«Убийца из прошлого»

Убийца из прошлого (fb2) - Убийца из прошлого (Александра Тарусова - 3) 3788K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Владимирович Введенский

Валерий Введенский Убийца из прошлого

Памяти моего друга

Андрея Логинова

У отца три сына было… Старший говорит: «В вицмундире очень мило, И я буду сыт». Вот второй промолвил смело: «Я же — на коня! Бить врагов — святое дело! Отпусти меня!» «Ну а ты, — спросил родитель Третьего, — куда?» — «Мир велик! Я — сочинитель. Вот моя звезда!» Старший служит, есть уж дети, Сам солидным стал; Генерал — второй, а третий… Без вести пропал. В. И. Богданов[1], 1870 год

Глава 1, в которой первую главу читает Разруляев

Четверг, 26 ноября 1870 года,

Санкт-Петербург

Ксения Алексеевна и Сергей Осипович избегали друг друга. Встречались лишь на утренней воскресной службе и по четвергам за завтраком. Во все остальные дни Ксения с сыном (мальчика назвала Лешенькой в честь ее покойного отца) уходили на прогулку задолго до пробуждения Сергея Осиповича. А вставал Разруляев теперь поздно — вскакивать ни свет ни заря причин у него больше не было. Да и светает в Петербурге, куда по настоянию Ксении переехали после свадьбы, гораздо позже, чем в Новгородской, особенно зимой.

Пробудившись от солнечных бликов, Сергей Осипович надел халат, сунул ноги в тапочки и направился в столовую выпить кофе. Увидев за столом супругу (как раз случился четверг), дежурно буркнул: «Добрый день». Ксения Алексеевна, пробормотав в ответ «Здравствуйте», сразу поднялась.

— Уже насытились? — без всякого интереса, лишь бы прервать тягостное молчание, так раздражавшее в собственном доме, спросил Сергей Осипович.

— Да, мне пора, — ответила жена.

— Опять нищим помогать?

По четвергам Ксения посещала заседания благотворительного общества. Какого именно — Разруляев не знал и знать не хотел. Зачем? Чем бы дитя ни тешилось… Хотя увлечение супруги влетало ему в копеечку: только лишь собирать средства казалось Ксении Алексеевне недостаточным, считала обязанной вносить свою лепту.

— Надо же чем-то заниматься, — пожала плечами супруга. — Сегодня собираем на нужды Воспитательного дома.

Сергей Осипович скривился, но что поделать — достал бумажник. Средствами был обязан супруге, потому никогда в них ей не отказывал. Протянул красненькую и два полтинника на извозчика. Все-таки мороз.

— Не надо. Пешком пройдусь. Полезно для здоровья, — отвергла серебро Ксения Алексеевна.

— А Лешенька где? Гуляет? — уточнил Сергей Осипович опять же для поддержания разговора.

— Да вы же знаете, он, словно пташка, встает всегда рано. Они с Феклой давно уже в парке. Хорошего дня, — пожелала супруга и удалилась.

Плотно позавтракав, Сергей Осипович отправился в кабинет разбирать почту. Сперва прочел письмо от Шелагурова, в котором, как Разруляев и ожидал, шурин увернулся от прямого ответа, однако пообещал вскоре приехать и вот тогда все решить.

Неожиданно раздался мелодичный звон, Сергей Осипович с непривычки вздрогнул. А потом понял, что это звенит новомодный механический колокольчик, который им недавно подарил Шелагуров.

Сергей Осипович немного подождал — не откроет ли Лушка? Но, видимо, и ее дома не было, на рынок ушла или в лавку, пришлось плестись в коридор.

— Кто там? — спросил он через дверь.

— Рассыльный. Пакет для господина Разруляева.

Сергей Осипович расписался, сунул «шапке»[2] гривенник и вернулся в кабинет. Ножом для бумаг вскрыл полученный пакет, с недоумением вытащил из него газету, какой-то неведомый «Глас Петербурга», сегодняшний номер. И, не читая, скомкал. Решил, что издатель рассылает для привлечения новых подписчиков.

Но что это? Заголовок одной из колонок был отчеркнут чернилами. Сергей Осипович бережно расправил газету, нацепил пенсне… О боже!

«УБІЙЦА ИЗЪ ПРОШЛАГО».

Хроники петербургской сыскной полиціи за 2016 годъ

Фантастическій романъ

господина Андрея Гуравицкого

«Лишь только Солнце покинуло небосводъ, надъ столицей вспыхнуло другое свѣтило, электрическое. Циклопическихъ размѣровъ башня, на которой оно крѣпилось, была выстроена почти столѣтіе назадъ на Пулковскихъ высотахъ, изъ-за чего обсерваторію, издавна тамъ обитавшую, перенесли за 140 верстъ въ Лугу, гдѣ свѣтъ искусственной звѣзды не мѣшалъ астрономическимъ наблюденіямъ»[3].

Неужели Гуравицкий рискнул вернуться? Но зачем?

Разруляев подошел к книжному шкафу, где за томиком Гоголя прятал бутылку, налил в стакан на полпальца коньяка и с жадностью выпил, дабы успокоить нервы и избавиться от дрожания в членах. Вернувшись к столу, схватил газету и принялся читать:

«Начальник сыскной полиции Кобылин выглянул в окно. Убедившись, что на Большой Морской включили иллюминацию, засобирался домой. Дела его на службе не держали. Честно говоря, их и не было. И не было давно. За прошедшие с судебных реформ сто пятьдесят лет Образование и Просвещение искоренили преступность почти полностью. Зачем воровать, если можно заработать честным трудом?

Тщательно расчесав пушистые бакенбарды и остатки некогда пышных волос, Кобылин запер кабинет и спустился с четвертого этажа по лестнице вниз (после того, как лифт в здании переделали из парового в электрический, он пользоваться им перестал — знал, что сила тока в двигателе достигает смертельных для человека величин, и опасался жуткой смерти).

Дмитрий Иванович не одобрял прогресс. С ужасом узнал недавно, что в Англии тамошние инженеры пытаются уменьшить электрический чудо-двигатель, чтобы заменить им лошадей в экипажах. Если такое случится, Кобылину придется выйти в отставку, ведь в самодвижущихся экипажах ездить он не станет ни за какие коврижки.

Дойдя до станции «Адмиралтейская», начальник сыскной спустился по лестнице под землю и принялся ждать машину. Прибытию ее на дебаркадер предшествовали клубы дыма от парового котла, силой которого она двигалась.

Подземка тоже вызывала у Дмитрия Ивановича отвращение, но трястись в санях до Парголово пришлось бы часа три, не меньше: количество жителей в столице в двадцать первом веке перевалило за три миллиона, улицы были запружены экипажами, в конке стало не протолкнуться.

На станции Парголово Кобылин поднялся на поверхность, прикинул, не взять ли извозчика, но решил последнюю версту пройти пешком, чтобы размять затекшие от дневного сидения ноги.

Состоятельные люди теперь селились в предместьях, где их взору и нюху не мешал фабричный дым. Уютные двухэтажные домишки с непременными палисадниками имели все немыслимые удобства, как то: канализацию, водопровод, ванну и даже паровое отопление. Продукты из ближайших деревень привозились наисвежайшие, а благодаря подземке главы семейств и учащиеся могли каждый день ездить туда-обратно в город.

Чинно пройдясь по гранитной мостовой, Дмитрий Иванович свернул в проулок к своему дому, но, услышав знакомый шум, остановился и задрал голову вверх. Управляемый воздушный шар. Не по его ли душу? И тотчас убедился в правоте предположения: шар, подлетев к его домику, завис прямо над ним. По веревочной лестнице оттуда стал спускаться полицейский надзиратель Алтуфьев.

Кобылин поспешил к нему.

— Ваше высокородие, — взял под козырек подчиненный, когда оказался на твердой земле. — Убийство.

— Бог мой! — воскликнул Кобылин.

За пять лет, что он руководил сыскным, считай, первое.

— Где? Кто?

— В Купчино, какой-то процентщик.

Управляемый воздушный шар — самое быстрое средство передвижения. И очень дорогое, только богачам да государственным учреждениям доступное. Небольшой паровой котел позволяет шару «идти» и в отсутствие ветра, и даже когда тот не попутный. Перекрестившись (он до смерти боялся на нем летать), Кобылин поднялся в корзину, поприветствовал следственную команду: фотографа, врача-эксперта, делопроизводителя — и отдал приказ капитану судна править в Купчино. Ветер благоприятствовал, потому через каких-то сорок минут приземлились у десятиэтажного доходного дома, подвал которого занимала лавка процентщика.

Труп был найден по чистой случайности. Экономный домовладелец, проходя мимо запертой на ночь лавки, заметил в окнах свет и, опасаясь пожара, вызвал околоточного. Дверь вскрыли: в подсобном помещении у огромного несгораемого сейфа обнаружили мертвое тело.

Коронат Сакердонович Перепетуя, так звали убитого, происходил из крестьян и большую часть жизни трудился на земле. Однако пять лет назад скоропостижно скончался его дядя-процентщик, и лавка нежданно-негаданно досталась ему. Роста покойный Перепетуя был среднего, строение тела имел жилистое, глаза его, не успевшие смежиться после неожиданного удара сзади, показались Кобылину в свете свечи серыми, хотя могли быть и голубыми, левую, повернутую к сыщикам щеку покойника украшала крупная бородавка.

— Убит округлым, вероятнее всего, металлическим предметом, — вынес заключение доктор.

— Лом? — уточнил Кобылин.

— Или ломик, — изрек эксперт.

— В чем разница?

— Ломик маленький, в рукаве шинели легко спрятать.

Сейф вскрыт не был, из многочисленных витрин разбита всего одна.

Кобылин подошел к конторке, подергал ящики: заперты. Приказал надзирателю Алтуфьеву обыскать покойника. Связка нашлась в левом кармане панталон.

— Никак от сейфа? — удивился Алтуфьев, указывая начальнику на самый большой с многочисленными «зубками» разной длины и толщины ключ. — Откроем?

Предложение подчиненного Кобылин счел дельным. Раз заклады в витринах, считай, не тронуты, значит, преступник на сейф нацеливался. Если, конечно, ограбление замышлял, а не убийство. Однако в сейфе нашлось все, что должно было быть согласно описи. Ни дорогие сережки с бриллиантами, ни кольцо с индийским рубином преступника не заинтересовали.

Убийство из ревности или мести? Или наследник устал ждать, пока Перепетуя преставится?

Нет, выводы делать рано, сперва надо сверить остальные заклады. Вдруг из разбитой витрины что-то пропало?

Кобылин вернулся к конторке, перебрал связку, подобрал ключ к ящикам. В правом на самом верху обнаружил роман позабытого писателя Достоевского «Преступление и наказание». Сыщик припомнил, что сей автор в юности слыл либералом, даже на каторгу за убеждения угодил. Но потом переметнулся в другой лагерь и свой талант, так ценимый Белинским, профукал, воспевая реакцию».

У Сергея Осиповича сжались кулаки. Да как Гуравицкий посмел написать подобное об обожаемом Федоре Михайловиче?

Он не знал, что автор нарочно написал гадость про Достоевского, чтобы его разозлить.

«Судя по конторским книгам, в разбитой витрине хранились самые грошовые заклады. Что сие значит? А то, решил Кобылин, что их украли, дабы запутать следствие.

— «Преступление и наказание»? — удивился судебный врач, заметив пухлый томик на конторке.

— Наверное, тоже заклад, — предположил Кобылин. — Книга-то старинная, девятнадцатого века.

— Очень это странно.

— Что именно?

— Разве не читали? Если отбросить философствования и сократить натуралистические описания, вполне себе криминальный роман: некий студент убивает старуху-процентщицу, дабы вернуть копеечный заклад.

— Процентщицу?

— Вот именно. Боюсь, книга тут неспроста. Наверное, покойник, — врач указала на прикрытого простыней Перепетуя, — о чем-то догадывался и оставил нам подсказку.

— Или убийца, — сам себе сказал Кобылин.

Он приказал кликнуть домовладельца. Когда тот явился, расспросил о лицах, чьи заклады были украдены из разбитой витрины, зачитав их имена по учетной книге. Все они домовладельцу были знакомы, каждого охарактеризовал положительно. Лишь один, студент Петр Кукелев, удостоился нелицеприятных слов:

— Погибший человек. Спился от несчастной любви. А какой был умница, на одни пятерки учился. Потому рука не подымается его выселить. Чего-то жду, на что-то надеюсь… Но позвольте, что Кукелев мог заложить? Пропил буквально все.

— Крестик нательный.

— Бог мой. Как же Коронат Сакердонович посмел в заклад его принять? Хотя понимаю, отлично его понимаю… Мы тут все свои, рано или поздно Перепетуя крестик Петеньке вернул бы. А вот если разозленный его отказом Кукелев пошел бы к другому процентщику, крестик сгинул бы.

— В какой квартире ваш Петенька живет?

— В каморке на чердаке.

Поднялись туда. За фанерной дверью услышали беспокойный пьяный храп. Как ни стучали, разбудить Кукелева не удалось, пришлось вышибать дверь.

В тесной каморке воняло немытым телом, перегаром и гнилым репчатым луком — единственно доступной пьянице едой. Рядом с грязным матрасом валялся окровавленный ломик, вокруг которого на полу были раскиданы исчезнувшие заклады. Невыкупленный у Перепетуи крестик украшал шею убийцы.

Шатающегося студента вывели под руку и посадили в тюремную карету, которую Кобылин вызвал срочным телеграфом.

Когда Кукелева увезли, стоявший на другой стороне широкого Дунайского проспекта человек в черном ватерпруфе зловеще усмехнулся и прошептал:

— Первый враг мертв. Но пусть за это пока посидит другой, порочный, потерявший человеческий облик алкоголик. А меня ждет враг номер два».

Под текстом, в скобках чернела угрожающая надпись: «Продолжение следует».

На Разруляева нахлынули воспоминания…

Глава 2, в которой первую главу пытается прочесть вслух Гуравицкий

Воскресенье, 14 августа 1866 года,

Новгородская губерния, усадьба Титовка

Инспекция винокуренного заводика не задалась с самого начала. По выезду из Титовки отлетело колесо, а когда наконец его приладили, занялся дождик. В надежде переждать Разруляев приказал кучеру Дементию свернуть с шоссе в село Подоконниково. Предполагал провести в нем час, не больше, но там и заночевал, потому что дождик оказался предвестником бури — до самого утра грохотал гром, разящими клинками разрезали небесный свод молнии, ураганный ветер, словно пушинки, выкорчевывал вековые деревья, завалив в итоге лесную дорогу. Нет бы Разруляеву повернуть назад. Вместо этого Сергей Осипович нанял утром местных мужиков, чтобы ехали впереди его тарантаса и разбирали завалы.

В итоге вместо задуманного понедельника Разруляев прибыл на заводик в среду. И задержался дольше, чем рассчитывал: в учетных книгах обнаружил неточности, пришлось докапываться, злонамеренные или нет, закончил инспекцию лишь к вечеру субботы. Если возвращаться в тарантасе, он прибудет в Титовку только в воскресенье вечером. И тогда точно не успеет на званый обед в честь именин Ксении Алексеевны, на котором должны объявить об их помолвке.

Еще неделю назад Сергей Осипович и мечтать о таком счастии не смел. Судите сами: ей восемнадцать, ему сорок три, она — совладелица поместья, он — всего лишь управляющий, Ксения — красавица, Разруляев — неуклюжий толстяк, даже в молодости не вызывавший интерес у женщин. И все же он надеялся. И чудо свершилось. Перед самым отъездом на заводик брат Ксении Александр Алексеевич неожиданно его спросил:

— Скажи честно, Ксения тебе нравится?

Разруляев смутился, ответил уклончиво:

— Кому она не нравится.

— То бишь влюблен по уши?

Сергей Осипович виновато кивнул.

— Почему с предложением тянешь?

— Кто? Я? — оторопел Разруляев.

— Ну не я же, — добродушно улыбнулся в пышные усы Шелагуров.

— А она?.. Ксения… разве примет?

Александр Алексеевич потрепал робкого управляющего по плечу:

— Примет, примет.

— Вы спрашивали?

— Сорока на хвосте принесла.

— Тогда… прямо сейчас…

— Постой, чудак, успеется. А то на радостях Ксения никуда тебя не отпустит. А дела, сам понимаешь, превыше всего. Давай-ка ты руку с сердцем предложишь по возвращении. А на именинах объявим.

Разруляев уехал из Титовки окрыленным. И если бы не гроза, давно бы вернулся и объяснился. Что же ему делать? Решился ехать верхом. Кучер Дементий пытался отговорить его от опасной затеи: дорога-то предстояла через лес, ночью. Но Разруляев от его резонов отмахнулся: будь что будет. Всю ночь от каждого шороха душа его уходила в пятки. Но волки, несмотря на полнолуние, по пути не встретились. И к восьми утра Сергей Осипович целым и невредимым добрался до Подоконникова. Позавтракав, лег вздремнуть. В полдень сотский Петр Пшенкин, в доме отца которого Разруляев остановился, его разбудил. Сергей Осипович оседлал отдохнувшего Приказа и поскакал в Титовку. Верст за пять до нее свернул в лес, чтобы нарвать ромашек: Ксения очень их любила. Коня привязывать не стал, решил — пусть травку щиплет. А зря — заслышав с шоссе знакомое ржание, Приказ рванул обратно.

— Тпру. Стоять! — закричал Сергей Осипович.

Но коня и след простыл.

Пришлось нестись за ним вприпрыжку. Не приведи господи, потравит рожь. Однако, выбежав на шоссе, Разруляев с облегчением перевел дух: беглеца без него поймали и даже привязали к дереву. Рядом с ним перебирали копытами хозяйские кобылы: Незабудка, Констанция и Ласточка. Вытерев пот с лица, Сергей Осипович направился к спешившимся хозяевам. Но, подойдя ближе, понял, что обознался: молодой человек с зачесанными по последней моде назад русыми волосами, которого издалека принял за Шелагурова, был ему незнаком.

Заслышав поступь Разруляева, незнакомец обернулся, смерил оценивающим взглядом и, панибратски толкнув Мэри, жену Александра Алексеевича Шелагурова, спросил:

— Это еще что за чучело?

Мэри, сложив веер, которым обмахивала Ксению (неужели с любимой что-то приключилось?), процедила:

— Вот и управляющий, легок на помине.

— Это ваш управляющий? — удивился незнакомец.

Мэри развела руками, мол, сама поражена. Тут и Ксения встрепенулась, подняла опущенную вниз голову. Как же хороша!

— Сергей Осипович, слава богу, вы живы, — обрадовалась она. — А где ваш тарантас? Почему Приказ под седлом?

— Доброе утро, — приподнял картуз Разруляев. — Боялся опоздать на ваши именины, потому поехал верхом.

— Верхом? — снова удивился незнакомец. — А я думал, бегаете наперегонки с конем.

Дамы рассмеялись. Сергея Осиповича шутка незнакомца, обозвавшего его чучелом, покоробила, но из приличия и он изобразил улыбку:

— Ну что вы…

— А зря, — перебил его молодой человек. — Бегать полезно, особенно при вашем ожирении.

Снова взрыв хохота. Разруляев сжал кулаки, но на рожон лезть не стал, попробовал объяснить, не столько незнакомцу, сколько Ксении:

— Я спешился, буквально на минутку.

— В кустики захотелось? — снова перебил его незнакомец.

Мэри схватилась за животик. А Сергей Осипович взорвался:

— Да что вы себе позволяете? Кто вы такой?

— Я-то? — переспросил незнакомец с наглой ухмылочкой. — Андрей Дмитриевич Гуравицкий, кузен нашей очаровательной Мэри. Приехал на именины несравненной Конкордии Алексеевны, но из-за вашего разгильдяйства чуть было не очутился на ее похоронах.

Ксению на самом деле крестили Конкордией, но так ее никто не называл.

— Не делайте из мухи слона, — подарив Гуравицкому обворожительную улыбку, попросила Ксения. — Я отделалась легким испугом.

— А могли упасть и разбиться. Я… я этого не пережил бы, — сказал Гуравицкий.

— Да что случилось? — спросил вконец перепугавшийся Разруляев.

— А-а, ерунда, — отмахнулась Ксения.

— И все же…

— Мы ехали, болтали, я отпустила поводья, буквально на миг. И тут из леса выскочил Приказ. Прямо на меня. Незабудка испугалась, взвилась в свечку, я с трудом удержалась за гриву.

— Благодарите бога, что барышня не упала, господин управляющий. Если бы Ксения разбилась, порвал бы вас на куски этими самыми руками. Все, свободны. — Гуравицкий демонстративно развернулся к дамам, давая понять, что разговор с Сергеем Осиповичем окончен. — А не устроить ли нам скачки?

— С превеликим удовольствием, — поддержала его Мэри.

— Я тоже не против. — Ксения подошла к Незабудке, чтобы отвязать, но кобыла, увидев ее, встала на задние копыта и заржала.

Ксения в ужасе отпрянула. Гуравицкий подбежал, обнял ее. Прижавшись к его груди, она доверчиво прошептала:

— Я боюсь.

Разруляев тоже кинулся к возлюбленной:

— Не надо, не стоит. Незабудка пытается извиниться. Лошади умные. Незабудка переживает, что вы могли упасть по ее вине.

— Вы что, по-лошадиному понимаете? — осадил его Гуравицкий. — Если так, прикажите своему коню больше не убегать. Конкордия Алексеевна, вы абсолютно правы, нельзя садиться на лошадь, которая едва вас не убила.

— Хочешь, поменяемся, уступлю тебе Констанцию? — предложила Ксении Мэри.

Та кивнула. И через минуту, отвязав лошадей, молодые люди ускакали.

А Разруляев побрел к Приказу. Тот ткнулся мордой в его плечо: мол, извини, сам не рад, что так вышло. Сергей Осипович расплакался.

Науками Мэри не мучили, обучили языкам да танцам, что вполне достаточно для жизни, которая ей предстояла, где бал сменялся маскарадом. Но однажды ее батюшка прикупил каких-то акций, а уже через месяц они ничего не стоили. От отчаяния родителя хватила грудная жаба, и он почил в бозе. А Мэри стали шептать вслед: «Бесприданница». Кто с сочувствием, кто с сожалением, кто с нескрываемой радостью. И хотя красива была по-прежнему и танцы в ее бальной книжке, как и раньше, были расписаны заранее, с визитами теперь никто не являлся. Да и куда? Назвать домом жалкую квартирку с окнами во двор язык не поворачивался.

И вот как-то в театре (родственница из жалости изредка уступала им с матушкой свою ложу) Мэри почувствовала на себе взгляд. Серьезный, заинтересованный. Судя по дорогому сюртуку с бархатным воротником и галстучной булавке с бриллиантами, внимательно изучавший ее незнакомец был при деньгах. Только вот и сюртук, и галстук на нем уже года три как вышли из моды. Значит, провинциал, помещик из захолустья. Да и пусть, почему, собственно, нет, раз столичные женихи воротят от нее нос? Мэри приветливо улыбнулась. Незнакомец кивнул, а в антракте, отыскав общих знакомых, был представлен:

— Александр Шелагуров.

Без всяких признаний было понятно, что влюблен и что ему глубоко плевать, есть ли у Мэри приданое. Тем и подкупил. За прошедший со смерти отца год Мэри невыносимо устала от бесконечных счетов и ломбардных квитанций, от клейма неудачницы, от многозначительных взглядов таскунов с тугими бумажниками, что терпеливо ждали, когда от отчаяния согласится на бесчестие.

Шелагуров сделал предложение, Мэри его приняла. Планы будущего супруга жить деревенской жизнью ее не испугали. Была уверена, что станет вертеть им с той же скоростью, что матушка покойным отцом, и за лето убедит перебраться в столицу. А лето… Почему бы не провести его в имении? Та же дача, только чуть дальше.

Однако деревенская жизнь Мэри разочаровала сразу. Из развлечений лишь супружеская постель. Муж целыми днями пропадал на полях, а местное общество состояло из старичков со старушками. Мэри заскучала и, не дожидаясь осени, стала капризно требовать переезда в Петербург. Однако Александр Алексеевич оказался совсем из иного теста, нежели папенька. Несмотря на чувства, прихотям жены потакать отказался. Твердо заявил, что жизнь в столице им не по карману. А против скуки велел засучить рукава и приступать к обязанностям: командовать садовниками и птичниками, распоряжаться кухней и заготовками.

Мэри люто возненавидела и мужа, и его Титовку. Неужели оставшуюся жизнь ей предстоит провести здесь? Будь у нее деньги хотя бы на железнодорожный билет, она сбежала бы. Лучше пойти в содержанки, чем прозябать тут. Но муж не давал ей ни копейки. Зачем? Где их здесь тратить?

Так прошли два бесконечных года, которые, останься в столице, могли бы стать лучшими, самыми яркими в жизни Мэри. Надежда выбраться из Титовки забрезжила лишь этой весной, когда из пансиона вернулась Ксения, сестра мужа.

В здешних болотах путного жениха ей не сыщешь: дворянская молодежь после реформы из поместий разбежалась. И хочет того Шелагуров или нет, грядущую зиму им предстоит провести в Петербурге (а хоть бы и в Москве) на «ярмарке невест».

К удивлению Мэри, Ксения ее идею высмеяла:

— Где-где будем искать мужа? На балу? Вот еще. Это словно коня покупать на базаре. Кто знает, какой окажется у него характер? Вдруг книг не читает?

— Кто? Конь?

— Жених. О чем мне с таким разговаривать?

— Тогда выходи за Разруляева, — пошутила Мэри. — Все жалованье на книги изводит. Лучше бы eau de Cologne купил.

Она терпеть не могла управляющего. Потный, неопрятный, с отвратительно блестевшей, будто жиром намазанной, лысиной, располневший.

— Отличная идея! — подхватила шутку Ксения. — Все лучше, чем за кота в мешке.

— Ты что? Он же нищий.

— Как и ты. Но ведь брату сие не помешало? — Выкрикнув эти ужасно обидные слова, Ксения повернула Незабудку к дому и даже не оглянулась.

Тем же вечером Мэри в который раз попыталась убедить мужа зимовать в Петербурге.

— Не то Ксения за Разруляева выскочит, — пригрозила она.

Но, к ее удивлению, перспектива породниться с собственным управляющим Александра Алексеевича очень обрадовала:

— Даже мечтать о таком не смел.

Мэри чуть дара речи не лишилась. Неужели в этом доме все сошли с ума?

— Как прикажете вас понимать? У Разруляева ветер в карманах.

— Зато масса других достоинств.

— Каких? Дед его был крепостным.

— Зато отец выслужил потомственное дворянство. И не за столом, в присутствии, а на поле брани. И после верой-правдой служил нашей семье. Сергей Осипович родился и вырос в Титовке, обожает эти места. Кто-кто, а он никогда не продаст свою половину.

— Какую половину?

— То бишь половину Ксении. До ее замужества ею управляю я. Но после станет распоряжаться супруг. Если им окажется чужак, кто знает, не продаст ли?

— Вам-то что за беда? От лишних хлопот избавитесь.

— А заодно и от доходов. Если посевные площади сократятся вдвое, семипольный оборот станет невозможен. А это единственный способ получить с этих земель хоть что-нибудь. Тогда и нашу половину придется продать.

Лучше бы Александр Алексеевич подобных слов не говорил. Они окрылили Мэри. Если Шелагуров продаст свое чертово имение, они точно отсюда уедут. Пусть даже не в Петербург, пускай в Новгород. Какая разница! Дело оставалось за малым — в кратчайшие сроки найти для Ксении жениха, который сразу после свадьбы продаст доставшуюся ему половину имения.

— Сергей Осипович с Ксенией объяснились? — уточнил у супруги Александр Алексеевич.

— Надеюсь, нет.

— Надо их подтолкнуть друг к другу.

— Да вы с ума сошли.

Мэри быстро определилась с кандидатом в женихи, припомнив, что в одном из последних писем матушка сетовала на бедственное положение племянника. После окончания гимназии Гуравицкий отказался от военной карьеры и поступил в университет, откуда его выперли из-за участия в беспорядках. Андрей попытался продолжить учебу в Москве, но из-за политической неблагонадежности ему и там отказали. В отчаянии укатил за границу, нанявшись переводчиком к какому-то купчине. И словно в воду канул. В конце шестьдесят третьего года Ольга Семеновна Гуравицкая получила неподписанное письмо, в котором сообщалось, что ее сын трагически погиб. Но когда, где и при каких обстоятельствах — об этом сказано не было. Ольга Семеновна отказывалась верить анониму и в церкви сыну ставила свечки за здравие, а не за упокой. Материнский инстинкт ее не обманул — через год Андрей вернулся живым и невредимым. А что без гроша в кармане, так это поправимо. Связи-то остались, в присутствие можно пристроить. Однако поступать на службу Андрей отказался, заявив, что планирует кормиться литературным трудом. Так и поступил, однако его гонорары не покрывали даже расходов на чернила.

В конце письма матушка осторожно спрашивала Мэри, а не желает ли Шелагуров посватать Ксению за Андрея? Тогда Мэри лишь посмеялась: планы ее были иными, но теперь стало не до смеха. Если Шелагуров выдаст Ксению за Разруляева, Петербурга ей не видать. Никогда.

Она сама написала Андрею. Пригласила на именины золовки, вкратце обрисовав диспозицию. В успехе кузена не сомневалась: тот с юных лет пользовался успехом у дам, сама в отрочестве сохла по нему. К тому же писатель. Ксению, любительницу почитать, сие сразит наповал.

Гуравицкий явился в Титовку утром, Шелагуровы как раз завтракали. Мэри изобразила удивление, Андрей подыграл. Ошарашенному появлением незваного гостя Александру Алексеевичу ничего не оставалось, как предложить новоявленному родственнику чувствовать себя как дома и уступить свою лошадь для прогулки.

Все шло по плану — Ксения влюбилась в Андрея сразу. И даже внезапное появление Разруляева ничего не испортило. Как же жалок был и смешон задыхающийся толстый человечек, от которого сбежал конь.

После отъезда молодых людей Сергей Осипович вернулся в лес. Наученный горьким опытом, на этот раз Приказа привязал. Нарвав ромашек, снова оседлал коня и помчался в усадьбу.

Первым делом пошел доложиться.

— Где тебя черти носят? — накинулся на него Александр Алексеевич.

— Гроза, завалы…

— Здесь такое… — начал Шелагуров, но, взглянув на напольные часы, сразу перешел к главному: — Объяснился?

— Только приехал.

— Ступай немедленно.

Пробежав по коридору второго этажа, Сергей Осипович постучался в комнату возлюбленной.

— Войдите! — крикнули оттуда.

Именинницу уже успели переодеть из амазонки в атласное синее платье, теперь горничная колдовала над ее прической.

— Сергей Осипович! — воскликнула Ксения, увидев управляющего в зеркале. — Как хорошо, что зашли.

— Хочу еще раз извиниться, Ксения Алексеевна…

— Не берите в голову. Я не упала.

— …и поздравить с именинами. — Разруляев вытащил из-за спины букет.

— Ах, ромашки! — выразила восторг Ксения. — Мои любимые.

— С вашего позволения поставлю. — Сергей Осипович повернулся к прикроватному столику, где всегда стояла ваза. Но, о ужас, увидел в ней чужой букет. Необыкновенный! Дюжина, если не больше, невиданных им никогда темно-синих роз.

— Правда, прелестны? — спросила Ксения, по-прежнему наблюдавшая за Разруляевым в зеркале.

— Неужели Александр Алексеевич?

— Что вы! Мой брат — известный эконом. Конечно же, Гуравицкий.

Чтобы купить чудо-розы, Андрей заложил отцовские часы. Дела его шли отвратительно: солидные редакции его опусы отвергали, несолидные платили копейки. Письмо от полузабытой кузины с предложением очаровать неопытную барышню поступило как нельзя кстати. Ежели дельце выгорит, прощай опостылевшие криминальные романы (только их и печатали), можно засесть за нечто серьезное, что непременно прославит.

— Такие розы выращивают только в Императорском ботаническом саду, — сообщила Ксения. — А у Андрея там служит приятель. Продал по знакомству. Бешеных денег стоят.

— А по мне, так лучше васильков цветов не бывает, — высказался уязвленный Разруляев.

— Потому что платить за них не надо, — тихо, так, чтобы слышала только Ксения, прокомментировала горничная.

— Ты еще долго? — взвилась на нее барышня. — Сколько можно причесывать? Ступай.

— Как прикажете, — проворчала Фекла и с нескрываемым неудовольствием на лице, уж больно хотелось подслушать разговор, удалилась.

Когда закрыла дверь, Ксения бросилась к Сергею Осиповичу. Сердце его забилось. Неужели? Неужели поцелует?

— Сергей Осипович, миленький, как хорошо, что зашли.

— Не мог не поздравить, — сказал он, протягивая букет.

— Меня всю переполняет. — Ксения приняла цветы. — А поделиться не с кем. Мэри мне не подруга. А брат… Брат по-прежнему считает меня малышкой. Только вы здесь друг, мой единственный друг. — Она чмокнула Разруляева в щеку. — Только вам могу открыться.

— Весь во внимании, — сказал он, не в силах справиться с душившим волнением.

Сейчас судьба его решится. Что скажут эти восхитительные уста?

— Помните, мы обсуждали любовь? Что ее не бывает. Что любовь — мираж, фикция, выдумка писателей. Петрарка совсем не знал Лауру, за всю жизнь не обмолвился с ней ни единым словом. А Данте с Беатриче?

— Как же, как же, помню я эти рассуждения, конечно, помню, — обрадовался Разруляев. — Все эти авторы любили придуманный ими образ, а вовсе не живых женщин.

Сергей Осипович потратил много времени, чтобы внушить Ксении, что любви не существует. Потому что ничем привлечь юную барышню не мог: ни красотой, ни молодостью, ни богатством, ни положением в обществе. Знаменитую пушкинскую фразу: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она» он повторял Ксении неустанно. А вдруг и она привыкнет к нему?

— А помните разговор про Джульетту? — продолжила мысль Ксения.

— Как не помнить? Вы обозвали ее… язык не поворачивается повторить.

— …сучкой в разводке[4], запах которой привлек кобеля Ромео. А вы покраснели. Да-да, будто институтка. Представить не могли, что знаю подобные слова. Так вот, Сергей Осипович. Мы ошибались. Любовь существует. Два взгляда встречаются, и все, взрыв. Весь остальной мир исчезает. Остаемся только Мы. Я и Он, что рождены друг для друга.

— И кто этот Он? — уточнил с придыханием Разруляев.

Но и сам уже догадался.

— Конечно, Гуравицкий! Я влюблена, Сергей Осипович, понимаете? Влю-бле-на. Так поздравьте, порадуйтесь за меня. И советую, нет, умоляю, поверьте в любовь. И тогда однажды, надеюсь и желаю, она посетит и вас.

Сердце Сергея Осиповича болезненно сжалось. Жизнь его была окончена. Всего каких-то пять минут назад он был полон надежд. И вот они растаяли «как сон, как утренний туман». И колени вдруг заболели. Покойный отец тоже ими мучился перед смертью. Значит, и у него она не за горами. И вправду, зачем теперь жить?

— Скажите, только честно, Андрей вам понравился? Да или нет? Только честно. Почему, почему молчите? А-а-а… Понимаю. Гуравицкий накинулся на вас. Так несправедливо. Простите, простите его, заклинаю. Не со зла, из-за любви. Сильно за меня перепугался. Ведь это немыслимо, встретить наконец свою единственную и сразу потерять.

Перед глазами Сергея Осиповича летали предметы, звучал рояль, пел баритон. Вероятно, он сходил с ума.

В лазурные очи твои Всю пылкость, все страсти души Так сильно они выражают, Как слово не выразит их. И сердце трепещет невольно При виде тебя![5]

— Чу, слышите? — спросила Ксения, прижав палец к пухлым губам. — Это Гуравицкий. Поет в гостиной. Идемте, идемте же туда.

Пробежав по деревянной галерее, окружавшей гостиную по периметру, Ксения ступила на лестницу, но спускаться не стала, чтобы нечаянным скрипом не вспугнуть таинство, именуемое искусством.

Мэри аккомпанировала, а Гуравицкий пел, обращаясь к ней, и она подыгрывала ему не только пальцами, но и взглядом, изображая пылкую возлюбленную.

Люблю я смотреть на тебя, Как много в улыбке отрады И неги в движеньях твоих. Напрасно хочу заглушить Порывы душевных волнений И сердце рассудком унять. Не слушает сердце рассудка При виде тебя!

Разруляев не смотрел на исполнителей. Его глаза были прикованы к Ксении, лицо которой лучилось счастьем.

«Все кончено», — снова и снова шептал он себе.

С противоположной стороны галереи на дуэт взирал Шелагуров. По его лицу ходили желваки. Неужели его старания оказались напрасны?

Александр Алексеевич не был взбалмошным сумасбродом, коим считала его Мэри. Просто он не верил в супружескую верность, на что имел веские основания: в молодости, как и остальные холостые офицеры, волочился за чужими женами, и все они были не прочь украсить седины супругов ветвистыми рогами.

Потому, решившись на брак, сделал все возможное, чтобы начисто исключить адюльтеры: увез Мэри из Петербурга, разорвал отношения с теми, кто внушал опасения, и строго-настрого запретил жене приглашать в имение друзей и родственников. Незамысловатые попытки супруги вернуться в Петербург его лишь веселили, а бешенство, в которое Мэри приходила после его отказов, лишь усиливало его страсть.

Подобно шекспировскому Петруччо, Шелагуров намеревался окоротить строптивицу. И в успехе не сомневался — когда пойдут дети, Мэри воленс-ноленс придется смириться с выпавшей ей участью.

Увы, Александр Алексеевич не знал, что еще в нежном возрасте будущей супруге попался в руки переводной «Лечебник», в котором она вычитала ценный совет, как избежать беременности — не подпускать к себе мужа с тринадцатого по пятнадцатый день с начала истечений. Мэри успешно ему следовала: в оные дни жаловалась на мигрень и уклонялась от ласк. Отлично понимая, как ее «бездетность» расстраивает Шелагурова, даже попыталась воспользоваться ею в достижении своих целей — предложила обратиться к столичным докторам. Но Александр Алексеевич поступил иначе — отвез Мэри в Чудов монастырь на молебен. А когда обращение к Господу не помогло, отправился с женой к знахарке. Беззубая старуха долго читала какие-то заговоры, а потом истолкла в ступке порошок из сушеных муравьев и вороньего помета. Последние два месяца Шелагуров каждый вечер самолично разводил его в кипятке и заставлял жену пить вместо чая. По словам знахарки, беременность должна была наступить на днях.

В лазурные очи твои Всю пылкость, все страсти души Так сильно они выражают, Как слово не выразит их. И сердце трепещет невольно При виде тебя!

Когда Гуравицкий закончил, раздались крики «Браво» и аплодисменты. Разруляев перегнулся через перила: кто посмел хлопать? Неужели слуги? Нет, оказывается, гости уже собрались.

— Браво, — подхватила Ксения и запустила в Гуравицкого букетом, который вручил ей Сергей Осипович.

Андрей, подпрыгнув, поймал ромашки и с благодарностью прижал к груди. Придерживая платье, Ксения поспешила вниз, чтобы поцеловать Гуравицкого в щечку.

Разруляев плакал редко, в последний раз на похоронах отца, однако сегодня слезы так и наворачивались на его глаза. Вот и опять две струйки потекли по щекам.

— Пошли, — буркнул ему Шелагуров.

— Не могу…

— Отказала?

Разруляев кивнул, указав на Гуравицкого.

— Ну нет, этому не бывать, — решительно заявил Александр Алексеевич. — Костьми лягу. Пошли.

Когда спустился в гостиную, к нему ринулась помещица Беклемешева:

— Александр Алексеевич, вот вы где. Поздравляю с именинницей. И огромное вам грандмерси за сюрприз. Как же ваш кузен славно поет.

— А еще он пишет романы, — сообщила ей Мэри.

— Что вы говорите?! Не может быть. А он нам почитает?

— Если попросите, — заверила Мэри.

— Непременно.

Шелагуров шепнул жене:

— Позвольте вас на два слова.

Они вышли в малую гостиную, Александр Алексеевич плотно затворил дверь.

— Я требую, чтобы ваш кузен уехал. Немедленно, — велел он.

— Почему?

— Думаете, не видел?

— Простите, что?

— Как вы облизывали друг друга глазами.

— Вздор. Я просто ему подыграла.

— А потом так же просто подымете юбку. Знаю я бабье сословие. Пусть убирается.

— А как же Ксения? Бедняжка влюблена.

— Вздор!

— Вы разобьете ей сердце.

— А вы хитрее, чем я думал. Хитрее и циничнее. Как вам мог прийти в голову такой чудовищный план — выдать Ксению замуж для того, чтобы изменять мне с Гуравицким.

— Вы бредите. Ревность окончательно свела вас с ума.

— Нет! Это вас свело с ума вожделение. И если Гуравицкий тотчас не уедет, велю скинуть его с крыльца.

— Правда? Беклемешева будет в восторге. А завтра о вашем гостеприимстве узнает вся губерния. Пусть хоть отобедает с нами.

Дверь приоткрылась, и в ее проеме появились счастливые лица Ксении и Гуравицкого.

— Кушать подано! — хором прокричали они.

— Будь по-вашему, — буркнул жене Шелагуров. — Но после обеда ни минуты. Иначе я за себя не ручаюсь.

— Так вы идете? — спросила Ксения, с удивлением рассматривая злые лица родственников.

Выйдя в гостиную, Александр Алексеевич взял сестру под локоток и провел вдоль выстроившихся гостей:

— Гуравицкий тебе не пара, — сообщил он ей.

— Позволь-ка мне самой решать, — решительно заявила Ксения.

— Мой болван требует, чтобы ты уехал после обеда, — сказала Мэри, беря кузена под руку. — Придется тебе сделать предложение Ксении за столом.

— А если откажет? Нет, надо действовать наверняка. Посади меня с этой старухой… как ее…

— Беклемешевой?

Весь обед Гуравицкий солировал за столом. Рассказывал столичные сплетни, делился впечатлениями от заграничных путешествий, травил анекдоты.

Разруляев его не слушал. Рассеянно глотая кусок за куском, он размышлял, что ему теперь делать, куда податься. Кроме управления Титовкой, он ничего не умел делать, всю жизнь (не считая гимназических лет) провел здесь. Однако, если Ксения выйдет за Гуравицкого, прежнему его существованию придет конец. Он просто не вынесет их счастья. Даже видеть, как переглядываются за столом (Шелагуров сел рядом с Ксенией, а Мэри с Гуравицким устроились напротив), было выше его сил. Наняться управляющим к кому-то из соседей? Почему нет? И Устинский, и Беклемешева охотно его возьмут на службу. Но тогда неизбежных столкновений с Ксенией не избежать. А не съездить ли ему сперва в Петербург, не навестить ли замужнюю сестру? Он мог бы отдохнуть там пару месяцев, успокоиться, а потом с новыми силами начать поиск места.

— Еще грибков? — склонился к Мэри лакей Фимка.

Та кивнула. Однако, когда нацепила на вилку очередной груздь, к ужасу своему сообразила, что, кроме грибов и малосольных огурцов, ничего сегодня не ела. Почему? Никогда ведь соленое не жаловала. Неужели знахаркино снадобье подействовало? У Мэри задергалось веко. Она стала судорожно вспоминать, когда в последний раз приходили истечения. Кажется, в день происхождения Честных Древ[6]. То бишь две недели назад. Но почему были столь скудными? Всегда как из ведра льет, а тут лишь помазало. И продолжались не три дня, а всего один. Неужто то были не истечения? Неужели она беременна? Вот и объяснение тошноте, что мучила ее по утрам, зря она грешила на простоквашу.

Господи, что ей делать?

Когда заканчивали десерт, Шелагуров подозвал Фимку:

— Пускай карету заложат.

— Ты уезжаешь? — удивилась Ксения.

— Так надо, — не стал пускаться в объяснения Александр Алексеевич, выразительно посмотрев на супругу: мол, пора твоему кузену и честь знать.

Мэри шепнула Гуравицкому:

— Карета для тебя.

Литератор наступил под столом на ногу Беклемешевой, как они с ней условились.

— Дамы и господа, — произнесла торжественно помещица. — Сегодня у нас два радостных, два необыкновенных события. Именины дорогой Конкордии и приезд юного петербургского дарования. Мы уже слышали, как господин Гуравицкий одарен вокально. Однако он еще и пописывает. Давайте попросим его прочесть что-нибудь из новенького.

На этих словах Беклемешева захлопала в ладоши. Собравшиеся ее поддержали. Гуравицкий, изобразив смущение, встал:

— Это огромная честь для меня. Я с превеликим удовольствием…

Шелагуров налился кровью. Ах так? На кривой кобыле вздумали объехать? Гневно взглянул на Мэри, но та лишь пожала плечами: я тут при чем?

Ксения встала следом за Гуравицким:

— Тогда давайте перейдем в гостиную. Я прикажу подать туда оршад и коньяк.

Гости дружно поднялись. Через минуту за столом остался один Шелагуров. Что ему делать? Ксения не скрывает, что влюблена в заезжего прощелыгу. Раскрыть ей глаза если и удастся, то далеко не сразу: слишком уж своенравна сестра, слишком наивна и глупа. Как же ее спасти от этого мерзавца? Как спасти себя?

Будь проклят Гуравицкий. Откуда он взялся? Никогда о нем не слышал… хотя нет, слышал. Да такое! Господи, как же он сразу не вспомнил? Надо срочно сыскать то письмо. Скорее в кабинет.

У лестницы на второй этаж его поджидал Разруляев:

— Прошу прощения, Александр Алексеевич…

— Занят…

— На секунду.

— Хорошо, говори.

— Прошу принять отставку.

— Ты водки перепил? Что ты мелешь?

За столом Шелагуров заметил, что удрученный отказом Ксении Сергей Осипович не столько ел, сколько делал вид.

— Я не выдержу, не выдержу их счастья…

— Дай мне час. И клянусь, прохвост уедет отсюда в кандалах.

— Неужто преступник? Бедная Ксения! Это будет ударом…

— Это послужит уроком. Поймет наконец, что синица в руке много лучше, чем этакий журавель. Давай, давай, ступай к гостям…

— Лучше вас здесь обожду.

— Нет, ступай, за Гуравицким надо присмотреть.

— Чтобы не сбежал?

— Чтобы предложения Ксении не сделал. Позора потом не оберешься.

Помещик Устинский знал за собой слабость: если читали вслух — неминуемо засыпал. Дома-то ладно, все свои, но вот в гостях… Вдруг и здесь захрапит на всю Ивановскую? Потому во избежание конфуза решил затеять дискуссию: живой-то разговор в сон не клонит.

Гуравицкий тянул время, делая вид, что попивает коньяк. Где черти носят Разруляева? А вдруг вообще не придет? Что тогда? Рискнуть и вместо Разруляева спровоцировать на дуэль Шелагурова? Но как? Слабости Разруляева Мэри перечислила в письме: стыдится низкого происхождения, обожает Достоевского, ненавидит либералов. За обедом Андрей продумал вкрапления в текст, которые должны были привести Разруляева в ярость. А чем задеть Шелагурова? О нем доподлинно он знал лишь то, что тот ревнивец. Для достижения желаемой цели сие не подойдет. Ба! Так ведь и Шелагуров отсутствует в гостиной. Что же делать? Встать на колени перед симпатичной глупышкой и попросить руки? А вдруг откажет? Вдруг возьмет паузу на раздумье? Время-то тикает против него.

— Не опоздал? — уточнил Сергей Осипович, заходя в гостиную.

У Гуравицкого с души отлегло. Ну, слава богу!

— Начнем? — спросил он у Ксении, севшей от него по правую руку.

— Брата надобно подождать.

— Александр Алексеевич занят, просил начинать без него, — сообщил Разруляев.

— Отлично, — обрадовался Гуравицкий, раскрывая толстую тетрадь. В присутствии Шелагурова пришлось бы действовать тоньше. А без него можно было и нахрапом. — «Убийца из прошлого». Хроники петербургской сыскной полиции за 2016 год», — прочитал он.

— Какой-какой год? — с ходу перебил Гуравицкого Устинский.

— Все верно, не ослышались, две тысячи шестнадцатый, — подтвердил автор.

— От сотворения мира? — предположил помещик.

— Нет, конечно, от Рождества Христова. На радость публике я соединил в новом романе два самых модных жанра, фантастический с криминальным. Скрестил, так сказать, Жюля Верна с Чарльзом Диккенсом.

— Давно пора, — одобрила дерзкий замысел Беклемешева, хотя имена обоих писателей она слышала впервые.

— Итак, глава первая: «Лишь только Солнце покинуло небосвод, над столицей вспыхнуло другое светило, электрическое. Циклопических размеров башня, на которой оно крепилось, была выстроена почти столетие назад на Пулковских высотах, из-за чего обсерваторию, издавна там обитавшую, перенесли за 140 верст в Лугу, где свет искусственной звезды не мешал астрономическим наблюдениям.

Главный детектив-инспектор петербургской полиции Кобылин выглянул в окно. Убедившись, что на Большой Морской уже включили иллюминацию, засобирался домой. Дела на службе его не держали, потому что их не было. И не было давно. За прошедшие с судебных реформ сто пятьдесят лет Образование и Просвещение преступность искоренили почти полностью.

Зачем воровать, если можно честным трудом заработать?»

— Позвольте, — всплеснул руками Устинский, — вы что там предлагаете? Мужиков, что ли, грамоте учить?

— И баб тоже, — кивнул Гуравицкий.

— Всех?

— Разумеется.

Помещики загудели.

— А землю кто будет пахать? — возмутился один из них, по фамилии Брыскин.

— Грамотный мужик, что отрезанный ломоть, — вторил ему Устинский. — Рук больше пачкать не желает, ему место писаря подавай.

— Или сотского, — поддержал соседа Брыскин.

— В общем, я поехала, — встала разгневанная Беклемешева. — Не желаю такого чтения. Думала, про любовь пишете заграничную. Про султанов, гаремы, тайны парижские. А как мужиков развратить, без вас знаю. Прощайте.

— И мне пора, — обрадовался Устинский.

Первым-то уходить со званого обеда неприлично, а вот когда и другие готовы откланяться, неприлично уже оставаться.

Гуравицкий растерялся:

— Степанида Матвеевна, Петр Ефимович, постойте, — бросилась к ним Ксения. — Дальше будет интереснее.

— Откуда знаешь? — с подозрением уставилась на нее Беклемешева.

Ксения смутилась:

— Андрей разрешил предварительно ознакомиться. Только представьте, в будущем железные дороги поднимут вверх, над землей, чтобы не мешали земледелию. А еще…

— Откуда господину Гуравицкому про это знать? — отмахнулась Беклемешева. — Будущее покрыто мраком, и ведать о нем никто не может.

— А тут ошибаетесь, Степанида Матвеевна, — перебил ее Устинский. — Помните, Феофану Ивановичу цыганка нагадала, что мельница у него сгорит? Месяца не прошло…

— Не будьте столь наивным, Петр Ефимович. В подобную чушь могли поверить только вы да взяточник-исправник. Феофан Иванович сам свою мельницу и поджег ради страховки.

— Не соглашусь с вами, Степанида Матвеевна, это на Феофана недоброжелатели клевещут. Если хотите знать, я свою жизнь на кон поставил, лишь бы доказать невиновность Феофана Ивановича.

— Неужто опять пари заключили? — округлила глаза Беклемешева. — Куда только ваша супруга смотрит?

— Не пари, Степанида Матвеевна. Говорю же, жизнью рискнул. Поехал к той цыганке и попросил нагадать, когда пред Господом предстану.

— Господи, помилуй, — схватилась за шляпку Беклемешева. — И охота вам страсть такую знать? Лучше бы про дожди спросили: будут в сентябре или нет?

— Сказала, помрешь ты, Петр Ефимович, в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятом году от холеры. Если оно так и случится, значит, одну лишь правду она предсказывает, и Феофан Иванович кругом невиновен.

Гуравицкий решил напомнить о себе:

— Огорчу вас, Петр Ефимович. От холеры умереть вам уже не удастся.

— Это почему?

— Знакомец у меня в Обуховской больнице практикует. Признался по секрету, что изобрели они от холеры прививку и даже успели опробовать. Гарантирует стопроцентный результат.

Гуравицкий знать не знал, что знакомец над ним спьяну подшутил.

— Готовы спорить? — обрадовался Устинский.

— Вот моя рука.

— А вот моя.

— Надо бы разбить. Эй, как там вас? Два-с-Руляев…

— Моя фамилия Разруляев. — Сергей Осипович вскочил, разгневанный очередной выходкой литератора.

— Раз или два-с — разница невелика, — заявил Гуравицкий.

Собравшиеся дружно рассмеялись.

— Ну же, разбейте, — поторопил управляющего Гуравицкий.

— Сперва извинитесь, — потребовал Сергей Осипович.

Утром в лесу он сдерживался из-за Ксении. Теперь, когда надежд на их брачный союз больше не осталось, не было причин сносить оскорбления Гуравицкого. Тем более при помещиках, к которым вот-вот пойдет наниматься на службу.

— Вы разве дворянин, чтобы я извинялся? — уточнил Гуравицкий, стараясь не показать радости на лице. Кажется, его план сработал. Теперь Ксения согласится без всяких раздумий в присутствии двух десятков свидетелей, расположением которых дорожит ее брат. А главный соперник будет изгнан с позором.

— Дворянин.

— Но дед ваш, кажется, лакействовал. Да и вы заняты тем же самым. Ваше место на кухне. Что вы позабыли в компании приличных людей?

— Отец его, хоть и герой, место свое знал, — поддакнула Беклемешева. — Кланялся при встрече, шапку сдергивал. А этот, будто ровня, садится за стол.

— Пшел вон, — прикрикнул на управляющего литератор.

— А где Шелагуров? — тихо спросил Устинского Брыскин.

Тот пожал плечами, внимательно наблюдая за Разруляевым. Чем, интересно, ответит?

А Мэри наслаждалась. Эх, поскорее бы продать эту проклятую усадьбу и навсегда вычеркнуть из памяти всех этих Устинских, Брыскиных, Беклемешеву, а заодно и Шелагурова.

— Фимка, перчатку, — приказал Разруляев.

Лакей, не мешкая, ее сдернул.

— Стрелять-то умеете? — уточнил Гуравицкий.

— Скоро в этом убедитесь, — пообещал Сергей Осипович.

Все затаили дыхание, даже Фимка перестал сопеть. Управляющий скомкал перчатку и бросил в обидчика.

Что Разруляев преотлично стреляет, Гуравицкий знал, спасибо Мэри. И что фехтовать не умеет, тоже.

— Поверю на слово. Вызов сделали вы, — заявил литератор, поймав на лету перчатку и отбросив ее лакею, — следовательно, оружие выбираю я. А я завсегда предпочитаю шпагу.

Сергей Осипович побледнел. В руках ее не держал.

— Слава богу, — перекрестилась Беклемешева. — Пуля-то дура.

— Господа, вам придется стать нашими секундантами, — обратился к помещикам Гуравицкий.

— Извините, завтра очень занят, — пробормотал боявшийся всего на свете Брыскин.

— А кто собирается ждать до утра? Мы сразимся сейчас же. Эй, любезный, — Гуравицкий окликнул Фимку. — Принеси-ка шпаги.

Где же письмо, где? Сжечь или выкинуть прощальное послание лучшего друга Шелагуров не мог. Он ведь и сам бы мог погибнуть в том бою под Вильно, однако за пару лет до польских событий отца разбил апоплексический удар, и поручику Шелагурову пришлось уйти в отставку, чтобы принять на себя ответственность за имение и сестру.

Где оно? В какой из многочисленных связок, валявшихся в шкапу? Может быть, в этой? Александр Алексеевич достал из одного из конвертов пожелтевшие листки, пробежался по строчкам. Оно! И, слава богу, память его не подвела. Свинцов писал именно о нем, об Андрее Гуравицком. От радости захотелось петь. Шелагуров спрятал конверт в сюртук, подошел к столу, открыл ключом ящик, поглядел на лежавший там старинный пистолет. Прихватить или нет? Кто знает, что этакий субчик выкинет в ответ на обвинения?

В дверь постучали.

— Да, да, войдите.

— Александр Алексеевич, я знаю, как вы заняты, — начал издалека Брыскин. — Но не мог не сообщить…

— Что случилось?

— Дуэль. Ваш кузен и Два-с… тьфу, привязалось, Разруляев.

Оттолкнув Брыскина, Шелагуров выскочил в коридор.

— Сходитесь, — скомандовал Устинский.

— Немедленно прекратить, — приказал с черного хода Шелагуров.

Разруляев отвлекся на его крик, и соперник тут же этим воспользовался, выбив из его руки шпагу.

— Гуравицкий, остановитесь, я приказываю, — еще громче воскликнул Александр Алексеевич, приближаясь к дуэлянтам.

— Да, да, как только убью, так сразу, — пообещал литератор.

Дамы ахнули. Разруляев присел, чтобы поднять шпагу, но Гуравицкий ему не позволил. Толкнув соперника сапогом в плечо, опрокинул навзничь и приставил острие к его горлу. Спешивший на помощь Шелагуров взмахнул пистолетом:

— Одно движение, и я стреляю, — предупредил он.

— Из такого старья с этого расстояния не попадете. А если приблизитесь, я его убью.

— Андрей, прошу вас, не надо, — взмолилась Ксения.

— Вот вам я подчинюсь… если согласитесь стать моею женой.

Гости пришли в восторг — такого даже в театре не увидишь.

— Ксения, не отвечай, сперва давай поговорим, — попытался образумить ее брат.

— Андрей, я согласна, — не желая слушать возражения, с ходу решила девица.

— Повезло тебе, Студень, — процедил сопернику Гуравицкий. — Но искушать судьбу тебе больше не советую. Мы ведь вместе не уживемся, согласен?

Разруляев моргнул, мол, да. Раскрыть рот боялся из-за острия, упертого в подбородок.

— Тогда оревуар, проваливай. Немедленно и навсегда.

Гуравицкий театральным жестом отвел от соперника шпагу и развернулся к публике, словно актер на поклонах. Вместо аплодисментов к нему бросилась Ксения.

— Фимка, шампанского, — приказал новоиспеченный жених.

Опешившего Шелагурова окружили с поздравлениями. Первым его порывом было достать письмо и зачитать. Но он сдержал порыв. Гуравицкий, как ни крути, близкий родственник жены. И, будь он неладен, в настоящий момент жених сестры. Ознакомить гостей со скандальным письмом означало бы опозорить Ксению и всю семью. Лучше разобраться с Гуравицким после, по-тихому. Помолвка вовсе не брак, рвется с легкостью. А что вечный позор для невесты — теперь уже ничего не поделать, посудачат, забудут.

Когда в воздух вылетела пробка от шампанского, а собравшиеся прокричали «ура», Мэри подошла к мужу с бокалом и, многозначительно улыбнувшись, чокнулась. Александр Алексеевич пить не стал. Он, не пригубив, вернул бокал лакею и отправился на поиски Разруляева.

Но оказалось, тот уже отбыл, в той самой карете, что дожидалась Гуравицкого с обеда. По словам дворни, Сергей Осипович приказал кучеру отвезти его в Малую Вишеру. «Горе решил залить», — понял Шелагуров. На станции Малая Вишера поезда останавливались не на пять минут, как на остальных, а на полчаса, чтобы пассажиры могли отобедать. Потому тамошний буфет считался лучшим заведением в уезде, местные помещики частенько ездили туда покутить. Не вместе же с мужиками им в кабаках сидеть?

Взбудораженные неожиданными событиями, гости разъехались поздно. Когда проводили последних, Шелагуров попросил Ксению, Мэри и Гуравицкого подняться в его кабинет. Когда все расселись, достал из кармана письмо:

— Ксения, ты помнишь штабс-капитана Свинцова?

— Который звал меня невестой и смешно щекотал усами? Конечно, помню. Он, кажется, погиб?

— Да, при подавлении польского бунта. За день до гибели Свинцов участвовал в заседании Военно-полевого суда. Один из обвиняемых, изъяснявшийся почему-то на французском, показался ему знакомцем. Однако его имя ничего Свинцову не говорило. Штабс-капитан мучился весь день и только перед отбоем вспомнил, где встречал этого бунтовщика раньше — на балах в Петербурге. Он отправился в пакгауз, в котором приговоренных содержали перед казнью, и попросил привести негодяя. Разговаривали тет-а-тет. Бунтовщик запираться не стал, тоже признал Свинцова, объяснил, что назвался чужим именем, чтобы его матушка избежала афронта. И попросил штабс-капитана по возвращении в Петербург сообщить ей о его гибели. Естественно, без шокирующих подробностей. Мой великодушный друг пообещал. Но, увы, вернуться домой ему было не суждено. Как уже сказал, на следующий день вражеская пуля сразила его наповал. Предчувствуя скорую смерть, он написал мне перед боем это письмо. — Шелагуров достал листки из конверта. — И возложил на меня обязанность сообщить несчастной женщине о кончине ее непутевого сына. Отправиться лично к ней я так и не решился, побоялся наговорить лишнего, просто отправил письмо без подписи.

— Нет, не может быть! — схватилась за щеки Мэри. — Александр, вы лжете. Андрей, скажи, что это клевета, неправда, ну скажи…

— Прости, если разочарую, мон ами, но твой муж прав, — невесело усмехнулся Гуравицкий. — Я и впрямь сражался в Вильно, был схвачен, приговорен к виселице. Меня спасло чудо. Ночью, уже после ухода Свинцова, в пакгауз попал артиллерийский снаряд и всем арестантам удалось сбежать.

— Хорошо, что не пытаетесь запираться. Надеюсь, понимаете, что я обязан сдать вас властям? — спросил Шелагуров.

— Александр, опомнись, — вскочила Ксения. Еще каких-то пять минут назад радость и счастье переполняли ее. Теперь на ее лице читались смятение и отчаяние. — Андрей — мой жених.

— Он государственный преступник, — напомнил сестре Шелагуров, в его голосе зазвучал металл. — Предал Родину, царя, убивал русских солдат.

— Да-с, убивал, — не стал спорить Гуравицкий. — Потому что русские солдаты сжигали польские деревни, насиловали женщин, вспарывали младенцам животы.

— Боже, какой ужас! — воскликнула Ксения.

— А кто просил их бунтовать? Им давно пора смириться, с раздела Польши сто лет прошло, — парировал Шелагуров.

— А русские под монголами жили двести. Что ж не смирились?

— Да как смеете сравнивать? С нами Бог и истинная вера. А что у поляков? Одни подстрекатели-англичане. Тем лишь бы нам нагадить. В своих-то колониях британцы бунтовать не позволяют, привяжут сипая к пушке, и гуд бай.

— Жестокости английские мне столь же противны, что и русские. Но у британцев, в отличие от нас, высокая цель: облагородить дикие племена, привить им основы цивилизации. Мы же, наоборот, пытаемся держать в покорности народ более цивилизованный, чем сами. Отсюда и бунты.

— Ну насмешили, Гуравицкий. Да разве поляки народ? Те же русичи, только зачем-то пшикают. Мы вот окаем, малороссы гыкают. По-вашему, и малороссы тоже народ?

Гуравицкий шел ва-банк. Опасался, что на каторге, куда Шелагуров его отправит, ему не выжить. Потому что русские каторжники приходятся русским солдатам отцами и братьями, а он их в Польше безжалостно убивал.

Такого каторга не прощает. Потому опять решил спровоцировать дуэль. А вдруг и из этого поединка ему удастся выйти победителем?

— Да будет вам известно, первый польский университет был открыт, когда русские князья ползали по ордынским юртам, вымаливая ярлыки. Польские крестьяне поголовно грамотны и никогда не знали крепостного права. Оттого в домах у них чисто, а урожайность на полях больше в разы.

— Вы же не поляк, черт побери, откуда у вас такая ненависть к России? — воскликнул покрасневший от возмущения Шелагуров.

— Ненависть моя не к России. А к власти тьмы, что царит здесь. К казнокрадству, мздоимству, лизоблюдству, нежеланию жить в мире с соседями, неумению обустроить собственную жизнь, странным образом сочетающуюся с верой в собственную исключительность. Поверьте, не Богом мы избраны, а кем-то совсем другим.

— Заткнитесь. — Шелагуров схватил пистолет, который предусмотрительно положил перед собой и направил на Гуравицкого. — Я вам не Разруляев. Меня вывести из себя не удастся. Просто пристрелю как собаку.

Дрожащими руками он взвел курок. Но выстрелить не посмел — Ксения встала между ним и женихом.

— Не бойся, суд оправдает меня, — успокоил сестру Шелагуров. — Отойди.

— Он мой жених.

— Не дури. Ты не можешь считаться его невестой. Он преступник, приговоренный к смерти. Я лишь исполню приговор.

— Сперва тебе придется убить меня. — Ксения раскинула в стороны руки.

Гуравицкий встал, обнял невесту за плечи. Его отношение к Ксении переменилось за долю секунды. Из глупой обладательницы вожделенных денег она внезапно превратилась в самоотверженного преданного друга, готового на все ради него. О такой он и мечтать не мог.

— Не смейте трогать ее! — закричал Шелагуров.

— Опусти пистолет, — велела ему Ксения.

Они уперлись друг в друга взглядами. Первым отвел свой Шелагуров. Понял, что сейчас увещевать Ксению бесполезно — малышка вообразила себя героиней романа. Не стоило ей позволять столько читать.

Что же делать? Увы, придется сдать мерзавца исправнику. Гуравицкого, конечно, осудят, но, раз сбежал с виселицы, сбежит и с каторги. Жаль.

— Хорошо, будь по-твоему. — Шелагуров положил пистолет на стол. — Фимка, Фимка.

Лакей, не мешкая — пытался подслушать, да вот беда, господа ругались по-французски, — зашел в кабинет:

— Чего изволите?

— Отправь казачка за исправником.

— Слушаюсь.

— Нет, Фимка, стоять, — топнула ногой Ксения и опять перешла на французский: — Имей в виду, Александр, если выдашь Андрея властям, я отправлюсь за ним в Сибирь.

— Сбрендила?

— Я люблю Андрея. Неужели ты не хочешь, чтобы твоя сестра была счастлива?

— Разумеется, хочу. Но не с этой сволочью.

— Если желаешь мне счастья, порви письмо и забудь про него.

— И что тогда?

Ксения пожала плечами:

— Мы поженимся.

— И я буду жить под одной крышей с изменником?

— Что ж, тогда я продам мою половину, и мы уедем.

Мэри заметила, как у Шелагурова задергалось веко: Ксения, того не ведая, наступила брату на самую больную мозоль.

— Нет, дорогая сестрица, — вскипел Александр Алексеевич. — Не переоценивай мою любовь к тебе. Веревки из меня вить не позволю. Хочешь в Сибирь — скатертью дорога.

— Тогда тем более придется продать нашу половину, — подал реплику Гуравицкий, тоже вспомнив про ахиллесову пяту Шелагурова.

Кузина о ней подробно писала. Как он мог забыть?

— Вот вы чего хотите? Этому не бывать. — Александр Алексеевич в ярости ударил кулаком по столу.

— Бежать за исправником или нет? — подал голос Фимка, дождавшись момента, когда все хозяева замолчали.

— Жди за дверью! — рявкнул Александр Алексеевич. — Гуравицкий, что вам важнее, свобода или Ксения?

— А вам? Правая рука или левая?

— Правая. С левой я хуже стреляю. — Шелагуров глазами указал на пистолет, лежавший перед ним. — Подумайте лучше о матери, переживет ли она ваше бесчестье? Я готов подарить вам свободу, но вы в ответ должны отказаться от сестры и дать слово, что уберетесь из страны навсегда. Вам здесь не место.

— Александр, умоляю, сжалься! — вскричала Ксения. — Я люблю его.

— А чтобы эта дурацкая любовь поскорее прошла, ты, как и собиралась, выйдешь за Разруляева.

— Я не собиралась за него, — возмутилась Ксения. — Кто сказала тебе такую глупость?

Шелагуров посмотрел на жену:

— Ксения, дорогая, ты сама призналась, — напомнила ей Мэри.

— Господи, да я подшутила над тобой. Мне так осточертела твоя трескотня про офицеров…

— Неважно, пошутила Мэри или нет, — перебил сестру Шелагуров. — Я дал Сергею Осиповичу слово.

— Так забери его назад, я выхожу за Андрея. В Сибирь так в Сибирь.

— Шелагуров, умоляю, дайте нам пять минут наедине, — попросил Гуравицкий.

— Еще чего? Вдруг вы ее изнасилуете?

— Ксения, я вас люблю. Но…

— Но? Что означает ваше но? — Ксения повернулась к литератору, из ее глаз брызнули слезы. — Вы отказываетесь от меня?

— Ваш брат прав. Моя мать не переживет позора. Я не должен, не имею права так с ней поступить. Я не достоин вас.

— Пустите меня, — обреченно попросила Ксения.

— Простите. — Гуравицкий опустил руки.

С поникшей головой Ксения подошла к стулу и в изнеможении опустилась на сиденье.

— Гуравицкий, вы подлец. Однако сейчас поступили правильно, — сказал довольный собой Шелагуров. — Фимка!

— Туточки я. — Лакей, как и в прошлый раз, появился без промедления.

— Беги на конюшню. Господин Гуравицкий нас покидает. Пусть заложат карету, да побыстрее. До станции поедешь с ним, проследишь, чтоб сел в вагон.

— Слушаюсь.

— Гуравицкий, у вас есть заграничный паспорт? — Александр Алексеевич снова перешел на французский.

Литератор кивнул.

— Даю вам неделю на сборы.

— Неделю? У меня ни копейки. — Литератор вывернул наизнанку пустые карманы. — Или предоставьте пару месяцев, чтобы рассчитались редакции, или одолжите…

— Я дам вам денег, — поднялась Ксения.

— Нет, я не смогу их принять. Я кругом виноват перед вами, — пролепетал Гуравицкий.

— Потому и хочу, чтоб скорее уехали.

С этими словами Ксения выбежала из кабинета.

— Отпустите и меня. — Мэри бросилась к мужу, упала перед ним на колени и молитвенно сложила руки. — Отпустите, как отпускаете Андрея. Так будет лучше для всех. Я вас ненавижу. Так зачем нам мучиться? Я заранее согласна на все ваши условия. И даже денег не прошу. Лишь на билет в третий класс.

Шелагуров перевел взгляд на Гуравицкого:

— Довольны?

— Простите, чем? — спросил Гуравицкий.

— Хватит притворяться. Думаете, не догадался, зачем явились, зачем околпачивали Ксению? Из-за Мэри.

И Шелагуров снова схватился за пистолет. Литератор попытался его урезонить:

— Послушайте, мы договорились…

Гуравицкий успел броситься на пол, но вряд ли бы это спасло ему жизнь, если бы не самоотверженность Мэри, которая успела толкнуть мужа. Он тоже упал, и выпущенная им пуля ушла в потолок.

— Что случилось? — спросила перепуганная Ксения, вбежав в кабинет.

— Они… они во всем признались, — прошипел Шелагуров. — Ты ничего не знаешь.

— И знать не желаю. Гуравицкий, берите конверт и ступайте на конюшню.

— Вы меня не проводите? — спросил он у бывшей невесты.

Ксения покачала головой.

Мэри сидела на постели, уставившись в одну точку. Она безропотно выпила принесенный Шелагуровым отвар.

— Снимайте сорочку, — велел ей муж.

Она смотрела на него с испугом. Что он задумал?

Шелагуров объяснил:

— После всего случившегося прежнего почтительного отношения вы больше недостойны. Теперь буду обращаться с вами как с уличной девкой. Снимайте сорочку.

— Потушите свечи, — пробормотала испуганная Мэри, глядя в безумные глаза супруга.

Тот расхохотался:

— Снимайте, не то порву. А теперь на колени. На колени, я сказал.

Вернувшись в кабинет, Шелагуров налил водки, подошел к зеркалу и чокнулся сам с собой. Он победил. Осталось лишь вернуть Разруляева. Куда он отправился? Наверное, в Петербург к своей сестре. Где бы узнать ее адрес? Александр Алексеевич откинулся на спинку кресла. И вдруг, словно его вытолкнула рессора, подскочил.

Письмо Свинцова. Где оно? Шелагуров бросился к столу: как в воду кануло. Он вытер испарину со лба. Кто его взял? Гуравицкий? Ксения? Мэри?

Позвать слуг, устроить обыск? Нет, лучше это сделать завтра, когда уедут на прогулку. Нет, завтра не получится — Успение Богородицы. По обычаю на этот праздник Шелагуровы ездят на службу в Подоконниково.

Понедельник, 15 августа 1866 года,

Новгородская губерния, усадьба Титовка

— Барыня с барышней готовы? — спросил за завтраком Александр Алексеевич.

— Нет, сказали, что не поедут, — доложил Фимка.

— Что за вздор? — возмутился Шелагуров, выдернул салфетку и поднялся к жене.

Мэри лежала в постели. Никогда он такой ее не видел: нечесаная, с опухшими глазами, кожа желтая, как у покойницы:

— Уходите, — взмолилась она. — Мне плохо. Прикажите таз принести.

— Как мне надоели ваши спектакли. А ну, встать. — Александр Алексеевич схватил супругу за руки, потянул на себя.

Мэри вырвало — и прямо ему на халат:

— Я же говорю, мне плохо. Позовите Фёклу.

Обескураженный Шелагуров в запачканном халате выскочил в коридор:

— Фимка, Фекла, где вас всех носит?

Горничная нашлась в столовой.

— Что, и вам, барин, плохо? — участливо спросила она, оглядев халат. — Ксению Ляксевну тоже выворачивает. Видать, грибки вчерась подали несвежие.

Пришлось в Подоконниково ехать в одиночку.

Вернулся Шелагуров оттуда поздно — дела задержали.

— Как чувствуют себя барыни? — спросил он первым делом у Фимки.

— Много лучше.

— И где они?

— Уже почивают. Ждали вас, ждали, а потом легли. А вам депешу со станции доставили.

Фимка подал телеграмму на серебряном подносе. Шелагуров сел, чтобы лакей стащил с него сапоги, вскрыл телеграмму. Ага, от Разруляева. Тот сообщил, что поселился у сестры, просил по такому-то адресу перечислить остатки жалованья.

Шелагуров взглянул на часы. Если поторопится, успеет на курьерский. Разруляева надобно вернуть. А телеграммой всего не объяснишь.

Понедельник, 15 августа 1866 года,

Санкт-Петербург

Сергей Осипович очнулся в незнакомом полуподвале, лежа в чужой кровати, на которой, сидя к нему спиной, расчесывала длинные русые волосы какая-то толстуха. Разруляев попытался приподнять голову, но не смог, словно цепь электрическую между висками замкнули. Он застонал. Услышав стон, толстуха повернулась и ласково улыбнулась:

— Проснулись? Доброго дня. Может, рассольчика?

— Водки, — простонал Разруляев.

Баба, словно и не весила шесть пудов, легко спрыгнула с кровати, подбежала к обшарпанному буфету, достала графин с рюмкой, наполнила до краев и, не расплескав ни капли, поднесла Сергею Осиповичу. Тот, превозмогая боль, оперся на локоть, другой рукой схватил рюмку, быстро выпил и в изнеможении откинулся на постель.

— Еще? — догадалась толстуха.

Разруляев кивнул. Процедура повторилась. Через несколько минут к Сергею Осиповичу стала возвращаться память. Сперва вспомнил дуэль. Потом как в карете осушил бутылку коньяка, прихваченную из гостиной. Но дальше зияла пустота. Ни как толстуху зовут, ни где с ней познакомились, ни как попал сюда, припомнить не смог. Кинул взгляд вверх, на маленькое окно под самым потолком. Ага, откосы-то кирпичные. А в Малой Вишере обывательские дома сплошь деревянные. Неужели до Петербурга добрался?

Память решил освежить еще одной рюмкой:

— Налей-ка еще.

— Нет-нет, без закуски больше нельзя. Платоша мой после третьей натощак буйствовать начинал. Хотите, яичницу сделаю?

Сергей Осипович кивнул.

— Какую любите? Болтунью, глазунью? Со шкварками али без?

Выросший в господском доме, Разруляев предпочитал с беконом, но, судя по полуподвалу, в котором обитала толстуха, про бекон она и не слыхала.

— Давай со шкварками.

— Сделаю мигом. А вы пока умойтесь. Исподнее ваше на стуле. Ужо постирала.

Только после этих ее слов Сергей Осипович осознал, что лежит нагим. А сама баба одета лишь в полотняную сорочку. «Проститутка», — решил он. Видимо, подцепил на Николаевском вокзале. Всегда их опасался из-за срамных болезней, но пьяному море по колено. Что ж, придется нанести визит врачу, провериться. Обрадованный, что все прояснилось, Разруляев натянул исподнее и, фыркая от удовольствия, умылся ледяной водой у рукомойника. Поискал глазами сорочку, панталоны, сюртук. Неужели проститутка постирала и их? Но проститутки не стирают клиентам белье. Кто она? И где его бумажник?

Толстуха вернулась с пышущей сковородой в руках:

— Садитесь, Сергей Осипович, угощайтесь.

— Где моя одежда? — спросил он строго. — Где бумажник?

— Одежа проветривается во дворе. Плохо вам стало в пролетке, запачкали ее, пришлось чистить. А бумажник под подушкой. Сами туды спрятали.

Разруляев кинулся к кровати. Слава богу, бумажник там. Но почему такой тощий? Уезжая из Титовки, Разруляев забрал все свои сбережения.

— А деньги где? — спросил он растерянно.

— Неужели не помните ничего?

По словам толстой бабы, познакомились они в кассе на станции Малая Вишера. Она вошла туда вслед за ним, но захмелевший Разруляев проявил галантность и пропустил ее к окошечку вперед себя. А когда услышал, что покупает билет в третий класс, заявил, что не позволит такой роскошной женщине мять бока на деревянной скамейке, и подарил билет в первый. Потом пригласил в буфет, где, на свою беду, встретил знакомых. Те выразили удивление попутчицей, мол, что за рвань ты подцепил? Разруляев возмутился, сказал, что никому не позволит оскорблять его невесту. Знакомые удивились еще больше, но, раз так обстоят дела, предложили отпраздновать помолвку. И до трех ночи, пока не подошел курьерский, Сергей Осипович их угощал. Ему едва хватило денег рассчитаться с буфетом. Наташка (так звали толстуху) с трудом дотащила его до вагона, где новоявленный «жених» завалился спать. А по приезде в Петербург с превеликим трудом его растолкала. Без посторонней помощи Разруляев не то что идти, стоять не мог, бросить его на произвол совесть ей не позволила, потому и привезла к себе.

Сергей Осипович долго изучал счет из маловишерского буфета, а, потом, не выдержав потрясения, заплакал. Нечто подобное (знакомый доктор назвал сие патологическим опьянением) уже с ним случалось — как-то, наклюкавшись в Новгороде, точно так же швырялся деньгами. Повезло, что всего двадцать рублей с собой было. Однако вчера в бумажнике лежала целая тысяча. А остался от нее рубль. Что ему теперь делать? Отдохнуть от трудов праведных, как планировал, уже не удастся. Придется умолять сестру, чтобы срочно пристроила на службу.

— Может, еще водочки? — предложила Наташка (так звали толстуху).

— Заткнись! — рявкнул Разруляев.

Наташка едва не расплакалась и, закусив губу, отвернулась. Сергей Осипович почувствовал угрызения совести — толстуха-то ни в чем не виновата. И кабы не она, еще неизвестно, где бы проснулся. Возможно, в канаве под забором. Надо бы ее отблагодарить. Но как? Денег-то не осталось.

— Прости. Я очень расстроен…

— Я пыталась вас удержать. Только не слушались. Кричали, что в семье командует муж, а жена должна слушаться.

Сергей Осипович схватился за голову. Вот ведь пьяный дурак. Наобещал с три короба, а бедняжка, видать, поверила. Как бы поделикатнее объяснить:

— Надеюсь, ты понимаешь… То была шутка. Я про женитьбу. И даже если что-то было, — Сергей Осипович, не зная, как выразиться, кивнул на кровать, — сие ровным счетом ничего не значит.

В ответ Наташка разрыдалась. От неловкости Разруляев начал бормотать что-то совсем несусветное:

— Я рассчитаюсь. Обязательно. Клянусь. И за стирку, и за…

И снова кивнул на кровать. Рыдания только усилились.

— Но не сегодня. Сама видишь, рубль остался. Но я… я клянусь. Сегодня же дам телеграмму. Помещик должен мне за полмесяца. Ну не надо… хватит…

Но баба не унималась.

Несмотря на жару, лоб Сергея Осиповича покрылся испариной. А что, если она бросится за околоточным? А он в кальсонах. Что тот подумает?

— Эй, как тебя? Наташка, послушай. Богом клянусь, как деньги получу, с тобой за все, за все рассчитаюсь.

— Не надо мне ничего, Сергей Осипович. А рыдаю, потому что сладко мне было. Так сладко, что не было и не будет. Платоша-то мой, покойничек, только меня избивал. Пьяным бил, трезвым бил. Из-за того ребеночка и не выносила. Ступайте с богом. Век вас не забуду.

Наташка закрылась передником и снова зарыдала.

— Одежда, — напомнил Разруляев.

Толстуха тяжело поднялась и вышла во двор. Буквально через минуту принесла вещи.

— Спасибо. Но мне, право, неудобно, — сказал Сергей Осипович, надевая сорочку. После того как Наташка упомянула про мужа, от сердца у него отлегло. — Раз денег не желаешь, тогда привезу подарок. Что хочешь, колечко или брошь?

— Ничего не надо. А если вправду одарить желаете, позвольте еще разок. Я так вас люблю!

Наташка кинулась к Сергею Осиповичу и заключила в объятия. Оттолкнуть ее он не решился.

Такого блаженства Разруляев никогда не испытывал. Плотскую свою нужду привык справлять с солдатками, несчастными бабами, мужьям которых выпал рекрутский жребий. Из-за нужды не отказывали никому. А после удовлетворения потребности на Сергея Осиповича накатывала брезгливость. С Наташкой же он испытал ту самую сладость, о которой она говорила. Отдал ей всего себя, а взамен получил в два, в три, в миллион раз больше.

Может, зря он клял Гуравицкого? Может, его послала Судьба? Разве был бы так счастлив с Ксенией? Нет, вечно испытывал бы неуверенность из-за своей непривлекательности и низкого происхождения. И она стеснялась бы — ее товарки по пансиону все замужем за князьями. И еще, теперь в этом Разруляев был уверен, Ксения стала бы изменять. От Гуравицкого за пару часов потеряла голову. А сколько их таких молодых красавцев?

А для Наташки он будет и царь, и бог.

— Мне пора, — прошептал Разруляев. — Нет, что ты, не навсегда, я теперь ни за что тебя не покину. Всего на часок. Забегу на почту, дам телеграмму.

— Тогда я с тобой.

— Не стоит. Потом мне еще к сестре. Понимаешь, у нее связи, мигом пристроит меня на службу.

— Значит, стесняешься меня?

— Что ты? Конечно, нет. Но Анну надо подготовить.

— Может, ну ее, вашу службу, Сергей Осипович? Будете сидеть дома, читать ваши книжки… Платоша-то мой и дня не работал. Жили на мои. Я ведь кружевница первый класс. Мои кружева царица носит.

— Хорошая ты моя, — поцеловал Наташку Сергей Осипович. — Я мигом.

— Не уходите…

— Нет, пора. А то телеграф закроют.

Сестра была полной противоположностью Сергею Осиповичу — характер имела решительный, а фигуру поджарую. Покойному отцу удалось выдать дочь-бесприданницу всего лишь за никчемного письмоводителя в чине губернского секретаря. Каким-то чудом (Сергей Осипович подозревал адюльтер) Анне удалось добиться перевода мужа из Новгорода в Петербург, где его карьера (опять же адюльтеры) неожиданно устремилась в гору и он дослужился до высокоблагородия[7].

— Где шатался? — накинулась Анна Осиповна на брата. — Евстафий Карпович хотел уже панихиду заказывать.

Зять Разруляева, невзрачный блондин с несуразно пышными усами, закашлялся, дав понять, что супруга шутить изволит.

Сергей же Осипович от слов сестры оторопел:

— Откуда о моем приезде знаешь?

— Так ты телеграмму дал.

Разруляев мысленно поклялся себе больше не пить и стукнул ладонью по лбу, изобразив забывчивость:

— Ах да, прости, запамятовал.

— И где невеста?

— Что? И про нее написал? — не смог скрыть удивления Сергей Осипович.

— Опять допился до чертиков? — поняла сестра. — А ну, выкладывай.

— Кружевница? Ты женишься на кружевнице? — завизжала она, когда Разруляев закончил. — Опозорить хочешь?

С каждым ее криком Сергей Осипович и Евстафий Карпович вжимали головы в плечи сильнее и сильнее. Словно то были не головы, а шляпки гвоздей, которые забивала Анна Осиповна.

— Вакансии в департаменте имеются? — повернулась она к мужу.

На лице Евстафия Карповича появилась растерянность.

Анна Осиповна поняла смятение супруга по-своему и, не мешкая, отдала приказ:

— Если вакансий нет, уволишь Арцимовича.

— Его-то за что? — вырвалось у Евстафия Карповича.

Анна Осиповна с удивлением посмотрела на мужа. Тот покраснел, а потом, запинаясь, выложил аргументы в свое оправдание:

— Арцимович исполнителен. Переписывает очень быстро. И без ошибок.

— У него изо рта воняет, — снизошла до объяснения Анна Осиповна и отвернулась от супруга.

Ах, как хотелось Евстафию Карповичу вскочить и ответить жене твердым тоном. Ведь бедолага Арцимович в своем запахе не виноват. У него семеро детишек, из-за них недоедает. Оттого цинга, а от нее запах. Но вместо объяснений Евстафий Карпович лишь тяжело вздохнул.

— Значит, приступишь завтра, — велела брату Анна Осиповна.

— Но, дорогая, — возразил уже Сергей Осипович, тоже возмущенный. Про несчастного Арцимовича он слышал, и не раз. Оставить бедолагу без средств к существованию он просто не мог.

И его восклицание Анна Осиповна истолковала по-своему:

— А на что рассчитывал? Да, увы, придется сперва переписывать бумажки. Чина-то у тебя нет. А подходящую пару сразу не подобрать. Хотя… Кое-кто на примете имеется. Вдова купца второй гильдии, собственная скобяная лавка…

— Пожалуй, я пойду, — встал Разруляев.

Он и сам мог найти себе место письмоводителя. И никакая купчиха ему теперь уже не нужна, у него есть Наташка.

— Куда это ты собрался? — Анна Осиповна схватила колокольчик и пару раз позвонила.

Тут же в проеме двери в столовую, перегородив Сергею Осиповичу путь, возник Сидор, кухонный мужик, косая сажень в плечах.

— Так понимаю, до конца не протрезвел, — заявила брату Анна Осиповна. — Что ж, придется везти в психиатрическую. Говорят, алкоголическую болезнь там успешно лечат. Сидор, вяжи его…

— Не надо, — сдался Разруляев.

С Сидором ему было не совладать.

— Вот и отлично, — улыбнулась Анна Осиповна. — Утром вместе с Евстафием пойдешь на службу, вечером навестим скобяную лавку.

На счастье Разруляева, утром перед уходом на службу в квартиру Анны Осиповны заявился Шелагуров. С кем здесь вести переговоры, он знал. Стороны договорились быстро.

— Забирайте его, забирайте, — воскликнула Анна Осиповна, когда Разруляев явился по колокольчику (ему был назначен сигнал в пять звонков). — Такое ведь только в сказках случается. Наш дед крепостным вашим был, а внук станет хозяином.

— Что такой хмурый? — спросил Александр Алексеевич вновь обретенного управляющего и будущего зятя, когда уселись в пролетку.

Сергей Осипович промолчал.

— На Николаевский вокзал, — скомандовал Шелагуров и, когда извозчик тронул, вновь попытался завязать разговор: — Неужели из-за кружевницы? Что ж, понимаю. У самого как-то случился роман с прачкой. Такая шалунья… Не бойся, Ксении ничего не скажу.

Сергей Осипович чувствовал себя на перепутье. Направо пойдешь — богатство, положение и женщина, о которой мечтал. Но она не любит его, выходит замуж по принуждению. Налево же — нищета. Нищета и Наташка. С которой так сладко.

Понедельник, 26 сентября 1866 года,

Новгородская губерния, усадьба Титовка

Через месяц после визита в Титовку Гуравицкого в имение пожаловал чиновник петербургской полиции титулярный советник Крутилин:

— Я расследую исчезновение вашего родственника, — объяснил он свое появление Шелагурову. — По словам его матери Ольги Семеновны, вечером тринадцатого августа года он машиной[8] отправился сюда. Но обратно домой не вернулся…

— Знаю, — буркнул Шелагуров. Полицейских он не жаловал, потому ни завтрака, ни даже присесть Крутилину не предложил. — Ольга Семеновна мне писала. И я ей ответил. Гуравицкий действительно сюда приезжал. Но даже не ночевал, в тот же день укатил в Петербург.

— Уверены, что в Петербург? Вдруг в Москву?

— Уверен абсолютно. Мой лакей проводил его до вагона.

Крутилин достал блокнотик, огрызком карандаша сделал пометку:

— Как звать лакея?

— Фимка. То бишь Ефим. Ефим Баранов.

— Я могу его опросить?

— Зачем? Разве моих слов недостаточно? — разозлился Шелагуров. — Если у вас все, не смею задерживать.

— Простите, но должен задать еще…

— Раз должны, задавайте побыстрее. Не видите, занят?

— Гуравицкий отбыл на курьерском, который отходит в два ночи?

— Да.

— То есть пробыл у вас почти сутки, — сделал вывод Иван Дмитриевич, заглянув в расписание. — Чем здесь он занимался?

— В смысле?

— Ну… — запнулся Иван Дмитриевич. Вопрос казался ему простым и понятным. — Как провел тот день?

— Обыкновенно. Впрочем, ведь вас не приглашают гостить в поместьях? Значит, придется объяснять. Гуравицкий сперва позавтракал, затем покатался на лошади, потом присутствовал на званом обеде по случаю именин моей сестры. Обед по обыкновению затянулся до полуночи… А после Гуравицкий откланялся и уехал.

— О чем вы разговаривали?

— Лично я ни о чем. Я видел его впервые. Гуравицкий не моя родня, кузен супруги.

— С ней могу поговорить?

— Ни в коем случае. Мэри беременна, плохо себя чувствует.

— А с вашей сестрой?

— Тем более.

— Что? Тоже беременна? — решил осадить заносчивого помещика Крутилин.

— Что вы себе позволяете? — вскочил Шелагуров. — Убирайтесь.

— Я при исполнении…

— Исполняйте у себя в Петербурге. А здесь, в Новгородской, столичная полиция расследовать не имеет права.

— Думаете, я по своей воле приехал?

Иван Дмитриевич достал из потертого портфеля листок и протянул помещику. Шелагуров пробежался по строчкам: «…прошу оказать всяческое содействие в расследовании…» Открытый лист, подписан министром внутренних дел.

— Матушка Гуравицкого задействовала все связи на поиски сына, — объяснил Крутилин. — Так что? Позволите опросить домашних? Или за исправником послать?

Шелагурову пришлось сменить тон:

— Сам расскажу. Садитесь.

Александр Алексеевич умолчал лишь о выстреле в кабинете.

— Зря вы Гуравицкого отпустили! — воскликнул в сердцах Крутилин, когда Шелагуров закончил. — Опасный субъект.

— Не мог поступить иначе.

— А вдруг Гуравицкий по примеру Каракозова пойдет с оружием на государя?

— Типун вам на язык. Присутствовали на казни?

— Разумеется.

4 апреля 1866 года у ворот Летнего сада студент Дмитрий Каракозов пытался застрелить императора. 3 сентября 1866 года по приговору суда преступник был повешен.

Со времен декабристов Петербург не видел казней. Интерес у публики она вызвала огромный. Еще засветло улицы, что вели к Смоленскому полю (обширному пустырю к западу от 18-й линии), были запружены экипажами. Народ попроще шел пешком. Любопытство было так велико, что женщины, которым не с кем было оставить младенцев, взяли детей с собой. Все возвышения и крыши были усеяны зрителями. На самом Смоленском поле яблоку было негде упасть. Предприимчивые жители Васильевского острова натащили туда стулья, столы, скамейки. Такса за сидячее место доходила до десяти рублей.

Для предотвращения беспорядков с пяти утра на Смоленском поле находился весь личный состав петербургской полиции, четыре роты гвардейской пехоты и эскадрон лейб-гвардии казачьего полка. По пути следования позорной колесницы, которую сопровождал отряд конных жандармов, стояли войска. Однако беспорядков не случилось. Собравшаяся публика приветствовала казнь одобрительными возгласами.

— Что ж, приятно было познакомиться, — поднялся Шелагуров. — Мой экипаж отвезет вас на станцию…

— Благодарю. Однако сперва все-таки опрошу Разруляева.

— Он-то вам зачем? — искренне удивился помещик. — После дуэли Сергей Осипович сразу уехал…

— Куда?

— В Малую Вишеру.

— Мог он там сесть на курьерский?

— Не просто мог, он в него сел.

— А теперь представьте… Разруляев садится в вагон и сталкивается там с человеком, который только что лишил его невесты, куска хлеба, унизил у всех на глазах…

— Послушайте, Иван Дмитриевич, я все объяснил. Гуравицкий бежал за границу.

— А почему мать не известил? Странно, не так ли? По вашим же словам, относится к ней с большой заботой, даже перед собственной казнью нашел способ послать ей весточку.

— Адрес Наташки запомнили? — уточнил Крутилин, все-таки, невзирая на возражения помещика, опросив Разруляева.

— Да. А вы?.. Вы к ней поедете?

— Непременно. Что-нибудь передать?

Сергей Осипович опустил голову.

Крутилин тщательно проверил полученные им сведения. Кассир станции Веребье хорошо запомнил молодого человека, который приобрел билет в третий класс. Начальник станции видел, как под присмотром Фимки Гуравицкий садился в вагон. Однако ни кондуктор, ни обер-кондуктор курьерского состава припомнить его не смогли. Что не удивительно, все-таки месяц прошел. Зато в маловишерском буфете хорошо запомнили Разруляева. В честь его будущей свадьбы угощались не только посетители, но даже извозчики и их кобылы. Кондуктор вагона первого класса, в котором ехали Сергей Осипович с Наташкой, был обеспокоен появлением столь странной парочки и до самого Петербурга не сомкнул глаз. Подозревал, что мужчина лишь изображает опьянение, а на самом деле намерен совершить грабеж. Но до Николаевского вокзала ни Наташка, ни Разруляев купе не покидали.

Наташка открыла Ивану Дмитриевичу, кутаясь в халат. Было видно, что больна. После участливых расспросов призналась, что носит ребенка и что беременность протекает тяжело. Показания Сергея Осиповича подтвердила.

Крутилин долго мучился, не зная, как поступить. Он и сам был женат без любви, и тоже из-за денег. И подобно Разруляеву вдруг обрел любимую. Ангелина, Геля, солнышко, свет в окошечке. С ней и посоветовался.

После чего написал Сергею Осиповичу письмо, в котором сообщил, что тот скоро станет отцом.

Глава 3, в которой читатель совершит экскурс в историю сыска, а Крутилин раскроет убийство, предсказанное в первой главе

В античные времена поиск преступника и доказательств вины считался личным делом потерпевших. Наметив подозреваемого и собрав улики, истцы обращались к судье, который, выслушав стороны и свидетелей, выносил вердикт — виновен обвиняемый или нет.

Схожий порядок сохранился и в Средневековье, с той лишь разницей, что решение выносилось теперь не по итогам слушаний, а по результатам судебных испытаний: водой, огнем, крестом или раскаленным железом. Если, к примеру, обвиняемый вытаскивал украденное кольцо из кипящей воды и при этом не обжигался, значит, его оговорили. Для установления «истины» суд мог назначить и боевой поединок между истцом и ответчиком. Следует отметить, что в суд имели право обращаться только лично свободные, споры между крестьянами разрешал их феодал.

Однако с развитием городов поиск преступников силами потерпевших стал невозможен. В поисках легкой наживы туда стекался всякий сброд: отставные солдаты и матросы, бывшие пираты и нищие, которые сбивались в шайки, грабили и убивали прохожих. Уличные стражники справиться с ними не могли — после налета преступники с легкостью исчезали в трущобах. Личный сыск результата уже не приносил, обитатели трущоб промышляли разбоем поголовно и своих соседей выдавать не спешили.

Властям пришлось предложить вознаграждение за поимку преступников. Результаты оказались впечатляющими. Но лишь поначалу. Московский разбойник Иван Осипов, по кличке Каин, за первый же день своего «сотрудничества» с Сыскным приказом сдал тридцать приятелей. И потом еще пять лет исправно доносил на воров и дезертиров, помогал богатым купцам вернуть похищенные ценности, выдавал на суд и расправу скопцов. Ненависть к раскольникам Каина и сгубила. Скопцы потомства иметь не могли, все их имущество после смерти переходило к общине. За прошедшее после никоновских реформ столетие община разбогатела и заимела высоких покровителей. Через них-то скопцы и донесли императрице Елизавете Петровне, что Ванька Каин выдает не всех злодеев, а лишь тех, кто не делится с ним добычей. В Москву был откомандирован генерал-полицмейстер Татищев. Специальная следственная комиссия под его руководством подтвердила сведения скопцов, а заодно выяснила, что Ванька в свою очередь «делился» собранной данью с прокурорами и чиновниками Сыскного приказа. Ваньку отправили на каторгу, взяточников разжаловали…

Подобным фиаско закончилась и деятельность «вороловов» в Лондоне, где некий Джонатан Уайльд «подмял» под себя весь преступный мир, грозя непокорным судом и виселицей. Сам в итоге на ней и оказался.

И лишь во Франции подобный эксперимент увенчался успехом. Эжен Франсуа Видок, бывший преступник и каторжник, в своем желании помочь правосудию был искренен, «королем воров» стать не пытался. Несколько тысяч грабителей и убийц, которых Видок знал лично, были отправлены его стараниями на гильотину и каторгу. После чего преступность в Париже резко уменьшилась, но не исчезла — на смену выбывшим из провинций приехали новые, которых Видок не знал, а познакомиться не мог — путь в криминальную среду был ему заказан. И тогда он предложил создать особое подразделение — криминальную, иначе сыскную, полицию. Власти согласились, и в 1812 году Сюрте Насиональ приступила к работе. Агенты, осведомители, сыщики, следователи, картотека с описаниями всех когда-либо попадавших в поле зрения полиции преступников, использование достижений науки при исследовании вещественных доказательств, судебно-медицинская экспертиза — все это придумано Видоком. Разработанные им методики расследования с успехом используют и поныне.

По примеру Сюрте подобные подразделения были организованы по всей Европе. Но в Российской империи сыскная полиция появилась лишь в 1866 году.

Пятница, 27 ноября 1870 года,

Санкт-Петербург

Иван Дмитриевич посмотрел в окно. Смеркалось. Хорошо, что хоть снежок выпал. От снега на улицах светлее, а обывателям спокойнее. В темноте-то мазурикам самое раздолье. Бороться с мазуриками Иван Дмитриевич умел как никто другой, потому его и назначили начальником сыскной. Да только тяжела эта служба: каждый день в столице происходят десятки краж, иногда и разбойные нападения случаются и даже убийства. А штат невелик. Вот и вертится Крутилин как белка в колесе: и тут успеть, и там не опоздать. А силы давно уже не те. Раньше и до полуночи задерживался, и по воскресеньям на службу приезжал. А теперь…

«Не уйти ли мне сегодня пораньше?» — подумал Иван Дмитриевич.

Ангелину не видел со вторника, а завтра свидеться не удастся — приглашены к Тарусовым. А до понедельника разлуку с зазнобушкой точно не выдержит.

Иван Дмитриевич дернул за сонетку, и в кабинет явился чиновник для поручений Яблочков. Служил в сыскном недавно, однако успел себя проявить.

— Сердце прихватывает, — соврал Крутилин, для убедительности прижав руку к груди.

— Сердце слева, — напомнил Яблочков.

Крутилин смутился, опустил левую руку вниз, поднял правую, но к груди не приложил, передумал:

— Устал. Домой покачу. Так что, Арсений Иванович, доклады от агентов примешь сам.

Яблочков зарделся от счастья. В первый раз доверили.

— Справишься? — как можно строже спросил Иван Дмитриевич.

— Не сомневайтесь, ваше высокоблагородие.

— Во-во, старайся, — с улыбкой сказал он. — Ни заместитель, ни помощник мне не положены. А вдруг в отпуск соберусь? Кому попало такое хозяйство не оставишь. Так что дерзай, Арсений.

Ангелина, Ангелина, счастье безбрежное. Когда бы ни приехал, хоть днем, хоть ночью, всегда рада, всегда счастьем светится, кинется на шею и целовать.

Женился Крутилин не по любви, а от усталости, невмоготу стало бобылем. Набегаешься, устанешь как собака, придешь домой, а там пустота. Ни поговорить, ни душу излить. Сваха подобрала хорошую партию — Прасковья Матвеевна была молода, красива, да и приданое ее отец (купец первой гильдии) положил порядочное. Живи да радуйся. Но почему-то не сложилось. Как были чужими, так и остались. Даже любовь к сыну Крутилиных не сблизила. Ивана Дмитриевича раздражало в Прасковье Матвеевне все: и как одевается, и как говорит, и что именно говорит. Ну какое ему дело до того, кто из ее подруг вышел замуж, а кто нет? Кого муж бьет, а у кого наоборот? Или обсуждать целый вечер, какую ткань купить на платье: малиновую или палевую?[9]

С Ангелиной все иначе. Понимает его будто сестра родная. Иногда так разболтаются, что и про ласки забудут. Потому уезжать от нее никогда не хочется. И сегодня тоже не хотелось — кабы не Никитушка, сын любимый, которому обещал сказку на ночь, ушел бы от Ангелины за полночь… А так пришлось распрощаться в девять.

Дверь открыла Степанида. По выражению кухаркиного лица Иван Дмитриевич понял, что дома неладно, и поспешил в гостиную.

Прасковья Матвеевна вышивала крестиком. Даже головы не подняла, когда вошел. Дурной то знак, предвестник затяжной ссоры. Что случилось?

— Иван Дмитриевич, ну наконец-то. Хотел ужо по больницам разыскивать, — произнес знакомый мужской голос.

Крутилин повернул голову. У изразцовой печки, украшавшей гостиную, грел руки Яблочков. Кой леший его принес?

— С чего вдруг? — опешил Крутилин.

— Ну как же. На сердце жаловались, потому и со службы уехали. — Арсений Иванович говорил со значением, вдобавок через слово бровь подымал. — Где ж искать, как не в больницах?

Иван Дмитриевич уже сообразил, что, не застав его дома, Яблочков стал изворачиваться, чтобы не возбудить у Прасковьи Матвеевны ненужных подозрений: вспомнил неуклюжую уловку шефа с его «больным» сердцем.

— Слышишь, Прасковьюшка, какой у меня помощник сообразительный, — подхватил игру Яблочкова Крутилин. — И вправду сердечко днем прихватило, решил было домой поехать, отлежаться. Однако в санях почувствовал себя хуже и приказал, не заезжая сюда, отвезти в Военно-сухопутный госпиталь[10]. Доктора тамошние, завидев статского советника, так перепугались, что послали за профессором Богдановским. Пришлось ждать, пока тот приедет. Потому и задержался.

— И что сказал профессор? — спросила супруга.

— Настаивал на госпитализации, — продолжил врать Крутилин. — Но я отказался. Терпеть не могу больниц, сама знаешь. Сошлись с профессором на каплях.

Прасковья Матвеевна подняла голову и пробуравила Ивана Дмитриевича тяжелым взглядом, пытаясь понять, врет или нет.

Вбила себе в башку, что прелюбодеяние — самый главный грех, и хоть кол ей на голове теши… Поначалу, еще до Ангелины, Иван Дмитриевич пытался спорить:

— Ну а как же убийство, Прасковьюшка? Разве не этот грех самый тяжкий?

— Убийство убийству рознь. Вот ты, Ванюша, в прошлом году налетчика застрелил. Помнишь, рассказывал?

— Так выхода иного не было, он на меня с кинжалом бросился.

— Вот видишь. Раз жизнь свою спасал, значит, и не грех.

— Не тебе, Господу решать.

— А вот супружеской измене подобных оправданий не сыщешь. Анчутка[11] нарочно нас между ног щекочет, чтоб в рай не попали.

Даже ласки мужа Прасковья Матвеевна считала грехом, после них всегда истово молилась на коленях перед иконами.

То ли дело Ангелинушка. Страстная, нежная, ненасытная.

Внимательно оглядев мужа, Прасковья Матвеевна произнесла:

— Отдай рецепт Степаниде, пускай на Невский сбегает, там аптеки допоздна открыты.

— Не надо, я сам… завтра.

Отказ предъявить рецепт только укрепил Крутилину в подозрениях.

— Принеси-ка мне ножницы, Иван Дмитриевич, вон они, на столе.

Иван Дмитриевич сразу понял, что задумала обнюхать. Соблюдая осторожность, перед уходом от Ангелины он всегда брызгался французским eau de Cologneом, который специально там завел. А сегодня забыл.

Сейчас Прасковья учует тонкий, волнующий запах духов Ангелины, и тогда несдобровать.

Крутилин бросил умоляющий взгляд на Яблочкова. Что стоишь как истукан, гость незваный? Спасай, раз явился некстати.

— Давайте лучше я. — Арсений Иванович в два прыжка подскочил к столу, схватил ножницы и ринулся к Прасковье Матвеевне. — Ивану Дмитриевичу следует беречь себя, меньше двигаться.

— Это вы верно подметили, — сказала вместо «спасибо» хозяйка. — И значит, на убийство езжайте без него.

— Убийство? — встрепенулся Крутилин. — Что за убийство?

— Да ерунда, сами справимся.

— Это мне решать. Докладывай.

— Докладывать пока нечего. Знаю лишь, что загадочное, в запертой лавке случилось. Прям как на улице Морг…

— Где такая? В какой части? — удивился Крутилин.

Книги, в особенности криминальные, он не жаловал.

— В Париже, — сообщил Яблочков. — «Убийство на улице Морг» — рассказ[12] про двойное убийство в запертой изнутри комнате.

— И что в нем загадочного? Сталкивался с подобными не раз. Убийца запирает дверь, расправляется с жертвой, затем сводит счеты с жизнью…

— На улице Морг случилось иначе. В комнату через окно забралась обезьяна…

— Обезьяна? Что только писаки не придумают. Хорошо, не черепаха.

— Зря недооцениваете обезьян, Иван Дмитриевич. В Индии половину краж из домов совершают они. Потому что никакая высота им не страшна, хоть на третий этаж заберутся, хоть на пятый.

— Здесь тебе не Индия, в наших морозах ни одна обезьяна не выживет. Хватит лясы точить, поехали.

— Куда это ты с больным сердцем собрался? — подскочила супруга.

— На службе я быстрее поправлюсь.

Сперва Петербург был ограничен рекой Фонтанкой, за ней по болотам и лесам бродили медведи. Потом леса вырубили, болота осушили, на их месте понастроили дач. Но город наступал стремительно, и уже в царствование Екатерины Второй в этих местах стали селиться гостинодворцы и ремесленники.

Теперь о бывшем предместье напоминало лишь название проспекта — Загородный.

Процентщик Вязников арендовал помещение на первом этаже трехэтажного кирпичного дома. Ночью лавку охранял сторож Вавила. Он и поднял тревогу, когда, явившись, как обычно, в шесть вечера, обнаружил ее запертой. Однако сперва отправился не в полицию, а к Вязникову домой: вдруг хозяин занемог и ушел пораньше? Но застал там лишь его супругу. Мария Поликарповна, выслушав Вавилу, встревожилась: Семен Романович человеком слыл четким, во всем соблюдавшим порядок, а сегодня и на обед в час дня не явился, и из лавки, сторожа не дождавшись, ушел. Не приключилось ли чего? Но предложение Вавилы срезать амбарный замок Мария Поликарповна поначалу отвергла, подумала: поведению мужа найдется разумное объяснение? Решила подождать хотя бы пару часиков, надеясь, что супруг вернется. Однако, когда пробило восемь, а Сергей Романович так и не объявился, пошла к околоточному.

Окоченевшего Вязникова нашли в подсобном помещении около насыпного[13] сейфа. Преступник ударил его сзади тяжелым предметом — полицейский врач предположил, что то был металлический лом. Смерть наступила давно, возможно, что утром. Заклады из витрин преступника, можно сказать, не заинтересовали, только одну из них он разбил.

— Что тут хранилось? — спросил Крутилин у сторожа.

Задавать вопросы вдове было бессмысленно: она рыдала. Брат Марии Поликарповны Петр тщетно пытался ее успокоить.

— Всякая дребедень: цепочки серебряные, кольца без камней, — припомнил Вавила.

— Гроссбух где?

— В столе, в первом ящике.

Крутилин подошел, подергал. Оказалось, что не заперт. Однако сверху обнаружил не гроссбух, а книгу в коленкоровом переплете.

— «Преступление и наказание», — прочел вслух название Крутилин.

— А что? Весьма символично, — прокомментировал находку Яблочков.

— Что символично? — не понял Крутилин.

— В данном романе описывается убийство старухи-процентщицы.

— И кто убийца? Опять обезьяна?

— Нет, студент, по фамилии Раскольников. Вообразил себя новым Наполеоном, способным вершить судьбы, карать и миловать. Задался вопросом: тварь ли он дрожащая или право имеет?

— Хватит болтать, садись, изучай. — Крутилин нашел-таки в ящике гроссбух и бросил на стол. — Выясни, кому принадлежат заклады из разбитой витрины. А я покамест дворника допрошу.

Повелителя лопаты только что вытащили из постели. Высокий курносый детина с длинными рыжими волосами и бородой следствию ничем не помог.

— Дел зимой столько, что высморкаться некогда: снег сгреби, потом растопи, по квартирам воду оттаскай. Опять же дрова: разгрузи, наколи, разнеси. А еще мостовая, туды ее ети: что ни лошадь, то куча. Ежели убрать не успеешь, от его благородия, — дворник скосился на околоточного, — сразу в рыло.

— Вязникова сегодня видел?

— Может, видел. А может, то не сегодня, а вчерась.

Яблочков кашлянул. Крутилин повернулся к нему.

— Надо в окрестных домах поспрашивать, — подкинул идейку Арсений Иванович. — Судя по гроссбуху, все клиенты Вязникова живут неподалеку. Вдруг кто сегодня заходил в лавку?..

Крутилин поглядел на часы:

— Полдвенадцатого, спят давно. Завтра с самого утра агентов к ним направишь.

Супруга покойного, до того плакавшая, сорвалась вдруг с места и бросилась на пол к телу.

— Бога ради, уведите вдову, — распорядился Крутилин.

Шурин покойного, коренастый мужичок лет сорока, поднялся со скамьи:

— Не можно, ваше высокоблагородие, никак не можно. В сейфе ценностей на многие тысячи, да и в витринах немало. Нельзя Маше уходить. Ей за эти вещи ответ держать.

— Ключ от сейфа нашли? — спросил Крутилин околоточного.

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

— Убийца ключи унес, — предположил Вавила. — У Семена Романыча все они на одной связке, и от сейфа, и от витрин, и от наружного замка. Раз убийца замок снаружи запер, и все остальные ключи у него.

— Дубликаты имеются? — Иван Дмитриевич посмотрел на вдову.

Мария Поликарповна всхлипнула, ее брат покачал головой:

— Семен никому не доверял. Ключи имел в одном экземпляре, связку всегда держал при себе.

Крутилин тоже никому не доверял, поэтому подошел к трупу, опустился на корточки и самолично ощупал карманы. И опять посмотрел на Яблочкова.

— Краба? — предположил тот.

Иван Дмитриевич улыбнулся. И полугода не прошло, как Яблочков в сыскном, а понимает начальство с полуслова.

Арсений Иванович обернулся за час. Сперва заскочил на Большую Морскую, забрал инструмент, что с задержания Краба там хранится, потом полетел на санях в Литовский замок. Крабу уже года два как полагалось стучать киркой на сибирских рудниках, но всякий раз стараниями Крутилина он не «попадал» на этап. Уж больно был полезен: любой замок, любой сейф мог вскрыть за пять минут. Не так давно супруга цесаревича потеряла ключ от резной индийской шкатулки с драгоценностями. Вскрывать такую отверткой рука не поднялась. Как всегда, выручил Краб. Цесаревич лично поблагодарил Крутилина.

Краб, тощий чернявый парень с длинными тонкими пальцами, обошелся с сейфом, как опытный хирург с больным. Внимательно осмотрев, обстучал с нужных сторон, достал из саквояжа какие-то щеточки, отверточки, пинцеты, зажимы и ловкими точными движениями произвел вскрытие.

— Могу ехать взад? — спросил Краб.

— Неужто в тюрьму торопишься? — удивился Яблочков.

— Холодно тут у вас.

И вправду, печь давно остыла, а растопить ее не догадались.

— Погоди чуток, — сказал Крабу Крутилин. — Осмотрим сейф, и поедешь. Его закрыть еще надо.

— Тогда налейте для сугрева…

— Я бы тоже не прочь, — признался Яблочков и уточнил у Вавилы: — Выпивка имеется?

— Да, только заперто. Вон в той тумбочке. А ключик на той же связке.

Краб, никого не спрашивая, подскочил к тумбочке и ногтем открыл хлипкий замок. Вытащил оттуда начатую сороковку столового вина[14], бутылку портвейна и небольшую склянку с зеленоватой жидкостью. Открыл ее, понюхал:

— Кельнская вода. Ее-то зачем прятал? — спросил он недоуменно.

— То от меня, — пояснил Вавила. — Раньше на столе стояла, но как-то раз я не рассчитал с самогоном, ну и допил.

— Ну ты даешь, — усмехнулся Краб.

— Скучно тут. Всю ночь один-одинешенек.

— Девок бы пригласил, — предложил Краб, разливая водку по стаканам.

— А как их запустишь? На двери снаружи замок, на окнах решетки.

— Неужто пожара не боишься? — удивился Крутилин. — Если не дай бог случится, сгоришь тут заживо.

— Значит, такая судьба.

Подобного отношения к собственной жизни Крутилин не понимал. Сгореть из-за чужой жадности? Иван Дмитриевич ни за какие коврижки на такую бы службу не пошел. А Вавила даже не задумывался над тем, чем рисковал.

Выпили, не чокаясь, за упокой Вязникова. И приступили к ревизии сейфа — Арсений Иванович зачитывал по гроссбуху, Крутилин доставал нужный заклад и складывал в мешок, за ними неусыпно следили Мария Поликарповна с братом.

Краба от греха подальше попросили от сейфа отойти, как-никак криминалист. Он с удовольствием придвинулся к заветной тумбочке. Компанию ему составил Вавила.

— Кольцо желтого металла с черным камнем, на бирке фамилия Холимхоев, — огласил очередной заклад Арсений Иванович.

— Есть такой.

Яблочков поставил в гроссбухе галочку:

— Ожерелье белого металла…

— Эй, начальник, — окликнул Крутилина Краб, — слухай сюда. А ну, Вавила, повтори.

Захмелевший от портвейна сторож пролепетал:

— Романыч с утра как самовар сиял. По секрету сказал: сегодня разбогатею. Лавку к едрене фене продам, укачу в Париж. Но ты, говорит, не боись, договорюсь, чтоб тебя при ней оставили. Такой душевный человек, земля ему пухом.

Крутилин повернулся к вдове:

— Как Вязников планировал разбогатеть?

Мария Поликарповна покачала головой:

— Семен скрытен был. Сказал только, что встреча у него сегодня важная.

— С кем? — опередил Ивана Дмитриевича с вопросом ее брат.

С чего вдруг такое любопытство?

— Не знаю, — пожала плечами Мария Поликарповна.

Минут через двадцать Крутилин достал последнее, что лежало в сейфе, — кольцо с изумрудом.

— Выходит, все заклады на месте. А вот наличность украдена, — сверился с гроссбухом Яблочков. — Пятьдесят два рубля ассигнациями и тридцать три серебром.

— Неужели из-за такой мелочи человека жухнули?[15] — изумился Краб.

— Убийца небось думал, раз процентщик, значит, в сейфе миллионы, — предположил Петр Поликарпович. — А Семен копейки считал.

— А все из-за тебя, — накинулась на брата Мария Поликарповна. — Сколько раз Сеня просил тебя одолжить. Ведь через раз отказывал в закладах, оборотных средств ему не хватало.

— Я что тебе, барон Ротшильд? Забыла, как сам «ванькой» ездил?

Петр Поликарпович подошел к сейфу со свечой и внимательно осмотрел полки, даже рукой по ним поводил.

«Что он там ищет?» — подумал Крутилин.

— Курите? — спросил он его.

Петр Поликарпович кивнул.

— Давайте выйдем.

На Загородном завывала метель, прикурить удалось не сразу.

— Позабыл ваше имя-отчество, — признался Иван Дмитриевич.

— Петр Поликарпович.

— Чем, если не секрет, занимаетесь?

— Какие могут быть секреты от сыскной полиции? — усмехнулся тот. — Извозом. Двадцать лошадей содержу, столько же саней с экипажами. Нанимаю «ванек», половину выручки оставляю им, остальное забираю себе.

— С нуля начинали?

— Да, три года назад. До того крестьянствовал. А потом решил, хватит на Шелагуровых спину рвать.

— Помещик ваш бывший? — уточнил Крутилин.

Фамилия показалась ему знакомой, но где, когда, при каких обстоятельствах ее слышал, припомнить не смог.

— Это только считается, что бывший. На самом деле мировое соглашение только в этом году подписали. А я этого ждать не стал, подался в город. Земляки звали на фабрику, но я решил, что горбатиться на «дядю» больше не стану. Только на себя. Кобылу купил, в придачу старую коляску. Потом еще одну…

Подобных личностей Крутилин уважал. Сильно уважал. Такие Пшенкины и есть соль земли. Инициативные, верящие только в себя, в свои силы и руки, готовые рисковать и зарабатывать, кормить себя и давать работу другим. Именно они двигают Россию вперед. Если вдруг чума или холера какая пшенкиных всех повыкосит, страна погибнет.

Но что Петр Поликарпович искал в сейфе у родственника?

Задал вопрос. Пшенкин в ответ пожал плечами:

— Просто проверил, вдруг что пропустили. Я ведь, можно сказать, коллега ваш бывший, одно время сотским служил.

— Зря правду сказать не хотите, ох, зря. Завтра-то мы обыск продолжим. Если что-то против вас найдем…

— Неужели подозреваете? Напрасно, господин Крутилин. Я цельный день в конторе сидел, любой подтвердит. Да и Вязникова как брата любил — росли вместе, вместе грамоте у приходского священника учились. Отцы-то наши против учебы были, так мы им назло. Будто знали, как пригодится.

— Вязников тоже с нуля начинал? — Крутилин показал на лавку.

— После свадьбы ему лоб забрили, но в польскую кампанию комиссовали, штык пробил легкое. Но пахать он уже не мог. Свезло, что дядька ему лавку в наследство оставил. Иначе не знаю, на что бы они с Машкой жили.

— Ну что, докурили?

Пшенкин с сестрой переложили ценности обратно в сейф, Крутилин его опечатал и на этом осмотр решил прервать, чтобы продолжить завтра. Вдруг судебный следователь наконец пожалует? Ох, и не любит их племя выезжать по ночам.

Петр Поликарпович изъявил желание провести ночь в лавке вместе с Вавилой, но Иван Дмитриевич запретил. И Вавиле тоже. Нельзя давать возможность подозреваемым (а пока что под подозрением оставались все: и вдова, и ее брат, и сторож) обыскать лавку вперед полицейских. А в том, что Пшенкин что-то ищет, Иван Дмитриевич не сомневался. Но имел ли этот поиск отношение к убийству? Чтобы исключить проникновение в лавку, Крутилин приказал околоточному выставить у двери городового.

Яблочков повез Краба в Литовский замок, Иван Дмитриевич отправился домой. В спальню прошел на цыпочках, чтоб не разбудить супругу. Но та не спала. И когда лег, придвинулась поближе. Но не за ласками…

— Почему кельнской водой надушился? — спросила Прасковья Матвеевна. — Ты ведь французским eau de Cologneом пользуешься.

Иван Дмитриевич предусмотрительно побрызгал на себя в лавке из обнаруженного Крабом флакона.

— Парикмахер утром, когда брил, перепутал.

Супруга тотчас отодвинулась.

Спал Крутилин тревожно, кошмары мучили, посреди ночи с кровати вскочил, Прасковью разбудил:

— Что с тобой?

— Ничего. Спи себе, спи.

Сев на кровать, Иван Дмитриевич попытался вспомнить, что его напугало во сне. Но мешало ощущение, что упустил в лавке что-то важное. Слово, фразу… А когда улегся, неожиданно припомнил приснившийся кошмар: стаю обезьян с ломами наперевес, от которых убегал.

Судебный следователь Кораблев в лавку Вязникова так и не приехал. Заскочив утром в сыскное, он полностью одобрил действия Крутилина, разрешив и в дальнейшем действовать от его имени, мол, нужные бумаги потом подпишет. Иного Иван Дмитриевич от Кораблева и не ожидал, потому что тот был ленив.

На Загородный проспект Иван Дмитриевич отправил Яблочкова и пяток агентов: проверить заклады, хранившиеся в нетронутых витринах, обойти по адресам клиентов — вдруг кто из них посещал вчера лавку, опросить жителей близлежащих домов.

Вернувшись вечером в сыскное, Арсений Иванович прямиком пошел к Крутилину в кабинет, даже шубу не скинул:

— Кажись, раскрыли убийство.

Но ни в голосе, ни в глазах Иван Дмитриевич радости не обнаружил. Арсений Иванович имел вид озабоченный, если не сказать озадаченный.

— Докладывай, — велел начальник.

— После полной ревизии в лавке мы выявили исчезновение одного заклада — пары старых ношеных сапог. Покойный Вязников оценил их в полтинник. Принадлежали они некоему Кириллу Гарманову, из мещан, двадцати шесть лет, проживает на Разъезжей. Когда-то учился в университете, подавал надежды, но страсть к спиртному его сгубила. Теперь зарабатывает репетиторством, но из-за пьянства все меньше и меньше, хозяину комнаты, что снимает, не платит уже месяца три. Сама комната очень смрадная, маленькая, без окна.

— Удалось осмотреть?

— Открыта была. Из мебели матрас. Под ним обнаружил ломик со следами крови, все исчезнувшие из разбитой витрины заклады, связку ключей.

— А сам Гарманов где? Неужто исчез?

— Нет, второй день гуляет в трактире «Незабудка», сорит деньгами. Где их взял, никто не знает. Я оставил у трактира агентов, чтобы Гарманов не сбежал, а сам сюда, за вами.

— Почему не задержал?

— Уж больно нарочито. Подозреваю, улики подброшены…

— На каком таком основании?

— Помните книгу «Преступление и наказание»? Не дает мне покоя.

— Вот потому я книг и не читаю.

Глава 4, в которой помощнику присяжного поверенного Выговскому поручают первое самостоятельное дело

Вторник, 1 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

По своей воле князь Тарусов за такое безнадежное дело не взялся бы. Его ему сунули по назначению.

— Хотя вы и мэтр, Дмитрий Данилович, — начал за здравие член Совета присяжных поверенных Петербургского судебного округа Спасов, — с начала вашей практики и полугода не прошло. А, как известно, удел начинающих — дела по назначению. У вас же их кот наплакал.

— Одно, — уныло констатировал Тарусов.

— Маловато. Вот еще, дерзайте, — улыбнулся Спасов и, протянув папку с копией дела Шалина, огорошил еще раз: — Суд в эту пятницу.

По дороге домой Дмитрий Данилович материалы пролистал и решил, что на такую ерунду размениваться не станет. В Правительствующем Сенате вот-вот начнется рассмотрение его апелляции по иску богача Фанталова к Восточно-Каспийскому банку. А тут какой-то столяр…

— Антон Семенович, — обратился он по приезде домой к своему помощнику Выговскому. — Давеча говорили, что жаждете испробовать себя, провести процесс самостоятельно…

У Антона Семеновича загорелись глаза.

— Конечно.

Тарусов небрежно протянул ему полученную от Спасова папку:

— Вот, дерзайте.

Выговский тут же принялся изучать дело.

30 сентября 1870 года владелец Серапинской гостиницы господин Малышев вызвал столяра починить шкаф в одном из номеров. Однако Антон Сазонович Шалин, обычно исполнявший подобные работы, был занят срочным заказом, потому вместо себя отправил сына — восемнадцатилетнего Якова. Тот слыл задирой, однако благодаря заступничеству батюшки до поры до времени за свои грешки отделывался внушениями пристава четвертого участка Московской части Добыгина. А зря… Посидел бы в арестантских ротах, может, в такой переплет не угодил бы.

Перед приходом в гостиницу Якова в нее вошел солидный мужчина в дорогом заграничном костюме, предъявил вид на имя уроженца Привисленского края Кшиштофа Войцеховского и потребовал номер люкс. Услужливый портье предложил ему номера на выбор с окнами во двор или на Обуховский проспект[16]. Клиент выбрал тот, что потише, и достал из кармана туго набитый porte-monnaie крокодиловой кожи, чтобы расплатиться. Портье заметил нехороший взгляд, который бросил на porte-monnaie и его владельца проходивший мимо юный столяр.

Примерно через час Яков, закончив ремонт, получил от владельца гостиницы Малышева плату и ушел восвояси. А еще через час портье обратил внимание, что дверь в люкс приоткрыта, постучал, ответа не получил, осмелился заглянуть и увидел на полу труп.

Прибывший через десять минут пристав Добыгин произвел осмотр, обнаружил исчезновение porte-monnaie вместе с содержимым, заподозрил в этом Якова и отправился в мастерскую к Шалиным. Уже через час преступник сознался и был арестован.

Дмитрий Данилович не без ехидства наблюдал, как у помощника вытягивается лицо. Однако, захлопнув папочку, Антон Семенович неожиданно произнес:

— Многообещающе. Позволите уйти пораньше? Хочу навестить этого Шалина…

Заинтригованный Тарусов кивнул.

Одного взгляда на Якова было достаточно, чтобы понять — он не из тех представителей человечества, что изобрели колесо или открыли Америку. Открыть бутылку-другую да потискать в кустах прачку — вот предел возможностей и желаний юного Шалина.

— Я адвокат, буду тебя защищать, — представился Выговский, усаживаясь на привинченный к полу табурет.

Яков почесал подбородок, буркнул:

— Зачем?

— Хочешь на каторгу?

Такой простой вопрос неожиданно оказался для подзащитного сложным, Шалин задумался, и надолго:

— Нет, — наконец выдавил он из себя.

— Тогда давай поговорим. Вот копия твоего допроса. — Выговский достал из папки нужный листочек. — Тебе его зачитывали?

— Зачем? Сами умеем.

Выговский удивился, но вида не подал, задал следующий вопрос:

— Вся там правда?

— Вся, — напористо заверил Шалин. — Ничего облыжного[17] нету.

— Получается, ты зашел в номер, достал револьвер… — Выговский привстал и вытащил из шинели дуэльный пистолет, одолженный у Тарусова. — Этот?

— Он самый.

Значит, Шалин врет. Перепутать дуэльный пистолет с револьвером, из которого застрелили господина Войцеховского — так по документам значился убитый, — не способен даже деревенский дурачок.

— Опиши-ка мне номер люкс.

— Чего?

— Номер, в котором ты совершил убийство. Что там из мебели?

— Как обычно… Кровать.

— Еще что?

— Стул.

— Один или несколько? Чьей работы? Ты столяр, в мебелях обязан разбираться.

— Не помню.

— Бюро? Трюмо? Прикроватное зеркало? Ширма? Портьеры какого цвета? Обои?

— Не помню, не помню. — Шалин будто от нестерпимой боли схватился за голову.

— Ах, не помнишь… А может, тебя вообще там не было?

Шалин ответил молчанием.

— Я твой защитник. Мне можно и нужно довериться, — советовал Антон Семенович. — Клянусь, о твоих словах никто не узнает.

— Отстань. Не нужен мне аблокат. На каторгу хочу. Понял?

Из Съезжего дома Выговский вышел довольным. Хоть Шалин и не исповедался, все одно выдал себя с головой. Никаких сомнений нет — он себя оговорил, взял чужую вину. Чью? Зачем? Антон Семенович свистнул извозчика и велел отвезти сперва в лавку купцов Елисеевых, а оттуда в Окружной суд.

На самом деле огромный дом на Литейном проспекте, занимавший целый квартал между Шпалерной и Захарьевской улицами, официально именовался Зданием судебных присутственных мест.

На Литейном такое есть здание, Где виновного ждет наказание. А невинен — отпустят домой, Окативши ушатом помой[18].

Кроме Окружного суда, здесь размещались судебная палата, архив и камеры[19] прокуроров, судебных приставов и судебных следователей.

Поднявшись по широкой лестнице на третий этаж, Антон Семенович нашел нужную дверь и постучал.

— А-а, Выговский! — обрадовался ему довольно молодой, однако успевший обзавестись брюшком коротконогий брюнет. — Сколько лет, сколько зим.

С судебным следователем Петром Никаноровичем Бражниковым Антон Семенович подружился, когда служил в сыскной полиции. Сблизило их многое: оба приехали из провинции, оба были молоды и холосты, любили выпить и покутить.

— Никак бургундское? — Бражников разгружал пакеты, которые принес приятель. — Ба, и сардинки любимые, и паштетик фуа-гра. «Каким ветром тебя сдуло, какой водой принесло?», друг Тохес. Только не ври, что соскучился.

Выговский поморщился. Ну сколько можно? И где только Бражников подцепил сие словцо — тохес? И ладно бы меж собой. Но Петр Никанорович и в компании его употреблял. Сидят, скажем, с разбитными девицами, и вдруг:

— Тохес, закажи-ка игристого.

И одна из сильфид непременно заинтригуется:

— Какое имя шикарное, верно, иностранное.

А Бражников тут же объяснит:

— Точно. Еврейское. Означает то место, на котором сидят.

И все смеются. И Выговский с ними. А что поделать? Не бить же морду лучшему другу?

Но сегодня обижаться было не с руки, Выговский и вправду заявился по делу.

Но рассказал Бражников до обидного мало:

— Убийцу мне готового привели, Добыгин его задержал, — признался приятель после стаканов за встречу, за дружбу и за баб-с.

— Пристав четвертого участка? Терпеть его не могу.

— Зато на его территории всегда ажур-абажур, преступлений вообще не бывает. И за это ему от меня огромное грандмерси. Иначе здесь бы и ночевал. — Захмелевший Бражников обвел пальцем стол, устланный бумагами, шкафы, заставленные папками, пол, где валялись груды дел. — Тохес, я понимаю, ты адвокат, обязан защитить клиента. Но этот… как его?..

— Шалин, — напомнил Выговский.

— …точно, Шалин — редкостный негодяй. Спокойно так про убийство рассказывал, будто не человека, кабана завалил.

— Убил он ради денег?

Судебный следователь кивнул.

— И сколько взял?

Бражников пожал плечами:

— Мое любопытство так высоко не прыгает. Сознался, да и ладно.

— И куда он их дел?

— Куда-куда? Пропил, куда еще?

— Когда бы успел? Его уже через час задержали.

— При определенном навыке с хорошими друзьями, с красивыми… Вот мы с тобой — всего только двадцать минут сидим, а двух бутылок как не бывало.

— Место преступления осматривал?

— Не-а. Думаешь, надо было?

Выговский кивнул с укоризной.

— Тогда завтра, с самого утра. Клянусь. — Бражников, словно на Писание, положил руку на папку с делом о растрате. — Только ради тебя.

— Не мели ерунды. Что теперь там найдешь? Полтора месяца прошло. Сколько постояльцев перебывало.

— Ни одного.

— Как ни одного?

— Дверь с тех пор так и опечатана, а ключик тут, в моем ящике.

— С чего вдруг?

— Потому что жадных не люблю. По швам трещу, когда их вижу. Ты вот сколько у Тарусова получаешь?

— Две тысячи в год.

— Да-а-а?! — присвистнул Бражников. — А второй помощничек ему не нужен?

— Не отвлекайся.

— Нет-нет, держу нить за хобот. Значит, так. Ты мне друг… Да или нет?

— Да, Петруша, да.

— Вот! Друг! А все одно явился с подношениями. Потому что интерес ко мне имеешь. А этот жадина… Дерет с приезжих по четыре рубля за номер, а пришел с пустыми руками.

— Ты сейчас про кого?

— Про Малышева, хозяина гостиницы. Ввалился без стука и как завел шарманку: «Моему заведению полвека. С двадцать седьмого года от нашей гостиницы отправляются омнибусы в Великий Новгород. Однажды у нас ночевал писатель Достоевский». И все в таком духе.

И что, скажи на милость, из этой белиберды причина вернуть ему ключ? Принес бы пару «Клико»… Да хоть пару пива. Потому я насупил брови, придал козлетончику металл и огласил приговор: «Ключ верну только после суда».

— А мне его дашь?

Бражников, несмотря на выпитое, мотнул головой:

— Еще чего? Держи карман шире. Знаю я тебя, все дело мне развалишь.

— В награду — малышка Жаклин за мой счет.

— И дюжина бургундского.

Среда, 2 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Забежав утром к Тарусову, Выговский уведомил патрона, что снова вынужден отлучиться по порученному делу, и отправился на Обуховский проспект в Серапинскую гостиницу. «Сорок покойных и удобных номеров вблизи Технологического института» — так рекламировал ее путеводитель.

Еще совсем-совсем недавно Антон Семенович служил чиновником для поручений в сыскной полиции. Однако нынешним летом обер-полицмейстер выказал ему недовольство, а Тарусов нежданно-негаданно предложил место.

Но на всякий случай запаянное в стекло удостоверение сотрудника полиции Антон Семенович сохранил. Каким способом? Бургундское любил не только Бражников, его поклонники нашлись и в канцелярии обер-полицмейстера.

Предъявив портье сие удостоверение, Антон Семенович поднялся на второй этаж, отыскал нумер под цифрой «семь», оборвал печати и повернул ключ в замке. Толстый слой пыли на полу и мебели неопровержимо свидетельствовал о том, что после Добыгина никто сюда не заходил. На паркете чернели пятна (вероятно, от крови), а огромная двуспальная кровать так и была расстелена.

Почему? Войцеховский, по показаниям портье, заехал в десять утра, его труп нашли около двенадцати. С какой стати улегся в такую рань? Притомился с дороги? Или…

Выговский, повинуясь чутью, сдернул простыню, скинул подушки. Опа! Женские шелковые панталоны с кружевами. Желтые, с драконами, не иначе из Китая. Теперь понятно, зачем постель разбирали…

В дверь постучали. Выговский спрятал находку в карман:

— Открыто.

В номер зашел одетый в суконный полукафтан мужчина за шестьдесят, лицо его украшал мясистый нос, сросшиеся брови и маленькие недобрые глазки:

— С кем имею честь?

— Сыскная полиция, — показал издалека удостоверение Выговский. — А вы кем будете?

— Хозяин гостиницы Малышев Аверьян Васильевич. По какой надобности явились?

— По следственной.

— Но позвольте, следствие давно закрыто, дело передано в суд.

Малышев выглядел обеспокоенным, и сие Выговского заинтриговало. Неужели знает правду? Сам убил или кого покрывает?

— Все верно, Аверьян Васильевич, потому и пришел. — Антон Семенович демонстративно встал на четвереньки и заглянул под кровать. — Вдруг невиновного судим? Вдруг наружная полиция с выводами поспешила?

— Что значит поспешила? — раскрыл от удивления рот Мылышев. — Яков во всем признался.

— А в суде бац — и откажется. Сколько раз такое бывало. А нам за то нагоняй. — Выговский поднялся на ноги и подошел к окнам, отдернув шторы, осмотрел подоконник. — Скажите-ка, Аверьян Васильевич, кроме Шалина, кто еще из посторонних находился во время убийства в гостинице?

— Кроме меня и обслуги, тут все посторонние. Приехали-уехали…

— Я про незарегистрированных. Например, «бланковые»?[20]

— У меня вам не бордель! — вскричал фальцетом обиженный Малышев. — Сам Достоевский…

— Да знаю я, знаю, — перебил его Выговский. — И все же, насчет девок? Были или нет?

Малышев твердо стоял на своем:

— Ни одной.

Однако разволновался пуще прежнего. «С чего вдруг?» — подумал Выговский и решил выяснить. Выйдя из гостиницы, он нанял сани, но никуда не поехал, просто уселся и велел извозчику ждать. Чутье его не подвело. Через пять минут из Серапинской вышел Малышев, тоже свистнул сани и отправился на Рузовскую улицу. Сойдя у дома двадцать девять, он велел «ваньке» его ожидать. Подъехавший следом Выговский выходить из саней не стал — дом этот знал преотлично, там размещался четвертый участок Московский части. Через несколько минут оттуда с Малышевым вышел пристав Добыгин. На его волевом лице читалась озабоченность. Придержав саблю, он прыгнул в нанятые Малышевым сани, за ним, кряхтя, забрался хозяин гостиницы. Антон Семенович сжал кулачки — кажись, не ошибся. И приказал извозчику следовать за ними.

Перемахнув Фонтанку, Малышев с Добыгиным свернули на Садовую, потом на Английский проспект, где вскоре остановились у внушительного забора, за которым скрывался двухэтажный особняк. В него они и вошли.

В этом особняке Выговский не бывал, однако про его владельца, купца первой гильдии Ломакина, был наслышан. Свои коммерческие таланты тот успешно сочетал с уголовными и за прошедшее с его приезда в столицу десятилетие сумел подмять под себя криминальный мир. Не весь, конечно, Петербург слишком велик. Однако мазурики Нарвской, Московской и Казанской частей подчинялись ему беспрекословно.

С этаким противником Выговскому было не совладать, тут требовалась «поддержка артиллерии». За ней Антон Семенович отправился на Большую Морскую.

— Ну, Тохес, — прозвище, которым наградил Выговского Бражников, Крутилин слышал, и не раз, — похоже, разворошил ты гнездо. Не зря ведь они забегали. Но вот чего боятся, увы, не знаю. Дело про убийство в Серапинской гостинице мимо меня проскочило. У тебя мыслишки имеются?

— А как же. — Выговский вытащил фотографический портрет жертвы, снятый в прозекторской Московской части. Позаимствовал его из дела, когда Бражников отлучился по естественной надобности. — Взгляните.

Крутилин надел пенсне:

— Меткий выстрел. Думаешь, Дуплет расстарался?

Дуплет у Ломакина — главный громила, убивает и калечит, кого тот прикажет.

— Не сомневаюсь. А покойничка разве не узнаете? Голова куполообразная, затылок выступающий, лицо ромбовидное, лоб наклонен вперед, брови низкие, сросшиеся, глаза щелевидные.

— Стефан Тодорский по кличке Франт. В шестьдесят восьмом снял квартиру над страховым обществом «Восточный путь», в пятницу после ухода служащих проломил пол, завладел кассой…

— Тридцать тысяч ассигнациями.

— …и успел на варшавский поезд. Опознан был через месяц, когда из Привисленского края прислали фотопортрет.

— Квартирохозяйка его опознала.

— Так, так, так. По моим сведениям, у Ломакина в обществе «Восточный путь» имелся интерес.

— Вот вам и мотив.

— Молодец, Тохес, хватку не теряешь.

— Спасибо.

— Только вот не докажем мы ничего. Одни домыслы у нас.

Выговский усмехнулся и, словно фокусник, вытащил панталоны:

— В номере нашел, под подушкой.

— Ого, какая штучка. — Крутилин потянулся к сонетке. — Сейчас пошлю агентов по лавкам…

— Не надо, — остановил его Выговский. — Если уж сам Добыгин бегает к Ломакину, наверняка и среди ваших агентов у него осведы.

— Ты прав, — посерьезнел Крутилин, имевший сведения, что доброжелателей у Ломакина хватает и в департаменте полиции, и даже в канцелярии обер-полицмейстера. — Хорошо, ищи сам. Но, увы, без удостоверения. Его изыму. Не дай бог тебя с ним поймают. Под суд пойдешь за этакую хлестаковщину.

Выговский со вздохом протянул Ивану Дмитриевичу документ. Крутилин спрятал его в ящик, дернул за сонетку. В кабинет вошел Яблочков. Иван Дмитриевич вводить его в курс дела не стал, лишь предупредил:

— Если вдруг кто из департамента полиции или из канцелярии обер-полицмейстера спросит про сегодняшний осмотр Серапинской гостиницы, направь эту любопытную Варвару ко мне. Если буду отсутствовать, ответишь, что судебный следователь Бражников еще первого октября отписал нам поручение произвести осмотр места преступления, но бумага по дороге затерялась и поступила только вчера. Я отправил агента, кого, ты не знаешь. Понятно?

Яблочков кивнул, уходя, кинул ревнивый взгляд на предшественника.

— Спасибо, Иван Дмитриевич, — поблагодарил Крутилина Выговский.

— Как выяснишь, где куплены панталоны, пулей ко мне. Понял?

— Куда теперь без вас? Без удостоверения список покупательниц мне не предоставят.

— Вот и отлично. Жду с нетерпением.

— Надеюсь, мои интересы будут учтены…

— Какие интересы? — делано изумился Крутилин.

— Должен победить на процессе.

Конечно, начальнику сыскной полиции такое условие выдвигать не принято, но Выговский, считай, в одиночку раскрыл это дело. И если повезет, за решеткой окажется тот, кого Иван Дмитриевич давно мечтает туда упечь. Потому Крутилин утвердительно кивнул Антону Семеновичу.

Окрыленный успехом, Выговский до самого вечера ездил по конфекционным лавкам, но искомых панталон не обнаружил.

Приказчики щупали образец, цокали языком — ах, какая ткань, — но на вопрос, где подобные купить, пожимали плечами.

У кого бы разузнать? Антон Семенович вспомнил про малышку Жаклин и поехал в дом терпимости.

— Это мне? — радостно воскликнула девица, когда Выговский вытащил панталоны.

— Если подскажешь, где продают.

— Откуда мне знать? Нас отсюда не выпускают.

Выходя из борделя, Выговский кинул взгляд на напольные часы, что стояли в гостиной — восемь вечера. Если поторопится, поспеет к Тарусову на ужин. Надо и ему доложить о результатах. А заодно поесть, с самого утра маковой росинки во рту не было. А у Дмитрия Даниловича не кухарка, а гастрономический экстаз.

Завтра утром Антон Семенович задумал навестить свою подругу графиню Лизавету. Вдруг даст подсказку к панталонам?

Но вышло иначе.

Дверь Антону Семеновичу открыла сама княгиня, чему тот сильно удивился. Но объяснилось все просто:

— Камердинер взял выходной, кухарка ужин готовит, горничная накрывает на стол, дети заняты уроками, а у Дмитрия Даниловича господин Фанталов. Третий час что-то обсуждают. А как ваши успехи? Диди…

Александра Ильинична называла мужа по инициалам.

— …сказал, что поручил вам самостоятельное дело.

Выговский заколебался. Одно дело предъявить панталоны Жаклин или Лизавете, совсем другое — супруге патрона.

— Антон Семенович, вы от меня что-то скрываете, — забеспокоилась княгиня. — Говорите немедленно, я настаиваю.

«Если рассказать от корки до корки, показ нижнего белья станет уместным», — решил Антон Семенович и, усевшись в гостиной, поведал Александре Ильиничне о сегодняшних приключениях. В самом конце, изобразив смущение, достал панталоны.

— Ни вы, ни даже Крутилин продавщицу этих панталон не сыщете, — огорошила его княгиня.

— Почему?

— Потому что их в лавках не продают.

— И где их можно купить?

— Только у Алины, она ездит по богатым домам, продает чулки и конфекцион.

Выговский по привычке достал блокнот и записал, прикидывая, как бы Алину поскорее разыскать. До суда-то один день.

— Разносчица Алина. Фамилию, случайно, не знаете?

— Не вздумайте обозвать ее разносчицей. Обидится смертельно. И разговаривать не станет.

— А как к ней обращаться?

— Madam commis voyageur[21].

Выговский рассмеялся:

— Придумают же. И где она такое словечко подцепила?

— В гимназии.

— Неужто из благородных? — удивился Антон Семенович.

— Нет, ее матушка служит горничной. Весьма бережливая особа, потому и сумела оплатить дочке гимназию с полным пансионом. По стопам родительницы Алина идти не пожелала, к учительству ее душа не лежит, а на государственную службу, сами знаете, лиц женского пола не берут. Раздумья Алины, чем бы заняться, разрешились случайно: как-то раз она поехала сопровождать матушку, которой вздумалось купить пару шелковых чулок. Обе потеряли целый день. Столь дорогую вещь опасно брать без примерки, а в примерочные вечно очереди. Так у Алины и родилась идея ездить по домам с чулками, чтобы никто не мешал даме перемерить хоть пару дюжин. Товар она подбирает исключительный, последние французские штучки, такие в лавках днем с огнем не сыщешь…

— И эти панталоны?..

— Да, Алина их предлагала мне в сентябре.

— Как ее найти?

— У меня должна быть ее карточка. После ужина найду, напишу записку, чтобы завтра зашла. Когда будете уходить домой, отдайте ее дворнику, велите, чтоб отнес.

— Не знаю, как вас благодарить…

В гостиную вошла кухарка Матрена:

— Кушать подано.

Глава 5, в которой за расследование принимается княгиня Тарусова

Четверг, 3 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Давайте-ка познакомимся с Александрой Ильиничной поближе, ведь именно она главная героиня повествования.

Ей тридцать пять, блондинка, изящна, стройна, обворожительна, мила, а когда улыбается, мужчины не могут отвести от нее глаз. Но, увы, княгиня не флиртует. Потому что у нее есть муж. Единственный и неповторимый, в недавнем прошлом профессор Петербургского университета, ныне преуспевающий адвокат. Умный, талантливый, любимый, самый-самый.

Идеальная пара? Увы, Тарусовы так не считали. Нет-нет да пробегала меж ними черная кошка. А все потому, что Александре Ильиничне некуда было приложить силы. Раньше они уходили на детей. Но старшие, Евгений и Татьяна, выросли, а пятилетний Володя усмирить всю материнскую энергию в одиночку не мог. От вынужденного безделья княгиня стала помогать мужу в делах. И, надо признать, добилась успехов: без ее помощи все процессы, прославившие присяжного поверенного Тарусова, окончились бы пшиком[22]. Но вместо благодарности Дмитрий Данилович категорически запретил ей заниматься сыском. Ведь из-за деяний супруги его едва не лишили адвокатской практики. А сама Александра Ильинична чуть не рассталась с жизнью.

Рассказ Выговского княгиню вдохновил: процесс Якова Шалина обещал быть перспективным. Эх, зря Диди отпихнул его, еще один грохот литавр ему не повредит.

И потому, когда на следующий день в начале первого пришла мадам Алина, Александра Ильинична Выговского звать не стала, расспросила ее сама. А выяснив что хотела, тут же отправилась к закадычному другу судебному доктору Прыжову.

— Опять за старое? — уточнил Алексей Иванович, стягивая запачканные кровью каучуковые перчатки.

— Что ты, — соврала княгиня. Она знала: если признается ему, что да, снова занялась сыском, Прыжов выгонит ее взашей, потому что поддерживает запрет Тарусова. — Просто заехала удостовериться, что ты жив-здоров.

— Раньше ты приезжала за тем, чтобы что-нибудь разнюхать.

— Мало ли что было раньше. Сейчас все изменилось.

— Что к примеру?

— Прежде ты часто к нам приходил. А сейчас и носа не кажешь.

— Теперь я семейный человек, — напомнил Алексей Иванович.

Грусть в его голосе Александру Ильиничну весьма приободрила. Ну-ка, ну-ка, значит, не все у них с Натальей Ивановной гладко. Княгиня так и знала. И предостерегала приятеля: «Наталья тебе не пара. Что ты в ней нашел? Ни умом не блещет, ни красотой. К тому же бесприданница».

Но вслух напоминать те слова не стала, лишь вкрадчиво спросила:

— Неужели так сложно выкроить время для старых друзей?

— Хотелось бы… да когда? По будням я на службе, в воскресенье утром водим маму в церковь.

— Маму? — удивилась Тарусова.

Прыжов с раннего возраста остался сиротой, воспитывался в доме Сашенькиных родителей.

— Теща велела ее так называть, — мрачно пояснил Алексей. — Затем на званый обед приходят ее подруги.

— Милые дамы, что присутствовали на свадьбе?

Княгиня вспомнила полдюжины вдов в невообразимых чепцах, которые с неодобрением разглядывали ее и Диди.

— Милые? Да они ведьмы.

— Что ты говоришь! — воскликнула княгиня.

— И Анна Васильевна, — так звали тещу Прыжова, — тоже ведьма.

— Кто бы мог подумать! — притворно схватилась за сердце Александра Ильинична. — А с виду само благообразие. И крестится через раз.

— Всюду сует свой нос. Стравливает нас. Но Наталья, чистая душа, слушать не хочет о разъезде.

— Я говорила: она не пара…

— Тут ты ошибаешься! Мы живем душа в душу. Кабы не Анна Васильевна…

— Зови ее мамой… — подначила приятеля Сашенька.

Но эта реплика неожиданно разозлила Прыжова:

— Сам разберусь. Если у тебя все, извини, много работы. Рад был увидеться.

И, схватив перчатки, повернулся, чтобы уйти.

— Постой, — окликнула Алексея Ивановича княгиня. — Один вопрос.

— Значит, все-таки по делу, — усмехнулся Прыжов, но вернулся.

— Лёшич, дорогой, я просто соскучилась.

— Не морочь мне голову. Я слишком хорошо тебя знаю.

Это было правдой. Прыжов и Тарусова вместе выросли, а когда повзрослели, у них возникли чувства. Увы, не одновременно. Сначала влюбилась Сашенька (давайте нашу героиню называть так), но когда поняла, что безответно, попыталась отравиться. Слава богу, ее откачали, но ни в чем не повинного Прыжова услали в Москву. Когда он оттуда вернулся, Сашенька из гадкого утенка превратилась в царевну, и Алексей тоже влюбился. Но увы, она уже была замужем. Запоздалый ответ Прыжова был ей приятен, но не более.

— Выкладывай, зачем пожаловала.

— У тебя остались связи во Врачебно-Полицейском комитете?[23] — Сашенька вытащила из ридикюля список покупательниц, который ей продиктовала Алина. Обошлось сие недешево — пришлось чулок закупить на пятьдесят рублей. — Кто из этих дам промышляет проституцией?

— Зачем тебе?

— Не мне, Диди, — соврала княгиня. — Это он попросил тебя навестить. Сам Диди слишком занят. Иски Фанталова и все такое…

— Дай гляну.

Из дюжины покупательниц девять княгиня вычеркнула сама: одних по возрасту, других из-за положения в обществе. В списке осталось всего три имени.

— Одну из них знаю. Мария Желейкина. Бланковая, из самых дорогих. Красивая — с ума сдуреть.

— Что ж, спасибо.

— Рад был помочь. — И Прыжов стал натягивать перчатки, показывая, что ему пора вернуться к работе.

Но уходить на подобной ноте Сашеньке было неловко. И вправду — навещает Алексея лишь тогда, когда ей что-то нужно. В гости, что ли, пригласить? Эх, если бы без Натальи… Но что поделать? Поздно теперь огород городить. Ладно, придется пригласить их вместе. Хоть младший сын обрадуется — очень к Наталье Ивановне привязан, до замужества она была его гувернанткой.

— Ах да… Чуть не забыла. Хотим пригласить вас на ужин. Завтра сможете?

— Лучше в субботу.

— Решено. Ждем.

«Бланковая» снимала квартиру в доходном доме на Казанской улице.

— Желейкина у вас стоит?[24] — спросила Сашенька у швейцара, который, судя по трубке в зубах, некогда служил на флоте.

— Так точно. Только не примет она вас.

— Почему?

— Запретила к себе дамочек пускать. А все из-за недавнего случая. Такая к ней фря заявилась, хоть в лазарет клади: бледная, несчастная, руки дрожат. Выяснилось, ейный муж от избытка чувств к этой… — Швейцар запнулся, не в силах подобрать приличный синоним к емкому и выразительному словцу, едва не сорвавшемуся с языка.

— …к этой Желейкиной, — помогла ему Сашенька.

Швейцар от восторга поднял вверх большой палец:

— …кольцо с алмазом подарил, семейную ценность, наследство бабушки-графини. А фря пожелала пропажу вернуть, а заодно отдубасить паршивку. Но не тут-то было. Кухарка Желейкиной кликнула из окна дворника, тот явился с околоточным.

Швейцар затянулся трубкой и замолчал.

— И что было дальше? — поторопила его Сашенька.

— Фома Фомич заявил, что, ежели Желейкина чего украла, пусть фря пишет заявление, а он тогда затеет дознание. Фря в слезы: «Это не Желейкина, это муж мой украл, но на него писать не стану», а Фома Фомич знай себе в усы смеется. Так и ушла фря ни с чем. Вы, гляжу, тоже насчет визита передумали?

Нет, конечно же, нет. Не таков был у Александры Ильиничны характер, чтобы она отступила. Но с учетом открывшихся обстоятельств план проникновения в квартиру следовало хорошенько продумать. Наградив швейцара за ценные сведения полтинником, княгиня пошла прогуляться.

Опыт общения с подобными особами у Тарусовой имелся. Увы, не самый удачный — чуть под следствие не угодила за попытку подкупа свидетельниц.

Не доходя до Невского, княгиня свернула к Казанскому собору, помолилась там за себя, детей, родителей, Диди… И план, как пробраться к Желейкиной, придумался сам собой. В книжной лавке, что на углу с Малой Конюшенной, Сашенька купила конверт, заклеила его и надписала адрес. Вернувшись к доходному дому, обнадежила сердобольного швейцара, что ее точно пустят, и поднялась на третий этаж. Позвонила в дверь и тут же прижалась к стенке, чтобы отворивший не смог ее заметить. Через несколько секунд дверь осторожно приоткрыли, грубоватый женский голос, явно принадлежавший прислуге, спросил:

— Хто к нам?

Сашенька молчала, стараясь не дышать.

Увидев на лестничной площадке брошенный конверт, прислуга решила, что приходил почтальон, распахнула настежь дверь, вышла из квартиры, чем и воспользовалась Тарусова. Заскочив внутрь, закрыла за собой на засов и двинулась по коридору, заглядывая в каждое помещение. В одной из комнат увидала рослую темноволосую красавицу — сидела на софе с крошкой пяти лет.

— Какая же вы настырная! — воскликнула хозяйка, увидев в проеме женский силуэт. — Я же сказала, кольцо не отдам.

— Я не за кольцом. Хочу вернуть вам это.

И Сашенька вытащила из ридикюля панталоны. Хорошо, что они из шелка — шерстяные бы туда не поместились. Смуглое лицо Желейкиной сразу вытянулось, брови нахмурились, руки задрожали.

Она! Она находилась в номере люкс, когда убили Франта.

Смятение матери передалось ребенку, девочка захныкала.

— Перестань, тетя не любит, когда детки плачут, — принялась успокаивать дочку Желейкина.

— Почитай. — Малышка схватила книжку и сунула матери.

— Потом. Картинки пока посмотри.

— А ты?

— Мне надо с тетей поговорить. — Желейкина жестом пригласила Сашеньку в гостиную, где они сели за круглый стол, одна против другой.

Обстановка в квартире отличалась от той, что княгиня ожидала увидеть в жилище «ночной бабочки» — дорогие обои, уютная мебель, фотографические портреты в рамочках по стенкам. Вероятнее всего, клиентов Желейкина тут не принимает, просто живет с ребенком.

— Кто вы?

— Княгиня Тарусова, жена присяжного поверенного, который защищает убийцу Франта. Якобы убийцу. Ведь он невиновен, Франта застрелили вы.

Конечно, Сашенька так не считала, иначе не рискнула бы сюда заявиться. Просто решила огорошить «бланковую» для острастки. А то начнет запираться.

Желейкина вскочила:

— Вы ошибаетесь.

— А кто? Кто убил? Дуплет?

«Бланковая» разрыдалась. Сашенька, заметив на буфете графин, налила Желейкиной воды. И чуть не выронила стакан, потому что внезапно в гостиную ворвались обманутая прислуга вкупе с дворником.

— Барыня, простите, — неопрятная рябая девка кинулась к Желейкиной, тыча пальцем в Сашеньку. — Они-с обманом.

— Ступай, — утирая слезы, велела ей хозяйка.

— А за дверь кто заплатит? — уточнил дворник.

— Что с дверью? — забеспокоилась Желейкина.

— С петель снял, она велела, — указал он пальцем на рябую девку.

Желейкина подошла к буфету, сняла с шеи ключ, открыла ящик, достала дорогой porte-monnaie.

«Не крокодиловой ли кожи?» — мелькнуло у Сашеньки.

— Рубля достаточно?

— Достаточно полтора.

Поклонившись, дворник ушел, прислуга за ним.

— Рассказывайте, — сказала Сашенька, когда они с Желейкиной снова уселись за стол.

— Один клиент, из постоянных, скотопромышленник, Павлом Терентьевичем звать, завсегда в Серапинской останавливается. А меня вызывает на ночь. В то утро я как раз от него выходила. И столкнулась в коридоре с Франтом.

— Тоже клиент?

— Да… то есть был… — снова разрыдалась Желейкина. — Увидев меня, Франт обрадовался. Мол, добрый знак, всегда удачу ему приношу. — Проститутка всхлипнула, хлебнула воды. — Потому пригласил в номер. Предложил заказать шампанского, устриц, но я отказалась: к дочке спешила. Попросила его побыстрее. Мигом разделась… ну почти разделась… панталоны Франт сам стянул. Я нарочно их завела, мужчины сильно возбуждаются, когда их снимают.

Привычное нам нижнее белье стали носить лишь в двадцатом веке. До того мужчины обходились кальсонами, а женщины — панталонами, да и то преимущественно в зимнее время.

Трусы вошли в обиход с модой на купание и спортивные игры. А бюстгальтеры появились благодаря эмансипации — трудиться в корсетах было затруднительно, а без него блузку было не надеть. Сперва грудь просто бинтовали, потом додумались закрыть ее чашечками из ткани.

Желейкина рассказывала о собственном непотребстве безо всякого стыда, Сашенька с трудом сдерживалась от гнева.

— Франт сунул панталоны под подушку, я уселась ему на колени…

— Попрошу без гнусностей, — оборвала проститутку княгиня.

— И тут в номер постучали.

— Он заперт был?

— Да, я всегда в гостиницах запираюсь на ключ. Знаю я этих коридорных — приоткроют дверь и пялятся. Франт крикнул: «Позже! Занят!» Но в ответ раздалось: «Открывай, а то без приглашения зайдем». Я узнала голос — Ломакин.

— Тоже ваш клиент?

— Один-единственный раз. Больше — ни за какие деньги.

— Почему?

— Вам лучше не знать.

— Что было дальше?

— Франт побелел. Знаками показал мне спрятаться в ванной комнате. И платье чтоб забрала с собой. Потому что замечательным был, не то что другие. Мужчины к нам как к скотине относятся, справят нужду, и проваливай. А Франт и цветы дарил, и нежности говорил, и про Лизоньку спрашивал. И даже в свой смертный час о ней подумал, о том, что пропадет без меня. Потому спрятаться и велел. Как только я закрылась, накинул халат и открыл Ломакину с Дуплетом.

— А его как узнали? Тоже по голосу?

Желейкина кивнула.

— Тоже ваш клиент?

— Нам выбирать не приходится.

— Рассказывайте дальше.

— Я ничего не видела, но все слышала. Франт сперва шутить пытался: «Здорово, Ломака. Привет, Дуплет. Какими судьбами?» В ответ: «Да вот должок пришли стребовать». Франт: «Что-то не припомню, чтоб одалживал». Ломакин как закричит: «А разве не ты меня жмокнул?»[25] И сразу выстрел. А потом я услышала грохот, будто человек на пол рухнул. Ломакин в крик: «Что ты наделал, орясина? Я в подвал его хотел сунуть, деньги чтоб вернул». Дуплет стал оправдываться: «Так он руку в карман сунул. Вдруг револьвер?» — «А ну, проверь», — велел Ломакин. «Кажись, деньжата», — сказал Дуплет. «Сколько?» — «Триста, четыреста, четыреста пятьдесят семь». Ломакин снова кричать: «Франт тридцать кусков стырил. Кто их теперь вернет?» Я услышала звук пощечины, видимо, «иван»[26] гориллу свою ею наградил. «И что нам делать?» — спросил после паузы Дуплет. «Что, что? Заголяясь бегать!» — «Это как?» — «Я к Малышу пойду…»

— К малышу? — удивилась княгиня.

— Хозяин гостиницы, Малышев его фамилия. «А ты дуй в участок, тащи сюда Добыгина». — «А ежели не пойдет?» — спросил Дуплет. «Тогда жалованья больше не получит. Так и передай!» На мое счастье, в ванную комнату они не заглянули. И даже номер за собой на ключ не закрыли. Как только ушли, я выскочила и понеслась в номер к Степану Терентьевичу.

— Зачем?

— Из гостиницы чтоб вывел. Вдруг портье заподозрит, что у Франта была? А про панталоны второпях забыла. Как они к вам попали?

Тарусова объяснила.

— Нет, в суд не пойду, — затрясла головой Желейкина. — Тогда и меня прикончат.

— Пожалейте несчастного Шалина. Мальчику всего восемнадцать.

— А моей дочке пять. Кто ее вырастит?

— Послушайте, мой муж дружен с Крутилиным, он договорится, чтобы вас охраняли.

— А клиентов как прикажете навещать? С сыскарями в обнимку?

— Я очень прошу…

— Уходите.

— Я…

— Мне правда жаль…

У Сашеньки мелькнула мысль предложить Желейкиной денег. Но даже если та согласится, обойдется это дорого, слишком дорого. Проститутка точно не бедствует, porte-monnaie, когда-то принадлежавшее Франту, разрывалось от купюр.

Porte-monnaie!

— Пожалуй, я вашего дворника отправлю на Большую Морскую, — вместо прощания огорошила «бланковую» Сашенька. — Агенты проведут обыск, найдут porte-monnaie крокодиловой кожи. Оно ведь Франту принадлежало?

— Да, — потупилась Желейкина. — Ломакин его на пол бросил. А я прихватила. На память…

— Кто знает, в чем полиция вас обвинит? Только ли в краже porte-monnaie? Могут и убийство приписать.

— Пощадите…

— Едем к мужу.

— Мне не на кого оставить Лизоньку.

— Значит, поедет с нами.

Выговский был раздавлен. Мало того что Александра Ильинична его не позвала, когда пришла Алина, так теперь настаивает на том, чтобы процесс вел не он, а Дмитрий Данилович.

— Дело поручили тебе, — убеждала мужа Сашенька. — С какой стати Антон Семенович будет вместо тебя на процессе? У него даже диплома нет.

— А с этим согласен, — сказал Дмитрий Данилович, до сей секунды колебавшийся, чью сторону принять.

— Я ваш помощник, — напомнил Выговский.

— И с этим согласен. Но про то, что не получили диплом, признаться забыл…

Антон Семенович был изгнан из университета на последнем курсе за участие в студенческих выступлениях. Дмитрий Данилович тогда тоже пострадал — его лишили кафедры.

— Значит, решено, — поднялся с кресла Тарусов. — Нынешним летом сдаете экзамены экстерном и вот тогда…

Выговский промолчал. Ему было обидно, обидно до слез.

— Александра Ильинична обещала мне охрану, — напомнила Желейкина, о которой в пылу спора забыли.

Дмитрий Данилович с удивлением повернулся к супруге: мол, что-что ты обещала?

— Обратись к Крутилину, — подсказала Сашенька.

Поразмыслив, Тарусов счел, что этого делать не стоит:

— Антон Семенович считает, что у Ломакина в сыскном осведы. Если освед узнает о местонахождении нашей очаровательной Машеньки…

Сашенька чуть не поперхнулась. Нашел кому комплименты отсыпать. И почему Диди так и тянет на порочных женщин?

— …Ломакин расправится с ней до суда. И значит, о ней никто не должен знать.

Княгиня встала:

— Можно тебя на минуточку?

Они вышли в коридор:

— Если не приставить к твоей Машеньке полицейских, она сбежит.

— А где у нас полицейские? — обвел рукой пустой коридор Тарусов. — Раз их нет, просто предложим переночевать у нас…

— Что?

— Не в наших интересах, чтобы скрылась…

— Ладно. Но имей в виду — сегодня спишь в моей спальне.

Антон Семенович демонстративно не остался на ужин. Проходя мимо дома, где проживал Крутилин, неожиданно для себя поднялся к нему.

В качестве начальника Иван Дмитриевич был суров, но всегда справедлив. Нынешний же патрон Дмитрий Данилович даже когда журил, словно извинялся. Этим и подкупал. Но сегодня вдруг показал истинную личину: вдруг отступился от собственных слов, пошел на поводу у жены, на поводу у собственного честолюбия, обмакнув Выговского в грязь.

Крутилин в детской играл с сыном:

— Папа, папа, купишь лошадку?

— Зачем? Знаешь, сколько с ней хлопот? Овес насыпь, бока почисть, из стойла навоз выгреби. На извозчике дешевле…

— Да нет, класненькую[27]. Как у Володи Талусова.

— А-а-а, качалку? Ну это пожалуйста. Вот скоро Рождество…

Тут Никитушка увидел Выговского и бросился к нему обниматься:

— Дядя Тохес, дядя Тохес.

Похоже, до конца своих дней ему не избавиться от прилипшего прозвища. Антон Семенович схватил мальчугана в охапку и подкинул вверх.

А Крутилин приказал Степаниде достать из ледника белый лиссабончик[28]. Когда тот хорошо охлажден — идеален под фрукты. Выслушав Выговского, Иван Дмитриевич заметил:

— Тарусов платит тебе жалованье. Потому все нарытое тобой принадлежит ему, как хочет, так и распоряжается. А ты терпи. Терпи и учись. Придет время, сам Тарусовым станешь.

— Дело не в нем. В Александре Ильиничне. Она его науськала.

— Будь и к ней справедлив. Она по-своему права. Без ее помощи мы разносчицу панталон месяц бы искали. Конечно, рано или поздно нашли бы. А что толку? Суд-то завтра. А у Александры Ильиничны, надо признать, талант. Талант ищейки. Никогда не думал, что и у женщин такой встречается.

Выговский тяжело вздохнул.

— А ты, Тохес, молодец. Моя школа. Такое дело раскрыл. Самого Ломакина под суд подвел. Горжусь. — От избытка чувств Иван Дмитриевич привстал и облобызал бывшего подчиненного. — И что опасениями пришел поделиться, тоже молодец. Мыслишь правильно. — Желейкина в большой опасности. У Ломакина не только полиция и судьи прирученные есть.

— Не может быть! — воскликнул Выговский.

— Потому охрану ей обеспечу. С самого выхода от Тарусовых. И после суда что-нибудь придумаю.

— Если Ломакина отправят на каторгу, сие не потребуется.

— Про Ломакина еще бабушка надвое сказала — адвокаты у него не хуже Дмитрия Даниловича, про судей я уже говорил. И даже находясь на каторге, Ломакин сможет удушить кого угодно. Попробую-ка я убедить Федю, — так за глаза Крутилин называл обер-полицмейстера Треплова, — выписать Желейкиной новый паспорт. Пусть уезжает в другой город. С ее-то красотой нигде не пропадет.

— Да уж… Хороша.

— Потому в суд приду лично. Вдруг в благодарность и мне что перепадет?

Пятница, 4 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

С самого утра Выговский уселся за бумаги по искам Фанталова, а Дмитрий Данилович принялся изучать дело столяра Шалина, которого ему предстояло сегодня защищать. Изредка он задавал Антону Семеновичу вопросы, тот сухо отвечал. В половину двенадцатого в кабинет вошли Александра Ильинична и кот Обормот. Дмитрий Данилович принялся ласкать хвостатого:

— Что, рыжий, никак и ты в суд собрался?

— Он бы с радостью, — заверила мужа княгиня. — Ох и любитель пошляться.

— Нет, — решительно возразил князь. — Обормоту в суд нельзя. Его там арестуют и осудят за воровство — вчера у Матрены селедку стащил.

— Значит, останется дома.

— Желейкина готова? — уточнил Тарусов.

— Опять плачет.

— Ее можно понять. Рискует жизнью. Антон Семенович, собирайтесь, нам пора, — позвал помощника князь.

— Я не пойду. Дел очень много.

— Дорогая, оставь нас, — велел супруге Тарусов.

Сашенька, отлично понимавшая, что Выговский устраивает «забастовку» из-за нее, фыркнула, но удалилась.

— Антон Семенович, послушайте. Понимаю, вы обижены. И я сам дал повод и причину. Но поймите, пожалуйста, обстоятельства изменились. И исключительно благодаря вам. Если пару дней назад перед защитой стояла задача лишь облегчить участь Шалина, уменьшить степень его вины, а следовательно, и срок наказания, то теперь мы имеем возможность оправдать его. Очень глупо терять ее из-за вашей неопытности. Согласитесь, что пока вы не готовы бороться в суде. Еще раз хочу подчеркнуть: ваши заслуги никто не преуменьшает. Но подчеркну и другое: мы делаем одно общее дело.

Выговский привстал:

— Уверен, вы и без меня отлично справитесь, Дмитрий Данилович.

— Хорошо, будь по-вашему.

Из-за забастовки Выговского сопровождать Желейкину пришлось Сашеньке.

В ожидании вызова в зал они уселись в коридоре Окружного суда. От нечего делать княгиня принялась читать кем-то забытую на скамье газету. Быстро проглядев новости, наткнулась на криминальный фельетон[29].

«Убийца из прошлого».

Хроники петербургской сыскной полиции за 2016 год.

Фантастический роман

господина А. Гуравицкого

(начало в предыдущем номере)

«Всю последующую неделю начальник сыскной полиции Кобылин находился в зените славы. Каждый день к нему приходили репортеры столичных и даже провинциальных газет. Каждому из них вновь и вновь Дмитрий Иванович рассказывал про произведенное расследование. Изобличенный полицией преступник тем временем сидел в одиночной камере Петропавловской крепости. Каждый день его привозили к Кобылину на допрос. Кукелев неизменно плакал и клялся, что не виноват. Однако обстоятельства того злополучного дня припомнить не мог, просил освежить ему память штофом столового вина. Однако на подобный следственный эксперимент Кобылин так и не решился».

Сашенька отложила газету. Что еще за Дмитрий Иванович Кобылин? Уж не пасквиль ли это на Крутилина?

Княгиня скосила глаза на Желейкину. Та что-то шептала, вероятно, молитву. Сашенька встала, прошлась по коридору, выглянула в окно… Но чем еще себя развлечь, так и не придумала. Пришлось читать дальше.

«Вечера той счастливой для себя недели Дмитрий Иванович проводил в лучших салонах Петербурга. Прежде дорога туда была ему заказана — как и полтора столетия назад, служба в полиции высшим обществом презиралась. Однако после поимки убийцы Кобылин стал желанным гостем на великосветском паркете. Фрейлины и флигель-адъютанты, командиры гвардейских полков и статс-дамы — все теперь искали общества Дмитрия Ивановича.

В среду его вызвали в Зимний дворец. Сам Государь удостоил Кобылина аудиенции и наградил орденом Святой Анны второй степени с императорской короной. По сему случаю вечером в третьем Парголове Дмитрий Иванович закатил банкет и в четверг не явился на службу, протелеграфировав, что болен. Что полностью соответствовало истине: только к полудню Дмитрию Ивановичу удалось разлепить глаза и встать с постели. Промучившись головной болью до пяти вечера, Кобылин сдался и велел подать водки. Тотчас полегчало, и он потребовал еще. Супруга принялась возражать, мол, не далее как вчера описывал преступления, что совершались когда-то из-за пьянства. Кобылин разозлился и стукнул кулаком по столу. Да так, что чашки подпрыгнули. Супруга, вся в слезах, выскочила, а кухарка тут же подала запотевшую рюмочку. Только Дмитрий Иванович выпил и закусил артишоком, как услышал знакомый шум. Никак управляемый воздушный шар?

Накинув на пижаму пальто, Кобылин выскочил на крыльцо: точно, шар сыскной полиции. Неужели опять что-то случилось? А может, подчиненные просто решили «подлечить» начальника после вчерашнего?

Так или иначе, пора было одеваться. Дмитрий Иванович прошел в кабинет и привел себя в порядок. Через несколько минут в дверь постучал Алтуфьев:

— Ваше высокородие. Снова убийство. Двойное!

— Да что ж такое! — воскликнул в сердцах Кобылин.

На этот раз летели долго, мешал сильный встречный ветер. Только через два часа они приземлились в Рыбацком, новом районе, заселенном фабричными. После вчерашних излишеств забраться на пятый этаж доходного дома оказалось нелегко, Дмитрий Иванович пару раз делал остановки, дух переводил. И вот наконец нужная квартира. Если и имелись там следы преступника, их уже затоптала наружная полиция — городовых в комнату набилось человек двадцать. На кровати лежала жертва, Поксуйко Евстолия Матвеевна, двадцати шести лет, из крестьян, светловолосая, склонная к полноте. Была прикрыта грязной простыней.

Кобылин распорядился простыню сдернуть.

— От чего наступила смерть? — спросил он у доктора.

— Ремнем удушили. Потому глаза и выпучены.

— Второй труп где? — осведомился Кобылин у городовых.

— Во дворе, в ретираднике.

Пришлось спускаться вниз. Филафей Мартынович Верещакин зашел опорожнить кишечник, а дверь на крючок не закрыл. Так и помер со спущенными портками, сидя над дыркой — убийца проломил ему череп.

— Опять ломик? — спросил Кобылин доктора.

— Похоже на то.

— Орудия, которыми совершены преступления, найдены? — поинтересовался Кобылин у полицейского пристава пятого участка Правобережной части.

— Никак нет, — отчитался тот по-армейски. — Ни ремня, ни ломика. Убийца унес их с собой.

— Почему об убийце в единственном лице говорите? Считаете, преступления связаны?

— Не считаю, уверен. Покойная Поксуйко путалась с Верещакиным. Каждую неделю он ее навещал. Подозреваю, муженек Евстолии Матвеевны про то узнал и любовничков подкараулил.

— Задержали его? — уточнил Кобылин.

— Никак нет. Ждали вашего высокородия. Вдруг ошибаемся? У нас-то опыта в подобных делах нет. А вас вчерась сам Государь отметил.

Пристав развернул газету, что держал в руках. На первой полосе красовался двигающийся фотографический портрет — начальник сыскной полиции докладывает императору о раскрытии преступления. Свидетельство славы, так радовавшее вчера, сегодня хотелось растоптать на булыжной мостовой. Уж таковы нравы в полиции — теперь, после монаршей оценки, коллеги-завистники только и ждут случая вывалять Кобылина в грязи. Ишь как гадко пристав улыбается.

— Где служит Поксуйко? — строго спросил Дмитрий Иванович.

— У него, — пристав пальцем указал на лежавшего в ретираднике Верещакина. — Филафей Мартынович держит, пардон, держал дюжину лошадей, столько же саней и экипажей. Нанимал извозчиков, те отдавали ему половину заработка.

— На какой бирже Поксуйко стоит?

— У театра «Буфф». Здесь недалече.

— Тогда полетели, — скомандовал Кобылин.

— На шаре? Право, не стоит, ваше высокородие, — остановил его пристав. — Вдруг испугаем, вдруг скроется? Давайте в пролетках.

Так и сделали. Поксуйко оказался на месте. Его экипаж окружили агенты и городовые, извозчика задержали. При осмотре пролетки под пассажирским сиденьем обнаружили широкий кожаный ремень и окровавленный ломик, точно такой, каким убили процентщика Перепетуя.

Поксуйко сперва изображал недоумение. Когда же его обвинили в убийствах, разрыдался. Мол, до сей минуты про трагедию не знал, как уехал из дома в пять утра, так и катается.

Через полчаса подъехала карета с зарешеченными окнами, и Поксуйко увезли. Дмитрий Иванович со своей командой погрузился в шар, который величественно поднялся в лучах искусственного солнца и поплыл в центр города вдоль Невы.

Когда полицейские разъехались, господин в черном ватерпруфе наконец-то вышел из-за угла, за которым прятался. Он снова был доволен:

— И второй враг мертв. Смерть настигла его именно там, где заслужил. В сортире! Мерзкая тварь. Зачем я задушил его любовницу? Потому что ненавижу блудниц. Какой же тюфяк у нее муженек! Знал ведь про их шашни, но ничего не предпринял. Пусть теперь тачку покатает. А Кобылин в очередной раз продемонстрировал тупость. Подкинутый мной томик Шекспира, раскрытый на «Отелло», не заметил вовсе. А уж заглянуть покойнику в глаза было прямой его обязанностью. В Америке любой городовой знает, что на сетчатке глаз отпечатается виденное перед смертью. А Верещакин видел меня! Не смог я отказать себе в удовольствии улицезреть ужас в его глазах».

В своей квартире на Коломенской улице в то же самое время, что и Сашенька, вторую главу «Убийцы из прошлого» читал Сергей Осипович Разруляев. Очередной номер «Гласа Петербурга» ему опять доставил посыльный.

Воскресенье, 29 ноября 1870 года,

Санкт-Петербург

Разруляев долго размышлял, рассказать ли Ксении о полученной газете, и к воскресенью решился. Потому после службы не поехал к Наташке, а вместе с семьей отправился домой. Лешенька этому очень обрадовался, всю дорогу перечислял игрушки, которые ждет на Рождество.

— Поссорились с Натальей Семеновной? — спросила после обеда Ксения, когда остались в столовой вдвоем.

— Гуравицкий вернулся?

— А он вернулся? — на лице Ксении мелькнул испуг. — Вы видели его?

— Его роман печатается в газете. Разве этого мало?

Ксения пожала плечами:

— Рукопись в редакцию можно и из Америки отправить.

— А курьера ко мне? Тоже из Америки?

— Вы так говорите, будто я виновата. Уверяю вас, я Андрея не видела и видеть не желаю.

Разруляев тут же успокоился: словам Ксении он всецело доверял.

Получив четыре года назад письмо от Крутилина, он тут же пошел к невесте, чтобы расторгнуть помолвку.

— Меня сие не касается, — сказала ему она. — А вы, Сергей Осипович, сами решайте, разрывать помолвку или нет. Но помните — если откажетесь из-за кружевницы от меня, брат выгонит вас и такие даст рекомендации, что даже дворником не всюду возьмут.

— И вы предлагаете?..

— Я предлагаю, как и намечено, сыграть свадьбу в будущую субботу. И надеюсь, что теперь наконец вы перестанете возражать против переезда в Петербург.

Но как дело повернется, если Гуравицкий с Ксенией все же встретятся? Вдруг старая любовь вспыхнет вновь? Ксения в браке несчастлива, и изменить сие, увы, Сергей Осипович не в силах. Зато она имеет все основания этот брак разорвать и вступить в другой. Тогда Разруляева ждет нищета…

Пятница, 4 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Из зала, где слушалось дело Шалина, вышел судебный пристав:

— Желейкина Мария.

Сашенька толкнула проститутку в бок. Девица вскочила.

— Не бойся, — напутствовала ее княгиня и на всякий случай перекрестила. — С Богом.

А сама побежала на второй этаж — с хоров лучше видно. Газету по дороге выкинула в мусорное ведро. Единственно полезное, что из нее узнала, — про глаза жертвы. Надо у Прыжова уточнить, «отпечатывается» ли в них убийца или нет.

Глава 6, в которой пристав Добыгин раскрывает двойное убийство

Пятница, 4 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Желейкину привели к присяге, Дмитрий Данилович приступил к ее опросу.

Публики на заседание пришло до обидного мало. Даже участие Тарусова ее не привлекло — слишком уж очевидным, по мнению газет, представлялось дело.

Подсудимый, темноволосый детина с нечесаной бородой, сидел, опустив голову, лишь подергивание ноги выдавало его волнение. Но Сашенька наблюдала не за ним, а за двумя по-европейски одетыми мужчинами в четвертом ряду: пожилой солидный господин, перебирая четки, внимательно слушал Желейкину, а его похожий на орангутанга сосед постоянно вертел головой, наблюдая за залом. Княгиня сразу догадалась, кто они — Ломакин с Дуплетом.

— Назовите мужчину, с которым провели ту ночь, — велел свидетельнице Тарусов.

— Павел Терентьевич.

— Фамилия?

Желейкина пожала плечами:

— Фамилия мне незачем.

В зале раздался смешок.

— Тихо, — дребезжащим фальцетом призвал публику к порядку судья Фитингоф.

— В котором часу вы покинули номер упомянутого вами Павла Терентьевича? — осведомился Тарусов.

Сашенька спросить об этом не догадалась, сей вопрос уже в квартире задал Тарусов. Ответ оказался архиважным:

— В пять минут десятого.

— Значит, во время убийства Франта Якова Шалина в гостинице не было! — воскликнул Дмитрий Данилович. — Он был вызван туда после. Нарочно! Чтобы обвинить в преступлении, которое не совершал и совершить не мог.

Сашенька отметила, как напрягся господин с четками — опустил закинутую на колено ногу, выпрямил спину, обменялся взглядом с соседом-орангутангом.

Желейкина на вопрос Тарусова ответила точно так же, как и вчера:

— Из номера Павла Терентьевича я вышла в пять минут десятого.

— Почему с такой точностью запомнили время?

— Я пыталась уйти раньше, сразу, как проснулась, в половине девятого. Но Павел Терентьевич упросил меня задержаться. Ну чтобы…

В зале снова засмеялись. Рассерженный Фитингоф на сей раз кричать не стал, просто позвонил в колокольчик.

— Продолжайте, — велел свидетельнице Тарусов. — Но без пикантных подробностей.

— Я согласилась остаться, но только до девяти. Мне нужно было домой, отпустить ночную няню.

— У вас ребенок? — удивился Фитингоф.

— Да, дочка, пяти лет.

— На каком этаже снимал номер упомянутый вами Павел Терентьевич? — спросил Дмитрий Данилович.

— На втором. Он всегда там селится. Потому что выше подняться не может, страдает грудной жабой.

— Понятно. Итак, вы вышли в коридор. Кого там встретили?

На этом вопросе господин с четками скрестил руки на груди. Судья Фитингоф, тотчас заметивший сей жест, ударил молоточком:

— На сегодня достаточно. Заседание откладывается до завтра.

От возмущения Сашенька чуть не закричала. Неужели Ломакин судью подкупил?

Господин с четками наклонился к соседу, прошептал ему что-то на ухо, тот тотчас вскочил и направился к выходу. Александра Ильинична тоже встала, выбежала с хоров и быстро, как могла — попробуйте-ка сбежать по лестнице в длинном до пят платье с турнюром, — спустилась вниз. Однако у зала заседаний никого не застала, публика успела разойтись. В тщетной надежде княгиня приоткрыла дверь и заглянула внутрь, но там только Диди о чем-то спорил с судьей.

Куда же направилась Желейкина?

Куда, куда? Конечно, к ним домой. Потому что там ее дочка — Александра Ильинична поручила присмотр за Лизой гувернантке младшего сына. Господи! Если Дуплет проследит за Желейкиной, в опасности окажется не только она, но и Володя. Скорей, скорей на Сергеевскую!

Выбежав на Литейный, княгиня махнула извозчику, уселась в сани и велела мчать. «Ванька» выказал недовольство столь скромным маршрутом, Александра Ильинична показала ему серебряный рубль.

Швейцар, видимо, отлучился — массивную дубовую дверь на тугой пружине княгине пришлось открывать самой. Нет, не отлучился, а весь в крови валяется на полу. Жив? Жив: что-то промычал, когда дотронулась.

Конечно, разумом Сашенька понимала, что надо бежать за дворником, но материнское сердце влекло ее наверх. Княгиня буквально взлетела на третий этаж. Дверь в квартиру была распахнута — камердинера Тарусовых Дуплет выволок на площадку и приложил кастетом, да с такой силой, что Тертий потерял сознание. И даже это не остановило Сашеньку — она бесстрашно вошла и двинулась по коридору, вслушиваясь в доносившийся разговор, аккомпанементом которому служил плач детей.

— И что ты собиралась рассказать? — звенел неприятный голос. — Громче, громче говори! Эй, Дуплет, заткни-ка детей.

— А ну цыц, твари! — рявкнул громила.

Это он на кого, на Володю? Кравшаяся по коридору Сашенька огляделась по сторонам. Чем бы огреть криминалистов? Из развешенных по стенам предметов на оружие походила только швабра. Ее и сняла.

— Который твой? — донесся голос Ломакина.

В ответ — молчание.

— Девочка, — подсказал хозяину Дуплет.

Хоть и вертел головой на процессе, слушал внимательно.

— Точно, — вспомнил Ломакин. — Значит, мокрохвостка едет с нами. И коли завтра ляпнешь не в масть, порву ее на куски.

Сашенька осторожно заглянула в детскую — Дуплет стоял у двери. Сейчас она ему как врежет!

Княгиня выскочила, замахнулась…

— Мама, мамочка, — бросился вперед Володя.

Дуплет обернулся, увидел летевшую в его голову швабру и успел от нее увернуться. А потом огромными лапищами схватил княгиню за горло и приподнял.

— Это еще кто? — удивился Ломакин.

— Жена поверенного, — пояснила Желейкина.

— Задушить? — спросил у хозяина Дуплет.

После оплошности с Франтом инициативу он больше не проявлял, действовал исключительно по команде.

— Не стоит. Папашка ейный человек непростой, вони будет на весь Невский.

— А ежели в полицию заявит?

— А мы мальца ее заберем, чтоб помалкивала. Отпусти, не то помрет.

Дуплет поставил княгиню и разжал хватку. Сашенька, хватая ртом воздух, осела на пол.

— Уходим, — приказал Ломакин.

Громила схватил детей и потащил в коридор.

Сперва Антон Семенович услышал звонок в дверь, потом шаги по коридору, подумал, что с базара вернулась Матрена, и продолжил чтение иска. Однако сразу за первым раздался второй звонок. А вслед за ним — грохот, будто где-то вдалеке, возможно на лестнице, что-то упало. Затем Антон Семенович услышал топот ног, испуганный крик Желейкиной, плач детей, грубые мужские голоса.

Неужели Ломакин с Дуплетом посмели вломиться к Тарусовым? Да что ж такое? Как посмели? Эх, жаль, после увольнения из полиции он перестал «ремингтон» носить — больно был тяжел. Да и зачем? Иски и ходатайства им не напишешь. Кто знал, что криминалисты наберутся наглости ворваться в квартиру присяжного поверенного. А у Тарусова из оружия одни дуэльные пистолеты, подарок его папаши на совершеннолетие. Позавчера один из них Антон Семенович прихватил в съезжий дом, чтобы Шалина смутить.

Что ж, за неимением оружия нарезного придется обороняться ими.

Аккуратно, боясь скрипнуть половицей, Выговский встал, подошел к лакированной шкатулке, которую князь держал на книжной полке, открыл крышку. Если внутри не окажется отлитых пуль, на Ломакина с Дуплетом придется идти с голыми руками.

Слава богу, пули в шкатулке нашлись. Выговский торопливо разорвал валявшуюся на столе газету, насыпал в дула порох и затолкал туда пыжи с пулями. Конечно, оружие то еще — и осечку способно дать, да и вообще не выстрелить.

Господи, что там происходит? Что за крики? Антон Семенович прислушался. Никак Александра Ильинична вернулась? Только ее здесь не хватало! Так, так… Похоже, Ломакин с Дуплетом уходят. И детей с собой забирают.

Антон Семенович прикинул, как действовать. Решил, выйдя в коридор, скомандовать: «Полиция! Руки вверх!» Сопротивляться властям у преступников не принято — себе дороже, еще перестреляют как цыплят, должны сдаться. А вдруг нет? У Дуплета наверняка при себе револьвер, из которого он Франта уложил. Дуэльные пистолеты против него — аргумент никудышный. Но как он, чиновник полиции, пусть и бывший, допустит похищение детей? Нет, делай что должно, и будь что будет. Господи, помоги!» — прошептал Выговский.

Лиза с Володей кричали и извивались в руках злодея. Дуплет задумал «успокоить» их в коридоре, шарахнув о стены, но только он туда вышел, как в его правую ногу вонзились «иглы». От острой и неожиданной боли громила взвыл и выронил детишек. Они тут же юркнули обратно в детскую. Дуплет попытался побежать за ними, но «иглы» не пустили, впились еще сильнее. Что ж такое? Он нагнулся и увидел… кота! Наглого рыжего кота, который вцепился в его голень когтями и повис. Громила схватил мерзавца за шкирку, но отцепить от ноги кота было совсем не просто!

— Что с тобой? — обернулся к нему Ломакин.

И тут кто-то скомандовал из темноты:

— Полиция! Руки вверх!

Дуплет, побывавший в десятках передряг, будто по волшебству забыл про боль, за долю секунды вытащил револьвер, однако выстрелить не успел — пуля Выговского вошла ему в сердце.

Антон Семенович успел сделать шаг назад и спрятаться за угол, что спасло ему жизнь — пуля Ломакина чиркнула о стену. В ответ Выговский разрядил в криминалиста второй пистолет. К немалому удивлению, он стрелял на звук и с левой руки — и попал точно между глаз. Ломакин рухнул на колени, потом лбом ударился об пол.

Выговский кинулся в детскую: Желейкина прижимала к груди Лизу, Александра Ильинична — Володю, на полу лежала оглушенная кастетом гувернантка. А на столе обстоятельно вылизывался главный герой — кот Обормот.

Минут через десять приехал Крутилин. Осмотрев трупы, виновато признался:

— Самолично явиться в зал не рискнул, Ломакина побоялся вспугнуть. Посадил заместо себя двух охламонов. Строго-настрого им приказал: если что случится, один за мной на третий этаж, я там со следователями чаи гонял, второй за Ломакиным. Но вместо этого оба пошли искать меня. Да еще не туда.

— Ничего, мы справились, — гордо сообщила Сашенька.

До прихода Крутилина она так горячо благодарила Антона Семеновича, так просила простить вчерашнюю несправедливость, что Выговскому стало неловко.

— Вижу, — улыбнулся Крутилин. — Тохес — молодец, снова себя проявил. Эх… Был бы при исполнении, вышел бы орден. А так… Боюсь, вместо него по судам затаскают.

— За что? — возмутилась княгиня.

— За двойное убийство.

— Какое убийство? Антон Семенович защищал женщин с детьми, на которых напали среди бела дня.

— И кота защищал, — напомнила Лиза. — Они еще на кота напали.

— Нет, — возразил подружке Володя. — Обормот сам на них напал.

— Кота тоже предадут суду? — спросила у начальника сыскной Сашенька.

— Не волнуйтесь, Александра Ильинична, что-нибудь придумаю, — пообещал Крутилин.

— А если оформить меня внештатным агентом? — предложил Выговский. — На эту недельку?

— Какая хорошая мысль! — воскликнул Иван Дмитриевич. — Поехали-ка с ней к прокурору.

Сразу после заседания хозяин Серапинской гостиницы Малышев помчался на Рузовскую в четвертый участок Московской части. Полковник Добыгин, его выслушав, стал успокаивать:

— Не беспокойся, Малыш. Ломакин Желейкиной ротик заткнет. Надежно заткнет.

— Что? Навсегда? — схватился за сердце богобоязненный Малышев.

— Навсегда слишком опасно. Возникнут подозрения, то да се… Думаю, припугнет. Как припугнул твоего портье…

Но через пару часов, когда Добыгин узнал, что Ломакин с Дуплетом погибли после перестрелки с сыскной полицией, спокойствие покинуло и пристава. Он в такую ярость пришел, что переломал все карандаши из серебряного стакана, стоявшего на столе. Как бы теперь и самому не загреметь под фанфары. Вдруг Яшка Шалин заговорит? Ведь пристав лично учил его, что и как говорить.

Эх, умен был Ломакин, очень умен… Потому и не доверял подручным, любил присутствовать лично. Сие и сгубило. Царствие тебе небесное, Ломака! Прощай гарантированная месячная прибавка в сто рублей, к которой так привык полковник.

Предупредив помощника, где его искать, Добыгин первым делом отправился в Съезжий дом с Яковом Шалиным потолковать, а после заглянул в Серапинскую гостиницу. Там в одном из номеров они уединились с Малышевым, чтобы помянуть новопреставленных.

— Яшке я велел на Ломакина все валить, — сообщил полковник хозяину гостиницы после первой рюмки, — мол, запугал тот его до смерти.

— Повезло Яшке. Выйдет теперь как ни в чем не бывало. А домик, что Ломака подарил, ужо не отберут.

— Да, повезло. А вот твоему портье — не очень. Арестуют его, не сегодня, так завтра.

— За что? Ведь не он убивал.

— За лжесвидетельство. А от портье и к нам ниточка потянется. Понимаешь?

— Не совсем…

— Исчезнуть он должен…

— Я… я не смогу, — признался Малышев. — Духу не хватит. Может, вы сами? А я деньгами, деньгами поучаствую. Ста рублей достаточно?

— Я что тебе недавно втолковывал? Свидетелей убивать себе дороже, одни ненужные подозрения на наши головы. Сегодня же дай портье расчет и вели убраться подальше.

В номер, в котором уединились Добыгин с Малышевым, кто-то постучал. Крепко, настойчиво. Полковник вздрогнул. А вдруг Крутилин, опросив после событий в квартире Тарусова Желейкину, обо всем догадался? И пока он с Малышевым лясы точил, прижал к ногтю злосчастного портье? Добыгин кинул взгляд на хозяина гостиницы — тот, глядя в пол, крестился. «Сдаст, — понял полковник, — точно сдаст. Сразу же!»

Со службы его, конечно, выпрут. Да и черт с ней. Но приковать себя к тачке Добыгин не позволит. У него связи! Да какие!

На всякий случай тоже перекрестился.

— Войдите, — произнес громко.

И бог внял его молитвам. Вошел не Крутилин, а городовой Строкин.

— Фу, напугал, — проговорил полковник. — Чего тебе?

— Ваше высокоблагородие, два убийства на Введенском канале.

— Мать твою…

Неужели началось? До сего дня за тишь да гладь в четвертом участке отвечали ломакинские ребята. Чужим бедокурить не давали, а сами разбойничали аккуратно, не оставляя следов и поводов для следствий. Похоже, сему спокойствию пришел конец.

— Разрешите идти? — спросил Строкин.

— Куда?

— Господин помощник велел сперва вам доложить, а затем мчаться на Большую Морскую в сыскную.

— В сыскную отменяю.

Нет уж. Как-нибудь сами. Только Крутилина здесь не хватало.

— Езжай на Литейный за следователем Бражниковым.

У неприметного домика с маленьким палисадником топтались городовые во главе с околоточным Никудышкиным, который, завидев начальство, тотчас подскочил к саням, чтобы помочь Добыгину выбраться.

— Из одежды на покойнице только кожа, — сообщил он радостно. — А вся срамота — напоказ.

— Кто такая, чем занималась? — уточнил Добыгин, проходя через сени.

— Стрижнева Танька, швея.

— Гулящая?

— Нет. Замужем. Трое пацанов.

— Они? — Полковник, оглядев комнату, указал на погодков, замерших от горя у железной койки, на которой под стеганым одеялом лежало человеческое тело.

У окошка на табурете притулилась старушка в старой кофте и с драным пуховым платком на плечах. Она не плакала, лишь что-то шептала беззубым ртом.

— Мать? — спросил у околоточного пристав.

— Теща.

— Это у тебя, болвана, теща. Мать мужа зовется свекровь.

— Так точно, ваше высокоблагородие. Простите, путаю.

— Сдерни одеяло.

— Пацаны, гулять, — скомандовал околоточный.

Понурые ребятишки вышли из светлицы. Никудышкин сбросил одеяло. Баба и вправду лежала в чем мать родила. И поза действительно неприличная.

— Эй, бабуся. Почему невестка твоя голышом? Чай, не лето, — повернулся к старухе пристав.

Та не ответила. Даже голову не повернула.

— Бабуся! — громко крикнул Добыгин, подойдя ближе.

— Не ори. Смерть не тревожь, — сказала старуха строго. — Нагая, потому что хахаля ублажала.

— Что-что?

— Что слышал. Нарочно нас с ребятишками отослала, чтоб не мешались.

— Выходит, знала ты про хахаля?

— Как не знать.

— А сыночек твой?

— Он хоть и Ванька, вовсе не дурак.

— Ревновал?

— Кто? Ванька? К благодетелю нашему? Да кто б ему позволил?

— Неужто терпел? — вырвалось у Никудышкина.

— Что тут терпеть? Баба не лужа, достанется и мужу. Петр Поликарпович, царствие ему небесное, не за спасибо ходил, денежку завсегда оставлял. А в большой семье копейка лишней не бывает. Сам суди: их тягло[30], ребятишек трое, да я — старуха, и жрать всем охота.

— Чудно́ тут у вас, — пробурчал околоточный.

— Кто обнаружил труп? — спросил его пристав.

— Они-с. — Никудышкин пальцем указал на свекровь. — Вернулась с внуками из церкви, а тут …

Добыгин подошел к покойнице и внимательно ее осмотрел:

— След на шее видишь?

— Так точно, — как всегда, задорно подтвердил околоточный.

— Выходит, задушили ее?

— Так точно.

— Почему тогда столько крови?

— Не могу знать.

Пристав, стараясь не запачкаться о запекшуюся на голове и волосах кровь, ощупал покойнице шею:

— А-а-а, понятно: силенок не хватило убийце. Кто ж ремнем душит? Широк он больно, потому на позвонки давит слабо…

Никудышкин почтительно кашлянул, мол, имею замечание, да вот не знаю, уместно ли высказать?

— Говори, — разрешил Добыгин.

— А может, не ремнем? Может, полотенцем, что на спинке висит?

Пристав двумя пальцами приподнял полотенце и брезгливо бросил на пол.

— Им они с хахалем вытирались опосля. А душили ремнем. Точно ремнем. Видишь багровые точки на шее?

— Так точно.

— Что про них думаешь?

— Ветрянка, ваше высокоблагородие. У меня по весне вся семья ею заразилась. И я следом. Сыпь от нее точь-в-точь.

Никудышкин счастливо заулыбался, вспомнив, как полицейский доктор намазал ему лицо зеленкой и он таким гоголем вышагивал по околотку. Обыватели, завидев, пугались, хватались за сердце, но, узнав, в чем дело, наперебой приглашали в трактир, чтобы подлечить.

Добыгин задумался:

— Если ветрянка, мальчишки были бы обсыпаны. Нет, то след от отверстий нательного ремня. Гляди внимательно: точки расположены аккурат по центру странгуляционной борозды — это доктора так след от удушения называют — на равном расстоянии друг от друга. Эй, бабуся, у сынка твоего ремень имеется?

— Что он, по-твоему, со спущенными портками ходит? — ответила вопросом на вопрос старуха.

— Значит, он и убийца.

— Эй, погоди! Ты что? — затряслась старуха. — На Ваньку думаешь? Не мог он Таньку убить, любил ее крепко. То грабители окаянные. Их ищи.

— Грабители? — удивился Никудышкин. — Что тут грабить?

— Для кого и горбушка сокровище, — возразила старуха.

— Грабители душат проволокой, — покачал головой Добыгин. — Нет! Тут действовала рука неопытная. Потому Танька и вырвалась… Видишь, кожа на пальцах ободрана? — указал он околоточному.

— Так точно.

— Это ей удалось скинуть ремень с шеи. И тогда Ванька схватил что-то тяжелое и проломил ей череп.

Добыгин стал ходить по светлице, искать орудие убийства. Поднял кочергу, осмотрел:

— Крови нет.

— На дворе надо искать, — высказал предположение околоточный.

— Почему?

— Потому что у благодетеля тоже череп проломлен, — напомнил про второй труп Никудышкин.

Добыгин смерил подчиненного взглядом:

— Думаешь, сперва Ванька жену убил, а благодетеля отблагодарил уже после?

— Не он это, не он, — причитала старуха.

Никудышкин от испытующего взгляда начальства поежился и дал себе мысленно зарок больше со своим мнением не высовываться. Однако в сей момент деваться было некуда, пришлось высказанную мысль пояснять.

— Врет она, — показал он на старуху, — сынка выгораживает. Не знал Ванька про Танькины шашни. Заехал случайно домой, а Танька голышом. Схватился за ремень, хотел проучить…

— Так-так, — одобряюще кивнул Добыгин.

— А Танька, видать, на рожон пошла, нищебродом обозвала. Она такая, за словом в карман не лезла. Озверел Ванька и вместо того, чтоб отхлестать, принялся душить. А там пошло-поехало…

— Благодетеля кто нашел?

— Я, ваше высокоблагородие, — засветился от счастья полициант.

— Где?

— Пошел в отхожее, открыл дверь, а там здрасте, жмурик. Пшенкин Петр Поликарпович. Из крестьян. Извозопромышленник. Ванька у него и служит.

— Не виноват Ванька, — повторила старуха.

— Надобно его разыскать, — сказал Добыгин: он принял окончательное решение, кто именно убийца.

Повезло ему с этим делом. Проще пареной репы оказалось. Иначе бы Крутилин заявился сюда со всей своей кодлой. Его только пусти. Тот еще жук. Не дай бог, подомнет здешних криминалистов под себя. Ломакина-то нет, безвластие… И тогда не Добыгину, Крутилину будут дань платить.

— Чего его искать? Ванька рядом, у Царскосельского вокзала[31] стоит, — заверил Никудышкин, хорошо знавший привычки обитателей своего околотка.

Стрижнева там не застали, по словам товарищей, как в полдень с клиентом укатил, так и не возвращался. Ждать его пришлось долго, даже Бражников успел приехать.

Формально именно судебные следователи вели дело. Полиция, что наружная, что сыскная, была у них на подхвате. Но на практике выходило иначе: у каждого следователя в производстве всегда находилось несколько десятков дел, поспеть всюду они просто не успевали. Поэтому зачастую их участие ограничивалось допросами задержанных полицией преступников.

— За Крутилиным послали? — уточнил Бражников.

— Нет, — буркнул Добыгин.

— Почему?

— Потому что подозреваемый ужо намечен. А Крутилин все лавры присвоит себе. И ваши, и мои.

— А если как с Шалиным получится?

— А что с ним? — осторожно спросил пристав.

— Дело-то развалилось.

— Да ну? — делано удивился Добыгин. — Быть того не может. Ведь Яшка признался.

— А поверенный отыскал свидетельницу, что присутствовала при убийстве. Она показала на другого.

— На кого?

— Некий Дуплет. Слыхали про такого?

— Не доводилось.

— Шалин от прежних показаний отказался, говорит, запугали его, заставили взять чужую вину.

— Кто? Кто запугал? — с замиранием сердца спросил Добыгин.

— Купец Ломакин.

Добыгин вздохнул с облегчением, похвалив себя за то, что вперед следователя успел в Съезжий дом.

В санях у Стрижнева под пассажирским сиденьем полицейские нашли добротный кожаный ремень и окровавленный ломик. Точно такой же неделю назад Яблочков изъял в комнате студента Гарманова.

Глава 7, в которой званый ужин заканчивается семейными ссорами

Суббота, 5 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Субботнее заседание Окружного суда закончилось очередным триумфом Дмитрия Даниловича. Публики на сей раз пришло предостаточно, злые языки даже утверждали, что судья Фитингоф вчера нарочно отложил дело, дабы сегодня Тарусов смог насладиться победой при полном зале.

На вопрос «Зачем это Фитингофу?» сплетники многозначительно закатывали глаза. Мол, неужели сами не понимаете?

В отличие от Дмитрия Даниловича, начальник сыскной Крутилин уехал из суда расстроенным: портье, которого собирался опросить после заседания, на него не явился, а посланный тотчас в Серапинскую гостиницу Яблочков вернулся ни с чем. Выяснил лишь, что вчера портье неожиданно взял расчет и убыл в неизвестном направлении.

Иван Дмитриевич корил себя за то, что упустил мерзавца. Следовало еще вчера его опросить, да не сложилось. После происшествия у Тарусовых Крутилин сперва отправился к прокурору. Тот, ознакомившись с письменными показаниями княгини Тарусовой и девицы Желейкиной, самолично допросил внештатного агента сыскной полиции Выговского и распорядился следствие против него не начинать ввиду отсутствия преступления. После чего начальник сыскной отправился на доклад к обер-полицмейстеру, где выслушал благодарность:

— Не мытьем, так катаньем мы от Ломакина избавились, — произнес со значением Федор Федорович.

Даже по рюмке выпили. Но в представлении Выговского к ордену отказал категорически:

— Еще чего. Пусть радуется, что вылез сухим из воды.

А вот самому Крутилину орден пообещал. После чего окрыленный Иван Дмитриевич помчался к Ангелине. Эх, надо было сперва на Обуховский проспект заскочить…

Анна Васильевна считала брак дочери мезальянсом, ведь ее Наташа, хоть и бесприданница, дворянка, а Прыжов всего-навсего купеческий сын. А то, что с ним в дом вернулся достаток, считала само собой разумеющимся.

Для того и существуют на свете мужчины, чтобы женщин содержать.

Узнав про приглашение Тарусовых, стала настаивать, чтобы дочка сказалась больной:

— Прежде чем по гостям шастать, манерам своего Лешку обучи, — зудила она все утро Наталье Ивановне.

— Но Тарусовы знают его давно, у них мы и познакомились, — возразила та.

— На свою беду.

— Не говорите так, маменька.

— Ходить туда не следует. Во всяком случае, пока. Раньше твой Лешка сам по себе был. А теперь муж. Ежели ляпнет что, нас опозорит.

Однако переубедить дочь Анна Васильевна так и не смогла. И тогда пошла на хитрость — перед самым уходом молодых внезапно «вспомнила», что ее незабвенный Иван Митрофанович во время поста визитов не делал, и попробовала настоять, чтобы Прыжовы остались дома. Алексей не сдержался и обругал тещу. Наталья Ивановна, хотя и поехала с ним, всю дорогу проплакала.

Тарусовы не постились, но для гостей расстарались: суп á la Provansale со стерлядью и гренками, разварная щука с картофельными котлетами под клюквенным соусом, пироги с грибами и капустой, икра паюсная, маринованные угри, а на десерт миндальный торт.

После ужина, когда удалились дети, разговор зашел о сегодняшнем процессе:

— В злоключениях Шалина виноват исключительно следователь Бражников, — заявил Дмитрий Данилович. — Он должен был сразу обыскать нумер. Сразу!

— Подозреваешь злой умысел? — уточнила Сашенька.

— Нет. Обыкновенная халатность[32]. Будь Бражников соучастником, помогать Выговскому не стал бы.

Сам Антон Семенович на званом ужине не присутствовал — исполнял данное Бражникову обещание: они вместе закатились в публичный дом, заказали ящик бургундского и абонировали на ночь малышку Жаклин.

— Ох уж этот Бражников, — усмехнулся Прыжов. — Лень его когда-нибудь погубит. Сегодня из-за нее он проспорил мне бутылку вина. Уже слыхали о двойном убийстве на Введенском канале?

Дамы пожали плечами. Диди почесал затылок:

— Где извозчик застал жену с любовником?

— Точно.

— И задушил обоих.

— Да нет, не задушил… — поправил доктор.

— Разве?

— Жену пытался, но не вышло.

— Верно! Вспомнил. Обоих ломом…

— Да. Так Бражников в заключении и написал. Но, как выяснилось, на место преступления Петр Никанорович не выезжал, трупы осмотреть не удосужился, а выводы про орудие убийства сделал по протоколам наружной полиции. Насчет извозопромышленника Пшенкина городовые оказались правы: рана на его голове действительно нанесена тупым цилиндрическим предметом, лобная кость вдавлена внутрь черепа, ткань имеет размятие по центру. А вот у Стрижневой…

— Дорогой, — одернула доктора супруга, — хватит с нас шокирующих подробностей. В обществе про трупы не говорят.

Права была матушка, ох права. Неотесанный мужик, вот он кто.

— А о чем там говорят? — с трудом сдерживая ехидство, уточнила Сашенька.

Наталья Ивановна запнулась. В отличие от княгини, на приемах и балах ни разу не была.

— Ну… о погоде, общих знакомых… Обо всем, что не скучно.

— Если вам скучно, ступайте к детям, — предложила ей Александра Ильинична.

Прыжова прикусила губу: она-то надеялась, что после замужества ее сиятельство будет относиться к ней как к ровне. Но стоило открыть рот, как ей тут же указали на прежнее место, не преминув напомнить, что она их бывшая гувернантка.

Возмущенная Наталья повернулась к мужу. Неужели не заступится?

— И вправду, дорогая, — из самых лучших побуждений (зачем ей знать подробности преступлений) поддержал Сашеньку Прыжов. — Сходи к Володе, он так тебя любит.

От обиды у Натальи Ивановны увлажнились глаза. Зачем она сюда явилась? Чтобы служить всеобщим посмешищем? Но делать сцену не стала. Потом с мужем разберется, дома. Даже нашла силы мило улыбнуться:

— Нет, хочу побыть с тобой.

Сашенька усмехнулась:

— Значит, продолжай про трупы. И поподробнее, — велела она Прыжову.

— Стрижневу муж сперва пытался задушить, но она сильно сопротивлялась, ей даже удалось вырвать ремень из его рук — о том свидетельствует ободранная в кровь кожа на пальцах жертвы, — продолжил судебный доктор. — И тогда обезумевший от ревности Ванька Стрижнев ударил жену по голове. Но не ломом, нет. Проникающая в теменную кость рана имеет четкую прямоугольную форму: длина около вершка, ширина в его половину, глубина — почти четыре[33].

— Клинок? — предположил Диди.

— Дай дорасскажу, сам все поймешь… В сгустке крови, вытекшей из раны, я разглядел под микроскопом хлопья черного цвета.

Присяжный поверенный задумался: что бы это могло быть? А вот его жена догадалась сразу:

— Сажа?

— Правильно.

— Стрижневу убили кочергой?

— Тебя бы в следователи, — похвалил княгиню судебный медик. — А вот Бражников начал спорить. Мол, если кочергу в санях не нашли, она ни при чем.

— Бражников — лентяй, — со свойственной ей категоричностью заявила княгиня. — Гнать таких из следствия надо.

— Что ты, — возразил князь. — Пусть ленятся на здоровье, пусть ошибаются, да почаще. Нам, адвокатам, сие только на руку.

— Судебным медикам тоже, — поддержал друга Прыжов. — Я предложил Петру Никаноровичу пари, что в доме Стрижневых найду кочергу со следами крови. И выиграл бутылку красного вина.

— Неужели полиция не заметила при обыске испачканную кочергу? — удивилась Сашенька.

— А она не была испачкана, Стрижнев ее вытер. Но моя верная «ищейка» — перекись водорода — кровь «учуяла» сразу.

Вытекшая из организма кровь быстро меняет цвет: сперва из красной превращается в коричневую, затем становится желто-зеленой. Установить, кровь это или нет, судебные медики не умели до середины девятнадцатого века.

Но в 1853 году австрийский исследователь Людвиг Тейхманн-Ставларский обнаружил, что если в смесь соленой воды и уксуса капнуть кровью, то после кипячения в растворе образуются микроскопические кристаллы, которые он назвал гемами. Тейхманновская гемпроба тут же была взята на вооружение судебными экспертами, но, увы, точной не была — если одежду с подозрительными пятнами успевали до исследования прокипятить, результата она не давала.

Более простой и надежный способ обнаружения крови с помощью перекиси водорода (при реакции кровь вспенивается) предложил в 1863 году немецкий химик Шенбайн[34].

— Так мы с Бражниковым оказались на месте преступления, — продолжил Прыжов.

— Ах, вот почему опоздал к обеду, — поняла Наталья Ивановна.

— Ну да. Я же объяснил: задержался на службе, — напомнил супруге Прыжов.

— На службе? Думаешь, не знаю, что осмотр места преступления в твои обязанности не входит?

— Я действовал в интересах правосудия. Разве мог допустить, чтобы убийцу двух человек оправдали из-за ошибочного заключения следователя?

— А о маме ты подумал? Из-за твоего опоздания у нее чуть язва не открылась.

— Нет у нее никакой язвы. Сколько раз повторять? — взорвался Прыжов. Пресловутая язва сидела у него в печенках. — Анна Васильевна нарочно ее выдумала, чтобы мы ходили по струнке.

— У матушки боли. Она страдает. А ты бесчувственное существо. Тебе наплевать.

Сашенька с большим удовольствием наблюдала за ссорой новоженов: как она и предполагала, этот брак сразу затрещал по швам. Зря они его заключали.

— Боли пройдут, если Анна Васильевна будет соблюдать диету. Поменьше есть сладкого, соленого, кислого…

— Уже куском хлеба нас попрекаешь? — взвилась Наталья Ивановна.

Дмитрий Данилович попытался обернуть все в шутку:

— Что вы, Наталья Ивановна? Вы неправильно поняли Алексея. Доктора почему-то уверены, что лучше нас знают, как нам питаться. Представьте, он и мне диету прописал.

— Пить поменьше коньяка, — объяснила княгиня, недовольно поглядывая уже на третью после ужина рюмку.

— Давай про это не будем, — отмахнулся от супруги Диди и повернулся к Прыжову. — Так что вы еще нашли у Стрижневых?

— Кроме кочерги, ничего, — признался Алексей: он был расстроен, что семейный раздор вышел наружу. — Разве что…

Он потянулся к саквояжу с медицинскими инструментами, с которым не расставался, даже когда шел в гости, и вытащил из него книгу в дорогой коленкоровой обложке:

— Вот, валялась под кроватью. «Пьесы Шекспира» в переводе на русский. Странно, не правда ли?

— Что в том странного? Что их переводят на русский? — принялся в своей манере разглагольствовать Диди. — Согласен, Шекспира надо читать в оригинале. Но, увы, не все знают староанглийский.

А Сашеньку словно молния ударила. Как это возможно? Ведь все, абсолютно все детали совпадают: и в романе Гуравицкого, и на Введенском канале убиты извозопромышленник и его любовница; и там и сям в преступлении подозревается муж — извозчик, у которого в санях находят лом и ремень, а в убогом жилище — томик Шекспира.

Совпадение? Творческое озарение? Или же…

Нет! Конечно, нет! Гуравицкий — не убийца. Всего лишь безвестный литератор, поденщик, не разгибающий спину от зари до зари. Чтобы прокормиться, ему приходится писать так много, что некогда придумывать сюжеты. Вот и берет их «из жизни», с пылу с жару, вставляя в роман.

Но откуда Гуравицкий мог узнать про томик Шекспира? Ведь Лёшич нашел его только сегодня, несколько часов назад.

Пока Сашенька размышляла, спор мужчин продолжался:

— При чем тут староанглийский? — развел руками Прыжов. — Дело в другом. Никто из Стрижневых грамоте не обучен, других книг в доме нет. Ни одной. И эту до сегодняшнего дня никто не видел — я и старуху опросил, и мальчишек.

— А зачем ты ее забрал? — спросил Дмитрий Данилович.

— Приобщить ее в качестве вещественного доказательства Бражников отказался, де, к делу отношения не имеет. А оставить старухе книгу не рискнул, она ею печку растопит. Жалко. Шекспир.

— Дай-ка, никогда на русском его не читал. — Князь раскрыл и с ходу начал декламировать на разные голоса: –

ОТЕЛЛО: Ага, прелюбодейка! В моих глазах о нем ты смеешь плакать!

ДЕЗДЕМОНА: Не убивай, а прогони меня!

ОТЕЛЛО: Смерть, смерть блуднице![35]

— Как ужасно! То ли дело в оригинале…

— Погоди, — не дав возможности князю повторить диалог, но уже на староанглийском, перебил его Прыжов. — Ты ведь случайно открыл на этой странице?

— Нет, там закладка лежала.

— На гибели Дездемоны?

— Да.

— Не может быть!

— Почему?

— …Чертовщина какая-то…

— Алексей, — опять возмутилась Наталья Ивановна, — не смей поминать лукавого.

Прыжов раздраженно от нее отмахнулся:

— Конечно, чертовщина: в доме убитой мужем женщины откуда ни возьмись появляется «Отелло» Шекспира с закладкой на сцене удушения. Как иначе сие объяснить?

— There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy[36], — таки сумел продемонстрировать свое идеальное произношение князь. — Думаю, сей «ларчик просто открывался». Это месть Бражникова за проигранную тебе бутылку.

— Что? Нет! Невозможно. Он что, по-твоему, на вскрытие приехал с томиком Шекспира?

— Почему нет? Петр Никанорович ленив, однако не глуп. Не зря ведь Выговский так его ценит. Расследуя убийство из ревности, Бражников решил освежить в памяти великого барда, листал его по дороге в морг. А потом решил над тобой подшутить…

— Хотите, все объясню? — спросила с торжествующей улыбкой Сашенька.

Всегда приятно оказаться самой умной. Загадка, конечно, не из легких, голову пришлось поломать. Но объяснение княгиня придумала преотличное и, что самое главное, изящное и понятное: безвестный литератор Гуравицкий жаждет славы, мечтает стать новым Гоголем, Тургеневым, Толстым… И ради этого идет на подлог — заимствовав для «Убийцы из прошлого» события на Введенском канале, добавляет к ним крохотную деталь — томик Шекспира. Затем, после публикации, пробирается в дом Стрижневых и подкладывает его под кровать, рассчитывая, что, когда книжку обнаружат, вокруг его романа разразится шумиха, а автора сочтут провидцем.

— Шекспира уже после убийства подложил туда писатель Гуравицкий, — объяснила Сашенька.

— Не слышал о таком, — признался князь, снова разливая коньяк по рюмкам.

— И я, — заявил Прыжов.

— Думаю, Гуравицкий — псевдоним, — предположила княгиня. — Обычно у литераторов их несколько.

— Давай-ка с главного: зачем он это сделал? — перебил ее доктор.

И торжествующая Сашенька близко к тексту пересказала вторую главу «Убийцы из прошлого». Эффект был ошеломляюший: у мужчин вытянулись лица.

— Когда ты это прочла? — взволнованно спросил Прыжов.

— Вчера в коридоре Окружного суда.

— Не путаешь? — уточнил на всякий случай Тарусов. — Вдруг сегодня?

— Я похожа на дурочку? — обиделась княгиня.

Наталья Ивановна вздрогнула, но указать княгине на невоспитанность не рискнула.

— Что ты, — пошел на попятную Дмитрий Данилович. — Не хотел тебя обидеть. Однако учитывая вчерашние треволнения, нападение на квартиру… Подобные события могут вывести из себя кого угодно. Даже человека с устойчивыми нервами.

— Считаешь, что у меня они неустойчивые?

— Ничего подобного не говорил.

— Подразумевал…

— Успокойтесь, — крикнул Прыжов. — Давайте разберемся. Первый вопрос: как называется газета?

— Да в чем дело? — вскочила княгиня. — Объясните, наконец.

— Ты, верно, сочла, что, раз Гуравицкий успел вставить в свой роман события на Введенском канале, они случились несколько дней назад? — предположил Прыжов.

— Ну да.

— А Стрижневу с Пшенкиным убили вчера, — огорошил Сашеньку доктор. — Вчера вечером.

— Не может быть! Не может быть, — повторила княгиня. — Ты уверен?

— Я похож на дурачка? — кисло усмехнулся Прыжов.

Лицо Натальи Ивановны стало свекольным, но и мужа поправлять она не стала, дабы не обидеть княгиню.

— Как это возможно? — всплеснула руками Александра Ильинична. — Выходит, Гуравицкий убийца?

— Я с выводами не торопился бы, — заметил Диди. — Надо сесть, промочить горло и все обсудить.

Сашенька опустилась на стул, мужчины тоже.

— Ты так и не сказала, в какой газете… — напомнил князь.

— Название не запомнила, — призналась Александра Ильинична. — Если честно, даже на него не взглянула.

— Название можно выяснить в Публичной библиотеке. Туда все-все газеты поступают, — напомнила Наталья Ивановна. — Надо лишь пролистать подшивки за последнюю неделю.

— Спасибо, — искренне поблагодарила за идею Сашенька. — Завтра этим займусь.

— Нет, — твердо возразил Диди. — Больше никаких расследований. Ты обещала!

— Я просто схожу в библиотеку.

— Знаю я это «просто схожу». Потом ты отправишься в редакцию, затем куда-нибудь еще, в результате тебя привезут на телеге, хорошо, если живую. Нет! Баста! Пусть в этой чертовщине разбирается Бражников. Ему за это жалованье платят.

Наталья Ивановна при новом упоминании лукавого опять вздрогнула, но и князя одернуть не решилась.

— Бражников? — не поверила тому, что услышала, Александра Ильинична. — Ленивец Бражников? Да он и пальцем не пошевельнет.

— Согласен. Бражников уверен, что убийца — Стрижнев, — поддержал княгиню Прыжов.

— Мы обязаны помочь Стрижневу, — решительно заявила Сашенька.

— С какой стати? Пусть этим займется его адвокат, — возразил Тарусов.

— Надеюсь, им будешь ты.

— Not for toffee[37], — опять перескочил на английский Дмитрий Данилович.

— Но почему? О таком деле можно лишь мечтать. Представь: когда расскажешь суду про Гуравицкого, газеты станут писать о тебе на первых полосах.

— А толку? Гонорар кто заплатит? Извозчик Стрижнев? Нет, финита! Хватит с меня безгонорарных дел.

— Но…

— У нас трое детей…

— У Стрижнева тоже трое, — напомнила князю жена. — Их мать убита, отцу грозит каторга за преступления, которые он не совершал.

— А вдруг совершал? Вдруг роман Гуравицкого не признание преступника, а всего лишь совпадение? В истории сыска такое бывало. В тысяча восемьсот…

— Свои байки расскажешь в другой раз, — не дала увести разговор в сторону Сашенька. — Совпадения случаются, но в этом деле их чересчур.

— А вдруг Гуравицкий обладает даром предвидеть будущее? — не собирался сдаваться Тарусов. — Ведь неспроста он пишет именно фантастические романы.

— Я должен признаться, — сказал Прыжов с серьезным видом.

Все замолчали.

— Подумай хорошенько, я лицо процессуальное. — Диди снова сделал попытку свести разговор к шутке.

— Сомнения в виновности Стрижнева у меня имелись и до рассказа Сашеньки про газету, — начал Лёшич. — Слишком уж много необъяснимых фактов.

— Ты снова про томик? — зевнул Диди.

Доктор помотал головой:

— Не только. Убийства из ревности случаются чаще всего. Они столь же обыденны и банальны, как серость петербургского неба: муж внезапно узнает об адюльтере и в помешательстве убивает изменницу с любовником. Но теперь всем этим необъяснимым фактам нашлось объяснение.

Диди смотрел на него с удивлением. У княгини и без того глаза горели, она опять рвалась в бой, жаждала окунуться в новое расследование. Зачем Прыжов подливал масло в огонь? Неужели не понимал, к чему сие приведет?

— Помните, я упоминал, что кожа на пальцах Стрижневой содрана в кровь? — спросил доктор. — Так вот, первый необъяснимый факт: на ремне, изъятом в санях ее мужа, следы крови отсутствуют. И мелких частиц кожи, как я ни вглядывался в окуляр микроскопа, тоже не обнаружил. Второй необъяснимый факт: если Стрижнев убийца, зачем он орудия преступления спрятал в собственных санях? Почему не выбросил?

— Из-за бедности, — пояснила доктору жена, сама хлебнувшая лиха после смерти родителя. — Чтобы купить лом и ремень, ему пришлось много работать.

— Согласен, — сказал Тарусов.

Наталья посмотрела на него с благодарностью и, вдохновившись поддержкой, продолжила:

— Алексей, ты ведь сам сказал, Стрижнев неграмотен. И следовательно, газет и криминальных романов не читает. И приемов, с помощью которых полиция раскрывает преступления, не знает. Ему бы и в голову не пришло, что сани обыщут.

— Браво, Наталья Ивановна, — захлопал в ладоши Дмитрий Данилович. — Рад, что поддержали. Ведь когда эта парочка объединяется, — Тарусов указал на жену и Прыжова, — противостоять им сложно.

Александра Ильинична с прищуром посмотрела на бывшую гувернантку, которая самодовольно улыбалась. Ну погоди, голубушка, еще не вечер, хорошо смеется тот, кто наносит удар последним. Бедняга Лёшич! Она ведь его предупреждала, что Наталья Ивановна только с виду кроткая. На самом деле она — ядовитая змея, которая обовьет ему шею и в конце концов задушит.

— Хорошо. Допустим, Стрижнев спрятал улики по глупости. — Доктор сделал вид, что согласился с доводами супруги. — Но тогда почему вместе с ломом и ремнем он не скрыл кочергу? Почему ее просто вытер? Как ты это объяснишь?

— Кочерга велика и в ящик не влезла. — Поддержка князя окрылила Наталью Ивановну.

— Лом поместился, а кочерга нет? — удивилась Сашенька.

— У Стрижнева нашли не лом, а его обломок длиной в пол-аршина[38], — объяснил ей Дмитрий Данилович, — во всяком случае, так утверждают газеты. И значит, еще раз «браво» нашей очаровательной гостье.

Князь тут же был награжден выразительным взглядом супруги. Ишь каков! «Наша очаровательная гостья». Как только язык его повернулся? Впрочем, встретив сегодня Наталью в прихожей, он ляпнул и того чище: «Как же вам идет замужество!»

И почему у мужчин так и текут слюнки на молоденьких?

— Вынужден разочаровать вас, — сказал Прыжов, окинув взглядом жену и друга. — Я проверил: кочерга в санях поместилась бы.

— Что ж, тогда у меня в запасе другое объяснение, — заявил Дмитрий Данилович. — Кочерга имеется в каждом доме, не так ли?

— Да, — подтвердил Прыжов.

— Вот и причина, по которой Стрижнев не стал ее прятать. И, кстати, оказался, прав. У полиции кочерга подозрений не вызвала. И если бы не ты и твоя перекись…

— А ремень? Он ведь тоже имеется в каждом доме, — не дав ему закончить, парировал Прыжов.

— Ремень — да. Но вот лом — нет. У меня его нет и никогда не было, — сообщил князь.

— Ты живешь в доходном доме, лед перед которым скалывают дворники. А Стрижневы снимают избушку на краю города. Без лома, особенно зимой, им не обойтись. А вот дорогой ремень… Зачем они его купили? Купили и ни разу не надели.

— Берегли к празднику, — предположил князь.

— Напомню еще раз то, с чего начал: пятен крови на ремне нет. Почему?

Тарусов пожал плечами.

— Вот то-то и оно. Ни один из этих фактов, включая томик Шекспира, объяснить невозможно, если убийцей считать Стрижнева.

— Хорошо, что напомнил. — Тарусов подошел к столу, взял карандаш и сделал пометку в блокноте «Поручить Выговскому выяснить у Бражникова про томик Шекспира: подкинул или нет». — Пари не желаешь?

— Нет. Потому что уверен, убийца — Гуравицкий. Вернее, тот, кто скрывается под этим псевдонимом. Хладнокровный, циничный, заранее продумавший все детали и рискнувший их обнародовать до совершения преступления. Потому что полиции он не боится, напротив, глумится над ней.

— Ты про то, что Крутилина Кобылиным обозвал? — уточнил Тарусов. — Подумаешь! Меня однажды секретарь в суде поименовал Тарасовым.

— Надо было видеть, как ты взвился, — напомнила мужу Сашенька.

— Разве?

— Разве что ногами не топал. Лёшич, рассказывай дальше…

— Итак, поставим себя на место Гуравицкого. Пшенкин со Стрижневой были физически крепкими людьми. Как ему справиться с ними в одиночку? Застрелить? Но тогда обвинить в преступлении Стрижнева будет невозможно. Ведь определить, из какого револьвера выпущена пуля, мы все еще не умеем[39]. А Гуравицкий хотел, чтобы у полиции сомнений в вине Стрижнева не было. Вот почему он совершил убийство в одно время, а не прикончил любовников по очереди. Вот почему хотел использовать два орудия, а не одно. Найденные вместе ремень с ломиком не оставляли Стрижневу шансов доказать свою невиновность. Но Гуравицкому не повезло. Татьяна Стрижнева задушить себя не дала. И Гуравицкий был вынужден убить ее первым попавшимся предметом. Кочергой! Но почему, почему, вас спрашиваю, Гуравицкий не подкинул кочергу в сани Стрижневу?

Прыжов посмотрел на Сашеньку, та сидела с невозмутимым видом.

— От дома Стрижневых до Царскосельского вокзала пешком минут пять, не более, — продолжил излагать свою версию доктор. — Кажется очевидным, что после убийства Гуравицкий отправился туда, сел в сани к Стрижневу и во время поездки засунул улики в ящик. Но нет! Гуравицкий обдумал преступление заранее и пришел к выводу, что может не застать Стрижнева у вокзала в нужное время. И, кстати, оказался прав. С полудня до самого задержания в полдевятого вечера Стрижнев был в разъездах.

— Ты хочешь сказать, что Гуравицкий подкинул улики заранее? — поняла Сашенька.

— Да, да!

— Ты гений. Браво, Лёшич! — теперь захлопала в ладоши княгиня.

Наталья Ивановна отвернулась, чтобы никто не увидел ее слез. Она знала о прежних чувствах Прыжова и Тарусовой и сильно ревновала.

Потом Тарусовы с Прыжовым часто вспоминали это озарение доктора. Ведь, не зная многих деталей, он точно описал действия преступника.

Дмитрий Данилович недовольно приподнял брови. До этого дня «гением» супруга называла только его, и услышать такую оценку в адрес Прыжова было неприятно. Что-то вертелось у князя на языке, но ухватить это он не мог. На выручку опять пришла Наталья Ивановна:

— Но пардон… как это возможно? Сперва надо убить, только потом можно подсунуть улики.

— Достаточно купить два одинаковых ремня и два ломика, — не дала ей договорить Сашенька.

— Но на ломике кровавые пятна! — напомнила Наталья Ивановна.

Тарусов поморщился. Зря, ох, зря Наталья это сказала. Сейчас Прыжов с Сашенькой ее по стенке размажут.

— На заднем дворе любой мясной лавки всегда найдется лужа крови, надо лишь обмакнуть в нее ломик, — объяснил жене Лёшич.

— А как же твой хваленый микроскоп? — удивилась Наталья Ивановна. — Неужели, взглянув в него, ты не отличишь кровь неразумных существ от человеческой?

— Увы, нет, — признался доктор.

До начала двадцатого века отличать кровь животного от человеческой ученые не умели. И преступники этим пользовались. При обнаружении у них на одежде или в жилище подозрительных пятен нагло заявляли, что это кровь зарезанной курицы или овцы. Опровергнуть их слова было невозможно.

Над решением этой проблемы бились лучшие умы, то и дело публиковались статьи об открытии долгожданного метода[40], но ни один из них на практике не подтверждался, пока в 1899 году петербургский патологоанатом Федор Чистович не обнаружил, что, если кролику ввести в вену коровье молоко, в его организме синтезируется некое вещество для защиты от чужеродного белка. И если это вещество выделить и капнуть им в молоко, оно свернется. Загадочное вещество было названо им преципитином.

Через год молодой немецкий ученый Пауль Уленгут решил продолжить опыты Чистовича и выяснить, вступает ли противокуриный преципитин в реакцию с белками других птиц. Оказалось, что нет, против каждой птицы кролик синтезирует свое собственное защитное вещество.

Понимая, какое значение может иметь его открытие для судебной медицины, Уленгут тотчас приступил к опытам с белками человека и млекопитающих. Одновременно с ним подобные исследования проводились и в других лабораториях, но Уленгут успел первым опубликовать результаты и закрепить за собой авторство метода[41].

Через год случился еще один прорыв в исследованиях крови. Уже несколько десятилетий до этого хирурги, пытаясь возместить кровопотерю у раненых, пытались перелить им донорскую кровь. Изредка сие помогало, но в большинстве случаев приводило к летальному исходу. А почему — никто не знал. Загадку разрешил австрийский врач Карл Ландштайнер[42]. Он выяснил, что люди делятся на четыре группы по типу крови, которая течет в их жилах. И переливать больному можно кровь только его группы. Чуть позже, уже вместе с коллегами, Ландштайнер открыл еще одну важнейшую характеристику крови — резус-фактор.

Эти научные достижения немедленно взяли на вооружение сыщики. Отговорки про кровь животных больше не принимались, эксперты теперь могли точно установить, человеческая кровь или нет. А если следствие располагало пятнами крови подозреваемого, исследования на группу и резус-фактор резко сужали его поиск. Однако в качестве решающего доказательства подобные экспертизы судами не принимались, потому что идентифицировать человека по пятнам крови было нельзя. Эту задачу решила лишь ДНК-дактилоскопия[43].

— Лёшич! Лёшич! А ты в глаза Пшенкину заглянул? — спросила Сашенька, внезапно вспомнив одну из последних строчек из романа Гуравицкого.

Прыжов схватился за голову:

— Нет, забыл. Стали спорить с Бражниковым из-за кочерги, вылетело из головы.

— Зачем в них смотреть? — удивился Дмитрий Данилович.

— Гуравицкий, то бишь человек в ватерпруфе, — пояснила Сашенька, — не отказал себе в удовольствии увидеть ужас в глазах Верещакина. А так как на сетчатке отпечатывается…

— А-а-а, — понял, о чем толкует жена, Диди. — Оптография… Забудь! Чушь, ерунда. Сейчас поясню.

Князь подошел к столу, открыл ящик письменного стола, достал оттуда лупу и подал Сашеньке:

— Наведи на мой глаз. Что видишь?

— Собственную руку, лупу, себя.

— То есть свой силуэт?

— Да.

— Но ты заранее знаешь, что видишь себя. А теперь представь, что владелец силуэта тебе неизвестен. Сможешь ли ты его описать, опознать при встрече?

— Не уверена, — призналась Сашенька.

— А если вдруг опознаешь, как сие использовать в суде? Руководствоваться твоими словами?

— Изображение со зрачка можно попытаться зафиксировать на фотопластине, — ответил за княгиню Прыжов. — Я подавал прошение, просил оснастить морг аппаратом…

Легенда о том, что в глазах жертвы можно разглядеть изображение убийцы, бытовала с древности. О ней вспомнили в 1860 году, когда в Англии произошло таинственное убийство: трехлетний Сэвил, младший сын Сэмюэля Кента, утром 30 июня был найден мертвым в выгребной яме. И хотя расследование возглавил лучший детектив-инспектор Скотленд-Ярда Джонатан Уичер, раскрыть преступление ему не удалось[44]. Нерасторопность полиции возмутила общественность, Уичер был вынужден уйти в отставку, и вместо него за расследование взялись частные сыщики. Один из них и предложил осмотреть роговицы убитого мальчика. И хотя его идея была отвергнута — захлебнувшийся в нечистотах Сэвил не мог никого видеть перед смертью, за нее ухватились ученые. По всей Европе начались эксперименты, доктора и профессора стремились хоть что-нибудь разглядеть в глазах умерших и казненных.

Способность сохранения изображений на сетчатке была названа оптографией, а сами изображения — оптограммой. Вера в новый метод была очень сильна, но вот результаты опытов неизменно разочаровывали. Даже при фотографической съемке не удавалось разглядеть ничего, кроме анатомического строения сетчатки. Все сенсационные изображения, о которых периодически объявляли, после тщательных проверок оказывались подделкой. Однако исследования не прекращались — веру в торжество оптографии поддерживали бульварные газеты и беллетристы. Даже Жюль Верн в романе «Братья Кип» оправдал главных героев посредством фотоснимка глаз жертвы, в которых были запечатлены подлинные преступники.

Лишь в 1924 году вопрос об оптографии был закрыт — немецкий профессор Г. Поуп сумел доказать, что изображение на сетчатке сохраняется не больше трети секунды.

— Значит, ты адепт оптографии? — удивленно спросил у доктора Дмитрий Данилович.

Прыжов кивнул:

— Уверен, за этим методом будущее.

— И ты всегда осматриваешь покойникам зрачки?

— Да.

— И каковы результаты?

— Пока никаких. Лишь неясные смутные очертания. Черт побери!

Наталья Ивановна прикрыла лицо руками.

— Как же я так опростоволосился? — схватился за голову Лёшич. — Пшенкина надо было осмотреть обязательно. Ведь всегда неизвестно, что видел убитый в свой последний миг. Падая, он мог упереться взглядом в небо, потолок или землю. Именно из-за этого, уверен, оптография пока буксует. Но Пшенкин умер мгновенно. А убийца стоял прямо перед ним. Если бы я не отвлекся на Бражникова, уверен, совершил бы открытие.

— Ошибку можно исправить, — заявила Сашенька.

— Нет, увы, — сокрушенно признался Прыжов.

— Это еще почему?

— Завтра третий день, похороны, я подписал разрешение.

— У Стрижнева — трое детей, — напомнила княгиня. — Они потеряли мать. Не дай им лишиться отца. Не ленись, езжай утром на кладбище…

Прыжов пытался знаками удержать жену, мол, не вмешивайся, но терпение Натальи Ивановны уже лопнуло:

— Не смейте командовать моим мужем. У него завтра неприсутственный день. Единственный на неделе.

— Ничего, сами сводите матушку к заутрене, без него, — не дала ей договорить Сашенька.

— Это вас не касается. — Наталья Ивановна вскочила, в который раз отругав себя за то, что не послушала мать. Незачем было идти сюда. Незачем. — Алексей, уходим.

— Скатертью дорога, — напутствовала ее Сашенька.

Алексей поднялся за женой, однако на прощание попытался объяснить Сашеньке, почему ошибку нельзя исправить:

— Пшенкина не в Питере хоронят, на родине, Новгородская губерния, Маловишерский уезд, село Подоконниково. Название очень смешное, потому и запомнил.

— В Новгородской? Это ведь далеко. Не успеют довезти тело.

— Успеют. Вдова сказала, от станции недалеко…

Услышав эти слова, Сашенька, словно гончая, потерявшая след и вдруг чудом его снова почуявшая, рванула из кабинета. Быстрей, быстрей к старшему сыну. Евгений обожал географию, у него на стенах висело несколько подробных карт губерний.

— Дорогая, ты куда? — спросил вслед стремительно удалявшейся супруге Дмитрий Данилович. — Гости уходят. Думаю, тебе надо извиниться перед Натальей.

Сашенька, хоть и спешила, обернулась:

— Напомни об этом в Прощеное воскресенье.

Дмитрий Данилович раскрыл было рот, чтобы усовестить жену, но она с такой силой хлопнула дверью, что желание пропало.

— Тартюф, святоша, ишь хвост распустил перед этой курицей, — ругала княгиня мужа, двигаясь в потемках по коридору.

— Что, простите? — вскочил дремавший на сундуке Тертий.

— Пока не выйду от Евгения, уличную одежду Прыжовым не выдавай, — велела Сашенька.

— Где шубы? — в который раз спрашивал у Тертия Дмитрий Данилович.

Камердинер в ответ лишь потирал щеку, половину которой занимал вчерашний синяк:

— Не помню, ваше сиятельство. После кастета провалы у меня в памяти.

— Провалы? Это по твоей части, — раздраженно сказал князь Прыжову.

— Так! Закрой глаза, — велел Тертию Лёшич. — Вытяни руки. Сожми правый кулак, теперь левый. Высунь язык. Понятно! Сотрясение. В постель, немедленно.

— А как же шубы? — плача, спросила Наталья Ивановна.

— Не волнуйтесь, что-нибудь придумаем, — успокоил ее князь. — Наденете пока наши, а когда доедете, велите извозчику отвезти их назад.

— Еще чего! — раздалось из коридора.

Сашенька! Какая нелегкая ее принесла? Князь надеялся, что спать легла. Не дай бог, опять станет задираться к Наталье.

— Тертий, ты разве не помнишь, куда я приказала положить их шубы? — многозначительно спросила княгиня.

Тот хлопнул себя по лбу:

— Ах да!

— Немедленно их принеси! Лёшич, я выяснила. Подоконниково в десяти верстах от станции Веребье, в час ночи туда отходит курьерский.

— Значит, это ты приказала спрятать одежду? — накинулся на нее доктор. — Мы тут битый час торчим.

— Ты едешь или нет?

Лёшич отрицательно покачал головой.

— Тогда я еду сама. — И княгиня опять удалилась, на сей раз к себе.

Нет бы Наталье Ивановне прижаться к мужу, положить ему голову на плечо и задумчиво помолчать. Вместо этого она устроила сцену:

— Ты позволил надо мной издеваться, выставил меня на посмешище!..

— Пойми, у ее сиятельства расстройство, она вчера пережила нападение.

— Жаль, что ее не убили.

— Замолчи.

— Она вываляла меня в грязи. А ты… разве не аплодировал ей?..

— Прошу, не надо. Ты ведь знаешь, я всем обязан Стрельцовым[45]. И ты обязана. Александра Ильинична взяла тебя на службу, была добра. Мы не встретились бы, если б не она.

— И слава богу! Проклинаю тот час, когда переступила порог ее дома, когда увидела там тебя. Зачем ты женился? Ты ведь не любишь меня. Любишь ее! Вот и катись!

— Наташа…

Прыжова выхватила у мужа трость и огрела извозчика:

— Останови.

— Давай поговорим, — сделал попытку к примирению Алексей.

— Вылезай!

— Ната…

— Убирайся…

Извозчик слушал, усмехаясь в усы. Чудно у них, у господ. Коли в бабу бес вселился, совестить ее бесполезно. Двинуть надобно между глаз, а потом вытащить на снег и попинать для острастки. Только тогда бес отпустит. А барин вместо этого зайчиком скачет, хвостик поджав.

Прыжов забрал протянутую трость, взял саквояж, вылез из саней, сделал шаг к вознице, сунул рубль:

— Отвезешь, как договаривались, Девятая линяя, дом пятнадцать. И проследи, чтобы дворник пустил барыню в дом.

Ямщик вздохнул, ну что за тюфяк? Сунул монету в полушубок и стеганул кобылку.

Сани понеслись. Прыжов провожал их растерянным взглядом, пока они не скрылись за поворотом.

— Никуда тебя не пущу, — в это же самое время заявлял жене Дмитрий Данилович.

— По какому праву?

— Я твой муж.

— У меня отдельный паспорт.

В конце минувшего лета Сашенька застала мужа со стенографисткой. Их брак не распался чудом. Одним из условий княгини был отдельный от мужа вид. Вот и пригодился.

— Ехать в Новгородскую на ночь глядя… Глупость, безрассудство!

— Глупость волочиться за профурсетками. Но ты же волочился. Чем я хуже?

— Господи, сколько можно припоминать. Мы давно помирились.

— Это не значит, что я тебя простила.

— Ах так? И как мне заслужить прощение?

— Поехали вместе.

Конечно, отпускать Сашеньку одну Тарусов не хотел, но и идти на поводу тоже.

— Завтра не могу. Фанталов просил о срочном рандеву.

— Предлагаешь отложить чужие похороны?

— Возьми с собой Тертия.

— Верхом на кровати? Ты забыл? Ему прописан постельный режим.

Алексей поджидал Сашеньку на дебаркадере[46] Николаевского вокзала. Настроение у него было отвратительное. И все из-за проклятущей тещи. Зря Прыжов радовался, что они ровесники и по этой причине легко найдут общий язык. Увы, за пять лет, прошедшие со смерти супруга, Анна Васильевна сильно изменилась. Стала властной, капризной, не терпящей возражений ни от кого — ни от единственной дочери, ни тем более от ее мужа. Теща помыкала им, издевалась, разве что в угол не ставила. Алексей поначалу терпел, потом стал давать отпор. Наталья металась между дорогими людьми, в результате перессорилась с обоими.

Может, Сашенька права? Может, и впрямь они не пара?

На дебаркадере было ветрено, Прыжов повернулся спиной к вокзалу, чтобы не задувало. Потому не заметил, как подошла Тарусова:

— Лёшич? Решил проводить? Тронута до печенок.

— Наталья по дороге вошла в амбицию, устроила сцену. И вот, я здесь. Готов ехать.

— Право, не стоит. Пропустишь заутреню. Я себе не прощу.

— Послушай, хватит. Разве ты не этого добивалась?

— Когда мужчина уступает, потому что выгнала другая, это — не победа, а оскорбление.

— И все же… Я врач, судебный эксперт, патологоанатом. Кому, как не мне, исследовать труп? Да и никто тебя не подпустит к нему! Давай билет. И езжай домой. Диди, верно, сходит с ума.

— У него был шанс. Но ему важнее Фанталов. Так что едем вместе.

— С ума сошла?

— Чья репутация тебя волнует? Моя или твоя?

Глава 8, в которой княгиня Тарусова узнает про доманю и хохликов

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, Маловишерский уезд, станция Веребье

Сашенькиным соседом по купе (Прыжов приобрел себе билет второго класса) оказался подвыпивший штабс-капитан, который сразу сообщил, что весь день праздновал повышение в чине и ночью намерен продолжить.

Конечно, с очаровательной княгиней. За каких-то четверть часа он успел рассказать ей дюжину неприличных анекдотов, заказать ведерко с шампанским и несколько раз многозначительно подмигнуть. Сашенька отправилась к обер-кондуктору и пожаловалась, что завтра ей рано вставать, а грядущий день обещает быть тяжелым. Ей надо хорошенько выспаться, но с таким соседом не получится.

Обер-кондуктор развел руками: переселить княгиню было некуда, как назло, все купе первого класса заняты. Однако в одном из вагонов пустовало семейное отделение, и он спросил: не согласится ли ее сиятельство перейти туда? Конечно, с соответствующей доплатой. Пришлось Сашеньке раскошелиться.

— Мой друг путешествует вторым классом. Могу я пригласить его?

— Конечно, ваше сиятельство, — с пониманием улыбнулся обер-кондуктор. — Если хотите, сбегаю за ним.

Лёшич явился взбешенным.

— Спасибо, конечно, за приглашение, но хочу поставить точки над i. Мои чувства давно умерли…

— Мои тоже. Потому и пригласила. Но если тебе нравится спать сидя, ступай назад. Спокойной ночи.

И доктор, подумав, остался.

Свисток, протяжный вой, машина сбросила ход перед станцией. Алексей пробудился, достал хронометр, поднес к глазам. Нет, слишком темно. Лишь когда подъехали к платформе и сквозь запотевшие окна замелькали фонари, он смог разглядеть положение стрелок. Потом перевел взгляд на здание, против которого остановился вагон. Станция Бурга. Отлично! Курьерский следует строго по расписанию, и через час им выходить. Пора будить княгиню.

Прыжов вспомнил, как в детстве он срывал в саду фиалку и щекотал ею спящую Сашеньку. Чем бы заменить цветок? Алексей порылся в объемистом ковровом саквояже и вытащил оттуда новую беличью кисточку. Художники используют такие для написания акварелей, патологоанатомы — чтобы удалить с кожных покровов грязь. Лёшич аккуратно провел кисточкой по щекам Сашеньки. Княгиня тут же проснулась, вскочила и выглянула в окно:

— Что? Станция? А раньше разбудить не мог? Мне еще причесаться, попудрить носик…

— Часа будет достаточно?

— Что? Мы не выходим? Зачем разбудил? Я спать хочу.

Лёшич придал голосу серьезность:

— Из соображений безопасности на следующем перегоне спать пассажирам не рекомендуют. Потому что может возникнуть необходимость быстро покинуть вагон. Слыхала про Мстинский мост?

— Который сгорел в прошлом году?

— Да, воспламенился от искр, что летят из-под паровоза.

— Но ведь его восстановили.

— А искры летят по-прежнему. И нам предстоит по нему ехать.

— Да, Лёшич… Умеешь ты пожелать «доброго утра». Лучше бы я спала в неведении.

— Скажи спасибо, что нам не надо ехать через Веребьинский мост. Сколько там случилось крушений!..

Веребьинский овраг породил известную легенду о «царском пальце». Якобы император Николай Первый перед строительством железной дороги самолично провел на карте прямую линию между столицами, но там, где его палец придерживал линейку, получился небольшой изгиб.

На самом деле самодержец мечтал соединить железной дорогой не только Петербург, Тверь и Москву, но и Великий Новгород. Однако инженер П. П. Мельников[47] сумел убедить его, что лишние восемьдесят верст путей до Новгорода обойдутся слишком накладно. И император разрешил строить по прямой: при астрономическом расстоянии между столицами в 598 верст[48], длина железной дороги составила 604 версты.

Самой большой проблемой строителей стал глубокий и широкий Веребьинский овраг. После долгих обсуждений решили перекинуть через него мост высотой 25 и длиной 277 саженей[49] с уклоном в восемь градусов. Но после первых же испытаний стало понятно, что груженому составу мост не преодолеть. Поэтому первые годы эксплуатации все поезда на станции Бурга «делились пополам» и преодолевали овраг по очереди. Позднее стали применять тягу двумя паровозами, или, как тогда выражались, «двойную траксу». Обратное движение (со стороны Москвы) тоже было небезопасным — составы, двигаясь с горки, настолько разгонялись, что им не всегда удавалось в Веребье затормозить.

Из-за этих проблем в 1881 году, уже позже описываемых в романе событий, построили новый участок в обход Веребьинского оврага. Вот так и появился пресловутый «царский палец», который к императору Николаю Первому, умершему задолго до строительства обхода, никакого отношения не имел.

Слава богу, Мстинский мост преодолели без происшествий. И вот наконец станция Веребье. Велев Сашеньке ожидать на вокзале, Лёшич отправился на поиски вдовы извозопромышленника Пшенкина. Пассажирский поезд, на котором она следовала вместе с гробом[50], прибыл в Веребье всего лишь за пятнадцать минут до курьерского, и Прыжов лелеял надежду перехватить Пшенкину прямо на станции, чтобы произвести требуемый осмотр прямо на месте. Тогда они с Сашенькой могли бы успеть на встречный курьерский, а значит, в Питер прибыли бы в половине третьего дня.

Прыжов к утру успокоился. Что он хотел доказать Наташе? Что волен поступать, как в голову взбредет? Зачем тогда женился? Летал бы вольным ветерком. Но теперь, раз завел супругу, он должен был учитывать ее мнение, потакать капризам, тешить самолюбие, ублажать! И Наташу, и ее матушку… чтоб той провалиться!

— Кого ищем, барин? — окликнул Прыжова мужичок в длинном овчинном тулупе, мимо пошевней[51] которого Лёшич пробежал уже в третий раз.

— Ты, случайно, не видел, с пассажирского гроб сгружали?

— Было такое, — подтвердил мужичок, сплевывая шелуху от семечек.

— И где он?

— Ужо на пути в Подоконниково. Поликарп Петрович с сыновьями встречал, погрузились в один миг. Горе-то какое! Первенца потерять!

Мужичок в который раз сплюнул, а Прыжов вздохнул. Теперь, если очень повезет, в столицу прибудут к полуночи.

Мужичок понял его вздох по-своему, снял треуху и перекрестился:

— Царствие тебе небесное, Петр Поликарпович.

— Придется ехать в Подоконниково, — произнес Лёшич.

Мужичок оживился:

— Тогда прошу, ваше благородие.

Прыжов покосился на узкое сиденье, на котором можно было ехать только полулежа:

— Я с дамой… Что-нибудь попросторнее есть?

— Попросторнее все уехало. — Мужичок обвел рукою площадь перед станцией, на которой еще несколько минут назад стояло несколько саней. — Один я, горемычный, остался.

— Стало быть, на похороны? — осведомился Васька, так звали мужичка, заботливо укрывая седоков двумя зипунами и тулупом.

— Угу, — кивнул доктор.

— То бишь знакомцы с Петром?

— Нет, я из полиции, имею задание осмотреть тело, — признался Прыжов.

— Из полиции? Ой как свезло…

Гибель Петра Пшенкина, о которой в селе узнали из телеграммы от вдовы, породила множество слухов и предположений. Весь вчерашний вечер смерть односельчанина обсуждалась в местном кабаке. И вошедший в пьяный раж Васька поспорил на полуштоф, что извозчик Стрижнев Пшенкина не убивал.

— Дозвольте тогда вопрос, ваше благородие. Извозчик этот…

— Стрижнев?

Васька кивнул, мол, про него толкую:

— Признался или нет?

— Нет.

— А что я говорил? Значится, проспорил Пахом. И поделом. Думать надо башкой. А он чему попало верит. Мол, раз написано в телеграмме, что убийца — извозчик, значит, так и есть. Однажды, — словоохотливый Васька, заметив, что приезжие из Петербурга внимательно его слушают, решился рассказать им байку, — кабатчик наш подшутил над Пахомом, сказал ему, хе-хе, что земля круглая, будто колобок. И если из Веребье выйти на Торбино, то через год назад в Веребье вернешься, но не из Торбино, а из Бурги. Я с Пахомом аж на колокольню лазал. «Смотри, говорю, земля плоская словно блин!» А он как баран упирается. «Нет, говорит, земля — колобок». Вот дурень-то!

— Погоди, — оборвал Ваську Лёшич. — Ты с ним поспорил, что Стрижнев не виновен?

— Так точно, ваше благородие.

— А почему?

— Знаете, как рассудил? Допустим, Петруха не к Стрижневой, а к моей бы жене повадился. Стал бы я его у себя во дворе убивать? Нет! На каторгу кому охота? Я дождался бы, когда Петька на болото пойдет. За грибами или за ягодами. Там бы и убил, а болото бы тело забрало.

Прыжов хотел возразить, что в припадке неконтролируемой ревности даже самый спокойный и рассудительный человек способен на убийство. Но пока «переводил» эти мудреные слова на доступный Ваське язык, в разговор вмешалась Сашенька:

— Но если не Стрижнев, кто, по-твоему, убил Пшенкина?

— Стрижневский дворовой.

— Дворовой? — изумилась Сашенька.

— Откуда у извозчика дворовой? — опешил Прыжов.

Дворовыми в помещичьих усадьбах называли крепостную обслугу. В отличие от остальных крестьян, на волю их отпустили не сразу. Согласно Манифесту от 19 февраля 1861 года они должны были еще два года бесплатно служить барину. Но по прошествии этих лет подавляющую часть дворовых помещики просто выгнали на улицу — содержать столь многочисленную челядь после реформ стало не по карману. Трудиться на земле бывшие лакеи и горничные не умели, потому доставшиеся им наделы уступали за бесценок общине и отправлялись на заработки в города. Однако там их в услужение нанимали неохотно — как правило, дворовые были ленивы и плохо обучены.

— Раз двор имеется, значит, и дворовой в наличии, — с авторитетным видом сообщил Васька. — Нежить она везде. В бане — банник, в овне — овник, в полях полевички обитают, в лесах — лешие, в избах домовые, во дворах дворовые. Где кто приземлился, там и поселился.

— Приземлился? Откуда? — вкрадчиво, как у душевнобольного, спросил Лёшич.

— С небес, вестимо. Архангелы сбросили оттуда всю нежить вслед за Сатаной. Потому что все они его приспешники. Но сам-то Сатана тяжелый, потому что грехов у него много, вот в преисподнюю и провалился, сидит теперь там, а на коленях у него Иуда. А у нежити грехов поменьше, землю собой проломить не смогли. С нами с тех пор живут. Самый добрый из них домовой. На черного кота похож, только корноухий[52].

— Ты что, его видел? — удивилась Сашенька.

— А то как же! Как от отца отделился, сразу и обзнакомились. Ведь домовой только большакам[53] показывается. А доманя егоная моей супруге предъявилась.

— Доманя?

— Жена домового. В голбце[54] обитает вместе с хохликами.

— С кем, с кем? — не поняла княгиня.

— Дети ихние. Но сам домовой в голбце не живет, в подпечье его место. Мы завсегда туда кашу и хлеб-соль кладем. А на праздник, само собой, чашку водки ставим.

— Зачем?

— Как зачем? Задобрить, вестимо. Если поссоришься, пиши пропало. Хорошо, коли посуду разобьет. Может и струмент сломать, и окна разбить. С домового станется.

— Лучше про дворового расскажи.

— Домовому он родственник, но характер другой, дикий. Ежели скотина какая ему не понравится, будет гонять, пока не околеет. Но коли коровка ему приглянулась, то и хвост ей расчешет, и овса в ясли подкинет, и даже украдет корм в соседнем дворе, когда в своем нехватка. Лучший друг его — цепной пес. Потому что вместе охраняют двор. Если забрались воры, а большака в избе нет, дворовой должен хозяином обернуться и лиходеев убить. Теперь понятно? — многозначительно спросил Васька. — Петька пришел в чужой двор, большак отсутствовал, дворовой его за вора принял. Потому и убил.

— А жену Стрижневу кто убил? Домовой? Доманя? А может… как их… хохлики? — накинулась на Ваську раздраженная Сашенька.

Она рассчитывала, что возница что-нибудь важное знает, потому терпеливо слушала, задавала вопросы. Вдруг у Петра Пшенкина в родном селе враги имелись и как раз в пятницу кто-то из них в столицу ездил? А тут сплошная мистика.

Васька снял треуху и запустил пятерню в волнистые волосы:

— Что? И бабу убили? Я про то не знал. Тут думать надо.

— Мы торопимся, — напомнил Прыжов. — Поехали наконец.

— Сию минуту, барин.

Васька запрыгнул в пошевни и, свистнув так, что у пассажиров уши заложило, щелкнул кнутом. Сани понеслись по зимнему лесу.

— Стоит отъехать на каких-то двести верст, и словно в другой мир попадаешь, «здесь чудеса, здесь леший бродит», домовой бьет посуду, дворовой убивает воришек, — шепнула Лёшичу Сашенька. — А Васька вовсе и не возница, а Вергилий по здешнему аду.

Лёшич в ответ продекламировал из Данте:

На склоне юности моей,

Отягощенный сном,

Путь истинный я потерял

И в поисках напрасных

Забрел в дремучий лес.

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, Маловишерский уезд,

село Подоконниково

Едва кавалькада из трех саней свернула во двор, старуха Пшенкина выбежала из избы, бросилась к розвальням, на которых привезли гроб с ее первенцем, и рухнула перед ним на колени:

— На кого покинул? Сы-нок…

Следом выбежали две молодухи в одинаковых черных платках и дружно завыли.

Вдова Петра Пшенкина Нюша, выбравшись из саней, поклонилась в пояс свекрови, но та даже взглядом ее не удостоила. Тяжело вздохнув, Нюша вытащила перевязанный тюк и сунула тестю, еще крепкому, несмотря на шестьдесят с гаком, седобородому мужику в дорогом овчинном полушубке:

— Одежда Петина. Надо переодеть его.

Поликарп Петрович нахмурился:

— Почему дома не удосужилась? Хоть обмыла?

— Когда? Тело в пять вечера отдали, еле-еле на девятичасовой поезд поспела…

— Не оправдывайся. Все одно твоя вина. У хорошей жены мужик по бабам не скачет.

Молодухи в черных платках (жены младших сыновей) дружно хмыкнули. Свекровь продолжала надрываться:

— Умоляла, не уезжай…

— Эй, мать, — окликнул ее супруг, — кончай голосить. Сына, оказывается, обмыть надо.

Трое младших братьев Петра Пшенкина вместе с отцом вытащили из розвален гроб и занесли в сени, где достали покойника и уложили у порога. Молодухи принялись стаскивать с трупа исподнее, в которое убитого обрядили в морге.

— Петьку-то зарезали! — закричала одна из них, заметив шрамы на животе.

Услышав сие, старик Пшенкин оттолкнул от гроба сыновей. Бросив быстрый взгляд на зашитый Прыжовым разрез, набросился на Нюшу:

— Ты ведь сказала, по башке его стукнули. Почему брюхо вспорото?

— Вскрытие потому что. В городе так полагается.

И получила по лицу:

— А тебе во чаво полагается. Понимаешь, что натворила? Мужа царствия небесного лишила. Теперь ему дорога в ад.

— А кто меня спрашивал? — утирая слезы, пробормотала в свою защиту Нюша.

Желание упокоиться в родном селе Петр высказал ровно неделю назад на похоронах Вязникова. Не понравилось ему Митрофаньевское кладбище:

— Разве это погост? То ли дело у нас, на пригорке вокруг церкви. А здесь болото, за оградой свалка, паровозы как оглашенные гудят. Нет, Нюшка, коли суждено будет умереть раньше тебя, отвези к родным осинам.

Но высказанную Петром волю одна только Нюша и слыхала. Запросто могла не исполнять. Тем более смерть у мужа позорной была, в сортире у полюбовницы. Ан нет, горы свернула, лишь бы выполнить последнее желание — все утро проторчала в морге на 5-й линии, на коленях умолила следователя оформить быстрее бумаги. И на тебе… Как вышла из вагона, так началось: братья мужа волками смотрят, тесть словно с каторжницей говорит. Теперь рукоприкладство…

Два года назад на свадьбе, когда Пшенкиных в первый раз увидала, вели себя по-другому: чинно, степенно, благородно. Видимо, притворялись. Или стеснялись. Отец-то Нюши им не чета, человек солидный, купец второй гильдии!

— Машка где? — спросила старуха.

— Не приехала, — посетовал муж.

— Да как же? Да я ее… — Старуха неожиданно прыгнула, оказалась возле невестки и что было сил заорала: — Почему дочь не явилась?

— Семену вчера девять дней было, — напомнила Нюша.

На самом деле девять дней было только предлогом. Мария Поликарповна наотрез отказалась ехать в Подоконниково. И Нюшу отговаривала. Да та не послушалась.

Беззубая свекровь с безумными от горя глазами и выбившимися из-под платка седыми волосами походила на Бабу-ягу.

— Сенька ей важнее брата? Анафеме сучку предам! — кричала старуха, вцепившись скрюченными пальцами невестке в шубу.

— Отпусти, попортишь вещь, — оттащил жену Пшенкин. — С Машкой опосля разберемся. Сейчас с Нюшей надо обрешить. Пошли-ка, невестушка, в хлев, разговор к тебе имеется.

Нюша помотала головой. Глаза свекра ничего хорошего не сулили. Здесь около мужа, пусть и покойного, все-таки ей было безопаснее. Возмущенный отказом, Поликарп схватил невестку за руку и выволок из сеней, бросив по дороге младшему из сыновей:

— Мишка, за мной.

Во дворе Нюша попыталась вырваться. Разве она свинья, чтобы ее в хлев волочь? Поликарп, дабы утихомирить, двинул невестку по лицу, да так, что кровь из носа пошла.

— Ишь строптивица! И чего в тебе Петька нашел? Приданого кот наплакал…

Брак случился по любви. Петька приметил будущую жену в церкви, на службе. Познакомился, стал в гости хаживать и на родителя Нюши произвел хорошее впечатление. Пусть и от сохи, но дело держал серьезное. И развивалося оно словно на дрожжах. Потому союз их отец Нюши благословил. А что приданого немного дал, так Нюша пятая по счету, где на всех набраться?

— …задница что у козы, грудь и на ощупь не найдешь, — продолжал обличать недостатки невестки Поликарп.

Представления о женской красоте у сословий отличались. Дворяне (а следом и зажиточные горожане) ценили изящный стан с осиной талией и узкими плечами, тонкие черты лица, стройные ножки, маленькие белые ручки. Крестьянским идеалом была «кровь с молоком», здоровая сильная баба с широкими бедрами, способная без отдыху рожать детей (конечно, мальчиков, чем их больше, тем больше в семье работников), с большой высокой грудью, чтобы самой выкармливать, и крепкими полными ногами.

Мишка прыснул в кулачок. Поликарп цыкнул на него:

— Что скалишься, дармоед? Тащи ее в хлев.

Молодой человек толкнул жену покойного брата кулаком в живот:

— Пошла куды велено.

У Нюши перехватило дыхание, чтобы унять боль, она прислонилась к избе, отдышалась, осмотрелась: звать на помощь некого, на улице пустынно.

И зачем она сюда приехала?

Под улюлюканье прыщавого Михаила Нюша поплелась за свекром. В хлеву ее сразу обдало навозным смрадом. Коровы, завидев хозяев, замычали, требуя еды.

— Юшку с морды сотри, — велел Нюше Поликарп. — А то засохнет. Если в церковь так придешь, опозоришь.

— За что ударили?

— Спрашиваешь неправильно. Не за что, а для чего. Для острастки. Чтоб знала, кто теперь тебе хозяин. Я! Чаво глазенки вылупила? Думала, сама себе будешь госпожа? Как бы не так. Заруби на носу: Петьку я не отделял, потому все его добро мне принадлежит.

Крестьянские дети были в полной родительской власти. Пока сын не был отделен, то есть с разрешения отца не получил право самостоятельно вести хозяйство, ему даже паспорт в волости не выдавали. И по этапу возвращали, если осмеливался на побег. Даже высечь прилюдно могли, коли родитель требовал того от схода.

— Неправда, — вырвалось у Нюши. — Петр откупился от вас.

Однако получила по лицу еще раз.

— Не смей перечить. Как сказал, так и было. А жить станешь с Мишкой.

— Что?

— Моим извозьичим промыслом он таперича будет управлять. А когда траур твой кончится, замуж за него выйдешь. Поняла?

Нюша кивнула. Если спорить — могут и убить. С Поликарпа станется.

— Ты вот что расскажи. Откуда у Петьки столько денег? Кто такой добрый ему их дал?

— Я… я не знаю…

То было правдой. В дела мужа Нюша не лезла.

— Опять врешь, — вздохнул Поликарп и в очередной раз врезал.

Дверь в хлев приоткрылась.

— Папенька, — показалась голова одного из его сыновей, — маманя зовет.

— Постереги, — велел отец Михаилу, указав на невестку, — сейчас вернусь, допытать ее надо. Знает она, откуда гроши, сердцем чую.

Когда за отцом закрылась дверь, Михаил крепкими, привыкшими к косе и сохе руками схватил Нюшу, развернул и задрал юбку.

— Ты что? — закричала несчастная вдова.

— Слышала, что батяня велел? Женой будешь. Так зачем время тянуть?

— Траур… не надо, — стала умолять Нюша. — Не надо!

Но Мишка не слушал, развязал кушак, сбросил портки, поставил Нюшу на колени, опустился сам.

«Зачем? Зачем я сюда приехала?» — думала Нюша.

Взгляд ее упал на старую лошадиную подкову, лежащую на земляном полу. Нюша схватила ее и что было сил саданула ею насильника по голове. Мишка взвыл и упал на бок.

Вскочив, Нюша ринулась прочь. Пересекла двор, выбежала на сельскую улицу. Скорей, скорей в церковь, к священнику, он поможет.

— Анна! — окликнули ее.

Вдова обернулась — к двору Пшенкиных подъехали пошевни. А в них доктор! Доктор из Петербурга! Который вчера был полон участия. Именно доктор убедил толстого следователя выписать без промедления разрешение на похороны. Но как он здесь очутился?

— Что с вами? — спросил Лёшич, выпрыгнув навстречу к вдове.

Нюша колебалась, открыться или нет, лишь долю секунды. Потому что со двора донесся крик Мишки:

— Убью!

— Хотел изнасиловать, — прошептала вдова, указывая на родственничка.

Прыжов увидел парня без штанов, что с косой наперевес бежал за Нюшей.

— Убью! Убью!

— Лёшич, берегись, — крикнула доктору Сашенька.

Она попыталась вылезти из пошевен, но без посторонней помощи ей было тяжело.

Доктор спокойно, будто парни с косой нападали на него ежедневно, заслонил Нюшу спиной и, когда Мишка подбежал, ударил того со всей силы кулаком в бровь. Михаил упал.

Сашенька крикнула Ваське:

— Руку, руку дай!

— Нет уж, лежите где лежали, деру надо давать, — сказал возница, кнутом указав на избу.

Княгиня повернула голову. Братья Пшенкины уже прыгали с крыльца, а по лесенке спускался их отец.

— Лёшич! — закричала Сашенька.

Прыжов, заметив неприятельское подкрепление, схватил в охапку Нюшу, бросил ее в пошевни и следом прыгнул сам.

— Эй, залетная! — крикнул Васька.

И лошадка его понеслась.

Глава 9, в которой Пшенкины нападают на кабак

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, Маловишерский уезд,

село Подоконниково

— Куда едем? — спросила Сашенька, оказавшись между Прыжовым и Нюшей.

— Не знаю, — признался Лёшич.

— К священнику! — всхлипнула Нюша. — Кто поможет, если не он?

На радость княгине, поездка долгой не была. Вскоре пошевни лихо затормозили у избы, украшенной еловой веткой[55].

— Доброго здравия! — крикнул Васька стоявшим у избы мужикам. — Фрол здесь?

— Где ж ему быть? — ответили те, пожимая плечами.

— Вылезайте, — скомандовал пассажирам возница.

Лёшич выбрался первым. Мужики тотчас сдернули шапки: одет приезжий солидно, вдруг начальство? Но доктор почтительного приветствия не заметил — помогал вылезти дамам из пошевен и с тревогой поглядывал на дорогу: во дворе Пшенкиных он заметил запряженные сани и опасался погони.

Нюша осмотрелась — до церкви саженей сто, не меньше.

— Куда ты нас привез? — набросилась она на Ваську.

— В кабак. Староста из него не вылезает.

— А нам надо в церковь, — заартачилась Нюша.

Васька мотнул головой:

— Не надо. Старик Пшенкин с отцом Иоанном не-разлейвода. А с кабатчиком наоборот, заклятые враги.

Кабак размещался в обыкновенной избе. Большую ее часть занимала печь, возле которой хлопотала с пирогами хозяйка. У противоположной стены располагался прилавок, за ним висели полки с аккуратно расставленными штофами, полуштофами и шкаликами. По центру доживали свой век три шатких стола, вдоль которых стояли лавки.

— Ты ведь никогда не похмелялся, — удивился появлению Васьки кабатчик, простоватый с виду мужичок: борода лопатой, прямой пробор в седых волосах, поношенная чуйка, только вот перстень на руке золотой. — Чаво налить? Водки, пива?

— Благодарствую. Я не пьянствовать. Фрола ищу.

— Считай, нашел. Вон он под лавкой. Дуська опять домой не пустила. А ты, гляжу, не один.

Кабатчик, звали его Мефодий Ионович, ловко выскочил из-за прилавка, чтобы поклониться неожиданным и, судя по внешнему виду, состоятельным гостям.

— Для господ, — шепнул он Прыжову, — бальзамчик держу. Не желаете-с? А для дам-с наливочка завсегда. Ариша! — крикнул он жене. — Тащи скатерть.

— Нам бы со старостой потолковать. — Прыжов указал на лавку, под которой лежал укрытый армяком парень. Васька тщетно бил его по щекам.

— Это мы мигом. — Мефодий Ионович выбежал в сени, вернулся оттуда с ковшиком воды, криком «Поберегись!» отодвинул Ваську и от души окатил представителя власти.

Фрол разлепил глаза, долго фокусировал взгляд, затем шмыгнул носом, утер его, закряхтел и, опираясь на лавку, встал.

— Господа к тебе… — сообщил старосте кабатчик.

— … из Петербургу, — добавил со значением Васька.

Фрол облизнул губы и сел. Лицо его было опухшим, в глазах читалась тоска невыспавшегося пьяницы. Мефодий Ионович поднес старосте наполненную рюмку и положил перед ним горбушку теплого хлеба. Фрол с отвращением поднес водку ко рту, выпил и поморщился. Закуской побрезговал — занюхал рукавом. Затем неожиданно затряс головой во все стороны, после чего спина его внезапно распрямилась, плечи развернулись, взгляд приобрел осмысленность, а руки перестали дрожать.

— Староста Суровешкин, — представился он. — Слушаю крайне внимательно.

Лёшич ткнул локтем Нюшу: мол, рассказывай, однако Васька ее опередил. События изложил на удивление толково и кратко:

— То Нюшка, вдова Петьки Пшенкина. Гроб с егойным телом привезла. А Мишка ихний портки скинул и к ней под юбку. Нюшка вырвалась и бежать, а он с косой за ней.

— Сам видел? — уточнил недоверчиво Фрол.

Васька кивнул.

— Я тоже этому свидетель, — заявил Прыжов.

Фрол не мог вспомнить, представился сей господин или нет. Спросить, что ли? А вдруг начальство? Еще тростью огреет… А что с ним за барыня в дорогой шубе?

Снова выручил Васька:

— Это доктор. Покойного Петьку приехал осмотреть.

— Понятно, — изрек Фрол и замолчал.

Не знал, что сказать и как поступить. Поликарпу был сильно обязан. И ссориться с ним не желал.

— Чего сидишь? — накинулся на Фрола кабатчик. — Езжай давай, Мишку арестуй. Или сотского отправь.

И кабатчику Фрол был обязан, почитай, каждый вечер пил у него на дармовщинку. Одна беда, не дружили меж собой оба его благодетеля, и он не знал, кому вперед услужить.

— Не по-людски это, Мефодий Ионович, — изрек наконец Фрол. — Нельзя Мишку трогать.

— Это аще почему?

— Похороны нынче у них.

— А ежели похороны, положено вдову насиловать? — накинулся на старосту кабатчик. — Нет, милок. На сей раз дело супротив Пшенкиных положить под сукно не позволю. Придется, Фрол, выбирать, с кем из нас дальше дружить.

— Не прав ты, Мефодий Ионович. Думаешь, власть только для тебя? Власть она для всех. Все с ней дружить хотят.

Васька тихо пояснил Прыжову:

— Кабатчик с Поликарпом главные на селе мироеды. Потому и грызутся.

До крестьянской реформы помещик нес полную ответственность за своих крестьян. Обязан был призревать немощных, оказывать помощь больным, погорельцам, помогать общине, если вдруг неурожай. Хоть крестьянское хозяйство было почти натуральным, кое-что приходилось приобретать: соль, сахар, чай, скот, инструменты. Деньги на эти покупки крестьяне выручали от продажи излишков, которые опять же скупал у них помещик.

Но после отмены крепостного права помещики перестали помогать крестьянам. И те постепенно попали в кабалу к богатым соседям — кулакам.

— А если бы Мишка за твоей Дуськой погнался? — язвительно спросил старосту кабатчик. — Тогда бы арестовал?

— Я ему голову оторвал бы.

— Вот! А за несчастную вдову заступиться некому. Значит, власть обязана! Так что хватит рассусоливать, езжай за Мишкой.

А Фролу не хотелось. И решил он тянуть время. Вдруг сам собой вопрос рассосется.

— Больно ты быстр, Ионыч. Сперва надобно следствие учинить, потерпевшую опросить, свидетелей.

— Так учиняй!

Староста постарался придать лицу значительность и заинтересованность, вытащил из сумки бумагу и карандаш, заученно спросил у Нюши:

— Фамилия, имя, отчество, титул, звание, сословие.

Сашенька, давно мучимая малой нуждой, подошла к хозяйке:

— Где тут отхожее место?

— Смотря для кого. Мужики на двор бегают, а я туточки. — Ариша ткнула пальцем в печной кут, где стояло старое ржавое ведро.

Сашенька скривилась. Любой, кто в кабак зайдет, первым делом ее верхом на ведре увидит.

— Лучше во двор.

— Давайте провожу.

Пройдя через сени, спустились с крыльца, по натоптанной тропинке прошли к ретираднику. Сашенька открыла дверцу и в ужасе отшатнулась — вряд ли там когда-нибудь убирали.

— Говорила же, сходите в ведро, — с укоризной сказала ей Ариша. — Мужики, когда пьяные, хуже любой свиньи. А их у нас каждый вечер тьма-тьмущая.

А Сашеньке хотелось Аришу отдубасить. Мужики-то к ней не за милостыней приходят. Последнюю копейку они с Ионычем у них изымают. Если уж сама убрать брезгует, могла бы и нанять кого.

— Сходите под себя, — предложила Ариша. — Ноги только пошире расставьте, чтоб удобнее.

— Нет уж! Пошли обратно, схожу в ведро, — ответила княгиня, размышляя о том, почему в Европе крестьяне чисты и опрятны и обитают в красивых, удобных домах. Да что в Европе… Немецкие колонисты, которые два века живут в здешних губерниях, спят в кроватях, а не на полу; скотину в избах не держат; каждый ест из собственной тарелки, а отхожие места содержат в идеальной чистоте — этим летом Сашенька снимала дачу у колонистов и в этом убедилась. Дмитрий Данилович считал, что чистота колонистов — следствие их поголовной грамотности. Мол, обучи грамоте наших крестьян, станут жить как в Европе. Сашенька с ним не соглашалась. Ведь грязь, паршивый запах, нечистоты неприятны всем без разбору: ученым и неграмотным, князьям и холопам. И даже бездушным тварям. Вот, к примеру, кот Обормот. Всегда тщательно загребает за собой экскременты в песок. И если его вовремя не выкинуть, будет сидеть и гневно мяукать. Нет, дело не в грамотности, а в отсутствии к себе уважения. Столетиями князья, бояре и их приспешники-попы внушали крестьянам, что они никто и что земная жизнь дана им лишь для страданий. Что чем больше мучаешься и терпишь, тем вернее попадешь в рай. А если так, зачем за собой убирать?

— …по… по-гнал… гнался с косой, — по слогам бормотал староста слова, которые записывал в протокол.

— Эй, Фрол, — окликнул его Васька. — Уже и ехать за Мишкой не надо. Пшенкины сами явились.

— Ой! — вскрикнула Нюша.

— Не бойтесь. Я вас в обиду не дам, — ободрил ее Лёшич.

Вдова посмотрела на него с надеждой.

Первым зашел Поликарп, на его морщинистых щеках играли желваки. Следом переступили порог его сыновья.

— Нюшенька, доченька, ты здесь, слава богу, — раскинул руки старик и двинулся к невестке. — А мы обыскались. Поехали скорее. Отец Иоанн ужо пришел, литию пора читать.

Нюша спряталась за Прыжова:

— Нет. Не поеду.

Поликарп покачал головой:

— Вот оно как. Умом дочка с горя тронулась. Ох, беда, беда, не приходишь ты одна. Нюшенька, да ты посмотри внимательно. Разве я чужой? Свекор твой. Ну, узнала? Пошли, деточка. Старуха волнуется.

Кабатчик толкнул Фрола, мол, почему молчишь? Но тот сделал вид, что дописывает протокол. Пришлось неприятный разговор начинать самому Мефодию Ионовичу:

— Жалоба у нее, Поликарп. На Мишку твоего…

— Жалоба? На Мишку? — делано удивился Поликарп. Схватить Нюшу за руку ему мешал Прыжов. Он и так попытался его обойти, и этак. — Так мы с ней не чужие. Сами разберемся, по-семейному.

— По-семейному ужо не получится. Жалоба потому что сурьезная. На острог тянет. Мишка обесчестить ее пытался.

Братья Пшенкины дружно, будто по команде, захохотали. Невесело, натужно. Как говорится, смех да и только. Потому что глаза у всех были злые.

— То клевета, — оборвал хохот сыновей Поликарп. — Мишка мой и вправду виноват, сильно виноват, но в другом. В том, что напился вчерась. Так, сынок?

Мишка, прижимавший к глазу мокрую тряпочку, подтвердил:

— Так, тятенька, так.

— И что ты пил? — спросил вдруг у парня кабатчик.

У Мишки забегали глаза:

— Эту… водку.

— А где взял? В кабак ни один из вас вчера не заходил. Откуда водка?[56] А может, не водку? Самогонку трескал?

Михаил растерянно повернулся к отцу. Но того каверзный выпад врага-кабатчика не смутил:

— На прошлой неделе я штоф из уезда привез.

— Из самого уезда? — не поверил кабатчик. — Зачем себя утруждал? Моя-то водка подешевше будет. Заходи, коли выпить захочешь, сэкономишь. А самогонку гнать не советую, подсудное это дело.

Пшенкин в ответ плюнул и продолжил рассказ про Мишку:

— Из-за того, что пьян был шибко, я его на ночь в избу не пустил, отправил спать в хлев. И под утро приснился Михаилу страшный сон: будто убийца Петьки таперича за ним явился. Вскочил он со страху, схватил косу, выбежал из хлева, а тут, как на грех, Нюша во двор вышла. Испужалась баба, бросилась бежать, а на улице этот господин. — Пшенкин пальцем ткнул в мешавшего ему Прыжова. — Схватил ее и бросил в сани. А Мишке фонарь на лоб прилепил ни за что ни про что. Вот кого в острог надобно, Фрол. Ужо выяснил, кто таков?

— Дохтур из Питера, — заискивающе сообщил староста.

— Ах, дохтур, — развязно произнес Поликарп. Личность неизвестного господина, ударившего Мишку, его беспокоила. Вдруг начальство? А доктор, пусть и столичный, угрозы не представлял. — А что он у нас позабыл? Али приболел хто?

Лёшич понимал, что Пшенкин его провоцировал. Хотел, чтобы он его оскорбил, а лучше ударил. Тогда бы сыновья Поликарпа бросились бы их разнимать, а заодно под шумок увели бы Нюшу.

Потому Прыжов ответил почти миролюбиво:

— Я прибыл сюда по поручению судебного следователя Бражникова, который расследует убийство вашего сына.

Вот черт. Доктор-то не простой, судебный.

— И что за поручение? — уже с беспокойством уточнил Поликарп.

— Осмотреть тело.

— Ужо смотрели.

— Надо еще раз.

Поликарп, хоть и неграмотен был, законы знал. Тотчас задал вопрос:

— Предписание имеете?

Лёшич вздохнул:

— Увы, нет.

— А на нет и суда нет. Ну что, Фрол, про Мишку с Нюшкой все понял?

Фрол потупился.

— Что скажешь, власть? — с угрозой в голосе переспросил старосту кабатчик.

Фрол, будто загнанный заяц, переводил взгляд с одного мироеда на другого. Потом зажмурил глаза и выпалил:

— Следствие закрыто. Мишка не виноват.

— Нет! — закричала Нюша. — Не слушайте Поликарпа. Он деньги мои хочет отнять, за Мишку замуж выйти заставляет.

— Что ж молчала? — воскликнул кабатчик.

Лицо его посуровело. И было с чего — если Поликарпу отойдут Петькины капиталы, соперничать с ним Мефодий Ионович вряд ли сможет.

— Во-во. Слышите? Я ж говорил, умом девка тронулась, — обвел присутствующих взглядом Поликарп. — Сама не понимает, что болтает.

— Да, Поликарп Петрович, истинно так, — поддакнул староста.

— Домой ей надо, прилечь.

— Конечно, конечно. Не смею задерживать.

— Не пойду, — попятилась Нюша.

— Посторонись, ваше благородие, — попросил доктора старик. — Ужель не видите, баба не в себе.

— Я, милейший, вижу прямо противоположное. И как доктор медицины заявляю: Анна…

Лёшич никак не ожидал, что его Пшенкин ударит. Потому на ногах и не удержался, полетел на пол.

— Помогите! — завизжала Нюша.

Старик схватил ее, поднял, перекинул через плечо…

И тут прогремел выстрел!

Когда дым рассеялся, Прыжов увидел, что Васька и староста лежат рядом с ним на полу, обхватив головы руками. Мефодий Ионович стоит у стола и сжимает в руке револьвер. А братьев Пшенкиных будто ветром сдуло: услышав выстрел, они сбежали. А вот Поликарп не успел. И теперь, прикрываясь от револьвера невесткой, двигался к выходу, приговаривая:

— Стреляй, Ионыч, стреляй! Попадешь в умалишенную, спасибо скажу. И ее от мучений избавишь, и нас от догляда.

Лёшич хотел броситься, вырвать Нюшу, но заметил в руках у Поликарпа отточенный сталью нож.

Выстрел раздался, когда взошли на крыльцо. Опытная Ариша (Мефодий уже не раз прекращал драки в кабаке револьвером) прижалась к стенке, чтобы с ног не сбили. Княгиня же бесстрашно распахнула дверь — случай с Ломакиным ничему ее не научил, думала лишь о том, что внутри Лёшич. Вдруг ранен?

Однако зайти в сени Ариша ей не позволила, оттащила к себе. И вовремя — братья Пшенкины промчались табуном, ничего не видя перед собой.

— Чтоб их кондрашка хватил, — пожелала им вслед Ариша и отпустила Сашеньку.

Та в два прыжка преодолела сени, отворила дверь и увидела Поликарпа Петровича, который, пятясь спиной, удерживал Нюшу. Сашенька схватила то самое ведро из печного кута и нахлобучила Пшенкину на голову. Тот от неожиданности выпустил жертву, а бросившийся вперед Лёшич Нюшу подхватил. Васька с кабатчиком, отняв нож, схватили старшего Пшенкина, вынесли на крыльцо и выкинули в сугроб.

— Ты тоже проваливай, — велел Фролу Мефодий Ионович, когда вернулся.

— Ты что? Я выпить хочу.

— Пусть Поликарп тебе и нальет. Только сперва счета в кабаке оплати. За последние полгода пятьдесят рубликов должен.

— Ионыч…

— Сорок семь лет как Ионыч. Почему Поликарпа не задержал? Он доктора ударил, ножом угрожал.

— Но не зарезал же… Горе у Поликарпа. Понимать надо.

— А ну, вон отсюда.

Фрол вскочил, схватил шапку:

— Еще пожалеешь.

После его ухода Ариша накрыла стол и напоила всех чаем с пирогами.

— Становой далеко живет? — спросил кабатчика Лёшич.

— Не очень. Только вот в Новгород его вызвали.

— Может, к сотскому обратиться?

— А… — махнул рукой кабатчик. — С него как с козла молока. Еще более пустое место, чем Фрол.

— Как сами-то здесь жить не боитесь? — покачал головой Прыжов.

— Так у меня револьвер. А еще ружье. Да и Пшенкины раньше руки не распускали, действуют всегда исподтишка. Если кто им не угодил, сарай ночью сломают или посевы потравят. А сегодня словно с цепи сорвались. — Мефодий Ионович выглянул в окно. — Кажись, уехали. И Фрола забрали.

— Значит, и нам пора, — поднялся с места Лёшич. — Мефодий Ионович, сани не одолжите? А то в Васькиных втроем мы до станции не доедем.

— До станции? — удивилась княгиня. — А как же осмотр?

— Какой, к черту, осмотр? Скажи спасибо, что живы.

— И что? Пшенкиным все сойдет с рук?

— Конечно, нет. Завтра же напишу местному губернатору. Анна Никитична, собирайтесь, поехали.

— Нет! — сказала Нюша. — Езжайте без меня. Петеньку обязана проводить.

— Но…

— Будь что будет. Мир не без добрых людей, теперь это точно знаю.

— Я вас не брошу, — решительно сказал Лёшич.

Вдова с благодарностью ему улыбнулась. Прыжов ей в ответ. Сашенька вскинула удивленно на приятеля брови. Тот в ответ покраснел.

Ну и дела. Неужели влюбился?

— Если Нюша придет на похороны, Пшенкины ее больше не выпустят, — заявил кабатчик. — А честной народ их поддержит. За сумасшедшей догляд нужен.

— Я не сумасшедшая, — возмутилась Нюша.

— Слух Пшенкины ужо запустили. Поди теперь докажи, что вранье.

— И что нам делать? — спросила Сашенька.

Стали обсуждать планы один фантастичней другого: просить командира расквартированного поблизости полка выделить роту солдат; послать телеграмму губернатору, чтоб прислал полицейский резерв.

— С лешим надо потолковать, — предложил Васька. — И с кикиморами. У них к Пшенкиным свой счет, они лес тайком вырубают.

— А езжайте-ка к Александру Алексеевичу, — предложил вдруг кабатчик. — По воскресеньям он обычно в усадьбе.

— Кто это? — спросила Александра Ильинична.

— Помещик бывший. Человек строгий, справедливый. А главное, Пшенкиным цену знает. Почти десять лет они народ баламутили, чтобы мировое с ним никто не подписывал. Шелагуров — не последний в губернии человек, земский гласный. Ни Фрол, ни становой перечить ему не рискнут. Если скажет, и Мишку заарестуют, и самого Поликарпа. А там уж как мировой судья решит, — лукаво улыбнулся в бороду Мефодий Ионович и пояснил: — Но по секрету скажу, мировой с Александром Алексеевичем приятели. Понятно? Ну что? Поедете? Я тогда не только сани, пару лошадок в придачу дам. На тройке домчитесь мигом.

И Прыжов, и Сашенька поняли, что кабатчиком не желание помочь движет, а собственный корыстный интерес. Но раз альтернативы нет, таким содействием воспользоваться не грех.

— Если Александра Алексеевича в усадьбе не застанете, сюда не возвращайтесь, — напутствовал их кабатчик. — Народ от Пшенкина угощения ждет, как-никак поминки. Боюсь, защитить не смогу.

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Милостыню у Введенского собора[57] пристав Добыгин всегда раздавал с удовольствием. Потому что, сколько здесь ни пожертвуй, все вернется сторицей. Ну ладно, пусть не сторицей, но с каждого полтинника верный рубль. Потому что знают здешние христарадники[58]: не поделишься выручкой с полковником, пойдешь по этапу к месту прописки.

Вот и сегодня после воскресной литургии семейство Добыгиных — сам полковник, его супруга, после пяти родов превратившаяся в колобок, и все их отпрыски — жертвовали направо-налево. Один из нищих, принимая монетку, задержал пальцы полковника. Добыгин поневоле всмотрелся в лицо. Ткач?

Когда покойному Ломакину требовалась встреча, именно Ткача он посылал к полковнику, потому что из всех его подручных меньше всего тот походил на мазурика. Но Ломакин был мертв, на сегодня назначены похороны…

Когда взгляды встретились, фартовый подмигнул Добыгину. Раньше сие означало, что Ломакин ожидает пристава в любимом трактире «Герань». А теперь? Кто смеет его вызывать?

Обеспокоенный и оттого раздраженный полковник прикрикнул на детишек:

— А ну, поживей.

Супруга сжала ему локоть:

— Куда торопимся?

— Вы домой, я по делам.

— По каким делам?

— Не твое дело.

— Совсем вы, Родион, стыд потеряли.

Полковник вырвал руку. Вот дура ревнивая. Сама ведь виновата. Жрет как свинья, оттого раскоровела, что не обнять. А туда же, права предъявлять.

— Садитесь, живо, — указал семейству полковник на подлетевшие сани.

Извозчики, что стояли у Царскосельского вокзала, по очереди возили Добыгиных по воскресеньям. Разумеется, за бесплатно.

— А ваше высокоблагородие? — удивился «ванька».

Почему полковник не садится в сани? Что вдруг не так?

— Пешком пройдусь.

Супруга возмущенно хмыкнула.

— Позвольте тогда на пару слов, — сказал возница. — Только вперед проедусь, чтоб не мешать.

Полковник хоть и удивился, решил выслушать. Вдруг извозчик что-то важное скажет? Сани проехали вперед, Добыгин прошелся следом. Возница, спрыгнув с облучка, представился:

— Афонькой меня звать, ваше высокоблагородие. У вокзала ужо пятый год. Если не верите, Никудышкина спросите, отрекомендует меня с лучшей стороны. Водки не пью. Ну почти… Не гуляю, тружусь себе и тружусь. И всех тут знаю. Даже постоянных пассажиров имею.

— Что желаешь сообщить? — прервал изложение Афонькиной автобиографии полковник.

— Один из них третьего дня нанять меня хотел. Клиент шибко выгодный, арендует на целый день, платит щедро. А у меня, как на грех, беда. Подкова истерлась, к кузнецу надобно. Отвечаю: «Не могу, Ксенофонт Иванович, никак не могу». А тот в ответ: «Кого вместо себя присоветуешь? Чтоб с ветерком?» Огляделся. Смотрю, Ванька Стриж. Сани у него исправные, кобылка резвая. «Наймите, — говорю, — не пожалеете».

— И что дальше?

— Дальше я у кузнеца до самого вечера проторчал. Очередь потому что случилась. А вчерась узнал, что Ваньку арестовали. Плюнул я на извоз и поехал к Ксенофонту Ивановичу. Знаю, где живет. Дождался, порасспросил. Говорит, отпустил Ваньку в полседьмого. А нанял полудня не было. Значит, не виноват Ванька.

— Это еще почему?

— Потому что Петька Пшенкин из своего дома после двух укатил. Я ездил, справлялся. А Таньку Стрижневу в половину первого возле бакалейной лавки видали.

Добыгин задумался. Афонька с почтением ждал, что скажет:

— Родион, мы замерзли, — раздалось из саней.

— Езжай, — буркнул полковник.

— Ну что, отпустите Ваньку? — спросил Афонька. — Невиноватый он.

— То не я, следователь решает.

— Где его найти?

— Зачем?

— Адресок Дмитрия Ивановича подсказать. Пусть порасспросит.

— Мне скажи. Так и быть, передам.

— Ждут вас. — Половой с перекинутым через руку полотенцем почтительно склонился перед полковником.

— Где?

— Как обычно-с! Позвольте провожу-с?

— Сам дорогу знаю.

Добыгин пересек чистую половину, отодвинул стеклярус, закрывавший проем, который вел в номера, пройдя по коридору, толкнул дверь.

На столе, укрытом накрахмаленной до хруста скатертью, стояли изысканные закуски, а в покрытом инеем графине оттаивала сгустившаяся в сироп водка. Только вот пировал не всемогущий Ломакин, а один из его бойцов, Фимка Кислый, сборщик дани с сутенеров.

Увидев полковника, Фимка вскочил:

— Доброго дня. Благодарствую, что пришли.

Добыгин отодвинул стул, уселся, налил водки, выпил.

— Зачем звал?

— Хозяина нашего помянуть.

— Ты, Фимка, не заговаривайся. Может, тебе Ломака и хозяин, а мне так просто знакомец. Но человеком был славным. Помянуть не грех.

Полковник налил себе еще:

— Упокой Господи раба своего Луку…

— …и Иннокентия, — прибавил Фимка.

Добыгин, который поднес уже рюмку, вскинул брови. Мол, про кого?

— Дуплета так звали.

Выпили, Фимка вытер рот рукавом. Добыгина от этого простецкого жеста передернуло. Зачем он вообще сюда пришел? Хотел встать и уйти, но вдруг передумал. Фимка хоть и простоват, далеко не дурак. Если пригласил, значит, имел что сказать.

Минут через пять насытившийся Кислый перешел к делу:

— Хевра[59] наша порешила не разбегаться.

Полковник аж поперхнулся квашеной капустой.

— А кто станет заправлять? — спросил он, откашлявшись.

— Я.

— Ты? — спросил Добыгин с таким уничижением, что Фимка побледнел.

Со столь важными фигурами Кислый уже беседовал. И не раз. Но всегда в качестве подозреваемого. А так, чин чинарем, на равных, честь выпала впервые.

— Обчество так решило. Только вот не все с этим согласныя. Надо бы им крикушку-то[60] подзаткнуть.

Полковник пожал плечами: я-то тут при чем?

— А для этого подработка[61] от вашего высокоблагородия требуется.

Добыгин уставился на Фимку немигающим взглядом. Фимка не стушевался, глядел с уважением, но без боязни. Видать, не так прост, как прежде казался, подумал Добыгин.

— На цареву дачу[62] просишься?

— Нет, что вы, нас и так мало. Положение свое желаю укрепить. Ежели за смерть Ломаки расквитаюсь, все тявкающие сами хвост подожмут. Да вот незадача, личность стрелка полиция в секрете держит, даже бутербродникам[63] не сообщает. Не могли бы разузнать, господин полковник?

Лицо Добыгина налилось кровью. Он медленно приподнялся:

— За кого ты меня принимаешь? Да я сейчас…

Полковник выхватил саблю, Кислый юркнул под стол:

— Не гневайтесь, ваше высокоблагородие, — раздалось откуда-то снизу.

— Вылезай, сволочь.

— Вы не сумневайтесь. При мне как при Ломаке будет. И по первым числам, и по праздникам. И не три катеньки, а целых пять.

Полковник опустил саблю. Вот оно как! И про «барашка в бумажке» знает.

— Ну раз так… Вылезай. Не трону, обещаю.

Кислый осторожно выглянул из-под скатерти. Убедившись, что гневаться господин полковник закончили, выполз. Но подняться Добыгин ему не дал, водрузил сапог на спину:

— А теперь мотай на ус, Кислый: «пятихаткой» не отделаешься. Тысяча, не меньше.

— Как скажете.

— А про убийцу Ломаки забудь. Если сыскари его засекретили, значит, кто-то из них. То бишь мой товарищ. Даже за мильон не предам.

— А как же?..

— Молчи, когда говорю. Авторитет свой укрепи Желейкиной. Ломака из-за нее погиб. Ей ответ и держать. Все. Пшел вон.

Полковник присел, выпил еще пару рюмок, закусил. Затем вышел из трактира, крикнул извозчика и велел отвезти по адресу, что сообщил Афонька.

Вот тебе и неприсутственный день. А что поделать? Служба!

Глава 10, в которой Сашенька убеждает Шелагурова им помочь

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, усадьба Титовка

По укатанному почтовому тракту лошади промчали резво, десять верст между Подоконниковом и Титовкой за час преодолели. Но когда свернули к усадьбе, ход пришлось сбросить: широкая дорога, по обеим сторонам которой росли столетние дубы, оказалась нечищеной.

— Поворачивай назад, — скомандовал вознице Лёшич. — Раз путь заметен, барина в поместье нет.

— Туточки он, туточки, — повернулся к седокам Васька.

Вынужденное молчание — на большой скорости надо за дорогой приглядывать и вожжи крепко держать — далось ему нелегко. Пробовал петь, но после первого же куплета ему велели заткнуться: голос-то у Васьки силен, а слуха нет, медведь на ухо наступил.

— Дымок видите? — спросил он, кнутом указав на трубу господского дома. — А значит, дома барин. Когда его нет, челядь во флигеле живет. Чаво зря дрова жечь? Их всего четверо осталось. Остальных после кончины барыни Ляксандра Ляксеич разогнал. Потому и дорога запущена, и парк.

Заброшенность сию Сашенька отметила сразу, как свернули — меж вековых стволов, высаженных в шахматном порядке, вовсю подрастал подлесок, грозивший вскоре превратить изысканный некогда парк в непроходимый бурелом.

— Барыня давно умерла? — уточнила княгиня.

— В последнюю холеру. Повстречала ее на свою беду. По холере ведь не поймешь, кто она. С виду обычная старуха, а дотронешься, и все, покойник.

Сашенька с Прыжовым весело переглянулись, а Васька продолжил рассказ:

— Мужики из Титовки потом все окрестности прочесали, пытались холеру ту поймать. Да где там!.. Спужалась, что натворила, к вам в Питер сбежала. У вас-то затеряться легче. Говорят, полгорода от нее вымерло?

— Ну ты загнул, — возразил Лёшич, осенью 1866 года от Рождества Христова не покидавший из-за эпидемии больницу несколько месяцев. — Но жизней унесла немало, несколько тысяч.

— А нас Бог миловал. Одна Марья Семеновна и преставилась, царствие ей небесное. Ох и убивался Шелагуров!

Ждать его пришлось долго — открывший непрошеным гостям старичок-камердинер предупредил, что барин почивает. Пока его будили и одевали, пролетело полчаса.

— Чем обязан? — спросил Александр Алексеевич, склонившись к ручке княгини.

— Мой спутник, доктор Прыжов.

Шелагуров небрежно кивнул ему.

— …имеет поручение от судебного следователя провести осмотр трупа Петра Пшенкина.

— Кого-кого? Петьки? Он умер?

— Его убили.

— Боже! Какое несчастье. Когда, где?

— В Петербурге, в минувшую пятницу.

— Я не знал.

— Супруга покойного, — Сашенька указала на Нюшу, хозяин дома поприветствовал ее дежурной скороговоркой «мои соболезнования», — против осмотра не возражает. Но возражает Пшенкин-старший. Потому и приехали к вам. Просим заставить.

При упоминании мироеда у Шелагурова задергался глаз.

— Простите, — развел он руками. — При всем желании помочь не могу. Лет десять назад просто отдал бы приказ. Но, увы, теперь времена иные.

— Умоляю! — Нюша бросилась на колени. — Помогите проститься.

— А кто не дает? — удивился помещик.

— Поликарп… Наследство хочет заграбастать.

— А кому отписано?

— Мне и сыночку нашему.

— Тогда беспокоиться не о чем. Коли в суд пойдет, там на твою сторону встанут.

— До суда дело вряд ли дойдет, — вмешался в разговор Прыжов. — Поликарп решил поступить хитрее, хочет выдать Анну Никитичну замуж за своего младшего.

— Ну… это ей решать.

Вдова всхлипнула:

— А кто меня спрашивает? Мишка ужо под юбку лез. Прямо у гроба.

— Вот скотина, — возмутился помещик.

— Помогите, — завыла Нюша.

— Не верещи. Я, конечно, сочувствую и все такое… Но помочь. — Шелагуров усмехнулся. — Вы теперь люди свободные. Сами решайте.

— Помогите.

— Тебе не ко мне, к приставу надо. Но он в отъезде. Значит, к старосте. Зря сюда ехали, он в Подоконникове проживает.

— Староста Суровешкин против Поликарпа пальцем не пошевельнет! — воскликнул Лёшич. — Потому что куплен им с потрохами. Когда Пшенкин ударил меня…

— Что-что?! Поликарп на вас руку поднял? Ну нет… Это ни в какие ворота не лезет. Уже на благородных людей кидается. Пора его окоротить.

— Значит, поможете? — с облегчением вздохнула княгиня.

— Постараюсь. Детали обсудим за завтраком. Княгиня, доктор, прошу в столовую. А тебя, голубушка, — помещик повернулся к поднявшейся с колен Нюше, — накормят на кухне. Фимка, проводи.

Прыжов переменился в лице, Сашенька схватила приятеля за локоток: не дай бог, дерзостей наговорит, тогда помощи от помещика не дождутся. Но Алексей вырвал руку:

— В таком случае тоже предпочту на кухне.

На Шелагурова его демарш впечатления не произвел:

— Как угодно.

— После завтрака отправимся к мировому судье, — сказал Шелагуров, когда уселись за стол. — Доктор подаст заявление, а я упрошу назначить рассмотрение на завтра, чтобы долго вас здесь не задерживать. Переночевать сможете у меня, дом большой, места хватит всем.

У Сашеньки язык чесался спросить, успеют ли они от судьи вернуться в Подоконниково до похорон. Ведь Лёшичу надо осмотреть тело, а Нюше — проводить мужа в последний путь. Но княгиня молчала, демонстративно уставившись в тарелку.

— Послушайте, ваше сиятельство, — не выдержал ее молчаливого возмущения Шелагуров. — Сословий никто не отменял. И предрассудков, с ними связанных, тоже. Если сяду за стол с холопкой, соседи здороваться перестанут.

— Нюша не холопка. Ее отец купец второй гильдии, — процедила Сашенька.

— А муж — мой бывший крепостной, — возразил помещик.

— Мой дед тоже был крепостным. Мне тоже прикажете на кухню? — Княгиня встала и смяла салфетку, отлично понимая, что столь рискованной пикировкой ставит под удар расследование.

Видно, не судьба ей распутать это дело. Да и распутывать, похоже, нечего! Из доказательств одна газета, и ту выбросила. Похоже, Диди прав, не в пятницу, в субботу ее прочла.

— Так вы дочь Ильи Игнатьевича?! — воскликнул вскочивший следом Шелагуров.

— Знакомы с папенькой?

— И преотлично. Умоляю вас, сядьте. — Сашенька опустилась на стул. — Три года назад случился неурожай, спекулянты взвинтили цены — куль[64] ржаной муки продавали за четырнадцать рублей. Чтобы уничтожить спекуляцию, Губернской управе из центральных средств выдали ссуду в шестьсот тысяч рублей. Мы вели переговоры со всеми, но лишь ваш батюшка согласился продать муку без всякого для себя барыша, по восемь рублей с доставкой.

— Чтобы батюшка и без профита? Не верю.

— Не волнуйтесь, без барыша Илья Игнатьевич не остался. После этого случая губернатор к нему благоволит и без всяких конкурсов отдает подряды.

— Похоже, и я не в накладе. А то бы завтракала на кухне.

— Ваше сиятельство, да поймите наконец! Сам-то я человек современный. Как говорится, широких взглядов. Но вот соседи в силу преклонного возраста живут прежними привычками. Старуха Беклемешева, представляете, до сих пор сечет дворню!..

— Так это подсудное дело.

— Нет. Она им за это платит отдельно, чтобы не жаловались. Так вот… Я гласный земского собрания[65], и все эти старики-разбойники — мои избиратели. А на носу перевыборы.

— А-а, поняла. Дорожите доходным местом.

— Зачем вы так? Не будь вы дочерью Ильи Игнатьевича, честное слово, оскорбился бы.

— Хотите сказать, не берете?

— Да, и этим горжусь. Хотя по этой причине считаюсь чудаком и идеалистом. Как же? Стоять у печки и не погреться? Но я пошел во власть не за этим. А чтоб унять боль. Вы, верно, не знаете, моя жена носила под сердцем дитя. Проклятая холера унесла сразу обоих. Самых дорогих. Самых любимых.

Шелагуров достал платок, вытер слезы.

— И тогда решил баллотироваться. Подумал, раз не суждено потомство оставить, оставлю хотя бы добрую память о себе. Потому занялся самым тяжелым и неблагодарным — общественным призрением.

— И что ваши больные? «Выздоравливают словно мухи»?[66] — спросила Сашенька с ехидной улыбочкой.

— Увы, хвастаться пока нечем. Больниц не хватает, лекарств тоже, с докторами вообще беда. Жалованье им положено нищенское, частная практика ничтожна, потому сведущий врач даже в уездных городах большая редкость. Про деревни и говорить нечего. Крестьян снова пользуют знахари, ворожеи и прочие докуроватые[67] личности вроде вашего возницы Васьки. Раньше-то, до реформы, все было иначе, много лучше. Помещик как никто был заинтересован в том, чтобы его крещеная собственность пребывала в добром здравии. У каждого из нас имелся запас лекарств и «Домашний лечебник»[68], в сложных случаях вызывался врач. Теперь же помещикам на бывших холопов плевать. Да и где они, помещики? Одни умерли, другие разъехались, третьи разорились.

— По-вашему, крепостное право отменили зря? Так вот каковы ваши широкие взгляды!

— Послушайте, я не крепостник.

— Неужто либерал?

— …и всегда считал рабство зловредной опухолью. Однако, как всякую опухоль, отделять ее надо было аккуратно, не повреждая здоровые ткани и не нарушая функции, которые организм должен исполнять. Скальпелем надо было, скальпелем. А рубанули топором. И что в итоге? Раньше запасные магазины[69] наполнял помещик. И наполнял исправно. Потому что случись недород, рассчитывать ему было не на кого. Хочешь не хочешь, корми крестьян всю зиму, не то вымрут или разбегутся. Теперь запасные магазины наполняют уездные чиновники, вернее, наполняют они свой карман. В результате в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году кормить народ пришлось центральным властям и вашему батюшке. А погорельцы? Раньше их за собственные средства обустраивал все тот же помещик. Он же содержал умалишенных.

— Да-да, наслышана. Сажал на цепь и кормил вместе со свиньями.

— Пусть так! Но что теперь? У общин нет ни средств, ни желания помогать несчастным. Их попросту изгоняют из деревень. В результате сумасшедшие шляются по дорогам и нападают на путников. Почему, почему нельзя было все продумать заранее? Обсудить, выслушать «за» и «против». В результате недовольны все. Помещики, потому что надеялись, что крестьян освободят, а землю оставят им. Крестьяне, потому что считали, что при освобождении землей их наделят бесплатно. Они ведь не поверили зачитанному по церквям манифесту. Решили, что мы, помещики, подменили документ. Это еще крупно свезло, что польские агитаторы воспользовались сим с запозданием. Что их «золотые» грамоты появились лишь через год, когда крестьяне потихонечку свыклись. А то полыхало бы не только в Петербурге.

В 1862 г. по рукам пошла прокламация, призывавшая к свержению императора, сторонников монархии в ней призывали сжигать живьем. Автором оказался студент Петр Заичневский. Прокламацию он написал самолично, ни в какой тайной организации не состоял. Заичневского арестовали и сослали в Сибирь. Однако появление его прокламации странным образом совпало с пожарами в столице. Причиной их были поджоги. До сих пор неизвестно, кто и зачем их совершал. Власти сначала обвинили студентов и либеральную прессу, даже закрыли ряд журналов и сослали их авторов — Чернышевского, Писарева… Но через год, когда в Варшаве началось восстание, внезапно «обнаружили» польский след. Мол, поляки пытались устроить смуту в столице, чтобы отвлечь от себя внимание властей.

А вот князь Кропоткин, напротив, подозревал в поджогах Третье отделение. Целью охранителей, по его мнению, было ужаснуть тогдашнее общество, чтобы даже и мечтать не смели о прогрессивных изменениях.

Кроме камердинера Фимки, Шелагуров держал в усадьбе конюха, повара и его жену Мотю, которая всех обстирывала и за всеми убирала. Узнав, что на кухне чаевничает столичный доктор, местное «обчество» мигом там собралось — в надежде на то, что вдруг доктор что-то от хворей присоветует.

Народные названия болезней очень развеселили Прыжова: конюх пожаловался на пе́рхуй[70] — ему Лешич прописал отхаркивающее, а повар на черевунью[71]:

— Днем еще ничаво. А ночью бесы в животе так и прыгают.

— Где именно? Справа под ребрами?

— Именно там. — Повар с уважением обвел взглядом товарищей. Мол, доктор-то толковый, сразу понял, где нечисть резвится.

— Неужто «четверговая соль» не помогла? — удивленно спросил у повара Васька, которого тоже позвали на кухню.

— Не-а, — покачал повар головой. — И втирал твою соль, и ел, даже в водке размешивал.

— А кто ее святил?

— Ну кто-кто? Мотя. Кому еще? Я-то куличи пек.

Васька повернулся к Моте:

— Молитву прочла?

— Не дурнее тебя.

— Какую?

— Какую положено. Отче наш, иже еси…

— Что? Так и прочла?

Мотя кивнула.

— Потому соль и не помогает. Задом наперед надо было.

— Это как? — изумился Прыжов.

— «Аминь. Веки во слава и сила и Царство есть твое ибо…»

— Ах ты, пугало огородное! Щас я тебя проучу. — Повар схватил половник и ринулся к жене с намерением звездануть ей в лоб.

Мотя в ответ схватила ухват и нацелила его на мужа:

— А ну сядь! Сядь, говорю.

— Успокойся, — поддержал ее Прыжов.

Повар обернулся к нему со слезами:

— Не могу. Болит потому что в нутрях, двадцать раз на дню во двор бегаю. А все из-за Моти. Когда помру, к гробу подходить не смей!

— Больно надо, — не полезла за словом в карман его жена.

— Ах ты…

Лёшич успел схватить повара, снова ринувшегося за Мотей:

— Оставь ее. Я тебе помогу.

— Правда?

— Если предписания будешь выполнять.

— Что скажете, дохтур, то и выпью, хоть мышьяк, хоть купорос. Только чтоб бесов изгнать.

— Мышьяк мы пить не будем. Купорос — тем более. Запомни, для бесов они лучшее лакомство.

— Что вы говорите?! Не знал.

— Еще они водку любят. А ты? Часто употребляешь?

— Дык… как положено. По праздникам.

— А праздник у него кажинный день, — вмешалась Мотя. — Именины нагленастого[72] стакана называется.

Нюша рассмеялась. А Прыжов обрадовался за нее: значит, потихоньку в себя приходит. Страшный ей выдался день — нападение Мишки, унижение от Шелагурова, а впереди похороны предстояли. Дай бог ей все выдержать. Хорошая она. И очень, очень милая, подумал он.

— Значит, так. Водку больше не пей, — строго сказал Лёшич повару.

— Как это? Дохтур, вы ошибаетесь. Водка-то тут при чем? Она спереди выходит. А что болит, сзади. Спереди-то у меня полный порядок, правда, Мотя?

— Тьфу на тебя! — воскликнула та.

— От водки бесы хмелеют, оттого в животе и прыгают, — попытался придумать понятное повару объяснение Прыжов.

Не рассказывать же дремучему человеку про поджелудочную железу, про то, как воспаляется она у горьких пьяниц.

— Как же? Как же без водки? — Повар, упав на колени, пополз к киоту с иконами. — Господи, не дай пропасть, дозволь дожить до Чистого четверга. Самолично соль освящу, молитву прочту как следует.

— Соль уже не поможет, слишком далеко черевунья твоя зашла. — Лёшич попытался как можно более дипломатично высказаться о сомнительном средстве, на которое совершенно напрасно возлагал надежды больной.

Повар в ответ развернулся от икон и пополз к последней надежде — к Ваське. Может, он что еще присоветует?

— Прав дохтур, — почесав макушку, изрек возница. — Ежели ужо двадцать раз бегаешь, плохи твои дела.

— Помоги! Помоги! Христом Богом прошу. Детишкам твоим крем-брюле пошлю.

— Обещаешь?

— Клянусь.

— Емельку Бандорина помнишь?

— Что на балалайке играет?

— Отыгрался ужо. Как ты, брюхом маялся. А теперь помер весь.

— Чур тебя, чур.

— Упроси егойную вдову купальской травы тебе дать. Я и сам нарвал бы, да тварь такая к могиле не подпустила.

— Какой-какой травы? — переспросил Лёшич.

Про «четверговую соль», якобы лечившую от всех болезней, слышал, и не раз. «Заготовляли» ее в Чистый четверг — насыпали обыкновенную каменную соль в горшок, втыкали туда зажженную свечу и, прочтя молитву, ставили под образа. А вот про «купальскую траву» слышать не доводилось.

Васька охотно рассказал:

— Собирают ее на Ивана Купальского[73] между утреней и обедней. Потому что от мертвецов в те часы сила супротив болезни исходит. От чего преставился, от того трава с могилы и поможет.

Лёшич помотал головой — чего только не придумают!

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Добыгин приказал кухарке доложить о нем. Буквально через несколько мгновений из глубин роскошной квартиры раздались радостные вопли:

— Нашли! Нашли! Я же говорила, ступай в полицию. Для того и создана, чтоб искать. Но ты никогда, никогда меня не слушаешься. Ночь из-за тебя не спала. А теперь мигренью страдаю.

С каждой секундой вопли становились сильнее, пока наконец не распахнулась дверь и в прихожую не ворвалась хозяйка, Антонина Митрофановна Парусова. Таких обычно называют аппетитными, потому что отсутствием аппетита не страдают. Возраст Парусовой определить было затруднительно из-за тусклого освещения и толстого слоя косметических средств на лице, но никак не меньше пятидесяти пяти.

— Я так счастлива, — с ходу заявила Добыгину Антонина Митрофановна, забыв поздороваться. — Стоила сумасшедших денег. Даже представить не можете каких. Вам за всю жизнь столько не заработать. А это чудовище, — Парусова указал рукой на супруга, появившегося следом, — спокойно, будто платок потерял, заявил: «Не волнуйся, найдется». Сколько ни гнала, в полицию не шел. Садился в кресло и храпел. Ужас! Для того ли я вышла замуж?

Ксенофонт Иванович Парусов, притулившись к косяку, глядел на Добыгина грустными глазами, словно призывая: «Терпи, брат, терпи. Тебе недолго. А представь, как тяжко мне».

Супруга его продолжала тараторить:

— И где? Где нашли? Почему молчите? Отвечайте немедленно. Не мнитесь, как гимназистка. Я готова испить сию чашку до дна. В кафешантане, да? Ксенофонт там певичек лапал? Ксенофонт, как ты посмел? И это после всего, что я для тебя сделала?

Ксенофонт Иванович сделал попытку встрять, даже какой-то звук издал, но полковник его не расслышал из-за Антонины Митрофановны, не прекращавшей верещать:

— Всю себя отдала тебе без остатку. И что в ответ? Городовой, миленький, умоляю, отправьте это ничтожество на каторгу. Навсегда, на целую неделю. Пусть походит в кандалах, пусть прочувствует.

Добыгин кашлянул, чтобы прервать надоевшее словоизвержение. Но не тут-то было!

— Вы что, больны? Это немыслимо. Почему не прислали здорового? У вас, верно, чахотка? Я так ее боюсь. Сестра двоюродная сдуру заразилась и через год скоропостижно умерла. Убирайтесь, убирайтесь немедленно. Нет, стойте, запонку отдайте.

— Да нет у меня никакой запонки! — гаркнул Добыгин и, не переводя дыхания, представился: — Участковый пристав полковник.

— Полковник? — перебила его Парусова. — А по лицу городовой. У моего первого мужа дядя тоже полковник. Странное совпадение, не так ли? Впрочем, нет, дядя давно умер. И первый муж следом. — Не прерываясь ни на секунду, Антонина Митрофановна вытащила платок и вытерла под глазом. — Внезапно, не предупредив, помер. Бросил одну-одинешеньку. Не поверите, словом стало не с кем перекинуться. Потому и вышла за замухрышку.

— Тонечка, ну помолчи хоть минутку, — взмолился Ксенофонт Иванович.

Одет он был в дорогой костюм английской шерсти, на жилете переливалась в свете керосиновой лампы золотая цепочка, но согбенная фигура, заискивающая манера говорить, пришибленный взгляд выдавали в нем мелкого чиновника, так и не сделавшего карьеру, зато удачно женившегося. Только вот удачно ли?

— Как смеешь приказывать? После всего, что рассказал полковник, ты должен молчать, — накинулась на мужа Парусова.

— Полковник еще слова не вымолвил, — возразил Дмитрий Иванович. — А ведь пришел по делу.

— Откуда знаешь? Ты с ним знаком? С этим чахоточным? Боже! Он тебя заразил. Врача. Срочно врача. Танька, Танька! — крикнула Парусова кухарку.

Но та не откликнулась, и Антонина Митрофановна ринулась на кухню.

Полковник перевел дух.

— Ксенофонт Парусов, титулярный советник в отставке, — скороговоркой представился хозяин. — Умоляю, говорите быстрее.

— Вы вчера брали извозчика? — скороговоркой спросил Добыгин.

— Да, у Царскосельского вокзала.

— В котором часу?

Парусов покраснел:

— Около полудня. Но прошу вас, тсс, между нами. Тоня считает, что в Петербург я прибыл в шесть вечера.

— И где вы были с двенадцати до шести?

— Ну… понимаете. У одной знакомой. Там, верно, запонку и обронил.

— Когда приехали к знакомой, извозчика отпустили?

— Нет, он меня ожидал. Оленька, бедняжка, в таком глухом месте живет, саней там не сыщешь.

— Извозчик вам знаком?

— Нет, нет, в первый раз возил.

— Опознать его сможете?

— Ну конечно…

— А показания дать в суде?

— Какие показания?

— О событиях вчерашнего дня.

— Шутите?

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, усадьба Титовка

— Наелись? — спросил Шелагуров.

Сашенька кивнула.

— Тогда в путь. Иначе не успеем в Подоконниково до похорон. Кстати, хотел спросить, вдруг знаете? Почему вскрытие не сделали в Петербурге?

— Вскрытие как раз делали. Но не удосужились осмотреть глаза.

— Зачем их осматривать?

— Считается, что в них можно увидеть убийцу.

— Ах да, слыхал об этом. Вернее, читал. Помню, однажды у нас гостил кузен супруги, начинающий литератор, зачитывал нам главы из своего романа. Как раз про этот метод написал.

— Как зовут вашего родственника?

— Гуравицкий, Андрей Гуравицкий.

— Неужели он вернулся? — задал риторический вопрос Шелагуров, когда Сашенька все ему рассказала. — Да как посмел?

— Он был знаком с Пшенкиным?

— Понятия не имею. — Помещик достал из жилета часы и взглянул на стрелки. — Боюсь, придется просить судью об эксгумации, на похороны уже не успеем.

— Нюша обязана попрощаться.

— А вы? С Нюшей-то все понятно, с доктором — тоже. Но зачем сюда приехали вы, ваше сиятельство?

Столь очевидный вопрос княгиня давно уже ожидала и ответ продумала заранее:

— Мой муж присяжный поверенный. По мере сил помогаю ему в делах. Он будет защищать извозчика Стрижнева, обвиненного в убийстве Петра Пшенкина.

— Погодите-ка. Если назначен адвокат, значит, доказательства уже собраны, составлен обвинительный акт, а материалы переданы в суд. Петьку убили в пятницу, сегодня воскресенье. Однако! Ну и скорости у столичных сыщиков. Можно обзавидоваться.

— Быстро не значит качественно. Стрижнев невиновен. И я намерена открыть убийцу.

— Но как?

— Доктор считает, что в последние секунды жизни Петр Пшенкин смотрел в лицо убийцы. И, значит, оно отпечаталось в его глазах. Если мы сумеем его разглядеть, Стрижнев спасен.

— Мы? То бишь ваш доктор действует не в интересах следствия, а в интересах защиты?

Сашенька вынуждена была кивнуть.

— И значит, предписания от следователя у него нет.

Княгиня и это подтвердила.

— А я-то голову ломал, почему староста не вступился за судебного доктора. Фрол ведь сильно труслив. Когда я поймал его за вырубкой… Эврика! — вскричал вдруг Шелагуров. — Придумал, как обойтись без судьи. Применим-ка метод Петьки Пшенкина.

Александр Алексеевич позвонил в колокольчик:

— Фимка, Фимка!

Шаркая ногами, в столовую вернулся старик-камердинер с листочком в руке.

— Почта? — удивился помещик.

— Нет, дохтур мазь от коленей прописал. Нижайше прошу купить в Новгороде.

— Давай рецепт. — Шелагуров забрал листок. — Сани запрягли? Скажи кучеру, едем в Подоконниково.

— Огромное вам спасибо, Александр Алексеевич, — обворожительно улыбнулась Шелагурову княгиня, когда слуга вышел. — Была уверена, что не откажете.

— Разве существует на свете мужчина, способный вам отказать?

Сашенька хотела отшутиться, но поняла, что сказано всерьез — в глазах Александра Алексеевича читался интерес. Обычный, мужской.

Она, как всегда, отшутилась:

— Зато я способна отказать любому.

Хотя уверена в том не была. Шелагуров ей тоже понравился.

Глава 11, в которой Яблочков лишается «ремингтона»

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, усадьба Титовка

— Что за метода Петьки Пшенкина? — спросила Сашенька, когда кучер, заботливо закутав княгиню и Шелагурова медвежьими шкурами, хлестнул тройку.

Помещик настоял, чтобы княгиня села к нему:

— Зачем ехать втроем, стиснувшись, словно сельди в бочке? В моих санях вашему сиятельству будет просторно. Заодно разговор продолжим.

— Метода весьма проста, — начал отвечать на Сашенькин вопрос Шелагуров. — И очень эффективна. Называется шантаж. Да-да, именно шантажом Петька Пшенкин заработал себе капитал.

— И кого шантажировал?

— Односельчан. После реформ он сотским служил. И если уличал соседа в браконьерстве, в самогоноварении или в каком другом правонарушении, вкрадчиво предлагал: плати или отправлю в острог. Сосед, конечно, выбирал плату. Однако протокол с его чистосердечным признанием Петька после получения денег не уничтожал. И далее каждый месяц требовал еще и еще. У кого не было денег, платили натурой. Мешок картошки, гарнец[74] муки, кусок холста — все это можно обратить в деньги. Потому каждое воскресенье Петька ездил на рынок в Малую Вишеру, продавать что бог послал. А посылал, видимо, порядочно: по слухам, чтобы отделиться, Поликарпу «катеньку» отвалил. Для здешних крестьян это целое состояние.

— Вот мерзавец.

— Чему вы удивляетесь? Вы же видели его отца. Яблоко от яблони далеко не падает, каков поп, таков и приход. Как только Петька отделился, сразу дом построил с черепичной крышей. Вот только не довелось там пожить им с Любашей.

— Простите, с кем?

— С первой женой. Через месяц после новоселья сгорела там вместе с детьми. Дом подпалили ночью, со всех сторон, шансов спастись не было.

Сашенька схватилась за сердце:

— Господи! Какая трагедия! А Петька? Каким чудом спасся?

— Именно что чудом. В соседней деревне в ту ночь случилось конокрадство, вызвали составлять протокол.

— Сколько было детей?

— У них? Любаша, поди, и сама не знала, кто от Петьки, кто от Поликарпа.

— Поликарп пользовал свою невестку? — опешила княгиня.

— У здешних крестьян так принято. Причина проста: деревенские бабы из-за бесконечных родов к сорока годам превращаются в разбитых старух. Они бы и рады супругов ублажить, да, увы, не могут. А те еще в самом соку, полны сил и желаний. Что им делать? С кем утолить плоть? Солдатки стоят денег, которых у крестьян, как правило, нет. А невестки — вот они, даже ходить никуда не надо. Пока их мужья не отделятся, вместе со свекрами живут.

— А мужья? Как они терпят?

— Куда им деваться? Против батьки не попрешь — забреют в солдаты или прилюдно выпорют. Пока не отделятся — терпят. Тешат себя надеждой, что лет эдак через двадцать сами свекрами станут.

— А чем тешат себя власти? Это преступление.

— И как прикажете его выявлять? В каждую избу полицейского не посадишь.

— Надо издать закон, чтобы сыновей отделяли сразу после женитьбы.

— При крепостном праве многие помещики так и поступали. Но нынче… Я ведь говорил, реформа была не продумана.

— О реформе больше ни слова, — взмолилась Сашенька. — Поджигателей поймали?

— Нет. Слишком много было подозреваемых, почитай, все село. Да Петька особо и не искал, пил с горя. С утра до ночи. Я думал, сопьется. Или от сифилиса сдохнет.

— От сифилиса?

— Петька не в одиночку, с солдатками пил, они главные здесь разносчицы любострастных заболеваний.

«Надо предупредить Лёшича, — решила княгиня. — Если Петька Пшенкин страдал сифилисом, значит, и Нюша заражена».

— Но нет! — продолжил рассказ Шелагуров. — Петька оказался не из сопливых. Подался в столицу, дело завел, вновь женился.

— А деньги где взял? Вряд ли носил при себе. А дом-то сгорел.

— Говорят, ему Сенька Вязников одолжил, муж Петькиной сестры. Удивительной судьбы человек. В молодости был красив, вот Машка и влюбилась. Поликарп возражать не стал, мол, скатертью дорога. Крестьяне-то дочек не шибко любят. Почему? Корми их, расти, а что в итоге? Работница достанется другой семье. Да еще приданое за нее платить. Вязников согласился на старую перину, Поликарп остался доволен. Но сразу после свадьбы Сенька повздорил с моим отцом, и тот забрил его в солдаты. А Машка вернулась в отчий дом. Свекор-то и при Сеньке прохода ей не давал, а уж когда того забрили, не только сам насиловал, соседей приглашал. В общем, вернулась она к родителю и попала из огня да в полымя. Поликарп ее в очередь с Любашей пользовал.

— Скажите, что шутите, — в ярости сжав кулачки, сказала княгиня.

— Увы, ваше сиятельство.

— Она ему дочь…

— Повезло, что общие их детки померли все. Из-за кровосмешения рождались слабенькими, «перепекание» не помогало.

— Пере… что?

— Недоношенных детей крестьяне «доводят» до ума в русской печке. Допекают, словно каравай. Обмазывают жиром, кладут на лопату и засовывают в печь.

— Я… я… будто не в России нахожусь, а где-то в дикой стране.

— Наоборот, только сейчас вы в Россию и попали. Петербург — не Россия. Лишь ее витрина. И как в любой лавке, витрина замечательная, что говорить. Но стоит войти внутрь — сразу гниль и вонь.

— В ваш рассказ нельзя поверить. Насиловать дочек, невесток!..

— Сие снохачеством называется. Однако про Вязникова недорассказал. Значит, забрили его в солдаты, все считали, что навсегда, а он вдруг в шестьдесят четвертом вернулся. Комиссовали — в Польше при подавлении восстания ему штыком легкое проткнули. Из-за увечий крестьянствовать не мог, зарабатывал извозом — Поликарп ему старую клячу подарил. А потом вдруг Вязников нежданно-негаданно получил наследство — процентную лавку в Петербурге. Когда-то давным-давно, так давно, что все позабыли, его двоюродного дядьку тоже забрили в солдаты. Но ему повезло больше, нежели племяннику. В писари дядька выбился. А должность эта в армии хлебная. Скопил деньжат, потом комиссовался якобы по болезни, открыл в столице на Загородном проспекте лавку. Только вот с семьей дядьке не свезло — детишек бог не послал, а супругу забрала чахотка. На склоне лет узнал вдруг про Сеньку, что тоже бывший солдат, что сильно бедствует. И отписал ему лавку.

— Адрес Сеньки знаете? — спросила княгиня.

— Где-то был. А вам зачем? Только не говорите, что хотите перстень заложить. Дочери миллионщиков в ссудные лавки не ходят.

— Всякое в жизни бывает, — усмехнулась Сашенька. — Но вы правы, Вязников мне нужен не за этим. Хочу узнать, вдруг он или его жена знают что о Гуравицком.

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Раздав задания, Крутилин отпустил агентов, в кабинете остались лишь Яблочков с Фрелихом.

— А вы сегодня дежурите на Казанской, — огорошил их начальник.

Яблочков раздраженно затушил окурок:

— Зачем охранять эту…

Крутилин постучал ложечкой по стакану, мол, не заговаривайся.

— Но послушайте, Иван Дмитриевич, раньше Желейкиной действительно грозила опасность, — не унимался Арсений Иванович. — Однако теперь, когда Ломакин мертв…

— Я обещал ее охранять, — напомнил ему начальник.

— Кому? Княгине Тарусовой? — с насмешкой спросил Яблочков. — Не знал, что она теперь командует сыскной.

— Теперь знаешь. А что касается Желейкиной… Баба сильно напугана. Придется недельку-другую…

— Недельку-другую? Да вы с ума сошли.

— Шо ты сказал? А ну встать! — рявкнул возмущенный Крутилин. — Смирно!

Яблочков с Фрелихом поднялись и нехотя вытянулись.

— Задание понятно?

— Так точно.

— Тогда бегом.

Но вскоре на Казанскую пришлось отправиться и самому Ивану Дмитриевичу. Первым делом опросил швейцара, которого час назад какой-то мастеровой звезданул кистенем в лоб.

— Опиши-ка его, голубчик: рост, волосы, носит ли бороду?

— Не разглядел я его, ваше высокоблагородие. Как дверь открыл, сразу просвистело промеж глаз.

Опросы лиц, находившихся в квартире, тоже результатов не дали. Кухарка, услышав за дверью: «Полиция», сразу ее открыла, решив, что пришли проверять дежуривших полициантов. Ей в глаза кинули горсть перца, поэтому нападавших она тоже не разглядела. Яблочков, услышав подозрительный шум, выскочил в коридор, успел выкрикнуть: «Руки вверх», и тоже был обездвижен кистенем. Выбежавший следом Фрелих, оценив обстановку, выстрелил в потолок, в нападавших стрелять не рискнул из-за боязни угодить в Арсения Ивановича, и чуть было сам не получил пулю — один из преступников, выхватив у потерявшего сознание Яблочкова «ремингтон», выстрелил в ответ. Фрелих был вынужден ретироваться в комнату, где находились Желейкина с дочкой. Знаками велел им спрятаться за спинками кресел, сам заняв позицию за изразцовой печкой — оттуда хорошо просматривалась дверь. Однако нападавшие туда войти туда не рискнули. Когда минут через пять Фрелих осторожно выглянул в коридор, их и след простыл, только Яблочков тихо стонал, скрючившись на полу.

— Придется тебе съезжать, — сказал Крутилин Желейкиной.

— Интересно, куда? — нервно спросила женщина.

— Лучше в другой город.

— И чем там прикажете заниматься? Здешние клиенты меня знают, тамошние нет.

— Вот и славно. Чем не повод заняться наконец честным трудом.

— А вот мораль мне читать не надо. Лучше своим делом займитесь, преступников ловите. И побыстрее. Потому что никуда отсюда не поеду. Александра Ильинична обещала защиту.

— Пусть тебя и защищает. С меня довольно. Из-за тебя я чуть самого ценного кадра не потерял.

— Как приятно, вернувшись с того света, услышать похвалу начальства, — подал голос с оттоманки Яблочков.

— Жив, курилка?

— Слава богу.

— Только вот твой «ремингтон» у преступников. Боюсь, наделает теперь дел.

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, Маловишерский уезд,

деревня Парафиевка

— Барин! — повернулся к Шелагурову кучер. — Васька-то в Парафиевку свернул.

— Зачем?

— Лошадка его луздаться[75] стала. Подкову, видать, потеряла. Васька-то, сами знаете, только про леших думает, за лошадкой ему следить недосуг. Без друзей ваших дальше поедем али их здесь подождем?

— Поворачивай. Узнаем, что случилось. В крайнем случае седоков пересадим к нам, — решил Шелагуров и уточнил у княгини: — В кузнице бывать доводилось?

Сашенька удивленно пожала плечами:

— Что мне там делать?

— Кузнец — самый главный в деревне человек. Назубрить серп, натянуть шины на тележные колеса, наковать гвоздей, выковать топор, сварить косу — все это он. А еще зубы рвет. Докторов-то в деревне нет, впрочем, об этом рассказывал. Но хоть кузнец и главный, жить ему приходится на отшибе. Потому что в горне у него всегда огонь, а значит, и пожар возможен. Если поставить кузницу посреди деревни, может выгореть вся дотла. Кстати, вот и она показалась. Вон, на пригорке сарай с бревенчатой крышей, заваленной землей. Видите?

Сашенька повернула голову.

— Зачем земля на крыше, знаете? — спросил, прищурившись, Шелагуров.

Княгиня пожала плечами.

— Обратите внимание на стены, — тоном заправского чичероне продолжал помещик. — Все они имеют наклон внутрь. Опять же против пожара. Если кузница загорится, стены сложатся как карточный домик. А сверху их завалит крыша с землей. Гениально, не правда ли? Смекалист наш мужик, все у него тщательно продумано. Четыре столба перед кузней заметили? Думаете, для украшения? Как бы не так. То станок для ковки лошадей. Глядите, Васькину лошадку туда заводят. Сейчас Онуфрий примерит ей подкову. Так что ждать нам недолго. Хоть и безрук Онуфрий, работает очень быстро.

— Без рук? Безрукий кузнец? — переспросила Сашенька.

Честно говоря, окажись Онуфрий и впрямь безруким, не удивилась бы. Там, где обитают домовые, а старики насилуют невесток, кузнецы запросто могли обойтись и без рук. Но, оказалось, над ней подшутили. Онуфрий, бородатый мужичок лет сорока, невысокий, крепкий, с широкими плечами, обеими руками стал прикладывать подкову к копыту.

— Зачем вы меня разыграли? — спросила Сашенька.

— Боже упаси.

— Или меня зрение обманывает? И у кузнеца не руки, а культи?

— «Безруким» Онуфрия называют потому, что обходится без молотобойца, — объяснил помещик. — Из помощников у него один «поддувало». Тот, кто мехи качает.

— Так бы и сказали.

Сани остановились у станка для ковки лошадей. Сашенька энергично выпрыгнула, к ней со всех ног бросился Васька:

— Не извольте беспокоиться. К па́бедам[76] будем в лучшем виде.

Княгиня раздраженно махнула рукой, потому что увидела Нюшу с Прыжовым. Те отошли от кузницы подальше, не заметив прибытия Сашеньки. Молодая вдова, видимо, озябла (или сделала вид, что озябла), и доктор нежно растирал ей пальцы.

«Влюбился, как гимназист в хористку, — разъярилась княгиня. — Только вот у хористки сифилис».

Поддерживая обеими руками подол шубы, Сашенька решительным шагом направилась к ним.

— Отойди от нее, — крикнула она, приближаясь к Прыжову.

— Сашенька? — удивился Лёшич. — Что ты тут делаешь? Я думал, вы давно в Подоконникове. Неужели и у вас подкова отвалилась?

— Как бы чего не отвалилось у тебя. Если от Нюши не отойдешь, точно отвалится.

— Да что с тобой? Какая муха укусила?

— Белая, — огрызнулась Тарусова. — Разве не видишь, сколько их вокруг? — И, перейдя на шепот, сообщила: — У Нюши сифилис.

Но Пшенкина ее услышала:

— Да как… как вы смеете? — возмутилась она.

— Шелагуров наплел? — предположил Прыжов.

— Не наплел. То правда. Здесь вообще Содом с Гоморрой. Все друг с другом совокупляются, словно кролики. А Нюшин муженек вообще ни одну не пропустил.

— Неправда, — возразила вдова.

Сашенька отмахнулась от нее:

— Позволю себе напомнить, что твоего мужа убили не в вашей супружеской постели, а в сортире у любовницы.

— Тогда тоже напомню, — не дал Нюше раскрыть рта Прыжов, — что я исследовал труп Петра Пшенкина. И никаких сифилитических поражений не обнаружил.

— Ошибся, — предположила княгиня.

— Исключено. Я свое дело знаю.

— А ты Нюше сказал, что женат?

— Про это знаю, ваше сиятельство. — Пшенкина неожиданно для Сашеньки горделиво подняла голову и уставилась на нее. Княгиня дерзкий ее взгляд выдержала, но про себя отметила, что Нюша не столь забита, как ей казалось. Характер-то у вдовушки сильный. — Но я теперь женщина свободная, кого хочу, того люблю.

— Господи, что он делает? — схватилась за сердце Сашенька, увидев что Онуфрий поднял лошади ногу и ухналями[77] стал прибивать подкову. — Ей же больно.

Нюша, вдова извозопромышленника, едва сдерживая улыбку, объяснила Сашеньке:

— Что вы, ваше сиятельство, ей щекотно.

— Это варварство!

— Тебе больно, когда ногти стрижешь? — уточнил у Сашеньки Прыжов.

— Нет.

— Копыта — те же ногти, кровеносных сосудов и нервов там нет.

Когда Сашенька с Шелагуровым снова разместились в санях, Онуфрий подошел прощаться:

— Я-то думал, с новым заказом пожаловали, — сказал он помещику. — Предыдущая-то штуковина пригодилась?

— Еще нет.

— Знатно ее наточил?

— Молодец, — похвалил Онуфрия помещик и велел кучеру: — Трогай.

Глава 12, в которой Добыгин выясняет, кто убил Ломакина

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Чтобы снизить расходы, жители Петербурга селились как можно ближе к месту службы. По этой причине судьи, следователи и присяжные поверенные снимали жилье в Литейной части, где располагался Окружной суд.

Бражников обитал в доме на углу Баскова переулка и Надеждинской[78] улицы. Номер квартиры Добыгин, конечно же, не помнил, пришлось искать старшего дворника.

— Опять кого-то убили? — всплеснул руками тот. — Неужто Великого князя?

— Что ты мелешь, дурак.

— Дык в пятницу, когда извозопромышленника прикончили, за Петром Никанорычем городовой пожаловал. А сегодня сам господин полковник. Не иначе, министр дуба дал…

— Хватит языком молоть. Номер квартиры.

— Сорок пятая.

Добыгин пошел к парадному входу, швейцар распахнул перед ним дверь.

— Вашему высокопревосходительству не туда, во двор ступайте, а там по черной лестнице на пятый этаж, — развернул его криком старший дворник. — Петр Никанорович от жильцов нанимают.

— От жильцов? — удивился полковник. — Куда он жалованье-то девает?[79]

— Куда и все. Пропивает.

В петербургских доходных домах вынужденно соседствовали семьи с разным достатком: квартиры с окнами на улицу сдавались лицам обеспеченным, вид на дровяные сараи во дворе и запах выгребной ямы предназначались жильцам попроще. Но многим даже такая убогая квартира была не по карману, им приходилось снимать комнату (или даже угол) у основных арендаторов.

Дверь полковнику открыла служанка квартирохозяйки:

— Почивают они-с. Пьяными ночью пришли-с, вряд ли добудитесь, — сообщила она, кокетливо поправляя фартук.

От перегара дышать в вытянутой «чулком» комнате было нечем, потому первым делом Добыгин распахнул настежь окно. Свежий морозный воздух заставил Бражникова поежиться, однако разбудить не смог. Пришлось полковнику отхлестать следователя по щекам:

— А ну просыпайтесь.

Петр Никанорович пробурчал спросонья:

— Тохес, отстань…

Тогда Добыгин скинул одеяло. Вслед за ним на пол свалился Бражников.

— Тохес, какого дьявола? — возмутился Петр Никанорович, но, приоткрыв опухшие глазки, разглядел нежданного гостя. — Господин полковник?! Простите. Спросонья подумал, Тохес буянит. Мы с ним вчера отмечали… Выпить найдется?

Добыгин вытащил из шинели фляжку, с которой зимой не расставался. В ней всегда был коньяк — вдруг мороз проберет до костей? — и сунул Бражникову. Тот с жадностью присосался.

— И что отмечали? — спросил полковник, дабы поддержать разговор, потому что излагать дело, по которому заехал, было преждевременно. Нужно было сперва дождаться, когда похмелье пройдет.

— Тсс! — поднес палец ко рту Бражников. — Большой секрет. Знаете, кто Ломакина подстрелил? Тохес.

— Погодите-ка! Что за Тохес? Такого не знаю.

— Антошку? Ну как же, из сыскного, чиновник для поручений.

— Выговский? Он же летом в отставку.

— Ну да. Теперь у Тарусова помощничком. Но вчера они поругались, Тохес на шефа обиделся и в суд не пошел. А тут Ломакин с Дуплетом…

Чтобы справиться с волнением, Добыгин отобрал у Бражникова фляжку и тоже сделал глоток.

— Кто ведет следствие? Благообразов?

— Уже закрыто. Крутилин задним числом взял Тохеса сверх штата.

— Теперь понятно, — протянул полковник.

Как же он раньше не догадался, что за агент приходил с повторным обыском в Серапинскую гостиницу? Ведь Малышев описал его весьма подробно: рост выше среднего, сложение сухощавое, каштановые длинные волосы, тонкие черты лица, бороду и усы бреет. Но полковнику и в голову не пришло, что Выговский, выйдя в отставку, не бросил занятие сыском.

— А кто ему ключ от номера дал? — спросил вкрадчивым голосом полковник, хотя и сам уже знал.

Бражников молчал.

— Кто, спрашиваю? — Добыгин схватил судебного следователя за кадык. — Кто?

Себя полковник ругал последними словами. Малышев много раз жаловался, что Бражников не отдает ключ. Но Добыгин лишь посмеивался над старым сквалыгой: неужели ему жаль пару червонцев на подношение? Эх, надо было самому пойти и забрать ключ.

— Отпустите, — прохрипел Бражников.

Добыгин разжал пальцы.

— Я! Я дал ключ, — признался Петр Никанорович, отдышавшись.

— Зачем? Дружку хотели помочь?

Следователь, фраппированный столь грубым поведением полковника, заметил:

— Имею на то полное право. Адвокат, между прочим, обязан исследовать доказательства по делу.

— Имеет право? — переспросил Добыгин.

— Да-с.

— А за что плачу вам в месяц тридцать рублей? А? Чтобы вы вещественные доказательства друзьям раздавали? Можете попрощаться с деньгами.

— Ваше высоко… За что?

— Потому что ваш дружок убил нашего благодетеля. Думали, деньги с неба ко мне в карман падают?

— Я не хотел, думал… погодите… высокоблагородие, могу сообщить нечто важное…

— Вы? — спросил полковник, смерив следователя презрительным взглядом.

— Да. Сядьте, прошу. Прокурор отписал мне повторно допросить хозяина Серапинской.

— И что? Допрашивайте. В убийстве Франта Малышев не замешан. Ломакину помогал портье.

— Да, конечно, — многозначительно улыбнулся Бражников и даже подмигнул. — Конечно, портье. Но знаете… Тохес после обыска с Обуховского проспекта не уехал. Сел в сани и стал ждать.

Бражников замолчал. Полковник от волнения стал покусывать губы:

— Дальше, дальше, что? Язык проглотили?

— Дайте-ка еще из фляжечки. Коньяк у вас вкусный.

Добыгин протянул ему фляжку. Петр Никанорович от души хлебнул, крякнул от удовольствия и только потом продолжил:

— Тохес проследил за Малышевым. Видел, как вместе ездили к Ломакину.

— И что?

— Крутилин счел вас соучастником, — сообщил следователь.

— А прокурор?

— Говорит, что сие невозможно, что Крутилин очерняет вас из-за личной неприязни.

— Так и есть.

— Потому прокурор поручил допрос Малышева мне, а не Крутилину. Ну-с. Надеюсь, недоразумение снято. И мою «катеньку» отдадите в срок… Я очень на нее рассчитываю. Долги, все такое.

— Тогда почему обо всем я узнаю случайно? Почему не примчались тотчас же?

— Занят был. Но я бы непременно, клянусь. А что за дело вас привело?

— Об этом позже. Сперва о Малышеве. У него сильно расстроены нервы. Вчера жаловался, что устал от жизни, что болен, что руки готов наложить.

— Что вы говорите? — не без иронии спросил Бражников.

— Когда сие прискорбие случится, в дознании не усердствуйте.

— Давно бы так. А то водили за нос. Знал бы, что Дуплет убил Франта, Тохесу ключ не дал бы.

— Ваш Тохес еще крупно пожалеет.

— Вы что? Его хотите убить? Я… не позволю.

— Разве я разрешение спрашиваю?

— Опомнитесь, он полицейский.

— Во-первых, бывший. Во-вторых, ломакинские ребята жаждут мести. Единственное, что могу, — попросить, чтобы не на нашем участке.

— Ваше высоко…

— Заткнитесь. Слушайте дальше. Некто Афонька, приятель Стрижнева, утверждает, что тот невиновен, что есть, мол, у Ваньки инобытие[80], якобы пассажира всю пятницу возил…

— Стрижнев утверждает то же самое. Я хотел завтра поручение вам дать, чтобы проверили…

— Считайте, уже выполнил. Пассажира этого нашел. Ванька и вправду его возил, но… Теперь внимательно: в два пополудни клиент с ним рассчитался и Стрижнева опустил. Запомнили?

— А как на самом деле?

— Какая разница? Стрижнев — убийца. И в этом признается.

— Уверены?

— По дороге заеду в Съезжий дом, пригрожу, что посажу в одиночку и прикажу ее не топить.

— То бишь Стрижнев невиновен? Зачем тогда его губите?

— Потому что клиент, которого вез, не желает выступать в суде. — Добыгин нащупал в кармане шинели одну из «катенек», что выудил из Парусова. — Вот, держите, велел вам передать.

— А вдруг как с Шалиным? Ушлый адвокат отыщет вашего клиента…

— Ушлый адвокат? У Стрижнева? Не смешите…

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, Маловишерский уезд,

село Подоконниково

Сани Шелагурова въехали во двор Пшенкиных за четверть часа до полудня. Собравшиеся на похороны односельчане почтительно расступились и сняли шапки.

— Доброго дня! — поприветствовал их Александр Алексеевич, вылезая из саней.

— Доброго дня, барин, — ответили все хором.

Две бабы сразу принялись обсуждать:

— Гляди-ка, приехал. И не один. С барыней.

— Неужто женился?

На крыльцо, чтобы поприветствовать дорогого гостя, выскочил Поликарп, следом вышли его жена, сыновья и староста Фрол.

— Доброго здоровья, Ляксандр Ляксеич. Спасибо, что приехали проститься с Петенькой, — скорбно произнес Пшенкин-старший.

— Царствие ему небесное, — проникновенно произнес Шелагуров.

— А барыню сослепу не узнал.

— Княгиня Тарусова, гостья моя из Петербурга, — представил Сашеньку помещик.

К уху Поликарпа наклонился староста и стал что-то нашептывать. Шелагуров одернул его:

— Эй, Фрол! Что там бормочешь? А ну громче.

Фрол испуганно заморгал:

— Я… ничего…

— Всем про то знать не положено, — ответил за него Поликарп. — Прошу дорогих гостей в дом.

Шелагуров подал руку княгине, они вместе поднялись на крыльцо. Бабы продолжали шептаться:

— Слышала? Княгиня. Стало быть, сам теперь князь.

— Совет им да любовь.

— Да какая любовь? Из-за денег он.

— Откуда знаешь?

— Плохи его дела, имение скоро с молотка продадут.

— Все ты врешь, Брандычиха.

— Чтоб мне провалиться. Ионыч Аришке рассказывал, а Степанида за углом все слышала, рассказала Макаровне, а та мне по секрету.

— И ты поверила? Макаровна твоя дура толстая!

— На себя посмотри.

— Разве я толстая? Просто зимой у меня пища в животу замерзает.

— А летом почему не тает?

— Сколько того лета? Раз и нету.

Покойник лежал в красном углу на лавке, застеленной соломой. По обычаю был обряжен в одежду, в которой щеголял на свадьбе: цветастый жилет, кремового цвета сорочку и штаны в полоску, что были в моде два года назад. Вокруг лавки, размахивая кадилом, ходил поп. Плакальщиц Поликарп нанимать не стал — зачем деньги тратить? — пусть невестки рыдают.

Шелагуров, сняв шапку, перекрестился, прошептал молитву. Священник, увидев помещика, принялся заново бубнить литию, да так громко, что у Сашеньки чуть барабанные перепонки не лопнули.

— Покойника хочешь разбудить? Тише, не глухие, — одернул батюшку Александр Алексеевич. — Эй, Фрол, поди сюда.

Староста не без боязни приблизился:

— Ты что Поликарпу на крыльце сказывал?

Фрол бросил взгляд на хозяина дома, тот кивнул, мол, говори.

— Я про… про спутницу вашу. — Староста пальцем указал на Сашеньку. — Они-с с дохтуром приехали.

— С каким? — сделал вид, что удивлен, Шелагуров.

— Сказал, из Петербургу. Петьку резать хотел.

— Ну а ты?

— Бумагу спросил, а у него нету. Потому не позволил.

— Что потом?

— Убрался он восвояси. А Нюшка, Петькина супружница, за ним.

— Позор! Стыд и срам! — подала голос старуха Пшенкина. — Петенька остыть не успел, а она задницей вертит.

— То не дохтур, Нюшкин кобель, — заявил Поликарп. — Наследство ейное хочет заграбастать.

— А ты его заграбастать не желаешь? — уточнил Шелагуров.

— То, барин, вас не касается.

— Из-за наследства доктора избил?

Поликарп с Фролом беспокойно переглянулись.

— Не было такого, — заявил Пшенкин. — Пальцем никого не тронул.

— Разве? У меня свидетели имеются.

— И у меня. Сыновья. И Фрол подтвердит.

Помещик вытащил из-за пазухи какую-то бумажку и помахал ею перед Фролом:

— Подтвердишь?

Староста молчал. Взгляд его метался: то на Поликарпа посмотрит, то на бумажку, то на бывшего барина.

— Что? Язык проглотил? Отвечай, когда спрашиваю, — велел ему Шелагуров.

— Ваша правда, барин, — скороговоркой произнес староста.

Удержать Поликарпа не успели. С криком:

— Ах ты шишо́к[81] недоструганный! — старик развернулся и ударом в ухо сбил Фрола с ног. Падая, староста Суровешкин едва не опрокинул лавку с покойником. — Я тебе щас покажу.

Поликарп попытался еще по бокам Фролу добавить, но сыновьям удалось скрутить забияку-отца.

— Оскорбление побоями при исполнении должностных обязанностей карается заключением в тюрьму на срок от восьми месяцев до двух лет, статья двести восемьдесят пятая, — напомнил Шелагуров старику.

— Не в себе Поликарп. Аль не видите, барин, первенца нашего убили? — кинулась на выручку мужа старуха.

— Что не дает ему права кидаться на людей. Сперва доктора, теперь Фрола поколотил. Придется ему вместо кладбища в кутузку.

— Пожалейте, старика, Ляксандр Ляксеич! — бросилась в ноги бывшему помещику старуха Пшенкина. — Как про Петеньку узнал, последнего разума лишился. Не ведает, что творит. Простите, простите.

— То не мне решать. Вот она — власть. — Шелагуров с усмешкой указал на Фрола. Суровешкин от неожиданности вытаращил глаза. — Но будь я на его месте, проявил бы толику милосердия к вашему горю. Если, конечно, вы в свою очередь окажете уважение супруге покойного сына.

— Вон куда клоните, — сообразил Поликарп. — То наши дела, без вас решим.

— Так я не решаю, Фролу совет даю, — напомнил Шелагуров. — А он как представитель власти обязан защищать вдову от необоснованных притязаний родственников. Правильно говорю, Фрол?

Староста испуганно кивнул.

— Сами решим, семьей, — продолжал упорствовать Поликарп.

— В семью, если будешь упрямиться, вернешься не скоро, — пригрозил ему Шелагуров. — Так что, если желаешь пребывать на свободе, про Петькино наследство забудь. Раз уж Петра отделил, деньги Нюше принадлежат. Ей и твоему внуку.

— Про внука мне тоже забыть?

— У тебя и без него внуков хватает, здешних давай воспитывай.

Поликарп замолчал. Стоял, думал. Здоровенные кулаки сами собой сжимались. Почти минуту размышлял:

— Будь по-вашему, барин.

— Погоди, не все.

— После договорим. Покойника пора выносить.

— Сперва его доктор осмотрит.

— Не дам.

— Вскрывать усопшего — грех, — поддержал Поликарпа батюшка.

— Вскрытия не будет, доктор лишь голову осмотрит, — пообещал Шелагуров.

— Слава богу, — перекрестился священник.

— Клянетесь? — глядя помещику в глаза, спросил Поликарп.

Помещик перекрестился.

— Тогда возражать не стану.

— Вот и славно. Фрол, сбегай на двор к Брандычихе, — велел Александр Алексеевич. — Там Васькины сани. А в них доктор с Нюшей. Приведи их сюда.

Нюша бросилась на колени перед лавкой, где лежал ее муж.

— Петенька, милый, — зарыдала она. — На кого покинул?

— Как иррациональна любовь, — тихо, так, чтобы слышала одна княгиня, заметил Шелагуров. — Покойный Петенька изменял ей направо-налево, наверняка бил, обижал. А она готова попасть в рабство, лишь бы с ним проститься. Я вот с Мэри пылинки сдувал, однако, умри первым, уверен, она забыла бы дорогу к моей могиле.

— Тсс, — прижала палец к губам княгиня.

— Всем выйти на пять минут, — распорядился Лёшич.

Когда изба опустела, он подошел к покойнику, снял с его век пятаки. Взяв пинцет, приподнял по очереди веки и навел лупу на глазные яблоки. Внимательно осмотрев, повернулся к Сашеньке, виновато пожал плечами:

— Ничего. Опять ничего. Взглянуть желаешь?

Княгиня покачала головой.

— Позволите? — спросил Шелагуров.

Прыжов пригласил его подойти и отдал лупу. Помещик рассматривал глаза покойника долго, но тоже ничего не обнаружил.

— Зря только ехали, — в сердцах сказала Сашенька.

Дмитрий Данилович заканчивал завтрак, когда Тертий доложил о приходе Натальи Ивановны.

— Простите за внешний вид, — извинился князь. — В это время я еще в халате.

— Это вы простите. Явилась ни свет ни заря. Но я… не знаю, что делать.

Наталья Ивановна внезапно разрыдалась, Дмитрий Данилович помог ей усесться на стул.

— Да что случилось?

— Возвращаясь от вас, мы повздорили. И Алексей… вылез из саней и ушел. Я прождала его всю ночь. Но он так и не явился. Я подумала, вдруг вернулся сюда?

— Увы.

— Да, знаю, Тертий сообщил. Но куда, куда он мог пойти? Я места себе не нахожу. Вдруг…

Наталья Ивановна опять зарыдала, не закончив мысль.

— Успокойтесь, — принялся утешать князь. — Уверен, с Алексеем все в порядке.

— Где он? Вы знаете?

— У кого-нибудь из приятелей.

Тарусов кривил душой. Был уверен, что Прыжов, по прежней холостяцкой привычке, отправился в бордель. Но этого не скажешь молодой жене.

— Дайте их адреса.

— Простите, не располагаю. У нас разный круг знакомств.

— Может, княгиня знает? Она встала?

— Дело в том… Мы тоже вчера поцапались. И она… она укатила в это, как его… Подоконниково. Во всяком случае, так сказала.

На самом деле Дмитрий Данилович не считал жену столь сумасбродной. Конечно, никуда Сашенька не поехала, а переночевала у родителя. Надеялся, что, когда сегодня явится к ним на традиционный воскресный обед, они помирятся.

— Боже!

— Что с вами?

— Разве не понимаете? Они бросили, бросили нас…

Дмитрий Данилович с ужасом понял, что Наталья Ивановна права. Однако вида не подал:

— Нет, что вы…

— Бросили и сбежали. Моя матушка как в воду глядела.

— Уверяю…

— Вы слепец. Неужели не понимаете, что ваша жена влюблена в Алексея? А я у них как кость в горле. Княгиня больше не смогла терпеть наше счастье, спровоцировала скандал и увела.

Князь встал. Ему стоило больших трудов сохранять спокойствие. Ему не хотелось верить подозрениям Натальи Ивановны, но он понимал, что они не беспочвенны. Сколько веревочке ни виться, когда-нибудь оборвется.

— Уверен, имеются другие объяснения.

— А я — нет. Раскройте наконец глаза. Что Алексей с вашей женой должны еще натворить, чтобы вы поверили? Отдаться друг другу у нас на глазах? Они с детства…

— Спасибо, знаю. Однако надеюсь, что их чувства в прошлом. Хотите чай?

— Хочу, чтоб Алексей вернулся. Потому что… Потому что беременна.

У князя едва не сорвалось дежурное «поздравляю».

— Прыжов знает?

— Нет. Матушка сказала: пока дите не начнет толкаться, мужу не говори. Плохая примета.

— Позвольте совет. Поменьше слушайте матушку. — Тарусов понимал, что вот-вот тоже сорвется. — Езжайте домой, возможно, Алексей уже вернулся.

— А если нет?

— Тогда сообщите запиской. Я завтра навещу его на службе.

— Не надо. Сама. Как только проснусь, сразу поеду.

Князь насилу выпроводил непрошеную гостью. И до обеда не мог найти себе места — неужели и впрямь Сашенька сбежала с Лёшичем?

К четырем отправился к тестю, где выяснил, что ни вчера, ни сегодня супруга там не появлялась. Даже выкручиваться пришлось: почему пришел без нее? Вернулся домой в восемь. Дети встретили вопросом «Где мама?». Пришлось врать. Вместо ужина князь напился.

Глава 13, в которой Прыжов первый раз делает трахеотомию

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния, Маловишерский уезд,

село Подоконниково

В избу вернулись младшие братья Петра Пшенкина, переложили покойника в гроб, потом вместе с Фролом вынесли из дома и на плечах понесли в церковь. Возглавлял траурную процессию старик Пшенкин, который нес икону, обрамленную полотенцем. Следом шли двое мужиков с крышкой гроба. За ними шествовал батюшка. Через пару шагов после него брела рыдающая Нюша. Старуха Пшенкина тоже не сдерживала слез, ее за руки поддерживали младшие невестки. За родственниками, разбрасывая по сторонам зерно, шли односельчане. Замыкали шествие Шелагуров, Сашенька и Прыжов.

— У сыщиков существует поверье, что убийцы всегда приходят на похороны своих жертв, — сказала помещику княгиня.

— С какой целью? — удивился Шелагуров.

— Не знаю. Может, прощение выпросить?..

— Но Гуравицкого тут нет.

— Вы бы его узнали?

— Вне всяких сомнений. Но он манкирует вашим поверьем. Может, все-таки отвезти вас на станцию?

Сашенька указала на Лёшича, давая понять, что Нюшу одну он здесь не бросит. А она не бросит его, своего старого друга.

После отпевания тем же порядком все проследовали к заранее выкопанной и украшенной еловым лапником могиле.

— В церкви у меня возникло ощущение, что убийца здесь, среди нас, — сказала Шелагурову Сашенька.

Александр Алексеевич пожал плечами:

— Здесь только местные.

— Мог ли кто-то из них в пятницу находиться в Петербурге?

— Сейчас узнаем.

Шелагуров подозвал Ионыча. Кабатчик, выслушав вопрос, покачал головой:

— Все присутствующие были в пятницу дома.

— А кто из Подоконникова сейчас на заработках в Питере? — спросил Александр Алексеевич.

Ионыч перечислил два десятка имен.

— Кто из них служит у Петра?

— Трое: Петька Кудюмов, Минька Сучков, Колька рыжий.

— Какой из них?

— Который Брандычихин муж.

— Я разыщу их и расспрошу, — решила Сашенька.

— Зачем? Я уверен, убийца Гуравицкий! — воскликнул Шелагуров.

— Признаться, я тоже так думала, но для очистки совести надо проверить другие версии. Кто знает, а вдруг Петька взялся за старое и кого-то из этой троицы шантажировал?

Поминки чуть не закончились новыми похоронами. Брандычиха, выпив очередную рюмку, начала задыхаться.

— На воздух, ведите на воздух, — крикнул Лёшич.

В прокуренной избе помощь задыхающейся оказать было невозможно.

Выбежав первым, Прыжов рванул к саням, в которых оставил докторский саквояж.

— Что случилось? — осведомился у него Васька, отлучившийся с поминок, чтобы задать лошадке овса.

— Баба задыхается, — сообщил на бегу Прыжов и, схватив саквояж, не мешкая ни секунды, побежал обратно. — Уложите ее! — крикнул он мужикам, спускавшим Брандычиху с крыльца, идти сама она не могла. — На снег, прямо на снег. Под голову что-нибудь подсуньте.

Мужики повиновались. Прыжов сел перед Брандычихой на колени, повторяя себе: «Только бы сонную артерию не перерезать».

О трахеотомии он читал много раз, но делать самому еще не доводилось. Скальпелем он рассек на шее кожу и, раздвинув мышцу, нащупал перстневидный хрящ, потом чуть ниже перешеек между ним и щитовидной железой. Здесь, здесь дырку надо делать. Брандычиха уже не дышала, лишь судорожно дергалась.

— Ноги держите, — велел Лёшич столпившимся зевакам.

— Кажись, окочурилась, — предположила та самая подружка, с которой Брандычиха шушукалась перед похоронами.

— Месяц назад пяток яиц у меня одолжила, — вторила ей соседка. — Обещала назавтра вернуть. Сколько раз напоминала, а Брандычихе как с гуся вода. И что мне теперь делать?

Лёшич, отодвинув перешеек, обнажил трахею, положил на нее указательный палец, занес скальпель.

— Расступись! — услышал он сзади.

Прыжов обернулся и увидел счастливого Ваську, который протянул ему прямо в лицо сдвинутые лодочкой ладошки, в которых аккуратно, словно золотой песок, принес конский навоз:

— Лучшее средство от задоха. Сначала пихните в нос, потом зааминем[82].

— Пошел прочь! — закричал доктор.

— Дык помрет Брандычиха, — возразил Васька и предпринял попытку сунуть навоз несчастной самостоятельно.

Лёшич грубо его отпихнул.

— Уберите Ваську! — крикнул он зевакам и, не мешкая, вонзил скальпель в гортань.

Судороги у Брандычихи прекратились, дыхание тоже.

— Зарезал! — заорал Васька. — Зарезал!

— Быстрее, к саням, — подтолкнул Сашеньку Шелагуров.

Они наблюдали за операцией с крыльца.

— Быстрее, княгиня. Иначе нас разорвут…

— Но Лёшич?..

— Не о нем сейчас думайте, о себе. Все знают, что приехали с ним, если толпа разъярится, спасти не смогу.

— Смотрите! — закричала баба, которая минуту назад убивалась из-за яиц. — Чудо!

Брандычиха порозовела и закашлялась.

— Жива! — выдохнули все хором.

— Все равно, надо зааминить, — гнул свое Васька.

— Да пошел ты со своим навозом, — огрызнулся на него Фрол.

— Больную отнесите в дом, там я ушью ей отверстие, — поднялся с колен Лёшич.

— Похоже, спасаться бегством уже поздно, — с улыбкой произнесла Сашенька. — Не думала, что вы трус.

— Я вовсе не трус. Я испугался за вас, — признался помещик. — Меня бы не тронули.

— Тогда я вам благодарна. Чертовски приятно, когда тебя пытаются спасти. Чувствуешь себя заколдованной принцессой из сказки. Надеюсь, поминки закончились?

— Думаю, да.

— Мы все еще успеваем на дневной пассажирский?

— С трудом, но да.

— Надо поторопить Лёшича.

Сашенька обернулась и тотчас поняла, что вряд ли это получится. И что дай им бог успеть хотя бы на ночной курьерский — Прыжов был окружен плотной толпой крестьян, каждый жаловался на свою болезнь:

— От кашля микстуру…

— От почечуя[83] чего-нибудь…

— Спиной маюсь.

— Колено ноет…

— Встрешняя[84]…

— Рассыпная…[85]

— Хорошо! Хорошо! Всех приму! Всех! Но сперва зашью Брандычихе горло.

Под амбулаторию Ионыч уступил свой кабак. Запускал он туда крестьян по одному, чтоб не мешали доктору разговорами. Прыжову ассистировала Нюша — после каждого больного подавала ему горячую воду в кувшине, чтобы сполоснул руки.

— Так понимаю, одна не поедете? — уточнил Шелагуров.

Сашенька помотала головой.

— Но доктору уже ничего не угрожает…

— Угрожает. Нюша.

— Вы так обеспокоены его нравственностью? Или его жена ваша лучшая подруга?

— По правде сказать, терпеть ее не могу. И дорого бы отдала, если бы Лёшича от нее увели. Но не Нюша! Знаю я этих купеческих дочек. Из умений — чтение по слогам и вышивание крестиком. В придачу сифилис.

— Ну это было лишь мое предположение. Раз доктор уверен…

— А я — нет.

— Можно обождать их в Титовке. Имеется и другой вариант. Подоконниково — имение заглазное[86], чтобы не ночевать в домах у крестьян, отец выстроил недалеко отсюда заимку, охотничий домик. Мэри любила в нем бывать. Очень любила. Возле него я ее и похоронил.

— Почему не на кладбище?

— Умерших от холеры на кладбищах не хоронят. Так куда мы поедем?

— Раз заимка ближе, давайте туда.

Могила была завалена снегом, лишь кончик креста торчал из сугроба. Постояв немного возле него, пошли в домик. Помещик разжег камин, сварил пунш.

— Предлагаю выпить за наше знакомство, — предложил он, разлив напиток по кружкам.

Сашенька с удовольствием выпила свою почти до дна. Тело сразу согрелось. И душа тоже. Шелагуров весь день делал ей знаки внимания и теперь… Что будет теперь? В этом уютном теплом домике? Нет, конечно, она ответит отказом. Даже оскорбится. Но все равно будет приятно, что в свои тридцать пять все еще способна будоражить мужские сердца.

Но Шелагуров, к ее удивлению, с сонным видом продолжал вспоминать свою Мэри, рассказывал, как был с ней счастлив, как радовался, что вот-вот станет отцом, и как все оборвалось в один ужасный день.

Сашенька думала: неужели она ему не нравится? Но ведь он флиртовал. А вдруг он просто хотел быть учтивым по отношению к столичной гостье, дочери миллионера?

Княгиня от огорчения прикусила губу. Она была уверена, что Шелагуров пойдет на абордаж, когда ему представится случай. А он вместо этого зевал.

У нее бальзаковский возраст, излет привлекательности. Совсем скоро превратится в старушку. Для мужа уже превратилась. Когда Диди в последний раз посещал ее спальню? Два месяца назад, в сентябре, когда в очередной раз она простила ему новую измену. Узнать об этом было больно, пережить еще больнее. Нет, она не забыла об измене, но ей удалось с ней свыкнуться. Простить, забыть Лизу-стенографистку Сашенька не смогла. Разве она не любит Диди всей душей? Разве не готова ради него в огонь и в воду? Разве не родила ему троих замечательных детей: Евгения, Татьяну, Володю. А он? Что Диди не хватает? Может, того, что и ей? Может, ему, как ей сейчас, хочется быть желанной, хочется, чтобы обнимали, целовали, сжимали, тискали?

Нравится ли ей Шелагуров? Скорее нет, чем да. В нем, словно в гурьевской каше, перемешано жирное со сладким, волнующее с отталкивающим. Но надо признать, в нем чувствовалась какая-то тайна, загадка. Волнующая, даже, может, пугающая. Конечно, жизнь с Шелагуровым Сашенька бы не связала. Но для адюльтера Александр Алексеевич — наилучший кандидат. В Петербурге не живет, общих знакомых, кроме батюшки, нет. Так почему он сидит и бубнит? Нет, но почему ей всю жизнь приходится делать все самой?!

Сашенька подошла, обняла Шелагурова сзади и поцеловала.

Дальше?.. Дальше было прекрасно!

— Я просто не смел, — оправдывался после Шелагуров. — Вы так любите мужа. Даже ездите в экспедиции на поиски преступников.

— Чем больше любишь сама, тем меньше любви достается. Неужели не знали? — спросила Сашенька.

— Знал. Еще как знал. И уже не верил, что может быть иначе. Надеюсь, мы встретились не в последний раз?

— Ты бываешь в Петербурге?

— Иногда. Но могу чаще.

— Если условиться заранее…

— Следующая пятница подойдет? Как раз приеду в столицу. Сможешь встретить на вокзале? Вокруг Знаменской площади куча меблированных комнат, которые сдаются на час.

— Я подумаю…

— Нет, прошу, требую, чтоб пообещала.

— Хорошо, обещаю. И обещаю за эти дни разыскать Гуравицкого.

— Не надо. Это слишком опасно. Я не переживу твоей гибели.

— Так пользуйся тем, что пока жива. — С этими словами Сашенька снова увлекла любовника на кровать.

Однако через пару поцелуев дуновение морозного ветерка заставило любовников обернуться. В дверях, стараясь сохранить невозмутимость, стояли Прыжов и Нюша.

— Пунш хотите? — без всякого смущения спросила их Сашенька.

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

На углу Казанской и Гороховой Добыгин едва не столкнулся с Крутилиным. Хорошо, что вовремя заметил, как тот выходит из парадной вместе с Желейкиной и ее дочкой. Они вместе уселись в сани и поехали в сторону Адмиралтейства. Полковник призадумался: зачем сюда явился Крутилин и куда, а главное, зачем увез проститутку? Если Кислый тут уже побывал, почему Желейкина цела и невредима? Если его здесь не было, значит, среди ребятишек Кислого имелся крутилинский освед. И Фимку в квартире ожидает засада. Если так, надо его предупредить. Но сперва все точно выяснить.

Добыгин вылез из саней и подошел к парадной. Дверь ему открыл швейцар, физиономию которого украшал свежий синяк.

— Начальник сыскной еще тут? — строго спросил пристав.

— Чуток опоздали, ваше высокоблагородие. Только-только отъехали.

— Куда, не знаешь?

— На Большую Морскую, в сыскное.

— А что у тебя с лицом?

— Пострадал при несении вахты, ваше высокоблагородие, — по-военноморскому ответил бывший матрос.

— Свалился от качки? — пошутил в тон Добыгин.

Швейцар заулыбался:

— Да нет, что вы, за двадцать пять лет такого ни разу не случалось. Просто бабенка в нашем доме проживает шибко разбитная. Вот и догулялась, перешла дорожку лихим ребятам. Теперича хотят ее порвать на канаты. Потому сыскари ее и охраняют.

— Давно охраняют?

— Со вчерашнего вечера.

«Значит, не освед», — понял Добыгин.

— Но вчера было тихо, мазурики только сегодня заявились. И сразу мне промежду глаз.

— Сыскари их задержали?

— Куда там. Сами чудом спаслись, один ихний агент со страху револьвер им отдал.

— Как же это он так неаккуратно? — сказал Добыгин с облегчением.

Слава богу, значит, Кислый жив и находится на свободе. Только как его найти?

Но Кислый нашел полковника сам. Только Добыгин отпустил сани и направился к крыльцу, его ткнули в спину. Сзади раздался голос Фимки:

— Попался, паскуда?

Полковник гневно развернулся:

— Что ты сказал?

И увидел направленный револьвер.

— Иди за угол, — велел Кислый.

— Послушай. Я не знал про засаду.

— За угол, говорю.

Полковник струхнул. На боковом фасаде дома окон не было — брандмауэр. Потому хоть и полицейский участок за стеной, и его квартира, никто ничего не увидит. Хорошо, если выстрел услышат. Какой же позорной будет его смерть — от рук мелкого криминалиста в двух шагах от участка.

— Знаю, кто Ломаку завалил, Выговский, — сказал, повернув за угол, полковник.

— Шкуру пытаешься спасти? А не врешь?

— Истинный крест, — пристав развернулся вокруг оси и осенил себя тремя перстами.

— Зачем тогда под пули нас подвел?

— Говорю, не знал про засаду на Казанской.

— Но теперь-то знаешь. Откуда?

— Заезжал туда, говорил со швейцаром.

— Неужто жив? Я думал, концы отдал. А Желейкина еще там, на Казанской?

— Нет, ее на Большую Морскую перевезли. Да и хрен с ней. Говорю же, знаю, кто Ломакина с Дуплетом.

— Выговский, говоришь? Помощничек Крутилина?

— Знаком с ним?

— Сталкивались разок. Гад еще тот. Почему раньше его не предъявил?

— Говорю, не знал.

— Что ты больно много чего не знаешь. И за что я тебе деньги плачу? Придется пайку твою урезать. Где Выговского найти?

— Живет на Кирочной, дом семнадцать, квартира сорок.

Добыгин не поленился съездить в адресный стол и выяснить.

— Только дома бывает редко. Днем на службе, а по ночам в борделе, — сообщил полковник.

— В каком?

— Понятия не имею, — признался Добыгин. И почему он не расспросил Бражникова? — Зато знаю, где служит.

— И?

— Где Ломакина убили. Сергеевская, семьдесят девять[87], доходный дом Григоровича. Там, на третьем этаже снимает квартиру адвокат Тарусов, Выговский — его помощник.

— А не врешь? — Кислый испытующе поглядел полковнику в глаза. — Смотри, коли окажется, что снова чего-то не знал, не взыщи. И тебя на куски порвем, и деток твоих.

Полковник поклялся себе, что не спустит Кислому такого унижения, самолично кишки ему выпустит.

— Ну, я пошел, полковник.

— Погоди, Фимка.

— Кому Фимка, кому Ефим Иваныч.

— Ефим Иванович, еще кое-что узнал.

— И?

— Кто Ломаку сыскарям сдал.

— Ну?

— Хозяин Серапинской, Малышев.

— Вот паскуда. Хорошо, и его пристрелю. Гляди, что раздобыл!

— Э-э, нет. В Литейной части что хочешь делай, хоть бомбу взрывай, а у меня на участке действуй аккуратно. Пусть Малышев из окна выпадет. Как будто счеты с жизнью свел.

— Как скажешь.

Через час довольный Добыгин стоял на Обуховском проспекте — прямо перед ним на мостовой валялся обезображенный после падения Малышев. Судебный врач Московской части Капустин с брезгливостью на лице осматривал тело:

— Странно, следов насилия нет.

— Что странного?

— Богатый, еще довольно крепкий, чего ему вниз сигать?

Полковник вздохнул:

— Я хорошо его знал. Старик страдал неизлечимой болезнью, мучился болями. В последнее время постоянно жаловался, что терпеть их больше не может.

— Так в протоколе и написать? — уточнил Капустин.

Добыгин сунул ему в руку синенькую[88]:

— А потом выпить за упокой души.

Антон Семенович Выговский проснулся поздно — предыдущая ночь была бурной, а ранним утром пришлось в буквальном смысле тащить на себе Бражникова, который на ногах стоять не мог. Разбудила Выговского квартирохозяйка стуком в дверь:

— Записка вам.

Антон Семенович на полусогнутых добрел до двери, повернул ключ, приоткрыл дверь.

— Фу, — замахала руками перед собственным носом хозяйка, отдавая жильцу записку.

Помощник присяжного поверенного закрыл дверь, нашел полотенце, намочил его в ведре и приложил ко лбу. Потом развернул записку и прочел: графиня Лиза Волобуева приглашала его вечером к себе. Выговский радостно заулыбался. Наконец-то! Как же давно они не виделись, почти месяц.

Антон Семенович провел ладонью по подбородку, нащупал пробившуюся за ночь щетину и подошел к зеркалу, чтобы побриться. Но, взглянув на отражение, решил, что и освежиться не помешает. Быстро одевшись, покатил в баню, разминувшись с Кислым буквально на четверть часа.

— А когда вернется? — уточнил у хозяйки квартиры Фимка.

— Сказал, что завтра к вечеру.

Кислый спустился в узкий двор, где у каретного сарая его ждал подручный Ромка Сапог.

— Оську-точильщика знаешь? — спросил он его.

— Что на Подольской в полуподвале? — припомнил Ромка.

— Он самый. Дуй к нему, одолжи на завтра струмент. И фартук не забудь.

— Зачем? — удивился Сапог.

— Маскарад устроим.

Воскресенье, 6 декабря 1870 года,

Новгородская губерния,

станция Веребье

Шелагуров нежно поцеловал Сашеньку:

— Прости, дорогая, но мне нужно в усадьбу. Так, значит, в пятницу на Николаевском вокзале?

— Да, в одиннадцать утра, я буду ждать.

Княгиня вернулась в зал ожидания первого класса. И Нюша, и Лёшич (в Подоконникове он принял сорок больных) дремали на кожаном диване. Сашеньке спать не хотелось, а времени до прихода машины было еще много. Сашенька потребовала чернил и перо. Устроившись за одним из столов, открыла дневник и стала записывать события последних двух дней. Когда добралась до собственных переживаний в охотничьем домике, задумалась: записывать или нет? Вдруг Диди прочтет? Муж любил совать нос в ее бумаги. Решила, что сразу по приезде тетрадь эту надежно спрячет, и таки записала свои метания.

Княгине с трудом удалось растолкать попутчиков перед посадкой. Уже в вагоне выяснилось, что Лёшич купил два купе первого класса, одно для княгини, другое для себя и Нюши.

— Одна не поеду! — заявила Тарусова. — Вдруг снова пьяный офицер?

— Никто к тебе не подсядет, я выкупил купе полностью. Оревуар…

— Лёшич, умоляю, одумайся. А вдруг Шелагуров прав про сифилис?

— А сама-то не забыла спросить, вдруг и он солдатками не брезгует?

Сашенька съездила Лёшичу по лицу.

— За что? Я лишь беру с тебя пример. Ты утешила вдовца, я собираюсь утешить вдовушку.

Глава 14, в которой княгиня Тарусова первый раз стреляет из револьвера

Понедельник, 7 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

На Знаменской площади[89] к ним подбежали аж десять извозчиков.

— С приездом, хозяйка, — приветствовали они Нюшу, снимая шапки.

— Терентий, отвезешь барыню за мой счет, — распорядилась Нюша, указав на княгиню.

— Спасибо, я вполне обеспечена, — не скрывая своего раздражения и вдовой, и ее подачкой, «поблагодарила» Сашенька.

— Пожалуй, я тоже поеду с ее сиятельством. Надо переговорить с ее мужем, — решил Алексей.

— Разве?.. — начала было Нюша и осеклась.

— Прощайте, Анна Никитична. Было приятно, очень приятно познакомиться.

— И мне, — печально ответила Нюша. Она надеялась, что Прыжов ее проводит. А там… кто знает, что там произойдет? — Я понимаю, все понимаю. Но если вдруг… буду рада.

— Обещать не могу, но постараюсь, — сказал Прыжов, отведя глаза. — А сейчас прошу простить, опаздываю на службу.

Сашенька с Лёшичем уселись в сани.

— Я думала, у тебя чувства, — ехидно заметила княгиня.

— Шутить изволите, ваше сиятельство? Мне нужно было встряхнуться, развеяться, глотнуть чего-то искреннего, почувствовать себя свободным. В браке это невозможно, со всех сторон давят обязательства. А еще теща! Но теперь я готов вступить с ней в бой.

— Какие же вы, мужчины, циничные! Насытились и сразу убежали.

— А вы, женщины, разве другие? Или ты собираешься бросить Диди и уйти к Шелагурову в его берлогу?

— Не твое дело.

— Надеюсь, Наталье про Нюшу ничего не скажешь.

— Если и ты будешь держать язык за зубами.

— Сама не проболтайся. Знаю я вас с Диди — как поссоритесь, рубите правду-матку.

— А о чем ты хочешь с ним поговорить? А-а-а, — поняла княгиня. — То был предлог, чтобы отвязаться от Нюши? Тогда вылезай, нам не по пути.

— Предлог предлогом, но заеду. Надо объясниться. Чтобы Диди не подумал ничего такого. Мы ведь друзья.

— Да уж, неразлейвода, и по борделям вместе ходите.

— Что ты выдумываешь?

— Думал, не знаю? Нет, но почему вам, мужчинам, изменять можно, а нам нельзя?

Прилив сил и эмоций, вызванный вчерашними приключениями и, что греха таить, кружкой пунша, к утру прошел. Сашенька чувствовала себя гнусно, глупо, словно сильно замаралась и ей теперь никогда не отмыться. Впрочем, так и было. Зачем она изменила? Вчерашняя минутная слабость будет ойкаться ей до конца дней. Что она себе доказала? Что доказала Диди? Вдобавок очень зря описала все в дневнике. Немедленно по приезде нужно кинуть его в печку. А потом принять ванну, чтобы очиститься.

Выговский даже зимой старался ходить пешком — и деньги экономятся, и для здоровья полезно, а то, чего доброго, заплывешь жирком от кабинетной работы. Да и думалось на воздухе хорошо.

От Ковенского, где обитала Лиза, до Сергеевской, где жил Тарусов, рукой было подать. Дойдя до Знаменской, Антон Семенович повернул налево и пошел в сторону Кирочной. Пытался настроиться на рабочий лад, на бесконечные иски жуликоватого Фанталова, которые ему предстояло писать и писать. Но переключиться на предстоящую нудную работу не получалось. Мешала Лиза. Красивая, юная, волнующая и сильно любимая.

Как и Выговский, Лиза была провинциалкой. Как и он, успела хлебнуть лиха — Антона Семеновича исключили из университета, а Лиза в одночасье осталась сиротой и была вынуждена пойти в содержанки. Но обстоятельства ее сломить не смогли, наоборот, закалили. Благодаря скоротечному замужеству получила титул, благодаря ему попала в высший свет, где превратилась в хищницу. Теперь ее благосклонности добивались особы со средствами и положением. А Лиза крутила ими как хотела. И дорогие подарки были лишь небольшой частью ее доходов. Государственные подряды для дружественных купцов — вот что графиня Волобуева ценила гораздо больше камушков и колечек.

А Выговский для нее был отдушиной, единственным человеком, с которым хоть иногда она могла побыть самой собой.

Как долго продлится их счастье? Чем закончатся отношения? Разрывом или совместной жизнью? Сможет ли она, богатая ныне Лиза, вкусившая успех и обожание, предаться тихому счастью с нищим помощником присяжного поверенного?

Дойдя до Кирочной, Антон Семенович перешел ее наискоски и углубился во дворы, чтобы срезать угол, — финальный отрезок сегодняшнего пути был хорошо ему знаком, именно так каждый день ходил на службу.

До дома Тарусова оставалось саженей десять, не больше, когда за спиной Выговского кто-то тревожно свистнул. Но, погруженный в раздумья, Антон Семенович и головы не повернул, решив, что балуются мальчишки.

Роли распределили так: переодетый точильщиком Кислый занял место у парадной Тарусовых, установив перед собой небольшой столик с инструментами. А Сапог и Ткач бродили по Сергеевской, зазывая клиентов:

— Кому ножи точить? Кому кастрюли паять?

Заметив приближающегося (или подъезжающего в санях) Выговского, они должны были свистом предупредить главаря.

— Тут точить нельзя, — заявил Кислому старший дворник Ильфат.

— Это почему, дяденька? — уточнил с усмешечкой криминалист.

— Другие здесь точат.

Кислый кинул Ильфату серебряный полтинник:

— Я ненадолго. Чик — и нет меня.

Ильфат призадумался — точильщик ему не нравился, рожа уж больно зверская. Однако лишних полтинников не бывает, алчность в нем победила:

— Ну, если недолго…

— Слышал? — дернула Лёшича за рукав Сашенька.

— Что?

— Свист. Очень странный.

— То дворник извозчика подзывает.

— Нет, какой-то разбойничий.

— Скажешь тоже.

— Смотри!

Сашенька вытянула руку, и Лёшич впереди у тарусовской парадной заметил «точильщика», который, выбросив ножик, принесенный ему на заточку, вытащил из-за пазухи револьвер и пошел в сторону Воскресенского проспекта[90].

«Покушение, — понял Лёшич. — Опять народовольцы на Государя охотятся».

Он приподнялся и стукнул извозчика в спину:

— Останови!

— Тпру, — скомандовал Терентий.

Когда сани поравнялись с «точильщиком», Прыжов выпрыгнул из них, пытаясь сбить того с ног. Сие ему удалось, однако выстрелу доктор помешать не успел — Кислый успел нажать на курок мгновением раньше. Падая, Лёшич боковым зрением заметил, что один из мужчин, идущий по Сергеевской, рухнул как подкошенный, но Выговского не узнал. Фимка, не успев приземлиться, попытался скинуть доктора с себя. Силы были неравны — Кислый и помощнее Прыжова был, и опыт в драках в отличие от эскулапа имел, считай, вся Фимкина жизнь была одной сплошной дракой. Лёшич пытался прижать правую руку «точильщика» к тротуару, но тот сумел опрокинуть доктора навзничь. Прыжов крепко ударился головой. Однако его отчаянное сопротивление было не напрасным. Как ни был силен Кислый, скинуть одной рукой с себя здорового мужчину ему удалось с трудом. И пальцы его вынужденно разжались. «Ремингтон» Яблочкова выскользнул из руки и покатился вниз к мостовой.

Сев верхом на доктора, Кислый лишил его сознания двумя мощными ударами кулака.

Услышав выстрел, лошадка испугалась и попыталась рвануть. Извозчик натянул вожжи еще сильнее, и сани завалились набок. Сашеньке каким-то чудом удалось выпрыгнуть перед этим в сугроб. Прямо перед собой она увидела лежащий «ремингтон».

Ромка Сапог с самого детства любил убивать: кузнечикам отрезал головы, кошек вешал, собакам вспарывал животы. Мать нарадоваться не могла:

— На скотобойне именно такие нужны. А платят там хорошо.

Но на скотобойню Ромку не взяли. Громила в грязном фартуке долго вглядывался в его лицо, а потом вдруг сказал:

— Я тебя помню. Ты мою Мурку на осине повесил.

И хорошо поставленным ударом сбил Ромку с ног.

Паренек остаток дня проплакал, а вечером подкараулил подгулявшего громилу у Обводного канала и пырнул в сердце ножом. Ночью в избушку на Средней Рогатке постучали. Мать открыть отказалась. Тогда снаружи пообещали их поджечь. Пришлось впустить непрошеного гостя.

— Ты Козьму прирезал? — спросил Кислый, стащив Ромку с печи.

Не знал, что у парнишки ножик всегда при себе, даже когда спит. Ромка с ходу приставил его к горлу:

— Козьма меня обидел, на службу не взял. А нам с мамкой жрать охота. Понял? Батька зимой помер. Мамка еле ходит. А он из-за кошки…

Кислый клял себя, что пошел один, что ребят не взял. Хоть и малолетка, но с ножиком. А что супротив него сделаешь?

— Чаво умеешь?

— Убивать. Хошь, докажу?

Кислый шмыгнул носом. Умирать ему не хотелось. Да и парнишка вроде путевый…

Они вместе привязали к ногам Козьмы камень и бросили в Обводный. А утром пошли к Ломаке.

Денежным содержанием Ромка остался доволен. Опять же девки раз в неделю задарма. Но вот убийств, то, чего больше всего хотелось, не поручали.

— На то у Ломаки Дуплет, — разводил руками Кислый.

И вот вчера лед тронулся.

— Бабу чикнуть сможешь? — спросил вдруг Кислый.

— Мне без разницы, — заверил его Ромка.

— А ребеночка?

Дочь Желейкиной не давала Кислому покоя. В живых-то ее не оставишь. А убить — у самого рука не поднималась.

— О таком только мечтать, — шмыгнул носом Ромка.

Но с марухой не задалось. Потому что охраняли ее. А на рожон Кислый лезть испугался. Даже швейцара с фараоном дорезать не разрешил.

— Хочешь, чтобы охоту на нас объявили?

Но счастье таки улыбнулось. В гостинице Ромка душу отвел. Старичок-хозяин перед смертью в штаны от страха наложил.

Всю прошлую ночь Ромка уговаривал Кислого доверить ему Выговского.

— Нет, — ответил тот. — Иначе обчество уважать меня не станет. Боцмана знаешь?

— А то!

— Это он, паскуда, всех баламутит, вместо меня верховодить хочет. Так что я сам должен стремистого дернуть[91].

Ромка в ответ недовольно засопел. Кислый хлопнул его по плечу:

— А тебе я Боцмана доверю затемнить. Обещаю.

На Сергеевской Ромка с Ткачом кинули жребий — где кому ходить, «точим ножи» кричать. Ромке не повезло — выпал угол с Таврической[92]. Там дом строился, того и гляди кирпич на голову упадет. Разве гурт[93] пойдет там? Выговского Ромка хорошо запомнил — тот во время облавы его задержал. Битый час допрашивал, подозревал потому что сильно. Повезло, что бланкетка Ромку не сдала. Эх, зря Кислый ему убийство не доверил. Ромка ножичком обтяпал бы все тихо, никто и не заметил бы. Выговский просто бы сел в сугроб — ну плохо человеку стало, с кем не бывает? Пока бы разбирались, их бы и след простыл. Револьвер — кто спорит? — оружие удобное, но слишком громкое. Ромка даже на Таврической выстрел услыхал. И сразу рванул на Сергеевскую. С блатногой[94] условились, что там их подберет. Но что такое? Кислый сидел на каком-то фраере и лупил его изо всех сил. А его револьвер медленно поднимала какая-то мамзель.

Ромка рванул к ней:

— Эй! Ну положь!

Мамзель не послушалась, подняла револьвер и навела на Сапога. Вот дура! Ромка схватил «ремингтон» за ствол и потянул на себя. Ему и в голову не пришло, что мамзель нажмет на курок. Пуля снесла Ромке полчерепа.

Позавтракав, Дмитрий Данилович прошел в кабинет, сел за стол и попытался сосредоточиться. Что после вчерашних возлияний было ох как непросто. Его так и подмывало подойти к буфету и опрокинуть в себя рюмку-другую. Однако он мужественно боролся с этим постыдным желанием. Нужно быть трезвым, когда Сашенька вернется… Если вернется…

«Сашенька, дорогая, как ты могла бросить детей, бросить меня?» — в который раз репетировал обличительную речь Дмитрий Данилович.

Где черти носят Выговского? Ему давно пора явиться.

Дмитрий Данилович встал и, ругая самого себя за паралич воли, подошел к буфету. Однако вытащить рюмку и бутылку сразу не смог — перед ними уселся Обормот. Разложив пушистый хвост, уставился на хозяина осуждающим взглядом.

— Прав, каналья, конечно, прав, — вздохнув, согласился с ним Тарусов и даже почесал коту за ухом.

Обормот довольно заурчал.

За окном на улице раздался странный звук. Дмитрий Данилович кинулся к подоконнику, отодвинул портьеру и схватился за сердце. У парадной с револьвером в руке стояла Сашенька. У ее ног валялся окровавленный мужчина, поодаль (и тоже в снегу) Лёшич, чуть дальше Выговский. Обормот запрыгнул на подоконник и, увидев хозяйку, истошно закричал. Сие привело Тарусова в чувство. С криком «Сашенька!» он выбежал в коридор, накинул шубу, трясущимися руками открыл замок и, перепрыгивая ступеньки, помчался по лестнице.

«Черный» извозчик Кондрат внимательно вслушивался в городской шум, чтобы не пропустить выстрел. Приткнуться ему удалось лишь на углу с Воскресенским. Увы, более удобные места были заняты ломовыми санями, что разгружались у многочисленных лавок. А тут еще назойливый господин в пенсне:

— Я заплачу. Хорошо заплачу.

— Не могу, барин, пассажир велел обождать, — сперва миролюбиво объяснял Кондратий.

— Ничего, другого наймет, на вокзал тороплюсь.

— Так денег должен…

— Я за него рассчитаюсь.

С этими словами господин в пенсне решительно залез в сани. Пришлось спрыгивать. Помахивая хлыстом, Кондратий схватил обладателя пенсне за воротник и выволок на тротуар:

— Занят, говорю.

— Да что ж такое? — Господин в пенсне стал апеллировать к дворникам, которые с интересом наблюдали за происходящим. — Вы видели? Зовите полицию.

— Чтоб тебя, — огрел напоследок господина хлыстом Кондратий и вскочил на облучок.

— Свистите городового, ну же! — закричал дворникам господин в пенсне.

Кондратий полетел по Сергеевской. У дома, где «точил ножи» Кислый, сбавил ход, пытаясь выискать местечко, чтобы встать. Вдруг появилось? И тут прогремел выстрел. Извозчик посмотрел назад и увидел упавшего Выговского.

— Тпру, — скомандовал Кондратий лошадке.

Но дальше случилось непредвиденное: какой-то господин, завязав драку с Кислым, выбил у того из рук револьвер. «Ремингтон» откатился к ногам барыни, которая выпала из саней, и та, подняв его, выстрелила в Ромку.

Кондратий взмахнул кнутом:

— Пошла, залетная!

— Стой, обезьяна, стой, — раздался сзади знакомый голос.

«Кислый, — сообразил Кондратий. — С ним шутки плохи!»

И потому скомандовал:

— Тпру!

Кислый вскочил в сани:

— Гони!

Кондратий хлестнул уже от души, и лошадка пошла изо всех сил.

Уже бежали и свистели городовые. А Сашенька будто окаменела. Фраза: «Я убила человека» — нестерпимой болью билась у нее в сердце.

На службу Иван Дмитриевич опоздал из-за супруги. Дернул ее лукавый раскрыть за завтраком «Ведомости», в которых проныра-репортер, что крутился вчера на Казанской, тиснул заметку о нападении на квартиру Желейкиной. И откуда только прознал, что Иван Дмитриевич отвез «бланковую» на Большую Морскую, 24 и устроил на ночь в собственном кабинете? Кто из агентов ему шепнул?

За двугривенный, заработанный бессовестным подчиненным, пришлось отдуваться Крутилину:

— Значит, Машкой ее звать, — отбросила газету Прасковья Матвеевна.

— Кого? — спросил Крутилин, погруженный в размышления о предстоящем дне — какие бумаги следует отписать срочно, а какие можно и отложить, кому из агентов поручить то или иное задание.

— Полюбовницу твою.

У Ивана Дмитриевича едва не вырвалось, что не Машкой, а Гелей, однако он вовремя спохватился:

— Сколько раз повторять, нет у меня любовницы.

— На, почитай, уже в газетах пишут.

С ума, что ли, «бутербродники» сошли?

Прасковья Матвеевна кинула в мужа «Ведомостями»:

— Я давно догадывалась, — продолжала она обличать. — «Одеколонь» вдруг завел, исподнее каждый день меняешь, домой приезжаешь за полночь.

— Служба такая.

— Машку тискать?

— Замолчи! — вскочил Иван Дмитриевич, пробежав по строчкам глазами. Слава господи, не про Гелюшку. — Даже понять не можешь, что прочла. А берешься делать выводы. Черным по белому написано: «Нападение на свидетельницу».

— Свидетельниц в собственном кабинете не селят.

— Так только на ночь. Желейкина сегодня же к сестре в Кострому уедет.

— Почему в камеру не сунул?

— Так она с ребеночком.

— Так у тебя и ребеночек от нее?

— Сбрендила? Клянусь, что не мой.

— Икону целуй.

— Да хоть весь киот. — Иван Дмитриевич подбежал к образам и стал по очереди чмокать иконы.

— Значит, нет полюбовницы? — уточнила Прасковья Матвеевна.

От вранья перед образами Крутилина спас городовой 4-го участка Литейной части Корней Добрынский, без стука распахнувший дверь в столовую:

— Ваше высокоблагородие, хорошо, что застал. На Сергеевской, семьдесят девять снова стрельба.

— Да что ж такое? Опять у Тарусовых? — спросил Крутилин.

— Нет, на улице.

Крутилин перекрестился.

— Ну слава богу, так бы и говорил.

— Три трупа.

— Сколько?

— Пристав в сыскную отправил, а я сюда, вдруг вы еще туточки, — объяснение своему появлению в квартире Крутилина городовой давал уже на бегу, с трудом поспевая за начальником сыскной по лестнице.

Старший дворник Ильфат рубил дрова в одном из дворов, когда услышал выстрел. Вместе с остальными дворниками тотчас побежал на Сергеевскую, но там кровавые события были уже позади. Мгновенно оценив обстановку, скомандовал подчиненным:

— Филька, Ахмет, Парфен, подымайте сани.

Подлетев к Прыжову, сразу понял, что жив — хоть не двигался, зато стонал:

— Доктора к саням и в больницу.

И поспешил к Выговскому. Тот не шевелился. На снегу под ним алела кровь. Ильфат опустился на колени, схватил руку. Пульс бился.

— Эй, Пантелеич! — окликнул он швейцара, который, увидев дворников, рискнул высунуться на крыльцо.

Ни французов в Крыму не боялся, ни черкесов на Кавказе, а тут, услышав выстрел, спрятался. Потому что раньше сам по себе был, а теперь семья, дети, жизнь словно заново началась. Неохота погибать. Позавчера ведь чудом среди живых остался, двинь Дуплет посильнее, обитал бы уже в райских кущах.

— Ты за руки, я за ноги, — велел швейцару Ильфат.

Вместе оттащили к саням, в которых уже лежал Прыжов.

— В какую больничку? — деловито спросил извозчик Терентий у старшего дворника.

— В Мариинскую, — не колеблясь, решил Ильфат.

Потому что хорошая. Его жену там от воспаления легких выходили.

— Так для бедных, — засомневался возница.

— Зато доктора лучшие, — решительно произнес Ильфат и пристроился рядом с извозчиком на облучке. — Гони, чего ждешь?

Дмитрий Данилович сперва крепко обнял Сашеньку за плечи, потом осторожно вытащил из ее руки «ремингтон».

— Диди, Диди, — повторяла она, словно заведенная. — Я убила человека.

— Успокойся, пойдем.

— Ридикюль, там ридикюль. — Княгиня махнула рукой в сторону мостовой.

Дмитрий Данилович сделал знак выскочившему вслед за ним камердинеру Тертию, чтобы тот забрал ридикюль. Медленно, с трудом они поднялись на третий этаж. Сашеньку трясло, она постоянно повторяла:

— Я убила, убила человека. Понимаешь?

Дмитрию Даниловичу было не по себе. Он никак не мог выбросить из головы образ убитого. Молодой крепкий парень в зипуне, подпоясанном кушаком. Только вот половины головы нет. Пуля снесла. Напрочь. Словно и не было.

— Все хорошо, дорогая, все хорошо. Главное, ты дома.

Он завел Сашеньку в спальную, горничная ее раздела и уложила в постель.

— Барыню трясет, лихорадка, — доложила она князю.

— Пошли за доктором, — велел он Тертию.

— Так Алексей Иваныч, сами знаете… может, и нет уже его.

— За любым.

Князь вернулся в спальню к жене.

— Я убила человека, — снова сказала она.

— Не человека, преступника.

— Это не важно… не важно. Я сама преступница.

— Иначе бы он убил тебя. Тебя господь защитил.

— Кто сие говорит? Неужели атеист?

Обормот лежал возле Сашеньки, согревая ее своим урчанием. Дмитрий Данилович присел, погладил жену по волосам.

— Тебе надо поспать.

— Я не смогу, не смогу заснуть.

— Выпей коньяку, — предложил Дмитрий Данилович.

— Нет, пахнет клопами.

— А ты не нюхай. Выпей сразу стакан.

Предложенное князем лекарство подействовало сразу. Явившийся на вызов доктор вынужден был развести руками:

— Судя по амбре, помощь моя не нужна. С вас пять рублей.

Вслед за ним явился Крутилин.

— О событиях знаю с чужих слов, — огорчил его Тарусов. — Видел только финал.

— А ваша супруга? Могу с ней переговорить?

— У нее шок. Она в забытьи.

— Жаль.

— Надеюсь, следствие против нее не откроют?

— Не волнуйтесь. Александра Ильинична ни в чем не виновата. Однако, позвольте вопрос: куда она ездила? Швейцар утверждает, что последние две ночи Александра Ильинична дома не ночевала.

— Понятия не имею.

— Простите, не уверен, что вас понял, — удивился Крутилин.

— Кому-нибудь другому я ответил бы резко. Но вам я стольким обязан. Потому юлить не стану, открою горькую правду: в субботу вечером Алексей и Сашенька сбежали.

У Крутилина несколько секунд ушло на осмысливание:

— Не может быть!

— Но это так.

— Позавчера сбежали, а сегодня вернулись? Так не бывает.

— Возможно, захотели забрать какие-то вещи?..

— Уверен, вы заблуждаетесь.

— Иван Дмитриевич, не надо, не стоит. Вы из дружеских чувств пытаетесь меня успокоить.

— Я не только ваш друг. Я сыщик. И как сыщик готов поклясться, что ваша версия ошибочна. Не спорю, между вашей женой и Прыжовым действительно имеются чувства…

— Вот видите, все все знают.

— …но чувства братские, дружеские.

— Хороша дружба. Где-то провели две ночи.

— А где? Помнится, Александра Ильинична вела дневник.

— Предлагаете сунуть туда нос?

Крутилин ушел от ответа.

— Позвольте откланяться, надо свидетелей опросить.

Глава 15, в которой графиня Волобуева ухаживает за раненым

Понедельник, 7 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Узнав, что покушались на Выговского, Иван Дмитриевич пришел в бешенство. Что происходит? Покушаться на полицейского, пусть и бывшего, средь бела дня в центре столицы — такого раньше не случалось. Неужели уголовные переняли методу у нигилистов? Найти злоумышленников, причем быстро, было и делом чести, и крайней необходимостью. Если не пресечь подобное на корню, в полицейских начнут стрелять везде, по всей России. Можно с ужасом представить, чем сие закончится — полицейские попрячутся, а на улицах станут верховодить шайки головорезов.

Найти и покарать! Сегодня! Немедленно!

Однако зацепок не было. Вернее, имелась одна, которая вела в никуда — «ремингтон» Яблочкова. Как и предсказал Крутилин, бед он натворил — не сумев отомстить за Ломакина Желейкиной, криминалисты решили убить Выговского. Но откуда узнали, что это он их главаря застрелил? Ведь Крутилин сделал все возможное, чтобы сохранить его личность в секрете.

И главное! Зачем ломакинским ребятам мстить? Может, борьба между ними за опустевшее кресло началась и кто-то этими нападениями пытается заработать авторитет? Но кто? Убитого княгиней Тарусовой криминалиста опознать оказалось невозможно, пуля снесла ему половину черепа, а документов при себе он не имел. Пресловутого «Точильщика» дворники не разглядели.

— Борода рыжий, — припомнил один из них, тоже, как и Ильфат, татарин.

— Это у тебя она рыжая, хрен нерусский, — возразил ему швейцар Пантелеич, — а у «Точильщика» была русая, но с отливом.

— Ай-яй, под лавкой прятаться, как разглядел? — ответил дворник.

— Хрен с ней, с бородой, — прервал их перепалку Крутилин. — Рост у «Точильщика» какой? Высокий, низкий? Толстый он или худой?

В ответ дворник лишь пожимал плечами.

— Господин пристав, господин пристав! — закричал, подбегая, запыхавшийся господин в пенсне. — Имею важное заявление о совершенном преступлении.

— Говорите.

— Я опаздывал на вокзал, сел в сани, но извозчик отказался меня везти, а когда я начал настаивать, выкинул меня из них и шубу при этом порвал, мерзавец. Из-за него я на машину опоздал.

— Добрынский, — позвал пристав городового, — иди разберись.

— А где это было? — спросил Крутилин у господина в пенсне.

— В двух шагах от Воскресенского. Я сразу послал дворника за полицией, ждал, ждал, вконец замерз, а вы, оказывается, груши тут околачиваете.

— Номер саней запомнили?

— Конечно: шесть, шесть, семь, четыре.

— А как ваш обидчик выглядел?

— Кафтан обычного цвета…

— То бишь серый?

— Вот именно. Шапка собачьего меха, кушак лиловый…

— Рост, возраст, цвет глаз, может, шрам какой…

— Шрам. Точно шрам. Под левым глазом, полумесяцем.

— Кондратий Полушка! Извозчика, немедленно, — скомандовал Иван Дмитриевич подошедшему городовому.

Тот же номер — шесть, шесть, семь, четыре — запомнил один из дворников. Именно в эти сани прыгнул «Точильщик». Но найти их по номеру Иван Дмитриевич не надеялся, готов был биться об заклад, что номер фальшивый. И вдруг свезло.

По пути в Александроневскую часть Крутилин заскочил в Мариинскую больницу узнать о состоянии пострадавших. А если паче чаяния они пришли в себя, то и опросить. Прыжов с Выговским люди бывалые, что-нибудь важное точно запомнили.

Больница для бедных была построена в Петербурге стараниями Марии Федоровны, жены Павла Первого. После кончины вдовствующей императрицы заведение назвали в ее честь, а попечительство над ним принял ее внук, принц Петр Георгиевич Ольденбургский. Он был сказочно богат и мог провести всю жизнь в неге и лени. Но Петр Георгиевич посвятил себя просвещению и медицине. Список учебных заведений и больниц, где он был опекуном или попечителем, займет несколько страниц. По его инициативе и на его средства (только покупка и обустройство здания обошлись в миллион рублей) в декабре 1835 года было открыто Императорское училище правоведения, «кузница кадров» будущей судебной реформы.

Стараниями Петра Георгиевича для Мариинской больницы были построены новые корпуса, а для подготовки персонала открыли фельдшерское училище. Если не хватало казенных денег на покупку лекарств, принц покупал их на собственные средства.

После смерти принца Ольденбургского ему поставили памятник у главного корпуса больницы. Когда власть в стране захватили большевики, этот памятник снесли. А заодно уничтожили могилу Петра Георгиевича на кладбище в Стрельне.

Главный хирург принял начальника сыскной незамедлительно.

— Операция закончена. Пуля, как и предполагал, застряла в легком. Теперь успешно извлечена. — Хирург протянул ее Крутилину.

— Выговский вне опасности?

— Гарантировать ничего не могу. Слишком много крови потерял. Думаю, сегодняшняя ночь станет решающей.

— Могу с ним переговорить?

— Увы, он после наркоза, еще не пришел в себя.

— А что с Прыжовым?

— Ерунда, сотрясение мозга. Сунули ему камфору, сразу очнулся. Но соображает пока плохо. Представляете, жену не узнал? Хотите посетить?

Крутилин задумался: раз память к Алексею не вернулась, стоило ли время терять?

— Нет, загляну к нему вечером.

Извозопромышленник Бобонин обитал на Мостовой Каретной[95] в собственном доме.

— Жди здесь, — сказал Крутилин вознице и постучался в дверь.

Ему открыла чумазая баба в запачканном переднике.

— Где хозяин?

— Где ему быть? — удивилась баба. — У себя, чайком балуется.

Планировка дома была Крутилину знакома, бывать здесь доводилось. Только без особого толка, потому что Бобонин был очень хитер и изворотлив — все прекрасно знали, что, кроме обычных «ванек», он держал «черных» извозчиков, но привлечь его за это не удавалось. Схваченные на месте преступления блатноги на него как на соучастника не указывали, а то, что лошадка принадлежала Бобонину… так разве за то сажают? Нет такой статьи.

Крутилин с силой толкнул дверь в хозяйский кабинет, где Бобонин в одиночестве сидел за самоваром.

— Иван Дмитриевич? — воскликнул он. — Опять? Прислали бы лучше записочку, сам бы зашел. Я ведь на Большой Морской частенько.

— Что там забыл?

— Лечусь. Прямо напротив вас. Электрогальваническая лечебница доктора Гемелиана.

— И что лечишь, Ферапонт? Совесть?

— А вы по-прежнему шутник, Иван Дмитриевич, — погрозил ему пальчиком Бобонин. — С совестью у меня полнейший ажур, чиста, как невская водица. А вот нервы шалят. Спать плохо стал. В десять лягу, в два ужо просыпаюсь.

Крутилин достал из кармана револьвер:

— Кого сегодня возил Кондратий Полушко?

— Кто, кто? Впервые слышу о таком.

Крутилин спорить не стал, вместо этого выстрелил в самовар. Одна струйка кипятка из него стала литься на пол, вторая на стол. Начальник сыскной пододвинул самовар к самому краю, чтобы обжигала чресла извозопромышленника.

— Что вы… — Бобонин попытался приподняться.

Но Крутилин навел на него револьвер:

— Сидеть. Или следующая пуля твоя. Итак, кто нанял Полушко?

— Кислый.

— Кто такой? Чем занимается?

— «Котов»[96] пасет в Московской части.

— На Ломаку работал?

— Дозвольте все-таки отодвинуться.

— Валяй, но если соврешь…

— Благодарствуйте. Да, Иван Дмитриевич, вы правы, Кислый служил Ломакину. А теперича задумал занять его место.

— Погонщик «котов»? — удивился Крутилин.

— Он, знаете-с, с амбицией.

— И кто ему конкурент?

— Федька Боцман.

— У того веса побольше.

— Потому Кислый и лютует, авторитет себе набивает. Вчера шмару пытался ухандокать.

Крутилин не удержался, врезал ему в челюсть.

— И у вас нервы ни к черту, загляните-ка тоже к Гемелиану, — посоветовал Бобонин, вынимая изо рта выбитый зуб.

— Где Кислый обитает?

— Чего не знаю, того не знаю. Откуда забрать, куда отвезти, клиенты сами с блатногой договариваются.

— Где найти Полушку?

— Так вы краями разминулись. Буквально за четверть часа до вас лошаденку поставил. И сразу к крале побежал. Брюхата она, с минуты на минуту Полушеночка родит.

— Адрес?

— Чубаров переулок[97], дом Жучкова. В аккурат перед кладбищем.

«Ванька» стал ваньку валять: мол, ничего про покушение не знаю, стоял себе на Сергеевской, клиентов поджидал. А туточки выстрел, лошадь испугалась, понесла. И да! Кто-то запрыгнул в сани на ходу, но после поворота на Таврическую выпрыгнул обратно. Нет, внешность не разглядел. Насчет шубы — виноват, стоимость починки возмещу. Кислый? Первый раз слышу.

Иван Дмитриевич выслушал, вздохнул, вытащил револьвер, подошел к беременной бабе и навел ей на живот:

— Считаю до трех. Раз…

— Господин начальник, вы чего, разве это по-людски? — Полушко упал коленями на подножник[98]. — Неужто дитя загубите?

— Два…

— Нельзя, не положено, не по правилам!..

— Коли сами правил не соблюдаете, и я на них плевать хотел. Полицейских убивать нельзя. Такое правило знаешь?

Полушко, облизав пересохшие от страха губы, кивнул:

— Что полицейского хотят затемнить, не сказали. Соврали, что помощника аблоката.

— Кто с Кислым был?

— Сапог.

— Это его застрелили?

— Да, царствие небесное. Еще кто?

— Ткач.

— Ткач? Что нищими у Царскосельского вокзала верховодит? — удивился Крутилин.

— Он самый.

— Куда он исчез с Сергеевской?

— Не знаю, после покушения не видал.

— А Кислого куда отвез?

— В сторожку на Варшавской дороге, возле огородов Преображенского полка.

— Собирайся, со мной поедешь, покажешь. Там этих сторожек…

Крутилин понимал, что действовать надо быстро. Если ждать агентов сыскной или городовых из полицейского резерва, потеряешь час, а то и два. За это время Кислого успеют предупредить. Тот же Бобонин. Иван Дмитриевич ни минуты не сомневался, что извозопромышленник ему соврал. Где Кислый живет, Бобонин знает преотлично и отправил начальника сыскной к Полушко лишь затем, чтоб выиграть время.

Прихватив с собой блатногу, Иван Дмитриевич поехал на Лиговку, 42, во 2-й участок Александроневской части и потребовал от пристава предоставить в его распоряжение всех подчасков[99]. Пристав возмутился: какое ему дело до убийств в Литейной части? Почему его люди должны ловить преступников за Московской заставой? Иван Дмитриевич сломил его сопротивление буквально тремя фразами:

— Преступники посмели напасть на полицейского. Если не накажем быстро и жестоко, завтра всех нас перестреляют аки куропаток.

Однако Кислого в сторожке уже не застали.

Пожилой сторож отказывался отвечать на вопросы Крутилина, пока Иван Дмитриевич не двинул ему пару раз.

— Минут за десять до вас ушли.

— Куда?

— Не сказали.

— Сколько их?

— Восемь, включая Кислого.

— Кто, кроме них, в шайке состоит?

— Еще Сапог и Ткач. Но те спозаранку ушли и больше не возвращались.

— А ты? Тоже в шайке?

— Нет, только комнату сдаю для сборищ. Жить-то на что-то надо.

Отпустив александроневских городовых, Крутилин отправился на Рузовскую, в 4-й участок Московской части. Кислый орудовал во владениях Добыгина, значит, тот должен знать, где его искать.

Полковник изобразил возмущение:

— Вы действовали как слон в посудной лавке. Вместо того чтобы приехать сюда, составить вместе план, безо всякой рекогносцировки отправились со случайными людьми…

— Я попросил бы…

— Не перебивать. В отличие от александроневских, мои городовые Московскую заставу знают превосходно. И их там знают. А вот вторжение чужаков сразу перепугало тамошних обитателей. Поэтому… как вы сказали?

— Кислый.

— …и скрылся. Теперь придется ждать. Пройдет неделя, а то две, пока он вернется.

— Нет у нас недели, полковник. Кислого с его шайкой надо изловить в кратчайший срок. Дело чести.

— Сделаю все от меня зависящее. В том числе доложу начальству о вашем самоуправстве.

— Какому из них? Обер-полицмейстеру или Ломакину? Ах да, Ломакин мертв, кто там теперь вместо него? Боцман? А может, Кислый?

— На что, Крутилин, вы намекаете?

— Не намекаю. Точно знаю. Вы сообщник Ломакина.

— Подите вон. Вон, я сказал!

Когда Крутилин удалился, полковник вызвал Никудышкина. Не давала ему покоя фраза начальника сыскной: «Совершено покушение». Что сие означало? Убит Выговский или нет?

— У тебя, кажется, приятель в Четвертой Литейной части.

— Так точно! Кондрат Добрынский.

— На Сергеевской сегодня стреляли. Выясни, жива жертва или нет. На вот на извозчика. — Добыгин кинул полтинник.

Никудышкин обернулся за час:

— Стреляли в помощника адвоката. Слава богу, жив. В Мариинке сейчас, сделали ему операцию.

— А про операцию как узнал?

— Кондратий как раз старшего дворника допрашивал, а тот только из больнички вернулся.

Еще через час полковнику захотелось по нужде. Накинув шинель, он выскочил во двор. Но, открывая нужник, почувствовал в своем кармане чужую руку. Повернул голову — Кислый. И опять с револьвером. Но теперь с его собственным, который только сегодня полковник вытащил из несгораемого ящика, чтобы не попасться Кислому как вчера.

— Заходите, ваше благородие, располагайтесь, не то портки обмочите, — толкнул его внутрь Фимка.

Пришлось беседовать в тесноте и зловонии.

— Паспорт мне нужен новый, — заявил Фимка.

— Зачем?

— А то не знаешь? Ищут меня. Разве Крутилин не по мою душу приезжал? А мне в Тамбовскую надо, и побыстрее.

— Зачем?

— За подмогой. Родичей там — целая деревня. Братья, дядьки, племянники. И все как я, калиброванные, на волка с голыми руками ходят, здешней шпане не чета. Местных-то послушать: мерзее их на свете нет, душегуб на душегубе. А на поверку, тьфу, фантики от конфект. Как узнали, что Крутилин с облавой едет, разбежались по кустам. Нет, с такими Питер не удержишь.

Добыгин от неожиданности поперхнулся. Экий Наполеон выискался. Да где? В отхожем месте.

— Ты не хмыкай. — Кислый ткнул под ребро полковника револьвер. — Ты еще тамбовских не знаешь. Но скоро узнаешь. И Крутилину бока порвем, и Боцману. Всем! Раз это я за Ломаку рассчитался, значит, теперь король.

— А кто сказал, что рассчитался? Выговский жив.

— Как жив? Рухнул как подкошенный.

— А доктора из Мариинки его подлатали, теперь снова как огурчик.

— Врешь.

— Никудышкин только что оттуда. Своими глазами видал, — соврал полковник.

— Значит, придется сперва туда. А ты, полковник, шевели-ка эполетами. Через час вернусь за паспортом.

— Погоди. Паспорт в канцелярии обер-полицмейстера нужно подписывать. Сегодня не получится. Завтра приходи, в полдень. И в больничку пока не ходи, тебя по всему городу ищут. Лучше ночью.

Немного поколебавшись, Дмитрий Данилович достал из ридикюля жены тетрадку, пролистал до нужных страниц…

Дочитав, запустил дневником в стенку. Сашенька, его Сашенька, муза и жена, мать детей и лучший друг, отдалась первому встречному! Без чувств, по велению внезапной похоти.

Зачем? Почему? Что он сделал не так, чем не угодил? Да, он влюбчивый, ветреный, иногда увлекается… Впрочем, как все. Как все мужчины. Не потому, что безнравственен, а потому, что так распорядилась природа: жена далеко не всегда имеет физиологическую возможность приласкать мужа, поэтому тот вынужден ей изменять.

В кабинет постучали.

— Да, да! — крикнул князь.

Вошел Тертий:

— К вам госпожа Прыжова.

Господи, он и забыл про нее!

— Здравствуйте, ваше сиятельство, — с порога затараторила Наталья Ивановна. — С утра ждала Алексея на Пятой линии. И вас ждала. Вы обещали…

— Сядьте, пожалуйста.

— Вы что-то знаете?

— Да, присядьте.

— Нет, я выдержу, на все готова. Я права? Они сбежали?

— Все много хуже. Алексей в больнице. Он ранен.

Дмитрий Данилович успел подхватить Наталью Ивановну, упавшую в обморок. Нашатырный спирт вернул ее в чувства.

— Лешенька жив?

— Старший дворник, он отвозил Алексея в больницу, сказал, что жизни Прыжова ничто не угрожает.

— Мне надо туда, я должна быть с ним.

— Но в вашем положении…

— Ерунда.

Наталья Ивановна попыталась привстать, но вынуждена была снова опуститься в кресло.

Князь хотел уговорить ее остаться. Хотя бы ненадолго.

— Я не могу вас отпустить.

Но Наталья Ивановна истолковала его слова по-своему:

— Правда? Спасибо. Не смела просить вас сопроводить меня в больницу.

Дмитрий Данилович хотел ее разубедить, но быстро передумал. Если останется дома, непременно напьется. Лучше уж совершить благое дело, отвезти беременную к раненому мужу.

— Насчет Выговского обрадовать нечем. Состояние его критическое. А вот здоровью нашего дорогого коллеги ничто не угрожает, — заверил Тарусова профессор. — Всего лишь разбита бровь, ушиб на скуле, небольшое сотрясение, сломаны ребра. Я разрешил супруге забрать его завтра домой.

— Кому? — насторожилась Наталья Ивановна.

— Супруге. Она у него в палате.

— Супруга я! — вскочила бывшая гувернантка.

Профессор смутился:

— Как скажете, вероятно, ослышался. Наверно, сестра.

— У Алексея нет сестры. — Наталья Ивановна взяла Тарусова за руку. — Идемте к нему немедленно.

Доставив в больницу Выговского и Прыжова, извозчик Терентий помчался к хозяйке, новоявленной извозопромышленнице Пшенкиной, дабы известить, что мужчина, с которым она приехала на машине, ранен. Анна Никитична, не мешкая, отправилась в больницу. Когда в палату вошли Тарусов с Натальей, вытирала Лёшичу лицо.

— Это ты назвалась женой? — с ходу спросила Прыжова.

Нюша повернулась объяснить, что иначе пускать не хотели, но не успела. Наталья вцепилась ей в волосы:

— Дрянь, шлюха, самозванка!

— Наташа, — попытался привстать на постели Прыжов, но из-за сотрясения мозга не смог, предметы и обстановка по-прежнему плыли перед глазами.

— Вот тебе, вот! — кричала Наталья Ивановна, продолжая таскать Нюшу за косы.

Тарусов пытался обхватить Прыжову, чтобы успокоить ее, но та словно обезумела. На помощь пришли другие больные. Наталью, крепко держа за руки, усадили на стул. Истрепанная Нюша пошла к двери.

— Постой! — крикнул ей Прыжов. — Не уходи.

Тарусов, находясь за спиной Натальи Ивановны, попытался знаками убедить друга, что Нюшу задерживать не стоит, что надо дать супруге успокоиться.

Пшенкина повернула голову.

— Останься, прошу, я все для себя решил, — попросил ее Прыжов и взглянул на супругу. — Наталья! Все! Баста! Прости, мы разъезжаемся.

Услышав эти страшные слова, Прыжова вскочила со стула и побежала к двери, Нюша в испуге сжалась: вдруг снова нападет? Однако Наталья Ивановна промчалась мимо. Вслед за ней из палаты выскочил Тарусов. Он нагнал Прыжову в коридоре:

— Послушайте, у Алексея сотрясение. Он не понимает, что говорит.

— Не надо, не лгите.

— Я вас провожу.

— Нет.

— Но…

— Боитесь, что руки наложу? Не беспокойтесь. У меня тут, — Наталья похлопала себя по животу, — самое дорогое.

Князь вернулся к Прыжову:

— Ты поступил необдуманно, безответственно. Наталья…

Дмитрий Данилович собирался сообщить о беременности, но Алексей его перебил:

— Диди, я каждый день вижу смерть. Чужую! А сегодня вдруг посмотрел в глаза собственной. Никак не предполагал, что она рядом, что ходит по пятам. Потому больше разменивать жизнь на то, что якобы должен, не стану. Буду жить как хочу. Мы с Натальей ошиблись. Так надо ли мучить друг друга? Ради чего? Она молода, привлекательна, найдет хорошего человека.

— Как ты не прав…

— Возможно. Но спорить о том не собираюсь. Ты ведь знаешь, Антон при смерти…

— Да.

— Надо сообщить Лизавете…

— Кому?

— Твоей бывшей стенографистке.

— Зачем?

— Они встречаются. Не знал?

— Нет.

— Поезжай к ней, сообщи.

— Кто? Я?.. Не смогу. И вообще, мне надо к Сашеньке. Ты, верно, не знаешь, спасая тебя, она застрелила… застрелила преступника.

— Знаю. Как она?

— Спит.

— Тогда съезди к Лизе. Или придется мне.

— Как вы меня мучаете, — схватился за голову Дмитрий Данилович.

Бурный роман князя с графиней-стенографисткой чуть не закончился разводом с супругой[100]. Расстался Дмитрий Данилович с Елизаветой некрасиво и потому всячески ее избегал. Что далеко не всегда получалось — ушлая графиня жила теперь с его отцом, Данилой Петровичем. Их связывала вовсе не любовь, а взаимная выгода: старший Тарусов любил роскошь и изысканную еду, но, увы, средств на привычный с младых лет образ жизни не имел. У Лизы же Волобуевой деньги имелись, однако ее происхождение было сомнительным, да и титул она получила в результате скандала. Без покровительства Данилы Петровича, который представлял ее троюродной племянницей, в свет бы не попала.

В высшее общество Лиза Волобуева стремилась не из-за тщеславия, а из-за денег, из-за «бешеных» денег. Крупные тузы — министры, их товарищи заместители, Великие князья и прочие приближенные Его Императорского Величества — ведали распределением подрядов. А молодая графиня пыталась их обольстить. Когда это удавалось, подряды отходили ее партнеру — купцу Горностаеву. А Лизе перепадал щедрый процент. Кое-что доставалось и князю Даниле Тарусову — он умело играл роль дядюшки-сводника, а при необходимости мог дать графине ценный совет.

Войдя в особняк на Ковенском, Дмитрий Данилович велел, чтобы о нем доложили. Его провели к Даниле Петровичу.

— Неужели про отца вспомнил? — заворчал старый князь. — Повезло мне, что мир не без добрых людей. Приютили на старости лет. Не то жил бы под забором. Тебе-то на меня плевать.

— Здравствуйте, отец.

— Рад видеть, сынок. Как поживают… — Данила Петрович запнулся, позабыв, как звать невестку и внуков.

— Спасибо, здоровы.

— Садись, в ногах правды нет. Выпьешь? — предложил Данила Петрович, пытаясь понять, зачем сын пожаловал.

Неужели долг стрясти? Точно! Прознал, что у отца дела идут в гору, и пришел стребовать деньги. Сколько же он должен? На протяжении последних пятнадцати лет Данила Петрович при каждом удобном случае норовил облегчить карманы сына то на пятерку, то на десятку. Значит, тысячу, никак не меньше. Согласится ли Лизунчик выплатить за него этот долг?

— Нет, спасибо. По правде говоря, я к графине.

— Она все еще очень зла на тебя. Не торопись. Подожди полгодика. Потом отойдет, простит. Кто знает, может, и под одеяло снова пустит.

— Прекратите, отец. Я должен ее видеть немедленно по очень важному делу.

— Ой, не знаю, не знаю, — приподнялся с кресла Данила Петрович. — Попробую уговорить.

Прошло минут двадцать, прежде чем Лиза вышла. Дмитрий Данилович отметил, что бывшая возлюбленная стала еще красивее и волнительнее.

— Чем обязана? — спросила графиня, протягивая руку в длинной перчатке. На ее лице читалось презрение.

— Антон ранен. Доктора говорят, что вряд ли доживет до утра.

Лиза опустилась в кресло. Тарусов схватил со стола рюмку с коньяком, из которой пил отец:

— Выпейте.

— Что произошло? — спросила Лиза, отказавшись от коньяка. — Антон ушел утром, сказал, что на службу.

— В него стреляли возле моего дома.

— Кто?

— Неизвестно.

— Он в больнице? В какой?

На протяжении тысячелетий уход за больным осуществляли родственники — давали лекарства, прописанные лекарем, кормили с ложки, меняли белье, проветривали помещение. С принятием христианства часть забот о больных взяла на себя церковь. При монастырях открывались госпитали и больницы, уходом в которых занимались монашествующие. Их называли сестрами или братьями милосердия.

Однако в России сестры милосердия (сердобольные вдовы) приступили к служению лишь в 1813 году[101]. Их направляли в лечебные учреждения из Вдовьих домов, открытых в обеих столицах стараниями вдовствующей императрицы Марии Федоровны. В эти дома принимали для призрения вдов офицеров и гражданских лиц, состоявших в классных чинах. Но многие из призреваемых были еще в силах, и, чтобы не оставлять их в праздности, Мария Федоровна учредила разряд сердобольных вдов. Вступившим в него полагались привилегии — прослужившим более 10 лет назначалась пенсия, детей сердобольных учили за счет Вдовьего дома, хорошо зарекомендовавших себя в больницах женщин направляли ходить за больными в частные дома, что неплохо оплачивалось.

Однако, несмотря на самоотверженное служение, сердобольным не хватало медицинских знаний. Поэтому после окончания Крымской войны (106 сердобольных вдов трудились в симферопольских госпиталях, 20 из них умерли от заразных болезней) и в России, и в Европе стали открывать учебные заведения для подготовки фельдшеров и медицинских сестер, которые постепенно заменили сердобольных вдов. В 1886 году их дежурства в петербургских больницах окончательно отменили.

— Пуля пробила легкое, застряла в мягких тканях. Но мы ее извлекли. Однако, — хирург поглядел на «скорбный лист», аспидную доску, прикрепленную к кровати, чтобы вспомнить имя-отчество больного, — Антон Семенович потерял много крови. Шансов, что переживет эту ночь, мало.

«Пить», — услышала Лиза тихий шепот Антона Семеновича.

— Тонечка, милый, очнулся? Слышишь меня?

— Пить, — снова повторил Антон Семенович.

— Доктор, дайте воды.

Хирург огляделся, но графина не увидел.

— Пойду поищу сердобольную.

Нашел ее минут через десять.

— Где вы шляетесь? — накинулась на нее Лиза. — Раненый хочет пить.

— Одни хочут пить, другие — жрать, мне что, разорваться? — стала руки в боки неприятная рябая тетка в коричневом платье с золотым крестом на груди.

— Софья Спиридоновна кормила лежачих, — вступился за вдову хирург. — Их, сердобольных, всего восемь на всю больницу.

— Семь, — поправила его Софья Спиридоновна. — Анфиска заболела, сегодня пашем без нее.

Ведро с водой нашлось за занавеской. Сердобольная зачерпнула в ковшик воды, подошла к Выговскому и поднесла к его губам. Несчастный не столько напился, сколько облился.

— Что вы делаете? — возмутилась Лиза.

— Что положено. Я что, нянька? Хочет пить — пусть пьет, не хочет — пусть голову не морочит.

Лиза выхватила у нее ковшик, приподняла Выговскому голову и очень аккуратно напоила.

— Как вам не стыдно, — стала она ругать сердобольную. — Больной перенес операцию.

— В этой палате все после операции. И все ходють под себя. Потому водой их и не поим.

— Что? Доктор, как же это? Это бесчеловечно! — воскликнула Лиза.

Хирург пожал плечами. Мол, наше дело разрезать и зашить, уходом занимаются другие.

— А можно для моего друга персональную вдову нанять? — спросила графиня.

— А как же! — Софья Спиридоновна, словно по волшебству, сразу стала сама любезность. — Где Вдовий дом, знаете?

Лиза покачала головой.

— У Смольного собора, — объяснила сердобольная. — Езжайте туда с самого утра.

— Но доктор говорит, кризис случится ночью…

Сердобольная пожала плечами:

— Начальство только до полудня принимает.

— Так что же делать?

— Если поклянетесь, что наймете лично меня, так и быть, глаз с вашего друга не спущу, — пообещала Софья Спиридоновна и тут вдруг заметила лужицу под соседней койкой. — Это еще что такое? Который день вне сознания, а все прудит и прудит. Когда же сдохнешь?

Лиза развернулась и решительным шагом направилась к двери, за ней засеменил хирург. В коридоре графиня сердито ему заявила:

— Сама буду ухаживать.

— Что вы, нельзя. Во-первых, не положено, во-вторых, нужен навык.

— Навык имеется. Мой отец служил врачом, я ему помогала. Бориса Фаворского знаете?

— Из Обуховской больницы?

— Мой брат.

— Вот как! Но…

Лиза открыла ридикюль и достала оттуда стопку «катенек»:

— И я готова сделать пожертвование больнице.

— Пойдемте к профессору.

Вечерние доклады агентов оказались неутешительными: Кислый как в воду канул, ни одного из подопечных сутенеров сегодня не посетил; Ткач у Царскосельского вокзала не появлялся, в излюбленном трактире — тоже.

— Боцман назначил встречу на завтра в десять утра, — сообщил старший агент Фрелих, которого Крутилин отправил днем договориться.

— Почему не сегодня?

— Сына крестил. Пьян сильно.

Лизу заставили надеть одежду заболевшей Анфисы.

— Вдруг принц Ольденбургский с проверкой пожалует, — пояснил причину маскарада профессор.

— Ночью? — удивилась графиня.

— Старик давно не спит по ночам, разъезжает по больницам с проверками, — посетовал начальник отделения.

Софья Спиридоновна, увидев Лизу в коричневом платье и золотым крестом на зеленой ленте, хмыкнула:

— Раз будешь здесь, мне тут делать нечего, в других палатах тоже забот хватает.

И к послеоперационным больным больше не заходила.

И у передних ворот больницы, что с Литейного, и у задних, которые с Надеждинской, выставили городовых.

Как же проникнуть в больницу?

Фимка решил подождать золотарей. Каждую ночь, словно тени, сошедшие из ада, они проникали в город, чтобы освободить его от нечистот. А значит, и в больницу должны были наведаться.

Увидев сани с огромными бочками, Кислый вышел на середину Надеждинской.

— Чего тебе? — спросил вынужденный остановиться золотарь.

Фимка достал револьвер, изъятый у Добыгина:

— В больничку мне надо. Если поможешь, оставлю в живых.

— Так я не туда.

— Но городовые про это не знают. Давай, поехали.

Сторож больницы лишь спросил:

— А где Митяй?

— Напился, — ответил Кислый.

— С кем не бывает, — покачал головой заспанный сторож и стал открывать ворота. Городовые проводили въехавшие сани равнодушными взглядами.

У главного корпуса завернули налево.

— Тормози, — приказал Фимка.

— Тпру! — крикнул золотарь.

Сани остановились. Фимка запустил вознице в висок кистенем — надо ведь не только попасть, но и выбраться из больницы. Где находится палата для послеоперационных, Кислый знал. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Полгода назад одну из шмар снял нахальный клиент и избил так, что неделю работать не могла. Вдобавок отказался платить. Фимка этого клиента разыскал и сильно покалечил, во всяком случае, к бабам ему ходить теперь было незачем. Но и сам пострадал, клиент его ножом по спине полоснул. Зашивали Кислого как раз в Мариинке. И те пару дней, что там провалялся, скрасила ему одна из сердобольных. Софушка из послеоперационной палаты.

В широком больничном коридоре было темно, но Фимка без труда нашел нужную дверь. Приоткрыл, а там тьма кромешная. Видно, Софушка вышла. Пришлось дожидаться.

Кроме Выговского, Лизе пришлось ухаживать еще за двумя десятками оперированных. С непривычки она быстро устала. Убедившись, что Антон Семенович по-прежнему спит, подхватила ведро с помоями и понесла во двор, подсвечивая себе дорогу керосиновой лампой. Когда зашла обратно в палату, ее обхватили сзади:

— Софушка, это я!

Лиза развернулась и увидела здоровенного мужика, судя по одежде, рабочего или мастерового. Тот тоже удивился:

— А где Софушка?

— В седьмой палате.

Но вместо того, чтобы извиниться и уйти, мужик оскалился нехорошей улыбочкой:

— А ты покрасивше будешь.

У графини забилось сердце, лампа в ее руке задрожала. Улыбочка грязного мужика ничего хорошего не предвещала.

— Давай, вдовушка, поворачивайся. Времени в обрез.

— Простите, но я подобным не занимаюсь. Пройдите направо по коридору, через пару дверей найдете Софью Спиридоновну.

— Ты мне не указывай. — Кислый схватил ее за плечи и развернул.

— Помо…

Фимка зажал Лизе рот, а к виску приставил револьвер:

— Не ори, не то мозги вышибу. Поставь лампу и подыми платье…

Лизе пришлось подчиниться. Пока Кислый возился у нее за спиной, она думала о том, что изнасилование — сущий пустяк по сравнению с тем, что произойдет дальше. Ведь этот бугай не за ласками явился. Зачем для ласок револьвер?

— А ты молодец, вдовушка. Дело бабье знаешь. Зря только в сердобольные пошла. У меня заработаешь много больше, — бормотал Кислый. — Приходи-ка через недельку в трактир на Бронницкую. Спроси Кислого. Это я. Уф, все! — Фимка шлепнул Лизу по ягодицам. — Как зовут?

— Лиза.

— Друга я ищу, Лиза. Его к вам привезли. Ранен он, подстрелили нехорошие люди. Подскажи, где лежит, а то его не вижу.

— Я никого не знаю, пришла вечером.

— Тогда бери лампу, ищи по фамилиям на досках. Я бы сам, да грамоте не обучен.

— И кого? Кого искать?

— Выговским звать. Ну, что встала, кобыла? Ищи, говорю. — Для убедительности Фимка потряс револьвером.

Лиза дрожащей рукой указала на кровать.

— Точно он? — засомневался Кислый — Почему морда забинтована?

— Упал неудачно. Только он, ваш друг, без сознания. Приходите завтра.

Фимка размышлял, ножом добить или выстрелом. Решил, что лучше ножом — шума меньше. Да и подвел его сегодня револьвер, зря он Ромку-покойничка не послушался. Подошел к кровати и воткнул нож прямо в сердце.

Потом поглядел на Лизу, та стояла, зажав рот руками. Кислый вытащил кастет, подошел и ударил. Вдруг начнет верещать? Ему еще выбраться из больницы надо.

Лизе снился кошмарный сон. Кто-то гнался за ней, догнав, схватил за юбку, она упала, ударившись головой о каменный пол, потом почувствовала тошноту, сумела приподнять голову и облегчить желудок.

Тут графиня проснулась. Голова ее кружилась. Опершись на кровать, Лиза встала. В палате было темно — Кислый забрал керосиновую лампу с собой. Лиза полезла в карман, достала серники, зажгла свечку, что лежала на столе, заставила себя посмотреть на тело с ножом в груди. Преодолевая тошноту с головокружением, вышла в коридор. И там закричала. Сильно, надрывисто, как мать над мертвым ребенком.

— Помогите! — крикнула она и, обессилев, села на пол.

Очнулась от запаха нашатыря.

— Узнаете? — спросил мужчина в больничной пижаме. — Доктор Прыжов, приятель Антона Семеновича. Он нас как-то знакомил.

Лиза кивнула, хотя припомнить доктора не сумела. По коридору, вереща, бегали сердобольные вдовы, разбуженные больные толпились у палаты для послеоперационных.

— Пойдемте. Расскажете, что произошло, — предложил Прыжов.

Опершись на его руку, Лиза встала. Выслушав ее, Прыжов подозвал дежурного врача:

— Немедленно пошлите на Кирочную за Крутилиным. И до его приезда никого в палату не впускать.

Глава 16, в которой приставу Добыгину повезло

Вторник, 8 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Боцман назначил встречу в самом жутком в Питере месте — в трактире Петровой на Сенной площади. Уже несколько десятилетий подряд там собирался преступный элемент: воры всех специальностей, «блатер-каины»[102], старосты артелей нищих и старьевщиков, дезертиры, грабители. Облавы там проводить было бесполезно — через множество невоскресных[103] входов криминалисты могли покинуть трактир за доли секунды. А агентов посылать было опасно, убить в трактире могут и средь бела дня. И свидетелей потом не сыщешь.

Кивнув громиле, собиравшему за вход пятачки, Иван Дмитриевич поднялся на второй этаж, где размещался трактир, и вошел в освещенный газом зал. Публика замолкла, в изумлении уставившись на сыщика. Наиболее ретивые приветственно кивали, кто-то даже рюмку поднял. Крутилин никого ответом не удостоил. Подозвав полового, сказал:

— Меня ждут.

Тот кивнул:

— Пожалуйте за мной.

Боцман дожидался в отдельном номере, стол был накрыт на славу.

— Что случилось, Иван Дмитриевич? — сразу взял быка за рога «иван».

Крутилин хорошо его знал. Когда-то Боцман плавал на флоте, оттуда и кличка, однако был комиссован по болезни. Трудиться честно не захотел, прибился к ворам. Благодаря уму и физической силе потихоньку выдвинулся в главари. Вовремя признал авторитет Ломакина — те «иваны», кто этого не сделал, давно гнили на кладбище. И вот теперь сам готов занять его место.

— Ты теперь за Ломаку будешь?

— Смотря где. Заводики, мастерские, паи в кредитных обществах семье отойдут. А вот нашими делами — да, я.

— А Кислый?

— Что Кислый? Молодой да ранний, «котов» за Фонтанкой гонял. А возомнил себя пупом земли. Начал народец смущать, мол, кто фараонам за Ломаку отомстит, тот займет его место. Духовой[104], одним словом.

— Где его найти?

— Сам ищу. И если поймаю, уж не обессудьте, живым к вам не попадет.

— Но…

— Про вашу потерю, Иван Дмитриевич, знаю. Скорблю вместе с вами. Тохес честным фараоном был. Потому живым вам Кислого не отдам. Вздернуть его вам закон не позволит. А с каторги он сбежит. И вам хлопоты, и мне.

— А Ткач?

— Этот на коленях вчера приполз. Мол, бес его попутал, «грядка» стала мала, потому к Кислому и примкнул. Захотел не только в Московской, но и у нас в Спасской части нищими верховодить. Но крови на его руках нет. По этой причине простил я его. Пусть живет, такой кадрой не разбрасываются.

— Потолковать с ним хочу. Чтоб все рассказал, как на исповеди.

Боцман задумался. Потом щелкнул пальцами. И хотя в комнате, кроме них с Крутилиным, никого не было, дверь тут же отворилась, и двое здоровяков внесли обмякшего Ткача. Взглянув на него, опытный Крутилин понял, что били его долго и жестко.

— Боцман! Если так твое прощение выглядит, как же выглядит наказание? — покачал головой Иван Дмитриевич.

Боцман довольно усмехнулся, закусывая водку нежнейшей семгой:

— Эй, Ткач, у господина начальника вопросы к тебе. Отвечай как на духу.

— Кто указал на Выговского? — сразу задал главный свой вопрос Крутилин.

— Добыгин.

— При этом присутствовал?

— Нет, Кислый сболтнул.

Добыгин утром заехал в канцелярию обер-полицмейстера. Конечно же, не паспорт подписать, у него и в мыслях не было снабжать им Кислого, а узнать про Выговского. В часть пристав уехал окрыленным — дерзкое убийство в Мариинской больнице шло первой строкой в сводке. Теперь Добыгину оставалось лишь поставить жирную точку в этом деле. Потому что все, кто хоть что-нибудь знал о его роли в деле Шалина, были мертвы.

Ровно в десять утра пошел в сортир. Но Кислого там не обнаружил. Чертыхаясь, вернулся в кабинет. Вдруг Фимку все-таки задержали? Вдруг он у следователя вздумает болтать?

Минут через десять вошел Никудышкин:

— Ваше высокоблагородие, Люська к вам.

— Кто?

— Проститутка здешняя.

— Гони ее прочь.

— Говорит, от Кислого.

Люська с ходу потребовала паспорт.

— Какой паспорт, милая? — изобразил удивление полковник.

— Для Фимки Кислого.

— Для кого? В первый раз о таком слышу.

Вдруг Фимка уже дает показания? А эта Люся — агент сыскной полиции (говорят, что среди них и бабы завелись).

— А про Выговского тоже впервые слышите? Это Кислый его зарезал. И теперь он над ворами главный. Не хотите дружить, вам же хуже.

Люська встала со стула.

— Прости, голуба, но вижу тебя впервые. Да и паспорт чужой вручить не могу, — стал наводить тень на плетень полковник, дабы выиграть время.

Надо было быстро решить, что ему делать. Задержать Люську и с пристрастием допросить? А вдруг не скажет, где Кислый? Вдруг сама не знает? Послать вслед за Люськой Никудышкина, чтобы проследил куда пойдет? А если околоточный не справится? Юркнет Люська в какой-нибудь палисадник, и потом ходи озирайся, за каким кустом Кислый будет дожидаться полковника с револьвером в руках.

— Только лично?

— Да.

А если назначить Кислому встречу? Тогда, если Люська агент Крутилина, полковник сможет все легко объяснить: мол, пытался задержать опасного преступника, которого ловит весь город. Откуда ему знать, что тот уже задержан?

— Пусть Кислый сам приходит.

— Опасно. Ловят его. Поступим так. Как выйду из участка, идите за мной. Кислый тут, недалече. Лично и отдадите.

Полковник в который раз убедился, что Кислый соображает хорошо. Очень хорошо. Но на этот раз шанса он ему не предоставит.

— Хорошо, ступай, я догоню.

Подойдя к сейфу, полковник вытащил первый попавшийся паспорт из тех, что были к выдаче, и два револьвера: один из них полгода назад отобрал у одесского гастролера-налетчика, второй нашел во время облавы в одном из трактиров.

Люся, непрестанно оглядываясь, шла по Рузовской в сторону Обводного. Отстав от нее на двадцать шагов, шагал Добыгин. Кислый, по его предположению, должен был вынырнуть из палисадников и незаметно подкрасться сзади. Так и случилось.

— Здорово, полковник, — услышал он знакомый голос. — Гони паспорт.

Пристав обернулся, перед ним, сжимая его собственный револьвер, стоял Кислый.

— Вот. — Добыгин достал паспорт.

— Надеюсь, не бабий?

— Сам убедись.

— Не могу, грамотам не обучен.

— Теперь ты мещанин Круглов.

Мимо проезжали сани, из которых внезапно выскочил Никудышкин с револьвером одесского налетчика в руке. Полковник сразу бросился в снег, Кислый успел лишь развернуться в сторону Никудышкина. Его одновременно сразили сразу две пули, Добыгин попал Фимке в голову, Никудышкин в живот. Люся, наблюдавшая за встречей с тех самых двадцати шагов, бросилась к Кислому:

— Фимка, Фимочка, что они с тобой сделали?

Добыгин и ей выстрелил в голову.

— Скажешь на следствии, что вытащила оружие и навела на меня, — велел он околоточному, вкладывая в Люськины руки револьвер, из которого только что убил двоих.

Из трактира Петровой Крутилин отправился к обер-полицмейстеру. Поднимаясь по лестнице, встретил спускавшегося вниз Добыгина:

— Ну, Иван Дмитриевич, поймали Кислого? — спросил пристав, улыбаясь, будто мартовский кот, встретивший на крыше кошечку.

— Пока нет, — буркнул Крутилин, сухо кивнув.

— И уже не поймаете.

— Почему? — остановился на ступеньках начальник сыскной.

— Потому что я его застрелил. Час назад. После Выговского Кислый вознамерился убить меня. Но я оказался проворнее. Сказалась армейская выручка. Труп в прозекторской Обуховской больницы. Если желаете, можете полюбоваться… Там же тело сообщницы.

— Сообщницы?

— Проститутки, тоже была вооружена. Тоже пришлось зарубить. Теперь убедились, что служу честно? Если соизволите извиниться, готов простить дерзости, что вы мне наговорили. Понимаю, вчера были в аффектации, ведь Выговский — ваш ученик. Царствие ему небесное. Пусть спит спокойно. Я за него отомстил.

Крутилин, не говоря ни слова в ответ, пошел вверх по лестнице.

Добыгин проводил его ехидным взглядом.

Адъютант доложил обер-полицмейстеру о начальнике сыскной, Треплов немедленно его принял:

— Мои соболезнования, Иван Дмитриевич. Знаю, вы относились к Выговскому как к сыну.

— Федор Федорович…

— Но его смерть не осталась неотомщенной. Буквально несколько минут назад у меня с докладом был полковник Добыгин. Ему удалось раскассировать[105] убийцу. Как его… Горького!

— Кислого.

— В знак уважения к Выговскому приду на похороны.

— Не получится. Антон Семенович родом из Вологды. Тело отправят туда.

— Что ж, тем лучше. По правде сказать, ненавижу похороны. Всегда думаю, не станут ли следующие моими собственными?

— Ваше высокопревосходительство! Час назад я допрашивал сообщника Кислого, некоего Фрола Ткачева. Он принимал участие во вчерашнем покушении на Выговского на Сергеевской…

— Значит, последнего из покушавшихся задержали? Хвалю. Как и Добыгина, представлю вас к награде.

— Нет, задержать Ткача не удалось. Только допросить.

— Плохо. Очень плохо, Иван Дмитриевич. Награда, как понимаете, отменяется.

— И не только моя. Ткач показал, что осведом их шайки был Добыгин.

— Кто?

— Полковник Добыгин. Именно он открыл преступникам тайну, кто стрелял в Ломакина и Дуплета.

— Не может быть. Как вы могли поверить какому-то мерзавцу? И потом, Добыгин не был посвящен в эту тайну. Ее знали: разумеется, я, вы, прокурор Окружного суда и сам Выговский.

— А также семейство Тарусовых, их прислуга и Желейкина. Кто-то из них проболтался. Никому и в голову не пришло, что участковый пристав находится на побегушках у криминалистов.

— Это клевета! Преднамеренная и гнусная. Вам ли не знать, Крутилин, что сие обычная у преступников практика, свалить с больной головы на здоровую. Посеять недоверие среди нас.

— Федор…

— Лучше доложите-ка…

Треплов, в свойственной начальникам манере, тут же перевел разговор туда, где подчиненный был вынужден оправдываться:

— Появилась ниточка, — соврал Крутилин про расследование убийства купца Шерягина.

— Так пусть она побыстрее превратится в канат. Ступайте, Иван Дмитриевич, с богом, — велел Треплов.

Крутилин откланялся. И пешком отправился в сыскное. Что ж получается? Неужели Добыгин объехал его на кривой кобыле? Неужто все концы подчистил? Получается, что да: Малышев выпал из окна, Кислый на том свете вместе с сообщницей. Портье? Где его искать? И знает ли он хоть что-то компрометирующее про Добыгина?

А что, если?..

Иван Дмитриевич, как когда-то, когда служил надзирателем в Спасской части, заложил два пальца в рот и залихватски свистнул извозчика. Тут же подъехали сани:

— В Обуховскую больницу.

Успел вовремя. За трупом проститутки Людмилы Пономаревой уже явилась сестра и даже успела оформить бумаги.

— Ваши? — спросил у нее Крутилин, указав на двоих пацанят. Одному с виду было лет десять, второму не больше семи.

— Люсины, — заплакала женщина. — Сироты теперь.

— А что с отцом?

— Люська гулящей была. Вот и нагуляла, а от кого, неизвестно. Хорошо хоть только двое выжили, остальные померли. Двоих-то как-нибудь прокормлю. Может быть…

— Пойдемте, поговорим, — предложил Иван Дмитриевич.

В чайной заказал мальчишкам поднос сдобных булок, а себе и их тете (та представилась Евдокией) графин водки.

— Сама швеей тружусь, — стала рассказывать Евдокия после того, как помянули Люсю. — Муж у меня плотник, а деток господь нам не дал. Так что на жизнь хватает. А Люська… Не хотела она трудиться. Вот ее жизнь под горку и покатилась. Но чем могла, ей помогала. С детишками ееными вечерами сидела, пока Люська собой промышляла. Мне-то не все ли равно, где шить?

— А вчера? Вчера тоже с ними сидели? — спросил Иван Дмитриевич.

— Нет, хотя пришла к ней как обычно. Но Люся даже в дом не пустила.

— Почему?

Евдокия пожала плечами. За нее ответил Савоська, младший из ее племянников, уплетавший за обе щеки сдобу:

— Потому что дядя Фимка пришел.

— Кто такой? — уточнил Иван Дмитриевич.

— Мамку защищает…

— Защищал, — толкнул его старший брат Кешка. — Умерла наша мамка.

— Ага, теперь в раю, — согласился Савоська, — хорошо ей сейчас с ангелами.

Кешка спорить не стал, только слезы покатились у него из глаз.

— От кого дядька Фимка мамку защищал? — уточнил Иван Дмитриевич.

— От других дядек. Мамкой каждый хочет попользоваться…

— Хотел, — поправил его Кешка.

— А как платить, желающих нет. Вместо денег в рыло норовят.

Савоська явно повторял объяснения, которые слышал от покойной матери.

— А тут дядька Фимка как по кумполу им даст. Шея — в хруст, мозги в хрясть. Хороший был дядька Фимка. Потому его и убили.

— А ты вчера их разговоры с мамкой не слыхал? — задал вопрос Крутилин.

— Мы ничего не знаем, — поспешил за него ответить старший брат.

— Это ты не знаешь, — заорал на Кешку Савоська. — А я все слышал.

— Молчи, — одернул Савоську Кешка.

— Говори, — велел Иван Дмитриевич. — Ты же хочешь, чтоб я убийцу поймал?

— Хочу.

— Тогда говори.

— Дядю Фимку фараоны задумали сцапать. За то, что такой хороший, за то, что мамку защищает. Но он им не дался, сбежал. Хотел куда подальше, где ни в жизнь не найдут. В Дамбоскую, вот куда.

— Дамбовскую, — передразнил Кешка. — Эх ты, слышал звон, а не знаешь, откуда он. Губерния такая, Тамбовская.

— Я и говорю, Тамбовскую, — не смутился Савоська. — Но без пашпорта туды не пускают, а пашпорт у дядьки Фимки фараоны украли.

Кешка наклонился к его уху и шепнул:

— То фараон и есть.

— Врешь!

— Чесслово!

— Это вы пашпорт украли? — спросил Савоська и с силой отодвинул от себя блюдо со сдобой, а ту, что была во рту, выплюнул на стол.

— Нет, не я. Но твой брат прав, я полицейский. И как уже сказал, расследую убийство твоей матери. Хочу наказать виновного.

— Так накажите пристава. Он нашу мамку застрелил! — заявил Савоська.

— Только кто его накажет? — горько спросил Кешка.

— Обер-полицмейстер и Государь, — ответил им Крутилин.

— Государь? — воскликнули оба.

— Клянусь, что доложу ему. Я, между прочим, начальник сыскной полиции. Государь часто меня принимает.

— Чесслово?

Крутилин наудачу сделал жест, который помнил с детства, — засунул в рот согнутый средний палец и силой вырвал его оттуда, так они с друзьями клялись во дворе. На обоих братьев его клятва произвела громадное впечатление. Теперь начал откровенничать старший:

— Пристав велел дяде Фимке убить кого-то в гостинице и еще какого-то фараона. Но фараона с первого раза не удалось. Поэтому вечером дядя Фимка пошел опять. Мы уже спали, когда он вернулся, но они с мамкой так шумели, что я проснулся.

— И я проснулся, — вставил свои пять копеек Савоська.

Кешка двинул его по волосам, мол, не лезь, сам расскажу:

— Дядя Фимка хвастаться стал. Что и больного зарезал, и извозчика, и вдову какую-то отодрал. Мамка стала на него ругаться, вот мы и проснулись.

— Мамка за вдову ему по морде дала, — добавил Савоська.

— А он ей, — вспомнил Кешка. — Утром мамка растолкала дядьку Фимку. Сказала, что пора к приставу. А он сказал, что боится…

— Врешь! — накинулся на брата Савоська. — Чтоб дядька Фимка боялся?

— Сказал, что пристав больно хитрый, хочет, чтоб дядя Фимка сгинул. И потому к приставу должна идти мамка. Она поплакала и пошла.

Кешка тоже разрыдался.

Картина случившегося теперь была Крутилину ясна до мельчайших деталей. Но вот доказать он ничего не мог. Кто поверит Ткачу и двум мальчишкам? Что их слова против слова Добыгина? Дырка от бублика и то больше весит.

И только, подымаясь на третий этаж в сыскное, он понял, что следует делать. От волнения остановился. Черт, рисково. Поспешил в кабинет, вызвал Яблочкова. Тот также вчера ночью приезжал в Мариинскую больницу и все подробности дела знал.

Иван Дмитриевич изложил ему свой план.

— Не знаю, Иван Дмитриевич, сработает ли?

— Должно.

— Треплову доложили?

— А стоит?

— Без его одобрения загремим под фанфары.

— Боишься?

— Нет! У меня свои счеты с Кислым. — Арсений Иванович потер уже едва заметный синяк на голове. — А значит, и с Добыгиным. Готов все поставить на кон.

— Я тоже. Иначе остаться в полиции не смогу. Или пусть здесь верховодят такие, как Добыгин, или такие, как мы с тобой.

— Тогда я за гримом в Александринку[106].

— А если Федор Федорович запретит?

— И что? Мы разве послушаемся?

Адъютант в приемной сильно удивился:

— Что-то забыли? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Скажи, голубчик, что снова прошу аудиенцию.

Адъютант закатил глаза вверх, мол, так часто не положено.

— Очень, очень надо.

— Ну, не знаю, попробую убедить.

Треплов и головы не поднял, сделал вид, что углубился в бумаги. Буркнул недовольно:

— Что еще?

Крутилин откашлялся и начал рассказ. Треплов аж со стула подскочил, когда услышал главное:

— Ну… это ни в какие ворота… Вы же знаете, Добыгина я брать на службу не собирался. Мне приказали. У полковника хорошие связи и высокий покровитель. Три года назад мне сватали его на место полицмейстера[107], но тогда удалось отбрыкаться, заявил, что не могу назначить на столь высокую должность офицера, не имеющего опыта полицейской работы. Но теперь опыт у полковника есть. И вакансия, как назло, снова открылась. Уверен, после сегодняшнего героизма меня заставят подать представление о его назначении.

— Нельзя этого допустить.

— Согласен. Но задуманное может не получиться. И тогда… и тогда головы полетят с плеч. И если дам согласие, моя в том числе. Потому действуете на свой страх и риск.

— Понимаю.

— Но я благословляю вас.

Глава 17, в которой удача от Добыгина отвернулась

Среда, 9 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

На следующее утро в кабинет Добыгина вошел престранный субъект. Одет был в дорогое партикулярное платье, в руках держал трость с набалдашником из слоновьей кости. Однако лицо… Лицо со всем остальным не вязалось. Оно у него было словно у последнего забулдыги после драки в трактире.

— Вас избили? — участливо спросил Добыгин, силясь припомнить обывателя. Не так уж много на его участке проживало состоятельных людей.

— Вы про это? — посетитель указал пальцем на физию. — Дело прошлое. Может, слышали? Третьего дня на Сергеевской… Моя фамилия Прыжов.

— Да вы что?! Тот самый доктор? Восхищен вашим мужеством.

— Премного благодарен. Но я к вам не за этим. Вчера вечерком в морг на Пятой линии, где я тружусь, привезли два трупа с огнестрельными ранами. Некоего Кислого и его приятельницу. На вскрытии я нашел много интересного. Ежели придать огласке то, что я обнаружил, вместо должности полицмейстера, на которую, знаю, вы метите, получите срок и отправитесь в Сибирь.

— Что обнаружили? — перебил полковник, стараясь не поддаваться панике.

Ведь посетитель не угрожал, просто что-то знал и пришел к нему, чтобы выгодно продать свое молчание.

— Недооцениваете вы современную науку, полковник. Любая крохотная деталь, незначительная на непросвещенный взгляд, способна вывести на чистую воду любого, самого изощренного преступника.

— Вы сейчас про кого?

— Приходите сегодня в пять пополудни, узнаете. Как раз уйдут санитары. Но если в пять не явитесь, в шесть отправлюсь к Крутилину. То-то он обрадуется. Да… Захватите с собой пару тысяч.

— Зачем?

— Вдруг в штос захочется перекинуться? Кто знает?

Добыгин маялся весь день. Сходил зачем-то на Рузовскую. На то самое место, где Кислого застрелил. Еще раз внимательно все осмотрел, пытаясь понять — что? что открыл Прыжов.

Людей науки полковник не уважал. Считал их неудачниками, стремящимися выделиться хоть чем-то, пусть знанием латыни. Ведь назови воду «аквой», и тебя сочтут умным. Что еще остается хилым телом и духом, не способным командовать солдатами и вести их в атаку.

Однако следовало признать, изредка среди очкариков попадались и неглупые люди. Вдруг Прыжов один из них? Вдруг отыскал в трупах какой-нибудь чертов атом и способен теперь размазать его, Добыгина, по брусчатке? Нет, рисковать нельзя, никак нельзя. Он явится в морг после пяти. А там… Может, сегодня и доктору предстоит отправиться в мир иной. Кто знает?

Полковник вылез из саней, подошел к двери морга, и тут его окликнули.

— Добыгин, ты ли это? — закричал господин в облезлой лисьей шубе. — Неужто жив? Вот радость-то. — Незнакомец заключил его в объятия.

— Простите, с кем имею честь? — попытался оттолкнуть, чтобы хотя бы разглядеть, незнакомца Добыгин, чтобы хотя бы его разглядеть, однако тот сжимал его крепко.

— Поручик Скворцов из шестого пехотного. Помнишь, колонной шли, а тут бомба, полтысячи наших зараз полегло, — напомнил господин в шубе.

Ужасную бомбу полковник, конечно, помнил. Как ее забудешь? Чудом жив остался. Однако поручика Скворцова — нет. Но признаваться в этом не стал, чтоб не обижать боевого товарища.

— А разве тебя тогда не ранили? — уточнил он наудачу.

— Ну, вспомнил, наконец. Я-то тебя сразу узнал! — Скворцов наконец выпустил Добыгина из объятий. — Что? В полиции теперь?

— Да, пришлось, — с напускной горестью сказал полковник. Служба в полиции у армейских офицеров была не в почете. — Ну а ты?

Скворцов погрустнел:

— Дальше титулярного не двинулся. Сам знаешь, одни интриганы вокруг. Пойдем, что ли, выпьем?..

— Извини, не могу, служба. — Полковник указал на морг.

— Я подожду…

— Не стоит, — отрезал полковник. Зачем ему выпивать с человеком, которого он не помнил? — Удачи, прощай, брат Скворцов.

И позвонил в колокольчик. Прыжов, словно ожидал, тут же открыл дверь.

— Погоди, Добыгин, — окликнул полковника Скворцов. — Возьми карточку. Вдруг будет не с кем выпить?

Добыгин взял ее двумя пальцами и, когда Прыжов закрыл за ним дверь, тут же выбросил.

— Наденьте фартук, — велел полковнику Лёшич в своем кабинете.

— Зачем?

— Покажу, что обнаружил. — И Прыжов панибратски подмигнул полковнику.

Тот скривился:

— Никак нельзя без этого?

— Так не поверите. А дело-то серьезное. Повезло вам, что это я обнаружил. А то не сносить вам головы. Надевайте фартук, я помогу завязать.

И зашел сзади:

— Саблю отцепите, мешает.

Полковник усмехнулся, но отстегнул — в шинели-то у него был револьвер.

Лёшич взял со стола потайной фонарь.

— Пойдемте.

Они спустились, Прыжов открыл тугую дверь в подвал.

Когда свет проник в него, полковник различил четыре стола, на которых под простынями угадывались человеческие тела.

— Вот они, плоды трудов ваших, — философски произнес доктор, ставя фонарь на один из столов.

— Вы так говорите, будто осуждаете. А я избавил город от опасных тварей.

Неожиданно прозвенел колокольчик.

— Наверное, труп привезли, — предположил Лёшич. — Извините, покину на минуту. Побудьте здесь.

И скрылся за дверью.

Полковник ринулся за ним, но, к его удивлению, дверь оказалась заперта. Добыгин стал в нее тарабанить:

— Прыжов, что за шутки? Откройте немедленно, я вам этого не спущу…

— Куда-то торопитесь, полковник? — услышал он голос сзади, от столов, на которых лежали покойники.

Добыгин в ужасе обернулся.

В трех шагах от него на мраморном столе сидел полуобнаженный человек, покрытый трупными пятнами, в груди его зияла рана от ножевого удара, а чуть выше раны чернело пулевое отверстие.

Кто это? Привидение? Мистификация?

Конечно, мистификация. Иначе быть не могло. Ведь полковник сам читал полицейскую сводку. Выговский был мертв!

Добыгин выхватил из кармана шинели револьвер и разрядил его в покойника. Расстояние было небольшим, и, если бы противник был человеком, лег бы замертво. Но «Выговский» едва шелохнулся.

— Мертвых убить невозможно, — сказал он. — Зато живых запросто.

«Призрак» вытащил из-под простыни револьвер и взвел курок:

— Эй, Кислый, хватит спать, — сказал он. — Смотри, кто пожаловал.

Лежащий на одном из столов человек откинул простыню. Свет потайного фонаря, который предусмотрительно «забыл» Прыжов, был недостаточен, чтобы осветить лицо призрака, но по огнестрельному отверстию во лбу полковник узнал Кислого.

— Говоришь, паспорт тебе обещал? — спросил у товарища по несчастью Выговский.

Фимка кивнул.

И тут полковник струхнул. Понял, что происходящее не шутка, не мистификация. Ведь про паспорт никто не знал. Только он, Фимка и Люська.

— Бабу свою толкни, — велел Кислому Выговский. — Вчерась грозилась шкуру с Добыгина содрать.

Человек, лежащий на третьем столе, откинул простыню. Этот стол находился от полковника еще дальше, и Добыгин смог различить очертания женского тела.

— Малышев тоже пусть встает, — продолжал будить покойников Выговский. — Вместе будем решать его судьбу.

— На кол Добыгина посадить, — предложила Люся.

Полковник рухнул на колени:

— Пощадите, не виноват.

— Убей его, — сказал один из покойников, но кто именно, Добыгин не разобрал.

— Я с Люсей согласен, — произнес Выговский. — Вот только апостол Петр за него просил. Помните?

Призраки кивнули.

— Сказал, что жить полковнику намерено долго, еще двадцать лет, три месяца и пять дней. И совершит он много хороших дел. Если, конечно, покается в злодеяниях.

— Покаюсь, — полковник перекрестился и быстро вознес благодарственную молитву апостолу Петру.

— Сегодня же явишься с повинной, — велел призрак Выговского.

— Обещаю.

— Не верь ему, — произнесла Люська. — Снова обманет.

— Клянусь!

— Твои клятвы дохлой собаки не стоят. Подпиши! — Оказалось, что на столе, где покоилось тело Выговского, кроме револьвера, лежал листок бумаги. Призрак протянул его Добыгину. Тот схватил, однако из-за тусклого освещения разобрать написанное не смог.

— Ничего не понять.

— На скамейке серники и свеча. Зажги и читай. Это протокол твоего же допроса, где ты признаешься, что приказал Кислому убить Малышева и меня, а потом, чтобы не навлечь на себя неприятностей, застрелил Фимку и Люсю. Вся правда изложена? Добавить нечего? — спросил «Выговский», когда Добыгин закончил читать.

— Вся, так и было.

— Тогда подписывай, Прыжов отвезет куда надо. Чернильница с пером на скамейке.

Добыгин уже их заметил.

Он понимал, что умри он сейчас, то попадет прямиком в ад. А так, быть может, за двадцать-то за гаком лет сумеет вымолить прощение. Пожертвует, к примеру, крупную сумму монастырю.

Полковник размашисто расписался и отдал «Выговскому» листок. И сразу же в подвале зажглось множество свечей.

Из-за ширмы, стоявшей в глубине, вышли какие-то люди. Господи! Да это Крутилин, а с ним священник, городовые, околоточный…

— Что сие значит? — промямлил Добыгин.

— Что вы арестованы, господин полковник, — пояснил человек, выдававший себя за «Кислого», снимая грим.

— Арсений Иваныч?! — узнал Яблочкова Добыгин.

И вгляделся в ту, что выдавала себя за «Люсю». Девица успела прикрыться простыней и была совершенно не похожа на убитую им проститутку. А Малышев? Ба, да это Фрелих, старший агент сыскной!

— Вы… вы меня одурачили… — догадался Добыгин.

— Разве? — усмехнулся Выговский.

Полковник перевел на него взгляд, чтобы понять, кто изображал его. И в ужасе отпрянул. Не может быть! Это сам Выговский.

— Вы живы?

— Кислый заколол другого. Графиня Волобуева, — Выговский указал на Люсю, — назвала ему мою фамилию у кровати коллежского асессора Егорова, который умер за полчаса до прихода гайменника.

Полковник неожиданно сделал рывок вперед, попытался вырвать у Выговского бумагу с признанием. Но Антон Семенович поднял руку вверх, а руку, в которой сжимал револьвер, направил на Добыгина:

— В отличие от вашего, мое оружие заряжено боевыми.

И полковник схватился за голову. Понял, что его провели, как последнюю деревенщину. Оказывается, мнимый приятель Скворцов, когда сжимал его в объятиях, подменил револьвер в кармане.

— Я сотру вас в порошок. Всех, — пообещал Добыгин.

— Эй, Никудышкин, — сказал Крутилин. — Надень-ка на бывшего начальника ручные кандалы.

— С превеликим удовольствием, ваше высокоблагородие, — сказал околоточный, подходя к Добыгину.

— И ты! За что ты меня предал?

— За то, что Люську застрелили. Хаживал я к ней. Хорошая была баба. А вы ни за что ни про что…

— От ненужного свидетеля он избавлялся, — пояснил околоточному Крутилин.

Треплов внимательно выслушал доклад Крутилина, прочел показания Добыгина.

— Я подписал их вынужденно, под дулом револьвера, — заявил полковник, когда обер-полицмейстер отложил бумагу в сторону. — Мне угрожали, грозились убить.

— А Иван Дмитриевич утверждает, что вы сами стреляли.

— В призраков!

— В призраков? Неужто в Бога не веруете?

— Позвольте, ваше высокопревосходительство, позвольте, ничего подобного я не говорил…

— Если бы верили в Бога, призраков бы не испугались. А испугались их, потому что совесть ваша нечиста. Выбирайте: увольнение по прошению из-за состояния здоровья или следствие и суд.

— Должен подумать.

— Камера сыскной полиции для этого подойдет?

— Вы не посмеете.

— Еще как посмею.

— И если выберу суд, ваша голова полетит вслед за моей.

— И пускай. Меня-то отправят доживать в Сенат, а вас куда подальше. А на каторгах, Добыгин, полицейских не жалуют. Еще подумать желаете? Или согласны на увольнение?

Полковник кивнул.

— И не вздумайте жаловаться. Покровителям своим сошлитесь на проблемы со здоровьем. Иначе придется доложить Государю правду.

— Слушаюсь.

— Пшел вон.

Полковник посмотрел на Крутилина и обер-полицмейстера, обвел взглядом кабинет, который так мечтал когда-то занять… На глаза навернулись слезы.

— Честь имею. — Он щелкнул каблуками.

— Сомневаюсь, — процедил Треплов.

Когда Добыгин вышел, обер-полицмейстер встал, подошел к Ивану Дмитриевичу и обнял:

— Благодарю за службу. Спасли сегодня столицу. Если такое чудовище стало бы полицмейстером… Чем-то недоволен?

— Тем, что больно легко он отделался. С таких как с гуся вода. Отряхнется и по новой. Уверен, Государь не стал бы наказывать вас за него.

— Конечно, не стал бы. Только вот суд для нас нежелателен. Во-первых, сор из избы выносить нельзя, во-вторых, полицейских и так не жалуют, в-третьих, а вдруг Добыгина оправдают? Попадется какой-нибудь Тарусов, запудрит мозги присяжным, мол, пристав опасного преступника обезвредил. А то, что бабу при этом пристрелил, так сама виновата, зачем Кислому помогала? И тогда Добыгин из подонка превратится в героя. И вернется сюда на белом коне. Пусть лучше свои деньки в имении доживает.

Чтобы больше не возвращаться к Добыгину (он того не стоит), кратко о его судьбе: полковник сперва беспробудно пил, потом впал в другую крайность — стал трезвенником, обратился к Богу, ездил по монастырям, денно и нощно молился. Очень надеялся, что отмеренный Выговским срок «двадцать лет, три месяца и пять дней» назван был с потолка. Но умер точь-в-точь, как было предсказано. Сумел ли вымолить прощение? Кто знает…

От обер-полицмейстера Крутилин помчался к Тарусову обрадовать его тем, что Выговский «воскрес».

— Почему вы скрыли сие от меня? — возмутился Дмитрий Данилович.

— Сперва из-за опасений за жизнь Антона Семеновича. Кислый-то на свободе бегал, вдруг еще бы одно покушение предпринял? Ну а потом…

Крутилин рассказал про разоблачение Добыгина.

— Значит, Антон Семенович не просто жив, но и здоров? — обрадовался князь. — Отлично, я без него зашиваюсь.

Иван Дмитриевич посмотрел на бутылку коньяка, за уничтожением которой застал присяжного поверенного, и покачал головой:

— Вижу, как зашиваетесь. Опять начали злоупотреблять…

— Из-за Александры. Не встает с кровати. Ни со мной, ни с детьми не разговаривает. Выпьет лекарство, свернется клубочком и плачет. Не ест ничего…

— Что за лекарство?

— Душеутоляющее. Лауданум.

— Это наркотика́!

— Ну да, успокаивает нервы, снимает душевную боль.

— Наркотика́ хуже водки. Зависимость возникает крайне быстро, а избавиться от нее почти невозможно. Больные мать родную готовы продать за склянку.

— Так ведь доктор прописал.

— Прыжов?

— Нет, если помните, он сам тогда находился в больнице. Позвал какого-то местного.

— Гоните его в шею! И призовите Алексея.

— Хорошо, непременно. Выпьете со мной?

Иван Дмитриевич был не прочь, после напряжения последних дней хотелось расслабиться. Однако потакать чужой слабости не стал, иначе того и гляди князь сопьется:

— Не буду. И вам не советую. Садитесь-ка за работу. — Крутилин кивнул на стол, заваленный делами. — И на Выговского сильно не рассчитывайте. Ради сегодняшнего разоблачения он превозмог боль. Но когда увели Добыгина, упал в обморок. Прыжов говорит, Выговскому выхаживаться месяца два, не меньше.

— В какой он больнице? Завтра же навещу.

— В лечебнице ее сиятельства графини Волобуевой.

Глава 18, в которой Разруляев читает третью главу

Четверг, 10 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Сергей Осипович лишь усмехнулся, получив очередной конверт. Чего, собственно, Гуравицкий добивается? Зачем шлет эти главы? Ксения сказала, что давно его забыла. Забыла и прокляла.

Но можно ли ей верить? Сергей Осипович считал, что да. Конечно, судьба Ксении сложилась несчастливо, но она несет свой крест с достоинством, как и положено раскаявшейся грешнице. А вдруг нет? Вдруг все-таки нет? И эти главы — часть их совместного с Гуравицким плана? Чего они добиваются? А вот чего! Чтобы Сергей Осипович сошел с ума от страха в ожидании того, что Гуравицкий однажды заявится к нему и проткнет шпагой, ведь он посмел нарушить данное ему слово.

Где Гуравицкий пропадал столько лет? Почему вдруг вернулся? Почему не боится, что Шелагуров выдаст его властям? Зачем ему Ксения? Зачем он ей?

Впрочем, последний вопрос — самый глупый. Старые дрожжи коварны, прежние чувства вспыхивают вновь мгновенно.

Неужели Ксения обманывает его, неужели она заодно с Гуравицким?

Сергей Осипович вскрыл конверт, открыл нужную страницу.

«Убийца из прошлого»

Хроники петербургской сыскной полиции за 2016 год

Фантастический роман

господина А. Гуравицкого

(начало в предыдущих номерах)

Глава третья

Утром в понедельник на прием к Кобылину явился известный всему Петербургу гешефтмахер Кренцель. Однако, несмотря на род занятий, ничего дурного про него Дмитрий Иванович не слышал — все утверждали, что хоть и жид, но на редкость порядочный.

— Что у вас случилось?

— Не у меня, Дмитрий Иванович, у вас. У вас случилась слава. Про вас взахлеб пишут газеты, а что имеете на карман? Пшик. Это не есть gut[108]. Славой надо воспользоваться. Причем немедленно. Она так скоротечна. Вчера была, завтра испарилась.

— Прошу извинить, — отмахнулся Дмитрий Иванович, не хотелось ему иметь дел с жидом. — Занят.

— Знаете Пузанкова?

— Кто его не знает?

— И таки да, у него бицепсы, как ствол столетнего дуба. И что? Сколько он мог заработать, выступая в цирке? Тысячу в год, максимум две. А благодаря мне заработал сотню. И теперь Пузанкову не надо выжимать десятипудовые гири и гнуть пятаки. Да уже и не сможет, грыжа у него. Однако и без гирь купается в золоте. И вы будете купаться, Дмитрий Иванович, если доверитесь мне. Всякие циркачи, карлики и бородатые женщины публике давно приелись. А вот начальник сыскной… Это нечто свеженькое. Любой месье захочет стать таким же проницательным, как вы, и купит для этого eau de Cologne с вашим портретом…

— Eau de Cologne?

— А еще мыло, пахитоски, зубной порошок. Прибавьте сюда костюмы, штиблеты, галстуки…

— Костюм с моим портретом? — пришел в ужас Кобылин.

— Нет, конечно, нет, просто такой же, как у вас. Сие называется мода. И вы благодаря мне станете ее законодателем. Однако основной доход нам принесут ваши движущиеся фотографические карточки…

— Нам?

— Разве вам не нужны деньги?

Кобылин задумался. Как баснословно разбогател на движущихся фотографических карточках Пузанков, он знал. И тоже был не прочь. Но как отнесется к подобной саморекламе начальство?

А впрочем… плевать на начальство. Если заработает сто тысяч, купит себе хорошее имение и удалится со службы.

— Нужны, конечно.

— Так я и думал. Потому привел фотографа. Снимок в вашем кабинете мы запустим первым. А через пару дней, когда «Месье Жане и сыновья» пошьют костюмы, устроим съемку в Английском яхт-клубе. Вы там состоите?

Кобылин выпучил глаза:

— Нет, конечно. Ежегодный взнос больше тысячи.

— Я все устрою, не беспокойтесь.

Последующие дни Дмитрий Иванович был занят от зари до зари. И отнюдь не службой. Утром, вместо докладов агентов, ехал завтракать в недавно открывшуюся кондитерскую, желавшую стать популярной. Потом в окружении фотографов посещал модные лавки (список их накануне давал ему Кренцель), где под вспышки магния совершал «покупки» (опять же по списку). Затем следовали обед, поездка в какой-нибудь клуб или Манеж. Вечером Дмитрий Иванович отправлялся в театр. Причем не с супругой («она не комильфо», заявил Кренцель), а с «любовницей».

— Но у меня ее нет, — признался Дмитрий Иванович, когда сие обсуждали.

— Не волнуйтесь, подберем, — заверил его жид и достал из дорогого кожаного саквояжа, с которым не расставался, пачку фотографических карточек. — Испанки публике надоели, негритянки тоже. А вот эта… эта подойдет.

Щупленькая, словно подросток, «любовница» была закутана в несколько слоев шелковой ткани, лицо ее было зачем-то густо намазано белой краской. Захлопав раскосыми глазами, девица пролепетала:

— Асука Хиросэ.

Дмитрий Иванович отшатнулся:

— За что меня отругала?

— Да не отругала, ее так зовут.

— Китаеза?

— Япошка. Самый дикий на свете народ. Никого к себе не пускают, живут на своем острове как при царе Горохе. Зато какая экзотика. Один наряд чего стоит.

— А вдруг он размотается?

Кренцель аж целоваться полез:

— Какая идея, какая идея, дорогой Дмитрий Иванович.

Лишь в пятницу Кобылин добрался до своего кабинета:

— Как дела? — спросил у помощника.

— Слава богу, без происшествий.

Начальник сыскной почесал затылок — Кренцель велел сегодня распутать какое-нибудь дело.

— Иначе публика потеряет интерес. Конечно, после конфуза в театре о вас с Асукой только и говорят. Но все-таки главное в вас — сыщик.

Потому Кобылин на службу и приехал.

— Что, совсем ничего? Может, где белье с чердака украли?

— Что вы, Дмитрий Иванович! Кто ж на такое богопротивное дело решится?

День клонился к концу, уже пора было собираться в театр, как вдруг по говорящему телеграфу пришло сообщение: «В собственной квартире в Сосновой Поляне найден труп помещика Разгуляева».

— Приготовить шар, — скомандовал Кобылин.

На сей раз летели медленно — в корзину, кроме сыскарей, набилась дюжина фотографов.

Помещик жил высоко, на двадцать втором этаже, повезло, что электрическая самодвижущаяся лестница пребывала в исправности.

— У меня все электрическое, — хвастался домовладелец, встретивший знаменитого сыщика у парадной. — Замки, плиты, батареи отопления — абсолютно все управляется электричеством.

— Но это дорого, — заметил Дмитрий Иванович.

— У нас дом для изысканной публики, которая ценит и любит комфорт. Кстати, а вы, господин Кобылин? Не желаете поселиться у нас? Чистый воздух, тишина, тщательно подобранные соседи.

Кобылин сунул ему визитную карточку Кренцеля.

Помещик Разгуляев снимал целый этаж, был женат, имел сына, держал семь человек прислуги. Но, как на грех, в момент его гибели никого из них дома не было — супруга с ребенком укатила в Москву навестить родных, слуги по этому случаю отпросились в Ульянку на ярмарку. А когда вернулись с покупками, увидели хозяина с пулей во лбу.

Оружие искать не пришлось, оно лежало на столе, за которым в момент своей гибели сидел Разгуляев. Вокруг запекшейся раны чернели следы пороха.

Дело было яснее некуда, но ради фотографов Кобылин на карачках обшарил огромный кабинет. Потом с задумчивым видом просмотрел бумаги, лежавшие перед покойным, пролистнул «Повести Белкина», валявшиеся на столе, отметив про себя, что закладка в них на произведении с символическим названием — «Выстрел». Но читать повесть не стал.

Затем, напустив подозрительность, строго опросил слуг.

— Барин с утра веселым был, — сказала одна из них, кухарка Лушка.

— С чего вдруг?

— Так Конкордия Алипиевна в Москву уехала-с.

— Они не ладили?

— С Сергеем Иудычем? Это почему? Еще как ладили. — Лушка промокнула на лице слезинку. — Но видеть обзаконенного супруга кажинный день быстро надоедает, как его ни люби. Хорошо, что мой Архип в Ярославской.

— Из дома что-нибудь пропало?

— Нет.

Дмитрий Иванович подошел к окну и отодвинул штору. За окном, несмотря на наступившую темноту, увидел натянутый канат.

— А это что? — спросил он домовладельца.

— То от люльки. Мойщик окон на ней ездит.

— Зимой?

— А как же. В моем доме окна моют круглый год.

— Но зимой сие невозможно, вода зимой замерзает.

— А мы не водой, чистым спиртом.

Из-за этого спирта допросить мойщика не удалось, лыка не вязал.

— Надышался, бедняга, — сочувственно сказал домовладелец. — Каждый день с ним такое случается. Вот такая опасная у него работа.

— Давно он у вас?

— Вы что, подозреваете его? Да как бы он смог? Поглядите внимательно, окна все заклеены.

— Полетит с нами.

У парадной толпились репортеры. Однако хвастаться Кобылину было пока нечем.

— Дмитрий Иванович, — накинулись на него. — Пару слов для…

— Версия имеется. Однако озвучить не могу. Надо дождаться результатов вскрытия.

Репортеры дружно записали его слова в блокноты. Сыскари погрузились в шар и отбыли.

Через обычные свои десять минут у дома появился мужчина в ватерпруфе:

«— Какая хорошая штука электричество. Если, конечно, знаешь, как оно отключается. Щелк, и открылась дверь в парадную. Щелк, и я уже в квартире. Подлец не ожидал меня, вообразить не мог, что я жив. Застрелил его в упор. Имел на то полное право. Ведь после нашей дуэли выстрел остался за мной. Дорогая Конкордия, несчастная жертва алчности и жадности Сергея Иудыча. Будь свободна! Ведь завещание самоубийц, что бы ни написал в нем Иудыч, недействительно. Все деньги вновь твои.

Не знаю лишь, смогу ли я простить твое предательство?»

Испуг Сергея Осиповича Разруляева возрастал по мере чтения, достигнув к концу апогея. Все его члены дрожали, зубы стучали от страха. Намек был предельно ясен: Гуравицкий решил его убить. Войдет сюда и застрелит.

Надо что-то делать. Что? Ответ был очевиден — обратиться в полицию.

— Не припоминаете? — спросил Разруляев, усаживаясь на стул для посетителей.

Крутилин оторвался от бумаг, кинул взгляд. Память на лица у него была великолепной, но то ли устал к концу дня, то ли возраст начинал сказываться, то ли встречались с этим толстяком слишком давно. Пришлось развести руками:

— Простите, запамятовал.

— Вы к нам в Титовку приезжали. Искали некоего Гуравицкого.

Малейшей зацепки хватило Ивану Дмитриевичу, чтобы вспомнить и стародавнее, так и не раскрытое дело, и проходивших по нему свидетелей:

— Кажется, тамошний управляющий?

— Уже нет. Мы с Ксенией Алексеевной в итоге поженились, и теперь я совладелец имения.

Ивану Дмитриевичу вспомнилась кружевница Наташка, которую толстяк обрюхатил, письмо, которое отправил от нее. Интересно, помог Разруляев несчастной бабе? Скорее всего, думать про нее забыл.

— …живем теперь здесь, — продолжал тем временем посетитель.

— Имя-отчество напомните, — с неприязнью сказал Иван Дмитриевич.

— Сергей Осипович.

— А фамилия?

— Разруляев.

— И что вас ко мне привело? — спросил Крутилин, достав из кармашка часы. Демонстративно посмотрев на стрелки — ну и припозднился он сегодня! — и тяжко вздохнул.

— Гуравицкий объявился.

— Вот как? Ну с этой радостью не со мной надо поделиться, в Третье отделение ступайте. Бунтовщиками там занимаются.

— Лучше прочтите. — Сергей Осипович отдал Крутилину газету и принялся наблюдать за его лицом. Весь спектр эмоций за пару минут увидел: изумление, раздражение, негодование, возмущение.

— Сергей Иудыч… Это про вас? — догадался Иван Дмитриевич.

— Ага.

— А Ксению Алексеевну, стало быть, в Кон-кор-дию переименовал. — Чтобы не переврать, Крутилин прочел редкое имя по буквам.

— Нет, мою жену действительно так зовут.

— Коркондией?

— Конкордией, — поправил начальника сыскной Разруляев. — На латыни «согласие». Алексей Алексеевич, помещик наш покойный, сильно набожным был, потому детишек называл строго по святцам. Вакх, Елиферий, Пагсхарий, Конкордия… Одному Александру Алексеевичу повезло.

— Стало быть, у вашей жены четверо братьев? — уточнил Крутилин.

— Было, остался один. Остальные в младенчестве преставились. Но вернемся к газете. Имена слуг тоже совпадают. У нас действительно кухаркой служит Лукерья, которая замужем за Архипом. И Архип этот в Ярославской губернии проживает.

— И если не ошибаюсь, между вами и Гуравицким тоже случилась дуэль, — припомнил Крутилин.

— Да.

— Из-за Каркордии?..

— Не мучайтесь. Все ее Ксенией зовут. И ей это имя очень нравится.

— Вы выстрелили, а Гуравицкий нет.

— Нет, дуэль была на шпагах. Так что аллюзия с Пушкиным сильно притянута.

— Пушкин-то здесь при чем? — удивился Крутилин.

— Как же! А «Повести Белкина»?

— Так Белкина, не Пушкина.

Разруляев открыл было рот, но вовремя спохватился. Не дай бог, Крутилин обидится, что уличили в невежестве, и спасать Сергея Осиповича не станет. А жизнь-то на волоске.

— С чего решили, что человек в ватерпруфе книжку подкинул? — Крутилин еще раз перечитал последний абзац. — Здесь про то ни слова.

— Потому что в предыдущих главах Гуравицкий, то есть его лирический герой…

— Кто? Кто?

— Так говорят, когда автор наделяет героя своими чертами, как Пушкин Онегина, Лермонтов Печорина. А у Гуравицкого лирический герой — человек в ватерпруфе. Этакий мститель, граф Монте-Кристо. Не знаю уж почему, чем вы так Гуравицкому не угодили, но на протяжении всего романа он издевается над вами…

— Я заметил.

— Человек в ватерпруфе подкидывает на местах преступлений ложные улики против невиновных людей. И вы, то бишь Кобылин, арестовываете этих бедолаг, не обращая при этом внимания на оставленные книги. Так, у убитого процентщика нашли «Преступление и наказание»…

— Что? У кого? — привстал Крутилин.

— У процентщика. Его убили в первой главе. Из лавки ничего не взяли, только грошовый залог, нательный крестик. Намек на Достоевского…

— Фамилия Вязников ни о чем не говорит? — спросил Крутилин.

— Сенька Вязников? Наш бывший крестьянин. Ранен в польскую кампанию, потом получил в наследство процентную лавку…

— Убит две недели назад. Точь-в-точь как вы описали.

У Разруляева задрожали руки:

— Какого числа?

— Двадцать седьмого.

— Боже! Газету я получил двадцать шестого.

— Подписаны на нее?

— Нет, с курьером. Посылает их Гуравицкий, я уверен. Видите, колонка отчеркнута? Это чтоб не пропустил.

— Где тот номер? — спросил Крутилин.

— Выкинул. И следующий тоже.

— Жаль. Гуравицкий с Вязниковым были знакомы?

— Понятия не имею.

— Вторая глава о ком?

— Двойное убийство. Извозопромышленник и его любовница.

— На прошлой неделе прочли?

— Да.

Крутилин дернул за сонетку, в кабинет вошел Яблочков.

— Сводку за прошлую неделю. Быстро.

Арсений Иванович вернулся через несколько секунд. Крутилин выхватил у него листки, приказав:

— Останься. Так, так, пятница четвертого декабря, Введенский канал, Петр Пшенкин, Татьяна Стрижнева. Знаете их? — спросил Разруляева.

Сергей Осипович:

— Только Петьку. Сотским в Подоконникове служил. Они с Вязниковым неразлейвода, Сенька его сестру замуж взял.

— Точно, — хлопнул себя по лбу Крутилин, вспомнив ночь, которую провел в лавке Вязникова с его вдовой и ее братом. Хороший такой мужик, соль земли. Он повернулся к Яблочкову. — А почему нас на двойное убийство не вызвали, не знаешь?

— Добыгин раскрыл его самолично, по горячим следам.

— Добыгин? Ну и ну… Газету когда получили, Сергей Осипович?

— В четверг, второго декабря.

— Убийство случилось третьего. Чертовщина какая-то, — покачал головой Крутилин.

— Нет, не чертовщина. Вызов! — возразил Разруляев. — Вам кинули перчатку, господин Крутилин.

— Тогда бы Гуравицкий мне эти газетки отправлял.

— А вы ничего не напутали? — уточнил у посетителя Яблочков.

— Что мог напутать? — удивился Разруляев.

— Например, газеты получали в субботу.

— У меня превосходная память. Газеты приносили в четверг.

— Вязникова убили в пятницу. Пшенкина со Стрижневой тоже, — думал вслух Крутилин.

— Завтра пятница, — напомнил начальнику Яблочков.

— Спасибо, что напомнил, — со злостью пробормотал Иван Дмитриевич и уставился на Разруляева. — По пятницам что делаете?

— По утрам всегда в квартире. Жена с сыном и с нянькой в это время гуляют, кухарка уходит на базар. В доме тихо. Мне в тишине думается хорошо.

— Придется вам завтра без размышлений обойтись. Арсений Иванович, отправишь с Сергеем Осиповичем двух агентов, пусть там переночуют. Завтра в восемь утра с Фрелихом их смените. Далее по обстановке.

— Иван Дмитриевич. — Яблочков, успевший за пару минут прочитать злополучную главу, отложил газету в сторону. — В квартире засаду устраивать нельзя.

— Почему? — удивился Крутилин.

— Вспугнем. Считаю, у Гуравицкого в квартире сообщник. Расскажет ему про засаду, и тогда Гуравицкий затаится. И совершит злодеяние, когда людей снимем.

— А кто, кто сообщник? — серьезно спросил Сергей Осипович. Он ведь и сам кое-кого подозревал. Жену! — Вернее, сообщница, ведь, кроме меня и малолетнего сына, в доме одни женщины. Жена, кухарка и няня.

Но Яблочков конкретизировать не смог:

— Пока никого конкретного не подозреваю, просто рассуждаю.

— Рассуждай-ка вслух, — велел Крутилин.

— Чтобы разыграть самоубийство и при этом обмануть нас, Гуравицкий должен попасть в квартиру, как в романе, не повредив ни дверь, ни замки. Но электрических замков и самодвижущихся лестниц еще не придумали. Окна зимой тоже пока никто не моет. Как же ему проникнуть в квартиру? Вариант первый и самый вероятный: дверь ему откроет сам Сергей Осипович.

— Я?

— Разве вам не приходится это делать, когда в доме никого нет?

— Да, например, сегодня открывал посыльному.

— Кстати, о «шапках». Где принято отправление? — Крутилин взял лупу и посмотрел на конверт: — Николаевский вокзал. Завтра направлю туда агента.

Эта ниточка ничего не дала. На Николаевском вокзале всегда многолюдно, приемщик отправителя не запомнил. Как выяснилось позже, преступник и другие свои письма (в редакцию и жертвам) отправлял оттуда. Но из-за вечных очередей и спешки на него не обратили внимания.

Крутилин черкнул что-то на листке и кивнул Яблочкову:

— Продолжай.

— Гуравицкий может представиться посыльным. Вы распахнете дверь, он втолкнет вас внутрь и преспокойно убьет.

— Этого ему не позволю, — заявил Разруляев. — По дороге к вам заехал в оружейную лавку. Вот.

Сергей Осипович достал из кармана новехонький, со следами смазки «кольт».

— А что? Раньше у вас оружия не было? — уточнил Крутилин.

— Зачем оно мне?

— Возможно, Гуравицкий этой покупки и добивался. Именно для этого посылал вам газеты.

— Простите, не понимаю, — признался Сергей Осипович.

— Что тут непонятно? Если у человека нет револьвера, застрелиться он не может. Никак не может. Но теперь преступник добился своего. Вы испугались, купили оружие.

Как выяснилось позже, Крутилин был прав. Преступник этого и добивался.

— А что бы вы сделали на моем месте? — спросил Разруляев.

— Не знаю, — признался начальник сыскной. — Арсений Иванович, ты заикнулся о сообщнике. Давай, поясни.

— Это другой вариант проникновения в квартиру. Гуравицкому может открыть дверь кухарка или няня.

— Или моя жена, — с грустью добавил Разруляев.

— Вы и ее подозреваете? — удивился Иван Дмитриевич.

Посетитель кивнул.

— На следствии сообщница примется утверждать, что дверь не отворяла, что вы застрелились сам, — закончил излагать свои соображения Яблочков.

— Нет, этот вариант слишком опасен для сообщницы, — покачал головой Крутилин. — А вдруг не поверим в самоубийство? Тогда соучастница превратится в подозреваемую. Мы ее задержим, допросим, и она выдаст убийцу.

— Согласен, — призадумался Яблочков. — Если они не поступят хитрее.

— Как?

— Сообщница даст Гуравицкому ключи. Или их дубликат.

— Внизу швейцар, — напомнил Разруляев.

— И что? Гуравицкий войдет с коробками из модного магазина, назовет номер любой другой квартиры, поднимется к вам, откроет ключом дверь, пройдет в ваш кабинет и …

— Про черный ход не забыл? — не дал договорить подчиненному Крутилин.

— Нет, туда отрядим парочку агентов. Однако, сомневаюсь, что Гуравицкий пойдет оттуда. Он эстет…

— Кто, кто?

— Прежде всего ценит форму, а не содержание.

— Попроще можешь объяснить?

— Представьте себе вора, который крадет кошельки не ради денег, а ради красоты самого кошелька.

— Таких дураков еще поискать, — пробурчал Крутилин.

— Нет, Гуравицкий пойдет через парадный вход, уверен. Там и будем его поджидать. Его фотопортрет прихватили? — спросил Яблочков у Разруляева.

— Откуда он у меня? — пожал плечами тот.

— Имеется в архиве, — сказал Крутилин. — Четыре года назад его матушка дала. Жива ли еще старушка?

Разруляев пожал плечами, мол, не знаю. И встал со стула:

— Что ж, вы меня успокоили. И пожалуй, «кольт» оставлю вам. Не хочется идти у мерзавца на поводу.

— Нет, — твердо возразил Крутилин. — Вдруг что-то не учли, что-то не додумали? Пусть «кольт» будет у вас для подстраховки. Арсений Иванович, четырех агентов выстави у дома немедленно. Двоих у черного, двоих у парадного.

— Зачем? Гуравицкий убивает по пятницам. Сегодня — четверг.

— Береженого бог бережет. Завтра утром сменим. А пока проводи Сергея Осиповича домой. Сюда не возвращайся, езжай домой, отоспись. Пойдешь туда старшим.

— Слушаюсь.

Когда с Разруляевым спускались по лестнице, Яблочкова посетила идейка, ради которой вернулся в кабинет Крутилина:

— Надо в редакцию «Глас Петербурга» агента отправить, должны там знать адрес Гуравицкого. И в адресный стол запрос сделать.

— А то без тебя не догадался бы, — пробурчал Иван Дмитриевич.

Разруляев заехал к Наташке буквально на минутку, только для того, чтобы не волновалась попусту. Мальчишки бросились к отцу, он рассеянно гладил их по головам:

— У меня дела, сегодня ужинать не буду, — сообщил он Наташке.

— Что за человек тебя ожидает? — спросила она про Яблочкова, которого увидала в окне — Арсений Иванович вылез из саней, чтобы подымить у крылечка.

— Так, один приятель.

— А ты знаешь, что он полицейский? Нашей соседки сына арестовывал.

— Ты, верно, ошибаешься.

— Ей-богу, сама видала… Что случилось, Сережа? Что ты натворил? — Наташка обняла любимого человека, прижалась щекой к его губам.

— Ничего. Правда, ничего, — отстранился от нее Разруляев.

— Не езди с ним.

— Что ты, успокойся…

— Останься…

— Я завтра, завтра приду, обещаю. Мне пора.

Наташка завыла:

— Не уходи. Умоляю, не уходи.

В квартиру на Знаменской Сергей Осипович приехал к ужину. Сняв в прихожей шубу, прошел в столовую.

От неожиданности Лушка чуть не выронила поварешку, а Ксения застыла с ложкой. Лишь Лешенька продолжал невозмутимо чавкать.

— Приятного аппетита, — пожелал всем Разруляев, усаживаясь за стол.

Опомнившаяся Лушка побежала в кухню за дополнительным кувертом, ведь по привычке накрыла на двоих: кто ж знал, что хозяин нежданно-негаданно явится в неурочное время?

— Что надо сказать? — спросил Лешеньку Сергей Осипович.

Ребенок в недоумении посмотрел на мать. Та тихонько подсказала:

— Добрый вечер, папенька.

Лешенька неуверенно повторил за ней, Сергея Осиповича он видел нечасто.

— Что случилось? — спросила Ксения.

Вместо ответа Разруляев протянул супруге газету. Ксения быстро прочла и испуганно посмотрела на мужа:

— Глава третья. А где первая и вторая?

— Выкинул.

— Андрей сильно изменил текст. Зачем? Прежний был много лучше. Скажем, в этой главе человек в ватерпруфе летал с помощью крыльев.

— В этой главе? Но Гуравицкий ее в гостиной не зачитывал. Успел прочесть только начало первой.

— Я ознакомилась с ней в рукописи.

— Когда?

— На прогулке…

— Верхом на лошади? Думаю, вы лжете, нагло лжете…

— Андрей… он подарил мне черновик, — призналась Ксения.

— Об этом не сообщали.

— Потому что это вас не касается.

— Что еще меня не касается?

Вопрос остался без ответа — в столовую вернулась Лушка. Разговор продолжился после ужина:

— Я ездил в сыскное.

— Из-за газеты?

— Да.

— Но это шутка, уверена…

— И эту шутку Гуравицкий шутит не в первый раз. За последние полмесяца троих убил.

— Не может быть. Вы что-то путаете. Андрей — благородный человек, а не убийца.

— Благородный? Изменник и бунтовщик. А теперь и криминалист. Между прочим, двоих из его жертв вы преотлично знали, Петька Пшенкин и Сенька Вязников.

— Ерунда какая. Зачем Андрею их убивать? Знать их не знал.

— Уверены? Вспомните, где ранили Вязникова.

— В Привисленском крае…

— Вот именно. Кто?

— Польские бунтовщики. Боже! Поняла. Вязников с Андреем могли столкнуться на войне.

— А в шестьдесят шестом снова встретились на станции Веребье, когда Гуравицкий приехал к нам. Вязников там промышлял извозом. Признав в Гуравицком бунтовщика, помчался к своему дружку Пшенкину, чтоб тот его арестовал.

— Тогда?.. Значит, Андрей не уехал за границу. Сидел в тюрьме. А теперь вышел…

— Вышел? Шутите? Ему бы дали бессрочную.

— Значит, сбежал. И стал мстить. Господи! Я должна ему все объяснить. Я не пойду с Лешенькой, останусь с вами.

— Нет, — Сергей Осипович вытащил из ящика стола «кольт» и продемонстрировал жене, — я сам с ним разберусь. Вы ведь знаете, как я метко стреляю. Принесите-ка черновик романа. Полиции он пригодится.

Ксения покраснела.

— В чем дело?

— У меня его нет. Я отдала его… почитать.

— Кому?

Разруляева опустила голову.

— Ну же, говорите. Или и это меня не касается?

— Одному другу.

— У вас есть друг? Что-то новенькое. Почему я о нем не знаю?

Ксения молчала.

— Значит, не друг? Любовник. И встречаетесь вы с ним по четвергам, когда якобы ходите в благотворительное общество. Так? Конечно, так, ведь по остальным дням гуляете с Лешенькой.

— Да.

— Шлюха. — Разруляев подскочил и ударил Ксению по лицу. — Дрянь.

Из губы Ксении потекла кровь.

— Идите, умойтесь, — велел ей муж. — И отправьте к вашему другу кухарку с запиской. Пусть отдаст черновик. А еще… Еще напишите, что порываете с ним.

— Собака… собака на сене…

В ответ Разруляев ударил жену еще раз:

— Заткнитесь.

Глава 19, в которой появляется новый герой

Еще днем Георгий Модестович Чепурин, преподаватель русской словесности в мужской гимназии, был наисчастливейшим человеком. Но вечером… вечером пришла кухарка Ксении и принесла записку. Ужасную записку.

«Что случилось?» — повторял всю ночь Георгий Модестович. И утром не пошел на занятия, отправив дворника с известием, что приболел. А сам поехал в Знаменскую церковь — обычно там по пятницам Ксения замаливала вчерашний грех.

Увидев возлюбленного, она перепугалась, свечка в ее руке задрожала, капли воска упали на Лешеньку. Няня отвела его в сторонку, чтобы вытереть. Георгий Модестович сблизился и тихо произнес по-французски:

— Нужно поговорить.

Ксения ответила, не глядя на Чепурина:

— После службы в кофейне Пассажа.

Жизнь Георгия Модестовича не задалась с самого начала. Мать его умерла от чахотки, когда Жорику было два годика, а появившаяся после ее кончины мачеха свою ласку дарила лишь детям от предыдущего брака, которые, пользуясь ее покровительством, всячески обижали и притесняли «братика».

Когда Жорику стукнуло десять, отец отдал его на полный пансион во вторую гимназию. Эх, рано мальчишка обрадовался, что избавился от мучителей. По сравнению с мачехой и братьями гимназия оказалась адом. Каждое движение было строго регламентировано: будили всегда в одну и ту же минуту: сперва следовало надеть правый носок и только потом левый, то же самое с подтяжками — сначала правая, затем левая. Когда строем вели умываться, у каждого на левом плече лежало полотенце, а в правой руке все как один несли зубной порошок. Команды гимназистам отдавали колокольчиком. На уроке первый звонок означал: «выньте тетради и книги», по второму начиналась лекция, по третьему заканчивалась, все вставали и кланялись выходящему из кабинета преподавателю, по четвертому складывали вещи, по пятому выходили.

За порядком следили надзиратели. За малейшую провинность — положил в столовой в карман кусок хлеба или завел разговор с товарищем на лестнице — наказывали: лишали обеда, ставили на колени, секли розгами. Лишь на издевательства старшеклассников начальство почему-то смотрело сквозь пальцы.

— Показать тебе Москву? — ласково спросил Жорика в первый же день семиклассник Арзамасцев.

— Да, — обрадовался мальчик.

Его схватили за волосы и подняли вверх. Брыкаясь, Жорик задел ногой другого семиклассника, Карасева, за что тот наградил его «набрюшником» и парой «наушников».

Отец и мачеха Чепурина не посещали, жаловаться было некому. Да и не приветствовалось в гимназии «подскуливание», за это виновного «знакомили» с докторами «Ай» и «Ой».

Хорошо, что зубристика Жорику давалась легко. Он без всякого труда слово в слово повторял на уроках прочитанные накануне параграфы и вскоре занял место на первой парте. А потом его назначили аудитором — учеником, который вместо учителя проверял знания других и даже выставлял им оценки. От издевательств старшеклассников сие не спасало, зато позволило улучшить скудный рацион. В гимназической столовой кормили однообразно и «малопикантно»: на первое суп, на второе кусок отварной говядины, на десерт пирог с вареньем и чай. Однако некоторым одноклассникам родители давали денег на карман, и они были рады поделиться с аудитором съестным, что покупали в ближайшем лавке: ветчиной, колбасой, сдобой.

Гимназию Чепурин окончил одним из первых учеников. Но мечты об университете остались мечтами. Сводные братья давно были взрослыми (на полный пансион их, конечно, не отдавали), детская избалованность стала причиной их распущенности. Они оба служить не желали, с утра до ночи выпивали в компании сомнительных друзей, пожилые отец и мачеха отпора им дать уже не могли. Жить в таком вертепе Георгий Модестович не рискнул. А без жилья какой может быть университет? Пришлось поступать на службу и съезжать из отчего дома.

Без связей и протекций на путное место пристроиться не сумел. Жалованья едва хватало на грязную вонючую комнатенку в пяти верстах от присутствия и одноразовое питание в дешевой кухмистерской. Спас Георгия Модестовича Его Величество Случай. Как-то зимой кто-то окликнул его возле Мариинского театра:

— Никак Чепурин? А ну поворотись-ка, дай на тебя погляжу.

Георгий Модестович узнал директора гимназии Сатарова по кличке Сатана. В обучении тот был строг, чуть что, бил линейкой. Но сейчас те годы, казавшиеся когда-то ужасными, Чепурин вспоминал с теплотой и благоговением. Все, абсолютно все решали за него, не нужно было залезать в долги, чтобы купить шинель, не нужно было пресмыкаться перед начальством, чтоб не уволили. Напротив, тогда Чепурин пользовался уважением. А то, что обижали сперва, так за это Георгий Модестович отыгрался, когда подрос. И Москву показывал, и с докторами «Ах» и «Ох» знакомил.

— И как, стало быть, поживаете? — поинтересовался подвыпивший Сатаров, которому супруга, одетая в дорогую шубку из чернобурки, недвусмысленно показала, что опаздывают к увертюре.

Чепурин хотел улыбнуться, мол, все отлично, но неожиданно для себя разрыдался. Сатане пришлось задержаться, чтобы посочувствовать и успокоить. Он гнал жену в театр, мол, ступай, догоню, но та не ушла, а выслушав Чепурина, толкнула мужа в спину. Сатана наклонился, супруга прошептала:

— А если Леночку за него?

Сатаров улыбнулся.

— Послушайте, Чепурин. Вот что подумал. Помните Варфоломея Юрьевича?

— Конечно.

Как не помнить? Преподаватель словесности Кирилихин по прозвищу Крыса мог за одну неправильную запятую поставить нерадивого ученика на горох.

— Он ослеп. Объявлен конкурс на место. Не хотите ли принять участие?

— Кто? Я?

— Почему бы нет? Учились вы на «отлично». Подайте заявление. Обещаю, составлю протекцию.

— Правда?

— Загляните-ка завтра после часа, все обсудим.

Чепурин от радости расцеловал руки не только Сатаровой, но и Сатарову.

В назначенное время вошел в кабинет директора гимназии с заявлением в руках.

— Забыл спросить, Чепурин. Часом, не женаты?

— Нет, — признался Георгий Модестович.

— Жаль, ах как жаль. Ведь наша гимназия мужская. И родители мальчиков опасаются неженатых преподавателей. Надеюсь, понимаете почему?

Чепурин кивнул. Хотя, по его мнению, опасаться им надо было вовсе не преподавателей, а «вечных» второгодников, оканчивавших гимназию в возрасте глубоко за двадцать.

— Но, возможно, у вас невеста?

— Увы, — сознался с волнением в голосе Георгий Модестович.

Вчера вечером он воспрял. Ему приснилось, что он за кафедрой, объясняет нерадивым гимназистам деепричастные обороты.

— Отлично, отлично, — пробормотал Сатана и сразу же добавил: — То есть наоборот. Однако сие поправимо. Напишите адрес, пришлю сваху.

Та явилась тем же вечером и предложила одну-единственную кандидатуру, дочку Сатаны Леночку. Некрасивую, сильно перезрелую, аж на десяток годов старше Георгия Модестовича. И что самое печальное, ненормальную. Леночка целыми днями с отрешенным видом слонялась по гимназическому двору, ни с кем никогда не здороваясь.

Партия была ужасной, но куда деваться — Чепурин в мечтах уже занял место Крысы за кафедрой. Свадьбу сыграли через неделю. Обряд венчания пришлось сильно сократить — Леночке быстро наскучило стоять неподвижно. И за свадебным столом, за который пришлось пригласить всех преподавателей, пытавшихся кричать «Горько», усидеть она не смогла.

Принятому на службу Чепурину отвели квартиру из двух комнат в доме преподавателей. Он намеревался уступить спальню жене, а сам собирался лечь в гостиной, но, к его удивлению, Леночка явилась в полночь полностью обнаженная и не дала уснуть ему до утра. Откуда она прознала о супружеских обязанностях, для Чепурина так и осталось загадкой. Ведь читать Леночка не умела, а теща поклялась, что ничего об интимных отношениях ей не рассказывала.

Столовались молодые у Сатаны, который каждый день, прощаясь с зятем, говорил:

— Теперь моя душа спокойна. А то все боялся, вдруг помрем, кто будет за Леночкой досматривать?

Говорить супруга Георгия Модестовича умела, но односложно и исключительно в повелительном наклонении:

— Дай! Принеси! Ешь!

В дневное время Георгия Модестовича она не замечала. Зато ночью… На утренних уроках Чепурин непрерывно зевал.

Во время летних вакаций у Леночки округлился животик.

— Что вы натворили? — накинулась на него теща.

— Это… не я. Не виноват. Она сама… — совершенно по-детски ответил той Георгий Модестович.

— Мало нам Леночки, — схватилась руками за шляпку Сатарова.

— Будем надеяться, что пронесет, — изрек Сатана и напомнил супруге: — Мон шер, твоя сестрица тоже не в себе. А племянники вполне нормальны, буквы, во всяком случае, знают. И счет до десяти. Кого желаете, Георгий Модестович, мальчика или девочку?

Судьба сжалилась над Чепуриным. В сентябре, после возобновления занятий, однажды зашел за Леночкой, чтобы позвать на обед, и увидел ее на полу. Руки и лицо были распухшими, жена стонала. Вызванный из лазарета доктор помочь не смог.

Через неделю после похорон Сатана вызвал его в кабинет. Чепурин испугался, ведь надобность в нем отпала. Но Сатаров принял его радушно. Первым делом разлил по рюмкам очищенную:

— Сегодня девять дней. Помянем.

Выпили.

— Не вините себя, Георгий. Вы сделали для Леночки все, что могли. Она была счастлива, я видел. И потому теперь вы мне заместо сына.

— Я любил вашу дочь, — соврал Георгий Модестович.

— Знаю. И знаю, каково оно. Это подвиг. И потому, клянусь, костьми лягу, но добьюсь, чтобы заняли мое место. Первым делом вас надо поближе познакомить с попечителем. И я вот что придумал: завтра он попросил меня прочесть лекцию в «Благотворительном обществе при Воспитательном доме», попечитель патронирует и его. Я сошлюсь на нездоровье, вызванное утратой. И сообщу, что вы, несмотря на ваши страдания, согласились меня выручить. У вас ведь по четвергам занятий нет?

— Нет, но какова тема лекции?

— А, ерунда, «Современные методы преподавания». Полистайте эту книжку. — Сатаров сунул Чепурину пухлый томик какого-то зарубежного педагога.

Там и встретил Георгий Модестович Ксению. Сперва они «зацепились» друг за друга глазами, а после окончания лекции госпожа Разруляева подошла с вопросами. Чепурин проводил ее до дома. Они договорились встретиться через неделю, в его следующий выходной. Георгий Модестович плохо помнил подробности того, самого первого и самого важного их свидания. Решился ли он сам? Или Ксения, взяв за руку, завела его на второй этаж меблированных комнат?

С тех пор встречались каждую неделю. Увы, не всегда в постели. Опасаясь нежелательных последствий, Ксения в определенные дни избегала близости, и тогда они просто гуляли на Елагином.

— Мне так с вами хорошо, — говорил ей Георгий Модестович.

— И мне, — признавалась Ксения.

— Думаю, мы созданы друг для друга. Понимаю вас с полуслова.

— Это потому, что мы оба учились в закрытых заведениях. Читали одни и те же книжки, играли в одинаковые игры, терпели унижения от старших, обижали младших, занимались зубристикой. А потом нас выпихнули в водоворот, который называется жизнью. Настоящей жизнью! Жестокой и несправедливой, о которой в наших пансионах понятия не имеют. И оба в этом водовороте чуть не утонули.

— Но мы выплыли. И нашли друг друга. И это самое радостное, что со мной случилось. У вас, надеюсь, тоже.

Ксения промолчала.

— Вы по-прежнему его любите?

— Кого?

— Гуравицкого, кого же?

Ксения секретов от любовника не имела.

— Нет, что вы. Я люблю одного лишь Лешеньку. Он самый главный для меня на свете.

— А меня?

— Не обижайтесь, Георгий, вас тоже, тоже очень люблю.

— Вы говорите искренне?

— Ну, конечно.

— Я вас тоже люблю.

— Я знаю.

— И значит, если мы все-таки выплыли и нашли друг друга, почему бы не плыть дальше вместе?

— Разве мы не вместе?

— По четвергам с восьми до пяти? У меня сердце разрывается, когда уходите…

— Георгий Модестович, вы ведь знаете. Я не могу бросить мужа. Это будет бесчестно.

— Но он вас недостоин.

— А я достойна? Я тоже ему неверна.

— Не говорите так. Вы преступили от отчаяния.

— Преступили? От отчаяния? Значит, в мою любовь не верите?

— Что вы? Верю. Потому и прошу быть моей.

— Это невозможно. Пока.

Конечно, не богатство влекло Георгия Модестовича. Как всякий, он мечтал о любви. С Леночкой ее не было и быть не могло. Ксения была первой настоящей женщиной в его жизни. С ней впервые испытал весь спектр чувств: от восхищения до ревности. А потом внезапно понял, что, если удастся соединить с Ксенией судьбу, можно бросить преподавание. Они могли бы удалиться в имение, зажить жизнью счастливых помещиков.

Но на этом пути стоял Разруляев. А Ксения и слышать не желала о разводе:

— Мы с Сергеем Осиповичем обо всем договорились изначально. Я не имею права поступить так, как просите вы.

Чепурину оставалось лишь надеяться, что Сергея Осиповича убьет грудная жаба или несварение желудка — ведь с толстяками такое случается. И часто.

Черновик «Убийцы из прошлого» он попросил у Ксении несколько месяцев назад, потому что Гуравицкий его волновал. Даже больше, чем Разруляев. Ведь к мужу Ксения любви не испытывала. А Гуравицкий вскружил ей голову всего за пару часов. Вдруг вернется?

Прочитав, Георгий Модестович успокоился: Гуравицкий оказался самовлюбленной посредственностью. Такие способны увлечь лишь неопытных девиц. Ксения во второй раз его чарам не поддастся.

Ксения в кофейне появилась через час после Георгия Модестовича. И час этот он провел в муках. Придет, не придет, гадал. Убедит или нет?

Из-за нервного состояния выпил три чашки крепчайшего кофе и возбудился еще сильнее. Разве что не накинулся, когда Ксения подсела:

— Я просила меня не искать…

— Почему? Чем провинился?

— Сергей все узнал. И потребовал…

— Да разве есть у него это право? Что у вас на губе? Неужто посмел ударить? Нет, этого я не оставлю…

И с этими словами Георгий Модестович выскочил из кофейни.

Ксении пришлось задержаться, чтобы расплатиться и забрать с вешалки шинель и фуражку Чепурина. С вещами в руках она выбежала на Итальянскую:

— Извозчик, извозчик.

На счастье, подъехал сразу.

— На Знаменскую, двадцать четыре. Гони!

Сани, в которых ехал Чепурин, извозчику удалось нагнать только возле самого дома.

— Георгий, стойте! — крикнула Ксения, вылезая.

Но Чепурин, не слушая, ринулся к парадной и стал колотить, чтоб открыли.

— Георгий, оденьтесь, простудитесь, — поддерживая платье, чтобы не промокло от снега, бросилась вдогонку Ксения.

Швейцар Чепурину не открыл. Увидев незнакомого молодого человека, одетого не по погоде, он бросился в каморку за Яблочковым. Арсений Иванович, схватив со стола фотографический портрет Гуравицкого, тотчас двинулся к двери. Рассмотрев Чепурина через стекло, покачал головой:

— Не он! А что с ним за барышня? — показал он на запыхавшуюся Ксению, поднявшуюся на ступеньки.

— То не барышня — барыня. Госпожа Разруляева.

Ксения начала спорить с подозрительным молодым человеком, одновременно пытаясь надеть на него фуражку с шинелью. Яблочков, спрятавшись за косяк, стал слушать.

— Я убью его, — кричал молодой человек.

— Уходите…

— Не позволю вас избивать.

— Георгий Модестович, уйдите, ради нашей любви, уйдите.

— Ого! — тихо воскликнул Яблочков.

— Я убью его, — повторил Чепурин.

— Ого! — повторил еще раз Арсений Иванович.

— Если послушаетесь, обещаю, клянусь, у нас будет как прежде, — пообещала Разруляева.

— Правда? — с надеждой спросил Чепурин.

— Обещаю. Идите, идите, если услышат, пойдут сплетни.

Яблочков отступил на два шага назад и скомандовал швейцару:

— Распахни-ка дверь.

— Уходите? — обрадовался швейцар, которому присутствие полицейских мешало согреваться водочкой.

— На пять минут. Только прикажу Фрелиху, чтоб проследил за этим субчиком.

В каморке швейцара втроем было слишком тесно, и Фрелих, промаявшись там битый час, отпросился в чайную напротив.

Арсений Иванович вышел из парадной, насвистывая модную песенку, парочка не обратила на него внимания.

— Встретимся в четверг, как обычно? — спросил Чепурин.

— Да, — пообещала Ксения, хотя была не уверена, что придет.

— Тогда до встречи.

Ксения постучалась, швейцар ей тотчас открыл.

Фрелих, заметив из окна трактира, что Яблочков вышел, торопливо расплатился и выскочил на улицу.

— Топай за ним, — кивнул Арсений Иванович на Чепурина. — Выясни, кто да что.

Фрелих вздохнул. Топать-то холодно. Мороз сегодня до самых печенок пробирает. Да что поделать? Служба есть служба. На его счастье, объект наблюдения, дойдя до угла с Солдатским переулком, обернулся, заметив чайную, из которой только что вышел Фрелих, и направился туда. Агент сыскной с превеликим удовольствием двинулся обратно. Войдя и увидев, что молодой человек уселся в одиночестве, подошел:

— Позволите?

— Да-да, — кивнул объект.

Было понятно, что терзаем размышлениями — голову обхватил руками, лоб наморщил, глаза горят безумным огнем. Внезапно они уставились на Фрелиха.

— Вы человек опытный? — спросил он.

Фрелих кивнул.

— Я продрог. И нервы ни к черту. Думал, убью. Но не смог. Потому вопрос. Чай или водку? Что посоветуете?

— И то, и другое. И закусочки. Хоть чуть-чуть.

— Заказывайте какие угодно. Угощаю.

Через каких-то десять минут Фрелих знал о Георгии Модестовиче почти все — выпив водки, тот принялся исповедоваться. По учительской привычке громко и четко. Фрелиху приходилось его поминутно одергивать:

— Да тише вы, тише.

— Ах если бы, если бы у меня… может, еще водочки? — предложил Чепурин.

— Погодите, еще третья не прижилась, — отказал Фрелих из-за опасений, что «Учитель» — так Чепурина окрестил — из-за непривычки окосеет. — Умоляю, продолжайте…

— Погоди, вспомню, на чем остановился. Ах да… Если бы у меня были крылья, как у человека в ватерпруфе.

— Это кто?

— Барон Гиверт, герой Гуравицкого, человек изломанной судьбы. Был сброшен с воздушного шара. Но сумел выжить. И стал мстить своим убийцам. Один из них поселился на двадцатом этаже.

— На каком? — перебил удивленный Фрелих.

— На двадцатом. Пробраться туда было невозможно. На каждом этаже дежурила охрана с револьверами. И тогда Гиверт сконструировал крылья и как птица поднялся вверх.

— Зачем такую ерунду читаешь?

— Вовсе не ерунду.

— Такого не может быть.

— Сейчас да. А через сто пятьдесят лет… кто его знает, что там будет? Так вот, Гиверт поднялся, увидел обидчика и выстрелил. Охрана выбежала, стала из автоматических револьверов стрелять, а «ватерпруф» поднялся выше и исчез в облаках. Будь у меня такие крылья, не раздумывая, убил бы Разруляева сегодня же.

— Да, брат, понимаю, — произнес Фрелих.

— Но Конкордия…

— Ты говорил, Ксенией звать.

— Не звать, так ее обзывают для простоты. На самом деле она Конкордия. Правда, красивое имя?

— Очень. И что сказала?

— Сама, мол, с мужем разберусь.

— Так и сказала?

Чепурин перекрестился.

— Эй, господин хороший!

Фрелиха хлопнули по плечу. Он обернулся — швейцар:

— Требуют вас. — И, нагнувшись к уху, добавил: — Смертоубийство.

— Кто? — спросил Фрелих тихо.

— Господин Разруляев с третьего этажа.

— Эй, Учитель, идешь с нами, — велел Фрелих собутыльнику.

— Рано, брат, рано. Еще водки давай.

— Похоже, не скоро ты ее теперь выпьешь. Муж твоей Конкордии убит. А я старший агент сыскной полиции, так что следуй за мной.

— Разруляев мертв? — вскочил Чепурин. — Дай тебя поцелую.

Затем Георгий Модестович пустился в пляс.

Фрелиху, чтобы успокоить «Учителя», пришлось заломить ему руку.

Глава 20, в которой Сашенька встречает Шелагурова на вокзале

Четверг, 10 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Прыжов смог заскочить к Тарусовым только вечером. Сашенька ему даже не улыбнулась.

— А-а, это ты, — сказала она и отвернулась к окну.

— Пришел поблагодарить. Ты спасла мне жизнь. Если бы не ты, был бы уже в могиле.

— Я убила человека. Человека! Понимаешь? Лишила жизни.

— Преступника, убийцу.

— Я не знала этого. А если б и знала, разве имею право? Он только что дышал, о чем-то мечтал, его любили родители. А я спустила курок. И все. Понимаешь? Все! Был человек — и нету. Со всеми его мечтами, надеждами…

— Он хотел тебя убить.

— Он хотел, а я убила. И теперь постоянно его вижу. До и после. Будто говорит: «Полюбуйся, что натворила».

— Лекарство помогает? — осторожно спросил Лёшич. Он ужаснулся, когда узнал, что и в каких количествах Сашенька принимает.

— Только оно и спасает. Не будь лауданума, руки бы на себя наложила. А так выпью, и окровавленное лицо растворяется в тумане. Начинает музыка звучать. Девятая соната Бетховена, помнишь ее?

— Где скрипка пищит, будто ею пол натирают?

— Фи, как ты можешь говорить подобные слова о великой музыке? От ее звуков мне становится легче. Нет, Ромка, которого я убила, не прощает меня. Нет, это невозможно, я совершила то, за что прощения нет. Но я хотя бы перестаю видеть его глаза. Испуганные, несчастные, детские, с вечной укоризной: «Что ты наделала?»

— Давай попробуем другое лекарство. — Лёшич подошел к столу и решительно сгреб пузырьки.

— Нет. Не трогай.

— Лауданум небезопасен. Весьма небезопасен. Если принимать его в больших количествах, мозг начнет разлагаться.

— И пусть.

— Через месяц перестанешь соображать.

— Жду не дождусь…

— …через полгода умрешь…

— И этого тоже жду. И больше смерти не боюсь. Хочу, молю, мечтаю о ней. Мне незачем жить.

— А как же дети?

— Они взрослые.

— Володе пять.

— Зачем ему мать-убийца?

Прыжов оторопел. Сашенька всегда была примерной матерью, ради детей готовой на все. А теперь даже их судьба ее не волнует. Чем? Чем ее встрепенуть?

— Помнишь, какой сегодня день недели?

— Понятия не имею. Даже год не назову. Надеюсь, что прежний. А впрочем, все равно.

— Сегодня четверг. А завтра — пятница, одиннадцатое декабря. Ты договорилась с Шелагуровым, что утром встретишь его на вокзале.

— А ты, значит, подслушивал?

— Вы разве стеснялись? Кстати, ты обещала ему наведаться в газету, выяснить адрес Гуровецкого.

— Гуравицкого, — поправила Прыжова Сашенька. — Да, забыла об этом. Как я могла! — Княгиня вскочила с постели, поправила волосы. — Как я выгляжу?

— Краше в гроб кладут.

— Скажи Тертию, пусть готовят ванну.

Прыжов двинулся к двери.

— Лауданум! Поставь его на место! — крикнула ему Сашенька.

— Пошлю сейчас в аптеку за другим лекарством.

— Но…

— «Крейцерова соната» будет звучать по-прежнему, обещаю.

— Не надо. Надоела до смерти.

Пятница, 11 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Следующим утром семейство Тарусовых наконец-то в полном составе собралось за завтраком. И Дмитрий Данилович, и дети были рады, что княгиня пошла на поправку.

— Мамочка, а можно на Рождество амишку[109] приглашу? — спросила Татьяна.

— Какую из них?

— Иру Невжинскую. Ее родители путешествуют.

— В первый раз о ней слышу.

— Потому что старенькая[110], только с этого года. Ужасная мовешка[111]…

— Не смей засорять русский язык, — возмутился Дмитрий Данилович. — Он красив и богат безо всяких «мовешек».

Старший сын Евгений толкнул под столом младшего брата. Володя повернулся к нему.

— Спроси про кота, — тихо шепнул Евгений.

— Зачем?

— Спроси.

— Папа! Лё котень-то? — выполнил просьбу брата Володя.

Изумленная Александра Ильинична посмотрела на гувернантку:

— Вы с ним учите итальянский?

— Нет, — ответила та. — Сама его не знаю.

— Это русский, — хором закричали дети.

— Вятский диалект, — объяснил Евгений. — Дворник Парфен так Володе на уличного кота указал: «Лё котень-то!», что в переводе означает «Глянь на кота!».

Возмущенный Дмитрий Данилович вышел из-за стола.

Проводив старших в гимназию, а Володю с гувернанткой на прогулку, Сашенька пришла к мужу:

— Почему ты на взводе?

— И вовсе не на взводе. Просто считаю, что дети не должны повторять эти ужасные словечки: жантильничать[112], чепухенция, сослить[113].

— Выходит, они тебе знакомы? А я, грешным делом, решила, что ты родился сразу взрослым и в гимназии не учился.

— Учился. И слова эти слыхал. Но никогда, особенно дома, их не говорил.

— Так никогда или только дома?

— Во всяком случае, не злоупотреблял.

— Так и дети не злоупотребляют. Зачем ты накричал на Таню? Почему такой раздраженный? В чем причина?

— Куда ты собираешься пойти?

— На свежий воздух, — соврала Сашенька. — Я всю неделю отвалялась в постели, Лёшич говорит, необходимо…

— Зачем ты лжешь? Я знаю, что едешь на вокзал. Знаю, кого собираешься встречать. Я все знаю.

— Сунул нос в дневник?

Тарусов промолчал.

— Что ж, так даже лучше, — пробормотала Сашенька.

Княгиня Тарусова приехала на Знаменскую площадь за десять минут до прихода курьерского. Огляделась: как всегда, у величественного здания с башенкой посередине выстроились в ожидании пассажиров сани, от запряженных в них лошадок подымался пар и смешивался с дымом от костров, возле которых топтались извозчики. Ничего, ровным счетом ничего не изменилось с понедельника, когда прибыла из Новгородской. Изменилась лишь она, Сашенька.

В лучшую ли сторону?

Княгиня прошла через зал, где размещались кассы, камеры хранения и ресторан, вышла на крытый дебаркадер — чудо прогресса и инженерной мысли. Оголенные металлические фермы высоко-высоко, почти у небес, удерживали крышу, под которой без всяких затруднений проезжал паровоз. Огромные, закругленные кверху окна пропускали внутрь столько света, что казалось, находишься не в помещении, а на залитой зимним ярким солнцем улице.

До прибытия курьерского оставалась пара минут. Сашенька не знала, в каком вагоне прибудет Шелагуров, потому встала там, где должен остановиться первый из них. Княгиня волновалась. В прошлое воскресенье внезапно выплеснулось копившееся много лет раздражение против Диди. Так вдруг захотелось ему отомстить. Нет, не отомстить, захотелось любви. Не той, что с Диди, привычной и скучной. А страсти, неистовой, неудержимой. Но что? Что дальше? Бросить теперь Диди и детей? Из-за того, что муж наскучил, что точно знаешь, как ответит на любой вопрос? Так и с любым другим через полгода будет точно самое. И не в этом ли счастье семейной жизни, в пресловутой предсказуемости? Ведь взлеты чреваты падением. Не лучше ли, когда нет ни тех, ни других?

Однако, не будь Шелагурова и встречи, о которой заранее договорились, Сашенька погибла бы, не смогла бы оторваться от лауданума, наркотика, который успел ею завладеть. Шелагуров, сам того не ведая, оказался соломинкой, за которую ухватилась и вытащила себя из пропасти. Шелагуров, а не муж. И не дети. Карикатурный помещик, к которому у нее вдруг проснулось желание в охотничьем домике.

Княгиня подошла к разносчику, торговавшему газетами, посмотрела на свежие номера. Ну как, как называлась та?

Что с ее памятью? Старость? С этим надо бороться. Завтра, нет, сегодня, сядет за изучение иностранного языка. Любого, хоть китайского. Нет, лучше итальянского. Ведь летом они с семьей едут в Италию.

Поедут ли? Есть ли вообще у нее семья?

«Глас Петербурга»! Точно. Она купила свежий номер, успела развернуть… И тут ее окликнул Шелагуров.

От Николаевского вокзала до дома, где жили Разруляевы, было недалеко, на санях минут пять.

— Боже, теперь этот подлец решил убить моего зятя[114]. Мы обязаны его опередить. — Александр Алексеевич испуган был не на шутку. — Что вы выяснили в редакции?

Сашенька все утро размышляла, как рассказать Шелагурову о событиях, случившихся за последние дни. Но сейчас сие было не к месту. И совершенно неважно.

— Мне не удалось туда съездить, потом объясню.

Сани лихо затормозили, обдав прохожих снегом. Помещик выскочил первым и помог вылезти Сашеньке. Они поднялись по ступенькам, Шелагуров постучал. Швейцар открыл сразу.

— С приездом, Александр Алексеевич, — поприветствовал он всегда щедрого барина.

Тот, не кивнув, спросил:

— Дома ли Сергей Осипович?

— Еще не спускались.

Швейцар хотел добавить, что и барыня дома, но Шелагуров, перепрыгивая через ступеньки, уже поскакал вверх. Его спутница еле за ним поспевала.

Яблочков вышел из каморки:

— Это еще кто?

— Брат госпожи Разруляевой.

— С супругой?

Швейцар пожал плечами:

— Не знаю, первый раз ее вижу.

Когда поднялись, Шелагуров предложил:

— Давайте переведем дух и успокоимся. Не хочу напугать Сергея.

— Если он жив, — произнесла княгиня.

Нехорошие предчувствия терзали ее душу. Если Разруляев уже убит, виновата в этом она. Могла ведь спасти ему жизнь. Достаточно было съездить в библиотеку, выяснить название газеты, посетить редакцию.

Шелагуров повернул ручку звонка. Но, кроме колокольчика, они услышали странный звук.

— Что за хлопок? — спросила Сашенька.

— Выстрел. Зовите швейцара, надо ломать. — Шелагуров стал дергать за ручку, пытаясь сорвать дверь с петель.

Княгиня подошла к перилам и громко крикнула:

— Швейцар, зовите дворников, у Разруляевых стрельба.

Услышав ее слова, Яблочков ринулся наверх, шесть пролетов одолел меньше чем за минуту.

— Ваше сиятельство? — удивился он, увидев на площадке перед квартирой княгиню Тарусову.

— Арсений Иванович? — Сашенька тоже была в изумлении.

— Вы кто? — заорал Шелагуров.

— Сыскная полиция. А вы?

— Помещик Шелагуров. В этой квартире живет моя сестра. Мы подошли к двери и услышали выстрел.

Яблочков достал из кармана «ремингтон».

— Спускайтесь вниз. Немедленно. В квартире убийца.

Изнутри раздалось лязганье, как будто кто-то поворачивал замок.

— Быстро! — зашипел сыщик, прячась за открывающуюся дверь.

— Кто здесь? — спросила Ксения, когда ее распахнула.

Крутилин решил лично посетить редакцию «Гласа Петербурга». Но по указанному в газете адресу никаких вывесок не обнаружил, пришлось разыскивать домовладельца.

— А, это вы Прокопия Семеныча ищете, — припомнил тот. — Комнатушку снимает от жильцов. Попросил давеча разрешение указать в новой газетке мой дом. Я разрешил. А что, нельзя? Отказать надо было?

Однако в комнатушке искомый Прокопий отсутствовал, пришлось ждать, пока вернется с рынка квартирохозяйка.

— В чайной гляньте на Пяти Углах, они-с там завсегда, — присоветовала она.

Несмотря на утренний час, Прокопий был сильно клюкнувши. Когда Крутилин представился, ужасно перепугался.

— Господин начальник, я, конечно, понимал, что это чистой воды мошенничество. Я ведь не дурак, сорок лет в газетах. Только вот ненужным стал. Из-за старости и пристрастия. — Прокопий Семенович указал на пустой стакан. — А кушать-то каждый день надобно, не так ли? Вот и согласился. Условия больно хорошие. Двадцать рублей в месяц плюс на гонорарии двадцать. Тоже мне в карман. Ведь газетку-то никто не читает. Ну кроме владельца. Хе-хе…

— Как это? — удивился Крутилин.

— Помещик один, Ваточкин его фамилия, продал имение и приехал в Петербург, чтобы деньги повыгоднее вложить. И, на свою беду, познакомился с неким Мудриком. Слыхали про такого?

Крутилин кивнул. Мошенник первого разлива. Готов родному отцу зимой снег продать.

— Мудрик убедил Ваточкина затеять газету. Мол, погляди на Каткова, властитель дум. И ты им станешь. Ваточкин согласился, многие тысячи вложил. С них и мне перепадает. Делов-то — всего ничего, раз в неделю статьи десятилетней давности воедино собрать, отнести наборщику, напечатать в типографии двадцать экземпляров, один Ваточкину отправить, второй Мудрику, а остальные на Николаевский вокзал, разносчикам, каждому по штуке.

— Зачем?

— Ваточкин в Петербург иногда наезжает. Выходит на дебаркадер, а тут его газета повсюду. Радуется, бедолага. Уже три месяца пребывает в полнейшем счастье. Интересно, на сколько номеров у него денег хватит? Я думал, еще на три, но раз ваше высокоблагородие заинтересовались, боюсь, синекура моя накрылась медным тазом. Придется снова на хлеб и воду.

— Могу успокоить. Делишки Мудрика меня не волнуют.

— Зачем тогда пожаловали?

— Гуравицкий.

— А-а-а! Тот сумасшедший. Сам изумился, когда у нашей газетки появился подписчик.

— Что?

— Да, да, подписчик. «Петербург, главный почтамт, Гуравицкому А. В.». Сразу почувствовал подвох. Так и оказалось. Три недели назад получаю конверт…

— По почте?

— Нет, этот чудак на «шапку» разорился. А внутри рукопись, почтовый перевод на мое имя на пять целковых и записка: «Дорогой Прокопий Семенович! Всю жизнь пишу романы. Счел бы за счастье публиковаться в вашей замечательной газете. Однако понимаю, авторы у вас в очередь стоят. Потому готов пожертвовать скромную сумму на памятник вашей безвременно почившей супруге. Ваш Андрей Гуравицкий». Ну, сами понимаете, супружница моя без памятника обойдется, а пятерка в моем положении не лишняя. Взял да и напечатал. Через неделю пришла новая глава, на этой неделе третья…

— По каким дням печатается газета?

— По средам. В четверг поступает в продажу.

— Рукописи глав у вас сохранились?

— Зачем они мне? Сжег, конечно. Зима! Каждая бумажка тепло дает.

— Когда поступит следующая глава, сразу ко мне на Большую Морскую.

— Понял. Ожидайте во вторник. Завсегда по вторникам присылает. Не желаете рюмочку за знакомство?

— Нет, увольте.

Прокопий Семенович изобразил обиду, но на самом деле был рад. Афера Мудрика полицию не интересовала, это главное. А что побрезговали угощением — так и слава богу, самому больше достанется.

С Пяти Углов Крутилин помчался на Знаменскую. Выходило, что Разруляев был прав: Гуравицкий действительно вернулся и начал истреблять своих врагов. И каждый раз действовал одинаково: во вторник Прокопий Семенович получал главу, в среду ее печатал, в четверг газета выходила в свет, и Гуравицкий отсылал ее Разруляеву (интересно, посылал ли Гуравицкий экземпляры Вязникову и Пшенкину?), по пятницам?..

Сегодня как раз пятница.

Разруляева охраняли четверо. Двое с черного хода, двое с парадного.

Эх, зря послушался Яблочкова, надо было еще одного. В квартиру, подумал Крутилин.

Он кричал на извозчика, чтобы тот ехал быстрее, надеялся, что успеет предотвратить убийство.

Однако приехал к шапочному разбору.

Возле дома на Знаменской стояла карета для перевозки арестантов. На глазах Ивана Дмитриевича в нее посадили молодую, хорошо одетую женщину. Следом из парадной городовые вывели молодого человека — его в карету сажать не стали, куда-то повели, Крутилин понял, что в участок.

На лестнице Иван Дмитриевич встретил участкового пристава Третьего участка майора Сицкого и судебного следователя Благообразова.

— Зря сюда ехали, — сокрушенно воскликнул пристав, приветствуя начальника сыскной.

— Да-с, раскрыли без вас, — вторил не скрывавший радости на лице следователь.

— Что именно? Убийство?

— Да-с, — подтвердил Благообразов. — Господину Разруляеву покинуть этот мир помогла супруга.

— Призналась?

— Пока нет. Но будьте уверены, к вечеру соловушкой запоет.

— А где мои люди?

— Которые Разруляева охраняли? — с гадкой улыбочкой уточнил Благообразов.

— Не ругайте их, — вступился за коллег пристав Сицкий. — Ну разве могли они заподозрить жену?

— Покойник сам виноват, — сказал следователь. — Жил на две семьи, венчаной супруге это надоело, она завела любовника. Разруляев про это узнал и вчера вечером женушку поколотил. Та нажаловалась сожителю, тот вошел в аффектацию, помчался сюда, позабыв в кондитерской шинель. Но госпоже Разруляевой удалось его догнать. Как раз у парадной, где дежурил Яблочков. Он-то и подслушал их разговор: господин Чепурин грозился убить Разруляева, любовница ему запретила, пообещав, что сама все уладит. Часа не прошло, Иван Дмитриевич, как «уладили». Куда катится мир, не понимаю? Честь имею.

— Постойте, Благообразов, — остановил следователя Крутилин. — Яблочков рассказал про Гуравицкого, про загадочный роман?

— И не только Яблочков, — подтвердил Благообразов. — Брат подозреваемой тоже тряс газетой. И княгиня Тарусова…

— Александра Ильинична? Она-то откуда взялась?

— Понятия не имею. Извините, спешу. — Благообразов снова стал спускаться.

— Дело абсолютно ясное, Иван Дмитриевич, — согласился с ним пристав. — Так что не теряйте времени.

Но Крутилин его не послушал.

Яблочков и Фрелих выглядели как побитые собаки, разве что без поджатых хвостов.

— А где Соколовский с Чепуховым? — строго спросил начальник.

— По-прежнему караулят черный ход, — пояснил Арсений Иванович.

— Отпусти их, — велел Крутилин Фрелиху. — А ты давай докладывай, — велел он Яблочкову.

Арсений Иванович обстоятельно, с мельчайшими деталями стал рассказывать о событиях.

— И что дальше? — спросил начальник, выслушав пересказ разговора Разруляевой с Чепуриным у парадного подъезда.

— Мы с вами вчера сочли, что Гуравицкого в квартиру должен пустить кто-то из домашних. И неожиданное появление госпожи Разруляевой я счел сигналом, что вот-вот должен появиться убийца. Но вместо него в парадную вошла княгиня Тарусова с каким-то господином, швейцар мне пояснил, что это брат госпожи Разруляевой. Они поднялись на третий этаж, а потом я услышал крик Александры Ильиничны, мол, в квартире стрельба. Я прыжками поднялся вверх, велел Шелагурову и Тарусовой спрятаться, ожидая, что из квартиры выйдет Гуравицкий. Но когда дверь распахнулась, увидел госпожу Разруляеву. Она заявила, что выстрела не слышала, только звонок.

— А почему так долго открывала?

— Якобы решила, что откроет муж. Но он не шел и не шел, пришлось самой.

— Что потом?

— Я крикнул швейцару, чтобы звал городовых. Когда они явились, мы обыскали квартиру. В кабинете на полу у печки нашли труп хозяина, в правой руке Сергей Осипович сжимал купленный вчера «кольт». Но убийцу в квартире мы не обнаружили. Черный ход был надежно заперт, окна — тоже. Вскоре явились Сицкий с Благообразовым, который тут же взял бразды в свои руки. С ходу выдвинул версию, что Разруляева убила жена.

— Самоубийство почему исключил?

— Во-первых, из-за отсутствия следов пороха на ране, во-вторых, из-за температуры тела. Покойник был еще теплым.

— Не потому ли, что лежал у печки?

— Более того, его к ней подтащили. Видите следы от пяток на паркете? А на ноговицах[115] покойного я обнаружил следы мастики.

— Благообразову на них указал?

— Да, но он отмахнулся.

— Почему?

— Сказал, что или-или. Если Разруляева невиновна, тогда убийца — ваш покорный слуга.

— Шо?

— Ведь я последним видел его живым.

— Во сколько?

— В начале десятого, когда из квартиры ушла кухарка. Мы вместе с Сергеем Осиповичем убедились, что черный ход надежно заперт, и я спустился вниз.

— А чердак? Про него не забыл?

— Был заперт. Впрочем, как и сейчас.

— И значит, кроме супруги, никто застрелить Разруляева не мог.

— Получается, что так.

— Застрелили его из «кольта», который вчера приобрел? — уточнил Крутилин.

— Похоже на то, одной пули в барабане не хватает, но сами знаете, определить со стопроцентной достоверностью сие невозможно.

— Зачем, по мнению Благообразова, Разруляева передвигала труп?

— Следователь считает, что, услышав звонок в дверь, она решила придвинуть тело к печке, чтобы запутать следствие.

— Но это бессмысленно. На лестнице слышали выстрел.

— А вдруг нет? Квартира большая, двери дубовые…

— Надо проверить. Ступай в кабинет и ровно через две минуты нажимай курок. — Крутилин достал хронометр и бросил взгляд на стрелку. — А я выйду на лестницу.

В коридоре на Крутилина набросился Шелагуров:

— Вы должны выслушать…

— Хорошо, пойдемте со мной.

— Можно присоединиться? — спросила Сашенька.

Она битый час успокаивала Шелагурова — мол, приедет Иван Дмитриевич и во всем разберется.

— У вас есть ключи от входной двери? — спросил Крутилин у помещика.

— Теперь есть. Ксения отдала, когда ее увозили. Господин Крутилин, она невиновна.

— Почему так считаете? — поинтересовался Иван Дмитриевич, выходя на лестницу.

— Как почему? Это моя сестра. Я знаю ее с рождения.

— Это никак ее невиновность не доказывает. Закройте дверь.

— На ключ?

— Да. Чтоб все было как два часа назад. — Крутилин достал часы.

— Ксению…

— Помолчите.

Иван Дмитриевич внимательно следил за стрелкой. И подождал еще дополнительно полминуты после двух обусловленных.

— Выстрел тут не слышен, — убедился он и повернулся к Шелагурову. — Что же за звук слышали вы? Откройте замки.

— Я вам говорила, — Сашенька нежно сжала Шелагурову локоток, — Иван Дмитриевич разберется, обязательно разберется.

Крутилин заметил необычный жест, но промолчал. Мысли его были о другом: что же эти двое услышали на лестнице?

Шелагуров открыл замки, распахнул дверь.

— Погодите, не входите, — остановил его Крутилин. — Давайте точно восстановим последовательность событий. Что прозвучало раньше: звонок или хлопок?

— Хлопок, — сказал Шелагуров.

— Звонок, — заявила Сашенька.

— Эй, Яблочков, принеси-ка свечу, — крикнул подчиненному Иван Дмитриевич. — И прихвати табурет.

Между двойными дверьми под самым потолком было обнаружено нечто удивительное — на тросе звонка было прикреплено металлическое устройство. Открутив винты, Крутилину отцепил его.

— Похоже на «козью ножку», — удивилась княгиня. — Только очень, очень большую.

— Обратите внимание, как остро заточена, — потрогал кончик Шелагуров.

— Что за «ножка» и для чего ее используют? — поинтересовался Крутилин.

— «Козья ножка» — циркуль для бедных, — стала объяснять княгиня. — Ее насаживают на карандаш, острие втыкают в бумагу и чертят круг.

— Таких огромных карандашей не бывает, — покачал головой начальник сыскной, разглядывая «ножку». — Интересно, имеет эта штуковина отношение к убийству? Не знаете, давно тут появилась? — спросил он у Шелагурова.

— Последний раз я был здесь месяц назад. Тогда никаких «ножек» на тросе не было, — уверенно заявил помещик. — Точно не было.

— С какой целью сюда заглядывали? — поинтересовался Крутилин.

— Дело в том, что Сергей как раз перед моим приездом установил новый замок. Раньше-то у них висел примитивный колокольчик, слышно его было плохо. Разруляев поставил более современный и решил похвастаться. Меня заинтересовало устройство, я полез смотреть…

— И как он устроен? — заинтересовался Крутилин.

— В коридоре к тросу прикреплен колокольчик. Когда на лестнице крутят ручку, трос дергается, и раздается звонок.

— Значит, если к тросу прикрутить остро заточенный предмет, он неминуемо дернется вслед за тросом и что-то проткнет. Что? А ну посветите…

Крутилин снова залез на табурет. Долго осматривал стены, пока не обнаружил гвоздик, с которого свисала нитка с привязанным к ней куском каучука.

Рассмотрев его в кабинете, Иван Дмитриевич выяснил, что склеен тот из двух частей, изнутри обсыпанных мукой, чтобы не слипались.

— Воздушный шарик, — пояснила Сашенька, однажды купившая точно такой для Володи.

— На которых на ярмарках летают?

— Да, но только маленький, для детей. Если его проткнуть, и вправду раздастся хлопок. Теперь все понятно. Мы не выстрел слышали, а звук лопающегося шарика.

— Верно, — поддержал княгиню Шелагуров. — Господи, Иван Дмитриевич, как же хорошо, что пришли. Ваши коллеги сразу обвинили Ксению. Даже выслушать не пожелали. Когда отпустят сестру?

— Понятия не имею. Шарик — не доказательство. Кто знает, когда он лопнул? А что вы хотели рассказать моим коллегам?

— Про газету. Читайте.

— Читал, вчера. Потому и выставил у дома охрану. Я и в квартире хотел, да меня разубедили. — Крутилин метнул недобрый взгляд в Яблочкова.

— Значит, вы знаете, что убийца — Гуравицкий, — воспрял духом Шелагуров. — Господи, ну почему я отпустил его четыре года назад? Сергей был бы жив…

— А как Гуравицкий сюда попал? — оборвал его вопросом Крутилин. — Обе лестницы с утра охранялись. После ухода из дома кухарки господин Яблочков сюда поднимался, ему открыл господин Разруляев и заверил, что жив-здоров. После этого в парадную никто не входил и не выходил. Кроме вашей сестры. Понимаете? А по черной лестнице ходили только дворники, носили дрова и воду, но дверь туда из квартиры была закрыта на засов, Арсений Иванович проверял.

— Поглядите, Иван Дмитриевич. — Яблочков, разбиравший бумаги на столе, нашел там книгу и тетрадь в потертом коленкоровом переплете. — «Повести Белкина», как и было предсказано. А это что? Рукопись «Убийцы из прошлого».

Когда Арсений Иванович заходил утром, Разруляев забыл ему о ней рассказать.

— Откуда у Сергея эта рукопись? — изумился Шелагуров.

— Может, Гуравицкий подкинул? Вместе с «Повестями Белкина»? — предположила Сашенька.

— Точно! Вот оно, решающее доказательство. Своего рода автограф злодея. Значит, он был здесь. Тогда Ксения невиновна! — вскричал Шелагуров.

— Давайте не торопиться с выводами, — осадил его Крутилин.

Яблочков лихорадочно перелистывал страницы:

— Текст в третьей главе иной. Описания будущего совпадают, а вот убийство нет. Двадцатый этаж, крылья. А что в первой? Так, так, убивают не процентщика, биржевого маклера. Это почерк Гуравицкого? — спросил Арсений Иванович у Шелагурова.

Тот схватил тетрадь:

— Да. Да. Уверен. Надеюсь, теперь-то его арестуете?

— Если подскажете, где проживает, — сказал Крутилин.

— В редакции должны знать адрес, — встряла в перепалку Сашенька.

— Увы, я только что оттуда. Да… И в адресном столе про дворянина Андрея Гуравицкого ничего не знают. Как с тысяча восемьсот шестьдесят шестого года выбыл из Петербурга, так больше не появлялся.

— Может, знает его мать? — предположил Шелагуров.

— Она умерла год назад.

— Вот старая ведьма.

— И что теперь делать? — спросила Сашенька. — Где искать Гуравицкого?

— Придется ждать следующую главу, — сказал Крутилин. — И если мы поймем из ее содержания, кто следующая жертва, будем ловить негодяя на живца.

— Следующей жертвой он наметит меня, уверен, — заявил Шелагуров.

— Почему?

— Как почему? Я не дал ему жениться на Ксении.

— Здесь будете проживать?

— Нет, мне нужно в Титовку.

— Желаете вызволить сестру из тюрьмы?

— Естественно.

— Тогда придется остаться.

— Я требую, чтобы ее отпустили немедленно.

— Это не я решаю, следователь.

— Значит, еду к нему, — решил помещик.

— Я с вами, — заявила Сашенька.

— Бога ради! Только этого не хватало, — отмахнулся от нее Шелагуров.

Сашенька поджала губы. Не такого она ожидала после всего случившегося.

Впрочем, Шелагурову сейчас не до нее. В его семье горе. Вдобавок задержана полицией сестра. Его можно понять. Понять и простить.

— Сопровождать вас будет Арсений Иванович, — сказал помещику Крутилин.

— Этого еще зачем?

— Раз считаете себя следующей жертвой, будем вас охранять. Днем и ночью.

Когда начальник сыскной и княгиня вышли на лестницу, Крутилин сокрушенно произнес:

— Как же Гуравицкий проник в квартиру? Как из нее выбрался?

Разговор за ужином не клеился — Диди не отвечал, игнорируя попытки княгини завязать беседу. Когда дети ушли, Сашенька взвилась:

— Ты что, не хочешь разговаривать?

Дмитрий Данилович кивнул.

— Позволь узнать причину, — спросила Сашенька.

В ответ Тарусов мужественно продолжал ковырять эклер.

— Из-за того, что встречалась с Шелагуровым? А разве ты безгрешен? Чем я хуже тебя? Ах да, вспомнила, «для мужчин измена естественна». Но разве ты мне с мужчинами изменял?

Диди вскочил, выдернул салфетку и бросил на пол:

— Шура, ты переходишь границы.

— Значит, нет. Слава богу. Тогда позволь уточнить, а те женщины, с которыми ты спал, разве они не были чьими-то женами или подругами? А если да, не означает ли это, что и для женщин измена естественна?

— Шура, прекрати. Чего ты добиваешься?

— Изменения статус-кво: мы по-прежнему будем жить вместе, но каждый сможет иметь отношения на стороне.

— Я не спал эти ночи. Молил бога…

— Бога? Ты ведь атеист. Или уже нет?

— Теперь не знаю. Я очень испугался за тебя, ты — все, что у меня есть. И мне больно, что, придя в себя, первым делом побежала к нему. Неужели я так мало для тебя значу?

— Что ты, дорогой. Он даже твоего мизинца не стоит. Просто я убила человека. И что-то во мне сильно изменилось. Я теперь другая, Диди. И либо ты меня полюбишь такой, какой буду…

— Либо?

— Нет, не уйду, не надейся. Я тоже тебя люблю. Всяким! Сильным и слабым. Пьяным и трезвым. Даже когда изменяешь — люблю.

— Не верю. Ты просто пытаешься себя оправдать.

— А ты хочешь, чтоб мучилась?

— Нет, конечно, нет.

— Так мы меняем статус-кво?

— Не знаю. Но почему я в субботу тебя не послушался? Почему сам не поехал в Подоконниково? Вы там словно заразу подхватили.

— Вы? Заразу? Ты о чем?

— Лёшич бросил Наталью. А она беременна.

Глава 21, в которой Сашенька ищет Гуравицкого

Суббота, 12 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

В субботу Сашенька спала долго, почти до одиннадцати — организм потребовал отдыха после издевательств, которые претерпел в предыдущие дни. Позавтракав, вышла к мужу сообщить, что едет к Прыжову.

— Может, пригласить его на ужин? — предложила она.

— А если с Нюшей явится? Нет, уволь.

Но на Васильевский остров, где служил Прыжов, Сашенька поехала не сразу, сперва заглянула на Знаменскую, навестить Шелагурова.

Застала его в ярости:

— Подонок Чепурин подписал показания против Ксении, утверждает, что она собиралась убить Сергея.

— Чепурину два часа не давали пить, — объяснил снова охранявший помещика Яблочков. — А при похмелье сие хуже всякой пытки.

— Откуда вам знать, что давали ему, а что нет? — накинулся на него Шелагуров.

— Знакомый околоточный рассказал, — тем же спокойным тоном сообщил тот. — А еще сообщил, что Благообразов угрожал Чепурину, мол, не покажешь на Ксению Алексеевну, сообщу в гимназию, что сам замешан в убийстве. Невооруженным взглядом было видно, что Чепурин — трус. Потому и испугался.

— Я выведу его на чистую воду. До министра просвещения дойду, но заставлю отказаться от этих якобы признаний. И дать другие, правдивые.

— Отказаться не получится. Подшиты и пронумерованы. Да и министр помогать вам не станет.

— Почему?

— Вы лицо заинтересованное.

— А вы… вы — циничное и равнодушное.

— Что поделать? Издержки профессии. Врачи тоже циничны. И могильщики. Все, кто каждый день сталкивается с горем, поневоле одеваются в броню.

— Что вы тут расселись? Вам следует действовать.

— Я действую. Как и приказано, ловлю Гуравицкого на живца. То бишь на вас.

— А если он сюда не явится? Решит кого-то другого убить, не меня? Или вообще уедет из города, наплевав на Ксению и ее судьбу?

— Вы ее видели? — вклинилась в перепалку Сашенька.

Ей было неприятно, что Шелагуров опять ее встретил не так, как она ожидала.

— Да, — пробурчал помещик.

— Как она? Держится?

— Сходит с ума.

— Бедняжка.

— Потребовала, чтобы съездил к Наташке, сообщил о смерти Сергея и дал денег на прожитье.

— Как благородно…

— Глупо, архиглупо. Мы не обязаны ее содержать. Как Сергей посмел с ней путаться? Впрочем, это я виноват. Позволил смерду подняться на одну ступеньку со мной, вывел из грязи в князи. Знал же, что на осине не растут апельсины. В результате Ксения, несчастная моя сестра, стала заложницей его низменных страстей. Она страдала, а я, черствый сухарь, этого не замечал.

— Теперь поздно рвать на себе волосы, — все так же меланхолично ввернул Яблочков.

— Заткнитесь, — грубо оборвал его Шелагуров.

— Если хотите, к Наташке могу съездить я, — предложила Сашенька.

— Вам что, нечего делать? — Шелагуров еще больше разозлился.

Княгиня сжала кулачки:

— Пожалуй, я пойду. Прощайте. — Она развернулась и вышла из кабинета.

— Вот адрес Наташки. — Яблочков выскочил вслед за ней. — Указан был в завещании Разруляева.

— Что он ей оставил? — спросила княгиня, надевая шубу, которую подала Лушка.

— Дом, что купил для нее и детей. Шелагуров подозревает, что деньги на покупку дома Сергей Осипович взял из приданого, вот и бесится[116]. — Яблочков сообщил это по-французски, чтобы прислуга не поняла.

— Вы изучили рукопись?

— Это не рукопись. Ее черновик. Ксения Разруляева рассказала следователю, откуда она взялась на столе. Оказывается, Гуравицкий ей ее подарил. Никто про нее не знал, кроме Чепурина.

— Чепурин ее прочел?

— Да.

— А вы?

— Всю прошлую ночь. Текст сильно отличается от того, что опубликован в газетах. Роман серьезно переработан. Совпадают лишь фантастические описания Петербурга. Представляете, через сто пятьдесят лет наши потомки смогут смотреть балет, не выходя из дома. Достаточно будет подойти к особому зеркалу на стене…

— Расскажите лучше, за что и кому мстил человек в ватерпруфе?

— Барон Антон Гиверт был наследником огромного состояния. Перед свадьбой поехал путешествовать по Европе. И упал с воздушного шара. Тело не нашли, решили, что барон погиб. А он просто замерз, как замерзает яблоко на морозе. Если потом яблоко разморозить, не всякий отличит его от свежего, не так ли?

— Как вам сказать? Я отличу. Да и человек не яблоко.

— Так или иначе, через двадцать лет при сходе лавины снег вынес его в альпийскую долину, где барон Гиверт оттаял и вернулся к жизни. Однако оказалось, что его огромное наследство досталось кузенам, а любимая вышла замуж за одного из них. Да и выпал барон из шара неспроста, то был против него заговор. Гиверт, вернувшись через двадцать лет в Россию, отправился в сыскную полицию, но Крутилин, то бишь Кобылин, принял его за сумасшедшего. Вот почему человек в ватерпруфе потешается над ним — на месте каждого преступлении оставляет книгу в качестве подсказки, которую Кобылин игнорирует.

— А кому именно мстит?

— Много кому. Кузенам, лучшему другу, тем, кто выкинул его из шара, продажным нотариусам, управляющему имением и так далее. Всем, кто его предал. Но вот извозопромышленников среди них нет, впрочем, как и владельцев ссудных лавок. Роман сильно переделан, можно сказать, подогнан под новые обстоятельства.

— Автором?

Арсений Иванович пожал плечами.

— Я не критик.

— И даже не преподаватель словесности, — вторила Сашенька. — Не он ли его переписал?

— Кто знает?

Выйдя из квартиры, Сашенька разрыдалась. Почему Шелагуров так холоден с ней? Почему нагрубил? Потому что взвинчен? Переживает за Ксению? Или боится за себя? Это так ужасно, быть наживкой для убийцы. У кого угодно сдадут нервы. А спрятаться и затаиться ему нельзя, иначе сестра, самый близкий и родной человек, сгинет на каторге.

Узнав ужасную весть, Наташка потеряла сознание. Сашеньке пришлось подносить уксус к ее носу и бить по щекам, чтобы пришла в себя.

Поднявшись с пола, Наташка села на стул:

— Я как чувствовала, не хотела Сережу отпускать, в ногах валялась, умоляла не уходить. Вчера весь день подозревала неладное, до сумерек на улице ждала.

— Разруляев каждый день к вам приезжал?

— Да. Только когда хворал, оставался у жены. За что она его убила? За что? — Наташка разрыдалась.

— Вы знакомы?

— Я? Что вы? Нет, конечно.

— Тогда откуда она о вас знает?

— А Сергей не скрывал. Никогда не скрывал. Они ведь с Ксенией по уговору женились.

— По какому уговору?

— Пожалел он ее. Траченной была. И не просто траченной, приплод носила. Для нас-то, простолюдинок, — эка невидаль, а для вас, княгинь, — беда и позор.

— А кто ее соблазнил, знаете?

Наташка пожала плечами:

— Поляк какой-то. А фамилию не помню…

— Гуравицкий?

— Точно. Из Польши приехал. Бунтовал там против нас, а когда им по мордасам-то надавали, явился сюда, невесту богатую искать. Ксения ему и подвернулась. Сразу в кусты потащил, чтоб не передумала. Потом вместе пошли к ее брату, мол, так и так, любим друг друга. Тот заартачился, мол, не стану с бунтовщиком родниться, и дал поляку от ворот поворот. А Ксения-то в грехе брату не созналась, побоялась его гнева. Открылась только Сергею Осиповичу и упросила помочь. Коли бы отказал, грозилась утопиться. И зачем он ее пожалел? Был бы жив, касатик ненаглядный… Как нам теперь быть?! — у Наташки снова закапали слезы.

— Сергей Осипович оставил вам половину состояния…

— Лучше бы живым остался. Пусть без копейки, пусть голый-босый. Никакие деньги его не заменят…

Взяв извозчика, Сашенька поехала на Васильевский остров к Прыжову, размышляя над тем, что узнала от Наташки. Неужели Ксения согрешила с Гуравицким? Или Разруляев просто запудрил Наташке мозги, чтобы на ней не жениться? Но зачем? Наташка и без этого отлично понимала выгоды для себя брака Сергея Осиповича с Ксенией. И без всяких угрызений совести выгодами этими пользовалась — жила в отдельном добротном доме, содержала прислугу.

Кто же отец Лешеньки? Ответ на этот вопрос может быть очень важен для расследования. Правду знает Ксения. Но вряд ли станет откровенничать с незнакомой дамой. Да и не пустят Сашеньку к ней.

Сани свернули на Гороховую, поехали к Адмиралтейству. На углу с Казанской княгиня вдруг вспомнила про Желейкину. Как она? Оправилась ли от потрясений?

И приказала извозчику свернуть.

Знакомый швейцар, узнав Сашеньку, тут же сообщил, что нелюбимая им жиличка съехала:

— И слава богу! Чуть не убили меня из-за нее.

Сашенька спросила адрес, швейцар покачал головой:

— И знать не хочу.

Садясь обратно, княгиня вспомнила, что здесь на Казанской находится Вторая гимназия, в которой учителем словесности служит Чепурин, любовник Ксении Разруляевой. Вдруг он знает, кто отец Лешеньки?

Княгиня Тарусова, конечно, не догадывалась, что директора гимназии Сатарова за глаза звали Сатаной, однако после часа беседы с ним готова была продать душу дьяволу за то, чтобы побыстрее ее закончить. Сатаров, не замолкая ни на минуту, восхвалял вверенное заведение, понося при этом остальные:

— Мы будем счастливы, повторяю, счастливы воспитывать потомка славного рода Стрельцовых. Как, кстати, здоровье вашего батюшки?

— И вам такого желает, — с раздражением ответила Сашенька.

— А вашего дражайшего супруга? Не согласится ли он выступить с лекцией перед выпускниками? Многие из них находятся под впечатлением от его успехов и мечтают о карьере юриста.

— Если остановим выбор на вашей гимназии.

— В этом не сомневаюсь.

— Тогда конечно. Кстати, князь просил узнать, хорошо ли у вас преподают словесность?

— Лучше, чем где бы то ни было.

— Могу переговорить с учителем?

— Да… Но, простите, зачем?

— Хочу убедиться, что соотечественник. Потому что в Первой гимназии русскую словесность преподает пруссак, — с ходу придумала Сашенька.

— Не может быть.

— Но вы же только что ругали Первую гимназию.

— Ну да, конечно.

— Как фамилия вашего учителя?

— Чепурин.

— Еврей?

— Что вы? Русак, чистокровный русак. Между прочим, мой зять.

Сашенька чуть не подпрыгнула. Чепурин вчера не сказал, что женат.

— Вернее, бывший. Моя дочь умерла.

— Очень жаль, — искренне произнесла княгиня.

А то бы Чепурин у нее поплясал.

— Позовите его. Хочу убедиться самолично.

— Простите, у нас не принято.

— Считайте это капризом дочери миллионера, которая размышляет, отдать ли сына в вашу гимназию.

Чепурин княгиню сразу узнал и от волнения забыл поздороваться. Застыл как вкопанный посреди кабинета.

— Георгий Модестович наш самый молодой и перспективный преподаватель, — вещал тем временем Сатаров. — Ращу его себе на смену. Да-с! Уверен, что, когда ваш сынишка будет оканчивать нашу гимназию, этот кабинет будет занимать Георгий Модестович.

— Даже так? Тогда желаю переговорить с ним лично, тет-а-тет.

Сатаров открыл рот, но возразить Сашенька не позволила:

— Еще один каприз. Привыкайте. У меня их много.

Директор развел руками и удалился.

— Зачем пришли? — спросил Чепурин.

— Я супруга адвоката Тарусова, он будет защищать Ксению, — соврала Сашенька. А что оставалось?

— Тише, умоляю, — взмолился Георгий Модестович, указав на дверь.

Сашенька бесшумно подошла к двери и открыла ее. Сатана, стоявший прислонясь к ней ухом, чуть не упал.

— Что-то забыли? — уточнила она.

— Перо, — нашелся директор гимназии.

Проследив, чтобы, взяв перо, Сатана удалился, Сашенька закрыла дверь и вернулась к Чепурину:

— Вас в участке били?

— Нет. Не давали пить. Это так мучительно.

— И вы оговорили Ксению.

— Да. Следователь грозился сообщить сюда, в гимназию, что я подозреваемый. Если Сатана узнает…

— Сатана?

— Директор.

— Конечно, узнает. Вас вызовут в суд.

— Нет! Следователь обещал…

— И вы поверили? Господи, чему вы учите детей? Сами о жизни ничего не знаете…

— Наверно, вы правы. А ваш муж действительно адвокат?

Сашенька кивнула.

— Он сможет помочь? Если потеряю службу…

— Главное сейчас помочь Ксении.

— Согласен. Но…

— Или считаете ее убийцей?

— Не знаю… честно не знаю. Если рассуждать логически, больше некому.

— А мотив?

— Избавиться от мужа. Они с Разруляевым всегда были чужими. Абсолютно чужими. Их ничего не связывало.

— А Лешенька?

— Разруляев ему не отец.

— Не может быть, — изобразила изумление княгиня.

— Еще как может. Ксения вообще ни разу не была с мужем.

— Откуда вам это известно?

— Она призналась.

— И кто отец Лешеньки? Вы?

— Нет. Мы знакомы всего год. Гуравицкий.

Сашенька готова была пуститься в пляс. И Ксения, и ее покойный муж сказали своим любовникам одно и то же. А значит, сие — правда!

— Зачем вы попросили роман Гуравицкого? — Этот вопрос очень интриговал Сашеньку.

А вдруг Чепурин жалок только с виду? Вдруг он убийца? Смерть Разруляева давала ему шанс стать мужем обеспеченной женщины. Но зачем ему убивать Вязникова и Пшенкина? Как зачем? Для отвода глаз. Оба они бывшие крепостные его возлюбленной, а значит, хорошо знакомы с Разруляевым. Чепурину требовалась связь между жертвами. Неважно какая.

— Мы часто говорили о Гуравицком, — объяснил Георгий Модестович. — Для Ксении его исчезновение было страшным ударом. Ради него она пожертвовала тем, что обязана была сохранить — честью. А Гуравицкий ее обманул. Сорвал цветочек и испарился.

— Не испарился. Шелагуров вынудил его покинуть страну.

— Перед самым отъездом Гуравицкий поклялся Ксении вернуться через месяц, чтобы поставить Шелагурова перед фактом — Ксения не девица, кто ее возьмет? Но не приехал ни через месяц, ни через два. Еще чуть-чуть, и пикантное положение Ксении стало бы заметно. Ей пришлось открыться Разруляеву, которого Шелагуров почему-то вознамерился сделать своим зятем. В итоге честь была спасена, но жизнь оказалась разбита. Разруляев, совсем недавно ее боготворивший, став мужем, перестал замечать. Ксения честно пыталась стать ему женой, настоящей женой, но он ее отверг. Предпочел кружевницу. Вот почему Ксения так мучилась вопросом: по какой причине Гуравицкий ее бросил? Мы не раз это с ней обсуждали, но, не зная человека, невозможно понять мотивов, которые им движут. Потому и попросил его роман. Любой автор раскрывается через книги. А я преподаю словесность. Кто лучше меня прочтет между строк?

Сашенька подумала, что, будь она на месте Ксении, Чепурин оказался бы последним, к кому бы обратилась за подобной помощью. Но, видимо, у несчастной женщины иных собеседников не было. И она обратилась к тому, кто был рядом.

Не к преступнику ли?

— И каково ваше мнение о нем? Почему Гуравицкий бросил Ксению?

— Он эгоист, одержимый сверхидеей. Такие, как Гуравицкий, способны зарезать сотни, тысячи ни в чем не повинных людей ради иллюзорного счастья для всех. Но собой ради него пожертвовать не готовы. Не их это удел. Потому что они выше, умнее, важнее толпы. Созданы, чтобы подчинять, а не подчиняться. Подобные личности всегда безответственны по отношению к близким. Им на них наплевать. Что важнее, страдания Ксении или революция? Конечно, революция.

Сашенька поежилась. А вдруг и сам Чепурин одержим подобной сверхидеей? Иначе откуда он столько знает про революционеров?

— Мне пора, — сказала княгиня, вставая.

Скорее, скорее в сыскное к Крутилину, думала она.

— Чепурин? — удивился Иван Дмитриевич. — Ну нет.

— Почему? — спросила княгиня, удобно устраиваясь в кабинете.

— Во-первых, глуповат. Во-вторых, слюнтяй. В-третьих, проверни он этот фокус, домой бы Ксению не пустил — пил бы с ней кофе в Пассаже до морковкиного заговения. А он, наоборот, оттуда сорвался, позабыв впопыхах шинель. В результате чего привел ее обратно в квартиру. Нет, не он это, не он. Больше скажу, думаю, что Чепурин, а не Шелагуров станет следующей жертвой.

— Почему?

— Как почему? Соперник.

— Но Шелагурова охраняют.

— Чепурина тоже. Возле гимназии выставил агентов. Если Гуравицкий попытается туда проникнуть, они его задержат. Скорей бы! Трое невинных душ в тюрьме сидят.

— Но если знаете, что невиновны, почему не выпускаете?

— Боюсь вспугнуть Гуравицкого. Да и не я решаю. Вот когда поймаю…

— А если ошибетесь насчет следующей жертвы? Вдруг не Шелагуров и не Чепурин?

— Следующая глава должна поступить во вторник. У меня будет двое суток. Я найду его, клянусь. Ишь какой. Я ему покажу Кобылина.

Прыжов принял княгиню холодно:

— Совестить приехала?

— Лёшич! Ты знаешь мое отношение к Наталье. Но она беременна.

— Не беременна. Просто задержка. Банальная обычная задержка, истечения к Наталье приходят нерегулярно.

— А если ошибаешься?

— И что? Да, я сделал глупость. Согласен, ты меня предупреждала. Но теперь хочу ошибку исправить.

— Ошибку? Это ребенок. Твой ребенок.

— Поверь, так будет лучше и для Натальи, и для меня. Они с мамашей смотрят на меня сверху вниз. Я их обеспечиваю, но при этом я для них никто. Должен подчиняться, словно последний приживал. О таком ли счастье мечтал?

— Вам надо разъехаться с маман.

— Нет. Все кончено. Поздно. Я нашел, что искал…

— Нюшу?

— Да. Представь себе. Для нее я бог и царь. Потому что не поколачиваю, вежлив, ласков, обходителен. Нюша смотрит мне в рот, пытается угадать мои желанья.

— От Натальи ты тоже был без ума.

— Ты по-прежнему ведешь расследование? — перевел Прыжов разговор на другую тему.

Сашенька кивнула.

— Тогда тебя кое-что должно заинтересовать. Я начал разбирать учетные книги Пшенкина. Выяснил, что каждый месяц он получал крупную сумму денег, сначала двести, потом пятьсот рублей, в последние месяцы аж по тысяче.

— От кого?

— Неизвестно. Проводил их как займы от неустановленного лица. Фамилии в книгах нет, одни инициалы, ББ. Эти буквы тебе о чем-то говорят?

— Нет.

— Нюша тоже не знает. И вот что еще… Вчера к нам в гости…

— К вам с Нюшей?

Прыжов кивнул:

— …приходила Мария Поликарповна Вязникова, сестра Петра Пшенкина. Оказывается, в сейфе ее мужа Петр хранил какие-то важные бумаги, которые после убийства Семена Вязникова бесследно исчезли.

— Мария Поликарповна знает их содержание?

— Нет. И Нюша не знает.

Глава 22, в которой к поискам Гуравицкого приступает Выговский

Среда, 16 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Четвертая глава «Убийцы из прошлого» поступила в газету «Глас Петербурга» не во вторник, а в среду, и на этот раз по почте. Вскрывать конверт редактор не стал. Как было велено, отнес в сыскную полицию.

— Отослано вчера, — определил Яблочков, осмотрев почтовый штемпель.

— Откуда? — спросил Крутилин.

— Брошено в ящик на Невском проспекте.

— Вскрывай.

Яблочков достал исписанные с двух сторон листочки и протянул Ивану Дмитриевичу.

— А почтовый перевод? — спросил редактор.

— Больше ничего.

Нацепив очки, Крутилин принялся читать:

«Убийца из прошлого»

Хроники петербургской сыскной полиции за 2016 год

Фантастический роман

господина А. Гуравицкого

(начало в предыдущих номерах)

Глава последняя

На Большой Морской мойщик окон пришел в себя и рассказал нечто невероятное: что сегодня видел в квартире Разгуляева его супругу. Сначала Кобылин сомневался, не спьяну ли привиделось? Но потом решил проверить. Послал агентов на Николаевский вокзал. Там они показали фотокарточку Разгуляевой носильщикам, и те вспомнили, как несли ей багаж.

— Да вот же она! — воскликнул один из них, указав на одну из спешивших к отправляющемуся составу дам.

У богато одетой женщины проверили вид и тут же задержали.

В кабинете Кобылина Конкордия Алипиевна поклялась, что муж был мертв, когда она вошла в квартиру. Но он ей не поверил:

— Почему не вызвали полицию?

— Испугалась. Вдруг подумают на меня?

Последующую неделю Кобылин изнывал от славы, без умолку беседуя с репортерами отечественных и зарубежных изданий. Каждый его день был расписан поминутно: приемы, журфиксы, салоны, заседания различных клубов (его таки приняли в Английский яхт-клуб).

Однако планам на вечер пятницы сбыться было не суждено.

По выходе со службы Кобылина привычно окружили поклонницы, сжимавшие в пальцах его движущиеся фотопортреты:

— Дмитрий Иванович, душечка, подпишите.

Начальник сыскной достал «вечное перо» — как отказать, если с каждой проданной карточки издатель платит десять копеек, — но подписать ни одну не успел, потому что его грозно окликнули:

— Ваше высокородие.

У Кобылина екнуло сердечко. Неужто снова убийство? А вдруг на этот раз не сдюжит, не справится, не откроет убийцу? Дмитрий Иванович поднял глаза и увидел перед собой адъютанта обер-полицмейстера:

— Требуют немедленно.

Дамочки почтительно расступились, проводив шепотком:

— Видать, опять смертопреступление.

— Типун тебе на язык.

— Дмитрий Иваныч раскроет, ей-богу, раскроет.

По дороге Кобылин пытался узнать, что, собственно, случилось, но адъютант был нем как рыба.

Обер-полицмейстер даже кивком не удостоил.

— Чем занимаетесь на службе, Кобылин? — спросил он, указав на стол для заседаний, заваленный газетами, российскими и иностранными, с портретами Дмитрия Ивановича на первых страницах.

— Раскрытием преступлений, ваше высокопревосходительство, — с достоинством ответил начальник сыскной, поняв, что раздражение начальства вызвано банальной завистью.

— И как успехи?

— Сами знаете…

— Да, теперь знаю. — Обер-полицмейстер схватил со стола бумагу и потряс ею. — Из-за вашей лени и дурости в тюрьме томятся невиновные, а убийца гуляет на свободе.

— Простите, не понимаю…

— Читайте. — Обер-полицмейстер кинул в Кобылина листок, который держал в руках.

Дмитрий Иванович схватить его не успел, и листок упал на паркет. Пришлось, придерживая шпагу, нагибаться.

«Ваше высокопревосходительство!

Пишет Вам несчастный барон Антон фон Гиверт, таинственно «исчезнувший» двадцать лет назад в день своей помолвки.

Думаю, Вы удивлены моим «воскрешением» из мертвых, ведь тогда на мои розыски отрядили лучших сыщиков во главе с господином Кобылиным. Но, увы, они не проявили ни ума, ни усердия, а, может, вступили в сговор с преступниками.

Расскажу коротко, что произошло. После помолвки по срочному приказу Государя я вылетел на воздушном шаре, имея поручение к одному из европейских монархов. Меня неожиданно вызвался сопровождать мой кузен Сергей Иудович Разгуляев. Когда мы пролетали над Монбланом, двое его слуг — Коронат Перепетуя и Филафей Верещакин — внезапно схватили меня и выкинули из корзины. Вопреки их надеждам, я не разбился о камни, а приземлился в огромный, выше шестиэтажного дома, снежный сугроб, из которого, несмотря на попытки, выбраться не смог и через несколько часов безуспешной борьбы со снегом замерз, повторяя до последнего имя моей невесты Конкордии.

Через девятнадцать лет при сходе ледника мое замерзшее тело вынесло в долину. Мне очень повезло, что пастух Бернард, который меня нашел, без всякого промедления вызвал местного доктора герра Рохварга. Тот посвятил свою жизнь экспериментам по замораживанию и размораживанию животных, в которых добился удивительных результатов. Благодаря придуманному им особому составу, который он вводит подкожно, замороженные животные снова оживают. И после этого даже способны принести потомство! Но, конечно, для научного триумфа доктору Рохарду необходимо было разморозить человека. Он безуспешно искал добровольца, и тут вдруг ледник вынес меня. Через сорок восемь часов благодаря его заботам я воскрес.

Доктор Рохард собирался сразу опубликовать статью в научном журнале, но я упросил его обождать:

— Мне надо отомстить, наказать виновных.

— За вас это сделает суд, — уверял меня Рохард.

— Нет, суд мне не поверит. Потому что против меня будут свидетельствовать трое. Им есть что терять. Разгуляев заграбастал мое состояние и мою невесту, щедро наградив подручных за убийство: Перепетуя нынче владеет ссудной лавкой, Верещакин — крупный извозопромышленник. Я убью их.

— Но вас за это повесят.

— Нет. Петербургская сыскная полиция давно не та, что прежде. Дураку Кобылину меня не поймать…

— Вы сильно рискуете, дорогой барон.

— Да, потому что люблю Конкордию. Но сейчас она связана брачными узами. Если убью Разгуляева…

— Вы женитесь на ней и тем самым вернете себе состояние! — воскликнул немецкий доктор. — Теперь я вас понял.

— Слава богу.

— И вам нужно алиби. Что ж, я вам его предоставлю. Вы ведь считаетесь погибшим. То, что ожили, знаем только мы с Бернардом. Будьте уверены, ваше тело «найдется» только тогда, когда закончите месть и вернетесь из Петербурга. Сделаем вид, что ледник сошел только что.

Я бросился добрейшему герру доктору на шею. И той же ночью отбыл на родину. Дорогой обдумывал план мести. И точно ему следовал. Осечка случилась на Разгуляеве. Откуда я мог знать, что Конкордия неожиданно вернется домой? Тупица Кобылин, конечно же, обвинил ее в убийстве мужа.

Ваше высокопревосходительство!

Я, барон Антон фон Гиверт, признаюсь в убийстве четырех человек. И прошу Вас отпустить невиновных людей, обвиненных в этих преступлениях. В качестве доказательств моих слов прошу обратить внимание на книги, оставленные мной на месте преступления. На семнадцатой странице каждой из них внизу вы найдете экслибрис с моими инициалами».

— Что за экслибрис? — спросил у Яблочкова Крутилин.

— Печать с инициалами владельца.

— Ты повести Пушкина-Белкина хорошо осмотрел?

— Даже перечитал от нечего делать, пока Шелагурова охранял.

— Ничего подозрительного не заметил?

— Я — нет. А вот Шелагуров на одной из страниц…

— Случайно, не на семнадцатой?

— Откуда знаете?

— Неважно. И что?

— Как раз экслибрис в виде раскрытой книги, на левой ее страничке буква «А», на правой — «Г»

— Андрей Гуравицкий. Он же Антон фон Гиверт.

Крутилин быстро дочитал главу:

«Отдаваться земному правосудию не могу, ибо сказано «перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; кто убьет скотину, должен заплатить за нее; а кто убьет человека, того должно предать смерти»[117]. Что, собственно, и сделал.

Жаль, что моим мечтам о счастье с Конкордией теперь не сбыться. Прощай, любимая, я покидаю тебя навсегда.

Ваш А. Г.».

Кинув это письмо в щель почтового ящика на Варшавском вокзале, человек в ватерпруфе заспешил к вагону первого класса. Когда машина тронулась, человек прислонился носом к оконному стеклу. Его терзал вопрос: почему он потерпел фиаско? Почему вместо того, чтобы получить вожделенное счастье, он отправляется в забвение и изгнание? Неужели потому, что лишил жизни ни в чем не виновного человека, Евсталию Поксуйко? Но ведь она была блудницей. А сказано: «Если кто будет прелюбодействовать с женою ближнего своего — да будут преданы смерти и прелюбодей, и прелюбодейка»[118].

«Я лишь выполнил Твою волю, — убеждал себя барон фон Гиверт. — Так за что ты меня наказываешь, Господи?»

— Отправь агентов на Варшавский вокзал, Арсений Иванович, — распорядился Крутилин. — Каждого снабди фотопортретом Гуравицкого.

— Вы ему верите? — Яблочков быстро пробежался глазами по листочкам. — Уверен, сие написано для отвода глаз, чтобы мы охрану сняли с Шелагурова и Чепурина. Пока охраняем, Гуравицкому до них не добраться. А почерк-то не его. Найденную у Разруляева рукопись написал кто-то другой.

— Прокопий Семенович. — Начальник сыскной подозвал редактора. — Взгляните-ка. Предыдущие главы этим почерком были написаны?

Редактор подошел, внимательно рассмотрел листочки:

— Да, почерк похож.

— Кто-то водит нас за нос, — процедил Яблочков.

— Выходит, княгиня права, — воскликнул Крутилин. — Чепурин! По коням!

Но они опоздали. После окончания сегодняшних занятий Георгий Модестович повесился.

— Сам? Или кто помог? — спросил Крутилин врача Казанской части.

— Сам. Никаких следов борьбы, — заверил его тот. — Приладил веревочку, сунул голову в петелечку, оттолкнул табуреточку…

— А записочку предсмертную написал?

— Не видал такую.

Принялись искать. Даже ученические тетради, что так и не дождались проверки, перетрясли.

— Приведи-ка директора гимназии, — велел Яблочкову Крутилин.

У Сатаны лицо было красным от слез.

— Какая потеря для нашей семьи. Сначала Леночка, теперь Жорик, — сказал он, вытирая глаза.

— Когда видели его в последний раз?

— Сегодня после занятий. Заходил ко мне в кабинет.

— Зачем?

Сатана почему-то вздрогнул:

— Георгий Модестович хотел… зашел… обсудить диктант в шестом классе.

— Был чем-то расстроен?

— Нет. Уверяю, нет. Все как обычно.

— У вас есть предположения, почему он руки на себя наложил?

— Из-за Леночки. Так и не смог пережить ее смерть.

— Это его почерк? — Крутилин протянул листочки с последней главой.

— Ммм… Подождите минутку, должен сравнить.

И Сатана выскочил из квартиры Чепурина.

Крутилин спросил доктора:

— Кто обнаружил тело?

— Жена директора. Пришла звать зятя на обед, а он в петле.

— Арсений Иванович, зайди-ка в квартиру Сатарова. Выясни, с чем он сравнивает наши листки.

Сатана успел скомкать лежавшую перед ним записку, но сунуть ее в печку Яблочков ему не позволил.

— Так, так, так, — сказал он, разворачивая. — «Ксения невиновна. Разруляева убил я. Прошу ее отпустить. Прошу прощения у всех, кому причинил обиду. Георгий Чепурин».

— Зачем пытались спрятать ее от полиции? — строго спросил Крутилин, когда Яблочков привел Сатану обратно в квартиру самоубийцы.

— Мало того что учитель повесился, так еще в убийстве признался. Какой позор. Поймите, я отдал гимназии всю жизнь. Я не переживу, не переживу.

— Так все-таки, о чем вы говорили с Чепуриным?

— Я уже сказал, о диктанте.

— Хватит врать.

— Что? Как вы смеете!..

— Смею. И если не откроете сейчас же правды, заберу в сыскное. Ну?

— Вчера меня вызывали в министерство. Помещик Шелагуров сообщил туда, что Чепурин соблазнил его замужнюю сестру и ее теперь обвиняют в убийстве мужа. Якобы из-за Жорика она его убила. Мне велели принять меры. Я вызвал сегодня Георгия Модестовича и попросил уйти в отставку. По-тихому, по-хорошему, по-семейному. Он заплакал, заявил, что идти ему некуда. Я пообещал ему лучшие рекомендации. Мне казалось, мы поняли друг друга. А потом прибежала супруга. Она у меня добрая. Хотела угостить Жорика прощальным обедом, пошла звать, а он в петле. Как выдержало ее больное сердце, ума не приложу.

— Почерк совпал? — спросил у Яблочкова Иван Дмитриевич.

Тот покачал головой.

— Я знал. Подозревал. Был уверен, что это Чепурин, — бушевал Шелагуров. — Теперь Ксению отпустят?

— Сие решает следователь, — напомнил Крутилин.

— Тогда едем к нему. Что вы ждете?

Благообразов, внимательно прочитав и с благожелательностью выслушав, заявил:

— Даже завещания самоубийц, а они, между прочим, заверены нотариусом, считаются недействительными. А тут предсмертная записка. Кто знает, кто ее написал?

— Издеваетесь? — спросил злобно Шелагуров.

— Нет. Все, что могу, — выпустить Ксению Алексеевну под залог.

— Сколько?

— Нужно обсудить это с ее адвокатом.

— Кого присоветуете? — спросил у Крутилина Шелагуров, когда вышли из камеры следователя.

— Конечно, Тарусова. Тем более вы знакомы с ее сиятельством.

— На что намекаете?

Крутилин пожал плечами.

— Думаю, будет лучше, если меня ему представите вы, — решительно произнес Шелагуров. — Князь меня сильно ревнует. Но, уверяю вас, сие не обосновано. Но как его в том убедить?

— Простите.

— Иван Дмитриевич, прошу, каждый час заключения для Ксении губителен. Слишком тонкая натура.

Крутилин не верил в вину Разруляевой, потому согласился помочь.

Про то, что князь ревнует, Шелагуров узнал от Сашеньки. Та каждый день его навещала, но разговоры не клеились. То ли присутствие агентов сыскной мешало, то ли сила, их притянувшая, была однократной. Сашенька всякий раз пыталась снова ощутить тот порыв, что бросил ее в объятия Шелагурова. Однако не получалось. Возможно, потому, что мысли Александра Алексеевича были заняты судьбой его сестры.

Про то, что Шелагуров с Крутилиным заперлись у Диди, Сашеньке доложил Тертий. Сердце ее сперва забилось: неужели любовник явился выяснить отношения с мужем? Как некстати, что же делать? Но разум быстро осадил встрепенувшиеся чувства. Раз пришел с Крутилиным, значит, из-за Ксении.

Тарусов ни разу не удостоил соперника взглядом. Слушал, не перебивая, лишь изредка улыбаясь собственному отражению в зеркале.

— Иван Дмитриевич, позволите нам с Александром Алексеевичем переговорить тет-а-тет? — спросил он.

— Разумеется.

Когда дверь за начальником сыскной закрылась, Тарусов глотнул из стакана, что стоял перед ним (Шелагурову предложенное князем пойло, под наименованием уиски, показалось отвратительным), затянулся вонючей «гаваной».

— Берусь при одном условии, — произнес он, выпуская дым. — Вы забываете мою жену. Навсегда. Сами ей скажете. Сейчас же.

— Согласен, — после паузы произнес помещик.

— Теперь вот еще что. Кроме залога и гонорария, будут расходы на выяснения обстоятельств.

— Каких? У нас признание убийцы.

— Убийцы? Сомневаюсь. Считаю, Чепурин признался исключительно затем, чтобы спасти вашу сестру.

— Думаете, виновна она?

— Кто знает? Всегда есть вероятность, что виновен тот, кого обвиняют.

— Как прикажете вас понимать? Вы адвокат! Обязаны верить подзащитным.

— Ошибаетесь, не обязан. Адвокату все равно, виновен подзащитный или нет. Моя задача — его защищать. Используя в том числе недоработки следствия. В деле вашей сестры их много, оно велось небрежно. Крайне небрежно. Так что шансы есть, и они неплохие. Однако, по моему опыту, лучший способ оправдания — указать на истинного виновника. Увы, Чепурин не подходит.

— Это почему?

— Не имел возможностей убить Вязникова, Пшенкина и Стрижневу. Слышали, что сказал Крутилин? По пятницам у Чепурина занятия до четырех часов. Его алиби могут засвидетельствовать десятки учеников, другие учителя и надзиратели гимназии. Значит, придется искать Гуравицкого.

— Полиция с этим не справилась.

— Выговский найдет.

— Это еще кто?

— Мой помощник. Правда, ныне он болен. Вернется на службу лишь после Нового года. Но суд не скоро. Так что, по рукам?

Шелагурова княгиня приняла у себя.

— Ваше сиятельство, я имел честь побеседовать с вашим мужем. И, к моему счастью, он согласился защищать сестру. Я очень благодарен вам за участие.

— Саша, что случилось? Ты будто не с любовницей, с министром говоришь.

— Ваше сия…

— Меня зовут Сашенька.

— Простите, княгиня. Мне надо идти. Был рад вас увидеть.

От обиды Сашеньке хотелось разрыдаться. Но не получилось, потому что сразу зашел Диди. Пришлось делать вид, что вышивает подушку. Какой год она над ней корпит? Кажется, третий.

Какие все-таки мужчины мерзавцы. Получил свое и убежал. И дела им нет до чувств женщины.

Сашенька вдруг вспомнила, что отец учил ее из поражений извлекать уроки. Из сегодняшнего будет таков: бросать мужчин надо самой. Пусть будет больно им, а не ей.

Понедельник, 11 января 1871 года,

Санкт-Петербург

Антон Семенович поправился только после Крещения.

— Чтобы докопаться до правды, нужно было расследовать не только убийство Разруляева, но и смерть Вязникова, Пшенкина, Стрижневой, — заявил он Тарусову, обдумав поручение.

— Вы повторили мои слова. То же самое сказал Шелагурову.

— Значит, надо заключать соглашение с Гармановым и Стрижневым.

— Хотелось бы обойтись без этого.

— А как ознакомиться с материалами следствия?

— Используйте старые связи. Дело Стрижнева вел ваш приятель…

— Нет, Дмитрий Данилович, я хочу действовать официально. Адвокат имеет право заново опросить свидетелей, исследовать вещественные доказательства.

— Хорошо, хорошо. Только прошу, побыстрей. Я и так два месяца тружусь за двоих. И вот что… Возьмите. — Тарусов протянул помощнику дневник жены. Когда Сашенька попросила его отдать, Дмитрий Данилович соврал, что уничтожил тетрадь. — Там вырвана пара страниц. Но события, в них описанные, к делу отношения не имеют.

Гарманов выдвинул условие — хотя бы каплю спиртного. Пришлось угостить из фляжки.

Стрижнев молча поставил крестик, на вопросы отвечать отказался:

— Всю правду следователю рассказал.

Выговский допоздна переписывал дела в канцелярии Окружного суда. Потом решил заглянуть к Бражникову, чтобы уточнить кое-какие детали, но тот уже ушел со службы. Пришлось плестись к нему домой.

— Мое почтение, Антон Семенович, — приветствовал его старший дворник. — Давненько не появлялись.

— Неужто не слыхал? Стреляли в меня.

— Да вы что? Когда?

— Помнишь, ты помогал мне Бражникова по лестнице тащить?

— Да. На Николая Чудотворца дело было. Два раза в тот день его в квартиру подымал. Утром с вами, а вечером в одиночку пришлось. Считай, от самого публичного дома на руках нес.

— От публичного дома? — удивился Выговский. — Ну Петька и жук. Клялся, что денег ни копейки.

— Так и было. Я тогда месяц к нему ходил, чтоб он за дрова рассчитался. А он все пустые карманы показывал. Но как полковник от него ушел-с, сам спустился и заплатил.

— Что за полковник?

— Ваш, полицейский. Только не из нашей части. Из Московской.

— Выше меня, лицо вытянутое, подбородок волевой, глаза зеленые…

— Он самый.

— Добыгин!

Так Выговский узнал, кто его предал.

Вместо объятий, двинул кулаком. Бражников упал:

— Тохес, за что?

— За тридцать сребреников.

— Нет, не продавал. Сболтнул с похмелья. Прости дурака.

— Не ври. Дворник сказал, Добыгин тебе деньги дал…

— То за другое, — признался Петр Никанорович.

Вторник, 12 января 1871 года,

Санкт-Петербург

— Что? Еще крестик нужен? — спросил, войдя, Стрижнев.

— Садитесь, — кивнул на табурет Выговский. — Знаю, что тебя запугал пристав Добыгин. Но он отставлен от службы. Больше тебе ничто не угрожает. Можешь смело говорить.

В конце свидания Выговский достал пять фотографических портретов и разложил перед извозчиком:

— Кого-нибудь узнаешь?

Стрижнев ткнул пальцем в одну из карточек:

— Этого. Возил за день до убийства Таньки.

Антон Семенович много раз ходил на Знаменскую к дому двадцать четыре. Как же преступник попал в квартиру? Его внимание привлекла соседняя парадная. В нее входили и выходили очень часто, чуть ли не раз в пять минут. Почему? Ответ был выгравирован на латунной табличке, прикрепленной прямо на дверь: «Глазной доктор Петр Ференбах. Прием ежедневно с девяти до пяти».

Сказав, что идет на осмотр, Выговский беспрепятственно поднялся на самый верх и осмотрел замок на двери, которая вела на чердак. Замок оказался врезным!

«Эх, Яблочков, Яблочков, — подумал он. — Крутилин говорит, что талант, большой талант. Но, видимо, опыта ему не хватает. Врезной замок можно открыть с обеих сторон. Чем убийца и воспользовался».

Достав отмычки, Выговский за пару минут открыл замок. Пройдя по чердаку, очутился у двери на лестницу к квартире Разруляевых. Той же отмычкой открыл, спустился на третий этаж. Ксения после освобождения под залог отсюда съехала, вернулась в Титовку. Выговский осмотрел замки на двери: отмычкой их не вскрывали. Значит, либо Разруляев открыл убийце сам, либо у того имелись ключи.

Глава 23, в которой убийца предстает перед судом

Понедельник, 22 марта 1871 года,

Санкт-Петербург

В Великий понедельник Выговский приехал утром на Николаевский вокзал к приходу курьерского. К его досаде, вместе с Шелагуровым из вагона вышла его сестра.

— Хочется все узнать из первых уст, — объяснила Ксения свой приезд. — Как поняли мы из телеграммы, в деле наконец-то появился прогресс.

— Да, — подтвердил Антон Семенович. — Очень помогло Третье отделение. По их сведениям, Гуравицкий сейчас в Швейцарии. Если сумеем доказать в суде, что это он убил Разруляева, правительство будет добиваться его этапирования наряду с пресловутым Нечаевым[119].

— Вы сумеете доказать его вину? — почему-то усомнился Шелагуров.

— Сегодня делаем первый к этому шаг. Потому вас и пригласили.

— Что за шаг?

— Оправдание Стрижнева.

— А что? Дмитрий Данилович и его защищает? Не знал.

— Да, пришлось. Но не волнуйтесь, эти расходы оплатит государство.

— Защита по назначению?

— Да, удалось договориться с Советом присяжных.

— Но как оправдание Стрижнева мне поможет? — спросила Ксения, усаживаясь в экипаж.

— Как известно, все три дела: Стрижнева, Гарманова и ваше — связаны. Но убедить в этом судебных следователей не удалось. Объединять дела они отказались, потому слушаться будут отдельно. В деле Гарманова добиться оправдания нельзя: из-за пьянства он ничего не помнит. Но вот у Стрижнева имеется инобытие.

— Вот как? — воскликнул Шелагуров.

— В момент убийства жены Стрижнев находился в другой части города, и тому имеются свидетели. Естественно, присяжные заинтересуются вопросом: а кто, кто убийца? Кто лишил жизни Петра Пшенкина и Татьяну Стрижневу? Тут-то мы и предъявим газету с романом, от которой отмахнулся следователь. И сообщим суду, где скрывается бунтовщик Гуравицкий. Дело об убийстве Пшенкина и Стрижневой откроют заново, власти будут добиваться от Швейцарии ареста негодяя. А мы заявим ходатайство, чтобы суд над Ксенией Алексеевной отложили, так как Гуравицкий виновен и в нашем деле.

— Значит, суд отложат? — уточнила, будто плохо расслышала, Ксения.

За зиму она сильно изменилась: постарела, подурнела, располнела.

— Мы на это надеемся, — заверил подзащитную Антон Семенович.

— Как ужасно. Я так надеялась, что все скоро закончится. Я больше не выдержу ожидания. Каждый день с утра до вечера в голове вертится, мучает вопрос: оправдают или нет?

— К сожалению, в отличие от Стрижнева, у вас алиби нет, — развел руками Выговский. — Придется ждать, пока Гуравицкого изловят, привезут и припрут доказательствами.

— Не понимаю: зачем меня вызвали? — раздраженно произнес Шелагуров. — О суде над Стрижневым прочел бы в газетах. У меня куча дел. И в имении, и в Думе.

— Дмитрий Данилович хочет, чтобы вы выступили в качестве свидетеля.

— Свидетеля? Меня в тот день не было в Петербурге.

— Но вы знали Петра Пшенкина.

— И что?

— Дмитрий Данилович просит вас рассказать о том, как Петр шантажировал односельчан.

— Зачем?

— Каким бы крепким ни было алиби Стрижнева, у присяжных могут остаться сомнения в его невиновности из-за сострадания к жертвам. Чтобы избавить их от сомнений, достаточно сообщить нелицеприятные факты о Пшенкине.

— И ради этого вы оторвали меня от дел?

— Я, кажется, объяснил. Спасение Стрижнева — единственный шанс для вашей сестры.

— Саша, выступи, все равно уже приехали, — попросила Шелагурова сестра.

Дмитрий Данилович в это время допрашивал Парусова:

— Знаком ли вам подсудимый?

— Первый раз вижу.

— А он утверждает, что знает вас.

— Врет.

— Говорит, возил вас четвертого декабря с полудня до семи вечера.

— Так он извозчик? Меня вызвали в суд из-за извозчика?

— Если подтвердите его слова, с него будут сняты обвинения в убийстве жены и ее любовника.

— Я не запоминаю извозчиков. Потому что сидят спиной.

— Попробуйте вспомнить…

— Когда, говорите?

— Четвертого декабря.

— Столько времени прошло! Нет, нет, не помню, ничего не помню.

— Давайте освежу вашу память. Вы вышли из Царскосельского вокзала ровно в полдень, наняли моего подзащитного, чему имеется свидетели, приказали отвезти в винную лавку, где купили пару шампанского.

— Зачем тебе шампанское? — вскочила дама, сидевшая в первом ряду.

— Не помню, — пролепетал Парусов, однако быстро спохватился. — Не покупал ничего, это ошибка, поклеп.

— Разве? — удивился Тарусов. — В комнате для свидетелей ожидает очереди приказчик из этой лавки.

— Точно! Приказчик! А я мучился, пытался вспомнить, где его видел, — признался Парусов.

— Значит, шампанское покупали?

— Возможно. Но не уверен, что четвертого декабря.

— Куда отправились дальше?

— Не помню.

— Не ври, — снова вскочила дама.

— Свидетель, вы дали присягу, — напомнил судья Бахтаров.

Парусов молчал.

— Мне рассказать или сами? — спросил его Тарусов.

— К знакомой на Черную речку.

— Что? — схватилась за сердце жена Парусова.

— Покиньте зал! — рявкнул на нее судья.

— Я дома все объясню, — повернулся к супруге свидетель.

— Объяснять будете суду, — зазвенел в колокольчик Бахтаров.

Процесс до сего момента протекал скучно и предсказуемо, судья разве что не зевал. Неужели Тарусов приготовил сюрприз? Ну-ка, ну-ка…

— За вещами не приходи. Выкину их в Неву. — Парусова, тяжело отфыркиваясь, протискивалась к проходу, отдавливая по дороге ноги первому ряду. — Надеюсь, тебя посадят.

В дверях она столкнулась с Выговским — тот вошел, чтобы сообщить Тарусову, что прибыл Шелагуров.

— Продолжайте допрос, — велел Тарусову судья.

— Во сколько вы уехали от знакомой?

— После шести, — со слезами на глазах вымолвил Парусов.

— Извозчик вас ожидал?

— Да, я попросил. Саней там не сыщешь.

— Это он? — спросил Тарусов, указав карандашом на Стрижнева.

— Да, — со вздохом признался Парусов.

— Вопросов больше нет, — произнес Дмитрий Данилович.

— У вас, господин прокурор? — спросил судья.

— Конечно, есть, — встал прокурор Тяпин.

Выговский поднялся на хоры, откуда по своему обыкновению наблюдала за процессом Александра Ильинична.

— Шелагуров приехал не один, — шепнул ей Антон Семенович. — С Ксенией.

— О боже! — вырвалось у княгини.

— Будьте с ней, прошу.

Прокурор пытался сбить Парусова с толку: точно ли тот уверен, что ездил к любовнице именно 4 декабря? Но свидетелю уже терять было нечего, запутать себя не дал.

— Прошу вызвать для дачи показаний помещика Шелагурова Александра Алексеевича, — произнес Тарусов.

Судебный пристав порылся в бумагах:

— Не явился.

— Александр Алексеевич только что прибыл курьерским поездом и ожидает в коридоре, — заверил его поверенный.

— Но защита не предоставила подтверждения о вручении повестки, — не унимался крючкотвор.

— Раз явился, зачем нам бумажка? — резонно заявил судья. — Вызывайте.

Шелагурова привели к присяге. Тарусов приступил к допросу:

— Знали убитого?

— Был моим крепостным. После реформ занимал должность сотского в селе Подоконниково.

— Служил исправно?

— Нет, крестьяне жаловались. За сокрытие неблаговидных поступков Петр Пшенкин вымогал у них деньги.

— Что вы предприняли?

— Пытался усовестить.

— Сколько людей он шантажировал?

— Точно не скажу. Многих.

— А вас? Вас Пшенкин шантажировал?

Шелагуров пристально посмотрел на Тарусова, ответил после долгой паузы:

— Странные вопросы задаете, Дмитрий Данилович.

— Да или нет?

— Конечно, нет.

— Вам знаком подсудимый?

Недоумение на лице помещика сменилось раздражением. Даже не взглянув на Стрижнева, ответил:

— Нет.

— Ваша честь, — Тарусов обратился к судье, — могу я задать вопросы подзащитному?

Бахтаров в ответ благожелательно улыбнулся:

— Сколько угодно.

— Вы когда-нибудь видели этого человека?

— Да, ваше сиятельство, — поднялся Стрижнев.

— Когда, при каких обстоятельствах?

— За день до убийства жены возил его в санях.

— Куда?

— Сперва в мясную лавку на Офицерскую улицу.

— Долго он там пробыл?

— Нет, зашел и вышел.

— И сразу залез в сани?

— Нет, сперва за угол зашел.

— Как думаете, зачем?

Стрижнев пожал плечами:

— До ветру.

— Что свидетель держал в руках?

— Кожаный саквояж.

— Тот самый, с которым зашел в зал?

— Да.

— Господин Шелагуров, теперь вопрос к вам. Зачем заходили за угол?

— Ваш подзащитный врет. Врет или заблуждается. Я впервые его вижу. Надеюсь, вопросов у вас больше нет. Могу быть свободен?

— Нет. Хотел бы в вашем присутствии задать Стрижневу еще пару вопросов.

Сашенька вспоминала ту злополучную субботу, озарение, которое посетило Прыжова. Как точно он описал действия преступника: нанял Стрижнева, поехал в мясную лавку, обмакнул на ее задворках ломик в кровь, потом подложил его под сиденье…

— Ваша честь, — Шелагуров обратился к судье, — я гласный Новгородской думы. Грязные наветы этого убийцы, — помещик указал на Стрижнева, — меня оскорбляют.

— Наветы? Он лишь сказал, что ходили справить нужду. Разве это оскорбление?

— Он врет.

— Тише. Присяжные разберутся. Адвокат, продолжайте.

— Итак, Стрижнев, — снова обратился к подзащитному поверенный. — Куда вы с господином Шелагуровым поехали дальше?

— Я никуда с ним не ездил, — не дал ответить Стрижневу помещик. — В тот день был в Новгороде.

— Помолчите! — приказал ему судья Бахтаров. — Подсудимый, можете отвечать.

— Он приказал отвезти его в номера на угол Загородного и Бронницкой, но по дороге велел остановиться.

— Где? Зачем? — спросил Тарусов.

— У трактира. Сказал: «Пирогов хочу с ливером, сходи, купи».

— И вы?

— Мне разве жалко? Тпру, остановился, Щепку привязал к забору, сбегал за пирогами, барин за то полтинник лишний дал.

— Свидетель, вы утверждаете, что в тот день вас не было в Петербурге? — вернулся к допросу Шелагурова Тарусов.

— Готов поклясться.

— А вот номерной с коридорным из меблированных комнат на углу Бронницкой и Загородного помнят, что вы заехали к ним во вторник первого декабря и выехали в пятницу четвертого декабря, как раз перед убийством Пшенкина.

— Какая чушь. Послушайте, господин судья, прикажите-ка полицейским проверить книги учета в этих меблирашках.

— В книгах вы не значитесь, Шелагуров, это правда, — не стал спорить Тарусов. — Но лишь потому, что предъявили вид на имя Бандорина Емельяна Лукьяновича, крестьянина села Титовка Маловишерского уезда Новгородской губернии, тоже вашего бывшего крепостного.

— Емелька Бандорин? Тогда все понятно. Позвольте, ваша честь, объясню. Емелька — bastard[120] покойного папеньки. По этой причине мы похожи, — сказал Шелагуров.

— Вот справка от волостного старшины, ваша честь. — Тарусов подошел к судье. — В ней говорится, что Емельян Бандорин скончался в 1869 году. Незадолго до кончины ходатайствовал о новом виде из-за потери ранее выданного.

— Что скажете, свидетель? — спросил свидетель.

— Ничего. Я не знаю, кто украл вид у Бандорина. Может, его сын? Он сильно похож на отца, а следовательно, на меня.

— Мой помощник проверил в адресном столе, где и когда господин Бандорин останавливался в конце прошлого года, — продолжил адвокат. — И вот что выяснил. Ровно за неделю до убийства Пшенкина мнимый Емельян Лукьянович поселился, опять же на несколько ночей, со вторника до пятницы, на другом конце Загородного проспекта в номерах «Каир». Почему там? А потому что в двух шагах от «Каира» находится ссудная лавка Семена Вязникова, зятя Петра Пшенкина, который в сейфе хранил некие важные бумаги. Они после его убийства пропали. Кстати, убили Вязникова таким же ломиком, что и Пшенкина. Более того, если эти два ломика соединить, станет понятно, что когда-то они составляли один большой лом. Господин Шелагуров, случайно, не знаете, кто его разрезал?

— Издеваетесь? Я начинаю жалеть, что нанял вас для защиты сестры.

— Тогда о том, кто разрезал, расскажу чуть позже. Давайте сперва поговорим о преступлении, из-за которого вы меня наняли, господин Шелагуров. Убийство вашего зятя Разруляева. И снова… Снова Бандорин поселился рядом, в меблированных комнатах на Надеждинской улице.

— Вы что, обвиняете меня в убийстве Сергея? — пожал плечами Шелагуров. — Ну и ну! Спросите супругу, она может засвидетельствовать, что в тот день я прибыл в Петербург в одиннадцать утра и вместе с ней поехал к Разруляевым. Или больше с женой не разговариваете?

— Мою супругу вы обманули. Потому что не приезжали на курьерском. После убийства Разруляева вы прибыли на вокзал и смешались с толпой. Не перебивайте меня. Я знаю причину, по которой вы убили Разруляева. Он был недоволен доходами имения, которым вы управляли. Они были мизерными, потому что вы платили шантажисту, Петру Пшенкину.

— Какая жуткая околесица. Господа присяжные, господин судья. Позвольте объясню, почему господин поверенный пытается меня опорочить. Дело в том, что я состоял в известных отношениях с его супругой…

— Тихо! — Судья был вынужден призвать к порядку зал, который после таких слов зашумел.

— И Разруляева я не убивал, он мне как брат. Ближе брата, — продолжил Шелагуров. — Да, когда имением владеют совместно, случаются недоразумения. У нас с Сергеем они тоже были, но мы давно все уладили. И я никогда не платил шантажисту.

— Никогда? Моему помощнику, — Тарусов указал на Выговского, — удалось найти в архиве новгородского почтамта несколько телеграфных переводов, которые вы отправили Пшенкину в Петербург в прошлом году. Суммы совпадают с его гроссбухом, в котором, не мудрствуя лукаво, извозопромышленник обозначал вас инициалами ББ.

— ББ? При чем тут я?

— Потому что ваши инициалы АА. Б — следующая буква. В мае прошлого года вы перевели Пшенкину двести рублей, и такая же сумма учтена под инициалами ББ. А в сентябре уже тысячу. И снова идеальное совпадение.

— Да, да, припоминаю, Пшенкин просил дать в долг на покупку лошадей…

— Расписка имеется?

— Нет, мне достаточно было его слова.

— Слова шантажиста? Противоречите сами себе.

— Это мои деньги, что хочу, то и делаю. Ясно? Еще вопросы? Или иссякли? Тогда повторю еще раз, я никого не убивал. А грязные намеки, которые все слышали, — подлая месть рогоносца. В наше время обманутые мужья вызывали соперников на дуэль. Но господам адвокатам неизвестно слово «честь». Тарусов решил воспользоваться своим положением и пытается отправить меня за решетку. С этой целью подговорил несчастного подсудимого…

— Хотите дуэль? Хорошо, я вас вызову. Как только отбудете наказание за совершенные убийства. Потому что ваша вина перед обществом гораздо больше, чем передо мной и моей супругой, которую вы посмели оболгать.

— Хватит, Тарусов. Угомонитесь! Вашим сказкам здесь никто не верит. И доказательств у вас нет. Иначе павлином не плясали бы. Коли хотите, зовите ваших коридорных. Я их размажу по стенке. А потом жду секундантов.

Тарусов понимал — Шелагуров прав. Показаний обслуги из номеров на Бронницкой недостаточно. Их слова против слов Шелагурова. Даже если паче чаяния дело дойдет до суда, хороший адвокат запутает коридорных за пять минут. А больше никто из служащих меблированных комнат, в которых останавливался лже-Бандорин, опознать его по фотопортрету не смог.

К «безрукому» Онуфрию Выговский поехал по наитию, предположив, что именно он, знакомый Шелагурову кузнец, нарезал ломики. Но Онуфрий откровенничать не стал:

— Может, и разрезал. А может, нет. Всего не упомнишь.

— А это твоя работа? — Выговский развернул газету и вытащил «козью ножку».

(Крутилин неделю умолял судебных следователей отдать ему на пару дней вещественные доказательства.)

По выражению лица Выговский понял, что угадал: «ножку» изготовил Онуфрий. Однако тот этого не подтвердил:

— Не помню, может, моя. А что?

— Разруляева помнишь?

— А то.

— Его убили с ее помощью. А ломиками убили Петьку Пшенкина и Сеньку Вязникова. И тебя, дурака, убьют, если не скажешь, кто всю эту страсть заказал.

— Я, барин, вас не знаю. Ступайте с богом.

— Только Шелагурову про разговор наш не говори. А то отправишься следом за ними.

Онуфрий в ответ схватил молот и стал дубасить по железяке, которая валялась на столе.

Дмитрий Данилович надеялся, что Шелагуров сдастся раньше. Ведь он не готовился к противостоянию, не ожидал потока обвинений, должен был запутаться или проговориться. Но Александр Алексеевич, хоть и нервничал, хоть срывался на крик, соображал на удивление быстро. Тарусов добился лишь того, чего не желал — дуэли.

И решил пойти на блеф:

— Вернемся к орудиям преступления. Антон Семенович, подайте ломик, которым был убит Вязников.

— Протестую, — напомнил о себе прокурор. — Сие вещественное доказательство не может быть предъявлено.

— Почему? — спросил судья.

— Потому что из другого дела.

— А вот адвокат считает, что действовал один преступник.

— Такого же мнения придерживается сыскная полиция, — ввернул Тарусов. — Но судебные следователи дальше границ своего участка видеть ничего не желают.

— Итак, что вы хотите продемонстрировать?

— Смотрите, ваша часть. Первоначально эти два ломика были единым целым. Но потом их разрезали. И я знаю кто. Кузнец Онуфрий Долотов, еще один бывший крепостной господина Шелагурова. Он же выковал этот предмет.

Выговский подал Тарусову «козью ножку».

— Саша! — раздался голос с хоров.

Все задрали головы вверх:

— Это ты? — спросила Ксения.

— Да. — Шелагуров опустил голову.

Эпилог

Из протокола допроса Ксении Разруляевой:

«Помню тот день поминутно, как Андрей вошел в столовую, как широко улыбнулся, когда Мэри нас представила. Я влюбилась с первого взгляда, с первых звуков его голоса. Мы поехали кататься. Мэри предложила заехать в охотничий домик, выпить по бокалу белого виноградного — у брата в погребе всегда хранилось несколько бутылок.

Оглядевшись в домике, Гуравицкий присвистнул:

— Какая кровать. Так ты здесь принимаешь любовников? — спросил он шутя у Мэри.

Та рассмеялась:

— Откуда им взяться? Тут одно старичье.

По дороге домой из леса выбежал Приказ, конь нашего управляющего. Лошадка подо мной испугалась и попыталась скинуть меня. И хотя мне удалось удержаться, я сильно перепугалась и не смогла себя заставить вновь сесть на Незабудку. Поэтому Мэри предложила обменяться лошадьми.

Нам с Андреем не удалось даже объясниться, его предложение было спонтанным, во время дуэли. Но я его приняла. Потому что была влюблена, влюблена очень сильно, так влюбляются только в девятнадцать лет.

А потом… Потом брат собрал нас в кабинете. Сказал, что Гуравицкий — изменник, и велел ему убираться. Убираться навсегда. Не только из имения, даже из страны. А иначе он выдаст его властям.

По лицу Андрея я видела, как трудно ему принять решение. Он боролся между любовью ко мне и страхом за свою жизнь. И если бы он сказал, что выбрал меня, я бы… Я отказала бы ему, солгала бы, что не люблю, что приняла предложение, чтоб спасти Сергея Осиповича. Потому что не могла допустить, что любимый пойдет на каторгу из-за любви ко мне. Нам хватило одного взгляда, чтобы объясниться: Андрею надо соглашаться. Но лишь на словах, а дальше… дальше мы вынудим Александра смириться с моим выбором. Мы разыграли все как по нотам — Андрей заявил, что и сам бы рад покинуть страну, но не имеет средств, я побежала за деньгами и вместе с купюрами принесла ключ от охотничьего домика. Брат не заметил, как я стащила со стола письмо Свинцова.

Утром я пошла на конюшню.

Констанция нервно заржала, увидев меня, и я решила снова ехать на Незабудке — Мэри все равно нездоровилось, она даже не поехала на службу, хотя брат очень настаивал.

Мы провели с Андреем несколько незабываемых часов. В перерывах между ласками долго спорили, как назовем первенца, как будем действовать. Я настаивала, что Сашу надо поставить перед фактом сегодня же вечером. Гуравицкий сомневался:

— Твой брат, уж прости, напыщенный болван. Надо дать ему время успокоиться. А то опять схватится за пистолет и всех перестреляет. Давай потерпим месяцок. Потом я вновь приеду…

— Я не смогу…

— А я приказываю. Жена должна повиноваться мужу. Да или нет?

Мы снова обнялись и…

Уезжая, я оставила любимому злополучное письмо, которое его изобличало, и забрала ключ — мы договорились, что вечером Андрей подопрет дверь поленом, а завтра с утра я приеду и ее закрою».

Из показаний Александра Шелагурова:

«Когда закончилась служба, ко мне подошел Петька Пшенкин, местный сотник:

— Барин! Вчера ночью Сенька Вязников возил Ионыча на Бургу к курьерскому поезду. И хоть Ионыч оплатил Сеньке оба конца, возвращаться пустым Вязникову не хотелось, он дождался прихода машины. На его счастье, одному из сошедших как раз надо было в сторону Подоконникова. Высокого роста, волосы русые тонкие, зачесаны назад, глаза голубые, нос прямой.

У меня заколотилось сердце. Гуравицкий! Неужели рискнул ослушаться?

— Знаете такого? — спросил Пшенкин.

— Понятия не имею…

— Странно. Потому что незнакомец приказал Сеньке отвезти его в ваш охотничий домик и отпер его ключом, мол, вы ему его прислали.

Я бросился к коню, стал отвязывать. Каков наглец! Как посмел? Что задумал? Картины представлялись одна ужаснее другой.

Пшенкин ринулся за мной:

— Постойте, барин, еще не все рассказал…

— Что еще? — спросил я с замиранием сердца.

— Пока шла служба, я наведался туда.

— Зачем?

— Хотел разобраться. Что за человек, в порядке ли паспорт.

— Ну? Разобрался? Паспорт в порядке? — спросил я, усаживаясь в седло.

— Не стал я их беспокоить, постеснялся.

— Их? — спросил я, схватившись за сердце.

Похоже, худшие из моих кошмаров стали сбываться.

— У домика паслась кобылка вашей супруги…

Я выругался и помчался, рискуя загнать коня. Но Мэри уже там не застал. Только Гуравицкого, который самодовольно улыбнулся, увидев меня. В ответ я разрядил в него пистолет.

Откуда он у меня взялся? Я всегда беру с собой оружие, когда езжу через лес.

— Эй, барин, — услышал сзади голос Пшенкина.

Я обернулся, сотский стоял у двери, направив на меня ружье.

— Я убил грабителя, который забрался в дом, — сказал я ему. — То была оборона, личная оборона. Гуравицкий напал на меня…

— Да он встать не успел. Как вошли, так и убили его. Я видел. Садитесь, барин, — велел он мне, — берите перо, бумагу, пишите признание.

Наши глаза встретились, я понял, что убеждать его бесполезно. Чернильница стояла на столе, рядом лежало стальное перо, украденное у меня письмо Свинцова и тетрадь с романом «Убийца из прошлого». Я не знал, что это чистовик, не знал, что черновик увезла Ксения. Вообще, до вчерашнего дня считал, что к Гуравицкому приезжала Мэри.

Я вырвал оттуда лист и написал признание.

— Я не виноват, — сказал я, отдавая сотскому листок.

Пшенкин усмехнулся.

— Петька, послушай, если согласишься забыть про этого мерзавца, — я указал на тело Гуравицкого, — озолочу.

— Барыню тоже озолотите? Вдруг она против вас показания даст? Вдруг не простит, что хахаля пристрелили?

Я схватился за голову: а ведь Петька прав! Мэри — та еще штучка, позора не испугается, если он избавит ее от меня. И тогда моей сказочке про грабителя не поверят, суд признает меня виновным в преднамеренном убийстве.

— Так что и рад бы озолотиться, да не получится, — закончил мысль Пшенкин. — Если только…

Он пристально посмотрел мне в глаза.

— Что? — спросил я.

— Если избавиться от трупа, убийства не будет. Вообще не будет. Никто ведь не знает, что мы сюда поехали. Никто, кроме Сеньки и вашей жены, не знает, что он, — Пшенкин указал на лежавшего на полу Гуравицкого, — приезжал сюда. Ваша супруга болтать не будет, не в ее интересах признаваться в измене.

— А Сенька?

— Сеньке денег дам, чтоб не болтал. Немного, пару тысяч. Он о ссудной лавке мечтает.

Услышав, что две тысячи, по мнению Пшенкина, немного, я с ужасом ждал, какую сумму назначит себе.

— Ну и мне десяточку. Всего, значит, двенадцать тысяч с вас, барин. Очень даже дешево за пятнадцать лет каторги.

— У меня нет таких денег, — решил я поторговаться. — Самое большое, что могу предложить, три тысячи. И то не сразу…

— А вот обманывать меня не стоит. Сергей Осипович ночевал у нас на той неделе, гроза ему путь преградила. Сказывал, Беклемешева двенадцать тысяч за винокуренный заводик предлагает.

От подобной наглости даже слова вымолвить не сумел, замычал что-то нечленораздельное. Руки чесались избить Петьку, избить до смерти, но в его руках по-прежнему было ружье. И я знал, что он пустит его в ход, если брошусь.

— Решайтесь, барин. Или деньги, или к исправнику.

Я кивнул:

— Заплачу.

Пшенкин съездил в деревню за лопатой и негашеной известью. Выкопал могилу, опустил туда Гуравицкого.

— Известь за год «съест» его без остатку, — сказал Петька, засыпая покойника.

Через месяц я продал заводик, получил деньги и отдал их Пшенкину. Однако листок с моим признанием он не вернул, заявив, что двенадцать тысяч — лишь начало и что «доить» (так он выразился) собирается меня до самой смерти. Моей или его.

Взывать к его совести оказалось бесполезной тратой сил. Петька лишь смеялся в ответ. И тогда я решил его убить. Самым простым способом это сделать было: подстеречь в лесу и влепить пулю между глаз. Простым, но слишком опасным. Вдруг потом найдется мое признание?

И я решился на поджог. В огне и Петька погибнет, и проклятая бумага. Однако удача отвернулась от меня, Петька не пострадал. Явился ко мне после похорон семьи:

— Знаю, что это ты, — сказал он.

Я расхохотался:

— Так заяви в полицию.

— Нет, буду «доить» тебя дальше. Дальше и сильнее. «Катенькой» в месяц ужо не отделаешься. Думаешь, признание сгорело?

И Петька достал из кармана сложенный вчетверо листок. Я бросился к нему, чтобы вырвать его из рук, но он был к этому готов — я нарвался на удар в скулу, от которого упал на землю. Когда пришел в себя, Петька навел на меня ружье:

— Будешь платить по двести.

— Не буду.

— Тогда завтра же отправлю по почте исправнику.

— Сядешь на скамью подсудимых рядом со мной. За соучастие.

— Нет, не надейтесь. Паспорт имею на другое имя. Как только Петька Пшенкин ваше признание куда надо пошлет, тут же и исчезнет. В Питере затеряться легко, были бы деньги. А они имеются».

Из протокола допроса Ксении Разруляевой:

«На другой день после отъезда Гуравицкого брат отправился в Петербург и вернулся оттуда с Разруляевым. Возвращение Сергея Осиповича меня перепугало. Настолько сильно был в меня влюблен, что — в том была уверена — взял бы замуж обесчещенной.

— Когда играем свадьбу? — спросил меня Александр.

— Месяца через два, — ответила я.

— Нет, через неделю.

— Невозможно. Надо сшить платье, созвать гостей.

— Глупости, — заявил брат.

— Позвольте поддержать будущую супругу, — неожиданно пришел мне на выручку Разруляев. — Свадьба — праздник. И его надо хорошенько подготовить.

Саша скрипнул зубами:

— Что ж, будь по-вашему.

Поездка в столицу сильно Разруляева переменила. Разговоры о свадьбе, к моему удивлению, его не радовали, наоборот, раздражали. Он всячески избегал меня, а когда все же оставались наедине, отводил глаза и молчал.

Прошел обозначенный Андреем месяц. Каждый теперь день была как на иголках, с утра до вечера выглядывала в окно, ожидая Гуравицкого. А он все не приезжал. Я терялась в догадках, не хотела верить в то, что он просто воспользовался мной. Воспользовался и улизнул за границу. В приступах ипохондрии я представляла себе, как сидит в каком-нибудь Париже, попивает вино и хохочет с друзьями над доверчивой девчонкой. У меня стал портиться характер: окружающие меня раздражали, я закатывала беспричинные истерики, лупила горничных за малейшую оплошность. От еды меня мутило, на прогулках верхом кружилась голова. Однажды, когда вместе с Мэри вышивали, упала в обморок.

— Ты, часом, не беременна? — спросила она.

— От кого? От Святого духа? — отшутилась я.

Даже ей я не раскрыла нашу с Гуравицким тайну. Но ее вопрос заставил меня призадуматься. Стала вспоминать, когда были последние истечения. Боже, полтора месяца назад. Неужели понесла с первого раза?

До свадьбы оставалось всего ничего, каких-то три недели. Что было делать?

В отчаянии я пошла к знахарке и попросила средство от беременности, якобы для одной крестьянки, которую изнасиловали разбойники. Она дала какой-то порошок, но он не помог.

Мне оставалось уповать на чудо, что Андрея задерживают какие-то важные дела. Или что заболела его матушка. Надежда оборвалась, когда из столицы приехал сыщик Крутилин. Оказалось, матушка сама его ищет.

И я решилась открыться Разруляеву. К моему удивлению, он обрадовался:

— А я не знал, как вам признаться. Дело в том, что тоже полюбил другую. И, только представьте, она тоже беременна. И я не могу. Никак не могу… Давайте сейчас же пойдем к Александру Алексеевичу…

— Сергей Осипович, вы не поняли. Гуравицкий бросил меня. И я прошу, нет, умоляю, взять на себя этот грех. Давайте после свадьбы переедем в Петербург, иначе Александр догадается, что ребенок не от вас. А так мы скажем, что родился недоношенным. Я не буду препятствовать вашим встречам с этой женщиной, часть моих денег сможете отдавать ей.

И Разруляев согласился.

Свадьбу я вспоминаю с содроганием. Гости веселились, кричали «Горько», а мы с Сергеем Осиповичем сидели как два истукана».

Из показаний Александра Шелагурова:

«Говорят, от любви до ненависти один шаг. Подтверждаю, так и есть. После убийства Гуравицкого я возненавидел Мэри. Не то что прикасаться, видеть ее не мог.

Я не стал устраивать сцен — что толку? Ничего ведь не исправить, лишь стану всеобщим посмешищем. Да и боязно было. Гуравицкого-то рано или поздно начнут искать. Если бы обвинил Мэри в измене, меня могли бы заподозрить. И еще я боялся: вдруг его тело найдут?

Но и простить Мэри не мог. Никак не мог. Выходов было два: разъехаться или убить. Первый отмел сразу — Мэри совершила злодеяние и должна понести за то наказание. Иначе все: слуги, соседи, Ксения с Разруляевым — поймут, что я рогоносец и слюнтяй. Что из меня можно вить веревки, вытирать об меня ноги. Я поехал в Новгород и купил мышьяк. Однако по приезде в Титовку Мэри меня огорошила. Заявила, что беременна.

Я сперва не поверил, решил, что то очередная ее уловка, что поняла, почувствовала, догадалась о моих планах и намерена снова водить меня за нос. Но повитуха подтвердила — Мэри на третьем месяце, и, значит, отец ребенка я.

Мои мучения стали невыносимыми. Лишить жизни жену был готов, но невинного ребенка, моего ребенка… Моего ли? Ведь утроба, в коей пребывал, была осквернена.

Я решил дождаться родов. И поклялся, что, если малыш родится похожим на меня, прощу его блудливую мать. Но Мэри… Мэри не желала от меня ребенка! Незадолго до Ксюшиной свадьбы ко мне пришла та самая колдунья, что давала Мэри порошок для зачатия, и сообщила, что к ней приходила Ксения с просьбой дать средство для прерывания беременности. Якобы для изнасилованной крестьянки. Сомнений, что за «крестьянка», у меня не было. Мэри!

До свадьбы сестры оставалась неделя-другая, я не хотел портить праздник, потому отсрочил казнь.

Решение молодых поехать в Петербург было мне на руку: вдруг бы что-то заподозрили? А так я объявил, что Мэри умерла от холеры. Почему? Холерных запрещено хоронить на кладбищах, а я не желал, не мог допустить, чтобы блудница покоилась рядом с моими матерью и отцом. Ей там не место. Пусть гниет рядом с любовником.

Я был уверен, что, когда Разруляевы узнают о постигшем меня «горе», сразу вернутся назад. Но они не приехали даже на похороны. А потом сообщили, что вообще остаются жить в столице».

Из протокола допроса Ксении Разруляевой:

«Мы не рискнули ехать на похороны, раз Мэри умерла от холеры. Вдруг заразимся? Я ведь была беременна».

Из показаний Александра Шелагурова:

«Так обе мечты — иметь семью и сделать карьеру — пошли прахом. Имение ведь не бросишь, кто-то должен им заниматься. Однако значительную часть доходов с него теперь «забирал» Пшенкин. Его аппетиты росли, а вместе с ними росли подозрения Сергея Осиповича. Как совладелец, он имел доступ к учетным книгам, и мне постоянно приходилось врать, обосновывая величину расходов.

Однажды я не выдержал и заявил Пшенкину, что денег больше нет.

— А если получите выкупные свидетельства? Тогда ведь доход увеличится, не так ли, барин? — спросил он.

«Барин» теперь звучало из его уст как издевка.

— Как же я их получу, если твой отец против них народ баламутит? — ответил я вопросом на вопрос.

— Я его уговорю, — пообещал Петька.

Уж не знаю, что он наплел Поликарпу, но буквально через месяц мы с Разруляевым получили выкупные. Пшенкин сразу задрал выплаты до тысячи в месяц, но не это было главной бедой, а то, что Сергей Осипович получил возможность продать свою часть.

— Если вложиться в облигации, доходов будет больше, — заявил он.

Напрасно я взывал к его совести — мне удалось добиться лишь отсрочки до осени, до сбора урожая.

Я не знал, что предпринять, хотел застрелиться. Но тут ко мне в имение пожаловал Сенька Вязников.

— Дело у меня к вам, барин. Четыре года назад шурин мой Петька предложил денег взаймы.

— Много?

— Две тысячи. Мол, езжай в Питер, открой дело, а мне плати проценты. Только никому не говори, что это я денег дал, скажи, наследство нежданно-негаданно свалилось. Я удивился: зачем такие секреты? Петька покрутил пальцем у виска: «А как я исправнику объясню, откуда деньги? Он сразу поймет, что лихоимством промышляю. Не хочу я, Сенька, в тюрьму загреметь. А так и дело доброе сделаю — и вам с Машкой помогу, и деньги свои приумножу. Так что? По рукам?» Грех было отказываться. Снял помещение на Загородном, начал заклады принимать. Только не шибко выгодным дело оказалось. А все из-за недостатка оборотного капитала. Знал я, что у Петьки денег куры не клюют — когда те самые две тысячи приносил, вместе с ними отдал пухлый конверт, сургучом запечатанный:

— Сохрани. Дома держать боюсь, как бы чего не случилось.

Как в воду глядел, буквально через месяц его дом сожгли.

— В конверте кредитки лежали? — спросил я Вязникова.

— Они самые. Когда уже Петька в Питер перебрался, явился за конвертом, вскрыл его при мне. Столько радужных[121] никогда в жизни не видел.

— А кроме денег, что-нибудь в конверте было? — спросил я.

— Бумаги. Их Петька снова запечатал и опять отдал мне: «Храни как зеницу ока». До вчерашнего дня так и делал. А вчера мы с Петькой разругались. Пришел к нему покупку новых лошадей обмыть, слово за слово, снова попросил денег взаймы. Мол, сколько можно с дешевыми портсигарами возиться, брульянты надо принимать, изумруды всякие, золотишко. А он опять отказал. Обидно так отказал. Мол, сам на брульянты зарабатывай. А коли не нравится, верни мне долг. Немедленно! Пришел я от него в лавку и вспомнил вдруг про конверт. Дай, думаю, взгляну, что в нем. И вона что оказалось.

Вязников протянул мне бумагу — написано было не мной, но все слова мои, признание в убийстве Гуравицкого.

— Копию с нее снял, вдруг вам станет интересно, — объяснил Вязников.

— Допустим, интересно.

— Тогда оригинальчик готов продать за десять тыщ.

— За пять, — сделал вид, что торгуюсь.

Если бы с ходу согласился, мог заподозрить…

— Бога побойтесь, барин. Петька-то вас уже сколько лет «доит». А я единовременно хочу, деньги получу, и бумага ваша.

— А Петьку не боишься?

— Я его бумаги по описи не принимал, конверт вскрыл, не повредив печать, вложу пустой листок, словно так и было…

— Шесть!

— Девять с половиной!

Сошлись на восьми. Я попросил на их сбор две недели. Хотя план возник сразу.

У Гуравицкого я позаимствовал героя-мстителя и фантастические описания. Остальное придумал сам, подогнав под нужные обстоятельства.

Считаете, ради бахвальства? Чтобы нервы сыщикам пощекотать? Нет, что вы. Потому что Крутилина опасался. На рожу-то он простак, однако службу свою знает. Гуравицкий-то его дурачком изобразил, потому что, как всякий бунтовщик, ненавидел полициантов. А я, наоборот, его боялся. Ведь все мои жертвы из одного имения. Моего имения! И главным выгодоприобретателем от смерти Разруляева стану я. Боялся, что заподозрит, боялся, что начнет дотошно проверять, был ли в Новгороде в дни убийств, не посещал ли Петербург? Шапки-то невидимки у меня нет, вдруг кто заметит да запомнит? Проводник, номерной, коридорный… А вот если пустить по ложным следам, Крутилину и в голову не придет меня подозревать.

И если бы не глупая случайность, если бы не Чепурин. Как же он помешал! Привел домой Ксению в самый неподходящий момент.

Как я попал в дом? Через парадную, где живет доктор. Где раздобыл ключи от чердачных дверей? Угостил дворников. Ключи от квартиры тоже у меня были, в один из приездов снял с них слепки. Сергей Осипович не удивился, увидев меня, сразу стал рассказывать о Гуравицком, показал купленный им «кольт». Из него его и убил.

Нет, Чепурина не вешал. Как бы смог? За мной полиция по пятам ходила, с трудом последнюю главу в редакцию отправил.

Говорите, виноват в его самоубийстве? А что мне оставалось делать? Ксения — единственный человек, которого люблю, за которого отвечаю перед Богом. Как ее спасти — спрашивал сам себя. Пойти и признаться? Но как она с этим будет жить? Нет, надо заставить Чепурина изменить показания. И я дошел до министра.

Зачем убил Стрижневу? Глупый вопрос. Она изменяла мужу. Для меня этого достаточно. Вспомните, как поступил с Мэри. По глазам вашим вижу, господин следователь, что мучаетесь вопросом: если так не приемлю измен, зачем соблазнил Тарусову? Отвечаю: для пользы дела. Мне был нужен свидетель, надежный свидетель, что в момент злополучного «самоубийства Разруляева» я находился на лестнице, у дверей его квартиры, а не внутри. Я хотел было пригласить старуху Беклемешеву, как вдруг у меня в имении появилась эта глупая курица Тарусова, которая, только представьте, с ее-то куцым умишком, ведет расследование моего дела. Жена известного адвоката, дочь миллионера — лучше свидетеля быть не могло. Признайте, господин следователь, что я задумал и осуществил идеальные убийства. Если бы не Чепурин…»

Понедельник, 22 марта 1871 года,

Санкт-Петербург

Прыжов пришел с Нюшей, Крутилин один.

— Кашляет благоверная, — объяснил он.

Сашенька поняла, что не рискнул — супруга его строгих правил и соседство за столом с Нюшей не потерпела бы.

Стол был постным — Страстная неделя. Однако Дмитрий Данилович приказал подать шампанского:

— Друзья! Предлагаю поднять бокалы за Антона Семеновича. Сегодня на суде выступал не я. Словно актер на подмостках, я лишь громко повторял реплики за суфлером, за нашим дорогим Выговским. Именно он изобличил убийцу и спас от неминуемого наказания невиновных. Злодей нам противостоял очень серьезный. Умный, изворотливый, осторожный — отправляясь на убийство, покупал билеты в вагоны второго класса, где всегда много пассажиров и даже опытный кондуктор не способен их запомнить. В номерах останавливался, предъявляя поддельный вид. Я рад, что у меня такой помощник. Виват!

Все поднялись, чокнулись бокалами.

— От Желейкиной письмо получил, — сообщил Крутилин. — Представляете? Замуж вышла. За молодого, богатого, пишет, что любит ее без ума.

— Рада за нее, — улыбнулась Сашенька. — Антон Семенович, не томите, расскажите наконец, как догадались про Шелагурова.

— Узнал, когда Стрижневу фотопортрет предъявил, — пожал плечами Крутилин. — Тот его опознал.

— Нет, Иван Дмитриевич. Показывал фотопортрет, уже будучи уверенным, что Шелагуров — убийца, — признался Выговский. — Подозрения против него появились после чтения дневника Александры Ильиничны.

— Что бы мы без них делали, — шепотом пробурчал Тарусов.

— Александра Ильинична, помните, Шелагуров сказал, что знает про оптографию из романа «Убийство из прошлого»?

— Да, когда ехали в санях.

— Но где и когда он с романом ознакомился? Когда Гуравицкий зачитывал его гостям, Шелагурова в гостиной не было. Про черновик, который оказался у Ксении, он не знал. Что означает…

— У Шелагурова чистовой вариант! — воскликнула Сашенька. — Как просто! Как я сама не догадалась.

— Но вы догадались поехать в Подоконниково, — возразил Антон Семенович. — Если бы не та поездка, преступление осталось бы нераскрытым. А значит, пора поднять бокалы за вас, княгиня! Виват!

Шелагурова защищал адвокат Александрович. Его признали сумасшедшим. Содержат в больнице для душевнобольных. Ксения брата не навещает.

Сноски

1

Владимир Иванович Богданов (1837–1886) — автор песни «Дубинушка».

(обратно)

2

Так называли посыльных.

(обратно)

3

Далее для удобства читателей текст романа будет приводиться в современной орфографии.

(обратно)

4

Текущей сучкой.

(обратно)

5

Слова П. Рын дина, музыка М. Глинки.

(обратно)

6

1 августа по старому стилю, начало Успенского поста.

(обратно)

7

То есть получил чин восьмого класса, коллежского асессора, или надворного советника.

(обратно)

8

«Машинами» в XIX веке называли поезда.

(обратно)

9

Бледно-желтую.

(обратно)

10

Располагался на Выборгской стороне у Литейного моста.

(обратно)

11

Бес.

(обратно)

12

Эдгар По.

(обратно)

13

Его стены были двойные, а пространство между ними было заполнено песком, что делало практически невозможным вынести его из помещения вместе с ценностями. Такие сейфы грабителям приходилось вскрывать на месте.

(обратно)

14

Водка.

(обратно)

15

Убили (воровское арго).

(обратно)

16

Ныне Московский.

(обратно)

17

Придуманного.

(обратно)

18

Н. А. Некрасов, поэма «Современники».

(обратно)

19

Кабинеты.

(обратно)

20

Проститутка, не прикрепленная к дому терпимости. работавшая на свой страх и риск.

(обратно)

21

Госпожа коммивояжер.

(обратно)

22

Подробнее в романах Валерия Введенского «Приказчик без головы» и «Мертвый час».

(обратно)

23

На него был возложен контроль над проститутками.

(обратно)

24

Проживает.

(обратно)

25

Ограбил (воровское арго).

(обратно)

26

Авторитетный уголовник.

(обратно)

27

Красненькую. Подробнее – рассказ «Лошадка класненькая» в сборнике «Скрытые улики».

(обратно)

28

Португальский портвейн.

(обратно)

29

Так называли романы, печатавшиеся из номера в номер.

(обратно)

30

Так в деревнях называли семейную пару.

(обратно)

31

Ныне Витебский.

(обратно)

32

Слово «халатность» появилось в начале девятнадцатого века. Тогда многие из дворян лишь числились на службе. Присутственные часы они проводили дома, по тогдашней моде одетые в халат. Отсюда и выражение «халатное отношение».

(обратно)

33

1 вершок – 4,45 см.

(обратно)

34

Позднее вместо перекиси водорода стали использовать бензидин в смеси с лимонной кислотой и перекисью бария (проба В. И. Воскобойникова). В настоящее время используют люминол.

(обратно)

35

У. Шекспир, «Отелло», перевод П. Вейнберга.

(обратно)

36

«Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». У. Шекспир. «Гамлет», перевод с английского М. Вронченко.

(обратно)

37

Ни за какие коврижки, ни за что (англ.).

(обратно)

38

35,5 сайта метра.

(обратно)

39

Баллистическая экспертиза появилась только в двадцатом веке, после Первой мировой войны.

(обратно)

40

Один из них разработал приват-доцент Харьковского университета С. П. Дворниченко, защитивший в 1893 году диссертацию на тему «К вопросу об отличии крови человека от млекопитающих животных в судебно-медицинском отношении».

(обратно)

41

Однако в советской специальной литературе он назывался методом Чистовича-Ученгута.

(обратно)

42

Советская криминалистика приписывала это открытие чешскому врачу Яну Янскому.

(обратно)

43

Метод был открыт в 1984 году британским генетиком Алексом Джеффрисом.

(обратно)

44

Лишь через пять лет. в 1865 году; сводная сестра Сэвила Констанс неожиданно призналась в его убийстве. Мотивом послужила ее ненависть к мачехе, матери Сэвила.

(обратно)

45

Девичья фамилия княгини Тарусовой.

(обратно)

46

Перрон.

(обратно)

47

Один из руководителей строительства.

(обратно)

48

1 верста – 1,06 км.

(обратно)

49

53 м и 590 м соответственно.

(обратно)

50

По правилам, покойников можно было перевозить только пассажирскими поездами.

(обратно)

51

Сани, зашитые лубом.

(обратно)

52

Без одного уха.

(обратно)

53

Глава семьи.

(обратно)

54

Небольшая дощатая пристройка к русской печке на уровне лежанки.

(обратно)

55

Для сведения неграмотных над кабаком прибивали еловую ветвь.

(обратно)

56

Гнать крепкие напитки было запрещено. Кабаки их покупали у винокуренных заводов, которые платили в казну акциз.

(обратно)

57

Введенский собор лейб-гвардии Семеновского полка был построен в 1837 году напротив Царскосельского вокзала по проекту К. Тона. Разрушен в 1933 году.

(обратно)

58

Нищие.

(обратно)

59

Шайка (воровское арго).

(обратно)

60

Рот (воровское арго).

(обратно)

61

Помощь (воровское арго).

(обратно)

62

В тюрьму (воровское арго).

(обратно)

63

Газетным репортерам.

(обратно)

64

Куль, или четверть, – рогожный мешок объемом 210 литров.

(обратно)

65

Депутат.

(обратно)

66

Реплика попечителя богоугодных заведений Земляники из пьесы Н.В. Гоголя «Ревизор».

(обратно)

67

Знающие (от слова «дока» – знаток, специалист).

(обратно)

68

Пособие по лечению долез ней в домашних условиях.

(обратно)

69

Склады, где хранились запасы продовольствия и фуража.

(обратно)

70

Кашель, от «перхать» – кашлять.

(обратно)

71

Понос.

(обратно)

72

Граненого.

(обратно)

73

Древний языческий праздник в день летнего солнцестояния. Совпадает с православным праздником Рождества Иоанна Предтечи.

(обратно)

74

Мера сыпучих тел, равная 3,28 литра.

(обратно)

75

Спотыкаться.

(обратно)

76

К полудню, к обеду.

(обратно)

77

Плоские треугольные гвозди.

(обратно)

78

Ныне Маяковская.

(обратно)

79

Жалованье судебного следователя составляло 1500 рублей в год, ему также полагалась казенная квартира. Но в столице из-за нехватки таковых обычно выдавались так называемые квартирные деньга.

(обратно)

80

Алиби.

(обратно)

81

Нечистый дух.

(обратно)

82

Троекратное произнесение «Аминь».

(обратно)

83

Геморрой.

(обратно)

84

Болезнь, которая началась в дороге.

(обратно)

85

Сыпь по всему телу.

(обратно)

86

Не имеющее господской усадьбы.

(обратно)

87

Согласно современной нумерации дом 81.

(обратно)

88

Пять рублей.

(обратно)

89

Ныне площадь Восстания.

(обратно)

90

Ныне проспект Чернышевского.

(обратно)

91

Убить полицейского.

(обратно)

92

Ныне Потемкинская. До 1871 года современные Таврическая и Потемкинская улицы назывались одинаково.

(обратно)

93

Полицейский.

(обратно)

94

«Черный» извозчик который возит исключительно преступников.

(обратно)

95

Ныне улица Черняховского.

(обратно)

96

Сутенеров.

(обратно)

97

Ныне Транспортный переулок.

(обратно)

98

Коврик.

(обратно)

99

Уже сменившиеся городовые, которые должны отбыть при участке еще 6 часов посте ухода с поста.

(обратно)

100

Подробнее – роман Валерия Введенского «Мертвый час».

(обратно)

101

29 декабря 1813 года 16 вдов были впервые назначены на дежурство в Мариинскую больницу для бедных.

(обратно)

102

Скупщики краденого.

(обратно)

103

Непарадных, черных.

(обратно)

104

Тогдашний синоним слова «отмороженный».

(обратно)

105

Ликвидировать.

(обратно)

106

Александрийский театр.

(обратно)

107

Тринадцатью петербургскими частями руководили четыре полицмейстера.

(обратно)

108

Хорошо (нем.).

(обратно)

109

Подружку (школьное арго XIX века).

(обратно)

110

Второгодница (школьное арго XIX века).

(обратно)

111

Шалунья (школьное арго XIX века).

(обратно)

112

Любезничать.

(обратно)

113

Острить.

(обратно)

114

Брата жены.

(обратно)

115

Гетры.

(обратно)

116

Приданое оставалось собственностью супруга. Тратить его муж мог, завещать – нет.

(обратно)

117

Левит 24, 20–21.

(обратно)

118

Левит 20,10.

(обратно)

119

Члены революционного кружка «Народная расправа» 21 ноября 1869 года убили своего товарища Ивана Иванова из-за подозрений в сотрудничестве с властями. Полиция быстро определила участников преступления. Однако лидеру «Народной расправы» Сергею Нечаеву удалось скрыться за грающей. Его подельников в июле 1871 года судил Петербургский окружной суд. В 1872 году швейцарские власти задержали Нечаева и выдали его России.

(обратно)

120

Незаконно рожденный сын (англ.).

(обратно)

121

Кредитный билет достоинством в 100 рублей.

(обратно)

Оглавление

Глава 1, в которой первую главу читает Разруляев

Глава 2, в которой первую главу пытается прочесть вслух Гуравицкий

Глава 3, в которой читатель совершит экскурс в историю сыска, а Крутилин раскроет убийство, предсказанное в первой главе

Глава 4, в которой помощнику присяжного поверенного Выговскому поручают первое самостоятельное дело

Глава 5, в которой за расследование принимается княгиня Тарусова

Глава 6, в которой пристав Добыгин раскрывает двойное убийство

Глава 7, в которой званый ужин заканчивается семейными ссорами

Глава 8, в которой княгиня Тарусова узнает про доманю и хохликов

Глава 9, в которой Пшенкины нападают на кабак

Глава 10, в которой Сашенька убеждает Шелагурова им помочь

Глава 11, в которой Яблочков лишается «ремингтона»

Глава 12, в которой Добыгин выясняет, кто убил Ломакина

Глава 13, в которой Прыжов первый раз делает трахеотомию

Глава 14, в которой княгиня Тарусова первый раз стреляет из револьвера

Глава 15, в которой графиня Волобуева ухаживает за раненым

Глава 16, в которой приставу Добыгину повезло

Глава 17, в которой удача от Добыгина отвернулась

Глава 18, в которой Разруляев читает третью главу

Глава 19, в которой появляется новый герой

Глава 20, в которой Сашенька встречает Шелагурова на вокзале

Глава 21, в которой Сашенька ищет Гуравицкого

Глава 22, в которой к поискам Гуравицкого приступает Выговский

Глава 23, в которой убийца предстает перед судом

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg