«Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки»

Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки (fb2) - Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки 3778K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Васильевич Каржавин

Владимир Каржавин Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки

Голос был загадочным и мягким:

— Здравствуй…

— Кто ты?

— Меня ты должен знать.

— Но среди тех, кого я знаю, тебя нет.

— Ты имеешь в виду людей?

— А кого же ещё? Она лукаво улыбнулась:

— Посмотри на меня внимательно: на голове моей корона, украшенная листьями оливы, а в руке рог изобилия. Разве люди так выглядят?

— Так ты богиня!

— Ты угадал. Я, как все боги, живу на высокой горе Олимп, там, где правит всемогущий Зевс. Я не так красива, как Афродита, не так мудра, как Афина, не так стройна, как Артемида, но людям требуется моё покровительство.

— И мне тоже?

— И тебе.

Она была где-то совсем близко, её было хорошо видно и слышно, но прикоснуться к ней было невозможно, ибо она сразу отдалялась.

— Так кто же ты?

— Я Тихе, богиня случая. Я сопровождаю человека от рождения до смерти. По моей воле в жизни каждого из вас могут возникнуть случаи, которые изменят судьбу.

— И мою тоже?

— И твою.

— Но случай может привести и к хорошему, и к плохому.

— А это уже тебе решать…

Часть первая Рождественский подарок

* * *

Зима 1919 года была в Москве морозной и снежной. Сугробы на улицах не убирались, чистили лишь трамвайные пути, по которым, кроме трамваев, ходили редкие машины. Шестого января ближе к ночи, когда в холодном московском небе зажглись звёзды, по трамвайному пути двигался легковой автомобиль. В машине было четверо: трое мужчин и женщина. Если бы это происходило в летний день, за автомобилем наверняка бежали бы местные мальчишки, а прохожие бы останавливались, завистливо и удивлённо поглядывая вслед — увидеть в 1919 году в Москве шикарный роллс-ройс было большой редкостью. Но в этот зимний вечер ни прохожих, ни мальчишек видно не было, потому что ночью ходить по Белокаменной было очень и очень небезопасно.

Недалеко от Сокольнического райсовета наперерез машине неожиданно вышла группа вооружённых людей и потребовала остановиться. Пассажиры роллс-ройса решили, что это красноармейский патруль, и требованию подчинились.

Это был действительно патруль, но патруль особый — бандитский, с наганами, но без винтовок. Налётчики живо окружили машину. В эту ночь объектом их налёта планировался Лубянский пассаж, и машина им была нужна позарез.

Пассажиры роллс-ройса быстро поняли, кто их остановил. Один из мужчин достал пистолет, но другой, сидящий рядом — он был за главного, — опустил его руку. Сопротивляться шестерым хорошо вооружённым бандитам было бесполезно. А тот, что был за главного у бандитов, открыл переднюю дверцу машины и с театральной любезностью издевательски изрёк:

— Господа, мне очень жаль, но вам придётся прогуляться. Надеюсь, вы не против? Сейчас революция, всё общее… Мы только немного покатаемся и вернём вам вашу шикарную карету.

Обычно он без разговоров стрелял. Но в этот вечер он был в хорошем, можно сказать поэтическом, настроении и не мог отказать себе в желании покуражиться над незадачливыми, как он считал, буржуями.

Первой пришла в себя женщина: — Как вы смеете! Что вы себе позволяете!

Но главный из бандитов только шире распахнул обе дверцы:

— Не задерживайте нас… прошу…

Он мог бы сказать и по-французски, и по-немецки, но ограничился родным языком.

Их вывели из машины, забрали документы и оружие. В какой-то момент тот, кто был за главного в машине, и главарь бандитов пристально смотрели друг на друга. У бандита в руке был маузер, указательный палец обнимал спусковой крючок. Его дружки тоже держали оружие наготове. Но выстрела не последовало, пассажиров отпустили.

— Янь, а Янь, — один из бандитов по прозвищу Стёпка-Малыш повернулся к главарю. — Чё фраеров не порешил?

Тот, которого звали Янем, задумчиво смотрел в звёздное ночное небо. Потом перевёл взгляд на холодное дуло маузера. Вздохнул:

— Сам не знаю. Этот, ну, что с бородкой, как-то необычно на меня смотрел, изучал, что ли… И страха в его глазах я не увидел. Завопи он о пощаде, точно б пристрелил. А так… уважаю смелых. Пусть это будет ему и остальным рождественским подарком.

Настало время представить действующих лиц. Тот, кто «дарил подарок», был известный в Москве и её окрестностях король налётчиков Яков Кошельков (Янька Кошелёк). С ним были его ближайшие дружки Василий Зайцев (Заяц), Фёдор Алексеев (Лягушка), Алексей Кириллов (Сапожник), Иван Волков (Конёк) и Степан Боженко (Малыш). А тот, кому предназначался «подарок», был вождь мирового пролетариата и председатель Совета народных комиссаров Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Уже потом, в машине, интересуясь личностями ограбленных, Кошельков в темноте с трудом прочитал фамилию на удостоверении. «Какой-то Лепин», — буркнул он своим подельникам.

Немного отъехав от места ограбления, бандиты притормозили. Конёк и Малыш стали рассматривать трофеи.

— В бумажнике одна мелочь, — зло пробурчал Конёк. — А вот и документы. Посмотрим-ка ещё раз… Так, говоришь, Лепин?

Отборная ругань потрясла пустынную улицу.

— Янь, да это никакой не Лепин. Это Ленин!

— Как так Ленин? — встрепенулся Кошельков. — Однофамилец, что ли?

— Нет, не однофамилец. Написано же: председатель Совета народных комиссаров.

Теперь уже трёхэтажный мат вырвался из уст Кошелькова.

— Ну Кошелёк, ну дешёвка… — причитал он, сжав кулаки. — Если бы мы этого Ленина взяли, нам бы за него огромный выкуп отвалили. Да ещё всю Бутырку на волю!.. Заяц, поворачивай! — крикнул он сидевшему за рулём Василию Зайцеву. — Мы их догоним! Такой фарт упускать нельзя. Гони к Совету, они там!

— Но в Совете охрана.

— Два-три человека, не больше. Перебьём!

Кое-как развернувшись среди сугробов, роллс-ройс рванул по трамвайным путям в обратном направлении. Но, увидев издали в свете фар, что у здания Сокольнического райсовета стоят три грузовика, из которых выпрыгивают чекисты и красноармейцы, бандиты поняли, что опоздали. Пришлось разворачиваться ещё раз. Выкуп сгорел.

В тот день Владимир Ильич вместе с сестрой Марией Ильиничной в сопровождении шофёра Степана Гиля и сотрудника личной охраны комиссара ВЧК Ивана Чабанова выехал в лесную школу на детский праздник. По дороге решили также проведать лечившуюся в Сокольниках Надежду Крупскую. Строго говоря, место Ленина в целях безопасности было на заднем сиденье за перегородкой. Но Владимир Ильич, любитель поговорить, всегда садился на переднее, рядом с Гилем. А на заднем располагались Мария Ильинична и Чабанов. Детям на праздник везли подарки: ёлочные игрушки, гирлянды, хлопушки и особый подарок — бидон ценнейшего по тем временам молока.

Подарки не состоялись. Зато революция, мировой пролетариат обрели свой рождественский подарок — жизнь вождя. А ведь нажми Кошельков на спусковой крючок, ход мировой истории бы изменился.

* * *

Английский шпион и дипломат Локкарт так вспоминал об этом человеке: «… его глаза горели холодным огнём фанатизма. Он никогда не моргал. Его веки казались парализованными…»

— Как? Как могло такое случиться? — Дзержинский жёстко смотрел на стоящих перед ним Чабанова и Гиля. — Уму непостижимо! В Москве в столице ограблен первый человек государства.

В эту минуту в своём кабинете главный чекист Советской республики походил не сколько на человека, сколько на какого-то мифического бога, способного своим взглядом испепелять людей. Ещё в кабинете были его заместитель Петерс и нарком внутренних дел Петровский. Юридически нарком внутренних дел представлял самостоятельный орган (он и образован был раньше: восьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года, в то время как ВЧК — двадцатого декабря того же года). Но де-факто всеми подобными случившемуся инцидентами занималась «чрезвычайка». «Контрой» она могла объявить любого. Ну а дальше? А дальше — патронов на всех хватало.

Чабанов сделал робкую попытку оправдаться, говоря, что он и Гиль достали было пистолеты, но Владимир Ильич не разрешил ими воспользоваться.

Дзержинский подошёл к Чабанову совсем близко. Глядел в упор.

— Вы телохранитель или кто? Вы что, не знаете, что телохранитель не подчиняется тому, кого охраняет? Почему поехали ночью, а не днём? Кто разрешил вам останавливаться? Почему вы сидели не рядом с Владимиром Ильичом?

Разнос был, как говорится, по высшему разряду. На Чабанова и Гиля жалко было смотреть. Петровский и Петерс молчали. При этом Петерс мрачно наблюдал за Гилем. Для него, в прошлом латышского батрака, а ныне ярого большевика и чекиста номер два, вопрос был в одном: какого происхождения подозреваемый. А так как Гиль к пролетариям отношения не имел и в своё время возил не кого-нибудь, а Николая Второго, Петерс мысленно уже вынес Степану Гилю смертный приговор. В отличие от комиссара Чабанова — тот происходил из рабочих и, следовательно, имел право на жизнь и на ошибку.

— Если ещё раз случится подобное, пойдёте под трибунал, — заключил председатель ВЧК. — А сейчас свободны.

Когда Гиль и Чабанов вышли, Дзержинский наконец сел за стол. На пару минут задумался. Не усидел, поднялся, прошёлся по кабинету. Остановился напротив Петровского:

— Григорий Иванович, я приказать вам не могу, но я прошу вас как члена партии: поймайте этого… как его?..

— … Кошелькова.

— Да-да, Кошелькова. В вашем ведомстве ещё остались старые кадры, которые помнят этого бандюгу. Привлекайте кого угодно, но Кошелькова возьмите живым или мёртвым.

После этого Дзержинский обратился к Петерсу:

— А вам, Яков Христофорович, надлежит кардинальным образом пересмотреть систему охраны высших лиц государства. Она у нас ни к чёрту не годная. Мало нам Фанни Каплан, так ещё этот Кошельков свалился на нашу голову.

При упоминании о Фанни Каплан Петерс настороженно посмотрел на Дзержинского. Оба прекрасно знали тёмную историю о покушении на Ленина полуслепой Каплан. Знали то, что обычные граждане узнают спустя десятилетия. Но ворошить прошлое, пусть недалёкое, никому не хотелось. Надо было спасать честь главного руководителя молодой Советской республики.

Уже в дверях, прощаясь с Петровским, глава ВЧК добавил: — И ещё, Григорий Иванович, как можно скорее найдите роллс-ройс. Всё-таки дорогущая машина.

* * *

Роллс-ройс… В начале XX века англичане считали, что ездить на нём могут только миллионеры и покойники. Автомобиль стоил порядка трёх тысяч фунтов — огромные по тем временам деньги. В 1918 году нарком внешней торговли Красин по поручению Ленина закупил в Лондоне четыре роллс-ройса для высшего руководства революционной России. Но и в дореволюционной России существовали роллс-ройсы. Первым на него сел император Николай, вторым — миллионер промышленник Рябушинский; так что вождь мирового пролетариата оказался только третьим. Но машина понравилась. К концу жизни у Ленина роллс-ройсов было уже два! Второй был особый, с лыжами вместо передних колёс и с гусеницами вместо задних. Переделанный на Путиловском заводе, он служил для прогулок в Горках и как средство передвижения оттуда в Москву и обратно по заснеженным дорогам, которые тогда не чистили.

Для истинной роскоши Владимир Ульянов, даже став вождём, созрел не сразу. Первым его служебным автомобилем стала французская, весьма недешёвая «Тюрка-Мери» из гаража Николая Второго; вторым был «Делоне-Бельвиль», тоже из гаража царя. И только третьим автомобилем стал лучший и самый дорогой автомобиль мира «Роллс-Ройс», экспроприированный у Рябушинского. Кстати, примерно на таком же автомобиле буржуй и «кровопийца» Рябушинский выехал в 1916 году на фронт служить. Автомобиль он, естественно, оставил в распоряжении командования.

Ездил Ленин на своих машинах много. А вот в происшествия попадал редко. Исключением явился случай в 1918 году в Петрограде. Там его «Тюрка-Мери» была обстреляна неизвестными так, что пришла в негодность. Но никто не пострадал.

Не были частыми и угоны машины — только два раза. Первый раз царский «Делоне-Бельвиль» контрабандисты угнали у вождя прямо от подъезда Смольного — машину нашли на границе с Финляндией. Второй раз её угнал Кошельков со своими подельниками.

После рождественского инцидента роллс-ройсы Ленина, как и выезды вождя на нём, тщательно охранялись. А угнанная бандитами машина была обнаружена на следующий день.

* * *

Сергей Генрихович Отман переживал глубокую личную драму. Все последние дни он проводил в своём небольшом кабинете, устроившись в кресле-качалке, глядя на неяркий свет настольной лампы. Сидел до поздней ночи, отрешённо. Иногда его одиночество нарушала дочь Ольга, пытаясь хоть как-то отвлечь отца, или горничная Алевтина, которая приносила ему на подносе стакан чаю; чай он очень любил.

Но почему, почему творится такое? Неужели Россия это заслужила? Разруха, голод, тиф, кругом бандитизм. ЧК хватает кого хочет… Осенью он похоронил жену Марию Андреевну — свою любимую Машу, с которой много лет прожили душа в душу. А неделю назад ЧК арестовала его брата Юрия.

Уже полгода, как он, Отман Сергей Генрихович, один из лучших работников российского уголовного сыска, ученик самого Аркадия Кошко, остался не у дел. Нет, его не увольняли, не указывали на дверь. Но когда новый начальник их отдела, из рабочих, назвал его классово чуждым элементом, Сергей Генрихович не без издёвки спросил, знает ли тот, что такое «ботать по фене» или «брать на гоп-стоп». В ответ новоявленный начальник заявил, что для работника угрозыска главное — пролетарское происхождение. Сергей Генрихович повернулся и ушёл. На новую власть он работать отказался, хотя некоторые из его сослуживцев согласились.

Чем они жили эти полгода? Ольга устроилась секретарём-машинисткой в одну из контор. Он как глава семьи, знавший немецкий и немного французский, подрабатывал репетиторством и переводами. Что-то из вещей пришлось продать, но на то, чтобы не жить впроголодь, хватало. Пока хватало. Но это всё личное, это можно хоть с трудом, но пережить. А вот куда катится Россия…

Он происходил из прибалтийских немцев и по матери, и по отцу. Отец Генрих Отман был прекрасным инженером-путейцем, много строил, в том числе Транссиб. В семье их было трое: старший Франц, младший Юрий и средний он, Сергей. Все трое родились в России и считали себя русскими. Но потом пути братьев разошлись. Франц закончил Берлинский университет, работал во многих известных фирмах, а перед самой войной, женившись на богатой шведке, уехал к ней в Стокгольм. Там открыл своё дело. Они с младшим Юрием тоже закончили университет, только Московский. Юрий стал врачом, имел собственную практику, а он, получив диплом юриста, пошёл бандитов ловить. А всё случай: одного из ближайших его друзей убили, когда тот поздно ночью возвращался домой. И он, Сергей Отман, отказавшись от места в коллегии адвокатов, стал работником уголовного сыска.

Думы… воспоминания… поздний час, а спать не хочется. Ладно что ещё свет не отключают — что бы он делал без настольной лампы… Два дня назад через одного немца, работающего в торговом представительстве в Москве, Сергей Генрихович получил весточку от Франца. Во время войны они не общались, а сейчас, зная, что творится в России, старший брат звал к себе в Стокгольм, где тихо, спокойно и где у него теперь уже своя солидная фирма. Естественно, Франц звал их обоих с Юрием, но Юрию передать весточку от брата Сергей Генрихович не успел — Юрия арестовали.

Конечно, для проживания Швеция несравненно лучше. Но как, как он оставит Россию?! В московской земле покоятся отец, мать и его любимая Маша. Брат Юрий арестован, обвинён в контрреволюционной деятельности; а может, его уже нет в живых… Вчера он спросил Ольгу, согласна ли она оставить Россию. «Папа, я — как ты», — услышал он в ответ. Но Юрий, Юрочка… Как же так… Надо что-то делать… Впрочем, не сегодня завтра могут прийти и за ним.

В это время в прихожей раздался звонок. Половина одиннадцатого ночи… Так и есть, это за ним. Брат контрреволюционера, классово чуждый элемент, отказавшийся работать на новую власть… Да, это — непременно за ним.

Горничная Алевтина уже спала. В кабинет заглянула Ольга. Взгляд испуганный и вопрошающий. — Оленька, не надо, я сам.

Сергей Генрихович поднялся с кресла, вышел в прихожую и, не снимая цепочки с двери, осторожно её приоткрыл. На лестничной площадке стояли двое: один высокий в шинели и армейской фуражке с красной звездой; другой среднего роста в кожаной куртке и кожаной фуражке, подпоясанный ремнём с кобурой.

— Отман Сергей Генрихович? — подал голос высокий и предъявил удостоверение сотрудника ВЧК. «Ершов Фёдор Фёдорович», — прочитал хозяин квартиры сквозь дверную щель. Пришлось открыть и впустить ночных посетителей.

Они стояли в прихожей и несколько секунд изучали друг друга. Высокого — Ершова — Сергей Генрихович раньше не встречал. А вот в человеке в кожаной куртке он сразу узнал Петра Курбатова, того самого рабочего, возглавившего их отдел в Московском уголовном сыске (теперь уже в Московском уголовном розыске) и назвавшего его, Отмана, классово чуждым элементом.

— Мне собираться? — Сергей Генрихович первым нарушил молчание.

Ершов слегка улыбнулся:

— Ну что вы… Мы пришли не за вами, а к вам.

— Тогда чем обязан столь позднему визиту?

Ершов снял фуражку, при этом тряхнув копной чёрных, как воронье крыло, волос; его примеру последовал Курбатов, обнажив лысеющую голову. Обоим на вид было лет по тридцать.

— Вы позволите пройти?

Сергей Генрихович указал рукой в сторону кухни. Раздеться гостям он не предложил — в квартире было холодно.

Ершов быстро изложил суть дела: совершено дерзкое ограбление товарища Ленина. Это дело рук банды Кошелькова, её нужно ликвидировать как можно скорее. Для этого создана особая ударная группа из сотрудников ВЧК и МУРа. Он, Ершов, возглавляет эту группу, а Курбатов его заместитель. Дело на контроле у Дзержинского.

При упоминании о Дзержинском Сергей Генрихович внутренне напрягся, но, не подав виду, спросил:

— И что же вы от меня хотите?

— Чтобы вы вернулись на работу. Вы были одним из лучших криминалистов в уголовном сыске в царское время и, что крайне важно, не раз брали Кошелькова, знаете его связи.

В ответ Отман не без доли сарказма заметил:

— Но я ведь, по определению некоторых, — он бросил взгляд на Курбатова, — классово чуждый элемент.

До этого молчавший Курбатов подал голос:

— А вы обидчивый…

— Да нет, уважаемый, я не обидчивый. Вот только мне совершенно непонятно, как я могу работать под руководством сотрудника ЧК, когда мой брат арестован этой самой ЧК?

Ершов насторожился:

— За что арестован?

Сергей Генрихович встал со стула и, глядя сверху вниз на сидящего чекиста, чётко изрёк:

— Нет уж, позвольте, это я вас должен спросить, за что. Мой Юра… Юрий Генрихович известный в Москве врач, никогда не занимался политикой.

Ершов, как мог, попытался смягчить разговор, говоря, что любая революция — это жестокая игра, в которой, к сожалению, есть и напрасные жертвы, что в Москве орудуют десятки банд, почти каждый день грабят, убивают и что угрозыску нужны профессионалы. Но один из лучших специалистов российского уголовного сыска Сергей Генрихович Отман вернуться на работу отказался.

В дверях, прощаясь, Ершов протянул Отману записку:

— Вот мой рабочий адрес и телефон. Надеюсь на ваше благоразумие. Отман молчал.

… Примерно через час в кабинете Дзержинского зазвонил телефон. Ершов докладывал о результатах ночного посещения квартиры Отмана.

— За что арестован брат? — спросил Дзержинский.

— Мы напали на след полковника Березина, личного посланника Колчака. Он направлялся в Москву к кому-то на связь. В перестрелке был ранен, но успел добраться до квартиры своего племянника. Живущий в этом же доме Юрий Отман пытался оказать ему помощь. При аресте, а потом и на допросе заявил, что это его врачебный долг.

— Что с Березиным?

— Успел застрелиться.

На несколько секунд председатель ВЧК задумался. Потом чётко, но не в форме приказа произнёс в трубку:

— В отношении Отмана-врача поступайте, как считаете нужным. Только ловите, ловите поскорей этого бандюгу Кошелькова!

* * *

— Отман Юрий Генрихович, вы свободны, — следователь Фельдман протянул ему небольшую бумажку. — Вот ваш пропуск.

Стоявший в углу кабинета высокий черноволосый человек в шинели наблюдал за происходящим.

— Я… я действительно свободен? — переспросил Юрий Генрихович. Следователю пришлось ещё раз повторить сказанное минуту назад.

— Но я бы посоветовал вам остаться до утра, — вдруг заговорил тот, который был в шинели. — Сейчас второй час ночи, идти небезопасно.

Что-что, а оставаться до утра в камере, битком набитой людьми, у Юрия Генриховича не было ни малейшего желания.

— Нет уж, покорнейше благодарю…

— И всё-таки советую подумать.

— Нет-нет, я живу недалеко.

Он сказал неправду. Он жил совсем в другом конце Москвы, а вот до дома, где жил его брат Сергей, ходьбы было всего несколько минут.

Выйдя за ворота тюрьмы, Юрий Генрихович почувствовал небывалое облегчение. Много ли надо человеку? Оказывается, совсем немного, и в первую очередь свободу! Глубоко вдыхая морозный воздух, он быстрыми шагами направился к дому брата. Он издали увидел знакомый пятиэтажный дом с оригинально выполненным фасадом. Но так как сугробы на улицах не убирали, решил сократить путь и пройти через узкий проход, отделявший дом брата от расположенного по соседству здания.

— Куда спешим, барин? — два силуэта неожиданно выросли впереди него. Один был выше среднего роста, представительный, одетый в зимнее пальто и папаху. Другой наоборот — маленький и худощавый, бараний тулуп на нём буквально висел.

Юрий Генрихович инстинктивно оглянулся — так делает в данной ситуации любой человек, ища путь к спасению. Но сзади в проходе стоял третий. У каждого в руке был пистолет.

— У тебя, барин, шикарная шуба, — заговорил представительный. — Слушай, сейчас революция, всё стало общим. Дай-ка нам её поносить. И шапку тоже. Поносим и вернём. Ты ж не против?

Перепуганный насмерть Юрий Генрихович пришёл в себя и засуетился:

— Берите, берите… всё берите… шубу, шапку — всё отдам… только не убивайте…

Представительный с презрением смотрел на него. Потом скомандовал тому, что стоял за спиной Юрия Генриховича:

— Конёк, забирай трофеи.

И, не выпуская маузера из правой руки, левой подтолкнул вперёд маленького:

— А ты, Малыш, проверь у него бумажник и ксиву.

Пошарив по карманам Отмана-младшего, Стёпка-Малыш достал бумажник и документы с визитной карточкой. Посветил фонариком.

— Тьфу ты! — ругнулся он. — Одна мелочь. А ещё барин. Хотя посмотрим, что ты за барин… Некто Отман Юрий Генрихович — врач, частная практика…

При упоминании фамилии представительный, тот, что был за главного, встрепенулся:

— Это какой Отман? Уж не брат ли?..

— Да-да, Сергей мой брат, я иду к нему.

— Ночью?

Отман-младший попытался было объяснить, что он несколько дней провёл в тюрьме, что его только что освободили, а до дома далеко. Но на Кошелькова это не произвело ни малейшего впечатления. Он буквально замер, услышав ненавистную ему фамилию.

А Юрий Генрихович, тяжело дыша, смотрел на грабителей. Если бы он, солгав, сказал, что у него нет брата, а он идёт по ночной Москве только потому, что его срочно вызвали к больному, может быть, и остался жив. Но врать он был не приучен, да и в данной ситуации трудно было выбрать правильное решение.

Кошельков же соображал: а что если сейчас среди ночи наведаться к Отману? Под дулом маузера младший брат приведёт к старшему. Ох, рассчитались бы за всё! Ворваться ночью в чужую квартиру для него было плёвое дело. Но нет, не получится: сегодня у него ещё запланирован налёт на квартиру ювелира, и Заяц с Лягушкой его ждут не дождутся. Ладно, как-нибудь в другой раз. Встретимся ещё…

Кошельков посмотрел вверх, на звёзды, потом на холодное дуло своего маузера. Два дня назад, пожалев пулю, он сделал рождественский подарок большевикам. Теперь ему пули не жалко, будет «подарок» самому Отману, который считался грозой бандитов и воров и который дважды брал его, Кошелькова. Что ж, с Рождеством Христовым, господин Отман!

Разорвавший ночную тишину выстрел был последним звуком, который Юрий Генрихович слышал в своей жизни. От выстрела его шатнуло, но он устоял на ногах, лишь невольно повернулся к бандитам спиной. За первым выстрелом последовал второй, в спину. Но Юрий Генрихович его уже не слышал.

* * *

Домашний сейф был предметом его гордости. Вернее, не сам сейф, а его содержимое, которое представляло личную картотеку работника Московского уголовного сыска Отмана Сергея Генриховича. В период революционных событий 1917 года в Петрограде, Москве и других крупных городах России в условиях всеобщего хаоса и погромов были уничтожены ценнейшие картотеки преступного мира, картотеки, собиравшиеся десятилетиями, был перечёркнут огромный опыт, накопленный теми, кто стоял на пути преступников. Как правило, в таких погромах под видом борьбы со старым режимом участвовали либо сами преступники, выпущенные на свободу, либо лица из числа осведомителей и прочих сотрудничавших с полицией. А вот личная картотека Сергея Генриховича сохранилась, чем он очень гордился. Про эту картотеку никто, кроме него, не знал. Знала только ныне покойная супруга Мария Андреевна, да Ольга догадывалась, что отец хранит в сейфе что-то важное, возможно, не только драгоценности. Конечно, семья Отманов в царское время не бедствовала, и кое-что ценное в сейфе было. Но Сергей Генрихович всё это аккуратно упаковал и держал в дальнем углу на чёрный день. А вот картотеку просматривал регулярно.

Половина второго ночи. Всё, пора спать. Сергей Генрихович бережно закрыл дверь сейфа. В это время где-то за домом, совсем близко, прогремел выстрел, затем ещё один. Отман насторожился: знакомое чувство предсказывало ему беду. Он снова опустился в своё кресло-качалку, задумался. Нет, не такой должна быть Россия, и Москва тоже.

Спать неожиданно расхотелось, а чувство тревоги не проходило. Сергей Генрихович взял старый учебник по криминалистике, начал листать. В это время в прихожей робко зазвенел звонок. Что такое? Опять ЧК? Не похоже…

Он подошёл к двери, приоткрыл через цепочку. На лестничной площадке стоял дворник Хасан.

— Беда, барин, беда, — запыхавшись, выпалил он, назвав Отмана по старинке. — Ваш брат…

… В домашних тапочках, с непокрытой головой, едва успев накинуть шубу, он поспешил вслед за Хасаном.

В неярком свете луны Сергей Генрихович увидел брата, который лежал на снегу в позе спящего. И только большое тёмное пятно крови говорило за то, что от такого сна не просыпаются.

— Юра… Юрочка… Ну как же это…

Вдруг он заметил на снегу то, что заставило его содрогнуться. Поднял — это была визитная карточка Кошелькова. Её, видимо, ветром сдуло на снег с груди убитого.

Он повидал много смертей, но в эту не хотел, не мог поверить. Сергей Генрихович прижал пальцы к сонной артерии. Нет, чуда не случилось, его брат Юрий был мёртв.

* * *

— Я верил, что вы к нам придёте, — тряхнув густой шевелюрой, Ершов поднялся из-за стола. Вышел навстречу Отману, подал руку. Сергей Генрихович ответил тем же. — Садитесь, время не терпит. Вчера мне в очередной раз досталось от начальства: по Кошелькову дело фактически не сдвинулось.

Сергей Генрихович тяжело опустился на стул напротив Ершова; низко опустил голову, молчал.

— Что с вами? — нахмурил тёмные брови Ершов.

Отман с трудом выговаривал слова:

— Я, конечно, признателен за то, что брата освободили… но почему, почему его отпустили ночью?

— Что-то случилось?

— Случилось. Его убили. На груди лежала визитка Кошелькова.

— Потрясённый услышанным, Ершов вышел из-за стола, подошёл к Отману.

— Но я же всеми силами пытался его удержать! Я присутствовал при его освобождении. И следователь Фельдман уговаривал его остаться до утра. Но он ни в какую…

Наступила пауза. Ершов тронул Отмана за плечо:

— Примите…

Не дав ему договорить, Сергей Генрихович резко встал:

— Не надо соболезнований. Поймать или уничтожить бандита Кошелькова для меня теперь вопрос чести. Как, впрочем, и для Московского уголовного сыска.

— Московского уголовного розыска, — поправил Ершов, — и всей нашей объединённой группы.

* * *

Уголовным сыском называлась служба российской полиции в период с 1866 по 1917 год. Впервые такая служба была создана в Петербурге при канцелярии обер-полицмейстера. До этого сыскные функции осуществляли судебные следователи и вся полиция.

К отбору кандидатов в сыскную полицию подходили самым ответственным образом: возраст от 25 до 40 лет, русское подданство, православное вероисповедание, здоровое и крепкое телосложение и представительная внешность.

Специфика работы в уголовном сыске предъявляла к сотрудникам высокие требования. В связи с этим в ряде городов России были открыты специальные школы подготовки — школы полицейской стражи. Успешно сдавшие экзамены зачислялись в школу и приступали к обучению. Учебный процесс и распорядок в школе были жёсткими, но разнообразными: классные занятия, гимнастика, фехтование, ознакомление с различными способами борьбы, видами оружия и стрельба из него; и, конечно же, дежурства в ближайшем сыскном отделении.

В курс сыскного дела входило обучение таким формам и методам работы, как личный сыск, состоящий из непосредственного поиска, наружного наблюдения и внедрения сотрудника в преступную среду; работа с агентурой; работа с техническими средствами, включая ведение картотек, дактилоскопию, нахождение следов и вещественных доказательств (вещдоков) преступления. Здесь уместно заметить, что дактилоскопические учёты, то есть идентификацию личности по следам пальцев рук, уголовный сыск России начал применять одним из первых в мире.

Результаты такой профессиональной подготовки не заставили себя долго ждать. О сотрудниках царского уголовного сыска в своё время ходили легенды. Не давал спокойной жизни бандитской Марьиной Роще Московский уголовный сыск под руководством Аркадия Кошко. На лацкане пиджака сотрудники московской сыскной полиции носили знак с буквами «МУС» — московский уголовный сыск. Отсюда и появилось производное жаргонное слово «мусор» (не связанное, разумеется, с бытовыми отходами).

Особое место среди российских сыщиков занимает Иван Путилин — гроза преступного мира второй половины ХIХ века. Начав службу с самой низшей должности канцелярского писца, он благодаря своему таланту и трудолюбию вскоре становится начальником петербургской сыскной полиции. Ни одно значительное дело не расследовалось в те годы без его участия. Он мог переодеться в робу бродяги или чернорабочего и, рискуя жизнью, идти в преступный мир — в среду воров и грабителей, на постоялые дворы, притоны — на самое дно общества.

Его примеру следовало большинство работников сыска, изучавших нравы, обычаи, законы и сленг уголовного мира. Особо ценилась возможность получить информацию в нужное время в нужном месте. Трусость, нерешительность, неоказание помощи считались позором и служили основанием для увольнения. О предательстве, коррупции не могло быть и речи.

Как положительный опыт указанные традиции были взяты на вооружение советским уголовным розыском, которому удалось сохранить часть специалистов, ставших его костяком. Опыт царских работников уголовного сыска был передан новым оперативным работникам, бывшим рабочим, солдатам, матросам, направленным на борьбу с преступностью.

* * *

Особая ударная группа, состоящая из сотрудников ВЧК и МУРа, расположилась в небольшом кабинете Ершова. Ершов как руководитель группы открыл совещание.

— Товарищи! Я не буду говорить, какая сейчас обстановка сложилась на фронтах, вы всё прекрасно знаете. Скажу только, что здесь, в Москве, тоже идёт война — война с бандитами, грабителями, ворами, убийцами и прочей сволочью. Они ведут себя нагло, ничего не боятся, стреляют направо и налево. К концу прошлого года в столице нашего пролетарского государства существовало более тридцати крупных банд. Некоторые из них мы ликвидировали, как, например, банду Сафронова, по кличке Сабан, в количестве тридцати четырёх человек. Поэтому опыт работы у нас появляется. Но людей не хватает, а время не ждёт. И вот сейчас нам поручена ликвидация самой опасной банды — банды Кошелькова, которая несколько дней назад замахнулась на жизнь товарища Ленина. Банда наводит страх на Москву и окрестности, отличается неслыханной дерзостью, не считается с количеством жертв. Вот что совершили они только в прошлом, тысяча девятьсот восемнадцатом году: вооружённое ограбление Управления железной дороги, типографии Сытина, девятого почтового отделения, ограбление двух заводов, водокачки, Замоскворецкого совдепа и артельщиков на Лосиноостровской. А уж убийства рядовых граждан учёту не поддаются. Чтобы посеять панику, они убивают работников ЧК, уголовного розыска; одних милиционеров бандиты расстреляли двадцать два человека. Особая опасность банды видится в том, что, забрав документы убитых сотрудников, бандиты используют их в своих интересах, выдавая себя за тех, кого они убили.

Ершов смолк, слегка успокоился после своей темпераментной речи и уже негромко добавил:

— А теперь моё сообщение дополнит товарищ Отман.

Сергей Генрихович встал, выпрямился. Уже немолодой, но статный и подтянутый, он совсем не походил на того интеллигента, который, сидя в кресле-качалке, при свете настольной лампы перебирает свою картотеку. Многие из присутствующих знали, что он хорошо стреляет, владеет приёмами джиу-джитсу, может перевоплотиться как в надменного аристократа, так и в уличного бродягу; и ещё: говорит по-немецки и по-французски.

К слову «товарищ» он пока не привык, а обращение «господа» было бы в данном случае крайне неуместно. Поэтому своё выступление Сергей Генрихович начал просто:

— Уважаемые сотрудники, мне довелось иметь дело с Яковом Кошельковым, я его дважды брал. Могу сказать о нём следующее. Ему двадцать восемь лет. Он сын известного разбойничьими похождениями бандита, повешенного по приговору суда. Самостоятельную карьеру, если можно так выразиться, начал как вор-домушник и вскоре в криминальном мире Москвы достиг больших высот, покорив к тысяча девятьсот восемнадцатому году всю бандитскую Москву. По внешнему виду он выше среднего роста, смуглый, бритый, черноволосый; взгляд тяжёлый, неприятный, — Отман достал фото Кошелькова анфас и в профиль и показал собравшимся. — Смел, обладает присутствием духа, находчив. В начале деятельности убивал только в целях самозащиты, но после случая, происшедшего год назад, стал жестоким садистом, убивает ради убийства.

— Что за случай? — спросил кто-то из присутствующих.

Сергей Генрихович хотел сообщить о Кошелькове только самое главное, не вдаваясь в подробности. Но на вопрос решил ответить:

— Дело было так. В январе прошлого года (Отман чуть было не сказал: «в последний месяц моей работы») Кошельков выехал развеяться на бандитскую свадьбу в Вязьму. В разгар застолья на свадьбу нагрянули местные чекисты. Под конвоем троих сотрудников Кошелькова повезли в Москву. Но дружки выручили, и довольно умело. Купили несколько буханок чёрного хлеба и в одну из них упрятали пистолет. На вокзале в Москве один из бандитов, переодевшись торговцем, подошёл к конвойным и попросил разрешения продать арестованному хлеба. Неопытные сотрудники разрешили, но не удосужились проверить буханку. В результате Кошельков, разломив буханку, вытащил пистолет, убил двоих конвойных и тяжело ранил третьего. А затем, естественно, скрылся в поднявшейся суматохе. Вот после этого он и убивает направо и налево: на свадьбе-то его кто-то сдал, наведя чекистов.

Сергей Генрихович сделал паузу, оглядел всех собравшихся. Любого из присутствующих он был старше лет на пятнадцать — двадцать. Его слушали внимательно. Ему это понравилось, и он решил ещё продолжить:

— В отличие от других бандитских главарей, Яков Кошельков предстаёт перед нами, если так можно выразиться, интеллектуалом. Он знает французский, немного немецкий, начитан, любит поэзию. Перед тем как убить, может вежливо, даже с юмором, побеседовать со своей будущей жертвой. Он прекрасно стреляет, в том числе по-македонски.

— Это как? — прервал молчание слушателей молоденький матрос.

— С двух рук, в каждой из которой по пистолету, — пояснил Отман и стал подробно описывать ближайших Кошелькову членов его банды — Василия Зайцева (Зайца), Фёдора Алексеева (Лягушку), Алексея Кириллова (Сапожника), Ивана Волкова (Конька) и других.

— На каждом из них по нескольку убийств, не говоря уже про ограбления, — дополнил молчавший до этого Ершов.

Отман понял, что пора заканчивать.

— И ещё, что немаловажно. Все бандиты, в том числе из окружения Кошелькова, любят шумные места: рестораны, трактиры. Кошельков же там никогда надолго не остаётся, может уйти и через несколько минут. А дела предпочитает решать на своих конспиративных квартирах.

— На каких конкретно?.. — спросил ещё один из сидящих в кабинете.

Отман замялся:

— Это… это в рабочем порядке, сообщу персонально.

После посыпались вопросы ему и Ершову. Совещание грозило затянуться. Наконец, Ершов поднялся:

— На сегодня всё, товарищи. Завтра в это же время у меня.

В опустевшем кабинете они остались вдвоём.

— Вы специально не назвали адреса конспиративных квартир? — спросил Ершов с нескрываемым недовольством.

— Да, специально.

— Не доверяете?

— Почему же… Но по правилам нашей работы конспиративные квартиры бандитов, если они становятся нам известны, не оглашаются публично.

Ершов подумал и понимающе кивнул, но трудно было сказать, согласен он или нет.

— Ладно, пусть будет так. Теперь главное, Сергей Генрихович, с вас план проведения оперативных мероприятий. Срочно.

— Завтра будет.

— Никаких завтра. Сегодня. Садитесь за стол и начинайте составлять немедленно.

* * *

Но разработанный и утверждённый самим Дзержинским план с первых же дней его реализации полетел, как это говорят, вверх тормашками. Молодые, ещё неопытные работники ЧК и угрозыска торопились, сокращая, а порой игнорируя подготовку операции. И это сказывалось. Так, на одной из предполагаемых конспиративных квартир Кошелькова устроили засаду. Кошельков же послал в разведку Ваську Чёрного. Ваську взяли. А когда стали выводить, сами наскочили на засаду, устроенную уже Кошельковым. Два сотрудника были убиты, один ранен. Кошельков и Васька Чёрный благополучно ушли.

— Кто? Кто разрешил брать Чёрного? — Сергей Генрихович, негодуя, ходил взад-вперёд по кабинету. Ершов сидел за столом, грустно молчал. — Я уж не спрашиваю, почему меня не известили о проведении операции.

— Всё вышло как-то неожиданно… — вяло оправдывался Ершов.

Но Отмана остановить было трудно:

— Хорошо, пусть неожиданно, пусть без меня, но надо помнить, что Кошельков не такой дурак, чтобы первым сунуться на хазу… Что там Курбатов говорит в своё оправдание?

— Что они не могли позволить уйти бандиту.

— Замечательно!.. Но ловим-то мы не Ваську Чёрного, а Кошелькова. Хотя и Чёрного, эту сволочь, пора к стенке ставить: ещё зимой семнадцатого вырезал на Пресне целую семью.

Но при этом Сергей Генрихович видел, что молодые розыскники пусть постепенно, но набираются опыта. И что отрадно: часто приходят к нему за советом. Как тот же Курбатов, который уже и воровской жаргон освоил, и даже научился гримироваться. Именно Курбатов вскоре оказался ближе всех к поимке Кошелькова.

В тот день, взяв с собой ближайшего помощника Ваню Мальцева и переодевшись соответствующим образом, он пошёл в разведку по кабакам и злачным местам Москвы. В одном из трактиров в Сокольниках они обратили внимание на группу парней. Приблатнённый вид, манеры и воровской жаргон говорили за то, что они из криминальной среды. Курбатов и Мальцев заняли столик поближе к ним, заказали выпивку и начали «ботать по фене» о больших деньгах. Блатные насторожились. Один из них подошёл к оперативникам:

— Кого пасём, господа?

Курбатов хорошо помнил указания Отмана: ни в коем случае не упоминать имя Кошелькова. Поэтому на блатном жаргоне пояснил, что задолжал Коньку приличную сумму, но не знает, где его найти.

— Большие бабки? — спросил подошедший, сверкнув золотыми зубами.

— Большие, но на выпивку останется, — засмеялся Курбатов.

— Ну так закажи…

Сдвинув столы, объединённая компания продолжила веселье. Курбатову пришлось, естественно на блатном диалекте, пояснять, где, когда и за что он сидел вместе с Коньком. Легенду по действительным событиям они отработали заранее с Отманом, хорошо знавшим биографию Ивана Волкова — Конька.

Совместная пьянка длилась часа два. Курбатов и Мальцев больше о Коньке не упоминали. И это дало результат. Прощаясь, тот, что с золотыми зубами, тихо шепнул Курбатову:

— Слушай сюда. Насчёт Конька: он по четвергам в баню ходит на Пресне, утром.

Операция по захвату Волкова-Конька с тремя корешами прошла на редкость спокойно, без единого выстрела.

На допросе Конёк угрюмо молчал. Тогда Ершов лично пообещал ему смягчение приговора, под которым подразумевался расстрел, если он поможет следствию. И грозный бандит согласился. Он назвал две конспиративные квартиры, которые Янька-Кошелёк облюбовал в последние недели.

Засады организовали по всем правилам, но Кошельков не пришёл. И на старых конспиративных квартирах он тоже не появился. Узнав об аресте Конька, он залёг на дно.

* * *

Пароход швартовался долго, неохотно. Пассажиры в военной форме без погон жадно смотрели с палубы на берег, ожидая, когда же подадут трап. Вот трап наконец-то подали, и бывшие военнопленные, молодые и степенные, бритые и бородатые, загорелые и не очень, не торопясь начали спускаться, чтобы продолжить путь в небольшое двухэтажное здание для проверки личности и выдачи справок, заменяющих новые документы.

Этим майским утром пароход «Олимпия» привёз в Петроград русских офицеров из германского плена. Транспорты с солдатами прибыли неделей раньше. С солдатами всё было просто: домой — и никаких гвоздей! А вот с офицерами дело обстояло совсем иначе. В немецком плену офицерам разрешалось читать газеты, посещать близлежащий городок — выпить по кружке пива да наведаться к девицам из борделя. А денщики даже бегали для своих генералов за водкой, которую худо-бедно заменял местный шнапс. Поэтому офицеры были хорошо информированы о том, что происходит в России, да и в мире. В результате многие из них отказались возвращаться в Петроград в большевистскую Россию. Кое-кто остался в Германии, кто-то, сойдя в Риге или Ревеле, решил пробиваться на юг к Деникину.

Процедура проверки личности и выдачи справок заняла достаточно много времени. Лишь к середине дня штабс-капитан Алексей Балезин вышел за пределы порта. Вдохнул полной грудью, огляделся: вот и на Родине!

Первым делом он отыскал телефонную будку и с удивлением обнаружил, что связь работает. Набрал номер, который хорошо помнил. — Вам кого?

— Будьте любезны, профессора Солнцева.

— Игорь Петрович во Франции.

Алексей Балезин узнал голос жены Игоря Петровича, но представляться и расспрашивать не стал. Что тут расспрашивать — среди множества эмигрантов и его учитель профессор Солнцев. К великому сожалению…

Куда теперь? И кому он нужен?

Он шёл и удивлялся: как изменился город с того памятного 1914-го… Нет ни шумных экипажей, ни нарядно одетых женщин, ни ярких вывесок магазинов. Зато на каждом шагу патрули, а по мостовым проезжают грузовики с вооружёнными людьми.

Он подошёл к дому, который хорошо знал и в котором прожил почти четыре года, прежде чем уйти на войну. Здесь он жил у Елизаветы Юрьевны, своей тётки — единственного близкого ему человека. Но милая тётушка, у которой не было своих детей и для которой он был за родного сына, уже два года как преставилась, а он даже не знает, где её могила. Были ещё друзья по университету, но где их сыщешь? Да и живы ли они?

Во двор дома он зашёл с опаской. Кто помнит его, недоучившегося студента… Он всё-таки решился, поднялся на третий этаж, остановился у знакомой двери. Звонок не работал. Тогда он постучал.

— Чего тебе? — дверь открыла небрежно одетая женщина неопределённого возраста. За её спиной прошагал мужик в тельняшке, не обратив на Алексея никакого внимания. Из кухни раздавались голоса: кто-то с кем-то ругался. И в довершение всего отвратительно пахло не то жареным, не то мочёным.

— Кого надо? — переспросила женщина. Он не ответил — повернулся и пошёл. Он понял, что он для этих людей чужой, как, впрочем, и они для него.

Выходя из подъезда, встретил дворника, который его с трудом, но узнал. Дворник и подсказал, на каком кладбище покоится тётушка. … Алексей Балезин сел на лавочку в небольшом сквере, снял вещевой мешок — единственную личную ценность, задумался. Это всё война, будь она проклята! А ведь в августе четырнадцатого и мысли, и настроение были другими.

* * *

Патриотизм… Это чувство всегда овладевало русскими, российскими, а позже советскими людьми в часы, когда над Родиной нависала опасность. Мы знаем, какой большой патриотизм наблюдался в конце июня 1941 года, когда к дверям военкоматов приходили тысячи добровольцев, когда толпы людей провожали на фронт своих родных и близких, друзей и товарищей по работе. «Вставай, страна огромная!» — эта песня стала гимном патриотизма 1941-го, гимном Великой Отечественной войны. Но не меньший патриотизм был и в августе 1914-го, когда началась Первая мировая война, которую в народе также называли Отечественной. Так же толпы россиян под марш «Прощание славянки» и «Смело мы в бой пойдём» (только не за «… власть Советов», а за «… Русь святую. И как один прольём кровь молодую») провожали добровольцев на фронт.

В советское время, начиная от школьных учебников, насаждалось мнение о поражении России в Первой мировой войне. Нам упорно твердили о «прогнившем царском режиме», о «бездарности» царских генералов, о «неготовности к войне» (как будто в 1941-м мы были к ней готовы). Но «прогнивший царизм» в 1914 году провёл мобилизацию армии чётко, без намёка на транспортный хаос. «Не готовая к войне» русская армия под командованием «бездарных» царских генералов в начале войны нанесла противнику несколько мощных ударов, провела ряд наступательных операций, в том числе и на вражеской территории, не отступая до Москвы и до Волги. Да, отступать приходилось, но армия отходила дисциплинированно и организованно — только по приказу. Гражданское население же старались не оставлять на поругание врагу, а по возможности эвакуировать.

Царю-батюшке и его «прогнившему» режиму даже в голову не пришло репрессировать семьи солдат и офицеров, попавших в плен, а тех, кто из плена вернулся, отправлять в холодные лагеря. «Угнетённые национальности» из своей «тюрьмы народов» не горели желанием перейти на сторону врага. И на стороне кайзеровской Германии не воевал миллион русских добровольцев типа власовцев.

Перед войной русская армия насчитывала 5338 тысяч человек. У неё было 6848 лёгких и 240 тяжёлых орудий, 4157 пулемётов, 262 самолёта (больше, чем у Германии) и 4 тысячи автомобилей. За годы войны в русскую армию было призвано почти 16 миллионов человек из всех сословий и едва ли не всех национальностей Российской империи. Это ли не народная война! И эти «насильно призванные» воевали без комиссаров и политруков, без чекистов, штрафбатов и загранотрядов.

И храбрости, воинской доблести было в ту войну предостаточно. Георгиевским крестом были отмечены около полутора миллионов человек. Полными кавалерами Георгиевских наград всех четырёх степеней стали 33 тысячи человек. Медалей «За храбрость» к ноябрю 1916 года было выдано на фронте свыше полутора миллионов. Следует отметить, что тогда кресты и медали просто так никому не вешали, за тыловые заслуги не давали, а давали только за участие в боях.

Среди тех, кого провожали осенью 1914-го, был и Алексей Балезин. Но на фронт он попал не сразу, его первоначально направили в школу младших офицеров. Поэтому своё первое боевое крещение он получил в апреле 1915 года в должности заместителя командира пулемётной команды и вскоре, после гибели командира, занял его место. И чем чаще видел он, наряду с отвагой, гибель своих боевых товарищей, разорванные в клочья тела, озлобленные лица солдат, которых война оторвала от земли, дома, жены и детей, тем настойчивей задавал себе вопрос: а за что же он воюет? За Россию? Может быть, может быть… Но нужна ли России эта война? Что она будет иметь от гибели своих граждан, своих сынов? Много лет спустя в Великую Отечественную он не станет задавать себе этого вопроса — там всё предстанет слишком ясным и очевидным. Но в эту войну…

Балезин закрыл глаза, обхватил голову руками. Хватит, хватит… прочь воспоминания… Как? Ну как от них убежать?..

* * *

— Не помешал?

Алексей слегка повернул голову. Справа от него на скамейке сидел приятного вида мужчина лет сорока, с тёмной окладистой бородой, в строгом чёрном костюме-тройке и того же цвета шляпе. Увидеть человека в таком наряде в мае 1919 года в Петрограде было редкостью.

— Что за дело у вас ко мне? — Балезин, закинув ногу на ногу, смотрел вперёд, а не на новоявленного собеседника, тем самым давая понять, что не очень-то расположен к разговору.

— Почему вы решили, что у меня к вам дело? — тот, что с бородкой, ответил вопросом на вопрос.

Алексей усмехнулся с оттенком презрения:

— Во-первых, если бы вы захотели отдохнуть, присели бы на соседнюю свободную лавочку, а не ко мне. Значит, я вам чем-то интересен. А во-вторых… — Он вдруг повернулся к назойливому незнакомцу всем корпусом и глянул в упор. — А во-вторых, вы засветились. Не будете же вы отрицать, что шли за мной от самых ворот порта… на расстоянии, разумеется.

— Браво, — человек с бородкой слегка приподнял ладони рук, как бы признавая своё поражение. — Узнаю работника контрразведки.

— Бывшего.

— Да будет вам… в разведке и контрразведке бывших не бывает.

Теперь уже Балезин с интересом посмотрел на собеседника.

— Вы бы хоть представились.

Незнакомец снял шляпу, давая возможность лучше рассмотреть своё лицо. Это было знаком доверия.

— Моё имя вам мало что говорит, но попробую. Итак, Юргенс Эдуард Артурович, иностранный отдел ВЧК. Слышали про такой?

— Про ЧК? Слышал. В доме, где жила моя тётушка, нескольких человек забрала ЧК. Домой они не вернулись.

Юргенс надел шляпу, вздохнул:

— Я бы не хотел открывать дискуссию о степени их виновности. Как сказал товарищ Ленин, революцию в белых перчатках не делают. Революция — это всегда жертвы. И многие жертвы, к сожалению, напрасны.

— Я-то на кой чёрт вам нужен?

— Хотите верьте, хотите нет, но сорок процентов царских офицеров служат в Красной армии.

— Может быть, может быть… Выбор невелик: голодная смерть или паёк.

— Бросьте иронизировать. Не паёк и не главным образом паёк. Просто офицеры — люди в основном образованные и понимают, что победи белые — Россия будет сателлитом у стран Антанты, да и у Америки с Японией. Надо же платить по долгам. А вот мы, большевики, эти долги аннулировали. Наша новая Россия ни от кого зависеть не будет.

Наступила небольшая пауза. Потом назвавшийся Эдуардом Артуровичем спросил:

— Вот вы воевали, а за что?

Он попал в точку. Алексей давно уже был в плену этого вопроса. А его собеседник, похоже, хорошо разбирался в международной политике.

Вдруг в груди сдавило, и Балезин разразился резким кашлем.

— Что с вами? — нахмурился Юргенс.

Алексей откашлялся не сразу.

— Старая история: хлебнул немного газу. Потому и в плен попал. Юргенс продолжил:

— Так вот: Англия и Франция воевали с Германией. За что? За колонии, за право торговать в Европе. А Россия тут при чём? Зачем Николай Второй полез в войну?

— О судьбе Николая Второго я знаю из немецких газет.

— Не об этом речь. Поймите, мы, большевики, — новая власть, власть трудящихся. И я вам предлагаю работать на эту власть.

— То есть вы предлагаете мне вступить в Красную армию и вместо одной войны, которая, слава богу, закончилась, участвовать в другой — гражданской? Нет уж, увольте. Стрелять в своих бывших товарищей по оружию, которые на той стороне, — это не для меня. И в Белой армии меня не будет. Воевать против мужиков? Да у меня почти вся пулемётная команда состояла из них… В общем, хватит, навоевался! Как ни странно, Юргенс от последних слов слегка повеселел.

— Ничего иного я от вас услышать и не ожидал. Нет, стрелять я вам не предлагаю. Вы с вашими знаниями иностранных языков и опытом работы в контрразведке нужны совсем в другом деле.

Далее Юргенс сообщил Алексею, что некоторые страны готовы признать Советскую республику и установить с ней дипломатические отношения. А значит, нужны грамотные люди, знающие иностранные языки и умеющие работать и легально, и нелегально.

— Вы прошли школу Батюшина и нам подходите, — заключил он. При упоминании имени Батюшина Алексей резко повернулся к собеседнику:

— Вы знали Николая Степановича?

— Не только знал, но и работал вместе с ним.

— И где он сейчас?

— К сожалению, у Деникина.

Юргенс разочарованно вздохнул. Потом достал портсигар, предложил Алексею закурить. Тот, не колеблясь, принял.

— Как видите, я от вас ничего не скрываю, — затягиваясь, проговорил Юргенс.

Балезин впервые улыбнулся:

— Нет ничего роднее русской папиросы. Эти немецкие сигареты — такая дрянь! Кстати, благодаря двум из них я вас вычислил. Я дважды прикуривал, на секунду поворачиваясь, якобы от ветра, в вашу сторону. Этого мне было достаточно… Получается, что и я от вас ничего не скрываю.

— Браво. Но должен вас разочаровать. Я это прекрасно видел. Я ведь тоже из контрразведки.

Молчали, курили.

— По-моему, разговор у нас получается, — нарушил молчание Юргенс. — Так как вам моё предложение?

Алексей ответил не сразу. Предположим, откажется он, а дальше что? Куда ему податься? Домой в свой городок, что недалеко от Киева? Но там сейчас петлюровцы. Да и сколько лет он там не был, родных-то уже никого не сыщешь. Доучиваться в университет? Но ещё не известно, как отнесётся к нему новая власть.

— Если соглашусь, чем я буду заниматься? — спросил он.

— Для начала поедем в Москву. Я представлю вас руководству ВЧК.

При упоминании Москвы Алексей почувствовал, как защемило сердце. Москву сентября тысяча девятьсот пятнадцатого он, как ни пытался, забыть не мог. А вдруг случай соблаговолит ему, и он снова встретит Ольгу?

— О чём задумались?

— Так… ничего…

Юргенс продолжал:

— А потом мы направим вас в Афганистан. Он готов установить с нами дипломатические отношения на уровне посольств. А уж легально или нелегально вы будете там работать — второй вопрос. Возможно, вместо Афганистана будет Персия. Кстати, как у вас насчёт фарси?

— Говорю немного, изучал, но знаю не так, как европейские языки.

Эдуард Артурович Юргенс поднялся. Алексей последовал его примеру.

— Тогда до встречи на вокзале. Вечерним поездом едем в Москву.

Балезин слегка замялся.

— Что-то хотите сказать? — мигом отреагировал Юргенс.

— Я могу не успеть…

— У вас какое-то дело?

Алексею не хотелось раскрывать душевные тайны, но пришлось.

— Хочу найти могилу тётушки. Она мне как родная мать была.

Юргенс понимающе кивнул: краткую биографию Алексея Балезина он уже знал. Потом вынул из кармана небольшой пакет:

— Тогда возьмите вот это. И если не успеете сегодня, выезжайте завтра.

— Что тут?

— Немного денег.

— Незнакомому человеку даёте деньги?

— Бросьте вы, мы уже полчаса как знакомы. Да и служили в одной организации.

Алексей осторожно взял пакет.

— Спасибо. А то, сами понимаете, у меня денег — как у лягушки перьев.

Юргенс слегка приподнял шляпу:

— Тогда до встречи…

… Сделав пару шагов, Алексей Балезин обернулся. Его собеседник, словно по команде, сделал то же самое.

— А всё-таки где вы служили у Батюшина? Если честно, я вас не видел.

Юргенс дружески улыбнулся. Впервые появившаяся на его лице улыбка неплохо сочеталась с его голубыми глазами и тёмной окладистой бородой.

— Готов повторить, что от вас ничего не скрываю. А служил я, — он ткнул указательным пальцем куда-то вдаль, — там, где по-русски не говорят.

Балезин понимающе кивнул. И вдруг снова закашлялся.

— Вам для здоровья нужен сухой южный климат, — заметил Юргенс. — А вот курить надо бросать.

* * *

Небольшой могильный холмик, поросший свежей травой. Деревянный православный крест. Тонкая берёзка, у которой только-только пробивается листва. И птичий пересвист, задорный, весенний. Честно говоря, Алексей в одиночку вряд ли разыскал бы могилу тётушки. Могильщик, он же сторож, сначала наотрез отказался помочь — пришлось ему отдать всю едва начатую пачку папирос. Помог, нашёл и убрался восвояси. И вот он, Алексей Балезин, сидит на чудом сохранившейся лавочке у могилы самого дорогого ему человека. Кем бы он был, если бы не его милейшая Елизавета Юрьевна?

Вспомнилось детство… Он родился в небольшом украинском городке, что недалеко от Киева. Отец, земский врач, умер, когда Алексею едва исполнилось десять лет. В то лето на юге России свирепствовала холера, и отец, как мог, помогал пострадавшим. А потом заразился и сам. Разбитая горем мать ненадолго пережила отца. Он, Алексей, единственный их сын, оказался круглым сиротой. Опеку над ним быстро оформил старший брат отца дядя Антон. Если у дяди до этого была бакалейная лавка, то теперь появилась вторая, уже в доме Алексея. Вся деятельность дядиной семьи с утра до вечера была связана с торговлей. Алексей им тоже помогал, но главным для него была гимназия, в которой он учился на отлично. Особенно любил иностранные языки и физику. Поэтому среди домашних и выглядел как-то обособленно. Нет, его не обижали, но он чувствовал, что чем дальше, тем больше отдаляется от многочисленного торгового семейства дяди. «Что-то ты много сегодня умничаешь, Алексей», — чуть ли не каждый день повторял дядя.

Случай круто изменил его жизнь. У них в городке всего один день в местном цирке-шапито гастролировала группа борцов-силачей. Ажиотаж стоял небывалый. Ещё бы: афиша вещала, что среди борцов не кто-нибудь, а сам Иван Заикин — личность легендарная! Алексей к тому времени занимался гимнастикой и борьбой, а на стенках его комнаты красовались фото и картинки известных силачей.

Никто из его друзей и знакомых не смог достать билета, а он, Алексей Балезин, всё-таки один билет достал! И вот уже у самого входа в цирк, при скоплении большого числа народа, предвкушавшего небывалое зрелище, Алексей вдруг ощутил, что билет он… потерял… Он лихорадочно шарил по карманам, вывёртывал их содержимое, но билета не было.

Когда он подходил к своему дому, на него было страшно смотреть. Что он скажет завтра друзьям и знакомым барышням… Позорище…

Он отворил дверь прихожей и остановился. Перед ним стояла немолодая элегантно одетая женщина. Вид у неё был недовольный и надменный.

— Это ещё кто такой? — вдруг спросила она по-немецки.

Алексея это разозлило, и он так же по-немецки ответил, кто он такой, что это его дом, и при этом заметил, что не худо было бы ей сначала самой представиться.

Лицо незнакомки просветлело, на нём появилось чувство сострадания:

— Боже ты мой… Алёшенька! Совсем взрослый… — заговорила она уже по-русски. — А как на Танечку похож…

При упоминании имени матери Алексей сразу сообразил, что перед ним её старшая сестра Елизавета Юрьевна. От родственников слышал, что в молодости она сбежала из родительского дома с каким-то офицером. Так больше в городке и не появилась. И вот…

Елизавета Юрьевна тут же сообщила, что она проездом, что у неё мало времени и она хотела бы побывать на могилах родителей и сестры. А эти, у которых живёт Алексей, — эти торгаши, кроме «купи-продай», ничего не знают и помочь ей не хотят.

Алексей, конечно же, согласился помочь. Они наняли извозчика и вскоре были у ворот городского кладбища. У могилы сестры Елизавета Юрьевна опустилась на колени и заплакала, ведь она только недавно узнала о её смерти.

На вокзале, прощаясь, тётушка сказала:

— Алексей, вы должны непременно побывать у меня в Петербурге, — и протянула визитную карточку. — Скоро каникулы, жду.

Алексей долго махал вслед удалявшемуся поезду. Потом рассмотрел визитную карточку: «Грачевская Елизавета Юрьевна, Смольный институт, высшие женские курсы». Далее следовал адрес.

Несколько часов назад в городке не было человека несчастнее его. А сейчас он шёл с вокзала домой в необычайно приподнятом настроении. У него есть родная тётя! И не где-нибудь, а самом Санкт-Петербурге — столице Российской империи! В цирке-шапито борцы дубасили друг друга, неистово орала публика, а он шёл по опустевшим улицам и думал только об одном: он обязательно в каникулы приедет в Петербург!

И приехал. То, что он увидел, было для него потрясением. Строгие прямые улицы, дворцы и парки, кафе и дорогие магазины, мосты, гранитные набережные Невы и Фонтанки; белые ночи дополняли красоту города. И столичная публика: воспитанная, высокомерная, знающая себе цену. Не меньше поразили Алексея дом и квартира, где жила Елизавета Юрьевна. Высокий красавец в пять этажей дом; двор отделён металлической оградой. Кругом чистота, дворник знает своё дело. А квартира… три комнаты, прихожая, длинный коридор, в котором можно заниматься гимнастикой. И ещё: электричество, люстры, ванная, туалет. В их дом в городке электричество дошло совсем недавно. И потом… уму непостижимо: в этой огромной квартире тётушка жила… вдвоём с горничной Анфисой, добродушной толстушкой того же возраста. Вечерами они пили чай и разбирали последние светские новости. Среди учениц Елизаветы Юрьевны были девушки из самых известных в городе фамилий, поэтому она хорошо знала, где и что наверху происходит. Тётушка была человеком занятым, но если случалось свободное время, они с Алексеем гуляли по набережным и скверам Петербурга. С Елизаветой Юрьевной часто здоровались, и если это делали молодые девушки, Алексей успевал тайком рассмотреть их и даже в некоторых случаях обменяться взглядами.

Домой в городок он вернулся другим — человеком, для которого, кроме Петербурга, ничего не существовало. В гимназии ему оставался год учёбы, и этот год он провёл за книгами: дома и в единственной городской библиотеке. Гимназию он окончил на отлично, с похвальной грамотой.

И вот снова Петербург, университет, историко-филологический факультет. И он… не поступил. Знаний, полученных в гимназии, оказалось недостаточно.

Елизавета Юрьевна, не особенно расстроившись, первой привела его в чувство:

— Алексей, вы останетесь у меня и весь год будете готовиться. А вашими пробелами в области словесности я займусь сама.

И он готовился, трудился, как никто. А чтобы не быть нахлебником, устроился в одно из рекламных агентств. И через год поступил… но не на историко-филологический, а на физико-математический — случай изменил его решение.

Как-то вечером Алексей возвращался домой, непривычно задержавшись на работе в своём агентстве. Вечер был хмурый, моросил дождь — уже темнело. На улице, по которой он шёл, прохожих почти не было. Впереди, метрах в пятидесяти, не спеша шёл прилично одетый человек в длинном пальто и шляпе; в руках он держал портфель. Вот он свернул в узкий переулок — и тотчас же раздался крик! Алексей, почувствовав что-то неладное, резко ускорил шаг.

В переулке было совсем темно, но он на зрение никогда не жаловался, а поэтому сразу разглядел, как крепкого сложения парень одной рукой пытается вырвать портфель, а в другой держит нож. Силы были явно неравны. Человек в длинном пальто стойко оборонялся, обхватив портфель двумя руками, точно дорогую реликвию. На помощь он не звал, видимо, не успел ещё. Все мысли его были о портфеле.

Трёх шагов хватило Алексею, чтобы подбежать и заломить грабителю назад руку с ножом. Тот выронил нож, но вырвался и бросился бежать.

— Он вас ограбил? — отдышавшись, спросил Алексей. — Бог с ним, с бумажником, — незнакомец приходил в себя и ещё крепче прижал к груди портфель. — Главное вот это…

Алексей взялся его проводить, и по дороге они разговорились. Игорь Петрович — так звали человека в длинном пальто, — оказался профессором физико-математического факультета и, узнав, куда Алексей собирается поступать, принялся агитировать поступать к ним на физмат.

— Поймите, Алексей Дмитриевич, — он деликатно называл его по имени-отчеству, — мы стоим на пороге грандиозных открытий, которые перевернут мир.

Прощаясь, он пригласил Алексея на лекцию в Дом техники, которую читал для всех желающих.

— А о чём будет лекция?

— О радиоактивных веществах, о новом источнике энергии — энергии ядра атома.

Так Алексей Балезин раз в неделю стал посещать лекции профессора Солнцева, который недавно возглавил первую в России радиологическую лабораторию и одновременно преподавал на физико-математическом факультете. «Кем я буду, если закончу историко-филологический? — размышлял Алексей, возвращаясь с очередной лекции. — Учителем? Переводчиком? Работником архива?» Всё это, конечно, хорошо, но слова Игоря Петровича не выходили из головы: «двадцатый век будет веком освоения атома». И Алексей решил пойти на физмат.

Для Елизаветы Юрьевны это явилось ударом. Правда, своё негодование она выразила тем, что стала с Алексеем разговаривать только по-французски. И лишь когда он поздно возвращался со студенческой вечеринки, жёстко выговаривала по-русски: «Алексей, я вами очень недовольна». А тут ещё, как назло, в их квартире поселилась, сняв комнату, хорошая приятельница тётушки, тоже преподаватель высших женских курсов немка Клара Бек, которая понимала только немецкий. Алексею оставалось говорить на родном русском только на улице да в университете. Но для него всё происходящее дома стало хорошей лингвистической практикой.

Дальше были три года учёбы: шумные аудитории, лекции, диспуты, преподаватели, любимые и не очень, студенческие вечеринки, масса новых знакомств. А потом вдруг всё оборвалось, исчезло, кануло в окопы Первой мировой. Алексей, как и ещё несколько его сокурсников, пошёл добровольцем. Профессор Солнцев, как мог, отговаривал, обещая после окончания университета место приват-доцента, но студент Балезин был неумолим. Простились они холодно.

… Пачку папирос он отдал сторожу, но одну сохранил для себя. Закурил, задумался. Вот ведь как получается: случай стал играть в его судьбе ключевую роль. Ведь не потеряй он билет в цирк, вряд ли бы когда-нибудь он встретился со своей тётушкой не попал бы в Петербург. А может, у него билет попросту украли? Кто-нибудь из дядиных сыновей — его двоюродных братьев? Эти, не моргнув глазом, могли стащить и перепродать втридорога. Что ж, если так, он им только благодарен.

Другой случай — случай с профессором Солнцевым. Не напади на профессора грабитель, вряд ли он, Алексей, встретился бы с таким интересным человеком, открывшим для него много нового и интересного. Как жаль, что они не увиделись.

Балезин не мог предположить, что Игорь Петрович Солнцев не эмигрировал во Францию, а находился на стажировке в Париже в лаборатории Кюри, как не мог предположить, что новой власти работы по исследованию энергии атома будут нужны ничуть не меньше, чем власти прежней. Знай об этом, он не дал бы согласие Юргенсу и остался в Петрограде, несмотря на все трудности. И судьба его сложилась бы совсем по-другому.

И ещё один случай, круто повернувший его судьбу, произошёл в мае 1916-го. Их полк после тяжёлых боёв отвели на отдых в небольшой городок в Бессарабии. После выжженной окопной равнины оказаться среди белеющих яблоневых садов и зарослей сирени было равносильно сказке. Как-то днём рядом с ними расположилась колонна немецких пленных. Немцев решили покормить, благо полевые кухни в тылу работали с запасом. Алексей сидел на пустом ящике из-под пулемётных лент и наблюдал, как жадно поглощают гороховую кашу его вчерашние враги. Уже тогда он задавал себе вопрос: а что ему с ними делить, почему он должен стрелять в них, а они в него?

Из немцев ближе всех к нему присел молоденький лейтенант. Правая рука его висела на привязи и была по локоть в кровавых бинтах. Левой он неумело держал ложку и пытался захватить кашу из котелка. Немцы расположились прямо на дороге, и поэтому, когда по ней собрался проехать легковой автомобиль, многим пришлось встать и отойти в сторону. Их примеру собрался последовать и раненый лейтенант, но вдруг споткнулся и выронил из единственной здоровой руки котелок. Каша вывалилась на землю.

Алексею жалко стало парня, и он подошёл к нему, помог подняться. Трое охранников спокойно наблюдали за происходящим. Потом Алексей взял опустевший котелок, сбегал на кухню и, вернувшись, протянул его, доверху наполненный кашей, немцу. В придачу из своих запасов добавил ломоть хлеба и маленький кусочек сала. — Данке… данке… — повторял немец.

Они разговорились. Немца звали Клаус. Он жил в пригороде Штутгарта и до войны работал учителем в местной гимназии. Отец у него тоже был мобилизован и год назад погиб во Фландрии. Дома остались мать и сестра.

Увлечённый разговором, стоя спиной к проезжей части дороги, Алексей не мог видеть, как из автомобиля, который остановился и заглох, за их беседой следит бравый генерал-майор. Пока водитель тщетно пытался завести машину, генерал не сводил глаз с Алексея, хоть тот и стоял к нему спиной. Затем он вышел из автомобиля.

— Поручик, можно вас…

Балезин живо обернулся, подошёл, откозырял и представился. Генерал-майор себя не назвал, лишь похвалил:

— Вы отлично говорите по-немецки. Где вы этому научились?

Балезин грустно улыбнулся:

— Готовился поступать на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета.

— Теперь уже Петроградского… — поправил генерал.

— Да, конечно, Петроградского… но передумал, поступил на физико-математический. Закончил три курса; в августе четырнадцатого ушёл добровольцем.

— А как другие языки? — незнакомец проявлял всё больший интерес.

В ответ Алексей процитировал на французском несколько строк из стихотворения Беранже и тут же признался:

— С английским дела обстоят хуже. Ещё начинал изучать восточные языки.

— Отлично, отлично, — тёмные глаза генерала светились огоньком.

В это время шофёр наконец-то завёл машину.

— Предлагаю вам, поручик, прокатиться, — незнакомец распахнул заднюю дверцу автомобиля. — Прошу!

Они отъехали за пределы городка, остановились на опушке леса.

— Погуляй, Василий, — приказал генерал шофёру, а сам, повернувшись, уже в упор, изучающе посмотрел на сидящего рядом Алексея.

Когда шофёр удалился на приличное расстояние, генерал попросил Алексея подробно рассказать о себе. Слушал внимательно, изредка задавал уточняющие вопросы.

Балезин закончил рассказ, посмотрел в лицо генералу, показывая тем самым, что пора бы и ему сообщить хоть немного о себе. Тот, естественно, понял.

— Батюшин Николай Степанович, — представился он. — Разведка и контрразведка Генерального штаба.

Замолчали. Потом Батюшин сказал, очевидно, главное:

— Предлагаю вам работать у меня. Насильно никого не беру, хотя мне это не составляет труда.

Алексей молчал, не зная, что и сказать. О контрразведке он слышал, у них в дивизии была такая служба. Но контрразведка Генштаба… это совсем другой уровень.

— Ну, что молчите?

— Да какой из меня, недоучившегося студента, ныне пулемётчика, работник контрразведки?

— А это уж наша забота. Ну?

— Я… я согласен.

… Смеркалось. Заморосил дождь. Алексей Балезин поднялся, стряхнул с шинели прошлогоднюю листву. Поклонился на прощание усопшей тётушке — неизвестно, когда ещё он вернётся сюда. Посмотрел куда-то вдаль, за вершины деревьев, задумался. Вспомнил, как когда-то давно, ещё в гимназии, на уроке античной истории он, по всем предметам круглый отличник, получил двойку. Тогда они изучали древнегреческих богов. Накануне он пробе́гал, к уроку толком не подготовился, и это сказалось. Аполлона и Гефеста он назвал правильно, а вот на вопрос, кто такая Тихе, ответил, что это богиня торговли, чем вызвал гнев историка, преклонявшегося перед всем античным. «Подумаешь, из-за какой-то там Тихе двойку… ладно бы Афродита или Афина…» — возмущался Алексей, возвращаясь домой, хотя и понимал, что виноват сам. А ночью эта Тихе, с короной, украшенной листьями оливы, и с рогом изобилия в руке, явилась к нему, поведав, что в жизни каждого человека бывают случаи, которые могут круто изменить его судьбу. И этим распоряжается она — богиня случая Тихе. Сон запомнился надолго. Сколько же таких вот случаев будет в его жизни?

* * *

В один из октябрьских дней 2004 года среди жителей небольшого бельгийского городка Брен-ле-Конт царило немалое удивление. Ещё бы: на его уличках появилась кавалькада из нескольких автомобилей, которую возглавлял шикарный лимузин под российским флагом. Вскоре весь городок уже знал, что в этот день их посетил не кто-нибудь, а российский консул с сопровождающими лицами. Привыкшие к тишине и покою жители городка консула России видели впервые.

Но главное удивление заключалось не в том, кто приехал, а зачем приехал. Оказалось, на тихом кладбище, что на окраине городка, покоится большая знаменитость. Обнаруженная совсем недавно могильная плита поясняла надписью: «Русского Генерального штаба генерал-майор Н. С. Батюшин, 26 февраля 1874 года — 10 марта 1957 года». Именно здесь закончил земной путь один из самых загадочных, но достойных памяти военных деятелей России. Его имя большинству россиян сегодня ни о чём не говорит. Но именно Батюшин, занимаясь делом государственной безопасности, подготовил секретный доклад, в котором веско обосновал необходимость создания новой службы по выявлению иностранных агентов. На личной аудиенции 20 января 1903 года император Николай Второй доклад одобрил. Эту дату можно считать днём рождения контрразведки Российской империи.

Николай Степанович Батюшин… Он был в числе первых кадровых русских офицеров, получивших звание генерала от контрразведки. Трудно быть первым, особенно в таком щекотливом и деликатном деле, как разведка и контрразведка. Здесь, помимо профессиональных качеств, требуются высокий патриотизм, безупречная репутация, самоотверженность. Необходимы были немалая выдержка и упорство для преодоления непонимания со стороны тех военных деятелей, которые считали разведку и контрразведку делом второстепенным.

Почему мы так мало знаем о Батюшине? Дело в том, что судьба распорядилась так, что после Гражданской войны Николай Степанович оказался в эмиграции, сначала в Югославии, затем в Бельгии, а вся его семья осталась в СССР. Поэтому информация о нём сохранилась благодаря его жене Инне Владимировне, с которой он тайно переписывался через знакомых (и ведь никто не выдал!), благодаря дочери Ольге Николаевне и, естественно, профессионалам из спецслужб и некоторым историкам.

Николай Степанович Батюшин происходил из простой мещанской семьи, проживавшей в Астраханской губернии. После окончания реального училища, успешно сдав вступительные экзамены, он стал юнкером прославленного Михайловского артиллерийского училища. Там он не только получил навыки, необходимые будущему офицеру, но и овладел французским, немецким и польским языками, что очень помогло ему в профессиональной деятельности разведчика, в том числе во время пребывания в служебных командировках в ряде европейских городов.

Николай Степанович был разносторонне развитым человеком. Он много читал, сам писал, любил музыку, театр, хорошо играл на фортепиано, неплохо пел. Неслучайно его дочь Ольга Николаевна уже в советское время стала профессиональной певицей. И ещё: он любил семью, жену, детей — а их у него было пятеро, любил проводить время в кругу семьи, хотя это удавалось ему редко. Вступление России в войну с Германией и Австро-Венгрией навсегда разлучило Батюшина с семьёй, которая в то время жила в Казани. Он писал с фронта жене, и эти письма она бережно хранила, а после революций 1917 года тщательно скрывала.

С первых дней войны Николай Батюшин возглавил разведывательное отделение главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта. В его зону ответственности вошли большие территории: Прибалтика, Финляндия, побережье Балтийского моря, Петроградский военный округ.

В декабре 1915 года Батюшину присваивается звание генерал-майора. По поручению Генерального штаба он осуществляет инспекционные поездки и на другие фронты, где проверяет организацию разведывательной службы.

После в своих воспоминаниях Николай Степанович отметит, что, к великому сожалению, «… блестящий опыт тайной разведки мирного времени был сведён почти на “нет” во время войны…». Аналогичное положение складывалось и по линии борьбы со шпионажем. «Весь почти первый год войны контрразведкой никто из высших военных органов не интересовался совсем, и потому она велась бессистемно, чтобы не сказать спустя рукава», — подводит печальный итог Батюшин.

Но успехи были, причём не только в борьбе со шпионажем. В середине 1916 года генералу Батюшину в срочном порядке поручается выполнение государственных задач особой важности, связанных уже с внутренними врагами. К таким был причислен ряд финансовых воротил, нагло обирающих страну. Их обширные связи вели к самой императрице и её фавориту Григорию Распутину.

Первым в разработку контрразведки попал ближайший сподвижник Распутина банкир Дмитрий Рубинштейн. Он подозревался во многих грехах: в связях с немецким капиталом, в финансовых операциях в его пользу, в дискредитации рубля, в спекуляции хлебом на Волге и других. Но самым громким делом стало так называемое дело о сахарозаводчиках. Поводом для расследования комиссией, созданной Батюшиным из квалифицированных офицеров контрразведки, явилось исчезновение с российского внутреннего рынка сначала сахара, затем хлеба и других предметов первой необходимости.

Батюшин добился ареста Митьки (таково было прозвище Рубинштейна), у которого при обыске, кстати говоря, был обнаружен секретный документ штаба Третьей армии. Но Февральская революция спутала все карты. Двадцать восьмого февраля Митька Рубинштейн был освобождён из тюрьмы «восставшим народом», как писали газеты того времени.

Новоявленные демократы февраля решили поквитаться не только с царём, но и с его министрами и верными ему людьми. Поэтому восьмого апреля в Петрограде арестован был уже сам Батюшин.

Но глава разведки и контрразведки не был бы таковым, если бы не сумел бежать. В ноябре 1917-го после отъезда из революционного Петрограда Батюшин оказался в одном из городов Крыма, где работал простым почтовым служащим. Затем он вступил в ряды Добровольческой армии, но быстро понял, что у Белого движения нет никаких перспектив, а идеи большевиков овладевают широкими народными массами. Ему, ярому монархисту, человеку принципиальному, трудно было ужиться с такими, как Деникин, Алексеев, Врангель и другие либерально настроенные деятели Белого движения. И белые, в свою очередь, не любили монархистов, особенно тех, кто служил в жандармерии, тайной полиции, контрразведке. И ещё: профессионал Батюшин быстро выяснил, что поставками в Белую армию занимаются те же нечестные на руку люди, против которых несколько лет назад работала его комиссия.

И генерал-майор Батюшин принял непростое для себя решение эмигрировать в Югославию. Он эмигрировал, не дожидаясь разгрома Белой армии в Крыму. Из писем жены он знал, что сын его воюет в Красной армии. Разве мог он воевать против своих детей?

За границей Николай Степанович занимался общественной деятельностью и литературным трудом; в эмигрантских организациях не состоял. Он тайно переписывался с женой до 1937 года. Волна жесточайших репрессий и страх за судьбу родных и близких заставили прекратить переписку навсегда.

В 2004 году к 130-летию со дня рождения Батюшина его прах было решено перевезти в Россию и перезахоронить. Фонд помощи ветеранам и сотрудникам ФСБ дал деньги, зафрахтовал самолёт.

… Двадцатого октября 2004 года в Москве было холодно, накануне лил дождь. Но в аэропорту было немало журналистов, операторов с телекамерами. И конечно же, присутствовали родственники, среди которых были внук и правнук Николая Степановича.

Самолёт из Брюсселя приземлился с небольшим опозданием. Так по распоряжению Президента России специальным рейсом был доставлен прах Николая Степановича Батюшина. Почести русскому генералу от контрразведки отдали ветераны спецслужб и президентская рота Почётного караула.

* * *

Это продолжалось уже несколько месяцев. Вся Москва была в ловушках, западнях и засадах. Чекисты караулили его во всех злачных местах: трактирах, притонах, «малинах»; устраивали засады в местах предполагаемых конспиративных квартир. Казалось, ещё немного — и Кошельков будет пойман. Но каждый раз он оказывался наглее, хитрее, изворотливее — и благополучно уходил.

… В прокуренном кабинете Ершова кроме него сидели Отман, Курбатов, Мальцев и ещё двое. Молчали, сказать было нечего. Неделю назад сотрудники ЧК, не имевшие отношения к их особой группе, чуть было не утёрли им нос, едва не взяв Яньку Кошелькова. А дело обстояло так. Они пришли арестовывать крупного спекулянта Миклашевского, а у того гостил сам Кошельков. Кошельков заметил подходящих к дому чекистов и через чёрный ход выбрался на улицу. Там он нос к носу столкнулся с двумя находящимися в засаде сотрудниками; в отличие от людей группы Ершова, эти двое не видели фото Кошелькова. Поэтому, когда перед ними внезапно появился представительный, хорошо одетый человек, они попросту растерялись. В отличие от Кошелькова, который в подобных ситуациях всегда проявлял незаурядное хладнокровие.

— Кто такие? — грозно накинулся он на молодых чекистов. — Кого ждёте? Предъявите документы!

— А вы… Вы кто? — спросил кто-то из них робко в ответ.

— Я — Петерс.

Молодые чекисты и Петерса не видели ни разу, но, конечно же, слышали, кто он такой. Поэтому тут же отдали документы. Кошельков на них бегло глянул, положил в карман. Потом спокойно достал свой маузер и пристрелил обоих. Документы забрал с собой.

И вот не далее как вчера Кошельков со своими подельниками заявился в одну из воинских частей: чинно, представительно, на машине. Предъявив документы сотрудников ЧК, они хладнокровно расстреляли командира части, начальника караула и двоих часовых. После этого проникли на склад, забрали пистолеты, патроны, гранаты и даже захватили пулемёт.

… Люди из группы Ершова по-прежнему молча смотрели друг на друга; некурящий Сергей Генрихович морщился от табачного дыма. Наконец, Ершов прервал молчание:

— Дзержинский вне себя. Завтра ждёт меня и вас, — кивнул он на Отмана и Курбатова, — в десять ноль-ноль. Разговор будет суровый.

* * *

Свет настольной лампы падал в лицо сидевшей перед ним молодой женщине. Следователь Фельдман обычно начинал допрос с молчаливого изучения подозреваемого, в дальнейшем — приговорённого. «А ведь красивая, стерва», — подумал он, не сводя с женщины глаз. Потом пододвинул стул, на котором сидел, поближе к столу.

— Итак, приступим. Фамилия, имя, отчество?

— Савельева Анна Никаноровна.

— Возраст?

— Двадцать пять от роду.

— Место рождения?

— Здесь, в Москве родилась.

— Социальное происхождение?

— Это как?

— Из рабочих, крестьян, дворян, мещан, служащих?

Женщина слегка задумалась:

— Из мещан… вроде бы.

— Род занятий?

Она опять задумалась:

— Раньше на почте работала.

Фельдман ещё ближе подвинул стул.

— Это раньше… а сейчас?

Ей нечего было сказать. Фельдман приподнялся на стуле.

— Молчишь? Так я за тебя отвечу. Нынешнее твоё занятие — спекуляция и контрабанда; перепродажа ворованного с государственных складов. Знаешь, что за это бывает? Твоему Миклашевскому не отвертеться от расстрела. Хочешь вслед за ним, контра поганая?!

Он наблюдал за её испуганным лицом: «Нет, она в самом деле хороша. Сейчас бы с ней где-нибудь в другом месте… Неужели и её в расход?»

Между тем Анна разрыдалась:

— Да никакая я не контра… я с блатными имею дело.

— С кем именно?

Савельева пришла в себя.

— Я… я любовница Яньки Кошелькова.

Если бы в это время за окном раздался мощный взрыв, Фельдман и то бы не был так шокирован, как после услышанного. Пенсне самопроизвольно подскочило у него на носу:

— Что, что?!

— Я любовница известного бандита Кошелькова.

Следователь Фельдман резко поднялся, обошёл стол и, подойдя к Анне, склонился, опершись одной рукой на край стола.

— И ты это можешь доказать?

— Он сам любил повторять, что он — Кошельков. Он у меня не раз ночевал.

— Ха… этого мало.

Теперь уже Анна с каким-то тайным чувством превосходства посмотрела в лицо следователя:

— Если вы передадите меня из ЧК в уголовку, я вам сообщу такое…

Фельдман и сам был готов передать её в уголовный розыск, где бы ей светил срок, а не расстрел.

— Обещаю передать.

Анна Савельева выговорила не сразу, слишком уж непросто было произнести подобные слова:

— Он мне рассказывал, как чуть было… чуть было не убил Ленина. И этот… как его… пистолет показывал, который отнял у него.

* * *

Дзержинский срочно куда-то уехал, поэтому совещание проводил Петерс — его заместитель и одновременно глава московской ЧК. Кроме Ершова, Отмана и Курбатова присутствовали заместитель Петровского Вайнштейн и ещё один человек, с окладистой чёрной бородой, в строгом костюме-тройке.

Петерс нервно вышагивал взад-вперёд по кабинету.

— С момента покушения на товарища Ленина прошло пять месяцев, на дворе июнь. Деникин уже недалеко от Москвы. А они одного бандита ликвидировать не могут! Что это: саботаж? А я уж именно так начинаю думать…

При слове «саботаж» Петерс бросил недобрый взгляд на Сергея Генриховича. Тот понял, но взгляд выдержал.

Глава московской ЧК распалился не на шутку:

— Ведь до чего дошло: мало того, что этот Кошельков благополучно минует все засады, убивая направо и налево, так он ещё, используя документы сотрудников ЧК, взялся грабить воинские части!

Петерс слегка успокоился, сел за стол, перевёл взгляд на Ершова:

— Что скажете, Фёдор Фёдорович?

— Что сказать… я два раза писал рапорты с просьбой отправить меня на фронт…

Петерс стукнул кулаком по столу:

— Бежать? Это просто. Но кому нужно ваше малодушие? Поймите же: то, что произошло с товарищем Лениным, — это пощёчина всем нам! Не умеете работать — учитесь, — налил в стакан воды из графина, выпил и продолжил: — В общем, так: даём вам две недели на то, чтобы уничтожить этого Кошелькова. Две недели, только две недели. А не справитесь — разговор будет другой.

Последующие минуты казались бесконечными, никто не решался заговорить. Первым прервал молчание Вайнштейн:

— Послушайте, неужели у вас нет каких-то новых идей, кроме как устраивать засады?

Сергей Генрихович понял, что пора высказаться ему. Он поднялся, поправил пиджак. Ранее в Московском уголовном сыске всегда было принято докладывать стоя.

— Есть одна мысль.

— Какая?

— Мы арестовали по делу контрабандиста Миклашевского некую Анну Савельеву, которая заявила, что является любовницей Кошелькова. Я лично допросил её, и она сообщила, что Кошельков мечется, как затравленный зверь, и решил срочно убраться за кордон. Для этого ему нужна валюта. Золота и драгоценностей у него вдоволь, но ведь их надо ещё сбыть. А связей за рубежом у Кошелькова нет. Поэтому без валюты ему первое время не обойтись. Он два раза совершал налёты на валютчиков и оба раза оставался ни с чем. В первом случае сам чуть не получил пулю. А во втором его добыча составила лишь несколько тысяч немецких марок, которые в нынешней Германии, где сильнейшая инфляция, мало чего стоят, а значит, никому не нужны. Вот если бы франки… а ещё лучше — доллары. Поэтому без валюты первое время ему не обойтись.

— И какой же вывод? — спросил Петерс.

— А вывод такой, что можно сработать «на живца».

— Это как?

— Наш человек под видом иностранца интересуется… ну, например, произведениями искусства, предлагает за них те же самые доллары… франки…

Вайнштейн сразу парировал:

— Но это должен быть человек, которого, во-первых, в Москве никто не знает; во-вторых, он должен владеть хотя бы одним иностранным языком; а в-третьих, он должен иметь опыт подобной работы — идёт-то он к бандитам, а не к тёще на блины. И где взять такого человека?

Отман молчал, понимая, что его идея попахивает утопией.

— Вы что-то хотите сказать, товарищ Юргенс? — обратился Петерс к человеку с бородкой, который до этого молчал.

— Я хочу сказать, что у меня есть такой человек.

* * *

— Ершов?.. Откуда ты взялся, ты же убит? — Алексей Балезин с неподдельным удивлением смотрел на однополчанина.

— Как видишь, живой, — улыбнулся тот.

Обнялись. Оба высокие: один светловолосый, другой чернявый, похожий на цыгана — они стояли друг против друга и не верили, что встретились. Поручик Балезин, до того как стать командиром пулемётной роты, командовал первым взводом, прапорщик Ершов — вторым. Три года назад в Карпатах при обстреле русских позиций австрийский снаряд прямым попаданием угодил в блиндаж. Все погибли. Но оказалось — не все. Прапорщик Ершов за пару минут до этого вышел по нужде. И остался жив. Но больше его никто не видел.

— Так ты, получается… — не договорил Алексей.

— Получается, что был ранен, но в полк не вернулся… можешь считать, дезертировал… я не боюсь этого слова. Я член РСДРП с тысяча девятьсот тринадцатого года и был направлен для работы в армии.

— Я догадывался…

— Знаю, что ты догадывался, особенно когда мою «Окопную правду» солдаты ненароком растащили на самокрутки. Спасибо, Алексей, что не донёс.

— Я русский офицер, а не доносчик.

— А я чист перед своей партией. Осуждаешь?

— Бог тебе судья.

— У нас, большевиков, Бог не в почёте. Впрочем, хватит о личном. Садись, перейдём к делу.

Ершов во всех деталях, подробно обрисовал обстановку, начиная с шестого января, то есть с происшествия с машиной Ленина. Закончил словами:

— Нам отпущен срок две недели. На тебя, Алексей, мы возлагаем большие надежды. Мне доложили, что после нашей пулемётной команды ты служил в контрразведке у Батюшина и многому научился. Но имей в виду: работа среди бандитов отличается от работы с вражескими агентами.

В это время в кабинет вошёл Курбатов.

— Знакомьтесь, мой заместитель Курбатов Пётр Иванович, начальник отдела Московского уголовного розыска.

Балезин и Курбатов пожали руки. Ершов продолжил:

— Для Москвы, Алексей, ты человек новый. Кроме нас с Петром Ивановичем и Юргенса, тебя никто не знает. Двух ребят для связи мы тебе дадим. И ещё, ты должен познакомиться с одним человеком. Сегодня же, он ждёт. Криминальный мир Москвы он знает, как никто другой. Его зовут Отман Сергей Генрихович.

Услышав это имя, Алексей замер.

— Что с тобой?

— Так, ничего, — замялся Балезин.

Фёдор взял листок бумаги, написал адрес и протянул Балезину. «Старославянсякий, 15, квартира 38», — прочитал тот и снова замер. Неужели случай в очередной раз вмешивается в его судьбу?

— Да что с тобой? — встревожился Ершов. — Ба! Да ты, наверное, голодный. Слушай, Петро, — кивнул он Курбатову, — сообрази кипяточку. У меня есть хлеб, немного сала и несколько леденцов. Пора отобедать.

В это время в кабинет вошёл Юргенс.

— Ну как, познакомились, разобрались?

— Да мы давно знакомы, — пояснил Фёдор.

— С окопов Австро-германской, — добавил Алексей.

* * *

Он шёл по Москве июня 1919 года. Вокруг уныло, неприглядно. Извозчики попадаются редко, трамваи почти не ходят, фонари перебиты, повсюду кучи мусора. Что Питер, что Москва — прошлая весёлая жизнь оторвалась и ухнула в пропасть безвозвратно. Неужели навсегда? Народу немного. Кто-то затаился дома, молится приходу белых; кто-то наоборот — дерёт глотку на заводских митингах, призывая красных бить Колчака и Деникина. Гражданская война — она у каждого своя.

Но Алексей Балезин думал не о войне. Утверждение, что его в Москве никто не знает, было неверным. Один человек знал, и этого человека звали Ольга Сергеевна — для него просто Оля.

… Это было в сентябре 1915-го. Он долечивался в одном из московских госпиталей. Сестёр милосердия не хватало, поэтому помогать приходили монахини, студентки, гимназистки и прочие добровольцы. Он хорошо помнил их первую встречу. Эту новенькую темноволосую, с соболиными бровями, сестру милосердия он приметил сразу. Она зашла в их палату ставить уколы. Настроение у Алексея было хорошее: угроза ампутации левой руки миновала, рука заживала, и он решил немного подурачиться.

— Ой, больно! — вроде бы негромко вскрикнул он, когда игла шприца коснулась его ягодицы, но получилось достаточно звучно, на всю палату. Даже вечно спящий на соседней койке казачий есаул поднял голову и недовольно посмотрел на них.

Это ничуть не смутило новенькую. Она вколола ему всё, что полагалось, выпрямилась и с гордым видом произнесла:

— Зато приятно.

Когда она вышла, самый старший в палате ротмистр Кириллов, весь перебинтованный, но любитель побалагурить, заметил:

— А вы, поручик, пользуетесь успехом у женщин.

И он, Алексей Балезин, так считал — по крайней мере у одной, которую звали Ольгой. Познакомиться ему, в прошлом столичному студенту, не составляло труда. На территории госпиталя был небольшой скверик, и стоило Ольге присесть на одну из лавочек, как к ней тут же подсаживался рослый светловолосый больной с рукой, забинтованной по локоть.

… Дела Алексея шли на поправку. В тот день его раненая левая рука распрощалась с бинтами. А раз так — надо было действовать. Уговорив пожилого интенданта, Алексей под честное слово раздобыл на несколько часов свою военную форму и, как только Ольга вышла за территорию госпиталя, предстал перед ней во всех своих регалиях, в том числе и с Георгиевским крестом на груди.

— Ой, Алёша, вы? — от неожиданности она сделала шаг назад.

Ну разве могла она отказать бравому поручику проводить себя до дому? Стояла золотая осень, ласково светило уходящее к закату солнце. Листья клёнов и лип жёлтым ковром устилали дорожки, рдели рябины, и трудно было представить, что где-то далеко, в другом мире, рвутся снаряды, свистят пули, и каждый день гибнут люди.

О чём они говорили? Так, обо всём. Но получилось, что больше говорил Алексей, а Ольга в основном молчала. Что-то не располагало её к откровенности. Балезин узнал о ней совсем немного: что она коренная москвичка, единственная в семье, что отец её стоит, как она выразилась, на страже правосудия, а мама сильно болеет. Ещё он узнал, что работать в госпиталь она пошла вместе с подругой Таней добровольно, прервав учёбу в университете. Они прошли трёхмесячное обучение, выдержали экзамен и наряду с другими получили красный крест и аттестат на звание сестёр милосердия.

Когда они подошли к её дому в том самом Старославянском переулке и настало время прощаться, Ольга посмотрела в глаза Алексею. В свете лучей заходящего солнца он хорошо запомнил её лицо.

— Скажите, Алёша, — робко спросила она, — а на войне страшно?

Ну что он мог ответить? Сказать «да», так она и без него догадывается, что страшно, глядя на израненных, часто умирающих воинов из их госпиталя. Сказать «нет» — глупо, ведь не боятся только дураки. Ответ возник сам собой, и он не мог быть другим:

— Страшно, Оля. Но если кто-то ждёт тебя дома, то не очень.

Через день его должны были выписать. В мыслях у него было только одно: предстоящая прощальная встреча с Ольгой. Он хорошо всё продумал, взвесил. Он скажет ей всё, в том числе самое сокровенное. Если она будет его ждать, немецкие снаряды и австрийские пули ему не страшны.

День выдался не по-осеннему тёплым. А вот и она, стройная, худенькая, в крепдешиновом удлинённом платье малинового цвета, вязаной кофточке, шляпке… Бравый поручик Алексей Балезин робко шагнул навстречу той, что была ему дороже всех на свете…

Её спутника он заметил не сразу. И это неудивительно: его взор был направлен только на Ольгу.

— Знакомьтесь, — голос Ольги прозвучал как-то неуверенно. — Алексей Дмитриевич, — кивнула она на Балезина, а потом на того, кто её сопровождал, — Павел Петрович… мы помолвлены…

Тот, кого звали Павлом Петровичем, был человек лет сорока, среднего роста, полный, но при этом весьма приятной внешности. Взгляд его выражал спокойствие. За оградой госпиталя виднелся автомобиль, очевидно, он на нём приехал за Ольгой.

— Алёша, я хочу, чтобы вы вернулись живым, — помахала ему Ольга на прощанье.

Застывшим взглядом смотрел он вслед удаляющемуся автомобилю…

Алексей остановился. Находясь в плену воспоминаний, он, похоже, сбился с пути. Это неудивительно, он не думал о скорой встрече с бандитами — рисковать он привык, и в окопах, и в немецком тылу, где оставался для работы нелегалом. Более того, считал, что больше всех рискует тот, кто не рискует. Он думал только о предстоящей встрече с Ольгой. А может, встречи и не будет? Может, она с мужем и детьми уже уехала за границу?

Он достал листок бумаги, на котором Ершов набросал ему схему пути до Старославянского переулка. Поднял глаза на номер и название улицы, куда забрёл. Так и есть, ушёл немного не туда.

Изредка ходили трамваи, попадались извозчики. Но Алексей Балезин решил твёрдо: до Старославянского, 15 он дойдёт пешком.

* * *

Высокая массивная дверь, звонок-колокольчик… шаги за дверью. Вот щёлкнул замок, дверь открылась. На пороге стоял представительный мужчина лет пятидесяти. Алексей поздоровался и представился.

— Жду вас, жду, проходите, — Сергей Генрихович сделал шаг в сторону, пропуская гостя.

Их квартира чем-то напоминала Алексею квартиру тёти в Петербурге: просторные комнаты, высокие потолки, длинный коридор-прихожая. Да и двор был похож: тоже железная ограда, лавочки в тени деревьев. Вот только чистота оставляла желать лучшего: видимо, дворники не мели или мели нерегулярно.

Сергей Генрихович провёл Алексея в кабинет, гостеприимно усадил в кресло, но прежде чем ввести в курс дела, попросил рассказать о себе. Балезин подробно остановился на всех этапах своей биографии, лишь о работе нелегалом упомянул вскользь. Но именно это Отмана и интересовало. Пришлось кое-что уточнить. Временами они переходили на немецкий и французский, и от этого их беседа только выигрывала.

Затем настал черёд показа фотографий и комментариев к ним, относительно Кошелькова и ближайших членов его банды. Прозвища, места отсидки, совершённые преступления, особые приметы и пристрастия налётчиков — с первого раза всё это было нелегко запомнить.

Прощаясь, Сергей Генрихович протянул небольшую книжицу.

— Что это? — спросил Алексей.

— Это своего рода самоучитель их жаргона, так называемой фени. Это вы должны знать. Я сам когда-то начинал с изучения этого, — пояснил Отман и усмехнулся. — А по-немецки и по-французски говорит только сам Кошельков, и то не всегда.

На следующий день они продолжили работу.

— Алексей Дмитриевич, — начал Отман, — я представил руководству свой план операции, и его утвердили. По легенде вы будете французским коммерсантом, коллекционером живописи. Вас должна интересовать любая западноевропейская живопись, и вы готовы за неё платить.

— Чем?

— Долларами. По нашим сведениям, Кошелькову нужны в первую очередь доллары.

— И доллары будут?

— За это не беспокойтесь.

— Гмм…

— Вас что-то смущает?

— Я плохой знаток живописи.

— Это поправимо. Сразу же от меня вы поедете к человеку, который вас просветит. Если дело дойдёт до встречи с Кошельковым и до продажи картин, он будет вашим сопровождающим и одновременно оценщиком. Вдвоём надёжнее. Зовут его Архангельский Борис Михайлович. Это наш человек. Что-то ещё?

Алексей был поражён проницательностью собеседника. Стоило на миг задуматься, как Отман безошибочно это улавливал.

— Да. Есть у меня некоторые сомнения. А вдруг на встречу Кошельков придёт не сам, а пошлёт кого-нибудь из ближайших дружков?

— Не думаю, — Сергей Генрихович покачал головой. — Мы арестовали его любовницу. Она проходит по делу, по которому ей светит расстрел. Поэтому не в её интересах врать. Так вот, она поклялась, что о желании Кошелькова уйти за кордон знают только двое: он и она. Больше он никому не доверяет. Так что, Алексей Дмитриевич, за долларами главный бандит Москвы пожалует сам.

— Логично… Но есть ещё вопрос: а зачем Кошелькову со мной встречаться? Может, проще установить за мной слежку и ограбить где-нибудь по дороге?

— А откуда он узнает, что деньги при вас? Вдруг вы перестраховались и оставили их в номере?

— Где-где?

— В номере гостиницы. Будете эти дни жить в «Метрополе», вы же гражданин Франции. Кстати, один из портье связан с блатными. Он должен обязательно известить своих о вашем приезде.

После Сергей Генрихович долго рассказывал Алексею о злачных местах Москвы, особенно о знаменитом Хитровом рынке — Хитровке, где Кошельков регулярно бывает и чувствует себя как дома.

— Жаль, времени нет, а то бы много ещё рассказал о нашей Первопрестольной. Я ведь коренной москвич. Завтра в десять встречаемся у Ершова. Вам представят двух связников. А сейчас давайте за успех предстоящего дела выпьем по стакану чая. Есть возражения?

— Нет.

Пока Отман суетился на кухне, Алексей мучительно думал, как, под каким предлогом задать ему вопрос об Ольге. Конечно, она живёт с мужем где-то в другом месте, но, если не уехала за границу, должна навещать отца. Предположим, он такой вопрос задаст. Что дальше? Кто для неё, замужней женщины, он, Алексей Балезин? Знакомы-то были всего несколько дней, да и то четыре года назад.

В это время в прихожей прозвенел звонок. Хозяин квартиры пошёл открывать.

Голос у Сергея Генриховича был негромкий, но, несмотря на это, можно было разобрать всё, что он говорил:

— Ну наконец-то. Я уж подумал бог знает что… Ты же хотела приехать ещё позавчера.

— Прости, папа, не получилось. Знаешь, что сейчас делается на железной дороге.

Алексей вздрогнул. Этот голос он никогда бы не спутал ни с каким другим. Это был голос Ольги! Сердце учащённо билось. Сейчас она уйдёт куда-нибудь к себе, и они уже больше никогда не увидятся. Но случай, случай который раз на его стороне, и его нельзя упускать!

Алексей вышел в коридор прихожей. У дверей стояла Ольга. Они не виделись почти четыре года. Она заметно изменилась: печать чего-то тяжёлого, пережитого просматривалась в ней.

— Здравствуйте, Оля.

Несколько секунд она вглядывалась в него. Узнала.

— Здравствуйте, Алёша.

Сергей Генрихович удивлённо посмотрел на дочь, потом на Балезина.

— Вы что, знакомы?

Она молчала, Алексей тоже не ответил, но после небольшой паузы напомнил:

— Я выполнил ваше пожелание, Оля.

— Какое?

— Я вернулся живым.

— Очень рада за вас, — сказала Ольга и вдруг неожиданно переменила тему. — Вы служите теперь большевикам?

— Я служу России… новой России.

Приступ удушья налетел неожиданно — резкий глубокий кашель Алексей был не в состоянии подавить.

— Что с вами? — спросила Ольга; отец и дочь с сочувствием смотрели на него.

— Так, ничего… последствие немецкой газовой атаки… — Алексей едва сдерживал кашель. — Прошу извинить…

Сергей Генрихович первым встрепенулся:

— Ну что ты стоишь, Ольга. Принеси человеку воды.

Когда он брал стакан с водой из её рук, незаметно посмотрел ей в глаза: они такие же, как раньше: тёмные, глубокие. Но в них печаль, это он понял сразу.

— Вам надо лечиться, Алёша, — тихо сказала Ольга, и её соболиные брови шевельнулись.

— Если вы готовы ставить мне уколы, как четыре года назад.

Но Ольга разговор не поддержала, лишь взяла назад пустой стакан.

— Извините, я очень устала.

Чуть позже, за чаем, Сергей Генрихович пояснил, что она только что вернулась из Ярославля, куда ездила повидать мать покойного мужа.

— А что случилось с мужем?

— Летом семнадцатого он как представитель банка братьев Рябушинских повёз подарки на фронт. Его сопровождал генерал Мазуровский и кто-то из офицеров. Они появились в разгар митинга против войны. Мазуровский попытался образумить митингующих. Озверелая солдатня, подогреваемая агитаторами, всех их исколола штыками… Когда Ольга узнала, у ней случились преждевременные роды. Она родила мёртвого ребёнка. Долго болела. И вот до сих пор не может прийти в себя.

… Стоял тёплый июньский вечер. Алексей Балезин вышел из подъезда, по привычке закурил, но тут же, образумившись, выбросил папиросу — кашель снова подступил к горлу. Нет, не такой он представлял встречу с Ольгой. А может, лучше, если бы этой встречи вообще не было?

* * *

С момента его ликвидации прошли десятки лет, и сейчас никто не может точно сказать, где он располагался. Примерно — в районе нынешней московской Солянки. Наш выдающийся писатель В. А. Гиляровский писал о нём так: «Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Москве. Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окружённая облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. Двух- и трёхэтажные дома вокруг площади все полны ночлежками, в которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам. Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко) и Ромейко (потом Кулакова), а сам Хитров рынок звали так по фамилии владельца земли генерала Хитрово. В доме Румянцева были два трактира — “Пересыльный” и “Сибирь”, а в доме Ярошенко — “Каторга”. В “Пересыльном” собирались бездомники, нищие и барышники, в “Сибири” — степенью выше — воры, карманники и крупные скупщики краденого, а выше всех была “Каторга” — притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и беглых».

На Хитровке, которую упрощённо именовали Хива, воровали всё, что только можно, в любой час дня и ночи. Здесь были свои неписаные законы, а всем Хитровым рынком заправляли двое городовых: Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась шпана, а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе.

Иногда случались обыски и облавы, но обычно это делали только для видимости.

Что изменилось на Хитровке после революций 1917 года? Всесильных городовых уже не было, вместо них существовало бандитское самоуправление. Впрочем, предоставим слово советским писателям Безуглову и Кларову: «Особенно забурлила жизнь на Хитровке после Февральской революции, когда Временное правительство объявило всеобщую амнистию. Только из московских тюрем было выпущено более трёх тысяч опасных преступников. Они не имели ни денег, ни одежды, их трудоустройством никто не интересовался. И амнистированные занялись своим привычным ремеслом. За первую половину 1917 года в Москве число опасных преступлений увеличилось в 4 раза. К июню в городе действовало уже более 30 крупных банд.

Сразу же после Октябрьской революции советская власть вплотную занялась Хитровкой. Здесь изъяли значительную часть спиртных напитков, арестовали многих скупщиков краденого, закрыли игорные притоны. На Хитров рынок были направлены рабочие агитаторы, которые призывали жителей Хивы кончать со старой жизнью, обещая им помощь. Всё это, разумеется, не могло не дать результатов, но Хитровка по-прежнему оставалась центром преступного мира Москвы».

Есть ещё одно существенное дополнение ко всему сказанному выше: в первые послереволюционные годы некоронованным королём Хитровки, да и всей бандитской Москвы стал Яков Кошельков.

* * *

И вот в один из июньских дней среди обитателей и посетителей Хитрова рынка появился статный светловолосый человек, одетый в полувоенную форму. Тёмно-зелёный френч с крупными накладными карманами, такого же цвета бриджи и начищенные до блеска сапоги говорили о том, что форма не наша, не российская, а её обладатель — иностранец. И по манере поведения было видно, что это человек, как говорят, из-за бугра. Высокий и широкоплечий, он сторонился, галантно уступая дорогу встречным торговцам и торговкам, а при столкновении с кем-либо из посетителей едва заметно склонял голову, сопровождая традиционным французским: «Пардон… пардон…» Ему отвечали руганью, в лучшем случае — молчанием. И недовольным взглядом. Вежливость на Хитровке в почёте не была.

«Иностранец», а это был Алексей Балезин, потолкался так с полчаса, привлекая к себе внимание, показывая своим поведением, что товара, интересующего его, здесь нет. Он успел приметить двух мазуриков, ходивших за ним по пятам и пристально следивших за ним, сделал незаметный знак своему связному, молодому парню в рабочей робе, у которого всегда из-под старенького картуза высовывались угольно-чёрные цыганские кудри, и пошёл на выход, в сторону ближайших антикварных лавок. О своей личности обитателям Хитровки он заявил.

Потянуло курить. Алексей достал золочёный портсигар, вынул папиросу…

— Дядь, дай закурить…

Балезин обернулся. На него смотрело интересное существо. Небольшого роста, худощавый, с веснушчатым носом, парень казался совсем юношей, лет шестнадцати-семнадцати. Вот только тяжёлый нагловатый взгляд говорил о том, что ему от роду отнюдь не семнадцать, а много больше. И ещё: у него были некрасивые редкие зубы, а на левой щеке выделялся шрам. Впрочем, шрамами как результатом частых поножовщин были отмечены многие обитатели Хитровки.

Согласно легенде, Балезин должен был появиться в Москве как французский гражданин, у которого отец француз, а мать русская. И говорить он должен был и по-французски, и по-русски, причём чисто, как многие из дворянских семей. Но сейчас перед этим хитровским жиганом Алексей решил немного покуражиться, ведь ещё в гимназии он состоял в драмкружке, участвовал в постановках. — Что есть такое закурь-ить?

На ломаном русском приходилось иногда говорить в оккупированных немцами Риге и Варшаве, где он по заданию Батюшина работал нелегалом.

В ответ парень слегка раздвинул указательный и средний пальцы на руке и несколько раз поднёс к губам. Взгляд его стал ещё более наглым. Алексей снова достал и раскрыл портсигар. Одну папиросу парень заложил за ухо, вторую вставил в рот. Балезин щёлкнул французской зажигалкой.

— Благодарствую, — буркнул незнакомец и исчез в толпе. Балезин не успел даже посмотреть ему вслед. Если бы он знал, какую зловещую роль и не однажды сыграет в его судьбе этот малорослый тип.

* * *

До войны антикварных лавок в Москве было великое множество. В условиях Гражданской войны и разрухи остались единицы. В одну из таких лавок близ Хитровки и заглянул Алексей Балезин, он же «подданный Франции» господин Дюваль. Хозяин лавки, немолодой толстяк в потёртом костюме-тройке неопределённого цвета, встретил его слащавой улыбкой:

— Чем могу служить?

Алексей, как и намечал заранее, заговорил по-французски. Но, видя, что собеседник не понимает, перешёл на русский. — Меня интересуют произведения искусства.

— А что именно?

— Живопись, желательно западноевропейская.

Толстяк развёл руками:

— Что вы, что вы… Это вам не Париж, это Москва. Даже пять-шесть лет назад при Николае Александровиче такой товар можно было приобрести только на аукционах.

Балезин-Дюваль неторопливо осмотрел содержимое лавки. Потом спросил:

— И как же мне попасть на такой аукцион?

Хозяин лавки замахал руками:

— Помилуйте, какие аукционы могут быть в Москве тысяча девятьсот девятнадцатого года… Лучше возьмите сервиз на двенадцать персон — стоящая вещь: дрезденский фарфор, восемнадцатый век. Ещё могу предложить голландские подсвечники с позолотой. Или хрустальные бокалы для шампанского на четыре персоны. Хотите взглянуть?

В ответ Алексей слегка улыбнулся и покачал головой.

— Напрасно, напрасно, — не унимался толстяк. — Сейчас всё национализируют. Книжные лавки уже собственность Московского совета. Торопитесь, скоро и до меня очередь дойдёт. Могу скинуть процентов этак двадцать.

Балезин-Дюваль с видом разочаровавшегося ценителя искусства направился к выходу. Толстяк окликнул его и с завидным проворством встал на пути. Лицо хозяина лавки из приветливо-слащавого стало серьёзным.

— Что у вас есть?

— Не понял… ах, да… а вы что хотите: доллары, франки?

У толстяка загорелись глаза:

— Где вас найти?

Алексей назвал номер в гостинице «Метрополь». Но имени своего не назвал.

… Через час он устало опустился в кресло в своём номере. Снял сапоги, вытянул ноги и… задремал.

Его разбудил осторожный стук в дверь. Неужели толстяк? Что-то быстро. Балезин открыл. На пороге стоял бородатый господин среднего роста, в очках, в светлой парусиновой толстовке и такого же цвета шляпе.

— Вам кого?

— Господина Дюваля. Войти можно?

Только сейчас по голосу Алексей узнал, что стоящий перед ним человек не кто иной, как Сергей Генрихович.

— Преклоняюсь перед вашим искусством перевоплощения, — уважительно, с улыбкой произнёс Алексей, закрыв дверь.

— Спасибо, но восторги после, — Отман тоже устало присел в кресло напротив, снял шляпу, очки, отклеил бороду. — Время не ждёт, давайте сразу к делу.

Балезин подробно рассказал обо всём увиденном за день. Отман внимательно слушал. Потом стал комментировать:

— Те два, что за вами следили на Хитровке, это так называемые смотрящие. Они докладывают Кошелькову обо всём интересном, что происходит на рынке и вокруг.

— Так может, организовать за ними слежку и выйти таким образом на Кошелькова? — прервал Отмана Балезин.

Тот улыбнулся:

— Дорогой Алексей Дмитриевич, конспирация существует не только там, где вы служили, я имею в виду разведку и контрразведку. Бандитские главари уровня Кошелькова тоже отличные конспираторы. Поэтому «смотрящие» передают информацию не лично Яньке, а двум-трём его ближайшим дружкам. Где и когда? Попробуй уследи: Хитровка пестра и многолюдна. А вот те уже докладывают самому Кошелькову. И у Кошелькова здесь, на Хитровке — Хиве — таких «смотрящих»-информаторов с десяток, а то и более. Если кто-то один что-нибудь скроет или, наоборот, будет «гнать туфту»… я имею в виду сообщать то, чего не было, это сразу обнаружится. Словом, информация самая достоверная.

Сергей Генрихович замолчал, виновато посмотрел на Алексея, как бы прося прощения за то, что взялся поучать взрослого, прошедшего войну человека, да ещё к тому же служившего в контрразведке. Потом продолжил:

— Но не расстраивайтесь. Сегодняшний день, ваш первый день работы на живца, можно считать удачным.

— Серьёзно?

— Да, да. Дело в том, что хозяин лавки, некто Вербицкий Тимофей Владиславович, по прозвищу Тимка-Хорёк, — известный вор, аферист и скупщик краденого. Специализируется на антиквариате. Вышел на свободу после февральских событий семнадцатого. И, что очень важно, несколько лет назад проходил по делу и был осуждён вместе с отцом Кошелькова.

— Что, и папаша тоже?

— Тоже, из блатных. Вот потому-то Янька ему и доверяет. А в деле купли-продажи произведений живописи нужен помощник, хорошо в этом разбирающийся. Так что мы на верном пути. Только предостерегаю, не суйтесь больше в лавку. Вербицкий не дурак и очень осторожен. Если надо, он вас сам найдёт.

Балезин молча согласился. И вдруг вспомнил:

— Ну а этот, что у меня стрельнул закурить?

Отман пожал плечами:

— Чёрт его знает. Первый раз вижу. Похоже, из жиганов.

— Карманник?

— Как раз нет. Жиганы — это новое явление в преступном мире. Это те, кто не умеет воровать и промышляет мелкими грабежами. До семнадцатого года их почти не было.

Перед тем как проститься, Алексей хотел спросить об Ольге, но не решился.

* * *

Спустя несколько часов, когда на Москву опустилась ночь, в одном из частных домов на окраине тоже происходил разговор.

— Так, говоришь, живопись, западноевропейская? — прищурился Кошельков, в упор глядя на собеседника. — И валютой готов платить?

Вербицкий утвердительно кивнул.

— Как его?

— Серж Дюваль, француз, коммерсант.

— От Седого узнал?

— От него.

Седой, пожилого возраста представительный мужчина лет шестидесяти, получил такое прозвище за красивую седую шевелюру. Ещё в царские времена он слыл наводчиком, служа в богатых домах, гостиницах, домах свиданий. Ныне обосновался в «Метрополе» в качестве портье. Седой давно был связан с бандой Кошелькова и информировал её обо всех поселившихся в «Метрополе» и представлявших для бандитов интерес.

— А вдруг мусор? — сверкнул глазами Кошельков.

— Ну, Янь, сам понимаешь: стопроцентную гарантию давал только ювелир Меерсон, рассматривая камушки. Впрочем, суди сам: откуда в нынешней уголовке возьмутся филёры, калякающие на французском? Там сейчас рабочие мужички да матросня. Это тебе не Путилин и не Кошко.

— А если он из Чеки? — усмехнулся Кошельков, с презрением выговорив последнее слово.

— Да там такие же, только ими баламуты-большевики руководят. Устраивать шмоны, облавы, расстрелы всякие они научились. А вот закидывать своих к нам — кишка тонка.

Хоть Янька Кошельков и слыл бандитом, но в его натуре иногда появлялось что-то поэтическое. И дело не только в том, что он любил поэзию. Он мог неожиданно для всех замолчать, задуматься, отключиться от всего вокруг. Так было той морозной Рождественской ночью шестого января, когда он, глядя в чёрное звёздное небо, решал: выстрелить или нет. Так было и сейчас, когда после упоминания Вербицким о Путилине и Кошко на него нагрянули воспоминания. С Путилиным ему встретиться не довелось, тот питерский, да и работал два десятка лет назад. А вот с главой московской уголовки Аркадием Кошко столкнуться пришлось, и не раз. Как и с его лучшим сыскарём Отманом. И всё время ему, Кошелькову, карта ложилась не в масть. Много, много кровушки попортил ему Аркаша Кошко…

— Ты прав, Кошко серьёзный хват, — вздохнул Янька, прервав воспоминания. — Где он сейчас, не знаешь?

Вербицкий пожал плечами, не ручаясь за точность своих слов:

— Ходят слухи, в Крыму он, у беляков.

— Чем занят?

— Чем он может быть занят: как и в Москве, ловит таких, как мы. Кошельков опять задумался. Его обложили со всех сторон, кольцо сжимается. Несколько раз он уходил лишь чудом. Конечно, этим мужичкам и матросикам до Кошко далековато, но работают они всё лучше и лучше. Пора, пора двигать за кордон! Сейчас бы в Крым, а оттуда махнуть на пароходе в Европу, во Францию.

А может, ещё дальше, в Америку? Но для этого нужны франки, нужны доллары — валюта. Да и с Кошко неплохо было бы встретиться в Крыму и рассчитаться по долгам.

О желании Кошелькова уйти за кордон знала только его любовница Анна Савельева, ныне арестованная. С ней он и хотел туда двинуть. Но в произведениях искусства Янька ни черта не смыслил, тут нужен был помощник. Выбор пал на Вербицкого, который слыл своим среди блатных и хорошо разбирался в живописи. Правда, Вербицкий — Хорёк — тёртый калач, и, если речь зайдёт о валюте, он быстро поймёт, зачем она ему, Кошелькову, нужна. Что ж, пусть будет так, без помощника в таком деле трудно.

— Ты что, Янь, спишь?

Кошельков очнулся, встал.

— Ладно, поверим. Но с этого французика не спускай глаз. Я дам тебе в помощь двух молодцев. — И неожиданно схватил Вербицкого за ворот пиджака. — Но, смотри, Хорёк, вздумаешь один взять то, что на кону… без меня… Из-под земли найду и на ремни порежу, чтоб громче пел!

— Ну что ты, Янь…

— И никому ни слова. Никому!

— Могила!

— Насчёт товара мои заботы. Твоё дело — француз.

Вербицкий понимающе кивнул.

— Замётано… Я могу рассчитывать на двадцать процентов?

— Что-о-о?

— Пятнадцать?

В тусклом свете керосиновой лампы лицо главного бандита Москвы казалось восковым.

— Десять — и благодари меня! — жёстко процедил он. — Всё, пора, ноги рисуем.

* * *

Аркадий Францевич Кошко действительно попортил много крови представителям преступного мира, не одному Яньке Кошелькову. Это была уникальная личность — самородок, как говорят в таких случаях. Начинал он в Риге инспектором сыскной полиции. Вскоре его стали узнавать на улицах. Тогда Кошко, выслеживая преступников, стал переодеваться то приказчиком, то извозчиком и приклеивать фальшивые бороду и усы.

Когда он возглавил сыскную полицию Москвы, то стал каждый месяц требовать от участковых надзирателей подробного доклада: сколько убийств, грабежей и краж совершено на участке. По этим данным строили графики преступности в городе. Над ним многие тайком смеялись: разве по картинкам поймаешь воров? Но Кошко верил в своё дело. По «картинкам» было видно, где стало больше краж и ограблений. Это означало, что на участке появилась банда преступников. Кошко направлял туда сыщиков из дежурного отряда — своего личного резерва. Через месяц бандиты сидели в тюрьме, а линия преступности на «картинках» шла вниз.

В начале XX века в Москве воровали много и часто. Помимо местных преступников, на праздники съезжались и «гастролёры». В 1908 году только за один день перед Рождеством в городе произошло более тысячи краж! Кошко решил, что с этим пора кончать. Ночевали «гастролёры», как правило, на Хитровке. Поэтому Хитровка стала главным объектом предстоящей операции.

Это была облава невиданного масштаба. Полиция и раньше устраивала проверки в ночлежках, но самые опытные уголовники узнавали о них заранее и успевали скрыться. А причина была простая: если в облаве сотня-две полицейских и об этом известно накануне: за день, за два, то хоть один да проболтается или будет подкуплен. А Кошко сохранял операцию в тайне не до последних дней, а до последних минут. И участвовали в ней не сотня, а более тысячи полицейских, тайно расположившихся в одном просторном особняке и не ведавших, куда их на ночь глядя поведут.

Успех был впечатляющий! До утра к зданию сыскной полиции подъезжали пролётки извозчиков с задержанными «гастролёрами» и местными преступниками, находившимися в розыске.

Кошко понимал, что без быстрой и надёжной идентификации преступника не может быть успешной работы. В этом отношении Россия не отставала от таких передовых в области криминалистики стран, как Англия и Франция. По методу Кошко в учётную карточку, заводимую на каждого преступника, вносили такие данные, как длина лица, ширина головы, размеры ладоней и, конечно же, отпечатки пальцев — дактилоскопия в российском сыске была на высоте. В результате в 1913 году Международный съезд криминалистов в Швейцарии признал московскую полицию лучшей в мире по раскрываемости преступлений. А два года спустя Аркадий Кошко был назначен руководителем Восьмого делопроизводства Департамента полиции — главным сыщиком России.

Ни Февральскую, ни Октябрьскую революции 1917 года Аркадий Францевич Кошко не принял. Особенно возненавидел Февральскую, когда на площадях кипели митинги, а Временное правительство упразднило полицию. Началась настоящая охота на городовых. Издали завидев полицейского, рабочие, солдаты, гимназисты, лавочники бросались в погоню. Полицейских избивали порой до смерти.

Не успела революционная братия нарадоваться победам над стражами порядка, как в городах стали гаснуть уличные фонари: из керосиновых фонарей кто-то воровал керосин, газовые и электрические просто разбивали. По тёмным улицам шатались толпы уголовников в пальто и шубах с чужого плеча. Выпустить всех уголовников распорядился сам Керенский. Но они не только грабили и убивали, они ещё с остервенением принялись громить полицейские участки и суды, жгли архивы и всё, что попадалось под руку.

К осени ненавистного городового будут вспоминать с сожалением. Но грянет новая революция. В отличие от Временного правительства, большевики борьбу с преступностью поведут, но без классово чуждых буржуазных спецов. Правда, будут исключения.

В 1918 году Аркадий Кошко окажется в белом Крыму. Будет, как и раньше, ловить бандитов и воров. Потом вместе с войсками Врангеля уйдёт за границу. Умрёт в 1928 году в Париже, обедневший и забытый, но оставивший после себя воспоминания.

… Тяжёлые наступали времена. Уехал Кошко, эмигрировал Батю шин, как и многие другие. Россия теряла лучших профессионалов. На их место приходили другие, неопытные. Учились работать старательно, на совесть. Но потери были велики.

* * *

Москва июня 1919 года внешне значительно проигрывала Москве 1913-го. Шикарные магазины, рестораны, клубы, освещённые гирляндами лунные парки и кафешантаны, блестящие экипажи, а вместе с ними весёлые толпы с улиц и площадей, нарядные женщины, галантные офицеры, праздно прогуливающиеся поэты, артисты, чиновники и государственные деятели — казалось, всё это ушло в прошлое и навсегда. Взамен же разбитые фонари и витрины, редкие грязные трамваи, неулыбчивые прохожие, остерегающиеся входить в тёмные проулки и подворотни, очереди за хлебом. И в противовес всему этому — шагающие строем решительные люди с винтовками и красными звёздами на фуражках.

Но было бы неправильно считать, что культурная жизнь в Первопрестольной совсем остановилась. Девятнадцатого января 1919 года в одном из жилых домов на Новой Басманной улице торжественно открылась Московская центральная публичная библиотека. Есенин и Маяковский по-прежнему собирали массу поклонников, читая свои стихи. Таиров и Мейерхольд ставили спектакли. А во Дворце искусств в июне 1919 года открылась первая выставка картин, рисунков и скульптуры. На выставке были представлены 218 экспонатов, участвовало 42 художника и скульптора, среди которых были такие известные личности, как Коненков.

В один из дней среди посетителей выставки можно было видеть высокого светловолосого человека в полувоенной форме. Со стороны он казался незаурядным ценителем живописи. У одних картин он подолгу стоял, часто делая пару шагов назад, на середину зала, чтобы лучше их рассмотреть. У других экспонатов вообще не останавливался, проходил мимо, не замечая. Иногда он что-то спрашивал у чинно стоящего смотрителя зала и понимающе кивал в ответ, делая записи в маленьком блокноте. В одном из залов он долго о чём-то беседовал на французском с пожилым бородатым господином, очевидно художником.

Человек в полувоенной форме незаметно приглядывался ко всему вокруг, и за ним тоже приглядывали, и Алексею Балезину — а это был он — не составило труда опознать в следовавшем за ним из зала в зал господине Вербицкого — Хорька. В последнем зале перед самым выходом Вербицкий сам подошёл к Алексею.

— Господин Дюваль? Как видите, мир тесен.

«Вот ты и попался. Откуда ты знаешь моё имя? Я тебе не представлялся», — с оттенком злорадства подумал Балезин, но виду не подал. И только слегка кивнул в ответ.

— Вы, я вижу, серьёзно интересуетесь живописью? — продолжал Вербицкий.

Балезин-Дюваль разочарованно вздохнул:

— Экспонаты, бесспорно, интересные, но… вы знаете, что мне надо. А этого нет.

— В таком случае, должен вас обрадовать: то, что вам надо, я нашёл. Я имею в виду западноевропейскую живопись.

Алексей явно не ожидал такого поворота событий.

— Вот как? Уже нашли? Что ж, похвально… И когда я могу на неё взглянуть?

— Да хоть сейчас.

— Здесь?

Слащавая улыбка так и светилась на лице Вербицкого:

— Ну что вы… Мы поедем с вами в мою, не закрытую пока ещё совдепией лавку.

Мысль работала быстро и чётко. Алексей понимал: если он откажется и попросит Вербицкого отложить визит в его лавку, к примеру, на вечер, то это вызовет подозрение.

А интуиция подсказывала: вариант «на живца» удался, на подходе крупная рыба.

Они вышли на улицу, и буквально тут же подкатил извозчик, столь редкий для Москвы 1919 года. Лошадьми управлял здоровенный детина в помятой кепке. Теперь Балезин уже окончательно убедился: всё заранее подготовлено, его ждали.

От Дворца искусств до Хитровки, вблизи которой находилась лавка Вербицкого, было недалеко, и вскоре хозяин лавки, провернув несколько раз замысловатой формы ключ, открывал входную дверь. — Прошу…

Алексей шагнул внутрь знакомого уже помещения, куда плохо проникал дневной свет и в котором пахло воском и ещё каким-то смрадом.

— Подождите пару минут, я сейчас, — Вербицкий исчез где-то в глубине лавки.

Наступила тишина. Прошла минута, две… Работая в контрразведке у Батюшина, Алексей научился интуитивно чувствовать ситуацию, когда у него кто-то за спиной. Нет, не толстяк Вербицкий, он исчез в другом направлении. Тут за спиной кто-то ещё. И он не ошибся. — Интересуетесь картинами?

Балезин вздрогнул, резко повернулся и отпрянул назад. В создавшейся ситуации это было правильно: так поступил бы настоящий коммерсант-француз, а не бывший контрразведчик с железными нервами. Тем более что из-за спины говорили по-французски.

В это время вернувшийся в помещение Вербицкий включил свет. Это лицо Алексей хорошо запомнил из фотографий в картотеке Отмана. Перед ним стоял сам Яков Кошельков!

— Простите, с кем имею честь? — так же по-французски вопросом на вопрос ответил Алексей.

Кошельков был на взводе. То, что его обложили со всех сторон, — это ещё полбеды, к такому он привык. А вот исчезновение его любовницы Анны Савельевой приводило его в ярость. А вдруг она в уголовке или, того хуже, в ЧК? Он зверел, стрелял направо и налево, но желание уйти за кордон, имея в кармане валюту, было очень велико. Поэтому перед Балезиным-Дювалем он предстал с виду спокойным.

— Кульков Яков Петрович, — представился Янька. — До семнадцатого года коммерсант.

— Дюваль… Серж. Тоже коммерсант, но после семнадцатого.

— И что явилось этому причиной?

— Под Верденом хлебнул газу. Списали.

По-французски Кошельков говорил неплохо. Балезин же говорил свободно, хотя и с некоторым акцентом. Впрочем, кто мог сейчас оценить французский выговор в этой пропахшей воском лавке?

Присели. Кошельков развалился в кресле и не спускал глаз с Алексея. За спиной бандита стоял Вербицкий. Выражение лица его из слащавого превратилось в настороженно-серьёзное. Возникла пауза. Балезин оценивал ситуацию. Группе, в которую он вошёл, поставлена задача ликвидировать бандита Кошелькова. Это значит, что он может выхватить из внутреннего кармана френча миниатюрный браунинг и без зазрения совести всадить несколько пуль в того, кого боится вся Москва. Вот только успеет ли? Кошельков не такой простак, чтобы прийти одному. Наверняка его подельник, а может быть и два, держат под прицелом его, Алексея, спину. Нет, такой вариант развития событий отменяется.

— Деньги при вас? — вдруг по-русски спросил Кошельков.

— Ну что вы, по нынешней Москве ходить с долларами и франками опасно, — так же по-русски ответил Балезин, естественно с некоторым акцентом.

— Вы думаете, нынешняя Москва знает, что такое доллары? — усмехнулся Кошельков и вдруг загадочно прищурился. — Так вы русский или француз?

— У меня мать русская, отец француз. Я гражданин Франции, но часто бывал в России.

— Живёте в Париже?

— В Лионе. Собираю экспонаты для одного частного музея.

— И только западноевропейскую живопись?

— Такие мне поставлены условия.

— В Москве давно?

Балезин, не ответив, поднялся.

— Послушайте, господин Кульков. Не кажется ли вам, что наша деловая встреча превращается в допрос? — резко выговорил он, снова перейдя на французский. — Может, вам ещё доложить, на какой улице я живу, в каком полку служил, кто моя любовница… Если хотите, вот мой паспорт.

Отман, разрабатывая легенду для Балезина, предусмотрел и ситуацию с гражданством. Паспорт на имя Сержа Дюваля был в полном порядке.

— Сядьте, не кипятитесь, — Янька сделал успокаивающий взмах рукой вниз и полез за пазуху. Алексей внутренне напрягся. Если Кошельков не поверил, ему ничего не стоит выхватить револьвер и всадить в него несколько пуль. Но тот вынул не револьвер, а сложенный вчетверо лист бумаги:

— Всё, что могу вам предложить.

Список картин и рисунков был немалый, но для настоящего ценителя искусств, за которого выдавал себя Балезин, ценность представляли только две малоизвестные картины раннего Коро и небольшой портрет, написанный Сезанном. Ничего больше из работ всемирно известных мастеров Янька Кошельков награбить не успел. На них и указал Балезин-Дюваль:

— Вот эти готов купить.

Кошельков не стал протестовать против такой на первый взгляд незначительной сделки. Хвалить же свой товар он не умел, поскольку в живописи ни черта не понимал. Он жаждал только одного — убедиться, что у этого француза есть валюта. А если это так, то завтра он, гроза Москвы, может совершить налёт хоть на Третьяковку.

— Хорошо, я готов продать, — сказал он и вдруг испытующе посмотрел в лицо Алексею. — А может, вам добавить что-нибудь ещё: золото, бриллианты?

Балезин театрально замахал руками:

— Что вы, что вы… Золото, драгоценности везти через границу? Я ещё в своём уме. А вот холсты, спрятанные в подкладе чемодана, подозрение не вызовут.

Кошельков понимающе кивнул. Потом поднялся.

— Замётано…

— Что-что?

— Я хотел сказать, решено. Правда, есть одно обстоятельство. Я вечером уезжаю, поэтому жду вас через час с деньгами здесь же.

Вот это новость! Дело принимало неожиданный оборот.

— Через час? Боюсь, что не успею, — развёл руками Алексей.

— У господина Вербицкого, — Янька кивнул на толстяка и впервые за время разговора усмехнулся, — своя карета. За час извозчик доставит вас к «Метрополю» и обратно.

«А эти мерзавцы неплохо работают», — мелькнуло в голове у Алексея. Он поднялся. Отказ означал провал. Ничего не оставалось, как принять правила игры, предложенные противником. Но он держал себя в руках и внешне выглядел спокойным, даже повеселевшим.

— Прекрасно, поехали. Только придётся заглянуть ещё в одно место.

— Это ещё куда? — насторожился Янька.

— К моему оценщику.

— Это обязательно?

Балезин и Кошельков стояли друг против друга. Кошельков был выше среднего роста, но ниже высокого Алексея. Балезин хорошо усвоил, что в подобных ситуациях важно перехватить инициативу.

— Послушайте, как вас…

— Господин Кульков.

— Послушайте, господин Кульков, — повысил голос Балезин. Я коммерсант и не всегда могу отличить оригинал от копии. Это делать должен профессионал.

— Ладно. И где искать вашего оценщика?

— Он живёт в одном из переулков Замоскворечья. В настоящее время не работает, уволен новой властью.

— А если его нет дома?

— Он будет дома. Мы договорились, что сегодня после просмотра выставки я зайду к нему.

Всё сказанное выглядело логично, и подозрительный Кошельков согласился:

— Замётано. Добавим ещё по времени… — он достал из кармана золотые часы, при открывании крышки которых раздался мелодичный перезвон. — Я жду вас не в пять, а… без четверти шесть. Здесь.

* * *

Балезин и Вербицкий вышли на улицу. Вербицкий предусмотрительно выходил за Алексеем, а поэтому успел обменяться взглядом с Кошельковым. Суровое лицо первого бандита Москвы напоминало: «Не спускай с него глаз». Выйдя, Вербицкий закрыл лавку на ключ. Тут же подъехал экипаж, которым управлял тот же самый здоровенный детина в помятой кепке. На Алексея он бросил недобрый взгляд.

— Карета подана, прошу, — Вербицкий был сама любезность.

— А вы что, со мной? — удивился Балезин, когда владелец лавки грузно опустился на сиденье рядом с ним.

Тот в ответ загадочно прошептал:

— Если по секрету: у меня в «Метрополе» зазноба. Классная краля, скажу я вам. Поэтому пока вы будете решать свои дела, я с ней пообщаюсь.

«Чёрт возьми, да они обложили меня со всех сторон!» — Балезин почувствовал, что начинает нервничать. Правда, в Риге и Варшаве было ничуть не легче, но там против него работали немецкие контрразведчики, и к борьбе с ними он был готов. А здесь, в Москве, — обыкновенные бандиты… и перевес пока на их стороне.

— Пшёл! — гаркнул на извозчика Вербицкий. И в этот момент на другой стороне улочки Алексей увидел не спеша идущего бородатого человека в парусиновой толстовке. «Отман! Ну слава богу!» — едва не воскликнул он.

В парадное «Метрополя», который с начала 1919 года снова стал гостиницей, они вошли вместе с Вербицким. Тотчас перед ними возник рослый пожилой портье с пышной седой шевелюрой. Алексей не мог не заметить, как они с Вербицким обменялись взглядами.

— Покидаю вас, — Вербицкий вопросительно глянул на Алексея. — Встретимся через?..

— … через двадцать минут.

— Что так долго?

— Я должен не только пересчитать деньги, но и сменить рубашку. В Москве жарко, и я весь употел. К себе не приглашаю, но в другой раз обещаю рюмку французского коньяка, — пояснил Балезин, а про себя с затаённой улыбкой подумал: «Что-то маловато времени ты выбрал для общения с кралей. Опять врёшь».

Лифт в гостинице не работал, и Алексей стал подниматься пешком. Но его ждал «сюрприз» — лифт вдруг пошёл. И стоило Балезину ступить на свой третий этаж, как дверь догнавшего его лифта открылась и… появился Седой. Он выкатил накрытый белой салфеткой столик и двинулся вслед Алексею. «А из этих бандитов, если бы не их тёмные деяния, получились бы неплохие нелегалы, — успел подумать Алексей, подходя к своему номеру. — Грубовато работают, но в выдумке не откажешь».

Повернулся ключ, скрипнула дверь. Окна номера выходили на восток, и сейчас, во второй половине дня, здесь было уже не жарко. Но как только дверь захлопнулась, Алексею пришлось забыть о жаре и прохладе. Его удивлению не было предела.

— Сергей Генрихович, я не верю в чудеса, но, по-моему, вы умеете летать.

Бородатый мужчина в парусиновой толстовке поднялся с кожаного кресла.

— Говорите тише, Седой может подслушать, — Отман приставил палец к губам, сделал шаг навстречу и, взяв Балезина за локоть, увлёк вглубь комнаты. Пришлось закрыть вторую дверь, отделяющую комнату от маленькой прихожей номера, и разговаривать полушёпотом.

— Я, конечно, летать не умею, но как коренной москвич знаю все улицы, переулки и проходы. Я со своим извозчиком опередил вас — это во-первых. А как работник сыска знаю все ходы и выходы в гостиницах и могу открыть любую дверь. За свою карьеру не один десяток жуликов и аферистов здесь брал — это во-вторых. А в-третьих, у нас с вами очень мало времени, вас ведь пасут. Поэтому давайте перейдём к главному.

Алексей быстро, но во всех тонкостях рассказал всё, что с ним произошло, начиная от выставки, кончая появлением в «Метрополе». Потом слово взял Отман:

— К тому времени, как вы подъедете к лавке, она будет незаметно окружена. Поэтому слушайте меня внимательно: в лавку не соваться! Метров за двести перед последним поворотом, у церквушки, увидите человека в белом картузе. Как только он его снимет, под любым предлогом — голова закружилась, затошнило или что-нибудь подобное — останавливайте извозчика. Его и Вербицкого мы тут же берём, живых или мёртвых. И дальше уже наша забота.

— А если Яньки в лавке не окажется?

— За лавкой уже установлено наблюдение. Из неё он не выйдет. Тем более что Вербицкий закрыл дверь на ключ.

Замолчали. Балезин почувствовал, что план ему не нравится.

— Выходит, я в последний момент прячусь в укрытие?

— Да, да, да! — шёпотом, но убедительно произнёс Отман. Насколько мне известно, вам скоро предстоит ехать куда-то далеко, и вашей жизнью рисковать нельзя.

— А другими можно?

— Послушайте, Алексей Дмитриевич, это приказ Ершова.

— На фронте я ему приказывал, и он должен знать: русский офицер не должен прятаться за спины других.

— Советую вам поменьше напоминать, что вы русский офицер.

Сидевший в кресле Балезин вскочил:

— Сергей Генрихович, если бы это мне сказал кто-нибудь другой, я бы ответил ему так, что пришлось бы заткнуть уши. Но я вас очень уважаю, а поэтому промолчу. Что касается операции, я её начал, я и закончу! Больше всего рискует тот, кто не рискует!

В ответ Отман покачал головой:

— Ах ты, господи… Да успокойтесь вы и поймите: здесь тоже фронт, тоже приказы. А вы нужны в другом месте. Юргенс два раза на дню спрашивает о вас.

Спор грозил затянуться, а время летело быстро, тем более что ещё один вопрос не был решён. И Алексей, естественно, его задал:

— А как насчёт Архангельского? Заезжать к нему?

— Обязательно, иначе Вербицкий насторожится. А они с Мерином могут что-нибудь выкинуть.

— Мерин? Это кто?

— Извозчик. Старый знакомый. Его ищут. На нём несколько убийств, так что будьте осторожны. И последнее: как только остановятся лошади, вы берёте на прицел Мерина, Архангельский — Вербицкого. А там уже и мы подоспеем.

* * *

Борис Михайлович Архангельский был в прошлом сыскарь с приличным стажем. За свои 42 года он успел поработать в нескольких южных городах России: Ростове, Екатеринославе, Киеве. В Киеве его и застали события 1917 года. Когда к власти пришла Центральная рада, Архангельского из сыска уволили, и, чтобы прокормить семью, он больше года занимался чем угодно, только не борьбой с жуликами и бандитами. Но это было ещё полбеды. Кое-кто попытался свести счёты с неподкупным сыщиком. И вскоре Архангельский понял, что из родной Малороссии пора убираться. Вот только куда? Выручил старший брат Арсений. Член партии большевиков, о котором после ареста в 1907 году никто не слышал, он вдруг оказался жив-здоров и, более того, не последним человеком в Московском совете рабочих депутатов. К нему в Первопрестольную и подался Борис Михайлович вместе с женой и малолетним сыном. Работа ему быстро нашлась. Поскольку он специализировался на раскрытии краж произведений искусства и хорошо в них разбирался, его определили работать в комиссию по национализации именно произведений искусства: картин, скульптур, золотых и серебряных вещей и им подобных. Дело в том, что музеи переходили под надзор государства, а в многочисленных особняках, брошенных теми, кто бежал из России или был расстрелян, оказалось достаточно много ценностей.

Повозка, в которой ехали Балезин с Вербицким, подкатила к самому подъезду небольшого двухэтажного дома, на втором этаже которого жила семья Архангельского. Вербицкий поднялся вслед за Балезиным.

— У вас что, здесь тоже зазноба? — с нескрываемой иронией спросил его Алексей.

Тот понял глупость своего положения и пожал плечами:

— Так я за вас же беспокоюсь. Мало ли кто в подъезде окажется, а вы при деньгах.

— Не надо за меня переживать. Здесь хорошие люди живут, — назидательно произнёс Балезин и закрыл двери прямо перед носом толстяка.

Как и предполагалось, Борис Михайлович был дома, один. Ещё при первом знакомстве он проникся к Алексею большой симпатией, ведь оба они были из Малороссии.

Алексей кратко, но во всех деталях обрисовал ситуацию; особо остановился на своих сомнениях:

— Будь я на месте Кошелькова, я бы не стал дожидаться, а из осторожности ушёл бы куда-нибудь, например в ближайший трактир. Логика проста: а вдруг придут не те, кого он ждёт?

— Но вы говорите, что лавку запер на ключ этот ваш… как его?

— … Вербицкий. Но, Борис Михайлович, мы же с вами не дети. У бандита такого масштаба, как Кошельков, может быть ещё один выход из лавки.

Архангельский задумался. Прошёлся взад-вперёд по комнате, потом уверенно сказал:

— Я тоже так считаю.

Алексей вопросительно глянул на него:

— Ну, так что: остановим извозчика, как требует Отман, или без остановки прямо к дверям лавки? А если так, то возможен вариант, когда придётся стрелять.

Небольшого роста, лысоватый, Борис Михайлович стоял перед Алексеем и смотрел ему в лицо снизу вверх.

— Вы кого пугаете стрельбой? Я всю жизнь боролся с этой мразью! У меня пять ранений.

— Простите, я не хотел вас обидеть.

— Да ладно вам… Вместе так вместе. В общем, едем без остановки прямо к лавке!

* * *

Повозка двигалась обычным ходом, но Алексею казалось, что она тащится со скоростью улитки. Поворот, ещё поворот — и вот, наконец, та самая церквушка. Всё как обещал Отман: не спеша прогуливается человек в белом картузе. Вот он его снял…

Повозка проехала, не останавливаясь, и Алексей успел краем глаза заметить, как человек с белым картузом в руке удивлённо посмотрел ей вдогонку, а затем по сторонам, словно кого-то потерял.

Первым, как и подобает хозяину лавки, из повозки вышел Вербицкий. Щёлкнул замок, отворилась дверь. Алексей и Борис Михайлович вошли следом. Мерин хмуро смотрел им вслед.

Уже сделав первые два шага, Балезин понял, что в лавке никого нет. Это тотчас подтвердилось: на прилавке, за которым в обычные дни восседал Вербицкий, лежала прижатая пепельницей записка. Вербицкий прочитал её, скомкал, сунул в карман и развёл руками:

— Господин Кульков просит извинить, но ему срочно пришлось уйти. Дела… Он вас ждёт в трактире «Чёрный ворон». Вы не волнуйтесь, это недалеко. Мы доедем за пять минут.

Балезин и Архангельский переглянулись. Взгляд каждого говорил: «Мы оказались правы».

— А как же он вышел, вы же заперли лавку на ключ? — спросил Алексей.

— У него есть второй ключ, которым можно открыть изнутри.

«Рассказывай кому-нибудь другому, — молча усмехнулся Алексей. — За лавкой наблюдают. Шмыгнул через потайной ход твой Янька и был таков».

Как уже говорилось выше, Алексей Балезин любил иногда для снятия нервного напряжения немного покуражиться. Так было с тем парнем, который в первый день на Хитровке клянчил у него закурить. Так случилось и сейчас. Негодующе взмахнув руками, Балезин стал медленно надвигаться на Вербицкого.

— Вы что же себе позволяете! Я что вам — мальчик, в детские игры играть? То вы меня с выставки тащите к себе в лавку, то я должен немедленно лететь на извозчике за деньгами… И вот теперь: извольте следовать в какой-то там вонючий трактир…

Русскую речь Алексей выразительно сопроводил несколькими известными ему французскими ругательствами. Потом, повернувшись к Архангельскому, решительно произнёс:

— Есть предложение поискать более достойных партнёров.

Вербицкий явно не ожидал такого поворота событий. Он живо смекнул, что в случае их ухода ни ему, ни Кошелькову не видать валюты как своих ушей.

— Позвольте… — начал было он оправдываться, но Алексей его перебил:

— Может, нам ещё и в Кремль поехать?

Толстяк взмолился:

— Дайте же, дайте же мне договорить. У господина Кош… у господина Кулькова там встреча с женщиной. Сами понимаете…

Балезин сделал вид, что успокоился.

— И далеко до этого… как его… «Чёрного ворона»?

— Я же сказал, всего минут пять, быстро доберёмся. Ну, прошу вас, поехали…

Предстояло решать быстро — на размышление секунды. Если б Кошельков, открыв дверь, вышел на улицу, его наверняка бы засекли сотрудники, наблюдавшие за лавкой. Стрелять непременно бы пришлось. Но выстрелов не было, всё было тихо. Вариант второй: он заметил слежку и выбрался через чёрный ход. Это вполне возможно: одна лавка примыкает к другой, а Янька-Кошелёк не тот тип, который появляется в помещении с одним входом-выходом. Но тогда зачем оставлять записку, проще исчезнуть и лечь на дно. Нет, тут скорее третий вариант: ничего он не заметил. Он ушёл чёрным ходом просто в целях безопасности. Сработало, как говорится, чувство самосохранения. Предусмотрительный, гад…

Секунды летели. Если люди из группы Ершова действительно следят за лавкой, они, конечно же, засекут их выезд. Но если они последуют сразу же за их повозкой, то Вербицкий или Мерин могут их обнаружить. Значит, надо как-то дать им знать, что их путь ведёт в «Чёрный ворон». Но как? Только запиской! Но догадаются ли?

— Ну, прошу вас, едем, — слащаво повторил Вербицкий.

Алексей глянул на Архангельского. Лицо того выражало решимость.

— Ладно, поехали, — махнул рукой Балезин. — Но это в последний раз. Кстати… гм… туалет у вас здесь есть?

— Обижаете…

Это было то, что надо! Закрыв дверь маленького по размерам туалета, который располагался в глубине лавки, Алексей быстро выхватил блокнот, тот самый, с которым ходил по выставке, отодрал край листка и написал: «Мы в “Чёрном вороне”». Маленький клочок бумаги смял и поместил в зажигалке между корпусом и крышечкой; чтобы клочок бумаги случайно не воспламенился, фитиль предусмотрительно отодрал.

Втроём они вышли на улицу. Балезин осмотрелся — и на сердце сразу отлегло: по другой стороне шёл человек в белом картузе. Дальше, как говорится, всё было делом техники. Садясь в повозку, Алексей незаметно для всех, кроме человека в белом картузе, выронил зажигалку.

* * *

Москва всегда славилась трактирами. В Москве их было много, даже очень много. Любой уважающий себя трактир отличался своими обычаями, своими особыми блюдами и имел своих постоянных посетителей. Трактир Тестова, трактир Лопашова, «Яр», «Эрмитаж», «Славянский базар» и многие другие. Лучшие из них потом стали называться ресторанами, хотя главным отличием их от ресторанов было то, что трактиры в основном посещали купцы. Чего в них только не подавали: жареные поросята с хреном, раковый суп с расстегаями, знаменитая гурьевская каша, икра, ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тёртым балыком, пироги с налимовой печёнкой, селяночка со стерлядкой и многое-многое другое. Ну а водочка, красное и белое вино — это уж как само собой разумеющиеся напитки. Но не главные. А главным-то был чай из самовара, который купцы прихлёбывали из блюдечка с сахарочком вприкуску. И если для современного питейного заведения подобного масштаба главным объектом является сверкающая бутылками баровая стойка, то для трактира таковым служил крепко сбитый буфет. На его полках красовались три ряда белоснежных чайников, перед которыми возвышался бородатый мужик-буфетчик.

После октября 1917 года число трактиров сократилось в разы (потом в годы НЭПа оно снова резко возрастёт). Но кое-кто уцелел и работал; благо посетители были. В числе таких трактиров был «Чёрный ворон».

* * *

Трактир «Чёрный ворон» во времена царя-батюшки ничем особенным не отличался. Трактир был двухэтажный; его первый этаж предназначался для всех. Здесь располагались кухня и буфет, за которым хозяин, чернобородый мужик лет пятидесяти, с недоверием поглядывал вокруг. Здесь на первом этаже располагалась небольшая площадка-сцена и, конечно же, столики, за которыми восседала самая разношёрстная публика. Сновали половые в белых, не совсем чистых фартуках. Всюду витал табачный дым; пахло кислым и жареным. Разговорный гул не смолкал ни на минуту.

Второй этаж располагался на антресолях и был не для всех. Вход сюда по лестнице заканчивался плотной дверью, которую всегда можно было закрыть изнутри. На втором этаже лучше дышалось, не так громко слышна была музыка, а несколько столиков за счёт перегородок стояло изолированно друг от друга, но так, что всё происходившее на первом этаже, включая сцену, было хорошо видно через редкие деревянные перила. И ещё: в глубине этажа были отдельные нумера, в которых до революции веселились с женщинами купцы и чиновники средней руки. Более почтенная публика развлекалась в других местах. Ныне, в 1919 году, второй этаж «Чёрного ворона» принадлежал только блатным: ворам, бандитам, мошенникам, шулерам всех мастей и прочей уголовной нечисти. Но в этот вечер на втором этаже было всего три человека: Янька Кошельков, его ближайший телохранитель Юсуф — восточный человек, который без промаха стрелял и бросал ножи, и ещё один подельник, некто Сёма Кислый. Кислый из окна следил за улицей и подъездами к трактиру. Несколько часов назад Юсуф и Кислый незаметно присутствовали в лавке Вербицкого, наблюдая за разговором Балезина с Кошельковым, готовые стрелять в любой момент.

Яков Кошельков восседал за столом, на котором красовались две бутылки мадеры ещё дореволюционного разлива и закуски, достаточно солидные для нынешнего голодного времени. Рядом примостился Юсуф. Янька спокойно курил, поглядывая через перила на входную дверь трактира. Но это спокойствие было мнимым. Он усиленно соображал. Что-то в этой истории с французом его всё время настораживало. Уж слишком всё гладко получается. А может, Хорёк ссучился и мусора привёл? Или чекиста? Не похоже… И всё-таки, что-то в нём не то… За свои двадцать восемь Янька-Кошелёк разного люда повидал, в том числе и иностранцев. А этот вот… как его… Дюваль ни на кого не похож. Когда Хорёк с французом ушли, он из предосторожности решил не рисковать: оставил записку, а сам тайным ходом вместе с Юсуфом и Кислым вышел из этого нагромождения лавок. Здесь, в «Чёрном вороне», спокойнее. Если что, можно свалить тоже через потайной ход. Но француз, француз… Если он сейчас появится, то, похоже, настоящий. Тогда можно дальше с ним корешить, толкнуть ему что-нибудь за валюту.

В это время от окошка отскочил Кислый.

— Едут!

Янька бросился к окну. Со второго этажа хорошо было видно, как у входа в трактир притормозила повозка, из которой вылезли Балезин, Архангельский и Вербицкий.

— А это что за фрайер, вон тот, лысый? — насторожился Кислый; выражение его лица говорило о том, что он пытается вспомнить, где его видел.

— Оценщик француза, — успокоил его Кошельков и сам вроде бы тоже успокоился. Отлегло.

— Юсуф, за ширму! Кислый, за дверь! — скомандовал он. — Если шухер — сами знаете, что делать.

Первая, закрытая на засов дверь вела с антресолей вниз; вторая тоже вела вниз, но на кухню. Там, естественно, был выход во двор и ещё один выход прямо на соседнюю улицу, о котором знал только Кошельков.

* * *

Когда они вошли в трактир и стали подниматься по лестнице, Балезин весь внутренне напрягся. Зрение у него было отличное, и, несмотря на задымление от табачных выхлопов, он хорошо видел Кошелькова за перилами антресолей. Янька здесь! А раз так, он, если что-то заподозрит, выстрелит первым. Значит… значит, жизнь Алексея Балезина оборвётся на двадцать пятом году в этом вонючем трактире. И Ольги больше он уже никогда не увидит.

Стучали ноги о скрипучие ступени, а мысли возникали разные: вернись, ещё не поздно. Можно не рисковать — сесть за свободный столик и ждать. Повод можно найти. А Отман с Ершовым должны подойти с минуты на минуту. Но нет, русский офицер пасовать перед бандитами не должен! Рискнём!

Дверной засов Кошельков открыл сам. Лицо его не выражало ни радости, ни удивления.

— Прошу к столу.

Извиниться за перемену мест он не пожелал. Более того, стоило им всем четверым сесть за стол, как Янька, почувствовав себя хозяином положения, перешёл к делу:

— Деньги при вас? — глянул он в упор на Алексея.

— При мне. А холсты?

В ответ Янька достал небольшой тубус и вынул из него то, что собирался продать. Довольный своей откровенностью, он переспросил:

— Так с вами деньги или нет? Я не вижу ни портфеля, ни саквояжа.

В ответ Балезин ехидно улыбнулся:

— А вы уверены, что кроме нас четверых, так сказать, два на два, здесь никого нет? По-моему, там, — он кивнул в сторону ширмы, — кто-то ещё.

Подобного вопроса Кошельков не ожидал и на секунду растерялся. Но тут же понял, что проиграл и что ему придётся отступить.

— Выйди, Юсуф, — скомандовал он. — Побудь за дверью.

Из-за ширмы вышел крепкого сложения, наголо бритый мужчина неопределённого возраста. Пришедших он удостоил звериным взглядом. Но команде хозяина подчинился. Алексей вспомнил детство, рынок в их небольшом городке. Там среди прочих торговал кавказец, очень похожий на Юсуфа. А они, мальчишки, забегая туда, неизменно подкрадывались к его лотку, на котором красовались разные фрукты и орехи, и норовили что-нибудь стянуть. Хозяин, понимая, что оплаты за съеденный товар не будет, выскакивал и вслед улепётывающим пацанам свирепо орал: «Ухады! Зарэжу!»

Теперь уже Балезин в упор смотрел на Кошелькова.

— Учитывая, что у этого господина, — кивнул он вслед Юсуфу, — на поясе под рубахой наган, возникает вопрос: для кого он предназначен?

Выпустив струю дыма и прищурившись, Кошельков ответил вопросом на вопрос:

— У вас удивительная проницательность, Дюваль. Скажите честно, где вы служили или служите?

— Скажу, но в другой раз. Потому что на мой вопрос вы так и не ответили.

Янька продолжал курить, попыхивая ароматной папиросой.

— Дюваль, мы с вами не дети. Сделка у нас серьёзная. Как тут без охраны…

В это время на первом этаже заиграла музыка. Полный, чем-то похожий на Вербицкого мужичок пел хрипловатым голосом:

Заходят мальчики, все в пиджаках,

Нага-наганчики у них в руках.

Как бы в унисон блатной мелодии, Кошельков осторожно сказал: — Вот видите, Дюваль, даже в песне без наганчика нельзя. Сознайтесь, у вас он тоже где-нибудь поблизости лежит?

— Как, впрочем, и у вас, Кульков. Ведь вы всё время держите правую руку в кармане пиджака. Судя по всему, у вас там тоже наганчик? Что касается меня, то ходить с деньгами по нынешней Москве без оружия по меньшей мере опрометчиво.

— Кстати, о деньгах. Я вам холсты предъявил, но вы мне валюту так и не показали.

Алексей поднялся и распахнул френч. Его талию опоясывал специально изготовленный пояс (изобретение Отмана), в кармашки которого были вложены небольшие пачки долларов и франков. Взяв одну из них, он протянул Кошелькову:

— Можете полюбопытствовать. Настоящие. И, что важно, — добавил он то ли в шутку, то ли всерьёз, — если вздумаете в меня стрелять, можете пробить купюры.

Снизу по-прежнему гремело:

Манишка белая— сплошной крахмал,

А жизнь голодная — пустой карман.

Кошельков молчал, жадно глядя на пачку франков в руке Балезина. Тот положил их на место, застегнул френч; сел на стул, который специально слегка сдвинул в сторону. Теперь он мог одновременно наблюдать и за входом в трактир, и за дверью, ведущей вниз на кухню, за которую был выставлен Юсуф.

Мы молодчики, да мы налётчики,

Кошелёчки-кошельки, кошелёчики!

Пение на первом этаже завершилось под восторженные крики посетителей трактира. Вербицкий посмотрел на Кошелькова и едва заметно кивнул в сторону сцены, как бы говоря: про тебя поют. Но встретив в ответ суровый взгляд, мигом притих.

Страсти слегка улеглись, и Архангельский принялся анализировать картины. Кошельков и Вербицкий следили за ним. Алексей же непрерывно и незаметно водил взглядом то на вход в трактир, то на дверь. Ну где же Отман с Ершовым? Неужели его записка не дошла до цели?

Борис Михайлович, как и Алексей, прекрасно понимал, что надо тянуть время. Он медленно водил лупой по рассматриваемым холстам, иногда утвердительно кивал, иногда что-то шептал, беззвучно разговаривая с самим собой, пожимал плечами.

— Долго ещё там? — недовольно спросил Кошельков. — Потерпите. Скоро только кошки родятся, — парировал Архангельский.

Алексей пытался внутренне собраться, успокоиться, но не получалось. Он поймал себя на мысли, что, работая нелегалом в Риге и Варшаве, даже в самых сложных ситуациях чувствовал себя уверенней. Но почему, почему у него нервы зашалили именно сейчас? И вдруг он понял: причиной тому Сергей Генрихович. Если операция сорвётся, то ему, как и Ершову, не миновать трибунала. Это значит, что Ольга, не так давно лишившаяся мужа, потеряет ещё и отца — единственного ей близкого человека. Этого она не перенесёт.

Ситуация усугубилась тем, что в трактир вошли трое жиганов и вольготно уселись за свободный столик. Перед ними, как перед хорошими знакомыми, суетился половой. Один из парней слегка помахал в сторону антресолей, на что Кошельков — и от Алексея это не ускользнуло — так же едва заметно махнул в ответ. Теперь они с Архангельским остались вдвоём против нескольких бандитов. Но где же, где же наши?

— Всё, кончаем! — грозным тоном выговорил Кошельков.

И в это время на пороге трактира показался бородатый человек в парусиновой толстовке. Это был Отман.

Балезин понял: пора действовать! Правая рука Кошелькова была по-прежнему в кармане пиджака, он мог выстрелить в любой момент. И Алексей принял единственно правильное решение.

— Ладно, согласен. Беру, — он назвал цену.

Архангельский поднял голову, оторвавшись от просмотра холста, и понимающе глянул на Алексея — это был условный сигнал. На устах же Яньки появилось подобие улыбки. Торговаться он не собирался, он хотел поскорее все закончить.

— Как говорят у вас в России: по рукам! — Балезин привстал и протянул правую руку. Кошельков, ничего не подозревая, на радостях попытался сделать то же самое. В следующую секунду на него глядело дуло браунинга.

— Руки на стол! Сидеть — не двигаться!

Ещё через секунду сверкнул револьвер в руке Архангельского. Вербицкий со страху поднял бы руки вверх и без команды. Кошельков же, опустившись в кресло, с интересом взирал на Балезина.

— Поздравляю. Кажется, большевики научились работать, — глухо выдавил он и сразу как-то сник; а может, специально задумал таким казаться.

— Я не большевик.

— А кто же?

Скрипнула ведущая на кухню дверь и резко открылась. Наблюдавший за дверью Балезин это предвидел, поэтому выстрелил первым; потом ещё. Тело Юсуфа качнулось и звучно шлёпнулось на деревянный пол.

— Кто я? — переспросил Алексей. — Я русский офицер. Честь имею!

Нельзя сказать, что звуки выстрелов переполошили весь трактир. Здесь частенько постреливали, и многие из посетителей к этому привыкли. Но результат всё-таки был: враз смолкла музыка, какая-то женщина истошно заорала. И тут же на пороге трактира по явились Ершов, Курбатов, чернокудрый связник Балезина и ещё двое в кожанках. Поняв, в чём дело, они сразу же бросились по лестнице на антресоли.

Кошельков, положив руки на стол, сидел не двигаясь. «Неужели этот человек — главный бандит Москвы — мог убить Ленина?» — подумал Алексей, не спуская с него глаз. В дверь уже стучали, но засов был надёжный.

— Открывайте! Чека! — орал Ершов.

И в это время произошло то, чего никто не ожидал. Алексей собрался уже было встать и открыть дверь, благо Архангельский держал Кошелькова с Вербицким под прицелом, как вдруг в других дверях появился половой. Он переступил через лежащего Юсуфа и, держа в руках поднос, приближался к ним. На подносе красовался чайник, всё остальное было прикрыто салфеткой.

— Чаю заказывали?

Балезин с Архангельским опешили: какой, к чёрту, чай, здесь стреляют! Алексей окинул взглядом того, кто появился: низкорослый, хилый, редкие зубы, шрам на левой щеке — да это же тот парень с Хитровки, что просил у него закурить! И Архангельский, похоже, узнал в нём кого-то.

Половой приближался к ним, его правая рука была под салфеткой. Зачем он там её держал, Балезин и Архангельский не сразу поняли. Но было поздно: из-под белоснежной салфетки раздались два выстрела.

Кошельков вскочил:

— Ай да Малыш! Молодчага!

Из усталого и апатичного он мигом превратился в того самого Яньку-Кошелька, при упоминании которого многих жителей Москвы бросало в дрожь. Сейчас он готов был биться за свою жизнь. Он схватил Малыша за плечо:

— Ноги рисуем!

Но тот вырвался, подбежал к лежащему на полу Архангельскому и дважды выстрелил ему в голову:

— У, падла лысая! Он мне в Екатеринославе покоя не давал!

В дверь уже били прикладами. Кошельков выхватил маузер и открыл огонь по чекистам. Напоследок свирепо глянул на Вербицкого:

— Так это ты, Хорёк, мусоров привёз? Снюхался, сука!

Насмерть перепуганный Вербицкий прохрипел:

— Да что ты, Янь, ей-богу не…

Хрип прервал выстрел. Толстяк схватился за живот, упал и заголосил. Но Кошельков, Малыш и вновь появившийся Кислый уже неслись по лестнице вниз. Выскочив на кухню, они в перестрелке убили одного из засевших там чекистов. Тайным ходом выскочили на улицу, минуя двор. Но там их тоже ждали.

— Вон туда! — крикнул Малыш и указал на заброшенный дом.

* * *

Перестрелка длилась недолго. В ударной группе Ершова кроме него, Курбатова и Отмана осталось всего три человека. Другие двое были убиты в трактире, один ранен. Дом удалось окружить, но штурм его привёл бы к новым потерям. И ждать подмоги не представлялось возможным. Тогда было решено открыть огонь на поражение. Кислый был убит сразу. Кошельков отчаянно отстреливался, перебегая от одного окна к другому.

На минуту стрельба затихла. И вдруг по улице громогласно пронеслось:

— Кошельков! Узнаёшь меня? Это я, Отман! Выходи, дом окружён!

В ответ Янька дважды выстрелил. Потом на секунду высунулся в полтуловища, пытаясь разглядеть своего заклятого врага. И получил выстрел в грудь — это стрелял один из чекистов.

Воцарилась тишина. Так прошла минута, пять, десять. Вдруг внутри дома прогремел выстрел.

Прошло ещё несколько тягостных минут. Сергей Генрихович первым вышел из укрытия и быстрым шагом пошёл в сторону дома. — Куда вы? Убьют! — прокричал ему вслед Курбатов.

Отман остановился, повернулся:

— Не убьют. Их уже нет в живых.

И действительно, когда они вошли в пустой дом, то увидели Кислого и Кошелькова мёртвыми. Первый лежал, раскинув руки; пуля угодила ему прямо в лоб. Кошельков сидел на полу, прижавшись спиной к стене; вся его грудь была в крови. Если бы он последним выстрелом не добил себя, то умирал бы в страшных муках.

— А где третий? — вдруг воскликнул Ершов.

— Точно, их же было трое! — добавил Курбатов.

Оба, как по команде, посмотрели на Отмана. Тот молчал, сказать ему было нечего.

Дом тщательно обыскали, осмотрели и чердак, и подвал. И во дворе всё обшарили — ничего. Малыш как в воду канул.

В карманах Кошелькова обнаружили документы двух ранее убитых им чекистов, принадлежавший Ленину браунинг, а также записную книжку-дневник, куда он заносил свои потаённые мысли. Среди прочих записей были вздохи по своей возлюбленной Анне Савельевой, которая, кстати говоря, и навела чекистов на его след. Но была и такая запись: «… боже, как я себя плохо чувствую и физически, и нравственно. О, как мне сейчас всё ненавистно. Мне неизвестно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем…» И ещё: в дневнике была запись, которая всех потрясла. Кошельков жалел, что в Рождественскую ночь не убил Ленина.

Так двадцать первого июня тысяча девятьсот девятнадцатого года перестал существовать король блатного мира Москвы Яков Кошельков, который шестого января того же года своим выстрелом мог изменить ход мировой истории.

* * *

Палата была настолько маленькой, что в ней едва помещалась кровать. Ещё была тумбочка в углу и один табурет. Строго говоря, это была не палата, а комнатушка, примыкавшая к хозяйственному помещению. Больницы в Москве были переполнены, одних тифозных больных было чуть не с половину, поэтому Ершов лично настоял перед дирекцией, чтобы для Балезина освободили пусть маленькое, но отдельное помещение. Он же и первым его навестил.

Рана Алексея оказалась не слишком тяжёлой. Пулю из груди извлекли и вскоре разрешили вставать. Но вставать он не торопился, лежал, закинув руки за голову, и думал о своём. Таким его сразу после утреннего обхода врача и застал вошедший в палату Фёдор Ершов.

— Лежи, лежи, — попытался успокоить он присевшего на край кровати Алексея. Сам сел на табурет. — Ох, и задал же ты нам перцу… Тебе же было сказано, в лавку не соваться.

— Тогда бы Кошельков ушёл.

— Да верно всё, Лёха, верно, — Фёдор, когда говорил эмоционально, всегда жестикулировал рукой. — Молодец! Но дать бы тебе при этом суток пять ареста…

— Я трое уже здесь отсидел, вернее, отлежал.

Фёдор всхохотнул, но тут же стал серьёзным.

— Ты представляешь, какую головомойку устроил нам Юргенс, ведь твоя жизнь была под угрозой! Ладно, что Дзержинскому не нажаловался, ведь таких спецов, как ты, у нас раз-два и обчёлся.

Успокоившись, Ершов снова заговорил:

— Ладно, хватит тебя ругать, — встал, полез в карман, достал небольшую коробочку. — Уполномочен вручить и поздравить!

— Что это?

— Бери, смотри и гордись.

Балезин осторожно поднялся, принял из рук коробочку, раскрыл. Это были карманные часы с выгравированной дарственной надписью: «Товарищу Балезину за службу делу революции». И ниже: «Зам. пред. ВЧК Я. Петерс». Фёдор крепко пожал руку и пояснил, что сам Яков Христофорович срочно отбыл в Петроград, а наградить поручил ему.

Алексей стоял у окна, держа в руке часы. Вдали за решёткой больничной ограды виднелась улица. Зеленели липы и тополя — лето в разгаре. Но на душе было как-то неуютно: он, царский офицер, штабс-капитан Алексей Балезин вдруг превратился в товарища чекистов. За спиной Фёдор продолжал говорить, что и он завтра уезжает на фронт, под Царицын, что положение крайне тяжёлое. Алексей почти не слушал. Вдруг повернулся:

— Архангельский жив?

Ершов разом замолчал, потом вздохнул:

— Если бы так…

В это время в палату-комнатушку вошла медсестра.

— Больной, вам полагается укол, — улыбнулась она. — Здесь или ко мне сами зайдёте?

Алексей не ответил. Он разом забыл про Ершова, про наградные часы. Он смотрел на медсестру, на её юное лицо, на соломенные пряди волос, выбивающиеся из-под белого платка, на такого же цвета брови; её серые глаза в ответ приветливо смотрели на него.

— Вам здесь поставить? — повторила она.

— Нет, нет, — очнулся Балезин. — Я ходить не разучился, я сейчас… сейчас приду.

Когда она ушла, эмоциональный Ершов стал вновь жестикулировать руками:

— Ну, Лёха, тут тебя такие красны девицы обхаживают, а ты такой грустный. Я б на твоём месте не торопился выписываться.

Алексей краем глаза глянул на улыбчивого Фёдора. Что ему сказать? Что его сердце отдано другой медсестре из далёкого уже 1915-го, — темноволосой, темноглазой, с соболиными бровями…

На прощанье они с Фёдором обнялись. Тот, вдруг спохватившись, вынул из хозяйственной сумки небольшой свёрток. Положил на тумбочку и развернул. Там были два куска белого хлеба, конфетка «Бон-бон», сухари и небольшой лимончик. Пояснил:

— А чай тебе Отман принесёт. У него запасы.

* * *

Сергей Генрихович не заставил себя долго ждать. Зайдя в палату, он обнял Алексея, как родного, присел на табурет, на котором часом раньше сидел Ершов, и… замолчал. Поднявшись с койки, Алексей с недоумением смотрел на него:

— Что с вами?

Отман сидел, опустив взгляд; наконец, произнёс:

— Может, нам лучше на улицу? Вам ходить можно?

— Разумное предложение. С сегодняшнего дня можно. Да и эти четыре стены мне достаточно осточертели, — отозвался Балезин и снова оглядел Сергея Генриховича. В таком угнетённом состоянии он его никогда не видел. Неужели что-то с Ольгой?

Они медленно вышли из палаты-крошки в коридор, затем во двор. Во дворе было много народу: и больных, и посетителей, и персонала больницы. В самом углу двора, близ хозяйственной пристройки, пустовала лавочка. Они на неё и присели.

Опять молчание. Потом Отман, глубоко вздохнув, заговорил:

— Алексей Дмитриевич, я перед вами очень виноват…

— В чём? В чём вы виноваты? Да успокойтесь же…

Отман переменился в лице.

— Я прошляпил этого Малыша. Поймите же, у меня не было его в картотеке. Он пришлый, из Екатеринослава. Чёрт знает, как он попал в Москву…

Алексей тронул Сергея Генриховича за плечо:

— Не расстраивайтесь, у всех бывают промахи. Задачу, поставленную нам, мы решили.

— Но он убил Архангельского и вас чуть было не убил. Нет, пора мне в отставку…

Немного успокоившись, Отман поведал следующее. Настоящее имя этого парня — Степан Боженко; он же Шкет, он же Меченый, он же Малыш. Да, он маленький и щуплый, но далеко не юноша, ему под тридцать. Типичный вор-форточник, работал в Киеве, Екатеринославе и ещё где-то в Малороссии. Дважды попадался; один раз бежал; во второй в марте семнадцатого был освобождён как «угнетённый царским режимом». Много их, гадов, тогда вышло. В Первопрестольной объявился, когда Отмана уже в сыске не было, потому и не попал в его картотеку. Своё старое занятие — квартирные кражи — бросил и прибился к Кошелькову. А Янька осторожен и хитёр на выдумки. У него всякие были телохранители: и такие мордовороты, как Юсуф, которого вы застрелили, и такие, как Малыш, которые вертятся где-то рядом и косят под юнца — попробуй догадайся. А стрелять он умеет…

Сергей Генрихович на минуту смолк, закрыл глаза. Последующие слова дались ему с трудом:

— Это он убил моего брата. Когда Юрия доставили в морг, эксперт определил, что смертельным оказался не выстрел Кошелькова в грудь, а выстрел в спину. Янька на дело ходил с маузером, а в спину стреляли из револьвера. И стрелял этот гад! И пули того же типа, что попали в вас и в Бориса Михайловича. А ведь у Архангельского остались жена и сынишка…

Отман снова смолк. Молчал и Алексей. Эта пауза была длительной. И только стук на хозяйственном дворе вывел Сергея Генриховича из оцепенения.

— Перед Архангельским я ещё больше виноват, вы-то хоть живой остались. А с Борисом Михайловичем мы знакомы ещё с царских времён. Когда он появился в Москве, мы частенько виделись, прогуливались вместе. А буквально накануне нынешних трагических событий потолкались пару часов на Хитровке. Там Архангельский и узнал этого Малыша. Предлагал арестовать для проверки личности, подробно рассказал о его «подвигах» в Екатеринославе. А я не прореагировал: таких жиганов-щипачей немало болтается на Хитровке… Ну кто же мог знать, что он на доверии у Кошелька! Ох… — Отман глубоко вздохнул. — Чует моё сердце, этот Малыш ещё наделает немало бед.

— Так вы его не взяли, не пристрелили? — воскликнул Алексей. — Он что, ушёл?

— Ушёл, мерзавец. Через трубу.

— Как через трубу? Через какую трубу? — воскликнул Балезин и вдруг разразился кашлем.

Когда он успокоился, Отман продолжил:

— Во дворе дома, в котором мы окружили Кошелькова, была труба, проложенная под дорогой для стока дождевых и талых вод в овраг. Вход в трубу был завален всяким хламом, и о ней мало кто знал. Мы с вами по этой трубе ну никак бы не пролезли, а этот узкоплечий гад пролез. А на той стороне такие заросли, хоть всё лето прячься…

Сергей Генрихович, похоже, так и не справился с душевным волнением. Он поднялся и, ни слова не говоря, пошёл. Вдруг остановился, вернулся обратно.

— Алексей Дмитриевич… я желаю вам успехов. Вам предстоит нелёгкая работа. Берегите себя… Да! — он полез в карман и протянул Алексею небольшую пачку чая. — Это вам — дореволюционный. Пейте на здоровье.

Балезин смотрел ему вслед. Про Ольгу он спросить не решился. Да и зачем? Вряд ли они когда-нибудь встретятся.

На следующее утро, ещё до врачебного обхода, в палате-крошке появился Юргенс. Сходу объявил:

— Забираю. Время не ждёт. Афганистан нас признал официально, нужно как можно скорее обменяться посольствами. На очереди Персия. У вас на подготовку осталось десять дней. Долечитесь в наших условиях.

И, не дав Алексею ни слова сказать в ответ, пожал руку и вручил удостоверение.

Так штабс-капитан русской контрразведки Алексей Балезин стал сотрудником иностранного отдела ВЧК.

* * *

По-разному сложатся судьбы тех, кто имел непосредственное отношение к описанным выше событиям января — июня 1919 года. Судьбы таких персон, как глава первого советского правительства Владимир Ульянов-Ленин и председатель ВЧК Феликс Дзержинский, хорошо известны по школьным учебникам, книгам, кинофильмам. Их имена, их деяния, их портреты станут символами советской эпохи. А вот судьбы остальных?.. Дадим краткую справку.

Петерс Яков Христофорович — непосредственный исполнитель красного террора и чекист номер два, занимавшийся многочисленными классовыми чистками, к моменту ареста в ноябре 1937 года находился на хозяйственной работе. Арестован своим же ведомством и по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР расстрелян как враг народа.

Петровский Григорий Иванович — в июне 1919 года уже не был наркомом внутренних дел, работал председателем Всеукраинского ЦИК. В этой должности пробыл до марта 1938 года, после чего занимал пост заместителя председателя Верховного Совета СССР до июня 1939 года, когда подвергся критике за попустительство врагам народа из числа руководителей Украины и был снят со всех постов. Остаток жизни провёл заместителем директора Музея Революции по хозяйственной части.

Вайнштейн Аркадий Наумович — заместитель наркома внутренних дел, впоследствии начальник одного из отделов ВЧК, а затем ОГПУ, работал в этой должности до середины 1929 года, когда был снят и осуждён на 5 лет как один из сподвижников небезызвестного террориста Якова Блюмкина. В 1937 году повторно арестован и расстрелян.

Юргенс Эдуард Артурович — долгое время занимал видные должности в руководстве ВЧК — ОГПУ — НКВД. С середины 1930-х годов возглавил один из отделов в Службе внешней разведки. Арестован в начале 1938 года и расстрелян.

Курбатов Пётр Иванович — после описанных событий ушёл добровольцем на борьбу с Деникиным. Был тяжело ранен, но в МУР вернулся, где прослужил до апреля 1926 года, когда был направлен в Ташкент на помощь узбекским товарищам. Погиб в мае 1927 года при ликвидации крупной банды басмачей.

Фельдман Моисей Аронович — тот самый следователь, что отпустил из тюрьмы Юрия Отмана и расколол любовницу Кошелькова Анну Савельеву, быстро пошёл вверх по служебной лестнице ВЧК — ОГПУ — НКВД. Был далеко не последним человеком во времена Ягоды и кончил тем же, что и его шеф, — расстрелом.

Гиль Степан (Станислав) Казимирович — шофёр Ленина. О его дальнейшей судьбе стало известно совсем недавно. После смерти вождя он самовольно покинул Москву, отправившись на родину в Западную Белоруссию — в пригород Гродно; город входил в состав Польши. Здесь скрывал своё прошлое, зато благодаря родственникам имел хутор, мельницу, хороший дом. Когда Гродно стал советским и пошли раскулачивания и выселения зажиточных, чуждых советской власти элементов, Гиль назвал себя, представив соответствующие документы и фотографии, которые он хранил в тайнике. Гиля не тронули, но вывезли в Москву, чтобы держать под присмотром. В Москве он написал книгу мемуаров. Умер Степан Гиль в 1966 году, похоронен на Новодевичьем кладбище.

Что касается дальнейших судеб Алексея Балезина, Сергея Отмана и Фёдора Ершова, то они заслуживают более детального рассмотрения, что и будет сделано в дальнейшем.

Комментарии к первой части

Подарки к Рождеству бывают разные. Вот и Яков Кошельков преподнёс большевикам в Рождественскую ночь 6 января 1919 года «подарок» — не нажал на спусковой крючок своего маузера. А если бы нажал?

Владимир Ульянов-Ленин… Он стал главным действующим лицом в Октябрьской революции 1917 года, Гражданской войне и создании СССР. А Троцкий? Нет, Троцкий, хоть и сыграл в революции огромную роль, во всех ключевых событиях главным действующим лицом не был. Такой фигурой был только один человек — Ленин. Именно он в решающие моменты революционных и послереволюционных событий принимал единственно правильное для большевиков решение.

В советское время авторитет Ленина не подвергался сомнению. Ныне оценки его деятельности бывают крайне полярные. Поэтому не будем открывать дискуссию, кто он такой: вождь мирового пролетариата или кровавый диктатор, продолжатель коммунистического учения Маркса или обыкновенный социалист-утопист. Не будем также анализировать его деяния до 6 января 1919 года, в которых он в той или иной степени участвовал, как то: Октябрьский переворот, разгон Учредительного собрания, Брестский мир, организация Красной армии, отношение к религии, гибель царской семьи, красный террор и другие. Поставим вопрос так: что было бы с молодой Советской республикой, если бы 6 января 1919 года бандитская пуля оборвала жизнь Ульянова-Ленина? И ключевым событием, которое позволит ответить на данный вопрос, явилось принятие 15 марта 1921 года Х съездом РКП(б) новой экономической политики — НЭП.

К 1921 году Гражданская война закончилась, а Россия лежала буквально в руинах. От бывшей Российской империи отошли территории Польши, Финляндии, Латвии, Литвы, Эстонии, Западной Украины, Западной Белоруссии, Бессарабии. Численность населения на оставшихся территориях едва достигала 135 миллионов человек. Потери в результате войн, эпидемий, эмиграции, сокращения рождаемости составили порядка 25 миллионов.

Во время военных действий особенно пострадали Донбасс, Бакинский нефтяной район, Урал, Поволжье. Были разрушены шахты и рудники. Из-за не-хватки топлива и сырья останавливались заводы и фабрики. Рабочие вынуждены были покидать города и перебираться в деревню. Общая численность заводских рабочих, которых большевики считали своей социальной базой, по состоянию на 1920 год составила 47 % от довоенной. Значительно сократился объём промышленного производства: выплавка чугуна составляла лишь 2,8 % от довоенного, стали — 4,6 %. В результате этого упало и сельскохозяйственное производство. Снабжать большие города хлебом, забираемым по продразвёрстке у озлобленных крестьян, становилось всё труднее и труднее. На железнодорожном транспорте наблюдался откровенный развал: доля вышедших из строя паровозов дошла с 13 % в 1913 году до 61 %. Общество деградировало, сильно ослаб его интеллектуальный потенциал. Значительная часть российской интеллигенции была уничтожена или покинула страну.

Россию захлестнул целый ряд восстаний недовольных продразвёрсткой крестьян, чему способствовала массовая демобилизация. Особенно крупными были восстание на Тамбовщине под предводительством Антонова, восстания казаков на Дону и Кубани. Следом за крестьянами восстали моряки и красноармейцы Кронштадтского гарнизона. Под лозунгом «Советы без коммунистов!» они потребовали освобождения из заключения представителей всех социалистических партий, проведения перевыборов Советов, свободы слова, собраний, разрешения крестьянам свободно пользоваться продуктами своего хозяйства.

Восстания были подавлены, но незамеченными пройти не могли. Всем мыслящим гражданам России было ясно, что дальше так жить нельзя.

И вот НЭП — новая экономическая политика. В чём была его суть? Большинство ответят: в замене продразвёрстки продналогом. Ответ правильный, но далеко не полный. Попробуем разобраться. Зададим вопрос: что наиболее существенного для Советской России произошло в мировом масштабе накануне поворотного 1921 года? А произошло вот что. Красная армия, успешно завершив Гражданскую войну, потерпела серьёзное поражение в войне с иностранным государством — Польшей. Расчёт большевиков-интернационалистов на то, что «угнетённые» польские рабочие и крестьяне поднимут восстание против помещиков и капиталистов и с криками «Ура!» будут приветствовать Красную армию — освободительницу, не оправдался. И вельможный пан, и батрак стояли в одном ряду против иностранных интервентов. Национальное оказалось сильнее классового и интернационального. Революция в Польше, как и ранее в Германии и Венгрии, не произошла. Но главный и печальный для большевиков вывод состоял в том, что и мировой революции не будет. Или, в крайнем случае, она откладывается на неопределённое время. А раз так — надо заниматься своей страной. И первым, кто это понял, был Ульянов-Ленин. Кстати говоря, пришедший ему на смену Сталин придерживался той же линии, правда, к НЭПу относился по-другому (это уже отдельная тема).

События внутри страны и за рубежом создавали напряжённое положение и внутри стоящей у власти партии большевиков. Поэтому любое существенное решение, выдвинутое Лениным, резко оспаривалось его соратниками. И он умел отстаивать своё мнение. И ещё отметим способность Ленина к самокритике, отсутствие боязни признавать свои ошибки. Так, после поражения в войне с Польшей он сказал: «Мы провалились!» (имелось в виду, что революция в Европе не состоялась), а на Х съезде с беспощадной самокритичностью заявил о кризисе советской власти по вине правящей партии. Он был единственным из руководителей Советского государства, кто понимал, что только отменой продразвёрстки и заменой её продналогом ограничиться нельзя — надо двигаться дальше. И, как ни прискорбно для большевиков, надо идти на уступки капитализму — допустить рыночные отношения и частную собственность.

Новая экономическая политика включала целый комплекс мер, направленных на подъём экономики, разрушенной в период Первой мировой и особенно в период Гражданской войны. Перечислим только основные из них:

 замена продразвёрстки продналогом;

 возникновение в промышленности и торговле частного сектора. Некоторые государственные предприятия были денационализированы, другие сданы в аренду;

 сдача ряда предприятий иностранным фирмам в аренду в форме концессий;

 создание в промышленности трестов — объединений однородных или связанных между собой предприятий, получивших полную хозяйственную и финансовую самостоятельность. Уже к концу 1922 года около 90 % промышленных предприятий были объединены в 421 трест. Тресты сами решали, что производить и где реализовать продукцию. Позже тресты стали объединяться в ещё более крупные предприятия синдикаты;

 развитие кооперации всех форм и видов;

 материальное стимулирование труда. Восстановление денежной системы оплаты труда, введение тарифов, зарплат, исключающих уравниловку, и снятие ограничений для увеличения заработка при росте выработки. Ликвидация трудовых армий, отмена обязательной трудовой повинности и ограничений на перемену работы;

 переход к устойчивой денежной единице — золотому червонцу. Один червонец равнялся 10 дореволюционным золотым рублям, или 7,74 грамма чистого золота. На валютном рынке как внутри страны, так и за рубежом червонцы свободно обменивались на золото и основные иностранные валюты;

 возрождение кредитной системы. В 1921 году был создан Государственный банк РСФСР, преобразованный в 1923 году в Государственный банк СССР, начавший кредитование промышленности и торгов-ли на коммерческой основе. В 1922–1925 годах был создан целый ряд специализированных банков. Были также созданы сберегательные кассы для мобилизации денежных накоплений населения.

Результаты новой экономической политики быстро дали о себе знать.

Товарно-денежные отношения, которые ранее пытались вывести из производства и обмена, с принятием НЭПа глубоко проникли во все поры хозяйственного механизма, стали главным связующим звеном между его отдельными частями. Всего за 5 лет, с 1921 по 1926 год, промышленное производство увеличилось более чем в 3 раза; сельскохозяйственное производство возросло в 2 раза и на 18 % превысило уровень 1913 года. И после завершения восстановительного периода экономика продолжала расти быстрыми темпами.

НЭП, то есть отступление Ленина от коммунизма в сторону капиталистических отношений и свободного рынка, привёл к быстрому повышению уровня жизни населения. Крестьяне снова начали сеять, промышленные рабочие стали больше и лучше работать и соответственно больше зарабатывать. Частная торговля и кустарничество позволили доставлять на рынок давно исчезнувшие товары. Обилие товаров в магазинах и на рынке привело к снижению цен. Возобновились международные связи, прерванные Гражданской войной. А теперь зададимся главным вопросом: выжило бы молодое Советское государство без этих мер — без ленинского НЭПа? Ответ очевиден: нет, не выжило бы. История России, да и вся мировая история пошла бы по другому пути. Так что Янька Кошельков преподнёс большевикам хороший подарок к Рождеству.

Ленин считал: «НЭП — это сообщество высококвалифицированных кооператоров». И ещё: «НЭП — это всерьёз и надолго, но не навсегда». НЭП просуществовал недолго — до конца 1920-х годов, когда руководство страны взяло курс на предложенную Сталиным ускоренную индустриализацию и коллективизацию. Для жителей Советского Союза наступали тяжёлые времена. Но это уже предмет отдельного разговора.

… Говорят, человек в последние минуты жизни видит основные вехи своего жизненного пути. Это нельзя подтвердить и нельзя опровергнуть. Трудно сказать, что виделось вождю мирового пролетариата на смертном одре. Может быть, детство, мать, которую он любил как никого другого, сёстры, братья, отец, жена… Может быть, Инесса Арманд, к которой он был неравнодушен… Может быть, товарищи по партии или идейные противники… А может, Яков Кошельков, поэтично глядящий в чёрное январское небо и держащий палец на спусковом крючке маузера, тот самый Кошельков, который не решился выстрелить и продлил ему жизнь на целых пять лет, хотя, сам того не подозревая, мог изменить ход истории.

Часть вторая Шведский разлом

Внешняя разведка органов госбезопасности СССР, правопреемницей которой в настоящее время является Служба внешней разведки Российской Федерации, официально берёт начало с 20 декабря 1920 года, когда по распоряжению председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинского был создан Иностранный отдел ВЧК. Но фактически разведка ВЧК начала действовать намного раньше. Это было связано с тем, что угрозы советской власти с первых дней её существования исходили не только от врагов внутренних, но и внешних. Поэтому руководство ВЧК уже с начала 1918 года уделяло значительное внимание оперативной работе за рубежом.

Первым шагом в деле организации штатного разведывательного органа было создание в декабре 1918 года особых отделов ВЧК в армии и на флоте. С весны 1919 года Особый отдел ВЧК (вскоре переименованный в Иностранный отдел) возглавил лично Дзержинский, а через год — его ближайший сподвижник Менжинский. В то же время в особых отделах фронтов, армий и некоторых приграничных ЧК создаются иностранные отделения, которые сразу же приступают к организации первых резидентур на территории Польши, прибалтийских стран, Румынии, Германии, стран Востока.

Согласно инструкции ВЧК, написанной для Иностранного отделения Особого отдела, при каждой дипломатической и торговой миссии создавалась резидентура. Возглавлявший её резидент работал в миссии под легальным прикрытием. О том, что он является работником ВЧК, должен был знать только глава миссии. В помощь резиденту выделялись один или два сотрудника. Резидент должен был не реже одного раза в неделю отсылать в Москву полученные им сведения в зашифрованном виде. Помимо легальных, инструкция ВЧК предусматривала и создание нелегальных резидентур.

Значительное место в деятельности внешней разведки занимали страны Востока: Афганистан, Персия, Китай, Япония. Особое внимание уделялось Афганистану — стране, которая первой установила дипломатические отношения с Советской Россией.

Афганистан… И в девятнадцатом, и в двадцатом веке его народы и соседние с ними пуштунские племена Британской Индии (ныне Пакистана) яростно сопротивлялись Великобритании, пытавшейся колонизировать их территории. Враги Великобритании хорошо знали об этом уязвимом месте англичан и неоднократно наносили им удары в зоне пуштунских племён. Многие пытались разыграть пуштунскую карту. Германия и её спецслужбы вместе с турецкими панисламистами спровоцировали антибританский мятеж в годы Первой мировой войны. На смену им пришли индийские националисты.

Афганские власти сами побаивались воинственных пуштунов. Поэтому регион мощного повстанческого движения пуштунских племён превратился в объект активного противоборства многих иностранных разведок, среди которых структуры ВЧК (впоследствии ОГПУ — НКВД) играли далеко не последнюю роль.

* * *

Тёплым летним утром 1924 года к одному из столичных вокзалов подошёл скорый поезд Ташкент — Москва. Среди пёстрой толпы сошедших на перрон пассажиров был и высокий представительный человек лет тридцати в светлом летнем костюме-тройке и такого же цвета шляпе. Опустив на полотно перрона свой скромный багаж, состоявший из саквояжа и хозяйственной сумки, сошедший пассажир глубоко вдохнул весенний воздух столицы, недоверчивым, но в то же время радостным взором окинул всё вокруг, успев глянуть и ввысь на синее безоблачное небо, предвещавшее хороший день.

То, что саквояж стал постепенно от него удаляться, Алексей Балезин — а это был он — успел уловить краем глаза. Желая схватить за шиворот незадачливого вокзального воришку, Алексей сделал резкий шаг вправо и… натолкнулся на крепкую фигуру человека, который держал саквояж в руке и улыбался.

— Фёдор!.. Тьфу ты, чёрт…

По сравнению с пятилетней давностью Ершов выглядел пополневшим и посвежевшим. Алексей поймал себя на мысли, что впервые видит своего фронтового друга в штатском — ранее Ершов всегда был либо в военной, либо в полувоенной форме. Друзья обнялись.

Фёдор, несмотря на протесты Алексея, легко подхватил также его сумку, и они направились к выходу. У вокзала их ждал автомобиль. Перед тем как садиться, Балезин поинтересовался:

— Как ты узнал о моём прибытии?

— Наша служба знает всё! — с достоинством отчеканил Ершов и подмигнул.

Поездка заняла немного времени, но этого было достаточно, чтобы из окна автомобиля сравнить Москву 1924-го и 1919-го. Сравнения были явно в пользу первой. Чистые ухоженные улицы, весёлые, по-летнему одетые толпы народа, красочные манящие витрины магазинов и кафе, гудки автомобилей, милиционеры в белой форме и многое другое, непонятное глазу человека, почти пять лет прожившего в отдалении от Москвы.

Удивление Балезина не осталось незамеченным, и Фёдор Ершов изрёк:

— Это НЭП — новая экономическая политика. Слышал про такую?

— Слышал, — отозвался Алексей; советские газеты до него доходили.

Автомобиль остановился в небольшом переулке. Вышли из машины, шофёр остался на месте. Вещи Алексея по-прежнему нёс Ершов.

— Послушай, — тронул Балезин его за рукав. — Я ведь был здесь.

— Знаю, знаю, — кивнул Фёдор. — Здесь жила семья Архангельского. Теперь здесь наша служебная квартира.

— Кстати, как его жена, сын?

— У жены новая семья. А за сыном мы следим, делаем всё, чтобы он ни в чём не нуждался. Осенью в школу пойдёт.

Войдя в подъезд и поднявшись на второй этаж, Ершов позвонил в одну из квартир. Дверь открыла пожилая, аккуратно одетая женщина и, очевидно зная, зачем они пришли, пропустила их в прихожую.

— Здравствуйте, Мария Анисимовна, — Ершов поставил вещи на пол и кивнул на Алексея. — Вот, принимайте постояльца.

Хозяйка вежливо ответила поклоном, потом отвела гостя в небольшую светлую комнату. Но это была не та комната, в которую Балезин пять лет назад заходил к Архангельскому.

Присели.

— Как здоровье? — спросил Ершов. — Слышал, язва тебя начала донимать?

— Есть такое, — вздохнул Алексей. — От кашля давно избавился, не курю, а вот насчёт желудка… Пища у них совсем не та, не наша. Да ещё в придачу нервы… Вот и заработал.

— Ничего, не переживай, у тебя впереди отпуск, подлечишься в санатории, — успокоил Фёдор и поднялся. — Извини, тороплюсь. А поэтому слушай меня внимательно. Я уже знаю, что тебе предложат работу в посольстве или торгпредстве одной из европейских стран. Поэтому хочу тебя перехватить: пойдёшь ко мне работать?

— К тебе это куда?

— Пойдёшь — скажу, — всхохотнул Ершов. — Не догадываешься? И работа в Москве.

При упоминании о столице Алексей слегка помрачнел:

— А что мне Москва? Она для меня, по сути, чужой город. Нет, Фёдор, спасибо за приглашение.

— А ты подумай. Погуляй сегодня по нашей Белокаменной. А завтра, прежде чем появиться в управлении, загляни ко мне, — Ершов назвал этаж и номер кабинета. — Если всё-таки надумаешь, я с кадровиками всё улажу.

Балезин на минуту задумался, словно вспомнил что-то из прошлой жизни.

— Нет, Фёдор, в Москве я не останусь. Ты уж извини.

И они простились.

* * *

Первым делом Алексей Балезин хорошенько выспался. В вагоне было жарко, и он спал плохо; к тому же поезд прибыл рано утром. Умылся, побрился, почистил одежду и обувь и, поймав на улице извозчика, доехал до центра.

Побродил по брусчатке Красной площади, взирая на Кремль, у которого стоял временный мавзолей Ленина, полюбовался собором Василия Блаженного, памятником Минину и Пожарскому. Пять лет назад он проходил здесь, но всё осталось почти незамеченным. Любоваться было некогда.

Потом Балезин вышел к «Метрополю», тому самому, в котором он проживал под именем Сержа Дюваля. Нагрянули воспоминания. Чтобы от них отделаться, он поднялся выше к известному дому на Лубянке, куда ему завтра надлежало прибыть. А дальше, сам того не замечая, пошёл в сторону Хитровки. Но, увы… той самой криминально-знаменитой Хитровки не оказалось как таковой. Не нашёл он ни антикварной лавки Вербицкого, ни трактира «Чёрный ворон», где получил пулю от Малыша. И Хитровку, и то, что прилегало к ней, снесли, а на их месте уже стояли какие-то дома разной постройки, и завершённые, и только начатые. Опять стали одолевать воспоминания, причём совсем не радостные, и не только связанные с Хитровкой. И он быстро зашагал прочь от этих мрачных, теперь уже призрачных мест.

В светлом костюме, такого же цвета шляпе он шёл по широкой зелёной улице. Звенели проходящие трамваи, перекликаясь с гудками автомобилей, цокали копыта лошадей — извозчики всё ещё оставались востребованными.

Погружённый в свои воспоминания, Алексей не заметил небольшой лужи на проезжей части у края тротуара — видимо, ночью прошёл дождь. Именно по этой луже и проехали колёса экипажа, слегка обдав Балезина грязью. Алексей что-то гневно прокричал вдогонку, но извозчик даже не обернулся.

Настроение стало совсем скверным: на светлых брюках грязные пятна явно выделялись. Понимая, что в таком виде стыдно появляться на людях, Балезин, чертыхнувшись, огляделся вокруг. По другую сторону тротуара располагался небольшой парк, а сквозь зелень тополей виднелось что-то похожее на маленькое летнее кафе. Алексей устремился туда. Кафе было почти пустым: две молодые женщины сидели за столиком у окна и пили кофе, да недалеко от входа какой-то толстяк с аппетитом поглощал шашлык.

— Эй, уважаемый! — прямо с порога окликнул Алексей официанта; тот моментально предстал перед ним. — Мне бы почиститься. Щёточки не найдётся?

— У нас всё найдётся! — с гордостью выпалил молодой парень с рыжеватыми усами и, глянув на брюки, вежливо посоветовал немного обсохнуть, а уже потом заняться чисткой. И при этом добавил: — Ежели желаете, то можно и отобедать.

Балезин ещё час назад чувствовал, что проголодался, а поэтому предложение принял. Он заказал щи, парную телятину, сто грамм водки и чай. Надо же было хоть одному, но отметить возвращение в Россию.

Но в одиночестве он пробыл недолго. Голос, который прозвучал за спиной, заставил его вздрогнуть:

— Алёша… здравствуйте…

Балезин резко поднялся, как будто это был не голос женщины, а воинская команда. Обернулся. Этот голос он узнал бы из тысячи! Но он всё ещё не верил, что это тот самый голос, её голос. Действительно, перед ним стояла Ольга и скромно улыбалась. На ней была светлая кофточка и строгого покроя чёрная юбка, такие носят служащие в госучреждениях.

— Здравствуйте, Оля, — пролепетал Балезин в ответ. Они смотрели друг другу в глаза, и Алексей сразу же для себя отметил, что это не та разбитая горем Ольга из тревожного 1919-го, а скорее милая темноглазая медсестра с соболиными бровями, которую он впервые увидел в госпитале почти десять лет назад. Как всё-таки время меняет людей: и в ту, и в другую сторону.

Наступила пауза. Ольга первой прервала её.

— Я… я перед вами виновата… — опустив взгляд, призналась она. — Но… но тогда, пять лет назад я, поверьте, не знала, что вы ранены… Алексей не дал ей договорить: — Ну что вы, Оля, даже не думайте об этом.

Лицо Ольги просветлело.

— Вы такой загорелый. Наверное, на юге отдыхали, где-нибудь в Крыму?

Давно Алексей Балезин не чувствовал себя таким растерянным. — Да… я был на юге… но не в Крыму… — и вдруг словно спохватился. — А как здоровье Сергея Генриховича?

— Ой, по-всякому. У него было тяжёлое ранение. Он уже в розыске не работает.

В это время к ним подошла подруга Ольги, не лишённая привлекательности толстушка. Обе среднего роста, но одна темноволосая и худенькая, другая белокурая и полноватая, они хорошо сочетались друг с другом. Глаза подошедшей загадочно блестели. — А меня вы не узнаёте?

Профессиональная память на лица взяла своё, и Алексей без труда вспомнил ту, вторую сестру милосердия, с которой на пару Ольга работала в госпитале.

— Конечно же, узнаю. Вас зовут Татьяна.

Широкой улыбкой толстушка подтвердила его слова.

— Алёша, нам пора. Мы сюда забегаем в перерыв выпить кофе, — извиняясь произнесла Ольга и вдруг предложила: — А знаете что, приходите завтра к нам, папа будет очень рад. Можно было бы сегодня, но папа вернётся поздно. А вот завтра он весь день свободен. Я приглашаю вас на семь часов. Придёте?

Не говоря ни слова, Алексей лишь утвердительно закивал. — Вот и прекрасно, — улыбнулась Ольга. — Дорогу к нам ещё не забыли? Напоминаю: Старославянский, пятнадцать, квартира тридцать восемь.

Уже на пороге кафе она обернулась и приветливо помахала ему на прощанье.

Всё это походило на сон. И только напоминание рыжеусого официанта, что заказ готов, заставило неподвижно стоящего Алексея обернуться и сесть за стол.

Он быстро выпил свои сто грамм, откушал ароматных щей, заказал ещё сто, отведал прекрасно приготовленной телятины, а когда дело дошло до стакана чая, вспомнил Сергея Генриховича — тот очень любил чай. И вдруг он поймал себя на мысли, что в его жизнь снова вмешивается случай, тот самый случай, который всегда был на его стороне. Так было с потерянным билетом в цирк-шапито, благодаря которому он познакомился со своей милой тётушкой и переехал в Петербург; так было с опрокинутым раненым немцем котелком, что свело его с Батюшиным; так было в день прибытия из плена на родную землю, когда он познакомился с Юргенсом и оказался в Москве, где жила Ольга. И вот этот самый случай снова вмешался в его жизнь. Не обрызни его извозчик, не забежал бы он сюда, в это премилое уже ему кафе, где его взору предстала та, которую он все эти годы, как ни старался — не мог забыть. Нет, что ни говори, а богиня Тихе покровительствует ему.

Балезин вышел на улицу, прищурился от солнца. Было по-летнему тепло, май сиял во всей своей красе.

— Эй, господин… товарищ… вы изволили спросить щётку! — окликнул его рыжеусый официант.

— Ах, да, — повернувшись, опомнился Алексей. Взял в руки щётку, наклонился и энергичными движениями стал оттирать грязь на штанинах брюк.

* * *

На следующий день Балезин появился на Лубянке. Его ждал Юргенс с новым назначением работать за рубежом, разумеется, после отпуска и прохождения курса лечения. Но Алексей хорошо помнил всё, что накануне сказал ему Фёдор, желавший видеть его своим сотрудником, и поэтому решил сначала наведаться к нему.

В просторный кабинет Ершова Балезин вошёл почти бесшумно. Тот сидел за большим дубовым столом и что-то сосредоточенно писал. — Привет, афганец! — увидев Алексея, воскликнул он. Встал, подошёл, улыбаясь, подал руку. И сразу по делу: — Так, значит, решил снова за рубеж? У меня работать не желаешь…

Балезин с хитрым прищуром смотрел на своего однополчанина. — А вот, представь себе, желаю.

Пауза. Было слышно, как тикают настенные часы. Фёдор Ершов отступил на шаг назад и с интересом окинул Алексея взглядом с ног до головы. Так оценивающе смотрит портной на клиента, который только что примерил сшитый им костюм.

— Ты что, серьёзно?

— Так берёшь или нет?

В ответ Ершов не нашёл ничего лучшего, как схватить крепкими руками Балезина за плечи:

— Прекрасно, Лёха! Будем работать!

Опять оглядел его во весь рост; чёрные цыганские глаза весело блеснули:

— Слушай, что такого особенного произошло за сутки, что ты на сто восемьдесят градусов развернулся в своём решении? Никак случай какой-нибудь?

— А моя жизнь и есть сплошная цепочка случаев. Ты знаешь, кто такая Тихе?

Ничего не ответив, Ершов лишь почесал копну своих чёрных, как смоль, волос. Балезин улыбнулся:

— Не ломай голову, в Коминтерне она не состоит. Тихе — это древнегреческая богиня случая. Она мне покровительствует.

— Да ну тебя, Лёха, с твоими богинями. Советский человек должен быть атеистом. Ты уж говори прямо, что с барышней познакомился, влюбился. Так?

— Я давно познакомился, давно влюбился.

Фёдору Ершову оставалось только покачать головой. Алексей же пребывал в отличном настроении.

— Ты хоть скажи, как твоя служба называется?

— Ершов сразу стал серьёзным.

— Моя-то? Если популярно, она называется Служба охраны высших должностных лиц государства. Слышал про такую?

— Нет, не слышал. До афганских гор и персидских минаретов такие новости ещё не дошли. И ты думаешь, меня утвердят на роль охранника?

— Утвердят. Я за тебя поручусь. Ведь ты себя уже проявил в этой роли, участвовал в ликвидации банды Кошелькова, того самого, что осмелился покушаться на товарища Ленина.

— Но я же из «бывших»…

— И я из «бывших», и многие из нас, из «бывших», честно служат советской власти.

— Я служу России, — серьёзным тоном сказал Балезин.

— Новой России, большевистской России, — поправил Ершов.

— Но сам я не большевик, — возразил Алексей. — А охранять руководителей партии и правительства, наверное, должны члены партии?

Фёдор дружески хлопнул его по плечу.

— А вот это мы исправим. Хочешь, я дам тебе рекомендацию в партию?

— В какую партию?..

— В партию большевиков! У нас одна партия. Ты там за афганскими горами не слышал, не знаешь, что сейчас, после смерти Ильича, идёт ленинский призыв в партию: тысячи и тысячи людей становятся коммунистами.

«Этого ещё мне не хватало», — подумал Алексей, но промолчал. У него никогда и мысли не было вступать в какую-либо партию. Но чтобы не обидеть друга и пламенного большевика Ершова, перевёл разговор в другом направлении:

— Слушай, давай не всё сразу. Мне ведь ещё перед Юргенсом предстоит оправдываться, раз я собираюсь от него к тебе уходить. Ты лучше скажи, чем я буду заниматься?

Ершов вместо ответа указал на разбросанные на столе бумаги.

— Ты извини, мне надо срочно подготовить один документ. Но есть предложение: давай поговорим о деле у меня дома в спокойной обстановке, а заодно и отметим твоё возвращение. Приходи сегодня ко мне часиков в семь. Познакомлю с женой и дочкой. Моя Алёнка уже первый класс заканчивает. И Настя будет рада. Придёшь?

Хитрый прищур снова обозначился на лице Балезина.

— Обязательно приду. Но только завтра. Сегодня на семь часов я уже приглашён.

* * *

С возникновением государств возникли и службы охраны их первых лиц. Так, в Древнем Египте телохранители фараона составляли основную и самую подготовленную часть войска. В Древней Греции отряды телохранителей были у правителей каждого крупного города. При этом их подбор часто осуществлялся из победителей Олимпийских игр. Во времена правления персидского царя Дария основным костяком его армии была гвардия — десятитысячный отряд «бессмертных», первая тысяча которых состояла из лучших воинов — представителей персидской знати, которые непосредственно охраняли царя. У Александра Македонского на службе состояло два подразделения царских телохранителей — конная гвардия и пеший отряд. Их набирали из числа сыновей князей Македонии, и они были обязаны сопровождать царя в походах, на охоте, дежурить ночью перед его шатром. В Малой Азии жизнь и здоровье правителей Оттоманской Порты — турецких султанов — охраняли элитные отряды пехоты — янычары. К середине XVIII века их численность была уже свыше 118 тысяч человек. Изначально отряды янычар комплектовались из мальчиков, захваченных в плен, обращённых в ислам и воспитанных в строгих условиях. В Китае развитию охранной деятельности способствовало наличие разнообразных школ боевых искусств. В Японии воин-самурай был тоже мастером боевых искусств, а его почётной профессией была защита императора.

Время шло. На смену Древнему миру и Средним векам пришли Ренессанс и Новое время. Во Франции династии королей охраняли отважные мушкетёры. В США после убийства президента Линкольна в 1865 году была создана независимая секретная служба, основной задачей которой была охрана президента. Чуть позднее, в 1883 году, в Англии для охраны королевы Виктории было учреждено Британское отделение секретной службы. Фюрер Германии Адольф Гитлер всегда опасался за свою безопасность, поэтому ещё в марте 1923 года, за 10 лет до прихода к власти, сформировал отряд телохранителей, которые поклялись в личной преданности фюреру. В качестве эмблемы была выбрана «Мёртвая голова». Впоследствии это подразделение стало известно под названием «СС».

Первое в Российском государстве специальное ведомство, отвечающее за безопасность высших должностных лиц, было создано 16 сентября 1881 года. Но система государственной охраны существовала и ранее. Её функции выполняли в более раннее время рынды, затем дворцовые стрельцы, после — гвардейские полки, императорский конвой и дворцовые гренадёры. Создание ведомства, ответственного за безопасность высших должностных лиц, было вынужденной мерой, связанной с убийством Александра Второго. Первым руководителем Собственной Его Императорского Величества охраны был назначен генерал-майор свиты П. А. Черевин. В состав охраны до марта 1917 года входили: Гвардейская пехотная рота, Собственный Его Императорского Величества Конвой, дворцовая полицейская команда, железнодорожная инспекция и рота дворцовых гренадёр. Вплоть до революционных событий 1917 года государственная охрана успешно справлялась с возложенными на неё обязанностями по охране императора и членов его семьи.

После Февральской революции 1917 года старая система государственной охраны России была полностью демонтирована. С приходом к власти большевиков началось становление новой системы государственной безопасности. В соответствии с постановлением Президиума ВЧК 26 ноября 1920 года было создано специальное отделение, перед которым были поставлены задачи по организации и осуществлению охраны руководителей государства и проводимых с их участием мероприятий.

Именно там по предложению начальника отделения Фёдора Ершова, занимавшегося лично комплектованием кадрового состава, и стал работать Алексей Балезин. Позже, в 1930 году, это подразделение упразднят и его функции передадут в Оперативный отдел ОГПУ, а в 1934 году, в связи с образованием НКВД, оно войдёт в его состав. После преобразования НКВД в НКГБ и в итоге в КГБ СССР функции охраны первых лиц партии и государства будет нести хорошо всем известное его Девятое главное управление.

* * *

И вот он стоит у дома № 15 по Старославянскому переулку, стоит и не решается войти во двор. А двор ухоженный, как сам дом. Пять лет назад всё выглядело угрюмым и запущенным. Но НЭП улучшил не только внешний облик жителей, магазинов и ресторанов. Улицы и дома стали намного чище, снова появились аккуратно одетые дворники, один из которых что-то скрупулёзно подчищал у ограды дома, временами бросая взгляд на стоящего с букетом белых роз Алексея.

Дверь квартиры открыла Ольга.

— Здравствуйте, Алёша, мы вас ждём, — тут же, увидев протянутые ей розы, воскликнула: — Ой, какая прелесть! Спасибо…

Балезин не нашёл ничего лучшего, как молча поклониться.

В это время в прихожую вошёл Сергей Генрихович.

— Алексей Дмитриевич, голубчик… — пожал обе руки, — сколько лет, сколько зим…

Отман сильно изменился. Если Ольга снова расцвела, то Сергей Генрихович совсем наоборот: сильно похудел, лоб прорезали морщины, под глазами появились указывающие на болезнь мешки. Но в самих глазах радость, неподдельная радость от встречи. — Проходите, проходите, — любезно повторял он. Балезин хотел было по старой памяти пройти на кухню, но Отман пояснил, что они в квартире теперь не одни: к ним в большую комнату подселили другую семью, и кухня теперь общая. Отманам остались две другие комнаты поменьше. И горничной Алевтины уже нет — отдала богу душу.

Пять лет назад, будучи в этой квартире, Алексей кроме кухни и прихожей ничего не видел. Поэтому очутившись в комнате, где в честь него был накрыт стол, сразу же обратил внимание на скромное, но со вкусом её убранство. Венская, популярная в начале двадцатого века мебель; три портрета на стенах — очевидно, родителей Сергея Генриховича и его жены; дубовый письменный стол с зелёным сукном, на котором красовалась настольная лампа и к которому сбоку примыкало бюро со знаменитой картотекой; и разноцветно-пёстрый — в нём было что-то восточное — большой абажур над столом.

— Ну, садитесь же, Алёша, — позвала Ольга. — Пироги остынут. Сергей Генрихович открыл бутылку вина и попытался наполнить бокалы, но Ольга воспротивилась:

— Папа, тебе нельзя.

Сергей Генрихович взмолился:

— Помилуй, мы же столько не виделись.

— Ладно уж, но только один бокал.

Они долго говорили обо всём. Сначала мужчины вспомнили пятилетнюю давность, историю с ликвидацией Яньки Кошелькова. Потом Отман рассказал о своём участии в последнем, два года назад, задержании, когда сотрудники МУРа устроили засаду на банду, грабившую нэпманов. Тогда он и получил пулю, которая задела лёгкое. Алексей ещё до этого заметил, что у Сергея Генриховича что-то не в порядке с лёгкими. Он глубоко и надрывно дышал, как когда-то сам Балезин после немецкой газовой атаки. Потом Ольга много говорила, в том числе о недавнем приезде в Москву Франца Отмана, старшего брата отца. Ныне Франц Отман — большой человек, глава крупной фирмы. Ольга показала Алексею красочный альбом с видами Стокгольма, подаренный Отманом-старшим.

— А вот это мы втроём на Красной площади, — протянула она ему фотографию.

Алексей недолго рассматривал, но для себя отметил, что братья очень похожи, и вернул фото Ольге. Если бы он знал, какую роль в его судьбе предстоит сыграть Францу Отману и этой фотографии!

О себе Балезин рассказывал скупо и неохотно, как и полагается человеку его профессии. Был в Афганистане, работал в посольстве в Кабуле. Однажды даже присутствовал на приёме во дворце у короля. Много ездил по стране, встречался со старейшинами различных племён. Ещё доводилось бывать в Персии, в Тегеране. Там тоже много интересного, но основная масса населения живёт очень бедно. Везде жара и антисанитария. Вот, собственно, и всё.

Сергей Генрихович догадывался о цели командировки Алексея, а поэтому не расспрашивал, чем тот конкретно там занимался. Зато Ольга, подкладывая гостю пироги, весело щебетала, расспрашивая обо всём, о чём только можно, начиная с женских нарядов (как будто он был во Франции или Италии), кончая тем, как надо торговаться на знаменитых восточных базарах.

Никогда ещё и нигде Алексей не чувствовал себя так хорошо, как сейчас в этом доме. Уходить не хотелось, но он понимал, что пора и честь знать. Он поднялся, поблагодарил за угощение и… вдруг вспомнил о чае, который в качестве подарка приготовил для Сергея Генриховича.

В нэповской Москве продуктов и товаров было вдоволь, в том числе и чая. Но Сергей Генрихович долго рассматривал диковинную пачку в красочной упаковке с незнакомыми восточными буквами.

— Мы его сейчас отведаем! — торжественно заявил он.

— Ну что вы, мне уже пора, — запротестовал Алексей и, ещё раз поблагодарив, вышел в прихожую.

Что-то надо было сказать Ольге — неужели они опять надолго расстанутся? Но Алексей не мог подобрать нужных слов. Ольга его опередила:

— Алёша, я вас провожу до ворот.

… Они стояли у массивных чугунных ворот дома. Был чудный майский вечер, тёплый, светлый, пахнущий яблоневым цветом и сиренью. Алексей вспомнил другой такой же вечер, тоже тёплый, но осенний, когда в воздухе витал запах прелой листвы.

— Оля, — тихо произнёс он. — А помните осень тысяча девятьсот пятнадцатого, когда я, сбежав из госпиталя, провожал вас до этих ворот?

— Помню, Алёша.

— Вы тогда спросили, страшно ли на войне.

— А вы ответили, что если дома кто-то ждёт, то не очень…

— К сожалению, меня никто не ждал.

Ольга посмотрела ему в глаза.

— Вы так думаете?.. — и сама вдруг сменила тему разговора. — Алёша, а вы давно в Москве?

— Второй день.

— И как Москва?

— Замечательно. Правда… правда, я Москвы не знаю.

— Если хотите, я вам её покажу.

Ну почему он сам, лопух, не додумался намекнуть на это! Ольга оказалась намного прозорливее его.

— Тогда я буду завтра ждать вас после работы у того же летнего кафе.

… От поездки на юг в санаторий Балезин отказался, ему нужна была Москва — город, где живёт его любимая женщина. Он исправно каждый день утром ходил в медсанчасть на процедуры, а под вечер встречал Ольгу то у кафе, то у массивного здания, где она работала в отделе перевода. Они много гуляли по столице, она много рассказывала, а Алексей незаметно любовался ею и ещё больше проникался верой в счастливый случай, который ему сопутствует в жизни.

Так продолжалось недели две. Наконец, он решился и сделал ей предложение. И они стали мужем и женой.

* * *

Последующие 12 лет жизнь в семье Балезиных протекала достаточно спокойно и размеренно. Алексей быстро привык к новой работе. Правда, на первых порах случались и просчёты, но Фёдор Ершов всегда готов был прийти на помощь другу. Балезин не являлся непосредственным телохранителем, но как человек, владеющий несколькими иностранными языками (к немецкому, французскому и фарси добавились английский и испанский), регулярно присутствовал на различных приёмах, раутах, званых обедах с сотрудниками посольств, дипломатических миссий, с торговыми представителями и прочими иностранными гостями. Сначала это его тяготило, а потом привык и даже сделался руководителем группы. Параллельно Алексей закончил Дипломатическую академию при наркомате иностранных дел, ведь себя он всё время ощущал недоучившимся студентом — Первая мировая всё спутала.

У Балезиных было двое детей. Первенцем был Серёжка, а через два года родилась Маринка. Имя сыну дала мать (в честь деда), дочери — отец. Первое время Ольга не работала, много занималась детьми. А когда те подросли, устроилась на один из московских заводов в бюро технического перевода.

Сергей Генрихович дочери и зятю помогал, как мог, при этом не переставал читать лекции по криминалистике студентам юридического факультета. Свою картотеку он передал сотрудникам МУРа.

Когда Серёжка пошёл в первый класс, в семье Балезиных это было встречено как радостное событие. Но вскоре оно омрачилось тем, что Сергей Генрихович стал на глазах угасать. Он уже не читал лекции, изредка выходил из дома прогуляться, с трудом поднимался по лестнице и сильно похудел. Иногда он часами сидел у своего бюро, о чём-то думая, что-то молча вспоминая. Когда Алексей привёз его в клинику к одному известному профессору медицины, тот после проведённых анализов и рентгена пригласил Балезина к себе в кабинет. Глубоко вздохнул, показал на снимок и сухо произнёс: «Поздно. Это вопрос времени».

После смерти отца Ольга проболела больше месяца, её состояние чем-то напоминало Алексею лето 1919 года, когда он перешагнул порог их дома. Но потом жизнь опять наладилась. Дети росли, учились. Нечастые свободные для Алексея дни он проводил за городом с семьёй.

И соседи, подселённые к Балезиным, как будто переменились. Несколько лет их отношения замыкались на традиционные «Здравствуйте» и «Добрый вечер». А сейчас глава семьи Григорий Аркадьевич Шофман, работник одного из наркоматов, узнав, что Алексей играет в шахматы, каждый вечер зазывал его на кухню сыграть. Иногда сражались до глубокой ночи, пока Ольга или жена Шофмана Фаина Михайловна с недовольным видом не отбирали шахматную доску. Словом, всё шло своим чередом.

Так продолжалось до лета 1936 года. А там в жизнь Алексея Балезина, как часто бывало, опять вмешался случай. В одно из летних воскресений Алексей собрался в пионерский лагерь, где отдыхали Серёжка и Маринка. Обычно навещать детей они ездили на пару с Ольгой. Но в этот раз Ольга приболела, и он поехал один. На обратном пути автобус забарахлил, а потом и совсем заглох. Пожилой шофёр покопался в моторе, ругнулся и вынужден был объявить родителям, следовавшим из пионерского лагеря, что остановка будет на два часа, не меньше.

Погода была тёплая, летняя, и пассажиры, не особенно переживая, разбрелись в лес и на берег речки, протекавшей невдалеке от дороги. Балезин же, пройдя немного вперёд, повернул налево на примыкающую дорогу. Он знал, что совсем рядом находится санаторий, откуда можно позвонить в Москву и сообщить Ольге о вынужденной задержке.

Он открыл массивные ворота подмосковного санатория и не спеша пошёл по длинной прямой аллее, которая заканчивалась у главного корпуса. Там располагалась администрация, а значит, должен быть и телефон. Аллея пустовала: до ужина было ещё далеко, и отдыхающие находились на берегу реки или, как и незадачливые пассажиры автобуса, бродили по лесу в поисках грибов и ягод.

Балезин неторопливо шёл, глядя по сторонам, наслаждаясь певучим шумом густых дубов и лип, посаженных ещё, наверное, лет сто назад владельцем имения, в котором теперь располагался санаторий. Весёлый птичий пересвист струился вдоль аллеи.

Когда он обратил взор вперёд, то вдали на одной из лавочек увидел сидящего человека. Минуту назад его не было. До сидящего было далеко, но обладавший отличным зрением Балезин без труда узнал его. Тот, видимо, тоже узнал Алексея, потому что не отрываясь смотрел в его сторону, как бы говоря: «Ну, подходи, подходи, ты уже засветился».

Расстояние сокращалось. Повернуться и уйти? Этого Алексей, конечно же, не мог себе позволить. Но и мимо пройти он тоже не мог, только, подойдя, присел на лавочку рядом. Они не виделись двенадцать лет, и Балезин знал, что все эти годы тот, кто сидел рядом с ним, лишь эпизодически появлялся в Москве, работая далеко от неё.

Оба молчали. Вокруг по-прежнему шумели дубы, по-прежнему из их густой листвы доносились птичьи трели.

— Почти как в девятнадцатом, только с точностью до наоборот. Тогда, если память мне не изменяет, я подсел к вам, — грустно улыбнулся Юргенс.

Балезин посмотрел на собеседника. Лицо того было приветливым.

— Всё не можете мне простить… — не сразу выговорил он в ответ. Ещё в первые годы совместной работы Алексей отметил две особенности в облике Юргенса. Эдуард Артурович всегда носил строгий костюм-тройку и шляпу того же цвета, а ко всем обращался только на «вы». И сейчас, несмотря на тёплую погоду, он не изменил своей натуре: его костюм и шляпа были светло-бежевыми, летними. Снова молчание.

— Не надоело? — неожиданно спросил Юргенс.

Балезин, конечно же, понял намёк.

— Зачем задавать вопрос, на который заранее знаете ответ? — вздохнул он.

Лицо Юргенса стало ещё более приветливым.

— Ради бога, простите, если задел вас за живое. Но я не сомневался, что работа в службе охраны — не ваша стезя. Ваше призвание — разведка и контрразведка, тем более что вы прошли школу Батюшина.

Балезин разом оживился; в упор посмотрел на Юргенса:

— У вас есть сведения о нём?

— Совсем немного. Он эвакуировался из Крыма в тысяча девятьсот двадцатом, ещё до разгрома армии Врангеля, хотя каких-либо действий против красных не предпринимал. Живёт в Белграде, работает на Высших военно-научных курсах. Пишет статьи по истории разведки Первой мировой войны. Против Советского Союза не выступает. Да и как он может себе это позволить, ведь его сын воевал в Красной армии.

— Николай Степанович знал об этом?

— Несомненно, знал.

— Сын жив?

— Нет, погиб, где-то в Средней Азии в боях с басмачами. А вот жена и две дочери живы, здоровы.

Опять замолчали.

— А если… если его попробовать вернуть к нам? — спросил Алексей.

Юргенс глубоко вздохнул:

— Если бы я решал этот вопрос, я бы его решил именно так. К сожалению, сейчас на многих ключевых постах в органах сидят люди, которые в каждом человеке видят в первую очередь врага.

Наступила пауза. Балезин понял, что разговор пора перевести на первоначальную тему.

— Допустим, я соглашусь. Но как быть с Ершовым? Ведь он не просто мой начальник, мы ещё и друзья.

— С Ершовым я уже говорил насчёт вас.

— Вот как?

— Да-да, говорил, и самым серьёзным образом.

— И что?

— Как он будет возражать, когда речь идёт о помощи республиканской Испании? Сейчас вся страна, затаив дыхание, следит за тем, что там происходит. А для нас, людей военных, Испания — это полигон, где отрабатывают свои действия, как и фашистская Германия. Впрочем, вы и без меня это отлично знаете.

Балезин задумался, с трудом скрывая внутреннее волнение.

— Может, нам поговорить об этом в кабинетных условиях?

— Нет-нет, — запротестовал Юргенс. — Я кабинетам с некоторых пор доверяю меньше, чем природе. Кстати, вы не заметили мою эмку?

Удивлённый Балезин отрицательно покачал головой, а Юргенс даже развеселился.

— Деквалифицируемся, дорогой мой. Я поговорить хотел с вами ещё в пионерском лагере, но не решился — слишком много народу. Тогда я на расстоянии полкилометра решил следовать за вашим автобусом. Когда произошла остановка, я видел, как вы пошли в сторону санатория. Другой более удобный случай и представить сложно. Мне оставалось только быстрым шагом пройти леском наперерез и очутиться вот на этой лавочке.

Теперь уже Балезин улыбнулся, слегка приподнял руки, дав понять, что сражён наповал. Но уже в следующую минуту лица собеседников стали серьёзными.

— Так, значит, Испания? — проговорил Алексей. — И надолго? Мне ведь придётся объяснять жене.

— Точно сказать затрудняюсь, но, скорее всего, до окончания войны. Что касается Ольги Сергеевны, которую я очень уважаю, то не сомневаюсь, что она вас поймёт. Я со своей женой вижусь раз в два года, и то недолго. Что делать: такая работа, такое время.

Алексей посмотрел на собеседника. Какая-то скрытая печаль появилась в глазах Юргенса после сказанных им слов.

— Предлагаете снова стать Сержем Дювалем? — не то в шутку, не то всерьёз спросил Балезин.

— Почти… но не Дювалем.

В это время прогудел водитель автобуса, дав понять, что пора ехать. Юргенс и Балезин поднялись. Вместо слов прощания Юргенс тихо произнёс:

— Забегая вперёд, скажу. Будете канадским коммерсантом французского происхождения. Ваш бизнес — торговля оружием, — и чуть погодя, добавил: — Как видите, я открыл карты. Так что назад пути нет.

В знак согласия они пожали руки и разошлись в разные стороны, как когда-то в далёком девятнадцатом. В это время шофёр автобуса снова настойчиво просигналил, и Алексей поймал себя на мысли, что Ольге в Москву он так и не успел позвонить.

* * *

Осень 1938-го, середина октября. Ласковое, почти летнее солнце, в золоте деревья, мелькающие из окна вагона. Алексей Балезин не отрываясь смотрел на родные просторы. В купе международного экспресса он был один, не с кем было поговорить, отвлечься от нагрянувших мыслей. А мысли были самые разные. Он уже у себя, в России. Скоро увидит жену, детей, с которыми не виделся больше двух лет. Но, с другой стороны, он прекрасно знал, что у него на родине идут повальные аресты, в том числе и среди работников спецслужб. От своего непосредственного руководителя Юргенса он уже полгода не получал никаких вестей. Многие работавшие и легально, и нелегально за рубежом срочно отозваны в Москву и назад не вернулись. И его тоже который месяц пытаются отозвать, но он всё находил причины остаться. Неделю назад пришла шифровка, похожая на ультиматум: немедленно возвращаться. И вот он уже в Советском Союзе, в России. Он знал, что дома всё хорошо, дети ходят в школу, Ольга трудится над своими техническими переводами. И всё же предчувствия невесёлые…

Алексей взял подстаканник за ручку, отпил горячий чай. Вдруг подумал, что подстаканник — чисто русское изобретение. Сразу вспомнил покойного тестя. Уж кто-кто, а Сергей Генрихович умел ценить чай. И подстаканник у него был именной — подарок московского градоначальника за поимку воров, ограбивших его дачу.

Но невесёлые мысли не отступали. В чём его могут обвинить? Он сделал всё, что мог, а операция «Перелёт», которую он разработал и осуществил, вообще заслуживает занесения в энциклопедию разведки (если такая когда-нибудь будет создана).

А дело было так. Его фирма по заказу одной ближневосточной страны, поддерживающей нейтралитет, приобрела у известной французской фирмы, занимавшейся продажей вооружения, двенадцать новых самолётов. Самолёты доставили на приграничный с Испанией французский аэродром, где должны были состояться их лётные испытания. Для проведения испытания на аэродром прибыли лётчики во французской военной форме, а точнее — переодетые агенты особой группы НКВД. Они подняли самолёты в воздух и перелетели на них в Испанию, приземлившись на территории, занятой республиканской армией.

Балезин сделал несколько глотков чая. Поезд замедлил ход, приближаясь к какой-то станции. Нет, он решительно не верит, что его арестуют. Его не за что арестовывать.

* * *

Его арестовали прямо на перроне вокзала. А уже через пару часов он сидел перед угрюмым следователем с бульдожьей челюстью и тяжёлым взглядом, который выражал одновременно и ненависть, и чувство превосходства. Чего только он не предъявлял Алексею: и то, что он в прошлом царский офицер, и то, что в конце Первой мировой оказался в немецком плену — а раз так, то обязательно должен быть завербован их разведкой. А как же иначе: ведь тесть его немец, жена наполовину немка. Дополнительно «припаяли» связь с английской разведкой — ведь он пять лет был в Афганистане и Иране, а там у англичан издавна существует широкая агентурная сеть.

— Может быть, я ещё и агент канадской и французской разведок? — иронично заметил Алексей. — Я же был главой канадской фирмы, поставлявшей оружие Франции.

Балезин любил ранее не знакомым ему людям мысленно давать прозвища. Вот и этого самоуверенного следователя с массивной челюстью он окрестил Бульдогом. Услышав сказанное, Бульдог прищурился и ехидно произнёс:

— А может быть, и так. Ведь тебя во Францию направил Юргенс?

— Да, Юргенс.

— Враг народа Юргенс, — поправил Бульдог. — Твой Юргенс расстрелян два месяца назад.

Алексей замер. Юргенс Эдуард Артурович… ветеран большевистской партии, один из ближайших соратников Дзержинского — и расстрелян?!

А Бульдог, понимая, что жертву надо добить, открыл ящик стола и сунул под нос Алексею:

— А это ты узнаёшь? Узнаёшь, тварь троцкистская?

Балезин похолодел. Это были часы с именной гравировкой, подаренные ему Петерсом после ликвидации банды Кошелькова. Значит… значит, в его квартире был обыск, и Ольгу могли арестовать, как и его?

Бульдог продолжал орать, что Петерс тоже расстрелян, что у него, Балезина, единственный шанс признаться во всём. Крик переходил в отборную ругань.

Но Балезин был профессиональным разведчиком. Ещё работая у Батюшина, отправляясь за линию фронта, он готов был к крайнему случаю — аресту — и знал, как вести себя на допросах. Одним из методов был, как его называли, переход в контратаку. Резко поднялся, он был на полголовы выше Бульдога. Голос его неожиданно стал уверенным и даже дерзким.

— Это я-то враг народа? Да ты знаешь, что я в девятнадцатом участвовал в ликвидации Кошелькова и его банды, покушавшихся на жизнь товарища Ленина? Ты знаешь, что я предотвратил и покушение на короля Афганистана, друга Советского Союза? Знаешь, что благодаря мне республиканская Испания получила двенадцать новейших самолётов? Знаешь, что такое в течение нескольких лет работать там, за бугром и быть в любой момент арест…

Но договорить Балезин не успел. Он стоял перед Бульдогом, но спиной к двери, которая неслышно отворилась, и вошедший второй энкавэдэшник ударил его по голове чем-то тяжёлым. Алексей упал. Его остервенело пинали, но он потерял сознание и уже ничего не чувствовал.

* * *

Последующие дни и недели были на редкость однообразными. Допросы, потом снова допросы, и днём, и ночью. Допросы стоя, допросы сидя. Если упал и потерял сознание, тебя пинками и холодной водой приведут в чувство. Бессонница и жажда, их он запомнил на всю жизнь. Бессонница приводила его в состояние, близкое к сумасшествию. А от жажды горело горло, потрескались губы, и он представлял себе… нет, не родник, не водопроводный кран, а обычную дождевую лужу, в которую он упадёт и будет пить, пить, пить…

После Алексей Балезин никогда и никому не рассказывал о днях, проведённых в тюрьме. Но Ольга не могла понять, откуда у него взялась привычка пить в день по нескольку стаканов воды.

Каждый раз после допроса его волокли и бросали в камеру, битком набитую такими же, как он, заключёнными. В сознание он приходил не сразу. С трудом опираясь на руки, приподнимался, чтобы сесть на пол. Потом долго и отрешённо глядел перед собой. Ему ещё повезло, что мог сидеть. В других, битком набитых камерах, и сесть-то было невозможно.

Несмотря на приближающуюся зиму, в тюремных камерах царила духота; и ещё — вонь. Арестанты теряли сознание, многих уже не страшил ни приговор, ни то, что за ним последует. Алексей слышал, как один из заключённых прошептал другому: «Ты как хочешь, Никола, а я завтра во всём признаюсь, иначе не выдержу». И не выдерживали — смерть в камере была обычным явлением.

Через некоторое время Бульдога сменил другой следователь: высокий, худой, как жердь, уверенный в себе; на вид ему было лет тридцать пять. Жердяй — сразу мысленно окрестил его Алексей. На первой встрече он долго рассматривал Балезина, как бы оценивая его возможности. Потом затянулся папиросой и изрёк:

— Я ознакомился с вашим делом, Балезин. И не вижу смысла запираться. У вас, если можно так выразиться, целый букет серьёзных обвинений.

Затем Жердяй, как и его предшественник, стал перечислять эти самые «обвинения»: немецкий плен, немецкие корни жены, общение с иностранцами по долгу службы, работа с врагами народа Юргенсом и Петерсом. Алексей молчал, а напористый «следак» не собирался останавливаться на достигнутом. Он припас ещё кое-что.

Глядя в лицо Балезину, на которое падал яркий режущий свет комнатного прожектора, Жердяй добавил:

— Ну а Шофмана кто завербовал?

«Кто такой Шофман? — подумал Алексей, сознание работало плохо. — Уж не сосед ли наш?» Но Жердяй, продолжая наступать, нажал кнопку звонка.

— Введите арестованного! — крикнул он вошедшему дежурному.

Через минуту дверь открылась, и двое конвойных ввели, точнее затащили, Григория Аркадьевича. Тот еле держался на ногах. Вместе с ними зашёл ещё один работник НКВД с папкой в руках. Очевидно, для протоколирования результатов очной ставки.

Понимая, что Шофман вот-вот упадёт, следователь заторопился.

— Обвиняемый Шофман, где вы работали последние годы?

— Нарк… наркомат авиац… авиационной промышленности, — едва выговорил сосед Алексея.

— Доводилось ли вам бывать в Германии?

— Да, во врем… во время командировок.

Жердяй вплотную приблизился к Шофману. Григорий Аркадьевич был немаленького роста, но сейчас, избитый и подавленный, сутулился, испуганно глядя снизу вверх на следователя. Тот кивнул в сторону сидящего на стуле Балезина:

— Вы знаете этого человека?

Григорий Аркадьевич силился что-то выговорить…

— Громче говорите, кто это?

— Мой сосед по дому Алек… Алексей…

— Имя, отчество, фамилия?

— Балезин Алексей Дмитриевич.

— Признаётесь, что были завербованы им для работы на германскую разведку?

Шофман не ответил. Он только слегка покачивался, глядя куда-то в сторону, и глухо стонал.

— Так признаёшься или нет, тварь поганая? — следователь начал выходить из себя, перейдя на крик и матерщину. Казалось, сейчас он ударит бедного Шофмана, и тот уже больше никогда не поднимется.

— Да, признаю…

Жердяй закурил, выпустил струю табачного дыма. Он походил на игрока, которому, как говорят, пошла карта.

— Признаётесь ли вы, что во время командировок в Германию передавали секретные документы, касающиеся нашей авиации?

— Да, признаю…

Жердяй нажал на кнопку звонка, и тотчас возникли двое конвойных.

— Всё, увести!

Вальяжно, закинув ногу на ногу, он расположился напротив Алексея; курил, специально пуская дым в его сторону. У Балезина от жгучего света прожектора стало рябить в глазах; воспалённые веки болели.

— Что скажешь теперь? — пробурчал Жердяй, не вынимая папиросы изо рта.

— Скажу, что всё это ложь. Я догадываюсь, какими методами эти признания получены.

— Но они получены. И этого достаточно, чтобы применить к вам высшую меру. Но чистосердечное признание облегчит вашу участь.

«Вот как раз наоборот, — подумал Алексей. — Стоит мне признаться, и завтра же, а может даже и через пару часов, меня расстреляют. Нет, гады, не дождётесь!»

— Что молчишь?

— Я уже говорил вашему предшественнику об успешной операции с двенадцатью французскими самолётами. Я руководил операцией. Я выполнил поставленную задачу.

— Операция с самолётами для тебя хорошее прикрытие.

— А моё участие в ликвидации банды Кошелькова тоже прикрытие?

— Почему нет? Прекрасный способ внедриться.

«А он умнее Бульдога, — мелькнуло у Балезина. — И дело состряпал грамотно».

И вдруг, несмотря на слабость и крайнюю измотанность, Алексей почувствовал, что какая-то внутренняя злоба закипает в нём.

— Послушайте, если один человек говорит одно, а другой противоположное, значит, один из двух врёт и должен отвечать за дачу ложных показ…

Он не договорил. Снова удар сзади, и Балезин очутился на полу. У работников НКВД это срабатывало безотказно.

* * *

Высокий следователь, тот самый, которого Алексей окрестил Жердяем, стоял навытяжку. По кабинету не спеша прохаживался человек в штатском. Про таких, как он, в народе говорят: «неприметной внешности». Среднего роста, среднего телосложения; светлые волосы гладко зачёсаны назад. Единственным, что могло бы привлечь в его наружности, были глубоко посаженные глаза. Трудно было распознать их цвет: не то голубоватые, не то серые, не то с зелёным оттенком, лучше сказать — бесцветные. Но он своими бесцветными глазами всегда цепко осматривал любого, в том числе стоявшего перед ним навытяжку старшего лейтенанта НКВД.

— Ну и как он?

— Ни в чём не признался. Крепкий…

Человек в штатском по-прежнему неспешно прохаживался по кабинету. Мерно тикали большие настенные часы. За окном была ночь. Павел Михайлович Фитин — так звали человека в штатском — пребывал в глубоком раздумье. Новый глава НКВД Берия назначил его, несмотря на молодость, начальником службы внешней разведки. Он, Фитин, ознакомился с делами и пришёл в ужас: за последние два-три года его службе был учинён настоящий погром. Многие сотрудники были расстреляны, многие сосланы в лагеря. Самое печальное, что все они, по его мнению, были невиновными! Не было никаких улик, прямо говорящих об их предательстве; все показания были выбиты силой. Ещё работа осложнялась тем, что к разгрому кадров внешней разведки приложил руку не только Ежов, как принято было считать, но и сам Берия. Вот и попробуй разберись, когда ты оказался между молотом и наковальней, а тебе от роду всего тридцать один год… А международная обстановка накалялась, пахло войной. Надо срочно воссоздавать агентуру, в первую очередь в Западной Европе. Надо возвращать уцелевшие кадры. Но можно ли всем верить? Ведь, если что, ему самому не сносить головы. Но и всем не верить нельзя.

Личное дело Балезина, его биографию Фитин хорошо знал. И его смущали два обстоятельства. Первым было то, что Балезин не воевал в Гражданскую. Пусть царский офицер — не беда, многие из них занимали в Красной армии и разведке видные посты. Но все они воевали в Гражданскую, и на стороне красных. Правда, сам Фитин тоже не воевал, но это по молодости. А второе обстоятельство заключалось в том, что Балезин был беспартийный. Ему не раз предлагали стать коммунистом, но каждый раз он отказывался. Впрочем, это в какой-то мере говорило и в его пользу. Если бы он работал на иностранную разведку, он должен был бы, по логике вещей, сделать как раз наоборот: вступить в партию, чтобы обеспечить себе карьерный рост и меньше вызывать подозрений.

Старший майор НКВД Павел Михайлович Фитин был человеком уже советской формации. Сельский парень из Курганской области, он после окончания начальной школы работал в сельхозкоммуне в родном селе. Здесь же вступил в комсомол. А после окончания средней школы по комсомольской путёвке уехал в Москву и поступил на инженерный факультет Сельскохозяйственной академии. Далее, после окончания, была работа в одном из издательств, служба в армии и, наконец, в марте 1938 года направление по партнабору на учёбу в Высшую школу НКВД. После окончания специальных ускоренных курсов, готовивших кадры для внешней разведки, был направлен стажёром в Пятый отдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР (внешняя разведка) и в конце 1938 года возглавил внешнюю разведку СССР.

Павел Михайлович понимал, что Берия поставил его на эту должность не по причине высокого доверия. Просто ставить-то было почти уже некого. А раз так, любой неверный шаг, и… Поэтому, если он собирается вернуть Балезина в кадры, это нужно чётко обосновать. Как? Есть одна зацепка — его покойный тесть по фамилии Отман. А что если он родственник того, другого Отмана, к которому его служба проявляла интерес?

Фитин остановился напротив следователя, их взгляды встретились. Павел Михайлович брезгливо относился к тем, кто силой выбивал показания подследственных, называл их костоломами. Но что поделать, работать приходится и с такими.

Старший лейтенант по-прежнему стоял навытяжку перед хозяином кабинета. Он знал, какой высокий пост занимает тот.

— Переведите в одиночку. Допросы прекратить, — чётко выговорил человек в штатском; его бесцветные глаза холодно смотрели на следователя. И добавил: — А там посмотрим.

* * *

Он никогда не задавал себе вопрос о смысле жизни. Хотя бы потому, что знал ответ. Смысл жизни для Алексея Балезина был в служении России. В политику он не лез. Для него и царская, и Советская Россия были объединены в одно большое слово — Родина. Советской власти он поверил, как верят во что-то новое. Он честно отработал за кордоном, в Афганистане и Персии, на совесть нёс службу по охране первых лиц государства, профессионально выполнил задание по оказанию помощи республиканской Испании. И вот сейчас может открыться дверь его одиночной камеры, войдут незнакомые ему сурового вида люди и от имени этой самой советской власти зачитают приговор «тройки» — трёх человек, которых он и знать-то не знает. Самое печальное, что перед смертью он так и не увидит свою семью: жену, сына, дочь. Только бы… только бы их не тронули. На последнем допросе Алексей боялся одного — что его признания будут выбивать угрозой ареста Ольги. А она тюремных мук не выдержит. Что будет тогда с детьми? Серёжка хорошо учится, занимается боксом; Маринка посещает музыкальную школу. Если они останутся одни, всё будет перечёркнуто, ведь родственников ни у него, ни у Ольги нет.

Первые дни были самыми трудными, и не только потому, что он ждал приговора. На свою беду он ещё и не мог толком уснуть — сказались пытки бессонницей. День примерно на четвёртый он всё-таки сумел нормально поспать, и настроение хоть немного, да улучшилось.

Его никто не посещал, разве что тюремщик, приносивший баланду под названием «еда». Но, с другой стороны, Алексей мог спокойно лежать на скрипучей железной койке и думать о своём. К Шофману у него ненависти не было. Григорий Аркадьевич был мягкий интеллигентный человек, поэтому нет ничего удивительного, что после пыток он сломался и дал показания на него, Балезина. Хоть бы… хоть бы он остался жив…

Но главные мысли были о другом. Прошёл день, второй, третий, а за ним не приходили. На шестой день ему разрешили прогулки. «Тут что-то не так, — заключил он для себя. — Хотели бы расстрелять, давно бы шлёпнули». Да и в одиночку для этого переводить было незачем. Высока честь… А может, здравый смысл возобладал, и он со своими знаниями и опытом снова стал нужен?

На дворе стоял конец декабря. В одиночке, в отличие от общей камеры, было прохладно. Поэтому однажды, когда его привели с прогулки, Алексей был немало удивлён, увидев на своей койке демисезонное пальто, то самое, в котором он вернулся из Европы и которое было на нём в момент ареста. И он начал верить, что жизнь ему сохранят.

Он воспрянул духом, он стал делать физические упражнения: приседать по многу раз, отжиматься от пола, выполнять, как говорят боксёры, бой с тенью. Но он был по-прежнему один, и это его сильно тяготило. По его подсчётам, не сегодня завтра должен быть Новый год, а там через шесть дней и Рождество — любимый праздник Ольги. Праздник, на который он всегда дарил ей какой-нибудь подарок. Подарок заранее обдумывал и прилагал к нему открытку с собственными стихами. Правда, стихи ему, автору, не особо нравились, зато Ольга была в восторге.

* * *

В тот день на пороге камеры появился высокий следователь, тот самый Жердяй, что последним допрашивал Алексея.

— Следуйте за мной, — кивнул он на дверь.

Они вместе с двумя конвоирами прошли несколько коридоров и спустились куда-то вниз. Когда следователь открыл одну из дверей, на Балезина пахнуло горячим паром. Баня! И тут же он поймал себя на мысли, что за эти два с лишним месяца он ни разу не мылся, и у него даже нет смены белья.

— В вашем распоряжении полчаса. Примите только душ. Бельё там, на полке.

После душа его привели в надлежащий вид. Какой-то незнакомый ему пожилой человек, не то врач, не то парикмахер, со знанием дела осмотрел его лицо, руки, шею. Припудрил, подкрасил, точно гримёр артиста, выходящего на сцену.

Через несколько минут Алексей уже сидел в легковой машине с зашторенными стёклами. Справа и слава от него располагались конвоиры. Впереди сидели следователь и шофёр. Балезин предполагал, что они едут к какому-то высокому начальству — иначе зачем было его прихорашивать. Когда машина остановилась у известного дома на Лубянке, он понял, что не ошибся.

Первое, что ощутил, когда его ввели в просторный кабинет, это солнечный свет: морозный январский полдень был солнечным, а окна кабинета выходили на юг.

— Свободен, — услышал он за своей спиной. Это относилось не к нему, а к следователю, который хотел было отрапортовать, что заключённый доставлен.

Его усадили на стул, но не на такой, какой был в камере — железный, привинченный к полу, — а на обычный, с мягкой спинкой. Напротив расположился человек примерно того же возраста, что и Алексей. Тёмный костюм в мелкую полоску мешковато сидел на нём. И хоть внешность у него была самая обычная, даже простецки-грубоватая, Алексей уловил одну особенность: тот походил на кого-то из артистов кино. Вот только на кого — вспомнить он не мог. А поэтому по привычке так и назвал его для себя Артистом. Второй из находящихся в кабинете, очевидно старший по званию и должности, выглядел значительно моложе и тоже был в штатском. Он мерно прохаживался по кабинету, время от времени бросая взгляд на них. Алексей и его успел «срисовать»: во внешности тоже ничего необычного, разве что глаза не поймёшь какие. И окрестил его Старшим.

Артист попросил рассказать подробно, в деталях биографию. Балезин исполнил, хотя и не сомневался, что она им в общих чертах известна. Потом перешли на персоналии: родственники, друзья, знакомые. Артист задавал вопросы, а Старший — Павел Михайлович Фитин — прохаживался по кабинету. Вдруг он неожиданно вклинился в разговор:

— Скажите, у вашей жены девичья фамилия Отман?

При упоминании Ольги у Алексея ёкнуло сердце, но он взял себя в руки и ответил утвердительно.

— У вашего тестя… покойного тестя Сергея Отмана есть братья?

— И да, и нет.

— Как вас понимать?

— Младший Юрий погиб, вернее, был убит в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Старший Франц живёт за границей.

Услышав такой ответ, Фитин взял ещё один свободный стул и быстро подсел к ним. Лицо его выражало неподдельный интерес.

— Где конкретно?

— Насколько мне известно, в Швеции, в Стокгольме. Он глава какой-то крупной фирмы.

Люди в штатском переглянулись. А Балезин успел поймать себя на мысли, что следователи-изуверы, те, кого он называл Бульдогом и Жердяем, так и не докопались до этого факта. Упустили козырь, да какой! Но почему, почему они не нашли фотографию из семейного альбома, на которой Ольга с отцом и дядей стоят на Красной площади? Найди они это фото, ему было бы уже не отвертеться. Тогда всё, расстрел… Неужели опять случай?

Теперь его уже допрашивал тот, которого он окрестил Старшим.

— Скажите, а ваша жена с ним знакома?

— Конечно. Он в Москву приезжал… дай бог памяти… по-моему, осенью тысяча девятьсот двадцать третьего.

— Но вы с ним не встречались?

— Нет, ни разу. А осенью двадцать третьего я был…

— … знаю, знаю…

Хозяин кабинета поднялся, молча сделал несколько шагов взад-вперёд. Остановился перед Алексеем.

— Балезин, вы служили в контрразведке у Батюшина. Скажите, вам не доводилось сталкиваться с неким Лоренцем? По нашим данным, он был агентом германской разведки в Первую мировую.

— Как же, старый знакомый.

Старший и Артист снова невольно переглянулись. На лице хозяина кабинета обозначились волнение и ещё больший интерес.

— Одна небольшая поправка, — продолжил Алексей. — Лоренц не просто агент, а резидент германской разведки. Под фамилией Широбоков он обосновался в России перед самой войной. Торговал шоколадом, имел несколько магазинов и кафе в Питере, Москве и Одессе. Первый раз его имя всплыло в тысяча девятьсот пятнадцатом, в связи с делом полковника Мясоедова, того, что был повешен за шпионаж. Они часто встречались, но прямых улик против Лоренца-Широбокова не было. Правда, я тогда ещё не служил в контрразведке и всех подробностей не знаю. Похоже, Лоренцу избежать суда кто-то хорошо помог. А вот в конце тысяча девятьсот шестнадцатого, уже при мне, Лоренц попался, в связи с делом Митьки Рубинштейна и сахарозаводчиков. Сахар-рафинад… да и не только сахар, а нефть, бензин, металлы и многое другое контрабандисты переправляли через южную границу России на Багдад. А потом всё это оказывалось в Германии и Австрии. Руководила всем этим германская разведка, в том числе и Лоренц. Я несколько раз принимал участие в его допросах.

— И что потом?

— Он сдал свою агентуру и тем самым купил себе жизнь. А после была Февральская революция, и они вместе с Рубинштейном оказались на свободе.

За время разговора Балезина не покидало ощущение, что в кабинете кроме них троих находится ещё кто-то. Хозяин кабинета на миг бросал взгляд своих бесцветных глаз куда-то за спину сидевшего на стуле Алексея, словно молча советовался с кем-то.

И Алексей не ошибся. Лысоватый человек кавказского вида, в пенсне, неслышно войдя в кабинет, внимательно следил за их разговором. «Агентура, агентура и ещё раз агентура! И в первую очередь, в Западной Европе и в США», — вот о чём неотступно думал тот, кто наблюдал за беседой. Когда Балезин кончил говорить, Лаврентий Берия утвердительно кивнул Фитину и так же неслышно, как вошёл, покинул кабинет. Если бы он сделал отрицательный жест, судьба Алексея Балезина была бы совсем иной. Но этого, к счастью, не случилось.

Павел Михайлович Фитин стоял напротив Алексея. Тот, понимая, что ему сейчас сообщат нечто важное, поднялся со стула.

— Товарищ Балезин, мы вам верим, — бесцветные глаза Фитина едва заметно блеснули.

Алексей замер и вдруг почувствовал, что кружится голова…

… Через два дня Алексею Балезину вручили постановление о пересмотре дела.

* * *

Замечено, что если выходящего за тюремные ворота узника никто не встречает, то первым делом он устремляет взор на небо, как бы отмечая этим для себя, что на свободе оно совсем другое. Шестого января тысяча девятьсот тридцать девятого года в середине дня Алексей Балезин тоже вглядывался в морозное синее небо Москвы, жмурясь от солнца и белоснежных сугробов. Свиданий с родными и передач ему не разрешали. Правда, после получения постановления о пересмотре дела этого можно было бы добиться, хотя бы для того чтобы Ольга принесла ему тёплые вещи. Но Алексей не хотел её тревожить: пусть его освобождение будет для неё и всей семьи рождественским подарком.

Однако осенние пальто, шляпа и ботиночки, а также отсутствие перчаток быстро дали себя знать. Спустя каких-нибудь пять минут вышедший на свободу Балезин уже поёживался от холода.

Тяжёлая рука опустилась ему на плечо, и Алексей, невольно вздрогнув, обернулся.

— Фёдор?! Чёрт… Ты для меня всегда появляешься…

— … в нужное время и в нужном месте, — усмехнулся Ершов, протягивая полушубок и шапку. — Давай-ка надевай, а то дуба дашь.

Облачившись в тулуп и зимнюю шапку, Балезин повеселел. Ершов тем временем аккуратно сложил его осеннее пальто и шляпу в большую сумку:

— Держи свои европейские наряды.

Алексей взял сумку:

— Спасибо, Фёдор, спасибо. Но как ты узнал?

— Секреты фирмы…

— От твоей службы, похоже, ничего не скроешь.

— Я уже на другой службе.

И только тут Балезин обратил внимание на то, что Ершов стоит перед ним в гражданском одеянии, что он заметно похудел и осунулся.

— Я теперь, не поверишь, директор музея.

— Что-что?

Ершов недоверчиво посмотрел по сторонам:

— Слушай, чего мы тут на морозе… Пойдём, рядом есть одна забегаловка, — и рассмеялся. — Ты же голодный, до дома не дойдёшь.

В небольшой закусочной народу почти не было. Они расположились за дальним столиком. Фёдор заказал водки, салат и по порции пельменей. Балезин жадно налёг на еду, а Ершов с оттенком грусти рассказывал о себе. Его арестовали в июле тридцать восьмого. Но через месяц освободили. Начальник личной охраны Сталина Николай Власик поручился за него перед самим вождём, ведь они все трое участвовали в девятнадцатом в обороне Царицына. Обошлось… Правда, за месяц он успел сполна вкусить все «прелести» ежовских застенков. В прежней должности его не восстановили, но он надеется на справедливость.

Ослабленный организм Алексея плохо справлялся с порциями водки, и его, обычно сдержанного, понесло:

— Послушай, Фёдор, — прервал он его, — я никак не могу понять: ну ладно я царский офицер, беспартийный, в Гражданскую не воевал. Но ты же большевик с дореволюционным стажем! А Юргенс? А Петерс? А мой сосед Шофман? Он тоже член партии, в наркомате возглавлял большой отдел… А сотни, тысячи таких же коммунистов — какие же они враги? А простые люди — их-то за что?

— Послушай, давай тише.

Но у Балезина после выпитого окончательно развязался язык:

— Вот в тысяча девятьсот тринадцатом году отмечали трёхсотлетие Дома Романовых. Так вот, за годы правления этой, как её называют, «кровавой» династии казнено не больше тысячи человек. А что сейчас? Сколько в день казнят по всей матушке России? Кому нужно такое людоедство?

— Алексей, хватит!

— А коллективизация? За её годы было репрессировано порядка пяти миллионов крестьянских семей. А если средняя крестьянская семья это шесть — восемь душ, то помножь-ка… у тебя с умножением всё в порядке?

— Лёха, прекрати! — почти прокричал Фёдор.

И чтобы хоть как-то угомонить разгорячённого Балезина, Ершов полез во внутренний карман и достал что-то завёрнутое в белую плотную бумагу.

— Держи. Спрячь подальше до лучших времён.

— Что это?

— Не смотри, дома раскроешь.

Но Балезин и не думал слушать. Раскрыв пакет, он обнаружил ту самую фотографию, на которой Ольга с отцом и дядей стоят на Красной площади. Он удивлённо посмотрел на фото, потом перевёл взгляд на Фёдора:

— Так это ты?

— Да, я. Я знал, что идут повальные аресты, сам через них прошёл. А после освобождения, недели за две до твоего приезда, мы с женой зашли к вашим в гости на чашку чая. Я попросил у Ольги посмотреть фамильный альбом и незаметно вынул фотку. Я ведь её у тебя раньше видел и знал, кто на ней изображён.

Алексей молчал, обхватив голову руками. Потом тихо произнёс:

— Фёдор… ты же мне жизнь спас… Если бы эту фотографию нашли… Прости меня, я тебе тут наговорил…

— Да ладно, проехали… — Ершов тронул друга за плечо. — Спрячь подальше. Впрочем, можешь и вообще уничтожить.

Балезин ещё раз всмотрелся в фотографию. Потом аккуратно завернул в ту же самую плотную бумагу и сунул в карман.

— Вот тут ты не прав. Её уничтожать никак нельзя. Чует моё сердце, что она мне ещё пригодится.

… Когда они вышли на улицу и стали прощаться, Алексей виновато произнёс:

— Слушай, ты мне не одолжишь немного денег? Сегодня канун Рождества.

— Ты что, отмечаешь этот церковный праздник?

— Ольга его очень любит. Так что уж извини, но я не могу без рождественского подарка.

* * *

Жизнь Алексея Балезина наконец-то вошла в спокойное русло. Правда, произошло это не сразу. Дело в том, что Ольги дома не оказалось, её положили в больницу с тяжёлым воспалением лёгких. Когда Алексей открыл дверь, Серёжка и Маринка с радостными криками кинулись отцу на шею, ведь они его не видели больше двух лет. Немного успокоившись, начали наперебой рассказывать про маму, про школу, про их житьё-бытьё. Комната Шофманов была опечатана, там никто не жил, и они вдвоём домовничали в большой квартире. Еду им приносила Татьяна Александровна — Таня, подруга Ольги.

Стоило Алексею появиться в палате, где лежала Ольга, как её дела сразу пошли на поправку — иногда положительные эмоции бывают лучше любых лекарств. Вскоре её выписали.

Если дома у Балезина было всё хорошо, то относительно работы дела обстояли намного хуже. Он не раз наведывался в кадровое управление, и каждый раз ему отвечали одно и то же: «Ждите». Ждать-то он ждал, но понимал, что надо и семью кормить. А раз так, придётся устраиваться на какую-нибудь работу. Вот только куда?

И опять, как это бывало раньше, в жизнь Алексея Балезина вмешался случай. Как-то днём он сидел на лавочке в небольшом скверике, что неподалёку от дома, и думал о своём. Пригревало солнце, пахло весной. Неожиданно на лавочку подсели две девушки. Они были заняты каким-то переводом, часто переходя с немецкого на русский. Алексей краем глаза наблюдал за ними и тихо улыбался, вспоминая себя студентом, представляя, что это, наверное, студентки из финансово-экономического института поблизости и что со временем его сын и дочь будут вот так же пыхтеть над конспектами и переводами. У девушек что-то не получалось, они нервничали, поглядывая на часы. И Балезин не выдержал.

— Простите, я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он по-немецки.

Девушки переглянулись, как бы не веря услышанному, а потом уставились на него. Алексей переспросил, но уже по-русски.

Нужные «тысячи» — как обычно называют студенческие задания по иностранному языку — он перевёл им из какой-то немецкой газеты в считанные минуты. Девушки несколько раз поблагодарили его и довольные убежали, очевидно, на занятия.

Через пару дней Алексей вновь встретил девушек. Они вежливо и осторожно уже сами попросили им помочь. Балезин присел на лавочку и стал им переводить, сопровождая комментариями по технике перевода. Девчонки ему приглянулись, они напоминали Ольгу и Татьяну в молодости, только, как говорится, с точностью до наоборот: та, что светловолосая, была худенькой и стройной, а тёмненькая выглядела толстушкой. — Как хоть вас зовут, красавицы? — улыбнулся Алексей.

Оказалось, беленькую зовут Ирой, а её подругу Катей.

— Очень приятно, а меня зовут Алексей Дмитриевич.

Как и в прошлый раз, студентки от души благодарили, но не уходили, а виновато поглядывали куда-то в сторону. «Что с ними?» — подумал Балезин. Разгадка наступила в следующую минуту.

— А вы с французского перевести можете?

Балезин невольно обернулся. Перед ним стоял молодой человек среднего роста в больших роговых очках. Нос и щёки парня украшали заметные веснушки.

— Это наш комсорг Коля, — пояснила беленькая Ирина.

— Николай Петрович, — деловито добавил парень.

Алексей слегка прищурился от солнца. Студенты ему явно нравились.

— Значит, Николай Петрович не желает самостоятельно осваивать язык Бальзака и Гюго? — сдерживая усмешку, спросил он.

— Почему не желаю? Желаю, — буркнул тот, кого представили комсоргом. — Только вот что-то не получается. У нас в школе иностранный язык плохо преподавали.

— У нас — это где?

Парень назвал небольшой приволжский городок. Алексей задал ему несколько вопросов по-французски. В ответ комсорг Коля бурчал что-то невнятное. «Из тебя француз, как из меня эфиоп», — подумал Балезин, и это его изрядно развеселило. Пришлось помочь и ему.

А после началось… Студенты начали дружно наведываться к Балезину, ловили его, где только можно: в скверике, во дворе и даже в подъезде дома. И если бы только эти трое… Число желающих получить перевод «на халяву» измерялось численностью студенческой группы, а то и более. И всё новые лица. Видимо, с иностранными языками у студентов дела обстояли неважно. Сначала Балезина это забавляло, ведь ему ничего не стоило прочитать и перевести колонку текста из французских или немецких журналов или газет. Но вскоре должность тайного общественного переводчика стала его злить. И он решил, что с этим пора кончать. Завтра он скажет студентам, что надо работать своей головой.

А завтра случилось неожиданное. Когда Балезин выходил из ворот своего дома, путь ему преградил незнакомый человек. Алексей обрадовался, не сомневаясь, что это кто-нибудь с Лубянки. Наконец-то! Сколько же ему ходить в безработных. Но радость была преждевременной.

— А-а… вот вы и попались…

Незнакомцу было лет пятьдесят: полный, с брюшком; аккуратно сидящий светлый костюм говорил о том, что ему часто приходилось бывать на людях. Он мило улыбался и держал в руках пальто — весенний день выдался на удивление тёплым.

Балезин всмотрелся в незнакомца и на реплику не ответил.

— Так вот кто нашим студентам переводы делает…

«Шёл бы ты куда подальше», — говорил разочарованный взгляд Алексея. Но лицо толстяка выражало расположение и желание познакомиться. «На кого же он похож и где его я мог видеть? — мелькнуло в голове. И тут же Балезин как будто вспомнил: — Ну конечно же, на Вербицкого! А может, он и есть? Да нет: во-первых, Вербицкий убит в тысяча девятьсот девятнадцатом в "Чёрном вороне", а во-вторых, ему тогда было под пятьдесят; значит, сейчас должно быть около семидесяти. А этот много моложе. Нет, конечно, это не Вербицкий. Но до чего похож…»

Незнакомец, словно понимая его мысли, прояснил ситуацию:

— Разрешите представиться: Свешников Павел Андреевич, заведующий кафедрой иностранных языков финансово-экономического института.

И тут же, не дав Балезину молвить слово в ответ, стал предлагать пойти работать к нему на кафедру, заявив, что люди, в совершенстве знающие несколько иностранных языков, ценятся на вес золота.

«Откуда он знает, что я безработный?» — Балезин продолжал теперь уже с интересом смотреть на собеседника. А тот оказался на редкость говорливым. Он поведал о недавно открытом институте, о кафедре и коллегах; ругнул студентов за плохие лингвистические способности.

— Вы даже не спрашиваете, как меня зовут, — сказал наконец Алексей.

— А вот это, Алексей Дмитриевич, излишне, — улыбнулся толстячок. — Мы с вами знакомы.

— Это когда же?

— Помните, в тридцать пятом на дне рождения у Насти… у Анастасии Андреевны. Я в тот год только переехал из Петер… из Ленинграда в Москву. Правда, больше встречаться не довелось…

«Точно, чёрт! Это же брат Насти, жены Ершова! Неужели зрительная память начинает меня подводить? — рассердился на себя Балезин. — Значит, Фёдор навёл. Ну, погоди, Ершов, я тебе задам!

Но самое неожиданное заключалось не в том, что он принял предложение Свешникова, а в том, что совсем скоро ощутил, что новая работа ему, Алексею Балезину, нравится. Никогда раньше он даже не мог себе представить, как интересно ему будет общаться со студентами. Конечно, их знания иностранных языков были далеко не блестящими, а у некоторых, в первую очередь у ребят и девчонок из провинции, просто катастрофически слабыми. Но стремление учиться, пытливость и оптимизм делали своё дело: работа шла. И коллектив кафедры, состоящий из Свешникова и шестерых женщин, встретил его хорошо. Во-первых, учебная нагрузка на одного преподавателя уменьшилась. А во-вторых, Балезин был приятным собеседником, порой галантным кавалером — наставничество тётушки Елизаветы Юрьевны сказалось. И это женщинам нравилось, причём женщинам не только с их кафедры. Многим из них, особенно молодым, он, в совершенстве владеющий многими иностранными языками, ещё и помогал, как мог.

Однажды после работы на лавочке в знакомом сквере в компании двух молодых представительниц прекрасного пола Алексея застала Ольга.

— С кем это ты так мило улыбался? — спросила она, едва переступили они порог квартиры.

Алексей пояснил. А чтобы погасить неизвестно откуда взявшееся чувство ревности и перевести разговор в другую плоскость, предложил: — Может, и тебе перейти к нам?

Ольга по-прежнему работала в отделе технического перевода на одном из крупных предприятий и в иностранных языках тоже хорошо ориентировалась. На предложение Алексея она не ответила, но и дуться перестала.

С Ершовым он решил не ругаться. Зачем? По наводке Ершова Свешников предложил ему хорошую работу. Правда, в этом виноваты ещё и студенты. А вот за что Фёдора следовало бы отругать, так это за то, что он посвятил постороннего человека, пусть даже родственника, в то, что он, Алексей Балезин, — безработный работник спецслужбы. … Когда он зашёл к Ершову, директор музея восседал в своём кабинете за большим, но староватым на вид письменным столом и пил чай. — А, приват-доцент, заходи! — засмеялся он. — Ну, как дела, много двоек наставил?

Балезин незлобно, хотя и достаточно жёстко выложил всё, что хотел сказать.

Фёдор поморщился, а потом махнул рукой, словно отгонял прочь эту тему разговора:

— Да брось ты… пошли лучше на футбол!

Ещё одно приятное открытие в жизни Алексея Балезина. Первым была новая работа, вторым стал футбол. Ещё раньше, проживая в своём городке в юношеские — допетербургские, как он сам их называл — времена, Алексей увлекался спортом: и гимнастикой, и борьбой, и гири поднимал. И, конечно же, знал, что такое футбол, даже пробовал играть. Но чтобы так болеть и переживать… Чемпионаты СССР начали проводить с 1936 года, когда Балезин был далеко, на юге Европы. Потом арест. И вот сейчас он обнаружил, что в Москве тысячи, нет, даже десятки тысяч людей ходят на футбол и неистово болеют.

По роду работы вечера у Балезина и Ершова были свободны, и друзья стали регулярно ходить на футбольные матчи. Вот только Фёдор болел за «Динамо», Алексей же сделался поклонником «Спартака». Часто друг друга подкалывали, когда проигрывала любимая команда. А однажды даже крупно разругались, когда «Спартак» с «Динамо» выясняли отношения между собой. Последующие несколько матчей сидели на трибуне отдельно друг от друга. Потом помирились.

* * *

Следующей весной в разгар учебного года Балезина вызвал ректор. Среднего роста, подтянутый, по возрасту ровесник Алексея и к тому же его тёзка, Алексей Сергин всегда ходил в полувоенной форме с орденом Красного Знамени на груди. Он хромал, поэтому при ходьбе опирался на палочку.

— Заходи, заходи, — по-дружески приветствовал он Балезина. — Садись, разговор есть.

Протянул пачку «Казбека», но Алексей пояснил, что давно уже не курит.

— Правильно, молодец. А я вот никак… — затянулся папиросой и перешёл к делу: — Алексей Дмитриевич, я знаю о тебе больше, чем следует из анкеты. Наш институт за последние годы недосчитался многих сотрудников. А кадры, как говорит товарищ Сталин, решают всё! То, что было с тобой в конце тридцать восьмого, меня не касается. Словом… — он ещё раз глубоко затянулся, — словом, я предлагаю тебе стать заведующим кафедрой.

Пока ошеломлённый Балезин приходил в себя, Сергин стал аргументированно доказывать правоту своего предложения:

— Ты не смотри, что эти дамочки тебе мило улыбаются. У них там групповщина. Друг на друга ябедничают, и мне, и в партком.

— А как же Свешников?

— Что Свешников… Свешников хороший преподаватель, но плохой администратор. Кстати, он сам не раз ставил вопрос об уходе с заведования, и я ему обещал. Вот только кого мне ставить вместо него? Поставлю женщину — ещё больше передерутся. В общем, — Сергин сжал кулаки, — здесь нужна твёрдая рука! Мужская рука! А на советскую власть зла не держи. Не она тебя обидела, а мерзавец Ежов со своей бандой. Мне вот тоже досталось, — он обнажил передние вставные зубы, — хоть я и орден за Гражданскую имею.

Балезин задумался, всё ещё не веря услышанному. А Сергин полез за новой папиросой.

— Думаешь, не догадываюсь, что у тебя в голове? Знаю, всё про тебя знаю. Знаю, что хочешь обратно, в Пятый отдел Главного управления. Так ведь? Но суди сам: сейчас апрель сорокового, в Европе война — Гитлер давит всех. Мы с белофиннами воевали несколько месяцев, а о тебе словно забыли. Ну как? Соглашайся! А не согласишься — будет приказ! Мы же люди военные.

Ректор говорил, а Балезин смотрел на него и ловил себя на мысли, что этот прямой энергичный человек, наверное, как и он, имевший отношение к органам, ему глубоко симпатичен. И, что самое важное, он прав. О нём, о Балезине, «там» забыли или списали. А может, это и к лучшему…

— Алексей Григорьевич, я же беспартийный. А на руководящие должности…

Энергичный Сергин не дал ему договорить:

— Беспартийный? Примем! Я сам тебе дам рекомендацию. И секретарь парткома не против твоей кандидатуры. Ну как?

Похоже, говорить было больше не о чем. Балезин встал почти по стойке «смирно».

— Не надо приказов. Я согласен.

Сергин, отложив папиросы, тоже поднялся. И, словно забыв про палочку, прихрамывая, подошёл к Балезину. Дружески потрепал за плечо.

— Ну и отлично! А приказ всё-таки будет. Не тебе, а по институту — о твоём назначении. И выйдет завтра же. Поохают твои тётушки.

И уже в дверях, прощаясь, ректор напутственно добавил:

— Не всё же воевать, надо и в народном образовании поработать. Впрочем, образование — это тоже фронт.

* * *

Но в народном образовании Балезину долго работать не пришлось.

Первое сентября тысяча девятьсот сорокового года Алексей Балезин встречал уже в ранге заведующего. На торжественной церемонии по случаю начала учебного года, которая проходила перед входом в главный учебный корпус, собралось много народу: студенты, преподаватели, администрация. И, конечно, ректор Сергин, который по этому случаю облачился в гражданский костюм и даже повязал галстук. Выступая первым, он поздравил первокурсников и всех собравшихся с началом занятий, а потом разразился эмоциональной, в духе своего времени, речью минут на тридцать, в которой клеймил мировой капитализм, призывал хорошо учиться, чтобы пополнять кадры для народного хозяйства, и быть бдительным, как учит товарищ Сталин. После выступали секретарь парткома, проректоры, деканы, преподаватели различных кафедр. В завершение от имени студентов слово взяли юная первокурсница и секретарь комсомольской организации, в котором Балезин сразу узнал молодого человека в роговых очках, который был не в ладах с французским.

Митинг затянулся часа на два. Алексей стоял в компании своих сотрудниц и, как только объявили об окончании митинга, напомнил им, что через полчаса будет заседание кафедры. Сам же решил подойти и поздравить руководство института и лично ректора с началом учебного года.

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся.

— Балезин Алексей Дмитриевич?

— Угадали, — ответы по уставу Балезин стал уже забывать. — Чем могу?

В облике незнакомца не было ничего необычного, и лицо ничего не выражало, кроме желания убедиться, что перед ним именно тот человек, который нужен.

— Я из Пятого отдела Главного управления. Мы могли бы пройти к вам в кабинет?

Когда дверь кабинета закрылась и они остались вдвоём, незнакомец протянул пакет:

— Вскройте и распишитесь в получении.

Балезин повиновался. В письме ему предписывалось завтра к 11:00 явиться — далее был указан номер кабинета.

— Пропуск уже заказан, — пояснил курьер и, простившись, удалился.

Балезин присел на стул. Он ясно представлял, кому и зачем понадобился. Год назад он с радостью встретил бы это известие. А сейчас? Что-то коренным образом переменилось в его натуре, в его желаниях и образе жизни. «Вот тебе и начало учебного года», — глубоко вздохнул он.

* * *

Эта встреча мало походила на предыдущую, хотя её участниками были те же. Начальник Пятого отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР при появлении Балезина вышел из-за стола и первым подал руку.

— Фитин Павел Михайлович, — представился он, хотя Алексей и без этого знал, кто он такой. Потом кивнул на помощника: — Макаров Виктор Викторович, работает по странам Северной Европы.

Тот, кого Балезин при первой встрече окрестил Артистом, тоже подал руку и слегка улыбнулся.

Фитин сел за свой стол. Макаров и Балезин расположились напротив.

— Так вы теперь заведующий кафедрой? — весело начал Фитин.

— Выходит, так, — кивнул Балезин. — Решил попробовать себя в новом качестве.

Было ясно, что разговор пойдёт не об успеваемости студентов, и в следующую минуту лицо хозяина кабинета стало серьёзным.

— Товарищ Балезин, мы очень рассчитываем на вас.

Алексей сосредоточенно молчал, а Фитин продолжил:

— Вы, наверное, не строите иллюзий о том, что наш договор о ненападении с Германией заключён на вечные времена.

— Конечно, нет, хотя…

— Что хотя?..

— … вчера наш ректор клеймил позором империалистов Англии, США, Японии и других, а вот Германию не упомянул.

— Ваш Сергин — образцовый идеологический работник. А надо смотреть правде в глаза: воевать всё равно придётся. Так вот, Германия наращивает военную мощь. В руках Гитлера почти вся промышленность континентальной Европы. Но! У него нет… Чего? — обратился он к Балезину, точно учитель к ученику.

— Если судить по Первой мировой, у Германии нет или почти нет ресурсов.

— Правильно. И в первую очередь нефти, железной руды и леса. Что касается нефти, то у немцев тут есть союзник — Румыния, с её Плоешти. И ещё вариант — искусственный бензин; правда, он дорог. А вот сталь искусственно не создашь. Её можно получить только из железной руды, которой у Германии, да и у всех оккупированных ею стран, нет. В Европе крупные месторождения железной руды только у шведов. А директором фирмы, занимающейся добычей руды и доставкой её в морские порты для последующей отправки в Германию, является… не догадываетесь, кто?

В ответ Балезин достал из кармана фотографию и протянул её Фитину:

— Наверное, он. Тот, что в центре.

Начальник отдела пристально и с удивлением взглянул на фото.

— Ух ты! Откуда это у вас?

— Осень тысяча девятьсот двадцать третьего года. Франц Отман тогда в последний раз приезжал в Москву. Рядом его брат, ныне покойный Сергей Отман, и моя жена Ольга.

Затем фотографию взял Макаров.

— Сейчас Франц Отман выглядит совсем по-другому.

— Постарел? — спросил Алексей.

— Не только. В общем, увидите.

При слове «увидите» Балезин понял, что ему придётся ехать в Швецию.

Фитин поднялся и предложил пройти в соседнюю комнату. Там, раздвинув на стене небольшую занавеску, указал на карту Северной Европы.

— Вот здесь, вблизи небольшого города Кируна, расположены рудники. Железная руда, добываемая там, самая что ни есть качественная. Дальше по железным дорогам, — повёл он указкой, — руду направляют в шведский порт Лулео и незамерзающий норвежский порт Нарвик. И уж затем она транспортами идёт в Германию.

Фитин задвинул занавеску на карте, и они вернулись в его кабинет. Там он продолжил:

— Гитлер понимает: железная руда — для Германии вопрос жизни и смерти. Без железной руды и, соответственно, без стали германская армия долго не протянет, потому что сталь — это всё: пушки, танки, пулемёты и даже подковы на солдатских сапогах. Поэтому всё, что с ней связано, тщательно охраняется гестапо. В Швеции они чувствуют себя как дома. Кстати, ваш знакомый Лоренц тоже временами бывает там, но как представитель Абвера. А военная разведка — это серьёзнее, чем гестапо. И Лоренц в Абвере далеко не последний человек.

Фитин смолк. Посмотрел на Балезина:

— Что-то хотите спросить?

— Да. Меня интересует, есть ли там антифашистские организации.

— Есть, точнее была. Немногочисленная, но была. Это в основном люди, воевавшие в Испании против Франко. Их деятельность носила диверсионный характер: устраивали взрывы на судах, идущих в Германию и Испанию. К сожалению, почти все они арестованы. Но даже если бы не были арестованы, ту информацию, какая нам нужна, они бы дать не смогли. А нам надо твёрдо знать, сколько руды добывается, какая часть её идёт в Лулео, какая в Нарвик; какова интенсивность погрузки, частота прихода и отхода транспортных судов и многое другое. Эту информацию может дать только глава фирмы Франц Отман.

— Значит, моя задача…

— Ваша задача — склонить его на нашу сторону. Сразу скажу, задача крайне сложная. Немцы не спускают с него глаз. Его секретарь некто Неслунд является агентом гестапо и неотступно следует за ним всюду. Здесь нужна крайняя осторожность. Если гестапо что-нибудь пронюхает, Отмана просто уберут. Мало ли что может случиться с человеком, которому недавно стукнуло шестьдесят восемь: сердечный приступ, автокатастрофа или, например, в море утонет. Кстати, Франц Отман — большой любитель прогулок на яхте.

Воцарилась тишина. Слышно было, как тикают большие настенные часы. Разные мысли вертелись в голове Балезина, но одна из них прочно вытесняла все остальные — задача походила на неразрешимую. И как будто это угадав, Фитин сказал:

— Но у нас есть кое-какие козыри, и, по-моему, неплохие. Первый заключается в том, что его жена Марта Отман, в девичестве Блюменталь, — шведская еврейка. Её старшая сестра жила в Германии и погибла вместе с мужем во время еврейских погромов. Марта Отман люто ненавидит нацистов. Возможно, её настроение передалось и Францу. Ну а второй козырь не догадываетесь, какой?

— Догадываюсь, — лукаво прищурился Алексей. — Франц Отман, хоть и немец по крови, но родился и вырос в России. Здесь прошли его детство и юность. Здесь, в московской земле, покоятся его отец, мать и оба брата.

— Правильно. И ещё, — в бесцветных глазах Фитина тоже блеснула весёлая искорка, — в России, я имею в виду Советский Союз, остался единственный, если не считать жены, близкий ему человек — Балезина Ольга Сергеевна, от которой он может, например, получить письмо.

Больше втроём им в этот день разговаривать не пришлось. Раздался телефонный звонок, Фитина срочно вызывали в Кремль, к Сталину.

… Несмотря на молодость, Павел Михайлович Фитин доказал, что должность начальника внешней разведки органов госбезопасности он занимал по праву. Его высокий интеллект и выдающиеся организаторские способности ярко проявились и в предвоенный период, и в годы Великой Отечественной войны. Незадолго до описанной выше встречи из агентурных источников Фитину стало известно, что 31 июля 1940 года Гитлер на совещании в Бергхофе сказал: «Чем скорее мы разобьём Россию, тем лучше. Операция будет иметь смысл только в том случае, если мы одним стремительным ударом разгромим всё государство целиком». И в дальнейшем, получая от источников резидентур информацию о том, что Германия готовится к нападению на СССР, Фитин только с января по 21 июня 1941 года направил Сталину свыше ста разведывательных донесений. Из них следовало, что война совсем рядом и необходимо принять срочные меры по укреплению обороноспособности страны. Верил или нет его информации Сталин — это отдельный вопрос, на который дала ответ история.

Возглавляя внешнюю разведку в годы войны, комиссар госбезопасности третьего ранга Павел Фитин сделает всё зависящее от него для обеспечения руководства страны и армии достоверной информацией о стратегических замыслах германского командования, сведениями о перспективах открытия второго фронта в Европе, документальными материалами о планах союзников СССР по антигитлеровской коалиции. Руководимая Фитиным внешняя разведка будет внимательно следить за сепаратными переговорами Даллеса с гитлеровцами в Швейцарии и регулярно информировать о них Сталина.

Большой вклад внесут Фитин и его сотрудники в дело овладения СССР секретами ядерного оружия. Решением ГКО на возглавляемую Фитиным разведку органов госбезопасности будет возложена задача сбора всей информации по ядерной проблеме. В результате к концу 1945 года от резидентур в США, Англии и других странах будет получена необходимая документальная информация, которая позволит Советскому Союзу в кратчайший срок создать собственное атомное оружие и тем самым положить конец монополии США в этой области.

Всё это будет после. А сейчас Павел Михайлович Фитин торопился в Кремль. Ему предстоял нелёгкий разговор со Сталиным.

* * *

Об этой войне, её причинах и результатах у нас говорили неохотно и мало. Долгое время причиной Советско-финской войны считалось нежелание Финляндии удовлетворить просьбу СССР отодвинуть границу на 200 километров вглубь, подальше от Ленинграда. Существовавшая граница проходила в 32 километрах от города на Неве. Взамен финнам предлагалась значительно бульшая территория в Карелии. Что ж, логика в этом есть. Обезопасить вторую столицу — колыбель революции, да ещё город с именем вождя — желание вполне естественное для советского руководства. Правда, если вдруг маленькая Финляндия отважится (зачем, не понятно?) напасть на огромный Советский Союз, то в первую очередь задействует свою, хоть и немногочисленную авиацию. А для неё преодолеть эти 200 километров — минутное дело. Стоило ради этого гробить в карельских лесах в сорокаградусный мороз десятки тысяч своих воинов, раз за разом штурмовавших отлично укреплённую линию Маннергейма? Тем более что потери по сравнению с финнами были очень большими. Согласитесь, тут что-то не так. Причины войны должны быть более серьёзными и более объяснимыми в стратегическом плане. Какие именно?

Взглянем на карту Северной Европы. Вот на 68-й параллели шведский город Кируна. Вот железная дрога от него на юго-восток в порт Лулео. Вот ещё одна железная дорога, но уже на северо-запад, в незамерзающий норвежский порт Нарвик. Блокировать Нарвик, расположенный в одном из фиордов, у советского флота возможности нет, эту задачу должны решать англичане. А вот транспорты, идущие из Лулео в Германию по Балтийскому морю, заблокировать, а если надо и уничтожить, дело не такое уж сложное. Для этого нужно перерезать им путь где-нибудь в районе Аландских островов. Но это возможно при одном условии: если поблизости на Балтике будут советские военно-морские базы. А таких к осени 1939 года, то есть к началу Второй мировой войны, не было. СССР имел на Балтике совсем небольшой участок морского побережья вблизи Ленинграда. Там располагались флот и мощная береговая артиллерия, которая хорошо проявила себя ещё в Первую мировую войну. Ещё имелся знаменитый Кронштадт — военно-морская база, от которой до Аландских островов было далековато.

По свидетельству адмирала флота Советского Союза И. С. Исакова, Сталин ещё в 1933 году сказал: «Балтийское море — бутылка, а пробка у нас». И мощь советского флота на Балтике с каждым годом стала возрастать. К 1941 году число подводных лодок достигло 65 — значительно больше, чем к сентябрю 1939-го. Но у Германии к началу Второй мировой войны на Балтике ни подводных лодок, ни мощных надводных кораблей вообще не было. Основные силы германского флота готовились сражаться с английским флотом в Северном море. На Балтике у немцев были только учебные подводные лодки, торпедные катера, минные заградители и тральщики. Советский флот был на голову сильнее. Примерно такое же соотношение было и с морской авиацией. В нашу пользу, естественно. Вот только с базами дело обстояло плохо. И Советский Союз пытался это исправить. С 28 сентября по 10 октября 1939 года были заключены пакты о взаимопомощи с Латвией, Литвой и Эстонией, согласно которым эти страны предоставили СССР на правах аренды свою территорию для размещения военных баз в Лиепае, Вентспилсе и Таллинне. Таллинн был ближе всех к Аландским островам, но финский полуостров Ханко был гораздо ближе. Вот только финны подобных пактов заключать не пожелали, ссылаясь на свой авторитет. Какой выход? Война — как средство разрешения территориальных споров.

Теперь понятно, что главной целью Советско-финской войны было побережье Финляндии, её порты и острова.

Войну, несмотря на большие потери, мы выиграли. И по условиям Московского мирного договора от 12 марта 1940 года получили территорию на Карельском перешейке (граница была отодвинута от Ленинграда на 150 километров), часть Лапландии, район Петсамо (Печенга) и, что самое главное, острова в восточной части Финского залива (остров Гогланд) и аренду полуострова Ханко (Гангут) на 30 лет.

Почти через месяц после завершения войны, 17 апреля Сталин, выступая на совещании руководящего состава Красной армии, сказал: «Война была необходима, так как мирные переговоры с Финляндией не дали результатов, а безопасность Ленинграда надо было обеспечить». Он умолчал о другом — о том, что первые требования СССР на переговорах с Финляндией в 1938 году не упоминали Ленинграда и не требовали переноса границы. Постоянным в требованиях было только одно: получить военные базы на побережье Финляндии и обязать её не просить помощи у других стран, кроме СССР.

А теперь снова взглянем на карту. От Ханко до Аландских островов примерно в три раза ближе по сравнению с Кронштадтом и в два раза ближе по сравнению с Таллинном. Это уже кое-что. Здесь и возникла крупная военно-морская база, благодаря которой советский флот мог в любой момент и быстро перерезать транспортные пути из Швеции в Германию и лишить Гитлера не только железной руды, но и леса, а также финского никеля, который не меньше, чем железо, нужен для промышленности и армии.

Конечно, Гитлер не мог с этим мириться, и Германия стала наращивать на Балтике свою мощь. А 22 июня 1941 года советские военно-морские базы на полуострове Ханко, в Таллинне, Лиепае и Вентспилсе одними из первых подверглись бомбардировке.

Начальник Генерального штаба германских сухопутных войск генерал-полковник Гальдер в своих мемуарах вспоминал об одном из совещаний в ставке Гитлера: «Фюрер подчеркнул: задача овладения Финским заливом является первостепенной, так как только после ликвидации русского флота станет возможным свободное плавание по Балтийскому морю и в первую очередь подвоз железной руды из Лулео. Захват русских портов с суши потребует 3–4 недели. Лишь тогда подводные лодки противника будут парализованы. Четыре недели означает 2 миллиона тонн железной руды».

Но для того, чтобы лишить Германию шведско-финских ресурсов, одних подводных лодок и авиации мало. Надо знать объём добычи и перевозок руды. Надо знать график прибытия и отхода железнодорожных составов из Кируна и судов из порта Лулео и маршруты их следования в порты Германии. Надо знать, какими силами немцы будут обеспечивать безопасность судов. И многое другое. Такую информацию мог дать только хорошо осведомлённый человек. Им был Франц Отман. Но как к нему подступиться?

* * *

Стокгольм…. Его называют городом на воде или Северной Венецией. Действительно, с трёх сторон он окружён морем, а внутри его озёра, по которым, словно водяные птицы, скользят белоснежные паруса многочисленных яхт. Озёра образуют острова, соединённые мостами. И порой с высоты, когда наблюдаешь пейзаж города, кажется, что острова вместе с мостами тоже плывут — медленно, но плывут по блестящей глади озёр. Здесь много зелени, парков. Здесь удивительно чистый воздух, чистые улицы, чистые площади. Приехавший сюда получает возможность воочию убедиться, что в этом уютном городе всегда найдётся парк, сквер или небольшая площадь, где можно отдохнуть, полюбоваться пейзажем или просто уединиться на час, на два или хотя бы на пять минут. Особое очарование Стокгольму придают кварталы старинных зданий, лабиринты узких улочек, мощённых камнем. Здесь много музеев, дворцов, в одном из которых — во Дворце Конгрессов — вручают Нобелевские премии. У другого — Королевского дворца — всегда масса народу. Как и в это солнечное, не по осенним меркам тёплое октябрьское воскресение.

Алексей Балезин стоял в толпе любопытных и наблюдал ритуальное зрелище — смену конной гвардии у Королевского дворца. Всё это, конечно, привлекательно, только для него красоты шведской столицы отходили на задний план. Мысли были совсем о другом. Уже третью неделю он в Стокгольме, а идей никаких. Как войти в контакт с Францем Отманом? Алексей досконально изучил его распорядок дня: выход из дома — посадка в машину, за рулём которой неизменно сидел Неслунд, его помощник (и одновременно надзиратель) — поездка на работу в офис руководства фирмы — обед в ближайшем ресторанчике — снова офис — возвращение домой на том же автомобиле с тем же помощником — вечером часовая прогулка с женой; детей у них не было. И всё.

Первой мыслью было каким-нибудь образом войти в контакт с Отманом именно во время прогулки, но Балезин решил проявить осторожность. И не напрасно: он быстро определил, что за супругами Отман неизменно, хоть и на приличном расстоянии, следовала другая, якобы тоже супружеская пара. Конечно, Франц и Марта Отман её заметить не могли. Балезину же это не составило труда.

Были ещё две, на первый взгляд существенные зацепки: баня и отдых на яхте. Как человек, долгое время живший в России, Франц Отман любил ходить в баню. Одну из лучших бань Стокгольма «Центральбадет» он регулярно посещал, раз в неделю. Но… с тремя такими же, как он, господами почтенного возраста. И, судя по манере общения, это была сложившаяся компания, если не друзей, то хотя бы приятелей по интересам. Неслунда среди них не было, но не исключено, что кто-то из этих троих выполнял его функции, присматривая за главой фирмы. После бани все четверо, выпив по кружке пива, возвращались домой на такси, и первого, как назло, подвозили Отмана. Трудно было что-нибудь придумать в этой ситуации.

Оставалась последняя зацепка — воскресная прогулка на яхте. Помимо городской квартиры, Отманы как люди состоятельные имели ещё загородный дом вблизи морского побережья. Невдалеке располагался яхт-клуб. Франц Отман не только любил этот вид активного отдыха, но и сам мастерски управлял яхтой. Следивший за ним Неслунд в компании с какой-то белокурой девицей быстро отставал. В море Франц Генрихович причаливал к одному из многочисленных островов и подолгу сидел на камнях у берега, думая о чём-то своём — Балезин, наблюдая за ним, хорошо это видел в бинокль. О чём он думал? Если бы знать…

… Смена конной гвардии по воскресеньям начиналась неизменно в 13:30. До условной встречи с Макаровым оставалось совсем немного. Балезин выбрался из толпы и направился в сторону памятника Карлу Двенадцатому, где была назначена встреча.

Парк Кунгстредгорден, или «Королевский сад», — излюбленное место отдыха и встречи горожан, оживлённое в течение всего года. Вокруг памятника королю, что в центре парка, зимой заливают каток, неизменно многолюдный; летом, а также в тёплые осенние и весенние дни сюда приходят послушать концерт, посмотреть представление в открытом театре, поиграть в шахматы или просто посидеть под липами на террасе одного из многочисленных ресторанчиков или кафе. Здесь в толпе затеряться легко.

Виктор Викторович Макаров его уже ждал, не спеша прогуливаясь возле памятника. Статус Балезина был вполне легальным — работник советского торгпредства. А вот на легальном или нелегальном положении Макаров, Балезин не знал, и задавать подобные вопросы, естественно, не полагалось. Да и настоящая ли его фамилия Макаров? В этом тоже были сомнения. Поэтому для себя Алексей стал называть его «Виквик» — сокращённый вариант имени и отчества. Встречались они каждый раз в условленном заранее месте, в конкретный день и час. Для экстренной незапланированной встречи тоже было всё предусмотрено.

Поздоровались. Виквик-Макаров сразу же перешёл к делу:

— Чем порадуешь?

Присели на скамейке. Курящий Виквик сразу же затянулся сигаретой. «Банную» версию они рассматривали в прошлый раз и отклонили. Сейчас Балезин не торопясь, в деталях изложил вариант с морем и яхтой. Задумались.

— Может, всё-таки рискнём?

Алексей покачал головой:

— Рискнуть, конечно, можно. В контакт на одном из островов мы с ним войдём. Но… но мне не нравится его состояние. Оно какое-то отрешённое. Представь: воскресный день, море, яхта, свежий ветер в лицо — казалось, радуйся жизни. А он выезжает, чтобы больше часа уединиться, посидеть одному на камнях или на мостках старого причала и заворожённо глядеть вдаль…

Виквик покачал головой:

— Что-то тебя на романтику потянуло.

— Да не романтика это, скорее психология. Франц Отман производит впечатление человека, уставшего от жизни. Ему под семьдесят, детей нет, образ жизни с годами не меняется.

— Твои предложения?

Балезин задумался.

— Что предлагаешь-то? — уже недовольным тоном спросил Виквик. — Мне Москва покоя не даёт.

— Нужен стресс. Нужно придумать что-то, что вывело бы его из этого состояния.

Виквик бросил в урну сигарету и повернулся к сидящему рядом Балезину. По выражению лица было видно, что ему на ум пришла идея.

— Не что-то, а кого-то.

— И этот кто-то… — Алексей не договорил.

— … его племянница Ольга Балезина-Отман. И не письмо от неё с благими пожеланиями, а она сама, лично, должна предстать перед своим дядюшкой. Почему тебе-то не пришла в голову такая мысль?

Алексей незаметно усмехнулся: ну конечно же, он думал об этом. Но он решительно не хотел втягивать Ольгу в опасные мужские игры. Теперь, видимо, придётся.

— Если понадобится быстро переправить её сюда, ну, скажем, в течение трёх-четырёх дней, мы сумеем это сделать?

Виквик поднялся, Балезин последовал его примеру.

— Насчёт переправы — это уже моя забота. Ты думай, как ей организовать встречу с любимым дядюшкой. Разрабатывай операцию «Племянница». И торопись. Время… время! Всё на сегодня. Пока. Для обсуждения своих дел им хватило пятнадцати минут.

* * *

На дощатых ступеньках маленького причала для яхт сидел человек. Человек задумчиво смотрел вдаль на белые гребешки балтийских волн, на чаек, сидящих на волнах, словно на качелях, на редкие облака, уходящие за горизонт. На этом островке кто-то когда-то жил: видневшийся вдали на склоне холма заброшенный домик и полуразвалившийся причал говорили за это. Там, в городе, в его пригородах царствовала золотая осень, а здесь, на одном из многочисленных островов было заметно холоднее.

В резиновых сапогах, тёплом шерстяном свитере, поверх которого была надета ветрозащитная куртка с капюшоном, Франц Отман холода не чувствовал. К балтийским ветрам и солёным брызгам он давно привык. Вот и сейчас ветер ворошил его седую шевелюру, а он на это не обращал ни малейшего внимания. Он был во власти своих мыслей.

Ему уже шестьдесят восемь. Жизнь прожита. Пора подводить итоги. И каковы же они? Но сначала надо ответить на вопрос, кто он сам. Чистый немец по матери и по отцу, но родился и вырос в России; учился в Германии, работал в Австрии и Швейцарии, а теперь уже более четверти века является гражданином Швеции. А кто он по профессии? Горный инженер, инженер-строитель или инженер-путеец? Или просто инженер — так лучше. Он любил это слово, хорошо помнил высказывание Рудольфа Дизеля: «Инженер может всё!» Вот только какой он, Франц Отман, инженер… Он давно уже не решал инженерных задач. Он, скорее, деловой человек, предприниматель, глава фирмы. Да и главой фирмы его можно считать условно, в любой момент его могут отодвинуть. Несколько лет назад он был настоящим главой фирмы, с контрольным пакетом акций в руках. Но потом, после гибели осенью тридцать восьмого ближайшего компаньона — американца Майкла Стоуна, дела пошли всё хуже и хуже. А с середины тридцать девятого стало ясно, что германский капитал, вдохновлённый приходом Гитлера к власти и усилением Германии, постепенно подбирается и к его фирме. А как же иначе: без железной руды воевать бесполезно. Его заставили продать часть акций, но в руководстве фирмы он удержался. Надолго ли?

Что бы ни случилось в дальнейшем, фирму создавал он, Франц Отман. Конечно, деловитость Майкла и большие деньги, доставшиеся Марте в наследство, сыграли свою роль. Но всё-таки идея заняться разработкой железной руды и вложить в это все имеющиеся средства принадлежит ему.

Как жаль Майкла… Они были знакомы ещё с Берлинского университета, учились на одном курсе. Нет, друзьями они не были, они были только партнёрами по бизнесу. Но это был бизнес честный по отношению друг к другу. Они даже фирму назвали «Отман и Стоун». Два года назад в такую же ясную, далёкую от штормовой погоду Майкл вышел на яхте в море и не вернулся. Его труп и обломки яхты нашли лишь спустя несколько дней. Что это было? Несчастный случай? Убийство? Тайна канула в морскую бездну.

Через два года ему, Францу Отману, стукнет уже не шестьдесят, а семьдесят, и он, наверное, отойдёт от дел. Что же он хотел, но не сделал за свою жизнь? Мечтой всей его жизни было стать богатым, очень богатым, чтобы… он никогда и никому об этом не говорил, даже Марте, самому близкому человеку… чтобы учредить международную премию имени его, Франца Отмана. Почему Нобелевские премии не присуждают инженерам? Физикам, химикам, литераторам присуждают, а инженерам нет. Несправедливо. Отмановские премии, если бы такие он сумел учредить, вручали бы за выдающиеся инженерные достижения. И первым такую премию посмертно получил бы Рудольф Дизель, которого он боготворил. Теперь это несостоявшиеся мечты. Может, он всё-таки рискнёт и скажет об этом Марте? Но только ей, больше никому.

Он очень хотел наследника, неважно кого: мальчика или девочку. Но… не получилось. Перенесённая в юности болезнь сказалась на здоровье Марты. С потомством им, Отманам, явно не везло. У матери с отцом их было трое. Погибший в девятнадцатом младший Юрий даже не был женат. И только у Сергея была единственная дочь Ольга. Очаровательное, милое создание! Как он хотел, чтобы Сергей с дочерью переехали жить к нему, в Швецию. И это не получилось. Сергей крепко прирос корнями к России.

Франц Отман часто вспоминал свой последний приезд на Родину. Это было семнадцать лет назад, осенью тысяча девятьсот двадцать третьего года. У него сохранилась фотография, на которой он с братом и Ольгой стоит на Красной площади. Сергея давно уже нет. А Ольга, как сообщала она в письме сразу после смерти отца, вышла замуж, и у неё растут мальчик и девочка. Вот бы их увидеть. А о своём дядюшке она, наверное, уже забыла…

О том, чтобы приехать в Советский Союз, не могло быть и речи. Его, Отмана, стерегут, он это знает, но не подаёт виду. Вон его «милейший» помощник подплывает к берегу со своей дамой, машет с яхты рукой.

А может, Ольге прислать приглашение погостить с мужем и детьми у них в Швеции? На это шансов ещё меньше. Его сосед-дипломат, недавно вернувшийся из СССР, рассказал, что советские граждане никуда не выезжают — живут за железным занавесом, как он выразился; и отпуска у них отменены.

Неслунд решил не причаливать. Пройдя на яхте метрах в пятидесяти от острова, он, как и его спутница, только ещё раз помахал Отману. Тот ответил им ленивым движением руки.

Что он ещё не сделал в своей жизни? А вот что: не навредил тем извергам, которые пришли к власти в Германии. Вот это можно исправить! Он готов в любой момент, любому противнику нацистов передать важнейшую информацию. Нет, он не предатель, он любит Германию не меньше, чем Швецию или Россию. Но не такую, какой она стала сейчас, во главе с этим ефрейтором. У Марты погибли сестра с мужем. Погибли только за то, что они евреи.

Хорошо бы связаться с англичанами! Но как выйти на сотрудников английского посольства? Письмо написать? Но в любом случае ему с кем-то из них придётся встретиться, а за ним следят. Рискованно… А может, плюнуть на всё и рискнуть? Как говорил кто-то из русских писателей, «Больше всего рискует тот, кто не рискует». Вспомнил — Иван Бунин! Кстати, тоже нобелевский лауреат. Так вот, надо дать о себе знать, а уж где и как организовать передачу информации — они придумают. Какие ещё варианты? С французами всё кончено, Франция пала. Американцы пока нейтральны. У СССР с Германией договор о дружбе — странно это как-то воспринимается.

Вдали показалась ещё одна яхта. Что-то незнакомое… Франц Отман достал из рюкзака солидных размеров бинокль, который всегда брал с собой, — подарок Марты ко дню рождения. Надо же… с яхты тоже смотрят в бинокль. Двое мужчин. Следят за ним? Вряд ли, для этого есть Неслунд. Осматривают остров? Чего они тут не видели: валуны на берегу да заброшенный домишко.

Франц Отман поднялся, застегнул молнию на куртке, надел вязаную шапочку. Балтийский ветер крепчал. Пора возвращаться.

* * *

Дни летели предательски быстро; за ними следовали недели. А он был по-прежнему на нуле. Более того, пришлось продумывать сценарий с участием Ольги. В минувшее воскресенье он с яхты наблюдал за Отманом, отрешённо сидящим на дощатом причале небольшого островка. Капитан яхты был свой человек и по его просьбе, как мог, замедлил ход. Балезин с помощью прекрасной цейсовской оптики видел и островок, и стоящую у старого причала яхту, и даже морщины на лбу Франца Генриховича. Вдруг мелькнула мысль: а не инсценировать ли крушение своей яхты? Отман мог первым откликнуться на крики о помощи и «спасти» его вместе с Ольгой. Нет, не то… не то… От Неслунда это не скроешь. Да и кто-нибудь другой может увидеть, те же шустрые, неожиданно откуда появившиеся журналисты. Тут надо что-то другое. Но что?

Балезин не спеша прогуливался по набережной, глядя то на озёрную гладь, то на городскую ратушу с тремя коронами, что на другом берегу. Сегодня суббота. И что, завтра снова идти ему на яхте, следить за тем, как Отман вглядывается в морской горизонт? Нет-нет… нужно что-то новое. Хоть бы случай помог! Где ты, Тихе? Чем Балезин становился старше, тем чаще вспоминал свой сон из юности.

И случай представился, и на удивление быстро. В небольшом кафе, куда он зашёл перекусить, было свободно. Пока выполняли заказ, Алексей потягивал пиво и думал всё о том же. И тут его внимание привлекла лежащая на соседнем стуле газета. Видимо, предыдущий посетитель просто её забыл. Чтобы быть в курсе событий, Балезин ежедневно читал ведущие стокгольмские газеты, но та, которая лежала на стуле, была необычного формата. Скорее, это была не газета, а еженедельник.

Заказ всё не приносили. Балезин взял в руки газету-еженедельник и стал рассматривать. «Вестник общества любителей животных» — так называлась она. «Мне бы ваши проблемы», — вздохнул он, разглядывая первую страницу. Вот здесь о птицах, там о собаках, морских свинках… На второй странице о кошках… Ишь ты, какие красавицы… И председатель общества любителей кошек даёт советы, предлагает котят от своей кошки… Стоп! Не может быть! У Балезина перехватило в горле. Он ещё раз пробежал глазами материал о кошках и с минуту всматривался в лицо председателя, державшего в руках очаровательную киску.

Ему принесли салат и сосиски. Но он не реагировал. Он не мог оторваться от газеты. Он уже знал, как будет действовать! Вот тот самый случай, который он ждал, в который он верил! Он посмотрел на часы: всего-то половина второго. А клуб работает, если верить газете, по субботам и воскресеньям с двенадцати до пяти вечера.

Быстро покончив с трапезой, Алексей выпил чашку кофе и, выйдя из кафе, бодрым шагом зашагал в нужном направлении.

… На следующий день вечером они встретились с Макаровым. Виквик по привычке много курил.

— Чем порадуешь? — начал он с традиционного вопроса. — На яхте выходил? — Нет. — Это почему?

Желание немного подурачиться не покидало Алексея даже в серьёзной обстановке. Конечно, если было настроение. А в этот вечер настроение было вполне оптимистичное.

— Да вот хотим с женой котёнка взять. Котёнка, порода русская голубая.

Виквик буквально выплюнул недокуренную сигарету.

— Слушай, давай-ка серьёзней…

Балезина это развеселило ещё больше:

— А я и не шучу. Есть возможность взять котёнка не у кого-нибудь, а у председателя городского клуба любителей кошек.

— Ты, случаем, не переутомился?

— Зря иронизируешь. Лучше угадай, как зовут председателя.

Виквик молчал, не понимая толком, что происходит. Хотел было что-то сказать, но Балезин его опередил:

— Председателя зовут Марта Отман!

Новая сигарета застряла в зубах Макарова.

— Да ну?!

— Вот тебе и «да ну». Если не веришь, на, смотри, — Алексей протянул газету.

Виквик стал под фонарём, тщательно просмотрел материал на второй странице и уставился на Алексея.

— Слушай, а ведь это идея! Надо срочно наведаться в этот кошачий клуб.

— Уже наведался.

— Надо срочно завести знакомство с Мартой Отман.

— Уже завёл.

— И что?

— Нас с женой, работников советского торгового представительства, она ждёт в следующее воскресение в шестнадцать ноль-ноль. Так что у тебя целая неделя на то, чтобы переправить сюда мою ненаглядную.

Виквик постепенно приходил в себя. Такого хода событий он никак не ожидал. И это ему понравилось.

— Ну ты молодец, — тронул он за локоть Алексея. Наконец, закурил и жадно затянулся.

Потом они больше часа сидели в парке, обговаривая все детали предстоящего визита к чете Отманов. Операция под кодовым названием «Племянница» началась.

* * *

Алексей очень волновался за Ольгу. То, что им предстояло сделать, вроде бы не сопровождалось особым риском, а вот на сердце всё равно как-то неспокойно. Тут ещё желудок стал побаливать: последние годы и месяцы — сплошная нервотрёпка, и старая болезнь заговорила о себе.

Он сидел на лавочке недалеко от дома, где снимал комнату, снова и снова прокручивая в голове их предстоящий визит к Отманам.

Руки, которые прикрыли ему глаза, он узнал бы из тысячи. Он осторожно их взял в свои, а та, что стояла за его спиной, весело рассмеялась. Алексей быстро поднялся и крепко обнял её; поцеловал, потом снова, снова…

— Ну, как добралась?

— Долго рассказывать, — лицо Ольги светилось.

Краем глаза Алексей заметил в отдалении человека, наблюдавшего за их встречей. «Сопровождающий», — подумал он. Через минуту тот удалился, видимо, понял, что его миссия выполнена.

— А вот это мой, вернее, наш дом, — Алексей указал на старинное здание напротив. — Второе окно справа на третьем этаже наша комната. Пошли… — легко подхватил он её дорожную сумку.

Пока они переходили улицу и поднимались по лестнице на свой третий этаж, Ольга успела выложить, как она считала, свежие новости, что Маринка получит, очевидно, единственную тройку по математике, а Сергей завоевал первое место на каких-то соревнованиях по боксу и очень огорчён, что об этом не знает отец. И ещё шепнула, что никто из знакомых привет не посылал, поскольку для всех её отъезд держится в тайне (Алексей при этом незаметно усмехнулся — как будто он и без неё насчёт тайны не знал).

Слегка отдохнув и выпив чаю, они пошли гулять по городу. Вообще-то Макаров-Виквик был против того, чтобы Ольга где-либо появлялась на людях — мало ли что. Но Балезин убедил его, говоря, что ей надо немного развеяться, отвлечься от непростой дороги и груза предстоящих дел.

Но развеяться и отвлечься не получалось. Старый город, кафедральный собор, ратуша с тремя золотистыми коронами, Дворец Конгрессов, Королевский дворец, Опера, острова и парки — всё это воспринималось бы по-другому, если бы они прибыли сюда туристами. А так — чувствовалось напряжение, и немалое.

— Тебе здесь нравится? — спросил Алексей, когда они вышли на главную площадь.

Ольга всматривалась вокруг:

— Всё как-то необычно… Может, потому что я никогда не была за границей.

Когда стало смеркаться, они, проголодавшись, зашли в небольшой ресторанчик.

Ольга к смене часовых поясов ещё не привыкла, для неё это уже был ужин. Потом ещё немного побродили по городу, на который опускалась ночь. Засветились витрины, прохожих было мало. С ближнего озера дул лёгкий холодный ветерок.

— Что задумался? — спросила Ольга.

Алексей грустно вздохнул:

— Мы с тобой за шестнадцать лет совместной жизни так никуда и не съездили вместе дальше подмосковного дома отдыха.

— Дети повзрослеют, съездим. Потерпи немного.

— Нет, Оля. На пороге война, большая война.

— У шведов это не ощущается.

— Ты права. Для них всё тихо, спокойно. Но нейтральная Швеция — это линия разлома между нами и Германией.

Замолчали. И ещё несколько минут молча шли, глядя по сторонам. Наконец заговорил Алексей:

— Я часто вспоминаю те полтора года, которые работал в институте. Если честно, я не прочь вернуться на кафедру к своим тётушкам — так я их называю. Я вспоминаю многих студентов, особенно тех, у кого после моих занятий стало что-то получаться. Приятно видеть, что твои знания передаются другим. А у нынешней молодёжи тяга к знаниям большая.

— Может быть, тебе написать рапорт, уволиться и вернуться в институт? — спросила Ольга и решительно схватила его за руку. — Не хочу больше никуда тебя отпускать!

— Для этого надо сначала выполнить то, ради чего мы здесь. — Рапорт об отставке написать, конечно, можно. Только вряд ли что из этого получится — впереди война.

О том, что его снова стала мучить язва, Алексей промолчал. Не хотел жену расстраивать.

— Ну что же это такое! — возмутилась Ольга. — Опять он про войну. Лучше скажи, что я буду здесь делать. Не на экскурсию же приехала.

— Что касается твоей деятельности здесь, — тихо произнёс Алексей, — то поговорим об этом завтра. На сегодня хватит эмоций.

* * *

Калитка оказалась незапертой, но Алексей не решился её открыть; видя оригинальной формы звонок, он позвонил. На крыльце аккуратного двухэтажного особняка с традиционной для скандинавов оранжевой черепичной крышей показалась хозяйка дома. Приглядевшись к двум стоящим за оградой посетителям, она поняла, кто это, и приветливо замахала. Алексей и Ольга прошли во двор.

Марта Отман вышла им навстречу. Стройная, привлекательная, на вид лет пятидесяти, с аккуратной причёской темных с проседью волос, она наверняка в молодости была очень красива. Гости и хозяйка любезно поздоровались.

— И где же ваша кошечка? — улыбнулся Алексей.

Подобно тому, как многие бездетные люди души не чают в своих домашних питомцах, Марта Отман обожала кошек. То, что здесь о кошках нужно говорить не в единственном, а во множественном числе, стало понятно сразу. Из кустов донеслось мяуканье, а когда они по песочной дорожке пошли к дому, путь им преградил рыжий кудлатый котище. Он с недоверием взирал на гостей, как бы говоря: кто вы такие и что вам тут надо?

— Ульф, дай же нам пройти, — Марта слегка склонилась перед своим любимцем. Тот, кого звали Ульф, видимо, уважал хозяйку, поэтому положительно отреагировал на её просьбу и чинно пошёл восвояси. — Какой красавец! — восхищённо сказала Ольга.

— Я его подобрала совсем маленьким. Он замерзал.

Дальше последовал пятиминутный рассказ о вкусах и нравах кота. И только потом Марта указала на веранду дома:

— А ваша там.

Шведы, как и немцы, народ точный; опаздывать у них не принято. Алексей с Ольгой опоздали на тридцать пять минут. Но это опоздание было вынужденным. Перед тем как подойти к дому, Алексей издали с пригорка наблюдал за причалом яхт. Хорошо изучив распорядок воскресного дня Отмана, он знал, что тот заканчивает морскую прогулку в четыре часа дня. Поэтому и договорился с Мартой о встрече на это время.

Часы показывали 16:00, а яхты Отмана всё не было. Пришлось понервничать. И лишь спустя полчаса Франц Отман, наконец, причалил. Теперь можно было идти к нему в дом, зная, что через несколько минут прибудет хозяин.

Они стояли на веранде, где на полу, на мягкой тёплой подстилке, лежала кошка с четырьмя котятами. В породах Балезин не разбирался, а о русской голубой впервые услышал только сейчас, со слов Марты, которая с упоением рассказывала о кошке, называя её Эльзой. Эльза, не обращая никакого внимания на посетителей, энергично вылизывала своих котят. «А вот это ваш Вилли», — Марта осторожно взяла на руки одного из них, который в знак протеста запищал. Ольга с Алексеем мило улыбались, при этом Алексей успевал с веранды всё время следить за калиткой.

И опять Франц Отман запаздывал. Что с ним такое сегодня случилось? Может, кого-то встретил и завязал разговор? А может, просто сидит у причала, как на острове, и размышляет о своём?

И в это время раздался долгожданный скрип калитки. Франц Отман, держа в одной руке большую спортивную сумку, а в другой прорезиненный плащ, входил к себе домой. Он устало прошёлся по дорожке, потом поднялся по ступенькам на веранду.

— А у нас гости, — весело сообщила ему Марта и пояснила, зачем они пришли. Ольга и Алексей вежливо поклонились. Хозяин дома устало кивнул в ответ. Он хотел было пройти с веранды в дом, но вдруг что-то заставило его остановиться и обернуться. Лицо его выражало не то удивление, не то испуг.

Ольга первой нарушила паузу. Дрожащим голосом по-русски она произнесла:

— Здравствуйте, дядя Франц…

* * *

За свою жизнь Алексей Балезин видел многих и многое: боль, утрату, радость, горе. Но плачущего от радости седого мужчину, которому за шестьдесят — мужчину, у которого всего несколько минут назад был отрешённый вид, — Балезин видел впервые. Франц Отман обнимал свою племянницу и плакал, то и дело нашёптывая: «Олга… Олга…». От неожиданности и Ольга всплакнула. А когда хозяин дома пояснил супруге, кто для него Ольга, у Марты по щекам тоже покатились слёзы.

Оправившись от волнения, Франц Отман пригласил гостей в дом. Расположившись в удобных креслах, они долго рассматривали семейный альбом, где были фотографии всех членов семьи Отманов, начиная с восьмидесятых годов девятнадцатого века. Среди фотографий была и та, тысяча девятьсот двадцать третьего года, на которой Франц и Сергей стоят вместе с Ольгой на Красной площади. Московский экземпляр фотографии, тот самый, который благодаря Фёдору Ершову не попал к следователям НКВД, Ольга держала в сумочке на всякий случай. Но вынимать её не пришлось. Франц Отман, как оказалось, бережно хранил память о последнем посещении своей русской Родины. Зато Ольга показала фотографии Сергея и Маринки, после чего дядя Франц не смог сдержать восторга, ведь это были его внучатые племянники.

Хозяйка дома молча сидела и улыбалась, наблюдая за происходящим. Пробравшийся в дом кот Ульф тёрся у её ног. Франц Отман старался говорить по-русски, но чувствовалось, что родной язык он изрядно подзабыл. А вот русские обычаи помнил хорошо. Отлучившись на пару минут, он вернулся с бутылкой коньяка и рюмками. Вскоре на столе, к которому он любезно пригласил гостей, появились какие-то конфетки, орешки и аккуратно порезанный кекс. «А я сварю вам кофе», — спохватилась Марта и в сопровождении Ульфа удалилась на кухню.

… Франц Отман проводил их до ближайшей автобусной остановки.

— Вы к нам придёте, вы обязательно к нам придёте ещё, — повторил он несколько раз, прежде чем проститься. — Если не возражаете, в среду в шесть вечера… Как? И на яхте я вас обязательно должен покатать.

Балезин хорошо знал, что по средам Отман посещает с приятелями баню. Если его среди них не окажется, это может вызвать подозрение.

— Благодарю вас, лучше в четверг, в среду меня в городе не будет, — вежливо предложил он. — А вот насчёт яхты не получится, Олю на море укачивает.

Виквик тоже не одобрил бы прогулку по морю. Не хватало ещё, чтобы Неслунд их троих увидел вместе.

… К дому, где проживал Алексей, они подошли молча — слишком большое эмоциональное напряжение владело ими в тот вечер.

— Что с котёнком будем делать? — наконец выговорила Ольга. Тот, закутанный в одеяло, изредка попискивал, сидя в небольшой хозяйственной сумке.

Алексей пожал плечами:

— Домой бы его взять, да не получится. Отдадим на кухню торгпредства. Надеюсь, возьмут.

Красавца-котёнка охотно взяли, только из немецкого Вилли переименовали в русского Ваську.

* * *

Они встречались и в четверг, и в следующее воскресенье. Франц Отман всё приглашал погулять по городу, всё хотел показать его достопримечательности, его старину. Алексей и Ольга отказывались под разными предлогами. И это выглядело странным.

Все последующие дни моросил дождь, но в воскресенье погода наладилась: дождь перестал, проглянуло солнце. Алексей предложил Отману прогуляться вдоль берега моря. Ольга, как и условились заранее, осталась с Мартой. Они хлопотали на кухне, что-то готовили к столу. При этом Ольга во всех красках рассказывала хозяйке дома о далёкой Москве.

Каменистый берег был в тот час пустынным. Отман и Балезин шли не спеша, то и дело перешагивая через небольшие скопления обточенных морской водой камней. Отман говорил, Балезин слушал.

С моря дул сырой ветер, повизгивали чайки. Макаров всё время предостерегал Балезина: не торопись, выбери момент. И вот, похоже, этот момент наступил…

… На следующий день Алексей встретился с Макаровым в условленном месте. Погода опять испортилась, и сильно — с плащей и шляп обоих стекали струи воды. На этот раз Виквик не курил и даже не сказал привычного при встрече: «Чем порадуешь?» Он молчал и в упор смотрел на Балезина, чувствуя, что сейчас услышит нечто важное.

— Он согласился, — прервал напряжённое молчание Алексей.

* * *

Информация, которую Франц Отман стал поставлять советской разведке, оказалась исключительно важной: от объёмов добываемой железной руды и графиков перевозок её в Германию до названий судов и фамилий капитанов. Были сведения и о поставках в Германию леса.

В начале декабря 1940 года начальник Генерального штаба германских сухопутных войск генерал-полковник Гальдер представил Гитлеру подробный план нападения на СССР, и 18 декабря фюрер издал директиву № 21 — план «Барбаросса», — которая начиналась категорическим утверждением: «Германские вооружённые силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании ещё до того, как будет закончена война против Англии». Все приготовления должны быть завершены к 15 мая 1941 года. Тридцатого апреля Гитлер наметил и конкретную дату вторжения — 22 июня.

С начала 1941 года поставки железной руды и леса из Швеции в Германию резко возросли. Информация об этом, в числе прочих многочисленных донесений, регулярно ложилась на стол Сталину. Но тот не верил, считал, что Гитлер, не закончив войну с Англией, не решится напасть на СССР и воевать на два фронта. А полученную информацию считал дезинформацией.

… На дворе уже стояло лето. Шведская столица манила зеленью парков и лужаек, гладью озёр, морскими прогулками. Но Алексею Балезину очень хотелось домой из тихого размеренного Стокгольма в шумную суетливую Москву. А ещё хотелось хотя бы на один день забыть о своей работе, о надвигающейся войне. Язву он подлечил ещё зимой — шведская медицина была на высоте. Сейчас он мог бы радоваться жизни, но не получалось. Такая работа…

В тот день он сидел в маленькой кофейне за столиком у окна и просматривал свежую газету. Это был условный знак для Франца Отмана, означавший, что всё спокойно, можно заходить. Отман всегда обедал в ресторане напротив. Недалеко от ресторана стояло здание, в котором располагался главный офис фирмы Отмана, поэтому обедать он ходил пешком в сопровождении, естественно, Неслунда. После обеда Отман переходил через улицу, чтобы зайти в кофейню и выпить чашечку ароматного кофе. «Лучший кофе во всей Швеции», — пояснял он Неслунду. Неслунд не возражал, хоть и не относился к числу любителей кофе. Он предпочитал после обеда пиво и дожидался своего шефа на летней веранде ресторана. Кофейня оттуда не просматривалась, но посещение её Отманом на пять-семь минут не вызывало у Неслунда подозрений.

Перед тем как выпить за барной стойкой чашку-другую кофе, Отман направлялся в туалет помыть руки. Там, под умывальником, Балезин соорудил небольшой тайник, куда Франц Генрихович закладывал капсулу с очередным донесением. Спустя некоторое время Балезин, не ощутив вокруг ничего подозрительного, заходил в туалет и забирал капсулу. Это происходило раз в две недели в условно назначенный день.

Алексей по-прежнему продолжал читать газету. Если бы он её свернул и положил на столик, это означало бы опасность, и Францу Отману заходить было нельзя. Но за несколько месяцев их сотрудничества такого случая ни разу не представилось.

Поэтому Балезин был спокоен, хоть и понимал, что произойти может всякое — уж слишком часто в его жизнь вмешивались случаи.

И произошло. Вошедшего в кофейню он узнал сразу, как только тот открыл дверь и переступил порог. Сколько же они не виделись? Где — то с марта тысяча девятьсот семнадцатого — чуть ли не четверть века. Несмотря на тёплую погоду, тот, кто вошёл, был в строгом чёрном костюме-тройке и шляпе и этим в какой-то степени Балезину напоминал Юргенса. Лоренц, хотя здесь, в Стокгольме, он наверняка пребывал под другим именем, заметно постарел. И это неудивительно: время брало своё.

Трудно сказать, узнал ли его Лоренц — Алексей прикрывался газетой. Но парадоксальность и одновременно трагизм ситуации заключались в том, что он должен был немедленно сложить или свернуть газету и положить перед собой. Это означало бы для Отмана, который подойдёт с минуты на минуту, запрет входить в кофейню. Лоренц как сотрудник военной разведки Абвера независимо от гестапо внимательно следил за тем, что происходило вокруг поставок железной руды и леса и, конечно же, знал, кто такой Франц Отман, и даже, помимо агента гестапо Неслунда, присматривал за ним. Увидев в кофейне и Балезина, и Отмана, он сразу бы понял всё.

Лоренц расположился за барной стойкой и заказал рюмку коньяка. Он сидел спиной к Балезину и в любой момент мог обернуться. Алексей внутренне напрягся: неужели Отман не среагирует на условный знак?

… Франц Генрихович не спеша шёл по другой стороне улицы. Вот он, пересекая её, зашагал по булыжнику проезжей части, направляясь к входу в кофейню. Вот на секунду остановился, увидев издали в окне Балезина с брошенной на столик газетой и… зашагал вдоль улицы прочь.

Алексей почувствовал, как рубашка прилипла к телу. Но ему хватило выдержки, чтобы в следующую минуту снова взять в руки газету и не спеша, деловито раскрыв её, заслониться от Лоренца.

Выпив ещё одну рюмку коньяка и чашечку кофе, человек в чёрном костюме покинул кофейню.

* * *

— Что случилось? — Виквик был явно встревожен. У них с Балезиным был условный сигнал на случай экстренной встречи, и Алексей им воспользовался. Он подробно рассказал Макарову обо всём, что произошло в кофейне.

— Ты уверен, что Лоренц не заметил тебя? — спросил тот.

— Не знаю, может и заметил. Но даже если заметил, виду не подал.

Было уже темно. С ближнего озера веяло прохладой. Виквик закурил, задумался.

— Тебе надо возвращаться домой, — наконец выговорил он.

— А как же Отман?

— С ним будет работать другой. Пойми, рисковать мы не можем. Если Лоренц обнаружит связь между тобой и Отманом — это провал.

— Что мне Отману сказать?

— Поясни, что Ольга приболела, просит тебя вернуться. О Лоренце молчок. И в кофейню ни ногой, продумай другой канал связи. На это тебе три дня. А потом возвращайся в Москву, твоей работой там довольны. Отдохнёшь, подлечишь свою язву. Серьёзно, а не рывками, как здесь.

— Ты и это знаешь?

— Всё знать — моя профессия, — усмехнулся Макаров и, кивнув на прощание, растворился в темноте.

* * *

Ганс Дитрих Лоренц был опытным разведчиком. Начав карьеру в России в канун Первой мировой войны, он хорошо проявил себя, создав агентурную сеть в Одессе, Москве и чуть позже в самом Санкт-Петербурге. Но осенью 1916-го провалился — русская контрразведка оказалась не такой слабой, как он её представлял. Однако вскоре в России грянула революция, и он благополучно унёс ноги.

Вернувшись в Германию, Лоренц стал свидетелем самого трагического события в своей жизни — поражения Германии и подписания позорного Версальского договора, больше похожего на акт капитуляции. Запрещалось иметь всё: авиацию, танки, подводные лодки, Генштаб и многое другое. Самое печальное было то, что запрет распространялся и на разведывательные органы.

Что делать? Как жить? Пришлось вспомнить, что до того, как начать службу в разведке, он закончил Высшую техническую школу в Гамбурге и даже успел поработать там два года в одной судостроительной фирме. Он поехал в Гамбург, где предлагал свои услуги многим организациям. Но на работу не брали, по той причине, что её просто не было. Он был в отчаянии. Он хотел вернуться в родную деревню в предгорьях Альп, которую покинул много лет назад, и заняться сельским хозяйством. Благо мать, отец и сестра были живы. Но тут в его судьбу вмешался случай.

В тот день, получив очередной отказ в одном из отделов Управления морского флота, Лоренц шёл по коридору на выход. Обычно внешне уравновешенный, как и подобает разведчику, сейчас он негодовал на всех и на всё вокруг. Он готов был порвать любого, кто попадётся ему под горячую руку. Неожиданно перед ним резко открылась дверь, и это отразилось очень больным ударом по носу. Лоренц взвыл. В левой руке он держал небольшой саквояж со своими скромными пожитками, а правой, вместо того чтобы врезать обидчику по правилам бокса, пришлось зажать нос, из которого уже потекла струйка крови.

— Ради бога, простите, — человек, ударивший его дверью по неосторожности, засуетился перед ним и тут же предложил: — Пройдёмте ко мне.

Он провёл его через приёмную к себе в кабинет, усадил на стул. Лоренц молча повиновался и сел, запрокинув вверх голову. Единственная чистая его рубашка была в пятнах крови.

— Ну что вы стоите, Герда! — крикнул виновник аварии на свою секретаршу. — Несите вату, бинт, йод, ещё чего-нибудь… У него кровь идёт ручьём.

Через некоторое время кровь удалось остановить, но Лоренц продолжал сидеть с запрокинутой головой. Теперь он мог хоть краем глаза разглядеть хозяина кабинета. Невысокий, коренастый, возраста примерно того же, что и он, обветренное лицо — видимо, имел отношение к морю. В общем, ничего примечательного. Но один штрих во внешности незнакомца Лоренц всё же отметил: на дворе стояло лето, а тот был в тёплом свитере, да ещё в пиджаке. «Неужели ему холодно?» — подумал Лоренц, у которого потная майка давно прилипла к телу.

— У каждого человека своя ахиллесова пята. У вас, очевидно, это нос, — не то в шутку, не то всерьёз произнёс человек в тёплом свитере.

— Выходит, так, — буркнул в ответ Лоренц, вспоминая, как в детстве во время драк ему часто разбивали именно нос.

Разбитый нос и рубашка с пятнами крови не располагали Лоренца к разговору. Но человек в тёплом свитере думал иначе.

— Работу искали? — спросил он.

— Попробуй найди её… — проворчал Лоренц.

— Воевали или были в тылу?

— Был в тылу… в русском тылу.

Реакция хозяина кабинета была неожиданной. Он резко поднялся, вышел из-за стола, за которым сидел всё это время, и подошёл к собеседнику:

— Как вы сказали? — переспросил он.

— В русском тылу, в России, — повторил Лоренц и добавил: — Я служил в разведке.

После этих слов человек в тёплом свитере усадил неожиданного посетителя за стол напротив себя. Кровь у Лоренца перестала течь, можно было разговаривать.

— Герда, два кофе, — распорядился хозяин кабинета, приоткрыв дверь в приёмную.

После того как миловидная секретарша принесла чашки с ароматным напитком и вышла, разговор стал серьёзным.

— Расскажите о себе.

Лоренц выложил всё или почти всё, что считал нужным сказать. А что ему ещё оставалось делать: зачем хранить тайны, если всё рушится?

От запаха и вкуса любимого им кофе кружилась голова; к тому же со вчерашнего вечера он ничего не ел.

Услышанное произвело на человека в тёплом свитере большое впечатление. Он задумался, что-то соображая для себя, строя в голове какие-то планы. Наконец, поднялся, давая понять, что настало время прощаться.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Меня зовут Ганс Дитрих Лоренц. Ныне безработный.

— Рад был познакомиться, — человек в тёплом свитере подал руку. — Канарис. Зайдите завтра в то же время. Попробую для вас что-нибудь сделать.

* * *

Глава одного из отделов Управления морского флота военного министерства Германии Фридрих Вильгельм Канарис своё слово сдержал. Лоренца на работу приняли. И сразу ему было поручено самое что ни есть ответственное дело. Оно было связано с размещением заказов на строительство кораблей и подводных лодок через подставные фирмы нейтральных стран, в первую очередь Швеции и Голландии.

Эта работа, естественно, шла в обход Версальского договора и требовала создания надёжной агентуры. Тут-то и пригодился опыт работы Лоренца в России. Своего шефа Канариса он ни разу не подвёл. Между ними было, как говорят в этих случаях, полное взаимопонимание.

А потом к власти пришёл Гитлер — Германия стала постепенно оправляться от удара под названием Версальский договор. И в начале 1935 года.

Канарис был назначен главой Абвера — разведки и контрразведки военного министерства. К началу 1941 года Абвер занимался практически всем, в том числе организацией разведки за границей, добычей информации о военно-экономическом потенциале вероятного противника, проникновением в разведорганы других государств, дезинформацией иностранных разведок и многим другим.

Лоренц работал в Первом отделе Абвера, занимавшемся разведкой за границей. В круг его интересов входили страны Северной Европы, в первую очередь Швеция, из которой в Германию поступало стратегическое сырьё. Несколько раз после заключения пакта о ненападении ему довелось побывать и в Советском Союзе, ведь он хорошо говорил по-русски и знал эту страну. Все поездки были легальными, он присутствовал в составе различных делегаций: промышленных, торговых. Самым важным результатом из этих поездок было то, что он обнаружил своего давнего агента, единственного, кто уцелел после арестов осенью 1916-го. Тот работал не где-нибудь, а в Управлении вооружений Красной армии, и вскоре стал давать крайне ценные сведения. Лоренц уже готовился, даже был уверен, что теперь ему поручат работу в России. Этого он очень желал. Что там Швеция — здесь всё спокойно. За перевозками в Германию руды и леса внимательно следит гестапо. Со шведами войны не будет. А если будет, фюрер её оккупирует за три дня. В России же всё по-другому. Там пахнет большой войной. На последней встрече с Канарисом Лоренц намекнул, что был бы более полезен для работы именно в России. Но намёк остался без внимания. В Советскую Россию его переводить не собирались.

… Развалившись в кресле, Лоренц пил свой любимый кофе. Он только что принял ванну. А после неё и крепкого кофе под рюмку коньяка хорошо работала голова. Мыслей же было много, и виной тому стали два события. Первое из них было связано с поездкой недельной давности в Германию. То, что он узнал, было для него шоком, страшным потрясением! От своего агента из окружения начальника Генштаба Гальдера он узнал, что Канарис в своём докладе преподносит Генштабу и лично фюреру… заведомо ложные сведения о России. Знание такой правды о своём шефе могло стоить ему, Лоренцу, головы. Но он сознательно пошёл на риск, потому что подобное давно подозревал. И вот его подозрения оправдались. Ну ладно бы сведения о силе Советского Союза были завышены. Тогда всё можно объяснить перестраховкой. Но в том-то и дело, что сведения были катастрофически занижены! Так, численность советских дивизий была занижена более чем в два раза. Замалчивалось, что кроме войск, сосредоточенных у границы, Советский Союз имеет ещё два стратегических эшелона. Докладывалось, что артиллерия русских устарела (а у них запущены в серию реактивные миномёты — каких ни у кого в мире нет). Докладывалось, что самолётов всего 5 тысяч и танков примерно столько же, тогда как самолётов было раза в два больше, а танков порядка 23 тысяч против 3,4 тысячи немецких. И что самое парадоксальное и обидное, так это то, что в сводке ни слова не было сказано о новейших танках Т-34 и КВ. И парашютистов-то у Советов, оказывается, мало, а их в действительности около миллиона — больше, чем во всех остальных армиях вместе взятых. И за Уралом никакой промышленности нет, а Урал с Москвой связывает (смех да и только!) всего одна ветка железной дороги. Словом, не доклад, а сплошная белиберда, рассчитанная на идиотов, совсем не знающих или не желающих знать своего потенциального противника.

Теперь становилось понятным, почему его не допускают к работе в России. Он, Лоренц, как никто другой знает реальное соотношение сил и может напрямую, через голову своего шефа Канариса, попытаться сообщить фюреру правдивые данные о мощи Красной армии. Напрямую? Ну, хорошо, он попробует, рискнёт головой — и что из этого? Его осведомитель из окружения Гальдера также сообщил, что фюрер даже эти сведения считает завышенными! В действительности так оно и было: Гитлер, услышав о численности советских боевых самолётов, тут же своим криком прервал докладчика: «У Советов пять тысяч самолётов? Не может быть! Откуда у них так много?» Нет, напрямую не получится, фюрер уже попал в ловушку собственной разведки. Война, похоже, неизбежна.

Лоренц сварил себе ещё кофе, налил вторую рюмку коньяка. Он уже знал, что нападение Германии на СССР запланировано на 22 июня. Вот только что это принесёт? Чувства были самые противоречивые. С одной стороны, он продолжал верить в Адольфа Гитлера, поднявшего Германию, сделавшего её сильной. Он хорошо помнил голодуху двадцатых годов и униженные чувства немцев после Великой (так он называл Первую мировую) войны. Гитлер немцев накормил, безработицу ликвидировал, и теперь они ходят с высоко поднятой головой. Почти вся Европа под немецким сапогом. Французы повержены. Англичане? Чёрт с ними! Пусть сидят на своём острове, на континент они уже не сунутся. Время Англии уходит.

Но, с другой стороны, зачем воевать с Россией? Лоренц был противником войны с Советской Россией, потому что хорошо знал её потенциал. Да и старой России, той — царской, он возможности знал. Ещё в конце 1916 года, незадолго до ареста у него были сведения, что русская армия уже не имеет проблем с вооружением. И если бы не свержение царя и щедрая помощь из-за рубежа большевикам, эсерам и прочим революционерам, быть бы России среди тех, кто подписывал со стороны Антанты позорный для Германии Версальский договор.

Может быть, он любил Россию — ныне Советский Союз? Конечно, нет. Как можно любить страну, в которой он провалился как разведчик и едва унёс ноги? Но и ненависти к России тоже не было, в отличие от Франции и Англии, которым он не мог простить позор ноября 1918-го.

Как опытный аналитик, Лоренц рассуждал здраво: Россию Гитлеру не сокрушить. Допустим, блицкриг удался и германские войска вышли на запланированный рубеж «Архангельск — Волга» и даже взяли Москву. Что дальше? Растянутые коммуникации, партизанское движение и русская зима. А потом фюрера Великой Германии ждёт судьба Наполеона… Но дело не только в этом. У Германии нет авиации дальнего действия. Это значит, что до оборонных заводов Урала ей не достать. А Сталин, едва начнись война, поставит всех, как говорят в России, на уши. Русские и сейчас работают без отпусков и выходных, порой по десять часов в сутки. А в военное время будут работать и по двенадцать, и по четырнадцать часов. Совсем недавно Канарис, как бы невзначай, задал ему вопрос: выдержит ли Россия внезапное нападение? И он, Лоренц, со всей прямотой, не задумываясь ответил: Россия выдержит всё!

Вторым событием, взволновавшим Лоренца, была встреча с этим русским. Вот он, его величество случай! Здесь, в нейтральной Швеции, у него как у резидента на связи было несколько агентов, готовых выполнить любое его задание. Но Лоренц иногда любил действовать самостоятельно, например, переодевшись и загримировавшись, побродить по улицам, посидеть где-нибудь за чашечкой кофе или кружкой пива. Любил он и просто отдохнуть на лавочке в парке, коих в шведской столице было предостаточно, поглядеть на прохожих, на всё вокруг. И вот три дня назад, приклеив бороду и усы и облачившись в робу портового докера, он попивал пивко в одном из дешёвых заведений вблизи грузового порта. Балезина он узнал сразу, едва тот прошагал по тротуару в нескольких метрах от него. Не веря своим глазам, забыв про пиво, Лоренц поднялся и не спеша, точно охотник, выслеживающий добычу, пошёл следом. Он вёл его до самого центра города, понимая, что тот рано или поздно обнаружит хвост. Так оно и случилось. Для профессионала такого уровня, как Балезин, обнаружить следящего за ним человека, да ещё с приметной внешностью (борода, усы, тёмные очки), не представляло труда. И вскоре «портовый докер», он же Ганс Дитрих Лоренц, остался ни с чем.

Но Лоренц не думал сдаваться. Он рассуждал вполне логично: Балезин мог быть либо на легальном, либо на нелегальном положении. Если он нелегал, обнаружить его будет крайне трудно. Если же он на легальном… Достать список и адреса немногочисленных советских учреждений в Стокгольме не составляло труда. И вот уже на третий день дежурства его агенты засекли Балезина, выходящего из здания торгового представительства. Лоренц был тут же оповещён. Но дальше он решил действовать в одиночку. Своим агентам он не особо доверял. Они могли работать и на Службу безопасности Гейдриха, у которого с его шефом Канарисом были натянутые отношения. Дело в том, что Канарис знал о еврейских корнях Рейнхарда Гейдриха по материнской линии. Гейдрих с этим мирился, но готов был при первом же удобном случае свалить Канариса.

… Мерно покачиваясь в кресле, Лоренц продолжал думать. Мысли снова перенеслись к России. Почему Канарис поставляет фюреру неверные сведения? Чего он хочет? Чтобы Гитлер не сомневался в нападении на СССР? Логично. Только кто от этого выиграет? Как кто — мерзавцы англичане! Они только и мечтают столкнуть лбами Германию с Россией. Тогда получается… получается, что его шеф адмирал Канарис, человек, которому он, Лоренц, доверял безоговорочно, имеет связи с англичанами… А чем ещё такое объяснишь? И с генералом Беком, тем самым, который в 1938 году пытался организовать заговор против фюрера, Канарис тесно общался.

Сейчас, в июне 1941-го, перед самой войной с Советским Союзом Лоренц и предположить не мог, что с началом войны сообщения Абвера о силе советских войск будут, в отличие от довоенных, правдивыми и точными. И это со стороны Канариса будет такой же продуманной акцией, как и та дезинформация, которую он поставлял Генштабу и лично Гитлеру до войны.

Слегка поскрипывало кресло, Лоренц оставался в плену своих мыслей. Как истинный патриот Германии, он не должен сидеть сложа руки. Надо что-то делать.

Национал-социалистом он не был, но многие идеи ему пришлись по душе. Кто он, Ганс Дитрих Лоренц? Сын баварских крестьян. Зажиточных — кулаков, как о таких говорят в России. И что тут плохого? Все в его роду умели работать от зари до зари, и силой в батраки никого не загоняли. Кем он стал? Далеко не последним человеком в военной разведке Рейха. А кто такой Адольф Гитлер? Простой австриец, ефрейтор в Великую войну. Кем он стал? Фюрером нации. Кстати, фюрера на отдыхе в Альпах часто видят в костюме баварского крестьянина. А кто такой Сталин? Сын сапожника. «Кто был ничем — тот станет всем!» — хороший лозунг русской революции. И в гимне у них есть такие же слова.

И всё-таки, как оттянуть войну с Россией? Из всех немецких государственных деятелей и политиков Лоренц выше всех ставил Бисмарка. Кайзеру Вильгельму он первоначально верил, но тот войну проиграл. Адольфу Гитлеру он пока верит, хоть и видит, что тот втягивается в авантюру на Востоке. А вот канцлер Отто фон Бисмарк ни в какие авантюры не лез. Он объединил Германию, выиграл Франко-прусскую войну, сделал Германию промышленно развитой, сильной. И категорически предостерегал от похода на Восток.

Печально, но войны с Советской Россией уже не избежать — двадцать второе июня наступит ровно через три дня. Не напади Германия, могут напасть Советы — Сталин держит на границе огромную армию. Самолёты у них не хуже, а танки лучше, и их намного больше. Но это ещё полбеды. В случае войны русские одним броском захватывают румынский Плоешти, и Германия остаётся без нефти и горючего. Другим броском перекрывают морской путь из Швеции в Германию, и Германия остаётся без железной руды. Но решится ли Сталин, ведь тогда в глазах всего мира агрессором будет Советский Союз?

Что бы ни случилось, воевать с Советами придётся. И роль разведки резко возрастёт. А во главе военной разведки стоит… Мысли опять вернулись к шефу. Канариса надо менять. Кем? А почему бы во главе Абвера не быть ему, Лоренцу, опытному разведчику, истинному патриоту Германии?

Лоренц поднялся с кресла, прошёлся по комнате. От такой мысли может и закружиться голова… Но для этого нужен успех, крупный успех! Вербовка! Да-да, вербовка и последующее разоблачение вражеской агентуры, тем более что объект вербовки наметился. Кто такой этот русский Балезин? В прошлом царский офицер, контрразведчик. При Советах служил в охране первых лиц государства. Лоренц вспомнил, как в декабре 1935 года на приёме в германском посольстве в Москве он издали узнал Балезина — тот, стоя к нему боком, непринуждённо беседовал с одним из членов немецкой делегации. Засветиться перед человеком, который его хорошо знал, в планы Лоренца не входило. И он удалился незаметно для всех. Потом на два года Балезин куда-то исчез. А осенью 1938-го был арестован, но, как сообщил московский агент, расстрела избежал. Значит, по логике вещей, должен ненавидеть большевиков и их власть. Единственное, что смущало Лоренца, так это то, что мысль о встрече с Балезиным возвращала его в прошлое, в 1916 год, когда он сдал русской контрразведке всю свою агентуру. И штабс-капитан Балезин как никто другой об этом знал. А что ещё ему, Лоренцу, оставалось делать — на кону была его жизнь.

Лоренц выпил ещё рюмку коньяка. Снова сел в кресло, задумался. Если Балезин ненавидит большевиков, всё будет просто. А если нет, если он смирился с их властью? Тогда остаётся метод маятника. Его Лоренц с гордостью считал собственным изобретением, хотя и понимал, что за многовековую историю секретных служб он не раз применялся. Что такое вербовка? Это искусство: как рисовать картины, писать романы или музыку. Здесь тоже нужны пробы, черновики, наброски. А для вербовки коллеги-разведчика нужна ещё и игра в поддавки. Метод, который он окрестил маятником, состоял в следующем. Разведчик при встрече с глазу на глаз с тем, кого он собирается вербовать, выражает готовность работать на противника и в доказательство сообщает ему важную информацию — естественно, правдивую, но такую, которая уже ничего не изменит. В результате входит в доверие. А затем идёт важнейшая дезинформация — деза, как говорят русские. Противник, понимая, что нанёс своему разведывательному ведомству большой ущерб и что за это придётся отвечать, в смятении. Вот тут-то и начинается настоящая вербовка, маятник движется уже в другую сторону. Вербовки, основанные на компроматах, таких как фотографирование в постели с чьей-нибудь женой или, того пуще, с мужчиной, денежные долги, сокрытие чего-нибудь личного, например национальности, Лоренц в своей работе применял не раз. Объектами такой вербовки были работники министерств, дипломаты, промышленники, военные, но только не профессиональные разведчики, к числу которых относился Балезин.

Метод маятника Лоренц впервые опробовал три года назад. Тогда объектом его интересов стал Майк Стоун, совладелец компании «Отман и Стоун». Лоренц знал, что Стоун ещё сотрудничает с управлением стратегических служб — разведкой США. Через элитный яхт-клуб вошёл с ним в контакт и изъявил желание работать на американцев. А для верности преподнёс информацию, что в ближайшее время Гитлер оккупирует Чехословакию. Через два дня так и случилось, но переданная Стоуну информация уже ничего не решала. Увы, дальнейшего продолжения не получилось: Стоуна ликвидировали гестаповцы, инсценировав крушение яхты. Этим болванам было нужно, чтобы владельцем фирмы оставался один человек — Франц Отман. Стоун для них человек второго сорта, у него мать еврейка. А вот Отман — он чистый немец, хоть родился и жил в России. Стоп! Лоренц снова вскочил и прошёлся взад-вперёд по комнате. В России… А что, если… А что, если советскую разведку интересует Отман и его фирма? Не на экскурсию же приехал сюда этот Балезин…

Лоренц не мог знать, что выйди вчера на пару минут раньше из кофейни, он непременно бы увидел приближающегося ко входу, а потом вдруг изменившего направление движения именно Франца Отмана. Лоренц понял бы всё, но случай был не на его стороне.

Кофе больше не хотелось, но рюмку коньяка Лоренц себе налил. «За встречу, господин Балезин!»

* * *

Мортен Тротциг — самая узкая улица Стокгольма. Здесь, стоя на ведущих вверх крутых ступенях, можно развести руки в стороны и одновременно дотронуться до обеих стен.

Вечерело, но северная ночь не наступала. Уличка была пуста, хотя днём здесь достаточно оживлённо: прохожие, туристы. С началом войны число туристов заметно поубавилось, главным образом за счёт иностранцев. Свои, жители нейтральной Швеции, на войну реагировали мало, поэтому позволяли себе помахать рукой, посмеяться, попозировать перед объективом фотоаппарата.

Балезин неторопливо поднимался по лестнице. Вспомнил, как они с Ольгой по этой же лестнице поднимались вверх в тёмный осенний вечер. Ольга крепко, двумя руками держала его за локоть, а он, чтобы отвести её испуг, с усмешкой повторял, что здесь не грабят. Скоро, скоро он будет дома… До конца лестницы оставалось несколько ступенек. Неожиданно вверху, в световом проёме, возник тёмный силуэт. Балезин замедлил шаг, напряг зрение, но лица разглядеть не смог. Повернуться и уйти назад? Не хватало ещё какой-нибудь провокации в последние дни его пребывания…

Ступени сокращались. Человек, стоящий наверху, слегка сместился в сторону, но из поля зрения не исчез. И только когда Алексей поднялся на предпоследнюю ступень, он понял, кто его поджидал.

— Здравствуйте, господин Балезин.

Алексей смерил взглядом Лоренца, на лице которого обозначилась усмешка человека, демонстрирующего своё превосходство. Строгий чёрный костюм напоминал их встречу в кофейне.

— Извините, но вы ошиблись, — так же по-русски ответил Балезин, затем повернулся и пошёл прочь.

Лоренц не ожидал такого ответа; единственное, что ему оставалось, так это двинуться вслед за несостоявшимся собеседником.

— Подождите, Балезин, это же глупо…

Если раньше, в 1916-м Лоренц по-русски говорил чисто, то сейчас в его голосе чувствовался небольшой акцент.

— Ещё раз повторяю: вы ошиблись, — Алексей, не сбавляя шаг, лишь слегка повернул голову. — Я Санников Николай Петрович, если вам так угодно.

— В таком случае я Вольфганг Амадей Моцарт.

— Я вам желаю успехов на музыкальном поприще.

Лоренц, поняв, что разговор не состоится, почувствовал, что начинает нервничать.

— Да кончайте вы комедию! У меня к вам важный разговор.

Балезин остановился. Пригляделся. Усмешка сошла с лица Лоренца, и Алексей про себя отметил, что сейчас, много лет спустя, круглолицый курносый Лоренц больше похож на русского, чем тогда в молодости, в 1916-м.

— Послушайте, я гражданин Советского Союза и с эмигрантами не общаюсь.

Балезин повернулся и пошёл, ускоряя шаг. Лоренц остался на месте. Всё не так, не так… Он надеялся, что пригласит своего русского коллегу посидеть в каком-нибудь ночном ресторане, где и состоялся бы их разговор. Представитель любой крупной разведки мира не отказал бы себе в этом: мало ли что можно услышать от достойного противника. Но советский человек вёл себя иначе. «Похоже, он ужился с большевиками», — решил Лоренц.

Балезин удалился уже на несколько метров, и Лоренцу ничего не оставалось, как пустить в ход последний аргумент:

— Через три дня война!

Лоренц видел, как удаляющийся от него человек при этих словах замер на месте. Он тотчас подошёл к Балезину и продолжил:

— Двадцать второго июня в три ноль-пять по среднеевропейскому времени наши самолёты пересекут вашу границу. Затем в бой вступят сухопутные войска.

Услышанное походило на какой-то колдовской гипноз. Алексей стоял и напряжённо смотрел на подошедшего Лоренца. Тот уже завладел инициативой:

— Я понимаю, Балезин, ваше смятение. Возможно, будь я на вашем месте, я вёл бы себя так же и в данный момент задавал бы мысленно вопрос: в честь чего это он решил выдать государственную тайну? Поясняю: я социал-демократ. Наша партия разгромлена. Поэтому я должен как-то ответить тем, кто запрятал моих товарищей в концлагеря. И ещё: я противник войны Германии с Россией.

Алексей по-прежнему стоял неподвижно, не произнося ни слова, а Лоренц продолжал:

— Вы прекрасно знаете, кто я, чем я занимаюсь и что в такие игры я просто так играть не буду. А поэтому, если мои сведения подтвердятся и вы пожелаете продолжить наш разговор, бросьте в почтовый ящик открытку, что в этом конверте. Я вас найду.

Он положил конверт на ближайшую скамейку и, прежде чем удалиться, загадочно произнёс:

— Думаю, мы с вами ещё увидимся.

Алексей Балезин смотрел ему вслед. Гипноз стал постепенно отходить. Он сделал шаг к скамейке, наклонился и взял конверт с открыткой. Подержал в руках, как бы не веря в происходящее. Потом спрятал во внутренний карман пиджака. Срочно, снова срочно надо видеть Макарова!

* * *

Виквик слушал внимательно, хмурился и жадно курил. Когда Алексей закончил рассказ о его встрече с Лоренцом, на несколько минут наступило молчание.

— Ты сам-то ему веришь? — подал голос Макаров.

Балезин пожал плечами:

— То, что он социал-демократ, похоже, блеф. А вот насчёт нападения… — Алексей до шёпота понизил голос, — … может быть и правда.

— Это почему?

— Впечатление такое, что он ищет с нами контакты. Причина? Не готов сказать. А раз ищет, главная информация не должна быть блефом.

— Значит? — Виквик напрягся, глядя в упор на Балезина. Через три дня?..

— Теперь уже через два.

Опять воцарилось молчание. И снова первым заговорил Макаров:

— Ну и удружил ты мне, — буркнул он, вставляя в рот новую сигарету.

— В смысле?

— Да ты понимаешь или нет, что я обязан немедленно сообщить в Центр?!

— И в чём же дело?

Виквик взмахнул руками и ненароком выплюнул незажжённую сигарету, как с ним часто случалось, когда нервы были на взводе.

— Сообщить-то я сообщу, но там, — он поднял указательный палец над головой, сделав акцент на слове «там», — не верят! Или не хотят верить! Из надёжных источников я имел сведения, что нападение произойдёт пятнадцатого мая, затем первого июня. И вот теперь двадцать второго июня… И сообщает об этом не кто-нибудь, а резидент германской разведки. Да меня на следующий же день отзовут в Москву, и я попаду туда, откуда мы тебя едва вытащили. А может, и вместе загремим.

Сообщение о встрече с Лоренцом и информация, полученная от него, были немедленно отправлены в Центр. Ответ пришёл на следующий день, но он был не такого содержания, какого опасался Макаров. Ответ гласил: «Отъезд С отложить. Контакты с Л продолжить». Под «С» и «Л» имелись в виду Санников-Балезин и Лоренц.

А ещё через день настало двадцать второе июня. Вторая мировая война превратилась для Алексея Балезина в Великую Отечественную.

* * *

Отношения между Советским Союзом и Швецией после начала войны заметно ухудшились. Многие газеты писали, что Швеция должна забыть о своём нейтралитете и присоединиться к борьбе Германии против варваров-большевиков. Каждое утро Балезин начинал с просмотра газет. «Наступление германских войск…», «Германские войска взяли…», «Советские войска несут большие потери и сдаются десятками тысяч», «Канцлер Адольф Гитлер приветствует…» Алексей негодующе успокаивал себя: «Врёте всё, сволочи!», но утешение было слабое. Читая подобные строки, он иногда не выдерживал — рвал газету на куски и бросал в урну. Через посольство Балезин имел доступ к сводкам Совинформбюро, но, надо признать, и сводки были самые неутешительные.

Шведы, понимая, что являются своего рода разломом между СССР и Германией, вели двойную игру. С одной стороны, по просьбе советского правительства Швеция формально взяла на себя обязательства по защите интересов граждан СССР в Германии. Шведские фирмы продолжали выполнять полученные ранее советские заказы, которые оставались на складах ввиду невозможности их вывоза. Но с другой стороны, шведские власти оказывали значительную помощь германской и финской армиям. Так, 25 июня 1941 года они согласились пропустить по железной дороге 163-ю германскую дивизию из Осло в Северную Финляндию.

Негативное отношение некоторых шведов к его стране Алексею пришлось испытать и на себе. Однажды вечером к хозяйке, пожилой шведке, у которой Алексей снимал комнату, завалился здоровенный детина лет тридцати — как оказалось, её сын. Алексей видел его в первый раз. Находясь в состоянии изрядного подпития, он, узнав, что квартирант — советский подданный, вломился к Алексею в комнату, начал махать руками и выкрикивать оскорбления.

Балезин, знавший в совершенстве немецкий, понимал и по-шведски. А поэтому был близок к тому, чтобы парню «врезать по мордам». Сдержался, всем советским работникам, оставшимся в Швеции, было строго указано: никаких скандалов. Утром дебошир убрался, но хозяйка заявила, что Балезину лучше найти другое место жительства. Относительно сына пояснила, что он в составе батальона добровольцев сражался в Финляндии против советских войск и был ранен. А потому советских ненавидит. Пришлось Алексею сменить квартиру. Но самое неприятное было в другом. Конверт с открыткой и адресом, указанным Лоренцом, Балезин отправил в тот же день, в какой пришло сообщение из Центра. Но Лоренц не появился.

* * *

Шли дни, недели, но Лоренц всё не давал о себе знать. Напрасно Балезин прохаживался по центру Стокгольма, сидел на видном месте в парках и скверах — никто к нему не подходил. Он даже несколько раз зашёл в ту самую кофейню, через которую у него была связь с Францем Отманом. Сейчас это было не опасно, канал связи уже был другим. Алексей всё больше понимал, что если бы Лоренц пожелал его найти, то наверняка бы нашёл. Значит, что-то произошло, и все его ожидания и хождения напрасны.

С Родины доходили вести одна хуже другой. Враг наступал по всему фронту с севера на юг. Алексей не находил себе места, осознавая своё положение как дурацкое: и домой нельзя, и здесь работа не идёт. Нервы были на пределе. Виквик-Макаров, напротив, был рад, что Балезин оставался в Швеции. «У нас и без Лоренца работы выше крыши», — подбадривал он его, но Алексей только вздыхал.

А работы для Службы внешней разведки СССР действительно было много. Помимо общих задач по выявлению планов шведского руководства в отношении СССР, перед внешней разведкой стояла задача создания нелегальной резидентуры на случай разрыва отношений между двумя странами. Это касалось не только Швеции, но и Норвегии, Дании и, конечно же, воюющих с Советским Союзом Германии и Финляндии. И Балезин включился в работу. Советской разведкой, резидентом которой в Швеции был Лесник (Макаров), за короткий срок было организовано наблюдение за германским воинским транзитом через Швецию, фиксировался характер грузов — транспортируемых морским путём между Швецией и Германией. На севере Швеции в пограничной полосе с Финляндией агентурная группа Лесника зарегистрировала переброску в Финляндию немецкой военной техники и воинских частей. В южных портах Швеции другая агентурная группа наблюдала за германо-шведскими поставками.

Балезин обладал дипломатическим паспортом и имел возможность свободного перемещения по стране. Поэтому, помимо работы с Отманом, ему ещё было поручено держать связь с северной и южной группами. Полученные сведения стекались в Стокгольм Макарову. Прикрытие для вояжей нашлось: не все шведы симпатизировали гитлеровской Германии или держали нейтралитет. Советское посольство во главе с Александрой Михайловной Коллонтай делало всё, чтобы довести до сведения шведов правду о войне. Был опубликован выпуск «Информационного бюллетеня», который издавался на трёх языках: на русском — для работников советских учреждений, на английском — для союзников СССР и иностранных посольств и, конечно же, на шведском. Он нёс информацию о действительном положении на советско-германском фронте, о мужестве и стойкости советских людей на фронте и в тылу. Проводились различные культурные мероприятия, в том числе показ кинохроники. Посольство СССР установило связь с оппозиционными шведскими газетами. В итоге результаты работы нашли отклик среди населения. В посольство шли письма, в которых шведы выражали свою поддержку сражающемуся Советскому Союзу, желали скорейшей победы. По инициативе известного профессора Пальмера было создано Общество друзей Советского Союза. Оно способствовало возникновению по стране около 300 организаций и клубов, в которых собирались средства для оказания помощи СССР.

Поэтому вояжи Балезина в разные концы Шведского королевства с целью сбора средств не вызывали подозрения, хотя часто и сопровождались слежкой. Но вскоре ему пришлось заняться ещё одной, совсем другой работой.

* * *

В одном из очередных сообщений Франц Отман просил Балезина о срочной встрече. С началом войны с СССР слежка за Отманом ослабла. Тот же Неслунд уже не ходил по пятам за своим подопечным, а иногда вообще на целый день куда-то исчезал. Видимо, для сотрудников гестапо прибавилось других работ, а людей не хватало. Кроме того, немцы были уверены, что Швеция вот-вот выступит на стороне Германии против СССР, и стали шведам больше доверять. И Балезин рискнул появиться у Отмана в его загородном доме.

Франц и Марта очень обрадовались появлению Алексея. Даже кот Ульф и тот смотрел на гостя более дружелюбно, не так, как осенью 1940-го. Посыпались расспросы: как семья, как Москва? Алексей скупо пояснил, что семья в эвакуации на Урале, что Москва, как и вся страна, живёт, сражается. Знал бы он, что сейчас, в середине октября 1941 года, судьба Москвы висит на волоске, что в городе паника, грабежи, почти не работает транспорт…

Марта пошла готовить кофе, а мужчины расположились в небольшом кабинете хозяина дома и сразу перешли к делу. Начал Отман. Он сообщил, что один из сотрудников его фирмы, некто Ханс Эриксен, по национальности норвежец, стал жаловаться на то, что по приезде домой в родной Рьюкан его прямо у стоянки автобуса останавливают немецкие патрули и проверяют документы. А последний раз даже отвели в комендатуру, где офицер стал задавать вопросы: кто он, где работает и зачем приехал? Раньше такого не было. Он, Эриксен, сам родом из Рьюкана, в фирме Отмана работает пятый год, но изредка навещает пожилую мать и брата.

— Что в городе интересного? — спросил Балезин, внимательно выслушав собеседника. — Я имею в виду промышленные предприятия и военные объекты.

Отман пожал плечами:

— Я только однажды бывал в тех краях. Кроме большого водопада и красивых озёр в окрестностях ничего примечательного. Хотя… на водопаде построена электростанция Веморк, одна из крупнейших в мире. Есть ещё завод по производству удобрений, кажется селитры. Всё. Да и городом Рьюкан можно назвать только с натяжкой. Так, городишко… а Веморк вообще посёлок маленький.

Марта принесла на подносе кофейник и чашки и вышла из кабинета, не желая вмешиваться в разговор мужчин.

— Так уж ничего?.. — Алексей отпил глоток и задумался. — Зачем тогда повышенные меры безопасности?

Помолчали. Потом Балезин задал очень важный для себя вопрос:

— Эриксен пойдёт на сотрудничество?

— Думаю, что пойдёт.

— Откуда такая уверенность?

Отман поставил чашку на столик, откинулся в кресле:

— Вы слышали о группе Волльвебера?

Алексей утвердительно кивнул. Речь шла о подпольщиках, которые устраивали диверсии и акты саботажа против немецких судов и судов других стран, зафрахтованных для перевозки грузов в Германию из шведского порта Лулео и норвежского Нарвика. Урон, нанесённый группой, был немалый, но нашёлся предатель, пошли аресты и суды. Шведские газеты об этом писали, и Балезин, регулярно читающий их, был в курсе.

— Так вот, один из тех, кто подлежал аресту, но избежал его, — Уго Эриксен, младший брат Ханса Эриксена, — продолжил Отман. — Он работал в Керуне на железнодорожной станции и готовил составы для отправки в Нарвик.

— Вы его знали?

— Да, знал. Славный парень.

— Сколько ему?

— Лет тридцать пять.

Отман разлил оставшийся кофе в чашки и снова откинулся в кресле.

— Вы не догадываетесь, кто его прятал, пока он не перебрался домой в Рьюкан?

— Очевидно, брат.

— Совершенно верно. А кто сообщил о предстоящем аресте?

Балезин улыбнулся:

— Рискну предположить, что вы.

Теперь улыбнулся и Отман:

— Тоже правильно. Меня как руководителя полиция посвятила в суть дела, ведь речь шла о диверсиях на судах с железной рудой, добываемой моей фирмой.

Опять помолчали. Потом Балезин спросил:

— Чем занимается в Рьюкане Уго Эриксен?

— Не знаю. Об этом надо спросить брата.

— Сам Уго мог бы приехать в Стокгольм?

— Вряд ли, здесь его ждёт арест.

— Тогда устройте мне встречу с Хансом Эриксеном.

— Сделаю всё возможное.

* * *

Через три дня Балезин встретился с Макаровым и пересказал суть беседы с Отманом. Виквик задумался, курил.

— Интересно… Так, говоришь, там только электростанция и небольшой завод… удобрения выпускает? А немцы его бдительно стерегут?

— Могу предположить…

— Предполагай.

— Я тут навёл кое-какие справки. Завод принадлежит фирме «Норск Хайдро». Это достаточно солидная фирма, у неё, кроме Рьюкана, представительства в других городах и Норвегии, и Швеции. Так вот, электростанция, построенная там на огромном водопаде, очень мощная, а электроэнергия дешёвая. И идёт она не только на производство селитры, но и на производство водорода. А побочным продуктом является тяжёлая вода.

Балезин специально сделал паузу, чтобы взглянуть, как отреагирует Виквик на такое сообщение. Но у того на лице не появилось ни малейшего удивления. И Алексей закончил:

— Тяжёлая вода используется в качестве замедлителя нейтронов в атомных реакторах. Ты слышал об атомной бомбе?

Макаров не только слышал о возможности создания оружия огромной разрушительной силы, но и как резидент советской разведки имел чёткие инструкции, что вся информация, касающаяся создания атомной бомбы, является первостепенной. Он сразу же переменился в лице.

— Вот что: срочно займись этим заводом и всем, что с ним связано. Теперь это твой объект. А я немедленно сообщу в Центр. Если немцы взяли завод под охрану, значит…

— … значит, они работают над созданием бомбы.

Подавая на прощание руку, Виквик хитро прищурился:

— Ты, я вижу, в физике стал разбираться?

— Обижаешь… Во-первых, я, хоть и не закончил физмат Санкт-Петербургского университета, но азы физики в течение трёх лет старательно осваивал. Во-вторых, в Стокгольмском университете очень приличная библиотека. А в-третьих… — Алексей легко рассмеялся, — … всё знать — наша профессия. Чьи это слова?

* * *

— Так вы из России? — спросил Ханс Эриксен.

Балезин утвердительно кивнул и представился:

— Серж.

Под этим псевдонимом он работал в Испании и выбрал его для себя, памятуя о событиях на Хитровке, где он для всех был Сержем Дювалем.

Норвежец назвал себя и испытующе посмотрел на Алек сея-Сержа, видимо, не решался сказать что-то важное. Наконец, негромко произнёс:

— Если бы Гитлер не напал на вас, я вряд ли бы пришёл к вам на встречу. В вашей войне с Финляндией я был на стороне финнов. Но сейчас Германия агрессор и для вас, и для нас, норвежцев. Поэтому я готов вам помочь.

Они шли по длинной прямой аллее парка. С ближайшего озера сквозил холодный ветер. Балезин давно приметил это место: если бы кто-то посторонний появился в начале или в конце аллеи, он был бы сразу замечен. Но в этот утренний рассветный час аллея была пуста.

— Я знаю, что ваш брат Уго входил в группу Волльвебера. Чем сейчас занимается брат? — спросил Балезин.

Услышав имя брата, Ханс Эриксен остановился и настороженно посмотрел на Алексея. Тот его успокоил:

— Волльвебер долгое время жил у нас. В Ленинграде он возглавлял Международный клуб моряков. Так что ему и вашему брату, и всей группе большое спасибо от нашей страны.

Действительно, Эрнст Фридрих Волльвебер, прежде чем возглавить антифашистскую диверсионную группу в Швеции, прошёл основательную подготовку в Советском Союзе.

— Ленинград — это город, который раньше назывался Петербург и который сейчас в блокаде?

— Да, там сейчас страшно: голод, холод, люди замертво падают на улицах.

— Ленинград выдержит, не сдастся?

— Не сдастся.

Они вернулись к теме разговора.

— Уго работает механиком на заводе, — пояснил Эриксен-старший.

— Фирмы «Норск Хайдро»?

— Вы и это знаете…

Балезин почувствовал, как забилось сердце — случай опять был на его стороне. Уже у ворот парка он задал главный вопрос:

— Могу ли я встретиться с Уго?

Ханс Эриксен ответил не сразу. Глядя на его продолговатое лицо, прямой нос, на шевелящиеся на ветру светлые волосы, Алексей подумал: типичный скандинав. И для себя окрестил его Викингом.

— Видите ли, Серж, Уго не только входил в группу Волльвебера, но и воевал в Испании на стороне республиканцев. У него были друзья и среди русских. Он не откажется вам помочь. Но здесь, в Швеции, его может арестовать тайная полиция, а она сотрудничает с гестапо. И всех, кто не является подданным Швеции, она может выдать немцам. А это смерть. За себя я не боюсь, я уже три года как женился на шведке и стал гражданином Швеции. В худшем случае получу несколько лет тюрьмы. А вот Уго… Поймите, я его на десять лет старше, и поэтому ему за отца…

Балезин внимательно слушал.

— А в Рьюкане его не могут арестовать?

— Нет. Для норвежской полиции и для немцев он местный житель.

Алексей понимал, что давить на Ханса Эриксена нельзя — он может просто повернуться и уйти. Но с другой стороны, передавать через него задания незнакомому человеку, пусть даже брату, ненавидящему фашизм, значит играть вслепую. Ханс как будто понял его мысли.

— Ладно, попробуем рискнуть. Я слышал от Уго, что у вас, у русских, есть пословица: кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Так?

— Так. И я бы добавил: больше всего рискует тот, кто не рискует.

Хансу Эриксену ответ понравился. На суровом лице Викинга появилась улыбка:

— Где вы считаете возможным встретиться с Уго?

Вопрос для Балезина был очень непростой, но он был готов к нему:

— В самое ближайшее время я вас найду и сообщу об этом подробно.

* * *

На дворе стоял декабрь. Первый снег слегка запорошил крыши домов и дорожки в парках, лёгкий морозец бодрил прохожих. И Алексею Балезину как никогда захотелось домой, в Россию, где снега много больше, а жителям приходится настолько трудно, что сытые и ухоженные шведы и представить себе не могут. Но в этот день на Родину хотелось не только по причине выпавшего снега.

… Впервые они шли навстречу друг другу с улыбкой. Обнялись, несмотря на правила конспирации.

— С победой!

— И тебя тоже!

О победном завершении битвы за Москву они узнали вчера — сообщения Совинформбюро регулярно принимали в советском посольстве. А сегодня о разгроме гитлеровцев писали уже шведские газеты; некоторые с нескрываемой грустью.

Но радость радостью, а дело делом.

— Чем порадуешь? — традиционно спросил Макаров. — Когда планируешь встретиться с Эриксеном-младшим?

— Через неделю.

— И что?

— Поведу его в кино.

Виквик закурил, затянулся и слегка покачал головой.

— Не можешь без юмора… Вот разобьём Гитлера, закончится вой на, будем рекомендовать тебя в какой-нибудь театр.

— Нет, спасибо, уж лучше в институт к студентам.

— Всё не можешь забыть, как командовал своими тётушками?

— И это тоже.

Виквик снова затянулся сигаретой:

— Ладно, отвлеклись. Так в какое кино ты решил повести Уго Эриксена?

И Балезин во всех деталях пояснил то, что он задумал. Макаров докуривал сигарету.

— Рискованно, — заключил он и, помолчав, добавил: — но другого варианта не вижу. А время не ждёт. Москва прямо вцепилась в твою информацию о тяжёлой воде.

… Их встреча состоялась в Клубе друзей СССР в небольшом шведском городке недалеко от норвежской границы. Встречаться в Стокгольме было опасно: во-первых, потому что по дороге в столицу Уго Эриксена могли засечь агенты тайной полиции; а во-вторых, потому что и за Балезиным как за гражданином СССР, легально работающим в торговом представительстве, регулярно следили. Алексей это быстро замечал, но отрывался от хвоста только в случае крайней необходимости, например для встречи с Макаровым, Отманом или Эриксеном-старшим. Вот и сейчас, сойдя в городке на автобусной станции, он был уверен, что за ним слежки нет.

Клуб друзей СССР располагался в неказистом на вид, но просторном двухэтажном доме, который советское посольство арендовало для ведения антинацистской пропаганды. После победы под Москвой желающих посетить такие клубы стало заметно больше, особенно в глубинке. Шведы приходили посмотреть кино- и фотохронику о происходящем в далёкой России, принести что-нибудь в дар, типа тёплых вещей, или просто выразить слова поддержки. Поэтому появление у входной двери высокого молодого мужчины в серой утеплённой куртке с капюшоном ни у кого не вызвало удивления. Единственным, кто наблюдал за ним, был Алексей Балезин. Он, стоя в прихожей клуба, видел, как Эриксен-младший шёл по улице, ведущей к клубу, а подойдя, остановился в ожидании. На Балезине была такая же куртка, правда другого цвета, но тоже с капюшоном. Капюшон был условным знаком. Накинутый на голову капюшон означал: контакт невозможен, опасно! Вторым условием встречи был пароль. Балезин, выйдя на улицу, заговорил первым: — Как здоровье брата?

— Спасибо, поправляется.

Пароль был выбран не случайно. Для подстраховки у младшего Эриксена лежала в кармане телеграмма от брата, в которой говорилось, что тот заболел и просит приехать к нему, чтобы забрать и отвезти для матери лекарства.

Уго очень походил на Ханса: тоже типичный скандинав, потомок викингов. Но отличия были. Он был моложе лет на десять, выше ростом и глаза… настороженные, мигом оценивающие всё вокруг — глаза человека, привыкшего к опасности.

— Мне брат говорил про вас. И всё-таки, чем докажете, что вы из России?

Вокруг никого не было. Балезин достал свой дипломатический паспорт:

— Похож?

Норвежец утвердительно кивнул. Они прошли в небольшой затемнённый зал кинохроники и расположились в дальнем углу на последнем ряду. Балезин не торопился начинать разговор, так как Уго Эриксен был весь под впечатлением того, что происходило на экране. Когда показали наступающие советские танки, норвежец попытался от радости вскочить; увидев колонну замёрзших на морозе пленных немцев, едва не захлопал в ладоши. От дальнейших эмоций Алексей осторожно сумел его удержать — привлекать внимание, хоть и в полутёмном зале, было крайне нежелательно.

Когда кинохронику стали показывать по второму разу, можно было начинать разговор. О себе лично Уго Эриксен почти ничего не сказал, а кто такой его собеседник, знал от брата. Поэтому перешли сразу к делу. О тяжёлой воде норвежец не имел никакого понятия, но обнадёживающим было другое: один из его друзей, некто Макс Борген, работал инженером. К гитлеровцам он был настроен отрицательно, а следовательно, мог дать нужную информацию. По электростанции и заводу Уго сообщил, что производство расширяют — появилось новое современное оборудование, за работу которого он как механик ответственности не несёт. Его обслуживает персонал, прибывший из Германии. На вопрос о руководстве завода и электростанции Уго ответил, что и там теперь хозяйничают немцы — после прихода они заменили всю администрацию.

Время показа кинохроники заканчивалось, пора было прощаться.

— Вас не смущает, что я могу уйти в горы в ряды Сопротивления? — вдруг спросил Уго.

Балезин понимал, что такой возможности нельзя было исключать:

— Что ж, пожелаю вам успеха и буду надеяться, что наши контакты не прервутся.

От этих слов, как показалось Алексею, Уго Эриксен слегка повеселел. Балезин крепко пожал норвежцу руку, попросил посидеть ещё минут десять и перед тем как удалиться, протянул небольшой свёрток.

— Что это? — спросил тот.

— Деньги.

Уго решительно отказался принять деньги, говоря, что он согласился сотрудничать по идейным соображениям. Балезин это предвидел.

— Это деньги не только для вас. Они и вашей матери пригодятся. Я знаю, что ей требуется операция, а она стоит немалых денег.

Сыновьи чувства перевесили. Уго осторожно взял свёрток и сунул за пазуху.

— Спасибо.

Они разговаривали на немецком, но слово благодарности норвежец тихо произнёс по-русски.

* * *

Город Рьюкан располагался в узкой долине между озёрами Мёсватн и Тиннсё, у подножия горы Гаустатоппен. Своё название он получил от расположенного вблизи водопада Рьюканфоссен, что означало «Дымящийся водопад». Город, а точнее городок, был основан между 1905 и 1916 годами, когда компания «Норск Хайдро» приступила здесь к производству селитры, используемой в качестве удобрения. Рьюкан был выбран для этой цели потому, что 104-метровый водопад мог легко вырабатывать большое количество электроэнергии. В 1934 году «Норск Хайдро» пустила в эксплуатацию крупнейшую в мире гидроэлектростанцию Веморк, а вместе с ней создала водородное производство. Побочным продуктом производства была тяжёлая вода, получаемая в процессе электролиза.

Сначала производство росло медленно, и к началу войны, то есть к сентябрю 1939 года, было получено очень небольшое количество тяжёлой воды. «Норск Хайдро» продавала её в различные европейские лаборатории для научных экспериментов, в том числе в Германию. Казалось, немцы не проявляли к ней особого интереса. Но вскоре всё резко изменилось.

В начале марта 1940 года французский физик с мировым именем Жолио-Кюри при встрече с министром вооружений Франции Раулем Дотри сказал, что, по его подсчётам, существующий в Норвегии запас тяжёлой воды дал бы ему возможность завершить работы по созданию первого в мире ядерного оружия. Дотри всё понял и спешно нашёл человека, способного организовать транспортировку тяжёлой воды из Норвегии. Это был лейтенант Жак Аллье, член правления одного из банков Франции, офицер-резервист. Он также являлся внештатным сотрудником Второго Бюро — военной разведки Франции. Следовательно, он мог знать о намерениях немцев, занимавшимися ядерными исследованиями. Кандидатура Аллье подходила ещё и потому, что его банк имел связи с фирмой «Норск Хайдро».

Аллье тайно покинул Париж и в сопровождении ещё трёх сотрудников разведки прибыл в Осло. К тому времени большинству здравомыслящих европейцев стало ясно о захватнических планах Гитлера. Норвегия не была ещё оккупирована, а поэтому Аллье и генеральный директор «Норск Хайдро» Ауберт быстро нашли общий язык и заключили соглашение о покупке 185 килограммов тяжёлой воды. Кроме того, Франции предоставлялось предпочтительное право на всю тяжёлую воду, которая будет в дальнейшем произведена на заводе в Рьюкане.

Всё это не могло пройти мимо германской разведки. И немцы зашевелились, полностью изменив своё отношение к ядерным исследованиям. Представитель концерна «ИГ Фарбен» сообщил лично Ауберту, что его фирма готова дать «Норск Хайдро» весьма важный заказ на производство тяжёлой воды. Но норвежцы ответили отказом.

Вывоз тяжёлой воды представлял весьма непростую задачу. В Европе шла война, и лететь на самолёте на континент, да ещё с таким ценным грузом, было опасно. Но был второй вариант — лететь в Англию. И этот вариант был ещё опаснее, так как между Англией и Германией шла воздушная война. Аллье рассуждал здраво: немцы будут ожидать перелёта именно на континент, и выбрал второй вариант. Зафрахтованный им самолёт с грузом, представляющим множество специальных канистр с тяжёлой водой, проследовал на большой высоте до британского побережья и благополучно приземлился в Шотландии. Без промедления в купе вагона груз был доставлен в Лондон в помещение французской военной миссии, а затем ночью на рыбацком траулере достиг побережья Франции. Англичане об этом ничего не знали.

Но время вносило свои коррективы. Гитлер захватывал одну страну за другой. И с началом оккупации Франции тяжёлая вода вернулась на Туманный Альбион. Теперь уже британцы были в курсе событий, а тяжёлая вода после долгих путешествий надёжно обосновалась в Кавендишской лаборатории в Кембридже.

Подверглась оккупации и Норвегия. Поэтому немцы с мая 1940 года приняли самые неотложные меры по засекречиванию и охране завода тяжёлой воды в Рьюкане.

* * *

Балезин нервничал: сообщений от Механика — такой агентурный псевдоним получил Уго Эриксен — не было. По задумке Алексея-Сержа, раз в две недели по воскресеньям Эриксен-старший наведывался домой в Рьюкан навестить больную мать и брата. Вернувшись в Стокгольм, он должен был в условном тайнике заложить капсулу с сообщением от Уго. Капсула обёртывалась в водонепроницаемую ткань и была особой конструкции. Небольшая, размером со спичечный коробок, она имела свой секрет, который, кроме Балезина, никто не знал. Время шло, а тайник был пуст.

— Ты сам-то веришь ему? — вопрошал Алексея при встрече Виквик. — Может, он давно уже арестован гестапо и работает под контролем?

Балезин заступался за Уго:

— Если бы он работал под контролем, то давно уже сливал бы нам дезу. А он молчит. Или я не прав?

— Да прав ты, прав, — соглашался Макаров. — Но Москва торопит.

Москва действительно торопила. Если сведения о тяжёлой воде правдивы, то и информация (а она поступала из разных источников) о том, что немцы создают атомную бомбу, тоже верна. И повод для тревоги у советского руководства был. В последнее десятилетие перед войной в СССР активно велись работы в атомной области. Тяжёлое положение в начальный период Великой Отечественной войны в значительной мере определило то, что объёмы работ были резко сокращены. Но уже с сентября 1941 года по каналам разведки НКВД и Главного разведывательного управления генерального штаба (ГРУ) Красной армии начала поступать разведывательная информация о проведении в США и Великобритании секретных научных исследований по разработке методов использования атомной энергии в военных целях и создании бомб огромной разрушительной силы. Из сообщений также следовало, что создание атомной бомбы реально, причём ещё до окончания войны, на исход которой она может существенно повлиять.

В конце 1941 года было подготовлено официальное письмо главы НКВД Берии на имя Сталина с информацией о работах по использованию атомной энергии за рубежом и с предложениями по организации таких работ в СССР. Из письма следовало, что кроме американцев и англичан над атомной проблемой работают ещё и немцы. Ничего удивительного в этом не было. Нацистская Германия располагала всеми необходимыми условиями для создания атомного оружия. Она имела значительные производственные мощности в машиностроительной и химической промышленности, в цветной металлургии, а также достаточные финансовые средства. Научный потенциал, несмотря на изгнание видных учёных еврейского происхождения, был тоже очень велик, а накопленных за десятилетия знаний в области физики атомного ядра вполне хватало. Поэтому торопить агентуру с информацией по заводу в Рьюкане у руководства советской разведки были все основания.

* * *

Первое сообщение от Механика поступило в конце января 1942 года. В нём говорилось, что годовое производство тяжёлой воды к началу 1941 года составляло 3 тысячи фунтов, а к началу 1942 года увеличилось до 10 тысяч фунтов (примерно 330 килограммов). Ещё он сообщал, что к апрелю 1940-го французы вывезли весь имевшийся на тот момент запас тяжёлой воды — 185 килограммов.

При первой и пока единственной встрече с Балезиным Уго Эриксен сказал о себе не всё. Намекнув на то, что может уйти в ряды Сопротивления, Уго лукавил — он уже там состоял. Спешно покинув Швецию и вернувшись в родной Рьюкан, он не мог стоять в стороне от борьбы и быстро наладил с единомышленниками нужные контакты. Из работавших на заводе кроме него в рядах Сопротивления состоял один из ведущих инженеров Йомар Друм, которого Уго, в целях конспирации, назвал Балезину Максом Боргеном. Друм, наполовину немец, пользовался у оккупационных властей полным доверием и иногда по работе даже выезжал в Германию. Сведения о производстве тяжёлой воды поступали к одному из лидеров движения Сопротивления «Свободная Норвегия» Лейфу Тронстедту, физику, работавшему до войны в Кембридже.

Уго Эриксен не мог не знать о производстве тяжёлой воды, хоть и не совсем представлял, для чего она идёт. И в этом также лукавил при разговоре с Балезиным. Но почему всё же он, никому не говоря, решился давать сведения советской разведке? Наверное, потому, что судьба войны, а значит, и его Норвегии решалась на Восточном фронте. И ещё Уго очень любил свою мать. Их с братом она воспитывала одна. Отец занимался рыболовным промыслом и однажды из моря не вернулся. Поэтому когда русский, назвавшийся Сержем, предложил деньги, он не устоял — матери нужна срочная операция. Русских Уго встречал в Испании. В перерыве между боями он любил слушать их непонятные для него, но мелодичные песни. Как-то там сейчас, в России?..

В моральном плане Уго Эриксен не видел ничего предосудительного в том, что поставляет сведения русским, в то время как их организация связана с англичанами. Это его личный выбор, британцам он ущерба не наносит. К тому же, Россия и Великобритания — союзники.

К весне 1942 года сведения от Механика стали поступать регулярно.

* * *

Англичане и бойцы норвежского Сопротивления не сидели сложа руки. О заводе в Рьюкане британцы давно знали и планировали уничтожить его вместе с электростанцией. Но сделать это было непросто: гидроэлектростанция и завод надёжно прикрывались от удара с воздуха батареями зенитных орудий. Поэтому решено было осуществить не бомбардировку, а диверсию. В ноябре 1942 года два бомбардировщика с планерами на буксире поднялись в воздух с военного аэродрома Королевских ВВС в Шотландии. Но оказалось, что экипажи не имели опыта буксировки планеров, тем более в сложных метеорологических условиях. В отчаянии один из командиров бомбардировщиков вышел в эфир с радиограммой: «Попали в метель. Сбились с пути. Началось обледенение». Германская служба радиоперехвата тотчас это засекла — немцы подняли тревогу. Но зенитные орудия им не понадобились. Оба бомбардировщика потерпели аварию. Первый самолёт врезался в гору, и из 18 десантников, находившихся в планере, 4 погибли. У второго самолёта оборвался буксировочный трос; в результате планер совершил аварийную посадку. Из 17 десантников уцелело 9. Оставшиеся в живых попытались скрыться в горах, но не получилось — на место катастрофы прибыл карательный отряд вермахта, оповещённый службой радиоперехвата. Бой был неравным и скоротечным. И раненых, и пленных расстреляли, как того требовал приказ Гитлера: диверсантов и партизан уничтожать на месте.

Но поспешность выполнения приказа фюрера дорого обошлась местному гестапо, которого каратели вермахта не поставили в известность о случившемся. Когда гестаповцы узнали, что у десантников в багаже было обнаружено много толовых шашек, бикфордова шнура и запала, то сразу поняли, с какой целью и куда направлялись диверсанты-десантники. Руководство гестапо пришло в ярость, но было поздно: ниточка, которая могла привести к подпольщикам, оборвалась.

Это был, говоря по-русски, первый блин. Второй у англичан уже комом не вышел. Они поняли, что, во-первых, без помощи местных партизан, хорошо знавших местность, им не обойтись; а во-вторых, группа десантников должна быть по возможности небольшой, чтобы обойтись без планеров. Поэтому в конце февраля 1943 года, через три месяца после первого неудачного десантирования, для связи с норвежскими подпольщиками было заброшено шесть опытных парашютистов-подрывников. Их тщательно готовили, тренируя в течение двух месяцев на макете завода.

Несмотря на плохую погоду и безлюдную горную местность, доставка и выброска парашютистов прошли удачно. Оказавшись вблизи Веморка, англичане убедились окончательно, что без помощи норвежских партизан им не обойтись. Электростанция и завод представляли собой неприступный объект, расположенный в горном ущелье. Проникнуть на завод можно было только по коммуникационному туннелю, в котором были уложены силовые кабели.

Ночью двое подрывников и двое партизан проползли по туннелю в цех концентрации тяжёлой воды. Остальные члены группы заняли круговую оборону у входа в туннель. На цистернах с тяжёлой водой были быстро размещены десятки килограммов тротила, детонаторы и бикфордовы шнуры. Взрыв огромной силы прозвучал уже после того, как все члены группы были в безопасной зоне. Дальнейший путь их лежал к шведской границе. Операция «Ганнерсайд» завершилась успешно.

* * *

Алексею не спалось. Он приучил себя засыпать быстро, потому что в противном случае его одолевали думы о семье, перед глазами возникали дом, Москва, институт, кафедра. Но сегодня в этот поздний час сон приходить не желал, а мысли были совсем о другом. Задача, которую ему предстояло решать, казалась неразрешимой. В том, что англичане попытаются уничтожить завод, он не сомневался. Волновало другое. В сообщении Механика, которое он получил два дня назад, говорилось не только о сильных разрушениях завода в результате диверсии, но и о том, что из Германии ожидается прибытие группы специалистов для его восстановления.

Алексей, как и положено, через Макарова сообщил об этом в Центр. Ответ пришёл в тот же день и дословно гласил:

«Установите: 1) Какие фирмы представляют немецкие специалисты?

2) Кто возглавляет группу и работы по восстановлению?

3) Есть ли среди них учёные-физики?» А так как Рьюканом и тяжёлой водой занимался он, Балезин, один, то и ответ придётся держать ему одному.

Легко сказать, установите… Разве он не делает всё возможное? Алексей поднялся с кровати, прошёлся взад-вперёд по комнате. Придётся снова вызывать Механика на личный контакт, снова рисковать. Правда, есть одно смягчающее обстоятельство: на дворе уже не декабрь сорок первого, когда произошла их первая встреча, а февраль сорок третьего. Уже все знали о разгроме немцев под Сталинградом. А раз так, опасность ареста Уго Эриксена, как считал Алексей, уменьшилась. И он не ошибался: шведы теперь не пытались угодить Германии, а мысли выступить на её стороне отбросили окончательно.

На следующий же день Эриксен-старший дал брату телеграмму, в которой, как и в первом случае, ссылался на свою болезнь и просил приехать. А ещё через день Балезин и Уго Эриксен беседовали в небольшой комнатушке клуба друзей СССР в шведском приграничном городке. Кинохроники в этот день не показывали.

Первым делом Уго сообщил, что группа специалистов из Германии уже прибыла, и восстановлением завода занимаются они. Местных используют только в крайнем случае. Даже его друг почувствовал недоверие.

— Вы имеете в виду инженера Макса Боргена?

При упоминании имени, под которым он сознательно скрыл своего старшего товарища по движению Сопротивления Йомара Друма, Уго невольно изменился в лице. Для Балезина это не осталось незамеченным.

— Да, да, — глухо произнёс норвежец, — Макса Боргена.

— Вы курите? — неожиданно спросил Алексей, хотя мог бы и не спрашивать; от Уго Эриксена попахивало табаком.

— Да, курю.

— А Борген?

Уго вопросительно посмотрел на Балезина и утвердительно кивнул.

— В таком случае, вам небольшой подарок. Берите, второй такой нет.

И Алексей протянул на ладони чёрную, ничем не примечательную зажигалку. Уго взял, повертел в руке, будто рассматривал музейный экспонат. От обычных зажигалок эта отличалась лишь чуть большими размерами.

— Что я с ней буду делать? У меня своя есть.

— Первый снимок, если только он не относится к заводу, можете взять себе на память, — улыбнулся Алексей.

Уго ещё раз осмотрел зажигалку и уставился на того, который звался Сержем.

— Так это…

— … то, что в обычной жизни называют…

— … фото… фотоаппаратом?

— Совершенно верно.

Балезин пояснил, что и кого конкретно надо фотографировать и как при этом пользоваться фотозажигалкой — так он окрестил для себя это маленькое чудо техники. Особенно остановился на том, как засветить плёнку в случае опасности.

— Очень прошу, сделайте это как можно скорее, — обратился он к норвежцу. Тот в ответ утвердительно кивнул.

Прощаясь, Алексей, как и при первой встрече, протянул свёрток с деньгами. На этот раз Уго его взял без колебаний, но сказать по-русски «спасибо» не забыл.

* * *

Через несколько дней в той же комнатушке Балезин рассматривал проявленные фотографии.

— Борген делал? — спросил он сидевшего напротив Уго.

— И он, и я.

— Вот как? Вас тоже привлекли к работам по восстановлению?

— Первое время немцы не допускали никого, а сейчас решили, что завод не подлежит восстановлению, и перестали брезговать местными работниками.

Услышанное насчёт завода произвело на Балезина большое впечатление. Он даже отложил в сторону фотоснимки и внимательно, изучающе посмотрел на норвежца:

— Вы в этом уверены?

— Борген был на совещании у директора. Там немцы и заявили о невозможности восстановления.

— На совещании были немцы из числа прибывших?

— Да, вот эти двое, — Уго указал на фото, на котором среди всей группы германских специалистов выделялись два человека. Обоим было за пятьдесят. Первый в шляпе с пером, какие чаще всего носят жители Южной Германии, и в строгом тёмном костюме походил на руководителя работ. Балезин сразу же задал соответствующий вопрос.

— Это доктор Байерль, представитель фирмы «Бамаг», конструктор оборудования для производства тяжёлой воды. Он и раньше иногда наведывался к нам, поэтому установить его личность было нетрудно. А вот кто второй… не знаю. Он держится обособленно, контактирует только с Байерлем. Под каким-то предлогом подойти к нему и что-то спросить не было возможности, тем более что в группе немцев, — Уго взял один из снимков и указал, — есть человек, который в работах не участвует, но за всеми присматривает.

— Не из гестапо?

— Вполне возможно.

Второй, что стоял на фотографии рядом с Байерлем, казался его постарше. На трёх снимках, на которых он был запечатлён, он был с непокрытой головой и в длинном пальто. Привлекали внимание его широкий лоб и напряжённый взгляд. Похоже, он о чём-то сосредоточенно размышлял. Балезин на миг задумался: если завод не подлежал восстановлению, то это предопределяло три варианта развития событий. Первый — немцы вывозят всю уцелевшую на заводе тяжёлую воду и продолжают работу над атомной бомбой; второй — немцы прекращают работы; и третий — у них есть возможность осуществить запасной вариант производства тяжёлой воды, где-нибудь в другом месте. В последнее верилось с трудом, поскольку сейчас, в середине 1943 года, англо-американская авиация регулярно бомбила германские промышленные объекты.

— У вас есть выход на движение Сопротивления? — вдруг спросил Балезин и снова изучающе посмотрел на норвежца. — Может, они чем помогут? Поймите, нам очень важно знать имя этого человека.

Уго Эриксен отвёл глаза. Он был близок к тому, чтобы во всём признаться, сказать, что и он, и Борген, то есть Друм, давно уже члены «Свободной Норвегии», но сдержался и лишь понимающе кивнул:

— Я попробую.

* * *

Сообщение от Механика пришло не скоро и было разочаровывающим: личность человека в длинном пальто установить не удалось.

— Видать, важная шишка, — прокомментировал Макаров, когда Алексей подробно доложил ему обо всём, и тут же спросил: — Есть ещё какие соображения?

Балезин молчал. Почти всё, что требовал от него Центр, он выполнил. Почти… вот это «почти» и мешало.

— Попробую ещё один вариант, — вздохнул он. — А вдруг да…

— Какой?

— Отман…Он знает многих и среди промышленников, и в научной среде. Помнит почти всех лауреатов Нобелевской премии. Хотя… хотя шансы всё равно невелики: один из ста.

Макаров оживился:

— Попробуй, попробуй, задание Центра надо выполнить до конца. Ну, чего молчишь?

— Не всё так просто. Снова появляться в его загородном доме очень рискованно. Два раза обошлось, на третий может не пройти. Про городскую квартиру и говорить нечего.

— Почему?

— Его «телохранитель-хвост» Неслунд исчез окончательно, а я далёк от мысли, что гестапо оставит Отмана в покое, слишком важное место он занимает. Понятно, что серьёзный разговор возможен только в его загородном доме. Но прежде чем там появиться, надо убедиться, что за домом не следят. А это требует времени.

— Нет у нас с тобой времени. Балезин разозлился не на шутку:

— Да ты понимаешь, чем мы рискуем? Такую информацию, какую даёт нам Отман, мы ни от кого не получим!

— Понимаю, — глухо выдавил Макаров. — Но есть обстоятельства, которые отводят нам день, максимум два.

— Что за обстоятельства?

Виквик ответил не сразу. Посмотрел на Балезина с каким-то плохо скрываемым сочувствием, потом, опустив глаза, негромко произнёс:

— Тебя отзывают в Москву. Срочно…

С минуту молчали.

— А как же завод, тяжёлая вода? — спросил Алексей. — А с Отманом кто будет работать?

Макаров, казалось, потонул в табачном дыму.

— Да не сыпь ты соль на раны… Сам не могу взять в толк, с чем это связано. Главное, заменить тебя мне некем. По заводу ещё куда ни шло, его не будут восстанавливать, а если и будут — англичане руками норвежцев его добьют. Но всё равно информация нужна. А уж про Отмана и говорить не приходится, цены нет его сообщениям… Остаётся всё пока взять на себя… Чёрт знает что… Понятно, под Курском победа, но война-то не окончена.

— А техническая сторона? — спросил Балезин. — За мной, что, персонально пришлют истребитель?

— Да это вопрос решаемый. Сложный, но решаемый. — Виквик нервно курил, что-то обдумывал; потом подытожил: — Придётся рисковать. Как ты там выражаешься? Больше рискует…

— Больше всего рискует тот, кто не рискует.

— Верно сказано. Немедленно связывайся с Отманом. Один шанс из ста — тоже шанс. И считай это приказом!

* * *

Франц Отман колдовал на кухне в одиночку. Марта на несколько дней уехала навестить кого-то из родственников, поэтому её любящему супругу пришлось взять хозяйство на себя. Главным для Франца было накормить кошек, собственная трапеза стояла на втором месте. Но в этот вечер он приготовил достаточно шикарный, по его мнению, ужин, поставил даже на стол бутылку водки, потому что ждал гостя. Отман понимал, что правила конспирации исключают частые встречи, порой их делают вообще невозможными. Но, с другой стороны, увидеть Алексея, мужа своей единственной и горячо любимой племянницы, было для Франца событием исключительным, тем более что последний раз они виделись полтора года назад.

Алексей Балезин, попросивший о срочной встрече условным анонимным сигналом по телефону, был точен. Перед тем как пройти во двор и в дом Отмана, он изрядно поплутал по окрестному лесу, по многочисленным тропинкам, ведущим от шоссе к морю и к яхт-клубу, но ничего подозрительного не обнаружил. Если кто и попадался, так это случайные прохожие. А слежки за домом не было. И всё же на сердце было неспокойно: раньше с Отмана не спускали глаз, а теперь? Забыли, что ли?

Тёплый летний вечер располагал к задушевной беседе, но Балезин не был настроен долго засиживаться. Правда, и хозяина обижать быстрым уходом не хотелось, ведь он был искренне приветлив, нуждался в человеческом общении и даже заранее — сказалось проживание в России — успел наполнить рюмки. А выпить было за что: сегодня все шведские газеты писали о победе советских войск под Курском. Сожаления о поражении гитлеровцев, как это просматривалось в ряде газет в декабре 1941 года, уже не было.

После того как выпили за победу, Франц Отман стал расспрашивать: как Ольга, как дети? Ничего существенного Алексей не мог сказать — семья по-прежнему была в эвакуации. Перешли к делу: Отман сообщил о требовании немцев увеличить поставки железной руды, назвал транспорты, которые отправляются в ближайшее время из порта Улео в Германию, и с нескрываемым удовольствием заявил, что его «телохранитель» Неслунд исчез окончательно.

Закончив говорить, Отман внимательно посмотрел на Алексея. Он понимал, что тот запросил о срочной встрече по поводу чего-то другого — всё, что он сейчас сказал, можно было бы передать через тайник. Алексей же не решался достать фото. «Вот покажу ему сейчас, — сверлила мысль, — а он, конечно же, скажет, что не знает.

И тогда всё, других вариантов установления личности нет. Зря рисковали».

Но шанс один из ста сработал. Франц Отман даже и не всматривался в предъявленный ему фотоснимок.

— Это Макс Фольмер, — уверенно сказал он, — один из ведущих учёных Германии.

Балезин от неожиданности даже привстал:

— Вы что, знакомы с ним?

— Знаком. Не знаю, как сейчас, но в начале тридцать девятого он был директором Института физической химии Высшей технической школы в Берлине. С этим институтом наша фирма собиралась заключить договор о сотрудничестве. Не получилось, война помешала. Но мы с Фольмером лично обсуждали условия договора. Я приезжал к нему в Берлин. Новость была настолько ошеломляющей, что Балезин в радостном порыве снова наполнил рюмки. Но тотчас же взял себя в руки и предложил выпить за здоровье отсутствующей хозяйки. Потом спросил:

— Фольмер физик?

— Физикохимик, специалист по химической кинетике и электрохимии.

Было ещё светло, когда Алексей Балезин распрощался с хозяином дома. По тропинке не спеша он направлялся к шоссе, где его ждала машина. День был на редкость удачным: задание Центра полностью выполнено, а тут ещё сообщение о победе под Курском. Нелёгкие мысли, связанные с неожиданным отзывом в Москву, несколько отошли в сторону.

… Как бы зорко ни видел человек, с биноклем ему соперничать бесполезно. Наблюдение за домом Отмана было организовано хорошо. Того короткого времени, в продолжение которого Балезин походил, всматривался вокруг, было явно недостаточно, чтобы обнаружить слежку. На солидном расстоянии, не спеша человек с биноклем двинулся за ним.

Есть профессии людей, в деятельности которых интуиция занимает особое место, поскольку связана с чувством самосохранения. Разведчик, работающий за рубежом, относится именно к таким. Пройдя метров сто, Алексей почувствовал, что за ним кто-то идёт. Он несколько раз останавливался, делая вид, что любуется окружающим лесом, но его никто не обгонял. Он стал нервничать, ругать себя за то, что согласился на вариант Макарова, хотя это и был приказ. Показать фото можно было за минуту, и он нашёл бы другую возможность встретиться с Отманом. К примеру, в кафе было бы безопаснее. Но сейчас это уже значения не имело.

— Останови машину, — скомандовал Балезин шофёру такси, когда они отъехали метров двадцать. Он мог бы использовать свою машину, которую арендовал, но предусмотрительно взял такси. Если и засекут, номер такси не давал никакой информации. Балезин глянул через заднее стекло: прямое, как стрела, шоссе было пустынным. Но человек с биноклем надёжно укрылся под сенью густой летней листвы и непрерывно наблюдал за ними.

* * *

Только сейчас он понял, что успел этот город полюбить: его старинные дворцы и крепости, мощёные улицы, широкие и узкие, его строгие дома со светящимися незашторенными окнами, его площади, каждая из которых являла собой дух истории; и, конечно же, озёра и острова, и мосты, что их соединяют; и зеленеющие рядом с ними парки, тишина и убранство которых не могут не очаровать. Он всматривался в водную рябь, любовался многочисленными яхтами и катерами, и теми, что качались на приколе, и теми, что тихо скользили вдали. И с оттенком горечи подумал, что за эти неполных три года, которые он находится в Стокгольме, он не имел ни одного дня, чтобы полностью отдохнуть — расслабиться, насладиться красотами всего вокруг. Даже тогда, когда приезжала Ольга. И шведы уже не кажутся такими чопорными и нелюдимыми, как раньше. И всё настолько чисто и ухоженно… В распоряжении Балезина было не более двух часов, и он посвятил их неторопливой прогулке по шведской столице. Все тонкости, связанные с его возвращением домой, были подробно обговорены вчера с Макаровым.

Алексей погулял в Королевском саду, отмерил взглядом — может, в последний раз — памятник Карлу Двенадцатому, на котором удобно разместилась стая голубей, прошёлся мимо Дворца Конгрессов, близ ратуши с тремя золотистыми коронами и не отказал себе в том, чтобы подняться по ступенькам узёхонькой Мортен Тротциг, где они бродили с Ольгой и где его июньским вечером 1941 года поджидал Лоренц.

«Что ни говори, а он дал совершенно правдивую информацию насчёт двадцать второго июня, — размышлял Балезин, — а потом исчез. А вдруг он не блефовал? Вдруг он действительно противник Гитлера и искал возможность связаться с нашей разведкой? Впрочем, почему с нашей, а не с английской?» Вопросы, вопросы… Мысли опять вернулись к работе. Так что же он такого сделал, что его отзывают в Москву? Может, за этим опять стоит ложное обвинение, как в тридцать восьмом? Нет, второй раз он в тюрьму не пойдёт! Если дело дойдёт до ареста, в этих цепных псов, которые только и научились, что хватать и пытать людей, и даже не знают, что такое достойно воевать, рисковать собой — в них он напоследок разрядит свой пистолет, а последний патрон оставит себе.

* * *

Небольшой пароход готовился к отплытию. У невоюющих шведов пароходное сообщение ещё существовало, и путь Балезина лежал на север страны. Нейтральной Швецию можно было назвать только условно. По ней проходил своего рода разлом между воюющими странами. С одной стороны, шведы активно помогали Германии железной рудой, лесом и прочими стратегическими материалами, а с другой — торговали, правда в значительно меньшей степени, и с Советским Союзом, поставляя в основном станочное оборудование. По ночам через воюющую Финляндию летали за грузами на север Швеции советские тяжёлые бомбардировщики. Один из них должен был взять на борт работника торгпредства Санникова (Балезина).

Много событий вокруг и внутри скандинавских стран произойдёт после его отъезда, и героических, и трагических. Завод в Рьюкане прекратил своё существование. Но гитлеровцы, собрав все запасы тяжёлой воды, попытаются её вывезти паромом через озеро Тиннсё. Внушительных размеров паром соединял две железнодорожные станции и мог вместить несколько вагонов с бочками, в которых хранилась тяжёлая вода. Паром регулярно использовался для транспортировки сырья и удобрений компании «Норск Хайдро».

Бойцы норвежского Сопротивления считали, что единственным местом, где можно навсегда похоронить бочки с тяжёлой водой, было глубоководное озеро Тиннсё. Они также понимали, что при взрыве и затоплении парома будут жертвы, ведь температура воды в озере не превышает десяти градусов. Но слишком многое было поставлено на карту — груз ни при каких обстоятельствах не должен был попасть в Германию.

Двадцатого февраля 1944 года примерно в половине одиннадцатого по местному времени на борту парома прогремит мощный взрыв. Паром станет крениться и затонет на большой глубине. Германия останется без тяжёлой воды и прекратит работы по созданию атомной бомбы. Людей с парома местное население попытается спасти. Но всех спасти не удастся, будут погибшие. И среди них Уго Эриксен — Механик.

Ещё одна утрата, более тяжёлая для Балезина, произойдёт через несколько месяцев после взрыва парома. В ясный воскресный день не вернётся с прогулки на яхте Франц Отман. Тело его найдут много позже. Фирму «Отман и Стоун» возглавит другой человек — естественно, настроенный пронемецки. Но это Германию не спасёт.

До осени 1944 года советский флот на Балтике за счёт минных заграждений и специальных противолодочных сетей, расставленных немцами, был полностью заперт в Финском заливе. Удары по транспортам с рудой наносила только авиация. Но в начале сентября 1944 года ситуация резко изменится: Финляндия выйдет из войны, а советские войска освободят Прибалтику. Минные и сетевые заграждения потеряют своё значение, открыв флоту свободу действия. Теперь уже топить транспорты могут и подводные лодки. Это сразу даст результат: 26 сентября Швеция прекратит поставки железной руды Германии.

… Провожающих почти не было — не то время. Поэтому Алексей без труда разглядел стоявшего вдали и опиравшегося на чугунную ограду Макарова. Виктор Викторович, как всегда, курил, держа сигарету в правой руке, а левой делал едва заметное прощальное движение. Больше они никогда не увидятся. После выхода Финляндии из войны необходимости отслеживать перемещение германских войск не будет. Макарова отзовут в Советский Союз, наградят, повысят в звании и вскоре направят нелегалом для работы в Австрию. Домой он вернётся осенью 1947 года и сразу же будет арестован по ложному обвинению. Фитин помочь ему не сможет — к тому времени он уже не будет главой службы внешней разведки. Макарова осудят на восемь лет лагерей. После смерти Сталина дело пересмотрят, но Макаров Виктор Викторович (настоящее имя — Стихин Виктор Макарович, а для Балезина просто Виквик) переживёт своё освобождение лишь на несколько дней. Он скончается в лагерном лазарете от сердечного приступа.

Алексей слегка помахал Макарову в ответ. На минуту задумался: что он за человек, откуда родом? Они проработали вместе почти три года, а он о нём ничего не знает. Впрочем, так и должно быть, ведь они офицеры разведки. Несомненно, Виквик не дворянских кровей. Что-то простое, мужицкое просматривалось в его невысокой коренастой фигуре, в его манере говорить, держаться. Может, именно этим он и был ему симпатичен. И ещё: за те годы, что они вместе проработали, ни при первой их встрече в кабинете Фитина, ни сейчас Алексей так и не мог вспомнить, на кого из известных актёров кино Виквик похож.

… Небольшой пароход, казалось, с трудом рассекает морские волны. Балезин всё стоял на палубе и смотрел на удаляющийся берег. Путь домой предстоял нелёгкий и опасный, но об опасности он думал меньше всего.

Часть третья На южном направлении

По лестнице и по коридору, украшенному чистыми ковровыми дорожками, он ступал чётко и уверенно. «Если бы захотели арестовать, давно бы попытались это сделать», — мелькало в голове. Вот и тот самый кабинет.

— Разрешите? — слегка подтолкнул он тяжёлую дверь.

— Входи, входи.

— Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга…

Но Фитин махом руки дал понять, что официальный доклад не нужен. Он вышел навстречу и крепко пожал руку.

— С прибытием, Алексей Дмитриевич… товарищ подполковник.

— Простите, я старший лейтенант…

Фитин только рассмеялся, потянул Балезина за рукав и усадил за стол.

— Чай будешь?

— Не откажусь.

После того как подали чай, он пояснил:

— Всё просто: девятого февраля этого года Указом Президиума Верховного Совета СССР установлены новые офицерские звания для сотрудников государственной безопасности, сходные с общевойсковыми. Старший лейтенант теперь приравнивается к майору, капитан к подполковнику и так далее. Ты был старшим лейтенантом, всё правильно. За выполнение заданий особой важности тебе присвоено звание капитана, которое, как я уже сказал, соответствует подполковнику. С чем и поздравляю! Молодец, хорошо сработал!

Ещё Фитин пояснил, что НКГБ — Народный комиссариат госбезопасности — снова выделился из НКВД и стал самостоятельным ведомством. Дальше пошли обязательные для такой встречи вопросы о работе. Чаепитие затянулось.

— Когда представить отчёт? — спросил Балезин.

— Даю три дня, не больше. Кстати, я думал, что он уже в твоей папке, — Павел Михайлович указал на папку, которая лежала на коленях у Алексея.

— Нет, я только что прибыл — и сразу к вам. А в папке… — Балезин со смущением достал листок и протянул Фитину. Это был рапорт с просьбой отправить на фронт.

Фитин нахмурился:

— Ты что же это, бойцов в штыковую собрался водить?

— Нет, конечно. Но я же начинал с армейской разведки. Могу, к примеру, готовить разведгруппы для заброски в тыл, готовить нелегалов.

Фитин поднялся и, опершись руками на край стола, впился свои ми бесцветными глазами в Алексея.

— Ведение разведывательной работы за рубежом и армейская разведка — это не одно и то же. Твой опыт и языковые знания мы должны использовать полностью. Кстати, ты персидский ещё не забыл?

— Да вроде что-то помнится.

— Ну-ка, скажи что-нибудь?

Балезин на пару секунд задумался, потом на фарси прочитал четверостишие.

— Так, переведи.

— Нежным женским лицом и зелёной травой буду я наслаждаться, покуда живой. Пил вино, пью вино и, наверное, буду пить его до минуты своей роковой.

— Здорово! Кто это?

— Омар Хайям.

В это время зазвонил телефон. Фитин снял трубку, быстро положил; лицо его сразу стало серьёзным.

— Извини, вызывает нарком. Думаю, это надолго. Давай так: сегодня отдыхай, потом три дня на подробный отчёт о командировке, а затем встречаемся. Разговор будет непростой, задание очень важное. Не догадываешься, куда придётся путь держать?

— Теперь уже догадываюсь. Но не могу понять, зачем.

— Узнаешь, узнаешь…

Фитин схватил несколько папок со стола.

— Всё, свободен. Кстати, как семья?

— Не знаю, дома ещё не был.

Из кабинета они вышли вместе.

* * *

Он нажал на кнопку звонка, звонок пропел знакомую мелодию. А когда за дверью послышались шаги, Алексей почувствовал, как заколотилось сердце. Неужели?.. Но дверь открылась, и на пороге стояла незнакомая женщина примерно его возраста. Лицо её было усталым, но приветливым.

— Вы, очевидно, Балезин Алексей Дмитриевич?

— Так точно, — Алексей без приглашения переступил порог, ведь он был в своём доме. Женщина, соответственно, сделала шаг в сторону.

— Очень приятно. Ирина Евгеньевна, — представилась она. — А это моя сестра Софья Евгеньевна.

Подошедшая к ним женщина была похожа на свою сестру: тоже выше среднего роста, худощавая, с заметной проседью в тёмных волосах; правда, лет на восемь старше.

— Мы ленинградцы, — пояснила она. — Теперь квартируем у вас. Сёстры занимали комнату, в которой когда-то жили супруги Шофманы и которая долгое время была опечатана.

— А это для вас, — снова заговорила младшая из сестёр, которую звали Ириной Евгеньевной, и указала на стопку писем, аккуратно сложенную на телефонном столике.

Он был голоден, но едва взял в руки первый конверт, как голод отступил. Он читал, читал, снова перечитывал, читал одно письмо за другим: знакомый до боли убористый почерк и в конце письма неизменное «Люблю. Твоя Ольга».

Новостей из писем было не так уж много. Ольга писала, что живы, здоровы, всё идёт нормально, что в их многоквартирном деревянном доме много таких же эвакуированных; писала, что на работе тоже всё хорошо, кроме одного — добираться далеко, больше часа, а транспорт работает плохо. Сергей сначала тоже трудился на заводе, пока не поступил в военное училище; скоро будет выпуск. Маринка заканчивает девять классов; их школа шефствует над ближайшим госпиталем, а летом они выезжают помогать колхозу. И ещё писала, что город старинный, купеческий, и река его заметно украшает. О возвращении в Москву не было ни слова. И это понятно: завод оборонный, и писать об этом не полагается. Вот, собственно, и всё. А что ещё напишешь?

Он тут же сел за письменный стол, достал бумагу, ручку; чернила в небольшом флакончике высохли, поэтому пришлось писать карандашом. Письмо большим не получилось: вернулся в Москву, по квартире новые соседи, сам жив, здоров, люблю, целую… Не напишешь же о шведских делах или о предстоящей командировке на юг. Алексей перечитал написанное, оно ему не понравилось — суховато как-то… Скомкал, выбросил и сел писать снова.

В это время послышался робкий стук в дверь.

— Войдите.

Дверь приоткрылась, на пороге стояла Ирина Евгеньевна. Старенький халат она успела переодеть, и в крепдешиновом платье вишнёвого цвета выглядела более привлекательно. Час назад, когда он переступил порог, она показалась ему старше.

— Алексей Дмитриевич, пойдёмте с нами пить чай.

Балезин с интересом посмотрел на новую соседку.

— Спасибо за приглашение, буду минут через десять. Но… откуда вы знаете меня по имени-отчеству?

— Это упоминается на каждом конверте писем.

— Вы очень проницательный человек, — улыбнулся Алексей.

Он дописал письмо, аккуратно вложил в конверт. Потом взял кое-что из продуктов, которые успел получить по карточкам, и отправился на кухню. Сёстры были рады его появлению, правда, кроме чая с вареньем, которое неизвестно каким чудом сохранилось, ничего предложить не могли. Да и чай назвать чаем было нельзя — какой-то отвар из трав, настаиваемый в термосе. И тут Балезин вспомнил о своих запасах. Может, они целы? Следуя правилу своего покойного тестя, он всегда хранил несколько пачек чая про запас.

Извинившись, Алексей быстро вернулся в свою комнату, порылся в столе. Одна упаковка грузинского чая в красивой жестяной коробочке сохранилась. Видимо, Ольга, зная вкусы мужа, не решилась её использовать.

Чайник на кухонной плите ещё пыхтел. Помимо коробочки с чаем, Алексей захватил и свой собственный заварной чайник. В результате чай удался на славу. А хлеб, галеты и банка тушёнки застолью не помешали.

Сёстры оказались весьма разговорчивыми, особенно старшая Софья. Вскоре Алексей уже знал, что они работницы одного из ленинградских музеев. Софья Евгеньевна, как заместитель директора, сопровождала часть экспонатов на юг в Алма-Ату. В середине октября 1941-го в районе Москвы эшелон разбомбили, три вагона с экспонатами затерялись. Тогда Софья Евгеньевна как секретарь парторганизации музея добилась приёма у самого Щербакова — первого секретаря московского горкома партии. Это помогло: вагоны отыскались, но вывезти из Москвы не было возможности — весь транспорт был занят для эвакуации людей и предприятий. А творилось в Москве, по словам Софьи Евгеньевны, что-то ужасное. Исчезли автобусы, троллейбусы, трамваи, зато появилось множество грузовиков и лошадиных подвод с эвакуирующимися и их имуществом. Повсюду сновали эмки с удирающими начальниками. У магазинов огромные очереди, внутри давки, толкотня. Расплодилось множество бандитов, мародёров; грабят склады, магазины. Ночью на улицах страшно было появляться. А тут ещё воздушные тревоги, бомбёжки.

Софья Евгеньевна не на шутку разгорячилась. Поэтому, чтобы несколько сбавить возмущение старшей сестры, в разговор вмешалась Ирина Евгеньевна:

— Тогда мы решили, что из Москвы никуда не уедем. И не уехали, пережили все тягости сорок первого, устроились на работу. Но как только снимут блокаду, вернёмся в Ленинград.

Ещё Балезин узнал, что Софья — член ВКП(б) с 1924 года, работает теперь инструктором райкома партии, а Ирина — учительницей в школе, поскольку имеет университетское образование и до работы в музее вела в школе русский язык и литературу.

— А вы с фронта или в тылу работаете? — неожиданно спросила Софья и оценивающе посмотрела на Алексея.

Балезин понимал, что рано или поздно такой вопрос последует. И ещё: он ходит в штатском, это тоже надо учитывать, давая ответ на подобный вопрос.

— Я военный переводчик, работаю и там, и там.

— А на каком фронте?

Очень хотелось сказать «на скандинавском» и посмотреть, какое впечатление на сестёр это произведёт. Но Алексей, естественно, не мог себе позволить такое. А потому ограничился кратким:

— На разных.

И сразу же, чтобы увести в сторону разговор о своей профессии, Алексей начал рассказывать о себе то, что мог рассказать: немного из биографии, про семью, про институт, где работал до войны. Особенно на сестёр произвело впечатление, что Балезин когда-то жил и учился в Петербурге и что на одном из кладбищ покоится его милейшая тётушка Елизавета Юрьевна, о которой он часто вспоминает.

Время пролетело быстро.

— Спасибо вам за чай и за компанию, — поблагодарила, поднявшись, Софья Евгеньевна; её примеру последовала сестра. — Завтра на работу.

Алексей взялся было мыть посуду и убирать со стола.

— Я вам помогу, — сказала Ирина Евгеньевна.

Когда они закончили, Балезин сказал:

— Вы ничего не рассказали о себе. То, что вы работаете в школе, — это слишком немного.

Она ответила не сразу, видимо, это была больная тема.

— А что тут рассказывать: муж, инженер, был призван в первые дни войны и через месяц погиб… где-то под Лугой. Дочь перед самой войной вышла замуж и вместе с мужем отправилась к месту его службы на западную границу. От них никаких известий… Софья? Она человек одинокий. Вот и кукуем вдвоём.

Алексей понял, что ещё немного, и она разрыдается. Нужно было хоть как-то утешить женщину.

— Ирина Евгеньевна…

— Можно просто Ирина…

— Поверьте, Ирина, на войне всякое случается. Если ваша дочь в оккупации, то как же она может дать знать о себе? Вот увидите, она найдётся.

Похоже, она ожидала таких утешительных слов. Она посмотрела ему в глаза:

— Вы, наверное, очень любите свою семью, и у вас всё хорошо.

— Почему вы так решили?

— Письма можно было прочитать минут за двадцать, а вы читали их больше часа. Очевидно, перечитывали.

Балезин улыбнулся:

— Должен ещё раз заметить, что вы проницательный человек. Да, семья для меня — всё. Но очень за неё боюсь. Один нелепый случай может всё перечеркнуть. А в моей судьбе случай всегда много решал.

* * *

На этот раз Павел Михайлович Фитин был серьёзен и, пожав Балезину руку, сразу же перешёл к делу.

— Знакомьтесь, — официальным тоном произнёс он, указывая на невысокого загорелого человека лет пятидесяти с окладистой седой бородой.

— Георгий Петрович, — представился тот.

— Доложите оперативную обстановку по Ирану, — распорядился Фитин.

Рассказ того, кто назывался Георгием Петровичем, был недолгим, но обстоятельным. Из него вытекало следующее.

С началом Второй мировой войны Германия превратила Иран в плацдарм для военных действий против Великобритании, а затем и против СССР. К августу 1941 года число тайных агентов достигло несколько тысяч, в большинстве своём в областях, примыкающих к границе СССР. В Иране действовало четыре резидентуры: в Тегеране, Тавризе, Пехлеви и Мешхеде. Правящие круги Ирана во главе с шахом Реза Пехлеви открыто симпатизировали нацистам и не предпринимали никаких мер по пресечению деятельности гитлеровской агентуры. Германская разведка для прикрытия использовала легальные учреждения, прежде всего филиалы известных фирм: АЕГ, «Сименс», «Крупп», «Феррошталь», «Мерседес-Бенц» и других. Представителями фирм обычно назначались сотрудники Абвера, службы безопасности или старшие офицеры Вермахта. На военных предприятиях Ирана трудилось немало германских специалистов. В полиции и жандармерии работали десятки советников и инструкторов. В целом в Иран въехало более 6,5 тысячи граждан Германии. С помощью фирм гитлеровцы доставляли в Иран оружие и амуницию, необходимые для оснащения военизированных групп. Будущие диверсанты обучались методам и тактике диверсионно-разведывательных действий.

Советское правительство неоднократно пыталось повлиять на Реза-шаха, но результатов не добилось.

Несмотря на прогерманские настроения шаха и личные призывы Гитлера, тот не решался вступить в войну на их стороне, и немцы развернули подготовку для его свержения. С этой целью в Тегеран тайно прибыл глава Абвера адмирал Канарис.

Но переворот, назначенный на 28 августа, не получился: СССР и Великобритания двумя днями раньше ввели в Иран свои войска. При этом Советский Союз действовал в соответствии со статьёй 6 Советско-иранского договора 1921 года. Советские войска были введены на север Ирана, британские — на юг. Реза-шах отрёкся от престола и выехал в Южную Африку. Позднее, в конце 1942 года, в южные иранские порты высадились и американцы.

Услышав про Советско-иранский договор 1921 года, Балезин незаметно улыбнулся. Он присутствовал при его подписании и даже помнил точную дату — 26 февраля. А Георгий Петрович продолжал.

После ввода советских и английских войск правительство Ирана стало менять свои симпатии. Германской агентуре пришлось резко сбавить свою активность, а в ряде случаев уйти в подполье. Но она продолжала действовать, надеясь на лучшие времена. И они пришли. Если Германия в течение нескольких лет помогала Ирану, надеясь на его вступление в войну, а немецкие фирмы вкладывали солидные капиталы в его экономику, то в настоящий момент ситуация для иранцев резко изменилась, и в худшую сторону. Деньги обесценились, стоимость жизни возросла в несколько раз. Цена мешка муки превысила годовой доход среднего иранца. Всё это вызвало возмущение населения, а в ряде мест вылилось в демонстрации протеста и погромы продовольственных складов. Для наведения порядка власти ввели военные трибуналы, смертную казнь; митинги и собрания были запрещены. Сложившаяся ситуация создала благоприятную почву для возникновения различных прогермански настроенных групп. Они внушали населению мысль о скором приближении германских войск к границам Ирана, и это было оправдано — большинство иранцев не читает газет и не слушает радио. Гитлеровскими агентами даже был разработан план всеобщего восстания.

Георгий Петрович, возможно, ещё многое добавил бы к сказанному, но Фитин взглядом дал ему понять, что достаточно, и тот смолк.

— Спасибо. Свободны.

Когда Георгий Петрович покинул кабинет, Фитин усадил Балезина напротив себя в кресло.

— Ну, в общих чертах ты всё, что нужно, услышал. Теперь поговорим о частном.

Он достал из ящика стола фотографию. С неё на Балезина смотрел молодой мужчина с круглым лицом и светлыми, зачёсанными назад волосами; от правого глаза до уха тянулся небольшой шрам.

— Знакомься: Франц Майер. На момент прибытия в Иран в тысяча девятьсот сороковом году был в звании штурмбанфюрера СС. Не удивлюсь, если за три года работы пошёл на повышение. Умён, инициативен. До войны некоторое время работал в Советском Союзе как представитель одной из германских фирм. Неплохо говорит по-русски, по-персидски, является большим мастером перевоплощения: может сойти за торговца, имама, офицера иранской армии. Дополнительные приметы: высок ростом… сколько у тебя, поднимись?

Балезин встал.

— Метр восемьдесят пять.

— Почти как ты, даже чуть повыше. И ещё: на груди следы ожога — результат полученного во время польской кампании ранения.

Так вот, Майер курирует все резидентуры в Иране. Может работать и нелегально, и легально, как представитель фирмы «Мерседес-Бенц».

Фитин смолк, потёр покрасневшие от недосыпания глаза, на минуту задумался.

— А теперь самое главное. Вас, товарищ Балезин, — когда речь заходила о чём-то крайне важном, Фитин переходил на «вы», — должен интересовать Тегеран, особенно его центральный район, где сосредоточены посольства, банки, представительства различных фирм и прочие важные учреждения. По нашим ориентировочным данным, резидентом в центральном районе Тегерана является… не догадываетесь, кто?

— Уж не Лоренц ли?

— Он самый — ваш информатор, социал-демократ по партийной принадлежности.

— Напрасно иронизируете, — с обидой в голосе произнёс Алексей. — Информацию о двадцать втором июня он дал правдивую. И события показали…

Но Фитин его резко прервал:

— Об этой информации забудем. А в его социал-демократию никто не поверит. Лоренц был и остаётся нашим врагом. И, к сожалению, опытным, умелым и коварным врагом.

Теперь Балезин стал понимать, зачем его так спешно отозвали из Швеции. Фитин словно читал его мысли:

— Мы отозвали вас потому, что вы единственный, кто знает Лоренца в лицо. А впрочем, вам не впервой: помнится, три года назад, отправляя вас в Швецию, я говорил то же самое.

Фитин поднялся, Балезин последовал его примеру. Выражение лица начальника службы внешней разведки НКГБ СССР было на редкость серьёзным, даже суровым.

— Товарищ Балезин, Алексей Дмитриевич, руководство очень надеется на вас. Ваша задача — выявить Лоренца и связанную с ним немецкую агентуру в центральном районе Тегерана. Срок — не позже первого ноября. Все вопросы будете решать на месте с помощником военного атташе полковником Гладышевым. В вашем распоряжении будут два человека. Он укажет, кто конкретно. Контакты с представителями разведок наших союзников, в первую очередь с англичанами, допускаются. На подготовку две недели. Ну, — он протянул руку, — желаю успеха!

… Идя по коридору Лубянки, Балезин мысленно перебирал полученную информацию: Тегеран… центральный район… посольства… контакты с разведками союзников допускаются… Кое-какие смутные предположения начинали вырисовываться, но это были только предположения. Они скоро обратятся в уверенность, когда он, будучи уже в иранской столице, узнает, что в Тегеране готовится встреча лидеров антигитлеровской коалиции: Сталина, Черчилля и Рузвельта.

* * *

Он всегда возвращался домой поздно. Так было и накануне отъезда: он устало переступил порог квартиры, когда часы пробили одиннадцать. На кухне горел свет, на плитке привычно стояла сковородка с ещё не остывшей поджаренной картошкой. Обычно на следующее утро Алексей благодарил сестёр за трогательную заботу о себе. А те, в свою очередь, благодарили его за продукты, которые он доставал: картошку, крупы, тушёнку, сахар. Но завтра у дома его будет ждать машина в пять утра, и своих соседок он вряд ли увидит.

Балезин немного подогрел картошку и с аппетитом сел ужинать. После налил себе из термоса стакан чаю, положил кусочек сахара. Настоящий чай быстро закончился, и последние дни пришлось пить настой из трав. После сытой Швеции к московской трапезе привыкнуть было нелегко.

И всё-таки, как поблагодарить сестёр, ведь с ними он не скоро увидится, если вообще увидится? Может, написать записку и оставить на столе?

Скрипнула дверь, и в кухню осторожно вошла Ирина Евгеньевна. Она была в строгом чёрном платье, аккуратно причёсана; от неё слегка пахло духами — довоенная роскошь. Лицо было, как всегда, приветливым, но бледным.

Довольный её появлением, Алексей принялся благодарить за ужин. Она понимающе кивала. И вдруг спросила:

— Вы уезжаете?

Балезин ответил не сразу. Он и раньше отдавал должное её внимательности, а сейчас был немало удивлён, ведь об отъезде он, естественно, никому не говорил. Значит, она сама догадалась…

— Да, уезжаю, — ответил он.

— Надолго?

— Может быть и надолго.

Ирина Евгеньевна подошла к нему. Казалось, она не решается сказать что-то важное. Но она решилась. Опустив глаза, она тихо произнесла:

— Алексей Дмитриевич, вы что… не считаете меня за женщину?

Он опешил. Молчал, не в силах найти нужные слова. Потом так же, как она, тихо произнёс:

— Ирина Евг… Ирина, вы не просто женщина, вы замечательная женщина, но я…

— … но вы любите другую, — договорила она за него. Алексей смотрел на неё. В первый день знакомства, когда они пили на кухне чай, она показалась ему ровесницей. Сейчас же он отметил, что Ирина на пять-семь лет моложе его. И, что самое главное, она выглядела весьма привлекательно для нынешнего военного времени. Случись этот разговор в другом месте, он, возможно, и не устоял бы. Но здесь, в этом доме…

— Неужели мы с вами больше не увидимся? — Ирина первой нарушила молчание.

— Увидимся. После войны я обязательно приеду в Ленинград, поклонюсь могиле своей любимой тётушки. И мы с вами прогуляемся по Невскому и по набережной Фонтанки.

— Как же вы меня найдёте? Я вам не давала адреса, да и неизвестно, сохранился ли наш дом. Алексей улыбнулся:

— Очень просто: найду ваш музей.

Теперь улыбнулась и она. Но, не сказав ни слова, пошла из кухни. На пороге обернулась. Её серые глаза смотрели на него и с тоской, и с надеждой:

— Алексей Дмитриевич, я желаю вам вернуться живым… Балезин вздрогнул: много лет назад, в далёком тысяча девятьсот пятнадцатом то же самое пожелала ему другая женщина, которая после стала его женой. Разница только в том, что она назвала его Алёшей.

Когда он очнулся, Ирина уже ушла. Алексей прошёл в свою комнату, включил свет. С фотографии в рамке на столе на него смотрела улыбающаяся Ольга.

* * *

Он никогда не думал, что снова попадёт сюда. Величественные минареты — хранители истории, напоминающие о былом величии; жара; множество торговых лавок; женщины, закутанные в чадру; вонь и грязь узких кривых улочек с окраины, мощённых, наверное, ещё во времена персидских царей — завоевателей; крики мулл, зовущих на очередную молитву; сохранившиеся караван-сараи с плоскими крышами и проломами вместо дверей; и конечно же, рынки, без которых город просто представить себе невозможно; и запах жареного, витающий вокруг каждой из многочисленных чайхан, вперемежку с какими-то не то цветочными, не то фруктовыми ароматами. Это Восток, это Иран, это его столица!

Балезин остановился перед небольшим двухэтажным особняком, что стоял невдалеке от занимающего солидную площадь советского посольства, вытер платком вспотевшие лоб и шею. «Представительство Среднеазиатской железной дороги», — поясняла на русском языке табличка справа от входной двери. «Конспирация превыше всего», — усмехнулся про себя Алексей и вошёл. Прямо перед ним у небольшого столика стоял хмурый дежурный в форме старшего лейтенанта. Внимательно рассмотрев документы и предписание, он пояснил, в какую комнату обратиться, и взял под козырёк.

Полковник Гладышев ждал прибытия Балезина. Подал руку, пристально посмотрев в лицо:

— А ведь мы знакомы, хотя фамилии и имени друг друга не знали. Ну что, узнаёшь?

Алексей улыбнулся:

— Узнаю… Вот только кудри куда подевал?

Гладышев рассмеялся и в ответ лишь погладил поседевшие волосы ёжиком на голове. Это был связник Балезина с Хитровки, тот самый парень в рабочей робе и с чёрными кудрями, которые всё время выбивались из-под кепки. Он сильно изменился. И дело не только в отсутствующих кудрях. Он пополнел, выглядел солидно, хоть и во взгляде было что-то задорное и молодое из далёкого тысяча девятьсот девятнадцатого. Он был третьим, кто кроме Отмана и Ершова знал Балезина-Дюваля, да и то только в лицо. Алексей тогда сильно злился, что этот парень не удосужился состричь весьма приметные чёрные кудри.

Гладышев усадил Алексея за стол напротив себя, выставил бутылку коньяка и фрукты. Спохватившись, что Балезин голоден, достал ещё хлеб, колбасу и баночку с чёрной икрой, которая в Иране не являлась дорогостоящим продуктом.

— Может, сначала о деле? — запротестовал Алексей, но хозяин кабинета только рассмеялся:

— О деле мы ещё поговорим, много и долго. А ты с дороги. Ну, давай, за встречу, за победу!

Выпили. Потом вспомнили молодость — Хитровку и банду Кошелькова.

— Досталось тебе тогда, — покачал головой Гладышев и сжал кулаки. — Всё-таки этого подлюгу Кошелька мы ликвидировали. Его и всю банду.

— Один ушёл.

— Ах да, этот, как его… Малыш. Помню-помню, сбежал, сволочь, через трубу. Ведь это он тогда стрелял в тебя в «Чёрном вороне»?

— К счастью, только ранил. А вот Архангельскому повезло меньше… добил его гад пулей в голову.

Помолчали. Гладышев налил ещё по рюмке.

— Давай за боевых товарищей! Часто вспоминаю: мужики были, что надо… Ты Ершова не встречал?

Балезин пояснил, что они не только друзья, но и дружат семьями.

— Ясно, молодцы. А про Курбатова не слышал? — спросил Гладышев и тут же спохватился: — Ах, да, ты ведь и не мог его знать. Говорят, погиб где-то в Туркестане в середине двадцатых. Жаль… Он ведь, как и я, в угрозыск пришёл от станка. Мало что мы тогда умели… Это Отман многому нас научил. Интересно, жив?

Алексею, к немалому удивлению Гладышева, пришлось рассказать о семье, в том числе кем ему приходился Сергей Генрихович. О себе, естественно, промолчал. А Гладышев и не расспрашивал, понимая, что людям такой, как у Балезина, профессии вопросы биографического характера не задают. Но насчёт себя всё же вкратце пояснил:

— А я вот в том девятнадцатом ушёл добровольцем на Южный фронт, да так и остался в армии. Мотался по гарнизонам с юга на север, с запада на восток. Потом была академия… потом в тысяча девятьсот тридцать седьмом уволили, благо что не расстреляли как командира полка. В тысяча девятьсот тридцать девятом перед Халхин-Голом восстановили в кадрах. Повоевал, даже награду получил, лично Жуков вручал. А через год направили на переподготовку, догадываешься какую. И вот теперь сижу в этой дыре под названием Тегеран. Дважды подавал рапорт с просьбой отправить на фронт — всё без толку! Ведь я же в первую очередь армейский офицер… Впрочем, здесь тоже фронт.

«И я подавал рапорт», — хотелось сказать Балезину, но он промолчал.

Выпили по последней. Алексей с аппетитом доедал бутерброды и фрукты; от фруктов он давно отвык.

— А теперь перейдём к делу, — сказал Гладышев. — Обеденный перерыв окончен. Не куришь?

— Бросил, давно уже.

— Молодец, а я вот никак не могу.

Он достал из пачки «Казбека» папиросу, помял и закурил. Говорил Гладышев не спеша, обстоятельно. Балезин, знавший уже, что в Тегеране состоится встреча Сталина, Черчилля и Рузвельта, иногда прерывал его, задавая наводящие вопросы. Из сказанного Гладышевым следовало, что немецкая разведка разработала план операции под кодовым названием «Длинный прыжок», целью которой было убийство трёх глав государств. Гитлеровцы возлагали большие надежды на эту операцию, поскольку она могла изменить ход Второй мировой войны. Для этого на помощь Майеру, руководившему всей иранской агентурой, была сброшена в 60 километрах от Тегерана группа опытных диверсантов во главе со штурмбанфюрером Мерцем. Диверсанты были укрыты в надёжном месте, после чего, замаскированные под местных жителей, двинулись на верблюдах к Тегерану. На въезде в столицу их встретили люди Майера с грузовиками, на которые они поместили снаряжение и оружие. Целью группы Мерца была подготовка условий для приёма большой группы диверсантов во главе с самим Отто Скорцени. Скорцени уже бывал в Тегеране, изучал обстановку на местах и являлся автором операции «Длинный прыжок».

После того как группа разместилась и освоилась в Тегеране, её радисты вышли на связь с Берлином. Но радиопередатчики были запеленгованы, а сообщения расшифрованы. Действовавшие в тесном контакте советская и английская разведки получили ценную информацию, и группа террористов была ликвидирована. Но полной уверенности, что немцы не учтут ошибки и не повторят задуманное снова, нет, тем более что агентура в центральном районе Тегерана не выявлена и не обезврежена. Руководитель группы диверсантов Мерц был единственным, кто за последние месяцы выходил на связь с Майе ром. Но Мерц убит при задержании. Осталась единственная ниточка — Лоренц.

— Так что вся надежда на тебя, — закончил Гладышев. — Если вычислим Лоренца, мы выйдем на Майера и на всю группу. Тебе предоставляется полная свобода действий; инициатива — любая, и помощь от меня тоже любая. Но результат должен быть. Если немецкие диверсанты сделают хотя бы один выстрел по… ну, сам знаешь, по кому… нам не сносить головы.

Балезин молчал. Нет, не о решении поставленной задачи думал он, не о Лоренце и методах его обнаружения. Его всегда коробило, когда вопрос ставили ребром: грудь в крестах или голова в кустах; герой или враг? А если не герой — то почему обязательно враг? При царе-батюшке так не рассуждали. Было бы нелепо, например, услышать от Батюшина или его ближайших помощников, кто отправлял его, Балезина, за линию фронта: задание не выполнишь — не сносить головы. Впрочем, виноват здесь не Гладышев и не те, кто над ним. Тут дело в системе…

— Что молчишь? — прервал его раздумья Гладышев.

Чтобы отогнать подступившие мысли и вернуться к деловому разговору, Алексей спросил:

— Кто ещё со мной будет работать? Мне о них нужно знать всё. И ещё: мне срочно нужен художник.

* * *

На следующее утро невдалеке от дома, где Алексей снял комнату (что-то вроде меблированных комнат, но на иранский лад), остановился автомобиль. Парень-таксист откинулся на спинку сиденья и стал ждать. В этом условленном месте он все последние дни с восьми до девяти утра ожидал своего «пассажира». Пока он ждал, Алексей Балезин, одетый по-восточному, спустился из своей комнаты второго этажа вниз, прошёл мимо дремавшего у входа хозяина и вышел на улицу. Минут через пять он был уже в условленном месте и открывал дверцу такси. На него настороженно смотрел совсем ещё молодой человек, с виду щуплый, круглолицый, с тёмными, как спелая вишня, глазами. Балезин назвал пароль, парень ответил.

— Ашот, — представился «таксист» и выжидающе посмотрел на Алексея. Тот понял:

— Называй меня Серж, — отозвался он и тут же распорядился: — Поехали.

Они не спеша в течение часа поездили по центральным улицам и площадям. Это был уже другой Тегеран, не тот, каким смотрелся на окраине. С самого начала войны в иранскую столицу хлынул поток беженцев из Европы. В основном это были состоятельные люди, стремившиеся избавиться от опасностей войны. Они сумели перевести свои капиталы в Тегеран и жили вольготно. Их можно было видеть в роскошных автомобилях, в дорогих ресторанах и магазинах. Конечно же, среди беженцев скрывались и гитлеровские агенты.

Нарядные женщины в тёмных очках и цветастых платьях, плотно обтягивающих их фигуры, резко контрастировали с персиянками окраин, облачённых в просторные чёрные одежды. Модных женщин сопровождали не менее модно одетые мужчины с гладко зачёсанными волосами. Кольца и перстни на руках мужчин, дорогие серьги, ожерелья и браслеты, украшавшие женщин, — всё это, похоже, выставлялось напоказ, символизируя довольство и богатство, особенно в этом городе, где рядом давала себя знать нищета. Даже в богатых кварталах часто попадались оборванные люди, нищие просили подаяние.

Балезин постепенно вспоминал всё, что было ему знакомо двадцать лет назад. И в то же время отмечал для себя новое, увиденное сейчас. Реконструкция Тегерана началась в 1925 году, когда Балезин был уже в Москве, а Иран, тогда Персию, возглавил шах Реза Пехлеви. По его приказу многие старые постройки были снесены, а на их месте проложены широкие проспекты и бульвары, разбиты утопающие в зелени парки. Улицы и площади украсили новые здания, построенные зарубежными архитекторами, отели, банки, многочисленные коттеджи в северной части города, где обосновались богатые иранцы и эмигранты-европейцы. Сразу бросалось в глаза, что город заметно вырос, и по площади, и по населению.

Наконец машина остановилась недалеко от самого большого базара под названием «Эмир».

— Жди меня, — сказал Алексей Ашоту и вышел из машины.

Было уже жарко, первая половина октября для Тегерана — ещё лето. Шумели листвой платаны, яркое солнце заставляло жмуриться. Вдали сияли белизной вершины гор.

Базар «Эмир» раскинулся на огромной территории. По сравнению с двадцатилетней давностью он был уже крытым строением, состоящим из нескольких обширных помещений, соединённых множеством узких коридоров. Через небольшие отверстия в сводчатых потолках едва проникал дневной свет. По обе стороны коридоров располагалось множество мелких лавочек и магазинчиков. Тегеранский базар — это своего рода государство в государстве. Здесь есть всё: бани, харчевни, мечети, духовные семинарии — медресе. Здесь неграмотному человеку местные писари за небольшую плату быстро сочинят жалобу или прошение. Здесь же, на базаре располагаются всевозможные кустарные мастерские, которые, хоть уши затыкай, оглушают стуком молотков чеканщиков, звоном медной посуды. Ну а про товары и продукты и говорить нечего — на любой вкус.

Балезин осмотрелся и двинулся в нужном направлении, пробираясь через толпы посетителей, обходя навьюченных мулов и крестьянские повозки с овощами, фруктами и мясными тушами. Из ближайших харчевен смачно попахивало жареной бараниной.

Выйдя вчера от Гладышева, он ещё долго был под впечатлением встречи. «Опять случай!» — приговаривал он сам себе. Но то, что он увидел, а точнее кого увидел, войдя в магазинчик-лавку по продаже ковров, повергло даже его с крепкими нервами в шок. Будь он математиком, он назвал бы это «случай в квадрате».

В полутёмном магазинчике обилие ковров создавало запах, чем-то напоминавший запах нафталина. Балезин вдруг вспомнил 1919 год и лавку Вербицкого — что-то общее было между ними. Из-за одного из висящих ковров навстречу вышел хозяин, худой, высокого роста и тоже, как и Алексей, одетый по-восточному.

Они стояли в нерешительности друг против друга, не зная, с чего начать. Про такие встречи говорят: пароль не нужен.

— Ну, ударь меня, ударь! — первым заговорил хозяин лавки. — Врежь мне в торец!

— За что? Ты же меня не бил.

— Я не бил, но от моих подручных тебе тогда досталось. Ну, съезди мне в морду, и я успокоюсь!

Хозяин лавки был тем самым долговязым следователем, который допрашивал Алексея перед тем, как представить Фитину, и которого Алексей за высокий рост и худобу окрестил Жердяем. Сейчас же его удобнее было называть Торговцем.

— Прекрати демагогию, — сухо отозвался Балезин. — Мы здесь не для того, чтобы сводить счёты.

Ковровый магазин оказался не таким уж маленьким, как могло показаться на первый взгляд. Торговец отодвинул два висевших ковра в сторону, и в заднем помещении, служившем складом товаров, Алексей увидел прекрасно оборудованную комнату с передатчиком и фотолабораторией.

— Я слышал, ты хорошо рисуешь? — спросил он. — Сумеешь со слов написать портрет?

Торговец, он же Жердяй, пожал плечами:

— Попробую.

Они принялись за работу. Это сейчас на фотороботе воспроизвести лицо нужного человека — дело несложное. Тогда же… разведчикам пришлось изрядно повозиться. «Глаза… Губы… нет, не такие… подбородок… он более массивный… вот-вот, похоже…» — Алексей диктовал, подсказывал, вносил поправки, а Торговец в роли художника старательно делал своё дело. Когда они закончили, Балезин оценивающе повертел листок бумаги, как бы рассматривая лицо Лоренца со всех сторон.

— А ведь хорошо получилось, — похвалил он, и это разрядило напряжённую атмосферу их встречи. — Где рисовать-то научился?

Торговец помялся:

— До призыва в органы учился в художественном училище.

Балезин попросил сделать с портрета несколько фотоснимков. Пока Торговец фотографировал, проявлял, печатал и сушил, он потолкался среди базарной толпы, послушал, кто о чём говорит и спорит, поупражнялся в разговорах на тегеранском диалекте персидского языка, которым много лет назад прекрасно владел. Через пару часов он принимал работу, рассматривая полученные фотокопии.

— Вот этого господина мы должны обнаружить во что бы то ни стало, — указал он Торговцу; тот понимающе кивнул. — Это Лоренц. По нашим сведениям, он резидент германской разведки в центральном районе Тегерана. Поэтому будьте осторожны. Сколько человек у тебя в группе?

— Трое.

— Ваш объект — рынки. При первом же обнаружении не спускать с него глаз. И сразу сообщайте мне. Как связаться — знаешь.

Прощаясь, они пожали руки и смотрели друг на друга гораздо более миролюбиво, не так, как несколько часов назад при встрече. Но несмотря на это Алексей поймал себя на мысли, что ему было бы намного легче, если бы вместо Торговца, от которого веяло тридцать восьмым годом, был Макаров-Виквик. Как-то он сейчас там, у шведов…

… Ашота спасло только то, что своё такси он поставил в тени — здесь можно было и подремать. А вот сидеть в машине несколько часов, когда она стоит на солнце, было бы просто невозможно. Всё только что сказанное хозяину коврового магазина Балезин пересказал Ашоту, отдав один из снимков. И пояснил:

— Твой объект — весь город. Почаще проезжай по центру, там, где представительства иностранных фирм и посольства.

Ашот всматривался в искусственный портрет Лоренца.

— Он какого роста?

— Среднего, ниже меня.

Ашот задумался, от дремоты не осталось и следа — тёмные глаза всё глубже всматривались в фотографию.

— Похоже, я его где-то видел.

Алексей схватил таксиста за локоть:

— Где и когда?

Тот на несколько секунд задумался. Потом слегка мотнул головой:

— Нет, не помню… передо мной каждый день проходит столько лиц…

Пора было ехать. Ашот завёл мотор, но мотор не заглушил жёсткий голос Алексея-Сержа:

— Ты должен вспомнить, обязательно должен. Это приказ!

* * *

Мелькали часы, проходили дни, а дело не продвигалось. Человек, похожий на Лоренца, был обнаружен только раз, да и то им оказался обычный клерк-иранец, работающий в какой-то местной конторе. В другом случае поступил сигнал от Торговца. Людям из его группы удалось засечь двух подозрительных личностей, говорящих на немецком, но одетых в восточные наряды. Слежка установила, что никакого отношения к немецкой агентуре они не имеют — обычные, как говорят в России, фарцовщики. К тому же, вскоре их арестовала иранская полиция. И всё.

Балезин понимал, что схожую задачу по раскрытию германской разведсети решают и другие группы — слишком много поставлено на карту. Наверняка они имеют какую-то оперативную информацию. А вот у него и его людей такой информации нет. Впрочем, не исключено, что Торговец и его ребята решают ещё какие-то задачи, о которых он, Балезин, не знает. Что бы то ни было, приходится надеяться только на себя. И ещё — на случай.

… В это утро Алексей, идя как обычно к машине такси, ещё издали увидел Ашота; тот непрерывно смотрел в его сторону. Обычно Ашот поджидал его сидя за рулём, поэтому можно было предположить, что у него есть какая-то важная новость. Так и случилось.

— Я видел его! — вместо приветствия едва не выкрикнул Ашот.

Балезин знаком указал, чтобы тот садился. Едва дверца такси захлопнулась, он, в отличие от Ашота, спокойно произнёс:

— Слушаю.

По рассказу Ашота, дело обстояло так. Вчера под вечер он, как и многие городские таксисты, дежурил у местного ипподрома. Скачки посещали состоятельные люди, в первую очередь эмигранты-европейцы. Многие играли по-крупному. И каждый таксист считал удачей заполучить себе в качестве пассажира кого-нибудь из таких. После окончания скачек посетители ипподрома направлялись в центр города к ресторанам и другим увеселительным заведениям. И надо же случиться: вчера, когда повалила толпа народа, в одну из машин, стоящих неподалёку от такси Ашота, сел именно человек, похожий на Лоренца. Было жарко, и он, по словам Ашота, всё время обмахивался своей широкополой шляпой, тем самым открывал лицо. Ашот не только опознал его, ориентируясь на фото, но и вспомнил, где видел раньше. А видел он его месяц назад, когда подвозил от одной из центральных улиц к тому же ипподрому. Тогда, принимая плату, Ашот спросил, не подождать ли ему до конца скачек. Но тот, которого звали Лоренц, секунду всматривался в его лицо, потом строгим голосом произнёс: нет.

Балезин внимательно слушал, задавал вопросы.

— Мы не едем? — спросил Ашот.

— Нет. До встречи завтра в это же время, — Алексей вылез из машины и направился обратно к своему временному дому. Нужно было всё хорошо обдумать и срочно начать разработку операции, которую он уже окрестил как «Скачки». И ещё: надо было, как условились, поставить в известность Гладышева.

* * *

Местные жители рассказывают, что когда-то очень давно, при царе Дарии, здесь проводились гонки колесниц. По своему накалу страстей они приводили иногда к крупным потасовкам среди публики, которую много лет спустя будут называть болельщиками. Потом, когда Персия приняла ислам, гонки прекратились, ибо Коран не одобрял азартные игры. И только в конце девятнадцатого века, в связи с резким увеличением числа проживающих в Тегеране европейцев, ипподром обрёл второе рождение.

Дважды в неделю делать ставки, наблюдая за лошадиными скачками, на каждую из которых приходилось по пять забегов, собиралось множество народу — свободных мест не было. Но среди посетителей были не только состоятельные люди. Многие иранские мужчины, имея в кошельке жалкие гроши, надеялись с помощью ставок и любимой лошади увеличить их число. Это им удавалось далеко не всегда.

Крутились вокруг ипподрома и местные уголовные элементы. Поэтому появление людей, одетых по-восточному, было здесь обычным явлением; как и тех, кто одевался по-европейски.

Трибуна для зрителей располагалась вдоль финишного отрезка беговой дорожки. На противоположной стороне ипподрома размещались конюшни для лошадей, ветеринарный лазарет, кузница и хозяйственные службы. Конюшни, лазарет и кузница строго охранялись, зато в одну из хозяйственных служб попасть удалось — достаточно было только нужному человеку дать на лапу. Что Балезин и сделал, сопроводив для убедительности легендой, что выслеживает любовника своей жены. Иранец отнёсся с пониманием и, положив деньги в карман, предоставил Алексею место, удобное для наблюдения.

Наблюдательную позицию Балезин занял примерно за час до начала скачек, когда трибуна на противоположной стороне была пуста — так было удобнее наблюдать за каждым, садящимся на своё место. Вот постепенно трибуна начала заполняться, где-то рядом жокеи и лошади проходили процедуру взвешивания. А нужного человека бинокль не зафиксировал. Вот уже жокеи садятся на лошадей, проходят перед трибунами и направляются на старт. Остаются последние минуты до начала скачек: участники выстраиваются в порядке стартовых номеров… Балезин почувствовал волнение: неужели не придёт?

И в это время появился он! На Лоренце был традиционный для него костюм-тройка и такого же цвета шляпа. Похоже, он был один. Он сел в девятом ряду с краю у прохода. Двадцать восьмое место — определил Балезин, заранее изучивший расположение рядов и мест.

Минут через пятнадцать Алексей уже был на небольшой площади перед ипподромом, где парковались автомобили, в том числе такси. Сидевший за рулём Торговец вопросительно глянул на него.

— Всё нормально, он там, — успокоил его Балезин. — Девятый ряд, место двадцать восьмое. Твои готовы?

Торговец утвердительно кивнул, вышел из машины и направился к расположенной неподалёку беседке, где ждали указаний двое из его группы.

… Скачки закончились. Из входа на трибуну валила толпа, а Лоренц не появлялся. Не появлялись и те, кому надлежало его вести. «Куда он подевался?» — снова занервничал Балезин и тут вспомнил, что на ипподроме есть бар, обслуживающий за валюту.

Как ни странно, ситуация казалась весьма благоприятной: площадь перед ипподромом опустела, машин почти нет; из шести оставшихся автомобилей два свои, включая такси Ашота. Вот только где Лоренц?

Наконец, на ступеньках входа появился один из людей Торговца. На пару секунд он остановился, чтобы поправить галстук. Это был условный сигнал, он означал: «Внимание!»

Ганс Дитрих Лоренц (в Иране, разумеется, он был под другим именем) покидал ипподром с двояким чувством. С одной стороны, он впервые за полгода прилично выиграл, и это дало ему повод пропустить в баре пару рюмок любимого им французского коньяка. А с другой… интуиция ему подсказывала одно — опасность!

Он быстро сел в первое подъехавшее к нему такси и на персидском языке, который за несколько лет работы в Тегеране неплохо освоил, указал, куда ехать.

Неужели его пасут? — мелькнула мысль, едва они отъехали от ипподрома. Лоренц искоса глянул на лицо таксиста. Оно показалось ему знакомым. Он хотел было приказать остановиться, но Ашот — а это был он — вдруг тормознул и без его команды. Мгновенно в машине очутился ещё один человек. И Лоренц понял, что влип.

Так и случилось. Тот, кто заскочил в машину на заднее сиденье, мигом приставил к затылку германского резидента пистолет и скомандовал не двигаться. Ашот так же быстро ощупал карманы и, не найдя оружия, отрицательно покачал головой. Его напарник убрал пистолет от затылка Лоренца и откинулся на заднее сиденье: хоть за окном было уже темно, всё происходящее в машине мог заметить посторонний.

В подобных ситуациях опытный Лоренц уже бывал. И прекрасно знал, что ещё минута, и его оглушат по голове или набросят на лицо платок, пропитанный хлороформом или подобной усыпляющей гадостью. Поэтому надо было срочно проявлять инициативу. И он представился жертвой ограбления, хотя отлично понимал, что эти ребята работают на иностранную разведку. Вот только на кого: на русских или на англичан?

— Берите деньги, только не убивайте… у меня жена, дети…

Ашот и его напарник молчали.

— А если хотите хорошо заработать, — продолжал Лоренц, слегка повернувшись, так чтобы лучше было видно тех, с кем он говорит, — приезжайте завтра по адресу, который укажу. Мне нужно перевезти ценный груз.

— По какому адресу? — спросил Ашот, хотя по инструкции, данной Балезиным, разговаривать с Лоренцем до приезда группы захвата не разрешалось; разрешалась только одна фраза «Сидеть и не двигаться!»

— Я вам сейчас запишу, вы славно подзаработаете, — ответил Лоренц, доставая авторучку и блокнот. У Ашота это не вызвало подозрений, ведь он его собственноручно обыскал на предмет оружия.

Лоренц спокойно раскрыл блокнот, отвинтил колпачок авторучки, которая выглядела больше обычной, и с интервалом в одну секунду дважды нажал на знакомую только ему кнопку. Два негромких щелчка, сопроводивших нажатие кнопки, тоже ему были хорошо знакомы. Потом закрыл блокнот: делать записи он и не собирался.

* * *

Операция «Скачки», по плану Балезина, должна была закончиться захватом Лоренца. Следить за ним не представлялось возможным — Лоренц слишком опытен, чтобы не заметить слежку. Да и следить в условиях чужого города, особенно такого, как разноликий Тегеран, задача сложная. Оставался только захват. При этом были рассмотрены два варианта развития событий. Первый, более реальный: Лоренц садится в машину, возможно в ту, на какой приехал, или вообще в первую попавшуюся. За ней будет следовать машина группы захвата, которая при первом удобном случае, подальше от посторонних глаз должна инициировать столкновение машин, а находящиеся в ней люди, пользуясь неразберихой, осуществить захват. Второй вариант, менее вероятный, но более надёжный, предполагал, что Ашоту удастся подъехать прямо к ногам выходящего с ипподрома Лоренца. А дальше в условленном месте в такси садится второй человек и держит Лоренца под дулом пистолета до подъезда машины с группой Балезина. На удивление прошёл второй вариант, Лоренц сел в такси Ашота.

Машина, в которой, кроме Алексея, сидели Торговец и двое из его группы, отдалённо следовала за такси Ашота, держа её всё время в поле зрения. На длинной прямой дороге, ведущей от ипподрома к центру города, движение казалось односторонним — почти все машины следовали от ипподрома; правда, их было немного. Уже стемнело, на юге темнеет быстро. Вот такси свернуло за поворот и скрылось из вида. Там на узкой улочке должно быть место, где в помощь Ашоту подсядет ещё один человек. Ну а потом… Одна только мысль не давала покоя Алексею: уж больно всё идёт гладко…

Они повернули, но улочка оказалась пуста. Небольшие домишки за высокими заборами из глины и камня, мощёная дорога, а редкие тусклые фонари показывают, что вокруг никого. Лишь было слышно журчание арыка.

«Куда же они подевались?» — разозлился Балезин; такой поворот событий в его план не входил.

— Что это? — вдруг прервал молчание Торговец и указал на берег арыка. Алексей напряг зрение: там что-то темнело.

Все вчетвером они вышли из машины и осторожно подошли к арыку. На берегу лицом вниз лежали два человека. Одного Алексей узнал ещё издали: небольшая худощавая фигурка, короткая стрижка — это был Ашот.

Торговец посветил фонариком, и они подошли поближе; перевернули лежащих на спину. У Ашота ниже груди слева темнело большое пятно, у второго пуля пробила голову. Алексей нагнулся, пощупал у каждого сонную артерию, оба были мертвы. Осмотрел карманы: ни оружия, ни документов у убитых не оказалось.

Торговец вдруг разразился руганью, чем напомнил Алексею следователя Жердяя из декабря тридцать восьмого.

— Прекрати истерику! — жёстко осадил он его. Торговец смолк и вопросительно глянул на Балезина, как бы говоря: ты здесь старший — ты и командуй.

Надо было что-то делать. Но что? Везти в посольство трупы убитых или оставлять их здесь не представлялось возможным. И Балезин принял единственно правильное решение — сообщить в полицию, тем более что одет он был по-европейски и имел при себе удостоверение сотрудника представительства Среднеазиатской железной дороги.

* * *

Гладышев ходил по кабинету и непрерывно курил.

— Как же так получилось?.. так всё хорошо начиналось…

— Успокойся, не с детьми воюем, — Балезин был мрачен, но держал себя в руках.

— Успокоишься тут, когда на носу ноябрь, — Гладышев взмахнул рукой и едва не выронил папиросу. — А нам, повторяю, поставлена задача: любой ценой до первого ноября обезвредить гитлеровскую агентуру в центральном районе. Самим или вместе с англичанами.

«Опять он за своё, опять любой ценой», — разозлился Алексей, но промолчал. Воцарилась пауза. Наконец, он произнёс:

— Кстати, не мешало бы познакомиться с англичанами. Может, у них что-то существенное есть. Союзники, как-никак.

— Может, у них что-то и есть, да только у нас ничего нет, — Гладышев полез в коробку за новой папиросой. — Что делать-то будем? Снова на ипподром?

— Бесполезно, там он уже не появится.

— Тогда что?

— Есть одна идея. Надежд мало, но попробуем.

— Какая?

— Снова наведаться в районную полицию. Тем более что вчера мы с её начальником познакомились.

— В полицию? Но зачем?

Балезину надоело сидеть. Он встал, прошёлся по кабинету и остановился напротив курящего Гладышева.

— А ты поставь себя на место Лоренца, пораскинь мозгами. Ночь, в машине двое убитых им людей и опасность, что за такси следует ещё машина, которая вот-вот подъедет, и из неё выскочат вооружённые люди, чтобы его, Лоренца, захватить. Я на его месте бросил бы всё как есть и скрылся во мраке ночи. Тем более что город он хорошо изучил. А он теряет время: выносит трупы убитых, садится за руль и даёт газу. А ведь машина — улика против него. Вывод?

Гладышев слушал, делая глубокие затяжки:

— Вывод простой. Он куда-то торопился. И для этого ему была нужна машина.

— Правильно, молодец! Вот и я хочу через полицию узнать, где нашли такси Ашота. Наверняка Лоренц, добравшись куда надо, в спешке бросит машину. Возможно, нам эта информация ничего не даст, а может… кто его знает… Ничего другого пока предложить не могу.

Весь в клубах табачного дыма Гладышев стоял и слушал.

— Интересная мысль, — согласился он. — Вот только есть одно сомнение: так тебе в полиции и сказали, где они нашли машину. Ты вчера заявил о её пропаже и об убитых в местное отделение?

— Да, в местное.

— А представь, что брошенное такси найдут в другом конце города — Тегеран большой, и найдут не завтра, а через неделю?

— Может быть и такое. Но в любом случае начальник местного отделения будет оповещён, ведь преступление совершено на его территории. А если в ближайшие сутки машина не будет найдена, попрошу начальника ускорить поиск.

Гладышев посмотрел на Алексея, не понимая, шутит он или всерьёз.

— И кем ты ему представишься?

— Я уже представился как сотрудник Среднеазиатской железной дороги.

— Очень убедительно… Вот если бы ты представился родственником шаха…

Балезин хитро улыбнулся:

— Зря иронизируешь. Мы с тобой русские люди, и у нас есть хорошая пословица: «За деньги и поп пляшет».

… Но деньги не потребовались. Начальник местного отделения полиции неплохо разбирался в международной обстановке, понимая, что будущее за странами антигитлеровской коалиции. Он, как и накануне, любезно принял представителя Советского Союза и сообщил, что машина, которая, по словам Балезина, ранее принадлежала его ведомству и была взята таксистом в аренду, уже найдена. Вот только место, где её нашли, повергло Алексея в шок. Такси Ашота обнаружили… за городом вблизи армянского кладбища.

* * *

В 1943 году Армянская апостольская церковь была единственной православной церковью в Тегеране. И церковь, и кладбище при ней являлись старинными — на этом кладбище хоронили ещё казаков, сопровождавших в 1829 году русскую миссию во главе с Грибоедовым.

Вечерело. Едва тронутые осенним золотом платаны отбрасывали длинные тени. Где-то рядом весело журчал родник.

— Вы меня искали?

Сидящий на лавочке Балезин повернул голову. Перед ним стоял священник и настороженно смотрел на него. На первый взгляд он был старше Алексея лет на десять: седые пряди, морщины на худом лице. Загорелый, он походил на иранца или армянина, но Балезин не сомневался, что перед ним русский человек.

— Да, искал.

— Отец Михаил, — представился священник. — С кем имею честь?

Балезин назвал себя и для убедительности показал удостоверение сотрудника представительства Среднеазиатской железной дороги. Отец Михаил надел очки, бегло глянул и вернул Алексею удостоверение.

— Редко в нашу обитель захаживают представители Советской России.

— Я у вас уже был.

— А я помню. Это было…

— … в тысяча девятьсот двадцать третьем году, двадцать лет назад.

— … да-да, вы заходили помолиться за упокой ваших близких.

Балезин с интересом рассматривал отца Михаила. Но лицо того ничего не выражало. Конечно же, Алексей помнил его, потому и пришёл, но чтобы отец Михаил узнал его…

— Так что вас привело ко мне?

Ответ на такой вопрос у Балезина был готов заранее, но прозвучал он как-то невразумительно.

— Я хотел бы… мы хотели бы похоронить на вашем кладбище двух наших сотрудников. Их убили.

Лицо священника было по-прежнему непроницаемо. Он присел рядом на скамейку.

— Но для этого необязательно обращаться ко мне, — тихо произнёс он.

— Я обратился к вам потому, что вы здесь единственный русский.

Только теперь на лице отца Михаила появилось подобие усмешки:

— Вы успели навести справки? Для работника железной дороги это весьма похвально.

Балезин понял, что его собеседник не так прост, как кажется. Отец Михаил внимательно смотрел на него:

— После семнадцатого года понятие «русский» стало неоднозначным: появились белые русские, красные русские.

— Вы, очевидно…

— … очевидно, был в белых русских. А что делать, если отец и старший брат были расстреляны большевиками, просто так, в качестве заложников? Вот я и пошёл служить в контрразведку к Колчаку… Вы всё ещё желаете вести со мной разговор?

Балезин молчал, а его собеседник продолжал:

— А вы наверняка принадлежали к красным русским?

— Не угадали. Я в Гражданскую не воевал. Но к контрразведке, как и вы, отношение имею.

— Это как?

— В Первую мировую, в Великую войну, как её раньше называли, служил в контрразведке у генерал-майора Батюшина.

— Вот как? У Батюшина? Не имел чести быть знакомым, но слышал, слышал… очень достойный человек.

Помолчали.

— Так что вас интересует? — спросил отец Михаил. — Давайте начистоту.

Балезин достал две фотографии: Майера, что ещё в Москве вручил ему Фитин, и Лоренца, которую они создали сообща с Торговцем.

— По нашим сведениям, эти люди прячутся где-то у вас. Они причастны к убийству наших товарищей.

Отец Михаил снова достал очки, вгляделся в фотографии; потом передал их Балезину.

— Я человек старый, но пожить ещё хочется.

Балезин намёк понял:

— Очень жаль, что спустя много лет вы всё ещё играете в красных и белых. Идёт война, война на смерть, а вы не хотите помочь своему Отечеству. Эти, что на фотографиях, — гитлеровские агенты, — он поднялся. — Прощайте. Честь имею!

Солнце уже почти скрылось. Вокруг было на редкость тихо. Лишь по-прежнему мелодично журчал родник, утекая через широкую трубу куда-то под небольшой холм.

Сделав несколько шагов, Балезин услышал за спиной:

— Подождите, вы меня неправильно поняли.

* * *

— Не может быть! — единственное, что вымолвил Гладышев, когда Балезин закончил доклад.

— Может, может…

Гладышев попытался закурить, но спичкой не попал по коробку:

— Так ведь это… это что? Можно по трубе прямо в английское посольство?

— Прямо туда.

— А рядом наше…

— Правильно, рядом наше посольство.

— И человек пролезет?

— Пролезет, как когда-то от нас ушёл Малыш из банды Кошелькова.

В то время в Тегеране не было водопровода и канализации. Население брало воду из арыков. Состоятельные люди покупали родниковую воду, которая была только в посольстве Великобритании и шахском дворце. А родник в посольстве начинался как раз у армянского кладбища, откуда немцы и собирались пробраться в посольство. Наконец Гладышев закурил, выпустил обильную струю дыма:

— А этому священнику можно верить?

В ответ Алексей достал фотографию Майера:

— Его я сам видел на следующий день. Он отпустил и покрасил бороду и работает там могильщиком. Теперь ты понимаешь, почему Лоренц, убегая от нас, направлялся в сторону армянского кладбища? Он торопился на встречу с Майером.

На следующий день утром Балезин был снова в кабинете Гладышева. Кроме них там присутствовал ещё человек в штатском. Это был один из тех, кто отвечал за безопасность работы представителей «Большой тройки». Поздоровавшись, он сразу перешёл к делу:

— Мы ознакомились с вашим рапортом, он заслуживает самого пристального внимания. Правда, у нас и раньше были предположения, что с армянским кладбищем не всё ладно, что там обитают всякие подозрительные личности. Но сейчас, после того, что вы сообщили… — он сделал паузу и оценивающе посмотрел на Алексея, — предположение переросло в уверенность. Особенно эта история с водоканалом. Принято решение действовать немедленно. Но беда в том, что вызванная из Москвы спецгруппа прибудет в лучшем случае только через три дня. Добавьте ещё пару дней на подготовку операции — долго. А время не ждёт. Поэтому мы поделились имеющейся у нас информацией с нашими английскими союзниками. Они в шоке и готовы к решительным действиям. А так как их группа для борьбы с диверсантами уже здесь, решено было начать операцию послезавтра: день сегодняшний и завтрашний — на подготовку. От нас для координации действий направляются к англичанам вы и ваш ближайший помощник.

Закончив говорить, человек в штатском закурил сигарету. Её дым был на редкость ароматным, не таким, как от папиросы Гладышева.

— Вопросы? — обратился он к Балезину.

— Могу я связаться с тем, кто у англичан будет руководить операцией? — спросил Алексей.

Тот, который был в штатском, задумчиво курил, размышляя о чём-то про себя.

— Именно к нему мы сейчас и поедем, — заключил он.

* * *

Керосиновая лампа тускло освещала стены сарая. Под тёплым иранским солнцем сарай за день основательно нагревался. Зато ночью и особенно сейчас, под утро, здесь было откровенно холодно. Лоренц лежал на циновке на досках, которые служили вместо кровати. Эту ночь, как и предыдущие, он спал, не раздеваясь, укрывшись старым потрёпанным одеялом. Вот-вот начнёт светать, и спать уже не хотелось — все последние дни он только и делает, что спит.

Лёжа на спине, закинув руки за голову, Лоренц в очередной раз вспоминал и размышлял. Где же и на чём он прокололся? А может, нелепая случайность — их в его карьере было немало — явилась причиной того, что его засекли и хотели захватить? Ему пришлось стрелять. А выстреливший разведчик — уже не разведчик. А если пытались захватить именно его, значит, знают, кто он такой. Это уже провал. Грустно…

Это ещё полбеды. Хуже другое: спасаясь от погони тех, кто его хотел захватить, он, похоже, сбил полицейского, который зачем-то сигналил, чтобы он остановился. Не обратив на это внимания, он на большой скорости выехал из города на том самом автомобиле-такси в сторону армянского кладбища. Не доехав метров двести до его ворот, бросил машину, так как опаздывал на встречу с Майером. А когда через час вернулся, чтобы снова сесть за руль и добраться до места, где проживал, то ещё издали увидел, что вокруг брошенного им такси копошатся полицейские. Назад пути не было. Пришлось заночевать на кладбище в этом сарае и доложить о случившемся Майеру. А тот, узнав о брошенной машине и полиции, приказал пять дней с кладбища никуда не отлучаться. В принципе верное решение, рисковать нельзя. Плохо другое: им, опытнейшим разведчиком, руководит этот выскочка Майер. Когда в июне 1941 года Канарис неожиданно отозвал его из Швеции и направил сюда, в Иран, он, Лоренц, не сомневался, что будет резидентом Абвера если не по всему Ирану, то по крайней мере в его столице. Он быстро освоился в чужой стране, вскоре неплохо говорил по-персидски, научился играть и даже полюбил популярную местную игру в нарды, мог перевоплотиться в городского жителя, в крестьянина, в религиозного деятеля — в кого угодно. Но стать резидентом по всему Тегерану не получилось, ему достался только центральный район. Бесспорно, это очень важный район; здесь множество посольств, фирм и других учреждений. Но это часть того хозяйства, которым руководит Майер. Лоренц отдавал должное Майеру, понимая, что для своих тридцати семи лет Майер опытный разведчик, да ещё ярый национал-социалист. До войны с Советами Майер работал у них, у русских. По возвращении в Германию в 1940 году он представил доклад, в котором высоко оценил военную и экономическую мощь Советов, чем вызвал недовольство руководства Абвера, которое, и Лоренц это хорошо знал, подбрасывало Гитлеру противоположную информацию — о слабости СССР. Может, поэтому и угодил сюда, в Иран. Что бы ни было, агентурой в Тегеране заправляет этот самый Майер, человек, который не терпит чужого мнения. А он, Лоренц, это мнение всегда имеет. Грустно… грустно…

Но самое грустное состояло в том, что Германия войну проигрывает, и её крах — вопрос времени. Россия, Англия и Америка — это сила, против неё воевать бесполезно.

Что будет с Германией? Это они решат. А если не решат? Если план Майера и Скорцени, который из Берлина руководит всей подготовкой к террористическому акту, сработает, и главы стран «Большой тройки» будут уничтожены? Спасёт это Германию? Нет, не спасёт, только продлит агонию.

Из родных и близких у него никого не осталось: своей семьи не было, мать с отцом умерли, а сестра с мужем и детьми с начала войны перебралась в город. Там все и погибли под бомбёжками англо-американской авиации. Одно время он раздумывал: а не пустить ли себе пулю в висок? Нет, Германии он ещё пригодится. Не этой, с Гитлером во главе, — другой, которая обязательно возродится. И не за счёт войн и грабежей чужих стран и народов, а за счёт главных качеств немцев — трудолюбия и дисциплины. Лишь бы больше Германия не воевала.

Ох и надоел же этот сарай! Сейчас здесь холодно, а днём жарища, и могут заползти змеи — вчера двоих убил. А в подвале сарая множество оружия и взрывчатки; там же секретные документы, рация. И всё заминировано. Так вот, уважаемый Ганс Дитрих Лоренц, вместо того чтобы на вершине карьеры разведчика пребывать в лучших отелях Парижа, Нью-Йорка или Стокгольма, приходится который год находиться в этой дикой стране, а теперь ещё и лежать на циновке в вонючем сарае, укрываться рваным одеялом и думать о своей горькой судьбе.

Лоренц вспомнил Швецию, Стокгольм. Как там было хорошо! И как жаль, что он не довёл до конца работу по вербовке русского разведчика. Интересно, где этот Балезин сейчас?

Лоренц не заметил, как за маленьким окошком сарая забрезжил рассвет. Он поднялся, погасил керосиновую лампу и попытался сделать нечто напоминавшее утреннюю гимнастику. Но вдруг замер и вздрогнул: где-то совсем рядом раздался выстрел, другой, а потом застучали автоматные очереди.

* * *

Командир британской спецгруппы Роберт Кларк по-русски не знал ни слова. Балезина он встретил приветливо, особенно после того как понял, что тот неплохо владеет английским. Сержа — так ему представился Балезин — он стал расспрашивать, как дела на русском фронте, восхищался победами под Сталинградом и Курском. И даже показал фотографию, на которой была молодая женщина с двумя мальчишками-близнецами. Все очень походили на Кларка: светловолосые, курносые, с веснушками на лице. Улыбнувшись, он пояснил, что это сестра и её дети, то есть его племянники. А сам он, Роберт Кларк, несмотря на свои сорок, всё ещё не женат. «Ну и нервы у этого парня, — подумал Алексей. — Скоро бой, возможно, будут жертвы, а он улыбается». И бой состоялся. Он длился более пяти часов и походил не сколько на кладбищенскую перестрелку, как предполагалось вначале, сколько на побоище. Хорошо вооружённые, отлично подготовленные диверсанты СС отчаянно сопротивлялись. Кларку пришлось даже вызвать подкрепление. Балезин вместе с Торговцем сидели в кабине английского грузовика, который был поставлен в укромном месте в стороне от дороги. Каждый имел при себе автомат — на всякий случай.

Наконец, всё вокруг смолкло: ни выстрелов, ни очередей, ни разрывов гранат.

Вскоре появился и Кларк. Он распахнул дверь кабины и тяжело дышал. Улыбки на его лице уже не было.

— Похоже, всё. Мы захватили Майера и ещё двоих; остальные восемь убиты. Бились, мерзавцы, отчаянно. Есть и у нас потери: четверо убитых, трое раненых.

— Да вы сами тоже ранены, — Балезин кивнул на ободранный, в крови, рукав левой руки Кларка.

— Пустяки, Серж, пустяки, — отозвался тот и сразу же перевёл разговор на главное: — Нами захвачен ещё один человек, в штатском. Он тяжело ранен, передвигаться не может, лежит в сарае. Не хотите взглянуть? Может, он вам знаком?

Алексей моментально вылез из кабины.

— Где этот сарай? — взволнованным голосом спросил он, не сомневаясь, о каком раненом идёт речь.

— Пойдёмте, покажу.

Распорядившись, чтобы Торговец ждал его в машине, Балезин проследовал за Кларком. С ними пошёл ещё помощник Кларка Шепард, здоровенный детина, который всюду следовал за своим начальником и которому от этого начальника частенько доставалось.

— Кто он, откуда… — пожимал плечами на ходу Кларк, — надо выяснить. На мои вопросы он не ответил: или у него действительно рана тяжёлая, или прикидывается. Кстати, Серж, оружия при нём не оказалось, но всё равно будьте осторожны.

… Свет от единственного небольшого окошка слабо проникал внутрь сарая. На пороге лежали два убитых немецких диверсанта. Один из них был в луже крови; пахло гарью.

— Здравствуйте, Лоренц.

Человек, лежащий на циновке на кровати из досок, вздрогнул и сделал попытку приподняться на локтях.

— Балезин? Вы?

— Как видите, я.

Кларк тотчас же вмешался в разговор:

— Так вы знакомы?

— Знакомы… и давно, — вздохнул Алексей. Лоренц молчал.

В это время в сарай вбежал человек из группы Кларка. Хриплым голосом он сообщил, что где-то совсем рядом обнаружены ещё двое диверсантов-эсэсовцев. В доказательство сказанного раздались автоматные очереди.

— Оставайтесь здесь, Серж, — крикнул на ходу Кларк. — Никуда не выходите! Пистолет оставить?

— Спасибо, есть, — вдогонку Кларку Балезин показал свой неизменный бельгийский браунинг, с которым ходил ещё на Кошелькова.

И вот они одни, смотрят друг на друга: русский офицер разведки, немецкий…

— Сколько же мы знакомы? — слабым голосом спросил Лоренц.

— Двадцать семь лет.

— Вы меня вычислили по ипподрому? Таксист?

— Да, таксист, один из тех двух, которых вы убили.

— Балезин, мы с вами на войне. Вам помог случай, мне тоже.

— Лоренц, я верю в случай, но здесь он ни при чём. Не будь ипподрома, я всё равно бы вас вычислил. У меня был козырь про запас.

— Какой?

Алексей молчал, а Лоренц тяжело дышал:

— Бросьте, Балезин, изображать хранителя тайн. Вы же видите, что я, как говорят у вас в России, уже не жилец.

Лоренц одной рукой пошарил где-то на груди за пазухой и, вынув руку, показал её Алексею. Рука была вся в липкой крови.

— Так что у вас за козырь?

Балезин решился:

— Какое событие будет через три дня? Правильно, ваш день рождения. Где вы его будете отмечать? Наверное, в немецком ресторане «Бавария» — вы же баварец… Продолжать?

Лоренц был поражён. Он сделал усилие, чтобы удержаться на локтях, но не получилось — рухнул на циновку.

— Гениально… Но как вы узнали про мой день рождения?

— Неужели не помните? Тогда в шестнадцатом на последнем допросе вы нам многое рассказали, а в конце попросили рюмку французского коньяка. Я спросил, в честь чего?..

— … а я сказал, что у меня круглая дата — тридцать лет.

— И это было двадцать восьмого октября одна тысяча девятьсот шестнадцатого года.

— Да, Балезин, так оно и было. Но как вы запомнили?

— Очень просто. Это и день рождения моей любимой тётушки. Я ещё тогда в ответ на вашу просьбу сострил: «Может быть, мне ещё домой вас пригласить и усадить за стол?»

— А вот этого не помню… — Лоренц опять приподнялся, опираясь на левую руку. — Двадцать восьмое октября… для меня святой день… Жаль, что свои пятьдесят восемь мне уже не встретить…

— Бросьте, Лоренц, скоро прибудет врач. Вас перевяжут, будете жить.

— Не надо, не надо… вы же прекрасно видите… — он не договорил, каждое слово давалось ему с трудом.

В сарае они были по-прежнему вдвоём, и Балезин ясно понимал, что перед ним тяжело раненный, может даже умирающий человек. Но был не в силах что-нибудь изменить. А жаль, Лоренц мог бы многое рассказать.

— Если вспомнить Швецию, — нарушил паузу Балезин, — то скажу честно: в вашу социал-демократию я не поверил.

— А в двадцать второе июня? — говорить Лоренцу было всё труднее и труднее.

— Я поверил; другие, к сожалению, нет.

— Другие — это кто?

— Долго рассказывать.

Лоренц опять упал на циновку, но снова приподнялся на локте. Чувствовалось, что сейчас он скажет что-то важное для него. Так и произошло.

— Балезин, мне жить последние минуты… Из родных и близких у меня никого не осталось. Друзей у меня не было. Из уважаемых мною людей остался только один человек. Вы — достойный противник. Исполните моё последнее желание.

— Какое?

— Если останетесь живым в этой адской войне, сделайте всё, чтобы русские с немцами больше никогда не воевали.

Балезин чувствовал, что ничего не может сказать в ответ. Лоренц уловил его растерянность.

— Не верите в мою искренность, в моё уважение к вам?

Он по-прежнему с трудом опирался на локоть левой руки. И вдруг в его свободной правой, испачканной кровью руке блеснул какой-то предмет. Алексей успел разглядеть: это было что-то похожее на авторучку, только несколько бо́льших размеров. Предмет был направлен на него.

— Балезин, это не пустые слова, — вялый голос умирающего Лоренца вдруг стал твёрже. — Я мог бы вас убить, но я не сделаю этого.

Алексей Балезин смотрел в лицо смерти. Теперь он понял, почему из тел таксиста Ашота и второго товарища извлекли не обычные пули, а пули малого калибра и почему на следующий день после случившегося, когда они с начальником местного отделения полиции прибыли в морг, трупы казались какими-то посиневшими — пули были отравлены. Справившись с нервами, Балезин произнёс:

— Я вам обещаю, Лоренц, что сделаю всё, чтобы не только русские с немцами, но и все люди на земле больше не воевали. Хватит войн, хватит крови!

Ганс Дитрих Лоренц рассеянным взглядом смотрел уже не на Балезина, а куда-то вдаль. Что виделось ему в последние минуты жизни? Родная деревня в предгорьях Баварских Альп? Мать с отцом, сестра? А может, перед глазами мигом пролетел весь его жизненный путь — путь разведчика?

— Спасибо, Балезин. А теперь прощайте… И уходите, сарай заминирован.

Алексей кинулся к умирающему:

— Лоренц, не делайте глуп…

Но гулкий щелчок из приставленной к виску ручки-пистолета оборвал его крик.

В сарай вбежали Кларк, Шепард и ещё двое из их группы. — Тут что, стреляли? — выкрикнул взволнованный Кларк.

Балезин, в руках державший ручку-пистолет, протянул её подошедшему командиру англичан:

— А говорили, он без оружия.

Кларк с удивлением осмотрел ручку, потом глянул на бездыханное тело Лоренца, у которого близ виска рдела струйка крови.

— Это ещё не всё, — Балезин показал англичанам портсигар, который обнаружил в кармане Лоренца, и раскрыл его. — С виду здесь небольшие сигары. Но это не сигары, это замаскированные патроны, и, кстати, с отравленными пулями.

Изумлению Кларка, казалось, не было предела: — Возьмите, Серж, себе. Это ваш трофей, — тихо выговорил он. — Возможно, когда-нибудь он спасёт вам жизнь.

Кларк отдал ручку Алексею и обрушил гнев на помощника, который первоначально обыскивал Лоренца.

— Шепард, ты болван! Ты опозорил всю нашу группу! Тебе лучше пиво разносить в лондонских пабах, а не участвовать в боевых операциях.

Алексею стало жаль Шепарда.

— Послушайте, Кларк, от ошибок никто не застрахован. Разбор операции у вас ещё впереди. А теперь уходим. Есть сведения, что сарай заминирован!

И быстрым шагом Балезин направился к выходу. Кларк на миг смолк, перестал отчитывать Шепарда. Двое других англичан из группы Кларка тревожно переглянулись.

— Кларк, уходим! — прокричал Алексей. — Опасно!..

Мощный взрыв отбросил Балезина метра на три. Его спасло только то, что в момент взрыва он стоял в открытом дверном проёме. Если бы он, как четверо англичан, находился внутри кирпичного сарая, ударная волна большой силы убила бы и его. Падая, теряя сознание, Балезин мельком видел, как горит сарай, слышал крики, стоны. Вскоре он почувствовал, как чьи-то крепкие руки взвалили его на плечи. Кто-то неровным тяжёлым шагом уходил вместе с ним от горящего сарая.

Второй взрыв оказался более мощным. Летели обломки кирпичей, куски железа, доски. Но до лежавшего за широким стволом дерева Балезина они долететь не могли. Потом совсем рядом застучал автомат…

… Сознание вернулось к Алексею, он приоткрыл глаза. Рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, лежал Торговец. Он не дышал — автоматная очередь прошила ему спину. Алексей сделал попытку встать, но не удержался и снова потерял сознание.

* * *

В Советском Союзе этого человека знали все. Ему восторженно рукоплескали, ему с гордостью рапортовали, на него, можно сказать, молились. Его портреты были всюду, его высказывания запоминали и по многу раз повторяли. Он диктовал законы и правила, от его слова зависела жизнь тех, кто был арестован. После ноябрьской 1943 года встречи с Черчиллем и Рузвельтом его портреты появились на страницах английских и американских газет. Правда, в своей стране было немало и тех, кто его не любил и даже люто ненавидел. Но им приходилось молчать, а некоторым — заставлять себя улыбаться. Такова жизнь, у неё свои законы.

В белоснежном кителе, с трубкой в руке человек, которого все знали, мерно прохаживался по кабинету. Глава НКГБ Меркулов и начальник Первого управления (разведки) Фитин после очередного доклада стояли затаив дыхание, следя за каждым шагом человека с трубкой.

— Союзники-англичане просили поощрить нашего сотрудника, который раскрыл и помог им обезвредить немецких диверсантов. Как его зовут? — размеренным голосом с небольшим акцентом произнёс человек в белом кителе.

Меркулов искоса глянул на Фитина, что означало: к тебе вопрос.

— Подполковник Балезин, товарищ Сталин, — отрапортовал Фитин.

Сталин неторопливо повернулся, сделал пару шагов и, остановившись напротив главы Первого управления, посмотрел ему в глаза:

— Что с ним произошло? Он ранен?

— Ранен, товарищ Сталин, и тяжело.

— Где он сейчас?

— В госпитале, в Баку.

Сделав снова несколько шагов по кабинету, Сталин спросил:

— У него есть какие-нибудь пожелания?

Фитин на секунду задумался.

— Трудно сказать, товарищ Сталин. Правда…

— Что «правда»? — Сталин повернулся и опять глянул в глаза собеседнику.

— … он подавал рапорт, в котором просил отправить его на фронт. Говорил, что у него с немцами свои счёты, ещё с прошлой войны.

— А что он на фронте собрался делать?

— Готовить разведывательно-диверсионные группы для заброски в немецкий тыл, товарищ Сталин.

Верховный задумался. Потом обратил взор на Меркулова и лёгким кивком руки, из которой не выпускал трубку, дал понять, что этот вопрос конкретно ему:

— Как обстоят дела с подготовкой таких групп?

Разведывательно-диверсионные группы готовили Генштаб РККА и один из отделов НКГБ (ранее — НКВД). Меркулов, понимая, что данные сведения у Сталина уже имеются и тот просто его проверяет, вынужден был признать:

— Группы регулярно готовятся и забрасываются в тыл противнику, но, к сожалению, много неоправданных жертв.

— А почему?

— Главная причина — поспешность. Те, кто их готовят, увлекаются количеством, а не качеством. И ещё: в состав многих групп входят иностранцы. А с ними работа ведётся слабо.

Сталин не спеша вышагивал по кабинету. Чувствовалось, что он задумался.

— Какова общая численность наших разведчиков-диверсантов? — снова задал он вопрос Меркулову.

— Порядка шести тысяч.

— А у немцев?

— Около двух тысяч, все на базе полка Бранденбург.

После такого ответа Народный комиссар госбезопасности внутренне напрягся, ожидая гнева Верховного. Но Сталин только пыхнул трубкой и сделал глубокую затяжку.

— Скоро нам придётся воевать на чужой территории, — сказал он. — Поэтому подготовку разведгрупп надо существенно улучшить. Для начала создайте комиссию по проверке таких групп. А полковник Балезин пусть включается в работу с иностранцами. Представьте его к награде, передайте от меня благодарность и пожелания скорейшего выздоровления.

* * *

Но скорейшего выздоровления у Алексея Балезина не получилось. Ранения и контузия оказались тяжёлыми. Он перенёс три операции и поправился лишь к маю 1944-го, да и то ходил с палочкой — правая нога ещё плохо слушалась, болела.

Санаторий, где долечивался Алексей после госпиталя, располагался на берегу Каспия. Как и подобает сотруднику разведки, общения с другими ранеными офицерами, в том числе соседями по палате, он старался избегать. А когда вопросы были слишком явными: где воевал, когда ранен и им подобные, приходилось отвечать согласно придуманной им же самим легенде — он военный корреспондент и на передовой попал под обстрел. А всё свободное от процедур время Балезин прохаживался по тропинкам невдалеке от берега моря, разрабатывал ногу.

Настроение было не самое лучшее. И не только потому, что болела нога. Ещё в госпитале, оправившись от первой операции, он написал Ольге. Но ответа не получил ни в госпитале, ни в санатории. Алексей утешал себя тем, что, очевидно, завод, с которым Ольга эвакуировалась, уже вернулся в Москву. Тогда он написал на Старославянский, 15. Но и оттуда ответа не последовало.

Иногда, устав от ходьбы, он присаживался на камень на берегу и подолгу смотрел на белые барашки волн, которые ветер выплёскивал на песчаный берег. Он переводил взор вдаль, где изредка появлялся какой-нибудь катер или кораблик, а мысли о доме и семье менялись воспоминаниями о недавно пережитом: о Тегеране, о Швеции с её холодной Балтикой. Как там Виквик-Макаров? Всё ли ладно у Франца Отмана? О гибели Отмана и Уго Эриксена — Механика Балезин узнает уже после, возвратившись в Москву.

Недалеко от санатория был небольшой причал. В один из тёплых вечеров, когда солнце только опускалось за горизонт, к нему подъехал катер. На зрение Балезин никогда не жаловался, поэтому человека, сошедшего на деревянные мостки причала, узнал ещё издали, в первую очередь по седой голове со стрижкой ёжиком. Это был Гладышев. Обрадованный Алексей, превозмогая боль, пошёл ему навстречу.

Обнялись. Видно было, что Гладышев в хорошем настроении. Одет он был в штатское, по-летнему; лицо светилось улыбкой.

— Я через Баку проездом. Вот узнал, что ты здесь, и вырвался на часок.

— А потом куда? Обратно в Тегеран?

— Боже упаси! В Москву, а через пару дней на Первый Белорусский, в разведотдел сорок восьмой армии. Ну а ты как?

— Как видишь… — мрачно выговорил Алексей, тряхнув в воздухе палкой.

— Не вешай нос, обойдётся, — успокоил Гладышев и похлопал ладонью по небольшому саквояжу, который был при нём. — Пойдём-ка в укромное местечко…

Балезин не сомневался, что в саквояже бутылка коньяка и закус ка. Так и случилось. Процедуры на этот день закончились, и он поймал себя на мысли, что хочет выпить.

Они расположились на небольшой лужайке под сосной. Налили, чокнулись. Гладышев рассказывал, Балезин слушал. Гладышев поведал всё, что знал о встрече «Большой тройки». Несколько раз повторил, что видел своими глазами и Черчилля, и Рузвельта, и, конечно же, товарища Сталина.

— Жаль, жаль, что тебя не было, — закончил Гладышев. Он ожидал расспросов об исторической, по его словам, встрече, но у Алексея были другие мысли.

— Торговец погиб? — спросил он, хотя заранее знал ответ.

— К сожалению, погиб.

— А англичане? Кларк, Шепард?

— Тоже погибли… и ещё двое с ними. Если бы ты задержался в сарае на пару секунд…

— … то составил бы им компанию, — закончил за Гладышева Алексей.

Помолчали. Налили ещё. Выпили не чокаясь. Гладышев поднялся:

— Ладно, мне пора.

… Стоя на мостках причала, они крепко пожали руки.

— Что-то хочешь спросить? — Гладышев угадал мысли Алексея.

— Хочу. Ты не знаешь, как настоящие имя и фамилия того, которого я называл Торговцем?

Гладышев как-то грустно усмехнулся:

— Имени не знаю. А вот фамилия известная, на ней держится вся Россия. Мне он представился как старший лейтенант Иванов; в сорок втором были ещё прежние звания. А что тебе?

— Как что? Он же мне жизнь спас! Если бы он меня не вытащил, вторым взрывом меня бы разнесло.

— Знаю, знаю… А ты что, с ним где-то раньше встречался?

— Довелось…

— Где?

— После победы встретимся, подробно расскажу.

… Катер почти скрылся из виду. Алексей Балезин смотрел ему вслед, думая о своём. Как это у Толстого: «Всё смешалось в доме Облонских». Человек, который его, Балезина, пытал, спустя несколько лет спас ему жизнь… ценой своей… Нет, не в доме Облонских всё смешалось, а в Советской России.

* * *

И вот опять знакомый кабинет Фитина, тёплые слова в связи с выполненным заданием, переданная благодарность от самого Сталина, сообщение о том, что он, Алексей Балезин, — полковник, награждённый орденом Красной Звезды, и что его рапорт с просьбой направить в действующую армию удовлетворён.

— Направляем тебя в Отдельный отряд особого назначения НКГБ СССР. Командира, полковника Орлова, я хорошо знаю — толковый мужик. Пойдёшь к нему замом, будешь работать в основном с иностранцами. К сожалению, сейчас при комплектовании разведгрупп эта работа ведётся не на должном уровне, много провалов, — сообщил Фитин и, сделав небольшую паузу, слегка улыбнулся. — Воюй, но имей в виду: полковник Балезин нужен Родине живым, а наша служба после войны будет востребована не меньше, чем сейчас.

Но все положительные эмоции ушли на второй план, когда Алексей переступил порог своей квартиры. Она была пуста. Ни Ольги с Маринкой, ни писем от них. И почтовый ящик пустовал, если не считать писем, которые Алексей написал домой из госпиталя. И от Сергея, который, наверное, уже в армии, тоже ничего. Сёстры Софья с Ириной съехали — блокада Ленинграда давно снята. И вот он один в пустой квартире… Хуже было только в одиночной камере… Впрочем, стоит ли это вспоминать… Особенно тяжело ночью: не знаешь, куда деваться от одиночества. И думы, думы…

Но не зря говорят в народе, что утро вечера мудренее. Утром Алексей решил навестить свой институт. Кабинет ректора был приоткрыт, а столик, за которым четыре года назад сидела бдительная пожилая секретарша, пустовал.

Балезин всмотрелся в приоткрытую дверь. В кабинете были двое: сам ректор и ещё один человек, стоявший спиной к Алексею; правый рукав его гимнастёрки свободно болтался.

Его тёзка Алексей Григорьевич Сергин внешне изменился мало: как и раньше, в полувоенной форме, с орденом Красного Знамени на груди; как и раньше, беспрерывно курил, правда, по запаху это был уже не добротный довоенный «Казбек», а что-то попроще, напоминавшее махорку. «Сейчас, Коля, надо начинать эти работы, сейчас! — начальственным тоном выговаривал он. — Мы не в Африке живём. Тёплые дни быстро пролетят, глазом не моргнёшь, как наступят осенние холода. И останется общага без тепла, как и год назад!» Стоявший перед ректором человек попытался оправдаться, и его молодой голос показался Алексею знакомым. Но Сергин договорить ему не дал, обрушив поток ругани. Балезину стало жаль парня, и он открыл пошире дверь.

— Можно к вам?

Сергин пару секунд недовольно разглядывал пришедшего, потом резко поднялся и, несмотря на хромоту, быстро зашагал навстречу Балезину. Обнял, обдав крепким запахом табака:

— Алексей Дмитриевич, дорогой, как я рад!

Парень наблюдал за их встречей. Видно было, что и он хочет что-то сказать:

— А меня вы не узнаёте?

Алексей, конечно же, узнал. Перед ним стоял тот самый комсорг Коля, который был не в ладах с французским языком. А вот он изменился заметно: весь седой, хотя ему до тридцати далековато; взгляд усталый, лицо суровое — весёлых юношеских веснушек уже не видно; на правом стекле роговых очков трещина. И только голос в какой-то мере выдавал его молодость.

— Узнаю, Николай Петрович, — Балезин вместо рукопожатия осторожно тронул его единственную левую руку. А по имени-отчеству назвал специально, помня, что в довоенные времена комсорг Коля любил, когда его для солидности так называли. — Что, французский небось забыл?

— Какой там французский, — грустно отмахнулся тот. — Вот вопросами благоустройства общежития занимаюсь…

— Мой помощник, — пояснил Сергин и тут же добавил: — На сегодня, Коля, всё. Жду завтра в конце дня. Доложишь.

Когда они присели, Сергин закурил и, сделав глубокую затяжку, пояснил:

— Не повезло парню. В октябре сорок первого ушёл добровольцем в ополчение. И вот в первом же бою руку оторвало. Взял я его к себе. Сейчас он, можно сказать, проректор по хозяйственной части. А меня, хромого, в ополчение не взяли. Но и дёру из матушки столицы не дал, как многие.

И тут же перевёл разговор на другую тему:

— Ох, Алексей, ты не представляешь, как я рад, что ты вернулся. Где воевал, не спрашиваю — догадываюсь.

Балезин молчал, потом тихо молвил:

— Я… я не совсем вернулся… предстоит довоёвывать. А после победы вернусь обязательно.

Сергин покачал головой, выпустил струю дыма.

— Жаль, жаль… У меня каждый человек на счету. Половина инвалидов, вроде этого Коли. А от твоей кафедры иностранных языков почти никого не осталось: кто в эвакуации, а кто и отправился туда, откуда не возвращаются… Хоть пленных немцев привлекай.

— Не получится.

— Это почему же?

— Они немецкий знают, но не знают русского.

— Шутишь всё…

— Да ладно, не сердись. Лучше забегай ко мне вечерком. Я здесь недалеко живу, обмоем мою звезду и орден.

Сергин разом притушил окурок и даже привстал из-за стола:

— Так это ж здорово! Ты что, майора получил?

— Бери выше.

— Неужто подполковник?

— Ещё выше.

Сергин вышел из-за стола и не то с любопытством, не то с долей испуга поглядел на Балезина.

— И каких же войск ты полковник, позволь полюбопытствовать?

— Ты же сам сказал, что о том, где я воевал, спрашивать не будешь.

— Ну а орден-то какой получил?

— Красной Звезды… Придёшь, покажу. Ну, пока. Старославянский, пятнадцать, квартира тридцать восемь, жду часиков в семь, а можно и раньше.

Сергин заверил, что с радостью готов прийти, но есть одно обстоятельство: жена тяжело болеет. И если тёща и дочь возражать не будут, он обязательно зайдёт. Попросил номер телефона, сказал, что позвонит.

Дома Алексей, насколько мог, приготовил стол: бутылка водки, варёная картошка, банка тушёнки, хлеб; в дополнение купил на ближайшем рынке квашеную капусту и жареную курицу.

Телефонного звонка он ждал. Сергин извинился и сообщил, что не придёт.

И вот Балезин опять один в пустой квартире. Налил себе немного водки, выпил, закусил. Обхватил голову руками: нет ничего тоскливее, чем пить одному. Вдруг вспомнилась Ирина Евгеньевна в строгом платье, которое она надела, конечно же, ради него, и её слова: «Вы что, не считаете меня за женщину?»

Алексей налил ещё, выпил. Закусить не успел, потому что… потому что в прихожей прозвенел звонок. В самом деле, звонок! Но кто это мог быть? Сергин не придёт. Кто ещё? А вдруг Ольга с Маринкой? Но если такое чудо свершится, у них должны быть свои ключи.

Позвонили ещё раз. Ещё: настойчиво, настырно! А вдруг Ольга ключи потеряла? Нет, это, конечно, они — жена и дочь! Алексей быстро поднялся, подошёл, открыл.

— Здорово, полковник! — на пороге стоял Ершов и улыбался, широко раскинув руки.

— Здорово… заходи.

— Ты что, не рад? Получил звезду и зазнался?

— Я их две получил. Ты какую имеешь в виду?

Пришлось рассказать Ершову о своих заслугах.

— А ты откуда узнал, что я полковник? — хитро прищурился Балезин, усаживая Фёдора за стол.

— А я всё знаю.

— Это почему же?

— Потому что я тоже полковник, — рассмеялся Ершов, хотя по штатскому его костюму об этом судить было трудно. И протянул Алексею бутылку коньяка. — Держи, мой тебе подарок. Ничего не буду иметь против, если откроешь и нальёшь.

Балезин повертел бутылку в руках, полюбовался:

— Армянский… Черчилль предпочитает именно такой.

— А ты что, с ним там пил? — усмехнулся Ершов, сделав ударение на слове «там».

— Там — это где?

— Брось темнить, я всё знаю. Знаю о твоей командировке в южном направлении. Знаю даже, что у Черчилля день рождения тридцатого ноября.

— Тридцатого ноября, дорогой мой, я лежал на операционном столе. Вот только не помню, вторая это была операция или третья.

Ершов выслушал и замолчал. Балезин пригляделся к нему: похоже, перед тем как прийти, Фёдор принял на грудь.

— Всё, закрыли тему, — твёрдым голосом сказал он. — Слушай, Фёдор, я уже водку открыл. Давай оставим коньяк до победы. Идёт?

— Идёт.

Выпили за встречу, за балезинские погоны полковника, за орден.

— Я ведь зашёл не только затем, чтобы тебя поздравить, — лицо Фёдора стало серьёзным.

Алексей насторожился:

— Ты что-то знаешь об Ольге?

Ершов ответил не сразу. Налил себе и Алексею, выпил, слегка закусил.

— Успокойся. С Ольгой всё нормально… Теперь всё нормально.

— Теперь, говоришь? А раньше? — Алексей не притронулся к рюмке. Давай начистоту, я ко всему готов.

Фёдор опустил глаза, вздохнул:

— Ольга была под следствием. Поэтому тебе и не писала. Понятно, что и Марина не решилась написать, не хотела тебя расстраивать. Но сейчас это позади.

— Что позади? Ну говори ты, говори!

Фёдор налил себе ещё.

— В цехе на заводе, где она работала, был взрыв. Что-то новое испытывали. Сильно рвануло; правда, жертв не было. Но на следующий день и завод, и город уже об этом знали. Местный НКВД сразу многих арестовал. Там есть идиоты, которые чем больше посадят, тем лучше, как они считают, видна их работа. А тут ещё следователь докопался до её девичьей фамилии…

Балезин словно забыл про накрытый стол:

— Постой, постой, какой цех, какой взрыв? Ольга работала в отделе технической информации, в бюро перевода.

Ершов едва не вспылил:

— Да кому нужен сейчас перевод! Вот войдём в Германию, будут трофеи — будет нужен и перевод. Ольга, насколько мне известно, освоила какую-то рабочую специальность — для работающих в цехе обеспечение по карточкам лучше.

Алексей постепенно приходил в себя. Теперь было понятно, почему так долго от Ольги не было писем.

— А ты как узнал? — спросил он Фёдора.

Ершов готов был к такому вопросу:

— Только тебе скажу по дружбе: владею информацией обо всём, что попадает под понятие «диверсия»; и в тылу, и в прифронтовой зоне.

— И что, там была диверсия?

— Да какая диверсия! Парень молодой, совсем мальчишка, свалился в голодном обмороке, что-то не выключил, что-то замкнуло, загорелось — а потом и взрыв. Я знал, что Ольга там работает, она писала пару раз моей Насте. Ты тогда был далеко. А мне одновременно и не повезло, и повезло. Не повезло потому, что я узнал о взрыве спустя две недели — был на Украине, там немцы после ухода оставили много своих агентов. А повезло по причине того, что кроме местного НКВД к расследованию была привлечена комиссия из Москвы. Так вот, председатель комиссии — мой хороший знакомый и, что самое главное, человек порядочный, не из таких, которые всюду видят одних только врагов. Словом, Лёха, обошлось… Понятно, кого-то посадили, у нас без этого не могут. А с Ольгой всё нормально. Скоро получишь весточку от своей ненаглядной. Но, сам понимаешь, такие дела никому здоровья не добавляют.

Балезин слушал и молчал: вдали от Родины он каждый день рисковал жизнью, а его жену обвиняли в причастности к диверсии. И если бы не Фёдор, всё могло быть намного хуже.

— Что затих? — спросил Ершов.

— Спасибо тебе.

— Да ладно, свои люди — сочтёмся.

— О себе-то хоть расскажи. Настя, Алёнка живы-здоровы?

Похоже, вопрос оказался для Фёдора больным. Но о своих сказать надо было.

— Настя вернулась из эвакуации, работает в школе. А вот дочь… она закончила курсы радиосвязистов. Год назад их разведгруппу забросили в тыл к немцам. До сих пор от них никаких известий… Настя вся извелась…

— Прости, я не знал. Ну а сам-то ты как?

Ершов не ответил, задумался. Жизнерадостный внешне, он испытывал глубокий внутренний надлом. К 1941 году романтиков революции почти не осталось: кто-то умер своей смертью, кто-то не своей — был расстрелян или сгинул в лагерях. Но «почти» — не значит «никого». Остались. И одним из них был убеждённый коммунист Фёдор Ершов. Его родители были сельскими учителями, а деды и прадеды — крестьянами. Он закончил начальную школу, реальное училище, пошёл на завод, где и познакомился с агитаторами большевиков, а от них с трудами Маркса, Ленина, Плеханова. Много читал, участвовал в распространении «Искры», за что был арестован и получил три года ссылки. А потом мировая война, революция, служба в ВЧК, Гражданская война и, наконец, работа в различных советских спецслужбах. Всё, что ни делал убеждённый коммунист Ершов, он считал правильным, потому что проводил в жизнь политику его партии — партии большевиков Ленина — Сталина, в которую он безоговорочно верил. Он с болью в сердце осознавал, что Гражданская война была кровавой, даже слишком кровавой, что голод и коллективизация унесли миллионы жизней крестьян, таких как его деды и прадеды. Он был уверен, что репрессии 1937–1938 годов организовали пробравшиеся к власти враги, за что и получили по заслугам. И он успокаивал себя тем, что за революцией тянется длинный кровавый след, что законы развития общества не отменить, что все страны, рано или поздно, придут к социализму. А раз так — всё к лучшему. Великая цель оправдывает великие жертвы!

Сорок первый год перевернул всё. Он стал чертой, которая разделила жизнь и сознание Фёдора Ершова на две совершенно разные по смыслу части, обернулся глубокой болезненной раной. Разгром советских войск, миллионы пленных, значительная часть которых сдалась добровольно, подталкивали его к выводу, который он боялся сделать для себя: советская система оказалась далеко не столь прочной, какой представлялась до войны.

Кто они, эти многочисленные дезертиры? — задавал себе вопрос Ершов в первые месяцы войны и сам же вскоре нашёл ответ: в большинстве это крестьянские парни и мужики из колхозов, где люди работают от зари до зари, не имея ни зарплат, ни пенсий, ни паспортов. А почему сдаются? Он не мог забыть пойманного под Могилёвом немолодого солдата-дезертира. «Зачем ты это сделал?» — спросили его перед расстрелом. Хмурый и оборванный солдат в ответ прохрипел: «Так лучше уж к германцу, чем обратно в ваш колхоз». Это было горькой правдой: хуже, чем в колхозе, для многих солдат житья не было.

Конечно, были и добровольцы, осаждавшие военкоматы — были, и немало. Но то, что будут добровольцы и герои, случись война, Фёдор Ершов не сомневался. А вот дезертиры…

Он поневоле вспоминал Первую мировую войну — войну, про которую с некоторой издёвкой рассказывал, выступая как ветеран большевистской партии перед молодёжью накануне очередной годовщины Октября. Но… себя не обманешь: в ту Империалистическую войну, как он её называл, с которой дезертировал, полками в плен не сдавались и деятелей типа генерала Власова не нашлось. Да и чекистов-особистов что-то он не видел. Но память о той войне не отпускала. И оправдание, что он дезертировал, потому что ненавидел существующий режим, для сорок первого года уже не годилось — пришлось бы признать, что те миллионы крестьянских парней-дезертиров тоже ненавидели существующий режим, только не царский, а советский. Поэтому если бы кто-то, хотя бы намёком, напомнил Фёдору Ершову о его дезертирстве в 1916 году, он нажил бы себе врага. Но об этом из оставшихся в живых знали только жена Настя и ближайший друг Алексей Балезин; есть ещё материалы личного дела, но там бумага, она не в счёт.

Особой болью в душе коммуниста Ершова отозвались московские события середины октября 1941 года, когда судьба столицы висела на волоске. И дело не только в ужасной панике, погромах и грабежах. Партийный актив, представители власти позорно оставили город. Где Сталин — никто не знал, вождь молчал. Директора, новоявленные коммунисты, бросали свои предприятия и на чёрных лимузинах, прихватив домочадцев и всё ценное, пытались поскорее улизнуть. Многих потом судили, некоторых расстреляли. Но что толку: в стране победившего социализма, где толпы народа ходили под красными знамёнами и восторженно приветствовали вождей, никакого монолитного единства, как и веры в торжество коммунистических идей, не оказалось. И в подтверждение этому он как командир патрульного отряда видел в московских дворах горящие труды классиков марксизма-ленинизма, выброшенные в мусор бюсты и портреты вождей. В октябре 1941 года репрессивный сталинский режим разваливался на глазах.

Но страна выстояла. Сейчас, к середине 1944 года, положение на фронтах кардинально изменилось — советские войска наступали. Настроение Фёдора Ершова значительно улучшилось. Рана 1941 года понемногу заживала, но рубец оставался, болел, потому что Ершов понимал: причиной побед на фронтах является не коммунистическая идеология, не классовый подход, не виток мировой революции, а то, что русский солдат грудью встал за свою землю, за родных и близких.

А пролетарии? Почему немецкие рабочие стреляют в русских рабочих вместо того, чтобы поднять восстание против Гитлера? Где классовая солидарность? Ещё в 1920-м, когда Красная армия потерпела поражение под Варшавой, Фёдор Ершов недоумевал: как так, в одном строю у поляков оказались и вельможный пан, и его холоп? Получалось, национальное сильнее классового? Сорок первый год это подтвердил. А в сорок третьем был распущен Коминтерн. Большевизм закончился, и идейный большевик Фёдор Ершов оказался в роли золотоискателя, который несколько лет копал в поисках золотой жилы, а наткнулся на обычный песок. Ершов стал прикладываться к бутылке. Нет, до запоев он никогда бы не дошёл — дела не позволяли, да и сила воли у него была. Но, оставшись один, частенько наливал себе и долго сидел в одиночестве, размышляя о своём. Ещё и отсутствие вестей о единственной дочери давало себя знать, он почти не сомневался, что она погибла. Вот и сейчас ему хватило трёх рюмок, чтобы опьянеть, хотя сидящий напротив Балезин выглядел почти трезвым.

— Что замолчал? — Алексей прервал раздумья Фёдора и снова задал тот же вопрос: — Сам-то ты как?

Тот наконец ответил:

— Сам? Ловлю диверсантов, дезертиров, раскрываем гитлеровскую агентуру. Сейчас ещё ладно. А знал бы ты, что в сорок первом творилось…

— Да знаю я…

— Что ты знаешь? Ты за кордоном был.

— А у меня такая же профессия, как у тебя — всё знать, это во-первых. А во-вторых, я там не на экскурсии был. До сегодняшней встречи с тобой почти полгода в госпиталях провалялся. А задержись я в одном месте на две-три секунды дольше, меня бы и по частям не собрали. Случай! А он, Фёдор, меня хранит всю жизнь.

— У тебя там был явный враг. А каково мне? В середине октября сорок первого Москва была неуправляема: паника, погромы, уголовщина распоясалась. Я был начальником патруля, со мной было четверо бойцов. Знаешь, сколько мы расстреляли за две недели?

— Догадываюсь.

— Или дезертиры… Что смотришь на меня? — Ершов налил себе ещё и выпил. — Вспомнил Австро-германскую и прапорщика Ершова, который после ранения не вернулся в полк?

— Такое трудно забыть.

— Молодец, хорошая память. Только там было совсем другое. Я работал в армии по заданию моей партии — партии большевиков. Тебе, беспартийному, этого не понять.

— Да где уж мне…

— Не язви, за спины солдат я не прятался, вшей вместе кормили.

Балезин тронул друга за плечо:

— Фёдор, ты что-то завёлся… Давай лучше вспомним, как мы ходили на футбол. Помнишь, как мой «Спартак»…

Но Ершов будто бы и не слышал призывы к миру.

— Тебе, Лёха, ой как просто. Для тебя что царская Россия, что Советская — разницы нет. Так ведь? Я тебя знаю…

— Так. И что в этом плохого?

— А вот для меня есть. Для меня это совсем разные вещи.

Алексей смотрел на Фёдора: весь седой; чёрной, как воронье крыло, шевелюры давно нет. А вот глаза те же, цыганские. Но в них весёлый блеск сменился злобой. Вот только на кого?

— Но есть же ещё присяга, — негромко, но твёрдым голосом произнёс Балезин.

— Да пошёл ты!.. — вспылил Ершов и, выругавшись, резко поднялся. — Пора мне, машина ждёт.

Алексей, как мог, попытался его остановить, но не получилось. Когда Фёдор, хлопнув дверью, ушёл, Балезин подошёл к столу, налил водки, выпил, закусив остывшей картошкой и куском курицы. Называется, отметили погоны полковника и орден…

И всё же настроение поднялось. Порой тяжёлое известие, особенно когда оно касается родных и близких, лучше неизвестности. А тут ещё на следующий день пришло письмо от Сергея, и на сердце стало спокойней. Сын писал, что у него всё нормально: воюет, командует артиллерийским дивизионом. Был ранен, лежал в госпитале, но вернулся в строй. Очень скучает по всем.

Алексей тут же написал ответ. О матери, сестре сообщил, что они вот-вот вернутся домой в Москву. О себе и своих делах, естественно, умолчал. Вчетверо сложил исписанный листок, задумался: сын воюет, а он спокойно сидит в тылу… Нет, срочно на фронт!

Часть четвёртая Война после войны

Он не ожидал, что так быстро пролетит время. Казалось, желание скорой победы, желание возвратиться домой к семье делает пребывание на войне бесконечно долгим. А для него всё было наоборот. Почему так? Лишь к концу войны он начал понимать, что причина кроется в сравнении — в сравнении с той первой войной, на которую он двадцатилетним студентом ушёл добровольцем и вскоре, лёжа в грязных окопах под непрерывным огнём немецких или австрийских орудий, понял, что та война — не его война, что он толком и не знает, чего Россия хочет в той войне и за что он, Алексей Балезин, воюет. А мужики — солдаты из его пулемётной команды — тем более не знали, за что воюют, ведь не собирался же немецкий кайзер их жён и детишек сделать рабами, как Гитлер. Солдат дома ждали родные деревни и семьи, а его, Алексея Балезина, не ждал никто. Его премилая тётушка Елизавета Юрьевна вскоре после начала войны отдала богу душу, а Ольга могла о нём и забыть, ведь она была уже помолвлена с другим. Есть ещё городок, где он родился, на окраине которого могилы его матери и отца. Но он туда не вернулся, и о его судьбе никто ничего не знал. Вот и приходилось лежать в окопе или блиндаже и проклинать время, которое тянулось так медленно — скорей бы войне конец! Настроение улучшилось, когда его заприметил Батюшин и взял к себе в службу разведки. Балезин понял, что это дело, которое ему по душе. Но долго ли он там прослужил? Всё перечеркнула революция. Ну а потом был Иностранный отдел ВЧК, зарубежные, как их называют, командировки, был Афганистан, Персия, Испания, Швеция, снова Персия — уже Иран… В перерыве между ними была служба по охране первых лиц государства… Да, ещё, как же можно такое забыть: ликвидация банды Кошелькова. Работа в институте не в счёт, это мирная работа. И вот он пришёл к тому, с чего начал: военная разведка и контр разведка. Может, именно потому и время ускорилось. И ещё: теперь у него был надёжный тыл — его семья.

Отдельный отряд особого назначения (ОООН НКГБ СССР), куда был направлен полковник Балезин, занимался подготовкой разведывательно-диверсионных групп для заброски во вражеский тыл по заданиям Ставки, Генштаба и командований фронтов. В состав ОООН входили два мотострелковых полка, две батареи: миномётная и противотанковая, а также роты: парашютно-десантная, инженерно-сапёрная, автомобильная и рота связи. Поэтому ОООН представлял собой ещё и подразделение, способное решать боевые задачи на фронте и в тылу, территория которого ещё недавно была оккупирована гитлеровцами и где ныне активно действовали банды националистов. Особенно это касалось Латвии, Литвы и Западной Украины.

После того как война переместилась за пределы СССР, ответственность при подготовке разведгрупп резко возросла. Опасности провала и гибели подстерегали их ежеминутно. Действовать приходилось в прифронтовых условиях, часто на территориях, обильно насыщенных гарнизонами и превращённых в сплошную линию обороны, в окружении враждебно настроенного населения. Провалов и потерь было немало, но в целом ОООН поставленную перед ним задачу выполнил. При этом в ряде случаев разведгруппы и индивидуальные разведчики входили в контакт с немецкими антифашистами, представителями польского подполья, ощущали их помощь и поддержку.

Балезин непосредственно руководил подготовкой таких групп, а Интернациональный отряд был предметом его особой заботы.

* * *

Сообщение о капитуляции Германии полковник Балезин встретил в Восточной Пруссии. Пили за Победу, орали, стреляли в воздух (несколько человек даже ненароком получили ранения), обнимались и, конечно же, поздравляли друг друга. Настроение у всех было преотличное, и у Алексея тоже. Тем более что он получил несколько писем, из которых следовало, что Ольга и Маринка уже полгода как в Москве, а месяц назад вернулся и Сергей — демобилизовали по ранению. Веселье могло продолжаться ещё долго, но для Балезина оно закончилось уже на следующий день, когда его вызвал командир отряда генерал Орлов, у которого Балезин был заместителем. Отношения между ними были вполне доверительные, если не сказать дружеские.

— Ничего не пойму, — пожал плечами Орлов, держа в руке вскрытый пакет. — Тебе, Алексей Дмитриевич, приказано прибыть…

Он надел очки, достал предписание и едва выговорил название городка, в который надлежало прибыть полковнику Балезину. И опять пожал плечами:

— Ну, ты извини…

— Да ладно, — отмахнулся Алексей. — Мы люди военные. Приказ есть приказ.

И словно в подтверждение содержания пакета на столе зазвонил телефон — тот самый, трубку которого даже генералы берут с почтением и осторожно.

— Генерал Орлов слушает.

Через пару минут, выслушав и поблагодарив за поздравление с Победой, Орлов протянул трубку Алексею. Тот взял и услышал знакомый голос Фитина.

Говорили недолго. Генерал следил за лицом своего зама.

— Ну, что? — с нескрываемым интересом спросил он, когда Балезин положил трубку.

— Всё нормально, кроме одного. Выехать нужно немедленно. Все указания и инструкции получу на месте. А вы, товарищ генерал, — Балезин улыбнулся, — должны обеспечить мне сопровождение.

— Знаю уже. Бери хоть целый взвод.

Через час трофейный опель мчался по добротному немецкому автобану, унося Балезина, шофёра и двух офицеров сопровождения к месту, указанному в предписании. Так полковник Алексей Балезин невольно продлил своё пребывание в поверженном Рейхе, попав в специальную группу, которая занималась вывозом из Германии оборудования и людей, имевших отношение к созданию атомного оружия. Большая группа, руководимая заместителем наркома Завенягиным, состояла не только из учёных, инженеров и организаторов производства. В неё, естественно, вошли представители спецслужб и армии. Начальник службы внешней разведки НКГБ СССР Павел Михайлович Фитин, принимавший участие совместно с Берией в создании и комплектовании такой группы, конечно же, не мог не вспомнить о Балезине, занимавшемся ранее заводом в Рьюкане, где немцы производили тяжёлую воду, и отлично владеющим многими иностранными языками. И что особенно важно, Балезин был профессиональным разведчиком.

Возвращение домой пришлось отложить на несколько месяцев.

* * *

Неужели всё? Алексей поднялся в тамбур вагона. Неужели он едет домой?

Замелькали европейские пейзажи, сначала Австрии, потом Чехословакии. Чистые домики, ухоженные дорожки улиц, гладкие, без выбоин ленты шоссе. Здесь, в отличие от Германии, разрушений почти не было. И ещё: начало декабря, а снега не видать — не то что в России.

Получив приказ прибыть в состав группы, Балезин едва скрывал раздражение — уж больно хотелось домой. Но после того как он узнал, чем будет заниматься группа, раздражение быстро исчезло. Дело было крайне нужное. В СССР, вдогонку Соединённым Штатам Америки, уже велась работа над атомной бомбой. Но тяжелейшая война сделала своё дело: не хватало сырья, лабораторного оборудования, производственных мощностей. Существенную помощь могли оказать немецкие специалисты — те, что остались в советской зоне оккупации.

Большая группа Завенягина разделилась на несколько небольших групп. Первое время Балезин как человек, знакомый с физикой и в совершенстве говорящий по-немецки, переводил для советских физиков материалы и отчёты по лабораторным исследованиям, проведённым в институте Кайзера Вильгельма, в Берлинском и Венском университетах, в лабораториях Лейпцига и Дрездена. Затем переключился на работу по привлечению немецких учёных для реализации советского атомного проекта. И, надо сказать, эта работа была очень и очень непростой. Далеко не все немецкие специалисты желали покинуть свою, пусть разрушенную страну. Приходилось долго уговаривать, настаивать, давать определённые гарантии, ведь немцам пришлось бы забирать и своих сотрудников, и свои семьи. Но были и добровольцы, особенно те, у которых близкие погибли под американскими и английскими бомбами. Надо отдать должное: корифеи немецкой науки работали на совесть. После успешного испытания первой советской атомной бомбы 29 августа 1949 года многие учёные-атомщики из Германии получили высшие советские правительственные награды.

К началу 1946 года из Германии в СССР было вывезено 70 человек, включая 3 профессоров, 17 докторов, 10 инженеров. Естественно, с таким количеством специалистов работал не один Балезин. Но все 12 человек, которых он агитировал, в итоге дали согласие на переезд. Все они запомнились ему, особенно один. Жаль только, что встреча с ним завершилась лишь пятиминутным собеседованием и уточнением ряда деталей. Дело в том, что Макс Фольмер уже дал согласие на работу в СССР, но как специалист рекомендовал ещё и Байерля — конструктора оборудования для производства тяжёлой воды.

Алексей незаметно всматривался в лицо сидевшего напротив Фольмера — оно походило на то, которое он запомнил с фотографии, тайно сделанной на разрушенном заводе в Рьюкане. На той фотографии был и Байерль, но Алексей его помнил не так хорошо, как Фольмера. Прощаясь, Макс Фольмер на минуту задержался в дверях и, обернувшись, робко спросил:

— Простите, мы с вами нигде раньше не встречались?

«Вы со мной — нет, я с вами — да», — хотелось сказать Балезину в ответ, но он, конечно же, промолчал, отрицательно качнув головой.

Позже, спустя тринадцать лет, когда Балезин в составе делегации ветеранов войны посетит ГДР, они снова встретятся. На торжественном приёме будет и президент Академии наук ГДР Макс Фольмер — учёный с мировым именем, создавший, помимо всего прочего, и первую в СССР установку по производству тяжёлой воды. Вот тогда Балезин и признается Фольмеру, что впервые его увидел на фотографии, сделанной на заводе в Рьюкане.

А вот другая встреча, которой так ждал Балезин, не состоялась. Игорь Петрович Солнцев… это имя Алексей забыть не мог. Его учитель, благодаря которому он пошёл на физмат Петербургского университета и который был против того, чтобы его ученик за год до окончания университета пошёл воевать, как оказалось, не эмигрировал, а стал одним из ведущих учёных-физиков СССР. Академик Солнцев тоже был включён в состав группы Завенягина, но не поехал. Накануне поездки семидесятитрёхлетнего учёного не стало.

… Смеркалось. Замелькали горы. Алексей стоял в коридоре купейного вагона и продолжал смотреть в окно. Общаться ни с кем не хотелось, отвечать на многочисленные вопросы не входило в его планы. Лучше так: спокойно в одиночестве смотреть в окно и предаваться раздумьям о пережитом и увиденном. Группа Завенягина двумя неделями раньше отправилась домой специальным самолётом, а его, Балезина, неожиданно навестил старый недруг — язва. После острого приступа пришлось лечь в госпиталь и подлечиться, а домой отправляться поездом. Их купейный вагон, в котором ехали офицеры, переполненным не был — основная масса военнослужащих уже вернулась домой. Но шуму хватало: пили, произносили тосты за Победу, за Сталина, что-то рассказывали, хохотали.

Табачный дым висел по всему вагону. Алексей был единственным человеком в штатском, и на него поглядывали с любопытством. Молодой майор-лётчик с орденами и медалями на груди, встав рядом, вежливо предупредил: «Вы бы отошли от окна… постреливают здесь…» Балезин молча, кивком головы поблагодарил майора, как бы говоря этим, что информация принята к сведению, и продолжил смотреть за окно на погружающиеся во тьму отроги гор. Вспомнился украинский городок, где он родился. Мать и отца он помнил плохо. Дядька Антон и его торговое семейство? Что-то помнится, вот только живы ли они? Сколько же лет он не был на своей малой родине? Много… не то тридцать три, не то тридцать четыре года.

А городок-то, наверное, весь разрушен… Как уехал в Петербург к тётушке, так больше в городке и не появлялся. И могилу тётушки, милой Елизаветы Юрьевны, с 1919 года не навещал. Надо, надо будет обязательно съездить и на родину, и в Питер.

А ночью действительно стреляли, и одиночными, и автоматными очередями. Бил пулемёт, рвались гранаты. Слышался звон разбитых стёкол. Потом с товарного, первого по счёту вагона поезда раздались ответные очереди, и, судя по звуку, калибром выше. Но поезд шёл без остановки.

* * *

Львов… при немцах — Лемберг. Первая остановка на советской земле. Город, основанный ещё в тринадцатом веке князем Даниилом Галицким. И вокзал старинный, просторный, с застеклённой крышей. Пассажиры вагонов не торопясь спускались на перрон, курили. Вокзалом мало кто интересовался, все разговоры касались ночного обстрела. Высоченный полковник-артиллерист, возмущаясь, перекрывал своим баритоном голоса всех: «Это что же получается: война полгода как закончилась, а по нам стреляют!» Другие высказывали примерно то же, показывая на следы от пуль и осколков — почти на каждом вагоне они были видны.

Балезин стоял невдалеке от общей массы и невольно слышал разговоры. От весёлого вагонного настроения, царившего накануне, не осталось и следа. Алексей приблизительно знал оперативную обстановку в здешних местах, знал, что в горах скрываются банды украинских националистов, но не мог представить, что те орудуют так нагло. Ладно ещё, что в первом вагоне были пулемёты…

— О чём задумался, детина? — знакомый голос пропел почти под ухом. Балезин медленно повернулся. Фёдор Ершов в форме полковника НКГБ широко улыбался, как в лучшие довоенные времена. Обнялись. Лицо Алексея тоже просветлело — это была их первая встреча после окончания войны. Балезин в поезде ни с кем не общался, и пассажиры вагона сейчас, во время остановки, с интересом наблюдали за ними.

— Слушай, Лёха, ты не держи на меня зла, — как-то неуверенно начал Фёдор. — Я тогда… ну, в Москве наговорил тебе всякой ереси…

— Да ладно, проехали, — Алексей хлопнул его по плечу. — С Победой тебя!

— И тебя!

Остановка поезда была сорок минут. Времени было достаточно, но разговор не клеился. Алексей почувствовал, что их встреча не случайна.

— Ты здесь какими судьбами? — спросил он.

Лицо Ершова вмиг стало серьёзным, чёрные цыганские глаза загадочно блеснули.

— Я приехал за тобой.

— То есть как за мной? — опешил Балезин. — Арестовать собрался?

— Не согласишься — арестую, — Ершов попытался улыбнуться, но это у него плохо получилось.

Алексей непонимающе смотрел на друга, а Фёдор с оттенком торжественности произнёс:

— Во всём Советском Союзе ни один человек не сможет нам помочь, кроме тебя!

— И в чём же будет состоять моя помощь?

— Так я тебе и сказал при всех. Поехали, узнаешь.

— Ну, так заходи в вагон, место тебе найдём.

— Шутишь всё…

И тут Алексей заметил, что за спиной Ершова вырос бравый, крепкого сложения капитан, очевидно, один из его помощников. В руке у него Алексей увидел… свой чемодан.

— В машину! — скомандовал Ершов.

Капитан удалялся быстрым шагом. Для него тяжёлый чемодан был, как говорят в народе, что слону дробина. Балезин не на шутку рассердился и схватил Ершова за грудки:

— Ты что, Фёдор, с ума сошёл? Мне домой надо!

— Тише ты, — шёпотом отозвался Ершов. — На нас смотрят.

Уже в машине, немного остыв, но всё ещё негодуя, Балезин сказал:

— Полковник Ершов, вы занимаетесь самоуправством. Мы с вами работаем в разных управлениях.

— Да, но нарком у нас один. И я с его заместителем всё согласовал.

— Что согласовал?

— Что я могу тебя привлечь… правда, с твоего согласия…

— А я тебе это согласие дал?

— Пока нет, но, думаю, дашь.

За окном автомобиля менялись улицы незнакомого города, неторопливо шли редкие прохожие, но Балезину было не до них.

— Ты хоть в машине скажи, в чём дело. Почему я такой хороший, такой избранный, что только один могу помочь?

— Скажу, скажу… да ты сам всё увидишь.

— Так говори, не темни… Кстати, куда мы едем?

— В женский монастырь.

Балезин даже привстал в машине:

— Ты что, совсем рехнулся?

— Да потерпи ты, потерпи, — вздохнул Ершов и тут же рявкнул на водителя: — Чего плетёшься? Давай живее!

И чёрный трофейный мерседес задрожал на львовской брусчатке.

* * *

Ершов не соврал. В этом зловещем здании когда-то действительно располагался женский монастырь ордена святой Бригиды. Построенный в старинном римско-католическом стиле для девушек из благородных семей, монастырь просуществовал с 1614 по 1784 год, когда по инициативе австрийских властей, сменивших в Галиции поляков, он был закрыт, а его здание превращено… в тюрьму. Тюрьма, получившая название Бригидки, продолжала действовать и в польский, и в советский периоды, в том числе и в декабре 1945 года.

Мерседес Ершова пропустили без всякой проверки. Дежурные у ворот взяли под козырёк — видимо, хорошо знали, кто в машине. Выйдя на тюремный двор, Балезин, нахмурившись, огляделся по сторонам.

— Что, не нравится? — угадал его мысли Фёдор и усмехнулся. — Знал бы ты, Лёха, какие здесь когда-то панночки проживали…

Но Балезин к шуткам расположен не был:

— Если честно, после тридцать восьмого года у меня к подобным заведениям больших симпатий не наблюдается. Что касается панночек, то для общения с ними есть другие места.

Из двора они вышли вовнутрь здания тюрьмы, прошли по узкому сырому коридору, минуя несколько решетчатых дверей и дежурных постов. Их сопровождал немолодой, сурового вида майор, очевидно из тюремного начальства. У самой дальней камеры они остановились.

— Свободен, — скомандовал Ершов майору и, когда они остались вдвоём, предложил Балезину: — Глянь-ка в глазок. Как ты думаешь, кого ты там увидишь?

— Наверное, звезду гитлеровского кино Марику Рёкк, — пошутил Алексей, но нагнулся и в глазок посмотрел.

Камера была обставлена на уровне гостиничного номера: шкаф с посудой; деревянная кровать — широкая, совсем не похожая на те железные, что стоят в обычных камерах привинченными к полу; стол с заварным чайником, чашками и тарелкой с бутербродами. Находящийся в камере человек медленно передвигался, опираясь на костыли. На нём был тёплый больничный халат, а правая нога, которую он держал слегка приподнятой, была в гипсе. Вот он, дойдя до оконной стенки камеры, повернулся, чтобы проделать обратный путь, и Алексей увидел его лицо…

— Что скажешь? — с оттенком торжества спросил Ершов, когда Балезин выпрямился и на полшага отошёл от дверей камеры.

— Он… чем-то похож на меня.

— Да не чем-то, а похож как две капли воды. Он и возраста почти такого же, и роста. Сколько у тебя?

— Метр восемьдесят пять.

— И у него почти столько же. Да ты посмотри, внимательно посмотри на него ещё.

Балезин снова нагнулся и глянул в глазок: человек за дверью был удивительно похож на него.

— Кто он такой?

Фёдор тронул его за плечо:

— А вот об этом мы поговорим в другом месте.

* * *

— И давно ты здесь? — спросил Балезин, когда они расположились в кабинете Ершова в местном управлении госбезопасности.

— Скоро третий месяц. Большая война закончилась, но для нас возникла новая война: война после войны, так сказать… И, если честно, — Ершов провёл ладонью по усталому лицу, — конца ей пока не видно. А местным товарищам помогать надо… не справляются.

— Что, серьёзно?

— Очень серьёзно. Кто такие бандеровцы, ты, надеюсь, слышал?

— Слышал, немного.

— Ладно. Длинную лекцию читать тебе не буду, скажу только самое главное. Организация украинских националистов — проще назвать ОУН — зародилась не вчера, дата рождения у неё конкретная — двадцать седьмого января одна тысяча девятьсот двадцать девятого года. Место рождения — Вена, где состоялся их, националистов, конгресс. Но корни тянутся ещё дальше, к одна тысяча девятьсот восемнадцатому году, когда после распада Австро-Венгерской империи на территории Галиции была провозглашена Западно-Украинская народная республика, своего рода независимое государство. Слышал про такую?

— Нет, не слышал. Сам знаешь, где я в восемнадцатом был.

— Просуществовала недолго. С одной стороны мы, большевики, с другой — панская Польша. В общем, раздавили их, как и киевскую Центральную раду, с которой они пытались объединиться. Но раздавили не всех, многие из руководства бежали и обосновались во Франции, Австрии, Германии. И вот в двадцать девятом создали эту самую ОУН. Врагом номер один для них стала Польша; главные методы борьбы — насилие, террор. После разгрома Польши в одна тысяча девятьсот тридцать девятом на Западную Украину пришли мы. И вместо одного врага у оуновцев появился ещё один — советский, или, как они нас именуют, москали. После нападения Гитлера у них, казалось, наступил звёздный час. Мы Львов оставили двадцать шестого июня, и сразу же, ещё до немцев, в него вошли вооружённые отряды оуновцев во главе со своим вождём Степаном Бандерой. Что они тут творили… еврейские погромы, издевательства над поляками, в первую очередь над интеллигенцией. Выбрасывали из квартир, заставляли зубными щётками чистить тротуары. А потом за город, копать ямы для своих могил. Словом, чувствовали себя господами.

Фёдор налил в стакан воды из графина, выпил и продолжил:

— Быстро сформировали своё правительство, как в восемнадцатом, только теперь с Бандерой во главе. Но немцы дали понять, кто здесь хозяин. Кого-то расстреляли, кого-то в концлагерь, как Бандеру и его подельника Стецько. И пришлось их братии идти к немцам на услужение, хотя смирились далеко не все: кое-кто ушёл в лес в партизаны. А теперь они партизанят против нас. Ваш поезд обстреляли? Да вам ещё повезло! Бывает, что целые эшелоны исчезают.

В это время в дверь постучали.

— Разрешите?

— Заходи, Ярослав Григорьевич.

В кабинет вошёл среднего роста молодой подполковник. Густая шевелюра его была абсолютно седой.

— Забирай, приготовил для тебя, — Ершов достал из ящика стола увесистую папку и протянул вошедшему, а когда тот вышел, негромко пояснил: — Вот тебе наглядный пример: подполковник Кульчицкий: тридцать два года, а, как видишь, весь седой. Он из местных. В родном селе отца председателем колхоза избрали, так на следующее утро его, мать, жену и дочь Ярослава нашли в своей хате убитыми. Но не пулями, их топором изрубили. В другом селе учителя школы четвертовали, а фронтовика, вернувшегося домой, разрезали пополам на лесопилке. Здесь, во Львове, каждый день убивают офицеров. Стреляют из-за угла, да ещё забирают документы и погоны срывают — для отчётности, так сказать. У-у, зверьё поганое, мать их…

— Ладно, хватит, — вступил в разговор Алексей. — С ними всё ясно. Ты скажи, чем я-то могу помочь?

Фёдор ответил не сразу, что-то соображал, прикидывал в уме; наконец, прищурившись, произнёс:

— А ты не догадываешься?

— Догадываюсь. Этот, которого мы видели в Бригидках и который похож на меня, шёл к кому-то на связь, но, к несчастью для себя и к счастью для нас, сломал ногу, возможно при задержании. Птица он важная, не какой-то там рядовой бандит, возможно иностранец, перешедший границу. Иначе зачем его содержать в комфортных для тюрьмы условиях?

Ершов аж привстал:

— Ну ты, Балезин, телепат… а может, просто в юности Шерлоков Холмсов начитался?

— Было дело. Но ты мне не дал сказать главное. А главное заключается в том, что я должен, как когда-то в далёком девятнадцатом, сыграть роль подсадной утки, стать снова Сержем Дювалем. Так?

— Так. Только именоваться будешь не Сержем Дювалем, а Джозефом Россом.

— Россом, говоришь? Забавно… И что это за птица?

Лицо Фёдора стало серьёзным, даже суровым.

— Сначала не о птицах. Ты, надеюсь, не строишь иллюзий относительно наших бывших союзников. Сейчас декабрь тысяча девятьсот сорок пятого, а не апрель, когда мы с ними обнимались на Эльбе. Мы становимся врагами. Тут, как и с бандеровцами, начинается война после войны.

— Кому рассказываешь. Я семь месяцев после Победы работал в Германии и Австрии, и об этом знаю не хуже тебя.

— Очень хорошо, что знаешь. Продолжаю. Раз мы становимся врагами, то они, в первую очередь американцы, заинтересованы в создании своей агентуры, особенно в западных областях. А лучшего материала, чем оуновцы, для них нет. А те, сволочи, понимают, что без посторонней помощи им долго не протянуть, и бандеровцам, и мельниковцам.

— Стоп! Кто такие мельниковцы?

Ершов потёр виски — так иногда делают, когда борются с недосыпанием.

— Забыл тебе сказать. Основал ОУН некто Коновалец. После того как мы… — Ершов подался ближе к Алексею и перешёл на шёпот, — устранили Коновальца, на место вождя стали претендовать Бандера и Мельник. Бандеровцы лучше организованы, более жестокие и выше численностью.

— А где сейчас Бандера и Мельник?

— За кордоном — в Германии, в американской зоне оккупации. К нам сунуться боятся. Вот и посылают своих эмиссаров по указке наших бывших союзничков.

— Вроде Росса?

— Верно заметил. А вот теперь о птицах, точнее об одной. Джозеф Росс, настоящее имя Евгений Росицкий, уроженец Львова, украинец. В одна тысяча девятьсот двадцатом, когда Красная Армия наступала на Львов, эмигрировал вместе с отцом, видным деятелем этой самой Западно-Украинской республики. Обосновались во Франции. После смерти отца перед гитлеровской оккупацией Росицкий-младший перебрался в США. Там вошёл в контакт с украинской эмиграцией и попал в поле зрения службы Алена Даллеса. Направлен во Львов установить контакт с бандеровским подпольем и командирами отрядов — куреней, как они их называют — ну, тех, что по лесам прячутся. У них в первой половине декабря в преддверии зимы назначен большой сход. А для прибывшего Росицкого это будут своего рода кадровые смотрины. Вот только где и когда, мы не знаем. А надо знать обязательно. Представляешь, одним махом накрыть полтора десятка главарей банд!

Ершов на минуту остановился, а Балезин сразу же задал вопрос, который держал наготове:

— Я, Фёдор, что-то не пойму: почему человек, который выйдет с оуновцами на связь, должен обязательно походить на этого Росицкого? Его роль может сыграть любой твой сотрудник, знающий правила конспирации. Росицкого вряд ли кто-то помнит, ведь он после тысяча девятьсот двадцатого года во Львове ни разу не появлялся.

— Т о — то и оно, что появлялся. Всего один раз, — тяжело вздохнул Ершов. — Если бы не это, я тебя бы и не трогал.

— Тогда давай подробней.

— Слушай подробней. В апреле тысяча девятьсот тридцать шестого года… кстати, ты знаешь, что здесь происходило в апреле тысяча девятьсот тридцать шестого?

— Не в курсе.

— В апреле тысяча девятьсот тридцать шестого здесь были массовые волнения. Полиция расстреляла рабочую демонстрацию, были жертвы. И именно в это время во Львов на похороны своей матери приехал Евгений Росицкий — у него мать с отцом были в разводе. Опоздал, мать уже схоронили. Ему оставалось только положить венок на могилу, что на Лычаковском кладбище. То ли огорчённый, то ли разъярённый, но он попал в гущу событий. И перед столкновением с полицией закричал: «Да здравствует Западно-Украинская республика!» Польские полицейские хвать его — и в участок. Допросили, составили протокол, сфотографировали. Правда, узнав, что он французский подданный, пообещали утром отпустить. А ночью на полицейский участок напали молодцы из ОУН. Каждый из пятерых дежуривших полицейских получил по нескольку пуль. Всех арестованных освободили, в том числе и его, Евгения Росицкого. А через день газеты запестрели сообщениями о нападении и одним из нападавших называли Росицкого — только его фотография и была у следователей. И не только газеты, на афишных тумбах появились объявления о розыске его как опасного преступника.

Ершов порылся в столе, достал папку. Вот — дело, заведённое на Евгения Росицкого, одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения, украинца, подданного Франции, служащего.

— На вот, — он вынул из папки пожелтевший листок, с которого смотрел Евгений Росицкий, — полюбуйся на себя.

— Здесь я не очень-то похож.

— Всё правильно, ведь это снимок тысяча девятьсот тридцать шестого года. А вот сообщение в газетах: в этой — на польском, в этой — на украинском. И там, и там ты, то есть, разумеется, он — налётчик.

Балезин внимательно просмотрел газеты.

— Где ты всё это откопал? — спросил он Фёдора.

— В архиве. Мы в тридцать девятом захватили польские архивы, а когда немцы напали, вывозить не стали — надёжно спрятали. И ещё один важный момент. Словесный портрет Росицкого был передан бандеровцам по радиосвязи, вместе с сообщением, что он должен появиться у них первого или второго декабря. Но кто знает, может они и фото передали по каким-то каналам связи. Встречать незнакомого человека — риск большой.

Алексей задумался.

— То, что ты мне поведал, записано со слов Росицкого? — спросил он Ершова.

— Конечно.

— И где гарантия, что он не врёт? Может, он кроме апреля тридцать шестого ещё не раз бывал здесь?

— А какой смысл ему врать? Он же понимает, что в его положении глупо не сотрудничать с нами. Но больше всего он боится другого.

— Чего?

— А того, что мы можем его вместе с делом передать полякам.

— Но он же, насколько я понял, не стрелял, не убивал.

— Будут они разбираться. У них с оуновцами разговор короткий: раз, два — и к стенке.

Балезин снова погрузился в думы.

— На каком языке велись допросы? — спросил он.

— На мове украинской, на каком же ещё? Французского у нас в управлении никто толком не знает.

— Придётся мне его допросить на французском. Вдруг что-то добавится.

— Хорошая идея.

— А раз хорошая идея, с тебя борода и усы.

— Чего-чего?..

— Ты что, хочешь, чтобы я предстал перед ним зеркальным отражением? Надо же немного загримироваться. И шляпа широкополая не помешает. Ну, поехали в Бригидки!

… Поздним вечером они снова сидели в кабинете Ершова. Перед этим Балезин долго и навязчиво допрашивал настоящего Росицкого, но ничего нового, в сравнении с рассказом Ершова, для себя не отметил. Похоже, Росицкий был искренним.

— Ну, что, получится? — задал Фёдор главный вопрос.

— Надеюсь, получится. Если не вмешается случай.

— Всё веришь в случай?

— Верю, Фёдор, верю. У меня даже покровительница есть — Тихе, древнегреческая богиня случая. Впрочем, я тебе о ней однажды говорил…

— Ну и прекрасно, пусть она тебя хранит.

— Пока хранит, но рано или поздно плюс может смениться на минус…

Разговор затянулся. Почувствовав, что затекли ноги, Балезин встал и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Ершов тоже поднялся.

— Ты можешь отказаться, — произнёс он. — Но представь, сколько они ещё горя людям принесут, если мы хотя бы этих главарей их не обезвредим.

Алексей глянул на Фёдора. На лице того обозначилась едва заметная ухмылка. Балезин ответил тем же:

— Оставь ты свою агитацию. Ты же знаешь, что я не откажусь.

— Даже несмотря на то, что Росицкий — курящий?

Балезин не сразу нашёл что ответить, лишь покачал головой:

— Ох, Ершов-Ершов… Здоровье решил мне сократить… Ну почему не улетел я самолётом? Ладно, как говорили мы в молодости, подёргаем за бороду испанского короля! А если серьёзно: больше всего рискует тот, кто не рискует!

Фёдор повеселел:

— Вот и отлично! Сам суди: человек, идущий на связь вместо Росицкого, должен: первое — быть на него похожим; второе — говорить на французском, английском, знать украинскую мову; и третье, — Фёдор вдруг захохотал на весь кабинет, — быть классным разведчиком, вроде моего друга Лёхи Балезина!

Тут рассмеялся и Алексей. И перевёл разговор:

— Ты хоть знаешь, что твоё «Динамо» в Англии произвело фурор?

— Знаю, как не знать. И знаю, что чемпионом тысяча девятьсот сорок пятого года стало. Ещё знаю, как отыскать в поезде такого, как ты, Лёха. Я всё знаю!

За окном давно уже стемнело. Ершов нажал на кнопку звонка. В дверях появился дежурный, тот самый бравый капитан, что нёс чемодан Балезина.

— Панченко, сообрази-ка нам чаю и бутербродов, — скомандовал Фёдор, а когда капитан удалился, облегчённо произнёс: — Уже поздно; все детали операции обсудим завтра на свежую голову. А сейчас давай-ка по сто пятьдесят коньячку, мы ведь за Победу с тобой ещё не пили!

* * *

Ленивое декабрьское солнце едва освещало верхние этажи домов. Внизу на нижних этажах, булыжной мостовой и противоположной стороне улицы царила тень. Снег в городе ещё не выпал, но приближение зимы чувствовалось. На улицах прохожих было мало, день был будничным.

Алексей Балезин шёл не торопясь по тротуару, время от времени поглядывая на номера домов. Чтобы быть лучше узнанным, он не надел головного убора и поэтому слегка поёживался от холода. Нагрянули воспоминания: далёкий тысяча девятьсот девятнадцатый, когда он под видом француза Сержа Дюваля расхаживал по Хитровке, пытаясь выйти на Кошелькова или на кого-нибудь из его ближайших подельников. Чувства были примерно те же, и главное — обострённое чувство опасности. Но были и различия. Во-первых, тогда, в девятнадцатом, он был одиноким человеком — ни родных, ни друзей — поэтому и не особо ценил свою жизнь. Сейчас, в сорок пятом, его ждут дома, и погибать было никак нельзя. Во-вторых, на Хитровке была многоголосая толпа, пусть во многом криминальная, но это были свои, говорящие на родном русском. Здесь же, на львовской улице, лишь одинокие молчаливые прохожие, и город кажется каким-то чужим. А ведь он красив, этот Львов, и внешне не пострадал от войны — ни бомбёжек, ни разрушений. Даже памятник Мицкевичу цел. За что же вы, господа бандеровцы, пощадили поэта, ведь он был поляк? Но главная разница между девятнадцатым и сорок пятым годами заключалась в том, что тогда противостоял уголовный элемент; нынешний противник был намного серьёзнее.

У массивных ворот по нужному адресу Балезин, он же Росицкий, остановился. Зашёл во двор. Двор был пустой и совсем тёмный. Алексей огляделся: возможно, сейчас за ним наблюдают. Потом зашёл в один из подъездов, поднялся на последний этаж и позвонил в дверь квартиры.

Ему открыла высокая молодая женщина в пёстром домашнем халате; тёмно-русые волосы окаймляла голубая лента. Взгляд её показался Балезину приветливым, но настороженным.

— Вам кого? — спросила она… по-французски, и это по условию конспирации означало, что Алексей должен был с ней разговаривать на том же языке. Это для него не составило труда.

— Извините, в этой квартире когда-то проживала моя мать Росицкая Елена Мирославовна со своей сестрой. Мать давно умерла, поэтому я ищу её младшую сестру Галину Мирославовну. Может быть, вы что-нибудь знаете о ней?

На овальном лице хозяйки квартиры не дрогнул ни один мускул.

— Сожалею, но ничем помочь не могу, — произнесла она и, выждав паузу, добавила: — Вы, наверное, давно не были в нашем городе?

— С апреля одна тысяча девятьсот тридцать шестого года, — ответил Балезин. Это было вторым условием конспирации — назвать в разговоре дату своего последнего приезда. Пароль как таковой в чистом виде не существовал.

— Подождите меня на улице, мне надо одеться.

Едва Балезин спустился вниз и показался во дворе, женщина подняла телефонную трубку и набрала номер.

— Он приходил, — мягким голосом доложила она. — Говорили на французском. Дату последнего приезда назвал правильно.

— Добре, — раздался голос на другом конце провода. — Действуй, как договорились. Я пройду мимо и посмотрю.

Долго ждать незнакомку Балезину не пришлось. В строгом тёмно-синем пальто и такого же цвета модной шляпке, в руках кожаная сумочка с блестящей застёжкой — для послевоенного города она выглядела весьма привлекательно.

— Меня зовут Мария, — представилась она уже на украинском. — Росицкий Евгений.

Они направились к центру города. Несколько минут шли молча. Чтобы как-то смягчить напряжение, Алексей спросил:

— Вы хорошо владеете французским. Жили во Франции? — Нет. Просто до войны преподавала иностранные языки в лицее, единственном украинском лицее в городе. Могу поговорить с вами на английском или на немецком. Хотите?

— Нет уж, давайте лучше на родном языке, хотя я его изрядно подзабыл.

В центре города народу было больше. Они присели на одну из лавочек. Балезин достал сигареты. Предложил Марии. Та отказалась. «И как это раньше я курил такую гадость?» — подумал он, затягиваясь.

— Вы девять лет не были во Львове. Город изменился? — спросила Мария.

— Я тогда в тридцать шестом был всего два дня и кроме кладбища, демонстраций и полицейского участка ничего не видел. Поэтому за точку отсчёта надо брать тысяча девятьсот двадцатый год. Что изменилось? Трудно сказать. Похоже, ничего. Город в войну не пострадал.

— И всё-таки я вам напомню. Вон там начинается улица…

Мария, точно профессиональный гид, стала перечислять центральные улицы, площади, всё, что там располагалось. Алексей почти не слушал, он понимал, что у квартиры Марии была только первая его проверка. Очутись вместо него под видом Евгения Росицкого кто-нибудь другой, не владеющий французским, подмена сразу бы обозначилась. Но Мария не тот человек, кто ему нужен. Тот, кто ему нужен и, что равнозначно, кому он нужен, где-то поблизости, скорее всего выжидает, высматривает. Зачем Мария завела эту нудную лекцию по истории города? А затем, чтобы он, Росицкий-Балезин, оставался сидеть на лавочке и покуривать минут десять — пятнадцать для всеобщего обозрения.

Алексей начал запоминать всех, кто прошёл мимо. Вот две пожилые дамы, что-то обсуждают… вот твёрдой походкой прошагал майор-пехотинец… молодая парочка… приятной внешности мужчина лет тридцати пяти с кривыми казацкими усами… школьники… домохозяйка… снова этот усатый… останавливается, просит прикурить. Может, он и есть?

— Извините, мне пора, — голос Марии прервал его раздумья.

Балезин поднялся. Мария стояла напротив. На высоких каблуках она была лишь немного ниже его. На овальном её лице впервые обозначилась улыбка. «Как жаль, что такую красивую женщину втянули в опасные игры», — подумал Алексей, глядя в её песочного цвета глаза.

— Сейчас одиннадцать пятнадцать. Завтра, на этом же месте, в это же время к вам подойдёт тот, кто вам нужен, — услышал он её мягкий голос.

* * *

В комнате с обшарпанными стенами, с мебелью, включающей старенькое кресло, шкафчик, стол и несколько стульев, находились двое. Один, высокий угрюмый, по возрасту за пятьдесят, не снимая сапог, устало расположился в кресле. Другой, лет тридцати пяти, приятной внешности, с дугообразными казацкими усами, подсел на стул напротив.

— Что сообщила Мария? — спросил угрюмый.

— По-французски говорит, и хорошо. Апрель тридцать шестого упомянул.

— Считаешь, он?

— Похоже, он. Но я до конца не уверен. Как-никак девять лет прошло.

— Это верно.

Замолчали. Каждый напряжённо размышлял.

— А чем он тебе запомнился? — спросил угрюмый.

— Когда мы в тридцать шестом перебили ляхов-полицейских и открыли дверь камеры, там был в основном простой люд: рабочие, студенты. А он среди них выделялся. В строгом чёрном костюме, чёрной рубашке и галстуке, как будто с похорон. Вот я и запомнил его лицо. А потом оно появилось в газетах и на афишных тумбах. Час назад два раза прошёл мимо него. Он без шляпы — смотрю, похож. Только заметно постарел.

— Ну, это-то как раз нормально. За девять тяжёлых лет каждый из нас постарел.

— А что ненормально, Гнат?

— А ненормально, Юрко, то, что мы ждали его три дня назад.

— Это моя вина, что ошиблись, встречали не в том месте. Мою голову секи.

Угрюмый приподнялся в кресле.

— Зачем мне твоя голова? Тут могут полететь все головы, и наши с тобой, и хлопцев-сотников. Вот потому-то три эти дня и не дают мне покоя. Ладно, пусть он настоящий Росицкий. Но где гарантия, что он за эти три дня не побывал у москалей? Где гарантия, что его не перевербовали, не сделали приманкой для нас? Сход назначен на завтра, его уже не отменить. Сообщим ему место и время — и нагрянут гэбисты, возьмут всех нас в кольцо. Рискованно…

— Рисковать буду один я. И в кольцо, если до этого дойдёт, возьмут не всех, а только меня. Вернее, нас с Росицким.

— Что ты задумал?

— Я дам ему ложный адрес и буду ждать один. Если он настоящий, на сходку прибудем вместе. Если подстава и нагрянут москали, то одна пуля ему, другая мне.

По мере того как Юрко обрисовывал во всех деталях свою задумку, угрюмый, которого звали Гнатом, заметно оживился.

— Во сколько у вас завтра встреча?

— В одиннадцать пятнадцать. А сходка в два, то есть в четырнадцать ноль-ноль. У него, если он подстава, хватит времени сообщить своим.

— Может, проследить за ним?

— Не надо. Больших умельцев у нас по этой части нет. А он обученный и слежку быстро обнаружит. Передать же сведения о месте и времени сходки не трудно.

Гнат с минуту размышлял.

— Добре. Поступай, как считаешь нужным, — заключил он. — Если всё нормально — ласкаво просимо. Если подстава — стреляй. И береги себя, Юрко. Таких, как ты, у меня не много.

* * *

На следующий день в 11:15 Алексей сидел на той же скамейке, что и днём раньше с Марией. Было чуть теплее, чем вчера, но всё равно пришлось поднять воротник пальто.

Молодому мужчине с казацкими усами, присевшему рядом, он не удивился.

— Я от Марии, — тихо произнёс он, не представляясь.

— Почему меня никто не встретил при переходе границы? — не поворачивая лица в сторону присевшего, строго спросил Балезин.

— Извините, произошла ошибка. Курите? — Красавчик, так Алексей успел окрестить усатого, достал и предложил свои папиросы.

— Папиросы не курю, — отреагировал Балезин и достал сигареты.

— Мы вас ждём четвёртый день.

— Пришлось одному поплутать по лесу. Только вчера утром появился в городе, — пояснил Балезин и спросил: — Так где и когда?

Красавчик сделал глубокую затяжку, поднялся.

— Сегодня, в два. Микульского, сорок восемь, старая автобаза.

* * *

Львов в 1945 году казался для советских граждан типичным западным, точнее польским, городом. Здания в строгом архитектурном стиле, булыжные мостовые, магазинчики с двигающимися решётками у витрин и у входа; и ещё трамваи с одним вагоном, черепашьим ходом передвигающиеся вдоль улиц. Балезин без труда запрыгнул на подножку одного из таких трамвайчиков, а метров через триста, сразу за поворотом, так же легко соскочил. Это было хорошим средством оторваться от слежки, если такая была. Но за ним хвоста не было, и это Алексей как профессионал обнаружил быстро. Исключение составлял свой сотрудник в штатском, который прохаживался по площади, где Балезин сидел на лавочке. Он был для связи и подстраховки.

Сойдя с трамвая, Алексей прошёл несколько метров и свернул в арочные ворота здания. Во дворе его ждала легковая машина с задёрнутыми шторами на заднем сиденье. В машине было двое: шофёр и старший лейтенант, лицо которого показалось Балезину слегка знакомым.

— Куда едем, товарищ полковник? — спросил лейтенант.

— В управление, быстро!

… Три человека — двое в военной форме — склонились над большим письменным столом. Свет от настольной лампы с зелёным абажуром падал на широко раскинутую карту города. Множество названий на карте пестрело мелким шрифтом, поэтому, несмотря на дневное время, пришлось включить свет.

— Вот она, автобаза, — подполковник Кульчицкий, хорошо знавший Львов, ткнул карандашом в карту.

— Давно она пустует? — спросил Ершов.

— Больше года. На исправных машинах удрали немцы, и сейчас там один хлам.

Ершов ещё задал несколько вопросов Кульчицкому, потом подытожил:

— Самое место для сходки. До ближайшего дома метров триста, кругом пустырь. Улица Микульского переходит в грунтовую дорогу, далее мост через речку, лес и снова дорога на посёлок Взлесье. До него километров двадцать. Главное, рядом лес. Вот… вот где у них сходка! Ярослав!

— Слушаю, товарищ полковник.

— Связывайся с комендантом города. Срочно к нам два грузовика с автоматчиками! Да… ещё медицинскую бригаду. Боюсь, потребуется.

Кульчицкий сел за телефон, а Ершов с довольным видом опустился в кресло.

— Что скажешь, Балезин?

— А ты не допускаешь, что всё это блеф?

— Вот как? Это почему же?

— Ты говоришь, старая автобаза — хорошее место? А я считаю, что нет. Через триста метров жилые дома, а за базой ближе к речке пустырь. Всё видно.

— Что всё?

— Как они будут приходить, расходиться… Рискованно…

— Но ты же сам любишь повторять: больше всего рискует тот, кто не рискует.

— Правильно, когда это касается индивида, личности, например меня самого. Но здесь на карту поставлены головы главарей банд или, как они их называют, командиров куреней. А вот рисковать чужими жизнями — далеко не всегда оправданно. Нет, Фёдор, я бы на их месте устроил сходку где-нибудь в лесу.

— В лесу холодно.

— А на базе что, много теплей?

— Теплей. Там хоть нагреватели можно включить, есть же электричество.

— Всё равно рискованно. Местные жители могут заметить.

— Ты плохо представляешь, с кем имеешь дело, — в голосе Ершова появилось раздражение. — Эта бандеровская сволочь никого не боится! Жители ближайших домов увидят? Так население настолько запугано, что никто и не пикнет. Верно, Ярослав?

— Верно, — подтвердил подполковник и тут же добавил: — Машины будут через полчаса.

Фёдор Ершов порылся в столе и, достав пухлый конверт, высыпал на стол фотографии.

— Посмотри, Алексей, пока есть время. Может, увидишь своего знакомого.

Балезин перебрал несколько снимков.

— Вот этот, похоже, он. Только без усов.

Ершов показал фото Кульчицкому:

— Глянь-ка, Ярослав.

— Это Юрий Несмачный, — ответил тот, не задумываясь. — Очень опасен. На нём много убийств.

— Фото какого года? — спросил Балезин.

— Довоенное, из польского архива.

Ершов повертел в руках ещё одну фотографию:

— А вот этого случайно не встречал?

Балезин всмотрелся:

— Этого нет.

На фотографии был угрюмого вида мужчина лет пятидесяти.

— На всякий случай запомни: это Игнатий Супрунюк, доверенное лицо самого Бандеры, координатор их отрядов в Прикарпатье.

Балезин досмотрел фотографии:

— Марии здесь что-то не видать.

— Значит, она не из главных.

— Тогда из каких?

— Могли и запугать, — пояснил Ершов. — Взять в заложники дочь или сына. Они это умеют.

Балезин вновь взял фото Красавчика.

— Вот с ним я должен ещё раз увидеться.

Ершов разом поднялся и, опершись руками о край стола, в упор глянул на Алексея:

— Никаких «увидеться»! Ты, Балезин, своё дело сделал. Всё! Большое тебе спасибо! Забирай чемодан и вперёд, в Москву, к жене, к детям. Если всё пройдёт нормально, представим к награде.

Но Алексей не намерен был уступать.

— Мне, Фёдор, не даёт покоя ещё один момент.

— Какой?

— Я всегда привык себя ставить на место противника. С Красавчиком-Несмачным я встретился в одиннадцать пятнадцать. Через пять минут мы расстались. До сходки два часа сорок минут. Ему бы сразу отвести меня куда-нибудь: на явочную квартиру отдохнуть, в кафе пообедать или же на ту самую автобазу, чтобы я был под его наблюдением. А он сознательно даёт мне свободное время. Зачем?

— Как зачем? — пожал плечами Ершов. — Ты для него представитель зарубежья, он тебе доверяет.

— Вот как раз наоборот. В том-то и дело, что он мне не доверяет или, точнее, доверяет не полностью. Ты учти, мы не с детьми имеем дело.

— Будешь ещё меня учить…

— Да нет, не буду, сейчас не до ученья. Просто сунемся мы на автобазу, а там никого нет. И ищи ветра в поле.

В спор вступил Кульчицкий:

— Товарищ полковник, — обратился он к Ершову, — я тоже считаю, что не надо торопиться. Надо всё проверить.

— Что именно?

— Есть ли на базе люди.

Ершов молчал, понимая, что он один против двоих. Наконец взял трубку внутреннего телефона.

— Панченко? Двух оперативников ко мне!

Через пару минут в кабинете появились двое в штатском; один из них был связником Алексея с площади. Ершов подозвал их к карте.

— Знаете автобазу на Микульского, сорок восемь?

Прибывшие утвердительно кивнули.

— Ваша задача: не заходя на базу, определить, есть ли там люди и сколько их. Используйте дыры и щели в заборе, чердаки и подъезды домов, захватите с собой бинокли. Но вас никто не должен видеть. Сейчас двенадцать ноль-пять. Не позже тринадцати тридцати жду вашего сообщения. Лучше телефоном, если такой найдёте — так скорее. Задача ясна?

— Так точно.

— Ковин старший, — Ершов кивнул на связника Балезина. — Всё, вперёд!

Потянулись томительные минуты ожидания. Даже чай, организованный Ершовым, не разрядил напряжённую обстановку. Алексей искоса поглядывал на Фёдора, тот изрядно нервничал. Сам же он не сомневался, что на базе никого нет, разве что один Красавчик. Поэтому, когда в тринадцать двадцать зазвонил телефон, ожидание Алексея напоминало ожидание боксёра, который уверен, что выиграл бой, и ждёт только, когда судья поднимет вверх его руку.

Но всё оказалось далеко не так. Ершов молча выслушал телефонное сообщение, и на лице его постепенно расцвела улыбка:

— Молодцы, ребята! Спасибо!

Он положил трубку, оценил взглядом Балезина и Кульчицкого и голосом победителя объявил:

— Так вот, дорогие мои: на базе народ, двенадцать человек. То-то… Как в песне поётся: последний парад наступает! По машинам!

Увидев, что и Алексей засобирался, Ершов решительно осадил его:

— Всё, Балезин. Ещё раз говорю, ты своё дело сделал.

— Нет, Фёдор, я поеду с вами.

— Нет, не поедешь. Я дал гарантию руководству, что с тобой ничего не случится, и идти под суд не хочу.

— А со мной ничего и не случится. Богиня Тихе меня хранит.

Ершов почти закричал:

— Да оставь ты свои детские штучки! Вот сейчас арестую тебя до конца операции…

— Сади, всё равно сбегу.

— Тьфу ты… — не выдержал Ершов и отвесил крепкое ругательство. — Ладно, поехали.

* * *

Две эмки и два грузовика неторопливо, но верно двигались к городской окраине. В первой эмке сидели Ершов, Балезин, Кульчицкий и шофёр; во второй — ещё трое офицеров. За время, прошедшее с момента выезда, Алексей не проронил ни слова: думал, прикидывал, делал выводы. И чем ближе они были к злополучной автобазе, тем меньше сомневался он в своей правоте.

Оставался поворот на Микульского, потом три квартала домов, и улица заканчивалась. А дальше через триста метров автобаза.

— Останови машину! — решительным тоном произнёс Балезин. Шофёр повиновался.

— Ты что задумал? — взорвался Ершов.

— Стойте здесь. На Микульского не светитесь. Дальше я пойду один.

Услышав такое, Ершов не нашёл ничего лучше, как схватить Балезина за рукав пальто:

— Не пущу! Я здесь старший!

— Полковник Ершов, не забывайте, что перед вами тоже полковник.

— Но я руковожу операцией и не позволю её срывать.

— Ещё неизвестно, кто её срывает.

— Да ты что себе позволяешь?!

Балезин вежливо отстранил руку Ершова.

— Помнишь, Фёдор, тысяча девятьсот девятнадцатый год, как ловили Кошелькова? Мне было указано не соваться в лавку Вербицкого, где должен быть Кошельков. Но я сделал по-своему и оказался прав. Не было его там. Пойми, у разведчика должна быть интуиция. И сейчас моя интуиция мне подсказывает: нет там никакой сходки! Главари банд собираются в другом месте. Где именно? Это я должен узнать. И я обязательно узнаю! Только не мешайте мне. Ещё раз повторяю: больше всего рискует тот, кто не рискует. Если я не рискну, мы провалим операцию.

— Ты что же, считаешь себя умнее всех?

— Нет, не считаю. Но я ставлю на карту свою репутацию офицера разведки и при всех заявляю: операцию начинать рано!

Ершов ничего не ответил, а Балезин уже открывал двери машины.

— Я скоро вернусь. Если дам два выстрела в воздух из этого, — он достал свой, ещё с памятных времён, бельгийский браунинг, — можете начинать облаву.

* * *

Дверца ворот предательски скрипнула. Балезин сделал осторожный шаг и остановился в замешательстве. На территории автобазы были люди. Он прошёл немного вперёд к небольшому двухэтажному дому. Очевидно, это было здание администрации. Огляделся: кто-то разбирал завалы, кто-то курочил автомобили, снимая двигатели, колёса, кузова и прочие атрибуты; кто-то просто сидел и курил. «Из них главари банд, как из меня цирковой наездник», — подумал Алексей, и на его лице появилась самодовольная ухмылка.

Красавчик-Несмачный вырос перед ним совершенно неожиданно. «Как чёрт из табакерки», говорят в подобных случаях. Сухо поздоровался, как будто утром не было их встречи. Балезин ответил тем же, но сразу перешёл в атаку:

— Это что за маскарад? Это ваши хлопцы-сотники?

Красавчик стал оправдываться: они не знали, что на базе начались восстановительные работы. Поэтому сходку пришлось перенести. «Рассказывай кому-нибудь другому», — со скрытой усмешкой слушал Алексей, а тот продолжал, поясняя, что это совсем недалеко: проехать за мост и дальше километров пять.

— На чём? На своих двоих? Здесь нет ни одной целой машины. — Ну почему же нет, есть, — Красавчик кивнул на здание администрации.

Действительно, за стеной дома стоял старенький немецкий опель с помятым правым крылом. За рулём сидел человек.

Они подошли к машине, остановились лицами друг против друга. Красавчик всё время держал правую руку в кармане пальто, и Алексей это видел. «Пальнёт ведь, гад, если что…» — мелькнуло в голове.

— Мы, кажется, немного знакомы, — вдруг произнёс Красавчик. — Не узнаёте?

— Ну как не узнать. Целых пять минут на лавочке рядом сидели.

Красавчик снял шляпу и изучающе посмотрел на Балезина:

— Я не это имел в виду.

Балезин насторожился: «Когда он мог меня, то есть Росицкого, видеть? Ответ один: апрель тысяча девятьсот тридцать шестого. Где? На демонстрации? Вряд ли, там Росицкого мало кто запомнил. В таком случае — только в полицейском участке!»

Несмачный по-прежнему напряжённо смотрел в его лицо.

— Начинаю узнавать… — Алексей специально сделал паузу, — … апрель тысяча девятьсот тридцать шестого года, львовская полиция…

— Точно. Это я со своими хлопцами вас освободил.

— В таком случае запоздалое спасибо, — Алексей протянул руку и, вспомнив фото, увиденное в кабинете Ершова, добавил: — Но вы тогда были без усов.

Перемены произошли заметные. Красавчик молча утвердительно кивнул и сразу как-то обмяк, повеселел. Очевидно, и он был в состоянии крайнего напряжения. Он открыл дверцу машины, приглашая Балезина сесть, а когда тот обосновался на заднем сиденье, сел рядом.

Голова Алексея продолжала напряжённо работать: «Рабочие на бандитов не похожи. Значит, соотношение сил один к двум. Красавчик уже не держит руку в кармане, вырубить его можно элементарно. Шофёр? Ещё проще: дуло пистолета к затылку — и он не пикнет. Но что дальше? Два выстрела в воздух, и через пять минут здесь появится Ершов с автоматчиками. Добыча? Два человека. Не густо, хотя один из двоих, похоже, не последний в их иерархии. Ну ткнут ему в лоб наганом — говори, где? А его так просто не сломаешь, ему терять нечего. Тем временем главари, обеспокоенные невозвращением Красавчика, быстро разбегутся. Нет, полковник Балезин, так операцию завершать нельзя!»

Они уже проехали мост, за окном машины мелькали стылые кроны деревьев, а Балезин всё молчал, погружённый в свои мысли.

— Устали? — спросил Красавчик, которому хотелось поддержать разговор.

— Да нет, просто отца вспомнил.

— А кто был ваш отец?

— В тысяча девятьсот восемнадцатом советник министерства Западно-Украинской народной республики. Когда через два года мы уезжали, он не мог сдержать слёз.

— Ничего, всё ещё впереди, — сжал кулаки Красавчик. — Мы борьбы не прекратим, а вы нам поможете. Украинский народ пойдёт за нами.

«Жди, дожидайся», — мелькнуло у Алексея, и в этот момент они свернули на узкую дорогу, ведущую вглубь леса. Вскоре показались деревянные ворота и дощатый забор.

— Что это? — спросил Балезин.

— Заброшенная ферма.

Ворота открылись сразу, как только подъехал опель. Двое с автоматами подошли к машине, внимательно глянули через стёкла и, увидев Несмачного, широко распахнули ворота. Машина подъехала к самому крыльцу небольшого двухэтажного особняка. Тотчас на крыльце появился высокий, угрюмого вида человек. «Похоже, Супрунюк», — решил Алексей, помня фотографию, и тут же для себя окрестил его Угрюмым. Вид Угрюмого был настороженным.

Выйдя из машины, Алексей сразу же обшарил взглядом всё вокруг. Справа от особняка метрах в пятидесяти располагался массивный кирпичный сарай, у которого толпилось несколько вооружённых людей. Курили, о чём-то поговаривали. Из ближнего к двери окна сарая высовывалась дымящаяся труба, очевидно печки-буржуйки. Вот это другой разговор, успокоился Балезин при виде людей с автоматами, это не работяги с автобазы. И, наконец, левее от сарая виднелось длинное одноэтажное строение, напоминавшее коровник. К нему примыкал небольшой флигель для работников фермы.

Тем временем Красавчик и Угрюмый о чём-то пошептались, после чего сам Угрюмый, он же Супрунюк, сделал пару шагов навстречу Балезину и протянул руку:

— Яровой, Игнатий. Ждём вас.

— Росицкий, Евгений.

Алексей решил, что «Яровой» — новый псевдоним Супрунюка, а тот уже приглашал его в дом отдохнуть. Сам же направился в сторону сарая.

— Через полчаса, когда все соберутся, начнём, — пояснил Красавчик. Он провёл Алексея на второй этаж особняка в комнату, где был скромно накрыт стол: хлеб, варёная картошка, солёности, отварная курица и бутылка самогона.

— Кушайте, отдыхайте. Я за вами зайду.

Если честно, Алексей прилично проголодался, но думал он, конечно же, не о пище. Для начала надо осмотреться. Окно комнаты выходило как раз в сторону сарая, и он видел, как через калитку в заборе подходили всё новые люди. Кто обнимался с Угрюмым, кто просто пожимал руку. Прибывших, по ориентировочным подсчётам, было человек двадцать. Хороший улов! Вот только как его вытянуть?

Главный вопрос состоял в том, что делать, если в ближайшие полчаса не прибудет Ершов со своими людьми. Идти в сарай и общаться с бандеровцами? Но такой сценарий он не прорабатывал. Забаррикадироваться в этой комнате, надвинув на дверь шкаф? И как тут продержаться с браунингом и двумя обоймами к нему? Кинут гранату в окно — и прощай, Родина! Ещё вариант: выпрыгнуть в окно и бежать к воротам, к машине. Но у ворот охрана. Неужели Фёдор не засёк выехавший с автобазы опель? Плохо всё как-то… всё по принципу Наполеона: главное — ввязаться в битву, а там посмотрим. Вот и он, Балезин-Росицкий, ввязался… А что было делать?

Ладно, как-нибудь выкрутимся…

Алексей налил себе немного самогона, закусил варёной картошкой с курицей. Подошёл к окну и, продолжая раздумья, закурил. Входная дверь была напротив окна, и он мог только слышать, как она отворилась и в комнату вошли; похоже, двое или трое.

За время работы в разведке Алексей Балезин привык ко всему — нервы были у него в порядке. Но голос, прозвучавший у него за спиной, заставил его внутренне вздрогнуть:

— Дядь, дай закурить.

* * *

Полковник Ершов был вне себя:

— Откуда вы взялись? Кто вас сюда послал?

Разбиравшие завалы рабочие держали вверх руки, испуганно смотрели на вооружённых людей в военной форме и молчали. Ершов громче повторил вопросы и, не получив ответа, смачно выругался.

— Поговори-ка ты, Ярослав, с ними на своём, — предложил он Кульчицкому. Они или не знают по-русски, или прикидываются, что не знают.

Но на те же самые вопросы, заданные на украинской мове, ответов так же не последовало.

— Будете молчать, арестую как пособников бандитов! — громогласно объявил Кульчицкий, потрясая в воздухе пистолетом, и, снова встретив молчание, шепнул Ершову: — Все враз они не будут говорить. Они запуганы. Их допрашивать надо поодиночке.

Ершов окинул рабочих суровым взглядом:

— Ты прав, надо по одному. Но время, время… А, ладно… Панченко! Гони их в дом!

Все рабочие, не опуская рук, повиновались. Кроме одного. Это был черноволосый с заметной проседью мужчина лет тридцати, худой, с настороженным взглядом карих глаз.

— А тебе что, особое? — рявкнул на него Ершов, на что тот на чистом русском тихо произнёс:

— Я вам помогу.

Фёдор от неожиданности аж присвистнул; оглядел рабочего с ног до головы:

— Годится. Пойдём-ка в машину, здесь что-то холодно.

Они расположились в эмке с работающим двигателем и отопителем, и сразу стало веселее. На переднее сиденье подсел Кульчицкий.

— И чего ты молчал? — первым делом спросил Ершов. — Боялся говорить с нами при всех?

— Я ненавижу эту бандеровскую сволочь, но… но у них всюду есть уши. А я жить хочу.

— Как тебя звать?

— Аркадий.

— Русский?

— Нет, еврей.

— Из Львова? Коренной?

— Нет, из Киева.

— А как во Львов попал?

— В сороковом после института. Я геолог. С началом войны, как и многие другие, не успел эвакуироваться. Долго прятался и по лесам, и у добрых людей, пока не пробрался к партизанам.

— А что в Киев не вернулся после освобождения?

— Не смогу теперь там жить. У меня вся семья, вся родня погибли в Бабьем Яру. Да и от дома ничего не осталось.

Услышав такую исповедь, Кульчицкий закрыл глаза и замер. С его семьёй случилось почти то же самое, да ещё в родном селе.

— Понятно… — вздохнул Ершов. — А что геологию забросил, подвизаешься на простых работах?

— Жить-то надо.

— Но ты ж специалист.

— А вы рискнёте соваться в карпатские леса без усиленной охраны?

Разговор уходил в сторону, а время было дорого. И Ершов это отлично понимал.

— Ладно, с тобой всё ясно. Так кто вас нанял и когда?

— Вчера мы всей бригадой ремонтировали дорогу. К нашему старшему — бригадиру подошёл незнакомый человек. Они посовещались, и бригадир направил нас сегодня сюда разбирать эту рухлядь.

Ершов порылся в планшете, достал фото Несмачного:

— Этот?

— Гм… похоже, он. Только он сейчас с усами.

— И куда же он делся?

— Они уехали на машине… старенький чёрный… опель, кажется. У него ещё крыло помятое.

— Кто был в машине?

— Он, шофёр и ещё один человек.

— Высокий, светловолосый, лет пятидесяти, в чёрном пальто?

— Да.

— Его насильно увезли?

— Нет. Этот, который с усами, даже вежливо распахнул перед ним дверцу.

Ершов и Кульчицкий переглянулись.

— Что-то ещё помнишь? — спросил Кульчицкий.

— Всё, вроде бы… хотя… Да! Усатый сказал тому высокому: это недалеко, километров пять.

— И они поехали через мост?

— Именно так, при выезде из ворот свернули налево.

Ершов мог бы и не задавать последний вопрос. Если бы опель свернул направо, он через три квартала обязательно наскочил бы на его людей.

Офицеры поблагодарили Аркадия, Кульчицкий даже черкнул на листке из блокнота номер телефона.

— Партизанил, говоришь?

— Партизанил…

— Тогда позвони завтра, найдём тебе работу поинтересней.

Оставалась «самая малость» — определить место сходки. Ершов заметно повеселел, услышав, что высокий светловолосый — он же Балезин — цел и невредим. Но при этом всё же потряс кулаком в воздухе:

— Ну Лёха, ну авантюрист! И куда тебя занесло… Засадить бы на несколько суток под арест!

— Тем не менее, он оказался прав, — сказал Кульчицкий.

— Ладно, ладно, учить меня вздумали, — огрызнулся Ершов и сразу перевёл разговор: — Ты, Ярослав, лучше соображай, что может быть такого интересного в районе пяти километров?

Подполковник на минуту задумался и пожал плечами:

— Да ничего особенного, разве что заброшенная ферма Казимирского.

— Это кто такой?

— Молочными продуктами снабжал город при немцах. По отцу поляк, по матери немец. Фольксдойче, как они таких называют. Поэтому немцы его в обиду не дали. С ними он и драпанул. — Ясно, — подытожил Ершов.

В это время где-то в глубине леса глухо прозвучал выстрел, затем ещё. Ершов с Кульчицким разом смолкли и насторожились.

— Похоже, стреляют в районе той самой фермы, — заключил подполковник.

Ершов отреагировал мгновенно:

— Едем! Быстро!

Дорога была сухая, и две эмки быстро подъехали к своротке на ферму. Ершов распорядился:

— Подполковник Кульчицкий, остаёшься встречать грузовики. Они поотстали и могут проехать, не заметив поворота. Все остальные за мной!

В это время уже совсем близко застучал пулемёт.

* * *

Балезин неторопливо обернулся. По голосу он догадывался, кого сейчас увидит. И не ошибся.

— Дядь, дай закурить, — повторил Малыш, поигрывая пистолетом.

Он заметно пополнел, рожа округлилась, из-под распахнутого тулупа проглядывало брюшко. А в остальном всё, как много лет назад на Хитровке: наглый, исподлобья взгляд, шрам на левой щеке и редкие, отвратительного вида зубы. Вместе с ним в комнату вошли ещё двое.

— Может, тебе и чаю? — Малыш расплылся в ехидной улыбке. — Что, не подфартило? Я тебя сразу приметил, хоть и давно не виделись.

Для Алексея Балезина ситуация была — хуже некуда. И дело не в том, что она представлялась смертельно опасной, ведь этой твари по прозвищу Малыш ничего не стоило выстрелить и убить. Дело заключалось в другом. За время работы в разведке Балезин научился принимать решения в считанные секунды. А сейчас секунды шли, превращались в минуты, а решения не было. До конца выглядеть Росицким, театрально разыграв возмущение? Но с Малышом во второй раз это не пройдёт, Хитровка Малыша многому научила. Отстреливаться? Для этого надо выхватить браунинг. Да и выстрелы привлекут внимание. Стреляющая ручка, доставшаяся от Лоренца? Этот вариант лучше, выстрелы почти не слышны. Но ручку надо ещё достать, свинтить колпачок-предохранитель, а это несколько секунд. Малыш выстрелит раньше. Двое бандеровцев из его сопровождения тоже при оружии. А в ручке всего два выстрела.

— Что молчишь, москаль поганый? — заорал Малыш, видя, что Алексей никак не реагирует на его реплики. — А ну, руки вверх! Обыщите его, хлопцы.

Алексей поднял руки. Один из бандеровцев встал за его спиной, держа пистолет на взводе. Другой обшаривал карманы пальто, пиджака, брюк. Он выложил на стол паспорт, записную книжку, ручку, не подозревая о её назначении, а также браунинг с запасными обоймами и бумажник, в который успел заглянуть.

— Дай-ка мне его ксиву, — попросил Малыш.

Бандеровец, обыскивающий Балезина, был далёк от понимания блатного жаргона, поэтому остановился в замешательстве.

— Паспорт, говорю, дай! — прикрикнул на него Малыш. Полистав документ, он, прищурившись, глянул на Алексея. — Так, значит, некто Росицкий? А на Хитровке, помнится, ты под француза косил. Что так? Разонравилось?

Балезин стоял с поднятыми руками и не отвечал.

В это время в комнату вошёл Красавчик. Увидев Росицкого-Балезина с поднятыми руками, он опешил:

— Ты что, Степан, рехнулся? — рявкнул он на Малыша. Но тот был невозмутим.

— Уймись, Юрко. Це ж москаль. Не знаю, кто он у них сейчас, но в девятнадцатом году работал на уголовку — мусор…

Красавчик, не понимая смысла последних слов, схватил Малыша за ворот тулупа:

— Ты думаешь, что говоришь! Это посланник из Германии, из американской зоны.

Малыш отодвинул в сторону руки Красавчика:

— А ты порви на нём рубаху и глянь ниже левого плеча. Там след от моей пули. Так, москаль? Хитровку, «Чёрный ворон» помнишь?

Алексей по-прежнему молчал. Это надо же: война закончена, он спешил домой — и нарвался… Вот он, случай! Теперь уже против него и, похоже, роковой… Один против трёх — ещё были мизерные шансы; против четырёх — шансов никаких…

Малыш тем временем взял отнятый у Балезина браунинг, повертел в руках:

— Не из этого ли ты Юсуфа в «Чёрном вороне» завалил? Ох, лихое было время:

Заходят мальчики, все в пиджаках,

Нага-наганчики у них в руках, —

прохрипел он, театрально мотая головой. При этом Красавчик презрительно нахмурился. Он не терпел, когда кто-то из его окружения говорил по-русски, а тем более пел.

И Алексей Балезин понял, что проиграл. Почти… Но должен же быть какой-то выход. Впрочем, плевать на всё!

— Из этого, — опустив руки, не боясь выстрела, спокойно выговорил он уже по-русски. — Жаль, что тебя, мерзавца, не завалил.

— О, заговорил! — воскликнул Малыш и кивнул Красавчику, как бы намекая: видишь, кто из нас прав; потом с ненавистью глянул на Алексея. — Это я должен был тебя, падлу, порешить, как того лысого. Пожалел, торопился. Подарил тебе… — он на минуту задумался, вычитая из сорока пяти девятнадцать, — аж двадцать шесть годков пожить. Ну, ничего, как-нибудь найду на тебя пулю забесплатно. Хотя мы с такими, как ты, поступаем по-другому: на лесопилку — и пополам. Был один москаль, а стало два, но по половине. Га-а-а…

Малыш гоготал и куражился, но на Балезина это не действовало.

— А ты отъелся, вон брюхо-то какое, — сказал он. — Небось, в трубу-то уже не пролезешь?

Гадкая улыбка превосходства не сходила с лица Малыша.

— О, он и это помнит! — и обратился к Красавчику: — Тебе, Юрко, не дано понять, но этот в девятнадцатом самого Яньку Кошелькова взял на понт. Талантливый, гад, французский знает.

Тем временем мысль Балезина напряжённо работала. Единственный вариант решения почти нерешаемой задачи — завладеть ручкой. Кто он для них? Пленник, притом безоружный, а значит, неопасный. Малыш поигрывает его браунингом, а свой пистолет убрал за пазуху. Двое других бандеровцев тоже убрали оружие и развалились на диване. Красавчик пистолет вообще не вынимал, стоит, как вкопанный; похоже, всё случившееся для него шок. Ручкой надо завладеть любой ценой! А для начала разговорить, отвлечь внимание. И может быть, даже предложить обменять себя на Росицкого. А что: неплохая идея…

— Ладно, меня вы кончите, — обратился Алексей к Красавчику-Несмачному. — А настоящего Росицкого не жалко? За его потерю вам подарков не будет.

Он попал в точку. Юрий Несмачный, как и он, напряжённо размышлял. И настроение его тоже было самое что ни есть отвратительное. Он снова прокололся, уже в третий раз за этот год. Первый раз это случилось весной. Они сожгли польскую деревню, убив всех — так он доложил Гнату. Оказалось, не всех, двое выжили — мать и дочь, лет пятнадцати. А потом на рынке в небольшом городке они опознали его и троих хлопцев, прибывших с ним совершить подрыв здания местной администрации. Их схватили; тех троих на следующий же день расстреляли. А ему удалось бежать. «Если они мертвы, то почему ты жив?!» — орал на него Гнат. Обошлось, хотя он почувствовал недоверие. Вторая промашка случилась, когда он спутал место встречи настоящего Росицкого. «Зачем мне твоя голова? Таких, как ты, у меня мало», — успокаивал его Гнат, но было ясно, что его доверие на исходе. И вот сегодня он под видом Росицкого привёл агента москалей. Всё, ему доверия уже не будет, а может и хуже — над ним учинят суд. А потом пуля — пуля от своих. Вот если обменять…

— Настоящий Росицкий жив? — мрачным голосом спросил Красавчик.

— Жив.

— Что с ним?

— Ногу повредил.

Малыш, не желая слушать их разговор, возмутился:

— Чё ты, Юрко, с ним разгуторился? Ведём его в сарай к Гнату. Но Красавчик, чувствуя своё старшинство среди присутствующих в комнате бандеровцев, не реагировал на совет и Гнату докладывать о случившемся не торопился.

— Ты кто по званию? — спросил он Балезина.

«Стоит ли таиться? — подумал Алексей. — Уж если суждено погибнуть, пусть знают…»

— Я русский офицер, полковник, честь имею!

— Гэбист?

— Офицер разведки.

— Все вы там гэбисты, коммунисты.

— А вот тут не угадал. Я не коммунист.

— Врёшь, не может быть такого: полковник и не коммунист.

— А я не за коммунизм воюю, я за Россию воюю.

— Украинец, а воюешь за Россию?

— Я наполовину украинец, а наполовину русский. Так что, воюя за Россию, я воюю и за Украину.

Красавчик-Несмачный подошёл вплотную к Балезину. Их взгляды встретились.

— Вот и я тоже воюю, но за другую Украину, — жёстко выговорил он. — За вильну Украину, против коммунистов, гэбистов, ляхов, жидов и москалей.

— Что-то много берёшь…

— А у нас на всех патронов хватит.

«Всадить бы ему пулю в лоб, да нет, нужен он, — размышлял Красавчик, продолжая рассматривать Балезина. — На такого полковника можно обменять не только Росицкого, но и трёх хлопцев, сидящих в Бригидках. А один из них младший брат Гната. Для Гната это будет хороший подарок. А передать письмо руководству ГБ не проблема».

И помощь Алексею Балезину пришла совершенно неожиданно. Причём оттуда, откуда он её не ожидал.

— Садись и пиши, — приказным тоном объявил ему Красавчик. Алексей почувствовал, как заколотилось сердце.

— На чём писать?

Несмачный подошёл к шкафу, достал из ящика пожелтевший лист бумаги и положил перед севшим за стол Алексеем.

— Будешь писать всё, что я тебе скажу.

Дрожи в руках не было, но Балезин ощущал, что и руки, и всё тело напряглись. Вот она, стреляющая ручка — своего рода палочка-выручалочка. Снять с предохранителя, открутив колпачок… Что ж, Лоренц, спасибо тебе и на этом. А вы, господа бандеровцы, молитесь!

Ни Малыш, ни Красавчик так и не поняли, что произошло. Два глухих щелчка, и каждый из них схватился за грудь. А Балезин уже держал в руке собственный браунинг, который, падая на пол, выронил Малыш. Сидевшие на диване двое бандеровцев не успели среагировать на случившееся — пули браунинга настигли их.

Алексей, тяжело дыша, осмотрелся. Трое были мертвы, но Красавчик силился подняться на локте. Алексей подошёл к нему. Такой звериной ненависти в глазах он не видел никогда.

— Что стоишь, стреляй! — прохрипел тот. — Я умру за вильну Украину.

Теперь уже Балезин, хоть и времени было в обрез, жёстким взглядом сверлил противника.

— А ты за всю Украину не держи ответ. Украина — это донецкий шахтёр, полтавский хлебороб, киевский инженер. А вы с вашими батьками-вождями не Украина, вы — Галиция. И ваша родина — австрийские казармы. Я много таких, как вы, в Австро-германскую повидал. Кроме бед? ничего Украине вы не принесёте.

Видимо, услышанное переполнило чашу терпения для Несмачного:

— Стреляй, москаль поганый, или я тебя… — он полез за пазуху.

И Алексей Балезин выстрелил.

* * *

На душе было предательски тошно. И не потому, что он убил четверых, пусть даже бандитов, а оттого, что он выстрелил. А если разведчик выстрелил — он уже не разведчик. Но дело-то надо делать, оно не завершено. Захватив ещё один пистолет и вставив в свой новую обойму, Алексей осторожно вышел из комнаты на маленькую лестничную площадку второго этажа, готовясь, если что, стрелять по-македонски. Но на площадке, на лестнице и, похоже, во всём доме никого не было.

Он спустился на первый этаж, глянул через наполовину застеклённую дверь во двор. Из сарая, где дожидалась начала сходки вся бандеровская рать, вышли несколько человек. Поёживаясь на морозном воздухе после отапливаемого сарая, они внимательно смотрели по сторонам, видимо, дошедшие до них звуки выстрелов вызвали опаску и подозрение.

«Что же делать? Уйдут ведь! — Балезин сжал кулаки. — А то ещё пуще: пойдут всей кодлой к дому. Двумя пистолетами их не удержишь. Неужели в доме нет оружия?»

На нижнем этаже располагались три комнаты, и в первой же из них Алексею повезло. Тут был целый арсенал: немецкие автоматы, пистолеты, ящик с гранатами и пулемёт. «Люся!» — радостно воскликнул Балезин, трогая, точно дорогую реликвию, давно забытое оружие. В далёком тысяча девятьсот четырнадцатом в пулемётной школе, где их как младших офицеров готовили к отправке на фронт, изучали все виды стрелкового оружия, и в первую очередь пулемёты. Там были пулемёты Максима, Гочкиса, Льюиса, Мадсена и других. Каждому курсанты давали прозвище. Так, пулемёт Максима любовно называли Максом, Гочкиса — Гошей, а вот пулемёту системы Льюиса дали женское имя — Люся.

Балезин повеселел: вместе с «Люсей» он обнаружил два полностью снаряжённых диска. Живём! Быстро установив пулемёт, он выбил оконное стекло и дал очередь по сараю. Убивать он никого не собирался — те, кто в сарае, нужны живыми. А потому стрелял поверх голов. При первых же выстрелах бандеровцы живо метнулись в сарай, а один, последний, прихрамывая, схватился за бедро; видимо, пуля его задела.

Но командиры-сотники, или по-простому — главари банд, собравшиеся на сход, не походили на мальчиков для битья. Из окна сарая в сторону дома вскоре застрочила автоматная очередь. Вот теперь Балезин повёл прицельный огонь по окну, и автомат затих.

Алексей отдышался. Чувство облегчения сменила тревога: сколько же ещё он так продержится? Возможно, кроме тех, что в сарае, у бандеровцев есть ещё поблизости люди. И главное: где Ершов? Неужели не отследил?

Он прислушался — к дому кто-то подходил. И даже не подходил, а шёл крадучись. Чуткий слух не подвёл: приближались несколько человек. Алексей достал браунинг.

— Балезин! Балезин, ты здесь!? Лё-оха!

— Да здесь я, здесь!

В комнату ввалился Фёдор Ершов, а с ним ещё двое: капитан Панченко и молодой старший лейтенант, тот самый, что утром после встречи с Красавчиком ожидал Балезина в машине и повёз в управление. И опять Алексей поймал себя на мысли, что лицо старлея ему кого-то напоминает.

— Ну как ты? — спросил Ершов, довольный видом Балезина, живого и невредимого.

— Нормально, хотя и были проблемы. Обо всём доложу после, а сейчас время дорого.

— А они где?

— Там, в сарае, — пояснил Алексей.

И словно в подтверждение его слов, из окна сарая снова стали стрелять. И снова Балезину пришлось дать несколько очередей по окну, чтобы стреляющие затихли.

— Где твои автоматчики? — спросил он Ершова, вытирая пот со лба.

— Следуют за нами, скоро должны быть.

— Как скоро?

Ершов смутился, потом с раздражением буркнул:

— Да прибудут они, не волнуйся.

В это время со стороны сарая послышался стук. Глухие удары следовали один за другим. Алексей поднялся из положения полулёжа, в котором находился за пулемётом, и кивнул в сторону сарая:

— Слышишь?

— Слышу, и что? — пожал плечами Ершов.

— А то, что в сарае долбят заднюю стену. А хлопцы там дюжие, быстро пробьют и уйдут — поминай как звали. Ты всё ещё ждёшь автоматчиков?

— Что предлагаешь?

— Надо зайти с тыла. И если они сделают брешь в стене, держать её под прицелом. Оружия в доме достаточно. Дай мне в помощь одного из офицеров.

— Что-о-о? Ты собрался лезть под пули?

— Фёдор, они уйдут, и вся операция псу под хвост!

Из сарая продолжали раздаваться стуки.

— Нет, хватит! Всё, не пущу! — заорал Фёдор, дополнив эмоции крепким ругательством. — Я и так тебе много свободы дал. И под суд идти не хочу!

— Фёдор, они уйдут!

В это время молодой офицер подал голос:

— Товарищ полковник, разрешите мне пойти, — обратился он к Ершову.

Ершов глянул на него, потом на Балезина:

— Кстати, знакомься…

— Старший лейтенант Архангельский, — представился офицер. Балезин на секунду замер, настолько неожиданным было услышанное. Так вот кого напоминал ему этот молодой офицер. Он подошёл поближе, грустно улыбнулся.

— Сними фуражку, лейтенант.

Архангельский исполнил просьбу, но по лицу было видно, что он в недоумении. Если в девятнадцатом отец выглядел совершенно лысым, то сын, несмотря на молодость, тоже начал лысеть.

Балезин по-отечески взял его за плечи:

— Вот теперь ты похож на своего отца. Я работал с ним. Очень достойный человек. Сейчас не время для разговоров, но знай: там, на втором этаже лежит убитым тот, кто в девятнадцатом подло убил твоего отца.

— Уж не Малыш ли? — воскликнул Ершов.

— Он самый. А с ним ещё трое, в том числе небезызвестный тебе Несмачный. Слушай, капитан, — обратился Балезин к Панченко, — глянь-ка, не ожил ли кто из них там, на втором этаже. Эти сволочи бывают живучие.

В это время стук в сарае прекратился.

— Неужели опоздали? — спохватился Алексей. Он схватил немецкий «Шмайссер», сунул в карманы пальто две запасные обоймы и скомандовал Архангельскому: — Бери автомат, несколько гранат — и за мной! А ты, Фёдор, прикрой нас.

Ершов не знал, что и ответить. Все его запреты типа «Не пущу» обратились в прах. К тому же, он понимал: бандеровцы действительно могли уйти через пролом в стене, ведь в двух шагах от тыльной стороны сарая находился лес. А Кульчицкий с автоматчиками всё ещё не появился.

— Ну что стоишь, пулемёта не видел? — разозлился Балезин на Ершова. — Это же наша родная «Люся».

Ершов встрепенулся. Молча подошёл к пулемёту.

— Точно, «Люся»! Ух ты, милая… сколько лет, сколько зим…

— Ладно, в любви объясняться будешь после, а сейчас за дело! — одёрнул его Балезин и живо скомандовал: — Пошли, лейтенант!

Чтобы быть незамеченными, они вылезли через окно другой комнаты, расположенной на противоположной стороне. Осмотрелись. Невдалеке у ворот лежали на земле двое бандеровцев-часовых. Очевидно, их бесшумно сняли.

— Ваша работа? — кивнул в их сторону Балезин.

— Наша, — подтвердил Архангельский.

Как только застучал пулемёт Ершова, они, пригнувшись, проскочили за находящийся метрах в ста пятидесяти от дома заброшенный коровник, прошли вдоль него и под прикрытием двух раскидистых елей очутились совсем рядом с задней стенкой сарая. Пробирались незаметно и бесшумно. И вовремя: первый бандеровец уже пытался пролезть через пробитую в стенке сарая брешь. Он и не подозревал, что за ним наблюдают. Автоматная очередь поверх головы заставила его юркнуть назад.

— Вот теперь сиди там, — злобно усмехнулся Балезин и дал ещё очередь.

Но всё оказалось не так просто. Из пробитой бреши в стене ударили сразу несколько автоматных очередей. Пришлось лечь плашмя, спасаться за кронами деревьев.

— Разрешите? — Архангельский приподнял голову и показал зажатую в руке гранату. Балезин понял замысел.

— Иди, но береги себя. Я прикрою.

Архангельский осторожно отполз назад. Потом, едва заговорил автомат Балезина, двумя прыжками очутился у задней стенки сарая. Перевёл дух и медленными шажками стал приближаться к пробоине в стене. Бандеровцы продолжали ожесточённо палить, но старший лейтенант был для них уже вне зоны огня.

Первая брошенная в сарай граната стрельбу прекратила. Сразу после её взрыва раздались крики, стоны, ругань. И казалось, стрельба уже не возобновится. Но это только казалось. Из сарая сквозь брешь снова стали стрелять. Не так яростно, как прежде — короткими очередями, — но стреляли. Пришлось Архангельскому бросать вторую гранату. Затихло.

В это время послышался рёв моторов. Подъехали грузовики во главе с Кульчицким. Вскоре знающие своё дело автоматчики взяли сарай в кольцо.

— Выходи, бросай оружие! — заорал в матюгальник Кульчицкий, но на его ультиматум никто не откликнулся. Бандеровцы затихли в сарае, прекратив стрельбу, но выходить не собирались. Тогда последовала команда «Огонь!», и в течение нескольких минут автоматные очереди крошили кирпичную кладку сарая.

— Выходи, бросай оружие, не то всех перебьём! — ещё громче выкрикнул Кульчицкий, после того как автоматчики прекратили огонь.

Бандеровцы, понимая безвыходность ситуации, стали выходить. Ершов с Балезиным наблюдали за ними. Чуть поодаль курили Панченко с Архангельским. Кульчицкий с двумя автоматчиками стояли ближе всех к выходу из сарая. Кульчицкий, не опуская руки с пистолетом, жадно всматривался в лицо каждого выходящего, словно искал тех, кто, кто погубил его семью.

Ершов подозвал Панченко и негромко сказал:

— Пригляди за подполковником. Ещё немного, и он порвёт их или перестреляет.

С поднятыми руками вышло двенадцать человек. Многие были ранены, кто-то едва шёл. По предварительной оценке, их в сарае должно быть больше. Возможно, были убитые, тяжело раненные. Но главное: среди сдавшихся Супрунюка-Угрюмого не было.

Ершов взял у Кульчицкого матюгальник:

— Супрунюк, выходи! Мы знаем, что ты здесь.

Последовало несколько томительных минут — наконец, Супрунюк появился. Высокий и сутулый, с поднятыми руками, он делал неторопливые шаги, глядя не по сторонам, как те, что до него выходили сдаваться, а куда-то вверх, в небо. Странно это было наблюдать. Балезин не сомневался, что встретит жёсткий ненавидящий взгляд, но Угрюмый своим видом показывал полную отрешённость от всего вокруг, кроме неба.

— Вот он, голубь сизокрылый, — подал голос Ершов, стоя рядом с Балезиным, Панченко и Кульчицким. — Пошевеливайся, небось проголодался в сарае.

Но Супрунюк на реплику никак не отреагировал.

Алексей внимательно наблюдал за ним. «Похоже, он готовится к встрече с Богом…» — мелькнула страшная догадка. Алексей напряг зрение. И не напрасно: из-под ворота тулупа Супрунюка едва-едва виднелся проводок, конец которого он зажал в зубах. Балезин понял: под тулупом пояс со взрывчаткой или что-то похожее. Но было поздно. Супрунюк сделал два резких широких шага в сторону офицеров.

— Лёха, ложись! — неистово крикнул Фёдор, тоже сообразив, какая опасность им грозит, и, падая на Балезина, накрыл его своим телом.

Раздался взрыв большой силы — взрыв, разметавший всё вокруг. Казалось, что после войны такими взрывами никого не удивишь. Но это оказалось не так. Стоявшие вдали от сарая у грузовиков солдаты разом пригнулись и застыли в изумлении.

А потом всё вокруг обняла тишина.

Эпилог Возвращение

Каждая ступень давалась ему с большим трудом. Наваливалась усталость, стучало в висках. Но особенно досаждали ноги — тяжёлые, словно налитые свинцом, и какие-то чужие. Иногда ему начинало казаться, что он не дойдёт до своего этажа, до знакомой лестничной площадки, до заветной двери с мелодичным звонком. Сопровождавший его пожилой майор медицинской службы несколько раз повторял: «Товарищ полковник, на десять минут, не более, очень прошу». Алексей молча кивал и медленно, осторожно поднимался на следующую ступеньку.

На площадке второго этажа он остановился. Треть пути пройдено. А по жизни? Ему пятьдесят один. Сколько же осталось? Может, совсем немного? А может?.. Кто его знает. Балезин стал подниматься выше. Военврач верно сопровождал его, двигаясь чуть сзади, готовый в любой момент поддержать своего пациента, если у того закружится голова. А такое случалось, и не раз.

После разгрузки эшелона с ранеными Алексея Балезина перевозили долечиваться в подмосковный госпиталь, и ему стоило больших трудов упросить сопровождавшего его врача заехать в это раннее морозное утро хоть на несколько минут домой.

До третьего этажа он не дошёл, остановился передохнуть. Восемь месяцев назад закончилась война, он возвращается победителем; через несколько минут он обнимет своих — жену, детей, его ждут. А настроение плохое, даже пакостное. Почему? Потому что ранен-изранен? Да нет, не потому, ран хватало и в прежние годы. Есть такое понятие — критическая масса. Копится, копится — а потом взрыв. На этой проклятой войне он потерял почти всех боевых товарищей: Франца Отмана, Уго Эриксена, Торговца-Иванова, таксиста Ашота. И вот последняя потеря — его друг Фёдор Ершов, спасший ему жизнь, и двое офицеров из его команды. И хотя его, Алексея Балезина, представили к награде, он считает, что несёт ответственность за их гибель.

Ступенька, ещё ступенька… на площадке третьего этажа он не задержался, стал подниматься дальше до заветного четвёртого. Если бы вернулся в мае сорок пятого, он бежал бы через две ступеньки, а сейчас едва волочит ноги. Нет, не таким он представлял себе возвращение домой.

Он опять остановился.

— Товарищ полковник, очень прошу…

— Успокойтесь, майор, всё будет нормально, — Балезин наконец-то подал голос.

Много лет назад, в мае 1919 года, сходя в Петрограде с трапа парохода, он для себя решил: хватит, навоевался! Не получилось — воевать пришлось и на видимом, и на невидимом фронте. И вот сейчас он повторяет то же самое: хватит, всё, навоевался! Если судьба смилуется над ним и доведётся поправиться, будет рапорт об отставке. А потом в институт, студентов учить. Но это пока только мечты.

Он мог закончить университет и стать физиком, а стал разведчиком. Он начинал преподавать в институте, а судьба забросила его в другую страну. Он несколько раз мог быть убит, а остался жив. Он был крещёным, а потому решил, что если останется жив, обязательно сходит в церковь, поставит свечку за упокой всех погибших боевых друзей. Последний раз он был в церкви в Персии в 1923 году, когда посетил приход отца Михаила, того самого, что спустя двадцать лет помог раскрыть тайный ход в английское посольство.

Вот и знакомая дверь. Он почувствовал, как колотится сердце. Надо, надо взять себя в руки. Он нажал кнопку звонка. Было раннее утро, и дверь долго никто не открывал. Потом послышались шаги, и знакомый голос за дверью тихо произнёс: «Кто?» Он ответил. Дверь тотчас распахнулась — Ольга бросилась на шею, он едва удержался на ногах. Потом громко, чуть ли не на весь подъезд закричала: «Серёжа, Марина, папа вернулся!»

И вот он уже в прихожей, в объятиях своих. Сколько же он их не видел? Больше пяти лет: детей с сентября сорокового, Ольгу — чуть меньше.

— Что разглядываешь? Поседела, морщины появились… — по лицу Ольги текли слёзы.

— Я всё равно тебя люблю.

Алексей перевёл взгляд на детей. Всегда весёлая хохотливая Маринка выглядит взрослой серьёзной девушкой. Он знал, что она учится в медицинском.

— Как учёба? Скоро сессия?

— Ой, пап, уже идёт. Через день фармакологию сдавать. Вот сижу, учу.

Сергей стоял перед ним в домашних тапочках, в галифе и в наброшенном на майку кителе с погонами капитана. Правой рукой он опирался на трость.

— Где это тебя? — спросил Алексей.

— Под Будапештом. Всё никак не могу вылечить.

Сын догнал его по росту и, если бы не ранение, то, выпрямившись, был бы даже чуть повыше, чем отец.

— Что не раздеваешься? — забеспокоилась Ольга.

— Я только на пять минут.

— Как на пять минут?

Алексей пояснил.

— Ну, хотя бы чаю, — взмолилась жена.

— Извини, не могу.

В это время незапертая входная дверь приоткрылась, и показалась голова военврача.

— Товарищ полковник, прошу вас…

Алексей кивнул в сторону двери:

— Как видишь, это за мной.

Ольга вдруг разрыдалась.

— Да вернусь я скоро, долечусь и вернусь, — стал успокаивать её Алексей.

— Я не поэтому.

— А что?

— Фёдор погиб. Настя не перенесла, неделю назад и её схоронили. Вот так: была семья — и нет её.

— Знаю… — ему ли не знать насчёт Фёдора.

— И дядя Франц погиб. Мне через шведское посольство передали письмо от Марты.

— Знаю… — к этим именам он мог бы добавить и другие, но промолчал.

— Да что ты заладил, «знаю» да «знаю»! Скажи хоть что-нибудь хорошее. А то мы как на похоронах…

Алексей прижал её к себе:

— Эта ночь была Рождественская. Я тебя поздравляю. Но извини, я без подарка.

Лицо Ольги неожиданно просветлело. Она вытерла слёзы.

— Зато у нас для тебя есть рождественский подарок.

И тут, словно в подтверждение слов Ольги, раздался… нет, Алексей не мог поверить… раздался детский плач! Плакал грудной ребёнок!

— Что это? — Балезин недоумённо провёл взглядом по лицам Ольги, Сергея и Марины.

В это время открылась дверь комнаты, и к ним в прихожую вошла молодая женщина. Жёлтый с цветочками халатик облегал её хрупкие плечи; тёмные волосы на голове были в беспорядке — видимо, заботы о внешности были для неё сейчас не главными. В руках она бережно держала завёрнутого в одеяло младенца.

— Знакомься, отец, моя жена Лида, — пояснил Сергей. — А это…

Но Ольга опередила сына:

— Мы в честь тебя его назвали Алексеем.

Впервые за утро Балезин улыбнулся: о рождении внука он ничего не знал.

— Сколько ему?

— Сегодня ровно месяц, — пояснила Ольга.

Та, которую звали Лидой, смущённо улыбалась. Балезин подошёл к ней, бережно взял на руки ребёнка. Выходит, тот родился, когда они проводили операцию против бандеровцев. Его могли убить, и он так и не узнал бы о рождении внука. А внук, пару минут назад оглашавший плачем всю квартиру, уже безмятежно спал.

И Алексей вдруг поймал себя на мысли, что среди множества случаев, сопровождавших его по жизни, этот случай главный: за всю тяжелейшую войну смерть обошла стороной его семью, семья осталась целой. И не только целой, но и прибавилась. Потому что он держал на руках завёрнутое в атласное одеяльце крохотное существо, именуемое Алексеем Балезиным-младшим.

Июль 2010 — февраль 2014

Екатеринбург

Об авторе

Владимир Васильевич Каржавин родился в Свердловке (ныне Екатеринбург) в 1948 году в семье медицинских работников. С отличием окончил школу, затем Уральский политехнический университет по специальности «инженер-механик». Здесь же начал трудовую деятельность, пройдя путь от инженера до доктора технических наук, профессора. В настоящее время работает в нескольких вузах Екатеринбурга. Заведует кафедрой в Уральском федеральном университете. Интересуется историей и исторической литературой; печатался в журнале «Урал». Среди увлечений также лыжи, путешествия.

Оглавление

Часть первая Рождественский подарок

Часть вторая Шведский разлом

Часть третья На южном направлении

Часть четвёртая Война после войны

Эпилог Возвращение

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg