«Супостат»

Супостат (fb2) - Супостат (Клим Ардашев - 9) 1909K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Иванович Любенко

Иван Любенко Супостат

© Любенко И., текст, 2015

© Асадчева Е., иллюстрации, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

1 Модистка

Женщина – создание беззащитное. Особенно если она молода, красива и бедна. И сколько же кружится вокруг такого мотылька хищников! Коллежские секретари и асессоры из Присутственных мест с завитыми кверху усами, купцы-миллионщики с блестящими на солнце лысинами, напористые, как эскадрон, корнеты и убеленные сединой отставные генералы. Все они – кто подолгу, а кто мельком – останавливали взгляд на юной Сильфиде, проплывающей среди разодетых манекенов ателье «Мадам Дюклэ», что находилось в Петрограде на Измайловском проспекте. Но больше всего Анну раздражали приставучие, как клейстер, приказчики галантерейного магазина «Парижский свет», ведь с ними очаровательной модистке приходилось общаться два раза в неделю.

Вот и сейчас она стояла у прилавка и пересчитывала отпущенный в кредит товар: аграмант восьмигранный – пять аршин; стеклярусные кружева по тюлю (черные и цветные) – по пять аршин каждого наименования; плюмаж из птичьего пера (цвета гелиотроп) – две коробки; лента муаровая – десять аршин; лента атласная (красная) – семь аршин; пуговицы кокосовые (с ножкой) – 100 штук, (с прошивными ушками) – 50 штук; эластики для подвязок – 30 штук; бахрома с золотом – десять аршин; канитель серебряная – восемь аршин; белый газ – десять аршин; красный рытый бархат – пятнадцать аршин; швейцарский муслин на коленкоре – двадцать аршин.

– И все-таки вы не ответили на мой вопрос, будете ли вы свободны на этой неделе? – пропел над аккуратным ушком высокий приказчик с напомаженными волосами.

– Простите, Тимофей Спиридонович, но у нас много работы, – смущаясь, вымолвила барышня.

– Ох, Анна Ивановна, Анна Ивановна! Не жалуете вы меня. Вот уже почти год, как я пытаюсь обратить на себя ваше внимание, но все без толку.

– Работы много-с, – едва слышно пролепетала девушка. – Да и хозяйка строга.

– Да при чем тут хозяйка? Вы смотрите, какие погоды стоят! Морозец совсем легкий! Солнечно и тихо! Для здешних мест – большая редкость. В феврале у нас самые холода да ветра с Финского залива… А тут – Божья благодать. Покатались бы на санях, в кондитерскую бы зашли, чаю или кофею откушали. Или вот давайте фильму новую посмотрим, комедию, с Людвигом Трауманом, «Пожиратель женщин» называется, а?.. Жизнь-то проходит, Анечка! Дорогая!

– Но вы же, Тимофей Спиридонович, женаты. Семья у вас…

– И что? – Мужчина даже выпрямился от удивления. – Чем вам, скажите, моя семья повредить может? Я ведь вас из уважения, можно сказать, на прогулку приглашаю. Ничего такого-с, предосудительного… А впрочем, – он горько вздохнул и махнул рукой, – у вас вечные отговорки. Ладно. Нет так нет. Прикажете заворачивать?

Модистка кивнула.

– А вы, Анечка, с извозчиком прибыли? – за спиной белошвейки раздался чей-то резкий, как скрип ржавой калитки, голос. Обернувшись, она увидела управляющего галантерейного дома господина Мориса Гюстена, только что вышедшего из своей комнаты. Слегка поклонившись, девушка ответила:

– Нет, на трамвае. Но теперь придется нанять извозчика.

– Не стоит, право, беспокоиться. Для вас, как для постоянной покупательницы, не только скидки, но и бесплатная доставка-с. – Он повернулся в сторону приказчика и распорядился: – Тимофей, помогите Анне Ивановне товар погрузить. Экипаж за наш счет.

– Сию минуту-с…

– Вы очень добры, месье Гюстен, – пролепетала брюнетка и зарделась.

– Ну, голубушка, как поживаете?

– Все хорошо-с, – ответила Анна и опустила глаза. Она чувствовала, как по ее лицу и стану скользил бесцеремонный взгляд француза.

– Я вижу, у вас много работы.

– Да. Поступил заказ от Александрийского театра.

– О! Это большая честь! – воскликнул галантерейщик. – Передайте мои поздравления мадам Вяземской.

– Всенепременно-с…

– А впрочем, я ее и сам увижу на днях… А вы, голубушка, засиделись в белошвейках. Пора бы уже и на серьезную должность определяться. У меня, кстати, вакансия открылась – уволился приказчик, отвечавший за прием товара. Вот и пожалуйте на его место. Милости, как говорится, просим. Месячное жалованье на первое время – сорок рубчиков. К концу года, если с делом будете справляться, подниму до пятидесяти. Фаина Мелентьевна, при всем моем уважении к ней, и тридцати вам не платит, так?

– Все так неожиданно, месье Гюстен, – девушка ушла от прямого ответа. – Я и не знаю, что сказать. Ведь госпожа Вяземская так много сделала для меня… Особенно после того, что случилось с матушкой.

– Да, я наслышан об этой трагедии. Но ведь я вас не тороплю. Подумайте. А в среду, – он повернулся к висевшему на стене календарю, – соблаговолите ответить. Больше времени дать не могу – коммерция промедления не терпит. Договорились?

– Да-да, – закивала головой модистка. – Я обязательно, обязательно вам протелефонирую… завтра.

– И славно! Я уверен, – он приблизился на шаг, заглядывая собеседнице в глаза, – мы с вами сработаемся, не правда ли, милочка?

– Конечно, – отступая, пробормотала девушка, – непременно…

Заметив, что весь товар уже вынесли и приказчик в нерешительности топчется у дверей, она промолвила:

– Простите, мне пора.

– Ступайте, дитя мое. Я буду ждать вашего решения, – менторским тоном провещал француз и подкрутил и без того вздернутые кверху усы.

Анна торопливо покинула торговую залу и вышла на улицу. Картонные коробки и завернутые в бумагу отрезы были уложены таким образом, что оставалось место и для пассажира. Приказчик галантно подал руку и помог барышне забраться в экипаж.

– Спасибо, Тимофей Спиридонович. Вы очень любезны.

– Не стоит благодарностей, Анна Ивановна. Мое сердце для вас всегда открыто. – Он повернулся к извозчику и повелел: – На Измайловский, к салону «Мадам Дюклэ», да смотри побыстрей и поаккуратней!

– Ученого учить, что мертвого лечить, – повернувшись к приказчику, дерзко ответил извозчик. Вскинув вожжи, он крикнул: – Но, милаи! Поехали!

Пролетка понеслась по заснеженной мостовой. Железные обода со скрипом давили сахарный снег. В движении холод чувствовался сильнее. Пуховый белый платок, ротонда, отделанная кроличьим мехом, и муфта надежно согревали девушку. А мороз все не успокаивался. Он, точно навязчивый сладострастник, норовил залезть под юбку, коснуться своим холодным дыханием нежного женского тела, но, несмотря на все старания, ничего у него не выходило. Зимнее dessou[1], согревавшее стройные ножки, облаченные в дешевые фильдекосовые чулки, сводило на нет все непристойные устремления февральского волокиты. От злости и бессилия неудовлетворенный ловелас принялся пощипывать нос и колоть невидимыми иголками раскрасневшиеся девичьи щечки.

«Ехать еще не меньше четверти часа», – подумала Анна. Чтобы совсем забыть о холоде, она стала смотреть по сторонам и читать вывески торговых рядов, лавок и модных салонов. Многие названия были для нее знакомы, но из-за дороговизны недоступны, хотя в некоторых она уже и бывала – делала покупки для своей хозяйки. Огромные витрины, украшенные еще до Рождества, изумляли разнообразием и изысканностью. Особенно поражал магазин игрушек Дойникова в Гостином дворе. В саженном окне была выставлена большая кукла с золотистыми локонами в пышном кружевном платье. Она, точно живая, поворачивала голову и даже кланялась. В России такие механизмы делать не умели, и наверняка ее привезли из Германии еще до войны. Ведь теперь за одно упоминание о немецком товаре полиция могла прикрыть торговлю.

Аня, выросшая без отца, вспомнила, как в детстве, проходя мимо такой же витрины, она просила маму остановиться и постоять минутку-другую. Нет, она никогда не клянчила и не просила купить ей такое чудо, отлично понимая, что для этого у них просто не было денег. Зато потом, всю дорогу до маминой работы – небольшой портняжной мастерской, расположенной в подвале, – она представляла, как наряжала бы новую подружку и даже кормила бы ее овсяной кашей из чайной ложки. Но Жази – почему-то именно так она нарекла ее – наверное, тоже отказалась бы от этого жидкого невкусного варева.

И так они останавливались каждый день у витрины, смотрели на нее и молчали. Мама и дочь. Вскоре они не заметили, как привыкли к ней, сроднились. Жази стала частью их существования. Каждое утро девочка, перебирая своими маленькими, точно фарфоровыми ножками, бежала за мамой вприпрыжку, предвкушая новое свидание с любимой куклой.

Но однажды она исчезла. Ее купили. Полукруглый оконный проем смотрел слепой глазницей. Анюта рыдала, а мама успокаивала ее и говорила, что это даже очень хорошо, что Жази забрали, потому что в таком большом холодном магазине ей, вероятно, было зябко. К тому же, добавляла мама, она попала в добрую семью. И там ее будут любить. И, возможно, даже больше, чем мы. Эти слова обижали девочку, и Анюта выкрикивала сквозь слезы, что никто и никогда не сможет любить Жази больше, чем она. Мама гладила ее по головке, вздыхала и, смахивая украдкой жемчужную слезинку, соглашалась.

Полина Евграфовна Извозова ослепла два года назад. Глаза золотошвейки не выдержали ежедневного напряжения, и утро однажды для нее так и не наступило. Сорокалетняя женщина погрузилась во тьму. Знакомый врач, который наведывался в доходный дом на Болотной, лишь разводил руками, тряс головой и что-то лепетал про катар глаз и сигнатуру. Только все оказалось тщетно. Ни сабуровые капли, ни промывания квасцовой водой, ни васильковые компрессы не помогли вернуть зрение. И постепенно мать смирилась с судьбой.

К тому времени, когда случилось несчастье, Аня уже работала модисткой в салоне «Мадам Дюклэ». Новая хозяйка сохранила старое, привычное для горожан название. Узнав, что девушка содержит не только себя, но и больную мать, она добавила к ее месячному жалованью десять рублей. Правда, появились и новые заботы: Анна теперь не только шила восточной, мозаичной гладью и сутажем, исполняя всевозможные виды кружев (от датского «Гедебо» до бразильского Sols), но и отвечала за закупки товара. Жизнь, хоть и омраченная внезапным недугом матери, постепенно налаживалась и становилась на прежние рельсы. Да и сосед Алексей – студент Технологического института – ухаживал за Анной с таким подобострастием, что в серьезности его намерений сомневаться не приходилось.

Мелькали дома и старинные особняки. Пугая прохожих, выскочил автомобиль и, как сумасшедший, прокрякал клаксоном. Совсем рядом степенно прогромыхал желтый трамвай. Запахло машинным маслом. На перекрестке встретился строй солдат с винтовками. Улыбчивый подпоручик поймал ее взгляд и приветливо махнул рукой. В ответ Анна, румяная и красивая от мороза, послала ему воздушный поцелуй. «Кто знает, – подумала она, – сколько жить осталось этому молодому офицеру». Она вспомнила, как недавно провожала вместе с Алексеем его друга, который отправлялся вольноопределяющимся в пехотный полк. Составы на Варшавском вокзале стояли на разных путях и уходили бесконечной чередой, один за другим. А назад они возвращались с ранеными. Для их приема была проложена ветка, шедшая от городской трамвайной сети.

Экипаж незаметно подкатил к ателье, и девушка принялась заносить коробки и свертки. На помощь ей тотчас же бросился закройщик – Арон Яковлевич Шнеерзон, который в это время, по обыкновению, выходил курить. Ни для кого не было секретом, что пятидесятилетний вдовец питал к модистке нешуточные симпатии. Поговаривали даже, что он собирался сделать ей предложение. Но трагедия с матерью остановила его. Брать на свое содержание такую обузу Шнеерзон не решился. И «птичка» упорхнула. Вернее, ее увели из-под самого носа. Кавалером оказался какой-то худосочный студентишка в черной двубортной шинели и фуражке с лакированным козырьком. Но закройщика отчего-то больше всего раздражали его золотые пуговицы, отливающие на солнце ярким светом, и наплечный вензель с изображением двух знаков: «НI». И потому всякий раз когда Арон Яковлевич, узнавая о появлении в ателье этого высокого и улыбчивого молодого человека, у него портилось настроение и появлялось жгучее чувство ревности. Это было видно по его недовольному лицу, которое в эти минуты он опускал над раскройным столом еще ниже. «Только жизнь – штука переменчивая, – мысленно рассуждал Шнеерзон. – Глядишь, и заберут ухажера на фронт. И вот тогда, может, все и повернется совсем другим, светлым боком».

Но пока все оставалось по-прежнему, и Анна, судя по всему, была без ума от своего поклонника.

Фиакр освободили, и тяжелая деревянная дверь швейного магазина «Мадам Дюклэ» захлопнулась. А внутри, как всегда, царила обычная дневная суета, и модистка принялась за работу.

2 Ночной гость

И все-таки он пришел. А я так надеялся, что мы навсегда расстались. Я ведь выполнил все, что он приказывал, но вчера сатана явился вновь. Я почувствовал, что кто-то пристально смотрит на меня, и от этого проснулся. Возникнув прямо из сна, он стал явью.

Весь в черном, он стоял у белой стены и молчал. В знак приветствия визитер лишь слегка приподнял цилиндр. Его тонкие губы трогала едва заметная ироничная улыбка. Он не был похож на Мефистофеля, которого исполнял Федор Шаляпин, нет. Князь мира скорее напоминал отставного военного, сохранившего довольно сносную физическую форму. Коротко остриженные волосы, будто напомаженные фиксатуаром, отливали темным блеском и серебрились едва заметной сединой. Лицо хоть и казалось нездоровым из-за желтушного цвета, но все же имело правильные черты: брови вразлет, прямой ровный нос, слегка заметные скулы и подбородок с ямочкой (такие лица всегда нравятся дамам!). Аккуратные бакенбарды, клиновидная бородка и усы пирамидкой не смогли бы выделить его из толпы, если бы не глаза: они светились зловещими красными огоньками, точно тлеющие угли. И от этого он казался возникшим из потустороннего мира существом, которое находится рядом с людьми, но остается невидимым и обретает человеческий облик только по необходимости: для того чтобы смертные принимали его за одного из своих. И это, собственно, было сущей правдой.

Я вполне допускаю, что тело моего гостя способно приобретать любые формы. Неизменной остается только его душа, вернее, некая субстанция, которую мы, земляне, привыкли именовать этим словом. Его внешний вид зависит от того, в какой компании он находится в данный момент. На этот раз, как и во время прошлого визита, он облачился во вполне обычную одежду, хотя и немного старомодную: черный фрак с фалдами, темно-синяя шелковая сорочка со стоячим воротником, муаровый галстук цвета ночи и лаковые полусапожки с пряжками. Примерно так ходили статские еще во времена Александра II, лет шестьдесят назад. Но разве для бессмертного и вечно живого существа пятьдесят лет срок? Нет, конечно. Так, минута, не больше… Ах да – чуть не забыл! – его руки, как всегда, были упрятаны в темные матерчатые перчатки, и он держал обычную деревянную трость с перевернутым крестом на ручке, без всяких черепов или гусиных голов-набалдашников. Вот, пожалуй, и все.

Я протер глаза и уселся на кровать, пытаясь прикрыть кальсоны одеялом. Сквозь незадернутые шторы в комнату лился синий лунный свет, и не было никакой надобности зажигать лампу. К тому же я помнил, что этого он не любит.

– Это вы?

– Ага, – буднично ответил он и горько усмехнулся. – А вы, я вижу, совсем мне не рады. Я всегда говорил, что люди – существа неблагодарные. А впрочем, это не основной их недостаток. Главным человеческим чувством является зависть. Она присутствует везде: старые завидуют молодым, женатые – холостым, бедные – богатым, хронические неудачники – успешным… Этот ряд можно продолжить до бесконечности, но есть ли в этом смысл?

Искуситель снял цилиндр и положил его на тумбочку. Затем пододвинул стул, умостился поудобнее и спросил:

– А знаете ли вы, милейший, что станет с этой страной всего через два года и двадцать пять дней?

– Россия разобьет Германию, – несмело предположил я.

– А вот и ошибаетесь, любезный. Через указанное время разразится великое веселье! Люди перестанут придерживаться отживших свой век правил и станут, наконец, свободными. Здание Окружного суда подожгут в первую очередь. И вскоре каждый сможет убить каждого. Нужно будет только этого захотеть. И все. Вот вы, например, – он уставился на меня своим жутким немигающим взглядом, – как долго испытывали желание проткнуть свою супружницу ножичком, а? Ходили позади нее и думали: «Вот бы ударить ее сзади! Вот бы всадить лезвие в спину по самую рукоять!» А? Было дело? Признайтесь!

– Дд-а, – промямлил я.

– То-то же! Я помню, как вы еще представляли, как повернется она к вам, посмотрит удивленно и спросит с глупым видом: «Зачем, милый? Зачем ты сделал это?» А вот тут, – он поднял вверх указательный палец, затянутый в черную перчатку, – мешкать нельзя, надобно резко выдернуть лезвие из нежной женской плоти и вонзить еще пару раз и провернуть внутри, чтобы наверняка! Чтобы заснула голубушка вечным сном! Согласны?

Я смиренно опустил глаза.

– Но вас, насколько я помню, больше всего беспокоило ближайшее будущее: как в один миг, после всего лишь нескольких взмахов кухонного ножа, изменится ваша жизнь? И как общество осудит вас? Вы полагали, – и в этом была немалая доля истины, – что от вас отвернутся сослуживцы, соседи и друзья. Думали, что некоторое время об убийстве будут писать все газеты и вы обретете известность. Правда, ненадолго, потому что после суда все забудется. И вы – уважаемый в городе человек – пойдете по этапу. Воры, насильники, умопомешанные душегубы будут вашими постоянными спутниками. Но и среди них вам не найдется достойного места, потому что вы слабы и изнеженны. А значит, вы станете тюремным изгоем. Над вами начнут издеваться, вас станут унижать, вы будете просить смерти, но она не придет. А? Ведь признайтесь, вы так об этом и думали? И от этих мыслей вас бросало в дрожь! «Вот так – всего один-единственный удар, и вся жизнь покатится под откос и безвозвратно сорвется в бездну!» У вас дрожали колени, лоб покрывался испариной, и сводило скулы от соблазна увидеть, как медленно будет оседать на пол эта ваша рыбка, зайка, солнышко, да? Помните, как вы мечтали об этом?

Я лишь повел головой и тяжело вздохнул.

– Однако от этого смелого поступка вас удерживал страх. Вы боялись возмездия и не знали, как скрыть следы, куда спрятать труп и, вообще, что говорить судебному следователю, когда он вас вызовет на первый допрос и, потягивая папиросу, будет сверлить лукавым взглядом. Разве нет?

– Угу, – признал я.

– И если бы не я – ваша мечта так никогда бы и не осуществилась. Не научи я вас всем этим премудростям, смогли бы вы отважиться на смелый и решительный поступок, а?

– Нет, наверное…

– То-то же! Однако вы, сударь, не один такой! Сотни тысяч грезят о том, чтобы безнаказанно отнимать жизнь у других, наслаждаться их муками, смотреть, как они корчатся от боли, а самим жить-жить-и-жить на глазах у ползающих в кровавой грязи и молящих о пощаде жалких червяков! И эти мечты давно поселились в их душах. Мне лишь осталось научить их, как объяснить потомкам, что все жертвы были оправданы некой «революционной борьбой», «исторической необходимостью» или «классовым принуждением». Знаете, сколько у меня уже заготовлено таких словечек и лозунгов! И, поверьте, все у нас получится! Да-да!.. Они – мои единомышленники и последователи – станут не только убивать, но, так же как и вы, отрекутся от нашего заклятого врага, от того, которому молятся в этих каменных замках, именуемых церквами. И поверьте, пройдет несколько лет, и от бесполезных строений с позолоченными куполами не останется и следа. А те, что уцелеют, превратятся в коровники и амбары. – Он замолчал на миг, рассмеялся и продолжил: – Представляете, на месте одного из самых почитаемых святилищ устроят бассейн с подогретой водой! – Князь демонов поморщился и добавил: – Правда, по ночам, время от времени, над его поверхностью будет возникать образ снесенного Храма. Но тут уж ничего не поделаешь – происки Ангелов! Зато попов – этих толстобрюхих фанатиков – совсем скоро будут раздевать догола, вымазывать дегтем, обсыпать перьями и водить по улицам как конокрадов! Изнасилование благовоспитанных поповских дочек будет считаться особым шиком. Священники станут каторжниками, а каторжники – судиями! Прелюбодейство будет обыденным явлением! И любой солдат или матрос сможет развлечься с молоденькой графиней, баронессой или княжной – когда захочет! И представьте себе – совсем бесплатно! Для этого – вот потеха! – даже будут выдаваться «мандаты на социализацию девушек в возрасте от 16 до 25 лет, но не более 10 девиц на одного красноармейца».

– Простите, на кого?

– Красноармейцами будут называть тех, кто пойдет за мной. На их суконных шлемах будет красоваться мой знак – красная пятиконечная звезда. Правда, слегка измененная.

– А куда же будет смотреть полиция, городовые? – робко осведомился я.

– Фараонов вспомнили! – хохотнул Князь Тьмы. – Первое время они будут прятаться по чердакам и подвалам, но их все равно отыщут и выволокут за волосы, как крыс за хвосты. Головами оных даже будут играть в этот… – он замялся на миг, – в английский football.

– А царь! Как же царь все это допустит?

– Кровавого Николашку, этого – простите за выражение – «помазанника Божьего», прикончат вместе со всем выводком! И поделом!

Повелитель Тьмы вдруг поднялся и заходил по комнате из угла в угол. И я, пораженный услышанным, не сводил с него взгляда. Вдруг мой визави повернулся ко мне спиной и, глядя в окно, сказал тихо и немного растерянно:

– Одного понять не могу, как они ухитрились причислить к святым человека, безжалостно расстреливавшего несчастных ворон, милых черных кошек и страдающих паршой бродячих собак? Нет, право, согласитесь, это ведь форменное лицемерие! Разве нет?

Я лишь пожал плечами, но ничего не ответил, потому что и вправду не смог припомнить ни одного святого, который развлекался бы подобным образом. «Слава Господу, – проговорил я про себя, – что тиран и мучитель Иван Грозный, который еще в детстве любил сбрасывать с колокольни щенков, к таковым пока не отнесен, слава Богу!»

– Извольте при мне, милостивый государь, не выражаться! – раздраженно выговорил он.

– Но я и не сказал ничего-с…

– Какая разница! Вы восславили Его имя! – нервно выпалил сатана. – Вероятно, вы забыли, что для меня мысли смертных так же слышимы, как и их голоса.

– Вырвалось, виноват, привычка-с, – извинился я и тут же, все еще сгорая от любопытства, поднял глаза и осмелился спросить: – Значит, через два года и двадцать пять дней случится революция?

– Можно сказать и так, – устало ответил лукавый. – Но за ней произойдет государственный переворот. Народу явится долгожданная вседозволенность. Законов не будет. Делай что хочешь. – Он повернулся ко мне и добавил с легкой ухмылкой: – Смею заметить, что поступками восставших будет управлять даже не стремление к свободе, а желание полностью излить досаду за чужое благополучие, за безбедную жизнь других. И эта злоба копилась целое тысячелетие! Потому-то я и сказал вам еще в начале нашего разговора, что зависть – двигатель прогресса всего человечества!

Ночной гость сделал два шага, устало плюхнулся на стул и проговорил:

– Простите, заболтался. Давно, знаете ли, ни с кем не общался. А тут случай представился. – Он пробуравил меня жгучим взглядом и продолжил: – Но вернемся к вам… За минувшие сутки у вас трижды промелькнула одна и та же мысль. Надеюсь, не надо напоминать, какая именно?

– Нет-с…

– Вот и хорошо. Теперь вы поняли, почему я снова здесь?

Я кивнул.

– Тогда слушайте…

3 Беда

Дворник Архип Шлыков зиму не любил. По сравнению с летом работы добавлялось вдвое больше. Ночи в феврале хоть и длинные, но спать удавалось мало. Вставать приходилось до света и корпеть весь день. Двор почистить, перекладывая сугробы поближе к снеготаялке, посыпать песком дорожку к ретираднику, выдолбить лед, намертво прихвативший калитку, а потом у колоды, где стоят извозчики, убрать конский навоз (за это, правда, возничие платили Архипу исправно – с каждого экипажа по рублю в месяц). Тоже и чугунные надолбы напротив, как только солнышко пригреет, надо подновить. А вот тут без постного масла с сажей не обойтись. Только вот для салопов и шинелей невнимательных пешеходов эта смесь – чистая погибель; пристает намертво, не ототрешь и не отмоешь. А что делать? Не помажешь – навлечешь гнев околоточного надзирателя. И не дай Господь, если он домовладельцу штраф выпишет. Тогда неприятностей не миновать. Хозяин и рассчитать может сгоряча. Справедливости ради надо сказать, что такого с Архипом еще не случалось. Были, конечно, мелкие упреки, но до резкостей дело никогда не доходило.

– Меня Артем Савельевич уважают и ценят, – хвалился Шлыков приятелю Митьке – собрату с соседней улицы, попивая в своей каморке чай вприкуску, – я их благородиям – господам Табасовым – верой и правдой почитай десять годков служу. Будь я старшим, уже бы и медальку юбилейную получил к 300-летию Царствующего Дома. Бают, и нашего брата в прошлом годе награждали, во как быват!

– Быват, и медведь летат! – отшучивался земляк, потягивая чаек из блюдца.

Прибрав на улице, Архип принимался носить жильцам воду и дрова, потому что водопровода и центрального отопления не было. «Пока обойдешь все три этажа – истаскаешься, пропотеешь до исподнего. А еще и черную лестницу прибрать поспеть. За ней – парадную; опосля и коридорную протопить. На все время потребно, и немалое. То ли дело в сурьезных домах на Невском или на Большой Морской, там за ентим швицары досматривают, а не дворники», – разглаживая широкие усы, жаловался он Анне Извозовой, проживающей во второй квартире.

Эта молодая и кроткая девушка напоминала сорокапятилетнему бобылю его любимую племянницу Глашеньку – младшую дочь сестры, – дитя чистое и непорочное. Летом, навещая родственников в глухой деревеньке под Псковом, Архип всегда привозил ей из города гостинец: то шоколад, то конфекты, то заморские апельсины. Вот и Аннушку он любил так же, по-отцовски.

Постояльцы платили дворнику за труды по-божески – по пятьдесят копеек с квартиры, а на Пасху, именины и Рождество давали на чай, баловали водочкой и угощали закуской. В такие дни Архип всегда просыпался в хорошем настроении. Он натягивал хромовые сапоги, надевал сатиновую рубаху, двубортный глухой жилет с отложным воротником, пиджак, водружал на голову развалистую старую шляпу и шел по квартирам желать всем здоровья и собирать дань. Высокий от природы – почти десяти вершков роста[2] – в этом чудаковатом головном уборе он казался еще выше. И только к Извозовым он старался не заходить вовсе. История с внезапно ослепшей матушкой Анны настолько разжалобила Архипа, что он отказался от всяких подношений этой бедной семьи. Даже воду и дрова он таскал им бесплатно. Но девушка настояла на том, чтобы дворник отдавал ей чинить свою одежду.

Наугощавшись в квартирах, Шлыков шагал в любимый трактир, чтобы еще раз «двинуть от всех скорбей». Службу за него в такой день нес какой-нибудь земляк, с которым он заранее договаривался. И к вечеру верный страж доходного дома на Болотной напивался в стельку. Но под заборами он никогда не валялся, и дворняга ему нос не лизала. Обратно его привозил знакомый извозчик и, поддерживая под руки, помогал спуститься в дворницкую. Цепляясь носами сапог за ступеньки, Архип тихо и беззлобно бранился и ложился спать. К обеду следующего дня он как ни в чем не бывало появлялся во дворе с метлой и совком, в белом холщовом фартуке и в форменном картузе. На левой стороне отворота красовалась медная бляха, а на околыше фуражки табличка с надписью «Дворник». Лакированный козырек играл солнечными зайчиками. И лишь по темному сумрачному лицу и опущенным усам было понятно, что накануне метельщик «доехал» не только «до Колпина»[3], но и «до Бологова»[4]. И, конечно, не единожды. Впрочем, кружка холодного капустного рассола и рюмка водки вновь возвращали его в благостное расположение духа.

Жильцов, возвращавшихся домой поздними вечерами, Архип безошибочно определял по манере звонить. К тому же и колокольчик висел тут же в комнате, прямо над головой. Больше всего досаждал студент из четвертой квартиры. Он трижды, будто змеей ужаленный, безостановочно дергал ручку. И пока «хозяин двора» сползал с топчана, почесываясь и позевывая, шлепал босыми ногами к дверям, набрасывал тулуп и выуживал из кармана ключи, ночной гуляка все трезвонил. Проволока натягивалась и слабла, и обезумевший колокольчик, ударяясь о стену, будто в припадке падучей, заходился в бесконечном перезвоне. И что самое обидное: все намеки «на чаек», «на водочку», «на поздний час» молодой постоялец пропускал мимо ушей, не пожаловав ночному привратнику даже пятака за беспокойство. Совсем игнорировать это безобразие дворник не мог, и хоть и был человеком незлопамятным, но дрова господину студенту доставались теперь всегда сырые, а вода заносилась в самую последнюю очередь. Вот потому-то загрустил старый ворчун и огорчился не на шутку, когда понял, что Аннушка – невинное создание – влюбилась в этого молодого хлыща.

– Добром, Митя, это не кончится, попомни мое слово! Соблазнит девку, поматросит, опозорит на весь квартал и бросит, студент ентот, – громко откусывая кусок сахару, сетовал Архип товарищу и наполнял из самовара очередной стакан горячего, как расплавленный чугун, чая.

Так и сидели они однажды, чаевничали, как вдруг на стене неистово загремел колокольчик.

– Не иначе как постоялец из четвертой воротился! – досадливо пробурчал дворник, бросил взгляд на ходики и поплелся отворять калитку.

– Дык и я, пожалуй, пойду, – поднимаясь из-за стола, проговорил гость. – Поздно уже, а завтра опять до зари вставать…

На улице сквозь белую пелену снегопада тускло пробивался свет керосинового фонаря. От самых ворот мелькнула и исчезла чья-то тень. На снегу лежал человек. Лицо было закрыто платком.

– Желтобилетница, не иначе, – предположил Митька. – Пьяная, видать, набралась, стерва…

– Погоди, откроем, увидим, – проворчал Архип, пытаясь отворить калитку.

Но ключ не проворачивался, и замок не поддавался. От предчувствия чего-то страшного у дворника заколотилось сердце. Понимая, что с калиткой быстро не справиться, он распахнул ворота изнутри и подошел к женщине. Склонившись над телом, дворник откинул от лица пуховый платок. Под ним лежала окровавленная марля. От нее пахнуло чем-то сладким. Убрав ее, он почувствовал, как к горлу подкатил удушливый комок.

– Господи! Аннушка, красавица моя, да кто ж тебя так изувечил?

– Ироды! – в ужасе прошептал Митька и отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы. Помолчав немного, он добавил: – Дышит, выходит, жива; в беспамятстве, правда, но жива.

– Вот бяда так бяда!.. А ты давай, лети за доктором, что в твоем доме живет, да городового предупредить не забудь, – дрогнувшим голосом повелел Архип.

Он поднял тело на руки и бережно понес к себе в дворницкую. А Митька перво-наперво, достав медный свисток, во всю силу своих легких оповестил округу о том, что на Болотной стряслась беда.

4 Главный сыщик столицы

С раннего утра начальник Сыскной полиции Петрограда был в дурном расположении духа. Виной всему – поступивший отчет о вчерашних преступлениях. Среди краж, разбоев и убийств – их количество почти не выросло по сравнению с прошлым месяцем – больше всего беспокоило странное преступление на Болотной. Как сообщалось в донесении, девица двадцати лет, Анна Ивановна Извозова, модистка ателье «Мадам Дюклэ», была найдена дворником Архипом Шлыковым по месту жительства (у ворот доходного дома) в бессознательном состоянии и с многочисленными ранами лица. Карета «Скорой помощи» доставила пострадавшую в Лечебную глазную больницу. В результате врачебного осмотра установлено, что Извозова, находящаяся без чувств вследствие применения хлороформа, подверглась истязанию в виде вливания серной кислоты в глазные яблоки, что привело к полной и безвозвратной потере зрения. Однако кожа вокруг глаз была без повреждений. Кроме того, на лице имелись глубокие рваные раны, находящиеся на одинаковом расстоянии друг от друга. Их рисунок напоминал перевернутые кресты. Всего таковых насчитали три: на лбу и обеих щеках.

Как опытный сыщик, немало повидавший на своем веку, Владимир Гаврилович Филиппов понимал, что, скорее всего, за этим преступлением последуют другие, весьма похожие на только что совершенное. И тогда город может охватить паника.

На память пришли события шестилетней давности, когда у Калашниковой набережной выловили труп проститутки с множеством ножевых поранений. За этим преступлением последовали другие. Ежедневно горожане с опаской ожидали новых сообщений об очередном смертоубийстве петербургского маниака. И столичные газеты не упускали случая «порадовать» обывателей своей осведомленностью. Кошмар закончился только через два с половиной месяца, и то лишь благодаря внимательности коридорного одной из гостиниц, сумевшего задержать душегуба. Но сейчас тот самый убийца находился на каторге и никак не мог оказаться в Петрограде.

«Неужели появился новый? – задавался вопросом действительный тайный советник. – Да, сердце подсказывает, что в этом деле будет непросто разобраться. Тут нужен человек, который бы к расследованию подошел вдумчиво, без суеты. Жаль, что самому недосуг. Ничего не поделаешь. Слишком много у меня чиновничьих обязанностей. Одни беседы с посетителями занимают не меньше трех часов в день, не говоря уже о совещаниях в Департаменте, рассмотрении почты и работе с разного рода депешами, циркулярами и приказами. А уж если в числе потерпевших оказывается кто-нибудь из родственников Великих князей или членов правительства, то и на место преступления приходится выезжать самолично… – Он поднялся из-за стола, подошел к окну и, рассматривая улицу, подумал, что лучшей кандидатуры, чем его помощник – Мечислав Николаевич Кунцевич, – пожалуй, не найти. Славой и мастерством подчиненный едва не перещеголял своего патрона. К числу его побед можно было отнести и отыскание драгоценностей из магазина Гордона в Гостином дворе, и участие в расследовании дела об убийстве госпожи Тимме, и разгром международной шайки фальшивомонетчиков… Всего, пожалуй, и не перечислишь. Да вот только еще одиннадцатого января вышел приказ о переводе надворного советника М. Н. Кунцевича в Департамент полиции на повышение. И теперь помощник дорабатывал на прежнем месте последние дни положенного месячного срока. «Стало быть, надобно искать другую кандидатуру», – решил для себя Филиппов.

Большие напольные часы, доставшиеся еще от отца – петербургского чиновника, – пробили десять. Пора было подниматься на второй этаж. Казенная квартира «русского Шерлока Холмса» располагалась в том же доме, что и Сыскное отделение, на Офицерской, 28, в здании бывшего съезжего дома 2-й Адмиралтейской части, в котором когда-то отбывал месячное заключение И.С. Тургенев.

В приемной столпились человек двенадцать. Заметив невысокого полноватого господина с густыми усами, ожидающие почтительно расступились. Уже в кабинете помощник подал список лиц, записавшихся на беседу. Ба! Кого здесь только не было! И председатель правления Волжско-Камского Коммерческого банка, и учитель гимназии № 12, что у Аничкина моста, и графиня Баранцева, и даже известный ювелир Фролов.

На этот раз аудиенция длилась ровно полтора часа. По окончании Филиппов велел помощнику вызвать губернского секретаря Игнатьева.

Чиновник для поручений появился почти сразу же. Видимо, находился у себя. Высокий, крепкого телосложения – на вид ему было не более тридцати пяти лет, – с открытым лицом и умными глазами, он невольно внушал доверие любому, кто с ним впервые сталкивался.

– Прошу, Петр Михайлович, – указывая рукой на кресло, пригласил Филиппов и расположился напротив.

Он взял со стола лист с сообщением о вчерашнем преступлении на Болотной и протянул подчиненному. Дождавшись, пока тот ознакомится с текстом, сказал:

– Я бы хотел, чтобы именно вы занялись этим делом, хотя злодеяние совершено и не на вашем участке. Несомненно, будет начато уголовное следствие… И, как вы понимаете, все поручения следователя придется теперь исполнять вам. Я боюсь, что за первым нападением последуют и другие. Как видите, уже сейчас вопросов больше, чем ответов. Ну, например, мне непонятно, почему злоумышленник не прикончил жертву, а только выжег глаза? И что означают перевернутые кресты? Зачем понадобилось выкалывать ряды кровяных точек? Как он умудрился наносить их на одинаковом расстоянии друг от друга? В конце концов, сама экзекуция заняла определенное время и изверга могли спугнуть прохожие, однако, несмотря на это, он продолжал методично выбивать острым предметом кресты. Гораздо проще было изрезать лицо бритвой или лезвием. Право, чушь какая-то, не находите?

– Да, странности имеются, но только на первый взгляд, – разгладив усы, задумчиво вымолвил сыщик.

– Простите?

– Я думаю, что не ошибусь, если предположу, что это дело рук субъекта, охваченного безумной идеей, маниака.

– А вот этого, Петр Михайлович, я боюсь больше всего. – Начальник поднялся и заходил по кабинету, нервно щелкая костяшками пальцев. – Прогнозировать поступки сумасшедшего почти невозможно. Агентура здесь тоже вряд ли поможет. Боюсь, что и от картотеки будет мало толку. Отпечатков пальцев, как вы, очевидно, догадываетесь, преступник не оставил. Да и о каких следах говорить, если девушку обнаружил на улице дворник, а карета «Скорой помощи» отвезла ее в больницу? Тут необходим холодный расчет и точный удар, как в бильярде. Правда, сведений и фактов пока негусто. Но ведь так всегда бывает вначале: ни зацепок нет, ни свидетелей, а потом глядишь, и потянулись ниточки…

– Распутаем, Владимир Гаврилович, обязательно распутаем этот клубок.

– Это хорошо, что у вас такая уверенность, хорошо-с… Жаль только, времени у нас мало. Преступника мы должны обезвредить раньше, чем он поднимет руку на следующую жертву. Должны-то должны, – проговорил Филиппов, вновь усаживаясь в кресло, – но я отлично понимаю, что сделать это совсем непросто.

Игнатьев пожал плечами и заметил:

– Сейчас важно найти ответ на главный вопрос: случайно ли была выбрана жертва или нет? Во всяком случае, нелишне присмотреться к окружению потерпевшей, расспросить подруг, соседей, дворника.

– Вижу, я в вас не ошибся! – поднимаясь, выговорил хозяин кабинета. – Докладывайте мне о деле каждые три дня. С Богом!

Когда за подчиненным закрылась дверь, Филиппов вдруг вспомнил, что особенностью злодеяний петербургского Джека Потрошителя, пойманного в сентябре 1909 года, явилось то, что все его жертвы были брюнетками. «Надо бы узнать, – подумал он, – а не брюнетка ли пострадавшая?

5 Статский советник

Клим Пантелеевич Ардашев к столице относился без почтения. Серый, холодный город с влажным и нездоровым климатом производил на него удручающее впечатление, и даже тогда, когда он возвращался из бесчисленных заграничных командировок.

Выстроенные на болоте и человеческих костях дома, мосты, площади, улицы и храмы заметно отличались по своей архитектуре от истинного русского простого и понятного стиля, которому издревле следовали зодчие Москвы, Нижнего Новгорода или Ярославля. Желание царя-реформатора возвести в устье Невы европейский город осуществилось. И раскроенный на широкие прямолинейные проспекты, завершающиеся громадными шпилеобразными башнями, изрезанный каналами и соединенный мостами, Петербург стал гордостью России. Правда, наряду с этим он лишился некоего общего духовного начала, пуповины, исходящей от Москвы-матушки, которая связывала между собой все русские города, питала и делала их похожими друг на друга. И ополоумевший дьячок Троицкой церкви, встретивший ночью кикимору, и обезумевший городовой, который два столетия спустя узрел черта, правившего пролеткой на Васильевском острове, все они, как заговоренные, твердили одну и ту же, разлетевшуюся потом фразу: «Быть Петербургу пусту!»

«А что практически это предсказание может означать? – сидя в экипаже, размышлял Клим Пантелеевич. – Пожар, наводнение? Нет. Все это уже случалось. Тогда что?» Статский советник снял перчатку, достал из кармана коробочку с надписью «Георг Ландрин» и, выудив желтый леденец, положил под язык. «Смута, – мысленно ответил Ардашев. – Именно смута, как в 1905 году. Ни одно стихийное бедствие не сравнится с ней. Она рождает голод, эпидемии, пожары и массовые смертоубийства. От нее невозможно спрятаться, трудно спастись. Опасность грозит отовсюду. Богобоязненный крестьянин, исправно посещавший воскресную службу в деревенском храме, мастеровой, бывший на хорошем счету, или благодушный студент, дающий уроки купеческим детям, в один миг превращаются в полную свою противоположность, в умственно изуродованных революционной проповедью людей. Но отчего происходит эта метаморфоза? Как так случается, что пороки, скрытые и загнанные на самое дно человеческого сознания, вдруг выплывают на поверхность и покрывают маслянистым пятном еще недавно светлую душу? Но самое страшное заключается в том, что это превращение происходит с сотнями тысяч людей одновременно. И они, точно и не было у них ни родителей, ни церкви, ни гимназических преподавателей, неожиданно уподобляются бешеному стаду, уничтожающему все на своем пути. Они, точно ведомые бесом, готовы на самые отвратительные поступки. С каждым днем бесчинствующая толпа растет и множится в геометрической прогрессии. А впереди вожаки – люди, которые давно перешагнули внутри себя запретную нравственную черту: недавние бомбисты, грабители, убийцы губернаторов и жандармов».

Утонув в поднятом бобровом воротнике, в теплой боярке, бывший присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда, а ныне чиновник по особым поручениям Министерства иностранных дел, рассеянно глазел по сторонам, погруженный в невеселые раздумья. Мимо пролетали нервные таксомоторы, скрипел колесами трамвай, на тротуаре лотошницы зазывали отведать пирогов с зайчатиной, и в свежем морозном воздухе пахло арбузами. Где-то впереди, прямо между домов, мелькнул и скрылся багровый сгусток солнца.

«Да, – с сожалением подумал Ардашев, – если случится смута, то все начнется отсюда, с Петербурга, и только потом беспорядки перекинутся дальше, в провинцию. Но ведь хаос не может длиться вечно. Рано или поздно люди устанут от анархии. И снова захотят порядка и спокойной жизни. Им понадобятся работающие магазины, действующие больницы, безопасные улицы, полиция и суды, наконец. Следственно, явится сила, которая и положит конец беззаконию. Только остается открытым вопрос, какая это будет власть? Добра или зла? Вот и может случиться, что слова, сказанные замученным в «Тайной канцелярии» дьячком, окажутся пророческими. Тогда и впрямь: «Быть Петербургу пусту!»

Последнее время философское настроение все чаще посещало чиновника по особым поручениям ближневосточного отдела МИДа. Иногда к этим размышлениям примешивалось и разочарование, вызванное тем, что многие ожидания так и не сбылись. К примеру, Осведомительный Отдел, о котором перед недавней поездкой в Персию говорил князь Мирский, так и не был образован. Император не решился на создание политической разведки. Война требовала все больших ассигнований. На фронте не хватало снарядов и винтовок. И Государю казалось, что создание нового гражданского разведочного ведомства в дополнение к уже существующему военному в данный момент совсем неуместно. С таким мнением, конечно же, ни Мирский, ни Ардашев согласиться не могли. Ведь даже непосвященному в тайны межгосударственных интриг человеку понятно, что, выведывая секреты противника, разведка сохраняла тысячи жизней своих солдат и офицеров. Засим Климу Пантелеевичу не оставалось ничего другого, как в одиночку продолжать выполнять сугубо секретные миссии МИДа. Правда, на данный момент командировка в Персию оказалась его последней заграничной поездкой. Так уж случилось, что ценные сведения он черпал теперь в Петрограде, совсем неподалеку от Певческого моста[5].

Зерно успеха было посеяно статским советником еще пятнадцать лет назад. В то время он занимался созданием агентурной сети в Британской Ост-Индии (на Цейлоне, в Карачи, Бомбее и Хайдарабаде). Особенной удачей оказалась вербовка высокопоставленного чиновника английской колониальной администрации в Дели. Мистер Баркли делился с тайным русским посланником ценными сведениями, а взамен получал неплохое вознаграждение. Словом, механизм был отлажен, и агент вошел во вкус. Так продолжалось до тех пор, пока, в то время еще коллежский советник, Ардашев, выполнив операцию по перехвату личного послания премьер-министра Великобритании Артура Бальфура представителю Соединенного Королевства на ожидаемых российско-английских консультациях по разграничению сфер влияния в Персии, не получил свинцовый «подарок» от британцев в виде сквозного ранения обеих ног. Тогда Ардашева в беспамятстве, охваченного еще и тяжелой формой тропической лихорадки, доставили в Одессу на борту утлого суденышка под греческим флагом с документами на имя австро-венгерского подданного. Позже, когда стало известно, что «рыцарю плаща и кинжала» придется навсегда расстаться с тайными миссиями за рубежом, князь Мирский послал к Баркли другого куратора. Но Баркли исчез, отыскать его не удалось, и связь с ним считалась потерянной.

Выйдя в отставку, Клим Пантелеевич поселился в Ставрополе, где и прожил последние семь лет. Занимаясь адвокатской практикой, он провел целый ряд сенсационных расследований, о чем не раз писали российские и иностранные газеты. Но летом прошлого года, узнав о покушении на наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда и его морганатическую супругу герцогиню Гогенберг, присяжный поверенный прибыл в Петербург. Понимая, что в ближайшее время разразится война, он сдержал данное ранее слово и вернулся на прежнее место службы. Почти сразу дипломата командировали в Персию для выяснения обстоятельств гибели коллежского советника Раппа – второго секретаря российского посольства. Покойный, так же как и когда-то Ардашев, выполнял секретные поручения Певческого моста. И вот там, в Тегеране, общаясь с британскими коллегами-союзниками, он случайно выяснил, что в 1905 году мистер Уильям Баркли неожиданно подал в отставку и поселился в Австралии, в Мельбурне, где очень скоро получил неплохую должность при тамошнем генерал-губернаторе. Но его старший сын числился на дипломатической службе Соединенного Королевства. А в конце декабря прошлого года на Певческий мост прилетела новость, что на Дворцовую набережную, д.4[6] со дня на день заявится господин Сэмюэл Баркли, назначенный на должность третьего секретаря посольства. После всесторонней проверки выяснилось, что вновь прибывший британец – родной сын «потерявшегося» агента из Дели.

Ну а дальше Ардашев «случайно» познакомился с Самюэлем в «Даноне» и вскоре пришел к выводу, что «объект» вполне пригоден для вербовки: тщеславен, не выдержан, склонен к пьянству, да и карьерист к тому же. Словом, «Like father, like son»[7]. Только вот руководство до последнего момента никак не решалось дать добро на вербовочную беседу. «А вдруг сорвется, вдруг не получится, – нервно покусывая ус, осторожничал князь Мирский. – Англичане – наши союзники, и неудача с Баркли-младшим неминуемо приведет к скандалу…» Однако обстоятельства чрезвычайного характера заставили принять предложение статского советника и пойти на риск.

Катализатором такого решения явилось то, что всю зиму 1914 года между Россией, Францией и Британией шли весьма сложные консультации по послевоенному устройству мира. Россия все еще не могла прийти в себя от прорыва германских военных кораблей под турецким флагом в Черное море и чудовищного обстрела Севастополя, Одессы, Новороссийска и Феодосии, от потоплений пассажирских пароходов «Великий князь Александр», «Ялта», «Казбек» и «Шура». Именно поэтому она и поставила перед странами Согласия вопрос о будущей передаче под свою юрисдикцию проливов Босфор и Дарданеллы. И было вполне логичным, что следующим на повестке дня будет вопрос о передаче России Константинополя. Сейчас, как никогда ранее, могла осуществиться многовековая мечта русских императоров о превращении византийской столицы в Царьград и установлении над Святой Софией православного креста. Петроград мог, наконец, получить достойную компенсацию за поражение в Крымской войне. Но как поведет себя Англия – страна, издавна считающая себя хозяйкой в этом регионе? И до каких пределов в отстаивании собственной позиции можно дойти в переговорах с британцами, чтобы не нанести ущерб коалиции? Война-то была в самом разгаре. Стало понятно, что нужен свежий источник, имеющий доступ к рекомендациям, поступающим из Лондона на Дворцовую набережную, д.4. И вот тут вспомнили о предложении Ардашева.

Вербовочную беседу Клим Пантелеевич построил на карьерных амбициях молодого дипломата. Он поведал Самюэлю о тайной деятельности его отца, предъявив копии двух листов собственноручных донесений Уильяма Баркли. Англичанин долго пялился на знакомый почерк родителя и нервно тряс под столом коленкой. Нетрудно было понять, что в случае обнародования этих документов на дипломатической карьере Баркли-младшего можно было поставить жирный крест. Да и всю оставшуюся жизнь его папаша наверняка провел бы за решеткой. Естественно, статский советник пообещал, что их сотрудничество прекратится сразу же после окончания переговоров о послевоенном положении Турции. А как же без этого? В разведке не бывает лжи, в разведке бывает игра. И как водится, во время второй встречи, получив от третьего секретаря посольства нужные сведения, Ардашев одарил Баркли-младшего солидной суммой. И тот – поспешно и молчаливо – затолкал ее в карман. А вчера свежеиспеченный агент не только сообщил о готовности англичан пойти на уступки в отношении передачи России Босфора и Дарданелл, но и по собственной инициативе рассказал о планируемой британцами тайной операции по уничтожению германских кораблей, стоящих в портах под защитой береговой артиллерии. По вполне понятной причине его соотечественники не торопились делиться своими планами с Петроградом. Их замысел строился на идее американского инженера Саймона Лэка – хорошо известного в России своими подводными лодками класса Protector. (Еще одиннадцать лет назад четыре субмарины, работающие на бензиновом двигателе, были куплены российским морским агентом в США и в разобранном виде тайно вывезены в Либаву.)

Подлодки Лэка обладали весьма интересными особенностями. Наличие особой камеры позволяло выпускать водолаза для работы на дне, а небольшие полые чугунные колеса, выдвигающиеся из специальных ниш с помощью гидравлических механизмов, давали возможность передвигаться по дну (даже на предельной глубине погружения), не подвергаясь влиянию подводных течений. Кроме того, имелись особые отводы, благодаря которым лодка могла самостоятельно приподнимать для прохода сеть, защищающую рейд с неприятельскими судами. Ко всему прочему последние модификации субмарин оснащались усовершенствованными приборами, с большой точностью определяющими пройденное по дну расстояние и глубину погружения. Эти данные, с учетом показаний компаса и подробной карты района боевых действий, позволяли безошибочно вычислять местоположение лодки и заданный курс следования без всплытия на поверхность.

В итоге планировалось миновать все системы заграждения в немецких портах и выпустить водолаза, который, расставив мины под днищами кораблей, должен вернуться на лодку. После отхода субмарины на безопасное расстояние смертоносные заряды приводились в действие посредством провода.

Однако было совсем непонятно, почему этот замысел держался в строжайшем секрете от России. Возможно, союзники боялись нежелательной утечки информации. По крайней мере, в это хотелось верить. Но, как бы там ни было, именно благодаря Ардашеву Петроград получил весьма ценного английского агента.

Между тем экипаж добрался до места назначения – модного салона «Мадам Дюклэ», где Клим Пантелеевич договорился встретиться со своей супругой и отправиться в театр «Пассаж» на французскую комедию. От лошади валил пар, точно ее обдали кипятком. Кучер натянул вожжи, осклабился и бросил через плечо:

– На чаек не обидьте, барин!

Щедро расплатившись с возницей, статский советник сошел с пролетки. Разбитной мальчишка в ушанке, размахивая газетами, громко кричал о потоплении немецкой подводной лодкой «У–16» французского парохода «Вильделим». Купив «Петроградский листок», Ардашев потянул на себя ручку двери модного ателье.

Вероники Альбертовны нигде не было видно. «Вероятно, в примерочной», – подумал Клим Пантелеевич. Сдав верхнюю одежду в гардеробную, он остался в вестибюле. Свежая газета еще пахла типографской краской, и Ардашев, расположившись в кресле, с удовольствием погрузился в чтение.

Военные сводки за 4 февраля сообщали об ожесточенных боях в Галиции. В районе Лубны и Студенны наши войска перешли в контрнаступление и взяли в плен 10 офицеров и 1400 солдат австрийской армии, захватили три пулемета. Немцы продолжали атаковать по всем фронтам. И если от Кюзовки до Вышковского перевала наступление противника было отбито, то в Буковине русские части отошли за Прут.

Короткая заметка раскрывала подробности подвига минного офицера Рогульского: «Исполняя свой долг при встрече транспорта «Прут» с германским крейсером «Гебен», в целях недопущения захвата судна более сильным врагом, лейтенант Рогульский бросился в пороховой погреб и взорвал корабль, погибнув геройской смертью».

Тут же имелось короткое сообщение штаба Кавказской армии о столкновениях с турками в Зачорахском крае.

Колонка «Иностранных известий» рассказывала о бомбардировке Цетинье австрийским аэропланом, сбросившим на город четыре бомбы. И хоть из трех взорвалась всего одна, в результате налета погибли две женщины и трое детей. «Король Николай немедленно прибыл на место, чтобы утешить пострадавших»…

Раздался чей-то смех. Статский советник оторвался от газеты и увидел симпатичную шатенку, выпорхнувшую из дальней примерочной комнаты. За ней показался улыбающийся поручик. Веселая парочка прошествовала мимо. Скрипнула тяжелая входная дверь, и на пороге появился высокий человек в драповом пальто с поднятым воротником и в котелке («Одет не по сезону», – невольно отметил статский советник). Он осмотрел вестибюль и бросил взгляд на Ардашева. Дождавшись, пока поручик со спутницей покинут ателье, незнакомец сдал одежду и принялся о чем-то разговаривать с гардеробщиком. Погладив лысину и расправив усы, он стал перед массивным трюмо с высоким зеркалом из бемского стекла. В отражении посетитель продолжал наблюдать за Климом Пантелеевичем. Затем он прошествовал к комнате со стеклянной дверью и табличкой «Прием и выдача заказов» и что-то сказал. Не прошло и минуты, как туда же вошла роскошная брюнетка и увела визитера за собой. «Жандарм или полицейский? – задался вопросом Ардашев. – Скорее всего, полицейский. И пришел он сюда явно не костюм заказывать, а по служебной надобности – у него-то и свой совсем новый. Выясняет что-то… Да-с, – вздохнул дипломат, пробегая глазами по газетным строчкам, – работы у них хватает. Во время войны столько всякой нечисти набежало – не сосчитать, точно тараканов в кухмистерской».

Взгляд зацепился за небольшую заметку в колонке «Городские происшествия». В ней сообщалось, что «четвертого февраля в беспамятстве обнаружена белошвейка И-ва. Удивляет характер нанесенных увечий: глаза были выжжены серной кислотой, а на лбу и щеках выбиты три перевернутых креста. Несчастную доставили в Лечебную глазную больницу. По мнению врачей, зрение восстановить не удастся. У потерпевшей на иждивении находится слепая мать», – писала газета. «Сколько же на земле еще сосредоточено зла! – с горечью подумал Ардашев. – Каким нужно быть изувером, чтобы ослепить девушку, содержащую незрячую мать? Что за ирод сподобился на такой поступок?»

Клим Пантелеевич достал из кармана золотой «Мозер» и нажал на репетир, – часы отбили четверть седьмого. До начала представления в театре Сабурова оставалось три четверти часа.

Послышался знакомый стук каблучков. Ардашев повернул голову – из ближней примерочной вышла Вероника Альбертовна. Она была бледна.

– С тобой все в порядке?

– Да, только я очень расстроилась. Представляешь, тут работала замечательная модистка – Анечка Извозова. Молодая, красивая… А на днях ее нашли на Болотной с выжженными глазами и какими-то жуткими крестами на лице. Об этом мне только что поведала Фаина Мелентьевна. После недавней примерки я хотела еще раз зайти к ней, чтобы узнать, как помочь бедной девочке, но мне сказали, что к хозяйке только что явился полицейский.

«Ага, значит, я не ошибся», – отметил Клим Пантелеевич. Он потянулся за портмоне и сказал:

– Но давай хотя бы оставим для нее деньги.

– Нет, – покачала головой супруга, – так не пойдет. – Она задумалась на миг и предложила: – А что, если мы прямо к ней наведаемся? Я могу узнать, куда ее доставили.

– Не стоит. – Клим Пантелеевич указал на газету. – Она в Лечебной глазной больнице. Здесь есть сообщение об этом происшествии…

– Так ты уже все знаешь?

– Совсем немного.

– Тогда едем?

– А как же Сабуров и «мадам русская Режан»? А твоя любимая Грановская?

– Никуда они не денутся. Сходим в другой раз. Пойми, я не смогу смотреть комедию, смеяться, аплодировать, когда знаю, что с Анечкой стряслось такое горе… А билеты, билеты я подарю… хозяйке, Фаине Мелентьевне. Она дама свободная, может, и найдет время. Хорошо?

– Как скажешь, дорогая. – Ардашев достал из кармана две синих бумажки с отштампованными местами в партере и протянул жене. – Пусть только поторопится. Времени осталось не так много.

– Спасибо, я мигом. А ты возьми пока мою шубу, ладно?

– Конечно. Но не спеши. Теперь в этом нет надобности.

Вероника Альбертовна вернулась быстро. Свободный экипаж ожидал неподалеку. Но до больницы ехать пришлось долго. Старая лошаденка шлепала расхлябанной подковой и еле плелась, несмотря на угрожающие крики возницы. Она, видимо, давно знала добрый характер хозяина и совсем не боялась плетки. И в очередной раз не ошиблась.

На мосту подул ветер. С Невы потянуло холодом. На город опустился сумрак, но фонари еще не зажгли. На голых кленовых деревьях сидела стайка воробьев. Прыгая с ветки на ветку, птицы сбивались в кучу от холода и с опаской следили за двухместной каретой, подъезжающей к больнице. Извозчик натянул вожжи и остановил экипаж.

– Дождитесь нас, любезный, – помогая супруге сойти с подножки, велел Ардашев.

Привратник, сметавший со ступенек снег, придержал дверь и кого-то окликнул. Тотчас же появилась сестра милосердия. Это была женщина с морщинистым и уставшим от жизни лицом. Узнав цель визита, она попросила оставить одежду на вешалке и облачиться в белые халаты. Не проронив больше ни слова, смотрительница повела Ардашевых по длинному арочному коридору и остановилась у палаты № 11. Открыв дверь, указала рукой на дальнюю койку.

У самого окна лежала девушка с повязкой на глазах. Рядом, на тумбочке, виднелась простенькая керамическая ваза с дивными белыми лилиями. Кровати стояли в три ряда, по четыре в каждом. Углов, как и предписывали санитарные циркуляры, не было вовсе, и потому комната, словно корабельная каюта, казалась овальной. Пахло кислыми щами и кашей. Ардашевы подошли ближе, и Вероника Альбертовна, увидев глубокие, намазанные йодом раны на знакомом лице, не смогла сдержать слез и невольно всхлипнула.

– Анечка, здравствуй, это я, Ардашева. Вот, пришли с мужем тебя навестить. Я как узнала о случившемся, так сразу к тебе…

– Здравствуйте, Вероника Альбертовна. Спасибо вам, – дрожащим голосом вымолвила девушка. – Мне, право, неудобно, что я в таком виде…

– Ничего-ничего. Ты, главное, не беспокойся.

– Позволите, Анна, вопрос? – осведомился Клим Пантелеевич. – Может, вы что-нибудь запомнили? Запах одеколона нападавшего? Или слышали его голос?

– Ничего такого не могу сказать. Я шла, и все было спокойно. Помню, оглянулась саженей за сто до дома – никого не было. Но через несколько шагов позади меня заскрипел снег. Я припустила быстрей – и он тоже. А потом пахнуло в лицо чем-то сладким. И я будто поплыла куда-то на лодке и заснула. Об этом я уже рассказывала господину полицейскому. Он приходил недавно. – Она перевела дух и добавила горько: – Говорят, мне лицо изуродовали. Я чувствую, что оно болит, а в зеркало поглядеть не могу. Даже не представляю, какая я теперь страшная.

– Все образуется, Аня. Заживет личико. А я буду тебя навещать. Я помогу. Для тебя и для мамы наймем сиделку…

– Мамы больше нет. Она вчера, как только узнала про меня, сразу отравилась уксусной кислотой. Ее сегодня схоронили. Ко мне наш дворник приходил, Шлыков Архип Никанорович. И я жить не хочу. Вот отправят домой – уйду к маме.

– Господи, девочка моя, да что же ты говоришь? Да как можно?

Клим Пантелеевич нежно обнял жену, шепнул ей что-то на ухо и покинул комнату. Первый раз за много лет статский советник пожалел, что бросил курить.

Вероника Альбертовна присела на край кровати и, утирая слезы, кружевным, надушенным платочком гладила Анину руку и боялась разрыдаться. Совсем не хотелось говорить. Любые утешения казались неуместными, ненастоящими, сказанными лишь для вида. Не было на свете слов, которые смогли бы унять черное, как болотный омут, горе. «Но почему же, Господи, ты обрушил на это юное создание свой вселенский гнев? В чем провинилось это дитя?» – спрашивала себя Вероника Альбертовна и не могла найти ответа. Она пробыла в палате еще какое-то время, но, будучи не в силах наблюдать трагедию, вскоре попрощалась и вышла.

Первым в экипаже заговорил Клим Пантелеевич:

– Как думаешь, милая, а не пошить ли мне фрачную пару?

– Еще одну? – Она пожала плечами. – Как хочешь.

– На этот раз, пожалуй, я закажу ее в ателье «Мадам Дюклэ».

Вероника Альбертовна воззрилась на мужа и неуверенно спросила:

– Ты собираешься взяться за это дело?

– Попробую.

– А как же твоя работа в МИДе? Она не пострадает?

– Думаю, нет.

– Но ты же видел, что стало с Аней. Преступник не остановится ни перед чем. Он очень опасен.

– Не волнуйся, дорогая. У него хватило смелости напасть на слабую девушку сзади, да еще и с хлороформом. Анна сказала, что почувствовала непонятный сладкий привкус и потеряла сознание – это верный признак применения усыпляющего вещества. Он и зверствовал, понимая, что жертва отключилась и не закричит от боли.

– Ты считаешь, что злодеем является кто-то из работников ателье?

– Пока трудно сказать, но с чего-то начинать надо. – Клим Пантелеевич вынул из кармана коробочку леденцов с надписью «Георг Ландрин». – Скажи мне, Вероника, хозяйка ателье знает, что ты замужем?

– Да.

– А что ты рассказывала ей обо мне?

– Говорила, что ты работаешь в МИДе.

– И все?

– Да.

– А про мои бывшие расследования ей что-нибудь известно?

– Нет.

– Фотографию мою, надеюсь, ты ей не показывала?

– Нет, а зачем?

– То есть меня в качестве твоего мужа она никогда не встречала?

– Нет. А почему ты меня обо всем этом спрашиваешь?

На вопрос жены Ардашев не ответил. Он открыл жестяную коробочку, выбрал красную конфетку и, положив ее в рот, заметил с сожалением:

– Жаль только, что приемщица сегодня видела нас вместе. И будет глупо после этого притворяться, что мы не знаем друг друга. – Помолчав немного, он добавил: – Но это неплохо. Пусть думает, что мы любовники.

– Любовники? – удивленно вскинула брови супруга.

– Не волнуйся, все будет хорошо, – улыбнулся Клим Пантелеевич.

– Как можно допустить, чтобы обо мне складывалось такое мнение? – обиженно возмутилась Вероника Альбертовна.

– Ради торжества справедливости и поимки преступника тебе придется временно пожертвовать частью своей безукоризненной репутации. К тому же, – он хитро улыбнулся, – ты можешь вполне обоснованно ссылаться на частые отлучки мужа, на его заграничные командировки, на недостаток внимания и прочее. В общем, жалуйся на все, чем обычно оправдывают женскую измену во французских романах.

– Измену? О чем ты, Клим? – изумленно раскрыв глаза, вопросила благоверная. – Надеюсь, ты не предлагаешь мне совершить этот грех?

– Успокойся, дорогая. Нет, конечно же, нет. Я не настолько люблю людей, чтобы ради их безопасности жертвовать семейным благополучием. – Он повертел в руках коробочку монпансье и сказал: – Но зато потом, когда я изловлю преступника и всем откроется наш маленький секрет, представляешь, какой это произведет фурор! Госпожа Ардашева находилась в любовной связи с… собственным мужем! Вот будет сенсация!

Вероника Альбертовна неуверенно вымолвила:

– Ну, если ты считаешь, что так надо…

– Да, милая, отнесись к этому как к маленькой невинной игре. Поверь, эта уловка позволит нам наблюдать за развитием событий с разных сторон и независимо друг от друга. Хорошо?

– Ладно, – с некоторой долей обреченности согласилась она.

– Вот и славно! И, пожалуйста, постарайся стать «настоящей» подругой этой, как ее….

– Фаины Мелентьевны.

– Да. Сходи к ней в гости, посмотри, как она живет, с кем встречается. А я тем временем наведаюсь в ателье. Вероятно, завтра, после семи я как раз туда заеду. Так что постарайся со мной там не встретиться, договорились?

– Хорошо, давай попробуем, только боюсь, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

– Но и хуже не станет. Нападавший действовал весьма предусмотрительно и достаточно хладнокровно. Возможно, это дело рук маниака. Если это так, то Анна Извозова – первая и далеко не последняя жертва.

– Господи! – одними губами прошептала Ардашева.

– Да, хотелось бы, чтобы мои предположения не сбылись.

Между тем извозчичья лошаденка с натугой вытащила против ветра экипаж и остановилась у доходного дома на Васильевском острове, между шестой и седьмой линиями Большого проспекта. Именно здесь, по солнечной стороне, в семикомнатной квартире третьего этажа и проживали Ардашевы.

Получив целковый, довольный возница зацокал языком, и послушная рыжая спутница, все так же шлепая подковой, неспешно потрусила обратно.

На ржавом карнизе сидели замерзшие голуби. Сонным взглядом они проводили и отъезжавшую пролетку, и немолодую пару, входившую в дом.

С гулким стуком затворилась тяжелая дверь. Птицы заворковали пугливо, но вскоре притихли, легкомысленно надеясь, что до утра их уже никто не потревожит.

6 Странная надпись

На следующий день Клим Пантелеевич отправился в ателье «Мадам Дюклэ». Войдя внутрь, он вновь обратил внимание, что из дальней примерочной комнаты вышла парочка – дама лет тридцати и мужчина, по виду богатый купец. Судя по тому, что незнакомка прятала глаза, а на щеках у нее проступал стыдливый румянец, можно было сделать вывод, что на дне ее сознания еще теплились угольки совести. Прелюбодейство в этих стенах, судя по всему, поощрялось. И томный взгляд приемщицы, и неожиданное появление хозяйки заведения с образцами тканей, и ее сожаления по поводу того, что сегодняшний вечер она «вынуждена опять коротать с Мопассаном», – все говорило о том, что в салоне над всеми властвовал Асмодей – демон сладострастия. Дабы сохранить инкогнито и не выдать супругу, для заполнения формуляра заказчика статский советник представился своим литературным псевдонимом – Побединцев.

Оставив госпоже Вяземской надежду на легкий флирт, Ардашев прошел в примерочную, которая находилась через стенку с той, откуда только что выпорхнула парочка. И сразу же он угодил в руки закройщика Арона Яковлевича. Вежливо и в то же время с полным безразличием он снимал мерки клеенчатым аршином и заносил их в тетрадку. В его бормотании едва различались слова: «милости-с-дарь», «длина рукава», «пожалуйста, развернитесь», «сию минуту-с», «полуокружность груди», «се бьен»[8] «ширина спинки», «высота полочки», «се шарман»[9], «пройма», «будет как влитой»…

Когда томительные минуты топтания и поворотов на месте закончились, портной попросил заглянуть к нему через три дня. Условившись об удобном для клиента времени, он тут же исчез.

Стараясь не попасться на глаза навязчивой хозяйке, статский советник покинул ателье. Он нанял таксомотор и отправился на Болотную, надеясь составить собственное представление о свершившемся там злодеянии. Привычка осматривать место происшествия появилась у Клима Пантелеевича давно, еще в 1907 году, когда он впервые взялся за расследование убийства ставропольского негоцианта Соломона Жиха. «А интересно, сколько всего я раскрыл преступлений? – невольно задумался статский советник. – Как-никак восемь лет минуло с тех пор, как ко мне заявился Соломон Моисеевич и попросил найти его будущего убийцу… Сразу и не сосчитать. Тем более что попутно приходилось выводить на чистую воду злодеев, не связанных напрямую с основным преступлением. Чего только не случилось за это время! И путешествие по Средиземноморью на «Королеве Ольге», и череда «карточных» смертей на водах, и мои приключения в Ялте, и смертоубийство Тер-Погосяна, и коварный Азраил… Но труднее всего далась тайна персидского обоза. Вот уж где пришлось повозиться! Шутка ли, разгадать ребус восьмидесятилетней давности, не поддавшийся даже следователю III отделения – знаменитому Самоварову! А chantage настоятельницы Иоанно-Мариинского монастыря? «Ограбление» директора Азово-Донского Российского Торгово-Промышленного банка? Поиск городского отравителя? А роковая шахматная партия владельца доходных домов Ерофея Феофиловича Вахрушева? Пропажа драгоценностей графини Ростоцкой-Штауфенбах в Кавказском скором поезде? И это далеко не полный список всех моих разоблачений. Разве все упомнишь!»

На перекрестках злорадно выл ветер, спешили куда-то прохожие, и с треньканьем, предупреждая зевак, проносились желтые и красные трамваи. Их яркие цвета были особенно приятны зимой. Стемнело, и город зажег фонари. «Петербург, Петроград», – подумал Ардашев. Что за глупость! Город переименовали не спросясь, точно сорвали офицерские погоны. Он вспомнил, как на службе барон Нольде – директор юридической секции МИДа – поведал байку о том, что министр путей сообщения Рухлов, будучи на приеме у Государя, сказал как-то самодержцу, что, переименовав Петербург, он, мол, поправил самого Петра Великого. Но Николай Александрович не растерялся. Посмотрев внимательно на министра, ответил: «Царь Петр требовал от своих генералов рапортов о викториях, а я был бы рад и вестям о победах. Русский звук сердцу милее». Может, и так, только Петербург за два с лишним столетия стал вполне русским звуком.

Автомобиль тем временем уже бежал по Болотной улице и напротив серого здания под нумером «167» остановился. Шофер заглушил мотор и остался ждать.

Клим Пантелеевич вышел из машины, достал коробочку леденцов, выбрал прозрачную, как слюда, конфетку и, выбрасывая вперед трость, зашагал к воротам доходного дома. Из-за угла послышался скрежет снежной лопаты и показался дворник. Рассматривая богатого незнакомца, он спросил:

– Чем помочь, барин?

– А скажите, любезный, не вы ли, случаем, Архип Шлыков?

– Я и есть, – ответил мужик и недоверчиво покосился на незнакомца.

– Вот как! – обрадовался Ардашев. – Я хочу отыскать того злодея, который изувечил Анну Извозову, но для этого мне понадобится ваша помощь. – Он вынул портмоне, протянул целковый и сказал: – Возьмите, это вам за труды.

– Нет-нет, – замотал головой Архип, – как можно за благое дело деньги брать. Чай не нищий. Я и так вам все поведаю.

– Берите, голубчик, берите, – настоял Ардашев. – Выпьете за помин души ее матери.

– А вот от такого предложения не откажусь, – вымолвил тот и сунул рубль в варежку. Дворник перекрестился и провещал, точно на отпевании: – Упокой, Господи, рабу твою Полину.

Оказалось, что Шлыков обладал поистине феноменальной памятью. Он воспроизвел Ардашеву по минутам весь вечер, предшествующий той трагической минуте, когда в его комнате затрезвонил колокольчик и у ворот он нашел изувеченную девушку. Клим Пантелеевич терпеливо слушал подробный пересказ беседы Архипа с его приятелем Митькой, который служил в доме напротив. Но стоило ему упомянуть имя хозяина – Артема Савельевича Табасова, – как Ардашев принялся расспрашивать о его отношении к модистке. Дворник мялся, недоговаривал чего-то, а потом махнул рукой и выпалил как на духу:

– Да вязался он к ней, чего уж там. Девка-то – загляденье была. Но как узнал, что она со студентом амурничает, так и отстал.

– С кем?

– Да вон, – он махнул рукой на окно с открытой форточкой, – постоялец из четвертой квартеры. Голодранец голодранцем, а корчит из себя целое Высокородие! – сказал и осекся, понимая, что хватил через край.

– Бывает, – дипломатично проговорил Клим Пантелеевич и, глядя на стену, осведомился: – А что это там за надпись белеет?

– Где? – не понял Архип.

– Да вон же, в проеме. – Статский советник указал тростью.

– Не знаю, – пожал плечами тот.

Подойдя ближе, Ардашев прочитал выведенные мелом три слова: «Морок изведет порок». Слова были написаны печатными буквами.

Повернувшись к изумленному дворнику, он спросил:

– И давно это здесь?

Шлыков почесал за ухом и признался:

– Сказать затруднительно.

– А что, если с того самого времени, когда случилось нападение на Анну?

– Очень даже может быть. Сугроб высокий уже с неделю. Я думал, придет время – растает.

– Ясно. А теперь ведите меня к тому месту, где вы ее нашли.

– Да вот там, прямо перед воротами. Они были закрыты. А он, душегуб энтот, в сторону побег.

– Вы совсем не разглядели его?

– Да как увидишь? Метель. Да и в башлыке он был. Я, почитай, раз десять уже полиции об этом долаживал.

– Так-так, – глядя себе под ноги, пробормотал Клим Пантелеевич и принялся ковырять тростью снег. На свет Божий появился серебряный гривенник. – Ага! – как мальчишка обрадовался статский советник. – Вот вам и прибавка к целковому. – Он подтолкнул тростью монетку к ногам Архипа. – Прибыток!

– Балуете вы меня, барин!

– Берите-берите!

– Благодарствую. – Он поднял находку и выговорил раздумчиво: – И когда же эта писанина-то появилась?

– Вчера.

– Вчера? Нет, вчера никак не могет быть. Не…

– Однако же вчера вы куда-то отлучались. Ведь так? – неожиданно спросил Ардашев, глядя Шлыкову в глаза.

И тот, не выдержав острого взгляда, признался:

– Да, был грех. К Митьке ходил чаевничать.

– Вот! В этот момент надпись и появилась. Вы, кстати, ее не трогайте. Полиция может заинтересоваться.

– Понятное дело. – Он почесал за ухом и спросил: – А что, ежели ее раньше нацарапали?

Статский советник покачал головой:

– Никак невозможно. Второго дня метель была. Ветер с Невы дул – как раз на стену мело. Днем солнышко выглянуло. Снег смыл бы все. Или потеки бы остались, на худой конец. А тут, как видите, будто недавно выводили.

– Так, может, шуткует кто?

– Может… – Ардашев вынул жестяную коробку, положил в рот леденец и, не прощаясь, направился к ожидавшему его таксомотору.

7 Порванная цепь

Фаина Мелентьевна Вяземская – миловидная дама тридцати шести лет – после смерти мужа зажила счастливой, насыщенной удовольствиями жизнью. Нельзя сказать, что до этого она была несчастна, нет. Просто раньше ей приходилось приноравливаться к обстоятельствам, зависящим от ее благоверного, то есть подстраиваться под его желания. Теперь же она могла вести себя так, как ей хотелось, и посвящать себя любым, пусть даже самым экстравагантным занятиям, не ожидая колких насмешек со стороны супружника. И вот тут вдову закрутило в водовороте страстей и понесло по бурному течению мимолетных романов и новых знакомств.

Детей у Фаины Мелентьевны не было, а от покойного главы семьи ей достался солидный счет в банке «Лионский Кредит» и ателье на Измайловском проспекте под названием «Мадам Дюклэ».

Этот пошивочный магазин господин Вяземский купил за два года до своей кончины, чтобы отвлечь жену от занятий спиритизмом. Вывеску он нашел весьма удачной и потому не стал менять. Прежний хозяин был тоже русский и к французской фамилии имел точно такое же отношение, как Иван Грозный к Наполеону Бонапарту.

Без лишней натяжки можно было сказать, что стройная брюнетка, утянутая корсетом до одиннадцати вершков и носившая декольте с Галерную гавань, ловила на себе жадные и липкие взгляды мужчин, чувствуя себя барышней на выданье почти точно так же, как и семнадцать лет назад. Правда, с предложением руки и сердца многочисленные и разновозрастные воздыхатели не торопились, за исключением одного коллежского секретаря, служащего в Мещанской Управе, да ветеринарного врача при товарной станции Варшавской железной дороги (встречи с ними она посчитала досадной ошибкой и вскоре забыла об их существовании).

Работа сама помогала ей обретать поклонников. Почти все ухажеры впервые знакомились с очаровательной хозяйкой здесь, в ателье, придя заказать что-либо из одежды. Если, по мнению приемщицы Пелагеи – племянницы хозяйки, – посетитель был достоин внимания Фаины Мелентьевны, то улыбчивая барышня тут же извещала об этом тетушку, которая появлялась с образцами тканей. А дальше все зависело от желания самой госпожи Вяземской.

Изредка романы вдове надоедали. И тогда она оставалась дома. Спала до обеда, а потом, купив букет темных бархатных роз, ехала на Волковское кладбище, к мужу. Его могила находилась неподалеку от церкви Успения Пресвятой Богородицы. У серого холодного камня она оставляла цветы и оправдывалась мысленно перед памятью почившего тем, что при его жизни она ему никогда не изменяла (ну, или почти никогда – какая разница! ведь он и сам наверняка не был святошей).

Воротившись домой на Гороховую, ей вновь хотелось развеяться, чтобы смахнуть с души кладбищенский холод и неприятное, изъедающее изнутри, сознание вины за отнюдь не безупречное поведение в обществе, о котором уже ходили слухи далеко не пуританского свойства. И потому, особенно в последнее время, она обзванивала не всех подряд, как раньше, а лишь только самых преданных друзей, приглашая к себе на журфиксы.

Гвоздем вечера для многих считался спиритический сеанс. Гости, как правило, съезжались к восьми. Все они были люди важные и чрезвычайно занятые. Визиты к Вяземской помогали им хоть ненадолго отвлечься от дел.

Роль медиума выполнял весьма значительный человек – управляющий канцелярией Министерства земледелия, действительный статский советник, камергер двора Его Императорского Величества Эразм Львович Чертоногов.

По иронии судьбы его фамилия соответствовала увлечению: он вызывал всевозможных духов и заодно – дьявола. Подтянутый темноволосый господин сорока пяти лет с короткими, стриженными треугольником усами и бритым подбородком, судя по явной симпатии со стороны хозяйки, пользовался успехом у женщин. Очень редко с правильного лица сходила маска легкой грусти. Все время казалось, что он над чем-то размышляет. Так, собственно, и было. Эразм Львович слыл стихотворцем. Его опусы даже печатали в «Ниве», правда, под псевдонимом. А под собственным именем он помещал весьма неплохие переводы Омара Хайяма. Собравшиеся с большим удовольствием слушали рубаи великого поэта, мыслителя и философа, которые декламировал статский генерал. Время от времени в руках темноволосого красавца мелькала миниатюрная книжечка с золотым срезом. В нее он старательно заносил карандашом пришедшие на ум строчки.

Чертоногов почти всегда приезжал с женой, носившей редкое имя Виринея. Дочь недавно умершего промышленника Нила Зуева происходила из староверов. Супруга, будучи на десять лет старше своего мужа, утратила былую красоту. Возраст нельзя было скрыть. Он проступал, как вода на бумажной салфетке. Сверкающие бриллианты умопомрачительных колье уже не прятали вялую, будто жеваную шею, а скорее подчеркивали. И обильные румяны не напоминали розовощекую барышню, а придавали щекам неестественные, какие-то кукольные оттенки. Но Виринея Ниловна, судя по ее высокомерному виду, самонадеянно мнила себя если не первой столичной красавицей, то второй. Поговаривали, что она делала подтяжки лица. Во время одной из операций она потеряла сознание и ее долго не могли привести в чувство. Кстати, одна из ее «драгоценных побрякушек», как называл украшения супруг, была изготовлена в ювелирной мастерской Семена Натановича Шмулевича – еще одного завсегдатая госпожи Вяземской.

Этот человек был даровит во многих областях. Кроме создания драгоценных шедевров, он неплохо рисовал, переводил с древнегреческого Софокла и Еврипида (что сближало его с Эразмом Львовичем), прекрасно играл на фортепьяно и был не прочь поучаствовать в общении с духами. Увлечений – множество, но страсть имелась только одна – женщины. Причем нравились всякие: молоденькие, дамы в возрасте, брюнетки, блондинки, образованные и безграмотные, стройные и полные. В каждой особе женского пола этот сердцеед находил свою «жемчужинку». Он любил всех. Но сам ферлакур приятной внешностью не отличался: роста малого, нос картошкой, в конце слегка приплюснутый, рот большой, толстогубый, как у клоуна, да еще и бородавка на правой щеке, точно муха, а усы редкие, полубубликом, вниз свисающие. Зато шевелюра кучерявая, шапкой, как у модного поэта Блока. Вокруг «сияющей» – именно так он переводил с греческого языка имя хозяйки квартиры на Гороховой – ювелир кружился волчком, но Фаина Мелентьевна не могла переступить через себя и поддаться его ухаживаниям. Уж слишком нескладным и несуразным любовником он ей казался. Ну как с таким пойдешь в постель? Все равно что с карликом или гномом. Но драгоценными подарками не брезговала, ручку целовать дозволяла и стоически переносила бесцеремонные разглядывания Шмулевичем ее декольте. Все сулила любовь, тешила надеждой, но не торопилась свои обещания выполнять.

Нельзя не упомянуть и Мориса Гюстена – за глаза его звали французом, – хозяина галантерейного магазина «Парижский свет». Давний торговый партнер «Мадам Дюклэ» был одинок и потому с удовольствием проводил время в гостях на Гороховой. Он, как настоящий друг, мог прилететь к Фаине по первому звонку, осыпать ее цветами и встретить в ее спальне первые солнечные лучи. И такое было не раз и даже не два, а вот теперь стало редкостью. Она звонила ему лишь для того, чтобы он составил компанию либо для игры в винт либо замкнул цепь во время спиритического сеанса. И не больше. И от этого месье Гюстен чувствовал себя старым ненужным котом, выброшенным очаровательной вдовой на помойку. Наверное, именно обида подвигла его на уговоры Анечки Извозовой перейти к нему. Так и ведь и жалованье пообещал – о-го-го! – пять червонцев. «Да и модисточка – не отнять! – точно румяная молочная пенка! Слюньки так и текут! На зависть Фаине я бы сделал ее своей содержанкой», – думал во время последней встречи с белошвейкой Морис Гюстен. «А тут – такое горе! Девочку ослепили и сделали из нее калеку, говорящее животное, всецело зависящее от воли других людей, обреченное толстеть от недостатка движения и лить слезы», – говаривал он, узнав о недавнем нападении на портниху. «А кстати, плачут ли слепые?» – с содроганием задавался вопросом француз.

Уже на следующий день он послал ей в больницу букет лилий – этих благоухающих цветочных вельмож, которые только и можно преподнести незрячей бедняжке, потому что ни алые розы, ни яркие герберы ее уже не обрадуют. Ведь их живописной красотой ослепленная девушка насладиться никогда не сможет.

Непременными посетителями журфиксов Вяземской были две подруги по Смольному институту – графиня Анна Павловна Брунн и баронесса Екатерина Калистратовна Четихина. Обе – страстные последователи учения Елены Блаватской, верившие в способность медиума вызывать на разговор души людей, переправленных Хароном на другой берег Стикса. И если они участвовали в спиритических опытах с тщанием и трепетом, то их мужья к общению с призраками относились без всякого интереса. Они коротали вечер за ломберным столом, услаждали себя коньяком и ароматными сигарами.

Вот с такими разными, как узоры калейдоскопа, людьми и знакомилась Вероника Альбертовна, опасаясь втайне, чтобы ее фамилия не напомнила кому-нибудь знаменитого сыщика-адвоката Клима Пантелеевича Ардашева. Но если бы такое и произошло, то, по совету супруга, она должна была бы слукавить, заявив, что это, вероятно, однофамилец, поскольку ее муж служит в МИДе и никакого касательства к юриспруденции не имеет.

Вечер, как обычно, протекал спокойно. До начала спиритического сеанса оставалось полчаса. Все ждали появления медиума.

Женщины сидели в зале. У всех на устах было ужасное нападение на модистку и самоубийство ее матери. Сама же Вяземская объявила, что открыла благотворительный счет на Анну Извозову и положила на него двести рублей. А завтра, сказала она, сообщение о нем напечатают в «Петроградском листке». Горничная подавала дамам чай, кофе и сласти.

Мужчины в соседней комнате обсуждали последние известия с фронтов, играли в вист и дымили регалиями.

Когда за окнами зажглись фонари, раздался зуммер электрического звонка, и в переднюю заторопилась горничная, за ней проплыла хозяйка. По голосам было ясно, что прибыли супруги Чертоноговы.

Разоблачившись, гости вошли в комнату. Виринея Ниловна, как всегда, переусердствовала с румянами, и из-за этого ее щеки, порозовевшие от мороза, приняли неестественный малиновый оттенок. Мило улыбнувшись, она уселась на диван рядом с подругами. Эразм Львович, потирая руки и мягко ступая по персидскому ковру, проследовал в гостиную. Игроки встретили старого знакомого уважительными возгласами, но играть не перестали. Взгляд статского генерала остановился на графине с водкой. Этот хрустальный, слегка запотевший красавец в окружении рюмок высился в углу, на круглом приставном столике. Рядом с ним – блюдо рыбных канапе. Напевая что-то себе под нос, камергер набулькал ледяной жидкости и, выбрав глазами гренку с анчоусом, выпил одним глотком. Закуска отлично дополнила «Смирновку».

– Ну-с, господа, – с улыбочкой пропел Чертоногов, – желающие могут поучаствовать в сеансе. Сегодняшний обещает быть особенно интересным. И знаете, с кем я задумал пообщаться? – Он замолчал, прищурил глаза, подержал паузу и тут же ответил с улыбкой: – С Саввой Тимофеевичем.

– С Морозовым? – привстал от удивления барон Четихин.

– Да-с, – заложив руки за спину и покачиваясь на носках, ответил медиум.

– И что же, позвольте спросить, вы надеетесь вызнать? – не унимался Протасий Христофорович.

– Тайну смерти, – вымолвил Эразм Львович и вновь наполнил водкой крохотную рюмку. Он опрокинул в себя ее содержимое и послал в рот миниатюрный кусочек селедки, умостившийся на квадратике черного поджаренного хлеба.

– Так ведь нет никакой тайны. Говорят, Морозов сошел с ума и наложил на себя руки, – изрек граф Брунн и оторвал взгляд от карт.

– Не скажите, господа, не скажите, – разглаживая усы, изрек статский генерал. – Я ведь с Саввой Тимофеевичем лично был знаком. Да-с. Мы с ним не одну бутылку «Шамбертена» распили. Сильный был человек и умный. Не мог он застрелиться. Да и потом, только вчера я узнал одно странное обстоятельство: услышав выстрел, супружница его бросилась в комнату мужа. Окно было распахнуто, а от дома спешным шагом удалялся какой-то человек. Но самое удивительное заключается в том, что у покойника, который якобы прострелил себе сердце, были закрыты глаза.

– И что с того? – проговорил господин Гюстен. – Он же умер.

– Помилуйте, господа, вы меня удивляете, – взмахнул руками Чертоногов. – Умер – не уснул. Это не одно и то же. У самоубийцы глаза не могут закрыться сами по себе. Ему их кто-то прикрыл. А кто еще это мог сделать, кроме злодея?

– Надо же, какой заботливый душегуб! – воскликнул ювелир Шмулевич.

– А я думаю, что не столько заботливый, сколько трусливый, – предположил француз. – Отправил несчастного на тот свет, а взгляда его мертвых глаз испугался…

– Да не в этом вовсе дело, – бросив карты на зеленое сукно стола, выговорил Протасий Христофорович. – Слышал я, господа, что в зрачках жертвы, точно в зеркале, какое-то время сохраняется лицо преступника. А если глаза закрыты, то и в голову никому не придет в них заглядывать.

– Неужели? – насторожился медиум. – Не знал! Но это только подтверждает мою гипотезу смертоубийства.

– Так что же мы сидим? – вставая, вопросил Семен Натанович. – Пора на сеанс. Пойду дам приглашу.

– Вы положительно правы! – наполняя третью рюмку, закивал Чертоногов.

– А вопросец позволите, Эразм Львович? – робко заикнулся Четихин.

– Чем могу служить?

– Да вот, – замялся барон, – сомневаюсь я, не повредит ли водочка вашему общению с душой почившего Саввы Тимофеевича?

– Ни в коем разе-с. – Лицо камергера напряглось на миг, посерьезнело, но тотчас же расплылось в улыбке: – Наоборот-с, это помогает мне расслабиться и быстрее войти в нужное состояние. Знаете, у меня до сих пор в голове циркуляры, распоряжения, отношения и приказы… Не выпей я водки, мне еще битый час настраиваться на нужный лад пришлось бы. А тут сами видите – четверть часа, и я готов проводить сеанс, – с этими словами он залпом опрокинул третью порцию горячительного напитка, крякнул от удовольствия и вновь потянулся за канапе. На этот раз Эразм Львович довольствовался раковой шейкой с крохотным колечком соленого огурчика, уложенным на хрустящий ломтик белого хлеба.

Между тем слух о предстоящем общении с душой Саввы Морозова донесся до всех присутствующих, и потому столовая уже была полна народу. Гости расселись вокруг стола. Прямо посередине поставили бронзовый канделябр с одной свечой. Толстые малиновые портьеры надежно скрывали лунный свет, пытавшийся проникнуть с улицы. Чертоногов сидел в кресле несколько поодаль, лицом к двери. По его команде задули свечу и все взялись за руки. Эразм Львович, словно истукан, застыл в одном положении. Едва слышно он вымолвил: «Дух Саввы Морозова – явись!» И гости, как было условлено, мысленно произнесли эту фразу трижды. Прошло еще с минуту. Слышалось только апокалипсическое дыхание барона Четихина да тиканье напольных часов. Медиум вдруг поднялся, поклонился кому-то невидимому, отворил двустворчатую дверь и вернулся на место. Прошло еще какое-то время. Статский генерал не двигался. Казалось, он заснул с открытым ртом. Между тем над ним возникло синее, похожее на взбитую подушку облачко. Оно остановилось под потолком и окутало люстру. От него струился легкий свет, точно внутри горела слабая свеча. По комнате пронесся вздох ужаса. Руки гостей еще крепче сжали запястья соседей. В этот момент тяжелый стол начал медленно покачиваться, словно плавая в воде. Он оторвался от пола примерно на дюйм и повис в воздухе.

– Я здесь, – во сне пробормотал медиум каким-то чужим, не своим голосом.

– Вы Савва Тимофеевич Морозов? – дрожащим голосом осведомилась хозяйка квартиры.

– Да, – хрипло буркнул Чертоногов.

– Вы застрелились? – вновь спросила она.

– Нет, – выдохнул тот.

– Вас убили?

– Да-а, – протяжно ответил дух Саввы Морозова устами статского генерала.

– Кто?

– Человек Леонида.

– А где сейчас Леонид? – вопросила Вяземская.

– Здесь.

– В Петербурге?

– Да.

– Как его найти?

– Екатерининский канал, 25.

– А фамилия, как фамилия этого Леонида?..

– Господи! Спаси и сохрани! – привставая, воскликнула мадам Ардашева. Она попыталась перекреститься и разорвала цепь из сомкнутых рук. В этот же миг облако испарилось. Стол ударился о пол всеми четырьмя ножками. С шумом затворились двери. Медиум открыл глаза. Вяземская бросила на подругу укоризненный взгляд и, зажегши свечу, выговорила с раздражением:

– Вы спугнули его. И сегодня он уже не придет. Дьявол и бесы не любят, когда упоминают Всевышнего. – Она строго посмотрела на Ардашеву и сказала: – Вставать во время сеанса очень опасно. Князь Тьмы может рассердиться и навести на вас беду.

– Простите, я не нарочно, – извинительным тоном пролепетала Вероника Альбертовна. – Страшно стало. Я знаю этот доходный дом. Там когда-то проживала моя старая приятельница. Мы дружили с ней еще до того, как мой муж решил уехать из столицы… – И тут Вероника Альбертовна прикусила губу. Ей стало ясно, что она может проговориться, упомянуть Ставрополь, и тогда будет глупо отрицать, что она замужем за всемирно известным сыщиком-адвокатом. Чтобы исправить ситуацию, она добавила: – Я хотела сказать – до очередной командировки мужа за границу.

Но никто на это уже не обратил внимания. Все взоры устремились на Чертоногова, который ожил. Он завертел головой, словно разбуженный, тяжело поднялся, включил электрический свет и вновь плюхнулся в кресло.

Уставившись на Вяземскую осоловелым взглядом, он спросил:

– Приходил?

– Да, – закивали гости и принялись сбивчиво описывать только что услышанный диалог.

Камергер слушал внимательно, не перебивая. Устало проведя по лицу ладонью, он, наконец, провещал:

– Жаль, что не успели узнать фамилию этого самого Леонида. А то бы можно было попробовать отыскать по «Всему Петрограду». Теперь же придется обращаться в адресный стол.

– Простите, Эразм Львович, – не удержалась Ардашева. – Вы и в самом деле считаете, что таким образом можно разгадать тайну гибели Саввы Морозова?

– А что же в этом удивительного? – пожал плечами статский генерал. – Вы же, голубушка, сами только что могли в этом убедиться. А как, по-вашему, истолковать все то, что здесь происходило?

– Не знаю, – замялась Вероника Альбертовна. – Это просто чудо…

– Дело не в чудесах, дорогая моя, – пояснила уже совсем оттаявшая Вяземская, – все дело в нашем медиуме. В его способностях. Не каждый может общаться с душами усопших. А Эразм Львович делает это запросто. – Она окинула сидящих за большим столом гостей и добавила горделиво: – Мы тут еще и не такое слыхивали. Правда?

Присутствующие в ответ закивали.

– А если так, – не сдавалась Вероника Альбертовна, – значит, вы можете чей угодно дух вызвать?

Чертоногов пожевал губами и вымолвил:

– Тут не так все просто, как может показаться на первый взгляд. Во-первых, многое зависит от того, кого мы хотим пригласить с того света. Я должен хорошо представлять этого человека. Знать его внешность и, хотя бы в общих чертах, историю прошлой жизни (с Саввой Тимофеевичем, как я уже говорил, я был весьма неплохо знаком, оттого и сеанс удался). Во-вторых, цепь за столом должна быть очень прочная. И все без исключения должны желать его появления. В-третьих, среди присутствующих не может быть человека, который обладал бы гипнотическим даром (пусть даже весьма слабым), поскольку в этом случае у меня ничего не получится. И, в-четвертых, немало зависит и от того, кто общается с дьяволом. Как вы изволили заметить, Фаина Мелентьевна делала это отменно.

– Так облако и было сатаной? – с трепетом спросила Ардашева.

– Нет, это был дух Саввы Тимофеевича. Вы наверняка слышали, что церковь весьма отрицательно относится к спиритическим сеансам. Тревожить мертвых – грех. А любой грех – услада беса, слуги́ дьявола. Стало быть, без помощи темных сил не обошлось.

– Получается, – с сомнением проронила Вероника Альбертовна, – вы можете узнать от духа умершего человека нечто такое, что простым смертным неведомо?

– Безусловно, – кивнул камергер двора Его Императорского Величества и откинулся на спинку кресла.

Ардашева повернулась к Вяземской и спросила:

– А почему бы нам в следующий раз не вызвать мать Анны Извозовой и не спросить у нее, кто совершил злодейство с ее несчастной девочкой? – Она рассеянно посмотрела по сторонам и заметила: – Вероятно, все слышали о нападении на модистку Фаины Мелентьевны?

– Да, ужасное преступление, – подтвердила Виринея Ниловна и обратилась к мужу: – Ты поможешь?

– Попробую, – неуверенно выговорил тот. – Мне понадобится фотографическая карточка покойницы. – Он встретился взглядом с Вяземской. – Достанете?

– Да-да, конечно, я постараюсь ее отыскать. Завтра же вечером, с разрешения Анечки, наведаюсь к ним домой… Господи, – с горечью проговорила хозяйка, – почему же я сама не догадалась провести такой сеанс?

– Я только одного понять не могу, – поднявшись из-за стола и разминая затекшие ноги, изрек Морис Гюстен. – Какой толк от всего этого? Ну, положим, мы выясним фамилию некоего Леонида, проживающего по адресу: Екатерининский канал, 25, и что с того? Кто поверит, что его подручный застрелил известного на всю Россию фабриканта? То же самое и с Анечкой… Даже если нам станет известно имя преступника, как мы сможем доказать его вину? В полиции нас засмеют!

– Насчет этого, господа, не извольте беспокоиться, – нарушил молчание граф Брунн. – Я лично знаком с одним из весьма влиятельных полицейских начальников. И в случае надобности найду возможность получить нужные сведения.

– Что ж, это меняет дело, – согласился француз. – Отчего бы и в самом деле не попытаться?

– И все-таки завтра с утра пошлю секретаря в адресный стол, – скорее себе, чем другим, пообещал Чертоногов. – Пусть выяснит, что за Леонид там жительствует…

– Да-с, заинтриговали, нечего сказать, – усмехнулся Шмулевич. – Вы уж, Эразм Львович, если узнаете что-либо интересное, не премините известить Фаину Мелентьевну. А мы, в свою очередь, ей протелефонируем. – Он поднялся и, склонив голову перед хозяйкой, изрек: – Пора, пожалуй, и домой.

Его примеру последовали и остальные. Прощаясь, гости выходили в переднюю, одевались и откланивались.

Вяземская, чувствуя неловкость за упрек в адрес Ардашевой, все не отпускала новую приятельницу, болтала обо всем на свете и угощала ее то французскими конфектами с ликером, то мармеладом, то в который раз потчевала чаем.

Часовая стрелка напольных часов неумолимо приближалась к цифре 11, и Фаина Мелентьевна, уступив просьбам гостьи, вызвала по телефону таксомотор.

– И все-таки, дорогая моя, я вам искренне завидую, – мило проворковала хозяйка. – Вы подцепили красавца.

– Простите? – подняла от удивления брови Вероника Альбертовна.

– Я имею в виду Побединцева, Клима Пантелеевича.

Ардашева лишь молча повела плечом.

– Ну, хватит, душечка, – положив руку на запястье подруги, проворковала Вяземская. – Все мы не безгрешны. На днях он дожидался вас в вестибюле. Его заприметила Пелагея. И даже ей он понравился! А вчера Клим Пантелеевич пожаловал к нам. Он хочет пошить костюм. Я и ткань ему подобрала. Признаюсь, он – загляденье! Даром что статский. Ему бы очень пошел генеральский мундир. Но мои чары разбились о его неприступность. И давно у вас… роман?

– Н-нет, – замялась Вероника Альбертовна. – Около месяца, наверное.

– А семья у него есть?

– Да, – залилась краской Ардашева.

– Ну-ну, голубушка, не смущайтесь, – успокоила подругу Вяземская. – Сейчас адюльтер в моде. К тому же я могу оказать вам услугу: у нас имеется примерочная для личных свиданий. И не нужно слоняться по холодным шамбр-гарни[10] и кормить обойных клопов. Скажете мужу, что поехали к модистке. И сразу – к нам. Даже если он не поверит и вдруг начнет за вами следить, то все равно ничего не узнает, потому что в примерочной вас будет ждать возлюбленный. Эта услуга доступна только для уважаемых клиентов. Стоит удовольствие совсем пустяк – 10 рублей за один час. Но, как правило, никто так долго не задерживается. Да и подозрительно, согласитесь, битый час снимать мерки. Но бывает всякое. Шампанское и фрукты – за дополнительную плату. Имеется и умывальная комната. О времени надобно договариваться заранее – желающих много. Хотите, я устрою вам такую возможность?

– Да, – смутилась Ардашева. – Я согласна.

– Вы умница! И муженек ваш ничего не узнает. Будьте спокойны. – Она заглянула гостье в глаза и прошептала: – Могу ли надеяться, дорогая моя, что, когда господин Побединцев станет вам неинтересен, вы «подарите» его мне… хотя бы на одну ночь?

– Хорошо, – опустив глаза в пол, вымолвила Вероника Альбертовна.

Вяземская положила ладонь на руку Ардашевой и сказала:

– Я так рада, что обрела настоящую подругу. Предлагаю выпить по глотку шампанского.

– Не возражаю.

Но едва золотая, искрящаяся пузырьками жидкость наполнила бокалы, как раздался звонок. Это прибыл chauffer. Накинув шубку, хозяйка модного салона спустилась вниз вместе с гостьей.

Автомобиль стоял у подъезда. Водитель помог пассажирке забраться в кабину, завел мотор и занял свое место.

Когда «Форд» скрылся за поворотом, Вяземская шагнула к двери парадного, но вдруг услышала, как позади нее под чужими подошвами заскрипел снег. Развернувшись, она увидела, как на нее надвигается незнакомец. От страха дама онемела и будто вросла в землю. Чьи-то руки обхватили ее плечи и закрыли тряпкой лицо. Не успев вскрикнуть, она почувствовала незнакомый сладкий запах, от которого закружилась голова. А потом наступила легкость и захотелось парить чайкой над городом и морем.

8 Печальное известие

Клим Пантелеевич поднимался по мраморной, отполированной подошвами лестнице доходного дома. До дверей своей казенной квартиры надо было преодолеть ровно тридцать шесть ступенек. Как, когда и зачем он их посчитал, Ардашев не помнил. Скорее всего, это произошло механически, самопроизвольно.

Он нажал на пуговку звонка, и дверь отворилась. Лицо горничной выглядело обеспокоенным. Встревоженным и суровым взглядом встретил хозяина и персидский кот Малыш. Разъевшееся, огромное создание, чуть ли не с полпуда весом, подняло голову и что-то недовольно пробурчало. Именно так, утробно, перс вещал, когда дома были чужие. В глазах усатого монстра читалось: «Явился наконец! А у нас тут черт знает что происходит! Пока ваше высокородие изволит отсутствовать, по комнатам шляются посторонние! А табачищем-то несет от этого субъекта, как от дворника. Дешевые, видать, папироски покуривает, – на приличные жалованья не хватает». А у вешалки, на полочке, обнюхивая чужое, еще не высохшее драповое пальто, сидел Леон – белый молодой кот, живой трофей, доставшийся Ардашеву в позапрошлом году во время «охоты» на Землихана. Кровожадного абрека Клим Пантелеевич продырявил тогда аккурат между глаз, а котенка, ползавшего в сакле, прихватил с собой. Уже в Ставрополе жена окрестила его Леоном. Адвокат тогда был не в восторге от такой идеи. Ему не нравился обычай давать клички животным, используя иностранные имена. «Помилуй, Вероника, – говорил он, – разве нормально величать животное людским именем? И так везде, что ни собака, то Агна, Герта или Лора. Бедные немки! То же и с котами. Тут отчего-то популярны мужские французские имена: Базиль, Жак и Леон. Ненормально это!» Но супруга, сговорившись с горничной, уже приучила нового питомца к иностранному имени. Так Леоном он и остался. Однако, по правде говоря, столь спокойное имя этой бестии явно не подходило. Лучше бы его нарекли Абреком или Шайтаном.

Еще в Ставрополе Леон передрался со всеми соседскими котами, гревшимися раньше на скамейке в саду присяжного поверенного. Новый питомец часто приходил домой окровавленный. Следы чужих когтей и клыков долго не заживали на его шкуре. Ветеринар, лечивший кота, сделал на нем неплохой гешефт. Ни шрамы, ни покусанные уши не останавливали Леона от драк. Он отчаянно бросался на любого четвероногого чужестранца, случайно забредшего в поместье Ардашевых. Варвара своими глазами видела, как Леон гнал от ворот бродячего пса.

Единственным непререкаемым авторитетом для неустрашимого животного был персидский кот Малыш, живший у Ардашевых с тех пор, как они приехали в Ставрополь. Леон, вероятно, принял его за отца и никогда не нарушал субординацию.

В Петрограде же Варваре было строго-настрого запрещено выпускать задиру на улицу. Но однажды это неугомонное создание ухитрилось прошмыгнуть между ног горничной и пропасть. Три дня о нем не было ни слуху ни духу. На поиски беглеца снарядили всех. Даже дворники и швейцары близлежащих домов старательно обшаривали закоулки в надежде отыскать белую бестию и получить от хозяев солидное вознаграждение. Но «черкесского сорванца», как его окрестила Варвара, найти никак не удавалось. И лишь на четвертые сутки заплаканная Вероника Альбертовна услышала на дворе знакомый голос. Леон сидел на крышке мусорного ящика в окружении целого кошачьего царства и немилосердно орал. Завидев хозяйку, котяра неторопливо, ничуть не теряя собственного достоинства, пошел ей навстречу. Все черно-бело-серые собратья перед ним вежливо расступились. По всему было видно, что и здесь, в столичном дворе, он успел сделаться вожаком.

– А что, Варвара, у нас гости? – осведомился статский советник и кивнул на чужой котелок.

– Допрашивают, – чуть слышно выговорила горничная.

– Кого? – от удивления дипломат даже перестал раздеваться.

– Веронику Альбертовну, – с прискорбным видом пояснила она.

– То есть как допрашивают? Кто?

– Пришел какой-то господин. Представился полицейским. Спросил, не здесь ли проживает Вероника Альбертовна Ардашева. Я подтвердила. Он велел вызвать… В гостиной они, уже давно.

– Ясно.

Клим Пантелеевич тщательно причесался перед зеркалом и направился в комнату.

За столом сидела супруга с красными заплаканными глазами. Рядом с открытым блокнотом и карандашом в руке – незнакомый человек, вернее, отчасти незнакомый. Ардашев вспомнил, что видел его в ателье «Мадам Дюклэ». И еще тогда разглядел в нем агента сыскного отделения.

Визитер поднялся.

– Клим, это господин Игнатьев, из полиции, – поспешила пояснить супруга и протянула чужую визитную карточку, которая лежала на скатерти.

Бывший адвокат пробежал ее глазами и положил на место.

– Позвольте отрекомендоваться: Игнатьев Петр Михайлович. Как вы изволили убедиться, я служу в сыскной полиции.

– Ардашев Клим Пантелеевич, – холодно выговорил статский советник. – А что тут за слезы? – повернувшись в сторону супруги, осведомился он.

– Фаиночку зарезали, Вяземскую, – пролепетала Вероника Альбертовна. – Вчера, у парадного.

– Так… а ты-то здесь при чем?

– Я, получается, видела ее последней, – промакивая глаза кружевным платочком, сказала она.

– Да, – подтвердил сыщик. – Швейцар сей факт засвидетельствовал. И потому я здесь.

– Понятно. Продолжайте. Я, надеюсь, вам не помешаю?

– Нет, конечно.

– Вот и прекрасно, – проговорил Ардашев и уселся в кресло напротив.

Полицейский заглянул в блокнот и спросил:

– Итак, вы сказали, что медиум – господин Чертоногов – пытался вызвать дух Саввы Морозова?

– Почему пытался? – обиженно промолвила Ардашева. – Он вызвал его. И тот не только появился, но и ответил на вопрос, кто его убил.

– Как убил? – сыщик от удивления откинулся на спинку стула. – Всем известно, что Савва Морозов застрелился. Это случилось больше десяти лет назад во Франции, в Каннах.

– Н-не знаю, – робко выговорила Вероника Альбертовна. – Но он явственно назвал имя человека, причастного к злодейству: Леонид. И даже дал его сегодняшний адрес в Петербурге… Петрограде: Екатерининский канал, 25. – И тут же, обратившись к мужу, она спросила: – Клим, Лизочку Запольскую помнишь? Она раньше там жила.

Ардашев кивнул.

– А раз так, то я и предложила вызвать дух матери Анечки Извозовой – модистки, которую недавно ослепили на Болотной.

– Вы и ее знали? – спросил сыщик и что-то пометил карандашом на листке блокнота.

– Ну да. А что тут удивительного? Я уже полгода заказываю там наряды.

– А раньше? Где раньше вы шили свои платья?

– Простите, – вмешался Ардашев, – но какое это имеет значение?

– Хорошо-с, – пошел на попятную полицейский. – Можете и не отвечать на этот вопрос. Мы ведь так, беседуем, по простому-с, без протокола.

Клим Пантелеевич слегка поморщился, но промолчал.

– Итак, вы изволили заметить, что посоветовали вызвать дух Анны Извозовой?

– Да нет же! Анна жива. Я хотела, чтобы медиум поговорил с ее матерью, то есть с духом ее умершей матери, и выспросил, кто совершил это преступление. Ну надо же, в конце концов, узнать злодея!

– И что же вам ответили?

– Эразм Львович сказал, что понадобится фотографическая карточка умершей. А Фаина пообещала отыскать ее и принести к следующему сеансу.

– Это когда же?

– В пятницу, тринадцатого февраля… – сказала, замерла на миг и тут же проронила испуганно: – Господи, вот ведь какое страшное число!

– Простите, – полицейский покачал головой, – но неужто вы верите во все эти, с позволения сказать, небывальщины?

– Да нет же! До вчерашнего дня я относилась к спиритизму с недоверием, но когда под потолком появилось синее облачко, а потом Эразм Львович завещал чужим голосом, упомянул некоего Леонида, причастного к смерти Саввы Тимофеевича, да назвал его адрес, я, право, растерялась… Кстати, – оживилась Вероника Альбертовна, – а вы проверьте, не проживает ли на Екатерининском канале в доходном доме № 25 этот самый Леонид. И если такой есть, то потом хорошо бы выяснить, был ли он во Франции в день убийства господина Морозова.

– Проверить список жильцов – пара пустяков. Только вот надобно ли заниматься этой фантасмагорией? – Сыщик улыбнулся и, делая пометку в блокноте, добавил: – Однако вы меня заинтриговали. Что ж, я развею ваши подозрения.

– Простите, Петр Михайлович, а каков был характер ранений, повлекших смерть потерпевшей? – осведомился Ардашев.

– Летальным оказался один из двух ударов в сердце. Но потом, когда она уже умерла, – он извинительно посмотрел на Веронику Альбертовну, – ей изрезали живот.

– Зверь! – одними губами прошептала хозяйка.

– А вы не связываете это убийство с преступлением на Болотной? – спросил Клим Пантелеевич.

– Не думаю, – замялся Игнатьев. – Если даже сопоставить способы насилия и характер увечий, то они, как видите, разнятся. На Болотной преступник выжег белошвейке серной кислотой глаза. Опять же, непонятно, что было орудием преступления, если поврежденными оказались только глазные яблоки, а кожа лица не пострадала. Вчера же – грубое нападение на состоятельную даму, хозяйку модного салона; здесь применялся нож с длинным клинком или кинжал, поскольку сердце было пробито чуть ли не насквозь.

– Касательно орудия преступления на Болотной, тут все очевидно. Это был пузырек с серной кислотой и пипетка, – высказался Ардашев и закинул ногу на ногу.

– Да-да, – задумавшись, выговорил визитер, – по всей вероятности, вы правы.

– Безусловно! Здесь не может быть сомнений! – не удержалась Вероника Альбертовна. – Злодей усыпил Анечку хлороформом, а потом, дождавшись, когда она потеряет сознание, закапал глаза едкой жидкостью.

– Позвольте, – насторожился сыщик, поглядывая поочередно на супругов, – откуда вам это известно? Ведь в газетах этого не писали.

– Не писали, – подтвердил статский советник, – по крайней мере, в «Петроградском листке», который я читал во время вашего визита в салон «Мадам Дюклэ», об этом не было сказано ни слова. Однако в тот же день мы навестили Анну в больнице. Девушка поведала, что перед тем, как она погрузилась в беспамятство, она почувствовала запах или привкус чего-то сладкого. Как известно, такое ощущение бывает именно при использовании хлороформа.

– Верно-верно! – вымолвил Игнатьев, пытаясь изобразить удивление (но эта явная фальшь не ускользнула от внимания Клима Пантелеевича). – А я все никак не мог вспомнить, где же я вас видел.

– Не стоит также забывать, – продолжал статский советник, – что Анна Извозова и Фаина Вяземская работали в салоне «Мадам Дюклэ». И пусть первая была модисткой, а вторая – хозяйкой, это не меняет дела. Сдается мне, что ни в первом, ни во втором случае вам не удалось снять отпечатки пальцев. И все потому, что преступник, боясь обжечь руки серной кислотой, надел кожаные перчатки. Я прав?

– К сожалению, – с неудовольствием признал полицейский. – Однако кровяные следы остались. Убийца, судя по всему, вытирал руки о белье потерпевшей, но ясных отпечатков пальцев на нем нет.

– Скажите, Петр Михайлович, а не было ли на стене дома, где проживала Вяземская, каких-либо надписей, нанесенных мелом на входную дверь или стену?

Полицейский насторожился, точно гончая, и тут же ответил:

– Да, такое имелось. Рядом с местом убийства на стене мы обнаружили непонятные сокращения, по всей видимости, стихотворного характера. Но, признаться, не придали этому особого значения. А вам, кстати, откуда это известно?

– Дело в том, что на Болотной, уже после нападения на модистку, на стене дома, в котором проживала Анна Извозова, я заметил три весьма странных слова: «Морок изведет порок». Все исполнено печатными буквами. Да вы можете сами в этом убедиться. Дворник вам покажет.

– Да? Отправлюсь туда прямо сейчас. А с чего это вы решили, что эта строчка – дело рук преступника? – не скрывая иронии, осведомился полицейский.

– В этой фразе первое и последнее слова – почти близнецы. Они различаются лишь по первой букве. К тому же «морок» имеет несколько значений, в первую очередь: мрак (туман, мгла, облачность, темнота, т. е. слова, относящиеся к природным явлениям) и во вторую: затмение сознания, а иногда, правда, очень редко, – человек с помутневшим рассудком, сиречь сумасшедший. Только вот надобно выяснить, о каком «пороке» идет речь?

– А вы, – он уставился на Ардашева, – рассуждаете точно судебный следователь или сыскной агент. Случаем, не доводилось служить у нас?

– Нет, Бог миловал.

– Ну да, ну да, – с обидой в голосе провещал Игнатьев. – Нас не очень-то жалуют, но как случится что – смертоубийство или кража, – так все к нам бегут, в сыскное.

– А куда же еще, – усмехнулся Клим Пантелеевич, – вы поставлены Государем блюсти закон и порядок.

– Именно так и поступаем, – поднимаясь, выговорил сыщик и тут же спросил: – Позвольте полюбопытствовать, в каком ведомстве вы служите?

– На Певческом мосту.

– В Министерстве Иностранных Дел?

– Именно.

– Понимаю. Интересная работенка. По заграницам вояжируете… за государственный, так сказать, счет. Пальмы, кенгуру, крокодилы, теплые моря… Хорошо-с! Завидую! – Он тряхнул головой и пригладил остатки жалких волос на лысине. – А тут по малинам да притонам с утра до глубокой ночи лазить приходится. Вчера, к примеру, весь день в Вяземской лавре в засаде просидел. «Сашку-Ангела» караулили. Так и не поймали. Ушел. Кто-то предупредил…

– Это уж, простите, как говаривал мой покойный родитель: suum cuique, – развел руками Клим Пантелеевич.

– Да уж, каждому свое, – перевел Игнатьев. – С этим трудно не согласиться. Позвольте откланяться.

Полицейский в сопровождении Клима Пантелеевича прошел в переднюю.

И уже одевшись и выйдя из квартиры, он бросил напоследок:

– И все-таки, Клим Пантелеевич, сдается мне, что вы не были со мной до конца откровенны. Уж больно хорошо вы осведомлены в следственных делах, терминологией владеете, в криминалистике, я вижу, разбираетесь. Ну да ладно, не хотите, не говорите…

– Честь имею, – изрек статский советник, пропустив реплику Игнатьева.

Он затворил за незваным гостем дверь и проследовал в столовую.

Остаток вечера прошел в почти траурном молчании. Несмотря на изысканный ужин, – а Варвара, надо признать, постаралась на славу: рассольник из потрохов и молодых почек, судак под грибным соусом, кулебяка, салат из редьки со сметаной и зеленым луком; моченая вишня, соленые рыжики, жареные молоки в сухарях и с перцем; на десерт – яблочный пирог без теста и мороженое с ромом, – разговор между супругами не клеился. И, главным образом, из-за Клима Пантелеевича, который погрузился в глубокие раздумья, что, однако же, совсем не мешало ему с аппетитом наслаждаться поданными блюдами и время от времени подливать супруге кларет, а себе – зорной водки. Когда горничная подала кофе по-турецки, Ардашев промокнул губы салфеткой и сказал:

– В понедельник куплю тебе дамский пистолет. В выходные поедем за город. Будешь учиться стрелять. В этом нет ничего сложного. И не спорь со мной, раз уж ты хочешь участвовать в расследовании.

– Как скажешь, милый, – смиренно выговорила супруга, тяжко вздохнула и перекрестилась на образа.

9 В сыскном

Действительный статский советник Филиппов, глядя на дверь, нервно постукивал карандашом о стол. События последних дней не на шутку встревожили главного сыщика столицы. К сожалению, его предчувствия подтвердились: Анна Извозова, как и погибшая Вяземская – были брюнетками. По всему выходило, что в Петрограде орудовал маниак. Однако подозревать в случившемся Николая Радкевича, отбывавшего восьмилетний срок на Нерчинской каторге, было безумством. Радкевич, как свидетельствовала телеграмма тамошнего начальства, добросовестно таскал в тачке руду. До освобождения ему оставалось еще пять лет. Значит, появился его последователь. С другой стороны, вполне возможно, что цвет волос потерпевших не имел ничего общего с мотивом преступления. Однако два обстоятельства явно бросались в глаза: во-первых, обе жертвы, несмотря на разницу в возрасте, были красавицами, а во-вторых, они находились под крышей одного и того же ателье; только первая работала простой модисткой, а вторая являлась его хозяйкой. Совершенно было непонятно, зачем душегуб исписал стену доходного дома, где жила Вяземская. И что означали сокращения?.. Ответить на все эти вопросы Филиппов не мог и потому проводил воскресный день на службе.

Наконец скрипнула дверь, и в проеме появился Игнатьев.

– Заждался я вас, Петр Михайлович, заждался. Проходите, рассказывайте, что нового, – нетерпеливо выговорил Филиппов.

– Новости, Владимир Гаврилович, слава Богу, имеются, – умащиваясь на стуле, начал губернский секретарь. – Теперь совершенно ясно, что оба нападения – дело рук одного и того же лица. Дело в том, что не только на доме Вяземской, но и на Болотной, где жила Анна Извозова, кем-то оставлена надпись: «Морок изведет порок». И она тоже выполнена печатными буквами и, как и первая, находится довольно высоко. Если предположить, что человек обычно пишет на стене на уровне глаз, то получается, что злодей весьма высокого роста – почти в сажень.

– Позвольте, Петр Михайлович, но в материалах дела об этой надписи нет ни слова. Почему раньше вы мне об этом не докладывали? – сказал Филиппов и удивленно вскинул брови.

– Виноват-с, ваше превосходительство, – вытянувшись перед начальником, выговорил сыскной агент. – Не заметил попервоначалу, потому и не доложил. Но вчера вновь вернулся на место преступления и надпись сию срисовал. Правда, у меня нет точной уверенности в том, что она все-таки сделана рукой того самого злодея, хотя и очень на то похоже. Манера написания букв одна и та же и высота одинаковая.

– Как вы говорите? Порок изведет кого? – не предлагая подчиненному сесть, осведомился Филиппов.

– «Морок изведет порок».

– И что же? Отчего вы решили, что это нацарапал душегуб? Как-то не очень на стихи похоже…

– Да, вы правы. Но все-таки, согласитесь, строка непростая: первое и последнее слова различаются лишь одной буквой. К тому же «морок» имеет несколько значений. Среди известных – мглистый туман, серая изморозь, пасмурность и прочее, – есть и редкое: мороком еще называют сумасшествие, а также и душевнобольного человека. Так что, на мой взгляд, это написано неспроста.

– Вы думаете, что маниак, отдавая себе отчет, что у него не все в порядке с головой, сам себя называет безумцем? – Филиппов округлил глаза и нервно расхохотался. – Помилуйте, Петр Михайлович, в таком случае он никакой не безумец! Все маниаки уверены в полном здравии собственной души. – Он побарабанил пальцами по столу и добавил: – А что, если нас попросту кто-то дурачит?

– Такой вариант исключать нельзя, но мне кажется, что это маловероятно. К тому же, как я уже сказал, имеются три характерных признака, позволяющих предположить, что надписи сделаны рукой одного преступника: они находятся на одинаковой высоте, выполнены схожим печатным шрифтом и нанесены мелом.

– Да-с, задачка. – Филиппов окинул взглядом все еще стоящего подчиненного и смилостивился: – А вы присаживайтесь, Петр Михайлович, присаживайтесь, в ногах правды нет. И продолжайте.

Полицейский агент опустился на стул и провещал:

– Как вам известно, покойная Вяземская была убита сразу же после спиритического сеанса, на котором присутствовала весьма серьезная публика. Люди известные, уважаемые и состоятельные. Полный список гостей имеется в моем донесении. Так вот, медиум, господин Чертоногов – действительный статский советник, камергер двора Его Императорского Величества и управляющий канцелярией Министерства земледелия – вызвал дух Саввы Тимофеевича Морозова. Призрак, по словам одной из присутствующих, явился. Вяземская, ассистировавшая Чертоногову, спросила, есть ли виновные в его смерти. И тот, через медиума, не только ответил утвердительно, но и назвал имя и адрес человека, организовавшего его убийство, некоего Леонида, проживающего по адресу: Екатерининский канал, 25. На всякий случай я проверил эти весьма сомнительные, как мне казалось, сведения и выяснил, что в указанном доме имеется только один человек с именем Леонид. Это некто Красин – генеральный представитель немецкой фирмы «Сименс и Шукерт» в России. Все бы ничего, но выяснилось, что ранее, в 1904 году, еще до смерти Саввы Тимофеевича, он руководил электрической станцией – где бы вы думали? – как раз на фабрике Морозова! В Орехово-Зуево! И сам Савва Морозов предоставил ему казенную квартиру на Англичанской улице. В то же самое время Красин находился под надзором Владимирской жандармерии. По некоторым сведениям, он один из вожаков так называемого Центрального Комитета социал-демократов, кои именуют себя большевиками. Принимал активное участие в беспорядках 1905 года, снабжал оружием восставших.

– Если так, то чего уж этого голубя жандармы еще не забрали? – недоверчиво косясь на собеседника, поинтересовался начальник.

– Арестовывали, но доказательств не находили и потому выпускали.

– Если он такая заметная фигура, то наверняка имелись свидетели его антиправительственной деятельности.

– Имелись, но недолго. Тех, кто готов бы дать против него показания, находили мертвыми. Но самое интересное заключается в том, что, по моим данным, Красин находился за границей как раз в то время, когда и случилось роковое самоубийство Саввы Тимофеевича. Есть сведения, правда непроверенные, что за день до того, как в номере Морозовых прозвучал выстрел, Красин приходил к нему. Все это можно проверить, если встретиться с вдовой Саввы Тимофеевича…

– С кем? С женой бывшего московского градоначальника? Да она вас даже на порог к себе не пустит. И вообще, в какую сторону вас, любезный Петр Михайлович, занесло? Кто вам всей этой чепухи наговорил? О чем вы? Привидение! Фантом! Какой морок? Какой порок? Кто должен кого-то извести? При чем здесь большевик и одновременно немецкий представитель телефонной фирмы, якобы застреливший когда-то промышленника Морозова! Что за вздор! – багровея, выпалил Филиппов, и у него под глазом забилась едва заметная жилка. – Не хочу больше слушать эту околесицу. Соблаговолите докладывать по существу. Что конкретно вам известно об обстоятельствах гибели Вяземской?

Игнатьев вновь поднялся и вымолвил виновато:

– Видите ли, ваше превосходительство, как бы я ни хотел избежать рассказа о спиритическом сеансе, я не смогу этого сделать. И виной тому – предложение госпожи Ардашевой вызвать дух покойной матери Анны Извозовой, с тем чтобы испросить у нее имя того, кто напал на ее дочь.

– Хорошо, будь по-вашему. Докладывайте дальше. И я прошу вас, Петр Михайлович, не стоит при каждом ответе подскакивать с места.

Игнатьев пожал плечами, опустился на стул и продолжил:

– Так вот, Вяземская и медиум Чертоногов – главные звенья в цепи всего спиритического сеанса. Фаина Мелентьевна, что называется, чувствовала партнера, а это, как я выяснил, большое искусство. И ее подруга высказала мнение, что преступник убил хозяйку салона «Мадам Дюклэ» именно потому, что боялся разоблачения. К тому же ее муж, статский советник Ардашев, служащий МИДа, высказал вполне правдоподобную гипотезу, что злодей вводил в глаза жертвы серную кислоту из пузырька посредством пипетки. Он также считает, что тот был в перчатках. Ему, кстати, известно о применении хлороформа. Именно он обнаружил надпись на стене дома на Болотной. Это обстоятельство мне позже подтвердил и тамошний дворник.

– Как вы сказали? – наморщив лоб, задался вопросом полицейский начальник. – Ардашев?

– Да.

– Случаем не Клим Пантелеевич?

– Точно так.

Действительный тайный советник поднялся, подошел к стеклянному шкафу, открыл дверцу и принялся в нем рыться. Наконец он достал пухлую синюю папку, завязанную бантиком. Вынув из нее несколько газетных вырезок, он положил их на стол перед сыскным агентом и, указывая на фотографический портрет господина с бритым лицом, спросил:

– Это он?

– Он и есть!

Прочитав кричащий заголовок: «Присяжный поверенный раскрыл загадочное убийство на водах!» – Игнатьев, точно парализованный, замер от удивления.

Филиппов, скривив насмешливо губы, проронил:

– А вы, насколько я помню, только что сказали, что он служит в МИДе. Я не знал, право, что на Певческом мосту завелись собственные адвокаты.

– Да нет же! Там, точно! На Певческом мосту. Он мне сам сказал. Да и какой резон ему врать? – глядя рассеянно по сторонам, пробормотал губернский секретарь.

– Не знаю, Петр Михайлович, не знаю, – остановившись у окна, с сомнением вымолвил Филиппов. – А с другой стороны: идет война, и всякое может случиться. Однако скажу я вам, этот субъект занимался частным сыском. Нет, он как адвокат хорошо знал, что такой вид деятельности в России запрещен, и потому делал это под предлогом защиты интересов своих клиентов. А фактически… фактически вел расследования. И, надо признать, весьма успешные. О нем одно время много писали. Даже за границей. А начиная с прошлого года, об Ардашеве ни слуху ни духу. Пропал, испарился, точно ваше привидение. Но нет, получается, в Петроград перебрался Клим Пантелеевич. – Он повернулся к подчиненному и спросил: – Так вы говорите, его супружница водила дружбу с Вяземской?

– Более того, судя по всему, она была последней, кто видел ее живой.

– Вот как? Интересно! А вы беседовали с Ардашевой в присутствии мужа?

– Он появился немногим позже и слушал, изредка вступая со мной в беседу.

– Я представляю, как у него на душе кошки скребли. Сыщик допрашивает его жену! Надо же такому случиться! – Филиппов вновь сел в кресло, поправил пепельницу и заметил: – Не любит он нашего брата, ох, как не любит! В прошлом году был у нас один командировочный из Ставрополя – некто Каширин, – так он много чего про этого Ардашева наговорил. Только нам до этого дела нет. Нам с ним делить нечего. Хотя, – он на миг задумался, – не исключено, что присяжный поверенный может проявить интерес к расследованию убийства Вяземской, но это нам на руку. Так что, на всякий случай, пустите за ним двух филеров. Пусть они сообщают о его передвижениях: где был, с кем встречался. Глядишь, и на нужную тропу нас выведет. Ну и вы, Петр Михайлович, извольте не плошать. Бросьте все силы на поиски этого поэта-душегуба! А сплетни городские про Савву Морозова прошу больше не собирать. Не наше это дело.

– Разрешите идти?

– Ступайте. И уже послезавтра, в это же время, я жду вас с новым докладом.

Когда дверь закрылась, Филиппов придвинул к себе газетные вырезки и стал их просматривать. Статьи одна за другой расхваливали этого самого Ардашева, точно он был каким-то актером или оперным певцом. Полиция же на его фоне выглядела не то чтобы бедно, а скорее даже унизительно. Над ней смеялись, подтрунивали, сыпали в ее адрес колкостями. «Вот оно, – подумал старый сыщик, – племя борзописцев. «Ради красного словца не пожалеют и отца». Перестали уважать тех, кто стоит на страже российской государственности. И что дальше? На Государя плевать начнут? На церковь? На веру? – Он тяжело вздохнул – и заключил: – Тогда уж точно страной будет править дьявол. Только я, слава Всевышнему, до этого страшного времени, наверное, не доживу».

10 Примерка

Зимний день с липким снегом и синим, исчерченным голыми ветками небом подходил к концу. Ардашев отпустил извозчика и потянул на себя медную ручку двери. Внутри салона «Мадам Дюклэ» все было как обычно, если не считать фотографии госпожи Вяземской, окаймленной траурной рамкой, и новой особы в комнате «Приема и выдачи заказов».

Разговорчивый гардеробщик поведал, что всем теперь заправляет племянница бывшей хозяйки. Ее правой рукой стал закройщик Шнеерзон, у которого, оказывается, давно были шуры-муры с Пелагеей.

Надобно заметить, что Арон Яковлевич несколько изменился. Он уже не был облачен в черный халат, как обычно, а носил синюю сорочку с серебряными запонками и жилетку пикй. И лишь испачканные в портновский мел манжеты да игольница на руке выдавали в нем швейных дел мастера. Он хоть и кружил вокруг клиента, защипывая и скалывая булавками материю, но делал это уже не так торопливо, как раньше, да и присказки, обильно усыпанные словоерсами, куда-то исчезли. Он вел себя как всемирно известный кутюрье.

– Ну вот, милостивый государь, еще одна примерка, и заказ будет готов. Для этого мне понадобится три дня, сиречь к четвергу я управлюсь. К восьми пополудни вам будет удобно?

– Вполне.

– Буду ждать. Как переоденетесь, оставьте все здесь. Я заберу потом, – выговорил Шнеерзон и вышел.

Покинув примерочную, сам не зная почему, Ардашев решил отдать костюм лично. Он отворил дверь и оказался в святая святых ателье – раскройной комнате. За тремя саженными столами, спиной ко входу, орудовали кройщики. Дальше, за фанерной перегородкой, стрекотали швейные машинки. Слышался шелест кальки и клацанье портновских ножниц; из угла комнаты доносилось шипение разогретого утюга и пахло распаренной материей. Подле каждого стола – стойка для вешалок, рядом – несколько деревянных фигурных манекенов, вернее, их туловищ. На специальных крючках висели разнообразные картонные лекала.

Арон Яковлевич стоял тут же, за ближним раскройным столом. Приложив деревянную линейку к темному отрезу материи, он вел по самой кромке каким-то приспособлением, от которого оставался белый, похожий на штрихи, след. Это было колесико с заточенными краями. Примерно такими повара режут раскатанное тесто. Только в данном случае оно имело острые, как у садовой ножовки, зубья.

Ардашева заметили, и закройщик повернулся.

– Вот, возьмите, – протянул костюм Клим Пантелеевич.

– Не стоило беспокоиться, – с натянутой улыбкой выговорил портной. – Я как раз собирался зайти в примерочную.

– А что сие такое? – кивая на непонятный инструмент, спросил статский советник.

– Это? Это резец. Он служит для копировки линий и знаков на одинаковые детали. Время от времени мне приходится его мелить. – Он вынул откуда-то покрытый мелом кусок картона, провел по нему несколько раз колесиком, вновь приложил к линейке и оставил белый точечный след на черной ткани. Было ясно, что расстояние между точками равнялось расстоянию между зубцами резца. – Полюбопытствуйте.

Клим Пантелеевич повертел инструмент в руках, попробовал острие шипа большим пальцем и спросил:

– А бывают другие резцы?

– Да, конечно. – Он выдвинул стол и достал еще два. – Вот эти. Один чуть больше, другой – меньше. Все зависит от фасона, мануфактуры.

– Вы их сами затачиваете?

– Нет, зачем же. Раз в месяц к нам приходит точильщик.

– Скажите, а где их можно купить?

– Во всех швейных магазинах. Самые лучшие – фирмы Solingen. Они не ломаются и служат долго. Итальянские тоже хороши. Видите название? – Шнеерзон протянул маленький резец. На его колесике читалось клеймо: «V.VOLPIFIRENZE».

– Интересная вещица. – Ардашев вернул резец и осведомился: – О несчастье, постигшем вашу хозяйку, я наслышан. И кто же теперь у вас заведует?

– Пелагея Дмитриевна – племянница госпожи Вяземской. До окончания оформления наследственных дел она является управляющей. А там видно будет. Если решит продавать мастерскую, то придется поступить на новое место. – Он вздохнул тяжело и придал лицу грустное выражение.

– А у кого же теперь кабинку примерочную заказывать? Надеюсь, вы поняли, о чем я? – спросил Клим Пантелеевич и хитро сощурился.

– А что, очень надо? – заговорщицки спросил закройщик.

– Можно сказать и так.

– На какое число желаете?

– На воскресенье, на три пополудни. Комнату займу часа на два. Естественно, с шампанским, виноградом, конфектами…

– Хорошо-с, господин Побединцев. Это обойдется вам в две красненьких… плюс расходы на угощенья. Простите-с, таков прейскурант. Куда деваться, живем-с на живую нитку.

– Превосходно! – Клим Пантелеевич вытащил из портмоне три червонца, небрежно бросил на стол и добавил: – А фамилию мою лучше забыть. Сами понимаете, семья, сплетни, ссоры…

– Не беспокойтесь. Разумеем-с, дело деликатное. Кроме меня, никто и не узнает-с, даже Пелагея Дмитриевна.

– Стало быть, договорились.

– Премного вам благодарен, – убирая банкноты в карман, засуетился Шнеерзон и вновь переменился, точно актер, игравший уже совсем другую роль.

«Господи, что делают с людьми деньги! – невольно подумал Ардашев. – Еще несколько минут назад он был слегка высокомерен, но стоило протянуть ему три червонца – он опять прежний. Так не лучше ли всегда оставаться самим собой? Тогда, по крайней мере, меньше фальши, а значит, и больше уважения среди окружающих».

И уже у самой двери статский советник развернулся и сказал:

– Да, шампанское – «Вдова Клико», шоколад – фабрики «Эйнем», виноград без косточек, и не забудьте свежую клубнику. Бокалы – непременно хрустальные. И букет алых роз. Если угодите – отблагодарю еще.

– Устроим в лучшем виде-с. Сугубая конфиденция гарантирована. Не сомневайтесь…

Клим Пантелеевич прошел в вестибюль. Надев пальто на беличьем меху и боярку, он оказался на улице.

Высокие серые здания смотрелись великанами. Как солдаты, они стояли в одну шеренгу, плечом к плечу. Мимо проезжал свободный таксомотор, и Ардашев поднял руку.

11 Откровения

«Опять пишу дневник. Пишу от отчаяния. Я не сплю уже три ночи. Устал. Все жду его, а он не приходит. Сатана куда-то исчез. Между тем ситуация развивается в весьма опасном ключе. Должен сказать, мне пришлось разделаться с этой разбалованной вертихвосткой – хозяйкой салона «Мадам Дюклэ». Но опасность моего разоблачения еще не миновала.

На этот раз я не стал возиться с пузырьком, пипеткой и капать в глаза серную кислоту. Я просто зарезал грешницу. Но не сразу. Прежде я усыпил эту расфранченную срамницу и хотел немного потешиться над ее прелестями – оставить на соблазнительном животике звезду Люцифера (перевернутые кресты я рисовал прошлый раз, а повторение – признак скудоумия).

Я и сейчас закрываю от удовольствия глаза, представив, как по ее белому, изнеженному мягкими простынями и мужскими ласками телу побежало бы безжалостное острое колесико, от которого всегда остается кровавый, точно выбитый иглами, след. Ах! Какое наслаждение я мог испытать! Подумать только! Но мне помешали. Неподалеку слонялся дворник с фанерной лопатой. И потому, усыпив развратницу, я затащил ее обмякшее тело за угол, распахнул шубу и ударил острым кинжалом (он куплен давно, еще в ту пору, когда я только мечтал вогнать его в спину жене; мечта сбылась, неверная супружница почила, но оружие так и осталось у меня).

А бесстыдница, кстати, получив в сердце два удара, даже не вскрикнула, а лишь улыбнулась во сне и выпустила из уголка рта кровавую пену. Неряха, она запачкала мне белую манжету сорочки! Теперь придется срочно от нее избавляться (скорее всего, сжечь в печи). А жаль. Она мне так нравилась. Особенно меня устраивал мягкий воротничок. Даже накрахмаленный он не натирал шею. Когда я подумал об этом, то так огорчился, что стал кромсать ей живот. Нож вновь и вновь погружался в рыхлую мякоть, и каждый раз там что-то неприятно булькало. Из ее чрева неожиданно ударили два темно-красных фонтанчика, измазали мне перчатки и окропили ее фильдеперсовые чулочки, державшиеся на эластичных подвязках. Пришлось вытирать руки об ее платье. Итальянские перчатки из тонкой кожи тоже испорчены! Я был взбешен. От расстройства хотел отрезать ей грудь, но именно в момент моего негодования мне на ум пришли новые стихотворные строчки, те, что никак не складывались в последние дни. Неожиданно я успокоился. И остановился. Я подумал, что могу их забыть и надо обязательно записать все, от начала до конца. И непременно мелом…Мысли бежали так быстро, что пришлось сокращать. Я успел нацарапать всего одно четверостишье, когда меня окликнул дворник. Он зашагал в мою сторону. Я бросился бежать. А что было делать? С этим тупым бородатым чудовищем разве справишься? Тут и кинжал не поможет. Обидно, что успел вывести лишь начало. Но ничего, скоро его и так все прочтут… Я уверен в этом. Однако пусть не думают дубоголовые полицейские ищейки, что найдут меня по почерку. Ха-ха! Знайте, господа сыщики, мы тоже почитывали криминальные романчики Животова, Гейнце и Шкляревского! И, поверьте, кое-что смыслим в этом деле! Так что не обольщайтесь раньше времени.

По дороге домой я все пытался понять, что же вдохновило меня на создание столь удивительного произведения? Алые следы на белом снегу? А может, болезненный изгиб ее стана? Стройные ножки в окровавленных чулках? Или затянутая в скрипучий корсет грудь?

Я со всех ног летел в свою обитель, чтобы сохранить душевный настрой и не забыть эти слова, этот ритм, этот пьянящий аромат духов. Кое-как смыв кровь, я сел за стол, и моя рука, которая только что вершила правосудие и усмиряла похоть, теперь стала дланью поэта. Перо скользило по белоснежной бумаге, строчки ложились ровно и аккуратно, без помарок, точно кровяные следы на снег. Тускло горела свеча, музыка слов звучала в тишине, и я отчетливо видел каждую букву, каждую запятую. А в окне, в кисейной вуали растрепанного облака, бесшумно плыла луна-девственница. Ее свет проникал в комнату, струился по стенам, как той ночью, когда я подарил Дьяволу первую человеческую жизнь, ее жизнь… Удивительно, но и мертвая она была красивой.

P.S. Должен признаться, что новенькая пышечка чертовски хороша. Она пряма и непосредственна. И бесхитростна. Не так чтобы уж очень молода, но еще и не утратила былой привлекательности. Словом, не дурна собой. Правда, избалована, как и все дамы ее круга. А не заняться ли ею всерьез?»

12 Супостат

Ардашев стоял у дома на Гороховой, где жила покойница Вяземская, и рассматривал следы надписи, о которой говорил сыщик Игнатьев. У стены, слегка запорошенные снегом, лежали букеты свежих роз. Их багровый цвет, точно кровь, напоминал о недавней трагедии. После нее минуло уже два дня, но буквы, выцарапанные на стене, все же можно было разобрать. Ардашев достал записную книжку, раскрутил Waterman и аккуратно перенес текст на бумагу. Полицейский оказался прав, это были стихотворные строчки:

Ф-е ч-ки П-е с кр. а-т Ж-ь р-я на к-ки И г-й а-т

– Жаль ее, не правда ли? – услышал он за спиной чей-то голос.

Обернувшись, дипломат увидел молодого человека лет тридцати пяти на вид, с бакенбардами, усами, в пальто и меховой шапке модного фасона.

– Теперь многие сюда приходят, – продолжил он. – В особенности клиенты ателье на Измайловском проспекте. Госпожа Вяземская была его хозяйкой.

– Вы правы. Я недавно заказал там костюм. А тут такое несчастье…

– Это просто ужас! Сколько ненависти надо было иметь, чтобы с такой жестокостью расправиться с человеком! Представить страшно, что здесь происходило. Но теперь ничего не поделаешь, отправилась к мужу на небеса. Я, кстати, неплохо знал Викентия Марковича. Веселый был человек и добрый. Мы, знаете ли, почти соседи. Я живу вон в том доме. – Он указал рукой на соседнее здание. – А он размещал в нашей газете рекламу.

– Вы репортер?

– Да. Веду колонку «Происшествий» в «Петроградском листке». По инициативе Фаины Мелентьевны мы напечатали номер банковского счета для оказания помощи Анне Извозовой, модистке. На прошлой неделе ее лишили зрения – прямо около дома плеснули в глаза серной кислотой. И мне кажется, – он поднял вверх указательный палец в черной перчатке, – эти два злодейства взаимосвязаны.

– Да? А почему вы так решили? – изобразил удивление статский советник.

– Третьего дня я был на Болотной по заданию газеты. С людьми общался, старожилов расспрашивал и выяснил одну весьма интересную вещь: оказывается, в том самом доме, где белошвейка снимала квартиру, лет сорок назад жила одна старушенция. К ней со всего Петербурга народ хаживал. Кроме гаданий, она не брезговала и разного рода темными делишками: приворотами и наведением порчи. Говорят, за хорошие деньги эта баба-яга могла заклинаниями свести в могилу любого человека. Многие жильцы боялись колдуньи и обходили стороной. В ее комнате, совершенно без клетки, жила ворона с подрезанными крыльями и огромная черная кошка (помесь камышового кота и сиамского), почти дикая, размером со среднюю собаку.

Первой жертвой в том доме стал дворник, который не поладил с бабкой. И в один прекрасный день этот добрый и улыбчивый крестьянин повесился. Ни записки, ни письма при нем не нашли. А еще через месяц на тот свет отправилась бывшая актриса, проживавшая в квартире напротив. Она как-то высказала неудовольствие, что кошка гадит ей под самую дверь. Ведьма усмехнулась в ответ и пообещала последней, что она умрет в кошачьих объятиях. Не прошло и нескольких дней, как случилась беда. Свора бродячих собак погналась за этим кошачьим монстром и влетела во двор. В этот момент бывшая актриса покинула парадное. Кошка заскочить на дерево уже не успевала, и тогда она запрыгнула на шею к женщине. От страха животное впилось зубами в артерию. Когда прохожие разогнали собак, актриса уже умерла от потери крови. А кошке – хоть бы хны. После этого случая терпение у хозяина лопнуло, и он велел знахарке съезжать. Та выполнила его требование, но сказала жильцам, что проклянет весь дом и время от времени в разных квартирах будут происходить напасти. Этой угрозы было достаточно, чтобы ее примеру последовали остальные. Дом опустел. Селиться в нем никто не хотел. Дела у хозяина шли все хуже. Долгов становилось все больше. Через три месяца он выпил водки, сунул в рот дуло нагана и нажал на спусковой крючок. Вскоре вдова продала здание за бесценок отцу сегодняшнего владельца. Постепенно появились новые квартиранты. Правда, время от времени все же с жильцами приключались разные несчастья. В особенности с теми, кто жил в бывшей комнате колдуньи. И вот именно туда несколько лет назад и вселились Извозовы – мать и дочь. Но самое интересное заключается в том, что, как я вчера выяснил, эта самая чернокнижница переехала позже сюда на Гороховую. И в этом же доме она и скончалась. И жила она по соседству с мадам Вяземской. Представляете?

– История занятная, но каким образом с ней связан преступник? – осведомился Ардашев.

– Этого, к сожалению, я сказать не могу, – развел руками собеседник.

– Однако насколько я вас понял, вы относите свершившиеся злодеяния на счет давно умершей старухи?

– Нет, не совсем так. – Он замялся и предложил: – Если позволите, я изложу вам свое видение случившегося.

– Весьма любопытно.

– Я заметил, что многие происшествия, исключая те, что случаются по неосторожности, происходят как раз там, где когда-то уже нечто подобное имело место, и там поселились призраки, сиречь духи почивших, а точнее, тех, кто по каким-то неведомым нам причинам все никак не может отправиться на небеса. Мне кажется, что в этих местах скапливается некая отрицательная энергия, притягивающая к себе людей с негативными помыслами. Это несколько противоречит устоявшимся представлениям о том, что одинаковые заряды отталкиваются. Я и сам не знаю, почему это происходит. Да и, вероятно, никто не знает, потому что законы, открытые человеком здесь, скорее всего, не действуют. Тут присутствует иной мир, и он нам пока неподвластен. Знаете, изучая это явление, я составил себе карту Петербурга… Петрограда – никак не могу привыкнуть к новому названию – плохих мест. И почти все они – источники опасности. Вероятно, вам известен особняк самоубийц на Песках?

– Нет, не доводилось слышать.

– Вот уж сколько лет там раздаются заунывные стоны, играет траурная музыка, слышатся крики. Из-за этого он пустует до сих пор. Ночью заметно, как кто-то зажигает там свечи. Но в здравом уме оттуда еще не вернулся ни один смельчак, дерзнувший провести в тех стенах хотя бы одну ночь. Все как один сошли с ума… А дом с колоннами на Большой Дворянской? Пять лет назад там пропала женщина, и ее до сих пор не нашли. Муж заявил в полицию – но что толку! – так без вести и пропала. В полнолуние там является привидение. Фантом ходит от одной двери к другой и стучит в квартиры. А наутро швейцар клянется, что никого на лестнице не было. И никакого стука он не слышал. Но жильцы – все как один! – утверждают обратное. Некоторые даже видели призрак в глазок. А дворец Юсуповых – вообще отдельная история. Я уж не говорю о Вяземской лавре – прибежище темного люда – или про Боровский мост, с которого так любят бросаться в воды Обводного канала самоубийцы. Вот и в Перекупном переулке имеется одна очень подозрительная квартира. В ней – и это уже никем не оспаривается – обитает дух поэта Ивана Баркова, известного своими «срамными виршами». Во всех перечисленных мной местах (либо неподалеку от них) происшествия случаются чаще, чем где-либо еще. Они – магнит несчастий, они притягивают зло.

– Ну, хорошо, допустим, – устало выговорил Клим Пантелеевич, пожалев, что ввязался в беседу с этим говоруном. – По-вашему, два преступления – дело рук одного и того же человека. Так?

– Безусловно.

– Что ж, вполне резонное предположение. Однако мне непонятно, каким образом ваша теория может помочь предотвратить новое злодеяние? Или, быть может, вы предлагаете выставить во всех отнесенных к «плохим» или «проклятым» местах по городовому?

– Да нет, конечно же! Это было бы полной бессмыслицей. И полиция, – уж поверьте мне, я знаю их как собственную столешницу, – вряд ли сможет помочь. Нет, когда-нибудь, рано или поздно, они его поймают, если, конечно, жертва спасется или ей на помощь прибежит околоточный. По-другому, к сожалению, они работать не умеют. Ведь даже хваленый Филиппов – начальник столичного сыска – изловил Петербургского Джека-потрошителя в гостинице «Кяо» случайно. И даже не он его схватил, а коридорный со швейцаром и горничной. Но поимку маниака будущий господин действительный статский советник отнес на свой счет. Мол, шел по пятам, словесный портрет уже был готов, и вот-вот арестовал бы. Я хорошо помню это дело шестилетней давности.

– Вижу, вы склоняетесь к гипотезе, что на обеих женщин напал душевнобольной человек?

– Не знаю, – он пожал плечами, – очень на то похоже. Следов много оставляет. И стишки на стене намалевал, а зачем, спрашивается?

– Вероятно, вы правы, – согласился Клим Пантелеевич. – Логики в этом нет.

– Этого сумасшедшего смог бы отыскать только один человек. Но, к сожалению, его самого найти не просто.

– Вы о ком, простите?

– Об Ардашеве. Был такой присяжный поверенный в Ставропольском Окружном суде. Какие только дела не расследовал! В каких только краях не оказывался! И в Средиземноморье, и в Кавказским горах, и на водах. Равных ему не найти во всей России! Куда там Филиппову или Кошко! У господ сыщиков целый штат бездельников (врачи, фотографы, эксперты, филера, агенты), а присяжный поверенный все сам, все благодаря логическим заключениям злодеев отыскивал, а не кулаками да угрозами, как привыкли наши полицейские олухи. Лично я с ним никогда не сталкивался. Не довелось. Но мой знакомый литератор Илья Кургучев – земляк Ардашева – много чего удивительного про него поведал. Я, признаться, как Илью Дмитриевича встретил, так перво-наперво выпросил телефонный нумер знаменитого адвоката. Но все оказалось напрасно. Сколько раз меня ни соединяли со Ставрополем, горничная отвечала одно и то же: «Никакого присяжного поверенного здесь нет. Тут другие господа жительствуют. Господа Ардашевы уже, почитай, полгода как съехали». Вот ведь жалость какая, – он взмахнул руками, – а я мечтал матерьяльчик про него набросать, у редактора командировочную поездку выбил бы на юг, в городишко этот…. Но нет, не вышло. Продал дом, стало быть, Клим Пантелеевич и съехал. А куда – неизвестно.

– Да-с, – вздохнул статский советник, вынул из пальто коробочку ландрина, выудил красную конфетку и, отправив ее в рот, проронил тихо: – Ставрополь, теплый и добрый город, не то что Петроград. Зима здесь студеная, лето душное, осенью – слякоть, изморозь, туман. Болото, оно и есть болото, хоть и вымощенное брусчаткой, и застроено серыми домами. А народец-то – не дай Бог! – улыбки гуттаперчевые, не от сердца. Все будто по «Табели о рангах» живут. Или скорее не живут, а служат. Жить-то совсем разучились. (Журналист завороженно слушал, удивленно смотрел на Клима Пантелеевича, на жестяную коробочку, на надпись «Георг Ландрин», и его глаза делались все шире и шире.) И впрямь, «морок изведет» не только «порок», но и меня…. А дом на Николаевском мы продавать не стали, нет…. Сдали пока внаем. Даст Бог, война закончится, вернемся домой. А вам, сударь, спасибо за добрые слова. Чуть было в краску меня не вогнали, как девицу. – Он улыбнулся. – Позвольте отрекомендоваться: Ардашев Клим Пантелеевич. – Статский советник снял перчатку и протянул руку.

– Вы? – глотая волнение, произнес репортер. – Вот уж не ожидал. Правда, когда я монпансье увидел, то у меня промелькнула мысль, что вы и есть тот самый Ардашев, но я отогнал ее. Не поверил. Выходит, зря. А мне Илья Дмитриевич Кургучев про эти ваши леденцы рассказывал… – Он пожал руку и представился: – Померанцев Аристарх Виссарионович.

– Будем знакомы!

– Очень рад!

– Стало быть, вы считаете, что разгадка этих двух преступлений мне по плечу? – хитро сощурившись, спросил Ардашев.

– Вне всяких сомнений.

– Спасибо. Тогда, может быть, прогуляемся?

– С удовольствием.

– Видите ли, – шагая в сторону Невы, проговорил Клим Пантелеевич, – весь день я занят на службе в МИДе. И в моем распоряжении только вечера. И потому было бы совсем неплохо, если бы вы взялись за выполнение некоторых моих поручений, связанных с расследованием.

– Для меня это большая честь.

– Я рад, что мы договорились. В таком случае, Аристарх Виссарионович, я попрошу вас проехаться по редакциям популярных литературных журналов и газет, в которые начинающие поэты обычно шлют свои «нетленки».

– Вы думаете, мне удастся отыскать подлинник сего творения? – репортер кивнул в сторону доходного дома.

– Это было бы замечательно, но, боюсь, маловероятно. Однако, возможно, вам повезет, и вы наткнетесь на какое-то другое стихотворение, в котором, скорее всего, будет говориться о несчастной любви, об измене, дамском коварстве… Понятно, что такового поэтического материала в редакциях полным-полно, но в строках этого злодея каким-то образом должна проступать линия смерти. Надеюсь, вы ее почувствуете.

– Не сомневайтесь, Клим Пантелеевич. Я ведь и сам грешен, – он опустил в смущении глаза, – некоторые мои стихи печатались у нас в «Петроградском листке».

– О, тогда можно не сомневаться в вашем успехе. Тем не менее у вас возникнут затраты на извозчиков, таксомоторы, презенты… – Ардашев достал портмоне и выудил из пачки банкнот «красненькую». – Вот, извольте принять.

– Нет-нет, ну что вы? Зачем это? Не стоит, – робко сопротивлялся газетчик.

– Берите-берите, – настаивал статский советник, – раз уж мы решили участвовать в расследовании вместе, то и затраты должны быть общие. Вы теряете время, а я – деньги. Все честно, все по-партнерски.

– Я, право, не знаю, как и быть…

– А тут и думать нечего, Аристарх Виссарионович, – решительно проговорил статский советник, – это, если хотите, мое условие.

– Хорошо, – пожал плечами Померанцев, пряча десятку в карман, – как скажете, патрон.

– Патрон? Уж не слишком ли вы высокого мнения о моей особе? – иронически заметил Ардашев.

– Посчитал бы за честь вас так величать.

– А впрочем, как вам будет угодно. Только попрошу не тянуть с моим поручением. Боюсь, что мадам Вяземская – не последняя жертва маниака. – Ардашев вынул кожаную визитницу, извлек маленький прямоугольник плотной бумаги и, протянув репортеру, сказал: – Здесь указан мой домашний адрес и телефон. Как только накопаете что-нибудь интересное – звоните.

– Премного благодарен, – бережно убирая карточку во внутренний карман, проговорил журналист. – Я начну заниматься этим делом с завтрашнего дня.

– Прекрасно. Стало быть, договорились. Что ж, тогда позвольте откланяться.

– Всего доброго, патрон. Очень рад, что нас свела судьба. До свидания, – слегка поднял головной убор Померанцев.

– Честь имею, сударь, честь имею, – попрощался Клим Пантелеевич и, выбрасывая вперед трость, направился к бирже таксомоторов.

Забравшись под брезентовую крышу «Рено», Ардашев вновь открыл коробочку с надписью «Георг Ландрин» и наградил себя леденцом. Выпавший снег застелил землю белой простыней. Солнце еще не спряталось за горизонт, и на улицах было полным-полно фланирующих парочек. Для статского советника день сложился удачно, но было нелишним подытожить весь ход расследования.

«Итак, совершенно ясно, что преступник расправляется с женщинами одного и того же модного ателье. Можно предположить, что и первое нападение на модистку, и убийство мадам Вяземской совершил некий злоумышленник, который считает себя поэтом, и, скорее всего, гениальным. Таким людям известность нужна, как воздух. И добиться ее они постараются любой ценой. Отсюда эти странные сокращенные стихотворные строчки на стене доходного дома на Гороховой и «морок изведет порок» на Болотной. Несомненно, злодей был хорошо осведомлен о жертвах. Вполне возможно, он наблюдал за ними. Положим, ехать в карете за белошвейкой труда не составило. Отпустив возницу, он пошел за ней следом, напал на нее, усыпил и изувечил. Завидев дворника – сбежал. Позже пробрался к дому и оставил там надпись. А вот что касается Вяземской, то здесь не все так просто. Убийца караулил ее на улице. Собственно, он мог ее и не дождаться. Тогда, очевидно, злоумышленник попытался бы подняться наверх. Но в таком случае он неизбежно бы столкнулся не только с дворником, но и со швейцаром. И уж они наверняка описали бы полиции его словесный портрет. А может, так и есть? Хорошо бы поговорить с Игнатьевым, выяснить, что ему известно. К сожалению, пока для этого нет повода. Что ж, тогда не стоит торопиться. Посмотрим, что отыщет мой новый помощник».

Увидев ларек с надписью «Свежая пресса», Ардашев остановил такси и скупил по одному экземпляру все газеты и журналы, которые там продавались. Получилась увесистая стопка, и приказчику пришлось связывать их бечевкой.

Автомобиль то и дело заносило на поворотах, но автомедон был опытен. Он проворно выкручивал руль, и машина вновь обретала устойчивость и двигалась в нужном направлении. Статский советник смотрел по сторонам и находил в тихом зимнем вечере успокоение. Окна доходных домов уже зажглись электрическим светом, а в некоторых, куда еще не вернулись жильцы, горели лампадки. И в одном из них сквозь занавеску пробивал золотой угол иконы. От этой картины веяло теплом и домашним уютом.

Доехав наконец до дома, Клим Пантелеевич рассчитался с водителем, но последний, вероятно, из чувства благодарности за солидные чаевые, вызвался донести газетно-журнальную ношу до квартиры. Ардашев не возражал.

А в квартире, судя по щекотавшим желудок Клима Пантелеевича запахам, ужин был только что приготовлен. Горничная, облаченная в белый передник, накрывала на стол. За ней неусыпно наблюдали два кота: Малыш и Леон. Они следовали за горничной по пятам. Их не покидала надежда, что с тарелок, громоздящихся на подносе, нет-нет да и упадет кусок чего-то вкусного, что непонятным и таинственным ароматом дразнило их кошачьи нервы и носы.

Варвара, благодарная чете Ардашевых за подарок ко дню рождения – золотые дамские часы на ажурном поясе, – действительно преподнесла Климу Пантелеевичу сюрприз. Зная его любовь к магрибской кухне, она отыскала в журнале «Вокруг света» несколько рецептов типично марокканских блюд. Основным кушаньем были бриуаты с говяжьими мозгами. Больше всего ей пришлось повозиться с тестом. Это и понятно. Для одного бриуата требуется два говяжьих мозга, пучок чабреца, немного петрушки, луковица, морковь, брюква, лук-порей, соль, черный перец, яйцо, немного муки, оливковое масло для фритюра и… сорок листов уарака. Сорок листов сухого, тончайшего, как папиросная бумага, теста! Знала бы Варвара, что эта процедура под силу разве что цирковому жонглеру либо марокканке, проведшей на кухне не один десяток лет, она бы ни за какие земные блага не взялась за столь сложную задачу. Всего лишь первая часть рецепта ввела ее в состояние ступора. Шутка ли: «тесто можно считать удавшимся, если его комочек, слегка подбросив, можно поймать. Месить надобно ладонями не менее пятнадцати минут, притом следует резко отрывать его от столешницы и вновь опускать с достаточной силой» – ага, ничего себе! А дальше: «медное блюдо поставить на слабый огонь вверх дном и смазать растительным маслом. Мокрыми руками взять комочек теста, приготовленного из муки крупчатки и муки тонкого помола, и, едва коснувшись им разогретого днища, тотчас же отдернуть руку от раскаленного металла. Это движение придется повторять многократно, до тех пор, пока на поверхности блюда не появится тонкий слой теста в виде раскатанной лепешки диаметром в семь вершков; после чего ее снимают и кладут на смоченную в воде матерчатую салфетку». И таких «блинов» надо было испечь сорок штук! Дальше, надо признать, было немногим проще: «Следует бланшировать говяжьи мозги (не забыв удалить пленку) и варить со специями и овощами до готовности. После чего мозги вытащить, позволить им обсохнуть, нарезать на кусочки и, обмакнув во взбитое яйцо и обваляв в муке, пожарить в кипящем фритюре. Потом снова порезать на кусочки, завернуть в листы уарака и вновь обжарить во фритюре. Подавать на блюде».

Понятное дело, что к этому заморскому деликатесу нельзя было не приготовить тунисский салат из зеленых маслин, мелко нарезанных помидоров, луковицы, пучка петрушки, щепотки белого перца, розмарина, соли и листьев салата. Все это было обильно полито оливковым маслом.

Не обошлось и без жареного миндаля. Правда, сначала его минут двадцать варили в кипятке, затем ненадолго погрузили в холодную воду, дабы кожица легко снялась. Потом опять целых двадцать минут держали в кипящем растительном масле. Убедившись, что миндаль уже зарумянился, его достали, посолили и подали как закуску.

Украшением стола явилось и простое, но весьма вкусное блюдо, которое в странах Магриба обычно подается до начала застолья. В Марокко оно известно под названием «розовый творог». Рецепт приготовления чрезвычайно прост: 6/8 фунта[11] творога, тертый красный перец, сваренные, перетертые томаты, соль, истолченную зелень кориандра и чеснок перемешать между собой; на полчаса поставить в холодное место. Очистить и помыть морковь, огурцы, редьку и сладкий перец. Подержать их полчаса в холодной воде. Огурцы и редьку порезать кружочками; остальное – соломкой; цветную капусту составить букетиками. Творог едят, подхватывая его овощами, без использования столовых приборов.

Увидев сие угощение, Клим Пантелеевич от изумления лишь развел руками.

– Ну, Варвара, ну кудесница! Нет слов!

– Да, для тебя старалась! – довольно выговорила Вероника Альбертовна. – Рецепты – не дай Бог! Бедная девочка промучилась весь день. И это еще не все – впереди какой-то потрясающий деликатес.

– Я не удивлюсь, если на столе окажется верблюжатина, вяленая саранча, цикады и камедь, – усаживаясь, промолвил статский советник и улыбнулся.

– Ну что вы, Клим Пантелеевич! – смутилась горничная. – До такого безобразия я еще не дошла.

– Почему же безобразия? – заправляя за ворот салфетку, выговорил Ардашев. – В Танжере «помнят», как пророк Мухаммед однажды сказал: «Тот, кто не ел мяса верблюдицы и саранчу, тот не из моего народа!» А вяленая саранча очень напоминает копченую сельдь, только она нежнее и вкуснее. В Марокко ее называют креветкой пустыни. Правда, перед тем как есть это насекомое, надобно оторвать ей крылышки, ножки и выпотрошить…

– Клим, прекрати! У меня сейчас пропадет аппетит, – сердито выговорила супруга.

– Прости, дорогая, увлекся. Нахлынули воспоминания. Я был в Марокко в девятьсот втором году.

– Ох, эти твои бесконечные командировки и мое нескончаемое одиночество… Тогда хоть мама была еще жива, и я могла ездить к ней в имение.

– Кстати, Вероника, а где будет проходить следующий спиритический сеанс, если твоя подруга погибла? – накладывая в тарелку «розовый творог», осведомился Клим Пантелеевич.

– Знаешь, я и не думала об этом, – опустив в растерянности вилку, ответила она.

– А ты узнай, позвони кому-нибудь…

– И в самом деле. У меня есть карточка медиума…

– Кстати, я не буду против, если сеанс состоится у нас.

Вероника Альбертовна подняла голову.

– Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас с ним поговорила?

– Я думаю, лучше повременить. Бриуаты совсем остынут.

Ужин тек неторопливо. Настало время десерта. Когда Варвара подала ореховую асиду, чареки – полумесяцы в сахарной пудре – и кофе по-мавритански (с черным перцем, корицей и розовой водой), Клим Пантелеевич вновь не смог сдержать восхищения:

– И все-таки русские женщины – самые необычные создания на свете. Мне не раз приходилось скитаться по Северной Африке и пробовать эти яства. И я не могу понять, как удалось нашей Варваре, которая, кроме Ставрополя и Петрограда, нигде не была, добиться типично африканского привкуса в каждом из блюд? Но ведь откуда она может знать, сколько нужно положить перца в кофе и сколько добавить капель розовой воды? Стоит чуть переборщить первого или второго – и все, вкус уже будет не тот.

Горничная улыбнулась и, заговорщицки глядя на хозяйку, спросила:

– Что, Вероника Альбертовна, расскажем?

– Ну вот, тайна просуществовала недолго, – с сожалением выговорила Ардашева. – Давай говори, коли начала. Чего уж теперь секретничать.

– Когда я покупала продукты для этих блюд в магазине «Колониальные товары», то познакомилась с приказчиком, бербером по происхождению. Раньше он был коком на пароходе. Я рассказала об этом Веронике Альбертовне, и она предложила пригласить его к нам. Так что это он и колдовал на нашей кухне. А я была лишь его помощницей.

– А как же рецепты из журнала «Вокруг света»? – хитро сощурился статский советник.

– Бриуаты взяты действительно оттуда, но остальные блюда приготовил Арудж.

– Сдается мне, что этот «дитя пустыни» пришелся вам по душе, или я ошибаюсь? – подмигнув супруге, проговорил Ардашев.

– С чего это вы взяли? – выпалила Варвара и потупила взор.

– Вы произнесли его имя с большой теплотой. Так обычно говорят о человеке, который небезразличен. Однако, Варвара, поверьте, до ваших сердечных предпочтений мне нет никакого дела. Я искренне благодарен всем за великолепный праздник, который мне сегодня подарили. Давненько я так не блаженствовал. – Клим Пантелеевич промокнул губы салфеткой и поднялся из-за стола. – Пожалуй, я пойду в кабинет, полистаю журналы.

– Мне кажется, ты скупил весь газетный киоск, – окидывая бумажную кипу, выговорила супруга.

– Хочу проверить одну гипотезу, связанную с убийством мадам Вяземской. А ты, милая, не забудь позвонить медиуму, – проговорил Ардашев, взял увесистую пачку прессы и прошел в кабинет.

Статский советник успел просмотреть всего несколько газет, как вошла жена.

– Знаешь, этот Чертоногов очень обрадовался, когда я предложила следующий сеанс провести у нас. Договорились на восемь. Он сам оповестит остальных.

– Отлично! А я этот вечер скоротаю на службе. Накопилось много неотложных дел.

Вероника Альбертовна кивнула понимающе и, собираясь покинуть кабинет, сказала:

– Ну да, если мы продолжаем играть в любовников, то тебе не стоит здесь показываться. Я протелефонирую тебе, как только гости разойдутся.

– Кстати, милая, в следующее воскресенье поедем стрелять из пистолета, а потом состоится наше любовное рандеву в комнате для примерок у «Мадам Дюклэ». Вино, конфеты, клубника… Все уже заказано!

– Ох, как романтично, сударь. Не вводите скромную даму в краску, – проговорила Вероника Альбертовна, кокетливо повела плечом и добавила: – Разве можно устоять перед таким красавцем? К тому же наконец-таки я заберу свое новое платье… Ладно, не буду мешать.

Дверь затворилась, и Клим Пантелеевич вновь принялся перелистывать «Ниву». После плотного ужина захотелось спать. Глаза слипались, точно клеем намазанные. «Лучший способ избавиться от искушения – это уступить ему», – вспомнил Ардашев мудрую восточную истину и твердо решил проглядеть журнал до тридцатой страницы и вздремнуть. Однако именно на этой странице литературного сборника он наткнулся на то, что искал. Сон растаял, как мартовский снег. Дабы не ошибиться, статский советник тотчас же вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку и открыл там, где недавно, находясь у дома покойной Вяземской, он записал:

Ф-е ч-ки П-е с кр. а-т Ж-ь р-я на к-ки И г-й а-т

Стихотворение, напечатанное в журнале, называлось «Метресса» и в точности соответствовало помеченным сокращениям:

Фильдеперсовые чулочки, Платье с кружевом аграмант, Жизнь, разрезанная на кусочки, И герленовский аромат. Ты растленная прелюбодейка, Лента красная на снегу, И волшебница, и злодейка, Лодка, брошенная на берегу. Ты ночная черная птица, Что с надрывом кричит вновь и вновь, Ты разорванная страница, Ты погибель моя и любовь. Недописанные строчки, Недосказанные слова, Я поставил пока три точки, — Незаконченная глава…

Вместо фамилии поэта стоял литературный псевдоним «Супостат». «Надо же, – подумал Ардашев, – какой цинизм! А это:

Я поставил пока три точки, — Незаконченная глава…

Стало быть, последуют новые жертвы. А я все еще далек от цели. У меня нет даже подозреваемых. Завтра же надобно прихватить с собой Померанцева и заехать в редакцию «Нивы» – выяснить личность этого Супостата. Хотя, вероятнее всего, ниточка там же и оборвется. Если так, то придется разыгрывать прежнюю шахматную комбинацию до тех пор, пока я не загоню злодея в ловушку. Другого варианта, к сожалению, нет».

13 Вне времени

Я проснулся от того, что на меня кто-то смотрит. Так я пробуждался в детстве, когда мама присаживалась на край кровати и ласкала меня теплым, как солнечный луч, взглядом. Господи! Сколько прошло с того времени лет! Матушка давно почила. И ее нежность, веселый смех, прогулки со мной в городском саду, ее шикарные платья, модные шляпки, сводившие с ума не только папиных друзей, но и прохожих, все это уместилось в одном деревянном гробу и, наверное, уже превратилось в прах. Я даже не был на ее похоронах… Что поделаешь, эта вечная гонка за деньгами! Скольких людей она погубила! Не стал бы исключением и я, если бы вовремя не остановился. Если бы не понял, что мое предначертание совсем иного рода: бороться с ложью, предательством и пороками – миссия, достойная уважения. Я теперь другой. Я больше не тот вечно плачущий карапуз, у которого соседские мальчишки отбирали игрушки, и не забитый гимназист, решающий задачи по арифметике чуть ли не всему классу, и не бедолажный студент, подхвативший постыдную болезнь от уже немолодой квартирной хозяйки, я – воин Люцифера, меч сатаны, спаситель человечества!

– Сдается мне, сударь, что у вас развивается мания величия, – тихо выговорил дьявол. – Надо же додуматься: «спаситель человечества»! Этак вас о-го-го куда занесет!

Искуситель сидел напротив меня и все на том же стуле. На этот раз его наряд и внешность изменились. Прежними остались только глаза. Все те же красные точки. Он будто прибыл то ли из XV века, то ли из XVI. Не знаю, я не большой специалист по части исторического костюма. Матерчатая шляпа с полями, черный атласный плащ, мягкие полусапожки с просечками и аппликациями в виде пятиконечных звезд, шоссы[12], темно-синяя суконная рубаха, перчатки с раструбами из оленьей кожи и шпага с вызолоченным эфесом. Борода сатаны теперь соединялась с баками, а усы сходили вниз подковкой. Открытый лоб и пышные, зачесанные назад волосы напоминали известную гравюру с изображением Шекспира.

– Да нет. Это я так, во сне-с, – попытался оправдаться я.

– А вообще-то, мой друг, вы подаете большие надежды, – усмехнулся он. – После смерти, так и быть, я определю вас в мясники.

– Это почему же? – обиделся я.

– А доколе, скажите мне, учить вас, что во время акта справедливости не стоит терять голову? Ну зачем вы стали кромсать живот этой потаскухе?

– Она меня расстроила…

– Расстроила! – передразнил он меня. – Посмотрите на него! А чем, собственно? Уж не тем ли, что с нее текла кровь? Вы, по-моему, слишком придираетесь к своим жертвам. Вам надо быть терпимее. Они же все-таки живые существа.

– Были…

– Что «были»?

– Были живыми.

Он пожал плечами, снял необычную матерчатую шляпу и положил ее на прикроватную тумбочку, туда же, куда несколько дней назад он бросал цилиндр.

– Поступайте как знаете. Вам садиться за решетку, не мне…

– Виноват-с, – чуть слышно проговорил я. – Но вы так долго не приходили, а мне нужен был совет. Я ждал, ждал и вот…

– Неужто вы полагаете, милостивый государь, что вы у меня один-единственный на том и этом свете? – Дьявол вперился в меня горящими глазками-пуговками. – Работы – непочатый край! Надеюсь, вы обратили внимание на мой наряд?

– О да, сразу же.

– Как видите, только что вернулся из Средневековья! Ох и настрадался я там! Народец глупый, неотесанный. Земля у них – на трех китах держится…. Хорошо хоть костры горят по всей Европе. Но мало! Мало жгут! Надо бы больше! Вот я и бегал, носился как угорелый, – он самодовольно хмыкнул, – простите за каламбур.

– А можно вопрос? – робко осведомился я.

– Извольте.

– Так ведь на прошлое повлиять нельзя? Оно уже свершилось.

Дьявол прикрыл ладонью глаза и вымолвил разочарованно:

– Тяжело мне с вами… с человекообразными. Но ничего не поделаешь, без элоквенции не обойтись.

Он поднялся и, опершись на спинку стула, заговорил:

– Видите ли, в пространстве такого понятия, как «время», не существует. Его выдумали люди, для того чтобы с его помощью воспринимать действительность. Так вам легче жить. Так проще. Но проще не значит правильно. Вы заблуждаетесь, потому что за основу берете движение Земли вокруг Солнца. Это повелось с незапамятных времен, когда человек имел неразвитый мозг. Астрономия тут совершенно ни при чем. Прошлое, настоящее и будущее не существуют в отдельности. Это единое целое. Такова материя мироздания. И отрывать одно от другого немыслимо. Это все равно что разрубить вас на три части: на голову, туловище и ноги.

– Но как же тогда смерть? Как же прожитая жизнь? Ее ведь нельзя повторить, как невозможно воскресить мертвого? И если человек умер, то, выходит, его жизнь – достояние прошлого. Ее уже не вернуть, – не сдавался я.

– Вы повторяете распространенное среди землян заблуждение. Со смертью человеческая субстанция не перестает существовать, она просто переходит из одного состояния в другое. Действительно, вы не можете воскресить покойника лишь только потому, что его материя изменилась и теперь он находится в другом, недоступном для живых людей мире. Но и там он не задержится. Наступит день, и его дух вновь обретет плоть, а потом, окончив биологическое существование, он опять перенесется в иную сферу, чтобы рано или поздно в который раз возвратиться на землю. Кто-то попадет в XVII век, кто-то к древним римлянам, а кто-то в ХХI или XXX. Здесь нет никакого порядка, как нет порядка у падающих звезд. Это космос. Это движение по кругу. Оно бесконечно. Да, по сравнению с человеческой жизнью нахождение в бестелесной форме может показаться слишком долгим. Но опять же, если применять выдуманное вами понятие «времени». А его, как я уже сказал, нет в природе. И миг, и год, и тысячелетие – одинаковы. Вот потому-то я могу оказаться и участником оргий Нерона, и наблюдать, как через сто лет Россия будет стоять на пороге войны с Украиной.

– Что? – от удивления я встал с кровати. – С Малороссией? А что, мы уже не одна страна?

Он плюхнулся на стул и, глядя сквозь меня, проронил устало:

– Послушайте, голубчик, ваше любопытство не знает границ. Однако, выражаясь привычным для вас языком, у меня осталось мало времени. Хотя правильнее было бы сказать: впереди еще полным-полно незавершенных дел. Так что давайте перейдем к деталям. Вы сядьте, сядьте, так будет лучше. И запоминайте, разговор предстоит долгий…

14 Таинственное послание

В своих предположениях Клим Пантелеевич не ошибся. В редакции «Нивы», в доме № 22 по улице Гоголя, адреса Супостата не нашлось. Да и никто из служащих этого уважаемого издания не мог толком даже описать внешность человека, написавшего «Метрессу». В этом не было ничего удивительного. Ведь стихи принес какой-то уличный мальчишка и сунул их под дверь редактора. Это случилось всего за два дня до того, как номер должны были сдать в печать. Удивительно, но редактор – человек достаточно придирчивый к стихотворным творениям – отчего-то заинтересовался этими строками и отдал их в набор. Вполне возможно, что не последнюю роль сыграл его неудачный роман с Екатериной Смирновой-Россет – примой-балериной Мариинского театра.

Оставалась слабая надежда на то, что поэт явится за гонораром. Но вероятность сего была очень мала. К тому же нельзя было исключать, что злодей имеет непосредственное отношение к журналу. Уж больно точно был подобран момент появления «Метрессы»: все последние дни редактор, метаясь в любовных муках брошенного селадона, опустошал к вечеру полштофа мартелевского коньяку. Как метко съехидничал Померанцев, только спьяну и можно было отдать такое в печать.

В отделе писем Ардашеву пошли навстречу и разрешили покопаться в картонных ящиках «самотека» – так здесь называли нескончаемый поток корреспонденции, шедший со всех концов необъятной России-матушки в самый популярный литературный сборник страны. Любой начинающий поэт или писатель, нервно покусывающий кончик пера, буквально мановением волшебной палочки мог проснуться известным, если его напечатали в «Ниве». Шутка ли, еженедельный тираж перевалил за 300 000 экземпляров! Стать вровень с Тютчевым, Блоком, Есениным и Фетом – это ли не мечта любого «самотечника»?

Померанцев и Клим Пантелеевич погрузились в «черную дыру» писем. Казалось, им не будет конца. Картонные коробки всевозможных размеров занимали чуть ли не четверть небольшой комнатки. И это были послания только за последние три недели. Все остальное уже вывезли. Не сегодня завтра избавятся и от этих. Ардашев безжалостно отбрасывал прозу и пробегал глазами лишь по стихотворным строчкам. Когда Феофил Синюхин – сотрудник редакции, задобренный бутылкой портвейна № 211, наливал себе очередной стакан, Клим Пантелеевич, откинувшись на спинку стула, проронил устало:

– Кажется, нашел. Очень похоже на него. Судя по дате на почтовом штемпеле, отправлено за два дня до нападения на модистку. Дальше, я думаю, искать нет смысла. Полюбопытствуйте. – Ардашев протянул письмо репортеру.

– С превеликим удовольствием, – тот взял листок и прочитал вслух:

Незнакомка

Каламянковое небо над глазетовым гробум. Я с тобою счастлив не был, не смеялся под дождем, Не терялся в лабиринтах плотских, дьявольских утех, И ни роз, ни гиацинтов не дарил тебе при всех, Не гулял с тобой в Марселе, не встречал на Сен-Дени, На истерзанной постели не писал тебе стихи. Старый дьяк кадилом машет, стонет ветер над тобой, И тихонько вьюга плачет над могильною тоской, Незнакомая знакомка, нелюбимая любовь, Перекошенная кромка, замороженная кровь.

– Посредственные стишки, господа, не находите? – слегка заплетающимся языком выговорил Синюхин, уже прикончивший вино с характерным розовым ярлыком. – И даже не стихи, скажу я вам, а так-с, словеса рифмованные, и притом весьма слабенькие, невыразительные. Другое дело вот это, – он картинно заложил за спину правую руку, тряхнул шевелюрой и продекламировал:

Вот наступил вечер… Я стою один на балконе… Думаю все только о вас, о вас. Ах, ужели это правда, что я целовал ваши ладони, Что я на вас смотрел долгий час?.. Записка?.. нет, это не вы писали! Правда, – ведь вы далекая белая звезда? Вот я к вам завтра приеду – приеду и спрошу: Вы ждали? И что же это будет, что будет, если я услышу: «Да!..»

Вспомнил на досуге, из раннего, – тихо выговорил журналист. Явно растроганный собственным чтением, он смахнул набежавшую слезу и полез в портсигар за папиросой.

– Позвольте-позвольте, сударь! – возмутился Померанцев, вставая со стула. – Вы-то здесь при чем? Это же Всеволод Князев. Поэт и гусар. Вы прочли посвящение актрисе Глебовой-Судейкиной. Несчастный двадцатидвухлетний офицер разрывался между любовью к ней и к… Михаилу Кузьмину. В итоге он решил не достаться никому и – покончил с собой. Драма!

– А я и не отрицаю, – развел руками газетчик. – Да, именно его стихи я и вспомнил. – Он вздохнул тяжело и добавил: – Действительно, трагедия-с.

– Ага, трагедия, – сквозь зубы выговорил статский советник, – в Персии такая «трагедия» называется «бачэ-бази».

– Простите? – не понял Померанцев.

– Содомия. Однако вернемся к нашим стихам…

Но не успел Ардашев докончить свою мысль, как в дверном проеме возникла фигура сыщика Игнатьева. С нескрываемым удивлением он уставился на статского советника и выговорил:

– Вы здесь? Стало быть, и вы нашли этот номер «Нивы»?

– Да, и не только его. Вот еще одно творение. – Он протянул листок. – Я уверен, оно тоже принадлежит Супостату.

Игнатьев повертел бумажку в руках и, покачав головой, усомнился:

– А с чего вы взяли? Тут же нет подписи.

– Во-первых, оно, как и «Метресса», напечатано на машинке. Обратите внимание, что буква «н» и здесь, и там несколько завалена. Следовательно, машинка была одна и та же. Во-вторых, в первом стихотворении встречалось: «фильдеперсовые чулочки», «платье с кружевом аграмант» и «лента красная»; в этом же: «каламянковое небо над глазетовым гробум» и «перекошенная кромка». Таким образом, можно сделать вывод, что преступник связан со швейным делом. Это подтверждает и характер увечий Анны Извозовой. Ее лицо изуродовали колесом раскройного резака. Именно оно и оставило такие глубокие следы.

– Звучит убедительно, – согласился полицейский. – Только вот попробуй отыщи его! В Петрограде одних ателье и швейных магазинов – не сосчитать! А сколько мелких мастерских? Сотни! Что касается «Мадам Дюклэ», то все работники мной опрошены и проверены. У каждого из них имеется алиби, как в отношении нападения на белошвейку, так и убийства Вяземской. – После некоторого раздумья он добавил: – Что ж, тогда есть смысл напечатать «Незнакомку», а потом поместить в журнале объявление, мол, просим автора явиться за гонорарием. Вот тут-то мы его и прихлопнем, как муху на оконном стекле.

Клим Пантелеевич пожал плечами:

– Откровенно говоря, сомневаюсь, что он придет за деньгами. Ему не деньги нужны, а слава. Да и не настолько он глуп, чтобы попасться на этот крючок. Можно допустить, что Супостат пришлет посыльного, как он уже это делал. Правда, если вы сумеете незаметно проследить за ним – тогда есть шанс. Но очень слабый. Он ведь и посланца своего порешить может. Ему терять нечего.

– К сожалению, другого выхода у нас нет. Да, действительно, эта ниточка тонкая, но не воспользоваться такой возможностью мы не имеем права.

– Позволю согласиться только с первой частью вашего предложения – напечатать «Незнакомку». А дальше – ждать. Возможно, он опять отправит мальчишку с третьим «творением». Вот тогда ему и скажем, чтобы господин, который его прислал, явился за гонораром. Вы только посулите сорванцу целковый, и – вот увидите! – он его из-под земли достанет. Тут филера и пригодятся.

– Я не вижу сложности попробовать оба варианта. Неизвестно, какой из них окажется удачным.

– Так ведь спугнете же!

– Не извольте беспокоиться. У нас мастера высшего класса.

– Тогда уж вставьте в объявление строчку, что, мол, редакция желает обсудить с автором «Незнакомки» возможность постоянного сотрудничества. Может, удастся сыграть на его тщеславии?

– А вот это хорошая мысль! Благодарю, мы, возможно, воспользуемся вашим советом, если редактор будет не против.

– Скажите, а приметы злоумышленника у вас уже есть? Возможно, это облегчило бы его поиск.

– Кроме того, что он весьма высокого роста, нам, к сожалению, ничего не известно, – ответил Игнатьев и развел руками.

– Высокого роста? – усомнился статский советник. – А с чего это вы так решили?

– Ох, Клим Пантелеевич! Мне ли вам говорить об этом. Вы же видели, насколько высоко он оставил надписи. А вы не хуже меня знаете, что обычно человек пишет на стене на уровне глаз. Вот и прикиньте.

– Однако вы отчего-то совсем не обратили внимания на то, что нижняя часть букв несколько вытянута. А это может быть лишь в одном случае: Супостат сам, будучи отнюдь не высоким человеком, писал на стене, поднимая руку выше уровня своего роста.

– Вы в этом уверены? – прищурив глаза, осведомился сыщик.

– Абсолютно.

– Что ж, еще раз обращу внимание на сей факт.

– Скажите, Петр Михайлович, а вы, случаем, не проверили, что за Леонид проживает в доме № 25 на Екатерининском канале?

– Некто Красин – генеральный представитель немецкой фирмы «Сименс и Шукерт» в России. Еще до смерти Саввы Тимофеевича он руководил электрической станцией на фабрике Морозова в Орехово-Зуево. Этот субъект не раз подозревался в организации антиправительственных беспорядков, но за неимением доказательств ему удавалось избежать ареста. Он находился за границей как раз в то самое время, когда Савва Тимофеевич вояжировал по Франции.

– Господи! – усмехнулся Ардашев. – Поневоле начнешь верить в спиритические сеансы и возможность общения с миром Тьмы.

– Вот и я говорю: чертовщина, и все тут! Мое начальство посчитало проверку по данному факту глупой затеей. Еще и нагоняй получил за инициативу, – горько пожаловался полицейский.

– А это они зря, – вмешался в разговор Померанцев, державшийся до поры в стороне. – Тут вопрос серьезный и требует пояснения.

– Что вы имеете в виду? – насторожился сыскной агент.

– Это я касательно потустороннего мира. Не всякому под силу в этом разобраться. Однако я попытаюсь. Позвольте на примере. – Он взял лист бумаги и капнул на него из пустого стакана. Капля портвейна растеклась и увеличилась до размера гривенника. – Микробы, которые здесь живут, считают теперь, что весь мир состоит из этого виносодержащего вещества. А другие, на которые капля не попала, наверняка думают иначе. Но как бы там ни было, для тех и других мир – двухмерен. – С этими словами он вынул из кармана карандаш и приставил его перпендикулярно поверхности бумаги. – Но мы-то с вами живем в трехмерном измерении и потому можем окинуть взглядом не только каплю и лист, но и карандаш. И потому благодаря этой своей способности мы открываем новые законы и покоряем природу. Однако наши познания ограничиваются лишь этим трехмерным представлением. И выйти за его границы нам так же не по силам, как и тем несчастным микробам, кои живут в этой капле вина. А вполне возможно, что души умерших людей, или так называемый мир Тьмы, находятся в каком-нибудь ином – в четвертом или пятом измерении, а может, в шестом или седьмом! Кто знает? И то, что мы сегодня называем «бредом», «абсурдом», «дьявольщиной», на самом деле – неведомая нам жизнь! И она, несомненно, существует! И лишь изредка нам удается заглянуть за край этого занавеса во время спиритических сеансов, да и то с помощью людей, обладающих необычными, я бы сказал, уникальными способностями.

– А вы, сударь, позвольте узнать, кто будете? – подозрительно косясь в сторону репортера, осведомился полицейский.

– Корреспондент «Петроградского листка» Померанцев Аристарх Виссарионович.

– Ах да, слышал и даже читал. Вы, если я не ошибаюсь, отслеживаете городские происшествия, да?

– Верно.

– Игнатьев, Петр Михайлович, – представился сыщик и, ответив на рукопожатие, сказал: – А за «Незнакомку» спасибо. – Он убрал листок во внутренний карман пальто. – Однако мне пора, господа. Надобно переговорить с редактором. Надеюсь, он еще не ушел.

– Честь имею. – Ардашев слегка склонил голову.

– Всего доброго! – вежливо попрощался Померанцев.

И лишь забытый всеми Синюхин, раскрасневшийся от портвейна, стоял в стороне и никак не участвовал ни в разговоре, ни в прощании. Однако несмотря на это, он улыбался и, вероятно, был счастлив.

На улице, кутаясь в пальто, Померанцев спросил:

– А что, Клим Пантелеевич, не наведаться ли нам в «Бродячую собаку»?

– Куда?

– Так называется очень популярное у столичного бомонда литературно-артистическое кабаре. К тому же сегодня там «вечер пяти», будет le rende-zvous des distinguйs[13]. Перед членами клуба выступят три поэта: Бурлюк, Каменский и Северянин. А затем о своем видении мира расскажут два художника – Судейкин и Радаков. Такое бывает нечасто.

– Вы хотите познакомить меня не с одним Супостатом, а с несколькими?

– Нет, ну что вы! – рассмеялся Померанцев. – Все эти поэты, художники и артисты – милые люди. Вряд ли они способны на столь мерзкие злодеяния. Но для полноты картины не помешало бы поприсутствовать и там… Есть у меня какое-то смутное предчувствие, что побывать в этом кабаре нам просто необходимо.

– Да? Тогда останавливайте таксомотор.

Как назло, не было ни одного свободного автомобиля, и пришлось довольствоваться извозчичьей коляской.

Снег падал хлопьями и покрывал мостовую, экипажи и редких прохожих. Электрические фонари освещали улицу снопами света, который рассеивался и исчезал в темных подворотнях. Ветер, прилетевший со стороны Финского залива, постепенно усиливался и ночью грозил превратиться в зимний шквал. А где-то там, у берегов Невы, стоял толстый лед, надолго сковавший набережную, одетую в серый холодный камень.

Клим Пантелеевич достал коробочку ландрина и положил под язык крошечный леденец. Он смотрел по сторонам, но на самом деле ничего не замечал, а полностью погрузился в собственные, далеко не отрадные мысли. Ему казалось, что он в тупике. И прежде всего потому, что на данный момент у него не было никакого реального плана, с помощью которого он смог бы достаточно быстро добраться до Супостата. Статский советник уподоблялся охотнику, расставляющему капканы на волчьей тропе. Но и волк был не промах. И совсем не обязательно, что он выберет именно эту дорогу. А еще раздражала самоуверенность душегуба. «Надо же, после того как он нацарапал на месте преступления четверостишье «Метрессы», злоумышленник не побоялся послать его редактору «Нивы»! И тот – в коем веке такое видано! – распорядился напечатать стихотворение неизвестного автора под весьма странным псевдонимом». Ардашев нажал на репетир – часы пропели восемь раз. «И для чего я согласился поехать в это заведение? Что я там забыл? Особой радости от общения с коллегами по литературному цеху я никогда не испытывал. Скорее наоборот. Меня всегда коробил их завистливый взгляд относительно моих пьес и моего достатка. Они почему-то считают, что настоящий писатель должен быть бедным, таким, как они. Странные люди».

– Прибыли! – соскакивая с подножки, радостно выкрикнул Померанцев. На доме значился адрес: Михайловская площадь, № 5. – Давненько я здесь не был, хотя и являюсь одним из членов этого клуба!

– Если это клуб, то как же я пройду? – с сомнением глядя на убегавшие в подвал порожки, изрек Ардашев.

– Не беспокойтесь! Я имею право пригласить одного гостя.

У входа на геральдическом щите красовалась эмблема: симпатичный пес неопределенной породы положил лапу на античную театральную маску. Оставив одежду в гардеробной, Ардашев и Померанцев спустились по лестнице. Газетчик взял висевший на стене молоток и стукнул им дважды по специальной доске – это означало появление двух человек. Вход в залу освещал красный фонарь. Тут же, на столике, лежала огромная книга в кожаном переплете.

– Мы называем ее «Свиной собачьей книгой», – пояснил журналист. – В день открытия арт-кабаре ее принес Алексей Толстой. По традиции каждый входящий должен оставить на ее страницах свой автограф или экспромт. Это уж как вам будет угодно. – С этими словами газетчик открыл толстенный фолиант, отыскал чистую страницу и, макнув перо в чернильницу, витиевато расписался. – А теперь вы.

– Ну что ж, эпиграмму так эпиграмму.

Задумавшись всего на несколько секунд, Ардашев тут же вписал две строки, потом остановился на мгновение и опять что-то добавил. Поставив подпись, он положил перо на медные крючки настольного прибора.

– Заинтриговали! – улыбнулся газетчик. – А взглянуть разрешите?

– Извольте. – Клим Пантелеевич отошел в сторону.

Померанцев прочел:

«Бродячая собака», в доходном доме Жа́ко, — ни шпиц, ни фокстерьер, а «русский двор-терьер», измученный поэзией, он лечится магнезией, страдает от мигрени, своей боится тени.

– Оставив эти строки, вы попали в историю!

– Надеюсь, в прямом, а не переносном смысле, – сострил статский советник.

– Это само собой. Вот пожалуйте сюда, на диванчик. Хотя, должен вам признаться, здесь иногда случаются драки. Редко, но случаются. Да-с! На моей памяти была одна. Ее учинил поэт Маяковский. А вообще-то, по правде говоря, под утро нашему брату поэту, уже изрядно захмелевшему, часто кажется, что он если не новый Пушкин, то, по крайней мере, второй Майков или Надсон.

– Вы правы, алкоголь путает мозги, – согласился Ардашев и огляделся.

Центр залы занимал большой круглый стол и тринадцать стульев с высокими спинками. Прямо над ними, на четырех массивных цепях висела причудливая люстра в виде деревянного обода с тринадцатью свечами-лампами. И там, где-то между светильников, виднелась наброшенная белая дамская перчатка, а чуть поодаль – черная театральная полумаска. Стены и даже потолок были расписаны геометрическими фигурами красного, желтого и зеленого цветов. Рядом с диванами располагались невысокие столики.

Постепенно зала заполнялась. Кто-то проходил и в другие комнаты.

– А что, Клим Пантелеевич, может, коньячку? Ваша красненькая почти цела. Так что готов угощать вас за ваши же деньги, – весело пробалагурил газетчик.

– Позвольте, Аристарх Виссарионович, так ведь это клуб, а не ресторация, где разрешено продавать коньяк. Или сухой закон здесь не действует?

– Нет, действует, конечно, но не для всех. Для действительных членов клуба имеются послабления. Водочку здесь подают в бутылках от сельтерской, а коньяк или ром – в заварных чайниках. Есть и легкая закуска. В основном – бутерброды, фрукты, шоколад… Так, значит, заказать коньяку?

– А давайте! – махнул рукой статский советник. – Но с одним условием: за все плачу я.

Померанцев расцвел барбарисом и, разведя руки, изрек:

– С вами трудно спорить.

И прав был журналист: на столике тотчас же появился заварной чайник и чайные стаканы. Не обошлось без порезанного лимона, шоколада «Эйнем», вазы с фруктами и розового винограда.

Вскоре началась официальная часть вечера. Первыми выступили художники. Каждый объяснял свое видение мира и творчества. Время от времени раздавался стук молотка, и из-под красного фонаря выходили напыщенные, как английские лорды, завсегдатаи: Владимир Маяковский, Алексей Толстой, Всеволод Мейерхольд и Аркадий Аверченко. Позже, сорвав аплодисменты, в сопровождении князя Волконского в зал вплыла несравненная Тамара Карсавина. Ее выступление в «Бродячей собаке» запомнилось и Померанцеву. Тогда балерина танцевала под звуки клавесина прямо среди зрителей. А после представления красавицу завалили гирляндами из живых цветов. Усадив артистку в почетное кресло, публика внесла ее на сцену, и там под оглушительные аплодисменты прошла торжественная церемония награждения высшим орденом кабаре – «орденом Собаки». Вроде бы и давно это было, а кажется, – вчера.

Когда официальная часть закончилась, на сцену вышел молодой человек в костюме. Воротник его пиджака почему-то был поднят. На беже-розовой сорочке красовался шелковый бант. Его туфли имели модный желто-коричневый цвет. Он жевал во рту незажженную регалию, держал руки в карманах и молчал, дожидаясь, когда публика, взбудораженная стихами Игоря Северянина, наконец, стихнет. Пронесся шепот: Маяковский. Он молча уставился на одну слишком экзальтированную даму, которая все никак не могла успокоиться и с восхищением повторяла вслух последние строки только что звучавшего стихотворения. Но, встретившись с острым, точно пика, взглядом поэта, блондинка втянула голову в плечи и затихла, как кролик перед удавом. Не отрывая от нее глаз, Маяковский вынул изо рта сигару и разорвал наступившую тишину хлесткими, как удары нагайкой, строками:

Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие, нажраться лучше как, — может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?..

Он чиркнул карманной зажигательницей и закурил. И в тот момент, когда пламя осветило его лицо, раздался душераздирающий вопль. Кричала та самая дама, которую поэт только что избрал жертвой и «гипнотизировал». Послышалось чье-то возмущение, кто-то засвистел. С диванов в адрес Маяковского полетели оскорбления. Стихотворец хотел направиться туда, откуда доносились ругательства, но его остановили и увели в другую комнату.

На подмостки выбрался какой-то человек. Он был довольно высокого роста, в костюмной паре и в галстуке, с увесистым носом и аккуратными усиками. Нос-картошка выделялся и, кажется, жил своей собственной жизнью, независимой от остального лица. Теребя цепочку карманных часов, он принялся успокаивать публику, поясняя, что прозвучавшее произведение не имело никакого отношения к гостям.

– Кто это? – осведомился Ардашев.

– Николай Корнейчуков, известен под псевдонимом Корней Чуковский, литератор, – пояснил Померанцев. – Один из завсегдатаев нашего клуба.

– Послушайте-ка, Аристарх Виссарионович, вы помните «Метрессу»?

– Конечно. А что?

– А не могли бы вы прочесть это стихотворение со сцены?

– Могу, но зачем?

– Не сочтите за труд, Аристарх Виссарионович, ублажите! И еще: если вас посчитают автором – не отказывайтесь. Просто молчите, и все. Договорились?

– Ну, хорошо. Раз сам Ардашев просит – отказывать нельзя.

Репортер подошел к Чуковскому, перекинулся с ним парой слов и поднялся на сцену.

Публика затихла. В программе вечера не было ни Маяковского, ни Померанцева. И какой фортель выкинет новый выступающий – было неведомо.

Газетчик оглядел залу и совсем негромко, постепенно добавляя голос, стал декламировать:

Фильдеперсовые чулочки, Платье с кружевом аграмант, Жизнь, разрезанная на кусочки, И герленовский аромат. Ты растленная прелюбодейка, Лента красная на снегу, И волшебница, и злодейка, Лодка, брошенная на берегу. Ты ночная черная птица, Что с надрывом кричит вновь и вновь, Ты разорванная страница, Ты погибель моя и любовь. Недописанные строчки, Недосказанные слова, Я поставил пока три точки, — Незаконченная глава…

Когда он умолк, зал разразился овациями. Многие вставали с мест и хлопали стоя. Едва он сошел со сцены, как отовсюду к нему устремилась публика. Кто-то жал руку, а кто-то просил автограф. Не успел журналист сесть на диван, как перед ним выросла фигура художника Шкловского, который уже находился в изрядном подпитии.

– Так, стало быть, Аристаша, ты и есть Супостат? – слегка покачиваясь, проронил он.

– Как видишь, – пожав плечами, ответил Померанцев.

– А что ж ты такой псевдоним себе выбрал несовременный? Надо было подобрать что-нибудь модное, на иностранный манер: Джон Бастэд или Вилли Бич[14], – хохотнул живописец, но тут же подался назад, встретившись с колючим взглядом Ардашева. – Кто это? Почему не знаю? – тихо спросил Шкловский.

– А это, сударь, к лучшему, что не знаете, – сухо ответил статский советник. – Я предлагаю вам вернуться на свое место и не загораживать нам сцену.

– Надо же! «Не заслоняйте мне солнце!» – едва слышно возмутился он и шепнул на ухо приятелю: – Аристаша, откуда этот Диоген выискался? Насколько я понял, он мне угрожает, да? – Живописец встрепенулся, пытаясь забросить назад непокорную, то и дело падающую на лоб челку.

– Нет, Шура, тебе никто не угрожает, – в ответ прошептал газетчик. – Но пока не поздно – лучше уйди. Этого человека злить – все равно что с молнией шутить. Не советую.

– Как скажешь, Аристаша, как скажешь. Но знай, с этой минуты ты мне не друг – и даже не собутыльник! – Он вяло махнул рукой и побрел через залу.

Неожиданно вырос официант с новым заварным чайником. Он расплылся в улыбке и, глядя на Померанцева, сказал:

– А это вам.

– Вы ошиблись, любезный. Мы не заказывали…

– Да-с, – ставя на столик, вымолвил он, – я знаю, но один господин велел вам принести. Они изволили еще и записку передать. – Половой выудил из кармана сложенный вдвое лист и передал его газетчику.

Развернув бумагу, Померанцев прочел вслух:

– «Метрессу» прочли изумительно, но зачем присвоили авторство? Нехорошо-с. Автор.

Текст был написан печатными буквами.

– Послушайте, милейший, – остановил официанта Клим Пантелеевич, – а где этот господин?

– Они изволили уйти.

– А как он выглядел? Вы можете его описать?

– Ничего особенного-с…

– Борода, усы, бакенбарды?

– Не помню, но усы точно были.

– А возраст? – не успокаивался статский советник.

– Примерно вашего-с.

– А рост?

– Как вы-с…

– Раньше он бывал здесь?

– Видел несколько раз. Они завсегда сидели одни, заказывали французский коньяк. Видать, приходили по приглашению.

– А кто приглашал?

– Позвольте объяснить, Клим Пантелеевич, – вмешался Померанцев. – Дело в том, что финансовое положение клуба оставляет желать лучшего. Вот потому и решили напечатать сто пригласительных билетов и продать. Вероятно, он и купил несколько.

– Точно так-с, – согласился прислужник. – Могу идти-с?

– Вот, возьми, любезный. – Ардашев сунул официанту целковый.

– Премного благодарен, – пропел тот и удалился.

– А я, право, не догадался, для чего вы попросили прочесть «Метрессу», – признался репортер. – Надо же, попали в самое яблочко.

– Да какое там «яблочко», Аристарх Виссарионович! В молоко! Вот если бы мы с вами сумели его распознать, тогда – другое дело. А хотя, – он задумался на миг, – вряд ли нам бы удалось доказать, что он и есть убийца.

– Почему? А почерк? Разве нельзя было определить, что на стене доходного дома писал именно он?

– Это очень непросто. Однако даже если представить, что эксперт сумел бы это установить, то все равно данное обстоятельство никак не изобличало бы преступника, поскольку нет прямой связи между стихами и убийством. Да и надпись «Морок изведет порок» появилась уже после того, как он совершил нападение на модистку. Любой адвокат научил бы Супостата, как себя вести на суде. «Да, – скажет, – не отрицаю, что оставил свои художества на стене доходного дома, на Гороховой, не ведая, что той же ночью случится убийство. А на Болотной писал уже после того, как в газетах появилось сообщение о несчастной модистке. – И добавит: – А вообще-то я зачитываюсь криминальными романами. Вот и подумал поиграть в загадки с полицией. А путать следствие – у меня и в мыслях не было». Вот и попробуй докажи.

– Но как же тогда его изловить?

Клим Пантелеевич прикрыл глаза и, проведя ладонью по лицу, сказал:

– Если бы я это знал, Супостат давно бы сидел в клетке.

– А что же делать? – с видом пытливого гимназиста спросил Померанцев.

– Думать, Аристарх Виссарионович, думать. – Статский советник поднялся. – Мне, пожалуй, пора. А вы оставайтесь, у вас еще полный чайник. – Он улыбнулся. – Только не переусердствуйте. Кстати, должен вас предупредить – за нами слежка. Их двое. Скорее всего, это господа из сыскного отделения. Уж очень топорно работают. Так что будьте внимательны и сохраняйте холодную голову.

На улице было свежо. Мороз усилился, и снег перестал идти. Он теперь жалобно поскрипывал под подошвами одиноких прохожих, мявших его парадный вид. Петроград спал, но спал как-то тревожно, неспокойно. И шум проносившегося трамвая, и рокотание автомобилей добавляли столичной ночи лишь суету и нервозность.

Ардашев нанял извозчика. Дорога была не близкой. И это его вполне устраивало. Статский советник достал коробочку монпансье, положил под язык конфетку и предался размышлениям. Размеренный топот усталой лошади действовал умиротворяюще, и очень скоро мысли, точно солдаты на параде, выстроились в нужном порядке. А позади, в саженях пятидесяти, следовал еще один экипаж с «топтуном», ожидавшим его на выходе из клуба.

«Похоже, я на верном пути и нет надобности менять первоначальный план, – мысленно решил он. – Вот только Чертоногов меня беспокоит. Надо бы завтра, еще до сеанса, предупредить его об опасности».

15 Наедине с собой

«А все-таки обидно, когда у тебя воруют славу. И пусть даже ненадолго. Этот молодой человек в «Бродячей собаке» принимал поздравления, которые ему не принадлежали, с вполне довольным видом. Глупый. Он даже и не подозревал, что я мог бы лишить его жизни в один миг. Собственно, я так и хотел поступить. Оставалось дождаться, как только он расстанется со своим спутником, с этим странным господином с тростью. Странным, потому что он то и дело извлекал из кармана пальто копеечные леденцы и угощался ими с таким видом, будто это был самый изысканный деликатес на свете. Однако я отказался от первоначальной затеи – я обнаружил слежку. Видимо, эти двое изрядно насолили властям, если за ними по пятам ходят филера. А вообще-то в следующий раз буду носить с собой цианид. Как было бы удобно высыпать его в коньяк и послать на их стол! Не догадался. Ничего, впредь буду умнее. И все равно гордость переполняет меня за мои стихи. Жаль только, что я не могу поставить под ними собственную фамилию.

Если бы была жива моя мать, она бы гордилась мной. Но ее нет. Вернее, она где-то есть, но я не могу ее видеть. Надо расспросить сатану о ней. Пусть расскажет, как она там. И отец… Он однажды мне приснился. Мы долго с ним говорили. Родитель был атеистом. Оказывается, те, кто с сомнением относился к Богу, довольно долго ждут своей очереди на прием к Творцу. Если использовать наше привычное времяисчисление, то папа обрек себя на пятилетнее ожидание. И лишь после этого его душа предстала перед Всевышним – ох, я опять забылся и упомянул Его! Дьяволу это явно не понравится! Отец говорил, что на небесах каждый занимается привычным делом: кто-то пашет, кто-то ухаживает за домашним скотом, а кто-то занимается ремеслами. Там нельзя бездельничать. Но работа не приносит усталости, потому что у души нет тела. Чем больше трудится душа, тем возвышенней и чище она становится. Я спросил его:

– А как же поэты и писатели? Они что, тоже пишут?

– Конечно! И именно здесь, на небесах, они достигают своего наивысшего мастерства, если, конечно, они не находятся в преисподней. Тамошние страдания мне неведомы.

– Но кто читает их романы? Ведь любому сочинителю нужно признание, слава, аплодисменты и новые тиражи.

– Их творения попадают на землю под другими именами. И часто случается, что новый литератор и не подозревает, что его рукой водит кто-то отсюда. Эти стихи или проза, конечно же, не будут похожи на его прежнее творчество, потому что они обретают новую форму, более привычную для современников. Однако бывает, что земной автор намного превосходит своего невидимого наставника, и тогда последний умолкает и не мешает ему творить.

Но с тех пор, как я убил свою жену, отец перестал приходить ко мне. И мать. Она тоже мне больше не снится. Сатана сказал, что все это временно, и скоро я с ними увижусь. Что ж, посмотрим…

Завтра к моему списку жертв добавится еще одна. Дьявол научил меня убивать, не оставляя следов. Надеюсь, все у меня получится. Я был уже там, где должно произойти новое освобождение души, и все подготовил. Избавленная от ненавистной оболочки, она с радостью вылетит на волю. По правде говоря, этого мерзавца надо было прикончить давно. Он мне очень не нравился. Но ждать осталось совсем не много. И я сделаю это с большим удовольствием. Удивительно, но сам Князь Тьмы просил меня с ним расправиться. И все оттого, что он не сможет не ответить на вопросы этого тщедушного мошенника? Я даже не могу себе представить, чтобы Люцифер оказался бессилен перед человеком! Такого не может быть! Ан нет, бывает! И сатана, раз он зависит от деяний простых смертных, стало быть, сам по себе не так уж всемогущ. Я весьма горд тем, что могу оказать услугу повелителю демонов. Не каждому выпадает такая честь. Но на сегодня все. Я устал. Пора спать».

16 Встреча в кофейне

О том, что медиум Чертоногов тоже печатался в «Ниве», Ардашев узнал совершенно случайно, еще в тот день, когда они с Померанцевым нашли в редакции журнала «Незнакомку». Клим Пантелеевич сумел разжиться списком всех авторов с их фамилиями, адресами и даже телефонными номерами. Здесь же указывались и псевдонимы. Исключение составлял лишь один Супостат. О нем вообще ничего не было известно. Небезвозмездную помощь в получении столь ценного списка оказал все тот же любитель портвейна – Феофил Синюхин.

О встрече со статским генералом Ардашев договорился по телефону. Дабы не вынуждать чиновника тратить попусту время, дипломат пригласил его в cafй «Голландия», неподалеку от Министерства земледелия на Николаевской площади. Чертоногов появился ровно в шесть с четвертью и, рассеянно глядя по сторонам, остановил свой взгляд на дальнем столике у окна. Клим Пантелеевич поднялся и пошел навстречу. Надо сказать, что Вероника Альбертовна описала медиума настолько точно, что он узнал его сразу.

– Добрый день! Побединцев Клим Пантелеевич, – отрекомендовался статский советник, упомянув свой литературный псевдоним.

– А мне, как я понимаю, представляться нет надобности, – с легкой улыбкой проговорил Чертоногов, скидывая шубу и передав высокую шапку прислужнику.

– Прошу! – Клим Пантелеевич указал на стул. – Кофе?

– Если можно – по-восточному.

– Значит, два, – глядя на официанта, распорядился Ардашев.

– Итак, что за срочность заставила вас искать со мной встречи? Если речь идет о недавнем сеансе, то я уже давал пояснения следователю. – Он поднял глаза. – А вы не из сыскной полиции?

– Нет, ни к следствию, ни к полиции я никакого отношения не имею. Видите ли, Эразм Львович, на вашем последнем сеансе присутствовала моя хорошая знакомая – госпожа Ардашева. – Дипломат помолчал и добавил: – Я был бы вам очень признателен, если бы этот рассказ остался сугубо между нами. Все-таки она замужняя женщина, и могут пойти сплетни, а я бы очень этого не хотел. Вы понимаете меня?

– Безусловно, – лукаво улыбнулся медиум.

– Вероника Альбертовна посвятила меня в некоторые детали происшедшего, в том числе и в то, как проходил последний спиритический сеанс, на котором был вызван дух покойного Саввы Морозова. После этого я кое-что выяснил, и оказалось, что сведения, полученные от призрака, во многом совпали с событиями, предшествовавшими смерти фабриканта.

– Да, я тоже был крайне удивлен, когда мне об этом сказали, – согласился тот.

– Я смею подозревать, что и Вяземская была убита не просто так, а с целью недопущения нового сеанса, на котором планировалось вызвать дух матери Анны Извозовой, чтобы узнать имя того, кто ослепил ее дочь. И у меня есть все основания подозревать, что именно злоумышленник, совершивший и первое нападение на модистку, и второе убийство Вяземской, – одно и то же лицо. Новый сеанс для него очень опасен.

– Вы так считаете? – прихлебывая горячий кофе, спросил Чертоногов.

– Безусловно.

– Но чего ему бояться? Разве полиция в это поверит?

– Поверит или нет – еще вопрос. А вот то, что следствие обратит на сей факт внимание, – сомневаться не приходится. Возьмут и займутся его alibi.

– Простите?

– Alibi – опровержение обвинения путем представления доказательства, что подозреваемый в момент совершения преступления находился в другом месте. И вот тут всякое может произойти. Я уверен в том, что человек, учинивший эти два злодеяния, не вполне уравновешен в психическом смысле.

– Маниак, что ли?

– Видимо, да. Нельзя исключать, что он попытается сделать все возможное, чтобы этот сеанс не состоялся. Проще всего – организовать покушение на вас. Собственно, поэтому я и решил встретиться с вами и предостеречь. Кто знает, что у него на уме.

Чертоногов откинулся на спинку стула и сказал:

– Знаете, у меня последние два дня какое-то нехорошее предчувствие. Оно усилилось после того, как позвонила ваша… знакомая – мадам Ардашева – и предложила провести сеанс у нее дома. И она же согласилась занять место покойной Вяземской, то есть задавать мне вопросы. Я почему-то уверен, что у нее должно получиться. Но дело даже не в этом. Все вокруг складывается как-то не так… И ваше предостережение – лишь одно из звеньев длинной цепи неудач, и неудач не только моих, а, если хотите, целой страны. У меня такое ощущение, что империя стоит на пороге краха.

Сделав глоток кофе, он осведомился:

– А вы, позвольте узнать, где служите?

– В МИДе.

– В МИДе? – собеседник удивленно вскинул брови. – Хм, и муж Ардашевой, я слышал, тоже в МИДе.

Клим Пантелеевич опустил глаза.

– Ах да, простите, – спохватился Эразм Львович. – Устал я сегодня на службе. Весь день готовили никому не нужные доклады, правили циркуляры… А зачем? Ведь наш поезд уже сошел с рельс. Мы летим в тартарары, а все думают, что это машинист прибавил ходу. Прав был Столыпин, когда говорил, что для России нет страшнее врага, чем собственная лень и бахвальство, особливо военное. Помню, в сентябре десятого года во время нашей с ним поездки по Сибири Петр Аркадьевич заметил: «Стране нашей, чтобы стать великой державой, надобно, прежде всего, привести себя в порядок, подтянуться, разбогатеть и, самое главное, – как можно дольше не воевать!» Но мы его не послушали, забряцали оружием, братьев-славян собрались выручать… А они, эти наши «братушки», продадут Россию за понюх табаку. Пройдет немного времени, и вы убедитесь в моей правоте. А мужик-то наш, тот самый, справный и домовитый, на которого Столыпин возлагал надежды, гибнет ежеминутно под германскими снарядами! А что дальше-то будет, когда ему в окопах гнить надоест? А?

– Катастрофа, – грустно ответил Ардашев.

– Вот-вот. Сегодня ночью мне снились жуткие кошмары. Давненько я такого страха не испытывал. Грезилось, будто дьявол присел на край кровати и смотрел на меня обреченно, как на покойника. А меня точно параличом разбило, и не хватало сил даже вскрикнуть, чтобы прогнать его. – Он помолчал немного и спросил: – А вы, стало быть, предлагаете мне до пятницы ходить с охраной?

– Можно и с охраной. Хуже не будет.

– А не лучше ли тогда вообще отказаться от сеанса? – нерешительно выговорил Чертоногов.

– Я не уверен, что это даст вам полную защиту от нападения. К тому же журфикс послезавтра. Вам следует поберечься всего два дня.

– Послушайте, Клим Пантелеевич, – от внезапно пришедшей мысли статский генерал выпрямился на стуле, – что ж получается, маниак – один из недавних гостей Вяземской?

– Это вовсе не обязательно. Он может быть знаком с кем-то из этого круга или просто хорошо осведомлен через третьих лиц.

– Слава Богу! А то я уже совсем расстроился. Пьешь, закусываешь, разговоры ведешь, а душегуб стоит, улыбается и все ждет, когда ты к нему спиной повернешься, чтобы стукнуть тебя топориком по темечку.

– Одно бесспорно: он – поэт. В последнем номере «Нивы» опубликовано его стихотворение. Можете полюбопытствовать, на тридцатой странице, называется «Метресса».

– Господи, поэт, да еще и в «Ниве»! – Медиум повернулся к Ардашеву и вперил в него стеклянный взгляд. – А вы, случаем, меня не подозреваете? Я ведь тоже там печатался и на сеансе присутствовал, следственно, слышал про предложение насчет матери модистки. И алиби у меня нет, потому что я уехал на извозчике один, а номера коляски – не помню. Может, потому вы и встретились со мной? Чтобы прощупать меня, порасспросить, а?

– Помилуйте, Эразм Львович, разве стал бы я в таком случае печься о вашей безопасности?

– Да, вы правы. Что ж, прислушаюсь к вашему совету. А на сеанс к Ардашевым вы не придете? – осведомился он и тут же осекся. – Ах, пардон, пардон, запамятовал. Простите за глупый вопрос.

– Ничего страшного. Еще кофе?

– Нет, нет, мне пора. Есть одно неотложное дельце. Надобно кой-куда заглянуть, распорядиться, тут неподалеку. Но это, поверьте, совсем безопасно, – поднимаясь, проговорил камергер. – Рад был знакомству. Если доведется встретиться, буду рад. Честь имею.

– Честь имею.

Высокий чиновник ушел.

Клим Пантелеевич заказал еще кофе. Он сидел, смотрел в окно и никуда не торопился. У дома напротив мерз филер. Переминаясь с ноги на ногу, он потирал затянутые в перчатки руки и приподнимал воротник пальто. Судя по тому, что агент уже дважды машинально вытаскивал из кармана пустой портсигар, папиросы у него давно закончились. Но бросить наблюдение он не отважился. Этот шпик из сыскного отделения ходил за Ардашевым уже несколько дней, и статский советник привык к нему. Но то ли от неприятного ощущения постоянной слежки, то ли от горького послевкусия рассуждений о будущем России на душе у дипломата кошки скребли. «Медиум прав, – подумал бывший присяжный поверенный. – Поезд уже сошел с рельсов. И не знаешь теперь, что лучше: находиться внутри или попытаться спрыгнуть?»

Ардашев позвал официанта. Расплатившись за стол и купив пачку «Императорских» – именно такие папиросы курил «топтун», – он прошел в гардеробную.

Тяжелая входная дверь захлопнулась. Клим Пантелеевич с удовольствием вздохнул свежего морозного воздуха и направился через дорогу прямо к агенту. Бедолага, поняв, что «объект» идет к нему, растерялся и повернулся спиной, делая вид, что рассматривает витрину.

– Я вам, сударь, курева купил. Вы, я вижу, совсем измучились, портсигар туда-сюда в руках гоняете, – протягивая коробку с гербом на крышке, проговорил дипломат и добавил с усмешкой: – А я – домой. Не вижу смысла меня провожать. Соблаговолите передать начальству, что не слежку надо за мной пускать, а шевелить собственными мозгами. Честь имею.

Филер развернулся и застыл на месте, точно каменный. Он машинально взял папиросы и открыл коробку.

Статский советник слегка поклонился и, выбрасывая вперед трость, зашагал к стоянке таксомоторов.

Полицейский курил и смотрел ему вслед до тех пор, пока автомобиль не скрылся из виду. И только тогда, втянув голову в плечи и глубже надвинув каракулевую шапку, он побрел к трамвайной остановке.

На улице зажглись фонари. Падал слабый снег. Старая огромная ворона, давно привыкшая к уличному шуму, уселась на трамвайном столбе, точно на корабельной мачте. Она била крыльями и каркала с надрывом, предвещая горожанам лютый мороз.

17 Четверг, 12 февраля

Вечером двенадцатого февраля, в четверг, Ардашев вышел из здания МИДа и, взяв таксомотор, поехал в ателье «Мадам Дюклэ».

С Балтики дул сильный ветер. Тени фонарей ложились на дорогу неровными силуэтами великанов, примороженных к земле злой ведьмой. Снег, который еще в полдень сползал по оконному стеклу мокрым гусиным пером, теперь стал похож на ячменную крупу, сыпавшуюся с неба, словно из прорванного мешка.

Настроение у статского советника оставляло желать лучшего. И хоть давно подмечено, что погода сильно влияет на расположение духа, но как раз ее-то «рыцарь плаща и кинжала» не замечал. Клима Пантелеевича беспокоили неутешительные сведения из Тегерана. Тайный посланник МИДа в Бендер-Бушире[15] не явился на встречу со связным, прибывшим на португальском судне «Санта Катарина». Агент будто в воду канул. Если он не объявится, то, вполне возможно, придется снова отправляться в эту древнюю страну и разбираться на месте. А этого очень не хотелось. И не только потому, что тайный посланник вернулся оттуда всего полгода назад. Нет. Просто в этом случае ему не удастся довести до конца руководство операцией по вербовке секретаря шведского посольства, который души не чаял в одной из солисток цыганского хора Варвары Паниной. Швеция, заявившая о своем нейтралитете в войне, на деле довольно активно поддерживала Германию, оказывая ей экономическую помощь. А в Персии протурецкие силы не только вооружались шведскими карабинами, но и подчинялись инструкторам шведской армии.

Не радовали и фронтовые сводки. Газеты сообщали, что при отступлении из Восточной Пруссии в окружение попали части 20-го корпуса генерал-лейтенанта Булгакова в составе 29-й дивизии и трех второочередных полков. Этот корпус, будучи полностью отрезанным от остальных частей русской армии, геройски дрался в окружении. Зажатый с четырех сторон немцами и находящийся под расстрельным артиллерийским огнем, он, дойдя до Августовских лесов, сумел пробиться с боями на целых пятьдесят верст. Выбраться из западни удалось лишь нескольким десяткам солдат и офицеров. Все остальные попали в плен или погибли. Неизвестной оставалась и судьба самого командующего.

Из-за неопределенности и плохих новостей, которые все чаще наведывались в столицу, в Петрограде большую популярность получили разного рода шарлатаны, именующие себя оракулами, провидцами и пророками. Статский советник вспомнил, что сегодня ему на глаза попалась статья из «Биржевых ведомостей» с предсказаниями на весь 1915 год от известной парижской прорицательницы мадам Тэб. По ее словам, «Россия победит уже в этом году. Русский император будет пользоваться непререкаемым авторитетом среди других правителей. Именно он станет определять судьбу Европы. Германия уступит часть территории Франции. Польша обретет независимость. Османская империя рухнет».

«Хорошо бы, если бы все так вышло, – мысленно усмехнулся дипломат. – Только, судя по всему, воевать еще придется год или даже два».

Автомобиль остановился около ателье, и через пять минут Клим Пантелеевич уже примеривал новую фрачную пару. Закройщик Арон Яковлевич был отчего-то невесел. Он убирал складки, расправлял сборки, одергивал фалды, но все это делал молча, без своих обычных «се бьен», «се шарман», «милости-с-дарь»…

– А что, у вас тут перемены намечаются? – забросил удочку Ардашев.

– Да-с, – обходя вокруг, проговорил он, – Пелагея Дмитриевна недолго похозяйничает. Оказывается, покойница задолжала галантерейному магазину кругленькую сумму. Дорогие ткани и фурнитура часто отпускались в кредит. И теперь господин Гюстен – хозяин «Парижского света» на Невском – требует вернуть долг и вчера предъявил векселя. А платить нечем. Но самое страшное даже не в этом, убиенная оставила после себя завещание, в котором упомянула только двух своих старых подруг по Смольному институту: графиню Брунн и баронессу Четихину. Вот потому-то француз и сбеленился. Судом грозил. Обещал всех разорить. Он теперь тут частенько бывает. Предложил этим двум дамам продать ему ателье за вычетом долгов. И они, представьте, согласились. Еще не купил, а уже распоряжается, как хозяин. И даже Пелагея Дмитриевна его слушается.

– Да, ситуация! – из вежливости посочувствовал Ардашев.

Шнеерзон остановился и, глядя клиенту в глаза, проронил:

– Одного понять не могу: куда Фаина Мелентьевна подевала деньги, которые мы зарабатывали, если на ее счетах, как сказала Пелагея Дмитриевна, даже ржавого пятака не осталось? Неужто все гадалкам раздала, на журфиксы растратила, на сеансы спиритические? Она, говорят, большая охотница была до бесед с привидениями, духов любила вызывать, с призраками советовалась. Вот и доигралась грешная! Теперь хоть ее саму вызывай. Только нет оттуда обратной дороги. Нету! – Он воздел перст. – Обман все это, иллюзии, фата-моргана-с!

– Стало быть, покойница Пелагее Дмитриевне не оставила никакого наследства?

– Ничегошеньки! Ни копеечки, ни куска рваного ситца! – взмахнул от досады руками мастер. – Свинство-с первой марки!

– Да, непонятно…

– Вот я говорю, непонятно-с, – нервно покусывая губу, промолвил Шнеерзон. – Так поступить с родным человеком! Уму непостижимо!

Закройщик еще раз окинул клиента профессиональным взглядом и спросил:

– Ну как? Все устраивает?

– Идеально.

– А я, сударь, признаться, плохо и не умею. Портновскому делу с десяти лет учен. С тех пор крою, шью, метаю…

– Наш недавний уговор, надеюсь, в силе? – рассматривая себя в зеркало, осведомился Клим Пантелеевич.

– Не беспокойтесь! Все помню: цветы, «Вдова Клико», хрустальные бокалы, шоколад фабрики «Эйнем», виноград без косточек и клубничка! – хитро прищурившись, провещал он.

– У вас отменная память.

– Да уж, не жалуюсь! – Ответом на любезность он склонил голову в вежливом поклоне и промолвил: – Слава Богу, про «отдельную примерочную» господин Гюстен ни сном ни духом-с… А фрак сейчас заберете?

– Пожалуй, нет. Лучше в воскресенье.

– Понимаю-понимаю! – хитро сощурился Арон Яковлевич. – Очень умну-с! Как говорится, стопроцентное алиби.

– Ого! Вы, оказывается, неплохо разбираетесь в юриспруденции?

– Смею вас уверить, вовсе нет! Просто почитываю французские уголовные романы, – покидая примерочную комнату, выговорил Шнеерзон. – А фрак бросьте на стул. Я велю еще разочек отпарить. Смею откланяться.

Ардашев не ответил. Переодевшись, уже на выходе он заметил человека с вздернутыми усиками, одетого по последней моде. Незнакомец был занят и статского советника не увидел: сидя в кресле, он внимательнейшим образом просматривал толстенную книгу заказов, которая обычно лежала на столе в комнате приемщицы.

18 Убийство в «Англетере»

I

Этот день принес хорошую новость: тайный агент МИДа объявился в Бендер-Бушире. Бывшему драгоману[16], выполняющему приказ центра по сбору разведочных сведений на турецкой территории, пришлось испытать немало трудностей.

А все началось с того, что от британцев, контролирующих южную часть Персии по соглашению с Россией 1907 года, в последнее время поступали весьма противоречивые сведения о концентрации турецких частей на границе. Проверить их не было никакой возможности, и потому российскому МИДу (да и Генеральному штабу тоже) требовался свой надежный источник информации в Басре – городе со станцией Багдадской железной дороги. Именно здесь и шло формирование сил для последующего наступления на позиции английских войск.

К тому же, ударив с юга на север, турки могли соединиться с повстанцами, поднимавшими время от времени антирусские восстания в Исфагани, Султан-Абаде и Куме. Но добраться до Басры было непросто. И тайный посланник под видом торговца кожей отплыл на пароходе в Масшур, чтобы на следующий день по побережью достичь приграничного с Турцией Мохаммера. Отсюда до Басры – рукой подать. Границы как таковой в тех местах никогда не было. Заручившись поддержкой местных жителей и наняв проводника, можно было беспрепятственно, минуя турецкие посты, попасть в город. Русский лазутчик так и поступил. Очутившись на османской территории, он лично убедился в том, что турки готовятся к наступлению на южном направлении. Каждый день подходили эшелоны с солдатами, пушками и вооружением. Там же ему удалось завербовать одного лавочника, араба, торговавшего у самого вокзала. За вознаграждение он согласился собирать сведения о количестве прибывающих турецких частей.

Обратная дорога была бы уже не такой трудной, но ночью в море разыгралась буря, и поднялся шторм – редкое в этих краях явление, которое случается в Персидском заливе только зимой. Утлое суденышко перевернулось. Спасся лишь русский агент. Обессиленный, он едва выбрался на берег и потерял сознание. На рассвете его подобрали местные жители. Но даже через сутки он так и не смог подняться – заболел воспалением легких. Провалявшись в рыбацкой хижине почти две недели, «вояжер» наконец поправился и пустился в путь. В Бендер-Бушир агент попал через пять дней и сразу же дал о себе знать, отправив телеграмму на условленный адрес в Лиссабоне. После получения следующей подробной шифровки стало ясно, что в цепочке Бендер-Бушир – Мохаммера – Басра должен появиться еще один человек. И его надо было готовить.

Агентурная сеть тайного отдела МИДа, сплетенная Ардашевым на Ближнем Востоке еще в начале века, постепенно опутывала и новые страны, и новых людей.

К концу дня, когда часы в кабинете статского советника простучали девять раз, задребезжал телефонный аппарат. Он поднял трубку. Звонила супруга. Взволнованным голосом она выговорила:

– Клим, медиума до сих пор нет. Здесь только его жена. Она волнуется. Мы не знаем, что делать.

– Странно. Должен был давно появиться.

– В Министерстве сказали, что он ушел еще около пяти. Вроде бы по какому-то срочному делу. Автомобилем не воспользовался. Виринея Ниловна разговаривала с его сослуживцем. Тот ничего толком не знает. Что делать?

– Послушай, а ты предложи кому-нибудь его заменить. Посмотрим, что получится.

– Хорошо, я так и сделаю.

– Остальные гости пришли?

– Почти. Графиня Брунн куда-то запропастилась, хотя ее муж давно здесь. Он уже целый час обещает, что она придет с минуты на минуту.

– Хорошо. Только будь осторожна. На улицу не выходи.

– Не волнуйся. Целую.

– И я тебя тоже…

«Ну вот, – подумал Клим Пантелеевич, – день начался хорошо, а вот как закончится?»

Статский советник положил трубку на рычаг. Невольно он вспомнил позавчерашний разговор с Чертоноговым, вернее, его окончание. Он куда-то хотел зайти, сделать какое-то распоряжение… И причем это место, по его словам, было неподалеку от «Голландии». Ардашев начал перебирать в уме все здания, которые находились на Николаевской площади: «Министерство земледелия, доходные дома, дворец, дом Метлевых, германское посольство… А где, вообще, там можно давать указания? И, главное, кому?.. Нет, надо ехать и смотреть. Так не разобраться».

Он оделся и вышел на улицу. Таксомотора не было, пришлось довольствоваться извозчичьей коляской. Клим Пантелеевич перебирал в уме разного рода вывески на Николаевской площади, где любой человек мог о чем-то распорядиться, и не находил подходящего заведения. Понятное дело, что всевозможные присутственные места были не в счет, потому что к столь позднему времени чиновники уже стащили с локтей штафирки и торопились к семьям.

Мелькали зеркальные витрины роскошных магазинов, бежали, пугая звонками зевак, трамваи, торопились запоздавшие прохожие, извозчики с опаской озирались на проносящиеся мимо урчащие автомобили. Лошадка отбивала подковами мерный неторопливый ритм и покорно тянула за собой коляску. И вдруг, уже на Николаевской площади, перед глазами статского советника выросла вывеска «Hotel D’Angleterre». Ардашев все понял: «Гостиница – единственное место, где можно распорядиться, то есть заказать номер. Он сделал это второго дня, в среду, чтобы провести там время в пятницу. Боже! Как все просто! В этом мире все предсказуемо, избито и тривиально. Подозреваю, что здесь не обошлось без банального адюльтера».

Городовой у входа, полицейская пролетка и карета «Скорой помощи» у парадного подъезда говорили о том, что в отеле случилось нечто чрезвычайное.

Отпустив извозчика, Клим Пантелеевич попытался пройти внутрь, но был вежливо остановлен стражем порядка. Разговорчивый городовой пояснил, что в одном из номеров найден труп статского генерала. По слухам, он еще и камергер Двора Его Императорского Величества. Потому и все столичное полицейское начальство сюда съехалось. «Приказано никого, кроме постояльцев, не впускать», – заключил полицейский.

К счастью, словно голубь на церковном кресте, появился Игнатьев. За ним выкатился круглый и важный, как персидский шах, коротышка. Начальственный вид ему придавали пышные усы и бакенбарды.

Увидев Ардашева, губернский секретарь опешил, и незажженная папироса так и осталась у него во рту.

– Вы… как здесь оказались? – глупо выдавил он из себя.

– Случайно. Проезжал в коляске. Смотрю – полицейская пролетка. Дай, думаю, сойду – узнаю, что стряслось. А тут вы с папиросой… – монотонно проговорил статский советник и прибавил: – Ну, полноте, Петр Михайлович, делать удивленный вид. Скажите еще, что филера за мной ходят не ваши и вы вообще не ведаете, о чем идет речь, да?.. Предупреждаю, – голос Ардашева приобрел металлические нотки, – еще раз увижу за собой хвост – устрою вам и вашему начальству грандиозные неприятности.

– Зачем же, сударь, ссориться? – вымолвил толстый коротышка и, сверкнув хитрыми глазами, уточнил: – Вы, как я понимаю, статский советник Ардашев? Бывший присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда, верно?

– Допустим.

– Очень рад встрече. Позвольте отрекомендоваться: начальник сыскного отделения столицы Владимир Гаврилович Филиппов, действительный статский советник (он сделал ударение на слове «действительный»). Мне известно, что вы, вольно или невольно, оказались вовлечены как в расследование нападения на модистку Анну Извозову, так и в поиски убийцы госпожи Вяземской. Причем вы делаете это частным образом, а частный сыск, как вам хорошо известно, в России запрещен. Называя вещи своими именами, вы нарушаете закон. Узнав это, я и распорядился установить за вами негласное наблюдение. Оно, к слову, полностью подтвердило все мои предположения. В частности, во вторник, десятого, вы находились в редакции журнала «Нива» с неким господином Померанцевым и пытались отыскать среди присланной корреспонденции письма предполагаемого преступника, присвоившего себе псевдоним Супостат. А второго дня в кофейне «Голландия» вы встречались с господином Чертоноговым, который, насколько мы знаем, являлся так называемым медиумом во время спиритических сеансов на квартире убиенной госпожи Вяземской. И ваша супруга – Вероника Альбертовна – также принимала в них участие.

Ардашев усмехнулся:

– Сударь, вы меня удивляете. Доказать, что я веду частное расследование, можно лишь при двух условиях: во-первых, надобно, чтобы имелось третье лицо, адресовавшееся ко мне с просьбой о его проведении, а во-вторых, этот же субъект должен оплатить мне мои труды, то есть обращение должно быть возмездным. И только при наличии этих двух моментов вы имеете право рассуждать о нарушении мной закона. А ваши домыслы – не есть основание для слежки. И потом: при чем здесь Чертоногов? Да мало ли с кем я виделся второго дня?

– Он найден мертвым, – провещал Филиппов.

– Убит?

– Этого мы пока не можем сказать.

– Почему? – не успокаивался Клим Пантелеевич.

– Не ясна причина смерти. Доктор говорит, что, вероятно, паралич сердца. Но вскрытие покажет. Собственно, ваши вопросы должны относиться не столько ко мне, сколько к следователю. Жаль, что вы его не застали. Он только что уехал. – Действительный статский советник помолчал немного и сказал: – Предлагаю оставить взаимные упреки. Давайте начистоту. Вы пытаетесь отыскать маниака самостоятельно. Что ж, в этом нет ничего плохого. В конце концов, какая разница, кто первый его остановит? А слежки за вами больше не будет. В этом, Клим Пантелеевич, можете не сомневаться. – Ардашев в ответ лишь учтиво кивнул головой. – Если хотите, я введу вас в детали происшедшего, – предложил полицейский.

– Что ж, буду признателен.

– Чертоногов забронировал комнату № 5 на пятницу еще в среду, сразу после того, как расстался с вами. А сегодня, примерно в пять пополудни, в этом номере у него состоялось любовное рандеву с одной замужней особой. Это подруга погибшей Вяземской по Смольному институту – графиня Анна Павловна Брунн. Как вы наверняка знаете, именно ей Вяземская за несколько дней до смерти завещала половину своего ателье. Так вот, по ее словам, примерно без четверти шесть кто-то постучал в дверь, и Чертоногов пошел открывать. Потом она услышала, как он вскрикнул и повалился в передней. Дама бросилась к нему и увидела, что любовник не дышит. Она тотчас же оделась, отомкнула дверь и позвала коридорного, который оповестил полицию и вызвал «Скорую помощь».

– Простите, вы сказали, что госпожа Брунн сама отворила дверь, стало быть, Чертоногов не успел ее открыть?

– Так, по крайней мере, утверждает графиня.

– Разве на теле нет никаких следов?

– Почти ничего нет. Есть, правда, на одной ладони непонятное потемнение, напоминавшее ожог. Но откуда он мог взяться? Скорее всего, это связано с омертвением тканей.

– Труп еще здесь?

– Да. Доктор заканчивает осмотр.

– Позволите взглянуть?

– Хорошо, – кивнул Филиппов, – пойдемте.

Полицейские и Ардашев вошли в холл гостиницы. На гостей скалилось чучело медведя. Диваны и кресла были заняты постояльцами. По мягкому, точно набитому ватой ковру неслышно ступала прислуга. На взволнованных лицах коридорных читалось волнение. И только портье оставался спокоен и надменен, будто не портье он был вовсе, а член английского парламента.

Проследовав по коридору, процессия остановилась у двери с цифрой «5». Труп недавно осматривал полицейский врач, и он не был накрыт простыней. Чертоногов лежал на кушетке в исподнем, босой. На мертвом лице застыла холодная маска смерти. Его глаза еще оставались открытыми. Их бессмысленный взор уперся в потолок. На правой длани виднелась черная полоска. На левой – ничего не было заметно.

Ардашев оглядел комнату – все как обычно в гостиницах такого класса. Зеркальный английский шкаф из орехового дерева, письменный стол с пятью ящиками, мягкая кушетка, оббитая кретоном, бронзовый канделябр с шестью рожками, стол, кресло, широкая кровать… Но больше всего статского советника заинтересовала медная дверная ручка. Она открывалась вниз и проходила сквозь деревянное полотно двери на другую сторону. Не обращая ни на кого внимания, Клим Пантелеевич вернулся в коридор и принялся осматривать стену. Он достал коробочку монпансье, выбрал конфетку и положил ее под язык. Постояв немного, дипломат довольно хмыкнул и направился к портье. Перекинувшись с ним несколькими словами, он вернулся. Игнатьев и Филиппов все это время оставались в номере и о чем-то вполголоса беседовали с доктором. Но стоило возникнуть на пороге Ардашеву, как они тотчас же замолчали.

– Сдается мне, господа, я знаю, как убили Чертоногова.

– Вы все-таки думаете, что здесь произошло смертоубийство? – с сомнением выговорил Филиппов.

– Безусловно. И сделали это весьма остроумно.

– А позвольте узнать, милостивый государь, на чем основано ваше предположение? – скептически вопросил доктор. Это был сутулый, точно вопросительный знак, сухопарый господин в пенсне, с ядовито-хитрым выражением глубоко посаженных глаз, облаченный в темно-синюю костюмную пару. Явный фрондер. Портрет довершали кошачьи усы и привычка время от времени потирать руки.

Сыскной агент Игнатьев облокотился на дверной косяк и поддержал эскулапа:

– Да-да, Клим Пантелеевич, хотелось бы знать. Графиня утверждает, что Чертоногов не успел даже отворить дверь. Он просто упал, и все. В него никто не стрелял, и его не пытались проткнуть спицей сквозь замочную скважину. На теле нет никаких следов внешнего воздействия.

– Вероятно, господин Ардашев хочет сказать, что у нас классическое убийство в запертой изнутри комнате, – усмехнулся Филиппов и добавил: – Такие головоломки любят придумывать беллетристы с Туманного Альбиона. Но там-то все равно следы остаются: то лужица на оконной раме от растаявшего кусочка льда, подложенного под оконный шпингалет, то ядовитая змея, заброшенная через вентиляционное отверстие, то следы от выкрученных дверных петель при запертом замке. А здесь? Сюда ведь, как утверждает графиня, никто не входил.

– Ну, это если ей верить, – вновь мешался Игнатьев. – А если нет? Если здесь без третьего лица не обошлось?

– И что? – встрепенулся врач. – У покойного нет никаких внешних ран, а только пена в правом уголке рта выступила. А это – верный признак сердечного удара. Дамочка, скажу я вам, – кошка ненасытная! Так заездила кавалера, что сердце не перенесло постельной круговерти и разорвалось, как передутый шар. Если хотите знать, господа, такой конец весьма часто бывает-с… Не он первый. – Он хмыкнул и потер руки, точно они у него замерзли.

– А как же тогда Чертоногов у дверей оказался? – с улыбкой спросил Ардашев, усаживаясь на свободный стул.

– А очень просто! – парировал медикус. – Сердечко у него прихватило, он поднялся с кровати, дай, думает, водички попью из графина – авось полегчает, а удар-то его в эту секунду и настиг! Он и плюхнулся у двери, как мешок с картошкой… А про стук в дверь даме, я думаю, могло почудиться, а? – Врач вонзил в собеседника острый взгляд. – А что вы же, сударь, молчите? Почему гипотезу свою не озвучиваете?

Клим Пантелеевич широко улыбнулся:

– Жду, когда иссякнут все ваши предположения. – Он обвел присутствующих внимательным взглядом: – Позволите?

– Благоволите-благоволите, – затараторил врач, – давно пора.

Статский советник заговорил неторопливо, с расстановкой, подобно учителю, объясняющему новый урок:

– С самого начала меня смутило это черное пятно на ладони у покойника. Очень уж оно напоминало ожог. Он был такой силы, что кожа почернела, как будто бы несчастный перед смертью держался за раскаленные поручни адовой лестницы. Я задался вопросом: как такое могло произойти? Первое время ответа у меня не было, но стоило выйти в коридор и обратить внимание на электрический щит, от которого провод шел во внешнюю розетку, установленную примерно на полтора аршина от двери, – все стало ясно.

Итак, преступник прежде всего выключил рубильник. Поскольку это происходило днем, то никто отсутствия электричества не заметил. Затем он спокойно вставил два конца провода в розетку, а вторые два присоединил к бронзовой ручке двери, которая сообщается с внутренней. И постучал в номер. Когда Эразм Львович прошлепал босыми ногами к двери и взялся за ручку – злодей включил рубильник. Электрический ток ожег ладонь камергера и, пройдя по телу, ушел в пол. А он, как я уже упоминал, стоял босиком на голом полу. Очевидно, его сердце не выдержало, и бедолага скончался. Потом убийца отключил рубильник, забрал провода и, вернув его в прежнее положение, спокойно покинул гостиницу. Поверьте, все было именно так. И портье подтвердил мне, что днем в четырех номерах, где забыли выключить свет, одновременно перегорели все лампочки. Произошло так называемое короткое замыкание электрической цепи. Стало быть, неизвестный преступник убил Чертоногова током. А вскрытие – я и не сомневаюсь в вашем прогнозе – покажет, что смерть наступила от паралича сердца.

Присутствующие молчали. Игнатьев вышел в коридор, осмотрел стену и переговорил с портье. Вернувшись, глядя в глаза начальнику, он грустно кивнул.

– Хорошо, допустим, вы правы, – нарушил молчание Филиппов. – А мотив? Какой у него мотив?

– Ревность! – нервно выпалил доктор, потер руки и заходил по комнате. – Другого и быть не может! Необходимо срочно арестовать мужа. И чем быстрее, тем лучше! – Было видно, как этому человеку нравится участвовать в расследовании. Очевидно, он либо зачитывался криминальными романами, либо мнил себя несостоявшимся великим сыщиком.

– Не исключено, – предположил Клим Пантелеевич. – Во всяком случае, с восьми часов он находится у меня дома. Моя супруга любезно предоставила квартиру для спиритического сеанса. Все ждали медиума Чертоногова. Но ни он, ни графиня Брунн так и не появились. Проверяйте, господа. Может, и ревность, я не знаю. – Щелкнув крышкой карманных часов, он поднялся и сказал: – Ох, и поздно уже! И мне, с вашего позволения, пора домой. Надеюсь, гости уже разошлись.

– Между тем я вижу, что у вас, Клим Пантелеевич, наличествует совсем иное мнение на этот счет, разве нет? – Филиппов смотрел выжидающе и явно ждал ответа.

Статский советник нехотя согласился:

– Вы правы. Я уверен, что все три преступления – нападение на модистку, убийство Вяземской и Чертоногов – звенья единой цепи; они совершены одним лицом.

– В отношении первых двух злодейств – у меня нет сомнений. Но отчего вы считаете, что и эта смерть – дело рук маниака?

– Хорошо, я объясню. Но прежде хочу предупредить вас, что мы вторгаемся в область необъяснимого с точки зрения науки явления – спиритического сеанса. Каким образом медиуму удалось вызвать душу Саввы Тимофеевича Морозова – непонятно. Однако это случилось на глазах многих. В процессе «общения» с духом почившего фабриканта вскрылись такие факты, которые могли быть известны только ему одному. Очевидно, присутствующие сумели в этом позже убедиться. А маниак, который либо сам находился там, либо являлся одним из знакомых кого-то из гостей, узнал о том, что во время следующего журфикса медиум вызовет дух матери Анны Извозовой. И тогда он назовет человека, ослепившего белошвейку. Естественно, преступник не мог этого допустить и потому напал на госпожу Вяземскую – ассистентку Чертоногова.

– Позвольте, – не согласился Филиппов, – в вашем рассуждении есть одна нестыковочка: дабы сорвать спиритический сеанс, логичнее было бы сразу покончить с Чертоноговым, а не возиться с Вяземской.

– Не совсем так. Во-первых, расправиться с женщиной намного проще, чем с мужчиной средних лет. Я подозреваю, что злодей не обладает выдающимися физическими данными. Во-вторых, найти новую ассистентку, которая бы подходила медиуму, не так-то легко, как может показаться. Это тоже – особый дар, и далеко не все люди им обладают. В-третьих, после ее убийства гостям просто негде было бы собираться. Да и не каждый захочет устраивать у себя дома свидания с духами, которые иногда заканчиваются смертью хозяйки. В-четвертых, господа, не забывайте, что это маниак. Ему нравится причинять страдания слабому полу. На первом месте у него не логика, а чувства, эмоции. Отсюда и стихи в «Ниве». Признаться, я предполагал, что Супостат, узнав о том, что моя супруга решила провести следующий сеанс в нашей квартире, каким-то образом постарается его сорвать. И вот теперь ему не остается ничего другого, как убить медиума и навсегда забыть о страхе разоблачения. Именно поэтому я встречался с Эразмом Львовичем в кофейне «Голландия» второго дня. Я обрисовал ему сложившуюся ситуацию, попросил быть осторожным и осмотрительным. Но, как теперь выясняется, он не до конца внял моим словам. И случилось то, что случилось. Убийца следил за ним и, узнав, что он заказал комнату в гостинице, изобрел довольно оригинальный способ лишения жизни, в котором, по правде говоря, особой надобности не было. Будь я на его месте, я бы обошелся без жертв и заставил Чертоногова надолго забыть о своем участии в спиритических сеансах.

– И каким же это способом? – скрестив руки на груди, спросил доктор.

– Раз ему было известно, что медиум собирался тут встречаться с любовницей, то достаточно было позвонить его супруге и сообщить анонимно о местонахождении «благоверного» и одной из ее лучших подруг. Несомненно, она оказалась бы здесь очень быстро. Разгорелся бы такой вселенский скандал, после которого Чертоногов надолго бы лишился душевного равновесия и ему было бы не до духов. Я уж не говорю о графине Брунн и ее муже. Да и вся компания, скорее всего, распалась бы. Не стало бы никаких сеансов. Этот звонок, как вы понимаете, был бы бомбой, которая легко разрушила бы два семейных очага.

– А вы – опасный человек, – погрозил пальцем действительный статский советник, – недаром так говорят о вас те, кто давно с вами знаком.

– Да? – удивленно поднял брови Ардашев. – И кто же, интересно?

– Господин Каширин, помощник начальника сыскного отделения Ставрополя. Не так давно он находился в Петрограде по служебной надобности.

Клим Пантелеевич покачал головой и заметил:

– Антон Филаретович даже здесь успел бросить ядовитое семя. А впрочем, тут удивляться нечему…

Санитары, ожидавшие, когда им позволят унести тело, топтались у двери с носилками.

– Забирайте, – махнул рукой Филиппов.

Дождавшись, когда вынесут покойника, начальник сыска вновь обратился к Ардашеву:

– Допустим, я поверю в эту галиматью и соглашусь, что Чертоногов сумел вызвать дух Саввы Морозова, а потом собирался беседовать с покойной матерью модистки. Я также признаю, что все три преступления – дело рук одного мерзавца. Пусть будет так. Но тогда получается, что сегодня у вас дома должны были собраться все остальные? И, возможно, среди них был подозреваемый?

– Вряд ли. Ни Морис Гюстен, ни ювелир Шмулевич, ни граф Брунн, ни барон Четихин не очень-то подходят для этой роли. Уж слишком они успешны. Хотя, – статский советник на миг задумался, – душевная болезнь может поразить кого угодно.

– А дамы? Сколько там было дам? – подскочил со стула доктор. – А что, если маниак – женщина?

– Нет, – покачал головой Игнатьев, – это маловероятно. Вяземской дважды проткнули сердце насквозь. Тут нужна звериная сила.

– А не кажется ли вам, господа, что мы забываем об одной очень важной вещи: о духовной Вяземской, – задумчиво проронил Филиппов. – Ее смерть была выгодна прежде всего племяннице, которая ни сном ни духом не ведала о наличии завещания. А что, если она как-то связана с убийцей? Или, быть может, девушка и не подозревала, что он маниак, а?

– Этого исключать нельзя, – согласился Клим Пантелеевич.

– Так и я о том же! – обрадовался полицейский начальник. – Для этого ей и в спиритических сеансах не было нужды участвовать, стоило только побеседовать с тетушкой и вызнать у нее все. Да наверняка она сама все ей и рассказывала. Говорят, они были как подружки. – Он посмотрел на Игнатьева и спросил: – А с кем, Петр Михайлович, эта… как ее…

– Пелагея, – уточнил подчиненный.

– Да. С кем она близка?

– Находится в тайной любовной связи с закройщиком Шнеерзоном. Он, кстати, живет бобылем.

– А какие отношения у портного складывались с покойной Вяземской? Не имелось ли между ними неприязни?

– Нет. Насколько я знаю, ничего такого не было. – Он посмотрел на часы. – Что ж, а мне надобно еще в одно местечко наведаться, проведать одного шопемфиллера[17], – устало проговорил Игнатьев. – Сейчас самое время.

– Куда деваться, Петр Михайлович, куда деваться. Такая наша служба. А вообще-то, – Филиппов повернулся к Ардашеву, – я, конечно, понимаю, что уже поздно, но не могли бы вы, Клим Пантелеевич, напоить меня чаем? Заодно бы и обсудили, как поймать Супостата, а?

– С удовольствием, только прежде мне надобно протелефонировать супруге и предупредить ее, что у нас будет гость из полиции, который интересуется подробностями сегодняшнего спиритического сеанса.

Начальник сыскного отделения воздел обе руки и, резиново улыбнувшись, воскликнул:

– Приятно иметь дело с умным человеком!

Статский советник проследовал к портье. Через минуту он вернулся. По его выражению лица было понятно, что стряслось неладное.

– Все в порядке? – спросил Филиппов.

– В то, что произошло у меня дома, трудно уверовать, но это так. И вот не воспринимай после этого всерьез медиумов, гадалок и духов! Рассказывать ничего не буду, пока еще раз не услышу все своими ушами. Едем?

– Заинтриговали! – воскликнул сыщик. – Едем!

Врач, уязвленный тем, что он не попал в число гостей, заметно расстроился. Он сухо попрощался и вместе с Игнатьевым уехал в полицейском экипаже. Почти следом тронулся таксомотор, нанятый Ардашевым.

Вероника Альбертовна велела Варваре вновь накрывать на стол. Супруга дипломата уже пришла в себя после случившегося и ждала гостей.

19 За чаем

Сказать надо сразу: ни Малыш, ни Леон не были в восторге от новоявленного визитера. Оба животных еще не успели избавиться от присутствия недавней странной компании. Запахи незнакомых людей все еще блуждали по квартире. Но больше всего котов взбудоражил прозрачный как воздух незнакомец, который чуть больше часа назад вплыл в комнату, где зачем-то завесили зеркало.

Теперь перс сидел в кабинете на подлокотнике любимого кресла Клима Пантелеевича и брезгливо шевелил седыми усами, реагируя на доносившийся из столовой чужой голос, и размышлял: «Да, это человек. Обычный. Неприятный, но все-таки человек. Его еще можно терпеть. Или даже поцарапать когтями. Или укусить. Стало быть, такой, как все люди. Не то что тот призрак, от которого шерсть дыбом встала». От неприятного воспоминания Малыш вздрогнул и перепрыгнул на другой подлокотник.

Тем временем его младший собрат Леон, тоже изрядно обеспокоенный недавним происшествием, сумел пробраться в переднюю, где и устроился внутри случайно упавшей меховой шапки главного сыщика столицы. Дитя Кавказских гор безмятежно дрых, свернувшись клубочком на теплой подкладке. Ему совсем не хотелось вспоминать недавний страх, охвативший его, храброго дворового бойца, когда он узрел то, что обычные люди видеть не могут. «Брр! Вот же мерзость так мерзость!» – подумал дворовый задира, проваливаясь в крепкий сон.

Гостеприимные Ардашевы, как всегда, одним чаем не обошлись. Да и чай Клим Пантелеевич заваривал по-восточному, не так, как привыкли в России. Фаянсовый заварной чайник он обливал кипятком, давая ему прогреться, и вытирал насухо. Сразу же засыпал заварку и наливал чуть-чуть сырой воды – до образования кашицы; ждал с минуту, сливал воду и ставил чайник на пар на пять минут (для этого он приспособил большой медный чайник без крышки). Этого времени вполне хватало, чтобы чайный лист, намокнув и прогревшись, развернулся. После этого он наполнял фаянсовое чрево крутым кипятком, но добавлял его очень немного, примерно столько же, сколько в самом начале вливал холодной воды. И вновь держал заварной чайничек над паром минут пять. Затем доливал кипяток до самого верха и вновь водружал на большой чайник, давая потомиться минут десять. Вот и вся процедура. Для этого способа приготовления лучше всего подходил грузинский байховый сорт «Кара-Дере».

Ветчина, холодная телятина, говяжий язык, швейцарский сыр и русский честер, масло в хрустальных масленках (сливочное с миндалем, грецкими орехами и фисташками; масло из рябчиков), разные виды печенья, мармелад и шоколадные конфекты заняли почти весь стол. Прямо посередине возвышалась ваза с мандаринами, яблоками и виноградом. Бутылка греческого коньяку, темный ром и «фрейлинский пунш» – с недавних пор любимый напиток хозяйки – довершали «чайный натюрморт».

Разговор не клеился. Вероника Альбертовна до сих пор тряслась от страха. Рассказывая все по порядку, она поведала, что гости, впервые оказавшись в этой квартире, вели себя скованно. Вероятно, не последнюю роль сыграло недавнее убийство Вяземской. Все разговоры крутились вокруг этой драмы. Опаздывал и Чертоногов. Его жена – Виринея Ниловна – дважды звонила домой, но он так и не появился. Не было и графини Брунн. Герман Аристархович понемногу начинал волноваться и каждые полчаса справлялся по телефону у горничной, не появлялась ли супружница. Никто из присутствующих так и не осмелился попробовать себя в роли медиума.

Единственный человек, находящийся в прекрасном расположении духа, был Семен Натанович Шмулевич. Ювелир, точно шмель, кружил вокруг хозяйки и при каждом удобном случае целовал ей ручку и расточал любезности. Естественно, об этом факте госпожа Ардашева предпочла умолчать.

Примерно в четверть десятого баронесса Четихина предложила попробовать провести спиритический сеанс с блюдцем. Ее идею горячо поддержали, но не все. Против высказался Семен Натанович: «Я слышал, что при использовании блюдца часто бывает, что из царства Тьмы приходит не тот дух, которого вызывали, а другой; о нем мог помыслить кто-то из сидящих за столом. К примеру, вызывали дух Пушкина, а кто-то подумал про Дантеса. Вот убийца поэта и явится. А распрощаться с ним будет уже не просто. И хоть тысячу раз крикни: «Дух, уйди!» – он останется. Говорят, так и появились в столице «плохие» или «проклятые» квартиры, населенные призраками».

Вероника Альбертовна вновь напомнила, что еще покойная Фаина Мелентьевна предлагала вызвать дух Полины Извозовой – матери ослепшей модистки. Но теперь решили поговорить с самой Вяземской и все у нее вызнать. Действовали по всем известным правилам: круг начертили на бумаге в два раза больше блюдца, буквы с цифрами по окружности нанесли, вверху написали «да», внизу – «нет» и прямую линию через центр провели. Закоптили над свечой внешнюю сторону блюдца и на нем обозначили стрелку. Занавесили зеркало. Потом, правда, вспомнили, что еще надо было снять с себя все металлические украшения и открыть форточки, чтобы привидение сумело попасть в квартиру. Так и сделали. Электрическое освещение выключили, зажгли свечи и уселись вокруг стола. И после того как присутствующие одновременно прикоснулись кончиками пальцев к блюдцу, все хором произнесли: «Святой дух, войди в круг!»

И блюдце – о Боже! – задвигалось! Забегало ходуном!

– Вы здесь? – дрожащим голосом осведомилась Вероника Альбертовна, и блюдце повернулось к «да».

Все притихли.

– Вы знаете, кто вас убил?

И опять белое блюдечко побежало к «да».

– Это мужчина?

Блюдце вновь указало на «да».

– А того ли духа мы пробудили? – спросил Морис Гюстен. – Пусть назовет себя.

– Вы – дух Вяземской? – чуть слышно спросила хозяйка.

И вот тут блюдце стало метаться по бумажному листку, и Протасий Христофорович Четихин, следуя за стрелкой, прочитал чуть слышно, по складам:

– Чер-то-но-гов Э-разм Льво-вич.

Виринея Ниловна вскрикнула и потеряла сознание.

С шумом захлопнулась форточка, несмотря на то что ветра на улице не было.

Включили свет. Прибежала Варвара, принесла воды и нюхательной соли. Наконец, мадам Чертоногова очнулась, но еще тяжело дышала и держалась за сердце. Ее подвели к открытому окну и стали отпаивать водой.

Едва даме полегчало, она сразу же попросила Веронику Альбертовну протелефонировать ей домой и справиться о муже.

Хозяйка сняла трубку и попросила телефонистку соединить с нужным нумером. Где-то далеко, на другом конце провода, раздался щелчок, и чужая горничная вымолвила сквозь слезы, что звонил судебный следователь и передал, что барин – действительный статский советник Эразм Львович Чертоногов – скончался всего несколько часов назад. Его труп нашли в гостинице «Англетер». Тело можно будет забрать завтра во второй половине дня после вскрытия.

Вероника Альбертовна закончила рассказ и умолкла.

– Да, дела-а, – протянул Филиппов. – Если бы сам не услышал, никогда бы не поверил, что такое бывает.

– Эта область пока еще недоступна человеческому разуму. В лучшем случае мы можем только кое-что наблюдать и удивляться, – наливая чай, заключил Ардашев.

– Вероятно, вы правы. Однако меня мучает более приземленный вопрос: когда мы схватим преступника? Если ваши предположения верны и напавший на модистку маниак, убийца Вяземской и Чертоногова – одно и то же лицо, то осталась единственная надежда, что после публикации «Незнакомки» в «Ниве» он явится за гонораром.

– Я бы не стал на это надеяться. Супостат не настолько примитивен. Чего стоит один лишь способ устранения Чертоногова. Согласитесь, он поступил весьма остроумно.

– Да, – отставив в сторону пахнущий ромом чайный стакан, кивнул Филиппов. – Мне иногда кажется, что рукой преступника управляет дьявол. Ни одно из трех преступлений не похоже на другое. Он будто щеголяет перед нами своими возможностями. «Вот, смотрите, – говорит, – я и так могу, и этак. А вы, ротозеи, всегда будете отставать от меня на шаг, на два, на три…» Ладно, – он махнул рукой – будем ждать нового номера «Нивы». Он выйдет в понедельник, шестнадцатого.

Полицейский поднялся и, глядя на хозяйку, вымолвил:

– Позвольте поблагодарить вас, уважаемая Вероника Альбертовна, за столь радушный прием. Не ожидал, признаться, такого внимания. Надеюсь, мне представится возможность видеть вас. – Он повернулся к Ардашеву и добавил: – Вот поймаем Супостата – не откажитесь отпраздновать это событие в ресторации. И заодно с моей женой познакомитесь.

– Будем рады, – повеселела Вероника Альбертовна.

– Значит, договорились, – просиял гость. – А мне пора. Вы разрешите воспользоваться вашим телефоном, чтобы я вызвал таксомотор?

– Не извольте беспокоиться, Владимир Гаврилович, – ответствовала Вероника Альбертовна. – Я сама это сделаю.

– Это будет разумно, – поддержал супругу Ардашев. – А пока суд да дело, предлагаю выпить по рюмке коньяку в моем кабинете. Если вы не возражаете, я покажу вам несколько весьма раритетных изданий.

– Был бы вам весьма признателен, – вежливо склонив голову, согласился полицейский.

Водитель таксомотора оказался метеором. Едва действительный статский советник успел отдать должное прекрасному греческому коньяку и подержать в руках прижизненное издание А.С. Пушкина «Руслан и Людмила», как в дверь позвонили, и Вероника Альбертовна сообщила, что машина уже подана.

Одевшись, Филиппов (слава Богу, что Варвара вовремя заметила спящего кота в шапке гостя и устранила это безобразие) любезно попрощался с хозяйкой и в сопровождении Ардашева – и на радость котам! – вышел на лестницу.

– А вы – очень интересный собеседник, – выговорил гость, спускаясь по ступенькам. – Поверьте, я искренне рад знакомству.

– Взаимно, – улыбнулся дипломат. – Очень надеюсь, что ужин у Кюба состоится на следующей неделе.

– Ох, Клим Пантелеевич, хорошо бы! – подходя к машине, проговорил начальник столичного сыска. – Честь имею!

– Честь имею, Владимир Гаврилович!

Черный Fiat Zero грозно проревел и, словно демон, унес полицейского в неизвестность.

Над столицей империи склонилось хмурое небо, дул ветер и падал мокрый снег.

Флюгер на соседнем доме сломался. Он вздрагивал и бился на месте, точно слепой голубь, не понимающий, куда лететь. Ему в тон поскрипывал фонарь. Сквозь липкую, летящую сверху массу лампа бросала узкий конус света на часть улицы и на человека, молчаливо взирающего на редкие звезды.

Ардашев, как в детстве, когда его учил этому отец, пытался отыскать на необъятном пространстве Большую Медведицу и Полярную звезду, но ничего не получалось. Эти далекие небесные тела то появлялись неожиданно, то гасли, как свечи, накрытые сырым покрывалом петроградской ночи. Статский советник потянул на себя дверь и исчез в парадном.

20 Роковой журфикс

«С некоторых пор я не люблю людей. Откровенно говоря, я и сам не помню, когда во мне зародилась эта неприязнь. Наверное, давно. Только не надо думать, что я всегда был мизантропом. Нет, еще десять лет назад я с удовольствием брал в руки гитару и, пройдя по грифу нежным перебором, под одобрительные возгласы гостей затягивал «Пару гнедых» – известный романс на стихи Апухтина. Я пел про хозяйку, которая «в старинные годы много хозяев имела сама», про грека из Афин и жида из Варшавы, про юного корнета и седого генерала, про всех любовников, засыпавших на пышной груди той метрессы.

Ужель я мог тогда помыслить, что больше никогда не буду воспевать «останки блудницы»? Это теперь мне ясно, что героиня романса – грязная потаскуха и что конец ее вполне закономерен. А тогда об этом я и не задумывался. Надо сказать, что старушенции еще крупно повезло – она отошла в мир иной тихо, своей смертью, может быть, даже и во сне. А попадись она мне – не извольте беспокоиться! – вмиг перерезал бы опасной бритвой ее дряблую аорточку.

Но, впрочем, я отвлекся.

Помню, как однажды, на одном из журфиксов, которые устраивала моя жена, я спел тот самый слезливый романс о «паре запряженных с зарею гнедых» и вышел покурить. Голова приятно кружилась от вина, счастья и свежего петербургского ветра, прилетевшего с Балтики. Мне совсем не хотелось возвращаться назад. Там было душно, шумно, и резкий аромат «Лоригана Коти» перемешивался с запахом пота разгоряченных вином молодых тел. Я вновь открыл коробку «Графских» и достал новую папиросу. Неожиданно на меня снизошло Божье вдохновение (ох, опять будет ругаться дьявол, что я употребил это слово!), и постепенно, строка за строкой, точно падающие на ладонь снежинки, стали рождаться стихи:

Зажигает седые огни За день уставший город, Спать ложатся друзья и враги, В окна ломится зимний холод. Я люблю этих улиц печаль, Занесенных пушистым снегом, Здесь когда-то тебя повстречал И с тобою бродил по аллеям…

Как были наивны эти строчки, но тогда они мне казались гениальными! Я мысленно посвятил их моей любимой супруге, моей Богине (а я именно так ее и называл!). Ах, какая она была красивая и неприступная! Мне завидовали друзья, мне завидовали враги (вот видите, я опять чуть было не заговорил стихами!)… Жаль только, что счастье закончилось так быстро. Да и зачем я вообще тогда оставил ее одну и вышел? Быть может, ничего и не случилось бы? Это уже потом, когда я не мог ее отыскать и метался из комнаты в комнату, она, судорожно поправляя прическу, неожиданно выпорхнула из спальни, а за ней с виноватым видом плелся он – мой старый приятель, известный балагур и волокита. Второпях он заправил пиджак в брюки. И попервоначалу меня это даже рассмешило. А спустя час, пьяный как сапожник, он называл меня душкой, трепал за щеку, лез целоваться и под общий хохот предлагал нам жить одной семьей. Втроем. А «благоверная» сидела, потупив глаза, и молчала. Потом она сказала, что у нее мигрень, и ушла. Только вот гости требовали от Дон-Жуана все новых подробностей. И он, еле двигая языком, восхищался телом моей жены, запахом ее духов и нежностью кожи. Между делом он успевал еще и извиняться. «Не обессудь, дружище!» – твердил он как попугай. И это «дружище» звучало издевательски, как оскорбление. Наверное, мне надобно было проучить наглеца и вызвать на дуэль, но отчего-то я этого не сделал, а… разрыдался в голос. В комнате повисла свинцовая тишина. И все разбежались, как мыши.

Когда я остался один, то подумал с горечью: «Так, значит, прав был Чехов, когда писал, что «нет такой жены, от которой, при некотором навыке, нельзя было бы добиться ласок, не выходя из гостиной, в то время когда рядом в кабинете сидит муж?». Ну что же, господа, как ни прискорбно слышать, но извольте признать, что великий писатель оказался прав.

Естественно, я не мог лечь в кровать, где только что случилась измена. Она – язык не поворачивался теперь называть ее Богиней – рыдала, каялась, стоя передо мной на коленях, и умоляла простить. Повторяла, что сама не знает, как такое могло произойти. Вместе с ней плакала и наша единственная свеча, которая тоже не хотела умирать, – но куда там! – безжалостный огонь стремительно пожирал воск. Он напомнил мне моего приятеля, который несколько часов назад уничтожил мою любовь и, как безжалостный дровосек, вырубил под корень наше семейное дерево-счастье.

Когда над петербургскими крышами показалось солнце, я сжалился и сказал, что прощаю ее. Она не могла в это поверить и, растирая по лицу грязные слезы, все спрашивала: «Правда? ты простил? простил?» Я кивал, а в глубине души спрашивал себя, как же мне жить дальше со всем этим позором?

Дни текли, серые и скучные, как солдатская шинель. Я ненавидел и ее, и весь этот дом, и даже мебель. Теперь мне все напоминало об измене. Пьяная физиономия любовника снилась мне чуть ли не каждую ночь. И вот тогда – да, точно, именно тогда – в моей руке случайно оказался кухонный нож, и я подумал: «С каким удовольствием я бы вогнал острый клинок в спину этой мерзкой грешнице, которая скомкала всю мою жизнь, как ненужную промокашку!» И постепенно эта мысль стала приходить ко мне все чаще и чаще. Мало-помалу я стал размышлять, куда девать труп, что сказать соседям, когда они перестанут встречать мою «благоверную» у парадного. Ответа на эти вопросы я не находил и уже было решил совсем отречься от своих намерений, но тут пришел Князь Тьмы и все объяснил. Оказалось, что в этом ремесле, как и в любом другом, нет ничего сложного. Главное – нанести первый удар. Так все и вышло».

21 Воскресное свидание

Можно сказать, что переезд в Петроград почти не нарушил семейный уклад Ардашевых. «Почти» – потому, что имелись четыре бесспорных минуса, восполнить которые в столице было положительно невозможно. Во-первых, сыр, именуемый здесь осетинским, на самом деле таковым не являлся. А во-вторых, местная вишневая наливка кислила и уступала тому райскому напитку, который в Ставрополе готовила из шпанской вишни Вероника Альбертовна. В-третьих, сочинитель Ардашев на берегах Невы не написал ни строчки. Найти причину литературного бездействия он не мог. Безусловно, не хватало времени, но ведь можно было бы работать ночами, как он это делал в Ставрополе. Но не писалось, и все! То ли климат виноват, то ли служба… «Все-таки, – рассуждал иногда статский советник, – для творчества нужен особый душевный настрой, когда перо голубем летит по бумаге и едва поспевает за мыслями. Без этого автор не сможет перенестись в воображаемый мир литературных героев. А его-то – творческого состояния души – у меня так ни разу в Петрограде и не появилось!» – с горечью заключал он. В-четвертых, не хватало доктора Нижегородцева – этого верного Санчо Пансы, с которым бывший присяжный поверенный коротал вечера и за бильярдным, и за ломберным столом. К тому же эскулап никогда не уставал восхищаться успехами Клима Пантелеевича в расследовании запутанных дел, а это обстоятельство, как выяснилось при его полном отсутствии, штука немаловажная. Да и к чему лукавить, все мы тщеславны; одни – в большей степени, другие – в меньшей… Так, видимо, устроен человек, если, конечно, он к чему-то в этой жизни стремится, а не хлещет водку или день-деньской не дрыхнет на печи.

В конце концов на помощь статскому советнику пришли книги. Они и заменили бывшему присяжному все то, чего в Петрограде недоставало.

А вот в церковь Ардашевы ходили в столице так же, как и в Ставрополе, по воскресеньям.

Еще час назад статский советник стоял на коленях перед иконой Казанской Божьей Матери и молился истово, с поклонами, как он уже давно этого не делал. И этим даже немного смутил супругу. Не обращая ни на кого внимания, он просил у Господа одного – не дать дьяволу сгубить его жену, которой, по мнению Клима Пантелеевича, угрожала опасность. Он был вполне уверен в том, что она могла разделить участь покойной Вяземской. Супостат обретался где-то совсем близко. И Ардашев боялся, что следующей жертвой будет Вероника – его любовь, его жизнь, его счастье.

…На лесной опушке под Петроградом прогремел выстрел. Не открывая глаз, Вероника Альбертовна кашлянула и, окутанная пороховым облачком, опустила вниз Le Rapid – шестизарядный пистолет Бертрана, купленный всего несколько часов назад в магазине «Оружие» на Большой Морской.

– Ну и как? – робко спросила она. – Я попала?

– Мне довелось встречать всего одного человека, который утверждал, что может угодить в «яблочко» с закрытыми глазами, но и тот оказался мошенником. – Клим Пантелеевич улыбнулся. – Вероника, дорогая, скажи, зачем я так долго тебе объяснял, как целиться, если ты все равно предпочитаешь палить, зажмурившись?

– Понимаешь, когда я начинаю жать вот на эту штучку, – указывая на спусковой крючок, проговорила супруга, – мне кажется, что сейчас разразится гром, и уже от одной этой мысли мне становится страшно.

– Думать, милая, надо совсем о другом. Например, о том, что перед тобой стоит душегуб, изувечивший модистку и прикончивший твою подругу. Я уже не говорю про медиума Чертоногова. И если ты не выстрелишь, то он привяжет тебя к постели и начнет резать на кусочки. И не закрывай глаза, не бойся, смотри на эту мразь и всаживай в него раз за разом все пули. Ясно?

Она покорно кивнула.

– Итак, начали!

Раздались пять громких хлопков. Недовольно закаркали вороны, сидевшие на соседней осине.

– Умница. Это другое дело. – Ардашев взял «дамского бельгийца», вынул обойму и, снарядив патронами из желтой коробки, вновь передал жене.

– А теперь еще раз. Но сейчас постарайся попасть в эту старую березу. Выпусти все шесть патронов. И ствол веди снизу вверх, а не наоборот. Тут только четыре шага. Готова?

– Да.

– Пли!

Громыхнуло шесть раз, и с ветвей слетел снег.

– Ты делаешь успехи! На первый раз достаточно. – Клим Пантелеевич забрал оружие, положил в карман пальто и сказал: – Пистолет я почищу и вставлю полную обойму. Дома он будет лежать у тебя под подушкой, а если ты соберешься куда-то выйти, то должна будешь носить его в сумочке. Договорились?

– А не пропахнет ли она ружейным маслом?

– Ничего. Потом, когда поймаем Супостата, я куплю тебе новую.

Вероника Альбертовна кивнула и выговорила покорно:

– Как скажете, ваше высокородие.

– Уж коли мы перешли на официальный тон, то позвольте, madame, пригласить вас на тайное свидание.

– С удовольствием! А то я уже начинаю замерзать.

Над сугробами красным пятном проступило солнце. Со стороны залива тянуло пронизывающим ветерком, но небо было чистое, будто выкрашенное синькой. Снег блестел и играл на солнце, как крупинки лимонной кислоты. «Рено» ожидал на дороге. Усадив жену, Клим Пантелеевич, завел двигатель ручкой стартера и, усевшись на водительское место, нажал на акселератор. Взятый напрокат автомобиль заколесил по заснеженной дороге.

– Я и не знала, что ты так хорошо умеешь водить машину, – удивленно выговорила Вероника Альбертовна. – И когда ты успел этому научиться?

– В прошлом году, в Персии. Там у меня был хороший учитель, но его забрали Небеса.

– Он умер? – осторожно осведомилась супруга.

– Нет, его убили. Продырявили на моих глазах.

Она вздохнула и вымолвила:

– Жалко, когда убивают хороших людей, правда?

– Наверное. Но он был отъявленный негодяй, садист и шпион.

– Зачем же тогда ты с ним разъезжал? – простодушно спросила жена.

– Как раз именно для того, чтобы это понять.

– Послушай, Клим, а тебе не надоела такая жизнь? Ты постоянно рискуешь, опять мотаешься по своим командировкам…

– Так ведь война же. Когда она закончится, мы снова воротимся в Ставрополь, будем пить твою вишневую наливку и закусывать осетинским сыром.

– Право, ты хочешь опять туда, в это захолустье?

– Всенепременно.

– Но почему, Клим?

– Мне хорошо там, спокойно.

– И ты вновь пойдешь в адвокаты и будешь воевать с Поляничко и Кашириным?

– К тому времени, думаю, Ефим Андреевич выйдет в отставку, а Каширин… – он задумался на миг и добавил: – Этот «гусь» не стоит того, чтобы о нем вспоминать… Кстати, Вероника, а что пишет Ангелина Нижегородцева? Как там Николай Петрович?

– Он, если ты помнишь, еще в прошлом году записался во «Всероссийский Земский Союз» и сейчас служит где-то на Кавказском фронте. Ангелина окончила курсы сестер милосердия. Дни и ночи проводит в епархиальном госпитале.

– Да, разбросала война народ. Кто бы мог подумать, что жизнь повернется к людям темной стороной.

Память унесла бывшего присяжного поверенного в город детства. Сколько связано с ним! С тихими ставропольскими улочками, мощенными речным булыжником, купеческими особняками, утопающими в садах, величественным Николаевским проспектом и Тифлисскими воротами. Еще год назад он был успешным провинциальным адвокатом. Солидная клиентура записывалась к нему на прием заранее. Коллеги завидовали его гонорарам и известности. Местные прокуроры с большой неохотой брались за дела, в которых участвовал приехавший из столицы адвокат. Супруга занималась благотворительностью и строила планы летнего отдыха на 1914 год. Она была уверена, что они поедут в Париж и будут наслаждаться тихой красотой Монмартра, попивая кофе в каком-нибудь уютном кафе. Но все изменилось. Перед самой войной Клим Пантелеевич снова восстановился на службе и отбыл в Тегеран. Слава Богу, все сложилось удачно, он вернулся в Россию и остался в столице. И все-таки самые приятные воспоминания были связаны именно со Ставрополем. «Однако моя игра с Супостатом входит в завершающую стадию, – мысленно заключил статский советник. – Филиппов, безусловно, профессионал сыскного дела, но и он в растерянности. Уповать на то, что преступник клюнет на получение гонорара за «Незнакомку», – сущий бред. Он не настолько глуп. Я уж не говорю о его попытке провести полицию в отношении собственного роста. Очевидно одно – убийца чертовски тщеславен и жаждет популярности. Как поэт он уже прославился. Правда, даже не он, а некое аморфное существо под именем «Супостат». Но что проку от такой известности? Кто знает, что он и есть знаменитый «Супостат»? Итак, завтра в «Ниве» напечатают «Незнакомку» без подписи. Тут же поместят объявление о том, что автор сего произведения может получить гонорар. Возможно, пригласят его в редакцию. Есть слабая надежда, что маниак захочет лично услышать похвалу в свой адрес и ради этого заявится. Думаю, именно по этой причине он не стал подписывать второе стихотворение. Вероятно, преступник надеялся, что никто не станет сравнивать «Незнакомку» и «Метрессу». В то же время, если поэт-душегуб почувствует, что его решили провести, он всегда сможет объявить «Незнакомку» творением Супостата и прославиться еще больше. Скорее всего, так и будет», – подытожил рассуждения Ардашев.

Между тем автомобиль уже бежал по центру города. Холодное солнце пускало зайчики от зеркальных витрин, попадая ненароком на лица прохожих. На другой стороне улицы лежала полуденная тень, напоминающая графическую растушевку. В окнах дворцов блестела императорская позолота. Суеты почти не было. Петроград совсем не походил на столицу воюющей державы, он скорее напоминал генерала при всех регалиях, спешившего на Высочайшую аудиенцию.

До ателье оставалось не более трех кварталов. Клим Пантелеевич повернулся к жене и сказал:

– Не забудь, играем в любовников.

– Я жду с нетерпением, милый, когда окажусь в твоих объятиях, – пролепетала Вероника Альбертовна и одарила мужа томным взглядом.

– Умница! – засмеялся Ардашев. – Ты прекрасная актриса!

– Ну почему же актриса? Мы не были близки уже неделю. Ты разве этого не заметил?

– Да, – согласился Ардашев. – Нам все время что-то мешало: то полицейский пожаловал, то спиритический сеанс, то среди ночи я заявился с этим сыщиком Филипповым…

– Ой, ой, ой! Можно подумать! – Она кокетливо покачала головой. – Это все пустые отговорки! Спали-то мы в одной кровати, но никаких предложений – ни в письменном, ни в устном виде – от вас, сударь, ко мне не поступало… Нет, Клим, все дело в том, что за эти двадцать с лишним лет я тебе надоела, – грустно выговорила супруга, глядя куда-то в сторону.

– Не выдумывай!

– Ты знаешь, покойная Вяземская, считая нас любовниками, просила уступить тебя ей хотя бы на одну ночь…

– Ох, Господи! – покачал головой Ардашев. – И что же ты ей ответила?

– Дабы не вызывать у нее подозрения, я сделала вид, что согласна.

– Представляю, насколько был неприятен такой разговор.

– Это само собой. Но меня возмутила даже не столько ее просьба, сколько ее уверенность в том, что ты не откажешься от удовольствия развлечься с ней. Значит, подумала я, она прочитала это в твоих глазах.

– Я притворялся, – улыбнулся Клим Пантелеевич и остановил автомобиль перед входом в салон «Мадам Дюклэ». Он обошел вокруг машины, открыл дверь и подал руку: – Прошу вас, сударыня.

– Вы очень любезны.

Оказавшись внутри, они оставили одежду в гардеробной. Завидев их, закройщик отворил дальнюю примерочную и оставил ключ внутри. Первым туда вошел Ардашев. За ним, закончив рассматривать себя перед зеркалом, проследовала Вероника Альбертовна. Статский советник дважды провернул ключ в замке.

Да! Действительно, эта комната располагала к тайным встречам. В ней не было окон, но имелся канделябр со свечами. На стенах, украшенных обоями с восточным орнаментом, висели две картины с изображением обнаженных наложниц султанского гарема и одно зеркало. В углу стоял кожаный турецкий диван; в изголовье лежала аккуратная стопка белоснежного белья. Напротив – одежный шкаф и два стула. Пол был застлан недорогим, но мягким ковром. Посередине небольшого круглого столика господствовала ваза с букетом алых роз. Тут же на стеклянном блюде – горка с виноградом, мандаринами и свежей клубникой; коробка шоколада, бутылка вечной «Вдовы Клико» и два хрустальных бокала завершали натюрморт. Была здесь и вторая дверь. Она вела в умывальную комнату.

Клим Пантелеевич зажег свечи, откупорил бутылку шампанского и наполнил бокалы.

– За нас! – провозгласил он.

– За любовь! – ангельским голоском пропела супруга.

В тусклом пламени свечи он увидел лицо совсем другой женщины, не той, кроткой и домашней жены, которая встречала его каждый день. Теперь это была «мадам похоть». Она смотрела на него с вожделением самки, давно не имевшей интимной близости. Вероника поставила бокал, сладострастно провела кончиком языка по губам и стала быстро раздеваться, точно боясь, что ей помешают вдоволь насладиться возлюбленным.

И весь мир будто перевернулся. Они почти не говорили. Слышался стон и обрывки сладкого, как горячий шоколад, шепота: «милый», «ты прелесть», «еще!», «о Боже!»…

Неожиданно Вероника припала губами к уху мужа и, не выпуская его из объятий, прошептала:

– Я заметила, что за нами наблюдают. У турчанки на картине живой глаз.

– Пусть завидуют, – одними губами промолвил Ардашев, покрывая поцелуями ее нежную шею.

– Да! Пусть! – выдохнула она и вновь провалилась в бездну бесконечного счастья.

Турецкий диван хоть и предназначался для совокуплений, но таких страстей не видывал давно. Он стонал, покряхтывал, точно ветхозаветный дед, ругался и грозил развалиться, если его не перестанут раскачивать. Но Вероника была бесподобна. Изобретательная, как парижская куртизанка, и старательная, как наложница, получившая, наконец, долгожданную возможность усладить султана, она не жалела ни металлические пружины, ни статского советника. Дама потеряла голову. И была прекрасна.

Все закончилось так же неожиданно, как и началось. Вероника, точно гимназистка, согрешившая с преподавателем, посмотрела на мужа и зарделась. Она закуталась в простыню, как в тунику, и прошмыгнула в умывальную комнату.

Когда супруга вернулась, Ардашев, откинувшись на спинку измученного дивана, смотрел в потолок. Его лоб покрылся испариной.

– Милый, тебе плохо? – заботливо осведомилась она.

В ответ он лишь усмехнулся:

– Напротив. Так хорошо мне давно не было.

– Ты меня любишь?

– А разве можно тебя не любить?

Он налил шампанское, и они вновь выпили. Вероника отщипывала виноград и, глядя на мужа, хитро улыбалась. И в этой улыбке проскальзывало что-то знакомое, но чужое, не ее. Ардашев силился, но никак не смог понять, кого именно она ему напомнила в этот момент.

– Клим, а давай, когда кончится война, поедем в Крым, в Ялту, а? Ты говорил, там хорошо…

– Обязательно, – машинально ответил Клим Пантелеевич и тотчас вспомнил: именно так ему улыбалась Лика – его «дама с собачкой». Прошло уже три года, а он все никак не мог забыть ту раннюю ялтинскую весну 1912 года, и Ореанду, и Ай-Тодорский маяк… – Да, – согласился он, – там очень красиво. Я бы хотел посмотреть, как цветет черная магнолия.

…Дорога домой показалась короткой. Автомобиль, будто обидевшись, что о нем на время забыли, злобно урчал на поворотах, не позволяя другим машинам себя обгонять. И уже в квартире, за ужином, Вероника заметила с сожалением:

– Ой, я опять оставила в ателье свое новое платье. Оно давно готово.

– А ты позвони им, пусть доставят, – предложил Клим Пантелеевич и добавил: – Но только сделай это послезавтра, часика, этак, в четыре пополудни. Хорошо?

– Как скажешь, – пожала плечами Вероника Альбертовна и сказала: – Ты знаешь, я слышала в салоне, как ювелир Шмулевич отчитывал за нерасторопность какого-то портного. Интересно, неужели он выкупил долги у Мориса Гюстена и теперь всем заправляет? После смерти Вяземской там все перемешалось, и уже не разобрать, кто главный.

– Очень скоро все станет на свои места. По всей видимости, Супостат где-то рядом и крутится вокруг нас. Его нервы уже на пределе, и он должен ошибиться. А завтра к тому же выйдет новый номер «Нивы» с его виршами. Посмотрим, угодит ли душегуб в полицейский капкан. – Статский советник взглянул на жену и вымолвил: – Дорогая, будь, пожалуйста, осмотрительна и помни мою просьбу: если выходишь из дому, не забывай пистолет.

В ответ супруга лишь послушно моргнула ресницами и принялась сама убирать со стола (горничная Варвара отпросилась на две недели к родственникам в Ставрополь).

22 Визит Люцифера

Всю ночь меня мучили кошмары. Серая крыса пыталась залезть под одеяло. Старая беззубая тварь карабкалась по кроватной ножке и тыкалась острым носом в мою коленку. Я пытался кричать, но не мог, – горло хрипело и булькало, точно его перерезали. Совсем рядом раздался чей-то металлический смех.

От страха я проснулся.

Напротив сидел он.

Теперь дьявол закутался в темный плащ времен Римской империи, а на ногах виднелись башмаки из мягкой красной кожи (такие в те годы носили сенаторы).

Я перевел дух, смахнул рукавом пижамы капли пота со лба и уселся на край кровати. Она закачалась и скрипнула, точно так, как только что пищало это мерзкое существо.

– Что же вы, милейший, уже и с крысой справиться не в состоянии? – усмехнувшись, спросил Люцифер. – Я ведь нарочно ее к вам прислал, чтобы вы полюбовались на эту старую уродину. Хотите знать, кто это был?

– Кто? – прохрипел я.

– Эта бывшая помещица. В своем доме она любила устраивать оргии. Развратница скончалась почти пятьдесят лет назад. Именно она была воспета в романсе «Пара гнедых». Помнится, второго дня вы мечтали перерезать ее «дряблую аорточку». Вот я и решил сделать вам подарок и предоставил такую возможность. Да и она, признаться, была не против. Ее душе давно уже надоело быть крысой. Вот потому-то старая блудница и полезла к вам под одеяло. А вы, любезный, испугались и голосили, точно институтка при родах.

– Так, значит, мне это не приснилось? Выходит, это приключилось на самом деле?

– Конечно! Я велел ей убраться.

– Вы хотите сказать, что все происходящее во сне – реально?

– Безусловно. Уж вам-то пора знать, что сон – выход души на прогулку. Во сне каждый человек проживает сотни тысяч других жизней. Это еще раз доказывает, что в природе не существует такого понятия, как время. И вам, если хотите знать, сейчас совсем не столько лет, сколько указано в ваших метриках, а много больше.

– И сколько же?

– Не знаю, этого никто не знает, кроме него…

– Кроме Бога? – просипел я.

Он брезгливо поморщился.

– Да. Но не произносите больше при мне это слово. Я же предупреждал вас!

– Виноват. Не извольте гневаться.

– Ладно, чего уж там! – Он махнул рукой. – Я не в обиде. Тем более что последнее время вы ведете себя молодцом. Так мастерски прикончили камергера! Сработали вчистую! Как говорится, комар носа не подточит, и пчелка хоботок не повредит. – Он повел глазами и заметил самодовольно: – Если хотите знать, Чертоногов – не последняя жертва этой «плохой» комнаты (кстати, уже сутки его душа мается и ждет решения Небесного Суда). Через десять лет – в декабре 1925-го – в этом же пятом номере «Интернационала» (так новые власти переименуют «Англетер») обнаружат труп поэта Есенина. Он покончит с собой – удавится на трубе центрального отопления.

– Есенин, которого недавно печатал журнал «Друг народа», совершит самоубийство? – изумился я.

– А чему вы удивляетесь? А еще через пять лет за ним последует известный вам Маяковский. Только он, в отличие от предшественника, застрелится.

Искуситель замолчал. Он выставил перед собой правую руку, на которой красовался золотой перстень, увенчанный огромным брильянтом. Попав в лунный свет, пробивавшийся сквозь тяжелые шторы, камень, точно живой, заиграл тысячами бликов.

– Сударь, я поведал вам об этих сочинителях не случайно, – менторским тоном продолжил сатана. – Вы, как я вижу, уже мните себя гениальным поэтом. Но при этом забываете, что большинство из них очень плохо кончили.

– А разве «Метресса» – плохие стихи? – робко осведомился я. – До гениальности мне, конечно, далеко, но все же разве они так неудачны?

– Ой-ой-ой! Эка вы куда хватили! О гениальности заговорили! На этот счет могу заявить вам с полной ответственностью: все писатели и поэты, сошедшие с ума, продолжают считать себя великими! И это не удивительно: людям свойственно путать гениальность с безумием. – Он тяжело вздохнул и изрек: – Насколько я знаю, сегодня в новом номере «Нивы» выйдет ваше новое творение.

– Неужели «Незнакомка»? – Я чуть не задохнулся от счастья. – Ее… ее все-таки напечатают?

– Уже напечатали. Еще второго дня. А вчера журнал привезли из типографии, и сегодня утром он поступит в продажу. На той же странице будет объявление: вас попросят зайти в редакцию, якобы для получения гонорара. Так вот, не вздумайте ловиться на этот крючок. Полиция знает, что автор «Метрессы» и «Незнакомки» – одно и то же лицо.

Но я будто не слышал его. Меня переполняла радость. И я воскликнул:

– Пройдет немного времени, и моя слава затмит и Блока, и Бальмонта!

Он скривился и спросил:

– А вы им завидуете? Блок, воспевший революцию, разочаруется в новой власти и всего через шесть лет умрет. А Бальмонт хоть и проживет шестьдесят три года, но сойдет с ума. Так что граница между безумием и гениальностью весьма размыта… Пожалуй, хватит о пустяках. Поговорим о деле. Как я понимаю, вы уже наметили новую жертву?

– Да! Но на этот раз я хотел бы с ней сначала поразвлечься. Что она только не вытворяла! Мессалина по сравнению с ней – католическая монашка. Эти прелюбодейки все заслуживают страданий. Все! Но сладострастие перед смертью – высшее блаженство. Ох, и повеселюсь я с ней! Пусть порадуется перед смертью. А она будет ужасной!

– Ну-ну, посмотрим, – поднявшись со стула, вымолвил он и с полным безразличием пропустил мои слова. А потом, будто вспомнив что-то, добавил: – Третьего дня, на Сенной площади, вы чуть было не купили мерзкого блохастого котенка. Помните?

– Верно. Его держала на руках гимназистка с косичками…

– И хорошо, что не купили. Если у вас появится кот, то мне придется извести его. Звери видят меня. Особенно кошки. Они мне неприятны. Я едва выдержал нахождение в квартире на Васильевском острове во время последнего сеанса. – Он наморщил лоб, словно припоминая детали. – Так вот, с Сенной площади вы прошагали за этой юной цыпочкой целых три квартала. Девчонка вас заметила. Она испугалась и забежала в подъезд. Обратно она уже вышла с дворником. А теперь скажите мне: зачем вы за ней увязались?

– Она была так невинна! – пробормотал я. – И прекрасна, как маленькое облачко на чистом небе! Я хотел посвятить ей новые стихи!

– Нет, вы и в самом деле становитесь похожим на безумца! Так дело не пойдет! Либо вы слушаетесь меня и выполняете мои указания, либо посыпьте голову пеплом и идите сдаваться в полицию. Сыскари будут вам «рады». – Он посмотрел на меня, горько вздохнул и провещал: – Должен вам открыть одну весьма неприятную вещь: у вас очень серьезный противник. И я ничего не могу с ним поделать. Он заручился Его помощью. Все теперь зависит только от вас. Еще раз напоминаю: не вздумайте явиться в редакцию журнала. Там будет полно шпиков. К тому же мальчишка продаст вас всего за три рубля. По его следу пойдут фараоны. Всё. Спешу откланяться. Я тороплюсь. Меня ждут на берегах Тибра!

Он удалился, вернее, вошел в стену и исчез, как растворяется в сумраке тень. А я так и не сомкнул глаз. Все лежал и смотрел в потолок, все ждал, когда наступит утро, откроется газетный киоск, и я увижу новые стихи – мою «Незнакомку»!

23 Кровавый понедельник

Агент Игнатьев не спал уже вторые сутки. Да и как тут заснешь, когда круг подозреваемых в убийстве Чертоногова не уменьшался, как это обычно бывает при расследовании, а, наоборот, увеличивался.

Выяснилось, что у покойного врагов и завистников было хоть пруд пруди. И все это из-за его донжуанства. Камергер умудрился переспать чуть ли не со всеми женами своих подчиненных. Оказывается, он давненько ввел традицию, согласно которой каждый новый служащий обязан был накрывать стол и приглашать начальника к себе домой. А дальше все уже зависело от того, насколько будущая пассия нравилась действительному статскому советнику. Если дама соглашалась на весьма откровенные намеки, то Эразм Львович чаще всего отправлял мужа в неотложную командировку либо загружал его работой так, что бедолага задерживался на службе до поздней ночи. Собственно говоря, библейская заповедь «не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего» в Бозе почившему статскому генералу была чужда.

В довершение ко всему, одними этими открытиями дело по поиску маниака не ограничивалось. Наследство – салон «Мадам Дюклэ» – убиенной госпожи Вяземской все еще было под вопросом. А желающих его заполучить – хоть отбавляй. И все они – за исключением разве что племянницы Пелагеи да закройщика Шнеерзона – посещали спиритические сеансы и, стало быть, хорошо знали Чертоногова. По мнению сыскного агента, в смерти Вяземской могли быть заинтересованы лица, непосредственно упомянутые в завещании, а именно: графиня Анна Павловна Брунн (она же любовница медиума) и косвенно ее муж, Герман Аристархович; следующей шла семья, носившая баронский титул, – Екатерина Калистратовна и Протасий Христофорович Четихины. Да и Шмулевич с Морисом Гюстеном кружили вокруг этой пока еще неприкаянной собственности, как осы над патокой. Справедливости ради стоит отметить, что французу, как главному кредитору салона «Мадам Дюклэ», смерть Вяземской совсем была не нужна. Доказательством этого являлась сегодняшняя ситуация: вопрос о возврате долга галантерейному магазину «Парижский свет» завис на неопределенное время.

Вот и сидел губернский секретарь Петр Михайлович Игнатьев все в той же комнате редакции «Нивы» по адресу улица Гоголя, дом № 22. Сыскной агент пил чай и без всякого интереса листал новый номер журнала. Напротив него, после воскресного чрезмерного возливания страдал журналист Феофил Синюхин.

Полицейский зевал, тер виски и втайне надеялся, что маниак, прочитав известное объявление, под каким-нибудь соусом все-таки заглянет к редактору. Да ведь не зря же он расставил на всех этажах и у входа филеров. О появлении подозрительного лица его сразу же должны были информировать. Но час проходил за часом, и ничего не менялось. Только солнце за окном уже перебралось на другую сторону неба, да пошел снег.

Ближе к вечеру в дверях возник репортер из «Петроградского листка». И он появился не с пустыми руками, а с бутылкой отменного кизлярского коньяка Тамазова, коробкой шоколадных конфет фабрики Абрикосова и свежим, пахнущим летом лимоном. Синюхин сразу повеселел, воспрянул духом и побежал мыть чайные стаканы. Посветлело лицо и у Игнатьева.

Закурив папиросу, он спросил Померанцева:

– Как думаете, Аристарх Виссарионович, злоумышленник сам пожалует или нет?

– Сам, я думаю, побоится. Вероятнее всего, он захочет устроить проверку и опять кого-нибудь пришлет, – разливая коньяк, рассудил журналист.

– Знать бы, когда это случится. А то ведь и до второго пришествия Христа просидеть можно.

– Нет-нет! Не беспокойтесь! – вмешался в разговор Синюхин. – Сегодня! Все произойдет именно сегодня!

– А откуда, позвольте полюбопытствовать, у вас такая уверенность? – недоверчиво глядя на хозяина кабинета, осведомился сыщик.

Репортер улыбнулся и сказал:

– Сразу видно человека, который никогда не занимался сочинительством. Вы только представьте себе: стихи новичка попадают в самый престижный литературный журнал страны. Да разве это не есть заветная мечта каждого начинающего поэта! Бьюсь с вами об заклад – автор не мог дождаться, когда откроется первый газетный киоск. И глазам своим не верил, журнальчик перелистывал, смотрел, кого напечатали на соседней странице, а кого на предыдущей, нюхал, как пахнет типографская краска, – все читал, перечитывал и наверняка улыбался. Он был бы и рад знакомым похвастаться: вот, мол, смотрите, перед вами настоящий поэт, возможно, новая гордость России! Но нельзя, опасно. А тут – ну разве можно такое представить – ему предлагают сразу же получить гонорар! Такое случается нечасто.

– Да, Клим Пантелеевич тоже такого мнения. Он сказал, что, скорее всего, убийца проявит себя сегодня. Но вероятность появления самого Супостата равна нулю. Вместо него придет кто-то другой. Кстати, господа, угощение сие куплено на деньги господина Ардашева. Он и велел мне взять бутылочку хорошего коньяка. Все, говорит, приятнее будет время коротать.

– Вот что значит порядочный человек! Ну, за его здоровье, – выговорил Феофил Евсеевич и махом осушил стакан.

– Порядочный, никто не спорит, и умный, – сделав маленький глоток, произнес полицейский. Помолчав, он заметил: – Только не хотел бы оказаться я с этим умным и порядочным по разные стороны дуэльного барьера. Ведь прикончит и глазом не моргнет. А через минуту и вовсе обо всем забудет. Такие, как он, либо служат Государю, либо становятся дерзкими преступниками. Тут уж как Господь распорядится. – Он поднял глаза на Померанцева. – А вы давно его знаете?

– Мы встретились всего несколько дней назад. Клим Пантелеевич пришел осмотреть место убийства госпожи Вяземской, а я там был по заданию «Петроградского листка». Разговорились, познакомились. Я много слышал о расследованиях бывшего присяжного поверенного из Ставрополя и всегда мечтал подготовить репортаж по ходу дознания, как это делал когда-то писатель Кургучев, но мне никак не удавалось его отыскать. А тут повезло…

– Вот поймаем маниака, и напишете, – тряхнул шевелюрой Синюхин.

– Надеюсь…

Не успел газетчик договорить слово, как отворилась дверь и вошел какой-то серый, совсем неприметный человек. Игнатьев поднялся. Незнакомец шагнул к окну, отодвинул легкую кисейную занавеску и сообщил:

– Заявился тот самый сорванец, который ранее сунул редактору под дверь стихи. Оборванец сказал, чтобы деньги отдали ему, но, естественно, получил отказ. Ему пояснили, что для этого нужна хотя бы записка от автора. За три целковых он согласился показать господина, который его послал. По пятам за ним следуют два моих человека. А нас ожидает пролетка.

– Так не будем терять время, – одеваясь, проговорил Игнатьев и вместе со старшим филером направился к двери. За ними поспешил и Померанцев.

На улице репортеру посчастливилось нанять извозчика. Его коляска следовала за той, в которой сидели полицейские.

Проехав всего один квартал, Игнатьев и его помощник оставили экипаж и вошли в подворотню доходного дома. Журналист уже догнал их и шагал рядом.

В пустом дворе кружил и метался ветер. За каретным сараем, у снеготаялки, спиной к проходу стояли два человека – это были тайные полицейские агенты. Заслышав шаги, они обернулись, и в этот момент Померанцев разглядел лежащее на снегу тело мальчика. Парнишка был еще жив, но это были его последние вздохи. У несчастного было перерезано горло, и прямо из шеи текла и булькала теплая, уже растопившая снег кровь. Он вдруг захрипел, повел головой и замер, уставившись на людей немигающим взглядом. В правой руке у мальца были зажаты три целковых, а из левого кулачка выглядывала записка. Игнатьев вынул ее, развернул и прочел вслух:

Холодный морок изведет порок, Густая мгла рассеется под вечер, Изменнику я преподал урок, А три рубля – на пумин вам, на свечи. Супостат

Он повернулся к подчиненным и со сталью в голосе спросил:

– Как вы могли это допустить?

– Сами понять не можем, – виновато пробубнил один из соглядатаев. – Хлопчик юркнул в сарай. И больше не выходил. Мы ждали, пока кто-нибудь появится. Потом из подъезда показался дворник. Он спросил, кто мы такие и что нам тут нужно. Мы представились, сказали, что ищем человека, и стали ждать. А он пошел проверить сарай. И почти сразу начал кричать, что мальца убили. Мы бросились туда. А тут такое дело… кровь… Мы все углы там обшарили. Но никого не нашли.

– А где сейчас этот дворник? – осведомился старший филер.

– За доктором понесся, сказал, что врач в соседнем доме живет. Да чего уж там, – махнул рукой полицейский, – поздно уже!

– Остолопы! Мать вашу! – не удержался Игнатьев. – Он такой же дворник, как я Николай Чудотворец! Это и был Супостат!

Не сговариваясь, оба филера бросились назад, под арку. Им навстречу двигался человек с тросточкой.

– А вот и господин Ардашев пожаловал, – вполголоса проговорил Игнатьев, указывая глазами на статского советника.

Кивнув присутствующим, Клим Пантелеевич приблизился к мальчику и, осмотрев труп, сказал с горечью:

– Вот и я не успел. На службе было много дел.

– А как вы нас нашли? – поинтересовался Померанцев.

– Ваш коллега, господин Синюхин, сказал, что был посланец от Супостата и все отправились за ним. Я посчитал, что он должен свернуть на Гороховую. Дойдя до арки, понял, что это самое подходящее место, которое мог выбрать маниак. Здесь легче всего затеряться. А тут смотрю, мне навстречу шагают двое знакомых соглядатаев. Ну, думаю, значит, не ошибся.

– Эти два ротозея умудрились упустить душегуба. Вон, поглядите на них! – Игнатьев кивнул на приближавшихся полицейских, которые уже возвращались. – Идут, остолопы! Не догадались, что убийца переоделся в дворника. – Он повернулся к старшему филеру и спросил: – А где настоящий дворник? Почему он до сих пор к нам не пожаловал?

– Разберемся, – ответил тот и зашагал к дворницкой. Но минуты через три вернулся и доложил: – Спит пьяный. На столе всего одна недопитая бутылка водки. Но для такого детины это сущий пустяк. Скорее всего, его опоили снотворным или подмешали кокаина.

– Я так и думал. Ипполит Савельевич, прошу вас остаться до прихода судебного следователя, врача и эксперта. – И, бросив недовольный взгляд на агентов, распорядился: – А вы, господа, – прямиком в сыскное, рапорта писать и ждать вызова к начальству. Эта смерть ляжет позорным пятном не только на вас лично, но и в первую очередь на меня как на руководителя операции. Дожились! Четвертое преступление за две недели! А ведь могли остановить эту смертельную карусель прямо сейчас. Но нет. Упустили ирода из-под самого носа. Все старания коту под хвост. Попробуй, сыщи его теперь!

– Надеюсь, господа, это было последнее злодеяние Супостата. Если все пойдет так, как я рассчитываю, то уже завтра, до захода солнца, я доставлю вам его живым и невредимым. А сейчас простите, мне надобно поторопиться и закончить кой-какие приготовления, – вымолвил Ардашев.

– Вы серьезно? – сдвинув на затылок котелок, недоверчиво проговорил Игнатьев.

– Вполне. Как только капкан захлопнется, я тут же дам вам знать.

– А как же я? – разочарованно осведомился Померанцев. – Неужто, патрон, вы обойдетесь без меня? Кстати, у меня еще остались ваши деньги. По-моему, пять рублей с медью, – будто оправдываясь, газетчик полез в карман.

– Нет-нет! Мне ничего не нужно. Оставьте себе. А что касается вашего участия в завершающем акте столь затянувшейся пьесы, то будет лучше, если его поимкой я займусь самолично. Не волнуйтесь, Аристарх Виссарионович, вы будете первым журналистом, который оповестит публику о поимке душегуба.

– Удачи вам, Клим Пантелеевич! – рассеянно выговорил репортер и протянул руку.

– Благодарю вас. Я бы не прочь обвенчаться с этой капризной госпожой и прожить в браке хотя бы пару дней, – ответив на рукопожатие, усмехнулся дипломат. – Честь имею, господа.

– Честь имею, – попрощался Игнатьев.

Дождавшись, когда статский советник скроется под аркой, сыщик покачал головой и сказал:

– Ох и фрукт этот ваш бывший присяжный поверенный! Набрался в своем Ставрополе фанаберий и теперь не общается с нами, а одними загадками разговаривает. Что они, эти провинциалы, все такие?..

Померанцев ничего не ответил, а лишь неуверенно пожал плечами.

– Ладно, – заключил полицейский, – подождем до завтра. Посмотрим, насколько его слова не расходятся с делом…

24 Допрос

По всему выходило, что Ардашев опоздал. Уже утром во вторник, 17 февраля, у Филиппова в кабинете раздался телефонный звонок. Неизвестный «доброжелатель» поведал, что закройщик ателье «Мадам Дюклэ» Арон Шнеерзон и есть преступник, напавший на модистку и прикончивший госпожу Вяземскую. По словам звонившего, вещественные доказательства первого злодеяния – пузырек с серной кислотой и пипетка – находятся в его раскройном столе. «А резцов у него – полным-полно. И каким именно он уродовал лицо несчастной модистке, спросите у душегуба сами», – закончил короткое сообщение аноним. Голос у звонившего был неестественный. «Не иначе как прикрыл трубку носовым платком», – заключил Филиппов. Именно так последнее время делали вымогатели, именовавшие себя, на революционный манер, экспроприаторами.

Не уведомляя следователя, действительный статский советник на пару с Игнатьевым и еще двумя агентами поспешил в упомянутый швейный салон. Шнеерзон в этот момент обслуживал клиентку в примерочной комнате. К тому времени, когда он показался, из его стола уже извлекли все те предметы, о которых упоминал звонивший. Закройщик так ничего толком и не сумел объяснить. Когда он понял, в чем его обвиняют, он начал стучать зубами, будто швейной машинкой, и принялся лепетать что-то о своей невиновности, об алиби и свидетелях. Подозреваемого тут же препроводили в следственную камеру.

Примерно через час судебный следователь уже вел допрос. Испуганный портной не производил впечатления холодного и рассудительного убийцы. Он настаивал на своей полной невиновности и в доказательство приводил все те же доводы, которые рассказывал сыщикам еще во время первого опроса, состоявшегося после нападения на Анну Извозову. Мол, в тот вечер он был в «Мираже» (синематографе на Офицерской) и смотрел «Гибель Титаника». Во время сеанса у киномеханика трижды рвалась пленка, и потому в зале включали свет. После основной фильмы показывали видовую картину «Африка». Он помнил все в деталях и подробно рассказывал, что кадры были раскрашены в разные цвета: небо – в синий, пальмы – в зеленый, а закат – в красный. У Шнеерзона сохранился и билет. По указанию следователя сыщики тогда проверили полученные сведения, и они подтвердились. От улицы Офицерской до дома на Болотной, где проживала модистка, – путь неблизкий, и представить, что ему удалось покинуть кинематограф, нанять извозчика или даже таксомотор, напасть на белошвейку, а потом вернуться и досмотреть картину – было нереально. Два капельдинера тогда подтвердили, что во время указанного в билете сеанса ни один мужчина из залы не выходил. Они упомянули только даму с ребенком, которая водила малышку в ретирадник, расположенный во внутреннем дворе.

Судебный следователь – Илья Ионович Браз – вполне отдавал себе отчет, что раскрытие этого дела позволит ему получить статского советника раньше положенного срока. «В пятьдесят лет каждый чиновник обязан иметь статского. Это только неудачники, глупцы и бездельники успокаивают себя мыслью, что все не от них зависит», – потирая лоб, мечтал он о ближайшем будущем, одновременно размышляя, как вывести на чистую воду этого выкреста.

– Положим, я вам верю, – стряхивая с мундира перхоть, выговорил Браз. – Но возникает второй вопрос, откуда в вашем столе оказались известные вам предметы?

– Не иначе как подбросили-с. Другого объяснения и быть не может, – лопотал Шнеерзон.

– Хорошо. Допустим. Но кто мог это сделать?

– Да откуда мне знать! – вскакивая с табурета, воскликнул закройщик. – Одно теперь ясно, что злоумышленник имел прямой доступ к моему столу. Иначе и быть не может!

– Сядьте! – велел следователь и с недоверием изрек: – Если так, то соблаговолите припомнить, любезнейший, где вы находились во время убийства госпожи Вяземской?

– Дома-с!

– Ну и ответ! Этак каждый бобыль заявит. Поди проверь вас, когда ни жены, ни детей нет.

– Я был дома у Пелагеи Дмитриевны! – уточнил подозреваемый. – Она пригласила меня на чай.

– Это в котором часу, позвольте узнать?

– Как в котором? Около одиннадцати вечера. Вы же сами спросили, где я находился во время убийства Вяземской, – недоуменно спросил Шнеерзон и заморгал обиженно.

Следователь поднялся, потер довольно руки и пружинящей походкой прошелся по комнате. Уставившись на портного, он воскликнул победно:

– Quod erat demonstarndum!

– Что-что? – Арон Яковлевич приподнял брови, да так и застыл в недоумении.

– Что и требовалось доказать! Вот я вас и уличил, господин Супостат! Вы только что сами себя выдали.

Закройщик промямлил вопросительно:

– Выдал? Я? Как?

– А очень просто! – всплеснул следователь руками. – Откуда вы могли знать время убийства Вяземской, если вы не были в числе лиц, приглашенных на спиритический сеанс?

Шнеерзон выдохнул облегченно и объяснил:

– В этом нет ничего удивительного-с. Пелагея Дмитриевна мне говорила, что журфиксы у Фаины Мелентьевны всегда заканчиваются в одиннадцать. А в полночь она уже спит, потому что, по мнению нашей хозяйки, от долгого бодрствования появляются ранние морщины.

Следователь хотел что-то сказать, но в нерешительности остановился. Подумав несколько секунд, он погладил плешь и проронил:

– Ладно, положим, я вам поверил. А где вы были в пятницу, тринадцатого, между пятью и шестью часами пополудни?

– В ателье-с. К концу недели всегда много работы, потому клиентам удобнее приходить на примерки в выходные. Вот мы и зашиваемся, в прямом и переносном смысле. Вы, господин следователь, легко можете проверить мои слова по журналу посетителей.

– Смогу, не сомневайтесь! – Браз склонился над самым ухом швейного мастера и вкрадчиво прошептал: – Ну а вчера, в котором часу вы ушли домой? Помните?

– Да-с! Около восьми вечера.

Илья Ионович ничего не ответил. Он тяжело упал в деревянное кресло, потер виски, окунул в чернильницу перо и, двигая во время письма губами, точно гримасничая, принялся составлять протокол допроса. Перо скрипело, плакало и от сильного нажима иногда рвало бумагу, но буквы постепенно отвоевывали у белого листа все новое пространство. Когда свободного места на странице почти не осталось, он закончил.

– Соблаговолите расписаться, – сухо проговорил следователь и положил лист перед Ароном Яковлевичем.

Мастер швейного дела пробежал глазами по строчкам и промямлил испуганно:

– Боже милостивый! Но я такого и не говорил…

– Что-с? – рявкнул коллежский советник и навис над закройщиком.

– Простите, сударь, но я не заявлял, что Пелагея Дмитриевна заранее сообщила мне, где и до которого часа госпожа Вяземская будет проводить спиритический сеанс шестого февраля. А в рассуждении взаимоотношений Фаины Мелентьевны и Пелагеи Дмитриевны я и словом не обмолвился о том, что они были неприязненные. Наоборот-с, тетя и племянница души друг в друге не чаяли.

– Да? А что ж тогда Вяземская «забыла» упомянуть любимую племянницу в завещании? – огрызнулся следователь.

– Мне это, господин следователь, неведомо. Я за других не в ответе-с, – робко выговорил портной.

– Ну вот что, голубчик, не хотите подписывать – не подписывайте. Мне торопиться некуда. У меня достаточно оснований задержать вас. Посидите пока с убийцами и насильниками, тюремной баланды отведаете, клопов покормите. Пройдет пара-тройка месяцев, – а может, и полгода! – глядишь, мы и разберемся во всем. Если не причастны – выпустим, а виновны – под суд пойдете.

Следователь вынул портфель с бронзовой монограммой на пряжке и, давая понять, что допрос окончен, открыл его.

– А если я подпишу, вы меня отпустите? – понурив голову, кротко спросил Шнеерзон.

– Вы что же это? Торговаться со мной вздумали? – повысил голос коллежский советник и, налившись багровой краской, стал похож на вареную свеклу.

Закройщик схватил перо и судорожно вывел подпись.

– А вот это совсем другой коленкор, милейший, – не скрывая радости, самодовольно провещал чиновник.

Шнеерзон замер, точно подсудимый, ожидающий приговора судьи. Он громко глотал слюну и с надеждой смотрел на следователя.

Илья Ионович медленно провел своими длинными пальцами по бакенбардам и, разглядывая потолок, вымолвил:

– Несомненно, вы сделали правильный шаг. Несомненно-с. Но поймите и меня: всего два часа назад в вашем столе обнаружили вещественные доказательства причастности к нападению на Анну Извозову. И отпустить вас сию минуту я не имею права. Однако в душе я верю, что вы честный и порядочный человек, но до тех пор, пока я не отыщу настоящего злодея, вам придется некоторое время провести в… тюрьме. Поверьте, Арон Яковлевич, это ненадолго.

– Как в тюрьме? Но вы же обещали-с?

Между тем следователь вынул из папки совсем другой, уже отпечатанный на машинке лист и выговорил сухим официальным тоном:

– Это постановление о вашем аресте. Соблаговолите ознакомиться и расписаться.

Портной, точно загипнотизированный, безропотно подчинился. Но в его глазах еще жила надежда, что весь этот кошмар вот-вот закончится, все станет на свои места и он пойдет домой. Пожалуй, он возьмет извозчика или даже таксомотор, чтобы поскорее унестись от всех этих неприятностей.

А следователь, спрятав протокол в папку, достал серебряную луковицу карманных часов, щелкнул крышкой и, спохватившись, воскликнул:

– Ба! Совсем запамятовал! У нас же в три пополудни назначено важное совещание. Простите, спешу-с, – с этими словами он распахнул дверь и окликнул охрану. Стражник появился тотчас же.

Повернувшись к арестованному спиной и уставившись на портрет Государя, следователь повелел увести задержанного.

Когда в коридоре затихли шаги арестанта и конвойного, Илья Ионович покинул кабинет и в приподнятом настроении зашагал домой. Остаток дня обещал быть приятным: старые дружки заявятся на преферанс. Супруга, как всегда, приготовит холодные закуски и напитки. И сегодня вечером он точно отыграется и вернет «красненькую», проигранную на прошлой неделе. Непременно вернет!

25 Выстрел

I

Электрический звонок проверещал нервно, три раза подряд. «И кому это неймется?» – подумала Вероника Альбертовна. Она вышла в переднюю и, не снимая цепочки, приоткрыла дверь; в ее проеме виднелся какой-то человек в надвинутой на глаза шапке и длинном, до самого пола, пальто. Он держал в руках сверток и смотрел себе под ноги.

– Что вам угодно? – тихо спросила жена статского советника.

– Мадам Ардашева здесь проживает? – осведомился он.

– Да, это я.

– Велено доставить вам платье, пошитое в салоне «Мадам Дюклэ», – просипел посыльный.

– Хорошо, – произнесла она, сняла цепочку и отворила дверь.

И в этот момент незнакомец шагнул к хозяйке, обхватил ее двумя руками и, как бревно, внес внутрь. Левой рукой он прикрыл ей рот, а правой потянул на себя бронзовую ручку двери. Английский замок клацнул, точно пасть тигра, и надежно закрыл квартиру. Сверток упал под ноги.

Вероника Альбертовна почувствовала запах дорогого мужского парфюма. Сильные руки вновь подняли ее и понесли через анфиладу комнат к спальне. Она попыталась закричать, но голос сорвался, и окрик умер, едва родившись.

Он бросил ее на кровать и, уверенный в собственном превосходстве, начал раздеваться.

– Это вы? – испуганно вымолвила жертва.

– Да, милочка! Я! – Он сбросил пальто и, стягивая пиджак, добавил: – Не заставляйте меня рвать на вас одежду – лучше разденьтесь сами.

– Так, значит, вы убили Фаину Мелентьевну? – подобрав под себя ноги, вымолвила Ардашева.

– А вам жаль ее? – расстегивая брюки, удивился он. – Она была шлюхой. И ее модистка, рано или поздно, тоже стала бы такой. Служа в этом швейном борделе, она не смогла бы остаться порядочной девушкой, ведь перед ее глазами ежедневно сновали похотливые парочки, снимавшие примерочную комнату для плотских утех. Вот потому-то я и лишил ее возможности лицезреть это капище разврата. Я, если хотите, спас ее душу. К тому же я подарил ей жизнь. Вы думаете, я не прав? Но посмотрите, во что превратилась Пелагея – племянница Вяземской. Мало того что она от рождения редкая стерва, так еще и неразборчивая шлюха. Кроме Шнеерзона, эта дамочка умудрилась переспать еще с тремя моими приказчиками. И это всего за одну неделю! Если хотите знать, она будет следующей после вас жертвой.

– После меня? – дрожа всем телом, прошептала хозяйка. – Вы хотите меня убить?

– Не знаю, – снимая исподнее, выговорил он. – Если вы сумеете усладить меня так же, как в воскресенье вы ублажали своего любовника, то, может быть, я вас и помилую.

– Я вам не верю. Вы все равно потом убьете меня. Ведь вам не нужен свидетель, – робко вымолвила Вероника Альбертовна, закрываясь от преступника подушкой.

– Ну хорошо! Хотите откровенность? Пожалуйста! Либо вы будете безотказно выполнять мои маленькие фантазии – и после этого я вас совсем безболезненно умерщвлю, – либо я буду насиловать вас, как последнюю бульварную шлюху, а потом, еще живую, стану медленно и долго пытать. Мой кинжал совсем заскучал без работы. Дальше продолжать? – прошипел он, дрожа всем телом и явно возбуждаясь от собственных кровожадных фантазий.

В этот момент Вероника Альбертовна выставила вперед руку, сжимающую шестизарядный «Бертран». Громыхнул выстрел, и злодей покачнулся. Запахло порохом. Зажмурившись, испуганная женщина продолжала нажимать на спусковой крючок до тех пор, пока не кончились патроны. Послышался глухой звук упавшего на пол тела, и только после этого чья-то рука вынула из ее ладони Le Rapid.

Перед ней стоял супруг. В одной руке он держал браунинг, а в другой – шестизарядный дамский пистолет. Глядя на корчившегося в муках злодея, Клим Пантелеевич принялся успокаивать жену:

– Все уже позади. А стреляла-то зачем? Мы же договорились, что как только маниак приблизится к кровати – появляюсь я.

– И что потом? – слезая с брачного ложа, как-то буднично озадачилась жена. – Ты сдашь это чудовище в полицию? Будет суд, и в конце концов упыря просто отправят на каторгу? А как же справедливость? Как же возмездие за загубленные души? Вчера я нашла в твоей библиотеке «Уложение о наказаниях». Полистав книгу, я еще больше убедилась в собственных предположениях: Супостату в любом случае удастся избежать смертной казни. И этот факт меня очень расстроил. Однако вскоре я обнаружила параграф, в котором говорится, что, защищая себя от «преступного посягательства», имею полное право пристрелить его. Разве я не права, господин бывший присяжный поверенный?

– Права, еще как права, но надо вызвать карету «Скорой помощи». Надеюсь, его еще можно спасти. Заметь, в него попала только первая пуля, а все остальные изрешетили твой любимый комод. И ты опять стреляла зажмурившись.

Вероника Альбертовна закивала головой, обняла мужа и расплакалась.

– Клим, милый, когда закончится весь этот кошмар? – всхлипывая, как ребенок, проговорила она. – Когда люди станут добрее? Когда? Я сейчас же вызову врачей. Я не хочу быть убийцей…

– Предоставь это мне, дорогая. Пройдем в гостиную, тебе не стоит здесь находиться. Завтра я найду новые комнаты, мы съедем, и ты обо всем забудешь.

– Да-да, конечно. Надобно поменять квартиру, – утирая глаза платочком, произнесла жена. – И Варвару мы должны предупредить, дать ей новый адрес.

– Не беспокойся. Я все устрою…

II

– И все-таки вы его отыскали! – с заметной досадой в голосе проговорил Игнатьев, провожая взглядом санитаров, выносивших на носилках едва живое тело.

– Да нет. Он сам нашел Веронику Альбертовну, – усмехнулся Ардашев и добавил: – На свою голову.

– Героическая у вас супруга! – строча в блокнот, воскликнул Померанцев. – Не растерялась.

– Да, – улыбнулся Клим Пантелеевич, – слава Богу, что она стреляла с закрытыми глазами, а то бы злодея уже выносили вперед ногами.

– Доктор сказал, что ранение пустяковое. Пуля угодила в плечо. И через несколько дней его наверняка переведут из тюремной больницы в одиночную камеру. А закройщика, я думаю, завтра же отпустят, – сообщил губернский секретарь.

– Ох! – покачал головой журналист. – Кто бы подумал! Такой человек и – кровожадный маниак.

– А стихи, заметьте, какие писал, уж получше многих! – вставил реплику Игнатьев.

– Это еще как сказать, – с обидой в голосе вымолвил репортер. Во всяком случае, я бы не стал утверждать столь категорично. – Да, не спорю, «Метресса» – неплохое стихотворение. Но вот «Незнакомка», на мой вкус, слабенькое, наспех сляпанное сочинение. Его бы не мешало подчистить, отшлифовать. Интересно, что еще у него есть?

– А это мы скоро узнаем, – заверил присутствующих сыщик. – Вот только дождемся приезда следователя и после этого сможем отправиться на квартиру задержанного, на обыск.

– Чудесно! – обрадовался Померанцев. – Представляете, он сидит в тюрьме, а здесь, на воле, выходит книжка его опусов под названием «Сборник Супостата», а?

– А может, лучше взять два последних слова из «Незнакомки» и назвать «Замороженная кровь»? – предложил Ардашев.

– Неплохо, – оживился газетчик. – Но на мой вкус лучше – «замороженный страх». Пожалуй, именно так я и озаглавлю статью.

– Право, удачно, – согласился полицейский.

– Благодарю!.. А я, если честно, – журналист мечтательно поднял к потолку глаза, – рискнул бы даже найти ему издателя, например, в лице моего редактора. А почему нет? Судебный процесс обещает быть громким. Шуму будет – о-го-го! И на рекламу тратиться не придется. Книги можно будет продавать прямо у здания Окружного суда. Уверен, только за первые дни легко разойдутся тысячи экземпляров. И за ними выстроится очередь!.. Но есть и другой путь: выпускать каждый номер нашей газеты с судебным репортажем на первой странице и приложенной к нему брошюрой стихов маниака. Цена, конечно, возрастет, но если книжка будет небольшой и ее напечатают на той же бумаге, что и «Петроградский листок», то профит может оказаться весьма значительным!..

– Что ж, господа, прошу в гостиную, – прервал мечтания журналиста Клим Пантелеевич. – Вероника Альбертовна, насколько я понимаю, уже давно приготовила холодные закуски. Поимку Супостата стоит отметить.

– Святое дело! – одобрительно кивнул полицейский, разгладил усы и первым проследовал в соседнюю комнату.

26 «Замороженный страх»

Рабочий день закончился, и Ардашев, пройдя Певческий мост, услышал выкрики разносчика газет: «Сенсационная новость! Пойман маниак-поэт! Читайте подробный репортаж в «Петроградском листке». Бывший присяжный поверенный из Ставрополя отыскал очередного душегуба! Клим Ардашев – лучший сыщик империи!»

Закутанный в потрепанный полушубок подросток бойко торговал газетами. Пачка прессы в его руках таяла на глазах. Но один экземпляр все-таки достался статскому советнику. На первой полосе выделялась статья Померанцева под заголовком «Замороженный страх». И глаза дипломата побежали по строчкам:

«Череда жестоких преступлений в столице, слава Богу, закончилась. Пойман хитроумный изувер и убийца, оставлявший на месте преступления свои стихи, которые попали на страницы уважаемой всеми «Нивы». Никому и в голову не могло прийти, что маниаком окажется хозяин самого модного галантерейного магазина «Парижский свет» – Морис Гюстен! Именно он, выдав себя за разносчика готового платья салона «Мадам Дюклэ», ворвался в квартиру на Васильевском острове, где жительствовал Клим Пантелеевич Ардашев – бывший присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда, а ныне служащий МИДа.

Преступник, будучи уверенным, что хозяина нет дома, уже был готов наброситься на супругу статского советника, но последняя успела выстрелить в злодея из дамского пистолета. Тотчас же в комнате оказался и сам г-н Ардашев, который вызвал карету «Скорой помощи» и позвонил в полицию. Истекающего кровью петроградского Джека-потрошителя доставили в больницу. Как позже выяснилось, рана оказалась пустячной, и уже сегодня он содержится в одиночной камере тюрьмы предварительного заключения на Шпалерной.

Было бы большим заблуждением считать, что поимка злоумышленника носила случайный характер и все дело в счастливом стечении обстоятельств. Это далеко не так. Коварный и самонадеянный изувер угодил в капкан, расставленный статским советником Ардашевым в нужное время и в нужном месте. Его вина в жестоком убийстве трех человек (г-жи Вяземской, г-на Чертоногова, десятилетнего сына прачки Сережи Курлова) и ослеплении модистки салона «Мадам Дюклэ» Анны Извозовой доказана прямыми и косвенными уликами, часть которых обнаружена в роскошной квартире злоумышленника. К ним прежде всего относятся дневниковые записи маниака. Признаться, это чтение не для слабонервной публики. С исписанных мелким почерком страниц веет холодом смерти и мраком потустороннего мира. Иногда кажется, что господин Гюстен потерял рассудок и ему самое место в больнице для умалишенных на Мойке. И этому есть все основания. Например, вчера он нацарапал на стенах камеры дьявольские кресты, отказался от встречи со священником и каждую ночь ждет своего спасителя – сатану. Даже в тюрьме он продолжает вести дневник. Несомненно, его умственному состоянию дадут оценку лучшие специалисты в области судебной психиатрии. Но самое ужасное открытие сделал сыщик-любитель Ардашев. Он обратил внимание, что только в одной из пяти комнат жилища маниака довольно прохладно. От сырости кое-где отстали обои, и штукатурка в этих местах заметно изъедена плесенью и грибком. И все это из-за того, что в достаточно большом помещении не было ни печи, ни камина. В ней вообще, судя по скудному наличию старой мебели, никто не жил. Это обстоятельство насторожило г-на Ардашева, и он высказал гипотезу, что там должен был быть, по крайней мере, камин, который, вероятно, заложили. Простучав стену, бывший адвокат указал на предполагаемое место его расположения. Когда сняли обои, то все стало ясно: кирпичная кладка была сложена кое-как. Тотчас же пригласили рабочего, и он начал разбирать стену. Едва мастер вынул несколько кирпичей и заглянул внутрь – ему сделалось дурно. В трубе стояла мумия женщины. Останки извлекли. Следствие установило, что это была пропавшая десять лет назад супруга хозяина магазина «Парижский свет» Елена Бонэ. В архиве полиции нашлось давнее прошение Мориса Гюстена об отыскании жены. Странно, что в тот момент ни у кого не возникло и тени подозрения в отношении мужа. Но теперь все выяснилось, душегуб обвиняется и в этом преступлении.

Многим интересно будет узнать, что хоть Мориса Гюстена и называли французом, на самом деле он русский во втором поколении. Правда, его дед, Анри Гюстен, попал в плен еще во время войны с Наполеоном в 1812 году. Тогда раненый французский офицер остался в Смоленске, где сочетался браком с дочерью отставного полковника, католика по вероисповеданию, так же служившего в России. И Морис Гюстен – их внук.

Как бы там ни было, но зловещая тень маниака-поэта больше не нависает над нашим городом. Злодей дал признательные показания. Страх заморожен. И все это – исключительно благодаря г-ну Ардашеву, распутавшему не один клубок загадочных преступлений».

«Ох и превознес меня Аристарх Виссарионович до небес, – подумал статский советник и невольно улыбнулся. – Как бы на службе от такой похвалы в мой адрес не посыпались упреки, что, дескать, в МИДе есть более важные дела, чем оказание помощи сыскной полиции и судебному следствию Петрограда. Ладно, будем надеяться, что на этот раз пронесет».

Он свернул газету и, выбрасывая вперед трость, зашагал к стоящему неподалеку таксомотору.

27 Последняя страница

«Свеча уже догорает, и я совсем скоро увижу сатану. Он приходил ко мне вчера и сказал, что вытащит меня из темницы. Дьявол заверил меня, что я стану таким же бессмертным, как и он, и смогу перемещаться сквозь века и пространства. Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и поведал, что я уже давно заслужил право находиться рядом с ним и выполнять его поручения. Какое счастье! Как долго я ждал этого момента. От радости я чувствовал себя выше адмиралтейского шпица!.. Правда, он добавил, что для этого я должен уйти в мир вечности сам. Таков закон. Что ж, я и на этот раз выполню возложенную на меня обязанность. А впрочем, я к этому готов: мой серый тюремный халат разрезан и сплетен в прочную веревку. Осталось привязать один конец к верхней перекладине решетки, затянуть на шее покрепче петлю и, сбив табурет, поджать колени. И почти сразу наступит блаженная вечность! Так я сейчас и сделаю. Вот и все. Пора. Прощайте!»

Примечания

1

Dessou – (фр.) (уст.) – десу; 1) нижнее белье; 2) нижняя юбка (прим. авт.).

(обратно)

2

Вершок – мера длины, равная 4,4 см. Вершок главным образом использовался как мера длины при определении роста, причем заранее полагалось, что счет ведется после двух аршин, т. е. после 142 см (аршины в речи не упоминались). Таким образом, упомянутый рост составлял 186 см (прим. авт.).

(обратно)

3

«Колпино», «до Колпина» (жарг.) – одна рюмка водки за 10 копеек; отсюда: «съездить в Колпина» «пройтись до Колпина», «доехать до Колпина» (прим. авт.).

(обратно)

4

«Бологое», «до Бологова» (жарг.) – стакан водки за 15–20 копеек (прим. авт.).

(обратно)

5

Так называли МИД по месту нахождения здания (прим. авт.).

(обратно)

6

По этому адресу в 1915 году располагалось посольство Великобритании (прим. авт.).

(обратно)

7

Like father, like son – англ. посл., «Каков отец, таков и сын»; эквивалентно русскому варианту: «Яблоко от яблони недалеко падает» (прим. авт.).

(обратно)

8

«Это хорошо» – фр. (прим. авт.).

(обратно)

9

«Это прекрасно» – фр. (прим. авт.).

(обратно)

10

Chambres garnies (фр.) – меблированные комнаты, вид гостиниц (прим. авт.).

(обратно)

11

Фунт – мера веса, составляет 409, 5 грамма (прим. авт.).

(обратно)

12

Средневековые чулки-штаны (прим. авт.).

(обратно)

13

Le rende-zvous destingués (фр.) – встреча избранных (прим. авт.).

(обратно)

14

В данном случае в фамилиях используются созвучные английские оскорбительные слова (прим. авт.).

(обратно)

15

Портовый город, расположенный на берегу Персидского залива (прим. авт.).

(обратно)

16

Драгоман – переводчик, окончивший курсы при МИДе и работающий в посольстве или консульстве (прим. авт.).

(обратно)

17

Шопемфиллер – уст., (жарг.) – вор, специализирующийся на кражах из ювелирных магазинов (прим. авт.).

(обратно)

Оглавление

1 Модистка

2 Ночной гость

3 Беда

4 Главный сыщик столицы

5 Статский советник

6 Странная надпись

7 Порванная цепь

8 Печальное известие

9 В сыскном

10 Примерка

11 Откровения

12 Супостат

13 Вне времени

14 Таинственное послание

Незнакомка

15 Наедине с собой

16 Встреча в кофейне

17 Четверг, 12 февраля

18 Убийство в «Англетере»

  I

19 За чаем

20 Роковой журфикс

21 Воскресное свидание

22 Визит Люцифера

23 Кровавый понедельник

24 Допрос

25 Выстрел

  I

  II

26 «Замороженный страх»

27 Последняя страница Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg