки вплелись в железные прутья решетки.

Протрезвевший Поповский оценил ситуацию: беспроглядная тьма вокруг и ни единой живой души, за исключением трясущегося кучера. Даже фонарь, казалось, горел более тускло, оставляя так мало света, что в нем ничего нельзя было разглядеть. Усилившийся порыв ветра качнул его, разбрасывая тусклые лучи света по сторонам, и в тот же самый момент раздался протяжный, пронзительный скрип, перевернувший Поповскому всю душу.

Он попятился. Скупые лучи осветили рисунок на ткани юбок женщины – это был тканный золотом набивной шелк, больше подходящий для обоев, чем для юбки. К тому же ткань была намотана как-то беспорядочно, небрежно. Подобной одежды Поповскому не доводилось видеть никогда. «Пьянчужка, в канаве вывалялась», – решил про себя он и повторил, правда, уже не так громко:

– Уходите, мадам!..

Никакой реакции на его слова не последовало. Неожиданно расхрабрившись, Поповский подошел ближе, и…

Руки, неестественно желтые руки были привязаны к решетке пеньковой веревкой. В тусклом свете отчетливо проступали витки пеньки. К тому же это была не юбка и не платье – человеческая фигура была просто вся, с ног до головы, замотана в ткань.

Поповский похолодел. Ткнул стволом револьвера в спину женщины. В тот же самый момент ее голова запрокинулась назад.

Отскочив назад, Поповский издал такой звук, который перебудил всех в округе. Оно и было понятно: у женщины было перерезано горло, причем так глубоко, что голова ее просто завалилась назад, на спину, держась на полоске кожи. И при ближайшем рассмотрении было понятно, что это вовсе не женщина, а мужчина, и к тому же пожилой мужчина, завернутый с ног до головы в яркую ткань, с руками, привязанными веревкой к решетке. А на руках… На обеих руках не было пальцев. Они были отрезаны по основание – на этих местах отчетливо виднелась черная, запекшаяся кровь.

В полицейском участке на Преображенской белого как мел Поповского пришлось отпаивать кофе с коньяком. Было около 7 утра. Аптеку огородили жандармы. Труп с решетки уже сняли и увезли в анатомический театр, а к месту происшествия слетелось все городское начальство. В этот день аптеку велели не открывать.

– Кто… Кто… кто он такой!.. – стучал Поповский по тонкому стеклу чашки. – Почему… почему так!.. – При этом в его голосе вопросительной интонации не наблюдалось.

В комнату, где и без того толпилось много жандармов, вошли еще двое – пожилой мужчина с лицом без всякого выражения и красивый, но чересчур бледный молодой человек с растерянными глазами, его нелепый вид дополняли непричесанные темные волосы, свисавшие каким-то совсем уже неопрятными вихрами.

– Полицейский следователь по особо важным делам Егор Полипин, – отрекомендовался Поповскому пожилой. – Что вы можете сообщить?

– Я уже все рассказал, и не один раз, – занервничал Поповский, – и ваши люди записали всё в протокол. Кто это сделал… такое?

– Протокол читал, – как бы соглашаясь, кивнул головой Полипин, – а насчет того, кто сделал… Вы слышали за Людоеда?

– Этот жуткий убийца, который орудует в городе? Слышал, конечно. Вся прислуга об этом говорит. Подождите… – Поповский как будто подбирал слова. – Вы хотите сказать, что этого человека убил Людоед?

– Уже третья жертва, – подтвердил Полипин. – И каждый раз одно и то же: глубоко перерезано горло, отрезаны пальцы и внутренние органы выпотрошены. Грандиозный шухер!

– Какой кошмар… А почему ткань?

– За это как раз вы можете нам сообщить.

– Я?! Почему я?! – Поповский был перепуган так, как не пугался никогда в жизни, и было отчего.

– Вот визитка, которую мы нашли в вашем бумажнике. – Полипин демонстративно аккуратно положил на стол позолоченный прямоугольник картона (как только Поповский оказался в полицейском участке, у него сразу же отобрали бумажник). – А вот эту визитную карточку, – положил он еще один кусочек картона на стол, – мы нашли в кармане сюртука трупа. И что? Видите, визитки абсолютно одинаковые! Так что вы можете нам за это сообщить?

На визитной карточке было написано «Аристид Сарзаки, негоциант».

Поповский взял карточку в руки.

– Ну конечно, я его знал. – Он говорил уверенно. – Это наш постоянный клиент. Я встречался с ним на разных званых вечерах. Вы тоже должны были о нем слышать – ну как же, мануфактура Сарзаки, знаменитые ткани Сарзаки… Это греческий купец Аристид Сарзаки, торговец тканями. У него сеть магазинов по всему городу, большие склады в порту и несколько кораблей, которые перевозят для него товары. Он совершенно откровенно занимался контрабандой… Ну что еще. У него был большой склад в порту, который сгорел. Тогда я с ним и познакомился. Сарзаки обгорел на пожаре и покупал очень много средств для восстановления кожи. Я даже как-то пригласил его с женой на обед… Так что: вы хотите сказать, что труп – это он? Богач Сарзаки?..

– Выходит, он. Лицо не изуродовано. Мы уже послали за его женой. Если она опознает, личность будет установлена. Что вы можете за него еще рассказать? – продолжал Полипин.

– Да ничего особенного, – с явным облегчением откинулся на спинку стула Поповский. – Человек степенный, семейный. Очень богатый. Если не ошибаюсь, ему около 60 лет… было… Я просто не понимаю, как могло произойти с ним такое! Это просто в голове не укладывается. А что за ткань? По виду контрабандная. Но зачем его завернули в ткань, как в женское платье?

– Скорее всего, ткань действительно контрабандная, – как бы нехотя ответил Полипин. – Подобная материя используется для обивки мебели. А зачем убийца его завернул – покажет следствие. Скажите, вы всегда расхаживаете по городу с револьвером?

– Практически всегда, – закивал головой Поповский. – Когда планирую возвращаться домой поздно. Знаете, я очень боюсь налетчиков и воров. Ваш начальник, главный полицеймейстер господин Бочаров, выхлопотал для меня особое разрешение. Но оружие имеет чисто психологический эффект. Я никогда бы не решился пустить его в ход. Мне и вынимать-то его пока не доводилось.

– Тогда почему вы подошли с оружием?

– Я решил, что это воры! – Поповский даже приподнялся. – Воры грабят аптеку, я решил их припугнуть… Я… Наверное, я был пьян… – Он как-то обессиленно опустился в кресло.

– Вы никого не увидели возле трупа? – тем не менее строго продолжал Полипин. – Ну там, тень…

– Ни единой души. Вокруг никого не было – только я и кучер. А правда, что я слышал от ваших жандармов? Они говорили о том, что этот человек был давно уже мертв.

– Правда. Судя по заключению судебного медика, он мертв как минимум три дня.

– Выходит, к решетке подвесили совсем труп?

– Разве вы этого не увидели? – удивился Полипин. – У вас нет образования врача? Или вы не поняли, что за тут две большие разницы? – Похоже Полипину представилась возможность поиздеваться над задержанным и он от этой возможности отказаться не смог.

– Что вы! – Поповский как бы и не почувствовал иронии. – Медицинское образование имеет мой отец, совладелец аптеки. А я просто коммерсант. Я управляю аптекой по коммерческой части. В рецептуру и во все такое не вмешиваюсь… Во всякие медицинские дела тоже…

– Зачем же тогда вы стали трогать за труп? – Полипин на самом деле удивился.

– Я ведь уже сказал! – почти простонал Поповский. – Я же думал, что это воры, что тетка – наводчица воров! Да я пьян был, решил пугнуть… А тут… труп… Скажите, я могу ехать домой? Меня держат уже третий час.

– Можете, – Полипин окинул Поповского тяжелым взглядом, – подпишете протокол и езжайте. Но по первому же требованию вы будете обязаны явиться в полицию для дальнейшего допроса.

Лицо Полипина при этом было хмурым и не означало для Поповского ничего хорошего. Что же касается спутника следователя, то за все время допроса тот не проронил ни единого слова, отстраненно уставясь куда-то в сторону своими перепуганными глазами, и был, при этом как показалось Поповскому, похож на отбившегося от стада теленка…

Жесткая вода царапала руки. А от количества мешков, сваленных в бадью для стирки, мучительно болела спина. Купчиха экономила на всем. Раз в месяц она привозила старые мешки из лавки своего мужа – протертые, с жесткими волокнами, такими колючими, что они просто раздирали руки, и заставляла их стирать – все до единого, чтобы снова пустить в ход, когда высушит их во дворе. Стирать мешки всегда доставалось Тане. Делала это купчиха специально. И в этом, как во всем остальном, сказывалась злость ее издевательств, выдуманных специально для Тани. Так что для нее раз в месяц стирка превращалась в ад. И вот как раз наступил этот день.

С трудом разогнувшись, Таня вцепилась в бадью двумя руками, чтобы передохнуть, немного успокоить дыхание, распрямить ноющую спину. Обычно за такой паузой всегда следовал гневный окрик купчихи. Она как-то изобретательно каждый раз метила в Таню особо отвратительным оскорблением. Было понятно, что исподтишка, тайно, купчиха следила за нею. Но в этот раз оскорблений не последовало. А до Тани донеслись взволнованные, громкие голоса.

Не поняв, почему это случилось, Таня обернулась к крыльцу. А на крыльце подвыпившая купчиха беседовала со своей подругой – торговкой с Привоза. И тема их беседы была столь увлекательной, что даже остальные прачки, бросив стирку, с интересом прислушивались к ней.

Впрочем, для Тани все это означало лишние минуты драгоценного отдыха. И, отдышавшись, она поневоле прислушалась к голосам.

– Ужас, ужас, ужас! – тараторила купчиха как заведенная. – Какой ужас! И прямо на аптеке Гаевского! Ах, ах! Куда смотрит полиция? Что только творится в городе? Ах, ах…

– А какой человек был! – вторила торговка с Привоза. – Страсть какой достойный человек!

– Благодетель! – закатила глаза купчиха. – Самый настоящий благодетель, руки которому целовать! Усё сердце на двор! Достойнейший был человек! Достойнейший! Мой муж сам, лично, одалживал у него деньги, и всегда под самые маленькие проценты! В последний раз – вообще за смешной процент. Ах, какой великой души был человек!.. И какая ужасная смерть!

– Говорят, – торговка с Привоза сверкнула глазами и снизила мощность подачи информации, словно сообщала невероятный секрет, – так вот, говорят, что за то, кто такой Людоед, прекрасно знают в полиции!.. Что специально, чтобы сделать такие страшные убийства, из Киева прибыл сверхсекретный агент!.. Шоб ответили! А я же знаю, шо на самом деле под этого Людоеда работает целый секретный отдел… Я за это говорю… Це ужасающее изобретение привезли в Одессу специально, чтобы устроить в городе облавы и террор, короче, шухер, после которого никто уже не будет фордабычиться. Изобретение? – это в смысле, такой жуткий способ за убийства, шобы напугать всех жителей города, устроить шухер… Здесь такого не стояло, чтобы таки лежать… – Она аж вспотела, эта тетка. Но продолжала: – И еще говорят, что агенты, работающие на этого Людоеда, выискивают сейчас новую жертву и специально для этого ходют по дворам.

– Ах! Качать права им здесь не тут! – вздрогнула купчиха. – Ну, мы их сюда не пустим! Какой ужас, какой ужас! Нервы путаются! – Она начала обмахиваться полуободранным веером.

– За Привоз каждый день облавы. Наши ребята, местные, чьи родственники торгуют, сбились в отряд, ходют с дубинками и специально шмонают всех подозрительных типов. Делают парадок, шоб горло не простужать. Сегодня утром одного мужика чуть ли не до смерти побили…

– А за что же побили? – ахнула купчиха.

– Подошел к торговке тканями, поцеловал ей руку и говорит: «Ах, за какие у вас изумительные пальцы!» Та, понятное дело, за крик. Все ведь знают, что Людоед пальцы отрезает. Ребята за крик услыхали, прибежали и так этого мужика измолотили, что живого места на нем не оставили! Наверняка он агент из этого подразделения был. Искал очередную жертву. Щас! Взял разбег с Привоза!

– Господь нас убережет! – купчиха картинно закатила глаза. – Какие страшные дела творятся в городе! Но господина Аристида жаль страшно! Большой души был человек! Какой замечательный был человек!

Услышав произнесенное купчихой имя, Таня вздрогнула и так заметно переменилась в лице, что на это обратили внимание даже прачки. Она отошла от своей бадьи и приблизилась к купчихе, чтобы ничего не упустить из разговора. Причем было видно даже постороннему, что действует она как-то автоматически. Имя, произнесенное купчихой, всколыхнуло страшный рой жутких воспоминаний.

Перед глазами Тани заплясали огненные языки пламени, сметающие бревна портового склада своим огнедышащим вихрем. Затем – черный обугленный остов здания, обгоревшие балки стен, торчащие из черной земли, как гнилые зубы. И чудовищные слова работников порта, грузчиков, укладывавших на телегу тела обгоревших: «Если бы только этот жадный грек вторую дверь сделал, столько бы людей не обгорело, они бы вышли. А он пожадничал и не сделал запасной выход…» Эти слова потом преследовали Таню все время, нанося глубокую, незаживающую рану. Запасной выход мог спасти ее бабушку. Она успела бы выйти, если бы на складе был запасной выход.

Эти слова подтвердил и одинокий жандарм, который составлял протокол на руинах, на пепелище бывшего склада. Он сказал, что склад был построен с нарушением правил безопасности, чтобы подешевле, и что самое гиблое дело, если на таком вот запечатанном складе начинается пожар. Запасной выход не делают, чтобы не создавать вентиляцию для склада, потому что если его сделать, то ткани могут пострадать от осадков, к примеру, снега или дождевой воды. Чтобы такого не происходило, дополнительно делают специальную вентиляцию с вытяжкой, которая вытягивает влажность. Но так строить дорого. А потому местные купцы предпочитают строить обычный, герметично запечатанный барак, из которого просто невозможно выйти в случае пожара. Впрочем, это никого не волнует. Даже учитывая частоту пожаров, которые, по статистике, особенно распространяются в холодное время года, когда в таких вот бараках без всяких мер безопасности зажигают печки для обогрева.

Позже, когда бабушка уже лежала в больнице, Таня пошла в контору купца, которому принадлежал злополучный склад. Она прихватила с собой жен нескольких погибших в огне рабочих, которые в ту ночь грузили ткани. Сделать так посоветовал Тане тот самый жандарм, что составлял протокол:

– Сходи в контору. Может, купец выделит вам хоть какую-то компенсацию, если у него есть сострадания. Все-таки по закону совести он должен дать денег хотя бы на лечение твоей бабушки. Но не исключено, что у него совершенно нет совести. Ну тогда он ничего вам не заплатит и прогонит вон, – говорил добросердечный жандарм. – Но попробовать стоит. Всё равно вы ничего не теряете. Прогонит – уйдете, и всего делов.

Находясь в приемной, рядом с роскошным кабинетом купца (в святая святых их все-таки допустили), Таня и жены погибших рабочих слышали доносящийся из-за дверей истерический голос купца, даже не удосужившегося сбавить громкость тона, хотя он знал о находящейся в приемной делегации:

– Что?! Какая компенсация?! Да гоните их всех в шею, вон!!! У меня склад сгорел, столько драгоценного товара потеряно, а я еще буду этой черни что-то выплачивать?! Вон! Гоните их в шею! Всех вон!!!

И тогда Таня не выдержала. Бывали моменты, когда она совершала такие отчаянные, безудержные поступки, сама не понимая, как это произошло. И в этот раз Таня решительно открыла дверь кабинета и шагнула вперед. Толстый грек, изо всех сил разорявшийся на приказчика, стоявшего перед ним с опущенной головой, даже не успел к ней повернуться.

– Ты подавишься своими деньгами, поганая сволочь! – крикнула она. – И за эти слова тебя ждет больше бед и страданий, чем принес нам огонь! Будь ты проклят! Ты слышишь, проклятый боров! Будь ты проклят!

Толстый грек еще больше раскраснелся, стал как вареный рак и взметнул кулаки над головой:

– Что?! Как?! Да я полицию!.. Да я тебя жандармам!.. Сгною в каталажке, воровка проклятая!.. Как ты смела сюда войти!..

– Это ты вор, – уже спокойнее сказала Таня. – И будешь наказан за это.

Затем она развернулась и быстро ушла из конторы купца. Ее никто не удерживал. Но еще долго после этого в страшных снах Таня переживала мучительную унизительность этой сцены.

И вот теперь купчиха произнесла это имя – страшное имя, разбередившее в душе Тани незаживающую рану.

– Кого убил Людоед? – переспросила Таня.

– Убили купца Аристида Сарзаки, торговца тканями. Мануфактура Сарзаки, слышала? Зверски, чудовищно убил этот зверь, Людоед!

– Слава Богу! – Таня подняла глаза к небу. – Все-таки есть на свете справедливость!

Тут купчиха просто онемела, не говоря уже о прачках и торговке с Привоза. Она так удивилась, что даже снизошла к вопросу.

– Ты с ума сошла? Чего это ты так говоришь?

– А того, что купец Сарзаки преступник и вор! Из-за него погибли люди! – выкрикнула Таня. – И я рада, что этот негодяй получил по заслугам!..

– Ты… ты… да как ты смеешь говорить такое об уважаемом человеке?! – У купчихи просто слов не хватило. – Замолчи свой рот…

– Мадам, унизьте ваш хипиш! – хмыкнула Таня. – Да никакой он не уважаемый! Аристид Сарзаки был негодяем, вором и убийцей! Я рада, что Бог покарал его, хотя бы руками Людоеда!..

– Ты сумасшедшая, – внезапно тихо сказала купчиха, с интересом посмотрев на Таню. – Ты сумасшедшая, и я всегда это подозревала. За дурною головой ноги через рот пропадают. Наматываешь язык на мои нервы. В общем, так: с тобой просто опасно иметь дело! Убирайся! Ты уволена. И больше не появляйся здесь никогда, – купчиха даже рукой хлопнула по перилу.

Таня подошла к бадье, вытащила оттуда тяжелый, намокший мешок и, вернувшись к крыльцу, с силой запустила его в купчиху. Мешок попал ей в толстый живот, обдав фонтаном брызг.

– Подавись ты!.. – с удовольствием смакуя такие знакомые, но не произносимые ею слова Молдаванки, сказала Таня. – Подавись ты за свою стирку! Пошла!.. Стирай сама.

– Полиция! – придя в себя, истерически заорала купчиха. – Полиция!!! Помогите! Убивают! Караул!..

Плюнув на крыльцо купчихи, Таня быстро пошла прочь, провожаемая застывшими взглядами всех тех, кто остался во дворе. И только быстро пройдя несколько кварталов и заметно остыв, она вдруг с какой-то ясной, пугающей четкостью осознала, что лишилась единственной работы, которую смогла найти, единственного источника существования… И что в старом матерчатом кошельке, оставшемся в ее комнате, вся наличность составляет только 10 копеек, а из еды – на столе краюха засохшего черного хлеба, а в углу комнаты – полведра полусгнившей картошки, купленной за гроши… В их доме давным-давно не было ни масла, ни белого хлеба, ни молока, ни яиц, ни хорошей крупы, и никакой приправы, кроме щепотки каменной соли, которая совсем не растворялась в жесткой известковой воде…

В комнате было мучительно холодно, потому что дрова закончились день назад, и в эту ночь бабушка кашляла так страшно, что Таня совсем не сомкнула глаз. Обхватив руками колени и дрожа под вытертым одеялом, она сидела в темноте, прислушиваясь к ужасному кашлю бабушки, и захлебывалась слезами. Таня плакала горько, взахлеб, уже не пряча своих слез. Впрочем, бабушке было так плохо, что она не видела слез Тани и не слышала ее рыданий, не понимая того отчаяния, которое в реальной жизни намного страшнее, чем ад.

Осознав все свалившееся на нее горе – невероятное, страшное горе, – Таня присела на какую-то каменную тумбу и в отчаянии заломила руки. Самым ужасным ей показалось то, что горе это вполне можно было предотвратить, ведь ей стоило лишь промолчать… И все пошло бы своим чередом, и после стирки мешков она получила бы деньги, и жизнь не казалась бы страшной пропастью, теперь разверзшейся у ее ног…

Но все уже произошло, все уже случилось, и поправить этого было нельзя. Даже если бы Таня упала в ноги купчихе и слезно молила о прощении, та все равно не взяла бы ее назад. Но Таня и подумать не могла о том, чтобы унижаться перед этой женщиной, которая с жестокой несправедливостью обрушила на нее град чудовищных унижений, совсем незаслуженных…

Нет, унижаться перед купчихой она не будет. Что же тогда? Тогда… Глаза Тани наполнились жгучими слезами, и, чтобы прогнать их, она решительно мотнула головой. Плакать она не станет. Что изменится, если она будет сидеть здесь и рыдать? Разве это что-то изменит в ее положении, в судьбе бабушки? Никто не пожалеет, никто не придет на помощь, никто не спасет. Если только… Если только она не спасет себя сама, найдя любой выход к этому спасению. И этот выход нужно искать. Это единственное, что стоит сейчас делать…

– О чем грустите, барышня? – раздался над Таней мужской голос. Оторвавшись от своих страшных мыслей, она подняла голову и увидела, что рядом с ней стоит небольшой двухместный экипаж, а в нем… Таня прикусила язык, сдерживая грубое выражение, уже готовое сорваться из ее уст, и вынужденно улыбнулась.

– Здравствуйте, доктор! – произнесла она почти естественно, справившись с собой.

Экипажем правил доктор Петровский, тот самый врач, который спас бабушку. Было странно и удивительно не только то, что он узнал Таню, а прежде всего то, что появился он именно здесь и сейчас.

– У вас очень грустное лицо. Что-то случилось?

– Бабушка… – Таня встала со своей тумбы и подошла к экипажу. – Ей совсем плохо.

– Что с ней?

– Кашель, сильный. Особенно по ночам. И совсем не спит. А я… Я только что потеряла работу и даже не представляю, что теперь делать. Снова придется искать. – Похоже силы Тани были на исходе. Она говорила очень тихо.

– Да, незавидное положение, – сказал доктор. Он был абсолютно серьезен. – Садитесь-ка ко мне. Я еду в больницу. Вы поедете со мной, и я дам вам лекарства для бабушки. – Похоже, доктор не шутил.

– Спасибо, доктор, я не могу этого сделать, – растерялась Таня. И призналась тихо: – У меня совсем нет денег. Я не смогу заплатить вам за лекарства…

– Разве я говорил что-то о деньгах? – Петровский нахмурился. – Садитесь немедленно! Я дам вам лекарства бесплатно, без всяких денег. И они поддержат вашу бабушку…

И тут Таня все же не выдержала. Слезы хлынули из ее глаз. Поддерживаемая Петровским, она села в экипаж, все еще рыдая и прижимая к лицу платок, который дал ей сердобольный доктор. Молча они проехали большую часть пути, во время которого Таня все не переставала плакать.

Больница, как всегда, жила своей бурной жизнью. Петровский провел Таню в свой кабинет, а сам вышел. Очень скоро он вернулся с двумя бутылками микстур.

– Это давать на ночь, – строго сказал он, – а это – каждый раз после еды. Если все будете делать правильно, ей полегчает. Вы сказали, что бабушка совсем не спит?

– Нет.

– Этому я тоже попробую помочь.

Петровский открыл сейф, находящийся в стене, и достал небольшой стеклянный пузырек с белыми таблетками.

– Снотворное. Знаете, как оно действует?

– Нет…

– Берете таблетку и делите на две части. Если бабушку совсем уж замучит бессонница, дайте одну половинку перед сном.

– А если дать четверть? Ну, половинку половинки? – допытывалась Таня, прикладывая мысленно, как бы растянуть лекарство на дольше.

– Бабушка проспит всего два часа. Это очень маленькая доза. А вам нужно, чтобы она проспала хотя бы часов шесть…

– Маленькая доза… – задумалась Таня. – А если добавить какой-нибудь настойки? Я слышала, что алкоголь увеличивает свойства снотворного?

– И от кого вы только слышали подобную глупость? – Доктор даже вскочил. – Ни в коем случае не вздумайте так делать! Алкоголь угнетает центральную нервную систему и нейтрализует полезные свойства снотворного. Если маленькую четвертушку таблетки, о которой вы спрашивали, смешать с вином, ну хотя бы с одним бокалом вина, то человек проспит меньше часа! И какой тогда смысл от снотворного?.. Не слушайте больше безграмотных людей, которые говорят всякие глупости! Если у вас есть вопросы, приходите ко мне!..

– Спасибо, доктор, – Таня взяла снотворное. – Я даже не знаю, как вас отблагодарить…

– Отблагодарите тем, что не пойдете на Дерибасовскую! – вырвалось у Петровского.

– В смысле? – Поняв, Таня густо покраснела. – Я не пойду. Клянусь. Правда.

– Я постараюсь помочь вам с работой. – Видно было, что доктор настроен решительно. – Я могу взять вас санитаркой посменно. Правда, платим мы мало, но это лучше, чем ничего. Если вы хотите, можете прийти завтра.

– Спасибо, доктор. – Таня было очень неудобно, но она сказала честно: – Я не смогу. Я… правда найду работу. Мне обещали место в швейной мастерской.

– Ну, как знаете, – похоже доктору ее ответ не понравился, но он себя сдержал. – Если передумаете, приходите.

– Спасибо. – В дверях Таня обернулась. Лицо ее вдруг стало застывшим, каким-то отстраненным. – Спасибо вам, доктор. И за заботу, и за лекарства… За то, что вы такой человек…

– Вы уверены, что с вами все будет в порядке? – вдруг забеспокоился Петровский.

– Абсолютно. Я выживу. Я всегда выживаю, – горько улыбнулась Таня.

И она ушла. Петровский был слишком занят, чтобы ее остановить. Но среди дня время от времени неприятная мысль все-таки приходила ему в голову – мысль о том, что не надо было эту девушку отпускать.

Сжав снотворное в руке, Таня шла по городу с застывшим лицом. Она ничего не слышала, не смотрела по сторонам. Лицо ее напоминало безжизненную, белую маску, только яростно сверкали какие-то дикие глаза. Но никто не всматривался в глаза Тани, и она уверенно дошла до дома, не сомневаясь, что Гека уже ждет ее там.

– Скажи, на что ты можешь пойти ради меня? – сразу же, с порога, спросила она его.

Таня и Гека сидели в темной комнате, освещаемые лишь отблесками пламени из печки (Гека к тому времени принес дрова). После того как приняла лекарства, бабушка спокойно заснула, и кашель ее прекратился. Гека почувствовал какие-то странные перемены в Тане. Его страшно пугали ее глаза.

– Скажи, на что ты можешь пойти ради меня? – повторила Таня и, повернувшись, посмотрела на него в упор. И он понял, что это не просто вопрос.

– На всё! – твердо ответил Гека.

– Ты мог бы пойти ради меня в тюрьму?

– Мог бы. И в тюрьму, и на виселицу. Мне все равно.

– Ты так сильно меня любишь?

– Люблю, – Гека впервые признался Тане в любви. Но выражение глаз девушки уничтожало всю романтичность такого момента.

– Хорошо, – кивнула Таня, – тогда ты поможешь мне.

– В чем помогу? – спросил Гека.

– Мне нужны деньги, – твердо ответила Таня. – Больше меня ничего не волнует. Я должна вырваться из этой нищеты. Я готова пойти на что угодно. У меня есть план.

– Какой план? – Гека вдруг похолодел.

– Хороший, – Таня впервые улыбнулась. – Надежный. Я, кажется, все обдумала, ведь я думаю целый день. Но я не справлюсь без твоей помощи. Этот план на двоих. Ты согласен мне помочь? – Она снова посмотрела на Геку.

– Я согласен на всё, – твердо ответил он.

– Хорошо, – кивнула Таня. – Значит, мы будем действовать вместе. Ты и я. Вместе – даже если мы попадем в тюрьму.

– Что ты задумала? – всполошился Гека. – Если ты хочешь участвовать в налете, то…

– Ты все узнаешь в свое время, – остановила его Таня. – А пока ты должен сделать вот что. Завтра с утра пойдешь на скотобойню и принесешь мне свежую кровь – такую, чтобы она не успела свернуться. Крови нужно немного, бутылки хватит, но она должна быть настоящей. После этого ты сделаешь то, что я тебе скажу. Знаешь, – усмехнулась она, – у нас есть мощный помощник в деле.

– Какой еще помощник? – не понял Гека.

– Людоед, – четко произнесла Таня. – Убийца по имени Людоед.

Глава 10 Таня выходит на Дерибасовскую. «Маруся, давайте выпьем вина!». Страшное обвинение. «Я готов отдать за тебя свою жизнь»

Яркие лампочки гирлянды вспыхивали поочередно, создавая иллюзию бегущей волны. И отблески этого огня, падая на булыжники мостовой, превращались в фантастические тени. Эта гирлянда над входом притягивала взоры всех, кто гулял по Дерибасовской. Большинство из прохожих помимо своей воли подходили поглазеть на вечернее чудо. А когда световая волна добегала до своего конца, из небольшого отверстия внизу вылетала самая настоящая вспышка искр с дымом!.. Тогда среди гуляющих раздавались крики и аплодисменты. А вывеска кафе, первая световая реклама на Дерибасовской, установленная хитрым торговцем, увидевшим подобную диковинку за границей, стала местной достопримечательностью ночной улицы. И люди специально шли в конец Дерибасовской, чтобы на нее поглазеть.

Было около десяти часов вечера, но народу здесь было больше, чем днем. Оживленный, жизнерадостный шум, яркие ночные огни открытых всю ночь заведений, разношерстная, нарядная толпа гуляющих, фланирующих из конца улицы в конец, звуки музыки, вылетающие из раскрытых настежь дверей кафе-шантанов, звон бокалов с шампанским, цоканье лошадиных копыт по булыжникам мостовой – все это было похоже на яркую, сказочную карусель, бесконечно вращающуюся в потоке огней. И эта пестрая Дерибасовская, заполненная шумной толпой, и казалась самой жизнью.

Здесь были огни, люди, шум, постоянное движение, бесконечно меняющаяся атмосфера, непрерывное русло людского потока, оживленно загорающиеся ночные огни. О завтрашнем дне здесь невозможно было думать. Жизнь была только сейчас, только здесь она вспыхивала и пьянила, как глоток дорогого шампанского.

На Дерибасовской не было места унынию, скуке, тоске. Атмосфера постоянного праздника, звеня, дрожа, волнуя, захватывала, вела за собой, кружила голову. Это место было центром всех событий, происходящих в городе. А шум ночной улицы притягивал так, как притягивает мотылька пламя свечи. И без него все было пресным, серым и скучным.

Это удивительное свойство главной улицы Одессы было похоже на настоящую легенду, легенду вечного праздника заколдованного царства, который не заканчивается никогда. Дерибасовская была главной артерией, по которой текла буйная кровь южного города, артерией, благодаря которой он вечно оставался в памяти тех, кто впервые познакомился с ним.

И было понятно, почему день за днем, вечер за вечером стайки самых бедных жительниц предместий Одессы отправлялись на Дерибасовскую, чтобы влиться в шумную толпу и попытаться поймать пеструю жар-птицу удачи за хвост. Дерибасовская действовала как наркотик, и тот, кто хоть раз вкусил пьянящий ритм буйной ночной жизни, уже не мог без нее обойтись. Жизнь без выхода в это бурлящее море человеческих страстей становилось бесцветной и больше не приносила никакой радости. И это несмотря на все опасности, подстерегающие там.

Растворившись в шумной толпе, медленно фланируя за спинами прохожих, Таня шла рядом с Лизой, внимательно всматриваясь в эту новую для нее жизнь. Белокурый парик почти полностью изменил ее лицо. Таня заплела косы и вдела в них белые ленты. На губах ее появилось немного розоватой краски. В таком виде она стала похожа на совсем юную, непорочную гимназистку благородных кровей, непонятно каким образом оказавшуюся на разгульной ночной Дерибасовской.

Тане удалось так сильно изменить свою внешность, что ее не узнала даже Лиза, вместе с которой она договорилась идти в этот вечер на улицу: когда Таня постучала в дверь Лизы, та нахмурилась, не желая ее впускать. Парик, краска для лица и новый наряд (белая блузка со складками и темная юбка) были куплены на гроши, которые удалось заработать Геке. Ночью в районе Балковской он пуганул стволом подгулявшего прохожего и разжился двумя рублями, которых было вполне достаточно для покупки Таниной экипировки.

Итак, накануне вечером, когда наряд уже был куплен и Таня научилась управлять своим лицом, она постучала к Лизе и сказала, что завтра вечером вместе с ней пойдет на Дерибасовскую… А дальше произошло то, что поразило Таню в самое сердце: из глаз Лизы вдруг хлынули слезы, и, заломив руки, она запричитала: – Нет, пожалуйста, милая, нет…

– Успокойся! – Таня крепко сжала руку подруги. – Это совсем не то, что ты подумала. Все будет совершенно не так!

– А как? – изумилась, вытирая слезы, Лиза. – Как же еще это может быть, если все выходят на Дерибасовскую одинаково?

– Я выйду по-другому, – улыбнулась Таня. – Но ты никогда и никому об этом не скажешь, потому что это вроде как буду не я. И если у меня всё получится, ты тоже больше никогда не будешь заниматься тем, чем занимаешься.

– Я не понимаю, – всхлипнула Лиза. – Извини, но я ничего не понимаю.

– Это не важно! – Таня покровительственно похлопала Лизу по плечу. – Отныне ты будешь меня слушаться и делать всё так, как я говорю. Ты согласна во всем меня слушаться?

– Ну конечно! – Лиза окончательно вытерла слезы и заговорила совсем нормальным голосом. – Я всё сделаю за то, как ты скажешь. Только ты объясни.

– Потом. Для начала скажи мне вот что: ты умеешь выбирать клиентов? Ну, отбирать тех, кто при деньгах, различать, кто может кинуть, с кем идти несерьезно, и всё такое прочее? Ты умеешь это делать?

– Ну конечно, – улыбнулась Лиза. – Каждая девушка умеет. Приходит это с опытом, когда обожжешься пару раз.

– Очень хорошо, – сказала Таня. – Тогда мы сделаем вот что. Завтра вместе мы выйдем на Дерибасовскую. После этого ты подберешь мне клиента – солидного, при хороших деньгах. А когда я уйду с ним в гостиницу, немедленно покинешь Дерибасовскую и вернешься сюда, на Молдаванку, домой. Запрешься в комнате и не откроешь никому, кроме меня. Про работу забудь. Если всё пройдет гладко, я принесу тебе деньги. А главное: никто, ни одна живая душа не должна узнать, что я выходила на Дерибасовскую с тобой!

– Но тебя узнают наши девочки, – всполошилась Лиза, – Ида, Катя, Циля. Мы же все вместе ходим!..

– В этот раз ты будешь ходить отдельно. – Тон Тани не позволял с ней спорить. – За их спинами. И слушать только меня. Не бойся: меня они не узнают. А тебе придется постараться, чтобы они и тебя не видели, поняла? Если спросят, почему не пошла с ними, скажешь, приболела. Ты сможешь все это сделать?

– Сделаю, как ты скажешь, – Лиза даже не сопротивлялась Таниному напору.

Таню все же немного волновало, выполнит ли Лиза все ее инструкции в точности, но оказалось, что Ли- за превзошла себя, она проследила, когда на работу уехали все девушки, и сделала так, чтобы они с Таней выехали позднее.

Собираясь, Таня вдруг почувствовала, что сердце ее стало биться как-то глуше, чем обычно, а руки вдруг превратились в ледышки. Липкий, ледяной страх извилистой змеей заполз в ее душу. Больше всего на свете Таня боялась бабушки, боялась встретить ее взгляд. Но бабушка спала. Во сне лицо ее было тихим и умиротворенным, как будто она не испытывала никаких страданий. И Таня, чтобы, не дай Бог, ее не разбудить, тихонько вышла из комнаты.

Взявшись за руки, Лиза и Таня молча шли по ночной Дерибасовской, внимательно присматриваясь к попадавшимся навстречу мужчинам. Таня пользовалась успехом. Завсегдатаи сразу определили, что она новенькая, и уже не один тип, попавшийся навстречу, провожал ее восторженными глазами. А некоторые пытались ее толкнуть, заговорить с ней.

– Вон тот моряк – пустое место, босяк, только из рейса, прогуливает деньги. На девушку всегда потратит меньше, чем на выпивку, – тихонько инструктировала подругу Лиза, – дохлый номер. В кармане у него больше двух рублей нет. Попадешь, как кур в ощип! Будешь только иметь за вырванные годы – и ничего, за кроме холоймеса. Вон тот, с цилиндром, – жмот. Чистый швицер! Посмотри только, какие узкие губы! Ходит, приценивается, хочет сэкономить. Напялил трусы с галстуком, а сам как босяк с Дюковского сада! Пойдешь с таким, он прицепится за шото, хипиш устроит и заплатит только 50 копеек. Я таких жадин знаю, сама не раз обжигалась.

Дело продвигалось медленно. Таня внимательно вслушивалась в слова Лизы.

– Рыжий в сюртуке – тоже не подходит, здесь не тут. Посмотри только за его ботинки! Типичный спекулянт. Швицер, чистый фраер. Без мыла в тухес пролезет. А как завидит мыло – зафордабычится, как вошь. Такие любят пускать пыль в глаза и дурить всех направо и налево. Шо намерения такие, шо он круче всех на ушах стать хочет. Поклянется, шо заплатит завтра вместо рубля три, а завтра его и след простыл. А если шухер – начнет хипиш, шо такие слова за деньги и не выходили из его рот… И вообще от спекулянтов, барыг и прочей шушеры, которая любит погулять на дармовщинку, лучше держаться подальше. Тем более, что и денег у них никаких нет, только лапша, которую они вешают на уши. А за дурною головою и ноги через рот пропадают.

– Вон тот, видишь, – дернула Лиза Таню за руку, – со шрамом, – это убийца из банды Щеголя, Косой. Опасный тип. Это именно он обжигает лица девушек кислотой. Если и берет девушку, то бесплатно. – От страха она даже зашептала: – Страшный… Но приходится с ним идти. Но так бывает не часто. Поэтому, если появляется на улице, лучше не попадаться ему на глаза. Я, например, еще ни разу не попадалась.

Даже не подозревая в себе такого умения, Лиза с удивительной точностью разбиралась в людях. И как настоящий рентген видела насквозь содержимое их кошельков. Это умение развил горький жизненный опыт и множество опасных ситуаций, которые подстерегали ее на улице. Теперь Лиза абсолютно искренне делилась этим жизненным опытом с Таней.

– Видишь, вон тот толстенький, лысый фраер? Это преподаватель мужской гимназии. Я часто ходила с ним. Денег у него нет, но свой рубль он платит исправно. Шоб очень да, так нет. Холоймес, как у курицы сиськи! Однажды провел со мной всю ночь – три раза, на целых три рубля, которые честно заплатил. Клялся в любви, целовал ноги. А на следующее утро, было как раз воскресенье, я столкнулась с ним за улицу, лицом к лицу, когда он шел в церковь с женой и маленькой дочкой. Так за мою сторону он даже не посмотрел! А жена у него какая милая, ты бы видела! Она и я – две большие разницы! И дочка, как маленький ангелок. Смотришь за таких и думаешь: ну почему мужчины бывают такими скотинами, почему они настолько испорчены? Ну почему ведут себя как чистый дрэк, хуже коня в пальте? И чем больше ходишь по Дерибасовской, тем больше понимаешь, что ответа нету. Но, в любом случае, у таких нет денег. За вырванные годы здесь не тот фасон! Он не из солидных. За солидного надо выходить. За солидного надо пропускать холоймес. Или парадок, или как? Вон, за пример, вон тот тип в золотом пенсне, который не спускает за тебя глаз, – толкнула вдруг Лиза подругу.

Таня обернулась. За ними вот уже несколько минут шел мужчина лет пятидесяти, представительный, в одежде модного покроя из дорогой ткани. На его бородатом лице сверкало золотое пенсне.

– По виду солидный, – сказала Лиза, внимательно рассмотрев потенциального клиента, – пенсне дорогое. Ну точно – дорогое. Не дешевка поддельная. Не дрэк. Фраер. И вид такой уверенный, знает, чего хочет. Да, за него есть деньги.

– Откуда ты знаешь, что у него есть деньги? – удивилась Таня. – На лбу, что ли, у него это написано?

– Те, которые с деньгами, не так, как мы, идут по земле. По-другому. У них вид уверенный. Это мы – лопни, но держи фасон! А они… Две большие разницы! Они словно не торопятся и ничего не боятся – ни за что, даже за где пошли. А чего им боятся, если у них полный кошелек? Они отличаются от остальных. Помяни мое слово – за него есть деньги.

– Что ж, полагаюсь на тебя, – не стала спорить Таня. – Пусть будет этот. И помни: как только я войду с ним в гостиницу, ты немедленно исчезаешь с улицы! Ты все поняла? – нахмурилась она.

Яркая вспышка ночной лампочки над вывеской какого-то магазина вдруг осветила Танино лицо, и Лиза поежилась, разглядев выражение ее глаз. Они были похожи на остро отточенные кинжалы – абсолютно смертоносное оружие. И Лиза вдруг ясно почувствовала струйку ледяного пота, стекающую по спине.

– Таня… За это… не опасно? Что ты задумала?

– Уходи, глупая! – резко отрезала Таня. – Сказано тебе – уходи!

Сама же улыбнулась, повела бедрами, направляясь к потенциальному клиенту. Лиза с каким-то подсознательным страхом смотрела ей вслед.

Таня поднималась на третий этаж гостиницы «Бельвю», расположенной в переулке возле Дерибасовской, кокетливо поглядывая через плечо. Солидный господин в золотом пенсне поднимался за ней. Он пыхтел и сопел, преодолевая ступеньки с трудом, и если бы не необходимость выдерживать роль, Таня расхохоталась бы во весь голос.

Роль же свою Таня играла достойно. Она выглядела невероятно привлекательно, бросая через плечо обнадеживающие взгляды. Узкая юбка выгодно подчеркивала сзади ее фигуру и особенно – изящную ногу, которую словно случайно Таня показывала, кокетливо поднимаясь на очередную ступеньку и приподнимая юбку.

Наконец она подошли к знакомой двери, снятой заранее комнаты на третьем этаже. Правду сказать, гостиница была дешевой, дверь – дощатой, с занозами. Номер комнаты неаккуратно, как-то небрежно был нарисован черной краской. Обстановка номера тоже была убогой: широкая кровать в центре комнаты, у стены – круглый, покрытый вытертой плюшевой скатертью стол и два продавленных стула, сломанный шифоньер, дверца которого была подвязана обычной веревкой. Обстановка комнаты выглядела еще более нищенской, чем жилье Тани на Молдаванке. Но, к счастью, ей некогда было это отметить.

Что же касалось ее гостя, то, кроме Тани, в этой убогой комнате он не видел больше ничего. Пораженный непривычной для Дерибасовской свежестью и красотой, он не сводил с Тани жадных глаз, в которых светилась откровенная похоть. Таню забавлял его взгляд. Но роль категорически запрещала показывать это.

Двигаясь как можно грациозно, Таня впорхнула в комнату и крепко заперла дверь. Ее гостя мучила одышка. Кокетничая, Таня сняла жакет и повесила его на спинку стула. При этом в глубоком декольте показалась довольно щедрая полоска обнаженной груди, от чего солидный клиент засопел еще больше.

– Давайте выпьем вина! – Танцующей походкой Таня приблизилась к столу, на который заранее была поставлена бутылка сухого красного вина и два стакана. – Я так нервничаю в присутствии такого серьезного господина… У меня всё сердце на двор! Позвольте, я налью вам… Ах, юбка зацепилась!

Таня соблазнительно поставила ногу на стул и высоко приподняла юбку, словно поправляя подвязку чулка. Солидный господин уселся на второй стул, не сводя глаз с изящной Таниной ноги, обтянутой черным чулком. Одной рукой Таня поправляла чулок, а другой разливала вино по бокалам, загораживая при этом бутылку своим телом. Впрочем, гость за процессом разлива вина не следил – его глаза ни на секунду не отрывались от полуобнаженной Таниной ноги, где над бархатной подвязкой чулка соблазнительно светилась белая полоска обнаженной плоти.

Резко опустив ногу и одернув юбку, Таня протянула бокал.

– Давайте выпьем за брудершафт! Так я буду чувствовать себя за вас гораздо свободнее.

Не сводя с Тани глаз, гость старательно, до капли выпил вино, в то время как Таня едва пригубила напиток.

– Ты новенькая на Дерибасовской? – засопел, расслабляясь, солидный господин.

– Да. Сегодня вышла за первый раз, – Таня опустила глаза.

– Ты очень красивая. А как тебя звать?

– Маруся.

– Ты такая сладкая, Маруся.

Господин попытался притянуть Таню к себе и усадить на колени, однако она легко выскользнула из его рук.

– Позвольте я сама. Я за вас стесняюсь.

– Зачем же меня стесняться?

– Вы такой солидный господин.

– А ты похожа на милую гимназистку.

– Ну что вы! Откуда нам обучаться в гимназиях! За вырванные годы здесь не тот фасон!

– Если все будет хорошо, если ты мне понравишься, тебе не нужно будет больше выходить на Дерибасовскую. Я позабочусь о тебе. Я давно мечтал о такой девочке.

– Господин возьмет меня на содержание? Ах, мечта!

Кокетливо извиваясь всем телом, Таня расстегнула пуговицу кофточки. Солидный господин широко зевнул во весь рот.

– Идите же ко мне! – Таня расстегнула вторую пуговицу.

Гость встал, сделал шаг, но внезапно схватился за стол.

– Что с вами? – всплеснула руками Таня.

– Голова что-то сильно закружилась. И ноги заплетаются…

– Вы устали. Идите ко мне! Я помогу до вас лежать.

Шатаясь, солидный господин подошел к кровати и вдруг свалился на нее ничком, как подкошенный. Таня засмеялась и легонько пнула его ногой. Гость больше не шевелился. Не теряя времени даром, Таня выплеснула из бутылки остатки вина в рукомойник и ополоснула бокал гостя. Затем она с трудом перевернула его на спину, расстегнула сюртук и принялась шарить по карманам. Во внутреннем кармане обнаружился туго набитый ассигнациями бумажник. Таня положила его на стол. Во втором кармане она нашла золотой портсигар и отложила его в сторону. После этого отстегнула от жилетки золотые часы с брелоками и прибавила их к портсигару.

После этого быстро пересекла комнату и постучала в дверь условным стуком. На пороге тут же возник Гека.

– Вот, – Таня указала на стол, – тут много всего.

– Заглядывала в бумажник?

– Нет, у меня руки трясутся. Посмотри ты.

Гека уверенно раскрыл бумажник и аж присвистнул.

– Пятьсот рублей! Таня! У него в бумажнике целых пятьсот рублей крупными ассигнациями! Мы богаты! Плюс золото…

– Быстро забирай все это, мне нужно подготовиться.

– Сколько он проспит? Сколько было за снотворное?

– По расчетам доктора Петровского, минут сорок, до часу, – усмехнулась Таня. – Проверим на практике.

– Пятьсот рублей! Я даже поверить не могу! Грандиозный шухер! Никогда не держал в руках таких денег! Таня, это за полный фасон.

– Ты подожди, чтобы все окончательно сошло с рук.

– Сойдет. Я в тебя верю.

– Ша! Потом поговорим, – засмеялась Таня.

Увидев в раскрытом бумажнике несколько одинаковых визиток, она вытащила одну.

– Председатель правления банка «Южный» Борис Татарский, – прочитала Таня. – Он банкир. А подбирает рублевых девушек с Дерибасовской. Швицер…

– Теперь понятно, почему за него столько денег. Я знаю за этот банк. Крупный. Там такая охрана – зверье. Его с налету не возьмешь! Ответишь, как кур в ощип!

– А мы взяли, – усмехнулась Таня, – это почти как налет за банк. Сумма-то какая хорошая… Ладно. Забирай все это и помоги мне подготовиться.

Из-под полы Гека достал бутылочку с кровью. Таня быстро разорвала на себе кофточку и, схватив со стола штопор, распорола на полосы юбку. Спустила чулки, растрепала волосы. После этого вымазала свое лицо кровью – так, словно кровь текла у нее из носа и из уголка рта. Щедро смочила кровью парик на голове, создав убедительную кровавую рану. После этого аккуратно, тонкой струйкой, полила пальцы на левой руке. Затем перевернула стулья, разбила бокал, сорвала с кровати постельное белье, словом, устроила убедительную картину разгрома.

– Грандиозный шухер! Впечатляет! – одобрил Гека.

– То ли еще будет! – усмехнулась Таня. – Ты все помнишь? Слова, что делать?

– А то!

– Тогда иди, спрячь нашу добычу и жди за дверью сигнала.

Когда Гека вышел, Таня забилась в угол между шифоньером и стеной, не позабыв отломать и без того висящую на петлях дверцу шкафа. Сердце ее колотилось с такой силой, словно готово было вырваться из груди. Внутреннее волнение было столь сильным, что Таня дрожала.

Время шло быстро. И вот наконец банкир пошевелился на кровати, а затем сел, протирая глаза.

– Что за… – При виде разгрома комнаты он потерял дар речи.

– Помогите, спасите! Помогите! – дико заорала Таня в углу. – Не подходи ко мне! Не трогай меня!

– Что ты орешь? Да я… – Банкир медленно встал с кровати, двинулся к Тане. Но она, резко вскочив на ноги, бросилась к двери и заколотила по ней кулаками, дико крича:

– Помогите! Спасите! Убивают!..

Дверь открылась, и на пороге возник Гека, изображающий сурового парня.

– Помогите, спасите! Он меня бьет! – закричала Таня, бросаясь к Геке и хватая его за руки.

– Ша! А ну тихо! – прикрикнул Гека. – Шо тут происходит? Шо это ты, старый козел, с девочкой делаешь? Шо за вопли по всей гостинице?

– Да я… – Банкир, не понимая ничего, заморгал, – не знаю что происходит… Я и пальцем ее не тронул… Я ничего не помню…

– Он меня избил! – заливаясь слезами, закричала Таня, – разорвал на мне всю одежду! Вот, вся в крови! Бил меня кулаками! А потом хотел отрезать мне пальцы! Вот, смотрите! – Таня вытянула вперед руку.

– Что-о-о он хотел сделать? Пальцы отрезать?! – угрожающим голосом сурово протянул Гека.

– Пальцы отрезать! Ножом! Помогите! Он Людоед!..

Страшное слово вывело банкира из состояния оцепенения. И, подскочив к Геке, он завопил каким-то странным козлиным тоном:

– Не делал я этого! Не делал! Она все врет! Я ничего не помню! Я на такое не способен!

– Девочка вся в крови, и врет? Ах ты… – выругался Гека. – Да еще пальцы хотел отрезать? А что еще – потом горло перерезать, как всем своим жертвам? Ах ты… – Гека толкнул банкира в грудь так, что тот не удержался на ногах и рухнул на кровать. – Ану сидеть здесь! Сейчас иду за жандармами!

– Да у меня и ножа нет! – сделал последнюю попытку защититься банкир.

– Он его в окно выбросил! Видите, окно открыто! – завопила Таня.

– Ану сидеть! – Гека снова толкнул банкира, увидев, что тот пытается подняться на ноги. – Объясняться будешь в полиции! Вот сейчас я приведу сюда жандармов – им всё и расскажешь!

– Да что же это такое… – Банкир едва не плакал, глядя на свои руки, которые предусмотрительная Таня испачкала ему кровью.

– По всему городу Людоеда ищут, все с ума посходили, а он вот, пожалуйста, здесь сидит, с девочкой забавляется! Еще и пальцы пытался ей отрезать! Ах ты ж тварь! Да я тебя еще до полиции своими руками придушу!

– Вы полицию лучше позовите, – подступила к Геке Таня, – пусть жандармы наверх поднимутся, их здесь много, жандармов, на Дерибасовской. Я им все расскажу!

– Не надо полиции! – затрясся банкир. – Я не Людоед! Клянусь вам!

– А как ты за это докажешь? Посмотри, что ты с девочкой сделал! Сколько кровищи вокруг! А у девочки надрезы на пальцах! Людоед ты и есть Людоед! Наконец-то тебя поймают! Качать права тебе здесь не тут!

– Я приличный человек. У меня семья, бизнес… Я… Я вам заплачу…

– Ну уж нет! Не нужны мне проклятые деньги убийцы! Иду в полицию – и все тут!

Банкир сунул руку в карман и, ничего там не обнаружив, вывернул его наизнанку.

– Да что же это такое… Она мои деньги стащила! У меня с собой были деньги!

– Кто стащила, вот эта уличная девчонка, которую ты избил? Мало того, что ты ей кровь пустил, так она еще и деньги стащила? Ах ты гад! Я сейчас людей позову, пусть все посмотрят, что ты с ней сделал! Пусть все видят, каков негодяй, – сначала избил бедную девушку в кровь, а потом обвиняет, что она деньги у него стащила! Нет, иду за полицией! – Гека полностью растворился в роли. – Пусть они с тобой разбираются! Будет тебе грандиозный шухер!

– Не надо полиции! Никто не стащил деньги, я сам их на улице потерял, – вскочив с кровати, перепуганный банкир схватил Геку за руки и принялся их трясти. – Я вам деньги из дома привезу. Поедем ко мне домой. У меня есть деньги.

– А за девочку чем ты расплачиваться собирался? Или надурить нищую девчонку надумал? Ах ты гнида!

– Я… Я привезу деньги и девушке тоже заплачу. Честное слово!

– Я не такой дурак, как твоего отца дети! Так я тебе и поверил! Смоешься – и был таков. И сыщи ветра в поле. Не морочь мне модебэйцелы!

– Вы со мной поедете. Вы со мной в дом зайдете, и я дам вам деньги! Много денег! Триста рублей!

– Ага, так я и поверил! Ты имеешь меня за полного адиёта? Нашел дурачка! Если боишься и хочешь платить, точно сдам тебя полиции!

– Вы не понимаете. Я человек семейный, мне скандал ни к чему, – банкир чуть не плакал. – У меня жена больная. Ей нельзя нервничать. А если вмешается полиция, будет страшный скандал. Моя семейная жизнь окажется под угрозой. Я дам вам деньги. Пятьсот рублей.

– А почему не тысячу? Пообещать легко!

– Я банкир! У меня свой собственный банк! Забудьте все, что вы здесь видели, и я дам вам деньги! Клянусь вам! – Банкир полностью изнемог и уже почти не мог говорить.

– Ладно, – Гека вытащил из кармана рубль и протянул Тане, – вот тебе за работу, иди обратно на улицу. И чтоб не болтала, а то язык отрежу! Я человек Щеголя, меня каждый знает.

– Да я… Да ведь он… – всхлипнула Таня.

– Умойся и иди работать дальше. Ничего с тобой страшного не случилось. Сделай мине парадок, бо горло простужаешь. Иди давай, а не то еще наподдам!

Быстро выхватив из руки Геки рубль, Таня всхлипнула и быстро выскользнула за дверь.

– Шо ты воешь, швицер, как вошь на мыло? – вернулся Гека к банкиру. – Ну смотри, за меня обманешь – тут же иду в полицию! И девчонку с собой потащу. Я ее живо найду. Ее Марусей зовут, на Дерибасовской ее каждый знает. Так что… Засохни глазом, шоб уши не завяли! И не делай мине химины куры, а то нервы запутаются! – Гека схватил банкира за шиворот и потащил к двери. – Ану пошел! Долго церемониться я с тобою не буду! Бикицер!

Важный, солидный господин враз потерял свой степенный вид, и дорогое пенсне жалко болталось на его носу, как поломанные стальные очки, подвязанные веревочкой. Он выглядел настолько испуганным и жалким и так обмяк, что Геке почти на себе пришлось его тащить вниз, подталкивая в спину кулаком и словесными упоминаниями о полиции.

Быстро выскользнув из комнаты на третьем этаже, Таня спустилась на этаж вниз, в комнату, снятую Гекой заранее, и заперлась на ключ изнутри. Подойдя к окну и спрятавшись за занавеской, она увидела, как Гека и поддерживаемый им банкир садились в пролетку извозчика. Сердце Тани билось так, словно рвалось изнутри. И тело ее всё бросало то в жар, то в холод.

Задернув занавеску, она переоделась в нормальную одежду, также приготовленную заранее, и под умывальником смыла кровь с лица и рук. Стащив испорченный парик, Таня почувствовала себя гораздо свободнее. Приведя себя в человеческий облик, она улеглась на кровать, свернулась калачиком и принялась ждать. Близилась полночь.

Геки не было так долго, что Таня успела заснуть. Снилось ей что-то необъяснимое – какой-то сырой, промозглый туман, выползающий на берег из холодного, беспокойного моря.

Условный стук в дверь вырвал ее из забытья. На пороге стоял ослепительно улыбающийся Гека.

– Вот! – Он потряс пачкой ассигнаций в воздухе. – Вот! Он дал деньги! Пятьсот рублей! Мы с тобой богаты! Мы невероятно богаты, в это даже невозможно поверить!

Но Таня молча заперла дверь и, закрыв руками лицо, опустилась на край кровати.

– Таня… – Гека побледнел, – что с тобой? Этот тип… Он тебя не обидел? Если что не так, я вернусь и сломаю ему шею!

– Успокойся! Ничего он не сделал. Он даже пальцем меня не тронул. Не успел.

– Тогда почему ты такая?

– Мне страшно. Эти деньги…

– А чего бояться-то? Я нагнал на него такого страху, что он в жизни не сунется в полицию! Или кто-то будет иметь меня за фраера? Он трусится от одного упоминания о полиции. И даже не понял, что это мы у него деньги из бумажника сперли. Я ж говорю, этот швицер будет здесь за коня в пальте! Так что за тут всё чисто. Упокоительно! Мы разбогатели с тобой чистым образом!

– Чистым образом? Да ты сам себя слышишь? Как ты можешь говорить так спокойно? Я не хотела этого! Я не стремилась к этому. А теперь словно предала в себе всё. А ты говоришь… Это невыносимо!

Сорвавшись с кровати, Таня быстро заходила по комнате. Волосы ее были растрепаны, а заплаканные глаза горели нездоровым жаром. Гека не знал, почему она мучается так, но всем своим сердцем почувствовал раздирающую ее боль. Он отдал бы все на свете, чтобы оградить ее душу от любой терзающей боли.

Перехватив на ходу, он крепко обнял Таню, привлек к себе. И неожиданно для него самого она вдруг жарко ответила на его объятия. Возле своих глаз он увидел ее мерцающие пламенем, какие-то дикие глаза. И, наклонившись совсем близко, впился в ее губы, вкладывая в этот поцелуй всю свою душу и безумную силу своей любви, ради которой он был готов пожертвовать жизнью.

Дальше все произошло стремительно. Оказавшись на кровати, они принялись срывать друг с друга одежду, и оба больше не замечали ни окружающей обстановки убогой гостиницы, ни времени суток, ничего, кроме слившихся воедино собственных тел. В этот любовный жар Таня словно вкладывала все пламя своего сердца, бесконечно растворяясь в этом невероятном, вечном полете, разрывающем на куски ее душу и одновременно воскрешающем ее.

Когда, обессиленные, они лежали, тесно-тесно прижавшись друг к другу, слившись воедино кожей, сердцами, мыслями, Гека только покрепче прижал ее к себе и сказал очень тихо, но довольно внушительно:

– Я готов отдать за тебя свою жизнь. Возьми ее, Таня.

– Зачем мне твоя жизнь? Я не хочу ее забирать! – спрятав лицо в теплой ложбинке на его груди, Таня наслаждалась неожиданно пришедшим в ее сердце покоем.

– Я не знаю, как за это сказать… Я ведь не умею красиво говорить, – начал было Гека, затем сбился, но продолжил: – Просто сегодня, вот сейчас, я готов отдать за тебя свою жизнь. И это самое меньшее, что я готов для тебя сделать.

– Я знаю, – тихо отозвалась Таня, сама немного испуганная силой этой любви, пылавшей в его душе. В ее же сердце эта любовь была совсем крошечной точкой спокойствия и света, но не пламенем.

Глава 11 Классная дама и сбежавшая гимназистка. Обещание Косого. Разговор Косого и Щеголя. Королева с Молдаванки

Отчаянный уличный хулиган Косой, правая рука местного короля по прозвищу Щеголь, считал себя опытным бандитом, закосневшим в уличных боях с фараонами и дешевками из других банд. Подопечные Щеголя, девчонки с Дерибасовской, были для Косого пустым местом, никем, он и привык так обращаться с ними – грубо оборвать, неожиданно ударить в лицо.

А какое удовольствие доставляло ему по приказу Щеголя облить взбунтовавшейся девице лицо кислотой! Он был готов на всё и относился к уличным девицам, как к мусору. Да они и были для него не больше чем мусор, особенно после того, как, удовлетворив свои животные потребности, он грубо выталкивал их в шею, обратно на улицу, даже не дав одеться. Он привык быть таким. Ему страшно нравилось это ощущение власти над жалкими опустившимися существами. Так было всегда. Но только не теперь.

Теперь, тупо уставившись в потолок, он свесил с кровати свои босые грязные ноги, пытаясь собраться с мыслями.

Жизнь была к нему жестока. Косым его прозвали из-за шрама, уродующего почти все лицо, который он получил в уличной драке с бандой Зуба, когда все пошли друг на друга стенкой на стенку, а он (как назло) держался в первых рядах. Было это давно. Страшную резаную рану от палаша зашили нитками в Еврейской больнице и выбросили его обратно в жизнь – человека, потерявшего свое собственное имя, того, кто навсегда стал Косым. Он ненавидел это прозвище, но отныне его называли исключительно так. Он делал вид, что ему наплевать, что ему даже нравится, но в душе его каждый раз клокотал фонтан страшной ненависти, быстро переродившийся в адскую злобу, заставляющий его ненавидеть все живое и страшно всем мстить.

Если бы не увечье, возможно, он стал бы совершенно другим человеком, который жизнь свою в воровском мире построил бы по-другому. Не исключено, что он даже стал бы отважным, прославленным королем воров.

Но всё произошло так, как произошло, и рана навсегда изувечила его жизнь, превратив в подловатого, злобного бандита Косого, которого ничто не могло сбить с толку. Ничто. До этого страшного дня.

Появление настоящей классной дамы из женской гимназии в номерах шокировало даже видавшего виды Косого. И, опустив ноги с кровати, пытаясь унять шум и свинцовую тяжесть в голове, он пытался уяснить, что, собственно, случилось. Мысли выплывали рваными обрывками из темноты, не давая ощущения ясности. И если б он был бабой, одной из тех, с кем работал Щеголь, то, наверное, просто взвыл бы сейчас во весь голос.

Все дело, конечно, было в девчонке. Он вспомнил, как она шла по Дерибасовской – худенькая, костлявая, такая жалкая, что у него защемило сердце, так она была похожа на его покойную сестрицу, умершую в 14 лет от чахотки. Он вспомнил, как девчонка остановилась в свете уличного фонаря – пятно света тогда ярко осветило ее белокурые волосы. Она выглядела совсем юной и какой-то беспомощной, словно потерялась в этом мире, вдруг со всей силы обрушившемся на ее голову.

А еще вспомнил, как она прошла несколько шагов, остановилась возле витрины шикарной аптеки и принялась рассматривать выставленные в витрине флакончики духов. Ощущение этой беззащитности еще больше усилилось – за все время работы со Щеголем он, Косой, еще не видел такой жалкой проститутки. Может быть, именно потому, что она чем-то тронула его сердце, он подошел сзади и грубо развернул к себе за плечо.

– Ты! Пойдешь со мной!

Совсем рядом он увидел ее щенячьи, перепуганные глаза – ну точно как у щенка, который был у него в детстве, до того, как пьяный папаша не разбил ему голову строительным молотком. Эти глаза поразили его еще больше, и, пытаясь скрыть вдруг охватившую его слабость, Косой со злостью толкнул ее в плечо.

– Ты знаешь за меня, кто я такой? Я Косой, главный человек Щеголя. Ты пойдешь сегодня со мной. Ану пошла!

– Хорошо, – девчонка покорно наклонила голову и совсем по-детски шмыгнула носом (точно, как делала его сестра). И тут Косой не выдержал – заговорил с ней, хотя никогда не заговаривал прежде с девицами, которых брал для себя с улицы.

– Как тебя звать?

– Лиза.

– Ты новенькая, что ли? Не видал тебя раньше.

– Сегодня вышла в первый раз.

– Ну пошли.

Косой тащил за собой девчонку под локоть, не обращая никакого внимания на то, что она не поспевает за его широкими шагами. Так они оказались в гостинице «Бельвю».

В комнате, глупо став посреди комнаты, девчонка вдруг стала дрожать. Глаза ее наполнились слезами. И было это как-то жутко – настолько, что даже он, Косой, почувствовал себя мерзко.

– Чего дрожишь, как овца? Тебе холодно? – прикрикнул он на девчонку.

– Нет. Я… просто нервничаю немного. Давайте выпьем вина.

Выпить Косой был и сам не прочь, поэтому быстро заказал вино. А когда коридорный принес бутылку с двумя стаканами, вылакал прямо из горлышка половину бутылки. Опомнившись, протянул девчонке:

– На, попей тоже.

Она робко взяла бутылку и сделала неуверенный глоток. Затем закашлялась, поставила бутылку на стол.

– Ну все, хватит, – Косой с силой толкнул девчонку к кровати – так, что она едва удержалась на ногах, – раздевайся!

Он помнил, как девчонка начала расстегивать кофточку. После этого – всё, провал.

И вот теперь он сидел на кровати, полуголый, с мутной и тяжелой, ничего не соображающей головой, а над ним возвышалась самая настоящая классная дама – в пенсне, в черном форменном платье – и кричала визгливым голосом:

– Позор! Безобразие! Изнасиловать, избить 14-летнюю девочку! Я немедленно иду за полицией, за жандармами! Я дойду до главного полицмейстера! Меня знает весь город! С рук это тебе не сойдет!

За ее спиной маячил коренастый мужчина. Он сжал кулаки, что не сулило ему, Косому, ничего хорошего, ведь после того, когда ему изуродовали лицо, он больше не дрался. Он с удовольствием бил женщин – они не могли дать ему сдачи, но никогда больше не дрался с мужчинами.

Косой обвел комнату мутными глазами (впрочем, резкость зрения вернулась к нему достаточно быстро) и похолодел от ужаса. В маленьком закутке между шкафом и стеной сидела девчонка. Но в каком виде! Вся одежда на ней была разорвана, и она была вся в крови. Кровь была даже на разбросанных простынях кровати, а белокурые волосы девчонки почти насквозь промокли от крови. Она дрожала, а ее округлившиеся глаза застыли с таким выражением страха, что казалось, будто девчонка сошла с ума. Картина была страшной – даже для видавшего виды Косого.

– Это я сделал? Как же я такое сделал? – ничего не понимая, пробормотал он.

– Изнасиловать несовершеннолетнюю девочку! Я подниму весь город! Вот господин из соседнего номера, я позвала его на помощь! Он все видел! Он будет свидетелем!

– Ага, я за все видел, – радостно подтвердил мужской голос, вдруг показавшийся Косому знакомым, – я пойду свидетелем.

– А с чего она несовершеннолетняя? – запротестовал Косой. – Чего она делала на Дерибасовской? Шо за вырванные годы?

– Да она из гимназии сбежала, а я и другие учительницы отправились ее искать. Девочка больная, с головой у нее не порядок, она часто сбегала, а мы всегда ее отыскивали! Сбежала и в этот раз – и что же я нашла? Хорошо хоть, люди видели, как она заходила в эту гостиницу! Как же можно сделать такое с больным ребенком! Я немедленно иду в полицию! Тебе это с рук не сойдет!

Тем временем мужчина подошел к девочке и мягко, но решительно извлек ее из убежища. Девчонка при этом издала жалкий, протестующий писк. Она вся дрожала, изо рта у нее потекла пена. Девчонка была полуголой, и мужчина завернул ее в покрывало с кровати, которое валялось на полу.

– Дамочка, идите за полицией! И не бойтесь, я его покараулю! Он от меня не уйдет, гад!

– Да не делал я этого! – вяло запротестовал Косой, с ужасом понимая, что он ничего не помнит.

– Ану-ка покажи руки, девочка! – мужчина вдруг взял девчонку за руку и принялся что-то внимательно рассматривать на свету. – Это еще за что такое? Порезы на пальцах? Да у нее пальцы порезаны! Ты пытался отрезать ей пальцы!

– Людоед! – вдруг истерически завизжала классная дама, вмиг растеряв свою солидность. – Он Людоед! Помогите! Спасите! – и, бросившись к двери, попыталась застучать по ней кулаками, но мужчина перехватил кулаки на лету.

– Ану тихо! Если он Людоед, надо его связать и быстро бежать за жандармами! Сдадим Людоеда – получим награду, – мужчина говорил так внушительно, что дама сразу его послушалась.

– Да вы шо! – тут только до Косого дошло, в какую беду он попал. – Не Людоед я! Не делал я ничего такого! Люди добрые! Да вы шо!

– А ну цыц, гад, – отрезал мужчина, – а то я тебя кулаком успокою! Пусть в полиции разбираются, Людоед ты или не Людоед.

Угроза была страшной. Настолько страшной, что, несмотря на всю дурноту, Косой моментально вскочил на ноги. Беда, в которую он попал, оказалась не шуточной. Черт с ним, с изнасилованием несовершеннолетней, тюрьма, да и только, а в тюрьме он уже был. А вот обвинение в том, что он совершил эти убийства, – это уже конец, виселица. И никто не будет разбираться, он это сделал или не он.

По своим каналам Косой слышал, что в полиции с ума сходят, мечтая повесить убийства на кого угодно, даже лучше, если он будет из криминального мира. А коли его возьмут с такой уликой, как порезанные пальцы… Похолодев, Косой завопил:

– Я не Людоед! Ну хорошо, побил я девчонку, выпил лишнего, но я не Людоед!

– В полиции разберутся! – отрезала дама.

– Я вам денег дам! Я денег дам девчонке! – Косой бросился к своей одежде, валяющейся на полу, и вытащил из кармана штанов кошелек, – вот 300 рублей! Всё, что у меня есть!

– А шо? Вариант неплохой. Хочете грошей – не зажимайте себе ноги! Девочке они понадобятся на лечение, – подал голос мужчина. – А мне сколь-ко дашь? Шоб ты так жил, фраер, как прибедня- ешься!

– Еще триста! У меня есть, правда, я в банде Щеголя! Я отдам деньги, у меня есть.

Как бы нехотя дама взяла кошелек. Было видно, что в ней происходит мучительная борьба с собой. Но сумма была слишком большой, и в конце концов дама не выдержала. Схватив дрожащей рукой бумажник с деньгами, она обняла девушку за плечи и быстро вывела ее из комнаты.

– Молодец дамочка! – прокомментировал мужчина, – а где мои деньги? Или я тащу тебя в полицию? За вырванные годы здесь не тот фасон!

– Мы ко мне поедем, я всё отдам! – Косой стал одеваться.

Мужчина с угрожающим видом уставился на него. Он казался Косому все больше и больше знакомым, и наконец Косой, не выдержав, спросил:

– А я за тебя раньше не видел? Уж очень ты мне знаком!

– А ты посмотри внимательней – может, и узнаешь.

В памяти Косого вдруг отчетливо всплыло воспоминание: перестрелка в районе Пересыпи, Щеголь и его люди не участвуют, но Сало, который и устроил перестрелку, велел им прийти посмотреть, как он размажет банду… Корня!

– Ты Гека из банды Корня! Правая рука Корня! – вдруг выкрикнул Косой.

– Вижу, память к тебе возвращается, – усмехнулся Гека, – может, вспомнишь, в конце концов, за то, что ты Людоед?

– Слушай, Гека, мы же свои люди!

– Никогда такая мразь, как ты, своим не был! Мразь, которая бегает на побегушках у Сала! Ану живо поехали, не то сдам тебя со всеми потрохами! Да еще расскажу полиции, кто ты такой.

– А что ты делал в этой гостинице? – с подозрением спросил Косой.

– То же, что и ты, – развлекался с девочкой в соседней комнате, пока не услышал вопли девчонки, которую ты бил. Я отпустил свою девку, а тут появилась эта дама из гимназии, позвала на помощь… Интересно, ты Щеголю расскажешь, как облажался? Как я поимел тебя, как коня в пальте?

– Знаешь, а ведь тебе это с рук не сойдет, – Косой вперил в Геку тяжелый взгляд, – я ведь знаю, кто ты такой. Тебе боком всё это выйдет. Я тебе отплачу.

– Ой, от страха аж штаны намочил! Не бей мине, киця, лапой, а то я тебе вдарю шляпой! – засмеялся Гека. – Жалкая трусливая шавка, которая воюет с бабами, собирается мне мстить! Ужас! Лучше закрой рот и сделай мине ночь до вечера.

– Я тебе отомщу. Ты за дорого пожалеешь. Попомни мои слова.

– Твои слова в одно мое ухо влетели, а в другое вылетели. Шоб ты так жил, как я на это смеялся. Правду говорят – за дурною головою ноги через рот пропадают. Ану шевелись, пока я обратно взад не передумал!

Возле гостиницы их уже ждал извозчик. Ехали на Молдаванку долго. По дороге оба хранили молчание. Косой жил в жалкой хибаре на спуске на Балковскую. Увидев эту хибару, Гека задумчиво протянул:

– Смотри-ка! Тут, кажется, вторую жертву нашли. Иностранца.

– Я тут ни при чем! – огрызнулся Косой, – а вот ты…

– Ладно, двигай копытами! За эту песню я уже слышал.

Они вошли в покосившуюся хибару. Косой поднял дощатую половицу и достал жестяную коробку из- под чая.

– Вот, бери, всё, что у меня есть, – хмуро сказал он.

В коробке было 302 рубля 30 копеек. Копейки Гека забрал тоже, швырнув пустую коробку на пол.

– Теперь убирайся, – Косой сжал кулаки.

– Уберусь. А ты запомни следующее, и передай Щеголю. Пусть он не смеет соваться к Салу и искать с ним дела против Корня. Оба жестоко поплатятся за это. Всё. Я сказал.

И, толкнув Косого в плечо, Гека быстро вышел из хибары на улицу, где его ждал извозчик. Взглядом, полным ненависти и злобы, Косой смотрел ему вслед.

Деньги от Косого Гека привез в номер гостиницы «Бельвю», где вместе с Таней они пили заказанное шампанское, весело глядя друг на друга. Вернее, веселился один Гека. Таня, как всегда, была задумчива. Лизу, которая с успехом изображала изнасилованную гимназистку, Таня уже отправила домой.

Лиза улыбнулась только тогда, когда села в пролетку.

– У тебя потрясающе получилось сыграть! – говорила ей Таня, стараясь успокоить впечатлительную подругу.

– Я так тряслась от страха на самом деле, что мне ничего не стоило изобразить страх! – улыбнулась Лиза.

Это был ее первый выход в свет согласно Таниному плану. И третий – выход Тани, которая вместе с Гекой после банкира, на 400 рублей обработала пожилого поляка, приехавшего в Одессу по коммерческим делам и неплохо говорящего по-русски. Все прошло гладко – пробыв в городе достаточно долго, поляк прекрасно знал, кто такой Людоед, а потому испугать его не составило большого труда.

– Ты великолепно сыграла классную даму! – веселился Гека.

– Насмотрелась на них в гимназии. У меня была точно такая. С виду – солидная и серьезная, только тронь ее – и начнет истерить, а на самом деле обожала взятки и на все была готова ради денег.

– Поверить не могу, что ты училась в гимназии, – говорил Гека, – какая ты все-таки удивительная…

– Оставим в покое гимназию, – сказала Таня, – мне не дает покоя Косой. В этот раз все получилось очень плохо.

– Почему? За шо такое Косой?

– Косой знает, кто ты такой, и натравит Щеголя на Корня. Щеголь, конечно, быстро догадается, что это был хипиш. Щеголь трус и слабак, он побежит жаловаться Салу. И вот тогда Корню не поздоровится. И тебе тоже. Зря ты ему угрожал. На Молдаванке начнутся бесконечные войны. И мы не сможем дальше работать. И Щеголь, и Сало начнут на нас охоту. Что будем делать тогда?

– Пойдем к Корню. Он не откажет в помощи.

– Какая от Корня помощь? Помощь нужна ему самому! Нет, пока всё плохо, – Таня с сомнением покачала головой.

– У, дебил! – Щеголь со злостью сжал кулаки, – и какого черта тебя угораздило напороться на эту тварь Геку? Чем ты думал?

Косой хмуро понурил голову. Вместе с Щеголем он сидел в знаменитой пивнушке «Гамбринус» на углу Дерибасовской и Преображенской – своеобразной штаб-квартире Щеголя, где он провел ночь за ночью, совещаясь со своими людьми и следя за работой уличных девиц на Дерибасовской. Щеголь всегда одевался очень элегантно, за что и получил свое прозвище. Он мог бы ужинать в любом дорогом ресторане, но натянутой аристократической атмосфере предпочитал раскованный «Гамбринус», в котором собиралась самая обычная публика, с увлечением слушавшая игру на скрипки Сашки-музыканта.

В этот раз Щеголь был зол. Он снова и снова заставлял Косого пересказывать слова Геки.

– А еще он сказал, что Корень хочет контролировать девиц с Дерибасовской, и отберет у тебя всё это, а тебя вышвырнет из Одессы вон, – твердил Косой, – что Корень на тебя плюет, и скоро его люди перережут тебе горло. Что Дерибасовская насовсем забудет, кто такой Щеголь. Так он говорил.

– Тварь! – Щеголь стукнул кружкой с пивом – пенная шапка сразу же расползлась по дощатому столику, – он поплатится за это! Я покажу этому швицеру, как держать мине за фраера! Взял разгон с Привоза!

– Обязательно должен поплатиться – зуб даю! – довольно вторил Косой.

– Ты тоже хорош – какого ты полез на эту девку? Разве мало тебе знакомых девок?

– Да это так… Шоб очень да, так нет… Не признал. Думал, вроде как здесь не тут, не знакомая, – шмыгнул носом Косой, – они ее как-то так причесали, одели и замазали, что я не узнал. А может, я вообще ее раньше пропустил – на Дерибасовской. Ну не думал я, что она с ними…

– За дурною головою ноги через рот пропадают! Не думал он! Надо было сразу понять, что это обыкновенный хипиш! Развели, как босяка, а он и зубы распустил! Девки – и дама, и девчонка, обыкновенные хипишницы, а заправляет ими эта тварь Гека!

– Ничего ж себе обыкновенные! Так работали… И ты бы ничего за это не разобрал!

– Хм… Обжирон не повод выставляться. А кстати, это мысль. Если они работают на моей территории, на Дерибасовской, и хипиш этот для них явно не первый – они должны мне платить, или как?

– А то! Еще как должны платить, – поддакнул Косой, – за то, чтобы ты позволил им работать.

– За намерения они должны ответить за этот холоймес! А то шо – круче мине на ушах стать хочут? Конечно, половину того, что они наработали, они должны отдавать мне. Геку вышвырнуть с моей территории. А девок я бы взял. Пусть вдвоем работают. Такие девки – это не шо-то за здесь!

– Девки под тебя не пойдут. Они под Корнем.

– Корень… Этого Корня давно в порошок надо стереть. В общем, я решил. Мы пойдем к Салу. Пусть делает парадок, шоб я горло не простужал.

– А что скажут за это остальные?

– А ничего за это не скажут. Сало давно все под себя подминает. Он давно хотел расправиться с Корнем. Пытался даже, но потом почему-то отступил. Конь в пальте, чистой воды! Теперь пусть расправляется.

– Интересно, эти девки – они кто? Вздуть бы их обеих! – мечтательно протянул Косой.

– Да уличные, которых этот Гека надрессировал, как собак в цирке. Гека – тварь опасная. Его тоже нужно замочить, как и Корня. Пусть этим занимается Сало.

Довольный, Косой с удовольствием осушил свою кружку с пивом до дна. Щеголь задумчиво смотрел на пламя камина и к своему пиву даже не притронулся.

– Говоришь, Гека угрожал сказать полиции за то, что ты Людоед? – внезапно спросил Щеголь.

– Таки да! Обозвал меня Людоедом, это ж надо до такого додуматься! А шо?

– Пока ничего. Так, появилась одна мысль. Может, пригодится чуть позже. Может…

Море штормило. Волны с шумом перекатывались на берег, роняя белые пенные шапки на холодный зимний песок. В катакомбах было сыро, и возле входа отчетливо ощущался запах ила и плесени. Под ногами хрустели ракушки – вечный ковер, создаваемый морем.

Недалеко от входа в катакомбы, где находилось убежище Корня, Корень и Гека прохаживались по побережью.

– К ночи море совсем разыграется, – задумчиво сказал Гека, – будет сильный шторм. Опасно в такой шторм выходить в море. Беда для рыбаков.

– Все тоскуешь, что не выходишь в море? – усмехнулся Корень. – И не говори мне за то, что нет!

– До сих пор не могу вытравить из себя эту тоску, – согласился Гека, – раньше всё матросом думал наняться на корабль и убежать отсюда… А теперь…

– Теперь ты точно никуда не убежишь, – закончил за него фразу Корень.

Шум моря заглушал все вокруг. Не слышно было даже крика чаек – они прятались, чутко чувствуя шторм. Гека не боялся штормового моря. Шторм, наоборот, бодрил его, а не пугал. Грозные валы, разбивающиеся о берег, наполняли его душу каким-то небывалым восторгом. Гека тосковал по морю, которое с каждым годом отдалялось от него все дальше и дальше.

– Ты должен был прийти ко мне, брат, – Корень с укоризной покачал головой, – ты должен был прийти и за все рассказать. Разве я запретил бы вам работать? Или помешал? Наоборот, помог бы чем только смог. Ты из-за нее не пришел?

– Из-за нее. Хотя теперь это она сказала говорить с тобой. Иначе, мол, будет поздно. На Молдаванке начнутся войны. Так сказала она.

– Они уже начались, – мрачно ответил Корень, – я получил весть от Сала. Требует встретиться – мои, его люди. Будут разборки. И он меня убьет.

– Да ты что, в самом деле! – возмутился Гека. – Никто тебя не убьет! Зачем это Салу!

– Ты не понимаешь, – Корень печально покачал головой, – я оказался никудышным королем. И теперь мое место должен занять другой король. Это будет по правилам.

– Совсем не по правилам! Сало просто элементарный вор! Зарится на чужое! Швицер!

– Я тоже вор. Вор, который не сумел защитить свое, не сумел сколотить нормальную банду. Вместо шухера – химины куры.

– Ты король Молдаванки, Корень.

– На Молдаванке за каждый угол король. А я уже давно не король Молдаванки. Для меня все в прошлом. Сдулся Корень, как и не был…

– Не надо так говорить, брат!

– Я говорю правду. Встреча с Салом будет для меня последней. Я с нее не вернусь.

– Надо защищаться. Лопни, но держи фасон!

– Как? Глупо даже думать, что кто-то поможет за меня!

– На самом деле у тебя есть один выход. И его придумал не я.

– Кто еще?

– Она.

– Очень хорошо! – Корень горько усмехнулся. – Теперь я должен слушать советов бабы! Дожился. Баба мине будет давать за советы!

– Она не просто баба. Она уже в нашем деле. Это благодаря ей мы заработали просто сумасшедшие деньги. Это благодаря ей мы сделали Косого и опустили Щеголя. Это ее по всему городу ищут Косой со Щеголем, обещая перерезать ей горло, если ее найдут! За две недели мы с ней потрясли целый город, все только и говорят о том, как нам все сошло с рук! Сделали таких фраеров – любо за это посмотреть! А ты говоришь – баба! Нет, такие бабы на вес золота! Она одна такая – бывает только раз в жизни! – казалось, Геку не остановить.

– Что ты хочешь? Чтобы я влюбился в нее? – усмехнулся Корень.

– Только попробуй! Хоть ты мне и брат, а этого не прощу! – Гека как-то очень серьезно это воспринял.

– Ладно, я пошутил. Что же ты хочешь?

– Хочу, чтобы ты ее выслушал.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– Ладно. И где она?

– Она здесь.

– Ты что, привел ее в наше секретное место? Ты что, совсем с ума сошел? Ты имеешь миня за полного адиёта? – возмутился Корень.

– Не горячись! Она наша. И мы оба будем работать дальше под тобой, если ты не против. Ты будешь получать процент. Сделаем грандиозный шухер – всем швицерам на зависть, – ответил Гена.

– Ладно, уговорил. Тащи свою королеву с Молдаванки. Как будто не хватало нам королей! – засмеялся Корень.

При виде Тани, появившейся из-за желтой скалы, его глаза полезли на лоб. Таня решительно шла первой. Гека неуверенно плелся следом за ней. Деньги пошли Тане на пользу. Платье на ней было самое модное, а волосы украшала изысканная прическа. В ушах сверкали бриллиантовые серьги (подарок Геки), а на шее было рубиновое колье. Как и все женщины, на которых вдруг, неожиданно, свалились большие деньги, Таня стала тратить их на себя, в первую очередь покупая красивую одежду и дорогие украшения (после того, как позаботилась о бабушке, конечно). Она наслаждалась просто до какого-то экстаза, покупая себе дорогие красивые вещи – вещи, которых так долго была лишена.

Но богатство не испортило ее. И всё, что покупала себе Таня, было выбрано с большим вкусом. Внезапно, на глазах изумленного Геки, она приобрела совершенно другой облик, превратившись из беднейшей жительницы Молдаванки в принцессу благородных кровей. Гека был твердо уверен, что такие перемены не происходят просто так. Он подозревал, что в крови Тани есть какое-то тайное благородство, о котором сама она могла ничего не знать.

Корень же, никогда не видевший Таню прежде, был попросту потрясен. Она решительно подошла к нему и по-мужски протянула руку.

– Я так много слышала о вас, Корень. Я очень рада познакомиться с вами. Надеюсь, мы станем друзьями.

Растерявшись, Корень слабо пожал тонкие, холодные пальцы. Таня рассмеялась, увидев изумление на его лице.

– Это не я, – рассмеялась Таня, – это всё деньги. Наши деньги с Дерибасовской. Вы, Корень, получите от них свой процент.

– Речь не об этом, – Корень махнул рукой, – Гека сказал…

– Я знаю, – кивнула Таня, – мой план. Я знаю, кто вас спасет.

– Никто, – нахмурился Корень, – пустое об этом и говорить.

– Совсем не пустое, – Таня сердито мотнула головой. – Вы в любом случае теряете контроль над своими территориями, так что вы теряете, выслушав меня?

– Ничего, – согласился Корень.

– Тем более, сейчас надо заниматься только одним – спасаться от Сала. И я знаю, как можно спастись.

– Всё это очень странно – слушать от вас за такое, – нахмурился Корень.

– Вы выслушаете. У вас нет другого выхода. Если вы этого не сделаете, Сало придет на Молдаванку вместо вас. Ну что, будете слушать?

Корень молча кивнул. Подойдя ближе, Таня принялась энергично излагать свой план.

Глава 12 Хутор возле Жеваховой горы. «Я Миша. Будем познакомиться». Конец Сала. У Тани появляется новый друг

Подводы остановились. Вокруг не было ни души. Несмотря на то что хуторок находился совсем близко от города, казалось, ничто не напоминает о близости шумной портовой Одессы. Здесь было далекое, отсталое село с размытыми, ухабистыми дорогами, фруктовыми деревьями, облетевшими под зимним ветром, голыми полями и редкими землянками крестьян, в отдалении от основных дорог.

Подводы остановились. Все ждали распоряжения Сала. Нахмурившись, Сало смотрел по сторонам.

– Не нравится мне здесь, – он покачал головой, – чует мое сердце – какая-то засада. Не зря этот гаденыш сразу согласился на встречу. Нюхом чую – подвох.

– Да ты шо! – Адъютант и правая рука Сала, худой, востроносый парень со злыми глазами, выступающей вперед челюстью и острыми зубами, за что бы прозван Акулой, выпрыгнул из подводы. – Место ведь наше! Ты его предложил. Хорошее место – и город близко, и никто не встретится, и Жевахова гора под боком, чертово место, всем дает силу, так что не трусь, выходи. Не хипишись!

– Сядь, Акула! – прикрикнул Сало. – Если бы мозгов у тебя было столько, сколько зубов! Говорю, не нравится мне за всё это. Не должен был Корень соглашаться на эту встречу. Знает ведь, что его пришьют.

– У Корня мозгов сроду никогда не было, – усмехнулся Акула, – он сейчас на дне, трусит и делает всё, чтобы спасти свою шкуру. Он ни о чем таком и не думает. А с тобой-то что? Это же твоя Пересыпь! Здесь каждая собака знает, что король Сало! Так чего ты такой смурной?

– Не скворчи зубами – юшка простынет! Сон мне нехороший снился сегодня, – мрачно сказал Сало, – мамка моя покойная снилась. Сказала, что заберет с собой. Плохой сон. Нехороший. Я от него больной проснулся под утро. Совсем больной.

– Да ты что, баба, чтоб снам верить?! – Акула развел руками. – Это же просто так, съел, наверное, что-то не то… Разве кто-то имеет держать тебя за фраера?

– Ох, Акула, мозгов бы тебе побольше, а не одной юркости, – цены бы тебе не было! Эй, Зубёнок! – обернувшись, Сало кликнул мальчишку лет четырнадцати, со второй подводы. – Сбегай-ка на хутор, глянь, как там за что!

Мальчишка спрыгнул с подводы и быстро скрылся за поломанными воротами, ограждающими вход в разбитую хибару с большим двором, бывший хутор, который бандиты с Пересыпи использовали для своих встреч.

– Смотри, как голо вокруг, – Сало был настроен на мрачный лад, – деревья как мертвые. Темно. Холодно. И снег скоро выпадет.

– Конечно, выпадет, – Акула пожал плечами, – ведь конец ноября.

– Плохой был этот год, – продолжал Сало, – очень плохой, особенно конец его – смурной, пестрый. Все плохо вокруг, никто не знает, как быть. И здесь как не тут…

– Странный ты какой-то, – Акула нахмурился, – на себя не похож. Выпить бы тебе как следует, чтобы всю эту дурь из башки выбить!

– Это не дурь. Говорят, даже звери мрачными становятся перед смертью. А мы люди…

– Какая смерть? Бог с тобой! Вон сколько людей помирает. Солдаты бегут с фронта. Народ в деревнях с голоду мрет. А ты развел тут сопли – ну прямо баба на сносях! И чего это с тобой? Совсем под голову забесился?

– Плохой был этот 16-й год, – Сало покачал головой, – интересно, какой будет 17-й? Недаром все вокруг разбегались. Нам, конечно, оно привольно – грабим, кого хотим, делаем, чего хотим. Но вот что дальше будет… За это страшно подумать…

– Ты не о том думаешь! – рассердился Акула. – Надо думать, как быть с этим Корнем и его людьми!

– А чего за них думать? Всех мочить. Хватит с них разговоров. Молдаванка подо мной будет, быстро ее заберу. А там, глядишь, и Сало один король.

Вернулся Зубёнок и бодро отрапортовал, что все чисто. Сало велел своим людям выходить. Он приготовил засаду: его люди окружили дом по периметру. Трое спрятались на чердаке. По обеим сторонам от ворот тоже стали вооруженные бандиты. Сало не стал входить в дом, остался на пороге. Рядом с ним все время маячил Акула.

План был прост: когда в воротах хутора появятся Корень и его люди, по знаку Сала все откроют стрельбу. Бить будут на поражение. С Корнем и остатками его банды Сало решил покончить. После этого он решил выставить труп Корня на Молдаванке, на публичное обозрение, и тем самым объявить, что вся территория Корня окончательно переходит к нему, Салу, и что так будет всегда.

Труп же Геки Сало за деньги собирался передать Щеголю. Косой очень уж мечтал получить своего обидчика, и Сало (за вознаграждение, конечно) собирался выполнить его просьбу. Он не сомневался, что Гека будет с Корнем. Ведь он был единственным, кто свято хранил верность опальному авторитету, давным-давно утратившему свое могущество в вечных разборках, в которых всегда проигрывал.

Несмотря на то что в банде Корня в последнее время было довольно много людей, Сало даже не сомневался в том, что его-то люди положат эту так называемую банду в два счета. Люди Корня, которых набрали совсем недавно, были больше контрабандисты, моряки, умеющие лучше обращаться со снастями и веслами, чем с огнестрельным оружием.

Сало знал, что людей этих привел в банду Гека (опять-таки Гека, вечный камень преткновения!), который когда-то был моряком. Это он сагитировал их, не знающих ничего о криминальном мире, в котором злополучный Корень занимал теперь последнее место. Будь они поопытней, будь они коренными жителями Пересыпи или Молдаванки, в банду Корня не сунулись бы никогда.

Поэтому сколько бы людей ни привел с собой Корень, Салу было без разницы. Одним трупом больше, одним меньше – только и всего.

Он вышел во двор, прошел несколько шагов, посмотрел в нависшее свинцовое небо. Пистолет лежал в верхнем кармане, но Сало не стал его вынимать. Зачем? Ему-то стрелять не придется уж точно. Только его людям. Поэтому нет никакой необходимости держать ствол под рукой.

– Он опаздывает, – сзади снова замаячил Акула, – а говорил за то, что приедет вовремя.

– Приедет, куда он денется. Он ведь едет просить.

– Что просить? – не понял Акула.

– Жизнь, – усмехнулся Сало, – что еще у меня просят? Жизнь, одну ее. Только жизнь.

В этот самый момент один из людей, стоящих вдоль забора, откуда хорошо просматривался холм, закричал:

– Едут! С холма спускается подвода! И там Корень с Гекой, я отсюда вижу!

– Ну вот, пожалуйста вам здрасьте, – пожал плечами Сало, – что я сказал…

– Да уж… Ну что ж, устроим им достойные поминки! Забацаем грандиозный шухер! Свои люди были все-таки… – ухмыльнулся Акула.

И в этот самый момент… Дальше никто так и не понял, что именно произошло. Но вдруг раздался страшный, оглушительный грохот позади дома. А хрупкий, старый забор снес… черный широкий автомобиль, который на полном ходу врезался в гнилые доски и разнес их в щепы. Дверца автомобиля приоткрылась, было видно человеческую руку, швырнувшую в дом самодельную бомбу.

Строение взорвалось ярким пламенем. Грохот от взрыва был такой, что и Сало, и Акула свалились на землю. Их тут же присыпало землей и вихрем щепок из взорвавшихся стен дома.

Потом началась пальба. Из автомобиля выскочили несколько человек, которые открыли плотную стрельбу по людям Сала, окружавшим дом по периметру. И опытные бойцы, проведшие не один налет с оружием в руках, были положены в момент. За какую-то долю секунды все вокруг превратилось в пылающий ад самым неожиданным образом! Языки пламени, взметнувшиеся в небо из горящего дома, стрельба, крики людей – все слилось в единую какофонию страшного хаоса, который вдруг опустился на Сало и его людей как плотное покрывало, накрывшее их с головой, лишая зрения и слуха, смешивая с землей.

Когда через пару минут Сало все же решился приоткрыть глаза, то сразу почувствовал холодное дуло револьвера, приставленное к его затылку. И чей-то ехидный звонкий голос скомандовал:

– Ну, хлопец, подымайся, или как?

Когда Сало поднялся на ноги и осмотрелся (один из людей, устроивших пальбу, как раз и держал его на мушке), то понял, что у него больше нет ни банды, ни авторитета короля.

Дом догорал. Забор был разворочен. Трупы людей Сала лежали на земле вокруг. Те, кто сидел на чердаке, были взорваны вместе с домом. Он разглядел троих, оставшихся в живых. Их вели двое с оружием, словно на поводу, и они шли, низко опустив головы. Это был Зубёнок и два бандита, которые находились возле забора. Плюс Акула, который так же, под прицелом пистолета, стоял рядом с Салом – эти четверо составляли остаток некогда могущественной банды.

Центром происходящего действа был автомобиль – Сало никогда не видел таких. Ему вообще редко доводилось видеть настоящие автомобили, а потому, несмотря ни на что, рассматривал он его с огромным интересом.

Из автомобиля, в сопровождении еще одного человека, вышел, опираясь на трость, черноволосый молодой мужчина в дорогом костюме с немного раскосыми глазами. Сало огляделся с невероятным изумлением: четверо с оружием, которые перестреляли всех его людей, плюс эти двое – всего шестеро! Его банду уничтожили шесть человек! Сало вдруг почувствовал такую ненависть, что аж заскрипел зубами.

– Да ты их до корней сотри! – тут же отозвался ехидно тот, кто велел Салу встать, – это был еще совсем молодой пацан лет восемнадцати, уверенно держащий его на мушке.

Черноволосый в костюме подошел к Салу почти вплотную и с каким-то интересом, но без злобы, уставился ему в лицо.

– Кто ты такой? Что я за тебе сделал? – c ненавистью выкрикнул Сало.

– Я Миша, – спокойно ответил черноволосый, – будем познакомиться.

– Какой еще Миша?

– Для тебя – Миша Японец, за меня слышал?

– Ничего не слышал!

– Не страшно. Еще услышишь. И не только ты.

– Какого… – Сало грязно выругался, – ты это со мной сделал?

– Фи, как отвратительно! Никаких манер – сразу видно, Пересыпь! Что ж, придется перевоспитываться. Качать права тебе, деточка, здесь не тут…

– Какую комедию ты тут ломаешь? – внезапно Сало попытался на Японца наброситься, но тут же был подхвачен под руки его двумя людьми, а к его затылку снова приставили ствол.

– Мы можем говорить, когда тебя держат, как собаку на привязи, да еще и с пушкой у твоей глупой башки, – усмехнулся Японец, – а можем поговорить, как взрослые люди, у которых есть проблемы, и за эти проблемы нужно решить…

– Ты… – снова грязно выругался Сало и дернулся, пытаясь вырваться.

– Нет, все-таки лучше – как собаку на привязи, – вздохнул Японец.

– Что ты за меня хочешь?

– За тебя? Ничего. Просто дошли до меня слухи, что ты обижаешь моих людей. Видишь ли, я собираюсь стать королем, единственным здесь королем, и для этого мне нужны люди. У меня сейчас каждый человек на счету! А ты за ними охотишься, жизнь им портишь…

– За какие еще люди?

В разбитые ворота бывшего хутора в этот самый момент въехала телега и остановилась прямо возле Сала и Японца. Из телеги вышли Корень и Гека и с самыми серьезными лицами уставились на Сало.

– Да вот же они! – сказал Японец. – Знакомься, это мои друзья! Теперь – МОИ.

– Корень и Гека? – от удивления Сало даже забыл выругаться.

– Ну конечно! Вижу, ты начинаешь понимать ситуацию. Корень и Гека теперь работают со мной. И все люди Корня. Корень у них главный, но он под моим началом. Он мой человек. Так что теперь мы все работаем за вместе. И у тебя есть выбор: либо ты оставляешь в покое Корня и тихо работаешь на своей Пересыпи, но с каждого дела мне платишь проценты, либо… Ну, самый плохой вариант. Ответишь как кур в ощип! Ты понял?

– Да пошел ты…! Кто ты такой, чтобы я за тебе проценты платил! Ты… – зарычал Сало.

– Ответ закономерный, но неправильный, – усмехнулся Японец. – Видишь ли, я решил положить конец всей этой вражде. С нами и так все, кому не лень, враждуют. Такой хипиш понаустроили – ховайся, кто может! Зачем же нам воевать между собой? Зачем зубами скрестись? Жандармы с ума сходят, устраивая террор за город, войска в панике, дезертиры из армии составляют нам прямую конкуренцию, работая налеты, на подходе к Одессе уже гарцуют гайдамаки, которых полно за Киев, за Одессу, вот-вот высадятся иностранцы-союзники, анархисты взрывают бомбы, а мы еще за здесь будем воевать за промеж собой? Я решил всех поделить тихо-мирно. Каждый работает за свой район, никто друг друга не трогает, зубами не скворчит, если шухер – замолчал свой рот и на дно, а за порядком слежу я сам. Мы все объединяемся, и тоже становимся силой, которой не страшны ни войска, ни жандармы. Такая сила, шоб они так жили, как мы шикарно выглядеть будем!

– Он правильно говорит, – подал голос Корень.

– Да пошел ты! Ты еще будешь мне указывать! – окрысился Сало. – Ты ему за свою территорию отдал, что ли?

– Я теперь работаю с ним, и моя часть Молдаванки – его, – спокойно ответил Корень, а Гека молча кивнул головой.

– Ах ты…! – от ненависти Сало аж засопел.

– Мое слово уже было. Теперь мы ждем за твое слово, – сказал Японец.

Внезапно Сало как-то обмяк. Он снова оглядел уничтоженный хутор, своих мертвых людей, свинцовые тучи, нависающие над всем этим разгромом.

– Я должен подумать.

– Думай, но недолго. У нас здесь не Государственная дума.

– Отпустите меня.

Японец сделал знак, и Сало отпустили. Понуро уставившись в землю, он стоял и молчал. Акула мрачно наблюдал за ним. Японец подошел к Корню и Геке и о чем-то тихо, вполголоса, заговорил с ними.

Дальше все произошло так же быстро, как и разгром хутора. Сало метнулся в сторону Японца, выхватывая на ходу револьвер. Но мальчишка с ехидным голосом оказался быстрее. И не успел Сало вытащить револьвер из-под полы пиджака, как парень лихо выстрелил ему в голову, как раз в то самое место, куда с угрозой он уже несколько раз приставлял револьвер.

Пуля попала ровно в затылок. Широко раскинув руки в стороны, Сало свалился вниз, лицом в землю. Одним выстрелом он был убит наповал.

– Конец, – пробормотал Корень.

– Так я и думал, – сказал Японец и повернулся к Акуле, – теперь ты.

– Если ты не против, я возглавлю Пересыпь под тобою, – быстро отреагировал Акула.

– Ишь, какой ушлый! Мальчик с бикицером! А у тебя выйдет?

– Выйдет. Я был правой рукой Сала. Всегда знал, как делает он.

– Ну, если не будет за такие вот взбрыки… – Японец мрачно кивнул на труп Сала, лежащего почти возле его ног.

– Не будет. Я тебе обещаю. Слово Акулы, – при этом глаза Акулы злобно блеснули – чего, кажется, не заметил никто.

– Тогда забирай своих людей и уходите, – распорядился Японец, – этот хутор сожгут с трупами. Нечего, чтобы фараоны делали всем больную голову и вырванные годы. У нас и так нервы не в порядке.

Акула быстро подошел к Зубёнку и двум оставшимся людям и быстро увел их за собой.

– Есть еще Щеголь, – мрачно сказал Корень, наблюдая, как уходят Акула и теперь его люди.

– А что Щеголь? Пусть воюет со своими бабами! – усмехнулся Японец, так как слава Щеголя хорошо была известна во всех краях.

– Так-то оно так, – кивнул Корень, – но пусть наших не трогает.

– Не тронет. Слово Мишки Япончика, – Японец с какой-то брезгливостью отошел от трупа Сала. И повернулся к своим людям: – Майорчик, Гарик, приберите тут.

Затем снова обернулся к Геке и Корню:

– Седайте в авто. Подвезу до города. Да седайте смелее, оно не кусается! Небось такое и в глаза не видели?

Корень и Гека, чувствуя себя явно не в своей тарелке, с опаской пошли к машине.

Таня шла очень медленно, как будто была столетней старухой и у нее заплетались ноги. Останавливалась, смотрела на людей, на дома. В это время дня улица была полна прохожих. из-за свинцовых облаков наконец-то (за столько дней!) выглянуло солнце. Но Таня не чувствовала радостных солнечных лучей, дарящих ощущение праздника. Для нее этот день не был праздником. Она шла на важную встречу, прекрасно понимая, что после этой встречи все будет кончено.

Дверь назад, в прошлое, захлопнется навсегда. И на земле появится новая Таня. Впрочем, это уже не важно. Прежней Тани все равно больше не было.

Она умерла, когда взяла снотворное у доктора Петровского. Она умерла, когда подсыпала его в бокал с вином банкиру Татарскому. Она умерла, упав в объятия Геки. Она умерла, украв чужие деньги. Она умерла, войдя в банду Корня. Она умерла, умерла, навсегда умерла…

Эта встреча была для другой, новой Тани, с тем, чтобы укрепиться в правах и, несмотря ни на что, идти дальше. Не важно, что ждет ее там. Главное – идти.

Таня медленно плелась по улице, не замечая того, что прохожие оглядываются ей вслед. Несмотря на тяжелые душевные переживания, выглядела она прекрасно. На ней был модный ансамбль нежно-сиреневого цвета – изящная юбка, меховая накидка и шапочка с мехом в тон. Таня была похожа на беззаботную барышню из богатой семьи, которая вышла на утреннюю прогулку.

Наконец впереди показалось знаменитое одесское кафе «Фанкони». Совсем пав духом, Таня замедлила шаг. Но, тем не менее, все-таки пошла вперед, ко входу. К ней тут же подошел элегантный молодой человек в котелке.

– Мадемуазель Таня?

– Это я.

– Прошу, за вас ждут.

И Таня шагнула в кафе, в ослепительный блеск хрустальных люстр и богатство внутреннего убранства. Ей никогда не приходилось бывать в подобных местах. Тем не менее, она держалась уверенно, твердо решив, что больше ничто не может ее напугать.

Таню провели в глубину зала к столику, стоявшему особняком. При ее появлении из-за столика вежливо поднялся темноволосый молодой человек с несколько раскосыми глазами. Одет он был модно и дорого, и его необычная внешность сразу бросалась в глаза.

– Позвольте представиться: Михаил Винницкий.

– Татьяна Алмазова.

– Какое красивое у вас имя! Прошу садиться.

Таня опустилась за столик, молодой человек сел напротив, не спуская с нее внимательных глаз.

– Вы любите пирожные? Здесь делают замечательные профитроли.

– Я не знаю. Я не ела пирожных очень давно.

– Почему? Кажется, дела ваши в полном порядке.

– От дел моих на сладкое не тянет.

– На что же тянет?

– На водку. И побольше. Чтобы забыть.

Михаил рассмеялся. Было видно, что умение Тани держаться произвело на него впечатление. Смеясь, он продолжал внимательно ее изучать.

– Вот уж не поверю, что вы пили когда-то водку!

– Пила. С моими подругами на Молдаванке, – кивнула Таня.

– А сейчас?

– Сейчас – нет.

– Вы не похожи на жительницу Молдаванки, – Михаил все так же внимательно продолжал разглядывать Таню.

– Тем не менее, я жила там.

– Вы знаете, кто я такой? – спросил он.

– Об этом знает почти весь город.

– Это преувеличение. Не весь. А вот кто ты? – Михаил перестал улыбаться.

Таня молча пожала плечами. Что она могла сказать?

– Ты та самая знаменитая Таня, которая послала ко мне Корня, – ответил он.

– Знаменит Мишка Японец. Я – нет, – не согласилась Таня.

– Не скажи. За хипишницу, которая с успехом бомбит на Дерибасовской, говорит целый город! Ты тоже успела прославиться. Обделала грандиозный шухер! – засмеялся Японец.

Заметив, как исказилось ее лицо, он сделал паузу, затем продолжил.

– Тебе не нравится, чем ты занимаешься, или как?

– Конечно, нет. Как может нравится такое? Я делала так, потому, что у меня не было выхода, – призналась Таня.

– А за сейчас?

– И сейчас – нет.

– Ты не из нашего мира. – медленно произнес Мишка. – Это видно сразу. Это просто бросается в глаза. Но ты теперь часть нашего мира, и это тоже за факт. Ты очень красивая, но красивая, как кактус. И вот как раз это понимает не каждый. Под манерами колючки.

– Ты ведь сумел понять, – пожала плечами Таня.

– Молодец! Так и продолжай за дальше. Никому ничего не спускай с рук. Если я говорю тебе «ты», можешь отвечать мне тем же. Хотя это не позволено почти никому. До меня дошли слухи, что ты училась в гимназии. Это правда?

– Правда, – кивнула Таня.

– Кто же твои родители?

– У меня их нет.

– Это как? – удивился Японец.

– Меня воспитала бабушка. Правду о своем происхождении я не знаю. В шутку она как-то сказала, что я ребенок моря. Но я не поняла, что она имела в виду. Когда-нибудь я собираюсь узнать правду. Но не сейчас.

– И ты знаешь бедную жизнь.

– Очень бедную, на Молдаванке. Однажды закончилась гимназия, и красивые платья, и уважительное отношение благородных кавалеров. И я оказалась там.

– Скажи, твоя бабушка тяжело больна? – похоже, Мишку действительно интересовало все, что Таня говорит.

– Очень тяжело. Ей нужны лекарства и уход. Чтобы достать денег, я… Работы не было. И я сделала… так.

– Но девушки на Молдаванке зарабатывают по-другому.

– Я – не такая, как все, – сказала Таня твердо и посмотрела Мишке прямо в глаза.

– За это я уже заметил. Скажи, что ты хочешь от меня?

– Мне нужны гарантии, что я могу работать дальше и что меня не тронут люди Щеголя.

– Это сложно. Дерибасовская – территория Щеголя, – уклончиво ответил Японец.

– Но ведь всё меняется, правда? И очень скоро Дерибасовская будет твоя. Я знаю, что это так. Ты будешь Король, – Таня взглянула на него.

– Ты мыслишь широко, это мне нравится. И у тебя честный, открытый взгляд. Такой взгляд не предаст. Правду говорят, что ты женщина Геки?

– Гека – мой лучший друг. Я никогда его не предам и, если потребуется, отдам за него жизнь.

– Ты так сильно его любишь? – улыбнулся Мишка.

– Я сказала: Гека – мой друг, – повторила Таня твердо. – Иногда это бывает намного важнее и сильнее любви.

– Ты говоришь не так, как обычно говорят женщины, – задумчиво произнес Япончик. – Видно, что ты многое пережила. Ты очень ценишь своих друзей?

– У меня их мало.

– Что ж, тогда можешь считать меня одним из них. Можешь спокойно работать и дальше. Тебя никто не тронет. Я сказал.

– Спасибо. Я тебя не подведу.

– Но работа хипишницы для тебя за мелко. Ты оказалась совсем другой, не такой, какой я тебя представлял. Улица – не твой уровень. Нужно придумать что-нибудь ещё.

В этот момент им подали пирожные, и Таня принялась есть их с такой элегантностью, что у ее собеседника округлились глаза.

– Сразу видно, что ты получила благородное воспитание. Нет, улица тебе не подходит, – уверенно произнес Мишка.

– Я не понимаю. Что ты предлагаешь? – оторвалась Таня от пирожных.

– Пока не знаю… – Япончик помолчал. – Я буду думать. Сейчас у меня много дел. Но я не выпущу тебя из виду. Буду думать, использовать твои способности. Да, и можешь звать меня Мишей.

– Хорошо… Миша.

– Кстати, сильно не высовывайся. Тобой уже заинтересовались фараоны. Им капнули Щеголь с Косым. Так что три дня на Дерибасовской не появляйся – мне проблемы не нужны. Нырни в прорубь. Скажи, а ты действительно все это сама придумала? – не удержался Япончик от вопроса.

– Сама, – пожала плечами Таня.

– Артистка! Самая настоящая артистка. Похоже, в тебе пропадает талант, – засмеялся Мишка.

Таня тоже рассмеялась. Она вдруг почувствовала удивительную легкость, как будто тяжелая гора разом свалилась с ее плеч.

Глава 13 Письмо из дома. Философия старого сыскаря Полипина. Полиция интересуется хипишницей с Дерибасовской. Володя встречает Таню

Володя Сосновский скомкал письмо в руке и невидящими глазами уставился в одну точку. Отчаяние, страх, боль захватили его, завертели над бездной. А в душе вырастал крик из детства, который раздается всегда, когда рушится мир, – детское, полузабытое, нежное, идущее из самого сердца, из глубины, спасительно-защитное «Мамочка! Мама…»

Вечером, вернувшись из полицейского участка позже обычного, Володя не сразу обернулся на окрик швейцара, отворявшего ему дверь. «Вам письмо, барин» – и он протянул Сосновскому белый прямоугольник конверта. Разглядев обратный адрес (письмо было из дома, от отца), Володя нащупал в кармане мелочь, отблагодарил швейцара и быстро прошел через двор, в свой флигель.

Вихрь радости, светлых, приятных чувств охватывал Володю каждый раз, когда он получал письмо от родных. Раньше, особенно живя в Петербурге, долгое время под одной крышей с ними, Володя почему-то думал, что не любит и не понимает свою семью, что они совершенно чужие, даже посторонние люди.

Но разлука показала, что все это не так, и, долгое время находясь далеко от своих родных, Володя вдруг понял, что страшно любит их всех, со всеми проблемами, претензиями к жизни, недостатками, со всеми смешными и теплыми эпизодами из прошлого и даже скандалами, которые теперь, все без исключения, готов был им простить.

Он вдруг понял, что не только любит их, но и страшно тоскует по ним, и это чувство тоски особенно обострилось от того, что он увидел здесь, в Одессе, столкнувшись с проклятой работой, к которой так и не смог привыкнуть.

А потому радость, каждый раз радость сопутствовала получению письма из дома. Так было и в этот раз. Но… Но вдруг, уже подходя к ступенькам крыльца своего флигеля, Володя вдруг почувствовал укол тревоги. И вызвали его два обстоятельства – казалось бы, не страшные на первый взгляд. Во-первых, письмо было от отца, а обычно всегда писала ему мама. А во-вторых, на письме стоял адрес Москвы, а не дома в Санкт-Петербурге.

Нахмурившись, Володя быстро вошел в квартиру, прочно запер за собой дверь (эта привычка сразу появлялась у всех, кто изнутри сталкивался с криминальным миром Одессы), зашел в гостиную, включил лампу и достал письмо. Так и есть. Письмо написал отец, а на конверте был обратный адрес из Москвы.

Хмурясь, дрожащими руками Володя вскрыл конверт. Первые же строки письма мгновенно лишили его возможности дышать. От отца пришли ужасные вести. В столице стало опасно и страшно. Власть абсолютно беспомощна и уже не способна справиться с усиливающимися беспорядками. Войска взбунтовались. Солдаты-дезертиры массово покидают фронт и возвращаются в столицу, где устраивают грабежи и погромы. Грабят, бьют всех без разбору, нападают на все богатые дома. К ним присоединяются бастующие рабочие. В столице не работает ни один завод, ни одна фабрика. Беспорядки перерастают в уличные бои. Войска, оставшиеся верными императору, терпят массовые поражения. С каждым днем их становится все меньше и меньше, так как большая часть солдат переходит на сторону бунтовщиков. В уличных боях страдают горожане, в городе – разгром, полное разорение. Дома разбиты. Начался голод. Продукты стоят бешеных денег, и уже не по карману даже самым состоятельным.

После жестокого нападения, когда посреди ночи банда вооруженных дезертиров пыталась напасть на их особняк, Сосновским пришлось оставить его и перебраться в свой дом в Москве, тем более, что нападающие подожгли особняк и он получил серьезные повреждения. На следующее утро Сосновские, собрав наиболее ценные вещи, с верными людьми уехали в Москву. А верных людей осталось совсем мало. Большая часть из бывшей прислуги присоединилась к бунтовщикам, а прачка Аксинья, которая работала в доме Сосновских не один год, даже возглавила какой-то боевой штурмовой отряд. Именно она после отъезда хозяев привела в дом мародеров, которые разворотили и растащили всё, начиная от ламп, ковров, портьер и заканчивая паркетом, который выворотили из пола. Они разбили даже стекла и оконные рамы, и знаменитую мраморную лепнину, украшающую фасад особняка.

Но и в Москве все пошло плохо. В городе безвластие и голод точно такой же, как в Петербурге. Мама Володи заболела – эпидемия сыпного тифа. А медикаментов достать нельзя ни за какие деньги. Банки закрываются, деньги обесцениваются. Чтобы прокормиться, отец Володи тайком (чтобы мама не знала и не страдала) продает спекулянтам фамильные драгоценности и на эти деньги покупает продукты и те медикаменты, которые удается достать.

Старшая сестра Володи, Анна, которая была замужем за князем Григорьевым и вместе со своим мужем осталась в Петербурге, была убита вместе со всей семьей дезертирами-погромщиками.

Мама Володи не знает о смерти дочери, а он, отец, не знает, как об этом ей сказать.

Старший брат Володи, Александр, уехал с войсками на фронт, чтобы постараться справиться с бунтовщиками. И вот уже два месяца от него нет никаких известий, отец не знает, жив ли он.

Большинство знакомых Сосновских спешно покидают Россию и уезжают в Париж через Финляндию. Все уверены, что не сегодня-завтра императорская власть падет и в стране наступит полный хаос. К власти придут как раз те бунтовщики, которые нападают на богатые дома и убивают детей, – те самые, что убили Анну и ее семью.

По мнению отца Володи, бездарная политика императора, ввязавшегося в никому не нужную войну с Германией, усугубившую и без того тяжелое финансовое положение страны, и отсутствие разумных экономических реформ привели Россию к полной катастрофе. Привели к краху, дав почву для расцвета всех этих голодных бунтов, которые, в конце концов, сметут с лица земли не только императора и его семью, но и саму империю. И тогда всех ждут долгие годы бед и постоянных несчастий.

Отец Володи прекрасно понимает, что следует бежать в Париж, пока не стало слишком поздно, но куда он двинется с больной мамой?

Поэтому на фоне всех событий отец заклинает Володю, чтобы тот даже не вздумал приезжать сейчас домой! В Петербурге сейчас даже показываться нельзя. А до Москвы он не доедет: поезда останавливают и грабят банды дезертиров. Они же убивают всех, в ком заподозрят благородное происхождение. Володя может погибнуть в дороге. Поэтому пусть сидит в Одессе. А может, когда мама, дай Бог, поправится, они приедут к Володе в Одессу – говорят, там все же спокойнее.

Отец не знает, будет ли писать еще, так как почтовые поезда больше не ходят и почта не доставляется. Это письмо привезет Володе знакомый человек с оказией, который едет в Одессу по делам. Поэтому отец пишет все так подробно – знает, что Володя прочтет. Что же касается дедушки, то, несмотря на свой возраст, он жив, здоров и постоянно ругает императора за то, что тот ввязался в ненужную тяжелую войну.

Хотя письмо заканчивалось на такой оптимистической ноте (Володя сразу представил себе задорного, боевого дедушку), дочитав его до конца, он не смог удержаться от слез. Володя не мог даже представить, что его дома, его родного милого дома на Фонтанке больше нет, что он никогда туда не вернется…

В ту ночь он не сомкнул глаз. Расхаживал по комнате, постоянно перечитывая письмо, и всё видел перед собой лицо мамы. А к рассвету вдруг понял страшную истину – письмо шло слишком долго, и мамы уже нет в живых. Упав на кровать, Володя зарыдал, чувствуя, что в тот самый момент навсегда остановилось его сердце от такого непосильного горя, которое он не только никогда не сможет понять, он не сможет его пережить.

Утром он рассказал о письме Полипину и сказал, что хочет ехать домой.

– Слушай сюда, – сердито засопел Полипин, – не делай мине беременную голову! Ехать нельзя. Сейчас – никак. Твой отец прав. С поезда стащат – убьют на месте. Вон, под Одессой прямо и стащат, расшевелились там гайдамаки. И кому ты за это поможешь? Своей семье? Так они даже не узнают, что за тебя произошло. Труп выбросят где-нибудь в поле, воронье растащит – и делов. С концами. Оно тебе надо? Это тебе не шутки, не стишки писать. Так шо замолчи рот и сделай мине ночь до вечера. Сиди здесь, жди, пока всё утрясется.

– А оно утрясется?

– Может, и нет. Может, и не утрясется. Хочешь, скажу, что по большому секрету узнал? И дядька твой, Сосновский, и наш Бочаров собираются драпать из Одессы, сделать большие ноги. Сосновский драпанет, Бочаров сделает ноги, а кто же здесь останется? Ты только посмотри, что сейчас в Одессе происходит! Сало грохнули, Японец нехилую банду собирает. Каждый день происходит по тридцать ограблений, до десяти убийств! И все это среди бела дня! А Людоед этот один чего стоит? И что же со всем этим делать? Бросить на произвол судьбы? Махнуть ручкой – мол, не за меня базар? Не знаю, как ты, а я так не могу. Мы с тобой сейчас единственные представители законности и порядка. На нас люди надеются. Мы можем сдержать эту воровскую толпу, криминальный разгул. Я старый служака. Я больше тридцати лет служу в уголовном розыске. Почти всю жизнь ловлю воров и убийц. И знаешь, что я тебе скажу за всё это? Пусть хоть весь мир рушится, а я и дальше буду это делать. Потому что это моя работа. Ты, конечно, как хочешь. Как я понимаю, скоро власти совсем уж никакой не будет. Но я остаюсь, и остаюсь делать свое дело – ловить воров и бандитов, и поймать еще вот этого психа чертового, Людоеда. Это будет правильно, мне кажется, при любой власти, потому, что такой вот Людоед страшнее, чем любая власть. Власть приходит и уходит, меняется, и снова приходит новая. А псих-убийца остается, и страдает от него не власть, а люди. Кому-то ж надо его ловить. Поэтому пусть валят, а я остаюсь.

– Я остаюсь с тобой, – кивнул Володя, – будем ловить Людоеда вместе.

– Ты серьезно? – удивился Полипин. – Я думал, ты сделаешь ноги вместе со своим дядюшкой.

– Нет. И не подумаю. Кроме того, он меня не приглашал. Я даже не слышал о его отъезде. Так что пошел он к черту! Давай лучше о наших делах. Что ты сказал, Сало замочили?

– Точно. Грохнули. За бабу.

– Любовная история?

– Какая там любовь у этого зверья! Тут дело в одной хипишнице с Дерибасовской, которая сейчас наводит шухер на весь город. Хорошо бы ее, кстати, взять. Так вот: на девку эту пожаловался Салу Щеголь и попросил ее прижать к ногтю. Но оказалось, это не так просто сделать, потому что удачливую девку в свою банду живо захапал Японец, не желающий упустить прибыль, которую приносит такая стерва. Ну, Сало и полез на разборку, не зная, с кем имеет дело. Напоролся на людей Японца и получил пулю в голову. Вот так.

– Японец… Такой же кровожадный, как Сало!

– Упаси боже! Сало – это так, издержки производства. Не тот фасон. Просто тут иначе было нельзя. Японец мокрых дел не терпит. Он старается обходиться без мокрого. Уже объединил под собой все банды с Молдаванки, и они провозгласили его единственным настоящим королем. Простой народ за его обожает. Называют ласково и нежно – Мишка Япончик. Он не обижает простых людей. И хотя на его счету пока не так уж много громких дел, он быстро и уверенно идет в гору. Шоб мы так жили, как он не прибедняется!

– А хипишница? Что за девка?

– Да с Молдаванки. Говорят, работает со своим полюбовником. Она жертву обдуривает, а любовник такой хипиш устраивает, что жертва сама все бабки отдает.

– Есть приметы?

– В том-то и дело, что нет. Гримируется, собака. Из артисток, наверное. Сколько их таких развелось в городе, но эта – опаснее всех. И никто толком описать не может. Даже кликухи у нее нет. Темная лошадка. За таких вот, темных, и жди в первую очередь беды. Недаром Японец взял ее под свое покровительство. Чует, гад. Не хочешь вечером заглянуть в архив, девок всяких там посмотреть? Может, в картотеке за след отыщется?

– Я вечером иду на литературный вечер, – покачал Володя головой.

– Понял, стихи! Ладно. Занимайся пока своими стихами. Все равно она от нас никуда не уйдет.

Зимние сумерки наступали рано, быстро превращаясь в густую темноту. Возвращаясь из полицейского участка (ради литературного вечера Полипин разрешил ему уйти пораньше), Володя думал о том, как жестока и прихотлива судьба. Как повернулась к нему жизнь, каким страшным своим боком! Его родовой дом в родном Санкт-Петербурге уничтожен. Он, потомок славного и древнего рода Сосновских, вынужден ловить какую-то жалкую проститутку, какое-то уродливое ничтожество, называющееся дурацким и непонятным словом «хипишница», – воровку, обманывающую мужчин. Занятие само по себе отвратительное – как и то существо (не женщина, не человек, а именно существо), которое он рано или поздно поймает.

Внезапно Володя, оторвавшись от своих мыслей, обратил внимание на двух явно криминальных типов, которые с какой-то вполне определенной целью шли перед ним. Некоторое время проработав в уголовной полиции, Володя получил определенный профессиональный опыт и уже отлично умел отличать обычных людей от бандитов, уголовников и прочих членов криминального сообщества. Жизнь вне закона накладывала на них свой определенный отпечаток, сразу же видный любому полицейскому, привыкшему иметь дело с подобной шушерой. И вот два типа, которые шли перед ним, как раз и были такими бандитами, и принадлежность их к бандитскому дну Володе была видна невооруженным глазом.

А вскоре Володя увидел и жертву, которую они пасли, которую так старательно преследовали. А увидев, похолодел. Впереди шла девушка – очаровательная, элегантная девушка в нежно-сиреневом костюме, отороченном мехом. Она была из благородных – ошибиться в этом Володя не мог.

Изящная походка, элегантный наклон головы – все выдавало дочь благородных родителей, впитавшую в себя манеры с молоком матери. Девушка несла тяжелый черный саквояж и большую шляпную коробку. Через локоть был перекинут маленький, шитый фиолетовым бисером ридикюль.

За ней шла ее горничная – молодая, светловолосая, в простом пальто, с обыкновенной внешностью девушки из предместья. Она несла несколько шляпных картонок, одна на другой, и большую сумку через плечо. Именно за этими двумя девушками и шли бандиты, дожидаясь, по всей видимости, удобного случая для нападения.

Володя похолодел. Ограбления в те дни стали нормой жизни. Грабили утром, среди бела дня, в темноте. Он вдруг вспомнил толстую купчиху, которую ограбили сегодня днем на Ришельевской, вспомнил, как, безвольно распялив слюнявый рот, купчиха выла на весь полицейский участок, вспоминая вырванную из рук сумку. Зрелище было отталкивающим и жалким одновременно. И купчиха, и все в полицейском участке знали, что грабителей не найдут. А потому купчиха выла на жизнь, как воют на луну дошедшие до предела тоски, загнанные волки, и в этом животном вое скользила какая-то жуткая покорность судьбе. Володя не хотел этого для девушки.

Он вдруг подумал, что отдал бы все на свете, чтобы защитить эту хрупкую и такую красивую девушку от жестокости жизни. И от этого зверья, которое неуклонно следует за ней.

Девушка между тем обернулась. Взгляд ее, внимательный и огненный одновременно, скользнул по преследующим ее бандитам, затем остановился на Володе, и на лице ее появился страх. Было видно, что она поняла угрожавшую ей опасность. Девушка ускорила шаг и что-то шепнула горничной, которая с тревогой тоже стала оглядываться назад.

Это был только один, очень короткий миг, но взгляд ее глаз вдруг попал Володе прямиком в душу и устроил там пожар, чего он попросту не ожидал. Володя не понимал, что происходит. Он был буквально сражен наповал. И, бросившись вперед, решительно подошел к девушке.

– Мадемуазель! Подождите, мадемуазель!

Девушка остановилась и повернулась к нему. Тут только он смог увидеть, что совершенно правильно оценил ее внешность – девушка была не просто красивой. Она буквально поражала какой-то необыкновенной, проникающей в самое сердце красотой! Поражали глаза – в них бушевали затаенные, глубинные огоньки пламени, и отсвет этого пламени проникал на поверхность, придавая ее глазам просто фантастическое сияние. Но, тем не менее, лицо ее выражало тревогу и даже страх.

– Что вам угодно? Зачем вы идете за мной?

– Позвольте представиться: сотрудник уголовной полиции Владимир Сосновский. Мадемуазель, вам не страшно ходить в такой час?

– В такой час? Ах, действительно, уже темно. Я просто позабыла о времени. Я переезжаю на новую квартиру и как-то не подумала, что уже поздно.

– Позвольте вас проводить.

– Зачем?

– За вами следуют подозрительные типы. Я боюсь, как бы вас не ограбили. Со мной вы будете в полной безопасности.

– Ах, я не знаю, что вам и сказать… Мы с вами совершенно не знакомы.

– Мадемуазель, время для раздумий плохое. Оглянитесь назад.

Девушка оглянулась. Увидела двух бандитов, которые также остановились на некотором отдалении. Брови ее сдвинулись к переносице.

– Да, пожалуй, вы правы. Пойдемте. Но я здесь недалеко живу. На Дворянской.

– Позвольте вам помочь? – Володя решительно взял из рук девушки картонку и саквояж, который действительно был очень тяжелым.

– Благодарю вас. Вы действительно полицейский? – переспросила девушка.

– Чиновник по особым поручениям при главном полицмейстере и главный помощник уголовного следователя по особо важным делам Владимир Сосновский, – несколько торжественно отрекомендовался Володя.

– Ах, как страшно звучит! – рассмеялась девушка. – Ну, меня зовут намного проще. Просто Татьяна Алмазова.

– Татьяна Алмазова… Как красиво! – Володя повторил имя, которое зазвучало в его душе музыкой. – Вы сказали, что переехали на новую квартиру?

– Да. Видите ли, я недавно приехала в Одессу. И вот, сняла квартиру на Дворянской улице. Мне очень рекомендовали этот район.

– А где вы жили раньше?

– В Киеве.

– С родителями?

– Да. Но мои родители недавно умерли. А я теперь вот решила начать новую жизнь там, где родилась. Я ведь родилась в Одессе, здесь сначала жили мои родители. И вот, получив после их смерти небольшое наследство, я наконец-то смогла приехать на родину вместе с моей верной горничной Лизой.

– Чем же вы будете заниматься?

– Еще не знаю. Может, пойду в артистки! У меня всегда были способности, – засмеялась девушка.

Наконец они свернули к дому, и, увидев его, Володя снова опешил.

– Как? Вы живете здесь?

– Да. А что тут такого?

– Но ведь и я живу в этом доме! Во флигеле, который соседствует с фасадным домом.

– Что ж, будем соседями. Я очень этому рада! А то вы так испугали меня с бандитами… – Они остановились у двери квартиры Тани на втором этаже.

– Я вас очень прошу, больше не ходите по улицам в темноте, – сказал Володя.

– Ну конечно! Обещаю вам.

– Вы позволите как-нибудь навестить вас? Может, я смогу показать вам город?

– С радостью! Я надеюсь, мы с вами станем добрыми друзьями.

Дверь за девушками захлопнулась, а Володя все еще стоял и как завороженный смотрел им вслед.

Прислонившись спиной к двери, Таня тоже как завороженная уставилась в одну точку. Она не понимала, что происходит. Этот молодой человек, вдруг возникший на ее пути… Этот неожиданный полицейский с такой серьезной решительностью, направленной на ее защиту, растревожил в ее душе целое море запретных чувств. Секретных, потаенных чувств, давным-давно находящихся под запретом, о которых никто не знал, о которых Таня строго запретила самой себе думать. Ситуация, конечно, была нелепой.

Разглядев на его фуражке полицейскую кокарду, Таня перепугалась до полусмерти (и не сомневалась даже, что на лице ее отразился страх). Она подумала, что ее сейчас арестуют. А на какой-то момент ей вдруг стало так страшно, что она даже не смогла себя контролировать. Теперь она прекрасно понимала страх вора перед тюрьмой.

Но когда Таня сообразила, что он собирается защищать ее от ее же собственной охраны (людей, которые, по приказу Японца, охраняли ее и вели до дома), ей стало очень смешно, и она расхрабрилась настолько, что даже сочинила какую-то нелепую историю – которую, впрочем, он благополучно проглотил.

Она бы хохотала от души, если бы не лицо этого парня, не его выправка, не его взгляд. Он напомнил ей… Он напомнил… Нет, об этом думать запрещено, и Таня больше никогда себе этого не позволит. Только вот его лицо, выступающее перед ней в темноте…

– Таня, – Лиза легонько тронула ее за рукав, – что за людей-то делать? Они волнуются.

– Людей надо отпустить, – Таня быстро пришла в себя, – скажи, что порядок. Все хорошо.

– А за этого типа что сказать?

– Скажи, что сосед. Недавно, мол, познакомились, общаюсь для конспирации. А вообще поцелует замок и пролетит, как фанера над Парижем.

– Ребята видели, что он фараон.

– Ну да. Сосед-фараон, разве это не здорово? Где Гека? Ты его видела? – сменила Таня тему.

– Так он же после десяти вечера обещался прийти, – удивилась Лиза.

– Ладно. Сбегай купи икры и шампанского. Потом иди к бабушке. Как она там?

– Да все в порядке. Ты не волнуйся. Днем сиделка целый день была. А вечером я ее сменю.

– Хорошо. Японец сказал, дня три не выходить на Дерибасовскую. Значит, держим четыре дня – для конспирации.

– Тань… А он что, решил, что тебя грабануть хотят? – уточнила Лиза.

– Точно.

– Вот смешно-то! – она засмеялась.

После того как благодаря Тане Лиза ушла с Дерибасовской, к ней вернулась жизнерадостность и появился вкус к жизни. Она стала теплым, приятным человеком – таким, каким всегда была в душе. И теперь искренне смеялась над этим (с ее точки зрения) анекдотом.

Но Таня не смеялась. И когда Лиза ушла, она все продолжала молча и тихо сидеть в темноте.

Глава 14 Литературные разговоры о войне. Планы старшего Сосновского. День рождения графа Чарторыйского. Сюрприз от Людоеда. Облава на Молдаванке

Так же, как в первый раз, в комнате на Ришельевской дым клубился под потолком. И от шума разговоров не слышно было даже собственных шагов. Как всегда, пришло много людей, и Володя рассматривал уже знакомые лица.

Олеши не было. От журналиста Пильского, с которым Сосновский виделся несколько дней назад, давая информацию для очередного материала, он узнал, что тот пропил очередной гонорар и его выгнали с квартиры. Ночуя на улице, Олеша промерз, и сейчас находится в больнице, пытаясь лечить воспаление легких одновременно с приступами белой горячки, которая либо мучила его на самом деле, либо он ее искусно имитировал к вящему удовольствию всего медицинского персонала.

Все остальные лица были те же – Володя разглядел (вернее, сперва услышал) громогласного Ревенькова с новым миром и всех прочих, которые, не удосужившись толком расслушать слова собеседника, громко кричали свое во весь голос.

В этот раз говорили не о литературе. Говорили о войне. И сюда дошли страшные новости из Санкт-Петербурга. Прежний мир был похож на хрустальный шар, подвешенный над острыми камнями на тоненькой нити. И в любой момент эта нить могла оборваться, а шар – рухнуть вниз, на острые камни, и расколоться на самые мелкие куски.

С первых же слов о Петербурге сердце Володи мучительно сжалось и он весь покрылся словно бы защитной броней из железа, не позволяющей проникать внутрь, под нее, чужим словам. Для него Петербург был совсем не тем, чем для этих людей. И новости оттуда он пропускал через кровь своего сердца.

– А я считаю, что настоящий писатель обязательно должен побывать на войне, – говорил его знакомый Катаев, занимая место в центре возле стола, – война позволяет на все взглянуть другими глазами. Литература без войны немыслима. И если начнется серьезная заварушка, я обязательно поеду на фронт.

– Войну надо было давно прекращать! Посмотрите только, к чему это все привело! – грохнул кулаком по столу какой-то лысый толстяк, но его тут же оттерли в сторону, а под потолком загудел Ревеньков о разрушении старого мира, ему вторил хор прочих голосов.

– Володя! – обрадовался Катаев, протягивая ему руку. – Неужели в эти дни вы ничего не пишете о войне? Быть того не может! Ни за что не поверю.

– Ненавижу войну, – вырвалось у Володи, и так получилось, что эти слова вдруг попали в паузу и прозвучали в полной тишине.

– Вы это несерьезно, – усмехнулся Катаев, – как же вы собираетесь стать писателем?

– Писатель пишет о жизни, а война – это смерть. На войне писатели не нужны, – отрезал Володя, – тем более такие, которые призывают к войне.

Все заговорили одновременно, и какой-то жгучий брюнет подступил к Володе с кулаками:

– А как же патриотизм нашего оружия? Как же государь император? Как же долг отечеству и жизнь за царя?

– Да пошел он куда подальше, ваш император и царь! – вдруг выкрикнул Володя. – Нет никакого отечества, нет никакого долга! Есть кучка предавших всех крыс, которые бегут с тонущего корабля! Разве вы до сих пор ничего еще не поняли? Этими громогласными ненужными лозунгами нас бросили сюда на смерть! Не будет никакого нового мира! И старого больше не будет! Да прозрейте же наконец! Никакой доблести, только голод и боль. Будут уничтожены наши дома, а воспоминания детства сотрут с лица земли! Все будет перемолото адскими жерновами машины, для которой не существует вашего нового мира, вашей литературы да и вас – жалких кротов, копошащихся в земле. О какой войне вы говорите? Это будет не война, а сплошное убийство. И если вы думаете, что за ваши сопливые лозунги вас кто-то пощадит, то вы напрасно так думаете – вас никто не пощадит!..

Все начали кричать одновременно, обвиняя Володю во всех смертных грехах. «Красный! Анархист! Царский шпион! Сектант!» – своей речью, построенной довольно бессвязно, Володя почему-то успел насолить всем присутствующим. И они не могли простить ему того, что Володя высказал вслух то, о чем поневоле, не признаваясь себе, думал каждый из присутствующих.

Рядом с Володей возник Пильский, покровительственно потрепал его по плечу:

– Не обращайте на них внимания! Поорут и перейдут на другую тему. Тем более, знаете пословицу? Кому война, а кому мать родна.

– Я слышал, – устало вздохнул Володя.

– Печально, что на фоне всех этих событий мы больше не говорим о литературе. А знаете почему? На самом деле каждый из нас боится крушения старого мира и думает, как выжить в новом.

– Я не хочу выживать.

– Вам придется. Катаев, например, делает ставку на военную карьеру. Он довольно предприимчивый молодой человек, помяните мое слово – далеко пойдет! Победят красные – он пойдет в Красную армию и будет восхвалять красную власть. Победят белые – он пойдет в императорскую армию и будет петь хвалу царю и отечеству. А видите, вон сидит тихий такой молодой человек? Это Николай Корнейчуков. Так он уже сейчас сотрудничает и с белыми, и с красными газетами, чтобы успеть заранее подготовить свое будущее. Тоже, как и Катаев, далеко пойдет. А вам не надо принимать все это так близко к сердцу. Лучше живите своей собственной жизнью. Что вам до той войны?

– Как раз есть что, – мрачно сказал Володя, вспомнив, что именно солдаты-дезертиры разгромили его родной дом. Пильский словно прочитал его мысли.

– Что бы ни произошло, вы этого уже не исправите. Придется только принять и жить так, как будто прошлого у вас нет.

Но Володя не хотел так думать. И когда Пильский отошел, оставив его в одиночестве, он думал о своем новом прошлом – о глазах девушки по имени Таня, от которых он не мог отвести взгляд. Эти глаза разворотили всю его душу, но, несмотря на причиненный ущерб, сделали его настолько счастливым, что с этим Володя готов был перенести все, что угодно, – даже разговоры о войне.

– Не печальтесь. Я слышал всё, что вы говорили, – рядом с ним вдруг появился художник Грановский, которого Володя не разглядел в этой толпе, – вы говорили достаточно правильно. Многие думают о несостоятельности власти, но не решаются сказать.

– Что толку, – усмехнулся Володя, – теперь они думают, что я красный. А я ненавижу красных так же, как и белых. Вообще все цвета. Всё это цветовое разделение выдумали идиоты. В нем нет никакого смысла. Как и в этих вечерах здесь.

Грановский промолчал. Тут только Володя увидел, что художник выглядит осунувшимся и бледным, и у него очень усталый вид.

– Как ваши дела? – спросил Володя. – У вас всё хорошо?

– Честно говоря, не совсем. Матильда болела, и болела серьезно. Долгое время диагноз не мог определить ни один врач. Но наконец попался хороший специалист. Выписал ей специальную микстуру. Слава Богу, что в аптеке Гаевского ее делают. Ее надо покупать каждые два дня. Так и мотаюсь теперь – дом, мастерская, заказчики, аптека Гаевского. Хорошо хоть, Матильда идет на поправку. А то я тут с ума схожу.

– Ей лучше?

– Да, слава Богу.

– Я могу как-нибудь зайти к вам, навестить?

– Мы будем только рады. В последнее время у меня столько работы, что у нас почти не бывает гостей. А что слышно в вашем полицейском ведомстве? Поймали наконец Людоеда?

– К сожалению, нет.

– Понимаю. Вам сейчас не до этого. Город сходит с ума. Признаюсь вам по правде, как другу: и меня лихорадит. Всё думаю: а может, взять Матильду, да уехать отсюда? Но потом останавливаюсь – а вдруг это не выход? Вдруг ничего страшного не произойдет? А потом – снова думаю об отъезде. А вы что думаете?

– Не знаю. Город действительно сходит с ума. Каждый день у нас столько убийств и ограблений, что поимка Людоеда уже теряет свою остроту. Конечно, его надо поймать. Но никто из нас не знает, что будет дальше. Может быть всё, что угодно.

– Как это вы верно сказали – может быть всё, что угодно! – Грановский поднялся с места. – Что ж, мне пора. Боюсь надолго оставлять Матильду одну. Заезжайте к нам в любое время.

И, пожав руку Володе, он быстро исчез из комнаты на Ришельевской. Володя снова прислушался к голосам. Война, политика, безвластие, война, война. И каждый, не обращая внимания на собеседника, упорно говорил о своем.

Володя тихонько встал с дивана, в углу которого провел последний час, и незаметно вышел из комнаты. Его никто не останавливал.

Холодный ночной воздух взбодрил его мысли. Всю дорогу до дома он беспрерывно думал о Тане. Именно такую девушку Володя искал всю свою жизнь. Это была девушка его мечты, любовь с первого взгляда, уникальный подарок богов, даровавших бессмертие любви его душе! Млея от счастья, он летел как на крыльях, и путь ему освещало лицо Тани – сияющее перед ним в темноте.

Ослепительно сверкающие хрустальные люстры заливали бальный зал ярким огнем. Отражаясь от золотой лепнины потолка, от позолоченной отделки стен, это сияние, слишком яркое даже для огромного праздника, превращалось в отдельно живущее облако, которое плавало по залу, окрашивая в яркие отблески света всю атмосферу торжества.

Праздновали день рождения графа Чарторыйского, и особняк на Екатерининской – величественное, грандиозное строение, одно из самых красивых в городе – сиял всеми мыслимыми и немыслимыми огнями. Торжество должно было праздноваться с размахом. День рождения графа приходился как раз на субботу середины декабря, и по этому случаю граф решил устроить грандиозный прием, о котором еще долго должны были говорить в городе.

Граф Чарторыйский был тщеславен и думал, что этим торжеством войдет в историю. Но, конечно, это было не так. Истории было не до графа Чарторыйского с его днем рождения, а на фоне последних мрачных событий, еще более усугубляющихся беспорядками в городе, голодом и разгулом преступности, организация торжества могла выглядеть как настоящий вызов общественному мнению. Как ни объяснял полицеймейстер графу, как ни просил устроить торжество поскромней, тот был непреклонен. А так как богатый и знатный род Чарторыйских был очень уважаем в Одессе и имел немалое влияние на ее жизнь, главный полицеймейстер выделил специальный отряд полиции, который должен был охранять торжество.

Вооруженные полицейские оцепили особняк на Екатерининской. Охрана была поставлена сверху донизу. Меры безопасности были такими, что и мышь не проскочит, и у полицейского начальства немного отлегло от сердца.

Граф же не думал ни о чем подобном, всецело отдавшись подготовке к торжеству. Он был очень богат. В их роду золото всегда текло рекой, а последние спекуляции графа на бирже еще увеличили и без того его огромное состояние.

Самые дорогие вина и коньяки, лучшие закуски, шеф-повар, выписанный специально из Парижа, армия официантов, свежие цветы из оранжереи (белоснежные лилии и ярко-красные розы в декабре), толпа всевозможных декораторов, которые украшали и без того красивую отделку особняка, и целый полк слуг, с утра до ночи чистящих, протирающих пыль, моющих, убирающих всё до мельчайшей паутинки – такой была подготовка к грандиозному приему.

Приглашены на него были все знатные и известные особы города. Сам граф лично объехал наиболее влиятельные дома, не обойдя вниманием никого. К своему огромному удивлению, Володя тоже получил пригласительный, но потом понял, почему: его пригласили как племянника Сосновского, а не как полицейского чиновника, работающего в следственном управлении в полиции. Но он был так заинтересован слухами, которые вот уже неделю ходили по всему городу об этом приеме, что не мог не пойти.

Накануне торжества Володя имел долгий разговор с дядей, который подтвердил свое намерение бежать из Одессы в случае падения императорской власти и добираться до Парижа, где у Сосновских были дальние родственники. Дядя звал его с собой. Но Володя, пожелав ему удачи, отказался в такой категорической форме, что Сосновский больше никогда не возвращался к этому разговору, как-то странно посматривая на племянника.

Впрочем, дядя всегда считал его странным – и особенно после того, как в его руки попала книжечка со стихами Володи, обнаруженная в одной из облав на студентов. Он прочитал первые строчки и в лоб сказал Володе, что их семейство породило паршивую овцу: дядя всегда отличался прямотой.

Но Володя не сильно огорчался по этому поводу. Он уже давно перерос тот барьер, когда его могло беспокоить мнение других о его собственной особе. А служба в полиции увеличила его уверенность в себе. Но внешне Володя всегда был с дядей вежлив. И вместе с ним поехал на прием.

Гости собирались к восьми вечера. И буквально со ступенек Володя был ослеплен яркими красками нарядов и сверканием туалетов дам. Здесь находились все сливки общества. Дамы щеголяли каскадами бриллиантов на обнаженных плечах, хищно сверкающих под ослепительными люстрами. А вышколенные лакеи в расшитых золотом ливреях щедро разносили дорогое шампанское.

В глубине зала Володя разглядел и знакомые лица – впрочем, знакомство это не было для него приятным. Он увидел вдову Когана, флиртующую с молодым подпоручиком, и сына аптекаря Поповского, который, увидев Володю, переменился в лице, поперхнулся шампанским и поспешил скрыться в соседнем зале. Самым приятным сюрпризом вечера стала встреча с художником Грановским и его женой, которые тоже были приглашены на прием.

Матильда выглядела изумительно! За всю свою жизнь Володе еще не доводилось видеть такой прекрасной женщины. Внешность ее ослепляла. От нее захватывало дух. Но в то же время в лице ее, временами похожем на застывшую маску, было что-то неживое. И Володе вдруг подумалось, что Матильда Грановская совсем не тот человек, за которого себя выдает.

Но, несмотря на такие раздумья, он был ослеплен, у него даже закружилась голова, когда Матильда под руку с мужем через весь зал направилась в его сторону. Она была в ярко-алом туалете, с перьями в высокой прическе, в сверкающих драгоценностях и с маленькой сумочкой, расшитой драгоценными камнями, которой она изящно поигрывала, повесив ее на локоть левой руки. Она выглядела как настоящее произведение искусства! Какое-то мгновение взгляды всех мужчин в зале были прикованы к ней.

Улыбаясь, Матильда поздоровалась с Володей, ослепительно улыбнулась Грановскому, и тут же унеслась вальсировать с графом Чарторыйским, виновником торжества, который не спускал с нее влюбленных глаз.

– Вы не ревнуете? – спросил Володя.

– Ни в коем случае! – улыбнулся художник. – Я вообще не ревнив. Я только наслаждаюсь ее успехом. А что касается графа – это всего лишь дело. Граф заказывает у меня портреты – свой и жены.

– Как бы жена не обозлилась.

– О, не волнуйтесь! Графиня Чарторыйская весь вечер не сводит влюбленных глаз с молоденького артиста – звезды нашей одесской оперетты. Она ему покровительствует, и немало таких молодых людей вывела в свет. Пусть это вас не шокирует, мой друг. Я вовсе не сплетник. Просто я хорошо знаю тот мир, в котором живу, и пытаюсь приоткрыть его для вас.

– Он скоро рухнет.

– Вы думаете? Но ведь люди останутся все те же. И страсти у них будут одинаковые – что в бальном зале графа Чарторыйского, что на революционном митинге красных. Знаете знаменитую американскую пословицу? О чем бы с вами не говорили, все равно говорят о деньгах. И у нас будет точно так же. Переменятся названия, но не людские чувства. Страсти будут те же, вы меня потом вспомните.

Принесли шампанское – Володя взял очередной бокал, давно сбившись со счета. Великолепное вино кружило голову, он чувствовал какой-то небывалый прилив сил. Все сверкало, переливалось блеском и разными красками, вертелось. Володя чувствовал себя в каком-то удивительном калейдоскопе.

Вдруг возникло какое-то движение. Граф собрался говорить речь. Володя увидел, как он высоко поднял бокал с шампанским. Рядом оказалась его жена. Улыбаясь и поддерживая мужа под локоть, графиня бросала в толпу окружающих ослепительные улыбки. Володя отметил про себя, что улыбки эти фальшивые – как и она сама.

Граф, собираясь произносить речь, отхлебнул глоток шампанского и… И вдруг переменился в лице. Вокруг наступила тишина. Графиня заглянула в бокал мужа. Оглушительный вопль взвился под потолок…

Схватив себя за нарумяненные щеки, графиня продолжала оглушительно визжать, а вокруг них тут же образовалась показательная пустота. Застыв, как истукан, граф все продолжал держать бокал в руке.

В бокале в дорогом шампанском плавал человеческий глаз. Это был самый настоящий человеческий глаз – мутноватый, голубой, с застывшим зрачком. Бросившись вперед, Володя тут же вырвал бокал из рук графа. А на лестнице уже раздавался топот – это в бальный зал поднималась полиция, которая, как всегда, спешила в самый последний момент.

Среди гостей началось движение к выходу. Граф пытался успокоить жену, обхватив ее за плечи. Графиня теперь рыдала, уткнувшись в шею мужа. Гости принялись разбегаться просто с неприличной скоростью. Вдруг громко заиграла музыка, но тут же смолкла. Перепуганные лакеи сбились в кучу и возбужденно перешептывались между собой. Володя всматривался в глаз, плавающий в бокале. С его губ сорвалось только одно слово:

– Людоед!

По инерции торжество еще некоторое время продолжалось. Но очень быстро оказалось скомканным, затухающим и постепенно сошло на нет. Никто не желал веселиться в доме, полном полиции. А человеческий глаз, найденный в бокале с шампанским, почему-то вызвал больший ужас, чем целый труп. А потому гости графа начали расходиться по домам, и через полтора часа в особняке уже никого не было.

Грановские уезжали одними из последних. Володя специально вышел на лестницу попрощаться с ними. Художник воспринял произошедшее с философским спокойствием, а Матильда, наоборот, была возбуждена, и даже сказала Володе, что это было хоть какое-то развлечение. Володя конечно же был категорически не согласен с такой формулировкой, но не стал об этом говорить вслух.

Дом обыскали сверху донизу. Особо допросили прислугу. Второй глаз (по всей видимости, парный к предыдущему) обнаружили в буфетной, в одном из наполненных бокалов. Эти бокалы стояли на серебряном подносе и были готовы к тому, чтобы их отнесли гостям. В ведре же со льдом, где стояли открытые бутылки с шампанским, были обнаружены два человеческих пальца. Они явно были мужские – большой и указательный. Выглядели ухоженными, и, по всей видимости, принадлежали человеку из общества, а не рабочему, занимающемуся тяжелым физическим трудом.

Часа через два появился Полипин. Его никто не приглашал на торжество, шампанского ему не досталось, а потому невыспавшийся следователь был зол. Он с раздражением допросил графа (после этого граф тут же отправился писать на него жалобу), но допрос не дал никакого толка.

Полипин пытался выяснить, кто из приглашенных гостей по каким-то причинам не пришел на торжество, однако определить это было невозможно: граф разослал такое количество приглашений, что сбился со счета и не мог сказать, кто пришел, а кто нет.

– Людоед – человек из общества, – шепнул Володя Полипину, – иначе как он пронес все это в дом? Его пригласили.

– Шоб ты был мне здоров! Чушь собачья! – ответил Полипин. – Ты только посмотри, какая армия прислуги! А многих наняли поденно, всего на один вечер. Так что проникнуть в дом, затесавшись в такую толпу, было легче легкого. Это мог сделать кто угодно. Спрятавшись среди прислуги, как раз легче было попасть внутрь дома.

– Но зачем? Зачем он это делает? – недоумевал Володя.

– Он с нами играет, это ясно, – говорил Полипин, – мстит нам за то, что мы про него забыли. Вот и решил устроить праздничный переполох. Ой, да яки бебехи мине за цей гембель, спрашивается? А я за это знаю?

– Да уж… – Володя фыркнул, – ждали налета – может, даже налета Японца, весь дом окружили фараонами, сверху донизу. А тут на тебе – глаз в шампанском. Еще тот налет!

– Правильно мыслишь, – кивнул Полипин. – Этот тип утер нос и криминальному миру – мол, у вас всех зубы обломились, а я вот! Вот он вам! Берите и кушайте с кашей! Сделал нас как два адиёта в четыре ряда!

В голосе Полипина даже прозвучало восхищение. Но Володя совершенно не восхищался. Убийца Людоед вызывал у него какое-то первобытное чувство ужаса, которое возникало из самой глубины и страшно ему не нравилось. Он прекрасно понимал, что Людоеда нужно ловить, и так же хорошо понимал, что в той обстановке, которая сложилась в городе, это будет тяжело.

– Безобразие! Позор! Да я вас под суд всех отдам! Под трибунал! Под расстрельную статью! Никогда еще Одесса не переживала такого позора! И кто виноват в том, что на меня обрушился такой позор? Вы мне ответите за это! Я вас всех отдам под суд, если в течение двух дней вы не сдадите мне Людоеда! Вы слышите – два дня! – В течение двух часов полицейское начальство, разъяренное, красное, сжав кулаки, орало на весь следственный отдел (в том числе и на Полипина с Володей), как на нашкодивших мальчишек. Начальство не стеснялось в выражениях, не считалось с заслугами и чинами и гремело так, что в окнах дрожали стекла, а с полки над камином упала бронзовая чернильница.

Бочаров был не виноват. Ему самому досталось от губернатора Сосновского и страшного начальства из Петербурга, по стечению обстоятельств оказавшегося на злополучном балу. И, вернувшись от губернатора в самом ужасающем состоянии, Бочаров принялся спускать шкуру со своих подчиненных. Ситуация его была хуже некуда: все знали, что Бочаров с семьей не сегодня-завтра покинет город, и по молчаливому согласию ему дадут это сделать. А теперь он рисковал своим отъездом в Париж, ведь за то, что произошло на балу, его могли и арестовать.

Конечно, подобное происшествие не было бы поводом для ареста, если бы все случившееся произошло не у графа Чарторыйского, а в другом доме. Но граф был слишком влиятелен в Одессе и в Петербурге, его состояние обладало таким весом, с которым следовало считаться при любой власти. А потому оскорбление графа не должно было остаться без последствий, ведь то, что это произошло на его дне рождения, граф воспринял как личное оскорбление.

– Два дня, чтобы выловить этого типа! – бушевал Бочаров. – Два дня, чтобы засадить его в тюрьму! Не ешьте, не спите, землю носом ройте, но чтобы этот тип сидел в кутузке у меня под замком! Где хотите ищите! Из-под земли достаньте! Перетрясите всю прислугу! Возьмите отряд солдат и оцепите всю Молдаванку! Но если через два дня этот Людоед не будет схвачен, вы все пойдете под трибунал!

Полипин лично взял отряд солдат и командовал облавой на Молдаванке, которая длилась почти всю ночь. Задержанных подвозили партиями, Володя допрашивал их по горячим следам, пока не стал валиться с ног.

Задержано было много воров, мошенников и всякой мелкой шушеры, не имеющей вообще никакого отношения к тому, что произошло в доме графа Чарторыйского. Тюремный замок на Люстдорфской дороге пополнился большим количеством заключенных. Но Людоеда среди них не было.

От бессонницы у Володи опухли глаза. Он давно уже забыл, на каком находится свете. Но все продолжал допрашивать и обыскивать, задавать каверзные вопросы, вглядываясь в тупые, перепуганные лица тех, кто чаще всего не мог связать и двух слов.

Вся прислуга из дома графа была арестована и допрошена по нескольку раз и Полипиным, и Володей. Но и это не дало ничего. Прошло двое суток, и никто не арестовал Людоеда. Конечно, Бочаров горячился, угрожая отдать их под трибунал. Он только покричал для острастки, но все уже привыкли к его крикам и не воспринимали их всерьез. Однако поймать Людоеда стало личным делом чести и для Володи, и для Полипина.

К концу вторых суток Полипин сжалился над Володей и отпустил его домой поспать. Володя ввалился в квартиру, забыв запереть за собой дверь, как был, в сапогах и шинели, повалился на кровать и забылся тяжелым, беспробудным сном.

Под конец этого тяжелого сна ему приснились белые лилии. Он шел по огромному полю, где они росли, и собирал их в букет. Вдруг он увидел светлый силуэт Тани. Она шла впереди, изредка оглядываясь через плечо. Володя собирал цветы для нее, но, когда он протянул ей охапку лилий, Таня вдруг выбила цветы из его рук и засмеялась. А Володю вдруг охватило острое, приятное чувство спокойствия и прохлады, которое он никогда не испытывал в реальной жизни.

Он открыл глаза и увидел Таню, которая в белоснежном платье (совсем как лилии в его сне) стояла над ним. Глаза ее были испуганными, а во всей фигуре, в позе, в которой она застыла, сквозила нерешительность.

– Простите… – увидев, что Володя открыл глаза, Таня отступила на несколько шагов, – дверь была открыта настежь. Я заглянула в комнату и увидела, что вы лежите в одежде поперек кровати… Я испугалась, подумала самое плохое… Зашла посмотреть. Но если с вами все в порядке, я пойду.

– Не уходите! – Володя резко сел и молитвенно сложил руки на груди. – Умоляю вас, не уходите! Это такое счастье, увидеть вас здесь! Это даже лучше, чем сон!

– Что с вами? Вы больны? – Таня отступила еще на один шаг. Она была похожа на птицу, которую может вспугнуть малейшие движения.

– Это от усталости. Я не спал двое суток. Это все из-за Людоеда. Мы должны его поймать. Но я так устал… Совсем не помнил, как дошел домой…

– Людоед? – Лицо Тани выразило заинтересованность. – Я слышала об этом жутком убийце. Что еще он натворил?

– Вчера… Глаз в шампанском… Граф Чарторыйский… – Слова так и полились из Володи потоком. Таня слушала, не перебивая. Когда Володя остановился, она сказала:

– Давайте я приготовлю вам кофе и человеческий завтрак, а вы умоетесь, приведете себя в порядок и расскажете мне всё. Я вижу, вам надо с кем-нибудь поговорить. Мы же с вами друзья, не так ли? Вот и поговорим. Тем более, меня так заинтересовал ваш рассказ.

Таня удалилась на кухню, а Володя несколько секунд даже не мог пошевелиться от неожиданно свалившегося на него счастья.

Глава 15 Месть Косого. Парочка возле гостиницы «Лондонская». Четвертый труп. Решение Полипина

Где-то в глухом углу утробно взвыла собака, а в нос ударила острая, тошнотворная вонь. Под ногами хлюпала жидкая грязь. Темнота была сплошной, как покрывало, без единого просвета. И в этой жуткой темноте вообще ничего нельзя было разглядеть. Володя не понимал, как Полипин ориентируется в этом мраке, как может свободно ступать в темноте, не боясь свернуть себе шею, свалившись в придорожную яму, застрять в дырявом заборе или вымазать форменный мундир какой-нибудь несмываемой грязью.

Без Полипина Володя давным-давно заблудился бы в этом мраке, не сделав и двух шагов. И даже с Полипиным он совершенно не ориентировался в этом странном и страшном месте, как дьявольское наваждение воспринимая убогие огоньки, светящиеся в жалких лачугах бедняков.

– Потерпи, скоро придем, – Полипин потащил его на какие-то жуткие мостки. Володя, конечно, оступился, плюхнул ногу в жидкую грязь, вымазал форменные штаны до колена и выругался сквозь зубы.

– Выкишивайся отсюдой! Шо ж ты хочешь, – вытащив Володю из грязи, Полипин усмехнулся, – Молдаванка не Дерибасовская. Тебе, кстати, это полезно. Нельзя жить в Одессе и ни разу не побывать на Молдаванке!

– Какого черта тут так темно?

– А зачем здесь свет? Все местные обитатели спокойно ориентируются без всякого света. Здесь живут бедняки, роскоши здесь нема.

В стене дома приоткрылась дверь, и оттуда вывалилась пьяная, галдящая компания – послышались крики, песни, пьяный смех.

– Люба моя дорогая, шо мы лясим-трясим? Подпольный кабачок, здесь таких полно, – прокомментировал Полипин, – на каждом шагу. Це не шмутки, це шара. И прячутся очень умело, поэтому облавы делать трудно. Здесь легко спрятаться и пересидеть, когда местность знаешь. Никто не найдет. Потому мы целуем замок и пролетаем, как фанера над Парижем. Шоб они были мне за это здоровы!

– Слушай, какого мы сюда идем? Почему нельзя было встретиться в центре города, в нормальном месте? – злился Володя.

– Не тошни на мои нервы! Странный ты, – фыркнул Полипин, – ни черта не смыслишь в сыскной работе. Это же осведомитель! Он прячется. Ему не с руки, чтобы его видели с нами в центре города. А на Молдаванке встретиться в самый раз. Вот и идем к нему на Молдаванку. Тем более, он сам нас позвал.

– А если нас там прирежут?

– Не прирежут. Это не в его интересах. Тем более, я давно знаю этого Косого. Он уже не первый раз мне на своих стучит. Много от него полезной информации. А я взамен закрываю глаза на кое-какие его делишки. Так что, видишь, выгодно обоим.

– А ты уверен, что информация ценная?

– Уверен. Иначе он бы нас к себе не позвал.

– Ты повтори еще раз, а? – попросил Володя. – А то я как-то после этих бессонных ночей…

– Шоб ты мне был здоров! – буркнул Полипин. – Я ведь тебе уже сто раз повторял! Ну ладно. Он сказал, что точно знает, кто такой Людоед и может нам его выдать. Он сам слышал, как этот тип хвастался своими подвигами. Он назовет имя. Имя, а не гембель!

– А этот Косой… Он кто?

– Из банды Щеголя, его правая рука. Все серьезные дела Щеголя на нем. Сейчас, после того, как Японец их всех построил и организовал, Щеголь лишился большей части своего влияния. Но все равно, человек он солидный, авторитетный. И девочками с Дерибасовской занимается только он. Японец дал ему на это полный карт-бланш.

– Выходит, он не связан с мокрухой?

– Никак не связан.

– Тогда с чего этот Косой…

– Косой часто трется промеж убийц. Слушает разные разговоры. И про Людоеда узнал случайно – по его словам. А может, его специально натравили Щеголь или Японец, чтобы сдать нам Людоеда. Ведь криминальный мир не любит таких. И этот псих убийца страшно мешает всем королям Молдаванки, особенно Японцу. Может, они его специально выследили и решили избавиться таким вот образом, через Косого. Не знаю. Их расчеты меня не интересуют. Но в любом случае, все это нам на руку.

Полипин свернул в какой-то убогий переулок, прошел два низеньких, почти вросших в землю, дома и остановился возле третьего, совсем уж жалкого на вид. Дверь была совершенно разбита, стены покосились, вместо стекла в окно была вставлена фанера. Осмотревшись вокруг, следователь коротко, отрывисто постучал в дверь. Раздался хриплый голос, приглашающий войти. Полипин с силой толкнул разбитую дверь, и они оказались в убогой лачуге. На стене висели рваные рыбацкие сети, посередине стоял стол, на нем – глиняный кувшин с двумя стаканами, зажженная свеча. За столом сидел Косой.

Володя разглядел ужасающий шрам, пересекающий все лицо, опущенное веко над вытекшим глазом, и внутренне содрогнулся. Похоже, этот человек был ужасен не только внешне, но и внутренне.

– Кого ты привел? – нахмурился Косой. – Я же сказал тебе одному приходить.

– Это друг. Он тоже ищет Людоеда.

– Сядь, – Косой ногой толкнул к Полипину табурет, – в ногах правды нет.

Полипин сел, Володя остался стоять за его спиной. В кармане шинели Володя предусмотрительно сжимал рукоятку револьвера.

– Ладно, Косой, выкладывай. С чем звал?

– Выпьешь?

– Ага, щас шнурки поглажу! Времени нет с тобой пить. Если знаешь чего – дело говори! А не тошни на мои нервы! И не делай мине погоду! Лучше сделай за себе базар!

– Деловой, значит? Ну, дело так дело. Верку Лысую с ожогами в Еврейскую вчера привезли, так ты уши-то закрой, что б она не говорила.

– Щас! Твоя работа?

– Ты сам сказал – дело! Ты уши закрой, если хочешь Людоеда поймать. И глазом засохни, шоб уши не завяли.

– Шоб ты мине был здоров! Ладно, не сопи ушами, як швицер замурзанный. За уши закрою. Но не за твой рот.

– Так вот, – Косой уперся локтями о стол и заговорщически понизил голос, – слышал я тут за один разговор… Один тип другому похвалялся, как легко человеку пальцы отрезать. Он, мол, делал, и не раз. Потом мы в кабаке оказались, выпили, а он и говорит – скажу, мол, тебе одну вещь, мне никто не поверит, а ты слушай. Все ищут Людоеда, а я и есть Людоед. Ну я ему – выкишивайся отсюдой, по будням не заливаю! Ну, смеяться начал – мол, брось заливать. А он нож вынул – такой длиннющий, и говорит: вот этим ножом как дашь по горлу, так голова будет держаться на одной полоске кожи. Я так делал, и не раз. И не швицер… Видно как сразу. Я протрезвел, спрашиваю – зачем ты это делаешь? А он говорит: мне за это деньги платят. Все они люди богатые, их родственники заказывают. Гроб с музыкой. И велят убить так, шоб никто не понял, шо это заказ. Ну, я и придумал за психа. И говорит: знаешь, сколько мне жена Когана денег отвалила? А дочка богатого грека Сарзаки? Ты себе и не представляешь даже! Шоб мы так жили, как они прибеднялись! Ну, я и спрашиваю: а за мальтийца-то, за иностранца кто заплатил? А он смеется – ты, говорит, совсем странный, кусок адиёта! Да помощник его заплатил, за то, что мальтиец раскрыл, как его помощник за деньги ворует! Скажешь, не повод убить? А я тебе скажу – еще какой! Этот же помощник и от капитана-мальтийца, и от хозяина деньги прятал. А как выплыви оно все на свет? Словом, рассказал мне все это. В том, что он Людоед, я и не сомневался ни минуты. Теперь вот решил рассказать.

– Кто?

– Из наших. Из криминала. В банде Корня, но Корень не давал ему развернуться. Держал как швицера замурзанного, погоду ему делал! Сейчас и Корень, и он под Японцем, вроде как его люди. Но Японец держит его еще хуже, совсем за шестерку. За такое кусок адиёта, шо гланды стошнят. Так шо повод убивать у него есть. Как раз тот фасон!

– Имя!

– Гека. Слыхал за него, небось? Человек Корня! Он комнату снимает на Госпитальной. Да, и еще. Это ведь он, Гека, с девками-хипишницами работает. Девка у него есть такая, по имени Лиза. Эта девка и к Японцу Корня устроила, и хипишами промышляет на Дерибасовской. Там такая – любой гембель мало не покажется! А придумал это всё он, Гека. Тварь опасная… Чистой воды фраер…

– А я за это знаю? Не верю я тебе. Шо-то не за то ты говоришь. Знаю я Геку. Не тот парадок. Он никогда не был мокрушником.

– Люди меняются, правда? А от чего ж не убить, если хорошие деньги? И я бы убил.

– Кто-то еще слышал за ваш разговор?

– Никто не слышал. Мы в отдельной каморке были. Там здесь не тут. И я ничего бы не услышал, не напои его. Я его как свинью напоил. Он совсем пить не умеет. Я ж говорю – швицер замурзанный… Я знал, что ты не поверишь. Никто бы не поверил. А ты вспомни, что он в доме Когана был и с женой его имел способ снюхаться. И сопоставь в голове.

– Шоб ты был мне здоров! – Полипин поднялся, оттолкнул табуретку. – Мы проверим. Зови, если что.

– Тут не проверять, тут хватать его надо! Смотри, опоздаешь. Поцелуешь замок. Он еще за кого-то убьет. И будет тебе на голове гембель…

Когда они вышли из вонючей лачуги на свежий воздух, Полипин остановился.

– Не верю я ему. Брешет. Заливает, як лясим-трясим. Шо-то тут не здесь.

– А по-моему, все сходится! – Володя был настроен более оптимистично. – Брать надо этого Геку – и всех дел! Бочаров от радости с ума сойдет.

– Ага, щас! Ты поучи ученого! – фыркнул Полипин. – Спешить не надо, а то таких дров можем наломать… Як два адиёта в четыре ряда!

– Совершенно непонятно, что за симпатию ты испытываешь к этим уголовникам, – рассердился Володя. – Хватать надо, а ты не хочешь!

– Не тошни на мои нервы! Я не сказал, что я не хочу за это! – огрызнулся Полипин. – Схватим в свое время. А пока – будем посмотреть.

Гостиница «Лондонская» на Николаевском бульваре сияла огнями. И возле этой ослепительной иллюминации собиралось больше всего гуляющих. Субботним вечером на бульваре, как всегда, яблоку негде было упасть. Нарядно одетая публика и люди в одежде попроще прогуливались по красивым аллеям бульвара, глядя на яркие огни «Лондонской», наслаждаясь не по-зимнему теплым вечером. Так же много здесь было жандармов – меры безопасности в городе были усилены, но в этот субботний вечер ничто не предвещало беды. Казалось, она проходит стороной – так тихо, спокойно и уютно празднично, как-то по-семейному, было на старинном бульваре, где вечер за вечером, ночь за ночью одна из самых роскошных гостиниц города зажигала свои неизменные огни.

Как и положено, возле «Лондонской» всегда дежурил швейцар. Но если летом он беспрерывно стоял на улице, демонстрируя всем своим чопорным видом солидность заведения, то зимой чаще всего прятался внутри, в холле, стараясь внимательно следить за тем, кто входит и выходит из гостиницы, какие экипажи подъезжают к сверкающему главному входу.

И сейчас, прильнув к стеклянным дверям, швейцар не спускал глаз с лакированного модного экипажа, который только что подъехал к самому входу. Из гостиницы тут же вышли двое мужчин, сели в экипаж и быстро уехали. А к дверям уже подъезжал следующий.

Поток экипажей был непрерывным. В этот вечер в «Лондонской» отмечал свой юбилей профессор университета, и на торжество собралось достаточно много гостей, так же много людей выходило из гостиницы.

Немного устав от этой беспрерывной слежки, швейцар занялся двумя постояльцами, семейной парой, которые, подойдя к нему, стали выяснять, как пройти на одну из городских улиц.

Именно поэтому он и упустил из виду изящный двухместный экипаж, который подъехал к дверям гостиницы. Из экипажа тут же выпрыгнул изящный молодой человек в лакированном цилиндре и помог выбраться весьма пожилому мужчине.

Пожилой был либо болен, либо сильно пьян. Он с трудом буквально вывалился из экипажа и двигался так неловко, что с носа у него свалилось золотое пенсне и едва не хрустнуло под каблуком. Но молодой успел его подхватить, и неприятности не произошло. Пожилой в этот момент застыл на месте, явно не желая идти дальше.

– Дядя, ну прошу вас! Я же не могу вас насильно тащить! – громко произнес молодой человек. Голос донесся до швейцара, который обратил на них внимание почти сразу и даже заметил, как в ярком свете ночного фонаря заблестели черные как смоль волосы молодого, выбившиеся из-под цилиндра.

Пожилой, прижавшись к плечу молодого человека, что-то, видимо, пробурчал в ответ – голос его был настолько тихий, что до швейцара не донеслось ни звука. Но слова, по всей видимости, были неприятными, потому что молодой вдруг разъярился.

– Ну уж нет! Я вам не нянька, чтобы везде за вами таскаться! Последний стаканчик вашего коньяка явно был лишним! Имейте в виду – я туда не пойду, и нечего на это рассчитывать! Ноги моей не будет у этого надутого индюка, даже ради вас! Так что вы решайте, и побыстрее! Я не могу возиться с вами весь вечер! Идите сами!

Пожилой, видимо, снова что-то сказал, при этом молодой буквально оттащил его в сторону, подальше от стеклянных дверей гостиницы. До швейцара снова донесся его голос:

– Ну хорошо, давайте постоим здесь, и вы подумаете. Если вам станет легче от этого…

Оба пропали из вида, похоже, они продолжали свои переговоры далеко от входа. Швейцар угадал довольно типичную ситуацию: молодой человек по каким-то причинам уговаривал своего дядю идти на юбилей без сопровождения, а тот отказывался. Ситуация была настолько тривиальной, что швейцар почти сразу потерял к ним интерес. И совершенно не удивился, когда лакированный двухместный экипаж вдруг отъехал от главного входа, причем лошади рванули так резко, с такой яростью, что из-под копыт буквально посыпались искры. По всей видимости, победа осталась за молодым человеком, упрямый родственник так и не уговорил войти вместе с ним в гостиницу.

Прошло совсем немного времени. Швейцар успел почти забыть об этом эпизоде, занявшись другими посетителями, как вдруг с улицы донеслось истошное:

– Помогите! Человеку плохо! Помогите!

Только этот крик, раздавшийся возле самых дверей, мог заставить швейцара оставить свой пост и выйти на улицу. Когда он подошел, у дверей уже собралась толпа. Возле самой гостиницы, недалеко от главного входа, прислонившись к стене, сидел тот самый дядя, не решившийся войти внутрь. Ноги его были ровно вытянуты вперед, голова свесилась на грудь, а длинная черная пелерина парадного костюма закрывала почти все туловище, в том числе и руки.

– Позовите врача! Нужен врач! Человеку плохо! – снова раздались крики. Вскоре послышалось цоканье копыт по мостовой, и возле гостиницы появились два конных жандарма.

– Что здесь происходит? Посторонись! – зычный голос жандарма разнесся над толпой, которая сразу поредела.

– Толпиться не велено! А ну разойдись! – вторил ему второй, окидывая толпу тяжелым, властным взглядом.

Один из жандармов спешился, подошел к сидящему на улице человеку, строго посмотрел на швейцара:

– Постоялец гостиницы? Живет здесь?

– Никак нет, ваше благородие! – вытянулся в струнку швейцар. – Подъехал в экипаже, но внутрь не за- ходил.

Жандарм пошел к мужчине, легонько тронул его плечо.

– Господин, вы меня слышите? Очнитесь!

Реакции не последовало.

– Сходите кто-нибудь за врачом! – распорядился жандарм. – А пока давайте занесем его в холл гостиницы.

Второй жандарм тоже спешился, сунув поводья лошади какому-то юркому мальчишке, и вместе с первым подошел к мужчине.

– Давай ты за ноги, а я попробую за плечи, – скомандовал первый жандарм. Второй схватил человека за ноги и немного приподнял тело. В этот момент спина его соскользнула, а длинная пелерина распахнулась. В толпе раздался крик.

Голова мужчины запрокинулась вниз, за спину – у него было перерезано горло, причем так глубоко, что голова болталась буквально на полоске кожи. Что же касалось всего остального…

Руки мужчины крепко были связаны прямо перед собой бельевой веревкой. На руках отсутствовали пальцы. Весь живот представлял собой застывшее кровавое месиво – когда-то бывшая белой сорочка буквально заскорузла от крови. Но самым страшным все-таки было лицо.

У мужчины не было глаз. Кто-то вырвал глаза, а вместо них вставил скрученные в трубочку денежные купюры. И эти страшные бутоны торчали из его лица как отростки самого ада, настолько ужасающим было это зрелище.

Те, кто увидел подробности, машинально стали креститься. Истошно, с надрывом, закричала какая-то женщина. Первый жандарм принялся разгонять толпу, а второй накинул на тело какую-то темную тряпку, услужливо вынесенную из гостиницы швейцаром.

Полипин и Володя прибыли через час. Было около девяти вечера. Гостиница к тому времени, а также часть тротуара возле нее были оцеплены полицией. Тело все еще лежало на улице.

Полипин очень внимательно осмотрел тело. Володя же едва решился взглянуть. При виде денежных купюр, вставленных в глаза, ему стало настолько плохо, что он чуть не потерял сознание.

В кармане убитого Полипин нашел визитную карточку и протянул ее Володе.

– Борис Татарский, председатель правления банка «Южный». Это банкир. Кстати, я его знал в лицо, так как были у меня дела с этим банком.

– И что же, это он?

– Он. Даже без глаз – все равно можно за него рассмотреть.

– Глаза, видимо, в шампанском графа Чарторыйского, – сказал Володя.

– Таки да, – Полипин кивнул. – Я все ждал, когда найдут за очередное тело. И вот, пожалуйста, спустя три дня. Выкишился!

К ним подошел судебный врач, деловито застегивая на ходу свой чемоданчик.

– Та же история. Мертв как минимум неделю. Тело хранилось в холодном месте, поэтому признаки разложения минимальны. А почерк ран абсолютно такой же, как и во всех остальных случаях. Рана на горле идентична ранам других жертв – нанесена, похоже, тем же самым оружием. Также его выпотрошили и отрезали пальцы. Единственное, что новое, – это глаза. Кстати, сразу могу сказать, что глаза вынули уже после смерти. Он умер от раны в горле. А все остальное – один к одному.

– За глаза как раз понятно, – усмехнулся Полипин, – убийца хотел подчеркнуть его профессию. Купца Сарзаки он замотал в обивочную ткань, моряку вымазал лицо синей краской. Лицо Когана вообще было похоже на кусок колбасы. А банкиру он вставил деньги в глаза – как раз все сходится.

– А глаза преподнес в подарок графу Чарторыйскому, – добавил Володя.

– Таки-да! Я же говорю, все сходится.

Почти целый час Володя и Полипин допрашивали швейцара, который был единственным свидетелем, видевшим убийцу.

– Молодой человек, изящный, но сильный. Высокого роста. Лица было не разглядеть, оно было скрыто под надвинутым цилиндром, – твердил швейцар. – Волосы! Волосы у него черные, я видел. И весь он смуглый какой-то. Крепкий. Да. А волосы черные.

Это было единственное, что твердил швейцар би-тый час. Экипаж, в котором приехал убийца, он не запомнил.

– Обычный такой экипаж, двухместный, как все. Молодой сам лошадьми правил. Не видел я ничего особенного, не знаю, как сказать. Да по бульвару такие каждую минуту проезжают! Все одинаковые.

В конце концов замученного швейцара пришлось отпустить. Тело увезли в анатомический театр. Оцепление с гостиницы было снято.

Полипин и Володя сидели в мягких креслах в холле.

– Доигрался? – Володя гневно смотрел на Полипина. – Говорю тебе – надо брать! Взяли бы вчера этого Геку…

– А что бы за это дало? Тогда бы банкира не нашли. Ты же слышал врача – он мертвый уже неделю. А убийца только сегодня его выбросил. Так что для нас все к лучшему! Не делай мине погоду!

– Нечему тут радоваться! Мы знаем, кто убийца, и сидим тут, развалившись, и ничего не делаем! А в это время он может еще кого-нибудь убить…

– Не убьет. Он часто не убивает.

– Все равно. Этого Геку надо брать. Я не вижу другого выхода. Ты знаешь дом, где он живет? Надо ехать на Госпитальную.

– Ты прав, – Полипин поднялся с места, – в конце концов, придется его брать. Но я не уверен до конца, что это Гека. Не тот фасон…

– Что тебе нужно, какие доказательства?

– Да нельзя вот так брать и слепо верить первому же встречному бандиту-доносчику! Этот Косой тот еще подонок. Может, у него с этим Гекой свои счеты, и так Косой решил ему отомстить. А мы возьмем и погубим невиновного человека.

– Невиновного? Этот Гека бандит!

– Бандит – может быть. Но не убийца.

– Всё, хватит, – Володя решительно поднялся с кресла. – Если ты не хочешь арестовывать Геку, я сейчас же еду домой к Бочарову, все рассказываю ему, беру отряд солдат под свою личную ответственность и еду на Молдаванку! Этому нужно положить конец!

– От кусок адиёта! Да уймись ты, дурья голова, – Полипин поморщился, – еду, еду… Успеешь еще поехать! Тут думать надо, а не действовать!

– И много ты надумал? Ты все думаешь и думаешь, а трупы все находят и находят! Сколько людей должно погибнуть, пока ты до чего-то додумаешься? – Володя кипел от негодования.

– Шоб ты мне был здоров, – Полипин поморщился, но все же вышел на улицу.

Взяв с собой десять жандармов, они отправились к Геке. Полипин был уверен, что тот не окажет сопротивления. Он молчал всю дорогу, не проронив ни единого слова, и выглядел так, словно у него разом разболелись все зубы. Володя принимал кислую мину Полипина на свой счет, но совершенно не понимал, почему он не хочет арестовывать Геку.

Сосновский никак не разделял сентиментальности Полипина в отношении представителей криминала. А не разделял потому, что не знал главной истины, которую за долгие годы своей службы постиг его старший товарищ.

Полипин знал Молдаванку и знал особые законы криминального мира. Он был знаком с налетчиками, ворами и жуликами, которые были способны на любой грабеж, на любой налет. Они были способны на всё, но никогда не убивали, и Полипин знал это. Как старому сыскарю, ему в чем-то импонировало это особое благородство криминальной романтики, полной таинственного мира непонятных, невидимых королей. Как человек благородный, Полипин не мог не уважать размах и мощь своего противника.

Но тот, кто убивал так, не был его противником. Не был частью Молдаванки и криминального мира. В нем чувствовалась злая, разрушительная сила, неподвластная никаким законам, жестокость ради жестокости. И на беззлобного Полипина, привыкшего к воровским схемам, а не к кровавому беспределу, это наводило ужас.

Но он не мог объяснить всё это Володе. Его напарник не знал Молдаванки, он ее не понимал. А потому Полипин ехал молча, чувствуя, что они готовятся совершить роковую ошибку. Но не ехать было нельзя. Другого выхода не было.

Глава 16 Печальный разговор Тани с Гекой. У Геки находят визитку убитого банкира. Арест Геки. Встреча Корня и Японца в кафе «Фанкони»

От зажженного камина шло уютное согревающее тепло. Было тихо-тихо. Таня давно не помнила такие тихие ночи.

Встав с кровати, Гека помешал в камине дрова. Отблеск разгоревшегося пламени осветил его взъерошенные волосы. Несколько угольков, разгоревшись с треском, вылетели на дощатый пол, и, шипя, погасли там. Гека этого не заметил. Он был необычно тихим и спокойным, даже печальным – Таня никогда не видела его таким.

Но печаль так не вязалась с прежним его обликом, с яркой искринкой в задорных карих глазах!

Помешав дрова в камине, Гека опустился на край кровати и так неподвижно застыл, бессильно уронив между колен руки. Набросив на плечи теплую шаль, Таня присела рядом. Его молчание кололо ее в самое сердце.

– Что с тобой? – Таня ласково провела рукой по его взъерошенным волосам, пригладила их, словно непослушные птичьи перья. – Что тебя мучает? Ты все время молчишь.

Гека не ответил. Свежие дрова с треском занялись пламенем. Благосостояние, даже богатство, свалившееся на них, изменило привычки Тани, но совсем не изменило жизнь Геки. Таня переехала в большую и удобную квартиру на Дворянской, поселив с собой бабушку, Лизу и даже прислугу – бывшую сиделку Еврейской больницы, которая круглосуточно ухаживала за бабушкой. Вспомнив свою любовь к красивым нарядам и прежнюю яркую жизнь гимназистки, Таня снова превратилась в модную благородную барышню. Теперь по ее внешнему виду, по манере себя держать, по речи никто не угадал бы в ней бывшую жительницу Молдаванки. Перемены затронули в Таниной жизни всё. А Гека остался прежним.

Единственное, что позволил он себе на их деньги, – это снять более приличную квартиру, две хорошие комнаты с разными выходами, но там же, на Госпитальной улице, за три дома от того места, где жил раньше. Все остальное оставалось прежним. Гека прекрасно понимал, что Таня не станет жить с ним в одной квартире. Да это было и опасно, ведь все знали, что он бандит, и в случае его ареста сразу же арестовали бы Таню. Поэтому он вполне понимал решение Тани жить раздельно и встречаться тайком.

Но в глубине души это жестоко ранило его чувства, и каждый раз он погружался в свою печаль все больше и больше. Гека прекрасно понимал, что Таня ему не пара, что она не любит его так же сильно, как любит ее он. Что однажды настанет день (через месяц, через год, через три года), и Таня уйдет от него в другую жизнь. Он не ревновал. Он любил ее до такой степени, что сам мечтал о лучшем для нее будущем, но душа его болела. И в эту ночь Гека решил серьезно поговорить с Таней, хотя раньше любым способом оттягивал возможность такого разговора.

Он боялся услышать, что Таня его не любит и хочет уйти. И немного растерялся, услышав почти прямой вопрос.

– Не молчи! – В голосе Тани появилась не свойственная ей требовательность. – С тобой что-то происходит. Я хочу знать, что с тобой.

– Давай уедем, – Гека повернулся к ней, и у Тани мучительно заныло сердце от печального выражения его глаз. – Давай бросим всё и вместе уедем.

– Ты прекрасно знаешь, что я не могу уехать.

– Из-за бабушки? Мы возьмем ее с собой. Или сначала устроимся на новом месте, а потом привезем ее – вместе с Лизой. Лиза пока присмотрит за ней. У нас же есть деньги. Мы можем уехать. Давай уедем теперь.

– Ты хочешь бросить всё?

– Да, хочу. Я не вор. Я ж не родился вором. Я много думал о том, кем бы я стал, если б по-другому сложилась моя жизнь. Если б меня научили читать и писать, если б у меня были родители, пусть даже самые бедные. Тогда я бы мог стать купцом, – да кем угодно, но только не вором! Я ведь никогда этого не хотел. Просто так сложилась жизнь. И я не хочу продолжать дальше.

– Я не понимаю.

– Давай уедем вместе и начнем новую жизнь! Поженимся. Поедем туда, где никто не знает, кто мы такие. Ради тебя я выучусь грамоте. Захочешь, стану ученым человеком. Буду плавать. Я всегда мечтал о море. Я выучусь и стану капитаном. Буду так зарабатывать, что ты всю жизнь будешь жить, как у Христа за пазухой! Сейчас вон что происходит. Мы можем взять все деньги и уехать. Нас никто не найдет.

– И куда мы поедем? – Таня нахмурилась.

– Да хоть куда! В Киев. В Петербург – там же есть флот. А хочешь – и до Константинополя как-то доберемся, мы и там проживем. Моряки же ж везде нужны.

– Ты не моряк. Ты налетчик и бандит. И в полиции имеется на тебя карточка.

– Ну что? Я стану моряком, и никто не будет знать, кем я был. А голодать ты не будешь, я тебе обещаю.

– Вот так всё бросить? Всё то, к чему мы шли?

– А к чему мы шли? К воровству и разбою! А если я хочу жить нормально? Если я больше не хочу быть вором?

– Ты говоришь так, пока у тебя есть деньги. Когда они закончатся, ты заговоришь по-другому.

– Нет. Я думаю об этом долго. Бедность я не боюсь.

– А я боюсь! Я не хочу снова стать бедной. И потом, есть бабушка – я должна думать о ней.

– Платья твои – это ради бабушки? И все эти ужимки, наче у благородной дамы, – тоже ради нее? – не сдержался Гека.

– Я уже была благородной дамой. И мне легче быть ею, чем прачкой с Молдаванки, которой ты меня встретил! – со злостью воскликнула Таня.

– Значит, ты не поедешь, – вздохнув, произнес Гека.

– Конечно, нет. Я слишком хорошо помню, через что я прошла. И если б не моя придумка, я бы ходила, как и все остальные девушки, по Дерибасовской, каждому встречному предлагая себя за рубль. Ты всё забыл, но я помню. И мне нужны деньги. Я уже не могу отказаться от них. Ты ведь это знаешь, правда? Ты знаешь, что я никуда не поеду! – почти кричала Таня.

Решающее слово было произнесено, и Гека замолчал. Он и раньше знал, чем закончится такой разговор, и тем не менее ему было горько.

Таня почувствовала угрызения совести.

– А вот ты можешь еще уехать, Гека. Ты можешь начать другую жизнь. Поезжай один. Без меня.

– Нет, – Гека печально вздохнул, – без тебя я никуда не поеду. Ты остаешься – и я остаюсь.

– Ты не должен этого делать. Я пойму, если ты уедешь.

– Должен. Я никуда без тебя. Я ж не смогу.

Внезапно в дверь заколотили кулаком. Таня и Гека буквально подскочили от неожиданности.

– Гека! – закричал из-за двери мальчишеский голос, – Гека, на Госпитальной фараоны!

Гека рывком оказался возле двери, распахнул ее. На пороге стоял его сосед, мальчонка лет двенадцати. Его можно было считать лучшим шпионом, который только может существовать, – маленький, юркий, он везде мог пролезть, все подслушать, и никто не обращал на него никакого внимания.

– Гека, на Госпитальной фараоны! Цельный отряд. Верхом и с оружием. Везут с собой «черный воронок». Похоже, будет облава. Люди велели тебе сказать. Я уже остальных предупредил. Тебе уходить надо.

– Молодец. Вот, держи! – Гека бросил мальчонке 10 копеек, и тот с восторгом умчался прочь.

Гека обернулся к Тане.

– Одевайся и немедленно уходи. Я выведу тебя через второй вход.

– А ты?

– Я остаюсь.

– Нет! – Таня вдруг почувствовала что-то очень плохое. – Идем со мной! Пересидишь облаву у меня!

– Да ты не бойся! – Гека ласково обнял Таню за плечи и подтолкнул к вещам, – это просто облава. Они сейчас на Молдаванку каждый день ездят. Это ж не значит, что они придут сюда за мной. Фараоны по трущобам рыщут, они не сунутся в приличный дом. Так что чего бояться? Пересижу тут. Я уже не одну облаву здесь пересидел.

– Тогда и я остаюсь с тобой.

– А вот тебе нужно уходить, чего рисковать задаром? Я в полиции лицо известное, все знают, что на мне ничего нет. Меня если заметут, то через сутки выпустят. А вот ты – лицо новое, тебя не знают, так что уходи быстрее.

Таня быстро оделась, и Гека повел ее ко второму входу, который выходил на совсем другую улицу. Возле двери Таня вырвалась.

– Нет! Я никуда не пойду!

– Таня, пожалуйста, – в глазах Геки была решимость, – ради меня. Я очень тебя прошу.

Таня вышла за дверь. Но вместо того чтобы через другую парадную выйти на улицу, поднялась на лестничный пролет этажом выше и застыла там, не сводя тревожных глаз с двери квартиры Геки. И вовремя. Отчетливо стал слышен цокот лошадиных копыт во дворе. А затем – грохот в дверь квартиры Геки.

Затаив дыхание, Таня дрожала всем телом. За Гекой все-таки пришли. Раздался шум, словно мебель переворачивали, затем крики. Громкие голоса… Таня сбежала вниз, к двери квартиры и стала слушать, прижавшись лицом к двери. Снова раздался грохот – похоже, жандармы переворачивали в квартире всё. Затем раздался страшный крик Геки:

– Да вы что?! Белены объелись?! Какой я вам Людоед?!

Снова – грохот мебели, крики Геки и звук ударов. Его били. Из глаз Тани закапали слезы. Нервы ее были настолько напряжены, что она с трудом могла все это переносить, и только чудом удержалась на месте, чтобы не ворваться в квартиру. До нее донеслись обрывки просто страшного диалога – это был крик на высоких тонах.

– Где нож?! Говорить, падаль!

– Нету у меня никакого ножа!

Снова – звуки сильных ударов и крик Геки.

– Где нож? Чем ты их резал?

– Никого я не резал! Нету у меня ножа!

Вдруг раздался голос, до боли знакомый Тане – это был голос ее соседа, Володи Сосновского, ее приятеля, не сводившего с нее телячьих влюбленных глаз. Таня вдруг вспомнила, что Володя занимается расследованием убийств Людоеда, и похолодела от ужаса… Они пришли сюда, подозревая, что Гека Людоед?! Но это же бред, абсурд! Гека и мухи не обидит! Он не способен никого убить! Он не…

– Здесь есть подвал? – Это был голос Володи.

– Нет здесь никакого подвала! Никого я не убивал! – Голос Геки, сорвавшийся на крик…

– Значит, в доме вход в катакомбы? – Голос Володи.

– Я не знаю, откуда мне знать!

– Где нож? – Другой голос – грубый, привыкший командовать. – Где ты его прячешь?

– Тебе лучше отдать нож, – спокойный голос Володи. – Мы знаем, что ты Людоед. Мы знаем про налет на дом Когана. Ты вполне был способен познакомиться с мальтийцем и с купцом Сарзаки. А насчет Татарского – вот оно, прямое доказательство!

– Да это ж просто визитная карточка, это ж ничего не доказывает! – закричал Гека. – Я ограбил его! Ночью ограбил, встретил на улице! Забрал бумажник, а визитка была там!

– Ограбил и убил!

– Никого я не убивал!

Банкир Татарский… Таня вдруг вспомнила их первую жертву. Значит, Людоед его убил. А потом из ее памяти выплыло убийственное воспоминание: бумажник, разложенный на столе в убогом гостиничном номере, и визитки Татарского, которые забрал Гека. Тогда они посмеялись, что ограбили банкира. Гека еще сказал, что в том банке страшная охрана. А Таня смеялась, что они справились сами и обвели всю охрану вокруг пальца. Она помнила, как дома Гека спрятал эти визитки в жестяную коробочку из-под чая, которая стояла на каминной полке. Тогда он пошутил, что хочет оставить визитки из бумажника на память, как трофей… Значит, они нашли карточки.

Таня едва не застонала от ужаса. В руках жандармов эти визитки стали прямым доказательством. Жутким доказательством того, что Гека Людоед.

– Последний раз спрашиваю, где нож? – Громкий, командный голос – не Володи.

– Лучше выдать его сразу, – это уже Володя, – мы ведь все равно найдем.

– Нет у меня никакого ножа! – По голосу Геки Таня поняла, что он в полном отчаянии.

– С кем ты его грабил?

– Один.

– Это ложь. Татарский не расхаживал по улицам в одиночку. Это был богатый человек, у него был собственный экипаж. Ты заманил его в ловушку и убил. Сколько тебе заплатили за его убийство?

– Я никого не убивал.

– Ладно. Упрямишься – дело твое. С тобой тогда будут говорить по-другому. Увести.

Снова раздался шум. Потом – звуки ударов. Похоже, Гека сопротивлялся, и жандармы снова его били. Потом шум смолк.

Вся дрожа, Таня выскользнула на улицу. Быстро завернула за угол и успела увидеть, как отряд жандармов заталкивал Геку в «черный воронок». Карету окружали конные жандармы. Пешие тащили Геку. Лицо его было в крови, а голова бессильно падала на грудь. Кровь капала из носа, из разбитых губ. Запрокинув лицо, Гека поднял голову и посмотрел наверх, в темное небо. Глаза его выражали мучительную тоску. У Тани вдруг пронеслась страшная мысль, что она видит его в последний раз.

Задыхаясь, она бежала по темным улицам Молдаванки, инстинктивно приложив руки к груди, словно стремясь удержать выскакивающее сердце. Редкие прохожие, попадавшиеся на пути, почти сразу уступали ей дорогу. На Молдаванке все знали, что Таня женщина Геки из банды Корня и что лучше ее обходить стороной. На пьяных же, путающихся под ногами, тех, кто ее не знал и пытался пристать, Таня просто не обращала никакого внимания. Один раз только толкнула самого наглого со словами «пшел прочь». Пьяный улетел куда-то в канаву, а Таня продолжила свой бег.

Наконец впереди показался тусклый огонек кабачка, в котором – Таня знала – можно было застать Корня. Ноги сами несли ее туда.

Она с силой толкнула вросшую в землю дверь. В нос сразу ударил прогорклый перегар, жуткая вонь от дешевого самогона, табака и жареного лука, который во всех дешевых кабаках щедро добавляли в еду. Таню сразу же затошнило, но она решительно шагнула внутрь.

Внутри кабачка было полно людей. Перед ней тут же вырос какой-то детина, весь в татуировках, и протянул к ней свою грязную волосатую лапу.

– О, какая птичка! А ну иди до миня!

– Пошел прочь, урод! – Таня решительно оттолкнула его от себя. Ее узнали. К ней уже шли два человека из банды Корня. Один из них отшвырнул детину на пол и поднес к его физиономии кулак. Уяснив, что к Тане приставать нельзя, детина живо ретировался в глубины смрадного зала и растворился там в синем облаке густого табачного дыма.

– Где Корень? – выкрикнула Таня в лицо подошедшим к ней людям: – Корень, срочно! Он здесь?

Взволнованное состояние Тани сразу бросалось в глаза, а потому бандиты немедленно повели ее в отдельную комнату, где за столом пировала большая часть людей Корня, а сам Корень с дебелой девицей на коленях восседал во главе стола.

Таня ворвалась как вихрь, подбежала к Корню и с ходу крикнула:

– Гека арестован!

Вокруг застыла тишина. Корень столкнул девицу с колен: – Так, пошла погуляй, – и пододвинул Тане стул, – успокойся и сядь.

– Некогда рассаживаться! Фараоны повязали Геку! Только что.

– Это точно? – Корень нахмурился.

– Его взяли на моих глазах!

– А ты как ушла?

– Гека успел выставить меня через второй вход.

– Сядь! – Корень сказал так решительно, что Таня без сил упала на стул. А может, у нее просто отказали ноги от этого страшного бега по закоулкам Молдаванки. На какое-то мгновение она действительно вся словно помертвела. Корень налил стакан водки и поднес к губам Тани. Она сделала большой глоток. Обжигающее тепло тут же заструилось по ее жилам, и ей стало лучше. Таня даже смогла дышать.

– Ты не должна так психовать, – веско произнес Корень. – Успокойся. Гека уже попадал в облавы. Его сутки подержат и выпустят. Ничего страшного с ним не произойдет.

– Только не в этот раз. В этот раз Гека не выйдет, – Таня снова сделала глоток обжигающей жидкости. – Геку арестовали за то, что он якобы Людоед.

– Что?! – Такого не ожидал даже Корень, а потому рассмеялся: – Что за чушь?

– Это не чушь, – в голосе Тани зазвучала такая трагичность, что Корень резко оборвал свой смех. – Геку обвиняют в том, что он Людоед! На него хотят повесить убийства Людоеда! Так что никакая это не чушь. Фараонам давно надо списать на кого-то эти жуткие убийства. И они нашли Геку.

– Черт… – Корень побледнел.

– Он не выйдет. Надо что-то делать. Они его повесят. Ты их не слышал, а я слышала. Геку срочно нужно спасать!

– И что я, по-твоему, сделаю? – огрызнулся Корень. – Возьму штурмом Тюремный замок на Люстдорфской дороге? Сделаю себе гембель и прибью за своих людей?

– А хотя бы и так! – Таня зло смотрела на Корня. – Гека говорил, что ты ему брат!

– Конечно, он мой брат! А ты не горячись. Давай расскажи подробнее.

– А нечего тут говорить. Фараоны приехали на Госпитальную, в квартиру, и повязали Геку. Я видела, как его сажали в «черный ворон». Он был страшно избит. Его еще будут бить, пока не выбьют признание или не забьют до смерти. Надо что-то делать. Геку нужно спасти!

– Сам знаю, что нужно! – огрызнулся Корень. – Почему он от фараонов не ушел?

– Вот ты у него и спроси!

– Ладно. Сидеть тут собачиться тоже не дело. Тут думать надо…

– Слышь, Корень, – сзади раздался нерешительный голос (все бандиты, сидящие за столом, с интересом прислушивались к их разговору), – тут такое дело. Мне люди за кое-что рассказали. Но я не думал, что это как-то связано с Гекой. Просто навострил уши…

– Что рассказали? – вскинулась Таня, уставившись на бандита, который как-то даже сжался под ее взглядом.

– Люди мне рассказали, шо Косой, из банды Щеголя, повадился фараонам стучать. Недавно он облил кислотой Верку Лысую, да так, шо на ней живого места не осталось. И прежде чем помереть, в больнице Верка пришла за себя и подписала показания, шо это с ней сделал Косой. К ней специально фараоны приходили. А полиция спустила все это дело на тормозах. Косой пролетел, как фанера над Парижем, даже шнурки не погладил. Его не повязали, он свободно по Молдаванке расхаживает и вообще не прячется. Тогда и пошли разговоры, что Косому с рук все сходит потому, что он фараонам стучит. И что смерть Верки Лысой сошла ему с рук потому, что он настучал фараонам что-то серьезное. Может, это он как раз и стукнул? Ну за то, шо Гека – Людоед?

У Тани потемнело в глазах. Она прекрасно помнила Косого, а главное, помнила его счеты с Гекой. Косой ведь тогда собирался отомстить. Вот и отомстил. Но идея была слишком хороша для такой тупицы, как Косой. Скорей всего, идею подсказал ему Щеголь. И вместе они осуществили свою месть. Но Таня не собиралась озвучивать это вслух.

– Если это так… – мрачно протянула она.

– Косому язык отрезать, чтоб он им подавился, падла! – крикнул кто-то сбоку стола.

– А ведь очень похоже на правду, – Корень кивнул головой, – Косой Геку ненавидел страшно… Уж не знаю почему.

Таня молчала, стараясь собраться с мыслями. В душе ее бушевал ад.

– Так… Хипишить надо тихо. Надо бы разведать, насколько эти обвинения серьезны, – сказал Корень, с которого враз слетела вся его беспечность, заметная в начале разговора, – хотя какие, к черту, обвинения. Так, на нервы тошниловка, не за больше… Фараонам надо на кого-то убийства списать. Вот они Геку и нашли. Они его повесят, даже если у них ничего на него нет.

– Ну спасибо, умеешь ты утешать! – горько усмехнулась Таня.

– Есть только один человек, который может помочь. Собирайся, – Корень поднялся из-за стола. – Прямо сейчас и поедем к нему. Бикицер! Брата надо спасать.

Таня допила водку, налитую Корнем. Ей было уже все равно. Перед ее взором все время стояли глаза Геки, светившиеся покорной тоской. И она прекрасно знала, почему Гека не убежал, почему дался в руки фараонам. Гека хотел разом со всем покончить. У него была причина так сделать. Причина только одна. Она.

Корень не откладывал дела в долгий ящик. А после того, как поправились все обстоятельства и Корень заново утвердился на Молдаванке, укрепился и его авторитет. Поэтому по одному знаку Корня к дверям кабачка сразу подогнали разбитую пролетку, в которую уселись сам он и Таня. Старые клячи тяжко вздохнули, кучер взмахнул кнутом, и дребезжащая пролетка медленно потащилась вверх, в город. Корень и Таня ехали в самый центр Одессы, и Таня начала подозревать, что дорога займет не один час.

Но едва миновали тяжелый подъем с Балковской на Градоначальницкую, как лошади разошлись, и пролетка увеличила ход, что вселило надежду в сердце Тани. Всю дорогу Корень молчал, не проронив ни единого слова. Молчала и Таня. Сердце ее застыло словно в страшном, зачарованном сне. А мысли остановились, словно она боялась углубляться в черную пропасть отчаяния.

Центр Одессы сверкал огнями. И когда пролетка поравнялась с Дерибасовской, где так ярко горели ночные огни и гуляли толпы нарядных прохожих, Таню больно кольнуло в груди. Ей вдруг почудилось, что из-за угла, из-за поворота, из-за всей этой пестрой толпы вдруг решительной, твердой походкой выйдет Гека, упираясь в бока кулаками, и, чуть склонив голову на плечо, сверкнет озорными искорками в темных глазах. Теплый, надежный, веселый – ее Гека, ее верное крепкое плечо во всех авантюрах на Дерибасовской, с которым было совершенно не страшно притворяться и лгать, и делать то, что она делала, точно зная, что есть надежная сила, которая стоит за ней.

Фасад кафе «Фанкони» сиял огнями. Доносилась веселая музыка. Сквозь огромные окна до пола были видны нарядные дамы и кавалеры, сидящие в кафе. Старая пролетка посреди лакированных экипажей богачей, стоящих на Екатерининской улице, казалась последней нищенкой, попавшей не на свое место. А когда из пролетки вылезли Корень и Таня, оказалось, что на этом празднике жизни они похожи на бедных родственников, заблудившихся в богатом доме.

Несмотря на то что Корень был местным авторитетом, выглядел он настоящим оборванцем, так как редко покидал пределы Молдаванки и носил то, что носили все. Его потертые штаны, старая косоворотка и сапоги со стоптанными каблуками, уместные в сердце Молдаванки, в аристократическом и богатом квартале Одессы смотрелись просто убого, выдавали его социальное происхождение из самых низов. Таня тоже была одета скромно.

Встречаясь с Гекой, она всегда надевала свои старые вещи, инстинктивно чувствуя, что его сильно смущают ее дорогие наряды. И сейчас на ней был старый, еще гимназический, коричневый костюм. В этом залатанном костюме из дешевой шерсти Таня была похожа на разорившуюся модистку. И если бы сейчас ее увидел Володя Сосновский, он ни за что бы ее не узнал.

А потому, когда Корень и Таня приблизились ко входу в кафе, перед ними тут же вырос величественный швейцар с чугунной мордой, перегородивший им вход.

– Куда претесь? Таких за здесь сюдой пускать не велено!

Кафе «Фанкони» было излюбленным местом отдыха богачей, и публика, похожая на Корня и Таню в ее жутком костюме, никогда не поднималась по мраморным ступенькам этого роскошного заведения.

– А ну пошел прочь! – злобно рявкнул Корень. Глаза швейцара полезли на лоб:

– Что-о-о?! Да я тебя…

Но тут им повезло – заинтересовавшись перепалкой, к ним уже подходил человек из личной охраны Японца. Если Японец находился в кафе, его охранники всегда стояли на дверях. Человек тут же узнал Корня и Таню и что-то тихо сказал швейцару, после чего тот побледнел, вытянулся в струнку и почтительно распахнул перед ними дверь.

Таня выдохнула с огромным облегчением – значит, Японец находился в кафе, они приехали недаром. А раз так, нужно использовать этот шанс.

Едва они вошли в кафе, перед ними тут же вырос Гарик, один из личных адъютантов Японца. Радостно приветствовал Корня, почтительно поцеловал руку Тане, но, увидев их лица, посерьезнел.

– Я думал, вы просто погулять с нами пришли, – пробормотал Гарик, с интересом поглядывая на Корня, – что произошло-то? Якой шухер?

– Узнаешь в свое время, – бросил через плечо Корень.

Мишка Япончик со своими людьми пировал в отдельном кабинете. Кафе «Фанкони» было его штаб-квартирой. Здесь он назначал важные встречи, здесь занимался делами, и люди, которые хотели переговорить с ним, всегда знали, где его найти.

Но попасть к Япончику было непросто. Прежде чем оказаться в кабинете, нужно было пройти две ступени охраны. Сначала – личную охрану на входе кафе, а затем – его главных адъютантов, Гарика и Мейера Зайдера по кличке Майорчик, которые допрашивали посетителя со всей строгостью и сами принимали решение, допускать его или нет к новоявленному королю.

Само собой разумеется, что это ограничение не касалось людей Японца. А потому Гарик, который прекрасно знал Корня и Таню, сразу провел их в кабинет.

За столом было шумно и многолюдно – Японец любил большие компании верной свиты. Невольно Таня оценила роскошь накрытого стола. Слава Японца быстро шла в гору, и он не отказывал себе в роскоши, в дорогих винах и изысканных деликатесах, которых был лишен большую часть своей жизни.

Увидев Таню и Корня, Японец встал и сам, лично, усадил их за стол. Приказал подать шампанского, но Таня решительно накрыла рукой бокал. Выпитая с Корнем водка все еще шумела в ее голове, и шампанского она бы уже не выдержала.

– Геку арестовали, – выпалила Таня и снова удивилась, какой эффект произвели эти страшные слова – тишина вслед за ними наступила мгновенно.

– Вот тебе за здрасьте! Это невозможно, – Японец первый нарушил тишину. – У меня с Бочаровым уговор – он не должен трогать моих людей! Даром я, что ли, плачу ему и Сосновскому каждый месяц, или как?

– Гека арестован, – повторила Таня и, захлебываясь словами, стала рассказывать всё. К концу ее рассказа хмурый Японец треснул кулаком по столу:

– Полный холоймес! За яки бебехи цей гембель? Что за чушь? Как такой бред может быть правдой?! Что за Людоед, почему именно он Людоед? Разве эти тупицы не знают, что Людоед не из нашего мира? Среди моих людей не может затесаться Людоед! Тошнят мне на нервы – и всего толку! Так, ладно. Будем спасать твоего Геку.

От этих слов Таня едва не взвилась в небеса. Но почти сразу опустилась на землю.

– Его действительно можно спасти? – боясь дышать, спросила она.

– Ты не волнуйся, я сделаю за всё. Завтра же встречусь с Бочаровым. Этот подонок только делает вид, что бдит за порядком в городе, а на самом деле берет деньги со всех бандитов Молдаванки. Устроил себе гешефт! Так же, как этот взяточник Сосновский, который действует с ним заодно. Эти твари зажрались и прогнили до мозга костей, швицеры задрипанные. Но даже я не думал, что они способны за такую подляну!

– Гека не Людоед, – Таня печально покачала головой, – он и мухи не обидит. Он и вором стал против своей воли.

– Мне можешь за это не говорить. Я знаю за Геку. Я не дам Бочарову превратить его в козла отпущения. Пусть ищет настоящего Людоеда.

– Ты не знаешь, кто он такой, кто Людоед? – c надеждой спросила Таня.

– Не знаю. Но найти его придется. Ведь если Бочаров станет в позу и откажется брать взятку, это будет последний способ спасти твоего Геку. Найти Людоеда.

«Найти Людоеда» – эти слова проникли в душе Тани, всколыхнув какую-то странную волну. Она даже повторила их про себя: «Найти настоящего Людоеда»…

– Если я… Если мы найдем настоящего Людоеда, Гека будет спасен? – спросила Таня.

– Это будет очень хороший ход, – кивнул Мишка. – Побег устроить будет теперь сложно – я могу представить, как они его охраняют. Проще взять штурмом тюрьму на Люстдорфской дороге, чем устроить твоему Геке побег. Есть два способа его спасти: уговорить Бочарова взять взятку и выпустить, или найти настоящего убийцу и сунуть Бочарову под нос, чтобы он на него переключился, как вошь на халамидника. Но я буду думать и дальше. Это просто первое, что приходит в голову. Ты не отчаивайся. Не хипиши. Шо-то дотумкаем.

Японец назначил им встречу на следующий вечер. Когда Таня и Корень вышли из кафе, было уже далеко за полночь.

– Я отвезу тебя домой, – сказал Корень.

– Нет. Отвези меня в квартиру Геки, – сказала Таня.

Глава 17 Разговор Володи с дядей. Анатомический театр. Володя начинает сомневаться. Допрос Геки. Визит Тани к мадам Татарской

Срочная записка от дяди была доставлена казенным курьером. И ранним утром, вместо того чтобы отправиться на службу, Володя поехал в особняк Сосновского, недоумевая, зачем его вызывают.

Дядя Володи был ранней пташкой. И когда Володю провели в кабинет, он был не только при полном параде, то есть в парадном мундире с орденами, но и весь в делах, в целом ворохе разложенных на столе бумаг.

– Должен закончить многое перед отъездом, – пояснил дядя, – через час собираю всех чиновников города на очередной разнос.

– Ты все-таки уезжаешь, – сказал Володя.

– Не туда, куда ты думаешь. Планы изменились. И я позвал тебя, чтобы это сказать.

– Значит, ты едешь не в Париж?

– Нет. Я возвращаюсь в Петербург. Мне предложили высокую должность – пост министра внутренних дел. И я согласился его занять.

– Но император…

– Императорская власть обречена и падет со дня на день. Но это и к лучшему. Будет назначено новое, совсем другое правительство, и при этом правительстве я сохраню свою должность.

– Ты знаешь больше, чем говоришь, – усмехнулся Володя, – и по этой причине изменил свои планы относительно Парижа.

– Возможно. Я скажу тебе одно: не всё еще потеряно. У нас есть шанс. И я собираюсь его использовать.

– У нас?

– У разумных людей, которые собираются свергнуть дряхлую, прогнившую систему власти. Никому не нужен бесхарактерный, ни на что не способный император. Не способный и дальше управлять страной. Есть группа людей, которые думают так же, как и я. И ради разумных перемен в обществе можно даже договориться с врагом.

– То есть с красными, – уточнил Володя.

– Я этого не сказал.

– Заговоры, сплошные заговоры… Ты не запутаешься в них сам? Лично я не хочу ничего про это слушать. Я так понимаю, что государственный переворот уже готов?

– Именно так, – дядя усмехнулся, – заговоры имеют смысл, если держишь правильное направление.

Володя предпочел промолчать. Он прекрасно знал, что его дядя умеет держать нос по ветру, и, конечно, не пропадет. Что отъезд в Париж был бы лучшим выходом для него при сохранении императорской власти, ведь рано или поздно делишками дяди в Одессе заинтересовались бы на самом высоком уровне.

Служа в полиции, Володя поневоле узнал о многих схемах получения взяток от городских чиновни- ков и богачей, в которых был замешан его дядя, о том, какой данью он обкладывал многих богатых людей в городе.

И вот теперь у дяди появился шанс сделать так, чтобы все сошло ему с рук. Императорская власть представляла собой колосса на глиняных ногах. Стоило его немного подтолкнуть, и он завалился бы намертво под собственной тяжестью. Очевидно, его дядя был среди тех, кто решил толкать. В данный момент это действительно было в его интересах – не только шанс занять высокую должность в государстве, но и скрыть собственные грехи в Одессе.

Володя прекрасно понимал это, а потому молчал. Дядя правильно истолковал его молчание.

– Вижу, ты понимаешь всё. Но я позвал тебя не только для того, чтобы рассказать о своих планах, но и по более серьезной причине. Видишь ли, я хочу, чтобы ты занял место Бочарова. Я смогу назначить тебя на этот пост. Но для этого у меня должен быть повод. И повод этот дашь мне ты, удачно закрыв дело об убийце Людоеде, о котором говорит весь город. Ты должен как можно скорее, до моего отъезда, оформить все бумаги, закрыть дело и передать его в суд.

– Я не хочу договариваться за спиной Бочарова… – запротестовал было Володя, но дядя его перебил:

– Бочаров все равно будет снят. Мне же спокойнее, если я назначу на его место своего человека. Ты уже знаешь эту работу. Поэтому ты – лучший вариант. Сделай так, как я говорю. Мы успеем все закрыть до твоего отъезда.

– Дело Людоеда… Это же чушь для такого высокого назначения! Особенно чушь, когда в городе каждый день теракты и происходит по 30 грабежей в сутки. Есть еще какая-то причина закрыть именно дело Людоеда?

– Ты проницательный, я в тебе не ошибся, – дядя недобро усмехнулся. – Меня просили закрыть это дело на самом высоком уровне. А вот кто – я не скажу.

– Кто-то из твоих заговорщиков. Кто-то из тех, кто с тобой в доле.

– Ты не забывайся! – Глаза дяди зло сверкнули. – Я ведь могу и передумать.

– А мне как-то все равно, – пожал Володя плечами. – Я не хочу на место Бочарова. Да и не будет этого места, если в городе начнется хаос. Как ты представляешь себе работу полиции в войне с отрядами красных, бандами с Молдаванки и всевозможными отрядами анархистов под всеми цветами радуги, которые станут рвать город на части?

– Ты преувеличиваешь. Этого не произойдет.

– Мои родители бежали из Петербурга. Толпа дезертиров разгромила наш особняк. Мама умирает без лекарств в Москве, и ты будешь мне говорить о том, что это к лучшему? Говорить о каких-то там должностях?

– Все не так мрачно, как тебе кажется. Просто закрой это дело. Сделай так, как я прошу. Вы ведь уже арестовали кого-то, кажется? Бандита с Молдаванки?

– Бандита с Молдаванки, – кивнул Володя.

– Так в чем же дело?

– Мы не уверены, что он Людоед.

– Что это за чушь? – удивился Сосновский.

– Это правда. Мы взяли бандита, но он не Людоед.

– А кому какая разница? Кто вообще будет в этом разбираться? Закройте все бумаги, и пусть бандита повесят! Одним больше, одним меньше… Кто станет думать о бандите?

– Я так не могу, – покачал Володя головой.

– Да ты смеешься, что ли? – вспыхнул дядя. – Кому какое дело до очередной бандитской шавки? Кому нужна его жизнь? Все равно его через неделю пристрелят в очередной бандитской разборке. Кто станет жалеть о такой никчемной твари? А делу польза. Дело Людоеда будет закрыто, и все успокоятся. Неужели это так тяжело сделать?

Володя поднялся с места.

– Мне пора на службу.

– Ты слушал то, что я говорил? – Сосновский тоже встал.

– Я не знаю. Раньше, еще месяца два назад, я бы слушал. Но только не теперь.

– Ты рискуешь своим будущим. Какая обида для семьи!

– Ты ничего не понимаешь. У тебя есть глаза, но ты не видишь. Мне тебя жаль.

– Ты странный. Ты всегда был странным. Я жалел брата, что у него родился настолько больной ребенок…

– Давай останемся каждый при своих интересах. Я – при своих странностях. Ты – при своей новой должности.

– А Людоед – в тюрьме, – закончил Сосновский.

Володя пожал плечами и ушел из особняка дяди. Этот последний разговор означал полный, окончательный разрыв. Не с семьей, нет – дядя никогда не был его семьей. Он не любил его, и общался с ним редко. А с прошлым миром, к которому когда-то он принадлежал.

Уходя из особняка дяди, Володя уходил из старого мира в мир новый, который для себя пока не нашел.

Анатомический театр помещался в одноэтажном флигеле между корпусами старинной больницы. Именно там вскрывали всех, умерших по неизвестной причине и найденных в городе. Там вскрывали и жертв Людоеда, и Володя ехал именно туда. У него не было определенной цели. Просто его мучил один не ясный вопрос. Этот вопрос прозвучал довольно давно – судебный медик отметил это в заключении еще по делу Когана, когда только было совершено первое убийство Людоеда. И вот теперь в памяти Володи этот вопрос всплыл.

Судебный врач ждал Володю в кабинете рядом с прозекторской, и туда отчетливо доносился какой-то сладковато-приторный запах медицинских растворов для трупов. Сосновского сразу стало тошнить.

– Я удивился, получив вашу записку, – сказал судебный врач. – Разве в отчете что-то было не так?

– Все так, просто есть один вопрос, который я хотел бы уточнить. Он мучает меня. В нем есть что-то странное.

– Спрашивайте. Попытаемся разобраться.

– Вы писали про вскрытие Когана о том, что тело потрошил не медик – в смысле, не медик разрезал часть грудной клетки и живот и вынимал внутренние органы.

– Да, это так. Я хорошо помню это. В случае с Коганом убийца сделал разрез косо и наткнулся на ребро. Очевидно, у него не хватило силы либо разрезать межреберную ткань, либо сломать ребро, и он сделал второй разрез вниз, уже по мягким тканям. Человек, имеющий представление об анатомии, медицине и строении человеческого тела, не стал бы делать такой разрез – высоко и в сторону. Он сразу начал бы с мягких тканей, зная, что выше он рискует напороться на ребра. Поэтому я считаю, что убийца действовал методом тыка, не имея никакого представления об анатомии и хирургии.

– В других трех случаях разрез шел так же?

– Нет. Это было заметно только на трупе Когана. В следующих случаях у убийцы появился опыт, и он резал ниже, уже минуя ребра.

– И ни разу не совершил ту же ошибку, что с Коганом?

– Ни разу.

– Скажите, а для того, чтобы разрезать мягкие ткани, необходима физическая сила?

– Нет. Физическая сила необходима только для вскрытия грудной клетки. А такой разрез, как в случаях трех остальных жертв, мог сделать даже физически очень слабый человек. Кстати, точно так же, как и разрез на горле. Для этого тоже не нужна особая физическая сила.

– Давайте пофантазируем… Предположим, что в первом случае, с трупом Когана, убийца – это человек большой физической силы и вдруг он натыкается на ребро… Что можно сделать в этом случае?

– Я не люблю фантазировать. Но… Я думаю, он либо сломал бы ребро, либо стал резать дальше по межреберным тканям. В любом случае, ребро не стало бы для него преградой.

– И сильный человек легко сломал бы его? К примеру, моряк, который постоянно занимался физическим трудом?

– Разумеется. Это не было бы для него преградой.

– Но если предположить, что убийца – человек физически очень слабый… – все допытывался Володя.

– Тогда он поступил бы так, как наш убийца, – стал резать в другом месте. Что вы хотите от меня услышать? – устало произнес судебный врач. – Я могу сказать только, что ваш убийца совсем не силач. Да и есть еще кое-что… Отрезанные пальцы.

– Отрезанные пальцы?

– Именно! Во всех четырех случаях убийца не мог отрезать пальцы с первого раза. Он резал их несколько раз. Сохранились несколько разрезов в разных местах. Так что это явно человек физически не развитый, никогда не занимающийся физическим трудом. Мой вам совет: ищите слабака или даже инвалида. Такие повреждения мог нанести и инвалид.

Из анатомического театра Володя вышел еще больше запутавшимся. Человек физически не развитый? Он вспоминал сильные, мощные руки Геки, мускулистые и загрубевшие, привыкшие к тяжелому физическому труду. Такой человек с легкостью бы сломал ребро и перерезал какие-то пальцы. Почему же убийца резал несколько раз?

Все это мучило Володю, не давало покоя. Вернувшись в участок, он велел привести Геку на очередной допрос.

Полипина не было. В кабинете Володя находился один. Он не то чтобы хотел быть беспристрастным судьей, просто намеревался составить свое собственное мнение, которое сформировать в последние дни было достаточно сложно. Полипин так откровенно не верил в вину задержанного бандита, что задавал абсолютно нелепые вопросы. Володя злился и не мог вмешиваться. Но, к счастью, Полипин уехал, его вызвал начальник Тюремного замка по каким-то своим делам. И, воспользовавшись случаем, Володя решил допросить задержанного сам.

Лицо Геки было разбито, в темных густых волосах запеклась кровь. Володя вспомнил, как жестоко бил задержанного бандита капитан жандармов. Тогда вмешался Полипин. Володя же словно оцепенел, растерялся, столкнувшись со страшной людской жестокостью. Так происходило всегда – он не привык к жестокости людей.

Тот же, кто сидел перед ним, привык. Покорность судьбе читалась не только в его глазах, это было видно по его позе, по поведению. То, что его бьют, арестанту казалось ненормальным. Куда больше его удивило распоряжение Володи расковать ему руки, которое он дал конвоиру. Когда железные наручники сняли с затекших рук, в темных глазах задержанного мелькнуло что-то вроде удивления. Не понимая, как себя вести, он тихонько опустился на стул и принялся растирать багровые, вспухшие полосы, оставленные наручниками на запястьях. Володя понял, что наручники не снимали с него уже несколько дней – с самого момента задержания.

– Почему тебя назвали Гекой? – спросил Володя. – Это ведь не имя.

– Для меня – имя. Другого у меня никогда не было, – и, поймав взгляд Володи, пояснил: – Я вырос в приюте. Я не знаю, какое мое настоящее имя.

В документах, найденных в квартире бандита на Госпитальной, выданных воспитаннику сиротского приюта, значилось Гекатов Иван Александрович. Оттуда, по-видимому, и пошла кличка Гека. Но Володя прекрасно понимал, что фамилия – вымышленная, ее просто придумали в приюте. Перед ним сидел человек без прошлого и без будущего – конечно, так можно было подумать.

Но Володя вдруг понял, что это не так. У него было прошлое – свое личное прошлое, свое настоящее и даже мечты о будущем. Там, за темными зрачками глаз, хранился свой собственный мир. Володя ощутил это так остро, что на какое-то мгновение даже испугался выпавшей ему жуткой доли – разрушить весь этот мир, все мечты этого человека, просто так, подписав бумажку одним росчерком пера.

– Я знаю, что ты вырос в приюте, – сказал Володя, чтобы хоть что-то сказать, – там тебя воспитали бандитом?

– Там меня вообще не воспитывали, – усмехнулся Гека, – в приюте главным было выжить, не помереть от голода и побоев. А бандитом меня сделала жизнь.

– Сколько ты получил за убийство Когана?

– Я его не убивал.

– Но был же налет на дом Когана на Софиевской! Ты там был.

– Да, был. Но мы пришли за деньгами, а не за смертью. Я его не убивал, – повторил Гека.

– Там ты познакомился с женой Когана? Она заплатила тебе за смерть мужа?

– Я ни с кем не знакомился. Я ее даже не видел. Когда Корень пальнул в люстру, какая-то баба хлопнулась в обморок. Я на нее даже не смотрел.

– Ты был недоволен, что Корень не снял золотой браслет. Ты забрал его у трупа?

– Не брал я никаких браслетов! А недоволен – кто вам за такое сказал? Был налет, мы пришли грабить, а тут Корень принялся играть в благородство. Конечно, я рассердился.

– Значит, в налете ты признаешься, – утвердительно произнес Володя.

– Вы знаете это и так, без меня.

– А в убийстве Когана?

– Я никого не убивал.

– Где ты познакомился с мальтийцем?

– В жизни в глаза его не видел!

– А с купцом Сарзаки?

– То же самое.

– Но ведь с банкиром Татарским ты был знаком?

– Если можно назвать это знакомством.

– В каком смысле? – Володя поднял глаза от документов.

– Я его ограбил.

– Кто работал вместе с тобой?

– Какая-то девчонка с Дерибасовской, имени не помню. Я еще дал ей 10 рублей.

– Ты всегда работал с одной девушкой?

– Нет. Каждый раз были разные. Постоянной никогда не было.

– А я слышал другое.

– Это такая же брехня, как и за то, что я Людоед.

– Почему ты не хочешь добровольно признаться? Виселицу бы тебе заменили каторгой, а каторга – это жизнь.

– Каторга – жизнь? Вы смеетесь? – воскликнул Гека. – Я никого не убивал. Я не могу в этом признаться. Все это брехня. Я бандит, а не Людоед.

– Значит, в бандитизме ты признаешься охотно, – подытожил Сосновский.

– Так это ж правда, а я правдивый человек, – кивнул Гека.

– Зачем ты, правдивый человек, хранил у себя визитки Татарского? Ты еще не получил за него деньги?

– Я хранил визитки на память, как трофей. Я вообще не знал, что его убили.

– Ты убил.

– Я никого не убивал!

Двигаясь по одному и тому же замкнутому кругу, Володя рассматривал руки Геки – сильные, мускулистые, со вздувшимися венами, и вспоминал слова патологоанатома. Эти слова постоянно звучали в его голове.

– Тебе приходилось когда-то раньше убивать человека? – внезапно спросил он.

– Нет, не приходилось, – бандит вскинул на него удивленные глаза.

– Своих жертв ты пугал тем, что сдашь в полицию, как Людоеда. Почему?

– Вы знаете за это? Чтобы они легче отдавали деньги, это же понятно. Я никогда не думал, что попаду в ловушку сам.

– В какую ловушку?

– В ту, где меня будут обвинять за то, что я Людоед, а это не так.

– Где ты спрятал нож?

– А знаете, за что я вам скажу, – Гека вдруг неподвижными глазами уставился в одну точку куда-то за спиной Володи, в окно, и на лице его отразилась тоска. – Вы, конечно, можете мне не верить, да и не поверите. Но я за все равно скажу. Это ж легко – обвинить человека за то, чего он не делал, ну и ничего не слушать. Просто сказать: а вот ты Людоед, и все. И какая разница, шо говорит тот человек, шо вы обвинили. Слушать это за всё равно никто не будет. Но я за так вам скажу: я ж не адиёт, я ж понимаю, что очень многим в этом городе нужно просто, чтоб этих убийств не было, чтоб подставить под Людоеда кого угодно. От под эту раздачу попал я. Я ж прекрасно понимаю, что вы больше никогда меня не выпустите, что жизни моей конец. Но об одном я только жалею: что я умру, как бандит, как убийца Людоед. А за это жаль. Это ж не так. Поэтому делайте уже свою работу. А я больше ничего не скажу.

Володя нажал звонок и велел конвоиру увести задержанного обратно в камеру. Потом встал и подошел к окну. Последние слова этого Геки жгли его, словно каленым железом. Столько обреченности в них было. Обреченности – и еще нечеловеческой, какой-то звериной тоски.

Володя стоял и смотрел в окно, и вдруг понял, на что таким застывшим взглядом, с такой печалью смотрел задержанный. Там, в окне, виднелась далекая и тонкая полоска моря. Гека неотрывно смотрел на нее.

Через час в самом веселом настроении вернулся Полипин, благоухая шустовским коньяком. Ехидно прищурился:

– Ну и за что он сказал?

– Кто? – покраснел Володя.

– Ой, шоб ты был мне здоров! Люба моя дорогая, шо мы лясим-трясим? Брось придуриваться! – рассмеялся Полипин. – Я не один год здесь работаю. Везде информаторов имею. Мне уже не один человек доложил, что ты Геку потащил на допрос.

– Я хотел… Я думал…

– Не смущайся! Лопни, но держи фасон! Никому не дано обдурить старого сыскаря Полипина! И ты меня не обдуришь. А Геку ты потащил на допрос потому, что не веришь за то, что он – Людоед.

– Не верю, – выдохнул Володя, – теперь – не верю. Еще сутки назад верил… А теперь – нет.

– Начинаешь разбираться, – кивнул Полипин, – чутье появилось. Чуйка. Идеальный вариант был бы, если бы Людоед снова убил.

– А если убийств больше не будет?

– Тогда этому Геке не позавидуешь. Пролетит, как фанера над Парижем. Жаль парня. Говорили, он мечтал стать моряком. Что ж, поплавает на том свете. Может, на том свете человеку дается то, чего у него не было за жизнь?

Шутка Полипина Володю страшно покоробила. Ему вдруг стало тоскливо, по-настоящему тоскливо, как бывает только, когда понимаешь, что совесть твоя нечиста. Встав из-за стола, он стал одеваться.

– Ты это кудой? – удивился Полипин.

– Поеду побеседую с женой Татарского. Нужно же что-то делать.

– Что ж, мысль хорошая. Но много от нее ты не узнаешь. Дрянь баба, – жену Татарского Полипин уже допрашивал. – Она и мужа своего заела. Пилила за всю жизнь. Вот и допилилась.

Богатый банкир Татарский проживал на Ришельевской улице, в красивом двухэтажном особняке. На первом этаже особняка жила его замужняя дочь с супругом и маленьким ребенком. Банкир с женой занимали весь второй этаж.

Дверь Володе открыла пышная наглая горничная, с порога заявившая:

– Барыня никого не принимают! Сегодня не велено ходить!

Помня урок Полипина, Володя молча отодвинул горничную и стал подниматься на второй этаж.

– Вы куда? Нельзя! Не велено! Подите вон! – Задыхаясь, горничная бежала за ним. Но Володя не обращал на ее вопли никакого внимания. Вскоре он оказался в гостиной второго этажа. Сделал шаг вперед и… застыл на месте.

За круглым столом посередине комнаты восседала супруга банкира Татарского – внушительная дама солидной комплекции с высокой прической, напоминающей галеон, несущийся под всеми парусами. Одета она была в знак траура в черный шелк, однако траурный наряд был щедро разбавлен бриллиантами.

А напротив мадам Татарской, возле стола, сидела… Таня. Таня Алмазова, соседка Володи, о которой он грезил вот уже не один день.

Белое кружевное платье Тани еще больше подчеркивало невероятную бледность девушки.

Очевидно, Володя прервал какой-то неприятный разговор. Злое лицо мадам Татарской все было покрыто красными пятнами, а руки ее тряслись. Губы же были сжаты так, что превратились в одну непрерывную полосу, напоминающую белую веревку. Таня же, несмотря на бледность, была настроена решительно – это было видно по ее лицу.

Не отрывая взгляда, она смотрела на мадам Татарскую в упор, словно гипнотизируя ее, как удав кролика. Причем кроликом была именно огромная мадам Татарская. Несмотря на то, что она находилась в собственной гостиной в своем доме, она явно чувствовала себя не в своей тарелке. И причиной этому, очевидно, был приход Тани.

– Мадам… Мадемуазель, – начал было Володя, но его быстро перебила Таня:

– Добрый день, господин Сосновский! Вы, наверное, хотите побеседовать с мадам. Это ведь дело полиции – идти по горячему следу.

– Не буду я беседовать ни с какой полицией! – отозвалась мадам Татарская. – Немедленно покиньте мой дом! И вы тоже, мадемуазель.

– Я хотел бы задать всего несколько вопросов, – вступил Володя.

– Я уже ответила на все полицейские вопросы, и сейчас не намерена разговаривать! Уходите прочь – вы оба! Не тошните мои нервы! – Мадам Татарская еле справлялась с собой.

– Мадемуазель ваша гостья? – Володе показалось странным, что она гонит Таню так же, как и его.

– Я дальняя родственница, – сказала Таня, – и я уже собиралась уходить.

– Мадемуазель, я прошу вас задержаться внизу, в холле. Я хотел бы задать вам несколько вопросов.

– Хорошо, – сказала Таня и вышла.

Мадам Татарская встала с места.

– Оставьте меня, наконец, в покое! Я потеряла мужа, с которым прожила всю жизнь! Неужели у вас нет сострадания?

– Мадам, мы ищем убийцу, и ваши ответы…

– Идите к черту! – гневно закричала мадам и направилась к выходу из комнаты. – А муж мой был бабник и подлец, и мне плевать за его убийцу!

С этими словами она вышла из гостиной, так хлопнув дверью, что на голову Володи едва не свалилась хрустальная люстра, закачавшаяся от мощного удара.

Таня и Володя медленно шли по Ришельевской в сторону Дерибасовской, и Володя молился только о том, чтобы эта прогулка не заканчивалась никогда.

– Почему вы попросили меня остаться? – лукаво улыбнулась Таня.

– Просто я очень хотел видеть вас… Говорить с вами, гулять – вот так…

– Мне кажется, вы пытаетесь за мной ухаживать.

– Вам это только кажется? Да я бы все на свете отдал, чтобы вы позволили мне за вами ухаживать!

– Вы смешной! Очень искренний, но смешной. Разве такие вещи с ходу говорят дамам?

– Я… не очень умею красиво говорить.

– И мне это нравится. Вы совершаете поступки, а поступки гораздо важнее, чем слова.

Таня вдруг продела руку сквозь его локоть, и Володе показалось, что у него выросли крылья.

– Вы давно знаете мадам Татарскую? – спросил он.

– Мы познакомились только сегодня. И, как вы сами видели, встреча эта была не из приятных.

– Почему? Вы же родственники!

– Не совсем… Родственником мне… был ее муж. Видите ли, Володя, не всё так просто, как кажется. Но я чувствую, что могу вам рассказать правду. Мне хочется это сделать. Дело в том, что Борис Татарский был моим настоящим отцом.

Володя опешил так, что даже остановился, и заглянул Тане в лицо.

– Вы серьезно?

– К сожалению, это именно так. И я приехала в Одессу как раз для того, чтобы встретиться с моим отцом. Перед смертью мать открыла мне правду. Она встречалась с Татарским до того, как вышла замуж за моего официального отца. Отца же уверила, что я родилась семимесячной. Но на самом деле именно Борис Татарский мой отец. Сейчас, когда мои родители умерли, я приехала в Одессу, чтобы с ним встретиться. Но… не успела. Борис Татарский исчез, а потом нашли его труп. Так что для меня, Володя, личное дело найти этого убийцу, Людоеда. Это для меня очень важно. И я признаюсь в этом вам.

– Зачем же вы пошли к его жене?

– Рассказать ей правду, а заодно узнать что-нибудь об исчезновении отца. Конечно, для нее это был удар. Приняла она меня плохо. И я вполне ее понимаю. Но я наведаюсь к ней снова еще через несколько дней. Я хочу знать все обстоятельства смерти отца.

– Таня… мне так жаль… Это ужасно!

– Видите, Володя, я раскрыла вам свою самую страшную тайну. Будьте мне другом и не подведите меня!

– Таня, я обязательно найду Людоеда!

– Мы найдем. Надеюсь, вы не против того, что я буду вам помогать?

– Нет, но…

– Для меня это очень важно! Я должна найти Людоеда во что бы то ни стало. Для меня это вопрос жизни и смерти, – голос Тани предательски дрогнул, выдавая ее огромное внутреннее волнение. Володя испытывал глубокое сочувствие к ее тяжелой утрате. Ему вдруг стало невероятно жаль эту хрупкую девушку, пытающуюся взвалить на себя непосильную ношу. Володя с силой сжал руку Тани.

– Мы будем искать Людоеда вместе. Обещаю вам!

– Говорят, вы уже арестовали убийцу? – спросила Таня.

– Арестовали. Но не того. Я более чем уверен, что этот человек его не убивал. Арестованный – обычный бандит с Молдаванки, а Людоед – не такой.

– Говорят, в тюрьме его били… – почти прошептала Таня, – он признался?

– Бьют всех. Досталось ему, конечно, здорово. Вся голова разбита. Но он не признался. Крепкий парень.

Таня тяжело вздохнула и отвернулась. Володя был занят тем, что все еще сжимал ее руку. А потому не видел выражения ее глаз.

Глава 18 В квартире Геки Таня находит таинственную визитку. Японец отказывает в помощи. План Тани

Своим ключом Таня открыла дверь квартиры Геки. Она не опасалась повторного визита полиции. Стояла глубокая ночь.

«Найти настоящего Людоеда» – Таня думала только об этом, когда, после встречи с Японцем, вновь села в пролетку вместе с Корнем, чтобы вернуться обратно на Молдаванку, в дом Геки. Она чувствовала, что должна поехать именно туда. Другого выхода у нее не было.

– Как думаешь, Японец поможет? – спросил Корень с надеждой, но Таня решительно покачала головой:

– Нет. Я думаю, нет.

– Значит, по-твоему, Гека погиб?

– Нет.

– Что за тогда? – удивился Корень.

– Людоед. Его надо достать хоть из-под земли.

– И кто это будет делать?

– Я сделаю.

– Ты? Не смеши мои тапочки! – Корень раздраженно отвернулся.

– Я сделаю. Ты увидишь, – твердо повторила Таня.

– Горе помутило твой разум. Бабы не ищут психов убийц по всему городу! Здесь такого не стояло, шоб таки лежать!

– Я найду, – стояла Таня на своем.

– Перестань болтать глупости и не сходи с ума, – махнул рукой Корень. – Ты имеешь меня за полного адиёта? Иначе Гека мне никогда не простит, что я за тобой не присмотрел. Надо сидеть тихо и ждать вестей от Японца. Унизь за свой хипиш!

Но Таня не собиралась сидеть тихо и ждать. Она твердо знала: для того, чтобы спасти Геку, она сделает многое. А Корню совсем не обязательно об этом знать. Таня приняла решение. И потому ехала в квартиру Геки.

Свой путь к Людоеду она должна была найти именно там. Корень высадил ее у самых дверей квартиры, даже подождал, пока она открыла дверь ключом.

– Может, мне пойти с тобой? – предложил он.

– Спасибо, не надо. Я хочу побыть одна.

– А если снова нагрянет полиция?

– В три часа ночи? Они уже были здесь. Зачем им возвращаться?

Таня тщательно заперла дверь. Сквозь окно она видела, как Корень уходил через двор. В квартире стояла пугающая тишина. Толстый рыжий кот вышел на середину двора, лег мордой к воротам и стал умываться, поглядывая на окна квартиры Геки. Таня вспомнила, что Гека кормил всех дворовых котов.

Кто теперь будет их кормить? Боль ударила в сердце острым ножом. Таня даже закусила губы от боли. Но нужно было держать себя в руках. Она вошла в гостиную и включила свет.

В комнате был полный разгром. Содержимое шкафов выворотили на пол, мебель сдвинули и что-то сломали. Разбили зеркало над камином, оторвали дверцу буфета. На полу валялись осколки разбитой посуды. В комнате был не обыск, а погром.

Но самое страшное было на полу, возле перевернутого стола. Там, на светлом паркете, были отчетливо видны уже засохшие следы крови. Крови Геки – страшные пятна, жестокие свидетели того, что произошло.

В спальне было то же самое. Постельное белье выворотили на середину комнаты. Распороли подушку, и на полу везде валялся пух. Сломали красивое кресло, которое всегда стояло возле кровати – отломали ножки и вспороли обивку. Сначала Таня удивилась: что могли искать так? Потом поняла – нож. Они перевернули всю квартиру, чтобы найти орудие убийства. И ничего не нашли.

Бедный Гека… Как он вернется сюда? И вернется ли? Сдерживая слезы, Таня подошла к полке над камином. Там Гека хранил различные мелочи, в том числе и визитки Татарского, которые нашли полицейские.

На полке все было перевернуто. Таня с горечью перебирала жалкие сокровища Геки. Сломанный медный подсвечник на тонкой ножке. Плюшевая собачка с одним оторванным ухом. Вместо глаз у нее были пуговицы. Дешевая детская игрушка. Где Гека ее взял? И зачем хранил? Было что-то до горечи трогательное в этих старых вещах. И, прикасаясь к ним, Таня ранила свою душу. Но не прикасаться не могла.

Дешевый бумажный цветок из пожелтевшего картона. Настоящий морской компас. Перочинный нож с лезвием, которое выдвигалось само. Медный крестик на простой веревочке. Таня вдруг вспомнила, что Гека никогда не носил крестика и не верил в Бога. Потому лежал старый крестик на каминной полке – просто дань традиции, не больше.

Маленькая деревянная лошадка с шерстяным седлом. Краска облупилась, а из седла, траченного молью, вылезли нитки. Стоило немного нажать лошадке на шею, и она начинала забавно двигать головой, словно кланялась. Цирковая лошадка, трогательная детская игрушка. Почему эта лошадка была у Геки? Почему этот бандит, налетчик с Молдаванки, хранил на каминной полке старую детскую игрушку и кормил всех окрестных котов?

В этих мелочах была видна душа Геки. Душа того человека, которым он мог стать, но не стал. И револьвер в его кошмарной, отчаянной жизни отлично уживался с детской лошадкой, словно судьбу его слепил какой-то жестокий бог в час помрачения рассудка, в час торжества зла. И отправил в мир, в котором все было перевернуто с ног на голову, где с легкостью можно было стрелять в людей и одновременно кормить уличных котов.

Слезы текли по щекам Тани, и она уже не могла их сдержать. Она плакала не только о Геке. Она плакала и о себе тоже, и обо всех остальных, чья страшная судьба была слеплена в этот жестокий час. Таня оплакивала осколки разбитого мира, ранившие не только ее и Геку, гибель которого наполняла жизнь новым, неведомым злом.

Слезы больно обжигали щеки, и Таня уже не смахивала их рукой. Капая вниз, они оставляли темные точки на каминной полке, и в тусклом свете были похожи на капли крови, которая пролилась здесь.

Жестяная коробочка из-под чая упала с полки и застряла между камином и стеной. Таня обнаружила ее не сразу. А обнаружив, вытащила с трудом, оцарапав пальцы. В коробочке были различные визитки, чеки, карточки банков и прочее, что Гека относил либо к документам, либо к трофеям. Там же были и визитные карточки из бумажника Татарского.

Полицейские забрали только одну карточку – как вещественное доказательство, но там были еще. Из-под всякого хлама Таня вытащила целую стопку и принялась внимательно их рассматривать. Все карточки были одинаковыми, она уже их видела. Аккуратно, в ряд разложив их на каминной полке, она принялась внимательно их изучать.

Внезапно ей показалось, что одна из них отличается от остальных. В правом верхнем углу картонного прямоугольника Таня разглядела маленький треугольник красного цвета, какую-то странную печать. Она взяла карточку в руки, поднесла к глазам – действительно, в правом верхнем углу было нечто вроде печати. Странный отличительный знак.

На обороте карточки ничего не было, но поверхность на ощупь отличалась от той, где был текст. Таня несколько раз провела пальцами – бумага была более шершавой, зернистой, словно состоящей из каких-то особых волокон. Ничего общего с другими карточками – Таня специально прощупала остальные, чтобы сравнить.

В голову ей пришла одна мысль. Когда-то в гимназии она увлекалась историей Древнего мира. Особенно ее заинтересовал рассказ о древних египетских папирусах, на которых жрецы прятали тайные письмена, пользуясь соком особых растений. Не долго думая, Таня зажгла свечу и поднесла карточку к тоненькому фитильку огня шершавой стороной.

Вначале ничего не произошло, только запахло паленой бумагой, и Таня испугалась, что карточка загорится. Но потом вдруг… Таня не поверила своим глазам, когда на обратной стороне картона стали проступать черные буквы. А вскоре проступил и весь текст. Впрочем, он состоял всего из двух слов, никак не добавляющих ясность. Но это было уже что-то.

Таня внимательно смотрела на два слова, проступившие на обратной стороне карточки: КЛУБ АНУБИС. Большими печатными буквами – КЛУБ АНУБИС. Ничего больше.

Спрятав драгоценную карточку во внутренний карман, Таня быстро проверила и все остальные. Но больше ничего подобного на карточках не было. Эта была единственной, дающей хоть какой-то ключ.

Больше в квартире делать было нечего. Таня аккуратно сложила в бумажный пакет сокровища Геки, чтобы забрать их с собой, – плюшевую собачку, деревянную лошадку, перочинный нож и морской компас. И ушла навсегда, закрыв дверь в свое прошлое ключом.

Таня и Корень стояли на дороге, ведущей к Фонтанским дачам. Штормило. Шел дождь. Море ревело, как разъяренный зверь. В темноте непогода казалась особенно страшной. Но Таня не ощущала страха, не видела темноты. Постепенные переходы от отчаяния к надежде и наоборот, – от надежды к отчаянию надломили ее душу, превратив в застывший камень. И в темноте, под дождем, Таня стояла с непроницаемым, спокойным лицом.

В этот раз их охраняли люди Корня. Несколько человек спрятались в кустах по обеим сторонам от дороги. Так придумал Корень, напуганный странным местом этой встречи. После истории с Салом он почти все время испытывал страх.

Днем Корень получил весточку от Японца и сразу же послал человека за Таней. Японец предлагал встретиться в десять вечера на дороге, ведущей к Фонтанским дачам. Время было слишком позднее – в этот час дорога становилась безлюдной, а во всей местности вокруг не было ни единой живой души. Перепугавшись, Корень рассказал Тане про свою охрану, и Таня не стала его отговаривать. На самом деле ей было все равно.

– Что ты знаешь о клубе Анубис? – спросила она его.

– Никогда за такой не слышал, – удивился Корень, – а где это?

– Я бы и сама хотела узнать, где это, – усмехнулась Таня, – я думала, ты знаешь.

– Это что, ресторан какой-то? Название странное. Я за такой не слышал.

– А можешь поспрашивать, вдруг среди людей знает кто?

– Поспрашивать, конечно, можно. Но это очень похоже на заведения для богатых. Типа всяких борделей, где продают разные извращения. В общем, место не для моих людей. А зачем тебе этот клуб?

– Так, просто, – Таня пожала плечами.

Послышался шум, заглушивший шум моря. Показались яркие огни. Впереди появился автомобиль Японца. Таня никогда не видела так близко автомобиля, и смотрела во все глаза.

Дверца распахнулась, и жестом Японец велел им сесть на заднее сиденье. Таня и Корень залезли в машину.

– У меня для вас плохие новости, – лицо Японца было непроницаемо, – денег они не берут.

– Что это… значит? – Голос Тани дрогнул.

– Они не хотят выпускать его за деньги. Мы всем давали, и давали много. Столько денег они не видели за всю свою жизнь! Предлагали и Бочарову, и следователю, который ведет это дело, – его фамилия Полипин. Я лично встречался с этим следователем. Денег он не взял, но сообщил очень интересные вещи. Один серьезный человек хипишит, чтобы дело Людоеда закрыли как можно быстрее, чтобы под видом Людоеда повесили кого угодно, и бикицер. И такого страха нагнал на них, что денег они категорически не берут.

– Кто этот человек? – спросил Корень.

– Губернатор Сосновский, – Японец усмехнулся. – Я не знаю за его интерес. Пока не понял. Но это дело он хочет закрыть. Он даже своего племянника в полицию поставил как помощника следователя. С тем, чтобы племянник закрыл дело.

– Что ему с этого? – Таня нахмурилась. – Людоед ведь не политический.

– У него свой интерес. Но я за него не знаю. Его сложно узнать. Пока.

– И что же теперь? – Голос Тани снова предательски дрогнул – она не хотела срываться, но так вышло.

– Мне очень жаль, – Японец отвел взгляд, – пока я не знаю, что делать. Буду думать. Пока всё плохо. Денег они не берут, а устроить побег я ему не смогу. Его так содержат, что я потеряю слишком много людей. Дурной шухер…

– Значит, Геку повесят? – Голос Корня тоже задрожал.

– Я буду думать, что еще можно сделать. Но пока – так.

– Может, я встречусь с этим Полипиным, – Таня старалась взять себя в руки, – может, я смогу его уговорить?

– Если ты с ним встретишься, он сразу тебя посадит. Не дурак. Он давно за тобой охотится. Данные на тебя есть в полиции. Так что это даже не риск, это башку свернуть.

– Может, есть еще какие-то способы? – Корень был настроен решительно, – может, я с моими людьми нападу на тюрьму?

– И твоих людей враз положат! Всех людей положишь, а Геку не спасешь. Оно тебе надо?

– Другие же как-то бегут из тюрьмы, – Таня уже все поняла, но пыталась.

– Не в этом случае, – Японец покачал головой, – его охраняют серьезно. С такой охраной устраивать побег, так сразу говорю вам, что ничего не получится. Да и далеко он не убежит. Куда убежит, если каждая полицейская собака знает за то, что он Людоед?

Наступило молчание. Каждый думал о своем.

– Я вот что соображаю, – прервал молчание Японец, – надо пока подождать. Черт-те что творится в городе, грандиозный шухер, может, власть поменяется и тюрьмы откроет. Пока вот как-то так.

– А пока мы будем ждать, Геку повесят, – сказала Таня.

– Повесят или в перестрелке во время побега застрелят – это же один черт. А если будет ждать, он пока останется живой. Пока я так думаю, – и, немного помолчав, совсем другим голосом Японец добавил: – Мне за него жаль.

Корень сжал кулаки и дышал тяжело, с надрывом. Таня же безучастно смотрела в окно.

– Я буду думать, – сказал Японец, ясно давая понять, что аудиенция подходит к концу, – если что дотумкаю, сообщу.

Корень уже взялся за ручку двери, как Таня вдруг сказала:

– Ты слышал когда-нибудь о клубе Анубис? Что это за клуб?

– Знакомое название. Что-то такое доносилось со свистом, а вот откуда, не помню. По-моему, это закрытый карточный клуб. Клуб для богачей. Там такие ставки… Играют только очень богатые люди. Но, может, я и ошибаюсь, и это совершенно не то.

– А ты можешь узнать для меня, что это за клуб? Как туда попасть, где находится?

– А я за это знаю? Тебе-то это зачем? – Японец прищурился. – Что ты еще задумала?

– Так, ничего серьезного. Просто хочу знать.

– Странная просьба. Но если это тебе действительно нужно… Я постараюсь узнать, – Японец был заинтригован просьбой Тани, но виду не подавал.

– Очень нужно. Спасибо тебе.

– Я сообщу, – сказал Японец, и Корень с Таней вылезли под дождь.

Автомобиль, урча, скрылся в темноте. К Корню подошли его люди. За поворотом, возле обочины, стояла старая пролетка, в которой они приехали сюда. Пока они шли к пролетке, Таня сказала Корню:

– Я знала, что ничего не получится сделать. Я с самого начала поняла, что ничего не выйдет.

Корень не отвечал. Он шел, сжав кулаки, тяжело дыша, и вел себя так, словно совершенно не слышал слова Тани. И только когда они уже сели в пролетку, Таня поняла, почему Корень молчал. Он плакал. По его грубоватому, обветренному лицу текли слезы, страшные мужские слезы. И он даже не думал их скрывать.

Крепко заперев дверь изнутри, Таня сидела на кровати в своей комнате, обхватив руками колени. В доме стояла полная тишина. Состояние бабушки сильно ухудшилось и в последние дни она почти все время принимала микстуру, специально выписанную для нее доктором Петровским с обезболивающим и снотворным, и поэтому почти все время была в тяжелом забытьи.

Бабушка уже не вставала с постели и почти не разговаривала, не способная очнуться от искусственного лекарственного сна. Нанятая Таней сиделка находилась при ней неотлучно, но бабушка уже не узнавала ни сиделку, ни Таню. Она существовала исключительно в своем мире, не имеющем ничего общего с реальностью. И Таня очень надеялась, что этот искусственный мир гораздо счастливее, чем ее настоящая жизнь.

Каждый день Таня заходила в комнату бабушки и сидела возле ее постели, держа в своих руках ее холодные худые, морщинистые руки. Таня целовала их, пытаясь согреть, но тонкие пальцы никак не реагировали на прикосновения. Бабушка умирала, и доктор Петровский не скрывал от Тани правду о том, что счет идет на дни.

– Если б не ваш хороший уход, она бы умерла еще месяц назад, – говорил он, – но вам удалось совершить чудо и каким-то образом продлить ее жизнь. Это самое настоящее чудо любви.

Но Таня не верила, что это чудо. Чудо оборачивалось для нее таким невыносимым страданием, что после этих походов в комнату бабушки она не могла ни есть, ни говорить.

Бабушка ничего не знала об аресте Геки – она уже была в забытьи, когда к Тане пришла эта беда. Что же касалось изменения их финансового положения, то Тане кое-как удалось ее уверить в том, что она стала модной портнихой и работает в очень дорогом ателье.

– Я стала совсем как ты, бабушка, – говорила Таня, – у меня очень много заказов. Приходится работать даже по ночам.

Неизвестно, верила ли бабушка. Иногда Таня ловила в глазах ее затаенную печаль, но она утешала себя только одним: даже если бабушка догадывалась, что что-то не так, все равно она даже предположить не могла настоящей правды.

Вернувшись из квартиры Геки, Таня заперлась у себя и, застыв в кровати, стала напряженно думать. Четыре жертвы Людоеда. Четверо убитых мужчин. Было ли между ними что-то общее? Ответ напрашивался сам собой: да, было. Все они были людьми богатыми, уважаемыми членами общества, все занимали определенное социальное положение, но Людоеда не интересовало их имущество – он не брал у жертв ни золота, ни денег.

Не считая мальтийца, которому было около тридцати лет, всем остальным жертвам было от пятидесяти до шестидесяти. Таня вспомнила, как об их возрасте говорил Сосновский. Коган – 53 года. Мальтиец – 30 лет. Купец Сарзаки – 59 лет. Татарский – 58 лет. У троих возраст похожий. Это возраст пресыщения, когда в жизни уже повидал всё. И очень многое (учитывая их финансовое положение) они могли себе позволить. Все жертвы были избалованными, эгоистичными людьми. И всех их объединяло одно: они были любителями развлечений, они искали развлечений – и нашли, на свою голову.

Таня принялась думать, что она знает о жертвах Людоеда. Богатейший колбасный король Коган. Адреса его Таня не знала. Подвергался налету Корня – Гека рассказывал об этом. Был убит первым.

Мальтиец. О мальтийском капитане не известно почти ничего, да и искать эту информацию негде. Залетный гастролер, в Одессе был проездом. Что делал? Развлекался. Это, пожалуй, отправная точка, что следует знать о нем. Он искал любые развлечения и отдавался им со всей силой. Любитель приключений. Что же именно он нашел?

Купец Сарзаки. О нем Таня могла рассказать побольше. Исключительный эгоист, всегда знал только себя. Считал себя личностью уникальной и поставленной над всеми. Никогда ни до кого не снисходил. Если и ввязывался в какую-нибудь авантюру, то только для того, чтобы лишний раз себя возвысить, лишний раз подчеркнуть, что является личностью исключительной. Если и развлекался, то, опять-таки, чтобы возвысить себя. От этого уже можно отталкиваться – от исключительной любви купца Сарзаки к своей собственной личности. Что же такого величественного он для себя нашел?

Банкир Татарский. Тут Таня тоже могла рассказать многое. Бабник, каких свет не видывал. И в поисках «свежего мяса» не брезговал ничем – даже уличными девицами с Дерибасовской. Татарский был единственным из убитых, чей домашний адрес был известен Тане – из визитки. Она решила воспользоваться этим обстоятельством. Нужно было только найти предлог, чтобы явиться к нему домой.

Шальная мысль возникла сразу. А почему бы не воспользоваться ненавистью жены Татарского к мужу-бабнику? В припадке ярости можно наговорить очень многое – нужно только растревожить вулкан, а потом слушать. Самый простой вариант.

Идея была блестящей, и почти сразу пришло в голову – незаконнорожденная взрослая дочь! Дочь, которая якобы приехала из Киева (Таня вспомнила, что наговорила Володе Сосновскому), чтобы найти своего отца! Да, на этом варианте можно сыграть. Вот так Таня и оказалась в доме Татарского.

На следующий день она надела нарядное белое кружевное платье, в очередной раз приняла облик благородной барышни и отправилась на улицу Ришельевскую к жене Татарского.

Та с ходу попыталась ее выгнать. Узнав, кто такая Таня, Татарская враз стряхнула с себя налет благородной дамы и принялась осыпать незваную гостью такими ругательствами, каким бы позавидовала торговка с Привоза.

– Ты… ты… не получишь от меня ни копейки! – потрясала она кулаками.

– Да мне не нужны ваши деньги! У меня своих полно, – откровенно смеялась над ней Таня, – я просто хочу знать, как умер мой отец.

– Отец? Какой он тебе отец, этот подлец, бабник, этот шаромыжник, последняя скотина, которая только и делала, что искала развлечений…

И полилось. Вулкан закипел, лава выплеснулась, Таня приготовилась слушать.

Мадам Татарская высказала всё. О том, что ее муж бегал за горничными и захаживал в публичные дома на Молдаванке, и что у него была компания, с которой он гулял. А первый его приятель-бабник был подлец Коган, с которым он гулял на пару.

– Говорила я ему: поберегись! Когана убили – и тебя так же убьют. Не доведут до добра твои гулянки да девки! Ты же даже от меня скрываешь правду!

Мадам Татарская подозревала, что Коган втянул ее мужа в какой-то закрытый клуб, и тот повадился туда ходить. Но что за клуб – она не знала, и вообще отказывалась дальше говорить на эту тему. Тогда Таня пошла ва-банк. Она заявила:

– Вы так ненавидите мужа, что полиция решит, что вы наняли кого-то, чтобы его убить!

Мадам Татарская захлебнулась от ярости. Дальше произошло то, что полностью расстроило планы Тани и даже выбило ее из колеи – на пороге появился Володя Сосновский.

Таня растерялась. К счастью, спасла положение сама мадам Татарская, которая, перепугавшись до полусмерти (особенно после слов Тани, ведь полиция появилась почти сразу), принялась его выгонять.

Опомнившись, Таня быстро покинула комнату и стала ждать Володю в просторном холле. Прохаживаясь, она быстро взяла себя в руки и решила, что теперь у нее появился союзник. Она соврет про папашу Татарского и сделает Володю своим помощником. Так и произошло.

Глава 19 Взрыв на Дерибасовской и гибель Бочарова. Расстрел Молдаванки. Встреча Нового, 1917-го, года. Миллион сахарозаводчика Гепнера

Первые лучи раннего зимнего солнца освещали пустынную Дерибасовскую. Было около восьми утра. В этот час даже самые поздние пташки уже покинули места своих ночных развлечений. В гостиницах отсыпались весело проведшие ночь постояльцы. Уличные девицы давно исчезли в своих жалких домах в пригородах Одессы и на Молдаванке. А многочисленные кафе и рестораны были закрыты, и только кое-где возле дверей валялись ленты разноцветного серпантина да пустые бутылки из-под шампанского.

В восемь утра Дерибасовская была тиха и безжизненна, как певичка из кафе-шантана, которую ненароком разбудили в этот неподходящий час.

День обещал быть погожим и ясным. Светлые лучи зимнего солнца золотили крыши домов. По улице прогарцевал отряд конных жандармов, направляясь в свои казармы. А кое-где сонные приказчики дорогих магазинов раскрывали ставни и протирали тряпками стекла витрин, стараясь в наиболее выгодном свете представить свой товар. Был канун Нового года, и дорогие магазины на Дерибасовской работали с раннего утра до поздней ночи, многочисленными скидками и разнообразными товарами стараясь привлечь как можно больше покупателей. Несмотря на ранний час, на Дерибасовской начиналась жизнь.

Лошади конных жандармов громко фыркали и стучали металлическими подковами по булыжникам мостовой. Отряд разделился на две части. Одна свернула с Дерибасовской, отправляясь в казармы, другая же осталась на углу Екатерининской, ожидая распоряжений начальства. Начальник отъехал немного вперед, вглядываясь вдаль.

На Дерибасовской стали появляться люди. Приказчик ювелирного сражался со ставнями, пытаясь раскрыть окна магазина. Появился чистильщик обуви – старик с деревянной ногой. Громко ею стуча, он уселся на принесенный с собой ящик и принялся расставлять баночки с ваксой. Два студента в форменных фуражках с эмблемой Новороссийского университета остановились возле уже открытого книжного магазина и принялись рассматривать дорогие подарочные фолианты в переплетах из натуральной кожи, выставленные в витрине. На Дерибасовской начинался день.

Командир конного отряда жандармов не смотрел на эти мелочи. Все это было настолько обыденно, повторялось так часто, почти каждый день, что он вообще не видел ни чистильщика обуви, ни студентов, ни редких прохожих, быстро шагающих по улице. Ожидая чего-то, он всматривался вдаль.

А вскоре на Дерибасовской показалось то, чего он так ждал, – экипаж, запряженный парой вороных лошадей, который по обеим сторонам сопровождали два гарцующих жандарма. В экипаже ехал на службу начальник полиции, главный полицмейстер Одессы полковник Бочаров. Конные жандармы ждали его экипаж на углу Екатерининской, чтобы потом сопровождать дальше, на Ланжероновскую.

Увидев экипаж, командир отряда дал сигнал своим людям ехать навстречу. И жандармы медленно двинулись с места, придерживая фыркающих лошадей.

Дальше все произошло молниеносно и так четко, что жандармы оказались совершенно не готовы к такому развитию событий. Чистильщик обуви открыл крышку ящика. Один из студентов быстро вынул из ящика круглый предмет, передал второму. Второй бросился вперед.

Поравнявшись с экипажем Бочарова, он швырнул предмет внутрь экипажа. Взрыв был страшным. Из окон ближайших домов вылетели стекла. Вопли людей смешались с предсмертным хрипом лошадей, которые бились в жуткой агонии на булыжниках мостовой. Раненые жандармы захлебывались кровью. Из искореженного, горящего экипажа валил дым. Шум, крики – все смешалось. Жандармы открыли стрельбу.

Двое студентов и чистильщик обуви, оказавшийся молодым, здоровым парнем, бросились в ближайшую подворотню и скрылись в лабиринте дворов. Эти дворы были такими запутанными и узкими, что в них нельзя было проехать на лошади. Прежде чем отправиться в погоню, жандармы вынуждены были спешиться, и тем потеряли драгоценное время. Организаторам теракта удалось ускользнуть. Вдогонку жандармы открыли стрельбу, насквозь простреливая дворы. Им аккомпанировали людские крики.

Стеклянная витрина ювелирного магазина была разбита вдребезги, и приказчик лежал с пулей в груди, став случайной, никому не нужной жертвой этого страшного теракта. Экипаж догорал. Кровь растеклась по булыжникам мостовой. Вокруг взорванного экипажа стала собираться толпа. Бочаров был мертв – разорван самодельной бомбой на куски. Вместе с ним погибли четверо жандармов.

Когда Володя и Полипин приехали в полицейский участок, все вокруг кипело, как растревоженный улей. Все только и обсуждали подробности того, что произошло этим утром на Дерибасовской. Одни считали, что теракт – дело рук красных, вторые были твердо уверены, что это анархисты, а третьи подозревали в организации теракта уголовников из криминального мира, считая, что к взрыву могла быть причастна банда Японца, который в последнее время не ладил с Бочаровым.

Впрочем, сторонники бандитского следа были самыми малочисленными. Дело в том, что теракт был организован блестяще, все было рассчитано точно, как часы. Знали время, маршрут, по которому Бочаров всегда ездил на работу, рассчитали момент, когда к экипажу не успели присоединиться жандармы из другого отряда. Исполнители находились каждый на своем месте, действовали синхронно и так же организованно и быстро сумели уйти от жандармов.

Здесь чувствовалась явно политическая организация, потому что бандиты никогда не были так четко организованы, несмотря на все старания Японца. Они действовали большей частью импульсивно, хаотично, а не настолько продуманно. А тут было рассчитано все, даже нужная доза взрывчатки, превратившей в кровавое месиво начальника полиции и сопровождающих его людей.

К полудню стало известно, что ответственность за взрыв взяла на себя анархистская организация «Черные дьяволы». А на место Бочарова почти сразу же был назначен его заместитель, подполковник Гиршфельд. Он собрал своих подчиненных в большом кабинете Бочарова, из которого еще не успели вынести личные вещи убитого. И первым распоряжением нового начальника полиции было перевести убийцу Людоеда из камеры в следственном управлении в Тюремный замок на Люстдорфской дороге, в одиночку, где в полной изоляции он должен был дожидаться решения суда. А Полипину и Володе Сосновскому было приказано готовить все документы по делу Людоеда в суд, который должен был состояться через две недели. Гиршфельд рассуждал так же, как Бочаров:

– Чем скорее Людоеда повесят, тем лучше. И в городе станет намного спокойнее.

Вторым распоряжением новый начальник полиции вызвал из воинской части отряд солдат и отправил карательную облаву на Молдаванку. Отряд возглавил один из его верных подчиненных. Было велено хватать всех без разбору, а солдатам разрешено открывать огонь на поражение.

– Чем больше перестреляем этой сволочи, тем лучше.

Молдаванка надолго запомнила тот страшный кровавый день самого конца декабря. Солдаты и жандармы забегали в лабиринты дворов, открывая беспорядочную стрельбу по переплетениям построенных одна над другой лачуг, которые часто были из простой фанеры. Жалкие стены убогих жилищ были изрешечены пулями насквозь. Пули не щадили никого – ни женщин, ни детей, ни толстых котов.

Звуки стрельбы, крики и проклятия, стоны раненых, хрипы умирающих витали над Молдаванкой. А по грязным переулкам, смешиваясь с землей, текла человеческая кровь.

Жандармы и солдаты хватали всех, кто попадался на их пути, не делая исключения ни для кого. По тем же, кто пытался убежать, открывали в спину огонь. Жители прятались в погреба и подвалы, забирая с собою детей, но солдаты находили их и там.

Двор Еврейской больницы был переполнен ранеными. Дети, женщины, старики лежали прямо на земле, и весь персонал больницы сбился с ног, оказывая им помощь. Доктор Петровский двое суток не спал и не ел ничего, лишь пил воду, стараясь в первую очередь оперировать раненых детей. Но многие маленькие пациенты, так и не дождавшись помощи, умирали во дворе, на земле.

Стон и крик стоял над расстрелянной Молдаванкой. Все камеры следственного управления, всех полицейских участков и Тюремного замка на Люстдорфской дороге были переполнены. Теснота была такая, что в одной камере тюрьмы могло находиться до ста человек. Люди не могли ни сесть, ни лечь, они стояли сутками, тесно прижавшись друг к другу.

В кабинете, не скрывая слез, плакал Полипин, который ездил с отрядом солдат и видел страшный погром, устроенный на Молдаванке. Напрасно Володя ссылался на приказ из Петербурга, которым руководствовался Гиршфельд, устраивая резню, – приказ о зачистке Одессы от бандитского элемента путем военного террора.

– Никогда, никогда такого не было за Одессу! – плакал Полипин. – Они стреляли в женщин, в детей… Женщину с маленьким ребенком застрелили в спину… ну какие дети бандиты… будь эти прокляты… прокляты… за них теперь город будет залит кровью… никогда в Одессе не было такой жестокости… Никогда, даже в самое жуткое время… мы ведь жили мирно даже с бандитами, а теперь… теперь…

Напрасно Володя пытался отпаивать его водой. Полипин плакал, и Володя не мог переносить его слезы.

– Всё, это война, – говорил Полипин, – Молдаванка теперь точно пойдет войной. Теперь вооружатся даже те, кто не брал в руки оружие. Они вооружатся и пойдут на нас. Если раньше с жандармами договаривались, то теперь будут убивать. И правильно будут делать. Кто их осудит?

Карательную облаву прекратили через сутки, когда больше некуда было помещать арестованных, а число погибших нельзя было и сосчитать. Город стонал от пережитого ужаса, а страшные подробности передавали исключительно шепотом.

Все банды Молдаванки, объединившись, направили свои усилия на помощь раненым, пострадавшим в карательной операции, и на поддержание сил тех, кто попал в страшное заточение. Часть выкупали, всем передавали еду и лекарства.

Сбившись с ног, под руководством доктора Петровского Таня ухаживала за ранеными в Еврейской больнице, сменив свой элегантный наряд на передник сестры милосердия. Почти несколько дней она не видела Володю.

Если Таня все время проводила в больнице, то Володя дневал и ночевал в полицейском участке, бесконечно допрашивая задержанных. В атмосфере ужаса город забыл о Людоеде, который, по распоряжению Гиршфельда, был переведен в Тюремный замок. И, несмотря на страшную скученность в тюрьме, держали его в одиночке.

Корню удалось выжить во время облавы, как и большей части его банды. Как только в начале Молдаванки раздались выстрелы, он быстро собрал своих людей и увел в секретное убежище в катакомбах на берегу моря. Там они пересидели самые страшные сутки расстрела. Таня же не пострадала – она жила на Дворянской, в богатом районе, а не на Молдаванке, подвергшейся нападению. Но бывшие подруги ее, Катя и Циля, были ранены, так как был расстрелян и их двор.

Все лекарства раненым в больнице и передачи заключенным в тюрьму были за счет Японца. Он спасал людей изо всех сил, и многие выжили благодаря этому. Но ужас, сгустившийся над городом, поверг всех в бездну горя.

И даже самые кровожадные представители общественности, постоянно требующие расправы над бандитами, были потрясены той жестокостью, с которой полиция и жандармы расправились с простыми людьми, чаще всего не виновными ни в чем, кроме бедности и несправедливости того мира, который отныне стал их кровным врагом.

Новый, 1917 год наступал в атмосфере всеобщей тревоги и страха. Город словно замер в ожидании судьбоносных перемен. Даже улицы стали более пустынными, чем прежде. Жизнь бурлила только на Дерибасовской и на нескольких центральных улицах. В остальных же районах города, теперь даже на Молдаванке, никто не решался выходить с наступлением темноты.

Новый год Таня встречала вместе с Лизой и бабушкой, запершись в своей квартире на Дворянской. Бабушка так и не пришла в сознание – находясь в вечном лекарственном полусне, она не видела Таню, не знала, что наступила новогодняя ночь. Вместе с Лизой Таня выпила шампанское и едва попробовала приготовленный подругой салат. Затем ушла к себе и долго сидела в кровати, обхватив руками колени. Она думала, как поймать Людоеда, как сделать, чтобы вышел из тюрьмы Гека, думала до тех пор, пока ее не свалило тяжелое, без снов, забытье.

Володя встречал Новый год на литературном вечере в квартире журналиста Пильского на Ришельевской. Было очень много людей и очень много дешевого вина. Присутствовали почти все его знакомые – даже Олешу выпустили из больницы. Немного окрепнув, он пил вино стаканами и вместе с Ровеньковым кричал о разрушении старого мира, а также свое, личное, что деньги – мусор. Никто не говорил о литературе.

Володя больше не произносил речей. Он вообще ни с кем не говорил. В этот вечер среди собравшихся не было Грановского (очевидно, он с женой встречал Новый год в другом месте). А ни с кем, кроме художника, Володя общаться не хотел.

Поэтому всю новогоднюю ночь он просидел в уголке комнаты, на черном клеенчатом диване, пил мелкими глотками кислое вино и молчал, глядя на огонь камина, который сам же и разжег. Он ушел рано, около трех ночи, и долго шел по притихшему, холодному городу, глядя на свинцовое, черное, тяжелое небо, обещающее снег.

А в доме сахарозаводчика миллионера Гепнера встречали новый, 1917 год необычайно весело. Было много веселой музыки и шампанского. Бальный зал на первом этаже был залит огнями.

Конечно, новогоднему торжеству у Гепнера было далеко до дня рождения графа Чарторыйского, да и публика собралась здесь попроще. Это были в основном денежные мешки – хитрые, предприимчивые, очень оборотистые люди, сумевшие на войне, кризисе и голоде сколотить миллионы. Все это были люди одного круга, и разговоры их даже в новогоднюю ночь вращались исключительно вокруг двух тем – биржа с куплей-продажей и вечные прибыли, позволяющие делать миллионы, еще миллионы и снова миллионы на сомнительной, нечестной игре под названием «крах старой жизни».

Старый мир рушился, ничем не поддерживаемый, во все стороны, а эти люди удачно зарабатывали деньги на этом разрушении, подтверждая истину о том, что большие деньги чаще всего зарабатываются на крушении прежней цивилизации.

Праздновали весело. Было много шампанского и вкусной еды. Шеф-повар, не из Парижа, а местный, одесский, постарался на славу, и блюда на новогоднем столе Гепнера меняли одно за другим. В полночь гости дружно выпили шампанское, прокричали «ура» и запустили под потолок серпантин. Потом одни принялись плясать под веселую музыку, а другие – забились по углам комнаты и посвятили себя все тому же, что было всегда, – биржи, прибыли, прибыли, биржи.

Мало кто заметил, как распахнулась парадная дверь особняка Гепнера, а прислугу заперли в кухне. В бальный зал вошла группа одетых в кожанки мужчин с револьверами в руках.

По знаку главаря, элегантного молодого человека в котелке и фраке, маэстро, руководящий праздничным оркестром, велел музыкантам прекратить играть, и наступила тишина. По всему периметру зал был окружен, возле двери выставлена охрана, а револьверы были нацелены на собравшихся в зале гостей.

– Ша! Прошу минуточку вашего внимания, господа хорошие! Слушайте сюда. – Вперед выступил молодой человек, и в зале моментально повисло совершенно гнетущее молчание. Даже дамы позабыли упасть в обморок, и внимательно следили за происходящим.

– Мы очень извиняемся, мы люди бедные, а вы богатые, едите и выпиваете, а на Молдаванке есть нечего. Так что вы должны заплатить за то, чтобы на Молдаванке тоже праздновали Новый год. Постарайтесь вести себя примерно, и всем будет хорошо. Мы люди добрые, пешком до дома идти не будете. Всем гостям в честь Нового года оставим по 10 рублей на извозчика. А пока прошу делать пожертвования для пролетарской Молдаванки.

После этого двое налетчиков принялись обходить гостей. Один собирал в мешок деньги из бумажников и драгоценности, другой же для острастки наставлял пистолет. Но непокорных не было. Под дулом пистолета дамы быстро избавлялись от драгоценностей, а мужчины, все как один, вынимали бумажники.

Разглядев в толпе гостей известного одесского врача, молодой человек тут же велел своим людям вернуть ему бумажник.

– Артистов и врачей не трогаем. Вы люди святых профессий. Уважаем и оставляем в покое.

Хозяину же дому миллионеру Гепнеру велел пройти с ним в кабинет.

– Вечер так приятно начался, так сделайте, чтобы он хорошо закончился. И не делайте мне нервы, мне и без вас есть кому их портить, – сказал он.

Молодой человек заставил Гепнера открыть сейф и забрал всё, что в нем было, – один миллион сто тысяч рублей. Гепнер заломил руки:

– Что вы делаете! Что же вы делаете! Мои дети умрут с голода!

– Ну, не прибедняйтесь! Вы очень скоро заработаете еще больше. Даже во время революции, месье Гепнер, люди не перестанут есть сладкое. Так что очень быстро вы заработаете себе еще один миллион.

– Но чем я заплачу рабочим? Их дети умрут с голода!

– Да что вы прицепились ко мне с вашими детями! Вы же платите рабочим копейки – удивительно, как они до сих пор не умерли с голоду! Платили бы людям нормально, не хранили бы в сейфе миллион, и тогда мы не пришли бы вас грабить! Так что вы сами виноваты.

– Я разорен… полностью разорен…

– Месье Гепнер, я забрал не сахар на вашем заводе, а всего лишь миллион рублей из вашего сейфа. И не надо рассказывать мне сказки, что вы заработали этот миллион честным образом, уплатив зарплату рабочим перед Новым годом и отвалив в казну все налоги. У меня уши отвалятся вас слушать! Ну, раз у вас такое чувствительное сердце, так и быть, чтобы все ваши дети не умерли с голоду, сто тысяч я вам оставлю. И учтите: это не вам, а вашим детям на молоко!

Молодой человек положил обратно в сейф две пачки по 50 тысяч рублей.

– В отличие от вас, месье Гепнер, я никогда не забираю у человека последнее. Помните об этом. Нет, провожать не надо. Продолжайте праздновать. Мы найдем выход сами.

Налетчики ушли так же внезапно и быстро, как появились. К утру вся Одесса только и говорила о том, как в новогоднюю ночь Мишка Японец ограбил сахарозаводчика Гепнера, забрав у него один миллион рублей.

Глава 20 Свидание в Тюремном замке. Рассказ Корня о детском приюте. Глаз от мадам Татарской. Клуб повешенных

Тюремный замок на Люстдорфской дороге высился напротив Второго Христианского кладбища, и место это считалось самым плохим во всем городе.

Высокие стены из темно-красного кирпича навевали уныние и тоску, а густые решетки только подчеркивали безнадежность положения тех, кто находился за ними.

Здесь повсюду были жандармы. Смотровые вышки, расставленные по периметру вокруг тюрьмы, обеспечивали полный обзор местности на много километров вокруг. Люди сторонились страшного места, так что прохожих почти не было. Лишь раз в месяц в мрачной стене из темного кирпича открывалась дверь, и возле этой двери выстраивалась очередь. В тюрьму принимали передачи. И не было ничего страшнее этой безнадежной, притихшей очереди.

Вот в такой очереди возле Тюремного замка стояли Таня и Корень. Они принесли передачу Геке. Для обоих прийти к тюрьме было смертельным риском. Особенно страшно рисковала Таня, ведь сыскная полиция до сих пор искала подельницу Геки, хипишницу с Дерибасовской, хотя эта знаменитая хипишница не появлялась на Дерибасовской уже не один месяц. Сыскари по обрывкам куцых розыскных данных составили ее предполагаемый портрет.

В нем фигурировала высокая худая девица с длинными рыжими волосами и едва заметным шрамом на левой щеке, разговаривающая с легким иностранным акцентом, – то есть полная противоположность Тане. Но следовало отдать должное розыскной деятельности полиции – именно в таком виде Таня участвовала в двух последних своих «налетах» (до ареста Геки). А рыжий парик с длинными волосами до сих пор пылился под Таниной кроватью – она все собиралась его сжечь, да как-то руки не ходили.

В очередь Таня оделась, как бедная крестьянка, завернув голову в уродливый пуховый платок. Она играла старую и некрасивую жену Корня, который тоже был загримирован под крестьянина. Гримом Таня даже дорисовала себе морщины. Получилось убедительно, никто не узнал бы ее так. Она не узнавала саму себя, ни внутренне, ни внешне, и с ходу сразу поддалась острому чувству безнадежной тоски, исходящей от тюремных стен.

Ни Тане, ни Корню не светило свидание с Гекой: Людоеду все свидания были запрещены. Все, что они могли, только оставить немного продуктов как разрешенную передачу, хотя и не были уверены в том, что до Геки эти продукты дойдут.

Корень тоже рисковал, появляясь возле тюрьмы. Многие жандармы знали в лицо одного из королей Молдаванки, и достаточно было лишь подозрения, чтобы Корень оказался на соседних нарах с Гекой. Особенно теперь, когда людей отправляли в тюрьму без малейших оснований для ареста – просто так, ни за что.

Но Корень считал Геку своим братом, и поэтому без малейших колебаний пожертвовал бы своей жизнью, если б этим мог его спасти. Однако жизнь его была не нужна.

Поэтому, когда стал известен день приема передач в городской тюрьме, и Таня, и Корень без малейших сомнений отправились туда. К тому моменту они были единственными в мире людьми, кого волновала и тревожила скромная судьба Геки. Его успели позабыть в преступной среде – таков жестокий криминальный мир.

Для того, чтобы изменить внешность, Корень даже отращивал усы и бороду. Таня помогла ему выкрасить волосы в другой цвет. Она же придумала легенду для жандармов, если вдруг их спросят, кто они такие, эти двое крестьян, передающих передачу выросшему в приюте сироте Геке.

– Дальние родственники со стороны отца, который умер до рождения Геки. А мать выбросила ребенка в приют, – твердила легенду Таня. – Мы знали о судьбе мальчика, но забрать к себе не могли, так как едва сводим концы с концами. Мы – крестьяне из Бессарабии, живем в Аккерманском уезде. Ты – жалкий подсобный рабочий, работаешь всю жизнь на местного барина, я – твоя жена, и у нас семеро детей. Мы еле-еле сводим концы с концами, но Геке принесли, что могли.

Корень назубок выучил легенду. По легенде передача, которую подготовили они для тюрьмы, тоже была скромной. Мешочек отварной картошки, кусок сала, завернутый в чистую тряпицу, краюха хлеба, кружок кровяной колбасы. При виде этой скромной крестьянской еды у Тани разрывалось сердце. Она готова была накупить для Геки самые дорогие деликатесы из лучших магазинов – рябчиков, балык, шампанское, паюсную икру… Но это было невозможно. А потому приходилось играть свою роль.

Когда они еще до рассвета заняли место в конце уже длинной очереди (люди стояли там с вечера и всю ночь проводили под стеной, ожидая, когда раскроются двери тюрьмы), Таня с удовлетворением отметила, что они с Корнем ничем не отличаются от всех прочих, находящихся здесь. Это была очередь из крестьян и городской бедноты, самых обездоленных и несчастных людей, и без того горькая доля которых стала еще ужасней и горше.

Корень страшно нервничал (любой вор жутко нервничает при виде тюрьмы), но Таня все время пожимала ему руку и в конце концов заставила успокоиться. К полудню, когда они отстояли уже больше семи часов, небо затянуло тучами и начал идти мелкий, колючий снег, сделавший пребывание людей в этой очереди еще более тягостным.

– Это за что… Опилки под шкурой… – Корень усмехнулся, оглядывая мрачные стены тюрьмы, – он в приюте выжил… А здесь и подавно выживет… Не сломается.

– Разве приют был хуже тюрьмы? – спросила Таня, имеющая обо всем этом очень отдаленное представление.

– Да уж похуже, – Корень опустил глаза вниз, лицо его стало мрачным. – Многие не выжили. Ни за сейчас, ни тогда… Ад как за картинку на старой церкви… Только за похуже будет. Голод, побои, болезни… Но мы с Гекой были самые стойкие. Кишки у этих падл слипнутся нам хребет перебить было… Мы с ним больше чем братья. Мы выжили. И сейчас выживем. Не дождутся.

– Приют в Одессе был?

– В Одессе. На Пересыпи – для детей бедняков. Голь перекатная, одни босяки. Мы даже не помним, когда туда попали. Кажется, всегда были там. И как научились ходить, так сразу унижения и боль. Нас били за шкуру так, что неба не взвидешь. Больше ничего не было. Еще голод – жрать страсть как хотелось, а за нечего было. Такой страшный, что я даже не знаю, что хуже – голод или вечная боль.

Корень замолчал. Таня слушала его, затаив дыхание, и на лице ее отразился такой ужас, что Корень пояснил:

– У нас воспитателем работал главный палач городской тюрьмы. Один на весь приют воспитатель. Падла захребетная. Заместь души дырявая шкура. И это так, не холоймес… Подрабатывал в приюте, значит. Воспитывал он так: каждый день нас порол розгами. А чтобы было больней, специально вымачивал их в соленом растворе. А если не хотел возиться с розгами, просто бил кулаком в голову. Бил так, шо свет темнел. Многие умирали с первого раза. Души, за так говорят, залетали до Бога. А я выжил. И Гека выжил тоже. Нам хребет не перебить. Никто больше, ни за какую жисть. Я не знаю, кто назначил палача воспитателем в детский приют… Да эти жирные, падлы захребетные, шо бумажки за деньги подмахивают – благотворители хреновы, сучье племя… Ладно мы, пацаны. Он точно так же порол и девочек. Пока одну не запорол насмерть. Она умерла. После этого ему запретили бить розгами девочек. Но недаром говорят, что за черную голову всем другим боком рожа вылезет. Он другое смикитрил, шкура подзаборная. Другое наказание, в смысле. Стал резать девчонкам пальцы ножом. За такое в жисть не запредставишь! Чуть что – бил ножом по пальцам, некоторые ходили все в шрамах. А одной даже отрезал пальцы совсем. Силу не рассчитал, пьяный был. Взял – и на руке пальцы отрезал.

– Матерь Божья… – только и могла выдохнуть Таня. Лишь теперь она начинала понимать, через какой ад прошел Гена.

– Это за девчонок он ножом зарезал потому, что они нежные, значит, – горько усмехнулся Корень, – а для нас, мальчишек, все оставалось прежним – розги и удары кулаком в голову. Жисть за две копейки, да и то даром… И никто с него не спрашивал, если в приюте среди детей кто умирал. Подумаешь… Шо за Богу душу, шо за черта… Сразу списывали… А его даже хвалили за то, что дисциплина у него хорошая. Выучил, значит, сопли за юшку наматывать… Я когда взрослым стал, думал, найду гада и удавлю. Кишки вырву падле. Таких опилок под шкуру насыплю – вовек задавиться будет. И за девчонку ту насмерть забитую, и за нас с Гекой. А потом как-то поостыл. Подумал – задавлю этого, другой будет. Не до него потом было. Хотелось все поскорее забыть.

– Забыл?

– Нет, не забыл. Мне до сих пор по ночам кошмары снятся, словно я в приюте. Не поверишь ни в жисть, но после этих снов просыпаюсь весь облитый как за холодный пот.

– Мне страшно… – Таня чуть не плакала.

– А знаешь, что самое страшное? – Голос Корня задрожал от гнева. – Я только потом за это узнал, да как случайно узнал! Гроши на приют постоянно выделялись так называемыми благотворителями хреновыми, попечителями из отцов города, этими шкурами дырявыми, шо нам опилки под душу засыпали, шо душу за Богу отправили как на холоймес, жертвовали деньги на этот приют, устраивали всякие там благотворительные балы среди богатых, ну, за такое, як великий гембель. А до нас эти гроши не доходили – шо мы, босота! Их за сразу тырили чиновники и руководство приюта! Деньги, на которые нас должны были кормить и учить! Мы голодали ни в жисть, нас кормили подгоревшей овсянкой да гнилой картошкой, животы к хребту враз присохли. А воспитателем был палач городской тюрьмы! Гембель творил за меньшую зарплату потому, что еще за одну он захапал в тюрьме! Вот так они экономили, чертово племя! Я когда узнал за все это, думал, ума решусь, душа за шкуру заедет. Потому, наверное, с легкостью и пошел в бандиты – чтобы грабить всю эту ворующую сволочь. Поступать за них так же, как они за нас, понимаешь?

Таня кивнула. Она очень хорошо понимала Корня. Ее тоже душила ненависть к тем, кто заставил ее ступить на скользкий путь, превратиться из воспитанной гимназистки в бандитку и воровку. Поэтому она вполне могла понять Корня, Геку и таких, как они. Все они не были рождены ворами и бандитами. Все они стали ворами и бандитами из-за равнодушия общества и человеческой жестокости.

– Он и сейчас есть, за этот приют, – с тоской подняв глаза вверх, Корень смотрел в тяжелое свинцовое небо, – там и за сейчас бьют детей, души наизнанку выворачивают и морят их голодом, тыря деньги. И когда я думаю об этом, я начинаю понимать, что нет никакого Бога. Его попросту нет. Есть только хаос – бессмысленный и жестокий.

Таня снова кивнула. Гека никогда не носил крестик. Теперь она поняла, почему.

Подошла их очередь. Таня даже вспотела от страха. Но никто их ни о чем не спросил. Усталый пожилой жандарм записал только фамилию того, кому предназначалась передача, и, открыв свертки, внимательно все изучил, прощупав содержимое. После этого снова завязал веревкой мешок, свалил его с запиской фамилии заключенного к стене, где было очень много других мешков, и заставил заплатить рубль тюремного сбора. Для бедных крестьян сумма эта была бы непомерно высокой. Таня поняла, что передачи тех, кто не может заплатить, жандармы оставляют себе, а потом делят продукты между собой. Но Таня и Корень, к неудовольствию жандарма, заплатили рубль. Он заставил их расписаться в огромной конторской книге (как настоящий крестьянин, Корень поставил крестик), после чего злобно рявкнул:

– Следующий!

Оказавшись в тюремном дворе, окруженном смотровыми вышками, Таня с Корнем очень быстро пошли обратно, стремясь поскорее уйти из страшного места. По дороге все оглядывалась назад. Там, в казематах этой страшной крепости, томился Гека, и Тане все чудился его голос, зовущий ее по имени.

Весть от Японца пришла через день. Он вызывал ее в кафе «Фанкони» среди бела дня. И Таня со всех ног поспешила на эту встречу, надеясь, что Японец хоть что-то смог разузнать о клубе Анубис. Но Японец развеял ее радужные мечты.

– Я всех опросил. Целый город. Клуба такого нет.

– Но этого не может быть! – Таня была готова заплакать. – Я нашла визитку этого клуба. Где-то он есть.

– Был. Я сказал, что сейчас клуба такого нет. Но это не значит, что его не было никогда, – Японец хитро прищурился.

– Что это значит? – Таня нахмурилась.

– Начнем с того, что я искал очень долго. Глупо было не найти, имея такие возможности, как у меня, правда? Можно сказать, я опросил за целый город. Сейчас такого клуба нет. Но он был некоторое время назад.

– О Господи… – выдохнула уставшая от подобных игр Таня.

– Я вспомнил, что слухи доходили до меня, когда я еще сидел в тюрьме. Было одно странное заведение в городе. Чистой воды холоймес. Люди вроде как втягивались в карточную игру, начинали играть, а через время оказывались в таких долгах, что кончали с собой. Причем вешались все поголовно. Клуб этот так и стали называть в городе – клуб повешенных. Находился он на берегу моря, за Ланжероном. Был там мыс рядом такой, на нем еще стояла старая рыбацкая хижина. Хибару снесли, а на месте ее выстроили дом – это и был тот самый клуб. И самое главное, что было у него какое-то египетское изощренное название, я не запомнил. Говорили, что-то за мертвых.

– Анубис – бог мертвых, – подсказала Таня.

– Вот и я вспомнил что-то подобное, за ту историю про повешенных. И решил сейчас разузнать… – Японец сделал драматическую паузу, Таня не спускала с него глаз. – Таки да, узнал. Тот карточный клуб действительно назывался Анубис. Играли в нем только очень богатые люди, на большие деньги. Фраеры – не стояло, шоб таки лежать. А открыл его заезжий гастролер. Его потом полиция долго искала, но так и не нашла. Швицер замурзанный сделал за себе базар. Так вот: после того, как несколько членов клуба повесились, полиция начала расследование. И выяснили, что в клубе этом мошенничали, дурили изо всех сил. Долги были фальшивые, клиентов обманывали по первое число – профессионально очень даже. Навели грандиозный шухер. Клуб закрыли, персонал арестовали, а хозяин клуба залег на дно. Полиция его не нашла. Сделал ноги, а полиция поцеловала замок и пролетела, как фанера над Парижем. Клуб же был закрыт, вывеску сняли, а дом заколотили. И перешел он в ведение городских властей. Долгое время дом этот пытались продать, но после истории с повешенными (а двое клиентов прямо в нем и повесились) он пользовался такой дурной славой, что никто купить его так и не решился. За такой парадок только шнурки гладить оставалось! И сейчас дом стоит пустой, заколоченный, начал уже рушиться. А жаль – в нем можно было бы сделать очень неплохой ресторан. За хороший гешефт. Но местные верят, что там живут призраки. Два адиёта в четыре ряда!

– Кому же принадлежит этот дом теперь?

– Кто у нас городской голова, Борис Пеликан? Вот ему и принадлежит, в ведении городской управы.

– Значит, клуба в доме сейчас нет.

– Да ничего там нет! За вырванные годы там не тот фасон. Заинтересовался, специально съездил посмотреть. Думал даже – куплю, может. По системе бикицер. Дом разбитый совсем, ремонта большого требует. Весь в трещинах, стекла из окон вылетели, да и крыша прохудилась. Никто в нем не собирается и собираться не может – плохое место. Так что о возобновлении коммерции с домом не может быть и речи. Гешефт пролетел.

– В каком году произошла эта история с повешенными?

– В 1912-м. Я тогда в тюрьме сидел – в нашей, одесской, затем в кишиневской. Перевели по этапу. Так что это старая история. Тот, от кого ты услышала, – пошутил, вспомнил прошлое.

От Японца Таня вышла в самых расстроенных чувствах. Направилась она к мадам Татарской. При ее появлении та едва не взвилась на потолок. Но Таня была непреклонна.

– Вы поймите, и ко мне приходила полиция, – говорила она, – но я им ничего не сказала из того, что сказала вам. Для них я очень дальняя родственница вашего мужа, не больше. Если я расскажу правду, полиция решит, что у вас был мотив убить супруга, чтобы отомстить за такой бессовестный обман. Но и вы со своей стороны можете наговорить полиции такого, что заставит их меня подозревать.

Мадам Татарская разразилась гневной тирадой, но Таня не стала ее слушать.

– Мы с вами должны действовать сообща, – перебила ее она. – Наша задача – избавиться от полиции.

В конце концов мадам Татарская подумала и наконец-то решилась говорить.

– Ходил, точно за куда-то ходил, я спрашивала: где вы пошли? – говорила о муже мадам Татарская, смотря на Таню несчастными глазами. – И втянул его в это Коган – швицер замурзанный. Я однажды подслушала за их разговор. Муж не хотел идти, а Коган его уговаривал. Я его чуть из дома тогда не выгнала. Все орала тогда: шо ты босячишь, песья морда?

История, рассказанная мадам Татарской, была достаточно печальна. По ее словам, через некоторое время она стала замечать в муже плохие перемены.

– Он был страшно нервным, и очень дергался, если кто-то подходил к нему со спины. А еще он стал спать при включенном свете, – рассказывала она. – Хорошо бы еще горел ночник, а так… Яркая лампа, да не одна, а несколько! Мне просто повезло, что у нас вот уже несколько лет раздельные спальни. А еще он стал все время запираться изнутри. И страшно не хотел выходить на улицу. Одним словом, что-то нехорошее происходило с ним. За дурною головой и ноги через рот пропадают. Вел он себя так, словно боялся до полусмерти. А я все думала – за яки таки бебехи мне за старость лет от цей гембель?

Мадам Татарская пыталась выяснить, что так страшно пугает ее мужа. Но едва она заговаривала об этом, как тот впадал в истерику, и успокоить его потом было практически невозможно.

– Он пил упокоительное литрами и все время кричал, что мы все хотим за его смерть, – вспоминала мадам Татарская. – Тошнил на мои нервы так, что я за каждый день имела вырванные годы! Было невыносимо смотреть, как взрослый мужчина ведет себя как перепуганный мальчишка, как натуральный кусок адиёта.

– Когда он стал себя так вести, вы обратили внимание? – спросила Таня.

– После смерти Когана, – сразу ответила мадам Татарская. – Я еще тогда подумала, что он знает, кто Когана убил. И боится, что с ним произойдет то же самое.

– Но ничего не говорил об этом?

– Нет, ничего. А однажды…

Тут мадам понизила голос до испуганного шепота. По ее словам, муж стал редко выходить из дома даже в банк, но дела все-таки требовали его присутствия. И вот однажды, когда муж вышел из дома, мадам решила обыскать его комнату.

Тут она быстро вышла из гостиной, но очень скоро вернулась обратно, тщательно заперев за собой дверь.

– Он хранил это в запертой шкатулке под матрасом кровати. Чтобы ее взломать, мне пришлось воспользоваться перочинным ножом. Я взломала замок шкатулки и увидела вот за это… – Татарская поднесла ладонь к Тане и раскрыла ее.

Таня вздрогнула – да что там вздрогнула, задрожала всем телом! На ладони мадам Татарской лежал… человеческий глаз. Настоящий человеческий глаз с серой радужной оболочкой и расширенным зрачком. И только внимательно присмотревшись, можно было понять, что глаз не настоящий, а стеклянный. Это была невероятно искусная имитация!

– О Господи… – Тане вдруг захотелось перекреститься.

– Это еще не всё! – Мадам Татарская горько усмехнулась. – Помню, я сама как увидела этот глаз, так чуть в обморок не свалилась! Вот я и лупу прихватила за это.

С дрожью взяв глаз в руку, Таня с помощью лупы стала его рассматривать. Кругом, по всей серой радужной оболочке, шли мелкие вычурные буквы «Клуб Анубис».

– Клуб Анубис, – прочитала Таня вслух. – Вы знаете, что это за клуб? Где находится?

– А я за это знаю? Не имею ни малейшего представления! Я никогда за такой не слышала. И что это за дикий глаз? Почему на таком страшном предмете написано название клуба?

Таня вышла от жены банкира в расстроенных чувствах. Вместо того чтобы получить ответы на мучающие ее вопросы, она только добавила новые. С каждым шагом загадок становилось все больше.

День был прекрасен! Яркое морозное солнце освещало деревья, освеженные инеем. Солнечные лучи отражались в морской глубине, пронизывая воду до самого дна. Ласковое спокойное море было как изумруд. Оно сверкало, как драгоценный камень. И в такой удивительный зимний день не было ничего лучше, чем гулять возле моря, наслаждаясь самым прекрасным в мире сочетанием моря и солнца.

Таня и Володя медленно шли по проселочной дороге по холму над берегом моря. До деревянного дома (бывшего клуба Анубис) на рыбачьей пристани оставалось совсем немного.

Володя не сводил с Тани влюбленных глаз. В его взгляде можно было прочитать всё – и возвышенную любовь, и пьянящую страсть, и романтическое поклонение своей возлюбленной. За эти несколько дней, когда их сблизило расследование дела Людоеда, Таня поднялась для него на недосягаемую высоту. Впервые в жизни Володя так сильно боготворил женщину. Причем сам пугался мощи этой великой и внезапной любви. Любовь была для него новым чувством. Но когда Таня прочно заняла свое место в его сердце, Володя отдался новым ощущениям с головой.

В этот зимний день Таня была удивительно хороша! Легкий мороз разрумянил ее щеки, а глаза искрились ярким блеском. Как и все женщины, она прекрасно понимала, что Володя ее любит. Она даже пыталась запретить себе думать об этом. Но странное дело – в этот день, прогуливаясь вместе с ним, она чувствовала себя невероятно счастливой! И это непривычное для нее чувство словно подарило ей крылья.

– Куда ты меня ведешь? – Володя не отрывал от Тани влюбленных глаз. Впереди показались очертания деревянного дома на пристани.

– Вот туда! – смеясь, Таня указала на дом рукой. – Это наш ключ, и мы обязательно должны туда спуститься.

Володя разглядел начало узенькой тропки, ведущей вниз. Но когда они подошли ближе, тропка оказалась обманом – спуска вниз не было, а под ними уходил в песчаный пляж достаточно крутой склон.

Внизу, на песке, они заметили рыбака, втаскивающего на берег лодку со снастями.

– Эй, любезный! – зычно крикнул Володя. – Как нам спуститься вниз?

Спуск оказался совсем близко – надо было просто пройти дальше, и очень скоро Таня и Володя увидели вырезанные в камне ступеньки. Скоро они стояли внизу, возле дома. Заинтересованный рыбак подобрался поближе к ним. Таня бросила ему несколько мелких монет.

– Кто живет в этом доме? – спросила она.

– В приюте повешенных? Да нихто. Да кто станет жить в доме, где водятся призраки?

– Расскажите об этом.

– Заброшенный дом, мадам. Когда-то в нем нашли повешенных. С тех пор и стоит пустой. За вырванные годы здесь не тот фасон! А в последнее время в нем появились злые духи. Це не шмутки, мадам, це не шара. Це такой гембель, не мине за больные ноги рассказывать вам за это!

– Что за злые духи?

– Огоньки по ночам. Блуждающие огни. За их видел не только я, а все, кто выходит по ночам в море. Странные звуки, стоны, смех. И в ясные ночи слышно, как будто в доме кто-то ходит. Гиблое, плохое место. Лучше обходить его стороной. Где вы пошли, там нихто на ушах стать не хочете. И вы не ходите туда. Вам за лучше выкишиваться отсюдой!

Рыбак собрал свои снасти и ушел, а Таня потащила Володю прямиком к заброшенному дому.

– Приют повешенных? – удивился Володя. – Зачем ты привела меня сюда?

И Таня рассказала ему то, что посчитала нужным. Про второй визит к мадам Татарской, про клуб Анубис, опустив только, где нашла визитку банкира с надписью про клуб и кто именно рассказал ей про заброшенный дом возле моря.

– Невероятно! Клуб, которого нет, – подтянувшись на руках, Володя заглянул в высокое окно без стекол и рассказал Тане, что там увидел.

– Внутри доски, строительный мусор, никакой мебели. Стекол нет и в других окнах. Похоже, нога человека не ступала здесь много лет.

Спрыгнув обратно, Володя с брезгливостью стал вытирать руки носовым платком.

– Там только грязь, паутина и плесень, – пояснил он Тане.

– Нужно найти этот клуб. Если мы сможем это сделать, мы найдем Людоеда.

– Как же это сделать, если никто в городе не знает? Хотя… – Володя задумался, – есть у меня один человек. Он вхож в высшие круги и знает очень много людей. Попробую поговорить с ним.

К Грановскому Володя пришел неожиданно, но художник не рассердился такому визиту. Матильды дома не было, дверь открыла служанка. Сам же художник работал в своей мастерской.

Выслушав Володю, Грановский задумался.

– Клуб Анубис. Звучит интересно. Но почему вы пришли с этим ко мне?

– Только вы можете мне помочь!

– Скажите, зачем вам это?

– Видите ли, жизнь стала невыносимой. Мне надо отвлечься. Я слышал, что в этом месте просто невероятный досуг. Я подумал, что если пойду туда, это отвлечет меня от мрачных мыслей.

– А как же литературные вечера?

– Литературные вечера потеряли для меня всякий интерес, когда на них прекратили говорить о литературе и стали говорить о войне. Там некому даже почитать мои новые стихи! А я все время пишу стихи. В последнее время все больше и больше. И постепенно впадаю в тоску. Я где-то услышал про этот закрытый клуб и решил спросить.

– Не буду скрывать, дорогой друг, я знаю то место, о котором вы говорите. Но я не уверен, что оно подойдет именно вам.

– Можно же попробовать…

– Всё это связано с определенным риском и стоит больших денег.

– Деньги не проблема. Я из богатой семьи.

– Я помню. Вы говорили об этом. Но сейчас другие времена. А подвергать вас риску я не хочу. Поищите развлечений в другом месте. Мой ответ – нет. Я ничем не смогу вам помочь. Это окончательно, так что не старайтесь. Я не передумаю.

Глава 21 Взрыв в ресторане. Чайная «Зеленый дракон». Клуб для игроков, которым скучно жить. Странная любовь мальтийца

Сумерки сгустились над городом, и в уютном ресторане французской кухни на Преображенской официанты зажгли затененные лампы. Несмотря на середину недели, столики были заняты почти все. Этот ресторан в Одессе любили, он привлекал хорошими ценами и вкусной кухней.

В отдельном кабинете, выходящем в общий зал, ужинали важные чины. Двое были заместителями начальника сыскной полиции Гиршфельда, а третий имел отношение к военному гарнизону и подчинялся непосредственно Сосновскому. Вечер был таким приятным, что за совместным ужином даже не говорили о делах.

В общем зале элегантный пианист играл на рояле ноктюрн Шопена. Музыка звучала не громко, являлась отличным дополнением к чудесной атмосфере ресторана.

В какой-то момент в зале появилась молоденькая цветочница. Девушка в старой шляпке, почти полностью скрывающей лицо, держала в руках огромную плетеную корзину, полную фиалок и роз. Она достаточно долго ходила по улице, предлагая свой нежный товар прохожим и заглядывая в большие окна ресторана. Наконец швейцар ресторана сжалился над ней и позволил войти внутрь.

– Купите цветы, господа! Розы и фиалки, за теплицу.

Кто-то купил букетик. Девушка заглянула и в отдельный кабинет, где ужинали важные чины.

– Цветы, господа! Не желаете приобрести?

Покупать цветы господа не выразили ни малейшего желания, и девушка, печально вздохнув, вернулась в общий зал. Кабинет не был отделен от общего зала дверью, вместо нее была изящная арка над проходом, закрытая матерчатой шторой. Но сейчас штора была отодвинута в сторону.

Девушка отошла к центру общего зала, остановилась напротив арки и вынула из корзины какой-то круглый предмет, завернутый в темную тряпку. Никто не обращал никакого внимания на ее действия. Посетители ресторана продолжали ужинать и слушать рояль, негромко переговариваясь.

Внезапно девушка размахнулась, точно, с прицелом, бросила этот предмет в отдельный кабинет и ринулась к выходу. Она уже успела выбежать на улицу, когда раздался взрыв. Посетители в кабинете были разнесены в клочья. В ресторане начался пожар. С дикими воплями люди начали выбегать из зала.

Но на этом кошмар не закончился. По посетителям ресторана, пытавшимся спастись от взрыва и огня, открыли стрельбу. Со всех сторон раздавалась пальба – стреляли револьверы и ружья. Поддавшиеся панике, обезумевшие от страха люди стали легкой добычей. Мостовая и тротуар были усеяны трупами. Кровь стекала в дождевую канаву, смешиваясь с подтаявшим снегом.

Все было кончено очень быстро. Большинство посетителей ресторана были расстреляны при выходе, многие были ранены. Они лежали на земле вперемежку с убитыми, а из соседних домов выбегали люди. В Одессе продолжался ад.

Теракт в ресторане на Преображенской, стоящий жизни двум заместителям Гиршфельда, обошелся Володе и Полипину в двое бессонных суток. И во время этих жутких суток Володя почти забыл об унизительном отказе Грановского помочь в поисках клуба. Теракт снова оказался отлично подготовленным и точно рассчитанным, а количество жертв внушало ужас.

Никто из выживших посетителей ресторана не запомнил в лицо девушку, метнувшую бомбу. Показания так сильно отличались друг от друга, что у Полипина и Володи не осталось совсем никаких следов. Ответственность за теракт взяла на себя организация «Революционное подполье Одессы», уведомив сыскную полицию специальным письмом, вместе с камнем брошенным в окно сыскного отдела. Говорили, что это сделал какой-то мальчишка, его даже видели. Но он сбежал так быстро, что никто не успел его догнать.

К концу вторых суток (все это время он безвылазно провел в полицейском отделении и почти не спал) Володя возвращался домой, пошатываясь от усталости и ожидая пули из-за угла. Он прекрасно понимал, что теракт – это месть за расстрелянную Молдаванку, что в городе началась настоящая война, и в первую очередь будут убивать жандармов и полицейских. Но Володя так отупел от усталости, что шел открыто, совершенно не прячась, и ему было плевать на все.

Поэтому он даже не удивился, открыв дверь дома и увидев бледного швейцара, который бросился ему навстречу.

– Господин Сосновский! Вам письмо, которое пришло само по себе!

– Что за чушь… – Володя так устал, что даже не мог толком возмутиться. – Письма не летают сами по себе, его явно кто-то принес.

– Это прилетело! Я только дверь закрывал за жильцом, глядь – а письмо лежит на самом пороге моей швейцарской! Чертовщина какая-то, иначе не скажешь!

Письмо было в белом конверте. На нем была надпись «Господину Сосновскому» и не было обратного адреса. Володя открыл конверт. Письмо было от Грановского. Володя даже усмехнулся – как и все творческие личности, художник был склонен к мистификациям. Когда же он прочитал коротенькую записку, всю его усталость сняло как рукой. В письме было всего три слова: «Я согласен. Грановский». Сунув записку в карман, Володя быстро выбежал из дома.

– В городе паника из-за взрывов, – Грановский удобно развалился в кресле своей гостиной. – Не спрашиваю, как у вас дела, на вас лица нет! Обстановка такая тяжелая, что вам необходимо развлечься. Поэтому я передумал, и расскажу, как попасть в клуб.

– Вы пойдете со мной?

– Ну уж нет, от этого меня увольте! Я так устаю, что никакие дополнительные развлечения мне не нужны. Ничего, кроме обычного отдыха. Но вы, если хотите, можете пригласить с собой одного друга. Так вам будет веселей. Вот, возьмите, – Грановский подал ему свою визитную карточку. Она была чистой, на недоуменный взгляд Володи Грановский улыбнулся. – Поднесите к свече оборотную сторону.

Повторять дважды не требовалось. От тонкого пламени свечи на обратной стороне карточки проступили черные буквы: КЛУБ АНУБИС. Володя прекрасно помнил, что рассказывала ему Таня.

– С этой визиткой вы пойдете по адресу, который я вам укажу, – строго произнес Грановский. – Но учтите: за каждое посещение клуба, за каждое вступление в игру вам придется платить деньги, и деньги не малые. Вы готовы платить членские взносы?

– Готов. А что за игра? – быстро спросил Володя.

– Я не знаю подробностей. Я человек не азартный и никогда там не играл. Но в городе ходят слухи, что это нечто уникальное. Тот, кто попробовал, получает незабываемый опыт, который остается в памяти до конца его жизни.

– Куда я должен пойти? – торопился Володя.

– Вы знаете Карантинную гавань возле порта? Если свернете направо от нее, попадете в сеть переулков, где живут рабочие. Первым идет китайский квартал. Вам необходимо найти китайскую чайную под названием «Зеленый дракон».

– «Зеленый дракон»? Но это же… – перебил художника Сосновский.

– Совершенно верно, – кивнул Грановский. – Это курильня опиума. Тайная курильня опиума под видом обычной чайной. Вам нужно просто войти туда и предъявить человеку на входе эту визитную карточку. Дальше вас проведут, и вы все узнаете. Но пообещайте мне, что вы не станете меня винить, если после посещения клуба у вас начнутся неприятности.

– Какие неприятности вы имеете в виду?

– Например, вы проиграете большую сумму денег, или вам там не понравится.

– Не беспокойтесь, я к этому готов! Я знаю, на что иду.

– А вот в этом я как раз сомневаюсь, – Грановский покачал головой, – и сомневаюсь очень сильно. Но вы свой выбор сделали. Теперь дело за вами.

– Китайцы! – Таня расхаживала по комнате, держа визитку Грановского в руке. – Я слышала про китайский квартал возле порта. Но я не думала, что китайцы организуют какие-то игры.

– Здесь действительно много китайцев, – пояснил Володя, – они работают грузчиками в порту. Владельцы судов нанимают их охотно – работают они очень добросовестно, а денег им можно платить меньше, чем нашим. Сплошная экономия. И вполне понятно, что китайцы открыли для себя чайную. То есть курильню опиума. Если мы, чтобы расслабиться, пьем водку, то китайцы курят опиум.

– Мне всё это не нравится, – вздохнула Таня, – хотя по действиям Людоед вполне похож на курильщика опиума. Нам нужно выяснить, что за игра.

– Игра, в которую играл и Коган, и мальтиец, и Сарзаки, и Татарский.

– А ведь все сходится! – От переизбытка чувств Таня даже повысила голос. – Коган втянулся в игру и привел Татарского. А мальтиец и купец Сарзаки были связаны с портом. У Сарзаки в порту были склады. Оба могли услышать о китайской чайной.

– Нет, – Володя покачал головой, – кто-то направил их туда. Так, как сейчас направляют меня.

– Художник Грановский? – удивилась Таня.

– А почему нет? Он человек из общества, у него большие связи. Он был любовником жены Когана. Вполне мог познакомиться с мальтийцем. Купец Сарзаки купил много картин у Грановского, они были хорошо знакомы. А Татарский узнал от Когана. Почти все сходится.

– Да… – задумчиво протянула Таня, – а что вообще мы знаем об этом Грановском?

– То, что он прекрасный художник. И еще о его жене. Помнишь, я тебе рассказывал?

– Помню. Ладно. В любом случае, ты должен идти в чайную. И предупреди, что в клуб пойдешь с другом.

– С каким еще другом?

– Разумеется, будет друг. Неужели ты думаешь, что пойдешь туда один?

– Нет! – Володя даже вскочил с места. – Нет! Это опасно! Я не допущу!

– Ничего не опасно, – Таня была настроена решительно. – Учти: без меня ты никогда бы не узнал про этот клуб. И вполне справедливо, что ты возьмешь меня с собой. Ты обещал, что мы вместе будем искать Людоеда, а я поверила. Неужели ты собираешься меня обмануть?..

Гонг ударил в первый раз, и это означало, что нужно занять свои места в зале. В глазах рябило от зеленого нефрита, которым были отделаны стены, потолок, даже стулья и стол. Исключение составлял огромный золотой Будда в нише стены. Володе он показался симпатичным толстячком. Будда задорно подмигивал правым глазом и как бы насмехался над ним: «И какого ты сюда приперся?»

Столы были расставлены возле стен. И улыбающиеся изящные китаянки в расшитых золотом алых платьях стояли во главе каждого стола, подзывая гостей присоединиться к любой игре. До начала игры гости расхаживали по залу, чаще всего задерживаясь возле буфета, где их угощали коньяком и шампанским. Все напитки были за счет заведения.

Володя взял очередной бокал с шампанским и поискал глазами своего спутника. К огромному удивлению, он заметил, что его приятель с увлечением беседует о чем-то с дюжим моряком в форме морского офицера высокого ранга. Нашивки на кителе свидетельствовали, что моряк был офицером не военного, а торгового флота. А по его хитрым глазам Володя четко определил, что он имеет прямое отношение к коммерции.

– Господин желает присоединиться к игре? – Рядом с Володей выросла миловидная китаянка в золотом платье. – Я могу рассказать, что лучше выбрать господину.

Тут только Володя заметил, что китаянки не только стояли за столами, но и расхаживали по залу, давая пояснения гостям. Публику составляли исключительно мужчины. Причем, к его огромному удивлению, большинство было пожилых. Молодые попадались редко, так что Володя и его спутник являлись исключением.

– Что же вы мне посоветуете? Во что играют в вашем клубе? – Он улыбнулся китаянке.

– Господин здесь в первый раз? О, не волнуйтесь, я всё расскажу. У нас практикуют традиционные игры – нарды, маджонг, го, разновидности китайских шахмат, маньчжурские шарады, традиционные индийские головоломки и, разумеется, карты – покер, преферанс. Что именно желает господин?

– Я, честно говоря, во всех этих играх не силен, – признался Володя. – Но, возможно, я предпочел бы китайские шахматы.

Поклонившись, китаянка отвела его к столу, где он присоединился к числу наблюдателей, окруживших четырех играющих мужчин. Доски для шахмат были не стандартной формы, а вместо обычных фигур были позолоченные фигурки Будды. Усевшись, Володя бросил тревожный взгляд на своего спутника. Но с приятелем все было в порядке – вместе с моряком он присел за стол с преферансом и с увлечением присоединился к игре. Вместо того чтобы наблюдать за правилами китайских шахмат, Володя полностью отдался своим мыслям.

Он вспоминал, как возле Карантинной гавани углубился в лабиринт кривых темных переулков, где из каждой подворотни вырастали мрачные, тревожные тени и снова растворялись в ночи и где не было ни одного фонаря. Долго искать не пришлось. Володя увидел зеленый фонарь, подвешенный к нависающей над входом балке. На нем была нарисована уродливая фигурка дракона. Ветер раскачивал фонарь, и казалось, что толстый дракон скалит свою беззубую пасть.

Когда Володя перешагнул порог, в нос ему сразу ударил приторный, сладковатый запах. (Он сразу понял, что это запах опиума.) Тут же к нему подошел толстый старый китаец с плоским лицом, расплывшимся, как луна. Володя показал ему карточку, китаец поклонился и без всяких слов повел в глубину помещения. Это был настоящий лабиринт, в котором самостоятельно Володя никогда не нашел бы дорогу.

Китаец открыл перед ним деревянную дверь, и Володя оказался в современном европейском кабинете, обставленном кожаной мебелью. Из-за стола навстречу ему поднялся пожилой мужчина европейской внешности, красивый и солидный, чем-то похожий на профессионального актера.

– Вас интересует игра? – Мужчина знаком предложил Володе сесть в кресло поодаль от стола. Когда же Сосновский опустился в кресло, сам он занял противоположное.

– Меня интересует клуб Анубис.

– Это закрытый клуб. Мы принимает новых участников только по рекомендации наших членов. – После этих слов Володя протянул визитку Грановского. Мужчина кивнул.

– Хорошо. Будем считать, что половину условий вы уже выполнили. Что именно вы хотите найти?

– Я ничего не знаю о вашем клубе.

– Анубис – это клуб для игроков, для тех, кому скучно жить и нужны новые впечатления. Но есть условие – мы работаем для очень богатых людей. Каждое посещение игры стоит 100 рублей.

– Я могу себе это позволить, – сказал Володя, хотя сумма была приличной.

– Игра состоит из двух уровней. Первый – самый простой. Это любые азартные игры, в которые мы играем на деньги. Но наши ставки намного выше, чем в казино. Второй же уровень особый – для тех, кто не боится рисковать жизнью. В игре второго уровня можно выиграть приз, с которым, поверьте моему слову, вы покорите целый мир.

– Меня интересует второй уровень.

– Не спешите. Мы никогда не допускаем ко второму уровню людей, которые хотя бы несколько раз не посетили игры первого уровня. Сначала надо проверить себя, а затем рисковать.

Внезапно Володя заметил на столе мужчины нечто, напоминающее витрину. Это была стоящая вертикально большая коробка со стеклянной стенкой. За стеклом в зеленый бархат были вставлены различные статуэтки, изображающие… разные части человеческого тела. Так Володя разглядел нос, две руки, две ноги, язык и губы, миниатюрный череп. Остальные места в коробке были свободны, в отверстиях для фигурок ничего не было.

– Вы смотрите на мою коллекцию? – Мужчина улыбнулся. – Это тоже имеет отношение к игре. Ко второму уровню. А пустые места потому, что игра еще не закончена. Что ж, если проявите терпение, сможете узнать обо всем. В свое время. Пока же вы должны решить, готовы ли вы играть.

– Готов. Иначе я бы не пришел.

– Тогда вы должны заплатить деньги и подписать контракт.

Контракт представлял собой бумагу, в которой говорилось, что Сосновский находится в здравом рассудке и воле и добровольно жертвует 100 рублей на благотворительность и что он ни к кому не будет предъявлять претензий. Володя подписал документы и отсчитал деньги, которые захватил с собой. И бумага, и деньги сразу исчезли в ящике необъятного письменного стола. Из другого ящика мужчина вытащил фигурку – маленькое стеклянное сердце, на котором крошечными буквами было написано «Клуб Анубис».

– Это ваш пропуск в клуб. Вы можете взять с собой одного друга, чтобы вам не было страшно. Для друга посещение будет бесплатным, и он сможет играть в игре первого уровня. Но за второй уровень придется платить.

– Когда я перейду на второй уровень?

– Вам об этом сообщат. Посетить клуб вы сможете в ближайшую субботу. Он находится здесь. Вы просто должны приехать к 9 часам вечера и предъявить сердце на входе. Вас проведут.

И вот Володя вместе со своим приятелем находился в клубе, который действительно был расположен в китайской чайной. И не видел ничего страшного и зловещего. Двух вещей он категорически не понимал: для чего нужна такая конспирация и почему люди готовы платить за это сумасшедшие деньги.

В тот вечер Сосновский так и не решился сыграть. В полночь в центре зала появился мужчина, с которым подписывался контракт, и объявил, что игры заканчиваются, но буфет будет работать, и если гости хотят, они могут не расходиться и общаться друг с другом. Следующее заседание клуба состоится не раньше, чем через месяц. О дате члены клуба будут оповещены особо. Пропуск действителен.

Володя был страшно разочарован отсутствием зловещей атмосферы. И вместе со своим спутником уехал домой. Не многие покинули клуб: некоторые из гостей пошли в опиумную курильню. Очевидно, в этом месте привыкли получать все удовольствия сразу.

Извозчик довез Володю и его друга к дому Сосновского. И до тех пор, пока они не оказались внутри квартиры, не было произнесено ни единого слова. Оказавшись в квартире Володи, его друг снял котелок и короткий каштановый парик, тряхнул волосами и превратился в Таню, которая весь вечер в мужском костюме удачно изображала молодого человека. Володе даже пришло в голову, что у Тани большие способности актрисы. Сам бы он ни за что не раскусил ее, если б случайно встретил в обществе.

– Клуб – пустая зацепка, – Володя покачал головой. – Это просто дуриловка, в которой обирают доверчивых богатых дураков. Мы просто потеряли время.

– А вот я бы так не сказала, – рассмеялась Таня. – Знаешь, с кем я общалась весь вечер и даже подружилась? С помощником мальтийца! Того самого мальтийца, который стал второй жертвой Людоеда! Сейчас этот тип плавает уже на другом корабле, торговом, и сам стал капитаном. Но он очень любит поговорить о прошлом. И после определенного количества бокалов коньяка я кое-чего от него добилась. Выяснила очень интересные вещи! Мы даже не предполагали о таком.

– Например?

– Мальтиец встречался с замужней женщиной и был страшно в нее влюблен. А дама тайком от мужа подрабатывала проституцией. Помощник очень дружил с мальтийцем и горевал из-за его смерти. И вот он твердо уверен, что мальтийца убил муж этой девицы.

– Людоед – муж?

– Или просто муж, который маскировался под Людоеда после первого убийства Когана. В любом случае, я узнала, в каком доме терпимости они встречались. Теперь нужно побеседовать с хозяйкой, и у меня даже есть план, как это сделать.

– Это не версия. Просто совпадение. Подумаешь, девица легкого поведения! Этот след ни к чему не приведет.

– А если приведет? Если найдем зацепку? Стоит попробовать. Да, есть кое-что еще. За всей этой ширмой есть и другая игра. Но в нее вступают за большие деньги. И вот в нее-то как раз попасть очень сложно.

– Второй уровень, я же тебе говорил.

– Но ты не говорил, что они ищут.

– Потому, что я этого сам не знаю. Деньги какие-то, сокровища, алмазы? – признался Володя.

– Они ищут подземный соленый источник вечной молодости, – серьезно произнесла Таня.

– Что? – От удивления глаза Володи полезли на лоб.

– То, что слышал! Источник вечной молодости, который находится где-то здесь, в границах Одессы, но под землей. Это стоит намного дороже денег, и, конечно, притягивало и Когана, и Сарзаки, и Татарского.

– А мальтийцу-то это было зачем?

– Он хотел всегда выглядеть так, как выглядел. По легенде, источник не только омолаживает, но и обладает свойством оставаться молодым до самой смерти. Мальтиец мечтал именно об этом – в отличие от остальной троицы.

– Чушь собачья! Таня, это же ерунда! Как ты не понимаешь! – с раздражением воскликнул Володя.

– Да? А если я тебе скажу, что мужчине, с которым ты подписывал контракт, 140 лет? И у него есть документы на этот возраст? – парировала Таня.

– Документы поддельные! Это же ясно! – отмахнулся Сосновский.

– Может быть, – согласилась она. – Но люди в это верят. Ты же видел. Помощник мальтийца свято верил в это.

– Ну хорошо. А как выходят на второй уровень?

– Путем жребия. Те, кто постоянно ходят в клуб, тянут жребий. Но и с другой стороны – если человек постоянно ходит в клуб, не факт, что ему повезет.

– И тот, кто вытянул жребий, получает источник вечной молодости?

– Да нет же! Он получает возможность его найти в лабиринте – что-то вроде карты следования. А найдет или нет – второй вопрос. Пока еще никто не нашел.

– А если прошел лабиринт и ничего не нашел?

– Навсегда вылетает из клуба без второго шанса.

– Господи, кто придумал всю эту чушь? – не мог успокоиться Володя.

– Хозяин клуба. И, как видишь, очень хорошо зарабатывает.

– Таня, неужели ты в это веришь?

– Я? Нет. Но я верю в то, что если какой-то дурацкой идеей увлечь большое количество людей, она перестает казаться глупостью. Мне кажется, хозяин этого клуба, кем бы он ни был, отлично справился с этой задачей.

Таня сидела напротив толстой хозяйки дома терпимости на Преображенской улице возле Привоза и с интересом ее рассматривала. В этот дом Таню привез Корень – когда-то он контролировал этот район, а потом отдал его Японцу. Так что Корня хозяйка заведения прекрасно знала, и не могла не говорить. Чутьем опытной сводницы, которая всю жизнь провела в темном море людского порока, она почуяла особое место Тани в воровской иерархии. А потому загадочная фигура девушки вызывала у нее жгучий интерес.

Однако сводня была осторожной. Она знала, как отрезают язык за лишние вопросы. А потому охотно говорила только о том, о чем Таня спрашивала.

– Она не жила у меня постоянно, а приходила тайком от мужа. Скользкая, как за ужа холоймес. Но она всегда была из наших. До замужества работала в заведении попроще. Нет, я не знаю ее настоящего имени. Не наматывала язык за мои нервы, шоб я на цей гембель не парилась. Здесь нет имен. Но и кличкой она не пользовалась. Я вообще не называла ее за имя. Но приезжала она часто, раза три в неделю.

– Она встречалась только с мальтийцем?

– Нет. Принимала и других мужчин, шо босячили, як песьи морды. А когда за своих клиентов не было, как девушка заведения выходила к нашим клиентам. Они охотно ее брали. Так она развлекалась. Мне кажется, она ненавидела за своего мужа. Но хорошо мне платила, и я держала язык за зубами.

– Кто ее муж?

– А я за это знаю? Не знаю. Она никогда не говорила за это. Но видно было, что она жена богатого фраера. Дорогие наряды и собственный двухместный экипаж. Полный шухер! Хотя цей экипаж – це не шмутки, це шара. Но манеры были не как у дамы из общества. Я могла бы поклясться, что она из простых халамидниц.

– А с другими девушками она общалась?

– Нет. Держалась особняком. Другие девушки ее почему-то не любили и боялись. Говорили – выкишивайся отсюдой! Говорили за то, шо она сумасшедшая. Может, так оно и было на самом деле. Очень за то похоже. Шоб она была мине здорова!

– Как она себя вела?

– Со всеми грубо. Зубами скворчала аж до юшки. Даже со мной. Еще за нее было любимое проклятие: распороть бы ему живот да выпустить кишки, тогда бы точно подавился! Так она говорила всегда, когда ее кто-то злил. И все почему-то пугались, когда слышали за это в первый раз. Я же говорю – кусок адиёта, а не как здесь баба. А она смеялась и говорила, что это любимое проклятие ее мужа, так всегда он любит говорить. И говорила так, за что все понимали: она его ненавидит. Думаю, он ее бил. Очень за то похоже. Швицер замурзанный, який делал за ней базар. А она тайно мстила ему таким образом. Да, точно бил. Она всегда ходила в перчатках, потому что на руках, на пальцах, у нее были глубокие шрамы. Кто это сделал, как не муж?

– Когда она приезжала в последний раз?

– Да уже месяца три, как исчезла, ни слуху ни духу. Но я и рада. За той гембель не стоит простужаться!

– Вы можете ее описать?

– Шоб очень да, так нет. Такое не потребят даже с упокоительным. Росту высокого, очень худая. Глаза злые. Не красивая, но в глаза умела бросаться. Делала фасон. А за волосы не скажу, какие. Она всегда носила парик. И я не скоро за это догадалась.

Глава 22 Экстренное совещание у Гиршфельда. Разговор возле суда об Одиноком Волке. Взрыв. Смерть Геки. Отречение императора

В январе выпал снег. Но город не долго оставался под чистым белым покрывалом. Снег шел всю ночь, но уже к утру превратился в грязное месиво, затоптанное множеством ног, во многих районах Одессы покрытое кровавыми потеками. Все чаще и чаще в городе проливалась кровь. И для Володи наступили страшные бессонные ночи, когда и дело Людоеда, и даже Таня отступили на второй план.

Круговорот адской машины военного времени захватил его, закружил с головой. И все вдруг стало каким-то кошмаром, пролетающим быстро-быстро, словно на ускоренной пленке в иллюзионе.

Несколько раз Володя участвовал в ночных перестрелках, и это произвело на него такое тяжелое впечатление, что он едва не заболел. Он, поэт и гуманист, всегда пытающийся воспеть человеческую жизнь как высшую ценность, держал оружие в руках и стрелял в темноту. А там, в темноте, освещенной тусклыми вспышками от оружейных пуль, слышались людские крики и были люди, настоящие, живые люди, а не картинки в книжках. Стрелять Володю научили очень быстро, по-походному, но он не прицеливался, а просто так стрелял в темноту. И молился про себя о том, чтобы его пули ни в кого не попали.

Кошмар закружил все настолько, что Володе самому было трудно разобраться, кто в кого стрелял. Вооруженных отрядов было так много, что он буквально сбился со счета. Они окружали Одессу со всех сторон, и соблюдать подобие мирной спокойной жизни в городе было бы жестокой насмешкой.

В дополнение ко всему стало плохо с продуктами. В магазинах и на Привозе поднялись цены, что стало еще одним поводом для недовольства горожан.

В эти дни Володя редко видел Таню, но постоянно думал о ней. Очень часто, совсем отупев от перестрелок и длинных допросов, он откидывался назад на кресле в своем кабинете и, на секунду закрыв глаза, представлял себе ее лицо. Только это не давало ему сойти с ума от реальности, вдруг оказавшейся такой жестокой.

Стрельба в разных районах города звучала каждую ночь. И очень часто, по утрам, отправляясь на службу в полицейский участок, Володя видел на снегу красные отпечатки того ужаса, который происходил здесь ночью. Они были повсюду – на Дворянской, на Садовой, на Дерибасовской, на Соборной площади, и казалось, что город задыхается в кровавом тумане, в котором белый снег больше всего напоминал саван.

В эти страшные, смутные дни из Одессы навсегда уехал дядя Володи. Он не попрощался перед отъездом в Петербург, и Володя понял, что разорваны все связи семьи Сосновских. Отныне каждый оставался предоставлен себе, каждый выживал, как мог. И Володя понял, что дядя спасая свою шкуру попросту бросил его. Впрочем, ему было на это плевать, и предательство дяди сильно Володю не задело.

Новый губернатор был назначен из Петербурга, но до Одессы пока не доехал. Его ждали со дня на день. А пока вся власть в городе неофициально перешла к городскому голове Пеликану, жандармскому управлению и сыскной полиции. Они руководствовались только силой, и обстановка в городе еще больше накалилась.

Писем от отца не было. Впрочем, письма вообще перестали приходить, так как поезда обстреливались. Володя был твердо уверен, что мама умерла. А молчание отца наталкивало на такие же мрачные мысли о нем. И это горе от потери родных постоянно терзало его душу.

Вскоре в Одессе стали обстреливать и подрывать полицейские участки. Пострадал и участок, где работал Володя, поэтому его кабинет перевели в главное управление городской сыскной полиции, в котором усилили охрану. Там они с Полипиным и работали.

По приказу Гиршфельда главной задачей становилось подавление гражданского сопротивления военными методами. Это означало открытый террор в городе и стрельбу без предупреждения. Из военного гарнизона выделялись специальные отряды, которые должны были патрулировать улицы.

Вторым приоритетным заданием Гиршфельд назвал полную ликвидацию уличных банд. Для этого применялся опять-таки метод военного террора. По законам военного времени предлагалось проводить короткий трибунал и сразу расстреливать всех, кого полиция заподозрит в причастности к криминальным бандам.

– Расстреливать на месте всех! Протоколы напишем потом, – говорил Гиршфельд, – только так мы покончим со всей этой нечистью, со всеми этими королями Молдаванки, которые возомнили себя законной властью в городе!

Полиции совместно с жандармами предлагалось устроить такой кровавый террор, чтобы больше никто не смел выходить с грабежами и стрельбой на улицы. Все это говорилось абсолютно безаппеляционным тоном, и Володе хотелось схватиться за голову. Он уже понимал, что грабежи не прекратятся до тех пор, пока в городе не прекратится голод, ведь большая часть населения Одессы и абсолютно вся Молдаванка живет в такой нищете и отчаянии, что для многих семей вооруженный грабеж часто единственная возможность выжить.

Но, похоже, в полиции никто не собирался это понимать. Город уже захлебывался от кровавого террора с обеих сторон – жандармы уничтожали криминалитет, а уличные банды с Молдаванки, в свою очередь, уничтожали жандармов.

Ну а Полипину и Володе было дано личное распоряжение Гиршфельда подготовить все документы по делу Ивана Гекатова, так называемого Людоеда, на суд, который должен был состояться в феврале.

– Дата суда уже назначена, – сказал Гиршфельд, – и нет никакого сомнения, что приговором будет повешение. Я не потерплю никаких проволочек. Мы должны показать всему городу, что боремся с преступностью не только на словах, но и на деле. Людоед должен быть повешен. И повешен до того момента, когда в городе начнутся серьезные уличные бои. Суд назначен на 25 февраля, и до 15 февраля дело должно быть полностью закрыто. Я жду от вас все документы, оформленные, как полагается по закону. Учтите: поблажек больше не будет, никому, ни по какому поводу. Будет проволочка – оба пойдете под военный трибунал.

Так Гиршфельд намекал на изменившееся положение Володи, который больше не был племянником губернатора, а стал одним из рядовых полицейских офицеров.

Вечером, впервые за столько дней, Володя зашел к Тане. Но ее дома не было. Дверь открыла Лиза и, смущаясь, сказала, что Таня пошла навестить свою подругу детства, но очень скоро придет. Володя вернулся к себе и стал писать стихи, и писал их до тех пор, пока Таня не постучала в его дверь. Разрумянившись на морозе, она была невероятно красивой, и Володя понял, как страшно по ней скучал.

Пытаясь согреть, он взял ее руки в свои и нежно поцеловал ее пальцы – самые прекрасные на свете. Таня засмеялась и отняла руки.

– Ты заставишь меня жалеть, что я пришла к тебе, – кокетливо сказала она.

– Никогда на свете! Просто… Я так сильно скучал.

– Я тоже.

Внезапно Володя понял, что ее слова – не пустой звук. В глазах Тани появилось что-то новое, они сияли как огромные далекие звезды, отражая в себе целый мир. И в этом мире центральной фигурой был он, Володя. Впервые он понял, что Таня смотрит на него не просто так, что он дорог ей, дорог по-настоящему, и это внезапное открытие вдруг наполнило его душу таким ликованием, что он едва не потерял сознание от этого внезапного счастья.

Дальше все произошло как-то очень естественно и быстро. Огромные глаза Тани вдруг оказались совсем близко от его лица, а губы впились в его губы с такой силой, что от сладости и страсти этого поцелуя у него свело дыхание. Никогда в жизни никто его так не целовал! Безумная любовь к Тане превратилась в сияющий костер страсти, и эта страсть захватывала его целиком.

– Не надо было сюда приходить, – Таня отстранилась от него, волосы ее были растрепаны.

– Но я люблю тебя! Я так сильно люблю тебя… – голос Володи дрожал.

– Я знаю. Ты тоже мне очень дорог.

– Ты любишь меня? Скажи! Ты тоже меня любишь?

– Люблю, – ответила Таня тихо, и Володя вдруг почувствовал какой-то страх, который не мог объяснить. В этом слове, которое должно было наполнить его небывалым счастьем, вдруг послышалась какая-то угроза…

– Мне лучше уйти. – Она направилась к двери так быстро, что Володя с трудом удержал ее за руку.

– Ты хочешь уйти потому, что призналась мне в любви? – спросил он.

– Все так сложно, ты не поймешь. – Таня не смотрела на него.

– Таня! – воскликнул Володя.

– Зачем ты приходил ко мне? – внезапно перевела она разговор.

Тут только Володя вспомнил, что собирался ей сообщить.

– Определена дата суда над Людоедом – 25 февраля.

– Что? – В глазах Тани вдруг сверкнуло такое пламя, что Володя даже отступил на шаг. – Разве его не выпустят?

– Нет, конечно. После суда его повесят.

– Но он не Людоед!

– Это уже не имеет никакого значения. Дело должно быть закрыто.

– Боже… Это ужасно… – Таня вдруг издала какой-то горловой всхлип и быстро выбежала из квартиры. Все это показалось Володе таким странным, что он даже не стал ее удерживать.

В середине февраля в Одессу неожиданно прибыл новый губернатор Владимир Есаулов, с пометкой в приказе «И. О.» – исполняющий обязанности. Он сразу же одобрил военный террор против уличных банд, а начальник сыскной полиции Гиршфельд даже получил благодарность. Есаулов также подписал приказ об окончательной дате суда над убийцей Иваном Гекатовым по кличке Людоед. Она не изменилась – 25 февраля.

В этот день Таня проснулась до рассвета от острой, колющей боли в сердце и, встав с кровати, долго смотрела на морозные узоры за окном. Эта ночь была страшной. На протяжении ночной, погребающей ее темноты Таня то впадала в крайнее, почти безумное отчаяние, то вдруг в нее вселялась надежда – точно такая же безумная. Надежда на то, что суда не будет, что по дороге к суду Геку отобьют братья-бандиты, что суд оправдает его за отсутствием улик, что ему не вынесут смертный приговор… Эти жуткие переходы от отчаяния к надежде вконец измотали ее душу. И к рассвету Таня уже не могла ни надеяться, ни тосковать – только молча, с болью, смотреть в темное стекло.

Там, в темном стекле, из этой страшной ночи, ей улыбался Гека – с лучистым взглядом и искринкой в глазах, с непокорным вихром черных волос, похожих на птичьи перья. Гека – с добрыми глазами и горячим сердцем, когда-то решивший отдать за нее жизнь. Падая в темную пропасть, Таня протягивала к нему руку. Но Гека, вместо того чтобы ухватить и крепко сжать ее в ответ, исчезал, удалялся, уходил ввысь, все дальше и дальше, словно навсегда прощаясь с ней.

Никто, ни одна живая душа не знала о том, сколько горьких слез пролила Таня наедине с собой, запершись в своей комнате. Она страшно и мучительно винила себя за всё, что произошло. Таня была в таком отчаянии, что на нее было страшно смотреть. Лиза вся извелась, напрасно уговаривая ее поесть или прилечь. Все было бесполезно, и высохшая от горя, осунувшаяся Таня бесконечно ходила по комнате, словно измеряя шагами всю степень беды, случившейся с ней.

За несколько суток до суда она пережила абсолютно всё – и угрызения совести за то, что не любила Геку так, как любил ее он, и мучительную вину за то, что из-за ее авантюры Гека стал врагом Косого и по его вине попал в такую страшную беду. И сожаление об утраченном прошлом – ну что ей стоило согласиться уехать с ним? Во всех этих черных мыслях было всё, что угодно. В них только не было будущего – совместного будущего для Тани и Геки.

Несмотря на постоянные приливы надежды, она прекрасно понимала, что никто не выпустит Геку из тюрьмы. Любой власти всегда будут необходимы жертвы, а что может быть лучше, чем выбросить такую жертву на потеху толпы? Гека был козлом отпущения за всё. Он был заранее виноват, и это уже считалось установленным фактом. Обществу не нужно было разбираться, кто Людоед на самом деле. Обществу необходима была жертва, про которую можно было бы сказать, что это Людоед. А когда жертву с восторгом разорвут, насквозь прогнившая власть соберет по крупицам те кусочки доверия, которые искусственно создала таким кровавым, жестоким способом.

Суд был назначен на 9 утра. Он был закрытым, и по специальному распоряжению было велено не пускать публику, так как речь шла об очень жестоких убийствах и кровавых подробностях, не предназначенных для посторонних ушей. Таня вышла из дома заранее, в семь. Ей хотелось просто постоять под судом, бросить последний взгляд на лицо Геки. Она собиралась все время заседания суда стоять на улице, словно быть рядом с ним.

Но о деле Людоеда достаточно много писалось в прессе, а потому, когда Таня подошла к зданию окружного суда, она увидела множество людей. Вход был заранее оцеплен жандармами, которые должны были сдерживать публику. Тане удалось пробиться в первый ряд.

Рядом с ней стояли несколько студентов, молодые люди в одежде приказчиков фирменных магазинов и, чуть поодаль, толстый священник с бородой, который обеими руками держал перед собой большую коробку для пожертвований.

К половине девятого утра под зданием окружного суда уже яблоку негде было упасть. За Таней стояли двое мужчин, похожих по виду на преподавателей гимназии, и вовсю рассуждали об особенностям данного дела.

– Говорят, это самый жестокий убийца за всю историю существования Одессы, – произнес один.

– Ничего подобного! Здесь были убийства и пострашней, – возразил второй.

– О чем таком вы говорите? Людоед занимает первое место по жестокости! – не сдавался его спутник.

– Да бросьте! Лет двадцать назад был очень серьезный процесс – дело Одинокого Волка. Я в то время студентом университета был и живо интересовался всеми криминальными процессами, особенно громкими убийствами.

– Одинокий Волк? А кто это?

– Он убивал только женщин – в точности так, как этот Людоед, глубоко перерезал горло, – так, что голова держалась на одной полоске кожи, и потрошил. Помню, искали его очень долго, но в конце концов нашли. Одиноким Волком оказался мещанин, из бывших крестьян, по имени Илья Кодыма. У него даже была семья. С виду был обычный человек, никто даже не предполагал такого… А как арестовали, у его семьи просто был шок! Говорят, жена его даже после этого покончила с собой. А детей отправили в приют.

– Откуда вы знаете такие подробности?

– Я тогда был студентом первого курса и подрабатывал репортером в криминальной хронике. Помнится, меня так заинтересовал Одинокий Волк, что я умолил редактора прикрепить меня к этому процессу. Правда, прессу тогда не впустили в зал – точно так же, как и сейчас. Но я потом узнал все подробности. На суде Кодыма признался во всех убийствах. Следователю удалось доказать семь эпизодов, но их было больше.

– И что с ним стало? – допытывался первый.

– Признали сумасшедшим и поместили в глухой изоляции в камеру-одиночку в самом страшном подземном каземате нашего Тюремного замка. Но прожил он там недолго – умер. Ходили слухи, что родственники жертв заплатили тюремной охране за расправу над ним.

– Ну это возможно. Думаете, Людоед тоже признается?

– Вряд ли. Говорят, Людоед убивал за деньги, ведь его жертвы – все богачи. И в этом их разница. Одинокий Волк был художником в своем зверстве – если можно так выразиться. А Людоед – ремесленник, исполнитель, но не художник.

Таня внимательно прислушивалась к этому разговору. Он не только отвлекал ее от мрачных мыслей, в нем содержалось нечто полезное, например, про убийцу – Одинокого Волка, о котором Таня слышала в первый раз. Она старалась не упустить ни единого слова, но мужчины вскоре закончили этот разговор и перешли на другие, уже не интересные ей темы.

Толпа между тем стала густеть. Таню больно толкнула в бок какая-то жирная торговка, от которой невыносимо воняло луком. Она хотела оттеснить ее, но Таня держалась в первом ряду изо всех сил.

Глаза ее перебегали по лицам людей, собравшихся в этой толпе. В основном, тупые, равнодушные лица, довольные предстоящим зрелищем. И если бы Геку повесили прямо тут, перед зданием суда, они были бы довольны еще больше. Но на лицах собравшихся не было ненависти, возможно, потому, что жертвы Людоеда ничем не напоминали их, ведь он убивал богачей.

Напротив, через оцепление жандармов, Таня увидела Корня. Бледный, взъерошенный, с покрасневшими глазами, с двумя своими людьми он стоял в первом ряду, крепко сжав кулаки. Корень тоже разглядел Таню, махнул ей рукой и стал продвигаться по направлению к ней, расталкивая толпу.

– Таня… – Он встал рядом, и она поняла, почему у него покрасневшие глаза – Корень плакал, не скрывая своих слез.

– Может, его отпустят… – глухо произнес он. Но по выражению его глаз Таня поняла, что говорит это он просто так – Корень не верил ни во что, так же, как и сама она.

Небо нахмурилось, пошел мелкий снег. В толпе раздались крики:

– Везут! Везут! Они едут!

В отдалении показался отряд жандармов, сопровождавших «черный ворон» – карету для перевозки преступников. В толпе раздались улюлюканье и свист. Таня не могла понять, толпа то ли приветствует появление жандармов, то ли откровенно их ненавидит.

Карета остановилась, жандармы окружили ее плотным кольцом. Двери «черного ворона» открылись. Первым появился начальник жандармерии Отдельного жандармского корпуса – важная, надутая персона в расшитом золотом парадном мундире. Своим появлением главный жандарм хотел показать, что лично конвоирует убийцу, о котором говорит весь город. Эта дешевая показуха, игра на публику возмутила Таню до глубины души.

Вслед за ним трое жандармов вывели из кареты Геку. Двое крепко держали его под скованные цепями руки, а третий наставил ружье ему в спину.

При виде Геки Таня не смогла сдержать крик. Он вырвался из ее груди раненой птицей и тут же потонул во множестве других криков. Гека страшно осунулся и исхудал. Лицо его было черным. Глаза – пустыми и неподвижными, смотрящими в одну точку. Руки и ноги были скованы тяжелыми кандалами. Гека был в холщовой арестантской робе и, несмотря на снег и мороз, босиком. Он ступал босыми ногами по темным булыжникам тротуара, и ноги его почернели от холода. А на руках и ногах кандалы протерли заметные кровавые следы.

Геку повели ко входу в здание суда. Приближаясь, он замедлил ход и вскинул глаза в свинцовое небо – точно так же, как сделал в тяжелый момент ареста. Тане вдруг показалось, что Гека закричит, запоет, выкрикнет что-то в толпу. Но этого не произошло. На мгновение глаза Геки снова стали живыми.

Но это был только очень короткий миг. После этого они вновь погрузились в черную, глухую бездну страдания.

Геку потащили вперед так быстро, что с Таней, стоявшей в первом ряду, он поравнялся только на миг, и сразу же оказался далеко, возле входа, так и не увидев ее, смотрящей на него заплаканными страдальческими глазами.

Главный жандарм подхватил арестанта под локоть, намереваясь демонстративно завести его в здание суда. Дальше всё произошло быстро. Так быстро, что почти никто ничего не успел рассмотреть.

Толстый священник рванулся вперед мимо жандармов, так быстро, что те не успели его остановить. Одновременно с противоположной стороны толпы выскочили трое. Священник высоко, с силой метнул ящик для пожертвований в спину главному жандарму. Раздался взрыв.

Часть людей из толпы отбросило взрывной волной. Многие упали на землю. В воздух взвился вихрь из пыли, обломков камня, щепок… Главный жандарм, Гека и трое его конвоиров были разорваны на куски. В воздух взвился фонтан крови из искалеченных, разорванных тел.

Все закричали одновременно. Началась страшная паника. Люди бежали с места взрыва, сметая на пути своем друг друга и пытавшихся преградить дорогу жандармов. На какое-то мгновение мир вокруг превратился в жуткий хаос. В воздухе повис тяжелый, густой, металлический запах свежей крови.

Таня находилась далеко от взрыва, и ее только осыпало пылью и грязью и немного покрыло лицо копотью. Она бросилась вперед, истошно крича, и почти успела добежать. Перед ней на земле лежало изуродованное тело Геки…

Сильные руки Корня подхватили ее в тот момент, когда, продолжая кричать, Таня стала погружаться в глухую молчащую темноту…

Она лежала на спине в номере убогой гостиницы. Всё ее тело невыносимо болело. Возле ее кровати сидел Корень. Увидев, что Таня пришла в себя, он принялся говорить. Из его сбивчивого рассказа она поняла, что потеряла сознание, и он быстро унес ее в гостиницу с места взрыва. Она пробыла без сознания часа два, и Корень страшно беспокоился, хотел даже звать врача.

Смотря прямо перед собой пустыми, невидящими глазами, Таня смогла произнести с трудом лишь одно:

– Гека… Гека…

Обхватив голову руками, Корень заплакал. Встав с кровати, Таня подошла к окну. Несмотря на день, было темно. Шел густой снег. По переулку бежал уличный мальчишка, размахивая стопкой свежих газет и громко крича:

– Сенсационные новости! Убийца Людоед разорван на куски бомбой перед зданием суда! Убит Людоед! Людоеда взорвали перед судом! Людоед мертв! Уби- ли Людоеда!

На запотевшем от ее дыхания стекле Таня увидела лицо Геки. Улыбаясь, он протягивал ей руку. Волосы его, как всегда, были взъерошены. Смеясь, Гека махнул ей рукой. И вдруг он стал удаляться в небо, улетать ввысь, отражаясь в темном оконном стекле. Прощаясь, Гека не звал ее за собой. Лицо его было невероятно счастливым, а из глаз исчезло выражение гнетущей тоски. Смеясь, Гека махал ей рукой, улетая все дальше и дальше…

26 февраля 1917 года всеобщая забастовка переросла в вооруженное восстание. Императорская власть была свергнута. 2 марта 1917 года император Николай ІІ подписал отречение от престола. В стране появилось Временное правительство во главе с Александром Керенским. Председателем Думы стал князь Георгий Львов. Пост министра внутренних дел принял бывший губернатор Одессы Сосновский. Параллельно с Временным правительством возник Петроградский Совет рабочих и солдат. Двоевластие ввергло страну в настоящий хаос.

Во всех крупных городах начались погромы полицейских участков – восставшие физически расправлялись с жандармами и полицией.

Двоевластие в стране привело к невероятному разгулу преступности в Одессе. После заявлений Центральной Рады об автономии Украины и победы большевиков во многих местных советах власть ослабела и уже не могла защищать обывателя. Это безвластие позволяло бандитам действовать невероятно дерзко. Одессу потрясали постоянные перестрелки между отрядами солдат-дезертиров, полицией, жандармами, сторонниками Центральной Рады гайдамаками и бандами налетчиков.

Гайдамаки захватили Александровский участок и контролировали часть города. Другая часть была под властью бандитов и анархистов, которые часто действовали сообща. Бандиты пытались полностью контролировать вывоз из Одессы товаров. В городе начался голод и вспыхнула эпидемия сыпного тифа.

Отсутствие медицинской помощи и доступных лекарств косило местных жителей сотнями. В дополнение к этому начался террор и практически во всех районах города вспыхивали жестокие уличные схватки с применением оружия.

Пытаясь сохранить подобие порядка в городке, полицейские и жандармы объединились в отряды, вступавшие в ближние бои во всех районах Одессы, включая лабиринты Молдаванки. Но в этой борьбе силы были неравны.

Богатые люди спешили покинуть город. Но даже тогда в раздираемой безвластием и беззаконием Одессе все еще работали шикарные рестораны и продолжались балы. Дорогое шампанское в звенящих бокалах лилось потоком – одновременно с кровью на улицах.

Глава 23 Погром полицейского участка и гибель Полипина. Володя больше не служит в полиции. Встреча с директором приюта. Второй уровень игры

Камни полетели сразу со всех сторон. Осколки стекла рассыпались по паркету, образуя причудливую стеклянную лужу.

– На пол! Быстро! – Громкий голос Полипина вырвал Сосновского из оцепенения, заставил действовать быстро. Подчиняясь, он упал на пол, закрывая голову руками. И вовремя: выстрелы последовали за камнями почти сразу. Пули ударили в стену и срикошетили в письменный стол. Перевернув, Володя выставил его как щит между собою и окном.

Там, за окнами, бушевала толпа. Володя чувствовал зловещее дыхание этого монстра, вырвавшегося наружу и поражающего все вокруг адским огнем. Все смешалось в какой-то единый звук разрушения, и Володе вдруг подумалось, что настоящее разрушение должно быть именно таким – крики взбешенных, разъяренных людей, громкие звуки выстрелов, грохот разбитого стекла, и над всем этим – черная обреченность, как облако, повисшая в воздухе. Обреченность и для тех, кто прячется в этих ненадежных стенах, и для тех, кто собрался за ними.

Толпа намеревалась разгромить управление полиции и перебить всех, кто находился внутри. Когда первые камни полетели в окна, Володя и Полипин работали в одной из комнат полицейского управления.

Они почти не разговаривали после трагической гибели Людоеда. Эта страшная смерть произвела на Володю настолько тяжелое впечатление, что он даже собрался уходить из полиции. Но это было до февральского переворота. Потом в городе начался ад.

Грохот усилился – вместе с криками. Можно было определить, что толпа становится больше. Стреляли целенаправленно, в окна, и были отчетливо слышны вопли тех, в кого попали пули, – в управлении было полно людей.

В воздухе запахло гарью.

– Они бросают зажигательные смеси, – сказал Полипин, – надо быстрее убираться отсюда.

– Как мы уйдем? – от ужаса Володя почти кричал.

– Попробуем выбраться через двор. Нужно пробираться к коридору. Будем отстреливаться.

Полипин вытащил оружие и наугад выпустил несколько пуль в окно, прячась за столом, перевернутым Володей. Револьвер в руках Сосновского дрожал. Он никак не решался приподняться над столом и выстрелить. Со стороны окна раздались громкие крики – похоже, нападающие собирались идти на штурм.

– Пробирайся в коридор, я прикрою! – крикнул Полипин. Володе не надо было повторять дважды. Рывком он откатился назад и ударом ноги распахнул дверь, выстрелил наугад в сторону окна. Ползком, по битому стеклу Володя пробирался к выходу в коридор. Осколки стекла ранили его руки, но он не обращал внимания на порезы. Крики усилились. Начался штурм.

Нападавших было много. Володя видел, как в темнеющем проеме окна появился какой-то бандит. Полипин выстрелил в него почти в упор. Раскинув руки в стороны, с воплем бандит рухнул вниз. Но на его месте тут же появились двое других.

Володя был уже в коридоре, когда Полипин приподнялся над столом, прицеливаясь в залезавшего в окно бандита. Грянули выстрелы. Комната заполнилась пороховым дымом. Происшедшее потом Володя запомнил на всю жизнь.

Он был красив и горд, этот старый офицер сыскной полиции, принявший смерть с оружием в руке. Володя никогда не видел в фигуре Полипина столько красоты и достоинства. Это было предсмертное, пугающее мужество. Грянули выстрелы. На спине Полипина расплылись багровые цветы – пули прошили его насквозь. Медленно, все еще сжимая в руках оружие, он стал оседать вниз.

Бандиты были уже в комнате. Один, маленький, белобрысый, в упор прицелился в Володю. Глядя прямо ему в глаза, Сосновский бросил свое оружие в сторону на пол. Бандиты схватили его, швырнули в стену лицом, заломили ему руки, грубо обыскали, пытаясь отыскать оружие, но оружия не было.

Ругаясь, бандиты потащили Володю во двор. В дверях ему удалось обернуться. Последним, что он увидел, были широко раскрытые, направленные ввысь, мертвые глаза Полипина. В них не было ни страха, ни горечи, только спокойствие и удивление при виде неожиданной, внезапно настигшей его смерти.

Оставшихся в живых полицейских выволокли во двор. Их было достаточно много, но еще больше было нападавших – мужчин и женщин с разными лицами, выражавшими почти одинаковую агрессию и свирепость. Крики нескрываемой ненависти заглушили все вокруг.

Полицейских выстроили в ряд, и Володе вдруг показалось, что в толпе бандитов он видит Таню. Нет, это было невозможно. Что могла Таня делать здесь, в окружении уличных банд?

Во дворе в сопровождении вооруженной свиты появился молодой темноволосый человек с раскосыми глазами. Бандиты расступались перед ним, а по толпе, только что жаждущей крови, тут же пронеслось:

– Японец… Король…

Он двигался вдоль ряда бывших полицейских, заглядывая в глаза каждому. Наконец остановился:

– На ваших руках море крови. Целое море людской крови! Так вам и жить дальше с этим. Но на моих руках крови не будет. Убирайтесь!

Полицейские пошли через двор, сопровождаемые насмешливыми криками и улюлюканьем толпы. Володе вдруг снова показалось, что он видит Таню, но он тут же отогнал видение. Сосновский навсегда уходил из здания полицейского управления, из прошлой жизни. Он больше не служил в полиции.

Японец, несколько его адъютантов, Корень и Таня, которая все время была в толпе нападающих, шли по коридорам бывшего полицейского управления. Пожар уже был потушен, но в воздухе невыносимо воняло гарью. Здание не горело, но во дворе люди Японца жгли все полицейские документы, обнаруженные в здании. Из одной двери высунулся Гарик, личный адъютант Японца:

– Нашли! Он там!

Все вошли в комнату, где рядом с перевернутым столом лежал мертвый следователь Полипин.

– Это он, – сказал Японец Тане, останавливаясь над телом, – он велел его арестовать. Полипин. Вел дело Людоеда.

Таня решительно шагнула вперед, остановилась и изо всех сил плюнула в мертвое лицо.

– Почему? – закричала она, повернувшись к Японцу, – почему ты не убил его раньше?

Затем, издав короткое, болезненное рыдание, быстро выбежала из комнаты. Мужчины с горечью смотрели ей вслед.

7 и 8 марта 1917 года, после массового разгрома полицейских участков и жандармских управ в Одессе, когда погибло очень большое количество жандармов и сотрудников полиции, новая власть, назначенная Временным правительством, приняла экстренные меры. Были посажены под арест городской голова Борис Пеликан, начальник сыскной полиции Гиршфельд и все его заместители – всего 14 человек. Жандармское управление и полиция были расформированы. Появилась народная милиция, ее главой стал профессор Новороссийского университета Завьялов. Но чистки и аресты не коснулись многих бывших полицейских. Тем из них, кто не был запятнан в массовых расстрелах гражданского населения и погромах на Молдаванке, было предложено вернуться обратно, уже в ряды милиции, и охранять правопорядок в городе. Новой милиции требовались сотрудники, которые имели опыт в борьбе с мародерством, грабежами и налетами. Володе также поступило подобное предложение.

Он лично встретился с Завьяловым – человеком интеллигентным, но решительным. Как и вся прогрессивная одесская общественность, Завьялов осуждал жестокий террор, развязанный бывшими жандармами и полицией, когда без суда и следствия, по малейшему подозрению, расстреливали людей.

– У вас серьезная слава, – говорил Завьялов Володе, – вы арестовали жестокого убийцу Людоеда, что само по себе праздник. Почему бы вам снова не послужить людям? Мы должны остановить грабежи и разбой.

Завьялов говорил разумно и решительно, но перед глазами Володи все стояло мертвое лицо Полипина. Не отказываясь сразу, он обещал подумать. Но, выйдя из кабинета Завьялова, понял, что не вернется ко всему этому никогда. Володя еще не знал, чем будет заниматься, но всех этих политических игр, сопровождаемых кровью и стрельбой, больше не хотел. Он найдет себе занятие. Может, отыщет Людоеда. Хотя бы ради памяти Полипина. И ради азарта охотника, не выследившего свою дичь и продолжающего идти по следу.

Увидев Таню через весь этот тяжелый промежуток времени, Володя был поражен. Она похудела, осунулась, а по лицу ее время от времени пробегали какие-то мрачные тени.

– Я болела, – прокомментировала Таня его вежливое недоумение (Володя был слишком хорошо воспитан, чтобы спросить прямо, что произошло), – меня неожиданно подкосила испанка. Это ужасная болезнь! Я до сих пор не пришла в себя. Теперь, когда ты стал гражданским, самое время заняться поисками Людоеда. Надеюсь, ты по-прежнему настроен его найти?

– Более чем, – Володя горько улыбнулся, – хотя теперь это уже не имеет никакого значения.

– Это имеет значение для нас, – без тени улыбки сказала Таня. – Надеюсь, ты в курсе, что завтра вечером состоится вторая игра?

Игру, назначенную на конец февраля, из-за политических волнений перенесли на середину марта, и Володя получил специальное уведомление об этом на фирменном бланке китайской чайной «Зеленый дракон». Он воспользовался им как предлогом, чтобы в очередной раз прийти к Тане.

Они разговаривали в гостиной, когда мимо них вдруг прошла женщина в форме медицинской сиделки, неся в руках металлический поднос для шприцев.

– У меня гостит пожилая родственница из Киева, – объяснила Таня. – Она только приехала и слегла. Сердце. Серьезная болезнь. Пришлось нанять сиделку, чтобы она за ней постоянно ухаживала.

– Ты ангел, – сказал Володя, – у тебя золотое сердце.

Но Таня нахмурилась, а в глазах ее сверкнули молнии – она контролировала себя все хуже и хуже, и нервы часто ее подводили.

– Я знаю, что произошло с Людоедом… Вернее, арестованным, как Людоед, – поправила себя Таня. – Я была возле здания суда и даже отдаленно видела взрыв. И там же, у здания суда, в толпе, я услышала одну очень интересную вещь, которая не дает мне покоя. Я услышала рассказ об убийце, который жил в Одессе раньше, об Одиноком Волке. Говорили, что он убивал своих жертв в точности так, как Людоед.

– Как интересно, что ты об этом заговорила! – встрепенулся Володя. – Я даже изучал это дело, специально поднял в архиве! Илья Кодыма, по прозвищу Одинокий Волк, убивал своих жертв действительно так, как Людоед.

И Володя рассказал ей всё, что знал об этом деле. Таня слушала очень внимательно, не перебивая.

– Ты сказал, что у Одинокого Волка была семья. Что же с ней стало?

– Жена умерла, а детей отправили в приют.

– Детей? Их было несколько?

– Я не знаю. Я не искал таких подробностей, – ответил Володя. – Ты думаешь, Людоед имеет какое-то отношение к Одинокому Волку? – удивился он. – Разве такое передается по наследству?

– Но ведь это выглядит логично, не правда ли? – взволнованно произнесла Таня. – Гораздо логичнее, чем все наши предположения, что были до того. Если кто-то из детей Ильи Кодымы выжил, то он вполне может унаследовать больную психику отца. Мы должны узнать, что произошло с детьми. В архиве есть документы?

– Мы можем попробовать их достать.

Проникнуть в архив Володе удалось без труда – он практически не охранялся. Барышня, работающая там прежде, осталась служить в архиве и была уверена, что Володя так же служит в полиции, которая теперь называется по-новому. На следующий день Володя снова был у Тани.

– Очень скупые документы. В них сказано, что двое малолетних детей Ильи Кодымы, 5 и 7 лет, были отправлены в приют на Пересыпи под фамилией Кодыма.

– Двое малолетних детей… – задумчиво повторила Таня. А увидев адрес, вздрогнула всем телом: это был адрес того самого приюта, о котором рассказывал Корень и где главным воспитателем работал палач городской тюрьмы.

Чтобы получить информацию от директора приюта, Таня смело использовала самый простой и понятный способ – взятку, уверенно вложив ему в руку крупные денежные купюры.

– Не знаю, зачем ворошить прошлое… – Но деньги действовали завораживающе, и директор приюта не мог отказать. Он поднял архивные документы.

– Вот, двое детей, Кодыма, 5 и 7 лет. Были доставлены по решению городского суда.

– Когда они вышли из приюта?

– Сейчас посмотрим… – Директор принялся листать толстые архивные книги, – смотрите, интересный документ. Лукерья Кодыма, умерла в приюте в возрасте 8 лет.

– От чего она умерла? – в лоб спросила Таня.

– Ну… – растерялся директор, – болезнь, мало ли от чего умирают дети…

– Ее забили насмерть, – выпалила Таня, вспомнив рассказ Корня. – Это девочка из женского отделения, которую розгами запороли насмерть! Ваш воспитатель, палач городской тюрьмы!

Таня почти физически ощущала, как дрожит рядом с ней Володя, как от страшных ее слов у него поднимаются дыбом волосы.

– Откуда вы знаете? Это несчастный случай! – воскликнул директор.

– Значит, я права, – горько сказала Таня.

– Это была дочь убийцы – кто должен был с ней церемониться? – попытался защититься он. – Но после этого… несчастного случая… я лично запретил применять в женском отделении розги!

– А второй ребенок? Кто это был? Что стало с ним?

– Сейчас поищу упоминание в документах, – директор снова начал листать книги. – Вот запись. П. Кодыма, выпуск. Очевидно, покинул приют в возрасте 16 лет. Записано так.

– П. Кодыма? Как его имя?

– Я не знаю. Надо спросить. Я сейчас, – директор быстро выскользнул за дверь.

– Таня… – начал было Володя дрожащим голосом, но Таня резко перебила его:

– Молчи. Не сейчас.

Вернулся директор очень быстро. Похоже, Тане удалось здорово его напугать.

– Я выяснил имя. Кажется, Паша, – выдохнул он, – его звали Паша.

– Сын… – прошептала Таня, – вторым, пятилетним, ребенком был сын.

– Ты хочешь сказать, что сын вырос и пошел по стопам отца? – спросил Володя.

Они сидели в уютном кафе на Екатерининской.

– Да. Он вырос и стал таким же, как его отец. Думаю, психику его подорвала страшная смерть сестры, он ведь был прямым свидетелем. Скорей всего, он узнал, как убивал своих жертв отец. И решил поступать точно так же, – ответила Таня, доедая пирожное. – Паша Кодыма – это Павел Кодыма. Это и есть наш Людоед. Конечно, он переменил имя, нарастил другую кожу. Но сущность его – это сущность отца.

– И где теперь его искать? – вздохнул Володя.

– На игре, конечно. Он затесался в клуб. Может, он как раз и является владельцем клуба Анубис, кто знает. Кстати, в книге директора приюта, в самом начале, я обнаружила очень интересную вещь. Подсмотрела, пока он ходил узнавать имя. Там идет список тех, кто оставлял крупные денежные пожертвования на этот приют. И среди прочих есть фамилии Коган, Сарзаки и Татарский. А все они были членами клуба! Мальтиец же мог пожертвовать на приют анонимно, как тайный иностранный благодетель.

– Ты хочешь сказать, что из членов клуба Анубис Людоед выбирал тех, кто жертвовал крупные суммы на приют?

– Именно! – усмехнулась Таня. – И в следующий наш визит ты дашь понять, что хочешь пожертвовать на приют крупную сумму. А дальше посмотрим, что будет.

Свет стал тухнуть медленно, вызывая какое-то тревожное ощущение. И в этом мерцании вдруг зазвучал гонг. Он ударил несколько раз.

– Господа, попрошу внимания! – раздался голос хозяина клуба.

Свет погас полностью, и в темноте по краям зала загорелись подсвечники в виде золотых драконов. Самый большой – почти в человеческий рост – осветил небольшое возвышение, на котором стоял распорядитель. За его спиной висел золотой гонг, под которым, на изящном столике, стояла небольшая шкатулка из зеленого нефрита.

– Наступает время пожертвований – право перехода на второй уровень игры, путь к поиску «вечного сердца». – Голос хозяина клуба звучал глухо и завораживающе. – Главной ступенью является сумма пожертвования – мы собираем деньги на сиротский приют. Того, кто готов внести сумму пожертвований и выйти на второй уровень игры, прошу выйти вперед. Сумма нашего пожертвования составляет две тысячи рублей. Господа, прошу.

В зале зашептались: две тысячи рублей были просто невероятной суммой. Однако Володя вспомнил слова Тани о пожертвованиях для приюта. Обернувшись, он увидел ее горящие в темноте глаза. (Снова надев мужскую одежду, она стояла чуть поодаль от него.) И, словно повинуясь какой-то силе, Володя решительно шагнул вперед.

Вместе с ним к возвышению вышли еще пять человек – мужчины пожилого возраста, один из них – совсем старец. Моряка, говорившего с Таней об игре, среди них не было. Он стоял в толпе.

– Прекрасно, господа, – кивнул распорядитель. – Вас шестеро – и это число, сулящее удачу. Сейчас мы будем тянуть жребий. Тот, кто вытянет символ счастья и грядущего путешествия, отправится на второй уровень игры и получит право внести пожертвование. Все остальные смогут попробовать свои силы через обычную игру.

Распорядитель снял со столика шкатулку и подошел к Володе.

– Тяните, прошу вас.

С бьющимся сердцем Сосновский засунул руку под крышку и вытянул стеклянный предмет, показавшийся ему шариком. Разжав ладони, внимательно присмотревшись, он увидел, что вытянул стеклянное сердце – точно такое, что служило ему пропуском в клуб.

– Вам не повезло. Вы не вытянули знак. Сможете попробовать в следующий раз, – улыбнулся Володе распорядитель и пошел дальше. Трое игроков, стоящих за Володей, вытянули сердце – и услышали от распорядителя ту же фразу. А вот следующий мужчина – гигант почти двухметрового роста с густой седой бородой, – разжав ладонь, издал нечто вроде радостного восклицания, увидев на ней небольшое хрустальное ухо.

– Вы избраны, – поклонился ему распорядитель. – Господа, – повысил он голос, – у нас есть избранный. Он получает право на ход к вечному сердцу. Назовите цифру в вашем символе.

– Два, – сказал бородач.

– Через два дня вы вступите в лабиринт, который приведет вас к вечному сердцу. Думаю, смысла тянуть дальше нет. – Распорядитель обратился к последнему участнику. – Господа, вы можете продолжать игру!

В тот же миг подсвечники исчезли, вспыхнул яркий свет. Зал принял прежний вид. За то время, что все напряженно следили за жребием, поставили игровые столики, и теперь все выглядело так же, как в прошлый раз.

Как-то неожиданно появились девушки в китайских костюмах. А бородач вместе с распорядителем исчезли из зала, причем так тихо, что их ухода никто не заметил. Володя подошел к Тане, беседовавшей с уже знакомым моряком.

– Что теперь с ним будет? – спросила она тихо.

– За два дня он должен внести деньги – две тысячи рублей, – пояснил моряк. – После этого его отведут ко входу в лабиринт, и он начнет свой путь. Если ему повезет, он найдет путь к источнику. Если нет – просто прогуляется по лабиринту. Но он может и не выйти. Говорят, те четверо, которые были до него, не смогли самостоятельно покинуть лабиринт, в том числе и мой друг мальтиец.

– А что означает ухо? – спросил Володя.

– Это подсказка. Означает, что он должен слышать и слушать. Четверо, кто был до него, вытягивали другие символы. Нос – запах, значит, находить осязанием. Язык – должен пробовать на вкус, находить с помощью вкуса. Рука – должен щупать, находить на ощупь. И глаз – должен смотреть, искать зрением.

– Стеклянный глаз? – переспросила Таня, вспомнив глаз банкира Татарского.

– Ну да, совсем как настоящий. Прямо жуть! – Моряк передернул плечами.

– А где вход в лабиринт?

– Этого никто не знает. За это и платят такие деньги – а вы как думаете? Здесь все очень хитро продумано! – усмехнулся он. – Но как по мне, это просто надувательство, и нет никакого источника вечной молодости. Поэтому я не собираюсь платить такие деньги за глупую сказку и довольствуюсь первым уровнем. Это вроде и как развлечение, но и стоит дешевле.

– Четверо, – прошептала Таня Володе, когда они отошли к буфету за шампанским. – Нос – Коган. Язык – мальтиец. Рука – Сарзаки. Глаз – Татарский. Ухо – пятая жертва. Мы должны найти вход. Они дают время собрать деньги, а потом… Нужно действовать!

– Но как? – разволновался Володя. – Пока мы будем гадать, его убьют.

– Может, и нет, – Таня прищурилась. – Есть у меня одна мысль…

Глава 24 Вход в катакомбы. Тайный разговор. Логово Людоеда. Страшная правда

– Нужно думать. Что мы знаем о месте, где расположена Карантинная гавань? – Таня и Володя сидели за столом в его комнате, чертили план Карантинной гавани и опиумной курильни, где происходили собрания клуба.

– Знаем только одно, – Володя пожал плечами, – что это порт. Может ли быть лабиринт под портом?

– Тут надо понять, что для них значит слово «лабиринт». Как по мне, так лабиринт означает только одно – катакомбы. Вся Одесса, по крайней мере, большая часть побережья и центр, стоит на кабакомбах. А катакомбы это действительно лабиринт, который имеет выходы на побережье, но только не в порт. В порту слишком много строительства, укрепления для захода тяжелых кораблей. Плюс – торговые склады и военная гавань. Под портом нет катакомб.

– Ты хочешь сказать, что вход в лабиринт находится не в курильне?

– Именно. Курильня – это просто антураж, декорация. Вход находится в другом месте. Что происходит потом? Предположим, жертву заводят в катакомбы и дают какую-то подсказку – допустим, примитивную карту. И она должна идти по определенному маршруту. Но из катакомб жертва не выходит, потому что где-то по дороге ее встречает убийца. Значит, Людоед – это либо сам хозяин клуба, либо человек, очень близко приближенный к нему, тот, кто досконально изучил всю структуру лабиринта, все выходы и ходы. Да, всё сходится. В катакомбах холодно, там всегда низкая температура воздуха, и в зимнее время года становится только холоднее. Значит, там можно хранить труп.

– Как утверждал врач, тела хранились в холодном месте около недели, – сказал Володя.

– Ну да, – продолжала Таня оживленно, – все сходится. Тело прятали в катакомбах, поблизости от того места, где Людоед убивал своих жертв. Поэтому нигде не было свежих следов крови. Кровь оставалась на месте убийства. А потом Людоед отвозил труп и подбрасывал так, чтобы его нашли.

– В смысле отвозил? В экипаже, что ли?

– Точно. Наш Людоед богатый человек, у него есть собственный экипаж. И он умело им пользуется. К тому же есть еще один момент. Чаще всего жертвы и части тел находили в центре. Значит, центр города – это место, которое Людоед лучше всего знает.

– Людоед живет в центре, – начал перечислять Володя. – Он богатый человек, у него свой экипаж, в любое время суток он передвигается по городу, он владелец клуба Анубис или лицо, приближенное к владельцу, и его настоящее имя Павел Кодыма – все так?

– Все верно. Теоретически мы нашли Людоеда, – усмехнулась Таня. – Хотя насчет его имени – это просто догадка, не факт. Осталось только найти вход в лабиринт.

– Ты сказала, у тебя есть мысль.

– Есть. Я думаю, вход спрятан в приюте повешенных на побережье, в заброшенном доме. Помнишь, что говорил рыбак? Что время от времени в доме раздаются странные голоса и видны блуждающие огни. Значит, они идут туда. И это происходит не очень часто. Если предположить, что человек, который вытянул ухо, пятый обладатель выигрышного знака, то между Татарским и им появляется большой временной промежуток. Людоед или затаился, или кто-то из тех, кто работает в клубе, заподозрил неладное. В любом случае Людоед просто взял паузу, но не собирается останавливаться. Он решил продолжить. И мы должны спешить.

– А если это ошибка, и вход не там? – Володя задал это вопрос не Тане, а, похоже, себе.

– Мы должны попробовать, осмотреть это место. За день до того, как туда приведут пятую жертву. Мы займем его место.

Таня, в отличие от Сосновского, не сомневалась.

Затхлый запах гнили и разложения забивал все остальные запахи. Отодрав от окна доску, Володя спрыгнул вниз и подставил руки Тане, чтобы она прыгнула следом за ним.

Внутри было полно строительного мусора, каких-то остатков разломанной мебели. Едва они ступили на пол, как услышали характерное отвратительное шуршание – в заброшенном доме были целые полчища крыс.

К походу в катакомбы Володя и Таня подготовились очень серьезно – помимо веревок, ножей, фонарей, Сосновский даже взял с собой револьвер.

Они подъехали к дому с наступлением темноты и едва не свернули себе шею в поисках узкого прохода вниз, на песчаный пляж, к бушующему морю. И днем найти этот спуск было непросто, а ночью это становилось просто опасным. Вокруг не было ни души. Ничего, кроме холода и звука моря, на котором начался шторм. Море выглядело зловеще, забрасывая на темный берег массивные шипящие волны. Дом находился так близко от воды, что по дороге Таню с Володей время от времени окатывало ледяным соленым дождем.

– Как дом не смоет в море… – ворчала она, морщась от холодных брызг. Сосновский же испытывал постоянное чувство тревоги – в темноте ему везде чудилась засада.

Оказавшись внутри дома, они зажгли фонари и принялись исследовать помещение.

– Вход может быть где угодно – в полу, в стене… – повторила Таня.

– В потолке… – поддразнивал ее Володя, – или его может вообще не быть… Судя по обилию крыс, здесь давно уже не ступала нога человека.

– А откуда приходят крысы, как не из подземелья? – парировала Таня. – Они в море не плавают!

Увлекшись поисками, они тщательно, очень долго осматривали дом, но никакого входа не нашли.

Наконец, полностью обессилев, пригорюнившись, они уселись на какой-то стол, казавшийся наиболее целым среди окружающей рухляди, и стали вслух рассуждать.

– Этого не может быть! – Таня со злостью ударила кулаком по столу. – Я чувствую, что вход здесь! Здесь, на побережье, есть катакомбы!

– А если это вообще не катакомбы? Если мы ошиблись в главном? – спросил Володя.

– Тогда что? Подвал? Изуродованные трупы неделями лежали в подвале жилого дома и на них не наткнулся никто из домочадцев или жильцов? Так ты себе это представляешь? – злилась Таня.

– Нет, но… – Володя пожал плечами, – мы в чем-то ошиблись, это ясно. Ты сама видишь, что никакого хода здесь нет…

Звук, доносящийся со стороны моря, стал резче, – это усилился шторм. Стало ужасно холодно, но Володя и Таня не обращали на это никакого внимания.

Вдыхая привычный запах штормового моря, Таня закрыла глаза. Воспоминание, возникшее из ниоткуда, вдруг захватило ее память. Море… Ракушки… Острый, приторный запах морского ила… И снова море, волны, бурные, черные волны, захлестывающие с головой… Ощущение отчаяния и страха, трудно дышать… Море, соленые брызги на коже, ветер, принесший холод, рев разъяренных темных валов…

Таня так и не поняла, что это было, откуда в тяжелый час пришло к ней это страшное видение, но вдруг резко соскочила со стола.

– Вход в катакомбы расположен ниже уровня моря! Катакомбы находятся ниже уровня моря, во время приливов и штормов их часто заливает морской водой! Значит, нам нужен подвал! – воскликнула она.

– Откуда ты это знаешь? – Володю удивило ее лихорадочное возбуждение – казалось, Таня вся вспыхнула, как факел, и огненные блики в ее пылающих глазах осветили темноту.

– Я не знаю, откуда… Но вход в катакомбы должен быть ниже уровня воды! Ракушки… Ил… Острый запах ила и сгнивших мидий… И волны, огромные волны, заливающие берег…

– Таня! Что с тобой! Ты вся дрожишь! – Володя попытался обнять ее, но это не так просто было сделать. Таня уже бежала к противоположной стене огромного зала, выходящей на пристань. Покосившееся здание давно заливало морской водой, и возле стены, на полусгнившем полу, были огромные потеки… Сама же стена на ощупь была мокрой.

Добежав до стены, Таня принялась осматривать пол. Не сильно веря в удачу ее затеи, Володя все-таки подсвечивал ей фонарем. Громкий крик Тани вырвал его из отстраненных размышлений:

– Смотри! Одна доска сухая! Все вокруг в луже морской воды, а одна доска абсолютно сухая потому, что находится выше остальных! Надо ее поднять вверх.

Володю не нужно было упрашивать дважды. Он рванул доску рукой и открыл нечто вроде крышки люка с висящим замком, спрятанного под полом.

– Вот он, вход, – Таня улыбалась своей победе.

Володя тем временем отрывал другие доски от пола, чтобы открыть люк.

– Крышка закрыта, – он подергал замок, – ключа у нас нет, отмычки тоже… Значит, остается только один способ.

Прицелившись из револьвера, Володя выстрелил в самую сердцевину замка. Звук выстрела был оглушающим, но способ оказался действенным: замок упал. Володя откинул крышку люка.

В лицо им сразу ударил запах плесени, гниющих мидий, морского ила.

– Здесь ступеньки в камне, – Таня подсветила фонарем, – пошли.

Это был вход в катакомбы. Спустившись вниз, они оказались в узком подземном коридоре с желтыми стенами из ракушняка. Там было очень холодно, а фитилек фонарей сразу же окружил синий ореол, что свидетельствовало о большом скоплении какого-то подземного газа. Находиться долго в этом месте было небезопасно, но Таню уже ничто не могло остановить.

Коридор был без всяких развилок и ответвлений. Таня решительно устремилась вперед, Володя поплелся следом за ней. Ему в голову тут же пришли все ужасы, которые он слышал о подземных катакомбах Одессы. О том, как легко потеряться в них, заблудиться и никогда не найти дорогу назад. О блуждающих душах, вечно погребенных в страшном мраке между жизнью и смертью. О тех, кто потерялся в бесконечном лабиринте и стал призраком еще при жизни, так и не сумев найти дорогу обратно…

Володе было так страшно, что у него тряслись руки. Но он не смел показывать Тане свой страх.

Они оба смутно представляли себе конечную цель их путешествия по подземному лабиринту. Но пока коридор был прямой, и идти было достаточно просто.

Внезапно Таня резко остановилась и схватила Володю за руку, едва не выбив у него фонарь.

– Ты слышишь? Слышишь? Прислушайся!

Оба замерли. И действительно: откуда-то сбоку до них донеслись человеческие голоса. Было понятно, что разговаривают двое мужчин. Можно было различить тембр их голоса, но не слова. Впереди показалась развилка и, не долго думая, Таня устремилась туда, в сторону доносящихся звуков. Володя поспешил за ней. Вскоре они оказались в небольшой нише. Голоса теперь были слышны отчетливо. В желтом камне виднелось небольшое сквозное отверстие, через него ясно долетал звук.

– Название «Безмятежный», отходит завтра со второго причала. Он будет стоять в Военной гавани, чтобы отплыть тайком. Наши каюты рядом – ваша четвертая, моя шестая. Все пройдет спокойно и тихо. На судне предупреждены.

– Завтра… – От этого голоса у Володи вдруг пошли мурашки по коже, уж слишком знакомым он был. – Долго ждать. Я предпочел бы уехать сегодня, раз уж все оплачено и корабль уже стоит в гавани. Тем более, деньги у нас есть. Я устал.

– А с этим что будем делать? – спросил первый. – Может, закроем вход?

– Зачем? – его собеседник усмехнулся. – Он заплатил две тысячи рублей, чтобы провалиться в катакомбы. Пусть блуждает – как-нибудь выберется наружу.

– А если не выберется?

– Ну, знаете, это не моя вина! Я никому не обещал благоприятного выхода обратно. Они знали, на что идут, и все были готовы рисковать. Надо только поменять знаки. Вы сейчас этим и займетесь. Поменяете стрелки местами, чтобы он не вышел сразу. Пусть снимает знаки и догадывается по звуку, в какую сторону направление правильное.

Володю била крупная дрожь, а лицо его так исказилось, что Таня перепугалась.

– Что с тобой? Ты знаешь этого человека? – прошептала она.

– Знаю… – Зубы Володи стучали, и он сам не мог понять, то ли от холода, то ли от ужаса. – Это художник Грановский. Похоже, он хозяин клуба… И он – Людоед…

– Ты уверен?

Вместо ответа Володя приник к отверстию и едва сдержал крик. В тоненькую щелку отчетливо просматривалась большая освещенная свечами комната, в которой со стен убирали указатели из бумаги двое мужчин. Один из них был распорядитель в клубе, второй – художник Грановский.

– Дело сделано, – с этими словами Грановский снял со стены последний указатель со стрелкой. – Теперь надо уходить.

– Вы сообщили, что закрываете дело и выходите из клуба полностью?

– Кому, Сосновскому? Нет, конечно. Ни копейки он от меня не получит. Я и так сделал ему большое одолжение, когда по его просьбе согласился присмотреть за его дебилом племянником… А клуб – мой, что хочу, то и делаю. Хочу – устраиваю тайные игры. Хочу – в любой момент могу закрыть. Ни перед кем отчитываться я не обязан. Сосновский и так получил от меня достаточно денег. На мои деньги он сейчас в Петербурге занимается своей карьерой и пытается закрыть старые грехи. А племянника его я в клуб все-таки отправил!..

С этими словами Грановский задул свечу, и комната погрузилась во мрак.

– Идемте, – поторопил он собеседника. – Надо еще успеть запереть дверь.

Раздались удаляющиеся шаги, и голоса смолкли. Володя старался осмыслить услышанное.

– Эй, сюда! Я нашла, как войти! – Таня махала ему из противоположного конца коридора. Пока Володя слушал разговор, она нашла проход в комнату, из которой только что вышли мужчины.

Очутившись там, они увидели, что из нее шло сразу два входа – в левый и правый коридор.

– Они ушли влево, – торопилась Таня, – мы должны пойти за ними, но не сразу. Пусть уйдут подальше.

– Не могу поверить, Грановский – хозяин клуба Анубис, – сказал Володя, – и он создал эту авантюру под крылом моего взяточника дяди! И специально познакомился со мной. Он же первый ко мне подошел… Как же я не догадался! Ведь именно Грановский помог мне попасть в этот клуб! Сначала как будто отказался, а затем согласился помочь. И действительно, его образ жизни был идеальным вариантом для создания такого клуба. Он был вхож в дома знати и богачей, ведь только богатые люди заказывали у него портреты. Он мог спокойно агитировать клиентов и привлекать в свой клуб, что и делал! И он же знал о них все подробности! Помнишь, мы рассуждали, что хозяин клуба – и есть Людоед? Убийца – художник.

– Не знаю… – Таня покачала головой, – Грановский старше. Сын Кодымы должен быть моложе, ему сейчас лет тридцать. А Грановскому хорошо за сорок.

– А если он специально маскирует свою внешность, чтобы никто не догадался? Если это все задумано для того, чтобы сбить с толку преследователей?

– Каких преследователей?

– Тех, кто мог догадаться о том, что он сын убийцы, Одинокого Волка? Откуда мы знаем, сколько ему лет на самом деле? Кто-то видел его документы? Нет. И документы легко подделать. Что мы знаем о нем? Ничего. Ни биографии, ни места рождения. Когда-то я слышал, что Грановский – не настоящая его фамилия, а псевдоним. Художники часто пользуются псевдонимом. К тому же он женился на проститутке, бедной девушке, значит, сочувствует беднякам, знает, через что она прошла. А кто еще может сочувствовать и понимать больше обездоленных, чем тот, кто сам вырос в приюте?

– Да, может быть. Но все-таки… Хотя ты прав. Все сходится. Художник Грановский – Павел Кодыма. Людоед.

– Мы должны его задержать! – Володя был настроен решительно. – Он ведь собирается бежать из страны.

– Далеко не убежит.

Они ринулись в левый коридор. Внезапно Таня поскользнулась и едва не упала. Чтобы удержаться на ногах, она ухватилась за небольшую выемку в стене. В тот же самый момент что-то щелкнуло, и сверху, прямо на них, опустилась прочная веревочная лестница.

– Что за… – начала было Таня, как вдруг ее фонарь опустился вниз и ярко осветил то, что было на полу. Чтобы не завизжать от ужаса, она закрыла рот ладонью.

Весь пол и стены были покрыты полузасохшей кровью. Ее было такое количество, что она даже не успела полностью высохнуть – именно на ней и поскользнулась Таня. Похоже, это была кровь всех четырех жертв Людоеда. Таня и Володя нашли место, где он подкарауливал несчастных, и убивал их прямо здесь, в этих стенах.

– Что это за лестница? Поднимемся наверх? – Глаза Тани были расширены от ужаса.

– Здесь он нападал на очередную жертву, выслеживая, когда она пойдет по этому пути, – несмотря на открывшиеся обстоятельства голос Володи был твердым. – Перерезал горло и потрошил тело. А после этого поднимал тело наверх с помощью лестницы – скорей всего, привязывал к ней.

– Мы должны подняться, – Таня решительно схватилась за конец лестницы, но Володя ее отстранил.

– Я пойду первым.

Вскоре оба они оказались во втором ярусе катакомб – в небольшой комнате, на полу которой тоже была кровь. Но было в ней и кое-что еще. Таня осветила фонарем место на стене, которое было сильно испачкано синей краской. Это была та самая краска, которой убийца вымазал лицо мальтийца.

– Я должен был подозревать Грановского, – сказал Володя. – Кто еще имеет дело с краской, как не художник? Но мне даже в голову не пришло… Он казался таким хорошим человеком.

– Одинокий Волк тоже казался хорошим человеком, – горько усмехнулась Таня.

Они принялись осматривать комнату и вскоре обнаружили небольшую нишу, ведущую наверх.

– Нужно лезть туда, – скомандовал Володя.

По этому новому туннелю вверх им приходилось почти ползти – таким узким он был.

– Интересно, зачем его прорыли? – запыхавшись, произнесла Таня.

Очень скоро они получили ответ на этот вопрос, оказавшись в небольшой комнате, в которой направо шел ход в очередной коридор, а слева была видна деревянная дверь.

– Идем, – Володя решительно направился туда и взялся за ручку двери, – я войду первый.

Но, едва он переступил порог, как страшный удар обрушился ему на голову. Зашатавшись и почти потеряв сознание, он свалился на руки Тани.

От неожиданности она закричала, но успела заметить темную тень, мелькнувшую впереди. Прыгнув изо всех сил, Таня повалила убегавшего от нее человека. Сцепившись, они покатились по полу.

Через мгновение незнакомец отпихнул ее в сторону и быстро вскочил на ноги. И вдруг Таня разглядела лицо женщины – изумительно красивое, белое лицо молодой женщины в ореоле распущенных длинных черных волос… В руке ее был длинный нож, чем-то похожий на меч. Подняв его, женщина пошла на Таню.

– Не двигаться! Стоять, а то башку прострелю! – подобравшись со спины, Володя схватил женщину за волосы и приставил к ее голове револьвер.

Только теперь, отдышавшись и осмотревшись, Таня поняла, что они находятся в мастерской художника Грановского. В центре зала стоял большой мольберт, к которому веревками был привязан мертвый художник. Горло его было глубоко перерезано, вниз стекала еще не успевшая свернуться и загустеть свежая кровь. Он был убит за несколько минут до того момента, как Володя и Таня появились в мастерской через ход в катакомбы.

– Матильда Грановская, – сказал Володя, все еще держа пистолет у головы убийцы, – она же Людоед…

– Нет, не Матильда! Как же я могла так ошибиться… – вдруг воскликнула Таня. – Не Павел! Прасковья, понимаешь?! Паша – это не мужское имя. Паша – сокращенно Прасковья. Паша Кодыма – Прасковья Кодыма, так?

Услышав свое настоящее имя, женщина дернулась и закричала:

– Не смей так меня называть! Я сделала всё, чтобы забыть!

– Нет, – Таня покачала головой, – ты дочь Одинокого Волка. Его гены перешли к тебе. И ты мстила за свою сестру, которую убили на твоих глазах. Убили жестоко. Мстила этому миру.

– Да, да, на моих глазах, – Прасковья захрипела, – а я ничего не могла сделать… Я слышала, как она кричала… кричала… а потом замолчала… перестала кричать… Они тоже кричали… Пока я разрешала им кричать… И молчали, когда я затыкала им горло. Твари…

– Ты ненавидела и своего мужа тоже? – Таня никак не могла осознать происходящее.

– А за что мне было его любить? – вскинулась Матильда. – Он обращался со мной как с комнатной собачкой, всем выставлял напоказ! Он даже представить не мог, что мне нравилось быть в заведении! Там можно было не притворяться. А он заставил меня притворяться. Все время. И я отомстила. Он думал, что жалеет меня. Ничто не унижает больше, чем жалость…

Таня подошла ближе и взяла Матильду за руку. Та вырвалась, но Таня успела заметить шрамы на ее пальцах. В памяти Тани снова выплыл страшный рассказ Корня.

– Отпусти ее, – внезапно сказала она, глядя на Володю, – пусть уйдет.

– Ты с ума сошла! Она же убийца! Убила четырех человек! Она Людоед! – Володя решительно ничего не понимал.

– Уходи, – произнесла твердо Таня, обращаясь к Грановской. – И больше никогда не появляйся в нашем городе.

– Я ее не отпущу, – начал было Володя, – она…

Дальше все произошло мгновенно. Матильда рванулась вперед, ударила Володю кулаком в лицо с такой силой, что он едва удержался на ногах. Этого хватило, чтобы он ее отпустил.

Добежав до входа в катакомбы, она захлопнула за собой дверь. Было слышно, как ключ повернулся в замке. Володя заколотил по двери, но было ясно, что выломать ее невозможно.

– Оставь, – Таня положила руку ему на плечо. – Что ты сделаешь, если ее догонишь? Убьешь? Ты не сможешь убить. Сдашь в полицию? Полиции больше нет. И кто будет ее судить теперь?

– Ты ее жалеешь? – Володя с недоумением смотрел на Таню. – Ты знаешь всё, что она сделала, и ты ее жалеешь?

– Жалею, – твердо сказала Таня. – Я знаю, через что она прошла. И если бы не приют, она не стала бы убийцей. Жизнь изломала ее так, как изломала всех нас. Кого мы должны судить – ее или Бога, наградившего ее такой судьбой и сделавшей дочерью Одинокого Волка?

– Странная ты, – Володя нахмурился. – Я тебя не понимаю…

– Я знаю, что не понимаешь, – Таня горько усмехнулась. – Из этой мастерской есть выход через квартиру? Давай уйдем отсюда.

Глава 25 «Я не могу любить бандитку и воровку». Смерть бабушки. Заснеженное кладбище. Будущий штурм тюрьмы

Пули ударили в стену, рикошетом отскочили от металлических ворот. Выстрелы были повсюду. Огненные всполохи в темноте напоминали крошечные яркие цветы, которые, загораясь, гасли тут же, в снегу. Страшные цветы смерти…

На Коблевской шел уличный бой, и едва Володя и Таня выбрались из квартиры Грановского, как чуть не угодили под обстрел. Вдоль мостовой кто-то перевернул доски, бревна, соорудив примитивные баррикады.

Воздух был наполнен гарью. Поодаль горели костры. Черный дым стлался по земле, обволакивал ноздри. Выстрелы раздавались везде. Быстро схватив Таню за плечи, Володя толкнул ее к ближайшему подъезду, где она тут же прижалась к стене. По мраморной лестнице подъезда бежали какие-то люди, на ходу доставая оружие, не обращая на Володю и Таню никакого внимания.

Все это казалось страшным сном – холод этой нескончаемой ночи, ужас открывшейся правды о Людоеде и вот теперь выстрелы и смерть в темноте, где люди стреляют в других людей, где прежние друзья и братья превратились во врагов, и никто больше не разберет, где ложь, а где истина. Да и какой смысл в этой истине, если она залита кровью.

– Мне страшно… – прошептала Таня.

– Не бойся. Я выведу тебя отсюда, – отозвался Володя, совсем не понимая, что Таня боится не выстрелов, а совсем другого.

– Новая полиция воюет с бандами, – Володя выглянул из подъезда, – решили всерьез поприжать эту сволочь. И правильно. Сейчас не место разбою.

– Что ты будешь делать теперь? – спросила Таня, вслед за Володей выглядывая из подъезда.

– Доведу тебя до дома, чтобы быть уверенным в твоей безопасности.

– Я не об этом. Что ты будешь делать теперь?

– Я не знаю, – Володя обернулся, испытующе глядя на Таню, – я ничего не знаю. Все, что я могу, только думать о тебе.

Выстрелы чуть стихли, и, крепко взяв Таню за руку, Володя скомандовал:

– Пошли.

Город, разоренный ночной уличной войной, был страшен. Возле самого дома они споткнулись о труп. Молодой мужчина с длинной черной бородой лежал на спине, на снегу, уставившись застывшими глазами в черное небо, а из шеи его стекала на снег черная кровь. И в глазах его почему-то застыл не страх, не отчаяние, не боль, а только бесконечное удивление, то самое удивление, которое Володя увидел в глазах Полипина. Так была страшна неожиданная, бессмысленная, внезапная смерть…

Костры догорали. Из ближайших подворотен выходили какие-то люди, собирались возле костров, коротко, обрывисто переговаривались между собой. В руках у всех было оружие. Блики пламени плясали на ружейных стволах, на темных рукоятках револьверов, по-простецки заткнутых за пояс. Воздух был насыщен тревогой, исходящей от этих напряженных людей. В отдалении, дальше по улице, виднелись трупы.

– Полиция, похоже, отступила, – Володя держал револьвер в руках, – а это бандиты. Мы должны уходить как можно скорей, пока они не заметили нас. Это слишком серьезно, но ты не бойся.

– Я не боюсь, – Таня пожала плечами, ей вдруг стало смешно. Слишком много страшного видела она в своей жизни, чтобы испугаться этих черных, застывших фигур, стреляющих в ночной темноте.

От ближайшего костра отделились трое мужчин и быстро пошли в их сторону. Володя вскинул в руке револьвер.

– Не подходи! Буду стрелять!

– Да постой же ты! Таня… – раздался знакомый голос.

– Не стреляй, – Таня быстро опустила руку Володи вниз, едва не выбив у него револьвер. – Не стреляй! Опусти оружие!

– Таня, но это же бандиты!.. – воскликнул он.

Но их уже окружили трое мужчин, и один из них фамильярно, по-дружески схватил Таню за руку.

– Где ты пошла? Мы ищем тебя за весь город! – Это был Корень, а вместе с ним – двое его людей.

– Корень, почему была стрельба? – спросила Таня.

– А, за цей гембель не стоит простужаться! Угодили в засаду. Случайно. Два адиёта в четыре ряда! Но мы быстро отбились, как мышь от цугундера.

– Наши все целы? – Таня говорила быстро, по-деловому, боясь посмотреть на Володю, глаза которого все шире распахивались от удивления… и ужаса.

– Вроде слава богу, за все. Зуб ранен.

– Отвезли в больницу?

– Да за сейчас! Сейчас что-нибудь найдем – чи лошадь гнилую, чи за пролетку какую. Он в руку ранен, не тяжело. Свинота не оцинкованная, полез, как фраер, на ножи! Круче на ушах хотел стать. До больницы дотянет. Ты лучше скажи, где ты пошла? За тебя срочно хочет видеть Японец.

– Зачем?

– А я за это знаю? Он мине за це не сказал. Тут за такое дело… Японец собирается идти на штурм тюрьмы.

– Что?

– Эти слова не можут выйти из мой рот. Но гембель дойдет порядочный. Японец собирается тюрьму открыть. Взять штурмом. Много его людей попалось в облаву. И наших тоже. Чтобы всех выпустить. Говорит, чтобы и ты пришла. Опасно не будет. Шухер будет. Грандиозный! – Корень засмеялся.

– Корень! Ты что, забыл историю с Салом? – воскликнула Таня. – Вас же перестреляют, как цыплят!

– За это было давно. Теперь мы умеем держать в руках оружие. Кто прихочет держать мине за фраера? Той як выкишиться отсюдой – пятки не успеет причесать!

– Ты не можешь пойти! Ты не налетчик! – настаивала девушка.

– Был когда-то. Да у Японца штурмовые отряды есть, я теперь там. И я не могу не пойти. Ради Геки.

– Гека мертв! Ты думаешь, он бы этого хотел? Он бы хотел, чтобы ты вот так глупо умер, при штурме? – Таня смотрела Корню прямо в глаза.

– Це не шмутки, це шара. Мы пойдем, – твердо ответил он. – А ты с Японцем поговори. Он велел тебя позвать. Он тебе еще что-то сказать хочет, помимо этого.

– Что?

– А я за это знаю? Мне он не передавал. Сама узнаешь, если захочешь. Да, еще новость, все собираюсь тебе сказать. Косому горло перерезали. И Щеголю тоже. Концы!

– Давно пора было это сделать. – Глаза Тани злобно сверкнули. – Лучше бы это произошло пару месяцев назад.

– Так ты пойдешь к Японцу? – спросил Корень.

– Пойду. Чуть позже, – кивнула Таня.

– Тебе не холодно в ногах? Давай я за тебя домой доведу, – вдруг забеспокоился он.

– Я сама. Все будет в порядке, – улыбнулась Таня.

Она пожала Корню руки, и все трое бандитов шагнули в темноту, к тревоге, гари, кострам, к вооруженным людям. Только теперь Таня обернулась к Володе, и ее поразило выражение его глаз, то, как он на нее смотрел.

– Ты… ты такая же, как эти отродья! – Володя отшатнулся от нее. – Ты бандитка!..

– Всё верно, – Таня слишком устала, чтобы изворачиваться и лгать, и решила – будь что будет – говорить правду. – Эти люди – они такие же, как и я. Я в банде Корня.

– В банде Корня?! – Володя не мог поверить.

– Это был Корень. Но ты, конечно, его узнал. Видел заполненную карточку. Все правильно.

– Ты воровка?

– Почти. Слышал о знаменитой хипишнице с Дерибасовской? Вы искали ее, но не нашли.

– Ты хочешь сказать… – Володя не мог больше говорить.

– Да. Хочу, – твердо произнесла Таня. – Я это придумала. Я это делала. Но я заплатила за всё страшную цену. И я не воровка.

– А кто? – Глаза Володи вдруг стали чужими. Он смотрел на нее так, как смотрят на неприятное, омерзительное насекомое – с презрением, ненавистью и таким глубоким отвращением, что Таня испытала от этого почти физическую боль, словно он ударил ее ножом в сердце.

– Володя, я давно хотела тебе всё рассказать. Эта ложь убивала меня тоже… – Таня попыталась подойти к нему, прикоснуться рукой, но он отшатнулся от нее, словно она была прокаженной.

– Не подходи ко мне!

– Ты же ничего не знаешь! Я расскажу тебе всё, – умоляла Таня.

– А я и не хочу знать. Я уже давно всё понял. Я давно догадывался, что в тебе что-то не так. Ты вела себя не так, как ведут себя приличные барышни. Но я даже не предполагал такое… Какого же дурака ты из меня сделала! – Володя схватился за голову.

– Нет, это не так. У меня не было другого выхода. Я не воровка. Я не хотела становиться такой. Я должна была спасти одного близкого человека, я сделала это ради того, чтобы спасти человека, который посвятил мне всю свою жизнь…

– Мне всё равно, ради чего ты это сделала. Для той грязи, в которой ты оказалась, нет и не может быть никаких оправданий. Я больше не хочу тебя видеть. Убирайся к своим бандитам. – Голос Володи уже не дрожал, и слова его звучали твердо и резко.

– Володя, пожалуйста… – Таня вдруг почувствовала, как текут по ее щекам раскаленные, мучительно едкие слезы. – Выслушай меня… Хотя бы выслушай… Я же люблю тебя… Я люблю тебя… Это правда…

– Я не могу любить бандитку и воровку. Мне казалось, что я тебя люблю. Но теперь ты вызываешь у меня только отвращение.

– Володя, нет! Пожалуйста, не говори так! Я же знаю – ты меня любишь!

– Это просто смешно! На каком еще языке сказать, что ты вызываешь у меня омерзение? Убирайся к своим бандитам! Тебе место среди самых подонков. Там и сиди, там и говори о любви, если такие, как ты, умеют любить.

– Пожалуйста… Я люблю тебя… – Таня захлебывалась рыданиями, она уже не могла их сдержать. Ей вдруг захотелось упасть в снег, схватить его за ноги. Но только последние остатки человеческого достоинства и гордости удерживали ее от этого унижения. Своими жестокими словами Володя разбивал ее сердце.

Она пережила смерть Геки, но сердце ее не было разбито. Оно разбивалось теперь, в этой страшной ночи, когда вдруг ясно и отчетливо Таня поняла, как любит Володю, любит страшно, отчаянно, любит больше собственной жизни. Она хотела бы сейчас умереть, только чтобы вызвать хоть какую-то теплоту в его глазах. Но краем уходящего сознания понимала, что и смерть ее будет бесполезной и вызовет у него только холод и отвращение.

– Я люблю тебя… – Как утопающий, хватаясь за последнюю соломинку, Таня повторяла эти страшные слова, которые становились ее собственным приговором.

Володя смотрел на нее холодно и зло.

– А я тебя нет. Я не могу любить воровку. Между нами не может быть ничего общего.

– Пожалуйста, не уходи так! Не бросай меня здесь! – Таня рыдала в голос так громко, что на них уже оборачивались. – Не делай этого! Не поступай так жестоко! Даже у осужденных на смерть есть последнее слово!

– Прекрати ломать эту дешевую комедию! Мне противно на тебя смотреть. Ты действительно жалкая тварь, утратившая последние крохи достоинства.

– Я не жалкая тварь! – Все еще рыдая, Таня выпрямилась во весь рост и гордо подняла голову. – Ты не смеешь говорить со мной так! Это ты жалок, это ты не имеешь ни доброты, ни понимания! Бессердечный, эгоистичный, ты не способен разглядеть вокруг ничего, даже собственной глупости!

– Смешно! Жаль, что я не служу в полиции. Я бы отправил тебя на каторгу, – холодно произнес Сосновский.

– Да, ты бы это сделал, не сомневаюсь. Точно так же убил бы, как убил Геку.

– Геку? Ты была знакома с этим бандитом?

– Гека был моим единственным другом. Он был лучше, чем ты. В отличие от тебя, у него было понимание, доброта и человечность.

Володя развернулся и быстро пошел прочь, в темноту. Таня больше не могла его удерживать. Она осталась одна. Костры догорали, темнота становилась все гуще и гуще. Все еще продолжая плакать, она побрела прочь, с болью чувствуя, как вместе со слезами вытекают капли крови из ее израненного сердца.

Дом был тих, пуст, погружен в темноту. Часть богатых жильцов убежала из своих квартир, а другие попрятались по углам, опасаясь близкой ночной перестрелки.

Дверь ей открыла Лиза – бледная как смерть. Глаза ее были заплаканы, а волосы всклокочены.

– Где ты ходишь? Я с ног сбилась, разыскивая тебя, – Лиза выросла перед ней, как тень. – Бабушка…

Дыхание Тани остановилось. Она бросилась в комнату. Бабушка лежала на спине. Руки ее были красиво сложены на груди, а застывшее лицо казалось удивительно спокойным. Ее заострившиеся черты покрывала вечная красота, и никогда еще бабушка не казалась такой прекрасной. На столе, возле иконки, горела тоненькая свеча.

Таня как подкошенная рухнула на колени рядом с кроватью. Целовала ее руки, пытаясь согреть. Но руки бабушки были холодны как лед, а глаза закрыты. Щеки ее покрывала восковая бледность – признак страшного странствия в другой из миров.

– Она умерла почти сразу, как только ты вчера ушла. Очень тихо. На минутку пришла в сознание. Глаза ее были открыты, она посмотрела на меня, не узнавая, и тихонько так прошептала: «Таня…» Потом глянула, словно пытаясь понять, ты это или нет, вздохнула и вытянулась. Я священника из соседней церкви позвала. Он ее отпел. Потом мы ее переодели. Тихо так, спокойно умерла. Тебя звала. Любила она тебя, больше всего на свете…

Эта жуткая ночь жестоких потерь заканчивалась такой страшной потерей, по сравнению с которой все остальное казалось незначительным, не существующим. Таня очень хотела потерять сознание и отключиться от этой черной боли, но не могла. Она оставалась жить дальше – с разбитым сердцем и вдруг рухнувшим миром, состоящим только из мучительной боли. Боли, которую, как живое существо, она вечно будет обречена носить с собой.

Второе Христианское кладбище было занесено снегом. Возле могилы стояли Таня, Лиза и старенький священник кладбищенской церкви. Шел снег. Лиза поддерживала Таню за плечи. Она все боялась, что Таня упадет.

С того момента, как Таня вошла в квартиру и узнала, что бабушка умерла, она не проронила ни единого слова. Слезы ее высохли, под глазами запеклись черные круги, а мука, терзающая ее, была намного больше, чем способно выдержать человеческое сердце. Но, несмотря на эту муку, Таня оставалась жива.

Снег, влажный мартовский снег, падая на землю, превращался в жидкую грязь, непролитыми слезами застывал на щеках Тани. Старенький священник бубнил молитву, слова которой, не коснувшись сердца, исчезали из Таниной души.

Над кладбищенской стеной появился черный дым. Двое могильщиков, которые должны были закапывать гроб в мерзлую землю, тихонько переговаривались между собой.

– Японец начинает за штурм тюрьмы. Будет грандиозный шухер! Говорят, там собрались отряды. Как вошь на мыло фордабычаться!

– Костры жгут… За дым видишь?

– Какие костры? Ша! Слышишь! Палят из пушки. У них и за пушки есть. Тюремные стены крепкие.

– Не выдержат. Японец сказал за то, что тюрьму возьмет, значит, возьмет. Такая заваруха будет. Вырванные годы!

Против желания Таня внимательно прислушалась к их словам. Дым над кладбищенской стеной поднимался все выше, становился все гуще.

Священник закончил. Комья мерзлой земли, падая на крышку гроба, издавали самый страшный на земле звук. Лиза тихонько плакала, как ребенок, размазывая по щекам слезы.

Расплатившись с могильщиками, Таня быстро пошла к выходу с кладбища. Обернувшись к Лизе, она требовательно произнесла:

– Поезжай домой. Жди меня там.

– А ты?

– Мне надо побыть одной.

Лиза послушалась, и вскоре ее тоненькая фигурка скрылась из глаз. Таня глубоко вдохнула холодный воздух. Ей вдруг показалось, что по пустынной аллее кладбища бабушка идет рядом с ней. Видение было коротким. Таня не плакала.

Она точно знала, что не станет молиться. Ее омертвевшую душу грызла страшная мысль. Мысль, которая зрела давно. Бога нет. Никакого Бога нет. Есть только хаос, бессмысленный и жестокий.

Пусть – хаос. Она не сдастся. Она будет бороться с этим хаосом, будет жить. Как – еще не знает, но обязательно будет.

Гордо распрямив плечи, Таня пошла по направлению к тюрьме, откуда доносились крики и выстрелы…

Оглавление

Глава 1 «Золотой гусь» из Нижнего Новгорода. Окончание обеда в кафе Либмана на Екатерининской. Привоз, или Особый одесский мир. Начинка в пирожках

Глава 2 Володя Сосновский едет в Одессу. Литературное «величие», или «Стихи бешеной собаки». Ночной «пьяница» возле решетки Горсада. Первый труп

Глава 3 Таня. Прошлое в одесском дворе и настоящее на Молдаванке. Молдаванка – история и реальность. Работа по-одесски

Глава 4 Дерибасовская для девушек с Молдаванки. Знакомство с миром «королей». Болезнь бабушки. Гека из банды Корня

Глава 5 Первый рабочий день Володи Сосновского. Убийца по прозвищу Людоед. Страшная находка на Дворянской. Пропавший муж

Глава 6 След банды Корня в убийстве Когана. Вечер литературной богемы. История жены художника Грановского. Деньги – мусор!

Глава 7 Заключение судебного медика. Одинокий Волк Илья Кодыма. Случайная встреча. Вечер в семье Грановских. Второй труп

Глава 8 Разговоры об убийстве на Балковской. Ида – героиня дня. Начало войны банд. Ранение Геки. Где его взять, этого одного короля?

Глава 9 Страшная находка возле аптеки Гаевского и Поповского. Третий труп. Конец стирке! Снотворное доктора Петровского

Глава 10 Таня выходит на Дерибасовскую. «Маруся, давайте выпьем вина!». Страшное обвинение. «Я готов отдать за тебя свою жизнь»

Глава 11 Классная дама и сбежавшая гимназистка. Обещание Косого. Разговор Косого и Щеголя. Королева с Молдаванки

Глава 12 Хутор возле Жеваховой горы. «Я Миша. Будем познакомиться». Конец Сала. У Тани появляется новый друг

Глава 13 Письмо из дома. Философия старого сыскаря Полипина. Полиция интересуется хипишницей с Дерибасовской. Володя встречает Таню

Глава 14 Литературные разговоры о войне. Планы старшего Сосновского. День рождения графа Чарторыйского. Сюрприз от Людоеда. Облава на Молдаванке

Глава 15 Месть Косого. Парочка возле гостиницы «Лондонская». Четвертый труп. Решение Полипина

Глава 16 Печальный разговор Тани с Гекой. У Геки находят визитку убитого банкира. Арест Геки. Встреча Корня и Японца в кафе «Фанкони»

Глава 17 Разговор Володи с дядей. Анатомический театр. Володя начинает сомневаться. Допрос Геки. Визит Тани к мадам Татарской

Глава 18 В квартире Геки Таня находит таинственную визитку. Японец отказывает в помощи. План Тани

Глава 19 Взрыв на Дерибасовской и гибель Бочарова. Расстрел Молдаванки. Встреча Нового, 1917-го, года. Миллион сахарозаводчика Гепнера

Глава 20 Свидание в Тюремном замке. Рассказ Корня о детском приюте. Глаз от мадам Татарской. Клуб повешенных

Глава 21 Взрыв в ресторане. Чайная «Зеленый дракон». Клуб для игроков, которым скучно жить. Странная любовь мальтийца

Глава 22 Экстренное совещание у Гиршфельда. Разговор возле суда об Одиноком Волке. Взрыв. Смерть Геки. Отречение императора

Глава 23 Погром полицейского участка и гибель Полипина. Володя больше не служит в полиции. Встреча с директором приюта. Второй уровень игры

Глава 24 Вход в катакомбы. Тайный разговор. Логово Людоеда. Страшная правда

Глава 25 «Я не могу любить бандитку и воровку». Смерть бабушки. Заснеженное кладбище. Будущий штурм тюрьмы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg