«Я, Потрошитель»

Я, Потрошитель (fb2) - Я, Потрошитель [I, Ripper] (пер. Сергей Михайлович Саксин) 1477K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Хантер

Стивен Хантер Я, Потрошитель

Stephen Hunter

I, Ripper

Copyright © 2015 by Stephen Hunter

© Саксин С. М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

***

Посвящается покойному Джею Карру.

Как мне хотелось бы, дружище, чтобы ты сейчас был рядом…

Неужели тот, кто сотворил агнца, сотворил и тебя?

Уильям Блейк

Часть I Тигр, тигр!

Глава 01 Дневник

31 августа 1888 года

Когда я перере́зал женщине горло, ее глаза отразили не боль, не страх, а сильное смятение. Воистину ни одно живое существо не способно постичь свой собственный уход из бытия. Мы смотрим на свою смерть как на что-то реальное – и все-таки она остается чисто теоретической до того самого момента, как приходит к нам; и с этой женщиной все обстояло именно так.

Она знала меня, но в то же время совсем не знала. Я выглядел респектабельно, и женщина эта, пройдя суровую школу жизни на лондонских улицах, выработала в себе способность распознавать в мужчинах угрозу или выгоду, принимая решения мгновенно, после чего действовать соответствующим образом. Я тотчас же это понял. Я благополучно прошел этот тест – и был признан убогим крысиным умишкой, когда-то бывшим человеческим мозгом, за выгоду, а не угрозу. Женщина смотрела, как я приближаюсь к ней по темному переулку, отходящему от широкой людной улицы, в каком-то обреченном выжидании. У нее не было никаких оснований для страха – не потому, что насилие здесь, в Уайтчепеле, являлось редкостью (что совершенно не так), а потому, что оно практически неизменно связано с грабежом: вооруженные молодчики сбивают жертву с ног, вырывают у нее сумочку и убегают прочь. Для обитателей рабочих кварталов преступление – это ударить дубинкой и отобрать кошелек; преступник – здоровенный верзила, вероятнее всего, матрос, или широкоплечий еврей-немец, а может быть, ирландец с рожей, похожей на раздавленную картофелину. Я не обладал ни одной из этих характерных черт; наоборот, производил впечатление представителя более высокой общественной прослойки – домашней прислуги или продавца из маленького магазина. Я даже улыбался – вот какое у меня было самообладание, и в полумраке узкого серпа луны и далеких газовых фонарей женщина ответила на мою улыбку.

Я понимал, чего она от меня ждет: этот обмен был таким же древним, как и камни Иерусалима, и осуществлялся он не только в шиллингах, но и в драхмах, копейках, песо, иенах, франках, марках, золотых и серебряных слитках и даже в мешочках соли, кусках мяса и наконечниках стрел.

– Господин желает развлечься? – спросит женщина.

– Вы не ошиблись, мадам.

– Три пенса за то, что снизу, дорогой, и четыре пенса, если в рот. А ты симпатяга!

– Дженни с Энджел-элли предлагает свои губы ровно за три пенса, – возражу я.

– Вот и отправляйся к Дженни с Энджел-элли и ее чудесным губкам и не беспокой меня.

– Ну хорошо, меняем перед на зад. Три пенса.

– Деньги вперед.

– А если ты смоешься?

– Ты что, здесь все скажут, что Краля не бегает от своих клиентов! Она делает то, на что подписалась, честно и без обмана.

– Пусть будет так.

После чего монета перейдет из рук в руки, будет найден какой-нибудь укромный закуток, женщина станет в нужную позу и задерет юбку, а мне надо будет устроиться подобающим образом и изогнуться так, чтобы быстро в нее проникнуть. Ни о какой утонченности не может быть и речи. Любовная игра отсутствует начисто. Сам акт сведется к скольжению, трению, движениям туда-сюда, туда-сюда во влажном женском чреве. Я испытаю мимолетное блаженство и отступлю назад.

– Сердечно благодарю вас, сэр, – скажет женщина. – Теперь Крале пора идти.

И на этом все кончилось бы – однако не сегодня.

Если у женщины и были какие-то слова, она их так и не произнесла, и ее полуулыбка, напоминание о былой миловидности, умерла у нее на губах.

Молниеносным движением левой руки я крепко схватил женщину за горло, увидев, как ее зрачки расширились подобно взрывающимся солнцам, – это было сделано для того, чтобы подготовить ее к тому, что будет дальше. Тут в дело должны были вступить сила и мощь моей более сильной правой руки. Со всего размаха я полоснул лезвием, и одна только скорость, без какого-либо давления или направляющего движения с моей стороны, позволила острой стали проникнуть глубоко в плоть, разъединяя то, что находилось внутри, после чего лезвие повернуло, следуя за изгибом шеи. Я поразил свою цель, которую доктор Грей[1] назвал сонной артерией, находящуюся на самой поверхности шейных мышц, меньше чем в дюйме от поверхности. Это была прекрасная шеффилдская сталь, абсолютно ровное лезвие, какие предпочитают мясники, и большой палец моей руки крепко сжимал рукоятку для большего упора. Звука не было никакого.

Женщина собиралась отступить назад и уже более или менее начала смещаться в этом направлении, когда я ударил ее снова – тот же самый выпад, подчиненный полной энергии мышц, всей вложенной в него силе моей руки, и он оставил второй разрез, практически идеально симметричный первому.

Кровь появляется не сразу. Телу как бы требуется несколько секунд, чтобы сообразить, что его лишили жизни и оно обязано подчиниться законам смерти. Женщина отступила назад, и я, схватив ее за плечо, словно мы кружились в вальсе, осторожно опустил ее, будто она свалилась в обморок или у нее закружилась голова от избытка пунша, выпитого перед тем, как пойти танцевать.

Тем временем две узкие полоски, обозначающие мою работу, постепенно налились краской, но не слишком, став похожими на какую-то неумело нанесенную косметику, смазанную линию пудры, румян или губной помады. Затем росинка, капля, ручеек, медленно извивающийся от края разреза, стекающий вниз по усталой старой шее, оставляя за собой красный след.

Краля – или как там ее, не знаю – попыталась что-то сказать, но ее гортань, хотя и не поврежденная моими анатомически точными ударами, отказывалась повиноваться. Изо рта вырвались лишь тихие булькающие звуки, и превратившиеся в бильярдные шары глаза уставились в бесконечность, хотя, на мой взгляд, женщина еще не была мертва в медицинском смысле этого слова, поскольку ее мозг не успел потерять много крови.

Проблема разрешилась сама собой в следующее мгновение. Перерезанная артерия сообразила, что от нее требуется, и наконец извергла обильный фонтан. Стремительным потоком, переходящим в неудержимый потоп, кровь хлынула на всем протяжении из обоих разрезов и, подчиняясь притяжению, устремилась к земле, разливаясь лужей. Я положил женщину, следя за тем, чтобы хлещущая кровь не испачкала мне руки, хотя, как и подобает джентльмену, я был в перчатках. В свете луны – на небе сиял полумесяц, света было немного, но все же достаточно – жидкость казалась иссиня-черной. В ней совершенно не имелось ничего красного, она была теплой и обладала кисловатым запахом медного пенни, ударившим мне в ноздри.

Женщина лежала распростертая навзничь, и ее глаза наконец закатились вверх. Если и был какой-то миг угасания или предсмертная дрожь, как это утверждается в глупых книгах, я его начисто пропустил. Женщина плавно перешла к той абсолютной неподвижности, которая могла означать только смерть.

Глава 02 Воспоминания Джеба

Это сочинение в наивысшей степени странное. Оно состоит в основном из двух рукописей, которые я переплел вместе вдоль хронологической оси. Каждая из этих рукописей предлагает определенный взгляд на цепочку жутких событий, случившихся в Лондоне осенью 1888 года – то есть двадцать четыре года тому назад. Если так можно выразиться, я отредактировал их, сопоставив друг с другом, чтобы обеспечить последовательное изложение материала с противоположных точек – изнутри и снаружи. Я поступаю так ради ясности, но также ради художественного эффекта, убежденный в том, что все написанное мною должно вызывать интерес у читателя.

Первое повествование – вы только что имели возможность вкусить его образчик – принадлежит личности, известной всему миру как Джек-Потрошитель. Этот человек прославился тем, что в промежуток между 31 августа и 9 ноября того года убил по меньшей мере пять женщин в районе Уайтчепел лондонского Ист-Энда. И все преступления были совершены с особой жестокостью. Джек не довольствовался лишь тем, чтобы просто перерезать сонную артерию. Он давал волю кроющемуся в нем чудовищу и, подобно мяснику, разделывал туши, которые сам только что сотворил. Не сомневаюсь, где-то в полицейских архивах должны сохраниться фотографии, запечатлевшие его кровавую работу; смотреть на них смогут только те, у кого железный желудок. Впечатление о том, что представляют собой эти снимки, можно получить по сухой прозе дневника Джека.

Я оставил его слова такими, какими он их написал, бросая вызов законам Библии, цивилизации, правосудия и приличия; можно не сомневаться в том, что как писатель Джек не страдал никакими комплексами. Посему я должен предостеречь читателя, которому случайно попался в руки мой труд: смиритесь с жуткими описаниями, ждущими вас, или же поищите себе какое-нибудь другое чтиво.

Если вы не отложите в сторону эту книгу, обещаю, что вы узнаете все, что нужно знать о Джеке. Кем он был, как выбирал свои жертвы, как действовал и как ему удалось ускользнуть из самых больших сетей, какие только когда-либо расставляла полиция Большого Лондона. Больше того, вы поверите в подлинность этих слов, ибо я покажу вам, каким образом в моих руках оказались написанные Джеком страницы, куда он скрупулезно записывал все свои деяния. Наконец, я пролью свет на самую загадочную часть всего этого дела – мотив.

Если все это кажется вам чересчур мрачным, я также обещаю в противовес самый романтичный образ – героя. И герой здесь действительно есть, хотя это не я. Увы, далеко не я. Появится человек (со временем), обладающий умом, чтобы понять Джека, изобретательностью, чтобы его выследить, стойкостью, чтобы противостоять ему, и мужеством, чтобы сразиться с ним лицом к лицу. Имеет смысл дождаться встречи с этим доблестным человеком и убедиться в том, что подобные люди существуют не только на страницах грошовых романов ужасов.

Я также включил четыре письма, написанных одной валлийкой, трудившейся на улицах Уайтчепела «падшей женщиной» и, подобно многим, имевшей все основания бояться чудовища Джека. Эти письма предлагают дополнительную точку зрения, отсутствующую в двух основных повествованиях, заполненных исключительно суждениями и взглядами мужчин. Поскольку эта война была направлена на одних только женщин, справедливость требует, чтобы был услышан также и голос женщины. В ходе моего повествования вы увидите, каким образом ко мне попали все эти документы.

Почему я ждал двадцать четыре года, чтобы объединить все это вместе?.. Справедливый вопрос. И он заслуживает честного ответа. Начнем с того, что необходимо принимать в расчет незрелость – мою собственную. Я сам не догадывался, какой же я неискушенный. Поскольку я не имел в достаточной мере опыта и проницательности, было очень легко обмануть меня, навязать мне чужое мнение, купить на внешние прелести, которые на поверку оказывались пустыми, как-то: остроумие, красота, некая не объяснимая словами личная энергетика. Эта сила может быть такой же неприметной, как форма подбородка или разрез глаз; ее можно найти в том, у кого хорошо подвешен язык; она может дать, а может и не дать глубокий ум просто благодаря случайному сочетанию унаследованных черт, что в конце концов дало нам аристократию и королевскую власть, и мы имели возможность убедиться, как замечательно она может работать!

Поэтому я был плохо подготовлен к тому, чтобы взяться за лежащий передо мной труд, я бродил слепо, без цели. То, что я вышел живым из своей единственной встречи с Джеком, величайшее счастье, поверьте, и это никак не связано с героизмом, поскольку я человек вовсе не героический, ни в жизни, ни в мечтах. Я не боготворю ни солдата, ни борца, ни кавалериста (этот Черчилль – ей-богу, сущий невежа)[2], или даже это новшество, авиатора, который способен разве что демонстрировать глупость человечества и смертельную опасность земного тяготения. В то время я еще не знал, что я такое, из чего следует, что я был ничем; теперь я это знаю и именно с этого возвышения могу наконец обозреть данные события.

Итак: я был неискушенным, трудолюбивым, гротескно обаятельным, смышленым в политике (должен добавить, совершенно не знающим женщин, которых я не понимал тогда и не понимаю и по сей день), неутомимым и жадным до славы и успеха, что, как я полагал, принадлежит мне по праву высшего существа. Этот тип Гальтон[3], двоюродный брат Чарльза Дарвина, пространно написал о нас, «высших существах», и хотя я до сих пор еще его не читал, интуитивно уже уяснил, что он имел в виду. Есть также еще один немец[4], чью фамилию я никогда не научусь писать правильно, который также разработал четкую концепцию сверхчеловека. В довершение ко всему у меня была невероятно плодородная мотивация: я должен был бежать от своей ненавистной матери, на чьем содержании жил, под чьей крышей обитал и чье отвращение и разочарование ежедневно испытывал, несмотря на все мои старания отплатить этой злобной женщине той же монетой.

Есть и еще один момент помимо того, что я просто набрался мудрости. Речь идет о моем нынешнем честолюбии. Я замыслил один проект, который, уверен, окажет огромное влияние на мою карьеру. И я не в силах устоять перед таким соблазном – для этого я слишком тщеславен и слаб. Но мой проект связан с делом Джека и тем, что мне о нем известно. В нем задействованы персонажи, ситуации, события, все те поступки, считающиеся «реалистичными», которые я должен упорядочить, пригладить, переиначить и осмыслить.

Поскольку речь идет о многих насильственных смертях, я должен задать себе вопрос: имею ли я право? И для того чтобы ответить на этот вопрос, я должен снова взглянуть на «Осень ножа» и постараться восстановить ее как можно точнее и честнее. Отсюда этот труд, как часть процесса подготовки и изучения себя перед следующим шагом по пути к моему честолюбивому замыслу.

Но, как уже говорил, я доберусь до всего в надлежащее время. Как это было в свое время и со мной, сведения будут доставаться вам нелегко. Это будет трудный путь. Как указывалось на старинных картах: «Берегитесь! Там будут чудовища».

Глава 03 Дневник

11 августа 1888 года (продолжение)

Моя работа еще не была завершена. Я просто не мог остановиться на этом.

Я задрал женщине платье, не всё, а только частично. Я не полосовал и не рубил наобум. В моих движениях не было ни неразборчивости, ни похотливости. Я слишком долго размышлял над этим и намеревался сделать все в точности так, как задумал, вкусить сполна все обещанные удовольствия и в то же время не привлечь к себе внимания чересчур заметными действиями.

Я быстро вспорол смятую белую хлопчатобумажную ткань нижнего белья, которым женщина прикрывала свое тело, обнаружив, что она очень тонкая и легко поддается нажатию лезвия, – и вот обнажилась голая плоть. Она оказалась такой неприглядной, эта плоть… Дряблая, с нетренированными мышцами, вероятно растянутая при рождении ребенка, а то и нескольких. На ней уже появились трещинки и следы распада, и она была мертвенно-холодной на ощупь. Я приставил острие своей замечательной шеффилдской стали, приложил усилие, ощутил сопротивление, надавил сильнее, и наконец кожа, мышцы и подкожные ткани поддались и острие вошло внутрь, затем сделало разрез длиной дюйм или два. Теперь, получив точку опоры и угол, я с силой потянул нож на себя, снова используя острое лезвие против живой плоти, и почувствовал, как оно ее режет. Рукоятка ножа давала изысканные ощущения. Я буквально чувствовал тончайшие изменения ритма, обусловленные тем, что лезвие встречало на своем пути разные ткани. Таким образом продвижение, определяемое двумя противодействующими факторами, привело его от скользкого, изобилующего хрящами, неустойчивого сплетения мелких кишок, подвижных, похожих на липкие сопли – острейший кончик чутко ощущал их зыбкость, – до чего-то более плотного и мясистого, и теперь в работу вступило направляемое моей рукой более широкое и толстое основание, нарушая целостность наружных покровов тела, кожи и скрытых под ней мышц.

Лезвие совершило паломничество через живот Крали к ее пупку. Наблюдать за ним сейчас не было никакой необходимости; я оставил это для других женщин и других ночей. Теперь же мне было достаточно смотреть на то, как вслед за прошедшим лезвием края раны расходились, обнажая то, что находилось внутри, раскрывая черную расселину с крутыми склонами. Крови не было. Она уже вся вытекла; сердце, лишенное топлива, перестало биться, и больше не было напора, заставляющего жидкость вытекать из сосудов. Это был просто разрез, жуткое рассечение плоти, которое причинило бы океан боли, если б дома был кто-нибудь, кто ее заметил бы. Работа была выполнена безукоризненно. Я ощутил некоторую гордость, поскольку мне было любопытно узнать, какой становится после воздействия стали мертвая плоть. Ничего красивого, ни капельки; просто выпотрошенной и изувеченной – одним словом, изуродованной.

Я сделал еще один разрез, получая то странное удовольствие, которое мне приносили эти действия, наслаждаясь работой ножа и своим собственным мастерством и вниманием к мелочам. К этому времени запахи естественных реалий и смерти дали пищу органам обоняния. Это было сумасшедшее зловоние металла, от бронзового мускуса крови до испражнений от пищи, переваренной и превратившейся в кал, готовый исторгнуться из кишок, и до мочи, которая каким-то невообразимым, немыслимым образом разлилась повсюду, как будто я каким-то неловким движением перерезал трубку. Я жадно втянул этот запах. Восхитительно, прямо-таки амброзия. Облачко головокружения затянуло мое сознание, и я смутно почувствовал, что на меня накатывает обморок.

Но тут какой-то сумасшедший младенец у меня внутри приказал мне продолжить надругательство. Мне нужно было нанести мертвой женщине новые раны. Зачем? Одному Богу известно. Музыка убийства призывала меня растянуть ни с чем не сравнимое ощущение торжества и преодоления. Подобно игривому ребенку я полоснул женщину еще раз семь-восемь, вниз – пока мою радость не остановила лобковая кость, скрытая под спутанной шерстью, – вбок вокруг пупка, спрятавшегося в мягких складках тела, и до самой оконечности тазовой кости, чья твердость опять-таки отняла у меня все удовольствие. И снова разрезы не дали крови, а только набухшую содранную красную кожу в том месте, где плоть отпрянула от вторжения вспоровшего ее лезвия, быстро свертываясь в крошечные комочки.

Я вытер нож об одежду женщины, чувствуя, как лезвие становится чистым, затем спрятал его под сюртук, засунув между ремнем и брюками, надежно скрыв из виду. Встав, с силой вытер ноги о брусчатку, опять же для того, чтобы избавиться от крови, чтобы ни одна ищейка не смогла проследить меня до моего логова. После чего бросил последний взгляд на бедняжку.

Она не была ни красива, ни уродлива, а просто мертва. Ее бледное лицо строго застыло в пятне лунного света, раскрытые глаза были пустыми, поскольку зрачки исчезли. Мне захотелось узнать, насколько это обычное явление, и я вознамерился непременно проверить его в следующий раз. Губы обмякли, маленькие кривые зубы потонули в лужице набежавшей слюны. Сейчас Краля была начисто лишена достоинства, подобающего настоящей леди, – так в один голос заявили бы все, – однако для меня она была красавицей. Вскоре она предстанет перед всем миром, и ее увидят такой, какой увидят, обратив на это внимание или нет, как кому заблагорассудится; однако в настоящий момент казалось, будто она, в полной мере удовлетворив своего клиента, решила немного отдохнуть перед следующим.

Глава 04 Воспоминания Джеба

В своей карьере я поднялся до того, что меня от случая к случаю приглашали замещать музыкального критика в амбициозной «Стар» мистера О’Коннора, агрессивной вечерней газете, одной из более чем пятидесяти себе подобных, стремящихся добиться успеха на лондонском рынке, конкуренция на котором была невероятно высокой. Это респектабельное издание на четырех листах выходило шесть раз в неделю. Мне была по душе его политическая направленность – либеральная, хотя и значительно более мягкая, нежели моя собственная; заключалась она в том, что мужланам из низших классов отдавалось предпочтение перед ханжами-аристократами, и при этом язвительно высмеивалась склонность королевы Виктории отправлять бравых британских «томми» пронзать штыком брюхо всем желтым, коричневым и черным язычникам, посмевшим выступить против нее. Томас Пауэр О’Коннор, ирландец от макушки до пяток, свое дело знал, этого у него не отнять; он подключил редакцию к телеграфу, чтобы быстро узнавать самые свежие новости из самых удаленных уголков Британской империи, в том числе из убогого, всеми забытого Уайтчепела, в чем мы с вами убедимся. Он также подключил нас к недавно развернутой в Лондоне телефонной сети, мгновенно соединявшей редакцию со своими корреспондентами в пресс-центрах таких учреждений, как Парламент, Министерство иностранных дел, Министерство внутренних дел и, что самое главное, центральное управление столичной полиции в Скотланд-Ярде. О’Коннор вел войну с «Пэлл-Мэлл газетт», «Глоуб», «Ивнинг мейл», «Ивнинг пост» и «Ивнинг ньюс». И, судя по всему, одерживал над ними верх, опережая всех с тиражом в сто двадцать пять тысяч экземпляров. Его продукт изобиловал новшествами – он первым разместил на газетных полосах карты и схемы и разорвал унылые длинные колонки печатного текста с помощью всевозможных разделителей; он любил иллюстрации (и содержал целую «конюшню» художников, способных в считаные минуты превратить новость в зрительный образ) и свято верил в силу броского заголовка, набранного аршинным шрифтом. От неразборчивого рукописного текста О’Коннор перешел к абсолютному господству пишущих машинок американской фирмы «Шолс и Глидден» гораздо быстрее, чем такие нерасторопные сони, как «Таймс».

Так случилось, что в тот вечер, 31 августа 1888 года, я вернулся в редакцию «Стар», чтобы состряпать заметку в двести слов об исполнении в концертном зале «Адельфи» сонаты Бетховена (Девятой, ля-минор, «Крейцеровой») пианисткой мисс Алисой Тёрнбулл и скрипачом Родни де Лион Бэрроузом. Сейчас эти имена, кроме меня, не помнит никто.

Я даже помню начало: «ТРЕБУЕТСЯ НЕДЮЖИННАЯ СИЛА ДУХА, – напечатал я прописными буквами на «Шолс и Глидден», – ЧТОБЫ ИСПОЛНЯТЬ СОНАТУ ДЛЯ СКРИПКИ И ФОРТЕПИАНО № 9 ЛЯ-МИНОР В ТЕМПЕ МОДЕРАТО, ПОСКОЛЬКУ ВСЕ ПРОПУЩЕННЫЕ И ФАЛЬШИВЫЕ НОТЫ СРАЗУ ЖЕ БРОСАЮТСЯ В ГЛАЗА, ПОДОБНО ФУРУНКУЛУ НА БЕЛОСНЕЖНОЙ ЩЕКЕ ГРАФИНИ».

Я продолжал в том же ключе, отметив, что мисс Тёрнбулл сорок лет, но она выглядит на все семьдесят, а шестидесятидвухлетний мистер де Лион Бэрроуз производит впечатление двадцатипятилетнего мужчины – который, увы, умер и был забальзамирован подмастерьем; и так далее на протяжении нескольких десятков едких строчек.

Я отнес три листка своего творения мистеру Массингейлу, редактору раздела театра и музыки, и тот карандашом разграничил абзацы, подчеркнул для операторов линотипа (славящихся своей дотошностью) все прописные буквы, которые должны были быть прописными, вычеркнул три прилагательных («цензура») и превратил один непереходный глагол в переходный (презрительно фыркнув, должен добавить), после чего крикнул: «В набор!», и какой-то юнец схватил листы, склеил их вместе, и, скрутив, засунул в трубку, которой предстояло быть вставленной в самое последнее усовершенствование, принятое в «Стар», – пневмопочту, а уже та в одно мгновение силой сжатого воздуха доставила трубку в наборный цех, расположенный двумя этажами ниже.

– Отлично, Хорн, – сказал он, обращаясь ко мне по имени, производному от моего творческого псевдонима в «Стар», поскольку мое собственное прозвище ни на кого не произвело бы впечатление. – Как всегда, остро и со вкусом.

Массингейл считал, что я гораздо лучше того типа, который считался основным, и тут с ним были согласны все, но поскольку я пришел после него, мне приходилось довольствоваться вторым местом.

– Сэр, если не возражаете, мне бы хотелось задержаться и прочитать гранки.

– Как тебе будет угодно.

Я отправился в буфет, выпил чаю, прочитал «Таймс» и последний выпуск «Блейкс компендиум» (любопытный материал о грядущем столкновении Америки и того, что осталось от бывшей Испанской империи в Карибском море), после чего вернулся в редакцию местных новостей. Просторное помещение ярко освещалось коксовым газом, однако в нем, как обычно, царил полный хаос. За столами редакторы разных отделов читали листки с отпечатанным материалом, исправляя, ужимая, переписывая. Тем временем за другими столами корреспонденты, склонившись над своими «Шолс и Глидден», издавали непрекращающийся стрекот. Облака дыма плавали из стороны в сторону, поскольку практически каждый из находящихся в помещении жег табак в том или ином виде, а сами лампы словно испускали какой-то пар, коагулирующий весь дым от сигар, трубок и сигарет в некую клейкую субстанцию, висящую в атмосфере.

Я прошел в противоположный конец редакции, петляя в узких проходах между столами, увертываясь от торнадо табачного дыма, обходя группки сплетничающих журналистов, всех в сюртуках и при галстуках, поскольку в те дни было принято именно так, и подошел к столу раздела музыки и театра. Увидев меня, Массингейл оторвался от работы. Его глаза, прикрытые зеленым козырьком, не выражали ровно ничего. Он указал на пирамиду гранок, насаженных на штырь.

– Благодарю вас, сэр, – сказал я.

– Поторопись, сегодня мы должны закончить пораньше. Что-то назревает.

– Да, сэр.

Сняв гранки со штыря, я прочитал их, нашел несколько опечаток, в который раз размышляя, когда же мое блестящее литературное творчество сделает меня знаменитым, и вернул гранки Массингейлу. Однако тот уже не обращал на меня внимания. Вскочив с места, он вытянулся перед крупным мужчиной. У этого типа была такая борода, в сравнении с которой стыдливо меркнул скудный рыжий пушок, облепивший мой подбородок. От него исходило сияние полководца на поле битвы. Он был окружен толпой помощников, адъютантов и рассыльных, и вся эта свита застыла в подобострастном молчании перед его персоной. Мне потребовалось какое-то мгновение, чтобы охватить всю картину.

– Хорн, не так ли?

– Да, сэр.

– Что ж, мистер Хорн, – произнесла могучая фигура, просверлив меня насквозь своим обжигающим взглядом, – вы пропустили дефис в фамилии де Лион Бэрроуз.

Великан протянул мне листки с моим текстом.

– В фамилии де Лион Бэрроуз нет никакого дефиса, – возразил я, – даже несмотря на то, что все журналисты города его туда ставят. Они – идиоты. А я – нет.

Подумав немного, великан сказал:

– Вы правы. Недавно я встретил этого типа на одном приеме, и он только и делал, что жаловался на этот проклятый дефис.

– Вот видите, мистер О’Коннор, – вставил Массингейл, – он не совершает ошибок.

– Значит, вы очень привередливы насчет фактов, так?

– Я предпочитаю излагать факты правильно, чтобы мои начальники не принимали меня за ирландца, каковым я являюсь по происхождению, но никак не по характеру.

Я всегда стремился подчеркивать, что я протестант, а не католик, что я не тычусь в кормушку ирландского республиканизма и считаю себя англичанином до мозга костей, как по образованию, так и по политическим взглядам.

Это было крайне неуместно, учитывая происхождение О’Коннора, но я никогда не любил притворяться немым в присутствии сильных мира сего. Больше того, я до сих пор такой.

– Значит, вот какие мы дерзкие? Оно и к лучшему, это поможет тебе идти на всех парах тогда, когда другой вздумает отдохнуть… Надеюсь, ты еще и на руку скор?

– Эту записку я настрочил скорописью в трясущемся кэбе, – с гордостью сказал я. – Оставалось только ее перепечатать.

– Он прекрасно владеет скорописью, – подтвердил мистер Массингейл. – Наверное, лучше всех здесь.

Скорописи я самостоятельно выучился этим летом, стремясь к самосовершенствованию.

– Итак, Хорн, ты у нас занимаешься довольно легкомысленными делами, не так ли? Изредка рецензия на книгу, по большей части музыкальная критика, в основном вот такие глупости, да?

– В этом мире я чувствую себя уютно.

– Но ты чувствуешь себя уютно и на улице, в пивных, среди «фараонов», воров и проституток? Ты ведь не неженка, который грохнется в обморок за дверью гостиной знатной дамы?

– Я учился боксу у Нэда Корригана и могу прямым ударом левой снести сарай; при этом, как видите, нос у меня еще не сломан, – сказал я, для пущего эффекта добавив в голос немного ирландского акцента.

Это была правда: все ирландские мальчишки с ранних лет учатся постоять за себя, иначе им до конца своих дней приходится оставаться среди девчонок.

– Замечательно. Ну хорошо, «Хорн», каким бы ни было твое настоящее имя, я приперт к стенке. Моя криминальная звезда, этот чертов Гарри Дэм на всю неделю умотал со своей бабенкой на море, а нам только что позвонил наш человек из Скотланд-Ярда с новостями о смачном убийстве в Уайтчепеле. Кто-то замочил проститутку, тесаком мясника, не меньше. Я чую кровь английской шлюхи, чую всем своим нутром. Поэтому я хочу, чтобы ты взял кэб, отправился на место до того, как заберут тело, взглянул на него, выяснил, кто эта несчастная девочка, и дал мне знать, действительно ли с нею поработал мясник, как говорит наш парень. Узнай, что скажут «фараоны». Простых «бобби» разговорить легко, а вот следователи будут корчить из себя неприступных. Запиши все своей скорописью, возвращайся назад и выдай материал. Тебе поможет Генри Брайт, наш редактор отдела новостей. Ну как, справишься?

– По-моему, ничего жутко сложного тут быть не должно.

***

Кэб доставил меня на место примерно без четверти пять утра, и я сообщил извозчику, что он получит полфунта, если подождет меня, поскольку у меня не было ни малейшего желания искать другой кэб в эту несусветную рань в районе, славящемся своими грабителями и проститутками. Голова у меня слишком деликатная, чтобы вынести удары какого-нибудь русского верзилы-матроса.

Бакс-роу оказался своеобразным ответвлением от Уайт-роу, более широкой и лучше освещенной улицы, однако прямо перед путепроводом через железнодорожную ветку к станции Уайтчепел она разделяется на Бакс-роу и Уинтроп-стрит, узкие темные переулки. Я сразу же увидел в глубине Бакс-роу столпившихся «фараонов». Сам переулок представлял собой ничем не примечательную полосу брусчатки, вдоль которой тянулись кирпичные стены складских зданий, унылые убогие жилые дома, ворота, закрывающие дорогу во дворы, где при свете дня подводы загружаются тем или иным товаром – я не мог даже предположить, каким именно. Шириной Бакс-роу был всего футов двадцать.

Небольшая толпа – десять-двадцать зевак в черных шляпах и бесформенных сюртуках, евреи, моряки, один-два мастеровых, быть может, пара немцев – окружала скопление полицейских, и я, поскольку осторожность всегда была чужда моей природе, решительно направился вперед. Протиснувшись сквозь толпу, я уперся в констебля, который поднял здоровенную ручищу, останавливая мое продвижение.

– Так, парень, не лезь! Тебе здесь делать нечего.

– Пресса! – беззаботно объявил я. – Хорн, газета «Стар».

– «Стар»? С каких это пор такая респектабельная газета стала интересоваться мертвыми проститутками?

– До нас дошло, что здесь произошло что-то весьма любопытное. Ну же, констебль, если можете, пропустите меня…

– Я слышу в голосе ирландский акцент. Я мог бы отправить тебя за решетку по подозрению в том, что ты полон виски.

– Раз уж об этом зашла речь, я спиртного в рот не беру. Позвольте мне поговорить с инспектором.

– И какой же инспектор тебе нужен?

– Любой.

– Ты хочешь поговорить с инспектором, дружок? – рассмеялся констебль. – Удачи тебе… Ну хорошо, проходи к тем писакам.

Мне следовало бы громко возмутиться тем, что меня приравняли к этим неприкаянным гиенам, которые сбегаются на каждое преступление, совершенное в Лондоне, а затем продают свою писанину разным газетам, однако я сдержался. Протиснувшись мимо констебля, присоединился к скопищу мужчин непривлекательного вида, оттесненных в сторону, но все-таки находившихся к месту действия ближе, чем простые зеваки.

– Итак, братва, что мы здесь имеем? – спросил я.

Раздосадованные появлением еще одного конкурента, они хмуро оглядели меня с ног до головы, отметили мой коричневый твидовый костюм, мягкую фетровую шляпу с широкими полями и лакированные штиблеты – и мгновенно решили, что я им не нравлюсь.

– Ты не нашего поля ягода, господин хороший, – наконец сказал один из них. – У тебя такой навороченный вид, почему бы тебе не попробовать поговорить с инспектором?

Для этой своры встреча с инспектором являлась недостижимой мечтой, чем-то сродни папской аудиенции.

– Для его светлости это слишком низко, – ответил я. – К тому же простые полицейские видят больше и больше знают.

Вероятно, мой треп пришелся этим людям по душе. Я всегда был одарен остроумием, а в плохой обстановке хорошая голова, позволяющая быстро ответить метким словцом, бывает крайне полезна.

– Ты все узнаешь тогда, когда узнаем мы, лорд Ирландец из лучшего дублинского борделя.

– Больше всех мне в этом заведении нравится Салли О’Хара, – ответил я, вызвав всеобщий смех, хотя мне ни разу в жизни не доводилось ходить по борделям.

– Ладно, кореш, я продам тебе свои заметки, – наконец сказал один тип.

Он был из Центрального агентства новостей, службы, занимающейся поставкой информации во второ- и третьесортные издания, не имеющие достаточного штата собственных корреспондентов.

– Ишь чего вздумал, болван! Мне не нужны твои заметки, мне нужна только информация. Я сам прекрасно умею писать.

Поторговавшись немного, мы в конце концов сошлись на нескольких шиллингах, что, вероятно, было больше, чем он смог бы получить от «Лондонского сплетника».

– Лет сорок, проститутка, ни имени, ни документов; ее обнаружил рабочий по имени Чарли Кросс, К-Р-О-С-С, живущий чуть дальше по этому же переулку, в три сорок, лежащей там, где ты можешь ее видеть.

И я ее увидел. Она лежала на земле, крохотный мертвый комочек, накрытая каким-то покрывалом, а вокруг констебли и следователи в свете не слишком уж эффективных газовых фонарей искали «улики» – или воображали, что ищут их.

– Полиция разослала людей оповестить жителей здешнего прихода, чтобы те опознали несчастную, но пока что никаких результатов.

– Ее здорово порезали, да?

– Так говорит первый констебль.

– А почему крови так мало?

И это действительно было так. Я ожидал увидеть повсюду разлившиеся лужи, багрово-красные в свете фонарей. Мелодраматическое воображение!

– Мое предположение – все впиталось в ее одежду. Этот кринолин впитывает все жидкое – кровь, сперму, пиво, вино, блевотину…

– Достаточно, – остановил его я. – Что-нибудь еще?

– Теперь ты знаешь все, что известно нам.

– Замечательно. «Фараоны» пустят нас взглянуть на тело?

– Посмотрим.

Я постоял с собратьями по ремеслу еще несколько минут. Наконец подкатила двуколка из морга и двое полицейских склонились к женщине, чтобы ее поднять. Ее – теперь, строго говоря, это уже было не «она», а «оно» – отвезут в морг на Олд-Монтегю-стрит, совсем неподалеку.

– Послушайте, – обратился я к ближайшему полицейскому в форме, – я из «Стар». Я не имею отношения к этой своре шакалов, я настоящий журналист. Старина, мне бы очень хотелось взглянуть на нее.

Обернувшись, полицейский посмотрел на меня так, словно я был мальчишкой из романа Диккенса, у которого хватило наглости попросить добавку[5].

– «Стар», – повторил я, делая вид, будто не заметил его удивленной гримасы. – Быть может, я упомяну вас в своей заметке, и вы получите повышение.

Я по природе своей аморален. Без каких-либо наставлений я сразу же сообразил, что сияние славы пойдет на пользу карьере любого человека, и то, что у меня в отличие от дешевых писак имелся доступ к ней, было существенным преимуществом.

– Ну, тогда пошли, – пробормотал полицейский, и хотя это не было выражено словами, я почувствовал гнев и негодование оставшихся позади плебеев и немало тому порадовался.

Полицейский подвел меня к двуколке и остановил двоих своих товарищей, которые пытались уложить на нее бедную леди, так что та, можно сказать, зависла в равновесии между двумя мирами, что в общем-то соответствовало действительности.

Он отдернул покрывало.

От своего первого трупа я ожидал большего. И если ребята ожидали, что меня вывернет наизнанку, я их разочаровал. Выяснилось, что смерть, как и многое в этом мире, сильно переоценена.

Женщина лежала в полном спокойствии. Широкое лицо, отсутствующий взгляд, рыхлое телосложение; такая неподвижная, каких мне еще не приходилось видеть. Кажется, справа на строгом лице темнел багровый синяк, но кто-то уже успел привести в порядок лицо, поэтому я оказался избавлен от зрелища языка, зубов, слюны – всего того, говорящего о здоровье, что находится в нижней части лица. Нижняя челюсть не отвалилась вниз, рот был плотно закрыт, губы сжались в тонкую полоску. Мне хотелось бы сказать, что глаза вселили в меня ужас, однако в действительности они не несли миру злобы и не излучали страха. Мертвая женщина была уже там, где нет ни страха, ни злобы. Ее глаза были спокойными, не сосредоточенными и лишенными всякого человеческого чувства. Это были просто глаза мертвого человека.

Я посмотрел на шею. Ворот платья был опущен вниз, чтобы полицейские смогли осмотреть смертельные раны. Я увидел два ровных разреза, теперь уже обескровленных, пересекающих крест-накрест шею от левого уха до кадыка.

– Ничего не скажешь, тот тип знал, что делает, – заметил сержант, спонсировавший мою экспедицию. – Глубоко в горло, быстро и четко, вся кровь выплеснулась рекой в первый разрез, второй стал уже чисто украшением.

– Врач-хирург? – предположил я. – Или мясник, раввин[6], работник скотобойни?

– Это скажет наш врач, когда определит, что к чему. Но этот тип определенно умеет обращаться с ножом.

После чего один из полицейских снова набросил покрывало, скрывая лицо убитой от мира.

– Мне сказали, есть и другие раны, – сказал я. – Я должен на них взглянуть. Если сможете, избавьте меня от зрелища интимных мест, пусть бедняжка сохранит хоть каплю достоинства, но мне нужно увидеть, что еще сделал этот человек.

Трое полицейских перекинулись друг с другом взглядами, после чего один из них взял покрывало посредине и осторожно откинул в сторону, открывая только рану, и ничего кроме нее.

– На это, как мне кажется, также потребовалась незаурядная сила, – сказал полицейский.

И это действительно было так. Отвратительный неровный ров проходил по левому боку, где-то в десяти дюймах левее пупка (который я так и не увидел), изгибаясь у тазовой кости, уходя внутрь к средней линии тела. И здесь крови тоже не было; нож оставил за собой кровавые хлопья, но рана получилась грубее, чем на шее, и можно было различить кровь, свернувшуюся в черную (при данном освещении) кашицу или даже студень.

– Покажи ему следы от уколов, – сказал сержант.

Покрывало снова переместили, и я увидел то место, где легко, чуть ли не весело «танцевало» острие ножа. При этой демонстрации открылось пятно лобковых волос, но никто из нас ни словом не обмолвился об этом, поскольку двадцать четыре года назад о таких вещах не упоминали даже мужчины в разговоре между собой.

***

«ВЧЕРА НОЧЬЮ БЫЛ ОБНАРУЖЕН ТРУП ЖЕНЩИНЫ…»

– Нет, нет! – остановил меня Генри Брайт. – Мы подаем новость, а не общаемся с дамами на чаепитии. Давай на первое место кровь.

Он застыл у меня за спиной, следя за тем, как я обрушился на «Шолс и Глидден», переводя свои сделанные скорописью заметки в английскую прозу. Я только что вернулся из Бакс-роу, заплатив кэбмену больше обещанного за то, чтобы он гнал что есть силы в предрассветной мгле сквозь усиливающийся поток движения на улицах. Ворвавшись в редакцию, я сразу же уселся за печатную машинку. Брайт набросился на меня, словно сумасшедший. Быть может, именно он и был убийцей?

«ВЧЕРА НОЧЬЮ В УАЙТЧЕПЕЛЕ НЕИЗВЕСТНЫМ ИЛИ НЕИЗВЕСТНЫМИ ЗВЕРСКИ УБИТА ЖЕНЩИНА».

– Да, – одобрительно промолвил Брайт. – Да, да, это то, что надо.

«ТЕЛО БЫЛО ОБНАРУЖЕНО…»

– Нет, нет, прибереги это для второй страницы. Сначала опиши раны, кровь. И дай здесь же точку зрения полиции, для большей сочности.

«НЕСЧАСТНОЙ ЖЕРТВЕ ПЕРЕРЕЗАЛИ ГОРЛО…»

– Жестоко, – подсказал Брайт.

«…ДВУМЯ ГЛУБОКИМИ УДАРАМИ НОЖА, ВЫЗВАВШИМИ ОБИЛЬНОЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ…»

– Нет, нет! Мы что, в Оксфорде? Беседуем с чопорным профессором о распущенности нравов раннего Возрождения?

«…СИЛЬНОЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ. ЖЕНЩИНА УМЕРЛА В СЧИТАНЫЕ МГНОВЕНИЯ.

ПОСЛЕ ЧЕГО ИЗВЕРГ…

ПОСЛЕ ЧЕГО ЗВЕРЬ…»

– Да, да, так гораздо лучше, – согласился Брайт.

«ПОСЛЕ ЧЕГО ИЗВЕРГ ЗАДРАЛ ЕЙ ЮБКИ И НОЖОМ ВСПОРОЛ БРЮШНУЮ ПОЛОСТЬ, НАНЕСЯ ЕЩЕ ОДИН ДЛИННЫЙ, ГЛУБОКИЙ И НА ЭТОТ РАЗ НЕРОВНЫЙ ПОРЕЗ».

– Новый абзац, – указал Брайт.

«СВОЮ ЖУТКУЮ РАБОТУ ОН ЗАВЕРШИЛ НЕСКОЛЬКИМИ КОЛЮЩИМИ УДАРАМИ В ЖИВОТ…»

– Я могу написать «живот»? – спросил я. – Это не слишком вульгарно?

– Оставь пока что как есть. Я справлюсь у О’Коннора. В «Стар» у девчонок нет ни животов, ни сисек, ни попок. Может быть, в «Экспресс», но только не в «Стар». Однако времена меняются.

«…И БЕДРА.

ПО СЛОВАМ ПОЛИЦИИ, ТЕЛО БЫЛО ОБНАРУЖЕНО В 3.40 УТРА ЧАРЛЬЗОМ КРОССОМ, КОТОРЫЙ НАПРАВЛЯЛСЯ НА РАБОТУ ПО БАКС-РОУ ОТ СВОЕГО ДОМА…»

– От «сваво дому», – усмехнулся Брайт, пародируя просторечный жаргон Ист-Энда и тем самым наглядно демонстрируя непоколебимое убеждение редакторов и журналистов всех газет мира в собственном превосходстве над теми болванами, для которых они пишут.

«КАК СКАЗАЛ СЕРЖАНТ СТОЛИЧНОЙ ПОЛИЦИИ ДЖЕЙМС РОСС: «ЧТОБЫ ТАКОЕ СДЕЛАТЬ, НУЖНЫ НЕДЮЖИННАЯ СИЛА И УМЕНИЕ». ПОЛИЦИЯ ЗАБРАЛА ТРУП В МОРГ НА ОЛД-МОНТЕГЮ-СТРИТ, ГДЕ ЕГО ОСМОТРИТ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ХИРУРГ. ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ФОТОГРАФИЯ ЛИЦА УБИТОЙ ЖЕНЩИНЫ БУДЕТ РАСПРОСТРАНЕНА ПО РАЙОНУ В НАДЕЖДЕ НА ТО, ЧТО КТО-НИБУДЬ ЕЕ ОПОЗНАЕТ».

И оставался еще последний штрих. Поскольку мой псевдоним Хорн был уже связан с музыкой, Генри Брайт предложил, чтобы криминальную хронику я писал под своим настоящим именем. Господи, этого мне совсем не хотелось, поскольку у меня были надежды перейти к чему-нибудь качественному, и я не хотел пачкать себя кровью.

В конце концов Брайт сдался.

– Ну хорошо, парень, в таком случае предложи что-нибудь еще. Диккенс называл себя Бозом[7]; определенно ты сможешь придумать что-нибудь получше.

– Смогу, – подтвердил я и, заглянув в свое прошлое, нашел там то, как называла меня моя младшая сестренка Люси, когда ее детский язык еще не мог правильно выговаривать мое имя и оно выродилось у нее в один-единственный слог. – Зовите меня Джебом.

***

5 сентября 1888 года

Дорогая мамочка!

Понимаю, как ты беспокоишься, поэтому я решила написать тебе и сказать, что у нас здесь все хорошо, и пусть ты мне не ответишь, и пусть я не отправлю это письмо. Я знаю, как я тебя разочаровала, как низко я пала, и мне хотелось бы, чтобы все сложилось иначе, но все так, как есть, и тут ничего не поделаешь.

В любом случае я не знала ту девушку, которую зарезали. Нас здесь много, и мы обыкновенно дружим с теми, кто рядом, в одном квартале, не дальше. А бедняга Полли работала восточнее, чуть ли не в целой миле. Я ее в глаза не видела. Мы все говорим об этом, и нам здесь вполне спокойно. Мы всегда вместе, а насколько я поняла из газет, бедная Полли была совсем одна в темном переулке, и этот тип сделал все ради ее кошелька и ради того наслаждения, которое это ему доставило, но теперь он ушел и больше сюда не вернется. Повсюду стало больше «фараонов», потому что газеты подняли большой шум, поэтому все мы уверены в том, что этот тип ушел и больше не вернется, а если и вернется, то никак не в этом году, а может быть, и не в следующем.

Если не считать того, что поначалу я испугалась, у меня все хорошо. Мне нужно так много тебе сказать… Хочется поговорить, излить душу. Я понимаю, что вас с папой больше всего огорчает с…кс. Но на самом деле в моей жизни это мелочь. К этому быстро привыкаешь, и оно уже ничего не значит. Это просто происходит, оно заканчивается за одну секунду, и ты идешь дальше, забыв все.

Что касается парней, ты можешь подумать, что я на них злюсь, однако это не так. Многие похожи на джентльменов. Меня никогда не били, не грабили. Ни один мужчина ни разу не овладевал мною насильно. Даже «фараоны», по крайней мере те, которые в форме, обращаются с нами неплохо. Им нет никакого смысла делать нам плохо или «наказывать» нас, они быстро к нам привыкают, и им хочется только того, чтобы мы им не мешали, чтобы день пролетел побыстрее и они вернулись бы домой к своим женам.

У меня никогда не было проблем с парнями и с тем, что они хотят. Разве все мужчины не хотят одного и того же? И я так вижу, они это получат, тем или иным путем. Нет, с самого раннего детства главной моей бедой был этот проклятый джин. Я люблю джин. Я очень люблю джин. Здесь все девчонки его пьют – ради того, что он дает почувствовать, ради счастья, которое он приносит. Вы с папой и Джонни даже не догадывались, какой я была маленькой, когда начала его пить, и как он объяснял все мои беды, в какие я попадала, и почему, сколько б со мной ни говорили монахини и священники, сколько б ни лупил меня папа, сколько б ты ни смотрела на меня с осуждением, как это случалось, когда ты была мною недовольна – о, как хорошо я помню этот взгляд! – за всем этим всегда стоял джин. И вот я здесь по прошествии стольких лет, на самом дне, я все потеряла, у меня нет даже постели, где спать, и я думаю об одном только джине.

Я называю его своей болезнью. Я ничего не могу делать без того, чтобы не думать о нем, а когда он у меня есть, я счастлива. Мое счастье выплескивается из меня в моих песнях. Я люблю петь; тем самым я заявляю о себе окружающему миру, который в противном случае даже не подозревал бы о моем существовании. Я знаю, что иногда джин также делает меня дерзкой. Когда я подкреплюсь джином, я никому не позволяю учить меня, что делать, так как никто не знает этого лучше меня, – вот какой сильной я себя чувствую.

Я тебе вот что скажу, мама: джин у меня никто не сможет отнять. Если политики вздумают закрыть магазины и сожгут все винные заводы, кто-нибудь непременно придумает, как готовить джин самому, в подвале, чтобы никто об этом не знал, и через день он вернется на улицу и я буду первой в очереди.

Мама, понимаю, ты не хочешь об этом слышать, но я все равно должна это сказать, потому что это правда. Мамочка, я очень скучаю по тебе и вспоминаю все хорошее, какой нежной и ласковой ко мне ты была до болезни. Я помню папу и Джонни и всех остальных, и то, какими счастливыми мы были. Как было бы здорово, если б все осталось как было, но все изменилось, и мы оказались там, где оказались, и стали теми, какими стали.

Мама, я тебя люблю.

Твоя дочь

Мерсиан

Глава 05 Дневник

5 сентября 1888 года

Как я и предвидел, моя кровавая мясницкая работа, хотя и доставила удовлетворение душе и сознанию, электрическим разрядом возбудила лондонских газетчиков. Наиболее решительно за дело принялась эта новая газетенка «Стар». По слухам, она принадлежит какому-то ирландцу; посему понятно, что тут не обошлось без грубого ирландского темперамента, страсти к бутылке, импульсивности и природной склонности к насилию – и все это ярко проявляется в «Стар».

«ОБЕЗУМЕВШИЙ МЯСНИК ЗВЕРСКИ УБИВАЕТ ЖЕНЩИНУ», – объявила «Стар» аршинным заголовком, который можно было увидеть во всех газетных киосках Лондона. Мальчишки-газетчики бегали по улицам с криками: «Обезумевший мясник, обезумевший мясник, обезумевший мясник!» Не было спасения от этих свор надоедливых подростков, сопливых, раскрасневшихся, с жадным блеском в маленьких крысиных глазках. Не сомневаюсь, недалекие продавцы маленьких магазинов и конторские служащие не могли устоять перед подобным соблазном. Что еще лучше, какой-то художник тщательно изобразил на своем рисунке основные раны, нанесенные женщине, – насколько я запомнил, весьма достоверно. Там во всей своей красе были два смертельных разреза, глубоких и длинных. И, бросая вызов границам приличия, было и путешествие в брюшную полость, с неровной рваной раной, отклоняющейся к середине.

***

Еще до конца недели в газетах разгорелись жаркие споры. Это просто превосходно. Сейчас, по прошествии пяти дней, газетчики еще не могут отложить эту кость. Она по-прежнему появляется как в утренних, так и в вечерних выпусках. «Стар» и «Пэлл-Мэлл газетт», наши ведущие вечерние издания, выступают в пользу версии об убийце-одиночке. Вы понимаете почему? Это же очевидно. В отличие от своей утренней братии, чью продукцию разносят по домам почтальоны, непослушные ребята из вечерних газет вынуждены всучивать свой товар прохожим, людям, которые спешат к железнодорожным станциям или возвращаются со смены в какой-нибудь топящейся углем преисподней, стоят в очереди на конку или собираются развлечься и просветиться, катясь по городу в кабриолетах. Поэтому то, что им предлагается, должно быть более похотливым, более провокационным, более приправленным запахами секса, крови и насилия. И тут необходимо удовлетворить их низменные побуждения. В то же самое время, в конце дороги самую грязную газетенку, из которой насухо вытянут все соки, можно будет скомкать и выбросить в урну, после чего наш герой войдет к себе домой в обличье святоши, готовый лицемерно прочитать молитву перед ужином из мяса с картошкой, прилежно и с любовью приготовленным его благоверной.

Напротив, утренние газеты проникают в дом, где их жадно пожирают вместе с завтраком. Они ограничены в том количестве грязи и мерзостей, которые могут себе позволить; тут они серьезно уступают своим вечерним конкурентам. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы хоть одно пятнышко замарало чистоту семейного очага и маленьких мальчишек, которые резвятся перед ним до тех пор, пока в возрасте семи лет их не отправят на долгое десятилетие содомии и порки, а также древнегреческого языка. Эти же самые газеты, скорее всего, будут прочитаны и женщинами, чья утонченность в большинстве случаев не сможет вынести столкновения с неприкрытой правдой жизни и смерти.

Утренние ребята – «Таймс», «Мейл», «Сан», «Стандарт» и все остальные – поддержали версию о банде. Она гласила, совершенно абсурдно, что дамочка, в своих странствиях в поисках клиентов, наткнулась на ограбление, организованное уличными бандитами, и тем пришлось заставить ее замолчать. Неужели бедная девочка не смогла расплатиться, или же она стала свидетелем ограбления? А может быть, случившееся явилось ритуалом посвящения, в котором новичок доказал свое возмужание? Слабым подкреплением версии о банде служило отсутствие крови в Бакс-роу, что косвенно указывало на то, будто жертву убили в каком-то другом месте и перетащили сюда. Очевидно, авторы этой галиматьи не видели панталоны убитой, насквозь пропитавшиеся кровью, которые и приняли в себя все эти пинты жизненно важной жидкости.

«Стар» возглавляла свору, ведущую сюжет об обезумевшем мяснике, а «Газетт» старалась от нее не отставать. Эта позиция была совершенно естественной. В ней блестяще игралось на первобытных страхах перед убийцей с ножом и тем злом, которое кипело и бурлило в темных переулках, где шлюхи по ночам торговали своим телом. Возможно, в нем присутствовало ощущение кары свыше, не выраженное вслух, потому что в этом не было необходимости. Жертва находилась за пределами строгой, серьезной, чопорной империи королевы Виктории, с ее добродетелью, где сила конформизма столь же крепка, как и сталь штыка на внешних рубежах нашего христианского покорения мира.

Рисунок четко просматривался в судьбе несчастной женщины, которой было уготовлено встретиться с шеффилдской сталью мясника. Как выяснилось благодаря стараниям какого-то типа по имени Джеб из «Стар», который вел тему так, словно от этого зависела его жизнь, на самом деле бедняжку звали Мэри Энн Николз, однако все, кто ее знал и пользовался ее услугами, называли ее Полли. Она оказалась именно тем, что все ожидали: отбросом системы, где ей не было места, если не считать, что она раздвигала ноги в каком-нибудь темном переулке, позволяла воспользоваться своим влагалищем и получала за это три пенса, после чего тотчас же обо всем забывала.

Эта Полли представляет собой именно то, что неминуемо должна порождать наша система. Женщину, которой можно воспользоваться, а затем выбросить. Если она лишена покровительства мужчины, для нее нет ничего, кроме самой скудной благотворительности, смешанной с обязательствами шлюхи. В ее существовании главным принципом становится абсолютизм Дарвина. У нее вырабатываются хитрость, лживость, изворотливость, что только и позволяет ей выжить; единственной ее целью становятся те жалкие пенсы, на которые она покупает стакан джина. Женщина становится отталкивающей и ужасной, запачканной улицей; зубы у нее гнилые, сальные волосы спутаны, тело дряблое и рыхлое, речь деградировала, и мы без каких-либо угрызений совести выбрасываем ее из своих мыслей. Она превращается в сточную канаву. Она существует только для тех грубых мужчин, кто охвачен сексуальным зудом, и, отдав ей свои пенсы и свое семя, они уходят не оборачиваясь. Любое здоровое общество должно позаботиться об этом падшем существе и постараться спасти его. Возможно, когда-нибудь люди до этого дойдут – в чем лично я сомневаюсь.

«Стар» перенесла трагедию в повседневную жизнь. Никто не читал эти заметки так зачарованно, как я. Установление личности: полиция обратила внимание на метку прачечной на одном из предметов нижнего белья, разыскала эту прачечную, предъявила фотографию, сделанную в морге, и установила личность убитой. После чего Джеб, воспользовавшись преимуществом, смог проследить ее одиссею, закончившуюся лужей крови на Бакс-роу. Он рассказал, что ей было сорок три года, у нее осталось пятеро детей. Главным ее пороком, за который Господь на небесах и я на земле воздали сполна, была выпивка. Джин разбил ей жизнь и в конечном счете, полагаю, ее убил. После двадцати четырех лет замужества супруг, слесарь, специалист по замкам, как повествует Джеб, обнаружив, что жена слишком часто бывает в подпитии, выгнал ее из дома. Последовал развод. Бедняжке некуда было идти, и она опустилась на самое дно. Последние несколько беспросветных лет ее жизни состояли из непрерывных потуг раздобыть денег на стаканчик благословенного джина – лучше на несколько, – а также на убогую койку в ночлежке, одной из многих, для нее и ей подобных, которые гнойными нарывами покрывают Уайтчепел.

***

Джеб восстановил хронологию последних часов ее жизни. Подробности, которые раскопал этот дотошный ублюдок, оказались весьма любопытными. В половине первого ночи Полли вышла из питейного заведения под названием «Сковородка» (кому такое только могло прийти в голову!) и вскоре пришла к себе в ночлежку, где выяснилось, что у нее нет денег, чтобы оплатить ночлег. Поэтому ей пришлось снова отправиться на улицу. Она встретила подружку, и они мило поболтали, несмотря на то что Полли была здорово пьяна. Полли поведала подружке, что в этот день уже трижды доставала деньги на ночлег, но всякий раз пропивала их, однако она твердо заявила, что заработает их снова и все будет в порядке. Затем Полли отправилась прогуливаться по Уайтчепел-роуд и, увидев идущего за ней потенциального кавалера, свернула в более темный и безлюдный Бакс-роу, чтобы заработать на ночлежку. Что произошло дальше, нам известно, ведь так?

Отчет Джеба был примечателен также описанием действий полиции, и в нем содержалось предостережение, к которому я отнесся серьезно. Похоже, за считаные минуты перед смертью Полли два констебля, совершавших обход, вошли в Бакс-роу с противоположных сторон и двинулись друг навстречу другу. Я не видел ни одного из них; определенно, и они меня не видели. Однако в рапорте указывается, что первым прошел в одном направлении констебль Тейн, затем в противоположном прошел сержант Керби. Через несколько минут после моего ухода появился сначала Кросс, затем констебль Нил, который обнаружил труп вторым (после Кросса) и подозвал Тейна, возвратившегося назад подобно фальшивой монете. Наконец подоспел констебль Майзен – полицейский, которого вызвал Кросс.

Боже милосердный, столпотворение было как на вокзале Виктория в час приезда экспресса из Манчестера! Столько народу в темном крошечном переулке на протяжении минут двадцати, когда было сотворено гнусное злодеяние, оставшееся незамеченным… Как я был близок к разоблачению! Как мне повезло! Как причуды судьбы благоприятствовали моему предприятию!

Все это преподало мне один важный урок. Удача не будет вечно сопутствовать мне, поэтому я должен продумывать все более тщательно. Отныне я должен выбирать не женщину, а место, исходя из маршрута патрулирования констеблей, тем самым уменьшая шансы того, что меня застигнут с поличным. Я должен осматривать место на предмет наличия путей отхода, чтобы, если меня заметят, я не метался растерянно из стороны в сторону, а имел возможность быстро исчезнуть. Также мне нужно находить более глухие уголки Уайтчепела, не такие, какой я по глупости выбрал в первый раз, так близко от главной улицы, ярко освещенной газовыми фонарями, витринами питейных заведений и фонариками констеблей.

Мне было очень отрадно узнать все это, поскольку определенные благоприятные знаки указывали на то, что я должен снова нанести удар, и в самое ближайшее время.

Глава 06 Воспоминания Джеба

Успех подобен наркотику. Кто вкусил его однажды, требует новых и новых доз. Вызывает жалость тот, к кому успех пришел в молодости и кто его больше никогда не испытывал. Ему приходится влачить горькую, высушенную жизнь. Что касается меня, неделя с первое по седьмое сентября стала для меня лучшей, и я укрепился в решимости никогда, ни за что на свете не возвращаться к тому ничтожеству, каким я был первые тридцать два года своей жизни.

Всему этому я обязан Джеку, хотя имени этому суждено было навеки войти в анналы истории лишь через месяц. Это ужасно, но поскольку основополагающей линией в моем повествовании является истина, я должен выложить все начистоту. Преступления Джека обусловили успех Джеба, нацелив его на новый жизненный путь, дав ему чувство собственной значимости, и он уже никогда больше не прекращал поиски.

Энергия и целеустремленность. Работа без устали. Джеб стал героем дня, журналистом-асом, который преподнес это дело миллионам продавщиц и конторских служащих, составляющих население Лондона. Я возбуждал их, я олицетворял страх перед темнотой и острыми предметами; наверное, я был для них разбухшим членом или влажной женской утробой, хотя они ни за что бы не признались в этом. И все это принес им Джеб. Поэтому я был крайне огорчен тем, что не имел понятия, что делать.

– Отправляйся в Лондонский архив, – посоветовал мне Генри Брайт. – Найди дружелюбного клерка, который поможет проверить нашу дамочку. В архиве должны быть какие-либо ниточки: где она жила, есть ли у нее дети, муж, настоящий или сожитель. Не теряя времени ни на полпенса, отправляйся к ним, разговори их. Но сначала захвати художника; он отправится с тобой, чтобы набросать портреты. Нам в газете нужны их лица.

– Он прав, – подхватил мистер О’Коннор. – Читатели должны ассоциировать человеческий облик с рассказчиком. Это придаст бо́льшую достоверность.

– Если узнаешь имя, ты опередишь всех. Также не забывай обрабатывать того «фараона». Эти ублюдки следователи строят из себя неизвестно кого, будто среди свинопасов есть выпускники университетов, но на самом деле они не знают и половины того, что знает внимательный констебль. Сыграй на несправедливостях, которые пришлось претерпеть твоему другу по их милости, и вытяни из него все, что он знает. Зависть – это тот бульон, в котором варится мир, с приправой из злобы, превращающей человечину в восхитительное кушанье.

Я занимался всем этим, урывками спя прямо в редакции. У меня получилось на удивление хорошо. И действительно, сержант Росс выдал мне имя в благодарность за упоминание, которого он удостоился в первом материале «Стар», – за долгие годы службы в полиции бедняга впервые удостоился подобной чести. Но, как выяснилось, гораздо важнее для него было то, как эта заметка разозлила господ из криминального отдела управления «Джей» полиции Большого Лондона, которым было поручено расследование.

Через Лондонский архив я вышел сперва на бывшего мужа бедной Полли и даже стал первым, кто сообщил ему печальную новость. Если б у меня оставалась хоть крупица человеческого сострадания, я, пожалуй, выждал бы хоть немного, давая ему возможность прийти в себя после известия о смерти женщины, которую он когда-то любил, которая подарила ему пятерых детей, готовила еду и на протяжении двадцати шести лет отдавала свое тело, пока не продала душу демону джина, и которая, встретив жуткую смерть в темном переулке, теперь лежала в морге, изуродованная и выпотрошенная. Напротив: почувствовав его беззащитность, я надавил, вытягивая интересные подробности. Мое честолюбие было таким же сильным, как сильно мое нынешнее пристрастие к опиуму. Бедняга уже довольно давно не видел свою бывшую жену, и все же благодаря его воспоминаниям мне удалось придать его несчастной старушке хоть сколько-то человечности. Вот в чем прелесть ремесла журналиста, осознал я. От этого мне стало гораздо лучше, тут не может быть никаких сомнений, но ведь и вам в конечном счете также становится лучше, хотя, быть может, выигрыш приходит порой слишком поздно.

Затем я отправился в «Сковородку», весьма неприглядное место, где нашел две живые души, бармена и некую Эмму Лоунс, определенное место жительства отсутствует, если не считать недели-другой, время от времени проведенных в Ламбетском работном доме, и за три пенса, потребовавшихся, чтобы угостить Эмму стаканчиком джина, который вряд ли был из подвалов «Будлз»[8], она поведала о достоинствах своей покойной подруги, о своем собственном страхе перед человеком с ножом и о своих крайне ограниченных перспективах. На прощание я дал ей еще три пенса, чтобы она спокойно переночевала в ночлежке; однако я уверен, что еще до семи вечера эти деньги прошли через ее пищевод и были исторгнуты в писсуар.

Наконец, воскресив в живых красках несчастную жертву, я перешел к описанию того жалкого состояния, в котором пребывало полицейское расследование. И тут опять моим конфиденциальным источником стал сержант Росс. Мы встретились тайком, словно шпионы, в уайтчепелской пивной под названием «Альма», в честь великой победы в Крымской войне почти полвека назад. Днем это унылое темное место, лишенное огня и энергии, единственными посетителями которого являются опустившиеся пьянчуги и одинокие проститутки, пропивающие деньги, отложенные на ночлег.

– Тут ты не сможешь сослаться на меня, – сказал Росс. – Старина Уоррен (он имел в виду сэра Чарльза Уоррена, непреклонного главу столичной полиции) установил политику молчания. Об этом деле ничего не говорят, и если что-нибудь просочится, сразу выйдут на того, кто распустил язык.

– Я вас защищу. Но в наших последующих статьях вы будете представлены истинным героем дела. И к черту криминальный отдел! В любом случае там умеют только брать взятки.

– Буду очень признателен. Итак, вот что мы имеем. – Он помолчал для пущей важности. – А имеем мы ровным счетом ничего.

Я молча кивнул. О чем-то похожем я подозревал. Раскрутить это дело будет очень непросто.

«НЕСМОТРЯ НА ВСЕ УСИЛИЯ ПОЛИЦИИ, ДО СИХ ПОР НЕ УДАЕТСЯ НАЙТИ НИКАКИХ СУЩЕСТВЕННЫХ УЛИК В ДЕЛЕ О НЕСЧАСТНОЙ, ЖЕСТОКО УБИТОЙ В УАЙТЧЕПЕЛЕ, – написал я в тот вечер. – КАК ЗАЯВИЛИ КОРРЕСПОНДЕНТУ «СТАР» В СЛЕДСТВЕННОМ ОТДЕЛЕ, О СКОРОМ ЗАДЕРЖАНИИ ПОДОЗРЕВАЕМОГО РЕЧИ НЕ ИДЕТ, И ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО ЖДАТЬ, КОГДА ДЕМОН НАНЕСЕТ СЛЕДУЮЩИЙ УДАР, В НАДЕЖДЕ НА ТО, ЧТО ОН ОСТАВИТ БОЛЕЕ ЧЕТКИЙ СЛЕД».

Росс подтвердил то, до чего и так уже догадались все, у кого имелась хотя бы одна извилина: столичной полиции приходилось полагаться исключительно на старые методы. Хотя теоретически следователи знали о дактилоскопии, база данных отсутствовала, а снять отпечатки пальцев, если только они не остались на окровавленном лезвии ножа или на свежеокрашенной стене, было практически невозможно. В распоряжении криминалистов имелись только самые примитивные химические реактивы, а время смерти устанавливалось по степени окоченения и температуре трупа, что можно было считать очень приблизительным. Технологии восходили еще к Средним векам: осмотр и охрана места преступления, изучение улик, опрос свидетелей, работа с осведомителями, усиленное патрулирование района и, наконец, обещание вознаграждения. Однако все это работало более или менее успешно лишь в том случае, если речь шла о представителях организованного преступного мира, бандах, имевших главаря и рядовых членов – все принадлежности обыкновенного мира, но только извращенные для нужд преступности. У преступника наверняка должны быть завистники и враги, свидетели со стороны продадут его, чтобы оказать услугу какой-то третьей стороне. На самом деле в основе стараний полиции Большого Лондона хоть как-то контролировать преступный мир лежит сложная система бартера – торгов, угроз, запугивания, поощрения и наказания. Но наш мальчик, обезумевший мясник, был неуязвим для всего этого, и оставалось только рассчитывать на случай, который пока что не представился.

Можно уже было перечислять одну за другой совершенные ошибки. Не догадываясь, как разрастется дело, полицейские работали очень небрежно и даже позволили Джебу пройти к месту убийства и взглянуть на труп; двое констеблей успели истоптать все вокруг, стараясь поднять с земли тело бедняжки Полли. Конечно, какие-то ниточки могло бы дать изучение улик, но только если преступник не оставил свою визитную карточку, в данном случае максимум выяснилось бы, что нож не был новым, а это заметил еще спешивший на работу Чарли Кросс.

Что же касается подозреваемых, предположительно у полиции имелся список ребят из округи, кто в прошлом уже разбирался с проститутками при помощи кулаков или даже ножа, однако это преступление масштабами настолько превосходило все то, что было прежде – а Джеб своими стараниями раздул его еще больше, – что казалось крайне маловероятным, что к нему имеет отношение кто-либо из этих парней. Все мы – «фараоны», журналисты и читатели – понимали, что достигнут какой-то порог, какой-то новый уровень, и, нравится это или нет, мы вошли в современную эпоху. Поэтому от архивов будет мало пользы. Возможно, что-то было известно проституткам, однако по самой своей природе они не были склонны болтать с ребятами из следственного отдела, хотя у констеблей, патрулирующих улицы, возможно, шансы были чуточку повыше.

Поможет ли усиленное патрулирование? Только это и сулило хоть какую-то надежду: возможно, это погасит безумные устремления убийцы. Зная о том, что повсюду полицейские, он рассудит, что достаточно и одного триумфа, которым можно будет упиваться на склоне лет. Было в убийстве бедняжки Полли что-то не до конца сформировавшееся, даже незрелое. Оно было больше похоже на прибытие экспедиционного корпуса, а не полномасштабную оккупацию; убийца хотел проверить, сойдет ли ему это с рук, на что это будет похоже, чему он сможет научиться, и усиленное патрулирование улиц станет для него непосильной задачей.

В конце концов, несмотря на то что дерзости ему было не занимать, ему очень повезло, когда он разминулся с черными мундирами, покидая место преступления. Это должно насторожить его; он наверняка ожидал, что на его стороне будет что-нибудь еще помимо голого везения. И впредь, освоив азы, убийца будет действовать тоньше.

Я покинул «Альму» с блокнотом, заполненным моей скорописью, и стал искать кэб, чтобы поскорее вернуться в редакцию. Я торопился завтра поразить Лондон новыми разоблачениями. Однако Коммершл-стрит была запружена экипажами, и я сообразил, что от кэба мне не будет никакого толку. Поэтому я решил пройти несколько кварталов пешком до пересечения с Уайтчепел-роуд, и если эта широкая улица окажется более свободной, взять кэб уже там. Мои карманные часы показывали почти восемь, и я отправился быстрым шагом.

Вдруг до меня дошло, что хотя я был в Уайтчепеле далеко не в первый раз, на самом деле у меня до сих пор не было возможности хорошенько ознакомиться с районом. И вот сейчас у меня наконец появилось время рассмотреть эти адские трущобы, где затаился убийца, где прогуливались дамочки, где ходили выискивающие их мужчины, где в воздухе витали секс и смерть.

Я увидел огромное столпотворение людей, ищущих какие-либо средства к существованию (а доступны были все средства) посреди гвалта, пыли, запаха конского навоза и человеческих испражнений, аромата всевозможных кушаний, в том числе мяса, фруктов и сладостей, предлагавшихся в изобилии на прилавках, облепивших тротуары, туалетной воды, которой дамы предположительно брызгались в промежутках между деловыми встречами, и вездесущего лондонского едкого зловония от дыма всевозможных угольных топок, по слухам, изредка соединяющегося с нездоровыми морскими испарениями, образуя туман, ватным покрывалом окутывающий город. Но в первую очередь ощущались суета, шум, суматоха, торопливость людей, которые, сами того не сознавая, проживали свою жизнь без особых мыслей, надежд и забот.

Это был фестиваль всевозможных головных уборов, поскольку в те времена никто не ходил с непокрытой головой. А под ними мужчины, в основном в сюртуках из плотной ткани или твидовых пиджаках, все в темных галстуках, тугой уздой стягивающих шею, с лицами, по большей части скрытыми бородой, непостижимые и загадочные, снующие туда и сюда. Не все из них охотились на проституток, но, думаю, справедливо будет сказать, что охотились все – кто на пиво в питейном заведении, кто на устрицу на прилавке, кто на кусок мяса, кто на какой-нибудь фрукт, на новую безделушку, на шляпку для возлюбленной, на адвокатскую контору, на безносого уродца, на сиамских близнецов, на волшебные представления, на уличных музыкантов, будь то настоящие негры или крашеные, или на что там еще, и я не могу сказать, что вам будет угодно. Некоторые просто с любопытством глазели по сторонам, поскольку в последнее время стало обычным делом приходить сюда из чопорного Сити поглазеть.

Тем временем люди низкого происхождения и судьбы боролись за место среди лотков уличных торговцев, угольщиков и рабочих доков, поломоек и жуликов, уборщиц и швей, ассенизаторов, беспризорников и уличных факиров, глотавших и извергавших здоровенные языки пламени по пенсу за один костер.

Медленно проезжающие кэбы, экипажи и вагоны конки поднимали облака пыли, лошади то и дело останавливались, чтобы испражниться на брусчатку, и все это создавало безумный гул, который, услышанный однажды, навечно звенел в ушах (я слышу его сейчас, в тишине кабинета, двадцать четыре года спустя). Бог кое-где присутствовал: на перекрестках проповедники обращались к небольшим кучкам верующих и тех, кто хотел уверовать, громко и с силой бросая им слова Священного Писания. Процветала торговля в тысяче разновидностей. Но и Вавилон также требовал поклонения себе: в переулках ютились дешевые балаганы, где, как утверждалось, едва одетые молодые девицы скакали под плохую музыку. Повсюду велись азартные игры, а если мужчина производил впечатление человека, жаждущего секса, но опасающегося встречи с проституткой, к нему подходил неприметный человечек, предлагающий из-под полы французские открытки с изображением переплетенных в плотской страсти тел, распутать которые было не так-то просто. Одни ребята развлекались охотой на крыс, другие предпочитали собачьи бои, и все формы варварства без капли стыда предлагались аристократам в цилиндрах.

Везде, повсюду столько неистовства, столько восторга, такая толчея, такая суматоха… Зазывалы, торговцы залежалым товаром, праздные гуляки, шуты, клоуны, жонглеры, фокусники, продавцы патентованных средств от всех болезней, предсказатели, специалисты по удалению жирных пятен, чистильщики обуви, моряки, всевозможные зеваки, торговцы лотерейными билетами. Все это было освещено газовыми фонарями на высоких столбах, а также отсветами питейных заведений, каковые здесь встречались через каждые тридцать-сорок футов. Помимо «Альмы», я прошел мимо «Десяти колоколов», «Королевской головы», «Британии», «Рога изобилия», «Львиной доли» и «Принцессы Алисы». Все они были набиты до отказа, во всех пиршество было в разгаре, ибо мне следовало бы добавить, что именно выпивка была тем топливом, которое поддерживало костры Уайтчепела; она замедляла речь, затуманивала мысли, заплетала ноги, изменяла поведение. Пьяный перестает быть человеком: он без стыда справляет прямо на людях естественную нужду, говорит не думая (обыкновенно правду, да хранит нас Господь), и он скор на кулак, нож или пулю. Так что и отход от нормальных разговоров также висел в воздухе, подобно туче, – пестрая пелена в гротескной игре света в лужах на мостовой, витринах магазинов и бобровой шкуре воротников. Неудивительно, что зеваки специально стекались сюда, чтобы поглазеть на все это.

И, разумеется, женщины. По закону, они не могли останавливаться. Остановившуюся женщину могли сцапать «фараоны», и в этом случае она отправлялась в кутузку на целую ночь – ночь без услад джина и мимолетного секса, чтобы за него заплатить, и, наконец, заработанной тяжким трудом кровати в ночлежке, кишащей вшами. Поэтому бедняжки непрерывно кружили вверх по Коммершл до Уайтчепел, вниз по Уайтчепел до Брик-лейн, затем по Брик-лейн до Хэнбери, которая приводила назад к Коммершл. По оценкам столичной полиции, на улицах работали около полутора тысяч проституток, а в темных переулках вдали от освещенных улиц размещались шестьдесят шесть публичных домов, вероятно, с девочками более высокого класса и для более состоятельных клиентов. Однако именно уличные девочки являлись непременным атрибутом Уайтчепела.

Что возвращает меня к сути проблемы: наличию всех этих улочек и переулков. Вот что делало возможным все это, вот что превращало Уайтчепел в бордель под открытым небом площадью в квадратную милю, где ухо то и дело слышало стоны, аханья и восклицания любовных утех, где, свернув в темный переулок, можно было увидеть неясные силуэты тех, кто искал забвения в последнем рывке сексуального акта.

Уайтчепел был настолько плотно переплетен сетью темных улочек, отходящих от главного стебля, выполнявших роль «номеров» в этом воображаемом публичном доме, о котором я говорю, что можно было буквально почувствовать в воздухе запах семени и влагалищ. Декорации для этого представления строились по элементарному принципу: темнота против света, и, возможно, многие приходили сюда просто за тем, чтобы восхититься резкой гранью между двумя мирами. Должен признаться, я и сам проникся очарованием этого места и долго не мог выбросить его из своих мыслей, уверенный в том, что здесь должен быть какой-то скрытый смысл.

Свет олицетворял торговлю, семью, порядок, цивилизацию; темнота представляла собой первобытный секс, насилие и, как следствие, конец цивилизации. Я исходил из предположения, что наш парень, наш обезумевший мясник, наш изверг с ножом является порождением темноты и как таковой обладает своеобразным мифическим значением, выразить которое словами не каждый сможет, однако почувствовать могут все, заглянув в свое нутро.

Он был тем, что мы оставляем за дверью, заходя в дом; он был чудовищем, творением чистой воли, не подозревающим обо всех правилах и законах, с которыми мы соглашаемся, находясь за стенами, и уж тем более не подчиняющимся им. Милосердие? Сострадание? Сотрудничество? Вежливость? Братство? Священный храм человеческой души? Ха, он отмел все это прочь одним резким движением руки. Он был обитателем киммерийской тьмы[9], волосатым, грязным, готовым резать и рубить, получая наслаждение от пролитой крови. Он взывал к разрушению, спуская с цепи псов безнравственности и убийства, но еще громче он кричал: «Не так быстро! С вашими новыми временами, железными дорогами, стальными кораблями, военными машинами и проникновением глубоко под землю ради горючего для них, – не так быстро, ребята! Вот мое послание, над которым вам следует хорошенько задуматься. Я – анархия. Я – страх. Я – кровь, убийство, насилие, совершаемые просто так, ради забавы. Напоминаю вам: вы тщеславно уверовали в то, что ушли далеко вперед и оставили меня позади. Вы никогда от меня не уйдете. Неужели вы этого не видите? Я и есть вы!»

Вот почему я отчетливо понимал, что он нанесет новый удар.

И он его нанес.

Глава 07 Дневник

7–8 сентября 1888 года

Я покинул свое жилище в девять вечера, доехал до центра города в кэбе и поужинал в кафе, постоянно чувствуя на бедре за поясом, под сорочкой и сюртуком, присутствие шеффилдского клинка, который я предпочитал надевать для таких путешествий. Я в буквальном смысле ощущал дрожь блаженства, сидя среди этих деловых людей, журналистов и кого там еще, людей серьезных, и производя впечатление одного из них. А они не догадывались, что у меня под сюртуком, не обращали на меня внимания, разве что мимоходом, даже не подозревали о том, что восемь дюймов только что наточенной стали, крепко стиснутые в рукоятке из замечательного английского клена, прижимаются к моему телу, причиняя некоторое неудобство, но в то же время доставляя радость. Человек с хорошим ножом чувствует себя владыкой мира, это точно!

Я долго бродил по улицам, наслаждаясь ночным городом. Вокруг меня бурлил безумный лихорадочный карнавал, и поскольку погода стояла восхитительная, люди, казалось, хотя бы на время забыли свои невзгоды и наслаждались тем, что жизнь преподнесла им такие изысканные яства. Так я провел несколько часов, принимая участие во всеобщем празднике, радуясь, бесцельно слоняясь, наблюдая и, как нетрудно догадаться, собирая. Повсюду горели яркие огни, освещая раскрасневшиеся, довольные лица простых людей, радующихся тому, что они простые и что они люди. К полуночи я добрался до Уайтчепела, старательно избегая подземной железной дороги с ее быстроходными паровозами и плотными толпами пассажиров. Парад плоти был в полном разгаре. Я побродил еще немного, даже прошел по Бакс-роу, чтобы взглянуть на место своего предыдущего деяния. Там, на тротуаре, прямо под путепроводом через железнодорожные пути были цветы и свечи, в том самом месте, где я завалил бедную Полли. Рядом стояла небольшая группа людей, то и дело указывая друг другу пальцами на что-то, вероятно надеясь найти в темноте какую-нибудь улику, которую полиция пропустила при свете дня. Кажется, некоторые считают, что убийца непременно возвращается на место преступления, и хотя в данном случае это оказалось действительно так, произошло все не по велению воли и даже не вследствие какого-то смутного плана, а просто потому, что в данный момент мне так взбрело в голову.

Вернувшись на Уайтчепел-Хай-стрит, я прошел по ней, отыскал заполненное народом питейное заведение – это оказался «Рог изобилия» – и заказал кружку крепкого пива. Сделал я это не для того, чтобы успокоить нервы, ибо мои и так были абсолютно спокойны, а просто чтобы убить время. Но я хотел выйти заблаговременно и идти неспешной походкой, чтобы меня не запомнили извозчики и кучера конок. Осторожность не может быть чрезмерной, если не считать собственно момента действия, когда на краткое время требуется дерзость пирата, чтобы нанести удар и приступить к кровавой бойне, после чего быстро отступить под покровом темноты, прикинувшись маленьким неприметным человечком.

Где-то после двух часов ночи я покинул заведение; толпа заметно поредела, и у меня снова мелькнуло опасение, что я привлекаю к себе внимание. Теперь мой маршрут лежал по Уайтчепел-роуд, где было по-прежнему более или менее многолюдно; затем я свернул на более пустынные улочки и в конце концов оказался на пересечении Хэнбери и Брик-лейн, известной как «Проспект проституток». Улица была хорошо освещена, и хотя толпа заметно поредела, бизнес – основанный на неугасимом пламени похотливой плоти и извечной доступности раздвинутых ног – обеспечивал определенное оживление. Взглянув на часы, я увидел, что уже почти три ночи, и, вместо того чтобы двинуться по Брик-лейн, свернул направо, убивая время и дожидаясь, когда народу станет еще меньше. Заглянув в питейное заведение, я заказал еще один стакан крепкого пива и устроился за стойкой, откуда можно было наблюдать за улицей. Убедившись в том, что констеблей поблизости нет, я встал и вышел.

Я увидел ее сразу же. Невысокая и толстая, она, очевидно, вышла на промысел, добывать свои три пенса. На среднем пальце левой руки у нее были два кольца; я уже успел догадаться, к чему такая уловка. Все это как нельзя лучше встраивалось в мой план. Ускорив шаг, я нагнал ее и, оказавшись слева от нее, пошел рядом, слишком близко, нарушая негласный закон свободного пространства, красноречиво демонстрируя свои намерения. Женщина обернулась, но не полностью, и я увидел ее рыхлый профиль в четверть, мясистый нос, яркие краски дешевой косметики. Почувствовал исходивший от нее аромат туалетной воды. Женщина улыбнулась, демонстрируя на удивление ровные зубы, и прошептала:

– Ну, в чем дело, дорогуша? Джентльмен хочет немного развлечься?

– У меня действительно имеются такие намерения, красотка, – подтвердил я.

Я безукоризненно рассчитал время, осуществив перехват заранее и установив контакт как раз на пересечении с Хэнбери-стрит.

– В таком случае нам нужно милое укромное местечко, – сказала женщина и повела меня направо по Хэнбери, в темноту.

Мы шли медленно, моя возлюбленная и я, по темной улице – стиснутому ущелью из красного кирпича, – лишь кое-где освещенной лампой засидевшегося за книгой полуночника. Впереди через квартал сияла огнями Коммершл-стрит, по ней сновали люди – девушки, кавалеры, праздные гуляки. Мы шли слишком близко друг к другу, не пара, но в то же время и не посторонние люди. Тут и там нам встречались призрачные фигуры – проститутка, клиент, работяга, спешащий на утреннюю смену, – кто может сказать?

В конце квартала, как я и предвидел – ибо несколько дней назад предварительно изучил эти места, – женщина указала кивком направо и, навалившись на дверь, открыла ее и оказалась в темном проходе, ведущем к черному ходу в дом номер 29 по Хэнбери. Проскользнув в темный коридор, мы прошли мимо оставшейся слева пустынной лестницы и обосновались перед выходом.

– Ваша милость, у вас есть подарок для Энни? – спросила женщина.

В ее голосе прозвучал сырой ревматический кашель, словно легкие были полны смерти. Речь ее была слегка заплетающейся: не пьяная в стельку, а в том туманном состоянии, которое джин дарует перед тем, как полностью оглушить и свалить с ног.

Я вложил ей в руки трехпенсовик, и она, жадно схватив монетку, спрятала ее в какой-то потайной карман своего обширного темного платья.

– Давай пройдем чуть дальше, в укромный уголок, – предложил я.

Я опасался, что это место слишком открытое, что шум разнесется по всему дому или что сюда приведет своего кавалера другая шлюха, не догадываясь о том, что тут уже занято.

И здесь происходящее начало отклоняться от идеального плана. Выбрав это место, я сотню раз мысленно представил себе, как мы окажемся в темном коридоре, как я перережу женщине горло, как она быстро расстанется с жизнью, как я быстро сделаю то, что нужно сделать, и как гладко все пройдет. Однако ни один план не переносит столкновения с реальным миром.

– Милок, и здесь хорошо, ну же, дай мне задрать юбки, и мы сможем…

Словно подчиняясь собственной воле, моя левая рука змеей бросилась вперед, с силой вцепляясь женщине в горло. Оглядываясь назад, я понимаю, что не был готов к отпору, у меня определенно не было желания пререкаться и порог моего терпения был опасно низок, хотя я и не подозревал об этом, блаженно считая себя полностью собранным, крепко держащим в руках себя и дамочку. Но это было не так. Моя рука стиснула гортань и надавила со всей силой моих мышц и стоящей за ними воли. Даже в полумраке я увидел, как лицо женщины озарилось изумлением. С пережатой шеей, она не могла кричать, однако механизм гортани начал производить какие-то невнятные звуки отчаяния, сухие щелчки и хрипы, полустоны, лишенные слюны беззвучные крики, отзвуки внутренних органов, трущихся друг об друга, слова, выразить которые невозможно ни одним из существующих алфавитов, – весь спектр отхаркиваний сдавленного горла, и одна рука принялась слабо бить по моей руке, стискивающей глотку. Я сознавал, что так не пойдет, только не здесь, не в замкнутом помещении, где нам в любой момент могли помешать, поэтому правой рукой я схватил дряблые бицепсы и приложил усилие, толкая женщину вперед, наваливаясь на нее всей грудью, если вам угодно, направляя ее одной рукой, вцепившейся в руку, а другой, сжимающей горло, не переставая душить. Это был причудливый танец, беспорядочные метания прижатых друг к другу тел, продвигающихся к двери черного хода, до которой оставалось десять шагов, потом семь, потом четыре.

Три, два, один – и вот мы уже у двери. По-прежнему буквально неся женщину на руках – ноша была не из легких, но от возбуждения борьбы у меня по жилам разлилась сила, – я спустил ее вниз по трем ступенькам, развернул влево и с размаху прижал к деревянному забору, сколоченному на совесть, как я уже говорил, способному выдержать вес грузного тела.

В одно мгновение я отпустил руку женщины и выхватил из-за пояса шеффилдский нож, остро сознавая, что происходящее бесконечно отклонилось от идеального плана и превратилось в нечто жестокое, лишенное изящества. Лишилась ли она уже жизни или нет – язык у нее вывалился изо рта, глаза закрылись, – я не мог сказать, но если лишилась, то только что, а если нет, то вот-вот должна была лишиться. Я с силой вонзил нож ей в горло, глубоко погружая лезвие в мякоть, а затем развернул его вбок, разжав стиснутые пальцы.

Настал долгожданный момент. Женщина стояла, привалившись к забору, без моей поддержки, совершенно неподвижная, полностью беззащитная, горло у нее было перерезано, однако еще не кровоточило. Я нанес еще один удар, снова ощутив, как лезвие ножа наткнулось на сопротивление, опять направил движение вниз, разворачиваясь до тех пор, пока не закончилась естественная длина руки и нож не вырвался из разреза. Вот теперь появилась кровь. Как и прежде, постепенно: сначала капелька, затем несколько извивающихся ручейков, повторяющих географию шеи в том месте, где она встречается с плечом – местность, изобилующая крошечными низинами и хребтами, образующими самый настоящий ландшафт, – потом черная струя, поток и, наконец, потоп. Обливаясь кровью, женщина повалилась влево и застыла вдоль забора, головой рядом с тремя ступеньками, по которым мы спустились.

И снова никаких предсмертных судорог; никакого звука, обозначающего переход из этого мира в следующий. Я контролировал свое дыхание – столь сильное физическое напряжение всегда возбуждает сердце, это естественный закон природы, которому подчиняются все млекопитающие существа, – и вернул необходимую сосредоточенность. Сначала кольца. Подняв мертвую руку, я положил нож на грудь женщине и сдернул с короткого толстого пальца два медных кружочка. Наверное, я причинил боль, хотя женщина это и не заметила: палец оказал сопротивление, и мне пришлось с силой дергать и крутить кольца.

Я убрал их в карман. Далее следовали скудные пожитки убитой, извлеченные из ее сумочки. Я аккуратно разложил их у ее ног: две маленькие расчески, одна из них в бумажном чехле, и кусок грубого муслина, назначение которого явилось для меня полной загадкой. Конверт не вписывался в разложенный под ногами ряд, поэтому я изящно положил его возле головы. Этот порядок резко контрастировал с тем, что должно было последовать дальше, и я это прекрасно сознавал.

Снова взяв в руку нож, я задрал женщине юбки, увидел – о, комичная деталь, слишком милая, чтобы быть правдой, но тем не менее правда – полосатые штаны. Стянув их, я обнажил дряблый живот – здоровенный пудинг, сморщенный, желеобразный, с нижним слоем, даже в свете узкого серпа полумесяца похожий на свернувшееся молоко.

Я сделал глубокий разрез, слева направо, через всю нижнюю часть живота, но в отличие от Полли не остановился на этом. Работа предстояла большая. Этот разрез получился длиннее, глубже, более рабочим. Вспоров кусок, ведущий к внутренностям, я откинул его в сторону, как откидывают брезент, и увидел абстрактное переплетение кишок. В тусклом сиянии луны они были похожи на толстые колбаски фарша, спутанные в лабиринт. Возможно, я замялся, возможно, нет. Кровь была, но поскольку сердце, перегонявшее ее, остановилось, напор исчез, поэтому она просто стекала вниз и исчезала в складках одежды.

Мне приходилось видеть выпотрошенных животных, и я не испытывал никакого раскаяния, поскольку сейчас передо мной был просто мешок, начисто лишенный духовных измерений, чувств, памяти, индивидуальности, надежды и страха. Просунув нож под колбаски, я обнаружил выход – то есть толстую кишку, ведущую к заднему проходу, и перерезал ее, обнаружив, что она скользкая, однако уступает лезвию, как только оно находит точку опоры и начинает действовать настойчиво. Моему взору открылось все кровавое месиво. Я крепко схватил колбаски – мои перчатки в лунном сиянии стали черными там, где при свете солнца они стали бы алыми, – извлек один скользкий сгусток и бросил его женщине на плечо, так что тот не улетел, но размотался, поскольку все его узлы распутались в воздухе.

Этот прорыв в брюшную полость лишил убитую почти всех внутренностей, но поскольку около четверти кишечника все-таки осталось, я повторил свое действие, убрав все, за исключением остатков того, что оставалось, и перебросил это через то же плечо. И снова феномен распутывания – ярды скрученных петель в процессе полета превратились в длинную тонкую ленту.

Вот таким образом проходило исследование. А теперь – главное блюдо. Моим наставником был доктор Грей, легендарная острота шеффилдской стали упростила работу, однако настоящим горючим, раскалившим мою топку, явилась решимость довести дело до конца. Я погрузился в сотворенный мною кратер, ведя поиски в глубине, среди растерзанной плоти и разлившейся жидкости, и хотя перчатки не позволяли пальцам полностью получать ощущения, нашел то, что искал. Мысленно я называл это «печеньем». Отыскав, я ловким движением руки извлек два трофея, описать которые предоставляю журналистам, если они посмеют[10].

Вытерев нож о платье убитой, я выпрямился и убрал его на место. Свои трофеи я положил во внутренний карман: я был уверен, что они, тщательно вытертые, не промочат насквозь плотную шерстяную ткань. Стащив с рук перчатки, я убрал их каждую в свой карман и быстро оглядел свою одежду, убеждаясь в том, что темная материя и темнота ночи надежно все скроют. Нащупав в кармане кольца, я убедился, что оба на месте, и ушел через ту же дверь, через которую пришел.

На Хэнбери я повернул направо, но обошел стороной Брик-лейн и Коммершл-стрит, поскольку, как я опасался, обе улицы были ярко освещены и мне не удалось бы скрыть кровь от внутренностей милой дамочки, если б она просочилась сквозь шерсть. Вместо этого я свернул на Уилкс-стрит и продолжил петлять наобум по темному лабиринту Уайтчепела. Лишь изредка я видел в темноте призрачные тени да пару раз слышал негромкий призыв: «Сэр, вы что-нибудь ищете?», но я решительно качал головой, продолжая идти размеренным, спокойным шагом. Достав у самого последнего газового фонаря часы, я увидел, что времени нет еще и половины пятого.

Глава 08 Воспоминания Джеба

Было двадцать минут седьмого утра – я определил это по часам на шпиле пивоваренного завода «Блэк игл» в конце улицы, – когда я прибыл на место. Стоял бледный, сырой предрассветный час, на западе у горизонта полоска луны в грош ценой. У дома номер 29 по Хэнбери не было ни полицейского оцепления, ни сгрудившихся экипажей, ни ощущения деловитости местных властей. Я увидел лишь небольшую группу столпившихся зевак, еще не разросшуюся в толпу; ей недоставало рассерженности и целеустремленности толпы, поскольку она не была плотной, не была раздражена, не стремилась разом пролезть в какое-то тесное место. Но в то же время это уже была не просто группа, поскольку люди не просто случайно собрались вместе; у них была цель, некий организационный принцип. Пожалуй, это был какой-то оксюморон, что-то вроде «толпы отдельных личностей», то есть все эти люди – по большей части рабочие – находились здесь, но не были связаны между собой. Их привлекла сюда притягательность смерти, судьбы, насилия, преступления, убийства, всех тех Событий с большой буквы, которые испокон веку волнуют сердце и рассудок. То же самое я мог сказать и про себя, однако меня сюда привела не только притягательность, но и моя работа.

Поэтому я беспрепятственно прошел сквозь толпу, и никто не выразил недовольства, никто не помешал мне, не преградил дорогу. Как оказалось, все столпились перед открытой дверью, и я увидел, что за нею проход во двор за домом номер 29. Я вошел в узкий проход, опять же не встречая сопротивления, и двинулся вдоль облезлых стен, облупленной краски, потемневшего дерева – всех этих признаков, громко кричащих о грязи и нищете по-уайтчепелски.

Дойдя до двери, я мельком заглянул внутрь и не увидел ничего, что помешало бы мне идти дальше. Там находился лишь один человек, присевший на корточки перед, как я догадался, трупом, слева от меня у лестницы, рядом с забором, хотя в предрассветных сумерках я со своего ракурса не понял, что это было тело: мне показалось, на земле валялся какой-то раскрытый чемодан, из которого вывалилось содержимое; я различил только набросанную кучей одежду и больше ничего, что напоминало бы человеческие черты. Я сделал то, что не сделали остальные: прошел во двор.

Человек поднял взгляд; по его лицу чувствовалось, что он еще не оправился от психологического удара.

– Доктор Филлипс… послушайте, вы ведь не полицейский врач.

– Нет, инспектор, – подтвердил я. – Джеб, из газеты «Стар».

– Приятель, Старина Уоррен не любит, когда пресса вмешивается в нашу работу.

– Я это прекрасно понимаю, но поскольку я здесь первый, и я журналист ответственный, а не вопящий истерик, и еще я могу упомянуть ваше имя в самой крупной газете королевства, может быть, вы позволите, чтобы я немного посмотрел, что к чему, инспектор…

– Чандлер.

– Ваше имя, звание?

Как быстро мне удалось получить сообщника!

– Инспектор Джозеф Чандлер.

– Благодарю вас.

– Ну хорошо, а теперь не суйтесь, и я вам все покажу.

Вот как я познакомился с леди, которая оказалась – к половине двенадцатого того же дня, еще одна сенсация Джеба – Энни Чэпмен. Я с ней познакомился; она со мной – нет. Она только лежала, раскинув все свои внутренности напоказ солнцу, луне и звездам.

– Господи… – пробормотал я.

– Вам когда-нибудь приходилось видеть выпотрошенных зверей?

– Приходилось, и много раз, – соврал я. – Я охотился на оленей у нас в Ирландии.

– Не знаю, охотник ли наш парень, но работать ножом он определенно любит.

Наклонившись, я тотчас же заметил отличие Энни от ее сестры по мученичеству Полли Николз, и это был язык. У Энни он распух и стал похож на жуткую сардельку: такое объемное препятствие не позволяло сомкнуться губам.

– Вам доводилось видеть что-нибудь подобное, инспектор Чандлер?

– К сожалению. Это происходит в результате удушения. Убийца раздавил ей горло, прежде чем…

Он указал. Как и в тот раз, два глубоких разреза в левой четверти горла, ведущих вперед. Как и в тот раз, отсутствие крови, поскольку вся она вытекла, впитавшись в одежду, в землю и забрызгав забор, перед которым женщина была убита. Рассвет принес ей краски, правда, далекие от истины; в бледном свете кровь казалась багровой или лиловой. До сих пор я еще ни разу не видел мифический алый цвет.

– Взгляните сюда, – продолжал Чандлер. – Это тоже необычно.

Он указал на вещи убитой, аккуратно разложенные, словно для показа, рядом с ногами в грубой обуви, между ними и забором. Я записал в блокнот то, что увидел: расчески, сломанная и целая, кусок муслина, который, предположил я, эти дамы используют в качестве платка, чтобы вытирать жидкости, неизбежные в их ремесле. Возле головы лежал смятый конверт.

– Весьма аккуратно, – заметил я.

– Возможно, у этого типа тяга к совершенству.

– Определенно, он идеально поработал со средней частью тела.

– Да, это точно.

Тут не было никаких сомнений. Я избавлю читателя и самого себя он повторения описания увечий (смотри предыдущую главу, дневник).

– Страшно смотреть, – признался я. – Несомненно, этот тип сумасшедший.

– Не пожелаешь встречи с ним в темном переулке. Если в руке нет «Уэбли» с полным барабаном[11].

Тут к нам присоединился третий.

– Сэр, вы доктор Филлипс? – спросил Чандлер.

– Да, да… О Господи, только посмотрите на это!

Полицейский врач был потрясен кровавым зрелищем, как это было бы с любым.

Джордж Багстер Филлипс из отделения «Эйч» полиции Большого Лондона, специалист по убийствам, отстранив меня, приблизился к телу, изучая подробности. Судя по всему, он предположил, что я еще один полицейский в штатском, а Чандлера настолько смутило появление старшего по чину, что он не представил меня. Между тем стали подходить и другие полицейские, чтобы посмотреть на труп. Они топали своими тяжелыми черными башмаками, приминая все, на что наступали, изображая кипучую деятельность, однако на самом деле они не столько искали улики, сколько уничтожали следы на месте преступления. Констебли были похожи на свиней в загоне, толкающихся, чтобы первым добраться до корыта. Начальник тщетно пытался навести хоть какой-нибудь порядок.

– Так, так, ребята, работаем тщательно, работаем организованно, не топчем место преступления. Нам нужны улики.

– А это уже что-то, – сказал Чандлер.

Нагнувшись, он подобрал конверт, на котором было написано: «Сассекский полк». Это первый прорыв! И я был тому свидетелем.

– Отличная работа, Чандлер, – похвалил начальник. – А теперь и вы, остальные, делайте то же самое!

Ну, на мой взгляд, не требовалось семи пядей во лбу, чтобы заметить лежащий на земле конверт, однако Чандлер, похоже, был так доволен вниманием начальства, что опять забыл объяснить, кто я такой и что здесь делаю.

Приблизительно в это же самое время доктор Филлипс поднялся с корточек, записывая что-то в блокнот.

– Сэр, – спросил я, – у нас есть время смерти?

– Тело холодное, за исключением тех мест, где контактировало с землей, поэтому я бы определил время смерти как половина пятого утра. Окоченение уже началось.

– Есть какие-либо интересные детали?

– Я заметил ссадины на одном пальце. Палец не сломан, но распух и посинел. На нем видны следы от колец, так что убийца, похоже, решил поживиться драгоценностями убитой. Учитывая ее статус, добыча была невелика, но все же это наводит на мысли.

– Убийца забрал с собой какие-либо части тела?

Казалось, жертва не только была изувечена, но и подверглась разграблению.

– Это я выясню, когда тело доставят в морг. Сейчас я вижу просто кровавое месиво.

– На убитой есть следы, оставленные мужчиной, которые указывали бы на нападение сексуального характера?

Обернувшись, Филлипс пристально посмотрел мне в лицо.

– Эй, а кто вы такой?

Что ж, моя игра подошла к концу. Два констебля быстро выпроводили меня на улицу. Мое время во дворе дома номер 29 по Хэнбери истекло.

***

И вот тут настало время вступить в игру гению О’Коннора. Я не помчался назад на Флит-стрит[12] в кэбе, теряя драгоценные минуты на улицах, забитых вагонами конки, подводами и экипажами. Нет, ни в коем случае. Я спустился на станцию подземки «Олдгейт», которая только что открылась в семь часов утра, и отыскал телефонную кабину. Я снял трубку, подождал, пока девушка на телефонной станции ответит, и через пять секунд уже говорил с Генри Брайтом.

– Женщина во дворе дома номер двадцать девять по Хэнбери, Уайтчепел. Язык распух, как будто она задушена, два глубоких разреза на шее, как и в Бакс-роу. А вот следующая часть, мистер Брайт, вызывает тошноту.

– Выкладывай, парень.

– Убийца вытащил ее кишки и перебросил их ей через плечо. Они распутались и стали похожи на макароны, лиловые макароны.

– Великолепно! – похвалил Брайт. – Просто великолепно!

Я изложил все детали, упомянув доктора Филлипса и подтвердив то, что жертва до сих пор не опознана, а также сказал, что собираюсь отправиться в морг.

– Замечательно, дружок! Бесподобно!

Вот так «Стар» снова первой преподала на своих страницах мерзость. Не знаю, как Генри Брайту это удалось, но он превратил мои заметки в удобоваримый текст, опирающийся на официальные заявления, полученные в Скотланд-Ярде – по большей части пустые слова, – и материал появился на улицах в одиннадцать часов дня, на добрых тридцать минут опередив все остальные вечерние выпуски. А в мире О’Коннора это был грандиозный триумф.

Однако истинная глубина величия Брайта выразилась на первой полосе. Она заключалась в одном-единственном слове:

ИЗВЕРГ!

Ну кто, проходя мимо газетного киоска и увидев это, не поспешил достать шиллинг, чтобы погрузиться с головой в отвратительные подробности, представленные «нашим корреспондентом Джебом на месте преступления в Уайтчепеле и Генри Брайтом в редакции»?

НАДРУГАТЕЛЬСТВО НАД ТЕЛОМ

ВЫПОТРОШЕННЫЕ ВНУТРЕННОСТИ

ПОЛИЦИЯ ОБНАРУЖИЛА УЛИКУ

УОРРЕН ВОЗДЕРЖИВАЕТСЯ ОТ КОММЕНТАРИЕВ

И тут наступил час моего величайшего торжества. Все было настолько просто, что мне даже стыдно говорить об этом. Но это сделало меня легендой, принесло мне премию в размере десяти фунтов, привело к тому, что «Стар» пришлось шесть раз заказывать дополнительный тираж, и произвело впечатление даже на Гарри Дэма, хотя познакомился я с ним позже. Как-то раз я отправился в Уайтчепел искать женщину, которая знала Энни. Я нашел ее на рабочем месте: она медленно расхаживала по Уэнтворт, с изможденным и замученным видом, что однозначно свидетельствовало о том, что она измождена и замучена.

– Мадам, я Джеб из «Стар»; мы с вами встречались по случаю смерти Энни.

– А, это вы, – сказала женщина. – Репортер, газетчик… Вы хорошо написали про беднягу Энни; все прочитали и вспомнили бедную девчонку.

– Позвольте угостить вас джином? И мы сможем поговорить о вашей подруге.

– Ну да, джин я люблю, – согласилась она, и мы тотчас же организовали столик в «Десяти колоколах», известном «месте водопоя» в районе.

Какое-то время мы мило и грустно разговаривали обо всем и ни о чем, и, подобно всем несчастным, с кем я встречался, женщина, сбросив защитные доспехи, оказалась трогательной и доброй, а до плачевного состояния ее довела огненная вода, которая была у нее в стакане. И все же она не сообщила мне ничего полезного, и я уже подумывал, как бы поаккуратнее отделаться от нее, не покупая новой трехпенсовой порции блаженства, как вдруг она ни с того ни с сего, без каких-либо тонких наводящих вопросов с моей стороны, сказала:

– Я вот тут думаю: а что этот тип сделал с ее кольцами?

– С какими кольцами?

И тут я вспомнил замечание Багстера Филлипса насчет опухшего пальца и предположение о пропавших кольцах.

– У Энни были два латунных колечка. Ничего особенного, но они были ей дороги. Она говорила, это обручальные кольца. Этот тип вспорол ей живот и забрал у нее кольца. Он точно спятил.

Я молча кивнул.

Вот как получилось, что на следующий день первая полоса «Стар» состояла исключительно из:

КОЛЬЦА ЭННИ

ИЗВЕРГ УКРАЛ У ЖЕРТВЫ ЕЕ ЛЮБИМЫЕ ОБРУЧАЛЬНЫЕ КОЛЬЦА

ПОЛИЦИЯ НИКАК НЕ ОБЪЯСНЯЕТ ЭТУ СТРАННУЮ КРАЖУ

Эта новость подпитывала тему в течение нескольких дней, предлагая ту по-домашнему уютную жуткую подробность, которая обладала эмоциональной притягательностью для продавщиц магазинов, конторских служащих и помощников поверенных. Куда пропали кольца Энни? Если изверг входил в число моих читателей, он, имея в голове хоть какие-то мозги, должен был выбросить их в Темзу и больше ни о чем не думать. Но мне показалось, что я уловил в нем тень тщеславия; возможно, он просто самонадеянно сохранил кольца. Я подумал, что будет весьма любопытно, если именно кольца, как улика, отправят его на виселицу.

На протяжении следующих нескольких недель внимание привлекали многие другие вопросы, которые на поверку оказались не имеющими никакого отношения к делу, поэтому не стоит и упоминать о них. В частности, проблемой было установление времени, когда именно скончалась бедная женщина, поскольку несколько не слишком надежных свидетелей делали противоречивые заявления о том, что слышали, видели или, наоборот, не видели какие-то вещи в определенные моменты времени в то роковое утро. Полицейские верили им и отмахивались от квалифицированного заключения своего врача. Полная глупость!

Но в конце концов осталось одно предположение: евреи. Подозреваю, массовый приток евреев вызывал злобу и опасения, что они принесут в старый Альбион чуждые обычаи, подорвут рынок труда и оставят порядочных англичан без работы. Из семидесяти шести тысяч обитателей Уайтчепела от тридцати до сорока тысяч составляли евреи, и в то же время сорок процентов того же населения обитали за чертой бедности. Таким образом, по мнению многих, именно евреи являлись причиной безработицы. Поэтому их не любили уже к тому времени, как начались убийства.

Общее недовольство нарастало. И мы на Флит-стрит приложили к этому руку. Один из журналистов «Стар» – не знаменитый Джеб, а янки по имени Гарри Дэм, которого я знал только понаслышке, ибо, если вы помните, именно его отсутствие (он отправился на море со своей девочкой) стало отправной точкой моего участия в игре, – написал еще за неделю до смерти Энни, что подозреваемым является какой-то субъект по прозвищу Кожаный Фартук. Кстати, именно так многие называли мясников-евреев. Усугубило это заявление то, что во дворе дома номер 29 по Хэнбери был обнаружен кожаный фартук, отмокающий в бадье (да, я его пропустил, как и целая толпа «фараонов»). Правда, вскоре выяснилось, что он не имеет никакого отношения к делу. Тем не менее ропот по поводу Кожаного Фартука не утихал.

Гарри Дэм разыграл качества этого зверя, Кожаного Фартука, намекнув на ритуальное использование крови и определенных частей тела бедной Полли. Но убийца не забрал у Полли ничего! И вот мистер О’Коннор, имевший нюх на сенсационный материал, выпустил на первой полосе заголовок: «КОЖАНЫЙ ФАРТУК: ЕДИНСТВЕННОЕ ИМЯ, СВЯЗАННОЕ С УАЙТЧЕПЕЛСКИМИ УБИЙСТВАМИ». Я отнесся к такому подходу отрицательно, однако очень надеялся, что мне поручат постоянную рубрику, и поэтому подумал: кто я такой, чтобы идти наперекор мнению большого человека?

Затем «Манчестер гардиан» написала: «Считается, что внимание [Скотланд-Ярда] обращено на известную личность по прозвищу Кожаный Фартук… все сходятся в том, что убийца является евреем, его лицо обладает характерными еврейскими чертами».

Можно было буквально почувствовать, как разгоралась злоба. Я присутствовал при всем этом, однако у меня не было никакой возможности что-либо предпринять. К тому же у меня не было и особого желания: не имея четкой позиции по еврейскому вопросу, я сам относился к ним с некоторой подозрительностью. Это безразличие вкупе с присущими мне завистью и честолюбием одержали верх над моей натурой; я решил ехать вместе со всеми туда, куда нас завезет поезд, и черт с теми, кто окажется раздавлен под его колесами. Я понятия не имел, где окажется конечная точка нашего пути.

Толпа откликнулась на эту кампанию так, как то вообще свойственно толпе: агрессивно. Группы крепких парней ходили по Уайтчепелу и нападали на евреев. Полицейские хватали всех с еврейской внешностью и тащили их в участок для придирчивых допросов: среди задержанных были Якоб Исеншмид и Фридрих Шумахер[13].

Наконец был задержан и допрошен еврей-обувщик, действительно прозванный Кожаным Фартуком. Выяснилось, что он несколько раз пользовался услугами проституток, но и только, и его никак не удалось привязать к ножам и кровавой бойне, дважды устроенной нашим типом. У обувщика оказалось твердое алиби, и его отпустили.

Однако еврейская лихорадка разрасталась. Несколько раз толпа собиралась перед полицейским участком в Спиталфилдс, где содержался этот Кожаный Фартук (кстати, его звали Джон Пицер). На стенах жилых домов и витринах магазинов начали таинственным образом появляться надписи, направленные против евреев. Весьма неприятное ощущение, осязаемое и тревожное, начало распространяться среди нижних слоев населения – в принципе, я их люблю, однако в ходе этого дела мне предстояло узнать, что в неуправляемой толпе можно встретить самых отвратительных типов, и необходима железная рука, чтобы обуздать их ярость, – и в воздухе все больше сгущалось насилие. Если б убийца оказался евреем, совершившим преступления по каким-то извращенным религиозным мотивам, я даже не могу предположить, какими бедами это обернулось бы. Вот почему, и только поэтому, я стал надеяться, что верными окажутся первые подозрения насчет врача или мясника; ибо если б выяснилось, что убийства совершил представитель высших слоев, вряд ли толпа двинулась бы в респектабельный Кенсингтон с факелами и вилами. Начнем с того, что королевские конногвардейцы остановят ее с помощью скорострельных пулеметов Гатлинга, не дав пересечь улицу, как они поступили бы с черномазыми мумба-юмбами, и это станет кровавым днем для старого доброго Лондона.

Однако в этом общем хоре одного голоса не было слышно. Голоса убийцы. Он нарушил свой еженедельный график и не наносил нового удара в течение двух недель после Анны. Чем он занимался?

***

10 сентября 1888 года

Дорогая мамочка!

Я не получила от тебя ответа на свое последнее письмо, но, быть может, все дело в том, что я его не отправила. Ха-ха! Возможно, когда этого типа схватят, я отправлю тебе его вместе с этим письмом, и вы с папой от души посмеетесь над тем, как вашей плохой дочери удалось остаться в живых в эту, как ее все называют, «осень ножа».

Тебе известно, что этот тип вернулся и зарезал еще одну девушку. Он даже забрал у нее обручальные кольца! Это было в газетах, поэтому я уверена, что ты обо всем слышала, и тебя тревожит, что на этот раз все случилось так близко от меня. Ну, я пишу, чтобы тебя успокоить. Со мной ничего не случится. У меня теперь есть ангел-хранитель!

У меня есть мужчина, очень хороший, он меня не бьет и не заставляет делать разные штучки. Он позволяет мне быть такой, какой я хочу, а чего еще можно просить? К тому же он приносит хорошие деньги, поскольку работает грузчиком на Биллингсгейтском рыбном рынке, где ему приходится много таскать и поднимать и колоть лед, поэтому домой он возвращается уставшим, и мы идем в пивную выпить по кружке пива. Он хочет, чтобы я перестала делать то, что делаю ради денег, и, быть может, так написано в картах Судьбы, вот только кто может читать будущее? Но я тебе точно скажу: он не допустит, чтобы какой-нибудь другой мужчина… ну, сделал бы мне больно. Как я уже говорила, понимаешь, у нас все по-другому, мы здесь на грани того, чтобы пойти ко дну, и поэтому готовы многое прощать. У нас нет надменных и высокомерных. Каждый делает то, что вынужден делать, и если кто-нибудь упадет, ему помогут подняться на ноги. Все девушки здесь хорошие, совсем не такие, как некоторые из тех, кого я знала.

Другой момент – это то, что бедняжка Энни, а в газетах пишут, что ее звали так, опять же оказалась одна на пустынной улице, никто ничего не видел и не мог помешать. Этот тип обманом заманил Энни во двор, где было еще темнее, чем на улице, и там ее выпотрошил. Наверное, вы, как и я, слышали, все было в газетах, что на этот раз он хорошенько поработал ножом.

Ума не приложу, что может заставить человека сделать такое. Мы, девочки, никогда никому не делаем плохо, и лишь немногие из нас распускают руки, да и то только тогда, когда дружок угрожает побоями или того хуже. Но по большей части мы дружим между собой, и с «синими бутылками», как мы называем «фараонов», и с мальчиками, которые обращаются к нам за своей долей грязного удовольствия.

Понимаешь, мама, я постоянно нахожусь вместе с другими девочками, мы прогуливаемся по улицам и присматриваем друг за другом. И мы уходим с джентльменом, только если он прилично одет, ведет себя вежливо и от него не слишком дурно пахнет. Говорят, что это сделал какой-то еврей по прозвищу Кожаный Фартук, поскольку все мясники-евреи носят такие. Один из наших лучших «фараонов», прозванный Честным Джонни за доброту и справедливость, арестовал этого еврея, и какое-то время казалось, что резня прекратилась. Честный Джонни схватил убийцу! Очень плохо, не правда ли, что этот Кожаный Фартук оказался вовсе не тем типом, только в некоторых газетах написали, что это он. Его пришлось отпустить. Но Честный Джонни продолжает вести дело, и на него можно положиться.

Иногда в нашем районе можно увидеть евреев, но обычно они держатся у себя, это совсем недалеко, и они всегда чем-нибудь заняты, покупают что-то за три пенса, а потом стремятся продать за четыре, вот я и не думаю, что это сделал еврей. Они вечно заняты и считают свое золото, ха-ха! Скорее это какой-нибудь матрос или солдат; среди них попадаются жестокие звери, привыкшие поступать так, как им вздумается. Я не люблю солдат; они всегда делают больно.

Но, как я уже сказала, даже после того, что этот тип учинил с Энни, а выпотрошил он ее просто жутко, и хотя это случилось всего в нескольких кварталах от нас, я уверена, что все будет в порядке. Честный Джонни нас спасет, и потом мой мужчина всегда начеку и никому не позволит меня тронуть. Ну, ха-ха, «тронуть»! Теперь я понимаю, мама, что не отправлю тебе это письмо, потому что ты найдешь его таким смешным – ха-ха и все остальное.

И все же я словно чувствую себя рядом с тобой, и мне тебя не хватает. Я не теряю надежды, что как-нибудь проснусь, а жажда исчезнет, и я вернусь к обычной жизни, как и все. Я очень на это надеюсь и очень тебя люблю.

Твоя любящая дочь

Мерсиан

Глава 09 Дневник

24 сентября 1888 года

Говоря языком моих многочисленных друзей из Уайтчепела, «я надорвал живот от хохота». А хохотать было над чем. Например, я не могу удержаться от хохота, когда вспоминаю о действиях этих бестолковых шутов, больше известных как полиция Большого Лондона, Скотланд-Ярд, «фараоны», «бобби»… Остановимся на «бобби». Какой идиотизм!

Забудем про идиотизм соперничества, давления на свидетелей, топтания на месте преступления до тех пор, пока оно, если там и были какие-либо следы, не превратится в голую пустыню. Забудем, в частности, и про то, как полиция, как это верно подметила «Стар», отмахнулась от своего собственного врача, правильно определившего, что Энни отправилась в свое последнее путешествие в половине пятого утра.

Нет, сейчас я хочу поговорить о слабоумном подполковнике сэре Чарльзе Уоррене, бывшем вояке, в настоящее время командующем лондонской полицией, – можно предположить, эту должность он получил от вдовствующей карги Вики в награду за то, что отправил огромное количество язычников на их языческие небеса, с тем чтобы никто больше не мешал нашим купцам обирать до ниточки тех, кто остался в живых. Обратите внимание на любопытную закономерность: чем больше почетных званий перед фамилией человека и чем больше наград перечислено после нее, тем бо́льшим идиотом он, скорее всего, окажется. То есть он демонстрирует все самое худшее, когда ситуация требует от него самого лучшего. Как нашей империи удается сокрушать всех этих чернозадых дикарей, остается загадкой, ответ на которую, подозреваю, определяется превосходством нашей инженерной мысли над несчастными жертвами, но никак не способностями наших военачальников. У нас есть пулеметы Гатлинга, а у туземцев их нет. На сэра Чарльза оказал такое мощное давление мой хищный разгул, что он полностью потерял способность трезво рассуждать. Тут требуется острый ум одного человека, обладающего мудростью, чтобы пробиться сквозь очевидную чушь и шумиху, поднятую прессой, и понять, как именно все произошло, а уж потом вычислить, кто за этим стоит. Увы – такой человек существует только в фантазиях писателя по фамилии Конан Дойл, однако нарисованный им портрет является идеалом, далеким от реальности. Я дрожал бы от страха, если б на меня охотился Шерлок Холмс, однако дорогой Шерлок существует только в сознании Конан Дойла, но никак не на брусчатке Уайтчепела! Ха, ха и еще раз ха!

Однако на этом идиотизм не закончился. Даже доктор Филлипс, чья экспертиза, пусть и оставленная без внимания, установила точное время события, подпал под его пагубное влияние. Установив, что у Энни пропали определенные органы, которые ей все равно больше не были нужны, он высказал предположение, что я – то есть теоретический «я» – продал их в медицинское училище. Да уж, еще одно ха! Интересно, и как такое можно осуществить, не выдав себя с головой? Гораздо более правдоподобной интерпретацией, пусть и такой же неправильной, было бы то, что «я» являюсь ученым, врачом или химиком, и данные органы нужны мне для каких-то исследований. Это предположение могло бы дать толчок к самой разной достойной деятельности: например, можно было бы обойти все медицинские учебные заведения и выяснить, нет ли в них «неуравновешенных» учащихся, чрезмерно увлеченных данными органами; можно было бы поинтересоваться у фармацевтических компаний, которые должны знать подобные вещи, какие лекарственные препараты применялись в прошлом и применяются в настоящее время для воздействия на эти части женского тела. Можно также было бы опуститься на другой уровень и, к примеру, изучить возможность использования этих двух «печений» в магических целях, для приготовления таких продуктов, как сексуальные возбудители, средства для прерывания беременности, любовные напитки и прочие сказочные снадобья. Все это не дало бы никаких результатов, но по крайней мере это были бы разумные предположения, сделанные на основе имеющихся под рукой данных.

Но тут единственным разумным человеком оказался этот Джеб из «Стар», который весьма помог мне, разыграв все завитушки и вензеля пропавших колец. «ОБРУЧАЛЬНЫЕ КОЛЬЦА ЭННИ!» Изверг даже забрал у бедной Энни кольца. Уже одного этого хватило, чтобы раздуть шумиху до небес. Но с моей стороны кольца были точным расчетом, а Джеб прекрасно использовал их в своих целях: его задача заключается в том, чтобы газета продавалась, и в этом он, несомненно, преуспел, и хотя у меня другие планы, воодушевление, с которым он ухватился за «сенсацию», стало первым шагом на моем пути к триумфу. Это радует.

Однако за всем этим весельем прослеживается некоторая меланхолия. Во-первых, бедняжка Энни тут как-то совсем затерялась. Получается, что я – ее убийца, душегуб, потрошитель – являюсь единственным живым существом на земле, кто оплакивает ее смерть, которая, впрочем, и так должна была произойти в самое ближайшее время вследствие больных легких, на что указывает заключение доктора Филлипса. Встав на позицию солипсизма[14], я мог бы заявить, что своим вмешательством избавил бедную дамочку от боли и мучений, взамен сократив ее жизнь не более чем на год. Но я не буду так делать. Смерть любого человека ложится пятном даже на меня. Это было моих рук делом, и я – тот самый, за кем все охотятся, чтобы схватить его и увидеть болтающимся на виселице, на толстой веревке. Я виновен, господа, – по крайней мере, по вашим законам.

Подобно Полли, главным изъяном Энни было пьянство, вероятно обусловленное несчастной судьбой двух из ее троих детей, один из которых умер в младенчестве, а второй родился калекой, и его пришлось отдать в приют. Как и в первом случае, не оказалось страховочной сети, чтобы перехватить падающую Энни, и она попала в самые убогие трущобы Уайтчепела, на «Милю порока», как его называют, где ей пришлось торговать своим телом, чтобы раздобыть глоток отвратительного джина, помогавшего ей заглушить боль. Больше о ней и сказать-то нечего: самым знаменательным событием в ее жизни стала встреча со мной; пожалуй, можно также упомянуть ее на удивление ровные и здоровые зубы, нечто настолько из ряда вон выходящее, что об этом даже упомянул в своем заключении доктор Филлипс. Если меня слушает кто-либо из царственных небожителей – в чем я, как атеист, сомневаюсь, но нужно соблюдать все формальности, – я здесь и сейчас приношу извинение за то, что так сильно напортачил с отправкой Энни в лучший мир. Действия моей левой руки, сдавившей ей горло, были совершенно непреднамеренными, но тем не менее это свидетельствует о некоем расширенном проявлении моей воли, с чем не поспоришь, поэтому я не стану отрицать свою ответственность. Нож, по крайней мере, забирает этих ангелов быстро и безболезненно, отправляет их на небеса к их богу, если они действительно попадают туда, или же просто в безболезненную вечность сна без сновидений. Удушение же – дело мерзкое, не говоря уж про то, что осуществить его сложно, а результат приходит медленно. Приношу свои извинения и клятвенно обещаю всем, кто предстанет предо мною, что впредь подобное кощунство я не повторю.

С другой стороны, второй мой план, не имеющий отношения к «ОБРУЧАЛЬНЫМ КОЛЬЦАМ ЭННИ», сработал выше всяческих похвал. Я имею в виду еврейский вопрос. Все это я предвидел, поскольку такое можно встретить где угодно. Куда бы ни пришли эти люди, они воспламеняют злобу, зависть, гнев, подозрительность и насилие. А ведь мистер Дизраэли[15] был еврей, разве не так? Знаменитое банкирское семейство Ротшильдов, финансировавшее возведение огромного количества замечательных зданий в Париже и других городах, также евреи. Евреев много среди великих философов, ученых, математиков, профессоров, врачей. Подозреваю, ненависть к этим людям обусловлена тем, что некоторые из них обладают способностью к числам и могут с невероятной быстротой рассчитывать преимущества одного процента над другим в долгосрочной перспективе по сравнению с краткосрочной, поэтому они предлагают сделку, которая человеку неискушенному кажется выгодной, но на поверку оказывается неблагоприятной.

Началась отвратительная кампания, подстрекаемая газетчиками во главе с печально известным мистером Гарри Дэмом из «Стар». На какое-то время этот писака стал буквально одержим каким-то таинственным явлением по имени Кожаный Фартук – мифическим чудовищем мясником-евреем, – и, как следствие, Уайтчепел превратился в крайне опасное место для обитающих в нем несчастных евреев. Однако этот аспект, похоже, нисколько не волновал ни Дэма, ни «Стар»! В любом случае Кожаный Фартук был вскоре задержан, однако выяснилось, что он не имеет никакого отношения к случившемуся, как и другие евреи и прочие сомнительные личности, попавшиеся в грубые сети, расставленные Уорреном. Но даже несмотря на то, что все эти обвинения оказались голословными, никто не хотел ничего слушать, и атмосфера накалялась. Я не удивлюсь, если вскоре начнутся линчевания, за которыми последуют погромы, сжигание целых кварталов, смерть невинных. Это будет возврат в Средние века.

Вот лучшая ширма для моего следующего остроумного шага. Мой рассудок ясен как никогда, и если я все рассчитаю правильно, грамотно проведу разведку, если я буду действовать смело и решительно, меня ждет триумф. Этот гениальный ход даст дополнительное преимущество: мои руки достаточно запачканы кровью, и я с радостью встречу старину Дьявола, когда тот поведет меня в десятый круг ада, но мне можно не добавлять, что за тысячу еврейских младенцев я буду очищен от этого греха. Черт возьми, неужели я случайно совершил что-то благопристойное? Проклятие!

Глава 10 Воспоминания Джеба

Я вскрыл конверт – первым делом я обратил внимание на плотную кремовую бумагу, которая свидетельствовала о хорошем вкусе, и мысленно отметил, что где-то уже видел обильный запас таких конвертов, – извлек послание, развернул его, смутно узнал почерк, присмотрелся внимательнее и узнал его: Чарли!

То есть Чарльз Гаррисон Хиллиард, редактор «Современного обозрения», живого и временами непристойного журнала, посвященного искусству, с которым я довольно регулярно сотрудничал на протяжении нескольких лет, пока не попал в орбиту «Стар»[16], тем самым связав себя с Крупной Скучной Прессой и расставшись с Небольшой Независимой Прессой. Чарли был из семьи, владеющей большим магазином в каком-то отдаленном провинциальном городке, но он, ничего не унаследовав от своих родителей, был вполне доволен тем, что тратил их заработанные тяжким трудом деньги на выходящее раз в три месяца издание, посвященное возвышенной красоте, которое славилось своим непочтительным отношением к знаменитостям, незрелостью, выдаваемой за остроумие, радикальными политическими взглядами, стремлением шокировать читателя и редкими действительно качественными эссе от автора, чье имя еще не было настолько известным, чтобы его печатали в «Атенеуме». Таким автором был я. Сообщество «Атенеума», сплошь состоящее из выпускников Оксфорда, несмотря на либеральные настроения задирающих нос, когда речь заходит о неотесанных ирландских гениях в коричневых костюмах с внешностью свинопаса, до сих пор еще не обратило на меня внимания и, вероятно, никогда не обратит. «Вот и отлично, – неоднократно в мыслях презрительно фыркал я, – я прекрасно проживу и без «Атенеума», расплачиваясь за то, что они не замечают меня, тем, что не замечал их, чего они не замечали».

Итак, Чарли, на несколько лет исчезнувший из моей жизни, вернулся.

Давненько я о тебе не слышал. В свое время мы здорово веселились, но теперь ты бесследно исчез даже из ужасной «Стар» О’Коннора. Ты был лучшим критиком в Лондоне; сие означало, что тебя следовало наказывать за регулярное безрассудное унижение крупной рыбы. Надеюсь, ты пишешь роман, или пьесу, или еще что-нибудь в таком духе. Жду не дождусь, когда узнаю об этом.

В любом случае, пожалуйста, обязательно приди на вечеринку, которую я устраиваю завтра в восемь вечера. Там будет полно интересных ребят, все они ненавидят «Атенеум», но и эти снобы их пока что не замечают. Болтливая компания, ты в нее прекрасно впишешься. Будут и девочки, художницы и поэтессы, возможно, сомнительные в некоторых аспектах, если ты находишь приятной такую игру. Если у тебя появится такое желание, можешь не пить ничего крепче чая, но пунш будет изрядно приправлен ромом, а шипучка из бутылки свалит с ног матроса!

Всего наилучшего,Чарли.

Письмо пришло как раз вовремя. Я доработался до полного физического истощения, занимаясь убийствами, к удовлетворению О’Коннора, однако даже он видел, что я работаю на износ. Он приказал мне взять несколько дней отдыха; по большей части я все это время проспал, чтобы не видеться с матерью. И вот теперь, когда я немного ожил, пришло приглашение от Чарли, показавшееся мне наилучшим лекарством от мертвых шлюх в темных переулках.

Я прекрасно провел время. Я не доминировал, но и не затерялся в толпе, и по количеству остроумных высказываний и метких ответов не уступал остальным. Это было шумное сборище, все много пили и много курили и мнили себя «вне закона» (но только в самом безопасном смысле); спиртное раскрепостило их, позволив строить из себя тех, кем они мечтали быть. Что касается меня, то я делал вид, будто я мастистый писатель – или хотя бы просто писатель, а не тот презренный подвид, известный как «журналист» или «критик». Я надел коричневый шерстяной костюм, поскольку у меня не было выбора, с белой хлопчатобумажной сорочкой, что сделало меня похожим на нечто среднее между салонным поэтом и боевиком Ирландской республиканской армии, к чему я и стремился. Возможно, кто-то посчитал меня опасным, что было мне по душе, не подозревая, что в оттопыренном кармане лежит не «Уэбли», а еще один носовой платок, и я упивался таинственностью, окутывающей меня, ощущением того, что мне известно больше, чем я знаю на самом деле. Как ветеран наблюдений за жизнью и смертью, я считал себя выше всех окружающих, ибо их богемность, безразличие и презрение к условностям были по большей частью напускными. Я же видел своими собственными глазами выпотрошенных девочек и знал на практике, а не только в теории, какой короткой, омерзительной и жестокой может быть жизнь.

Не могу сказать точно, когда я обратил на него внимание. Нельзя было не обратить. Нет, я не собираюсь признаваться в тайных гомосексуальных наклонностях, как те, которые несколько лет спустя отправили беднягу Уайльда[17] в Редингскую тюрьму, и у меня не было назойливого желания прикоснуться к плоти существа того же пола. Однако на меня притягательно действуют остроумие, динамизм, знание жизни, хороший вкус и, как я тешил себя, определенная осведомленность, говорящая о том, что человек повидал и вкусил многое.

– Вы музыкальный критик, да? – спросил у меня этот мужчина, когда людские потоки и случайности поглощения спиртного свели нас вместе.

Он был высокого роста, и его твидовый костюм, отметил я, был высочайшего качества. Костюм-тройка по самой последней моде, скроенный просто превосходно, с красным галстуком вместо привычной черной «бабочки», и в целом впечатление человека, который обращает пристальное внимание на свою одежду до того, как ее надевает.

– Был какое-то время назад, – ответил я.

– Хочется надеяться, вы поспособствовали тому, чтобы в Лондоне закрылись все концертные залы, – продолжал мужчина. – Сплошное невежество! Ну когда у кого-нибудь хватит духу изменить хоть что-либо в классическом каноне? В основном это Вагнер, исполненный отвратительно, поскольку у нас, слащавых британцев, не хватает холода души, чтобы исполнять Вагнера так, как это следует делать, чтобы его музыка звучала дико и страшно. Мы же исполняем его приблизительно так, как Дайен Бусико[18] исполняет Дюма на литаврах и тромбонах. Абсолютно ничего для человека, обладающего мозгами или хотя бы зачатками мышления. Концепция музыки как социального инструмента нам совершенно чужда.

– Должен сказать, сэр, – заметил я, – что вы сами рассуждаете как профессиональный критик. Эта мысль мне самому неоднократно приходила в голову. Тем временем в Европе появляются очень интересные работы. Русский Антон Рубинштейн своей дирижерской палочкой не размешивает слащавую бурду для свиней.

– «Слащавая бурда для свиней», – одобрительно повторил мужчина. – Мне это нравится. Моя фамилия Дэйр.

Я назвал себя.

– Ну конечно! – сказал Дэйр. – Я сделал вид, будто незнаком с вами, но на самом деле я читал ваши заметки в журнальчике, который издает Чарли. Я еще тогда подумал, что к этому парню следует присмотреться. Я присматривался, присматривался, присматривался – и, черт побери, куда вы пропали?

– Год я под псевдонимом писал о музыке в «Стар», затем мне представилась возможность попробовать себя на другой стезе журналистики. Это было очень интересно, хотя особой славы не принесло.

– Что ж, у вас есть божественная искра. Не потеряйте ее в каком-либо большом оркестре, где все голоса подстраиваются под одну и ту же модуляцию. Но у меня есть постоянная работа, поэтому я могу давать советы по поводу карьеры, не беспокоясь о таких мелочах как еда, жилье и деньги.

– Вы преподаете?

– Ору на учеников. А те делают вид, будто меня слушают. Я ставлю оценки, швыряя экзаменационные работы с лестницы: какая упадет на девяностую ступеньку, какая на восьмидесятую, какая на семидесятую… По-моему, никому нет до этого никакого дела, и с департаментом у меня никаких неприятностей быть не может, поскольку по совместительству я являюсь главой департамента. К счастью, коррупция просто тотальная.

Эта фраза показалась мне очень забавной, прямо-таки неотразимой. Я обожаю, когда те, кто прочно устроился в недрах какого-либо заведения, безжалостно это самое заведение хают, обнажая все его глупости, недостатки и предрассудки, но только так добродушно и невозмутимо, словно каждому их слову можно полностью доверять.

– Сэр, у вас очень яркая натура, – сказал я. – Не сомневаюсь, вы очаровываете своих учеников.

– Вот чего бы я хотел, так это очаровать кое-кого из девушек и завлечь их к себе в постель. А вот парней я бы отправил куда-нибудь в Афганистан или в Крым… кстати, мы по-прежнему воюем в Крыму?

– По-моему, наш крестовый поход двинулся дальше.

– Что ж, туда, где много черномазых – чем они чернее, тем лучше, – полуголых и волосатых. Каждый приличный английский мальчик должен провести несколько лет, расстреливая из пулеметов туземцев ради королевы, родины и интересов хозяев бирмингемских сталелитейных заводов. И еще ради того, чтобы цена на шелк в магазине родителей Чарли была низкой.

Только речь зашла о Чарли, как он сам неожиданно подошел к нам, держа в обеих руках по бутылке шампанского. Он обходил гостей, наполняя им бокалы.

– Вижу, вы двое спелись, – сказал Чарли. – Я в этом не сомневался, поскольку у вас у обоих одинаковые натуры и скабрезный взгляд на жизнь. Том преподает фонетику в Лондонском университете.

«Господи! – подумал я. – Тот самый профессор Томас Дэйр!»

– Я объясняю нашему юному другу печальную сущность нынешнего академического образования, – сказал профессор Дэйр. У него были очки в круглой черной оправе, вьющиеся светлые волосы, а орлиный профиль словно превращал его во внука Железного Герцога; однако в его иронии не было ничего от Веллингтона. – По крайней мере, мой апатичный подход к служебным обязанностям оставляет мне достаточно времени для экспериментов, играющих очень важную роль в моей жизни. Если хотите, я могу рассказать вам, почему в языке африканского племени коса есть странные щелкающие звуки, похожие на сухую икоту; воистину, его представители общаются между собой отрыжками.

Я рассмеялся. Забавный тип.

– Или еще взять, к примеру, немцев. Вам известно, что они образуют слова, просто соединяя вместе отдельные части, поэтому их слово для обозначения пулемета Гатлинга буквально переводится как «механическоеустройствостреляющеебезперезаряжания»? И слова становятся все длиннее и длиннее. Для немца ни одно слово не будет слишком длинным, поскольку немца нельзя утомить. Норвежца невозможно развеселить, немца невозможно утомить, а американца и шимпанзе нельзя обучить наукам.

Я снова рассмеялся, затем постарался перевести разговор на другую тему.

– Какие эксперименты вы провели?

– Их было уже чересчур много.

Мне уже доводилось читать о Томасе Дэйре, и я кое-что о нем знал. Своенравный интеллектуал, слишком дерзкий для Оксфорда или Кембриджа, слишком радикальный для провинции, постоянно разъезжающий с исследовательскими экспедициями, выдвинул теории о связи языка и общества и изобрел – да-да, именно так – универсальный алфавит.

Дэйр хотел покончить с национализмом, протекционизмом, капитализмом, коммунизмом, милитаризмом, колониализмом, исламизмом, консерватизмом, ревизионизмом и вообще всем тем, что заканчивается на «-изм». Любыми системами взглядов, верований, религиозных учений, особенностями одежды и размера ступни. Его методология заключалась в том, чтобы привести весь мир к одному языку, на котором все будут говорить без акцента, а также без указания на географическое место, общественное положение и происхождение. Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок будет чистым листом, так сказать, приходящим в мир без каких-либо предрассудков и враждебных настроений, полученных еще до того, как ему представится возможность показать, на что он способен.

Естественно, над Дэйром смеялись с первых полос всех газет, и вот уже какое-то время о нем ничего не было слышно. Начнем с того: кто за все это заплатит? Далее: кто будет этому учить? И еще: кто заставит тех, кто этого не хочет?

– Я помню вашу статью в «Таймс», профессор Дэйр, – сказал я. – Насколько мне помнится, она наделала много шуму.

– «Дерзость Дэйра»[19]. Пустая болтовня. Все осталось позади, быльем поросло. Я был глупцом, верил в обучаемость индивидов и в то, что человечество способно действовать себе на благо. Но люди уже рождаются с такими глубоко укоренившимися убеждениями и так привязываются к ним, что спорить с ними – все равно что уговаривать расстаться с какой-нибудь конечностью. Если я вам скажу: «Послушайте, вам будет гораздо лучше жить без этой чертовой ноги», что вы мне ответите?

– Ну, что вы с ума сошли.

– Верно; мне именно это и говорили… Ну да ладно, хватит болтать о моем безрадостном прошлом. Я, пожалуй, оставлю вас и потрусь с людьми. Кажется, здесь есть один человек, который мог бы мне очень помочь, а я ему сегодня еще не сказал ни одной гадости. Возможно, все закончится кулаками, что станет идеальной развязкой.

И с этими словами Дэйр удалился.

– Любопытный тип, – заметил я, обращаясь к Чарли.

– Том – просто очаровашка. Блестящая голова, но упрямо стоит на своем. Возможно, этот недостаток его погубит. Можно называть это изъяном характера, но можно также называть и героическим качеством. Тем же самым отличался Сократ. Поэтому такие люди сами уничтожают себя, а тем временем посредственности продолжают карабкаться наверх, всему миру на посмешище. Возможно, через сто лет Тому воздадут по заслугам… Друг мой, шампанского?

Я отказался, и Чарли отправился наполнять бокалы другим гостям. Вечеринка прибывала и убывала подобно луне, и мне казалось, что маленькие водовороты энергии вскипают там, где меня нет. Придя на смех, я неизменно видел, что в центре его находится профессор Дэйр, однако как только окружающие заводили с ним разговор на серьезные темы, он каким-то образом ускользал от них, чтобы нести свою магию в другое место.

***

Наконец вечеринка подошла к концу, и по своим карманным часам я понял, что мне пора поблагодарить Чарли и покинуть дом на зеленой улице в Блумсбери. Я полагал, что найти кэб не составит труда. Однако на пороге собралась толпа, обступившая Чарли, поэтому мне пришлось ретироваться, и в поисках спасения от тесноты замкнутого помещения я вышел на террасу. О, очарование свежего воздуха, ветерок, принесший аромат каких-то цветов, безоблачное небо над головой! Я с наслаждением впитывал все это, и тут, как вы думаете, кого я увидел прислонившимся к балюстраде, как не профессора Дэйра, курящего трубку?

– О, вот вы где! – сказал я. – Мне очень понравилась наша беседа. Вы смотрите на мир во многом так же, как и я сам.

– Надеюсь, что это не так. Я испытываю отвращение к миру и ко всему, что в нем находится. Когда-то я верил во все, а теперь ни во что не верю. Вы еще слишком молоды для подобного цинизма. Вам еще предстоит собирать шрамы и ссадины. Вам предстоит заслужить чистоту вашего презрения, в противном случае это будет лишь поза, призванная привлекать внимание.

– Ну, вы блестяще скрываете свое разочарование за дерзостью своего остроумия.

– Скажу без ложной скромности, за метким словом я никогда в карман не лез. И все же могу добавить: если хорошенько подумать, кое-что общее у нас есть.

– И что же это?

– Ну как же, Джеб, мы с вами оба терпеть не можем сэра Чарльза Уоррена и понимаем, что он непроходимо туп и ни за что на свете не поймает этого типа, которого вы, газетчики, окрестили Уайтчепелским убийцей.

Я опешил. За весь вечер об убийствах не было сказано ни слова, и я пребывал в уверенности, что никто из присутствующих даже не подозревает, что я писал в «Стар» под псевдонимом Джеб и воочию лицезрел изуродованные обескровленные тела, лежащие под холодным ночным небом.

– Ну, скажу я вам, – сказал я, как говорят, когда нечего сказать, – ну, скажу я вам, тут у вас надо мной преимущество. Я понятия не имею…

– О, только не надо! Мне очень понравился ваш материал о глупости Уоррена. Ваш анализ порочной системы, на которой стоит Скотланд-Ярд, попал в самую точку, но даже если полиция станет действовать расторопнее и выведет на улицы больше констеблей, не думаю, что убийца попадется в ее сети. Если б он был настолько беспечен, удача давно бы отвернулась от него, если учесть, что ему приходится творить свои деяния в районах, прямо-таки кишащих полицейскими, и каждый раз буквально на волосок расходиться с «синими бутылками».

– Профессор Дэйр, не стану отпираться, я действительно пишу под псевдонимом Джеб, но, во имя всего святого, как вы догадались? Неужели кто-то проболтался…

– Нет, нет! Язык. Фонетика. Одна из моих теорий гласит, что все мы говорим на двух английских языках – одном, который на поверхности, и другом, глубоком. Второй английский язык – это язык четкой структуры, порядка; я называю его «Дном». Доисторический и грубый, он скрывается под плотной завесой грамматики, слов, пунктуации и чистописания. Этот язык является отражением того, как мы преодолеваем трудности, он выражает образ наших мыслей, выражает истинную нашу сущность. В конечном счете он является правдой. Я уверен, что мне удалось научиться читать знаки этого «Дна», и когда я на протяжении последних нескольких недель читал заметки Джеба в «Стар», я увидел эти знаки. Музыка показалась мне чрезвычайно знакомой. Как и некоторые слова, общий дух, – хотя теперь вас уже просеяли сквозь сито редакторской правки, заметно разбавив ваш стиль. И все же я его узнал. Вам еще предстоит многое написать, многому научиться, но если вы посвятите этому жизнь, со временем, возможно, совершите что-то примечательное.

– На самом деле я уже написал пять романов. Они не были опубликованы.

– Напишите еще пять.

– Может быть, напишу. Но, возвращаясь к первопричине, позвольте спросить, почему вы терпеть не можете Уоррена так же сильно, как и я? Для меня это профессия, что объясняет мои редкие нападки на него, но вы, сэр, профессор университета, и я просто не могу…

– Убийца. Изверг, разумеется.

– Убийца?

– Я его обожаю. Он такой настоящий, такой чарующий… Я не могу им насытиться. И в отличие от всего того, что было на протяжении последних нескольких лет, он меня возбуждает. Вот почему я читаю запоем все отчеты; вот почему, когда время остужает любопытных зевак, я прихожу на место преступления и ищу то, что могли пропустить «фараоны». Пока что еще ничего не нашел. И самый главный вопрос: где он? У вас есть какие-либо соображения?

– Лично я не верю, что бы там ни печатала «Стар», что он еврей. То немногое, что я знаю о евреях, говорит мне, что этот народ – не убийцы. Нет, он один из нас, и его презрительное отношение к бедным опустившимся проституткам на самом деле является критикой нашей системы. Но, наверное, я навязываю вам свои политические взгляды… Сэр, а у вас есть какая-нибудь теория?

– В процессе оформления. Пока что ее еще рано излагать.

– Я бы хотел ее услышать.

– Что ж, возможно, когда студень полностью застынет, я приглашу вас в клуб, и мы поболтаем. Вас это устраивает?

– Просто замечательно! – сказал я.

Глава 11 Дневник

25 сентября 1888 года

На этот раз я все тщательно рассчитал и произвел рекогносцировку, обращая особое внимание на три момента: уединенность, возможности отхода и полицейское патрулирование. Я нашел идеальное место, ибо оно должно было быть идеальным, а для того, чтобы оно было идеальным, мне требовалось уединиться с жертвой больше чем на несколько минут. На эту ночь у меня был составлен обширный план действий. Плохо, что бедной девочке придется дорого заплатить за мою высшую цель, но так уж устроен наш порочный мир, правда?

На этот раз я выбрал в качестве охотничьих угодий район к югу от Уайтчепел-роуд, в то время как две моих предыдущих экспедиции проходили значительно севернее ее. После пересечения с Коммершл она отклоняется к востоку – кстати, планировка Уайтчепела совершенно хаотична, поскольку тысячу лет назад ее проводили в основном бродящие по лугу коровы, – и какое-то время идет строго прямо. Четвертый перекресток на ней – это пересечение с Бернер-стрит, ничем не примечательной улочкой. Эта улочка ведет в заброшенный квартал унылых кирпичных стен и труб, а поскольку она расположена достаточно близко от Коммершл, где по-прежнему в обилии промышляют проститутки, ее темные закутки частенько используются для мимолетных утех продажной любви. Я рассудил, что без особого труда найду себе какую-нибудь шлюху и она, свернув с освещенной и оживленной Коммершл, приведет меня на Бернер. То обстоятельство, что это место находилось всего в нескольких кварталах от полицейского участка, не особо беспокоило меня, ибо по своим наблюдениям я знал, что констебли не слишком балуют Бернер своим вниманием.

Вероятно, их предостерег от этого сэр Чарльз, поскольку на полпути до первого перекрестка находилось странное заведение, известное как Клуб анархистов, где я однажды слушал, как Уильям Моррис[20] рассказывал о новых эстетических нормах современного мира безразличным слушателям. Он ставил рисунок обоев и стиль мебели превыше революции – не слишком популярная позиция у этой братии. Практически каждый вечер клуб битком заполнялся всевозможными радикалами славянской, еврейской и русской национальностей, которые всю ночь напролет скандировали революционные лозунги, распевали революционные песни и планировали революцию. Полиция полагала, что вся эта бьющая через край энергия отпугнет сумасшедшего убийцу, в то время как на самом деле все обстояло как раз наоборот. Я знал, что люди, которые собирались в клубе, принадлежали к типу, именуемому фанатиками: то есть, хотя их глаза были открыты, они видели лишь мечты об обществе, где хозяевами являются уже они, а не бледные миллионеры с лиловыми печенками из Кенсингтонского клуба. Анархисты готовы были повесить каждого, принадлежащего к этому клубу, и именно образ обутых в дорогие ботинки ног, болтающихся в восьми дюймах над землей, всецело занимал их воображение. После чего, естественно, они образуют свой собственный клуб. Так обстоит дело со всеми великими мечтателями, всех мастей и племен.

Этот вечер я провел, бродя вокруг клуба. Поскольку радикалы верят (к счастью) в то, что любая собственность является преступлением, они считают замки на дверях чем-то омерзительным. Любой радикал или выдающий себя за радикала может спокойно войти в клуб, расположенный рядом с построенным из подручных материалов сооружением под названием двор Датфилда, каких полно в Уайтчепеле. На самом деле там нет никакого двора и нет никакого Датфилда, если не считать надписи на воротах. Я отметил, что проститутки то и дело отворяют калитку в запертых воротах, чтобы воспользоваться темнотой и уединением двора для быстрого удовлетворения клиента, после чего уходят, обязательно закрывая за собой калитку. Таким образом, это место идеально подходило для моих замыслов.

Но мне требовалось выяснить, какие развлечения предлагает клуб, поэтому я оказался в толпе из ста с лишним горлопанов, мнящих себя народными массами, которые во всю глотку – и среди них не было более голосистого крикуна, чем я – распевали священный гимн всех тех, кто считает, что, перед тем как строить, нужно сначала разрушить все до основания. Я опоздал к началу, поэтому свой вклад смог внести, только начиная с пятого куплета:

Довольно королям в угоду Дурманить нас в чаду войны! Война тиранам! Мир Народу! Бастуйте, армии сыны! Когда ж тираны нас заставят В бою геройски пасть за них – Убийцы, в вас тогда направим Мы жерла пушек боевых!

Очень проникновенные слова, но попробуйте спеть их в столовой 44-го Арджайлского пехотного полка, и вас тотчас же вздернут на дереве возле плаца. Что делали эти люди – планировали восстание в этом году или праздновали прошлогоднее? Откуда они, из Центральной Европы или из какой-нибудь республики на Балканах с непроизносимым названием? А может быть, они собирались пойти против самого Большого Медведя – а это означало, что из двухсот товарищей, находившихся в здании, по крайней мере сто пятьдесят являлись сотрудниками «охранки», царской тайной полиции… Однако их не будет интересовать, что происходит во дворе прямо у них под окнами, – все их мысли прикованы к далеким застенкам и комнатам пыток. Тем не менее я ни с кем не поделился своими сомнениями, явив собравшимся образ счастливого поджигателя и командира расстрельной команды. Чем громче я кричал, тем более невидимым становился.

После коллективного песнопения настал черед объятий и бормотания на разных языках, чуждых моему слуху, однако общей темой, царившей в зале, было братство, скрепленное действием водки. Все сияли алой краской революционного порыва или плохих сосудов. Когда бутылка дошла до меня, я отхлебнул глоток, обнаружил, что внутри жидкий огонь, более подходящий для битвы, а не для мирного общения, – но кто я такой, чтобы идти наперекор массам! Я обнимался, целовался, пожимал руки, вскидывал кулак, кричал и в целом был похож на пьяного медведя. Однако на этих подмостках наказания за переигрывание не бывает.

Через какое-то время, после того как подробности были обсуждены и приняты на нескольких языках – по некоторым вопросам споры велись слишком горячо, что наводило на мысль о том, что участники предпочитают спорить, а не устраивать революции, – и следующие массовые акции (они же пикники) спланированы, отложены и в конечном счете отменены, собрание разделилось на отдельные атомы. Различные группировки и фракции разошлись по своим кучкам, и одинокие волки, слишком ярые анархисты, чтобы присоединяться к кому бы то ни было, получили возможность бродить по всему залу. В мятом костюме и низко надвинутой на глаза шляпе я прекрасно подходил под эту категорию. Этот процесс позволил мне изучить здание, не привлекая к себе внимания. Собравшиеся чересчур оживленно обсуждали термидорианский переворот и то, кто возглавит программу электрификации Средних графств, не замечая, что творилось вокруг. В их представлении значение имели массы, а не один отдельно взятый человек. Я намеревался в самое ближайшее время показать им, как они ошибаются.

В любом случае здание представляло собой именно то, что можно ожидать от подобного места: на втором этаже – зал заседаний, чем-то похожий на перекрытый сводами храм какой-то религии; всевозможные вспомогательные помещения под ним и вокруг него, в том числе типография, чтобы при необходимости дать залп всеми орудиями; примитивная кухня, чтобы варить галлонами суп; читальный зал с собранием самых последних революционных произведений со всего мира; подвал, такой же, как любой другой подвал, в том числе под зданием Парламента. В общем, все банально.

То есть если не знать, где смотреть.

Глава 12 Воспоминания Джеба

И действительно, куда он пропал? Вечеринка закончилась туманным приглашением «как-нибудь заглянуть» к профессору Дэйру, и я вернулся к рутине кровавых преступлений. Монстр пропустил сначала одну неделю, затем и следующую. Неужели он замыслил что-то из ряда вон выходящее? Или же решил сделать перерыв? А может быть, ему просто все это надоело? Подошла пора сбора хмеля, так что, быть может, чудовище отправилось за город, чтобы заработать несколько фунтов, наполняя мешки для пивоваров. А если речь идет о человеке состоятельном, возможно, он сейчас роскошествует в Антибе, ест улиток и прочие французские штучки, забыв на какое-то время про свой нож…

Какими бы ни были причины, О’Коннор прекрасно понимал, как это скажется на объемах розничных продаж в газетных киосках, от которых зависел наш тираж в сто двадцать пять тысяч экземпляров – «самый большой тираж вечерней газеты в Соединенном Королевстве». Я делал все, что в моих силах, и тут пришелся кстати сюжет про кольца, но после нелепости расследований убийств Полли и Энни, после бесчисленного множества абсурдных гипотез, после столь пустых действий, как создание общественного комитета, который предложил бы награду за любую информацию о преступнике, от чего до сих пор упрямо отказывался Уоррен (словно этот тип принадлежал к какой-то преступной сети и его могли бы выдать его собственные дружки, как простого мошенника или «медвежатника»), после многочисленных пламенных речей, обвиняющих евреев в том, сем и прочем, после заявлений высокопоставленных полицейских чинов о том, что тут замешаны «Ночные волки», «Зеленые подтяжки» или какие-нибудь другие банды, и, наконец, после голословных рассуждений о каком-то «русском верзиле», – даже это казалось бессмысленным и безнадежным. Я написал очаровательную едкую заметку о неэффективности полиции, но она не привлекла к себе внимания; Гарри Дэм пытался заново расшевелить затасканные страшилки про еврейские таинства, в которых до сих пор говорилось только о крови христианских младенцев, необходимой для приготовления мацы; но отныне, по утверждению Гарри, кровь уличных девок требовалась для некоего каббалистического ритуала, целью которого, полагаю, было сделать барона Ротшильда, и без того богатейшего человека в мире, вдвое богаче. Что же касается продвижения следствия, практических шагов решения проблемы, тщательного анализа улик – ничего этого не было и в помине. Не происходило ровным счетом ничего.

Как говорится, в праздном мозгу находит себе дело дьявол, поэтому мы все дружно стали негодяями, и подумать только, что именно мне было суждено войти в историю как величайшему подлецу.

Я переводил в печатный текст скоропись, какую-то чепуху, которая должна была отправиться на четвертую страницу под рекламой средства от изжоги и вздутия живота, когда ко мне подошел паренек-рассыльный и сказал:

– Сэр, мистер О’Коннор хочет поговорить с вами.

– А?

– Прямо сейчас, сэр. Как я понимаю, дело срочное.

– Ну хорошо.

Встав, я надел старый коричневый пиджак и прошел следом за пареньком по коридору до конца. Паренек постучал в дверь, и мы услышали грубый хриплый голос с ирландским акцентом:

– Заходите!

О’Коннор не придавал никакого значения роскоши. Смею предположить, кабинет главного редактора «Таймс» представляет собой изысканное помещение с камином, оленьей головой на стене и гигантским глобусом, в нем нередко наслаждаются хорошими сигарами и марочным портвейном. Кабинет главного редактора «Стар» был развернут на сто восемьдесят румбов в противоположную сторону. Неказистый – или, наверное, тут лучше бы подошел эпитет «практичный», ибо на самом деле это была просто большая комната с письменным столом, еще одним столом и несколькими книгами. На письменном столе стояли длинные иглы с наколотыми на них десятками гранок, из которых будет составлен сегодняшний номер «Стар». На столе я увидел макет первой полосы, а на ней – ничего столь же динамичного, как «ИЗВЕРГ», а лишь обычная безликая чепуха вроде «ТРИНАДЦАТЬ ЧЕЛОВЕК УБИТЫ В АФГАНИСТАНЕ» (у меня мелькнула мысль, наших или чужих), «ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ЗА СВЕДЕНИЯ ОБ УАЙТЧЕПЕЛСКОМ УБИЙЦЕ УДВОЕНО», «ЕПИСКОП ПРИЗЫВАЕТ К СПОКОЙСТВИЮ» и «ЗАКОНОПРОЕКТ ОБ ОСВЕЩЕНИИ УАЙТЧЕПЕЛА ОТКЛОНЕН».

О’Коннор сидел за письменным столом, а рядом с ним, практически невидимый, поскольку он находился в тени на фоне окна, отчего черты его лица оставались в полумраке, сидел еще один мужчина. Они тепло беседовали между собой, заключил я по их позам, по запаху сигар (одна, еще тлеющая, лежала в пепельнице, пуская в воздух струйку дыма) и тому обстоятельству, что перед обоими стояло по стакану.

– Садись, – приказал О’Коннор. – И, может быть, капельку старого доброго ирландского виски?

В его стакане оставалось немного золотисто-янтарного напитка – я еще не знал, то ли это норма, то ли следствие чрезвычайной ситуации.

– Сэр, я не пью, – сказал я. – Мой папаша-пьяница, в настоящее время спящий в земле Дублина, пил столько, что этого хватит не только на мою собственную жизнь, но и на жизнь моих сыновей, если только они у меня будут.

– Как тебе угодно. Ты уже знаком с Гарри? Ваши пути еще не пересекались в редакции отдела новостей? Хотя Гарри, как мне хорошо известно, не из тех, кто просиживает штаны в редакции.

– Здоро́во, приятель, – сказал Гарри, поднимаясь с места и протягивая свою огромную ручищу.

Должно быть, это его соломенная шляпа с широкими полями, какие носят лодочники, лежала на письменном столе О’Коннора, поскольку только американец будет носить такую шляпу там, где лодок нет и в помине. У него было крупное угловатое лицо с обезоруживающей улыбкой под отвислыми рыжими усами, открывающей огромные лопатообразные зубы. Одет он был в итонский пиджак с белой отделкой, белую сорочку, темно-синий сюртук в клеточку, цветной (красный) галстук, белые брюки в темно-синюю полоску и белые штиблеты с белыми носками. Где-то здесь должна была быть регата? Генри собрался прокатиться с дамой на лодке по Темзе? Или же ему предстоит занять место рулевого на восьмерке в принципиальном противостоянии с командой из Оксфордского университета? Но я списал все на отвратительное американское невежество; тамошний народ начисто лишен чувства традиции и совершенно неспособен читать намеки и понимать, что они означают. Американцы нацелены исключительно на результаты или, точнее, деньги. Они забирают и присваивают все, что им приглянулось, не обращая ни на кого внимания.

– Симпатичный пиджак, – заметил Генри, пожимая мне руку. – Можно узнать фамилию твоего портного?

– Увы, – ответил я, – это творение одного сумасшедшего немца.

– А жаль, – заметил Генри. – Мне нравится то подпоясанное и взнузданное впечатление, которое производит эта штука. Она предназначена для рыбалки?

– Для охоты, – возразил я. – Просторные плечи дают больше свободы при стрельбе. Считается, что окраска сбивает с толку куропаток, но все же я полагаю, что, даже если у них мозг размером с горошину, настолько тупыми они все-таки быть не могут.

– Как знать… Ты любишь охотиться?

Я понятия не имел. Я никогда не ходил на охоту и никогда не пойду.

– А то как же, – ответил я.

– Ну а теперь, ребята, – вмешался О’Коннор, – я рад, что мы собрались все вместе. Нам нужно немного поговорить. Джеб, как я уже объяснил Гарри, я горжусь тем, что вы сделали. Вы разожгли большой костер, определили темп для всего города. Мы ведем его за собой, а остальные газеты спешат за нами следом. И я уверен, что если внезапно произойдет что-то срочное, один из вас, все равно кто, первым прибудет на место и изложит все четко и ясно. И мы продолжим идти впереди, из чего следует, что мы будем продаваться, из чего следует, что инвесторы заткнутся и оставят меня в покое.

Ни я, ни Гарри не сказали ни слова.

– Однако, – продолжал О’Коннор, – я должен честно вам сказать, что у нас серьезная проблема.

Он умолк. Мы ждали. Он взял сигару и сделал глубокую затяжку, отчего тлеющий кончик разгорелся.

– И эта проблема вот какая, – сказал О’Коннор, выпуская дым. – Где он?

– Будем надеяться, в преисподней, – сказал я.

– Хорошо для всего мира, плохо для «Стар». Эти жадные инвесторы, с которыми мне приходится иметь дело, похожи на курильщиков опиума. Стоит только произойти чему-нибудь большому и кровавому, как они тотчас же чуют прибыль и начинают думать, что так будет всегда. Поэтому они на меня давят. Вы не представляете себе, что мне приходится терпеть.

У меня мелькнула мысль, что очень безнравственно надеяться на то, что убийца нанесет новый удар, чем поспособствует росту тиража, однако таковы были реалии нашего бизнеса; О’Коннор не испытал никаких угрызений совести, выразившись так откровенно, американец также не собирался произносить возмущенную речь, поэтому и я решил держать язык за зубами.

– Начальник, вы хотите, чтобы я прирезал какую-нибудь куколку? – предложил Гарри, и мы все трое рассмеялись, поскольку это хоть как-то рассеяло сгущающееся в воздухе уныние.

– Нет, не надо, – возразил О’Коннор. – Юристы это не одобрят. Но я хочу, чтобы мы вместе пораскинули мозгами и придумали что-нибудь такое, что помогло бы снова раздуть огонь. Мы лихо обыграли кольца, но останавливаться на этом нельзя. И вот ради этого мы сейчас и собрались.

Мне это и в голову не приходило. Для меня достаточно было освещения убийства в газете; мысль о том, чтобы производить новости, предположительно какую-то глупую ложь, показалась мне отвратительной. Но опять-таки, поскольку я есть такой, какой есть, и не обладаю моральной твердостью, а также поскольку лично мне кампания, развязанная убийцей против уайтчепелских проституток, принесла большую выгоду, я промолчал.

Гарри что-то сказал про специальный выпуск с портретами обеих жертв на первой полосе, в черных рамках, с высказываниями детей.

– Боюсь, это не прокатит, – возразил О’Коннор. – Нашим читателям не нужны слезы, им нужна кровь. Им нужно, чтобы у них руки по локоть были в липкой алой жиже.

Мы немного поговорили об этом, мило и непринужденно, и я высказал несколько нелепых предложений – например, выяснить, что думают на этот счет выдающиеся мыслители нашего времени, такие как мистер Харди[21], мистер Дарвин и мистер Гальтон.

Однако вскоре разговор выдохся на печальной ноте, и в кабинете воцарилось уныние. И тут – внемлите ангельскому гласу!

– Есть! – вдруг сказал Гарри. – Точно, это то, что надо. Итак, чего недостает? Это витает в воздухе, а мы ходим вокруг да около.

Молчание, причем не то, что равно золоту.

– Это же сюжет, – наконец торжествующе заявил Гарри. – И ему нужен злодей!

– Ну, злодей как раз есть, – слабо возразил я. – Просто мы понятия не имеем, кто он такой.

– Но он же не персонаж. Он – мысль, призрак, теория, неизвестная величина. Иногда он «изверг», иногда «убийца», но у него нет личности, нет образа. Его нельзя ухватить. Недостаточно того, что он еврей, даже несмотря на то, что люди терпеть не могут евреев. Он по-прежнему остается размытым пятном, чем-то неопределенным.

– Не понимаю… – начал было я.

– Ему нужно имя!

Это было настолько до абсурдности просто, что все умолкли.

О’Коннор посасывал сигару, Гарри глотнул виски и улыбался, глядя на нас. А я сидел, чувствуя себя заговорщиком, злоумышляющим против Цезаря, но тут я вспомнил, что ненавижу Цезаря, поэтому все будет хорошо. Также я проникся ненавистью к Гарри за то, что ему пришла в голову такая великолепная мысль. Определенно, кое-что он в этом деле смыслил.

Он был так уверен в себе… Чисто американское качество. В языке этих людей нет слова «сомнение»; они не знают, что такое «Малый вперед!», начисто отвергают все, от чего пахнет обдумыванием, рассуждениями, оценкой. Все это они оставляют глупым слабакам. Для них же всегда: «К черту мины!»[22]

– И это не может быть просто имя вроде Том, Дик или Гарри, – продолжал Гарри. – Тут нужно что-то особенное, умное, что-нибудь цепкое, что останется в памяти и застрянет в голове. Это имя должно звучать. Мне пришло на ум «Сид-жид», но это слишком уж грубо.

– К тому же вдруг он окажется епископом англиканской церкви? – заметил я. – Стыда не оберешься.

– Разумное замечание, – согласился Гарри. – Вот почему это имя должно быть хорошим. Нам нужен гений, который его придумает.

– Я бы обратился за помощью к Дарвину, – предложил я, – и если он не слишком занят, уверен, он что-нибудь посоветует. Ну, а если не он, может быть, его кузен Гальтон присоединится к нашей компании.

Сарказм: последний оплот тех, кто полностью разгромлен.

– Этих ребят я не знаю, но твоя мысль мне понятна. Нам нужно что-нибудь такое, что придумает тот, кто обладает большим талантом.

– Гарри, – сказал О’Коннор, – займись этим. Мне нравится твоя идея, хотя я пока что еще не вижу, куда она ведет. И я теряюсь в догадках, как это осуществить.

– Ну, хорошо, – сказал Гарри. – Вот как я все вижу. Мы выкладываем письмо от этого типа, и он подписывает его именем, которое будет греметь в веках. С ним не сравнится никакой рекламный лозунг – такое оно совершенное. Разумеется, мы не сможем предъявить это письмо сами – все сразу же учуют подлог. Так что оно отправится в Центральное агентство новостей. Понимаете, там сидят такие тупицы, что они без раздумий растрезвонят о нем по всему городу. А как только у нашего типа появится имя, он сразу же снова станет горячей новостью. И это позволит заполнить паузу до его следующего удара.

– Предположим, письмо заставит его нанести новый удар, – сказал я.

– Ну же, дружок, – вмешался О’Коннор. – Ты сам, своими глазами видел раны. Этот голубчик с таким упоением кромсает девочек, что он точно спятил, словно мартовский кот. Что бы мы ни сделали, это никак не повлияет на степень его безумия.

Я вынужден был признать, что он прав. В конце концов, я действительно видел выпотрошенную Энни Чэпмен и считал, что ни один человек в своем уме не способен на такое. Человеку в здравом рассудке трудно было даже смотреть на такое.

– Поскольку это твоя идея, Гарри, наверное, ты и напишешь письмо, – сказал О’Коннор.

– Сам бы того хотел, начальник, – печально произнес американец. – Но я не из тех, кого можно назвать поэтом. Слова выходят из меня с трудом, словно катышки дерьма у кролика из задницы, – со стонами, кряхтеньем, натугой. Я репортер, а не писатель.

И снова молчание, но только теперь оно сопровождалось взглядами, которые по большей части были обращены на меня. Точнее, оба, и О’Коннор, и Гарри пристально уставились на меня. До меня дошло, куда все катится, и я начал подозревать, что это было нарочно подстроено так, чтобы все выглядело естественно.

– Статьи Джеба – это лучшее, что я когда-либо читал. Каждое его предложение звучит как музыка, – заявил Гарри. – Он тот самый поэт, который нам нужен.

– Я… – начал было возражать я.

Однако, безнадежно пристрастившийся к похвалам, возражал я не слишком усердно, ибо мне хотелось, чтобы мне на голову вылилось еще несколько галлонов.

– Хотелось бы мне обладать его дарованием, – продолжал Гарри. – Моя энергия, его талант, его… э… гений – неизвестно, как далеко мы смогли бы зайти.

– Думаю, ты прав, – подхватил О’Коннор.

Определенно, эти ребята полагали, что вдохновение можно включать по собственному желанию. Достаточно мне повернуть вентиль своего гениального дарования до отказа вправо – и слова будут хлестать непрекращающимся потоком сотню лет. Они понятия не имели, что вентиль крайне своенравный, к тому же порядком заржавел, и чем больше его крутить, чем сильнее на него нажимать, тем меньше вероятность того, что нужный текст поспеет к сроку. Более того, на самом деле никаких сроков вообще не было. Это происходило тогда, когда происходило, и иногда этого не случалось вовсе.

– Так, Джеб, слушай внимательно, – сказал О’Коннор. – Давай обдумаем все тщательнейшим образом. Да, действительно, все построено вокруг имени, имени, которое будет греметь пожарным колоколом. Но у него должен быть и свой тон. Тебе нужно найти что-то новое. Тут необходимо сыграть на необычном значении слов, затронуть струну, которая до сих пор не звучала, показать подход, которого прежде не было. Начнем с того, что оно должно обладать холодной иронией.

– У меня с иронией всегда было плохо, – заметил Гарри. – Что это такое? Что-то, наносящее урон?

– Нет, нет, Гарри, не урон. Ирония – это умение ловко сказать «А», что-то настолько нелепое и вызывающее, что это будет пониматься как нечто «Б», полная противоположность. Когда ты спросил Джеба про охоту, он ответил: «А то как же». Не слишком хорошо знакомый с нашими речевыми оборотами, ты решил, что Джеб имел в виду что-нибудь вроде «ну конечно же». Однако в его голосе присутствовали неуловимые интонации, тончайшие нюансы, которым точно соответствовало выражение лица, слегка поднятая левая бровь, чуть изогнутая губа, а также общий замедляющийся ритм, посредством чего Джеб сообщил мне – и в первую очередь самому себе, – что он считает такое занятие, как стрельба по бедным птичкам свинцовой дробью, оставляющей от них одни перья и хрящи, чем-то совершенно отвратительным. Вот что такое ирония. Вот что нужно нашему письму. Вот что сделает его вечным.

Гарри извлек из этих слов великолепный урок.

– Ему не нравится охота? – недоверчиво спросил он.

Мы пропустили его слова мимо ушей. Ему это не дано, даже если первый порыв и принадлежал ему.

– Не уверен, что у меня получится, – с сомнением промолвил я.

– Джеб, ты уже на полпути к блестящему будущему. Я щедро тебе заплачу, и ты через какое-то время сможешь перескочить в крутую газету вроде «Таймс», где твое дарование сделает тебя знаменитым, ты будешь разъезжать по всему миру, а издатели станут обивать порог твоего дома, вымаливая очередную рукопись.

Я понял, что обречен. О’Коннор взял меня с потрохами. Я превратился в птичку в прицеле его двустволки. Этот человек был гений.

***

И вот – мой первый шедевр. Подобно любому великому литературному творению, у него нет автобиографии. Его нельзя разложить на отдельные части и сказать: «Это вот отсюда, а затем я придумал вот это, после чего появилось что-то еще, и вот готовый результат». Нет, нет, ничего подобного. Наверное, это был процесс не написания и уж тем более не сочинения, а скорее становления. Я стал тем, кем должен был стать.

Тем не менее я все-таки помню, как сидел за столом в опустевшей редакции, после того как почти все ребята разошлись по домам или отправились пить пиво, и у меня в голове крутились отдельные ноты, соединяясь в мелодию, как будто я был лишь посредником, а что-то, какая-то сила (не Бог, ибо я не верю в него, но если б и верил, определенно, это не то предприятие, к которому он подключился бы по своей воле) диктовала мне. По какой-то неведомой причине у меня в голове стояло слово «начальник», которое употребил Гарри, обращаясь к О’Коннору, и для британского языка оно было чем-то необычным, это скорее американизм, не само слово как таковое, а его использование в качестве обращения. Мы никого не называем «начальником», мы называем начальника «сэром». Повсеместно. Поэтому я мысленно повеселился, представив себе, как этот тип, кем бы он ни был, обращается через Центральное агентство новостей ко всему миру как «дорогой начальник». Понимаете, он напишет свое письмо не полиции, а в каком-то смысле всему обществу, своему истинному критику, словно представляя на его суд свой спектакль. Я также не забывал о категорическом требовании О’Коннора относительно иронии, интуитивно чувствуя его правоту. Наш писатель не может громогласно вопить с пеной у рта, взобравшись на ящик в Гайд-парке, стращая пролетариат своими людоедскими замашками. Слушая его, можно не опасаться получить в лицо порцию ядовитой слюны. Нет, для этого он слишком сух, поэтому я употребил свою собственную фразу, сказанную на встрече, – «примусь за шлюх», что на добрую тысячу процентов занижало ужасы той кровавой бойни, которую он им учинил. Далее совершенно естественно, на ум мне пришло слово «не преминуть», которое сейчас можно услышать разве что от какого-нибудь почтенного викария или за чаепитием престарелых дам. Мне требовалось что-то резкое, чтобы разыграть мягкость «не премину», поэтому я перепробовал «резать», «вспарывать», «рубить», «пилить», «рассекать», «кромсать», но все они, на мой взгляд, тут были совершенно не к месту.

И тут откуда-то – из уст Господа мне в ухо или из пасти дьявола в мой мозг – пришло слово «потрошить», которое, хоть и неточное в техническом смысле, обладало нужным звучанием. Конечно, убийца не потрошил свои жертвы, он их резал. Но слово «потрошить» было звучным и обладало привкусом первобытной свирепости, от которого мир будет без ума, даже несмотря на то, что этот человек, в тусклом свете полумесяца склонившийся над безжизненной жертвой, никоим образом не будет напоминать обезумевшего потрошителя, поскольку все его движения должны быть точными, выверенными, подчиненными недюжинной силе, и делаются они острым лезвием ножа. Никаких беспорядочно мечущихся рук, «потрошащих» добычу, судорожно стиснутых пальцев, раздирающих мертвую плоть и раскидывающих во все стороны окровавленные куски. Кем бы ни был этот человек, он отнюдь не потрошитель, и, наверное, сам себя он ни за что бы не назвал потрошителем, однако сладостные звуки слова «потрошитель» пересилили все эти соображения. Поэтическая правда выше голых фактов.

Ну, а дальше все уже покатилось одно за другим. Мне нужно было куда-нибудь пристроить слово «хохма», и я его пристроил, найдя такой поэтический ракурс, какой прежде никогда не слышал и не видел. «От той хохмы», – сказал я. Из утонченно-либеральных соображений я ни словом не упомянул о евреях, поскольку один из моих тайных замыслов заключался в том, чтобы своим творением оправдать их. Я не хотел, чтобы у меня на совести, и без того уже порядком отягощенной, были еще и погромы. И я гордился, что мне это удалось; я находил в этом определенное моральное удовлетворение.

И, наконец, имя. Ну, «Потрошитель» уже маячил на задворках моего сознания, поскольку я был так доволен фразой «и впредь не премину потрошить», что никак не хотел с ней расставаться, хотя и понимал, что мне придется ее изменить, преобразовать глагол в существительное, чтобы избежать повторения непривычного звука и в то же время продолжить мелодию слов, основанную на этом звуке. «Потрошитель» пришел ко мне сам собой. Итак, если «Потрошитель» – это фундамент, якорь, нужно что-нибудь без буквы «п», чтобы избежать напевности и аллитерации. «Патрик-Потрошитель» или «Питер-Потрошитель» звучат просто глупо. И действительно, нужно что-то совершенно противоположное, имя, лишенное «п» и «р», но в то же время обладающее прочными британскими традициями, крепкое, твердое англо-саксонское имя. Сначала мне пришло в голову «Том», и я чуть было не остановился на нем, поскольку «Джон» – это слишком мягко, а «Уилл» трудно произнести, так как придется делать фрикативную остановку, чтобы перейти к раскатистому сонорному «р». И тут я вспомнил наш флаг, как какой-нибудь простой работяга или поденщик, и патриотическая слащавость образа глубоко затронула мои обостренные чувства, развеселив меня.

Вот она, Ирония, с прописной буквы, выделенная курсивом: Ирония! Это тотчас же оценит О’Коннор, а бедняга Гарри Дэм не поймет никогда. Мое лицо растянулось в улыбке. «Юнион Джек», развевающийся над полем битвы, затянутым пороховым дымом, в воздухе перемешались запахи крови и гари, пулеметы Гатлинга навалили груды черномазых перед колючей проволокой, офицеры приказали выкатить бочонки с пивом, и все ребята в красных мундирах повернулись к знамени и поднимают стаканы. Да, Джек, Джек и еще раз Джек, и тут, надеюсь, со мной согласился бы наш Бог и Спаситель Киплинг[23]. Я понял, что имя у меня есть. Это было именно то, что требовали мои хозяева: идеальное имя, звучное, запоминающееся, легкое в произношении, по-настоящему британское, порождающее в сознании темные лабиринты Уайтчепела и острую сталь, вспарывающую алебастр шеи проститутки, и в то же время несущее в себе слабые отголоски сине-красно-белого флага, развевающегося над нашими зелеными полями и ханжеским благочестием. Я подарил миру Джека-Потрошителя.

Часть II Яркое пламя

Глава 13 Дневник

30 сентября 1888 года

Боже милосердный, что за день! Удача едва не отвернулась от меня, мое спасение было сравнимо с чудесным спасением героев Майванда[24], я испытывал невероятное возбуждение духа и плоти, не говоря о страхе, превратившем мой желудок в свинцовую чушку. Мне пришлось отчаянно импровизировать, перекраивать план, идти на риск, держаться, полностью уповая на храбрость. И все-таки в какой-то момент я бежал от ребенка. Сейчас я пью бокал портвейна, чтобы взять себя в руки и изложить события последних нескольких часов.

А ведь все началось так хорошо!

На Коммершл я так никого и не нашел, поскольку выбор там был совсем небольшим. Я неспешно свернул на Бернер, намереваясь на ближайшем перекрестке повернуть направо, пройти по этой улице до следующего перекрестка и таким образом обойти вокруг квартала и выйти на новый заход по Коммершл. Но мне навстречу суетливо шагал молодой человек в нелепой охотничьей шляпе, со свертком в руке, весь какой-то взволнованный, словно он только что устроил катастрофу. Он проскочил мимо, даже не взглянув на меня, и только тут я увидел, от какой катастрофы он бежал. Это была женщина, из рабочих, невысокая. Она стояла на тротуаре, всей своей позой выражая разочарование. Не знаю, какая у них с этим молодым человеком случилась размолвка, но я посмотрел женщине прямо в лицо, она почувствовала на себе мой взгляд и посмотрела на меня, не тронувшись с места. Я фланирующей походкой, как мне это свойственно, приблизился к ней – добропорядочный джентльмен со свободной мелочью в кармане, решивший в поисках острых ощущений отправиться на свидание, – и женщина одарила меня улыбкой. Я строго кивнул. Мое лицо, оставаясь полностью подчиненным воле, будто озарилось изнутри похотливым сиянием. На самом деле это сияние говорило о жажде крови, но женщина этого еще не знала.

Сегодня вечером мне предстояло иметь дело с коротышкой. Должен сказать, по сравнению с Полли и Энни это был шаг вперед. У нее была такая внешность, что любой нормальный мужик, взглянув на нее, ощутил бы желание ее поиметь. Эта почти красота чуть было не привела к тому, что я не обратил на женщину внимания; к несчастью для нее, этому не суждено было случиться, ибо она одна испускала сигналы, говорящие о доступности. Она была вся в черном, эта женщина, словно уже надела траур по себе самой, избавляя всех от хлопот подыскивать одеяние для ее последнего наряда.

– А ты такая маленькая, милочка, – сказал я.

– Моих ног, сэр, хватит, чтобы обхватить вас за ляжки, – ответила женщина, – и они сильные.

Я уловил в ее голосе легкий налет чего-то иностранного, но не смог определить, к какому региону земного шара его отнести.

– Вот такое настроение по душе мужчинам! – сказал я.

Мы находились в ущелье темноты, поскольку в темноту был погружен весь Уайтчепел, так как отцы города не проявили щедрости в отношении газового освещения беднейшего района. На противоположной стороне улицы царило какое-то оживление; я увидел освещенные окна Клуба анархистов, куда недавно наведался, высматривая, что к чему. Мы прошли по Бернер, мимо вывески на фасаде «Международный клуб образования рабочих», внизу маленькими буквами перевод на идише. Яркий свет из окон второго этажа остался в стороне, потому что мы держались близко к стене здания. Услышав доносящиеся сверху буйные раскаты, я понял, что не за горами бесконечный хриплый припев «Интернационала».

Мы прошли мимо, и политический гвалт не то чтобы совсем умолк, но затих, превратившись в неясный шум. Впереди открылся проход между зданиями, а в глубине его, всего в нескольких шагах, двустворчатые ворота, исписанные неразборчивыми белыми каракулями. Поскольку я хорошо разведал местность, я знал, что там находится: несколько зданий сразу же за южной стеной клуба и «двор», где устроили свои мастерские шорник и скорняк; рядом заброшенное строение, в котором когда-то была кузница, затем конюшни, но теперь в нем обитали только одни крысы.

Здесь и будет конечная точка путешествия моей прекрасной. Ворота были не заперты, и мы, приоткрыв створки, проскользнули внутрь и оказались в узком проходе между зданием клуба и отстоящим от него меньше чем на пятнадцать футов жилым домом, где, всего в нескольких шагах от улицы, было темно как в царстве Аида. Нас поглотил мрак, и моя прекрасная взяла меня за руку – я постарался сделать так, чтобы она не нащупала зажатый в ней нож – и привлекла к себе, отступая к стене у самых ворот. Ее дыхание коснулось моей щеки, и она изобразила возбуждение – хорошая актриса, играющая свою роль до конца. Я уловил в ее дыхании аромат мяты – многие девушки жуют ее листья, готовясь к предстоящей работе.

Бледное лицо женщины было совсем близко; образ с полотна кого-то из Братства прерафаэлитов, возможно, Офелия на дне пруда – Элизабет Сиддал на знаменитом полотне Милле[25], – такой естественный и в то же время призрачный, прекрасный, однако непостижимый, хорошо скрывающий свои тайны и не излучающий ни боли, ни страха, а только расслабленное удовлетворение. Я различил на этом лице следы улыбки, не натянутой, но искренней, ибо бедняжка знала, что монета, которую я ей дам, обеспечит ей комнату в ночлежке, что позволит отдохнуть перед тем, как завтра снова начинать борьбу, или стакан джина, что позволит забыть проведенный в борьбе день сегодняшний.

На мой взгляд, на тот момент это был мой самый удачный опыт. Я и вправду совершенствовал свою технику. Я с силой полоснул женщину ножом, лезвие погрузилось глубоко, на дюйм, а то и больше, и я ощутил, как дрожь от удара разлилась по моим костям до самого локтя. Я искусно, подобно испанскому фехтовальщику, провел лезвием по полуокружности шеи, разворачиваясь и вскрывая женщине горло. И тут произошла странная вещь. Женщина умерла. Она просто умерла. Ну да, конечно, я перерезал ей горло, но каким-то образом силой своего удара бросил в ее артериальную систему бомбу, которая через считаные секунды попала в цель, разорвавшись в сердце. По крайней мере, так мне подсказала интуиция, ибо женщина мгновенно безжизненно обмякла, сердечная деятельность прекратилась и не осталось движителя, который продолжал бы перекачивать жидкость, как это случалось прежде: первый ручеек, петляющий по изящным изгибам шеи, затем струя, поток, неудержимая волна… Ничего этого не было – ни насоса, ни кровотечения. Женщина лежала в маленькой лужице, словно я разлил на мостовой бокал каберне.

Она прислонилась к стене, чтобы лучше принять меня, обеспечить в нужном положении трение и смазку; однако она никак не предполагала, что войдет в нее не член, а стальное лезвие, – и все же у нее на лице не отразилось ни тени страданий и уж тем более страха или боли. Как будто – впрочем, возможно, я льщу себе, – женщина хотела умереть от моей руки. По крайней мере, я сделаю ее знаменитой – пожалуй, это не такая уж плохая сделка, если учесть, какую жалкую жизнь ей приходилось влачить.

Это было самое легкое убийство из всех; не было возни с удушающим захватом, не нужно было затыкать рот, толкать, тянуть. Свободной рукой я схватил женщину за плечо, чтобы не дать ей повалиться вперед, и осторожно опустил ее на землю; при этом она развернулась по спирали и легла строго параллельно стене здания. Опустившись на корточки, я положил руку ей на грудь и ощутил полное отсутствие сердцебиения, затем посмотрел на спокойное, умиротворенное лицо и закрытые глаза и понял, что она ушла из жизни.

Следующей моей задачей была ее нижняя рубашка, ибо мне была нужна материя, и когда я скользнул рукой по безжизненному телу, чтобы проникнуть под юбки, мое везение в один и тот же момент взлетело до небес и рухнуло в пропасть.

Первое проявилось в том, что, переместившись вдоль тела и склонившись, я оказался в темноте и меня нельзя было разглядеть и в десяти шагах.

Второе заключалось в том, что всего в десяти шагах от меня стоял человек.

Меня предупредил внезапный шум, произведенный животным. Подняв взгляд, я увидел меньше чем в трех шагах от себя морду пони, учуявшего мое присутствие, ибо его органы чувств были гораздо острее человеческих. Он дважды топнул ногой, и удары копытом о брусчатку гулко прозвучали в замкнутом пространстве двора, но не двинулся с места, ибо испугался меня не меньше, чем я испугался его. Пони был в упряжи, и за ним, лишь смутный силуэт в полумраке, я различил тележку, а позади него – профиль человека, держащего поводья.

Человек хлестнул заупрямившееся животное длинным кнутом; пони вскинул голову, вздрогнул, беспокойно тряхнул гривой, но упрямо остался на месте, не отрывая от меня своих здоровенных глаз. Он фыркнул, и я ощутил порыв теплого, слегка влажного воздуха из его легких, приправленного терпким ароматом травы. Пони дышал тяжело, с присвистом, то и дело сотрясаясь от дрожи, и когда он дрожал, его упряжь гремела и позвякивала. Я не мог склониться еще ниже к моей Офелии, лежащей в маленькой рубиново-красной лужице, однако в руке у меня был нож, и первой моей мыслью было придумать, как нанести удар первым. Если этот тип слезет с тележки и начнет разнюхивать, что да как, он подойдет ко мне, и тогда я поднимусь на ноги подобно возродившемуся дьяволу и всажу нож ему в горло, целясь в точку чуть в стороне от гортани (огромное вам спасибо, доктор Грей), и рассеку надвое весь этот орган, чтобы угасание его обладателя не сопровождалось криком. После чего выскочу со двора и исчезну.

Человек слез на землю и перегородил собой узкий проход между тележкой и стеной – мой единственный путь бегства.

– Vas ist? Gott verdammt! Vas ist?[26] – услышал я, как он спрашивает у пони, чье благополучие ему, по-видимому, было безразлично.

Пони, несомненно, также не испытывал к своему хозяину никаких теплых чувств. Он не двигался с места, все его суставы словно превратились в жесткие железные сочленения от страха к той незнакомой форме жизни, которую он учуял (несомненно, он также учуял запах крови) и которую видел своими огромными глазищами, похожими на бильярдные шары.

В темноте вспыхнула спичка, и кружок света от нее достиг кончиков моих пальцев, но не дальше; я находился от зоны видимости всего в одном волоске. Человек держал спичку в трясущейся руке, невозмутимо дожидаясь, когда она догорит до пальцев. Он начал разворачиваться, изучая то, что окажется освещенным. Повернувшись направо, переместил конус света, и показалась черная одежда моей прекрасной, затем плечи, потом бледное, спокойное безжизненное лицо, а рядом с ним – алая, словно кровь Агнца, пролившаяся с креста на Голгофе, атласная лужица ее собственных жизненных соков. Она оказалась такой красной… Я до сих пор еще ни разу не видел кровь своих женщин при ярком свете – только в тусклом сиянии полумесяца.

– Mein Gott![27] – воскликнул человек.

Дрожа от страха, он стоял, силясь принять решение, и наконец его принял.

Крепко стиснув нож, собрав всю мышечную силу, я сидел на корточках, готовый стремительно распрямиться и наброситься на своего противника, убить его, и он действительно едва не ринулся навстречу смерти от моих рук. Однако в самое последнее мгновение развернулся, но не ко мне, а назад, к воротам.

Выскочив в ворота, человек что есть силы побежал влево, и я услышал, как он колотит в дверь анархистского клуба, выходящего на Бернер-стрит. Я узнал этот звук в тот самый момент, когда человек сообразил, что дверь не заперта, и распахнул ее.

Я был в ловушке. Мне было уже слишком поздно самому бежать к воротам, поскольку путь к ним по-прежнему преграждал проклятый пони, и даже если мне удастся кое-как мимо него протиснуться, к тому времени, как я доберусь до улицы, она уже будет запружена возбужденными русскими революционерами и вегетарианскими социалистами, которые повыхватывают ножи из всех укромных мест, а во дворе у меня за спиной не было ничего, что могло бы открыть дорогу к бегству, – только запертые мастерские, жилые дома и маленькое заброшенное строение.

Бежать было некуда.

Глава 14 Воспоминания Джеба

Когда пришло известие об убийстве в Датфилдс-ярде, меня не было в отделе новостей, хотя, поскольку Джек, как я теперь о нем думал, наносил свои удары по выходным и поздно ночью, я перестроил свой рабочий график так, чтобы находиться в редакции и быть готовым лететь на место тогда, когда он с наибольшей вероятностью в следующий раз даст о себе знать. Однако на тот же самый распорядок дня перешел Гарри (а также мистер О’Коннор, Генри Брайт и еще несколько человек – если хотите, отряд быстрого реагирования, нацеленный исключительно на одного Джека), поэтому именно он помчался туда, оставив меня допивать горький чай в комнате отдыха, где я сидел в отвратительном настроении.

И вот вам ирония судьбы: мое отвратительное настроение оказало мне неоценимую услугу. Я не отправился в ту ночь к анархистскому клубу, где была обнаружена Долговязая Лиз, и посему оказался свободен для участия во втором действии кровавой драмы, ждать которого пришлось недолго.

Необходимо прояснить причину моего отвратительного настроения. Разумеется, оно было связано с этим проклятым письмом. Я долго трудился над ним, пока наконец не решил, что добился совершенства, после чего показал его О’Коннору. Я полагал, тот будет доволен, однако минул целый день, прежде чем наконец от него за мной пришел рассыльный – срок слишком большой, испугался я, и моя уверенность в себе, и без того хрупкая будто ваза в эпицентре урагана, начала давать трещины. Я вошел в кабинет, и там, в надвинутом на лоб козырьке от света, сидел О’Коннор, а рядом с ним, в одной сорочке, – Гарри Дэм, проклятый Гарри. Вы должны понять, что я не питал к Гарри ненависти; на самом деле я даже чувствовал определенное уважение к его безудержной энергии и умению разбираться во всех тонкостях нашего ремесла; и все-таки я его немного побаивался, сознавая, что честолюбие у него такое же непомерное, как и у меня, и он способен буквально на все, чтобы его удовлетворить. Больше того, презрение, которое Гарри испытывал к евреям, указывало на то, что у него внутри что-то не так.

– А, вот и ты! – воскликнул О’Коннор. Я озабоченно всмотрелся в его лицо, стараясь разглядеть хоть какие-нибудь признаки любви, но увидел только то, что он полностью сосредоточен на насущном. – Проходи, проходи. Это письмо, которое ты написал, оно весьма неплохое. По-моему, мы почти попали в точку.

Почти попали в точку! Не эти слова жаждет услышать автор. Гораздо предпочтительнее были бы «шедевр», «непреходящая ценность» или «будет жить в веках». Однако подобные хвалебные речи я не услышал.

– Ого, первая фраза замечательная, – подхватил Гарри, и снова восхваление оказалось таким слабым, что его с трудом можно было расслышать. – Не могу выразить, как я рад, что мы поручили это тебе. Я бы даже близко не смог сочинить ничего столь блестящего.

В его голосе я уловил подтекст, ведущий в другую сторону; он указывал на то, что один только Гарри знал, как устранить все недочеты, хотя я не был согласен с тем, что недочеты имеются.

– Что-нибудь выпьешь? Ах да, конечно, ты ведь не пьешь, – сказал О’Коннор. – Пожалуй, и мне тоже следовало бы завязать; быть может, тогда мой нос перестал бы светиться в темноте.

Эта неуклюжая попытка разрядить обстановку вызвала у нас с Дэмом насквозь фальшивые улыбки. О’Коннор выпил что-то такое, что имеет янтарно-бурый цвет, наливается в стакан на треть, обжигает горло, но затем, проливаясь дальше, успокаивает; от его воздействия у него в уголках глаз навернулись слезинки.

– Я считаю, нужно еще немного поработать.

– Сэр, вы хотите, чтобы я переписал его еще раз? – спросил я дрогнувшим помимо воли голосом.

– Нет, нет, ты нашел бесподобные слова. «Джек-Потрошитель» – клянусь Богом, это просто великолепно, магические слова, от них весь город содрогнется до самых подвалов, а газета разойдется миллионным тиражом, не сомневаюсь. Нет, дело в другом. Тут нужно добавить больше веса. Больше силы.

– Понимаю, – сказал я, хотя на самом деле ничего не понимал.

– На мой взгляд, Гарри пришла в голову чудесная мысль. Давай, Гарри, говори.

– Даже лучше, я покажу! – Метнувшись к своему итонскому пиджаку, тот достал что-то из кармана. – Вот оно, головное блюдо, – продолжал он, имея в виду, разумеется, «главное блюдо», – да, тебе это понравится! – Гарри помолчал, добавляя предстоящему заявлению драматичности, после чего продемонстрировал свое сокровище. – Красные чернила!

«О господи! – подумал я. – Неужели он это серьезно?»

– Красные, – с гордостью продолжал Гарри, – как кровь.

– А это не слишком мелодраматично? – спросил я. – По-моему, тут перебор.

– Гм, – протянул Гарри. – Разве может быть перебор, если речь идет об убийстве?

– На мой взгляд, может, – сказал я. – Если преподнести все слишком напыщенно, ни один человек в здравом уме в это не поверит. «Джек-Потрошитель» превратится в шутку, а не в леденящий душу образ, которому суждено внушать страх на протяжении тысячи лет.

– Твое самолюбие достойно похвал, – заметил О’Коннор. – И это говорит о том, что ты, вне всякого сомнения, писатель. Но позволь напомнить, что предшествует гибели? Памятуя об этом, я прошу тебя выслушать предложение Гарри.

– Ничего особенного я не предлагаю, – сказал американец. – Так, пустяки. На девяносто процентов твоя работа, может быть, на девяносто пять. Но мы ведь не собираемся делить доходы, правда?

– Я не могу спокойно смотреть на то, как к результатам моего труда относятся так пренебрежительно, – презрительно фыркнул я. – Быть может, пригласим Генри Брайта, выслушаем его мнение? Он человек толковый.

– Нет, нет! – возразил О’Коннор. – Генри ничего об этом не знает, об этом никто ничего не знает, и так все и должно оставаться. Джеб, просто выслушай Гарри.

– Вот мой замысел, – сказал Дэм. – Раз, два и готово, никаких разглагольствований и пережевываний.

Я понятия не имел, о чем он говорит, но догадывался, что он собирается изложить свою «улучшенную» версию.

– Красные чернила – это только начало, – продолжал Гарри. – И на самом деле это скорее упаковка, чем содержание. Но добавляется одно предложение. Джек говорит что-нибудь вроде: «Я собирался использовать кровь шлюхи, но она быстро стала густой и липкой, словно варенье из крыжовника. И вот теперь у меня на руках эти чертовы чернила».

– Кровь и вправду быстро становится густой и липкой?

– Я так слышал, – подтвердил Гарри. – Сам я, кажется, в последнее время не снял скальп ни с одной шлюхи; но, понимаешь, это классная деталь, она прикует к себе внимание. Потрошитель настолько обезумел, что собирался использовать в качестве чернил кровь убитой девушки, и, может быть, он добавит что-нибудь вроде «ха-ха!». Но красные чернила – это приманка, вроде обертки на пачке жвачки «Блек Джек», и бабах! – никто не может пройти мимо.

Я не смог ничего придумать в ответ на аллюзию на «Блек Джек»; а кто бы смог? В конце концов, что такое пачка жвачки «Блек Джек»?

– Затем, – продолжал Гарри, – нам нужна еще одна жуткая подробность. Я хочу сказать, он же Потрошитель, а не какой-нибудь там Целователь. Так что давай добавим фразу, скажем, в которой он говорит, что отрежет ухо и отправит его «фараонам».

Это было ужасно. Это было замечательно.

– И последнее, – закончил Гарри. – Речь опять идет о подаче, только и всего, по-прежнему именно великий Джеб сотворил Джека-Потрошителя, – но давай исковеркаем пунктуацию. Лично я никогда не ладил с запятыми. У меня в голове никакие правила не держатся. Кто только их придумал? В общем, я выброшу все эти завитушки…

– Но, – возразил я, – тогда письмо по манере изложения и языку будет принадлежать образованному человеку, а по форме – необразованному. Не вижу, каким образом это пойдет на пользу дела.

– Письмо станет страшным, – сказал Гарри. – И последний гвоздь в крышке гроба – я перепишу его своей рукой. А причина этого в том, ребята, что, в отличие от вас, у меня есть только одно шикарное качество. И это мой почерк. Я до сих пор чувствую жгучую боль в том месте, где сестра Мэри Патриция десятки раз ударяла меня по руке стальной линейкой. Эта девочка лупила от всей души. Так что поверьте, чистописание я усвоил. Это придаст – ну, не знаю, таинственности. С одной стороны, вроде бы так, а с другой – вроде бы эдак.

– Должен сказать, это великолепная мысль, – подхватил О’Коннор. – Если провернуть все нужным образом, это позволит увеличить тираж на десятки тысяч экземпляров, а сотворенный Джебом Джек станет главным чудовищем девятнадцатого столетия. А может быть, и двадцатого.

Кто я был такой, чтобы возражать против подобного безумия? Я не имел морального права возражать с противоположных позиций, поэтому просто угрюмо кивнул и сел на место. Назвался груздем – полезай в кузов.

– Замечательно! – воскликнул Гарри и с воодушевлением принялся за работу, расчистив место на столе.

Мы с О’Коннором смотрели на то, как он на удивление красивым почерком переписал мои слова на лист чистой бумаги, так что действительно получилось нечто похожее на послание от самого дьявола, если старик действительно обучался у монашек, а если хорошенько подумать, возможно, так оно и было!

Закончив, Гарри взял бумагу за уголок, помахал ею, чтобы высохли чернила, затем сложил и засунул в конверт.

– Схожу найду какого-нибудь мальчишку и прослежу за тем, чтобы он опустил письмо в ящик Центрального агентства новостей, – сказал он. – Черт возьми, весь город содрогнется до основания! А мы будем готовы запрыгнуть на лошадь первыми.

– Великолепно, Гарри, просто блестяще! Джеб, ты согласен?

– Пожалуй, – обиженным тоном произнес я, потерпев поражение во всех раундах.

Я написал бесчестный документ, затем возгордился своим творением, словно совершил нечто благородное, и вот теперь, совершенно абсурдно, я чувствовал себя униженным тем, что другие осквернили честность еще больше. Внезапно мне показалось, что меня стошнит.

– В таком случае, ребята, – сказал О’Коннор, – возвращаемся к нашим делам.

Надев шляпу и пиджак, Гарри улыбнулся так, словно только что съел рождественского гуся.

– Я вас больше не держу, – сказал О’Коннор, и Дэм удалился. О’Коннор повернулся ко мне. – Джеб, будь веселее. Это бизнес. Вот так мы работаем, так работали и будем работать всегда. Ну, а теперь ступай заниматься своими делами и жди, когда заварится каша.

***

Но я был еще совсем ребенок и не мог не жалеть себя, поэтому стал засиживаться в комнате отдыха больше обычного. Вот почему даже по прошествии нескольких дней я все еще строил из себя обиженного, хотя замечал это один только Генри Брайт, да и то по косвенным признакам.

Поэтому когда я вернулся в редакцию новостей после очередной меланхолической паузы, оказалось, что я опоздал. Джек в третий раз совершил свою гадость, в каком-то закутке под названием Датфилдс-ярд, о котором я никогда не слышал, и Гарри вот-вот должен был прибыть на место, если уже не прибыл туда.

– А, вот и ты, старина, – сказал Генри Брайт. – Я иду в верстальную. Нам придется полностью переверстывать завтрашний номер. Гарри позвонит и сообщит подробности, и ты…

Тут прибежал кто-то, и я по сей день не могу вспомнить, кто именно, ибо новость была ошеломляющей.

– О господи! – воскликнул этот кто-то, кем бы он ни был. – Ублюдок нанес еще один удар! Двое за одну ночь! На этот раз это Митр-сквер, в миле от первого места. Двое за один час! И эта разделана по полной!

– Так, Джеб, – сказал Генри Брайт, – седлай своего коня. Похоже, впереди нас ждет долгая веселенькая ночка.

Глава 15 Дневник

30 сентября 1888 года (продолжение)

Теперь я перехожу ко второму событию этой ночи. Что касается моего исчезновения из Датфилдс-ярда и от анархистского клуба, на этот счет я ничего не пишу, поскольку бесконечно устал (вы сами увидите почему), и хотя читателям это, наверное, было бы интересно, я не жду никаких читателей и посему беззаботно перескакиваю через то, что мне кажется скучным.

Я очутился в тысяче пятистах семидесяти шагах к западу, на Олдгейт, той же самой улице, которая в Уайтчепеле именуется Хай-стрит, однако, перейдя от окраин к центру Лондона, в лондонский Сити, получает другое название, а также другую полицию и муниципальное управление. Было уже около двух часов ночи, и я не заметил никаких отголосков чудовищных событий, происходящих в нескольких кварталах отсюда. Казалось, я по волшебству переместился на другую планету, в другую атмосферу, к другим видам жизни. Я не находил себе утешения, поскольку тщательно распланировал эту ночь и поставил перед собой цели, но потерпел полное фиаско. Для меня эта неудача была первой, я не довел до конца дело, начатое в Датфилдс-ярде, куда злой рок направил этого болвана-еврея на тележке, чей любопытный пони все испортил. Господи, как же я был зол! Как выясняется, я не из тех, кто в гневе начинает бессвязно бормотать и кашлять; напротив, моя ярость направлена полностью внутрь и принимает образ огненного горнила в груди, пышущего страшным жаром в холодном ночном воздухе. Мне необходимо начать все заново, и пошли все к черту. Датфилдс-ярд, тщательно выбранный, для моего плана был идеальным местом. Я гадал, удастся ли мне найти другое такое же.

И тем не менее, словно сам Сатана стал моим покровителем, кого я увидел, уныло бредя по Олдгейт мимо водопроводной колонки, мимо Хаундсдитч, как не даму собственной персоной? Проститутка она или нет? Сказать было трудно, поскольку на ней была темная одежда, а улицы освещались плохо, на что постоянно указывали газеты, однако в одно мгновение мое мрачное настроение, бывшее чернее черного, сменилось на восторженное возбуждение. Я проследил, как дама идет, виляя из стороны в сторону, обратив внимание на то, что поверх юбки у нее надет фартук, широкий прямоугольник белой хлопчатобумажной ткани, закрывающий весь перед. Для моей цели это было как раз то, что нужно, и я молниеносно решил судьбу бедняжки.

Мне не потребовалось ни скорости, ни атлетизма, чтобы настигнуть ее, и когда я поравнялся с ней слева, она почувствовала исходящее от меня тепло, а я в свою очередь почувствовал, что она пьяна, или, точнее, что недавно близко общалась со спиртным. Ибо от нее, бедняжки, сильно несло любимым напитком дьявола.

Первая ее реакция была совершенно естественной – страх, но когда она увидела, какой я симпатичный, какое доброе у меня лицо, как я похож на джентльмена, решившего получить немного грубой продажной любви, но и только, она натянула на свое измученное некрасивое лицо улыбку. В отличие от предыдущей несчастной, чей путь пересекся с моим, эта не отличалась привлекательностью, и на нее обратил бы внимание лишь тот, кого вместо лица интересует совершенно другая часть тела. И она тоже была невысокого роста, как и первая, с широким квадратным лицом, крепко сбитая.

– Добрый вечер, мадам, – поздоровался я.

– Только что отвадила пьяного матроса, – ответила женщина. – Прямо-таки прилип ко мне, точно. Господин хороший, вы-то не из таких?

– Дорогая, – заверил ее я, – я джентльмен, даю вам слово. Я делаю только то, что мне позволяют, тогда, когда это позволяют, там, где это позволяют, и я щедро плачу – не обычные три пенса за ночную утеху, но целых четыре пенса; хватит и на джин, и на ночлежку.

– Джина с меня на сегодня довольно, поскольку я уже дошла до предела. Но ради мягкой кровати сто́ит немного постараться для такого замечательного мужчины, как вы, сэр.

– Тогда веди меня, и я поимею тебя так, что ты этого никогда не забудешь.

– Все вы так говорите, точно, – хихикнула женщина.

Она провела меня полквартала вверх по Олдгейт, и хотя час уже был поздний, улица оставалась освещенной и оживленной. Как это принято в большой политике, никто не обращал на нас ни капли внимания, поскольку джентльмен, идущий вместе с продажной женщиной, – зрелище обычное.

Мы дошли до угла, за которым начиналась темнота, и, не зная, что это такое, я бросил взгляд на вывеску и увидел, что это Митр-стрит.

– Там чуть дальше есть милая уютная площадь, которая как раз подойдет для нашего дела, – пропел соловей. – Идемте же, не робейте!

Женщина повела меня по этой Митр-стрит, и там действительно оказался еще один переулок, уходящий вправо, вдоль которого тянулись нежилые строения с редкими вкраплениями жилых зданий, хотя точно сказать я не мог, поскольку было слишком темно. Мы прошли по переулку совсем немного, и он действительно привел к площади, обрамленной с обеих сторон зданиями, по виду торговыми. Этот крошечный оазис в бескрайней пустыне огромного города имел размер не больше двадцати пяти ярдов. В тусклом свете – наши прижимистые отцы города выделили на всю площадь только два газовых фонаря – я различил какую-то белую надпись, выведенную так, как владельцы обыкновенно хвастливо выставляют напоказ свою фамилию, однако было так темно и надпись была так далеко, что я не смог ничего разобрать. К тому же мы не собирались здесь задерживаться. Выйдя на площадь, женщина тотчас же повернула направо и увлекла меня за собой. Опять же идти пришлось недалеко, до ближайшего темного угла. Сюда не доходил свет от двух тусклых фонарей, однако окружающего освещения хватало, чтобы увидеть, что площадь пуста. Я понятия не имел, как долго она такой останется, ибо здесь рекогносцировку я не проводил и потому вообще не мог точно сказать, где нахожусь и как отсюда уходить в случае опасности. Однако передо мной открылась возможность, а фортуна, говорят, всегда благоволит храбрым, а я по природе своей храбрый, поэтому смело ринулся в бой.

Мы остановились в углу у деревянного забора, похоже отделявшего какую-то часть площади, образуя огороженный дворик. Я понятия не имел, зачем здесь забор и какую функцию он выполняет. Обычного света полумесяца не было, поскольку его закрыли тучи, моросящие мелким дождиком, который и дождем-то назвать было нельзя. Остановившись, женщина развернулась лицом ко мне и подобрала юбки.

– Ну вот, – прошептала она – так близко друг к другу мы находились, – займемся делом, Старый Член, и разойдемся каждый своею дорогой – ты на четыре пенса беднее, я на ту же сумму богаче.

Об ударе я много не скажу. Он получился лучше одних и хуже других – нечто среднее. Он не шел ни в какое сравнение с тем шедевром испанского дуэлянта, который я сорок с небольшим минут назад сотворил у стены анархистского клуба, но в то же время он получился точным, четким и пришелся прямо в цель. Женщина отступила назад, словно теряя равновесие, изящно кашлянула и посмотрела на меня умоляющим взглядом, который через восемь секунд, после того как кровь отхлынула от головного мозга, перестал быть умоляющим, а уставился в бесконечную пустоту. Ударять второй раз я не стал, поскольку почувствовал, что первый удар получился качественным, проник глубже большинства других. Женщина повалилась, тихая как мышка, и я нежно опустил ее на землю. Она улеглась на спине, раскрыв невидящие глаза, и на ее квадратном лице не отобразилось ни тени боли или страха. Она казалась не только что убитой, а просто заснувшей.

Мне предстояло еще много сделать, а я понятия не имел, сколько у меня времени. Я понимал, что лучше рассчитывать на малое и достигнуть большого, чем наоборот. Первым делом нужно было разобраться с фартуком. Ножом я вспорол его снизу, затем разрезал вверх, буквально разорвав пополам, а когда у самой талии наткнулся на шов, сделал еще один разрез, продолжая разделять фартук надвое. Смею заметить, звук рвущейся ткани был громче, чем звуки от умирающей женщины.

Как только я отрезал весьма большой кусок, оставив зияющую дыру, чтобы ее заметил даже самый тупой идиот-полицейский, я смочил его в крови, свернул и засунул в карман. А теперь к настоящей работе, намеченной на эту ночь.

Я расположился у середины тела, перпендикулярно ему, и задрал одежду, обнажая пах. Женщина была тощая, ребра выпирали из кожи подобно доскам, груди напоминали съежившиеся пончики. Эти девочки из бедных слоев редко бывают полными из-за того, что их доступ к пище далеко не постоянный. Вонзив нож, я вспорол наружные ткани, прямо посредине, вскрывая внутренности. Мне было необходимо устроить спектакль, поскольку мой безумный план требовал с каждым шагом увеличивать жестокость. Разумеется, в перчатках я проник внутрь и высвободил кишки. Они были скользкие и мягкие, ничего прочного; органы выскальзывали из моих пальцев, словно не желая быть отрезанными. Но я резал их, перепиливая трубки там, где на них натыкался, и когда посчитал свои усилия достаточными, отложил нож и, погрузив в липкую массу обе руки, ухватил две пригоршни, вытащил их, мокрые, и перебросил женщине через плечо. Они влажно шлепнулись на камни мостовой. Мне в ноздри ударил запах фекалий, а также резкое зловоние мочи, и до меня дошло, что какой-то разрез высвободил эти неприятные напоминания о биологической реальности нашего вида. Когда-то подобное вопиющее надругательство доставляло мне восторженное наслаждение, однако с тех пор я изрядно заматерел, и все это больше не оказывало на меня никакого действия. Я окинул взглядом оставшееся сплетение длинных трубок, судя по всему, не затронутое моими вивисекционными действиями, поэтому я отрезал их с одного конца и уложил между телом и рукой женщины, подобно дохлой змее.

Мне был нужен какой-нибудь трофей, который заставил бы всех говорить, как это случилось, когда выяснилось, что у Энни Чэпмен пропал один очень важный орган. (Если вам нужно это знать, он был брошен в Темзу, чтобы больше о нем никто никогда не слышал.) Запустив руку внутрь, я благодаря прекрасному знанию эпического творения доктора Грея ухватил что-то, затем, удерживая одной рукой, второй отрезал. Я извлек это, чем бы это ни было – селезенкой, почкой, быть может, аномально расположенным сердцем, маткой, каким-то другим органом, – и убрал в карман. После чего поднял взгляд и увидел, что в противоположном конце площади стоит полицейский с фонарем в руке.

Я тотчас же застыл, хотя и сомневался, что его взгляд мог проникнуть в укутавшую меня тьму. Полицейский стоял в проходе между зданиями, о существовании которого я даже не подозревал. Круг света от фонаря четко выхватывал текстуру кирпичной кладки, бывшей полицейскому фоном. Это было мгновение величайшего ужаса. Если полицейский двинется вперед, всего через несколько шагов я окажусь в зоне освещения его фонаря, с алыми от крови руками, сидящий на корточках перед вскрытым телом, в окружении разбросанных повсюду внутренностей, похожих на остатки пышной трапезы. И тогда он тотчас же подует в свисток, пронзительные звуки наполнят ночной воздух и призовут со всех сторон подмогу. Что гораздо хуже, полицейский находился слишком далеко от меня, чтобы можно было быстро расправиться с ним, как я намеревался поступить с евреем, который неожиданно нагрянул на место моей предыдущей работы с пони, запряженным в тележку. К тому же в физическом противостоянии он, вне всякого сомнения, оказался бы более опасным противником, чем человек, который зарабатывает на жизнь, развозя товар на тележке. Полицейский знаком с ударами, захватами, приемами, он обладает навыками кулачного боя. Против него у меня не будет никаких шансов. В тот момент я ощутил хлопанье крыльев ангела смерти так явственно, будто стоял на дрожащем помосте виселицы в Ньюгейтской тюрьме, чувствовал затягивающуюся на шее петлю и слушал восторженные крики толпы.

Казалось, прошла целая вечность. Полицейский стоял в проходе, озираясь по сторонам, однако он не сделал ни шага вперед. По-видимому, вонь дерьма моей возлюбленной еще не дошла до него, как и горьковатый медный запах ее крови.

Развернувшись, полицейский удалился и скрылся в проходе, и вскоре не осталось даже отсвета от его фонаря.

Я с шумом выпустил задержанный вдох. Вот уже второй раз за эту ночь я побывал на волосок от гибели и не мог прийти в себя. Близкая катастрофа, такая близкая, когда уже слышен свист топора, очень тревожит.

И, возможно, именно поэтому следующей моей реакцией, непрошеной, неожиданной, стала ярость. Казалось, гигантский кулак крепко стиснул мне внутренности, а когда он разжался, отпуская их, нахлынула злость, стремление сделать больно, уничтожить, убить то, что уже было убито. Кому-нибудь из тех, кто занимается наукой, следует заняться изучением тех таинственных жидкостей, которые в мгновения крайнего напряжения захлестывают человеческий мозг. Чем бы они ни были, они не позволили мне остаться спокойным и собранным, способным на остроумие и иронию. Вместо этого они сделали меня – возможно, это удивит читателя, если по какой-либо случайности этому творению когда-либо будет суждено увидеть свет, – сумасшедшим. Этот гипотетический читатель, вероятно, поправит: еще более сумасшедшим, но я возражу: «Нет, нет, я от начала до конца был в полном рассудке, за исключением одного этого момента. Прости меня, неизвестная несчастная женщина, не на тебе я выместил свой гнев, а на ней – на вселенной, на империи, на системе, на том, как близок я был к катастрофе, на причудах судьбы и случая, одним словом, на всех тех непреходящих реалиях, не подвластных человеку, – и я ощутил настоятельную потребность пролить на них дождь разрушений. Увы, твое только что убитое тело оказалось единственным доступным сосудом.

Я уничтожил то, что до сих пор оставалось священным и неприкосновенным. Я отнял у своей возлюбленной ее лицо. Мне потребовалась всего одна минута – при надлежащем применении острый нож становится очень эффективным инструментом. До сих пор я только резал, но теперь я опустился на следующую ступень человеческого падения и стал колоть. Я вонзал нож в лицо, чувствуя, как лезвие соскальзывает по твердой массе черепа, затем вспарывает мягкие ткани, с каждым ударом раздирая, разрывая, отсекая куски кожи. Не в силах удержаться, я буквально всхлипывал, поддавшись истерике. Я даже выколол мертвой женщине глаза, втыкая острие в прикрытые веками глазные яблоки, чувствуя, как то, что находилось под ними, становится скользким и жидким, подобно гроздьям винограда под механическим прессом.

И еще я рубил – тоже что-то новенькое. Я с силой рубанул по носу, перерезав хрящ, придающий этому органу форму, и, прежде чем успел остановиться, чуть развернул лезвие, с силой дернув им к себе, и вся эта проклятая штука оторвалась. Далее я занялся ухом, отпилил его, словно плотник, однако не получил такого же удовлетворения, как от благодатного носа. Ухо сопротивлялось изо всех сил, и я так и не отрезал его полностью, а оставил болтаться на окровавленной ленте хряща.

Перенеся свое внимание вниз, я в приступе детской истерики принялся колоть ножом различные органы, остававшиеся во внутренностях, – механическое поднятие и опускание руки, кулака, острия ножа, и я чувствовал, как лезвие пронзает все то, что находилось внутри. Затем моя ярость выплеснулась за пределы собственно вскрытой брюшной полости и перешла на целые участки кожи на животе и в промежности; я колол, я втыкал, я вонзал, снова чувствуя, как острие проникает сквозь упругую эластичность кожи и попадает в расположенные под ней подкожные ткани, ощущая, как под моим безумным натиском разделяется и разъединяется человеческое желе. И вдруг я почувствовал себя обессиленным.

Я посмотрел на творение своих рук. Изуродованное лицо в темноте, которая окутывала площадь, казалось черным месивом. Для того чтобы передать в полной мере его истинный ужас, требовались краски, но насладиться этим зрелищем смогут «фараоны», а не я. Я не позволю себе осмотреть тело. Я не обладаю излишней чувствительностью. Разве смог бы чувствительный человек сотворить подобные зверства? Наверное, я все еще не оправился от шока, и тут до меня вдруг дошло, что уже прошло много времени и меня ждут другие дела. Поднявшись на ноги, я убрал нож за ремень, стащил с рук промокшие насквозь перчатки и убрал их в карман; убедился в том, что фартук – очень важная деталь – по-прежнему в одном из карманов сюртука, а отрезанный орган женщины – в другом, и без единого звука развернулся.

Я пересек площадь, держась в тени. Я не хотел уходить тем же путем, каким пришел, через проход на Митр-стрит, потому что тот полицейский, возможно, описал полный круг, совершая свой обход, и как раз сейчас шел по этой улице, а у меня не было никакого желания столкнуться с ним, покидая площадь. Вместо этого я повернул в темноту, где его видел, обнаружил между двумя зданиями узкую дорожку, вымощенную кирпичом, и поспешил по ней. Услышав пронзительный, надрывный звук полицейского свистка, я понял, что тот констебль или его товарищ только что обнаружил тело. Еще одно чудесное спасение! Я, как ни в чем не бывало, шел вперед до тех пор, пока проход не вывел меня на темную улицу, уходящую вправо к Олдгейт, а влево – в полную темноту. Должно быть, это была Дьюк, с которой несколько минут назад и появилась моя птичка. Выбрав темноту, я вскоре вышел – безумие! – на другую Дьюк-стрит. Следовательно, я находился на пересечении Дьюк и Дьюк, и несмотря на кровавые происшествия этой ночи, я не смог сдержать усмешки по поводу абсурдности подобной ситуации и нескольких столетий ошибок и недоумений, порожденных ею. Вскоре я уже оказался за Хайндсдитч и направлялся неспешным шагом к следующему делу на сегодняшнюю ночь. Что же касается того, что происходило в том крохотном закутке Лондона, который я оставил позади, я не имел об этом ни малейшего понятия, и мне было абсолютно все равно.

Глава 16 Воспоминания Джеба

Тут все было по-другому. Во-первых, «пилеров»[28] никак нельзя было назвать озлобленными лакеями в классовой войне между рядовыми констеблями и детективами; во-вторых, в Сити не маячила зловещая фигура сэра Чарльза Уоррена, внушающая страх и смятение в умы его плохо обученных, запуганных подчиненных.

Все это относится к более высокому уровню профессиональной эффективности полиции Лондонского Сити по сравнению со своими отсталыми в интеллектуальном отношении собратьями из полиции Большого Лондона. «Пилеры» сохранили место преступления в значительно большей чистоте: никто не слонялся взад и вперед в бредовой надежде найти что-нибудь такое, в чем даже он увидел бы «улику» – например, записку со словами: «Я – убийца, и я проживаю на улице Перерезанных Глоток, дом номер 15». Тот, кто руководил осмотром, определил каждому зону, в которой работал только этот человек и он один, и полицейские ползали на четвереньках, осматривая, изучая, ощупывая. Первым делом я отметил то, что они принесли с собой большое количество фонарей, с которыми ходят констебли, и хоть фонари эти были тусклыми, их обилие помогло более или менее прилично осветить место. «Бобби» из столичной полиции такое и в голову не пришло бы. Но самым поразительным было то, как полицейские обращались с нами, ребятами из прессы.

– Я Джеб из «Стар», – представился я первому констеблю, которого встретил, прибыв на место и просочившись сквозь толпу, собравшуюся у входа на площадь со стороны Митр-стрит.

– Да, сэр, – ответил тот. – Будьте добры проследовать за мной, я проведу вас к галерее, где журналисты ожидают окончания осмотра места преступления. Долго ждать вам не придется, и инспектор Коллард лично встретится с вами, как только ему позволит исполнение обязанностей. Наш полицейский врач доктор Браун…

– Как его полное имя?

– Да, сэр. Доктор Фредерик Гордон Браун прибудет в ближайшее время и проследит за отправкой тела в морг.

– Мы можем на него взглянуть?

– Решение будет принимать инспектор Коллард, сэр, однако наша политика заключается в том, чтобы всячески сотрудничать с вами, ребята, и тем самым доносить до общественности наиболее полную информацию.

– Констебль, если вы наслышаны обо мне, вы должны знать, что я ошибок не допускаю.

– Да, сэр, как скажете, сэр.

Я прошел следом за полицейским к огороженному веревкой пятачку посередине, где выяснил, что прибыл на место первым из настоящих журналистов – остальные были писаками, за гроши готовыми строчить в любое издание. Я не спеша огляделся по сторонам. Площадь была небольшая, в особенности по сравнению с массивными промышленными зданиями, окружающими ее, по большей части огромными безмолвными складскими строениями из красного кирпича, два из которых принадлежали «Кирли и Тонгу», а еще одно – «Хорнеру и сыновьям». Позади здоровенной туши здания «Хорнера» я увидел мрачную громаду и понял, что это задняя стена большой синагоги, где собираются по субботам на молитву евреи. На мой взгляд, это уменьшало, а не увеличивало вероятность причастности евреев, ибо любой иудей постарается следить за тем, чтобы отвести подозрения от своих собратьев по вере как можно дальше, хотя бы в физическом отношении.

Вся деятельность была сосредоточена в юго-восточном углу площади, где деревянный забор отгораживал внутренний двор; рядом находилось еще одно здание, всего в нескольких футах. Определенно, в этом доме кто-нибудь должен был что-либо слышать! Поблизости стоял врач, в белом халате, ровным счетом ничего не делая. (Впоследствии я узнал, что это местный врач; он первым подоспел на место преступления, установил, что бедная девушка мертва, и не трогал тело, не считая того, что он определил его температуру и на основе этого рассчитал время смерти. Несчастная была настолько изуродована, что врач просто не мог подойти ближе.) Рядом толпились следователи и констебли; одни делали зарисовки, другие изучали лежащие на земле вещи, судя по всему, принадлежавшие жертве, и составляли список.

Я ждал прибытия других журналистов – ну где же Каванах из «Таймс», Ренсалер из «Дейли мейл» и другие ребята, с кем я сталкивался на месте предыдущих преступлений? Их нигде не было видно. Я рассудил, что они все еще торчат на Бернер, изучают последнее преступление Джека и не могут попасть сюда, хотя Бернер была меньше чем в миле. «Стар» снова повезло, как и мне; я находился в редакции, когда поступил звонок, что позволило мне опередить всех и прибыть на место первым, в то время как остальным газетам пришлось прибегать к помощи игроков второго состава, поскольку все главные звезды уже были отправлены на Бернер.

Наконец к столпившимся журналистам подошел крупный мужчина с роскошными усами, как у моржа, в котелке и пальто, под которым можно было спрятать пехотную винтовку. Окинув нас взглядом, он опытным полицейским чутьем сразу же выделил меня.

– Вы ведь Джеб из «Стар», не так ли?

– Да, вы совершенно правы, – подтвердил я.

– Обращаюсь к остальным. Я проведу мистера Джеба взглянуть на бедняжку. А вам придется остаться здесь, поскольку я не допущу, чтобы вы топтали место преступления. Он расскажет вам все, что увидит, не так ли, сэр?

– Расскажу, можете не сомневаться, – заверил я.

Если и имело место какое-то недовольство, грузный полицейский не обратил на это внимания; его здоровенная туша и серьезное лицо подавили в зародыше любые возражения. Поднырнув под веревкой, я проследовал за ним к телу.

Мы приблизились к нему, но остановились в нескольких шагах, так что детали все еще оставались невидны. Я разглядел общий беспорядок, разбросанную одежду, однако на таком удалении все выглядело как-то неясно, я не мог ничего разобрать.

– Кстати, моя фамилия Коллард, – сказал полицейский. – А имя – Инспектор. Доктор Браун прибудет с минуты на минуту, как и, не сомневаюсь, комиссар Смит.

Смит был верховным шерифом полиции Лондонского Сити – что приблизительно соответствовало должности сэра Чарльза Уоррена в Скотланд-Ярде.

– Да, сэр.

– Значит, Джеб? Это имя или фамилия?

– Фамилия. Мое имя Журналист.

– Вот и отлично. Общность духа. Мне это нравится. Что касается частностей, мы созвали всех своих сотрудников и расставляем одну из самых больших сетей, а может быть, и самую большую, какие только видел Лондонский Сити. Наши следователи повсюду, ищут свидетелей. Если есть хоть какие-нибудь улики, если этот сумасшедший изверг что-либо оставил, мы это непременно найдем, обещаю вам.

Записывая его слова скорописью, я сказал:

– Как журналист и гражданин, я рад это слышать.

– А теперь, что касается тела, я должен вас предупредить: вам следует приготовиться к худшему.

– Я видел все предыдущие жертвы, кроме самой последней на Бернер-стрит.

– Я слышал, там все не так плохо.

– Я тоже так слышал.

– Так вот, а здесь у нас очень плохо. Судя по вашим заметкам, хуже на несколько порядков. Как я уже говорил, пришло время набраться мужества и поднять верхнюю губу – весь тот вздор о доблестных англичанах, который вы проповедуете в своих газетах.

– Я постараюсь приободриться и проявить стойкость.

– Так говорили многие новички, впервые встретившиеся с убийством, но только в конце концов все они блевали рыбой с картошкой в сточную канаву. Я вас предупредил.

Коллард повел меня к убитой.

Должен ли я это описывать? Полагаю, должен. Цензуры не будет, но все же подробности я изложу расплывчато, как ради себя самого, так и ради своих читателей.

Убитая лежала на земле, раскинув руки ладонями вверх, закинув одну ногу на другую. Платье и нижние юбки были задраны до плеч, без каких-либо скидок на викторианскую скромность. Она лежала голая от ключиц до лобковой кости, демонстрируя то, что нельзя видеть и тем более признавать, хотя я и не могу себе представить, как кто-либо может почувствовать прилив возбуждения от подобного зрелища. Если же такой человек найдется, он будет виновен не меньше Джека.

Далее меня поразило то, что для преступлений Джека было новым, – алая кровь. Я осознал, что впервые обратил на это внимание, потому что полицейские Лондонского Сити расставили вокруг столько фонарей, тем самым усилив освещенность, цветопередачу, насыщенность. Впервые столкнувшись с этим напрямую, я был буквально сражен наповал животной мощью цвета, затронувшего первобытные струны в моей душе. Казалось, эта кровь вытекла не только из тела убитой девушки, но и из всей бойни в последнем действии «Гамлета», из четвертованного Уильяма Уоллеса, обезглавленных Марии Стюарт и Анны Болейн, из героев многочисленных мифов и легенд, умерщвленных по разным причинам, таких как отец Эдипа или жители разоренной Трои, и нам кажется, что ее подозрительно недостает на славных батальных полотнах Ричарда Кейтона Вудвиля. Когда нас режут, из нас течет кровь. Много крови. Очень много. До сих пор милосердие ночной темноты оберегало меня от этой основополагающей истины.

Сверху всего этого было лицо. Или, точнее, это было не лицо. Лицо отсутствовало. Джек его отнял. Какую же животную ярость должен проявить человек, предположительно обладающий хотя бы какими-то зачатками цивилизации, чтобы осуществить подобное зверство? Изверг отрезал несчастной нос, выколол глаза, содрал кожу с нижней половины лица так, что оно стало напоминать отвратительный кусок густого красного желе, лежащий на спящей женщине.

– Боже милосердный… – выдавил я.

– Надеюсь, Журналист Джеб, у вас в запасе найдется достаточно эпитетов, – сказал инспектор Коллард. – Вам они понадобятся все до последнего.

Хотя обыкновенно я получаю наслаждение от словесной перепалки и считаю себя скорым на остроумный ответ, сейчас у меня в груди не осталось кислорода на то, чтобы думать о чем-либо подобном. Воздух вокруг словно сгустился, и чем больше я его вдыхал, тем неохотнее он наполнял мои легкие.

– Но лицо – это напоказ. На самом деле примечательно то, что этот тип сделал с внутренностями, – хладнокровно заметил Коллард. – В молодости я побывал в Африке и на всю жизнь насмотрелся на кровавое месиво, в которое мы превращаем черномазых из наших «Гатлингов». Бедная пташка выглядит так, словно ей разорвало живот снарядом из трехфунтовой пушки.

Сравнение с взрывом было вполне уместным. Но только не бомба, а динамитная шашка в человеческом обличье, под именем Джек-Потрошитель, разорвала несчастной живот, выдернув, разбросав, разодрав, вспоров кишки, органы, все внутренности, а закончив, как это можно было определить при ближайшем рассмотрении, он стал колоть. И здесь я умолкаю. Дальше вы сами можете все себе представить. Впрочем, не можете.

Однако именно в этот момент показался большой начальник Смит со своей свитой, а еще через мгновение подоспел высокий тип, по-ученому невозмутимый, бывший, как я предположил, доктором Брауном. Он направился прямиком к трупу, пощупал его ладонью, покачал головой, оглянулся на человека в белом халате, первого врача, и кивнул.

– Мое предположение – с момента смерти не прошло и часа, – сказал Браун. – Возможно, и получаса. Она до сих пор теплая, словно пирожок. Доктор, вы согласны?

– Абсолютно, хотя мне пришла на ум булочка, а не пирожок. Я ничего не трогал, оставил все для того, кто знает свое дело.

– Вы поступили совершенно правильно, доктор. Полиция Ее Величества благодарит вас. Время смерти… – Браун достал из кармана часы, – …час сорок ночи.

– Коллард, все совпадает? – спросил Смит.

– Полностью, сэр. Констебль Уоткинс обнаружил тело в час сорок четыре пополуночи и засвистел в свисток, вышел сторож из «Кирли», и, по его показаниям, времени было час сорок пять.

– Убийца в час ночи расправился еще с одной женщиной на Бернер-стрит – по крайней мере, так утверждает Ярд, – продолжал Смит. – Этого у ублюдка не отнимешь – он настоящий труженик.

Я записывал это неразборчивой скорописью, когда Смит меня заметил.

– Это еще что за птица? – спросил он. – Истинный мастер словес?

– Да, я журналист, – подтвердил я. – Джеб, газета «Стар».

– Что ж, сделайте мне одолжение, не цитируйте эту сочную фразу, которую я только что произнес. Она может показаться бессердечной, но «пилеры» достаточно часто имеют возможность полюбоваться на подобные кровавые художества, поэтому они не боятся о них шутить. А вот широкой публике это не по душе.

– «Комиссар Смит заявил корреспонденту «Стар», что это новое преступление потребует верха профессионализма от его подчиненных, и заверил, что будут приложены все силы…» – что-нибудь в таком духе, сэр?

– Этот человек далеко пойдет… Ну хорошо, Джеб, держись рядом, старайся представить нас в лучшем виде и не совершай ошибок.

– Он никогда не совершает ошибок, сэр, – сказал Коллард.

– Ну да, это тот самый человек, который раскрыл «тайну колец Энни». Как это получилось остро! Любопытно, на сколько экземпляров вырос тираж?

– Это моя работа, сэр. Только и всего.

– Позвольте перебить вас и показать кое-что такое, что может оказаться уликой, – вмешался полицейский врач.

– Господи Боже, улика! – воскликнул Смит. – Это что-то новенькое! Будьте добры.

– Я вижу необметанный край на хлопчатобумажной ткани на шее у убитой. Позвольте ее развернуть?

– Почему бы и нет?

Пальцы врача ощупали скатанную одежду и ловко отделили один слой. Браун развернул его, следя за тем, чтобы не прикасаться им к телу и не испачкать его кровью и другими жидкостями. Оказалось, что это фартук, или, точнее, половина фартука. Довольно большой кусок отсутствовал.

– Интересно, это трофей? – предположил Коллард.

– Возможно. Но больше похоже на недостающий элемент загадки, – сказал Смит. – Мы не могли бы упустить такое, как и форму отсутствующего куска. Подброшенный где-нибудь в другом месте, он установит некую извращенную связь, смысл которой будет понятен только этому типу. Ему нравится, что мы ждем, мы гадаем, а разъяснения он предлагает только тогда, когда ему это угодно. Однако сейчас налицо нечто новое: это послание. Убийца хочет что-то нам сообщить. Вот для чего вы здесь, Джеб. Вы объясните нам, что это значит.

– Быть может, убийца забрал этот кусок себе, – предположил я. – В прошлом он забирал внутренние органы, но выяснилось, что они недолговечны. А может быть, он уже съел их, вместе с замечательным кларетом и конскими бобами с юга Франции… Убийце захотелось получить что-нибудь такое, что можно хранить, прижимать к груди, воскрешая в памяти свои славные подвиги. Возможно, что-нибудь более существенное, чем знаменитые кольца Энни, не имеющие ни запаха, ни текстуры.

– Совсем спятил, – согласился Смит. – Но при всем том в высшей степени организованный тип. Отнюдь не импульсивный маньяк. С такими мне еще не приходилось встречаться. Это хладнокровный маньяк. Уверен, что у него есть насчет всего этого какой-то четкий план.

Далее все протекало медленно. Сам я не чувствовал никакого давления, поскольку было воскресное утро, а «Стар» не выходила по воскресеньям; следовательно, мне нужно было подготовить свой материал до семи утра в понедельник – в запасе больше двадцати четырех часов, и я понимал, что необходимо действовать строго, четко и организованно. Оправдываться спешкой к назначенному сроку будет нельзя, но мне еще предстояло совершить большую ошибку.

Я отправился бродить по Митр-сквер. Полиция пропускала на площадь все новых и новых людей, в том числе корреспондентов вышеупомянутых газет. Я поделился с ними тем, что у меня было – не хочется ведь, чтобы собратья по ремеслу без особой на то необходимости люто тебя ненавидели, не так ли? – и они оценили готовность Джеба к сотрудничеству. Увидев, что констебль Уоткинс освободился, я поболтал с ним, получив несколько хороших цитат. Порой неграмотная прямота может стать облегчением. Уоткинс сказал, что бедняжку «выпотрошили, словно свинью на рынке». Очень удачная фраза.

Когда я уже начал подумывать, что дело сделано и можно вернуться домой, урвать немного сна, опять проклясть мать, после чего посвежевшим вернуться в редакцию для долгого сидения за пишущей машинкой, – как вы думаете, что произошло? На площадь торопливо вошел встревоженный полицейский, устремившийся к Смиту.

Я увидел, как уставшее полицейское начальство встрепенулось, словно получив заряд электричества. В первую очередь ожил сам Смит, начав выкрикивать распоряжения. Я пробрался к инспектору Колларду. Тот куда-то заторопился.

– Послушайте, в чем дело?

– В четырех кварталах отсюда обнаружен отсутствующий кусок фартука. И ублюдок оставил нам послание.

Глава 17 Дневник

30 сентября 1888 года (продолжение)

Я шел сквозь ночь, мысленно представляя себе то, что оставил позади. Вполне возможно, это была самая счастливая моя пора за все приключение. И снова я побывал на волосок от гибели, поэтому чувствовал себя неуязвимым. Я чувствовал, что превосходство моего ума проявилось в больших масштабах, в игре не только против моих врагов, но против всего города Лондона, от молоденьких работниц до аристократов и ученых. Я стоял на пороге не просто победы, но триумфа, я громил своих врагов в пух и прах. Они понятия не имели, кто я такой и где меня искать, почему я делаю то, что делаю, и что мною движет. Последнее было очень важно, поскольку все, не зная этого, считали меня безумцем, действующим без какого-либо порядка, поймать которого можно лишь чисто случайно, но никак не за счет логики. И все списки «подозреваемых» – евреев, поляков, друзей убитых женщин, лгущих свидетелей, – публикуемые в газетах, доказывали, что лучшие наши умы по-прежнему далеки от истины.

Наконец я дошел до Гоулстон-стрит. Улица была пустынной. Днем оживленная (поблизости находился рынок), ночью она словно вымерла, в этой части города не было питейных заведений, сюда не заглядывали проститутки, и запертые лавки уличных торговцев по обеим сторонам оставались без присмотра. Я видел за чугунными решетками груды овощей и фруктов, слышал кудахтанье сидящих в клетках куриц, которые не были проданы и потому получили еще один день жизни в своих крошечных загаженных застенках; чувствовал запах конского навоза, сплошным слоем устилающего немощеную дорогу. Флажки – почему торговые улицы обыкновенно украшены, словно средневековые рыцарские турниры? – обвисли во влажном воздухе. Создавалось впечатление, что все жители покинули город, бежали в джунгли и попрятались в пещеры, спасаясь от надвигающейся гибели. Возможно, я и был этой погибелью, или, по крайней мере, ее предвестником.

Я не спеша шел по Гоулстон между закрытыми ставнями ларьками и безликими кирпичными стенами жилых зданий, ища укромный закуток, где можно было бы сделать свое дело, не опасаясь быть увиденным. Я находился рядом с чем-то под названием «Образцовый жилой дом Уэнтворт» – угрюмой крепостью из красного кирпича, позволяющей укрыться на ночь тем счастливчикам, кто может позволить себе за это заплатить, когда заметил арку, где скрывалась дверь, ведущая к полному убожеству и упадку, которое находилось несколькими этажами выше. Место было идеальное.

Юркнув в арку, я первым делом достал из кармана скомканный фартук и бросил его. Фартук упал не так, как нужно, – я хотел, чтобы кровь оказалась на виду, и тогда тупейший из тупых сообразил бы, что это такое. Чтобы получить надлежащую картину, потребовалось расправить ткань.

Покончив с этим, я достал кусок мела из брюк, куда заранее положил его как раз для этой цели. Почти целый месяц я тщательно обдумывал послание, с любовью разбирал его, подобно поэту, анализирующему свое стихотворение, ибо в нем должны были содержаться определенные сведения и определенные указания, но не более того. Выбрав подходящий участок стены, я начал писать, без спешки, крупным почерком, чтобы получилось письмо, а не каракули. Я задумал свое послание как зрительный образ, строчки абсолютно симметричные, катрен из длинной, короткой, длинной, короткой строк, несколько отрывистых, четких слов, полностью ясных по смыслу и намерениями и…

Господи Иисусе!

Я едва не выскочил из ботинок!

В то время как я сосредоточенно трудился, заканчивая третью строчку, что-то – точнее, кто-то – ткнул меня в спину.

Я в ужасе обернулся; сердце мое заколотилось подобно обезумевшей паровой машине, готовой вот-вот взорваться. Я протянул руку к ножу из шеффилдской стали, готовый вступить в схватку с врагом, которого необходимо убить.

Это оказалась маленькая девочка.

Лет шести, хрупкая и бледная, в мешке из грубого джута, босая, растрепанные волосы, ниспадающие на лицо, на огромные горящие глаза, кожа как жемчуг, но тут и там заляпана грязью.

– Господин не желает купить цветок? – спросила девочка.

В руке она держала одинокую увядшую розу.

Это что, сцена из старика Диккенса? А может быть, из миссис Уорд[29], выдавшей свою порцию слезливой патоки для утонченных читательниц, или даже из лишенного чувства юмора Харди? Оба они примерно через пятьдесят страниц убивают какого-нибудь паренька или девчушку, чтобы заработать лишний шиллинг на своих грошовых ужастиках. Однако это была не литература, это происходило в действительности; щупленькая девочка олицетворяла собой всех обездоленных и голодающих, всех тех, кто ютится под мостами, спасаясь от жестоких лондонских ночей, сознавая то, что не далее как через месяц погода станет еще более свирепой.

– Во имя всего святого, дитя мое, что ты здесь делаешь совсем одна? – спросил я.

– Сегодня в ночлежке не нашлось места, поэтому мама отвела меня под мост. Но только я думаю, что она умерла. Она ужасно кашляла кровью. Я не смогла ее разбудить. Я шла целый час. Нашла розу и решила продать ее какому-нибудь джентльмену. Пожалуйста, сэр! Это так важно!

– Тебе нельзя находиться здесь одной. Сейчас уже поздно, и здесь очень опасно. Неужели у тебя, кроме несчастной матери, никого нет?

– Нет, сэр. Мы перебрались сюда из деревни несколько месяцев назад, ради работы, но папа не смог ее найти. Какое-то время назад он ушел, куда, я не знаю. С тех самых пор мы с мамой остались одни.

– Ну хорошо, – сказал я, – я найду тебе ночлег.

– Сэр, всего один пенни за розу – больше мне ничего не нужно.

– Нет, нет, так не пойдет. Эта роза ничего не стоит, а ты бесценна. Идем со мной, дитя мое.

Вот так, не дописав послание и забыв про него, я укутал девочку в свой сюртук и прижал к груди, и она скоро уснула, положив головку мне на плечо. Я направился назад по Гоулстон. В какой-то момент я обернулся на то, что оставил сзади, гадая, удастся ли мне вернуться назад и довести дело до конца, но увидел в квартале позади, приближающийся к той нише, где я останавливался, покачивающийся из стороны в сторону полицейский фонарь, в длинной руке в синем кителе. «Бобби» медленно шел по улице, высматривая насильников, грабителей, мошенников, карманников и даже жестоких убийц, расправляющихся с проститутками, – таких, как я.

Боже милосердный! Если б эта девочка не прервала меня, я все еще находился бы там, завершая свою работу… Но нет, появилась она, и я забыл о том, что привело меня туда, и оставил свой пост. И снова катастрофа прошла так близко, что ее нельзя было заранее просчитать. Опять невероятное везение. Казалось, все это было ниспослано свыше, хотя в моих мыслях и не было места для божественного.

Неся в руках сломленное крохотное создание, я прошел несколько кварталов, мимо темных, наглухо запечатанных зданий, мимо переулков, ведущих в никуда, добрался до очередного перекрестка и увидел далеко впереди свет. Девочка была невесомой, словно пушинка. В какой-то момент мне показалось, что она умерла, и у меня мелькнула мысль, что меня могут задержать и повесить за преступление, которое я не совершал; тем самым Бог, возможно, покажет мне, каким же я был глупцом, что не верил в него. Но нет, это было бы слишком дешево, и наш Отец, которого нет ни на небе, ни где-либо еще, очевидно, отказался от мелочного тщеславия и не стал вмешиваться.

Девочка пошевелилась, устраиваясь поудобнее у меня на плече. Я направился на зарево и вскоре вместе со своей новой подопечной очутился в сиянии газовых фонарей Коммершл-стрит, примерно в миле к северу от ее пересечения с Уайтчепел-роуд. Нельзя сказать, что здесь было многолюдно, но в то же время и пустынной улицу назвать было нельзя. Из нескольких все еще открытых питейных заведений в ночь выплескивалось веселье, взад и вперед расхаживали проститутки, уличные торговцы хриплыми голосами предлагали полуночникам мясо, овощи и сладости.

Пройдя мимо нескольких работниц, я наконец остановился перед той, которая по сравнению с прочими показалась мне не такой безнадежной. Я поднял палец, останавливая ее. Женщина не выказала страха перед Уайтчепелским убийцей, поскольку улица была ярко освещена, а я держал на руках ребенка.

– Мадам, вот какое дело, – сказал я. – Я нашел эту бедную девочку в нескольких кварталах отсюда. Ей некуда идти. Не могли бы вы куда-нибудь ее отвести?

– Бедняжка, она напоминает мне двух моих девочек, – ответила женщина. – Но я сама на мели, господин хороший, пытаюсь заработать на ночлег.

– Если я дам тебе денег на ночлег, ты обещаешь, что сперва устроишь девочку, в церковь, в приют, еще куда-нибудь? Я должен идти. Сейчас никакого джина. Сегодня ты весь свой джин уже выпила, ведь так?

Прищурившись, женщина окинула меня взглядом с ног до головы, и я мысленно вознес молитву о том, чтобы все то насилие, которое я сотворил сегодня на площади или до того, не оставило у меня на лице и груди багровых букв.

Не оставило.

– Ну хорошо, давайте мне девчонку. Здесь недалеко есть приют для беспризорных детей. Думаю, это как раз то, что надо.

Передав женщине свою подопечную, я достал несколько фунтов и, скомкав, вложил ей в кулак. Лишь кисть Росетти[30] смогла бы передать тонкую игру света на полотне «Добрая проститутка, безутешный ребенок и безумный убийца на уайтчепелской улице в ночь с субботы на воскресенье»; жаль, что его уже нет в живых. Но затем я подумал: «Никакой художник не сможет запечатлеть тот полный черного юмора виток спирали абсурда, к которому мы приближаемся».

– Вижу, лицо у вас доброе, – сказала женщина, – и сердце тоже доброе. Да хранит вас Бог!

– Сомневаюсь, – ответил я, уходя прочь.

Глава 18 Воспоминания Джеба

К тому времени, как я прибыл к дому 108–119 по Гоулстон, надпись по приказанию тупицы Уоррена уже была смыта со стены.

– Что? – не веря своим ушам, рявкнул я на констебля, сообщившего об этом.

Вместе с господами из «Таймс», «Ивнинг стандарт», «Мейл», «Пэлл-Мэлл газетт» и других газет мы стояли у входа в дом. Здание в шутку называли «Образцовым жилым домом Уэнтворта» – да, в каком-то смысле его можно было считать образцом того, как унизить рабочего, втиснув его в тесную кирпичную конуру, по двенадцать человек в одну комнату, в которой летом жарко, а зимой холодно, а сортир на улице, так что все, кому приходится им пользоваться, вынуждены терпеть его грязь и убогость.

– Он приказал смыть надпись? – подхватил Каванах из «Таймс».

Мы были потрясены, мы были возмущены, и, полагаю, мы вели себя довольно грубо. Другими словами, мы выполняли свою работу.

– Сэр, он…

– Черт побери, что еще нужно этим надоедливым господам?

Кто-то прервал неуклюжие объяснения несчастного констебля. Оторвав взгляд от его испуганного лица, я увидел самого сэра Чарльза, приближающегося тяжелой походкой подобно чудовищу, сотворенному воображением миссис Шелли[31] или голема из еврейских мифов[32], – коренастый великан, сплошные накачанные мышцы и крупные кости, и невозмутимый взгляд черных бусинок-глаз. Сэр Чарльз Уоррен был создан, чтобы носить военную форму; даже будучи главой полиции Большого Лондона, известной как Скотланд-Ярд, он носил свой мундир так, будто стоял на капитанском мостике крейсера королевских ВМС «Пинафор»; втиснутый в гражданский сюртук, он, казалось, собирался сделать глубокий вдох, взрывным ударом распрямив могучую грудь так, чтобы во все стороны беспощадно разлетелись обрывки черной шерстяной ткани. Этого у него не отнять: он обладал харизмой. Он принадлежал к той же породе англичан, что и Гордон Хартумский[33], – человек-крепость, образец честности, нравственности, веры в себя, убежденности в собственном превосходстве, который смотрит на мир лишь в прицел винтовки, направленной на убегающего черномазого. Как жалко, что при всем том Уоррен был непроходимо туп. Коренастый, широкоплечий, в котелке и сюртуке, с резкими чертами лица, частично скрытыми пышными усами, которые так нравятся кое-кому из сильных мира сего, – двумя большими треугольниками жесткой шерсти, окруживших и спрятавших рот. Подбородок, казалось, был отлит из лучшей британской стали, и при ударе по нему другой британской сталью можно было бы высечь искры, однако ни один из кусков стали повреждений бы не получил.

– Сэр, это же улика! – воскликнул я. – Она могла бы вывести нас на того типа! Уму непостижимо, как…

– Чепуха! – остановил меня Уоррен. – Мы переписали слова, и Лонг их огласит. Однако целью этого послания, написанного мелом на стене, несомненно, было привлечь внимание, обратить гнев на определенные элементы. Я не допущу в городе смуты, для усмирения которой придется вызывать лейб-гвардию…

– Как это случилось в Кровавое Воскресенье[34]? – спросил кто-то, имея в виду самый грубый (на тот момент) промах великого человека. Сейчас, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что это, по всей видимости, был я.

– Я оставлю без внимания этот выпад, – ответил Уоррен. – Главное – это то, что Лондону не нужно кровопролитие. Первостепенной задачей является поддержание общественного порядка, согласно распоряжению Министерства внутренних дел и всем последующим распоряжениям. – С этими словами он развернулся, собираясь уйти, затем снова повернулся ко мне. – А вы, сэр, кто вы такой?

– Сэр, я Джеб, из «Стар».

– Значит, «властелин колец», да? Вы знаете, во сколько человеко-часов обошлась нам проверка сообщений о неизвестных с кольцами? Это просто отвратительно!

– Сэр, это была реальная улика, о которой было сообщено надлежащим образом, – возразил я.

– Сэр, должен предупредить вас о том, что я послал письмо вашему мистеру О’Коннору с жалобой на ваше превратное представление наших трудов.

– Сэр, две новые жертвы, зверски убитые за одну ночь, уничтожена наиболее важная улика, а все ваши усилия, похоже, ни к чему не привели. Общественность…

– О Боже, сэр, мы в Скотланд-Ярде выполняем свой долг, а несвоевременные комментарии и нелепые улики, уводящие в сторону, которые выдает пресса, только усугубляют ситуацию. Смею вас заверить: Скотланд-Ярд одержит победу, порядок будет восстановлен, и все снова станет так, как должно быть. Мы непременно схватим этого мерзавца, и он будет повешен в Ньюгейтской тюрьме. Но и вы должны делать свое дело, ибо мы на одной стороне, из чего следует, что вы не должны выставлять нас дураками. Всего хорошего, господа!

Одна из привилегий, дарованных полководцу, заключается в том, что ему не обязательно оставаться на месте, чтобы воочию увидеть последствия своих решений; вот и сэр Чарльз развернулся и отошел от нас, и его тотчас же обступила свита суетящихся и кудахчущих адъютантов, проводивших его к экипажу, в котором он умчался навстречу приближающемуся рассвету.

Бедняга констебль Лонг остался держать перед нами ответ в полном одиночестве, поскольку остальные «бобби» и следователи стояли в стороне, возможно радуясь тому, что большой начальник не заставил их выстраиваться в шеренгу, как он хотел, в нелепой попытке насадить военную дисциплину у тех, кто зарабатывал слишком мало, не имел надлежащей подготовки и был вынужден иметь дело с превосходящим противником.

– Итак, Лонг, выкладывайте. Это вы сделали открытие; рассказывайте, как все было.

Мы столпились вокруг Лонга, словно намереваясь его сожрать, но обнаружили красный нос и налитые кровью глаза человека, который вот уже добрый десяток лет отмачивал изрядную долю своего мозга в джине и от которого пахло соответствующим образом.

– Я несу дежурство, и времени почти три ночи… – начал бедолага, после чего поведал нам печальную историю о том, как шел с фонарем по Гоулстон, заглядывая во все щели и закутки, и тут луч света выхватил яркое алое пятно на скомканной тряпке, лежащей в дверях, которое могло быть только одним. Подобрав тряпку, Лонг обнюхал ее и убедился в том, что красное – действительно кровь, а подтеки неприятного оттенка оставлены, судя по всему, фекалиями. По словам констебля, он решил, что эта улика может иметь отношение к изнасилованию, поскольку до него еще не дошли страшные известия о Митр-сквер и Датфилдс-ярде. Затем Лонг заметил написанные на стене слова. Он отправился прямиком в участок на Коммершл-стрит и предъявил найденную улику, а более проницательный сержант сложил картинку, вот почему сейчас, около пяти часов утра, в бледных предрассветных сумерках перед «Образцовым жилым домом Уэнтворта» собралась такая толпа.

– Что было написано на стене? – резким тоном спросил Каванах, словно перед ним стоял не этот несчастный болван, а сам сэр Чарльз, который приказал стереть надпись, однако посчитал ее настолько важной, что поспешил лично прибыть на место.

– Надпись гласила, – неуверенно произнес Лонг, – «Евреи те кого не обвинят так как».

– Евреи?

– Да, сэр, так оно и было. И вот что странно: даже такой парень, как я, знает, что слово «евреи» пишется Е-В-Р-Е-И, но этот тип точно спятил, он написал его неправильно, он написал «Й-Е-В-Р-Е-И», вот как.

Все застрочили в своих блокнотах, записывая этот необъяснимый факт.

– Вы в этом уверены?

– Как в том, что сейчас стою перед вами.

Мы покачали головами. И действительно, тема евреев звучала в этом деле слишком громко, и «Стар», газета, в которой я работал, не проявила должной осмотрительности и подхватила досужие предположения. Для многих евреи оставались чужеродным элементом, и их спешили обвинить во всех смертных грехах. И все эти люди будут очень довольны, если евреи или еврей действительно окажутся в чем-то виновны, и странная, туманная надпись на стене, похоже, указывала именно на это – если вообще на что-то указывала.

– Установлено ли достоверно то, что обнаруженная вами окровавленная тряпка действительно является частью фартука убитой?

– Сэр, об этом вам лучше справиться в морге, да, сэр, – ответил Лонг.

Тут другой полицейский – возможно, констебль Халс из полиции Сити, показавшийся через мгновение, – подхватил:

– Тут я могу вам помочь. Я только что из морга, поскольку комиссар Смит вывел всех нас на улицы, и действительно, обрывок по форме, фактуре и размерам в точности соответствует разорванному фартуку на останках бедной женщины на площади.

Итак, это все ставило на свои места. Убийца пришел сюда. Но он ли написал на стене эти слова? Определенно, все указывало на то, ибо послание действительно было обращено к главному социальному аспекту дела, и убийца, по-видимому, хотел передать какую-то мысль.

Но… какую?

Прежде чем разойтись, мы постояли немного вместе, все мы, «старики», которые занимались этим делом с самого начала, и даже грошовые писаки, с которыми в кои-то веки общались как с равными; мы стояли в бледных сумерках пробуждающегося Уайтчепела и пытались понять, что к чему. Сейчас я уже не могу вспомнить, кто что говорил, но я помню суть споров, и теперь мне кажется, что это имеет непосредственное отношение к делу и, больше того, связано с тем, что вскрылось в ближайшие дни и недели, однако и сейчас, по прошествии двадцати четырех лет, вызывает жаркие дебаты.

Должен заметить, что некоторые считали, что бедняга Лонг ошибся. Выяснилось, что вышеупомянутый констебль Халс из полиции Сити прибыл на место до того, как надпись была стерта, и записал в своем блокноте несколько отличающийся вариант. Таким образом, однозначность отсутствовала; вот почему этот вопрос до сих пор не дает покоя.

По словам Халса, на стене было написано: «Еувреи не те кого обвинят так как», в отличие от варианта Лонга: «Еувреи те кого не обвинят так как».

Эта проклятая частица «не»! Ветры интерпретации гоняют ее из стороны в сторону, подобно непривязанному воздушному шарику.

– Двойное отрицание, – заметил Каванах, выпускник университета. – Технически, грамматически, по всем правилам два отрицания отменяют одно другое, поэтому истинный смысл, независимо от местонахождения «не», заключается в том, что евреи действительно виновны. Смысл надписи таков: «Евреи – те, кого обвинят так как».

– Из этого еще не следует их вина, – возразил кто-то еще. – Фраза нейтральная; в ней просто утверждается, что евреев обвинят, как всем нам хорошо известно и как мы уже видели собственными глазами. Евреи – главный жупел нашей эпохи, и их действительно обвинят.

– Значит, этот тип просто критикует наше общество, подобно доктору Арнольду[35]?

Сравнение убийцы с поэтом и критиком вызвало смех, однако затем разговор плавно перешел на другие темы. Так продолжалось около часа; ребята подбрасывали все новые мысли. Этот гнусный тип действительно сумасшедший или только притворяется? У него есть какая-то программа или он действует наобум? Он человек умный, даже гений – или же невежественный жестокий дикарь прямиком из густых лесов на Востоке, охваченный первобытной жаждой крови ради каких-то замысловатых религиозных целей? В конце концов, возможно, он чем-то похож на Джекила и Хайда Роберта Льюиса Стивенсона, двух разных личностей в одном теле? Быть может, как и в повести шотландца, один даже не знает о существовании другого. Все это было весьма любопытно – но в конечном счете, полагаю, совершенно бесполезно, – и все же одно замечание задержалось у меня в памяти, окрасив мое отношение к грядущим событиям.

– Что ж, – сказал кто-то, – одно можно точно сказать: эту загадку может разгадать только Шерлок Холмс.

Смех, но только не с моей стороны. А это ведь и вправду была чертовски замечательная мысль. В прошлом году я прочитал «Этюд в багровых тонах» мистера Конан Дойла в журнале, в котором он печатался, хотя, насколько я понимал, с тех пор он уже вышел отдельным изданием. Шерлок Холмс являлся именно тем, кто был нам нужен: невозмутимый, бесстрастный интеллект, обладающий даром дедукции, способный разобраться в запутанном наборе улик и сделать соответствующие выводы, после чего проложить через болото тех или иных сомнений прямую дорогу, которая неизбежно приведет к одному-единственному преступнику. Больше того, это нужно было сделать стильно, с сухим остроумием, сухой наблюдательностью и, невзирая на некое академическое высокомерие, с истинным пониманием того, как на самом деле устроен наш мир.

Но где найти такого человека? Где наш Шерлок Холмс? Я был готов стать его Ватсоном.

Глава 19 Дневник

4 октября 1888 года

Мне дали имя.

Это должно было произойти. Если я демон, олицетворение зла, рано или поздно кто-нибудь непременно прикрепит мне прозвище – во-первых, чтобы упростить рассуждения по поводу моей харизмы, и затем чтобы в определенном смысле унизить меня, запихнув все мои тонкости, импровизации, героические поступки, обусловленные одной только силой воли, храбрость и проницательность в одну банальную упаковку, в которой все эти атрибуты первоначально хранятся с большими почестями, однако со временем разлагаются, и в конце концов имя – и я сам – становятся чем-то обыденным.

Дорогой начальник

Я вот все слышу что полиция меня схватила но пока что на меня никак не могут выйти. Я смеялся когда они строят из себя таких умных и говорят что на правильном пути. От той хохмы о Кожаном Фартуке со мной случился приступ. Я примусь за шлюх но я и впредь не премину их потрошить до тех пор пока меня не сцапают. Последняя работа была просто шикарная. Я не дал той леди даже пискнуть. Как меня теперь смогут схватить. Я обожаю свое дело и хочу начать сначала. Вскоре вы услышите обо мне и моих веселых проделках. С прошлого раза я оставил немного той самой красной жидкости в бутылке из-под имбирного пива чтобы ей писать но она стала густой как клей и ею нельзя пользоваться. Надеюсь сойдут и красные чернила ха-ха. В следующий раз я отрежу леди уши и ради хохмы пошлю их полиции не так ли. Приберегите это письмо пока я не совершу следующее дело а потом выкладывайте его. Мой нож такой хороший и острый что я хочу заняться делом немедля как только у меня будет возможность. Желаю удачи.

Ваш покорный слуга

Джек-Потрошитель

С вашего разрешения остаюсь под псевдонимом

P. S. Не хотел отправлять это письмо пока не сведу всю красные чернила со своих рук чтоб их. Пока никак не получается. Сейчас все говорят что я врач ха-ха.

И все же мне это весьма понравилось. Тот, кто это отчеканил, не без определенного низкопробного таланта. Джек-Потрошитель. Я, Джек. Я, Потрошитель. Жестоко и в то же время кратко; две общности объединяются неожиданным способом, глагол «потрошить» используется также в совершенно неожиданном значении, поскольку немногое из того, что я сделал, связано с потрошением. Но Джек-Резчик не пошло бы, поскольку этот термин, в данном случае абсолютно точный по смыслу, гораздо чаще используется при описании работ по дереву. Значит, пусть будет Джек-Потрошитель.

Подозреваю, веру в подлинность письма обеспечило дело с ухом. Какой бы забияка-журналист ни отчеканил термин «Джек-Потрошитель», он не мог наперед знать о том, что я в припадке безумия, охватившем меня на Митр-сквер, наброшусь на растерзанные останки миссис Эддоус и действительно отделю одно ухо от того места, где оно крепилось к голове. У меня в памяти не сохранилось то, как я это делал; этот временно́й отрезок абсолютно нечеткий, хотя, перечитывая свою последнюю запись, я вижу, что сохранил достаточно воспоминаний, чтобы записать их тотчас же после соития, хотя они быстро исчезли под волной сна, захлестнувшей меня.

Однако это случайное совпадение мгновенно придало посланию Джека-Потрошителя, со всей его зловещей глупостью относительно использования крови в качестве чернил, определенную известность. Для того чтобы прочно и надолго запечатать что-либо в общественном сознании, необходима какая-нибудь живая, красочная подробность, и мой благодетель, кем бы он ни был, обеспечил это. Ему следовало бы писать рекламные объявления!

Тем временем «двойной удар», как окрестили его в газетах, похоже, воспринимается как свидетельство крайне злобного высшего гения. Как мне хотелось бы, чтобы это было так! Если б я был таким гением, мне не пришлось бы так отчаянно импровизировать, так зависеть от везения. Но, похоже, никому и в голову не пришло, что второй удар был нанесен исключительно потому, что первый оказался таким неудовлетворительным, точно так же, как никто не догадывается, почему в моем послании слово «евреи» написано как «еувреи» и почему предложение лишено смысла, грамматического или какого-либо иного. Судя по всему, никто не обладает даром сложить все это в единый рисунок и определить, куда в конечном счете движется вся история. Это меня бесконечно радует.

На самом деле я в настоящий момент счастлив так, как не был никогда в жизни. Те, кто нанес мне такой сокрушительный удар, отнял у меня все, что я сотворил и любил, они в скором времени встретятся с ножом – в том или ином виде. Тем, кто критиковал меня, кто презирал мою работу, кто находил меня мелким и непомерно честолюбивым, – я громогласно докажу им, что они ошибались. «Ха-ха», как написал Джек, и кем бы он ни был, этот анонимный писака, он точно передал ту радость, которую я испытываю, ставя в тупик окружающий мир. Сэр Чарльз, ребята из прессы, все те толпы, которые помимо воли судачат и мечтают о Джеке, все они за много миль от правды, и единственная беда заключается в том, что, если я одержу победу – а я ее непременно одержу, – ни у кого не хватит мозгов, чтобы сложить всё вместе.

Мне осталось еще совсем немного. Я должен этим заняться.

***

24 октября 1888 года

Дорогая мамочка!

Ну, знаю, ты уже все слышала. Он расправился еще с двумя, и одной досталось очень здорово. Сейчас у него даже есть имя, в газетах его называют «Джек-Потрошитель» в связи с каким-то письмом, которое он якобы написал, хотя, если хочешь знать мое мнение, все это полная чушь, поскольку тип, способный сделать то, что сделали с последней, не станет писать о том, что он спятил. По-моему, он – орангутанг в человеческом обличье, обезумевшая обезьяна с ножом, быть может, русский, поляк или китаец, но никак не англичанин, это я точно говорю.

Так у нас думают все девочки. Ни один англичанин неспособен на такие ужасы, поэтому мы по-прежнему чувствуем себя в безопасности в обществе наших, и именно так обстоят дела в последние дни.

И мы не одиноки. Должно быть, ты вообразила, будто город останется в стороне и будет с удовольствием смотреть на то, как эта мерзкая тварь режет несчастных; но сейчас чуть ли не все встали за нас! Это что-то! Представь себе, всего несколько дней назад, перед двойным ударом, два констебля заметили одного преступника и погнались за ним. Люди вообразили, что это Джек собственной персоной, и включились в охоту, и вскоре толпа схватила этого типа и едва не вздернула его. Ну, он, конечно, не ангел, но он и не Джек. Это был какой-то тип по прозвищу Прощелыга, обыкновенный мелкий жулик. Фараоны едва успели спасти его от пляски в петле. Но люди даже отправились в полицейский участок, чтобы повесить этого Прощелыгу на ближайшем фонарном столбе, уверенные в том, что это Джек, однако «фараоны» его отстояли.

Понимаю, мамочка, как все это пугает вас с папой. Но вы не бойтесь. Понимаете, я не такая, как остальные девочки. Они все работают на улице, и ремесло требует, чтобы они заходили в темные переулки. Все то, что сделал Джек, он сделал в переулках, во дворах и в прочих темных закутках. Что до меня, тут все иначе. Я в безопасности и уюте, словно клоп на ковре, в своей собственной комнатенке. Мы с моим другом сейчас как бы разошлись, но я каждый день вижусь с ним и знаю, что он скоро вернется. Во-первых, рядом Джо, а он никому не даст меня в обиду. О, и, помимо всего прочего, есть еще сторожевая собака. Ну, ха-ха-ха, вот я снова шучу. Это не собака, а кошка. У Элизабет, дамы сверху, есть котенок по кличке Бездельник, но Бездельник – не простой кот. Он чувствует, когда кто-то не тот, кто должен быть, и можешь не сомневаться, Бездельник поднимет страшный шум, если здесь появится кто-нибудь чужой.

Поэтому я знаю, что мне нечего бояться. У меня есть своя комната, надежно запирающаяся на автоматический пружинный замок, поэтому даже если я забудусь из-за своей жажды, дверь захлопнется за мной, а потом, наверху есть Бездельник, и он следит за всеми теми, кто что-то вынюхивает, и еще есть мой приятель Джо, который хочет, чтобы я оставила свое ремесло, и каждый день приходит поговорить об этом, и поверь мне, если кто-нибудь что-то попробует, когда Джо здесь, тот отделает его так, что не позавидуешь. А еще есть констебль Джонни Апрайт и констебль Уолтер Дью, которые гнались за Прощелыгой и схватили его, и, помимо всего прочего, есть инспектор Эбберлайн, такой умный человек, каких отродясь не было, и есть еще самый главный начальник сэр Чарльз, герой войны, и все эти важные и могущественные люди защитят меня от Джека-Потрошителя.

Так что, мамочка, ни о чем не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Быть может, я расстанусь с жаждой, быть может, я выйду замуж за Джо, быть может, мы уедем из Лондона, если Джо найдет где-нибудь хорошую работу, прочь от всей этой грязи, и, быть может, мы даже захватим с собой кота Бездельника.

О, мамочка, я так по тебе скучаю, я хочу, чтобы все сложилось по-другому, но я уверена, что все будет в порядке. Я надеюсь на светлое будущее и счастье для всех.

Твоя любящая девочка

Мерсиан

Глава 20 Воспоминания Джеба

Поскольку последствия знаменитого «двойного удара» хорошо известны, едва ли необходимо задерживаться на них подробно; достаточно будет краткого упоминания. Как выяснилось, убийство сразу двух проституток потрясло не только Лондон и империю, державшую его на своих плечах, но и весь мир. В момент наивысшего подъема истерии из ниоткуда появилось имя Джек-Потрошитель (если, конечно, мое распаленное воображение можно считать за ниоткуда) и благодаря случайному совпадению касательно отрезанного уха и блестящей изобретательности автора (увы!) тотчас же было принято этим самым миром, земным шаром, который испытывал ужас перед Джеком, но в то же время отчаянно жаждал информации о нем. К середине недели появилась загадка «еувреев», помещенная в туманную фразу, что породило дальнейшие возбужденные комментарии, страх, истерию и всевозможные гадости. Назывались самые разные подозреваемые, тщательно изучался жизненный распорядок всех этих людей, и в конце концов с величайшим сожалением они признавались невиновными, после чего им предоставлялась возможность кануть в небытие. Мы старались изо всех сил, подпитывая общий интерес, по настоянию О’Коннора опубликовав новое письмо… на самом деле открытку, которая, как ему было известно, являлась фальшивкой, просто потому, что она придавала новый импульс версии о Джеке, а также содержала удачное самоопределение, несомненно, плод моего вдохновенного труда, – «Дерзкий Джеки».

Джек превратился в самостоятельную индустрию, поскольку все газеты трубили в один голос: «Джек!», во всех выпусках. «Меняйте гранки, меняйте гранки!» (Я все еще не мог понять, что это означает.) Не могу точно сказать, подпитывалась эта лихорадка страхом или чем-то более сомнительным. Налицо была тайна, нездоровое увлечение жуткой трагедией других людей. До тех пор пока Джек будет ограничивать свою жажду крови одними шлюхами, у него будут сотни тысяч поклонников среди благополучной буржуазии и интеллигенции, огражденные от безумия охотника своим положением в обществе. Но пусть он только преступит эту черту, как тотчас же станет менее возбуждающим и гораздо более осязаемой угрозой.

И все это время я трудился не покладая рук. Все воскресенье 1 октября мы с Гарри Дэмом работали до самой ночи вместе с Генри Брайтом, объединившим два наших материала в одну гладкую, бесшовную статью, которая, на мой взгляд – а я прочитал также то, что предложили «Таймс», «Ивнинг мейл» и «Газетт», – была лучшей. Генри – талантливый журналист, обладающий опытом, и он связал рассказы в единое целое, объединив убийства, тайны, кровь и неэффективность официального полицейского расследования. Могу с гордостью сказать, что ее и сегодня полезно прочитать. Это была моя лучшая работа в журналистике.

Я лишь вскользь упомяну о дальнейших событиях, случившихся в последующую неделю, среди которых было увеличение обещанного вознаграждения, проведение следственных действий, похороны, показательное тестирование ищеек в Риджент-парке, ставшее еще одним унизительным позором для Уоррена (его лучшим собакам Барнаби и Бурго удалось отыскать лишь парочку, уютно устроившуюся в зарослях!), который стремительно превращался в посмешище для всей западной цивилизации. Личности жертв двойного удара были быстро установлены, и их имена стали известны так же широко, как имена богатых наследниц Вест-Энда. Бедная Элизабет Страйд, вечно обделенная, поскольку ее убийство оказалось таким непримечательным, была той дамой, которая встретила свой конец в Датфилдс-ярде. Иммигрантка из Швеции, она, несмотря на свое прозвище Долговязая Лиз, была маленькой и пухленькой. Страйд только что вернулась из деревни, где она со своим возлюбленным собирала хмель, хотя и без особого успеха. Второй была Кэтрин Эддоус, с Митр-сквер, где Джек без спешки расправился с ней, оставив на всеобщее обозрение жуткую экспозицию на тему «я тебе кишки выпущу!».

После того как обо всем было доложено, мы, газетчики, почувствовав золотую жилу, пересказали все еще раз, приукрасив, добавив теории, иллюстраций и так далее и тому подобное. Возникли вопросы: каким образом Джеку удалось, словно по волшебству, бежать из Датфилдс-ярда, когда тележка, запряженная пони, по сути дела наглухо заперла его во дворе? Как он затем смог всего за сорок пять минут пересечь город, а это почти миля кратчайшим путем по улицам (по прямой короче, но, насколько нам было известно, Джек не был вороной и не мог лететь по прямой), и без единого звука убить миссис Эддоус прямо под носом у двух «пилеров», после чего, что еще загадочнее, как ему удалось выбраться из этого запертого ящика, окруженного полицейскими, и выйти на Гоулстон-стрит к жилым зданиям Уэнтворт, чтобы оставить там откровенную улику, а также эту туманную, манящую надпись? И что могли означать его слова? В чем тайна «еувреев»? Что это – шифр, иностранное слово, сознательная описка, масонский символ, заговор царской охранки, малоизвестное просторечие? Немало чашек чая и сдобных пышек было поглощено за решением «головоломки еувреев».

И в этот самый момент пришло нечто иное – письмо от моего нового друга профессора Томаса Дэйра. Горя нетерпением поддержать знакомство со столь блистательным умом и все еще желая услышать теории относительно Джека, на которые Дэйр лишь туманно намекнул, я вскрыл конверт.

«Дорогой мой Джеб! – начиналось письмо. – Как было приятно поболтать с вами на вечеринке у Чарли. Возможно, вы помните разговор о том человеке, кого теперь зовут Потрошителем. Каков тип, «Дерзкий Джеки»! Он обеспечивает вам тираж, он заставляет работать мой мозг.

Однако ничто не затронуло меня так глубоко, как это дело со словом «Й-Е-В-Р-Е-И». Оно не выходит у меня из головы. Это язык. Это средство общения. Это «Дно». Поэтому я потратил почти всю прошлую неделю, сопоставляя различные предположения с этим образцом в надежде взломать код.

Я пришел к определенным заключениям. Стараясь быть добропорядочным гражданином, когда это не чересчур обременительно, я отправился в Скотланд-Ярд и прождал три часа, чтобы попасть на прием к какому-то инспектору, который вежливо выслушал меня, кивнул и сказал: «Очень хорошо, сэр, я все записал, а теперь, если не возражаете, у меня есть другие дела», после чего указал мне на дверь. Подобное безразличие я отношу на счет Уоррена, который, в конце концов, не полицейский, определенно не сыщик, даже не солдат, а на самом деле что-то вроде инженера. Когда требуется рассчитать количество кирпича и раствора для строительства моста в Месопотамии, исходя из бюджета, объема перевозок, предполагаемого срока эксплуатации и стоимости ремонта, наверное, он как раз тот, кто нужен; однако именно так он видит мир, не вдаваясь в нюансы, не обремененный тем, что скрывается на «Дне», опираясь исключительно на то, что можно пересчитать и измерить. Подобному болвану ни за что не поймать такого дьявола, как Джек.

В любом случае я считаю, что мне удалось разгадать значение слова «Й-Е-В-Р-Е-И». Я единственный человек в Лондоне, кто это знает, если я только не расскажу вам. Вас это заинтересовало?

Ваш Томас».

Глава 21 Дневник

15 октября 1888 года

Разумеется, я должен был это увидеть. Погруженный в темноту, можно даже сказать, призрачный пейзаж в той части города, которую я практически не знал. Я действовал, повинуясь инстинкту, дерзко, без колебаний, подобно Кардигану под Балаклавой[36], и мой безумный рейд прямо на вражеские шеренги позволил мне остаться в живых и встретить новый день.

Я выжидал, выжидал, выжидал. Новый день уже давно наступил, воздух был прохладным, солнце ярко сияло, погода стояла замечательная. Я бродил по улицам, словно гуляющий житель Лондона, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, но при этом неуклонно продвигаясь к Митр-сквер. Не будучи дураком, я время от времени поворачивал назад, убеждаясь в том, что меня никто не преследует, хотя это и казалось маловероятным. И действительно, никому до меня не было никакого дела; я был лишь одним из многих лондонцев, заполнивших улицы, направляющимся на встречу, за покупками, по делу. Во мне не было ничего примечательного.

То и дело я проходил мимо аптеки, табачной лавки или газетного киоска, где красовались стенды с ведущей газетой этого вечера, выложившей новые откровения. Все это было вчерашним молоком, слегка подогретым, чтобы хоть как-то поддержать объемы продаж. Джек, Джек, Джек. Джек повсюду, Джек нигде, Джек замечен в тоннеле под Темзой, Джек замечен в Гайд-парке. Кто такой Джек, где Джек, откуда Джек, почему Джек? Когда газетчики придумали Джека, я не смог сдержать смеха. Их Джек таился в темноте, подкрадывался незаметно; взъерошенный, в здоровенном цилиндре, в одной руке он сжимал кривой восточный кинжал, а другой закрывал лицо платком. Его движения были кошачьими, поскольку он подчинялся кошачьим законам, плавный, бесшумный, скользящий на цыпочках. Ха и еще раз ха! Я совершенно нормальный человек, никто, кроме моих возлюбленных, никогда не видел мой нож, у которого в любом случае прямое лезвие из шеффилдской стали, какое можно найти на любой английской кухне. Я иду в толпе, распрямив плечи и вскинув голову, в моей одежде нет ничего от вест-эндовских вариаций на тему злобного коварства, и ни разу в своих приключениях я не видел ни узкой полоски тумана. У меня открытое, довольно привлекательное лицо и обыкновенные волосы, а цилиндр я не надену под страхом смерти. Неужели эти недоумки считают, что после свиданий со смертью я отправляюсь на бал? Или, быть может, в Букингемский дворец на чай с королевой? Газеты, каков смысл вашего существования, если вы вечно выворачиваете все наизнанку?

По мере того как я углублялся в Уайтчепел, дороги становились все более запружены телегами и подводами, а прилавки уличных торговцев, перегородившие тротуары, мешали проходу пешеходов, которым приходилось протискиваться в узких местах, следя за тем, чтобы не наступить на лошадиное дерьмо и не попасть под конку, подводу с бочкой пива или несущийся кэб. Полагаю, в толпе были и проститутки, поскольку эта работа круглосуточная, мужчина может захотеть плотской утехи в любое время дня и ночи; и все же, в отличие от вечерних часов, их было немного. Не было и нездорового сияния газовых фонарей, а также зарева питейных заведений, придающих району его обычный полусветский гротескный колорит. Жители Лондона занимались своими делами: британцы, отбросы империи, скопившиеся здесь, а также во все большем количестве евреи, индюки, тевтонцы, славяне, русаки, которых было уже столько, что английский язык больше не доминировал в общем гомоне и криках зазывал. Невыносимое зловоние конских испражнений, с которыми не могли справиться подметальщики улиц, как бы усердно они ни трудились, лезло в ноздри и глаза (постоянно слезящиеся, но кто мог их в этом винить?), а к нему примешивалась висящая в воздухе горечь метана, гораздо более смертоносного продукта, при интенсивном вдыхании вызывающего головную боль. Магазины, лавки, пивные – они беспорядочно мелькали мимо, вместе со всевозможными приспособлениями, обязательными для экономики на конской тяге: поилки, коновязи, ворота, ведущие в разгрузочные дворы, конюшни тут и там, и постоянные звуки, производимые самими животными, то ржание и фырканье, то цокот подкованных копыт по брусчатой мостовой, то просто шум и вздохи тех, кто, по сути дела, тащил город на своих крепких спинах, без жалоб и ропота. По большому счету, никаких осязаемых проявлений паники, связанной с Джеком, не было, что опровергало тщеславное заявление о том, будто город якобы в оковах страха. Опять же всему виной газеты, рассказывающие о том, чего на самом деле нет.

Я прошел мимо водонапорной станции Олдгейт, затем по Хаундсдитч и Дьюк и там отыскал то место, где наткнулся на миссис Эддоус и сделал ей предложение, после чего она отвела меня в темноту в глубь Митр-стрит. Дойдя до этой улицы, я свернул и оказался окружен с обеих сторон невысокими жилыми зданиями, ничем не примечательными, кроме своей абсолютной непримечательности. Через квартал улица привела на Митр-сквер, и в обычный день одинокий человек, прошедший под аркой, возможно, и привлек бы к себе какое-нибудь внимание, ибо какое у него могло быть здесь дело, но только не сегодня, поскольку площадь по-прежнему наслаждалась той славой, которую подарил ей мой предыдущий визит.

Не могу сказать, что люди толпились плечо к плечу, как на Всемирной выставке, но все же зеваки были повсюду, в основном собравшиеся в правом углу, там, где миссис Эддоус встретила свою судьбу. У меня не возникло желания пойти туда и протиснуться сквозь толпу, только чтобы увидеть пятачок брусчатки, ничем не отличающийся от любой другой брусчатки; вместо этого я впитал в себя всю площадь целиком, увидев при свете солнца то, что прежде было укутано темнотой.

Митр-сквер представляла собой разномастные и разновозрастные кирпичные строения, без какой-либо видимой причины окружившие небольшое свободное пространство посреди городских джунглей. В планировке, если площадь кто-то вообще планировал, не чувствовалось ни рисунка, ни замысла, ни расчета, ни ума и уж тем более таланта; но, скорее всего, она просто возникла сама собой, по мере того как вокруг нее беспорядочно появлялись различные строения, и в конце концов кому-то пришла в голову мысль убрать дикую траву, растущую между ними, под брусчаткой. Почему это место вообще называлось площадью? В ней не было ни одного прямого угла[37].

Однако убийца привлек толпу в уголок, ничем другим не примечательный, и если б вы предположили, что сам убийца вернется на место своего преступления, наверное, вы были бы правы; но в то же время, если б вы стали искать в толпе этого самого человека, я, истинный преступник, был бы последним, на ком остановился бы ваш взор. Убийство обладает собственным неповторимым запахом, и кое-кого влечет к нему помимо воли. Многие пришли в одиночку, по большей части мужчины, но также несколько дам; все они терялись, не зная, как себя вести, вероятно, стеснялись своего присутствия и все-таки не могли оставаться в стороне. Они стояли поодаль в напряженных позах, тщетно пытаясь не привлекать к себе внимания, как будто комиссар Смит и его «синие бутылки» могли сгрести их в кутузку. Все старались не смотреть друг другу в глаза и вообще не признавали присутствие остальных; из уважения к созданному газетами образу Джека, в цилиндре и пелерине, в цилиндре никого не было. Кругом были одни только котелки и шляпы с мягкими полями, одежда темная и строгая, словно яркие краски оскорбили бы миссис Эддоус.

Посмотрев налево, я увидел галерею-проход у церкви, которым я покинул площадь, и снова возблагодарил Господа, которого, как мне известно, на самом деле нет, за то, что он предоставил мне этот путь отхода, по какой-то необъяснимой причине в его Великом Плане, свободный от полицейских. Я был в долгу перед Богом за то, что он сотворил это замечательное место, где я в ту ночь смог так блестяще импровизировать. Я намеревался уйти тем же путем, как только утихнет мое разочарование прозаическим характером площади и отсутствием при свете дня драматизма и динамики, однако в этот момент меня обнаружили.

Моя вина стала известна. На меня указали. Игра была кончена. Я вернулся на место преступления и поплатился за это. Все это было верно.

Но верно также было то, что меня обнаружила собака.

Я не знаю, какими высшими чувствами обладают эти существа, но только эта собака меня узнала. Она разглядела меня насквозь. Собака учуяла меня – то ли по какой-то мельчайшей частице крови, приставшей к моей коже (я полностью сжег всю одежду, которая была на мне в ту ночь, и тщательно отскоблил свое тело), то ли благодаря какой-то инстинктивной системе предупреждения об опасности, свойственной всем хищникам, а может быть, вследствие проницательного анализа моего безразличия к пути отступления – точно не могу сказать.

Это был маленький скотч-терьер, совершенно белый, что должно было свидетельствовать о добродетели и справедливости; это явилось доказательством того, что символизм временами проявляется в жизни с той же готовностью, что и в литературе, поэзии и живописи. Лай его не был особенно громким, однако он был настойчивым, воистину героическим; собака рвалась с поводка, жаждая вонзить клыки в мою плоть и повалить меня на землю.

– Господи, Мэдди, ты должна немедленно замолчать, о, плохая девочка, очень плохая девочка! – воскликнула смутившаяся хозяйка, почтенная старушка в соломенном чепце с обилием ленточек, цветов и бантиков, еще одна зевака, пришедшая поглазеть на место убийства, смущенная тем, что плохое поведение собачки заставило ее вступить в контакт с другим человеком.

Однако Мэдди знала правду и не собиралась отступать. Она кричала во всеуслышание: «Это он, это Джек, мясник, потрошитель, убийца; о, глупые люди, если б вы только заглянули в душу этому негодяю, вы бы увидели зло и почувствовали запах крови, пролитой им меньше чем в тридцати шагах!» К сожалению, поскольку Мэдди умела говорить только по-собачьи, безмозглые люди, стоящие вокруг, не обращали на нее никакого внимания, продолжая разглядывать место убийства.

Нагнувшись, хозяйка подхватила дрожащую от возбуждения собачку и прижала ее к груди, однако Мэдди упорно пыталась предостеречь цивилизацию о находящейся поблизости опасности, хотя и тщетно.

– Сэр, мне так неудобно, я ума не приложу, что на нее сегодня нашло, обыкновенно она такая воспитанная…

– Мадам, – ответил я, – не берите в голову. Собаки, дети и женщины все без исключения меня ненавидят, но, с другой стороны, мужчинам тоже нет до меня особого дела.

– Ну, сэр, по крайней мере, вы не масон! – воскликнула пожилая дама; на мой взгляд, это был замечательный ответный удар, мило завершивший нашу беседу, как будто мы болтали на восхитительном языке высокой иронии.

Учтивым движением сняв котелок, я поклонился с театральным изяществом и ловко развернулся, собираясь покинуть площадь.

Я направился к галерее у церкви, и при свете дня она показалась мне гораздо у́же, чем запомнилась с той ночи; кирпичные стены стиснули ее, оставив проход не больше метра. Собираясь уходить, я обернулся и увидел, что пожилая дама вернулась к осмотру площади, но Мэдди, по-прежнему бдительная, следит за мной злобным взглядом.

Глава 22 Воспоминания Джеба

Неужели он и есть наш Шерлок Холмс? И гениальный ум, которого все так долго ждали, наконец вступит в игру? Господи, как же я на это надеялся! Кроме того, жалкий честолюбец, я рассчитывал, что стану тем, кто все это запишет…

Через два дня я встретился с профессором Дэйром в клубе «Реформа» на Пэлл-Мэлл, рядом с «Клубом путешественников», в том районе в центре Лондона, где расположены самые шикарные клубы. Твидовый костюм Дэйра был просто великолепен, и опять его нисколько не волновало, какое впечатление он производил своими вьющимися светлыми волосами, орлиным носом, круглыми очками и общим обликом Портоса в окружении тел только что убитых гвардейцев кардинала.

– Садитесь, – сказал Дэйр, – и не обращайте внимания на всевозможных ирландских революционеров вокруг, поскольку они ни за что на свете не взорвут бомбу в единственном месте в Лондоне, где можно получить замечательное жаркое из ягненка.

– Поскольку в моей речи чувствуется слабый, но отчетливый дублинский говор, – заметил я, – они не взорвут это заведение до тех пор, пока я его не покину, из опасения – ошибочного, разумеется – погубить одного из своих.

Я знал, что здесь нет никаких революционеров, да и радикалов тоже, а есть лишь невыразительное и убогое племя неприкаянных либералов, желающих перемен со скоростью, лишь немногим превосходящей перемещение черепахи через пески Сахары.

Мы устроились в угловом закутке просторного зала, наполненного дымом сигар и трубок, среди роскошных стен, отделанных красным деревом, с книжными шкафами и портретами либералов, начиная с Анны Болейн, и Дэйр предложил мне сигару и херес. Первую я взял, от второго отказался.

– Вероятно, мудрое решение, – сказал профессор. – Слишком часто после ночи, проведенной вместе с другом «Джеком Барли», я просыпался в объятиях проститутки, которой обещал жениться и тем самым вернуть в общество. Поверьте, требуется нечто большее, чем фонетика, чтобы выпутаться из такого с нетронутой физиономией.

Я рассмеялся, в очередной раз восхищаясь остроумием, основанным на шоке, который мне нигде не приходилось встречать в столь чистой форме. Возможно, таким обладал Оскар Уайльд, ибо он тоже был острым ножом по отношению к условностям морали (и чем это для него закончилось, бедняга!). Мне тогда захотелось узнать, и я не знаю этого до сих пор, был ли знаком Уайльд с Дэйром, и если был, что от него перенял. Я знал, что сам многое перейму у Дэйра. И так оно и случилось!

– Итак, – начал профессор, – журналист-ирландец, в прошлом музыкальный критик, хочет получить разгадку тайны слова «Й-Е-В-Р-Е-И», не так ли?

– Я прочитал и услышал столько разных версий, что мне хочется чего-нибудь заслуживающего доверия.

– Значит, вы не верите в сатанинские и масонские ритуалы, старинное лондонское просторечие, писанину неграмотного остолопа, неспособного правильно написать слово из пяти букв, который, если его заставить, напишет вместо «собака» «С-А-Б-А-К-К-А»? Есть другие гипотезы?

– Кое-кто полагает, что это слово написано по-китайски. Точнее, это транскрипция китайского иероглифа. Другие считают, что оно родом из степей, где заканчивается Россия и начинается первобытная казацкая стихия. Все сходятся в том, что сердцем всего этого является язык.

– И я тоже так думаю. Действительно, главное – язык.

Раскрыв портфель, который я сразу не заметил, Дэйр достал книгу, не фолиант, а скорее тетрадь, толстый журнал, из тех, как я узнал впоследствии, которые являются неотъемлемой частью мира медицины и науки.

– Вот и ответ, – сказал профессор, – и примите мои поздравления с тем, что вы второй человек в Лондоне, кому он известен.

Я жадно схватил книгу.

– Страницы со сто тридцать второй по сто тридцать девятую, – услужливо подсказал Дэйр.

К сожалению, эти страницы оказались на немецком, как и вся чертова книга.

– Сэр, я не владею немецким.

– Ого, а мне вас расхвалили чуть ли не как гения…

– Я самостоятельно освоил скоропись, я могу читать по-французски, чему также выучился сам. Считается, что я обладаю остроумием и имею определенный потенциал как писатель. Но на этом все и заканчивается, увы.

– Ну хорошо. Журнал перед вами – это «Zeitschrift für vergleichende Augenheilkunde». Что легко переводится как «журнал сравнительной офтальмологии». На указанных страницах блестящий немецкий офтальмолог – то есть глазной врач – по имени Рудольф Берлин опубликовал результаты исследований, озаглавленные «Eine besondere Art der Wortblindheit (Dyslexie)». Для вас это хоть что-то прояснило?

Дэйр играл со мной как кошка с мышкой. Но он не собирался меня съесть – он хотел меня просветить. А для этого ему требовалось меня уничтожить. Вот как построено образование.

– Сэр, вы прекрасно понимаете, что нет, – ответил я.

– Я слишком много думаю о себе, не так ли? Я нахожу себя таким остроумным… Это всегда было для меня проблемой. Ну хорошо, название статьи герра доктора Берлина переводится как «Особый случай неспособности к чтению», а в скобках он предложил термин для обозначения этого расстройства, имеющего столь важное значение для нашего расследования.

– И это расстройство…

– Это расстройство обусловлено расхождением того, что видит глаз, и того, что получает мозг. Берлин назвал его «dyslexie», что на нашем более благозвучном языке звучит как «дислексия».

– Вы хотите сказать… – Я силился осмыслить услышанное.

– Я хочу сказать, что у нашего Джека расстройство, но это не глупость, безумство, аморальность или даже каннибализм, и хотя на самом деле он может обладать и всем этим, его расстройство по-научному называется дислексией. Он не способен к чтению.

Я кивнул, однако мой взор был затуманен недоумением.

– Скажем просто: он смотрит на буквы «Е-В-Р-Е-И» – и именно их и видит, но когда глаза передают эту информацию мозгу, она, искажаясь каким-то до сих пор не изученным путем, превращается в «Й-Е-В-Р-Е-И». И для него «Й-Е-В-Р-Е-И» – объективная реальность. Он не догадывается, что пишет неправильно, хотя, учитывая его зрелый возраст, предположительно ему известно о том, что у него определенные проблемы с правописанием и чтением, но поскольку до прошлого года определения этого расстройства не существовало, он всю свою жизнь тихо придумывал способы обойти эту проблему. Его друзья, родственники, общество, в котором он вращается, – никто не подозревает об этом расстройстве, потому что он научился чертовски хорошо его скрывать. И все же кое-что нам это дает. Например, Джек определенно не может работать в фирме или другом заведении, где требуется составлять грамотно написанные отчеты, что исключает практически любую научную деятельность, в том числе медицину. Тем самым отпадает теория о сумасшедшем хирурге. Расстройство закрыло Джеку дорогу в медицину. Следовательно, он занят каким-либо физическим трудом: он может быть полицейским, военным, возможно, землемером или архитектором. Может статься, расстройство не влияет на его способность обращаться с цифрами, поэтому он может быть инженером, розничным торговцем, фабрикантом, кем угодно. Возможно, он обладает ораторским мастерством и, следовательно, может быть адвокатом, торговым представителем, биржевым брокером, ведущим аукционов.

Берлин утверждает, что прелесть этого расстройства заключается в том, что круг страдающих им ни в коей мере не ограничивается идиотами или слабоумными. Ему могут быть подвержены люди, обладающие средними и даже высокими мыслительными способностями – что, подозреваю, верно в отношении Джека. Просто они находят какой-нибудь тихий способ компенсировать свой недостаток. Например, такой человек будет всеми силами избегать читать вслух перед аудиторией, поскольку ему может встретиться слово, буквы которого перепутаются в его сознании, и он прочитает вместо «доктор» слово «доклад» или вместо «пальто» – «лепта», в результате чего получится полная галиматья. Такое уже случалось с ним несколько раз, он усвоил урок и нашел способ обходить подобные ситуации, понимаете?

– Значит, когда Джек выводил мелом свое послание, он не догадывался, что выдает о себе очень важную подробность?

– Совершенно верно, хотя в настоящее время он уже об этом знает и, наверное, клянет себя последними словами за свою глупость. Поднаторев в искусстве ограждать себя от подобных ошибок, он предположительно разработал целый план, однако что-то его спугнуло, и он неосознанно вернулся к прежнему. Насколько я могу судить, пока что это его единственная ошибка, да и ошибкой она стала только потому, что всего один-единственный человек в Лондоне – теперь уже два – поняли, что произошло.

Я был потрясен. Впервые, если не считать пропавших колец, я увидел действительное продвижение вперед, поскольку конверт Сассекского полка, обнаруженный рядом с Энни Чэпмен, ничего не дал.

– Я понял, что вы хотите сказать, и я глубоко потрясен. И все же, профессор Дэйр, я должен спросить, как это поможет следствию? Я имею в виду, в практическом плане; нельзя же разом проверить все три с половиной миллиона мужчин, проживающих в Лондоне, чтобы установить тех, кто страдает этой дислексией. И, похоже, неизвестно, насколько широко распространено это расстройство. Предположим, речь идет о чем-то распространенном – лично мне за время моего весьма эпизодического обучения повстречалось немало неграмотных людей, – и может быть, что отсев ровным счетом ничего не даст.

– Вы правы, – согласился Дэйр, – и, подозреваю, именно поэтому мои выкладки не произвели на следователя особого впечатления.

– И все же, – продолжал я, увидев впереди свет, – как вы сказали, это расстройство можно связать с другими факторами. Вы упомянули о том, что такой человек может заниматься только физическим трудом, так что, похоже, мы можем отбросить широкий круг подозреваемых.

– Кажется, вы начинаете понимать, что к чему, – обрадовался Дэйр. – Проверка на дислексию настолько тонкая, что должна стать последним, а не первым критерием в деле установления личности преступника. В настоящий момент мой замысел заключается в том, чтобы кто-то, одаренный аналитическим складом ума…

– Разумеется, сэр, вы имеете в виду себя…

– Не преуменьшайте свои способности, мистер Джеб. Две головы лучше одной, и в полемике между собой они, возможно, создадут нечто лучше того, что каждый мог бы сделать в одиночку.

– Согласен, – сказал я.

– Поэтому я предлагаю вот что: мы отдохнем несколько дней, не только от дела, но и друг от друга. В одиночестве, используя в качестве проводника мою квинтэссенцию дислексии, мы посмотрим, что можно вывести из имеющихся у нас на руках фактов. Вам известно больше, чем мне, поскольку вы побывали на месте преступлений, пока там еще не остыла кровь, и к тому же обсуждали дело со многими профессионалами. С другой стороны, возможно, вы смотрите на события вблизи, не видя общей картины; кроме того, быть может, вы склонны идти на поводу у этих профессионалов, которые, в конце концов, стремятся повесить все это на какого-нибудь русского моряка или еврея в кожаном фартуке и никак не желают признать, что нечто подобное мог совершить коренной англичанин.

– Какова наша цель?

– Наша цель заключается в том, чтобы составить портрет преступника по его характерным чертам. Он должен быть таким, и никаким другим. Чем больше мы будем думать, тем больше сузится круг. В отличие от сети, которой можно поймать преступника только в разгар преступления или сразу же после него, мы составим – ну, наверное, слово «профиль» тут подходит больше, чем «портрет», – профиль преступника и установим тех немногих подозреваемых, кто будет ему соответствовать. После чего мы – вы и я, разумеется, – внимательно изучим каждого из них на предмет каких-либо свидетельств выходящего за рамки поведения.

– Кольца! – возбужденно воскликнул я. – Предположим, нам удастся установить, что этот человек действительно получил недавно два обручальных кольца, или эти кольца будут обнаружены у него в шкатулке.

– Да, да, что-то в таком духе, – согласился Дэйр. – Предположим, мы установим, например, что некий мистер Икс, страдающий дислексией адвокат, был замечен возвращающимся к себе домой рано утром в дни совершения преступлений. Каким-нибудь образом – я не из тех, кто вдается в детали, – в общем, каким-нибудь образом мы проникаем к нему в жилище и находим кольца. Конечно, это грубый пример, но суть та же. Возможно, мы установим человека, оставившего другие улики, но поскольку никто эти улики не искал, на него не обратили внимания. Мы будем определять общий рисунок. Вот в чем моя мысль.

– Наверное, мне следует раздобыть револьвер, чтобы осуществить арест! – загорелся я.

– Арест? Столкновение лицом к лицу? Господи, только не это, никакого геройства. Оставим его тем болванам, кто стоял вместе с Чардом против зулусов в Роркс-Дрифт[38], вместо того чтобы благоразумно бежать подобно крысам. Они не понимали, что защитными доспехами Чарда является его собственная безнадежная глупость. В то время как они сами, будучи более развитыми человеческими существами, оставались беззащитной добычей перед копьями черномазых. Я слишком умен, чтобы быть храбрым, покорнейше благодарю.

– Значит, никакого столкновения лицом к лицу не будет. Револьвер не нужен. Но мы отнесем наши находки в Скотланд-Ярд, и дальше уже будут действовать «синие бутылки». Слава достанется нам, а их уделом будет опасность. Полагаю, с этим я смогу смириться.

– И правда, это работа полиции. Лично для меня достаточным вознаграждением станет отправка Джека в ад на борту корабля Ее Величества «Петля» на виселице в Ньюгейтской тюрьме.

– Не оставляя без внимания моральную сторону подобного предприятия, – сказал я, – не подумайте обо мне плохо, сэр, за то, что я восторгаюсь его профессиональной сутью! Подумать только, мы прославимся на весь мир!

– Слава сильно переоценена, – заметил Дэйр. – С годами вы сами это увидите.

– Вы меня неправильно поняли. Не сама слава, конечный результат, а сам процесс. Вместе со славой приходит влияние, а вместе с влиянием – возможность что-либо изменить. Вот о какой славе я говорю. Хотя что касается славы мелочной – пожалуй, от нее я бы тоже не отказался.

– Ваш идеализм вас погубит или, что гораздо хуже, обеспечит ваше посвящение в рыцари, и вы проведете остаток своих дней среди дураков и членов Парламента. Что до меня, было бы очень здорово получить шанс отказаться от аудиенции у королевы.

Глава 23 Дневник

18 октября 1888 года

Мне захотелось хорошенькой. Остальных никак нельзя было назвать хорошенькими, хотя Лиз и была близка к тому; но следующая непременно должна быть хорошенькой. У нее будет прямое лицо, не рыхлое вроде булочки или пышки. Кожа будет гладкая, волосы гладкие, шелковистые, цвета спелой кукурузы. Она должна быть чистой, не возвратившейся только что со сбора хмеля, не проснувшейся полчаса назад в ночлежке или подворотне; она должна быть стройная, с изящными пальцами, длинными прямыми ногами, чья грациозность, воскрешающая в памяти породистого скакуна, будет чувствоваться даже под кринолином; у нее должна быть алебастровая шея. Если глаза окажутся голубыми, оно и к лучшему, хотя светловолосая девушка с карими глазами обладает особым очарованием, в то время как голубые глаза намекают на ледяной холод, что лично я нахожу не слишком привлекательным. Она должна быть молодой, свежей, невинной, чтобы стать сосудом моего осквернения.

Трудно поверить, что подобное создание, скорее из сказки, мифа или даже с полотна Росетти, будет трудиться на улицах Уайтчепела. Уайтчепел перемалывает плоть; он помогает выжить своим девочкам, но берет за это слишком высокую плату, ибо быстро их разрушает, отнимает неповторимость, личность, тот ум, который у них был, воспоминания, надежды, мечты, – и стремительно превращает в грубую смесь, покрытую грязью, угрюмую и циничную, не тронутую мелодией в осанке или голосе, с пустыми глазами, дряблым и безвольным ртом. Гнилые или сломанные зубы. Это все ремесло, это все джин, это все мужское семя, это ежедневный ритуал поиска удобной позы, это болезни, это закрытые горизонты, крушение судьбы, это полное безразличие со стороны общества, можно даже сказать, цивилизации.

Одним словом, я хотел то, что не мог получить.

Я расширил круг поисков. Неторопливо, непринужденно прогулялся по Уайтчепел-Хай-стрит, от пересечения с Коммершл, полностью погрузившись в толчею торговли плотью и семенем, проходя мимо таких скромных кандидатов на звание Содома и Гоморры, как «Черный конь», «Черный бык» и «Черный боров», как будто хоть какого-то из этих диких зверей видели в здешних местах за последнюю тысячу лет. После Коммершл стало спокойнее, уличных торговцев было значительно меньше, и прилавки не перегораживали тротуары, мешая прохожим. Я рассчитывал найти здесь свою красавицу. Я шел, шел, шел. Срезав по Энджел-аллее, прошел по «Миле порока», заглянул в «Чешущийся парк»[39] рядом с церковью Христа, а оттуда нырнул в столпотворение возле пивной «Десять колоколов». Было еще довольно рано, сам я предпочитаю более поздний час, но полумесяц уже заступил на дежурство, обеспечивая достаточно освещения, но не слишком много; и тут и там на перекрестках отбрасывали пятна света газовые фонари, как раз столько, сколько требуется, чтобы обещать безопасность, на самом деле ее не обеспечивая.

Я увидел нескольких. Одна, как выяснилось, слишком старая, оказалась здесь случайно, и когда я приблизился к ней, она высокомерно удалилась, всем своим видом показывая, что я совершил ошибку, что она здесь не на работе, строго отчитывая меня за нахальство и предлагая вернуться на какую-нибудь другую, более оживленную улицу. Вторая, увы, оказалась слишком шустрой; она скрылась в толпе, а я не успел ее догнать.

Через какое-то время я устал и нашел место за стойкой в питейном заведении под названием «Три монашки» – хотя их здесь не было и в помине, точно вам говорю! В шумном зале, среди безликой толпы я освежил силы кружкой пива, затем другой. Наконец я встал и вырвался из шума и гомона, но тотчас же обнаружил, что пиво замедлило мои движения и отупило меня, настроив на язвительно-веселый лад, так что все вокруг стало смешным, но в то же время совершенно бессмысленным. Я понял, что у меня не хватит терпения на ту сосредоточенную охоту, которую я наметил; вечер пропал впустую. Иногда признать поражение – лучший способ обеспечить победу, ибо когда я уныло повернул домой, я увидел ее.

Мысленно я назвал ее Джульеттой, в честь самой трагической молодой возлюбленной Шекспира. Определенно, это была не трехпенсовая шлюха; такие порой встречаются, ибо среди тех полутора тысяч, которые занимаются подобным ремеслом, чтобы выжить в чреве преисподней, ставшем охотничьими угодьями Джека, время от времени может попасться девушка утонченная. Ее быстро покупает себе в любовницы какой-нибудь состоятельный мужчина или же она попадает в дорогой бордель с комнатами с высоким потолком, обитыми красным шелком; тем самым она получает преимущество в своем ремесле и, как знать, быть может, в конце концов ей удается получить руку того, кого общество уже провозгласило счастливчиком. Везучим везет – такова прописная истина.

Она была высокая, стройная и до боли молодая, словно нетронутая, даже virgo intactica[40], с изящным кукольным полупрозрачным лицом и светлыми вьющимися локонами, обрамляющими его. Шляпка у нее была дерзкой, корсет туго затянут, собранный в атласные складки вокруг лебединой шеи, чтобы подчеркнуть невозможно восхитительную грудь, спрятанные внутри прелести не тяжелые и дряблые, но подтянутые и упругие. Она идеально подходила для намеченного мною кощунства, и по милости Того, Кого Не Существует, она оказалась именно там, где нужно, и тогда, когда должна была здесь находиться.

Я мгновенно увидел, что ее выдает качество одежды. Она была из того подвида своего ремесла, который называется «одежда и жилье»; это означало, что бедняжка трудилась в борделе, который снабжал ее более качественными нарядами, чем она смогла бы себе позволить, а взамен она делилась своим гонораром с мадам, владелицей заведения, и, помимо того, была обязана, закончив дело, направлять клиента в бордель. Если хотите, это была своего рода реклама. Так или иначе, я понял, что невинной ее никак не назовешь. Как это ни странно, такое открытие еще больше воспламенило меня.

Я приблизился, прошел совсем рядом и почувствовал ее запах – восхитительный, просто амброзия! – после чего повернулся, чтобы обратить на нее свой пламенный взор, и увидел игривую россыпь подростковых веснушек на переносице и щеках. Наши взгляды встретились на какое-то мгновение, но мгновение это было долгим и – по крайней мере, для меня – страстным. Что касается ее, ничто не нарушило спокойствия красоты, ибо женщина считает, что красота защищает ее от всех бед подобно зелью, в которое окунула Ахилла мать. Как правило, это оказывается ужасной ошибкой.

– Не желает ли дама, чтобы ее проводили? – поинтересовался я, снимая котелок и слегка кланяясь.

– Знаю я таких, – ответила она. – Начинаете мило и вежливо, как благородные господа, а затем сразу лезете под юбку, после чего все заканчивается пинком под зад.

– Я беспощадно расправлюсь с любым, кто даст пинок или хотя бы пощечину такой красавице, чьи глаза, могу добавить, так загадочно искрятся; в них нет и намека на безмолвную покорность судьбе, свойственную скоту.

– Вы только послушайте, как красиво он говорит! Может быть, вы Дерзкий Джеки, тот, кто потрошит, и судьба готовит мне что-то острое, а не сладкое…

– Мадам, этот Джек работает в ночные смены. И все же я приглашаю вас исследовать мое тело и убедиться в том, что у меня нет ножа, – сказал я. – Ибо кто, увидев вас, может подумать о подобном?

Бедняжка! Она понятия не имела, с кем говорит и как близко от нее коса Смерти – нож Потрошителя[41] – еще одно скрытое значение в этом прозвище, кто бы его ни придумал.

– Мы с вами немного прогуляемся, и я посмотрю, нравитесь ли вы мне.

– Уж вы-то из всех птичек имеете право выбирать и решать.

Мы пошли рядом, и на какое-то мгновение я увидел в нас идеальную пару – он с деньгами, она красивая, оба изысканные, остроумные и изящные, – и подумал, как Лондон вознаграждает подобных достойных людей: ведь и я сам в какой-то момент, шествуя под руку с богиней, был убежден в том, что и мне уготовлена счастливая судьба. Горькое увы, этому не суждено было случиться, и мое сердце наполнилось грустью. Однако грусть, подобно головной боли, прошла, когда мы приблизились к строению, рядом с которым я собирался устроить сегодня ночь бесчинств, и вскоре мы оказались в тени массивного сооружения – если б на небе были солнце или достаточно яркая луна, чтобы ее отбросить.

Внезапно она остановилась, словно приняв решение.

– Пахнет от вас хорошо, – сказала она. – Если вы что-то хотите, думаю, я вас этим обеспечу, хотя бы ради моей матери, которая лежит при смерти.

– Я буду счастлив поддержать жизнь мамочки хотя бы еще на одну ночь.

– И цена будет значительная. Мне сказали, что я торгую товаром выше среднего, гораздо выше.

– Выше во много-много раз.

– Вы должны понять, что я занимаюсь этим не все время.

– Как и я. Это станет приключением для нас обоих. Кажется, я слышал названную цифру?

– Думаю, пять – это поможет мне определиться.

Пять! И она имела в виду не пенсы, а шиллинги! Боже милосердный, она высоко себя ценила. Но она прочитала мое желание, увидела мою опрятность, мою респектабельность, ей пришлось по душе то, как от меня пахнет, ибо я специально ради такого случая принял ванну, – поэтому она выставила цену. Это был чистой воды Бентам[42].

– Такая сумма существенно облегчит мой кошелек, – заметил я. – Но я с радостью уплачу по счету при том условии, что целью нашего пути является вот это здание позади. Обладать вами в нем – это действительно стоит пяти. Больше того, дорогая, я дам вам все шесть.

Она подняла взгляд, осматривая здание сверху донизу. Это был тонкий момент, ибо одних подобная перспектива испугала бы, других заставила бы покраснеть. Но эта Джульетта была девушка храбрая.

– Значит, шесть за церковь.

Достав из кармана крону[43] и набрав мелочью остальное, я вложил деньги ей в руку. Она убрала их в карман под юбкой и сказала:

– Остается только приступить к делу, сэр.

Мы поднялись по каменным ступеням. Над нами поднимался шпиль церкви Святого Ботольфа. Это была далеко не самая красивая церковь в Лондоне и даже в Уайтчепеле, выглядящая прозаично по соседству с методистским восхвалением Божественного Христа, однако и у нее имелись свои достоинства. Она именовалась «церковью проституток», ибо была расположена на своеобразном островке, в окружении четырех улиц и переулков, и продажные женщины могли кружить по орбите, не опасаясь полицейских. Колокольня представляла собой столбик из уменьшающихся в размерах кубиков, словно сложенный ребенком, каждый из которых украшал какой-то орнамент – сначала римские часы, затем квадратное окно, далее арка, а наверху купол, вознесшийся на маленьких колоннах. Вспоминая ее сейчас, я прихожу к выводу, что ничего прекрасного в церкви не было и находилась она слишком близко к Митр-сквер, расположенной чуть дальше по улице, которую мы только что оставили. И все же я пришел сюда не для того, чтобы любоваться архитектурой, поскольку смотреть здесь было не на что. Я пришел сюда, чтобы совершить кощунство.

Мы постояли в тени массивного сооружения, хотя в этот час никакой тени не было, затем поднялись по ступеням и вошли внутрь, где нас встретил мелкий чин англиканской церкви, который, увидев, что у нас респектабельный вид и мы не с улицы, кивнул, впуская нас, как произошло бы в любой другой церкви в любом другом городе или поселке, в любой другой пивной, ресторане, конторе, спортивной площадке или заводе Великобритании – настолько у нас в стране любят почтенных буржуа.

Ощутил ли я присутствие Бога? Поскольку никакого Бога нет, я не мог ощутить его присутствие, разве не ясно? Если б он существовал, то непременно метнул бы молнию с ясного неба, чтобы электрическим разрядом превратить меня в копченую грудинку, не дав войти в его храм с тем, что у меня было в мыслях. Но так как его нет, он ничего не сделал. Мы вошли в неф и прошли по центральному проходу, чувствуя, как нас обволакивает строгая торжественность мрамора, слыша отголоски наших шагов по полированным каменным плитам. Впереди был полукруглый выступ, над которым поднималась колокольня, справа стоял аналой со священными книгами; мы свернули слева от алтаря – довольно скромного, можно добавить, лишенного напыщенной театральности папистской разновидности, – и направились в северный придел, где действительно можно было насладиться уединением. Там царил полумрак, от камня исходила ночная прохлада, и на стенах плясали отсветы от неугасимых свечей.

Мы остановились. Огляделись по сторонам. Все было тихо; в церкви никого не было, и никто нас не отвлекал. Это было то самое время. Это было то самое место.

– Передом, сэр, или вы предпочитаете зад?

– Ну как же, я плачу за твое ангельское личико, девочка моя, поскольку всем мужчинам и всем женщинам важно то, что снаружи. В работе мне нужно видеть твое лицо и наслаждаться его страстью, ибо твоя страсть распалит мою.

– Тогда, как только вы будете готовы, я расположусь поудобнее.

Она улыбнулась, показывая ровный белый жемчуг, и мне показалось, что в ее больших серых глазах мелькнуло предвкушение. Она ничего не боялась, она никуда не спешила, она не была охвачена отчаянием, от нее пахло цветами и сахарной пудрой, и, приблизившись, я ощутил сладостный аромат ее дыхания.

Глава 24 Воспоминания Джеба

Первым делом мне нужно было убедить мистера О’Коннора в том, что я должен отдохнуть несколько дней, чтобы поработать над кое-какими «мыслями».

– Мыслями? – насторожился тот. – Упаси Господи от того, чтобы журналистам в головы приходили мысли!

– Сэр, я познакомился с одним блистательным ученым. На мой взгляд, у него есть несколько толковых идей. С моей стороны было бы непростительно не узнать, к чему все это приведет. А если он окажется хотя бы наполовину прав, газете это пойдет на пользу.

– Господи, теперь профессора́! Проследи, чтобы он не засунул свой клюв тебе в задницу, хотя даже законченный гомосексуалист пожалеет два пенса на такую тощую крысу, как ты. И все же у них бывают разные вкусы.

– Сэр, уверяю вас, это абсолютно исключено.

– И кто же этот гений?

Я сказал.

– Он? Тогда я тревожился бы за попку твоей сестры, он этим славится.

– Вы знаете профессора Дэйра?

– Несколько лет назад я обрабатывал лондонский свет, стремясь найти инвесторов для своего предприятия. И тогда часто видел его под ручку с одной милашкой. Красивая была парочка, довольно загадочная, но также получающая наслаждение от своей загадки. Я хорошо помню один прием в посольстве, их там здорово развеселил профессор-венгр; он гонялся за девушкой, так он в нее втюрился. Я видел, что они оба упивались этой игрой, а коротышка мадьяр был безнадежен в своей романтичной глупости. Это было все равно что наблюдать за тем, как терьер тужится забраться на здоровенного дога. Так что можешь быть спокоен, он действительно блестящий ученый и очень обаятельный человек. Просто с таким человеком я бы не выпускал бумажник из рук.

Получив такое не слишком теплое благословение, я покинул редакцию с условием, что в том случае, если услышу о новой выходке Джека, я тотчас же найду телефон, выясню подробности и срочно отправлюсь на место.

Однако впереди меня ждало разочарование. Довольно быстро выяснилось, что я никакой не сыщик. Сестра Люси выводила трели в гостиной, мать следила за мной, словно коршун, готовый наброситься на мышку, и я никак не мог сосредоточиться на работе. Мне пришлось ретироваться в свои давешние охотничьи угодья, в читальный зал Британской библиотеки, где, как я надеялся, строгая интеллектуальная тишина вдохновит и подтолкнет меня.

Увы, даже в окружении призраков великих английских писателей и мыслителей я чувствовал себя полностью высушенным. Я был соленым огурцом, извлеченным из рассола, сморщенной изюминкой. Ни фермента, ни пузырьков – любые сравнения, которые только могли прийти на ум, были верны по отношению ко мне. Мой мозг был отключен от электричества. Я перепробовал всё: написал на большом листе «Джек», а затем быстро перечислил скорописью все версии, какие только слышал в «верхах» и в «низах», от полицейских и журналистов, от уличных женщин и интеллектуалов, – и все это оказалось чепухой. Я рассчитывал обрести вдохновение, однако этого не произошло. Как Джек двигался, как он исчезал, каковы его характерные черты? Что бы я ни пробовал, мой скудный умишко не мог обрести свою гениальность, если таковая у него и была; в конце концов лишь выяснилось, что я тщетно тешил себя надеждами. Мне не хватало ни энергии, ни побудительных сил.

Я видел области, которые следовало бы проверить, направления поисков, обойденные вниманием полицейских, в том числе и якобы великого инспектора Эбберлайна, звезды Скотланд-Ярда, недавно возглавившего расследование. Однако во мне не было энергии, как не было ее и во всех остальных – полицейских, простых гражданах, комитетах безопасности, министрах внутренних дел и прочих. Казалось, мы заперты в ящике и не можем выбраться за границы очевидного. Нам нравился образ Джека в виде угрюмого типа в цилиндре, крадущегося сквозь несуществующий туман по пустынным улицам, освещенным тусклыми газовыми фонарями, в пелерине, защищающей от сырости, маниакально хохочущего подобно злодею из мелодрамы Вест-Энда. Определенно, это был не он, и вести расследование, оставаясь прикованным к этому образу, было бессмысленно. Однако было в нас что-то трогательное, что не давало нам расстаться с предыдущими предположениями: матрос, еврей, врач, высокопоставленная особа. И пусть ни одна из мельчайших крупиц не подтверждала эти гипотезы; тем с большей жадностью мы за них цеплялись. Казалось, они образовывали линию горизонта, а мы, моряки, бороздящие море Джека, боялись заглянуть за этот горизонт, считая, что нам не удастся найти дорогу обратно.

Поэтому когда через три дня в назначенный срок я пришел к профессору Дэйру, я испытывал возбуждение, к которому примешивался трепет. Я рассчитывал, что ему повезло больше, чем мне. Только сейчас до меня дошло, что я возложил на этого человека слишком большие надежды, внушив себе, что он станет нашим спасителем. Я был молод и очень впечатлителен.

Томас Дэйр жил рядом с университетом, в доме 26 по Уимпол-стрит, в большом особняке, более респектабельном, чем я себе представлял. Этот особняк говорил о приличных доходах, хотя сам Дэйр ни словом не упомянул об этом, не желая, как я только теперь понял, ничего раскрывать о себе. Я постучал в дверь, кутаясь в коричневое шерстяное пальто, чтобы защититься от холода поздней осени, поскольку ноябрь был уже не за горами. Отворившая дверь служанка-шотландка в годах окинула меня взглядом, привыкшим определять отбросы общества, и наконец нехотя промолвила:

– Сэр, профессор ждет вас.

Кивнув, я протянул ей свое пальто и прошел следом за ней в кабинет.

Профессор Дэйр был в красном бархатном халате с галстуком, лиловых брюках и бархатных тапках с вышитыми драконами, очень милых. Казалось, он только что возвратился домой с охоты. Вересковая трубка яростно торчала из поджатого рта, испуская терпкий аромат. Растрепанные светлые волосы были закинуты назад, благородные виски сияли, сильный нос прореза́л облако дыма подобно ятагану, каковым он и являлся, а голубые глаза внимательно смотрели на меня из-за круглых очков.

– Мне нравится ваш дом, – заметил я. – Красивый.

– По-видимому, мой отец совершил нечто такое, что принесло щедрое вознаграждение. Я все собирался спросить его об этом, но так и не сподобился. Мне не очень-то нравилось его общество. Жуткий тип. Однако я получаю удовольствие от денег, которых сам не заработал. Это упрощает жизнь, дает свободу жить в свое удовольствие и платить за все это.

Я осмотрелся вокруг. Гостиная походила на многие профессорские кабинеты, которые мне довелось посмотреть за лондонскими кирпичом и плющом: сплошные книги и кожа, с бронзовыми газовыми рожками для ночного освещения, такого важного для непременных званых вечеров, массивная мебель, способная проломить слоновий череп, и восточные ковры, готовые поведать все интимные подробности взаимоотношений халифа и Шехерезады тем, кто знаком с языком узоров. От всех прочих разновидностей жилищ в престижном Блумсбери ее отличал некий стиль, который можно было назвать «Горлом». Гостиная была весьма экстравагантно украшена всем, что имело отношение к Горлу. Неужели профессор Дэйр был Шерлоком Холмсом голоса?

То есть здесь все было посвящено тому, что связано с голосовыми связками и их элементами, от подробного изображения соответствующего органа в разрезе до подписей на латыни под всеми крошечными, похожими на цветки листьями и усиками; таблиц на стене, которые я сначала принял за те, что можно увидеть в кабинете окулиста, однако затем сообразил, что это буквы, именуемые гласными; а еще непонятные устройства на большом лабораторном столе, с виду похожие на орудия пыток, но на самом деле предназначенные для измерения дыхания, как интенсивности, так и постоянства, в том числе крошечная штуковина, напоминающая факел, в пламя которой, как я предположил, нужно говорить, и этот метод даст наглядное доказательство отсутствия или присутствия звука «х», чье существование ставит в тупик половину населения города[44].

– Должен сказать, вы подошли к фонетике серьезно, не так ли?

– Голос – это средство общения, а общение – это цивилизация, – ответил Дэйр. – Без одного мы теряем другое, свидетельством чего являются кровавые праздники под названием «война».

– Вы позволите это записать? Отличный афоризм!

– Пишите. Если вам угодно, можете присвоить себе авторство. Как я уже говорил, я выше славы. Я только хочу остановить этого мерзавца, кромсающего наших шлюх. Для меня этого будет достаточно.

Он предложил мне сесть.

– Должен вам сказать, – начал я, – что я не добился особых успехов. Я хожу взад и вперед, вверх и вниз, блуждаю наобум или двигаюсь целенаправленно, но мне никак не удается шагнуть за пределы того, что известно полиции: опытный преступник, как говорится, «принялся за шлюх» и убивает их с такой ловкостью, что до сих пор не удалось не то что поймать – увидеть его.

Дэйр задумчиво пососал трубку. Воздух, который он пропустил сквозь тлеющий табак, усилил горение, и от трубки пошли клубы сизого дыма. Это напомнило мне небо над промышленными районами Бирмингема.

Профессор стал задавать вопросы, демонстрируя блестящее знание материала. Какой ширины был проход, куда Джек увел Энни с Хэнбери-стрит? Каковы размеры тележки с запряженным пони у Клуба анархистов по сравнению с размерами ворот и как близко от земли ее днище? Сколько весит мистер Димшуц, возничий пони? Через какое плечо Кейт Эддоус были перекинуты ее внутренности? Как быстро полицейские патрули прибыли в Бакс-роу? Почему Джек только перерезал Полли горло, но не вспорол живот, как это было со всеми остальными, если сделать поправку на то, что в случае с Лиз Страйд ему помешали? Почему в ту ночь луны не было, а в остальные был полумесяц? Чем объясняются неравные промежутки между убийствами? Каковы, на мой взгляд, мыслительные способности сэра Чарльза и старшего инспектора Эбберлайна? Получил ли я премию за письмо «дорогому начальнику»?

– Так, – встрепенулся я, – а вот это уже не надо.

Особенно если учесть, что это соответствовало истине.

– Тут и так все ясно. Как я уже говорил, я владею даром видеть то, что находится на «Дне», за письменным текстом. Так вот, за письмом «дорогому начальнику» стоит, не целиком, но по большей части, наш друг Джеб, ибо я узнал прямоту и четкость его предложений, приправленную живостью образов. Кстати, это отдельные таланты, а не один, связанный с «написанием». И вы – счастливый обладатель обоих. В любом случае имя Джек-Потрошитель получилось очень живым и образным, хотя и не совсем точным. Определенно, здесь звучит гениальная способность к четкому и звучному. Вполне возможно, это имя действительно обретет бессмертие. Мне нравится мелодичность слова «потрошитель», и мне нравится «Джек» за звукоподражательную ассоциацию с резким, решительным действием, таким как стремительный удар ножом по горлу. Я упомянул о вашем бесспорном авторстве не для того, чтобы вас смутить или польстить вам, а чтобы показать, что причина, по которой многие применили свой ум к решению загадки Джека и потерпели неудачу, в том, что теперь они видят его таким, каким его сотворили вы: Джеком, мифическим демоном, злом из фольклора, богом насилия и кровопролития, и это застилает им взор, не позволяет увидеть то, что я посчитал бы очевидным. Поэтому, насмехаясь над вами, я хочу, чтобы вы выбросили этого Джека-демона из головы и вместо этого сосредоточились на человеческом существе, которого можно понять, выследить и схватить. Вы окажете мне такую честь, сэр?

– С готовностью, – ответил я.

– В таком случае займемся этим извергом.

– Я могу записывать скорописью? Возможно, это будет исторический момент.

– Сомневаюсь. Мне хочется надеяться, что получится хотя бы что-нибудь связное.

И вот перед вами феномен Джека-Потрошителя в интерпретации профессора Томаса Дэйра, записанной мною с доскональной точностью в тот день и в то время, на третьей неделе октября 1888 года, в его кабинете в доме 26 по Уимпол-стрит, Лондон, Англия, посредством скорописи по методу Питмена. Этот документ сейчас лежит предо мною в моем кабинете, также в Лондоне, Англия, в год 1912 от рождества чьего-то чужого бога, а я перевожу его на нормальный английский язык. Позвольте добавить, что в свое время я не потрудился записать свои собственные реплики, которые в любом случае были немногочисленными и глупыми.

– Я начну с конечного вывода, а затем его подкреплю, – начал Дэйр. – Вот мой несколько радикальный окончательный итог, на мой взгляд содержащий в себе нечто новое. Наш искомый человек – военный. Больше того, он из армии, то есть солдат.

Профессор остановился, изучая выражение моего лица – не полное изумление, но все-таки значительное удивление, ибо до сих пор подобная версия не озвучивалась.

– Теперь я разобью свои доводы на несколько групп: во-первых, отличительные черты, во-вторых, характер, в-третьих, физические данные и, наконец, духовные качества.

Кашлянув, он встал и стал расхаживать взад и вперед, а я сидел за столом, строча скорописью.

– Я говорю «солдат», но имею в виду не просто солдата, а солдата определенного типа, которые настолько редки, что в Лондоне их лишь считаные единицы. Он не артиллерист, не кавалерист, не парень из пехоты. Он не инженер, он определенно не имеет никакого отношения к интендантской или медицинской службам.

Его военная профессия настолько редкая, что у нее нет названия – по крайней мере, нет единого слова в обиходном лексиконе, общем для газет и разговоров в пивных. Возможно, поскольку, на мой взгляд, в будущем эта профессия станет гораздо более распространенной, ее подобающим образом окрестят. Однако в настоящий момент ближайшие по смыслу слова, которые приходят на ум, это «разведчик», может быть, «агент» или «рейдер».

Я остановлюсь на слове «рейдер», поскольку оно легче всего для языка. Первым делом определим отличительные черты этого человека. Как правило, рейдер действует в одиночку. Он прекрасно владеет определенными навыками. Он обязательно должен быть офицером, поскольку владеет грамотой, несмотря на дислексию, а среди рядовых солдат в настоящее время это редкость. Далее, как офицер, он разрабатывает четкий план, проводит рекогносцировку, запоминает пути подхода и отхода. Очевидно, он не питает отвращения к тому, чтобы убивать, поскольку ему довелось изрядно насмотреться на это, да и поучаствовать самому. Но для него убивать – не самоцель, а лишь составная часть работы. Им движет исключительно стоящая перед ним задача, но никак не стремление причинить вред. У него на «Дне» есть смысл, цель, задача.

Конкретно наш человек, несомненно, служил в Афганистане, потому что ранения, которые он наносит своим жертвам, похожи на те, что постоянно наносят пуштуны, издеваясь над английскими солдатами, живыми или мертвыми. Их женщины истязают наших раненых. Они вспарывают им животы и вытаскивают внутренности, пока ребята еще живы, и никто, кроме гор, не слышит их крики. Внутренности раскидываются вокруг; цель этого – привлечь стервятников, другая же цель состоит в том, что отряд, отправленный на помощь, увидит стервятников, обнаружит растерзанные трупы и ощутит потрясение от кровавого зрелища, что окажет страшное воздействие на боевой дух. Джек достаточно насмотрелся на такое, и его не трогает ни то, что он это видит, ни то, что он творит это сам; для него сие есть лишь составляющая часть действий, совершаемых по определенной методологии. Следует добавить, что район деятельности ограничен горами Гиндукуша, где многие встретили ужасную смерть. Африканские негры – дикари, однако в своих издевательствах над телами наших солдат они не придерживаются каких-либо строгих правил. А вот пуштуны склонны обезглавливать и расчленять свои жертвы, поскольку их примитивные верования утверждают, что, если расчленить труп врага, он впоследствии не будет беспокоить тебя в загробной жизни. Так что, с их точки зрения, в этом есть вполне явный смысл, хотя по нашим меркам это и чудовищно. Мы считаем, что гораздо более цивилизованно выпустить из «Гатлинга» град пуль, летящих быстрее звука, – да, звук обладает скоростью, которую можно измерить, – расщепляющих кости и разрывающих мышечные ткани.

Далее, наш Джек – человек в высшей степени организованный, как на это указывают вещи Энни Чэпмен, аккуратно разложенные возле ее выпотрошенного тела; он считает, что порядок имеет большое значение. Больше того, места всех преступлений отличаются компактностью. Все они очень небольшие, ничто не указывает на оргию и потерю контроля над собой. Наверное, лучше всего для этого подойдет слово «замкнутые». Своеобразный почерк – необходимость творить свое кровавое деяние в очень ограниченном пространстве, что я могу объяснить только долгими годами военной службы, которая требует от солдата аккуратно складывать свои немногочисленные пожитки для удобства осмотра, и эта привычка со временем становится натурой.

И, наконец, последняя отличительная черта, которая требует дополнительного комментария. Речь идет о том, что он, подобно всем рейдерам, отважен, практически лишен нервов. Возможно, он стал рейдером как раз ради того, чтобы обуздать то, что, как ему уже было известно, кроется в нем: безудержную храбрость, стремление к героическим поступкам в моменты смертельной опасности, наивысшего напряжения. Итак, многие считают мужество чем-то высоконравственным, даже благородным. На самом деле это не так: мужество является нейтральным и может быть применимо на службу как добра, так и зла. Оскорбительно слышать, что убийца, преступник, шпион, террорист, агитатор обладает мужеством; однако это действительно так, ибо он рискует своей жизнью и смотрит опасности в лицо, какими бы ни были его цели. Идет ли речь о Джеке, искромсавшем шлюху в Бакс-роу, или старшем сержанте Арчи Каннингеме, насадившем шестерых кучерявых туземцев на штык и тем самым вдохновившем своих людей стоять насмерть, – это мужество, которое заключается в совершении храброго поступка перед лицом опасности во имя какой-то высшей цели.

Несомненно, наш Джек обладает мужеством. Возможно, его мужество немыслимым образом изуродовано безумием, но в конечном счете это именно то, что дало возможность легкой бригаде кавалерии атаковать русские пушки под Балаклавой и позволило выстоять под натиском зулусов в Роркс-Дрифт. Джек не из тех, кто впадет в панику и обратится в бегство: он доведет дело до конца.

Дэйр остановился, словно чтобы проверить, как идут у меня дела, и, удовлетворившись, вознаградил себя еще одной щепотью табака. Набив трубку, он зажег ее большой деревянной спичкой, затянулся, ощутил наслаждение, выдохнул, наполнив воздух причудливыми замками из дыма, и вернулся к своему повествованию.

– Также можно сделать предположение о некоторых физических особенностях: Джек худой. Многие утверждают, что он физически силен. Я считаю, что это не обязательно. Несмотря на «силу», якобы вложенную в нанесенные им зверские раны, опытный человек с острым лезвием, обладающий познаниями в анатомии – например, побывавший на поле боя, где сражаются холодным оружием, и в полевых госпиталях, где грубо лечатся нанесенные им ранения, – без труда мог бы добиться такого результата. Так что ему не обязательно быть крупным. Что гораздо важнее: Джек вынужден был пользоваться узкими проходами и тесными лабиринтами – подходами к месту убийства и путями к отступлению. Человек грузный, массивный сделать этого не смог бы – по крайней мере, без определенных усилий.

Возьмем, к примеру, бегство Джека из Датфилдс-ярда. Похоже, все забыли о том, что ворота шириной всего-то девять футов были перегорожены тележкой с впряженным в нее пони. Места обойти ее совсем не осталось, и тележка была низкой, так что под ней тоже не пролезть. Однако каким-то образом, поскольку другого пути не было, Джеку удалось проскользнуть. Теперь возьмем пони. Согласно показаниям, данным мистером Димшуцом на предварительном следствии, пони – животное пугливое. Говоря его собственными словами: «Мой пони норовистый и очень пугливый». Он также отметил его «странное, упорное нежелание войти во двор». В конце концов, именно странное поведение пони и сообщило Димшуцу о присутствии Джека. И вот когда тот поднялся из темноты, чтобы бежать, воспользовавшись тем, что возница бросился к дверям Международного клуба образования рабочих, он столкнулся с перепуганным животным. Но пони никак не реагирует на его появление: не встает на дыбы, не брыкается, не ржет, не мечется на месте, не обращается в бегство – ничего такого. Это потому, что он, хоть и не семи пядей во лбу, кое-что понимает. Например, пони знает, что большой человек может его побить, в то время как маленький, скорее всего, окажется ребенком и бить не станет. Вот почему пони не испугался и никак не отреагировал на внезапное появление черной фигуры; по размерам этой фигуры он тотчас же определил, что она не представляет опасности.

Далее, Джек должен быть невидим. Не в физическом смысле, а в психологическом: он из тех, на кого любой, из высших слоев общества и из низших, получивший хорошее образование или же нет, посмотрев, ничего не увидит. Отчасти это объясняется упомянутыми выше худобой и невысоким ростом, но также и поведением. Подобное поведение, точно рассчитанное, – это опять-таки то, к чему должен стремиться рейдер, переодетый разведчик среди врагов. Он должен произвести впечатление простого бедняка, лишенного каких-либо отличительных черт, совершенно непримечательного с виду: он должен сливаться с обоями на стене. Однако это относится только к свидетелям, видящим его путь к месту преступления и обратно. Что также крайне важно, ни одна из жертв не кричала, не попыталась оказать сопротивление или бежать. Все они увидели в Джеке – с того момента, как он подошел, и далее, пока в дело не вступил нож, – лишь человека, не представляющего никакой угрозы; вот почему ему удалось приблизиться на расстояние удара и так стремительно с ними расправиться.

Теперь поговорим об остроте зрения. Она у Джека необычайная, не простая «единица», как у нормального человека, а крайне редкая, но невероятно высокая «двойка». Он видит в темноте дальше и лучше различает детали в свете полумесяца, который предпочитает…

Я вмешался, не в силах удержаться:

– Профессор, Энни Чэпмен, вторая жертва, была убита не при свете полумесяца, а в полной темноте.

– Верно. Джек сделал исключение. А почему? Потому что он, как и подобает хорошему рейдеру, уже произвел рекогносцировку и установил, что проститутка поведет его к дому двадцать девять по Хэнбери-стрит, по проходу и во двор. Он знал, что двор будет освещен отсветами из окон соседних домов двадцать девять и двадцать семь. В данном случае луна была не нужна. Джек нанес удар, не видя свою жертву. И это также то, что должен делать солдат, иначе он будет убит. Он должен приспосабливаться. Поэтому Джек определил правильный диапазон освещения: света достаточно, чтобы действовать, и в то же время недостаточно, чтобы его выдать. Несомненно, ему уже приходилось действовать при таких условиях в боевой обстановке; он обладает соответствующим опытом и готов противостоять полиции. С другой стороны, будучи гибким и находчивым, Джек при необходимости способен нарушить правила.

Я записывал все это стремительными росчерками и крючками, образующими скоропись; в то же время услышанное вызывало у меня живой интерес. Профессор Дэйр проник в самую глубину проблемы! Возможно ли, что он величайший в мире сыщик? Или же я величайший в мире тупица?

– Позвольте подвести итог: мы имеем дело с очень особенным англичанином. Он чувствует себя уютно среди диких племен, в глуши пустыни или джунглях. Ему по душе уединенные, пустынные места. Он жаждет вырваться из шелковых пут нашего викторианского общества, с его жесткой кастовой системой и ужасающим лицемерием, однако готов рисковать жизнью ради тех, кто одинок. Он способен выжить среди туземцев, из чего следует, что у него способности к языкам. Его можно назвать первопроходцем империи. Он первый, кто идет в неизведанные земли и прокладывает путь. Он умеет быстро разбираться в тонкостях взаимоотношений племен и играть на их междоусобных противоречиях, притом не забывая действовать в интересах королевы. Отсюда следует, что он мастерски владеет всеми хитростями разведки, такими как шифрование, связь, убийство, скрытность, маскировка, изменение внешности, обман. Он любит приключения и быстро устает от той ерунды, о которой говорят на балах и званых вечерах, на Уайтхолле, в здании Парламента и в Букингемском дворце. У него друзья в политических кругах и в разведывательном сообществе, следовательно, он учился в привилегированной частной школе, где познакомился с теми, под чьим началом ему предстояло впоследствии служить, где научился быть надежным, преданным короне.

– Если к этому еще добавить дислексию, – возбужденно воскликнул я, не в силах сдержаться, – помилуй Бог, он у нас в руках!

– О, я не упомянул о самой примечательной его черте, – сказал профессор Дэйр.

Он умолк, не лишенный театрального коварства.

– Какой, черт возьми? – нетерпеливо спросил я.

– Как я уже говорил, духовной.

Этот человек, подобно загадочному сфинксу, играл со мной как с дураком. И я, полный дурак, не смог устоять.

– Профессор, что вы имеете в виду?..

– Ну как же, разве это не очевидно? У этого человека есть вера, и он выражал ее всякий раз, когда наносил удар. Это его фундамент, его религия, его бог. Он искренне в это верит.

Должно быть, выражение моего лица развеселило Дэйра, и он наконец сжалился надо мной.

– Этот человек в первую очередь гуманист.

Гуманист? Гуманист-душегуб? В этот момент я подумал: «Прощай, Шерлок Холмс!»

Глава 25 Дневник

18 октября 1888 года (продолжение)

Я достал свое оружие. Это был мой член.

– Ну вот, – сказала она, – предоставьте Сьюзи раскрыться перед вами и сделать так, чтобы вам стало приятно и тепло, именно этим Сьюзи и занимается, точно.

Прикосновение ее рук действительно оказалось ангельским. Я ощутил их своим твердым естеством. Она ввела меня в себя, и пальцы ее были нежные, но твердые, ласковые, но деловитые, идеальные и чувственные. Я ощутил некоторое ерзанье, когда она нашла вход, расположилась под нужным углом, толкнула, потянула, направляя, поправляя, примеряя, приближаясь ко мне сама и приближая меня к себе, и наконец полностью овладела мною, и я погрузился в самое ее нутро. Я почувствовал словно скольжение атласа по шелку с тонким намеком на смазку, поверхности соприкоснулись с наилегчайшим трением, обеспечившим восторг тесноты, и мы образовали идеальную гладкую динамо-машину, скользящую, скользящую, скользящую до тех пор, пока я не почувствовал, что умру, если она сойдет с колеи или если у меня иссякнет мой инструмент.

– О Господи… – прошептала она. – О, сэр, как восхитительно ощущать вас внутри!

Эту чепуху она говорила всем ребятам? Однако кому какое дело было до ее слов в тот момент, ибо мои бедра взяли естественный ритм и мы начали ритуальный танец, первобытную церемонию. Я чувствовал ее сердце, ее небольшую грудь, прижавшуюся к моей сильной груди, проклятую мешающуюся одежду, но вскоре в погружении и частичном изъятии перед новым погружением ее бедра нашли волшебный первозданный ритм, она смогла нанизать свое тело, и это освободило ей бедра, позволив им двигаться так, словно во всей вселенной больше ничего не было, подчиняясь крошечному мозгу рептилии, не способному на высшую деятельность, и вот почему это было истинное волшебство, вот почему мужчины и женщины, благопристойные и падшие, припевающие и полные отчаяния, беспощадные и человечные, без раздумий продают свою душу за миг блаженства.

Я полностью потерял ощущение одежды, двух тел, соединившихся в церкви, церкви в городе, города в стране, страны на планете. Обеими руками я прижимал ее к себе, уверенный в том, что чувствую ее дрожь, убеждая себя в том, что чувствую, как ее бедра подстраиваются под мою скорость и настойчивость. Я страстно поцеловал ее, язык встретился с ее языком; и движение, усиливающееся напряжение, жаркое дыхание, вырывающееся из широко раскрытых ноздрей. Оставался только последний спазм, и он случился тогда, когда и должен был случиться, слишком рано и в то же время слишком поздно, то есть идеально, поскольку не было никакого промедления, не говоря уж про осознанную волю. Мое освобождение было подобно катаклизму. Мне приходилось слышать о некоем химическом веществе под названием динамит, способном взорвать все что угодно, и вот сейчас я подумал, что меня как раз под завязку начинили этой самой чудо-взрывчаткой. Подробности банальны, если о них говорить, однако в действительности они были другими, и такими они остались в памяти.

Учащенно дыша, я отпрянул назад, втягивая сладостный кислород, чтобы наполнить свои изголодавшиеся легкие и вернуть силу измученным членам. Я ощутил великую пустоту, принесшую удовлетворение. В дрожащем свете свечей я увидел, как она опустила юбки, улыбнулась так, словно это было нечто большее, чем просто игра, и тряхнула головой, освобождая спутанные волосы от склеившего их пота. Сунув руку в сумочку, достала что-то похожее на булочку, вытерла этим лицо и спросила:

– Ну как, теперь нам лучше, правда?

– О да, моя Джульетта. Это – восток, а ты – утреннее солнце.

– Вы говорите чудно́ даже после того, как я уже натянула трусики! Вот что значит настоящий джентльмен…

Глава 26 Воспоминания Джеба

– Джек-Потрошитель – гуманист, – повторил профессор Дэйр.

– Помилуй Бог, профессор, этот человек искромсал в куски четырех женщин, вытащил у них кишки, и ему хоть бы хны! Во имя всего святого, как вы можете называть таким словом подобное зверство?

– Действительно, этот человек творит сплошное разрушение. Но взгляните на все не так, как это увидели мы – повсюду кровавое месиво и красные лужи, – а так, как это ощущалось. Необходимо подчеркнуть, что Джек не мучит женщин. Он не наслаждается их болью. Он не восторгается долгой смертью под пронзительные крики. Наоборот, он мастерски владеет искусством убивать мгновенно и бесшумно. Отчасти это обусловлено тем, что так ему проще. Хотя, конечно, он мог бы воспользоваться хлороформом и перенести бесчувственную жертву в какое-нибудь укромное местечко, расположенное неподалеку, а уже там долгие часы над нею измываться. Однако это его не прельщает. Полагаю, причина также в его военном опыте, ибо задача рейдера заключается, в частности, в том, чтобы снимать часовых перед наступлением или засадой. Он бесшумно пробирается сквозь заросли, нападает на часового сзади и убивает его одним уверенным ударом. Все должно быть сделано безукоризненно, ибо в противном случае часовой перед смертью закричит и предупредит целый лагерь, кишащий пуштунами или зулусами.

Памятуя обо всем этом, нельзя не заметить, что из всех способов лишить жизни человеческое существо, находящееся в сознании, одним из самых гуманных является внезапное рассечение сонной артерии. Конечно, еще более действенными будут пуля в голову или взрыв артиллерийского снаряда. Но далее следует метод, которым пользуется Джек: жертва успевает почувствовать только легкое прикосновение, далее мгновенно наступает слабость, потеря равновесия, быть может, мимолетная мысль о том, что пришел конец, тотчас же затуманенная облаком сомнения, после чего, наконец, скольжение в полное забытье. Маловероятно, что этот путь сопровождается значительной болью.

– Сэр, – возмущенно заявил я, – это едва ли можно считать гуманизмом!

– Согласно либеральной риторике – нет; вот почему, в частности, я испытываю такое отвращение к либеральной риторике. Вы видите все с точки зрения того неудобства, которое испытываете вы сами, взирая на это, поскольку вам недостает воображения, чтобы увидеть все с точки зрения боли, от которой избавлена жертва. Постарайтесь задуматься об этом, отбросив все банальности и нравоучения, которыми буржуа прикрывается от реальности, той самой реальности, какую вы познали в ходе своих вынужденных походов в Уайтчепел.

– Я повременю с окончательными выводами до тех пор, пока не будут представлены дальнейшие свидетельства, но все же я склонен отбросить это и остановиться на первых двух разъяснениях.

– Тоже неплохо. Итак, я продолжаю, уверенный в том, что в самое ближайшее время смогу вас убедить.

Снова спектакль с трубкой: выбить, прочистить, набить, зажечь, сделать затяжку, выпустить дым, насладиться зависшим в воздухе грибовидным облаком, затем повернуться ко мне.

– Я жду, – сказал я, держа наготове карандаш и блокнот.

– Я выношу свой вердикт, – сказал Дэйр, улыбнувшись своему ответу. Следует заметить, что он находил себя в высшей степени остроумным. – Теперь перейдем к происшествию на Гоулстон-стрит.

– Загадочная надпись на стене, с неправильно написанным словом «Е-В-Р-Е-И», насчет чего вы уже высказали свою теорию.

– На время оставим ее в стороне. Оставим в стороне грамматику. Перейдем к пунктуации. Что отсутствует, и в этом сходятся все показания?

Я задумался, мысленно представив надпись.

«Еувреи те кого не обвинят так как»

Или же как это было в другом месте: «Еувреи не те кого обвинят так как», так?

– Гм, отсутствует? По-моему, кроме смысла и грамматики, я ничего не вижу – хотя, впрочем, подождите, но это уже слишком дотошная мелочь.

– А я очень дотошный человек. Я занимаюсь фонетикой.

– В таком случае можно сказать, тут нет точки. Ни в одном из вариантов нет заключительной точки. Однако это может объясняться ошибкой при переписывании. Те, кто копировал надпись…

– Все трое забыли про точку?

– Гм, – снова протянул я. – Ну хорошо, принимаю ваше замечание.

– Вот как? А главную мысль вы также принимаете?

– Главную мысль?

– Ему помешали, неизвестно, кто или что. Возможно, полицейский, приближающийся по улице. В любом случае Джек сообразил, что, хотя он на самом деле устроил все только для того, чтобы передать это послание, обстоятельства требуют, чтобы он отступил, спасаясь от угрозы разоблачения, вместо того чтобы поддаться ложной гордыне и оказаться в западне. Он знаком с военной дисциплиной. Джек принимает решение не ставить под удар всю кампанию ради выполнения какой-то одной его части. Понимаете?

– Значит, это еще не всё?

– Совершенно верно. Какими могли быть следующие слова, учитывая то, что происходило в это время в Лондоне, учитывая характер Джека, его немногие, но, несомненно, имеющиеся добродетели, быть может, оставшееся из военного прошлого чувство долга, морального долга? И это также должно было уместиться на стене, а место там ограниченное. Значит, речь может идти всего о нескольких словах, самое большее еще одной строчке.

Неужели Дэйр сошел с ума?

– Понятия не имею.

– Вот оно, – сказал он. – «Еувреи те кого не обвинят так как… ничего не было сделано ими».

Я уставился на него.

– НИЧЕГО НЕ БЫЛО СДЕЛАНО ИМИ! Вот вам страдательный залог, обязательный для военных донесений, вот вам грамматическая целостность образованного человека – смею предположить, военная академия Сэндхерст, – вот вам краткость, места на стене достаточно, и в свете полумесяца это вполне может написать человек с острым зрением. Но цель всего этого – оправдать евреев, потому что Джек видит нарастающий страх, нападения, шумиху, поднятую газетами, и в том числе вашей…

Опять этот чертов Гарри Дэм!

– …которые раздувают пламя, чтобы увеличить тираж, видит, как поднимают голову жрецы и вожаки трущоб. Он видит все это и не может смириться с тем, что тысячи евреев погибнут в пламени ненависти, порожденной тем, что он делает. Поэтому он берет на себя задачу оправдать евреев, подписав свое послание кровью миссис Эддоус и разместив его там, где полиция обязательно его обнаружит.

У меня по-прежнему оставались сомнения, хотя в аргументах Дэйра была логика.

– А если и так, что это нам дает? По-моему, это никуда не ведет.

– Как раз наоборот, это ведет в очень и очень определенное место, – улыбнулся Дэйр.

Он был подобен кошке, играющей с мышкой, и мне, великому Джебу, совсем не нравилось быть мышкой и видеть, как все мои доводы безжалостно отметает человек, который не только умнее меня, но и может позволить себе хорошего портного и не вынужден жить вместе с жуткой мамашей и без конца поющей сестрицей.

– Просветите меня, и что же это за место?

– Где Джек мог набраться таких идей? Определенно, он считает евреев – злодеев, сотворенных прессой, демонов в воображении рабочего класса, дьяволов торговли и финансов, обездоленных и жестоких, согласно молве внушающих ненависть капиталистам, потому что они гораздо лучше разбираются в капитализме, внушающих ненависть классу революционеров, потому что они гораздо лучше разбираются в революции, внушающих отвращение отсутствием физической красоты и посему изображаемых повсеместно горбоносыми, желтолицыми грызунами, укутанными в платки и поедающими мацу, – он считает евреев человеческими существами, такими же, как и все мы. Во имя всего святого, где в нашем мире он мог набраться таких идей?

– Понимаю, – сказал я.

– Тогда объясните.

– В нашем мире подобные идеи можно найти только в определенных либеральных кругах, очень маленьких, но очень страстных. Это не то место, где можно встретить солдата или разведчика с большим боевым опытом. То есть вы хотите сказать, что Джек где-то, когда-то, каким-то образом столкнулся с этими идеями и, что гораздо важнее, с людьми, проповедующими их, ибо подобными неудобными радикальными взглядами нельзя заразиться из одних только книг. Нужно жить с ними, ощущать их присутствие в воздухе, длительное время принимать их как утверждение, а не спорный факт. Так где же можно найти людей, разделяющих подобные взгляды? Невозможно представить, чтобы Джек подхватил их в интеллектуальных кругах Блумсбери, ведь так?

– Да, это немыслимо.

– Остается только одна возможность. В церкви. Быть может, в семье, если отец или брат были священниками, быть может, от жены-квакера.

– Вы попали в самую точку, сэр. Совершенно верно.

– Солдат – точнее, рейдер, имеющий за плечами опыт Афганистана, прекрасно владеющий военными навыками, страдающий дислексией, выпускник Сэндхерста и в то же время сын священника. Это и есть наш Джек.

И тут я осознал: я ему верю.

На этом фоне мой маленький вклад в расследование выглядел незначительным.

– Ну хорошо, – сказал я, – все это просто блестяще, вы продвинулись значительно дальше, чем кто бы то ни был. Должен признать, у вас гениальные способности к анализу. Я почтительно склоняю перед вами голову. Воистину, вы настоящий Шерлок Холмс!

– Кто?

– Детектив Шерлок Холмс. Гений, способный блестяще понять место преступления, без труда просеять улики, установить цепочку событий, цель и исполнителя. Это герой «Этюда в багровых тонах» Конан Дойла.

– Никогда о таком не слышал. Как я уже говорил, давайте просто остановим кровавую расправу над шлюхами. Теперь я обращаюсь к вам за практическими советами.

– Быть может, наконец и я смогу чем-нибудь помочь, – сказал я. Ибо, слушая Дэйра и записывая его слова скорописью, я в каком-то другом участке сознания искал практическое применение данной информации.

– Я терпеливо жду, – сказал профессор. – Как вам известно, я слаб по части практики. Я разбираюсь только в одном – в голосе.

Это было совсем в духе Холмса!

– Мне пришло в голову вот что, – начал я. – В конце концов, я ведь журналист. И хотя «Стар» – далеко не лучшая лондонская газета, хоть и одна из самых громких, моя связь с ней открывает мне доступ в журналистское сообщество. В нашей газете, или в какой-нибудь другой, обязательно должен быть человек, специализацией которого является все связанное с армией. Он побывал во многих горячих точках, лично знаком с военачальниками и политиками, которые принимают решения, и, что самое главное, он уже подготовил сеть частных осведомителей. Его хорошо знают в Камберленд-хаус, в военном ведомстве. Моя мысль заключается в том, чтобы найти такого человека и каким-либо образом заручиться его содействием. Можно было бы начать с самого широкого круга тех, о ком вы сейчас говорили. Мы ищем человека, который недавно уволился с военной службы, связан с разведкой, и те, кто разбирается в подобных вещах, знают его как блестящего оперативника, имеющего опыт службы в Афганистане, способного к языкам и снискавшего себе репутацию «эффективного», в том смысле что он готов при необходимости убить. Далее, этот человек достаточно повидал ужасы войны, тех, кто был искалечен и ранен в этом аду, и, возможно, его рассудок затронут этим.

– Замечательно! – похвалил профессор Дэйр.

– Если нам удастся получить список таких людей, одни из которых соответствуют нашим критериям больше других, мы сможем уже самостоятельно установить их и продолжить сужать круг, определяя наличие и других признаков: дислексии, детства, наполненного религией, способности прекрасно видеть в темноте, физических характеристик, таких как невысокий рост и худощавость. Быть может, мы даже сможем обнаружить кольца бедняжки Энни, хотя на это рассчитывать не приходится. В любом случае мы в конечном счете найдем человека, идеально соответствующего шаблону. Далее последует сообщение в полицию, арест, и мы будем купаться в славе. Больше всего мне нравится слава.

– Сэр, можете забрать себе все.

– Я не свинья. Я поделюсь, даю слово.

– И нам лучше поторопиться, Джеб. В конце концов, быстро приближается новолуние – оно случится двадцать восьмого октября. Скоро наш ночной рыцарь отправится на очередное дело.

Глава 27 Дневник

26 октября 1888 года

Скоро снова подойдет срок, поскольку в этом плане есть обязательные шаги, которые необходимо выполнять. Я отправился на поиски, тщательно используя то, что успел узнать: мне была нужна толпа, простые граждане, полицейские, проститутки, среди которых можно было раствориться. Мне нужно найти короткий путь к темным переулкам. Нужен, по крайней мере, один, а лучше два пути к отступлению. Нужно знать расписание патрулирования констеблей. Я должен оценить все эти факторы, взвесить их и найти идеальный баланс, памятуя о том, что задача неимоверно усложнилась, так как Уоррен выгнал на улицы такое огромное количество «синих бутылок», рассчитывая добиться успеха исключительно за счет числа людей в форме, а также приличного вознаграждения.

Он полный идиот. Во-первых, как это справедливо в отношении военных, полицейских и также инженеров – а Уоррен относится сразу ко всем трем категориям, – они готовятся к тому, что уже произошло, а не к тому, чего еще не случилось. Разгуливая по Уайтчепелу, я видел, что полицейские заполнили все те районы, где я уже наносил удар. Судя по всему, Уоррен вообразил, что я такой раб привычки (словно я остолоп, как и он), что буду и впредь делать одно и то же.

Не нужно было обладать гениальными способностями, чтобы, взглянув на карту, определить, что, кроме встречи с Долговязой Лиз Страйд, продиктованной особыми правилами, все остальные события произошли к северу от оси Уайтчепел – Олдгейт. Поэтому именно там мудрый Уоррен расставил основную часть своих войск. Нельзя было пройти по Уайтчепел-Хай-стрит в поисках кружки пива или яблока у уличного торговца, чтобы не наткнуться на констебля с позвякивающим фонарем и свистком на веревке. Их было так много, что они не видели вокруг никого, кроме самих себя!

Тем временем по мере продвижения на юго-восток ряды «фараонов» редели, рассеивались, и от квартала к кварталу расстояние между ними становилось все больше. Сперва я предположил, что это ловушка и где-нибудь в подвале на Степни-уэй или Клавел-стрит Уоррен спрятал в засаде сотню полицейских, готовых по свистку выскочить и начать охоту во всех переулках района. Однако у него не хватило на это ума. Неужели этот человек настолько туп? Быть может, он просто медленно соображает и со временем поймет собственную глупость; и все-таки ему не хватало гибкости и умения перестраиваться, что настоятельно необходимо для современного полицейского начальника. И кому, как не мне, это знать?

Таким образом, я перенес район своих действий с привычных мест вниз к реке. Для Джека эта территория была девственно нетронутой.

Однако выяснилось, что тут есть определенные отличия. Да, «куколки» и здесь предлагали свои услуги, но улица вела вниз к порту, где у причалов стояли огромные корабли, груженные награбленной на Востоке добычей, посему район стал не только более убогим, но и более насыщенным атрибутами морского дела. В воздухе висела речная сырость, своеобразная разбухшая влага, подобно занавесу опускающаяся на кривые улочки, а дух торговли был чуточку другим; питейные заведения для матросов носили такие названия, как «Русалка», «У боцмана», «К югу от Фиджи» и «Райские острова»; с ними соседствовали опиумные притоны (от одного только запаха у входа начинались галлюцинации) и лавочки, где татуировки наносились на руки, на грудь и, как я увидел у одного типа, на лицо. Если при свете дня взглянуть вдоль некоторых улиц, переулков и проходов между убогими зданиями, можно увидеть частокол мачт, рей и тросов, собранных парусов и марсовых площадок на самом верху этих колоссальных судов, стоящих у Западных доков в Уаппинге или даже еще дальше, у странного полуострова из сырых низин, болот и ручьев под названием Собачий остров, который выступает в Темзу, заставляя ее изогнуться вокруг себя и создавая бесчисленное количество мест для причаливания. В этих доках, именующихся Кэнери-Уорф, Ост-Индская компания, это чудовище, живущее обманом, вооруженным разбоем и беспощадной эксплуатацией, разгружает свои товары; отсюда пряности, шелка, фрукты, рис и что там еще отправляются на продажу простым английским беднякам за стоимость, в шестнадцать раз превышающую их цену в рупиях или иенах, а бедняки наивно считают, что совершают выгодную сделку. Это был главный движитель великого обманщика, на котором держалась наша маленькая прекрасная страна, который следил за тем, чтобы она оставалась, за исключением зловонных трущоб Уайтчепела и его собратьев, счастливой и зеленой, а ее граждане-жертвы пребывали в тупом блаженстве, подобно ассенизаторам.

Я упоминаю об этом, потому что характер толпы несколько изменился – опять-таки отличительная черта. Здесь уже не было господства цилиндров и котелков, а вместо них раскинулось незнакомое море из всевозможных бескозырок и матросских беретов. Под этими головными уборами скрывались скитальцы со всего света, и можно было увидеть круглые глаза, голубые глаза, раскосые глаза, темную кожу, светлую кожу, большие головы, маленькие головы, волосы светлые, черные, рыжие и даже наголо обритые головы – я предположил, это были русские, любящие, чтобы голый череп контрастировал с отвислыми усами, что должно было вселять страх, поскольку все они были широкоплечими здоровяками. Напротив, все реже и реже встречались тупые квадратные симметричные лица коренных англичан. Мне показалось, в воздухе чувствуется запах заморских пряностей, и даже уличные торговцы предлагали фрукты из других уголков земного шара; некоторые из них были настолько необычными, что я сомневался в их принадлежности к нашей планете. Вавилонское смешение языков убеждало меня в том, что я уже не в Англии.

Остро чувствовалось, что здесь все по-другому и обычных мер предосторожности, скорее всего, будет недостаточно для обеспечения безопасности, поэтому я мысленно дал себе зарок осмотреться, затем снова осмотреться, потом осмотреться в третий раз, прежде чем совершать какое-либо действие. Ребята здесь покрепче и больше склонны к насилию, поэтому на мне лежала задача не возбудить толпу моряков, поскольку те могут учинить какое-нибудь грубое правосудие, от которого открестятся полицейские и такой ревностный блюститель закона, как Уоррен. И я запросто окончу свои дни, украшая нок-рею какого-нибудь судна, идущего на всех парусах на юг к острову Ява.

Наконец после долгих раздумий я выбрал квартал, который, возможно, находился уже в Уаппинге, точно так же, как Митр-сквер оказалась за пределами Уайтчепела; поэтому сюда прибудут следователи не из отдела «Эйч», в чьей юрисдикции находится Уайтчепел. Это будет просто замечательно, ибо новые ребята перемешаются со старыми, связь будет отвратительная, начнут выяснять, кто здесь самый главный, руководящая роль инспектора Эбберлайна окажется под сомнением, и все закончится бестолковой суетой в духе сэра Чарльза Уоррена.

Я выбрал улицу, которую можно было покинуть или направившись в одну или другую сторону, или пройдя между домами к соседней, идущей параллельно. Мой замысел заключался в том, чтобы объединиться с какой-нибудь девочкой, провести ее по Уильям в поисках обязательного темного закутка, прикончить ее там и превратить на день-два эту улицу в самую знаменитую улицу западного мира, после чего утром, как обычно, хладнокровно и непринужденно вернуться к цивилизации. Я сообразил, что названия улиц абсолютно ничего не значат; впрочем, этого и не следовало ожидать – они были одинаковыми, похожими друг на друга, крошечные улочки, застроенные убогими кирпичными зданиями, вытянувшимися длинными некрасивыми рядами, ощетинившиеся дымовыми трубами, естественно, плохо освещенные, населенные невидимыми жителями Лондона, которые жили, но чаще умирали в самых мрачных районах огромного города, и никому не было до них никакого дела. Уаппинг? Кто вообще слышал о таком месте? Определенно, никто в «Таймс», «Стар», «Атенеум» или Британском музее. Нелепое название, правда – Уаппинг? Не так ли поступают с непослушным ребенком, устраивая ему хорошую трепку[45], чтобы тот закрыл рот?

Все шло замечательно до тех пор, пока не пошло наперекосяк.

Я ошибочно полагал, что найти шлюху будет проще простого, однако выяснилось, что это главная проблема. Было поздно, было темно, было пустынно. Думаю, днем, когда я проводил рекогносцировку, народу было больше, однако сейчас на улицах не было никого. Мой первый план выдохся, не успев начаться.

Я понимал, что, когда мне приходилось импровизировать, неприятности происходили с большей вероятностью, как это в очередной раз показало мое бегство с Митр-сквер, и все разумные частицы моего естества требовали отступить и попытать счастья завтра, когда обстановка станет более благоприятной. Однако порой я подобен крысе, возбужденной запахом крови, и, не обращая внимания на благоразумный голос рассудка, я упрямо шел вперед, надеясь на то, что в следующем квартале по направлению к порту меня будет ждать удача и я получу то, чего хочу.

Наконец я дошел до Сент-Джордж, и от Лондона уже почти ничего не оставалось между мной и водой, где стояла на якоре пиратская флотилия, иначе известная как британский торговый флот. Клянусь, я услышал завывание натянутых канатов и скрип дерева. Впрочем, возможно, это была чистая игра воображения. Я не спеша прошел вверх по Сент-Джордж, широкой улице, пропитанной морским духом, и обнаружил, что она запружена яркими образчиками бороздящей океан братии, в беретах и тельняшках. Я быстро сообразил, что резко выделяюсь в своем более цивилизованном одеянии, а это в ремесле убийства является огромной ошибкой.

Она была не старше и не моложе остальных «птичек». Не привлекательнее и не уродливее. Она просто была здесь, фигура с бытового полотна под названием «Вечная уличная женщина», попыхивая сигаретой, прислонившаяся к фонарному столбу, провокационно выставив бедро. Как это, похоже, принято здесь, шею и плечи я увидел несколько больше обычного. Я также подумал, что девушкам законом запрещено стоять неподвижно, однако эта бесстрашная Бесси не выказывала страха перед «синими бутылками». Она рассматривала потенциальных клиентов, а те рассматривали ее, в первую очередь грудь, куда мужчины, вероятно, из коллективного чувства материнской ностальгии, жаждут погрузиться с головой. Ее грудь была огромна и глубока. К счастью, я устроен иначе, и женская грудь, кормящая или уже пересохшая, меня не интересует. С виду она была крепкой, и когда я приблизился, она сосредоточила на мне свой взгляд, а я на ней – свой, и через несколько шагов я оказался рядом, но не около нее. То есть я стоял близко, но красноречиво развернувшись от нее, неопределенно покачиваясь подобно большим кораблям у причала, всего в нескольких десятках шагов отсюда, за темными переулками.

– Ну, дорогуша, как насчет того, чтобы немного повеселиться? – наконец первой нарушила молчание она.

– Возможно, мадам, – ответил я. – В настоящий момент у меня как раз соответствующее настроение.

– Тогда подойдите, чтобы Ивлин смогла на вас взглянуть.

– Охотно, – сказал я и, сдвинувшись с места, выполнил сложный ритуал хождения вокруг нее, чтобы она смогла изучить мои достоинства.

– Вы не похожи на Дерзкого Джеки, – сказала она. – Сейчас девочкам приходится быть осторожными.

– Я полагал, Джек работает дальше по улице.

– Быть может, он, как и вы, спустился сюда, чтобы поглазеть на трущобы. Благородные господа к нам заглядывают нечасто. Здесь по большей части одни матросы.

– Я бы не стал называть мои похождения «глазением на трущобы», дорогая. Для меня все женщины одинаково красивые и одинаково желанные, но, увы, не одинаково доступные.

– Тогда, думаю, это ночь доступности, а не красоты или желания, – сказала она.

Бойкая девчонка, такая за словом в карман не полезет!

– Хорошо сказано, дорогая. В миле отсюда тариф три пенса. А какова цена ближе к Матери Темзе?

– Не могу сделать вам скидку из-за долгого пути пешком, – сказала она. – Не моя вина, что сейчас там наверху все кишит «фараонами». У нас в Уаппинге тоже есть своя честь.

– Значит, три пенса, и мы оба будем счастливы.

– Согласна.

– Идем. Я следую за вами.

Оторвавшись от фонарного столба, она выбросила окурок, и тут я увидел, почему она предпочитала стоять на якоре: она хромала – какое-то искривление в области бедра, вероятно, что-то трагическое из русского романа, о чем я не хотел слышать. Она прошла далеко не щегольской походкой квартал, затем другой и, наконец, свернула между двумя стоящими рядом кирпичными зданиями, откуда мы попали на другую улицу, узкую и темную, и пошли дальше. Еще через несколько шагов я увидел мягко покачивающиеся корпуса двух больших судов, стоявших у причала.

Вокруг было темно, и если не считать вздохов и скрипа отдыхающих кораблей, я ничего не слышал и ничего не видел. Мы находились в проходе между стенами двух больших складов, на брусчатке вдали от оживленного движения. Место было идеальное.

Она обернулась, точно так же, как обернулась Полли, точно так же, как обернулась Энни, точно так же, как обернулась Лиз, точно так же, как обернулась Кейт, и этим поворотом открыла мне свою длинную голую шею. Моя правая рука скользнула в карман сюртука и нащупала шеффилдскую сталь; я увидел нежную кожу, мышцы, сухожилия и определил, где именно нужно нанести удар для наибольшей эффективности.

– А теперь, господин хороший, – сказала она, – если ничего не имеете против, я хочу получить свои деньги.

И в этот самый момент кто-то сильно ударил меня по затылку, и перед глазами у меня разом вспыхнули все звезды неба.

Глава 28 Воспоминания Джеба

Я признался О’Коннору в том, что замыслил, опустив ключевые детали, которые, как мне было известно, утомят этого человека, способного задержать свое внимание на чем-то одном не дольше газели. Мой рассказ произвел на него впечатление, поэтому он передал Генри Брайту, что меня нужно оставить в покое, чтобы я продолжал свою отдельную линию расследования; Гарри Дэм займется Скотланд-Ярдом и будет оперативно тушить все возгорания. О’Коннор также договорился о встрече с человеком из нашей газеты, освещавшим военные вопросы, который был на дружеской ноге с некой августейшей особой по имени Роберт Пеннингем. Этот Пеннингем, для близких людей просто Пенни, на протяжении долгих лет освящал деятельность военного ведомства в «Таймс» и побывал на стольких войнах, на скольких не побывали и многие прославленные генералы; в частности, поговаривали, что он неофициально скакал в атаку рядом с Кардиганом под Балаклавой. Пеннингем знал все, что только можно было знать о войнах, ведущихся вооруженными силами Ее Величества по приказам из похожего на свадебный торт здания на Уайтхолле под названием Камберленд-хаус.

Пенни понравился мне с первого взгляда. Шумный невежа, грубиян, весельчак, импозантный, но с добрым сердцем; и он пил, как рыба, в заднем зале питейного заведения под названием «Перо и пергамент» на Флит-стрит, где, по слухам, мистер Босуэлл записывал слова доктора Джонсона[46]. Судя по старинному духу заведения, такое вполне возможно, и я был готов стать для Пенни его Босуэллом.

Он пил из огромной оловянной кружки с золотой надписью «47-й Ланкастерский пехотный полк». Несомненно, с этой кружкой была связана какая-то история. Больше того, я полагал, что Пенни – это ходячий Кентербери, полный рассказов о жизни на полях сражений и в казармах[47].

– Ну да, да, я знаю одного человека в военном министерстве. Во время зулусской кампании я сделал его героем, хотя на самом деле он болван и недотепа. Я был знаком с его отцом и не мог подвести этого бывшего старшего сержанта. Благодаря моему отчету о событиях этот человек получил награды и чины и в настоящее время занимает одну из ключевых должностей в Камберленд-хаус, где все проходит через его стол. Его влияние выходит далеко за рамки его чина, и он может разнюхать все что угодно. Если я его попрошу, он сделает все за день-два, ради меня и одного меня. Но все-таки откройтесь, молодой человек, зачем вам все это понадобилось?

Мне казалось, я уже все объяснил, но, похоже, это было не так; по крайней мере, мои разъяснения были недостаточно понятными, или, точнее, недостаточно понятными для Пенни, или же он в тот момент просто не обращал на меня внимания. На этот раз Пенни слушал меня внимательно, и я повторил то, к чему пришли мы с Дэйром, и то, что сказал О’Коннору, остановившись в последнем шаге от нашей конечной цели. Я сказал, что «источник» в университете изучил собранную мной информацию, не догадываясь о том, что я описываю Потрошителя, и заключил, что все преступления несут печать многоопытного военного, обладающего определенными качествами, разведчика, рейдера. Я рассчитывал выйти на людей, сведущих в этой области военного ремесла, выложить перед ними все, что у меня есть, и посмотреть, увидят ли они что-нибудь знакомое; хотелось надеяться, что они направят меня в нужную сторону. Если Пенни не догадался, что именно эти люди и окажутся подозреваемыми, тем хуже для него; но тем не менее он все равно ответил не сразу.

– Понимаете, армии это совсем не нужно. Подобные сведения могут оказать помощь врагу – не важно, сейчас или в будущем.

– Я все это понимаю, мистер Пеннингем, – сказал я, хотя на самом деле до сих пор не задумывался об этом, ибо меня никогда особенно не волновал престиж империи. – И я могу заверить вас, что этот интерес сугубо внутренний, и касается он только одного: нашего Джека. Единственная заинтересованная держава – это Уайтчепел и тысяча двести населяющих его проституток.

– Они такие же граждане нашей империи, хоть и не платят налоги, и они заслуживают такой же защиты, как и генерал-майор, окруженный уланами. Не буду утверждать, что за свою долгую бурную жизнь у меня не было приключений такого рода, поэтому негодования оскорбленной морали вы от меня не услышите.

– Я видел трупы, мистер Пеннингем, искромсанные, словно под перекрестным огнем в Балаклаве.

– Ну, хорошо, вы меня убедили.

– Значит, вы мне поможете?

Пенни задумался, прищурившись потягивая пиво, и наконец сказал:

– Ну, хорошо, хотя бы потому, что, на мой взгляд, вы отменно поработали, а мне нравится смотреть на то, как профессионал подает новости. Вы отвесили этому олуху Уоррену несколько хороших оплеух. И вы ни в коем случае никому не назовете мое имя, это понятно? Я не могу выдать своего знакомого, поэтому и вы не можете выдать меня.

– Договорились, – сказал я.

***

Довольный собой, я направился обратно в редакцию; шел легким шагом, пританцовывая, чуть ли не вальсируя, полный любви, но не к женщинам, а направленной на себя, на Джеба, героя саги о Джеке, и я был так влюблен в себя, что не обращал внимания на то, что вокруг. Через несколько дней Пенни даст мне список, мы вместе с профессором Дэйром каким-то образом изучим жизнь каждого человека из этого списка, и, конечно же, если один из них окажется Джеком, признаки этого будут видны невооруженным глазом. Мы известим кого-нибудь в Скотланд-Ярде, кому доверяем – в первую очередь я подумал о Россе, – и он устроит встречу с таинственным инспектором Эбберлайном, после чего будет расставлена ловушка. Захлопнется ловушка после обыска, в ходе которого, несомненно, будут найдены нож, окровавленная одежда и даже, с Божьей помощью, обручальные кольца Энни, или, как называем мы их в «Стар», «ОБРУЧАЛЬНЫЕ КОЛЬЦА ЭННИ». И тогда весь мир будет принадлежать нам. Я стану знаменитым, передо мной откроются все двери, мой добрый друг профессор Дэйр получит кафедру в любом колледже Оксбриджа, в каком только пожелает, а Дерзкий Джеки отправится в долгий путь к виселице, к всеобщей радости. Быть может даже, сотворенные им ужасы, и без того страшные, прольют достаточно света на жуткую действительность Уайтчепела, и это пойдет на благо его населению, особенно труженикам Энджел-элли и Фэшн-стрит.

Да, я был безмерно доволен собой и…

Внезапно чья-то тяжелая рука опустилась мне на плечо.

– Здрасьте, ваш честь, как нащщет того, шобы пропустить стаканчик зы добрым другом ‘арри?

Я не могу передать во всей красе эту комическую попытку изобразить лондонское просторечье. Гарри считал, что это смешно, хотя его говор янки безнадежно все портил своими растянутыми гласными, неправильной ритмикой и отрывистыми паузами. Я обернулся, и да, это действительно был он, Гарри Дэм, при своих полных регалиях для гребли, ждущий, когда рулевой начнет отбивать темп, чтобы его восьмерка смогла обойти восьмерку колледжа Магдалины. Он вышел из переулка напротив «Пера и пергамента», откуда, несомненно, следил за мной.

– Гарри, где твой мегафон?

– Что?

– Чтобы задавать темп гребцам.

– А, ты это про лодки! Ребята, вы находите это занятие веселым?.. Ладно, дружище, я серьезно. Нам с тобой нужно потрепаться.

– Во имя всего святого, что значит «потрепаться»?

– Ну как что, поболтать, почесать языком, поглаголить, сесть и поговорить, в таком духе. Нам нужно пообщаться.

– Только не сейчас. Уже поздно и…

– На самом деле, возможно, уже позже, чем ты думаешь, – перебил меня Гарри. – Честное слово, приятель, это для твоего же блага. Я мог бы развлекаться со своей девочкой – так, дай-ка посмотреть… сегодня вторник, точно, значит, это была бы Фран, – я мог бы быть с Фран, а я здесь, ищу тебя.

Он был такой нелепый в своем несусветном наряде, вплоть до белых замшевых туфель и соломенной шляпы, но в то же время сияющий и довольный собой, что я позволил ему отвести меня в заведение под названием «Свинья фермера», там мы нашли кабинку в темном углу, и он заказал себе пиво, а мне – пенистый имбирный напиток.

– Друг мой, тебе сейчас не время начинать пить, поверь мне, – начал Гарри, залпом осушив полстакана, затем облизнув пену с верхней губы.

Я предположил, он злится на то, что мне поручили «специальный проект», а ему – нет. Он вынужден был торчать в Скотланд-Ярде, ожидая, когда что-то произойдет, – нелегкая задача для такого деятельного человека, как он.

– Гарри, поверь мне, ничего такого не случилось. Я вовсе не копаю под тебя, я просто…

– Дело не в этом. Если ты преподашь сенсацию первым, ничего страшного, потому что будут и другие сенсации, которые преподам первым я, можешь быть уверен. Нет, дело вот в чем. Я беспокоюсь за тебя, приятель. Ты слишком уверен в себе, но тебе не хватает опыта. Я боюсь, что ты заплывешь в неведомые глубины и в конечном счете мы найдем тебя в сточной канаве.

– О чем это ты?

– Что ты знаешь об этом Томасе Дэйре?

– Откуда тебе известно это имя?

– Я слышал, как О’Коннор рассказывал Брайту о твоей выходке. У меня отменный слух. Можно сказать, это неотъемлемая часть моего ремесла. В любом случае я это услышал, и, в отличие от тебя, я не втюрился в этого Дэйра словно школьница, поэтому взял на себя смелость присмотреться к нему повнимательнее.

– Он гениальный человек!

– Откуда ему столько известно?

– Все та же самая гениальность.

– Если хочешь знать мое мнение, он чересчур гениальный.

– Такие люди встречаются. Редко, разумеется, но все-таки гениальность подтверждается документами. Определенно, Дарвин – гений, как и его кузен Гальтон; можно еще назвать Мэттью Арнольда…

Однако блестящее объяснение профессора Дэйра произвело на меня такое впечатление, что я даже не задумался над его происхождением. Несомненно, Томас Дэйр – проницательный аналитик, но он настолько опередил всех остальных, что, возможно, это объяснялось утечкой информации.

Утечкой откуда?

И все же гораздо более правдоподобное объяснение было связано не с Дэйром, а с Гарри. Неужели Гарри еще более завистлив, чем я полагал, и сейчас стремится вбить клин между мной и Дэйром? Если посеять в моей душе подозрение, это наверняка разобьет наши взаимоотношения, чем воспользуется Гарри, подобрав с земли брошенные нами куски и собрав их воедино. Однако подобный кружной подход не вязался не только с Гарри, но и с американским складом ума вообще. Вот если б Гарри был венгром, такое было бы вполне возможно, но ожидать подобное от сына прерий, с его растянутыми безликими гласными и полным отсутствием иронии и уж тем более тонкого мышления, точных расчетов, терпения, мудрости? На мой взгляд, крайне маловероятно.

– И что ты хочешь мне сказать? – спросил я.

– Мне пришлось порядком покопать, дать кое-кому на лапу, потрепать языком, однако после личности Джека второй по недоступности секрет – это тот факт, что твой Том Дэйр обладает очень крутым нравом.

Я всмотрелся в лицо Гарри, ища какие-либо признаки того, что он шутит. Я знал, что ирония ему абсолютно чужда, но, быть может, его примитивный американский ум соорудил какой-то грубый розыгрыш…

– О чем это ты?

– Несколько лет назад он едва не предстал перед судом за нападение на коллегу. Они с этим типом поссорились из-за одного проекта, над которым вместе работали, и Том Дэйр набросился на него, сбил с ног, спустил с лестницы и принялся его душить, но его вовремя оттащили те, кто сохранил трезвую голову. Понимаешь, это произошло в Лондонском университете, где он и без того на дурном счету. Но ты же знаешь, как эти ребята боятся огласки. Дело было… как это говорится… «замято». Нельзя предать огласке, что навороченный профессор навороченного университета ведет себя как заправский хулиган, вне себя от злости лупцуя своих коллег. Вот еще, старина, мы просто не можем допустить такое.

– Я ничего такого не слышал.

И это действительно было так. Нет, этого просто не могло быть. В «наших» кругах, то есть среди тех, кто обладает мыслительными способностями выше среднего, прикоснулся к образованию, разбирается в культуре, знаком с гениальным каноном Шекспира, Марло[48], Бетховена, Моцарта и Вагнера, владеет мертвыми языками, среди блестящих, лучших, наиболее одаренных считается, что распускать руки совершенно непозволительно. Такое просто не делается. Это пристало только неотесанным грубиянам Киплинга. Если и заниматься кулачным боем, то только в спортивном зале, в соответствии с правилами маркиза Куинсберри[49].

– У этого типа сильные ручищи и, что гораздо существеннее, безумная вера в них. Он терпеть не может, когда его задевают, а если это происходит, сразу же срывается с катушек. Когда они разругались с тем человеком, все произошло очень быстро.

– Ну же, Гарри, ты должен предложить что-нибудь получше. Конкретные имена, суть спора, последствия?.. Лично я убежден, что, если б что-нибудь подобное случилось, об этом говорил бы весь Лондон, это попало бы во все газеты, и в первую очередь в «Стар». «ПРОФЕССОР ОТДУБАСИЛ КОЛЛЕГУ», как это подал бы О’Коннор, громкий скандал и все такое.

– Подробностей у меня еще нет. Я знаю только то, что знаю, но я хотел предупредить тебя, чтобы ты был настороже с этим типом. Мало ли что может случиться.

Это переполнило чашу моего терпения. Я ненавижу и боюсь конфронтации и в прошлом уже не раз покорно сносил оскорбления и издевательства, однако тут во мне поднялось что-то героическое или безумное – а может быть, на самом деле это одно и то же.

– Так, хватит! – решительно произнес я. – С меня довольно! Не знаю, как обстоит дело в ваших диких лесах, откуда ты родом, но мы здесь без веских на то оснований не пересказываем отвратительные слухи, стремясь разбить человеку репутацию. У нас даже есть на этот счет законы. Дэйр мог бы подать на тебя за клевету, и если б тебя признали виновным, ты очутился бы за решеткой. Такое уже случалось, такое будет и впредь, и это хорошая страховка от мерзких негодяев, распространяющих гнусные сплетни!

Потрясенный Генри уставился на меня.

– Ого, дружище Джеб, я здесь не для того, чтобы позлословить насчет профессора и всадить пулю ему в спину. Я просто хочу тебя предупредить, что у этого типа не все дома. Он теряет контроль, взрывается, совершает разные сумасшедшие…

– Мистер Дэм, должен сообщить вам, что у меня больше нет ни малейшего желания продолжать этот разговор, в правдивости которого я очень сильно сомневаюсь. Я считаю, что вы стараетесь подорвать мои усилия разрешить эту загадку. Это очень низкое поведение, на которое способен только янки.

– Совершенно верно, мы стреляли в вас из-за деревьев, и это было нечестно, не так ли?

– Мистер Дэм, я должен вас покинуть. Пожалуйста, впредь больше не приставайте ко мне с продолжением разговора на эту тему. Я нахожу ее омерзительной. Даже если сделать скидку на то, что вы прибыли из дикой страны, я нахожу вас омерзительным. Подобное нетерпимо, и я не намерен в этом участвовать.

С этими словами я встал, убежденный в том, что навсегда порвал всяческие отношения с Дэмом. По крайней мере, по английским понятиям все обстояло именно так. Но кто может сказать, как на это посмотрит американец?

Полный праведного гнева, я удалился, успев услышать, как Гарри крикнул мне вдогонку:

– Дружище, на твоем месте я бы обзавелся револьвером.

Глава 29 Дневник

28 октября 1888 года (продолжение)

Я упал на колени, оглушенный, но все-таки не потерявший сознания. Ощущение от удара было неприятное. Казалось, мне в ухо на полной скорости врезался паровоз, все звенело и гудело, отзывалось отголосками в мозгу со скоростью сто миль в час. Моя воля исчезла в боли, как и способность отчетливо соображать. Весь мир кружился, подернутый туманом. Я моргнул, моргнул еще раз, почувствовал желание блевануть, поднес руку к месту удара и нащупал, слава богу, не кровоточащую рану, а лишь набухшую шишку. Подняв взгляд, я увидел перед собой верзилу в черной шерстяной одежде, в черной кепке, черноглазого, с широкой бычьей рожей. Я увидел, как верзила поднял тяжелый башмак, однако он не ударил меня, а наступил мне на спину, прижимая к земле.

– Так, Рози, живо убирайся отсюда, – сказал он.

– Не убивай его, – сказала она и тотчас же добавила, проясняя смысл своих слов, чтобы их не дай Бог не приняли за проявление милосердия: – А то «фараоны» слетятся на нас, будто воронье.

Женщина удалилась, а мужчина низко нагнулся и прошептал мне в ухо:

– А теперь, господин хороший, я могу дубасить тебя по голове до тех пор, пока твои мозги не перемешаются хорошенько, а могу оставить тебя в покое, если ты дашь слово вести себя смирно и делать все, что тебе скажут.

Это была старая игра. Такое случалось нечасто, но все же случалось. Уличная девка снимала кавалера и приводила его в темное место, и в тот самый момент, когда он собирался вручить ей монетку, выскакивал ее дружок и хорошенько трахал его по затылку. Ограбление проходило чисто и, как правило, не требовало дополнительного насилия. Оглушенный кавалер никогда не обращался в полицию, ибо тем самым он признал бы то, что ходил искать удовольствия у шлюхи; проще было просто списать шесть или восемь фунтов, которых ему стоило это приключение, заречься впредь не связываться с проститутками и поковылять с головной болью домой. Опасность этого была всегда, тут ничего нельзя было поделать, но сейчас я шагнул прямиком в ловушку – очевидно, вследствие того, что отошел от заранее намеченного плана и начал импровизировать в обстановке, которую не мог контролировать. Идиот! Тупица!

– Итак, сэр, вы просто остаетесь на месте, лежите смирно, словно пустой мешок, и достаете свой бумажник, а я забираю из него все деньги. Никаких штучек, иначе я вас снова огрею. Я чертовски хорошо умею обращаться с дубинкой, точно вам говорю, но я уверен, что такой замечательный джентльмен, как вы, не хочет новых неприятностей. Я даже оставлю вам три пенса на кружку пива, чтобы вы выпили его, когда меня и след простынет; вот какой я добрый, господин хороший.

– Только не бейте меня, – жалобно проскулил я.

– Зачем же мне тебя бить? – усмехнулся верзила. – За кого ты меня принимаешь, за Джека-Потрошителя? Он бы просто ради смеха перерезал тебе глотку. А я, я только хочу получить деньги, после чего удалюсь, и мы с тобой больше никогда не увидим друг друга.

– Пусть будет так, – сказал я, перевернувшись на бок и приподнимаясь.

– Ну да, устраивайся поудобнее, но только никаких резких движений, а то я сделаю то, что должен буду сделать. Я ведь деловой человек, как и ты, и мне лишние хлопоты не нужны.

– Да, сэр, – пробормотал я.

– Вот те на! – воскликнул верзила, имея в виду, полагаю, что-нибудь вроде «Подумать только!», но только наполненное под завязку циничной иронией. – Этот господин хороший называет громилу вроде меня сэром! Ну кто бы мог подумать?

Моя раболепная покорность бесконечно позабавила громилу. Она явилась подтверждением всех его социальных предрассудков. Он был уверен в том, что его собственная физическая сила и готовность к жестокости делала его высшим человеком и что именно он по праву был в первобытном мире благородным, однако с появлением цивилизации ведущие позиции захватили «джентльмены», начитавшиеся книг, хотя и слабые мышцами, которые нечестными путями обманули его, лишив естественного главенства над миром. И сейчас он просто искал компенсации за свою потерю.

– Да, вот так, – сказал громила, когда я достал руку из-за пазухи и протянул ему, как он полагал, свой бумажник. Он потянулся за ним – и в тот момент он был правителем этого крохотного царства, этого пустынного переулка у причала. От него буквально исходило сияние чувства собственной правоты, ощущение свершенного правосудия; он уже предвкушал предстоящие удовольствия. Он чувствовал себя величественным и щедрым, и его лицо скривилось в усмешке.

Привет, сэр, позвольте представиться надлежащим образом: я – Джек-Потрошитель.

Удар получился великолепный. Ну, не столько удар, сколько укол шпагой, стремительный выпад вперед, настолько быстрый, что глаз не мог увидеть его, не говоря уж о том, чтобы за ним проследить, настолько молниеносный, что его невозможно было отразить рукой, и я с силой погрузил все шесть дюймов стали под углом вверх, в правый бок под рукой, чтобы лезвие скользнуло по ребру, если б случайно наткнулось на него (этого не произошло) и вспороло живот по восходящей, проникая в грудную полость, где оно пронзило левый желудочек сердца, вскрыв рану, которой не суждено было закрыться, и кровь начала вытекать в кишки. Это продолжалось всего одну секунду, но я ощутил блаженство стали в мышцах, ощутил бесконечно слабую вибрацию мышечных тканей, которые расступились, пропуская острие, проникающее все глубже и дальше. Мне даже показалось, что я почувствовал желеобразное препятствие в виде сердца, где на какое-то кратчайшее мгновение, слишком крохотное, чтобы можно было его измерить, этот сгусток мышц оказал сопротивление, после чего уступил, впуская в себя на целый дюйм лезвие, которое вскрыло его, заставив выплеснуть все свое содержимое, после чего биение навсегда прекратилось. Затем извлечь нож, так же плавно, как закрыть ножницы; резкий свист и хлопок, и лезвие покинуло плоть так же быстро, как и вошло в нее, пробыв в ней не больше полсекунды. Наружные покровы брюшины сомкнулись, закрывая маленькую рану, поэтому обильного излияния, которое я наблюдал во время своих предыдущих приключений, сейчас не было. Все кровотечение будет внутренним.

Громила ощутил слабую боль, возможно, укол, и дернулся, словно чтобы воскликнуть: «Черт!» или «Ой!», однако силы стремительно покинули его; он плюхнулся задом на брусчатку, выронив дубинку, и тряхнул головой. Он не мог поверить, как я уже замечал прежде, что для него наступил тот момент, с которым должны будем встретиться все мы. Его мгновенно захлестнуло какое-то старческое бессилие, его лицо расплавилось, теряя решительность и твердость.

– Видит Бог, – пробормотал громила, – вы меня убили…

– Видит Бог, убил, – согласился я.

– Господи Иисусе!..

– Он тебе не поможет, дружок, – сказал я, вытирая лезвие о грубую ткань рукава его робы. – Он занят где-то в другом месте. Твое сердце останется без крови меньше чем через минуту. Тебя будет все больше и больше клонить в сон. Передать ли какие-нибудь последние слова священнику?

Моя маленькая хохма прошла мимо цели. Ничто так не убивает чувство юмора, как то, что убивают тебя самого!

– Сэр, – слабо промолвил умирающий, – мой мальчик Джеми в сиротском приюте Святого Барнаби в Шедуэлле. У меня в кармане несколько фунтов; вы проследите за тем, чтобы он их получил?

– Не говори чушь! – сказал я. – Если я передам деньги твоему Джеми, приятели станут ему завидовать, они изобьют его и отнимут деньги, и он до конца дней своих будет тебя проклинать. Вместо этого я от твоего имени передам деньги ректору, для всех воспитанников, и всем будет хорошо. Я еще добавлю что-нибудь от себя, так что ты можешь считать, что Джек-Потрошитель обошелся с тобой хорошо. Больше того, ты можешь гордиться тем, что перед смертью познакомился со знаменитостью, а многие ли из твоих дружков могут этим похвастаться? Так что у тебя нет причин жаловаться.

– О Господи, – прошептал громила, изумленно раскрыв глаза. – Сам Джек! Как надо мной пошутила судьба…

Это были его последние слова.

Оглядевшись по сторонам, я убедился, что все тихо. На Пеннингтон-стрит, в какой-нибудь сотне футов, не было видно никакого оживления. Женщины давно и след простыл; вне всякого сомнения, она возвратилась на Рукери, дожидаться своего дружка, чтобы вместе опрокинуть по стаканчику джина, после чего заняться пляской в постели, кишащей клопами.

Решив, что лучше не оставлять труп здесь, я подтащил его к причалу. Он оказался тяжелым, однако упоение убийством словно наполнило мои мышцы чудодейственным эликсиром, поэтому задача оказалась не такой трудной, какой могла бы. Прежде чем сбросить убитого в воду, я обыскал его и нашел четыре фунта восемь шиллингов, которые аккуратно сложил и убрал себе в карман. Я перекатил труп, придерживая его до самого конца, так что едва не выкрутил себе спину. Зато не было никакого всплеска, он упал в набежавшую волну, освещенную сиянием полумесяца, и через считаные секунды скрылся из виду. По обе стороны высились два огромных судна, качающихся, скрипящих, но на них царила полная тишина. Подобрав дубинку – кожаный мешочек, наполненный свинцовой дробью, закрепленный на короткой деревянной рукоятке, – я убрал его в карман, на всякий случай.

Я не ожидал ничего услышать об этом бедняге. Казалось, он вообще никогда не жил, а шишка у меня на голове рассосется через день-два. Болеть она будет чуть дольше, но такова плата за то ремесло, которым я занимаюсь.

Глава 30 Воспоминания Джеба

Все свелось к трем буквам, и полковник из военного ведомства знал, где их искать, посему шустрый, словно лисица, он выдал Пенни имена и характеристики отмеченных ими трех офицеров, а Пенни так же быстро переправил все мне.

Тремя буквами, имевшими такое важное значение, были: «п/РО». Это означало: «переведен в разведывательный отдел», что ставило крест на профессиональной карьере в армии – офицер, запятнанный связью с черным миром разведки, тем самым подписывал себе приговор и больше уже не мог рассчитывать на производство в генералы, поскольку командование не жалует своих собственных шпионов, – но в то же время открывало дверь к воистину увлекательным приключениям. Просто поразительно, как много храбрых офицеров готовы навсегда отказаться от надежды когда-либо получить генеральские эполеты ради нескольких лет блужданий в горах под Кабулом среди диких пуштунов. Смею заверить, кому-то это казалось веселым занятием! Бах, бах, хо-хо, все смешно и весело в «Большой игре»[50], мы с тобой прекрасно проведем время, старина Джеффри, и к черту этих закоснелых мумий в штабе! Возможно, отчасти притягательность объяснялась открывающимися возможностями для секса, ибо смуглые миндалеглазые красавицы темнокожих рас, по слухам, обладают более низкими границами доступности, нежели наши викторианские дамы, прячущиеся в кринолинах и тугих корсетах. И поскольку у нас было множество мужчин, чьи мысли были заняты только этим, мы и построили нашу империю.

Два майора и подполковник. Их имена мне ничего не говорили, как и названия их полков, хотя один тип, майор, менял место службы дважды, поскольку первоначально он был переведен из своего «настоящего» полка в нечто туземное под названием 3-й Ее Величества Бомбейский кавалерийский полк. Именно в составе 3-го Бомбейского полка он пережил катастрофический разгром под Майвандом в 1880 году, как и остальные двое соответственно в своих полках или там, где они служили (я так и не смог разобраться в армейской системе полков, батальонов и бригад!). Все трое вскоре были «п/РО», если такой термин существует, после чего архивы Британской армии потеряли их из виду. Затем, по прошествии соответственно полутора лет, двух лет и – о Господи! – пяти лет они были «в/ШП», что означало: «возвращены в штат полка», то есть благополучно вернулись домой. Кто может сказать, скольким «п/РО» не пришлось «в/ШП», а их выпотрошенные внутренности остались сушиться на солнце в глухих горах Гиндукуша? Такова цена построения империи.

Итак, майор Р. Ф. Пуллем (в отставке), 8-й королевский гусарский полк, командор ордена Бани, кавалер ордена «За храбрость».

Майор П. М. Макниз (в отставке), Батарея И, бригада Б Королевской конной артиллерии, кавалер ордена «За заслуги», кавалер ордена «За храбрость», кавалер медали «За доблесть».

Подполковник Х. П. Вудрафф (в отставке), 66-й Беркширский пехотный полк, командор ордена Бани, кавалер креста Виктории.

Топливом нашей империи является доблесть. Чем бы таким оно ни было, откуда бы ни происходило, какова бы ни была стоящая за этим механика, у этих ребят оно имелось, о чем свидетельствовали краткие перечисления их наград после примечания «(в отставке)». Прекрасно сознавая, что сам я прирожденный трус, я никогда не мог понять, что делает человека храбрым. Были ли то физическая сила, упорство, ум, интуиция; быть может, даже страх перед чем-то худшим, что ждет в предстоящем испытании, будь то узкая долина, вдоль которой слева и справа стоят неприятельские пушки, или жестокое злорадство туземного палача? Как я уже говорил, можно сомневаться в мудрости, в этичности нашей империи, в чистой криминальности ее в глобальном масштабе, но нельзя сомневаться в мужестве, с которым было связано ее построение.

В то же время я искренне взялся за это новое направление. Оно предлагало узнать о Джеке нечто такое, что до сих пор отсутствовало, и это отсутствие – четкие рамки отношения и возможности – свели на «нет», как мне казалось, все наши попытки понять его и тем самым определить, где его искать.

Очевидно, ответы могли дать только эти трое из списка – доблестные ветераны афганской кампании, недавно вышедшие в отставку, долгое время прослужившие в разведке, ростом существенно ниже шести футов. Я мысленно твердил, словно заклинание: «Макниз, Пуллем и Вудрафф». У одного из этих трех будут проблемы с грамотностью, у него окажутся два украденных обручальных кольца, и, как говорится, дело будет сделано!

Сведущий полковник, на которого меня вывел Пенни, даже предоставил мне адреса, тем самым устранив одну из проблем. Мы с Дэйром нанесли эти адреса на карту Лондона и установили, что майор Макниз обитает в Уайтчепеле, на одной из более приличных улиц, в то время как майор Пуллем и подполковник Хью Вудрафф, уроженец Уэльса, живут гораздо дальше, но все равно в пределах часа пешком от мест убийств; при этом все трое живут неподалеку от линий общественного транспорта, подземки или конки, что давало им возможность беспрепятственно перемещаться туда и обратно.

Мы договорились начать с Макниза, на том основании, что чем ближе к местам преступлений он жил, тем более вероятной кандидатурой являлся. Мы также прекрасно сознавали, что время идет. Первая четверть луны конца октября прошла без убийств, и понять причину этого никто не мог. Если теория профессора Дэйра относительно оптимального освещения была верна, это означало, что шестого или седьмого ноября Джек снова возьмет нож и выйдет на улицу. Мы посчитали, что лучше быстро изучить всех троих и определить, является ли кто-либо из них более перспективным. Если окажется, что кто-нибудь один открывает значительно больше возможностей, чем двое других, именно на нем мы сосредоточим свое внимание, а когда у нас будут доказательства, мы передадим их инспектору Эбберлайну. На тот момент этот план казался мне идеальным. Он по-прежнему кажется мне идеальным, даже несмотря на то, что я знаю, чем все закончилось.

И вот тут-то два величайших сыщика, мистер Джеб из «Стар» и профессор Дэйр из Лондонского университета, совершили одно очень любопытное открытие. Оказалось, что они не имеют ни малейшего понятия, что делать дальше! Не представляют себе, в чем заключается детективная работа!

Мы молча смотрели друг на друга, не в силах этому поверить. Как нам быть? Самим следить за подозреваемыми? Пригласить профессиональных сыщиков? Попробовать проникнуть к ним в жилище? Опросить соседей? Нанять громил, чтобы те оглушили их, а затем, пока они будут без сознания, изучить их бумажники и другие личные документы? Посмотреть, что имеется на этих людей в Британском музее? Или же… На этом все наши варианты закончились.

– Это вы у нас отвечаете за практическую сторону, – сказал профессор Дэйр; местом действия был его кабинет, мы пили отвратительный чай, который его горничная-шотландка приготовила из собачьей мочи, он курил, я – нет.

– Шерлок Холмс нанял бы мальчишек следить за каждым из них, – сказал я. – Он свято верит, что в вопросах наружного наблюдения подростки мастерством многократно превосходят полицейских.

– Опять это имя! Черт побери, кто это такой? Я должен выяснить.

– Вы найдете его интересным, поскольку во многих отношениях похожи на него. Что же касается того, что имеется здесь и сейчас, я твердо верю, что чем больше людей мы пригласим, тем труднее нам будет справиться с ними, не говоря о том, чтобы сохранить все в тайне. По этой причине я бы также избегал частных детективов. Невозможно проследить, кто кому что говорит и что становится известно всем.

– Разумное замечание, – согласился профессор.

– Ну, хорошо, я скажу вот что. Утром вы занимаете место перед домом Макниза, и когда он выходит, идете за ним следом, оставаясь на некотором удалении. Наверное, вам придется соответствующим образом изменить свой гардероб, поскольку такой замечательный твид, так ладно скроенный, привлекает к себе внимание.

– Я по натуре своей щеголь! – возмутился Дэйр. – Я не собираюсь от этого отказываться! Хорошо одеваться – это огромное наслаждение. Но если вы настаиваете…

– Я ни в коем случае не буду настаивать, а только выскажу свои соображения.

– Замечательная политика, – сказал Дэйр.

– Вы следуете за ним, устанавливаете, где работает Макниз, и если это какое-нибудь общественное заведение, заходите туда и наблюдаете за ним, не привлекая к себе внимания. Тем временем я отправлюсь в Главный архив, найду там какого-нибудь служащего, чтобы тот проверил фамилию по различным муниципальным документам, и тогда мы установим финансовое положение Макниза, например, ориентируясь по уплаченным налогам, и получим другие документы: свидетельство о рождении, свидетельство о браке и прочие следы, оставленные им в государственной машине, а также выясним, имелись ли у него в прошлом нелады с полицией. После чего я вернусь домой и посплю пару часов. А вы будете оставаться с ним до тех пор, пока он не вернется к себе домой.

– По-моему, это вполне осуществимо, – заметил профессор.

– Мы с вами встретимся в условном месте недалеко от дома Макниза в девять часов вечера. Вы отправитесь отдыхать, а я, полный сил, останусь на посту, скажем, до двух часов ночи, и прослежу за Макнизом, если он выйдет из дома.

– Так, я все понял. Мне предстоит проработать на детективном поприще один долгий день; вас же ждут две смены по полдня с промежутком между ними.

– На следующий день, – сказал я, – мы с вами поменяемся.

– Нет, нет, – сказал Дэйр. – Поскольку у вас так чертовски хорошо получается добывать всяческие документы, вы вернетесь в архив и проведете подобные изыскания в отношении двух других. В какой-то момент, скажем, через три дня мы встретимся и обсудим, какими будут наши дальнейшие шаги. Как вы это находите? А если майор Макниз окажется неинтересен, мы быстро переключимся на майора Пуллема; фактор времени имеет для нас решающее значение.

– Отлично. Если в поведении кого-либо из троицы будет что-нибудь «многообещающее», мы это отметим и дальше примем решение.

– Да. И помните, что Джек, по моей теории, разведчик – это первое и главное. Если он что-либо замыслил, то вначале непременно проведет рекогносцировку. Такое поведение легко будет узнать, что даст нам достаточно времени на подготовку. Он никогда не импровизирует; он тщательно планирует все загодя.

План был замечательным. Однако на практике все оказалось далеко не так аккуратно. Мы даже представить себе не могли, до чего нудной и скучной является детективная работа, и для в высшей степени любознательных людей с бурным воображением, постоянно ищущим спонтанную остроту, необычные образы, иррациональные события, странное расположение облаков, красивое лицо, ладно скроенный костюм, определенный оттенок колпаков на колесах кабриолета, смутную мелодию, напоминающую особенно волнующий фрагмент из Вагнера, все эти посторонние мелочи, которые жизнь постоянно подкидывает чересчур деятельному уму, – это испытание было невыносимым, изнурительным и отупляющим. Хоть мы и строили из себя сыщиков, на самом деле никакими сыщиками мы не были. Для этого мы были или слишком умны, или слишком глупы.

Майор Макниз был женат и имел двух маленьких детей. Его жена, хоть и обладала красотой, принадлежала к тому общественному слою, который, вероятно, остановил бы дальнейший рост по службе, даже если б майор и не был направлен в разведку. Воспользовавшись своими связями, он нашел себе непыльную работу помощника контролера отдела доставки Ост-Индской компании и каждый день ходил в массивное здание компании неподалеку от Кэнери-Уорф. Место было просто замечательное, не меньше тысячи фунтов в год, и Макниз получил его так быстро, что мы заключили, что это было частью какого-то предыдущего соглашения. Мы предположили, что истинным хозяином майора было разведывательное отделение какой-нибудь государственной или военной структуры, возможно, Министерства иностранных дел, размещающееся в крошечной комнате в подвалах Уайтхолла, и Макниз – вероятно, под прикрытием своей официальной должности – занимался переправкой в Англию и из нее людей с незавидной репутацией или криминальным прошлым, похищенных военных документов, наличных денег для расплаты со шпионами, а может быть, оружия, пороха и даже динамита. Такое предположение было разумным, однако не слишком интересным, ибо поставщик, занимающийся тайной переправкой динамита, все равно остается поставщиком. Хо-хо, и прошу прощения за перерыв на сон.

Майор Пуллем оказался более интересен. Местом его работы – опять-таки, вне всякого сомнения полученным через знакомства – была производственная компания «Джекоби, Мейерс и Девлин», которая специализировалась на поставках в армию всевозможного металлического снаряжения: посуды, пряжек, фляг для воды. Поскольку майор был кавалерист со славным прошлым – 8-й королевский гусарский полк, если вы не забыли, со всеми наградами, перечисленными после фамилии, – он знал всех генералов от кавалерии и разбирался в снаряжении, посему обеспечивал своей компании заказы на поставку всего металлического, имеющего отношение к лошадям, – шпор, колец для уздечек, застежек для подпруги и тому подобного, что позволяло английскому гусару, улану или драгуну прочно сидеть в седле, скача на полчища пуштунов и рассекая их острием своей сабли. Пуллем был женат на женщине более высокого положения со связями; красивый мужчина с хорошими манерами, остроумный и обходительный, он обладал мягким шармом, что облегчало ему общение с сильными мира сего, с которыми он встречался ежедневно.

Третий человек, подполковник Вудрафф, вероятно, был самым храбрым, но и, несомненно, самым угрюмым. Он жил один, неприметный человечек в черном, и не имел постоянной работы, если не считать природного любопытства. Вудрафф проводил дни напролет в читальном зале Британской библиотеки (я его ни разу не заметил, как и он меня), где с удовольствием составлял первый англо-пуштунский словарь с грамматическим приложением – труд, в котором отчаянно нуждались, по крайней мере, еще четыре человеческих существа на земле. Как я уже сказал, серый, с внешностью мелкого конторского служащего. Однако это был старый вояка: на Востоке подполковник служил с 1856 года, во время восстания сипаев воевал в осажденном Лакхнау и командовал батальоном 66-го пехотного полка под Майвандом, отразившим несколько атак афганской конницы; когда наши позиции были прорваны, ему удалось благодаря великолепному знанию местности и владению языками отвести всех оставшихся в живых в Кандагар. Не удовлетворенный таким исходом, Вудрафф через неделю после сражения тайно вернулся на место и собрал всех тех, кто отбился от своих частей. После чего он в одиночку совершил бесконечно опасное путешествие в Кабул, где стал главным разведчиком Фреда Робертса[51] и возглавил войска, отправленные тем на помощь осажденному Кандагару. Это он в ночь накануне сражения разведал позиции Аюб-хана и помог Робертсу понять, как нанести удар. За этот рейд Вудрафф был награжден крестом Виктории, хотя на самом деле он мог получить его за любой подвиг, совершенный в течение предыдущей недели. После всего этого он целых пять лет служил в разведке, занимаясь Бог весть чем в высоких горах рядом с Хайберским проходом[52]. Однако, глядя на него, можно было подумать, что он всю жизнь был владельцем маленькой чайной или третьеразрядным железнодорожным служащим.

И вот мы целую неделю метались между всеми троими, в ожидании первого ноября, когда должна была начаться нужная фаза луны. Я в основном рылся в архивах, Дэйр работал «корреспондентом на месте». Должен сказать, у него был к этому талант, и ему это нравилось гораздо больше, чем я мог бы предположить.

– Так хорошо в кои-то веки оказаться в настоящем обществе в окружении настоящих человеческих существ, – с воодушевлением говорил он, – вместо того чтобы торчать взаперти среди книг, какими бы интересными они ни были!

Первым делом мы установили, что точно так же, как ни один человек не является героем для своего слуги, он не будет героем и для сыщика. Например, Макниз, образцовый работник для своих хозяев, как официальных, так и тайных, примерный семьянин, время от времени по дороге домой покупал французские открытки, как мы предположили, для того, чтобы возбудиться в одиночку. Мы не знали, как к этому относиться; быть может, хотя на это ничто не указывало, если именно он и был Джеком, открытки помогали обрести потенцию, что требовалось ему для совершения убийства. Разумеется, это предположение было слишком натянутым; вероятнее всего, тайные плотские развлечения успокаивали его, спасая от соблазнов, которым он ежедневно подвергался, проходя по распутным улицам Уайтчепела.

Что касается Пуллема, тут дело также было в сексе. (Какая значительная часть человеческой деятельности пропитана вожделением! Этот урок я усвоил очень хорошо.) Однако в данном случае это был секс в духе авантюриста, что, очевидно, больше соответствовало его характеру. У него было две любовницы, причем об одной его жена знала, а о другой даже не догадывалась. Пуллем регулярно встречался с ними в обеденный перерыв, пропуская полуденную трапезу и тем самым сохраняя свою фигуру стройной и подтянутой. Как-то раз он встретился с обеими в один день, а ужинать отправился вместе с леди Мэшем, своей законной супругой. Пуллем был ненасытен. Было замечено, что, случайно встретившись с привлекательной женщиной, он тотчас же принимал образ искусителя, вспыхивал внутренним огнем, становился внимательным, заботливым, его руки как бы сами собой принимались трогать и ласкать добычу, на ухо нашептывались комплименты; и так обстояло дело не только со служанками, продавщицами и секретаршами, но и со знатными дамами – всеми, кто встречался у него на пути. Это был самый настоящий сатир. Опять же, возможно, это было указание на Джека, если исходить из предположения, что для охотника на женщин кровавая расправа с уличными девками была утонченным наслаждением, которое следовало вкушать тогда, когда приходило пресыщение простыми любовными победами. Но опять же, это было глупо, ведь так? У этого человека было все, и если материальные ценности были для него важны (похоже, на это указывал брак с леди Мэшем), к чему ему было рисковать всем, полосуя ножом случайную шлюху при свете полумесяца? Я не видел здесь никакого смысла. Другим аспектом, делавшим Пуллема маловероятным кандидатом на роль Джека, была энергия. Этот человек был чем-то занят все то время, когда бодрствовал, по делам работы, по делам светского общества, посредством докучливой леди Мэшем, или по делам своего вечно налившегося кровью члена, который полностью брал на себя всю власть, как только это позволял график его жизни.

Таким образом, оставался один подполковник Вудрафф. Его изъян едва ли можно было считать таковым. Этот человек, полностью изолировав себя от общества, неустанно трудился над тем, чтобы расшифровать грамматику и систему времен пуштунского языка. Возможно, это помогало ему отгонять демонов воспоминаний и сожалений. Точно так же Вудрафф не общался со своими соратниками по службе, любившими вспоминать доброе старое время; быть может, для него оно было нисколько не добрым, а только старым, и он с радостью готов был оставить его позади. Больше того, Вудрафф мог неделями не обмолвиться словом ни с одной живой душой. Он был жрецом, не просто жрецом, а проклятым черным иезуитом строгой дисциплины, самоизоляции и абсолютизма. И все же раз в десять дней подполковник Вудрафф устраивал себе выходной и предавался своему единственному пороку.

Так странно… Должно быть, эту привычку он подхватил на Востоке, и можно было только гадать, что она ему давала – разве что заглушала голоса, которые он когда-то слышал, и стирала образы, которые он когда-то видел. Какой бы ни была причина, Вудрафф покидал свое жилище и отправлялся пешком – он был прекрасный ходок, его поджарая маленькая фигура никогда не замедлялась, движения были более суровыми и менее терпеливыми, чем у других людей, – отправлялся пешком к причалам, где заходил в одно из трех заведений, никак не обозначенных снаружи, где проводил всю ночь.

Сначала мы понятия не имели, что это за заведения, и думали, что это бордели, однако Вудрафф проводил в них слишком много времени. Профессор Дэйр вызвался дождаться, когда он выйдет, а я отправился домой, чтобы немного выспаться.

На следующий день профессор доложил, что после ухода подполковника он зашел в заведение, чтобы выяснить суть порока, и обнаружил, что это опиумный притон, где люди всех рас платили деньги за то, чтобы лежать в плетеных креслах, а китаец приносил им глиняные трубки с длинным чубуком, они «набирались» (кажется, это так называется?) и переходили в полубессознательное состояние, не совсем сон, а скорее бесчувственный транс, с взглядом, устремленным в пустоту, телом совершенно неподвижным, дыханием едва различимым, рассудком странствующим неизвестно где. Поскольку наркотик скорее успокаивал, чем возбуждал, он вряд ли мог служить тем толчком, что побуждал Джека совершать свои бурные поступки.

Приближался конец первой недели ноября, а у нас еще не было ничего, кроме горы сведений о трех офицерах-героях, повинных разве что в мелких грешках человека, стремящегося к различным проявлениям уюта. Но если профессор Дэйр и потерял веру в справедливость своего утверждения, он ни словом не признался мне в этом. Совсем наоборот, он упорно твердил, что это должен быть один из трех, и, возможно, в этой настойчивости я увидел намек на то необузданное рвение, о котором предупреждал Гарри Дэм. Я не хочу сказать, что в его поведении была угроза – только догма. Он знает, он знает, он знает. Он не может ошибаться. Это был непоколебимый фундамент его убежденности.

Глава 31 Дневник

3 ноября 1888 года

Я пишу это совершенно пьяный, ха-ха. Я почувствовал, что мне нужно полностью расслабиться. Давление нарастает. Я зажат со всех сторон. Цель так близка, однако сделать нужно еще так много… Я позволю себе одно маленькое отступление.

Одно место, ха-ха-ха. Я знал, что будет безопасно в «Наперстке» в Мэрилебоне, вдали от трясины отчаяния под названием Уайтчепел. Мне несвойственно давать себе волю, поскольку я давным-давно, давным-давным-давным-давно подчинил себя, это вошло в привычку, стало железной дисциплиной, и я крайне редко позволяю себе полностью расслабиться.

Но «Наперсток» в середине дня почти пуст, и я сел и выпил три бокала шампанского, затем четвертый.

– Что-нибудь отмечаем, да, сэр? – спросил меня какой-то тип.

– Вне всякого сомнения, дружище. Меня переполняет великодушие. Не хотите выпить?

– С превеликим удовольствием. Покорнейше благодарю, сэр.

Он взобрался на табурет, я кивнул бармену, и вскоре перед моим новым другом тоже стоял бокал с шипучкой.

– Никогда раньше не пробовал, – сказал он. – Щекочет нос.

– Потом будет щекотать еще больше, – сказал я.

– Чем вы занимаетесь, сэр?

– Я занимаюсь переделкой, – ответил я. – Работа хорошая. Переделывать нужно многое. Ну, а вы, сэр, вы чем занимаетесь?

– Я был такелажником. То есть, сэр, я работал на кранах, которые использовались при прокладке тоннелей подземки. И не только тоннелей, сэр, но и зданий, а также мостов – всего того, что требует перемещения и поднятия больших тяжестей. Я вырос на этой работе, меня обучил мой отец, а его – его собственный отец. Люди принимают это как нечто само собой разумеющееся, но на самом деле работа очень хитрая, и если сделать ее неправильно, не оберешься беды.

– Значит, когда я в блаженном неведении плыву из Сити в Мэрилебон или пересекаю реку, достаточно широкую и глубокую, чтобы утопить целый батальон, это вы, кто сделал такое возможным?

– Тут есть и крохотная толика моего труда, сэр. Работа была хорошая. Я вырастил троих сыновей, и теперь уже они занимаются честным трудом.

– Что ж, сэр, видит Бог, вы дали цивилизации на целый воз и маленькую тележку больше, чем я. Эй, официант, еще бутылку! Этот человек пьет за мой счет столько, сколько пожелает!

Бармен засуетился, торжественно откупоривая новую бутылку, и мистер Хойт, ибо так его звали, и я славно повеселились вместе. Он оказался весьма приличным человеком, смеялся над моими плоскими шутками и подколками, не сетовал на судьбу, хотя компания вышвырнула его вон в возрасте шестидесяти пяти лет, не заплатив на прощание ни фартинга. Мы оба пролили слезу по его покойной жене и согласились с тем, что выпивка облегчает боль.

– Ну, а вы, сэр? Если не хотите говорить, я все пойму. Но ноша становится легче, если ею с кем-нибудь поделиться – даже совсем чуть-чуть, даже с незнакомым человеком.

– Была у меня женщина, я ее потерял. Был у меня друг, я его потерял. Я ненавижу их за ту боль, которую они мне причинили, и тоскую по ним за ту любовь, которую они мне давали. Банальная история. Ничем не примечательная. Я стараюсь сдерживать слезы, потому что во всех остальных отношениях мне очень повезло.

– Но самое главное – это любовь, так? Когда все прошло и осталось позади, остается одна любовь – или боль утраты, она тоже остается.

– Да, остается, – согласился я, снова обращаясь к шипучке.

Глава 32 Воспоминания Джеба

Внезапно наступило шестое ноября, канун первой четверти луны, с которой начинались те дни, когда Джек с наибольшей вероятностью должен был снова проявить себя. Нам нужно было определиться, за кем следить, если он действительно выйдет из дома в одну из предстоящих ночей.

– Скажите, – спросил Дэйр, – которого из трех мальчиков мы выберем для своей игры, принимая в расчет, что или он мастерски скрыл свои намерения, или ни один из них не имеет к этому никакого отношения?

– Я бы сказал, что мы можем исключить майора Макниза. Он работает допоздна, под ногами у него путаются дети, дома ждет любящая, преданная жена, – по-моему, он наименее подходящий кандидат. Если оставить в стороне то, как работает его голова, этот человек слишком занят, чтобы всю ночь напролет творить деяния Джека.

– Я надеялся, что вы придете к такому заключению. Теперь перейдем к остальным: майор Пуллем и героический подполковник Вудрафф, кавалер креста Виктории, кого из них вы выбираете?

– Против Вудраффа подозрения сильнее, – заметил я. – Ночами он или дома один, или же в опиумном притоне. Образ жизни спартанский, всецело предан долгу, что, на мой взгляд, имеет сомнительную ценность для мира, и, следовательно, он обладает дисциплиной, позволяющей ему держать себя в руках столько, сколько нужно. Вудрафф ни перед кем не отчитывается в своих действиях. Он не выпивает с друзьями и не общается с другими отставными военными. Поэтому из всех троих именно у него неизмеримо больше возможностей, а если учесть его боевой опыт и долгую службу в разведке, он больше других сталкивался с тем насилием и кровопролитием, что сейчас с радостью творит Джек. Полагаю, это самый очевидный выбор.

– Я пришел к такому же заключению, – подтвердил Дэйр.

– Что касается авантюриста и повесы майора Пуллема, он, конечно, сексуальный маньяк, но только не того типа, который интересует нас. Он живет ради того, чтобы совокупляться.

– Это точно.

– Поэтому он занимается этим при первой возможности; к тому же у него напряженная деловая жизнь, и при этом он еще и с готовностью принимает участие в честолюбивых светских устремлениях леди Мэшем, из чего следует, что ему приходится постоянно бывать на вечерах, приемах, уезжать на выходные за город, время от времени даже ходить на бал или маскарад, к чему имеют склонность идиоты из высшего света. Поэтому следует задаться вопросом: сколько у него свободного времени? Ему нужно осуществлять гениальное планирование, и хотя он, несомненно, человек отважный, нет никаких указаний на то, что он гений.

– Похоже на то.

– Однако… – начал я.

– Да?

– Кольца. Мы забыли про то, что Джек забрал обручальные кольца Энни.

– К чему вы это?

– Кольца – это богатство. Товар. Материальные ценности. Определенно, майор Пуллем стремится к процветанию. Хотя он и не вор в прямом смысле этого слова, он не в силах удержаться от того, чтобы время от времени не прикарманивать то, что ему кажется ценным. Что касается Вудраффа, его, похоже, материальный мир нисколько не занимает. У него ничего нет, он ничего не приобретает, вещи его не интересуют. Наоборот, они его оскорбляют. Все его поступки чисты.

Дэйр задумался.

– Разумное замечание. А мне это даже в голову не пришло…

– Итак: пересиливает ли жажда материальных ценностей обладание возможностью совершить все эти убийства?

– Человек, твердо верящий в силу денег, решительно заявил бы, что пересиливает.

– Это действительно мощная побудительная сила, что с древнейших времен подтверждается историей, литературой, мифологией и народными преданиями.

– Должен признать, я с вами согласен.

– Значит, мы пришли к единому мнению?

– Совершенно верно. Значит, к майору Пуллему, гуляке, бесшабашному кавалеристу, мастеру торговать всяческой дребеденью для лошадей, – и Джеку-Потрошителю! – заключил профессор.

Глава 33 Дневник

6 ноября 1888 года

Конец совсем близок. Мне осталось лишь последнее действие в жутком кровавом спектакле на усладу дрожащей от ужаса лондонской публики. И великий город требует, чтобы это было нечто необыкновенное. Я должен превзойти все свои предшествующие шедевры и навечно отпечатать свою легенду на лице города, рядом с Биг-Беном, собором Святого Павла и затейливым каменным фасадом Вестминстерского дворца. Три этих образа и Джек: Лондон, навеки запечатленный в памяти.

Что нужно, чтобы сотворить шедевр? Несомненно, мне требовались время, место и возможность работать без помех. На первых порах улицы меня полностью устраивали, хотя и были достаточно опасными. Перемещение в ограниченное пространство закрытых площадей и дворов явилось шагом вперед. И все-таки там не было света, уюта и безопасности, а я уже не раз побывал на волосок от гибели, на считаные секунды разминувшись с «синими бутылками», а также с возницами, ночными сторожами и всем тем сбродом, который собирается в гнилом Ист-Энде в хорошую погоду и в плохую, утром, днем и ночью.

Посему сегодня я пошел на чудовищный риск. Я постарался сделать все как можно более безопасным, свести до минимума игру судьбы, строго подготовить себя к той роли, которую мне предстояло сыграть, не уступая соблазнам продемонстрировать свое остроумие, образованность или дар красноречия, но двигаясь четко намеченным маршрутом, не сворачивая в стороны.

Я терпеливо выбрал одежду, остановившись на потрепанном, заляпанном сюртуке и котелке, выглядящем так, словно его протащили за омнибусом, старательно стремясь попасть во все до одной кучи дерьма, которые оставляют на наших улицах тысячи лошадей. Белая сорочка, от многочисленных стирок ставшая серой, с истертым воротником, черный галстук с двумя длинными концами, ничем не примечательный, самые заношенные ботинки, какие у меня только были, и никаких гетр, никакого ножа, засунутого за пояс под сюртуком.

Одевшись на несколько ступеней ниже моего действительного общественного положения, я зашел в «Десять колоколов» в оживленный час, в одиннадцать ночи. Заведение это небольшое, стойка представляет собой квадратный островок посредине, пожирающий свободное пространство, поэтому посетители толпились, в воздухе висел дым, азартные игры были в полном разгаре, зал полнился криками и руганью. Посетители по большей части были мужчинами, которые или готовились к ночным похождениям в темных переулках, или отходили от них, поэтому пестрое сборище было объединено сексуальным желанием: банкиры, биржевые маклеры, возницы, матросы, солдаты, уличные торговцы, быть может, один-два строительных рабочих. Многие словно сошли с глянцевых слащавых страниц «Рождественской песни» Диккенса – почти убогий клерк Боб Крэтчит, который напился до забытья после того, как растратил на шлюх деньги, отложенные на операцию Малютке Тиму, ха-ха!

Все именно так, как я и хотел. Сев у стойки, я принялся с удовольствием потягивать пиво, пыхтеть сигарой, смеяться, радуясь жизни, как и все вокруг, и когда мне стало уютно и я убедился, что здесь нет переодетых соглядатаев Эбберлайна, я насладился рапсодией Джека. Ее можно было услышать повсюду.

– Думаете, он исчез? Прошло уже столько времени…

– Только не Джек! Этот парень будет гнать свою лошадь до самого конца.

– Рано или поздно он начнет кромсать очередную проститутку, а тут из-за угла появится «фараон». Тот свистнет в свисток, бросится в погоню, и вскоре прибудет вооруженная подмога. Один выстрел – и Джеку конец.

– Всего один выстрел? Скорее пятьдесят, и заодно полицейские подстрелят еще священника, двух мальчиков из церковного хора и маленькую девочку!

Через какое-то время я завязал разговор с барменом, коренастым типом с рыжими бакенбардами и ручищами, которые больше под стать портовому грузчику. Татуировки также говорили о службе в армии или во флоте на Востоке. От его проницательных глаз ничего не могло укрыться.

В качестве вводной фразы я использовал универсальную тему Джека, которая живо волновала всех.

– Дружище, я слышал, что Джека уже схватили.

– Ничего подобного, черт побери, – ответил бармен. – Брат моей жены служит в полиции под началом Уоррена, и он говорит, что у ребят в синем нет ничегошеньки, ни единой улики, ни даже направления. Почти все свидетели лгут, а Джек на голову умнее всех. Одним везением его не возьмешь, тут нужны мозги.

– Согласен, – сказал я. – Насколько я слышал, он четыре-пять раз был на волосок от задержания, но «фараоны» его пропустили.

– Он умен, да и смелости ему не занимать, – подтвердил бармен. – Этот тип совсем спятил, и все-таки его дерзостью нельзя не восхищаться.

Мы умолкли. Бармен удалился наполнять стаканы пивом и джином; он поприветствовал завсегдатая, пошутил с какой-то девицей, но в конце концов вернулся ко мне. Я знал, что он, как и все, хочет поговорить о Джеке. Я подождал, когда он придумает, что сказать, и наконец он начал:

– Сейчас как раз начинается первая четверть луны. Можете быть уверены, он снова это сделает. Теперь у него уже жажда, сильная жажда, он полюбил кровь, но гораздо больше полюбил то, как гудит весь город. Он в одиночку застопорил пять миллионов человек. Представляю, что он должен сейчас чувствовать.

– Даже не могу себе представить, – сказал я. – Я настолько занят переписыванием цифр при газовом освещении, что у меня нет времени прибить муху.

– То же самое и я, братишка, по двенадцать часов в день разливаю пиво, – сказал бармен.

– Позвольте задать вам один вопрос.

В этот момент у противоположного конца стойки потребовалось его профессиональное присутствие, и он поспешил обслужить других посетителей, шумную ораву. Когда я наконец перехватил его взгляд и указал на свой пустой стакан, бармен кивнул и принес мне другой, с пивом почти черного цвета, увенчанным шапкой пены, похожей на глазурь на рождественском пироге. С удовольствием пригубив пиво, я подался вперед.

– Готов поспорить, такой человек, как вы, работающий здесь, знает кое-что. Замечает, что творится вокруг. Много слышит и ничего не забывает.

– Возможно.

– Да, так вот какое дело… Я мужчина женатый, понимаете, но люблю получать удовольствие так, чтобы это было безопасно. Сюда я прихожу раз в два-три месяца, чтобы спустить отложенные втихую деньги, о которых жена понятия не имеет. На мой взгляд, хуже от этого никому не становится.

– А то как же, – согласился бармен.

– Вот именно, – продолжал я. – Итак, вот в чем мой маленький вопрос. У меня из мыслей не выходит, что вот я развлекаюсь со шлюхой в переулке, весь на взводе, котелок сдвинут на затылок, и тут появляется Джек и решает пришить не одного, а сразу двоих.

Бармен рассмеялся. Расхохотался.

– Старина, Джек охотится только на «птичек». За мужчин он еще не принимался, понимаешь?

– Не принимался, но как знать, что у него на уме? Я бы не хотел стать первым. Против типа, так ловко орудующего ножом, у меня не будет никаких шансов.

– Ну да, если только на помощь не подоспеет королевская артиллерия.

– Так вот чего я хочу, дружище. Готов пожертвовать шиллингом. Ты, случайно, не знаешь какую-нибудь девочку со своей комнатой? Чтобы можно было прийти к ней в гости, побыть в безопасности и уюте, вдали от Джека с ножом? Я заплачу столько, сколько нужно. Понятно, это дороже, чем обычные три пенса, но безопасность того стоит.

– Гм, – задумчиво прищурился бармен.

Но тут его снова призвали дела, он обслужил других посетителей, задержался, чтобы пошутить с двумя мужчинами, похожими на адвокатов, пришедших поглазеть на трущобы, налил три стакана джина девушке, которая отнесла их двум своим знакомым, дал прикурить какому-то типу и наконец не спеша вернулся назад. Шиллинг лежал на стойке, накрытый моей ладонью.

Бармен подошел, я поднял руку, он схватил шиллинг и убрал его в карман.

– Ну, хорошо, приятель, но только от Брайана Мерфи ты ничего не слышал.

– Понял.

– Есть такой тип по имени Джо Барнетт, он постоянно сходится и расходится с одной девчонкой. Насколько я слышал, сейчас они как раз разошлись. Когда на улице холодно, девчонка пускает к себе своих подруг, если те не могут наскрести на ночлежку. Джо это не нравится, поскольку комнатенка тесная. Вот он и уходит, и все девочки говорят о бедняжке. И эта девчонка симпатичная, хотя и толстовата. Говорит, что когда-то служила в классном доме. Сейчас ее здесь нет, но по большей части ночью она на улице; поверьте, она ходит не на репетиции церковного хора.

Я рассмеялся.

– Невысокая, плотная, светлые волосы, чем-то похожа на ангела, какого можно увидеть на старинных картинах. Розовощекая, грудь прямо-таки колышется, вам понравится ее отыметь. Зовут ее Мэри Джейн Келли, все девочки знают Мэри Джейн, это точно, и она живет недалеко отсюда, в меблированных комнатах Маккарти.

– В меблированных комнатах Маккарти?

– Их владелец тип по фамилии Маккарти. На самом деле дом называется Миллерс-корт. Уютное местечко, посредине коридор, а по обеим сторонам комнаты. Если не ошибаюсь, Мэри Джейн в тринадцатой.

– Мэри Джейн Келли…

– Сегодня вечером она уже была здесь. Часто заходит сюда, Или в «Британию», пропивает деньги с той же скоростью, с какой зарабатывает. Помешана на джине, бедняжка, а когда наберется, очень любит петь. Я время от времени помогаю ей, направляю клиентов. Она – именно та, кто вам нужен, дружище!

Глава 34 Воспоминания Джеба

Майор Пуллем проживал в красивом доме на Хокстон-сквер в Хэкни, милях в полутора к северу от Уайтчепела. Опрятный, процветающий, аристократический район – идеал, к которому должен стремиться каждый англичанин. Дом Пуллема – на самом деле он принадлежал леди Мэшем – изящно стоял на изящной улице, ровня среди своих соседей, величественный, утонченный, ухоженный: достойное вознаграждение отчаянному кавалеристу, в которого стреляли добрых десять тысяч раз за его службу короне. Жаль, что майор Пуллем не довольствовался одним только домом, но такова природа зверя.

Я прибыл на место в одиннадцать часов вечера. Действительно, на небе сиял полумесяц, пробивавшийся сквозь разрывы в мечущихся тучах, а порывистый ветер шуршал ветвями деревьев, в изобилии растущих вокруг. Пришла осень, и деревья сменили цвет, окрасившись в золото и багрянец. Листья, достигнув совершенства сухой смерти, кружась падали на землю, устилая лужайки и канавы. В воздухе висело тяжелое предчувствие дождя, и я решил, что он начнется еще до рассвета. Поэтому я надел поверх коричневого костюма древний макинтош, когда-то принадлежавший отцу, обмотал шею клетчатым шарфом, а на голову нахлобучил фетровую шляпу, натянув ее на самые уши. Я не собирался позволить дождю встать между мной и Джеком.

Я нашел профессора Дэйра точно там, где мы договорились, на скамейке на Хокстон-сквер в доброй сотне метров от дома майора, откуда он тем не менее прекрасно просматривался. Майор не мог покинуть дом так, чтобы мы этого не заметили, поскольку очаровательный сад, разбитый на заднем дворе, не имел выхода, будучи окружен со всех сторон другими домами.

– Он дома? – спросил я.

– Точно. Они с леди Мэшем вернулись в десять вечера с какого-то светского сборища. Все были в шелках и бриллиантах, так что, вероятно, это было в Мейфэре или в каком-нибудь другом золотом месте. Они приехали в кэбе, отпустили всех слуг и теперь вдвоем в спальне. Возможно, Пуллем взобрался на свою жену и кричит: «Вперед, старушка, вези меня на врага!», и так они проведут весь вечер.

– Полагаю, в этом случае мы бы услышали ее крики, полные блаженства, – заметил я. – Они перекрыли бы даже шум ветра.

Мы дружно рассмеялись. За время нашего приключения между нами возникла восхитительная дружба, чем, вероятно, объяснялось то, что я так гневно отреагировал на клеветнические измышления Гарри Дэма. Дэйр нисколько не уступал мне в иронии, придерживался таких же радикальных взглядов, точно так же осуждал церемониальную помпезность Британской империи и скрытый в ней очаг гниения, но только был чуть более хладнокровным. Он никогда не злился при виде того уродства, которое пряталось у всех на виду перед сонными глазами Лондона, лишь изредка позволяя себе издать мрачный смешок. Воистину, он был идеальным Холмсом.

– Вот, – сказал Дэйр, – можете взять вот это. Штуковина громоздкая.

С этими словами он раскрыл пелерину, расстегнул застежки, сунул руку куда-то внутрь и передал мне довольно тяжелый предмет, лежащий в кожаном кармашке с множеством ремешков. Почувствовав вес этого предмета у себя на коленях, я понял, что он гораздо тяжелее, чем можно было предположить по его размерам. Нагнувшись, я распутал кожаные ремешки и достал предмет, спрятанный в кармашке. Сперва в тусклом освещении далекого газового фонаря я не смог различить, что это такое, но постепенно предмет принял более или менее знакомые очертания.

– Боже милосердный, – потрясенно прошептал я, – это же пистолет!

– Да, это он. И чертовски большой, как мне сказали.

Разглядев изогнутую деревянную рукоятку, я взялся за нее, частично вытащил пистолет из чехла и увидел, что у него два ствола и два курка. В длину он имел всего около фута, поэтому впечатление от него было противоречивое. Та часть, которую я вытащил, напоминала винтовку, точнее, охотничье ружье, поскольку имело петлю и запор, его можно было разломить, чтобы вставить патроны; однако приклад отсутствовал, была только толстая изогнутая деревянная рукоятка. И стволы также были короткими, что еще больше отдаляло это оружие от категории винтовки или ружья.

– Как… поживаете? – весело спросил профессор.

– Э… я не…

– Это «хауда»[53], – объяснил Дэйр. – Как оказалось, у меня был дядюшка, потративший всю свою жизнь и все свое состояние на то, чтобы увешать гостиную своего особняка головами. Если хотите знать мое мнение, совершенно бесполезное занятие, если только речь не идет о человеческих головах, однако таковых, увы, в дядюшкиной коллекции не было ни одной. Он окончил свои дни, возможно, под копытами антилопы-гну, и пистолет перешел к моему отцу, ну а после его смерти достался мне вместе с прочим хламом, имеющим сомнительную ценность. Много лет он валялся у меня на чердаке.

– Это охотничий пистолет?

– В определенном смысле. Вот только пользуются им не тогда, когда охотник охотится на зверя, а тогда, когда зверь охотится на охотника.

Я ничего не сказал, не понимая, что Дэйр имеет в виду.

– В Индии на тигра охотятся из корзины, закрепленной у слона на спине. Сахибу не нужно продираться сквозь густые, опасные джунгли, чтобы приблизиться к добыче. Он путешествует с удобством, как и подобает радже. Но тигр умен. Иногда, понимая, что на него охотятся, он забирается на дерево, прячется среди ветвей и ждет, когда подойдет слон. Тигр совсем не глуп. Он знает, что слон ему не враг. Он знает, кто его враг, поэтому спрыгивает сверху в корзину и готовится приступить к обеду. В такой тесной обстановке управиться с громоздким ружьем неудобно. Сахиб достает из кобуры свой пистолет «хауда», взводит оба курка, и в тот момент, когда тигр бросается на него, выпускает ему в глотку две огромные пули. Сахиб остается в живых и вечером вместе со своей мемсахиб наслаждается мясом под манговым соусом и рассказывает ей о своем подвиге.

– То есть это оружие, к которому прибегает припертый к стенке, – сказал я, наконец разглядев сквозь иронию общую концепцию.

– Совершенно верно. Совсем неплохо иметь при себе такую штуковину, если мы по воле случая наткнемся на Джека, а тот вздумает дать нам отпор. Сомневаюсь, что мы, какими бы блистательными ни были, сможем уговорить его бросить нож, так что останется только взвести курки и стрелять. Калибр – что-то под названием «5-7-7 Кинох», что бы это ни означало, но размеры пистолета определенно отговорят Джека от дальнейшего сопротивления.

– Он заряжен?

– Половина веса приходится на боеприпасы, друг мой.

– Не знаю, смогу ли я выстрелить в человека, – пробормотал я.

– Нож у него в руке и усмешка на лице убедят вас в противном. К тому же гораздо лучше, если пистолет у вас будет и вы им не воспользуетесь, чем наоборот.

Собрав портупею, я определил, что ее нужно надеть на одно плечо, чтобы кобура болталась под другим. Совершив это, предварительно сняв пиджак и макинтош, я обнаружил, что кобура удобно устроилась на мне, хотя вес ее приходился не на какую-либо часть моего тела, а на скамью.

После чего мы стали ждать. Мы устроились в небольшой рощице посреди площади, рядом с памятником какому-то Хокстону, кто бы это ни был, черт возьми; полицейский мог увидеть нас только в том случае, если бы прошел на площадь, но профессор Дэйр заверил меня в том, что такого никогда не случается.

– Богатые, – объяснил он, – не нуждаются в дополнительной охране. Они и так в полной безопасности за несокрушимыми стенами своего морального превосходства.

Мы сидели на скамье, время шло, тучи сгустились, и сквозь них уже не пробивался тусклый свет полумесяца; ветер усилился, хотя, быть может, я просто замерз, сидя без движения на холодном камне скамьи. Время от времени проезжали наемные экипажи, изредка проходила кучка людей, как правило, громкоголосых и шатающихся от выпивки, однако на площадь никто не выходил, и в доме все оставалось тихо.

Наконец, когда мое терпение было уже на исходе, я достал из кармана часы и увидел, что времени уже далеко за час ночи. Мы просидели больше двух часов.

– Мне начинает казаться, что сегодня ничего не произойдет, – сказал я.

– Согласен. Отсюда, по крайней мере, час пешком до чрева Уайтчепела, то есть он начнет действовать не раньше двух. Ему нужно еще будет найти «птичку», взять ее, отвести в укромное место, выпотрошить и вернуться назад. Обширная повестка дня, чтобы успеть управиться до… так, а это еще что?

И действительно, это еще что?

Из дома майора появилась фигура, определенно мужчина, хорошо подготовившийся к холоду и надвигающемуся дождю. Он быстро перешел на противоположную сторону улицы, где газовых фонарей было меньше, и решительно зашагал в направлении Уайтчепела.

– О Боже, сэр, это он! – прошептал профессор. – За прошедшую неделю я уже неоднократно наблюдал издалека за этой походкой. Наш человек ходит быстро, никакого изящества, никакой размеренности, одна только жажда двигаться вперед. Это он, тут нет никаких сомнений.

– Давайте…

– Нет, – остановил меня Дэйр. – Он повернет за угол, но только после того, как оглядится по сторонам. Военная выучка. Мы сидим неподвижно до тех пор, пока он не повернет, и только после этого трогаемся за ним.

Мы следили за удаляющимся человеком, и на углу, как и предсказал профессор, он остановился и внимательно осмотрелся вокруг. Поскольку этот счастливый уголок Лондона был совершенно пустынным, два таких странных типа, как мы с профессором, бросились бы в глаза, если б находились в движении. Но сейчас даже на таком расстоянии было видно, что взгляд майора ничего не заметил в зарослях посреди площади и вообще где бы то ни было, и через мгновение он скрылся из виду. Только тогда мы пришли в движение.

Мы поднялись со скамьи – ух, внезапно приняв на плечо всю тяжесть «хауды», я осознал, какая же тяжелая эта чертова штуковина! – и поспешили следом за лисицей. Торопясь, мы достигли угла, где только что стоял майор, прежде чем он дошел до следующего, и снова его увидели.

Профессор достал театральный бинокль, посмотрел в него и подтвердил, что майор отбросил всякую осторожность и прямо-таки несется вперед. Целью его предположительно была Кингсленд-роуд, которая вела к Коммершл и дальше в самое нутро уайтчепелской торговли плотью.

– Отлично! – сказал Дэйр. – Направляемся прямиком на Кингсленд. Пуллем идет напрямик, чтобы сберечь время. Мы же на Кингсленд поймаем кэб и поедем на Уайтчепел, ища его. Если мы его увидим, то проедем мимо и выйдем впереди него на обе стороны улицы, и тот, кто пойдет по противоположной стороне, будет подавать знаки второму, который не будет оборачиваться.

– Вам уже приходилось проделывать такое раньше?

– Едва ли. Если у вас есть какие-либо другие предложения, я вас слушаю.

– Я в этом деле новичок.

– Тогда в путь!

Мы пошли напрямик и через три квартала вышли на Кингсленд. Проклятое невезение – ни одного кэба, движение по улице редкое, тротуары пустынные, поскольку сюда шлюхи не захаживали. Мы устремились вперед, прекрасно сознавая, что наша вертикаль по сравнению с диагональю майора уже обеспечила нам отставание по меньшей мере в шесть кварталов. Мы последними словами прокляли свое невезение, и наши проклятия возымели свое действие.

Кэб появился из ниоткуда, и извозчик заявил, что работа у него уже закончилась, но я пообещал щедро заплатить, и тогда он согласился. Мы забрались в экипаж, и он помчался вперед. Для меня явилось огромным облегчением снять с плеча вес «хауды», к тому же с силой колотившей меня по бедру, где наверняка уже образовался здоровенный синяк. Также большим облегчением явилась возможность наполнить легкие кислородом, облизать пересохшие губы и втягивать воздух в свое удовольствие, а не судорожными глотками.

Мы погромыхали вперед – цок-цок-цок, – внимательно смотря по сторонам. Предположив, что майор будет идти справа, я уступил это место профессору, а сам занялся изучением прохожих, идущих по левой стороне улицы. После того как Кингсленд, согласно лондонскому обычаю, который выводит из себя и сбивает с толку, перешла в Шордич, прохожих стало заметно больше, а затем еще больше, когда Шордич повернула направо, сливаясь с Коммершл, и превратилась в широкую, хорошо освещенную и довольно оживленную, несмотря на поздний час, улицу. Нашему кэбу приходилось лавировать между подводами, развозящими товары все двадцать четыре часа в сутки, в то время как прохожие петляли среди закрытых по большей части торговых ларьков. Газовое освещение выполняло свою работу, кафе, пивные и редкие магазины также отбрасывали свет, однако в целом складывалось несколько безумное впечатление камеры-обскуры, создающей эмоции, но не конкретные образы. Все это походило на беспорядочное столпотворение, сумасшедший карнавал плоти, усугублявшийся напряжением, которое я испытывал, а также страхом что-нибудь пропустить, вследствие чего на моих руках будет кровь следующей жертвы…

– Полагаю, это доктор Потрошитель! – объявил профессор.

– Вы его видите?

– Идет, ничего не боясь, будто Сесил Родс[54] по Африке с карманом, набитым алмазами, – ответил Дэйр. Обернувшись, он открыл окошко к извозчику и сказал: – Через два квартала высадите нас на левой стороне.

– Хорошо, – ответил тот, – но только берегите головы, сэр, так как начался дождь.

Какое воздействие это должно было оказать на происходящее? До сих пор Джек еще ни разу не работал в дождь. Возможно, это его остановит. А может быть, он попробует работать под крышей или придумает еще что-нибудь… Тут я осознал, что в этом случае мы его потеряем и наша сегодняшняя попытка окончится неудачей.

Профессор расплатился с извозчиком. Мы вылезли из кэба, заняли позицию за закрытым лотком – словно мальчишки, играющие в войну; прохожие сочли бы нас сумасшедшими, если б обратили на нас внимание, но этого, разумеется, не произошло, – и стали ждать. И действительно, вскоре появился, узнаваемый по тяжелой нетерпеливой поступи, майор Пуллем из Королевских ирландских гусар, теперь похожий на рядового Пуллема из Королевских ирландских дерьмочерпиев. По законам своего ремесла, он полностью изменил свой облик.

Майор приблизился, поравнялся с нами, двинулся дальше.

– Я пойду впереди него, – сказал профессор. – А вы оставайтесь на этой стороне улицы. Я буду оглядываться на вас, но только не на него, и ждать вашего сигнала. Все понятно?

– Замечательно, – сказал я.

Именно так мы и поступили. Профессор быстро пересек улицу и оказался метрах в ста впереди майора. На него он не оглядывался – только на меня, – а я двинулся метрах в пятидесяти позади Пуллема, но только по противоположной стороне Коммершл. Квартал за кварталом я знаком показывал Дэйру идти прямо. Пройдя Фэшн-стрит, затем Уэнтворт, профессор поставил на то, что майор свернет направо на Уайтчепел, и без колебаний повернул за угол. Майор подыграл нам, и мы двинулись по Уайтчепел.

Еще одна остановка случилась, когда майор зашел в «Десять колоколов», прямо на пересечении Коммершл и Фурнье, напротив рынка Спиталфилдс, чтобы выпить пива, а мы остались торчать под моросящим дождем.

– Полагаю, он проверял, нет ли поблизости полицейских, – высказал свою догадку профессор. – Он обходит район, отмечает места скопления «бобби», маршруты их патрулирования, высматривает в толпе полицейских в штатском. И еще я думаю, что он уже выбрал место, которым до этого не пользовался. Осушив кружку, он выйдет из пивной, не спеша двинется по улице, в определенном месте подойдет к проститутке и предложит ей составить ему компанию. Согласившись, та поведет его в темный переулок. Он же, предварительно разведав местность, предугадает ее выбор.

– Я последую за ним, – вызвался я.

– Считаю, нам следует отказаться от волшебной тактики слежки. Скорее всего, нам придется двигаться быстрее. Если Джек поведет шлюху в переулок, нам нужно будет тотчас же напасть на них. Он никогда не колеблется. Он сразу же выхватит нож, но прежде чем он успеет сделать ей что-либо плохое, мы окликнем и остановим его. Пистолет будет полностью контролировать ситуацию.

– Не следует ли нам предупредить какого-нибудь «бобби»?

– Вы считаете это разумным?

– Я… – Задумавшись, я увидел, какими неприятностями это чревато. – В данном вопросе я агностик[55].

– Наверное, в этом случае придется одновременно решать слишком много проблем. Следить, вмешаться, схватить, задержать, и еще позвать полицейского? Задач чересчур много, легко запутаться, что-то забыть, действовать без полной уверенности. Мы вышли на Джека, как и предполагали; мы доведем эту игру до конца и возьмем главный приз.

Я непроизвольно сглотнул подступивший к горлу клубок. Я мысленно дал себе зарок не подходить слишком близко. Этот человек молниеносно орудует ножом, и в одно мгновение, прежде чем я успею спохватиться, он вырвет у меня из груди сердце и съест его, словно яблоко… Нет, нет, сказал я себе, старина Джеб, ты слишком высоко ценишь себя, чтобы окончить свои дни таким образом. Держись на расстоянии, не забудь взвести курок этого чертова пистолета, а если Джек сделает хотя бы шаг в твою сторону, отправляй его прямиком в преисподнюю. Будь героем. Прими бесконечную любовь. Но только не забудь взвести курок этого чертова пистолета!

Мы стояли напротив пивной и видели майора, сидящего у стойки. Через какое-то время его скрыли из виду другие посетители, но он не мог выйти из заведения незаметно, поскольку выход был только один.

– Он выходит! – вдруг встрепенулся профессор. – О Боже, он не один, он «снял» проститутку!

И это действительно было так. Майор неспешно вышел из пивной, а через несколько мгновений следом за ним появилась молодая женщина, по одежде и поведению из категории шлюх. Она удалилась от пивной так, чтобы ее не было видно в широкие окна, и, оказавшись в тени, огляделась по сторонам. Майор подскочил к ней с притворной любезностью, и она улыбнулась.

– Пошли! – воскликнул профессор.

Мы, словно сумасшедшие, бросились через Коммершл под крики кучеров, увертываясь от подвод, громыхающих по грязной мостовой. Усилившийся дождь хлестал в глаза, заставляя зажмуриваться, но все-таки нам удалось пересечь улицу без особых последствий, если не считать дополнительной грязи на ботинках от вязкой жижи, в которую превратилось дорожное покрытие. Мы оказались на противоположной стороне Коммершл шагах в пятидесяти позади счастливой парочки, идущей рука об руку. Влюбленные решили не сворачивать на Фурнье, а продолжили путь по Коммершл, мимо церкви Христа и ее высокой колокольни, и прошли еще квартал. Я сумел хорошенько их рассмотреть, и, должен сказать, если это действительно был Джек, общественность была бы шокирована.

Ничего похожего на крадущегося мрачного субъекта с осунувшимся лицом, затравленными глазами и торчащими зубами; наш Джек был жизнерадостным ловеласом. Мы видели, что он полностью поглощен тем, чтобы очаровать свою спутницу. Быть может, в этом и заключался его замысел: остроумием усыпить ее бдительность, подвести к тому мгновению любви, когда она окажется совершенно беззащитной, после чего перерезать ей горло… Быть может, Джек наслаждался тем мгновением, когда жертва видела у него в руке нож и понимала, что ухажер оказался убийцей, и ее лицо застывало в шоке.

И все же сейчас он явно преувеличивал. Я видел, как он нежно нашептывает что-то на ушко своей спутнице; судя по всему, язык у него был подвешен хорошо и он поднаторел в искусстве ухаживать за женщинами (чего мне, увы, не дано): ее лицо, в восторге обращенное к нему, излучало восхищение этим представлением и любовь к стоящему за ним мужчине. Я наблюдал за тем, как женщина буквально тает, сплавляясь с Джеком в единое целое, и вот это были уже не два человека, идущие рядом, а один, четырехногий, движущийся в унисон, с одним сердцем. Это существо шло по тротуару, не замечая лавки уличных торговцев, не замечая тех, кто его обгонял, поглощенное самим собой и не обращающее внимания на двух джентльменов в пятидесяти шагах позади, движущихся с той же самой скоростью.

Наконец парочка остановилась у отходящего влево переулка, и я увидел, как мужчина и женщина склонили головы друг к другу, она хихикнула, он фыркнул, и они повернули налево.

– Ну хорошо, – сказал профессор. – Дальше дело становится опасным. Достаньте пистолет, чтобы вам не пришлось с ним возиться, когда Джек будет отрезать вам уши.

Я повиновался, одной рукой вытащив «хауду» из кобуры и более или менее спрятав ее под макинтошем. Переглянувшись, мы дружно вдохнули, готовясь к тому, что ждало нас впереди. Дождь теперь лил уже вовсю, горизонтально стелясь под сердитыми порывами ветра, и промозглая сырость была повсюду. Быть может, утром будут заморозки? Кто мог сказать, что принесет утро? Быстро завернув за угол, мы шагнули во мрак переулка – и тотчас же увидели переплетенные фигуры двух человек.

– Не забудьте взвести курок! – шепотом предупредил профессор.

Глава 35 Дневник

7 ноября 1888 года

Это было что-то новенькое. До сих пор я имел дело лишь с ночными видениями. Я не мог разглядеть лица отчетливо до тех пор, пока не убивал женщин, что, впрочем, едва ли можно было считать для них чем-то неблагоприятным. А спокойствие смерти в значительной степени убивает красоту, если мы начнем с того, что какая-либо красота вообще присутствовала.

Но Мэри Джейн, в полном расцвете, оказалась живой, пухленькой женщиной, повсюду излучавшей доброжелательность и счастье. Она лишь совсем недавно вышла из того возраста, когда ее можно было назвать девушкой, и было очень непросто не проникнуться к ней вожделением, учитывая ее светлые волосы, пышную фигуру и радостную улыбку для всех и каждого.

После описания, полученного от бармена, я просто стал наблюдать – и был поражен тем, что не обратил на нее внимания прежде. Я никого не просил указать мне на нее, поскольку в этом не было необходимости. Она была хорошо видна в окно «Десяти колоколов», поэтому мне не пришлось снова заходить в пивную и рисковать тем, что бармен отложит мое лицо в памяти, что, как я был уверен, в прошлый раз он не сделал. Я видел Мэри Джейн сидящей за столом с ватагой «девочек». Невзирая на свое жалкое прошлое, они были веселые, смешливые, получали удовольствие друг от друга, наслаждались гостеприимством «Десяти колоколов» и в первую очередь наслаждались джином. Подобно всем женщинам от Гиндукуша до Амазонки, от Дуная до Хуанхэ и от Миссисипи до Колорадо, они разговаривали между собой на понятном им одним языке жестов и воодушевления, с удовольствием сплетничали и злословили, были объединены презрением к мужчинам, которые многим из них разбили жизнь, и вызывали друг в друге все лучшие черты. Я видел это по тем оживленным позам, в каких они сидели за столом.

Мэри Джейн была одной из самых бойких. Даже сквозь оконное стекло можно было услышать ее смех, быть может, даже почувствовать в воздухе его вибрацию. У нее были голубые глаза и розовая упругая кожа. Казалось, она далека от «Жизни» уайтчепелских улиц, как это именовалось, хотя и была известна в ней. Я почувствовал, что ее мучит какая-то трагедия, что можно было сказать про многих девушек. Все они вышли из разбитых семей, сбежали из дома или же были выставлены за порог; одни лишь недавно вышли на улицу, другие уже успели срастись с нею. В настоящий момент трагедия Мэри Джейн заключалась в том, что ее бросил мужчина, некий Джо Барнетт, который, как я имел возможность увидеть, приходил к ней каждый вечер. По моим меркам, это был неотесанный грубиян, но, быть может, под такой внешностью скрывалось доброе сердце; не слишком склонный осуждать свою знакомую, готовый принять ее такой, как она есть. Его посещения предполагали какую-то возможность восстановления отношений, поскольку оба еще не были готовы окончательно расстаться. В то же время Мэри Джейн упорно не желала подстраиваться под своего дружка, ибо она по-прежнему торговала своим телом, холодными осенними ночами пускала в свою крошечную комнатенку переночевать подруг по ремеслу и по-прежнему налегала на джин – три, четыре, а иногда и пять раз на день. Она не могла отказаться от выпивки, своего вечного проклятия. Не знаю, то ли она обращалась к джину, чтобы бежать от действительности, то ли бежала от действительности, чтобы обратиться к джину, но это было ядро ее существования, как я имел возможность убедиться в течение последних нескольких дней.

Главными ее точками были «Десять колоколов» и «Рог изобилия». Посидев какое-то время в пивной, Мэри Джейн выходила на улицу и рано или поздно находила себе кавалера на ближайший час. Затем счастливая парочка сворачивала на Дорсет. Это была темная короткая улочка, через несколько домов заканчивающаяся тупиком, олицетворявшая элементарную «английскую нищету», если такой стиль когда-либо получит название: угрюмые кирпичные здания по обеим сторонам, не отмеченные печатью таланта архитектора; просто кирпичные коробки, расставленные вплотную друг за другом, утыканные короткими печными трубами, изрыгающими дым от дешевого угля, который, смешиваясь с лондонским туманом, образовывал желтое месиво, временами пачкавшее улицы. Фасады были практически одинаковые, если не считать тщетных потуг на индивидуальность, таких как горшок с цветком тут, флажок там, желтая дверь, вывешенный из окна коврик, – а в остальном лишь тусклая безликость складов для хранения забытых человеческих существ.

Мэри Джейн проводила своего возлюбленного по Дорсет, и там – нужно было знать, где искать, ибо запросто можно было пройти мимо, – они сворачивали в узкий проход, в котором можно было двигаться только по одному. Это был вход в Миллерс-корт, пятидесятифутовый коридор, прорезанный между сомкнутыми кирпичными стенами, который заканчивался открытым пространством, давшим этому месту комическое название «двор»[56]: это был разрыв в непрерывной монотонности зданий, крохотный участок земли еще для одного двухэтажного дома с отдельными квартирами и просто комнатами, крохотными, тесными, куда тем не менее можно было запихнуть отчаявшихся людей, чтобы они жили там до самой своей смерти, после чего переселялись на безымянные кладбища для бедняков. Кто-то владел этим домом, кто-то собирал с жильцов плату, кто-то получал прибыль, однако в таком убожестве нельзя было содержать и свиней.

Мэри Джейн жила в номере 13. Я выяснил это, потому что доступ во двор был открыт для всех, а поскольку среди живущих в доме было много проституток, мужчины приходили и уходили в любое время дня и ночи, кроме, быть может, пары часов перед самым рассветом, когда даже самым распущенным нужно хоть немного поспать, и никто не обращал на них внимания. Вот и я приходил сюда, и не один раз, в самые разные часы, когда у меня не было ничего неотложного; я заходил внутрь, осматривался, кивал соседям, которым не было до меня никакого дела. Всем своим сердцем я отдался подготовке нового удара. Смешно сказать, но в наши дни мужчина в котелке, в сюртуке и при галстуке может пройти куда угодно и оставаться незамеченным – таким универсальным стало это облачение на тесном островке под властью Виктории, что оно мгновенно обеспечивает невидимость.

Больше того, несмотря на шум и крики газет, я не заметил среди обитателей Уайтчепела, не говоря уж про город в целом и страну, центром которой он является, ничего похожего на страх и панику перед Джеком-Потрошителем. Конечно, фараонов стало больше, однако от них не было никакого толку. Ими командовал сам генерал-идиот Уоррен, провозгласивший, что они должны искать «подозрительных». В связи с этим я стал свидетелем одной любопытной сцены. Два констебля задержали одного типа, который действительно выглядел подозрительно, ибо был в длинном пальто и шляпе с опущенными полями; бедняга являлся олицетворением нищей, обшарпанной опасности, крадущейся в темноте. Полицейские прижали его к стене, готовые хорошенько отдубасить, если только он двинется с места. Один уже свистел в свисток, призывая подмогу, а несчастный тем временем вопил: «Но я Джордж Комптон Арчибальд Артур, третий баронет Артур из Верхней Канады, лейтенант Второго лейб-гвардейского полка!», на что тот из полицейских, что выше ростом, отвечал: «Ну да, сэр, разумеется, но только стойте спокойно, пока мы во всем не разберемся», а я, истинный Джек, между тем не спеша прошел мимо, не вызывая никаких подозрений, – обыкновенный мистер Джексон, коммивояжер, предлагающий эликсир для костей, зубов и суставов. Вот что было главным: само чудовище будет выглядеть совершенно обычно, вне подозрений.

Отсутствие общего страха покоилось на прочном основании человеческой природы: каждый втайне тешит себя фантазией о собственном бессмертии и, как следствие, всецело убежден, что это не произойдет здесь, это не произойдет сейчас, это не произойдет с ним. Я сознавал, что являюсь зловещим богом «здесь, сейчас и с тобой».

Вначале мне показалось, что возникнут проблемы с дверью в комнату Мэри Джейн. Как мне войти внутрь? Дверь была постоянно заперта, полагаю, благодаря механическому волшебству пружинного замка, а я не умел обращаться с отмычкой, и мне было уже поздно овладевать новыми навыками, особенно такими мудреными, как умение засунуть кусок проволоки в замочную скважину и повернуть сувальды. К тому же в моем окружении такого специалиста не было, и где я должен был искать наставника?

Но поскольку сооружение было довольно хлипким, я рассудил, что под хорошим нажимом дверь откроется, вот только нельзя было предсказать заранее, как расщепится дерево: оно могло треснуть с громкостью ружейного выстрела, разбудив весь Миллерс-корт, и тогда я окажусь на конце веревки, приготовленной Комитетом бдительных граждан, болтаясь на печной трубе, после чего район станет гораздо более знаменитым, чем того заслуживает. Рассудив, что ключ должен быть у Мэри Джейн, я подумал было о том, чтобы нанять воришку, который вытащил бы его у нее из кармана, – ремесло это было широко распространено в Лондоне. Однако подобный вариант был сопряжен со множеством трудностей – к примеру, таких как где мне найти такого воришку, как не вызвать у него подозрений (конечно, я мог бы сказать ему, что я отвергнутый любовник, намеревающийся задать Мэри Джейн хорошую взбучку, когда она вернется домой, но когда мое зверское преступление будет совершено, у воришки хватит ума сложить два и два, ведь так, и указать на меня «фараонам» или, по крайней мере, предоставить им описание, не имеющее ничего общего с таинственным евреем с золотой цепочкой и крючковатым носом!).

Нет, нет, так не пойдет. Но к вечеру – моя третья вылазка в Миллерс-корт – я разрешил проблему, поистине в духе Шерлока Холмса. Поскольку во дворе было пустынно – времени десять вечера, девочки вышли на улицу, но еще не привели домой кавалеров, а бедняки, вынужденные терпеть убогость этого места ввиду отсутствия выбора, уже легли спать, – я посчитал возможным осмотреться вокруг более тщательно. Комната Мэри Джейн, если войти в коридор, была первая справа, но за ней находился закуток с уборной, мусорным ведром, краном с водой и умывальником. Если зайти в этот закуток, откроются два окна в стене комнаты Мэри Джейн, одно совсем рядом с дверью в примыкающей стене. Я прикинул, что через это окно можно без труда дотянуться до замка и отпереть дверь изнутри.

Неспешной походкой подойдя ближе, я сделал вид, будто уронил что-то, и нагнулся, якобы поднимая это, чтобы оправдать свою остановку для невидимого наблюдателя. Выпрямившись, я сделал поразительное открытие: в раме недоставало одного стекла! Быстро просунув в отверстие руку, я отодвинул занавеску, и хотя в комнате было темно, я без труда разглядел замок с рычажком для убирания защелки – общая деталь на, наверное, трех целых и девяти десятых миллиона из четырех миллионов лондонских дверей.

Отпустив занавеску, я без спешки, выдающей дурные намерения, направился к коридору, убедился, что в нем по-прежнему никого нет, и вышел на Дорсет-стрит. Я понял, что нашел путь в комнату Мэри Джейн для того уединения, в котором так остро нуждался.

Оказавшись на улице, я повернул вправо и пошел по Дорсет, время от времени замедляя шаг, чтобы оглянуться назад, не потому, что чего-то опасался, а просто поскольку это уже вошло у меня в привычку. Я не заметил ничего нежелательного. Покинув Дорсет, я оказался на Коммершл и, повернув в обратную сторону, неторопливо направился назад к «Десяти колоколам», рассчитывая снова увидеть свою возлюбленную.

Ее там не было. Странно. Ни в «Колоколах», ни на улице, ни лежа на спине у себя в комнате, выполняя свою работу. Куда подевался мой ангел? Озадаченный, я испугался, что Мэри Джейн помирилась с Джо Барнеттом и они отправились жениться или куда там еще. Такой исход разбил бы все мои планы. И тут я ее увидел. Она была с мужчиной, чем-то похожим на меня, быть может, чуточку менее элегантным, но, несомненно, из безликого в своей массе среднего класса, – конторский служащий, продавец, машинист, укравший ночь запретного блаженства силою нескольких грошей, утаенных от своей женушки. Следуя по пути в рай, парочка прошла мимо меня, дружески болтая, и направилась к месту свидания, а я вернулся к своим мыслям.

«Предположим, – с тревогой думал я, – в ту ночь, когда все будет готово, я проникну в комнату Мэри Джейн, а ее не окажется на месте?» Они с Джо будут гулять по набережной в Брайтоне или по сельской дороге под Дублином, поскольку в ее голосе я услышал грассирующее ирландское «р». Или какой-нибудь громила оглушит ее дубинкой и сбежит с ее кошельком, а она окажется в благотворительной клинике с шишкой на голове. Все это запросто могло случиться, и в этом заключалась проблема фиксации определенного времени и места. Невозможно регулировать передвижения остальных людей. Это опасение тлело у меня в желудке подобно куску непереваренной говядины, источающей горькую желчь. Ох, отчаяние пронзало меня страшной болью, и перспектива потерять плоды тщательного планирования и рекогносцировки, доставшиеся мне с таким трудом, выводила меня из себя. Я вдруг подумал, что мне придется отказаться от этого продуманного плана и импровизировать на ходу. Я решил заранее подготовить запасный вариант, чтобы мне не пришлось ничего лихорадочно придумывать в назначенную ночь.

Я рассудил, что, если окажусь в том районе и не застану Мэри Джейн дома, отправлюсь в «Колокола», где собираются в большом количестве девочки. Конечно, там меня может узнать бармен, каким бы маловероятным это ни казалось, поскольку ему ежедневно приходится видеть по три сотни лиц; однако у пивной большие окна, я смогу пройти мимо и определить, собирается ли какая-нибудь шлюха, зашедшая отдохнуть и подкрепиться, в ближайшее время выйти на улицу. Выбрав себе подходящую, я дождусь, когда она покинет пивную, а дальше все будет так, как уже бывало не раз: я мысленно увидел, как подойду, произнесу банальное «как дела?», получу приглашение следовать за ней, и мы двинемся по этой части Коммершл, которая, хотя и расположенная ближе всего к дому 29 по Хэнбери, по-прежнему оставалась для Джека нетронутой территорией. Куда я ее поведу, где будет моя цель?

Возвращаясь по Коммершл после того, как я прошелся по ней, высматривая дам, занимающихся этим ремеслом – таковых, как обычно, было предостаточно, – я после величественной и надменной церкви Христа, возвышающейся напротив «Колоколов», прошел еще один квартал и оказался в милом переулке. Я его изучил. О, замечательно! Это был пустынный проход между кирпичными стенами, практически наверняка отсутствующий на всех планах города, за исключением самых подробных. Заглянув в него, я увидел, с какой легкостью смогу заманить сюда свою потенциальную проститутку, чтобы та выполнила свою работу, однако вместо этого я выполню свою. Наверное, так будет даже лучше – в непосредственной близости от Коммершл, под самым боком у оживленной магистрали, – и это окажет желаемое воздействие. Конечно, это будет не совсем то, что я наметил для Мэри Джейн, и все-таки цели своей я добьюсь. Открытие это загасило нараставшую у меня в груди тревогу.

Удовлетворенный тем, что я смог осуществить за этот день, я вернулся к другим делам, уверенный в том, что подготовился к любому развитию событий.

Глава 36 Воспоминания Джеба

Мой большой палец распластался на сдвоенных курках «хауды», которую я держал за деревянное ложе под двумя стволами. Я без труда смогу взвести курки, и это движение придаст поступательный момент моей руке, позволив схватить пистолет за цевье и положить палец на спусковые крючки; таким образом, если дело до этого дойдет, я смогу прикончить Джека меньше чем за секунду.

Мы с Дэйром приближались, я чувствовал, как сердце гулко колотится в груди, горячее сухое дыхание вырывалось из ноздрей, пронизывающий холод дождя исчез в безотлагательности разворачивающегося действия, в котором я был ключевым игроком.

Джек стоял над женщиной, прислонясь спиной к кирпичной стене, а та упала перед ним на колени. Неужели мы опоздали? И Джек уже нанес свои смертельные удары, а его умирающая жертва бессильно опустилась на землю, истекая кровью под проливным дождем, пока убийца упивается зрелищем ее смерти? Вот о чем я подумал, увидев эту сцену, и меня захлестнула ярость.

Вот он, наконец, кровавый зверь!

Вот он, наконец, ужасающий Джек!

Да, мы не успели помочь этой бедной «птичке», но, видит Бог, ни одна женщина больше не будет зарезана в Лондоне, поскольку мы выследили и завалили чудовище!

Не раздумывая ни мгновения, я взвел курки и почувствовал, как они щелкнули, занимая свое место; моя рука скользнула вниз, нашла ребристый изгиб деревянной рукоятки, крепко его стиснула, указательный палец вытянулся, ложась на сдвоенные спусковые крючки и прикладывая к ним давление всего в одну унцию, позволяющее выбрать свободный ход, но недостаточное, чтобы произвести выстрел. Я внутренне приготовился к грохоту, до которого оставались еще две-три унции.

Мы обошли вокруг, чтобы было лучше видно, и… нет, женщина не была мертва. Наоборот, стоя на коленях лицом к Джеку, она вела себя весьма активно. Моя ярость превратилась в недоумение: я тщетно пытался разобраться в этой странной позе. Лицо женщины было у самой талии Джека, быть может, чуточку ниже, ее руки крепко держали его за бедра, а голова качалась, словно насос, в определенном ритме, примитивном, первобытном в своем устремлении.

– Да! – воскликнул майор. – О Боже, да, да, да, еще!..

И тут где-то в самой глубине его естества родилась утробная дрожь, он выгнулся дугой в одном могучем спазме, и его крик превратился просто в «ааааааааааааааа!..».

– Так, уходим! – шепнул мне на ухо профессор. – Это не тот, кто мы думали. Быстро, разворачиваемся и уходим!

Мы выскочили из переулка. К этому времени дождь лил уже как из ведра, и мы мгновенно промокли насквозь. Видимость стала никакой. Мы вернулись на улицу. Я держал в руке «хауду», заряженную и на боевом взводе, воистину смертельно опасную бомбу с зажженным бикфордовым шнуром, способную убить или искалечить, или, по крайней мере, поставить нас в очень неловкое положение, если мы будем избавлены от первых двух исходов.

– Уберите эту проклятую штуковину! – приказал профессор.

Я прижался к стене здания, укрываясь под навесом, и двумя руками осторожно спустил пистолет с боевого взвода, нажимая на спусковой крючок и плавно отпуская курок, придерживая его, после чего повторил этот мучительно напряженный процесс со вторым стволом. Как только оружие вновь стало безопасным, я убрал его в кобуру и плотно запахнул сверху полы макинтоша. Когда драма завершилась, я наконец почувствовал коварство дождя. Я поежился, увидев, как перед нами вышел из переулка майор Пуллем, все той же веселой походкой, а может быть, даже еще более веселой. Его лицо было рассечено пополам широкой счастливой ухмылкой. Не обращая внимания на дождь, он прошел мимо нас, не заметив наш странный вид, и громко окликнул:

– Кэб! Эй, кэб, сюда!

Подкатил извозчик, и кучер наклонился, открывая дверь. Майор запрыгнул внутрь, и кэб рванул по Коммершл, быстро скрывшись за пеленой дождя. Тем временем появилась его работница – или, точнее сказать, бывшая работница – и повернула в противоположную сторону, назад к «Колоколам», чтобы отдохнуть после трудов и потратить три пенса на стакан джина.

– Послушайте, – сказал профессор, – уже поздно, идет дождь, мы промокли до нитки, мы едва не убили человека, невинно развлекавшегося со шлюхой, и я подозреваю, что в связи с плохой погодой Джек подарил себе день отдохновения. Расходимся по домам, а завтра ночью начнем сначала, на этот раз сосредоточившись на подполковнике Вудраффе.

– Поскольку он никуда не выходит, это будет очень нудное занятие, – заметил я.

– А мне кажется, он вас удивит… Кэб?

– Да.

Профессор поймал извозчика, и мы сели. Поскольку до моего дома было дальше, извозчик сначала отвез меня. Я вылез из кэба – жалкая мокрая крыса, тоскующая по горячему чаю с печеньем и кровати.

– Значит, завтра, в одиннадцать часов ночи, у дома подполковника, тепло одетый, чтобы провести на улице ноябрьскую ночь.

– Договорились.

– И перед тем как ложиться спать, хорошенько протрите пистолет. От воды он может покрыться ржавчиной.

– Хорошо, – пообещал я.

Профессор постучал по крыше пролетки, щелкнул кнут, и кэб укатил. Я свернул к погруженному в темноту дому, вошел, тяжело поднялся по лестнице и сбросил с себя одежду. Если макинтош понадобится мне завтра вечером, он будет в полном порядке; шерстяной костюм, наверное, останется чуть влажным. Чтобы помочь ему вернуться в норму, я развесил его на стуле перед камином и с помощью щепок разжег небольшое полено, которое должно было тлеть до самого утра. Протерев «хауду» полотенцем, я не стал убирать ее в кобуру, рассудив, что кожа притянет сырость, а положил на стол, разложив портупею на стуле рядом с костюмом. Дошлепав босиком и раздетым до кровати, я плюхнулся на нее – если судить по моим карманным часам, было уже пять утра, – и натянул на себя одеяло. Через считаные секунды я заснул – правда, не без того, чтобы вернуться к тому мгновению, когда я едва не нажал на сдвоенные спусковые крючки и не отправил бедного майора Пуллема вместе с его шлюхой на тот свет, хотя на самом деле никакого того света не существует.

***

Если мне и снились какие-то кошмары, в памяти у меня ничего не сохранилось. Напротив, мне показалось, что не прошло и десяти секунд, как меня уже трясла мать, стараясь разбудить. Издав какие-то нечленораздельные звуки, я вышел из беспамятства и обнаружил, что она склонилась надо мной, с обычным выражением презрения и безразличия на своем строгом, когда-то красивом лице.

– Вставай, вставай! – сказала мать. – Здесь извозчик. Одевайся и уходи! Я не потерплю, чтобы незнакомые извозчики стояли у нас в прихожей.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы очистить свой рассудок от паутины, полной крылышек бабочек, мушиных лапок, комочков пыли и изредка мертвых эльфов. Наконец я достиг определенной ясности мыслей.

– Что ему нужно? – спросил я.

– Он говорит, что он от О’Коннора и он отвезет тебя куда-то туда, где ты нужен. Должна сказать, все эти газеты, с которыми ты связался, меня крайне раздражают. А теперь еще я нахожу у тебя на столе пистолет, достойный Голиафа, из которого можно снести стену!

– Мама, я с радостью одолжу его своей дорогой сестренке Люси. Пусть поиграет в саду. Обязательно скажи ей, чтобы она заглянула в дула и нажала на спусковые крючки, проверяя, заряжен ли он.

– Ты настолько отвратителен, что это не выразить никакими словами! – воскликнула мать. – А теперь поторопись. Я отдаю твой утренний чай извозчику, потому что он работает, а ты бездельничаешь, словно собака. Живо, живо!

Она удалилась, скорчив презрительную гримасу, будто ей пришлось иметь дело с каким-то низшим существом, а я оделся, запер «хауду» в ящике письменного стола, исходя из общего принципа, что такой опасный предмет следует держать взаперти, и направился вниз.

– Итак, что стряслось? – спросил я у извозчика.

– Сэр, – ответил тот, – мистер О’Коннор потребовал как можно быстрее доставить вас в дом тринадцать по Миллерс-корт, Уайтчепел.

– Боже милосердный, дружище, зачем?

– Сэр, произошло еще одно убийство, вот что мистер О’Коннор велел вам передать. Это что-то немыслимое, судя по первым отзывам. Вы должны отправиться туда и быстро выяснить все подробности для следующего выпуска.

***

8 ноября 1888 года

Дорогая мамочка!

Я не отправила тебе остальные письма, но сейчас я собираюсь завернуть их вместе с этим и отправить все вместе, чтобы вы с папой хорошенько посмеялись.

У нас здесь все весело. Джек уже давно не появлялся, и мы с девочками уверены в том, что он исчез. Говорят, он любит нападать в первую или последнюю четверть луны, но он пропустил вот уже две подряд.

Быть может, он отправился испытать свое счастье в Америке! Быть может, его напугали «бобби» сэра Чарльза, поскольку в эти дни они повсюду. Быть может, он провалился в яму и его сожрали крысы, подлого мерзавца…

Джо говорит, что мы от него избавились и что ему очень повезло, потому что, если б он попал в руки к Джо, тот бы его так хорошенько отколотил и отдубасил, что не осталось бы ничего, что можно было бы выложить на продажу на рыбном рынке.

В общем, я решила, что тебе будет интересно это знать.

Сегодня после джина я немного развеселилась, но клиентов у меня не было, поскольку на улице дождь. Я пела так громко, что Лиз сверху стучала в пол, чтобы я умолкла. Извини, Лиз! Надеюсь, я не разбудила кота Бездельника. Извини, Бездельник!

В общем, сейчас я чувствую себя в полной безопасности. За окном льет, как из ведра, и даже Потрошитель не выйдет на улицу в холод и сырость. Я заперлась у себя в комнате, выпила джин, в очаге горит огонь, завтра будет новый день, и я полна надежды.

Всего тебе самого хорошего, мамочка!

Я тебя люблю!

Твоя любящая дочь

Мерсиан

Глава 37 Дневник

9 ноября 1888 года

Я прибыл на место около пяти часов утра. Если мир и ждал рассвета, пока что это никак не проявлялось. Ночной мрак плотным покрывалом окутал город, и к этому добавился ледяной дождь. Пронизывающий ветер впивался острыми гвоздями, замораживая кожу и душу. Улицы, даже в вечно суетящемся Уайтчепеле, где господствует непрерывно вращающееся колесо торговли телом, притихли. Лишь изредка можно было увидеть укутанного прохожего; все «бобби» предпочли укрыться в тепле. Только сумасшедший мог безнаказанно разгуливать в такую погоду.

Точно так же Миллерс-корт, в каком-то смысле обособленный городок внутри большого города, также был начисто лишен человеческой жизни. Все плохие девочки, с бедрами, испачканными семенем, со ртами, растянутыми членами, легли спать, чтобы урвать хоть немного спокойствия и помечтать о достатке. Рабочие семьи, которым не посчастливилось делить этот квартал со шлюхами, только что поднялись, готовясь к двенадцати или даже шестнадцати часам каждодневной эксплуатации в той форме наемного рабства, терпеть которую им было определено судьбой. Быстро подойдя к окну комнаты номер 13, я просунул руку и нащупал дверной замок. Повернув ручку, я услышал щелчок, говорящий о том, что пружина натянулась.

Вот так легко я проник внутрь. В маленьком логове было темно, хотя в очаге светились угли. Комната была размером не больше двенадцати на двенадцать футов, и тот, кто втиснул человеческое существо в такое тесное пространство, сам являлся преступником, хотя, поскольку Мэри Джейн сюда привело ее собственное пристрастие к опиуму – в ее случае джину, – она сама была в первую очередь повинна в преступлении против Мэри Джейн. В данном случае дело было не только в системе, но и в личности. Мне предстояло в самое ближайшее время добавить бедной леди свою долю страданий, однако это она сама и общество, в котором она существовала, сотворили столь бесконечную жестокость. Я же был лишь последним в долгой цепочке преступников.

Стоя у двери, я снял пальто, затем сюртук; закатал рукава, давая глазам привыкнуть к темноте. Вскоре я смог разглядеть Мэри Джейн, ее восхитительную полупрозрачную плоть. Она была погружена в сон, ровно дыша в слабых отсветах углей, чуть развернувшись влево, подобрав под себя левую руку, обратив также влево курносый носик и пухлые губы. Она олицетворяла собой красоту, однако этому образу предстояло продержаться совсем недолго. Я разглядел ее одежду, аккуратно сложенную на прикроватном столике, рядом с несколькими свернутыми листами бумаги – по всей видимости, письмами; Мэри Джейн читала их перед сном.

Она не была полностью раздета. От любопытства посторонних она оберегала свои прелести тонкой ночной рубашкой, ниспадающей мягкими чарующими складками, открывая Мэри Джейн в такой степени, сколько требовалось, чтобы увидеть ее всю. Я определил впадину ее горла, гладкие плечи, алебастровое сияние кожи, легкий расплющивающий эффект силы земного притяжения на две ее пышных, налитых груди, обращенные ко мне, настолько совершенные конструкции желеобразной плоти, что так и хотелось приблизиться и припасть к ним губами – так тянет подростка к этому извечному роднику, волнительно нашептывающему об изобилии и радостях жизни.

Надев перчатки, я туго натянул их на пальцы, чтобы кожа засияла. Этим перчаткам уже довелось многое пережить, и сейчас им предстояло защитить меня от еще одного испытания. Протянув руку назад, я вытащил нож из-за пояса, где он был прижат к спине, прикрытый сверху одеждой. Погрузившись в созерцание, я стоял, не знаю как долго. Под каким углом, какой рукой, разрезать или пронзить, и будет ли первая рана настолько мощной, чтобы купить молчание в течение последних секунд предсмертной агонии? Будет ли Мэри Джейн биться, корчиться, брыкаться, извиваться? Она выглядела такой грозной, что я усомнился в том, что ее уход из жизни будет легким.

Приняв решение, я шагнул к кровати.

Я склонился над Мэри Джейн, слыша тихий шелест ее легких, которые, скрытые грудью, преобразовывали кислород в горючее, необходимое для поддержания жизни, наблюдая за тем, как она изредка бессознательно вздрагивает или морщится. Ее тело демонстрировало свою жизнь, не в силах достичь совершенства полной неподвижности: она сглатывала комок в горле, шмыгала носом, издавала другие звуки организма, исправно функционирующего во сне, потягивалась, выгибалась, поворачивалась на несколько градусов туда и сюда. Я ощущал исходящее от нее тепло, чувствовал сладкий аромат ее тела.

Я перерезал ей горло.

Правой рукой вжав ее лицо глубоко в матрас, я левой – хотя не такой сильной и обученной, как правая, на которую я привык полагаться, но в данном случае я посчитал, что сойдет и она, – начал снизу и с силой полоснул вверх, чувствуя, как острое лезвие вгрызается и вспарывает слои мышц и хрящей, не оказывающих практически никакого сопротивления. Я полностью отдался ощущению лезвия, которое проникло в живую плоть и победило ее, чувствуя все тонкости строения различных тканей шеи, рассекаемых сталью.

Мэри Джейн начала вырываться, и своей более сильной правой рукой я снова вжал ее лицом вниз в матрас и увидел, как оно растянулось и исказилось за счет силы трения о податливый хлопчатобумажный чехол и то, чем наполняют матрас, чтобы сделать его мягким. Правая рука Мэри Джейн, не придавленная весом тела, схватилась за простыню, цепляясь за жизнь, но быстро бессильно обмякла. Я еще раз полоснул ножом, почти по тому же самому месту, и ее мышцы оказали мне сопротивление. Мэри Джейн отчаянно вырывалась, ее смерть была гораздо более растянутой во времени, чем у первых четырех моих жертв. Наконец рука дернулась в последнем спазме, нога выпрямилась, затем согнулась, чтобы тотчас же снова выпрямиться, теперь уже окончательно. Мэри Джейн была сильной, тут не может быть никаких сомнений, полной жизни и мечтаний, но у нее не было никаких шансов устоять перед эффективностью лучшей шеффилдской стали, рассекшей скрытые под кожей артерии и вены. И снова, как это ни странно, пролилось гораздо больше крови, чем прежде, и я чувствовал, как Мэри Джейн бьется под неумолимым давлением моей руки, а из ее вжатого в матрас рта вырывались отчаянные, хоть и приглушенные звуки. Перед тем как остановиться, сердце успело полностью выкачать из тела всю кровь.

Наконец она умерла. На это потребовалась почти целая минута. Кровь пропитала насквозь матрас, и создалось такое впечатление, будто убитая лежит в клубничном пироге, оплывшем, заветрившемся, потерявшем вид за то время, которое прошло после окончания застолья.

Теперь за работу. Пора показать Лондону и всему миру то, что, на мой взгляд, эти два развращенных общественных организма требовали, а кем я был, как не их покорным слугой? Я дам продавщицам и конторским служащим, о чем судачить в течение ближайших нескольких дней.

Везде, где была плоть, мягкая и спелая, где под кожей чувствовалась дрожь, волнение, я резал. Я мало что помню из этого, лишь то, что после того как я начал, как только храм был осквернен, все ограничения словно по волшебству исчезли, и тот мрак, что червем прогрыз дорогу в самую середину моего головного мозга, получил полную волю выразить себя. Я был охвачен лихорадкой разрушения, словно это тело являлось оскорблением моей жизненной философии, и обрести заново рассудок я мог, лишь уничтожив его.

Я вспорол Мэри Джейн внутренности. Я уже делал это прежде, но в темных переулках, на улице, ужасно боясь появления полицейского или случайного прохожего; однако сейчас, когда этого страха больше не было, я полностью вычистил брюшную полость, вытащив охапку поблескивающих спиралей и разбросав их по всей комнате. Кишки ударялись о стены со шлепками падающих на пол мокрых носков.

Проникнув между яичниками, я вырезал несколько бесформенных темных органов, вырывая их, когда они застревали, развлекаясь тем, чтобы раскладывать их в разных местах, повинуясь чистой прихоти, и таким образом воздвиг алтарь изуродованной плоти: почки отправились под голову, печень оказалась между ног, селезенка легла слева от тела. Плоть, срезанную с бедер и живота, я положил на стол, наподобие длинных ломтей сыра, сохнущих на солнце. Бедра, чьи объятия знаменовали бы райское блаженство для всякого, очутившегося в них, я обкромсал до самых костей. То же самое с выпуклостью промежности, колодца жизни, которая легла на стол тремя здоровенными кусками. Я немного повернул тело, чтобы добраться до правой ягодицы, и мой нож жестоко прошелся по ней, словно это был жареный поросенок на семейном обеде в пасхальное воскресенье, а Бог смотрел на все это с неба и улыбался. Затем я перешел к шее и начал колоть ее острием, поскольку по какой-то причине целая шея была для меня оскорблением; я рубил и кромсал, отделяя мягкие ткани и проникая к позвоночнику. Оголив грудную клетку, я извлек сердце. Оно не сопротивлялось, но с готовностью перешло мне в руку – большой комок мышц, серый в полумраке, тяжелее, чем можно было бы подумать, все еще покрытый липкой кровью, которую он гонял по всему телу. Я отнес сердце к своему сюртуку и убрал его в правый карман, уверенный в том, что оно будет надежно скрыто под пальто.

Мои перчатки пропитались кровью и перепачкались в жидком жире, запястья и предплечья были заляпаны брызгами, и я знал, что брызги попали также мне на лицо и на сорочку; если б меня сейчас увидели, я был бы тем самым Джеком, которого все боятся, Джеком-Демоном, нисколько не тронутым своим приходом в мир крови и выпотрошенных внутренностей, где лишь очень немногие чувствуют себя уютно. Воины железного века, сражавшиеся в ближнем бою мечами и копьями, должны были знать то, что знал я, как в наши дни это знают некоторые врачи и, наверное, работники похоронных бюро, но для подавляющего большинства людей цельность тела являлась некоей философской константой, неотъемлемой от их восприятия мира. Нарушить ее было равносильно тому, что перевернуть все вверх ногами, и в этом отчасти заключалось волшебство моего чрезмерно мощного воздействия на аккуратный, прилизанный мир.

Наконец неизуродованным осталось одно только красивое лицо. Оно даже было спокойным, не тронутым ужасами тела, которому принадлежало. Это никуда не годилось, и далее последовала самая гнусная низость, до которой я опустился, что понял даже я, знающий в низости толк. Подобно пьяному мяснику, изливающему свою злость на говяжьей туше, я обрушился на лицо. У меня не было ни системы, ни мыслей, ни плана, а только цель – сотворить в красоте как можно больше зверских, уродующих надрезов, оскорбить всех поэтов на небесах и всех художников в преисподней, а также все человечество, боготворящее красоту, то есть, можно сказать, все человечество без исключений. Я рубил. Я кромсал и резал. Я пилил. Я вонзал. Я отрезал нос, щеки, брови, уши. Я отрезал губы до самого подбородка. Я наносил удары, повинуясь прихоти, без какого-либо плана, просто выбирая для осквернения новый участок кожи. Каждый новый разрез оставлял после себя свой собственный кровавый след, а все вместе они превратили тело в нечто такое, в чем больше не было ничего человеческого, настолько выпотрошенное, искромсанное и изуродованное, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что среди нас есть тот, кто не знает никаких пределов. Я посчитал, что это станет хорошим посланием грядущей современной эпохе. Человек способен на любые зверства, как я доказал здесь сегодня.

Наконец я угомонился. Я оставил глаза нетронутыми, поскольку хотел, чтобы все увидели, что еще совсем недавно Мэри Джейн была человеческим существом. Глаза обеспечивали связь моей абстракции с реальным миром. Далее получилось так, что последняя моя вспышка энергии развернула лицо Мэри Джейн влево, и теперь ее мертвый взгляд должен был встречать всех полицейских и журналистов, входящих в ее царство. Я нашел этот прием в высшей степени артистичным, хоть и получилось все непроизвольно.

В тусклом полумраке творение моих рук выглядело ландшафтом сплошных руин, таким же причудливым, как Карфаген после римлян или Троя после греков, но все это находилось в пределах одного женского тела. Я отступил назад, учащенно дыша, обливаясь по́том, быть может, чувствуя легкую дрожь в коленях и неприятную пустоту в желудке. Пришло время оставить мечты и вернуться к повседневности. Я понимал, что мне нужно действовать быстро, ибо скоро мир проснется. Подойдя к окну, я осторожно выглянул на улицу и увидел, что добрая треть небосвода уже озарена рассветом. Солнце прокладывало себе дорогу вверх, хотя и за пеленой туч. Дождь все еще не прекратился, и крупные капли разбивались о мостовую; сильный ветер гнал туман через маленький узкий двор, носящий имя Миллера, которому вскоре предстояло прославиться на весь мир.

Я быстро отошел от окна, опустил рукава, надел сюртук и пальто, убрал нож. Завязал шарф, застегнул пальто на все пуговицы, водрузил на голову шляпу, низко надвинув ее на глаза. И в этот момент меня посетила еще одна прихоть. Подойдя к столу, я сгреб с него письма, замеченные раньше, и сунул их в карман. Теперь я был обязан их прочитать; разбив вдребезги сокровищницу ее тела, я должен был разбить вдребезги и сокровищницу ее души. Это вызвало у меня дрожь восторженного возбуждения. Я – Потрошитель, я – Зло, я – Завтрашний день, я – Вечность. После чего я покинул комнату. Когда за мной закрылась дверь, я услышал послушный щелчок надежного замка, который заперся, отгораживая окружающий мир.

Дождь так и не прекратился. Вспомнив старое стихотворение, я переделал его под настоящий момент. «Западный ветер, когда ты дуешь, идет дождь. Господи, сделай так, чтобы я очутился в своей кровати, а моя возлюбленная была в моих объятиях»[57]. Однако я понимал, что моя возлюбленная никогда больше не будет в моих объятиях и мир дорого заплатит за эту глупость – уже заплатил.

Глава 38 Воспоминания Джеба

Все было как и прежде, но только гораздо хуже. По крайней мере, дождь перестал, хотя в сером воздухе висела сырость, но он, коварный дьявол, оставил повсюду, где только смог, лужи и болота грязи. В этих миазмах Коммершл заполнилась толпами, и извозчику пришлось погонять лошадь кнутом, чтобы протискиваться по направлению к Дорсет. Тем временем мальчишки-газетчики с плакатами и кипами газет уже продавали последнюю новость: «ИСТ-ЭНДСКИЙ ИЗВЕРГ СНОВА НАНЕС УДАР», что-то в таком духе. Требовалось тщательно присмотреться, чтобы увидеть вторую сенсацию этого дня, а именно то, что по какому-то безумному случайному стечению обстоятельств, какие доставляют огромное наслаждение Богу, которого нет, как раз перед тем, как Джек снова взялся за нож, сэр Чарльз Уоррен подал в отставку. Таким образом, думаю, можно было сказать, что в ночь с восьмого на девятое ноября 1888 года Дерзкий Джеки расправился не с одной жертвой, а с двумя. Определенно, этот парень не сидел сложа руки.

Я протиснулся в узкий проход, истошно крича: «Посторонись, Джеб из «Стар»!», и обитатели Уайтчепела, привлеченные кровавым преступлением, хоть и неохотно, но пропустили меня. Пробравшись сквозь тесный проход, я оказался во дворе, битком забитом полицейскими в форме и штатском, а также знакомой пишущей братией из плеяды тех, кто пишет о Джеке, которой позволили разместиться рядом с той комнатой, где, как я предположил, находилось тело; быть может, ей даже позволят мельком взглянуть на то, что «наш мальчик» натворил на этот раз. Я увидел Каванаха из «Таймс» и Ренссалера из «Дейли мейл», а также еще кое-кого, плюс пестрое сборище дешевых писак и парня из Центрального агентства новостей, у которого был довольно растерянный вид. Если для него это была первая встреча с Джеком, слышные в толпе разговоры («Я слышал, на этот раз он ее хорошенько отделал. От нее не осталось ничего, кроме кишок и волос!») позволяли предположить, что вскоре он расстанется со своим завтраком.

Я не соблаговолил присоединиться к ним, а поскольку никто меня не заметил, я обвел двор взглядом и увидел своего старого знакомого констебля Росса, безмолвно стоящего на часах слева, и направился к нему. У меня не было желания говорить с ним на людях, чтобы его не смущать, поэтому я пробрался так, чтобы встать не перед ним, а сбоку, и, заслоненный толпой, шепнул:

– Росс, это я, Джеб. Не оборачивайтесь, но введите меня в курс.

Он никак не отреагировал на мои слова, но я понял, что он меня услышал и теперь соображает, как бы упростить передачу информации. Наконец Росс повернулся, поднял свои здоровенные ручищи и произнес нараспев:

– Так, люди, сдайте назад, дайте нам делать свое дело!

Никто не отступил ни на шаг, однако Росс теперь оказался совсем близко ко мне, так, что мог говорить шепотом.

– Здравствуйте, мистер Джеб, – сказал он. – О, это просто высший сорт, точно вам говорю!

Он выложил мне всё. В десять часов сорок пять минут утра Томас Боуэр, помощник мистера Маккарти, домовладельца, постучал в дверь комнаты Мэри Джейн Келли, чтобы в очередной раз попробовать получить с нее квартплату, которую она задолжала уже за несколько недель. Ответа не последовало. Зная, что к чему, Боуэр зашел за угол, куда, вследствие причудливой планировки здания, выходят два окна из комнаты. Просунув руку в одно из окон, где было разбито стекло, он отодвинул занавеску, заглянул внутрь и увидел меньше чем в десяти футах на кровати то, что осталось от Мэри Джейн. Объятый ужасом, Боуэр бегом вернулся в контору, и они с Маккарти отправились за «синими бутылками», после чего начался цирк. Сейчас, почти через три часа, здесь собрались все звезды. Я заметил Арнольда, главу отдела «Эйч», доктора Филлипса, полицейского врача, и еще одного типа, который, казалось, завернул сюда по дороге в банк или на биржу. Вероятно, это и был знаменитый инспектор Эбберлайн. Он, проявивший себя настоящим героем в нескольких делах, но только не в этом, был видным мужчиной с редеющими напомаженными волосами и отвислыми усами, его костюм – никаких сюртуков, этого у него не отнять – был безукоризненно отутюжен.

Все те загадки, которые могли содержаться во дворе, к настоящему времени были полностью стерты блуждающими туда и сюда полицейскими, журналистами, зеваками, любопытными, среди которых, как знать, мог быть и сам Джек. Однако при всей внешней видимости кипучей деятельности на самом деле никто ничего не делал.

– Почему никто ничего не делает? – спросил я у Росса.

– Все ждут прибытия комиссара Уоррена. Он привезет с собой ищеек, а это считается последним словом в криминалистике.

– Боже милосердный! – пробормотал я.

Эти болваны еще не знали, что Уоррена больше нет.

В этот момент ледяной взгляд Эбберлайна упал на меня, и он подошел к нам.

– Мистер Джеб, не так ли? Вы здесь для того, чтобы найти какие-то новые направления для критики наших усердно трудящихся полицейских и тем самым еще больше затруднить поимку этого чудовища?

– Инспектор, любите вы меня или нет, позвольте выдать вам кое-какую полезную информацию. Мне сказали, что вы ждете сэра Чарльза. Я приехал сюда только что и не торчал здесь закупоренным в течение двух часов, поэтому мне известно то, о чем не знаете вы, а именно: сэр Чарльз сюда никогда не приедет. По крайней мере, не в официальной должности, поскольку никакой официальной должности у него больше нет. Вчера вечером он подал в отставку.

Если у Эбберлайна и была какая-то реакция, он сохранил ее при себе, хотя мне и показалось, что я увидел мимолетную серую тень, пробежавшую по его мрачному, сосредоточенному лицу.

Я посмотрел, как он подошел к Арнольду, они о чем-то переговорили, и был отдан приказ. Вызвали Маккарти, и тот, вооружившись топором, с героическими усилиями обрушился на дверь. Дверь недолго противостояла громовому натиску; она распахнулась, и официальная группа вошла в комнату. Через мгновение Маккарти выскочил назад и упал на колени. Его стало рвать.

– О Господи… – пробормотал я.

Вышел Эбберлайн, с бесстрастным непроницаемым лицом, и знаком пригласил войти человека с фотографическим оборудованием. Новые научные методы расследования. Впервые место преступления должно было быть увековечено не только описанием на бумаге. Наконец Эбберлайн вернулся ко мне.

– Ну, хорошо, Джеб, – сказал он, – в прошлом вы помогли нам, а теперь я помогу вам. Констебль, пропустите этого человека, и мы покажем ему, что Джек сегодня принес в Лондон.

Под свист и насмешки остальной пишущей братии меня провели внутрь. Вскоре стало очевидно, что со стороны Эбберлайна это была никакая не любезность; он ждал, что меня также вывернет наизнанку во дворе, и ребята вволю посмеются над моей слабостью.

Первой моей реакцией был не столько ужас, сколько недоумение. То, что я увидел, не имело никакой системы. Мне на ум пришло слово «диссонанс»: беспорядочное сочетание нот и ключей, разбросанных по нотоносцу. После того как мои глаза привыкли к более темной палитре комнаты, я начисто забыл про музыку и перешел к образу мясной лавки, в которой анархисты взорвали небольшую бомбу, ибо куски мяса валялись везде, а стены были забрызганы алыми пятнами.

Я посмотрел на это – теперь уже не на «нее», а только на «это», – лежащее на кровати, и моему рассудку потребовалось несколько секунд, чтобы разглядеть в бесформенном месиве человеческое тело.

– Господи Иисусе… – пробормотал я.

– Вовсе не Иисусе, – поправил невозмутимый Эбберлайн, – а Джек.

Была ли эта девушка привлекательной? Обладала ли она лучезарной улыбкой, искрились ли у нее глаза, были ли у нее вздернутый носик и полные, сочные губы? Надеюсь, ответы сохранились в памяти, потому что теперь сказать это уже было нельзя. Это было уже не лицо, а что-то вроде Маски Красной Смерти, если воспользоваться как нельзя лучше подходящим выражением Эдгара По, отвратительной и искромсанной, с глубокими ранами там, где когда-то были черты, тем более жуткой, что чем больше на нее смотреть, тем менее абстрактной она становилась, до тех пор пока не превращалась в нечто четкое и точное, полностью выходящее за пределы возможностей метафор, за пределы возможностей литературы и даже за пределы возможностей великого По. Эта маска лишала способности дышать и заставляла расстаться с содержимым желудка, но, к счастью, благодаря войне, которую вела со мной мать, я утром обошелся без завтрака и потому не мог внести свой вклад в фестиваль блевотины; и все-таки, хоть у меня в желудке ничего и не поднялось, я ощутил дрожь в коленях и головокружение, отчего меня качнуло из стороны в сторону. Холодный ноябрьский воздух, доступ которому был открыт через окно и только что выломанную дверь, сдерживал запахи, которые в противном случае были бы удушающими, и это в значительной степени помогло совладать с реакцией внутренних органов, но все-таки меня прошиб пот, струйками устремившийся вниз по спине.

– Кто это? – выдавил я.

– По словам соседей, некая Мэри Джейн Келли, девица легкого поведения. Если им верить, вполне приятная девушка, никак не заслуживала такого.

– В таком состоянии ее можно опознать?

– Мы ищем некоего Джо Барнетта, ее возлюбленного, который знал ее лучше всего. Ему придется произвести официальное опознание. Конечно, если только он сам не тот, кто это сделал.

– Я считаю, это дело рук Джека.

– Определенно похоже на то, однако смертельные разрезы идут с правой стороны, а не с левой. Впрочем, возможно, убийца нашел свою жертву в таком положении и зарезал ее лежащей, посчитав, что так проще всего.

Внезапно раздался громкий хлопок и яркая вспышка света – это фотограф наконец собрал свой аппарат и приступил к работе. Фотовспышка наполнила воздух запахом сгоревших химических реактивов, не знаю уж каких, настолько сильных, что я поморщился. Фотограф продолжал делать снимки, вставляя в свой аппарат новые кассеты с фотопластинами и подсыпая порошок на полочку вспышки.

Нагнувшись, я посмотрел на единственную уцелевшую часть лица убитой – глаза.

– Если вы хотите увидеть в них запечатлевшееся лицо убийцы, можете не стараться, – довольно резко заметил Эбберлайн. – Это все пустые сказки. Мне довелось увидеть добрую сотню трупов, и ни у кого в глазах никто не отпечатался.

Покачав головой, я выпрямился. Великий Джеб, наконец не знающий, что сказать.

– Ну хорошо, – сказал Эбберлайн, – вам позволили взглянуть на труп. А теперь будьте хорошим мальчиком и поделитесь своими впечатлениями с собратьями по перу. Сделайте так, чтобы они оставили меня в покое. Мы постараемся выяснить все, что только можно, а доктор Филлипс тем временем составит свое заключение.

Меня выпроводили из комнаты на улицу. Подойдя к ребятам из прессы, я рассказал им все, что мне удалось узнать, и они по достоинству оценили мое великодушие. Хотя наши газеты воевали между собой, на низшем уровне все мы были друзьями и коллегами, и я поделился тем, что у меня было, после чего присоединился к всеобщей суете в поисках телефонной будки, чтобы передать все в редакцию.

Глава 39 Дневник

11 ноября 1888 года

Я прочитал письма бедняжки Мэри Джейн. Вероятно, как знак уважения к своему детству в относительно благополучной семье в Уэльсе, она подписывала их своим валлийским именем Мерсиан – так на этом языке звучит имя Мэри Джейн. Судя по всему, письма были обращены к идеальной матери, поскольку родная мать полностью разорвала отношения со своей дочерью-шлюхой, что опять-таки кажется мне трагедией. Не является ли любовь матери и дочери одним из самых сильных человеческих чувств? Эта любовь ни за что не должна рваться, ибо последствия сего ужасны для обеих сторон. Красноречивым свидетельством ханжеского лицемерия нашей эпохи является то, что мать Мэри Джейн больше беспокоило общественное мнение, а не то, что сталось с ее ребенком, которого она выносила в своем собственном чреве. Дочь-проститутка опозорила бедную мамашу, и та, вероятно, просыпалась ночами, терзаемая кошмарными видениями сексуальных оргий, того, что разные подонки и негодяи творили с ее дочерью, которые она тщетно гнала от себя. Однако, как быстро выяснила Мэри Джейн, на самом деле никто с нею ничего не творил. Все быстро превратилось в рутину и полностью потеряло всяческий смысл.

Та Мэри Джейн, которая мне открылась, не лишена определенного интереса. Она производит впечатление смышленой, хотя и не блестящей, по крайней мере, в вопросах наблюдательности и знания самой себя. Когда я читаю о ее слабости к вкусу джина и тому забытью, которое он приносит, о том, как джин разбил ей всю жизнь, я становлюсь не таким уж непоколебимым моралистом (Джек? Моралист?), чтобы видеть в этом лишь «слабость», изъян, справиться с которым можно одной дисциплиной и наказанием, нужно только сделать усилие, а поскольку Мэри Джейн была в семье одним из одиннадцати детей, родители просто не могли уделить ей достаточно времени.

На мой взгляд, в случае с Мэри Джейн речь шла не столько о слабости, сколько о болезни. По какой-то причине ей требовалась выпивка – это ее наполняло, придавало уверенности и чувства собственного достоинства. Таким образом, лечиться можно было только с помощью медицины, но никак не посредством морального давления.

Почему в наш современный век наука не создала чего-либо такого, что могло бы ослаблять влечение к спиртному? Раз мы способны создавать вещества, порабощающие людей – джин, опиум, табак, героин, – почему мы не умеем создавать вещества, освобождающие от такого рабства?

Полагаю, поскольку я не знал Мэри Джейн, мне захотелось создать сказочный мир, в котором она убереглась бы от своего падения и тем самым не попала бы под мой нож. Она была бы счастлива замужем за мельником из Манчестера, имела бы шестерых детей; самый смышленый мальчик поступил бы в университет, другой бы унаследовал отцовское дело, третий поступил бы на военную службу, а трое дочерей вышли бы замуж за уважаемых людей, – и все повторилось бы сначала. Но даже если б это было так, какая-нибудь другая несчастная стала бы 9 ноября объектом моих действий, и кто может сказать, больше или меньше она заслужила то, что выдал в ту ночь безумный Джек?

Никого не должно удивлять то, что к настоящему времени я уже устал от Джека. Его польза исчерпалась. Я рассчитываю в скором времени убить его и продолжать жить своей жизнью, то есть той жизнью, которую я заслуживаю, которая предначертана мне судьбой, для достижения которой я задумал такой гениальный план и так дерзко этот план осуществил. Очень хорошо, что мне сейчас тягостно. Этого следовало ожидать.

Глава 40 Воспоминания Джеба

Больше всего я жалел о том, что мы так ошиблись насчет майора Пуллема, и в то время, как мы из кожи лезли вон, чтобы помешать ему получить желаемое, истинный Джек уже подкрадывался к Мэри Джейн. Я клял себя за то, что навязал свое предвзятое мнение профессору Дэйру, вмешавшись в его блестящий процесс дедукции, достойный Холмса. Я был полным болваном, что вообще раскрыл рот!

И все то время, пока я гордился собой, хитрый Джек разрабатывал свой изощренный план: ему требовалось убедиться в том, что Мэри Джейн одна и спит, что, на мой взгляд, подразумевало долгое наблюдение за ней. Да, если верить соседям, она сама изрядно ему поспособствовала – тем, что распевала песни до тех пор, пока не отключилась, известив таким образом всех, что она погрузилась в сон, и предупредив Джека, что дорога ему открыта; но опять-таки эти сведения были доступны только внимательному наблюдателю. Все говорило о четко спланированной военной операции. Необходимо было также учесть то обстоятельство, что за несколько дней до преступления бармен пивной «Десять колоколов» по имени Брайан Мерфи ночью по дороге домой был забит до смерти. Полицейские списали это на обычное ограбление, совершенное «Ночными волками» или «Зелеными подтяжками», которых Мерфи чем-то обидел, однако странным было то, что Мерфи частенько разговаривал с девочками. А что, если это было как-то связано с… В общем, ничего определенного у меня все равно не было, посему я постарался отбросить это и сосредоточиться на той задаче, которая по-прежнему перед нами стояла.

А правда заключалась в том, что нам следовало заняться подполковником Вудраффом. В конце концов, он был самым вероятным кандидатом, если исходить из того, что проведенный профессором Дэйром анализ был верен (я по-прежнему верил в Дэйра и в его анализ). Снова и снова я мысленно представлял себе, как мы разбиваем окно в ту самую минуту, когда подполковник уже готов нанести удар, он видит «хауду», понимает, что игра окончена, бросается на нас, а я, не раздумывая, стреляю из обоих стволов и отправляю его прямиком в преисподнюю. Да, Мэри Джейн осталась бы в живых, да, профессор Дэйр во всеуслышание заявил бы о своем гении, но – более эгоистичные мысли – я стал бы героем, получил бы все то, к чему стремился, и добился бы заслуженного успеха, осуществив предначертанное судьбой… Нет, нет, все рухнуло, и, размышляя о нашем выборе, я приходил к выводу, что именно я предпочел майора подполковнику на том основании, что кража колец у Энни Чэпмен говорила о материальном аспекте, чего был начисто лишен Вудрафф.

Я понимал, что был не прав! Сказать по правде, я не хотел, чтобы Джек оказался подполковником. Это было совершенно объяснимо. Долгие годы безупречной службы, крест Виктории, кровь, пролитая им, чужая и своя собственная, – все это говорило о благородстве, и то, что подобный человек способен совершить такие преступления, казалось не только нелепым, но и в каком-то смысле оскорбительным для человечества. Рассудок отказывался признавать эту страшную правду.

Однако это был именно подполковник Вудрафф!

Иного не могло быть!

Но как мы могли об этом догадаться?

И вот тут маленький жучок начал нашептывать мне на ухо. Громче, громче, жучок, я хотел знать больше. «Так вот, – говорит этот самый жучок, – если это действительно подполковник Вудрафф и если он действительно страдает дислексией, как это разглядел просвещенный взгляд профессора Дэйра в надписи на Гоулстон-стрит, неужели это расстройство никак не проявляется в составленных им служебных донесениях и его личных бумагах?»

Если это действительно так, настаивал жучок, единственный способ убедиться в этом заключается в том, чтобы тайно проникнуть к нему в дом и устроить обыск. Однако если подобное предприятие закончится катастрофой, последствия будут такими зловещими и унизительными, что я сознавал: такой гамбит мне не по силам. От одной только мысли об этом меня охватывала дрожь.

Тогда жучку пришла в голову великолепная мысль: снова связаться с Пенни и посмотреть, не сможет ли он уговорить того полковника из военного ведомства разыскать в архивах какой-нибудь документ, собственноручно написанный подполковником? На самом деле все равно какой. Этот документ требовался мне всего на несколько минут, чтобы выяснить, нет ли в нем каких-либо странных ошибок правописания, когда буквы меняются местами или неожиданно появляются там, где их не должно быть.

Избавлю читателя и себя самого от описания тех усилий, которые пришлось предпринять ради этого. Нет необходимости драматизировать бюрократический процесс, состоявший из двух-трех встреч, с обилием энергичной лести с моей стороны, маневрами и хождением вокруг да около. Мы опустим детали, тем более что, если честно, сейчас я все равно вряд ли их вспомню, даже если захочу.

Можно не говорить, что в конечном счете все получилось так, как я и хотел, хотя и не без весьма значительных осложнений. Я оказался в пивной на противоположном берегу Темзы, где, стараясь не привлекать к себе внимания, ждал своего человека, поглощая обильный обед и запивая его пивом (на самом деле я только полоскал рот).

Человек опоздал. Заметно нервничая, он вошел в пивную. Вид у него был совсем не военный. Высокий, худой тип, довольно привлекательный, в добротной штатской одежде высшей аристократии, в то время как я предпочел надеть свой коричневый костюм. Никакие имена не назывались.

– Итак, – начал полковник из военного ведомства, – Пенни ручается за вас, а я перед ним в большом долгу, хотя «Стар» не жалую, особенно пацифистскую политику и раздувание ирландской проблемы.

– Сэр, я не имею никакого отношения к политике. Я только разрабатываю все, что связано с этим жутким Джеком.

– Мне очень бы не хотелось думать, что такой человек, как подполковник Вудрафф, может быть к этому причастен. Он мужественно и преданно служил короне на протяжении тридцати пяти лет.

– Я вовсе не хотел его оскорбить. Я ни в чем его не подозреваю. – Как быстро я привык ко лжи – вот еще одна веская причина уйти из журналистики, пока она окончательно меня не испортила. – Наоборот, я рассчитываю полностью снять с него всяческие подозрения.

– Ну, хорошо, – согласился человек из военного ведомства. – Я изъял две страницы из рапорта относительно событий при Майванде двадцать седьмого июля восьмидесятого года, написанные его рукой. Даю вам на них десять минут. Вы сразу же поймете, почему Вудрафф так и не был произведен в бригадные генералы. Он пишет слишком хорошо. Ему недостает напыщенной рассудительности адвокатов, и он всегда принимает ответственность на себя. Блистательные штабные офицеры, продвигающиеся по службе, обладают даром уклоняться от последствий и покрывать себя не славой, но туманом невиновности. Они никогда не бывают в ответе за неудачи. С пером в руке они выдают холодную кашицу избитых фраз, недосказанностей, лести и увиливаний. И вот Берроуз[58], умеющий только лизать сапоги и гладить по заднице, командует нашими войсками, а этот герой, тогда еще капитан, торчит на фланге… Вот почему мы одерживаем победы в войнах с таким превеликим трудом.

– Понимаю.

– Читая донесение Вудраффа, вы быстро поймете, что худшего момента нельзя было придумать. Его полк прикован к месту в основании петли, которую расставил идиот Берроуз. По его замыслу, Аюб-хан должен бросить сюда все свои силы и потерпеть поражение. Увы, Аюб-хан привел сюда главные силы, двадцать пять тысяч человек, в основном конных, и на его стороне было превосходство в численности, а также в боеприпасах, продовольствии, воде и артиллерии. Кроме того, ему прекрасно была знакома местность. Что же касается Берроуза, для него это было первое боевое столкновение, но и этого хватило, чтобы он навеки занял место в зале славы кретинов Британской армии, вместе с Кардиганом, опозорившимся под Балаклавой, и Челмсфордом, повинным в катастрофе под Изандлваной[59].

Отрывок донесения, принесенного мне полковником из военного ведомства, начинается с того, что подполковник – тогда еще капитан – Вудрафф с тревогой замечает, что «петля» рушится и солдаты, англичане и индийцы, бегут, бросая оружие. Он понимает, что его рота «И» 66-го пехотного полка должна стоять насмерть, чтобы прикрыть отступающих, иначе конница Аюб-хана порубит их прежде, чем они успеют преодолеть одну пятидесятую часть пути до Кандагара. Вудрафф делает именно это до тех пор, пока не возникает опасность оказаться в окружении, и, убедившись в том, что отступающих больше нет, он приказывает отступать в боевом порядке по направлению к деревне Хиг, где можно укрыться. Его оставшиеся в живых солдаты занимают позицию и отбивают атаки афганцев, и хотя по прошествии стольких лет я не могу дословно восстановить в памяти этот пространный текст, я помню, с какой живостью выражался тогдашний капитан, в основном холодным точным языком, таким идеальным для описания жестокого и трагического дня смерти и кровопролития, под палящим солнцем в клубах пыли, у какого-то забытого Богом местечка, за который никто не даст и ломаного гроша и корки хлеба на лондонских улицах. По-моему, все было приблизительно так, только гораздо лучше:

«Я отметил, что сразу за южной околицей Хига на нашем фланге возвышается холм. Опасаясь, что противник с этой выгодной позиции сможет открыть по нам прицельный огонь, я решил отправить небольшой отряд занять холм и удерживать его до тех пор, пока не закончатся боеприпасы. Командовать отрядом я назначил старшего сержанта Треувора, не только ввиду его храбрости и опыта, но и потому, что среди моих сержантов он единственный оставался на ногах. Он был ранен всего дважды. Также Треувор веселый парень, любит пошутить, и чем отчаяннее обстановка, тем больше для него радости. Он отобрал дюжину таких же веселых ребят и поднялся на вершину холма, который я для себя окрестил «Маленькой круглой вершиной», чтобы стоять насмерть, точно так же, как стоял под Геттисбергом Чемберлен[60], хотя я сомнеуваюсь, что благопристойный Чемберлен смог бы сравниться с утонченным даром Треувора сквернословить, таким распространенным среди наших доблестных воинов из лондонских низов.

Тем временем мы оставались внизу, отражая непрерывные атаки так, что стволы наших «мартини-генри» начали светиться от жара выстрелов, и в какой-то момент, когда мы вели огонь по призракам, окутанным такой густой пылью, что о попадании можно было судить лишь по шлепку свинца о живую плоть, я заметил оживление на «Маленькой круглой вершине». Не желая потерять стольких людей и понимая, что, если они останутся наверху, а мы отступим, они будут обречены, я решил приказать им отходить. Я поискал ординарца, чтобы передать приказ, но все были или убиты, или заняты штыковой работой. Я возложил эту задачу на себя.

Я быстро взбежал вверх по склону. Это такой восторг, когда в тебя стреляют и промахиваются, и это придает сил, о которых и не подозреувал. Я понимаю, что в британской армии офицеры только командуют, но не сражаются лично, однако – увы – пуштуны совсем не признают эту благородную традицию. Я уложил из реувольвера четверых, одного в упор, так что успел ощутить дурной запах у него изо рта. Затем, когда реувольвер оказался разряжен и в патронташе не осталось больше патронов, я отбросил реувольвер и взялся за «Уилкинсон». И снова меня со всех сторон облепили дервиши, каждый последующий еще более колоритный, чем предыдущий, все вооружены кривыми ятаганами, острыми и сверкающими. Они рубили, я отражал удары, стараясь вертеться, чтобы они не смогли одновременно организовать атаку во фронт и в тыл. И таким образом я укладывал одного за другим. «Уилкинсону» нужно отдать должное: изготовлен он мастерски, ибо, даже когда рукоятка стала скользкой от крови, которая неизбежно льется в рукопашной схватке, сабля ни разу не повернулась и не дрогнула у меня в руке, и лезвие ее не затупилось после всей той рубки, которую мне пришлось осуществить.

Поднявшись на гребень, я увидел, что положение отчаянное. Из двенадцати человек в живых оставалось всего пятеро, все раненые. Старший сержант Треувор получил несколько рубленых и колотых ран и потерял много крови. Назреувал еще один штурм. Подобрав с земли винтовку, я построил оставшихся в живых в неровную линию, подождал, когда орда нападет на нас, и сначала дал залп, а затем приказал открыть беглый огонь. Я сам, опять в нарушение правил и порядков, стрелял из винтовки как мог быстро, до тех пор, пока дереувянное ложе не воспламенилось от раскалившегося ствола, и тогда от моей винтовки пошел дым. Оглянувшись, я увидел, что и у остальных ребят дела плохи, от их винтовок в пыльный воздух поднимался дым. Ох, если бы у нас был «Гатлинг», все сложилось бы совсем иначе. В любом случае наш плотный огонь остановил нападавших, и мы снова отстояли наши позиции.

Воспользовавшись затишьем, я приказал оставшимся в живых спуститься с холма, и они устремились вниз, радуясь тому, что избежали смерти на «Маленькой круглой вершине». Должен сказать, что, хотя в тот день нам на поле боя не всегда сопутствовал успех, ни один солдат роты «И» 66-го пехотного полка не отступил, не получив приказа, а когда приказ поступал, все делали это в боеувом порядке, ведя огонь и при необходимости прибегая к штыкам. Какие это были замечательные солдаты и какая мне выпала честь командовать ими!

Что касается меня, я не мог оставить Треувора на произвол судьбы и жестоких афганских женщин с ножами. Господи Иисусе, как мне были ненавистны эти свирепые гарпии, творившие такие зверства с нашими ранеными ребятами, а мне довелось на это насмотреться… Мне удалось поднять Треувора, он оперся о меня, и мы спустились с холма. В какой-то момент еще три пуштуна присоединились к стычке, и мне пришлось отправить их в их рай для воинов, хотя сам я был тяжело ранен в руку. Последний из нападавших набросился на меня с кинжалом, но мне удалось подобрать с каменистой почвы штык, оброненный отступавшим солдатом, и, слава небесам, вонзить его во врага. Я не нашел другого места, куда нанести удар, кроме как в шею. Штык разорвал артерии и вены и вызвал поток крови, такой же алой, как и у меня. Увидеть вблизи, лицом к лицу, как человек умирает такой смертью, – это просто ужасно, какую бы лютую ненависть ты ни питал к врагу. Каким-то образом мне удалось довести сержанта до наших позиций, и я отдал приказ отходить в боеувом порядке».

Да, наш Хью настоящий герой, правда? Он взбирается на этот чертов холм, убивает троих из револьвера и еще троих саблей, организует огонь, отражая новый натиск, во время затишья отправляет всех вниз, а затем на себе тащит раненого сержанта в безопасное место. На полпути на него нападают еще три разбойника, но он ловко расправляется со всеми тремя – готов поспорить, этот парень, как говорят у нас в Ирландии, был чертовским задирой, – хотя ему при этом чуть не отсекли руку. Отправив энтузиастов с ятаганами прямиком в ад, он тащит сержанта дальше. Я не мог точно сказать, поскольку рассказ о дальнейших похождениях продолжался на страницах, которых у меня не было, но мне очень хотелось верить, что сержант Тревор остался в живых. Можно ненавидеть войну, но трудно ненавидеть простого солдата.

И все-таки я здесь был не для этого, не для того, чтобы восторгаться храбростью некоего Хью Пикеринга Вудраффа, а для того, чтобы проверить его правописание. Поэтому я тщательно вчитывался в текст, втайне надеясь, что никаких отклонений не будет, и какое-то время мне так и казалось. Но затем вместо «боевой» – «боеувой». Вместо «Тревор» – «Треувор». Вместо «револьвер» – «реувольвер». При определенных обстоятельствах, возможно под воздействием страха, усталости, смятения или других стрессов боевых действий, Вудрафф упорно вставлял в сочетание «ев» букву «у», начисто забывая о ней. Почему такое происходило? Сам он этого даже не замечал. Это было обусловлено каким-то странным заскоком у него в голове, совершенно безобидным, но тот, кто знал, что к чему, обратил на это внимание и использовал в качестве опознавательной метки.

И остальное: ненависть к афганским женщинам, легко распространяемая на женщин вообще… Спокойствие перед лицом смертельной раны в горло и обилия алой крови, хлынувшей из нее… Все было на месте.

– И что мы узнали? – спросил полковник из военного ведомства.

– Ничего такого, что заслуживает внимания, – сказал я. – Это действительно настоящий герой. Позвольте поинтересоваться, вы знакомы с его биографией?

– Уроженец Уэльса, окончил академию в Сэндхёрсте, третий сын священника методистской церкви, денег в семье не слишком много, но все люди неординарные, что особенно проявляется в подполковнике. Сейчас ничем не занимается, работает над словарем, в то время как в мире разумном он был бы членом Кабинета министров.

Я кивнул, стараясь не показать, как сразила меня наповал неопровержимая логика, утверждающая, что этот храбрейший из храбрых на самом деле был Джеком-Потрошителем.

– А теперь мне пора идти, мистер Джеб. Да, кстати, что это за имя – Джеб? Получается, я раскрыл конфиденциальную информацию человеку, имя которого мне даже неизвестно… Ну же, сэр, по крайней мере, объяснитесь.

– Это мой псевдоним в журналистике, – сказал я. – Меня называли по-разному, в том числе даже Сынок. Но я везде числился как «младший», хотя отец мой был пьяницей и у меня не было никакого желания носить его фамилию. Поэтому с некоторого времени я стал подписываться своими инициалами, Дж. Б. Моя младшая сестренка, чудесная девочка, не могла разделить эти две буквы, и в ее произношении они слились в «Джеб». Вот кто я такой, а раз вы спросили, сэр, я вам отвечу: фамилия моя Шоу. Джордж Бернард Шоу к вашим услугам.

Глава 41 Дневник

Без даты

Отступление

Я выскользнул из двора, прошел по узкому проходу

и свернул направо на какую-то улицу.

Я не могу вспомнить,

хотя это случилось всего несколько часов назад. Неужели разразилась чума,

пока я был занят работой, и скосила остальное человечество?

Кажется, я несколько дней шел через серую непогоду,

прищурив глаза от жалящих капель, подобных кинжалам,

все мое тело дрожало, стараясь приспособиться к холоду.

Повсюду пустота и отголоски, обрывки бумаги, гонимые ветром,

собака с выпирающими сквозь кожу ребрами и без надежды в слезящихся глазах, в холодном

ветре запах мусора, дерьма, мочи и, конечно, крови.

Но наконец я их увидел. Один, затем два, затем три или четыре,

люди, готовящиеся встретить день и тот ад, который он принесет.

Я увидел, как кучер гнал по улице шестерку могучих жеребцов, чтобы доставить бочки неизвестно с чем,

я увидел бдительного полицейского на страже, хоть от него нет никакой пользы, я увидел

ватагу детей,

полных сил, быстроногих, спешащих в школу или навстречу беде,

я увидел двух-трех мамаш, в кэбе я увидел джентльмена, возможно, на перекрестке стояла проститутка, возможно, сгорбленный маленький джентльмен – адвокат или помощник адвоката,

мясник, пекарь, свечных дел мастер, лудильщик, портной, нищий, вор[61].

Никто из них не обратил на меня никакого внимания.

Да и с чего бы? В конце концов, я ведь один из них.

Глава 42 Воспоминания Джеба

Я сообщил профессору Дэйру о том, что мне удалось получить подтверждение наличия у подполковника Вудраффа определенных признаков дислексии. Именно это расстройство и стало главным указанием на личность Джека. Более того, как и предсказал профессор, Вудрафф происходил из семьи, где проповедовались самые высокие моральные и гуманистические ценности.

– Что касается меня, – сказал я, – я вовсе не собирался вас проверять. Я просто должен был знать правду. Очень непросто выдвигать подобные подозрения в отношении такого героя. У меня внутри все переворачивается.

– Неужели вы станете утверждать, что физическая храбрость перевешивает глубокое моральное зло? Такова ваша позиция?

– Нет, конечно. Однако из этого еще не следует, что у нас есть повод для радости.

– Ну, хорошо. Сдаюсь. В таком случае давайте убедимся наверняка. Вы можете предложить еще какой-нибудь способ проверки?

– Нет, конечно. Просто… – Помолчав, я сказал: – Вы бы не задали этот вопрос, если б у вас такого способа не было.

– Мне пришла в голову одна мысль. Конечно, дело это весьма опасное, а мы с вами совсем не герои.

– Проникнуть домой к Вудраффу в его отсутствие и устроить обыск?

– У меня на такое не хватит духу, и у вас, полагаю, тоже. Мы не профессиональные взломщики, а просто дилетанты, особенно в области конкретных действий.

– Справедливо подмечено. Значит, вы придумали что-то такое, что могло прийти в голову Шерлоку Холмсу?

– Опять этот проклятый тип!.. Я непременно должен прочитать эту книгу, о которой вы столь высокого мнения. Что же касается моей хитрости, она слишком примитивна для этого вашего элегантного гения Холмса. Просто задайтесь вопросом. Ответ очевиден, нужно только хорошенько задуматься. Когда Вудрафф совершенно беззащитен? Когда наиболее уязвим? Когда меньше всего можно ждать, что он выхватит нож и проложит себе путь к спасению?

Я задумался. Я думал и думал. И наконец воскликнул:

– Курение опиума! Наркотик погружает его в состояние грез наяву. Он может что-то бормотать, исповедоваться, кричать, признавая свою вину, или плакать от угрызений совести. Мы ничего не будем ему навязывать, Вудрафф считает это чем-то обыденным и сам с готовностью отправляется в курильню. Но я мог бы оказаться рядом…

– Вы готовы пойти на это?

Я ничего не знал об опиуме, о его воздействии на человека, о таящихся в нем опасностях. Но в то же время я не мог двигаться дальше, не имея веских доказательств против человека, награжденного крестом Виктории.

– Постараюсь это выяснить, – ответил я.

***

Я решил основательно подготовиться. Своим наставником я выбрал констебля Росса, правильно предположив, что опыт его работы на лондонских улицах, среди самых низкопробных притонов, трущоб, публичных домов, питейных заведений, игорных залов и арен для собачьих боев должен распространяться и на курильни опиума. Я оказался прав – и, вооружившись надлежащими знаниями, стал разгуливать по унылым улицам рядом с портом в ожидании, когда появится подполковник Вудрафф (а профессор заверил меня, что это произойдет обязательно). Так оно и случилось; его выдала пружинящая походка, явившаяся резким контрастом с этим угрюмым местом.

Это было настолько в духе мелодрам Вест-Энда, что мне показалось, будто я вижу перед собой ярко освещенные подмостки. Вудрафф подошел к неприметной деревянной двери в безликой кирпичной стене и постучал, после чего, в точности как на сцене, в двери открылось окошко, личность подполковника была установлена, и после обмена кодовыми словами его впустили внутрь.

– Отлично, – сказал Росс, сопровождавший меня в этом путешествии в злачный мир в качестве поддержки, помогающей мне справиться с переполнявшим меня ужасом, – теперь подождите, когда он раскурит трубку – первое ее действие будет успокаивающим, – и затем заходите.

– Как все просто, – пробормотал я. – Проклятие, на улице холодно!

– Холодно, но вскоре вы начисто забудете про окружающий мир. А теперь повторите то, что я вам говорил.

– Я обязательно должен сделать первую и даже вторую затяжку. Китаец будет за мной следить. Если я этого не сделаю, вышибалы изобьют меня и вышвырнут на улицу. Далее уже мне предстоит выбирать, затягиваться глубоко или просто держать дым во рту и выпускать его в воздух, тем самым существенно снижая уровень потребления опиума, погружаясь в безумие лишь наполовину. Несомненно, воздействие я буду ощущать: головокружение, легкие галлюцинации, искажение цвета и форм окружающих предметов, – но ничего такого, с чем не сможет справиться человек в здравом уме.

– Что-нибудь еще?

– Мм… – я лихорадочно соображал, не в силах ничего вспомнить, и наконец: – Ах да, опиум оглушит меня, подобно хорошему хуку. Это неизбежно, поскольку у меня нет привычки. Опиум – далеко не успокоительный сироп «Мамаша Бейли». Мне нельзя поддаваться панике; я просто должен принять это как должное. И еще. Тепло растапливает эту дрянь, поэтому нужно следить за тем, чтобы она не вылилась из трубки, так как в противном случае я выдам себя.

– Очень хорошо, сэр, – похвалил Росс.

– И вы уверены, что я, выйдя оттуда, напишу «Кубла-хан»[62]? – спросил я.

Росс не понял мою маленькую остроту и сказал только:

– Этого я не знаю, сэр.

Мы подождали еще двадцать минут, и новых посетителей не было.

– Ну хорошо, сэр, пора! Ни пуха, ни пера!

– Увидимся в скором времени – или, по крайней мере, я на это надеюсь, – сказал я.

– Все будет в порядке.

Плотно запахнув макинтош, я натянул шляпу низко на лоб и направился по брусчатке к двери, проталкиваясь сквозь клочья тумана, налетевшего со стороны моря. Вокруг становилось все больше похоже на театр Вест-Энда. Туман из сухого льда получился замечательный, мистер Джонс[63]!

Приблизившись к двери, я стукнул три раза, затем два, после чего стал ждать. Полицейские осведомители поработали исправно, и через несколько мгновений открылось окошко и я увидел раскосые глаза.

– Баванг хуа, – сказал я, что, как мне кажется, означает «царь цветов».

Опять отличные разведданные. Окошко захлопнулось, открылась дверь. Я проскользнул внутрь, и меня тотчас же ударила пелена дыма, висящая в красном воздухе, поскольку все фонари были окрашены в этот адский цвет.

– Трубку, старик, но только чтобы никакого дерьмового турецкого отстоя! Изволь подать лучший персидский «шелк»!

Для меня это была полная галиматья, но опять же Росс дал дельный совет. Китаец оглядел меня с ног до головы, но, полагаю, европейские лица были для него такими же одинаковыми, какими кажутся англичанину лица азиатов. В любом случае ничего плохого он сказать про меня не мог – разве что про мой коричневый твидовый костюм, но и тот в конце концов был признан приемлемым. Затем китаец провел меня по коридору, где под табличкой «ВСЕГДА ЕСТЬ ТРУБКИ И ФОНАРИ» угрюмо сидел здоровенный ласкар[64], у которого был такой вид, будто он для развлечения рубит людям головы. Слева была дверь, завешенная циновкой, и китаец провел меня туда.

Я увидел сияние красных фонарей и в этом свете различил лежащих неподвижно людей, услышал тихие вздохи, выдающие их присутствие, и постепенно мои глаза приспособились. В воздухе клубился красноватый дым; помещение было грязным, сырым и в то же время сухим и жарким; звучали тихие стоны, кряхтенье, хихиканье и кашель. Как это ни странно, чувствовался запах жареных орешков, хотя в нем присутствовали какие-то тревожные нюансы. В полумраке светились извивающиеся черви, которые разгорались при затяжке и снова тускнели. Мои глаза приспособились лучше, и я увидел обитель полного оцепенения, людей, лишившихся способности двигаться, не имеющих никаких желаний, распростертых в соломенных креслах, вялых, словно тряпичные куклы, растерявших чванство и высокомерие; у всех отвисли челюсти, глаза устремились в бесконечность, или в вечность, или туда, где эти две категории каким-то образом встречаются. Подполковника Вудраффа я здесь не узнал, но я не смог бы узнать никого.

Китаец подтолкнул меня в спину и что-то залепетал на своем языке, протягивая маленькую ладошку. Когда я вложил в нее стандартные три шиллинга и шесть пенсов за щепотку, он разочарованно поморщился, тогда я добавил еще двухпенсовик, демонстрируя свою благожелательность. Китаец подвел меня к креслу, я освободился от шляпы и пальто, и он предложил мне лечь. Четыре дивана стояли рядом с красным фонарем, сияющим посреди стола с бронзовой крышкой. Я полежал несколько минут, давая своим глазам приспособиться, не смея оглядываться по сторонам, ибо это было не то место, где приветствуются дружеские взгляды.

Через какое-то время вернулся хозяин с длинной глиняной трубкой, со слегка изогнутым чубуком и маленькой чашечкой на конце. Росс просветил меня, как должен держаться опытный курильщик опиума, поэтому я поднес чашечку к глазам, потер лежащую внутри бурую пасту, подцепил немного ногтем и поднес к носу, чтобы понюхать, а затем лизнул, пробуя на вкус, как будто мог почувствовать разницу между турецким и персидским зельем. На мой взгляд, паста не имела ни вкуса, ни запаха, но я кивнул и подмигнул китайцу, и тот быстро удалился.

Положив трубку чашечкой на фонарь, я дождался, когда опиум наберется энергии и начнет тлеть. Мне было сказано, что паста невосприимчива к открытому огню; только приложение тепла, переданного через мягкие металлы, воспламеняет ее, начиная алхимическое волшебство. Несомненно, за мной наблюдали, поэтому когда я увидел струйки дыма, я взял трубку в рот и затянулся.

Не произошло ровным счетом ничего. Странно, Кольридж увидел неведомые страны после того, как его воображение раскрепостилось благодаря таинственным способностям зелья, но я ничего не увидел. Я заморгал, думая: рассказы про опиум явно преувеличены.

И тут… ого, а это уже было очень интересно. Чувство удовольствия, которое можно назвать только словом «острое». Кожа моя стала мягкой, тело наполнилось приятным теплом. Через считаные мгновения «острое» преобразовалось в «постоянное». Удовольствие стало общим. Я словно забыл, кто я такой и зачем здесь нахожусь. Я откинулся назад, и на какой-то миг мне показалось, что я нашел рай. Тьфу ты, черт! Слишком рано, чтобы утверждать подобное, поскольку уже следующее мгновение завершило мое путешествие по верхним уровням волшебной маковой страны и привело меня к той цели, которую сотворил для меня опиум.

Я очутился в концертном зале, один, но хорошо одетый. На сцене стояла моя сестра[65]. Аплодисменты были оглушительными, хотя опять же я был совершенно один на рядах кресел, обитых красным плюшем, и я не хлопал. Люси, моя любимая, с изяществом принимала воодушевление невидимой публики. Она была прекрасна в шелковом платье с глубоким вырезом; маленькая упругая грудь красовалась под лебединой шеей, украшенной ниткой жемчуга; на ее красивом лице застыла спокойная уверенность.

Люси запела. Кажется, это была ария из Вагнера, из тех, что мягче, романтичнее, ничего про черные тучи и воинствующих северных богов, крушащих друг друга мечами и топорами. Голос у нее был прекрасный, но, как это ни странно, каждая нота, вырвавшаяся у нее из горла, зависала в воздухе, превращаясь в птицу с ярким оперением.

Она стояла, увенчанная короной. Великолепие музыки бережно хранилось в разноцветных перьях над ней, и в целом это внушало благоговейный трепет. Казалось, то была сцена из какого-то благочестивого обряда. Бог, кем бы он ни был, официально выражал Люси свое восхищение.

Я всегда ненавидел свою сестру. В то время как мне приходилось бороться, она блаженно парила в небесах. В то время как я спотыкался и падал, она торжествовала победу. В то время как меня не любили, ее боготворили. Я был убежден в том, что Люси прислали сюда в насмешку над моими многочисленными неудачами, отсутствием таланта и прилежания, моей грубостью, скользким лицемерием, сознанием того, что музыка, в нашей семье бывшая рекой жизни, в моей судьбе ничего не значит, в то время как на сестру она проливалась бриллиантовым дождем.

Ошеломило меня то, какую я испытывал гордость. Лишившись своей ярости по поводу главенствующего положения Люси в нашей семье, я был захлестнут потоком любви. Это была моя сестра, родная кровь, близкий человек, и я испытывал бесконечное удовлетворение.

Однако в этот полурай – истинное выражение моей любви к Люси, которую я до сих пор скрывал ото всех, и в первую очередь от себя самого, к глубине ее таланта, к совершенству ее красоты, не запятнанной ревностью и страхом, – проник змей, только это был не змей, а огромный свирепый кабан (в этом грубом обличье скрывался я, ее брат? эту шутку отколол опиум?), со страшными клыками, шумно сопящий, хрюкающий, изрыгающий грязь и потроха, всем своим видом говорящий о жестоком насилии.

Он бродил по сцене, принюхивался, что-то жевал. Люси не испугалась, не убежала. Она была полна любви. Сестра погладила кабана по отвратительной голове, опустилась на колени и переключилась на Брамса, исполняя что-то нежное и трогательное. Люси покорила сердце дикого зверя, укротила его, и кабан также с радостью опустился на колени, а потом растянулся на сцене, уткнувшись рылом в пол, и громко захрапел, вероятно, погрузившись в свои собственные опиумные грезы. Должен добавить, что эти образы были такими живыми, словно все происходило наяву. Я понятия не имею, что они означали и вообще означали ли что-нибудь. Однако они остались со мной, полагаю, навсегда.

Заморгав, я обнаружил, что вернулся в курильню, в пелену красного тумана. Я готов был поклясться, что мое путешествие продолжалось всего секунду-другую. Однако, как только действительность более или менее вернулась, мне стало скучно. Если в опиумной курильне не курить опиум, чем еще заниматься? Поскольку никаких других развлечений здесь не было, ответ очевиден: ничем, и я абсолютно ничего не делал на протяжении приблизительно часа, время от времени притворяясь, будто втягиваю в легкие наркотический дым. Однако по большей части я просто лежал неподвижно, и через какое-то время посчитал, что можно оглядеться по сторонам.

Подполковника Вудраффа я в полумраке не увидел, но в клубах красного дыма я вообще ничего не видел. В какой-то момент лежавший напротив мужчина решил, что он для одного вечера уже достаточно постранствовал по вселенной, встал и, пошатываясь, вышел. Это открыло мне вид, и в противоположном конце, где также были составлены рядом четыре кресла, я разглядел контуры котелка Вудраффа, различил его короткое тело и таким образом опознал его. Его лицо было неподвижным, частично скрытым чем-то вроде большой летучей мыши. Он казался полностью бесчувственным, таким же бесчувственным, как и все остальные, и у меня даже мелькнула мысль, что он умер. Однако затем я заметил какое-то движение, увидел, как трубка поднялась, конец чубука отправился в рот, и усилившееся сияние над чашечкой сообщило о глубокой затяжке. Должно быть, у Вудраффа были огромные легкие, поскольку по продолжительности и глубине его затяжки были просто героическими. И еще, похоже, чудовища, обитавшие у него в сознании, были просто ужасными, раз ему требовались такие усилия, чтобы их усмирить.

Прошла еще целая вечность. Другими словами, прошло десять минут, хоть эти минуты и не имели места в реальном времени, и два курильщика из четверки, в которую входил Вудрафф, встали и побрели к двери. Китаец поспешил проводить их, а я, воспользовавшись этим минутным оживлением, покинул свое место и устроился рядом с подполковником.

Наконец я смог хорошенько его рассмотреть. Лицо его было довольно суровым, словно земное притяжение, затаив на него обиду, обрушилось на его плоть с удвоенной силой. Далее, большая летучая мышь, скрывавшая всю нижнюю половину лица, оказалась пышными отвислыми усами, весившими никак не меньше нескольких фунтов. Глаза у него были тусклые, он никуда не смотрел, ничего не видел, ничего не говорил. Он лежал совершенно неподвижно.

Я лежал рядом. Вудрафф погрузился куда-то очень глубоко. Я обратил внимание на то, что рука у него стиснута в кулак, словно сжимая что-то, – подобное напряжение для курильни было чем-то необычным, поскольку сам смысл ее в том, чтобы давать расслабленность, бессилие, позволяя бежать от действительности.

По моим представлениям, скоро уже должно было светать. Мне хотелось надеяться, что Росс не околел от холода. Дальнейшее пребывание в курильне становилось бессмысленным, поскольку от человека, находящегося в таком глубоком забытьи, как Вудрафф, все равно ничего нельзя было узнать. Но тут он пошевелился.

Повернувшись к нему, я увидел у него на лице выражение, какое, должно быть, бывает у командира после кровавой битвы, когда он видит перед собой тела своих убитых солдат.

Вудрафф почувствовал мое внимание; наши взгляды встретились. В его глазах я увидел боль. Действие наркотика, предложившего блаженное забвение, наконец закончилось. В это мгновение подполковник оказался полностью обнаженным перед своими воспоминаниями, вероятно, еще не успев укрыться за своим спартанским щитом самодисциплины и волевого стоицизма, позволявшим ему не потерять рассудок.

– Кровь, – пробормотал он. – Ее так много… Кровь повсюду, бедная девочка… Видишь, она на мне. Это был я. Ее внутренности, лицо – все искромсано, изрезано… Понимаешь, это сделал я.

– Сэр, – сказал я, – с вами все в порядке?

– Понимаешь, я убил ее. Никто другой, только я. Да поможет мне Бог, это было ужасно, но я ничего не мог с собой поделать.

Хотя это признание наполнило меня ужасом, оно также вызвало сострадание. Вудраффу было нестерпимо больно.

– Сэр, быть может, вам принести воды? У вас лихорадка, и вам нужен врач.

Но подполковник меня не слушал. Он разжал кулак и взглянул на то, что стискивал с такой силой, и я едва не свалился с кресла. Это были кольца Энни! Я должен был убедиться, что это не галлюцинация, поэтому я зажмурился, после чего открыл глаза и убедился в том, что действительно вижу на большой ладони Вудраффа два кольца.

– Понимаешь, она носила их оба, – сказал он. – И я должен был стаскивать их с неподвижных окровавленных пальцев. Я проклят навеки. Меня ждет преисподняя, и поделом!

С этими словами подполковник встал, повернулся и вышел.

Глава 43 Дневник

19 ноября 1888 года

Похороны. Похоже, после того как газеты описали ту дотошность, с какой я мелко изрубил бедную Мэри Джейн, она стала самой любимой мученицей в Лондоне. Не мне напоминать о том, что, живая, она была невидима для благородных господ, которые даже не плюнули бы в ее сторону, если только темной ночью не пользовались ее прелестным чревом, чтобы за несколько пенсов извергнуть в него свое семя, после чего для Мэри Джейн снова наступало небытие. Но вот теперь в смерти она стала блистательной звездой, пусть и на краткий миг, затмив актрис и оперных певиц. Никто не читал ее письма к призрачной мамаше, никто не задумывался о ее пристрастии к дьявольскому джину, никто не скучал по ее братьям и сестрам.

Когда выяснилось, что нет денег, чтобы отправить Мэри Джейн в последний путь, некий служитель церкви по фамилии Уилсон, сторож церкви Святого Леонарда в Шордиче, внес необходимую сумму. Полагаю, он вообразил, будто это отправит его прямиком на небеса, и, пожалуй, так оно и было бы, если б небеса существовали, однако на самом деле их нет. Если верить «Таймс», Мэри Джейн уложили в полированный дуб и вяз – то есть в гроб – с бронзовой отделкой. В землю она отправилась в сопровождении бронзовой таблички с надписью «Мария Дженнет Келли, умерла 9 ноября 1888 года», чтобы Тот, кто сверху, не спутал ее с какой-нибудь другой Марией Дженнет Келли, если только и та также не умерла девятого числа.

Крон, фунтов и гиней церковного сторожа Уилсона хватило на многое: на них были куплены два венка из искусственных цветов и крест из кардиоспермума, который был положен на гроб, который, в свою очередь, был положен в катафалк, запряженный парой лошадей, который отвез его из морга в церковь Святого Леонарда.

Толпа – я был одним из нескольких тысяч, в потрепанном котелке, мешковатом темном костюме и черном пальто, похожий на конторского служащего, работающего на конторского служащего, который сам трудится конторским служащим у конторского служащего, но очень важного, – от горя была охвачена истерикой. Толпа – страшная штука. Если ты находишься в толпе, ты не можешь ей противостоять, поэтому я даже и не пытался. Она бурлила, пенилась, волновалась и роптала, заполняя все улицы вокруг морга и дорогу от этой мрачной обители мертвых к такому же безликому зданию церкви Святого Леонарда, колокольня которой, хоть и высокая, не шла ни в какое сравнение с устремленным в небеса посланником церкви Христа. Но, как говорят домохозяйки, все было очень чинно.

Растворившись в чреве толпы, я отметил кое-что любопытное и должен это записать. В данном случае это были женщины, движущая сила массы плоти и скорби под названием «Народ»; можно было буквально почувствовать, как они стремятся приблизиться к лежащей в ящике Мэри, прикоснуться к ней. Какое стремление двигало ими? Убедиться в том, что они живы, а она мертва? Или напомнить себе, что до тех пор, пока Джек бродит где-то рядом, они сами связаны с жизнью лишь тоненькой ниточкой? Нет, думаю, это было нечто более обширное, всеобъемлющее: они провозгласили Мэри Джейн, бедную ирландско-валлийскую шлюху, которая горланила в пьяном виде песни, не имела сил отказаться от трех пенсов, предложенных грубым работягой, желающим развлечься с кем-либо помимо своей кислой миссис, они провозгласили ее, искромсанную и уложенную в ящик, Вечной Женщиной. Каким-то образом, не могу сказать, каким именно, это было связано с движением за предоставление женщинам избирательного права и прочими и прочими чисто женскими динамо-машинами, которые только сейчас обретают голос и средства самовыражения. Мэри Джейн Келли была вечной женщиной, а я, Потрошитель, был вечным мужчиной – даже несмотря на то, что, когда занимался своим кровавым делом, я даже не думал о сексе.

***

Я наблюдал издалека, как четверо мужчин сняли гроб с повозки и отнесли ее в церковь, где сторож Вильсон и приходской священник произнесли подобающие слова на нашем языке и на древнем папском языке, достаточные, чтобы освятить бедняжку и отправить ее на следующую ступень.

Ее путь в катафалке и из него обратно сопровождался жестами всеобщей боли и уважения: шляпы покинули головы (в том числе и моя, ибо, как бы кощунственно это ни выглядело, я не мог пойти против воли масс, не опасаясь навлечь на себя серьезные последствия), а со стороны женщин раздались такие завывания, каких никто никогда не слышал. «Да простит ее Господь!» – причитали они, как будто их слова могли убедить Его, в то время как я думал, что, хотя Он и не существует, если бы Он существовал, Он никогда бы не ощущал потребность прощать, ибо в отличие от наших земных правителей он понимает, что человеку приходится заниматься тем, чем он занимается, чтобы пережить одинокую темную ночь.

Вскоре все было закончено. Те же самые четверо перенесли Мэри Джейн обратно в катафалк, и ее близкие – Джо Барнетт, возлюбленный, мистер Маккарти, домовладелец, стайка потрепанных голубок, заявивших, что хорошо знали ее, – прошли во двор церкви и загрузились в траурные экипажи, заказанные сторожем Уилсоном, после чего процессия начала вторую часть путешествия, до расположенного в шести милях католического кладбища Святого Патрика в Лейтонстоуне. Тут толпа начала расходиться, и я в том числе, хотя задержался дольше многих. Но я не видел смысла наблюдать заключительное действие, когда Мэри Джейн покинула нашу планету и отправилась в землю, чтобы начать неминуемый обратный путь к отдельным химическим элементам, общим для всех нас.

К тому же впереди меня ждала гораздо более важная работа. Моя кампания была практически полностью завершена. Оставалось провернуть лишь один последний финт, и сделать это нужно было быстро, то есть в период траура, поскольку приближалась последняя четверть луны.

Глава 44 Воспоминания Джеба

Какие доказательства еще требовались? Последнее открытие сняло с моих плеч огромную тяжесть. Наконец не осталось никаких сомнений. Теперь пришла пора действовать.

Ровно в десять часов вечера в последнюю четверть луны подполковник Вудрафф вышел из своего дома, огромной груды из кирпича и обработанного камня под названием Фенстер-мэншнс на Финсбери-стрит, и двинулся по улице своей легко узнаваемой походкой. Я находился на одной стороне Финсбери, профессор Дэйр на другой, и первое время нам не составляло труда идти следом за худой невысокой фигурой, не спуская с нее глаз. Вудраффа нельзя было спутать ни с кем; у меня мелькнула мысль, каким образом ему удавалось не привлекать к себе внимания во время секретных операций. У него была походка человека, полностью владеющего собой, с каменным сердцем, неустрашимого, рожденного быть героем и преисполненного решимости преодолеть все преграды на пути к своей цели, реальные или воображаемые. Его лицо не было мне видно, поскольку он низко надвинул котелок, почти до самых бровей, и ссутулился. Но этот образ был мне знаком по доброй сотне кошмарных снов: человек в черном, неказистый и неприметный, но в то же время целеустремленный, в кармане спрятан нож, рука быстрая и уверенная. Не раз я просыпался среди ночи в холодном поту. И вот сейчас: нет, это не бесцельная прогулка, не ветка, несущаяся по течению. Наш подполковник решительно шагал вперед, властелин улицы.

Неприятности начались на Бишопсгейт, ибо Вудрафф мастерски владел умением затеряться в толпе, а при своем небольшом росте он практически сразу же становился невидимым или хотя бы малозаметным. По меньшей мере трижды я терял его из виду, отчего холодный спазм устремлялся в мою толстую кишку; ругая себя последними словами, я вскоре все-таки снова находил подполковника и спешил приблизиться к нему, но только не настолько, чтобы разоблачить себя.

Вудрафф ничем не показывал, что заметил слежку. Не в его духе было проявлять излишнюю осторожность и испуганно озираться по сторонам. В то же время он не двигался по прямой к какой-то цели. По Бишопсгейт Вудрафф пересек Сити, затем резко свернул на Хаундсдитч, на следующем перекрестке снова повернул, обходя стороной Митр-сквер, где близко познакомилась с ножом Кейт Эддоус, и направился прямиком в чрево Уайтчепела. Казалось, подполковник уже загодя проложил маршрут; он знал, куда идет, и все было подготовлено заранее. Я вспомнил описание этого человека, составленное профессором Дэйром: как разведчик и рейдер, он должен прекрасно знать местность, расписание полицейских патрулей, места скопления народа, плотность гужевых потоков, доступность ночных «пташек» и, заблаговременно выяснив все это, сейчас без колебаний движется к цели, чтобы нанести очередной удар.

Но если у Вудраффа был какой-то план – а он должен был у него быть, – это никак не прослеживалось по его блужданиям по Уайтчепелу в ту морозную ночь, ясную, с серебряным сияющим серпом над головой и мягким светом газовых фонарей наверху, а еще полосками яркого света, падающими на мостовую из питейных заведений и пивных, и лесом теней от запертых торговых лотков и полчищ безликих людей, проституток, их клиентов и просто гуляющих, веселых, напуганных, скучающих, которые ходили и стояли повсюду. Казалось, подполковник стремится ступить ногой на мостовую каждой улицы. Мимо пролетали таблички с названиями, и я чувствовал, что моя физическая твердость рассыпается подобно скале, беззащитной перед воздействием ветра и моря; мне становилось все труднее дышать, однако огни по-прежнему мелькали, и Вудрафф упорно шел вперед и вперед. Под одеждой тяжелый пистолет «хауда» колотил меня по ребрам, оставляя синяки, а портупея, надетая на другое плечо, болезненно впивалась в тело. Как же мне было плохо!

Улицы были запружены народом, торговые лотки мешали продвижению и наблюдению, короткая перебежка через проезжую часть натыкалась на дополнительное препятствие в лице снующих подвод и экипажей, прохожие толкались и пихались. С меня этого было достаточно. Сначала я перестал следить за профессором Дэйром, поскольку не мог держать в поле зрения одновременно и его, и подполковника. Промежутки времени, когда я только мог предполагать, в каком направлении движется Вудрафф, становились все более частыми и продолжительными. По меньшей мере дважды, когда я уже погружался в пучину отчаяния, мне удавалось снова заметить его далеко впереди, и я устремлялся в погоню. Я пыхтел как паровоз, я вспотел, у меня тряслись колени, перед глазами все расплывалось и плясали искры, и я понимал, что неминуемо потеряю подполковника – это был лишь вопрос времени. Умрет еще одна девушка – тут ничего не поделаешь. Я предположил, что Вудрафф поступал так во время всех своих вылазок, чтобы исключить даже малейшую вероятность разоблачения. Это был подход профессионала: исходи из того, что тебя раскрыли, и веди себя соответствующим образом, так будет безопаснее. Никогда не думай, что ты неизвестен, и не пытайся добиться успеха без усилий и без осторожности.

Катастрофа произошла после одиннадцати. Я уже в четвертый раз потерял Вудраффа из вида, и когда я поспешно пересек Нью-роуд по направлению к Коммершл, едва не погибнув под копытами лошадей и колесами повозок, я посмотрел туда, где надеялся его увидеть, однако его там не было. Предположив, где он может быть, я бегом устремился туда, но его не оказалось и там. Я смотрел вверх, вниз, на восток, запад, юг и север, я менял точки наблюдения, увеличивал поле зрения, поднимаясь на ступени, заглядывал в соседние переулки, но все было тщетно: подполковник бесследно исчез. Я оглянулся вокруг, ища профессора. Но и его тоже нигде не было.

Не могу передать, каким глупцом, каким неудачником я себя чувствовал. Целое болото уныния выплеснулось мне на голову, пропитав меня отчаянием. Я сидел на каменных ступеньках, чувствуя, как меня пробирает холод, поскольку мое тело быстро остывало без движения. Я жадно глотал кислород, вынужденный столько времени обходиться без него; я молил о глотке воды, чтобы оросить Аравийскую пустыню, раскинувшуюся у меня во рту; я слышал барабанную дробь своего сердца, ощущал толчки проходящих мимо людей, упорно не желая признать реальность: Вудрафф исчез и у меня ничего нет.

Я ощущал тяжесть «хауды» под левым плечом и чувствовал, как ремень портупеи врезался в правое плечо. Я низко натянул шляпу, словно стремясь защитить вспотевший затылок от пронизывающего ветра, и тут у меня в голове прозвучал голос матери: «Джордж, говорила я, что ничего путного из тебя не выйдет! А теперь будь хорошим мальчиком, брось этот Лондон и вернись в Дублин, займись торговлей зерном, как это делал твой отец, женись на девушке-протестантке и образумься, наконец. Оставь всю славу Люси». Вероятно, в это мгновение меня охватило безумие в духе Джека, поскольку я поймал себя на том, с каким удовольствием врезал бы этой женщине кулаком в лицо.

Однако я быстро прогнал прочь это видение и вернулся к действительности. Я двинулся сквозь толпу, не обращая внимания на мучительную боль сомнения и самоуничижения, и вскоре вышел на Уайтчепел в том месте, где она пересекается с Нью-стрит, свернул на нее и направился к станции подземки «Олдгейт-Ист», где мы с профессором Дэйром условились встретиться в половине двенадцатого ночи в том случае, если потерям друг друга или подполковника Вудраффа.

По пути я не увидел ни того, ни другого. Поняв, что мне предстоит убить много времени, я зашел в пивную и заказал бутылку имбирного пива, чтобы разбить комок, сгустившийся у меня в горле. Мой план, плох он или хорош, заключался в том, чтобы восстановить силы с помощью имбирного напитка, после чего вернуться на улицу и кружить в надежде встретить одного или другого. Больше всего я боялся, что бедняга Дэйр застанет Вудраффа на месте преступления, попытается вмешаться и поплатится за это жизнью. У него не было пистолета, столь необходимого для подобного противостояния.

Я без каких-либо происшествий кружил по улицам, превратившись из агрессивного преследователя в случайного наблюдателя. Я заглядывал в темные переулки и подворотни в надежде застигнуть Джека за работой, но вместо этого натыкался на банальные отношения проститутки и клиента и, смущенный вторжением в чужую личную жизнь, поспешно удалялся. Слава богу, ни одна парочка меня не заметила.

Наконец подошло время встречи с Дэйром, и народу на улицах поубавилось. Проститутки и их потенциальные клиенты все еще встречались, однако было очевидно, что даже самые ненасытные из ненасытных либо уже утолили свой сексуальный зуд, либо решили отказаться на сегодня от забав. Тут сыграла свою роль и ночная прохлада, ибо ни один мужчина не захочет подставлять свою голую задницу свирепому северному ветру; к тому же в такую погоду гораздо сложнее убедить член быть готовым. Я уныло брел по направлению к станции «Олдгейт-Ист», собираясь встретиться с профессором, чтобы отправиться куда-то в другое место, – и тут я его увидел.

Я узнал его по походке, быстрой, пружинящей, по-прежнему полной кипучей энергии, словно в топке его внутреннего двигателя жарко горел уголь; не посмотрев ни влево, ни вправо, не потрудившись оглянуться назад, он свернул к «Олдгейт-Ист», приземистому с остроконечной крышей зданию, похожему на элегантный загородный дом. Здесь и было место посадки в вагоны, а не дворец короля-солнце. И все-таки, стремясь хоть чем-то быть похожим на Версаль, здание гордо несло вывеску «МЕТРОПОЛИТЕН РЕЙЛУЭЙЗ» на фасаде, перенасыщенном элементами ампира, потому, что так можно было сделать, а не потому, что так нужно было сделать.

Замедлив шаг, я поспешно достал карманные часы и увидел, что времени уже двадцать восемь минут двенадцатого, следовательно, последний поезд прибудет через две минуты. Джек пришел сюда, чтобы кого-то встретить? В этом не было никакого смысла. Ни одна шлюха не приедет на работу последним поездом, перрон будет пуст. Чего тут можно ожидать, разве только, быть может, возможности сходить в уборную? Я заколебался, но тут мой взгляд оживился при виде фигуры, метнувшейся через Уайтчепел-роуд, совершенно беспрепятственно, поскольку гужевое движение стало совсем редким; по размашистой походке, стилю, изяществу и целеустремленности я узнал профессора Дэйра, в развевающемся на ветру твидовом пальто и низко натянутой на лоб широкополой шляпе, для защиты от того же самого ветра. Он торжествовал успех! Ему удалось остаться в деле, в то время как бедняга Джеб не справился со своей задачей. Вот он, настоящий герой, подумал я.

Профессор нырнул в здание станции, безоружный, и я понял, что должен поторопиться туда, чтобы в случае необходимости оказать поддержку и применить оружие.

Мне потребовалось меньше минуты, чтобы добраться до станции, но она оказалась пустынной. Метнувшись к билетным кассам, я увидел, что те уже закрыты, потому что отправляющихся поездов, на которые нужны билеты, уже не должно было быть. И кондуктор у турникета ушел, по той же самой причине, потому что компостировать билеты больше не потребуется. Я перебрался через ограждение с гораздо меньшим изяществом, чем можно было бы объяснить одной только спешкой, и, очутившись с противоположной стороны, побежал вниз по какой-то лестнице.

Вокруг меня огромные стальные балки поддерживали самое сложное кирпичное сооружение в истории человечества, бросая вызов векам, предлагая времени разрушить их и сознавая, что в этом споре победа будет за ними. Меня поглотила тишина, царящая перемежающимися полосами света и тени, созданными электричеством, явлением для Ист-Энда редким.

Ступени вели к железному мосту, перекинутому через проходящие внизу железнодорожные пути, и я сбежал по ним среди затейливого переплетения массивных балок, скрепленных заклепками размером с кулак и покрашенных блестящей черной краской. Казалось, меня поглотила сама Промышленная Революция, и я слышал отголоски своих шагов, отражающиеся от железной решетки под ногами. Эхо звучало повсюду, ибо я попал в подземелье, больше похожее на собор, а не на железнодорожную станцию, перекрытое стеклянным сводом, в настоящий момент черным ввиду отсутствия солнечных лучей, проникающих сквозь него, опирающимся на ажурные стальные арки, а воздух вокруг был насыщен тяжелым запахом гари, ибо паровые двигатели пожирали уголь в чудовищных количествах, изрыгая дым, сажу и копоть, которые уже успели придать сверкающему сооружению древний вид, с черными подтеками, которые появлялись на стекле и полированной плитке гораздо быстрее, чем рассчитывали архитекторы. Подойдя к огромной лестнице, я сбежал вниз по сияющему мрамору и очутился на бесконечной платформе, расположенной в двух футах над рельсами. Это обширное пустынное пространство было населено одним лишь беспорядочным сплетением теней, но вдалеке, в самом конце платформы у входа в тоннель, по которому мчатся могучие поезда, стояли два человека.

Казалось, они сошлись в примитивном единоборстве, подобно двум древним жрецам, столкнувшимся из-за контроля над своей религией: человек науки и рационального мышления и человек чистой ярости, обладающий даром действовать в такой степени, что поистине превращается в одно действие. Человек из будущего, человек из прошлого. То, откуда мы пришли, против того, куда мы идем. Неужели они действительно схватятся друг с другом? Боже милосердный, каким будет исход этого противостояния: опыт и мускульная сила подполковника Вудраффа против более крупных размеров профессора Дэйра? На стороне Вудраффа особые приемы, на стороне профессора физические габариты и вес. Подполковник будет действовать стремительно и жестоко, однако на стороне Дэйра будет сознание собственной правоты, и хотя Бога не существует, я чувствовал, что если б Он существовал, Он бы поддержал профессора. В противном случае я приду на помощь Дэйру, вооруженный верным двуствольным пистолетом, который я достал из кобуры и взял в руки так, чтобы большой палец лежал на обоих курках, готовый быстро взвести их. Я подам свой слабый голос за цивилизацию, правосудие, обездоленных несчастных, по которым никто не скорбит, и все высокоморальные благородные дела, за которые сражалось человечество. Разумеется, в том случае, если я не забуду взвести курки.

Я побежал к противникам, которые, как я мог видеть, кружили друг вокруг друга – коварные соперники, поставленные перед дилеммой: что лучше, напасть первым или нанести ответный удар. В это мгновение Вудрафф принял решение. Он выбрал нападение.

Подобно тарану, подполковник вложил в свои бедра всю силу и устремился на профессора. Как оказалось, тот не был готов к подобному натиску. Не удержавшись, Дэйр отступил назад, но тотчас же пришел в себя, хотя и без особой уверенности, и противники встретились, разлетелись от удара при столкновении, снова сошлись, сцепились, размахивая руками, переступая с места на место, пытаясь найти удобное положение, оба настроенные на то, чтобы расправиться друг с другом. Это был не бокс; я видел бокс и восхищался его научным подходом. Здесь же не было никакой науки – только голая сила, приложенная против силы, ум, схлестнувшийся с другим умом. Через какое-то мгновение подполковник, применив прием, оказался под своим более крупным противником, обхватил его и швырнул на землю. Профессор упал изящно, откатился в сторону и тотчас же поднялся на ноги, лицом к противнику, не успевшему развить свое преимущество. Они снова сошлись, размахивая руками и ногами, дергая головами, пытаясь обмануть друг друга и что-то схватить. Я сообразил, что они слишком сблизились, чтобы обмениваться классическими ударами, поэтому все определялось силой захвата и скользким коварством освобождения.

И это было ужасно. Оба лица были искажены в ярости, оба противника оскалились, глаза сузились в щелочки, сквозь которые противники оценивали друг друга, ища слабые места. Приблизившись, я услышал от профессора: «Обезумевший ублюдок! Чудовище!», который набросился на своего низкорослого противника; однако подполковник сумел освободиться от захвата, отскочил назад и, получив свободу, нанес Дэйру мощный прямой удар в грудь, отчего профессор выпрямился, но все-таки нанес в свою очередь удар, который пришелся Вудраффу в ухо, отбросив его голову назад.

Оба противника были настолько поглощены своим безумным напряжением, что даже не заметили мое присутствие. Я с разбега налетел на них, в последнее мгновение развернувшись, чтобы нанести удар плечом, отбросить их назад, заставить отпустить друг друга. Подполковник поскользнулся, но смог устоять на ногах.

Я направил на него пистолет.

– Ни с места, сэр, или, видит Бог, я стреляю!

– У него есть союзник! – воскликнул подполковник, обращаясь к Всевышнему. – Он сумасшедший, но у него есть союзник!

– Слава богу, это вы, Джеб, – пробормотал профессор.

– Сэр, отойдите в сторону, чтобы я не держал вас под прицелом! – сказал я.

Но тут подполковник метнулся ко мне, настолько стремительно, что его движения показались размытым пятном, и через мгновение я ощутил, что пистолет вырвали у меня из рук. Вудрафф развернул меня так, что я оказался между ним и профессором, который бросился ко мне, и на какой-то миг мы втроем сплелись, как скульптурные Лаокоон и его сыновья[66], в напряженной борьбе, пистолет превратился в змею, ради которой мы сражались между собой, и в какой-то момент подполковнику удалось вырваться из наших рук. Отступив назад, он нацелил на нас пистолет и воскликнул:

– А теперь, безумцы, назад, или, видит Бог, я разряжу в вас оба ствола!

Однако, разворачивая пистолет, чтобы навести его на профессора, он на мгновение замешкался, профессор что есть силы толкнул его обеими руками, подполковник не удержал равновесие, сорвался с платформы и с глухим стуком упал на рельсы, выронив пистолет.

Я собирался подобрать оружие, но как раз в этот миг подполковника озарило ослепительное сияние фары, и через какую-то долю секунды – не существует достаточно точных часов, чтобы измерить скорость происходящего – он исчез, а мимо нас со свистом и шипением промчался разъяренный паровоз, расплывчатый силуэт, огромное бронзово-бордовое чудовище, сверкающее и ревущее, скрежещущее всеми своими деталями, отбивающее неровный ритм поршнями, извергающее изо всех мест облака пара, клубы насыщенного серой дыма и снопы искр. Поезд проехал еще добрых сто ярдов вдоль платформы до полной остановки.

Не могу сказать, крикнул ли подполковник Вудрафф, встретив свою судьбу: я ничего не слышал – таким громким был рев паровоза.

В считаные мгновения все было кончено.

Я стоял в полном оцепенении, начисто лишившись способности рассуждать и двигаться, парализованный, жаждущий глотнуть воздуха и что-нибудь сказать, но не находящий ни того, ни другого, сознающий, что меня колотит сильная дрожь, чувствующий пот, буквально потоками струящийся по телу. Когда я снова начал воспринимать окружающее, все было так, будто ничего не произошло. Я стоял на платформе рядом с профессором, состав полностью остановился, привнеся в пустоту ощущение света и цивилизации; немногочисленные последние пассажиры выходили из вагонов, спеша добраться до хлеба, кровати или выпивки. Никто не поднял тревогу, не было ни криков, ни свистков, ни спешащих полицейских, ни зевак, ни объятой паникой толпы.

– Его больше нет в живых, – пробормотал профессор Дэйр.

Я не находил слов.

– Он упал перед самым паровозом, и машинист не мог его видеть. А удар был слишком слабым, чтобы тяжелый локомотив его ощутил. Тело обнаружат утром. А теперь давайте уходим. Быстрее!

– Может быть, нам следует…

– Нет, – отрезал профессор. – Если все станет известно сейчас, мы уже никак не сможем повлиять на ситуацию, и этой темой займутся все, кому не лень. К тому же пусть бедняга удостоится некролога в «Таймс»; все предположат, что это было самоубийство, и ближайшая неделя будет посвящена «несчастному старине Вудраффу, кавалеру креста Виктории». А уже затем мы подобающим образом выложим городу историю Джека, то, что нам удалось раскопать и почему больше не будет выпотрошенных девочек, – и тогда мы получим все, что нам причитается.

Его рассуждения были логичны. Это остается логичным даже сейчас. Холмс неизменно добивается желаемого.

– Уходим отсюда! – повторил профессор, наклоняясь, чтобы подобрать здоровенный нож.

Мы поднялись со станции в прохладный ноябрьский воздух.

Глава 45 Воспоминания Джеба

Я думал, что после бурных событий той ночи больше никогда не смогу заснуть. Однако я заснул, забылся черным сном без сновидений, ощущая, будто скольжу по ночному небу. И все же мой рассудок был настолько возбужден, что разбудил меня всего через несколько часов, поэтому я принял ванну, пожевал что-то на завтрак, благостно не обращая внимания на мать, которая благостно не обращала внимания на меня, и в десять часов утра взял кэб, чтобы отправиться к профессору.

По дороге от станции мы не сказали друг другу ни слова, словно пережитое потрясение лишило нас способности рассуждать. В тот момент я был настолько вымотан, что даже не пытался думать о последствиях случившегося и строить планы на будущее. Думаю, так же в точности чувствовал себя и профессор. И вот теперь он сам открыл мне дверь и провел меня в кабинет, где пил кофе в то утро, когда я приезжал к нему в первый раз. Сейчас он также предложил мне кофе, однако я был слишком возбужден, чтобы заниматься повседневным ритуалом. Мне не давали покоя сомнения.

– Я обращаюсь к вам за помощью. Мне станет значительно легче, если мы полностью восстановим эту трагическую историю. Что двигало подполковником Вудраффом? Как работало его сознание, почему он был героем и в то же время кровожадным чудовищем? Каков был его мотив?

– Я сам ломал голову над этим. Полагаю, речь идет о «Дне». Помните, я всегда утверждал, что в любом написанном тексте есть свое «Дно». Определенно, подобный феномен объясняется тем, что и у сознания также есть свое «Дно», которое, возможно, мы не чувствуем, не понимаем, не признаём, однако оно определяет наше поведение.

По словам профессора, подполковник Вудрафф так и остался в Афганистане, продолжая вести свою бесконечную войну.

– Отдадим ему должное. Он понимал, что у него повреждена психика, понимал, что он опасен, и, быть может, главным его подвигом был не тот героический поступок, за который он получил крест Виктории, а нескончаемая борьба с демонами, наводнившими его «Дно». Он пытался приспособиться к новым реалиям, пытался строжайшей дисциплиной подавить черные импульсы, сосредоточившись на работе над пуштунским словарем, а когда кошмарные видения, физическая боль, воспоминания, страдания становились невыносимыми, отправлялся курить опиум. Но это не помогло. И в конце концов он потерпел поражение.

Я был потрясен тем, как сочувственно профессор Дэйр относился к человеку, который всего каких-нибудь двенадцать часов назад был на волосок от того, чтобы его убить. Однако именно в этом, чувствовал я, проявляется величие этого человека. Под саркастической внешностью его собственное «Дно» было пронизано человечностью и состраданием.

– У него в ушах звучали крики молодых солдат, которых в ночь после отступления от Майванда выпотрошили афганские женщины, и он хотел положить этому конец. Хотел заставить крики умолкнуть. Последним его прибежищем стало отмщение, пусть и символическое. Он не мог устоять. Поэтому выходил ночью на лондонские улицы и делал с проститутками то, что те женщины делали с его солдатами. Это был наркотик. Для того чтобы получить удовлетворение, ему требовалось все больше и больше насилия. На самом деле мы не можем его винить; в конце концов, ведь он – это мы сами. Порождение Британской империи.

– Да, – сказал я, – понимаю.

– Таким образом, в данном случае термин «мотив» не имеет смысла; больше подходят «порыв», «непреодолимая страсть», «настоятельная потребность».

– Значит, он был Джекилом и Хайдом?

– На мой взгляд, Луис Стивенсон все сильно упростил тем, что оба не подозревали о существовании друг друга. Нет, нет, это вопрос объединения, слияния, – того, что «Дно» каким-то образом берет верх и манипулирует ощущениями. На мой взгляд, «Дно» подобно айсбергу, семь десятых которого скрыты под водой. Поэтому оно более могущественное, более грозное и более блистательное.

– Кажется, я вас понимаю, – задумчиво промолвил я. – Надеюсь, мне удастся объяснить это всему миру.

– Уверен в этом.

– В таком случае я прямо сейчас сажусь за пишущую машинку и начинаю…

– Не так быстро, – остановил меня Дэйр. – Поскольку вы убедили меня в том, что намереваетесь следовать этим курсом, у меня есть одно предложение.

– Да, конечно, – сказал я.

– Сейчас не лучшее время для вашего начинания, и я хочу понять, сознаете ли вы это.

– Я сознаю то, что общество отчаянно жаждет узнать о том, что с Джеком-Потрошителем покончено раз и навсегда, – сказал я.

– Не совсем так. Начиная с декабря прошлого года и в особенности с июня этого года большое число представителей общественности, в первую очередь люди нашего круга, определяющие духовный путь нации, поверили в моральное и интеллектуальное превосходство детектива-любителя. Этот образ преподносится в общественном воображении, в то время как образ профессионального следователя полиции принижается. Вы сами, если судить по вашим замечаниям, попали к нему в рабство. И подобные настроения многократно усилили страх перед Джеком и неспособность подчиненных Уоррена остановить и раскрыть эти преступления. Людям нужен доблестный герой. В глубине души они жаждут появления человека, обладающего проницательностью, опытом, аналитическим складом ума, способностью к дедукции, познаниями в криминалистике, знакомого с преступным миром и его методами, а также имеющего волю и энергию бороться со злодеями, защищая общество. Общественность жаждет Шерлока Холмса.

– Ну да, – согласился я, – я восхищаюсь этим персонажем. Должен признаться, в нас с вами я вижу Холмса и Ватсона.

– Я наконец прочитал «Этюд в багровых тонах», выпущенный издательством «Вард Лок». Похоже, эта книга набирает популярность. Поскольку Конан Дойл, офтальмолог, как я это понимаю, сотворил идеального детектива. Шерлок Холмс, человек науки, великолепно владеющий искусством дедукции, невозмутимый, предельно рациональный, видит то, что пропустили другие, и умеет складывать факты в нужном порядке и правильном контексте.

– Совершенно верно! – воскликнул я, довольный тем, что реальный Шерлок Холмс подтвердил мою догадку.

– И эта структура весьма любопытна. Сам Шерлок Холмс не повествует о себе. Скорее, за ним наблюдает его младший напарник, человек, обладающий острой наблюдательностью, а также незаурядным литературным дарованием. Это доктор Ватсон, недавно вышедший в отставку с военной службы. Холмс раскрывает дело, Ватсон рассказывает об этом.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что вам, перед тем как написать свое повествование, настоятельно следует перечитать то, что написал Конан Дойл. И тогда вы поймете, как это сделать мастерски, как найти ритм, объединяющий рассказчика и героя, как тщательно разместить улики, анализ и решение и изложить все крепким, как дуб, абсолютно понятным английским языком. Итак, перечитайте «Этюд в багровых тонах», после чего напишите свое повествование в таком же духе. Это принесет вам успех. Тем самым вы воздадите должное не только Дэйру и Джебу, но также и Полли, Энни, Долговязой Лиз, Кейт и бедняжке Мэри Джейн, и в каком-то смысле даже несчастному подполковнику Вудраффу, да упокоит Господь его растерзанную душу.

– Замечательный совет, – сказал я. – Я немедленно принимаюсь за работу. Нам нужно опубликовать этот рассказ на следующий день после похорон, даже если тело не будет найдено. Настоятельно необходимо назвать подполковника по имени, тогда полиция вскроет его квартиру, обязательно найдет кольца Энни, быть может, нож, быть может, какие-нибудь замаринованные человеческие органы, принадлежащие одной из убитых, окровавленные тряпки, какие-либо другие свидетельства его преступлений, – и тогда наше доказательство будет железным.

***

На Нью-Оксфорд я зашел в книжный магазин Мьюди и купил «Этюд в багровых тонах» издательства «Уард Лок и компания».

И уже вечером вторично познакомился с мистером Холмсом и доктором Ватсоном. Книга была чертовски хороша. Конан Дойл пишет четко и прямо, без обмана и притворства. Больше того, у него есть дар увлекательного рассказчика, что сближает его со Стивенсоном и Диккенсом в начале творческого пути. Я проглотил книгу за один присест, наслаждаясь обществом двух столь интересных джентльменов. Однако, хотя я видел много от Холмса в Дэйре, во мне самом не было почти ничего от Ватсона, если не брать структуру повествования. В то время как Ватсон был по-житейски мудрым, повидавшим жизнь, я был порывистым, честолюбивым, возможно, слишком блистательным, чтобы быть помощником кому бы то ни было, поскольку мне требовалось быть в центре внимания и идти своим путем. Я сказал себе, что осознание этого станет для меня замечательным руководством в деле написания той длинной статьи, которую я задумал, ибо я смогу в достаточной степени сдерживать самолюбие, чтобы выставить в главной роли профессора Дэйра. И это пойдет на благо не только ему, но и мне самому.

Закончив книгу, я ощутил восторженное возбуждение. Я понял, каким именно образом, на взгляд профессора, повесть Конан Дойла должна была побудить меня приложить все старания – так оно и произошло, я действительно был полон энергии. Я был готов с места ринуться в бой – но я вынужден был признать, что в Холмсе было нечто большее, чем видно на первый взгляд. Конан Дойл, как это видно через поведение мистера Холмса, несомненно, человек мудрый, несомненно, долго размышлял о черных глубинах сердца и о том, на что подобные люди пойдут ради достижения собственных целей, и об ответственности того, кто ведет расследование, видеть правду, а не сотворенную иллюзию. «Убийство багровой нитью проходит сквозь бесцветную пряжу жизни, и наш долг распутать эту нить, отделить ее и обнажить дюйм за дюймом…» Вот что совершили в реальной жизни наши Холмс и Ватсон в деле Джека, не так ли? Вот что совершили профессор Дэйр и журналист Шоу, не так ли? Мы мастерски определили, что поступки Джека говорят о нем самом – о его жизненном опыте, складе ума, его навыках, и, используя эти знания, установили узкий круг людей, а затем проверили нашу догадку и в конце концов обнаружили нашего человека с ножом в руке – и остановили его благодаря вмешательству везения. Дальнейшая информация только подтвердит наше заключение. Это было торжество холодного рационального ума над неуклюжими попытками расставить ловушку – единственным, что оказалось по силам управлению полиции.

Больше всего я гордился одним моментом. Это было описание метода Холмса, данное им самим, и я видел, с каким блеском мы… то есть профессор Дэйр применил его на деле. «Прежде чем обратиться к моральным и интеллектуальным проблемам, решение которых особенно трудно, пусть исследователь начнет с решения более простых задач».

А каковыми будут элементарные проблемы этого дела?

Что делало Джека Джеком?

Не то, что он убивал, как убивали многие до него, и будут убивать после. Такова печальная сторона человеческой натуры. Это – багровая нить. Нет, все дело было в том, что он делал это бесшумно, уверенно, после чего бесследно исчезал.

Вот в чем суть. Джек бесследно исчезал. Как ему это удавалось? Ну, у профессора было много мыслей на этот счет, и они все до одной уместные: он великолепно все планировал, он обладал способностью видеть в темноте, у него был большой опыт действий ночью, и он знал, какая луна ему нужна для того, чтобы получить максимальное преимущество; он тщательно изучал место будущего преступления, он обладал небольшим ростом, что позволило ему выбраться из тесноты Датфилдс-ярда, он…

На самом деле ключом был именно небольшой рост; профессор определил это, применил к делу и раскрыл его. Не вызывало сомнений, как именно подполковник Вудрафф использовал свои небольшие физические габариты.

Впереди оставалось еще одно. Мне нужно было отправиться в Датфилдс-ярд. Я не видел это место, ибо провел ту ночь сначала на Митр-сквер, в месте второго из «двух ударов», где встретила свой конец бедная Кейт Эддоус, а затем – на Гоулстон-стрит, где была оставлена улика «еувреи», однозначно свидетельствующая о дислексии. Я решил, что должен побывать в Датфилдс-ярде, посмотреть, что к чему, и разобраться в этом аспекте.

Проснувшись в веселом настроении, я с удовольствием позавтракал и даже довольно мило поговорил с матерью, которая вся прямо-таки светилась – ничего не зная о моем триумфе, – потому что Люси предстояло петь небольшую партию в «Травиате» в парижской опере. Моя сестра начинала свой путь в мир профессиональной музыки.

Думаю, завтрак явился вершиной моей славы. Помню, я думал: «О, мама, если б ты только знала, что твой тупой сын, неудачник, разочарование, носитель и наследник мечтаний своего пьяницы-отца, наконец сделал что-то значительное и теперь его ждет слава».

На улице было свежо, и я решил пойти пешком. Не успел я отойти далеко, как наткнулся на старого хромого господина, неуклюже ковыляющего по тротуару. Каждый шаг давался ему с огромным трудом. Вдруг он споткнулся, и я великодушно поспешил ему на помощь. Старик развернулся, но не чтобы опереться на мою руку, а чтобы воткнуть мне в живот дуло револьвера «Уэбли».

– Мне следовало бы проделать в вас здоровенную кровавую дырищу, сэр, – зловещим голосом произнес старик, – и сплясать джигу, наблюдая за тем, как вы истекаете кровью!

Это был подполковник Х. П. Вудрафф (в отставке), кавалер креста Виктории, командор ордена Бани.

Часть III В ночной чаще

Глава 46 Воспоминания Джеба

– Вас же нет в живых! – выдохнул я.

– Потребуется что-нибудь посерьезнее паровоза, чтобы отправить на свет этого старого хрыча. У меня по-прежнему кошачьи рефлексы. Я распластался между рельсами, и чудовище прогромыхало надо мной. А потом я отполз в безопасное место.

– В таком случае, сэр, вы и есть Джек-Потрошитель!

– Я – такой же Джек-Потрошитель, какой вы – королева Виктория. Каким безумием заразил вас Дэйр, безмозглый вы болван? Убедите меня в том, что вы одурачены, а не являетесь его сообщником, и, может быть, я не пришью вас перед тем, как пришить его.

Вудрафф сильнее воткнул стальное дуло револьвера мне в живот.

Мой рассудок, как это случается так часто при столкновении с неприкрытой агрессией, просто разлетелся вдребезги. Я был словно парализован.

– Куриные мозги! Твой язык сожрала кошка, весь целиком?.. Так, сейчас ты пойдешь со мной на Рассел-сквер, веселый и счастливый, там мы сядем под деревом и немного потолкуем. Одно неверное движение – и я прикончу тебя на месте.

Револьвер – как и хромота – исчезли под пелериной; подполковник выпрямился и мягко подтолкнул меня на противоположную сторону улицы. Я увидел впереди свод, образованный ветвями вязов. Мы вошли в парк и отыскали уединенную скамью. Какая неслыханная дерзость! Этот человек держал меня под прицелом посреди самого благопристойного парка на свете, и вокруг нас гуляли дамы и господа, мальчишки и девчонки, граждане Британской империи, даже не подозревая о нашем смертельном противостоянии…

Мы устроились поудобнее, но я мог различить под пальто Вудраффа очертания здоровенного револьвера, готового к действию. Подполковник в одно мгновение мог выхватить оружие и выстрелить в меня.

– Что связывает вас с Дэйром?

– Мы с ним вместе занимались Потрошителем. Наши исследования показали, что это вы и что вы сумасшедший. У вас кольца Энни Чэпмен, я видел их у вас в руке в опиумной курильне. Вы сознались в том, что убили ее. «Кровь, – сказали вы, – ее внутренности вспороты». Далее, у вас определенная проблема с правописанием, следствием которой явилась лишняя буква «у» в надписи на стене на Гоулстон-стрит.

– Ты клоун! – ответил Вудрафф. – Жалкая соломинка с великими чаяниями и рассудительностью лягушки на раскаленной сковородке! Эти кольца подарила мне моя суженая Эмили Стэндуик, да будет благословенна ее добрая душа, которая была зверски убита и изуродована сипаями по дороге в Лакхнау в первый день Великого восстания одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года, тридцать один год тому назад. С тех самых пор я ношу эти кольца при себе, как я ношу воспоминания о том, что было с нею сделано. Да, я курю опиум, потому что порой воспоминания становятся слишком жуткими и мне хочется положить им конец с помощью свинца, выпущенного из револьвера!

– Очень удобный рассказ.

– Его легко проверить!

– Профессор Дэйр…

– Безумец!

– Сэр, у него высокоморальный взгляд на мир, пусть он и скрывает это под циничным остроумием. Но он верит в возможность всеобщего мира и равного распределения материальных благ. Профессор Дэйр считает, что нас разобщает то, что мы говорим на разных языках.

– Я читал его книгу, – заметил подполковник.

– Он верит в единый язык, единую культуру, без национальных различий, когда не будет оснований для войн и бедности, для ненависти и зависти. Согласен, это утопия, но в этом проявляется его высокая моральная позиция.

– О том, какая у него высокая моральная позиция, спроси у девушки, сидевшей на цепи в подвале его дома!

Я оставил это зловещее заявление висеть в воздухе. Незачем провоцировать Вудраффа. Пауза получилась театральной, и когда подполковник, с его великолепным умением выбрать подходящий момент, выдоил ее досуха, он продолжал:

– Позволь кое-что рассказать тебе про моральные принципы профессора Дэйра. Лет пять назад ему надоела чистая теория. Он надумал поставить эксперимент. Мысль заключалась в том, чтобы взять с улицы какую-нибудь несчастную, которая говорит безграмотно, моется тогда, когда у нее получается, и, быть может, даже время от времени не отказывается от трех пенсов, предложенных добропорядочным английским джентльменом за любовную утеху в темном переулке.

Я молчал.

– И вот он находит девушку из лондонских низов – и принимается за работу. Должен сказать, ему действительно пришлось поработать. Это было нелегко. Речь шла не просто о нескольких уроках произношения. Дэйру требовалось разрушить девушку до основания, а затем построить заново. Это был чуть ли не смертельный поединок: крики, угрозы, истерики, бессонные ночи и даже цепи в подвале.

Слушая подполковника, я воочию представлял все это. За сарказмом и мечтательностью Дэйра мог скрываться неистовый безумец. Остроумие, изящество, сарказм – быть может, это была маскировка, за которой скрывался истинный Томас Дэйр…

– Чем все это закончилось?

– Через шесть месяцев напряженной работы Дэйр познакомил девушку со звуком «х». «Хартфорд, Херефорд и Хэмпшир, похоже, охватили дожди», снова и снова, день за днем, до тех пор пока у бедняжки не начиналась истерика. Дэйр вернул ей волшебство английских гласных. «Того и жди, пойдут в Испании дожди»[67]. Снова, снова и снова. Сам сумасшедший, Дэйр и бедное дитя сделал наполовину сумасшедшей: беззащитная, некуда бежать, нет внутренних сил. Но в конце концов он добился своего. Должен признать, избивая девушку до полусмерти, он добился-таки того, что она стала говорить, как истинная леди. Больше того, отмытая, одетая в модные платья, она оказалась, видит Бог, красавицей. Дэйр таскал ее по всему городу, упиваясь своим торжеством. Использовал ли он ее для каких-либо аморальных целей? Ты мужчина, ты и скажи.

Я промолчал. Мне нечего было сказать. К ужасу своему, я должен был признать, что все это звучало так справедливо применительно к Томасу Дэйру.

– Надеюсь, ты не ждешь счастливого конца, – сказал подполковник.

– Пожалуйста, продолжайте!

– Похоже, тут не обошлось без другого мужчины.

– Эта девушка кого-то встретила?

– Он жил у Дэйра. С виду невзрачный, весь день напролет просиживал у себя в комнате наверху, работая. Так или иначе, похоже, точно так же, как Дэйр влюбился в свое творение…

– Пигмалион, – подсказал я.

– Дурачина безмозглый, это не литература! Это произошло в действительности! Вот что самое страшное. Вся суть в том, что Дэйр влюбился в эту девушку, однако в конечном счете тот, второй мужчина, не смог терпеть то, что Дэйр с нею делает. Быть может, она напоминала ему кого-то другого, кого он знал и любил тридцать один год назад. И вот однажды вечером этот второй мужчина дает девушке денег и заставляет ее бежать от Дэйра, потому что она превратилась в игрушку в руках негодяя и он ее сломает. Дэйру нужна не жена, а статуя. Девушка сама поняла это. Поэтому накануне оглашения о своей помолвке с Дэйром мисс Элизабет Литтл исчезла.

Я попытался оправдать это. Если Вудрафф говорил правду, это означало лишь то, что Дэйр – мерзавец; но он и так демонстрировал склонность быть мерзавцем, что так часто является расплатой за гениальность.

– Я стараюсь понять, какое это имеет отношение к делу. Тут речь идет о характере, а не о поступках.

– Характер определяет поступки! – решительно заявил подполковник.

Только тут идиот у меня в голове наконец додумался спросить об этом таинственном «соседе», похоже ставшем движущей силой всего этого смятения.

– Должен сказать, что, несмотря на всю свою начитанность, ты непроходимо туп, – ответил Вудрафф. – Я и был тот человек!

Наверное, я ахнул, сглотнул комок в горле или заморгал, ибо я обязательно должен был как-либо выразить свое смятение. Однако подполковник, обратив ко мне свое бесстрастное лицо профессионального вояки, не выказал никаких чувств.

– Если вы… – с трудом выдавил я, – если он… если… – После чего «если» у меня иссякли, и осталось только одно: – Если Дэйр был знаком с вами, профиль убийцы был составлен до убийств, – выпалил я. – Ему было известно все: ваша военная карьера, ваши навыки, острое зрение, проблемы с правописанием, ваше мужество… Ему было известно о кольцах, о воспоминаниях о зверски убитой женщине. Убийства были составлены, оформлены, построены так, чтобы соответствовать этому профилю. В таком случае… кто их совершил?

Ответ мог быть только один.

Глава 47 Воспоминания Джеба

Через три дня я предложил профессору Дэйру встретиться в Датфилдс-ярде, на месте убийства Элизабет Страйд. Я назначил встречу на четыре часа дня. Стояла холодная и ясная декабрьская погода, хотя я и оставался бесчувственным ко всей этой слащавой рождественской чепухе.

Профессор показался мне весьма бодрым. По-видимому, он оставил позади весь ужас убийств, и я постарался настроиться на такой же веселый, жизнерадостный лад. Как всегда, он был в своем твидовом пальто, а его блистательную голову защищала от холода теплая шерстяная шляпа. Профессор курил трубку, щеки у него раскраснелись, и он излучал счастье и удовлетворенность. Кажется, я еще никогда не видел его таким умиротворенным, в полном согласии со всем миром.

– Да, Джеб. Будьте добры, объясните, что вам нужно. Я всецело в вашем распоряжении.

– Сэр, – начал я, ежась от холода. Мы стояли у калитки в деревянных воротах, ведущих во двор, где, кажется, уже целую вечность назад была убита бедняжка Лиз. – В ту ночь меня здесь не было, поэтому мне требуется определенная помощь, чтобы я смог составить связный рассказ. Это самое слабое мое место.

– Да, да, – сказал профессор. – Но только не забывайте, что и мне также еще не приходилось здесь бывать. Впрочем, надеюсь, вдвоем мы что-нибудь сообразим.

С этими словами мы вошли в калитку и оказались там, где встретила свою смерть Долговязая Лиз. Сейчас здесь все было прозаично и пусто: простой стык кирпичной стены с покрытием двора. Заглянув внутрь, мы увидели тесное пространство, едва ли заслуживающее название «двор», размерами вряд ли больше Миллерс-корт – лишь пустота между беспорядочным нагромождением строений, характерным для Ист-Энда, где каменщики возводили город без какого-либо плана, как им вздумается. Две маленьких мастерских, а чуть дальше – лестница, ведущая на балкон маленького жилого дома. Совсем ничего примечательного.

– Полагаю, это здесь, – сказал я, указывая на место, где, по всей видимости, была обнаружена Лиз, сразу за пределами дуги, описываемой открывающейся направо калиткой.

– Похоже на то.

– Джек убил Лиз, но не успел изуродовать тело. Его застал врасплох случайный свидетель, открывший ворота. Он застыл на месте. Возница, почувствовав странное возбуждение пони, спрыгнул с повозки и зажег спичку. Пятно света выхватило тело. Возница убежал за помощью, а Джек протиснулся в узкий промежуток между пони, запряженным в тележку, и воротами.

– Кажется, именно так все и было изложено в газетах, – подтвердил профессор. – У вас есть какие-либо другие мысли?

– Гм, – задумчиво произнес я. – Я просто удивлен тем, что Джека не заметили ни свидетели, ни подоспевшая полиция. Возница не мешкал. Он практически сразу же вернулся сюда вместе с еще тремя людьми из клуба, – я указал на двухэтажное здание, образующее северную границу Датфилдс-ярда, дверь которого находилась всего в двадцати футах от того места, где мы стояли. – Они выбежали из главного подъезда, выходящего на Бернер-стрит. В клубе было полно народу, поскольку там проходило какое-то анархистское сборище, и через считаные минуты все эти люди высыпали на Бернер и запрудили все вокруг. Тем временем прибыли «фараоны» – я имею в виду уличных констеблей, – а также прохожие с Бернер и с расположенной чуть дальше людной Коммершл. Так что это место едва ли можно было назвать безлюдным.

– Я не могу отвечать за то, что пишут газеты. Возможно, вам следует обсудить это с вашим другом Гарри Дэмом, когда он перестанет устраивать аутодафе для евреев. Но то, что вы сейчас описали, не кажется мне невозможным. Вспомните, Джек невысокого роста, поэтому пони его не испугался, приняв за ребенка, который не будет бить его кнутом. Джек достаточно щуплый, чтобы протиснуться между тележкой и воротами и быстро скрыться.

– Возможно, – с сомнением произнес я, – однако пони уже возбужден, уже на взводе, он чует запах крови. И мне кажется, что внезапное появление из темноты какой-то фигуры, пусть даже размерами с ребенка, должно было еще больше напугать и без того напуганное животное. Пони неминуемо должен был поднять шум.

– Кто способен проникнуть в мысли пони? – заметил профессор.

– Справедливо, – согласился я. – Но вам не кажется странным, профессор, что мы привязаны к единственному зданию в Лондоне, в котором регулярно собираются революционеры, агенты тайной полиции, шпионы – весь этот сумасшедший дом авторитарных режимов центральноевропейских стран и людей, мечтающих эти режимы свергнуть. Ведь это здание должно кишеть интригами, заговорами, всевозможными хитростями и уловками, не говоря про средства спасения и бегства, разве не так?

– Кто вам внушил эту мысль? – спросил профессор. – Она совсем не в вашем духе.

– Что вы, – сказал я. – Меня просто осенило.

– А… В любом случае, какая, в конечном счете, разница? У всех этих людей на уме одна только политика. Их нисколько не интересует человек, потрошащий шлюх, поскольку это никак не продвигает революционное дело. Эти люди другой породы.

– Совершенно верно. Однако у всех этих людей, к каким бы фракциям они ни принадлежали, есть одна общая черта, которую я бы назвал «страхом облавы». На них устраивали облавы, облавы навсегда запечатлелись у них в памяти, им приходилось спасаться от облав. Для них облава означает задержание, арест, тюремное заключение, ссылку или казнь. То есть крушение всего того, что составляет смысл их жизни. Наш мир очень опасный и хрупкий. Поэтому разве не разумно предположить, что эти люди должны были подготовить путь отхода из места своих сборищ? Они не из тех, кого можно запросто переловить словно крыс. Идемте, давайте проверим.

Мы вошли в здание, воспользовавшись незапертой дверью бокового входа из Датфилдс-ярда, и оказались в темном коридоре, который в одну сторону, судя по шуму печатных станков, вел к типографии, а в другую – к выходу на улицу, где в небольшом вестибюле была лестница, ведущая в просторный зал наверху. Там рабочие горланили гимн солидарности, так любимый радикальными организациями всей Европы. Пение было таким громким, что отголоски отражались от стен и потолков. Но вместо того чтобы присоединиться к героическому хору, я провел Дэйра к боковой двери. Она также оказалась не заперта благодаря блаженному убеждению анархистов в том, что любая собственность является воровством и поэтому не нужно ставить никаких препятствий на пути нуждающихся. Я определенно был нуждающимся. Эта дверь в свою очередь привела нас к короткой лестнице, спускающейся в подвал, где было то, что есть во всех подвалах: ящики, ржавый инструмент, всякий мусор, хлам, крысиные норы, паутина, пыль, затхлость.

– Едва ли это можно отнести к лондонским достопримечательностям, – заметил профессор.

– И все же давайте посмотрим, нет ли тут сокровища, которое можно найти в самом неожиданном месте.

Мы бродили по подвалу, и никто нам не мешал. Здесь было довольно темно, и мы постоянно на что-то натыкались.

– Ого, а это что такое? – вдруг спросил я, указав на бетонный пол, весь заляпанный каплями воска от свечей, словно в этом месте требовалось хорошее освещение.

– Великолепная находка в духе Шерлока Холмса, сэр, – похвалил меня профессор.

Я налег на ближайший ящик и обнаружил, что легко могу его сдвинуть. Ящик сместился фута на три вправо, открыв пробитую в бетоне дыру, с неровными краями, но весьма просторную. Весь мусор был тщательно сметен прочь. Из дыры торчали две ноги лестницы, уходящей вниз.

– Я бы сказал, это подземный ход. Очень любопытно, вы не находите? Несомненно, проделан для того, чтобы спасать анархистов от громил, нанятых царской охранкой. Вы не согласны с тем, что такой блистательный тактик, как подполковник Вудрафф, должен был учесть высокую вероятность существования подобного сооружения и предпринять попытку его найти? Возможно, вот почему он выбрал это место, зная о существовании подземного хода.

– Гениальные рассуждения! – воскликнул профессор. – Подземный ход существовал в теории, теперь он существует в действительности. Видит Бог, это замечательное открытие!

– Не желаете посмотреть, куда он ведет?

– Мы просто обязаны это сделать.

Я полез первым. Спуск был недолгим, футов десять, после чего я оказался не в просторном подземном помещении, а, судя по всему, в заброшенной сточной трубе, хотя и достаточно большой, чтобы можно было почти выпрямиться в полный рост. Стоило предположить, что рядом с лестницей должен быть фонарь, которым воспользуются беглецы, – и фонарь действительно был, примитивное устройство со свечой внутри, чей вклад в освещение был скорее моральным, чем практическим. Пока профессор спускался вниз, я отыскал спички, тщательно завернутые в клеенку для защиты от сырости, развернул их, зажег одну, щурясь от света, запалил фитиль и закрыл стеклянный колпак фонаря, тем самым несколько увеличив яркость. Подняв фонарь в левой руке, изучил отверстие в древней спекшейся глине, сквозь которую анархисты проложили путь к бегству; поводив фонарем, мы увидели, что подземный тоннель уходит футов на девяносто. К этому времени нам в нос ударило отвратительное зловоние, ибо когда-то здесь было отхожее место, которым пользовались… римляне, жители средневекового Лондона, кто знает? Быть может, здесь лежали испражнения Сэмюэля Пипса[68] или господ Джонсона и Босуэлла. Говорят, под Лондоном находится густая сеть заброшенных подземелий и тоннелей; анархисты просто наткнулись на такой тоннель и превратили его в путь отхода. Однако мы находились здесь не одни, ибо со всех сторон послышался писк, шорох, царапанье или какое там еще слово, которым можно описать звуки, издаваемые большим скоплением крыс. Мы вторглись в их царство, и хотя свет фонаря прогнал их прочь, дело тут, полагаю, было не в страхе, ибо чего пятистам таким тварям бояться нас, а в том, что яркий свет потревожил их чувствительные глаза, привыкшие к мраку.

Я указал в глубь тоннеля.

– Похоже, это сортир. Им пользовались римляне и норманны. Полагаю, тоннель выходит на поверхность в каком-нибудь заброшенном здании на Фэрклаф-стрит.

– Да, да, – поспешно согласился профессор, проходя в тоннель. – Пока возничий бегал за помощью, пока анархисты – сначала несколько человек, а затем целая толпа – высыпали из главного входа на улицу, подполковник Вудрафф юркнул в боковую дверь. Он исчез за считаные секунды, никем не замеченный, пробрался к подземному ходу и спустился в него. Отсюда всего десять минут пешком до Митр-сквер, где у него было достаточно времени, чтобы найти Кейт Эддоус и сотворить с нею все эти ужасы… Да, это блестящая находка, Джеб, и она добавит достоверности и драматичности вашему повествованию.

– Согласен, – сказал я, – но проблема вот в чем. Из всех мест преступления только это имеет тайный путь отхода. Я тщательно изучил все остальные. Ни на Бакс-роу или Хэнбери-стрит, определенно, ни на Митр-сквер с ее несколькими выходами и ни на Миллерс-корт нет ничего похожего на тайный проход. Такое есть только здесь. И любопытно то, что, как мы с вами только что доказали, этот подземный тоннель не налагает никаких ограничений на физические габариты человека. Здесь свободно может пройти мужчина среднего роста. Следовательно, самый элементарный и чисто эмпирический момент вашего портрета – невысокий рост Джека – опровергнут. Далее, это было единственное эмпирическое указание на личность преступника. Все остальное – чистые умозаключения, основанные на том, что он знал, что умел, какими навыками обладал. Но все умозаключения были основаны на том, что убийства мог совершить только человек, обладающий небольшими физическими размерами. Да, подполковник Вудрафф был невысокого роста, однако это не имеет никакого отношения к делу. Человек моего роста – и даже вашего – мог без труда покинуть места всех пяти преступлений.

– Что ж, возможно, я ошибся. Но если ошибаюсь в этом, во всех остальных предположениях я был прав?

– Действительно. Но только это ничего не дало. О, если только не знать наперед о том, что Вудрафф невысокого роста, и добавить эту черту к его портрету, чтобы выделить его из остальных…

– Должен сказать, подобное направление кажется мне весьма странным.

– С момента нашей последней встречи я кое-что узнал, и это, возможно, объяснит причину моего отклонения в сторону. Так, например, я узнал, что под вашей способностью зажечь любое общество скрывается то, что вы склонны к припадкам ярости. Вас исключили из благопристойного общества ученых и интеллектуалов по причине слухов о вашем отвратительном поведении. С тех пор бывшие коллеги не желают поддерживать с вами никаких отношений.

– Уверяю вас, я не держу на них зла. Наши взгляды разошлись. Эти люди чересчур рьяно выступают за реформы, а меня они считают чрезмерно циничным. Мы всегда не слишком ладили между собой.

– А я все слышал не так. Главным событием, заставившим вас исключить, явился один «эксперимент», предпринятый вами несколько лет назад, слухи о котором у многих вызвали беспокойство. Вы взяли к себе в дом девушку из лондонских низов – несомненно, шлюху, такую же, как Энни, Долговязая Лиз и остальные. На протяжении полугода вы с коллегой работали над ней день и ночь; это был отчаянно тяжелый труд и для вас, и для девушки, некой мисс Элизабет Литтл, если не ошибаюсь. Вы были на грани потери рассудка, у вас все чаще случались припадки бешеной ярости. Предположительно, имели место побои, издевательства, сексуальные домогательства. Что касается вашего товарища, в какой-то момент вы набросились на него. Это также напугало всех ваших знакомых. Они ненавидят насилие. Ваш товарищ, похоже, бесследно исчез.

– Да, исчез, – подтвердил профессор.

– Как и девушка. Она покинула страну, бежала в Америку, покончила с собой? Никто не знает, но все это очень напоминает древнегреческий миф о Пигмалионе, скульпторе, который влюбился в свою статую. Но только в вашем случае вы постоянно общались с бедной девочкой.

– Это начинает выводить меня из себя. Вы меня в чем-то обвиняете?

– Другой резонный вопрос: кто был этот ваш товарищ? Полагаю, это был подполковник Вудрафф, с которым вы сошлись на почве увлечения механизмами разговорной речи. Вудрафф жил с вами в то время, когда вы работали с Элизабет. Увидев, как жестоко вы с ней обращаетесь, он воспротивился, и, воспользовавшись его советом – а также, готов поспорить, и деньгами, – Элизабет сбежала от вас.

– Я любил их обоих! Но они меня предали. Вот и всё. Больше не о чем говорить.

– Вам даже в голову не приходило, что девушка не любит вас, а боится. Вам и в голову не приходило, что подполковник Вудрафф совершенно бескорыстно – согласно своей натуре – отошлет ее прочь, испугавшись того, что вы можете с ней сделать. Вот почему вы набросились на него в университете, у всех на глазах.

– Похоже, дорогой Джеб оказался не так прост, как я полагал… Да, не прост, но уж слишком он неповоротливый и медлительный.

– Ну, а дальше все еще очевидней. Вы составили «профиль» преступлений, указывающий только на одного Вудраффа, вплоть до колец, которые он постоянно носил с собой начиная с пятьдесят седьмого года. Ваш замысел был настолько тщательно проработан, что вы обратились ко мне еще до улики «Е-У-В-Р-Е-И», которой вы воспользовались, чтобы посадить меня на крючок. Ну, а я прямо-таки ждал, когда меня подцепят. Но для того, чтобы профиль приобрел смысл, нужны были убийства. Какой толк от профиля без убийств? Отсюда вытекает, что убийства были подстроены под профиль, а не наоборот. И если это так, убийцей может быть только один человек.

Профессор молчал.

– Полагаю, вы – доктор Потрошитель, – сказал я.

– К вашим услугам, – ответил он.

– Ваше безумие и ваш блестящий ум взаимно дополняют друг друга. Безумие заставило вас убивать, чтобы дать выход ярости из-за предательства, а блестящий ум нашел применение, сотворив «Потрошителя», наводящего ужас на город, которого вам предстояло выследить и победить. Вот ваш план: вы отнимаете все у самых слабых женщин на свете, самых падших и обделенных. Вы мстите подполковнику Вудраффу, которого мало того что убиваете, но который будет к тому же еще проклят на все времена. Вы жаждете славы человека, который выследил и убил Потрошителя, и моя задача заключалась в том, чтобы вам эта слава досталась. И тогда вы получаете все и с почетом возвращаетесь в общество, исторгнувшее вас.

– Плохо, что вы все поняли слишком поздно, – сказал профессор. – Как и бедняжка Элизабет. Она так ни о чем и не догадалась. У меня на счету не пять, а шесть женщин. Первой была Элизабет. Она не вернется из небытия, чтобы рассказать о моей дружбе с подполковником Вудраффом. Как и вы. Мне мешали и другие. Разумеется, подполковник, потом какой-то громила, какой-то бармен… У меня были достаточные основания сделать то, что я сделал, уверяю вас.

У меня на глазах его рука скрылась под полой пальто и вернулась с большим ножом.

– Я найду другого дурака-газетчика, – спокойно произнес профессор, поскольку, имея оружие, он полностью контролировал ситуацию. Я получу то, что заслужил, точно так же, как я расплатился с теми, кто меня предал.

– Сэр, вы вызываете отвращение!

– Кто ты такой, чтобы судить меня, маленький человечек? Ты ничего не можешь предложить миру. Я же предлагаю все – от гениальности и высших моральных принципов до своих утопических устремлений. Но для того, чтобы их осуществить, я должен возвыситься, и я непременно возвышусь!

Только теперь увидел я его истинную сущность: чудовище из кошмаров, олицетворение разрушения, убийца из мрака преисподней «Дна», излучающий самовлюбленность и безумие. Джек Ужасающий, Джек Всевышний, Джек Gloria Mundi[69], Джек, Поднявшийся-на-дыбы, Джек Фортиссимо. Он был всем этим, но не только. Он был Джеком-Потрошителем, в полном расцвете, необузданным, с острым ножом в правой руке, высоко занесенной, чтобы шагнуть вперед и нанести удар, глубоко погрузив сталь в мое тело; он знал, что силой значительно превосходит меня, знал, как и куда приложить острие, знал, что мастерство позволит ему сделать смертоносный выпад сто раз из ста попыток.

– Смотри на меня, глупец! Знай, кто я такой! Ты заплатишь своей жизнью за честь познакомиться с Джеком. Перед ним ты ничто! Я, Потрошитель, заберу твою никчемную жизнь и двинусь дальше, дальше и дальше. Джек вечен!

Он никогда не был Шерлоком Холмсом. Он всегда был мистером Хайдом.

Профессор шагнул ко мне, занеся руку для смертельного удара.

Пуля ударила его в плечо, взорвавшись облачком шерстяных волокон и мельчайших частиц живой плоти. Он развернулся, выронив нож, рука в роскошном твиде бессильно упала. Плотная ткань тщетно пыталась впитать в себя алую жидкость, бьющую ключом из раны. Кирпичные стены отразили отголоски выстрела, со сводов просыпалась пыль, а крысы, чьи крошечные барабанные перепонки были буквально разорваны оглушительным звуком, принялись суетиться и пищать.

Из темноты вышел подполковник Вудрафф с дымящимся «Уэбли» в руке.

– Сэр, вы арестованы, – сказал он.

Джек-Потрошитель смотрел на нас. Кровь струилась сквозь пальцы, зажимающие рану.

– Значит, ловушка, – сказал он. – Искусно выполненная журналистом и солдатом, в который уже раз чудодейственно спасшимся от неминуемой смерти. Прими мои поздравления, Хью, но ты всегда был героем. И я любил тебя, Хью, как любил ее, но вы причинили мне боль, растоптали мою любовь!

– Томас, я тоже тебя любил, однако твой гений превратился в безумие и зло. Я не смог тебя спасти. И теперь, сэр, вам придется заплатить за все.

– Я умру, но только не от твоей руки. Кажется, Князь Тьмы уже прислал за мной своих подручных…

Он был прав. Писк превратился в гул: пять сотен маленьких хвостатых существ на когтистых лапках двинулись на приступ полками и батальонами, опьяненные запахом свежей крови. Полчища грызунов набросились на профессора и стали карабкаться вверх по его ногам.

Копошащиеся, неумолимые, охваченные безумной жаждой крови в духе самого Джека, крысы поднялись по ногам, забрались под пальто, проникли под пиджак и сорочку. Алчные до плоти, они ползли по спинам своих собратьев, превращаясь в нового зверя, покрытого серо-бурой шерстью, постоянно меняющего обличье. Казалось, профессора затягивает в свою разверзнутую пасть какой-то первобытный хищник, прожорливые движения которого казались такими плавными и гибкими, словно он был жидким. И хотя профессор отчаянно колотил грызунов, его удары были бесполезны против обезумевшей от крови правды природы, голой, жестокой, безразличной. Добравшись до его лица, крысы принялись за свое жуткое пиршество. Профессор закричал, и крик его вместил в себе целые энциклопедии, целые словари боли и ужаса.

Подполковник Вудрафф выстрелил ему в голову, он упал и затих.

Я задул свечу, мы поспешили назад к лестнице и уже через считаные мгновения вернулись на поверхность земли, где декабрь уже заявил о себе ранними сумерками. Мы вышли из клуба, уверенные в том, что громкие песнопения заглушили любые отголоски звука выстрела, какие только могли пробиться из-под земли. Покинув Датфилдс-ярд через калитку, мы прошли к Коммершл, где в ярком свете ларьков, торгующих яблоками, сыром и пестрой материей, гомона пивных, толчеи дам и их ухажеров, оживленных больше обыкновенного ожиданиями приближающегося Рождества, наконец возвратились к тому, что называется цивилизацией.

– Ну, хорошо, – сказал подполковник Вудрафф, – дело сделано, и вы получили свой сюжет.

– Не думаю, что когда-либо воплощу его, – сказал я.

– Мы живем в свободной стране, сэр. Пишите или не пишите, как вам будет угодно. Но позвольте привести вам один довод. Одно дело, если Джек какое-либо чужеземное чудовище, безумный русский или еврей, один из тех, кого мы стремимся приобщить к цивилизации и культуре, взамен отнимая у них все, что есть. И совсем другое, если он один из нас, из порядочной семьи, обучался в лучших университетах, жил в приличном особняке на приличной улице, уважаемый, влиятельный, известный. Известие о том, что такой человек был воплощением зла, может создать кое у кого ощущение порочности нашей системы. А у меня, хоть это может вас удивить, хватает мудрости понимать, что наша система действительно является порочной. Однако при всем том она также является необходимой, по крайней мере сейчас, пока человечество еще пребывает в младенчестве. Поэтому если такой смышленый парень, как вы, и такой старый хрыч, как я, знаем правду, плохо от этого никому не будет. Но если ее узнает необразованная и потому гораздо более послушная, но в то же время непостоянная толпа, не оберешься бед. А кто может сказать, куда это приведет?

– Я подумаю, – сказал я.

Прошло двадцать четыре года, и я наконец принял решение.

***

Домой к профессору я проник уже далеко за полночь. Ключей у меня не было, ибо кто стал бы обыскивать то, что от него осталось? Однако когда я толкнул дверь, она открылась, и я постоял в прихожей, прислушиваясь. Если домохозяйка-шотландка и была дома, она крепко спала. Я осторожно поднялся по лестнице и направился в кабинет.

Я не осмелился зажечь свечу или включить газовый светильник. Но вскоре мои глаза привыкли к темноте, а то, что я не мог рассмотреть в деталях, я видел в своей памяти. Я вспомнил все те приспособления, которые профессор разработал, чтобы помочь ближним устранить всевозможные дефекты речи, будь то ужасный просторечный говор, навечно приковывающий человека к общественному дну, или заикание, вынуждающее человека кулдыкать, словно индюк, чтобы произнести самую простейшую фразу. Такое благородное призвание, и так извращенно преданное.

Я подошел к письменному столу. Все ящики легко выдвинулись, за исключением одного, но я вставил в щель отвертку, прихваченную как раз ради такого случая, поднажал, чувствуя, как расщепляется дерево, и открыл ящик. Внутри ничего, кроме одной толстой тетради.

Взяв тетрадь, я подошел к окну и в тусклом свете газового фонаря на Уимпол-стрит разглядел, что это дневник, с датами перед каждой записью. Не требовалось быть гением, чтобы сообразить, что даты соответствуют убийствам.

«Когда я перере́зал женщине горло, ее глаза отразили не боль, не страх, а сильное смятение. Воистину ни одно живое существо не способно постичь свой собственный уход из бытия».

Вот так начинался этот дневник.

Пролистав его, я нашел описания всех убийств, Полли, Энни, Долговязой Лиз, Кейт и, наконец, самое ужасное, Мэри Джейн. Воистину, самая настоящая поэма смерти! В тетрадь были вложены четыре письма, судя по всему, от какой-то несчастной девушки ее матери. Позднее я узнал, кто была эта девушка.

Свернув тетрадь в трубку, я сунул ее в карман сюртука и быстро покинул дом.

Ночь стояла ясная и морозная. Я не стал искать кэб, а прошел пешком полторы мили до дома своей матери, размышляя над тем, что делать дальше. С этим дневником весь мир был у меня в руках. Я мог обнародовать, опубликовать его и стать богатым, знаменитым, влиятельным, богоподобным, если угодно.

Однако на меня давили слова подполковника Вудраффа. И вот мое решение: я оставлю тетрадь в своем имении, и если она увидит свет, это будет всецело на совести моих потомков.

С другой стороны, я преподнес себе подарок. Покрутив этот сюжет в голове, я решил им заняться. Искусство порождается жизнью, в противном случае от него нет никакого толка; все это произошло со мной, следовательно, я имею полное право воспользоваться этим, даже если мне придется втиснуть все в комедию, чтобы избежать черного подтекста. Я воспользуюсь персонажами, основными фактами, но оставлю в стороне кровавую бойню. Очищенная от всего лишнего, это будет история о честолюбии, интеллектуальном тщеславии и даже несгибаемой воле, но также о мужестве, благородстве несчастных, солдатской мудрости. Мой рассказ закончится задолго до того, как начнутся убийства, и по крайней мере для меня он объяснит, как такое могло произойти. Но больше не поймет никто. Я назову его «Пигмалион».

Что касается Дэйра, он лежит в тоннеле, никем не потревоженный, если только тоннель под клубом анархистов не был вскрыт в ходе какого-нибудь очередного строительства, ведущегося в Лондоне. Этого я не знаю. Шумиха по поводу исчезновения профессора утихла довольно быстро, и, похоже, все о нем забыли, даже несмотря на то что Джек, творение его рук, не умрет никогда. Но это обман, пирожное, брошенное народу, так что какая тут разница?

И действительно, память о Томасе Дэйре сохранилась только в одном уголке, да и то помнят не его самого, а вкус его плоти. Ибо почитают его только его собратья, другие обитатели мрачного лондонского «Дна», – черные крысы.

Послесловие автора

Надеюсь, те, кто внимательно изучает историю Потрошителя, заметят, что в большинстве случаев, описывая события «Осени ножа», я придерживался общепризнанных фактов. Есть лишь несколько «умышленных» неточностей, которые мне пришлось допустить, чтобы получить цельную композицию. Признавая их сам, я надеюсь оградить себя от дешевой критики.

– Мистер Димшуц показал на следствии, что вошел в клуб анархистов через боковую дверь, а не через главный вход с Бернер-стрит, как у меня в книге. Мне пришлось удалить его из двора, чтобы Джек сделал то, что сделал.

– Пропавший кусок фартука миссис Эддоус проделал гораздо более сложный (и гораздо более скучный) путь, чем прямой маршрут, предложенный мною, но в конечном счете все свелось к тому же. Читателям следует поблагодарить меня.

– Не было обнаружено никаких следов существования подземного хода, ведущего из подвала клуба анархистов.

– Вопреки тому, что написал я, газеты практически не обратили внимания на пропавшие «обручальные кольца» Энни Чэпмен. Также все заголовки и тексты статей являются всецело плодом моей фантазии.

В одном я отступил от канонов. Речь идет о методе нападения Джека на четыре первых жертвы. Все исследователи сходятся в том, что он сначала сбивал женщин с ног, левой рукой зажимал им рот, заглушая крики, а правой перерезал горло, начиная от левого уха.

Я считаю, как это показано в книге, что Джек стоял прямо перед жертвой, глядя ей в лицо, словно собираясь купить ее услугу, и внезапно резким боковым движением руки и кисти всаживал лезвие ей в горло, свирепым рубящим ударом под ухо, после чего разворачивался вокруг смертельно раненной женщины, чтобы описать круговое движение, опуская ее на землю. Надеюсь как-нибудь попозже найти какой-нибудь форум, чтобы сказать больше на этот счет.

Теперь перейдем к словам благодарности. Ленни П. Миллер сыграл неоценимую роль в построении книги. Он изучил тему вдоль и поперек, как это следует из библиографии; он читал, перечитывал и снова перечитывал рукопись, выискивая ошибки, которые неизбежно в огромном количестве должен был налепить такой неряха, как я. Если роман получился таким точным, каким я его считаю, таким точным, каким только может быть художественное произведение, это все благодаря Ленни. Ну, а если ошибки все-таки есть, это исключительно моя вина.

Также должен упомянуть замечательную интернет-страничку «Casebook: Jack the Ripper». Скрупулезно составленная, скрупулезно точная, она обеспечивала быстрые ответы на основополагающие вопросы и более глубокие ответы на более глубокие вопросы, создавая у меня ощущение, будто за мной наблюдают. Надеюсь, ребятам понравится то, что я сотворил с результатами их трудов.

Помимо своих исследований, Ленни также предложил мне замечательную мысль относительно сюжета, что помогло мне поддерживать напряжение. Майк Хилл, еще один замечательный друг, также подбросил одну дельную мысль, очень полезную. Я славлюсь своей склонностью не обращать внимания на предложения других людей, даже если у меня хватает терпения их выслушать, однако в данных двух случаях мысли оказались настолько хорошими, гораздо лучше всего того, что могло прийти в голову мне, что я вынужден был согласиться. Ребята, ищите чек в почтовом ящике.

Одним из первых поддержал мою затею насчет Джека-Потрошителя Джеймс Грейди, автор остросюжетных книг и мой добрый друг; на самом деле, его энтузиазм поддерживал меня на протяжении нескольких лет, когда я пытался сообразить, как рассказать эту историю, которая явилась мне как-то раз ночью. Билл Смарт также громогласно поддержал меня, и его воодушевление оказало неоценимую помощь. Любой писатель, завязший в болоте из-за проблем с сюжетом, персонажами или редактором, знает, как это здорово, когда рядом есть тот, кто протянет руку, подставит плечо, скажет, что ты лучше всех (даже если это неправда!), и направит на верный путь. Таким человеком был для меня Билл.

В числе остальных – привычные подозреваемые Джефф Уэбер и Баррет Тиллмен. Среди новичков (но старых друзей) – Фрэнк Фелдингер, Дэн Тан Данг, который помог составить женский взгляд на происходящее, что имело такое огромное значение, и Отто Пенцлер. Уолтер Кулек, автор «Справочника владельца» и «Полного военного справочника», посвященных огнестрельному оружию, предоставил ценную информацию по самому широкому спектру вопросов, никак не связанных с огнестрельным оружием. Мой добрый друг Гэри Голдберг блистательно обеспечивал техническую сторону операции. Когда-нибудь ему придется объяснить мне, что конкретно означает термин «цифровой». Моя жена Джин Марбелла сварила двести сорок кофейников кофе, который поднимал меня с постели и отправлял наверх в кабинет. Огромное спасибо всем им. Я счастлив, что меня окружают такие славные ребята.

Наверное, у вас возникнет один вопрос: «Стив, поскольку в работе над этой книгой ты так досконально изучил все связанное с Джеком-Потрошителем, знаешь ли ты, кто это был на самом деле?»

Мой ответ: разумеется, знаю. Ждите, что будет дальше. Вы не пожалеете!

Библиография

Книги, журнальные статьи и интернет-публикации

Акройд, Питер «Подземный Лондон: тайная история под улицами», Лондон, Chatto and Windus, 2011.

Бидл, Билл «Расследуя убийство заново: загадка Келли», «Журнал Уайтчепелского общества». -reinvestigating-murder-kelly.html.

Бегг, Пол; Фидо, Мартин и Скиннер, Кит «Полный Джек-Потрошитель от А до Я», Лондон, John Blake Publishing, Ltd., 2010.

Бег, Пол и Беннет, Джон «Джек-Потрошитель: место преступления – Уайтчепел», Лондон, Andre Deutsch. Bradshaw & Blacklock, 2011.

Железнодорожный справочник Брэдшоу, Манчестер, Bradshaw and Blacklock, 1888. .

Бернс, Майкл «Потрошителемания: страх и очарование викторианского Лондона», -rippermania.html.

Комуэлл, Патриция «Портрет убийцы: Джек-Потрошитель, дело закрыто», Нью-Йорк, G. P. Putnam’s Sons, 2002.

Каллен, Том «Осень ужаса: Джек-Потрошитель, его преступление и его время», Лондон, The Bodley Head, Ltd., 1965.

Дью, Уолтер «Охота на Джека-Потрошителя: я поймал Криппена», 1938, /.

Де Куинси, Томас «Исповедь англичанина, употребляющего опиум, и другие сочинения», Оксфорд, Oxford University Press, 2013.

Диккенс, Чарльз «Тайна Эдвина Друда», 1870, #page/n9/mode/2up.

Конан Дойл, Артур «Человек с рассеченной губой», Лексингтон: Kartindo Publishing House, 2013.

Эддлстон, Джон «Энциклопедия Джека-Потрошителя», Лондон: Metro Publishing, 2010.

Эммерсон, Эндрю «Пионеры подземки: Викторианский Лондон и его первая подземная железная дорога», Миддлсекс, Capital Transport Publishing, 2000.

Ивенс, Ричард «Культура и искусство Викторианской эпохи», Gresham College, April 10, 2010. .

Ивенс, Стюарт П.; Скиннер, Кит «Джек-Потрошитель: письмо из ада», Глостершир, Sutton Publishing Limited, 2001.

Ивенс, Стюарт П. «Подозреваемый и свидетель – точка зрения полиции», -witness.html.

Грей, Д. «Контекст убийств Джека-Потрошителя: нищета, преступность и беспорядки в лондонском Ист-Энде 1888 года», доклад на конференции «Потрошитель под увеличительным стеклом», Drexel University, 28–29 октября 2011 года.

Хаггард, Роберт Ф. «Джек-Потрошитель, угроза для лондонских изгоев», ежегодник исторического факультета университета штата Вирджиния, .

Гаррисон, Ширли «Дневник Джека-Потрошителя», Лондон: Smith Gryphon Limited, 1993.

Ламберт, Тим «Повседневная жизнь Великобритании XIX века», .

Лоренс, Дэн Х. (составитель) «Музыка Шоу: полное собрание музыкальной критики Бернарда Шоу», Лондон, The Bodley Head, Ltd. London, 1981.

Лондон, Джек «Люди бездны», 1903, .

Магеллан, Карио «Судебно-медицинская экспертиза Викторианской эпохи. Часть 1: Установление причины смерти»; -victorian-autopsy.html.

Магеллан, Карио «Судебно-медицинская экспертиза Викторианской эпохи. Часть 2: Уайтчепелские убийства, патологоанатомы и протоколы вскрытий», -victorian-autopsy-2.html.

Магеллан, Карио «Перерезанное горло: подробное исследование ранений в шею, нанесенных жертвам уайтчепелского убийцы», Ripperologist, № 61, сентябрь 2005 года, стр. 21–24.

Магеллан, Карио «Джек-Потрошитель: уайтчепелские убийства и Джек-Потрошитель», .

Маккейн, Чериз; Додд, Карл, и Розенталь, Джулиан «Оценка времени смерти Мэри Келли», -todeath.html.

Мор, Алан, и Кэмпбел, Эдди «Из преисподней», Паддингтон, Eddie Campbell Comics, 1999.

Морли, Кристофер Дж. «Джек-Потрошитель: список подозреваемых», -fiction/cjmorley/.

Осборн, Дерек. Ф. «Любопытная находка на Гоулстон-стрит», -curious.html.

Пэррис, Лесли (составитель) «Лондон прерафаэлитов: галерея Тейт», Лондон, Tate Gallery Publications, 1994.

Джулиан Розенталь «Двойная беда: Элизабет Страйд и Кэтрин Эддоус», -double.html.

Рамблоу, Дональд «Полный Джек-Потрошитель», Бостон, New York Graphic Society, Ltd., 1975.

Рамблоу, Дональд «Джек-Потрошитель: полный справочник», Чикаго, Contemporary Books, 1988.

Сала, Джордж Огастес «Викторианский Лондон», 1859, .

Сегердаль, Алистер «Джек-Радикал: как жуткие преступления разожгли самую странную левую кампанию всех времен», -the-radical.

Шпайер-Маков, Хайя «Журналисты и полицейские следователи в Англии Викторианской и эдвардианской эпох: непростые взаимоотношения», Journal of Social History. Vol. 42, No. 4, лето 2009 года, -and+Police+Detectives+in+Victorian+and+Edwardian+England%3A… – a0202479941

Смит, Роберт У. «Предсказание погоды: метеорологическая наука Викторианской эпохи», Victorian Studies. Vol. 48, No. 1, осень 2005.

Смитки, Джон «Пивные Уайтчепела», -pubs.html.

Смайт, Джон «Кусок фартука, надпись мелом на стене и пропавший час», -graffito.html.

Сагден, Филипп «Полная история Джека-Потрошителя», Лондон, Constable and Robinson, Ltd., 2002.

«Уайтчепелское общество». «Джек-Потрошитель: подозреваемые», Глостершир, The History Press, 2011.

Первые пишущие машинки, Музей офисной техники, .

Вандерлинден, Вульф «Сомнительные моменты в смерти Энни Чэпмен», -doubt.html.

Погодные условия во время уайтчепелских убийств, .

Уайльд, Оскар, «Портрет Дориана Грея», 1891, ofdoriang00wildiala#page/n5/mode/2up.

Журнальные и газетные публикации

«Дейли Ньюс», Лондон, 1888.

«Ико», Лондон, 1888.

«Ивнинг ньюс», Лондон, 1888.

Интернет-журнал Ripperologist, главный редактор Адам Вуд.

Интернет-журнал Ripper Notes, редакторы Дэн Норд и Вульф Вандерлинден.

Интернет-журнал Ripperoo, редактор Джулиан Розенталь.

«Таймс», Лондон, 1888.

«Дейли телеграф», Лондон, 1888.

«Пэлл-Мэлл газетт», Лондон, 1888.

«Стар», Лондон, 1888.

Основные интернет-сайты

Casebook: Jack the Ripper.

Jack the Ripper Forums. /

The Victorian Dictionary. /

The Victorian Web. /

Victorian Era England. -era.org/

Jack the Ripper 1888. -the-ripper.org/

Wikipedia: Jack the Ripper.

Learning Victorians.

Crime Library: Jack the Ripper.

Whitechapel Jack: The Legend of Jack the Ripper. /

Wiki: Jack the Ripper. /

Metropolitan Police: Jack the Ripper.

BBC History: The Victorians. /

Исторические документы

«Расследование дела Мэри Келли», «Дейли телеграф», вторник, 13 ноября 1888 года, стр. 3.

Casebook: Jack the Ripper. . «Расследование дела Мэри Энн Николз по прозвищу Полли», «Дейли телеграф», понедельник, 3 сентября 1888 года, стр. 3. chols.html.

«Расследование дела Энни Чэпмен», «Дейли телеграф», вторник, 11 сентября 1888 года, стр. 3. .

«Расследование дела Кэтрин Эддоус», «Дейли телеграф», пятница, 5 октября 1888 года, стр. 3. .

«Расследование дела Элизабет Страйд», «Дейли телеграф», вторник, 2 октября 1888 года, стр. 3. .

Протокол вскрытия Мэри Келли, составленный доктором Томасом Бондом, -kelly.html.

Письмо Томаса Бонда со сравнительным анализом убийства Мари Дженет Келли (Мэри Джейн Келли) и четырех предыдущих убийств, с оценкой убийцы, .

Статьи и страницы в Интернете

Протоколы вскрытий дела Джека-Потрошителя,

Джек-Потрошитель: доктор Томас Бонд, -bond.html

История газеты «Стар»,

История Англии, история Лондона, -history

Викторианская эпоха 1837–1901, Обзор Викторианской эпохи,

Викторианская эпоха 1837–1901, Рабочий класс и бедняки,

Викторианская эпоха 1837–1901, Развитие технологий и промышленности,

Викторианская эпоха 1837–1901, Здравоохранение,

Викторианская эпоха 1837–1901, Строительство,

Викторианская эпоха 1837–1901, Преступность и пенитенциарная система,

Викторианская эпоха 1837–1901, Транспорт и связь,

Викторианская эпоха 1837–1901, Средний класс,

Викторианская эпоха 1837–1901, Популярная культура,

Британские газеты. Газетные заголовки,

Джек-Потрошитель. Элизабет Страйд,

Джек-Потрошитель, сообщения в прессе, /

Еврейский Ист-Энд. Иммиграция, -the-ripper.org/jewish-east-end.htm

Словарь разговорного языка Викторианской эпохи 1909 года, /a-dictionary-of-victorian-slang-1909/

Музей Виктории и Альберта, Викторианский уклад жизни, /

Поэты Викторианской эпохи, : Victorian_poets

Собрание творчества прерафаэлитов, &

Перечень английских периодических изданий XIX века, -century_British_periodicals

Брюс Пейли, «Немного о себе и о загадке Джека-Потрошителя», -brucepaley.blogspot.com/

Национальный архив, фотографии с места преступлений, -nationalarchives/

Библиотека преступлений, Джек-Потрошитель,

Демография в Англии. Крупнейшие города, -ukcities.htm

Знакомство с викторианской Англией,

Поэты Викторианской эпохи, -great-poets/victorian-poets/

Работа суда Олд-Бейли в Лондоне, 1800–1913 годы, -life19th.jsp

Телефон в Викторианскую эпоху,

Дерзкий Джеки, почерк Потрошителя, -canonical-five/

Багровая осень и уайтчепелские убийства, -triangle.org/html/jack_the_ripper.html

Основы философии. Социализм,

Теория эволюции Дарвина и кризис веры в Викторианскую эпоху, -theory-of-evolution-and-the-victorian-crisis-of-faith/

Музей Виктории и Альберта. Цирк Викторианской эпохи, -circus/

Музыка Викторианской эпохи,

Музей офисной техники, первые пишущие машинки,

Словарь обозначений денежных единиц,

Примечания

1

Имеется в виду английский анатом и хирург Генри Грей (1827–1861), выпустивший в 1856 г. книгу «Анатомия Грея: описательная и хирургическая теория», ставшую классическим учебником анатомии человека. – Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Будущий премьер-министр Великобритании У. Черчилль впервые получил известность, приняв участие в последней в истории кавалерийской атаке британской армии в ходе сражения при Омдурмане 2 сентября 1898 г.

(обратно)

3

Гальтон, Фрэнсис (1822–1911) – английский исследователь, географ, антрополог и психолог.

(обратно)

4

Имеется в виду Фридрих Ницше (нем. Friedrich Nietzsche, 1844–1900), немецкий мыслитель, классический филолог, композитор, поэт.

(обратно)

5

Имеется в виду Оливер Твист, герой одноименного романа Ч. Диккенса.

(обратно)

6

Намек на обряд обрезания, обязательный для иудеев.

(обратно)

7

Первые свои труды Ч. Диккенс издавал под псевдонимом Боз, по прозвищу, каким его называли в семье.

(обратно)

8

«Будлз» – известный лондонский аристократический клуб, основан в 1762 г.

(обратно)

9

Киммерийцы – мифологические обитатели вечной темноты у Гомера.

(обратно)

10

В действительности Джек-Потрошитель вырезал Энни Чэпмен не яичники, а матку.

(обратно)

11

«Уэбли» – знаменитый шестизарядный револьвер британского производства.

(обратно)

12

Флит-стрит – улица в Лондоне, на которой располагались редакции крупнейших газет; в широком смысле – вся британская пресса.

(обратно)

13

Речь идет о двух подозреваемых в деле об убийстве Анны Чэпмен, по национальности евреях; оба были арестованы, но затем освобождены ввиду отсутствия улик, а также поскольку убийства продолжились.

(обратно)

14

Солипсизм – крайняя форма субъективного идеализма, в которой несомненной реальностью признается только мыслящий субъект, а все остальное объявляется существующим лишь в сознании индивида.

(обратно)

15

Бенджамин Дизраэли, лорд Биконсфилд (1804–1881) – английский государственный деятель и писатель, в 1874–1880 гг. возглавлял консервативное правительство Великобритании.

(обратно)

16

Star в переводе с английского «звезда».

(обратно)

17

Уайльд, Оскар Фингал О’Флаэрти Уилс (1854–1900) – английский писатель и критик. В 1895–1897 гг. сидел в Редингской тюрьме по обвинению в безнравственном поведении.

(обратно)

18

Дайен Бусико (наст. Дионисиус Парднер Бусико (1829–1890) – американский актер, режиссер и драматург ирландского происхождения.

(обратно)

19

Непереводимая игра слов: фамилию профессора Dare можно перевести с английского как «дерзость».

(обратно)

20

Моррис, Уильям (1834–1896) – английский поэт, художник, издатель, социалист.

(обратно)

21

Харди, Томас (1840–1828) – видный английский писатель.

(обратно)

22

«К черту мины! Полный вперед!» – знаменитые слова командующего эскадрой кораблей северян Д. Фэррагата, произнесенные 5 августа 1864 г. во время битвы в заливе Мобил (гражданская война в США). Пародийный эффект усиливается тем, что Джеб вместо слова damn (к черту) употребляет созвучную ему фамилию Гарри – Dam.

(обратно)

23

Джозеф Редьярд Киплинг (1865–1936) – английский писатель; в своих произведениях тенденциозно прославлял «цивилизаторскую» миссию англо-саксонской расы по отношению к «отсталым» народам Востока.

(обратно)

24

В битве при Майванде 27 июля 1880 г., состоявшейся в ходе Второй англо-афганской войны, британская бригада была наголову разгромлена афганскими войсками.

(обратно)

25

Милле, Джон Эверетт (1829–1896) – английский живописец, один из основателей Братства прерафаэлитов, направления в английской поэзии и живописи второй половины XIX в. Одна из его самых известных картин – «Офелия», в основе которой сюжет «Гамлета» Шекспира. На этой картине изображена Элизабет Сиддал (1829–1862), известная натурщица, художница, поэтесса.

(обратно)

26

В чем дело? Черт побери! В чем дело? (идиш)

(обратно)

27

О Боже! (идиш)

(обратно)

28

«Пилер» – английский полицейский, в первую очередь из полиции Лондонского Сити (по фамилии министра иностранных дел Р. Пиля, в 1829 г. реорганизовавшего лондонскую полицию).

(обратно)

29

Хамфри Уорд (наст. Мэри Огаста Уорд, 1851–1920) – английская писательница; в 1888 г. выпустила свой первый роман «Роберт Элсмир» о священнике, занимающемся благотворительностью среди необразованных бедняков, который сразу же стал популярным.

(обратно)

30

Данте Габриэль Росетти (1828–1882) – английский поэт, художник, один из основателей Братства прерафаэлитов.

(обратно)

31

Имеется в виду чудовище из романа английской писательницы М. Шелли (1797–1851) «Франкенштейн, или Современный Прометей».

(обратно)

32

Голем – в еврейских фольклорных преданиях оживляемый магическими средствами глиняный великан, который послушно исполняет порученную ему работу, но может выйти из-под контроля своего создателя и погубить его.

(обратно)

33

Гордон, Чарльз Джордж (1833–1885) – известный английский военный и политический деятель, прославился, в частности, во время обороны Хартума в ходе первой англо-суданской войны 1884–1885 гг.

(обратно)

34

13 ноября 1887 г. при разгоне полицией и армией демонстрации, организованной социалистами и Ирландской национальной лигой на Трафальгарской площади в Лондоне, было убито и ранено множество ее участников.

(обратно)

35

Арнольд, Мэтью (1822–1888) – английский поэт, критик.

(обратно)

36

Во время Крымской войны в ходе Балаклавского сражения 13 (25) октября 1854 г. английская легкая кавалерийская бригада под командованием генерала Д. Кардигана предприняла отчаянную атаку на русские позиции по узкому ущелью под перекрестным огнем орудий, которая закончилась полным разгромом англичан.

(обратно)

37

Непереводимая игра слов: английское square помимо «площади» также означает «квадрат».

(обратно)

38

Имеется в виду боевое столкновение зулусов и англичан под командованием лейтенанта Д. Р. М. Чарда, которое произошло у лагеря Роркс-Дрифт 22–23 января 1879 г. во время англо-зулусской войны 1879 г.

(обратно)

39

«Чешущийся парк» – неофициальное название внутреннего двора церкви Христа в лондонском районе Спиталфилд. В XIX в. в этом дворе ютились бездомные, кишащие вшами, отсюда название.

(обратно)

40

Девственница (лат.).

(обратно)

41

Непереводимая игра слов, основанная на созвучии Reaper – «жнец» в значении «Смерть» и ripper – «потрошитель».

(обратно)

42

Имеется в виду выдвинутый английским философом-моралистом Иеремией Бентамом (1748–1832) критерий морали: «достижение пользы, выгоды, удовольствия, добра и счастья».

(обратно)

43

Крона – британская монета достоинством в 5 шиллингов.

(обратно)

44

Имеется в виду знаменитое лондонское просторечье «кокни», характеризующееся, в частности, тем, что начальная «х» перед гласной не произносится, зато слова, начинающиеся с гласного звука, произносятся с «х».

(обратно)

45

Слово wapping можно перевести с английского как «устраивать трепку».

(обратно)

46

Босуэлл, Джеймс (1740–1795) – шотландский писатель и мемуарист, слава которого основана на двухтомной «Жизни Сэмюэля Джонсона», биографии выдающегося английского поэта и литературного критика Сэмюэля Джонсона (1709–1784).

(обратно)

47

Аллюзия на «Кентерберийские рассказы» английского поэта Джеффри Чосера (1340? – 1400), в которых красочно описывается жизнь всех социальных групп современной ему Англии.

(обратно)

48

Марло, Кристофер (1564–1593) – выдающийся английский поэт и драматург.

(обратно)

49

Речь идет о правилах бокса, разработанных в 1867 г. Д. Куинсберри.

(обратно)

50

«Большая игра» – геополитическое соперничество между Британской и Российской империей за господство в Южной и Центральной Азии.

(обратно)

51

Робертс, Фредерик Слей (1832–1914) – английский военачальник, в ходе Второй англо-афганской войны разгромил афганцев под Кандагаром.

(обратно)

52

Хайберский проход – горный проход из Афганистана в Британскую Индию (в наст. время Пакистан).

(обратно)

53

Непереводимая игра слов: название пистолета созвучно английскому how do you do – «как поживаете». Хауда (хаудах, хоуда) – короткоствольное крупнокалиберное оружие под патрон охотничьего типа. Возникло как обрез охотничьей двустволки и использовалось в колониальной Индии в качестве «оружия последнего шанса». Впоследствии подобные обрезы-пистолеты с более удобной рукояткой стали специально изготавливаться оружейниками, в том числе и в нарезном варианте. Английские офицеры использовали их не только на охоте, но и при боевых действиях, так как считалось, что они более надежны, чем штатный револьвер.

(обратно)

54

Родс, Сесил Джон (1852–1902) – британский колониальный деятель, основатель и совладелец ряда южноафриканских алмазных и золотодобывающих компаний.

(обратно)

55

Агностик – человек, отрицающий возможность объективного познания окружающей действительности субъектом посредством собственного опыта.

(обратно)

56

Court – двор (англ.).

(обратно)

57

Имеется в виду песня «Западный ветер», написанная в начале XVI в.

(обратно)

58

Берроуз, Джордж (1827–1917) – бригадный генерал, командовал английскими войсками в битве при Майванде.

(обратно)

59

22 января 1879 года под Изандлваной в ходе англо-зулусской войны английский отряд под командованием полковника Пуллейна был наголову разгромлен зулусами. Главнокомандующий британскими войсками в Южной Африке генерал Т. Челмсфорд с основными силами находился совсем близко и слышал звуки боя, однако на все призывы своих заместителей двинуться на помощь отвечал, что это лишь учебные стрельбы.

(обратно)

60

Ссылка на эпизод сражения под Геттисбергом 1–3 июля 1863 г. в ходе Гражданской войны в США. 2 июля наступавший корпус южан оставил на фланге не занятую войсками высоту Литтл-Раунд-Топ (Маленькая круглая вершина), чем тотчас же воспользовались северяне. Командир 20-го Мэнского полка северян Д. Чемберлен получил приказ стоять насмерть. Северяне выдержали несколько атак южан. Бой за Литтл-Раунд-Топ считается кульминацией Геттисбергской битвы, которая в свою очередь стала переломной точкой во всей войне.

(обратно)

61

Популярная английская считалочка.

(обратно)

62

«Кубла-хан, или Видение во сне» – неоконченная поэма английского поэта С. Т. Кольриджа (1772–1834). В предисловии автор говорит, что поэма пришла ему во сне после принятия опиума.

(обратно)

63

Джонс, Генри Артур (1851–1929) – плодовитый английский драматург.

(обратно)

64

Ласкары – в XVI–XIX вв. индийские матросы на кораблях британской Ост-Индской компании.

(обратно)

65

Сестра Б. Шоу Люсинда Франсес была театральной певицей.

(обратно)

66

Лаокоон – в древнегреческой мифологии жрец храма Аполлона в Трое. Во время Троянской войны предостерегал сограждан вводить в город Троянского коня, после чего Аполлон прислал в Трою двух змей, которые задушили Лаокоона и двух его сыновей. Этому сюжету посвящена знаменитая скульптурная группа «Лаокоон и его сыновья», хранящаяся в Ватикане.

(обратно)

67

Намек на сюжет пьесы Б. Шоу «Пигмалион», которую он напишет в 1912 г.; впрочем, там эти моменты отсутствуют. Впервые они появились в голливудском фильме, вышедшем в 1936 г., а уже оттуда перекочевали в знаменитый бродвейский мюзикл «Моя прекрасная леди», поставленный по мотивам пьесы Шоу.

(обратно)

68

Сэмюэль Пипс (1633–1703) – английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев периода стюартовской Реставрации.

(обратно)

69

Мирская слава (лат.).

(обратно)

Оглавление

Часть I Тигр, тигр!

  Глава 01 Дневник

  Глава 02 Воспоминания Джеба

  Глава 03 Дневник

  Глава 04 Воспоминания Джеба

  Глава 05 Дневник

  Глава 06 Воспоминания Джеба

  Глава 07 Дневник

  Глава 08 Воспоминания Джеба

  Глава 09 Дневник

  Глава 10 Воспоминания Джеба

  Глава 11 Дневник

  Глава 12 Воспоминания Джеба

Часть II Яркое пламя

  Глава 13 Дневник

  Глава 14 Воспоминания Джеба

  Глава 15 Дневник

  Глава 16 Воспоминания Джеба

  Глава 17 Дневник

  Глава 18 Воспоминания Джеба

  Глава 19 Дневник

  Глава 20 Воспоминания Джеба

  Глава 21 Дневник

  Глава 22 Воспоминания Джеба

  Глава 23 Дневник

  Глава 24 Воспоминания Джеба

  Глава 25 Дневник

  Глава 26 Воспоминания Джеба

  Глава 27 Дневник

  Глава 28 Воспоминания Джеба

  Глава 29 Дневник

  Глава 30 Воспоминания Джеба

  Глава 31 Дневник

  Глава 32 Воспоминания Джеба

  Глава 33 Дневник

  Глава 34 Воспоминания Джеба

  Глава 35 Дневник

  Глава 36 Воспоминания Джеба

  Глава 37 Дневник

  Глава 38 Воспоминания Джеба

  Глава 39 Дневник

  Глава 40 Воспоминания Джеба

  Глава 41 Дневник

  Глава 42 Воспоминания Джеба

  Глава 43 Дневник

  Глава 44 Воспоминания Джеба

  Глава 45 Воспоминания Джеба

Часть III В ночной чаще

  Глава 46 Воспоминания Джеба

  Глава 47 Воспоминания Джеба

Послесловие автора

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg