«Тайна семи»

Тайна семи (fb2) - Тайна семи [Seven for a Secret] (пер. Наталья Вениаминовна Рейн) (Злые боги Нью-Йорка - 2) 2263K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Линдси Фэй

Линдси Фэй Тайна семи

Посвящаю Габриэлю; он всегда знает, что я могу

Раз – это грусть, А радость – два. Три – девчонка Сорвиголова. Четыре – мальчишка Скок-поскок! Пять – серебро Попал на крючок. Золото – шесть, сундук на замок. Семь – это тайна, и всем молчок![1]

Цветная мать Новой Англии своему младенцу

Светло блестит в темноте глаз твой, Сердечко радостно бьется. Пусть беды и зло обойдут стороной Тебя, сынок мой родной. Смейся сейчас – придут года, И навалятся все несчастья, Стыд и позор, плач, нищета Подступят к дверям, налетят на тебя, Словно буря или ненастье. Тому, чья кожа хоть чуть темней, Чем у белого человека, Счастья нет до конца дней, Лишь слезы и пот на вечные веки. Счастлив младенец в начале пути, Но судьба его решена, От тягот и бед никак не уйти, Ибо кожа его черна. Популярная песня аболиционистов

© Рейн Н. В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Избранные слова и выражения брызгального наречия[2]

Аид – еврей

Аутем (от лат. autem) – церковь

Башка – голова; пустоголовый, легкомысленный человек

Бене (от итал. bene) – хороший, отличный

Бережно – осторожно

Божья коровка – содержанка

Болтовня – разговор

Браток – мужчина

Вонять – бояться, испугаться

Вставить, вставиться – присоединиться

Грязнуха – неряшливая женщина

Деревня – сельский житель, простофиля

Дерзкий – вспыльчивый; сварливый

Дернутый загон – сумасшедший дом

Джек Денди – нахальный парень

Жирно – дорого, богато

Заткнуть – душить; задыхаться

Звездочетки – проститутки

Звенелки – деньги

Кемарить – молчать

Клёвый – симпатичный, привлекательный

Красная тряпка – язык

Кролик – буян

Курица – женщина

Логово – дом

Лопотать – говорить на неизвестном языке

Лукавить – бить

Мертвый кролик – сильный и буйный мужчина, буян

Молли – девушка; женоподобный парень; содомит

Мышить – вести себя тихо; не шуметь

Мэб – шлюха

Мякий – буйный; веселый; общительный

Нажратый – больной

Нед – золотая монета в десять долларов

Нишкнуть – молчать; вести себя тихо

Нора – дом

Ночная бабочка – проститутка, которая работает на улицах только по ночам

Нюхач – полицейский осведомитель

Орган – трубка

Перчиться, с перчиком – теплый; страстный, горячий, горячиться

Петелька – вздор, чепуха

Пискун – ребенок

Подавить, подави – убить; «…, и точка!»; хватит

Посвященный – тот, кто знает

Птенчик – ребенок

Пухлый, пухло – богатый; много денег

Пыльный – опасный

Пытливый – подозрительный

Разбавить – ошеломить; одурманить

Рубить – тошнить, блевать

Ручкаться – пожать руку

Рычать – дерзить; пугать; блефовать

Сан (от франц. sans) – без чего-либо; ничего

Сладкий – пьяный

Сломать башку – озадачить, запутать

Смазанный – выпоротый

Совы – женщины, которые выходят на улицу только ночью

Сок – выпивка

Спокойный – убитый

Стейт – город Нью-Йорк

Стопарик – пьяница

Талант – непривередливый; свободомыслящий, умный человек

Туша – тело

Успокоить – убить

Физия – лицо

Французские сливки – бренди

Черепушка – лицо

Чиркало – мошенник, который обманывает сельских жителей при помощи меченых карт или костей

Чиркануть – запомнить

Чмокать – клясться на Библии. «Мирошка приказал мне чмокнуть телячью кожу» (Мировой судья приказал мне поклясться на Библии)

Шамовка – еда; шамать – есть.

Шмотки – одежда

Шумный – растерянный; озадаченный; сбитый с толку

Щекотать – доставить удовольствие; забавлять

Эльфить – ходить неслышно; на цыпочках

Язва – ругань

Пролог

В тот день, когда с ней случилось самое худшее – а под худшим я подразумеваю трагедию, ради предотвращения которой вы готовы умереть, готовы даже убить, самую невыносимую и несправедливую жестокость, – Люси Адамс работала в цветочном магазине. И расставляла в витрине и на прилавке букеты алых и оранжевых тепличных роз, чьи цвета и оттенки могли бы посрамить самый яркий и эффектный закат в разгар лета.

Как же мало я знал о ней в тот день, когда мы встретились. Как удручающе мало! Детали появятся позже. Много позже того, когда я обещал ей, я, Тимоти Уайлд – полицейский, жетон с медной звездой под номером 107, защитник каждого, кого, черт побери, считаю несправедливо обиженным, – пообещал ей все исправить. Пообещал, что не остановлюсь ни перед чем, чтобы помочь ей, а в конце попросил ее рассказать мне все по порядку.

Просто поведать, как оно было, и я постараюсь все исправить.

Господи, до чего ж самонадеянны бывают мужчины, проработав всего полгода в полиции![3]

Невозможная работа. А может, просто слишком сложная для таких, как я. Должен отметить, что мой брат Валентайн справляется с ней куда как лучше, этот неоперившийся юнец, звезда нью-йоркской полиции; но он является капитаном отделения Восьмого округа и распутывает любое самое гнусное и безнадежное дело с той же легкостью, с какой котенок разматывает клубок пряжи.

Нет, не совсем так. В данном случае братья Уайлд – младший и старший – вместе приняли несколько весьма здравых решений.

Я, конечно, мог бы притвориться, что пересказ истории Люси Адамс важен для потомков. Даже для правосудия. Но это было бы ложью и полным вздором. Туманная пелена и дым затеняют пейзаж, где кругом понатыканы склепы. Главным для меня было то, что вся эта черная сага до сих пор то и дело встает перед глазами.

И в последний раз, когда это случилось, я решил все записать.

Итак, 14 февраля 1846 года, в шесть вечера, миссис Адамс стояла за прилавком цветочного магазина и срезала шипы со стеблей роз. С утра день Святого Валентина выдался холодным и ясным, но к вечеру весь Манхэттен продувался промозглым ветром, снежинки закружили в воздухе, добрались до Чемберс-стрит и вместе с морозом разукрасили витрину инеем. Магазин должен был закрыться еще час назад, но до сих пор в него валом валили мужчины в длиннополых пальто с разрезами сзади и набирали целые охапки цветов – знаков напоминания о лете. Хлопали шарфы, мелькали цепочки от часов, целые акры выращенных в теплицах цветов выносились за дверь на мороз и в снег.

Работая, миссис Адамс напевала под нос мелодию. Слишком старую, чтобы кто-то мог вспомнить, как когда-то называлась эта песенка, но с губ она слетала легко и естественно, как дыхание. Она уже радостно предвкушала ужин – сегодня повариха обещала запечь для семьи пару уток, и воображение подсказывало, как приятно пахнет сейчас в доме апельсиновой кожурой и сушеной мятой. Прямо в ноздрях уже защекотало от этого аппетитного запаха.

Часы тикали, проходили минуты за минутами, и вот она принялась заворачивать стебли букета в кроваво-красный шелк. И делала это так, словно проводила обряд заклинания. Пальцы двигались уверенно, шелковая ленточка заранее отмеренной длины была мягка и эластична, как кожа. Этот букет на сегодня последний. И она с особым тщанием завязала бантик. Изящное элегантное дополнение – последний штрих.

Владелец магазина мистер Тимпсон, бывший обитатель Манчестера, пожилой мужчина с добрыми глазами и серым цветом одрябшего лица – исключение составлял лишь нос в красных прожилках, – покосился на часы рядом с желтыми лилиями и удрученно зацокал языком. Он только что поблагодарил трио последних покупателей, модников в бордово-коричных пальто и брюках цвета слоновой кости, и вот, наконец, магазин под названием «Лучшие цветы у Тимпсона» опустел. Весь день он напоминал фондовую биржу.

– Я сам подмету, дорогая, – сказал он своей единственной помощнице миссис Адамс. – Через четверть часа на улице начнется сущий кошмар, а мне, чтобы поужинать, всего-то и надо, что подняться на второй этаж. Так что ступай-ка ты домой.

Миссис Адамс принялась было возражать, что не успела навести порядок, прибраться перед завтрашним днем. Да и снег ничуть не сильный, и дом ее совсем недалеко, всего-то и надо, что свернуть за угол от Чемберс-стрит, а дальше прямо по Уэст Бродвей. Но мистер Тимпсон продолжал стоять на своем, весело похлопывал в ладоши, даже несколько раз шикнул на нее. К тому же было уже довольно поздно – еще бы, самый хлопотный и прибыльный день в году, – и миссис Адамс действительно хотелось поскорей оказаться дома.

И она ушла.

Быстро проскользнула мимо витрин, даже не заметив, что там творится, как не замечают тиканья будильника в спальне, и поспешила к дому. Знакомый ритм, знакомый и привычный, как собственный пульс, маршрут. Универмаг мистера Фримена «Приятные пустячки: старое и новое». Дальше – «Мануфактура: иглы и рыболовные крючки». Затем отель под названием «Музей». Снег кружил над булыжной мостовой, словно его поддувало откуда-то снизу, и она плотней запахнула на себе меховое манто. Прошла мимо мужчины, толкающего перед собой тележку, нагруженную мешками из джута; он выкрикивал: «Песок! Кому белый песочек!» В ответ на этот призыв из лавки, где продавались ткани, вылетел какой-то мужчина и едва не врезался в Люси. Но она успела отскочить в сторону. Джентльмен с бакенбардами извинился, суя в ладонь торговца монеты, чтобы приобрести мешок песка, которым собирался посыпать тротуар перед входом в свою лавку, дабы покупатели, не дай бог, не поскользнулись.

А миссис Адамс продолжала идти дальше.

И вот, наконец, она отперла дверь узкого, как пенал, дома из красного кирпича, что на Уэст Бродвей. Зябко передернулась, снимая меховое манто. Дом встретил ее полной тишиной. Она бросила манто в прихожей на стул, обитый дамаском, и прошла в гостиную. В комнате ни души. Миссис Адамс подошла к камину, где дотлевали угли, растопырила пальцы веером, затем принялась стягивать перчатки. Потом вынула булавку и сняла шляпу. Глаза перебегали с одного предмета на другой – от высушенных цветов в рамочке на каминной доске к паре крохотных фарфоровых лошадок и единственной веточке омелы в вазе из стекла цвета аметиста. А потом крикнула домашним, что пришла.

Но никто не ответил.

Тогда она неспешно прошла в столовую. Ни малейшего звука, ни шепота, ни шороха, ничего. Она уже повернулась к лестнице, чтобы подняться наверх, и снова радостно возвестила о своем приходе.

Но снова ответом ей была тишина. Глубокая, как в могиле.

Пять минут спустя Люси вылетела из дома на Уэст Бродвей – края юбки зажаты в кулачках, рот искажен криком – и понеслась сквозь снежный буран к полицейскому участку в Гробницы[4].

С этого и началось наше знакомство. Я там работал.

В этот момент я сидел в каморке без окон, которую в прошлом месяце удалось переоборудовать и присоединить к своему кабинету; сидел со стаканом голландского джина в руке и кривой улыбкой на небритой физиономии и пил за здоровье моего друга инспектора полиции Джакоба Писта. Нам с ним только что удалось решить одну запутанную головоломку, и мы не считали нужным скрывать свою гордость. Он приподнял свою безобразно морщинистую лапу с зажатой в ней оловянной кружкой и хохотал просто как маньяк какой-то. И тут, споткнувшись на пороге, в полуоткрытую дверь ворвалась Люси Адамс.

Могу ли я описать ее должным образом, описать, как выглядела она до того, как я узнал ее тайны? Подозреваю, что нет. Если тайны – это истинные сокровища, и хранят их владельцы в самых темных уголках и глубоких сундуках, то я обследовал «шкатулку с драгоценностями» Люси Адамс с тщанием разбойника, грабящего на дороге карету. Страшно противно быть вором, когда твоей добычей становится чья-то личная жизнь. Я не такой человек. Мне омерзительно быть таким человеком. Люди, с виду самые воспитанные и приличные, выкладывают мне подробности своей личной жизни по доброй воле. Причем это было всегда, еще в ту пору, когда я работал барменом. Даже до того. Но я ненавижу выпытывать тайны без разрешения, без взмаха руки, знака, что я могу войти.

Так как она выглядела тогда, эта моя тайна, во время нашей первой встречи, прежде чем я смог проникнуть в самые ее глубины?

Для зимы Люси Адамс была одета как-то слишком легкомысленно, и это при том, что каждый предмет ее туалета возвещал о своем высочайшем качестве. Носок ботинка, высовывающийся из-под складок кобальтово-черного дневного бархатного платья, намок от снега. А стало быть, покидала она дом в спешке, даже не надев бот. Горностаевая горжетка цвета слоновой кости, накинутая на плечи, связана каким-то дико асимметричным красным бантом, с десяток других вещей на ней просто взывали о помощи. Зияют раструбы белых кожаных перчаток – забыла застегнуть на кнопки с жемчужинами. И еще она была без шляпки, даже без вуали, хотя бы ради приличия, уже не говоря о тепле. Просто волны, одна волна за другой шоколадно-каштановых волос, подобранных вверх и закрученных в невероятно тугие кудряшки – таких мне еще не доводилось видеть, – и на них медленно тают снежинки.

С ней случилось нечто ужасное. Не нужно было обладать наблюдательностью бармена, чтобы понять это. Глаза у Люси Адамс были цвета лишайника на каменной стене – на сером фоне проблескивали зеленоватые искорки. И еще они были так расширены, словно она свалилась в Гудзон с парома. Мистер Пист и я уставились на нее в полном шоке. Губы у нее были очень полные, приятно округленные, и чтобы что-то сказать, она силилась разлепить их с таким видом, точно это доставляло ей боль.

Словом, она была настоящая красавица. И эту часть истории невозможно не принимать в расчет. Увы, но она имеет большое значение. Миссис Адамс была самой красивой женщиной из всех, каких мне только доводилось видеть.

– Вы ранены, мэм? – Наконец-то я обрел дар речи и вскочил на ноги.

– Мне нужен полицейский, – ответила она.

– Вы пришли по адресу. Прошу, присядьте, – сказал я, а мистер Пист торопливо налил ей стакан воды. Похоже, миссис Адамс просто не замечала стула, и тогда я протянул ей руку, и она безвольно, точно марионетка, управляемая новым кукольником, двинулась за мной. – Мы вам поможем.

– Умоляю, помогите!

Слегка надтреснутый голос оказался глубже и ниже, чем можно было ожидать от женщины столь изящного телосложения. От него у меня по шее пробежали мурашки; показалось, что если она крикнет во всю глотку, то сможет направить корабли на скалы. Одному богу ведомо, сколько кораблей затерялось той ночью в шторме, а ведь плыли на них жители Нью-Йорка, которым так и не суждено было вернуться домой. Но она, конечно, тут ни при чем. Большинство сказали бы: не повезло. Такова уж судьба. Рок. Или даже воля Божья. Но я не мог удержаться от этой мысли при звуках ее голоса. Уж если он так цеплял мужчину, то запросто может сбить с курса какой-нибудь пароход и отправить его на опасную отмель.

– Можете полностью нам доверять, – мягко заметил я. – Просто расскажите мне, что случилось, и я все улажу.

Наши глаза встретились. Ее стали бледными и прозрачными, как тонкая пластина сланца.

– Ограбление.

– Что украли? – осведомился я.

– Мою семью, – ответила она.

Глава 1

Зло, на которое мы жалуемся, лишь усиливается. Европа наводняет нашу страну эмигрантами. Великобритания приводит такие цифры: в нашу страну депортированы двадцать пять миллионов человек, из них около миллиона ирландских бедняков. Все это окончательно разрушит американский рынок труда.

Мистер Левин, член Нативистской американской партии[5], цитата из «Нью-Йорк геральд» за 1846 г.

Я слишком хорошо успел узнать свой город. И особой любви и привязанности к нему не испытываю.

Возможно, было бы куда как лучше жить в полуразвалившейся каменной лачуге на побережье Испании, по утрам забрасывать сеть и ловить сардины, по ночам долго слушать, как кто-то перебирает струны гитары, наигрывая обрывки мелодий. Или же держать таверну в маленьком и меланхоличном английском городке. Наливать пинты пива вдовцам, вечерами читать стихи. Не знаю, я никогда не выезжал из этого города, так что не могу сказать наверняка. И мое знание о чужих странах почерпнуто только из книг. И все же думаю, что вполне возможно хорошо знать город – и вместе с тем любить его. Во всяком случае, надеюсь, что так бывает.

Нет, наверное, главная проблема состоит в том, что я полицейский и работаю в отделении Шестого округа на Манхэттене и понимаю, что человек с медной звездой призван на службу не для того, чтобы ходить дозором по улицам. Нет, он должен собирать факты и раскрывать преступления, а я, наверное, не слишком, знаете ли, расположен вникать в подробности некоторых преступлений. Ну, по крайней мере, хотя бы наполовину.

К примеру, тем утром, в Валентинов день, я проснулся с неприятным ощущением, что кто-то где-то в этом полумиллионом городе наверняка нарушил закон, а я представления не имею, кто бы это мог быть. А все потому, что накануне в мою маленькую каморку без окон в Гробницах пожаловал не кто иной, как шеф полиции Джордж Вашингтон Мэтселл – наш бесспорный лидер, неукротимый и напористый, как носорог, борец с преступностью, человек, просто обожающий задавать мне неразрешимые загадки.

Д. В. Мэтселл производил впечатление уже хотя бы потому, что был огромен – рост свыше шести футов, вес фунтов триста, и ни унцией меньше. Но не только поэтому. Он производил впечатление, потому как разум и воля его напоминали поезд, мчащийся на всех парах. До назначения нашим шефом он работал судьей и успел прославиться на этом поприще. Ну, а поскольку мы, простые копы, являем собой разношерстную и неорганизованную шайку – это еще мягко сказано, – теперь он уже перестал быть знаменитым. Что, впрочем, его не слишком расстраивало.

Я услышал шум и поднял глаза от стола. Всего секунду назад казалось, что дверь в мой кабинет вполне нормальных размеров. Ну, человеческих, что ли. И вот теперь на пороге стоял шеф Мэтселл, а дверь напоминала лаз в мышиную норку. Он стоял и невозмутимо взирал на меня. Тяжелая челюсть в мясистых складках, светлые глаза сверкают. Я взял в привычку обходить свое отделение, как прежде делали все мои коллеги, выискивая, нет ли где непорядка, и очень часто обнаруживал, что есть. В августе прошлого года, когда закончилось расследование этого ужасного убийства ребенка, шеф решил, что мои мозги должны находиться в постоянном его распоряжении, и с тех пор я засел в Гробницах, и неприятности находят меня или с помощью записок от Мэтселла, или же он является собственной персоной. И я, черт побери, так до сих пор и не понял, что хуже.

– Бесценная живописная миниатюра похищена из частной резиденции по адресу дом 102, Пятая авеню, при весьма необычных обстоятельствах, – заявил он.

Небось размером с бусинку, но в животе у меня все сжалось. Страшно неприятное ощущение.

– И вы должны ее найти. Мистер и миссис Миллингтон ждут вас у себя к девяти.

– Буду, – ответил я и резко выдохнул.

– Найдите вора, мистер Уайлд, и поскорей, – бросил он через плечо и вышел решительно и бесшумно, словно за дверью стояли батальоны, ждущие его распоряжений.

«Легко сказать, да трудно сделать», – подумал я.

Я был среди первых полицейских, нанятых после того, как Муниципальный совет закончил переформирование городской полиции. И я страстно желал стать самым лучшим. Но до сих пор работа напоминает мне плохо сидящее пальто – рукава нескладные и слишком широкие, прорези для пуговиц страшно узкие, и при возникновении каждой новой проблемы в голову лезла жуткая чепуха. И я задавался одним и тем же вопросом: как ты собираешься раскрыть это дело, с чего начать?

Отвратительное ощущение.

Я рассеянно подумывал о том, что неплохо было бы, как обычно, заскочить вечером в бар. Но затем вдруг решил, что туда же непременно завалятся брокеры с Уолл-стрит, вылакают весь ром, начнут сплетничать, шипеть, извиваться, как змеи, заползать ко мне в душу, как под кедровую панель для облицовки. И не то чтобы я не мог найти какое-то там украденное добро или усмирить уличных хулиганов. Не существует убийств, которые я не мог бы раскрыть. Однако сам я прежде считал, что лицо мое еще недостаточно покрылось шрамами от пожара, уничтожившего чуть ли не половину города, что нет ни одной мало-мальски приличной дыры, куда меня могли бы нанять на работу, что мой дом и состояние не испарились и что главным моим стремлением было подавать шампанское брокерам, которые уже напились до одури. Словом, я в основном беспокоился из-за сущих пустяков.

Я сказал – в основном.

Примерно раз в месяц мне снились сны о работе в полиции, о том, что случилось прошлым летом. А как же иначе? Но от этих снов голова потом просто раскалывалась.

Однако, как только Мэтселл поручил мне найти миниатюру, я тут же отбросил все сомнения и собрал волю в кулак. За все то время, как я перестал быть простым патрульным и получил должность решателя самых сложных и хитроумных загадок шефа, мне еще ни разу не доводилось расследовать преступление против так называемых сливок нашего общества. А добраться до дома под номером 102 на Пятой авеню было раз плюнуть – всего-то пройти через раздражающе веселый парк Юнион-плейс.

Не любил я эти районы по чисто экономической причине. Потому как у меня было всего пять предметов мебели, и снимал я крохотную комнатку над пекарней. Но раз Мэтселл отдал такое распоряжение, следовало его выполнить.

И вот утром 13 февраля я поспешил на выполнение задания и лишь качал головой при виде чудес Юнион-Сквер-парк. Вообще-то все наши парки лет через десять после их создания превращаются в место, напоминающее свинарник или курятник – последнее еще в лучшем случае. Но Юнион-плейс с его аккуратно подстриженным кустарником и расчищенными граблями дорожками чуть ли не с религиозным пылом силился соответствовать окружающей обстановке. Аллеи приветливо шептали: добро пожаловать, радуйся и наслаждайся – видно, считали меня одним из местных обитателей. Под голыми ветвями молоденьких деревьев столь же юные девушки заливались веселым смехом, из-под меховых манто виднеются волны белых кружев, от яркого света вспыхивают разноцветными искрами бриллианты, вплетенные в волосы.

Будь я в более романтическом настроении, то, может, остановился и полюбовался бы ими чуть дольше. Но я продолжал вышагивать по Шестнадцатой улице, делая вид, что нет девушки по эту сторону океана, которая бы стоила того, чтобы занять мои мысли и внимание хотя бы на десять процентов.

Первоклассное троекратное ослиное упрямство и тупоголовость – так называл братец Вал эту мою одержимость. Увы, но тут я не мог ничего поделать. Мне хотелось украшать ради нее улицы флагами, брать с боем города. Если б мозг ее был картой, я бы взял изящную желтую ленточку, приколол бы нежно и безболезненно, а потом водил ею, чтобы отследить ход ее мыслей. Понимая, что это вряд ли возможно, я примеривал на себя роль парня, который будет запирать по ночам двери в ее дом, ибо она всегда отличалась дерзкой легкомысленностью, но никак не благоразумием. А уж проверять, заперты ли створки окон, – это занятие не для хрупкого создания с локонами. Так мне, во всяком случае, кажется.

Мерси Андерхилл находилась в Лондоне, а я – в Готэм-сити[6]. И вот вместо того, чтобы прийти к ней, я постучался в дверь дома 102 на Пятой авеню.

Трехэтажный дом из коричневого камня был построен лет пять тому назад, не больше, ведущие к нему ступени словно расплывались в широкой ухмылке между двумя унылыми каменными грифонами, застывшими по бокам на пьедесталах. Резная дверь тикового дерева, в ящиках для растений под окнами понатыканы сосновые ветки, на них красуются позолоченные шишки; каменный фасад разукрашен везде, где только нашлось свободное место. Даже черепичная кровля, казалась, так и вопиет о недавно привалившем богатстве. Грифоны как-то совсем не соответствовали этому месту – как, впрочем, и я.

Я попробовал позвонить. Звонок прозвучал как гонг, приглашающий императора к обеду, и двери распахнулись. Привратник, увидев меня, скроил такую гримасу, точно заглянул на скотобойню. Наверное, потому, что мое шерстяное зимнее пальто было унылого серого цвета и некогда принадлежало кому-то другому. И еще потому, что правая верхняя часть моего лица походит на застывшую лужицу воска. Но ведь он ни черта не знал о предыстории этого пальто. И в лицах, видно, не очень разбирается. А потому решил, что лучше промолчать, так я подумал.

Я все ждал, когда он что-нибудь скажет. А он просто стоял в дверях. Высокий, молчаливый, с бакенбардами.

И тогда я прикоснулся пальцами к медной звезде на жетоне, приколотом к лацкану.

– Ага, – протянул он таким тоном, словно только что обнаружил источник неприятного запаха. – Вам поручено искать картину… Полицейский, насколько я понимаю.

Я невольно усмехнулся. Я уже успел привыкнуть к подобному тону – именно так люди относятся к полицейским невысокого звания, пусть даже мало кто из них употребляет слово «поручено». Впрочем, все это неважно. За годы работы в баре я наслушался разговоров тысяч людей из сотен городов. Прежде для меня это было даже своего рода игрой. Определить, кто есть кто и откуда. Одной из многих игр. И, по всей очевидности, Миллингтонам не удалось определить на слух выходца из Бристоля, который силился копировать лондонский акцент, вот они и наняли старого морского волка в лакеи. Это меня изрядно позабавило. И еле видная дырочка в ухе, куда некогда была вставлена серьга, тоже позабавила.

– Ну, как там у вас дома обстоят дела с кораблестроением? – спросил я.

Если вы ни разу не видели, как краснеет, а затем бледнеет пожилой морской волк, то многое потеряли в жизни. Да у него даже бакенбарды встали дыбом.

– Прошу, сэр, сюда, входите… И сразу дайте знать, если вам что понадобится.

Мы вошли в фойе, увешанное портретами дам нездорового вида – с собачками, с детьми и за рукоделием. Из двери напротив вылетел бойкого вида джентльмен лет пятидесяти пяти, на ходу поглядывая на золотые карманные часы. Очевидно, мистер Миллингтон собственной персоной.

– Здесь полицейский, хочет видеть вас, сэр, – отрапортовал лакей из Бристоля.

– О, чудненько! Как его имя, Тёрли?

Тёрли безмолвно, словно щука, раскрывал и закрывал рот. Этот несчастный так страдал, что я решил закрепить нашу с ним дружбу и бросился на помощь.

– Тимоти Уайлд. Буду рад сделать все, что в моих силах, чтобы вернуть вашу собственность.

– Надо же, – пробормотал Миллингтон, пожимая мне руку. – Не совсем то, что я ожидал от шефа Мэтселла, но, полагаю, ему видней.

Не зная, чью сторону занять в этом споре, я предпочел промолчать.

– Я должен ехать в «Чейндж», – сокрушенно заметил он. – Так что просто провожу вас к комнате для музицирования, вернее… как это там у вас говорят? К месту преступления, правильно?

– Не могу знать.

– Понимаю, – растерянно протянул он.

По пути мистер Миллингтон поведал мне, что накануне утром, ровно в шесть, их горничная Эйми, войдя в это помещение, испытала настоящий шок. Миллингтоны являлись любителями искусств (комнаты, через которые мы проходили, просто утопали в китайских вазах и японских ширмах, стены сплошь завешаны живописными полотнами, изображающими херувимов, не слишком энергично выполняющих прямые свои обязанности), и каждое утро все эти драгоценные произведения искусства полагалось протирать и чистить. И еще проводить их опись, отметил про себя я. Так вот, увы и ах, но Эйми вдруг обнаружила, что на стене комнаты для музицирования не хватает одной миниатюры. После тщательнейших поисков о том уведомили Мэтселла, и теперь мне предстояло выступить в роли ищейки.

Не самая сильная из моих сторон. Я точно это знал.

– Жена страшно расстроена этим ужасным событием, – снова на миг возникли золотые часы мистера Миллингтона. – Стоит ли говорить вам, что это Жан-Батист Жак Огюстен?[7]

В свое время я набирался ума, пользуясь огромной библиотекой одного очень эрудированного протестантского священника, а потому ответил с ходу:

– Придворный миниатюрист? Последний официальный, так сказать, художник короля Франции?

– О… Что ж, хорошо.

– И что она собой представляет?

Мне тут же сообщили, что представляет она собой пастушку в соломенной шляпе с розовыми ленточками. Как раз в этот момент мы подошли к комнате для музицирования. Там друг против друга стояли, словно дуэлянты, два рояля; имелась также виолончель, несколько красивых лютен и арфа с распахнутыми крыльями размером с чулан.

– Ужасно извиняюсь, но мне действительно пора бежать, – заявил Милингтон. – А вы, Тёрли, позаботьтесь о том, чтобы этот полицейский получил ответы на все свои вопросы, хорошо? А теперь… словом, вам лучше знать, что и как здесь делать, мистер Уайлд.

Я не знал. Но он удалился так быстро, что у меня не было возможности сообщить ему об этом.

Когда шаги хозяина затихли вдали, Тёрли смущенно затеребил свои бакенбарды.

– Я о том, что было чуть раньше, сэр. Сожалею и…

– Да будь вы хоть цыганской царицей, мне все равно. Кроме того, именно этого они от вас и ждали. Меня вы не смогли одурачить. Но это вовсе не означает, что вы не способны самым распрекрасным образом морочить им головы. Так что помогите мне разобраться с этим делом – и проехали, забыли.

Он улыбнулся, продемонстрировав кривые зубы; наверняка ни разу не улыбался так при хозяевах при дневном свете.

– Что ж, это честная игра, мистер Уайлд. Наверное, вы прежде всего хотите осмотреть комнату.

Я счел это разумной идеей и начал осматриваться. Разглядывать инструменты, эркеры, розовые шторы на них, злобного вида драконов, охраняющих камин. И едва подавил вздох разочарования.

Комната как комната. Ничего особенного.

Очевидно одно: миниатюра отсутствует. Одну из стен украшала коллекция из одиннадцати миниатюр; то были в основном портреты праздных и розовощеких представителей знати, но имелось и несколько изображений столь же розовощеких и праздных простолюдинов. Очевидно, их должно было быть двенадцать. Не хватало третьей справа во втором ряду. Обои в том месте, где висела миниатюра, были грязные, россыпь пышных чайных роз на них покрыта пылью. Три параллельные полоски пепельно-серой грязи. Я наклонился поближе, рассматривая это место.

Просто пустое место, ничего больше.

Я, слегка нервничая, провел пальцем по шраму у брови и пошел посмотреть замки на двойных дверях в комнату для музицирования.

– Я бы и сам назвал эти обстоятельства весьма странными, сэр. В полночь, когда я делал ночной обход, комната была заперта. Ключ есть у меня и у мистера Миллингтона; у миссис Торнтон, экономки, тоже есть ключ. Все они на месте. И потом, разве мистер Миллингтон не говорил вам, что вчера мы обшарили и перетрясли весь дом сверху донизу? Точно кому из нас могло прийти в голову хранить при себе ворованное добро…

Я строго покосился на него и закончил осматривать второй – судя по всему, нетронутый – дверной замок. Все красивые лондонские гласные Тёрли к этому времени полностью растворились в водах реки Эйвон, на берегах которой раскинулся Бристоль. Я уже почти полюбил его за это.

– Да они стоят целое состояние, некоторые из них. Та миниатюра уж определенно. А до этого, насколько я понимаю, у вас ничего никогда не пропадало?

– Никогда, сэр. Потому как никто из нас в деньгах нужды не испытывает. Особенно в краденых. Там, внизу, еды у нас навалом, в год положено три выходных по болезни, на каждое Рождество получаем премии. И у всех нас есть семьи, которых надобно поддерживать, а каждый божий день в город просачиваются по десять тысяч ирландцев. Так что никто не рискнет быть уволенным, тем более – с волчьим билетом.

Ирландцы действительно наводняли Нью-Йорк; ощущение возникало такое, что в каждой капле этой волны было, как минимум, по какому-нибудь Доннелли или Маккейлу. Никто их не любил – за исключением, разумеется, демократов типа моего брата Валентайна, ведь ирландцы всегда голосовали за них. Но уж определенно, что к домашней прислуге британского происхождения это не относилось – ведь их в любой момент за любую малейшую провинность могли вышвырнуть на улицу наиболее экономные хозяева. Я сочувствовал Тёрли. Его неприязненное отношение к ирландцам носило чисто практический характер, в отличие от злобной антикатолической паранойи, охватившей наше общество, от которой у меня просто волосы вставали дыбом.

Но еще в прошлом году ирландцы начали голодать, когда у них подошли к концу запасы картофеля. Зима еще не кончилась, а этот парень ничуть им не сострадал. У меня есть друзья среди ирландцев, есть сослуживцы-ирландцы, а потому я хорошо представляю, что это такое – экономить на еде. Мы с Валом однажды соорудили в котелке ужин из кашеобразной массы овощей, выданных нам из ресторанных запасов и объедков, пустили в ход зерна с недоеденных кукурузных початков в масле и три подобранных на улице каштана. Брат посолил все это, поперчил, разложил по тарелкам и украсил мое блюдо двумя каштанами, а свое – одним, и назвал все это салатом.

Как-то не слишком убедительно прозвучало.

– Ну, а когда вы запирали дверь, не заметили, что чего-то не достает?

– К сожалению, нет, да я и не присматривался. Последней в семье в эту комнату заходила миссис Миллингтон, после завтрака.

– А проникнуть сюда можно только через эти двойные двери или два окна – в том случае, конечно, если не было дубликата ключей… – Я отпер задвижку на одном из окон эркеров.

– Получается, что так, сэр. Но только вы, люди из полиции, можете понять, снимали с этого ключа дубликат или нет.

Я раздраженно, злясь на самого себя, прикусил нижнюю губу. Затем высунулся из окна, и лицо так и ожгло холодом. Стена здания, выходящая в проулок, была выложена из кирпича, вверх поднимался лишь один побег плюща, к тому же находились мы на втором этаже. Второе окно выходило на шумную Пятую авеню. Да, к окнам трудно подобраться, не оставшись незамеченным, к тому же оба они были заперты изнутри.

Я вернул задвижку на место и решил заняться тем, в чем был силен: разными историями и людьми, которые мне их рассказывают.

– У Миллингтонов есть дети? – задумчиво спросил я.

– Нет, детей нету. Два коронационных сервиза, дюжина уилтонских[8]ковров, пять…

– Ну, тогда, может, у хозяина дома пагубные привычки? Азартные игры, женщины?

Тёрли насмешливо фыркнул.

– У него одно пристрастие, почти спортивное. Запускать невод туда, где водятся денежки, прямо как в косяк сардин. И он в этом деле преуспел, сами видите. В отличие от многих других.

– Ну, а миссис Миллингтон? Возможно, у нее есть долги?

– Муж выделяет ей на карманные расходы. Где-то около сотни в месяц, за исключением декабря. Тогда ей причитается двести. Ну, сами понимаете, праздники и все такое.

А что, очень даже удобно, если вдруг ей втемяшится в голову приобрести десятую по счету серебряную вазу в виде лебедя. Я покосился на девять лебедей, выстроившихся на каминной доске; у каждого создания торчали из горла бутоны фуксии, выращенные, по всей очевидности, в теплице.

А потом вдруг заметил нечто куда более занимательное. Над камином висело зеркало.

Не то чтобы я когда-либо страдал манией самолюбования, или нарциссизмом, и так уж любил разглядывать свое лицо. Да оно того просто не стоит. Но каждое лицо индивидуально, и я предпочитал, чтобы мое оставалось в целости и сохранности. В зеркале отразились темно-русые волосы, разделенные на пробор и окаймляющие лоб, как два изогнутых крыла, суженный книзу подбородок с ямочкой в форме полумесяца, над ним – узкие четко очерченные губы, прямой нос, глубоко посаженные зеленые глаза. Но отчего-то при виде всего этого я вдруг ощутил тревогу; она волнами разошлась от висков к макушке. Так бывает, когда в пруд бросишь монетку.

– Ну, а прислуга в доме? – спросил я и отвел глаза от зеркала. – Кто они такие?

– Я. Всегда к вашим услугам, мистер Уайлд, – прошелестел он и стал загибать пальцы. – Миссис Торнтон – экономка. Агата – повариха. Ну затем Эйми, Грейс, Элен, Мэри и Роуз – горничные. Еще Стивен и Джек, они ливрейные лакеи. Потом еще Лили, она посудомойка. Это не считая кучера и конюхов, которые присматривают за лошадьми.

– Что можете рассказать о них? Что-то необычное, интересное?

Тёрли призадумался. В сердце моем вновь вспыхнула надежда, точно маяк в море.

– Агата по колену определяет, когда идет непогода, – ответил он мне с заговорщицким видом. – Всегда ужасно интересно. К примеру, этим утром оно у нее просто жуть до чего разболелось. А стало быть, нас ждут большие неприятности, мистер Уайлд.

Он даже не представлял, насколько большие.

Ко времени, когда я допросил всех слуг и с видом побежденного вышел затем на улицу перед домом 102, что на Пятой авеню, мне все же удалось узнать несколько любопытных фактов.

Во-первых, всю прислугу в доме охватила паника – каждый страшно боялся потерять место, – и они пустились в жуткие разоблачения. К примеру, Элен (горничная с первого этажа), эдакая серая мышка кокни, недавно с берегов Темзы, заявила, что миниатюру наверняка украла Грейс. Просто потому, что: «Да вы только посмотрите на нее! Сразу ясно!» По словам Грейс (горничной со второго этажа), низенькой чернокожей девушки, которая всегда стояла, аккуратно заложив руки за спину, украла сокровище Элен. Потому что Элен говорит чудно́, все ирландцы говорят так чудно́, и ВСЕ на свете знают, кто они такие, эти ирландцы. В ответ Элен обозвала Грейс наглой гулящей девкой, которая якшается с самым грязным цветным отрепьем в городе, а Грейс обозвала Элен маленькой тупой занудой, которая с радостью отдаст миниатюру за самую поганую шляпку, или просто продаст ее и купит себе на эти деньги женишка.

Я оставил обеих девушек в слезах, с ненавистью и страхом взирающими друг на друга через кухонный стол. У каждой стало одной подругой меньше.

На обратном пути я заглянул на постоялый двор на Пятнадцатой улице, где обосновался штат прислуги Миллингтонов, ведающий лошадьми. Выяснилось, что у Грейс действительно имеется дружок, один из чернокожих конюхов, парень по имени Джеб. Он наведывался к ней каждый день и обещал жениться, когда соберет денег на покупку участка под ферму в Канаде. Белый кучер напоследок шепнул мне, что у Джеба мог быть мотив.

Что ж, вполне предсказуемо.

В наших краях черных обвиняют в воровстве чуть ли не каждые десять секунд или около того. Почти так же часто, как ирландцев – в колдовстве. Мне довелось трудиться бок о бок со многими черными, получившими свободу – в портах, на пристанях, в ресторанах и так далее, жить с ними рядом, и ни разу ни одного я ни в чем таком не заподозрил. Меня это просто бесит! Чернокожие наделены тем же неукротимым стремлением вкалывать, что и евреи, готовые шить по шестнадцать часов в день. К тому же в детстве я посещал дом приходского священника в Андерхилле, как бы сейчас сказали – настоящий рассадник пагубных идей аболиционистов.

А потому я счел все эти мои интервью бесполезными и продолжил размышлять.

И однако же… ни один человек из прислуги не сказал ничего такого, что меня удивило бы. Этот город играет со своими обитателями в смертельно опасную игру под названием «стулья с музыкой»[9], и когда бренчание пианино стихает, последствия для самого нерасторопного ужасные – или медленная смерть, или быстрая. А стульев здесь всегда не хватает. Мало работы, мало еды, мало стен с крышами над головой. Может, всего хватало бы, если бы наша территория занимала половину Атлантики. Но сегодня не хватает стульев для десятков тысяч иммигрантов, которые с надеждой толпятся в прихожей. И лишь один стул из дюжины помечен табличкой «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ», и еще один из десятка – табличкой «ДЛЯ ИРЛАНДЦЕВ»…

Так что это еще вопрос, кто кого успеет вытеснить и занять свободное место.

Подкрепившись селедкой с картошкой в ближайшей закусочной, я вернулся к дому, чтобы продолжить свои изыскания; в том числе планировал покопаться с тревожно бьющимся сердцем в ящичках бюро миссис Миллингтон, пока сама она отправилась развозить пригласительные открытки.

Но миниатюры там не оказалось.

Я отправился домой и выпил три стаканчика рома. Полезная штука, доложу я вам.

И вот наступило утро 14 февраля. Погодка улучшилась, высоко в небе повисла тонкая и шелковистая серая дымка, и у меня возникло ощущение, что неплохо было бы прямо сегодня заскочить к дантисту и вырвать гнилой зуб.

Я сбросил простыню. Мои апартаменты располагаются прямо над пекарней миссис Боэм «Свежайшая выпечка», а потому зимой полы подогреваются снизу печами. Господь да благословит эту женщину; благодаря ей в комнатах у меня тепло, как в июне. Обставлены они наспех и скудно: старая кровать с балдахином прямо у окна; столик на ножках в виде когтистых лап, который мой брат спас из пожара; стул, который я нашел на помойке; коврик, завалявшийся на чердаке миссис Боэм. И, наконец, комод, который я, скрепя сердце, решился приобрести на четвертый раз, когда убедился, что в моих аккуратно сложенных тогах кипит бурная жизнь местных насекомых. Но комната не выглядит пустой – возможно, потому, что обои покрыты рисунками углем. Пребывая в волнении, я рисую на них разные сценки из жизни.

Я нарисовал множество сцен.

А в крохотном «спальном закутке» окон вообще нет. И я, с разрешения миссис Боэм, увешал там все стены полками. И на данный момент на них стояло всего пять книг. Но я работаю над этим. Я привык пользоваться куда более богатой библиотекой.

Там проживал также не совсем обычный предмет, его вряд ли можно назвать книгой. Толстенная рукопись. Я писал в ней о том, что случилось прошлым летом, – куда лучшая альтернатива, чем выйти на площадь и орать об этом во всю глотку, надрывая легкие.

В августе прошлого года со мной на улице столкнулась молоденькая девушка, еще совсем ребенок, по имени Птичка Дейли. Она была храбра, напугана и вся в крови. И я просто не представлял, что же с ней делать, растерялся и смотрел на нее с тем же видом, с каким смотрят на сломавшуюся молотилку или раненого воробышка. Но я и сам был тогда сломлен, после пожара. Мир мой рухнул. И я заговорил с Птичкой не так, как обычно говорят с птенчиком-мэб, а она смотрела на меня не так, как смотрят на чудака, и мы сразу понравились друг другу. Она убегала из борделя, хозяйкой которого была Шелковая Марш – существо с красивым невинным личиком и золотистыми волосами, но при том совершенно бессердечное.

И вот я записал все это – не поддающееся описанию массовое захоронение в лесах, куда завела меня Птичка, и все остальное. Это ничуть не походило на написание полицейских отчетов – столь ненавистное мне занятие. Слова так и лились из-под пера, и внутричерепное давление при этом немного снижалось. Я пока что понятия не имею, что делать с этой стопкой бумаг, не знаю, почему не сжег рукопись сразу, как только поставил жирную точку в конце страницы. Но поступки людей труднообъяснимы, и я тут не исключение. Вот и лежит себе на полке.

Но мысли о Птичке продолжают меня посещать, вспыхивают, точно светлячки во тьме, и я этому рад. Мы с ней видимся довольно часто, и я еще больше радуюсь. Она куда как разумней меня. Но временами в воображении всплывает мадам Марш – сидит и улыбается, смотрит на меня. Не беззлобно. Но с абсолютным безразличием. Точно я некая сумма, которую надо подсчитать, или же рыба, которую следует выпотрошить перед тем, как зажарить на ужин. И когда я думаю о Шелковой Марш, то закрываю дверь в «спальный закуток», словно у рукописи, где о ней написано, есть скрытый глаз.

Короче, утром 14 февраля я чувствовал себя не в своей тарелке и сердито захлопнул страницы.

Одевшись, я спустился вниз и увидел миссис Боэм, которая с довольным видом раскатывала скалкой огромный шар теста. Он возвышался в центре стола, и от него исходил запах дрожжей и меда.

– Доброе утро, – сказала она, не поднимая глаз.

Эта привычка квартирной хозяйки редко одаривать меня взглядом утешала – точно я должен был находиться сейчас не здесь, а где-то далеко-далеко, и отсутствие удивления означало, что я на своем месте. Глаза у миссис Боэм слишком большие, слишком широко расставлены и блекло-голубые, цвета платья, которое слишком часто вывешивали на солнце для просушки; казалось, они преследуют меня повсюду. Всевидящие такие глаза. Теперь я могу взяться за медную дверную руку и выскользнуть из дома, а она продолжит раскатывать тесто. Волосы в свете тусклой газовой лапы кажутся седыми, но в них проблескивают светло-соломенные пряди, тонкие и похожие на золотистую дымку, окутывающую по весне зацветшую иву. И я обратился к пробору в центре ее головы.

– Доброе утро. А что это тут у вас?

– Хефекранц, – радостно откликнулась она. – Специальный заказ, от немцев, что по соседству. У них чей-то день рождения. Сахар, дрожжи, яйца. Очень сдобное тесто. Заплетается косичками – и в печь. Мне нравится выпекать такие штуки. Находите в том нечто порочное?

Как же умилительно. Моя квартирная хозяйка явно испытала пристрастие к сенсуалистской литературе. Ну и поэтому – к моей карьере тоже.

У выхода я подхватил с подноса посыпанную маком коврижку.

– Вот, никак не получается найти старинную миниатюру.

– Вы непременно найдете, – уверила она меня и с какой-то детской улыбкой снова принялась мутузить скалкой бледный ком теста.

Лишь через несколько секунд я сообразил, что плачу немалые деньги за эту самоуверенную улыбочку. Даже не понимая, насколько она мне нужна. А затем остановился и, моргая, уставился в небо.

Я понятия не имел, куда собираюсь идти.

И вот я уныло прошел по кругу несколько кварталов, миновал пивоваренный завод у Пяти Углов[10], отбрасывающий мрачную чахоточную тень, и все это время прикидывал, стоит ли возвращаться в резиденцию Миллингтонов. А потом до меня вдруг дошло: знаю я одного человека, истинной страстью которого является поиск разных вещичек. Потерянные вещи для него все равно что священные реликвии, а визиты в ломбарды сродни церковным песнопениям.

Розыск пропавших вещей – вот в чем конек Джакоба Писта.

И я поспешил по Элизабет-стрит к месту обитания мистера Писта. Шел, радостно посвистывая, и совершенно не предполагал, что нам с ним предстоит столкнуться с самым завораживающим и необыкновенным человеческим существом.

Глава 2

По нраву своему негры веселы, податливы и ленивы; многие нации, входящие в эту расу, не отличаются высокоразвитым интеллектом и в самых экстремальных случаях могут быть причислены к низшей ступени развития человечества.

Доктор Сэмюэль Джордж Мортон[11], «Краниа Американа», 1839

Я – редчайший представитель расы девиантов[12]в Нью-Йорке; человек, который испытывает к политике то же отвращение, какое испытывает большинство людей, отскребая свинячье дерьмо, налипшее на подошву ботинок. Моя антипатия проистекает из того факта, что бо́льшую часть жизни я считал своего брата, который являлся не последним винтиком в демократической машине, существом презренным на сто процентов. Я ошибался – Вал был существом презренным лишь на три четверти. Но когда он пристраивал меня на работу, где носят медные звезды на лацканах, выяснилось, что единственным местом, где может служить его аполитичный брат, – это отделение Шестого округа.

Согласно условиям найма, все полицейские, в том числе и я, должны жить в том же районе, где располагается их отделение. И это страшно огорчало, поскольку до той поры я относился к этому району так же, как и все: старался по возможности не соваться в него. Теперь же, обосновавшись в двух уютных комнатках и пользуясь расположением квартирной хозяйки, которая каждый вечер наливала мне пивка даже без моей просьбы, я о другом жилище и не мечтал. И жил всего в нескольких кварталах от Гробниц. Впрочем, это вовсе не означало, что окружающая обстановка выглядела более сносно.

И вот в то утро, шагая к месту обитания мистера Писта, я свернул на Байярд и наткнулся на парочку рыжеволосых птенчиков-мэб ирландского происхождения – на двоих у них было всего одна пара обуви. Та, что помладше, стояла, утопая бледными босыми ступнями в грязной и подмерзшей снежной каше на дороге, а на плечо ее опиралась сестра и стаскивала драные мокасины, чтобы передать ей.

Красные пальцы на ступнях – первый признак обморожения. Побелевшие означают, что дело обстоит куда как хуже. Эти девицы всем своим видом так и взывали к госпоже по имени Милосердие, которая должна была ринуться им на помощь, стиснув зубы и сжав кулаки, рискуя своим здоровьем ради спасения двух этих скелетиков с расширенными от ужаса зрачками, похожими на ружейные дула. И я в очередной раз подивился тому, как могут выжить манхэттенские птенчики-мэб без ее помощи. Однако я, словно набрав в рот воды и не дав им ни гроша, прошел мимо. Другие ирландцы в синих мундирах с медными пуговицами целыми толпами выходили из отделения в напрасных поисках хоть какого-то заработка. В большинстве своем даже без перчаток и без пальто. Выходили, движимые надеждой, точно люди, помогающие нести гроб к могиле, дрожа и поеживаясь от холода в прозрачном утреннем воздухе.

Мимо проплывали телеги, груженные рулонами разноцветной хлопковой ткани – это означало, что я дошел до Чэтем-стрит – или, как многие называли эту улицу, до Иерусалима. Здесь располагались бесчисленные ломбарды, принадлежащие голландским евреям; над дверью каждого такого заведения были нарисованы три золотых шара. Человек-сандвич, нанятый в мэрии и тащивший на себе вывеску «ОПАСАЙТЕСЬ ФИКТИВНЫХ АУКЦИОНОВ», поскользнулся, наступив на раздавленную колесом телеги крысу, от внутренностей которой все еще шел пар. Еще до начала существования полиции в нынешнем ее виде мой друг Джакоб Пист работал ночным сторожем и занимался поисками потерянных вещей, а потому шеф Мэтселл использовал его и еще нескольких владельцев лавок на Манхэттене как подручных, помогающих в поисках краденого. Впрочем, большинство лавок и магазинов на Чэтем респектабельны, как церкви. Здесь продают свечи, специи, ружья, побывавшие в употреблении, разного рода ювелирные изделия; попадаются и красивые, и кричаще безвкусные. Но лишь несколько из них специализируются по пропавшим вещам – предметам, исчезнувшим во мгновение ока.

И мистеру Писту они были знакомы не хуже, чем свои пять пальцев на руке, напоминающей клешню лобстера.

Я нашел его довольно быстро. На углу, где Чэтем соседствует с Перл-стрит, осторожно покосился в сторону и заметил огромные голландские сапоги. Поднял глаза чуть выше и увидел, что в сапоги эти вставлены тоненькие, как у креветки, ножки; потом еще выше – и увидел тощий торс в поношенном черном пальто. Над всем этим плавало лицо без подбородка, окаймленное хохолками седых волос. А еще выше – залоснившаяся по краям шляпа. К лацкану воротника приколота медная звезда, к ней прилипла капля какого-то соуса – явление для мистера Писта вполне обычное.

– Мистер Пист! – окликнул его я. – Окажите одну услугу, много времени не займу.

Лицо патрульного так и расплылось в улыбке. Обойдя уличного торговца, продающего с лотка нитки, календари, камешки для игры, он приблизился и пожал мне руку.

– В любой день и час, мистер Уайлд. К вашим услугам.

– Тут на Пятой авеню случилось ограбление. Пропала ценная вещица, оригинал миниатюры Жана-Батиста Жака Огюстена, изображение пастушки. Может, покажете мне полку-другую?

Пушистые седые его брови встали домиком.

– Ну, конечно, да, обязательно. Из кожи буду лезть вон, лишь бы вы остались довольны. Вот только не пойму, что такое полка, мистер Уайлд?

– Ой, извините, это брызги, – сказал я и смущенно прикрыл рот ладошкой.

Я использую брызгальный язык – это арго воров, карманников и других криминальных личностей при раскрытии почти каждого преступления в нашем отделении. И когда говорю с единственным выжившим членом моей семьи, начинаю понимать, где я нахватался всех этих словечек. Поначалу этот стиль разговора служил своего рода шифром, но с каждым днем брызги все больше пробираются в наш обычный английский – настанет день, и вся страна будет называть сутенерш «мамочками», а нечистых на руку особ женского пола – воровками на доверии. К бортам великого корабля под названием «язык» вечно прилипает всякая дрянь, и даже самые низменные выражения вдруг становятся модными. Хотя неосознанное употребление жаргона лично у меня поначалу вызывало чувство неловкости. А Валентайну, произносившему все эти словечки, похоже, все было нипочем. Мне не хватало лишь обзавестись жилетом в мелкий цветочек и ходить с эквадорской сигарой в зубах.

– Просто всю прошлую неделю довелось общаться с шайкой головорезов-контрабандистов с Оранж-стрит. И мой нормальный американский словно испарился, – сознался я. – Ломбарды. Не могли бы вы поводить меня по ломбардам, куда обычно сдают краденые картины?

– О чем разговор, мистер Уайлд? – воскликнул этот чудесный городской сумасшедший. – Я-то думал, у вас что серьезное. Как думаете, с чего лучше начать?

И он двинулся по улице, а я – следом. Торговля тут так и кипела, но сегодня в основном самым ходовым товаром были валентинки, что и понятно. В витрине «Тёрнер энд Фишер» красовалась огромная вывеска, предлагающая приобрести оригинальные вирши некоего анемичного хлюпика университетского типа, который выдавал «ПРОЗУ И СТИХИ НА ЛЮБОЙ ВКУС – ОСТРОУМНЫЕ, САТИРИЧЕСКИЕ, ЛЮБОВНЫЕ, КОМИЧЕСКИЕ, ИРОНИЧЕСКИЕ ИЛИ ЭНИГМАТИЧЕСКИЕ ВИРШИ». Я подумал, что мне и без того хватает в жизни Валентайна, так что нет, спасибо, не надо. И да разрази меня гром, если вдруг когда-нибудь мне придет в голову заплатить этому плохо выбритому недоноску за стихи, послать открытку Мерси и поставить под ними свое имя. А мистер Пист тем временем увлекал меня все дальше, к каким-то заведениям, откуда пахло затхлой одеждой и проржавевшим металлом.

Я был совершенно заворожен этим зрелищем. В каждом ломбарде от пола до потолка тянулись полки, и всем этих хозяйством заведовал обычно торговец, чья кожа напоминала пергамент, готовый рассыпаться, растаять, стоит ему выйти на солнце. Черепаховые гребни соседствовали с бритвами, ручки которых были украшены жемчужинами, и устрашающего вида ножами с изогнутыми лезвиями – откуда-то с Востока. Из каждой дырки и уголка торчали корешки книг. Пропыленные и заплесневелые тома были прислонены к чайникам, котелкам, лампам, часам, свалены в кучу у ног чучела гризли, на мохнатой шее которого красовалось жемчужное ожерелье.

– Ходят весьма тревожные сплетни о вашем конкуренте, что через дорогу, мистер де Грут, – громким шепотом заметил мистер Пист в одной из таких пещер. – Похоже, что мистер Дитшер, у которого, как мы оба знаем, нет ни совести, ни чести в отличие от всех остальных торговцев с Чэтем-стрит, недавно приобрел картину маслом. Совсем маленькую такую картинку, портрет пастушки кисти Жана-Батиста Жака Огюстена. Можете вообразить, что будет, если он вдруг станет продавать столь известное произведение и подвергнет тем самым опасности бизнес остальных?

– Похоже, этот Дитшер окончательно спятил, – заметил де Грут. – Но я ничего такого не слышал.

– Могу я тогда – ну чисто как покупатель, тем более, что скоро у моей любимой мамочки день рождения, – пролепетал старый хитрец с медной звездой, – взглянуть одним глазком на содержимое вашего сейфа?

– Natuurlijk[13], – и де Грут улыбнулся во весь свой зубастый рот.

– Ik dank u vrendelijk[14], – ответил мой друг.

И мы стали обходить все ломбарды. Де Грут, Дитшер, Смит, Эмерикс, Кикс и Джонсон – ни один из них ничего не слышал о миниатюре. В одной из лавок мы узрели довольно подозрительный серебряный чайный сервиз с монограммами. Но тут же выяснилось, что прежде он принадлежал биржевому маклеру – из тех, кто предпочитает быструю смерть в реке медленному умиранию от голода.

А что касается миниатюры, то ни малейшей подсказки о ее местонахождении мы не получили.

И вот, пройдя всю Чэтем-стрит до конца, мы остановились на краю этой язвы на лице Манхэттена, Сити-Холл-парка. Я был разочарован, Пист впал в глубокую задумчивость. По правую руку от нас, над продуваемом ветрами зимнем пространством, лишенном смеха, листвы и вообще каких-либо достоинств, высились здания Сити-Холл и Архивного бюро. Но солнце стояло высоко в небе. Беспризорники, эмигранты и стопарики начали выползать из-под деревьев, где провели прошлую ночь, подниматься с каменных ступеней, лавок и ковриков сухой травы. К югу находился фонтан, который жарким летом являл собой пересохшую лужу, усыпанную трупами головастиков; теперь он прыскал струями ледяной воды в лица прохожих, доставая до самого Бродвея. Звездочетки, обычно собирающиеся здесь, подумал я, должны подыскать себе другое местечко для охоты – братки были склонны интимничать с другими братками, за обедом или за стаканчиком-другим рома. Поведение нью-йоркских фонтанов таинственно и необъяснимо. И носит садистский оттенок.

– Спасибо за помощь, – я приподнял воротник пальто и поправил шарф. – Похоже, этот поход не дал желаемых результатов.

– Да, ничего! Но нам повезло в другом. Здесь неподалеку, на Уильям-стрит, есть салун, где подают прекрасную солонину с одуванчиками. Поедим и все хорошенько обдумаем.

– Не смею больше отрывать вас от дел, – возразил я.

– У меня ночное дежурство, выхожу в шесть вечера, – бросил он через плечо, и пряди волос взлетали над головой серебристым фейерверком. – Моя смена только что закончилась. В десять. Так что времени у нас полно.

В «Американском салуне Кэлвери» вдоль стен на небольшом возвышении располагались частные кабинки. Вернее, то были альковы, вход в которые завешивали шторы из толстого коричневого бархата. Дешево и не слишком опрятно, зато солонина с тушеными овощами оказалась очень даже вкусной. На столике перед нами стояли две свечи. Мистер Пист отодвинул в сторону пустые тарелки и задернул поплотней покрытую паутиной штору.

– А может, все-таки кто-то из слуг? – хитро сощурившись, спросил он и принялся ковыряться зубочисткой в неровных, точно горный хребет, зубах. Какой артефакт он надеялся там отыскать, не знаю, но от души желал ему успеха.

– Возможно. Но только… вряд ли те, с кем я говорил, стали бы рисковать своим местом. Хотя… нет ничего невозможного. Я, как и любой другой, мог ошибиться.

– Ну, я на своем опыте успел убедиться – вы не любой другой.

– Как бы там ни было, но миниатюра исчезла. – Я опустил глаза и принялся чертить огрызком карандаша на обратной стороне меню план комнаты для музицирования. Наверное, просто от отчаяния. Рисование всегда помогало сосредоточиться. – На половине прислуги картины не нашли, стало быть, если это один из них, нас обманули. А эти ваши хозяева ломбардов – люди надежные?

– Да это все равно что шахматная партия, разыгрываемая сразу на шести досках. – Пист засунул по четыре пальца каждой руки в рукава пальто. – Но я знаю почти каждого из этих людей лет по пятнадцать. И говорю на одном языке и с голландцами, и с евреями. У меня, знаете ли, отец был евреем. Боюсь, что картину не стали продавать по обычным каналам.

Я, немного озадаченный, провел кое-какие подсчеты. Они несколько противоречили истории моего друга и пятнадцати годам, о которых он упомянул.

– А сколько вам лет? – несколько необдуманно спросил я.

– Тридцать семь. А почему спрашиваете?

Челюсть у меня отвалилась, а потом столь же быстро захлопнулась; наверное, в этот момент я походил на человека, которого под столом цапнул за ногу краб. Словом, опростоволосился. Нет, конечно, работа в полиции старит человека, так же, как мореходство и труд на лакокрасочной фабрике. В двадцать восемь казалось, что впереди меня ждут только радости. Я начал подыскивать приемлемое объяснение своей промашке, но тут, к счастью, Пист обратил внимание на мой набросок.

– Вот уж поистине, мистер Уайлд, ваши таланты только множатся, – воскликнул он. – Прекрасная работа. Ну, а что сами Миллингтоны?

– Мистер Миллингтон сразу же обратился к шефу. И, похоже, был разочарован, увидев меня. А миссис Миллингтон… нет. Точно нет. Чисто декоративное приложение к дому.

– Стало быть, картину похитил невидимка, – усмехнулся Пист. – Призрак или привидение, ценящее изобразительное искусство.

Я улыбнулся этой его шутке. А потом вдруг вспомнил потемневшие боковины камина. Это мысль. Точнее, начало мысли, еще не успевшей толком оформиться.

– Мистер Уайлд?

Я закрыл глаза, потер пальцами веки. Это, скорее, инстинкт, нежели идея. Но в Нью-Йорке полным-полно невидимых существ. Мы проходим мимо них каждый день. Они молчаливы, как булыжник для мостовых, бесплотны, как запах в воздухе, или тени, отбрасываемые нашими величественными каменными монументами. Незаметны и невидимы. И это незаметное существо наверняка часто посещало ту комнату. Потому как наводить кое-где порядок требовалось по закону.

– Стена вовсе не была грязной! – воскликнул я и стукнул кулаком по столу. – Идиот… Ну, конечно, слуги протирают обои под картинами; если бы не стали, поплатились бы местом. Какой же я идиот!

Мистер Пист вытаращил глаза и походил сейчас на свежую креветку. Возможно, опасался, что я вот-вот взорвусь.

– Так стена, о которой идет речь, была чистой?.. – пробормотал он.

– Да, причем в середине месяца.

– Вы в порядке, мистер Уайлд?

– Грейс. Грейс одна из двух горничных со второго этажа. Ну, конечно же! Это все меняет. И если я прав – а я прав, – тогда…

– Вы вроде бы только что говорили, что никто из слуг не замешан.

– Не был замешан. – Я бросил на стол шиллинг, Пист сделал то же самое. – У меня появилась одна совершенно сумасшедшая версия. Скорее всего, я ошибаюсь, а вам сегодня днем не удастся вздремнуть. Но очень хотелось бы, чтобы вы пошли со мной.

И я двинулся в путь, от души надеясь, что он предпочтет поспать где-нибудь в тихом уютном местечке перед очередной сменой.

Напрасные надежды. Этот человек был столь же безумен, как амбарная сова в полнолуние. И мне следовало бы поблагодарить его за эту одержимость.

– Я, знаете ли, всегда был поклонником сумасшедших версий. Ведите, мистер Уайлд, – сказал Пист, и сапоги его с душераздирающим скрипом зашагали по дощатому полу. – Пусть мертвые спят, им просто нечем больше заняться. А преступления будут раскрывать доблестные полицейские из Шестого отделения!

Извозчик высадил нас у дома 102 на Пятой авеню в начале третьего дня. К этому времени небо затянулось серебристо-серой дымкой, напоминающей нутро раковины моллюска, и не нужно было быть семи пядей во лбу или страдать подагрой, чтобы догадаться – скоро пойдет снег. Мы прошли мимо главного входа с унылыми грифонами, поскольку я не хотел встречаться с Миллингтонами. Мне нужен был Тёрли, лакей из Бостона, мой новый приятель, а потому пришлось обойти дом. Пист трусил следом за мной, подняв воротник пальто, – пронизывающий до костей вечер только усиливался.

Окрыленный надеждой, я позвонил в дверь для прислуги. Открыла Элен, горничная с первого этажа. Глаза, тусклые и круглые, как пенни, выражали явное неудовольствие. В том числе и самой собой, как мне показалось.

– Мне нужен Тёрли, Элен. Только тихо, никому ни слова, поняла? Надеюсь, все это скоро кончится.

– Правда, мистер Уайлд? – спросила она.

– Правда.

Она развернулась и унеслась прочь со скоростью зайца. Буквально минуты через полторы, воинственно ощетинив бакенбарды, появился Тёрли.

– Мистер Уайлд, вот неожиданность. – К нему вновь вернулся лондонский акцент; думаю, он просто не хотел рисковать и говорить, как подобает матросу, поскольку ушей вокруг было полно.

– Вот что, Тёрли, – тихо произнес я, – пожалуйста, не придавай значения вопросам, которые я буду задавать. Усёк? Я спрашиваю, ты отвечаешь, а потом забудешь об этом нашем разговоре.

– Можете не сомневаться, уж я-то умею хранить молчание, сэр.

– Премного благодарен. А теперь скажи, этот Джей, парень Грейс, он каждый день ее навещает?

Тёрнер раздраженно сощурился.

– Да, каждый. Приносит какие-то стишки, записки. Да только час назад притащил валентинку. И это средь бела дня, на глазах у меня и экономки… Впрочем, ведет себя вполне респектабельно.

– Ну, разумеется, как же иначе. А Грейс и Эйми отвечают за порядок в комнатах на втором этаже, в том числе и в музыкальной?

– Так, один момент, – резко заметил Тёрли, – у вас определенно сложилось превратное мнение о…

– Когда в последний раз чистили дымоход в комнате для музицирования?

Он впал в ступор.

Ньюйоркцам ненавистна угроза пожара. Особенно с тех пор, когда прошлым июлем выгорела половина центра города. Пожаров здесь боятся, как чумы, и по закону домовладельцы обязаны прочищать дымоходы не реже раза в месяц, за этим должен следить специально назначенный управляющий. Ну а самой прочисткой занимается целое подразделение тощих беспризорников, которые, похоже, стремятся навеки остаться детьми. Потому как лучшей работы в возрасте до двенадцати лет им просто не найти, а к тому времени, когда пискун вырастет и не сможет пролезать в столь узкие пространства, он уже не годится. Многие из них просто умирают на улицах. Трубочисты – это невидимки. Их не замечаешь, как муравьев. И еще трубочистами – Бог им в помощь – работают только цветные ребятишки. А если бы на этом острове появился белый трубочист, я б не отличил его от остальных.

– В домах прочищают каминные трубы или в середине месяца, или в первых числах, – пояснил я и понял по лицам Тёрли и Писта, что до них начало доходить. – Допустим, прочищали дымоход в музыкальной комнате, и в это время Грейс отлучилась, ну, скажем, перемолвиться словечком с Джебом – она бы ничего такого не заподозрила. Да и почему, собственно?.. А потом, когда обнаружила, что миниатюра пропала… Нет смысла говорить вам, как это выглядело в глазах остальных. Черная служанка, черный трубочист; ценная вещица украдена, когда она отлучилась из комнаты.

– Девчонка подняла тревогу, но всем было ясно, что она о чем-то умалчивает, – прошипел Пист.

– Я нашел следы сажи на стене, в том месте, где висела картина. Поначалу подумал – это просто грязь. Глупость с моей стороны. Трубочист коснулся обоев костяшками пальцев, когда снимал картину, и она была такая маленькая, что он мог спокойно спрятать ее под рубашкой или же в сумку с инструментами, – заключил я.

Тёрли потер щеку тыльной стороной ладони. Перчаток на нем не было, и пальцы и лицо покраснели от холода.

– Позови Грейс. Если я прав, есть шанс, что мы сейчас покончим со всей этой ерундой.

Тёрли не спешил выполнять мое поручение. Похоже, не слишком доверял мне и боялся потерять место. Затем скрылся где-то в глубине дома. Мы ждали. Я молча рассматривал вымощенную камнем дорожку, мистер Пист поднял на меня глаза и усмехнулся.

– А что, если вам начать читать лекции о применении здравого смысла в сочетании с божественным вдохновением в работе полиции? – шутливо спросил он.

– Оставьте эти глупости, прошу, – пробормотал я и нетерпеливо начал приплясывать на месте от холода, но на лице против воли расплывалась улыбка.

Шли минуты. И вот наконец появились Тёрли с Грейс, и сердце мое сжалось при виде ее. Тёрли вывел девчонку во двор, бережно держа под руку, а сама она, бедняжка, так и дрожала всем телом, точно травинка на ветру.

Впервые за все время работы в полиции мне удалось кого-то напугать. Наверное, просто благодаря своей медной звезде. Отвратительное ощущение. Точно я пробудил в себе к жизни некое неведомое существо с зазубренными клыками и длинными острыми когтями. Мне хотелось отскрести эту отвратительную маску, хотя бы с помощью пемзы или специального скребка, и вновь оказаться простым невысокого роста парнем с кружкой пива в протянутой руке.

Но Грейс, судя по всему, было еще хуже. Да у меня самого в желудке заныло, точно от голода.

– Хотела прикрыть этого ребенка, – пролепетала Грейс. – Я не хотела ничего такого плохого, на Библии готова поклясться, что нет!..

– Мы не собираемся тебя арестовывать, – поспешил успокоить ее я.

– Мне никогда не найти работы без рекомендательного письма, вы не…

– Да успокойся ты, Грейс! – взмолился я. – Никто никогда ничего не узнает.

– Просто расскажи ему все, как было, Грейс, – сказал Тёрли. – Он не из тех, кто будет поджаривать честную девушку на углях.

Понадобились еще уговоры. Но если я что и умею в этой жизни, так это вытягивать из людей истории. Что же касается самих историй, тут я надежен, как сейф в банке. Ни разу не выдал ничьей тайны.

Трубочист, приходивший в дом на постоянной основе, вдруг разболелся, страшно кашлял на протяжении нескольких месяцев; и Грейс, будучи девушкой добросердечной, просто не могла выгнать его на улицу, где бы он умер с голоду. И уговорила Тёрли сохранить за ним место. Но затем парнишка вдруг исчез – то ли угодил в больницу для цветных, то ли в благотворительный приют, то ли в сырую землю. И Грейс, в чьи обязанности входило контактировать с другими цветными, пришлось искать ему замену.

– Он стоял на углу с колокольчиком и кричал, – заговорила она, комкая в руках мокрый носовой платок. Кричать на улицах, рекламируя свой бизнес, дело полезное, хотя прохожие могут оглохнуть. Все от разносчиков свежего молока до точильщиков ножей и ножниц вопиют о своем ремесле по обе стороны дороги. – Шустрый такой клоп, аккуратный и ловкий с виду.

– Где он стоял? – спросил я.

Она покачала головой.

– Не знаю. Не помню.

– Но ты должна вспомнить, Грейс! – воскликнул Тёрл.

– Нет. Вы не можете отправить его в исправительный дом, мистер Уайлд. Ему там не выжить, он и сам того не понимает. Клянусь, никогда больше не стану приводить его в дом, обещаю.

Детей, виновных или заподозренных в преступлениях, полицейские должны были отправлять в это заведение. Мне самому за полгода службы доводилось исполнять это предписание раз сто, не меньше, хоть я и не считал, что порка плеткой с девятью узлами ничуть не способствует исправлению малолетних беспризорников. О том можно судить хотя бы на примере моего брата. А стоит только подумать, как близка была к этому моя маленькая подружка Птичка Дейли, как ее едва не похоронили за этими каменными стенами по наущению Шелковой Марш, в груди все так и сжимается от страха. Если б я мог смести с лица земли это чудовищное заведение, то считал бы, что прожил жизнь не зря.

– Ни разу в жизни не отправил ни одного ребенка в исправительный дом, – мрачно заметил я. – Так где, говоришь, ты встретила этого парнишку?

– Не заставляйте меня говорить. Но, конечно, поступил он не очень хорошо, но…

– Да я скорей руку себе отрежу, чем отправлю ребенка в исправительный дом, – я клятвенно приложил руку к звезде на лацкане. – Пожалуйста, Грейс. Скажи, где он просит, чтобы его взяли на работу?

Девчонка смотрела на меня широко распахнутыми испуганными глазами. Думаю, если б она смогла взять мокрую тряпку и стереть это воспоминание, как мел с доски, то так бы и поступила. У нее не было ни единой веской причины доверять мне. Но, с другой стороны, откуда ей было знать, что я не брошу ее за решетку в Гробницы за неповиновение? И вот, наконец, она выдавила:

– Да помоги ему Господь. Он, бедняжка, стоит на углу Восемнадцатой и Третьей авеню. Боже, спаси и избавь его от несчастий…

Голос Грейс звучал надтреснуто, точно она надорвала связки, а «несчастье» стояло прямо перед ней в лице копа с медной звездой. Перед тем, как развернуться и уйти вместе с Пистом, я обернулся и бросил:

– У меня нет доказательств, сама знаешь. Просто хочу потолковать с ним, вот и всё.

Тут вдруг Грейс грустно усмехнулась.

– Не получится.

– Это почему же? – спросил мистер Пист.

– Сами увидите, – ответила она.

А потом зарылась лицом в жилетку Тёрли, и все ее тело содрогнулось от рыданий. И тут я понял нечто такое, чего не удавалось понять прежде.

Я был не первым копом, с кем довелось столкнуться Грейс. Или, возможно, просто услышать. Да, верно, она боялась нас, но за этим страхом стояло нечто более глубинное, врожденное, что ли. Меня охватила тревога; я пытался понять, что же именно, но говорить с ней сейчас об этом не было смысла. Мы зашагали к выходу, слыша за спиной рыдания Грейс и утешительное бормотание Тёрли. Вышли и увидели, что небо над головой приобрело грозный стальной оттенок.

Глава 3

Он спросил: «Ты раб на всю свою жизнь?» Я ответил, что да. Похоже, на доброго ирландца эти слова произвели глубокое впечатление. Он обернулся к своему спутнику и заметил, какая жалость, что такому славному молодому человеку суждено быть рабом до конца своих дней… И они оба посетовали мне бежать на север; сказали, что там я непременно найду друзей и что буду там свободен.

Фредерик Дуглас «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба», 1845

Вскоре мы дошли до Третьей авеню. Резкие порывы ветра продували улицу со свистом, такой слышишь, разве что когда кучер взмахивает хлыстом. Третья авеню является расширенным продолжением дорожного полотна «макадам»[15], и обстановка здесь какая-то более пасторальная, и улицы не защищены от ветра высокими домами, как на Пятой авеню. Народу тут всегда полно, поскольку Третья распложена на перекрестье самых разных путей. Омнибусы с грохотом катили к складам на Двадцать седьмой; закаленные американские мертвые кролики шустрили в поисках добычи и удовольствий; джентльмены важно восседали в каретах рядом с раскрашенными и пестро одетыми шлюхами, похожими на райских птиц. Время от времени все возницы поглядывали на небо. Видно, любопытствовали, успеют ли добраться до нужного места до того, как повалит снег.

– Остается надеться, что мальчишка сейчас не на работе, – заметил мистер Пист и ухватил за поля шляпу, собравшуюся взмыть в небо.

Я тоже очень надеялся. Но беспокоились мы недолго. Стоило только пересечь Семнадцатую улицу, как в свисте и вое ветра прорезался слабый звон колокольчика.

На углу Восемнадцатой и Третьей авеню стоял крохотный чернокожий мальчонка и звонил в колокольчик. Я бы дал ему лет шесть, не больше – впрочем, возраст вполне подходящий для начинающего трубочиста. Одет он был в угольно-черное пальто до пят. Обычно новички-трубочисты демонстрируют одну или обе ноги, показывая, что они у него не кривые, а потому падать в трубах им не доводилось, но у этого беспризорника шрамов вроде бы не было. По крайней мере, мы их не видели. Приблизившись, я заметил, что глаза у него воспаленные – красные, слезятся – и он часто моргает. Типичное явление, с учетом того, что работать приходится в пыли и саже. И тем не менее больные эти глаза продолжали постоянно выискивать потенциального нанимателя. Волосы в крутых завитках коротко подстрижены, никаких косичек, у ног лежит грязная метла на длинной ручке.

– Привет, – весело обратился к нему я.

Он забренчал колокольчиком еще громче и заулыбался. Но обмануть меня ему не удалось – я сразу понял, что мальчонка еле жив. Во всяком случае, истощен до крайности, о том говорили тоненькие запястья. Улыбка хоть и вымученная, но красивая.

– Доводилось чистить трубы в этих краях?

Кивок, длинные ресницы смахнули слезинки, выкатившиеся из карих глаз с покрасневшими белками.

– Знаешь, что это такое? – И я дотронулся до медной звезды.

Он пожал плечами. И тут меня словно крапивой ожгло. Мне приходилось постоянно напоминать взрослым о существовании такого органа, как полиция, уже не говоря об этом шестилетнем беспризорнике, живущем в каминах. Вспомнились слова Грейс, сказанные на прощание.

– Ты говорить умеешь? – спросил я.

Он отрицательно замотал головой, потом приподнял подбородок и поднес колокольчик к уху.

– Так, ясно. Я понял, что ты меня слышишь. Но ведь ты немой, верно?

Малыш скроил скучающую мину. Она словно говорила: да вам-то, черт побери, какое до этого дело? Мы с Пистом переглянулись.

– Да, тогда допрашивать его будет настоящей морокой, – заметил Джакоб.

Нахмурившись, я пытался сообразить, какую следует применить тактику. Ясно, что ребенок никогда не жил в специальном заведении, где обучают языку глухонемых. И даже если б кто-то и озаботился показать ему буквы, я бы наслушался от него разных небылиц – к примеру, о бродячих свиньях, перелетающих через Гудзон. Скажи нам, где миниатюра. Ты не крал в последнее время никакой картины? Мы не сделаем тебе ничего плохого, но абсолютно уверены, что именно ты стащил миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена. Все это звучало как-то слишком грубо, прямолинейно… да нет, просто смешно. И тогда я присел перед ним на корточки.

– Скажи, ты любишь живопись? – спросил его я. – Ну, разные там картины?

Колокольчик умолк. Затем с какой-то детской радостью – через месяц, даже меньше, от нее не останется и следа – мальчик закивал.

– Какие картины?

Он быстро опустил колокольчик на землю. Затем прямо передо мной нарисовал пальцами квадрат и приложил к нему ладонь. Затем словно из воздуха в этой «раме» материализовалась ваза, и он снова приложил к рисунку ладонь. А затем широко раскинул руки, словно обнимая все и вся вокруг, вскинул ладонь, показывая, что закончил, и уставился на меня, склонив курчавую головку набок.

Я обернулся к Писту и спросил:

– Вы все поняли? – И почувствовал, что голова у меня закружилась.

– Полагаю, мистер Уайлд, лучше будет сказать, что понял, – ответил тот с восторгом и едва ли не благоговейным трепетом.

– Я тоже очень люблю живопись, – сказал я пискуну-трубочисту. – Картины с вазами и все такое прочее. Вообще всякие картины.

И при этом постарался подпустить в голос как можно больше искренности и дружелюбия. Мне в жизни довелось встречать самых странных и необычных людей, но еще ни разу я не видел беспризорника, который изобрел собственную версию языка жестов. И еще на редкость понятливого.

– Когда-нибудь видел, как рисуют картину?

Ответ был отрицательный. Он с тоской и сожалением покачал головой.

– Хочешь, я тебе покажу?

Метла и колокольчик отлетели в сторону – с такой резвостью он бросился ко мне.

– При вас случайно нет записной книжки, мистер Пист?

Через секунду на колене у меня лежал листок бумаги, а в пальцах был зажат огрызок карандаша. Мальчик подошел и с интересом наблюдал за моими действиями. Честно признаюсь: я сразу понял, что забросил крючок с наживкой, от которой рыбка будет просто не в силах отказаться. Мне нужно было вернуть миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена; мне хотелось доставить пусть и недолгую, всего на десять минут, радость этому мальчугану. Возможно, оба эти намерения были совершенно искренни, но нельзя сказать, чтобы чисты. Как бы там ни было, но я очень быстро завершил портрет трубочиста.

Тот поднял голову и удивленно, даже восторженно смотрел на меня глазами с припухшими веками.

– Ну, как тебе, нравится? – спросил я.

Мальчик провел кончиками пальцев по лицу, ощупал выпуклый лобик, полные, слегка выпяченные губы, провел сверху вниз по курносому носу. Зеркала не было, но такому сообразительному ребенку оно и не нужно. И во время этого обследования улыбка его становилась все шире.

Думаю, что я еще никогда не гордился так своим умением рисовать, как в тот момент. При других обстоятельствах этот трюк был бы бесполезен.

– Самое потрясающее произведение искусства, которое мне доводилось видеть, – восторженно заявил мистер Пист.

Грязные пальчики порхали над листком из блокнота. Я отодвинул рисунок, мальчишка придвинулся ко мне и просительно заглянул в глаза. Он так и дрожал от желания и нетерпения, и я угадал, а не услышал его вопрос.

– Ладно. Он твой. Но бесплатно ты его не получишь.

Он схватил метлу и колокольчик.

– Нет. Камина у меня нет, так что и чистить нечего. Я ведь уже говорил, что очень люблю живопись. Вот тебе картина. А теперь покажи мне какую-нибудь другую, на которую ее можно обменять. Есть у тебя что-то стоящее?

Тут личико его словно озарилось – такую неподдельную радость можно наблюдать лишь у маленьких детей. До того, как между жертвой и мучителем будет проведена разграничительная черта, до того, как страдание станет следствием жестокости. До того, как хитрые взрослые заставят приобрести дешевую побрякушку.

Мальчишка вихрем помчался по Третьей авеню, не обращая внимания на плотное движение; мы поспешили следом. Писта едва не переехал двухколесный экипаж с местами для собак под сиденьями, переделанный в открытое ландо; в нем сидели дамы в темных мехах и попивали шампанское. Один раз пришлось остановиться посреди дороги и пропустить омнибус, двигающийся на большой скорости. Но все мы трое вышли из этой гонки целыми и невредимыми. Мальчишка свернул к северу и бежал по краю дороги; мы с трудом поспевали за ним, раскидистые ветви дубов отбрасывали темные тени в молочно-белом воздухе.

Миновав десять – двенадцать кварталов, мы покинули город и оказались практически в сельской местности, центром которой являлся Бельвю Алмхаус. Мы почему-то имеем привычку загонять наши благотворительные институты как можно дальше от центра города – в отличие от заведений, демонстрирующих пороки, сравнимые по разнообразию разве что с цветами радуги. Лишь фанатичные реформаторы осмеливаются выходить здесь на улицы, как, к примеру, делала Мерси – шла себе, перекинув корзину через плечо, с убийственным спокойствием в глазах. Ко времени, когда мальчишка свернул с Третьей в эти леса, все улицы, пересекающие авеню, были уже немощеными. Окрестности все больше приобретали характер «решетчатого дизайна» – квадраты лесных участков чередовались с пробелами пустырей; последние бросались в глаза, напоминая незаполненные страницы дневника. Теперь под ногами у нас из земли выступали корни деревьев, а стройные вязы и клены росли как попало, а не ровными рядами. С голых веток – они четко вырисовывались на фоне размытых холодных красок неба – кричали птицы; стали попадаться и разные мелкие дикие животные, бросающиеся в заросли засохшего папоротника при нашем приближении. Один раз мне даже удалось разглядеть рыжий кончик лисьего хвоста – плутовка пронеслась по голой нервной земле в поисках пищи и пристанища на ночь.

Перед нами мелькала крохотная черная фигурка; она летела вперед, точно камешек, выпущенный из рогатки. Набросок, силуэт мальчишки, продирающегося через кустарник.

Я, разумеется, не имел ни малейшего понятия, чего от него ожидать. Но когда он достиг цели, даже заморгал от удивления.

– Бог ты мой, – тихо пробормотал мистер Пист.

Судя по густым восковым листьям плюща и толстым коричневым его стеблям, обвившим каркас, угодила в аварию много лет тому назад карета, ехавшая по Третьей авеню из центра к окраине. Наверное, лошади чего-то испугались и понесли. Такое тогда часто случалось. И лошади угодили в еле видную канаву на болотистом участке, поросшем сорной травой, в заброшенном месте, неподалеку от Ист-Ривер. Не было смысла гадать, по какой причине тогда владельцы так и оставили карету там. Задняя ее ось выступала под косым углом сквозь опавшую сухую листву. И даже если в этой аварии человеческих жертв не было, по состоянию кареты можно было судить, что пострадали лошади. Ни одно существо на свете не кричит так страшно, как умирающая лошадь. Этот жуткий крик словно пронзает все твое существо насквозь всякий раз, когда его слышишь. Нет, видно, карету сочли тогда негодной для дальнейшего использования. Но затем она все же пригодилась.

Трубочист подскочил к ней и радостно распахнул двойные дверцы.

– Мать честная, – прошептал я.

Чего там только не было внутри! Целая выставка. Весь пол уставлен ярко-синей керамической и фарфоровой посудой с отбитыми краями и трещинами; с гвоздиков обшивки свисают на веревочках осколки зеленого стекла; выставлены и отдельные предметы – в том числе керамическая роза с отбитыми краями, на обветшавших и грязных подушках сиденья красуется большой кусок речного гранита с искристыми вкраплениями. Тут были старые хрустальные подвески от люстр, сломанные пресс-папье, изящная бутылка из-под французского ликера – настоящий музей выброшенных за ненадобностью и давно позабытых владельцами предметов. Наверное, подумал я, до того, как присоединиться к полку городских трубочистов, мальчишка жил где-то поблизости. Вполне возможно. Но узнать, так это или нет, мне не суждено. На бездомных детей в наших краях обращают не больше внимания, чем на муравьев под ногами.

А в витрине, небольшом стеклянном ящичке, прислоненном к противоположной от входа дверной панели и украшенном ниткой дешевых янтарных бус, приютилась среди этих piece de resistance[16]миниатюра кисти Жана-Батиста Жака Огюстена. Слегка склонив головку набок на фоне скандально розового летнего заката, на нас кокетливо взирала пастушка. Изгибы пальчиков и грудей игриво перекликались, и еще казалось – она вот-вот признается в чем-то прекрасном и необыкновенном, и как раз подбирает слова восхищения, пробует их на вкус.

Трубочист с торжествующим видом указал на нее.

Я протянул руку и вытащил миниатюру из ящичка с желтоватыми стеклами. Тут мальчишка напрягся от волнения. Я уселся на подножку кареты, снял широкополую шляпу, положил ее на колено.

– Эта картина из дома на Пятой авеню. Это ведь ты чистил там каминную трубу?

Он протер глаза грязными от сажи руками. Потом поднял голову и посмотрел, но не на меня, на миниатюру.

– Тебе не мешало бы знать, парень, что это называется воровством. Почему ты украл чужую собственность?

Он яростно замахал маленькими кулачками в воздухе. Нанес около дюжины ударов в разных направлениях, затем развел руки, словно пытаясь объять необъятное, а в конце этой пантомимы стал удрученно, даже отчаянно ломать пальцы.

– Понимаю, у них полным-полно произведений искусства, и они толком не знают, что с ними делать. Мне страшно жаль. Но у этой картины уже есть дом.

Я заслужил сарказм и злобу, промелькнувшие в его воспаленных глазах. Он так и ожег меня этим взглядом. Я обманул его, только сейчас мальчик осознал это. И, что еще хуже, я прекрасно понимал; любить нежную и юную пастушку будут куда более страстно в этой полуразвалившейся карете, чем в том снобистском складе произведений искусства на Пятой авеню. Лучше б уж никогда в жизни не слышал я этой фамилии, Миллингтоны, богом клянусь!

Вырвав листок с наброском из записной книжки, я протянул его насупившемуся мальчишке, который стоял и носком ботинка пытался проковырять ямку в мерзлой земле.

– Вот, держи. Портрет твой. И еще я не собираюсь наказывать тебя за кражу. Но только обещай, что никогда больше не будешь этого делать. Собирать всякий мусор – это одно, но воровство тебя погубит. Будем считать, что ты украл произведение искусства в первый и последний раз.

Пискун потянулся к портрету. Вполне вероятно, считал, что лучше уж иметь хотя бы мою картину, нежели вовсе никакой. Он быстро сделал выбор.

– Нет, сначала пообещай, – продолжал настаивать я.

Мальчик пообещал – сердито пожал плечами. Затем отер слезы рукавом.

– Как тебя звать? – спросил мистер Пист. – Я Джакоб Пист, а это Тимоти Уайлд.

У мальчишки вытянулось лицо. Он заморгал, уставившись на покрытую мхом спицу в колесе, потом решительным жестом сунул руки в карманы.

Я подумал, что он сирота. Только мы, сироты, бываем столь независимы и серьезны, точно вам говорю. Но мы с Валом, по крайней мере, осиротели позже, и знали свои имена – неважно, что, кроме них, у нас больше ничего не было. И были уже достаточно взрослыми, чтобы помнить семью, давшую нам имена. Ведь зачастую имя делает человека. Представить себя на месте мальчишки, у которого украли столь личностный атрибут, просто невозможно.

– Тебя ведь как-то называют? Ну, хотя бы здесь, где ты живешь, – заметил я. – Как зовет тебя твой хозяин, начальник трубочистов?

Тут он содрогнулся всем телом. И на лице его возникла такая гримаса, точно больше всего на свете ему хотелось в этот момент вылезти из собственной шкуры.

– Ладно, неважно, – поспешил заметить я. Просто не в силах был видеть это выражение на его лице, от которого сжималось сердце. – А как бы ты хотел, чтобы тебя звали?

Ресницы, пропыленные и густые, затрепетали, точно крылья. И губы он теперь уже не сжимал так плотно.

– Гениальная идея! То, что надо, – закивал мистер Пист.

– Да пошел он к чертям собачьим, этот твой начальник. Это имя будет принадлежать тебе навеки. Ну, попробуй, придумай себе самое крутое имя на свете!

Мальчик призадумался. Довольно долго стоял с мрачным замогильным видом, поджав губы. А затем личико его озарилось, и он указал на пастушку с картины.

– Мужчина, который ее нарисовал? Его звали Жан-Батист Жак Огюстен, – сказал я.

Маленький трубочист закрыл глаза и словно перебирал все эти звуки в уме. А меня вдруг охватил приступ необузданного счастья. И радость эта была сродни резкому порыву ветра, от которого вдруг распахиваются небеса, прежде затянутые серыми тучами. Никогда не забуду взгляды, которыми мы с мистером Пистом обменялись секунду спустя. Теплыми и понимающими – так смотрят мужчины, передающие друг другу флягу с выпивкой. И все благодаря этому маленькому трубочисту.

– А как тебе имя Жан? Нравится? – спросил я.

По улыбке, которая просто преобразила чумазое личико, словно месяц выбрался из облаков и засиял на небе, я понял, что определенно нравится.

– За Миллингтонов! – провозгласил мистер Пист у меня в кабинете, подняв кружку с джином. – И за пути и дороги старого Готэм-сити! За щедрые вознаграждения и тех, кто их выдает!

Все мы трое поспешили выйти из леса, как только крупные снежинки закружили в вечернем воздухе. Перешли Третью авеню тем же почти самоубийственным образом, что и раньше, огибая канавы и уворачиваясь от бешено несущихся фургонов. Я смотрел, как оседает снег на мостовой, и думал об именах, их неоспоримой важности для их владельцев, и испытывал почти детский восторг. Мы отметили крещение Жана-Батиста, купив ему огромную порцию холодца из бычьих хвостов.

Конечно, было бы лучше угостить его каким-то горячим блюдом, но не получилось. Дети вообще существа замечательные: сломя голову проносятся самыми опасными путями в диких местах и разражаются при этом громким хохотом – прямо сердце замирает при виде того, что они вытворяют. И мне больно видеть, как город постепенно превращает их в тощих, высоких и мрачных животных. Жан-Батист был существом невинным и умел радоваться самой малой малости. И мне хотелось бы, чтобы он сохранял эти свои качества как можно дольше, а не какие-то там недели две или около того. Но взять на себя такую миссию – разыскивать и пристраивать каждого бездомного сироту-трубочиста, было бы равносильно тому, что опуститься на колени на берегу и стараться повернуть Гудзон вспять силой воли и одним мановением руки. К тому же этот хотя бы не был безработным. И еще он был не один, наверняка существовал в компании таких же пискунов, пусть его там и не любили и не всегда подкармливали. Я остановился у дверей какого-то низкопробного салуна, пожал мальчишке руку, мой компаньон сунул ему шиллинг – на том и расстались.

Мы с Пистом вернулись к дому на Пятой авеню, постучали в дверь для прислуги и отдали картину Тёрли. Он исчез где-то в глубине дома, затем вернулся с кошельком на шнурке.

– Разве не знали, что вам полагается вознаграждение? – спросил он, заметив мой недоуменный взгляд.

И вот мы с Пистом по-братски разделили пятьдесят долларов – вознаграждение за умение разыскивать пропавшие вещи, – и он тут же купил бутылку голландского джина, весьма подозрительного на вкус. Напиток обжигал горло, тепло приятно растекалось по желудку, но на вкус он отдавал ржаным хлебом, а не можжевеловыми ягодами.

Никогда еще моя маленькая пещерка в Гробницах не казалась такой уютной. За толстыми стенами жалобно завывал ветер, точно волк, задравший морду к небесам. Я оказался достаточно состоятелен, чтобы купить около тридцати подержанных книг, заплатить миссис Боэм за одолженный мне ковер, и еще немного осталось. Я был опьянен своим профессиональным успехом. Мерси Андерхилл находилась в Лондоне, а это означало, что она, очевидно, всем там довольна. И еще на улице густо валил снег, так что я не слишком беспокоился, что пожарной части, где служил брат, придется бороться с пожаром в доме, в результате которого я остался бы одним-единственным в Нью-Йорке Уайлдом.

Словом, я был почти что счастлив. Нельзя сказать, что это ощущение слишком часто меня посещало.

– За Миллингтонов, – мы с Пистом чокнулись кружками. – Хотя, честно сказать, не горю желанием встретиться с этими людьми снова.

– Да перестаньте, – усмехнулся он. – Мы должны рассматривать Миллингтонов в свете их щедрости по части вознаграждения. К тому же маловероятно, что они когда-нибудь обратятся к нам снова…

– Я вел себя просто подло, – заметил я. – По отношению к Жану-Батисту и его артистической натуре.

– Нет, вы только послушайте его! – воскликнул мой друг и подлил джина в кружки.

– За пастушку, – добавил я. – Кем бы она там не была. Бог ты мой…

Гогоча самым отвратительным образом, мистер Пист одним махом осушил кружку.

– А не поспать ли вам, дорогой друг?

– Да надо бы! – воскликнул он. – Да, мистер Уайлд, да! Но мне так редко выпадает честь работать с копами… прошу прощения, с полицейскими, которые способны уловить разницу между задницами и ресницами этих самых пастушек… Я впечатлен. Последний раз, когда я…

Тут дверь распахнулась настежь.

Перед нами стоял женщина невероятной красоты. Кожа волшебно золотистого оттенка прекрасно сочеталась с серо-зелеными глазами и волосами густо шоколадного цвета – наверняка на улице к такой красавице прикованы взгляды не только мужчин, но и женщин. Да что там – всей вселенной!

– Мне нужен полицейский, – сказала она.

Какой там полицейский. Ей нужно было чудо.

Вскоре мы усадили ее за стол, с кружкой в дрожащей руке. Она явно испытывала ни с чем не сравнимый ужас, казалось, его можно было ощутить на вкус – насыщенный, липкий и неотвратимый, как медленная смерть.

Когда я спросил, что именно у нее украли, ответом было: «Мою семью». Жуткая эта фраза так и повисла в воздухе на несколько секунд.

– Что-то не совсем понимаю… – пробормотал я.

– Сестру и сына, – выдохнула она. – Делию и Джонаса. Они исчезли. Делия живет со мной, когда мой муж в отъезде. Ему приходится много ездить, такая работа, а Делия… она присматривает за моим…

Тут оловянная кружка со стуком упала на пол – она закрыла лицо обеими руками. Плечи затряслись в такт неровному дыханию, отчаяние волнами разливалось по комнате, как круги на воде от брошенного камешка.

– А вы пробовали искать… – начал было мистер Пист.

– Мне нужны вы, мистер Уайлд, – сказала она и так и пронзила меня взглядом.

Демонстрировать понимающий вид уже почти что не было сил, но признаю, эта ее фраза меня просто потрясла.

– С чего вы так решили?

– Просто знаю, кто вы и что сделали. Вы должны мне помочь. Только у вас получится.

Я уже было приоткрыл рот, чтобы ответить: ну да, разумеется. Но вовремя спохватился. В голове продолжали крутиться колесики и винтики, я судорожно пытался сообразить. Я понятия не имел, о чем это она.

– Они крадут людей. – Глаза ее, сверкающие яростью и отчаянием, наполнились слезами. – Нельзя терять ни минуты.

– Но каким образом…

– К тому времени я уже должна была быть дома. Тогда бы они и меня похитили, и вы никогда бы об этом не узнали. Я пришла домой и увидела: Мег, моя кухарка, связанная и с кляпом во рту, лежит на полу в кладовой, а семья исчезла. Мег им была не нужна, она хромает на одну ногу, какой от нее им прок. Тогда я спустилась в холл и спросила полицейского, как найти Тимоти Уайлда, вот он и дал мне этот адрес.

– Я рад, что именно так вы поступили, но…

– Вы спасли Джулиуса Карпентера. – С этими словами она вскочила и вцепилась в лацканы моего пиджака.

Только тут я понял наконец две вещи.

Мой приятель Джулиус Карпентер, очень сообразительный и приятный цветной парень, торговец устрицами, с которым я работал еще в бытность свою барменом, угодил прошлым летом в нешуточные неприятности. Какая-то шайка полуголодных ирландцев вбила себе в голову, что неплохо было бы сжечь его живьем, просто так, ради забавы. Я категорически не одобрил эту идею и сделал все, чтобы этого не случилось, и тогда меня тоже едва не спалили, в отместку. У них почти получилось, и я собственными глазами видел, как Джулиус спас меня от огня во время пожара в городе – прислал моего брата выкапывать меня из-под дымящихся руин. Короче, оба мы с Джулиусом оказались тогда на должной высоте, иначе были бы уже мертвы. Но это лишь половина тайны.

Вторая половина была вроде бы более очевидной. Мне всего-то и надо было, что приглядеться повнимательней.

Люси Адамс, с ее медового цвета кожей, серыми глазами в зеленую крапинку и роскошными волнами блестящих каштановых волос, вполне могла сойти за итальянку по происхождению. Но могла быть и испанкой, лишь акцент выдавал североамериканское происхождение. И все равно она могла бы оказаться экзотическим плодом любви, ну, допустим, матери из Уэльса и отца-грека, или же сицилийца и шведки. Но все эти комбинации не про нее. Я с таким запозданием догадался о причине охватившего ее душераздирающего ужаса лишь потому, что не подумал о ее происхождении. Мне было как-то все равно.

А вот Люси Адамс было очень даже не все равно. Потому как Люси Адамс была цветной.

Даже не квартеронкой. В жилах ее, как я догадывался, текло гораздо меньше негритянской крови. Наверное, всего одна восьмая. Самая малость. Но все равно она считалась цветной. С принятой в обществе точки зрения. Вполне легальной.

Теперь-то я наконец понял, почему она обратилась за помощью именно ко мне. Нет, примерно половина моих сослуживцев, парней с медной звездой, – люди вполне порядочные, вторая же половина – истинные злодеи. А отлов рабов и торговля ими – потому как речь сейчас шла именно об этом – деяния незаконные.

И этими делами должны заниматься органы охраны правопорядка.

Я снял ее руки с лацканов, но не выпустил из своих рук.

– Все мы, насколько я понимаю, свободные граждане Нью-Йорка.

– Вообще-то мы родом из Олбани. Мои дедушка с бабушкой купили себе свободу шестьдесят лет назад. Тогда работорговцам было на это плевать, и без того хватало возможностей прилично зарабатывать. Делия и Джонас стоили бы на этом рынке…

– Как давно они пропали?

– Два часа тому назад.

– А сколько лет вашему сыну?

– Семь, – скорбно выдавила она.

– Как бы там ни было, но он сейчас не один, а с вашей сестрой. И мы скоро найдем их. Мистер Пист, я, конечно, не имею права просить вас присоединиться, но…

– Если я доложу шефу о нашем сегодняшнем успехе, думаю, он освободит меня от вечерней смены и разрешит помочь вам, – ответил Джакоб, убирая кружки в ящик маленького письменного стола.

– Буду страшно признателен. Куда мы направимся, миссис Адамс?

– В комитет. Дом расположен по адресу: Уэст Бродвей, восемьдесят четыре, это между Чемберс и Уоррен. Стучать шесть раз, сэр, два стука быстро, один за другим, потом небольшая пауза.

Мистер Пист махнул рукой и поспешил к шефу. И оставил меня в полном недоумении. Я никак не мог понять, что за комитет такой, черт возьми, и какова температура в котле с горячей водой, в который я только что угодил. Миссис Адамс взяла меня под руку, и мы вышли следом за Пистом. Торопливо зашагали гулкими каменными коридорами этого огромного здания, где располагались не только полицейские участки, но и тюрьма, и залы судебных заседаний, и я изо всех сил старался, чтобы она не поскользнулась и не нырнула вниз головой с лестницы в своих промокших насквозь туфельках.

А затем произошло нечто неожиданное.

Внизу у выхода стоял плотного телосложения рыжеволосый полицейский по имени Шон Малквин, стоял неподвижно и не сводил с нас глаз. А глаза его были сощурены с присущей ирландцам подозрительностью. И поддержка у него имелась – прежде я часто видел его в той же компании – в лице огромного черноволосого ирландца и типичного выходца из Новой Англии, парнишки с юным румяным личиком, оба они служили в шестом отделении полицейскими инспекторами. Ну и я кивнул Малквину, мы были знакомы. Всякий раз, когда он со мной заговаривал, почему-то казалось, что он в любой момент не прочь пустить в ход кулаки.

– Ваша подружка, мистер Уайлд? – осведомился он.

– Жертва преступления.

– Ах, вон оно что. Ну, тогда вам лучше поспешить. Желаю удачи, – в голосе его звучала нескрываемая насмешка.

– Доброй ночи, – бросил я.

Мы вышли из этой гранитной крепости и оказались на улице, в почти полной темноте. Миссис Адамс еще крепче вцепилась мне в руку, и мы сошли со скользких ступеней на булыжную мостовую. Рядом стояли два газовых фонаря, все остальные не горели – кто-то разбил камнями стекла. И вот мы поспешно зашагали по Уэст Бродвей к югу. Снег, успевший нападать в освещенных местах, казался таким волшебно белым, невинно чистым. Осколки стекла в фонарях грозили вот-вот выпасть и разрезать человека на ленточки.

– Почему вы так уверены, что это дело рук охотников за рабами? – прокричал я сквозь завывание ветра. – Они вам угрожали?

– Нет. Да и ни к чему им было угрожать. Я долгие годы опасалась, что этот момент рано или поздно наступит.

– Это почему?

– Ответ очень прост, мистер Уайлд. – Она плотнее стянула меховую горжетку у высокой стройной шеи. – Меня уже однажды похищали.

Глава 4

Я торопливо и неловко, насколько позволяли путы, обшарил карманы и убедился, что у меня украли не только свободу, но и деньги, и документы на освобождение! И только тут начала сформировываться догадка, поначалу неясная и путаная, что меня попросту похитили. Нет, это просто невозможно, невероятно! Должно быть, какое-то глупое недоразумение или ошибка. Подобное просто не могло случиться со свободным гражданином Нью-Йорка, который за всю свою жизнь ни разу никого не обидел, никогда не нарушил ни одного закона. Разве можно обходиться с ним столь бесчеловечным образом?

Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853

К югу от центра нашего города лежит земля, которую, в отличие от нашей, вполне возможно себе представить. Страна полей с буйной и сочной растительностью, нежно побрякивающими колокольчиками, преисполненная непринужденной благодатью и с туманными ночами, которые словно нашептывают тебе что-то на ухо, обдавая теплом шею, точно дыхание возлюбленной. Говорят, будто там растут поросшие мхом деревья, ветра почти нет, а небо всегда голубое. И что будто бы на этой земле процветает ремесло, подобное открытой ране, раковой опухоли на теле нашего общества.

Мы не слишком часто думаем об этой земле. А большинство – так вообще не думает. Словно это некая отдельная независимая страна.

Здесь, в Нью-Йорке, я встречал много южан. Наливал им неразбавленный бурбон, летом добавлял в стакан воды мяты, говорил с ними о книгах, о лошадях, о торговле. Некоторые из них были людьми добрыми и гостеприимными, могли устроить настоящий пир случайно постучавшему в их дом ночью страннику, а потом уговорить его остаться на целую неделю. Некоторые из них обладают скандальным и вспыльчивым характером, пристрелить вас им ничего не стоит, все равно что пожать руку. Короче, они такие же, как и мы, ньюйоркцы, и разделить их можно по тому же принципу – рыцари и злодеи.

Но есть одна существенная разница.

На севере черные – люди свободные, хоть и постоянно угнетаемые. На юге же они домашний скот. Вот только страдают чернокожие куда больше скота, потому как, в отличие от него, способны думать. Наша небольшая, но голосистая группа аболиционистов ежедневно из кожи лезет вон, подчеркивая этот факт, в ответ на что их забрасывают гнилыми помидорами и острыми камнями – сами виноваты, напросились.

А всем остальным просто нет до этого дела. Мы трусы, и не желаем напрягать воображение. Мягкие, как свежий сыр. Мы не желаем думать о самой возможности выведения породистых работяг, точно они не люди, а лошади. Мы не желаем думать о маленьких детях, которых отрывают от матерей и выменивают на оборудование для ферм. У нас нет ни малейшего желания думать о том, что людей клеймят, как скот, о том, что это такое, работать целый божий день под палящими лучами солнца Луизианы, о том, что это такое, когда человека забивают насмерть плетьми за малейшую провинность; не желаем думать о беглых рабах, которых преследуют и рвут на части специально обученные собаки. Нашему населению как-то не слишком свойственно об этом думать. И оно крайне раздражается, если кто-то пытается открыть ему глаза и посмотреть рабству прямо в лицо.

Вот одна из причин, по которой мы ненавидим похитителей рабов.

Ньюйоркцы любят все эти рассуждения не больше, чем сообщения об обвале акций на бирже. И благодаря Закону о беглых рабах[17]от 1793 года, мы были обязаны передавать этих самых беглых рабов в руки торговых агентов с юга, точно чистокровных животных. В 1840 году высоко моральный закон, принятый в Олбани, гарантировал право рассматривать дела предполагаемых беглецов, осевших в Нью-Йорке, в присутствии суда присяжных. А в 1842-м процесс «Пригг против штата Пенсильвания» окончательно закрепил за любым беглым цветным по всей стране право на суд присяжных. Таким образом, в 1846-м все в Америке встало с ног на голову, белое стало черным, а черное – чернее, чем был прежде. Добро и зло – все смешалось и задыхалось, точно рыба, выброшенная на берег на этой ничейной, толком не управляемой никакими законами земле.

Как-то нелогично получалось, что каждый человек мог делать все, что ему заблагорассудится. Таков, по крайней мере, был мой план, когда Люси Адамс постучала в заваленную снаружи снегом дверь условным стуком – три раза по два стука подряд, – и лишь затем повернула в замке ключ.

Поступать так, как мне заблагорассудится.

В гостиной на окнах тяжелые шторы из дамаска. Фитиль газовой лампы прикручен, отбрасывает лишь слабый желтоватый отблеск на мебель и ковер в цветочный рисунок под ногами. Огонь в камине давно погас, тлели лишь угольки, отчего по стенам этой уютной комнаты непрестанно танцевали тени. И еще это помещение вселяло ощущение полной пустоты, какой-то невозвратной пропажи. На миг показалось, что я спал и вдруг пробудился, но пробуждение обычно бывает более шумным.

Навстречу нам поднялись из-за стола трое мужчин. Все чернокожие, и одного из них я знал.

– Стало быть, вы все-таки нашли его, – сказал миссис Адамс мой друг Джулиус Карпентер, а затем пожал мне руку. – Как поживаешь, Тимоти?

Я улыбнулся, несмотря на напряженную обстановку. Когда-то – казалось, с тех пор прошла тысяча лет – мы с Джулиусом работали в «Устричном погребке Ника», что на Стоун-стрит, и вечерами Карпентер подавал наверх из подвала тысячи сверкающих серебристых устриц. Очень исполнительный, быстрый, но склонный к задумчивости парень со спокойным круглым лицом и глубоко посаженными глазами под бровями домиком. На друге моем было чистое, но слишком просторное для него одеяние – типа тех, что носят плотники после работы, – а в косички волос вплетены душистые чайные листья. Я никак не ожидал увидеть его здесь, но удивление это было приятным. Мы проработали вместе так долго и так слаженно, что, наверное, нам ничего не стоило обслужить с завязанными глазами целую сотню биржевых маклеров, вдруг разом забредших в заведение – даже не вспотели бы. Мы понимали друг друга. Всегда были настроены на одну волну.

– Черт возьми, Джулиус, а ты что здесь делаешь? – Я ухватил его за плечо. – И с чего это ты вдруг растрезвонил о моей безупречной репутации?

– Ты ее заслужил, так я думаю. Прошу, знакомьтесь, это Тимоти Уайлд, полицейский из отделения Шестого округа. Позволь представить: преподобный Ричард Браун и Джордж Хиггинс из нью-йоркского Комитета бдительности. Ну, а третий, как ты уже понял, – это я.

Почти все городские жители почему-то страшно увлекаются созданием разных комитетов. Комитеты по умеренному образу жизни и наоборот, организации, поддерживающие все на свете – от увольнения ирландцев до вегетарианских диет, – а также различные тайные братства. Но о комитете под таким названием я никогда ничего не слышал.

– Это что, клуб какой-то? – спросил я.

– Нет, мы занимаемся важным и благородным делом. Стараемся, чтобы все свободные негры были живы и здоровы и находились здесь, на севере, где успели поселиться, – объяснил Джулиус. – Стоит цветному высунуться из дома, и он рискует быть схваченным. И мы делаем все возможное, чтобы избавить его от этой опасности. В организацию входят только добровольцы, все пожертвования идут для поддержания порядка и безопасности на улицах. Мы организуем патрули и ночное дежурство в районах, где живут цветные. Мы предоставляем юридическую помощь неграм, оказавшимся в затруднительном положении, угодившим в лапы работорговцев, ну и все такое прочее. Мы и о своей безопасности тоже всегда заботимся.

– Так все это патрулирование… неофициальное?

Мне не стоило задавать этот вопрос, поскольку Джулиус объяснил все достаточно четко; однако ответил он не сразу. Мрачно улыбаясь, постучал указательным пальцем о подбородок – столь хорошо знакомый мне жест по прежним временам, когда я беспричинно выражал недоумение.

– И как долго?

– Ну, уже, думаю, года три как.

– Почему же ты мне тогда ничего не сказал?

Джулиус пожал одним плечом.

– Не хотел, чтобы новость распространилась. Помнишь Ника? Как босс, вроде бы человек честный, и всегда платил нам вовремя. Но меня так просто терпеть не мог, и попадаться ему на глаза лишний раз не хотелось. – Старый мой друг огладил рубашку спереди. – Ладно, садитесь все. Времени у нас не так много.

И мы уселись – я с Джулиусом в два кресла спинами к камину, миссис Адамс, преподобный Браун и мистер Хиггинс разместились на диване. Ричард Браун, худощавый мужчина ученого вида, носил в кармане жилета миниатюрную Библию, хотя лично я полагал, что ни эта крохотная Библия, ни представления Джулиуса не были ему нужны, чтобы разместиться, как и подобает священнику, как бы над всем и нами, и смотреть, словно с амвона. Лицо обеспокоенное и одновременно странно умиротворенное, точно он полагал: что бы мы здесь ни решили, все находится в руках всевышнего.

Гораздо более любопытным персонажем показался мне Джордж Хиггинс. Высокий мужчина плотного телосложения с тяжелой челюстью и очень темным, почти что синевато-черным цветом кожи. Он носил аккуратно подстриженную бородку, часы на серебряной цепочке и зеленый шелковый галстук, но при этом рука, свисающая с колена, была загрубелой, мозолистой. Мозоли могли означать что угодно – местные черные, по большей части, работают сразу на трех работах как минимум. Но с другой стороны было очевидно: этот мистер Хиггинс человек богатый. Нет, конечно, он мог получить эту цепочку в наследство, но лично я сомневался в том. А сама цепочка была наимоднейшей – такая длинная и изящной работы. Что же касается шелкового галстука, подобные вошли в моду в Нью-Йорке всего с месяц назад, и выглядел этот предмет туалета очень нарядно и роскошно, весь так и переливаясь зеленоватыми оттенками. В глубине широко расставленных карих глаз мелькала настороженная искорка. Он так и сверлил меня взглядом, точно не был уверен, что кроется за цветом моей кожи. Он был явно встревожен, и причиной тому были не рассеянность или отсутствие храбрости. Его беспокоило что-то очень личное. Интересно, кто…

– Итак, ближе к делу, – начал я. – Миссис Адамс рассказала мне, что примерно два часа назад были похищены ее сестра и сын. Имеется и свидетель, ее кухарка по имени Мег – ее связали и оставили в доме.

– Мег отправилась домой, прихрамывая и потрясенная случившемся, но в остальном она в порядке, – заметила миссис Адамс. – По ее словам, в дом ворвались двое мужчин, один был вооружен «кольтом». Постучали в дверь, она и открыла. Они ее связали и бросили в кладовой. Она слышала один или два крика, а потом настала тишина.

– А она может опознать нападавших?

– О, да нам и без того прекрасно известно, кто они такие.

– Я хотел сказать, может ли она указать на них в суде, поклясться, что они и есть похитители граждан Америки?

Если бы вместо этих слов я встал и оглушительно свистнул в свисток, это произвело бы на присутствующих меньше впечатления. На лице миссис Адамс возникло страдальческое выражение, физиономия мистера Хиггинса отражала тщательно скрываемую злобу и отвращение, Джулиус Карпентер смотрел с недоумением.

– Смотрю, этот ваш друг полицейский – настоящий подарок, Джулиус, – протянул Джордж Хиггинс.

– Да откуда ему знать? – Мой друг подался вперед, сложив ладони. – Вот что, Тимоти. Хорошо ли разглядела их Мег или нет, совершенно неважно. Свидетельства чернокожих на процессах, где судят похитителей рабов, не принимаются. Только белому дозволено официально идентифицировать личность черного в суде. А что касается черных, которые помогали бы установить личность белого похитителя – сроду о таком не слыхивал.

Челюсть у меня отвалилась, с трудом удалось вымолвить:

– Но это же просто абсурд!

– В том-то и весь фокус, верно? – ядовито заметил мистер Хиггинс. – Мистер Уайлд, все мы здесь взрослые люди и не боимся встречи с этим злом лицом к лицу. Как не боимся вступить с негодяями в схватку, если уж дело до того дойдет. Но мы хотим, чтобы операция по спасению похищенных прошла успешно. И нам не нужна ваша помощь в этом праведном деле. Мы и прежде справлялись сами, десятки раз. Нам нужна ваша помощь в чисто юридическом плане, раз уж среди нас затесался полицейский.

Десятки раз…

– Так получается, вам удалось спасти больше двадцати человек? – удивленно спросил я.

– Начать операции по их спасению – да, однако не все они заканчивались успешно, – признался преподобный Браун. – Порой удавалось, но что до остального… Все судебные процессы заканчивались провалом. И все эти бедняги сейчас в Джорджии или Алабаме, Господь, дай им сил и терпения.

Я провел рукой по лбу у корней волос, ощутил кончиками пальцев гладкую кожу – и кожу, напоминающую на ощупь грубую шкуру аллигатора. Очевидно, что люди, собравшиеся здесь, не слишком хотели вмешательства посторонних. При одной только мысли о том, что они, занимаясь своим делом, прибегали к противозаконным приемам, мне становилось тошно на душе. Представляю, как внутри у них все переворачивалось от отвращения при виде меня, законного представителя закона – полицейского с медной звездой на лацкане.

И тут из прихожей донеслись звуки – шесть стуков в дверь с интервалами через два, – и мистер Хиггинс испуганно вскочил на ноги.

– Это мой коллега, – поспешил успокоить его я. – Сейчас пойду, проверю.

Я распахнул дверь, и действительно – передо мной стоял Пист, ежась от холода, с лицом красным, как у вареного лобстера. Он потопал ботинками и без лишних слов проследовал за мной прямо в гостиную.

– Знакомьтесь, это Джакоб Пист, прекрасный полицейский, – сказал я и представил своему другу присутствующих. – А теперь… Я еще толком ничего так и не понял. Кто совершил это похищение и как вам прежде удавалось вычислять и ловить злодеев?

Преподобный Браун отперся локтем о валик дивана и прижал палец к губам.

– Их имена Сикас Варкер и Длинный Люк. Охотники за рабами, так они себя называют. А мы называем иначе.

– Змеи они, вот кто! – рявкнул мистер Хиггинс. – А мы здесь лишь напрасно тратим время.

Миссис Адамс содрогнулась.

– Ладно, к какому бы там виду они ни принадлежали, звать их Сикас Варкер и Длинный Люк, и я слышал, будто они из Миссисипи, – тихо вставил Джулиус.

– А куда они отвозят своих пленных? – спросил мистер Пист. Он так и остался стоять, привалившись плечом к дверному косяку. – И каковы будут наши действия?

– Сегодня есть одна веская причина надеяться на лучшее.

– Что за причина? – спросил я.

– Буран, – прошептала миссис Адамс, дотронувшись до шторы.

За окном снег сыпал быстро и неумолимо, точно песчинки в песочных часах; порывистый ветер тут же подхватывал их, взвихривал водоворотами и превращал в белоснежные волны. Да, на улице просто жуть что творилось. И с каждой минутой становилось только хуже. Корабли несло ветром к береговой линии, некоторые разбивались о скалы; матросы, зажав талисманы в кулаках, напрасно всматривались в серую мглу в надежде увидеть свет маяка, убежище от грозных валов, выступ скалы, указующий на безопасную бухту. Напрасно. Ночь 14 февраля 1846 года выдалась просто ужасной. Родным и близким погибших эта ночь запомнится надолго. Я пока что еще не знал, какой ужас творился сегодня на Гудзоне и сколько даже там погибло людей, но главную мысль тут же уловил.

– Полагаю, что жертв похищения обычно норовят увезти как можно дальше, если представится такая возможность, и ни о каких судах речь тут не идет, – заметил я. – Но ни один человек в здравом уме не осмелится отплыть в такую погоду.

Джулиус кивнул.

– У Варкера и Коулза есть побочный бизнес – торгуют спиртным. В доках на Корлиарс Хук у них даже есть своя лавка, с витриной, где выставлены бутылки, и большим подвалом в задней части помещения. Там-то они и держат людей, когда корабль не может выйти в море.

– А это легальный бизнес? – спросил я.

Мне ответили насмешливыми взглядами.

– В следующий раз, когда ляпну какую глупость, можешь дать мне в ухо, – сказал я Джулиусу. – Так каков план наших действий?

– Люси надо найти убежище. В этом доме небезопасно, – ответил Карпентер.

– Нет, я иду с вами, – решительно и мрачно отрезала она.

– Но это ничем не оправданный риск, – возразил я.

– Он прав. – Джордж Хиггинс крепко сжал руку в кулак. – Вряд ли обойдется без насилия. И потом, нам действительно пора. Где лучше разместить на время Люси?

– Нет ничего лучше и надежней, чем полицейский участок, – сказал я и встал.

– Нет! – с отвращением воскликнула она. – Нет, только не Гробницы. Отправив Мег в комитет предупредить людей, я тут же побежала за вами в участок. И все они там…

– Да не в нашем участке, – перебил ее я и переглянулся с Джулиусом. – Я вот что предлагаю. Без обид, и не поймите превратно, но вы только что сами говорили о легальной помощи. Вдумайтесь. Полицейские – это наемные работники, и на них часто сыплются все шишки. Если предстоит схватка и нам крепко достанется, придется принять вызов. Но если нет, куда как лучше оставить все разборки полицейским. Разве я не прав?

В глазах мистера Хиггинса отразилось сомнение, а вот преподобный Браун положил мне руку на плечо.

– А если мы понадобимся, тут же вступим в схватку, – согласился он со мной.

– Точно. Ну, а вы, мистер Пист? Сильны в кулачных боях?

– Э-э… – неопределенно протянул он. – Вообще-то всегда был не прочь пустить в ход кулаки, не без веских на то оснований, конечно. У меня так прямо руки уже чешутся, мистер Уайлд, но…

– Там ребенок в опасности, и похитители вооружены, и вообще весьма рискованно соваться в этот их притон. Так что, мистер Пист, придется нам привлечь еще одного человека с медной звездой.

Я подал руку миссис Адамс, и она приняла ее, не глядя на меня. На лице – каменное спокойствие.

– Итак, мы втроем немедленно идем к винной лавке и смотрим, что там творится. – Джордж Хиггинс вскочил, натянул перчатки. – И если что-то произойдет до вашего прибытия, мистер Уайлд, предупреждаю: действовать будем по обстановке. И сделаем все, что в наших силах.

– Не сомневаюсь. Тогда встречаемся там и предпринимаем штурм. А сейчас, миссис Адамс, прогуляемся до участка в Восьмом округе.

– Это почему в Восьмом? – подозрительно осведомился Хиггинс.

– Потому, что миссис Адамс не доверяет полицейским, и вы тоже не доверяете полицейским, а значит, мне нужен еще один полицейский с крепкими кулаками, который к тому же является начальником местного отделения. То есть капитан Восьмого участка. Можете считать его моим братом, а не полицейским, если вам так больше нравится, – добавил я, и все мы направились к двери, за которой бушевал снежный шторм. – Или же республиканцем, или по-техасски увеличенной моей копией, как вам будет угодно. Надеюсь, что к тому времени, когда мы вернем вашу семью, миссис Адамс, вы измените свое мнение о Валентайне и поймете, что он вовсе не дрессированный гризли.

– К тому же это совсем недалеко от нашей цели, – добродушно добавил Джулиус и захлопнул дверь в дом.

Желающих прогуляться или проехаться по улицам в такую жуткую погоду было немного. Однако минут через десять нам все уже удалось остановить проползающий мимо и продуваемый всеми сквозняками кеб, куда я и уселся вместе с мистером Пистом и миссис Адамс. Возница наш ехал почти что вслепую – лампы горели, но снегопад образовывал вокруг них сплошную ледяную завесу. Мы резко подпрыгивали на ухабах, и при одном сильном толчке миссис Адамс пришлось ухватиться за подвесной ремень.

Но женщина по-прежнему не произносила ни слова. Что могло служить своего рода утешением – она не задавала ненужных вопросов. Мы прислушивались лишь к завыванию ветра, как вдруг возница резко осадил лошадей. Колеса экипажа опасно заскользили, промерзший до костей возница нервно выругался. Вся Принс-стрит тонула в белом. Расплачиваясь с извозчиком, я добавил несколько пенни – это чтобы он дождался нас, – вышел и с трудом добрался до двери в аккуратное кирпичное здание участка.

Внутри в камине жарко потрескивали поленья, за столом со светлой столешницей соснового дерева, где стояла чернильница с пером, никого не было. Я сверился с наручными часами – его вечерняя смена только что закончилась. Начало десятого. Но участок выглядел каким-то совершенно заброшенным. Патрульные наверняка отморозили носы и брови, кругами прохаживаясь где-то поблизости, а их капитана нигде видно не было.

Я указал на скамью.

– Присаживайтесь поудобнее. А я пойду посмотрю в других кабинетах.

Мистер Пист небрежно, но довольно добродушно заметил что-то о нравах новых полицейских вымотанной вконец миссис Адамс, а я вышел в коридор. И дойдя примерно до его середины, остановился – внимание мое привлекли какие-то странные звуки. Тихое поскрипывание, затем – визгливое, какое-то птичье хихиканье. Я распахнул дверь в кабинет.

Мой брат Валентайн расположился в широком дубовом кресле. Как и шикарная девица лет двадцати. Пухленькая во всех нужных местах, золотисто-рыжие волосы спадают на обнаженные плечи. Сидела она на коленях у Вала и левой рукой обнимала его за шею. А хихиканье, видимо, объяснялось тем, что он запустил ей руку под канареечно-желтый корсет, и это казалось ей страшно смешным и забавным.

Может, и права была, а может – нет. Но у меня не было времени обсуждать это с ней.

– Бог мой, Вал, – рявкнул я. – В полицейском участке?

– Тимоти! – Брат приветствовал меня взмахом свободной руки с сигарой и даже не удосужился высвободить вторую из-под корсета. – Знакомься, Тим, это мисс Келли Квирк. А это мой брат, Келли, кругленький и симпатичный, как битком набитая корзинка для пикника.

Лишь через несколько секунд я понял истинную причину столь неприглядного его поведения.

Во-первых, судя по позе и суженым зрачкам круглых зеленых глаз, мой брат предался обычному своему вечернему развлечению: наглотался столько тоника с морфином, что по этому потоку можно было переправлять баржи, как по Гудзону. Во-вторых, судя по обращению «битком набитая корзина для пикника» – в вольном переводе это означало у него «мой славный младший брат» – находился он сейчас в состоянии абсолютной эйфории и не был способен даже из кресла подняться без посторонней помощи. У меня имелся опыт вывода человека из подобного состояния, но это требовало времени и происходило поэтапно. На данный момент могло помочь лишь вмешательство свыше, но Господь не удосужился просветить меня на эту тему. И, наконец, последнее: он глубоко запустил пальцы в рыжеватые волосы курицы и теребил их с какой-то яростной мальчишеской небрежностью, отчего волосы у ее вдовьего пика[18]вставали дыбом. А это был верный признак того, что тут не обошлось и без солидной дозы эфира. От эфира у Вала всегда обострялись осязательные функции. И он не осознавал в тот момент, что делает.

Из шести компонентов, которые, по моим наблюдениям, Валентайн обычно комбинировал с морфином, эфир наименее поддается выявлению. Я ненавижу эту мерзость. Ведь с ним в такие моменты могло случиться что угодно – от потери сознания до победы в импровизированном бою на боксерском ринге. Он мог также решить, что носить одежду – это акт лицемерия. Если прежде меня просто тревожил исход нашей миссии, то теперь ощущение было такое, словно в желудок мне неким непонятным образом попал подгнивший лимон.

– Мисс Квирк задержали по подозрению в звездочетстве. – Похожие на шрамы мешки под глазами Вала так и задрожали от смеха. – Ну и она объясняла, чем отличается от ночной бабочки, и мне ее аргументы показались убедительными. Ну скажи, разве можно назвать курицу мэб, если она занимается этим ради собственного удовольствия, а не ради нескольких монет, побрякивающих в кармане?

Келли Квирк глубокомысленно закивала, затем вдруг радостно взвизгнула – очевидно, это имело какое-то отношение к руке брата, продолжающей шарить у нее за пазухой. Мне не слишком хотелось развивать эту тему.

– Ты! Пошла вон! – Я указал на дверь. – Все обвинения сняты. Мои поздравления.

Она капризно надула губки.

– А я хочу остаться. Он мне нравится. Что это с твоим братцем, а, Валентайн? Он, случайно, не молли, нет?

Да как эта тварь посмела без всяких на то оснований заподозрить меня в извращенных отношениях с мужчинами? Колкий ответ был уже готов сорваться у меня с губ, но я сдержался. Времени было в обрез.

– Ну почему мне нельзя остаться? – Она захлопала ресницами. – Знаешь, а ты мне тоже нравишься.

– Боже милостивый, – простонал я. – Выметайся отсюда, иначе тебе предъявят еще одно обвинение, в бродяжничестве. Мне страшно жаль. Желаю приятно провести вечер.

Нахмурив выщипанные бровки, курица накинула поверх корсета жакет с длинными рукавами и побрела к двери. Потом обернулась и показала мне язык.

– Какого черта, Тим? – Вал выложил ноги на стол, скрестил их, сунул пальцы в проймы жилета с узором в виде плюща. – Я выполнял свои обычные обязанности полицейского, а тут…

– За что мне только такое наказание? – задал я чисто риторический вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь. – Ты был мне так нужен. Прямо сейчас. А теперь я вижу, что пользы от тебя не больше, чем от дохлого моллюска. Спрашиваю еще раз: за что, черт побери, мне такое наказание? Я такого брата не заслужил!

– Скорее всего, ни за что, – благодушно заметил он и воткнул в рот сигару. – Просто не повезло тебе, Тим, тут уж ничего не поделаешь.

В коридоре за спиной раздались знакомые шаги – Пист собственной персоной.

– Мистер Уайлд? Тут мимо проскочила какая-то дамочка, на вид так…

– Она уже уходит, – прошипел я в ответ. – И еще у нас большие неприятности.

– Какие еще неприятности?.. Добрый вечер, капитан Уайлд.

Валентайн, хлопая глазами, уставился на мистера Писта, и выражение раздражения на его лице сменилось недоумением. К моему отвращению, то был верный признак того, что он настолько накачан наркотой, что видит на улице драконов и сфинксов и не имеет при этом ни малейшего желания тщательно рассмотреть их или хотя бы упомянуть о присутствии этих чудовищ. Почему он так недоуменно уставился на полицейского инспектора, было выше моего понимания. Тем более что они были знакомы.

– А это еще что за тип? – спросил Вал и покосился на меня.

Я снова весь так и вскипел от ярости, не в силах вымолвить и слова.

– Сдается мне, это усоногий морской желудь, – задумчиво добавил Валентайн. – Древний такой моллюск.

Я безуспешно пытался подобрать нужное слово, чтобы сказать брату, к какому именно виду накачанных морфином чудовищ принадлежит он, но тут вдруг Пист громко расхохотался.

– Капитан Уайлд, огромная честь для меня видеть вас снова. Валентайн Уайлд – настоящий герой пожара на Брод-стрит, защитник ирландцев, неустанный адвокат всех «медных звезд», гордость Восьмого участка! Не убивайте меня, не притворяйтесь, будто вы меня не помните. С самого начала формирования нью-йоркской полиции я время от времени работаю с вашим весьма талантливым братом. Пожмите мне руку, сэр, пожмите крепко!

На лице Валентайна возникло некое подобие улыбки, он снял ноги со стола и заметил:

– Так вы тот самый старый голландский хрен, который нашел последний фрагмент головоломки в деле по убийству птенчика в прошлом августе… О’кей, теперь вспомнил. Господи, ну и напугала же меня ваша физиономия!

– Боже милостивый! Мог бы быть и поделикатнее с моим другом, – воскликнул я.

– Да при чем тут деликатность? Тут нужен нож для вскрытия устричных раковин или хотя бы щипцы для колки орехов.

– Замечательно, – радостно откликнулся мистер Пист. – Просто высший класс, капитан Уайлд. Вот вы только что сказали «о’кей». Я так понимаю, это буквы алфавита. И что же они означают?

– Это просто сокращение, – пояснил я. – Производное от «oll korrect»[19].

– Все правильно? – повторил мистер Пист с таким довольным выражением, словно ему удалось наткнуться на склад, под завязку набитый похищенным добром. – Но разве не точнее бы было обозначить это понятие буквами «ВП»?

– Смотрите-ка, оно и в правописании разбирается, – восхищенным шепотом заметил мой братец.

Мистер Пист отвесил низкий поклон, мой опозорившийся брат явно не заслуживал такого почтения. А потом они вновь уставились друг на друга с радостными детскими улыбками.

– Ну, так что, может, к делу? – В голосе моем звучало отчаяние.

– Итак, я вам вдруг понадобился, – пробормотал Вал. – Может, тогда расскажешь, зачем, Тимми, или будешь стоять, как столб?

Я на секунду прикусил язык. Брат называл меня Тимми, чтобы подразнить. Делал он это нарочно, зная, что я приду в ярость. Скрестив руки на груди, чтобы хоть немного подавить пылающий в ней гнев, я принялся рассматривать варианты. Главный вопрос сводился к следующему: будет ли накачанный морфином Валентайн полезней в нашем деле, чем Валентайн отсутствующий.

Увы и ах, но ответ был однозначен – да. Даже полубезумный Вал лучше, чем вовсе никакого Вала. Сколь ни горько и невыносимо это было признавать по отношению к моему совершенно невыносимому старшему брату.

– Идти можешь? – спросил я.

Он нахмурился.

– Конечно, могу.

– Соображать более или менее четко способен?

– В данный момент ты напоминаешь мне сосущего титьку молочного поросенка.

– Ну, а как насчет подраться?

– Боже милосердный! Нет, вы слышали этого щенка? Когда это я отказывался помахать кулаками?

– Так ты идешь со мной?

– Мне надобно подумать.

Я схватил его за плечо и выволок в коридор. Где он увидел женщину неземной красоты, миссис Адамс. Она, окаменев от горя, сидела на скамье у стены; миндалевидные серые глаза ее смотрели в пол, на пышных каштановых локонах поблескивали еще не растаявшие снежинки. Я указал на нее.

– Готов пойти со мной, чтобы помочь ей?

Валентайн лениво почесал в затылке. Все еще размышлял, судя по всему. Или же пытался сообразить, уж не является ли она лесной нимфой. Кто ее знает?.. А затем вдруг стукнул меня по спине так сильно, что я лязгнул зубами.

– Ты должен был привести этот аргумент в самом начале, Тим, – бросил он через плечо и подмигнул мне. – Сэкономил бы минут десять, если не больше. Где мое пальто?

Глава 5

Их называют работорговцами, и ремесло их состоит в том, чтобы похищать любого цветного незнакомца, которого могут схватить.

И. С. Эбди. «Журнал резидентов и перемещенных лиц в Северных Соединенных Штатах Америки, выходил с апреля 1833 по октябрь 1834 г.

Валентайн пронзительно свистнул – прежде я никогда такого свиста не слышал, – подзывая к себе инспектора. Этот полицейский получил строжайший приказ охранять женщину, оказавшуюся в участке, и немедленно принести ей кофе и горячих жареных каштанов. Наш бедный возница уже почти успел окаменеть от холода, когда все мы трое вышли из участка и уселись в его экипаж. Лошади так резко рванули вперед, что мистер Пист стукнулся лбом о дверь, и вот мы помчались к Корлиарс Хук. Для троих в компании с миссис Адамс в карете места было достаточно. Но когда туда влез плотный и могучий Валентайн вместе со своей тяжелой тростью для ходьбы, мистеру Писту пришлось согнуть ноги в коленях, а я, оказавшийся в центре, силился превратиться в кильку в банке.

– За такими снегопадами обычно наступают трескучие морозы, – заметил мой брат, причем на эту мысль, судя по всему, навела его тряска нашего экипажа. – Вот увидите, утром на улицах появятся сани. А теперь расскажите, что произошло.

– Собираемся прищучить парочку похитителей рабов, – ответил я.

– Похитителей рабов, – медленно повторил Валентайн. Мой брат чрезвычайно разборчив в еде и говорит тем же тембром голоса, когда речь заходит о несвежей рыбе. – Ладно. Когда какой-то паразит в облике человека заползает в мою прекрасную страну и начинает учить меня законам своего застойного болота, убеждать, как они прекрасны и справедливы, и что я должен, улыбаясь во весь рот, преклонить перед ними колени, у меня тоже возникает сильнейшее желание прищучить эту тварь. Но почему мы должны гоняться за этими работорговцами в такую ужасную погоду?

– Миссис Адамс… Ты ничего такого в ней не заметил?

– Что она цветная? Ну да, спасибо, я пока что еще не слепой.

– Эти разбойники решили захватить ее семью, чтобы сорвать солидный куш. Но выбраться с Корлиарс Хук пока что не могут, из-за шторма. Один из них вооружен, у него «кольт». Поэтому мне нужен ты.

– Так мы хотим помешать похищению?

– Да, бесстыдному и противозаконному похищению.

Валентайн со свистом втянул сквозь зубы воздух – верный признак того, что он раздосадован. Воротник его темно-синего бархатного пальто был отделан коротким мехом, и он, все еще находясь под воздействием эфира, то и дело проводил по нему костяшками пальцев – точно кошку поглаживал. И жест этот носил нервический характер.

– Что? – спросил я.

– Ничего.

– Ну, нет, так не пойдет. В чем дело?

– Просто благодарен тебе за то, что ты проявил терпение, выждал, пока не кончится моя смена и я не начну накачиваться этой дрянью. Тут есть свои нюансы, тебе этого не понять, но я рад, что ты проявил такое благоразумие.

– Ничего я не проявлял, – рассерженно рявкнул я. – Просто отправился прямо к тебе, и всё.

Валентайн поморщился, а затем вдруг громко и от души расхохотался – вполне характерное для него поведение в таком состоянии.

– Ну вот, это уже больше на тебя похоже, – заметил он. Провел рукой по лицу и словно стер с него болезненное выражение, а затем неловко развернулся на сиденье, чтобы посмотреть мне прямо в лицо. Но не получилось – он лишь задел меня по колену тростью с перламутровым набалдашником. – Послушай меня, молодая восходящая звезда на полицейском небосклоне. Мы не аболиционисты.

Я изумленно уставился на него, лишь теснота, царившая в карете, не позволила разинуть рот. Мистер Пист тоже, видно, пребывал в шоке и недоуменно покосился на моего брата.

– Так ты что, за рабство, что ли? – спросил я.

– Рабство – гнилостный нарыв на лике этой страны, способный рано или поздно разрушить ее до основания и превратить в смердящий серой ад. Скорее рано, чем поздно.

– Так, значит, ты против рабства?

– Любой свободнорожденный американец, у которого есть глаза и уши и еще хотя бы пол-унции мозгов, всегда против рабства. Да, несчастное невежественное насекомое!

– Тогда почему…

– Я сказал, что мы не аболиционисты. Мы демократы.

Я почувствовал, как мистер Пист расслабился и привалился к спинке сиденья. Что же касается меня, я был готов вышвырнуть братца в сугроб.

– Ну, во-первых, никогда не говори от моего лица. Никогда, ясно тебе? – воскликнул я. – Во-вторых, в гробу я видал твою педерастическую партию и всех этих прохвостов-молли, которых ты называешь своими дружками. И, в-третьих, при чем тут вообще эта твоя партия?

– Да при том, что полицейские по большей части подчиняются демократам и разделяют демократические взгляды, – вставил мистер Пист. – Одному Господу ведомо, как ненавидят нас все эти виги[20], а Американская республиканская партия окончательно выдохлась. Хоть до меня и не сразу дошло, но я понял вас, капитан.

Лично я не понял. Но намеревался разобраться. Причем чем скорей, тем лучше, потому как брат поглядывал на меня с надеждой и оптимизмом. Может, я действительно родился с интеллектом сома или камбалы, но он все-таки надеялся на лучшее.

И тут вдруг меня осенило. Все стало ясно, как божий день.

– Ирландцы, – пробормотал я. – Твое большинство, наделенное правом голоса. Каждый ирландец – демократ, и еще ирландцы всегда конкурируют с чернокожими. Прекрасно. Тогда почему бы не обзавестись еще и поддержкой черных избирателей, ну, хотя бы ради разнообразия?

Тут настал мой черед – все уставились на меня с таким видом, точно я превратился в какого-то уродца, выставленного в музее Барнума[21].

– Ну, вот что, Тимоти Уайлд, я все же постараюсь выбить из тебя дурь, чего бы мне это ни стоило, – воскликнул Валентайн. – Черные не имеют права голоса.

– Нет, имеют, – нахмурился я.

– Тут их права ограничены наличием собственности. Белые имеют право голоса, если они граждане. Черные могут голосовать, если они граждане, владеющие собственностью минимум на двести пятьдесят долларов.

Я откинул голову, уперся затылком в стенку кареты и поморщился от отвращения. Я живу на четырнадцать долларов в неделю – получаю на четыре доллара больше инспектора – лишь потому, что Мэтселл, видимо, считает меня более крутым из двух братьев Уайлд. Но если подсчитать стоимость всего моего добра, то больше сорока пяти долларов вряд ли получится. И то сомнительно. Это включая мою половину от тех пятидесяти долларов серебром, которые мы с Пистом разделили по-братски, и я спрятал то, что не успел потратить у себя в кабинете.

И, тем не менее, я богаче почти любого цветного, с кем довелось встречаться.

– Ну, хоть кто-то из них голосует? – уныло осведомился я.

– Ну, может, человек двести или около того из десяти тысяч. И уж точно не за демократов. За Партию свободы[22], что состоит из аболиционистов.

– Весь этот процесс – просто какой-то порочный замкнутый круг. И сам я, скорее, аболиционист, нежели демократ.

– Полное безобразие, Тим. А вот лично я демократ, – резко заметил Валентайн, и зеленые глаза его засверкали. – И благодаря именно этому столь омерзительному тебе кругу, ты имеешь крышу над головой и хлеб на столе, и так было всегда, еще со времен детства и юности, когда ты только начал превращаться в эдакого идеалиста-недоумка, так что уж извини за мое пристрастие к этому шоу чудаков. Только благодаря им ты и выжил. И это главное. И упаси тебя боже выражать благодарность, они в ней не нуждаются. Но если ты и аболиционист, то смыслишь в этом не больше запечной мыши. Так что неужели нельзя помолчать и не пороть глупости хотя бы ради меня? Да мы самые смирные долбаные аболиционисты в мире! Ну, что, дошло?

Не желая вступать с ним в спор – тут бы я все равно проиграл, – я просто кивнул. И костерил себя на чем свет стоит за то, что сцепился с Валом, который умудрился смешать эфир с морфином. Под действием эфира братец становится сентиментален.

Ничего себе выдалась ночка.

Мой брат всегда считал себя ответственным за пожар в доме, в котором сгорели наши родители; самому мне было тогда всего десять, а ему исполнилось шестнадцать. А занялся огонь по чистой случайности, в конюшне, близ которой хранились запасы керосина. Я узнал все эти ранее не известные мне подробности лишь в августе прошлого года. И, боже упаси, ни один из нас никогда не упоминал об этом и словом. А уже тем более в присутствии третьего лица, которое в данный момент пристально изучало свои ногти и вряд ли догадывалось о чем-либо. Меня так и подмывало сказать: то был несчастный случай; и еще хотелось сказать, что я все же аболиционист, хотя и полный идиот. А потом вдруг обуяло желание, сильнейшее желание сказать, что впервые за все время я понял, как отчаянно ты за меня боролся, несмотря на тот факт, что являешься полным и окончательным ублюдком. Но ничего этого я, разумеется, говорить не стал.

Вещами, о которых мы с братом старались не говорить, можно было бы вымостить Атлантический океан.

– Ну, вот вам и Хук, – громко объявил Вал и в последний раз машинально провел пальцами по меху на воротнике. – И аккуратней следите за фалдами и полами пальто. В этой части города полным-полно водяных крыс – оттяпают, и не заметишь.

Я не слишком часто бывал в этом районе города, у доков Ист-Ривер, но сразу понял – шторм изменил его просто до полной неузнаваемости. Мы стояли на пересечении Уолнат и Черри-стрит, примерно в двух кварталах впереди; у береговой линии смутно виднелись корабли. Обычно спокойная ленивая река словно взбухла, неслась стремительным грязным потоком. Но снег словно стер нас, и актеров, и сцену действия. Он был везде и повсюду, даже на ресницах. Он завалил все подходы к публичным домам, которые посещали матросы, да и сами дома тоже, и их двери сияли непорочной белизной, покосившиеся крыши были увенчаны ослепительно чистыми шапками. Обычно вечером на этих улицах Корлиарс Хук не протолкнуться, ирландцы прямо с доков валом валят к этим зверинцам, где их поджидают размалеванные мэб. Но сегодня, если не считать какой-то несчастной совы, бредущей с накинутой на голову рваной шалью, кругом не было видно ни души, и повсюду властвовал ветер. Вполне мирный и какой-то ненатурально красивый пейзаж. И даже проходящая мимо звездочетка напоминала мадонну, а грязная тряпка, накинутая на ее голову, походила на сверкающий инеем девственно серебристый нимб.

Часов через двенадцать здесь будет жуткая грязь, как на манжетах Жана-Батиста. Но сейчас город сверкал белоснежной чистотой.

Мы перешли через Черри-стрит и увидели своих товарищей. Трое мужчин стояли, притопывая ногами от холода, и не сводили глаз с лавки, витрины которой выходили на Уолнат-стрит. Горели газовые лампы, их свет с трудом пробивался сквозь густую завесу снежинок, мелькающих в воздухе.

– Ну, как обстановка, Джулиус? – спросил я.

– Никто не входил, никто не выходил, – ответил Карпентер. – О, приветствую вас, капитан Уайлд.

– Надо же, Джулиус Карпентер, – удивленно протянул Вал и обернулся ко мне. – Он действительно здесь? Или где-то в другом месте, и просто привиделся мне?

– Он здесь, – вздохнул я.

– Но зачем?

– Комитет бдительности. Они знают, какие шаги следует предпринимать в данном случае, так что сегодня мы с ними. Тебя такой расклад устраивает?

Несмотря на разговор по пути сюда, я на эту тему не слишком беспокоился. Валу всегда нравился Джулиус Карпентер, а после пожара эта симпатия подкрепилась еще и тем, что он чувствовал себя обязанным ему. Однако Джулиус был также единственным на свете человеком, которому удалось переиграть моего брата в покер три раза подряд, что до сих пор изрядно раздражало Вала.

Впрочем, сейчас и это меня мало волновало.

– Слава богу, – сухо заметил Валентайн. – А то я уж подумал, что Тим здесь главный. Прямо камень с души упал.

На губах Карпентера заиграла улыбка.

– Я думаю, что прямой путь самый безопасный, верно, Джордж? – спросил преподобный Браун.

– Лично я не вижу смысла прибегать к каким-то уловкам и изощренным схемам. – Произнесено это было холодно-ядовитым тоном. Джордж Хиггинс, как мне казалось, был человеком, склонным к решительным и кровопролитным действиям. – Джулиус?.. Я скорее доверюсь вашему, нежели моему суждению в любое время и при любых обстоятельствах.

– Мы постучим в дверь, полицейские представятся. Ну, а потом уходим с Джонасом и Делией, и к чертям собачьим все остальное, – провозгласил Джулиус.

– Ну, раз так, то лучше начать без промедления.

Бросив эту фразу, Валентайн начал переходить через улицу; он словно плыл в снегу, разгребая сугробы руками и ногами, точно находился на курорте где-нибудь на Ямайке в середине мая. Я тащился за ним, следом потянулись все остальные. Добравшись до двери, Валентайн три раза постучал в нее тростью, которая куда как больше походила на оружие, нежели на приспособление для дневных прогулок. Судя по всему, он начал испытывать удовольствие от этого мероприятия и даже облизывался, как волк, учуявший запах добычи.

И это меня беспокоило. Как беспокоило все, что касалось Вала.

– Почему бы мне не вступить с ними в переговоры? Хотя бы для начала? – поспешил вставить я.

Брат отступил в сторону с улыбкой, которая могла бы показаться саркастической, не знай я, что он по самое горло накачался наркотиками. Дверь приоткрылась, в проеме возникла долговязая тощая фигура.

– Кто? – рявкнуло это странное создание. – Чего надобно?

Я протиснулся в щель вместе с Пистом. Создание, чертыхаясь, пыталось преградить нам дорогу, но тут Вал ударил кулаком, как тараном, в центр двери, и она распахнулась уже настежь. И в лавку ворвались Джулиус, Хиггинс и Браун. Стражник даже зашипел от злости, как кусок бекона, брошенный на раскаленную сковороду.

– Какого дьявола вы тут забыли и кто вообще…

– Полиция Нью-Йорка, – бросил я.

Валентайн вошел последним и затворил за собой дверь. А затем запер ее на засов и застыл в многозначительно грозной позе, характерной для мертвых кроликов, – стоял и перекидывал трость из одной руки в другую, и она качалась, как метроном. Большинство методов устрашения Вала всегда раздражали меня до крайности. Но от этого прямо кровь стыла в жилах, и я одобрительно кивнул.

– Мы не отнимем у вас много времени, – начал я, оглядывая помещение. Кругом высились пирамиды из деревянных ящиков, по всей видимости, заполненные бутылками вина. Пол дощатый, посыпан опилками. На стенах нещадно чадящей лампы, в центре стол с двумя глиняными кружками и недопитой бутылкой вина, пара стульев – словом, обстановка довольно скудная. – А вы, я так понимаю, Длинный Люк?

– Он самый, – закивал Джордж Хиггинс. И поморщился, словно я произнес не имя, а какую-то абсолютную непристойность.

Может, и так. Длинный Люк Коулз был намного выше всех присутствующих, за исключением Вала, а вот шея толщиной не больше его запястья. Жидкие светлые волосы перехвачены простой черной ленточкой, лошадиная физиономия, крупные неровные зубы. Но самое противное – это глаза. Они у него двигались непрестанно, перебегали с одного лица на другое, даже умудрялись метаться между правым и левым моими глазами. Так змеи беспорядочно переключают свое внимание с одного предмета на другой; и члены комитета оказались правы – более змееподобного существа, чем Люк Коулз, мне еще не доводилось встречать. Прямо так и подмывало отсечь ему голову садовой лопатой.

– Что там за заварушка, Люк? – протяжно произнес красивый глубокий голос с сильным южным акцентом. – О, да у нас посетители! И это в такую непогоду… Чем могу служить?

Вал оторвал взгляд от перламутрового набалдашника трости и посмотрел на возникшего в дверях обладателя красивого голоса. И его взгляд подсказал мне, что появился человек куда более опасный, чем Длинный Люк. Я окинул пришельца взглядом.

Мой брат, что довольно часто случалось, оказался прав.

– А вы – не кто иной, как Сикас Варкер, – заметил я.

Если Длинный Люк походил на змею, то Варкер мог легко сойти за крупную крысу или суслика, замершего при виде опасности. Тускло-каштановые волосы, розовый цвет лица. Ростом он был примерно с меня, но мог похвастаться куда более ухоженным видом, следил за собой, в отличие от меня, и было ему не тридцать, а под сорок. А вот черты его лица почему-то смущали. Правильные, красивые, вот только словно перекормленные: прямой нос, четко очерченный подбородок, ясные темные глаза. Но отчего-то при виде этих черт я испытал крайнее отвращение – и это несмотря на то, что, говоря, он улыбался тонкими красивыми губами.

А затем я понял: все дело в улыбке. Она была не только неискренней, хуже того – какой-то абсолютно бессмысленной. Если б то была просто маска, я бы воспринял это спокойнее. Нет, Варкер улыбался и при этом внутри весь так и содрогался от страха, как крыса, забившаяся в свою норку. От этой улыбки просто исходил запах страха – и он не владел собой, не мог его скрыть. И я понял, почему мой брат ничуть не насторожился при виде Варкера. А вот с бывшей своей любовницей Шелковой Марш он всегда вел себя настороженно, поскольку та была совершенно не связана никакими моральными принципами, ей не были присущи ни любовь к своим близким, ни тревога за них. В отличие от нормальных простых смертных. Нет, напротив. Вал показал мне взглядом, что Варкер бесхарактерный и робкий тип.

И я решил, что эти двое способны выкинуть что угодно в любой момент.

На шее у меня выступили холодные, как снег, капельки пота, поползли под воротник.

– Насколько я понимаю, ваш бизнес сводится к отлову беглых рабов, – начал я.

– С чего вы это взяли? – мягко и укоризненно произнес Варкер. – У меня винный магазин, мистер…

– Тимоти Уайлд. И вы насильно удерживаете беглых. Это факт.

– Понимаю… Понимаю, кто-то наговорил вам про меня бог знает что, – забормотал он. – Что ж, глупо было бы отрицать, но знаете, как-то не привык хвастаться тем, что просто исполняю свой гражданский долг, сэр. Уверен, вы меня поймете, поскольку сами находитесь на страже закона.

Я пропустил эту ремарку мимо ушей.

– И вы будете правы, мистер Уайлд… Я делаю все, что в моих силах, чтобы вернуть людям утерянную собственность, помочь цветным вернуться домой, туда, где им самое место. И они, знаете ли, странно благодарны за предоставленную возможность, и я вполне их понимаю. В Нью-Йорке бывает очень холодно, не правда ли, и выживать здесь крайне трудно. Наверное, вы привели мне новых блудных сыновей?

Я слышал, как за спиной у меня Хиггинс скрежещет зубами от ярости; преподобный Браун и Джулиус ничем не выражали своих чувств.

– Думаю, вы прекрасно знаете, кто мы такие, – тихо заметил последний.

На тонких губах Варкера вновь заиграла улыбка, запрыгала, как яблоко, брошенное в бочку с водой.

– Знаю вас? Ну, может, и видел где-то в этих краях раньше, но точно не припомню… О, нет, погодите, один момент! Вы вроде бы из какого-то клуба свободных негров? Был такой, может, и сейчас есть… Ну, в таком случае вы… действительно нечто, делаете честь своей расе. И все равно никак не возьму в толк, что вам здесь понадобилось и почему это в компании с вами трио полицейских?

– А как, черт побери, в раковине появляется жемчужина? – вдруг задал вопрос Валентайн, не сводя глаз с перламутрового набалдашника своей трости. – Можете называть меня башкой, но никак в толк не возьму… Похоже, она родится из света и морской воды. Но разве такое возможно?

Ни у кого не было ответа на этот вопрос. А уж у меня – тем паче.

Длинный Люк хмыкнул – смех у него походил на лай, – а глаза продолжали перебегать с одного на другого незваного гостя.

– Чего это с ним, а?

– Он человек науки, – выпалил я.

– Скажите, вы двое заходили сегодня в дом на Уэст Бродвей, чтобы похитить двух беглых рабов? – спросил мистер Пист, чем вернул нас к цели визита. Я был готов расцеловать моего уродливого лунатика. – Женщину и ребенка семи лет?

– Так вам эти черномазые сказали? – заметил Варкер. Прежде он стоял возле двери, но теперь подошел поближе. – На вашем месте я бы крепко подумал, прежде чем выслушивать от них разные глупости. Сроду не видывал лжеца, подобного свободному негру, настоящему мастеру по всяким лживым байкам. А даже если и так, что с того? Из-за чего весь этот шум и гам? Разве можно винить человека за то, что он хочет вернуть утраченную собственность, а? Или же нас, людей, которые по-доброму относятся к нарушителям закона и помогают им вернуться домой?

Джулиус сделал шаг и встал рядом со мной. И я был благодарен ему за это. Понял, сейчас он подберет правильные слова, скажет то, что я никак не осмеливался вымолвить.

– Ну, хватит. Через эту дверь в заднюю часть лавки, – выпалил он, решительно выдвинув подбородок. – Там их и найдем.

– Если даже там кто-то и есть, вы не имеете никакого законного права вторгаться на частную территорию, – заявил Варкер и все улыбался, улыбался, улыбался. – А ты следил бы за своим длинным языком, парень, пока тебе его маленько не укоротили, понял?

Я был уверен: вот сейчас, в эту секунду и разразится сущий ад. Но ничего подобного не случилось. Я ошибался.

До сих пор беседа между мужчинами, ненавидящими друг друга, протекала вполне мирно, и я не заметил, как Варкер потихоньку скользнул к столу. А следовало бы заметить. Одновременно мой брат, стоявший у меня за спиной, перестал изучать удивительные способности моллюсков и начал продвигаться вперед. Если б я верно прочел хотя бы одну из этих подсказок, то не слишком удивился бы тому, что произошло дальше.

Вряд ли кто-либо мог бы заметить, как Варкер выдвинул ящик письменного стола, как рука его скользнула внутрь и вынырнула с «кольтом». Но взгляд мой надолго на нем не задержался. Потому что трость Валентайна уже описывала широкую дугу прямо у него над головой.

Трость угодила Варкеру по наружной стороне запястья, послышался хруст тонкой сломанной косточки.

Через долю секунды Варкер взвыл и с грохотом упал на пол. Он побледнел, панически ловя ртом воздух, и ужас его был вполне оправдан. Потому как Валентайн придавил его сломанную руку к столу все той же тростью и придерживал ее за концы широкими своими ладонями.

Я и ахнуть не успел – как, впрочем, и все остальные наши, – а Длинный Люк в испуге отпрянул. И винить его за это я не мог. Плача и причитая, Варкер поднял глаза на Вала и сделал робкую попытку высвободить руку.

А затем снова хрустнула кость, и он дико взвизгнул. Тошнота подкатила у меня к горлу.

Оказывается, мой Валентайн – браток пыльный.

– Я не с визитом вежливости сюда пришел, – небрежным тоном заметил Вал. – И, черт побери, вовсе не собирался прибегать к таким мерам, даже и помыслить не мог, что придется. Так что лучше говори, что за игру замыслил и что может помешать мне поступить как варвару и сломать тебе лапу окончательно и без всяких предупреждений?

На толстой физиономии Варкера выступил липкий пот. Улыбка исчезла, обнажив то, что прежде крылось под ней: всепоглощающий дикий ужас.

– Никакой игры, – пролепетал он. – Просто боялся за свою жизнь, и я… не имел в виду ничего такого, сэр. Пожалуйста, отпустите мою…

– Только после того, как ты поведаешь мне, где тут у вас потаенные ходы и пещеры, где тут у вас усмиряют самых непокорных и как потом позволяют реке доделать остальное. Что, разве никогда не задумывался о своем бизнесе в этом плане, а? Так успокой нас на этот счет, а дальше можешь якшаться хоть с самим дьяволом!

– Нет, нет, что вы, как джентльмен…

– Джентльмен? Нет, вы слышали? Говорит, что он джентльмен. А тебе известно, что лично я думаю о работорговцах?

Теперь уже улыбался Валентайн. И то была жутковатая улыбка, ничуть не похожая на трусливую ухмылку Варкера. А тот молчал. Наверное, просто утратил дар речи.

– Лично я считаю, это люди, которые, собравшись вместе, не могут наскрести достаточно монет, чтобы трахнуть свою собственную мамашу, а потому избрали менее благородную профессию.

– А чем вы сами сейчас заняты… – простонал работорговец. Впрочем, это был не вопрос, и он поспешил добавить: – Да, верно, тут есть о чем поразмыслить на досуге.

Я нагнулся, поднял револьвер и сунул его в карман пальто. И тут Вал отпустил братка. Думаю, именно этого он от меня и ждал. Варкер рухнул на стул, прижимая к груди раненую руку и разинув рот. Члены комитета бдительности хранили молчание. Возможно, были просто напуганы, а может, мечтали переломать руки злодею сами. Я разделял эти их чувства. Мой Вал – настоящий засранец, закоренелый бандит.

– Живо! – воскликнул Джулиус и устремился к внутренней двери.

– Вы здесь с Пистом справитесь? – спросил я Валентайна.

Брат скрестил руки, перебросив трость через плечо.

– Если я и этот морской ёж не способны усмирить парочку жалких личинок, предпочитаю броситься в реку сам и избавить их от трудов.

И я вместе с членами комитета бросился в соседнее помещение. Там находилась небольшая кладовая, вдоль стен громоздились ящики, прикрытыми сверху серыми шерстяными одеялами. Напротив – еще одна дверь, но она оказалась заперта. Вход перекрывал небольшой железный засов. Даже замок не удосужились повесить, чтобы удержать злоумышленников от посягательств на свою собственность. Зато выбраться отсюда эта так называемая «собственность» никак не могла.

Люди из комитета опередили меня на несколько ярдов. Джордж Хиггинс навалился на засов, друзья ему помогали. Я замедлил шаг. Уже предвидел, какое зрелище ждет меня за этой дверью, и опасался, что желудок подведет.

Эгоистично с моей стороны. Но, видно, я так и не успел до конца освоиться с работой полицейского. А может, вообще к ней не слишком приспособлен.

Через дверной проем просачивалось совсем немного света. Но его оказалось достаточно, чтобы разглядеть совершенно дьявольскую сцену. Голые стены – впрочем, местами ее испещряли коричневые пятна засохшей крови, и казалось, что запах ее все еще стоит в воздухе. В помещении никакой мебели, вообще ничего, кроме цепей. Под словом «ничего» я имею в виду именно это – жестокое и безжалостное отсутствие чего бы то ни было. Ни соломенных тюфяков или коек, ни раковины, ни стульев, ни окна. Ни лампы. Ни ночного горшка.

Ничего.

Просто комната с четырьмя стенами, одним отверстием в потолке для воздуха, и кандалами, которые держались на крючках, вбитых в штукатурку.

Я уже собрался было сообщить брату, что он перестарался, но подавил этот порыв. Сам вид этой комнаты говорил о многом. Подобное помещение могло возникнуть разве что в воображении самого дьявола. И только человек мог приспособить ее для своих нужд.

В углу, сжавшись в комочек, сидел маленький мальчик, словно в раковине угнездился, хотел стать невидимым. Во рту кляп, какая-то тряпка из хлопковой ткани, и прикован он был к стене за ногу – цепью. Преподобный Браун уже подбежал к нему. Наклонился, тронул его за руку, забормотал слова утешения.

Женщина – тоже с кляпом во рту – была прикована к противоположной стене. Видно, отчаянно пыталась освободиться от наручников и стерла себе запястья до крови. Джордж Хиггинс протянул к ней руку, но она резко отпрянула, видно, не поняла, кто перед ней. Была готова сражаться с любым, кто попробует к ней прикоснуться.

А затем я понял, почему. Верхние шесть пуговиц на ее темно-зеленом корсаже платья были оторваны. Причем отрывали их методично, одну за другой. Не повреждая при этом ткань.

– Вот жалкий червяк, – сквозь зубы пробормотал я.

– Делия? Теперь все хорошо, все в порядке, – сказал Хиггинс и выпрямился. Он старался держаться как можно спокойнее и попятился на несколько дюймов. – Это я. Всё в порядке. Это я, Джордж.

– Снимите же с нее все это. Она поранилась, – воскликнул Джулиус, а сам оглядывал помещение в поисках металлического прута, ломика или какого-либо другого инструмента.

Он был прав. Джордж или не Джордж, но Делия явно не желала терять времени и не прекращала попыток снять наручники с запястий – пусть даже ценой поврежденных костей.

Я вышел из комнаты. Меня так и подмывало переломать Варкеру обе руки. Но сейчас было не до того. Главное – это найти ключи. И я увидел связку ключей – она свисала с крючка в темном углу кладовой. Я бегом бросился назад и поймал себя на мысли о том, что готов разнести здесь в клочья все подряд, все, что только не попадется под руку, а потому заставил себя замедлить шаг.

– Вот. – Опустившись на колени перед мальчиком, я расстегнул на нем наручники – они отдавали кисловатым запахом металла – и бросил связку с ключами Хиггинсу.

Джонаса и его тетю похитили без верхней одежды, и ребенок дрожал от холода. Если в двух других помещениях и скапливалось немного тепла, то все оно уходило здесь в камере через вентиляционный люк в крыше. Я сбросил пальто, чернокожий священник накинул его ребенку на плечи.

– Ну, вот и все, – сказал Хиггинс, а затем я услышал, как цепи со звоном упали на пол. – Все будет хорошо. Все уже позади.

Я медленно поднялся на ноги. Джулиус уже вынул изо рта Делии тряпичный кляп, а Хиггинс поднес к ее губам фляжку. Она тоже была красавицей, как и сестра, только более хрупкого телосложения и с густой россыпью веснушек вокруг темно-карих глаз. Стоило ей освободиться от наручников, и она заметно успокоилась. Во всяком случае, так мне показалось. Я бы с удовольствием занялся изучением ее психического состояния, но покоя не давал вид крови, сбегавшей с обоих запястий.

– Пойду, перекинусь словечком-другим с Варкером и Коулзом, – нарочито небрежным и спокойным тоном произнес я.

– Успокойся, Тимоти, – заметил Джулиус. – Все пока что складывается очень даже неплохо, а потому надо уходить отсюда, и как можно скорей.

Но ноги уже сами несли меня в первое помещение винной лавки, и я как-то не слишком вдумывался в слова Джулиуса. Мозг был занят другим: достаточным ли будет наказанием для преступников, если я спалю дотла их поганую лавочку. Увидел мистера Писта – тот спокойно стоял посреди комнаты и наблюдал. Валентайн привалился спиной к столу, в одной руке глиняная кружка, в другой – почти допитая бутылка вина.

– Ну, как, все живы-здоровы? – спросил братец и поставил кружку на стол.

– Относительно здоровы.

– Да они беглые рабы! – взвизгнул Длинный Люк. Он стоял в углу, привалившись к стене. – Ну, скажи, Сикас. Разве не так? Вот, Сикас тоже говорит, что они беглые. И вы не имеете права забирать их. Не имеете! Или забыли? «Пригг против штата Пенсильвания»…

– Да, это абсолютно незаконно, – прошипел Варкер со стула. – Даже чудовищно, вот что я вам скажу. Вы не имеете права отбирать пару беглых рабов у их законных владельцев.

– А насколько законна, по-вашему, попытка изнасилования гражданки Нью-Йорка? – парировал я.

Варкер тотчас заткнулся, поджал губы, изображая то ли гнев, то ли искреннее смущение.

– Да я никогда… чтобы я дотронулся до этой грязной…

– Попытка, говоришь? – мрачно спросил меня Валентайн. Я кивнул. – А вот это уже другой расклад. Потому как, честно сказать, этот мешок с дерьмом уже достал меня своей болтовней, и если это не было попыткой…

– А вот это уже чистой воды поклеп! – взвизгнул Варкер. – И я… нужно иметь доказательства, прежде чем обвинять человека в преступлении, разве не…

– У меня идея. – Брат поставил ногу в сапоге на край стула, между двумя жирными ляжками южанина. – Что, если вырвать этот бесполезный кусок мяса, что находится у тебя между зубами, и скормить свиньям вместе с бесполезным куском мяса, который болтается у тебя между ног? Как тебе такой вариант, а? Лично меня очень даже устраивает.

В помещении повисла зловещая тишина. Густая и холодная, как снег на улице. Длинный Люк теперь кипел от злости молча, как только что выключенный чайник, а Варкер смотрел в пол.

Секунд через десять вошли члены комитета с освобожденными пленными. Джонас был завернут в мое пальто, на плечи Делии Джордж Хиггинс накинул свое, куда более приличное. Она держала племянника на руках. Все пятеро проследовали мимо стола, старательно обходя охотников за рабами и при этом брезгливо отворачивая от них взгляды. Это производило впечатление.

И только Делия вдруг обернулась и посмотрела на Варкера. Одарила его совершенно убийственным, гневным, сверкающим, как молния, взглядом. Я даже удивился, почему этот взгляд не прожег дырку в его черепе – настолько он был выразительным.

– Что ж, в таком случае, – сказал я агентам по ловле рабов, – вы двое арес…

– Только посмей закончить это выражение, все зубы пересчитаю, – рявкнул Вал. – Они наверняка скажут, что случайно ошиблись, перепутали этих людей с какими-то другими, и их моментально выпустят из Гробниц, и партия взгреет нас по полной программе.

– Или того хуже, – тихо добавил преподобный. – Хозяева этих людей выдвинут свои требования, и несчастные будут голодать в камере заключения в Гробницах до тех пор, пока не состоится суд по установлению личностей.

– Но она жертва насилия, – выпалил я, – и…

– Покушения на насилие, – поправил меня Вал. – Поди, попробуй доказать это в суде.

Тут, кипя от ярости, я наконец осознал, что этим ничего не достигну. А взглянув на Хиггинса, стоящего рядом с Делией, и ожидая найти в нем поддержку, увидел, что тот молчит. Он ответил мне взглядом, в котором читался давно и долго подавляемый гнев – тяжкая ноша, способная изнурить кого угодно. Я сделал над собой усилие, немного успокоился и отвернулся.

– Тебе решать, – сказал я Джулиусу. – Мы с этим здесь покончили?

– Покончили, – ответил он.

– Черт. Эй, Тим, верни пушку этому слизняку, – приказал Вал. Я не понимал, к чему все это, и не спешил повиноваться, когда он добавил: – Иначе это будет расценено как воровство. Мне лично плевать, а вот тебе, думаю, нет. Можешь выбросить на дорогу, если хочешь.

Брат был прав. Я подошел к двери, открыл ее и зашвырнул «кольт» в сугроб. В комнату ворвался холод, точно рука смерти коснулась моего лица. Джулиус вывел на улицу Делию с Джонасом, за ними последовали Хиггинс и Браун. Мы, полицейские, двинулись к выходу уже медленнее, не сводя глаз с Длинного Люка и Варкера.

– На твоем месте я бы занялся рукой, сходил к врачу, – бросил Валентайн Варкеру, сделал знак Писту и мне выйти, а сам застыл на пороге, держась за дверную ручку. – И еще я бы на твоем месте забыл, что мы заходили к вам в гости. Всего хорошего.

Я с облегчением втянул ртом воздух, и горло и легкие словно огнем ожгло от холода. Снег продолжал валить, ветер – выть, наметая сугробы. Но при этом меня вдруг охватило ощущение полного счастья и свободы. Все замечательно, просто великолепно. И неважно, что холод пронзает до костей. Наш извозчик уже давным-давно смылся вместе со своей лошадью, и мы торопливо зашагали по Уолнат-стрит к Гранд, где нам снова несказанно повезло. Еще один отчаянный возница был полон стремления подобрать клиента и заработать лишнюю пару монет, пока дороги окончательно не заметет. Мы и квартала не успели проехать, как вдруг я услышал за спиной такие знакомые звуки.

– Ты чего смеешься? – спросил я брата.

– Ты собирался стибрить у этого сукиного сына револьвер.

Я обернулся, взглянул на него. Вал корчился от смеха, словно в агонии.

– Ничего я не собирался, – огрызнулся я. Брат бросил мне свой шарф, а сам, прикрывая уши, приподнял повыше свой воротник с меховой опушкой.

– Нет, собирался, – выдохнул он. – И вообще, то, что мы только что там проделали, чертовски незаконно. А в конце, мой юный Тим, ты хотел смотаться с награбленным добром. Знаю, сидит в тебе это.

– Что сидит, капитан? – спросил мистер Пист и тоже захихикал.

– Предрасположенность к погрому, разбою и беспределу, только он это умело скрывает. Верно, Тимоти?

Мистер Пист фыркнул от смеха.

– Хотел толкнуть на черном рынке или прикарманить? Ты, мой Тим, притворщик и настоящий мастер по части торговли запрещенным товаром, – добавил Валентайн с каким-то сладострастным восторгом.

– Не смешно. – Я обернул шарф вокруг шеи и нехотя усмехнулся.

– Нет, ни чуточки, – согласился Валентайн. И захохотал еще громче.

Глава 6

Освободись Нью-Йорк от всех своих цветных, какой бы мирный и чудесный город то был! Как бы сэкономили мы на содержании полиции! То же самое – и в Филадельфии! Нет, конечно, Нью-Йорку следует отдать должное – здесь полегче, чем в Чарльстоне или Нью-Орлеане. И все же – увы – в нашем городе полным-полно цветных, а потому он заслужил репутацию одного из самых криминальных городов нашей страны.

Джон Джакобс Флауэной, «Эссе о происхождении, традициях, и т. д. африканской расы: Почему правильно и важно не иметь ничего общего с неграми», 1835

Добравшись до Восьмого участка, я постучал, затем распахнул дверь в кабинет Вала и втолкнул туда Делию с Джонасом. Дрожащих и промокших, но свободных! Люси Адамс почти беззвучно вскрикнула. А когда семья бросилась к ней навстречу, лицо ее озарилось столь ослепительной улыбкой, что освещать ею можно было бы гостиницу «Астория» хоть на протяжении целого года.

В горле у меня встал ком при виде этого зрелища, но я поспешил проглотить его. Передал им аптечку из участка, чтобы заняться в кровь стертыми запястьями Делии, поспешил притворить за собой дверь и устало привалился к ней спиной.

Моя Мерси, подумал я, гордилась бы этой ночной работой. И я представил, как она выглядит, входя в ветхий дом в трущобах, скользя мимо подвальных помещений, где царит сущий ад. Бесстрашная до безумия, с полуулыбкой на лице, она раздавала там хлеб, соль и мыло, невзирая на цвет кожи нуждающегося. И бедняки, и богачи равно считали ее невменяемой и щедрой, а меня очень беспокоило состояние ее здоровья. И еще – я просто обожал ее за это.

Я глубоко вздохнул, двинулся по коридору и сказал Валентайну, который взгромоздился на высокий табурет у стойки:

– Угощаю. Я твой должник.

Положив шляпу на столешницу, я потер ноющий висок. Ну, разумеется, стоило только перестать напрягать правый глаз от волнения, как половина головы, словно в отместку, отдалась тупой пульсирующей болью.

К этому времени мы с братом остались вдвоем. По дороге к Гранд-стрит мистер Пист сошел и направился на ночной обход – как всегда преданный своему делу, хоть и немного сонный. Три человека из комитета быстрей меня сообразили, что в одну карету мы не поместимся и что уж совсем немного найдется охотников везти куда-то троицу чернокожих – так и сказали, к моему молчаливому смущению. А потому поступили по-джентльменски – предложили здесь и распрощаться, после того, как я вызвался доставить спасенное семейство во временное убежище ввиду отсутствия Чарльза Адамса. И вот двое обитателей Нью-Йорка по фамилии Уайлд – один весь размягченный от облегчения, второй размягченный от принятых чуть раньше снадобий – буквально умыкнули у них Делию с Джонасом, посадили в двухколесный экипаж и увезли с какой-то, как мне показалось, даже непристойной поспешностью. И платил, разумеется, мой более обеспеченный старший брат. И это раздражало. Как почти все, что делал Вал.

– Можно подумать, я для тебя все это провернул, – хмыкнул он и выложил локти на стойку. – Если существует на свете более соблазнительная цыпочка, чем эта миссис Адамс, то я готов сожрать свой ботинок, даже не посолив.

– Она замужем, – кисло заметил я.

– До сей поры это меня мало волновало… О, да ради бога, успокойся ты! Не собираюсь ловить рыбку в этом озере.

– Вот спасибо. Нет, погоди, – добавил я. – А ты что, обычно… не то, чтобы я возражаю…

– Возражаешь?

Я никогда не возражал, так уж был воспитан – если вообще меня кто-то воспитывал (плохая шутка!) – что это не моего ума дело. Кто там с кем и почему. Между черными и белыми всегда существовали интимные отношения. У нас с Валом никогда не было достаточно денег, чтобы воротить нос от любого живого существа – ну, разве что кроме вшей, – а когда я был еще мальчишкой, нас взял под свое крыло один патриарх из Андерхилла, радикальный приверженец протестантизма. И все эти сантименты по поводу расового кровосмесительства предназначены для людей с вышитыми подушечками и кружевными салфеточками, или уж для того сорта тупиц, которые причисляют африканцев к особой породе обезьян.

– Если б она не была замужем, – пытался объяснить я. – Я не возражал бы. И если тебе…

– Убери морду подальше, а то как бы я не превратил ее в пудинг. – И Вал шлепнул меня по руке.

– Не смей так говорить о моем лице.

– Тогда не криви его, как извращенец, прилипший к чужому дверному глазку.

– Да отвяжись ты. Но… я просто хотел спросить, у тебя было?.. – Выразиться яснее я в тот момент просто не мог.

– Спал ли я с черной женщиной? – Теперь уже Вал смотрел озадаченно. – Последний раз два или три месяца назад, точно не помню. А что?

Ну, вот и приехали. Самое удивительное в этом разговоре было то, что я вообще осмелился задать этот вопрос. Валентайна вообще нельзя было доставать расспросами о половой принадлежности его постельных партнеров, в чем я успел убедиться в прошлом августе и был тогда изрядно шокирован. Так что раса его вряд ли остановила бы. Я подумал, стоит ли добавлять пункт о расовом кровосмешении к списку других непотребств Вала, и решил, что нет. Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, хождение по шлюхам, азартные игры, воровство, мошенничество, вымогательство и содомия – все это еще служило предметом для беспокойства. А вот что касалось расового кровосмесительства – для меня это было равносильно посещению американской Академии художеств, где можно вдоволь полюбоваться мирными пейзажами.

Однако следовало бы обратить на это внимание. Очень даже следовало бы, особенно с учетом некоторых обстоятельств.

В 1834 году нам пришлось стать свидетелями последствий одного из самых удивительных мероприятий, которые когда-либо видел Манхэттен. Публика в беспорядках участвовала самая разношерстная. А началось все с того, что в воскресенье, чудесным весенним утром, когда над головой прихожан воздвигся нежнейший купол ясного голубого неба, один из лидеров белых аболиционистов пригласил в церковь чернокожего священника. И не для того, чтобы просто послушать службу, – он усадил его на скамью рядом с аболиционистами. И когда белые прихожане стали пытаться вытеснить чужака на специальную скамью для цветных, этот священник допустил большую ошибку – стал доказывать, что сам Христос был смугл лицом, как какой-нибудь там сириец.

Само предположение о том, что Господь наш Иисус был темнее лицом цветка кизила, вызвало такой взрыв ярости, хаоса и насилия, что в общественных местах пришлось затем раздавать нарисованные от руки листовки с планами отступления, чтобы люди могли благополучно выбраться из любой заварушки. Полиции в нынешнем ее виде тогда не существовало, на усмирение толпы бросили Первый нью-йоркский кавалерийский дивизион, который и разогнал бунтовщиков. И на губах у каждого бунтовщика было это слово – расовое кровосмесительство. Мне самому было тогда шестнадцать, Валентайну – двадцать два, но я до сих пор слышу их голоса – осипшие от дешевого табака, виски и злобы.

Пусть себе любители черномазых якшаются с ними, как хотят, но тогда в городе не будет безопасного места для наших женщин, нигде, даже в церкви…

Говорят, что блондины особенно восприимчивы, их возбуждает сама чернота и ощущение оппозиционности, любая белокурая девушка может соблазниться и тогда…

А вам известно, что это место устроено у черных женщин таким образом, что она запросто может оторвать член у белого мужчины? Но если хотите знать мое мнение, любой пострадавший любитель черного мясца получил по заслугам…

Это все ирландцы, это они пали столь низко, только подумайте, каких уродов они производят при этом на свет! Мозги цветных и ирландский характер, невыносима сама мысль о том…

– Как бы там ни было, прежде всего надобно удовлетворить твои аппетиты, – заметил Валентайн и ткнул меня заскорузлым пальцем в грудь. – Тебе, юный мой Тим, пора завести подружку.

С трудом переключившись на новую тему, я встревоженно возразил:

– О, господи, мы же не это сейчас обсуждаем.

– Ты каких предпочитаешь? Знаю много прехорошеньких цыпочек, которые, визжа от счастья, запрыгнут…

– Нет! Пожалуйста, не надо.

– Если и дальше будешь упрямиться, позвоночник не выдержит и лопнет, как дужка. Мы обязательно найдем тебе славную курочку. Да, кстати, а эта твоя квартирная хозяйка миссис Боэм? Она ведь вроде вдова?

– Оставь мою хозяйку в покое.

– Но ведь ты сам говорил, что она очень даже ничего. Только малость костлявая. Господи, и ведь тебе даже не интересно, как выглядит входное отверстие у этой…

– Заткнись!

– Эта Мерси Андерхилл из Лондона, она вовсе и не ждет тебя. – Вал говорил тихо, но уверенно, точно читал строки из альманаха. – Она просто живет. Сама по себе. Как всегда.

– А все эфир, мать его! – с искренним возмущением воскликнул я. – С морфином я еще как-нибудь бы смирился, но…

– Или вот тебе еще одно предложение. Почему бы не дождаться, пока у тебя не отсохнут яйца, и не отправить их Мерси посылкой по международной почте, на память? Потому как ты только и делаешь, что живешь воспоминаниями.

– Это не так.

– А я говорю, что ты не прав, Тим, и тебе лучше поменять образ жизни. А то потом пожалеешь, да поздно будет.

Как ни странно, но мне вовсе не хотелось придушить его прямо на месте просто потому, что он был несносен и продолжал купаться в волнах морфина, и даже потому, что он был моим братом. Мне хотелось придушить его потому, что он, судя по всему, был прав.

Отчасти проблема заключалась в том, что я просто не представлял себе девушку, которая клюнула бы на парня в таких рубцах и шрамах. Ни одна не пожелала бы проснуться рядом с таким парнем, кроме Мерси Андерхилл. И в животе у меня всякий раз холодело, стоило только представить, как я попробую попытать счастья с какой-то обычной девушкой, и выяснится, что я прав. Но с другой стороны…

Отсутствие Мерси словно пробило во мне огромную дыру. Не какой-то там легкий соскоб, но черное отверстие с обугленными краями. Казалось, что стоит заглянуть в грудь, и я увижу там голубоватые язычки пламени, танцующие по краям бездонного черного колодца. Весьма специфическое, доложу вам, ощущение. И дело тут было вовсе не в моем либидо или образе жизни – просто она была моим лучшим другом. Я тосковал по Мерси, как тоскуют по отрубленной конечности, меня мучили фантомные боли. И вместо того, чтобы шарить ивовым прутом в этом темном инферно в поисках влаги, я предпочитал подбрасывать в эту топку горючее. Просто боялся пустоты, которая образовалась бы, стоило потерять воспоминания о ней. И подпитывали этот огонь милые пустяки – воспоминании о том, как Мерси однажды переходила со мной улицу, как радовалась первым снежинкам, как сравнивала уродливые тусклые фонари с кеглями для игры в боулинг, как с гримаской отвращения перекладывала со своей тарелки на мою веточки петрушки.

Так что, возможно, не стоило искать излечения от этой болезни. Хотя довольно странный то был недуг – к примеру, я не мог стоять на берегу, не подсчитывая волн, которые разделяют нас с ней. Смешно и уж совсем не практично. Ведь Нью-Йорк – это остров. И потом болезнь настолько запущенная, что у современной медицины нет средств для ее излечения.

– Джентльмены, как чудесно, что я наконец могу выразить вам свою благодарность, – произнес чей-то бархатистый голос.

Перед нами стояла миссис Адамс со своим семейством. Увидев Люси и Делию рядом, я вдруг представил, как выглядела их мать – высокая грациозная женщина с пухлыми губами и высокими скулами с нежным таким изгибом – ну в точности как у ветки в саду, сгибающейся от тяжести яблок. Они были очень похожи, только у Люси глаза светлые, а у Делии густая россыпь веснушек вокруг темных глаз. Миссис Адамс была примерно дюйма на два выше сестры, которая крепко вцепилась ей в локоть, точно та могла снова куда-то ускользнуть.

Ребенок был еле виден среди пышных маминых юбок. Но по тому, что все же можно разглядеть, казался очень славным мальчуганом. Тонкие пальчики, гибкая фигурка. Быстрые любопытные глаза под шапкой темных кудрей. Джонас был очень похож на свою маму, хотя рот чуть пошире, а глаза круглые и синие-синие.

– Да ну что вы, не за что, не стоит благодарности, – заметил я. – Хотел отвезти вас домой, но вы слышали, что сказал Джулиус и другие члены комитета. Там небезопасно – по крайней мере, до тех пор, пока не вернется ваш муж. Так что надо подыскать вам временное убежище. И еще мне нужны ваши показания, пусть даже они и не имеют пока официальной силы. Это на тот случай, если удастся доказать, что Варкер и Коулз занимаются похищением бывших рабов на регулярной основе. И мне необходимо доложить об этом в управление. Вы уж извините, что придется еще немного задержать вас, ночь выдалась такая долгая и трудная.

Джонас – вернее, пара глаз удивительного бархатистого кобальтово-синего оттенка – продолжал изучать меня. Как поступил бы на его месте любой практичный человек, столкнувшийся с коренными обитателями враждебной чужой территории.

– Так мы должны искать гостиницу в такую погоду? – В голосе Делии звучало беспокойство.

– Я могу вас проводить, – вызвался я.

– Идея зрелая, как спелый персик, – насмешливо фыркнул Валентайн. – Почему бы тебе не прогуляться в пургу по улицам с тремя людьми без багажа и двумя без зимних пальто? Да ты за секунду найдешь подходящую гостиницу.

– Но они не могут пойти домой до возвращения мистера Адамса, пока парочка этих ублюдков на свободе.

Брат пожал плечами, но, видно, согласился. Я не стал озвучивать вывод из своего недавнего разговора с людьми из комитета, который только что начал улавливать. Да и потом, слово двух цветных женщин не стоит ровным счетом ничего в сравнении со словом двух белых мужчин. Если только белый наделен правом устанавливать личность черного в суде, то эта семья должна держаться как можно дальше от здания суда. А Варкером и Коулзом можно заняться и позже – всему свое время. Лично ими займусь.

– Пойдем в церковь, Люси, – предложила Делия и погладила руку сестры. – Уверена, они пустят нас погреться, хотя бы в одну из комнат для хора.

– Да наша церковь в это время уже наверняка закрыта, – заметила миссис Адамс.

– Но она всего в десяти кварталах, и потом, мы и вправду без пальто, и…

– Решено, – провозгласил Валентайн твердо и решительно, словно выступал на политическом митинге. Именно этот тембр и тон он использовал, убеждая ирландцев выйти на улицы в день выборов, иначе их партия потерпит сокрушительное поражение. И даже стукнул кулаком по столешнице для пущей убедительности. – Лично я умираю с голоду. Всем нам не мешало бы подкрепиться.

Голова у меня немного кружилась. Даже если и ближайшие рестораны до сих пор открыты, я сомневался, что на сотрудников Восьмого участка там не распространяется сегрегация, если они явятся поесть в такой компании. Мы, конечно, можем сблефовать, но риск всегда есть, когда цветных выдают за белых, и искать таких приключений на свою голову сейчас не стоит.

– Есть закусочная на Чарльстон-стрит, неподалеку от Гудзона, туда вроде бы всех пускают, – не слишком уверенно заметил я. – Но…

– Нет, только не эта крысиная нора Радолинского, – насмешливо фыркнул Валентайн. – Клецки у них вечно недоваренные – почему, понятия не имею, – а от соуса к телятине разит медвежьим жиром и еще какой-то дрянью. Да у меня дома, на кухне, шамовки полно.

– Что ж, тогда доброй ночи, – кивнул я. – Дам вам знать, если…

– Ты что, не с нами? Или собираешься тащить эту достойную компанию через метель неведомо куда, тайком, как кот тащит пойманную птичку?

Только тут до меня дошло, что Вал приглашает нас к себе, а живет он всего в полутора кварталах, на Спринг-стрит. И я вдруг поймал себя на том, что обрадовался. Сразу по двум причинам. Во-первых, аболиционистами там и не пахнет, во-вторых, Мерси меня сейчас не ждет.

– Что ж, неплохая идея.

– Тогда хватит трепотни, идем, – приказал он.

И я повиновался. Что же касается вконец измученных жертв преступления, они к этому времени уже прониклись ко мне доверием и без лишних слов последовали за мной.

И ни к чему хорошему это не привело. Ни для меня, ни для них.

Позже я часто размышлял об этом. Очень часто. Если б я знал, какими неприятностями обернется этот широкий и благородный жест Вала, то предпочел бы, чтобы мой брат остался всем тем же бессердечным грубияном, каким всегда хотел казаться. Но вместо этого я взял миссис Адамс под руку и проследовал к двери, за которой леденяще холодный и такой знакомый мир.

– Теперь ты уже дважды мой должник, – заметил Вал и подмигнул.

– Буду помнить, – ответил я.

И я запомнил.

– Расскажите мне, как все было, с самого начала и не спеша, – попросил я Делию, которая, очевидно, была не замужем и носила фамилию Райт.

– Вы чем-то обеспокоены, – заметила она и отпила большой глоток горячего «Лапсан Сушонг»[23].

– Ненавижу писать полицейские отчеты, – признался я, играя пером. Я так устал, что почти не слышал самого себя, высказывая самые потаенные свои мысли незнакомке. – Особенно когда описываешь какие-то совершенно бессмысленные вещи. Все равно что… нет, этого не объяснить. Словно если официально все запротоколирую, это останется при мне. Возможно, навсегда. И тогда… не знаю, имеет ли это вообще какой смысл.

Мы сидели в гостиной за дубовым письменным столом Вала, пили чай, а с кухни доносилось шипение, сопровождавшееся аппетитным запахом жареного лука. Я начал потихоньку согреваться и уже не чувствовал себя ледяной скульптурой Тимоти Уайлда. И еще почему-то стал не в меру болтлив. Миссис Адамс, которая то и дело поглаживала Джонаса по кудрявой головке, осталась с сыном на кухне и помогала Валентайну готовить. Я был уверен, Вал вполне доволен таким раскладом. Делия Райт сидела прямо передо мной в мягком кресле, на плечи по-прежнему накинуто пальто Хиггинса. В комнате было очень тепло, но никто из нас пока что не хотел видеть оторванные пуговицы на платье. Равно как и замечать белые бинты на запястьях.

– Словно вы нарочно стараетесь запомнить то, что следовало бы забыть, – тихо заметила Делия.

– Вы очень точно выразили мою мысль, самому бы не удалось.

И вот мы оба снова умолкли, и Делия продолжала разглядывать гостиную. У Валентайна была просторная квартира на втором этаже кирпичного дома на Спринг-стрит – большая кухня, гостиная и примыкающая к ней столовая, и две спальни, во всех помещениях безупречная чистота. Вторую спальню он превратил в кабинет, битком набитый атрибутикой демократической партии, имеющей тревожную тенденцию расползаться по всему дому. К примеру, над камином с ярко пылающими дровами висел в рамочке плакат следующего содержания: «ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ – ВОТ ИСТИННЫЙ ГЛАС НАРОДА». Еще один, над полосатым креслом, где сидела Делия, возвещал: «В ЭТОМ ДОМЕ ГОЛОСУЮТ ЗА МЕСТНОГО ДЕМОКРАТА». Словно кто в том сомневался. Я высмеивал его за это, но что толку было спорить с человеком, у которого в спальне висел портрет Томаса Джефферсона размером не меньше четырех футов, а напротив – картина маслом, где изображался американский орел со стрелами в острых когтях?

– Пожалуйста, расскажите мне обо всем, как сами считаете нужным, – я окунул перо в чернильницу. – Не спешите, всё по порядку.

Делия вдруг заинтересовалась рисунком на крае блюдца.

– Я забрала Джонаса из школы, и мы пошли домой… сама я преподаю в Абиссинской[24]церковной школе вместе с преподобным Брауном. И вот мы сидели в гостиной и жарили каштаны. Мне нравилось оставаться у сестры, когда Чарльз уезжал. В дверь постучали какие-то люди, Мег им открыла. И они ворвались в дом.

– Их было двое или больше?

– Нет. Только Варкер и Коулз. Я крикнула Джонасу – беги, но Коулз перехватил его и скрутил мальчику руки за спиной. – Она помрачнела, лицо ее заострилось, стало хрупким, как яичная скорлупа. – Я пыталась вырвать мальчика у него из рук, но не получилось, и в это время в гостиную вернулся Варкер, после того, как затолкал Мег в кладовку. Он прицелился в меня из револьвера. А потом сказал, что, если и дальше буду брыкаться, проделает в мальчике дыру.

Я едва не сломал пополам перо Вала – просто уж слишком трудно было сохранять спокойствие.

– Вы, наверное, видели, что запястье у Варкера сломано. Впрочем, не знаю, может, и не помните уже. Как бы там ни было, но рад сообщить вам об этом.

Карие глаза ее сверкнули. Очень темные глаза, но они словно светились изнутри приглушенными осенними красками.

– Кто это сделал?

– Мой брат.

– Я бы его убила, – произнесла она плоским ровным тоном. – Если б он тронул моего племянника, я бы его убила. А теперь мне все равно. Я нашла свой путь.

Я приложил перо к губам. Делия Райт, пришел я к выводу, разительно отличалась от своей сестры Люси Адамс. Страх последней за своих любимых был подобен бездонному колодцу. Она опускалась в него целиком и полностью, находясь в свободном падении, невообразимом по своему отчаянию – я даже удивился, помня, как мужественно она себя вела в той ситуации. Не просто удивился – если честно, был просто восхищен. Я видел такой страх в этих огромных серых ее глазах, страх обжигающий и бездонный, как сам ад. Он совершенно вымотал ее в конце. Почти лишил дара речи. Делия же – когда прошел первый шок – так и кипела от ярости.

– Зря я, конечно, это сказала, – добавила она с полуулыбкой. – Просто почему-то с вами очень легко говорить.

– Я как секретер из палисандрового дерева, – неожиданно для себя вдруг признался я. – Все эти аккуратные маленькие ящички и темные ниши, где люди прячут окровавленные ножи… Нет, я ни на что такое не намекаю, упаси боже. Извините. С вами тоже очень легко и приятно разговаривать. И не думайте, что я симпатизирую этому подонку. Что было дальше?

– Они увезли нас в карете. Все произошло так быстро. А потом они заперли нас в той комнате, приковали цепями к стенам, и несколько часов мы просидели в темноте. Я все время говорила с Джонасом, велела ему двигаться, иначе можно замерзнуть. Читала ему стихи, рассказывала разные истории. А потом вернулся Варкер, он был уже изрядно пьян. И сказал, что ему надо оценить качество товара…

Я записывал все. Недрогнувшей рукой и до ужаса аккуратным почерком. Но сжимал перо слишком крепко, до судорожной боли в пальцах.

– Ну, а потом пришли ваши люди. И эту часть… вы правы, я не слишком хорошо помню. Извините…

– Не извиняйтесь, мисс Райт… – Я колебался. – Не так давно ваша сестра сказала мне кое-что, в самом начале, времени объяснять тогда просто не было. Скажите, ее и раньше захватывали похитители рабов?

Лицо ее исказилось просто до неузнаваемости, выражение это как-то совсем не сочеталось с полными губами и веселыми веснушками вокруг глаз.

– Да, похищали, всех нас троих. Когда мы жили в Олбани. И хотели выставить на аукцион у здания законодательного собрания штата. Нет, не Варкер и Коулз. Другие, подобные им. Чарльз Адамс случайно увидел нас там и договорился, чтобы нас выпустили. Ну, когда узнал, что мы свободные рабы… О, так вы ничего не знали? – спросила она, видя, как я недоуменно хмурюсь. – Чарльз Адамс – белый. Видно одна из нас просто забыла сказать вам об этом. – Делия Райт увидела, как я удивленно приподнял бровь, выражение ее лица смягчилось, на губах возникло подобие улыбки. – Ну, а потом… они полюбили друг друга. Он сделал Люси предложение и увез ее в Массачусетс, где они и оформили законный брак. Совсем не то, что эти гражданские браки или сожительство, без венчания и регистрации, которые не считаются действительными здесь, в штате Нью-Йорк. Слава богу, он скоро должен вернуться. Дня через два.

Да, конечно, она была права. Смешанные браки в нашем штате законными не считаются, но вступившие в них люди не преследуются. Что и понятно, ведь полиция в нынешнем ее виде существует всего полгода, и почти любой обыватель, возражающий против таких союзов, скорее умрет, чем признает, что они существуют. А потому большинство черных и белых бедняков или едут в штат Массачусетс, чтобы узаконить свои отношения, или просто продолжают делить постель безо всякой регистрации. Но для людей достаточно обеспеченных, таких, как Чарльз и Люси Адамс, явление то было необычное. Редкостное, я бы сказал, явление. И неважно, насколько светла была ее кожа или насколько радикальным аболиционистом являлся Чарльз.

Я уже собрался отметить этот факт, но тут послышались шаги. Легкие и плавные, а за ними, словно эхом – более частые. Миссис Адамс подошла к обеденному столу, неся в руках большое блюдо – на нем пирог с золотистой корочкой, от ее ноши разливался в воздухе аромат сливочного масла. Позади, в трех шагах трусил Джонас. И эти три шага показывали, что ему стало гораздо лучше. Мальчуган начал приходить в себя. Губы у него были полные, верхняя почти такая же широкая, как нижняя, и еще, похоже, он забыл мое пальто на кухне. Мальчик бегло улыбнулся своей тете и мне.

– Я делал на пироге верхнюю корочку, так здорово получилось, и еще выложил на ней букву «Х», – похвастался он.

– Прекрасная работа, адмирал Адамс, – сказала Делия. А потом обернулась ко мне. – У нашего Джонаса целая флотилия. Из девяти кораблей.

– Игрушечных кораблей, – с сожалением в голосе поправил ее мальчик.

– А я, когда был мальчишкой, работал на пароме, мне страшно нравилось, – сказал я пацану.

– Знаете, мистер Уайлд, никогда еще не встречала человека, способного сварганить песочное тесто за десять минут, да к тому же еще сдобрить пирог голубями и сухим вином. Но уверяю, результат получился потрясающий, – сказала Люси Адамс с усталой улыбкой.

Тут появился и Вал, выложив на стол тарелки и огромный нож.

– Голуби в нашем городе каждый день становятся жертвами незаслуженной жестокости.

Затем он подошел к письменному столу, наклонился, заглянул мне через плечо и увидел отчет. И у него мешочек под правым глазом нервно задергался от отвращения.

– Голуби заслуживают всяческого нашего уважения, – заметила Делия, взяла Джонаса за руку и повела его к столу. – Мне много раз, уж и не припомню сколько, попадались совершенно ужасные голуби. Нет, лучше не вспоминать.

– А я как-то раз ел в пожарном депо голубя… полоски мяса на вид и вкус в точности как сваренный кожаный ремень. Вареный и сухой, соображаешь? Просто невозможно, с чисто научной точки зрения.

– Чудо кулинарного искусства. Нет ничего противнее плохо приготовленного голубя.

– Вся скверная еда сродни плохой шутке. Она не только оскорбительна, но является напрасной тратой времени.

Обмен этими фразами не мог не вызвать улыбки. Мне даже не удалось иронично приподнять бровь. Валентайн полез во внутренний карман пиджака с длинным разрезом сзади и извлек серебряную фляжку. Отвинтил крышечку, отпил глоток, потом поболтал фляжкой у меня перед носом. И я, приняв угощение и глотнув чистейшего и обжигающего горло рома, был рад отпраздновать пока что еще немного смутное ощущение, что вообще-то я люблю своего старшего брата.

– Сто лет не ел твоего пирога с голубями, – заметил я.

– Тогда советую поторопиться, – сказал Вал. – Иначе я сам слопаю все до крошки.

Мне так хотелось, чтобы этот поздний обед длился до бесконечности, чтобы я смаковал каждую его минуту. И воображал: как было бы здорово, чтобы это повторилось – мой брат смеется, две красивые умные женщины тихо переговариваются между собой низкими бархатными голосами… И еще мальчик, удививший нас способностью засунуть ложку в нос и успешно вытащить ее оттуда, и еще рассказывающий занимательные истории о кораблях из своей флотилии. Если б я знал, как быстро все это закончится, как мимолетно, словно весна в Нью-Йорке, то впитывал бы эту атмосферу с еще большим тщанием.

Мне следовало бы обратить больше внимания на все эти мелочи.

И вот мы навели порядок на кухне, и я уже начал сожалеть, что так и не удалось найти приличной гостиницы в заснеженном городе, и тут в гостиную вошел Валентайн в пальто, шарфе и цилиндре.

– Куда это ты собрался посреди ночи? – спросил я, не слишком уверенный, что хочу услышать ответ.

– У меня обязанности, ты же знаешь. И, несмотря на то, что ты врываешься ко мне, как товарняк, и отрываешь у меня кучу времени, никто их не отменял. Иду в ночную смену; надобно проследить, нет ли где пожара.

Борьба с пожарами Вала нравилась мне не больше, чем его привычка смешивать морфин с эфиром, но я промолчал, понимая, что спорить бесполезно.

– Что ж, раз так, иди, и постарайся…

– У моего брата, – отчетливо и громко, так, чтобы слышали наши гости, произнес Валентайн, – умственные способности и манеры не лучше, чем у белки. Сегодня и завтра перекантуюсь в паровозном депо. Постельное белье для всей честной компании найдете в сундуке, у меня в спальне. Думаю, не стоит напоминать, что никто не должен узнать о вашем здесь пребывании. Вот запасной ключ. – Кусочек металла описал в воздухе дугу и приземлился на столе. Никто к нему не прикоснулся. – Если вдруг понадобится уйти, выходи через заднюю дверь и быстро оглядись по сторонам. И не смей трогать пузырек с настойкой опия на книжной полке, это… особая смесь.

С этими словами он резко развернулся и вышел. Если бы Валентайн обращался не к нам, а объявлял о поражении партии вигов на выборах, думаю, он сделал бы это с тем же выражением лица.

– Боже мой, – тихо выдохнула Люси Адамс.

Я бросился вслед за братом, промчался по коридору и уперся взглядом в его широкую спину. Он уже спускался по лестнице.

– Страшно благородно с твоей стороны.

– Я довольно часто ночую в паровозном депо. – Валентайн обернулся, на губах его играла злобная улыбка. – Вот подумал и решил, что сегодня ты можешь побыть в тепле, Тим. На улице такой холод, а добираться до Шестого участка так долго… Да и сестрица, похоже, не против получить свою толику утешения.

Я прикусил губу, только сейчас до меня дошло.

– Ты ужасный человек, просто чудовище, – бросил я.

– Я филантроп. Не посрами братьев Уайлд, дай ей вкусить волшебного фирменного тоника; вот увидишь, сразу воспрянет духом, как миленькая. И постарайся растянуть удовольствие – если получится, конечно – после столь долгого простоя. Есть такой чертовски действенный трюк с мизинцем, стоит лишь…

– Ты все воспринимаешь превратно.

– Ничего подобного. Разглядел ее достаточно хорошо и считаю, что она очень славненькая, мягонькая и аппетитная куколка; на мой вкус – как раз то, что надо.

– Но я не…

– У меня, как и у каждого, хватает смекалки сообразить, что ты правша, и чтобы доказать это, вовсе не обязательно демонстрировать руку в действии.

Правая рука, о которой шла речь, непроизвольно сжалась у меня в кулак.

– Не будем больше об этом, никогда! – сердито рявкнул я и развернулся на каблуках.

– Приятных снов, – насмешливо бросил мой братец.

Я вернулся в квартиру Вала мрачнее грозовой тучи, прошедшей через восемь ураганов кряду, но не утратившей силы.

– Квартира твоя на две ночи. Вернусь, чтобы проводить тебя домой, – крикнул он вслед.

Сестры переглядывались, совершенно потрясенные этим обменом любезностями. Джонас весело бросился к камину и стал тыкать кочергой в поленья, отчего рассыпались и улетели в трубу золотистые искры. Миссис Адамс изумленно и радостно покачала головой и устремилась за сыном, бормоча что-то об опасности возгорания.

Делия скинула пальто Хиггинса, не слишком озабоченная тем, что стали видны оторванные пуговицы на корсаже, и повесила его на спинку стула. Еще один признак выздоровления, и я был искренне этому рад.

– Когда Чарльз вернется, вы оба должны прийти к нам на Уэст Бродвей и основательно подкрепиться, – с улыбкой заметила она. – Между Мег, Люси и мной, – вы понятия не имеете, что такое вкусная еда. И ваш брат – тоже. Впрочем, не стану дразнить вас и дальше, лучше постараюсь приготовить нежнейшего жареного поросенка. И первый и самый большой кусок – ваш.

– Я не против, – ответил я. – Буду ждать с нетерпением.

Ну, а затем я поплелся домой по заснеженным продуваемым ветром улицам, и вокруг все сверкало и искрилось, как полномасштабная модель Нью-Йорка, вырезанная изо льда. Кругом только снег, лед да ветер, и ни души на улицах. Весь город принадлежал мне одному. И через несколько секунд я весь закоченел и стал прихрамывать. Но мне было плевать – и на ноющую от боли ногу, и на то, что глаза слезились, и на тот факт, что мой брат – просто невозможный, невыносимый и одновременно потрясающий человек. Мне даже было плевать на то, что снега у двери на Элизабет-стрит намело целую гору и жильцы были обязаны сами расчищать себе дорожку. А потому я зашел на задний двор к миссис Боэм и нашел там лопату для снега. И бодро принялся за работу. Сегодня ночью весь мир вращался в нужном мне направлении, и я намеревался придать ему ускорение. Сегодня во второй раз за много дней я чувствовал себя совершенно счастливым.

Что должно было послужить мне первым предупреждением: счастье всегда кратковременно и мимолетно.

Глава 7

Увы! Скорблю о том, чему свидетелями вынуждены стать мы, американские христиане, готовые пожертвовать долгой и крепкой дружбой, пылкой и искренней привязанностью, патриотизмом, страной, самосознанием, религией – словом, всем, всем! И все это ради призрачной и совершенно бесплодной войны против рабства!

Дэвид Мередит Риз. Соблазны Нью-Йорка: Выражаю протест против популярных всех заблуждений, будь то в науке, философии или религии, 1838

Когда со мной случилось худшее – а под худшим я вовсе не подразумеваю нечто совсем уж невыносимое, нет, просто более мрачное, чем можно было себе представить, – я пытался разгадать еще одну тайну. Тайну, которая одновременно являлась эдаким чудом в миниатюре.

Наутро после снежной бури я медленно приоткрыл глаза и увидел, что в окно начали просачиваться бледные полоски рассвета, прорвавшиеся сквозь тучи. Я скатился с постели, ощутил под ногами приятную теплоту дощатого пола, и ничего в тот момент не ждал от жизни, кроме как перемолвиться словечком с миссис Боэм, получить вчерашний рогалик, чашку горячего кофе и новый кроссворд от Джорджа Вашингтона Мэтселла.

Внизу попахивало сладким луком, который миссис Боэм готовила каким-то особым образом, а затем начиняла им тоже совершенно особый хлеб, название которого, казалось, состояло из одних согласных – всякий раз, как я спрашивал ее об этом. Одни из родителей миссис Боэм был родом из Богемии, и, говоря сама с собой, она использовала слова из этого языка и из немецкого. У нее, насколько я знал, было три платья, и сегодня утром она надела темно-синее, из саржи, с белыми пуговицами до самых ступней и аккуратным воротничком с закругленными краями. И от этого казалось, что волосы у нее не такие уж и бесцветные, а глаза, напротив, не такие уж ярко-голубые. Похоже, она поджидала меня, потому как подняла глаза, едва я успел поправить узел на галстуке. Крупный ее рот кривился от волнения.

– Мы что, вступили в войну с Мексикой из-за Техаса? – спросил я. – Или же с Англией из-за Орегона? Зря, что ли, затевали долгий и опасный флирт с обеими этими сторонами?

– На Гудзоне погибло много людей. Во время шторма. Разбились корабли, лодки… И еще – новый начальник порта, который, видно, плохо знал свое дело.

– Бог мой. Это что, в «Геральд» написали?

– Сосед немец сказал.

То был самый надежный источник информации для миссис Боэм. У меня была газета «Геральд», у нее – сосед немец. Я уселся за стол, поскольку в Гробницы мне надо было прибыть только через час.

– Герр Гецлер, он работает в доках, ремонтирует пароходы, – сказала миссис Боэм. – Моторы и все такое прочее. Говорит, что потери просто ужасные… Спасибо за то, что ночью почистили дорожку перед домом.

– Не за что.

– А вам письмо. – Она кивком указала на сложенный пополам листок бумаги на столе.

Сердце у меня едва не остановилось.

Нет, не совсем так. Оно расширилось, точно воздушный шар, а затем резко и болезненно сжалось. А потом забилось, страшно быстро. Впрочем, и это не совсем точное описание, если вдуматься хорошенько.

У меня могла быть целая сотня сердец, и то, что случилось бы с ними в этот момент, тоже не подлежало бы никакому описанию.

Почерк – штука весьма любопытная. У меня он аккуратный, прямо школьный какой-то. Словно мне грозило битье линейкой по пальцам за то, что я забыл добавить завитки к заглавным буквам, а я никогда не забывал. Я перестал ходить в школу десятилетним мальчишкой, а к четырнадцати годам перечитал всю библиотеку Андерхилла. Уж не знаю, сам ли выработал такой правильный почерк, или это было дано мне свыше. Пытался привести доказательства в пользу и той, и другой версий. Помню, что рецепты приготовления булочек и тушеного кролика были выведены аккуратнейшим маминым почерком, а отец мой был простым фермером, так что сомневаюсь, знал ли он даже буквы. Брат совершенно не похож на него, а вот почерк у него такой же, как у меня. Ровные, словно напечатанные на машинке буквы, все написано недрогнувшей рукой.

Почерк Мерси напоминал паутину – если осторожно собрать все эти тончайшие чернильные ниточки, скатать из них шарик, а затем попытаться расправить и расположить на бумаге. Слегка безумный и совершенно нечитабельный.

Для любого, кроме меня.

– Думаю, вам надо его прочесть.

В голосе миссис Боэм слышались смешливые нотки. Я потянулся за письмом.

– А где конверт?

Она покачала головой.

– Не было никакого конверта.

– Как же его могли доставить из Лондона без конверта?

– Так письмо из Лондона?

– Да.

Она дернула угловатым подбородком, словно говорила: «Давай, читай свое письмо, дурачок». И я прочел.

Дорогой Тимоти!

Довольно приятное и неожиданное обращение для человека, уже давно привыкшего, что все называют его мистер Уайлд.

Я поселилась у кузины моей матери, на Поланд-стрит, это неподалеку от поворота на Риджент-стрит; там мир вращается быстрее, чем где-либо еще, даже бульвар не спасает, изгибается под действием центробежных сил. Так что письма, адресованные 12С Поланд-стрит, непременно найдут меня там, если, конечно, тебе есть, о чем написать. Допустим, ты решил забыть обо мне – даже не хочется думать об этом, – но просто уверена, ты все равно будешь писать мне записки и запихивать их в бутылки. И я буду бродить у берегов Темзы и всматриваться в воду в надежде увидеть и выловить эти бутылки, если ты передумал переписываться со мной более традиционным образом.

Я приложил ладонь ко рту, понимая, что выражение лица не слишком соответствует завтраку за столом у миссис Боэм. Да все, что угодно. Записки в бутылках, прогулки по берегу серой зимней реки, подумал я. В этом вся моя Мерси.

Кузина Элизабет замужем за владельцем довольно необычного небольшого музея разных старинных безделушек. Он торгует ими. Но по натуре Артур чужд торговле, он усердно занимается живописью, поэтому, чтобы хоть как-то отплатить за проживание, я по утрам открываю лавку, вытираю пыль, сплетничаю с покупателями, рассматриваю вещички, и читаю, и пишу, и делаю вид, что занимаюсь работой вплоть до полудня, когда приходит Артур. Стекло в двери слегка вогнутое, крохотные пузырьки замутняют его, и когда я смотрю через это стекло, то ощущение такое, будто снова плыву на корабле из Нью-Йорка в Лондон, и вокруг туман, и океан, и неизведанное пространство. Помню, как я тогда подумала: как это просто – широко раскинуть руки, прыгнуть в волны и погружаться в холодную тьму, где уже не буду видеть вещи, которые мы видели, где перестану вспоминать, кто виноват, что так получилось. Нет, я не слишком часто смотрю через это дверное стекло.

Артур, подумал я.

Интересно, что он за человек, этот Артур, и верит ли в супружескую верность? А что касается падения в холодные темные воды… Тут я поймал себя на том, что кусаю костяшки пальцев, у них почему-то был медный привкус, и я перестал. Поднял глаза на миссис Боэм – та заглядывала в жаркие глубины плиты, где пекся ее хлеб. Я продолжил чтение.

Я вызвалась работать волонтером, кормлю супом нуждающихся в нескольких церквях в Ист-Энде, и у мужчин и женщин то же выражение, что и там, дома: они голодны и стесняются того, что голодны. И когда я вижу это, так хочется сказать им, что Господь любит и благословляет бедняков, но лишь немногие из них верят в это, как и бедняки в Нью-Йорке. А все остальное время я гуляю, и думаю, и подбираю разные слова. С историями, которые я здесь пишу, происходят странные вещи. Допустим, начинается рассказ с описания швеи, которая цветными нитками вышивает «Я вас люблю» на подкладке каждого жилета – она шьет их для торговца готовым платьем, в которого влюблена. А заканчивается беседой с умной мышкой, которая наблюдает за ее работой и знает, что торговец проводит пальцами по каждой вышитой стежками букве, но ничего не говорит влюбленной в него девушке, потому что знает, что через год он умрет.

Да и с поэзией у меня тоже не все гладко. Строки, которые поначалу казались такими удачными, при повторном чтении превращаются в какую-то сущую ерунду, а потому я уже подумываю: мне стоит заняться писанием писем. Если считаешь это дурацкой и ненужной идеей, прости. Мы настолько привыкли пересказывать друг другу все эти житейские обыденные детали жизни, вплоть до крошек на столе, заварочного чайника, стиральной доски и прочее, и мне уже начинает казаться, что все вокруг становится почти прозрачным, а сама я – в особенности. Словно во мне нет ни грамма веса с тех пор, как умер папа. Лучше я расскажу тебе другую историю, вполне реальную. Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, что тогда она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей, и начну лучше понимать саму себя. Иногда кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.

Если я перечту все сейчас мной написанное, то значение его начнет таять, испаряться, и тогда, наверное, я превращусь в какую-нибудь солонку, а потому посылаю тебе это письмо без оглядки. Надеюсь, у тебя все хорошо – надеюсь, не слишком часто, но очень сильно. Если хочешь, чтобы я не писала тебе больше, пожалуйста, не говори мне об этом. Просто сжигай письма непрочитанными.

Почти невидимка Мерси Андерхилл

– Мистер Уайлд, вы в порядке?

Очевидно, миссис Боэм обращалась ко мне. Так мне показалось, потому что чья-то бледная тень коснулась моего рукава.

– Я… да. Все хорошо, – ответил я.

И солгал. Дышал я с трудом, потому что в груди стало печь, словно туда налили что-то горячее, густое, с горьковатым привкусом, словно жженый сахар.

– Могу я спросить, от кого письмо?

– От подруги детства. Она сейчас живет в Англии.

– И все у нее хорошо, у этой вашей подруги?

Я не ответил и периферическим зрением заметил, что на столе возникла чашка горячего чая. Кажется, я поблагодарил ее за чай. Надеюсь, что да.

Мерси пришлось немало пережить прошлым летом. Смерть преподобного Андерхилла, а до этого – его болезнь, приведшую к безумию. Так что неудивительно, что она до сих пор еще не пришла в себя. Мерси пережила своего любимого отца, и это едва ее не убило. Меня, наверное, это тоже выбило бы из колеи, и я бросил бы все и всех, кого знал. Она всегда была храбрейшим существом из всех знакомых мне людей, а потому смогла осуществить давнишнюю свою мечту и просто бросить нас. Оставить Америку, променять ее на родину своей матери. Не думаю, что сейчас ее не затошнило бы от одного только вида Манхэттена. Я не виню ее за это, не виню ее за храбрость, которая потребовалась для того, чтобы оставить все в прошлом. В том числе и меня. Но прочитав, что она и сейчас по-своему очень несчастна, я испытал горчайшее чувство потери. И вины.

Я должен был проследить за тем, чтобы этого не случилось.

– Так она несчастлива, – миссис Боэм прислонила свои костлявые бедра к стулу напротив. – Мне очень жаль. Вы можете чем-то ей помочь?

Я поднялся наверх – решил спрятать письмо Мерси в специально отведенный для этого ящик буфета. И думал обо всех тех тривиальностях и подробностях типа крошек на столе, заварочного чайника и стиральной доски, которыми мы привыкли обмениваться почти ежедневно. Если и существовал на свете человек, составивший каталог предметов, могущих поднять ей настроение, то этим человеком, несомненно, был я.

И еще я могу написать ей письмо – это запросто.

– Постараюсь, обещаю, – сказал я, погладил пальцами по руке миссис Боэм и собрался идти в Гробницы.

– Но как могло письмо пересечь океан без адреса или марки? – бросила она мне вслед.

– Волшебство, – ответил я, застегивая пальто. – Тайны алхимии. С помощью прекрасной феи. Истинной любви. Я понятия не имею.

Здание Гробниц грозно нависало надо мной, точно замок с крепостными валами и бастионами. Феодальное, воинственное. Обычно на широких степенях у входа клубилась толпа разношерстной болтливой шушеры – адвокаты, присяжные поверенные, помощники судей, репортеры – словом, все уличные крысы, и все вроде бы при делах. Но снегопад поумерил их пыл, позатыкал им глотки влажной белой тканью. На ступеньках не было ни души. Тем удивительнее показался тот факт, что едва я подошел к дверям, как чей-то голос вывел меня из задумчивости. А думал я в тот момент вот о чем: разве конверты крадут, когда письма доставлены, и если да, то почему, черт возьми…

– Мистер Уайлд.

Я резко остановился.

– Мистер Малквин. Доброе утро.

Последний раз Шон Малквин обратился ко мне на выходе из Гробниц, когда я сопровождал миссис Адамс, а до этого мы с ним разговаривали раза два, не больше. Первый раз – о пагубной привычке надевать слишком тесные сапоги, когда ходишь кругами на протяжении шестнадцати часов, в ту пору оба мы были еще патрульными. А во второй раз – о замечательных достоинствах телеграфа и о том, что если ему придет конец, цивилизация просто рухнет, ну и так далее и тому подобное. Родом он был из округа Клэр – мужчина среднего роста, но крепкий, широкоплечий, рыжие волосы коротко подстрижены над ушами, ушные раковины заостренные и слегка отогнуты назад, как у раздраженной чем-то кошки. Похоже, он был чем-то страшно доволен. И походил на мясника, задумчиво поглядывающего на тушу, которую предстоит разделать.

– Слышал, шеф Мэтселл вроде бы хочет переговорить с вами наедине, – сообщил он.

– Спасибо. О чем именно?

– Мы прямо все так вами гордились, видя, как быстро человек поднимается по служебной лестнице, легко достигает таких чинов… да, кстати, а в каком вы чине? – Губы его скривились в усмешке. – Но всему этому сейчас, видно, приходит конец. Жаль, конечно. Иногда яркие вспышки пламени говорят о том, что горючее на исходе. Но уверен, такой красивый парень, как вы, быстро найдет себе другую работу.

Я задержался на секунду, окинул его удивленным взглядом. Было очевидно: этот человек меня ненавидит. Прежде мне и в голову не приходило, что другие полицейские могут завидовать моему маленькому кабинету и тому, что я не выхожу патрулировать улицы.

Мне нечего было ему сказать. Я кивнул и направился к кабинету Мэтселла. Строчки из письма Мерси все еще вертелись в голове, точно обрывки ночного вальса на следующее утро после бала, но сейчас уцелевшие обломки поэзии смешивались с более насущными заботами. Мимо пролетал коридор за коридором; все эти бесчувственные каменные пространства были слишком широки и слишком высоки для человека, и он чувствовал себя здесь крайне неуютно. И вот наконец я постучал в дверь с огромной медной табличкой, гласившей; «ДЖОРДЖ ВАШИНГТОН МЭТСЕЛЛ: ШЕФ ГОРОДСКОЙ ПОЛИЦИИ НЬЮ-ЙОРКА».

– Войдите.

Я вошел. Осторожно так, даже робко. В камине весело пылал огонь, и я протянул к нему руки. Мне почему-то всегда нравился кабинет Мэтселла – отсутствие стопок бумаг на столе, портрет его знаменитого тезки на стене, разного рода скандальное чтиво на книжных полках. Брошюры о репродуктивной способности женщин, о смертной казни, о подпольном криминальном мире, обо всех ныне не слишком модных вещах. В интеллектуальном плане наш шеф был всеяден. У него был еще один кабинет, в здании городского совета, но эта берлога в Гробницах подходила ему больше. Особенно аккуратные и ярко освещенные ряды научных журналов на полке у огромного окна.

Сам шеф Мэтселл сидел за столом и вписывал что-то новое в свой словарь. То был любительский проект, однако весьма полезный. Брызгальный лексикон с переводом и объяснением его причуд. И выясняется, что «выколи глаз» означает тусклый свет или незажженный фонарь, а «братец-затычка» – это пивовар, ну и так далее. Этот словарь у него предназначался для новичков-полицейских. Для тех, кто может схлопотать нож в горло при встрече с мертвыми кроликами. Но какая-то часть меня внутренне восставала против этой затеи. По возможности человек должен избегать тем и словечек, которые в пустой болтовне употребляли Валентайн и другие любители и знатоки жаргона… ну, скажите, разве я не прав?

– Вы должны объяснить мне несколько вещей, мистер Уайлд. Со всей прямотой и честностью, в противном случае глубоко пожалеете. Сядьте.

Я не стал разевать варежку и сел. Пытаться опередить Мэтселла в разговоре равносильно тому, что засунуть себе в глотку шампур и ждать, когда тебя начнут поджаривать на медленном огне. А потом поднял глаза и увидел отчетливо и ясно: шеф словно считывает меня. Обегает глазами одежду, руки, ботинки, лицо, словом, всего меня. Тот факт, что он даже не озаботился скрыть свое любопытство от того, кто, несомненно, сразу же это заметит, заставил меня слегка занервничать.

– Вы нашли пропавшую картину, – начал он. – В полицейское управление пришло благодарственное письмо. А стало быть, вы и мистер Пист тоже, насколько я понимаю, получили щедрое вознаграждение.

– Да, расследование прошло довольно успешно, – несколько смущенно ответил я.

– Гм. Возможно, вы просто забыли о том, что я также просил вас арестовать совершившего преступление.

Тут я призадумался. У меня не было заранее подготовленного плана, и теперь светила перспектива как-то сблефовать в игре, когда на руках у тебя три слабые карты. Что же касается шефа, то, судя по всему, мне скоро предстоит взглянуть в глаза разъяренному кабану.

– Да, припоминаю, – извиняющимся тоном протянул я, а сам судорожно пытался выдумать историю, любую, но достаточно убедительную и совсем не похожую на ту, что произошла в реальности. – Просто попросил бы вас подумать о того сорта людях, что могли тогда оказаться в особняке Миллингтонов. Людях, которые прожили слишком короткую жизнь, чтобы накопить тайные долги. Думаю, не слишком хорошая идея арестовывать такого человека. Даже если б то была ценная фигура для партии, а сама ситуация – управляема.

Он снова ожег меня взглядом. И в этом пронзительном царапающем взгляде светились одобрительные искорки. Но, возможно, мне просто показалось.

– Не собираюсь кушать все это дерьмо, которым вы пытаетесь тут меня накормить, – буркнул он.

Я бы тоже не стал, если честно. Но прежде мне никогда не приходилось лгать шефу Мэтселлу. Так что можно и попробовать, хоть раз.

– Назовите хотя бы одну причину, по которой я должен верить, что вы не покрываете преступника, мистер Уайлд.

– У вас нет никаких причин доверять мне, о которых вы бы уже не знали, сэр, – тихо ответил я.

Шеф понимал, о чем это я. Он видел те девятнадцать маленьких тел в лесу и придерживался здесь той же позиции, что и я. Он знал, на что способна Шелковая Марш. В отличие от многих наших, он знал, какая поистине дьявольская личина прячется за сливочной кожей этой дамочки. Он знал все мои глубоко потаенные секреты. Другой человек на его месте просто вышвырнул бы меня вон, но Мэтселл понимал, что такой подход не годится, какое бы раздражение ни вызывал я сейчас у него. Он поднял глаза на Джорджа Вашингтона, словно хотел зарядиться уверенностью и силой от этого великого человека, потом откинулся на спинку огромного кресла.

Да, оно действительно было огромным. А сам шеф являл собой реинкарнацию большого ученого слона.

– Ладно. К черту Миллингтонов. Второй вопрос куда как хуже, – заметил шеф, и глаза его сверкнули. – Действительно ли вы ворвались на частную территорию прошлой ночью и нанесли физические увечья ее владельцам, отобрали у них оружие, а затем сбежали вместе с их собственностью?

За всю свою недолгую карьеру полицейского мне не раз наносили удар под дых, но этот угодил прямо в челюсть.

– Ничего такого…

– Я спрашиваю потому, что два эти предпринимателя – у одного, кстати, сломано запястье – явились ко мне сегодня, прямо с утра. И утверждают, что похищенной у них собственностью являются два беглых раба, что вы нанесли им физический, моральный и материальный урон, а потому они требуют вашего увольнения.

– Понимаю, – ответил я. Но про себя подумал о куда более красноречивом ответе.

– Так вы понимаете, о чем я? И этот сценарий выглядит знакомым, не так ли?

– Да, и я готов все объяснить, сэр. Только скажите, а они не называли кого-то еще, заслуживающего увольнения?

– Называли, – холодно ответил он. – Еще двух полицейских. Но я счел эти претензии необоснованными, потому как убежден: вы действовали в одиночку. Может, стоит выяснить, были ли у вас сообщники?

– Нет, нет, я был один. Произошла ссора, и я…

Я, конечно, был рад тому обстоятельству, что вся тяжесть обвинения пала на меня, а не на Писта или Вала, но, тем не менее, чувствовал себя загнанным в угол опоссумом. И решил перейти в наступление.

– Черт побери, вы аболиционист или нет? – воскликнул я.

Глаза у него сузились.

– Рабство – это отвратительный институт; если оно и дальше будет разъедать страну, от нее останется разбитая пустая раковина.

Тут я с облегчением выдохнул.

– Да, Валентайн говорит то же самое. И я с ним согласен.

– Настолько согласны, что решили выкрасть парочку беглых у их законных владельцев?

– Да ничего подобного. Они все переврали. И эти люди не беглые, а такие же граждане Нью-Йорка, как и я. Я консультировался с членом их семьи и с комитетом бдительности, и все они готовы это подтвердить.

Крепко сжав руку в кулак, так, что ногти впились в ладонь, я ждал, что скажет на это шеф Мэтселл. Но тот лишь снисходительно улыбался. А взгляд его сместился. Войдя, я положил пальто и шляпу на спинку стула, и теперь он внимательно и одобрительно рассматривал мой черный пиджак, словно прикидывая, сколько тот может стоить. Я ответил ему растерянным взглядом.

– Может, желаете выпить?

– Если в компании с вами, то не против, – признался я.

Мэтселл неловко развернулся в кресле, достал бутылку и налил в большие стаканы жидкость, по запаху напоминающую ром местного производства. А потом протянул руку.

– Могу я взглянуть на ваш пиджак, мистер Уайлд?

– Э-э… ну да, конечно. – И я начал снимать его. Стараясь держаться с достоинством, я решил не спрашивать Мэтселла, с чего это вдруг ему понадобилось рассматривать пиджак, купленный мной на распродаже подержанных вещей.

Но, как выяснилось, изучать этот предмет туалета шеф вовсе не собирался. Совершенно бесцеремонно – без всяких колебаний и пауз – он решительным жестом зашвырнул мой пиджак в камин.

Я, совершенно потрясенный, уставился на него.

– Что, черт возьми, вы себе позволяете? – воскликнул я, когда удалось обрести дар речи.

Да пиджак займется пламенем через несколько секунд! А секунду спустя сгорит дотла… Превратится в кучку пепла. Я вскочил и с искаженным от злости лицом пытался обогнуть угол стола, но нарвался на огромный кулак, который уперся мне прямо в грудь.

– Не пытайтесь меня остановить. А то драки не миновать, – грозно прорычал я. Инстинкты возобладали над разумом.

– Вряд ли вы хотите со мной подраться. – Мэтселл ухватил меня за рубашку и сильным толчком отбросил на три-четыре фута. А когда я, немного опомнившись, приготовился наброситься на него, вдруг спокойно спросил: – Из чего сшит этот пиджак? Из какой ткани?

– Да что это с вами, черт побери?.. Из хлопка, – прорычал я и снова сжал руки в кулаки. – И вы…

– Просто хотел показать, на что похожа будет ваша жизнь после того, как разразится война с нашими братьями южанами. – И он снова уселся в кресло с самым невозмутимым видом, точно ничего не случилось. – После того, как мы проиграем. Ведь шансы проиграть у нас весьма высоки.

– Вы завели разговор о политике, но к чему вам понадобилось уничтожать мою одежду? При чем она тут? Впрочем, неудивительно, – иронично усмехнувшись, добавил я. – Именно к такого сорта убийственным аргументам привыкла прибегать ваша драгоценная партия.

– Как вам ром, мистер Уайлд?

И Мэтселл потянулся к моему стакану. А потом вдруг запустил его в камин, где ром полыхнул оранжевым пламенем. Вот тут-то и начались настоящие неприятности. Алкогольные пары смешались с дымом от горящей хлопковой ткани, и от этого мерзкого запаха мне стало тошно.

Огонь уже не сбить, пиджак не спасти, тут я бессилен. Но Господь свидетель, до чего же хотелось, чтобы было иначе! Если б я попытался сразиться с огнем, как сразился бы с таким крупным мужчиной, как шеф Мэтселл – прихлопнуть такого мелкого мужчину, как я, ему ничего не стоило, – достанется мне крепко, можно не сомневаться. Если б я мог ринуться в этот пылающий ад восторженно и безоглядно, как порой поступал Вал с его искаженным понятием об искуплении всех грехов, меня справедливо сочли бы безумцем, зато я поступил бы как настоящий мужчина. И еще подстегивал тот факт, что даже десятилетним мальчишкой я не смирился с постигшим меня несчастьем. А также мысль о том, что рано или поздно я все равно умру, меня закопают в землю и я пойду на удобрение сорным травам.

И вот через секунду я ухватился за край ближайшей ко мне книжной полки. Костяшки пальцев побелели, в горле нарастал яростный рык, в уголках рта вскипела слюна, как у бешеного паса.

– Только тронь, все пальцы переломаю, – прошипел я, когда в поле зрения возникла гигантская фигура.

Он не стал меня трогать. Подошел к двери и распахнул ее настежь. Дым хлынул из кабинета в коридор, вместо него стал поступать чистый воздух. Я отвернулся от полки. И меня вырвало в угол, между ней и стеной.

Воздуха, побольше воздуха, взмолился я про себя. Вот сейчас надышусь, а затем превращу физиономию шефа в кровавый пудинг. Прошло не меньше минуты, я повторял про себя это заклинание. Но, к счастью, дым рассеялся, и способность мыслить рационально ко мне вернулась. Уголком глаза я заметил, что Мэтселл снова уселся в кресло. Очевидно, я искаженно воспринимал события и не успел заметить, как на столе снова появились два стаканчика для рома. А между ними – бутылка.

– Сядьте, – сказал шеф.

На сей раз – довольно строго. И на том спасибо. Если б он произнес это слово просительно и мягко, я бы изметелил его до полусмерти – вернее, попытался бы. И я, совершенно обескураженный, в рубашке с короткими рукавами и жилете, повиновался. Просто не был уверен, что смогу выносить все это и дальше.

– Вы – один из моих самых ценных сотрудников, – шеф двумя пальцами подтолкнул ко мне стаканчик с ромом. Жидкость исчезла в мгновение ока, он тут же налил мне еще. – Но нельзя сказать, что вы незаменимы. Как, впрочем, и я, если вдуматься хорошенько. Впрочем, я о другом. Вы пробовали задаться вопросом, откуда берется хлопок? Откуда берется ром? А табак? А сахар?

– От людей, с которыми хозяева обращаются хуже, чем со своими собаками, – выдохнул я, пропустив второй стаканчик рома.

– Именно. Ну, а как насчет промышленности по переработке и фасовке всех этих продуктов и изделий? Или, взять, к примеру, разные компании на севере, которые продают мельницы, моторы и корабли, и оружие, и двухколесные экипажи, и спиртное обратно южанам? Кто шьет хлопковыми нитками? Кто носит сшитую этими людьми одежду? Вы когда-нибудь задумывались, чем занимаются на Уолл-стрит, которая находится примерно в миле от нас, как и чем все эти люди зарабатывают себе на жизнь?

– Я больше озабочен спасением жителей Нью-Йорка от худшей судьбы, чем смерть.

В комнате повисло молчание. И вот наконец я поднял голову и жадно втянул ртом воздух. Странно, но Мэтселл уже вроде бы не сердился на меня. Затем пришла и вторая утешительная мысль: он не жалеет меня за слабость. Глаза его сияли, широкие ладони были сложены вместе. Видно, он верил в то, что собирался мне сказать.

– Наступит день, и разразится война из-за рабства. Она неизбежна, другого пути я просто не вижу, хотя многие считают иначе и часто предлагают просто идиотские стратегии по сохранению мира. Прекрасный пример – это гнуснейшая борьба за Техас. Но когда разразится настоящая война, вы будете претендовать на мой пост? Захотите ли руководить соблюдением законности и порядка на Манхэттене, когда кораблестроение будет разрушено, когда в нашей гавани будут гнить корабли и паромы, когда на улицах будут валяться незахороненные мертвецы, как в Ирландии?

Носовой платок, увы и ах, остался у меня в сожженном пиджаке. Так что вместо него я приложил к разбитому лицу манжет рукава. И продолжал гадать: куда же он гнет?

– Если все же захотите занять мой пост, – продолжил Мэтселл, – тогда я в вас ошибаюсь.

– Вы что, просите меня не мешать охотникам за рабами, которые похищают граждан Нью-Йорка?

– Я прошу вас перестать нападать на южан, которые просто делают свою работу. Если об этом разнюхает пресса, партия потеряет все, в том числе и силы полиции. И не думайте, что мэр Хейвемейер так уж всех нас любит. Ничего подобного. Вы должны следовать букве закона.

– Пригг против штата Пенсильвания, – напомнил ему я. Слова эти отдавали той же горечью, что и дым, запах которого все еще чувствовался в воздухе.

– Вы оскорбляете меня, мистер Уайлд. Я предпочитаю наши местные законы Олбани всему тому лошадиному навозу, который они постоянно перелопачивают в Капитолии. – Мэтселл подмигнул мне. – И, разумеется, каждый обвиняемый в бегстве цветной имеет право обратиться в суд в моем городе. Ну, вот. Теперь все ясно?

– Яснее не бывает. – Я был готов побиться об заклад: дело в суде решится не в пользу цветного. – Но не собираюсь возвращать этих людей типам, подобным Варкеру и Коулзу.

– Думаю, что к этому времени они уже успели смыться в Канаду, где их нам уже не достать. – Мэтселл окинул меня многозначительным взглядом.

– Да, давным-давно смылись, – заверил я его.

– Вот и прекрасно. Если есть желание, можете проехаться до Байярд-стрит, дом восемьдесят пять. Там, по нашим сведениям, вот уже полгода торгуют спиртным без лицензии, и ни одному из моих инспекторов еще не удалось обнаружить их тайник.

Надевая пальто, я уголком глаза заметил, что Мэтселл посматривает на меня с довольным видом. С видом человека, которому удалось разгадать сложную головоломку.

– Что? – резко спросил я.

– Ничего. Просто диву даюсь, на что пришлось пойти, чтобы хоть немного вас утихомирить, мистер Уайлд. Теперь знаю. – Я, должно быть, насупился, и тут глубокие складки его лица прорезала улыбка. – Пожалуйста, не сердитесь на своего шефа, то был единственный возможный ход в данной ситуации. Да, кстати, по пути к Байярд можете зайти в Чэтем и купить на полученное вознаграждение новый пиджак. У меня нет ни малейшего сомнения, – добавил он сдержанно, но многозначительно, – что пошит он будет из хлопковой ткани.

Я угробил целый час на то, чтобы найти черный подержанный пиджак с достаточно длинным разрезом на спине, в котором я не походил бы на мальчишку лет двенадцати или гробовщика. Продал мне его старый портной еврей со слезящимися глазками, примерно того же телосложения, что и я. Пиджак, как и предсказывал Мэтселл, был из хлопка. Еще около получаса ушло на то, чтобы разыскать подпольную лавку на Байярд-стрит, торгующую спиртным, и выписать владельцам штраф с предупреждением. Честно сказать, сам до сих пор толком не понимаю, как мне удалось догадаться, где их тайник. Видно, решающим фактором послужило обнаружение аккуратного ряда безупречно новеньких чистых банок для консервирования, а также овощей, которые не растут в феврале.

На следующий день, 16 февраля – мой единственный законный выходной на неделе – должен был вернуться Чарльз Адамс. А потому прямо с утра я направился к дому Вала, опустив подбородок в воротник, и пробирался по уже протоптанным в снегу тропинкам, ловко увертываясь от встречных прохожих. Сам снег к этому времени изрядно посерел. Из него торчали замерзшие клочья газет, куриные косточки, пустые бутылки и всякая дрянь. Фонари на улицах, по которым я проходил, напоминали печально застывших призраков.

Я постучал в дверь, но ответа так и не дождался. Однако времени у меня было в обрез, надо было вернуться домой и принять одного именитого гостя. А потому я громко возвестил о своем приходе, потопав ботинками по соломенному коврику, и вошел. Дверь оказалась не заперта.

– Миссис Адамс! – окликнул я.

Нет ответа.

– Мисс Райт, я пришел проводить вас до дома.

И снова тишина.

– Валентайн! – раздраженно крикнул я.

Но и брата в доме не нашел. Как не нашел ни Делии Райт, ни Джонаса Адамса. Но при виде того, что все же удалось найти, я испытал шок – казалось, что в сердце мне вонзили заостренную деревянную плашку.

Слава богу, мне не пришлось писать отчет о том февральском утре. А если б пришлось, получилось бы нечто в этом роде:

«Отчет офицера полиции Т. Уальда, 6 участок, 1 район, медная звезда номер 107. Утром 16 февраля я прибыл к месту жительства капитана Валентайна Уайлда с целью сопроводить Люси Адамс, Джонаса Адамса и Делию Райт до их дома на Уэст Бродвей. В комнатах никого не обнаружил, а потому предпринял более тщательные поиски и заметил следы жестокой борьбы в спальне хозяина дома.

Я обнаружил тело Люси Адамс на постели капитана Уайлда, кругом царил страшный беспорядок, шея пострадавшей плотно стянута шнуром.

Что касается Делии Райт и Джонаса Адамса, то они бесследно исчезли».

Глава 8

Им слишком хорошо известно, какая сторона хлеба намазана маслом, чтобы отказаться от этих преимуществ. Они зависят от них – и люди с севера никогда не пожертвуют столь прибыльной торговлей с югом, пусть даже ради этого им придется вздернуть на виселицу несколько тысяч протестующих.

Ричмонд Виг, 1835

Секунд десять, если не больше, мне никак не удавалось осознать, что же я вижу перед собой.

Маленькая прикроватная тумбочка орехового дерева перевернута, стоявший на ней хрустальный графин с жидкостью – судя по запаху, виски – разбит на сотни осколков, сверкающих на полу, точно взорвалось и рассыпалось бриллиантовое ожерелье какой-то светской дамы. Это я еще понимал. На полу валялся портрет маслом, с него укоризненно взирал на меня Томас Джефферсон. С этим я тоже был готов смириться.

Затем, собрав в кулак остатки воли, я перевел взгляд на центральную фигуру в этом пейзаже – и почувствовал, что задыхаюсь.

Золотистая кожа Люси Адамс посинела вокруг губ и у ногтей. И неподвижность ее носила финальный, бесповоротный и окончательный характер – женщина выглядела так, словно никогда прежде не двигалась. Шея дважды обмотана шнуром, концы болтаются. Через секунду я пригляделся и понял, что это никакой не шнур, а коричневый шелковый пояс от халата из гардероба Вала.

Я вдруг ощутил необходимость ухватиться одной рукой за край кровати, другой придержал себя за колено. Где-то на самой периферии сознания, словно погружающегося в водопад Ниагара, застряла и укоренилась здравая мысль: я не должен наступать на ковер, где разбросаны улики, осколки драгоценного стекла.

Стоит закрыть глаза хотя бы на секунду, подумал я, а потом открыть – и все это исчезнет.

Я ошибался. Открыл глаза и снова увидел эту жуткую картину. Никогда не доводилось видеть прежде ничего подобного.

Глаза у нее были широко раскрыты. Вполне обычное явление, где-то недавно вычитал я, для людей, умерших насильственной смертью. На Люси было только нижнее белье – корсет расстегнут и спущен, ночная сорочка распахнута, обнажилась бо́льшая часть груди, прикрытая лишь полупрозрачной шелковой накидкой, все еще наброшенной на плечи. Шея – сплошной багровый синяк, темнеющий прямо на глазах. Мне доводилось видеть нечто подобное и прежде, когда я стал работать полицейским. Дважды. В одном омерзительном борделе на Орандж-стрит, и я раскручивал это дело недели три, не меньше.

И еще показалось, я вроде бы видел у нее на груди царапины. Не свежие – бескровные старые шрамы, напоминающие птичьи следы в пересохшем русле ручья, и нанесены они были давно. Несколько лет тому назад. Светлые полоски на золотистой коже, вполне возможно, что владелица этих рубцов уж и забыла, откуда они взялись. И я недоумевал, зачем мне вообще понадобилось их разглядывать. А потом вдруг понял – это следы от ножа. И не просто шрамы, оставшиеся от порезов ножом.

Из этих шрамов поперек груди складывались две строчки, и я прочел:

КОГО Я ЛЮБЛЮ, ТЕХ ОБЛИЧАЮ И НАКАЗЫВАЮ

ИТАК, БУДЬ РЕВНОСТЕН И ПОКАЙСЯ[25]

Уже теперь и не помню, как именно я хотел в тот момент выругаться, – все слова застряли в горле.

Бывают в жизни моменты, когда я просто перестаю видеть вещи отчетливо. После прочтения фразы, вырезанной некогда на груди миссис Адамс, возникло отвратительное ощущение: казалось, я пребываю в кошмарном лихорадочном сне, где на мерцающем темном фоне вырисовываются какие-то невнятные тающие фигуры. Я словно находился на сцене, играл роль в некоем дурном спектакле, где миссис Адамс произносила отрывки из Шекспира, а в промежутках глотала нож за ножом, нож за ножом, и кончики этих ножей торчали из ее разбухшего живота. И когда я хотел взмолиться и сказать ей, чтобы перестала, вдруг обнаружил, что у меня нет рта. От носа до подбородка – гладкая плотно натянутая кожа.

Словом, безумие какое-то, как было безумием задушить миссис Адамс в постели Вала или вырезать у нее на груди эти слова.

– Соберись, возьми себя в руки, – прошипел я и отпил большой глоток бренди.

И тошнота отступила, а сердце перестало биться как бешеное.

Я сидел в гостиной Вала, рассматривая дубовый письменный стол. Небо на улице безжалостно светлело с каждой секундой. Скоро ничего не утаишь, ничего не спрячешь. Прошла минута. Может, две.

Я понимал, что надо что-то делать, и быстро. Брата нет, где он – неизвестно, и вообще ничего не понятно. Бессмысленно. Здесь не просматривалось ни денег, ни любви, ни политики, ни Бога, ни одной из причин, по которой люди убивают друг друга. Смерть миссис Адамс не просто трагична. Она необъяснима.

Надо действовать, решил я. Немедленно.

Самое ужасное и отвратительное было в том, что я ни на секунду не задумался о последствиях того, что собирался сделать. Стоило только осознать, что означает наличие мертвого тела в доме, о тени, которую оно отбросит на всех нас, как я принялся за дело. Собрав всю волю в кулак и со всем усердием. В тот момент мне не мешало бы подумать хотя бы о нравственных последствиях того, что я собирался совершить, – убрать тело убитой женщины с места преступления.

Но я не подумал. Потому что нутром чуял: Вал не мог этого сделать. Пусть даже обезумевший от морфина и внезапно возненавидевший цветных. Просто не мог, и всё.

А если даже и сделал, я не хотел видеть, как повесят моего брата.

Кровообращение в онемевших от шока руках восстановилось. Я точно знал, что надо делать. Лишь бы хватило времени.

Я бросился в спальню и нашел синее платье миссис Адамс. Смятое в комок, оно валялось в углу. Я бросил его на кровать, затем бережно провел кончиками пальцев по ее векам и закрыл покойной глаза. Затем снял с ее шеи коричневый шелковый пояс Вала и вернул его в гардероб. Затем поспешно принялся одевать ее еще не до конца остывшее тело, проклиная про себя все эти хитрости и тонкости дамского наряда.

Не обязательно, что все выглядело безупречно, продолжал твердить я себе. Главное закончить вовремя.

Я уже застегивал пуговки у ее шеи, когда перед глазами всплыли слова предупреждения, которое я только что видел на теле несчастной. Любовь. Упрек. Наказание. Покаяние. И подумал: как, должно быть, испугалась Люси Адамс, когда похитили и увели ее сестру и сына. Какое потрясение она испытала, как раскололся ее мир, оставив огромную кровоточащую рану.

Меня ведь самого тоже похищали.

– Ты меня не слышишь, – пробормотал я, заворачивая ее в одеяло. – Но если встречу пса, который сотворил с тобой такое, оставлю свои отметины на его поганой шкуре.

Ради удобства, перед тем, как поднять миссис Адамс с постели, я спустился и отворил входную дверь в квартиру брата. Потом поднялся и подхватил ее на руки. Видно было только ее лицо, все остальное закутано в серое шерстяное одеяло. Я сошел вниз по лестнице, бережно прижимая к себе свою ношу – голова покоилась у меня на плече – и стараясь, чтобы она не задела ногами перила. Спустившись на первый этаж, я развернулся и направился к задней двери, молясь про себя, что нашелся добрый человек и расчистил перед ней снег.

Я потянулся к дверной ручке, продолжая поддерживать тело миссис Адамс под коленями. Ледяной воздух ударил в лицо и тотчас высушил пот на лбу; возникло ощущение, что кожу ожгло, как огнем. Холодные струйки пота продолжали стекать по шее под воротник. Я пинком ноги захлопнул за собой дверь и пересек двор. После всего этого кошмара наяву, после обещания, данного ей в спальне Вала, боль немного унялась, стало легче. Но расслабляться не следовало. До тех пор, пока я не выполню эту весьма специфичную и важную задачу.

Потом будет больно, подозревал я. Позже. Ведь я так и не смог защитить ее и ее семью, и от одного только осознания этого будет очень больно.

Итак, я пересек маленький внутренний дворик. Захлопнул за собой проржавевшую железную калитку. И оказался в тесном проулке между домами и задними дворами. Здесь снег немного подтаял, никто не сгребал его лопатой, не посыпал солью, пеплом или песком, купленным у торговца с тачкой. Я два раза споткнулся; один раз пришлось высвобождать локон роскошных волос миссис Адамс, зацепившийся за гвоздь, который грозно торчал из сломанной дверной рамы, а я заметил его слишком поздно, когда оторвался один завиток.

Я тут же возненавидел себя за это. Но времени корить себя не было.

От дома Вала Брум-стрит расширялась и тянулась дальше, к югу. Очень оживленная улица. Полно мальчишек, выкрикивающих заголовки газет, продавцов жареных каштанов, саней, скользящих по снегу. И бесконечные ряды уличных реклам и объявлений – все эти кричащие плакаты, наклеенные на доски над тротуарами, выглядели такими тошнотворно сентиментальными и истеричными в мягком утреннем свете. Шагая по улице, я украдкой косился из-под полы шляпы на прохожих. Ничего не выражающие равнодушные лица. Поглощены исключительно одной мыслью – как бы поскорей добраться до нужного места.

Но вот один шустрый торговец устрицами окинул меня пристальным взглядом. Его лоток был застеклен спереди, внутри виднелись подносы с устрицами во льду, ряды бутылок с имбирным пивом и целая гора горячих посыпанных перцем хлебцев, от которых валил пар. Весь этот товар раскупят у него за полчаса. Он продолжал разглядывать меня, как-то странно щурясь. И тогда я, прижавшись щекой к шелковистым волосам миссис Адамс, заговорил, довольно отчетливо и громко, чтобы он слышал.

– Не волнуйся, дорогая, ты просто переутомилась. Упасть в обморок – тут совершенно нечего стыдиться. Скоро будем дома.

Торговец сочувственно хмыкнул. А затем я прошел мимо него, и мы разминулись за какую-то долю секунды. Десятки тысяч других незнакомцев, видевших, как я попиваю кофе, стригусь у парикмахера, покупаю «Геральд» и при этом при мне не было трупа, видели меня всего лишь раз и больше никогда не увидят. Я от души надеялся, что торговец принадлежит к тому же разряду. Случайная встреча, краткая, мимолетная и неповторимая.

И я прошел еще несколько кварталов.

Я всего лишь перевозчик. Пустое место. Никто.

Почувствовав, что у меня уже начали подкашиваться ноги, я напомнил себе, что падение с трупом на руках может привести к нежелательным последствиям и разрушить все планы, и свернул в проулок. Продолжая надеяться. Может, даже молиться немного, словно молитвы могли перенестись по воздуху, как письмо Мерси, без адреса. Потому как на свете существует великое множество богов, которым истово поклоняются, и рискованно было обидеть хотя бы одного из них.

Но если хотя бы один услышит, мне, можно считать, крупно повезло.

С самого начала исполнения роли переносчика в этой трагедии я страшился отыскать большой мусорный контейнер. Или я заставлю себя сделать это, то есть выбросить в мусорку тело миссис Адамс, словно обглоданную куриную ножку, оправдываясь тем, что многие так и поступили бы на моем месте. Или же пройду мимо него и докажу тем самым, что врожденная брезгливость и порядочность все же главнее для меня, чем стремление выжить. Но меня не устраивало ни одно из этих решений. Я понимал, что кости – это не люди. Кости – это просто основа для легко разлагающейся плоти, которая пока что еще держится на них. Кости – это не наследие, не подарок на память, их и сравнивать нечего с огоньком жизни, который некогда горел в теле, сумме всех его частей.

И все же… Контейнер для мусора. Но существует же такая штука, как честь.

Однако ответ ждал меня впереди, в самом конце проулка неподалеку от Гудзона.

Нечто вроде лачуги или хижины, где нашли себе приют мальчишки, разносчики газет. Они соорудили ее из разного мусора, деревянных обломков, выброшенных на берег, разномастных дощечек, веток и поленьев. И все это было покрыто газетами, целыми слоями газет. В лачуге вполне могли разместиться восемь-десять ребятишек, если улечься правильно. Там они, наверное, и спали, дрожа от холода и греясь друг о друга, стараясь унять противную дрожь и уснуть.

Что ж, по крайней мере, новый кричащий заголовок я им обеспечу.

Я оставил ее там, бережно опустив на слой газет. От холода она страдать не будет. То была самая малая любезность, которую я мог ей оказать, но к этому времени мышцы у меня тряслись и дрожали, как выстиранные тряпки на ветру, и мысль эта приходила снова и снова. Ей не будет холодно.

Ей уже никогда больше не будет холодно.

Возвращение к дому Вала, должно быть, прошло без всяких приключений. Если честно, я вообще ничего не помнил. Ничто не отпечаталось в памяти. Гудзон мог вдруг воспламениться, а я бы этого не заметил.

Я захлопнул дверь в дом Валентайна. Стоял и пытался отдышаться. Просто распался на части в какой-то момент, и ощущение было такое, словно тело состояло из разрозненных мотков хлопковой бечевки. Затем я заставил себя встряхнуться, собраться и решительно шагнул в небольшую прихожую.

Дело прежде всего, подумал я. И дел у меня полно.

Я внимательнейшим образом рассматривал все предметы в комнатах Валентайна. Несколько вещей показались мне странными. К примеру, тумбочка в спальне перевернута, а коврик под ней остался на своем месте. И, насколько я мог судить, ничего из дома не пропало. Беспорядок только в спальне. Да и в спальне у Валентайна не слишком накуролесили. Все его смеси с морфином и их «собратья», морфиносодержащие таблетки, надежно хранились в аптечных пузырьках из темно-коричневого стекла. Те аккуратными рядами выстроились в антикварном ящичке из тринадцати отделений, стояли и ждали, когда из них отопьют глоток сладкого яда или достанут и быстро проглотят ядовитую пилюлю, а на крышечках выдавлена надпись: «ОСТОРОЖНО ГАДЮКА НЕ НАСТУПАТЬ». Такие знакомые мне пузырьки, безвредные, как пули. Ножи на кухне тоже не тронуты, стоят рядами в подставке соснового дерева. Все, за исключением одного, который лежал на столе. Я внимательно осмотрел этот нож – совершенно чистый; должно быть, его вымыли и оставили здесь просохнуть. Гостившие здесь дамы не забыли полить куст розмарина на подоконнике.

Словом, все более или менее на своих местах. Если не считать мира, который для меня рассыпался на мелкие кусочки.

И ни один из осмотренных мною предметов сам по себе еще ничего не означал. Но с другой стороны, мог означать все. Я знал за собой этот грех: не замечать самого главного вплоть до последнего момента. Настанет день, когда удача от меня отвернется и я слишком поздно осознаю значение происходящего.

Я торопливо и рьяно принялся наводить в доме порядок – в точности как служанка, чем-то провинившаяся перед хозяйкой. Намеревался как можно быстрей покинуть эту берлогу брата и начать его поиски. И уже направился по застланному ковром коридору к лестнице, как вдруг услышал: кто-то открывает входную дверь. Стоя на верхней ступеньке, я увидел, как какой-то мужчина плотного телосложения подошел к нижней и взялся за перила. Я начал спускаться. Мы встретились ровно посередине и окинули друг друга взглядами. Не слишком дружелюбными.

– Мистер Малквин, – произнес я.

– Мистер Уайлд.

Он покосился на мой жетон с медной звездой. Я – на его жетон. Он был приколот к лацкану толстого коричневого пальто, под которым виднелся синий пиджак явно ирландского производства, длинный, с медными пуговицами. Звезду на жетоне не мешало бы отполировать, как, впрочем, и мою тоже. Глаза у Малквина были зеленые, но не такие яркие, как у меня и брата. И как-то подозрительно поблескивали.

– Имеете представление, где мог бы быть сейчас мой брат? – спросил его я.

Мистер Малквин стоял всего на ступеньку ниже. И, очевидно, это не слишком его устраивало, а потому он отпустил перила, прижался к стене и поравнялся со мной. Я не слишком переживал по тому поводу, что он снова стал выше. Просто сошел вниз на две или три ступеньки, словно стремился показать, что мы с ним на дружеской ноге, я ниже и уже ухожу. Его заостренные уши побагровели от холода, и он смотрел на меня сверху вниз с кислым выражением лица.

– Так вы его ищете, так, что ли?

– Да, поэтому и заскочил, надеясь застать дома. Сегодня у меня выходной. Не желаете пропустить пинту пива?

– Сейчас девять сорок семь утра, – сухо ответил он и достал карманные часы на цепочке, в доказательство этого факта. – И я не пью.

– Понял. Если вы пришли к брату, то его дома нет. К великому моему сожалению.

– Я здесь на задании. Поступило сообщение, что в дом пробрался посторонний. В квартиру вашего брата, хотите верьте, хотите нет. И что вроде бы здесь имела место быть драка. А может, что и похуже. Вот меня и послали проверить.

– Но в доме никого, точно вам говорю.

– Что ж, – с улыбкой жесткой, как наждачная бумага, заметил он. – Хорошо, что вы здесь, и мне хотелось бы знать, где хранятся у него запасные ключи от дома. Так что разберемся вдвоем без посторонней помощи.

Я напустил на себя встревоженный вид. Притвориться было не трудно – еще никогда в жизни так не волновался. Поднявшись вверх, я осмотрел дверь в спальню Вала, задаваясь вопросом: насколько благоразумной было оставлять ее незапертой, в чем я уже успел убедиться, войдя чуть раньше в эту комнату. Запасной ключ брат передал миссис Адамс, я так и не нашел его, и понятия не имел, куда он делся.

Впрочем, сейчас не до того. Я повернул ручку и распахнул дверь. Изобразил удивление. Малквин тоже приподнял бровь, затем переступил через порог.

Он осматривал одну комнату за другой. Я все время оставался в дверях, глядя скептически и раздраженно. Когда он вернулся в спальню, достал карманные часы, глянул на циферблат и укоризненно взглянул на Малквина.

– Должно быть, какая-то ошибка, – пробормотал тот. – Как вы и говорили, в доме ни души. Если это чья-то шутка или розыгрыш, то довольно неудачный, верно?

– Совсем. Совсем даже неудачный, дурацкий розыгрыш. А кто вам сообщил?

– О, у нас есть свои источники информации, мистер Уайлд. Кому-то показалось, что здесь происходит скандал или драка, ну вы понимаете. Сообщение поступило от человека, выполняющего свой гражданский долг. Слава богу, он ошибся, и мы не нашли здесь ничего, указывающего на нарушение закона. Ну, что, уходим?

И я не мог с ним не согласиться, несмотря на то, что нервы у меня были напряжены до предела, натянуты как струны или веревки, привязанные к пожарному колоколу на здании городского совета. Мы вышли на улицу в полном молчании. Входная дверь в дом Вала снова осталась незапертой, но волноваться об этом смысла не было. Если б к нему вломился какой-нибудь наркоман и украл запасы морфина, я бы пожал руку этому парню.

– Удачного вам дня, – сказал я и прикоснулся к полям шляпы.

– И вам того же, мистер Уайлд. О!.. – добавил он и оглянулся.

Я тоже остановился. Утреннее солнце ярко освещало улицу, и каждая деталь была видна особенно отчетливо – от просторного пальто на пуговицах до еле заметного коричневатого пятнышка в уголке его рта, признак того, что он жевал табак. Прямо руки чесались стереть это пятнышко. Я видел все, с почти болезненной ясностью и четкостью. И от внимания моего не укрылось, что мистер Малквин носит три золотых кольца на разных пальцах и что цепочка от часов у него дорогого светлого золота.

Довольно странно, с учетом зарплаты полицейского. И это еще мягко говоря.

– А что случилось с той негритянкой? – вдруг спросил он. – Ну, жертвой вчерашнего преступления?

– Понятия не имею. Я вывел ее из клетки, как вы наверняка слышали. А что было после, не знаю. Она ушла.

– Жаль, – холодно усмехнувшись, заметил он. – Она – важный свидетель.

И вот мы распрощались еще раз, и я помчался по улице.

Меня охватило нечто, похожее на панику. Словно в напоминание о том, что я взволнован сверх всякой меры, вдруг задергался шрам, и я потер его кончиками пальцев, стараясь снять напряжение, от которого непременно начнет пульсировать боль в висках. Мне нужен был брат. Нужен был хоть какой-то план действий. Нужно было раздробить этот день на мелкие обломки и затопить их в морских волнах, как захваченную пиратами шхуну. Мне нужно было укрытие, хотя бы маленькая пещерка, в которую можно заползти и спокойно обдумать все прежде, чем паника окончательно возьмет за горло и я задохнусь в ней, как в петле.

Зато ей не холодно, подумал я, пытаясь побороть охвативший меня страх. Ей уже никогда больше не будет холодно. Впрочем, и тепло тоже уже никогда не будет.

Соображал я долго и трудно, и вот ноги сами понесли меня к дому. И я тут же решил, что это правильно. Что мне следует отсидеться дома – по крайней мере, до тех пор, пока не удастся отринуть от себя всю эту историю, превратить ее в прах и пепел и развеять его на углу какой-нибудь улицы. И нечего тут дискутировать с самим собой. Я отворил входную дверь, и меня обдало теплой волной приятного запаха апельсиновой кожуры и корицы.

Я повесил шляпу, глянул сверху вниз и увидел маленькую девочку лет десяти-одиннадцати. Точно известно нам не было. Никто не знал даты ее рождения. И лично я считал, что она должна сама себе ее выбрать, по примеру Жан-Батиста. Как и этот художник, Птичка Дейли была весьма проницательным и независимо мыслящим существом.

– Привет, мистер Уайлд.

Улыбочка какая-то кривоватая, как мыс на Гудзоне, останавливающий корабли, не дающий им затеряться в бурных водах. Нет, когда хотела, она могла улыбаться и по-другому, ослепительно ярко и весело, и делала это все чаще. От этой улыбки сразу менялось все лицо – бледный и мрачный его квадратик смягчался, обретал более плавные очертания. Темно-рыжие волосы Птички были аккуратно заплетены в толстую косу, и одета она была в теплое шерстяное платье ярко-красного цвета, который ничуть не шел к рыжей косе, и добыто оно было, по всей видимости, в ящике для благотворительных пожертвований при католической церкви. Проживала она в католическом приюте для сирот, там же ходила в школу. Посещала ее, видимо, лишь с одной целью – только ученикам разрешалось брать из пожертвований все, что понравится.

Она подняла на меня серые глаза, взгляды наши встретились, и веселое выражение тотчас исчезло.

– Мистер Уайлд?..

– Все в порядке. Рад тебя видеть. Просто в данный момент… как-то нечему особенно радоваться.

– Что случилось?

– Чай есть? – спросил я миссис Боэм. Собственный голос показался каким-то чужим, прозвучал словно издали. – Если нет, тогда, может, передадите мне бутылку виски из моего шкафчика?

Миссис Боэм неодобрительно прищелкнула языком – весьма характерный для нее звук, означающий, что в этот момент она занята каким-то страшно важным делом, однако пошла навстречу: плеснула воды из графина в чайник. Я подошел к столу, уселся и пригладил грязные светлые волосы.

Пальчики Птички коснулись моего плеча. Секунду спустя на столе передо мной возникла бутылка виски.

На столе для выпечки разворачивался кулинарный проект поистине вселенских масштабов. Результатом, судя по всему, должны были стать кексы к чаю. Заготовки из жидкого теста уже красовались на небольших подносах, щедро сдобренные специями, изюмом и сахарной пудрой. И тут я вспомнил, что сегодня понедельник, что Птичка пропустила занятия и нанесла нам визит с милостивого разрешения отца Коннора Ши, и все понял.

– Это угощение для твоих одноклассниц? – спросил я, даже не потрудившись изобразить улыбку. Все равно Птичка видела меня насквозь и читала легко, как какой-нибудь плакат демократической партии.

Она, слегка наморщив курносый носик, видно соображала, как найти ко мне самый оптимальный подход. В голове у нее разворачивалась нешуточная война между стремлением расспросить и узнать обо всем и терпением. Прежде девчушка занималась проституцией и прекрасно умела манипулировать людьми. Птенчикам, зарабатывающим на жизнь в борделях, приходится иметь дело с взрослыми мужчинами, а потому они знают, как с ними обращаться. Но моя подружка Птичка была настоящей мастерицей по части разных уловок.

– Да, надумала сделать всем сюрприз, и миссис Боэм не возражала, – она сощурилась, на щеках появились ямочки.

Я облегченно выдохнул. Даже не осознавал до этого, что задерживаю дыхание. Очевидно, Птичка решила дать мне возможность притвориться, что все нормально, хотя бы минут на пять. Между бровями прорезалась морщинка озабоченности, однако она храбро запустила деревянную ложку в миску с жидким тестом и протянула мне попробовать. Я от всей души желал Птичке Дейли только добра, чтобы она никогда не сидела в тюрьме, чтобы ее никогда не использовали в роли куклы для развлечения мужчин. При одной только мысли об этом мне становилось плохо. Но ее спасала – и, наверное, не раз – какая-то совершенно взрослая серьезность или устойчивость, и я ощутил нечто сродни благодарности к ней. Хотя в других обстоятельствах счел бы такое поведение проявлением чисто детского каприза.

И потому я покорно попробовал тесто из ложки, заметив:

– Или ты, или же миссис Боэм лучший в мире пекарь, которого я только видел.

Моя маленькая подружка заулыбалась во весь рот. Вторая, та, что повыше и постарше, озабоченно покосилась на меня.

– Позже, – беззвучно шевеля губами, произнес я.

Она кивнула и поставила чайник на плиту.

Я задумался: каково это, быть ребенком, но не таким, как Птичка, а с родителями. Каким я сам некогда был. Беспомощным, но, к счастью, не осознающим этого факта, поскольку рядом всегда была защита. А потом подумал о Джонасе Адамсе. Его флотилии из деревянных корабликов, его застенчивой улыбке и круглых синих глазах. О его внезапном исчезновении.

Я глубоко вздохнул и заставил себя переключиться. Решил продемонстрировать наблюдательность.

– А вас в школе учат шить, верно?

Птичка поджала губки.

– Откуда знаете?

– На пальцах левой руки у тебя два следа от уколов булавками. Но никто не успел сказать тебе, что, пришивая пуговицу, надобно сделать маленький узелок с внутренней стороны ткани, а не поверх рукава.

– И что с того? Все шпионите, вынюхиваете, везде суете свой любопытный нос, да? – фыркнула она.

– Зачем ты так? Какого черта?

– Вот что, мистер Уайлд. Это платье из благотворительных шмоток. И учиться шить на нем мог кто угодно. А в прошлую пятницу вы прошли мимо классной комнаты и заглянули в окно. Я заметила, узнала вас по шляпе. Да, я латала в нем дырки, – грубо добавила она. – Но швея из меня никакая.

Тут я вдруг заулыбался. Оказалось, что это совсем несложно, хоть я и понимал: улыбке долго не продержаться.

– Лучше расскажи мне о школе, – попросил я.

Она поняла, что тему я сменил от отчаяния, а потому повиновалась. Птичке были свойственны проявления благородства.

Спустя какое-то время, когда противни с кексами уже достали из плиты и поставили остывать – теперь их оставалось только украсить, – я продолжал слушать ее байки о земляных червях, грамматике и каком-то ужасном мальчишке, который обзывал ее лисицей с жучьими глазками, и вдруг понял, что почти пришел в себя. Миссис Боэм тоже слушала внимательно и одобрительно закивала, когда я посоветовал безжалостно дразнить негодного мальчишку за то, что он проявляет к Птичке особое внимание, и допросить, причем в присутствии его приятелей, почему это он все время пялится на нее. Очевидно, бутылка виски у локтя и пара внимательных слушательниц все же удержали меня от полного безумия, на грани которого я находился. Приятно знать об этом. Утешает.

– Скажи, а ты счастлива там? – спросил я.

Прошло секунды две, прежде чем Птичка вдернула подбородок, а затем нехотя кивнула.

– Очень счастлива. Вы просто не поверите, до чего ж я счастлива. Прямо не знаю, куда деваться от счастья.

Я прикусил губу. Птичке не разрешалось лгать мне по серьезным вопросам, поскольку я всегда был готов подставить ей плечо в трудных ситуациях. Но она все же умудрялась втискивать свое вранье в другие области, скрытые от моего глаза, сплетать из паутины лжи крохотные кораблики, которые позволяли ей держаться на плаву; и понять, для кого предназначена эта ее последняя выдумка, я был просто не в силах. Да и спросить нельзя, а то еще разозлится. Впрочем, в сравнении с утренней моей находкой, это был сущий пустяк.

– Мистер Уайлд, – прошептала Птичка, когда миссис Боэм вышла во двор покормить кур. И так и застыла, распираемая любопытством, в нескольких дюймах от моего правого локтя.

– Да?

Она зашептала совсем уже тихо:

– С вами что-то случилось. Вроде того… ну, вы что… нашли еще одного птенчика? Закопанного в лесу, да?..

Обычно мы с Птичкой держались на расстоянии фута друг от друга – она несла себя с таким видом, точно ее окружал невидимый батальон, – и я понимал, чем это обусловлено. Держали мы дистанцию на случай возникновения неких исключительных обстоятельств. Но сейчас был не тот случай, и я не представлял, чем обусловлено такое сближение. И вот, словно извиняясь, я бережно заправил ей за ухо тонкую прядь волос.

– Этого больше никогда не случится.

– Обещаете?

Она произнесла это слово как-то виновато. Словно непрестанно живший в ней страх мог меня оскорбить. У меня даже сердце защемило.

– Я ведь уже говорил, – в этот момент как раз вернулась миссис Боэм. – И обещать ничего не собираюсь.

Я попал в цель – правда, был не слишком уверен, что в самое яблочко. Она кивнула. Вроде бы успокоилась, секунд на пять-шесть. А затем, просто потому, что мы с Птичкой были в чем-то очень похожи, я понял: мне не мешало бы тоже кое в чем признаться.

– Послушай, Птичка, может, поднимешься в мою комнату и принесешь угли и листок бумаги? Нарисуем кое-что.

– Вам и правда нужно это все? – не удержалась она от вопроса.

– Нет, – сознался я.

Я решил пойти на эту уловку, сделав ее вполне очевидной, понимая, что она догадается обо всем. Птичка – опытный и искусный лжец, а потому могла учуять подвох за милю. Но она все равно пошла наверх, потому что была любопытна и любила проникать в тайны, как никто другой.

– Ну, вот вам, пожалуйста, – прошипела миссис Боэм, как только Птичка стала подниматься по лестнице в мою комнату. В голосе ее слышалось раздражение, и я удивился, почему. – Ради бога, скажите, что случилось?

И я выложил ей всю историю, стараясь по возможности смягчить некоторые подробности.

Неплохо бы было еще понять, почему я это сделал. Сам, зная себя достаточно хорошо, я пока что не понимал. Возможно, эти события просто не вмещались в меня и все равно просочились бы через разные мелкие щелочки и отверстия, не используй я более привычное ротовое, чтобы хоть отчасти сбросить внутреннее напряжение. Возможно, миссис Боэм была из тех женщин, с которыми уже случилось самое худшее, несравнимо худшее, и я не слишком опасался причинить ей боль. Ведь она потеряла и мужа, и ребенка. Как бы там ни было, но я вкратце выложил ей все. Нет, понимаю, рассказывать ей это было безумием. Но я вдруг ощутил сильнейшую необходимость поделиться с ней.

– Короче, вот такие дела. Не знаю, чем все закончится. И черт меня дернул влезть в эту историю, – добавил я.

Хозяйка оперлась о край кухонного стола тощим бедром и смотрела на меня, слегка изогнув бровь.

– Видно, бывают на свете и худшие вещи, чем просто потерять семью, – заключила она.

Послышался топот ног. Птичка сбежала по лестнице и выложила передо мной угли и листок бумаги. И при этом окинула меня укоризненным взглядом, давая понять, что догадалась, что я отослал ее вовсе не для того, чтобы заняться художественным творчеством. Я уже был готов извиниться перед ней и сказать этим двум своим подругам, что мне нужно срочно отправиться на поиски брата. Но в этот момент кто-то загрохотал кулаком в дверь. Я инстинктивно подобрал под себя ноги и сказал миссис Боэм:

– Не открывайте.

Та шикнула на Птичку и отодвинула ее в сторону. Я же соображал, какое лучше взять оружие. Наиболее подходящим казался топор. Честно признаться, я жуть до чего испугался.

– Мистер Уайлд? Ради бога, скажите, мистер Уайлд дома?

Голос показался знакомым. Я все еще был весь натянут, как струна, удерживающая бумажного змея на ветру, но страх немного отступил. И я отворил дверь.

На пороге стоял мистер Джордж Хиггинс, член комитета бдительности, солдат, бдящий денно и нощно, и имеющий еще одну какую-то очень прибыльную и неизвестную мне пока профессию. Выглядел он ужасно. Похоже, бедняга просто пребывал в шоке, как и я. Меня охватили дурные предчувствия; я был почти уверен, что страдания наши вызваны одной и той же причиной, и лишь недоумевал, каким образом он узнал о трагедии.

– Искал вас, обегал все Гробницы, – он устало привалился плечом к дверному косяку. – Здание такое огромное, и вас нигде не было… Ну, а потом наконец раздобыл ваш адрес.

– Извини, Птичка, – сказал я встревоженной девочке; та выглядывала из-под тонкой, как веточка, руки миссис Боэм. – Тут кое-что произошло, и я должен этим заняться.

Она поджала губы. Ну, конечно, как же иначе, говорил ее взгляд, что-то случилось. Ты полный болван и тупица. С самого начала можно было догадаться, по твоему виду, развалина ты эдакая!

– О чем бы вы ни попросили, ответ будет «да», – сказал я Хиггинсу. Я знал, о чем пойдет речь. По крайней мере, думал, что знал. Наверное, Делия и Джонас сообщили ему об убийстве.

– Тогда идемте в Гробницы, сию же минуту. И без того потеряли слишком много времени. Одному Господу известно… остается лишь надеяться, что вы сможете что-то сделать. Хотя боюсь, что уже нет.

Брат арестован, подумал я, и будет гнить в тюремной камере до тех пор, пока его не вздернут на виселице. Если ему крупно повезет и шейный позвонок сломается сразу же, это избавит его от…

– Считаю, что это злодейство – дело рук Варкера и Коулза, – рявкнул Хиггинс.

– Варкера? – переспросил я, уже вдевая руки в рукава пальто.

– Его схватил Варкер. Наверное, теперь уже слишком поздно.

– Вы о Джонасе Адамсе?

– Что? Нет, – раздраженно бросил Хиггинс. – Речь идет о Джулиусе Карпентере.

Глава 9

Есть на свете люди, которым настолько чужды понятия о простой человечности, которые настолько по природе своей лишены всякого сострадания, что помогают работорговцам в их кровавой работе. Мы сталкиваемся здесь с самыми страшными проявлениями человеческой порочности. Недавние случаи покрыли несмываемым позором наш город, и сколь ни прискорбно, офицеры полиции и судьи тоже участвовали в этих деяниях, при одном упоминании о которых просто кровь стынет в жилах.

Первый ежегодный доклад нью-йоркского Комитета бдительности за 1837 год, с приложением важных фактов и материалов по делу

Мой маршрут по огромному зданию Гробниц, напоминающему египетскую пирамиду, был проложен давно и хорошо известен. Моя каморка, если угодно, кабинет, находится в самом конце узкого коридора. В центре этого гигантского улья располагается открытый четырехугольный двор, где небо кажется страшно далеким от земли и где в день казни устанавливают виселицы. Казнь через повешение – весьма популярное развлечение не только у наших наиболее жестоких сограждан, но и просто у любопытных личностей, а также у молодых людей философского склада ума, которые вообразили, что если увидят казнь, это поможет им лучше понять устройство мира. Сам я по возможности избегаю любоваться тем, как выдавливают жизнь из разных злодеев. Но самый короткий путь к тюрьме пролегает именно через этот двор, и – поскольку за полгода работы довелось произвести немало арестов – мне приходилось часто пользоваться им. В конце двора располагаются тюремные камеры, где я похоронил многих людей заживо.

Что же касается залов судебных заседаний, я захожу туда крайне редко. Один раз в зале заседаний к нам обратился Мэтселл, но если не считать этого, я заходил туда лишь дважды, дать свидетельские показания по делу. При мысли, что я вторгаюсь на не знакомую мне территорию, сердце болезненно сжималось и разжималось, подобно поршню, приводящему в движение паровую машину.

Я живу в пяти минутах быстрой ходьбы от Гробниц, и мы с Хиггинсом преодолели это расстояние с фантастической скоростью. Правда, при этом не удалось толком поговорить. Хотя и сказать-то было особенно нечего.

– Вчера вечером у нас было собрание, обсуждали разные вопросы, – запыхавшись, выдавил Хиггинс. – Спасение, комитет, ну и еще…

– Меня и других полицейских. И что?

– Джулиус так и не пришел. Мы думали, он просто опаздывает или заболел, и вот по пути домой я решил его проведать. Выяснилось, что он не приходил с работы. С начала зимы его нанял владелец фабрики по производству стульев. Ну и я тотчас же направился туда.

– И Варкер с Коулзом похитили его втихаря?

– Выволокли на середину улицы, надели кандалы, а прохожим говорили, что он беглый раб из Флориды. Его наниматели были просто в шоке. Но Джулиус там и двух месяцев не проработал. Поэтому они дали им уйти.

И вот мы добежали до Франклин-стрит, и мрачное каменное здание нависало теперь над нами, загораживая небо. Узкие зарешеченные окна в нишах находились на высоте в два этажа, не меньше, и осуждающе взирали на тех, кто, подобно муравьям, проскальзывал между устрашающе массивными колоннами при входе. На пороге мистер Хиггинс меня остановил.

– Мне уже доводилось бывать в этом доме. – Он полез в карман и достал сложенный в несколько раз листок пергамента. – Вот, возьмите. Бумаги об освобождении.

– С радостью, но почему вы не…

– Да потому, что я не белый, мистер Уайлд. – Слова вылетели и просвистели, точно пули, жалящие, с заостренными наконечниками. – А потому не имею законного права засвидетельствовать его личность. Думаете, я слишком глуп или труслив, чтобы отказаться стать свидетелем, если б смог? Вы что, такой тупой, или просто притворяетесь?

– Ладно, проехали. Вы тоже вполне можете быть джентльменом, – парировал я.

Эта моя ремарка прозвучала довольно подло. И я тотчас пожалел, что она сорвалась с моих губ. Я всегда считал себя парнем прогрессивным, с живым умом. Однако любое замешательство – обида, чувство беспомощности – в девяти случаях из десяти почему-то переходит у меня в злорадство, и держать язык за зубами я просто не в силах.

Глаза Хиггинса точно пеплом подернулись.

– Да неужели, мистер Уайлд? Быть джентльменом? Бог ты мой, нет, только подумайте!.. Вы и впрямь так считаете, сэр?

– О, ради бога, я вовсе не имел в виду…

– Нет, имели. Будьте мужчиной, признайтесь честно.

Для меня держать язык за зубами почти равносильно тому, что откусить его, а это процедура болезненная. Но я решил не усугублять ситуацию, не корчить из себя уже полного идиота. И потому предпочел промолчать.

– Как бы там ни было, но вы и впрямь считаете, что от моего поведения зависит, можно считать меня джентльменом или нет? – проворчал он.

Я оглядел Джорджа Хиггинса с головы до ног. Прекрасно одетый, высокий, подвижный, самоуверенный мужчина. Черная бородка подстрижена как-то необыкновенно аккуратно и походит на маску поверх и без того непроницаемого выражения лица. Пожалуй, мне никогда не доводилось видеть мужчину со столь темным цветом кожи и столь же уравновешенного. И еще когда я выручал Делию из клетки этих проклятых работорговцев, он как-то по-особому произнес ее имя. С дрожью нетерпения, что ли. Или страстью. Впрочем, не знаю, не уверен. Он вовсе не был по натуре своей покладистым парнем, но и забиякой, в отличие от нас с Валом, тоже не являлся. Он был разумным человеком, которому миллион раз говорили о том, что он, согласно нашим правилам, практике и законам, человеком вовсе не является. И это пожирало его изнутри, кусок за кусочком, каждое утро, когда он просыпался, открывал глаза. Должно быть, подумал я, все сердце у него в мелких дырочках, а мозг выглядит так, словно проеден молью.

– Прошу прощения. Это вроде предупреждения. Назвать меня тупицей было плохой идеей, пусть даже вы тут абсолютно правы.

– Тогда вам лучше попробовать доказать обратное.

И он зашагал дальше по коридору уверенной и плавной походкой. Я, несомненно, полный придурок и тупица, поскольку с губ уже была готова сорваться очередная глупость, но тут Хиггинс остановился перед широкой дверью, отворил ее и вошел в зал судебных заседаний, знаком поманив меня за собой. Головы сидящих на скамьях людей тут же повернулись в нашу сторону. Большинство – местные, несколько ирландцев, несколько туристов. Среди первых – группа высокомерных типов, явившихся сюда ради самообразования, чтобы окончательно укрепиться в собственных взглядах на социальное устройство. Были здесь и священники в плотно обтягивающих шеи воротничках, и иностранные бизнесмены с набриолиненными волосами и надушенными запястьями, и очкастые старые девы, обожающие присутствовать на слушаниях, где рассматривались серьезные и скандальные дела. А остальные – бедняки, и много пустующих мест на скамьях. На возвышении, рядом с американским флагом, ярким, так и лучащимся оптимизмом на фоне белых стен, сидел судья.

Судья Сайвел, сразу сообразил я, хоть и видел его прежде только мельком. Репутация сложная. Он был нетерпелив, склонен к брюзжанию, но все это уравновешивалось одной чертой, которую он, впрочем, не слишком любил демонстрировать, – здравым смыслом. Мантия на нем пришла из XVIII века, напудренный парик помят и пожелтел – от старости и долгого использования. Крупный крючковатый нос – тут он как раз направил взгляд на меня, и показалось, будто он смотрит в прицел ружья. Я пробрался к первым рядам вместе с Джорджем Хиггинсом, уселся и лишь после этого увидел Джулиуса, чуть поодаль и справа от себя. Он сидел на возвышении, на скамье подсудимых. За спиной у него маячил полицейский, заспанный и явно скучающий.

Господь да поможет Сикасу Варкеру, если ему доведется столкнуться со мной где-нибудь в укромном темном месте, подумал я.

Они устроили из этого настоящее представление. Отобрали у Джулиуса его одежду и выдали взамен какие-то хлопчатобумажные лохмотья; в них он в точности походил на беглого раба с картинки в «Нью-Йоркере», или же с афиши мелодрамы, которая шла в «Ниблос Гарден»[26]. Обувь тоже исчезла. Я недоумевал: как же им удалось заставить его появиться на людях в таком виде, а потом глубоко вздохнул, потому что все понял. Он держался, словно статуя из воска, словно при любом движении могло начаться кровотечение. Мой друг сидел неестественно прямо в кресле, стараясь не касаться спинки, облокотившись одной рукой о подлокотник и прижав палец к губам. Несомненно, он много чего хотел сказать, прежде чем его заставили замолчать силой.

– Итак, вы говорили нам, мистер Варкер… – кашлянув, начал судья и наконец отвел от меня взгляд. Видно, вдоволь налюбовался.

Разумеется, и Варкер тоже увидел меня, и выражение невинности на круглой физиономии тут же испортила неуверенная улыбка. Если он думал, что я сплю и вижу, как бы врезать кулаком по жирным розовым складкам его шеи, то был как никогда прав. Рука у него была перебинтована от запястья почти до локтя. Единственное приятное глазу зрелище в этом зале. Длинный Люк Коулз расположился на скамье и так и сверлил меня взглядом.

– Да, сэр, – продолжил Варкер. – Итак, вы сами успели убедиться, это письмо от мистера Калхуна Сент-Клэра, отправленное мне, как нельзя лучше характеризует подсудимого. Я не слишком расположен обсуждать изложенные здесь отвратительные подробности, но это не единственная причина, по которой Кофи Сент-Клэр, раб, которого вы сейчас видите перед собой, бежал из поместья Сент-Клэра. Начинал он домашним рабом, но вскоре выяснилось, ваша честь, что из-за склочности характера к этой работе он непригоден. В возрасте двенадцати лет его отправили на полевые работы. Когда вел себя хорошо, его вознаграждали возвращением в дом, но из-за неповиновения и бунтарских склонностей он, сколь ни прискорбно, вновь возвращался обратно, на хлопковые поля. Семейство Сент-Клэров вскоре отчаялось; они понимали, что этого парня уже не исправить. И тогда они поручили мне вернуть его в дом, к жене и трем детям, в надежде, что христианское милосердие, доброта и благородство наконец все же возобладают. Они считали это возможным, сэр, хотя это их мнение может показаться кому-то наивным и неоправданным.

Джулиус стал походить на человека, угодившего в медвежий капкан, – пытался игнорировать бряканье металла, впившегося в ногу. На висках проступили мелкие капельки пота, тонкий поблескивающий сплав боли и беспокойства. Ощущения эти эхом передались и мне, тревожно засосало под ложечкой.

Умно придумано, поморщился я. В одном выступлении им удалось предвосхитить множество вопросов и дать на них ответы.

А откуда вам знать, что этот человек именно Кофи Сент-Клэр? Ну, как же, он полностью подходит под описание. От чего он убегал? Полевые работы – тяжкое испытание для никчемного бездельника, испытывающего отвращение к любому труду. Если он собирал хлопок, почему выправка у него почти военная, так прямо и гордо держит спину? Но ведь его с малолетства приучали к работе по дому. А почему говор у него, как у истинного ньюйоркца? Ну, ведь я уже говорил, убежал он давно и отправился прямиком на Манхэттен, где и проживал. И перенял местный говор. Тогда по какой причине они хотят его вернуть? Эти богобоязненные, воспитанные на Библии люди до сих пор верят, что наступит день – и этот несчастный исправится и сторицей отплатит им за проявленную доброту. Что только делает честь супруге и сыновьям мистера Сент-Клэра.

Я встал.

– Прошу прощения, ваша честь, но этот человек никогда не носил имя Кофи Сент-Клэр. Его имя Джулиус Карпентер, и он является свободным гражданином города Нью-Йорка.

Судья Сайвел поднял на меня глаза.

– А кто вы та…

– Тимоти Уайлд, полицейский, номер медной звезды один ноль семь, сэр. У меня на руках документы, подтверждающие, что он свободный человек.

– Но это полный абсурд! – Губы у Варкера растянулись, точно кто-то ухватил его сзади за горло. – С сожалением вынужден отметить, что мистер Уайлд испытывает ко мне личную неприязнь, сэр. – Он многозначительно покосился на перебинтованную руку. – Этот человек склонен к насилию и является заядлым воинствующим аболиционистом.

По залу прошел ропот. Мне стало любопытно, и я обернулся. Расслышать толком не получалось, зато я видел шевелящиеся губы, а бармену, который недаром ест свой хлеб, совсем не обязательно слышать, какой напиток заказывает клиент, он и без слов поймет.

Ох, уж эти проклятые разжигатели войны! Не остановятся, пока наши улицы не превратятся в реки крови. Жаль, что они не могут направить свою энергию в более созидательное русло, к примеру, на разработку методов колонизации. Тогда можно было бы отправить их всех в Либерию, и все вздохнули бы спокойно.

– Речь здесь идет не об аболиционизме, – заметил я. – А об установлении личности.

– Да, разумеется, мистер Уайлд, – фыркнул судья Сайвел. – А также о соблюдении должных процедур. Так что, полагаю, излишне напоминать вам, что вы их сейчас попираете грубейшим образом.

– Прощу прощения, что прерываю, но я готов поклясться, что это Джулиус Карпентер. Я несколько лет проработал с ним в устричной лавке, еще до пожара. Мое слово против слова Варкера; думаю, этого будет достаточно.

– А как насчет моего слова? Оно, что же, ничего не значит? – так и взвыл Длинный Люк. – Лично я поддерживаю мистера Сикаса Варкера на все сто процентов. Ну, насчет того, что мы вместе поймали Кофи Сент-Клэра, и насчет того дня, когда он прибыл в Нью-Йорк. Да вы только взгляните на этого типа!

– Вы партнеры, так что, конечно, поддерживаете его, – парировал я.

– А ну, тихо все! – грозно прошипел судья. А потом затряс головой, отчего его парик сдвинулся примерно на дюйм к северу. – Кто из вас может представить непредвзятого свидетеля, чтобы удостоверить личность этого человека? Не из тех, кто заинтересован в ваших доходах, мистер Коулз, и не из тех, кто намерен развалить дело, мистер Уайлд.

– Ну, разумеется, ваша честь, могу. – Варкер кивком указал на скамью свидетелей. – Премного благодарен, что пришли, мисс Марш.

Я, не веря своим ушам, развернулся и увидел ее. Голова пошла кругом. Думаю, на какую-то долю секунды я даже отключился и не сразу заметил, что костяшки пальцев побелели – так крепко я вцепился в деревянный барьер перед собой.

Только не это, подумал я. Боже милостивый! Кто угодно, только не она!

Мы с Шелковой Марш не виделись месяца два, с тех пор, когда я последний раз заходил проверить ее бордель, посмотреть, не нарушаются ли там ограничения по возрасту для персонала, установленные мной лично. Сегодня она ничуть не походила на богатую и модную хозяйку этого заведения. Мамочка подошла к скамье для свидетелей, и я увидел: дешевые ботинки на низком каблуке, простенький бежевый костюм. Прошла мимо меня, даже не взглянув. Что, надо сказать, меня ничуть не удивило.

Раз Шелковая Марш здесь, речь пойдет обо мне. Эта женщина хочет моей смерти. Хочет лишить меня жизни твердо и окончательно, распотрошить на мелкие кусочки и закопать в могиле. За нею шлейфом тянулся аромат фиалок, точно искусно созданное проклятие, призванное вытравить все здравые мысли у меня из головы.

Интересно, известно ли вам, мистер Уайлд, как можно уничтожить человека, не убивая его? Настанет день, тогда и поймете, что я имею в виду.

– А эта дамочка выступала свидетелем от Варкера прежде? – шепотом спросил я Хиггинса.

– Одна из постоянных его исполнительниц. Вы что, ее знаете?

Мадам Марш села. Движения несколько неуверенные, точно пребывание в зале суда ее угнетало. Белокурые волосы собраны в низкий пучок на шее, он виднеется из-под шляпы с одним-единственным перышком. Прелестное лицо – вовсе без румян и всякой там сурьмы, розовые губы скорбно поджаты бантиком. Интересно, подумал я, видел ли хоть раз ее Валентайн вот такой, естественной и свежей, как месяц май, когда она была его любовницей? Это было все равно что наблюдать за змеей, вползающей в овечью шкурку и поглядывающей на вас оттуда невинными глазками. Да, следовало признать, она была красива – нежная молочно-белая кожа, точеные черты лица, – но стоило поймать на себе ее взгляд, и вся эта иллюзия рассыпа́лась в прах.

Глаза Шелковой Марш, светло-карие, с поразительной голубой окантовкой у зрачков, на секунду встретились с моими. Ощущение такое, словно я заглянул в бездонный колодец.

– Имя? – спросил секретарь суда.

– Селина Энн Марш. – Она скромно опустила длинные ресницы. – Большинство людей называют меня просто Шелковая.

– Место жительства?

– Проживаю на Грин-стрит.

– В одном из этих заведений? – не удержался я.

– Тихо! – рявкнул судья Сайвел.

– Он прав. Я знакома с мистером Уайлдом. Я держу там клуб… для джентльменов. – И тут лицо ее залилось краской, словно у семнадцатилетней девицы. – Не хотелось бы упоминать об этом в суде, ваша честь, поскольку во всех остальных отношениях я женщина законопослушная и большой друг демократов. А что касается аболиционизма мистера Уайлда… о, он страстный его поборник, и рабство для него равносильно худшему из пороков. Страшно жаль, но мое присутствие оскорбляет его чувства.

По спине у меня пробежал легкий холодок, точно игривая птичка колибри задела крылом. Мастерски сделано. За несколько секунд ей удалось превратить меня из аболициониста с сомнительной репутацией в какого-то религиозного фанатика. Что касалось лжи, тут Шелковая Марш обладала талантом, тянущим на все двадцать четыре карата, не меньше. По залу разнесся неодобрительный шепоток.

– И какое отношение вы имеете ко всему этому делу? – шелестя бумагами, спросил судья Сайвел мадам Марш.

– Мистер Варкер нашел меня и сказал, что ему может понадобиться моя помощь. Чтобы правосудие восторжествовало. Сама я знакома со многими южанами, ну, вы понимаете. Все до одного почтенные и добропорядочные граждане, ваша честь, и стремятся сохранить мир между нашими землями. Ну и так уж вышло, что я знаю этих джентльменов, а также… Короче, и сам мистер Сент-Клэр тоже мне знаком, сэр. – Она заколебалась и нервно облизала розовые губки. – Как-то раз он заглянул ко мне, пробыв в Нью-Йорке по каким-то делам довольно долго… И уверяю вас, в том не было ничего предосудительного, поскольку я часто устраиваю вечеринки для спонсоров партии, а у мистера Сент-Клэра дела с некоторыми из них. И тогда этот непослушный цветной мальчишка был с ним; вроде бы его собирались продать на аукционе по дороге домой. А позже я слышала, что мистер Сент-Клэр передумал по доброте душевной и не стал продавать Кофи, вот такой он благородный пожилой джентльмен. Я просто восхищаюсь им за долготерпение и доброту.

Мне захотелось захлопать в ладоши. Или засунуть ее в камеру Гробниц и захлопнуть дверь. Одно из двух.

– Но это просто смешно, – резко заметил я.

Крючковатый нос судьи Сайвела развернулся, словно готовясь пронзить меня насквозь.

– Вы находите зал заседаний смешным, мистер Уайлд?

– Нет, но слушать все это нескончаемое вранье от хозяйки борделя…

Тут Джордж Хиггинс, находившийся позади и чуть левее меня, так резко ткнул меня кулаком в бок, что я еле устоял на ногах.

– Мы завершаем прения сторон, – пробубнил судья. – Сегодня у меня есть дела и поважней. Это вообще должно было занять минут пять, не больше. У вас есть что добавить, мисс Марш?

Шелковая Марш покачала головой и опустила глаза, делая вид, что стыдится того, что стала центром внимания на судебном заседании.

– Мистер Варкер и мистер Коулз?..

Варкер так и расцвел в улыбке, словно прилипшей к толстым розовым щекам.

– Не хотелось бы понапрасну тратить ваше время, сэр. Факты здесь говорят сами за себя.

– Спасибо за понимание, – добавил Длинный Люк и приветственно взмахнул шляпой.

– Тогда вы. – Судья Сайвел, единственный из всех в зале, наконец переключил свое внимание на Джулиуса Карпентера. – Вам есть что сказать?

Джулиус поднял глаза на судью. Они были налиты кровью. Распрямился он с трудом, тюремная одежда испачкана бог знает чем и изорвана в клочья. Но голос, когда он заговорил, обладал той же убедительностью, красотой и звучностью, как и голос человека, к которому я прислушивался вполуха до семнадцати лет.

– Я родился и вырос здесь. Никогда в жизни не бывал во Флориде, – произнес он. – Смею заверить, ваша честь, мне плевать на то, что они обещали со мной сделать, если я поклянусь в суде, что являюсь свободным человеком. Но это было бы ложью. Я мог бы рассказать вам о том, что они уже со мной проделали, стоило мне отказаться признать себя Кофи Сент-Клэром. Но говорить, что я не возражаю, чтобы со мной обращались, как с поганой дворняжкой, укравшей чужой кусок мяса, лишь за то, что я знаю свое имя, было бы лжесвидетельством. – Он устремил взгляд на двух охотников за рабами. – Мое имя принадлежит мне, имя это – Джулиус Карпентер. Они могут содрать кожу у меня со спины, могут сделать еще что похуже. Но отобрать у меня имя они не в силах.

Казалось, воздух в зале сгустился, и настроение изменилось. Судья Сайвел поглядывал на Джулиуса почти с симпатией.

– Сожалею, что вы в столь плачевном состоянии. Но, судя по всему, помочь ничем не могу. Пусть это послужит уроком для вас, как для честного христианина. Уверен, вы снова очень скоро освоитесь с жизнью на плантации.

– Ну, сделай же хоть что-то, ты, идиот! – в отчаянии прошипел мне на ухо Хиггинс.

– У меня на руках документы, доказывающие, что этот человек свободен, – я вскочил и стал размахивать бумагами, как боевым знаменем. – Все подписаны, все в надлежащем виде. Да вы сами взгляните, ваша…

– Документы можно и подделать, а сами вы, мистер Уайлд, только что проявили себя заинтересованной стороной, – сказал судья. – Я уже не единожды советовал вам не разваливать процесс.

Тут со своего места вскочил Джордж Хиггинс.

– Я знал Джулиуса Карпентера с детства, мы вместе ходили в школу. Он мой закадычный друг. Мы родились на одной улице, могу поклясться на Библии!

– Отклоняется! Прекратите. Кем бы вы там ни были, вам прекрасно известно, что приводить вас к присяге здесь запрещается.

Джулиус закрыл глаза. Это не означало, что он дрогнул или отступился. Просто, видимо, был больше не в силах смотреть на то, как этим почти хирургическим вмешательством отсекают всю его прежнюю жизнь.

– Благодарю, ваша честь, за проявленную в этом деле мудрость, – выкрикнул Варкер и стал здоровой рукой собирать свои вещи и рассовывать их по карманам. Коулз, находившийся рядом, тоже одобрительно пробормотал что-то.

А Шелковая Марш к этому времени уже исчезла. Ускользнула тихо и незаметно, как сам дьявол, столь же опасный и подлый.

– Теперь остается лишь отбить его силой, – проворчал Хиггинс. И, судя по всему, ничуть не шутил.

Думай! Я закрыл глаза, как Джулиус, и вцепился обеими руками в деревянный барьер, точно находился на палубе корабля в бурю. Думай, ты, наглый маленький недоносок, вообразивший себя таким умником! Думай.

– Что ж, прекрасно, – заметил судья и с запозданием поправил парик. – Этот человек освобождается из-под ареста и передается под надзор мистера Варкера и мистера Коулза, с тем чтобы те препроводили его…

– Да вы посмотрите на его ноги! – выкрикнул я.

Взоры всех присутствующих обратились на меня. А мне было уже не до соблюдения процедур. Я сунул документы Хиггинсу, перемахнул через барьер и встал посреди зала между Джулиусом и судьей Сайвелом.

– Здесь утверждалось, будто бы этот человек был пойман в первый же день, как только оказался в городе. – Слова у меня вырывались отрывисто, беспорядочно, точно я не успел их толком обдумать. – Вы только посмотрите на него! Одежда порвана, прямо распадается. Денег при нем ни пенни. Он проделал долгий путь от Флориды до Нью-Йорка, бежал через поля, болота и леса. Ну, возможно, где-то его подвезли, но бо́льшую часть пути он проделал босиком. Обуви на нем нет. Взгляните! Еще раз, повнимательней, я вас умоляю! Разве похоже это на ноги раба, денно и нощно трудившегося на полях? Разве это ноги беглеца, проделавшего босиком столь долгий путь?

Судья Сайвел поднялся из кресла и заглядывал мне за спину. Затем, достав из кармана очки, водрузил их на длинный нос с внушительной горбинкой.

Ноги, о которых шла речь, были не просто чистые. Гладкие, без мозолей, царапин и ран. Ступни узкие – сразу видно, что на протяжении лет тридцати этот человек ходил только в ботинках.

Джулиус закончил изучать свои ступни, поднял голову и подмигнул мне.

Судья Сайвел снял очки и уселся в кресло.

– Мистер Варкер, – зловещим тоном начал он. – Да как вы посмели? Дурака из меня хотите сделать?

Зал словно взорвался целой какофонией криков и возгласов. Я слышал, как отчаянно протестовал Варкер, как Коулз разразился потоком непристойностей и угроз в мой адрес. Джордж Хиггинс перепрыгнул через барьер и выложил документы перед судьей.

Через несколько секунд весь этот хаос был остановлен стуком молоточка. Судья Сайвел изучал документы, мы с Джулиусом и Хиггинсом не сводили с него глаз. Тишина в зале сгустилась, точно кровь в жилах.

– Ваш энтузиазм, мистер Варкер, несомненно, достоин одобрения, – заметил судья Сайвел и отдал Хиггинсу документы Джулиуса. – Но если я еще раз обнаружу, что вы снова допустили столь вопиющую ошибку, буду действовать соответственно, так что берегитесь. Этот заключенный свободен и может идти на все четыре стороны. Объявляю перерыв на десять минут, затем приступим к рассмотрению нового дела.

– О, господи, – еле слышно пробормотал я и жадно втянул ртом воздух. Гул в зале не стихал, точно осиное гнездо разворошили.

– Надо уводить его отсюда, и поскорей, – шепнул мне на ухо Хиггинс.

Джулиус выглядел так, словно вот-вот потеряет сознание. Хиггинс взял его за руку, а я отворил небольшую дверцу в решетке, которая его окружала. Скептицизм и враждебность в зале уступили место другим чувствам. Старые девы рыдали, иностранцы торопливо строчили что-то в блокнотах, джентльменов так и распирала гордость за свою страну, бедняки и работяги кричали о свободе и осыпали тиранов-рабовладельцев Юга ругательствами. Словом, все было просто расчудесно.

– Они что, теперь на нашей стороне? – изумленно спросил Хиггинс.

– Я бы не стал сейчас на них зацикливаться, – ответил я. – Скажи, Джулиус, они тебя схватили и держали в клетке одного?

– Да, одного.

Так значит, они не заперты в Корлиарс Хук, подумал я. Но где тогда? Может, уже на борту корабля? В каком-то подвале? Мертвы?.. Охотники за рабами пытались что-то доказать судье, им было не до нас. Самое время уходить отсюда. Но мне страшно захотелось подбежать к ним, схватить за грудки и вытрясти всю правду. А ну, говорите, что с ними сделали! Говорите, куда увезли Делию Райт и Джонаса Адамса! Иначе устрою вам ад на земле!

Да, большое искушение. Разве не далее, как сегодня утром я поднял труп с постели Вала? Но осторожность возобладала. Сколь ни противно, чуть ли не до тошноты, было признаться, но я не собирался рассказывать о своей страшной находке даже людям из комитета бдительности. Пока что нет. Я мог бы доверить эту тайну одному только Джулиусу, но он нуждался в медицинской помощи. И вот я отодвинул локтем в сторону двух худосочных туристов из Британии – те, видно, собирались взять интервью у местных собратьев-аболиционистов для своих газет, – и мы устремились к выходу.

– Неужто нужно было дожидаться самого последнего момента, Тимоти? – тихо спросил меня Джулиус.

Хиггинс рассмеялся, а потом воскликнул:

– Он все сделал правильно и вовремя. Беру свои слова обратно, мистер Уайлд, вы не тупица. Вы необычайно умны и проницательны.

– Вот и брат мой тоже так говорит. Довольно часто. – Пусть спасенный идет в лохмотьях, это ерунда; меня беспокоило другое. – Скажи, а далеко ли ты уйдешь без ботинок? – спросил я Джулиуса.

Он мог бы ответить: сколько надо, столько и пройду. Этот человек был упрям, как бык. Кстати, одна из причин, по которой я так любил его. Но в эту секунду Джулиус Карпентер потерял сознание, что избавило его от необходимости отвечать на мои дурацкие вопросы.

Я держал Джулиуса под охраной у себя в кабинете, пока Хиггинс бегал за носилками. За любыми – тележкой, тачкой, санями. Собачьей упряжкой. Да чем угодно, что только попадет под руку. Но поиски ни к чему не привели. Однако тут, к счастью, подвернулась под руку та самая парочка худосочных англичан – они продолжали шастать по коридорам в поисках других сенсаций – и любезно предложили нам воспользоваться своей каретой, чтобы довезти свободного человека до дома мистера Джорджа Хиггинса. Этот джентльмен – а он, несомненно, являлся джентльменом, и я сожалел о постыдных словах, недавно сорвавшихся с моих губ – заявил, что лучше отдать нашего больного на попечение преподобному Брауну, чем везти в отделение для цветных нью-йоркского госпиталя, где тот будет вдыхать зараженный болезнетворными микробами воздух.

Хиггинс был прав, и я не стал с ним спорить. Я схватывал все на лету – несомненно, одна из самых положительных черт моего характера. И потом, в ходе недолгого и осторожного осмотра в кабинете, я пришел к выводу, что Джулиус нуждается, скорее, в хорошем уходе, а не в лечении. На спине следы сорока ударов бичом, небольшая рана на голове – этим, видно, и объяснялась потеря сознания, – ну и следы ожога от кончика сигары на правом предплечье.

Нет, у меня не было ни малейшего желания приуменьшать тяжесть нанесенных Джулиусу увечий. Они причинили ему немало страданий. Не только ему, но и мне – не в прямом, разумеется, смысле. Да и Джордж Хиггинс тоже кипел от ярости, когда мы с ним усаживали Джулиуса в карету аболиционистов-англичан. Сами же британцы в жестких накрахмаленных воротничках, отъезжая, смотрели радостно и гордо, точно выиграли приз в лотерею. Браво! По крайней мере, хоть для кого-то этот день задался.

День померк, вокруг меня начали сгущаться фиолетовые февральские сумерки, когда я остался один на ступеньках у входа в Гробницы и смотрел на оставленные каретой аболиционистов следы на снегу. Теперь надо было безотлагательно приступать к поискам Вала. Я вернулся на Франклин-стрит, затем направился к северу, к Восьмому участку. Квартал между Уайт и Франклин разделен узким проулком, по нему, чтобы срезать дорогу, часто ходили полицейские, вот и я тоже нырнул в этот проулок. Приподнял шарф повыше, чтобы прикрывал уши, и старался не замечать, как подводит живот от голода, ведь во рту у меня с раннего утра не было ни крошки.

А потом вдруг на тропинку впереди упала тень, и я остановился.

В конце проулка маячила чья-то крупная фигура. И поза при всей своей неподвижности угрожающая – от нее так и веяло жестокой и варварской, неумолимой силой. И, однако же, я не смог не отметить некой элегантности в изгибе крупной руки, особой уверенности, с какой держался этот крупный и на вид неуклюжий человек.

На протяжении десятилетий я завидовал его умению держаться с холодным и одновременно яростным спокойствием. Даже когда порой меня это раздражало.

– Вал… – пробормотал я. Словно тяжкий груз упал с плеч при виде брата. Впрочем, ненадолго.

Он не знал. Не мог знать.

– Привет, Тим. – Голос брата звучал спокойно. Но у него никогда не было привычки красоваться передо мной в позе боксера, а кроме нас с ним, в проулке никого не было. – Я так понял, ты провел весь свой выходной в полиции.

– Послушай, Валентайн, я нашел…

– Тсс, – перебил меня он, делая мне знак замолчать. – Я искал тебя, заходил в твое логово. И миссис Боэм, эта твоя кулинарка-бандерша, выложила мне все.

Так он знал!.. Миссис Боэм ему рассказала. Мне не придется больше произносить таких слов, как «задушена до смерти», или же прятать труп в укромном местечке под старыми газетами. Брат скроил мину под названием «сама невинность», развернулся и зашагал обратно, туда, откуда пришел. Я едва поспевал за ним.

– Куда мы идем?

– Куда-нибудь в безопасное место, где ты выложишь мне всю историю.

– Ладно, – пробормотал я. – Хорошо, годится. Но только потом нам надо найти Делию и Джонаса. Если их схватили Коулз и Варкер, то я не знаю, где они. Но в той винной лавке в доках их точно нет. Надо срочно начать поиски.

– Начнем, только сперва расскажешь мне все.

– Знаешь, Вал, в этом деле как-то замешана Шелковая Марш. Выступала свидетелем в суде в пользу Варкера и Коулза.

Валентайн резко остановился.

– Шелковая Марш?

– Да.

– Шелковая, которая ненавидит нас всеми фибрами души… Так значит, она якшается с работорговцами. Теми самыми работорговцами, которых мы как следует отмутузили, а потом увели у них двух пленных.

– Она часто выступает свидетельницей в их пользу. И знаешь, что еще… Я только что помог освободить Джулиуса Карпентера.

Вал секунду-другую переваривал эту информацию.

– Ты что, погубить нас хочешь? – хриплым шепотом спросил он.

– Ну, конечно же, нет…

– Тогда забудь об этом. Обо всем этом… О, боже, Тимоти! Эта тема отныне под запретом, ты меня понял? – спросил Вал и свернул в следующий темный проулок. – Надо же, Шелковая Марш! Нет, это просто невероятно! Ей-богу, Тим, если мы с тобой доживем и останемся целы и невредимы до конца недели, я буду приятно удивлен.

Глава 10

Больших ребят он сковал цепями по двое, маленьких не стал. Шли обычно объездными дорогами. Нам не разрешалось заговаривать ни с кем из встречных, ночевали всегда под открытым небом. И еще Джонсон жестоко порол нас, стоило сказать, что мы свободные люди.

Интервью с жертвой похищения Питером Хуком из Филадельфии, 1826

Поначалу мы с братом пробирались задними дворами и узкими проулками, где снежные сугробы у мокрых кирпичных стен доходили в высоту до сорока дюймов. А в центре этих коридоров подтаявшая наледь смешивалась с землей, лошадиным навозом, разным мусором, кровью зарезанных кур и калом мелких животных, образуя внушающую чуть ли не благоговение со знаком минус кашу, которую циники от политики назвали бы «корпорационным пудингом».

Но вот мы наконец вышли на довольно оживленную улицу. Я неустанно всматривался в лица прохожих – очевидно, в надежде увидеть красивое лицо Делии под каждой зимней дамской шляпкой или же маленькое круглое личико Джонаса над каждым детским шарфом, обматывающим шею. И все время думал при этом: как и где искать двух пропавших людей в таком огромном городе, как наш Нью-Йорк. Если, конечно, они еще до сих пор в Нью-Йорке. Зябко ежась, я продолжал трусить за Валом, старался не отставать от него.

Если они на Манхэттене, я их найду, поклялся я сам себе. Найду, даже если для этого придется обыскать каждый дом от Бэттери до Челси и обратно.

Мы уже давно миновали Восьмой участок, дошли почти до конца Мерсер-стрит и находились примерно в половине квартала от пожарного депо Валентайна; лишь тогда я догадался, куда мы идем. Обычно я избегал бывать там. Если точнее, заходил всего два раза, и до этого считал, что Вал работает пожарным из-за своего чертова безрассудства, стремления постоянно искать приключения на свою задницу. А вовсе не из чувства вины или вселившегося в него безумия.

Я так еще и не решил, что хуже. Думал долго, но никаких выводов не сделал.

Пожарное депо под номером 21, принадлежащее компании «Никербокер», представляет собой двухэтажное кирпичное здание с широкими воротами для машин. Сами эти фантастические машины стоят внутри, сверкают своими отполированными боками и походят на драконов в пещере. Жители Манхэттена просто обожают пожарных. Сильные бесстрашные парни, они пользуются среди населения огромным уважением, в отличие от ребят, призванных на военную службу, судов присяжных и восьмидесяти – девяноста процентов наших законов. И, подобно моему брату, часть пожарных зарабатывает себе на ром с устрицами политиканством. Нью-йоркские пожарные – это настоящее братство разного рода прохвостов и разбойников. Так что неудивительно, что Вал в этот шторм нашел для себя самую безопасную гавань. Каждому из этих сукиных сынов время от времени доводилось разбивать кому-то башку или в кровь расквасить нос. И честь заливать пламя водой выпадает прежде всего тем, у кого имеется под рукой гидрант с бочкой, а на руках – медные кастеты. Шайке отпетых головорезов, я бы сказал. Но они столь же бесстрашно входят в бушующее пламя, слыша крики попавших в огненные ловушки граждан, машут топориками, и дождь оранжевых искр слетает на их кожаные шлемы. И спасают несчастных.

За это их и обожают. И каждую неделю гибнет хотя бы один из них, задохнувшись от дыма где-нибудь в горящем складе, или погребенный под обломками рухнувшей лестницы.

Неплохо было бы устроить так, чтобы Валу ампутировали ногу – всего одну, – чтобы он уже не смог больше нырять сломя голову в этот пылающий ад. Если будет чисто физически больше на это не способен, то наш бессердечный город лишится самого отчаянного и умелого своего огнеборца. Факт сам по себе удручающий, но лично меня он вполне устроил бы. Потому как брат был дорог мне.

Мы прошли в депо через небольшую дверцу, расположенную рядом с аркой для машин, и сбросили боты. Затем Вал повесил шляпу и пальто с отделанным мехом воротником на крючок в небольшом коридоре. Под пальто у него оказался костюм пожарного – небрежно застегнутая на пуговицы фланелевая рубашка кроваво-красного цвета, заправленная в отчищенные щеткой черные брюки.

– Ты дома сегодня еще не был? – спросил я.

– Нет. Вчера заработался допоздна. Срочные дела. А после того, что выложила мне миссис Боэм, всякая охота идти туда сразу отпала. Знаешь, Тим, а она просто душка, а не женщина. Вот только в толк не возьму, как может совмещаться такая аппетитная круглая попка с тощей, как палка, фигурой. Впрочем, могу выяснить это сам, поскольку ты у нас превратился в монаха… Ну, как дела, ребята?

Мы вошли в главное помещение, где было полно народу, а потому я просто не успел заступиться за честь своей квартирной хозяйки. Или же спросить Вала, какими такими срочными делами он занимался допоздна в воскресенье. Вдоль одной из стен свисали с медных крюков кожаные бурдюки с водой; внизу, под ними, были свалены лестницы из соснового дерева. Тут же стояла и пожарная машина, выкрашенная в алый, черный и кремовый цвета, снабженная всевозможными новейшими приспособлениями из сверкающего металла – она походила на ярко раскрашенные детские качели, закрепленные на огромных колесах. После подсоединения этого аппарата к уличному гидранту двое мужчин подходили с двух сторон к деревянному насосу и, поочередно наваливаясь на рычаги, начинали закачивать воду в шланги. Двое пожарных из волонтеров устроились в креслах перед горящим камином и играли в пикет – в зубах зажаты сигары, подтяжки спущены и свисают с колен. При виде нас один из картежников, светловолосый парень, обнажил в улыбке два вставных золотых зуба, поднялся и поздоровался.

– Знаешь, Вал, тут опять приходили из семьи Пэдди, говорили, что до следующего воскресенья ждать никак не возможно. Ну и снова завели свою песню, но, судя по всему, шамать им и впрямь нечего. Я уже два раза выпроваживал их, но… о, привет, Тим, – приветствовал меня пожарный, лицо которого показалось знакомым.

– Ты же помнишь Джека, Тим, – сухо произнес Вал. – Виделись, когда ты последний раз был здесь. Где-то вроде бы в тридцать шестом.

– Вот что, Вал, как-то негоже позволить им ошиваться вокруг нашего депо, ведь в любую минуту могут не выдержать и помереть, – продолжил Джек. – А когда я пригрозил, что полиция может замести их за бродяжничество, сказали, что готовы рискнуть, если этим полицейским будешь ты.

– Семья, говоришь? Сколько человек?

– Двое.

– Ладно, ясно. И не позволяй Райли подглядывать в твои карты, ты до сих пор должен мне три доллара. Гляди под ноги, Тим. Поднимемся наверх, как только утрясу эту проблему.

Я последовал за ним в заднюю часть здания. Кругом были свалены мешки с песком, лежали рулоны аккуратно свернутых кожаных шлангов. Вдоль стен тянулись полки с залатанными кожаными шлемами и какими-то непонятными крючками и насадками. Вал распахнул заднюю дверь – в лицо ударил ледяной арктический воздух.

– Эй? – довольно сердито окликнул он.

На улице ждали четверо. Солнце уже зашло, и их фигуры смутно вырисовывались на фоне бледно-оранжевых тающих отблесков заката. А потому я поначалу никак не мог понять, действительно ли у них такая белоснежная кожа, или они просто очень бледны. Прямо перед нами стоял отец. Судя по внешности, типичный ирландец, вьющиеся темно-рыжие волосы, на руках перчатки без пальцев, в руках запеленатый в одеяло младенец. Рядом с ним – хрупкий дедушка лет шестидесяти, предусмотрительно накинувший на плечи кусок мешковины. Перед мужчинами стояла маленькая рыжеволосая девчушка. Под глазами круги, щеки впалые, держит в руках ведро. И дрожит с головы до пят в своем тонком летнем ситцевом платье в фиолетовый цветочный рисунок. Когда Валентайн вышел из темноты им навстречу, глава семейства уставился на него, как на Господа Бога, восставшего из гроба.

– Капитан Уайлд! Спасибо вам, сэр, что согласились встретиться с нами в такую погоду.

– Да, пробирает прямо до костей, – согласился с ним Вал. – Друзья нашей партии, я так понимаю?

– О, да, вернее друзей не бывает, – мужчина часто закивал. Ладонью он прикрывал оголенное ушко младенца, крепко прижимал маленькую головку к плечу.

– Рад слышать. Значит, так. Благотворительный ужин с ромом и горячим сидром из Ньюарка у нас раздается здесь, у пожарного депо «Никербокер» двадцать один, по воскресеньям, сразу же после службы в церкви Святого Патрика. Джек вам уже говорил. В дождь, снег, солнце, любую погоду. Вы приглашены. Думаю, что на этой неделе у нас будет баранья нога.

– Пожалуйста, – прошептал мужчина. – Я не за этим.

– Разве у нас сегодня воскресенье? – снова довольно сердито произнес Вал.

– Есть у вас какая работа? На любую согласен. Могу таскать тяжести, грузить, мыть, скрести, сгребать снег лопатой. Чистить ваши канавы. Ваши конюшни и стойла. Что угодно, всего за шиллинг. Пусть даже за шестипенсовик. Только скажите, что надо делать!

– Увы, но сейчас у нас такой работы нет.

– Тогда, может, хотите послушать песенку? Голос хороший, прямо для баллад, такого еще не слышали.

Вал рассмеялся и сочувственно подмигнул.

– Вчера такой работой можно было бы обеспечить человек сорок восемь, никак не меньше. Но это вчера, в воскресенье. А позже – ни вечером, ни сегодня утром – нет свободных рабочих мест, особенно с учетом того, что зимой строительство приостановлено. Мне очень жаль, поверьте, но это так.

– Но перед вами двое самых преданных голосующих, сэр, я и мой отец, таких еще никогда не видели. Демократы до мозга костей. Вот уже три дня как ни капли молока, а моей Алисе ох как надобно. – Он сдвинул ладонь, прикрывая личико младенца от холода. Ребенок не двигался, точно уже умер. – Тут Мэри набрала по дороге угля. Верно я говорю, Мэри? Может, купите уголька у моей дочери, сэр? Как подобает доброму христианину?

Валентайн покосился на ведро, которое держала в руках девочка, и с трудом подавил тяжкий вздох.

– Джек! – обернувшись через плечо, крикнул он. Потом снова остановил взгляд зеленых глаз на эмигранте. – Так ты и вправду умеешь петь?

И тут несчастный запел протяжную и меланхоличную колыбельную на гэльском. Во всяком случае, мне показалось, что это колыбельная. О том, что жизнь младенца может кончиться, едва начавшись. Как часто случалось в этих краях.

– Ну, хватит, довольно. Ей-богу, это было здорово. Вы не человек, а ходячий орган, точно говорю. Ладно. Можете спеть точно так же в воскресенье?

– Да, сэр. – Лицо мужчины застыло, точно восковая маска.

Тут из темноты, вопросительно улыбаясь, вынырнул Джек.

– Давай сюда мой долг, – приказал ему Вал. Ворча, тот повиновался, протянув ему три купюры по доллару и снова скрылся в глубине здания. – Вот, держи, это аванс. – И брат сунул деньги в карман драного пальто ирландца.

Я просто глазам своим отказывался верить. Три доллара – это огромная сумма. Хватит на неделю проживания под крышей, если ты не слишком щепетилен в выборе мебели, постельных принадлежностей и соседей. Хватит на большой горячий пирог с мясом в день, если не на трехразовое питание. Ирландская семья взирала на моего брата в ступоре, девочка шагнула вперед и протянула ведерко со своим сокровищем – углем. Вал взял у нее ведерко и передал отцу семейства.

– Я сказал «аванс», а не плата, без угля вам до воскресенья в такой холод не дотянуть. – Ирландец было приоткрыл рот, чтобы возразить, но брат тут же проявил вспыльчивый свой характер. – Не дурите! Неужели я похож на человека, которому нужен уголь? Учитесь обращать внимание на такие вещи, иначе сочту соседство с вами просто неприемлемым. И вообще, сейчас вы мне здесь не нужны. Понадобитесь в воскресенье; будете распевать песенки своей родной страны во время ужина, на радость всем нам. Вам вообще понятно значение слова «воскресенье»?

– Господь да благословит вас, сэр, – пролепетал старик. – Поставлю за вас свечку в соборе Святого Патрика, как только появятся средства.

– Спасибо вам! – воскликнул его сын. – Спою такие песни, что голоса всех избирателей будут у ваших ног, капитан Уайлд.

– Господи Иисусе! Лучше спойте такие песни, которые заставят моих избирателей пойти и проголосовать. Спасибо за поддержку, и доброго здоровья всем вам, патриоты, – сказал Вал и решительным жестом захлопнул дверь.

Потом обернулся. И увидел, что я взираю на него изумленно, словно он только что достал из шляпы живого голубя. Или же стал свидетелем того, что Валентайн Уайлд умеет летать.

– Вот тебе прекрасный пример ловли рыбки в мутной воде, Тим, – раздраженно заметил брат и направился к лестнице, мимо которой мы проходили на пути к черному ходу.

Я растерялся. Потому что благотворительность в Нью-Йорке равносильна расстановке ловушек с костями с целью привлечения крыс. Особенно когда речь заходит об ирландцах. А мой брат, несмотря на весь свой цинизм и умение покуражиться, только что отдал немалую сумму наличными… просто ни за что.

Этого жеста я никак от него не ожидал. Да и вообще мы не часто сталкиваемся с подобными явлениями, привыкли жить только для себя и своим умом.

Именно поэтому я понимал тех людей, которые время от времени принимали подачки в виде еды. И дело не в том, что мы не трудолюбивы или считаем подобную благотворительность незаслуженной. Дело в том, что человеческие существа просто хотят выжить, и когда у нас в доме нет муки́ или тепла, чтобы хоть как-то согреться в морозы, мы начинаем бороться. Иногда борьба эта сводится к воровству (ну, это целиком епархия Вала). Иногда отправляемся на поиски работников благотворительности, чтобы предать их разоблачению (этим мы с братом порой занимались). Тех самых неуравновешенных, пользующихся дурной славой работников, которые вовсе не настаивают на том, чтобы ты оттирал до блеска щеточкой богатых и здоровых. Большинство богобоязненных и на вид благостных типов считают бедность проявлением моральной слабости, даже болезни, которую Господь насылает на тех, кто Ему не мил. И лучше не гневить Бога, особенно когда Он отбирает самых испорченных, чтобы предать их мукам за прегрешения. Только фанатики не проводят знак равенства между страданием и пороком, и мой друг детства Мерси Андерхилл как раз выросла и стала таким редкостным свободно мыслящим воплощением благородства.

Очевидно, и Вал тоже. Это пока что как-то не умещалось в голове. И я поспешил следом, и догнал брата на лестнице.

– Ты что… администратор дома призрения?

Он хмуро покосился на меня через плечо.

– Ну, разумеется, нет.

– Ты только что отдал свои деньги нищему эмигранту. С условием, что он для тебя споет.

– Нищему голосующему. Один из способов привлечь их на свою сторону, разве не так? Я капитан полиции из Восьмого участка и одновременно – глава местного отделения партии, уже не говоря о том, что являюсь старшиной пожарных из депо «Никербокер» двадцать один.

– Это означает, что ты просто крутой парень, а вовсе не распорядитель благотворительного фонда.

– Да, я именно такой парень. А о политике ты не знаешь столько разных вещей, что у братьев Харпер[27]не хватит чернил, чтобы их описать.

– Тогда, может, расскажешь мне о них?

– Нет. Ты относишься к этому месту, как к карантинному госпиталю. И поскольку ничего не смыслишь в политике, ничего из рассказанного мной тебя не удивит.

Это меня задело. Он обвинял меня в политической апатии – ни больше, ни меньше. Поднимаясь вверх по лестнице, я искал изъян, любой изъян в этом его утверждении. Но так и не нашел.

Помещение наверху оказалось куда уютнее гаража для пожарных машин. На стенах в медных бра мерцали ночники. От чугунного котелка в камине исходил дразнящий аромат густого мясного гуляша – у меня даже в животе заурчало. К стенам были прибиты широкие скамьи, точно койки в корабельной каюте; теперь понятно, где временами ночевал Вал. А он без всяких преамбул наполнил две деревянные миски горячим гуляшом, достал из ящика буфета две оловянные ложки и уселся за стол в центре комнаты, предварительно сдвинув в сторону игральные карты, несколько покерных костей, пустую бутылку из-под виски, коробку с сигарами и газету «Геральд».

Я слишком устал, чтобы спорить с ним, а потому уселся за стол и принялся за еду. Гуляш был приготовлен, как умел только Вал – куски говядины в пивном соусе. Само совершенство. Как же иначе. Я ел и читал перевернутую вверх тормашками «Геральд», до которой так и не добрался сегодня утром. И взгляд мой привлек заголовок, набранный крупным шрифтом: «УЖАСНЫЙ ШТОРМ». Выяснилось, что вчерашняя непогода унесла много жизней. Шестьдесят человек находились на пакетботах, их унесло в открытое море ветром; ко дну пошли также десять крупных кораблей. Материальный ущерб составлял до полумиллиона долларов. Возможно, мы находились в состоянии войны с Мексикой. А может, с Великобританией. Вздохнув, я перевернул газету и наткнулся на объявление о продаже импортированных из Турции пиявок. Уже лучше. Пиявки, по крайней мере, не приводят к летальному исходу.

– А ты почему меня искал? – спросил я, когда оба мы отодвинули в сторону миски и уставились в никуда.

– Когда?

– Сегодня днем, когда заходил ко мне, а я в это время был в Гробницах. Что тебе надо было?

Валентайн потер кончиками пальцев мешки под глазами и зевнул.

– О, да ничего. Просто так, вдруг решил заскочить.

Самое наглое вранье, которое я только слышал сегодня, покинув зал судебных заседаний.

– Но мне и вправду надо знать.

– Я тебе только что сказал правду. Нет, ей-богу, Тимоти, порой ты бываешь таким придурком! Разума у тебя не больше, чем у всех вместе взятых котят, которых запихнули в мешок и утопили. Ну, за исключением тех случаев, когда ты не противостоишь типу с преступными наклонностями или не переносишь трупы с места на место. И то делаешь это лишь потому, что тобой движет жажда смерти.

– Подло с твоей стороны говорить такое, и тебе это известно! – взорвался я. – За кого ты меня принимаешь?.. Перенести ее тело, это все равно что…

Тут лучше было остановиться. У меня перехватило горло. Вал раскрыл было рот, но затем говорить передумал и вместо этого разлил по большим стаканам виски.

– Это было ужасно… – пробормотал я, когда он снова уселся.

– Знаю, – тихо произнес Вал. – Потребовалось немало мужества, и я этого не забуду. Никогда. А теперь расскажи толком, что же произошло, и не зацикливайся на мелких деталях.

Я рассказал. О своей страшной находке в спальне Вала и царившем там беспорядке, о встрече с Шоном Малквином, о том, как долго шел по холодным улицам, держа на руках мертвое тело, о судебном процессе и неожиданном появлении на нем Шелковой Марш. А когда закончил, бутылка наполовину опустела, и я наконец почувствовал, что согрелся. Вал откинулся на спинку кресла, носком ботинка подцепил второе, придвинул и положил на него ноги. И выглядел при этом страшно растерянным, таким я его еще не видел.

– Ладно, теперь мой черед. У меня хорошие новости, – сказал он. – Ну, во-первых, твой план захоронения сработал. Пару часов назад, уже после того, как я побывал у тебя в конуре, к одному из моих полицейских подбежал мальчишка, разносчик газет, и сообщил о мертвой женщине в проулке у Гудзона. Мой парень послал туда людей, и ее отвезли в участок на Принс-стрит, а затем послали за мной.

Слава богу, подумал я. До этого я все время представлял, как она лежит там, на холоде, прикрытая лишь ворохом газет, а вокруг так и кишат крысы, пожирательницы трупов, размером с добрую курицу каждая.

– Инспектором оказался Глейзбрук, так что нам, можно сказать, крупно повезло. Потому что он туп, как бревно. Если этот Глейзбрук сможет найти свою собственную задницу в темноте без свечи, я буду сильно удивлен. Естественно, я тут же занялся этим делом. Таким образом, благодаря тебе у меня появился отличный шанс как следует изучить тело. – Вал достал из нагрудного кармана рубашки сигару, чиркнул спичкой о столешницу. – Смерть наступила на рассвете, это подтвердил и коронер.

Все совпадало. Ведь она еще не остыла, когда появился я.

– Что еще?

– Ну, во-первых, она не была изнасилована. Во-вторых, никаких синяков на теле нет, так что напавший на нее действовал быстро и аккуратно. Очевидно также, что ее задушили и преступник был очень силен физически. Потому как если бы напал кто-то слабый, к примеру, женщина, имелись бы следы борьбы. Так что наш человек – мужчина, безжалостный и решительный. Шея практически раздавлена.

– С помощью пояса от твоего халата.

– Прелестная деталь, я бы сказал. – Братец криво улыбнулся. – И означает она одно из двух. Или нападение на нее было незапланированным, и он использовал первое, что попалось под руку, или же кто-то хочет отправить меня на виселицу.

– Не надо так шутить. Должно быть, все же первое. Ну, что он использовал то, что подвернулось под руку. Ведь никто, кроме нас, не знал, что она находится там. Никто, даже Пист. И потом, пусть даже я и убрал тело, но уверен, у тебя есть алиби, – сказал я. – С кем ты был тем утром?

Тут моего брата почему-то вдруг заинтересовало пятно сажи на рукаве. Он долго рассматривал его, потом поднял глаза.

– Вообще-то я был один, – сообщил он. – Решил подышать свежим воздухом, прошвырнулся по Бэттери. Прекрасный выдался день для прогулки.

Тут оба мы погрузились в мрачное молчание. Столь тяжелое и всепоглощающее, что казалось, через секунды оно распространилось по всем Соединенным Штатам, через Техас и до Орегона.

Когда Вал лжет, он всегда смотрит на некий несущественный предмет. А затем – на вас, ясными честными глазами, как ни в чем не бывало. Прежде со мной он себе такого не позволял. Но я сотни раз видел, как он проделывает это с другими. И сердце у меня сжалось.

– Господи, – пробормотал я. – Что же ты наделал?

– Ничего. Почему это…

– Ты никогда не бываешь один. – Я зажал в ладонях стакан с виски и наблюдал за тем, как дрожит в такт моим пальцам карамельного цвета жидкость. – Ты или здесь, или в участке, или идешь смотреть бокс со своими приятелями, или донимаешь меня. Ты не выносишь одиночества. Абсолютно один ты бываешь, только когда спишь… хотя тоже нет. В девяносто девяти процентах случаев в постели ты тоже не один.

– Ну, так вот, сегодня рано утром я был один. Нравится тебе это или нет.

Я с ужасом смотрел на Вала. Выражение лица нарочито безразличное.

– Не верю. Просто в голове не укладывается. Выходит, ты убил эту женщину?

Вал злобно скривил губы, от безразличного выражения не осталось и следа.

– Да успокойся ты, псих недоделанный. Никого я не убивал. Просто решил пройтись немного по Бэттери-парк.

– Пробираясь через сугробы?

– Послушай, Тимоти, я взрослый человек, а не какая-нибудь там тепличная лилия.

– Расскажи мне все, Валентайн! – взмолился я. – Пойми, если меня кто-то видел, если я допустил какую ошибку, если тебя заподозрят, тебе все равно придется отвечать на вопросы, отчитываться в своих действиях и…

Валентайн презрительно фыркнул.

– Премного благодарен, мой милый Тим, за то, что объяснил все тонкости нашей юридической системы. Наверное, до сих пор мы определяли виновность по тому, пойдут ли ко дну люди с мельничными жерновами на шее или продолжат держаться на плаву.

Я подался вперед и нервно провел ладонью по лбу – кожа напоминала на ощупь змеиную. То, что мой брат невозможен, было ясно, как день. Как то, что на исходе дня стемнеет. Но если не считать одной-единственной ужасной тайны, которая, по сути, не должна была являться таковой, мне всегда казалось: я знаю об этом человеке все. К сожалению.

– Ты всегда лгал кому угодно, только не мне. С чего это вдруг начал?

Он призадумался, провел кончиком пальца по шву пошитых на заказ черных брюк.

– Наверное, потому, что ты стал настоящим шилом в заднице.

– Послушай, Вал, сдается мне, я все же пропустил одно значительное событие в твоей личной жизни.

Брат помрачнел, но всего на секунду. Затем широко развел руки, закинул их за голову, сцепил пальцы и напустил самый беззаботный вид.

– Мое алиби совершенно неважно и никогда не будет оглашено в суде, – небрежным тоном бросил он и раскурил сигару.

На сердце у меня немного полегчало.

– Ну, ты даешь! А что за алиби?

– Неважно. И совершенно неинтересно, и вообще говорить тут больше не о чем.

– Но оно имеет какое-то отношение к смерти миссис Адамс?

– Послушай, ну что ты заладил, как попугай?

– Что-то незаконное, да?..

Нахмурившись, Вал обдумывал это мое высказывание, и мешки у него под глазами нервно задергались.

– Ну, возможно. Есть такая вероятность. Может быть…

Нельзя сказать, что я сильно удивился. Но и не обрадовался этой новости.

– Так ты хочешь сказать, несмотря на то, что никогда не бываешь один, у тебя нет алиби на то утро, когда в постели у тебя была задушена женщина… И все потому, что ты тем самым утром занимался чем-то противозаконным, так, что ли?

Вал осклабился в улыбке, лицо обрело какое-то хищное выражение.

– Итак, юный Тимоти Уайлд, полицейский, раскрывает еще одну тайну. Тиснем о тебе статейку в полицейской газете.

Я сердито и нервно сжал руки в кулаки и прошипел:

– Позволь я доставлю себе огромное удовольствие. Скажу, что ненавижу тебя.

– Тогда, может, лучше подеремся? Лично меня такой вариант бы устроил.

Нет, конечно, я вовсе не ненавидел своего брата, хотя тот, думаю, считал иначе. Однако при этом я часто испытывал сильнейшее искушение сбить это наглое и беззаботное выражение с его физиономии. Я проделывал это и прежде, и, несомненно, сделаю снова, хоть мне и крепко доставалось в таких схватках. Но сейчас я просто опустил голову и обхватил ее руками. Сидел и решал, чего мне хочется: выпить весь виски на Манхэттене или же вышвырнуть Вала из окна пожарного депо.

– Просто в голове не укладывается, – жалобно простонал я, обращаясь к своим ботинкам. – Не ты задушил эту женщину в своей постели – и в то же время не желаешь говорить мне, где находился во время убийства. Никто, кроме нас двоих, не знает, что она ночевала у тебя в доме, однако кто-то все-таки нашел ее и убил. Была борьба, потому что тумбочка у тебя в спальне перевернута, и твоя картина – тоже, но на теле миссис Адамс не обнаружено ни единого признака того, что она сопротивлялась. У Варкера и Коулза были веские причины отомстить нам – кстати, и Джулиусу тоже, – но им не было смысла убивать Люси, раз за эту живую женщину можно получить целую кучу денег. И куда утащили Делию и Джонаса? Может, это они сопротивлялись, и поэтому мебель в комнате оказалась перевернута? И каким образом, черт возьми, тут замешана Шелковая Марш?

С другого конца стола донесся грустный смешок.

– Ну, это-то как раз я мог бы тебе объяснить, Тим. Стоит ей влезть, и у нас тут же появляется повод для беспокойства.

– И насколько плохи были бы наши дела, если б ты предоставил свое алиби жюри присяжных?

– Хуже некуда. Так что воздержусь.

Стараясь дышать через нос, чтобы хоть немного унять сердцебиение, я несколько минут пытался сообразить, с чего лучше начать расследование. Ну, если на время забыть о Вале.

– А знаешь, ты, пожалуй, прав, – услышал я слова брата. – Никогда прежде не замечал, что просто ненавижу одиночество, но это так. Мысли получаются какие-то слишком… громкие.

Я поднял голову, уперся подбородком в сложенные руки и пробормотал:

– А вообще, это было здорово. Ну, то, что ты сделал для этой ирландской семьи. И не собираюсь ругать или дразнить тебя за это. Ты спас им жизни.

– Да просто потому, что мертвецы не имеют права голоса, – заметил Вал.

– Маленькая девочка – тоже.

– Считаешь, они будут поминать меня добрым словом, если это их дитя окажется в могиле?

– Мне плевать, что ты там несешь. То был настоящий поступок.

– Видел бы ты меня по воскресеньям, когда их собирается целая толпа, – усмехнулся он. – И хор поет, а мне только нимба не хватает.

– Миссис Адамс говорила, что ее похищали и прежде. – Я понизил голос, склонив голову набок: – Эта надпись. Бог мой, эта надпись!.. Ну, ты видел.

«Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся».

– Да, видел, – тоже еле слышно прошептал он.

– Что она означает?

Вал поднялся, затушил окурок сигары в пустом стакане из-под виски. Потом лениво, изогнув спину, потянулся и улегся на скамью у стены.

– Надо хоть немного поспать. Впереди дел невпроворот.

Я с трудом подавил зевок.

– А мне что-то не очень хочется.

– Но ты потерял способность мыслить четко и ясно, размышляя над тем, что случилось с Люси Адамс давным-давно и далеко отсюда. Передохни. А если продолжим спорить, сделаю твою физиономию еще больше похожей на подгоревшее суфле. Мне такие перемены не по душе. Разбужу тебя через пару часов.

В словах Вала имелся смысл. Он слишком хорошо знал меня, и вот я послушался, смежил веки, и перед закрытыми глазами хаотичным вихрем проносились несвязанные между собой факты, и удержать и исследовать хоть один из них я был не в силах. Частично такое состояние было обусловлено пережитым шоком и усталостью. Частично – по всей вероятности, виски. Я бы никогда и ни за что не послушался этого его приказа, если б не слова Вала, что дел впереди невпроворот.

Если б не маленькое подозрение, угнездившееся где-то на окраине сознания.

И вот я снял ботинки и улегся на скамью. Минут пять прислушивался к шуршанию – это Вал перелистывал «Геральд». Затем услышал попыхивание – он раскуривал очередную сигару. Постепенно дыхание мое выровнялось. Стало реже. Пальцы расслабились, веки перестали нервно трепетать. На протяжении примерно четверти часа я пребывал на пороге сна, и шипение и потрескивание дров в камине служили единственным указанием на то, что время идет. Весь остальной мир перестал существовать.

Но я еще не спал.

И когда вдруг услышал скрип двери – единственный намек на то, что затем кто-то по-кошачьи бесшумно сбежал вниз по лестнице, – я совершил единственный разумный в данной ситуации поступок. Снова надел ботинки, торопливо завязал шнурки.

И двинулся следом.

Глава 11

Мы недоумеваем, почему старые камни Банкер-хилл[28]не заходятся в плаче, когда публично оскверняется Союз, скрепленный кровью наших дорогих отцов. Но, как правило, откровенное сумасбродство глупцов-фанатиков скорее доходит до сердец и умов, нежели самые хитрые закулисные игры. Люди видят замысел – и отвергают его. Так вырабатывается противоядие; через несколько лет все эти бредовые идеи будут забыты, а люди, выдвигавшие их, преданы вечному забвению.

«Слово об аболиционизме», «Нью-Йорк геральд», 17 февраля 1846

Я вышел из пожарного депо и увидел в снегу множество расходящихся в разные стороны следов. Люди спешили поскорей добраться до нужного им места, и полагаю, достигали его вполне успешно, им не приходилось разбрасывать хлебные крошки в лесу. Мимо промчались крытые расписные сани, похожие на шкатулку для драгоценностей; в них был впряжен черный жеребец, топот копыт почти не слышен, острые полозья лихо разрезают слежавшийся припорошенный сажей снег. Восьмой участок содержался еще в относительном порядке, по сравнению с нашим, Шестым, загаженным сверх всякой меры. Редкие фонари с газовыми лампами отбрасывали свет на витрины, закрытые ставнями, и сосульки, свисающие с карнизов и похожие на хищные клыки, с которых капает слюна. Закутанные в шарфы прохожие торопливо прошмыгивали мимо. Мясник, типичный ирландский крестьянин, вышел из своей лавки, принарядившись. На нем были твидовое пальто, мягкая сдвинутая набок шляпа, вельветовые бриджи. Я шагал по этой тропе из следов тихо и быстро, как только мог. Однако еще задолго до того, как я приблизился к широкому перекрестку Мерсер и Хьюстон, возможности идти по следам уже не осталось – все они терялись в нагромождениях из сугробов, которые высились вдоль дорог.

К счастью, мой брат – очень высокий мужчина. Его спина и черный цилиндр мелькали впереди на Мерсер, а перламутровая рукоятка трости отбрасывала светлые блики. Избежав столкновения с тремя вырвавшимися на свободу поросятами и мужчиной, щедро разбрасывающим лопатой на дорогу белый пепел, я перешел Хьюстон и двинулся следом за Валентайном.

В голове у меня помутилось, зацепиться пока было не за что. Что заставило моего брата так спешить по направлению к Пятнадцатому участку? В центре этого района располагался небольшой, очень уютный парк под названием Вашингтон-сквер. Летом там буйствовала зелень, в зимнее время он был тих и прозрачен; здесь любила разгуливать в одиночестве Мерси Андерхилл, когда на душе у нее было неспокойно. При мысли о Мерси я тут же укорил себя за то, что не ответил на самое вдохновенное из посланий, когда-либо написанных на бумаге. Нет, подобные чувства и мысли следует подавлять в зародыше, сейчас просто не до того. И я подавил, и принялся размышлять о том, какие причины могли привести Вала к ряду домов на Вашингтон-плейс, или к голландской реформатской церквушке – причудливому старинному строению, – или же к Нью-йоркскому университету с его каменными парапетами и бледными студентами, которые носились кругом на тонких, обтянутых узкими брюками ножках.

Нет, вообще говоря, Вал явно устремился сюда по какому-то сугубо личному делу. И я шел следом, стараясь не отставать. И заранее страшился того, что могу узнать.

Прямо перед площадью он резко свернул влево, на Эймити-лейн. Единственными свидетелями этой нашей прогулки были теперь вязы с облетевшей листвой и покрытой тонкой коркой льда ветвями. Мы миновали несколько проулков и задних дворов, кирпичные стены домов, сплошь оплетенные густо разросшимся плющом, были едва различимы. Теперь я старался держаться подальше и в тени. Где-то жалобно взвыла собака – видно, тосковала по луне. Но низкое небо было плотно затянуто тучами; казалось, они давят всей своей тяжестью, грозят в любой момент обрушиться на землю.

Вот Вал толкнул побеленную известью калитку. Когда она захлопнулась за ним, я осторожно приблизился и заглянул в щель. В снегу была расчищена узкая тропинка, ведущая к дому. Достав из кармана ключ, Валентайн поднялся на четыре деревянные ступеньки, отпер входную дверь и вошел.

Уж лучше б я этого не знал и не видел, подумал я.

Нет, мне надо знать. Необходимо. И вот я пересек двор, поднялся на крыльцо и подергал ручку двери. Он оставил ее незапертой.

И я вошел, с тягостным ощущением чего-то непоправимого.

И оказался в темной прихожей, забитой зонтиками, какими-то коробками и зимней обувью. Боты Вала, аккуратно прислоненные друг к другу, стояли в углу. Впереди через приоткрытую дверь просачивался свет, пятна его падали на деревянный пол.

Я двинулся вперед по коридору, в неизведанное.

Едва я успел переступить через порог, как чья-то огромная рука ухватила меня сзади за горло. Я пытался вырваться – бесполезно. Напавший переступил с ноги на ногу, затем дал мне подсечку, и я распростерся на полу.

Перед глазами вспыхнули и затанцевали искры. Я затряс головой, чтобы вновь обрести способность мыслить трезво.

– Неужели это было необходимо? – пробормотал я.

Вроде бы не пострадал, руки и ноги целы, но перспектива провести вечер распростертым на полу как-то не слишком устраивала. И вот я перевернулся на спину и гневно уставился на Валентайна. И представлял, как буду колошматить его что есть силы, пока не превращу в котлету.

– А что за необходимость была выслеживать меня, точно раненого оленя в лесу? – огрызнулся он.

В пустой гостиной мы были одни. Жутко до чего не хотелось даже начинать описывать ее. Вдоль стен – тоже ящики и коробки, на столе – два чемодана и дорожный сундук; тут же валяется пара лайковых мужских перчаток, слишком маленьких по размеру для Вала. Почему мы с братом непременно начинаем выяснять отношения, оказавшись в комнатах или домах, куда, судя по всему, только что переехали – это было выше моего понимания. У камина стояла пара кресел с бледно-голубой обивкой, окна завешаны шторами из кораллово-красного дамаска. И больше почти никакой мебели. Лишь какой-то непонятный и крупный предмет перед окном – наверное, пианино.

И это меня насторожило. Ведь Вал не играл на пианино.

– Где мы, черт побери? – сердито спросил я, вставая с пола.

– Ты хотя бы осознаешь, насколько неуклюжи твои попытки выследить меня? – Вал стоял, скрестив руки на груди, выражение лица – самое трагическое. – Я ведь сказал тебе, разбужу через час или два. А ты сорвался и преследовал меня, как охотничий пес подстреленного оленя. Неужели нельзя хоть ненадолго оставить человека в покое?

– Никак нет. Потому что ты лгал, не хотел говорить, где был сегодня утром.

– Потому, что убивать беспомощных дамочек – это в моем стиле. А ты – просто жалкий и злобный завистливый головастик.

– Нет. В твоем стиле – это превращать в калек ублюдков из партии вигов; ну, время от времени – еще и охотников за рабами. Травить себя всякой дрянью, затаскивать в постель все, что шевелится, а теперь еще и лгать мне. Прежде ты не лгал.

– Если думаешь, что я позволю какому-то недоумку с щенячьими мозгами допрашивать себя…

– О, ради бога, я вас умоляю, – донесся со стороны двери красивый интеллигентный голос. – Сегодня утром он был со мной. Я только что переехал в новую квартиру, а, смею заметить, переезд всегда дело очень хлопотное, и без помощи тут не справиться. Если б не Вал, я бы просто сжег все свои вещи. Ну, а потом купил бы новые.

– Джим, – сказал я. А потом добавил: – Привет. – Улыбка на губах превратилась в какую-то дурацкую ухмылку. Это еще не самое худшее, что я уже знал о Вале. Это… да примерно все то же самое. – Бог ты мой, какой сюрприз. Рад вас видеть.

– Взаимно, – несколько неуверенно произнес Джим.

Кроткий Джим, так я успел прозвать его, был удивлен моей приветливостью. Следовало признать, многие мужчины отнеслись бы куда как враждебнее к парню, который разводит шуры-муры с их родным и единственным братом. Однако сам я не придавал этому особого значения. Я понимал: если речь заходит о Вале, сентиментальные молли менее всего меня беспокоят.

Друг моего брата был выходцем из Лондона. Стройный и красноречивый, акцент позаимствовал непосредственно из недр Британского парламента. Довольно гибкий. Гибкость в отношениях вполне устраивала меня, особенно если речь шла о Джиме; немного бесила, правда, эта подобострастная улыбочка – всегда была наготове, о чем бы ни шла речь. Я часто задумывался: на что он живет и чем занимается. И у меня сложилось мнение, что, судя по мелким хитроватым морщинкам в уголках его меланхоличных голубых глаз, примерно восемьдесят процентов мыслей остаются у него в голове. На нем были плотно облегающие брюки, рубашка цвета индиго и бордовый узорчатый китайский шелковый халат с завязанным наспех поясом. Волосы черные, гладкие и блестящие, черты лица с высокими скулами – мелкие и точеные, типично английские, у мужчины любой другой национальности они послужили бы признаком порочности или женственности. И теперь, когда его интерес к Валентайну носил, скорее, романтический, а не развлекательный характер (как я догадываюсь, в более тесных отношениях они состояли два-три месяца назад), он относился ко мне, как к некоему старому потрепанному документу, который следовало поместить в рамочку, повесить на стену в укромном уголке и не слишком часто выставлять на всеобщее обозрение.

Вряд ли мой брат назвал бы этот свой интерес романтическим – если честно, Джим был «жидковат» для этой роли. Просто мне, к сожалению, довелось видеть Валентайна в состоянии одержимости, и я знал, какие она у него принимает формы. Вот Джим шагнул в гостиную из дверного проема. Одна рука на бедре, поза заносчивая, но несколько неуверенная. Словно это он только что отпускал в мой адрес колкости, а не наоборот.

– Валентайн вовсе не затаскивает в постель все, что шевелится, Тимоти, – язвительно произнес Джим. – Он умеет проводить черту между домашними и дикими млекопитающими. Риск гидрофобии и все такое прочее.

– Ну, что, теперь доволен? Хотел узнать, есть ли у меня алиби? Вот оно. – Вал плюхнулся в одно из кресел и передернулся от отвращения. – Когда парню надобно перевезти все свое барахло, это, знаешь ли, требует времени и сил. И вчера, когда моя смена в пожарном депо закончилась, я подъехал к Джиму и подставил плечо.

– Так значит, работал, – я взирал на него с сомнением. – Не… развлекался.

– Как скажешь.

– И ничего такого, на что вы только что намекали, не было. – Джим кашлянул и смотрел с опаской и одновременно заносчиво. – И еще считаю, что вашему брату неприятно обсуждать, как он провел здесь ночь.

Я тут же перевел взгляд на Валентайна. Тот не выказывал и признака смущения.

– Просто помог ему перевезти пианино, – пояснил он.

Прикинув, стоит ли уведомлять моего безумного братца о том, что большинство мужчин не стали бы принимать извращенные услуги во французском стиле от лощеных артистических типов как вознаграждение за перевозку мебели, я все же решил воздержаться. Голова у меня разболелась. Как-то не хотелось представлять, какие именно эротические услуги склонен оказывать Кроткий Джим, когда речь идет о моем брате. Особенно когда совсем недавно до меня дошло, что Валентайн весьма… склонен к чувствам на основе взаимности. Гордится своей удалью и силой в постели. И не испытает желания становиться чьим-то должником.

– Страшно тяжелая оказалась штука, – продолжил Валентайн, указывая на пианино. – Да еще к тому же эта лестница…

– Ладно, ладно, – замахал я руками. – Лучше уж помолчи.

– Но ты же хотел знать каждую деталь тех противозаконных поступков, которые я якобы совершил. Жалкая коровья лепешка!

– Нет, теперь чем меньше деталей, тем лучше.

– Да будет тебе, Тим, это всего лишь шутка. Он мой близкий друг. И что с того, если мы с ним немного пошалили?

– А вот это уж точно противозаконно. Тебе, видно, и в голову не приходило?

– Но ведь не должен же я арестовать его за это?

– Не его надо арестовать! Тебя! – воскликнул я. – Наказание за такие штуки – десять лет каторжных работ.

– Подобные приговоры чрезвычайно редко приводились в исполнение, сам знаешь. Ты шантажируешь меня, что ли? Да, за мужеложство светит десять лет каторжных работ. Но ведь я не трахал какого-то там мальчишку на кухонном столе. Нет, мы предпочитаем…

– Ради всего святого, перестань мучить своего брата просто потому, что у тебя это здорово получается, – вмешался Джим, оперся изящной рукой о шею Вала и опустился в соседнее кресло.

Валентайн смущенно заморгал. Видимо, эта мысль никогда прежде не приходила ему в голову.

Тут Джим снова встал.

– О, что за хрень! Простите, Тимоти. Нет ничего такого…

Тут я заставил его замолчать, выдвинул на середину комнаты большой ящик, полный каких-то бумаг, и уселся на него. И вместо того, чтобы говорить дальше, Джим присел на краешек кресла и принялся задумчиво покусывать нижнюю губу.

– Ладно, – сказал я. Спокойно так. И даже дружелюбно. – У меня один вопрос.

– Очевидно, не столь провокационный, как я полагал, – пробормотал Джим.

– Вкусы и предпочтения моего брата ни для кого не секрет. Как и тот факт, что вы с Валом друзья. Вы не слишком осторожничали, особенно не скрывали. Да что там говорить! У Вала ключ от вашего дома.

– Это не вопрос, – буркнул братец.

– Скажи, а твои соратники по партии знают, что вы… близки?

Джим нервно заерзал.

– Теперь понял. И боюсь, что ответ будет «да».

Я бросил шляпу на пол и устало потер веки.

– Тогда, получается, ты прав, Вал. О таком алиби в суде лучше умолчать.

– Но я не совсем понимаю… В чем, собственно, дело? А, Тимоти? – нервно спросил Джим.

– Да?

– Зачем вы следили за Валом, довели его до моего нового дома? И что, черт побери, означают эти слова об алиби?

Я изучал локоть брата, а тот задумчиво уставился на мое правое колено.

– Послушай, Вал, надеюсь, речь идет не о каком-то там убийстве, нет? – тихо спросил Джим.

Эти несколько фальстартов осложнили положение. Но мы с Валентайном собрались с духом и рассказали ему все. И Джим воспринял эти новости лучше, чем я ожидал. Даже думаю, что отчасти он был доволен тем, что мой брат, учуяв острый запах опасности при упоминании имени Шелковая Марш, решил ради осторожности потрафить ему, Джиму. И все же считаю – главное крылось в том, что я его недооценил. И тот факт, что у парня изящные и нежные руки, вовсе не означал, что он не способен задушить кого-то. А правильный, поистине королевский акцент зачастую характерен для людей, головы которых отрубает острое лезвие бесшумно падающей гильотины.

И потому я перестал относиться к Джиму, как к хрупкому цветку, находящемуся на грани увядания. В надежде, что и он сделает мне такое же одолжение.

Когда наконец все разъяснилось, к всеобщему удовольствию, и мы какое-то время сидели совершенно ошарашенные, Джим откупорил бутылку джина и пустил ее по кругу. Пили мы джин из дорогих восточных пиал для супа – другой посуды просто не нашлось. И тут мы с Валом смогли наконец сформулировать план.

– Договорились, – я воспрял духом и снова вскочил на ноги. – Попробуем поймать сани, потому как идти пешком… об этом и речи быть не может.

– Притормози, юная звезда полиции. – Валентайн достал карманные часы, хмурясь, взглянул на циферблат. – Десять часов вечера. Нет. Господи, нет, не сейчас. Встретимся завтра в семь у входа в Гробницы на Франклин-стрит. Тогда и приступим.

– Но где-то там ребенок, его, того и гляди, переправят морем в Джорджию и будут там мучить до скончания жизни. А тебе, выходит, главное выспаться, так?

Вал, грустно моргая, уставился на меня.

– Да нет же, осел ты эдакий. Мне нужно время, чтобы опознать тело.

– Боже, – я вовремя спохватился и сообразил, куда клонит Валентайн. – Ты прав. Мы не можем начать поиски, не идентифицировав предварительно тело. Помощь нужна?

– Нет, лучше сам займусь.

– А зачем это надо, идентифицировать? – спросил Джим Валентайна. Он заметно побледнел, слушая наше повествование, но сохранял невозмутимость, точно фехтовальщик перед началом дуэли. – Ты же знал миссис Адамс.

– Шеф Мэтселл по доброте душевной проигнорировал нашу маленькую, но незаконную шалость – налет на лавку в Корлиарс Хук, которым руководил Тим. Вот почему сейчас мы, можно сказать, в дерьме. Слово работорговцев против нашего слова – это касательно того, что мы вообще были там. Пист, конечно, нас не выдаст, это волчара старой закалки. Ну и потом все мы знаем, какова цена свидетельствам цветных в суде. Но шеф наверняка вынесет сор из избы, если мы не будем и дальше травить ту же баланду. Допустим, они навалятся на меня…

– Если Вала вдруг заподозрят, – пояснил я Джиму, который сидел и недоуменно хмурился, – то всем нам лучше придерживаться одной версии, пусть даже ложной.

– Спасибо, – он одарил меня надменной улыбкой. – Я изо всех сил стараюсь уловить смысл нашей беседы, но мы не часто говорим о преступлениях.

Вал хмыкнул.

– Прости, Джимми, старая привычка.

– Извинения не обязательны, но они приняты. Нет, погодите минутку. Никогда бы не подумал, что на действия полицейских, слегка нарушивших закон, столь… неодобрительно смотрят граждане. Не хотелось бы выглядеть совсем уж тупицей, но почему такое большое значение должно предаваться вашим, пусть и не совсем законным действиям в берлоге работорговцев? Ведь полицейские всегда стоят друг за друга, разве не так?

– Полицейские отвечают перед партией. И совершенно неважно, что их действия были незаконны, – кивнул Вал. – Важно, что они противоречат нашей политической платформе. Мы пока что не знаем, кто у нас крыса… а потому перед тем, как начнем опрашивать посторонних, надобно сочинить мало-мальски правдоподобную историю и определить имя невиновного. Так безопаснее.

– Невиновные, – заметил я, надевая шляпу, – уже трупы.

– Но это ужасно, – заметил Джим.

– Да, верно. Всего хорошего, Джим, и прошу прощения, что ворвался к вам в нору, как варвар.

– О, да будет вам. – Он задумчиво опустил руку на колено, уселся в кресле поудобнее. – Вы самый цивилизованный из всех знакомых мне варваров.

– Ты просто мало его знаешь, – насмешливо, но беззлобно заметил Вал. Явно по привычке. Я махнул им рукой на прощанье и двинулся к выходу.

Я не стал спрашивать, как именно Вал собирается опознавать тело миссис Адамс. И теперь, оказавшись один, точно знал, что надо делать. Обходить улицы и обшаривать дома на Манхэттене в поисках женщины и ребенка было практически невозможно до того, как Вал установит личность погибшей миссис Адамс. Но я мог порасспрашивать членов комитета бдительности о возможных тайниках, а затем допросить Варкера и Коулза, имея в голове четкий план и твердую почву под ногами. Джулиус сидел в камере один, а друзей Делии, которых можно было бы расспросить, я не знал. Уж лучше, как предложил брат, выждать несколько часов. Но денно и нощно, в любое время года, в компании или наедине с самим собой, на этих грязных улицах мне до дрожи в пальцах хотелось сделать Мерси Андерхилл счастливой. Мысль об этой непростой задаче, на которую она намекала, выразив надежду, что я отвечу ей на письмо, страшно возбуждала. Наполовину рыцарская авантюра, наполовину уже выигранный приз.

– Смотри, будь осторожнее, – уже у двери сказал я. – Во всем.

– Я всегда осторожен, – и Вал снова ощерился в волчьей улыбке. – Ты просто до сих пор этого не замечал.

На Бродвее я остановил фургон на полозьях, принадлежавший транспортной компании «Кипп и Браун». С трудом втиснулся в это странное битком набитое сооружение, уселся между костлявым подозрительной наружности торговцем, который мазал волосы ваксой для обуви, и продавщицей с тупым стеклянным взглядом. Оба выглядели так, словно только в феврале наконец купили себе уголь, отказавшись от горячих ленчей. Ботинки у обоих просили каши. И одеты в дешевые хлопковые тряпки.

В полудреме я представил себе мир, который описывал Мэтселл. Мир без хло́пка, который можно носить, продавать, кроить и шить. Лампочки фургона сияли, точно отполированные до блеска колокольчики, колокольчики звенели громко, витрины магазинов в больших каменных зданиях так и мелькали, отсвечивая золотым блеском. И вот вскоре я оказался близ дома, прошел остаток пути по Уокер, представляя себе партийного босса с мешками для денег, туго набитыми хлопком, и этот хлопок вылезал из всех дырок и щелей, из его карманов, рта и ушей. Просто пугало, а не человек. Кукла со стеклянными глазками-пуговками.

В пекарне было темно. Миссис Боэм ложится спать рано и встает до рассвета. Но на столе я увидел пирожное к чаю, обсыпанное розовыми кристаллами сахара, а под ним – записку. И на ней не совсем четким, но крупным и без наклона почерком – левша, подумал я и улыбнулся – с немецкими закорючками при написании буквы «с», каракулями, типичными для девочки девяти-одиннадцати лет, было выведено следующее:

Мистер У.

Оставляем вам это пирожное с наилучшими пожеланиями, поскольку вас срочно вызвали. Тут между нами возникли разногласия чисто художественного характера, и мы были бы рады посоветоваться с вами, но, полагаем, конечный результат вас вполне устроит.

МИСТЕР УАЙЛД, это пирожное специально для вас, хотя хотелось бы, чтобы оно вышло побольше, но тесто почему-то плохо поднималось, и в середине оно получилось немного непропеченное. В следующий раз, когда приду, будем печь хлебцы, переплетенные, как косички. Наверное, все это вам неинтересно, и не знаю, получится ли, но миссис Боэм говорит – поживем и увидим.

Миссис И. Боэм мисс Айбилин о ДаЛАЙ

Нежданная доброта может ранить столь же жестоко, как и грубость, если время выбрано неподходящее. Очень милая доброжелательная записка, но она лишила меня решимости. До этого я был на взводе – от гнева и страха, они гнали меня вперед. А это проявление заботы просто подкосило меня, как палатку, из-под которой выдернули колышек. И вот я сунул ее во внутренний карман пиджака, где уже лежало письмо от Мерси, и поднялся наверх. А пирожное завернул в салфетку. Невинность этого подарка просто резала глаза.

Войдя к себе, я зажег лампу, подтащил кресло с плетеным сиденьем к столу. Сидел и ждал, когда придут нужные слова, задумчиво теребил пером нижнюю губу, рассматривал витиеватый паутинный почерк Мерси.

Слова не приходили.

Ты умеешь писать полицейские отчеты о птенчиках-мэб, о похищении людей, об ограблениях и убийствах – и не в силах написать хотя бы десять слов ради нее. Ты просто чемпион по идиотизму, Тим Уайлд.

И вот я снова начал перечитывать послание Мерси.

Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей и начну лучше понимать саму себя. Иногда мне кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.

Десять минут спустя я вдруг обнаружил, что, подперев рукой подбородок, рисую на пустом листе бумаги заводную птичку. В точности такую же, как она описала. Я знал это наверняка. Она получилась у меня точной копией, портретом сокровища, которого я и в глаза не видел, потому что Мерси умела создать историю из любой самой пустяшной вещицы, и, подобно крови, текущей у меня в жилах, ее сказки распространялись по своей отдельной системе каналов. А ее чернила уже давно пульсируют в моем кровотоке. И мне было непонятно, что она имела в виду, говоря о том, что не чувствует своих историй, что она не считает их реальными. В то время как я практически ощущаю их на вкус.

А это мысль…

Написать слова приветствия – одно это меня уже пугало. Но терять было нечего, тем более что она знала: я люблю ее. И вот я глубоко вздохнул, и перо так и заскользило по бумаге, слова и фразы начали выстраиваться ровными рядами.

Дорогая Мерси, которая никогда не станет для меня невидимкой!

На прошлой неделе я был занят поисками украденной картины. Сперва отчаивался, но затем меня ждало необычное приключение в лесу, и более счастливый финал, чем я мог предполагать…

Затем я написал ей о таинственном исчезновении конверта, в котором прибыло ее письмо. И о Вале, осчастливившем семью ирландцев. И о пирожном Птички.

А в конце подписался: «Твой Тимоти».

Той ночью мне приснилось, что Мерси умеет рисовать. На самом деле она не умела – выводила пером какие-то деформированные невнятные фигурки, над которыми можно было только посмеяться. Но мне приснилось, что она рисует пастушку с ленточками в волосах, на огромном полотне площадью в десять ярдов, на фоне какого-то совершенно фантастического фиолетово-зеленого заката.

В этом сне не было ничего зловещего – ровно до тех пор, пока пастушка вдруг не ожила под пальцами Мерси. На губах ее змеилась жестокая улыбка, сверкающие глаза обещали зацеловать любого до смерти. Я пытался предупредить Мерси, чтобы та перестала придавать пастушке сходство с Шелковой Марш – страшно опасно репродуцировать эту особу. Но слова застревали в горле. И вот, наконец, когда я все же умудрился выкрикнуть, чтобы она перестала, мадам Марш сошла с полотна и стала удаляться от нас с довольным и зловещим блеском в глазах.

– Думаю, я все же должен ему сказать, – заявил я брату на следующее утро. – Да, я боялся этого момента, но именно потому и должен. Он захочет узнать… Бог ты мой, что же захочет узнать Чарльз Адамс?

Валентайн не ответил. Наверное, он просто меня не слушал. Нервно пожал плечами, постукивая тростью о тротуар на выходе из Гробниц. Его молчание меня не смутило, особенно с учетом того, который теперь час.

Дрянь, которую поглощает мой брат, для меня всегда очевидна – я в любое время практически видел, как пульсирует густое дегтеобразное вещество в набухших синеватых венах его горла. Но до полудня это видно каждому. Яркий утренний свет всегда беспощаден к Валу. А поля шляпы недостаточно широки и не защищают лицо от розоватых отблесков солнца, которое морозным утром светит почему-то особенно ярко. Мешки под глазами можно было бы взвесить на весах, сами глаза налиты кровью, и почти не видно, что они у него зеленые. Он вернулся к «фермерскому» стилю – аметистовый галстук, рубашка с отложным воротничком, жилет с узором в мелкий колокольчик. Что могло означать только одно: братец набрался смелости и заходил к себе домой.

– Просто я хотел сказать, разве не…

– Окажешь мне огромную любезность, если заткнешь варежку секунд на тридцать, – сказал Вал и тяжело оперся о трость.

Я вздохнул и скрестил руки на груди. Раздражение нарастало; хоть и знакомая ситуация, но брат казался совсем уж несносным.

– Что, головка закружилась?

– Заткнись.

И я заткнулся. Обычно он приходил в себя быстрей. Но очевидно, что последние полчаса брат провел в Гробницах, запрашивая у шефа Мэтселла разрешения подключить к расследованию этого страшного убийства меня, в помощь ему, капитану Восьмого участка. Если газетчики разнюхают о преступлении, все местное население придет в волнение. С учетом всех стычек, в которые я вмешивался в последнее время, я буду сильно удивлен, если Мэтселл скушает хотя бы слово из того, что ему скормили. Но он доверял Валентайну. И вот теперь, судя по всему, мне предстоит расследовать убийство красавицы мулатки, которую нашли задушенной в узком проулке между Кинг-стрит и Хэммерсли.

Я продолжал изучать брата. Лицо по-прежнему бледное, цвета лоснящегося куриного жира.

– Ну, что, готов?

Вал вздохнул и зашагал вперед, достаточно уверенно и прямо, почти как канатоходец.

– Валяй, выкладывай.

– Так вот, я тут подумал. Вряд ли стоит говорить Чарльзу Адамсу всю правду.

– Если Чарльз Адамс до сих пор еще не в курсе, то он полный и законченный башка, – заметил Вал, а мы меж тем продолжали шагать по Франклин к Уэст Бродвею. – Жена исчезает, ее нет ни дома, ни на работе, никто не видел. Причем исчезает не одна, а с его пасынком и свояченицей.

– Да я бы с ума сошел от беспокойства, если б моя жена исчезла, однако это еще не означает, что он знает, что ее убили. Или что пропал его пасынок.

– Верно. Ну разве что только в том случае, если Делия и Джонас сбежали вчера домой и рассказали ему все, во что мне верится слабо.

Я кивнул, до меня только сейчас дошло, что наши пропавшие знакомые могли просто вернуться на Уэст Бродвей.

– Так ты провел опознание миссис Адамс?

Мимо прошли под ручку две звездочетки – лица красно-белые, напудрены и накрашены, как оперные дивы. Франклин-стрит оживала после ночной спячки, кругом сновали молочники, портовые грузчики, торговцы-лоточники, каждый стремился хоть что-то заработать сегодня, и в толпе они смешивались с картежниками, прочими любителями азартных игр и барменами, плетущимися домой отсыпаться.

– Нет, не провел. Миссис Адамс поручили Глейзбруку, когда он явился отбывать свою смену. – Вал выразительно закатил глаза к небу и сощурился от яркого света. – Можно было бы заменить этого инспектора кругом сыра, и никто бы не заметил, пока сыр не раскрыл бы преступление. Я попросил его пошарить в ее шмотках, вдруг найдется что интересное. И представляешь, как повезло? В кармане ее платья он нашел визитку с именем и адресом. «Миссис Люси Адамс, Уэст Бродвей восемьдесят четыре, дома по четвергам и субботам».

Я так и расплылся в улыбке, глядя на моего сумасшедшего и блистательного брата.

– Здорово! А визитка отпечатана или написана от руки?

– Не смей сомневаться в моей сообразительности. Тим. Я все подготовил заранее. Использовал ручной печатный набор. Заняло минут двадцать. Не подкопаешься.

Мы свернули на Уэст Бродвей. На противоположной стороне улицы располагался магазин, где продавали часы, в витрине рядом с нами были вывешены дюжины позолоченных и серебристых клеток с дюжинами мелких разноцветных птичек внутри. По тротуарам рядом с белыми расхаживали вполне прилично одетые чернокожие в добротных клетчатых пальто, а также кареглазые женщины в кожаных красных башмачках ручной работы, кокетливо мелькающих под нижними кружевными юбками. Нет, и чернокожие бедняки здесь тоже имелись – дворники боролись со снегом, сновала домашняя прислуга и бакалейщики, нашелся даже один торговец нотами, который громко выкрикивал расценки на свой товар. Но в целом улица имела вполне респектабельный вид. Просто и сравнить нельзя с моим районом.

– Вроде бы вот этот дом, – я указал кивком, тут же вспомнилась печальная встреча в самый разгар снежной бури. – Погоди, да это же он! Должно быть, он.

Я увидел Чарльза Адамса на другой стороне улицы. То был белый мужчина среднего телосложения с румянцем на щеках и аккуратно подстриженными волосами и бакенбардами. На тонком носу красовались очки в серебряной оправе, на подбородке – небольшая узкая бородка, уже изрядно поседевшая. Засунув трость под мышку, он развернулся к нам спиной и пытался проделать какие-то манипуляции с входной дверью.

И тут я полностью переключил свое внимание.

Окна дома смотрели слепо. Не занавешены черной траурной тканью, но закрыты толстыми деревянными ставнями с тяжелыми запорами. Обычно так охраняют опустевшие дома, чтобы в них не поселились сразу шестьдесят или семьдесят ирландцев, и ваша расшатанная кушетка пошла бы у них на дрова. В этот момент мистер Адамс обернулся, и я заметил, что на рукаве бежевого шерстяного пальто у него нет траурной повязки. Несмотря на странное состояние окон дома, он, очевидно, ничего не знал о трагической судьбе своей жены.

– Интересно, почему… – начал я и шагнул с тротуара.

Железные пальцы тотчас впились мне в руку и рванули назад. Я ударился о деревянную раму для рекламы, восхваляющей достоинства каких-то гальванических колец – якобы они выравнивают сердцебиение, унимают ревматические боли и даже используются в лечении нервной системы – все в одном флаконе. Я не был уверен, что такое возможно. Зато был твердо уверен, что если брат еще хоть раз проявит по отношению ко мне такую грубость, я точно врежу ему прямо в глаз.

– В чем дело, черт побери?

Я вырвал руку. Валентайн смотрел через дорогу, наблюдал за действиями Чарльза Адамса, господина в пальто верблюжьего цвета и темно-синей шляпе.

– Даже не знаю, с чего и начать. – Братец осторожно высунулся из-за доски с объявлением. – Уэст Бродвей, восемьдесят четыре. Разрази меня гром! Вот почему этот адрес показался мне знакомым. Просто сразу не сообразил.

– О чем ты? С чего это вдруг такие резкие движения?

– Да будет тебе, – миролюбиво заметил он. – Никакой это не Чарльз Адамс. Это человек по имени Ратерфорд Гейтс, сенатор от демократической партии Олбани. А теперь сотри это дебильное выражение со своей физиономии. Ты должен научиться, как эффективно идти по следу. Почему я не выучил тебя этому прежде – ума не приложу!

Глава 12

Вот, послушайте-ка хорошую шутку. На днях увидел на углу Франклин-стрит здоровенного молодого парня, он стоял спиной ко мне. Я тихонько подкрался сзади, схватил его за шкирку и как гаркну: «Ага, попался, наконец, беглый мерзавец!» Если б я выстрелил из пистолета прямо у него над ухом, он бы, наверное, меньше испугался. И как рванул от меня прямо к реке, оставляя за собой пыльный след!

Уильям М. Бобо. Нью-Йорк глазами жителя Южной Каролины (которому больше нечего делать), 1852

И вот я, как тень, следовал за Валентайном, а тот, как тень, шел по пятам за человеком, которого я принял за Чарльза Адамса. Нет, это не мог быть один и тот же мужчина – Гейтс и Адамс. Это невозможно. У этих мужчин должны быть друзья, сослуживцы или партнеры по бизнесу, возможно, даже родственники.

Ясное дело.

И у меня не было ни малейшего желания размышлять над альтернативой. Потому как эта самая альтернатива казалась черным бездонным колодцем, в который даже заглянуть страшно.

– Где же тогда сам Чарльз Адамс? – все же поинтересовался я.

Достигнув Энтони-стрит, мы свернули к востоку. Вал, свистнув, подозвал разносчика газет. Парнишка уже надорвал глотку, выкрикивая новости, а сводились они к тому, что мы можем если не сейчас, то очень скоро вступить в войну или с Мексикой, или же с Англией. Брат бросил ему монетку, свернул газету трубочкой и засунул ее во внутренний карман пальто. И при этом окинул меня взглядом, который – к величайшему моему изумлению – показался почти терпеливым. А на самом деле был цепким и острым. У Вала появилась цель, он шел по следу и просто на глазах оживал.

– Где бы там ни был этот твой Чарльз Адамс, это нора сенатора Гейтса. Мне доводилось бывать здесь прежде. Ты в жизни ничего подобного не видел. Мускат, седло молодого барашка, лебедь, вырезанный изо льда…

– Я тоже здесь бывал. Там жила Люси Адамс.

– Тогда, если ты надеялся на счастливый конец, только что наметилось сильное снижение наших акций.

– Но откуда ты знаешь? Может, они вместе жили в этом доме – и Адамс, и Гейтс?

– Да потому, что я всегда знаю, откуда ветер дует, особенно если в глаз попала какая-то гадость.

Я сам до конца не понимал, почему мне так страстно хотелось, чтобы то был именно Чарльз Адамс и чтобы он любил свою жену. Ведь я собирался сообщить вдовцу скорбную новость. И тем не менее до дрожи в пальцах, до боли в суставах мне хотелось, чтобы то был именно он.

Потому что если нет никакого Чарльза Адамса, то и Люси Адамс тоже не существует. А вместо этого была одна живая, дышащая, красивая ложь, не осознающая, что она являлась персонифицированной частью некоего бессердечного замысла, а вовсе не женой.

Впрочем, далеко не живая и уже не дышащая, тут же поправил себя я.

Когда мы дошли до Бродвея, Гейтс все еще мелькал впереди. Выложенные плиткой тротуары, посередине проезжая часть, забитая санями, лошадьми, впряженными в маленькие повозки, они шустро проносились мимо, с риском для себя обгоняя более массивные транспортные средства. И еще кругом кишели люди. Черные, белые, представители самых разных человеческих рас, и одеты все по-разному, и головные уборы на них самые невообразимые. Какой-то мусульманин – на голове его красовался тюрбан из сложно и аккуратно переплетенных полосок ткани – задел меня плечом и вежливо извинился. И почти в тот же момент я ухватил за воротник мальчишку, начинающего карманника, который воспользовался тем, что я на долю секунды потерял равновесие, и запустил свои грязные пальцы ко мне в карман пальто. Я резко отшвырнул его в сторону – так рыбаки с презрением выбрасывают обратно в реку слишком мелкую рыбешку.

– Во-первых, – заметил мой брат, ловко обогнув огромную детскую коляску, задрапированную розовым шелком, – прекрати его так откровенно высматривать. Используй боковое зрение. К счастью, мы оказались на Доллар Сайд. Сечешь?

Вал всматривался в витрины магазинов, мимо которых мы проходили. Западную сторону Бродвея прозвали Доллар Сайд – за зеркальные стекла роскошных витрин, где были выставлены английские ювелирные изделия, французские шелка, бельгийские кружева, итальянская скульптура. На восточной стороне, которую прозвали Шиллинг Сайд, тянулись рестораны, где подавали мясные блюда; салуны, виднелись ступеньки, ведущие в подземные заведения, там располагались устричные. И вот я убедился, что в отполированном стекле можно отчетливо разглядеть отражение Гейтса.

– И прекрати так ходить, простофиля. До сих пор не можешь смириться с тем фактом, что ты мал ростом? Это же твое преимущество. И нечего задирать голову вверх и расправлять плечи, так тебя сразу заметят.

Он был прав. Вместо того чтобы держаться незаметно, я неосознанно выпрямлял спину и выпячивал грудь, точно задиристый петух перед боем.

– Обрати внимание, сейчас мы находимся от него на вдвое большем расстоянии, чем когда ты следил за мной. Вот главный принцип слежки. Держись подальше, но будь настороже.

Обойдя группу болтливых, как сороки, испанских туристов – все они почему-то указывали в разные стороны, – я вспомнил детство. Жаркий июльский день. Мне было пять, Валу – одиннадцать, и он вознамерился научить меня плавать. Потащил меня за собой к берегу неподалеку от Гринвич Виллидж, обвязал веревкой и бросил в Гудзон. Бросал восемь раз. На девятый я наконец смекнул, что к чему.

– Вал, он остановился, – прошипел я.

Внимание Гейтса привлекла какая-то безделушка в витрине. Мы приблизились. Он изучал сигарные коробки с орнаментом.

– Куда понесся? А ну, сбавь прыть, иначе ноги переломаю, – дружелюбно заметил брат.

Мы по дуге обогнули тень Гейтса, вынырнули с другой стороны. Примерно через десять ярдов мой брат промчался мимо сельского священника в домотканой рясе, едва не столкнул несчастного в канаву, а сам шагнул на тротуар. Трость Вала завертелась в пальцах, перламутровая рукоятка сверкнула над головой, как фонарик, лишь после этого он обернулся, глянул назад. И теперь, судя по его позе, делал вид, что собирается нанять сани.

– Никогда не оглядывайся без причин. Никогда не озирайся через плечо.

Как только Гейтс сдвинулся с места и поравнялся с нами, Вал с нетерпением принялся оглядывать забитую транспортом проезжую часть. Затем описал небольшой круг, по-прежнему вертя трость в пальцах, и возобновил преследование лишь тогда, когда Гейтс удалился на безопасное расстояние. Я наблюдал за ним, как за танцором балета, где в центре сюжета были хитрые воровские уловки и хулиганские выходки.

Пройдя еще около половины квартала, Вал пробормотал:

– Так и знал. Вот спесивый павлин! Могли бы и сами спокойно добраться туда, без всех этих уловок.

– Но тогда бы я не научился слежке.

– Стало быть, все по-честному.

– Но куда… о, – выдохнул я, видя, что Гейтс входит в гостиницу «Астор Хаус».

Большинство зданий на Бродвее – как на Доллар, так и на Шиллинг Сайд – построены или из песчаника, или из кирпича с бетоном. «Астор Хаус», этот Левиафан Нью-Йорка, был возведен десять лет тому назад целиком из розового гранита и напоминал расфуфыренную и окрыленную надеждой дебютантку с мизерным приданым на балу. Строительство его обошлось безумно дорого – в Европе на те же деньги можно построить три-четыре аналогичных дворца. Фасад выходил на Сити-Холл-парк, вход украшали четыре огромные колонны, само здание занимало целый квартал между улицами Бродвей, Визи, Чёрч и Барклай. Над головами прохожих грозно нависали шесть его этажей. Ощущение было такое, словно первый американский мультимиллионер привез на пустырь целую тележку с мешками денег, вывалил их там и решил посмотреть, что прорастет. Насколько я знал, примерно так оно и было. Да в этом заведении работало больше прачек, чем полицейских в Шестом участке.

Перед ковровой дорожкой у входа Гейтс приостановился и взглянул на часы. И пока сенатор всматривался в циферблат, нагнув голову, Вал проскочил мимо него, а я – следом. И оказался в роскошном вестибюле со сверкающими хрустальными люстрами и канделябрами, поблескивающими золотыми моноклями, пальмами в горшках и рубиновыми колье на белоснежных женских шейках. Светские дамы проплывали мимо с безразличным видом, словно говорящим: так уж и быть, окажу вам честь, пяльтесь на меня сколько угодно; мужчины делового вида смотрели нетерпеливо и одновременно скучающе, нюхали табак из золотых табакерок, обрезали кончики сигар. Брат прошел через вестибюль к залитому солнцем внутреннему двору в центре этого блещущего роскошью чудовища. Нашел там кушетку с изумрудной обивкой, откуда хорошо просматривался вход, уселся, достал из кармана газету, развернул и стал перелистывать. Я присоединился к нему.

– И последнее, – заметил Вал, не отрывая глаз от страницы, – лучший способ проследить за кроликом, это прибыть к его месту назначения первым. Тогда он ничего не заподозрит.

– И что теперь?

– Теперь постарайся держать рот на замке. Вон он, уже идет.

Гейтс стоял на входе, оглядывая помещение. Мимо проскользнул цветной официант с военной выправкой, в приподнятой руке он, казалось, без всяких усилий держал поднос, уставленный тарелками – судя по запаху, с супом из моллюсков. Достоинство «Астор Хаус» состояло еще и в том, что вы, находясь в какой-то его точке и возжелав чего-то – неважно, ночью или днем – непременно это получите. Подозреваю, что подобные услуги стоят целую кучу звенелок, но возможности проверить это у меня нет и не было. Как только Гейтс двинулся к бару, брат резко опустил газету.

– Черт побери, Гейтс! Вот удача! Как раз тот, кого мы ищем.

Ратерфорд Гейтс расплылся в улыбке и направился к нам. При ближайшем рассмотрении оказалось, что козлиная бородка у него напомажена, а карие глаза так и лучатся здоровьем и добродушием. Подавая руку брату, он заложил большой палец левой руки за подтяжки. Туда же отправился и большой палец правой, после того как они с Валом обменялись рукопожатием. Почему каждый политик на земле копирует и повторяет этот манерный жест, ума не приложу и, видно, буду сгорать от любопытства до конца своих дней.

– Капитан Уайлд! Вот приятная неожиданность. Бог ты мой, мы же не виделись с прошлогодних выборов. А это…

– Мой брат Тимоти. Как вы уже догадались, тоже полицейский.

– Рад познакомиться, – сказал я.

– Взаимно, мистер Уайлд. Всегда приятно встретить союзника. Насколько я понял, увидев вас вместе, вы, как и брат, тоже один из моих голосующих.

Я ограничился кивком. В жизни ни разу ни за кого не голосовал.

– Так вы сказали, я вам нужен, капитан? – Гейтс уселся в кресло рядом с нашей кушеткой, величественным жестом дав понять, что мы тоже можем сидеть, точно мы с Валом находились на приеме у особы королевских кровей или же у владельца этого роскошного отеля. – Надо ускорить подготовку к весенним выборам. Тогда, уверен, будем видеться чаще. Нельзя допустить, чтобы повторился восемьсот тридцать восьмой.

Вал потер пальцем переносицу, словно демонстрируя огорчение.

– Не напоминайте мне о том годе. Всякий раз напрочь отбивает аппетит.

– А что случилось в восемьсот тридцать восьмом?

Вал пребольно наступил мне носком ботинка на ногу.

– Я в тот год сильно болел, – пробормотал я. – Скарлатиной.

– Да, тогда мы едва его не потеряли, – заметил Вал. – Пришлось отправить долечиваться в Саванну. Он был так слаб и беспомощен, прямо как младенец. Так до конца и не оправился. У тебя ведь до сих пор эти приступы, верно, Тим?

– Ага, приступы, – я гневно покосился на него. – Да, бывает. Время от времени.

– От души сочувствую. – Гейтс широко и приветливо улыбнулся мне. – Так вот, в тысяча восемьсот тридцать восьмом виги тайно от всех привезли из Филадельфии несколько сот человек, расселили их здесь по пансионам и заплатили – за то, чтобы голосовали против нас. И все у них прекрасно сработало. Ублюдки!

– Но это же омерзительно, – искреннее возмутился я.

– Знаю. Как это я сам раньше не додумался? – сокрушенно заметил Вал. – Звенелок у нас было под завязку. Могли позволить себе собственных филадельфийцев. Просто опозорились.

– Не стоит винить себя, капитан, – принялся утешать его Гейтс. – К счастью, мы и сейчас неплохо обеспечены. Материально. Как раз сегодня встречаюсь с главным нашим спонсором. Так что боюсь, джентльмены, не смогу уделить вам больше пяти минут.

– Тогда излагаю суть истории. – Вал всем телом подался вперед, уперся локтями в колени, сложил ладони вместе. – Вчера в проулке неподалеку от реки нашли какую-то курицу. Задушена насмерть. Мерзкая работа.

– Ужас какой… – Гейтс достал из кармана жилета серебряный портсигар и протянул нам, решил угостить французскими сигаретами. Руки не дрожат, в глазах сдержанный интерес, губы тоже ничем не выдают волнения. Я отказался, Вал с удовольствием взял одну.

– Ну, и мы тут копнули малость. И самое худшее, сенатор, заключается вот в чем. У меня есть все причины полагать, что вы знакомы с жертвой. Цветная, но совсем светлая, около тридцати, бене такая дамочка, нет, правда, просто красотка. Не припоминаете?

Гейтс побледнел. Сигарета в его пальцах повисла незажженной. Я так и впился в него взглядом, выискивал мельчайшую деталь – следил за каждым движением губ, за легким подрагиванием кожи у висков. На шее взбухла и пульсировала жила, он сглотнул слюну.

– Но не хотите же вы сказать… что это моя домработница Люси Райт?

«Домработница. Бог ты мой», – подумал я.

– Вполне возможно, что и она, – ровным тоном произнес Вал. – Сегодня утром мы установили ее личность.

– О, боже, – протянул он. – О, господи… о, Люси!..

Сейчас он походил на человека, которому резким ударом сломали позвоночник. И боль с ужасающей быстротой распространялась по всему телу. Руки у Гейтса дрожали. Он беспомощно смотрел на них, точно они принадлежали какому-то другому созданию.

– Когда вы видели ее в последний раз? – спросил Вал.

Гейтс резко опустил голову, закрыл глаза.

– Не видел ее с тех пор, как вернулся из Олбани. Помню, еще подумал: наверняка нашла себе новое пристанище. И в голову не приходило, что с ней могло случиться что-то плохое.

– Продолжайте, сенатор, – сказал Вал, когда наш собеседник, судя по всему, утратил дар речи.

Мне никогда не нравилось наблюдать за людьми в удрученном состоянии, а этот человек, похоже, просто распадался на куски. Тоже своего рода доказательство. А потому я решил воспользоваться ситуацией и спросил:

– Происходили последнее время какие-либо изменения в домашнем укладе?

Гейтс приоткрыл глаза.

– Примерно с месяц назад она нашла работу в цветочном магазине. «У Тимпсона», это неподалеку от моего дома. Ну и, разумеется, я поздравил ее и разрешил остаться у себя в доме до тех пор, пока не подыщет себе новое жилище, где-нибудь в пансионе или в съемных комнатах. Бедняжка Люси. А вы уверены, что это она?

– Да. И вы говорите, что Люси служила у вас домработницей?

– Верно, но потом она нашла себе работу в цветочном магазине, которая ей больше по вкусу… О, господи! Вы непременно должны найти чудовище, которое сотворило с ней такое, слышите, капитан? Должны найти его немедленно!

Сердце у меня билось как бешеное. Чарльз Адамс спас Люси Райт от банды похитителей и позже женился на ней. У Ратерфорда Гейтса была служанка по имени Люси Райт, которая сменила работу, устроилась в цветочный магазин. Что-то здесь явно не сходилось – такого рода ложь словно впивается в тебя острыми зубами и оставляет кровоточащую рану.

Валентайн достал свой маленький блокнот. Вообще-то память у него прекрасная, и записывать что-либо нет нужды, но думаю, он делал это для пущего эффекта.

– Итак, Люси Райт. Незамужняя?

– Вдова. С ребенком.

– Где проживала прежде?

– Она родом из Олбани.

– И как долго мисс Райт приглядывала за вашей норой?

– Полных два года. Я очень хорошо к ней относился.

– Похоже, она была того рода девушкой, хорошо относиться к которой мужчине просто и приятно. – Вал плотоядно улыбнулся, чиркнул спичкой о ноготь и закурил сигарету. Потом подался вперед и сделал то же самое для Гейтса. Бедняге явно надо было затянуться.

– Да, Люси была очень хороша собой, – осторожно заметил тот. Он был по-прежнему очень бледен. – И если вы полагаете, что мои взаимоотношения с ней носили предосудительный…

– О, ничего такого я не предполагаю, – со свойственным ему коварством заметил Вал. – Но только не говорите мне, что, имея под носом такую милашку на протяжении целых двух лет, вы ни разу не пытались оседлать ее в постели.

Мне всегда претили подобные выражения Вала, но здесь достаточно было непристойного тона, чтобы бледный до того Гейтс так и залился краской.

– Вы в чем-то обвиняете меня, капитан?

Брат приложил руку к груди, сама невинность.

– Что вы, сенатор, и в голову не приходило. Но ведь кто, как не вы, должны были знать Люси, верно? Ее друзей? Врагов? С чего начнем?

Гейтс пожал плечами и смотрел уныло.

– Простите. Но для меня это просто шок.

– Что и понятно, – заметил я, подпустив в голос добродушия, но получилось не очень. – Вы не спешите, подумайте хорошенько, прежде чем ответить.

– Да, конечно, вы правы, – Гейтс покосился на моего брата с таким видом, точно хотел сказать: «У каждого из нас есть свои маленькие слабости, разве нет?» – Мы были… близки, время от времени. Держали это в тайне, и, надеюсь, это останется между нами. Большую часть времени Люси проводила дома, вместе со своим маленьким мальчиком. Понимаете, она страшно боялась охотников за рабами. Как и большинство других африканцев. Однажды она уже становилась жертвой похищения, но мне удалось ее освободить. Кстати, так мы и познакомились. И Люси почти все время жила в смертельном страхе, опасаясь, что ее схватят снова. Ну, а потом, когда устроилась в цветочный магазин, я очень ей гордился. Думал, что ей наконец удалось излечиться от страхов.

Вал выпустил ровное колечко дыма и с интересом наблюдал за тем, как оно лениво тает в воздухе.

– Перед тем, как ее убили, охотники за рабами похитили ее сестру и сына.

Я удивленно покосился на брата, не ожидал от него такого признания. Да у меня просто голова пошла кругом. Ведь история, рассказанная Гейтсом, была, как мне показалось, весьма убедительна и близка к истине. Сенатор меж тем выронил сигарету и выглядел совершенно опустошенным. Брат невозмутимо затушил тлеющий на полу окурок.

– Нет. Пожалуйста, скажите мне…

– Райтам удалось перебраться в безопасное место. А два дня спустя Люси Райт успокоили. Задушили шнуром. И произошло это в темном проулке у реки или где-то еще. Делия и Джонас пропали. Может, вам известно, где они?

– Понятия не имею.

– Ни догадки, ни предположения?

– Увы, но нет. Да я даже не знал, где живет эта Делия Райт, знал только, что преподает она в школе при Абиссинской церкви. И вообще все это просто ужасно.

– Да, пожалуй, что можно и так сказать. И вот тут в связи с этим у меня возникает один вопрос, сенатор.

Гейтс подергал свою козлиную бородку. Мне даже показалось, что он вот-вот начнет рубить и испортит изумительный ковер ручной работы.

– Да, капитан?

– Чего именно вы хотите от меня в этой ситуации?

Вал облокотился локтем о валик кушетки и продолжал задумчиво затягиваться сигаретой. До сих пор я не понимал, к чему он гнет, но теперь до меня дошло, и я поразился блистательной простоте его замысла. Если Ратерфорд Гейтс вернулся из Олбани, затем неким непостижимым образом узнал, что Люси у Валентайна, то он вполне мог убить ее в порыве ревности. И тогда все сходится – люди то и дело убивают из любви и ревности. И мир при этом продолжает вертеться. Тогда его реакция на вопрос Валентайна многое прояснит.

– Допустим, я об этих делах ничего не знаю. Но, пожалуйста, бросьте-ка вы это дело, хотя бы для блага партии.

– Делайте то, что можете и считаете нужным. – Гейтс откинулся на спинку кресла, горестно скривив губы. – Не далее, как сегодня утром, я договорился, чтобы дом закрыли. Мне приходится так часто разъезжать между Нью-Йорком и Олбани, что я давно подумываю продать его, и заранее уведомил о том мою домработницу. Во время этих коротких приездов куда как удобнее останавливаться в гостиницах. Ну и сегодня, увидев, что никого дома нет, я решил, что она поселилась где-то в другом месте… возможно даже, стала хозяйкой собственного жилища. И счастлива теперь… Нет, я просто не в силах пережить все это! В голове не укладывается. Найдите этого сукиного сына, капитан, пусть его приговорят к повешенью…

– О, вот и вы, Ратерфорд. Извините, что помешала.

Я так и передернулся от ненависти и отвращения. Прямо за спиной у Вала стояла Шелковая Марш, одетая, как всегда, шикарно – черный шелковый костюм, расшитый бисером, губы искусно накрашены, на голове шляпка из светлого меха – под тон бледно-золотистым волосам. Обращалась она к Гейтсу, но смотрела, естественно, на Валентайна. Мадам Марш всегда смотрела на людей, как смотрят люди на мощенную булыжником мостовую – лишь как на средство добраться, куда им необходимо. Но некогда Вал принадлежал ей, и она хотела вернуть его – так ребенок порой жаждет заполучить какую-то игрушку лишь потому, что ему ее не дают. Она украсила прическу мелкими красными оранжерейными розочками, отчего казалось, что волны искусно уложенных волос забрызганы капельками крови.

– А, Шелковая, – улыбнулся Вал, продолжая покуривать. – Ты здорово помогла нашей партии в этом году. Нет, ей-богу, они должны возвести тебе усыпальницу в здании муниципалитета, славная моя цыпочка. Никому до сих пор не удавалось так успешно пополнить нашу казну.

– Это самое малое, что я могла сделать. – Она положила руку ему на плечо. Братец и глазом не моргнул. Тогда она переключила свое внимание на меня и заметила с радостной улыбкой: – А-а, мистер Уайлд. Насколько я поняла, ваши усилия по освобождению мистера Карпентера увенчались успехом. Последний раз поверила мистеру Варкеру на слово; уверяю, больше такого не повторится.

– Насколько я понимаю, вам просто пригрезилась эта встреча с Кофи Сент-Клэром, – не удержался и съязвил я.

– Я была убеждена, что это тот самый человек, но теперь понимаю: позволила ввести себя в заблуждение. – Марш кокетливо склонила голову набок, на щеках ямочки, глаза невинно расширены. – Вы, должно быть, считаете меня глупой и излишне впечатлительной девушкой, мистер Уайлд.

– Это последнее, что я бы о вас подумал.

Покраснев, словно я отпустил ей комплимент, Шелковая Марш обернулась к сенатору. Тот вытирал лицо платком, сдвинув очки вверх с переносицы.

– Ратерфорд, дорогой, не стану спрашивать, о чем вы тут говорили, но вид у вас такой расстроенный… Вы в порядке?

– Да, да. Просто немного растерялся. Тут и говорить-то не о чем.

– Не о чем. Кроме как об убийстве, – весело вставил Вал.

Тут Шелковая Марш обошла кушетку и уставилась на нас с неподдельным или наигранным изумлением. Эта женщина всегда напоминала мне некий заводной механизм, лишь маскирующийся под человеческое существо с помощью пудры, румян и разных крючочков и винтиков, и невозможно было определить, когда она лжет, а когда просто копирует нормальные чувства.

Ратерфорд тем временем снова побледнел.

– Убийстве? – эхом откликнулась она.

– Вам должно быть хорошо знакомо это понятие, – вставил я.

Зрачки ее расширились, взгляд светлых, в крапинку, глаз словно окаменел.

– Жду вас в ресторане, Ратерфорд, там и обсудим сбор средств в фонд. Если вы, конечно, в состоянии. Но если заняты другим делом, то посижу одна и отдам должное прекрасному шеф-повару здешнего ресторана. Да, Валентайн, почему бы вам со всем своим пожарным отделением «Никербокер» двадцать один не посетить мое заведение в самое ближайшее время? Мы с девочками будем просто счастливы немного развлечь вас, и все, разумеется, совершенно бесплатно.

– Ты говоришь «бесплатно»? – спросил брат.

– Для тебя – всегда, Валентайн, – пробормотала она.

– Умные люди говорят: получаешь только то, за что платишь. Так что нет. – Вал раздавил окурок в хрустальной пепельнице. – Спасибо, не надо.

Шок – вот самое слабое слово, которым можно было бы описать мою реакцию. В жизни никогда не видел, чтобы мой брат был столь категоричен, отказываясь от услуг. Шелковая Марш снова залилась краской – на этот раз непритворно. Мало того – на глаза ее навернулись слезы. Кивнув Ратерфорду Гейтсу, она поспешила удалиться, и шелковистые слегка подпрыгивающие ее локоны утонули в море других таких же нарядных причесок.

– Спасибо, что поговорили со мной, капитан, – пробормотал Гейтс и поднялся. Если мы и оскорбили его приятельницу, виду он не подал. – Я действительно должен переговорить с мисс Марш, поскольку она пожертвовала большие суммы на мою предстоящую весеннюю кампанию. И постарайтесь держать меня в курсе. Прошу, пожалуйста.

– А вы будете в городе через неделю на балу партии? – спросил Вал.

– Да, постараюсь вырваться, хотя, несомненно, потребуется мое присутствие в Олбани. Я остановился здесь, в «Астор». Номер триста тридцать семь. Так что можете связаться со мной в любое время.

И Гейтс ушел. Удалился понурый и снедаемый беспокойством. Когда сенатор встретится с Шелковой Марш у входа в ресторан, та улыбнется и возьмет его под руку. И оба они погрузятся в экзотический мир черепашьего мяса, гусиной печенки и каплунов. Оба лгут. И минимум один из них – безжалостный убийца.

Правда, я еще не решил, кто именно.

– Полагаю, нам не стоит удивляться, что Гейтс и Шелковая Марш хорошо знакомы друг с другом? – спросил я брата.

Вал покачал головой.

– Да они лучшие друзья на протяжении вот уже многих лет. Кстати, и я тоже. Из одного материала скроены.

– Ничего подобного, ты другой. И нечего называть их друзьями или приятелями.

– Друзьями.

– А вот это меня очень беспокоит.

– Лишь потому, мой Тим, что ты чуточку умней столба от ворот.

– Так ты понял, лжет он или нет?

– Единственное, что я усек из этого разговора, так это то, что они время от времени были близки. Я уже говорил тебе, что не собираюсь вынюхивать и вдаваться в подробности жизни Люси Адамс, и все потому, что пташка она не простая. Продажная, но давала лишь одному мужчине. Видно, хотела заполучить свадебное колечко, причем без всякой задней мысли в голове, словно это могло облегчить ее положение. Почти все они порой прибегают к подобным уловкам. Хотя в его берлоге я ее никогда не видел.

Тут у меня страшно зачесался старый шрам, и я принялся за него. Вал раз в кои-то веки не обратил на это внимания. Махнул рукой официанту – на этот раз им оказался ирландец, – и вскоре в руках у нас оказалось по стаканчику бренди. Я отпил глоток, не слишком озабоченный тем, сколько может стоить здесь этот напиток. В любом случае платит Вал. Ведь он у нас демократ, черт побери.

– Мотив, Вал, – выдохнул я.

– Мотив… – вздохнул он. – Не знаю.

Видный политик, подумал я, спасает красивую женщину. Он очарован ею. Очарован и своей ролью в этой истории, потому что солгал. Просто выдумал ее. Захотел стать героем. Он уже представляет, как это повествование будет напечатано большими печатными буквами и снабжено эффектными ослепительно яркими иллюстрациями. В воображении рисуются самые фантастические портреты рыцарей. Рыцарь, побеждающий дракона, во всей своей славе и величии. Затем следуют картинки мимолетной, но разбивающей сердце любви. А потом вдруг он обнаруживает, что женат – вполне возможно – и является, прежде всего, политиком и никем больше. Но только теперь – женатым.

Сикасу Варкеру и Длинному Люку Коулзу Люси нужна была живой, чтобы сколотить быстрые и грязные деньги. Валу и мне, а также Писту и членам комитета – так мне, по крайней мере, казалось, поскольку знакомство мое с Хиггинсом и Брауном было недолгим, – нужно было обеспечить Люси безопасность. Лично я полагал, что Шелковая Марш всегда усердно исполняла роль зачинщицы и исполнительницы самых мерзких и злобных замыслов, но до убийства никогда не опускалась. С учетом всех этих обстоятельств и в отсутствие новых сколько-нибудь существенных улик вывод напрашивался один.

Единственным человеком из всех мне знакомых, который мог желать смерти Люси Райт, был Ратерфорд Гейтс. И близость выборов, а также тайная женитьба вполне вписывались в эту картину.

Вал бросил несколько монет на оловянный поднос для напитков, поднялся и застегнул пальто.

– Бедняжка перепугалась не на шутку. Правда, я так и не понял, чего именно. Того, что успела выболтать, или того, что успел рассказать нам Гейтс.

– А как думаешь, могли сестры знать обо всем этом? Может, они уже давно раскусили Гейтса и молчали просто ради благополучия семьи?

– Пока что трудно сказать, не знаю. Но если они молчали ради сохранения мира, то следы этой истории ведут на юг.

– Я иду в комитет бдительности, – объявил я, устремляясь за братом к высоким стеклянным дверям. – Оставшихся в живых Райтов следует найти, и найти срочно.

– Тогда я займусь проверкой нескольких своих догадок.

– Каких именно?

– Над которыми стоит поразмыслить в укромном местечке.

Раздраженный и взволнованный, я вышел из гостиницы, сощурившись от яркого солнца, затем отскочил на самый край тротуара – пропустить группу джентльменов в богатых бобровых шапках и дам в роскошных мехах, которые проследовали к входу.

– Я должен снова напоминать тебе, чтобы ты был осторожен?

– Нет. Я только что показал фигу Шелковой Марш, главному спонсору демократов, а также настоящей или бывшей любовнице каждого партийного босса на Манхэттене. И излишняя осторожность к цели не приведет. Надобно разобраться с этим делом как можно быстрей, иначе дорого обойдется.

Вал прикоснулся к полям шляпы и двинулся по тротуару, размахивая тросточкой, как какой-нибудь денди, ищущий развлечений. Конечно же, он был прав. Время сейчас – это главное. Я тоже торопливо зашагал по улице, перебирая в уме имена.

Райт или Адамс, думал я, приближаясь к дому Джулиуса. Накануне вечером, прежде чем договориться о встрече с членами комитета, я успел перемолвиться с ним словечком. Убийство Люси не будет раскрыто до тех пор, пока мы не узнаем, какую же из этих двух фамилий она носила. И я твердо вознамерился это выяснить, вспоминая, каким тяжелым казалось ее почти остывшее тело, вспоминая низкие переливчатые нотки ее чудесного голоса. Я узнаю настоящее ее имя, и оно, как ключ, поможет отпереть любую дверь, за которой кроется ответ. И упаси меня боже оставить эту тайну неразгаданной или сейф не вскрытым. Узнавать тайны самых разных людей – вот в чем мое истинное предназначение.

Глава 13

На протяжении многих лет ни одному судебному заседанию не хватило мужества или добродетели выдвинуть обвинительное заключение против похитителя людей, и это несмотря на прямые и неоспоримые доказательства его вины.

Джеймс Дж. Бёрнли, 1842

– Послушай, Джордж, если ты немедленно не сядешь и не переведешь дух, это может повредить твоему здоровью, – заметил Джулиус со своего места за письменным столом.

Джулиус и Хиггинс внимательно выслушали мой рассказ – о том, что их друзья провели две ночи у Вала; о том, что Люси нашли задушенной в проулке у реки; о том, что другие члены семьи бесследно исчезли. А также о том, что Чарльз Адамс, судя по всему, персонаж вымышленный. Выслушали со сдержанной скорбью людей, привыкших, что им постоянно приносят только плохие или даже трагичные новости. Да, на глазах Хиггинса выступили слезы, но он тут же торопливо сморгнул их. И да, Джулиус так крепко стиснул челюсти, что я испугался за его зубы. Но им обоим было хорошо известно, что такое жестокость и варварство. Казалось, я вижу борозду, пробитую в черепе Хиггинса бесконечными проявлениями человеческой жестокости. Он наматывал по комнате круги, словно это помогало вычеркнуть из сознания сам факт смерти Люси, и даже заставил меня приподняться из кожаного кресла Джулиуса. И еще было заметно, что моя интерпретация этих печальных событий его не устраивает. Преподобный Браун отсутствовал – его позвали причащать умирающего, – иначе он постарался бы хоть как-то охладить горячий темперамент Хиггинса. Побрызгал бы водичкой на эти раскаленные угли.

Чтобы не разглядывать его так уж пристально, я изучал жилище Джулиуса. Он жил на Вашингтон-стрит, в пансионе для холостых чернокожих. Проживать в пансионе практично и удобно. Помещение наполнял приятный аромат тушеной баранины, попахивало также бриолином для волос и дешевыми сигарами. Мы находились на третьем этаже, из окон виднелась бухта и дюжины мачт, хотя здесь их было гораздо меньше, чем в восточных доках, и куда как меньше, чем в хорошую погоду. Мачты напоминали наконечники копий – грозные и воинственные.

Думаю, если б Джордж Хиггинс мог отломить хотя бы один такой наконечник, он бы непременно и без промедления бросился с ним в бой.

– Это послание, Джулиус, – выпалил он. – Послание нам, от Варкера и Коулза. И оно означает, что мы должны срочно вмешаться, иначе наших друзей линчуют, а не просто продадут где-нибудь на берегах Миссисипи.

– Наверное, вы правы, – заметил я. – Мне это в голову не приходило.

– Да в вашу голову вообще ничего не приходило, – и Хиггинс резко взмахнул кулаком, словно собирался врезать мне в ухо, но вовремя спохватился. – Вам не приходило в голову, что поиски Делии и Джонаса следовало бы начать днем раньше, если б вы оказали нам такую любезность и сообщили, что Люси мертва. Видно, решили, что нам плевать на тот факт, что она оставила этот мир.

– Ну, почему же, это не так, – миролюбиво заметил Джулиус.

– А ему приходило в голову, что к этому времени Делия с Джонасом уже могли оказаться на рынке рабов?

Тут голос у него предательски дрогнул. И я догадался. Мужчины по-особому произносят имя любимой женщины. В его жизни Делия наверняка занимала то же место, что в моей Мерси Андерхилл.

Но Хиггинс, видно, еще не до конца со мной разобрался.

– Речь идет о ребенке шести лет и о женщине, которую едва не изнасиловал Варкер. Ты говорил мне, Джулиус, что этот полицейский твой друг. Что он вчера спас тебе жизнь. Прекрасно. Но как тогда объяснить, что он…

– Люси Адамс не была задушена в проулке у реки. – Я содрогнулся, произнося эту фразу, просто другого выхода у меня сейчас не было. – Она была убита в спальне моего брата Валентайна. Вал этого не делал. Он просто не способен поднять руку на женщину, и алиби у него имеется – той ночью он был со своим другом. Кто-то хочет погубить нас всех. Я не могу заставить вас доверять мне, но говорю истинную правду.

Помню, я не услышал грохота взрыва, изуродовавшего меня прошлым июлем. Наверное, находился в состоянии столь глубокого шока, что все звуки и краски мира померкли. Примерно такое же воздействие произвели эти мои слова.

В комнате повисла мертвая тишина. Джулиус ухватился за край письменного стола. На нем были только брюки с подтяжками и белая рубашка с короткими рукавами. Хотя с виду он казался вполне здоровым, пиджак наверняка носить неудобно, когда спина твоя походит на свежевспаханное поле.

– И ты перенес ее в другое место, – тихо сказал он.

– Спрятал ее в шалаше, который построили мальчишки, продавцы газет. Завернул в одеяло. Мне страшно жаль…

Джордж Хиггинс быстро шагнул ко мне, затем резко остановился. Видно, засомневался, будет ли это в его стиле – прикончить на месте нью-йоркского полицейского.

– Думаете, мне это легко далось? Не знаю, сколько у вас людей, но у меня только один. Мой брат, – сказал я ему.

Признание такого рода было почти предрешено, когда я шел на встречу с Джулиусом и его людьми рассказать им об убийстве. Но второе признание носило чисто личностный и спонтанный характер, и я сам до конца не понимал, что подвигло меня сделать его. И тут я вдруг увидел, что выражение ненависти в глазах Хиггинса сменилось изумлением.

– И что же… мы должны просто поверить вам на слово? – с оттенком недоверия выпалил он. – Что ваш брат невиновен? Этот модник и хлыщ, этот извращенец, сидящий на морфине, который ломал пальцы Варкеру, и я видел, как это ему нравится?

– Помните, как вы назвали меня тупым? Считаете, что правы?

– Да, совершенно прав.

– Вы обозвали моего брата всеми этими словами, и в них есть доля истины. Но я хочу раскрыть это преступление. И ответственно заявляю: Вал тут ни при чем.

Хиггинс обернулся к Джулиусу, хоть и обращался ко мне, с трудом подавляя желание врезать по физиономии мне, представителю закона, да так, что мало не покажется.

– Так вы что же, прикажете принимать на веру это проявление вашей белой аболиционистской морали во всем ее великолепии…

– Моя мораль проистекает из бедности, а не богатства.

– Прямо-таки библейский подход. В таком случае, придет день, и вы, несомненно, унаследуете всю землю. Хотя нет, ваша раса уже…

– Прекрати, – резко оборвал его Джулиус. – Речь не о нас с тобой идет.

Он произнес это со всей решимостью. Мы с Хиггинсом обменялись полными ненависти взглядами, затем отвернулись, потом разозлились на самих себя за то, что отвернулись, и сердито уставились на Джулиуса. Словно в шуточном народном танце на тему легенды о Робин Гуде.

– Валентайн Уайлд никогда не нападал на людей, которые не могут ответить, – добавил Джулиус и потер пальцами компресс на предплечье, наложенный поверх ожога от сигары. Нет, он вовсе не хотел привлечь к нему наше внимание. Я вспомнил, как Карпентер очищал устрицы от раковин, работал неистово и самозабвенно. Его руки привыкли быть в движении, быть чем-то занятыми, находили в этом радость. – Схватиться с мужчиной? Да, это пожалуйста. Но трогать детей и женщин… нет, это ниже его достоинства, Джордж, пусть даже парень он задиристый и испытывает слабость к наркотикам.

Я вздохнул.

– Да, именно так и есть. Спасибо.

В комнате воцарилась тишина. Было слышно лишь тиканье каминных часов, отсчитывающих секунды.

– Скажи, Тимоти, а как, по-твоему, может, то было послание и не нам вовсе, а твоему брату? – задумчиво спросил Джулиус.

– Понятия не имею. Никто не знал, что миссис Адамс там. Хотя… Варкер и Коулз знали, кто участвовал в освобождении ее родственников, – заметил я. – Так что вполне могли догадаться, куда их спрятали. Но меня смущает мотив. К чему было убивать ее? Ну, разве что Ратерфорд мог, из ревности… Расскажите мне все, что об этом знаете.

– Стало быть, у вас появилась новая информация, и вы нас с ней почему-то не ознакомили? – спросил Хиггинс. – Вообразили, что с нами можно обращаться как с какими-то недоумками, неполноценными людьми? А вам известно, чем я зарабатываю на жизнь?

Я покачал головой. Давно ломал голову над этим вопросом, но так и не догадался. И, если честно, мне было страшно любопытно.

– Я один из первых выпускников Института для цветных в Филадельфии, но получил специальность башмачника, потому как работы для негров с образованием просто не существует. Удалось скопить денег, я подумывал перебраться в Канаду и пришел к Джулиусу, попрощаться. И он мельком заметил, что большинство брокеров на бирже – заядлые пьяницы, а у меня по части финансов голова всегда работала отлично. Ну, и Джулиус нашел одного человека, который взял мои деньги и стал играть на бирже, строго следуя моим указаниям, и за это ему полагалась ровно треть от моих доходов. Фамилия парня была Инмен. Даже за вычетом тридцати трех процентов денег у меня оставалось столько, что я жил, как король. Да, я не мог выступать свидетелем в суде, не мог зайти в «Астор» пообедать, но получал ровно две трети от того, что заработал на Уолл-стрит. А вы, мистер Уайлд, не желаете поделиться со мной и половиной той информации, которой владеете. А та, которой поделились, пришла с большим запозданием. И это просто недопустимо, особенно когда речь идет о Делии.

Я, совершенно ошеломленный, взглянул на Джулиуса. Последний раз при встрече с Инменом я подавал ему тарелку с устрицами, сдобренными подслащенным уксусным соусом, а также четвертую по счету бутылку шампанского, и он наорал на меня. Сказал, что изобретение Сэма Морзе могло бы обогатить меня, что заказы было бы проще отправлять мне телеграммой, и тогда времени на их исполнение ушло бы меньше, чем надобно человеку, который задумал облегчиться с утра.

– Да, верно, – хмыкнул Джулиус. – Просто подумал, что сейчас не время упоминать об этом.

– Вообще-то сам не совсем понимаю, почему только что сказал все это, – признался Хиггинс.

– Моя вина, не ваша, – отмахнулся я.

– Не берите в голову, мало ли что кто может наговорить, – примирительно заметил Джулиус.

Тут на меня нахлынули воспоминания, вспомнился устричный подвал «У Ника» и на что тогда была похожа наша жизнь. Джулиус хохотал до слез, когда я однажды отсек горлышко бутылки с шампанским саблей и забрызгал с ног до головы трех брокеров с биржи. Вспомнил, как Джулиус обыграл Вала в покер, когда мой брат ввалился в наше заведение настолько накачанный наркотой, что с трудом мог разглядеть даже меня. Как Джулиус, изнывая от скуки, барабанил ладонями по стойке, а я настолько устал, что и двух слов не мог вымолвить.

– Ты не знаешь Тимоти, Джордж, – сказал Карпентер. – Он, конечно, не ангел. Но я хорошо его знаю. И точно говорю, на него можно положиться.

– А я отныне буду рассказывать вам все, – поклялся я. – Сразу же, как только узнаю.

Какое-то время все мы молчали.

– Если спросите меня, то Люси была замужем, это точно, – заявил Хиггинс и уселся.

Он сделал это ради Делии. Не потому, что доверял мне, не потому, что я вдруг стал ему нравиться. Он по-прежнему меня не выносил, но сделал это потому, что я, возможно – всего лишь возможно, – мог помочь отыскать ее. Да и мне в целом тоже не слишком нравятся люди, но порой отдельные, пусть даже незначительные их поступки заставляют сердце биться чаще.

– Ратерфорд Гейтс и Чарльз Адамс – одно и то же лицо? – спросил я, радуясь воцарившемуся за столом миру.

– Должно быть, – Джулиус задумчиво теребил нижнюю губу. – Мы знали Люси года два, ну и частенько видели ее мужа, у них в доме.

– Дюйма на два выше меня, каштановые волосы, седеющая козлиная бородка, узенькие такие очки?

– Точно, – рявкнул Хиггинс. – Это он, грязный ублюдок.

– А могли жена и ее сестра знать, что под этой личиной кроется другой человек?

– Слишком уж большая ложь, чтобы утаить от целой семьи.

– Может, все же проще сразу от трех человек, чем от одного?

Хиггинс покачал головой и поморщился.

– Они никогда не говорили о политике и глазом не моргнув верили на слово всем его россказням о путешествиях и приключениях. Где многое не сходилось. По утрам Делия провожала Джонаса в школу. Ну, а домой парнишка иногда возвращался в компании со священником или каким-то другим знакомым, но по пальцам можно пересчитать, когда я видел мальчика на улице вместе с отчимом и чтобы тот вел его за ручку.

– Мне нужны факты, даты, а лучше всего – история, – взмолился я. – Тогда мне гораздо легче будет разобраться.

Джулиус задумчиво смотрел в потолок.

– Года два тому назад я познакомился с одной женщиной. Она вышла замуж в Массачусетсе, а теперь живет на Уэст Бродвей. Как-то пригласила меня на чай. Ее семья, как и наш Джордж, входила в число прихожан Абиссинской баптистской церкви преподобного Брауна. Там была и Люси.

– Люси посещала службы без Гейтса?

– Господь с вами, мистер Уайлд, – насмешливо протянул Хиггинс. – Где же это видано, чтобы белый мужчина и цветная женщина сидели в церкви на одной и той же скамье?

– Боже упаси, – согласился с ним я. – Так расскажите, как прошла эта встреча.

– Ну, достаточно дружелюбно, – ответил Джулиус. – Люси была… напугана. Ведь совсем недавно пережила похищение. Ну и она хотела сделать пожертвование в пользу нашего комитета.

– Ради своей безопасности? – спросил я.

– Возможно. Но думаю… она искала себе подобных. Хотела говорить с людьми, которые бы ее поняли. Подсказали бы, как себя вести и какие у нее виды на будущее.

В памяти тут же всплыли слова, вырезанные на женской груди, и жуткая паника, охватившая меня в тот момент и заставившая иначе взглянуть на весь этот мир.

– Она представилась, как Люси Адамс, а этот ублюдок назвался Чарльзом Адамсом. – Хиггинс встал и вновь принялся расхаживать по комнате. – Вроде бы он тоже, как и она, сочувствовал нашему делу.

Я отметил про себя несколько важных моментов. После того как Люси с Делией и Джонасом похитили неподалеку от Олбани, чтобы затем продать на рынке рабов, душа ее была искалечена, несмотря на счастливый для нее исход. Она боялась выходить из дома даже после того, как всю семью перевезли в Нью-Йорк. Не только выходить, даже выглянуть из-за шторы на улицу опасалась, страшилась, что ее заметят злодеи работорговцы. Тем не менее сам брак нисколько не пострадал от того, что она вела столь скрытный образ жизни, – во всяком случае, так считали члены комитета. Адамс – или Гейтс, как вам будет угодно – похоже, безумно любил свою жену. По крайней мере, именно такое впечатление сложилось у Джулиуса и Хиггинса после общения с этой парой в доме на Уэст Бродвей, восемьдесят четыре.

– А кто еще обычно бывал в доме во время этих ваших визитов? – поинтересовался я.

– Делия. Джонас. Ну, иногда еще трое или пятеро знакомых из церкви, – ответил Хиггинс.

– И все чернокожие?

Он кивнул.

– Ну, а когда Гейтс принимал там политиков, вас, разумеется, не приглашали?

– Да мы вообще считали его торговцем, продвигающим на рынок новые французские швейные машинки, вся наша публика, – кисло заметил Джулиус. – И знали, что ему приходится много разъезжать по делам, связанным с этим бизнесом.

– Но куда же он прятал Люси в тех редких случаях, когда в гости заходили члены партии? – удивленно спросил я.

– Ответ прост, – торопливо заметил Хиггинс. – Дело в том, что Люси не выносила общества незнакомых белых мужчин. Они ее пугали. И Гейтс мог просто отослать ее наверх вместе с мальчиком, отпустить кухарку и делать все, что ему заблагорассудится. Саму Люси ничуть не волновало, как и чем он угощает своих клиентов.

Я сидел с закрытыми глазами. Вырисовывалась весьма неприглядная картина.

– А как часто она выходила из дома?

– Выходила в церковь раз в неделю с Делией и Джонасом. Это поначалу. Но со временем немного успокоилась. Стала менее пугливой, – вспомнил Джулиус.

– А чья идея это была – вести столь уединенный образ жизни?

– Но у нее были все причины соблюдать осторожность, – заметил Хиггинс. – И эта затаившаяся змея ее поддерживала. Похоже, что так.

– Поддерживала в том плане, что надо соблюдать осторожность или не выдавать его тайну?

Хиггинс устало опустился в еще одно из кресел Джулиуса ручной работы.

– Она когда-нибудь появлялась на людях с Гейтсом, под ручку, как и должно супружеской паре?

– Не могу сказать, не знаю, – медленно произнес Карпентер. – Но думаю, что нет.

– Когда ее похитили в первый раз, даже трудно представить, как она страдала, бедняжка, – заметил я. – И вполне возможно, Гейтс искренне за нее опасался. Все остальное было сплетением лжи, и она так и не узнала, кто он на самом деле. Но, допустим, он заботился о ней и о благополучии Джонаса. Зачем тогда было прятать ее в городском доме в центре города? Лично мне кажется, что Гейтс должен был бы сильно переживать потерю жены, а не пропавшей неведомо куда служанки. Потому как только Бог знает, почему, но мне кажется, что Гейтс или сам убил ее, или же заплатил наемному убийце; это с учетом того, что произошло в прошлом месяце.

– В прошлом месяце? – повторил за мной Джулиус.

– Она получила работу, – глаза у Хиггинса расширились. – Работу вне дома, где она могла заговорить с кем угодно. Люси наняли в цветочный магазин «У Тимпсона». Нет, я сверну шею этому мерзавцу голыми руками!

– Гейтс утверждает, что его домработница Люси Райт радовалась этой перемене, – напомнил им я. – Радовалась, что обрела независимость, что могла начать новую жизнь. Что это означает? Что их отношениям пришел конец?

– Сама Люси могла о том и не догадываться, – заметил Джулиус.

– А Гейтс не хотел, чтобы она нашла себе новую работу?

– Она никогда об этом не говорила.

– А кто-нибудь следил за Люси, Делией или Джонасом уже после того, как мы их освободили? Они ходили в воскресенье в церковь?

Хиггинс покачал головой.

– Нет, вряд ли. Они наверняка сидели дома, боялись и нос на улицу высунуть.

Я не мог усидеть на месте, встал и подошел к камину. Коврик перед топкой чисто подметен, над ним на стене красуется эмансипационный лозунг: «РАЗВЕ Я НЕ ЧЕЛОВЕК И НЕ БРАТ?» На мраморной доске расставлены несколько предметов. И среди них я с удивлением обнаружил репу, которой затыкали рот Джулиусу прошлым летом, а также обломок кирпича со следами крови, кожаную плетку, камень размером с кулак ребенка и сложенную аккуратной кипой рваную одежду, в которую его заставили переодеться перед началом судебного заседания. Помню, как в августе, когда мы с ним шли от развалин дома, где мой друг едва не сгорел заживо, я спросил его, зачем это он носит репу в кармане.

«Да потому что я все еще здесь, – ответил тогда он. – И еще у меня есть кирпич, кожаная плетка и камень от рогатки, и все это хранится дома, на каминной полке. Но посмотри на меня. Вопреки всему этому я все еще здесь. Жив».

– Свернуть шею Гейтсу – это не первостепенная наша задача, – заметил Джулиус и улыбнулся мне, когда я отвернулся, не в силах созерцать более эту ужасную коллекцию.

– У нас есть свои каналы, – признался Хиггинс. – Система оповещения, позволяющая быстро созвать или отозвать людей при первой же необходимости. Но нас, прежде всего, беспокоила система судопроизводства, когда мы решили проконсультироваться с вами, мистер Уайлд. Ведь полиция… – тут он запнулся, подыскивая наиболее подходящее слово. – Это новая переменная. И мы не совсем понимаем, как ко всем вам относиться.

Я невольно дотронулся большим пальцем до медной звезды на булавке, словно хотел удостовериться, что она на месте.

– Мы знаем, что Варкер и Коулз связаны с Шелковой Марш, что у самой Марш тесные взаимоотношения с Гейтсом. Однако нет никаких доказательств, что Гейтс как-то связан с охотниками за чернокожими. Однако похищение и убийство… эти преступления произошли одно за другим, так что вряд ли это простое совпадение. Нам нужно собрать больше доказательств. Вы можете послать меня прямо в ад, меня это не волнует. Прошу только об одном: помогите мне найти пропавших.

– А что, если они уже в Южной Калифорнии? – предположил Хиггинс, и голос у него звучал так, будто этот человек потерял все на свете. – Шторм давно стих, корабли свободно заходят и выходят из гавани… Что, если их уже увезли?

– Тогда мы не должны сидеть сложа руки и немедленно начать активные поиски, – сказал я. – И еще сфокусировать внимание на вашем первом предложении. Где речь шла о шее мистера Ратерфорда Гейтса.

Я распрощался с членами комитета и выбрал кружной путь через сгоревший район. Нервы были натянуты, как рыболовная леска, мне нужно было многое обдумать. В кармане лежал список с именами нескольких ближайших друзей и знакомых Люси; можно было бы вплотную заняться им, но сейчас меня больше занимала другая линия расследования.

Малквин, он просто не выходил у меня из головы. Малквин побывал на месте преступления. Я был в таком смятении, когда он вдруг возник в дверях дома Вала, что не придал этому должного значения, не стал допытываться, почему он оказался именно здесь и сейчас. Если он как-то причастен – ну, допустим, его послали обнаружить труп, или же он сам вернулся проверить, как сделал свое грязное дело, – я должен постараться прижать его к стенке и уличить. А если это не он, тогда надо вытрясти из него информацию о том, кто поднял тревогу. Ведь судя по тому, как выглядела гостиная Вала, там шла борьба. Похитители не церемонились с Делией и Джонасом, возможно, даже выволокли их на улицу за волосы. И наделали немало шума. И Вал, человек достаточно хитрый и изобретательный, должен допросить своих соседей – возможно, кто-то из них услышал крики и вызвал полицию.

А Малквином я займусь сам. Я ускорил шаг, снова повалил снег, крупные снежинки бесшумно садились на поля моей шляпы.

Прошлогодний пожар уничтожил около тридцати зданий, вместо них на улице зияла груда обугленных развалин, и этим зрелищем нам наверняка предстояло любоваться еще на протяжении десятилетий. Я выбрал небезопасный путь, ибо многие стены еще грозили обрушиться, а рядом с ними высились черные скелеты других зданий. Но здесь же велась и точечная застройка, в основном, в тех местах, где успели снести и разобрать завалы. Впрочем, сейчас работы были приостановлены, поскольку из-за холода и льда кирпич было класть трудно, а работать на высоте третьего этажа – почти равносильно самоубийству. Я обогнул Стоун-стрит, где жил раньше. Думаю, имел на это право. Вместо этого шагал посреди мостовой и видел, как мужчины типичной ирландской внешности – с крутыми подбородками и угольно-черными волосами – толкают по булыжнику тележки, набитые дымящимся мусором. Руки красные от холода, кожа шелушится. Но они должны были заработать на хлеб своим ребятишкам.

Интересно, скольких из них нанял Вал? Почему-то прежде я никогда не задумывался над тем, почему многие ирландцы относятся к нему, как к какому-то божеству. Тем, что у него крепкие кулаки, и славой огнеборца этого не объяснишь? А потом я подивился тому, почему с таким рвением ломаю голову над предметами посторонними, не имеющими отношения к делу. Просто перворазрядный идиот.

На Сидар-стрит я остановился перед причудливым фасадом нового здания почты. Он был испещрен тысячами панелей в золотистой окантовке, пронумерованными окошками в крохотные миры, куда мог заглянуть любой торговец и узнать, нет ли для него почты. Как-то раз они страшно заинтересовали Мерси, она назвала их волшебными ящичками. Открыла один и отправила анонимное любовное послание какому-то совершенно незнакомому бизнесмену, просто для того, чтобы посмотреть, как письмо уляжется в эту маленькую застекленную клетку. Я вошел в здание, заплатил клерку десять центов, чтобы он отправил мое письмо в Лондон. Счел, что это более эффективный способ, нежели запихнуть послание в бутылку и бросить ее в море.

После этого сразу почувствовал себя лучше – как человек, успешно завершивший свою миссию.

Уже весь облепленный снегом, я наконец добрался до Гробниц и сразу направился в дежурку. Выяснилось, что маршрут Малквина пролегал через Орандж-стрит и далее – через эту нью-йоркскую клоаку под названием Пять Углов. Так что вряд ли он оказался в доме Вала по чистой случайности.

Хмурясь, я закрыл журнал и поспешил к себе в закуток, посмотреть, нет ли для меня корреспонденции. На маленьком сосновом столике лежали два послания. Одно, выведенное размашистым почерком Мэтселла, требовало особого внимания.

Уайлд!

Судья Сайвел просил меня передать тебе благодарность и комплименты по поводу того, как ты помог осуществить правосудие. Он также намерен оштрафовать тебя за неуважение к суду. Твой брат обещал в течение недели представить мне полный отчет о том, что за чертовщина творится, а потому – поскольку он часто знает наши дела лучше, чем мы сами, – я решил пока что не расспрашивать тебя. Но должен предупредить, твое положение является весьма шатким, как и существование самих сил полиции в целом, а потому власти могут не одобрить превращение судебных заседаний по делам беглых рабов в цирк. Ты ступаешь по краю пропасти. По самому ее краю.

Что до меня, я все равно поздравляю тебя с тем, что ты поспособствовал освобождению невиновного человека. Сайвел считает, я должен лишить тебя недельной зарплаты. Я лишу тебя заработка за месяц и еще оторву яйца, если ты еще хоть раз попробуешь поставить меня в дурацкое положение. Я не был в дураках с 1822 года.

Очень на тебя рассчитываю.

Шеф полиции Дж. У. Мэтселл

Я перевел дух и засунул письмо в карман. Негоже, если он вдруг зайдет ко мне в закуток и обнаружит его в корзине для мусора. Второе послание было от Писта, написано угловатым почерком, и все строчки резко кренились влево.

Дорогой мистер Уайлд!

До меня доходят самые разные неприятные слухи, и я очень встревожен. Со времени нашей эскапады я старательно избегал высказывать какие-либо комментарии, но слухи эти касаются вашей героической роли. Я был бы неблагодарным псом, если б не сообщил вам об этом. Больше сказать в этом письме не могу – осторожность, как вам известно, идет рука об руку с мужеством. Но обещаю при первом же удобном случае поведать вам обо всем этом в мельчайших подробностях. Вы знаете, где меня найти, и поскольку дело обретает нешуточный оборот, желательно не откладывать нашу встречу в долгий ящик.

С наилучшими пожеланиями

Джакоб Пист

Секунд десять я размышлял о том, стоит ли отнестись к этим предупреждениям Писта со всей серьезностью, или просто посмеяться над ними. К определенному мнению не пришел и засунул письмо в тот же карман, где уже лежало послание Мэтселла. Смена Писта начиналась в десять, и я решил перехватить его где-нибудь на полдороге к участку, на Чемберс-стрит. А затем вышел из Гробниц.

Стоило высунуться из-за укрытия толстых гранитных стен, как холодный ветер ударил в лицо. Он с пронзительным и даже каким-то зловещим свистом продувал все улицы насквозь. Я двинулся по Леонард-стрит к Сентер, остановился пропустить конку. Вагоны битком набиты пассажирами, лошади пытались стряхнуть снег со спутанных грив и продолжали тянуть этот поезд на север.

Я начал поиски неподалеку от моего жилья, в самом зловещем эпицентре, сфере, на которую распространялись полномочия Шестого участка. Дважды прошел по маршруту Малквина, сначала в одном направлении, потом – в обратном. Дважды вдыхал зловонье Парадиз-сквер – этого сердца Пяти Углов, вымощенного экскрементами самых разных существ и населенного тенями бывших эмигрантов и чернокожими. Под стенами старой пивоварни распростерлось на камнях тело; поначалу я принял его за мертвеца, но, подойдя поближе, понял, что человек страдал от недоедания и находился в алкогольном ступоре. То был парнишка лет восемнадцати, мулат. Если повезет, он выживет и прямо с утра отправится в ломбард, заложив там свои башмаки, чтобы снова глотнуть спиртного. Если не повезет, его зароют в землю на следующий день – не одного его ждала та же судьба. Тонкая рубашка и синие брюки из хлопковой ткани, под мышкой он сжимал бутылку рома.

Так недолго и умом тронуться, напомнил себе я и продолжил путь.

С нарастающим отчаянием я начал обходить салуны. Малквин утверждал, что не пьет, но это еще ничего не означало. Бармены – это столпы общества, и мне вдруг страшно захотелось снова вернуться к этой работе. Никакой ответственности – разливаешь себе виски и держишь ухо востро. Многие хозяева салунов, с которыми удалось поговорить, знали Малквина, но лишь зайдя в продолговатое с низкими потолками помещение, где парнишка ирландец усердно отскребал пятна от бутылок и стаканов на столиках, удалось наконец узнать что-то полезное.

– Тогда вам стоит заглянуть к «Дядюшке Неду». Это на Орандж, к югу от Байярд, – парнишка сплюнул на пол. – Малквин там, точно вам говорю. А может, даже занят своим прямым делом, ну, вы меня понимаете.

Я не совсем понимал. Но кое-какие подозрения зародились. Некоторые из новичков-полицейских проводили часы, стирая плитки тротуара чуть ли не до основания. Терпеливо ждали момента нарваться на неприятности. Некоторые из новичков специально ищут приключений на свою задницу, собирают плату у нелицензированных торговцев спиртным, у хозяек борделей и у разного рода мошенников. Словом – у любого, кто занимается незаконной деятельностью и предпочитает раскошелиться, нежели быть арестованным. И полицейские отсиживаются в тени, пока не представится случай, а затем пытаются разоблачить преступные замыслы при полном и прискорбном отсутствии мастерства и умения.

Я полагал, что у Малквина была какая-то своя система. И что он в ней, должно быть, изрядно поднаторел.

С виду заведение «У дядюшки Неда» казалось совсем непрезентабельным. Вполне типичное для Пяти Углов. Четыре стертые ступеньки вели к двери с облупившейся зеленой краской. Стены самого здания были наспех сколочены из досок разной толщины и цвета. Кругом беспорядочно разбросаны огрызки от кукурузных початков – настоящий рай для бродячих свиней. Скорлупа от арахиса, пепел, следы мочи – все, что обычно оказывается на улице, смешивалось со свежим, только что выпавшим снегом, превращая его в мусорную кашу.

Внутри, однако, наблюдалась совсем другая картина. В камине ярко пылал огонь. На небольшом возвышении цветной скрипач – рубашка насквозь промокла от пота, медного цвета лоб усеян мелкими его капельками – бешено наяривал джигу, точно его обучали этому в самой преисподней. Завораживающее зрелище. Потолок и стены блестели свежей побелкой, а над посыпанным опилками танцполом висела огромная люстра из сварного железа, утыканная десятками горящих свечей. Что касается самих танцоров, то мне просто не хватало слов, чтобы описать атмосферу, которую они создавали – то была смесь какого-то яростного отчаяния и радости.

Одинокий британский морской волк в униформе и с походкой вразвалку пытался изобразить ирландский свадебный танец. И дико хохотал, когда падал на пол. Примерно с дюжину настоящих ирландцев, рыжеволосых и брюнетов, бешено вертелись в танце, как дервиши. Кружились, как волчки, одетые кто во что попало, отмечая окончание изнурительного рабочего дня не менее изнурительной пляской. Вскоре я понял, что является основным источником дохода для этого заведения – на противоположной от входа стене выстроились на полках бесчисленные бутылки с выпивкой. У бара толпились здоровенные парни с Бауэри[29]бандитской наружности и пожарные в ярко-красных одеяниях, щеки раскраснелись от спиртного и пения. Мимо, мотая головой с мелкими косичками, проскочил чернокожий паренек с кружкой пива, от которого попахивало сосновой хвоей. Настоящее смешение всех рас и цветов кожи; я заметил даже одного индейца в длинном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, поверх штанов из оленьей шкуры. Большинство посетителей отчаянно отплясывали под рваный ритм джиги, демонстрируя татуированные ноги. Остальные наблюдали, завороженные этим зрелищем.

И лишь один посетитель был выше всего этого.

Малквин оказался здесь не единственным полицейским. Он сидел на отдельной дубовой скамье в окружении двух своих помощников патрульных, людей, с которыми я обычно обменивался приветственными кивками, заметив приколотые к лацканам пиджаков медные звезды. Там и восседал Малквин – с сигарой в зубах и стаканом минеральной воды у локтя. Как бы демонстрируя тем самым, что он не пьянствовать сюда пришел.

Прямо перед ним стояла цветная девушка лет семнадцати-восемнадцати, стояла, скосив глаза на свою руку. Пальцы Малквина медленно ползли по ней вверх, в то время как другой рукой он придерживал ее за вялое запястье. Сам этот жест говорил о его праве на эту собственность, об угрозе, скрытой за вожделением. Большинство присутствующих старательно отводили взгляды от этой скамьи, а если и поглядывали, то бегло и с испугом; так смотрят на язвы сифилитика. Эта картина сразу рассказала мне все – ясно и четко, точно статья, напечатанная в «Геральд».

Малквин использовал свое служебное положение, чтобы затаскивать в постель девчонок с Пяти Углов.

И следующей моей мыслью было… признаю – совсем не продуманной и не осторожной. Она сразу вселила в меня решимость и стремление действовать незамедлительно, что было мне свойственно при осуществлении почти всех своих планов.

Я должен ему помешать. Я этого не допущу.

Глава 14

Разумеется, негры составляют большую и довольно сплоченную часть населения Углов, поскольку переносят жестокость и угнетение лучше белых (наверное, просто потому, что давно свыклись с этим!) и проявляют больше последовательности и силы характера в этой атмосфере всеобщей мерзости и деградации.

Джордж. Дж. Фостер. «Нью-Йорк в газовом свете: Здесь и там проблески солнца», 1850

– Но я не ношу с собой бумаг, сэр, – говорила темнокожая девушка офицеру полиции, который похлопывал и поглаживал ее по руке, точно телку.

На ней было оранжевое платье для танцев из дешевого китайского хлопка, густые черные волосы подхвачены широкой пурпурной лентой. Голос высокий, акцент ярко выраженный южный – откуда-то из Джорджии или других мест поблизости. Она не из Нью-Йорка, это ясно.

Но и беглой рабыней тоже не является.

Я никогда не понимал инстинктов, которые управляют такими людьми, как Малквин. Стремления разодрать что-либо прекрасное в клочья, одержать победу с помощью присущей только ему грубой чисто физической силы. Уничтожить то, что некогда было единым целым. Порой я считаю подобное поведение совершенно бессмысленным. Зверской и ничем не оправданной жестокостью, как вырезанная на коже Люси цитата из Библии. А порой мне вдруг начинает казаться, что и мною двигало столь же извращенное желание, подвигнувшее меня вырезать на стволе вяза у руин нашего сгоревшего дома в Гринвич Виллидж следующие слова: «ГЕНРИ УАЙЛД, САРА УАЙЛД, ВАЛЕНТАЙН УАЙЛД, ТИМОТИ УАЙЛД». Таким образом, я как бы застолбил за собой этот участок во времени и пространстве. Выплакал свое горе. Помню, с какой злобой я втыкал перочинный ножик в дерево, словно оно было повинно в моем несчастье. Так что тяга к бессмысленному разрушению носит или чисто животный, или же сугубо человеческий характер.

Но в тот момент я об этом не задумывался.

– Никогда не ношу с собой бумаги об освобождении, – девушка нервно переминалась с ноги на ногу. Видно, решала, стоит ли позволять Малквину и дальше держать ее за руку или резко вырваться и пуститься наутек. – Ну, разве когда из города уезжаю, потому как на дорогах стрёмно. Вы уж поверьте мне.

– Я, пожалуй, поверю, что у тебя есть настоящие документы об освобождении. – Самодовольная улыбка не сходила с губ Малквина, кончики оттопыренных заостренных ушей порозовели, на них падали отблески огня. Он походил на большого рыжего кота, который гордо возлежит перед камином. – Но вот голос выдает тебя, дорогая. Говоришь не по-нашему.

Нижняя губа у нее задрожала.

– Когда два года назад папа купил себе свободу у Гринов, они продали ему меня за полцены. Всего за две сотни. Они всегда к нему хорошо относились. Пожалуйста, отпустите меня. Бумаги дома.

– Может, тогда мы решим эту проблему по-быстрому? Встретимся в тихом местечке и все порешаем к обоюдному удовольствию?

– Прекрати ее лапать, – сказал я.

Улыбка на губах Малквина тотчас увяла. Несколько танцующих остановились. И те цветные, кто прежде не смотрел на скамью, теперь отворачивались от нее еще старательнее. Скрипач продолжал наигрывать мелодию, смешно дергая локтем, точно фигурка на крышке музыкальной шкатулки.

– А, мистер Уайлд, – протянул Малквин, но руку девушки так и не отпустил. – С чего это я должен вас слушаться?

– С того, что я так сказал. Слышишь?

Двое других полицейских хищно переглянулись. Имен их я не знал. Но один был мал ростом и толст, почти инфантилен, и, судя по всему, из местных. Вторым оказался черноволосый ирландец с неестественно бледной кожей, холодным мрачным взглядом и кулаками размером с мою голову каждый.

– Да, само собой, слышал, – бросил Малквин и с силой отбросил ее руку – так, что она отшатнулась с испуганным вскриком.

Скрипач опустил смычок. Танцоры остановились, пытаясь отдышаться. Бледно-зеленые глаза Малквина смерили меня с головы до пят.

– Может, скажете, мистер Уайлд, какого хрена вы тут из себя строите?

– Мне нужно задать вам несколько вопросов.

– А если я не в настроении отвечать на них?

Я призадумался, затем сказал девушке:

– Вали отсюда. Беги!

Она тут же бросилась наутек и скрылась за дверью. Начало положено неплохое, но радоваться рано.

– Ну вот, теперь вас ничто не отвлекает, – заметил я.

Что, черт возьми, ты делаешь – такая промелькнула мысль. Но отступать я не намеревался.

Малквин встал. Его спутники – тоже. Первый, похожий на жирного розового младенца, был готов плюнуть мне в лицо, а черноволосый ирландец хищно примеривался, как бы половчей вцепиться мне в горло с набухшими венами.

– Как думаешь, эти бродячие свиньи на улице здорово проголодались? – спросил ирландец своего соотечественника.

– Да они всегда голодные, – ответил Малквин.

Бармен, на которого я вопросительно покосился, был цветным, за сорок; короткие седые кудряшки на голове напоминали вязаную шапочку. Глаза его сверкали, между бровей залегла гневная морщинка. Я посмотрел уже прямо ему в лицо, и он кивнул. И теперь, после того, как перед глазами у меня пронесся образ Грейс, служанки из дома Миллингтонов, которая ни за что не хотела выдавать мне безымянного чернокожего птенчика-трубочиста, все, что происходило здесь, обрело больше смысла. Стало ясно, откуда на пальцах у Малквина эти золотые кольца, откуда золотая цепочка, а также – я только сейчас заметил, но, может, то было недавнее приобретение – булавка для галстука с маленьким бриллиантом.

– Так ты постоянно играешь в эти игры, верно?

Малквин поджал губы.

– Ты заодно с Варкером и Коулзом, – сделал я вывод. – Ну, конечно же! Господи, как просто!

– Ни с кем я не заодно, – злобно выплюнул Малквин, – хотя да, наши пути довольно часто пересекались. Варкер и Коулз присматривают за тем, чтобы беглые рабы возвращались к своим хозяевам. Но подвергать беглецов судебному преследованию – это уже не игра, не так ли?

– Беглецов, боже ты мой! И какова твоя доля, когда ты передаешь им в руки предполагаемого раба?

– Они предполагаемые рабы, при виде которых писаются от умиления эти обожатели негров, жалкие аболиционисты, просиживающие свои задницы в Гробницах вместо того, чтобы заняться делом. Для меня они – украденная собственность. А я – человек на службе закона, вот и всё.

Я быстро прикинул в уме, какую выгоду можно извлечь из этого предприятия. Отнимать денежку у зазевавшихся торговцев и любителей подпольных азартных игр – на этом много не заработаешь. Эти доходы не идут ни в какое сравнение с суммами, которые всякий раз получает Малквин со товарищи за сдачу предполагаемого беглого раба. Интересно, подумал я, сколько еще полицейских занимаются тем же бизнесом, и мне стало плохо.

– В объявлениях по розыску беглых в газетах обычно указывается вознаграждение, от двадцати до шестидесяти долларов, – задумчиво протянул я. – Вполне приличные суммы. Но если ловишь человека, затем просто отправляешь его на юг и продаешь там – почем нынче идет на рынке здоровый чернокожий мужчина? Думаю, не меньше, чем за шесть сотен на открытом аукционе. Четыре сотни за женщину? Может, даже больше, если она хорошенькая? Даже если Варкер отстегивает вам всего десять процентов, сумма получается будь здоров.

– О чем толкует этот щенок, а, Малквин? – полюбопытствовал полицейский с круглым детским личиком.

– Черт, понятия не имею. И мне плевать.

Я раздразнил быка. Ноздри у Малквина раздувались, как кузнечные мехи. Танцоры отошли в сторонку, из угла, где толпились парни с Бауэри, доносились смешки. Видно, поспорили с пожарными и делали ставки на то, как скоро меня прикончат.

– Хотел спросить, от кого на днях поступила анонимная информация о том, что в доме Вала творится что-то неладное. В Восьмое отделение. Квартира брата находится примерно в миле от твоего обычного маршрута. Кто направил тебя туда?

Малквин молчал и просто улыбался. Это меня взбесило.

– Ты, – громко объявил я, – не с тем номером бляху носишь.

– И что дальше? – спросил он, и улыбка стала еще шире.

– Я почему-то считал, что мужчины, насилующие нищих местных женщин, исключительно британского происхождения. Может, тебе больше пойдет униформа британских королевских гвардейцев?

Это было ошибкой. И без того разъяренный человек не потерпит даже намека на оскорбительное сравнение с худшим своим врагом, тем более прозвучавшее во всеуслышание.

– Мы уходим, – заявил Малквин. – А ты, Уайлд, уже до утра сыграешь в ящик. Так что готовься.

Компаньоны его захихикали. Сердце у меня билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди через горло – крайне неприятное ощущение. И я решил проигнорировать его. Скроил гримасу полного безразличия и направился к двери, за которой меня должны были превратить в фарш.

Бармен, расправляя сбившийся коврик, проводил меня взглядом.

– Удачи вам, – пробормотал он. – Постарайтесь припереть его к стенке, и пусть победит лучший.

Я еле заметно кивнул ему, понимая, что этот человек – друг. К тому же я уже чувствовал, что в баре «У дядюшки Неда» кое-какие меры против Малквина уже были приняты. Еще задолго до моего появления здесь. Люди перешептывались, многозначительно переглядывались. Вошли несколько девушек и тут же молча завернули обратно, поспешили убраться, повинуясь неким не ведомым мне тайным сигналам.

Нет, проблема заключалась в том, что Малквин полицейский. А нам нужны полицейские, без них не обойтись. И никто еще не придумал мер против тех из них, кто пошел кривой дорожкой.

Холодный вечерний воздух ожег кончики ушей, в нем чувствовался привкус угольного дыма. Следом на улицу потянулись пожарные и поспорившие с ними ребята из Бауэри, а также несколько самых агрессивных немцев; всем не терпелось увидеть сражение, равное по накалу боям в римском амфитеатре. Напротив заведения Неда на стенах какого-то ветхого строения были расклеены листовки с перечислением симптомов оспы – начиная от усталости, головокружения, озноба, рвоты и заканчивая многими другими неприятными явлениями. И ни слова о том, как я чувствовал себя сейчас.

Допустим, ты заболел оспой. Тогда в любом случае умрешь, и тебе вовсе не обязательно проходить через все это.

Зеваки выстроились широким кругом. Малквин, находившийся футах в десяти, выглядел бодрячком. Достал из кармана оловянную табакерку, сунул щепоть табака за щеку, затем убрал табакерку и извлек вместо нее из того же кармана большой складной нож.

Я уже подумывал пуститься наутек. Но Малквин всерьез вознамерился расправиться со мной. Тем или иным способом. И я предпочитал нанести ему пару ударов в челюсть, а уже затем словить нож в сердце, нежели быть раненным в печень, потому как в последнем случае умру не сразу и придется писать отчет об утренних событиях этого дня. В любом случае, он намеревался пустить мне кровь, однако у меня было одно преимущество, о котором Малквин, видимо, не догадывался. Да, я был меньше его ростом. Меньше, чем его приспешники. Да, их было трое против одного. Но именно Малквин жаждал выпустить мне кишки, и они стали бы его личным трофеем, подобно алой праздничной ленточке, а потому, скорее всего, я буду биться с ним один на один. И еще я знал кое-что, о чем не знал он.

Не напрасно Валентайн Уайлд обучил меня кое-каким приемам, и я очень хорошо, просто прекрасно ими владел.

Через полгода после смерти наших родителей Вал начал давать мне уроки кулачного боя – не по моей просьбе, заметьте – и периодически колошматил меня по ребрам. Я ненавидел его за это всеми фибрами души. Я падал духом, был слаб и неопытен, страшно злился и отбивался от него с неистовством загнанного в угол грызуна – головой, ногами, зубами и руками. Гораздо позже я понял, что, несмотря на явное преимущество брата, я отделывался лишь незначительными царапинами после этих уроков. Они принесли свою пользу. Пусть атакующий хоть в сто раз крупнее и сильнее тебя, всегда найдется хитрый приемчик вырубить его, не числящийся в своде правил.

А это, если вдуматься, самое главное.

Если меня хорошенько разозлить, я сражаюсь как сам дьявол. А сейчас я как раз и пребывал в этом состоянии.

Я украдкой огляделся, увидел за спиной лестницу. Малквин насмешливо фыркнул. Тогда я потянулся к перилам и вырвал из прогнившего дерева одну балясину. На конце ее торчали два гвоздя.

– Ставлю два бакса на карлика, – раздался голос за спиной.

– Росту во мне пять футов четыре дюйма, – огрызнулся я. – Так что вряд ли…

Я так и не успел закончить фразу.

Малквин, пригнув голову и зажав нож в руке, бросился на меня. Я сместился чуть в сторону, поскользнулся на покрытых жиром куриных костях, но все же удержался на ногах и начал бешено размахивать самодельной дубинкой, держа ее обеими руками. Руки у него были длиннее, но и мое оружие не уступало по длине, и он настороженно следил за тем, как я, пританцовывая, отступаю. Но продолжал надвигаться. Малквин гораздо медленнее меня, об этом можно было судить по первому его выпаду. Если удастся хорошенько измотать его, он непременно допустит ошибку.

Яростно скалясь, он бросился на меня. На этот раз я подпустил его поближе, а затем резко отпрянул, опасаясь лезвия. Потерял равновесие, но все же умудрился ударить балясиной, и гвоздь вонзился ему в икроножную мышцу.

Первая кровь – тут же послышались жиденькие аплодисменты. Малквин, оскалившись, продолжал наступать. Дважды пытался ударить ножом, но каждый удар был отбит дубинкой. Тогда он резко рванул вперед, ухватился за конец моего самодельного оружия, дернул его на себя и едва не вырвал мне руку из плечевого сустава.

Но я не собирался отдавать оружие без боя. Вырвал у него из рук деревяшку и что есть силы врезал по плечу, рядом с шеей.

К несчастью, оружие мое разлетелось в мелкие щепки, пригодные разве что для растопки.

А что касается моего противника, то удар не нанес ему большого ущерба. Он закашлялся и начал перебрасывать нож из одной руки в другую.

Видя, что я разоружен, толпа так и ахнула, а толстяк-коротыш из команды противника радостно взвизгнул.

– Ну, теперь ты, считай, покойник, мышь поганая, – прорычал Малквин.

Выбора у меня не было. Я с диким криком набросился на него.

Тут же сверкнуло лезвие – он пытался вонзить мне нож в ребра. На это я и рассчитывал. В самый последний момент, набрав скорость, притиснулся к нему, зажал его локоть под левой подмышкой, плотно прижал его к боку и резко надавил на трицепс. Он знал, как поступать в подобной ситуации, и тут же нацелился ножом мне в почки. Хотел нанести удар, прошить их насквозь.

Но все это произошло до того, как я использовал его обездвиженную руку в качестве балласта. Собрав все оставшиеся силы, другой рукой, ребром ладони я нанес ему резкий удар в ухо, и звук получился, точно от выстрела из ружья. Так и завибрировал эхом в воздухе.

Малквин взвыл и выронил нож. Еще бы, вполне естественно. Возможно, я разорвал ему барабанную перепонку.

Но праздновать победу было еще рано. Головой я прижимался к горлу Малквина и видел, как из раненого его уха ползет тонкая струйка крови. Мы стояли, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, слишком близко, чтобы начать махать кулаками, стояли и раскачивались, словно в некоем непристойном танце.

Я попробовал отстраниться. Он тут же плюнул разжеванным табаком – целился мне в глаза, но промахнулся, и тогда я нанес удар лбом ему в ключицу. Достаточно сильный, показалось даже, что я слышал, как кость хрустнула. Секунд тридцать мы стояли сцепившись, зеваки оглушали криками, жаждали крови. А потом он вдруг резко и со страшной силой ударил меня коленом в бедро. Я немного ослабил хватку, и он нанес мне еще один удар – локтем в глаз.

Все завертелось перед глазами, я словно освободился от земного притяжения и рухнул на спину, прямо в замерзшую грязь.

Хватая ртом воздух, я пытался встать на колени. Левый глаз категорически отказывался открываться – вот предатель! И еще я дивился тому, что противник не вцепился сразу же мне в глотку и не начал душить. Должно быть, Малквин не расстался с намерением выпустить мне кишки и искал нож. Со всех сторон доносились крики: от «Да вставай же ты, слабак хренов!» до «Размажь его по стенке!» и даже – «Бери перо и выпусти ему кишки!».

Я заставил себя подняться на ноги.

Черноволосый ирландец протягивал нож своему приятелю. Крепко сжав в пальцах рукоятку, Малквин надвигался на меня. Видно, я прикусил язык, и кровь слабо пульсировала во рту – напоминание о том, как хрупки и уязвимы все смертные.

Пять Углов – последнее на земле место, где мне хотелось бы умереть, подумал я. Счел бы для себя оскорбительным.

А потом вдруг снова прорезался крик:

– Размажь его по стенке!

И тут я наконец смекнул, что это значит.

Раз уж мне все равно предстоит умереть, безоружному и наполовину ослепленному, попытаться стоит. Пригнувшись, я начал отступать. Пусть трясутся ноги и дрожат исцарапанные руки. Всей своей позой я взывал о помиловании. Казался бескостным и бесхребетным, как филе форели, и продолжал отступать. И это озадачило Малквина, чего я и добивался.

Нас разделяло двадцать футов.

– Ну, что, поджал хвост, приятель? – протянул он, продолжая наступать.

Я медленно приближался к грязной стене заведения «У дядюшки Неда». Я не мог припереть Малквина к этой стене, во всяком случае, с учетом наших позиций и того, что у него в руках был нож.

Но мог заманить его как можно ближе.

– Признаю, ты победил! Ради бога, только не убивай! – Я сбросил пальто и выставил его перед собой, как щит.

Десять футов…

Малквин так и покатился со смеху. Ему нравилось, что я молю о пощаде. Ему нравилось сражаться со мной, в точности так же он обращался и с женщинами в постели. Слабыми и молящими о милосердии. Омерзительно!..

– Так и быть, отпущу. Но только после того, как выпущу тебе кишки и раздавлю их!

Два фута…

Я вжался в стену спиной. Потом сгруппировался и накинул на голову пальто, как ребенок, боящийся темноты. Я вовсе не был уверен, что избрал правильную стратегию, послушался голоса, призывающего меня припереть Малквина к стенке заведения дядюшки Неда. Что, если я ошибся? Тогда сожалеть об этой ошибке мне придется недолго.

Если эта уловка не сработает, пожалуйста, не надо сообщать Мерси или Валу о том, что меня загнали в угол как крысу и распороли пополам.

Под ногами хрустнул снег, прямо передо мной.

А затем приподнятую руку, ту, которой я придерживал пальто, кольнула боль. И послышался плеск. А потом прямо у меня над головой с грохотом захлопнулось окно. И кто-то начал кричать, пронзительно, истошно, со всхлипами, и жуткий этот звук вонзался мне в голову, как ланцет.

Откатившись в сторону, я приземлился на заледеневшем снегу. Пальто зашипело, попав во что-то мокрое. В воздухе висела вонь прогорклого кухонного жира или масла, в котором жарили рыбу, и свиные рульки, и бараньи кишки, и еще бог знает что, причем несчетное число раз. Я сунул руку в потемневший от сажи снег. На месте небольшого ожога на руке уже вздувался волдырь.

Но Малквин пострадал куда как больше.

Я обернулся и увидел – он лежит на спине, на снегу. Крики прекратились. Зеваки толпились вокруг и жужжали, как шершни. Какая-то женщина громко рыдала; ее обнимал за плечи джентльмен, видно, друг, заглядывал ей через голову, и на лице его читалось крайнее отвращение. Потом он отодвинул ее в сторону, и я увидел своего врага во всей красе. Как раз в этот момент в ноздри проник запах горелой плоти.

И я тут же покинул Пять Углов и перенесся в другое место. И в другое время. Центр города, семь месяцев тому назад. Мир вокруг походил на размытую водой акварель, краски смешивались, шли рябью, перетекали одна в другую – часто посещающий меня ночной кошмар.

Ты был счастлив. Ну, или почти счастлив. Ты привык к тому, как устроена эта жизнь. А потом вдруг оказывается, что у тебя просто отсутствует часть лица, и с тех пор ты чувствуешь себя уродом, нацепившим карнавальную маску.

И еще, когда это произошло, было страшно больно. Просто жуть до чего больно…

Я приподнял голову. Полицейские, приспешники Малквина, хватали горсти снега и бросали его на лицо и шею своего друга.

Вряд ли это поможет. Я видел растрескавшуюся кожу, красную, как спелое яблоко, видел, как она отслаивается от десен. И от глазниц тоже. И от Адамова яблока.

Я сплюнул как раз перед тем, как желудок начало выворачивать наизнанку. Он сам принял за меня решение. Захотел жить своей независимой жизнью. Пошатываясь, я поднялся на ноги и глянул вверх, на окно, из которого выплеснули котелок кипящего масла. За стеклами было темно. В комнате наверняка уже никого, а в котелке разогревают суп. С запозданием и яростным криком краснощекий малыш-полицейский бросился к двери заведения «У дядюшки Неда» – видимо, решил излить гнев на оставшихся там чернокожих.

Никто ему не препятствовал. И я был уверен, что к этому времени их там уже не осталось. Лишь закрытое темное окно символизировало молчаливую ярость этой общины. Ее сплоченность, силу и волю.

– Вам не стоит здесь оставаться, – сказал бармен.

Я поднял глаза – он стоял всего в нескольких дюймах от меня.

– Думаю, вы только что спасли мне жизнь. Так что и вам тоже не стоит.

– Вы правы. Давайте подумаем, как уладить ситуацию. – Морщинка на лбу между карими глазами немного разгладилась.

Мои же глаза – вернее, один глаз, потому как второй, левый, совсем заплыл – невольно покосились в ту сторону, где в грязи, раскинув ноги, лежал Малквин. Черноволосый ирландец орал пожарным, чтобы вызвали «скорую». Двое тут же помчались выполнять приказ. Малквин уже еле дышал, хотя пальцы рук все еще шевелились. Типичные признаки агонии обезображенного тела. Кипящее масло вылилось ему на голову, шею и верхнюю часть груди.

– Ваша лавочка через считаные часы запылает, как факел, и это еще в лучшем случае, – заметил я. – Белый полицейский напал на заведение чернокожих? Если нам повезет, сюда примчатся банды. Пахнет бунтом. В любом случае к утру Пять Углов превратятся в сущий ад.

– Ну, это как посмотреть. Еще неизвестно.

– Неужели?

– Да, – ответил он, поправляя воротник. – Все зависит от того, арестуют ли подозреваемого. Если убийцу засадят за решетку, большинство людей в этом районе вздохнут спокойнее.

Я не находил нужных слов. Большинство людей… Он говорил о своей семье, своих друзьях. Его дом, который, к несчастью, располагался на Пяти Углах, опутывала сеть из тончайших ниточек глубоких привязанностей, любви, дружбы, мимолетных симпатий. Сеть, которую он сплетал всю свою жизнь. За которую сражался. А теперь собирался разорвать.

– Вы ведь нашли виновного, я правильно понимаю? – спросил он.

Я лишь вздохнул и продолжал смотреть на этого человека. Его седые волосы, его лицо в глубоких морщинах – оно приняло теперь такое умиротворенное выражение, – его аккуратный шерстяной воротничок и темную, со слегка золотистым оттенком кожу. И сердце у меня тоскливо заныло.

– Пожалуйста, прошу вас, не надо. Я не хочу…

– А мне, черт возьми, совершенно плевать, чего вы там хотите, а чего нет.

– Но почему? – воскликнул я. – Вернее, из-за кого?

– А вот это уже другой разговор. Моя племянница Роузи, – ответил он и кивнул. – Она, слава богу, еще пока что в городе. И не одна, а с младенцем, который родился от ирландца-полицейского. Я думал, что лучше отравить его или застрелить из пистолета, но тут подвернулась такая возможность… и вы, по счастью, оказались отличным борцом. А теперь давайте, займитесь своим прямым делом. Не собираюсь стоять тут в снегу и подсказывать, что и как. Вы свою работу знаете. Сделайте все, как положено, мистер Уайлд, ясно и четко. Вы уж постарайтесь.

Он протянул мне руку. Ладонь была теплая, сильная и мозолистая от перекладывания бесчисленных бутылок со спиртным, пальцы загрубелые, покрытые тысячами залеченных шрамов.

Очень похожая на мою.

Я схватил его за плечо, не так резко и грубо, как казалось зевакам, и толкнул к стене. Словом, действовал решительно и с виду бессердечно, а он смотрелся так униженно. А потом я схватил его за воротник и встряхнул. Не сильно. Так, опять же для виду.

– Вы арестованы. По подозрению в умышленном убийстве, – крикнул я.

Взоры всех присутствующих обратились к нам.

– И это все, на что вы способны? – тихо и удрученно спросил он. А потом плюнул мне на ботинок.

Я заставил его встать на колени. Прямо в снег.

– А ну, извинись!

– Да я скорее перед свиньей извинюсь.

Наверное, я все же жуткий трус, подумал я, потому как в этот момент мне хотелось только одного: чтобы он прекратил все это. Хотелось закончить все миром, оказаться на лужайке, укрыться где-нибудь в ямке и слышать, как шумят деревья и прорастают их корни над моей головой.

– Вот брошу тебя на козлы и прикажу пороть до тех пор, пока не станешь просить о смерти.

Смех его эхом разнесся по улице.

– Да гори ты в аду!

Я пнул его носком ботинка в спину, и он упал лицом в грязь.

Я стянул с шеи шарф и стал связывать ему запястья. На этот раз бармен был, видимо, удовлетворен и молчал. А потом я заставил его подняться и повел через толпу. Нет, скорее, это он меня вел. Идти было недалеко – от тюрьмы нас отделяли квартала два, не больше. Но я почти ничего не видел из-за заплывшего глаза, и потому все-таки это он вел меня.

Позже, выписывая ордер на его арест в Гробницы, я вдруг почувствовал, что руку снова начало жечь, как огнем. Что неудивительно – ведь на нее попала капля кипящего масла, совсем небольшая, с фасолину. Следя за тем, как расползается по бумаге, точно чума, эта моя писанина, я выводил следующие строки: «Подозреваемый во всем сознался, но действовал исключительно в целях самообороны, что подтверждаю я, Тимоти Уайлд, полицейский, номер жетона со звездой 107». И боль в руке казалась благом, она отвлекала от саднящей боли в груди.

Не так уж сильно она и болела, моя обожженная рука.

Придя вечером домой, я увидел миссис Боэм. Она сидела за кухонным столом, на нем тарелка сахарного печенья; сидела, попивала джин из маленького стаканчика и листала журнал с картинками женской моды и разными скандальными новостями. Волосы расчесаны небрежно, но пробор ровно посередине, кожа казалась еще тоньше и прозрачней, чем обычно. Неужели заболела?.. Она подняла глаза, хотела что-то сказать, но при виде меня слова так и замерли на губах. Последнее время я, пожалуй, слишком уж часто произвожу на людей такое впечатление.

Равно бессловесный, я нашел в буфете пузырек с настойкой опия, плеснул несколько капель на чистую тряпочку, приложил к ране и уселся за стол.

– Не знаю, не уверен, что смогу заниматься этим и дальше, – сказал я своей квартирной хозяйке.

Миссис Боэм продолжала смотреть на меня – изучающе и с нежностью. Так смотрит какой-нибудь ботаник на нераскрывшийся бутон, или девочка, подкармливающая бабочку в банке обрывками листьев. Затем подперла подбородок ладонью – уголки рта опустились, – другой рукой потянулась ко мне и бережно коснулась запястья.

– А кто-то другой сможет? – спросила она. Голос ее звучал хрипло.

– Не думаю, – признался я.

– Но ведь… это следует делать, верно?

– Да.

– Тогда вы должны продолжать. – Она не сводила бледно-голубых глаз с моего шрама. Того, что на лице. Того, главного. Впервые в жизни я был не против, что кто-то рассматривает этот шрам – так мягок, нежен и невесом был этот взгляд.

– Но продолжать… это трудно, просто ужасно.

– Да, так и есть, – кивнула она. – И именно поэтому я восхищаюсь вами, мистер Уайлд. Куда как проще остановиться.

Мой единственный здоровый глаз закрылся.

Я подумал, что Тому Гриффину (выяснилось, что имя бармена Том Гриффин) вряд ли удастся заснуть этой ночью, его первой ночью в Гробницах, и одному Богу ведомо, сколько еще ночей ему предстоит провести там же, прежде чем мне удастся его освободить. Если вообще удастся. Я подумал, как это ужасно быть бездомным – наверняка ты боишься уснуть, потому что руки у тебя занемели от холода, боишься ужасного ощущения, что ты навеки утонешь в темноте, – и больше всего на свете мне хотелось в этот момент отыскать Джонаса Адамса. Где бы он ни был. Найти его и Делию, обогреть и утешить обоих, чтобы мир уже не казался им таким безвозвратно холодным.

А потом я вдруг стал думать о пальцах миссис Боэм на моем запястье. О том, как бережно и любовно поглаживали они ошкуренную поверхность шрамов, словно раскатывали тесто из белой муки, стремясь убрать хотя бы малейшую неровность.

Как долго я просидел вот так, потрясенный происшествием с Шоном Малквином – уже покойным Шоном Малквином, как я узнал на выходе из Гробниц, – не знаю. Но ко времени, когда снова поднял глаза, ее уже не было в комнате, а свеча на столе догорела и превратилась в скрюченный огарок в лужице воска.

Глава 15

Север во многих отношениях идет на поводу у Юга; здесь развелось множество охотников за рабами, которые верой и правдой служат своим хозяевам – рабовладельцам.

Уильям М. Митчелл. Подпольная железная дорога[30], 1860

На следующий день, 18 февраля, Люси – чья настоящая фамилия так и оставалась для меня главной и неразрешимой загадкой – похоронили на кладбище для африканцев. Преподобный Браун проводил ее в последний путь со всеми положенными обрядами. Утро выдалось холодное, все кругом затягивала шелковая паутина морозной измороси. Помимо Джорджа Хиггинса и Джулиуса Карпентера, на церемонии присутствовали несколько прихожан Абиссинской церкви. Джулиус пропел некий чрезвычайно скорбный гимн, столь древний, что проследить за его происхождением было невозможно, тем более что на него затем накладывались бесчисленные другие песнопения, аккорды из которых были призваны утешить души скорбящих.

Так мне, во всяком случае, показалось.

Я сидел на стуле в кабинете Джорджа Мэтселла и испытывал муки совсем другого рода. Шеф смотрел на меня сверху вниз, скрестив руки на груди. Холодный и бесстрастный, точно вырубленный из того же серого камня, что и массивное здание Гробниц, где он был главным.

Он выслушал известие о смерти Малквина, а также мои соображения по поводу того, почему Тома Гриффина следует освободить как можно быстрее, без промедления и всяких там дальнейших церемоний. Пока что шеф мой понимал только одно: вне всякого сомнения, произошел грандиозный скандал; свидетельством тому служила моя физиономия, на одной половине лица красовался след от падения на булыжную мостовую, другая половина распухла и приобрела устрашающе багровый оттенок. Короче, прелестная картина. Так что вопрос о преднамеренном убийстве не стоял.

К счастью, у него имелось множество других причин говорить со мной резким, даже язвительным тоном.

– Итак, после того как я велел тебе сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, ты не придумал ничего лучшего, как расследовать убийство Люси Адамс, и с этой целью заявился в салун, известный своими непристойными плясками и служащий местом свидания разного рода извращенцев? – спросил он.

Когда он излагал суть дела вот так, грозно шевеля бровями и грубо отчеканивая согласные, я действительно начинал чувствовать себя полным тупицей.

– Да кому какое дело до этих извращенцев? – не сдержался и устало возразил я.

– Моим избирателям есть дело. Изволь объяснить.

– Я искал Малквина и нашел его. Ну а остальное… сами знаете, что произошло.

– И зачем это тебе вдруг понадобился мистер Малквин?

Я тут же прикусил язык и стал соображать, мог ли Вал сказать Мэтселлу о трупе у него в спальне. Вряд ли, особенно если учесть, с каким трудом я его перепрятал. И через что довелось пройти Валентайну в попытке «опознания» этого самого тела.

– Думаю, мы имеем дело с преступным заговором, – осторожно ответил я. – Считаю, что Малквин отлавливал и задерживал подозреваемых в бегстве чернокожих, даже не удосужившись проверить, являются ли они на деле таковыми, а затем передавал их Варкеру и Коулзу. Да он сам практически признался мне в этом. Делия Райт и Джонас Адамс были похищены этими же типами, и мне кажется, здесь просматривается связь.

Мэтселл призадумался на секунду, а затем – слава богу, подумал я, сегодня меня точно не уволят – уселся в кресло перед широким письменным столом.

– Так ты считаешь, что один из моих полицейских тратил бо́льшую часть своего времени, продавая цветных на юг?

– Да, и зарабатывал при этом немалые деньги. Вы бы посмотрели на его шмотки. Слишком уж дорогие для простого полицейского носил украшения – кольца там, золотые цепочки… Вот и все, что могу сказать.

– А чего ты и твой братец не можете мне сказать?

Мне показалось, я видел, как хищно блеснули его глазки. И строго заметил про себя, что, наверное, просто схожу с ума. Ведь шеф неоднократно доказывал дружеское свое расположение к обоим Уайлдам. И понимая, что мое расследование зиждется на весьма хрупкой основе, я решил выложить все начистоту. Ну, не всё, конечно…

– В тот день, когда была убита Люси Адамс, Малквин посетил квартиру моего брата; якобы кто-то из соседей услышал шум и вызвал полицию, – медленно произнес я. – Вам, разумеется, известно, что Люси Адамс с семьей пришлось провести два дня у Вала, из предосторожности. Я искал брата, и тут вваливается Малквин. Ну, ни он, ни я никого там не нашли. Как-то непонятно все это, шеф. Ведь он должен был находиться в Шестом участке, а когда я спросил его об этом, отказался отвечать. А теперь уже никогда не сможет ответить.

– Да, понимаю, тебе его смерть была вовсе ни к чему.

– Надеюсь, при одном взгляде на меня сразу становится понятно, что такой судьбы никому не пожелаешь. Но он действительно был насильником и охотником за рабами. А потому оплакивать его я не собираюсь.

Удивленно приподняв брови, Мэтселл решил, что я подошел к главному, и жестом велел мне продолжить.

– Убийство Люси Адамс и похищение свободных чернокожих как-то связаны между собой, – заявил я. – Вот только концы с концами пока что не сходятся.

Мэтселл нахмурился и откинулся на спинку кресла.

– Хочу, чтобы ты как-то утряс эту проблему прежде, чем хоть слово просочится в прессу. Ты прав в одном – любой инспектор, использующий звезду, как карт-бланш в работорговле, не стоит и слога из моего приказа по увольнению мерзавца. Я не потерплю, чтобы жителей Нью-Йорка какого бы то ни было цвета кожи похищали прямо на улицах… Ладно. Так какие у тебя соображения по поводу убийства Адамс?

Я глубоко втянул воздух, словно перед погружением на глубину. Туда, где царили подводные течения и быстрины самого отталкивающего политического, даже, осмелюсь сказать, демократического оттенка.

– Люси Адамс была любовницей сенатора Ратерфорда Гейтса. Возможно, даже тайной его женой, сэр.

Вид у Джорджа Вашингтона Мэтселла был такой, словно он только что проглотил тухлую устрицу. У меня возникли примерно те же ощущения, а потому я очень сочувствовал шефу. На протяжении десяти минут я посвящал его в детали, а шеф стоически их выслушивал. Как раздутый паук, подвешенный в лабиринте своей же паутины.

– Лично я считаю, все сводится к тому, были они женаты или нет.

– Да, этот момент представляет особый интерес, – слабым голосом произнес Мэтселл.

– Не думайте, я прекрасно понимаю, какой все это кошмар… с вашей точки зрения.

– Я… – Шеф болезненно поморщился и даже на миг отвернулся. – Спасибо тебе. Даже без учета того, как в настоящее время обстоит ситуация в Олбани, где сенатор Гейтс играет ключевую роль в преддверии выборов, это… очень плохие новости.

Голос шефа прозвучал мрачно и хрипло – от волнения. И винить его я никак не мог. Пороки считались чуть ли не орденами за заслуги среди мошенников-политиканов – ты торгуешься на Бауэри, как служанка с кухни на рынке, ты проигрываешь сотни долларов в помещениях с запертыми дверьми, а наутро отбиваешь потери с помощью взяток, ты напиваешься шампанским так, что чувствуешь, что мозги начинают плавиться, а затем избавляешься от тремора с помощью кружки горячего рома. Если б ты был моим братом, то явился бы на бал пожарных под ручку со сладкоголосой красоткой, а после провел бы ночь в объятиях стройного молодого человека, чья рубашка насквозь пропахла твоими сигарами. Впрочем, существование некоей миссис Чарльз Адамс не имело никакого отношения к порокам. То был вопрос полного беспредела и надругательства над человеческой личностью.

Браки многое значат в жизни политика. Они отражают его цели и намерения и к тому же являются показателями респектабельности. Эти их жены, со слащавыми улыбочками и волшебными достижениями по части ведения домашнего хозяйства, запоминают строчки из поэзии, ноты из пьес для пианино, могут цитировать Библию и одновременно готовить крепчайший пунш с виски для своих супругов. Тот факт, что сенатор-демократ Ратерфорд Гейтс женат на африканке, являлся плевком в лицо каждому принципу гражданского декорума, которым мы все так дорожим. А когда в Нью-Йорке плюют на принципы, формальными упреками и грубыми словами тут не обойтись. Избиратели непременно добьются, чтобы предатель был наказан с применением медного кастета или обломка кирпича, с помощью доверенного лица или даже напрямую.

Мэтселл выдвинул ящик, достал ежедневник и стал его перелистывать. Я углядел фамилии нескольких крупных партийных спонсоров, даты партийных съездов.

– Ратерфорд собрался переизбираться весной. А тут вдруг всплывает Шелковая Марш… так ты уверен, что ей заплатили за дачу ложных показаний в пользу Варкера и Коулза?

– Думаю, что это случалось неоднократно.

Шеф Мэтселл уныло вздохнул, не сводя глаз со своих записей. Несложно было догадаться, о чем он думал в этот момент. Да, Мэтселл, Вал и я прекрасно понимали, что Шелковая Марш давно идет кривой дорожкой. Но она успела подстраховаться, подстелить себе коврик, набив деньгами карманы партийных боссов, и если какой полицейский вдруг начнет трубить об этом факте, все решат, что он или свихнулся, или же просто никудышный работник. Никто не знал, что она – воплощение зла. А если даже и знал, то молчал. Так что вставать ей поперек дороги было нежелательно.

Но вот Мэтселл поднял глаза, и смотрели они сурово.

– Хочу, чтобы вы понимали, мистер Уайлд: держать вас на работе и дальше мне будет проблематично. И не думайте, что партийные боссы уже не прознали о том, что у меня служит полицейский-аболиционист, врывающийся на судебные заседания и в логово работорговцев. Так что прошу взамен оказать мне одну любезность: посетить в субботу двадцать восьмого февраля гала-бал, который дает демократическая партия. И вести там себя так, чтобы все видели: вы просто в восторге. Это приказ.

Видимо, физиономия моя отражала одновременно упрямство и отвращение, потому как Мэтселл вдруг расхохотался.

– Добро пожаловать в мой мир, где человек должен сохранять благосклонность к своим служащим. Работайте над раскрытием преступления, докладывать мне и только мне, не трогать Варкера и Коулза, не наезжать на Ратерфорда Гейтса. Словом, не делать ничего без одобрения брата. Капитан Уайлд хорошо понимает, что молоко дают коровы, яйца – куры, а полиция финансируется политиками.

Я, кипя от негодования, поднялся и направился к двери.

– Да и еще, мистер Уайлд…

Я притормозил.

– Том Гриффин останется там, где он есть. Возможно, я передумаю, но только после того, как вы раскроете это дело. Как знать?..

– Так вы что же… оставите этого человека в заложниках, чтобы держать меня на коротком поводке?

– Нет. Я держу за решеткой признавшегося в преступлении убийцу, чтобы вы были у меня на коротком поводке. – Холодно улыбнувшись, Мэтселл поправил широкий серый лацкан. – И это тоже сработает. В том-то вся красота и прелесть. Удачного дня.

И вот я оказался в коридоре, за дверью в кабинет Мэтселла. Во мне возникло такое ощущение, словно в кожу мою впиваются тысячи колючек, точно я был соломенным чучелом, выставленным для отпугивания ворон. Но партия или не партия, а работу свою надо делать. Я уже дошел до лестницы в самом конце коридора, и там меня ждал приятный сюрприз – поначалу послышался громкий отдающийся эхом топот тяжелых ботинок, затем появился и он сам, голова в седых растрепанных кудрях.

Мистер Пист неуклюже притормозил на площадке.

– Господи боже, – воскликнул он. – Мне сказали, что вы у Мэтселла. Всё в порядке?

– Так, потрепал меня немного.

– Я слышал о миссис Адамс. Страшно ее жаль. Мистер Уайлд, я только что заходил к вам в офис…

И вот мы вместе стали спускаться по лестнице. Пист выглядел еще более неопрятным, чем обычно. Судя по всему, не расчесывал тонкие волосы несколько дней, и те спадали на плечи спутанной гривой; глаза на небритой физиономии без подбородка испуганно выпучены. Похлопав его по руке, я ждал продолжения разговора. Не понял, что означала последняя его фраза.

– Где я вас только не искал, – мрачно пробормотал он. – Теперь, конечно, уже слишком поздно, но клянусь, я сделал все, что мог. Даже пытался написать вам, но вы настолько глубоко погрязли во всех этих неприятностях…

– Я искал вас вчера вечером, – перебил его я, – но тут Шон Малквин вдруг решил меня прикончить… Ради бога, о чем это вы?

Он сунул мне в руку несколько купюр. Все, что осталось от вознаграждения от Миллингтона; эти деньги хранились в запертом ящике письменного стола. А затем затрусил вниз к выходу.

– Возможно будет лучше, мистер Уайлд, если я просто вам покажу. Хотя лично мне, как полицейскому, это больно. Очень даже больно.

– Что? – растерянно спросил я.

Но он лишь покачал растрепанной головой.

Вскоре мы добрались до моей мышиной норки. У дверей топтались около дюжины полицейских, по очереди заглядывали в помещение, что-то бормотали – при виде всего этого меня охватила тревога. Мистер Коннел, инспектор-ирландец с квадратной головой, красно-рыжими волосами, собранными в тугой пучок, и сильным пристрастием к собачьим бегам, громко кашлянул, увидев меня, и все остальные тотчас смолкли. Мне всегда очень нравился этот Коннел. Мы оба с ним читали по утрам «Геральд» с первой полосы до последней и часто из экономии покупали одну газету на двоих. А однажды он прочел мне наизусть целую серию лимериков[31], настолько непристойных, что я до сих пор не могу удержаться от смеха, вспоминая отдельные строки.

– Нет и тени сомнения, кто сотворил такое, мистер Уайлд, – сказал мне Коннел. – А вот сможем ли мы заставить их заплатить за это – другой вопрос. Боюсь, что тут возникнут трудности.

Я протиснулся к двери. Заглянул и едва не ахнул.

Кто бы это ни сделал, постарался он на славу. Стул и маленький столик перевернуты и раздолбаны в щепки, точно по комнате прошелся ураган, или какого-то ребенка вдруг обуял приступ бессмысленного разрушения и он вознамерился стереть мое маленькое убежище с лица земли. Когда-то этот столик мы с Пистом притащили из задней комнаты Сити-холл. И теперь его обломки укоризненно взирали на меня.

Но это было еще ничто в сравнении со всем остальным.

В ходе общения с Валом я научился самому непристойному сленгу, который только существует в американском языке. Но истинного верха неприличия достиг тот, кто разукрасил мои стены алой краской. Поверх белил были выведены надписи, преисполненные такой звериной ненависти, что защипало в глазах. Слово «ЛЮБИТЕЛЬ НИГГЕРОВ» и последствия, которые ждут любителя ниггеров, занимали главенствующее место. Если верить им, то последние часы своей жизни на земле я должен провести, занимаясь разнообразными половыми актами – лично для меня просто неприемлемыми и отвратительными. Это перед тем, как меня вздернут на виселице или же сожгут живьем. Автор – нет, авторы, потому как тут прослеживались два разных почерка, и часть надписей располагалась ниже – не придерживались единого мнения на тему того, как именно меня предстоит уничтожить.

Но это неважно. Они производили должный эффект.

На разбитом столике примостилась тряпичная кукла. Лицо тоже обезображено краской, но самое неприятное заключалось в том, что торс ее был проколот насквозь – поэтому она и держалась на обломках стола.

– Ладно, теперь валите отсюда все, – раздался голос мистера Коннела. – Насмотрелись, и будет. Теперь такого и в музее Барнума не увидите, только у мистера Уайлда. А ну, разойтись по местам! Эй, Килдер, а ты задержись на минутку. Надобно решить, что будем делать.

Послышался топот ног. Два раза кто-то присвистнул. И вот в комнате остались только Пист, Коннел, Килдер и я.

– Так вы знали, что это случится? Но как? – спросил я, почувствовав, что Пист опустил мне руку на плечо. – И почему…

– Да разрази меня гром, мистер Уайлд, если я знал, что они затеяли, и не сообщил бы об опасности своему другу и товарищу по оружию. Нет, клянусь честью, это не так. Но я был в комнате отдыха и услышал обрывки разговора, и… и вас тут не оказалось. Я прямо не знал, что и делать. Потом написал вам записку и вскрыл ящик стола. Уж лучше было предпринять хоть какие-то меры предос…

– Спасибо. Так кто это был? – Голос мой словно сгустился от волнения, звучал невнятно и хрипло.

Пист еще крепче впился мне в плечо.

– Я уже раздобыл ведро белил, мистер Уайлд, и все мы будем только рады…

– К черту белила! Хочу знать, кто это сделал.

– Те люди, о которых я говорил, явно планировали что-то, это точно. Но вот привели ли они свой план в действие…

– Ясно одно. Они просто трепались о том, какой урок преподать Уайлду, а по случайному совпадению вмешался кто-то другой, – заметил Коннел.

Мистер Килдер, весьма опытный патрульный, усердие которого было сравнимо разве что с моим, когда я наматывал по улицам круги на протяжении шестнадцати часов в день, забарабанил пальцами по дверному косяку.

– Тут точно произошло нечто такое, о чем только что толковал Коннел. Пист прав. Причины были у многих. Уайлд не очень-то у нас популярен.

– Но и нельзя сказать, что непопулярен. Парень вполне дружелюбный, с добрым сердцем и все такое. Просто… народ у нас малость подозрительный. Он не демократ, и лояльные к партии забияки всегда смотрят на таких косо.

– Нет, ей-богу, за этим стоит нечто большее.

– Это точно. И весь фокус в том, что он здесь личность исключительная.

– Другие бы сказали «любимчик».

– Ну, в какой-то степени.

– Ради бога, – взмолился я. – Кто-нибудь скажет мне, кто написал здесь на стене призыв к Уайлду сосать член у ниггера? Может, мне сразу и начать? Давайте разбираться. Один был ненамного выше меня и левша. Второй ростом где-то пять футов восемь или девять дюймов и, возможно, родом из Ирландии, поскольку такой сленг припасен для сявок, молли и мэб только на Британских островах, а это значит… – Я прищелкнул пальцами и воскликнул: – О, дошло! Друзья Малквина. Парни типа тех, с кем он был вчера на Пяти Углах. Им страшно хотелось сделать свой бизнес, а тут встрял я. Кто они такие?

Тут я осекся, заметив, с каким выражением взирают на меня присутствующие. Ирландцы – растерянно, а Джакоб Пист, улыбаясь во весь рот, точно ребенок, который только что спел сложную арию для гостей родителей.

– Я Вёрджил Бирдсли, – произнес чей-то приятно округленный голосок. – А это мистер Джеймс Макдивитт.

Я резко развернулся и увидел грозного черноволосого ирландца, которого видел вчера с Малквином – выяснилось, что фамилия его Макдивитт, – а рядом с ним Бирдсли, карапуза-переростка с круглой физиономией. Они стояли в коридоре прямо у двери. Очевидно, ждали моего прихода. И прямо-таки насквозь прожигали мне кожу взглядами, полными ненависти, точно собирались содрать ее с лица, не прибегая к помощи кипящего масла.

– Вы изгадили и разрушили мой кабинет, – сказал я.

– С чего ты взял? Кто-то другой постарался, – ответил Бирдсли. – И если хотите знать мое мнение, этот человек заслужил медаль.

– Завтра утром, в девять в соборе Святого Патрика состоится отпевание Шона Малквина, нашего соотечественника и настоящего героя, которому следует отдать последние почести. Вы, конечно, будете? – спросил Макдивитт, адресуясь не ко мне, а к остальным присутствующим в комнате.

Мистер Килдер стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Если получится, Макдивитт, если получится, то непременно.

– Те, в чьих жилах течет ирландская кровь, должны хоть в лепешку разбиться, но почтить память героя, погибшего от рук безумного цветного убийцы. Да, и вот еще что, – добавил он, – нельзя ли перемолвиться словечком с Уайлдом? Желательно наедине. Мистер Уайлд, пройдемте с нами.

– Никуда он не пойдет, – заявил Пист.

Я успел подобрать несколько отборных словечек для Макдивитта и Бирдсли, для этих погромщиков, которые лишили меня единственного рабочего места, которое я с полным правом мог назвать своим. Но тут, к моему удивлению, Пист, Коннел и Килдер загородили меня от них. Встали стеной, плечом к плечу, руки скрещены на груди. Были готовы ко всему – даже к драке.

Я просто лишился дара речи. Одно дело делить на двоих газету и фляжку со спиртным, или же трудную работу и стремление сделать наш город хоть чуточку безопаснее, хотя, конечно, это сильно сплачивает людей. Я никогда не учился в университете, не посещал церковь, не примыкал к бандам, не бегал по улицам, размахивая железными прутами, и, однако же, нашлись люди, которые предпочитали видеть меня живым. И они не были моими родственниками. И я не просил их о помощи, и не мог заплатить им за эту услугу и медного гроша.

Я даже смутился, честно говоря.

– Что ж, тогда всего хорошего, – сказал Коннел Бирдсли и Макдивитту. – Приятно было повидаться с вами, скорбящими, а Малквина даже еще не похоронили, Господь да упокой его душу. Мы вас больше не задерживаем. Ступайте и посмотрите, может, удастся встряхнуть и как-то воскресить его.

– А если у нас совсем другие планы? – проворчал Бирдсли.

– Лично я собираюсь хорошенько встряхнуть Уайлда, – вставил Макдивитт.

И тут послышался щелчок. Тихий, не тот, что раздается, когда взводят курок ружья. Такой звук издает только маленький пистолет.

– Должен предупредить, что владею смертоносным оружием, но собираюсь использовать его лишь в самом крайнем случае. Если меня вынудят.

Я расслабился и, разинув рот от изумления, наблюдал за тем, как Пист достает из кармана пальто крохотный позолоченный пистолет с витиеватым орнаментом. Похоже, оружие это входило в набор дуэльных пистолетов, когда было в моде драться из-за какой-нибудь богатой французской наследницы, которую изображали на картинах с кучей маленьких собачек на коленях. Пист прицелился в потолок, голова ушла в плечи еще глубже, чем обычно, лицо искажает брезгливая гримаса. И дураку было ясно, что ему противно даже прикасаться к этой штуковине.

– Так у вас есть пистолет? – растерянно спросил я.

– Слава Деве Марии, это утешает, – донельзя довольный, произнес мистер Килдер. – Макдивитт и Бирдсли, а ну, расступились и живо в коридор. Мы уходим.

Они повиновались, на лицах читались крайнее отвращение и досада. Коннел с Килдером вышли первыми. Затем – я, а уже следом за мной Пист. И при этом смотрел так, точно в руках у него был огромный скорпион и что ему было плевать, какое впечатление это производит на окружающих.

– Ну, молись, Уайлд, – прошипел мне вслед Бирдсли.

По части молитв я не силен. Ни одной толком не знаю. Но смысл предложения был ясен.

И вот мы вчетвером направились к ближайшему выходу, ловя на себе вопросительные взгляды мелких клерков, полицейских и адвокатов в напудренных париках. Только когда мы вышли на зимний морозный воздух, до меня наконец дошло: всем этим людям показалось, что морщинистый голландец похитил меня и ведет неведомо куда под прицелом пистолета.

– Мистер Пист, – я ухватил его за локоть; длинные руки напряжены, спутанные волосы развевает ветер. – Никто нас не преследует.

Он глубоко вздохнул и опустил пистолет.

– С чего это вдруг вы обзавелись оружием, похожим на русский самовар в миниатюре? – полюбопытствовал я.

Пист хмыкнул и опустил позолоченный пистолетик в карман пальто.

– Да вот нашел, сегодня утром. Ну, и парня тоже арестовал. Просто еще не успел сдать, как положено.

– А он заряжен?

– Понятия не имею. Могу признаться как на духу: огнестрельное оружие страшно меня заводит. А как узнать, заряжен или нет?

Коннел так и покатился со смеху, Килдер ухмылялся, потирая бакенбарды. Пист покраснел, я с трудом подавил улыбку и откашлялся.

– Послушайте, вот уж не ожидал, что вы, ребята… – Тут, к своему смущению, я ощутил, что тоже начал краснеть, от корней волос на шее, и решил начать сначала. – То есть хотел сказать, вы вовсе не были обязаны принимать в этом участие, и я… словом, спасибо вам, – неуклюже закончил я.

Килдер пожал плечами.

– Этот Малквин был настоящим ублюдком. Макдивитт – тупица и зверь, всегда был с ним в одной упряжке, а Бирдсли…

– А Бирдсли – это ходячая задница, – закончил за него Коннел.

Пист был просто ошарашен.

– Послушайте, мистер Уайлд, – начал он, – вы с честью носите медную звезду, и лично я всегда считал для себя честью оказать вам посильную помощь. Несмотря на… свое отрицательное отношение, когда дело доходит до огнестрельного оружия, которое вдруг может взорваться прямо в руках. А может, и нет.

– В таком случае вам лучше держаться подальше от Гробниц, – хмурясь, посоветовал ему Коннел.

– Мы должны показать Мэтселлу ваш кабинет, – добавил Килдер. – Думаю, он не будет возражать, если на какое-то время вы подыщете себе другой более уютный уголок.

Я взглянул на Гробницы из-под полей шляпы. Жутковатое местечко. Здесь жарко и душно летом, холодно зимой, в него постоянно просачивается сырость, потому как построено здание на болоте, а воздух внутри пропитан отчаянием. И все люди там рассажены по своим клеткам – от одной мысли об этом накатывала дурнота, – а находятся Гробницы в добрых семи минутах ходьбы от заведения, где можно купить мало-мальски приличный кофе. Но это мое место. Мои Гробницы. А теперь меня вытеснили оттуда, и больше всего на свете мне хотелось рассчитаться с тем, кто это сделал. Я знал, как сделать из него козла отпущения. Пожал руки своим коллегам. Вложил в этот жест всю теплоту, поскольку эти ребята только что доказали, что являются настоящими и храбрыми моими друзьями.

– Вы там поосторожней, мистер Уайлд, – крикнул мне вслед Пист. – Смотрите в оба и свяжитесь с нами, как только понадобится помощь. Обещайте, что не будете лезть на рожон, ладно?

– Ну, конечно, нет.

Я развернулся и зашагал по направлению к публичному дому Шелковой Марш, что на Грин-стрит.

Глава 16

Ничто так не восхищало хозяйку, как созерцание ее страданий, и несколько раз, когда Эппс отказывался продать ее, она пыталась подкупить меня, предлагая деньги за тайное убийство, чтобы затем ее тело захоронили где-то в безлюдном месте на окраине болота.

Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853

Портрет Шелковой Марш висел в вестибюле, над кадкой с аспарагусом – зеленая дымка из тончайших листочков напоминала полузабытый сон, – и, войдя, я сразу же взглянул на него. Одетая в изумрудно-зеленое платье, Шелковая возлежала в мастерской художника на простом черном диване, воздушные светло-золотистые кудри волнами спадали с плеч, в глазах светилось томительное предвкушение. Портрет являлся безупречной копией оригинала. И не потому, что художник был гением, хотя, безусловно, являлся хорошим портретистом. Просто, в отличие от большинства живописцев, которым требуется вдохновение и мастерство, чтобы наделить изображаемых людей душой, вдохнуть в них жизнь, он заморачиваться не стал.

Никакой души в глазах Шелковой Марш на портрете не просматривалось. Так что сходство было налицо.

Войдя в залу, где вдоль стен были расставлены высокие венецианские зеркала, я взглянул на свое отражение. Да, выгляжу паршиво. Весь напряженный, губы сжаты в тонкую злую линию, глаз заплыл и не открывается. В одном из кресел с богатой пурпурной обивкой с рисунком в виде весенних ирисов сидела девушка лет шестнадцати или семнадцати и читала книжку. Подняла глаза, увидела медную звезду и испуганно прикусила губку.

– Я не сделаю вам ничего плохого, – поспешил успокоить ее я. – Только скажите честно, сколько лет самой молодой из здешних девушек?

– Вроде бы Лили пятнадцать, – пробормотала она.

– Так малолеток нет?

Она помотала головой.

– Будьте добры, скажите мадам, что Тимоти Уайлд хочет перемолвиться с ней словечком.

Ждать долго не пришлось. Минуты через три появилась Шелковая Марш в красном бархатном халате с шелковой розовой подкладкой в желтую розочку – она виднелась, когда полы распахивались при ходьбе. Волосы заплетены в длинную косу, перекинутую через плечо, на хорошеньком личике нескрываемое любопытство.

– О, мистер Уайлд! Вот уж неприятный сюрприз. – Она подошла к резному буфету в углу, достала две рюмки и налила бренди. – Что, собрались обшаривать все мои комнаты в поисках малолеток, как было в прошлый раз? Могу заверить, мероприятие бесполезное. Уже поняла, что лучше и выгодней нанимать девушек более опытных, умеющих доставлять удовольствие. Может, желаете попробовать?

– Пришел узнать, что, черт побери, происходит.

Она протянула мне табакерку, я взял. Хотелось хоть немного расслабиться. Я не боялся, что она причинит мне вред, по крайней мере, напрямую, хоть и поклялась некогда уничтожить меня. Но раз я при исполнении, ей могли грозить за это нешуточные неприятности, и она это понимала. Карие глаза с узкими голубыми ободками вокруг зрачков так и впились мне в лицо.

– Не представляю, кто это вас так отделал, – приветливо произнесла она.

– Да все вы прекрасно представляете.

– О, мистер Уайлд, – она рассмеялась, музыкально, переливчато. – Вы всегда были слишком умны для такой простой девушки, как я. Вы правы. Похоже, покойный мистер Малквин потрудился на славу. Он был просто образцовым полицейским, не так ли? Преданным своему делу.

Я подошел к креслу, где чуть раньше сидела мэб, и уселся.

– А как поживает ваша эксцентричная мисс Андерхилл, что живет за морями и горами? – тихо спросила Марш, опускаясь на кушетку и вертя в точеных, словно из костяного фарфора, пальчиках рюмку с бренди.

Я резко откинул голову. И жутко на себя разозлился. Потому что мне следовало догадаться – она непременно задаст этот вопрос. Тот самый, который унизит меня, приведет в смятение, заставит вспомнить о первом моем жестком и разрушительном вторжении в частную женскую жизнь.

Мерси я нашел здесь прошлым летом – той ночью отец сжег написанный ею роман дотла. Она убежала из дома и спряталась в одной из спален в заведении Шелковой Марш. В компании с одним джентльменом. Впрочем, вряд ли можно было назвать того типа таковым. Поскольку истинный джентльмен никогда не станет требовать таких услуг в обмен на деньги, которые ей были нужны, чтобы убежать от теряющего разум преподобного Андерхилла. Что до меня, я тогда выступил в роли домашнего пса, цербера, скалящего маленькие желтые зубы и норовящего порвать брюки любому покусившемуся на мое добро. Осознание того, что женщина, которую ты любишь, существо вполне земное и ей ведомы те же искушения, что и тебе, должно было привести в ужас – если верить старым девам и газетным моралистам. Но сам я вырос на дне. Я не какой-то там клерк с маленькими усиками щеточкой, которому дома нужна серая молчаливая мышка, чтобы готовить, скрести, убирать и постоянно лгать мужу. Почему мне тогда вдруг взбрело в голову освободить Мерси от самого предсказуемого и вполне естественного желания, сам до сих пор не понимаю.

Зато теперь я понимал, что поступил с нею просто постыдно, и это тогда, когда она особенно нуждалась в моей поддержке. Доморощенная жестокость, при одном воспоминании о которой на душе начинали скрести кошки. И Шелковая Марш, разумеется, не преминула воспользоваться этим.

Она провела пальцем по ободку рюмки. Выжидала. Хотела видеть мою реакцию. Сидела, слегка склонив голову набок, без намека на улыбку. Словно решила быть доброй. Мое же терпение было уже на исходе, варианты ограничены, и потом я пришел к ней вовсе не для того, чтобы обсуждать Мерси Андерхилл.

– В какие бы игры тут не играла, ясно одно. Ты стоишь за всем этим, – сказал я. Выражение ее лица не изменилось, по-прежнему печально терпеливое. – Связи с Гейтсом через партийные связи, с Варкером и Коулзом – через деньги, и, похоже, ты хорошо осведомлена о делах Малквина. И карьера моя под угрозой с тех пор, как все это началось. Ты, конечно, страшно довольна. А когда я говорю об игре, то имею в виду вот что: все мы лишь оловянные солдатики, которых ты сталкиваешь друг с другом.

– Большая честь вдруг узнать, что кто-то считает меня мастером кукловодом. – Слово «кукловод» прозвучало в ее устах как комплимент. – Так вы пришли поздравить меня с этим, так, что ли?

– Я пришел допросить тебя. И ты скажешь мне всю правду.

– А мне это зачем?

Я всем телом подался вперед.

– Да затем, что ты будешь кайфовать. Как кайфовала, видя, что я истекаю кровью.

Она глотнула бренди, опустила ресницы, выдохнула, чувствуя, как жидкость растекается по горлу, и смотрела так, словно я поцеловал ее в ямочку у шеи. Она всегда делала вид, что ей страшно приятно, когда мужчины покупают ее, в эти моменты казалось, что лицо ее так и излучает золотистое сияние. Но мне нужен был правдивый, а не искусно сфабрикованный ответ. И я не знал, испытывает ли Шелковая Марш удовольствие, торгуя своим телом. Не думаю, что это так, хотя выбор партнеров у нее всегда был достаточно богат. Но она, как и политики, испытывала наслаждение от разного рода игр. Особенно от тех, где она была центром, как бы шестом мироздания, а я – непрерывно вертящимся вокруг него обручем.

– Я вот что думаю, – пробормотал я. – Думаю, что когда разрушил твой бизнес по торговле телами птенчиков, тебе понадобился новый источник дохода.

Она снова склонила голову, помахала перед носом табакеркой.

– Варкер и Коулз сделали тебе выгодное предложение, обещали платить за то, чтобы ты давала ложные показания в суде при опознании похищенных рабов. В этом бизнесе крутятся огромные деньги. Малквин, пользуясь своим служебным положением, помогал ловить и задерживать чернокожих.

– Все верно, – милым голоском произнесла она. – Вы действительно проделали очень неплохую работу. Вот только жаль, что вовлекли своего замечательного брата в такую грязную историю.

Она намеревалась подцепить меня на крючок и почти преуспела в этом. Но начало было положено. И я принял вызов.

– Жаль, что он знает, что за всем этим стоишь ты. И, похоже, милее ему ты от этого не стала. И вот еще что. Ни разу в жизни не видел, чтобы он отказался от возможности бесплатно трахнуться с кем угодно, кто только под руку подвернется.

Глаза ее тотчас остекленели. И заблестели, но не от влаги. Стали похожи на твердый отполированный кристалл. Я видел в них свое отражение, видел, как она мысленно рвет меня – о, так мучительно медленно! – на мелкие кусочки.

Ну, говори же, взмолился про себя я. Хоть что-нибудь скажи мне. Что угодно.

Шелковая Марш тихо усмехнулась, скрестила стройные ножки.

– Как это мило, что вы так часто говорите о своем брате, мистер Уайлд. Но ведь на самом деле вам хочется узнать о Люси. Я права? Вы хотите знать, как она умерла. Полагаю, вам, в отличие от многих, прекрасно известно, где она умерла.

Я затаил дыхание.

Ну, конечно же! Она знала! Ведь она стояла за всем этим, всегда стояла за чем-то ужасным и постыдным, всегда являлась автором самых дурно пахнущих историй, которые я только слышал в жизни. И всегда, любой ценой, хотела вернуть Валентайна. Хотела распять меня, а потом воскресить, чтобы распять снова. Возникло гнетущее ощущение, что отныне все, к чему мне только стоит прикоснуться, будет рушиться и разлагаться, что я – зараженный чумой чужестранец, забредший в город, где живут здоровые люди.

– Как благородно со стороны вашего брата было представить этим несчастным свое жилище. Валентайн всегда страшно галантен, когда речь заходит о красивых женщинах, – нежный голосок был пропитан ядом, но секунду спустя она все же сумела взять себя в руки. Даже повеселела. – Вы совершенно правы, мистер Уайлд. Все это страшно забавно. Я получаю огромное наслаждение.

Сердце мое учащенно забилось. Сколь ни удивительно, но схема моя, похоже, работала. Шелковой Марш так нравилось мучить меня, что она теряла осторожность, и визит к ней высвечивал, пусть частично, кое-какие тайны – резкими вспышками молний в темноте. Проблесками истины. Если выбрать правильный угол, под которым смотреть на этот пейзаж, я, пожалуй, смогу узнать все.

– Погоди минуту. Так ты не убивала Люси… кстати, как ее там, Райт или Адамс?

– Невозможно ответить на этот вопрос.

Понятно, что нет, но я пропустил это мимо ушей.

– Ты не могла ее убить. Недостаточно сильна физически.

– Просто удивительно, что вы не приписываете мне каждый акт злодеяния на этой земле.

– И все равно, это ты ее убила. Только не своими руками.

Она вздохнула, провела пальцами по розовой шелковой подкладке халата, распахнувшегося на груди. Губы полуоткрыты. Больше всего в этот момент она походила на ленивую диву, которую ублажает очередной поклонник.

– Так кто сделал за тебя грязную работу? – тихо спросил я. – Лично я ставлю на Малквина.

– Бедняга Шон… Мне его будет не хватать. Был очень полезен Сикасу и Люку, а вам известно, они мои друзья. Да, кстати, один из них сейчас наверху.

– Уже нет, дорогая. Ты так разволновалась, когда он пришел… Я о тебе беспокоился.

Я резко обернулся. К нам подходил Сикас Варкер. На нем тоже был дорогой халат, вот только явно не по размеру – наверное, любому мужчине халат не по размеру, если он вынужден накидывать его наспех, застигнутый врасплох. Тут он увидел, что это я, и так и замер от страха.

Шелковая Марш могла упредить любую опасность. Могла попытаться ввести меня в заблуждение, намекнуть, что они спали вместе, многозначительно подмигнув мне, а затем взглянув на Варкера с обожанием. Но тут я вдруг поймал себя на том, что просто не могу больше уделять мадам Марш столько внимания. Я уже научился читать ее, почти как открытую книгу. Понял, что состоит она из фарфора и гнили – снаружи безупречна, а догадаться, что намешано внутри, совсем не сложно. Деньги, власть, злоба и мстительность – вот что двигало ею.

Так, значит, Варкер. Что он за птица, этот Сикас Варкер?.. Вся эта высокопарная риторика о гражданском долге, о спасении беглых рабов от опасностей, подстерегающих на наших улицах. Самодовольный и ограниченный тип, строящий из себя честного искреннего человека. Убеждающий себя, что он таков. Эта полуулыбочка, эта боязнь физических страданий. Грехи – тяжкая ноша для людей, страдающих угрызениями совести, и я подозревал, что Варкер как раз их них, постоянно пытается как-то сгладить эти угрызения. Его страшил тот факт, что он смертен, и рисковать он не любил. Его болезненные попытки послужить правосудию настолько ему не шли, что в суде он выглядел просто карикатурно. Он – богобоязненный похититель рабов, решил я, наделенный непомерным аппетитом к наживе и легким способам получить ее, понятия не имеющий, где проснется, когда Старуха с косой отхватит у него изрядный кусок шкуры с мясом.

– Бог мой, но вы выглядите просто кошмарно, – так и ахнул Варкер; на запястье у него до сих пор красовалась шина с бинтами. – Наверняка пришли сломать мне еще какую-то часть тела?..

– О, Сикас, – мурлыкнула Шелковая Марш. – Это не конек мистера Тимоти Уайлда. Ты только посмотри на него. Ты перепутал его с Валентайном. Впрочем, неважно, он уже уходит.

– Где Делия и Джонас? – спросил я, приближаясь к похитителю рабов. – Пара, которую вы схватили. Где они сейчас?

Он с улыбкой попятился, так и дрожа всем рыхлым телом.

– С чего это вы взяли, что я могу иметь…

– Отвечай на вопрос, черт бы тебя побрал! – Я ухватил его за воротник халата и затряс. – Я хочу их вернуть. Они тебе не принадлежат!

– Господи Боже. Можно подумать, они принадлежат вам, – жалобно пробормотал он.

Секунду спустя Варкер врезался спиной в одно из венецианских зеркал. Стекло задребезжало, но не разбилось. Я закрыл глаза, призвал на помощь всю силу воли, чтобы мыслить и действовать рационально. Речь не о тебе. Тебя это нисколько не касается. Да успокойся ты, черт бы тебя побрал, иначе все испортишь.

Я снова поднял глаза на Варкера и увидел, что крупные капли пота сбегают у него по шее, как слезы по щекам испуганного ребенка. И я возненавидел его за это. И, преодолевая отвращение, ткнул его кулаком в пухлую потную грудь.

– Насколько я понимаю, вы забрали Джулиуса Карпентера просто потому, что он был помехой? Или имелась другая причина?

– Нет, нет, клянусь. Никаких других причин, – жалобно пропищал он. – Этот чертов парень стоил мне уйму времени и хлопот…

– Тогда еще раз спрашиваю. Где Делия и Джонас?

– А после этого вы уйдете, – заметила Шелковая Марш тоном, с каким обращаются к непослушному ребенку. – Давай, отвечай ему, Сикас, он уже меня достал.

– Да не знаю я! – воскликнул он. – Неужели считаете, что я хочу провоцировать вас… на такое к себе отношение? Неужели думаете, я допустил бы, чтобы надо мной издевались столь непотребным образом, когда мне куда как проще сказать, где находятся эти два ниггера? Я не знаю! Знал бы, сказал, лишь бы вы от меня отвязались.

Тут я разжал пальцы, и он сполз на пол. Наверняка каждое слышанное мной в этом борделе слово было расчетливой ложью. Она наматывалась виток за витком, как шерстяная пряжа, сплеталась в сеть, в которую меня пытались заманить. И я должен был действовать, как полицейский, готовый ломать людям запястья, чтобы добиться нужного результата, или же вообще отказаться от этой затеи.

Как бы там ни было, но, похоже, Варкер сказал правду. О том говорили его расширенные от ужаса глаза с мелового цвета белками.

Я вряд ли достиг своей цели. И с тяжелым сердцем направился к двери. А потом услышал за спиной шаги. Мягкие, легкие, четко отмеренные. Шаги танцовщицы или самого дьявола. Я переступил порог, вышел на залитую ослепительными лучами солнца улицу и обернулся к мадам Марш.

– Скажи мне одно. Почему, за что убили Люси? – спросил я.

– Вас так мучает этот вопрос, мистер Уайлд? – спросила она. Нежное фарфоровое лицо и светлые сверкающие волосы оттеняет красный бархат халата цвета лучшего французского вина.

– Да, – кивнул я. Эта боль по-прежнему занозой сидела в сердце, мучила, не давала дышать.

– Просто поразительно, – бросила она и захлопнула дверь.

Я сидел на скамье в длинном узком холле католического сиротского приюта, сидел, сложив руки на коленях и впав в задумчивость. Вокруг иконы с изображениями святых с плоскими лицами. Неужели, подумал я, католический бог предпочитал видеть своих мучениц столь искусно приукрашенными после страшной смерти, постигшей их? И не находят ли сами мученицы это излишним? Я пытался представить себе Люси Адамс в голубом одеянии Мадонны, сияющий над головой нимб высвечивает шею в ужасных багровых синяках, и еще более ужасную надпись, вырезанную у нее на груди, но тут, к счастью, меня вывели из забвения.

– Мистер Уайлд? Вы в порядке?

Передо мной стояла Птичка, на маленьком круглом личике читается отвращение, под мышкой целая стопка учебников. На ней было закрытое синее саржевое платье с вертикальными черными полосками, отчего веснушки на бледном лице выделялись еще ярче, точно розоватые перчинки на яйце.

– Не беспокойся. Все хорошо.

– Ну, а видеть-то вы можете?

– Более или менее. И потом, я победил.

– А с чего это вы вдруг надели новое пальто?

Я решил не объяснять, что мое старое пальто насквозь пропиталось прогорклым кухонным маслом – столь же неприятно, как говорить ей, что старый мой пиджак сгорел в камине у шефа полиции. А потому воздержался от ответа. В любом случае, новая моя одежда была куда как лучше тех шмоток, купленных, когда денег у меня было кот наплакал. Я распахнул ворот темно-зеленого пальто.

– Видишь? И пиджак тоже новый. Получил тут премию, пришлась очень кстати. И опомниться не успеешь, как стану заправским модником.

Она уселась рядом. И, как обычно, я расслабился в ее компании. И, как обычно, мы начали с молчания. Это устраивало нас обоих.

Мимо прошмыгнула стайка девочек, они хихикали, дергали друг друга за протертые рукава и нараспев повторяли старую песенку о счете черных дроздов. Похожую на считалку, которую я почему-то всегда находил немного зловещей.

Раз – это грусть, А радость – два. Три – девчонка Сорвиголова. Четыре – мальчишка Скок-поскок! Пять – серебро, Попал на крючок. Золото – шесть, сундук на замок. Семь – это тайна, и всем молчок.

Глупое и вполне невинное заклинание, но с учетом нынешнего моего состояния при одной только мысли о черных дроздах волоски на руке вставали дыбом. «Черными дроздами» называли на жаргоне работорговцев, и хотя я не слишком задумывался о происхождении этого слова, то был жесткий термин для обозначения крайне жестокой практики. И вполне подходящий. Но вот звонкие высокие голоски затихли вдали, оставив у меня горький привкус во рту и еще более неприятное ощущение при мысли о неразрешимой загадке. Грустно вздохнув, я обратил все свое внимание на Птичку, которая сидела рядом и которую мне удалось некогда защитить.

– Кто это так тебя отлукавил? – спросила она наконец, подтолкнув меня локтем.

– Не думаю, что девочке пристало говорить на брызгах, – напомнил ей я.

– А я не думаю, что меня должны навещать парни с подбитым глазом.

Я улыбнулся и ответил:

– Да так. Поспорил тут с одним типом.

Она сердито фыркнула и грохнула книги на скамью. Что ж, по крайней мере, честно, подумал я.

– Ладно, так и быть. Он хотел похитить черную девушку и продать ее в рабство. Ну, а я был против.

Она откинулась назад, прислонилась к стене и заболтала ногами в потрепанных кожаных ботинках.

– Отец Шийи говорит монахиням, когда думает, что мы не подслушиваем, что рабство – это скверна для души. Что это из-за него была война. Так, значит, будет новая война, да? – шепотом спросила она, и тонкая морщинка озабоченности залегла на ее лбу между глаз. Увы, столь знакомое мне выражение.

Я колебался, не зная, что и ответить. Представил Птичку Дейли в центре города, превращенного в поле военных действий, представил, что Манхэттен наводнен армией мародеров, которые забирают все, что приглянулось, как это было во время революции. У меня просто голова пошла кругом. И еще я понял: Джордж Вашингтон Мэтселл вовсе не был бессердечным ручным псом демократической партии. Было на свете человека два-три, а может, больше, далеко ему не безразличных. Вот и всё.

– Нет, надеюсь, что войны не будет, но отец Шийи прав. Рабству следует положить конец.

– А почему тогда в Библии написано про рабов?

– Тут я не специалист, не знаю. И не думаю, что Господу нашему Богу есть дело до того, что написано в этой книге.

Птичка заерзала на скамье, заглянула мне в глаза.

– А ты католик или протестант? Ты же не ирландец, так что, думаю, должен быть протестантом, пусть и любишь покроликовать.

Сцепив пальцы рук, я принялся размышлять над этим. Птенчики, как я уже давно понял, ничуть не уступают по сообразительности взрослым. В свои двадцать восемь я едва догонял Птичку. А ко времени, когда мне стукнет сорок, вряд ли буду усекать хоть слово из сказанного ею. И хотя я понимал, почему она считает меня типом крутым и опасным, никогда не задавался вопросом, протестант я или нет. Весь этот разговор окончательно сбил меня с толку.

– Я просто полицейский, – сказал ей я. – И мы с Богом очень даже неплохо ладим, но не любим лишнего трепа. Отношения у нас… добрососедские.

– Иманн – он живет там, в корпусе для мальчишек – говорит, что негры не такие, как другие люди. Что они тупее, как обезьяны или лошади, а потому им нравится быть рабами.

– Этот твой Иманн повторяет то, что сказал ему какой-то взрослый идиот. Неужели тебе понравилось бы быть рабыней?

Настало молчание.

– Ладно, не злись на меня, – хрипло прошептала Птичка. – Никогда в жизни не говорила с цветным. Так что не знаю.

Я взглянул на нее сверху вниз и мысленно укорил себя несколько раз. Птичка никогда не была слишком хрупкой и уязвимой. Но она пришла из профессии, которую я и врагу не пожелаю, а перед тем, как поступить учиться в сиротский приют, примерно с месяц прожила с миссис Боэм и мною. И все эти перемены произошли с ней слишком быстро – так летом вдруг налетает гроза, но тут же и проходит. И это очень действует на неустойчивую психику. Пребывая в раздражении, она могла запустить в дальний угол и разбить чайную чашку или бутылку. До сих пор порой вытворяет такое. Тем вечером, когда Птичка переезжала в сиротский приют, она разбила единственную кобальтовую вазу миссис Боэм, рыдая и причитая, что мы хотим от нее избавиться. И каждый раз при виде меня ее охватывает радостное удивление, она просто трепещет от счастья с головы до пят. Короче, наши с ней проблемы не решить, если я буду рявкать на нее, доводить до слез.

– Прости, Птичка. Конечно, не понравилось бы. Ты жила в одном доме, потом тебя спрятали в другом, и вот теперь живешь и учишься в католической школе. И ты должна относиться ко мне с теплотой, и никак иначе.

Думаю, я бы расслышал ее ответ, если б она вдруг не уткнулась мне лицом в жилетку. Я встревожился, крепко обнял ее обеими руками за плечи.

– Птичка?..

Она не меняла позы, дрожала всем телом, мышцы напряжены, лица почти не видно за отворотом воротника. Так продолжалось минуты две-три. Я вроде бы ничем ее не обидел, но что-то взволновало эту девчушку помимо моих неуклюжих высказываний об аболиционизме. Я ждал от нее неких мучительных откровений. И решил, что ко времени, когда она успокоится, непременно придумаю какую-нибудь изощренную месть ее обидчику.

– Плохо проснулась, – пробормотала она.

– Что? – спросил я, думая, что ослышался.

Тут из-за лацкана вынырнуло ее веснушчатое личико – серые глаза полны слез, нос покраснел.

– Я понимаю, что живу здесь, – прошептала она и кивком указала на пустой коридор. – И когда просыпаюсь, знаю, что все это реально. Но сегодня утром, еще до того, как открыла глаза, не получилось. Показалось, я все еще работаю. На нее. Что нет никакого отца Шийи, ни Нейл, ни Софии, ни моей новой подружки Клары. И миссис Боэм тоже нет и никогда не было. Только работа и мадам, до того, как я открыла глаза, и мне расхотелось их открывать. И тебя тоже нет. Ты пропал. Я думала, что все еще живу там, и было страшно больно.

Она права. Это чертовски больно.

И как чудесно было бы уверить ее, что придет день, и она перестанет вспоминать, что работала в борделе. Я бы дорого отдал, чтобы такое было возможно. Отдал бы куда как больше, чем за уверенность, что никогда больше не стану кричать во сне при виде своих обгоревших костей, а затем просыпаться в холодном поту и видеть, что лежу у себя в постели и все части тела целы. Но то, что въелось в нашу кожу – пусть даже это и не всегда видно, – чаще всего носит характер постоянный.

– Не думай, я вовсе не презираю, не имею ничего против тебе подобных, – нравоучительным тоном заметил я. – Меня беспокоит совсем другое. То, что ты вот так «плохо» просыпаешься и не говоришь об этом ни единой живой душе. Любая другая на твоем месте разболтала бы всей школе. Черт, как же я раньше не догадывался…

Шмыгая носом, она отодвинулась на несколько дюймов.

– Смеешься, что ли, надо мною?

– Ничего подобного. Да большинство людей просто тряпки недоделанные по сравнению с тобой.

Птичка облегченно выдохнула.

– Но только больше не делай этого, ладно? Ты ведь знаешь, мне врать совсем не обязательно. И мышить, когда что-то грызет тебя изнутри, тоже вовсе не обязательно. Расскажи мне или миссис Боэм, любому человеку, которому доверяешь. Быть храброй и оставаться в одиночестве – это разные вещи.

– Да ладно, чего там, – пробормотала она. – Я туда уже ни за что не вернусь. Лучше умру.

– Этого не случится.

– Но если заставят… я таких жутких дел натворю, мало не покажется, мистер Уайлд.

– А вот это ни чему. Я сам за тебя все сделаю. – Я потрепал ее за плечо. – Послушай, сейчас я работаю над очень сложным делом. Ну, я тебе о нем говорил. И если на следующей неделе не смогу тебя навестить, так только по этой причине. Я стараюсь быть хорошим полицейским, но предпочел бы твою компанию всей этой работе.

– Нет, ты все же на меня сердишься, – она нахмурилась. – Ненавижу, когда ты злишься на меня.

– Я злюсь на этого трепача, который надоумил твоего дружка Иманна повторять всякую чушь, точно он попугай. Не слушай его больше.

Птичка вспорхнула со скамьи. Оставалось лишь надеяться, что она хорошо усвоила все, что я ей тут втолковывал. Жизнь большинства моих маленьких друзей была сущим кошмаром наяву. Если б я только мог превратить ее из меланхоличного взрослого человечка в обличии ребенка в обычную маленькую девочку с серыми глазами, высокими скулами и россыпью веснушек на лице, то сделал бы это, не колеблясь ни секунды. Но не перестал бы меньше любить ту Птичку, которая стояла сейчас передо мной.

Она собрала учебники, сунула их под мышку. В глазах ее читалась тень сомнения.

– Так вы и вправду верите в это, мистер Уайлд? – спросила она, вытирая лицо рукавом. – Что быть храброй и оставаться одинокой, это не одно и тоже?

– Верю. До последнего слова.

Птичка долго и внимательно смотрела на меня. Точно прислушивалась к своим потаенным, глубоко запрятанным мыслям, которые порой вырывались на свободу, так до конца и не оформившись.

– А еще называешь меня лгуньей, – бросила на прощание она и ушла.

Глава 17

Негра, который взял лодку и бежал из Виргинии в Нью-Йорк, вернули хозяину, а по возвращении повесили – за кражу лодки. Все равно, как если бы человека, у которого украли лошадь и который потом ее вернул, казнили бы за кражу уздечки у вора. У несчастного остались в Нью-Йорке жена и восемь или девять малых ребятишек.

И. С. Эбди. Журнал депортации и перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки, с апреля 1833 по октябрь 1834 г.

Я решил, что если переговорить с большинством знакомых и друзей Люси, это быстро решит мои проблемы.

Не получилось. По крайней мере, быстро.

На протяжении следующих четырех дней, с 18 по 21 февраля, я избегал заходить в Гробницы. И с каждым часом впадал все в большее раздражение. Очевидно, я по-своему все же любил это жуткое место. Каждый вечер я встречался с членами комитета бдительности. Поначалу в уютном доме преподобного Брауна, затем в каморке у Джулиуса и, наконец, в фешенебельных апартаментах к северу от Вашингтон-сквер, принадлежавших Джорджу Хиггинсу; у него, кстати, имелась коллекция полотен, ради которой молодой Жан-Батист был бы готов переплыть Атлантику. Но сколько-нибудь значительного прогресса не наблюдалось. Все соседи Люси и Делии были допрошены; все их друзья – тоже; за их домами велось наблюдение. Но толку никакого. Делия с Джонасом пропали бесследно, Люси оставалась неотомщенной, а все мы с каждым днем уставали все больше.

Что касается Джорджа Хиггинса, так тот настолько вымотался, что походил на дешевый чулок, который за неделю приходит в полную негодность. Морщинки в уголках глаз стали еще заметнее; он перестал чистить свои дорогие туфли, которые истаптывал в поисках Делии, проходя многие мили по грязным улицам.

– Тебе надо отоспаться, Джордж, – советовал ему Джулиус каждый вечер.

– Отосплюсь, когда все закончится, – отвечал он.

Расставались мы, обмениваясь унылыми рукопожатиями и невысказанными вслух клятвами продолжить все снова завтра с утра. А затем устало разбредались по домам, стараясь избегать снежных лавин и сосулек, падающих с крыш. И чувствовали себя настоящими горемыками, которым приходится ходить под карнизами, с которых капало и текло в феврале.

Несколько раз я пытался повидаться с братом, но парни из пожарного депо говорили, что он отправился выполнять какое-то сложное расследование. Какое именно – я не знал, и это меня бесило. Но Вал всегда чуял опасность, как волки чуют кровь; к тому же я получил от него довольно странную записку и знал, что он, по крайней мере, жив. В первом послании аккуратным почерком брата было выведено:

Слышал о мордобое на Пяти Углах. Советую уксусный компресс на глаз. Малквину повезло – смерть была легкой.

Тут же был приложен рецепт. Уж не знаю, легкой ли смертью умер парень, которому выплеснули на голову кипящее масло, в сравнении с тем, что имел в виду Вал, но заморачиваться на эту тему я не стал. А вот компресс сделал. И буквально через полчаса заплывший глаз превратился в прекрасно функционирующий орган, пусть и оттененный зловещего вида синяком. Вторая записка, полученная два дня спустя, гласила:

Нужен хоть какой-то результат, хотя дело темное, как потухшая свеча. Слышал от Мэтселла – тебя едва не уволили, а в Гробницах ты не появляешься. Нежнейший привет твоей квартирной хозяйке.

Я был согласен с Валом – дело темное, как догоревшая свеча. Я допросил множество людей, могущих иметь к нему отношение, а также нескольких человек, заведомо не имеющих никакого отношения. И собранная информация складывалась в весьма запутанную картину, которую я пытался втиснуть в сколько-нибудь разумные рамки. И вот днем 22 февраля, за шесть дней до того, как я буду вынужден посетить первое официальное мероприятие демократической партии, я расстелил на полу своей комнаты лист оберточной бумаги, продолжая прислушиваться к приятно скрипучему голоску миссис Боэм, распевающей внизу, в кухне, немецкую песенку. Положил рядом с листом бумаги, чтобы сверяться время от времени с записями. А затем растянулся на полу лицом вниз прямо в брюках и рубашке с закатанными рукавами. Доски сохранили тепло еще с вечера, когда внизу выпекались ржаные батоны, а окна моей комнаты были затянуты инеем с растительным рисунком. Вполне пригодная обстановка для самых серьезных размышлений.

Выбрав кусочек угля, я принялся за набросок. Вначале на бумаге возникла Мег, повариха, которую связали и бросили в чулан Варкер и Коулз в день похищения. Но у меня она предстала такой, какой мы увидели ее в гостиной преподобного Брауна, когда он, Джулиус и я жадно смотрели на нее в надежде получить важные сведения. Ее тело как бы делилось пополам: наполовину чернокожая женщина лет сорока, вторая половина являла собой согнутую в локте руку, которой она упиралась в бедро, и неуклюже вывернутую внутрь ногу. Лицо симпатичное, с уплощенным носом и слишком маленьким подбородком, что придавало ей сходство со сказочным эльфом.

Рисуя Мег, я одновременно просматривал записи. В церкви ее донимали разными сплетнями об убийстве, и свидетельства ее сводились к защите чести и достоинства дома, где она служила.

«Миссис Адамс наняла меня два года назад. Да, сэр, миссис Чарльз Адамс, и никак иначе. Люди развели жуткие сплетни – о том, что она была ему не женой, а любовницей, что будто бы он вышвырнул ее на улицу и она там умерла, что она спуталась с каким-то другим мужчиной. Все это вранье, ни слова правды. Мистер Адамс очень крепко ее любил.

Миссис Адамс искала цветную помощницу по хозяйству, но хорошие поварихи нарасхват, их быстро разбирают, ну, вы понимаете. А как она на меня смотрела! Слишком уж не похожа на то, что написано в рекомендациях, да к тому же еще калека! Что от меня пользы? Но тогда я сказала ей: дайте мне один день, мэм. Всего один день. Да я навожу чистоту быстрее любой тупоголовой ирландской мисс, умею так делать фрикасе из кролика, что вы закроете глаза и почувствуете, как мясо просто тает на языке. Ну и тут она улыбнулась и говорит: меня устроит любая помощь, характер свой я проявила, а потому никакой день для проверки не нужен. Ну, и с тех пор я там и работала.

Ну и само собой готовила для вечеринок, которые устраивал мистер Адамс. Наготовлю всего загодя, а уж потом он шел и нанимал официантов. Не тот у меня вид, чтобы подавать к столу, верно?

Но этого быть не могло. Просто не могло, и все. Когда вечером мистер Адамс приходил домой, он прямо-таки глаз от нее не отрывал. Так и таскался за ней по пятам, как щенок. Я аж краснела, видя, как они милуются.

О, нет, к Джонасу он был добр. Мальчик от другого брака, миссис Адамс родила его еще совсем молоденькой. Мужчине трудно растить чужого птенца в своем гнезде. Но он никогда не был груб или холоден к Джонасу. Так… ну, может, держал дистанцию. Но ведь это нельзя назвать жестокостью, верно? Знаю не понаслышке.

Ратерфорд Гейтс?.. Нет, первый раз слышу это имя.

Да нет же, говорю вам. Ни разу не слышала.

О, Господи милосердный!..»

Я со свистом выпустил воздух сквозь зубы и стал затенять штрихами изгиб ее согнутой в локте морщинистой руки.

Мег ничем нам не помогла.

Поскольку мне было велено не беспокоить Ратерфорда Гейтса, я не стал тратить времени даром и постарался выжать все возможное из его сестры, как из мокрой швабры. Мисс Летиция Гейтс, проживающая на углу Двенадцатой улицы и Третьей авеню, была очень похожа на брата. Свеженькая, розовощекая, с каштановыми волосами и узеньким пенсне на носу, она отличалась прямолинейностью в манерах и разговоре. Начал я изображение с приподнятой ее руки, когда она протягивала иголку с шерстяной ниткой через полотно. Решил изобразить ее за вышиванием, сидящей на кушетке и отвечающей на мои вопросы.

«Да, просто ужасная история с этой служанкой Ратерфорда. О, да, конечно я слышала, как же не слышать. Брат никогда ничего от меня не утаивал. Да мы просто обожали друг друга еще с детства. Я была старше и чисто инстинктивно относилась к нему по-матерински, и в тот день, когда узнал, он был просто сам не свой. Его реакция на смерть была… Не думаю, что могу тут что-то добавить».

Я грустно улыбнулся, налил ей еще чая, сказал, что прекрасно понимаю ее чувства. Ведь у меня тоже есть брат – впрочем, я не стал уточнять, что еще в возрасте шестнадцати лет этот брат познал все прелести германского тоника под названием морфин и еще, возможно, является молли. А потому через полчаса мы с ней стали лучшими друзьями. Мисс Летиция Гейтс, старая дева, всегда была сторонницей естественных отношений и принялась делиться со мной откровениями, забрасывая их мне в ухо, прямо как уголь в топку.

Я принялся набрасывать ее лицо с правильными почти красивыми чертами, обрамленное гладкими каштановыми волосами, собранными в пучок на шее.

«Сестра, она, понимаете, всегда знает. Наверное, и с братьями все обстоит так же, хотя подозреваю, тут не последнюю роль играет женская интуиция. Но я всегда была настроена на одну волну с Ратерфордом. Когда он был мальчиком, я сразу понимала, что он чем-то раздосадован, чувствовала это, догадывалась, словно по запаху. Он всегда был таким ранимым и чувствительным ребенком, и мухи никогда не обидит, добрая душа. Помню как-то раз… впрочем, вам, наверное, надоело слушать все эти сентиментальные истории старой девы».

Она ошибалась. Я откусил кусочек печенья с ликером (от него разило миндалем и розовой водой, ни в какое сравнение не шло с воздушными деликатесами миссис Боэм), заметил, что угощение – само совершенство, и попросил Летицию поведать мне эту историю.

«Ну, раз уж вы настаиваете, мистер Уайлд… О, возьмите еще, не стесняйтесь, вы же холостяк, насколько я понимаю, так что не часто выпадает возможность полакомиться домашней выпечкой, а у меня всегда есть запас, на случай, если заглянут гости. Так вот, как-то раз мы гуляли в лесу – у нас был летний домик на Лонг-Айленд – и наткнулись на щенка, он запутался в птичьей ловушке. Просто умирал с голоду, бедное создание. Весь такой беленький, глазки голубые, а на одном ушке коричневое такое пятнышко. Ну, мы освободили его из пут, а потом брат выхаживал его и без слез слышать не мог, что в нашем доме щенку не место. Но отец настаивал, он у нас никогда не был любителем домашних животных. И никаких возражений не принимал.

И вот папа решил отдать его какому-то фермеру, живущему по соседству, и той ночью я вдруг проснулась с ощущением, что чего-то не хватает, сбежала вниз и увидела, что весь дом перевернут вверх дном, а Ратерфорд и щенок пропали. Я знала все потайные уголки, где прятался мой брат, и вскоре нашла их под навесом крыши, над конюшнями, с недельным запасом еды, которую брат стащил из кладовой. Ратерфорд хотел переждать, досидеть там до конца каникул. Но в соломе притаился паук, потом выполз и ужалил моего маленького брата в ладонь. Можете себе представить? И тут я впала в панику, мистер Уайлд. Всегда впадаю, если что случается с братом. Рука у него страшно распухла, но он все равно отказывался идти домой, так полюбил своего щеночка. Ну, и я закричала, стала звать на помощь родителей. И, слава богу, что так поступила. Ратерфорд едва не умер от заражения крови.

О, пожалуйста, вы уж простите, меня всегда заносит, когда рассказываю эту историю. Я так перепугалась, видя, как распухла и страшно покраснела его маленькая ручка. Ведь ему тогда было всего шесть. Вы очень добры… Так вот… Нет, спасибо, я уже успокоилась. А Ратерфорд, когда поправился, настоял на своем. И они с этим псом были просто неразлучны, до тех пор, пока он не поехал учиться в университет.

Так что сами видите… Я хорошо знаю Ратерфорда. И полагаю… о, как же трудно в этом признаться. Да, думаю, у него была любовница. В Олбани. Я сразу это почувствовала: походка его изменилась, улыбка стала другой. Сразу было видно: брат влюблен, я нутром это чувствовала. Должна вам признаться, я долго думала, кто она такая, эта таинственная женщина из Олбани, и почему-то вообразила, что она или актриса, или музыкантша. Из тех неукротимых необузданных прелестниц, которые никогда не могут быть хорошей парой серьезному человеку, в особенности политику. Ну, я и решила: пусть уж лучше ничего не рассказывает мне о ней, иначе взорвусь, не выдержу, наговорю ему гадостей.

Если б он доверился мне, признался, что объектом его поклонения является Люси Райт… Мы с ним обедали вместе в тот день, когда он узнал о ее смерти, понимаете? И мне невыносимо само воспоминание о том, как он тогда убивался. Был опечален больше, чем если б потерял любого из членов нашей семьи. Нет, прямо он об этом не говорил, но с тех пор Ратерфорд уже не таков, как прежде. И мне невыносима сама мысль о том, как он с самого утра сидит в доме один-одинешенек, и рядом нет ни единой живой души, могущей его утешить. Уповает лишь на свою силу характера.

Видела ли я эту его служанку? Нет, никогда. Бедняжка. Так жестоко убита… Просто не в силах даже помыслить об этом. Нет, Ратерфорд навещал меня регулярно, а вот я у него не бывала. Он всегда говорил, что скучает по мне и домашнему уюту, который я умею создать, – всем известно, что хозяйка я просто исключительная, мистер Уайлд, говорю это вам без лишней скромности. Но теперь просто представить не могу, почему он так и не познакомил нас. Я бы сразу все поняла, все поняла, увидев их вместе. Сразу догадалась бы, что никакая она не женщина из Олбани.

Как, вам уже пора? Заходите в любое время, мистер Уайлд, вы найдете здесь самый теплый прием. И мне страшно жаль эту бедную женщину. Знаете, я часто представляю, какой она была. Белокурые волосы, нежные голубые глаза, деятельная и такая грациозная… Я сожалею, что не была знакома с Люси Райт, мистер Уайлд. Жаль, что Ратерфорд мне не доверял. Мне неважно, насколько низкого происхождения или положения она была, я бы ни за что не разочаровала брата».

Меня она уж определенно не разочаровала.

Вместо портрета Ратерфорда Гейтса я получил настоящую фреску, развернутую настенную роспись. Что же касалось истинного портрета Люси Райт, я предпочитал пока приберечь его для себя.

Подперев рукой подбородок, я внимательно разглядывал рисунок.

Гейтс, как ни крути, почти идеальный во всех отношениях подозреваемый. Подозреваемый, который лгал. Подозреваемый с мотивом.

Но если верить его сестре, он однажды едва не погиб, спасая щенка…

Я добавил несколько последних штрихов к ее прическе, задумчиво почесал щеку, а затем снова растянулся на восхитительно теплом полу и придвинул к себе еще один лист бумаги.

Я решил попытать счастья с Тимпсоном, владельцем цветочного магазина, где недолго проработала Люси. Тимпсон походил на ходячий труп, впрочем, не лишенный некоторого обаяния. Серая кожа, седые волосы, сероватые гнилые зубы. На всем этом скучном фоне выделялся нос мистера Тимпсона – он пламенел, как солнце перед закатом, вобрав в себя живительную влагу из фляжки, которую его хозяин носил в кармане. Типичный выходец из Манчестера. И еще он тревожился о Люси, а потому приветливо меня принял. Я рассказал ему об убийстве, не слишком вдаваясь в детали, но все равно он был потрясен до мозга хрупких своих костей.

Говоря со мной, мистер Тимпсон расставлял цветы в вазе, и душный аромат этих оранжерейных цветов навевал воспоминания о тлеющих угольках.

«Прямо словами не выразить, до чего ж огорчили меня эти жуткие новости. И особенно то, что случилось это на территории Восьмого участка. Я всегда придерживался мнения, что наш район, что такого дружного и интегрированного района… А! Вижу, мистер Уайлд, что слово «интеграция» ничуть вас не шокирует. Что ж, тем лучше, мальчик мой дорогой.

Так вот, я и говорю, что при первой же возможности всегда восхвалял его за безопасность. За один день битву не выиграть и политическую репутацию не создать, сэр. Вы полицейский, а потому прекрасно меня понимаете. Ведь полицейские – явление у нас новое, верно? И народ им не доверяет. Вы должны завоевывать их доверие, как инициаторы всеобщей интеграции. Когда люди увидят, что в интегрированных районах нет преступности и насилия, они охотней станут заселять их. Когда увидят, что полицейские защищают честных граждан и служат народу, они в их глазах превратятся в героев».

Насколько я понимал, вероятность осуществления этой мечты Тимпсона была столь же высока, как вероятность того, что Пист, нацепив соломенную шляпку, выиграет конкурс красоты на летней ярмарке в нашем округе. Впрочем, мне понравился этот сутулый маленький флорист. Я отпил глоток ржаного пива, купленного у немцев по соседству, и стал дорисовывать его брови, похожие на длинные усики жука.

«А началась эта история, увы, всего-то месяц назад. Она вошла в магазин и – как там полное имя Люси? А, ну да, вроде бы миссис Чарльз Адамс, хоть я и никогда не видел ее мужа. И говорила она о нем не часто, но с большой теплотой.

Да, уверен. Она носила фамилию Адамс.

Вообще-то мы с ней уже были знакомы, потому как несколько раз она приходила ко мне покупать цветы для дома. Такую женщину не забудешь, мистер Уайлд. А месяц назад она подошла к прилавку, и в глазах читалась решимость… прежде я ее такой никогда не видел. Потому как она всегда держалась очень скромно, даже, я сказал бы, застенчиво, особенно для дамы такой необыкновенной красоты. И вот она рассказала мне, что теперь ее маленький сын проводит большую часть времени в школе, и что поэтому дома ей одиноко, и что она прекрасно разбирается в цветах. Умеет их выращивать, составлять букеты, делать венки к Рождеству и свадьбам. А я уже давно нуждался в помощнике – ну, сами понимаете, возраст, ревматизм, тут не разгуляешься. Ну и подумал, что мне страшно повезло, раз такая опытная женщина хочет устроиться в магазин.

Она охотно описывала весь свой прошлый опыт работы. И особенно потряс меня рассказ о том, как она однажды оформляла свадьбу – в сложную прическу невесты были вплетены свежие гардении, на столах букеты из ярко-розовых азалий в окантовке из зелени и мелких белых розочек, а главным украшением служили магнолии – короче, она свое дело знала. И я тут же нанял ее.

Последний раз я видел Люси в Валентинов день. Ну, понятно, самый прибыльный и суматошный для нас день в году. И она задержалась допоздна. Нет, она вовсе не была обязана так задерживаться, но настояла, что останется до тех пор, пока поток покупателей не поредеет. И ничто не предвещало беды. Люси всегда была сдержанной и поделилась бы со мной, если б испытывала тревогу. А в тот вечер она была вполне спокойна.

Я так страшно волновался за нее все это время, мистер Уайлд. Расспрашивал разных людей, но так ничего и не узнал. Ведь другие торговцы из нашего района не были с ней знакомы. Она всегда держалась так скромно и незаметно. Только тогда я вдруг понял, что даже не знаю ее точного адреса, а ведь прошло уже несколько дней, и она так и не появилась.

Другие истории?.. Которые рассказывала мне Люси?.. Боже милосердный, хотелось бы вам помочь, но мы с ней говорили только о цветах. Люси была замечательной женщиной, но очень скрытной. И что толку полицейскому знать о том, как Люси еще маленькой девочкой обегала поле за полем с оранжевыми рудбекиями, и ей казалось, что она умеет говорить с цветами на их языке?

Она была просто чудесной женщиной. Спасибо, что поведали мне о ее печальной судьбе, мистер Уайлд. Всегда лучше знать правду, какой бы горькой она ни была».

Бедный старина Тимпсон ошибался на этот счет, но в тот момент я его прекрасно понимал.

И вот наконец я решил взглянуть на это дело под новым углом и для начала решил переговорить с Грейс, служанкой из дома Миллингтонов. Вымолил у Тёрли разрешение и добился частной встречи с девушкой в винном подвале, где в полукругах света от масляной лампы то возникали сотни бутылок, то вдруг четко и рельефно вырисовывалось лицо Грейс – девушка стояла прямо передо мной, заложив руки за спину.

Она не слишком была рада видеть меня. И уж тем более не обрадовалась вопросу: почему ты так боишься полицейских? Каких именно? Кого? Можешь хоть что-нибудь рассказать мне об этом?

Я все объяснил. Я пытался задобрить ее. Я рассказал ей о маленьком музее, где нашлась миниатюра Жана-Батиста, только тут она немного дрогнула. И, наконец, я поведал ей о смерти Шона Малквина, и она заговорила. Возможно, только потому, что находилась в ловушке, в винном подвале, наедине с полицейским на протяжении вот уже минут двадцати, и расписание ее обязанностей было нарушено.

«Нет, не то чтобы мне не понравилось, как вы поступили. Отпустили мальчонку и все такое прочее. Кстати, недавно видела его неподалеку, но с тех пор ни разу не нанимала. Не каждый поступил бы так на вашем месте.

Хотя это неважно, мистер Уайлд. Неважно, что вы сделали. Этого все равно мало.

Тот полицейский ирландец и похитители рабов, о которых вы говорите. Мы их знаем. Прекрасно знаем в лицо. И других тоже знаем, о которых вы даже не слыхивали. По улицам ходим только парами; те, у кого малые дети, не выпускают их из дома по вечерам, – и все мы молимся, чтобы эти меры помогли. Думаем, что нас много, и потому мы сможем защититься, что днем на улицах безопаснее. Но все это ерунда, я понимаю. Просто если думать так, жить становится легче.

А что, если вам удастся остановить их, мистер Уайлд? Тогда я пожму вам руку и возблагодарю Господа за Его милосердие. Но что, если это они вас остановят? И узнают, о чем я тут говорила, от вас или кого еще? Что тогда?

Люди исчезают. Словно в воздухе растворяются. Но и с Юга тоже сюда пробираются, каждый день прибывают новые беглые рабы – по одному, парами, иногда целыми группами. И я так рада за них. Они получают второй шанс. И, надеюсь, будут бороться. Больше того вам скажу, я молюсь за них. Но и они тоже ничего не могут поделать. Не изменить ни мою нынешнюю жизнь, ни то, как она сложится дальше.

Стоит такому охотнику за рабами наложить на тебя лапы, и ты пропала. Вот так, очень просто. И глазом не успеешь моргнуть. А до дома дорога неблизкая, мистер Уайлд, да и возвращаться приходится, когда уже стемнело. Поэтому я и не могу говорить с такими, как вы. Вам все равно не удастся меня защитить. Может, вы и хотите, несмотря на то, что белый, и я не очень-то понимаю, какое вам до этого дело. Остается лишь надеяться на удачу, осторожность и Господа Бога. Вы не моего роду-племени, вы другой, вам никогда не стать таким, как мы, и никогда нас не понять. С вами такого никогда не случится. А потому прошу вас заняться дальше своими делами, и чтобы вас больше здесь не видели. Хотя бы ради меня.

Пожалуйста, поймите меня правильно. Если за нами гоняются, как за призраками, хватают нас, а потом продают, лишь потому, что мы тени тех, прежних рабов, это еще можно понять. Меня могут схватить и продать, как призрак. Я живу, я думаю, хоть и ни в чем не уверена. Но ты становишься меньше, чем призраком, если тебя схватят. Потому что духи, по крайней мере, сохраняют свое собственное имя».

Скрипя зубами от отчаяния, я отбросил в сторону кусочек угля.

Каждое утро я изо всех сил боролся с искушением изобразить Джонаса прикованным цепями к стене, а рядом – его сраженную отчаянием тетю. Словно это уже произошло. Имелись и другие равно жуткие варианты: изобразить пару этих горемык, прикованных кандалами к узкой скамье в лодке и лишенных какого-либо человеческого сострадания до конца своих дней лишь потому, что самих их уже больше не считали за людей.

Впрочем, придумывал я все эти сюжеты вечерами. Когда за окнами быстро сгущалась тьма. И сердце мое колотилось бешено, подкатывало к горлу, и все из-за того, что я пытался исполнить единственный известный мне трюк, использовать единственный данный мне свыше талант, хотя бы на минуту отвлекающий от несчастий, и все равно никаких результатов это не давало.

Тук-тук-тук…

– Войдите.

Дверь отворилась. Тут я припомнил, что вроде бы слышал, как миссис Боэм поднималась по лестнице, и с запозданием поднял голову.

– О, простите, я… – Понимая, в какой нелепой позе нахожусь, я, быстро вскочив с пола, накинул поверх небрежно застегнутой рубашки синий жилет, затем зажег масляную лампу. Быть полицейским с изуродованной физиономией уже само по себе достаточно скверно, так что надо сохранять хотя бы видимость какого-то достоинства. – Я тут заработался.

Миссис Боэм вошла и уставилась на расстеленные на полу листы оберточной бумаги. Сегодня на ней было просто серое платье – всего в ее гардеробе я насчитал три – с аккуратным гофрированным воротничком из белого кружева и четырьмя глубокими складками у бедер. На этом фоне волосы ее уже не казались такими золотистыми, зато он выгодно оттенял цвет голубых глаз. Она положила правую руку на тонкую – действительно, слишком уж тонкую для кондитера, который обычно не отказывает себе в еде – талию, а другую руку подняла, смахнуть капельки пота со лба. На лицо спадали пряди прозрачных, тонких, как у младенца, вьющихся волос, но поправлять прическу она не стала – кончики пальцев блестели от масла. Как миссис Боэм (которая была всего годом старше меня, я выяснил, что в прошлом ноябре ей исполнилось двадцать семь) умудряется сохранять столь стройную фигуру, до сих пор оставалось для меня неразрешимой загадкой. Вместе с ней в комнату ворвался странно успокаивающий аромат корицы.

– Я испекла францбрётхен[32], – ответила она на вопрос, который я так и не успел задать. – С тыквенными семечками. Еще тепленькие. Может, хотите попробовать?

Тут миссис Боэм подошла к большому листу коричневой бумаги – по углам его прижимали к полу четыре из моих пяти книг, – задумчиво опустилась на колени и вытерла руки о фартук цвета слоновой кости. Я опустился рядом, не сводя с нее глаз.

– Все эти люди… Они имеют отношение к вашей проблеме?

Я кивнул и уселся напротив, скрестив ноги, как индеец. Нас раздело примерно два фута. Два фута и четыре тщательно и живо выписанных в деталях лица – они укоризненно взирали на меня. Я провел пальцем по шраму, затем раздосадованно опустил руку. А потом вновь взял кусочек угля, и пальцы так и запорхали над бумагой.

– Вы думаете руками, – заметила она; края ее длинных серповидных губ приподнялись в улыбке, щеки раскраснелись от печного жара. – Я тоже думаю руками. Только когда имею дело с хлебом.

Я на секунду поднял на нее глаза и продолжил рисовать.

– А Птичка, мне кажется, думает глазами. И неважно, закрыты они у нее или открыты. Всегда смотрит, все запоминает, ничего не упускает из виду. Наполняет голову новыми мыслями.

– И этих мыслей в башке у нее уже полным-полно, – вздохнув, заметил я.

Расправив юбку цвета голубиного крыла веером, она придвинулась еще ближе. Чем интересны были ей эти мои портреты, ума не приложу, но затем я вдруг вспомнил, как любит миссис Боэм разные истории про любовь. А мои рисунки, да помоги мне Господь, были почти столь же выразительны и эмоциональны, как сочинительства Мерси.

– Беспокоит меня эта девчонка, – заметила она. – Хотя Птичка, она сильная. И разбирается в разных вещах и мыслях лучше, чем большинство детей.

– Она когда-нибудь говорила вам, что плохо проснулась?

Миссис Боэм склонила голову набок, потом нехотя кивнула. Под этим углом ее профиль смотрелся лучше, и я стал водить углем по бумаге.

– Я сказал ей: быть храброй вовсе не значит, что ты должна оставаться в одиночестве.

Теперь миссис Боэм склонила голову в другую сторону. И я увидел, как по шее у нее сползает тоненькая струйка пота, достигает ключиц и исчезает внизу, под тканью сизого платья. Почти столь же неуловимая и мерцающая, как светлые ее волосы в тускнеющем дневном свете. Я просто глаз не мог оторвать, смотрел до неприличия долго.

– Думаю, это правда. Это разные вещи – быть храброй и оставаться в одиночестве.

– А она сказала, что я сам в это не верю, и обозвала меня лжецом.

– А вы лжец, мистер Уайлд?

– Ну, возможно. И вообще, у меня куча всяких других недостатков.

Я подумал о рукописи, спрятанной в комоде под постельным бельем и пятью книгами. Сколько слов я потратил, сколько часов усилий – и все это в поисках объяснений того, что случилось прошлым летом. Я бы не осмелился показать эту рукопись ни единой живой душе, я должен был писать там только правду. Должен ли? Неужели верил в то, что смогу написать правду, оставаясь в полном одиночестве? Я, полицейский, медная звезда под номером 107, описал те же события в официальных отчетах, но как-то Тиму Уайлду сказали, что книги – это все равно что картография. Во всяком случае, для Мерси они точно были картами. Всегда были. Тогда почему мне порой кажется, что все эти мои усилия были напрасными, сродни замутненному видению полуслепого сентиментального болвана?

Раз – это грусть, подумал я, вспомнив звонкие девчоночьи голоса, распевающие считалку в школе Птички, и томительное мрачное предчувствие, что вскоре я увижу одинокого работорговца. Наверное, по этой причине цифра «один», как мне казалось, возвещала о боли. Причина всегда найдется, подумал я, прячется за нескладными детскими виршами.

– Тсс… Определить, лжец вы или нет, достаточно просто, – произнесла миссис Боэм. – Вы уже доказали, что храбрец. Осталось узнать одно. Вы одиноки?

Мы встретились взглядами, и ее глаза в отсветах заходящего солнца показались совершенно бесцветными. Странно, но при этом они, оттененные светлыми ресницами, так и излучали теплоту, терпение и снисходительность, особенно после того, как она заправила выбившуюся прядь волос за ухо. Нет, подумал я, мне ни за что не понять загадочного выражения этих глаз миссис Боэм.

– Возможно, как считает Птичка, вы всю свою жизнь прошли в компании с другими людьми, но оставались при этом в одиночестве. Всегда чувствовали себя чужаком. Ведь только вы можете знать наверняка. А я не угощаю францбрётхенами чужих мне людей, – добавила она.

Рука моя так и застыла над бумагой.

Она произнесла эти слова еле слышным шепотом, но я проникся их магией. Само собой разумеется, что мужчины, сердца которых свободны, а не устремлены к объекту воздыхания по ту сторону Атлантики, пропускают ключевые сигналы, изобретают вместо них другие, руководствуясь сущей блажью. Ну, конечно же, она хочет выглядеть доброй. Миссис Боэм – очень добрая женщина. Одна из добрейших женщин, которых я только знал.

Добротой можно объяснить тысячи других самых необъяснимых вещей, подумал я.

Я выдавил дружелюбную улыбку.

– А я не рисую чужаков. Только если в связи с работой надо.

И мы вновь обратили взгляды на разделяющую нас реку бумаги. Теперь на ней красовалось лицо миссис Боэм, черты и плоскости его, смягченные сумеречным светом и каким-то неземным сиянием, льющимся из-за окна. Голова слегка склонена набок, волосы отливают серебром. А бесцветные глаза пристально изучают меня. Смотрят и с картины, и с лица женщины, столь бездумно опустившейся на колени передо мной.

– Так вы работаете? – спросила она.

Бум-бум-бум!..

Миссис Боэм стала подниматься, но я ухватил ее за тонкое запястье и остановил, сам не понимая, почему. Перешагнул через бумагу и вышел через открытую дверь на лестничную площадку.

– Кто там? – крикнул я.

– Тимоти, тут жуткий холод. Впусти. Это важно, точно тебе говорю!

Перескакивая через две ступеньки сразу, я сбежал вниз, распахнул дверь и увидел Джулиуса Карпентера. Укутанный с головы до ног, он настороженно озирался по сторонам. Сердце у меня зачастило. Что-то изменилось. Что-то произошло, и ничего удивительного в том не было.

– Ну, скажи, что ты раскрыл преступление, – попросил я своего старого друга.

– Не сегодня, – откликнулся он.

– Что Варкер и Коулз подцепили оспу.

– Черт, да я бы джигу сплясал по такому случаю, но нет.

– Тогда скажи мне, что Делия с Джонасом живы и здоровы, и в будущем им ничто не угрожает, – нетерпеливо простонал я и привалился плечом к дверному косяку.

– За будущее не скажу, не знаю, – кривя губы, ответил он. – Но что касается нынешнего состояния Делии и Джонаса, почему бы тебе не спросить их самих?

Глава 18

Был бит я плетью и бичом, Я видел кровь из ран отца. Им беззаконие – закон! Я слышал, как рыдала мать, Лай пущенных по следу гончих. Христианин! Ужель меня Обратно в этот ад загонишь?

Э. Райт-младший. Беглый раб к христианину

В сгущающихся сумерках мы с Джулиусом Карпентером ехали по Бауэри, по направлению к северу. Экипаж, разумеется, нанял я, а Джулиус в это время топтался позади, в сторонке. Но мы не стали придавать этому значения. Особенно тогда, когда нам вскоре предстояло вновь увидеть Делию и Джонаса. Особенно тогда, когда ответы на все загадки порхали прямо у нас над головами, простые и манящие, как птички колибри, и столь же неуловимые и недоступные.

В восемь вечера Бауэри представляла собой широкую, оживленную, жаждущую наслаждений улицу, где повсюду звенел беззаботный смех, а в два часа ночи доносилось невнятное бормотание и громкая ругань заблудившихся сладких. Толпы гуляк беспорядочно рыскали в поисках сомнительных и нездоровых развлечений. Казалось, что здесь повсюду шастают шпионы и предатели, то и дело заглядывают в окна нашего экипажа. Огромные витрины гостиничных ресторанов маниакально сверкали и манили – в этих гостиницах не задавали вопросов, когда их клиенты возвращались в четыре утра уже в другой компании, не в той, что были днем. Окна верхних этажей были ярко освещены, гости сидели за столиками, и перед ними высились горы игральных фишек. Чем дальше мы ехали, тем скромнее становились игорные заведения. Они маскировались под кофейни в подвалах, в лавки, где днем торговали битой птицей, полы у входа были до сих пор завалены выщипанными и намокшими в грязи перьями. Здесь собирались мужчины, похожие на тени, тратили последние деньги семьи на покупку лотерейных билетиков, делали бесконечные ставки на разные номера – и уходили с разбитым сердцем.

Первым делом я спросил Джулиуса, допросил ли он Делию. Тот ответил, что нет, что даже не видел ни ее, ни племянника. Тогда я спросил, где они, на что Карпентер ответил, что не имеет права говорить до самого нашего приезда, и чтобы без обид. Но я вцепился в него как клещ и спросил: как, черт возьми, ему удалось найти их. И тогда Джулиус вытащил из кармана жилетки сложенный в несколько раз листок бумаги.

– Я их не находил. Вот эту записку доставили мне вчера. – Заметив мой рассерженный взгляд, он добавил: – Стоп. Джордж тоже не знает. Было некрасиво, конечно, не сказать ему, но мне велели держать рот на замке. Делия с мальчиком спрятались глубоко под землей, Тимоти.

Записка была выведена почерком образованного человека; строки под странным наклоном, слова так и норовили залезть за края бумаги. И гласила она следующее:

Мистер Карпентер!

Необходимо встретиться с вами и вашим другом, восходящей звездой, желательно, как обычно, в темное время суток. И чтобы никого больше не приводили. У нас имеется большой окорок и маленький окорок, и мы от души надеемся, что это угощение вам придется по вкусу. Ужин пройдет в приватной обстановке. Поскольку за вашу звезду поручились многие источники, просим предпринять все меры предосторожности, чтобы она благополучно добралась до нашего заведения.

Не Здесь И Не Там,

Свечных Дел Мастер

Джулиус опустил шторки на окнах. В экипаже стало темнее, свет от четырех сигнальных фонарей просачивался лишь через широкие щели в бортах. При этом Карпентер изо всех сил сдерживал улыбку, видя мое недоумение. Это было нелегко.

А потом меня вдруг озарило.

– Ты сказал, под землей. Так это подземная железная дорога, так, что ли? О, господи! Ты что же, часть этой системы?

– Я тебя умоляю! Да в моей конуре и таракан не поместится. А комитет бдительности старается не распылять свои кадры. Ну, а Джордж… Джордж у нас держатель акций.

– Да, он говорил.

– Ты не понял, – поправил меня Джулиус. – Он спонсирует содержание нью-йоркской подземной железной дороги. Как и остальные члены его семьи.

– Тогда почему его не позвали на эту встречу?

– Сам не пойму. И меня тоже это беспокоит.

– И вообще какая-то совершенно непонятная записка. Зашифрованная, что ли?

– Довольно любопытная, – тут Джулиус усмехнулся. – Неужто у тебя не получится расшифровать ее, Тимоти? Ты же в этих делах мастер.

Надеюсь, ты прав, подумал я. И снова уставился на записку.

– Восходящая звезда – это игра слов. Имеется в виду полицейский. Видимо, я.

Карпентер промолчал, но вроде был доволен. И я продолжил.

– Большой окорок и маленький окорок. Это, несомненно, Делия и Джонас. Меры предосторожности… ты сказал, что я не должен знать, куда мы едем. Хотя, думаю, соблюдал бы куда большую осторожность, если б мы с тобой не знали друг друга так хорошо. Только вот никак в толк не возьму, почему этот парень напускает такую таинственность в самом конце.

– Это ты о чем?

– Пишет, что не там и не здесь.

– Как раз по этому адресу мы и прибыли, – заметил Джулиус, постучал по крыше кареты, и как только она замедлила ход, выпрыгнул. – Это Не Здесь и Не Там. Сделай мне такое одолжение, Тимоти, и не говори, будто ты не понимаешь, куда я тебя привез.

То, что мы находились сейчас на северных окраинах района Челси, было очевидно, ибо в воздухе витал запах хвойных лесных деревьев, а не вонь угля и разложившихся останков животных, и откуда-то слева от меня доносилось невнятное бормотание Гудзона. Вообще-то я заметил огоньки Четырнадцатой улицы сразу после того, как мы свернули от Бауэри влево. Дома красного кирпича были неотличимы друг от друга, стояли ровным строем, точно оловянные солдатики. Безликие и безымянные. За белыми занавесками мигали керосиновые лампы, к тщательно подметенным деревянным крылечкам вели протоптанные в снегу и посыпанные золой дорожки.

Джулиус приблизился к дому, где в окне горели две красные свечи. К этому времени он уже почти оправился после тюремной отсидки, хотя раны на спине еще не успели зажить до конца и мышцы были напряжены до предела.

Дверь нам отворила цветная девушка-служанка в аккуратно отглаженном форменном платьице. В руках – третья свеча, тоже красная.

– Всегда хорошо иметь под рукой запасную свечу, на тот случай, если остальные погаснут, – заметил Джулиус.

Она улыбнулась, задула пламя и отступила внутрь дома.

Нас провели в небольшую гостиную, где кругом стояли горшки с темно-зелеными растениями, а на индийском коврике перед камином уютно устроилась белая кошка. В кресле-качалке сидела единственная обитательница этой комнаты и пришивала пуговицу к мужской рубашке. Внешность произвела на меня впечатление – то была чернокожая женщина весьма преклонного возраста с короной снежно-белых волос на голове. И еще я почти сразу же заметил, что она слепа. Это было понятно хотя бы потому, что она ни разу не взглянула в нашу сторону – лишь слегка склоняла голову набок, прислушиваясь. Но с работой своей она справлялась уверенно. Воткнув иглу, постукивала по ней наперстком на пальце и ни разу при этом не опускала глаз.

– Это Джулиус Карпентер? – Голос звучный, с приятной хрипотцой, напоминающей шуршание сухой опавшей листвы.

– Миссис Хиггинс, – почтительно произнес Джулиус, наклонился и поцеловал ее морщинистую щеку.

– Хиггинс? – воскликнул я.

– А вы, должно быть, Тимоти Уайлд. Прямо отсюда чую запах медной звезды. Неплохо было бы натереть ее до блеска. – Она обернулась ко мне и приветливо улыбнулась, обнажив белоснежные, как и волосы, зубы. – Ловко я его провела, верно, Джулиус?

– Да вы кого угодно можете провести, миссис Хиггинс. Это, Тимоти, мать Джорджа, миссис Адельфия Хиггинс. Но в определенных кругах ее прозвали Свечных Дел Мастером.

Я почтительно пожал руку, которой, судя по всему, и было написано загадочное послание. Именно слепотой объяснялось необычное расположение строк, и еще в них крылась незаурядная сила – именно поэтому я принял почерк за мужской. Сходство с Джорджем Хиггинсом читалось в царственно гордых очертаниях подбородка, а также в слегка синеватом оттенке черной кожи. Глаза миссис Хиггинс были устремлены куда-то в середину комнаты, немного левее от меня, волосы отливали жемчужным блеском в отблесках пламени из камина. Она задержала мою руку в своей – видно, пыталась прочесть по ней, что я за человек. Так я зрительно оценивал порой незнакомых мне людей.

– Просто не нахожу слов, чтобы выразить, какое облегчение испытал, узнав, что Делия Райт и Джонас Адамс теперь в безопасности, миссис Хиггинс, – заметил я.

– Однако, боюсь, им понадобится ваша помощь. Им очень нужна любая поддержка, которую мы только можем предоставить. Нельзя недооценивать опасности их положения.

Я недоуменно покосился на Джулиуса.

– Вы, наверное, удивляетесь, почему здесь нет моего сына. – Опустив шитье, миссис Хиггинс встала и разгладила складки своих нарядных юбок цвета баклажана. – То было желание Делии, она сама вам все объяснит, мистер Уайлд. Думаю, нет нужды предупреждать, что вы никому не должны рассказывать об этом месте. Вам можно доверять?

– Жизнью клянусь, никому ни слова.

– Многие отзывались о вас положительно в этом смысле. Вы не поверите, как это трудно – завоевать доверие той же Грейс Стэкхаус, служанки, которая работает у Миллингтонов, тут, неподалеку, по соседству. Но вы его заслужили. Так что следуйте за мной. И, пожалуйста, говорите потише, потому как в доме у меня еще один гость.

И вот миссис Хиггинс неожиданно легкой походкой направилась к камину. Провела пальцами по мраморной доске, и в дальнем углу комнаты открылась маленькая дверца. Комната за ней оказалась без окон и освещалась одной-единственной керосиновой лампой; свет ее отбрасывал причудливые тени на своеобразный музей в миниатюре.

Такой коллекции мне еще ни разу не доводилось видеть. Все полки на стенах были уставлены подсвечниками и карманными фонариками – от самого примитивного под названием «бычий глаз» до серебряных подсвечников изящной работы с орнаментом из завитков. Я разглядел ночные фонари с железными щитками, свечи с маленькими абажурами, отражающими и усиливающими свет, позолоченные низенькие подсвечники для спальни с ручкой на подставке, щедро изукрашенные сценками из дикой природы. Простые оловянные подставки соседствовали с канделябрами искусной работы, украшенными изображениями растений, прорастающих из крохотных металлических семян. Самые невообразимые светильники смотрели на меня со всех сторон, сияли и подмигивали из полумрака, и об их формах можно было лишь догадываться по бликам света, отражающихся в острых краях и плавных изгибах. И ни единой свечи или коробка со спичками в поле зрения.

Миссис Хиггинс подошла к стеклянной полке, уставленной миниатюрными канделябрами, и завела за нее руку. Раздался тихий щелчок хорошо смазанного механизма. Полка раздвинулась. Открылась лестница с крутыми ступеньками, ведущими куда-то в темноту, и наша хозяйка начала спускаться по ней. Мы осторожно последовали за ней, нам не хватало уверенности миссис Хиггинс, ведь она, будучи слепой, давно освоилась с темнотой.

– У покойного отца Джорджа был свой бизнес, он отливал свечи, – шепотом произнес Джулиус. – Его коллекцию часто показывают посетителям, водят их сюда, как в музей. А он действительно замечательный. И никто не заподозрит, что помещение это служит двойной цели, ведь сюда люди ходят толпами. Держись за перила, что у стенки.

Я протянул руку. И к моему удивлению, костяшки пальцев коснулись бумаги, а не земляной или каменной стенки подвального помещения. Да и холодных сквозняков тут не было, как и намека на тошнотворную вонь, обычно царившую в канализационных системах нашего метрополиса. Я спускался следом за Джулиусом, ладонь скользила по гладко отполированным деревянным перилам, и вот где-то внизу показался свет.

Мы спустились – ступни утонули в толстом ковре, – затем свернули за угол. И тут передо мной открылось зрелище, которого я никогда не забуду, проживи на этом свете хоть тысячу лет.

Жители Нью-Йорка почти никогда не видят беглых рабов. По многим причинам, большинство которых вполне очевидны. Беглецы обычно прячутся в лесах – из страха, что каждый первый встречный может оказаться охотником за рабами, да еще и с собакой. Да и к жизни в городе они не подготовлены. Здесь у них нет норы, в которую можно забиться и спрятаться, нет подходящей одежды; они не знают, как добывать пропитание в этом жестоком мире из зигзагообразных улиц и высоченных домов и башен – в этом безбожном лесу, выросшем из кирпича и камня. Чернокожий, ловко ворующий у фермера куриные яйца, чтобы не помереть с голоду, совсем не обязательно наделен умением грабить по ночам продуктовые лавки с зарешеченными окнами. Города опасны. Их населяют толпы блуждающих по улицам городских жителей, окидывающих каждого чужака подозрительными злобными взглядами. Так что мы видим беглых, но редко. И большинство из нас рады этому обстоятельству.

Эта беглая рабыня, женщина лет двадцати, не больше, занимала постель, отгороженную от всего остального помещения китайской ширмой. Сама комната была хоть и с низкими потолками, выглядела вполне уютно. Засушенные цветы в рамочках, плетеные коврики поверх пола из сосновых досок, на стенах ситцевые обои с рисунком в красно-коричневых и бирюзовых тонах. Женщина в ночной рубашке и теплом халатике лежала на покрывале, голова в мелких косичках моталась из стороны в сторону по набитой гусиным пером подушке, обе ноги плотно перебинтованы. Нетрудно было догадаться, что с ней случилось. Она бежала с Юга через поля и болота, лесные чащи и реки без обуви и в зимнее время. Как только я вошел в комнату, женщина открыла глаза.

– Вы доктор? – спросила она меня с сильным тягучим, как патока, южным акцентом, еле шевеля растрескавшимися серыми губами.

– Доктор уже был и ушел, дорогая. – За ширму заглянула миссис Хиггинс. – Сказал, что есть надежда сохранить обе ноги. И все мы так обрадовались, услышав это. Разве не помнишь?

– Как она смогла сюда добраться? – изумленно прошептал я.

Храбрость этой маленькой женщины, риск и тяготы пути, которые пришлось ей перенести, наполнили меня восхищением и на миг даже заставили потерять дар речи. Если не считать поездок на пароме в Бруклин и обратно да редких путешествий в Гарлем и на Стейтон-Айленд, я из Нью-Йорка не выезжал. Вполне типичный недуг, свойственный местным жителям. А она прошла пешком сотни миль. В чем была, без всяких приспособлений для столь долгого путешествия.

– Приближаясь к городам, она ориентировалась по железнодорожным сигналам – фонарям и прочее. А в остальное время – по звездам, – пояснил Джулиус.

– Часто по ночам не было звезд, – простонала беглянка. – И я находила дорогу по мху.

Миссис Хиггинс заметно встревожилась. Подошла к постели, опустила ладонь на блестящий от пота лоб женщины.

– Это у нас Шугар, – сказала она, обращаясь к Джулиусу и устремив невидящий взгляд на стену. – Ты вся горишь, Шугар. Хочешь, я снова вызову доктора?

Затем миссис Хиггинс отступила чуть в сторону, и я смог хорошо разглядеть лицо Шугар. Глаза лихорадочно блестят, тонкие перебинтованные руки нервно теребят покрывало. Я представить не мог, что именно она искала в нашем городе, не мог даже приблизительно оценить размер и значимость потерь, с которыми пришлось смириться, чтобы обрести свободу – ведь там остались ее семья, друзья, место, где она спала, яркое солнце на ясном синем небе.

Джулиус тронул меня за локоть, и мы вышли в небольшой коридор. Откуда-то доносились тихие звуки, приглушенные голоса. Джулиус потянулся к ручке одной двери, но я удержал его. Одна мысль не давала мне покоя.

– Скажи, как может ребенок или совсем молоденькая женщина перенести такое путешествие? Лично я не представляю.

Он долго не отвечал, просто смотрел на меня.

– Весной и в летнее время – да, это вполне возможно. Ну, а зимой… это если сильно повезет. Но порой человек просто не может дожидаться лета, если буквально наутро тебя собираются продать и разлучить со своим ребенком.

Да, в том был свой резон. Своя логика, бессердечная и безумная.

– Лучше думай о том, что мы можем сделать, а не о том, чего не можем, – посоветовал мне Джулиус и вошел в комнату.

Делия Райт занимала комнату, являющую собой нечто среднее между спальней и гостиной. Сидела за столом, подперев рукой подбородок, и не сводила глаз с племянника. Я встречался с ней лишь однажды, но испытал при виде ее огромное, ни с чем не сравнимое облегчение. Джонас лежал, свернувшись клубочком, на двуспальной кровати, зажав в кулачке край одеяла, и, судя по всему, спал. Волосы Делии были собраны в аккуратный пучок на макушке, темно-зеленое платье, которое порвал Варкер, тщательно заштопано и застегнуто на все пуговки до самого горла. Карие глаза смотрели трагично и задумчиво. В этот момент она напоминала генерала в зеленом мундире, потерпевшего поражение и продумывающего план отступления с наименьшими потерями. Увидев нас, Делия встала и кивком указала на ребенка. Джулиус крепко обнял ее, после чего она провела нас в соседнюю комнату.

И мы оказались в подземной библиотеке. Хорошо освещенном помещении, где стояли тяжелые кресла, а все стены от пола до потолка были заставлены книжными полками. Делия плотно затворила за собой дверь.

– Он очень плохо спит, – произнесла она очень тихо, но отчетливо.

– Просто не хватает слов, чтобы выразить вам свои соболезнования, Делия, – произнес Джулиус. – Вам и Джонасу, по поводу того, что случилось с Люси… – Он с трудом подбирал слова утешения. – Остается лишь уповать, что сейчас она с Господом нашим Богом, хоть и ушла раньше, чем следует.

– Разве?..

Делия задрожала всем телом, прижала руку к животу. Затем подошла к камину и подбросила в него маленькое полешко, хотя огонь и без того пылал ярко. А потом обернулась, взглянула на нас с отсутствующим выражением.

– Где мы вас только не искали, – заметил Джулиус без тени упрека в голосе. – Даже не представляли, что вы можете оказаться Не Здесь и Не Там, у матери Джорджа. А он просто с ума сходит.

– Я тоже.

– Я даже избегал встречаться с ним, чтобы случайно не проболтаться. Миссис Хиггинс оказалась лучшим лжецом, чем я. Но почему вы попросили не говорить Джорджу…

– Все объясню. – Делия опустилась в кресло у камина. Рядом горела свеча, и она переставила подсвечник на низенький столик в центре комнаты. – Мистер Уайлд, я вынуждена просить вас об огромном одолжении.

– К вашим услугам.

– По долгу службы? – сухо спросила она. – Или просто по доброй воле? Я, знаете ли, читаю газеты.

Я это предвидел. Но уже давно понял: знание того, что тебе нанесут удар, не умаляет его эффекта. Напротив. Или же Делия присутствовала при убийстве сестры и потом ее захватили в заложники, или она вошла в спальню позже, обнаружила там тело сестры и в ужасе бежала вместе с племянником. Никаких других объяснений ее отсутствия в доме Вала не существовало. Скорее всего, все же последнее. А я просто не находил слов, чтобы объяснить ей, почему оставил тело ее любимой сестры на талом снегу, под кипой старых грязных газет.

– Надеюсь, вы простите меня за то, что я перенес ее тело, – взволнованно произнес я. – Хотя, наверное, нет. В тот момент мне казалось это единственным правильным решением, но теперь совсем не легко…

– Прошу вас, мистер Уайлд. – Она нетерпеливым жестом расправила складки юбки, и я вспомнил, какой решимостью всегда обладала Делия Райт в обычной жизни. Я не отрывал от нее взгляда. – Избавьте меня от объяснений, что это такое, иметь родную душу, брата или сестру. Мне хорошо знакомы эти чувства. И сядьте вы оба, перестаньте маячить перед глазами.

Я не нашелся, что ответить, и повиновался. Мы с Джулиусом уселись на кушетку рядом и наклонились к ней. Три заговорщика перед открытым огнем небольшого камина.

– Человек, убивший вашу сестру, непременно заплатит за это, мисс Райт, – клятвенно пообещал я. – Только скажите мне, как и кто.

Делия приоткрыла рот, на миг показалось, что она на грани истерики.

– Ах, мистер Уайлд! – Только теперь я заметил, что она все еще улыбается. А затем Делия удрученно покачала головой – красивая, усталая, находящаяся на грани нервного срыва женщина. – Поверьте, мне тоже очень хотелось бы знать.

Повисло неловкое гнетущее молчание. Меня страшно разочаровал этот ответ, Джулиус опустил голову и разглядывал носки своих ботинок. Но все мы в этот момент жаждали отмщения. Хотели отплатить преступнику – за Люси, за Делию, за маленького мальчика, который судорожно сжимал в кулачке край одеяла, точно это рукоятка меча.

– Вам незачем оправдываться и настаивать на невиновности своего брата. И я тоже пребываю в полной растерянности, – произнесла Делия, и улыбка исчезла с ее лица. – Никогда не забуду, как добр был к нам капитан Уайлд, никогда не поверю, что он среди ночи вдруг вернулся в свой дом, чтобы совершить столь жестокое убийство. После всего того, что он для нас сделал… Той ночью мы просто не поверили своему счастью, когда мистер Карпентер вместе с членами комитета и вы, мистер Уайлд, ворвались в логово бандитов и предприняли все меры, чтобы освободить нас, а затем дали нам приют. Постараюсь рассказать вам все, что знаю, а уж дальше вы сами делайте выводы; может, удастся найти хоть какую-то зацепку, которую я упустила из виду.

Неважно, что она не знает, кто злоумышленник, подумал я, и уж тем более не к лицу мне, мужчине, сетовать на то, что эта несчастная женщина что-то упустила из виду. Когда четко представляешь, что произошло, тогда и поймешь, кто тому виной.

И непременно узнаешь, кто убийца. И узнаешь, наконец, настоящее имя Люси.

Вот какую историю она нам рассказала.

Делия с Люси оставались в доме Вала весь первый день и бо́льшую часть второго. Там были кое-какие запасы – яйца, из которых они жарили яичницу, солонина, какие-то непонятные специи и большой кувшин столового вина. И они решили, что заплатят Валентайну за эти продукты, когда вернутся домой. Сестры сидели и болтали, Джонас мастерил новый флот с мачтами из тонких щепочек и обрывками газеты вместо парусов, и единственной целью создания этой армады было пустить ее затем в топку камина и наблюдать за тем, как пылают, словно в жаркой битве, хрупкие суденышки. Когда болтать надоело, они обследовали небольшую библиотеку Вала, где книги находились просто в образцовом состоянии (лично я всегда недоумевал, зачем Вал хранит эти книги, ведь прочитав, он помнил каждую практически наизусть). Ну, а затем перешли к окну и наблюдали за тем, как борются с ветром и снегом немногочисленные прохожие на Спринг-стрит. И до женщин лишь с запозданием вдруг дошло, что Мег наверняка подняла тревогу и знакомые о них беспокоятся.

– Джордж часто пропускал службу, был очень занят, а никому из вас и в голову бы не пришло успокоить прихожан, если туда вдруг заявится в истерике бедняжка Мег. Ну, и тогда я предложила посетить воскресную вечернюю службу. – Делия глубоко вздохнула и продолжала смотреть на огонь невидящим взором.

– А сестра была против этой вашей идеи, – предположил Джулиус.

– Люси была напугана, – она сердито смахнула слезинку, выкатившуюся из глаза. – Но могу сказать вам кое-что о привычках сестры. Всякий раз, когда она боялась за Джонаса, то или пыталась скрыть, отмести этот испуг, или отсылала мальчика в другую комнату. Ей была невыносима сама мысль о том, что она как-то повлияет на него, сделает из него труса. И эта мысль постоянно преследовала ее. Словно можно сдержать чисто инстинктивную реакцию! И вот тем вечером она просто не могла заставить себя выйти в темный проулок за домом и отправиться дальше в церковь, что на Уэст Бродвей. И настояла, чтобы пошла я, вместе с племянником. Иначе он вырастет и начнет пугаться собственной тени.

Делия произносила все эти слова ровным спокойным голосом. И тем не менее с каждым новым словом, с каждой фразой напряжение в голосе нарастало. Делия не просто очень любила свою сестру. Люси была ее героиней.

– Но в Абиссинской церкви вас никто не видел, – заметил Джулиус.

– Нет. – Она покосилась в мою сторону. – Кто-то преследовал нас. Шел по пятам. С того самого момента, как мы вышли на Спринг-стрит.

Я всем телом подался вперед.

– Продолжайте!

– И тогда мы нырнули в какой-то проулок. Я увидела заднюю дверцу ресторана, где подают мясные блюда, втолкнула Джонаса, вошла следом, и мы пробежали через обеденный зал, где народу было полно. А потом мы снова вышли на улицу и пустились наутек. Я специально стала петлять по улицам. Прошло минут двадцать, не меньше. И ко времени, когда мы вернулись в проулок за домом вашего брата, никто за нами уже не шел. Сбросили «хвост» и вошли в дом.

Сердце у меня зачастило.

– Можете описать этого вашего преследователя?

– Заметила только медную звезду на пальто, блеснула в свете фонаря. Высокий, ростом примерно с Джулиуса. Ну, и еще вроде бы рыжеволосый.

Шон Малквин, подумал я. Что ж, ничуть не удивительно.

– Мы вернулись в дом, трясясь от страха с головы до пят. А потом увидели, что моя сестра не одна. С ней была какая-то женщина. Потрясающей, просто ангельской красоты – белокожая, волосы золотистые, и держалась с таким достоинством и безупречными манерами.

Я был потрясен. Джулиус вопросительно покосился на меня. Я много рассказывал ему о Шелковой Марш, о том, какой редкостной злобой и мстительностью наделено это создание. И хотя встретились они с Джулиусом лишь единожды, на том издевательском судебном процессе, где я сумел защитить его, он, разумеется, хорошо запомнил женщину, едва не разрушившую всю его жизнь.

– Она представилась, как мисс Марш, и уже собиралась уходить. – Лицо Делии напряглось и словно окаменело; щеки побледнели, и на них особенно ярко, словно созвездия, выделялись веснушки. – Постараюсь не занимать у вас много времени, ибо… – Тут она закрыла глаза. – Чарльз Адамс вовсе не был тем, кем мы думали. Возможно, вам уже известно…

– Не надо торопиться, можно перевести дух, – заметил Джулиус.

– Короче, настоящее его имя Ратерфорд Гейтс. – Делия встала, подошла к камину, провела дрожащими пальцами по раме висевшей над ним гравюры. – Это ложь. Все это было ложью. Брак Люси, вся ее жизнь… Так нам, во всяком случае, сказали. Мисс Марш утверждала, что Чарльз Адамс является видным политиком, сенатором. Господи, видели бы вы в тот момент лицо Люси… она была просто потрясена. Сердце ее было разбито. Я была свидетельницей у нее на свадьбе в Массачусетсе. Просто представить невозможно, как счастлива она тогда была! Мисс Марш предупредила Люси и вскоре после этого ушла.

– Предупредила? – воскликнул я.

– Люси сказала, что эта женщина посоветовала ей уехать из города. Мы не знали, имеет ли брак моей сестры юридическую силу, не понимали, является ли она Люси Адамс или Люси Райт. Но мисс Марш очень настоятельно рекомендовала нам бежать, спасать свои жизни, говорила, что здесь нам грозит смертельная опасность – от Варкера, Коулза, возможно, кого-то еще. Однако ни слова не сказала о том, откуда ей обо всем этом известно. Только твердила, что эта опасность может обрушиться на нас в любую секунду, пока мы в городе.

Делия вопросительно взглянула на меня, словно ожидая каких-то комментариев. В голове у меня так и роились вопросы, назойливые и жалящие, точно мухи-кровопийцы, но ни один из них не было смысла задавать этой женщине, стоявшей сейчас передо мной. Какого черта этому воплощению зла в обличие хорошенькой владелицы борделя понадобилось предупреждать этих людей об опасности? Как-то непрактично с ее стороны, хотя некая цель у нее была. Что за игру затеяла и вела Шелковая Марш? У меня не было ответа. А потому я предпочел промолчать. И слушал дальше.

– Но мы не были готовы бежать, – пробормотала Делия. – Бумаги об освобождении Люси и Джонаса находились в доме на Уэст Бродвей, а путешествовать без них, сами понимаете, рискованно… с тем же успехом мы могли просто сдаться Варкеру. Люси запаниковала и предложила, чтобы я с Джонасом тут же отправилась в убежище. То есть сюда, – она каким-то бессильным, полным отчаяния жестом обвела рукой комнату. – А потом я должна была забрать свои документы об освобождении, вернуться за Люси и проводить ее в дом на Уэст Бродвей. Мы знали, мистер Уайлд, что вы придете утром, ну и решили, что окажете нам такую любезность и согласитесь проводить нас туда и позаботиться, чтобы нам не причинили вреда. Не стану кривить душой – Люси еще хотелось увидеться с Чарльзом. Повидать своего мужа, если он таковым являлся. Не могла же она отказаться от него лишь на основании того, что наговорила ей какая-то незнакомка. Она хотела убедиться, правда это или нет.

– К тому же вы никак не могли уехать без документов об освобождении, – вставил Джулиус.

– Так вот, я оставила племянника здесь, в убежище, а затем вернулась на квартиру к капитану Уайлду и… и увидела то, что вы сами видели, мистер Уайлд. Должны были видеть, поскольку потом моя сестра оказалась на свалке у реки. Ведь в то утро вы должны были зайти за нами, да и потом у кого еще, как не у вас, была причина убрать тело? – Делия нервно коснулась пальцами горла, в том самом месте, где на шее сестры остался багровый след от удушения. – Ну, и я убежала. Должно быть, мы разминулись всего на несколько минут.

Поленья в камине продолжали потрескивать, Делия – расхаживать по комнате, я же пытался как-то соединить все эти разрозненные факты. Фрагменты правды и полуправды, части историй, в искренность одних я верил, другие казались сомнительными. Мотивы, действия, последствия. Но слабые их голоса заглушали громкие фанфары вопросов, так и оставшихся без ответов. А потому я решил задать несколько ключевых.

– Скажите, когда месяц назад ваша сестра нашла работу, Гейтс возражал?

– Понимаю, к чему вы клоните, но подтвердить ничего не могу. Он спросил Люси, сможет ли она справиться с дополнительной нагрузкой, и та ответила, что да, конечно. И тогда он заказал в ближайшем ресторане жареного фазана и две бутылки шампанского, чтобы отпраздновать это событие. – Она устало взмахнула рукой. – Но все мы тогда считали, что он носит имя Чарльз, так что лучше задайте мне более полезные вопросы. Времени у нас мало.

– А как Шелковая Марш объяснила тот факт, что знает, что вы у Вала?

Тут Делия перестала бродить по комнате и приподняла бровь.

– Но разве она не любовница вашего брата? Люси говорила, будто бы мисс Марш намекала именно на…

– Да, была когда-то его любовницей, – с отвращением произнес я.

Шелковая Марш, подумал я, это заклинательница змей, и в корзинке у нее были сразу четыре гадюки. Варкер, Коулз, Гейтс и Малквин. Хотелось бы знать, какая именно из этих гадюк нанесла смертоносный укус Люси.

Я затряс головой, пытаясь вернуть ясность мышления.

– А о каком именно одолжении вы хотели просить меня, мисс Райт?

Она снова уселась в кресло и взглянула на нас обоих.

– Мне нужны документы Джонаса об освобождении. Они в доме у Гейтса, а мне отсюда выходить рискованно. Хочу, чтобы вы принесли мне их. Свои я успела прихватить на обратном пути к Спринг-стрит.

– А почему бы не попросить Джорджа составить нам компанию? – спросил Джулиус.

Делия рассмеялась каким-то странным, низким, горловым смешком и еле слышно выдавила:

– Да потому, что я собиралась занять у Джорджа солидную сумму денег, и будь он здесь, то, несомненно, тут же сказал бы «да». Моей учительской зарплаты едва хватало на оплату комнаты и питания. Иными словами, денег недостаточно, чтобы начать новую жизнь. Я, конечно, могу тащить за собой Джонаса через поля и леса, переправляться через реки, прятаться в норах, как беглая преступница, голодать, ориентироваться по ближайшей железнодорожной станции, но…

– Но тогда вас будет куда как проще поймать, – заметил Джулиус. – А раз так, то Джордж должен раскошелиться на экипаж…

– Давайте представим на минуту, что я благополучно добралась до места назначения. – Тут горло у нее перехватило от волнения, а лицо исказила гримаса боли и отчаяния. Делия покачала головой. – Джордж Хиггинс не хочет, чтобы я остаток жизни провела в Канаде. А потому просить его спонсировать этот мой побег как-то совсем уж неловко. Стоять перед ним, как сейчас стою перед вами, и вынуждать дать свое согласие. Лучше вы сами его попросите, Джулиус. И еще спасибо вам обоим за помощь; думаю, вы догадываетесь, как много она для меня значит.

Я не знал, о чем еще ее спросить, к тому же понимал, что разговор этот страшно утомил ее – золотистые искорки в глазах Делии погасли.

– Мы вернемся с бумагами мальчика, – сказал я и поднялся. – Через несколько дней, а может, и раньше.

Делия кивнула и откинулась на спинку кресла. Она была в полном изнеможении и молчала. Я даже отдаленно не мог представить, через какой ад ей пришлось пройти за последние несколько дней – все эти страшные события обессилили ее, превратили ее прелестное лицо в неподвижную посеревшую от горестей маску.

И вот мы двинулись на выход – еще раз прошли мимо сгорающей от лихорадки молодой беглянки, у постели которой суетились теперь чернокожий доктор и миссис Хиггинс, – а мне вдруг на ум почему-то пришли магнолии. Я так и видел руки Люси, вплетающие гардении в свадебную прическу невесты, как рассказывал мне Тимпсон. Все это было давным-давно, но я видел, как лучи летнего солнца врываются через окно в комнату, где она работала, ощущал на лице дуновение ветерка с запахом клевера, проникающего в приоткрытую дверь. И вдруг прямо у меня на глазах цветы начали сжиматься, вянуть при каждом ее прикосновении. Гнить и разлагаться.

– Просто кошмарный сон какой-то, – заметил Джулиус, когда мы снова оказались на продуваемой ледяным ветром улице.

– Хуже, – буркнул я в ответ. – Нам уже не суждено проснуться.

Мы остановили экипаж, влезли, я откинулся на спинку сиденья. Одна не слишком приятная мысль не выходила из головы.

Я так толком ничего и не узнал.

Забившись еще глубже в темный уголок, я глубоко вдохнул, потом выдохнул. Вот и прекрасно, подумал я. Ведь кроме этого меня ничто по-настоящему не волнует. Никаких проблем.

Однако, как я ни старался, никак не удавалось избавиться от ощущения, что я упустил из вида что-то худшее или, возможно, что-то более специфичное. У меня и прежде возникали такие предчувствия, словно некий колокол в голове возвещал о неполадках или недопонимании, что возникла какая-то нестыковка. Ошибка, огромная, как стена, неровно оклеенная обоями. Казалось бы, во всех отношениях понятно, что Делия предпочитает посредников в столь болезненных переговорах и унизительной просьбе о помощи. В данных обстоятельствах похвально с ее стороны. Вообще-то я склонялся к мнению, что мисс Делия Райт имеет более четкие представления о чести и достоинстве, нежели большинство людей, с которыми мне доводилось сталкиваться. Именно этой особенностью характера и объяснялось ее нежелание встречаться лицом к лицу с нашим другом из комитета бдительности.

Разве только этим?..

И пусть Джордж Хиггинс производил на меня впечатление человека прямолинейного, могущего в случае необходимости прибегнуть к грубой физической силе. Человека, который боролся с похитителями Джулиуса с пистолетом в руке, брал, что хотел, просто потому, что ему говорили: брать этого нельзя. И что с того? Мне всегда нравились такие мужчины. Я ими восхищался.

Нет, Делия его не боялась. Это определенно.

Джордж Хиггинс, продолжал размышлять я, пока экипаж уносил нас все дальше и дальше от Не Здесь и Не Там. Нет, тут требуется копнуть поглубже. А вот почему и как – это надо еще подумать.

Глава 19

ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ 50 $. Сбежал от нашего подписчика в прошлый четверг. Негр по имени Исаак, возраст 22 года, рост 5 футов 10–11 дюймов, цвет кожи темный, крепкого телосложения, лицо круглое, довольно бегло и правильно для негра говорит по-английски. Родом из Нью-Йорка и, несомненно, пытается выдать себя за свободного человека… Н. О. СИМПСОН-МЛАДШИЙ, МЕМФИС, 28 дек.

Теодор Дуайт Велд. Рабство в Америке, как оно есть: Показания тысячи свидетелей, 1838

Я был бы рад отметить, что те несколько дней до начала активной стадии расследования, несмотря на все связанные с ним неудачи и несчастья, выпавшие на мою голову, я провел по-своему приятно. Спокойно. В обстановке, способствующей ясности мышления.

Но это было не так. То были страшно изнурительные дни. И предвестником их, как и многих других грядущих неприятностей, стал Валентайн Уайлд. Он снова возник на горизонте.

В «Либерти Блад» – единственном варварски уютном салуне демократической партии, который часто посещал мой брат, – было шумнее, чем обычно бывает по утрам во вторник. Вал пригласил меня зайти туда через два дня после того, как я говорил с Делией, а именно 24 февраля. Стойка бара была заляпана отпечатками тысяч грязных и жирных пальцев, народу битком – вполне типичная компания для Вала. Ирландцы радовались возможности приникнуть к животворному пивному источнику там, где атмосферу определяли их товарищи по партии, а не какие-то хмыри из местных. Здесь же роилось разное хулиганье, чье понятие о завтраке сводилось к кружке эля и поножовщине; были здесь и подлипалы, завидовавшие этому стилю кроликов, но им не хватало сил и духу пробиться в политику. Я не стал искать брата в главном зале, где с потолка свисали бесчисленные американские флаги, а с флагов свисала паутина. Протиснувшись мимо возчиков, которые пришли передохнуть и хлебнуть пива, я откинул флаг, которым была занавешена дверь, вошел в заднее помещение и, щурясь, оглядел знакомую обстановку.

Керосиновые лампы на стенах служили двойной цели – нещадно чадили и отбрасывали тени. Ни для чего другого они пригодны не были. Я прошел мимо обитых плюшем диванов, где после нелегальных митингов занимались пустопорожней болтовней и еще чем похуже разного рода проходимцы. Впрочем, в столь ранний час в помещении никого не было. Если не считать Валентайна, я увидел очертания его крупной фигуры там, где и рассчитывал увидеть, – брат лежал, свернувшись калачиком на диване, под самым странным чучелом американского орла, которое мне только доводилось видеть. Хотя уж чего-чего, а этих орлиных чучел я в свое время перевидал немало.

Я уселся в кресло рядом с этим небольшим диваном – ну, как обычно. Было очевидно, что Вал еще не освоился с дневным светом. Со светом керосиновых ламп. Вообще с каким бы то ни было светом. Я протянул руку и постучал его по лбу.

– Ой, ради бога, зачем это? – невнятно пробормотал он.

– Ты сам меня вызвал. Где ты шлялся, черт бы тебя побрал?

Он перекатился в сидячую позу, тупо моргая, уставился в темноту. Потом закрыл глаза и поморщился – видно, боролся с мелькавшими перед глазами звездами.

– Ездил в Олбани.

– Вот как? – Этого ответа я никак не ожидал, и мне стало страшно любопытно. – А что там, в Олбани?

– Самый чистейший и классный опиум, ничего подобного прежде не пробовал, делает честь сенатору штата. Ну, а в город вернулся вчера вечером. Тогда и сочинил тебе записку. Вроде бы. Ты ее получил?

Вздохнув, я снял шляпу, положил на стол, затем отодвинул флаг-занавеску в главный зал и попросил принести ведро или два крепкого кофе, а также тарелку бекона из соседней закусочной. Сообразив, зачем мне все это надобно, весь покрытый шрамами бармен кликнул мальчика на побегушках. И вот через полчаса Вал уже вытирал жирные пальцы салфеткой в нашей темной берлоге и вроде бы немного пришел в себя.

– Так все зажило? – спросил он.

Дошло до меня не сразу.

– А, ты об этом, – протянул я и потер пальцами тыльную сторону ладони. На ней осталось лишь маленькое красное пятнышко – вернее, теперь уже почерневшее – словом, рука была на пути к выздоровлению. Я налил себе вторую чашку кофе. – Все нормально. А на кой черт тебе понадобилось тащиться в Олбани? Обернулся, надо сказать, быстро.

– Да потому, что там возникла проблема. И осталась. Послушай, Тим, – брат выглядел более измученным и опустошенным, чем обычно. – Ты, конечно, будешь злиться, но позволь мне отныне одному вести это дело. Я о расследовании убийства.

– Нет, – ответил я. – Что там удалось выяснить?

– Оно меня вконец измотало, это дело. И ты, Тимоти…

– Но Мэтселл не отстранял меня от расследования, хоть и не в восторге от того, как оно продвигается.

– Просто он не знает того, что известно мне.

Я ждал продолжения. Сердито молчал и был раздражен до крайности.

– Ладно. Вот тебе набросок в общих чертах; надеюсь, он поможет стереть это придурковатое выражение с твоей физиономии. Хотя вряд ли. – Вал откинулся на спинку дивана, достал сигару из кармана жилета, но прикуривать не стал – просто задумчиво вертел сигару в пальцах, точно карту с тузом. – Знаю многих распустивших хвосты партийцев из законодательного собрания штата. Еще с давних времен. Якшался с некоторыми из них еще глупым сосунком, эдаким юным денди еще до того, как все они погрязли в своих слоганах, баннерах, ленточках и прочем. И вот теперь пообщался с ними, пригласил выпить, позволил своим старым приятелям тоже угостить меня выпивкой. Прошел слушок, будто бы Ратерфорд Гейтс, этот сладкоголосый соловушка, который метит на переизбрание в сенат, имеет все шансы туда пройти. И дело тут не в решающем голосе, и вообще не в цифрах. На переизбрании его соперником будет самый ограниченный из партии вигов банковский барон из… хотя, ладно, – проворчал он, заметив по выражению моих глаз, что я нахожу все это несущественным. – Вижу, тебе начхать. Прекрасно.

– Если это имеет какое-то отношение к следствию по убийству, то совсем даже не начхать.

– Может, придержишь свои соображения при себе, сосунок с рыбьими мозгами?

Он произнес эти слова так резко, что я тут же осекся.

– Ты вешал мне такую же лапшу на уши прошлым летом, когда случились убийства птенчиков, – возразил я и развел руками. – И что с того?

– Как это что? Ты спас партию от публичной порки, обнаружив, что это вовсе не кровожадный ирландский католик и лунатик шастал по городским улицам и нападал на детишек. И я не преминул напомнить им об этом. Лично.

– Но я не могу…

– Только попробуй перебежать им дорогу – они тут же прикончат тебя, да еще и пописают на твою могилу. – Вал резким движением отправил сигару обратно в карман жилетки. – Ты уже много чего натворил. Похитил людей у торговцев рабами, развалил обвинение в суде, подрался и прикончил ирландского выродка полицейского, хотя это и не целиком твоя заслуга, восстановил против себя добрую половину городской полиции… Я сказал партийным боссам, что могу тебя контролировать. Теперь скажи, что я был прав.

Я с отвращением помотал головой.

– Мы нашли Делию и Джонаса. Они прячутся под землей.

К моему удивлению, Вал тут же радостно захлопал в ладоши.

– Ну вот. Хоть какой-то просвет среди туч. Расскажи, хотя бы вкратце.

Было время, когда я и слова не осмеливался вымолвить в присутствии моего сурового окопавшегося в партии братца, но очень хотелось думать, что эти дни позади. Как бы там ни было, но мой рассказ его нисколько не удивил. Ни тот факт, что Малквин следил за Делией и Джонасом, ни даже загадочное предупреждение Шелковой Марш. Ровным счетом ничего.

И тут я страшно разволновался.

– Так они в Канаду намылились?

Я кивнул и допил кофе.

– Уже выехали?

– Нет. Надо договориться с кондукторами и еще с людьми на станциях на всем пути следования, ведь груз-то непростой. Это займет четыре-пять дней.

– И возвращаться, я так понимаю, не собираются?

Я гневно сверкнул глазами.

– Но так безопаснее, неужели не усек? Я пытался вбить в твою тупую маленькую башку, что Гейтс не только обладает огромным влиянием в Олбани, его прочат в женихи дочери губернатора. Так и подталкивают к ней на каждом приеме и суаре с устрицами. – Валентайн взглянул на карманные часы, окинул меня многозначительным взглядом, с щелчком захлопнул крышку.

– Вот лживая хитрая тварь, – возмутился я. – Так значит, это все-таки он ее убил? Свою жену? И поэтому ты…

– Сам еще до конца не понимаю. Просто… возникло ощущение, что тут замешано нечто большее, чем мы думали. И вони не оберешься, как от целого ведра тухлых яиц.

– Большее, чем труп в твоей постели? – всполошился я. – Большее, чем планы Шелковой Марш успокоить нас?

Вал призадумался, потом покачал головой. Точно это он говорил на брызгах, а я понимал только по-китайски. Знакомое выражение – одна бровь насмешливо приподнята, губы плотно сжаты, точно он пытается подавить мучительный вздох. Но таким настороженным и взволнованным я его прежде никогда не видел.

– Послушай, – брат подался вперед, переплел пальцы рук. – Я тут обдумал… ну, то, что прежде мне говорил. О том, что могут означать эти старые шрамы. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся».

Я едва удержался, чтобы не вздрогнуть всем телом.

– И что?

– Они ведь из Олбани, верно? Семья Райтов? Так вот, я искал их родственников. Людей, которые могли бы помочь им спрятаться. И знаешь, Тим, ни один человек не признался, что знает их. И это мне жуть до чего не понравилось. Каждый цветной по фамилии Райт, которого удалось найти, изо всех сил пытался убедить меня, что никогда и слыхом не слыхивал ни о Делии, ни о Люси. Клялся и божился на чем свет стоит – короче, вешал лапшу на уши.

«Да, это серьезно» – подумал я.

– Очевидно, что кто-то их запугал. Ладно. Стало быть, при раскрытии этой тайны надо брать шире. Как думаешь, может, причины убийства Люси надо искать в ее прошлом, а не настоящем? – спросил я.

– Нет. Думаю, ты не должен соваться в это дело, отныне действовать буду я. – Валентайн поднялся и надел шляпу. – Так придешь на партийный бал в субботу?

Я кивнул, но с гримасой крайнего отвращения на лице.

– Вот и отлично. Тогда и глазом моргнуть не успеешь, как мы вернем тебя в Гробницы, выбьем шикарный новый кабинет – и попутного тебе ветра. Верь мне. Через год имеешь все шансы получить звание капитана.

– Нет, Вал, я не собираюсь отказываться от расследования. Только поклянись, если что узнаешь первым, тут же сообщишь мне.

Валентайн влез в зимнее пошитое на заказ пальто с меховым воротником, расправил складки дорогой ткани. Затем достал носовой платок, вытер лицо, озабоченно хмурясь.

– Я направил запрос в законодательное собрание штата. Когда получу ответ, буду знать больше. Ну и поделюсь с тобой.

– Что ж, по крайней мере, это честно. А я тем временем помогу Делии с Джонасом бежать с Манхэттена. И даже не думай тут мне перечить. Я должен убрать их отсюда.

Я не стал говорить Валу, что собираюсь вернуть документы Джонаса об освобождении. Не стал говорить, что с помощью комитета бдительности решил пробраться в квартиру Гейтса, что приравнивалось к ограблению сенатора штата от демократической партии, в компании африканцев. Ведь этот самый сенатор, как я подозревал, убил свою жену.

Я счел, что эта информация может изрядно подпортить нашу мирную и доверительную во всех отношениях беседу. Во всяком случае, именно таковой являлась она для нас с Валом. А потому я решил попридержать язык. Я ломал над этим голову на протяжении двух дней. Лежал без сна и обливался потом. Но накануне вечером, предварительно проведя разведку, я отобедал с Джулиусом, и тот, несмотря на огромный риск, согласился помочь мне в этом деле. Другого выхода, кроме как вломиться в сенаторский дом, просто не было.

– Ну, конечно, ты поможешь им бежать, – уже стоя в дверях и натягивая кожаные перчатки, заметил Вал. – Ты ведь у нас аболиционист. Только тихий. Верно? – спросил он.

– Да.

Он вышел из комнаты.

Я был настроен вполне серьезно. Если не удастся сохранить в тайне вторжение в берлогу Ратерфорда Гейтса, нам всем светят нешуточные неприятности.

И вот назавтра, вечером 25 февраля, мы собрались в доме у Джорджа Хиггинса. Пять человек уселись за круглый стол светлого дерева, инкрустированный слоновой костью и перламутром, и принялись составлять план сражения. Да, конечно, мы соблюдали осторожность, но были настроены весьма решительно и пребывали в приподнятом настроении. Наконец-то собрались перейти к активным действиям. И это радовало.

Сразу же после нашего посещения убежища под названием Не Здесь и Не Там Джулиус сообщил другу детства, что Делия жива. Он решил не сразу выложить Хиггинсу ее просьбу – думаю, лишь по той причине, что хотел дать Джорджу возможность как следует выспаться, хотя бы одну ночь за неделю. И вот теперь я слушал, как он излагает желание Делии позаимствовать некую сумму на путешествие в Канаду, а сам пристально наблюдал за реакцией Хиггинса. Не слишком прилично, правда, наблюдать за мужчиной, который только что понял – он единственный человек, который сможет отправить любимую женщину в далекие края – и надолго, может, навсегда – ради ее благополучия и здоровья. Я наблюдал, и за мной никто не подглядывал. И составил полную картину.

Человек с разбитым сердцем, так бы я назвал ее. Джордж Хиггинс сидел, слегка отвернувшись, и смотрел в окно гостиной – огромное окно с горой подушек, набитых сухим шалфеем, на подоконнике. Сидел и смотрел на свое отражение в стеклянной панели с таким видом, словно хотел слепить себя прежнего на скорую руку из палочек и веточек. Слева от меня сидел, сложив ладони вместе, преподобный Браун – то ли думал, то ли молился. Справа – Джакоб Пист, нервно барабанящий длинными и тонкими пальцами по столешнице. Мне нужен был человек, на которого можно положиться, которому доверял бы комитет с нестандартным, даже пусть сверхоригинальным подходом к нашей проблеме. Именно таким человеком и являлся Джакоб Пист – от гривы спутанных волос на голове до заляпанных грязью ботинок.

Джулиус, сидевший напротив, между Хиггинсом и Пистом, схватил своего друга за руку.

– Вдумайся, Джордж, она жива! И это самое главное. Мы ведь очень за нее боялись.

– Жива и не желает переговорить со мной лично, – пробормотал Хиггинс, выдернул руку и принялся оглаживать бороду.

– Просто не хочет причинять тебе излишнюю боль, – пролепетал Джулиус.

– Или же хочет избавить себя от излишней неловкости.

– У нее не было ни малейшего желания обидеть тебя.

– Она может обижать меня сколько угодно, и знает это. Просто испугалась, не желает видеть, как мне все это невыносимо.

Слушай, внимай, смотри, подумал я и не сдержался – полез в карман, где лежал огрызок карандаша. У меня прямо руки чесались.

– Я не мог держать тебя в неведении, Джордж. Теперь ты видишь, как обстоят дела, – хмуро добавил Джулиус.

– О, да. Думаю, что если б кто-то открыто противостоял распоряжениям моей матушки, его бы тут же поразили громы и молнии. Главное ее правило – это полная независимость гостей. Они охраняются, обслуживаются, но диктовать им свою волю строго воспрещается. И к Делии там относятся точно так же, как к босоногой беглой рабыне. И неважно, что я ухаживал за ней почти два года, – в голосе его слышалась нескрываемая горечь.

– А миссис Хиггинс прозвали Свечных Дел Мастером из-за профессии вашего покойного отца? – спросил я с намерением сменить тему.

– Вообще-то нет, – ответил преподобный Браун, видя, что его прихожанин молчит. – Прозвали так потому, что она забирает души людей и переносит туда, где свет их не будет скрыт под спудом рабства. Или же просто потому, что только свеча поможет осветить путь полицейскому, который, как речной рак, прятался в своей норке, а теперь выполз и рассуждает вслух о незаконном вторжении в чужой дом.

– И?.. – спросил я.

– Туда не проникнуть, – решительно и твердо заявил он.

– Но я… Нет, погодите минутку. Как именно…

– Толстые железные решетки на всех окнах, чтобы не лезли нищие и прочие незваные гости. Вентиляционные шахты в подвале с этой же целью укреплены очень толстыми досками. А если попробовать прорваться через главную или заднюю дверь, понадобится топор или таран. – Он приподнял руку, словно извиняясь. – Я просто обязан задать один вопрос. Если ли хоть какая-то возможность уговорить мистера Гейтса попросить, чтобы тот разрешил пройти в дом за документами, и при этом ничего не говорить ему о местонахождении беглецов?

– И это при том, что Люси в могиле? – Джулиус покачал головой. – Слишком велик риск.

Джордж Хиггинс отделался хмурым кивком.

– Бумаги об освобождении можно и подделать, – весело заметил преподобный Браун, чем заслужил мое уважение и одобрительную ухмылку Джакоба Писта.

– Делия и Джонас и без того сильно рискуют, и поддельные документы могут окончательно испортить дело, – возразил Джулиус.

Я снова принялся за набросок. Все остальные продолжали обсуждать проблему, предложения так и сыпались, но я слушал их вполуха.

Если прорываться в этот дом с помощью пушки и нагрудного знака полицейского, партийцы точно меня прикончат, если только Вал их не опередит.

А если ты проигнорируешь эту проблему и вернешься к обычной своей жизни, то чувство вины будет преследовать тебя до конца дней.

А что, если ворваться в «Астор Хаус» и выкрасть ключи у Ратерфорда Гейтса…

Тут карандаш выпал из руки. Я как раз закончил рисовать крышу над стенами каменной кладки, края черепицы были покрыты снегом.

– Гейтс обитал в своем жилище в феврале, – голос мой прорезался сквозь глухой ропот других голосов. И произнес я эти слова громче, чем мне было обычно свойственно. – А февраль выдался холодный. Очень холодный выдался февраль.

– И что с того? – протянул Хиггинс, и в голосе его слышались насмешка и надежда одновременно.

Отыскав огрызок карандаша, я постучал им по изображению неприступного, как крепость, дома.

– Похищение случилось в ночь, когда бушевал шторм. Когда затонули все эти корабли. Дюжины кораблей. Самый сильный шторм за многие годы.

– Было дело, – согласился со мной Джулиус.

– И прежде, чем отправиться в доки, все мы встретились у дома под номером восемьдесят четыре по Уэст Бродвей и страшно спешили. И никто с тех пор, насколько известно, в тот дом не заходил. Его просто заперли нанятые люди.

– Но какое все это имеет отношение к холодной погоде? – спросил преподобный Браун.

– Сейчас он и до этого дойдет, – заметил с улыбкой Пист.

Глядя на набросок, я и сам заулыбался.

– А как обстоит дело с местами для новых учеников в сиротском приюте для цветных?

Если мистер Пист и раньше являлся объектом несколько насмешливого удивления, этот его вопрос, наверное, окончательно закрепил за ним репутацию городского сумасшедшего.

– Обычно они набирают детей или круглых сирот, или наполовину осиротевших, сколько могут. Но эта зима выдалась особенно трудная. Так что устроить ребенка можно и за деньги, особенно если время поджимает, – заметил преподобный. Остальные хранили недоуменное молчание.

Я кивнул.

– Допустим, я знаю одного человечка, который сумеет помочь нам проникнуть в дом, но только после этого ему придется немедленно сменить адрес, ради его же безопасности. Если я найду и уговорю его, кто из вас готов купить ему место в сиротском приюте для цветных? – Не сводя глаз с хозяина дома, я продолжил: – Как находящийся на зарплате у государства полицейский в купленном по дешевке старом пальто, я адресую этот вопрос самому состоятельному из нас господину, мистеру Хиггинсу.

Поначалу он подумал, что над ним смеются. На губах промелькнула улыбка, но он тут же стер ее усилием воли.

– С радостью возьму все расходы на себя, мистер Уайлд, – сказал он.

– Но мистер Хиггинс… – попробовал возразить ему с улыбкой преподобный Браун.

Хиггинс лишь пожал плечами и снова принялся оглядывать комнату. Она была очень хорошо обставлена, все предметы мебели были предназначены для комфорта, никаким снобизмом тут и не пахло. Кругом полки с книгами – настоящий рай для книгочея; примерно такой же библиотекой пользовался я в доме Мерси. Я бы запрезирал его за эти книги, но не того пошиба он был человеком. Я понял – несмотря на то, что эта комната, возможно, некогда была показателем его статуса в обществе, он мысленно сумел превратить ее в шкатулку для драгоценностей. Вернее, для милых его сердцу воспоминаний. Здесь, отражаясь в окнах, смотрели на Хиггинса нежные карие глаза Делии, он помнил изгиб ее руки, когда сентябрьским утром она сидела за столом с намазанным маслом тостом, он помнил еще тысячу мельчайших подробностей ее присутствия здесь. А теперь этот дом был просто домом, и все цвета его померкли, превратились в смутные тени и очертания того, что некогда были дарами для его любимой. Каждая нить, вплетенная в ткань ковра, казалась излишней, каждая украшающая его мелкая кисточка была теперь лишена смысла.

Весь вчерашний вечер я провел в мучительной задумчивости – безуспешно пытался вспомнить название первого опубликованного рассказа Мерси. Премьерного появления ее печати. А назывался он «Свет и тени улиц Нью-Йорка». Кому-то другому эти мучения показались бы просто глупыми – ну какая разница, помню я это название или нет. Кому угодно, только не мне. И я страшно корил себя за забывчивость. Работа моего мозга стала напоминать усилия человека, занятого тяжким физическим трудом, пытающего сдвинуть с места и потянуть за собой никому не нужную тяжелую телегу.

И вот теперь, глядя на Джорджа Хиггинса, я молча и даже с оттенком некоторого отвращения наблюдал за тем, как он перемалывал всю информацию, неспешно и тяжко, точно в голове ворочались мельничные жернова.

Что беспокоит тебя, раз ты так любишь эту женщину? Я мысленно задавал ему этот вопрос и испытывал почти братские чувства к этому страдальцу.

Но любовь – любовью, и что толку рассуждать о ней; к тому же мне надо было заняться мальчишкой. Вернее, двумя, если я рассчитываю на избранного мной же соучастника преступления. И вот я придвинулся к столу и торжественно обвел маленьким кружочком каминную трубу. И тут мистер Пист расхохотался и одобрительно и сильно хлопнул меня по спине.

В конце концов, сказал я себе, пытаясь унять угрызения совести, не ты же научил воровать Жана-Батиста.

Глава 20

До сих пор глубоко сожалею о том, что не были предприняты соответствующие меры для установления истинной причины гибели одного из этих несчастных юнцов, но к тому времени следствие прекратили. Лично у меня нет ни малейших сомнений в том, что он был убит самым жестоким и варварским способом.

Ричард Стоктон о похищении жертвы по имени Джой Джонсон, которого забили до смерти кнутом, «Африкан обсервер», 1827

И вот назавтра вечером мы отправились на поиски Жана-Батиста Жака Огюстена. Не умершего французского художника, а маленького чернокожего трубочиста. О том, что наши столь далеко идущие планы могут провалиться из-за того, что на камине установлена решетка, перекрывающая вход в дом, мы не знали. Но я очень надеялся на благоприятный исход. Ведь в последний раз, по всей вероятности, люди собирались в той гостиной вечером, перед похищением. И, господь свидетель, вряд ли им тогда пришло в голову перекрывать доступ в камин. А это означало, что ни Гейтс, ни его прислуга вряд ли озаботились принять такие меры безопасности, и умный и ловкий трубочист вполне мог проникнуть в дом, ничего не взламывая и не разрушая.

Элегантное решение. Хоть и рискованное. У меня было не больше желания подвергать риску нашего маленького друга, чем самому вломиться и ограбить чье-то жилище.

– А ведь он может и отказаться, – заметил я Писту и Джулиусу Карпентеру, пока мы пробирались темными проулками, слишком узкими для лошадей, но достаточно широкими для крыс, которые разбегались прямо у нас из-под ног.

– Конечно, может, – ответил Джулиус. Он шагал впереди, его голубая зимняя шапочка ярко выделялась на темном грязном фоне. – Но это единственный пристойный способ осуществить задуманное.

Я оскользнулся на полоске снега, который подтаял, затем подмерз, снова подтаял, вобрал в себя всю уличную гниль и снова замерз. Причем оскальзывался несколько раз. Мы находились в районе участка Девятого округа, неподалеку от дома Миллингтонов, и направлялись на юго-запад, все дальше отходили от сверкающей огоньками Пятой авеню, все глубже погружались в беднейшие районы города. Именно здесь, на углу одной из улиц, Грейс Стэкхаус и наняла трубочиста Жана-Батиста.

И вот мы пересекли Гринвич-лейн и оказались в лабиринте проулков, отходящих от Фэктори-стрит. Потом прошли под каменной аркой. Затем пришлось пробираться через целый ряд лотков старых подержанных книг. Их бесстрастный владелец совал нам коробку с предметами, представляющими большую рыночную ценность, – мозольными пластырями и старыми пуговицами. Покупателей у него не было, и вряд ли он рассчитывал хоть на какую-то прибыль. Темнеющее небо над головой быстро затягивали тучи.

– Не думайте, мистер Уайлд, что я в восторге от этой затеи, – пробормотал Пист. – Но убежден, что к этому времени шкет достиг такого мастерства в своем деле, что будет не прочь завязать с ним.

Я согласился с Пистом. Жан-Батист действительно обладал настоящим талантом по части отскребания от сажи каминных труб и умел вылезти потом из них неповрежденным. Но кто не захочет отказаться от такой жизни, если представится выбор? Молясь про себя о том, чтобы он при виде нас не сбежал, я распугал целую орду пятнистых кошек, мяукающих и завывающих у перевернутого мусорного ведра. Помирающих с голоду, но еще не замерзших до полного окоченения.

– Ну, вот мы и пришли, – Джулиус остановился посреди проулка.

Поверхность щелястой деревянной двери была сплошь оклеена политическими плакатами. Призывы еще прошлогодней давности изрядно пообтрепались, слова «СВОБОДА И КОРРУПЦИЯ» распадались, свисали полосками мокрой и липкой бумаги. То был самый дешевый способ хоть как-то защититься от сквозняков, поскольку плакаты обходились бесплатно, а банка клея, сваренного из лошадиных копыт, стоила несколько центов. Мы постучали и вошли: Джулиус впереди, мы с Пистом за ним по пятам.

– Валите отсюда. Мы уже закрыты. А, полицейские… – с отвращением протянул мулат со впалыми щеками, хозяин всех трубочистов, заметив медные звезды у меня и Писта. – Боже милостивый, до чего докатился этот город. Я уже заплатил налоги, еще на прошлой неделе. Так что ни пенни вам из меня не вытрясти.

Ни Пист, ни я не выразили удивления, услышав это заявление. Просто обменялись мрачными взглядами, а Джакоб поморщился от отвращения.

– Нам нужен трубочист. Срочно, – сказал Джулиус.

– Пришли попугать, что завтра явятся инспекторы, так, что ли? Но все мои ребята расписаны на неделю вперед, так что придется заплатить за срочность.

Хозяин заведения уселся за стол. Назвать это сооружение столом можно было с большой натяжкой – поверх груды обвалившихся кирпичей лежала деревянная столешница. Он отпил глоток – прямо из графина, рядом с которым стояла керамическая кружка. Лицо изможденное, какое-то болезненно желтушное под кожей природного медного оттенка, волосы приглажены и густо смазаны медвежьим салом, губы тонкие, злобные, взгляд расчетливый. Второй раз он на нас даже не посмотрел и принялся листать гроссбух.

– Мы согласны заплатить вдвойне, – поспешил заверить его Джулиус. – Вот только нам нужен один вполне определенный трубочист.

– Ах вот оно что. – Сбросив с плеч рваное одеяло, он завел руки назад, сцепил их за воротником желтой рубашки. – Так значит, определенный трубочист… Что ж, за определенных трубочистов плата, само собой, еще выше. Вам ведь Кот нужен, верно? Он не возражает, если вы подкинете ему лишнюю монетку и угостите выпивкой, ну, чтобы снять напряжение. Иначе будет царапаться, – добавил он и подмигнул.

В животе у меня все так и сжалось от омерзения – знакомое ощущение. Работая полицейским, я время от времени сталкивался с подобной ситуацией. Но прежде я или арестовал бы этого ублюдка, организовавшего детский притон, или же увел бы отсюда всех ребятишек, которые согласились пойти со мной в участок. Бродячие кошки Тима, так называл этих несчастных брат, и я понимал: он ничуть не осуждает меня за подобные действия. Но теперь… теперь мы были на особом задании, а в Гробницы мне пока что доступа нет. А потому пришлось придержать язык, хоть мысленно я уже придумывал отмщение этому мерзавцу.

– Вы нас неправильно поняли, – сказал Джулиус, и в голосе его прорезались стальные нотки. – Нам нужен мальчик лет шести, немой, но не глухой.

Мулат откинул голову и изумленно воззрился на нас.

– Таракан, что ли? Но что вам толку от Таракана? Впрочем, не мое это дело, раз уж вы так запали на этого маленького чудака. Прежде его никогда не просили поработать сверхурочно, но мы ведь сумеем его уговорить, верно? Идемте со мной. Вот сюда.

И я двинулся следом за моим друзьями. Через дверь в коридор, затем вниз по грязной лестнице – ступени ее высвечивались бликами от фонаря мулата, а на стенах танцевали тени. Высота потолка в подвале едва достигала четырех с половиной футов. Из стен торчали наспех обрубленные корни растений; казалось, они так и тянутся к тебе, как когти какого-то хищного зверя. Подвальное помещение этого дома, видно, некогда предназначалось для хранения картофеля и свиных окороков в зимние месяцы. А летом тут был настоящий прохладный рай для яблок и соленого сыра в яркой восковой обертке.

Но вместо всех этих продуктов мы увидели два ряда нар, закрепленных друг над другом в грязной стене. И вместо яблок и картофелин на них размещались маленькие цветные ребятишки. Мы, согнувшись чуть ли не пополам, медленно продвигались вперед в почти полной темноте. Воздух был пропитан вонью угольной пыли и сажи. Не потому, что здесь была печь и хранилось топливо для нее, – так пахли сами трубочисты.

– Таракан! – громко окликнул хозяин, и спящие зашевелились.

На нас уставились несколько пар испуганных, налитых кровью глаз. Мальчик постарше, лет восьми, с характерным искривлением позвоночника, приподнялся с нар, посмотреть, что происходит. Второй спрыгнул с лежанки, нырнул под нее и думал, что спрятался, хотя торчащие коленки и лодыжки его выдавали.

А затем с нижних нар из-под тонкой хлопковой простыни скатилась чья-то крохотная тень, упала и распростерлась на земляном полу. Секунду спустя ребенок выпрямился, поднялся и, словно сомнамбула, двинулся в круг света, отбрасываемый лампой. Смотрел, часто моргая, и был явно напуган. Но не слишком удивлен.

– Это и есть наш Таракан, видите? – довольным тоном произнес хозяин. – Быстр, как молния, но и звука не издаст. Ну, и цвет кожи в точь, как у маленького насекомого. Слышь, Таракан, ты нужен этим людям.

Жан-Батист сжал крохотные кулачки.

– Ладно, идем, – мулат развернулся к лестнице, начал подниматься по ступенькам.

– Так это и есть Жан-Батист? – изумленно прошептал Джулиус.

Мальчик приоткрыл рот, свет фонаря отдалялся. Осторожно приблизился на два шага к Джулиусу. Потом вдруг его сонные и воспаленные глазки остановились на мне и Писте, и он глубоко втянул ртом воздух.

– Все объясним, через минуту, – сказал ему я.

И Жан-Батист без всякого принуждения затрусил вверх по ступенькам. Впереди послышался шум – это фонарь хозяина задел край столешницы, и с нее с грохотом обрушились на пол гроссбухи. Войдя в помещение, мы увидели, что мулат проводит замусоленным пальцем по колонке букв или цифр в отдельной книге, снятой с какой-то полки. Потом он взял карандаш и, ворча что-то под нос, вписал следующие слова: «Таракан: частные услуги».

– И смотрите, чтобы этот чертенок не заболел, – ему завтра лазать по трубам, – предупредил он.

Я стиснул зубы, чувствуя, что снова вскипаю от возмущения, и Жан-Батист с тревогой покосился на нас. Но тут Пист прижал палец к длинному носу, подмигнул ему, и мальчик успокоился.

Хозяин прищелкнул языком и отпил из кувшина еще глоток.

– Я серьезно. Ему завтра на работу, и ничто не должно помешать. Иначе дохода не будет. Рассчитываю на вашу природную деликатность в том, что касается шкета, и на то, что мои интересы тоже будут учтены, джентльмены. Не далее, как на прошлой неделе потерял одного работника – помер от рака; так что туго приходится, пока не найду ему замены.

Рак, отметил про себя я, и сердце у меня заныло. Трубочисты часто заболевают раком. В легких у них накапливается сажа, которая уже не выводится оттуда, затем открывается незаживающая рана, и человек умирает.

Джулиус оплатил услуги Жана-Батиста наперед. Сколько именно дал, понятия не имею. В любом случае, то были деньги Хиггинса. Они обменялись несколькими словами. Я не прислушивался. Мысли мои занимала обычная в подобных случаях дилемма: стоит ли немедленно заковать этого безымянного хозяина трубочистов в наручники, эвакуировать всех его работников, сровнять это логово с землей, или же заняться более насущными и срочными делами.

Не успел я толком осознать, как это произошло, все мы вновь оказались в темном проулке, и Жан-Батист посматривал на нас с каким-то загадочным выражением. Пист присел перед ним на корточки и одарил широкой добродушной улыбкой.

– Ну и на мерзкого же типа ты работаешь! Помнишь меня и мистера Уайлда?

Птенчик кивнул.

– У нас к тебе предложение, Жан-Батист; надеюсь, ты хорошенько его обдумаешь, – продолжил мой приятель полицейский. – Нам надо, чтобы ты пролез через одну – последнюю в твоей жизни – каминную трубу в дом и забрал там кое-какие бумаги. Они принадлежат честным и благородным людям, вот только сами они не могут забрать их оттуда. Это задание для настоящего героя, и если ты его исполнишь, то тебя поместят в хорошую школу, и больше ты уже никогда не будешь чистить каминные трубы. Богоугодное дело. Не пожалеешь. Ну, что скажешь?

Он, естественно, не произнес ни слова. И у нас ушло минут десять на то, чтобы убедить мальчонку, что мы действительно собираемся забрать его у жестокого хозяина. Что мы полицейские, заинтересованные в соблюдении закона, что нам плевать на всякие там договоренности с хозяином и то, что тот учил его ремеслу. Что он никому «не принадлежит». И что я хочу, чтобы он украл что-то, хоть и брал раньше у него обещание никогда и ничего не воровать. То были весьма странные переговоры – и на английском, и с помощью жестов, что не слишком облегчало понимание.

Мой подход не сработал. Я не знал – вернее, просто тогда не сразу увидел, – какие шрамы он заработал в этом подвале. И ко времени, когда мы почти что уже его убедили, почувствовал себя так, словно весь извалялся в грязи. Рука не поднималась винить Джулиуса или Писта; то были отличные парни, лучшие из парней, а этот шкет дрейфовал по улицам, словно мусор, выброшенный рекой на берег. И я не был исключением. Напротив, я тоже был этим речным мусором. И не мог смириться с таким подходом.

– Стоп, – произнес я. Все дружно взглянули на меня. – Прекратили все это. А ты, Жан-Батист, в любом случае уже никогда не вернешься на работу к этому ублюдку. Ты не обязан нам помогать. Я найду тебе новый дом, получше, обещаю.

Мои друзья неловко переминались с ноги на ногу.

– Он прав, – улыбнулся Джулиус. – Ты больше туда не вернешься.

Глаза мальчика расширились, но он тут же снова принялся тереть их и часто моргать.

– А что касается нашей просьбы, то это в первый и последний раз, – сказал Пист. – Так что сам решай. Риск есть, но мы сделаем все, чтобы защитить тебя.

– И делается это ради другого мальчика, того же возраста, – тихо добавил я. – Для мальчика по имени Джонас. Это, конечно, не слишком честно, и мне очень стыдно. Но ты можешь спасти его. Ты хочешь его спасти?

Шкет продолжал тереть слезящиеся глаза тыльной стороной запястья. Потом слегка пожал узкими плечами и слабо улыбнулся.

– Ты должен сказать «да» или «нет», – настаивал я.

Он кивнул.

– Вот и молодец! – воскликнул Джулиус и пожал мальчику руку.

И вот мы, выстроившись цепочкой, зашагали проулком к Уэст Бродвею. Минуту спустя мой друг Пист заметил, что я не в себе. Подошел, дотронулся до моей руки.

– Знаю, тебе до смерти хочется засадить этого гада в Гробницы по обвинению в содержании борделя для малолеток. Но надо потерпеть. Пока что еще не время. И появляться на своем рабочем месте ты не можешь.

Я глубоко вздохнул и кивнул. Решил на время позабыть о своих прямых обязанностях, о долге – очищать Нью-Йорк от взрослых, которые торгуют телами детей, сдают их в аренду, маленьких рабов разных цветов кожи и внешности. Я решил на время отложить это занятие и целиком сфокусироваться на документах Джонаса. Но как-то не получалось.

– Да перестаньте вы терзаться из-за этого сутенера, мистер Уайлд. Не беспокойтесь, все будет сделано.

– Как это?

– Прямо завтра днем арестую его, – с дрожью в голосе обещал мистер Пист и нырнул куда-то вперед, в темноту. – Уж я-то сумею прищучить этого подонка, упеку его за решетку в западном блоке, в камеру на нижнем этаже, где пол никогда не просыхает.

– Господи, да вы просто подарок! – воскликнул я. И ничуть не покривил при этом душой.

Я не видел в этот момент Писта – тот быстро шагал впереди, – но был готов поклясться, что Джакоб захихикал.

– Идемте же, мистер Уайлд, – обернувшись, позвал меня он. – И перестаньте притворяться, что до сих пор являетесь для меня загадкой – как-никак, а целых полгода вместе прослужили. Я, может, в отличие от вас, и не такой мастак по части разгадывания разных там хитрых головоломок, но зато опыта у меня побольше будет. Да и потом сами вы не такой уж и загадочный персонаж. Так что идемте, живей! Время не ждет.

Иногда наступает момент, когда события начинают выходить у вас из-под контроля. После того, как наша повозка-сани с трудом поднялась на обледенелый склон холма, после того, как вдруг оборвались поводья и лошадь словно обезумела. После того, как нога твоя соскользнула со склона, и ты не сумел сохранить равновесие и начал падать, чувствуя страшную пустоту в груди, неумолимую силу земного притяжения и привкус соли на губах, которые могли бы чуть раньше сказать «нет», и ничего бы этого не случилось.

Хотя такие моменты предугадать невозможно. Мне уж определенно не удалось. Не в этот раз.

Мы с Жаном-Батистом стояли на заднем дворе дома 84 по Уэст Бродвей, который ничем не мог похвастаться, кроме разве что нескольких продолговатых клумб, превратившихся за зиму в снежные холмики. Изо рта валил пар, сердца наши бились учащенно и в унисон. На небо выплыл месяц, ощерился в кривой насмешливой улыбке. Мне так хотелось, чтобы его, а заодно и стоящие в отдалении фонари затянули облака. Я достал часы и без труда разглядел циферблат со стрелками. И занервничал. Время меня устраивало, меня не устраивала отличная видимость. Затолкав маленького своего помощника обратно под козырек над дверью для слуг, я снова с надеждой уставился в небо.

Через несколько минут я должен был решить судьбу сразу нескольких человек. К счастью, в тот момент я этого окончательно еще не осознавал.

Жан-Батист подергал меня за рукав, вопросительно приподнял бровь. Я приподнял палец, призывая подождать еще немного. Тогда мой маленький друг нетерпеливо застучал ладошкой о стену, выказывая свое нетерпение.

Но мы должны были следовать намеченному плану. Сигналам. Схемам, устроенным столь же хитро, как парусная оснастка на больших кораблях в нашей гавани. Похлопав птенчика по плечу, я наблюдал за тем, как енот прокрался в щель под воротами и двинулся в боковую аллею. Лапы ступают бесшумно, глаза желтые в темной окантовке, нос принюхивается, ищет добычу – всякие там объедки и косточки. Затем послышался звук шагов – судя по всему, мужчин было двое. На секунду показалось, что они приостановились. Но то было лишь игрой моего разгулявшегося воображения, и шаги постепенно стихли вдали.

Когда мужчины прошли мимо, я присел на корточки и повторил шепотом:

– Если увидишь, что труба перекрыта решеткой, сразу возвращайся назад, ясно?

Жан-Батист кивнул. Затем начертил пальцем в воздухе длинный дымоход, заканчивающийся пространством, изогнутым под острым углом, и я догадался, что это колпак дымовой трубы. Затем показал мне угол атаки и покачал головой, потом провел пальцем, показывая, куда будет двигаться дальше, и снова кивнул, и показал, где остановится, растопырив ладонь. И все это с тем, чтобы я имел лучшее представление о тех местах, где ему частенько доводилось проползать. Я и без всяких его объяснений прекрасно знал, что там темно, как в могиле, что часто можно получить ожог от недавно затушенного огня в камине. И, помимо всего этого, я также знал, что ширина каминной трубы не больше фута. Если не меньше. И лично для меня заползти в одну из таких труб являлось бы полным кошмаром и актом самоубийства.

– Но ведь ты как-то проползаешь по ним. И вниз, и вверх.

Он улыбнулся, пожал плечами. А потом резким взмахом руки, со свистом рассекающей воздух, показал, как скользит вниз по трубе и мягко приземляется в кучку сажи.

– Но сажи там может и не быть. Ты ведь никогда не чистил эту трубу, так что откуда тебе знать? Я серьезно. Советую быть осторожней – высота там в три этажа.

Он пригнулся, изобразил, что прижимается спиной к одной поверхности и упирается коленками в другую, и продемонстрировал, как обычно двигается внутри трубы с помощью рук.

– Разве это не больно?

Он закатал рукав. Кожа на внешней стороне руки была словно отполирована неким абразивным материалом; возможно, в нее со всей силой и тщанием втирали уксус или какую-то кислоту. Локти прямо сверкали, как половинки раковин. Как шрамы.

– Кто это с тобой сделал? Он?

Жан-Батист широко растопырил пальцы на обеих ладонях.

Это могло означать одно: он так со всеми поступает.

Мне захотелось прошептать мальчонке: да забудь ты эту чертову трубу, а кое-кого надо просто убить за это. Но не успел – откуда-то издалека послышались звуки музыки. Мелодия спиричуэл, и пел ее низкий и проникновенный голос с мягким акцентом, без всякого напряжения. По моему мнению, такой непринужденности можно было достичь, выпив с полкружки рома или зернового виски.

О, унеси меня отсюда, унеси меня, Господь! Унеси меня в могилу. Зеленые ветви склонились над ней…           Прощай, грешник! Спасибо Господу, позволил мне уйти, Оставить все, что было, позади…

– Нельзя ли заткнуться, сэр? Окажите милость! – донесся более высокий голос с тротуара перед входом в дом под номером 84 по Уэст Бродвей.

Вот он, сигнал! Пара наших наблюдателей заняли позиции перед домом.

Я поднес кончик пальца к носу Жана-Батиста.

– Ты ни за что и никогда больше не вернешься к своему хозяину, что бы ни случилось. Будь осторожен.

Он кивнул. А Джулиус Карпентер продолжал громко распевать спиричуэл. Время от времени Джакоб Пист прерывал его возмущенными возгласами, полными праведного гнева.

Вспоминая обо всех этом, я понимал: беспокоиться об альпинистском мастерстве моего маленького друга тогда не стоило. Стоило побеспокоиться обо всем остальном.

В ретроспективе я почти столь же умен, каким притворяюсь.

Стараясь ступать как можно тише, я сдернул измятую простыню с крючка, вбитого в заднюю стену здания, и достал лестницу. Я припрятал ее здесь еще накануне ночью. Затем приставил к кирпичной кладке стены, достал из пустого мусорного ведра изогнутый крючок с веревкой – этот инструмент тоже был заготовлен заранее, – обмотал веревку вокруг ладони и начал подниматься по лестнице. Она оказалась очень высокой, поскрипывала под моим весом – Жан-Батист, несомненно, сделал бы это куда как легче и быстрей.

– Я должен видеть твои документы, – прорычал с улицы Пист. – Появление на улице в пьяном виде – это преступление, а вы точно приложились к бутылке, сэр. У меня нет ни малейшего намерения тащить вас в Гробницы, так что ступайте-ка лучше домой.

Дзынь!

Я промахнулся. Глянул вниз, увидел встревоженное личико Жана-Батиста, попробовал снова.

Дзынь!..

На этот раз крючок зацепился за трубу.

В небе над головой проплывали обрывки облаков, яркий месяц то и дело затягивался темно-серой их пеленой. Подергав за веревку и убедившись, что половину моего веса она точно выдержит, я решил, что уж мальчика, который на пальцах одной руки мог пересчитать все сытные обеды, перепавшие ему в жизни, она выдержит тем более. И начал быстро спускаться вниз, прислушиваясь к перепалке наших людей, стоявших на атасе – Джулиус пытался убедить Писта, что тому не хватит всех сил городской полиции заставить его замолчать.

Когда Жан-Батист находился всего в трех ступеньках от меня, я шепнул ему на ухо:

– Ты помнишь, что говорила мне мисс Райт? Войдешь в гостиную, потом поднимешься наверх, свернешь налево по коридору и увидишь спальню хозяина дома. В дальнем углу гардероба стоит шкатулка тикового дерева. Она не заперта. Принесешь мне все бумаги, что там лежат. Если увидишь, что пролезть по трубе опасно, сразу же возвращайся. Держись за веревку. Понял?

Он моментально сорвался с места. Взлетел вверх по лестнице, как пожарный, потом уцепился за веревку, пробежал по ней, как акробат-канатоходец, и вот он уже на выступе крыши, примостился там, точно присевшая передохнуть птичка. А ко времени, когда Жан-Батист нырнул в жерло каминной трубы, унося, как я и велел, за собой веревку, мне даже начало казаться, что он привиделся мне во сне. Что он растворился в ночном воздухе, подобно призраку или дымку дешевой сигары.

– Да это полное безобразие! – донесся с улицы голос Джулиуса. – С каких это пор нью-йоркская полиция взяла за правило так грубо обращаться со свободными гражданами? Какое ей дело до веселой песенки, которую человек распевает зимней ночью? Нет, ей-богу, надобно врезать тебе хорошенько!

– Тогда я упеку тебя за нападение на полицейского, не только за пьянство.

– В гробу я тебя видал! Все зубы пересчитаю.

– Не стоит нарываться на неприятности…

– Вот врежу тебе по рылу, и люди в очередь выстроятся, чтобы пожать мне руку.

Я улыбнулся этому обмену любезностями, ухватился одной рукой за ступеньку лестницы и стал ждать.

Ждать, хотя для человека с моим темпераментом это почти невыносимо.

И тут сквозь возмущенные голоса моих друзей, изображавших ссору, прорвался откуда-то издали свист. Такой звук обычно издает забытый на плите чайник. Глаза мои были по-прежнему прикованы к кирпичной кладке трубы, шея изогнута – я с нетерпением ждал, когда Жан-Батист вынырнет из этой темной шахты. Ну, скорей же! Давай, сейчас… Я улавливал в прохладном воздухе запах успеха, предвкушал его, наполнялся сладостной гордостью за то, что наконец совершил что-то правильное, достойное, так и трепетал весь от нетерпения.

Сейчас…

Шли минуты. За домом на заледеневшем тротуаре люди продолжали обмениваться оскорблениями. Я ждал. Замерев, превратившись в статую. Словно меня выточили из камня много веков тому назад, и я мог рухнуть от малейшего дуновения ветерка.

Затем Джулиус, прокричав какую-то полную непристойность – таких слов я от него прежде никогда не слышал, снова запел:

– О, унеси меня отсюда, унеси меня, Господь!..

– Черт, – еле слышно выдавил я. Весь так и похолодел, а волосы встали дыбом от страха.

Потому как это был совсем другой сигнал. Говоривший об опасности.

– Ну, что тут у вас? – раздался новый голос. – Бог ты мой! Пист, старый разбойник, это ты, что ли?

Бирдсли, подумал я и вцепился в ступеньку лестницы мертвой хваткой. А с ним, должно быть, Макдивитт.

– Этот парень, он что, плохо себя ведет, да? – тут же послышался провинциальный говорок Макдивитта. – Считай, тебе повезло, что мы вовремя подоспели, Пист. Небось думал, мы струхнем, если кто начнет размахивать у нас перед носом пушкой? Нет, у «медных звезд» свое понятие о чести, вот и поспешили тебе на подмогу.

– Да я и сам справлюсь, джентльмены, – возразил Пист, и голос его звучал визгливо и нервно. – Надеюсь, вы понимаете, я действовал от имени друга, ну когда мы поссорились в Гробницах. И лично против вас ничего не имею. Мы ведь все братья по оружию, верно?

– О!.. Стало быть, ты не желаешь принимать помощь от таких, как мы? – подозрительно спросил Макдивитт.

– И тебе не нравятся такие, как мы? – тут же ледяным тоном подхватил Бирдсли. – Знаешь, Макдивитт, думаю, мы не нравимся ему. Думаю, мы совсем, ну ни капельки не нравимся этому полудохлому старому придурку.

– Как-то нехорошо получается – с укоризной протянул Макдивитт. – И лично мне жуть до чего обидно слышать такое. Удар в самое сердце.

Прилив темного холодящего страха, охватившего меня, продолжал распространяться по всему телу, так и пропитывал все поры и канальцы. И я разрывался между двумя постулатами: «не сметь покидать свой пост» и «нельзя допустить, чтобы твоих друзей изметелили до полусмерти эти придурки». Но при этом времени даром я не терял – быстро отодвинул лестницу от стены и побежал за тряпкой, прикрыть ее. Это был риск, но оправданный, поскольку я никак не мог оставить ее здесь после нашего отступления. Веревка продолжала свисать со стены здания, немного недоставая до земли, но ее можно было и оставить, любой бы подумал, что просто оборвалась веревка для сушки белья. А вот лестница, прислоненная к стене, означала попытку проникновения в дом, выбитое оконное стекло, разгул преступности среди ирландцев, наводнивших город. Стоит кому-то найти ее, и тут же поднимут тревогу.

Пока я прятал эту чертову лестницу, противостояние на улице разгоралось, и я отчетливо расслышал первый удар кулака. За ним последовал приглушенный стон – его мог издать только мистер Пист.

Секунду спустя я так и вжался в заднюю стену здания всем телом, нервно дыша и прислушиваясь к звукам на улице. Похоже, Джакобу крепко доставалось от тех двух полицейских. И я уже приготовился действовать безрассудно и сгоряча, что было обычно мне свойственно. Но тут вдруг послышалось пьяное завывание, а затем – топот пары ног, убегающих куда-то по улице.

– Вот пьяная скотина! За ним! – выкрикнул Макдивитт.

Тяжелый топот ног людей, пустившихся в погоню. Я представления не имел, что же произошло на улице, не знал, насколько серьезно пострадал Пист. И собрался – была не была, – презрев осторожность, броситься на улицу, но тут поднял глаза и посмотрел на крышу.

На меня сверху вниз смотрело крохотное личико, круглый рот разинут от изумления.

Я опрометью бросился на задний двор. Жан-Батист вытянул за собой веревку, перебросил ее через край крыши, туда, где должна была быть лестница. Вот только теперь ее там не было.

– Давай, спускайся, я тебя поймаю, – прошипел я и метнулся к стене.

Мальчик не стал тратить времени даром, ухватился за веревку и секунды за четыре умудрился спуститься примерно до середины. Но приблизившись к ее концу, вдруг заколебался – инстинкт подсказывал цепляться за нее, как за жизнь, а не парить в свободном падении, и не знать, чем это может закончиться.

Что ж, его можно было понять. Ведь в ночных кошмарах шкету наверняка не раз снилось, что он сорвался и падает в темноту. Но времени у нас больше не было.

– Прыгай, – молитвенно и почти беззвучно прошептал я Жану-Батисту.

По выражению испуганных его глаз я понял, что он скорее бросится обратно в каминную трубу.

Я уперся обеими ладонями в кирпичную стену и снова поднял на него глаза. Рубашка у мальчика задралась, когда он сползал по веревке; я увидел тощую грудь – все ребрышки можно было пересчитать – и заткнутую за пояс брюк пачку бумаг.

Этот ребенок только что совершил для тебя невозможное и, похоже, твердо вознамерился теперь провести остаток дней, свисая на веревке со стены дома.

– Жан-Батист, ну, пожалуйста, – тихо, но настойчиво повторил я.

И вот он зажмурил опухшие глаза и отпустил веревку. И кувырком полетел вниз.

И я поймал его, хотя чуть позже совсем не думал о том, какое мужество проявил этот малыш и как удачно он приземлился прямо в подставленные руки. Запомнилось другое – казалось, он почти невесом, легок, как нечто сотканное из духа и пепла, весит не больше, чем мой набросок углем, который я подарил ему. Словно бесконечно близкий и точный портрет трубочиста, а не мальчик вовсе.

– Ты как, ничего? – спросил я и поставил его на ноги.

Он немного покачивался – видно, голова кружилась. Потом вроде бы пришел в себя. Поднял на меня глаза и кивнул. А затем вдруг засмеялся.

– Тогда бежим! – сказал я, взял его за руку, и мы помчались по проулку.

Через полчаса я первым увидел Джорджа Хиггинса, тот патрулировал задний двор у своего дома. Все окна были ярко освещены, и стоило Джорджу увидеть, как мы с Жаном-Батистом вошли и заперли за собой калитку, глаза его радостно блеснули. Преподобный Браун сидел на поленнице дров для камина, сложив на коленях руки в перчатках. А затем к радости своей я увидел и Джакоба Писта – тот примостился на ступеньках крыльца у задней двери и прижимал к подбородку кусок сырого мяса.

– Слава богу, – выдохнул я. – Вы не представляете, как близок я был к тому, чтобы броситься на улицу и принять участие в кулачном бою. Вы в порядке, мистер Пист?

Пист был бледен, у разбитых губ наливался синяк.

– До сих пор упиваюсь этим потрясающим приключением и наслаждаюсь нашей победой. Да здравствуют наши бесстрашные герои-победители! – тут же выпалил голландец.

При виде нас Хиггинс словно к земле прирос.

– Так вам удалось их раздобыть? Документы об освобождении?

Жан-Батист задрал рубашку и извлек пачку перепачканных сажей бумаг. Но для меня это было самое прекрасное зрелище в мире. То, без сомнения, были самые прекрасные вещи, которые только видел в своей жизни Джордж Хиггинс. На секунду я вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы он прикасался к этим добытым с таким трудом трофеям, хотя сам не понимал, почему именно. Но он бросился вперед и столь поспешно протянул руку, что мальчик резко отпрянул и уронил свою добычу. Видно, испугался, что его сейчас ударят, пнут ногой, а то и еще что похуже.

Хиггинс торопливо перелистал всю пачку, нашел документы об освобождении, и выражение его лица тотчас изменилось. Он смотрел на них с благоговением. С восторгом, как на некое чудо, ниспосланное выше.

– Значит, ты их добыл? – спросил он мальчика.

Жан-Батист кивнул.

– Да благослови тебя Господь… Поживешь у меня, пока мы не найдем тебе новый подходящий дом.

При этом Хиггинс улыбался так широко, что перепачканный с ног до головы сажей ребенок смотрел на него в некотором замешательстве. А я тихо заметил:

– Скажите мне, что Джулиус Карпентер в доме.

Преподобный Браун кашлянул и плотно сложил ладони вместе.

– Я бы с радостью. Но, к сожалению, вынужден ответить «нет».

Во дворе воцарилась леденящая душу тишина. Меня пробрал озноб. И причина была вовсе не том, что была ночь, а по ночам всегда холодает. Жан-Батист не дрожал всем телом лишь потому, что научился стойко переносить холод. А Хиггинс зябко поежился, точно за воротник ему попала льдинка. И передал мне бумаги на хранение. Возможно потому, что я по-прежнему не отрывал от них глаз.

– Что случилось? – спросил я Писта, убирая бумаги во внутренний карман пальто и уже проклиная себя за все на свете, в том числе и за свои такие хитроумные планы.

– На нас наткнулись мистер Макдивитт и мистер Бирдсли. – Пист нервно заерзал на ступеньке. – Были настроены… весьма воинственно. Хотели ввязаться в драку. И когда начали первыми, я… я, честное слово, вовсе не горжусь этим, мистер Уайлд. Тут я растерялся. Не проявил должной расторопности.

– Ничего подобного, – пытался утешить я его. А перед глазами уже вставали страшные картины – петля для повешения, наспех разведенный костер, и самое ужасное – Джулиус уходит под воду под тяжестью камней, привязанных к ногам. – Расскажите толком, что произошло.

– Мистер Карпентер чем-то оскорбил мистера Макдивитта. Ну, и тот с мистером Бирдсли пустился за ним в погоню… Нет мне прощенья, ей-богу! – Пист был странно удручен, таким я его еще никогда не видел. – Сам до сих пор не пойму, как получилось. Просто мне врезали, я упал, ну а потом…

– Я украл у этого слизняка Макдивитта маленький сувенир на память, – раздался голос Джулиуса.

Калитка отворилась с протяжным и печальным скрипом. Все мы дружно развернулись и уставились в полумрак. Там стоял Джулиус Карпентер. Запыхавшийся, живой и здоровый, страшно довольный собой, и изо рта у него вырывался пар.

– Я не слишком шустро бегаю, Тимоти, но уж куда как быстрей, чем все силы полиции вместе взятые, – бросил он мне и устало привалился к металлическому столбику ворот, пытаясь отдышаться.

– Но почему они погнались за тобой? – подбегая к нему, воскликнул я. – Нет, в конечном счете вышло все отлично, ты смог их отвлечь. Но как, скажи на милость…

Он сунул руку в карман пальто, достал какой-то предмет и бросил его на землю. С заостренными концами, из потемневшей меди, нечто напоминающее лист дуба, слетевший с дерева и застрявший в щели между булыжниками.

И очень похожий на медную звезду полицейского.

– Можешь вернуть ее этому подонку, если хочешь, – произнес с улыбкой Джулиус. – Лично я нисколько не возражаю. Мне она, в любом случае, ни к чему. Ну ладно, раз уж мы все снова вместе, можно и в дом зайти, я так полагаю?

Глава 21

Когда мы едим рис, белый человек не дает нам пить… когда белые матросы с «Сансет» давали нам немного воды… когда мы плыли в трюме торгового судна, белые люди давали рис всем, а кто не мог быстро съесть его, начинали хлестать бичом… и очень много людей умерло.

Письмо, полученное аболиционистом из Нью-Йорка Люисом Таппаном от выжившего на «Ла Амистад» раба по имени Кейл

В качестве вознаграждения за удавшийся план, именно мне поручили наутро лично передать Джонсу документы об освобождении и снабдили засекреченным адресом дома под названием Не Здесь и Не Там.

А в качестве наказания за глупость, проявленную Джорджем Хиггинсом и выразившуюся в том, что он по уши влюбился, именно его назначили моим сопровождающим.

Мы с ним встретились возле резиденции его матушки напоминающим сахарную вату ранним февральским утром; солнце казалось бледным, как устричная раковина изнутри, маленькие воробушки обменивались приветствиями, сидя на голых ветках деревьев. Увидев, что я подъехал, Хиггинс докурил тонкую сигару, бросил ее на булыжную мостовую, во все стороны разлетелись искры – очевидно, он только что вышел из своего дома, что находился неподалеку от Вашингтон-сквер. Расплатившись с извозчиком, я снова внимательно оглядел Хиггинса. Он мне не понравился. Выглядел примерно так, как большинство приговоренных к смерти в Гробницах, когда в день казни им утром приносят завтрак. Видно, уже почти решил про себя, что напускать бравый вид бесполезно.

– Ну, как там наш Жан-Батист? – вместо приветствия спросил его я.

– Мы с экономкой отмывали его раз десять. Не мешало бы отдраить еще раз семь или восемь, тем более что он оказался весьма податлив. Плескался, как рыбка, хохотал и брыкался, когда мы пытались вытащить его из воды.

– Что ж, неплохое начало для вступления в новую жизнь.

Хиггинс вздохнул.

– Возможно, вы правы. Но я не мог удержаться от мысли, что все теперь пойдет как-то иначе.

Я напрягся – ну вот вам, пожалуйста. Как-то иначе? Что ж, тут я был согласен с Хиггинсом. Но я что-то определенно упустил из виду, какая-то ошибочная циферка закралась в балансовый отчет и извратила его, и весь мир начал выглядеть иначе, казался слегка перекошенным, а борода бедолаги – какой-то уныло обвисшей по краям; и в обычно таких живых, искрящихся умом глазах читалась грусть. Поглубже затолкав кончик шелкового полосатого галстука за вырез жилета, он взглянул на дом матери и покачал головой.

– И не только потому, что я сам того желаю. Не могу проследить, с чего все началось и затем пошло… неправильно.

Со смерти Люси Адамс, удивившись, подумал я.

Нет, не с этого! С похищения Варкером и Коулзом. А потом еще… эти ужасные слова, вырезанные на груди красивой женщины много лет тому назад.

Пока Хиггинс с тоской взирал на дом матери, я вдруг понял, что не имею ни малейшего понятия, с чего все началось. И это меня встревожило.

Я явно что-то упустил.

– Все же придется вывезти их отсюда.

– И как тогда мы будем выглядеть? Отправлять их неведомо куда в этот жестокий мир просто потому, что они попросили? – Он, склонив голову, вопросительно заглядывал мне под поля шляпы.

– Не знаю, мистер Хиггинс. Может, они заслужили это право?

– Гм… – Он направился к двери. – А знаете, мы с вами уже прошли через такое… что можете называть меня просто Джордж. Почти все так и называют. Даже этот мошенник Инмен с биржи, будь он трижды проклят.

Я замедлил шаг. Джордж Хиггинс походил на настоящую крепость, а не человека, с высокими стенами, бойницами и рвами, и его тон предполагал, что мне давался некий пароль, с помощью которого можно было перекинуть через ров мостик.

– Правда?..

– Нет, конечно, если вам хочется, чтобы я продолжил называть вас мистер Уайлд, тогда беру свое предложение обратно.

– О, что вы! Да называйте меня как вам будет угодно. Вообще-то я подозревал, что про себя вы называли меня копом с прокисшими мозгами, или даже еще того хуже.

– Было дело. – Он сдержанно улыбнулся, снял шляпу и перчатки. Дверь отворилась. – Но потом решил, что Тимоти как-то больше вам подходит. Нет, не подумайте, я вовсе не склонен восхищаться нашей полицией и не собираюсь голосовать за демократов – во всяком случае, в ближайшем будущем.

Войдя в гостиную, Джордж Хиггинс нежно поцеловал мать в морщинистую щеку. Если он и сердился на нее за то, что она скрыла от него местопребывание Делии, то виду не подавал. Миссис Хиггинс сидела за столом, перед маленьким подносом, где стоял ароматный чай и блюдечко с намазанным маслом печеньем. Плечи ее были укутаны в широкую красную шаль.

– Приветствую, мистер Уайлд, – сказала она, прежде чем я успел вымолвить хоть слово. – Джордж, дорогой, надеюсь, ты не будешь упрекать меня? Но злоупотребить их доверием…

– Никаких упреков, мама. Все понимаю. – Голос его звучал глухо, словно со дна глубокого колодца. – Ты поступила, как считала нужным. Но я должен повидаться с Делией до ее отъезда. Поскольку все же принимал кое-какое участие в подготовке этого путешествия на север.

– Она тебя ждет, – сказала мать и стряхнула крошки с пальцев. – Все готово, все распоряжения сделаны, но… Я бы попросила вас, мистер Уайлд, оказать такую любезность и присмотреть за тем, чтобы отъезд прошел гладко. Очень была бы вам признательна. Он состоится через два дня. Первого марта.

– Буду непременно.

– Знаешь, мама, я бы тоже хотел присутствовать при этом событии, ради собственного спокойствия, – заметил Хиггинс. Хотя сам тон его говорил о том, что душевное спокойствие он вряд ли когда-нибудь снова обретет.

Она взяла его за руку.

– Мне так хотелось бы избавить тебя от всего этого, мальчик. Страшно хотелось бы.

Он сжал ее пальцы, затем развернулся и зашагал к потайной дверце. Мы с ним прошли через музей, озаренный бесчисленными лампами, свет их переливался и отражался в хрустале. Никто не встретил нас на узкой лестнице, ведущей в подвал, а также в отгороженной от всего остального помещения палате для больной. Кровать, на которой лежала беглая рабыня, пустовала. Но вот наконец мы дошли до двери гостиной, и Делия, услышав шаги, окликнула нас.

Она сидела в широченном кресле – рядом примостился маленький Джонас – и читала ему книжку. Делия сменила прическу: заплела волосы в косу и уложила ее вокруг головы, как корону, что придавало женщине поистине царственный вид. Но в изгибе бровей при этом не читалось никакой надменности, как и в сложенных бантиком губах – ни тени отчужденности или безразличия. Видимо, она специально смоделировала этот образ, чтобы было легче принять достаточно жестокий удар. Если б у жены Лота было достаточно времени подготовиться к трансформации, она избрала бы ту же тактику – укрепила бы позвоночник и нежно изогнутую в прощальном жесте руку, и тогда, обернувшись, не превратилась бы в соляной столб. Тогда она смогла бы бросить последний прощальный взгляд на дом, в котором прожила всю жизнь, и смотрела бы на него именно с таким же выражением, как сейчас Делия. Какое-то время я мучился, пытаясь вспомнить имя жены Лота; только затем до меня дошло, что вроде бы в Библии оно не упоминалось.

– Мистер Уайлд, – она положила книгу на стол, погладила Джонаса по щеке. – Ты же помнишь мистера Уайлда, верно, Джонас? Именно ему мы обязаны всем на свете. Он сделал все, чтобы мы теперь могли уехать.

– Мне все равно. – Сейчас глаза у Джонаса были в точности такие же, как у Жана-Батиста, красные и опухшие от слез.

– Потом все поймешь и оценишь, любовь моя. – Делия встала и поцеловала мальчика в макушку. – Должно быть, выполнение всех моих просьб потребовало от вас огромных усилий. Я должна извиниться, мистер Уайлд. И огромное вам спасибо.

– Вам не за что извиняться, да и благодарить тоже. – Я сунул руку в карман пальто, достал и передал ей документы об освобождении.

Она взяла их, и руки у нее задрожали. Потом разгладила бумаги, слегка покачивая головой. И вот, наконец, улыбнулась. Какой-то нерешительной изломанной улыбкой, точно драгоценный камень вдруг прорезала посередине трещина. Больно было смотреть.

– Привет, Джордж, – прошептала Делия, избегая смотреть ему в глаза. – Так и думала, что ты придешь.

Он взял ее за руку, робко поцеловал в щеку. Но в этом скромном жесте сквозило столько любви, что перед ней не устояли бы все армии мира. Я отошел к камину, стараясь не замечать того, что происходит рядом.

И все же я что-то упустил из виду. Мелкие волоски на шее вставали дыбом при одной мысли об этом.

– Я принес тебе, что просила. – Он достал пачку бумажных купюр, но в руки Делии передавать не стал, подошел и положил деньги на стол. – Тут немного больше, на всякий пожарный случай.

Делия побледнела.

– Я все отдам, когда приеду в Канаду. Смогу найти там работу преподавателя. Должна работать, иначе нам не прожить. И все-все верну, обязательно.

Джордж Хиггинс холодно усмехнулся.

– Не стоит. Это подарок.

– Нет, я беру у тебя взаймы. И только с условием возврата.

– Я настаиваю.

– Мне прекрасно известно, какого ты мнения о нечестных должниках и жуликоватых кредиторах, – почти сердито выпалила в ответ Делия. – Это не тот случай.

– Не ссорьтесь, меня уже тошнит от всех этих разговоров! – крикнул Джонас.

И исчез из вида. Он убежал, оставив после себя ощущение, словно только что пробили огромные старинные часы. И в комнату тут же вселилось понимание того, что медлить нельзя, опасно, оно холодком пробежало по спинам, и в порыве этого ветерка ощущался запах гниения. На кону будущее ребенка. Он станет свободным, если нам удастся сохранить хладнокровие.

Хиггинс, хмурясь, уставился в пол.

– Пожалуйста, прими мои извинения. Сама знаешь, я считаю тебя бесценной. Никакими деньгами это не измерить. Только скажи, может, тебе нужно что-то еще?

У Делии задрожали губы. Еле заметно. Так дрожит порой пламя свечи.

– Мне не о чем больше просить тебя, Джордж. Ты и без того был слишком щедр.

А вот это неверный ответ, подумал я.

Он отступил, не сводя с нее глаз. Оперся рукой с зажатыми в ней перчатками о дверную раму и позволил себе еле заметно покачать головой. Челюсти крепко сжаты. Последняя горячая трапеза перед казнью подходила к концу. Джордж Хиггинс скомкал в руке перчатки и что есть силы хлопнул ими по дверному косяку.

– Тогда счастливого вам пути. Я сам найду выход, Тимоти.

Он вышел, и когда эхо его шагов замерло в конце коридора, Делия Райт рухнула в кресло и закрыла ладошкой рот.

– Не стану больше беспокоить вас, мисс Райт. Увидимся через два дня, когда приду проводить вас. Проследить, чтобы все прошло нормально.

Ответа я не дождался. Она сидела, раскачиваясь в кресле взад-вперед, и продолжала прижимать пальцы к губам. Потом застыла. Уронила руки на колени, заставила себя поднять глаза.

– Скажите, Джордж Хиггинс вас пугает? – спросил я. – Пожалуйста, расскажите мне всю правду.

– Он оскорбляет мою гордость, – выдохнула она в ответ. – Тому было немало примеров. Обращается со мной, как с бокалом шампанского.

– Но ведь это еще не все, – не отставал я.

– Нет. – Она прикусила палец, затем сложила ладошки вместе. – Но к смерти Люси Джордж не имеет никакого отношения, если вы на это намекаете. Он нанес мне личное оскорбление, и у меня нет желания обсуждать это с кем бы то ни было.

Говорила она вполне искренне, и я не нашелся, что ответить. Вместо этого решил поделиться с ней последним своим открытием. Увидев, что я достаю еще одну бумагу, она нахмурилась, но, взяв ее в руки, успокоилась. А затем, водя пальчиком по буквам, прочла слова, написанные сестрой.

– Я не склонен считать это своим трофеем, – заметил я. – Если хотите, можете оставить свидетельство о браке между Люси Райт и Чарльзом Адамсом себе. Только скажите, может, вам известно что-то еще? Это все, о чем я прошу. Я отдал вам бумаги об освобождении, но… пожалуйста, мисс Райт. Если вам есть, что сказать, скажите, очень прошу.

Сложив свидетельство о браке, выданное в штате Массачусетс, она протянула руку, и я забрал документ обратно. Он лежал в той же коробке, где и остальные, вместе с двумя старыми письмами и счетами, в той небольшой пачке, которую украл Жан-Батист.

– Я подумал, возможно, это имеет для вас какое-то значение.

– Мы считали это свидетельство настоящим, – ответила она. – И мне оно не нужно. И потом, это не моя вина, мистер Уайлд, что никакого Чарльза Адамса на самом деле не существовало.

Конечно, нет. Она, бесспорно, была хорошим человеком, боготворила безвременно ушедшую сестру, и… Что вы вообще здесь делаете, Тимоти Уайлд? Требуете, чтобы она извлекла какой-то ключ к разгадке из брачного свидетельства? Сплошные провалы и неудачи обступали меня со всех сторон, как стены. Неужели я хотел, чтобы мне перекинули спасательную веревку, чтобы я мог выбраться из этого лабиринта, неужели вообразил, что Делия сможет раскрыть для меня эту тайну?

Я пожал ей руку. А потом еще и поцеловал. Потому что она нравилась мне, и сестра ее тоже нравилась, если уж быть честным до конца; возможно даже, я испытывал к ней больше чувств, чем положено испытывать к жертвам преступления, которые расследовал. А затем направился к двери.

И, подойдя к ней, вдруг вспомнил Мерси – какой видел ее в последний раз. Перед тем, как она покинула меня, а потом быстро свыклась с мыслью, что глубокие воды безграничного океана, разделяющие нас, могут сослужить добрую службу человеку, если он разбит и потерян. И внезапно я почувствовал, что просто не в силах выйти из этой комнаты. Мерси была измучена, опустошена, убита горем. Для меня она была всем на свете, и я помню, как она стояла там, на палубе, и жестом отсылала меня прочь. Она думала, что так будет лучше, мудрее, она приняла мою помощь, а потом увидела, что я от нее отвернулся; она смотрела мне в спину, когда я уходил прочь, она уплывала в Лондон. И в самые мучительные ночные часы я, вспоминая об этом, вдруг вскипал от злобы на самого себя – да так, что руки чесались кого-то убить.

– Так значит, этим все и закончится? – спросил я.

Делия судорожно сглотнула, потом беспомощно приподняла и опустила плечи. Этот осторожный размеренный жест, это пожимание плечами при разминке мускулов делает боксер перед выходом на ринг. Мне следовало бы сразу понять.

– Как смеете вы спрашивать меня об этом? – еле слышно произнесла она.

Да, пожалуй, тут я переборщил. И наверняка похолодел бы от этого ее тона, если б где-то внутри, в груди, не нарастал жар, охвативший меня и подстегивающий соваться туда, куда не следует, не нужно, и главное – бесполезно.

– Можете спросить меня о Джордже Хиггинсе все, что угодно, – выпалил я, понимая, что выставляю себя дураком. – Вы нужны ему. Это, конечно, не мое дело, но… мисс Райт, он не хотел давать вам денег. Он хотел отдать вам все. Самого себя!

– Но как я могу просить его об этом? – выкрикнула она и стала комкать воротничок платья у стройной шеи. – Здесь у него богатство и положение. Здесь у него хоть какие-то права. Здесь, в Нью-Йорке. Своя жизнь, свой собственный дом. Как я могу просить человека бросить все это?

– Так вы любите его, – догадался я. – Как же вы тогда не понимаете, что нужны ему?

Она улыбнулась, с жалостью.

– Джорджу нужен лишь плод его воображения – воспитанная леди, которая будет подавать чай его гостям, пока те рассуждают о тарифах, играют в какие-то хитроумные карточные игры и пьют французское вино.

– Ничего подобного! – пылко возразил я. – Ему нужны вы.

– Что ж, хорошо. Тогда ему придется ехать за мной следом, не так ли?

Тут ее маленький кулачок уперся мне в ключицу, и она начала подталкивать меня к двери, на выход. В кулачке был зажат какой-то твердый предмет, и когда я, сгорая от любопытства, потянулся к ее руке, она разжала кулак и бросила его мне на ладонь. Ключ от дома Валентайна. Я напрочь позабыл о нем. Казалось, то реликвия из прошлого века.

– Если я так уж ему нужна, он последует за мной, как подобает хорошей американской ищейке, – продолжила она, выпроваживая меня в коридор. – Правда, у собак есть одно огромное преимущество: они искренни. И если бросаются за куском мяса, вы понимаете, что другой цели у них нет.

Проснувшись утром, я вдруг понял: сегодня последний день, который Делия и Джонас проведут в Нью-Йорке. И вроде бы ничего печального в том нет. Но поскольку я так и не смог сообщить им, кто убийца Люси, получалось как-то нехорошо.

А затем я с отвращением вспомнил, что сегодня вечером должен посетить мероприятие, устраиваемое партией демократов, и почувствовал себя еще хуже.

Я со стоном сел в постели, откинул одеяло, встал и пошел умываться и одеваться, и с каждой секундой все больше ненавидел этот день, 28 февраля 1846 года. Бреясь и одеваясь – в лучшие свои тряпки, а на деле совсем дрянные, – я рассеянно продолжал ненавидеть всю свою жизнь. А затем спустился вниз, выпить кофе и съесть рогалик. Но стоило оказаться в пекарне, как отвращение сменилось любопытством.

Миссис Боэм сидела за столом с чашкой горячего чая и растерянно разглядывала лежащие перед ней на столе предметы – письмо, утренний выпуск «Геральд» и какую-то коробку в коричневой оберточной бумаге. Когда миссис Боэм чем-то озадачена, она очень сердито смотрит на предметы, словно те оскорбляют ее материнские чувства. В этот момент она походила на бледную хрупкую и добрую женщину, готовую врезать кожаной перчаткой по лицу какому-нибудь мерзавцу. И была прелестна в своем гневе.

– Что это?

– Три доставки почтой. Для вас, мистер Уайлд.

– Тогда почему вы так гневно смотрите на них? Мы что, в состоянии войны с Мексикой или Британией?

– Да откуда мне знать. Может, с обеими. И я не понимаю, – заметила она хрипловатым голосом с легким акцентом, – как это письма без почтовых марок могут дойти сюда через океан?

Я так и бросился к столу, поспешно делая в уме подсчеты.

Письмо из Лондона идет сюда больше двух недель, а это означает, что Мерси отправила это прежде, чем могла получить и прочесть мое. Но это… эту мысль я решил оставить на потом. Сейчас важнее другое. Моя квартирная хозяйка совершенно права – на этом письме в конверте с моим адресом, выведенным столь знакомым фантастическим паутинным почерком, действительно не было марки. Уже во второй раз корреспонденция от единственной девушки, узоры на кончиках пальцев которой я был готов вспоминать до конца своих дней, прибыло сюда, словно по волшебству.

– Может, мы с вами уже с ума сходим? – предположил я.

Миссис Боэм пожала плечами и кивком немного квадратного подбородка указала на письмо.

– Читайте. А я пока приготовлю чай. Думаю, чашка крепкого чая вам не помешает.

Аргумент бесспорный, а потому я поблагодарил ее и вскрыл конверт. Послание оказалось почти столь же длинным, как и первое, и написано было тем же неразборчивым почерком.

Дорогой Тимоти!

Я убеждала себя, что правильнее было бы дождаться твоего ответа, узнать, какими мыслями ты хотел бы со мной поделиться. Какого они цвета, допустим, черные или красные, или же такие нежные бледно-голубые. Узнать, хочешь ли ты донести их до меня. Узнать, хочешь ли, чтобы я продолжала строчить тебе эти послания. И до сих пор считаю – дождаться было бы лучше. Но, видишь ли, затем я стала размышлять о своем недавно отправленном тебе письме и решила: никто не заставлял писать его тебе в такой спешке, это сравнимо разве что с неверным выбором ниток для рукоделия. И вот теперь беспокоюсь. О том, что сказала в нем или не сумела сказать, о том, понравилась ли тебе моя история. Я не так уж глупа – ты сам это говорил, считать, что я состою из целого переплетения недостатков и ошибок, просто глупо, – так что вполне можно притвориться, что то мое письмо не произвело на тебя никакого впечатления. Ни капельки не тронуло.

Еще глупее было бы мучительно размышлять на тему возможных твоих ответов, поскольку я знаю, как много времени отнимает у тебя ежедневная работа, более того – я научилась довольно точно предсказывать твои мысли и поступки, даже когда тебя нет поблизости. При одной только мысли о том, что я отправила тебе этот туманный, путаный набросок моей здешней жизни, вижу, как ты читаешь его и недоуменно морщишь лоб, и одна бровь наползает на другую. Понимаю, как все это отвлекает тебя – все равно что прикоснуться по рассеянности на миг рукой к кипящему чайнику – поначалу вполне переносимо, зато потом… О, это потом!.. Скажу тебе даже больше: когда недавно перечитала свои собственные слова, долго не могла понять, кто же их написал. Ни малейшего даже приблизительного представления. Любая могла написать тебе это письмо. Надеюсь, она хорошо к тебе относится.

Почти уверена, что забыла поблагодарить тебя. Так вот, спасибо. Если б не ты, я бы здесь не оказалась; ты помог мне во многих отношениях, и это при том, что сам не хотел, чтобы я уезжала. Сказать, что ты был просто добр ко мне, – нет, этого недостаточно, слишком мелкие и ничтожные словечки для описания чего-то грандиозного, к примеру, изгиба горизонта, так что не стоит. Но все равно благодарю.

Если какие-то мои мысли покажутся тебе слишком мрачными, пожалуйста, постарайся не придавать им значения. Наступит день, и я перестану видеть знак смертности, эту Каинову печать, выжженную, как клеймо, на лбу каждого встречного незнакомца; наступит день – и тик-так, тик-так, эти звуки, отмеряющие, сколько мне осталось на этом свете, станут тихими, почти неслышными, молю Господа об этом. В данный момент сердце у меня бьется часто-часто, но попытаюсь приглушить его. Обещаю. Напишу еще несколько слов. Разумных. Нарисую более четкую карту своих мыслей. Постараюсь. Утоплю это тиканье в море чернил. А вчера я спасла маленького мальчика от смерти, у него была пневмония в очень тяжелой форме, так чего еще можно желать? Кроме хорошей работы и бумаги для письма? Недавно я пришла к заключению, что все мои благотворительные деяния в Нью-Йорке были продиктованы по большей части стремлением избавиться от присутствия отца – его дома, его дыхания, его глаз, его «всего», – а вовсе не стремлением помочь страждущим. Но есть и худшие пути к отступлению, разве не так? Смерть должна иметь какой-то смысл, как и жизнь. Моя имеет. И неважно, как громко тикают эти часики.

Я также должна извиниться перед тобой. Ни с кем, кроме как рядом с тобой, я не чувствовала себя хотя бы наполовину такой красивой и загадочной. И подозреваю, что тебя постоянно и неумолимо тянуло к неизведанному – а все потому, что ты никогда не променял бы надежду на действие, и потому ты всегда заинтригован. Я бы могла разрушить этот твой замок, ворваться в него, как армия варваров, и сровнять его с землей. Но не стану, никогда. Если уж быть до конца честной, считаю: ты тут же утратил бы ко мне всякое расположение, стоило тебе понять меня по-настоящему. Прояви я хоть чуточку храбрости или самоотверженности, то разбила бы эту свою статую, снесла бы ее с пьедестала, стерла бы Мерси в безликую пыль и стала бы ею. Пожалуйста, прости меня за то, что я бесконечно полирую эту статуэтку, стараюсь выставить ее в лучшем свете – она всего лишь иллюзия, зато временами делает мою жизнь куда более сносной. Но бывают времена, когда она приводит меня просто в ярость. И, пожалуйста, разбей ее, разорви на мелкие кусочки. Допустим, ты этого еще не сделал. Она – страшно неудобное и малоприятное создание, некая засохшая и растрескавшаяся окаменелость.

Сегодня слова приходят с трудом. Теперь такое бывает почти каждый день. Надеюсь, ты понимаешь, о чем это я. Не хочу, чтобы ты, распахнув окно, увидел на подоконнике глубоко въевшуюся грязь. Но теперь, когда я уже не такая, как прежде, возможно ты захочешь узнать что-то новое, возможно, эта девушка понравится тебе, и ты захочешь написать ей в Лондон? Ведь она до сих пор помнит себя, прежнюю. Если нет, не обижусь, ты и без того сделал для меня слишком много, больше, чем сам осознаешь.

Если этот переход сейчас для тебя невозможен, скажи, чтобы я остановилась. Помню всякую ерунду о письмах в бутылках, о письмах, которые сжигают непрочитанными, но я храбрая – и это смогу перенести, хотя бы какое-то время.

Искренне твоя,

Мерси Андерхилл

Не знаю, долго ли я смотрел на это письмо. Сколько ударов этот крайне неудобный орган в груди произвел, колотясь о реберную клетку, тоже не представляю. Сидел, точно околдованный. Потом перечитал письмо снова, и понял нечто такое, от чего вдруг в груди появилось болезненное ощущение пустоты.

Мерси не просто пребывает в унынии. Все прежние ее письма были другими, слова наполнены страстью, пусть сквозь них проглядывали заумный и пестрый хаос, ярость, пусть за улыбкой виделся оскал зубов, но они были выстроены четко. И разумны. Для нее они были все равно что дети – она помнила наизусть и читала сонеты, написанные ею еще в двенадцатилетнем возрасте. Мысль о том, что она смотрит на то, что написала, и не узнает, не понимает, была сродни мысли о том, что Бог по ошибке принял человека за змею. И я исключал возможность того, что она просто устала в обоих случаях, когда писала…

Мерси больна.

Я механически потянулся за чаем. Чай не помог. Я чувствовал себя так, словно какой-то мясник отдирает мои мышцы от костей.

– Плохие новости, – тихо заметила миссис Боэм.

– Хуже не бывает, – глухо ответил я.

– А что в коробке? Она от вашего брата.

– Наверное, мне это ни к чему.

– Вот как? А он мне всегда нравился, ваш брат.

– Он нравится абсолютно всем. Даже время от времени мне самому. Да вы вскройте посылку, если вам того хочется.

Она вскрыла, с энтузиазмом, больше подходящим шестилетнему ребенку, вскрывающему коробки и пакеты с подарками рождественским утром. И когда развязала все веревочки, сорвала оберточную бумагу и заглянула в коробку, морщинки озабоченности исчезли, а лицо так и просветлело от восторга.

– Krásný![33] – воскликнула она. Очевидно, вмиг забыла немецкий язык, и богемское происхождение восторжествовало.

Тут и я не сдержался и тоже заглянул в коробку.

Миссис Боэм гладила пальцем стопку аккуратно сложенной подержанной одежды. Да, она была не новая, но явно фабричного производства – и ткани, и швы просто безупречны. О том, что кто-то прежде носил ее, можно было догадаться лишь по немного обтрепанной петле для пуговицы и складке здесь и там. В коробке лежала белая рубашка, ткань нежная и мягкая, как гусиный пух. Двубортный жилет из бархата с сапфировым оттенком. Прекрасно скроенные шерстяные брюки. Шелковый алый галстук. И, наконец, сюртук цвета голубиного крыла, с самыми длинными и эффектно развевающимися фалдами сзади.

И все это небольшого размера. В самый раз для стройного и не очень высокого мужчины.

Миссис Боэм с блеском в глазах передала мне приложенную записку.

Только попробуй опозорить меня на партийном приеме, и я нос тебе сверну.

И тут я уперся лбом в стол. Помотал головой, прижимаясь разбитой бровью к дереву. Приятное ощущение. Оно почему-то утешало.

– О чем думаете? – встревоженно спросила миссис Боэм.

– Думаю, когда придет момент, я наконец-то пойму, что жизнь моя кончена. Хотя уже сейчас можно сказать, что она разбита окончательно и бесповоротно.

– И?..

– Все здесь, – вздохнул я. – Можно уже не ждать. Конец настал.

Глава 22

Целомудрие моей дочери, как гражданки Америки, защитить невозможно, поскольку в жилах ее течет африканская кровь. А следовательно, у нее нет прав и оснований надеяться на уважение со стороны белого мужчины. Она не наделена добродетелями, с которыми мог бы считаться белый мужчина. У нее нет чести, которой бы восхищался белый мужчина. Нет ни одного из тех благородных качеств, которые бы он мог бы оценить.

Уильям М. Митчелл. Подземная железная дорога, 1860

И вот я вырядился в эти обновки и отправился на бал демократической партии.

Вопреки моим ожиданиям, он оказался весьма занимательным и был насыщен событиями.

Праздники такого рода проводились в Касл Гарден, на самом южном окончании острова. Мне всегда нравилось здесь, особенно на побережье. Выйдя из Бэттери, ты сразу ощущал дуновение ветерка на лице, словно плыл посреди реки, а с небольших игровых площадок, окружающих Касл Гарден, открывался вид на широкую, просто широченную бухту. Некогда здесь была крепость, круглое оборонительное сооружение из красного кирпича, возведенное на искусственном насыпном островке – от него уходил в море длиннющий каменный мост для променада. Я бывал здесь десятки раз.

Однако это не спасло меня от изумления, когда, прибыв туда вечером, я увидел шумные многоголосые толпы гостей.

Весь мост был затянут алой ковровой дорожкой. Какой-то джентльмен в очках и меховом пальто задел меня локтем, когда я вдруг застыл от изумления. Весь Касл Гарден был освещен газовыми лампами, и каждая лампа сияла; блики этого света отражались и играли в бесчисленных драгоценных камнях – как в настоящих бриллиантах, так и в искусных поддельных, – которые украшали прически проходивших мимо дам. Каждая опиралась на руку солидного джентльмена с бакенбардами и моноклем в золотой оправе. Я приблизился к воде, вдыхая солоноватый морской воздух, смешанный с ароматом свежих живых цветов, украшавших фонарные столбы. Большинство гостей составляли аристократы с Пятой авеню – крупные землевладельцы, торговцы-монополисты и прочие. Но были здесь и типы с Бауэри – здоровенные парни с набриолиненными кудрями вели под ручки хохочущих молодок в муаровых юбках. Все они жаждали выпивки, танцев, а попозже, если подфартит – потрахаться где-нибудь в частных комнатушках дешевых окраинных кофеен.

Ничего хорошего не ждало меня и внутри.

Они установили кровлю над стенами старого форта, превратив это пространство в сад развлечений. Никогда и нигде прежде я не видел столько позолоты и украшений в цветовой гамме национального флага. Были выгорожены площадки для танцев, и там уже вовсю весело отплясывали. Еще одно пространство представляло собой огромный буфет, где были выставлены дюжины серебряных подносов с устрицами, украшенные нарезанными завитками лимонами и горками влажно поблескивающего льда. Здесь же выстроилась целая команда цветных официантов в ливреях; они с таким усердием раскалывали устричные раковины, словно от этого зависела сама их жизнь. Тем временем прямо над головой у меня другие официанты проносили подносы с заливным отварным языком и горячими кукурузными лепешками; а третьи разносили подносы с шампанским, количества которого хватило бы, чтобы затушить пожар.

Я – чисто теоретически, конечно – знал, что у партии есть деньги. Но не представлял, что партия просто состоит из этих самых денег.

Я взял два бокала с шампанским и осушил их, потом взял еще один. Официант, да благослови его Господь, и глазом не моргнул. И сразу стал мне страшно симпатичен.

На оперной сцене был выставлен торт в человеческий рост; я бы оказался ниже его на голову, даже если б встал на помост. Перед этим монстром стоял политик, на мой взгляд, не обладающий особой привлекательностью, зато наделенный недюжинной физической силой, мужчина с ярко-зелеными глазами и насмешливым изгибом губ. Валентайн так и источал благодарности, поздравления и патриотизм и перечислял пожертвования группе улыбающихся партийных боссов и их супругам. На нем был лазоревого цвета смокинг, а приглядевшись, я заметил, что жилет расшит вручную изображением множества крохотных колибри.

Ясно, что не то он выбрал направление.

Я двинулся в более укромную часть амфитеатра, где стояли удобные диваны, пахло кофе и сигарным дымом и кто-то очень здорово играл на пианино. Но тут вдруг меня окликнули:

– Смотрю, вы все еще с нами, Уайлд.

Если вы никогда не видели слона, принарядившегося к балу, то сложно будет описать, как выглядел официозного покроя серый сюртук с фалдами на шефе полиции Джордже Вашингтоне Мэтселле. Он держал в руке хрустальный стакан с виски, слегка побалтывая темно-янтарной жидкостью, и так и прожигал меня взглядом. А я всегда испытывал неловкость, когда Мэтселл вот так разглядывал меня. Да любой бы на моем месте почувствовал.

– Прошу прощения, что доставил столько неприятностей, – пробормотал я. – Извиняюсь за кабинет, но то было не моих рук дело.

– Нет. Не представляю, что вы стали бы расписывать стены призывами линчевать вас. И потом, уверен, вы умеете без ошибок написать слово «кровосмешение».

Я немного расслабился.

– Возможно, когда вся эта шумиха уляжется… я смогу…

Шеф Мэтселл отпил глоток и продолжил прожигать во мне дыры взглядом.

– Вернуться на работу в Гробницы?

Мне начало жечь шею. Но я кивнул.

– Почему бы нет? Не вижу причин, если вы не выкинете в ближайшее время что-то дикое и безрассудное, вполне в вашем духе. – Тут Мэтселл призадумался, смотрел рассеянно, точно взвешивал, стою ли я его улыбки или нет. – Непрестанное подавление нарастающего раздражения – вот что помогло мне выковать характер. Вы тоже вполне справитесь. Как бы там ни было, – тут он указал на мой наряд, затем – на разукрашенное помещение, – все это идет вам в зачет. Видны усилия вести себя разумно.

– Далось нелегко.

– О, прекрасно понимаю. Миллингтоны только что пожертвовали в фонд партии восемьсот долларов. Упоминали и вас, очень одобрительно отзывались, – перед тем, как отойти, он похлопал меня по плечу. – Так уж работает система, мистер Уайлд. Постарайтесь полюбить ее, иначе она вас разлюбит.

Я растерянно моргал, прикусив нижнюю губу. Никогда не питал уважения к политике, но теперь, с учетом дела Адамс, я должен был полюбить партию. В той же степени, в какой любил клопов в постели.

И в этот момент я вдруг увидел Ратерфорда Гейтса.

Он стоял ко мне боком, ярдах примерно в двадцати, в окружении целой толпы дамочек в пышных юбках – одет, как всегда, щегольски, стоял, заложив большие пальцы за подтяжки. И еще Гейтс казался… каким-то униженным, что ли. Куда делась мальчишеская бодрость его жестов, а некогда оживленное лицо словно застыло, выдавая крайнюю степень напряжения. Мне страшно захотелось узнать истинную причину подобных перемен – было ли то сожаление об утраченной любви, боязнь разоблачения или и то, и другое вместе взятое. Я потянулся к очередному бокалу, и тут к сенатору подошла Шелковая Марш.

И на сей раз мадам Марш была в черном шелковом платье, искусно расшитом по такому случаю мелким бисером, со шлейфом и низким вырезом, позволяющим полюбоваться ее белоснежной фарфоровой кожей. Она носила черное, потому что знала: никакой другой наряд не позволит ей выглядеть бесценным произведением искусства, настоящей изящной статуэткой среди толпы разряженных, словно павлины, дам. Она подошла поздороваться с Гейтсом; тонкие черты лица под короной льняных волос так и лучились теплотой, искренностью и заботой.

Но тут она заметила меня, и словно лезвие гильотины сверкнуло в ее глазах, хотя улыбка на губах осталась.

Не сводя с нее глаз, я приподнял бокал с шампанским. То был вызов, а не приветствие. Она продолжала улыбаться, но рука, лежавшая на плече Гейтса, дрогнула. Что ж, начало положено, я доволен.

Она извинилась и отошла от Гейтса, тот по-прежнему меня не замечал. И вот через несколько секунд Шелковая Марш взяла с подноса пару бокалов и направилась ко мне, с хищным блеском в зеленовато-карих глазах.

– Мистер Уайлд! Не ожидала. Видеть вас здесь, такого нарядного, пришедшего почтить своим присутствием партию… Не могу удержаться от мысли, что мы рано или поздно станем друзьями.

Я взял бокал, но оставил это ее последнее предположение без комментариев.

– Ну, как продвигается ваше расследование? – милым голоском спросила она. – Как трогательно, что вы успели привязаться к этой семье. Проявляете такое участие, глубокую личную заинтересованность…

Я сверкнул глазами.

– А разве сами вы не проявляете личной заинтересованности, мадам Марш?

Смех выглядит особенно эффектно, когда у дамы такая белая и стройная шея, и Шелковая Марш слегка откинула голову, позволяя мне вдоволь полюбоваться этим приступом веселья. А затем, отсмеявшись, придвинулась поближе и зашептала мне на ухо:

– Может, и проявляла, но самым тривиальным образом. И при этом, надо сказать, повеселилась на славу. К тому же Ратерфорд Гейтс является большим моим другом, так что, должна признаться, я щедро вложилась в его материальное благополучие и успех на предстоящих выборах. Он замечательный человек, если узнать его поближе, и так много делает для процветания нашего чудесного штата. И мне невыносимо видеть, как он страдает. А потому я стараюсь делать все возможное, чтобы поднять ему настроение и укрепить дух в столь сложный и трагический момент жизни.

Я чувствовал ее теплое дыхание на щеке и подумал о ее визите на квартиру Вала той ночью. О мотивах убийства и целом хитросплетении лжи. Нет, не сходилось. Ничего тут не сходится. Если не считать завтрашнего отбытия в Канаду Делии с Джонасом, во всех других отношениях я ни на йоту не преуспел.

– Так, может, все же скажете, как продвигается дело? – проворковала она.

– Плохо. Да вы и без меня знаете.

– Что ж. Ничего не бойтесь, мистер Уайлд. – Мадам Марш коснулась моей руки, и мне показалось, что все тело, от шеи до ступней, пронзило чем-то холодным и скользким, как угорь. – Не сомневаюсь, совсем скоро ваше расследование закончится.

Миг спустя ее уже не было рядом. Она ускользнула, оставив у меня отвратительное ощущение своей правоты.

Ты упускаешь из виду что-то страшно важное. Нечто такое, что находится прямо перед глазами. Лежит на поверхности.

Следующие минут двадцать или около того прошли в созерцании непрестанного мелькания радостных лиц, кружения шлейфов и фалд фраков, пронзительного хохота и ощущения полного мрака. Все это переносилось бы легче с очередным бокалом шампанского. Но мне следовало проявить сдержанность. Ведь завтра на рассвете уезжают Джонас и Делия, и я должен их проводить. Я защитник. Слуга народа. И полицейскому надлежит выглядеть подобающим образом, а потому я должен приложить все старания.

Надобно убраться отсюда поскорей, а остальные пусть себе…

– Если б я знал, что ты будешь выглядеть так элегантно в этом тряпье, то пригласил бы тебя раздавать листовки.

На диван рядом со мной опустился Валентайн. И, разумеется, с полным бокалом шампанского и в самом приподнятом настроении. Ведь дела партии шли отлично. Пианист, похоже, взял перерыв, но в моей нише было по-прежнему уютно, к тому же совсем неподалеку находился стол с напитками. У меня тоже имелись свои приоритеты, как и у Вала.

– А я бы пригласил тебя отвалить куда подальше, – довольно грубо огрызнулся я.

Вал хмыкнул, продолжая разглядывать публику.

– Мэтселл намекнул, что я еще не уволен.

– Естественно. Были приняты соответствующие меры.

– Тобой, полагаю?

Валентайн с самодовольным видом поправил непристойно дорогой жилет с птичьим рисунком.

– О, чуть не забыл, – сказал я и протянул ему ключи, которые вернула Делия.

– Слава тебе, господи. А то я все это время пользовался перочинным ножом. Все остальное, надеюсь, идет как по маслу?

Я вдруг ощутил сильнейшую потребность в общении – просто удивительно, что это на меня нашло – и удрученно покачал головой.

– Тут получил пару писем от Мерси. При весьма странных обстоятельствах. Но суть не в том. Похоже, она… чувствует себя в Лондоне не слишком хорошо.

Вал кивнул, потом задумчиво сощурился.

– Она страшно чувствительная девица. Но всегда сумеет довести дело до конца – стержень в ней есть, и все такое. Так что не слишком расстраивайся, нет смысла; особенно отсюда, из Нью-Йорка. Просто не вписывается в географические рамки, понимаешь?

Что ж, совет вполне разумный. И я был склонен к нему прислушаться.

А потом вдруг до меня дошло: мой брат ничуть не удивился, услышав, что Мерси писала мне дважды. Что я счел странным, поскольку новости были… удивительные. Ну, по крайней мере, достойными внимания.

– Ладно, пойду, пожалуй, – со вздохом заметил он. – Надо пожать еще несколько рук.

И тут я сложил два и два и понял, что за всем этим стоял Валентайн.

– О, господи! – Видя, что братец поднимается, я резко вскочил с дивана.

Тот приподнял бровь, подбоченился.

– Что такое?

– Ты… – яростно прошипел я. – Это ты доставлял письма Мерси. Просто удивительно, как это я сразу не догадался.

– О чем это ты, черт побери?

– О том, что ты редкостный негодяй и ублюдок.

– Ну почему ты такой долбак? Без понятия, о чем тут талдычишь. Это ведь она отправила тебе их по почте?

– Да какая там почта! На них даже марок не было. А первое так вообще без конверта. Боже ты мой!

Вал расхохотался, провел рукой по лицу.

– Правда? Чушь какая-то!

Должно быть, смотреть на меня в этот момент было просто страшно, потому как он тут же сменил тактику.

– Ну, ладно, хорошо. Да, это я. Но написала их, разумеется, она. Все, вплоть до каждого слова. Просто не знала твоего нового адреса, откуда ей было знать, а я живу на Спринг-стрит уже давным-давно. Вот и решила пересылать их тебе через меня. Ну, а я хотел положить их в конверты, написать адрес, ну и отнести, когда будет по дороге. Сам знаешь, я настоящий мастак по части подделки почерка. Но вот балда, допустил промашку, совсем забыл о марках. Черт… Видно, первый раз, как припоминаю, перебрал с морфином, а что касается второго…

Весь мир кругом затянуло красной пеленой. Я был в ярости. Я был готов убить его прямо на месте. Он за это заплатит!

– Так вот почему ты заглянул ко мне утром в день убийства, – догадался я. – Ну, когда заходил к миссис Боэм, а сам я в это время был в Гробницах. И не остановился на этом – захотелось увидеть кровавое душераздирающее шоу, после того, как я получу второе письмо… Видеть, как я корчусь в муках…

– А может, просто хотел проверить, что все в порядке?

– Всегда любил ковыряться у меня в мозгах. Ты их прочел?

– Ну, конечно, прочел. Ты совсем, что ли, чокнутый? Мерси Андерхилл – она для тебя своего рода религия, ну и тут вдруг начинает строчить тебе из-за границы эти безумные послания, предполагая, что я передам их по адресу… В тот момент сама она мало меня волновала, я даже подумывал сжечь эту писанину, и дело с концом. Но читать их?.. Да, Тимоти. Я с трудом представлял, как это ты заснешь там у себя, в Ист-Ривер, не прочитав ее писем.

– Шпион! – рявкнул я. – Обманщик!

– Что это ты там, черт возьми, считаешь? – спросил он, глядя, как я начал загибать пальцы левой руки.

– Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, хождение по шлюхам, азартные игры, воровство, обман, вымогательство, содомия, шпионство и подделка бумаг, – выкликнул я. – Славная дюжина набралась.

– О, – он улыбнулся, сверкнув зубами. – Просто отпад, а не система вытанцовывается. Забыл добавить «лживость». Вот и получилась бы чертова дюжина. Я вообще не собирался тебе говорить. И как было не прочесть, раз уж они мне пришли?

– Знаешь, я убью тебя прямо сейчас, на глазах у всего полицейского департамента! – Я крепко вцепился в лацканы его фрака и бешено затряс.

– Ты просто восхитителен, – с любовью произнес Вал.

– Да пошел ты куда подальше!

– Если не отпустишь меня сейчас же, Тим, я засуну твою башку вон в ту чашу для пунша, – предупредил он. – Ты ведь этого не хочешь, верно? Да и я, если вдуматься, тоже не очень-то хочу.

И он ушел.

Описывать состояние, в котором я пребывал на протяжении следующей четверти часа, думаю, бессмысленно. Достаточно сказать, что я разыскал свое зеленое пальто, прихватил невскрытую бутылку шампанского и решил, что предпочитаю наслаждаться видом на реку, а не всем этим безобразием. Нашел скамью и уселся прямо под звездами. Сидел и наблюдал за тем, как проходят мимо выпившие лишку гости, слушал, как разбиваются волны о берег где-то в темноте. Было страшно холодно, кого-то вырвало в снег в нескольких шагах от моей скамьи. Но все лучше, чем находиться в одном помещении с братом. По пирсу расхаживали гости, дышали свежим воздухом или же, сидя на скамейках, смотрели на бухту.

Минут десять я планировал страшную месть, потом вдруг разглядел чей-то стройный силуэт на прогулочной дорожке. Мужчина брел рассеянной походкой в черном лондонского покроя костюме с белой жилеткой, пальто распахнуто, в петличке роза.

– Джим? – окликнул я.

Друг брата заметил меня и осторожно приблизился.

– О, Тимоти! Могу я?..

Получив мое разрешение, он уселся рядом, и четкие, словно вырезанные из мрамора черты его лица смягчились.

– Вот сюрприз. Не ожидал, что и ты тоже здесь, иначе давно бы тебя нашел. Умоляю, не сочти меня человеком с дурными манерами.

– Я тоже никак не ожидал тебя здесь увидеть. Как это ты оказался в одной лодке со всеми этими негодяями?

Едва я успел произнести это слово, как Джим одарил меня снисходительной улыбкой.

– Действительно, как? Да я на них просто работаю. Не думаю, что у тебя были причины обратить внимание на пианиста, но…

– Отчего же. Обратил. – Я улыбнулся ему. – Ты очень здорово играешь. Я небольшой спец в этом деле, но… мне понравилось. Благодаря этому вы с Валом и познакомились?

Он скромно кивнул и достал из кармана пальто тонкую трубку.

– Кроткий Джим, придворный пианист демократической партии, – пробормотал я.

– Вообще-то только Вал имеет право так меня называть.

– Вон оно как…

Я ждал. Он попыхивал трубкой. Я откинулся на спинку скамьи, переплел пальцы – словом, принял позу непринужденного и внимательного слушателя. Старался не проявлять особого любопытства. Но на самом деле этот тип меня просто жутко интересовал.

– Что ж… – протянул он после паузы. – Я играл для группы спонсоров в одном частном клубе. Я сказал «спонсоров», но на самом деле то были самые настоящие бандиты, Тимоти, поверь, я нисколько не преувеличиваю. И вот примерно в четыре утра или около того они решили устроить собачьи бои.

– Ага, – многозначительно протянул я. Подбадривая его, чтобы продолжил.

– Через несколько минут они притащили с улицы какую-то полудохлую от голода дворнягу и одного из сторожевых псов, что охраняют дом умалишенных Блумингдейл, из отделения нью-йоркского госпиталя. Я попросил, чтобы дворнягу отпустили, – просто не хотел видеть, как тот пес порвет ее на мелкие кусочки. Они не хотели отпускать, и я подрался. И мне едва не сломали нос, но тут Валентайн поставил двадцать долларов на то, что если выиграет партию в бильярд, они отпустят этого несчастного бездомного пса. Ну и он выиграл, конечно. А позже все поддразнивал меня… за чрезмерную чувствительность. Короче, час спустя несчастное создание вновь обрело свободу и могло опи́сать хоть весь Бродвей.

Морфин и конопляное семя, подумал я. Конопляное семя всегда вселяло в Валентайна великодушие.

– Тимоти?

– Извини. Да, это на него похоже.

– Но ведь на самом деле тебя нисколько не интересует, как и почему я связался с партией. Тебе хотелось бы знать, почему я оскорбляю своим присутствием Нью-Йорк, а не Лондон.

– Я этого не говорил.

И снова я ждал, и прохладный бриз трепал наши волосы. Этот человек страшно заинтриговал меня, еще несколько секунд – и он заговорит. Это ожидание было сравнимо разве что с созерцанием заведенных до отказа искусно разукрашенных часов – секундная стрелка ползет, скоро они пробьют полночь.

Пятьдесят восемь… пятьдесят девять…

– Не думаю, что тебе когда-либо доводилось быть изгнанником, – Джим старался напустить вид самый оптимистичный, что плохо сочеталось с выточенными, словно из мрамора, чертами лица. – Никому бы не пожелал оказаться в изгнании, Тимоти, в этом есть нечто… О, не знаю! Даже возможно что-то романтичное.

– Романтичное? – удивленно переспросил я.

– Ну, да, что-то такое шекспировское. Притягательно странное и необычное.

– Но в изгнании погибло бы не меньше десяти тысяч Тибальдов.

– Возможно. Но ко мне это не относится. Слишком старомоден и непрактичен, чтобы умирать из-за такой ерунды. – Он пригладил черные волосы. – Вал ничего не рассказывал тебе об этом? Ну, конечно, нет, что за глупость я сморозил. В вежливую беседу это никак не вписывается.

– Не смеши. Мой брат понятия не имеет, что такое вежливая беседа.

Он нервно рассмеялся.

– Принято. – Какое-то время Джим играл с трубкой, о чем-то размышлял. – Видишь ли, я из очень влиятельной семьи. Всякие там кабинеты министров, обладатели бесполезных титулов и им подобные, с длиннющими хвостами из всех букв алфавита к именам и фамилиям.

– А как твое настоящее имя?

– О. – Тут он немного занервничал. – Джеймс Энтони Карлтон Плейфэар. Позвольте представиться, как поживаете.

Я с улыбкой пожал ему руку.

– А ты сможешь ее открыть? – Он покосился на бутылку шампанского, которая лежала на скамье между нами.

Я откупорил ее за пять секунд, с громким хлопком и дымком, полезшим из горлышка. Тут главное, чтобы рука не дрогнула. Отпив глоток, протянул бутылку соседу.

– Боже, вот спасибо. – Прежде, чем отпить, он приподнял бутылку в знак приветствия. – Твой должник. Так вот, был в Лондоне один клуб для джентльменов. Я часто посещал его, там собирались люди моих… убеждений. Прелестное уютное местечко, шторы на окнах всегда опущены, везде букеты из крохотных оранжерейных бледно-розовых розочек, тонюсенькие сандвичи и свежие газеты. Там было пианино, и потому, должен признаться, я был весьма популярен у тамошних завсегдатаев. Особенно у одного из них, ясноглазого юноши с золотистыми кудряшками, которые разводил гончих в поместье отца. Он не слишком часто бывал в Лондоне, но во время четвертого его приезда мы провели вместе двенадцать дней. И в конце концов я почему-то вообразил, что просто не смогу жить без него дальше, что увяну, иссохну от тоски, ну и так далее, и что следует предпринять какие-то меры. И затем совершил совершенно ужасную непростительную глупость.

– Какую же?

– Я рассказал ему о своих чувствах. В письме. Каким же грандиозным идиотом я был, подумаете вы. И еще подумаете: просто чудо, что этот кретин, бреясь утром, умудрился не отрезать себе голову.

– Я думаю, что ты просто человек, написавший любовное письмо, – тихо произнес я.

– Ну и, разумеется, лакей, служивший у них в доме, имел подлую привычку читать все письма. Вполне заурядная, даже скучная история. Этот лакей в самой грубой форме потребовал у меня встречи, а затем в столь же грубой форме потребовал денег. Я вежливо послал его к чертям собачьим – не верил, что у этого труса достанет наглости осуществить свою угрозу. К сожалению, я ошибался. Отец вышвырнул меня из дома под зад – с билетом в третий класс на пароход, отплывающий в Америку, и тремястами фунтами стерлингов. Прибыв в Нью-Йорк, я купил пианино и стал давать частные уроки музыки. А вскоре меня наняли играть на мероприятиях демократической партии, и это занятие оказалось более прибыльным. Что до семьи, то с тех пор я не виделся и не говорил ни с кем из них, хотя вот уже два года пишу им письма. Я ужасно скучаю по маме и сестре, – добавил он нарочито небрежным тоном, маскирующим боль и пустоту от чувства утраты. – Но именно такого рода жизнь суждено вести мужчинам, некогда совершившим непростительную глупость.

– Незаслуженно жестокое наказание.

– Вообще-то мне ужасно повезло, – возразил он. – Мужеложство считается в Лондоне серьезным преступлением. И я стал бы там не первым гомиком, которого сцапали бы придурки копы, вздернули бы на виселицу и отправили прямиком в ад… О, прошу прощения.

– Да нет, что ты, дело совсем не в тебе… – Слова «Лондон», «Лондон», «Лондон» эхом отдавались у меня в голове. – Просто… чем больше я познаю этот мир, тем меньше он мне нравится.

– Вон оно что. – Умные голубые глаза Джима пристально изучали мое лицо, словно выискивая в нем нечто, недоступное пониманию. – Снова прошу прощения, но какой… элемент ты здесь не одобряешь? Наверняка думаешь: дрянь, а не человек. У меня не было никакого намерения оскорбить тебя, честное слово, и…

– Ты и не оскорбил, – заметил я. – Просто как-то неприятно было бы увидеть тебя повешенным.

Кроткий Джим, или, как только что выяснилось, Джеймс Плейфэар, поначалу так и замер, а затем тихо ахнул. Я так и не понял, был ли то вздох облегчения, или так он выражал свою благодарность. Лично я был склонен думать, что и то и другое. И это меня расстроило. Вернее, только что дошло, что не всякий человек, находящийся в пожизненном изгнании, может нести это наказание с таким достоинством и поистине философским терпением. Ведь он ничуть бы не удивился, если б я плюнул ему прямо в лицо. Джим вежливо кивнул, и в этот момент я вдруг представил, как он проходит мимо Вестминстера. А затем, сложив губы колечком, стал тихонько насвистывать Вивальди.

– Скажи, Тимоти, а почему ты выбрал работу полицейского? Потому, что мир катится в тартарары?

– Скорее из-за бедности и изуродованной физиономии.

– Нет. Полицейскими становятся не поэтому. Уж внешность тут совершенно ни при чем.

Легко так рассуждать тебе, парню с классическими чертами лица, словно сошедшему с рекламы роскошного туалетного мыла. Меня так и подмывало ухватить его за идеально очерченный подбородок, притянуть к себе, заставить как следует разглядеть мою изуродованную шрамами физиономию.

– Бог ты мой, да все вы и представления не имеете, что это такое, вот так выглядеть, – выкрикнул я. – Да от внешности зависит буквально все – работа, женщины и прочее. Все это имеет самое прямое отношение к моим финансам и к тому, что я похож на мародерствующего варвара.

Джим от души расхохотался. Мне все больше нравился этот парень, по многим причинам. Но совсем не нравилось, что этот утонченный красавчик смеется сейчас над моими шрамами, оставшимися от ожогов.

– Ты что, всерьез думаешь, что эти шрамы делают тебя непривлекательным?

– Я не думаю, я знаю.

– О, если б я знал, то не стал бы спорить дальше, – весело отмахнулся он. – Знает он… Как это глупо с моей стороны. Но скажи тогда на милость, почему девица с непристойно большими карими глазами пялилась на тебя с таким усердием, прежде чем пройти дальше со своим кавалером? Возможно, ты напомнил ей любимого брата, который уплыл в море и пропал, или же кого еще, столь же милого сердцу? Впрочем, неважно. Скажи, видишь вот того типа в невероятно модных сейчас и отвратительных оранжевых бриджах? Это известный молли по имени Агустус Вестерфилд, управляющий страховой компании. Ну, вон там, на соседней скамье?

Я взглянул в указанном направлении и увидел пару глаз, которые были устремлены прямо на меня. Я даже заморгал от смущения. И поспешил отвернуться к Джеймсу Плейфэару.

– Бедняга Агги, такой одинокий мальчик. Полагаю, и ему тоже ты напоминаешь любимого брата, затерявшегося где-то в море, – дразнящим тоном заметил Джим.

– Вечер добрый, джентльмены.

Прямо перед нами с фальшивыми улыбками, точно прилипшими к физиономиям, стояли Макдивитт и Бирдсли в обычной уличной одежде с приколотыми к лацканам медными звездами. Бирдсли выглядел страшно довольным – от раскрасневшихся и пухлых детских щек до заляпанных грязью ботинок. А черноволосый ирландец Макдивитт, напротив, смотрел угрюмо и злобно. И еще на нем была совсем новенькая медная звезда. Что и понятно – ведь Джулиус оторвал и унес с собой старую. А я потом выбросил ее в грязную канаву, где ей было самое место.

Я медленно поднялся, почувствовал, что Джим тоже встает. Но он к моим проблемам не имел никакого отношения. И это следовало как-то уладить.

– Ступай в зал, Джим, – сказал я.

– Ты знаешь этих людей? – Он подвинулся поближе. – Ну да, конечно же, они твои коллеги.

Макдивитт тут же поломал ход беседы – схватил Джима за руку и рывком притянул к себе. И мне не нужны были объяснения, чтобы понять: в ребра парню уперся кончик ножа. Глаза его в ужасе расширились, он тихо ахнул.

– Отпустите меня, сейчас же! Какого черта привязались?

Они и ухом не повели. Я уже подумывал извиниться, но решил потратить всю энергию на спасение шкуры этого бедолаги. Может, и получится.

– Твой приятель останется, – важно надув и без того пухлые щеки, сказал Бирдсли. – Пока что. А теперь прогуляемся по берегу.

Я попятился и кивнул.

– И чтобы не тянуть зазря время, ты за нами тащиться не будешь. Пойдешь первым, мистер Уайлд, – рявкнул Макдивитт, выдвинув вперед подбородок. – И не думай, что я шучу; только дернись, и я вырежу этому гомику почки.

И вот мы завернули и зашагали к Манхэттену по пирсу, затянутому этой дурацкой ковровой дорожкой, я – впереди, а за мной шли Бирдсли с Макдивиттом и впавший в молчание Джеймс Плейфэар. Пока мы шли, я придумал и тут же отверг несколько планов. Только когда мы добрались до погруженной в темноту площадки у входа на мост, я понял, какого дурака свалял. Услышав наши шаги, извозчик, державший под уздцы гнедую кобылу, поднял голову. Видно, ему заплатили, чтобы дождался.

– Видели? А ну, живо залезайте! – приказал Бирдсли.

Понимая, что если меня или Джеймса затолкают в этот экипаж, шансы на спасение резко уменьшатся, я быстро развернулся на каблуках.

И едва успел это сделать, как нож в мозолистой лапе Макдивитта передвинулся со спины Джима к его горлу.

– Не надо, – воскликнул я и поднял руки. – Он не сделал вам ничего плохого.

– Поедешь с нами, и мы охотно с тобой согласимся, – проворчал Макдивитт.

– Я поеду, куда пожелаете, но его отставьте в покое.

– Нет! – Джим рванулся в сторону, в тот же момент по шее прямо к галстуку поползла тоненькая струйка крови. Он поморщился и так и замер.

– Не двигайся, Джим, ничего не говори, – крикнул я, и сердце у меня заныло от жалости и дурных предчувствий.

– Не собираюсь стоять и смотреть, как…

Кончик ножа вонзился еще глубже, кровь полилась уже ручьем.

– Джим, стой, не двигайся! – простонал я.

Выхода у нас не было. Еще секунда – и Джеймс Плейфэар умрет, из-за меня. А потому я шагнул в экипаж. Синие глаза Джима дико расширились. Он выглядел совершенно беспомощным, не мог противостоять вторжению острого стального лезвия в его плоть.

Но тут дверца экипажа захлопнулась, и Джима я больше не видел – лишь слышал, как он вскрикнул от боли. Макдивитт влез следом за мной и снова захлопнул дверцу. Кончик ножа был красным от крови. Он вонзился глубже, чем я ожидал, а я не мог этому помешать. Мне даже думать не хотелось в тот момент, насколько глубоко. Я знал лишь одно: Джим страшно закричал, и я должен был врезать кулаком прямо в морду этому чертовому уроду.

Бирдсли влез в экипаж с другой стороны и сунул мне прямо в физиономию тряпку, пропитанную хлороформом. Я отбивался и брыкался всего секунду-другую, а затем начал проваливаться в темноту.

– Куда вы меня везете? – еле шевеля языком, пробормотал я.

– У вас встреча, от которой вы все время увиливали, мистер Уайлд, – ответил Бирдсли. – Нехорошо получается. Особенно когда там ждут добрые друзья.

– Надеюсь, они подготовили ему достойный прием, верно? – с ледяной ухмылкой заметил Макдивитт. – Хотя в Таммани-холл[34]гостей всегда хорошо встречают.

Глава 23

Никогда не знал ни одного цветного, который бы не придерживался антиджексоновских настроений. Фактически именно их брезгливость, а не деградация, привела к лишению их гражданских и избирательных прав.

И. С. Эбди. Журнал перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки с апреля 1833-го по октябрь 1834 г.

Мне снилась свадьба, где магнолии были не белые, а черные и такие блестящие. Черные, как убийца-ворон, усевшийся отдохнуть на ветвях цветущего дерева. Невестой была Люси Адамс в длинной кружевной фате, которая колыхалась, точно саван цвета слоновой кости. Она улыбалась и ждала мужчину, которого я не видел. Она была счастлива. Она так ждала этого часа. Букет в руке поблескивал и переливался черным, как оникс, а лепестки цветов съеживались и увядали прямо на глазах в ярком солнечном свете. И страшно меня пугали, поскольку я понимал – что-то здесь не так. А вот что именно – неясно, и мне оставалось лишь наблюдать за тем, как все стебли все множились у нее в руках, изгибались, переплетались и, наконец, полностью поглотили ее. Какое-то время, пока лицо ее не скрылось за черными щупальцами, она все улыбалась и улыбалась.

Через некоторое время мне начало казаться, что я умер и меня несут на похоронных дрогах к могиле. А после этого стал куда-то падать и ощутил, что стало холодней. Затем острая боль так и пронзила ребра. Потом – еще и еще, и тут я очнулся.

Я проснулся вовсе не из-за любопытства. Узнать, где нахожусь. Ясно, что в каком-то очень скверном месте. Я проснулся потому, что голова моя превратилась в некое подобие разбухшего шара с очень тонкой кожей, походя, наверное, на раздутый пузырь, а потому было очень трудно удержать в ней бултыхающие, точно в сосуде, обрывки мыслей. Обычно, когда моя башка начинала шалить, я сильно надавливал на шрам, и это помогало. Я и сейчас попытался так сделать, но обнаружил, что руки меня не слушаются.

Странно.

Я слышал голоса, улавливал запах сигарного дыма. Одна половина меня силилась проснуться. Другая предпочитала не переносить меня в мир, где голова походит на перезревшую дыню, сладкую и подгнившую, из трещин которой сочится плоть.

Решение принял не я. Мужской голос произнес:

– Вот видите, сэр? Он уже приходит в себя.

С этими словами мужчина ухватил меня за волосы и заставил откинуть голову на спинку стула. Я сел.

В легкие сразу ворвался воздух, но что до остального, просто не помню, сколько времени понадобилось, чтобы я очухался уже окончательно. Как-то не зафиксировал в памяти детали и подробности возвращения сознания. Только одно знал точно: череп мой взорвался и разлетелся на мелкие кусочки, точно корабль под пушечными выстрелами. Минуты или секунды спустя я полностью пришел в себя.

И тут же выяснилось, что руки и ноги мои надежно привязаны к стулу. Крепкими пеньковыми веревками. Тем не менее я попытался вырваться из пут, всем моим существом требуя свободы. Бесполезно. Кончики пальцев, как я заметил, уже похолодели. В комнате тоже было холодно, а сама она походила то ли на кабинет богача, то ли на небольшой вестибюль частного клуба, то ли на библиотеку небольшого университета – кресла с изящными высокими спинками, портреты мужчин в высоких воротничках, которым было явно плевать на меня, толстые тома в кожаных переплетах. Я заметил графины на боковых столиках, гору бумаг на массивном письменном столе с выдвижными ящичками. И еще, моргая, различил в густом дыму, наполнявшем комнату, горящие кончики сигар.

Передо мной сидели трое незнакомых мне мужчин из Таммани-холл. Все одеты так, словно только что вернулись с бала в Касл Гарден – фраки, модные шелковые жилеты с цветочным рисунком. Один высокий худой и лысый, с крупным крючковатым носом, на котором примостилось пенсне. Второй – светловолосый, довольно приятной наружности, хоть и не намного моложе первого; он мрачно поглядывал на карманные часы. Третий – господин с острым взглядом глаз в обрамлении тонких морщинок, крепкой фигурой бывшего боксера и шрамом на переносице – видимо, противник рассек ему кожу.

Карманные Часы бросил на меня взгляд, затем отвернулся.

– Да, не слишком симпатичная получается картина. Ведь там присутствовали люди известные, крупные политические деятели, начальство и прочее. А мы напрасно потратили целых полчаса, и человека, которого вы привезли, вовсе не обязательно было усыплять, а потом еще проламывать ему череп…

– Прощу прощения, но иначе никак не вышло бы. – Бирдсли стоял слева от меня со шляпой в руке; за спиной его маячил Макдивитт, тоже смотрел испуганно. – Этот человек очень опасен.

Нос со Шрамом насмешливо фыркнул.

– Да будет вам, джентльмены. Телосложением похож на моего бухгалтера.

– Это он завалил Шона Малквина, – возразил Макдивит.

Тут Пенсне резко и раздраженно развернулся в мою сторону.

– Просто все мы придерживаемся мнения, что дело это становится утомительным и что абсурдно тратить время на то, чтобы человек этот пришел в сознание. А все потому, что вам было лень заковать его в наручники. Вы уволены. Пошли вон. Если понадобитесь еще, дадим знать.

Макдивитт открыл было рот, желая возразить, Бирдсли помрачнел. Тем не менее оба они тотчас выкатились из комнаты, тяжелая дубовая дверь с тихим щелчком закрылась за ними, и мы остались вчетвером.

Они разглядывали меня. Я, в свою очередь, их тоже. Впрочем, довольно рассеянно. И не только потому, что волосы у меня на затылке были липкими от крови.

Я думал о Джиме и окровавленном ноже. А также о Делии и Джонасе и о том, как меня везли сюда. Когда это было, сколько часов назад?.. Или секунд? Уже прошли? Я бы чувствовал себя жалким и безмозглым испуганным созданием перед этим триумвиратом, если б не ощущал, как неукротимо нарастает гнев.

– Поскольку уж вы привязали меня к этому стулу, полагаю, нам стоит познакомиться. – Бороться в чисто физическом смысле с ними не стоит, решил я. Иначе и умереть недолго. – Я Тимоти Уайлд, полицейский. Медная звезда под номером сто семь, если это вас интересует.

– Мы знаем, кто вы, – холодно улыбнувшись, бросил Пенсне.

– Прекрасно. А кто вы? И почему этот стул?

– Вы ведь не в наших интересах действовали, не так ли? – устало спросил Карманные Часы и снова посмотрел на циферблат.

– А что, разве обязан?

– Да, – ответил Нос со Шрамом. Похоже, все это его сильно забавляло.

– А я почему-то думал, вы хотите, чтобы я раскрывал преступления, чем доселе и занимался в меру своих слабых возможностей и способностей.

Тут Нос со Шрамом расхохотался – визгливо и даже как-то истерично. Но угрозы в его смехе я не почувствовал.

– А он мне нравится, – сказал он.

– А вот мне – нет, – заметил Карманные Часы, затягиваясь сигарой. В самодовольном голосе звучали раздраженные нотки.

– Он уникальный экземпляр, – задумчиво произнес Пенсне. – Однако я подозреваю, что он нам совершенно бесполезен. А вам известно, как я отношусь к бесполезным людям.

В комнате повисло молчание. Довольно зловещее.

Нос со Шрамом подался вперед.

– Вы ведь честный игрок, мой мальчик, верно? Тогда обещайте мне ясно и твердо. Мы хотим, чтобы вы перестали преследовать сенатора Гейтса. Неужели мы так много требуем?

– Я его не преследую, я хочу раскрыть убийство его… служанки.

– Но вы же ограбили его дом! Или, по крайней мере, пытались… Неужели у нас есть время спорить с этим муравьем? – спросил своих коллег Карманные Часы. – Макдивитт и Бирдсли гонялись за вами несколько недель. Они в этом деле люди опытные, мадам Марш их нам рекомендовала, они не раз доказывали свой профессионализм. Все это надо прекратить. Давным-давно пора было бы прекратить.

– Отвечайте на вопрос, мистер Уайлд, – холодно прервал его Пенсне. – Мы хотим, чтобы вы прекратили все это. Неужели так сложно выполнить нашу просьбу?

К этому времени я окончательно закоченел. И ответить на этот вопрос было страшно трудно. Я вспомнил, как в проулке за домом Гейтса за мной по пятам топали двое, вспомнил, как буквально через несколько минут перед домом появились Бирдсли и Макдивитт.

«Бирдсли и Макдивитт гонялись за вами несколько недель».

Так, куда же еще я ходил за это время?..

– Ну, вот, видите? – заметил Нос со Шрамом. – Он умен. Мне всегда нравились умные люди. Да, Уайлд, мы стараемся очистить город от Райтов. Сикас Варкер и Люк Коулз уже на пути к резиденции Хиггинса. Эта семья знает о сенаторе Гейтсе много лишнего. Сам он всегда был излишне сентиментален – и мы пришли к выводу, что это весьма тревожный и опасный знак.

– Не надо! – выдохнул я. – Они… Я уберу их с вашей дороги. Сегодня же утром, обещаю. Все уже подготовлено.

– А как же ваши собственные драгоценные убеждения, мистер Уайлд? – насмешливо спросил Пенсне. – Ведь нам известно, что вы убежденный и страстный аболиционист. Какие у нас гарантии, что вы будете действовать осторожно, что не станете выставлять почтенного сенатора Гейтса эдаким романтичным идиотом, каковым сами мы его в глубине души и считаем? Он ведь весьма значимая в политике фигура. Он – наше богатство. А вы – и не первое, и, судя по всему, не последнее.

– Да, есть люди, которые недовольны тем, что случилось с Шоном Малквином, но я человек вполне разумный, – пытался возразить я.

– Неужели? – насмешливо бросил Пенсне. – Занятно получается. Особенно с учетом состояния кожи ваших рук. Понимаете?

Я не понимал, и думаю, он догадался об этом.

– Нет, само собой, вы можете быть вполне разумным аболиционистом, и тут спорить не о чем. Умеренным, спокойным, вполне адекватным аболиционистом, человеком с незамутненным сознанием. Преданным не только своим идеалам, но и своим нанимателям. А вы готовы в кровь стереть кожу рук, стоит только нам упомянуть о паре негров, из-за которых все остальные считают вас теперь заклятым врагом. Разве это разумно?

Мне не нужно было чувствовать боль, не нужно было видеть, как они обменялись ироничными взглядами, чтобы понять: хлороформ, два или три пинка в ребра и удар по затылку – все это их грязная работа с целью испортить мне игру. Затеяли свою, которая, в целом, была не столь и ужасна, и опасна, в отличие от моей. И мне не нужно было сжигать за собой все мосты, чтобы понять: эти люди уже оценили мою лояльность.

И все равно я должен был раскрыть дело. И быстро.

– Ладно. Оставлю Гейтса в покое, если вы не станете трогать Райтов, – сделал я попытку.

– Сожалею, но у нас тут не переговоры, мистер Уайлд, – строго заметил Пенсне.

– Почему нет? Вы же ничего при этом не теряете.

– Да, и не намереваемся терять. Гейтс оказался в критическом положении. И эта его цветная любовница, якобы законная жена… Виновен ли он в том, что легализовал свой с ней союз, или нет, мы до сих пор так и не знаем. Я просто содрогаюсь при мысли о том, какой скандал может произойти. Это потрясет сами основы партии. Сразу начнут расползаться слухи, самые разрушительные, приводящие к расколу. Нет, об этом и помыслить страшно.

– Я забуду о Гейтсе. Но какая вам разница, где дальше будут жить Райты – в Канаде или Кентукки? – взмолился я.

– Вам-то какое до этого дело? – спросил Карманные Часы.

– Лояльность важна для всех нас, мистер Уайлд, – заявил Нос со Шрамом. – Для нас она имеет первостепенное значение. Во всяком случае, для меня.

– Для меня тоже, – выдавил я, понизив голос. – Как, впрочем, и простая порядочность.

– Нам нужны заверения в личной преданности, мистер Уайлд, – сказал Пенсне и забарабанил пальцами по столу. – И если они потребуют некой жертвенности с вашей стороны, что ж, тем лучше, тогда мы будем точно знать, можно ли вам доверять. Неужели это так трудно понять?

– Нет, не трудно. Но тогда я обману доверие других лиц.

Карманные Часы покосился на циферблат, бросил многозначительный взгляд на Нос со Шрамом, вздохнул. Пенсне снял с носа стеклышки в тонкой оправе и начал протирать их платком. Затем покосился на своего собеседника, дернул плечом.

– Что ж, ладно, хоть лично мне и очень жаль, – разочарованно пробормотал Нос со Шрамом, адресуясь ко мне. – Терпеть не могу убивать умных людей.

– Порой убивать умников бывает очень занятно, – заметил Пенсне.

– Только пусть это будет один из нас. Макдивитт и Бирдсли уже доказали свою несостоятельность. Непременно напортачат, переломают каждую косточку, что вовсе не обязательно. Утомительно и негуманно. Один из нас должен избавиться от него как можно быстрей.

– Я им займусь, – сказал Карманные Часы, и глазки его блеснули. – А вам лучше присмотреть за сбором пожертвований в Касл Гарден.

– Если я умру, будьте уверены, вам это с рук не сойдет, сильно пожалеете, – выдавил я.

Но они словно не слышали.

– Вы же не думаете, что все эти жалкие угрозы и нравоучения имеют хоть какой-то смысл? – философски заметил Пенсне.

– Ну уж определенно, что нравоучительные истории смысл имеют. Как-то видел, что вы отрубили все десять пальчиков у одного кролика, а ногу второго пропустили через мясорубку. Но оба при этом остались живы. – возразил ему Нос со Шрамом. – Да, ценный опыт, но у той истории был рассказчик. А у этой не будет.

– Просто сброшу этого убогого в реку, и он не будет нас больше беспокоить, – проворчал Карманные Часы. За спиной у меня отворилась дверь. – Времени у нас нет, так что никаких опытов с мясорубками не будет.

Дверь затворилась.

– Нет, точно не будет, – произнес какой-то неестественно спокойный голос.

Я зажмурился.

Появление нового персонажа в этой комнате было, несомненно, шоком. Но не для меня. Лишь потому, что я в глубине души и сердца, даже вопреки своим мыслям и опасениям, всегда оставался оптимистом. И к тому же предполагал, что дальше ухудшаться ситуации просто некуда.

Я ошибался.

Валентайн непринужденной походкой вошел в комнату, придвинул поближе к нам стул, снял шляпу, бросил ее на ковер и уселся с таким видом, точно мы все собрались в кафе и ждали, когда нам подадут кофе. Трость с тяжелым набалдашником он прислонил к колену. Я понял, что означает его присутствие – Джим жив, это он сообщил ему о моем похищении, – и облегченно выдохнул.

Но всем остальным своим существом я взывал о помощи. Чувствовал себя глупо, как лиса, угодившая в ловушку и окаменевшая там от страха. И с трудом подавлял желание выкрикнуть: «Помоги мне», «Забери меня отсюда».

– Капитан, – произнес Нос со Шрамом. Достаточно приветливо, но сдержанно. – При всем моем уважении… но вас никто не вызывал.

Вал закинул ногу на ногу и одарил мужчин из Таммани улыбкой. Затем достал из кармана коробок спичек и недокуренную сигару, раскурил ее, подпустив еще дыма к и без того тошнотворной ауре страха, витавшей в комнате. Как всегда, он долго смотрел на пламя спички, прежде чем взмахом руки затушить этот огонек.

– Знаю. Просто счел оплошностью, что такого рода сборище проходит без моего участия. Что за ночь выдалась, а? Не стану обманывать, у меня возникли кое-какие сомнения по поводу места встречи, но ты вдруг исчез и оставил меня в дураках. Искал, но на этот бал явились тысячи… видно, проглядел.

Карманные Часы нервно заерзал в кресле.

– Желательно, чтобы вы ушли, капитан Уайлд. Прямо сейчас. То, что здесь происходит, вас не касается.

Гримаса, исказившая черты брата, когда он расхохотался, казалась почти мучительной.

– Бог мой. Видно, пунш в чашах сегодня вечером оказался испорчен. А ваш виски и медведя с ног свалит. Вы что, просто перепились или окончательно рехнулись?

Побагровев от ярости, Карманные Часы начал подниматься из кресла, но Нос со Шрамом схватил его за руку и придержал.

Пенсне, докурив сигару, раздавил ее кончик в позолоченной пепельнице.

– Совершенно верно. Не вижу смысла ходить вокруг да около. Дело в том, капитан, что ваш брат доставляет нам и себе нешуточные проблемы.

– Есть у него такая привычка, – согласился с ним Вал.

– Мы пришли к еще более неприятному заключению. О том, что в целях безопасности должны устранить эту… помеху.

– Он сам этим занимается – устраняет разного рода помехи. – Вал взмахом руки начертил в воздухе зигзаг. – Я ведь вам уже говорил. Семейка цветных намерена удрать куда подальше, а та несчастная у меня в постели не могла подняться и уйти из дома самостоятельно, верно?

Никто из присутствующих не выразил ни малейшего удивления, услышав, что в спальне у Вала находился труп. Кроме меня, поскольку я не ожидал такого признания. Брат, фигурально выражаясь, нанес мне удар под дых.

– Так ты сказал им, что…

– Прикуси язык, Тим, и держи пасть на замке, – проворчал братец, затем испустил страдальческий вздох и снова заулыбался джентльменам из Таммани. – Мне сказали, Шелковая Марш проболталась. Подумала, что стоит распространить эти новости на весь белый свет. Понятия не имею, откуда ей это известно, но речь сейчас не о том. И бояться тут нечего – мы не того рода парни, чтобы позволить себе запаниковать из-за покойного в моей постели. Хотя лично мне неизвестно, как он туда попал. Суть в том, что вся эта песня затянулась, и людям из оркестра пора по домам. Так что развяжите моего брата, на том и распрощаемся мирно и тихо.

– Ваши родственные чувства достойны восхищения, – заметил Пенсне. – Но ваш брат страшный упрямец. И мы должны от него избавиться.

– Не выйдет, – тихо произнес Вал.

И завертел своей тростью. Она описывала небольшие полукружья, кончик упирался в ковер. А движения руки были еле уловимы. То был один из наименее убийственных жестов в его репертуаре. Но меня это не утешало. Показалось, что вся кровь отхлынула от рук и ног, а сердце колотилось как бешеное.

– Думаю, вы забываете, с кем говорите, – заметил Пенсне, сверкнув глазами и развернувшись к нам римским носом.

– О, нет, совсем напротив, – улыбнулся Вал. – Это вы забыли, с кем говорите.

– Нет, это просто ни в какие… – начал было Карманные Часы.

– Кем это вы себя вообразили, а, капитан Уайлд? – перебил его Нос со Шрамом. Он был разгневан, но слова и выходки Вала явно произвели на него впечатление.

– Я вообразил себя боссом Восьмого участка. – Валентайн, как я заметил, ни разу не взглянул на Карманные Часы, обращался только к Пенсне и Носу со Шрамом. – Считаю себя самым чертовски сообразительным боссом Восьмого участка, когда-либо существовавшим на этом свете. И думаю, что один из вас готовится к переизбранию на должность муниципального советника этой весной. И в нашем округе больше голодающих патриков, чем вы можете представить. От этого факта не отмахнуться. Их многие тысячи, их просто не счесть. А я тот парень, который подкармливает их, находит им постоянную работу, крышу над головой; я тот, кто подкидывает косточку их сопливым шкетам, и они меня просто боготворят. Да все они в реку готовы попрыгать, стоит только мне приказать. И вы вообразили, что я буду говорить им, как люблю и обожаю вас, если вы посмеете хоть пальцем тронуть моего брата? Каждый день, с шестнадцати лет, я вкалывал на эту партию, как раб на галерах. Брался за самую грязную работу. И ради чего? Чтобы моего родного брата выкрали с вечеринки по сбору средств в фонд этой самой партии и скрутили по рукам и ногам, как цыпленка перед жа́ркой? На прошлой неделе я был в Олбани, и там демократы были готовы башку проломить любому, кто косо на меня взглянет. Так что не советую со мной ссориться. Блюдо из Тимоти Уайлда сегодня в меню не входит. И никогда не войдет. Так что отдайте мне моего долбаного брата, пока я окончательно не потерял терпения.

К концу этой речи Карманные Часы так и кипел от ярости, грудь его вздымалась. Глаза у Пенсне остекленели – наполовину от злости, наполовину от того, что он производил в уме какие-то сложные расчеты. Что же до Носа со Шрамом, тот смотрел на меня, едва сдерживая улыбку.

– Начинаю думать, капитан Уайлд, – медленно произнес Пенсне, – что вы такой же упрямец, как ваш родственник. Неужели вас не заботит, к каким последствиям это приведет?

– Вал, валим отсюда к чертовой матери. – Я был просто не в силах оставаться здесь далее.

Валентайн поднялся, прислонил трость к стулу, выбросил окурок от сигары в камин, достал карманный нож, подошел и начал разрезать веревки у меня на руках и ногах. Узлы оказались такие крепкие, что эти пеньковые канаты лопались с громким звуком. Трое господ из Таммани наблюдали за происходящим: Пенсне – несколько рассеянно, Карманные Часы – с неподдельным интересом, а Нос со Шрамом – злобно ухмыляясь. Кровь вернулась в онемевшие пальцы. Было больно. К тому времени начало казаться, что у меня болит буквально все.

– Я вам нужен, – сказал им брат. – Вы даже не представляете, до какой степени я вам нужен. Я прав или нет?

Нос со Шрамом склонил голову набок.

– Вполне возможно.

– Чего трепаться попусту. Можем обсудить кое-какие новые вопросы. Только ради Христа, налейте мне выпить, так разговор пойдет веселей.

Нос со Шрамом громко расхохотался, потянулся к графину и налил виски в стакан.

Брат подхватил меня под руку, потащил к двери – ноги еще плохо слушались меня, словно одеревенели, – распахнул ее настежь и сказал:

– Выходи через главную дверь, я оставил ее незапертой.

И толчком отправил меня в холл, словно из ружья выстрелил.

И, естественно, я упал. А секунду спустя замок двери за мной защелкнулся.

Я остался один.

Хлороформ, рана на голове, паника – все это сказалось на моем состоянии, и несколько секунд я пролежал точно в ступоре. Голова кружилась. В холле, где я приземлился, был гладко натертый паркетный пол, а свет выключен. Лежа там, я умудрился зафиксировать лишь эти два факта, а затем пытался сообразить, стоит ли подчиняться советам брата и идти к выходу, или же постараться открыть дверь, за которой остался Вал.

Я уже хотел подползти к ней, прислониться плечом, начать ломиться, пока они меня не впустят. Но потом подумал – а может, сыграл свою роль инстинкт, – что это плохая идея.

Ты там в любом случае бесполезен, а брат убрал тебя с глаз долой. Так что не стоит портить дело.

Ты и без того во многом напортачил.

А затем в полубессознательном тумане я вдруг вспомнил, что дом Не Здесь и Не Там, возможно, в осаде. Уперся ладонями в пол и медленно, с трудом, встал на ноги.

Я шел, цепляясь за стенку; в раненой голове гуляли обрывки каких-то высказываний. Удалось зацепиться за одно – совсем недавно я не уделил ему должного внимания.

Шелковая Марш проболталась… Понятия не имею, откуда ей это известно, но речь сейчас не о том.

И я стал обдумывать это высказывание. Еще со времени визита на Грин-стрит я подозревал: Шелковая Марш знала, где и как умерла Люси. Но с тех пор произошло столько важных событий, что мне как-то некогда было вдуматься в это довольно странное предположение. Скорее всего, о том ей поведал убийца – она выудила у него всю правду, а потом проболталась. Но такой вывод не дает мне ровным счетом ничего.

Есть ли иное объяснение?

Я, вконец обессиливший и одинокий, толкнул дверь и оказался в ресторане, где не было ни души, а в окна просачивался бледный свет звезд. Прежде я никогда не бывал в Таммани-холл, но он являлся весьма популярным местом, где проводились разного рода мероприятия, устраивались концерты и лекции, кукольные спектакли и политические сборища. С высокого потолка над головой свисали люстры – они напоминали мне каких-то ночных хищников. И я как можно быстрее стал пробираться к выходу, минуя растения в кадках и перевернутые стулья. И уже был на середине комнаты, как вдруг меня просто сокрушила одна из возможных версий, объясняющих странную осведомленность Шелковой Марш, – и показалось, что все вокруг рушится, словно линия из костяшек домино, а голова так закружилась, что я врезался в стол.

– Нет, – произнес я вслух и ухватился за край стола. Чтобы успокоиться, не упасть или просто выкинуть эту мысль из головы. – Нет, этого просто не может быть.

Стало нечем дышать. Перед глазами снова поплыли звезды, а все помещение завертелось, закрутилось спиралями, точно некий обитатель психушки в бешеном танце.

А все потому, что я вспомнил кое-что еще.

Это тебя он хочет, только ты ему нужна, говорил я Делии Райт о Джордже Хиггинсе. Хотя и не должен был, не моего ума это дело.

Джорджу нужен лишь плод его воображения, ответила она тогда.

И сказала тем самым, как это обычно бывает, гораздо больше, чем мне было положено знать.

На меня нахлынули воспоминания. О том, как я беседовал с самыми разными свидетелями и ошибочно полагал, что все они не сообщили мне ничего полезного. Я вспомнил самые сильные мотивы, побуждающие человека к убийству. Самые простые. Вспомнил, как раз за разом просыпался после сна, где видел магнолии, с каким-то тревожным чувством, и никак не мог понять, чем оно вызвано. О том, как расспрашивал Шелковую Марш, сидя с ней лицом к лицу, какая же настоящая фамилия Люси – Райт или Адамс.

На этот вопрос было невозможно ответить.

Крепко зажмурившись, я представил себе семерых свободных чернокожих, жизнь которых была так или иначе связана и переплетена с моей, – трех членов комитета бдительности, Люси, ее сына, ее сестру и Жана-Батиста. И с почти истерическим содроганием понял, что не стоит, просто нельзя верить древним предзнаменованиям о появлении черных дроздов. Предвидеть это невозможно, особенно когда речь идет о людях. А никаких не воронах на крыле.

И, однако же, в данном конкретном случае я мог бы почерпнуть все это из детской считалки. Будь я другим человеком. Безумным.

Семь – это тайна, и всем молчок.

– Это нереально, – прошептал я. – Все это совершенно нереально. Все ложь.

Я бросился к двери – она оказалась незапертой, как и говорил Вал. У этого парня наверняка полным-полно самых разных ключей. Я бросился к перекрестку Нассау и Фрэнкфорт, который углом выходил к безлюдному сейчас Сити-Холл-парк, затем выбежал на Чэтем-стрит. Ловить экипаж в такой час – дело безнадежное. Уже почти рассвело; молочник с телегой, полной бидонов, качал воду насосом из колодца близ Гротона – наверняка хотел увеличить свои доходы, разбавив молоко и сливки. А стало быть, уже, наверное, около пяти.

Я опаздывал на встречу на полчаса.

Ничего, может, еще успею.

«Теперь она у Господа Бога или скоро с ним будет», – так сказал Джулиус Делии. «Разве?» – ответила тогда ее сестра. До чего ж похожие были у них голоса…

– Дурак, дурак! – яростно прошептал я и бросился бежать.

Впрочем, найти экипаж оказалось просто, и уже через четверть часа я был в Челси, стоя перед дверью в приют Не Здесь и Не Там, и звезды над головой начали бледнеть. Ночь отступала.

Дверь была открыта.

Я вошел, и шаги показались страшно громкими – такая мертвая тишина царила в доме. Боже, это просто невыносимо, до чего же тихо!

Я остановился в холле.

– Миссис Хиггинс?..

Никто не откликнулся.

– Есть кто дома?

Тишина обволакивала меня со всех сторон, с головы до пят, окутывала белым саваном, затыкая нос, рот и уши. Я словно примерз к полу.

А потом показалось – откуда-то издалека донесся крик. Но такой слабый, что определить направление было невозможно. А может, просто тихо мяукнула кошка? Не в силах выносить больше эту тишину, я пробежал через гостиную, потом – музей, затем торопливо сбежал по лестнице в потаенное подземное жилище.

О том, что я обнаружил там чуть позже, никакого доклада в полицию писать не стал.

А ведь это было важно, страшно важно, что именно и почему там такое произошло. И особенно важна эта история была для меня – даже передать не могу, насколько, потому что не так уж много у меня в жизни по-настоящему близких людей. Один из них, один из самых умных и храбрых мужчин, которых я когда-либо знал, был чернокожим, но свободным, родился в Нью-Йорке и при крещении получил имя Джулиус Карпентер. Нет, нельзя сказать, что он был мне как брат, – просто потому, наверное, что таковой у меня уже имелся. Но этот человек был мне нужен, как никто другой, он был моим близким другом. С первого же дня знакомства он всегда был так добр ко мне, причем без видимых усилий; рядом с таким человеком всегда начинаешь чувствовать себя менее одиноким в этом мире; он никогда ничего от меня не требовал, не создавал мне никаких проблем. Он всегда находился в таком ладу с самим собой, и глупо было бы задаваться вопросом, почему мы испытывали такую привязанность друг к другу. Однажды ему приказали отказаться от своего имени, но он не стал этого делать. И я никогда этого не забуду.

Джулиус Карпентер погиб ранним утром 1 марта 1846 года. Был смертельно ранен выстрелом в грудь, и я нашел его еще теплым, распростертым на полу в маленькой подземной гостиной.

В трех футах от него лежал еще один труп – Сикаса Варкера. Голова у него была разбита кочергой от камина.

Длинный Люк Коулз, раскинув руки, лежал, привалившись к дальней стене, в голове у него зияла дырка от пули.

Делия неподвижно сидела посреди ковра и озиралась по сторонам. В руке она держала револьвер «кольт», в прежней жизни он принадлежал Варкеру. Однажды я забрал его у него, а потом отдал.

– Я же говорила… что поубиваю всех, кто только посмеет прикоснуться к Джонасу, – сказала она, подняв на меня глаза.

Я опустился на колени на ковер рядом с ней. И ответил не сразу – ужас просто сковал. И потом, говорить с ней было проблематично и почти невозможно по еще одной причине.

Я даже не знал ее настоящего имени.

Глава 24

Еще одна женщина, чтобы спасти своих детей, которые были обречены всю свою жизнь прожить в рабстве, если б ее притязания на свободу были бы отвергнуты, бросилась с крыши дома, где ее держали. И была так страшно изломана и изуродована после падения, что ее отпустили – просто по той причине, что она уже больше не годилась для продажи. Никаких сомнений в том, что она являлась свободной женщиной; но она знала, что целая семья молодых рабов была слишком большой ценностью, чтобы решить исход дела в ее пользу.

И. С. Эбди. Журнал перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки, апрель 1833-го по октябрь 1834 г.

Поначалу единственным звуком было тиканье часов. Его я и слушал. И просто дышал, опустив руки на колени и стоя на ковре. Смотрел на револьвер. Уголком глаза видел Джулиуса. Я со всех сторон был окружен умершими, хоть и скорбел только по одному.

Потом я потянулся к дивану, наклонился и стащил с его валика кусок ткани. Пусть Коулз и Варкер валяются тут, как зарезанные цыплята, но только не Джулиус. И вот я, осторожно прикрыв кружевной тканью его лицо, на секунду сжал его руку в своей. Рука Джулиуса была еще теплая, гибкая. Но уже словно ему не принадлежала.

И вот я решился заговорить, просто чтобы не сойти с ума.

– Может, скажешь, кто ты такая?

Вся кровь отлила от лица Делии, оно стало серым, как пепел. Она продолжала сжимать в пальцах револьвер – он лежал у нее на коленях, – удостоив меня лишь беглым взглядом.

– Варкеру и Коулзу случайно выдали нас члены комитета. Но вы-то как узнали?

– Отчасти благодаря мистеру Тимпсону. – Язык казался мне огромным, еле ворочался во рту. – Он рассказывал мне о свадьбе, над украшением которой трудилась Люси – букеты магнолий, гардении, вплетенные в волосы невесты. То, что он описывал, было типичной свадьбой южан, только там растут все эти цветы. И еще упомянул о воспоминаниях Люси, о том, как она маленькой девочкой бегала по полям, где цвели рудебекии. Сам того не осознавая, он нарисовал картину Юга. Где это было?

– В Северной Каролине, – прошептала она в ответ.

Я закрыл глаза и кивнул.

Шелковая Марш не говорила, что невозможно ответить на вопрос, была ли фамилия Люси Райт или Адамс. Поскольку не знала, считался ли действительным брак. Но Люси Райт никогда не существовало. Я вспомнил о том, как несколько недель назад Длинный Люк клялся и божился, что эти женщины беглые рабыни, и понял, что если б прислушался к его словам, то уже давно узнал бы всю правду. Я ринулся в эту битву с поднятым забралом и занесенным над головой мечом, пылая праведным гневом, считая, что закон на моей стороне, хотя на деле стоял наряду с ворами и взломщиками.

– Мы и сами не знали до тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать, а Люси – шестнадцать. – Голос ее звучал безжизненно.

– Не знали чего?

– Ну, что мы рабыни, разумеется.

Я снова утратил дар речи и просто смотрел на нее. Женщина, которую я знал под именем Делия Райт, была красива, изящна, хрупка, почти так же красива, как Люси. Миндалевидные карие глаза с веселыми веснушками вокруг – такие ясные, рука – такая тонкая, но твердая. Внезапно вспомнилась Птичка Дейли и то, что она говорила о возвращении в бордель.

Да я на все пойду, лишь бы не вернуться туда… Я скорее умру. Я буду делать самые ужасные вещи, мистер Уайлд.

– Как Джонас?

Я подошел и сел рядом с ней. И тут вдруг показалось, что я вижу эту комнату с дальнего расстояния. Словно смотрел на рисунок в «Геральд», изображающий место преступления, которого раньше никогда не видел. Словно все это не имело никакого отношения к моей жизни.

– Он наверху, в спальне, с миссис Хиггинс. Она пытается его успокоить.

– А где Джордж?

– Джордж пошел за подмогой, – ответила она. И тут вдруг из глаз ее хлынули слезы, градом покатились по щекам. Она взглянула на Джулиуса и добавила: – Они выросли вместе. Джордж… ему плохо.

– Я готов выслушать, если это поможет. Если скажешь мне всю правду. Только так и не иначе.

Лицо Делии исказило удивление. Затем она подобрала ноги, прижала колени к груди, опустила на них подбородок.

Она выглядела такой молодой. Как некогда Птичка – совсем молоденькой и бесконечно печальной. В этом возрасте и в добром здравии людям обычно не свойственно так грустить.

– Наш отец был богатым белым доктором, жил в маленьком городке. И то поле, где росли рудебекии, принадлежало нам. Я тоже по нему бегала.

Я кивнул. Вспомнил, что на месте Гринвич Виллиж тоже некогда была деревня, и мои родители были живы, и я бегал по полю у реки, засеянному просом. Носился по нему просто так, без всякой причины.

– Рабов у него было не так много, – хмурясь, продолжила она, – и мы жили в доме вместе с доктором и нашей мамой. Мы учились, хоть и не в школе – отец нанял нам частного преподавателя из Филадельфии.

– А я все удивлялся, откуда у вас такой акцент…

– Вот как? Отец изучал медицину на Севере. Большую часть времени мы просиживали за уроками, и отец одобрял, что мы научились так правильно говорить и писать. Чем сильно отличались от наших друзей и сверстников, детей рабов. Мы понятия не имели, что такие же, как они. Моя мать была африканкой всего на четверть… отец называл ее «дорогая», а нас с Люси – «мои любимые малышки». А потом в городке появился другой доктор. Ну, такой… как тогда говорили, очень много о себе воображал. И он насмехался над моим отцом – за то, что тот живет с черномазой любовницей. Непрестанно высмеивал его в присутствии коллег, начал переманивать к себе его пациентов. Ну, и тогда отец решил взять в жены белую женщину, чтобы спасти свою практику. Наверное, хотел улучшить свое положение.

Сказать, что я совсем не разбирался в реалиях рабства, как не разбирался во всех тонкостях нью-йоркской политики, было бы наглой ложью. Мерси с ее покойным отцом, преподобным Андерхиллом, хорошо информировали меня на эту тему. Они рассказывали мне совершенно отталкивающие вещи. Истории, которые мне хотелось нежно и незаметно изъять из воспаленного мозга Мерси, как достают червяка из красивого яблока. Я наслышался историй о невыразимой жестокости. Но никак не мог привыкнуть или смириться с ними. Напротив.

– Он также решил, что надо сменить всю обстановку в доме, – продолжила Делия. – Доктора обязаны придерживаться определенных стандартов. А денег на мебель не хватало. И тогда он продал мою маму какому-то незнакомцу, возвращавшемуся домой в Миссури, а сестру – на соседнюю плантацию. Я осталась в доме, но должна была работать наравне с остальными рабами. С сестрой виделась довольно часто, когда ей удавалось вырваться и забежать к нам. Думаю, если б не было этих свиданий, мы бы с ней обе просто сошли с ума.

– Люси, насколько я понимаю, тоже была домашней рабыней. – Неважно, как там ее настоящее имя, для меня она навсегда останется Люси. – Она занималась цветами, помогала устраивать банкеты и праздники…

– Да, постоянно возилась со всеми этими вазами, цветочками и букетами. Она так их любила.

– Если б я смог убить того сукиного сына, который вырезал надпись на груди твоей сестры, готов держать пари, что сделаю это, – шепотом признался я.

Эти мои слова вывели Делию из ступора. Она вздрогнула, подняла голову от колен.

– Вы это о чем?

– О тех словах. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся». О человеке, который наказал Люси, вырезав у нее на груди цитату из Библии. Его следует пристрелить, как бешеного пса.

И тут вдруг Делия расхохоталась. Звуки эти прозвучали в комнате столь неуместно, что я даже вздрогнул – словно от пистолетного выстрела. А она все продолжала смеяться, хоть и пыталась остановиться, прикрывая ладошкой рот. А в глазах светился испуг – из-за того, что никак не удается сдержать приступы этого столь неуместного веселья.

– Прошу прощения, – прошептала она через минуту. – Никто ей эту надпись на груди не вырезал. Она сама это сделала, обрезком какой-то грязной железяки. Она была такая красавица, сами знаете.

Делия произнесла эти слова ясно и четко. Они промаршировали прямо как солдаты-пехотинцы, которые больше не боятся смерти, как прежде. Если мне суждено дожить до ста лет, в чем лично я сильно сомневаюсь – и вообще одному Господу это ведомо, – до самой смерти не забуду, как выглядела она в тот момент, давая мне ключ к тайне, которую я просто не имел права раскрывать.

– Каждый на плантации жаждал урвать хотя бы кусочек этой красоты. Каждый жаждал ее, а многие мужчины в доме умели добиваться того, чего хотели. А она говорила, что никто из них теперь даже не взглянет в ее сторону, что никто не посмеет хотя бы заговорить с ней, даже хозяева, вот и оставила им это послание на самом видном месте. Думаю, они совершили огромное зло, продав детей, и тогда она немного тронулась умом. У меня были две племянницы и один племянник, и всех их продали на аукционе. И она после этого жила, как в аду. Я этих детей больше никогда не видела.

В горле у меня все сжалось, я был не в силах произнести ни звука. А вокруг вроде бы ничего не изменилось. И сам я был все тем же полицейским со шрамами, что и вначале, исходя из того, что вижу и слышу. И тут почти против своей воли я вдруг принял решение.

– Но потом случилось нечто такое, что все изменило. Тебя ведь продали, верно? На ту же самую плантацию? – спросил я, когда обрел наконец дар речи.

Она вздохнула.

– Отец решил, что не помешают также новая лошадь и кабриолет. Да.

– И как скоро после этого вы с Люси и Джонасом удрали оттуда?

– Я шла, как придаток, сестра почти что тронулась умом, только Джонас представлял настоящую ценность. И недели через две нас передали брокеру, чтобы тот выставил нас на продажу на аукционе.

– Ну, и как же вам удалось бежать?

– Сестра нас спасла. Она была очень храброй или… да, думаю, что была. Сама она считала себя трусихой, но… простите. Разве она не была храброй? Разве это не так?..

Делия зарыдала в рукав. Через несколько секунд я дотронулся до ее запястья. То был робкий и малообещающий жест. Но я боялся спугнуть ее. Она подняла глаза – плечи продолжали содрогаться – и взяла меня за руку.

– Она была гораздо храбрее меня, – сказал я Делии.

Вся остальная часть истории была незамысловата. Торговцы, которым доверили продажу женщин и ребенка, были людьми грубыми и корыстными. Они направлялись в округ Колумбия, где рассчитывали продать семью на аукционе и вернуться на плантацию с деньгами, от которых им полагался определенный процент. И вот по дороге Люси вдруг заметила Ратерфорда Гейтса, он ехал верхом на лошади в том же направлении. И хотя везли рабов в цепях, в открытом фургоне, и женщина была на грани нервного срыва, она углядела нечто в его глазах. Возможно, сочувствие. Возможно, слабость. Как бы там ни было, но она стала кричать Гейтсу, что эти три проходимца похитили свободных чернокожих из Олбани и что никакие мы не рабы. Она молила его о помощи.

И, к ее удивлению, он ей поверил.

– Этот его взгляд, – продолжала вспоминать Делия. – Точно он должен выполнить некую священную миссию. Никогда не забуду этот взгляд. И он стал угрожать работорговцам, сказал, что доставит их в ближайший магистрат, привлечет к ответственности. Тогда они принялись объяснять – не напрямую, конечно, всякими там намеками, – что в магистратах сидят люди очень занятые. Что надо будет вызывать свидетелей. Что разбирательство может занять многие недели, что нас троих заставят заплатить за еду, пока мы будем ждать этого разбирательства – таков закон, – и что у нас, естественно, нет при себе ни цента. Торговцы были правы, и тогда Чарльз… Гейтс – достал кошелек и заплатил им за нас троих двести долларов.

– В качестве подкупа, – уточнил я. – То не было платой за собственность.

– Именно.

Какое-то время мы молчали. Я уже почти все знал. Но это вовсе не означало, что был готов делать какие-то выводы.

– Мы прожили у него в доме на Уэст Бродвей три месяца; все это время придерживались своей версии, писали письма несуществующим родственникам в Олбани, – продолжила Делия. – Затыкали рот Джонасу всякий раз, когда тот заговаривал о плантации. Думаю, он этого уже не помнит. Поначалу мы были напуганы и одновременно страшно благодарны, но Гейтс, он был всегда так добр к нам, и еще, похоже… Господи, до сих пор считаю, что он был неравнодушен к моей сестре. Но как бы там ни было, он сделал ей предложение, и тогда он очень нравился ей. Ну и потом, наверное, она решила, что то будет разумный шаг… пожениться. Сменить фамилию на новую, причем официально.

Гейтс раздобыл всем троим бумаги об освобождении – наверняка не без помощи партии, – и внушил тамошним боссам, что похитители уничтожили документы, выданные в Олбани. Люси согласилась выйти за него замуж в Массачусетсе, и вот вся семья проехала через Коннектикут, и в небольшой аболиционистской церкви в сельской местности состоялась церемония бракосочетания. По возвращении в Нью-Йорк Делия и Люси стали прихожанками Абиссинской церкви; чуть позже Делия стала преподавать в тамошней школе, и Джонас посещал занятия вместе с другими цветными ребятишками. И все вроде бы наладилось, они были в безопасности. Хотя на Люси время от времени накатывали приступы жуткого необъяснимого страха.

Затем Люси нашла работу в цветочной лавке у Тимпсона, Гейтс отправился в очередную поездку, и все пошло прахом.

– Варкера и Коулза наняли, чтобы избавиться от твоей сестры, – сказал я Делии. Она по-прежнему крепко сжимала мою руку. – Избавиться от чернокожей женщины и ее ребенка, проживающих в доме восемьдесят четыре по Уэст Бродвей. И они спутали тебя с Люси.

Она кивнула. Я протянул ей носовой платок, обнаруженный в кармане нового модного жилета – таких красивых и чистых платков у меня отроду не водилось, – и она прижала его к глазам.

Поднять следующую тему лично мне казалось почти невозможным. И вовсе не из-за моих не слишком четких, свойственных только белым, представлений об аболиционизме. И не из-за жалости, которую я испытывал к этой тихо плачущей женщине. Даже не из чувства вины. Ведь я видел, какая трагедия разворачивалась прямо у меня на глазах, и не предпринял ничего, чтобы остановить неизбежное столкновение – мало того, привел волков прямо к двери этого дома. Нет, проблема носила более личностный характер.

Я знаю, что это такое, иметь родного брата или сестру. И потому страшно сочувствовал этой женщине.

– Твоя сестра отослала тебя с Джонасом под предлогом, что надо забрать бумаги об освобождении, – тут я умолк, в глазах защипало, но все же заставил себя продолжить. – А потом ты вернулась в дом Вала и увидела, что Люси оставила тебе… инструкции. Я правильно понял?

Тут Делия содрогнулась всем телом так, что я испугался: того гляди, позвоночник переломится. Но не того сорта она была женщина. Делия была несокрушима. Убийственно несокрушима. И она в точности исполнила все указания, чтобы спасти своего племянника.

– Простите, – прошептала она еле слышно. – Я не хотела навредить вашему брату. Особенно после того, как необыкновенно добр он был к нам. Люси оставила четкие указания. Тогда я не до конца понимала, чем вызвана эта просьба, но подчинилась. Не думаю, что хотела понять. Единственное, что знала, она сделала это ради нас.

С этими словами она сунула руку в карман платья, достала записку и протянула мне. Почерк неровный, скачущий, разобрать его было трудно. Но я все же прочел.

Дорогая сестра!

Молюсь о том, чтобы это письмо попало тебе в руки. Не все еще потеряно. Но нас обложили со всех сторон – буквально вчера вечером мне намекнули, какие пагубные последствия могут нас ждать. Сейчас я словно в густом мраке, но всегда знала: там, где тьма сгущается, там ждет и направляет нас Господь. Когда найдешь меня, знай: я ушла домой. Возрадуйся, что я освободилась от теней, преследующих нас, что пребываю отныне в покое. Я люблю тебя, я люблю Джонаса больше, чем ты можешь себе представить.

Исполни все в точности, о чем прошу тебя в письме. Доверяю тебе: все должно выглядеть так, словно я стала жертвой жестокого и сильного злодея. И еще, что он очень спешил. Сделай это для меня и Джонаса. Это твоя часть сделки, которую я заключила. Подготовь место преступления, чтобы выглядело убедительно, и тогда вы с Джонасом останетесь живы. Не знаю, почему все должно было случиться именно так, но знай: я поверила посланнику. И выполни последнюю мою просьбу.

А потом беги, милая, дорогая моя девочка. Беги и не смей оглядываться.

Я подумал о втором письме Мерси. Мерси, которая всегда знала о человеческой натуре больше, чем кто-либо еще.

Смерть не должна быть напрасной, как и жизнь. В том числе – и моя.

– Люси повесилась, когда вы ушли из дома. И ты вынула ее из петли, – я сложил записку и отдал ее Делии. – Наверное, тебе пришлось перерезать веревку, и ты использовала нож, который я потом нашел на кухонном столе. А от веревки избавилась позже, когда вышла из дома, верно?

Делия кивнула, глядя мне прямо в глаза.

– Сестра просила тебя устроить все так, чтобы смерть ее выглядела насильственной, что погибла она от рук жестокого злодея. А потому ты раздела ее, а шею обмотала поясом от халата Вала, будто бы тот стал орудием убийства. Ну, а потом ты перевернула столик, разбила графин, сорвала со стены картину – словом, действовала бессистемно. Ты была слишком расстроена, слишком торопилась, устраивая этот беспорядок. Но ты доверяла сестре. И потому исполнила ее пожелание.

Тут Делия уцепилась за меня уже обеими руками, глядя мне прямо в глаза сквозь длинные слипшиеся от слез ресницы. Потом, словно не веря самой себе, покачала головой.

– Капитана Уайлда могли за это повесить. Хочу, чтобы вы знали: это давило на меня тяжким грузом. Просто представить не могу, кому понадобилось вытворять такое и почему.

Я знал, почему. Но то была страшно долгая история.

В соседней комнате послышались шаги. Я резко развернулся и схватил револьвер, лежавший у нее на коленях. Но теперь женщина, которую я знал под именем Делия Райт, уже не нуждалась в моей защите. В комнату вошел Джордж Хиггинс. В глазах пустота, уголки губ опущены, как у человека, не успевшего оправиться от удара. Этот прежде такой самоуверенный крепкий мужчина выглядел совершенно потерянным. Точно плыл по темным волнам в неизвестность.

– Помощь идет, – сказал он Делии. – А, Тимоти… – Тут он замялся. – Господь да помоги нам. Я понимаю, вы полицейский и все такое. Но в свете…

– Меня здесь не было. – С этими словами я поднялся и выложил револьвер на стол. – Какие предприняты меры?

– У моей матери есть опыт. Здесь поумирало много людей, от самых разных болезней. Ну, конечно… не от этого. Варкера и Коулза – в реку. А Джулиуса мы похороним на кладбище при Абиссинской церкви, тихо и незаметно.

Тут лицо Хиггинса исказилось от невыразимого горя.

– Расскажите мне, как все было, – попросил я.

– Только мы подъехали в экипаже, чтобы забрать их, – начал он, – как на нас набросились Варкер и Коулз. Вели себя страшно агрессивно, угрожали. Сказали, что вас, Тимоти, зацапали люди из партии. И что, скорее всего, убили. Мы страшно за вас испугались, это было видно по выражению лица Джулиуса. Вы как, в порядке? На затылке у вас кровь.

Мне было плевать на это, особенно теперь, когда мой друг лежит на ковре в целой луже крови. Теперь, когда мы с Джулиусом больше не будем беспокоиться и заботиться друг о друге.

– Прошу, продолжайте.

– Мы приготовились сразиться с ними, но ни один не тронулся с места. Джонас заплакал, и тогда Варкер поднял руку, чтобы ударить его, заставить замолчать. А Джулиус шагнул и загородил мальчика собой, как щитом. Не агрессивно, просто решительно. И этот бессердечный трус вдруг перепугался, как заяц, и выстрелил в него. Просто застрелил его, не моргнув глазом. Пуля попала в грудь.

Именно так я себе все и представлял. И это было просто невыносимо, невозможно. Показалось, что я готов умереть от отчаяния, что в короткие промежутки между ударами сердца твержу себе: это ты виноват, ты виноват, твоя вина, твоя…

– Долго? – спросил я, стараясь дышать медленней. – Долго Джулиус…

– Нет, не долго, – быстро ответила Делия.

– Скончался через несколько секунд, – Хиггинс оттер ладонью пот со лба. Пот блестел и на висках, на темной коже выступили крупнее синие вены, и я видел, как они пульсируют от ярости. – Варкер плохо соображал, что делает. Секунду спустя прицелился уже в меня, и эта… эта юная леди схватила кочергу и врезала ему по затылку. Варкер рухнул, как подкошенный. И тогда она выхватила у него револьвер и прицелилась в Коулза, прежде чем тот…

– Чем он успел остановить меня? – сказала она.

Я слышал их голоса, видел за ними целые истории. Десятки историй от них и других рассказчиков, произнесенные хриплыми тяжелыми голосами, гремящими, как цепи, которые тащатся по земле. Наверное, и Хиггинс тоже слышал. Она, сжавшись в комочек, сидела на полу, он не сводил с нее глаз. Рассматривал ее блестящие каштановые кудряшки, ее глаза, блестевшие от слез. А затем, видимо, выбрав слова, благоговейные, как талисманы, он подошел к женщине, которая называла себя Делией Райт, и опустился перед ней на колени. Она приоткрыла рот. Она не выглядела напуганной, когда я вошел в комнату, где она устроила настоящую кровавую баню.

Она смотрела испуганно сейчас.

– Прежде, чем я застрелил бы его вместо тебя, – произнес Хиггинс. – Избавил бы тебя от этого, если б смог. Наверху меня ждет друг по имени Жан-Батист. Я только что забрал его, и мы… уезжаем из Нью-Йорка. Не могу здесь больше оставаться. Этот город, он все равно что болезнь, которая медленно просачивается во все твои поры. Провожу тебя и Джонаса в Торонто, и после этого тебе вовсе не обязательно встречаться со мной. Я найду свою дорогу. Знаю, ты думала, что я буду воротить от тебя нос, узнав, откуда ты и кто такая. Понимаю, почему ты вбила это себе в голову, – ведь я ходил, разряженный как денди, претенциозный, похожий на павлина, распустившего перья. Хвастался своим образованием, работой, своими планами на будущее. Хвастал, что денег у меня полно. Хотел произвести на тебя впечатление, а ты считала меня самодовольным болваном, на которого нельзя положиться. Моя вина. Но ты была неправа. Ты ошибалась.

– В чем именно ошибалась? – прошептала она.

Джордж Хиггинс грустно улыбнулся и покачал головой.

– Да я пойду за тобой хоть на край света, если попросишь, – ответил он. – Я люблю тебя. Хотел бы только знать твое имя.

В экипаже, который тем утром отъехал от заднего двора дома под названием Не Здесь и Не Там, сидел Жан-Батист, с восторгом согласившийся на это новое приключение. Здесь же находился сын Люси Джонас, чье имя – я ничуть в том не сомневался – было настоящим, ибо ребенок не может мгновенно привыкнуть к новому имени; здесь же разместился и Джордж Хиггинс, после того, как мы с ним передали завернутое в саван тело Джулиуса в трясущиеся руки преподобного Брауна. А также женщина, имени которой я не имел права спрашивать.

Так никогда и не узнал, как ее звали по-настоящему.

Одна надежда, что Джордж Хиггинс все-таки его узнает. Рано или поздно, через несколько часов, недель или минут. Я очень надеялся на это.

Пока все остальные сидели в безопасности, в экипаже с задернутыми шторками, вдруг оказалось, что мне страшно трудно расстаться с Хиггинсом. Он стоял, докуривая тонкую сигару, пока я рассматривал грязную землю под ногами, и оба мы не находили нужных слов. Точно в тела наши вонзились какие-то крючки, и каждый боялся потянуть и разорвать эту связь. Возможно потому, что я уважал его и желал ему только добра. Возможно потому, что мы с ним простояли целую минуту в полном молчании, всматриваясь в похолодевшее восковое лицо нашего погибшего друга. Наверное, именно такие моменты и сплачивают людей по-настоящему. И ты начинаешь испытывать привязанность к тому, кто прочел твою ментальную карту – знает, где находятся пороги. А где – отвесные отороченные мхом по краям глубокие колодцы.

И еще мне казалось, что если Хиггинс сейчас уедет, Джулиус уже окончательно умрет. И мне не хватит сил смириться с этим фактом.

– Напишете мне, когда благополучно доберетесь до Торонто? – спросил я, когда он бросил окурок на землю.

– Конечно. – Он протянул мне руку, я пожал ее. – Я даже не возражаю, чтобы вы ответили. Ответите?

– Если вы того желаете. Это хотя бы частично возместит потерю Джулиуса. Думаю, он был лучшим из нас.

– Наверное, вы правы. – Он откашлялся и добавил: – Придется довериться здравому его суждению, что он не без причин терпел при себе таких придурков, как мы, верно?

Развивать и дальше эту тему было бессмысленно. Я сглотнул слюну, он шагнул к экипажу.

– Прощайте, Тимоти. Да, кстати, я напишу своей экономке, что разрешил вам пользоваться моей библиотекой.

Наверное, я неправильно его понял. А все из-за проклятого хлороформа и удара по голове, от которого помутилось и без того несовершенное сознание. Оставалось лишь пойти в дурдом и провериться, чтобы уж окончательно убедиться, что я съехал с катушек.

– Вы… но почему? – выдавил я.

Он улыбнулся, в темных глазах светилась нежность.

– Да потому, что вы смотрели на мои книжки, словно на сейф, битком набитый деньгами. Переправлять их морем хлопотно, дело того не стоит. Они не какие-нибудь там редкие или старинные. Просто куплю себе новые.

– Но как я могу…

– Опять собрались упрямиться и спорить? – сердито спросил он.

Хороший вопрос.

– Нет, – ответил я. – И спасибо. Это очень много для меня значит.

Хиггинс отворил дверцу экипажа, обернулся, бросил на меня последний взгляд. Потом провел пальцами по коротко подстриженной бородке и сказал:

– Лично у меня сложилось впечатление, что вы так просто не отступитесь, Тимоти. Наверняка собираетесь затеять что-то опасное?

В голосе его звучала тревога. Я был растроган. Но все же умудрился выдавить улыбку, которая, судя по выражению его лица, походила на маску смерти.

– Прощайте, Джордж, – сказал я и отвернулся. – И удачи вам.

Несколько томительно долгих секунд я прислушивался к тому, как отъезжает экипаж. И не оборачивался. Оборачиваться, как узнала жена Лота, бывает опасно для здоровья. Я понимал: мой новый друг хочет меня остановить. Даже, наверное, придумал, как именно. Но он превыше своих собственных ставил интересы двух мальчишек, убегающих сейчас в Канаду, и женщины, которую любил, и я бы на его месте поступал бы в точности так же. Поэтому он меня и отпустил.

Вот так и получилось, что примерно через полчаса я нанес визит в «Астор Хаус». И одет для этого визита был соответствующим образом.

Глава 25

Если бы одни только потомки библейского Хама по прямой линии оказались порабощены, очевидно, что вскоре рабство на Юге перестало бы соответствовать Священному Писанию; ибо ежегодно тысячи являлись бы в этот мир подобно мне, рожденными от белых отцов, и чаще всего эти отцы были бы их хозяевами.

Фредерик Дуглас. Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, 1845

Как правило, я прекрасно запоминаю всякие мелочи и ерундовские детали. И когда вдруг понял, что никак не могу вспомнить номер апартаментов Ратерфорда Гейтса – наверное, потому, что относительно недавно мне врезали ржавой железякой по башке и она вонзилась прямо в мозг, – впал даже в некую прострацию. Затем я осмотрел себя в зеркале, вспомнил, как одет, и небрежным тоном осведомился у клерка за стойкой, в каком именно номере обсуждаются секретные партийные дела.

И ровно через пять минут стоял у его двери.

Если бы кто-то спросил, почему я вознамерился переговорить с Гейтсом, я бы не смог придумать сколько-нибудь вразумительного ответа. Но у меня была панорама, целая фреска из историй, переплетающихся друг с другом. Подозреваю, что я захотел повидаться с Гейтсом из-за его сестры, Летиции.

Она рассказывала мне о крохотной детской ручке, распухшей и превратившейся в страшную красную лапу… После выздоровления маленький Гейтс, разумеется, настоял на своем. И собака была его спутником вплоть до того момента, пока он не уехал учиться в университет.

В связи с этим хотелось задать ему следующий вопрос: где сейчас находится собака. И я твердо вознамерился получить на него ответ.

С каждым шагом железяка все больней и глубже вонзалась мне в мозг. Я подергал за руку двери. Не заперто. Я открыл дверь и вошел.

Жилые апартаменты «Астор Хаус» оказались великолепны, именно так обычно мы их и представляем. Ноги мои сразу утонули в пышном турецком ковре, лучи утреннего солнца с трудом пробивались сквозь мягкие складки штор приглушенного цвета. Я оказался в гостиной – ничего общего с показной богатой безвкусицей у Миллингтонов. Стены оклеены узорчатыми обоями, мягкая мебель с синей обивкой. И я тут же увидел того, кого искал.

Гейтс сидел в кресле и курил. Мужчина, некогда поразивший меня здоровым цветом лица, был погружен в печаль и охвачен страхом. Нет, серебристая бородка по-прежнему аккуратно подстрижена, каштановые волосы расчесаны, на переносице красуются очки. Однако сразу было видно – сейчас этому человеку плевать на все. Если б не в силу привычки, подумал я, он бы и не подумал надевать нарядный жилет и посещать суаре в Кэсл Гарден. Он пропадал там целую ночь, но и не подумал потом переодеться, и его карие глаза были затуманены шампанским и печалью.

– Мистер Уайлд? Чем обязан таким сюрпризом?

– Станете и дальше притворяться, что это для вас сюрприз, и я прибью вас тут же на месте, прямо в этом гостиничном номере.

Я нисколько не шутил, произнес эти слова от всего сердца, но они не произвели должного впечатления на Ратерфорда Гейтса. Он жестом указал на кресло напротив. Я проигнорировал приглашение. Если сяду, подняться будет уже трудно.

– Может, все же объясните мне, как вы организовали убийство жены? – спросил я. – Только не говорите мне, что партия чисто случайно узнала, что вы женаты на африканке, и все последующее – их рук дело. Вы знали, что эти женщины – рабыни. И обсуждали это с мадам Марш.

Услышав эти слова, он сразу ожил. Резко повернул ко мне голову. Будь я осторожней – а в тот момент я не был, – я бы сказал, что эта информация стала для него новостью.

– Но как, черт возьми, вы узнали?

– Да потому, что я понял, как именно умерла ваша жена. Внезапно вам понадобилось дистанцироваться от нее, и вы доверились Шелковой Марш. И естественно, отдавали себе отчет в том, какие ужасные события произойдут сразу после этого.

Даже если б я нанес ему удар по лицу, это потрясло его куда как меньше.

– Я… да, я поведал Шелковой всю правду о своей ситуации. Она – мой близкий друг. Но…

– Должно быть, вы поведали ей и о новых неприятностях в тот день, когда мы виделись в «Астор». Сказали ей, что Люси убита. И что вам она на это ответила?

– Сказала, что страшно сожалеет о моей потере, о том, что похитители рабов преследовали обитателей моего дома. Пыталась как-то утешить меня, – пылко произнес Гейтс. Он даже порозовел от волнения. – Но она не знала, как именно погибла Люси, что ее задушили.

– Все объясняется очень просто. После неудавшейся попытки Варкера и Коулза похитить Люси мадам Марш заявилась на квартиру к моему брату и приказала вашей жене покончить жизнь самоубийством, грозясь, что в противном случае ее родственников тут же отправят обратно в Северную Каролину. И подкрепила свои угрозы, сообщив Люси, что это я выдал рабское происхождение ее родных.

В письме Люси к сестре относительно мало и как-то туманно говорилось о ее обязательствах, но мне все же удалось экстраполировать следующие строки. Сделай это ради меня и Джонаса, писала она. Это твоя часть сделки, которую я заключила. Подготовь место преступления, чтобы все выглядело убедительно, и тогда вы с Джонасом останетесь живы. Это означало, что соглашение было достигнуто, и пакт этот затрагивал столь глубинные мотивы, что я лишь сейчас начал постигать истинное его значение и размеры. Пакт этот был придуман и навязан не кем иным, как Шелковая Марш, которая тем вечером нанесла визит в дом моего брата. И которая понимала: тот факт, что Люси укрылась с родственниками именно в доме Вала, а не где-то еще, открывает перед ней возможность осуществить еще один весьма зловещий план. Мадам Марш продумала все очень четко. Люси под удобным предлогом отошлет свою семью. Затем умрет. Потом вернется Делия и организует улики. А вскоре после этого на квартиру заявится и Малквин. А потом…

Мне даже думать не хотелось о том, что произошло бы потом.

«Не знаю, почему все должно было случиться именно так, но знай: я поверила посланнику. И выполни последнюю мою просьбу».

До сегодняшнего дня я гадал, что именно сказала Люси Шелковая Марш. Должно быть, четко обрисовала сложившуюся ситуацию: как свободная женщина, вышедшая замуж за сенатора Гейтса, ты невероятно опасна. Один раз тебе уже удалось бежать от нас. Второй – не получится. Так что выбирай: рабство или смерть.

Люси подумывала о том, чтобы бежать. И о том, что ей затем придется вернуться. Ведь во время побега ее могли схватить. А рабство означало верную смерть, возможно, долгую и мучительную. Не благословенно мягкую и густую тьму, где ее ждет Господь, но яркий и пронзительный ад, где она будет слышать только свои отчаянные крики. Затем она рассмотрела новые предложения, поступившие от Шелковой Марш. Не менее страшный выход. Зато этой тропой она пойдет одна. И если любовь к сестре у Люси была огромной и всеобъемлющей, как наш мир, ее любовь к сыну была сравнима разве что со вселенной со всеми ее звездами и их спутниками. Она была готова на все, что угодно, лишь бы спасти Джонаса. И тогда смерть покажется ей даром небес.

– А вам не приходило в голову, что, выдав происхождение жены, вы тем самым приговорили ее к смерти? – спросил я.

Сразу было видно: это потрясло его до глубины души.

Я никогда не был на войне, не сжимался от грохота канонады и свиста снарядов, разрывающихся вокруг. Но думаю, Гейтс в этот момент выглядел именно так. От полного разрушения его удерживали до сих пор слепая сила привычки, самообман и неуверенность, но мои слова окончательно разрушили этот бастион. И когда он ясно и до конца осознал все, это его добило. Я наделал немало глупостей в своей жизни, становясь свидетелем самых трагичных их последствий. Однако никогда первое не являлось прямой причиной второго.

Гейтсу в этом смысле повезло меньше.

Когда первый приступ горестных причитаний и приглушенных рыданий стих, я потребовал от него объяснений. Подумал, что мне нужно больше информации. Но, говоря по правде, я в этот момент походил на поезд, сошедший с рельс и мчащийся в дыму и грохоте под откос. Я до сих пор видел перед собой лицо Джулиуса, до сих пор помнил, что это такое – нести на руках убитую жену этого человека и затем похоронить ее в ворохе старых газет. Я плеснул ему виски в стакан, и тремор немного утих.

– Шелковая должна была все организовать, – простонал он, обхватив руками голову. – Я никогда не желал Люси ничего плохого. Дорогой, доброй, чудесной моей Люси. Да, безумием было держать ее в доме, но главным безумием было жениться на ней. Пусть даже и под фальшивым именем. Но при мысли о том, что она лежит сейчас, вся такая холодная, в могиле для бедняков… Господи, помоги мне!..

– Думаю, будет больше толку обратиться не к Богу, а к дьяволу, – прорычал я. – А ну, говорите! Сию же минуту! О чем вы договорились с Марш?

Губы его дрожали, он капитулировал.

– Как-то раз, в воскресенье вечером, я приехал домой. И Люси бросилась мне на шею, крепко обняла и сказала, что она наконец собралась с силами и готова выходить из дома на работу, что не хочет подавать дурной пример Джонасу, не хочет, чтобы тот начал бояться мира, как боялась она. Ну и, конечно, в ту минуту я был горд за нее. Очень обрадовался. Да к тому же лавка Тимпсона находилась совсем недалеко.

– Стало быть, вы ее поддержали, – сквозь зубы пробормотал я, помня, что говорила мне об этом Делия. – Спросили, как она могла решиться. Заказали шампанское. Но потом…

– Только потом до меня дошло, насколько опасна для меня эта ситуация. Самые разные люди по пять дней на неделе будут видеть Люси в цветочной лавке, видеть, как она работает там, а потом возвращается домой. Буквально через пару недель у нее образуется круг знакомств, причем из людей, которые знают меня. И я испугался.

– Вот как? Что же именно вас напугало?

Слова эти хлестнули его, словно бичом. Он снова затрясся всем телом.

– Позор – да, публичное осуждение – да, тоже. Но все это несравнимо с… Видите ли, я взял на себя много политических обязательств. А люди в наше время столь жестоки… настоящие стервятники. Вы не поверите, мистер Уайлд, но они страшные, безмозглые и бессовестные создания.

– Почему же. Охотно верю, успел убедиться.

Он содрогнулся от отвращения.

– Вы думаете, я ничем не отличаюсь от остальных членов партии? Хватких, злобных…

– Нет, разница все же есть. Вы слишком трусливы, чтобы проделать самому всю грязную работу.

– Да никакой грязной работы не предполагалось! – выкрикнул он, сорвал очки, и глаза его снова наполнились слезами. – Как-то вечером встретился с Шелковой, старым другом и доверенным лицом, она всегда была моим ухом, а я – ее. Ну, и распили бутылочку вина и потолковали по душам. Прежде никому не выдавал этой своей тайны. Легкомысленный мерзкий поступок. Как-то раз, еще мальчишкой, я ужасно напился и попал в ловушку. Примерно те же ощущения. Казалось, я падаю или лечу куда-то. Всё сразу. Если бы Шелковая не поддерживала меня с таким усердием и в жизни, и во всех моих избирательных кампаниях… короче, я раскололся. И в тот момент не видел в том ничего плохого. К тому же Люси тоже однажды солгала мне.

– Думаю, их выдал Джонас, – заметил я.

– Хотелось бы верить, что он. – Он понизил голос до шепота. – Когда мы поженились… Люси колебалась, боялась заводить интимные отношения. Мы с ней не доходили до конца на протяжении полугода. И я никогда не давил на нее, не настаивал, щадил ее чувства. Ну, а потом мы стали спать вместе, и когда Люси мечтала… Нет, вы должны понять, она никогда не мечтала об Олбани.

Я с трудом подавил желание врезать этому типу по морде, крепко и несколько раз подряд. С радостью бы сделал это, но решил приберечь силы для другой своей миссии.

– Выкладывайте всё, до конца, – приказал я.

– Шелковая… она так мне сочувствовала. И я признался ей, сказал, что Люси надо как-то выпроводить из дома. Мне нужно было, чтобы она исчезла. Если б я сказал об этом самой Люси, она бы рассердилась не на шутку, возможно, даже выдала бы меня. Да бог знает, что еще могла натворить от обиды или из чувства мести. Но вот если б Шелковая могла пристроить ее куда-нибудь – экономкой в другом доме, гладильщицей или в цветочный магазин, но только подальше от города… тогда я даже смог бы навещать ее там. Под именем Чарльз Адамс.

Почему-то никак не получалось сфокусировать взгляд, перед глазами все плыло, и я едва стоял на ногах. Нет. Человеческий эгоизм поистине не знает пределов. А ему каждое его слово, каждая дурацкая фантазия казались господней истиной в последней инстанции.

– Ну, я и попросил Шелковую убедить Люси в том, что ей нужна защита от людей, выступающих против смешанных браков, чтобы будто бы они вычислили ее местонахождение. Что времени терять никак нельзя, и они с Джонасом должны быстро собрать все свои вещи. Вы же понимаете, больше чем наполовину это было правдой. Если б мои избиратели нас обнаружили, они разорвали бы Люси на куски или сожгли бы наш дом. А члены партии – это вздорные, чертовски мстительные людишки, и я их просто презираю. И когда вы сообщили, что Делию и Джонаса похитили работорговцы и что Люси убита, я почувствовал, что просто умираю.

– Вы один из самых глупых людей, которых я только знал, – сказал я. – Зарубите это себе на носу. Из-за вас погиб мой друг. Из-за того, что вы безмозглое и жалкое существо.

Он яростно затряс головой. Словно хотел избавиться от мысли о своей причастности к ее смерти. Так собака, выскочив из реки, стряхивает с шерсти капли воды.

– Но я не сделал ей ничего плохого, – жалобно запричитал он. – Я любил ее. Просто хотел, чтобы она съехала. Мне так жаль!..

Я стоял и смотрел на него. Это жалкое наивное хныканье, исходившее от взрослого мужчины, вызывало у меня одно лишь желание – пристрелить гада на месте. А ведь он был образованным человеком, разбирался в делах партии, знал ее возможности. Был тем самым человеком, напомнил себе я, который, встретив и полюбив красивую чернокожую женщину, решил, ловко и осторожно манипулируя ее страхами, заключить ее в уютно обставленную тюремную камеру до конца дней.

Нет, решил я, он не так уж и глуп. Он гораздо хуже. Просто воображение Гейтса не распространялось дальше его собственных интересов. Он считал, что каждая на свете история рассказывается только про него.

– Сколько вы заплатили своей подруге Шелковой Марш за исчезновение Люси? О, прошу прощения, за перевод в более безопасное место?

– Сто долларов. – Это был не голос, а какой-то мышиный писк.

– Да, может, вы и не затягивали петлю на ее шее, но это вы убили ее, – прошипел я. – Люси была все равно что спичка, поднесенная к политической бочке с порохом. А женщина, с которой вы советовались, – неофициальным талисманом партии. Вы заплатили этой гадюке за то, чтобы ваша жена исчезла, и сядете за это в тюрьму.

– Пожалуйста… – прошептал он. – Я не совершал никакого преступления – ну, разве что взял себе в союзники не того человека. Да, я заплатил Шелковой, но никогда не просил убивать Люси. Причинять ей вред. Вы можете изобличить меня. Но арестовывать не имеете права.

– Я и не собирался арестовывать вас за убийство.

Я достал из кармана все еще заряженный револьвер Варкера и направил ствол на перепуганного политика. Руки свои я почти не чувствовал, они казались ватными, зрение замутнено, словно вместо глаз пуговицы, как у куклы. Но я все же справился. Противно было прикасаться к этому оружию – ощущение было такое, точно пальцы случайно дотронулись до кожи все еще живого Варкера. Но у меня просто не было сил скрутить Гейтса и доставить его в Гробницы, вот я и подумал, что можно отвести его туда под дулом револьвера.

– Погодите, – выдохнул он. – Если вы не собираетесь арестовывать меня за убийство…

– Я арестую вас за подлог, нарушение корпоративных законов и оставление супруги в беде. Свидетельство о браке заполнено вашей рукой, оно у меня. И лично мне плевать, как вы будете чувствовать себя в Гробницах. Тамошние мухи равно дружелюбны и к фальсификаторам документов, и к убийцам. Они вполне демократичны, можете мне поверить.

Он окинул меня каким-то очень странным взглядом. Никогда не видел прежде ничего подобного. В глазах светилось болезненное отвращение к себе и одновременно – благодарность. Ему не надо было больше принимать решений. Он встал, надел пальто и направился к двери.

– У меня еще один вопрос, – сказал я, выходя следом за ним в коридор отеля и держа ствол на уровне его почки. – Я говорил с вашей сестрой. Она рассказала, что как-то вы спасли щенка и очень его полюбили. Спрятали под навесом в сарае, и там вас укусил паук. И еще она сказала, что вы с этой собакой были неразлучны до тех пор, пока вас не отправили учиться.

– Да. И что с того?

– Что стало с собакой, которую вы так любили?

Гейтс растерялся. Обернулся ко мне, а перед глазами у него наверняка стоял образ Люси и тот момент, как из рук в руки переходят сто долларов.

– Не знаю. Вроде бы родители отдали пса соседу-фермеру. Не мог же я держать его в школьном пансионе. Но почему вы спрашиваете?

Я крепко ухватил его за локоть и повел вниз по лестнице в вестибюль. Вопрос его остался без ответа, и он сразу же сник. А я меж тем размышлял о превратностях любви, о том, что у Гейтса она схожа с поводком, на котором он, пребывая в тумане лихорадочной радости, тащит рядом с собой объект любви. Он казался себе таким крутым парнем, когда рядом на поводке бежал обожавший хозяина пес. Он гордо расхаживал по улицам, зная, что дома его ждет красивая девушка, запертая в нем, как жемчужина в раковине. Он не был злым человеком, просто безнадежно эгоистичным.

На всем пути к Гробницам я размышлял о том, какой из этих пороков страшнее для окружающих.

Когда полчаса спустя я ворвался в кабинет шефа, Джордж Вашингтон Мэтселл писал письмо. Увидев меня, тут же отложил перо, даже привстал, а затем медленно опустился назад в кресло.

– Мне нужна ваша помощь, – выпалил я.

Весил шеф не меньше взрослого здоровенного бизона, но проявил при этом удивительную расторопность – через секунду усадил меня в свое кресло. Я удивился тому, что должен сидеть именно в его кресле, а не на предназначенном для посетителей простом деревянном стуле. Но затем понял: конечности у меня были вялыми, как у медузы, а у кресла шефа имелись широкие подлокотники, потому было меньше вероятности, что я весь так и растекусь по полу, как содержимое лопнувшего бумажного пакета с едой.

– Что, черт возьми, происходит, Уайлд?

Я передал ему ключ от камеры Гробниц. Какое-то время он вертел этот металлический предмет в пальцах, не сводя с него глаз. Тогда я выложил на стол револьвер. Тут он окончательно оторопел, словно я положил перед ним мешок с золотом гномов.

– Это оружие Сикаса Варкера. Трое убиты, в том числе Варкер и Коулз. Если желаете, можете сообщить об этом членам партии. Но всем и каждому, и только на ушко. От тел уже избавились. Семья цветных, о которых шла речь, покинула Нью-Йорк и уже сюда не вернется. Не думаю, что люди из Таммани-холл станут так уж убиваться из-за Варкера и Коузла, я сумею должным образом преподнести им эту новость.

– Тогда зачем тебе моя помощь и кого именно ты арестовал?

– Ратерфорда Гейтса.

Глубокие морщины по обе стороны от носа и рта Мэтселла напряглись, толстые складки плоти, прилегающие к ним, так и затряслись от волнения и гнева.

– Должен был арестовать, – прошептал я. – Он заплатил Шелковой Марш за устранение жены, и та довела ее до самоубийства. Уговорила повеситься. Уж лучше было бы просто убить. И еще я знаю человека, который может освободить Гейтса еще до того, как зайдет речь о суде. Который сумеет доказать, что пугать женщину до смерти – это еще не преступление. Если поспешите, через десять минут он может оказаться за решеткой. А я никому ничего не скажу, слово чести.

Чертыхаясь себе под нос, Мэтселл сунул ключ от камеры в карман мешковатого пальто. Однако вместо того, чтобы поспешить к камерам, он подошел к столику, на котором стоял графин, налил из него воды в чашу, намочил платок и вернулся ко мне.

– Вот, придерживай, – сказал он и приложил платок к моей голове. – Если только попробуешь рухнуть в обморок у меня в кабинете, Уайлд, до конца своих дней будешь патрулировать Пять Углов, понял?

Подавив приступ дурноты, я кивнул. Прижимать прохладную ткань в ране на голове было приятно и противно одновременно. Затем я услышал, как Мэтселл вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь.

Похоже, Ратерфорд Гейтс оказался сегодня в Гробницах не единственным новичком-заключенным.

Пытаясь хоть как-то сохранить остатки разума, я мысленно представил тюрьму Гробницы: 148 камер размером каждая семь футов на пятнадцать. Женское крыло, мужское крыло, в каждой камере туалеты из сварного железа, застиранное до неприличия постельное белье и стойкий запах отчаяния. Стойкий – это когда его не заглушает даже вонь канализации. Вонь, исходящая из теоретически твердой земли, здесь такова, что складывается впечатление, что Аид занимает все больше и больше места под полом тюрьмы. Запахи эти просачиваются из маленьких круглых дырочек посреди каждой камеры.

Засадить Ратерфорда Гейтса в одну из таких вонючих камер я считал главным своим достижением за последний месяц.

Перед глазами все снова поплыло. Часы тикали, за окном все выше вставало солнце, затем вдруг повалил снег – крохотные снежинки, способные впиваться в кожу подобно острым булавкам. Вскоре я перестал различать дымку перед глазами и темные тучи, внезапно затянувшие небо над городом.

Непросто будет выкопать могилу для Джулиуса в мерзлой земле, подумал я. А затем и вовсе утратил способность видеть что-либо.

Должно быть, прошел час, не меньше, когда меня разбудил звук открывающейся двери. Но вошел в кабинет не Мэтселл.

В него вихрем ворвался Валентайн. И видения, мелькавшие перед глазами, тотчас рухнули в небытие, стоило мне увидеть его лицо. Губы сжаты в плотную злую линию, глаза потемнели от глубокого гнева, мешки под ними дергались от отвращения. Он весь так и пылал от ярости, даже шея над воротником побагровела. Мой брат выглядел так, словно собирался до смерти зарубить кого-то топором, да еще испытать при этом удовольствие. Пребывая в подобном состоянии духа, он всегда был способен учинить нешуточный скандал, опомниться после которого может далеко не каждый.

Я нервно сглотнул слюну, затем, вспомнив, что мой носовой платок остался у Делии, прижал к глазам рукав. Став взрослым, я почти никогда не боялся Валентайна. А вот теперь испугался.

– Прости.

Вал не ответил. Сорвал у меня с головы компресс, осторожно ощупал кожу под волосами. Пальцы его тут же слиплись от крови, но он продолжал ощупывать голову. И, видимо, нашел рану, нанесенную тяжелым предметом.

– Мэтселл прислал меня сюда, – сказал он. – Гейтса отпустили, несмотря на то, что он, судя по всему, собирается предпринять путешествие через Атлантику. Рана глубокая, надо шить.

Господи, помоги мне, даже голос у него звенел от гнева. А если судить по выражению лица, он намеревался вытолкать меня из кабинета Мэтселла, и после этого погрузиться в гробовое молчание, и никогда не говорить со мной больше. Я запаниковал, весь сжался, и по коже у меня пробежали мурашки.

– Пожалуйста, – выдавил я. – Мне страшно жаль, просто ужасно жаль, но я не мог остановиться. Гейтс подстроил ее убийство, а Шелковая Марш обставила все так, чтобы подумали на нас.

Вал взял пропитанный кровью платок, прополоскал его в чаше, выжал. Затем аккуратно сложил и обернулся. Сама его поза выдавала презрение.

– Я не сержусь.

– Ну, как же не сердишься. Ворвавшись сюда, ты буквально скрипел зубами от ярости! Был просто в бешенстве. И не надо так на меня смотреть. И без того знаю, что ты скажешь. Что проклинаешь тот день, когда надоумил меня стать полицейским. Просто скажи это, черт тебя побери, и я…

– Заткнись. – Он осторожно прижал платок к ране у меня голове, затем присел на краешек стола. – Ради бога, Тимоти! Да, я зол. Но злюсь вовсе не на тебя.

Я прикрыл рукой глаза – так часто делал Вал. Это не помогло унять боль в голове, зато теперь он не видел выражения моего лица. И пылко взмолился про себя. Я был на девяносто процентов уверен, что дело во мне.

– И все равно, прости.

Ответом на мои бесконечные извинения было молчание.

– И еще… – Я отнял руку от лица, немного выпрямился в кресле. Представил, что мой брат сделал для меня в Таммани-холл, и понял, что мне просто не хватает слов. – Спасибо тебе. Но все равно ты выглядишь так, будто приготовился содрать с кого-то шкуру, а потом вытереть об нее ботинки.

Вал покачал головой; казалось, сейчас ему лет девяносто, а не тридцать четыре.

– Господи, до чего ж ты мне надоел… Ты мой младший брат. Впервые я увидел тебя через десять минут после того, как ты родился, Тим, но разума в тебе теперь не больше, чем тогда. Как, думаешь, я должен был выглядеть, увидев тебя связанного по рукам и ногам и с кровоточащей раной на голове?

Я покачал головой, крепко зажмурился и кое-как умудрился выдавить две короткие фразы:

– Джулиус Карпентер убит. Варкер и Коулз – тоже.

Брат со свистом втянул сквозь зубы воздух, затем резко выдохнул.

– Хоть кому-то удалось выбраться живым и невредимым из этой передряги?

– Семья Люси уехала, сегодня утром. Пока что, насколько позволяют обстоятельства, они в безопасности. – Потом я поднял на него глаза и добавил: – Помнишь, ты говорил мне, что собираешься послать запрос в законодательное собрание штата? Ответ получил? Ты вроде бы собирался попросить одного надежного человека проверить аукционные списки двухлетней давности и узнать о недостающих в них рабах, которых должны были выставить на торги?

Вал нахмурился.

– Да, запрос посылал. И знаешь, Тим, эти люди…

– Они действительно были беглыми рабами. И называть мне их имен не надо, – попросил я. Просто хотел уж окончательно убедиться, сам до конца не понимая, для чего. – Пусть так все и останется.

Валентайн пожал плечами.

– Когда ни один человек из Олбани не признался, что знает их, у меня тоже возникли сомнения.

Ветер на улицах все крепчал, несся по мостовым, точно карета на полной скорости. Вал придвинулся поближе, похлопал меня по коленке.

– Пошли отсюда, умный молодой полицейский. Найдем хирурга и залатаем твои дырки. Не слишком удачный был ход, затаскивать сюда Гейтса, но кое-что мы все же выиграли. Партийные боссы вот уже недели наблюдают, как он распадается на куски. Шеф скажет, что ты привел его сюда ради его же безопасности. Может, даже медаль тебе выдадут.

И не успел я опомниться, как рука моя оказалась у него на плече, и мы вместе преодолели половину расстояния до двери. Жуткое дело. Но было очевидно: одному, без посторонней помощи, мне отсюда не выбраться, к тому же в Гробницах я не пользовался особой популярностью.

– А что бы ты сделал? – спросил я. – Ну, если б те люди из Таммани к тебе не прислушались?

– Использовал бы другую тактику.

– А если б и тогда не получилось?

– Придумал бы еще что-нибудь, новенькое. Я ведь страшно изобретательный тип, сам знаешь, и голова между ушами работает будь здоров. Я даже умею держать пасть на замке и думать одновременно, и собираюсь научить тебя этому фокусу.

– Знаю, так и есть. Умом ты пошел в маму.

Я сам до сих пор не понимаю, почему это сказал. Знал только одно: эти слова значили для меня очень много. Брат остановился на секунду, даже, как мне показалось, тихо и растерянно кашлянул. Затем мы двинулись дальше.

Может, я сказал это потому, что он был единственным по-настоящему близким мне человеком, и нас связывала история, которую мы предпочитали не обсуждать. Возможно, на меня повлияли безумные фантазии, связанные с Мерси Андерхилл, и равно безумное желание вернуться к самому себе в другом облике, Валентайна. Он был для меня всем на свете, главным связующим звеном с этим миром. Возможно, я был просто благодарен ему и хотел, чтобы он это точно знал. И мне был ненавистен тот факт, что ни один из нас не считал эту связь само собой разумеющейся, никогда не воспринимал ее без вопросов. И в сомнениях этих была отчасти и моя вина, и я ненавидел этот свой скептицизм больше, чем что-либо на свете.

Трудно сказать. Я даже толком не помнил, что тогда думал. Помнил лишь одно: как над нашими головами на мили вдруг развернулась нависающая каменная громада Гробниц, помнил ветер с острыми клыками и лучи солнца, пронзающие воздух тонкими стрелами.

Глава 26

Первой увидела меня Маргарет. И не узнала. Когда я ее покинул, ей было всего семь – маленькая девочка, лепечущая что-то своим куклам. Теперь же она выросла, превратилась в женщину, была замужем за ясноглазым пареньком, который стоял с ней рядом. Она не забыла о своем несчастном порабощенном отце – в честь него назвала своего сына Соломоном Нортапом Стаутоном.

Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853

С прошлого лета я взял в привычку просыпаться в постели брата с ранениями головы. Невыразимо неприятно и утомительно. Одно утешало – на этот раз я, по крайней мере, не был изуродован.

Просто благословение Господне, подумал я и сел в постели.

Портрет Томаса Джефферсона висел на своем месте, графин заменили новым. Мои ботинки, галстук и жилет куда-то исчезли, но остались рубашка и брюки, которые Вал прислал мне для бала. Коснувшись затылка, я смутно вспомнил, что кто-то зашивал меня, словно тряпичную куклу. Если верить циферблату и стрелкам, с тех пор прошло всего несколько часов. А стало быть, сегодня воскресенье, первый день марта, и я твердо вознамерился выбросить из головы девяносто процентов из того, что произошло накануне. И никогда больше не вспоминать.

На кухне что-то жарилось. Я улавливал запах и шипенье жира на сковородке.

Войдя в кухню, я увидел брата – он снимал с огня глубокую чугунную сковороду. Затем увидел Джеймса Плейфэйера – тот сидел за столом, и на лице его читалось предвкушение. Он казался бледнее обычного. А вокруг шеи обмотан ярко-желтый шарф, не до конца скрывающий повязку из белых бинтов на горле. Интересно, подумал я, были ли у него ключи от квартиры Вала, но потом решил, что мне все равно. Никогда прежде я не испытывал счастья при виде одного из друзей Вала. Так что отметить такое событие стоило.

– О, боже! Сядь! – Джим вскочил и ловко подсунул мне под задницу стул. Явно с лучшими намерениями. – Тебе нельзя шляться по дому, подобно бродячему коту. Врач сказал, что…

– Но мне уже гораздо лучше, – возразил я.

Вал с сомнением покосился на меня. Затем с помощью ножа и вилки вынул из сковороды жареную баранью ногу и переложил ее на разделочную доску. Нога была нашпигована розмарином и мелкими янтарными кусочками чеснока. На брате была красная фланелевая куртка и черные брюки – судя по всему, близилась его смена в пожарном депо.

– Я чувствую себя таким ничтожеством… – начал Джим.

– Если б я только смог, то… – Эти слова мы произнесли одновременно.

И тут же умолкли.

– Ты ничего не мог поделать, кроме того, что сделал. И чертовски лихо справился со своей задачей. Ты как, в порядке? – спросил я.

Джим нетерпеливо взмахнул рукой, словно отвергая бутылку прокисшего вина.

– Ерунда. Царапина.

– Ни черта себе царапина, – проворчал Вал, явно пребывая в не слишком хорошем расположении духа. – Это не царапина, жеманный маленький балбес, а целая дыра в твоем долбаном горле. И последний раз, когда я тебя видел, ты словно искупался в ванне своей же крови. Если у меня все получится, Макдивитт и Бирдсли навеки распрощаются со своими карьерами или с яйцами. А желательно – и с тем и другим.

– Боже милостивый, ты меня просто пугаешь, Валентайн, – нежно произнес Джим и подмигнул мне. Я не сдержался и улыбнулся ему в ответ.

– Не хотелось бы вмешиваться во все это, но если они тронут хотя бы одного из вас, займусь ими лично. Прямо руки чешутся накостылять им прямо сейчас, но думаю, партия справится с этим лучше.

Джим слегка покраснел.

– Может, дать тебе свой носовой платочек, чтобы защитил во время битвы?

Брат насмешливо фыркнул и накрыл мясо перевернутой миской. Очевидно, понимал, что предложение было шуткой всего лишь наполовину. Все же любопытно, подумал я, освоился ли он с мыслью, что молли способны не только на разнообразные половые извращения, но и на самую искреннюю привязанность. Впрочем, разговор это долгий, да и не ко времени.

– Зачем ты это сделал? – спросил я Вала и указал на прикрытую миской баранью ногу.

– Затем, что через десять минут мясо станет нежней и мягче. Кстати, Мэтселл просил тебе передать, что выпустил еще одного заключенного, цветного парня по имени Том Гриффен. Шеф сказал, что против этого человека обвинений никто не выдвигал, вот он его и отпустил. В чем там дело-то?

Секунду-другую я никак не мог вспомнить. Затем вспомнил и преисполнился чувством горячей благодарности к шефу.

– Том Гриффен убил Шона Малквина. – ответил я.

– Вон оно как… Я отправлю ему открытку с благодарностью.

Вал достал буханку хлеба и передал ее Джиму, который взял нож и начал ловко и быстро нарезать хлеб на ломти с хрустящей корочкой. И тут я неожиданно ощутил бешеный, просто волчий голод. Брат откупорил бутылку вина и начал разливать по бокалам.

– Ты должен выложить нам, что произошло тем утром, – сказал Вал. – Чем скорей снимешь камень с души, тем лучше. К тому же сам знаешь, я заслуживаю того, чтобы выслушать эту историю.

Я знал. К тому же вступать с братцем в пререкания было просто опасно.

И вот мы перешли из кухни в гостиную, сели ужинать, и я принялся за рассказ. Аккуратно вплел в эту историю и картинку с магнолиями на свадьбе под солнцем Юга. И людей, которые были всего лишь плодом воображения их друзей, и мать, проявившую невероятную храбрость. Брат нервно курил, Джим был потрясен до глубины души – словом, мне повезло со слушателями, разделявшими мои симпатии и антипатии. И жареная баранья ножка оказалась просто превосходной, как и первая бутылка вина, а затем и вторая.

Ко времени, когда мы закончили, солнце уже садилось. Джим подошел к окну, отдернул штору, какое-то время всматривался в темнеющее небо. Брат потянулся за курткой и окинул меня многозначительным и непонятным взглядом.

– Ею надобно будет заняться, – произнес он. – В самое ближайшее время.

Ага!.. Шелковая Марш с ее пристрастием к созданию убийственного хаоса.

– Понимаю, – буркнул я в ответ.

– Тогда я пошел. В «Никербокер» двадцать один. А ты, Джим, можешь остаться, если хочешь, но буду признателен, если завтра к утру уберешься отсюда. – Натягивая перчатки, он криво усмехнулся мне. – Общество молодых ирландских вдов организует сбор средств в фонд, дамочки планируют нанести нам визит в пожарку. Вот уже как несколько недель присматриваюсь к одной цыпочке. Вроде бы не слишком глубоко скорбит, ну, ты понимаешь. Попросила у меня аудиенции после собрания, хочет переговорить о чем-то наедине, но, думаю, долгого разговора не получится. Так что, может, тебе стоит свалить домой и передохнуть, а, Джим?

– Несомненно, – нарочито спокойным ровным тоном ответил тот. И смотрел невозмутимо.

Но обмануть меня ему не удалось.

– А тебе, Тим, советую собраться с мыслями, если таковые еще остались, хорошо?

С этими словами он вышел. Я пересек комнату и приблизился к Джиму. Тот стоял и смотрел на захлопнувшуюся дверь.

– Не знаю, как это у вас там положено, – заметил я.

Джим снова развернулся к окну, плотнее стянул на шее шарф тонкими пальцами. На улице постепенно холодало, воздух кристаллизировался в морозные тени, живые существа норовили плотнее сбиться в кучку, искали тепла, неодушевленные предметы становились хрупкими и колючими.

– Неважно, кем там считает себя Вал, – произнес он. – Важно то, что он для меня значит. А он очень много значит. И еще я знаю, кто я есть. Это тоже важно. И ни одному человеку на свете не отнять этого у меня.

За окнами мерцали последние проблески вечерней зари. Я стоял рядом с Джимом и сомневался, чтобы когда-либо слышал, как человек говорит о подобных чувствах таким вот образом. Ведь, по сути, он ничего не сказал, а мне так вообще было нечего сказать, но я чувствовал: между нами есть общность.

– Чувствую себя здесь так одиноко, – пробормотал я.

– Правда? – Джим одарил меня беглой улыбкой. – А вот я – никогда.

– Но как это возможно? В таком городе?

– Ты только посмотри, – он указал на улицу. – Эти окна, они глядят на сотни других таких же стеклянных окон, и за этими стеклами живут тысячи и тысячи заблудших потерянных душ. И когда я впадаю в уныние, чувствую себя беспомощным, десятки других людей испытывают примерно те же чувства. А когда я злюсь на себя за чувство беспомощности и уныние, бесчисленные толпы других людей слабеют вместе со мной. Когда я счастлив, происходит то же самое. Это похоже на… Обычно я исполняю камерную музыку. А все это похоже на огромный оркестр. Так что чувство одиночества мне неведомо.

Глядя на бесконечные ряды и нагромождения кирпичных зданий, я пытался как-то интерпретировать эти его высказывания. Представил, как повсюду расхаживают сотни моих двойников, с тем же настроением и мыслями на фоне остальных безликих толп, и подумал, что он, пожалуй, прав. Если чувствую себя одиноким, то я не одинок в своем чувстве. Тем более здесь, в таком жестоком метрополисе, как наш. Он получал утешение от осознания того, что те же чувства испытывают и другие обитатели города, с которыми он, впрочем, никогда не встречался… И я отчаянно нуждался в таком же братстве, но вместо этого испытывал лишь большее отчаяние от осознания того, что мы неспособны помочь друг другу.

– Даже сказать не могу, как я тебе завидую, – признался я. – Никогда не испытывал ничего подобного от Нью-Йорка.

– Конечно, нет, – Джим утешительным жестом коснулся моего плеча. – Ты ведь здесь родился.

Мы с Джеймсом Плейфэаром покинули дом моего брата после тихой неторопливой беседы и парочки рюмок бренди. Я ничуть не удивился, увидев, что у него есть ключ, а вот он, наверное, удивился, что я никак это не комментирую. Ну, а потом мы расстались, и он, видимо, вернулся в новую свою берлогу.

Я же нанял экипаж и направился прямиком на Грин-стрит, к дамочке по имени Селина Энн Марш.

Наверное, впервые в жизни я решил войти в клетку этой львицы не по глупости или из-за нетерпения. Судя по положению фигур на шахматной доске, последний матч закончился вничью по обоюдному согласию. С одной стороны, Люси и Джулиус были мертвы, и я еще долго буду оплакивать их. С другой стороны, Вал не был непосредственно в этом замешан, и находившаяся в осаде семья находилась на пути к Канаде в сопровождении мужчины, который искренне любил, по крайней мере, одного из ее членов. Что же касается меня, она так до сих пор и не выполнила своей угрозы уничтожить меня окончательно и бесповоротно. Хотя подобралась достаточно близко.

И мне нужно было придумать, как это все остановить.

Я нашел Шелковую Марш в зеркальной гостиной. Она сидела в кресле и читала письмо. И, судя по всему, была не на шутку встревожена его содержанием – нервно покусывала нижнюю губку, накручивала на палец золотистый локон, пока красивые ореховые ее глаза пробегали строчку за строчкой. Волосы у нее были распущены, спадали на плечи волной, словно пронизанной солнечными лучами. Увидев меня, она улыбнулась. Это означало, что пришел враг. Если б друг осмелился оторвать ее от столь интимного занятия, она бы ругалась, как извозчик.

– Мистер Уайлд… – протянула мадам Марш. Взгляд заметался между мною и листком бумаги, затем она сложила письмо и оставила на коленях. Сегодня на ней был алый шелковый халат, его складки эффектно спадали на ковер. – Вас сегодня сюда не звали.

– Что, если нам остановиться? – спросил я, снял шляпу и уселся на диван.

Шелковая Марш облизала нижнюю губу и принялась обдумывать это предложение. Поскольку оно ее изрядно удивило, думала она долго.

– Ожидала каких угодно вопросов, только не этого. – Она разгладила ногтем складку на письме и отложила его на столик с ножками в виде когтистых лап.

– Я сам ответил на большинство других. Вот один из них, для начала. Гейтс заплатил вам сто долларов, чтобы помогли избавиться от жены.

Она смотрела на меня и молчала.

– А потому теперь даже не столь уж и важно, ответите вы на остальные или нет, – добавил я.

– Что я получу взамен?

– Быстрее уйду из вашего борделя.

Она продолжала смотреть на меня, моргая, нижняя челюсть напряглась, затем стала переводить взгляд то на письмо, то на расшитую бисером домашнюю туфельку.

– Мой бедный друг Ратерфорд был так обеспокоен… И я вполне его понимала – ведь партия бывает так жестока, крайне жестока, как банда, к своим отщепенцам, и если б все выяснилось, карьере его настал бы конец. Ситуация сложилась неприемлемая. Скверная для Ратерфорда, опасная для его жены, потенциально разрушительная для Таммани. Меня попросили помочь, и я помогла.

– Но сотни долларов было для вас недостаточно, – тут же подхватил я. – И вместо того, чтобы перевезти их куда-нибудь подальше, вы договорились с Варкером и Коулзом продать семью и получили бы при удачном раскладе жирный куш. Но когда этот план провалился, вы придумали новый. Признаюсь, не понимаю, как вы узнали, что Люси с Делией прячутся у Вала, но знаю, что Гейтс сказал вам, что они рабы.

Она вздохнула.

– Когда Сикас описал напавших на него мужчин, я сразу догадалась, что это вы и Валентайн. На следующий же день Шон Малквин прочесал несколько отелей для черных в поисках Люси, наведался и на Уэст Бродвей, но никого не нашел. Ну, и тогда я попросила его заглянуть к Валу… А сестры были очень беспечны. Подходили к окнам. Да и Вал не слишком заботился о безопасности своих прекрасных дам.

Тут Шелковая Марш была права, и я не стал с ней спорить.

– Малквин всегда был вашим человеком, верно? Поначалу я думал, что он работает на Варкера и Коулза, но готов побиться об заклад, именно вы изобрели эту мерзкую схему. Малквин – полицейский, Варкер и Коулз – дилеры, а вам только и оставалось, что появляться в суде и давать нужные им показания.

Шелковая Марш поправила складку своего шикарного халата и пожала плечами. Выглядела она уставшей и какой-то сникшей.

– Я жалею о том, что потеряла Шона, способный и деятельный был парень. Это он дал мне сигнал о том, что Люси Адамс наконец осталась в квартире одна. Делия Райт, или как там ее по-настоящему, долго водила его за собой кругами, но главную свою задачу Шон исполнил.

– Кто выдал Гейтса партии?

– Ну, разумеется, я – после того, как сестра с сыном исчезли. Знание чужих тайн для них – сила, как и для меня. Разоблачение стало бы разрушительным фактором для многих кампаний, скандал мог продолжаться бесконечно – так что лучше было подготовиться к худшему. Было бы безумием покидать Таммани-холл в темноте. С того самого момента, как Ратерфорд поведал мне о своих… затруднениях, я поняла, что могу быть им полезна. Ну, и воспользовалась этим.

– В том числе и его кровавыми деньгами.

– Все деньги делаются на крови, мистер Уайлд, – нетерпеливо и раздраженно огрызнулась Марш.

– Вы ведь той ночью сказали Люси правду, верно? Что Гейтса осуждает партия, что работа в цветочной лавке носит чересчур публичный характер, что она – беглая рабыня, а потому ей надо исчезнуть. А затем на вас вдруг снизошло вдохновение, и вы предложили заключить сделку. Если она сумеет выставить моего брата бессердечным убийцей, тогда вы оставите ее родню в покое. Они оказались у вас в заложниках – их жизни в обмен на самоубийство, подстроенное под убийство.

– Она довольно быстро согласилась, – сказала Шелковая Марш и смахнула нитку, прилипшую к халату. – Все оказалось как-то по-детски просто. Для меня то было наименее сложным решением, особенно если сравнить с серьезностью проблемы в целом.

– Но зачем, черт побери, вам понадобилось припутывать Вала, обставлять все так, словно это его рук дело? – Вообще-то я не собирался задавать ей этого вопроса, он непроизвольно сорвался с губ. – Ведь когда-то вы любили моего брата. А потом вошли к нему в дом и уговорили ни в чем не повинную женщину выставить его убийцей.

– Ну, как зачем? Посмотреть, как вы будете выкручиваться. – Она зевнула, прикрывая рот изящной ладошкой.

Я догадывался об этом. Понимал, что Шелковая Марш, некогда занимавшая важное место в жизни Вала, не преминет ему отомстить, использует при этом малейшую возможность. И все равно я просто онемел от этих ее слов, произнесенных столь небрежным тоном.

Она криво усмехнулась, заметив мою реакцию, и дотронулась кончиками пальцев до ключицы.

– А вот вы меня не разочаровали, мистер Уайлд. Забавно было наблюдать за тем, как вы избавляетесь от тела. Конечно, не столь забавно, как видеть вашего драгоценного братца за решеткой, но в целом то оказалось весьма занимательное действо. Да, кстати, слышала, что Сикас и Люк куда-то пропали, а это дурной знак. Впрочем, не слишком сообразительные были ребята. Но в целом я осталась очень довольна таким исходом.

Я впился пальцами в бедро, голова шла кругом. Я не слишком жаждал получить ответ на вопрос: «Вы действительно довольны собой?» Хотя, конечно, было бы очень любопытно узнать, повлияла ли ее ненависть ко мне на чувства к брату. Поскольку если остатки любви к Валу все еще тлели в бездонной глубине ее пустой души и сердца, тогда можно было бы назвать это прекращением огня ровно до той поры, как я решу, что же с ней делать. Если я смогу убедить ее, что подобные извращенные представления о забавах могут довести до петли или тюремной камеры, тогда, возможно, не стану в будущем причиной гибели других людей. Тогда я смогу посетить могилу Джулиуса, посидеть там, посмотреть на свежий холмик земли, через который пробивают свои ходы черви, и сказать ему: мне ужасно, просто бесконечно жаль. Но я обещаю тебе: ничего подобного больше не случится.

– Но ведь Валентайна могли и повесить.

– Ну, это вряд ли. Не думаю.

– Вряд ли? – вскликнул я. – Господи, ты только послушай, дрянь, что говоришь! Работа полицейского наполовину состоит из догадок, затем сводится к поиску на улицах и доведению очевидного подозреваемого до скамьи подсудимых, а ты, не моргнув глазом, сделала из него убийцу!

Она покачала головой и прижала руку к затылку.

– Если б я добилась ареста Вала за убийство, то с тою же легкостью смогла бы добиться и его освобождения. Выкупить его или же выступить свидетелем его защиты. И он был бы страшно мне благодарен.

– Но его могли запросто приговорить к смертной казни.

– Если б Вала повесили за убийство, я бы оплакивала его. Но как-нибудь да пережила бы. А ты?

Шелковая Марш принялась заплетать волосы в косу. Делала она это неторопливо, словно давая понять, что разговор ей наскучил. Такое простое чисто женское занятие, так естественно она сплетала светлые длинные пряди волос. Другому бы на моем месте было бы приятно смотреть на нежные и ловкие движения ее пальцев. Но мне смотреть было страшно.

– Ты неописуемо жестока, – заметил я.

Пальцы ее замерли. Затем она бесстрастно уставилась на меня изумительными ореховыми глазами с маленькими голубыми искорками вокруг черных зрачков. И улыбнулась.

– Просто я деловая женщина. И вы, мистер Уайлд, очень и очень мешаете моему бизнесу. Я бы даже сказала, вредите ему.

Я поднялся, чтобы уйти. Теперь я знал, на что похожа глубинная и безмерная ненависть. Ребра ныли, голова гудела, кожу у шрама жгло – эхо прежних травм. Шелковая Марш потянулась к письму, я потянулся к шляпе, понимая, какой сложный, почти невозможный выбор мне предстоит сделать, и поражаясь тому, какие порой мысли приходят в голову. Никогда прежде мне с такой силой не хотелось совершить хладнокровное убийство.

– Что читаешь? – небрежно спросил я.

– Ратерфорд планирует снять свою кандидатуру с выборов. Ссылается на нервное истощение. Так что вся эта мышиная возня была напрасной. Что пошло не так? Ума не приложу.

Произнеся эти две последние фразы, она слегка вздрогнула, точно не ожидала, что они сорвутся с губ. Я улыбнулся.

– О, охотно объясню. Я засадил Гейтса за решетку в Гробницы, и это немного охладило его пыл. Членов партии он будет убеждать, что все это делается для их же блага. Но вряд ли они станут относиться ко мне благожелательней. Вот я и задумался: что бы такое сделать, чтобы они полюбили меня, как родного? И придумал. Тем или иным способом, невзирая на потоп, пожар, чуму или Таммани, я должен засадить тебя.

– В камеру Гробниц? Да это ты все разрушил, мерзкий маленький червяк! – злобно взвыла она, отринув показушную учтивость. – Он был единственным моим связующим звеном с Олбани. Ратерфорд был для меня бесценен. Его должны были переизбрать этой весной. Ты меня слышишь? И тогда бы я расширила свои связи, клиентуру, мою… Да как ты только посмел засадить его?

– Ничего, скоро сама узнаешь, как там, в тюрьме. В самое ближайшее время.

Этот последний выпад мог бы стать концом нашего разговора. Мне бы очень хотелось сказать, что я оставил Шелковую Марш с разъяренной улыбкой на губах и скомканным в кулаке письмом. Хотелось бы, чтобы последнее слово осталось за мной.

Но не вышло. Потому что одна загадка осталась неразгаданной. Не успел я опомниться, как мадам Марш укротила свою ярость, на губах ее заиграла насмешливая улыбка, она спрятала скомканное письмо в складках халата и снова принялась заплетать волосы в косу.

– Я одного не понимаю, – признался я. – Бирдсли и Макдивитт всегда были головорезами и приспешниками Малквина. Партийцы говорят, именно ты их рекомендовала. Так что именно ты должна была знать, где находились в последнее время Райты. После того, как я невольно выдал их местоположение, ты в любой момент могла послать туда Варкера с Коулзом, и они бы их схватили. Но вместо этого позволила им прятаться и дальше, до тех пор, пока партия не скажет своего слова. И ничего тем самым не выиграла, пошла на неоправданный риск и потеряла свои комиссионные. Почему?

Шелковая Марш закончила заплетать косу и перекинула ее через плечо, нежно поглаживая кончиками пальцев. Между четко очерченными бровями прорезалась тонкая морщинка, она явно размышляла о чем-то. И больше всего походила в этот момент на заблудившуюся девочку, неторопливо бредущую сырыми лесными тропинками в поисках нужного направления. При встречах со мной она напускала на себя этот вид неоднократно. Но я знал: это означает глубокое замешательство. Самое настоящее и непритворное. И я тут же насторожился.

– Люси была очень красива, не правда ли? – тихо заметила Шелковая Марш. – И пока я говорила с нею тем вечером… Нет, разумеется, прежде мы с ней никогда не встречались, и я просто глазам своим поверить не могла, до чего она была хороша собой. Сам ты тоже, конечно, мне не поверишь, но я старалась утешить ее. Она была так напугана, но настроена, тем не менее, весьма решительно и… Думаю, дело тут было именно в решительном ее настрое, и поверь, я искренне сожалела о том, что она связалась с таким слабаком, как Ратерфорд. Но… о, как же она была хороша, а я, знаешь ли, всегда ценила красоту. Я взяла ее за руку и почувствовала, как она дрожит. И тогда я поклялась Люси, что если она выполнит мою просьбу, я помогу ее семье. При встрече с членами партии я порекомендовала им использовать дружков Шона, но просила их проявить терпение, не спешить. И все ради того, чтобы дать тебе время уладить проблему. Я дала обещание и думала, что ты сумеешь изобрести способ помочь им. Но люди из Таммани всегда так нетерпеливы… И чем же кончилось дело, а?

В соседней комнате забили часы, звуки эхом отдавались в зеркалах. Я так и застыл в немом изумлении со шляпой в руке, и чувствовал, что весь мой гнев куда-то улетучивается. Голова вновь шла кругом, сфокусировать зрение не удавалось. Ее слова словно оплетали мне горло чем-то мягким, как перчатка из кашемира.

– Не могу тебе этого сказать, – выдавил я.

– Ага, – задумчиво протянула она и кивнула. – Понимаю, почему не хочешь говорить. Но от души надеюсь, что им все же удалось бежать. Знаете что, мистер Уайлд? Пожалуй, вам лучше уйти, прямо сейчас.

Неким непостижимым образом мне все же удалось добраться до двери и снова оказаться на улице. Я смотрел на небо и никак не мог понять, то ли это звезды вертятся там в бешеном хороводе, то ли я снова сейчас потеряю сознание. В ушах стучало – слабое напоминание о страшной боли в затылке.

После всего того, что она со мной сделала, было бы безумием считать, что этот маленький акт сострадания, проявленный мадам Марш, заставил меня меньше бояться ее. Напротив. Подобные капризные дамские прихоти не должны превращать мужчину в тряпку. Но она преуспела. Я считал, что понимаю ее, вижу насквозь. Я считал, что могу предсказать, ну, если не ее желания, то хотя бы поступки.

Я ошибался.

Я заставил себя сдвинуться с места и вскоре обнаружил, что могу шагать довольно быстро. А секунды спустя перешел на бег, увертываясь от ям и выбоин и видя, как пролетают мимо замерзшие свинцового цвета берега реки. Визит на Грин-стрит напомнил мне, как я с самого начала влез в эту заварушку. И еще о том, что необходимо провести беседу, которую я так долго откладывал. Я наконец-то понял, как правильно подобрать слова.

Взглянув на часы, я увидел, что вечерняя служба в сиротском католическом приюте закончится через полчаса, наддал ходу и помчался по уродливым зимним улицам навстречу девочке, с которой все, собственно, и началось.

После снегопада ветер стал сухим, словно старые кости. Глубоко засунув руки в карманы, я стоял и ждал Птичку Дейли во дворе между часовней и дортуарами. На скамьи порывами ветра наметало снег с песком, крохотные эти комочки поблескивали в тени мраморных арок. На один из парапетов бесшумно приземлилась сова, издала тоскливый, полный безнадежного томления крик. Обрывки облаков то затягивали луну, то вновь позволяли ей появиться на небе, и одинокий силуэт полицейского, присевшего на скамью, то возникал, то вновь проваливался во тьму.

А затем тишина взорвалась щебетом детских голосов и топотом маленьких башмачков по каменным плитам.

Птичка маршировала вместе со своими соучениками, выстроившимися неровным строем. Она только что подобрала где-то длинную палку, которая изображала у нее то шпагу, то церемониальный жезл, то скипетр, и размахивала ею. А выражение лица такое нейтральное, такое… несчастное… привычное, что я начал настороженно озираться по сторонам. И старался учитывать буквально все – от пульсирующей боли в голове до скрипа ботинок по булыжнику, потому как этот момент был крайне для меня важен. Ее бордовое платье напомнило мне первую нашу встречу, когда она, залитая кровью мальчика, бежала, спасая свою жизнь, и была само совершенство. Именно это я и должен ей сказать. Люси Адамс преподала мне хороший урок, хотя теперь уже я никогда не смогу поблагодарить ее за это. Та Птичка, как и Люси, уже никогда не вернется назад. И Птичка, как и Люси, была прекрасна. Душераздирающе красива, как неотправленное любовное письмо.

Иначе не скажешь.

Увидев меня, она улыбнулась, махнула монахине и бросилась ко мне. Не успев до конца сообразить, что именно делаю, я опустился на одно колено, и вот Птичка Дейли оказалась у меня в объятиях. Она так и застыла на секунду от счастья. А потом еще тесней прижалась ко мне. Изо всей силы.

– Я не говорил тебе прежде, потому что не знал, как сказать, – прошептал я у нее над ухом. От нее пахло церковным ладаном и еще чем-то теплым, свойственным только ей. – Но ты не просыпаешься плохо. Ты просыпаешься и становишься самой собой, и неважно, что ты там о себе думаешь. Если б мог, я бы стер все эти воспоминания… впрочем, неважно. Просто хочу, чтобы ты стала другой. И эта Птичка передо мной – правильная Птичка. Поняла, о чем это я?

Мне очень хотелось, чтобы она поняла, что я имею в виду. Не так уж много мне вообще требовалось в жизни. Но каждая мелочь была страшно важна.

Когда наконец я перестал душить бедного ребенка в объятиях, она слегка отстранилась. Взглянула на мой шрам, явно намереваясь его потрогать. Но не стала. Просто улыбнулась – немного печально и сдержанно. Опустила мне на плечи маленькие ручки и сжала пальцы. А потом сказала:

– Понимаю.

Есть все же определенный смысл в том, почему под номером два в детской считалке стоит радость, снова притягивая ее к себе, подумал я.

В детских считалках и стишках всегда есть смысл.

Глава 27

Люди подчас сочиняют истории, где стремятся изобразить жизнь низов такой, как она есть, или какой они себе ее представляют. Могут с совиной важностью рассуждать о блаженстве неведения; сидя в удобных креслах, легкомысленно описывать все радости и прелести жизни раба. Но пусть попробуют выйти с ним работать в поле, спать вместе с ним в жалкой хижине, питаться вместе с ним шелухой; пусть на своей шкуре почувствуют, как избивают раба плетьми, как его преследуют, попирают его человеческое достоинство. И тогда, быть может, они напишут совсем другую историю.

Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853

На квартире у Вала я проспал до полудня, и вот теперь с гудящей головой, словно в ней поселился рой мух, шагал по ночным улицам после встречи с Птичкой. Брел бесцельно и печально. Даже среди ночи на улицах было полно грешников – так и ходили кругами один возле другого, исполняя танец безымянных незнакомцев.

Домой я пришел очень поздно и с удивлением заметил, что в окнах пекарни горит свет. Странно. Элизабет-стрит всегда была тихой улицей, хотя у немца-соседа имелся аккордеон и там жил человек, знающий, как управляться с этим инструментом. И вот сейчас из окон у них пируэтами вырывались на улицу звуки вальса. Первая ступень у двери в дом скрипнула, и я мысленно дал себе обещание завтра же найти несколько гвоздей и починить ее. И вытащил из кармана ключ.

Тут дверь резко распахнулась.

На пороге стояла миссис Боэм. Глаза дико расширены; при виде меня она разразилась обличительной речью, вернее – целым потоком самых выразительных, грубых гортанных и, судя по всему, бранных слов. Ничего подобного я прежде никогда не слыхивал от миссис Боэм. И был потрясен. Когда она наконец умолкла, я тупо смотрел на нее несколько секунд.

– Я не понимаю по-чешски, – растерянно пробормотал я. – И по-немецки тоже. Вы… э-э… говорили на обоих этих языках?

Она фыркнула, резко развернулась на каблуках; я последовал за ней, захлопнув за собой дверь.

Миссис Боэм ворвалась в пекарню и остановилась, уперев руки в тощие бока. Сегодня на ней было третье из известных мне платьев – из снежно-белой шерсти с маленькими вставками серого кружева у выреза и на коротких рукавах. То самое платье, от которого цвет лица казался свежее, волосы – почти белокурыми, а глаза – почти синими.

Она развернулась, указала на меня пальцем – словно из ружья прицелилась – и рявкнула:

– То, что вы в опасности, мне известно. Вас повсюду преследуют какие-то люди, вас избивают. И вот вы отправляетесь на этот бал, где танцуют и пьют мужчины, которые хотят переломать вам кости. А потом исчезаете. Ни записки! Ни устного сообщения! Ничего! Всю ночь и весь день, и потом еще одну ночь. Что я должна была думать и делать? Искать мистера Уайлда? Но как? А потом подумала: мистер Уайлд должен сам знать, ведь он полицейский, он сыщик! Но вы пропали! Как я могла послать вас искать самого себя, если вас здесь не было?.. – Она вздохнула, распрямила плечи и тихо добавила: – Я волновалась.

И тут я поцеловал ее – так крепко, что она отступила на шаг, но я тут же обхватил ее за талию, притянул к себе и стал гладить другой рукой по плечу, по шее, добрался и до ушной раковины. А затем немного отстранился, посмотреть, как она все это воспринимает. Но она сразу же откинула голову и приоткрыла тонкие губы, краешки их приподнялись в такой знакомой улыбке. И при виде этой такой знакомой улыбки в груди у меня все болезненно сжалось, а потом дрогнуло и радостно распрямилось.

Мне удалось узнать несколько весьма важных вещей о своей домовладелице. К примеру, язык у нее оказался – настоящее чудо. Теплый, зовущий, удивительно гибкий. И дразнящий, особенно когда она щекотала им мое небо. Или же просто показалось в ту ночь.

А потому я продолжил целовать ее. Целовал до тех пор, пока бедра миссис Боэм не уперлись в разделочный стол, и она раздвинула их, и тогда я приподнял ее и посадил на засыпанную мукой сосновую доску, а потом протиснулся меж ее колен и продолжал целовать в губы. И оторвался от них лишь для того, чтобы узнать, действительно ли ее шея напоминает по вкусу горячий хлеб, намазанный маслом.

Оказалось, что да.

– Я никогда не хотела снова выйти замуж, – пролепетала она. – Я любила Франца.

Тут я остановился, поднял глаза, поглаживая ее подбородок пальцами.

– А я влюблен в девушку по имени Мерси, которая пишет мне безумные и прекрасные письма.

В ответ на эти слова миссис Боэм стянула с меня пальто. Вполне естественный жест, поскольку я продолжал целовать ее.

Будучи полицейским, я принял немало опрометчивых решений. Но, думаю, на сей раз поступил абсолютно правильно.

Хелена Боэм курила маленькие сигаретки. Скручивала их сама, аккуратно заталкивая душистый табак в крохотные рулончики папиросной бумаги. И когда курила, затягиваясь, прикрывала глаза, а губы нежно сжимали полоску тонкой белой бумаги. Когда она курила в постели – моей постели, я не дерзнул предложить перейти в ее, – то держала левую руку над головой, чтобы не стряхивать пепел на простыни.

На посторонний взгляд это могло показаться странным. На мой – так ничуть.

Я же тем временем исследовал маленькую ложбинку, образующуюся у края тазовой кости, когда она лежала на спине. Там было маленькое белое пятнышко, как бы веснушка наоборот, и я обводил его края кончиком пальца. Казалось, лет сто прошло с тех пор, как какая-либо женщина проявляла интерес к моим анатомическим исследованиям ее тела, и я старался продлить этот волшебный момент. И главным поводом было вовсе не пылкое торопливое и блаженное совокупление с миловидной женщиной, сидевшей на кухонном столе и обвившей меня ногами – причем оба мы оставались при этом почти полностью одетыми. Нет. Мне просто страшно нравилась Хелена, и я пытался всячески доказать ей это. А потому теперь знал, что в верхней части ее левого бедра у нее имеется маленькое белое пятнышко, и что когда я провожу пальцем по внутренней стороне ее локтя, она начинает тихо хихикать, и что в темноте, под одеялами, она на вкус напоминает чай, заваренный из мягких белых сердечек лугового мятлика.

– О чем думаешь? – спросила она, переводя взгляд с меня на тонкую струйку сигаретного дыма, тающего в воздухе.

– Думаю, что джентльменским поступком было бы прибраться на кухонном столе.

Хелена хихикнула.

– Ни с кем не была после Франца. И вот сейчас думаю, что можно хотя бы на время забыть о кухонном столе, согласен?

Я не стал с ней спорить. Небо за окном приобрело меланхоличный лавандовый оттенок. Любопытно, подумал я, какова на вкус веснушка наоборот, и решил не откладывать расследование в долгий ящик. Так поступил бы на моем месте любой уважающий себя полицейский.

– Хочу тебе кое-что сказать, – прошептала Хелена. – Глупо, наверное, подумаешь ты. Но эти твои истории о лондонских друзьях – я представляла себя на их месте. На месте посудомоек, хозяев лавок, принцев. После смерти Оди и Франца я бежала от своей жизни. Впереди всегда боль, и позади тоже. Убегала от одной боли лишь затем, чтобы столкнуться с новой. Но когда прочла «Свет и тень», перестала страдать. Понимаешь? Не стало прошлого, потому что я его похоронила. Не стало будущего, потому что я одна. Заимствовала все чувства у других людей. И мне понравилось.

Она говорила об одном из рассказов, который сочинила Мерси и опубликовала под чужим именем в некой долгоиграющей журнальной серии. Душераздирающие фабулы, доморощенные сказки, столь популярные среди простых людей, порой проделывали с нами настоящие чудеса. В глазах у меня защипало.

– Когда читал, не знал, что это ее рассказ, – признался я. – Вплоть до недавнего времени. Но тоже всегда мечтал пожить в ее сказках. Не просто прочувствовать их со страниц.

Хелена призадумалась. Когда она о чем-то напряженно размышляла, уголки тонких губ опускались, хотя на гримасу недовольства это похоже не было. Она докурила сигарету и аккуратно затушила ее о столбик в изголовье кровати. Затем сообразила, что окурок выкинуть некуда, и, хмурясь, уставилась на него. Я взял окурок у нее из пальцев и отбросил к стене.

– Ты живешь в ее историях, – заключила она, нежно провела пальцами по синякам у меня на ребрах. – Ты был частью ее жизни, и потому – частью ее слов. Знаешь, что мне особенно запомнилось? Аптекарь из рассказа двухгодичной давности. Помнишь?

Я помнил их все. Но никак не мог сообразить, о чем это она.

– В одной из частей «Света и тени» описан аптекарь, который делает для людей лекарства. Он очень популярен. Люди беседуют с ним, пока он смешивает им микстуры, раскладывает пилюли по пузырькам. Они рассказывают ему о своей жизни, потом уносят домой все эти порошки и сиропы. И им становится лучше. Но однажды происходит ужасная ошибка – какая-то женщина дает своему ребенку не то лекарство, и он умирает. И она во всем винит аптекаря. Сам аптекарь в том не виноват, но люди, жалея мать, поверили ей. И аптекаря бросают в тюрьму, и его место занимает другой человек. И люди идут к новому аптекарю за лекарствами, но лучше им не становится. Болезни не проходят. Они в унынии. Прежде им становилось лучше не от лекарств, а потому, что первый аптекарь помогал им чувствовать себя не такими одинокими. Это был ты.

Я придвинулся к ней поближе и смотрел на нее сверху вниз. Хелена не сводила с меня глаз. На плече у меня остался маленький шрам – еще мальчишкой зацепился за гвоздь на конюшне. Шрам, о котором я думал спокойно и даже с какой-то нежностью, потому что «заштопала» меня тогда мама. Хелена нежно дотронулась до него указательным пальцем, и белая отметина стала нравиться мне еще больше.

– Этот старый аптекарь был русским, – сказал я.

Она пожала плечами и пробормотала:

– И все равно, это был ты. Старым русским аптекарем с большой пожелтевшей бородой.

Тут я не сдержал улыбки. Я не верил, что все обстояло так просто, как пыталась убедить меня моя домохозяйка. Лишь потому, что мне часто и против своей воли доводилось выступать в роли исповедника, еще не означало, что Мерси это заметила. Это я проводил дни за коллекционированием мельчайших ее особенностей, а не наоборот. И все же… Если Хелена права, пусть даже частично права… тогда, возможно, я не какая-нибудь там тень, направленная по касательной.

– Когда ты смотришь на меня вот так, грустно и с улыбкой, хочется, чтобы ты меня поцеловал, – предложила она.

Очень умная женщина эта миссис Хелена Боэм. И я все целовал и целовал ее, и тут начало всходить солнце. И на какое-то благословенное время весь остальной мир провалился в небытие.

Весь следующий день был ярким и солнечным, просто до рези в глазах, оставшийся снег истоптан прохожими и бродячими свиньями, смолкли призывные крики торговцев песком. На смену им пришли бакалейщики, восхваляющие сладкий каролинский картофель, только доставленный морем с юга. Я пошел и купил бушель за семьдесят пять центов, и оставил пакет кремово-желтых клубней в кладовой у миссис Боэм, зная, что она заглянет и найдет его там. После этого починил нижнюю ступеньку крыльца, и пока занимался этим, обрадовался, заметив, что из расщелины у боковой дорожки пробился изумрудно-зеленый стебель крокуса. После этого вернулся к себе в комнату, сел за стол и написал письмо. В голове роилось множество мыслей, и я должен был поделиться ими с Мерси Андерхилл.

Проблема заключалась в том, что я никогда прежде не осмеливался говорить с ней на простом и понятном английском. Видно, боялся нарушить хрупкое равновесие нашего с ней общения, ну а потом… просто времени на это не было. Но я решил покончить с практикой занимать дешевое стоячее место, пусть и в первом ряду, имея в кармане постоянный пропуск в театр, чтобы смотреть, как сам исполняю на этой сцене роль полного дурака.

Я решил написать ей правду.

И, закончив писать, отправился в Касл Гарден.

По берегу в тот день гулял резкий мартовский ветер, срывая шляпы с беспечных денди, носы прохожих резко краснели. Ковровую дорожку убрали, но декоративные венки и гирлянды остались. Их изрядно потрепал соленый ветер, и выглядели они не лучше уцелевших после кораблекрушения мореплавателей. Я перешел через мост и уселся на ту же скамью, где недавно сидел с Джимом, и стал смотреть на огромную серебристую реку монстра. Она колыхалась и пенилась под ветром, глубины ее были полны тайн. Я вспомнил ту ночь, когда познакомился с Люси Адамс, вспомнил, как много людей погибло тогда в этих водах, отмеченных мрачной красотой. Я мог бы сидеть здесь долгие часы, до тех пор, пока соль не отмоет меня добела.

Но мне надо было отправить письмо. Я достал его из кармана и стал перечитывать, пока мимо вышагивали прохожие, цепляя полами длинных шерстяных пальто сигарный пепел и выброшенные восковые спички, осторожно обходя серые лужицы подтаявшего снега.

Дорогая Мерси!

Тебе известно, как долго я был влюблен в тебя. Но с тех пор, как ты уехала, мне удалось кое-что понять. Кое-что новое. Если слова, как ты говорила, могут быть картами, тогда моя жизнь в последнее время превратилась в одну сплошную географию, где очень трудно порой уловить отдельные буквы. Подозреваю, что ты в этом деле проявляешь больше мастерства, нежели я. Но я буду стараться.

Стремление защитить тебя так долго довлело над всеми моими мыслями, что я и не догадывался, как часто ты защищала меня. Возможно, ты просто этого не помнишь, а может, делала то же самое для всех и каждого, но не успевал я пробыть в дурном настроении и трех минут, как ты передавала мне свои новые стихи для честной оценки или же требовала, чтобы мы вместе с тобой читали сцену из «Бури». Признаю, с расстояния я смог лучше понять, что значило для меня общение с тобой. До последних дней буду благодарен судье, что ты была в моей жизни.

Полагаю, что и любить я буду тебя столь же долго. Будь у меня выбор, я предпочел бы постоянно скучать по тебе, нежели вовсе забыть о твоем существовании. Однако я должен научиться жить без тебя. И не только ради своего блага.

Примерно полгода прошло с той поры, когда я ненавидел каждого мужчину, посмевшего хоть раз прикоснуться к тебе, и это вместо того, чтобы просто наслаждаться твоей теплотой. Если б я все это время боролся за тебя, боролся с ними и своими страхами, да что там – со всем миром за твою постоянную привязанность, у меня было бы больше прав на такое чувство. Но я удовлетворился тем, что нахожусь рядом с тобой, что накопил столько моментов бесценной близости и одновременно напрочь забыл о том, что тебе ничего не известно об этой моей коллекции. А потому ты уже больше не могла потворствовать этим моим проявлениям ревности. В твою честь я возвел целые мили бастионов, но лишь в своем воображении. И никогда, ни разу не показал тебе ни одного.

Я мог бы солгать и сказать, что сейчас, когда у меня появилась женщина по имени Хелена, ставшая моим другом, ты по-прежнему можешь испытывать ко мне те же чувства. Но нет, не стану. Предпочел бы, чтобы ты бешено ревновала меня… потому как если ты ничуть не ревнуешь, значит, никогда не любила меня по-настоящему. Ну как, сможешь?.. Вероятно, ты могла любить меня только на бумаге. И только на расстоянии, равном целому океану. И чисто теоретически. С пером в руке, гадая и размышляя о мельчайших и незначительных деталях моей жизни в Нью-Йорке, подобных хлебным крошкам, которые так легко смахнуть со стола, заварочному чайнику или стиральной доске. Но этого недостаточно. Для тебя я жил подобно некоей довольно отстраненной идее. А мне хотелось быть с тобой каждый час и каждую минуту, и если тебе не хотелось от меня того же самого, во плоти, тогда ты не нужна мне больше, и дальше я буду жить, как хочу и могу. Так что теперь, думаю, даже если ты никогда больше не вернешься, я вполне смогу это пережить.

Уж не знаю, так это или нет.

У меня не осталось ни единого предмета на память о тебе, если не считать этих последних писем. Все остальное сгорело семь месяцев назад. В основном то были фрагменты драм, нацарапанных на обратной стороне рекламных объявлений и партийных листовок. Какие-то бесчисленные наброски, огрызок свечи, которую ты затушила, предварительно облизав пальцы языком. И я рад, что все это исчезло. На этот раз я сохраню только то, что ты дала мне. И как-нибудь постараюсь прожить остаток жизни самостоятельно – в глубоких раздумьях, работе, осознании ее значимости.

Как всегда, можешь просить меня о чем угодно. На протяжении довольно долгого времени я принадлежал только тебе. Но перестал хотеть того же от тебя. Не могу удержаться от мысли – то было бы довольно своеобразным погашением долга. Всецело обладать тобой.

Твой Тимоти

Я мог опустить письмо в выбранный мною почтовый ящик для хранения корреспонденции. Как тогда, в последний раз. Но вместо этого развернулся и подошел к низенькому железному ограждению.

Когда я зашвырнул закупоренную стеклянную бутылку в Гудзон, она завертелась и описала в воздухе сверкающую дугу. Солнечные лучи пронзили ее насквозь, бумага внутри оставалась в целости и сохранности. На секунду даже показалось, что бутылка зависла в воздухе вопреки всем физическим законам, оказалась заколдованной, как письма Мерси. Но тут мир вновь заявил о своих правах, и бутылка с посланием погрузилась в воду, подняв небольшой фонтанчик брызг. И через несколько секунд я потерял ее из виду.

Наша река так глубока и широка, а воды ее темны.

Засунув руки в карманы пальто, я повернулся к Гудзону спиною и двинулся в город Нью-Йорк, к людям, которых знал, к тем, кто нуждался во мне; двинулся навстречу быстро надвигающимся сумеркам, которые вскоре затянут серой своей пеленой узенькие улочки.

Вскоре я напишу еще одно письмо. И оно тоже будет начинаться со слов «Дорогая Мерси», и несомненно, что, выводя каждую букву ее имени, я буду чувствовать, как она проникает в кончики моих пальцев, пульсирует в них. Письмо будет похоже на первое, но предназначено только ей. Потому что я знаю, что она для меня значит. Знаю, кто я есть. А это уже нечто.

Но не теперь. Теперь я собирался найти хоть немного тепла для себя. Немного уюта, спокойствия и утешения, а может даже, и лучик света в темноте.

Несколько дней спустя, получив краткое и недвусмысленное распоряжение от шефа Мэтселла, я приколол к лацкану медную звезду и отправился в Гробницы. Распахнул дверь в мою конуру, и там меня ждал сюрприз.

Во-первых, в кабинете произвели побелку. Уже хорошо. Со стен исчезли непристойные и оскорбительные надписи, и теперь на них не было ровным счетом ничего. Я был не слишком удивлен, поскольку Мэтселл никогда бы не смирился с таким осквернением Гробниц. Но неким таинственным образом в центре крохотной комнатушки возник симпатичный дубовый письменный стол. Простенький, но с искусно вырезанными ложбинками и листочками по периметру, а за ним красовалось удобное кресло с обивкой на мягком сиденье.

И это меня изрядно удивило.

А дальше, за столом, высились стопки книг. Дюжины, десятки книг, они неровными башнями выстроились у стены. Книги самых разных размеров, форматов и цветов. Настоящая огромная гора книг.

И это меня тоже сильно удивило.

– Слава богу, наконец-то он здесь.

Я обернулся и увидел своего друга мистера Коннела. Его квадратная приветливая физиономия так и излучала радость, пока он оглядывал помещение.

– Ты видишь эту красотищу, а, Килдер? Я же говорил тебе, он никогда не узнает, что все это сюда доставят, а сейчас готов скакать по коридорам и трясти яйцами от счастья. Так что с тебя доллар.

Застывший в дверях Килдер вздохнул, потом улыбнулся мне и протянул Коннелу доллар.

– Мэтселл сказал, что ты должен появиться сегодня утром. А мы хотели узнать, как тебе обстановка и все прочее.

Проведя пальцами по отполированному дереву с крохотными вырезанными в нем листочками, я покачал головой.

– Нет, все это просто непостижимо.

– Ну, а насчет книг что скажешь? – спросил мистер Коннел. Взял синий том в кожаном переплете, затем – зеленый с золотыми буквами. – «Пьесы Кристофера Марло». Как-то не очень вяжется с работой полицейского. «Илиада»… Неужели ты читаешь такие вещи, а, Уайлд?

– Хотелось бы, – тихо сказал я. К полному собранию сочинений Шекспира была пришпилена записка, я развернул ее. – Очень хотелось бы перечитать их все.

– Но кто все это тебе прислал?

– Есть кое-какие подозрения, – ответил я.

Подошли и другие полицейские, столпились у меня за спиной. Я выложил записку на стол.

Дорогой Тимоти!

Мы постепенно продвигаемся все дальше на север, и я нахожу это путешествие куда более сносным, чем можно было бы ожидать – в немалой степени благодаря стараниям и влиянию моей матери, а также тщательному планированию. Времени для размышлений и воспоминаний достаточно, и ты часто занимаешь мои мысли. Я постоянно думаю о твоей стойкости и потому решил оставить это письмо на железнодорожной станции, где мы собираемся сегодня заночевать. Они обещали без промедления отправить его моей экономке, к письму прилагались кое-какие распоряжения ей, чтобы она успела организовать все до твоего возвращения на работу. Я бы отдал тебе свой лучший письменный стол, но, зная размеры твоего кабинета, понял, что он просто туда не влезет. Думаю, что этот больше подойдет. Выбор книг, конечно, весьма произвольный и бессистемный, но ведь и ты сам таков.

Напишу снова, как только мы доберемся до места назначения, и буду очень рад получить от тебя весточку.

С наилучшими пожеланиями,

Джордж Хиггинс

Килдер присвистнул.

– Кто бы это мог быть?

– Друг. – С чувством глубочайшего удовлетворения я опустился в кресло и потрогал подлокотники. Крепкие. Надежные. Мои. – Он мой друг.

– Пресвятая дева Мария, не мешало бы и мне обзавестись парочкой таких же друзей, – со смехом воскликнул Коннел. – Что ж, пока остается лишь радоваться за тебя.

– Наверняка тебе интересно будет узнать, что Бирдсли и Макдивитт здесь больше не работают, – добавил Килдер, скрестил руки на груди и стал пощипывать отросшую на подбородке темную щетину. – Получили билет об условно-досрочном освобождении и отправились к чертям собачьим. Ну и скандал же они здесь учинили! Ребятам чуть крыши не снесло.

Я удивился и поднял голову от записки. Распоряжение Мэтселла немедленно явиться на работу позволяло надеяться, что оскорблять и нападать на меня здесь больше не будут. Но, несмотря на все почтение к брату, внутренний голос подсказывал, что он не способен на столь решительные и грозные поступки.

Внутренний голос, как правило, часто ошибается.

– А как тебе стены? – спросил Килдер, и в узких голубых его глазах вспыхнула искорка.

Его мало интересовало мое мнение. В голосе звучала гордость. Я снова огляделся по сторонам и был настолько преисполнен благодарности, что поначалу просто не находил слов. Чтобы замазать всю эту мерзость, выведенную алой краской, наверняка понадобилось несколько слоев белил.

– Твоя работа?

– О, не только моя, но и Коннела, и Писта. Пист настолько разошелся, что страшно было смотреть, боялись, что он с нас шкуру сдерет, если что будет не так. Глаза у этого типа просто безумные, мы не осмеливались ему перечить. Остин и Клэр тоже забегали помочь, ну и Халлам с Олденкампом тоже. И другие наши ребята после говорили, что тоже с радостью пришли бы помочь, зная, что мы тут затеяли. А потом Эванс с Кингом тут хорошенько прибрались. Время от времени заглядывал Магуайер со своими дурацкими советами. Но в целом все прошло гладко.

– Спасибо вам. – Я сложил записку от Хиггинса, спрятал ее в карман. – Вы просто не представляете, как я вам благодарен.

– Может, и представим, где-нибудь в пабе. Ты как? – дразнящим тоном спросил Коннел.

– С превеликим удовольствием.

– Я сейчас на дежурство, ты – тоже. Потом дашь знать, когда тебе будет удобно. – Коннел хлопнул Килдера по рукаву. – Сегодня точно найду убийц. Прямо-таки чует мое сердце, что найду. Припру к стенке и скручу бессовестных бандитов прямо на глазах у жирных богатеев, которые с ног до головы осыплют меня подарками, как нашего Уайлда. Так что ждите.

– Да ты скрутишь бессовестных пьяниц, разоравшихся на улице, и в качестве награды они тебя обделают с головы до ног!

– Нет, вы слышали этого мерзавца? Да я герой, чтобы ты знал, ничтожество; я гордость Байярд-стрит…

Подмигнув мне, Коннел последовал за Килдером к двери, я еще долго слышал, как они спорили и хохотали в коридоре.

А я сидел за своим письменным столом.

То был поистине замечательный предмет обстановки. Сделанный из векового дерева, это несомненно, выточенный с такой любовью. На одном углу – небольшая выщерблина – старая, скорее всего, образовалась во время доставки в дом Хиггинса, или же позже, по нечаянности. Эта выщерблина принадлежала Джорджу. Но мне она нравилась. Широко разведя руки, я обнял сияющую отполированную поверхность столешницы.

Я снова был дома.

Историческое послесловие

Когда нью-йоркского активиста Льюиса Таппана попросили представить материалы для книги Уильяма Стилла по истории «подземной железной дороги», тот поделился следующими воспоминаниями. Однажды его попросили предупредить двух молодых братьев родом из Саванны, штат Джорджия, о том, что охотники за рабами отправились на север на их поиски и собираются найти их и схватить. Таппан тут же вышел из своего дома в Бруклине и постарался распространить эту новость в церквях для чернокожих. Ему повезло, он смог отыскать братьев, и те поведали ему свою историю.

Они рассказали Таппану, что отцом их был известный врач из Саванны, который прижил пятерых ребятишек от матери, та фактически являлась его рабыней. Но затем врач женился на белой женщине и решил продать мать вместе с пятью детьми с аукциона. И вот когда вся семья оказалась на помосте и начались торги, причем ставки были очень высоки, два брата принялись объяснять толпе, насколько это жестоко – продавать шестерых членов одной семьи. И что любой, кто купит их, пожалеет о том в самом скором времени, ибо они столь долго жили, как свободные люди, что ни одному новому хозяину не будет от них никакой пользы, только деньги зря потратит. Тем не менее все шестеро были проданы, но братья доказали правоту своих слов и бежали в Нью-Йорк-Сити. Цвет кожи у них был очень светлый, и там они побрили головы, купили каштановые парики и стали, подобно многим белым, вольнонаемными работниками. Предупреждение Таппана пришло вовремя, и они успели бежать до того, как агенты по поимке рабов из Джорджии появились на Манхэттене.

Положение свободных чернокожих, рожденных на севере, было настолько ненадежным, что в густонаселенных районах еще в 1819 году цветные горожане стали создавать комитеты бдительности. Нью-йоркский комитет бдительности был основан в 1835 году «с целью принятия всех возможных мер по недопущению жестокой практики похищения мужчин, женщин и детей в этом городе. А также с целью помощи тем несчастным, которым грозила опасность повторного превращения в рабов» – именно так сформулировал свои задачи комитет в первом ежегодном отчете. Членами комитета были: Роберт Браун, Уильям Джонстон, Джордж Р. Баркер, Дж. В. Хиггинс, основателем его являлся Дэвид Рагглз. Последний настолько мешал похитителям, охотникам за рабами и коррумпированным чиновникам, что его самого не раз пытались похитить. В одном из таких случаев в 1838 году его успел предупредить единомышленник. Он поведал Рагглзу о том, что в нью-йоркской магистратуре негласно хранится огромная по тем временам сумма в пятьдесят тысяч долларов, предназначенная в качестве вознаграждения любому, кто сумеет схватить Рагглза и избавиться от него где-нибудь за линией Мейсона-Диксона.

Собрано огромное количество свидетельств, указывающих на то, что практика похищения свободных черных с целью последующей их продажи, как беглых рабов, была широко распространена и систематизирована, и что судебная система, а также правоохранительные органы почти во всех случаях смотрели на это сквозь пальцы. Уильям Паркер, лидер сопротивления из Филадельфии, писал, что это «преступление» стало настолько распространенным, «что все мы жили в постоянном страхе. Слухи о похищениях рабов доходили до нас каждые две-три недели; порой в дом могла ворваться целая группа белых, схватить человека и увести неведомо куда; порой людей похищали целыми семьями. И у нас не было ни сил, ни власти защитить их или предотвратить подобные преступления». Эти похитители человеческих существ прибегали к самым варварским мерам и средствам, чтобы удержать своих пленников. Методы, применяемые пресловутой бандой Кэннон, чтобы держать свои жертвы в узде, сводились к постоянным избиениям деревянными палками и полотнами пил, несчастных также морили голодом. Одна из членов этой семейки, Пэтти Кэннон, была арестована после того, как в земле, принадлежавшей ей, было обнаружено множество скелетов; позже она умерла в тюрьме в ожидании суда.

Нью-Йоркский департамент полиции был основан в 1845 году, в период бурных социальных волнений и политических раздоров. Граждане не одобряли создание этой так называемой «постоянной и профессиональной армии», и, несмотря на отсутствие униформы, людей с медными звездами на лацканах встречали враждебно и с недоверием. Во время Великого картофельного голода в Ирландии в 1845–1850 гг. в Нью-Йорк стало приезжать больше иммигрантов, чем могла позволить городская инфраструктура. Фермеры целыми семьями бежали от голодной смерти из Ирландии и, попав в Соединенные Штаты, продвигались на запад, но многие оставались на Манхэттене, и вскоре стало ясно, что демократическая партия вполне может рассчитывать на их голоса. А потому они принялись активно подыскивать работу и жилье этим людям. В отсутствии социальной сети и институтов, занимающихся такими проблемами, политики быстро сообразили, что их подопечным нужна вполне конкретная помощь, а не пустая риторика, что только это поможет партии набрать очки. А потому многим семьям обездоленных оказывали помощь такие организации, как Таммани-холл, ставшая впоследствии синонимом коррупции и кумовства.

В период, когда шефом нью-йоркской полиции был Джордж Вашингтон Мэтселл, язык, на котором говорили обитатели города, менялся чуть ли не ежедневно. Фразы, заимствованные у британского воровского сообщества, смешивались с немецким, голландским, идиш и другими языками иммигрантов и образовали так называемый «брызгальный язык», дитя многих материнских языков, на котором говорили низшие и беднейшие слои населения, а также обитатели самых страшных и омерзительных гетто, где они были обречены проживать. Мэтселла, как человека продвинутого и мудрого, очень интересовали эти социальные тенденции, и он стал составлять словарь этого «языка преступности» в надежде, что тот поможет полиции в работе. Этот эксцентричный культурологический документ был адресован также денди с Пятой авеню, которые тут же подхватили многие словечки, и сленг стал распространяться в богатых и вполне благополучных районах. Мэтселл подходил к изучению «брызг» с чисто профессиональной точки зрения полицейского, но позже, хоть и нехотя, признал, что этот жаргон «весьма выразительно отражал многие идеи». А потому современные поклонники английского языка, возможно, сочтут эти отклонения от нормы не менее выразительными, адаптивными и органичными.

Примечания

1

Английская детская считалочка.

(обратно)

2

Выдержки из книги Джорджа Вашингтона Мэтселла «Тайный язык преступников: Vocabulum, или Бандитский лексикон». (G.W.Matsell & Co., 1859.)

(обратно)

3

Здесь и далее: многие прежние события и люди, о которых так или иначе будет упоминаться в книге, описаны в романе Л. Фэй «Злые боги Нью-Йорка».

(обратно)

4

Гробницы (англ. Tombs) – прозвище здания в Манхэттене (построено в 1838 г.), в 1845 г. включавшего суд, полицию и тюрьму. Здание получило прозвище из-за сходства с египетскими мавзолеями, которыми вдохновлялся архитектор.

(обратно)

5

Нативизм (полит.) – идеология превосходства и главенства т. н. коренных элементов нации или народности над пришлыми (иммигрантами и пр.). В практическом смысле означает сопротивление иммиграции. Нативистская американская партия – политическая организация, созданная в 1835 г. в Филадельфии; выступала за изменения законов о натурализации в интересах белых коренных американцев-протестантов.

(обратно)

6

Готэм – одно из прозвищ Нью-Йорка.

(обратно)

7

Жан-Батист Жак Огюстен (1750–1832) – французский живописец-миниатюрист.

(обратно)

8

Уилтонский ковер – шерстяной ковер с низким ворсом и восточным рисунком, первоначально производился в г. Уилтон, графство Уитлшир, Великобритания.

(обратно)

9

Стулья с музыкой – детская игра, когда дети бросаются по сигналу занимать стулья, которых всегда на один меньше, чем участников игры.

(обратно)

10

Район в центральной части Манхэттена, печально известный высоким уровнем преступности.

(обратно)

11

Сэмюэль Джордж Мортон (1799–1851) – американский антрополог, родоначальник концепции «научного расизма».

(обратно)

12

Девиант – вымышленная раса сверхлюдей в комиксах Марвела.

(обратно)

13

Конечно (нидер.).

(обратно)

14

Спасибо вам большое (нидер.).

(обратно)

15

Макадам – конструкционный метод укладывания дорожного полотна; назван так по имени его изобретателя, шотландского инженера-дорожника Джона Лаудона Макадама (1756–1836), который разработал технологию строительства дорог с щебеночным покрытием.

(обратно)

16

Уцелевших предметов (фр.).

(обратно)

17

Закон о беглых рабах – федеральный закон, запрещающий судопроизводство по делам беглых рабов в суде присяжных. Разрешал владельцу раба или его представителю арестовывать беглеца в любом штате северо-восточнее или южнее р. Огайо.

(обратно)

18

Вдовий пик – V-образная выемка в проборе волос в центре лба, считалась признаком рано овдовевшей женщины.

(обратно)

19

Oll korrect, OK (искаж. от «all correct») – все правильно, все нормально.

(обратно)

20

Партия вигов – политическая партия Соединенных Штатов (1832–1856). Возникла как оппозиция демократии Эндрю Джексона и Демократической партии на основе коалиции Национальной республиканской партии, антимасонской партии и других более мелких партий антиджексонистов. В частности, виги поддерживали главенство Конгресса над исполнительной властью и продвигали программу модернизации и экономического протекционизма.

(обратно)

21

Американский музей Барнума был создан знаменитым импресарио и владельцем цирка Финнасом Тейлором Барнумом в 1841 г.; представлял собой кунсткамеру, где были выставлены «русалки с острова Фиджи», бородатые женщины и т. п.

(обратно)

22

Партия свободы – общенациональная партия, основана в 1840 г. консервативным крылом аболиционистского движения, в 1856 г. влилась в Республиканскую партию.

(обратно)

23

«Лапсан Сушонг (Сучун)» – один из самых известных сортов чая из Южного Китая.

(обратно)

24

Абиссинская церковь (здесь) – старейшая баптистская церковь в Нью-Йорке, предназначенная только для цветных.

(обратно)

25

Откр. 3:19.

(обратно)

26

«Ниблос Гарден» – театр на Бродвее, открылся в 1823 г., был самым популярным в Нью-Йорке театром середины XIX века, просуществовал до 1891 г.

(обратно)

27

Джеймс и Джон Харпер, основатели издательского дома «Харпер» в 1817 г.

(обратно)

28

Банкер-хилл – холм близ Бостона, штат Массачусетс, где в 1775 г. произошло сражение между американскими повстанцами и регулярной английской армией. Память об этом событии увековечена в гранитном обелиске.

(обратно)

29

Бауэри – улица в Нью-Йорке на Манхэттене, место расположения ночлежек, прибежище наркоманов, алкоголиков и прочих антисоциальных элементов.

(обратно)

30

Подпольная железная дорога – система переброски беглых рабов из южных штатов в северные и Канаду, а также сеть тайных маршрутов и убежищ, существовавшая в США в XIX в.

(обратно)

31

Лимерик – форма короткого стихотворения, появившегося в Великобритании и основанного на обыгрывании бессмыслицы. Традиционно содержит 5 строк.

(обратно)

32

Булочки из слоеного теста с начинкой из сахара и корицы.

(обратно)

33

Красивый! (чеш.)

(обратно)

34

Таммани-холл – политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х по 1960-е гг. и контролировавшее выдвижение кандидатов и патронаж в Манхэттене с 1854 по 1934 г. В описываемый период являлось главной политической силой в штате Нью-Йорк.

(обратно)

Оглавление

Цветная мать Новой Англии своему младенцу

Избранные слова и выражения брызгального наречия[2]

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Историческое послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg