«Синий конверт»

Игорь Шприц Синий конверт

Глава 1 Бессловесный свидетель

Два желтых немигающих кошачьих глаза неотрывно следили за людьми, вошедшими в дровяной сарай, что стоял в отдалении от дома в курортном местечке Парголово.

Осенью дачники разъезжались по городским квартирам, оставляя на дачах комплекты старых журналов «Нива», мебель из ивовых прутьев и котов, которым не было места в городе. Большинство из брошенных погибали, но некоторым везло — вокруг дач водились мыши — и они переживали зиму, чтобы весной снова встретиться с предавшими их хозяевами. Коты зла не помнили, но людей избегали.

Поэтому темно-серый сибирский кот, летняя кличка Максимилиан, для друзей просто Макс, благополучно питавшийся всю зиму жирными мышами в стогах сена, не стал ластиться к двум человеческим особям, а, спрятавшись на поленнице дров в сарае, внимательно следил за всеми их телодвижениями.

Люди зашли в сарай. Маленький и шустрый не делал ничего, только следил за действиями высокого и медленного. Высокий студент-путеец разложил на столе отдельные компоненты будущей бомбы: корпус, взрывчатку в пакете, стеклянные трубочки с серной кислотой для запала. Григорий Гершуни внимательно наблюдал за происходящим, куря папиросу.

— Пожалуйста, не курите… — заметно нервничая, сказал путеец.

Гершуни никак не среагировал на просьбу.

— Уберите папиросу! Прошу вас!

— Да не волнуйтесь вы так. — Гершуни снисходительно погасил папиросу.

Путеец разложил все детали на столе в только ему ведомом порядке.

— Так… вот и все…

Гершуни иронически оглядел разложенное:

— А бомба где?

— Сейчас будет. Уйдите отсюда!

Путеец был явно не в себе. Однако Гершуни было приятно настаивать на своем:

— Я не трус.

— Все равно уйдите, — с затравленным видом обернулся путеец. — Мало ли что…

— Хорошо, как скажете.

Гершуни направился к двери.

Внезапный шум заставил обоих вздрогнуть.

Сверху с поленницы скатилось полено. Максу не понравился запах и тон разговора, и он решил уйти по-английски.

— Кошка, — сказал Гершуни и пошел вслед за Максом.

— Обождите, — остановил его на пороге сдавленный голос путейца. — Возьмите.

И студент протянул Гершуни сложенный вдвое листок бумаги.

— Что это?

Голос путейца окреп:

— Прощальное письмо революционной молодежи России.

— Ого! Но думаю, сегодня оно не понадобится, — усмехнулся Гершуни и взял листок.

— Всякое может быть…

— Не нервничайте. Все будет хорошо.

— Я спокоен, — трясущимися губами выдавил из себя студент.

— Надеюсь, — и Гершуни вышел.

Стоял февраль, но солнце светило совсем по-весеннему. Гершуни прислонился к толстому стволу березы, разжег погасшую папиросу и подставил лицо теплым солнечным лучам. Настроение у него было тоже весеннее. Жизнь складывалась хорошо, семена будущей террористической организации давали первые всходы. Молодежь, воодушевленная убийством министра просвещения Боголепова, просто-таки рвалась к оружию и мечтала о других, не менее громких терактах, чтобы прославить свое имя и подвигнуть Россию на спасительный революционный путь.

Своей первой задачей Гершуни полагал создание небольшой сплоченной группы боевиков, готовых на все, вплоть до собственной смерти. Но при этом надобно было отсеивать зерна от плевел, революционеров фразы от желающих прославиться. Охранка не дремала, и второй задачей было недопущение в свои ряды агентов царского правительства. Они наверняка проникнут в организацию, поэтому необходима строжайшая конспирация и бесконечные проверки. Привлекать людей случайных, непрозрачных, непонятных ни в коем случае нельзя. И Гершуни стал выстраивать в голове логическую систему отбора кандидатов. Он считал себя большим знатоком людей.

Вот этот студент в сарае был человеком случайным, со стороны. «Что он там понаписал?» — подумал Григорий и, прищурившись (он был несколько близорук, но очков не носил), стал вглядываться в мелкий почерк прощального письма. С первых же строк на его губах появилась усмешка.

ДОСЬЕ. ГЕРШУНИ ГРИГОРИЙ АНДРЕЕВИЧ (ГЕРШ ИСААК ИЦКОВИЧ).

Родился 18 февраля 1870 года в имении Таврово Ковенской губернии. Из мещан. В 17 лет бросает учебу в гимназии и уезжает в Старую Руссу работать у дяди аптекарским учеником. В 1887–1888 годах работает учеником провизора в Кронштадте, удостаивается письменной благодарности о. Иоанна Кронштадского за устройство Дома трудолюбия. В 1895 году поступает в Киевский университет, где сразу избирается в совет старост и союзный совет. Получив степень провизора, отправляется в Москву. В 1898 году приезжает в Минск и открывает химико-бактериологический кабинет, школу для еврейских мальчиков, при ней — вечерние курсы для взрослых. Брешко-Брешковская, «бабушка» русской революции, вернувшаяся после 25-летней ссылки в Минск, благословляет Гершуни на террор. С сентября 1901 года единолично создает Боевую организацию партии эсеров. Партийная кличка — Гранин.

Затаившись в куче нераспиленных бревен, Макс внимательно следил и за Гершуни, и за сараем. Летом он воспитывался в большой семье столичного юриста и посему был котом интеллигентным, развитым и любопытным. Возможно, скоро дача вновь наполнится жизнью, а его сухое блюдечко на веранде — финскими сливками и творогом, каждое утро доставлявшимися молчаливой молочницей-чухонкой. Поэтому первый за зиму визит людей внушил Максу определенные надежды.

Студент-путеец в сарае, не теряя времени даром, заполнил оболочку доморощенным динамитом. Затем перевел дух, вытер пот со лба и дрожащими мокрыми пальцами взялся за склянки с кислотой и запалом. От нервной работы у него на руках образовалась экзема, изъязвленные пальцы были чрезвычайно чувствительны ко всякого рода веществам. Вот и сейчас остатки кислоты на стекле пробирки немедленно стали жечь кончики пальцев.

Пытаясь избавиться от боли, он перехватил запал другой рукой. Но, не будучи двусторонне развитой личностью, не удержал его и выронил. Запал упал рядом с бомбой и издал тренькающий звук. Студент призвал в помощь черта, и тот не замедлил явиться. В стекле пробирки образовалась невидимая взору волосяная трещина, что не помешало несбывшемуся подрывнику вставить запал в бомбу. Этот опрометчивый шаг через несколько секунд в корне изменил судьбу двух живых существ — его самого и кота Макса.

Гершуни дочитал обращение к революционной молодежи и докурил папиросу. Издали донесся гудок паровичка — рядом проходила железнодорожная ветка. Не опоздать бы на поезд! Надо поторопить этого слюнявого романтика. В том, что предлагаемое взрывное устройство не сработает, он уже не сомневался. Люди, пишущие такие обращения, обычно ни на что иное не годны. И Гершуни набрал в грудь воздуха, чтобы поторопить экспериментатора. Но не успел.

Кот Макс в своем уютном убежище тоже пригрелся и прикрыл глаза. Ему пригрезилось лето, свежепойманная рыбешка и соседская кошка Фенечка. Во сне Макс погнался за подбитой лопоухим гимназистом птичкой, но не догнал.

Запал сработал и подорвал волной детонации весь динамит разом. В мгновение ока сарай превратился в клубящийся шар огня, дыма и крошева из остатков досок, дров и студента-путейца. Счастье, что Гершуни не успел высунуться из-за широкого березового ствола. Максу повезло меньше: бревна сдвинулись, и верхнее придавило коту задние ноги и хвост.

Гершуни, оглушенный близким взрывом, выронил из рук «Обращение к революционной молодежи» и несколько секунд пребывал в прострации. Затем на негнущихся ногах он побрел было к сараю, но тут же увидел, что идти уже некуда — сарая не существовало в природе. Равно как и находившегося внутри него автора бомбы и обращения.

Мысли в голове Гершуни впервые в жизни начали путаться, и потребовалось изрядное усилие воли, чтобы собрать их в железный кулак рассудка. Вначале он порывался куда-то бежать и зачем-то звать на помощь. Но тут же сообразил, что единственно верным решением будет исчезновение с места взрыва. Что Гершуни и сделал.

Первые несколько метров он шел послеобеденной походкой дачника. Но потом нервы не выдержали, и Гершуни резво побежал к поезду, иногда соскальзывая с протоптанной дорожки в целину февральского снега. Вслед ему неслось истошное мяуканье Макса. Встревоженное взрывом окрестное воронье летело над Гершуни, во все горло извещая о новой напасти на беззащитных ворон. Лес настороженно молчал…

* * *

Старший филер Особого отдела Департамента полиции Евграфий Петрович Медянников мерял шагами служебную комнату и диктовал писарю инструкцию для филеров розыскных и охранных отделений на местах.

Согласно ходатайству начальника группы по борьбе с террором Павла Нестеровича Путиловского вышестоящее начальство в лице директора Особого отдела Леонида Александровича Ратаева нижайше попросило Евграфия Петровича поделиться богатым двадцатилетним опытом слежки, изложив его в письменном виде. Евграфий Петрович заскучал: не силен он был в орфографии, да и в пунктуации его познания далее точки и запятой не заходили. Услышав, однако, что можно надиктовать инструкцию дежурному писарчуку, он воспрял духом и резво принялся за дело.

Зрелище чаровало взор постороннего своей монументальностью. Скрюченный маленький писарь Чичкин и большой крупный Медянников скульптурно дополняли друг друга. Как Минин и Пожарский.

— … Филер сообщает письменно не менее двух раз в неделю… краткие сведения о появлении новых лиц… о перемене наблюдаемыми места жительства, об их выбытии куда-либо, о сходках, конспиративных свиданиях, о появлении у наблюдаемых… — Медянников вытер со лба проступивший от работы мысли пот и хлебнул чаю, возмещая убыток жидкости, столь необходимой при напряженной мозговой деятельности, — при их передвижениях и деловых сношениях каких-либо свертков и вообще подозрительных предметов… Ну как там, Чичкин?

— …подозрительных предметов, — записал и озвучил последние слова смышленый Чичкин.

— И о передаче таковых! — вбил логический гвоздь Медянников.

Чичкин болезненно вздрогнул и быстро дописал сказанное. Промедление в таком богоугодном деле, как писание инструкций, наказывалось Медянниковым незамедлительно. А пропуск одной фразы, допущенный нерасторопным Чичкиным, уже обошелся ему в подзатыльник, от которого нос Чичкина воткнулся в документ, мгновенно испорченный молодой кровью писаря.

Медянников подошел сзади и внимательно прочитал написанное, отчего у Чичкина душа ушла в пятки и долго оттуда не выползала. Но Евграфий Петрович написанным остался доволен и присовокупил:

— Независимо от вышеуказанного, филер сообщает заведующему наблюдением о всех выдающихся фактах по наблюдению. И немедленно!

Для усиления фразы Медянников ударил по столу, отчего все — и чернильница, и Чичкин, и даже инструкция — разом подпрыгнули.

Согласно театральным законам, в этот самый момент дверь отворилась и в комнату вошло следующее действующее лицо — Иван Карлович Берг, чья военная выправка не оставляла никаких сомнений в происхождении данного лица. Берг закончил Михайловскую артиллерийскую академию и высочайшим указом был направлен в Департамент полиции просвещать тамошних туповатых обитателей по всем вопросам, так или иначе связанным со взрывами, взрывчатыми веществами и их производными. А поскольку природное любопытство Ивана Карловича было несколько чрезмерным даже для выпускника академии, то в свободное от работы время он стал изучать вопросы сыска вообще и криминалистику в частности.

Как раз сегодня предстояло практическое занятие на тему «Христорадничество на паперти как метод скрытого наблюдения за злоумышленниками». Ибо за долгие годы филерства Медянников заметил, что очень часто важные свидания назначаются злоумышленниками в людных местах со случайным набором людей и храмы для таких встреч подходят идеально. В мире все полно скрытого смысла, поэтому храмы так же идеально подходили и для наблюдения за подозреваемыми.

Узрев Берга, Медянников тут же отослал Чичкина восвояси, приказав явиться завтра в то же время для продолжения писания инструкции. Освобожденный Чичкин исчез мгновенно, развязав руки Евграфию Петровичу. И тут на столе невесть откуда появилась шахматная доска. При ее виде Берг поскучнел, а лицо Медянникова расплылось в блаженной улыбке. Ибо Евграфий Петрович был новообращенным шахматистом. А всякий неофит пылает страстью к новому для себя предмету. Пылал и Медянников.

Он уже постиг дебютные азы, знал, что такое рокировка, правда, иногда еще путая длинную с короткой. С Бергом Медянников не мог даже и помыслить о ничьей, но зато у соседа сверху он уже выигрывал половину на половину. А будущее было заманчивым: Евграфий Петрович мечтал приехать в отпуск в родное село, зайти невзначай к местному помещику и дать ему шахматами по рогам. Эту мечту он хранил с детских лет, когда сквозь забор наблюдал за барами. Родился Евграфий Петрович еще при крепостном праве, поэтому и мечты у него были крепостные.

Быстро расставив фигуры (себе он брал белые), Евграфий Петрович пошел заранее заготовленным ходом е2 —е4. Берг задумался. Затем вяло ответил. Он давно понял, что, играя с Евграфием Петровичем, торопиться некуда. Кто-нибудь придет или что-нибудь случится, и партия наверняка будет отложена.

Так и произошло. Не успели они разыграть классический дебют, как в дверь вошел посыльный и доложил о том, что из Парголово поступило сообщение о сильном взрыве.

— Так что велено вам прибыть на место! — поедая глазами Медянникова, закончил рапорт посыльный.

— А что взорвалось? — поинтересовался Берг, глядя в зеркало и чуть скашивая фуражку (он не был чужд легкому щегольству).

— Дровяной сарай! — четко отрапортовал городовой.

— Дровяные сараи, братец, сами не взрываются, — назидательно сказал Берг. — Там нечему взрываться. Их можно только взорвать.

— Кишки нашли! Человек взорвался!

— Люди тоже просто так не взрываются, — философски заметил Берг. — Хотя… был у меня приятель. Очень взрывной характер.

— И что с ним стало? — спросил Медянников.

Он облачался не спеша, обстоятельно. Кто знает, сколько времени придется в снегу копаться.

— Взорвался однажды. Прямо на плацу. Пришлось подать рапорт, оставить службу. Я готов!

Берг отдал честь своему отражению. Это он так тренировался. В Департаменте все больше ходили в штатском, военную форму не жаловали, а Берг армию любил и часто тосковал по строевому плацу.

Сели на дорожку. Только привстали, как дверь отворилась в третий раз и вошел Павел Нестерович Путиловский, начальник группы.

Лицо у него было задумчивое и печальное. Год назад при взрыве динамитной лаборатории он потерял невесту, и с тех пор улыбка редко посещала его лицо. Гимназическое прозвище «Пьеро» — печального белого клоуна — в точности соответствовало его теперешнему душевному состоянию.

— Куда это вы собрались? — задал он совершенно естественный для начальника вопрос.

— Дровяной сарай в Парголово взорвался! — отрапортовал посыльный.

— Странные в Парголово дрова, — покачал головой Путиловский.

— Дрицерином взорвали! — обнародовал свою версию радостный посыльный.

— Иван Карлович, надо будет прочесть нижним чинам лекцию о взрывчатых веществах. Нитроглицерином, братец, нитро-гли-церином… — Путиловский взглянул в окно. Светило солнце. — А не съездить ли мне с вами? В Парголово сейчас хорошо…

Решение было спонтанным и быстрым, оттого что на душе у Павла Нестеровича царило смятение. Он только что имел разговор с княгиней Анной Урусовой.

* * *

Во французском вояже Путиловского Анна Урусова показала себя верным товарищем. Как только Путиловский сел в поезд и обнаружил ее присутствие в соседнем купе, так сразу пропали все мелкие дорожные заботы, столь тяготившие его во всяком путешествии: выбор отеля, завтрака, досуга, достопримечательностей и лечебных процедур. Все эти неприятности отважно взяла на себя маленькая княгиня.

В первую же ночь путешествия по железной дороге к Путиловскому вновь пришел кошмар — взрыв подвала и Нина, протягивающая к нему руки. Он вскочил в полной темноте, ударился головой о светильник, начал метаться по купе, не понимая, где он, весь еще в ощущении взрыва, в пыли и крови Нины… На звуки метаний приоткрылась дверь, соединяющая его купе с соседним, в желтый прямоугольник двери проскользнула маленькая гибкая фигурка княгини в пеньюаре, и страхи сразу исчезли.

Анна взбила подушку, повернув ее прохладной стороной, и уложила Путиловского в постель, заставив выпить какую-то гадкую микстуру. В купе сразу запахло валериановым корнем, аптекой. Вспомнилась покойная мама, ночами сидевшая у изголовья больного Павлика. Колеса стучали мерно и призывно, обещая весну и забвение у лазурного моря. Стук становился все тише и тише, пока не исчез… Анна продремала рядом в кресле всю оставшуюся ночь, чутко оживая при каждом резком движении Павла.

Кошмар приходил еще несколько ночей, но каждый раз рядом волшебным образом оказывалась Анна и своим молчаливым присутствием прогоняла все страшное и плохое. Днем она отсыпалась в своей постели и тоже ничем не мешала спокойному стуку колес, мельканию польских, немецких, французских деревушек за окном вагона. В голове у Путиловского не было ни одной, даже простенькой, мысли. Бездумное рассматривание в окно пробегавшего мимо пейзажа лечило лучше всяких модных профессоров.

Они не сразу поехали в Ниццу, а вначале, не заезжая в Париж, посетили Бретань. Путиловскому претили большие города, кишевшие прохожими, авто и пролетками, — все это напоминало Петербург. А Петербург для него сейчас казался самым невозможным городом в мире, возвращаться в который было равносильно приглашению на казнь.

В Бретани, в маленьком городке, чье название сразу выветрилось из памяти, они взяли два номера в небольшом семейном отеле на берегу Английского пролива и неделю провели в прогулках по кромке моря, отступавшего и наступавшего с неумолимостью миллионнолетних часов. При отливе, надев гуттаперчевые сапоги, бродили по оставшимся лужам и сачками ловили крупных прозрачных креветок.

Этих креветок, уже сваренных в соленой воде, им подавали к ужину вместе с молодым божоле прошлогоднего урожая, утренним маслом и свежевыпеченным хлебом. После ужина растапливался камин, сложенный из валунов последнего ледника. Они садились в глубокие кресла, закрывались пледами и пили: Путиловский — коньяк на донышке гигантского бокала, а Анна — шампанское. Иногда они менялись бокалами, и в этот вечер к спальням приходилось добираться чуть более извилистой дорогой.

Между спальнями была дверь, но Путиловский ее не открывал. Кошмары перестали его мучить, сон был глубоким и освежающим. Несколько часов прогулки на свежем морском воздухе делали свое дело. Однажды Путиловский даже рискнул искупаться, после чего вечерняя доза коньяка была увеличена вдвое, и только эта крайняя мера уберегла его от смертельной простуды.

Наконец креветочное меню несколько поднадоело, и на совете — можно ли было назвать его семейным? — решили двинуться на юг, вначале в Марсель, а потом и в Ниццу.

Тем временем подоспело сообщение князя Урусова о его подвигах супротив англичан. В первых строках письма князь поведал о теологических спорах с президентом Оранжевой республики господином Крюгером. Будучи человеком религиозным вплоть до самых основ, Крюгер до сих пор искренне полагал, что Земля плоская. И никакие доводы о вращении круглой Земли, включая артиллерийские (стрельба вверх по перпендикуляру к поверхности), не могли убедить его в обратном.

Князь Серж поставил своей целью вразумить президента. Но дело чуть не кончилось вполне трагически: его обвинили в духовном растлении младшего офицерского состава, после чего вызвали на дуэль с гарантированным смертельным исходом (на местном офицерском кладбище число могил сторонников Галилея значительно превышало число сторонников Крюгера).

Князь Серж оценил обстановку, мысленно извинился перед Галилеем и громогласно заявил о своей полной приверженности идее плоской Земли, после чего был прощен и допущен в высшие государственные круги.

Кстати, в самых верхах тихо хихикали над Крюгером и пользовались картами британского Адмиралтейства в полном соответствии с теорией шарообразности. Для президента же существовал особый набор исправленных военных карт. Там просто срезали поля с указанием широты и долготы. О таких тонких вещах президент даже и не подозревал, что не мешало ему мудро править и воевать. Отсюда князь Серж сделал вывод: для управления дикими необразованными народами знания вредны и даже опасны. К таковым народам Серж отнес и россиян, причем, проанализировав умственные способности государя, предсказал России, равно как и Оранжевой Республике, блестящее будущее.

В заключительной части письма князь радостно приветствовал неожиданную встречу княгини и Путиловского, считая это явление перстом Божьим. Обращаясь непосредственно к Путиловскому, он умолял его на правах старого друга не оставлять княгиню ни на миг, дабы не подвергать ее жизнь опасностям, подстерегающим путешественников на каждом шагу.

К примеру, не далее как вчера на отряд князя напал большой носорог, за что и поплатился своей жизнью. Мясо носорога вкусно и питательно, хотя и попахивает мочевиной. Но вымоченное в уксусе, оно-таки превосходно, особенно задняя часть. Из рога носорога приготавливают панацею от мужской слабости, и теперь у князя есть все для долгой счастливой супружеской жизни. Часть рога была великодушно обещана Путиловскому.

Помимо носорогов в Кейптауне можно купить хорошие необработанные алмазы. Лично князь брал только большие розовые, так что по возвращении Анне будет заказано у Фаберже ожерелье и серьги.

Известие об алмазах и волшебном роге так обрадовало и возбудило княгиню, что она устроила маленький вечерний пир. Путиловский согласился на это, так как за день до пира прошел незримый срок, назначенный им для траура по Нине, — сорок дней со дня ее смерти.

В этот день с утра в одиночестве Путиловский сходил в местный костел и заказал католическую панихиду по православной Нине. Какая разница перед лицом Бога, единого и всемогущего, в какой ипостаси пред ним явится дута невинной жертвы? Святой отец, настоятель костела, был полностью согласен с Путиловским. В костеле они были вдвоем, только на хорах органист играл печального Баха. Сверху на них внимательно смотрела Богородица, не казанская или рязанская, а единственная, с Христом-младенцем на руках… И временами сквозь слезы казалось, что у Богородицы Нинино лицо.

Через день Путиловский и Анна уезжали в Марсель, и потому пир был одновременно и прощанием с Бретанью. Специально для них хозяйка гостиницы приготовила чисто бретонский ужин, с уткой, паштетом из гусиной печенки и местным вином в больших бокалах-наутилусах из полированных спиралевидных раковин на ножках слоновой кости.

Красное вино розовело сквозь перламутр раковины, утка была божественна, паштет просто таял во рту. На десерт были поданы сыры в количестве сорока сортов. Жизнь начинала вновь обретать привычные краски.

Поэтому, когда скрипнула соединяющая номера дверь, Путиловский не стал притворяться спящим, как проделывал уже несколько раз. И Анна оценила его милость. Она улеглась рядом, согрелась под пуховым гусиным одеялом и ограничила себя лишь несколькими поцелуями. Эти поцелуи в лучшее время способны были оживить и мертвого, но сейчас Путиловский только начинал оттаивать и горячее тепло Анны не могло вернуть его к полнокровной жизни. Однако таяние льда началось…

Ночью Путиловскому приснилась Нина. Но не в том полуподвальном кошмаре, а в чистом поле, в котором они любили гулять летом, собирая редко синеющие сквозь желтую рожь васильки. Он стоял у самого края, а Нина уходила все дальше и дальше. И что странно — колосья за ней смыкались сплошной стеной, так что ему некуда было ступить. Она обернулась в последний раз, помахала ему рукой, улыбнулась и растаяла во ржи. У него стало так тоскливо на душе, что он заплакал…

Путиловский проснулся оттого, что плакал во сне. Но это был не сон — подушка действительно была мокрой от слез. Анна не проснулась, а только повернулась к нему, закинула руку и уткнулась сопящим носом в ямку под ключицей. Путиловский осторожно высвободился, накинул теплый халат и через коридор босиком вышел на деревянную галерею, обращенную к морю.

На выдающемся в море мысу маяк размеренно бросал во тьму узкие пучки света. Рокот прибоя заглушал все остальные звуки ночи. На горизонте медленно плыли в противоположные стороны зеленые и красные бортовые огни идущих проливом судов. Редко встречался прихотливо освещенный гирляндой белых огней пассажирский корабль. На нем шла своя, заманчивая и непонятная жизнь. Захотелось вдруг волшебным образом перенестись на такой корабль и уплыть далеко-далеко, в Австралию или Америку, а может, и в Южную Африку, к князю, носорогам и алмазам. Но грехи не отпускали…

Продрогнув, Путиловский вернулся в спальню, в блаженное тепло большой постели, прогретой двумя телами. Анна на секунду проснулась, пробормотала: «А я испугалась» — и снова с головой нырнула далеко-далеко, к розовым алмазным ожерельям, серьгам и страусовым перьям…

Марсель ошеломил обоих совсем уже жаркими днями, толкотней в порту и запахами набережной. В половине шестого внезапно темнело и наступала совсем иная, беззаботная жизнь, посвященная еде, выпивке, женщинам и дракам из-за них. В это время суток не всюду можно было появляться без опаски. Путиловский купил в оружейном магазине тростниковую трость со стилетом внутри, и оказалось, что не зря.

Засидевшись в прибрежном ресторанчике за чудесным супом из морских гадов и жаренным на решетке мясом по-арабски, они заплутали и свернули к отелю не там, где следовало. Пройдя несколько улочек, поняли, что потерялись, и обратились с вопросом к молчаливой группе молодых людей странного вида — в широких брюках и белых рубашках, распахнутых на груди. Пока шел разговор об отеле, двое не торопясь зашли за спину Путиловскому, что последнему не понравилось.

Быстро обернувшись, он упредил удар сзади, тростью выбив из руки нападавшего испанский нож-наваху. Затем, вспомнив уроки боевого фехтования, резко стряхнул тростниковый чехол и длинным, наподобие шпаги стилетом нанес укол в грудь нападавшего. Мгновенно развернулся и в развороте наотмашь ударил по шейной артерии самого близкого из молодых людей. Более ударов не потребовалось, все разбежались в разные стороны, включая и подколотого. В отеле сказали, что это были знаменитые марсельские апаши и что господин легко отделался. «Это они отделались легко!» — заявила Анна и с гордостью посмотрела на своего рыцаря. Она впервые увидела Путиловского в деле, и это ей очень понравилось.

Огромная княжеская благодарность в эту ночь привела к естественному результату: рыцарь пал, как долго осаждаемая крепость. Сдался на милость победительнице, которая, однако, милости к побежденному не проявила, а продолжала побеждать и побеждать вплоть до самого восхода солнца. Кусок носорожьего рога мог спокойно лежать невостребованным еще с десяток лет.

Очнувшись к полудню, усталые, но довольные путешественники быстро приняли ванну — одну на двоих, облачились в походные белые фланелевые костюмы и отбыли в русскую православную церковь. Еще во время воскресной службы они свели знакомство с местным пастырем, отцом Серафимом, который пригласил их в город Кагор, где должна была произойти приемка очередной партии церковного вина, заказанного Русской церковью для таинства евхаристии, то есть причащения.

По дороге в Кагор отец Серафим поведал землякам о новом чудесном вине, которое поставлялось исключительно в Россию и которое французы по контракту не имели права поставлять куда бы то ни было еще. А прибыв в Кагор, лежащий у отрогов Пиренеев, и откушав первую чарку из первой бочки, Путиловский и Анна проявили неосторожность и стали пробовать из всех бочек кряду.

Темно-рубиновое вино с легким тоном чернослива так напомнило святую Пасху и первое причастие, что через пару-тройку бочек им стало казаться, что французы легко перешли на русский язык. Возможно, так и было, но никто ничего не помнил, потому что по дороге назад они заснули в авто и проснулись уже в отеле, ведомые под руки расторопными щебечущими марсельскими горничными.

А затем была волшебная Ницца, море и горьковато пахнущие фиалки, целые корзины свежих фиалок с окрестных гор. Путиловский попросил менять корзины через два дня, так что одуряющий запах фиалок долго преследовал его после окончания путешествия — казалось, вся одежда и вся кожа пропахла запахом весны и любви.

Весна в этом году выдалась ранняя, море прогрелось основательно, и Путиловский бесстрашно открыл для себя купальный сезон. Анна боялась купаться так рано и полулежала на берегу в закрытом от солнца плетеном лонгшезе…

Путиловский открыл глаза — незаметно докатили до Парголово.

* * *

Медянников и Берг всю дорогу тактично молчали, чтобы, не дай Бог, не разбудить шефа. А тот на самом деле грезил с закрытыми глазами. Теперь грезы закончились и началась обычная следовательская работа.

Вначале долго шли по слегка пробитой в глубоком снегу тропинке к дровяному сараю, вернее, к тому, что от сарая осталось. Там двое местных городовых собирали в плащ-палатку человеческие останки. Собирал по преимуществу один — второго периодически выворачивало наизнанку, так что работничек из него был никудышный.

Берг сразу бросился обнюхивать следы взрыва, собирать в баночки и пакетики закопченные лоскутки и кусочки снега, покрытые пылью. Медянников все больше смотрел на следы.

— Подошло двое, ушел один, — доложил он Путиловскому.

— Вы уверены? Это важно.

— Пойдемте покажу, — и Медянников провел Путиловского вкруг места происшествия, отмечая палочками следы городовых и их собственные следы. — Один был в галошах, в галошах и ушел. Второй был в тирольских ботинках, я такой отпечаток знаю, они в магазине Юлинца на Каменноостровском выставлены. Покупают в основном инженеры-путейцы, которым ходить много надо.

— А галоши? — рассматривал отпечаток Путиловский.

— Что галоши? Галоши как галоши, нога мужская, небольшая, размер седьмой… мужик легкий, носки выворочены наружу, у шестипудовых так не бывает… шаг скорый, птичий… вот побежал быстрее, к станции… Стало быть, торопился на трехчасовой паровик. Я расписание присмотрел. Все сходится. Рвануло в пол-третьего, вот он и дал деру.

— А это кто прошел?

Путиловский из любопытства показал на строчку мелких следов, желая уесть Медянникова. Но старого филера провести было невозможно.

— Это котик бежал мышковать к сараю. Там сено лежало, а где сено — там и мышки.

— А может, лиса? Или куница?

Медянников посмотрел на Путиловского, как на ребенка.

— Павел Нестерович! У лисы лапа куда крупнее и ноги длинные, а у кота короткие. Вот он брюхом снег и заметал. А кунице белка нужна! Здесь белок нету.

Тут подошел радостный Берг с целым тирольским ботинком и прочел маленькую лекцию:

— Смотрите на этот ботинок! Как новенький! Взрывная волна иногда делает удивительные вещи. Шнурки не развязаны, а ноги нет. Ну не чудо ли? Просто фокус какой-то!

Медянников тут же полез в ботинок и молча продемонстрировал Путиловскому магазинный ярлык «К. Юлинц. Поставщик двора Е. И. В.».

После такой блестящей работы подчиненных надо было что-то делать, и начальник, влекомый охотничьим азартом, пошел по следам человека в галошах.

Вот здесь, на солнечной стороне у ствола толстой березы, следов было особенно много. Человек стоял, курил папиросу. Вот пепел, обгоревшая спичка чернеет на снегу… а вот… Что это? Путиловский достал затоптанную бумагу. Развернул ее. Крупный почерк. Бумага на морозце не намокла, и чернила не расплылись. Путиловскому захотелось похвастаться находкой.

— Иван Карлович! Можно вас на минутку?

Подошедший Берг внимательно обнюхал бумагу.

— Чернила ализариновые, фиолетовые. Ализарин — химический краситель, в древности добывался арабами из корней марены красильной, сейчас синтезируется на фабриках. Служит для окраски тканей в красные, фиолетовые и розовые цвета. Довольно стоек к внешним воздействиям. «Обращение к революционной молодежи России!» Поздравляю, Павел Нестерович! Это ключ!

— Посмотрим.

Путиловский, боясь спугнуть удачу, осторожничал в оценке. Но это действительно был ключ.

ОБРАЩЕНИЕ К РЕВОЛЮЦИОННОЙ МОЛОДЕЖИ РОССИИ!

Пылкая и честная российская молодежь,

умственно и нравственно окрепшая, жаждет

борьбы с врагами народного благосостояния и

народной свободы!

Никакие мирные действия не принесут нам освобождения! Гнет деспотии может быть уничтожен только неукротимой борьбой!

Мы продолжаем дело наших неустрашимых отцов, благоговейно преклоняясь перед их лучезарными образами! Мы обнажаем оружие, которое не выпустим из рук до тех пор, пока не будет пробита брешь в толстой стене закоснелой в насилии и произволе русской деспотии!

Смерть победоносцевым и сипягиным!

Николай Венцель, студент 3-го курса Института корпуса инженеров путей сообщения.

«Красиво написано», — подумал Путиловский, аккуратно сложил бумагу и спрятал в портмоне. Теперь есть адрес, по которому можно будет размотать, по всей видимости, еще совсем маленький клубочек.

Таких обращений он читал множество, а в молодости, когда на несколько дней также решил отдать себя целиком революции, и сам писал похожее. И давал читать знакомым барышням в целях поднятия собственного реноме в их чудных глазках. И реноме существенно поднималось.

Когда же настало время суровой реальности, в качестве первой жертвы революционного насилия единогласно был выбран директор гимназии, много лет успешно душивший свободу личности еще в зародышах. Юному Павлу от имени этих самых зародышей было поручено изучить все привычки старика для успешного проведения акта возмездия.

Павлик рьяно взялся за дело, для чего даже вооружился театральным биноклем. Но чем более он проникал в тщедушные тайны жизни узурпатора, тем менее ему хотелось вторгаться в размеренную жизнь грозы гимназистов. Эта стариковская одышка, эти обязательные прогулки перед сном с таким же дряхлым мопсом, одиночество в кабинете под зеленым абажуром настольной лампы и физическое бессилие со всеми признаками скорой смерти почему-то повернули его младое сознание в совершенно другую сторону.

Ему захотелось стать врачом, и он им стал. Но не плотским хирургом, а хирургом юридическим, плохо ли, хорошо ли лечившим язвы не людские, а социальные. Так что теперь он держал в руке привет из своей гимназической юности.

Директор по весне почил в бозе, и все рыдали на его могиле, потому что понимали, каким безвредным старикашкой он оказался в сравнении с занявшим его пост дьяволом во плоти, старшим инспектором Константином Апполинарьевичем Немзером. А ведь не далее чем за месяц до того не было у гимназистов выпускного класса более приятного, прогрессивно мыслящего старшего товарища, нежели Константин Апполинарьевич! О времена, о нравы… И Путиловский глубоко вздохнул, вспомнив младые годы.

Тем временем все инородное и кровавое было собрано и погружено в подводу. Берг удовлетворенно улыбался, Медянников же озабоченно продолжал нарезать большие круги.

— Что вы потеряли, Евграфий Петрович? Пора в дорогу.

Путиловский надышался свежего воздуха до зевоты, хотелось поскорее очутиться в домашнем кабинете и начать работать по наставлению для умственно и нравственно окрепшей революционной молодежи.

— Котика ищу, Павел Нестерович, котика. В останках его нет, следов наружу тоже… Где-то здесь прячется, подлец. Видать, зашибло серого, боится высунуться! — и в отчаянии Медянников горестно мяукнул.

Макс внимательно следил за пришедшими людьми. Голос у него был сорван задолго до их прихода, однако никто не помог ему освободить задние лапки и хвост. А самому вывернуться не было никакой возможности. И по давней кошачьей привычке он молчал, чтобы не навлечь на себя еще большую беду, — защищаться в таких условиях он не мог. Но этот большой человек, внезапно мяукнувший почти по-кошачьи, вызвал у него редкое среди котов чувство симпатии, и Макс не удержался — мяукнул в ответ.

Только случайность (в этот момент все затихли, оглядывая место недавней трагедии) спасла Макса. В наступившей тишине все услышали отчаянный сиплый вопль погибающего кота.

Фелинолог, то бишь специалист по котам, Медянников рявкнул:

В бревнах он, в бревнах! — и кинулся спасать серую душу.

Всем стало радостно оттого, что невинное животное нашлось, и эта детская радость привела к тому, что уже через несколько минут комок шерсти с четырьмя лапами, хвостом и головой был извлечен из-под бревна.

Все столпились вокруг лежащего на снегу Макса. Кот попытался было ползти, но задние ноги беспомощно волочились тяжелым мертвым грузом.

— Небось, хребет перебило, — авторитетно высказался первый городовой.

— Они живучие-с! Пристрелить, ваше благородие? Чего скотину мучить? — проявил инициативу второй, которого выворачивало. Он пришел в себя и всячески старался загладить позорную для городового слабость, даже храбро достал револьвер.

— Отставить!

Путиловский осторожно взял кота на руки.

Макс безропотно припал к человеку, очень похожему на старого летнего хозяина. Запах от него был точно такой же: сигары, коньяк, лимон и женские духи. Поэтому кот решил, что хозяин вернулся и спас его. Значит, не зря мяукал целый день. И Макс, цепляясь передними лапами, как маленький котенок полез за пазуху Путиловскому.

— Признал-с! — подобострастно обрадовался второй городовой.

Макс залез за пазуху полностью и даже чуть муркнул, так ему стало тепло и хорошо внутри меховой бекеши Путиловского.

Никогда Павел Нестерович не испытывал слишком уж большой симпатии к котам, но атака была произведена так быстро и при столь странных обстоятельствах, что выбора не оставалось. Придется везти кота домой и там решать, что делать. Был у Путиловского знакомый профессор, но тот заведовал ветеринарной кафедрой в Военно-медицинской академии и практиковал исключительно по лошадям. Правда, разницы между котом и лошадью Путиловский сейчас не ощущал: все Божьи твари.

— Может, я к себе его возьму? — предложил Медянников, понимая, что Лейда Карловна, экономка Путиловского, вряд ли обрадуется лишнему рту.

— У вас же канарейки, Евграфий Петрович!

— Ваша правда, — вздохнул Медянников. Действительно, присутствие кота никогда не вдохновляло кенарей, скорее наоборот — они упорно молчали, инстинктивно опасаясь острых кошачьих аплодисментов.

Стемнело. Усевшись в сани и укутав ноги медвежьей полстью, тронулись в обратный путь. Путиловский устало сомкнул веки. Вновь перед его взором возник Лазурный берег…

* * *

…Полосатый облегающий костюм не мешает плыть. Дневной бриз дует с суши на море, поэтому вода у берега спокойная, но холодная: теплый слой отгоняется бризом, а вместо него из глубины приходит непрогретая вода. Пятнадцать по французскому Реомюру, девятнадцать по русскому Цельсию. Анна смотрит в большой морской бинокль. Он машет ей рукой — мол, все в порядке, уплывает далеко в море и ложится на спину. Соленая средиземноморская вода не чета балтийской, в ней можно лежать сколько хочешь…

Дышится спокойно и легко. Сегодня вечером идем в казино. Знаменитая рулетка. Интересно, повезет ли? Говорят, новичкам здесь везет обязательно, особенно если им не везет в любви… Он играл в сестрорецком Курзале по маленькой, правда, больше проигрывался.

Лошади, запряженные в женские кабинки, безропотно стояли по брюхо в воде, ожидая, когда наплаваются спрятанные в кабинках дамские тела. Несколько модниц нового века, презрев условности века старого, в купальных платьях отчаянно шли навстречу глубине и замирали, как и лошади, по пояс в воде. А с берега их щелкали «кодаком» любители светописи. Пора выходить, скоро обед за табльдотом.

Вечером поехали в Монте-Карло: Анна в платье с глубоким декольте, Путиловский в смокинге. Скромное двухэтажное здание с легкомысленной башенкой посередине. Ничего ужасного или дьявольского. Знаменитые мраморные ионические колонны. Путиловский сосчитал — действительно, двадцать одна. Очко. Не врал Франк, три года назад просадивший здесь в одночасье свое годовое профессорское содержание.

Анна была азартна до невменяемости и несколько лет тому назад поклялась на Евангелии, что не подойдет к рулетке. Тем интереснее ей было наблюдать за Путиловским. Купив фишки, они подошли к столу, Анна шепнула ему на ухо: «Черное или красное!»

Несколько ставок Путиловский пропустил. Потом поставил на черное. Выиграл. Подумал и снова пропустил. Он знал закон больших чисел, но, похоже, этот закон здесь знали все, кроме самой рулетки. Иногда столы сходили с ума, и надо было угадать тот момент, когда ничто — ни смена крупье, ни молитвы игроков, ни самоубийства русских князей — не могло увести взбесившийся стол с безумного разорительного пути.

Он осмотрел зал — все столы были спокойны. Обошел кругом, кидая на черное мелочь. Немного выиграл, чуть больше проиграл. Полюбовался на канделябры богемского стекла по сто пятьдесят кило каждый. «Такими не поразмахиваешь!» — мелькнуло в голове. Анна тенью шла сзади, боясь спугнуть удачу, которой пока не было видно. Но что-то витавшее в воздухе давало Путиловскому стопроцентную уверенность в сегодняшнем успехе.

Одно лицо вдруг привлекло его внимание. Где-то он видел этого человека. Он видел этот широкий книзу, лысоватый череп, плотно, почти без шеи влипший в тулово. Толстая фигура, пухлые пальцы, взгляд твердый и уверенный. Мочки ушей большие, отвисшие. Губы несколько восточной, семитской формы. Но сам человек точно из России. Их взгляды встретились, и господин тоже признал Путиловского. На всякий случай оба кивнули друг другу, но вступать в разговор было некогда: именно сейчас этот человек выиграл достаточную сумму, поставив на красное.

Чтобы не мучить свою профессиональную память, Путиловский отошел в противоположную часть зала и сел основательно. Спиной он чувствовал — Анна стоит сзади и волнуется. Чтобы снять дрожь в душе, поставил пятифранковую фишку на красное и выиграл. Крупье кивнул — игрок ему был приятен — и ловко подвинул Путиловскому две выигранные фишки. Обе тотчас же ушли на красное. И снова выиграли.

После шестой ставки на Путиловского обратились лица соседей. После девятой подошли от соседних столов. После двенадцатой сменили крупье. После четырнадцатой стали собираться со всего зала. Он все время ждал команды «Хватит!», но сзади молчали. После шестнадцатой ставки Путиловский оглянулся и похолодел: Анны рядом не было. Она сидела в кресле у стены, закрыв глаза и сжав обе руки в кулачки.

Семнадцатая ставка на красное была сделана машинально: он не мог обмануть ожидания, которое горело во всех без исключения взорах. Шарик, пущенный навстречу движению колеса фортуны, соскочил с нумерованного трека и заскакал по ячейкам, то застревая на долю секунды, то выскакивая на свободу. Колесо послушно замедлило свой ход, шарик задержался в тридцать первом нумере — а это черное! — потом подумал и нехотя перевалил в соседний девятый. Колесо остановилось. Красное. Семнадцать раз подряд.

«Ну и что? Подумаешь!» — мелькнуло в голове Путиловского, когда с помощью служителя он ссыпал на поднос выигрыш. Рядом негромко рукоплескали зрители. Держа поднос с фишками, Путиловский подошел к Анне, все еще с закрытыми глазами сжимавшей кулачки.

— Аня, — тихо сказал он ей на ухо. — Пошли ужинать. Я угощаю.

Неузнанное российское лицо внимательно посмотрело ему вслед, вздохнуло и поставило на красное. Увы, фарт закончился так же неожиданно, как и начался. Безумный стол пришел в себя.

Анна медленно открыла глаза и узрела гору фишек. Ее тут же начало трясти запоздалой ломкой азарта. Не отрывая взгляда от подноса, она шла следом за Путиловским, как шли средневековые дети за дудочкой крысолова. И только когда в ресторане официант принес замороженную бутылку «Дом Периньон», она разжала кулачки — надо же было взять фужер.

Выигрыш честно поделили пополам — по триста двадцать семь тысяч шестьсот восемьдесят франков на человека. Больше в казино не ходили.

Взамен номеров в гостинице они сняли целую виллу, принадлежавшую какой-то августейшей английской чете, и провели на ней незабываемые две недели, описание которых можно найти в Библии, в Ветхом Завете с первых дней сотворения мира вплоть до грехопадения Адама и Евы.

Приходящие прислуга и повар делали их жизнь вполне райской. Вечерами они уезжали ужинать в разные уголки побережья, а вернувшись, любили друг друга в самых неожиданных уголках виллы и большого сада. И тогда их обнаженные тела белели в ночи промеж деревьев, как тела Адама и Евы белели в раю, в котором не было солнца и греха…

Обратная дорога была покороче, потому что Путиловского и кота привезли прямо к дому. Дверь открыла Лейда Карловна. Путиловский еще не успел ничего сказать, как Макс, почуявший жилище, высунул мордочку из-за пазухи.

Высунувшись, он безошибочно уставился прямо в глаза Лейде Карловне, поняв, что пищей в этом доме заведует она, и только она. И Лейда Карловна также безмолвно уставилась в глаза коту. Путиловский заволновался: пауза затянулась…

Глава 2 Возможная жертва

Два господина сидели за накрытым к товарищескому ужину столом и дружелюбно смотрели друг на друга. По всему было видно, что эта компания приятна обоим в одинаковой степени. Никого более в квартире не было, и оттого выражение приятельской симпатии только усиливалось.

Ужин еще не начался, и посему стол, подготовленный приглашенным ресторатором, блистал девственной красотой, столь волнующей сердце каждого гурмана.

По прихоти хозяина меню было целиком рыбным и белым — ничего красного и революционного не присутствовало. Белое сухое вино, белая водка во льду, астраханская белорыбица холодного копчения со светло-янтарными прожилками жирка, камская севрюжка под белым хреновым соусом, белые грибки, устрицы с лимоном, белый виноград и белый пломбир на десерт — все просто и вкусно. Из цветового ряда выбивалась лишь зернистая икра, но калач под нее в салфетке был исключительно белым и горячим.

С него, пока не остыл, и начали: разрезав пополам, закрыли мякоть вкуснейшим вологодским маслом, а поверх масла — зернистой икоркой. Пока масло подтаивало от теплоты калача, быстро налили по большой рюмке холодного хлебного вина и, вновь ласково посмотрев в глаза друг другу, молча опрокинули в горло водку и так же молча закусили калачом.

Глаза у обоих прослезились, дух перехватило, но он тут же вырос и окреп. Всякий пьющий русский знает из своего горького опыта, что чувство мужского единения в первые двадцать секунд после рюмки обостряется донельзя. И если при этом быстро выпить по второй, то мир преображается волшебным образом: все наносное и временное уходит куда-то в запасники памяти (до утра!), а впереди зримо проступают фундаментальные вопросы мироздания, выяснению которых и посвящается оставшаяся часть ужина.

Когда молчание стало немного тяготить потенциальных собеседников, его нарушил хозяин квартиры, Сергей Васильевич Зубатов.

— Ну-с, Евгений Филиппович, — многозначительно сказал он, — давайте по второй.

ДОСЬЕ. ЗУБАТОВ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

Родился в 1864 году в офицерской семье. Учился в 5-й Московской гимназии, полного курсане кончил, вышел из 7-го класса. В 1884 году определен канцелярским служителем в Московскую дворянскую опеку. В 1886 году телеграфист III разряда на Московской Центральной станции. С начала 1889 года — чиновник для поручений в Московском охранном отделении. С 1894 года — помощник начальника Московского охранного отделения, с 1896 — начальник вышеуказанного отделения в чине полковника жандармерии. Создатель системы политического сыска в России. Родоначальник тактики «полицейского» социализма.

— С удовольствием, — ответил визави.

ДОСЬЕ. АЗЕФ ЕВНО ФИШЕЛЕВИЧ (ЕВГЕНИЙ ФИЛИППОВИЧ)

Родился в 1869 году в местечке Лысково Гродненской губернии, в многодетной семье портного (три брата, четыре сестры). С 1874 года семья проживает в Ростове-на-Дону. В 1890 году закончил гимназию. Репортер газеты «Донская пчела». В 1892 году под угрозой ареста за распространение революционной прокламации уехал в Карлсруэ (Германия), где поступил в политехникум.

4 апреля 1893 года по причине плохого материального положения предложил свои услуги Департаменту полиции. С июня 1893 года секретный сотрудник Департамента с окладом 50 рублей в месяц.

В 1899 году получил диплом инженера-электротехника. Инженер московской конторы Всеобщей электрической компании. Женат, воспитывает двоих детей.

Официальные взгляды: сочувствует программе «Союза социалистов-революционеров», ярый сторонник террористических методов борьбы.

Реальные взгляды: умеренный либерал, сторонник парламентской монархии.

Незауряден, умен, эгоистичен. Прекрасный организатор.

Увлечения: женщины, карты, завсегдатай кабаре и кафешантанов.

Полковник Зубатов радушным жестом указал на стол:

— Закусывайте, не стесняйтесь!

— Спасибо. Торопился, за целый день ни крошки во рту не было, — и Азеф рьяно принялся доказывать истинность своих слов.

Он только что прибыл из Франции, где участвовал в слиянии разрозненных групп социал-революционеров в одну мощную объединенную партию, не успел даже побывать дома и обнять жену с детками. Ему очень хотелось порадовать своего духовного отца Зубатова, и отцу тоже хотелось обнять блудного революционного сына.

Оба понимали, что выбранная ими тактика дьявольски удалась и теперь они оба будут собирать плоды: Зубатов — в виде постов и орденов, а Азеф — в виде денег и прочного положения в рядах новой партии. Будущее казалось блестящим, никаких подводных камней и рифов впереди не ощущалось. А там видно будет. Проблемы надо решать по мере их поступления.

Первым не выдержал Зубатов:

— Итак, что же вы нам привезли? — и, чтобы скрыть волнение, залпом выпил бокал виши.

— Я привез вам все, — скромно ответил Азеф, вкусно прожевывая белый грибок. — Решение объединительной комиссии. Учредительные документы партии. Состав Центрального комитета. Члены с правом голоса и кандидаты в члены. Программу действий. Программу центрального террора. И наконец, самое главное — решение о создании центральной Боевой организации!

— Это еще что такое? — удивился Зубатов и проглотил кусочек белорыбицы. — Рекомендую. Что еще за Боевая организация?

— Ооо… — протянул Азеф. — Это такая штучка, которая испортит нам много крови. Ее придумал Гриша Гершуни!

— Гершуни? — Зубатов не выдержал и вскочил с кресла, пролив при этом на ковер рюмку водки. — Гершуни! Да он мне вот тут, в этой самой вот квартире, на коленях лично обещал, что ничего не будет делать и не прольет ни капли человеческой крови ради революционных идеалов! Клялся на Евангелии!

— Гриша-то? Нашли кому верить. Да он самому мессии на Торе поклянется и тут же мать родную продаст ради революции! — Азеф, сопя от удовольствия, попробовал салат оливье. — Ммм… хорош… лучше, чем в Париже! Бойкий дурачок ваш Гриша… как начал говорить, так все уши и развесили…

— И что говорил? — Зубатов присел, быстро налил водки и выпил.

— Да вы закусывайте, Сергей Васильевич, закусывайте! И маслица побольше кладите, оно не дает опьянеть.

— Да я кладу, кладу.

— Нет, вы мажете, а надо класть. Дайте я вам сделаю настоящий хороший местечковый бутерброд, — и Азеф ловко соорудил из калача, масла, икры и жирного кусочка белорыбицы небольшой, но высокий бутерброд. — А теперь выпьем и закусим!

Что-то в его словах убеждало, потому что Зубатов выпил и закусил. Действительно, не пьянилось. Поэтому повторили еще и еще раз.

Как только жизнь снова стала чарующей, приступили к севрюжке и отдали ей должное. Говорили на нейтральные темы: о Париже, парижанках, кафешантанах, казино, обсудили тему аперитивов и Эйфелевой башни. Но все время чувствовалось желание Зубатова услышать полную информацию о таинственной Боевой организации. Это уже был реальный противник, и полковником овладело нетерпение охотника, услышавшего гон собак и дыхание приближающегося крупного зверя.

Наконец Зубатов не выдержал и, сжимая в руках нож и вилку, гневно уставился на Азефа:

— Евгений Филиппович, не испытывайте моего терпения!

— О чем это вы, Сергей Васильевич? — с полным самообладанием удивился Азеф. — Мы еще к десерту не подошли. А ведь английские джентльмены начинают говорить о делах только после кофе.

— К черту английских джентльменов!

— Ну что ж, тогда начнем.

Азеф со вздохом сожаления оставил на тарелке шестую, еще живую устрицу и для отбития рыбного запаха слегка, по-французски, прополоскал рот белым вином.

— Боевая организация предполагает в себе наличие небольшого круга избранных людей, целиком, вплоть до смерти, посвятивших себя делу революции. Целью Боевой организации является проведение в жизнь террористических актов супротив главных лиц Российской империи. — Азеф говорил точно на заседании акционеров Электротехнической компании, посвященном покупке нового генератора энергии усовершенствованной конструкции. — Боевая организация финансируется как из средств самой партии, так и самостоятельно, путем проведения актов экспроприации денежных средств из российских банков. Возможен сбор средств от меценатов.

Зубатова даже подбросило па стуле:

— От кого?

— От меценатов, — объяснил Азеф. — Многие люди в России и за рубежом готовы пожертвовать деньги на благое дело революции. А некоторые — их меньше, но они есть! — готовы жертвовать только на конкретные акты против конкретных лиц, удаление коих с политической арены благоприятно скажется на здоровье российского общества. И деньги немалые… — прибавил он уважительно.

— Рубить сук, на котором сидишь, это по-русски! — горестно заметил Зубатов.

— Действительно, в мире подобного еще никто не наблюдал, — согласился Азеф и все-таки добил устрицу, чтобы не мучилась. — И поэтому главное — не упустить из рук все эти денежные пожертвования. Чудесные устрицы. Я хочу предложить Гершуни взять на себя ответственность казначея Боевой организации. И мы с вами сделаем так, что все эти деньги будут работать против революции, действительно на благо российского народа.

«Сильно сказано! — подумал про себя Зубатов. — Редкий махинатор. Взять все в свои руки! Прямо так и излагает!»

— У меня к вам, Евгений Филиппович, есть гораздо более конструктивное предложение. Кстати, все время думаю… устрицы вот… к какому классу существ относятся? Раковинообразные?

— Нет такого класса, — авторитетно заявил Азеф, тщательно поливая лимонным соком очередную раковинообразную. — Это… ммм… пищит! Это… ммм… очень пикантно! род двухстворчатых моллюсков. Устрица от греческого «острейон», что означает «раковина»… Так что за предложение?

— Возглавить Боевую организацию.

Зубатов тут же пожалел о сказанном, поскольку лицо Азефа побагровело, а руки взметнулись вверх: устрица явно выбрала не ту дорогу. Зубатов выскочил из-за стола, обежал вокруг и сильно хлопнул Азефа по спине. Устрица-убийца подскочила внутри горла и ушла насовсем в правильном направлении. Азеф закашлялся, но жизнь его уже была вне опасности.

— Спасибо! — сказал он Зубатову совершенно искренне. — Но вот за предложенное «спасибо» сказать не могу. Вы представляете себе, что такое Боевая организация?

— Конечно же! Но только под вашим руководством. А без вас я ее совсем не представляю… — И Зубатов продолжил свою гениальную мысль: — Наверху вы будете лишены всякого контроля. Если у нас, в Департаменте полиции, при, казалось бы, четкой документации и постоянных проверках сам черт ногу сломит в финансах, то что будет при конспиративной работе? А? Вы знаете, что обсуждают арестованные социалисты в камерах, когда остаются одни?

— Не знаю и знать не хочу! Потому что камера и я — несовместимые понятия, — пытался защититься Азеф. Но в голове у него уже вертелись всякие соблазнительные мысли о деньгах, пожертвованиях и отчетах.

— Они обвиняют друг друга в расхищении партийной кассы. А кто обвинит вас? Я?! Боже упаси! Кесарю — кесарево! Мне нужны будут отчеты лишь о моих деньгах. И точка. Евгений Филиппович, не вздумайте перечить! Мысль гениальная. Вы же согласились год назад заняться практическим террором, вспомните!

— Согласился. Но я подразумевал организацию динамитных лабораторий, обучение молодежи, ввоз химикалий и прочих практических штучек. А здесь — полный диктат!

— Справитесь. Вы же на порядок умнее Гершуни. Кстати, где он?

— В Петербурге. Организовывает первые шаги.

— Против кого?

— Он играет в конспирацию и молчит. Но судя по настроению Центрального комитета, речь пойдет о двух актах — против Победоносцева и Сипягина.

— Одновременно?

— Боже упаси! Вначале Победоносцева, а затем, на его похоронах, и Сипягина. И потом, Григорий спит и видит себя диктатором террора. Куда я его дену?

— Гершуни я беру на себя. — Зубатов потер руки и разлил водку по рюмкам. — По последней. Вижу, вы согласны. Ну же! Скажите «да»!

— Да, — ответил Азеф и совсем по-гусарски опрокинул рюмку в горло.

Голова у него внезапно стала абсолютно ясной. Перед его взором открылись такие перспективы, о которых он раньше и не мечтал. «Идея в самом деле гениальна, — подумал он, глядя на довольного Зубатова. — Но ведь этот человек не понимает гениальности своей же идеи! А я понял. Так что теперь это — моя идея!» И он ударил рюмкой об пол, так что брызги хрусталя чиркнули по скатерти.

Такой гусарский задор пришелся по душе полковнику, и он тоже хватанул фужером об пол. Война все спишет!

* * *

Первым делом они попытались напоить кота молоком, хотя правильнее было дать ему простой воды. На кухне сразу выделили место под кошачью мисочку и рядом на коврике положили Макса: стоять он не мог и все время заваливался набок. К морде придвинули блюдце с молоком и стали наблюдать.

Макс несколько минут отдыхал, потом с усилием приподнялся и начал лакать знакомое с детства финское молоко. Путиловский обрадовался, а Лейда Карловна просияла. Она давно мечтала завести кота, но боялась даже намекнуть об этом: кто знает, что подумает Павел Нестерович? И потом, мужчины такие ревнивые, кот стал бы ревновать к хозяину, а хозяин — к коту, и все закончилось бы драмой. Кто-нибудь наверняка ушел из дома.

Покончив с молоком, Макс сразу захотел по-маленькому. Тоскливо оглядев кухню, он понял, что здесь это сделать невозможно в силу невероятной чистоты и уюта. Поэтому он напрягся и выполз в коридор. Путиловский и Лейда Карловна тихонько последовали за ним. Удалившись на приличное по его разумению расстояние, Макс попытался вырыть в паркете ямку, конечно же ничего не вырыл, но инстинкт удовлетворил.

Ходить по-маленькому лежа было неудобно, но никто еще не придумал утку для кота. Пришлось сделать вид, что ничего особенного не происходит. Лейда Карловна тут же принесла тряпку и вытерла лужицу, за что Макс бросил в ее сторону короткий благодарственный взгляд. Лейда Карловна просияла во второй раз, и Путиловский понял, что в доме произошла социальная революция — неявно сменился хозяин.

Если бы он приполз без задних ног и позволил себе в коридоре то, что позволил Макс, лицо Лейды Карловны навряд ли озарилось бы радостью. «Что же, — философски подумал Путиловский, — сик транзит глориа мунди!» И отправился в кабинет. Лейда Карловна этого даже не заметила: как раз в это время она всячески помогала Максу ползком одолеть расстояние до кошачьей кроватки — фланелевой тряпочки, сложенной для пущей мягкости в четыре раза.

В кабинете Путиловского ожидал еще один не то чтобы приятный, но довольно-таки неожиданный сюрприз: в его любимом вольтеровском кресле спал и похрапывал человек, чье лицо показалось хозяину почти что незнакомым.

Присмотревшись повнимательнее, он понял, что сон искажает истинные пропорции человеческого лица и приближает его к усредненному мещанскому типу. Хотя, судя по одежде, спящий принадлежал к высшей интеллигентской прослойке столицы, а именно к университетской, о чем свидетельствовал юбилейный золотой значок.

Видать, при появлении кота Лейда Карловна совершенно лишилась рассудка, забыв сказать Путиловскому, что в его кабинете спит его же приятель, профессор Петербургского университета Александр Иосифович Франк. То, что это он, Путиловский определил по легкому аромату хорошего коньяка и непарламентским выражениям, наполнившим кабинет, едва лишь хозяин потряс спящего за плечо. А ведь Путиловский прокричал у него над ухом весьма приятные вещи:

— Сашка, проснись! Выпей и снова ложись!

Что самое удивительное, Франк так и поступил! Но только уснуть ему Путиловский не позволил, задав простой вопрос:

— Что ты здесь делаешь?

— Сплю, — резонно ответил еще не вполне проснувшийся Франк.

— А почему здесь? Почему не в постели? Ты что, поссорился с Кларой?

Клара имела честь быть женой этого чудовищного профессора, способного в одиночку извести винный погреб любого размера. Но только чужой. Поэтому Путиловский сразу налил и себе тоже, чтобы хоть как-то отметить утрату ведущих мужских позиций в своем собственном доме.

— Я пришел сообщить тебе государственную тайну, — нервно оглянувшись, почему-то шепотом произнес Франк.

— Ты уверен, что мне нужно знать эту государственную тайну? — таким же заговорщицким шепотом ответствовал Путиловский. — Кто много знает, тот долго не живет!

— Я не шучу, — хриплым голосом ответил Франк и прокашлялся. — Речь идет об убийстве высокопоставленного чиновника.

— Его убили? Тогда при чем здесь я? — Путиловский после сегодняшних событий был хладнокровен в прямом смысле слова: хладно относился к крови.

— Нет. Он жив. Но его собираются убить.

— Перестань говорить намеками. Кого и кто собирается? Кто информатор?

Франк еще раз оглянулся, налил себе — о друге позабыл! — рюмку коньяка и обрел дар речи.

— Завтра информатор сам все скажет тебе. И опрокинул рюмку с такой быстротой, точно убийство уже произошло.

Путиловский достал из кармана «Обращение к революционной молодежи» и уставился на фразу с похожей угрозой. Слишком много совпадений в один день. Подошел к столу, заглянул в свою личную картотеку, хотя помнил ее наизусть. «Эс… эс… да где же она? Вот… Сипягин!»

ДОСЬЕ. СИПЯГИН ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ

1853 года рождения. Закончил юридический факультет Петербургского университета. Предводитель дворянства, вице-губернатор, губернатор Московской губернии.

Заведующий канцелярией по приему прошений на Высочайшее имя. С 1900 года — министр внутренних дел Российской империи.

Идейный консерватор, предан идее неограниченной власти.

На пороге кабинета внезапно возникла радостная Лейда Карловна:

— Он саснул!

— Я проснулся, — обиделся Франк.

— При тем сдесь вы? — безнадежно махнула рукой Лейда Карловна. — Коттик саснул! Этто такая плаготать! И мурлыккает!

* * *

Аналогичная, но независимая от описываемых выше событий ситуация наблюдалась неподалеку от дома Путиловского. Человек, от взмаха руки которого менялись судьбы миллионов подданных Российской империи, готов был замурлыкать от счастья и простой животной радости, оттого, что его заметили, пригрели и приласкали.

Министр внутренних дел Российской империи, дородный и видный собой мужчина Сипягин Дмитрий Сергеевич был гол, как новорожденный ребенок. Но его наготу скрывала темнота опочивальни и вдобавок к ней нежное пуховое одеяло небесно-голубого цвета. К чести Дмитрия Сергеевича следует добавить, что то же самое одеяло скрывало под собой еще одно нагое существо, но противоположного пола — французскую подданную Софи Жерар-Марон, двадцати шести лет от роду, девицу.

Как могло случиться, что ярый консерватор и славянофил высшей православной пробы разделил ложе и оказался под одним одеялом с представительницей иного государства, иной конфессии и иных, кардинально противоположных взглядов на взаимоотношения между полами? Ответ был прост, как сама жизнь: мадемуазель Софи была божественно хороша собой.

К концу девятнадцатого века Франция превратилась в довольно-таки мощную промышленную державу, поставлявшую во все страны мира вино, сыры и женщин. Некоторые экономисты предпочитали иной порядок: женщины, сыры и вино. Но это был совершенно неверный взгляд на существо проблемы, ибо любому ясно, что вначале пьют вино, затем закусывают его сыром и лишь потом думают о женщинах.

Именно в таком порядке и совратился славянофил Дмитрий Сергеевич, причем началось это совращение вполне невинно — с шампанского. Ранее Сипягин при приступах жажды требовал русского кваса с изюмом. Но как-то раз ему по ошибке ли, по незнанию ли подали холодного шампанского. Разница во вкусе настолько поразила жаждущего, что с того дня квасу было отказано в приеме. А в собственные погреба была загружена изрядная доля шампанского «Вдова Клико».

Следующим совратителем явился сыр рокфор. Его сине-зеленые прожилки и острый запах противны сердцу каждого истинно русского патриота. Ибо, как заметил один из виднейших славянофилов Собакевич: «Ты мне лягушку хоть сахаром обсыпь, все равно я ее есть не стану!» Но Собакевич не пил шампанского, посему и устоял и даже вошел в классическую литературу. А организм Сипягина уже был подорван благородной продукцией виноделов Шампани.

Эти французы во всем такие: делают тебе одолжение, какой-нибудь пустяк втюхивают вроде духов или одеколона — и все, пропал человек, как Андрий Бульба пропал для всего казачества от одной-единственной полячки. И не помогли ему ляхи.

Поэтому, как только Дмитрий Сергеевич поддался и вкусил рокфора, остальное стало неизбежным. И когда его супруга, урожденная княжна Вяземская, выписала из Парижа гувернантку для двух очаровательных дочурок — чтобы знали французский из первых уст, падение министра было предопределено высшими силами. Даже высшие силы оказались бессильны против чар мадемуазель Софи.

Она была сама жизнь: черноглазая, темноволосая, с зелеными глазами, всегда веселая и смеющаяся. Родители ее были простыми людьми, обремененными шестью детьми, среди которых Софи была старшей. На хорошее приданое рассчитывать не приходилось, значит, она не могла достойно выйти замуж. Почему-то местные мужчины более всего обращали внимание не на красоту, а на кошелек потенциальной невесты. А поскольку единственной добродетелью Софи было знание французского, оставалось одно — ехать в далекую Россию, где бедных маленьких французских девушек отдавали на съедение голодным русским медведям.

Такого медведя и подстрелила своими зелеными глазами Софи. Министр, впервые увидев новую гувернантку, немедленно ушел к себе в кабинет якобы поработать, а на самом деле упал в кресло, уставился на стену, на которой, кроме темно-зеленых обоев, ничего не было нарисовано, и просидел таким макаром часа три.

Ему безумно хотелось видеть гувернантку еще и еще. И не только видеть, но и обнимать, целовать… Мечтать о большем не позволяло суровое воспитание и понимание неотложных задач, стоящих перед Министерством внутренних дел. К тому же государь строго смотрел с портрета, словно вопрошая: что было сделано за истекший день на благо государства российского?

Конечно же, Софи была умная женщина и поняла все с первого взгляда. Ей не хотелось доставлять горя ни жене министра, ни его прелестным дочуркам. Да и жалованье было хорошим. Так что она проходила мимо министра, скромно потупив глаза, отчего добавляла горючего в разгоравшийся костер страстей.

Если славянофил кого невзлюбит, то это всерьез и надолго. Но если кого полюбит — это еще серьезней.

Министр полюбил, и полюбил, судя по внутреннему ощущению, первый раз в жизни. И когда Софи поняла, что это действительно любовь, — а его глаза говорили об этом яснее всяких слов, — она задумалась. И мудро решила отказаться от места. Она подыскала себе семью, где хозяин однозначно любил только водку, пиво и цыган, и заявила об уходе загодя, как и предусматривалось контрактом, — за месяц.

Девочки плакали, мамаша недоумевала, но Софи была непреклонна. Сопоставив некоторые факты и настроение своего мужа за последние месяцы, супруга Сипягина, перекрестившись, отпустила француженку и зареклась брать молодых и красивых. Но было поздно…

Ибо сказано в Притчах Соломоновых, глава тридцатая: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице…»

В этой ситуации, где сам Соломон сломал бы себе шею, Дмитрий Сергеевич показал себя молодцом и выиграл гонки с финишем в квартире девицы Жерар-Марон у трех соперников — змея, орла и парусника. Он тайком, через верного слугу снял эту квартиру на вымышленное имя, все сделал тщательно и незаметно, в душе дивясь своей прыти и храбрости.

Если бы обо всем прознала благоверная министра, шуму было бы на всю империю. Но Бог хранит дураков, пьяных и влюбленных. И посему в эту ночь новоиспеченная парочка напилась допьяна шампанского, дурачилась и любила друг друга с удивительным жаром, каковой был естествен для молодой Софи, но совершенно удивителен для не первой свежести министра. Честь ему и хвала.

Камин разгорелся, и оттого в спальне стало довольно жарко. Обнаженная Софи подошла к окну и распахнула тяжелые шторы. Темно-серая петербургская ночь царила за окном, а в проеме окна царила Софи. Ее силуэт был четко виден на фоне серых облаков, подсвеченных снизу новомодным электросветом. Душа министра в очередной раз наполнилась восторгом и благоговением перед творением далеких французских мастеров, ждущих дочь в Париже.

Стройная фигурка менее всего напоминала русский крестьянский кувшин с короткими ножками и тяжелым тазом. Наоборот, это была древнегреческая амфора, особенно сейчас, когда две руки были подняты вверх и пальцы утонули в пышной прическе, вернее, в том, что от нее оставил Дмитрий Сергеевич. Грудь, более похожая на виноградную гроздь таящимся в ней любовным соком, была увенчана небольшим, но твердым и очень чувствительным коричневым соском.

Министр не выдержал (а кто из мужчин выдержал бы на его месте?) и, потеряв остатки славянофильского разума и приличия, встал, на цыпочках подошел к амфоре и, чуть дыша, всем распаленным телом прильнул к ней сзади, утопая в море чувств. Как утопающий за соломинку, руками он уцепился за вожделенные коричневые сосцы, а единственно свободными губами стал трепетно покрывать поцелуями горлышко сосуда любви.

Многое бы дала противная Сипягину партия за единственный фотографический снимок чарующего зрелища. Таковая партия возглавлялась не кем иным, как самим Плеве, который бы не упустил возможности занять еще теплое кресло своего предшественника. Ведь шансы на назначение вначале у них были равные.

Все Министерство внутренних дел было прекрасно осведомлено о рекомендациях, которые дал кандидатам на должность министра воспитатель государя, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев.

Государь во время аудиенции стоял у окна Зимнего дворца и сквозь розоватое стекло (прихоть императрицы Елизаветы), барабаня по нему пальцами и насвистывая марш лейб-гвардии, изучал гидрографию Невы в ее самом красивом месте — меж Васильевским и Заячьим островами. Туда-сюда сновали бойкие ялики, неторопливо влачились на буксире барки с дровами; гардемаринский ял, лихо кренясь правым галсом под квадратным штатным парусом, бороздил реку.

— А что, — спросил государь, — кто более подходит к должности министра внутренних дел: Плеве или Сипягин?

— Оба годятся, — сидя в кресле, неторопливо обронил Победоносцев. Ноги ныли, поэтому он мог себе позволить сидеть при своем августейшем воспитаннике. Естественно, без посторонних. — Ники, я вам сколько раз повторял, не барабаньте пальцами! И не свистите. Денег в казне не будет.

Ники послушно перестал барабанить.

— А все-таки, что вы думаете о них?

— Я о них вообще мало думаю. Оба одинаковы, ваше величество. Плеве — подлец.

— Подлец? Вот не знал за ним такого!

— Подлец, подлец, редкий мерзавец. Но умен.

— А Сипягин?

— Сипягин не подлец. Он просто дурак.

Пост министра подлецу не достался. Это была давняя российская традиция, корнями уходящая к временам Ивана-дурака, которому всегда везло.

Вот и сейчас, пока везунчик наслаждался француженкой и видами Петербурга, умный Плеве угрюмо сидел в своем кабинете при должности статс-секретаря Великого княжества Финляндского и мучительно размышлял о том, что делать с чухонцами, поляками, евреями, чеченцами, хохлами и прочей мелкотравчатой национальной шелухой на теле великого русского народа. Делать и делить с ними было нечего.

— Мон ами, — на чистом французском языке пролепетала Софи. — Ты был великолепен. Квартира тоже. А как мы с тобой теперь будем сношаться — через телефон или посыльных?

(На французском языке Министерство иностранных дел называется Министерством внешних сношений, но великий и могучий русский язык несколько изменил суть выражения «сношаться», так что не осуждайте Софи — и сами осудимы не будете.)

— Вдруг я захочу видеть тебя сильно-сильно?

Дмитрий Сергеевич прижал к себе хрупкое, но упругое тело.

— Я дам тебе синие конверты, в них запечатывают почту особой важности. Все твои сообщения будут немедленно у меня! А телефоном не надо — барышни все записывают. Вдруг враги перехватят — нам не сдобровать…

— О мон ами…

Софи стала нежно целовать министра, опускаясь в поисках новых нецелованных мест все ниже и ниже.

Вдова коллежского асессора Евпитимья Иудовна Гермогенова в ту ночь по причине старушечьей слабости не раз пользовалась услугами фарфоровой ночной вазы с голубенькими незабудками ободком. Облегчившись в очередной раз, она подошла к окну. Ее взору открылась картина столь невероятной силы, что старушка упала в обморок, а очнувшись, еле доползла до образов и всю оставшуюся ночь провела в бдениях и молитвах. И долго ее рассказы пугали богомолок во всех церквах и уголках Петербурга. А сама она вследствие этого обрела давно заслуженную святость и авторитет в пророческих и юродивых кругах столицы, так что иногда ее слушали и лица аристократического происхождения.

— Подошла я к окну… — начинала она после третьей чашки кофию со сливками и рюмочки кагора для сугрева души. — Сама-то я на четвертом этаже кватеру снимаю… а вижу, через улицу, в окне, что ниже напротив, — свят, свят, свят! Мужик стоит! Голый!

Потрясенная публика отшатывалась в ужасе, а девушек на выданье высылали из комнаты, и им приходилось дослушивать под дверью.

— Голый и страсть как волосатый! Стоит и на меня смотрит. А у самого глаза делаются все больше и больше. А сзади пламя адское полыхает! И глаза вдруг красным светом зажглись!

Обычно в этом месте одна из служанок падала в обморок, но никто на это не обращал внимания.

— Смотрит он на меня, глаза красным горят. И руки вдруг так подымает, подымает! Да как заорет проклятия! И огнь изо рта! И ручищами своими с когтями вверх и в стороны сотрясать! И давай проклинать!

— А что кричал?

— Дескать, быть пусту Петербургу! Через пятнадцать лет придет Антихрист и сотоварищи его, и прольется кровь невинная, и будет вода великая, и скроется город под водой, и окрасится вода сия кровью… и все за грехи наши тяжкие!

После этого наливалась вторая рюмочка, а то и третья — силы восстановить.

— А дальше что?

— Дальше? Как он руки вознес и захотел на меня антикрест возложить, так я собралася с силами да и крестным знамением его осенила!

— А он что?!

— Какая ж нечистая сила животворящее знамение выдержит! Зашипел, глаза закатились, руками задергал да и провалился! А на его месте огнь и пар вонючий!

— Господи, спаси и сохрани! Да кто ж это тебе явился?

Тут Евпитимья Иудовна выдерживала долгую паузу, крестилась на образа, возводила очи горе и тихим голосом гордо ответствовала:

— Люцифер!

Обычно в этом месте падала в обморок и горничная.

* * *

Франк ушел, ободренный коньяком и заверениями Путиловского, что завтра же он встретится с Франком и его информатором по поводу готовящегося двойного убийства высокопоставленных сановников.

В своей следовательской деятельности Путиловский давно привык к тому, что иногда самые маленькие, незаметные вещи и события вдруг становятся главными и ключевыми, так что к визиту Франка он отнесся совершенно серьезно, но в то же время полагал реальным, что это все могло оказаться чьей-то болезненной фантазией.

Лейда Карловна почему-то не несла чашку лечебного травяного отвара, что должна была стоять на столике рядом с ночником: контузия давала о себе знать внезапными головными болями при перемене погоды. И Павел Нестерович вышел в кухню взглянуть и поторопить сие событие.

Однако его там не ждали. Лейда Карловна с чрезвычайно глупым видом сидела на табуретке, обе руки ее были заняты весьма важным делом — полукругом образовывали барьер вокруг коленей. А на коленях, свернувшись клубком, спал Макс. И просыпаться не собирался.

Горестно вздохнув, Путиловский молча заварил себе травы, осторожно, чтобы не шуметь, налил ее в чашку и на цыпочках вышел из кухни, провожаемый благодарным взглядом экономки. Прихлебывая горьковатый настой, присел к столу и уставился в прощальное письмо погибшего. Победоносцев, Победоносцев…

ДОСЬЕ. ПОБЕДОНОСЦЕВ КОНСТАНТИН ПЕТРОВИЧ

1827 года рождения. Юрист, ученый-богослов, профессор. С 1880 года обер-прокурор Святейшего Синода. Обучал праву великих князей, в том числе будущего Александра III и Николая II. К своему последнему воспитаннику относится любовно, но больших задатков в нем не отмечает. Весьма образован, культурен, опытен, политически порядочен. Ведущий идеолог консерватизма.

Завтра нужно будет заняться и этим обращением тоже. Слишком много совпадений — и это подозрительно.

Облачившись в ночной халат, Путиловский сел в любимое кресло и взял в руку подарок маленькой княгини — элегантную бриаровую трубку из Коголена, прованского местечка неподалеку от Сен-Тропеза. Он уже приступил к обкуриванию по всем правилам трубочного искусства, но сейчас на сон грядущий курить не стоило, и он просто ласкал пальцами матовую тяжелую поверхность трубки. И вспоминал дни на вилле…

…Покупать автомобиль они не стали (водить его никто не умел), а просто за изрядную сумму наняли вместе с шофером. И катались по всему побережью, заглядывая в такие уголки, о которых и слыхом не слыхивали в сером Петербурге.

Чуть выше Канна они заехали в местечко Грассе, где были расположены знаменитые парфюмерные фабрики Фрагонара и Галимара, производящие основные ароматы Франции.

В медных перегонных кубах томились пуды цветов, отдавая пару и жаре самое ценное, что у них было, — ароматы. В цехах пахло сложным запахом жасмина, нарциссов и душистого табака, так что с непривычки у Анны сразу разболелась голова. Но в цеху холодной мацерации, где извлекались наиболее нежные ароматы, у чана с ландышевой помадой сразу все прошло.

Они накупили кучу всяких флаконов, всего по два. И подобно древним индейским племенам, в самые нежные и сладостные минуты страсти откупоривали какой-нибудь флакон и дышали ароматом до самозабвения, чтобы потом, зимой вспоминать счастливые летние дни.

Путиловский наугад открыл один из флаконов, ощутил знакомый запах, и та единственная ночь, отмеченная именно этим запахом, встала перед ним настолько зримо и желанно, что он даже застонал от нахлынувшего вожделения. И быстро закупорил флакон, чтобы не сходить с ума. Прежние отношения навряд ли теперь, после их последнего свидания, будут возможными.

Свидание было назначено по настоянию княгини в ее собственном доме. Все сразу пошло как-то не так, непривычно. Неправильно. Уже давно выработался ритуал их тайных встреч, удобный и оттого принимаемый обоими как единственно возможный и верный. Но на сей раз Анна сразу его нарушила. Не предложив ни чаю, ни вина, она посадила Путиловского в кресло, стала перед ним с решительным видом и огорошила его сообщением, что она беременна, что он, Пьеро, отец ребенка! И что рожать она будет независимо от того, хочет он этого или нет!

Такая новость способна убить кого угодно, особенно неподготовленного мужчину. За несколько лет их связи бедный Пьеро привык к мысли, что Анна бесплодна и поэтому любовь с ней, даже телесная, совершенно платонична в том смысле, что ничего родиться от этой любви не может.

Оказывается, жизнь богаче любой мужской фантазии! Лазурный берег, холодные купания, замечательные вина и обеды на свежем воздухе сделали свое черное дело. Прошел без малого год. Ситуация изменилась, и теперь у князя Урусова должен родиться наследник, кровный сын Путиловского! Черт побери! И сделать ничего нельзя, поскольку Анна заявила открытым текстом, что такое положение вещей ее устраивает.

А вдруг родится девочка? «А что это изменит?» — спросил себя будущий отец, залезая под одеяло. Девочка… маленькая… хорошенькая… Тут он поймал себя на мысли, что к будущей девочке он относится совсем по-иному, нежели к мальчику: мальчик вызывал чувство отторжения, а девочка, наоборот, только теплые эмоции…

Размышляя над природой такого феномена, Путиловский незаметно уснул. И не слышал, как по коридору Лейда Карловна осторожно пронесла Макса к себе в спальню, чтобы наконец впервые в жизни разделить ложе с настоящим мужчиной, пусть даже и котом. Какая, в сущности, между ними разница?

* * *

Полуподвальное окошко было освещено — за занавесками шла жизнь. Дворник на всякий случай пару раз попытался подсмотреть, что там делают: а вдруг замышляют нехорошее супротив порядка? Но ничего не увидел, потому что ткань занавески была плотной и щелочек не было. А форточка тоже была плотно прикрыта.

Между тем, если бы взгляд дворника обладал свойствами недавно открытых немецким физиком Рентгеном х-лучей проникать повсюду, он увидел бы много любопытного и нехорошего. Как раз именно в эти тихие ночные часы обитатель подвала, тихий слесарь Павел Шмидт, известный в социал-революционных кругах под фамилией Крафт, насвистывая в пышные усы мелодию старинной русской песни «Во саду ли, в огороде», тщательно и любовно готовился высверлить ручной дрелью отверстие в сердечнике пули, предназначенной для приверженцев господствующего монархического строя.

Несколько дней назад с нарочным из бельгийского городка Льежа ему привезли пару пистолетов новейшей системы Джона Мозеса Браунинга. Крафт любовался орудием убийства, какового ему еще не доводилось видеть. Пистолет поражал в самое сердце своей новизной и необычностью: легкий и плоский, с автоматической перезарядкой за счет использования силы отдачи свободного затвора при неподвижном стволе!

Достаточно было передернуть затвор, чтобы патрон мягко скользнул из магазина, спрятанного в рукоятке, в отверстие ствола. И все готово к бою! Сбоку имелся автоматический предохранитель, запрещающий стрельбу. Крафт вообще любил все новое и автоматическое.

Патроны к пистолету лежали аккуратной кучкой рядом и терпеливо ждали своей очереди. Вот за эту терпеливость Крафт и любил огнестрельное оружие всепоглощающей страстью вечного мальчика. Вороненые стволы, никелированные затворы, накладки рукояток из палисандрового дерева, ажурные обоймы, тупые рыльца револьверных патронов и изящные очертания остроконечных патронов ружейных наполняли его душу восторгом и успокоением.

Без пары стволов за пазухой Крафт чувствовал себя голым и незащищенным. Иным людям для спокойствия необходима большая сумма денег. Крафта деньги не привлекали. Чувство уверенности давало ему лишь оружие. Он любил оружие, и оружие любило его.

Правильно заточенное трехмиллиметровое сверло легко вгрызлось в накерненную головку пули, выпустив наружу из-под красной медной оболочки вначале стальную, а в конце и серую свинцовую спиральку. Углубившись по шаблончику на пять миллиметров вплоть до середины свинцового сердечника, Крафт аккуратно вынул сверло и очистил канал от стружки.

Таким образом он обработал четырнадцать патронов, что составило ровно две обоймы. Закончив со сверлением, он тщательно убрал рабочее место, разложив и развесив инструменты, и застелил стол большим листом зеленой фильтровальной бумаги. Настало время заняться химией.

Из шкафчика он достал сосуд темного стекла с притертой пробкой. На этикетке были нарисованы череп и кости и для надежности была добавлена надпись «ЯДЪ!». Внутри действительно находился сильнодействующий яд — стрихнин.

На несколько мгновений Крафт задумался: как заполнить маленькое отверстие порошком стрихнина? Тут же из стола появились тонкая медная фольга и ножницы. Из фольги была вырезана полоска. На сверле чуть меньшего диаметра Крафт свернул полоску в половину трубочки. Получилась миниатюрная ложечка, которая заходила в отверстие.

Насыпав стрихнин в фарфоровое блюдечко, он стал медной ложечкой брать его оттуда, засыпать в отверстие и утрамбовывать тупым кончиком сверла. Засыпав стрихнин во все четырнадцать пуль, Крафт убрал всю посуду, тщательно протер головки нуль и на всякий случай помыл руки.

Из мотка мягкой оловянной проволоки он настриг четырнадцать кусочков олова и зачеканил ими отверстия в пулях. При попадании в твердое или даже мягкое тело олово должно было неминуемо выскочить из отверстия, открывая дорогу стрихнину. И тогда достаточно любого попадания, чтобы жертва была обречена на мучительную смерть от крысиного яда.

Крафт полюбовался на свою хорошую работу, протер патроны ваткой, смоченной в спирту, и снарядил ими две коробчатые обоймы-магазины. Снаряженные обоймы он пометил цветным лаком на ацетоне.

В этот момент в окно постучали. Никуда не торопясь, Крафт спрятал обе обоймы с пистолетами в тайничок, застлал тайничок рогожкой и с часами в руке стал ждать. Ровно через минуту стук повторился. Только тогда он подошел к двери и отворил ее. В подвал буквально ввалился измученный многочасовыми хождениями Григорий Гершуни.

* * *

Склад гуттаперчевых изделий фабрики Адольфа Францевича Шпорледера в противопожарном отношении считался образцом: легковоспламеняющиеся жидкости, такие, как бензин и ацетон, хранились в помещении, отделенном от прочих несгораемыми толстыми брандмауэрами. Основной склад каучука — свернувшегося млечного сока малайских деревьев — также был выгорожен основательно. Кроме того, при складе имелся большой противопожарный бассейн, наполненный, как ни странно, водой с малой примесью лягушек.

Днем и ночью склад охранялся двумя людьми с берданкой и свистком. Так что злоумышленники были лишены малейшей возможности поджечь сей склад. Однако ровно в три часа ночи он запылал, причем сразу в нескольких местах, и когда прибыли пожарные расчеты с соседней Охтинской части, занялось так, что тушить уже было бесполезно. Пожарные были озабочены лишь одним — не дать огню переброситься на соседние склады.

Что они и сделали: ловко пробили в пруду две проруби и поливали свежей холодной водой пополам с лягушками соседские деревянные заборы.

Столица давно не видела такого столба огня: в часть звонили даже из Зимнего дворца. А несколько известных всему городу пироманов во главе с князем Леоном Шервашидзе не поленились приехать в такую даль — и ничуть не прогадали. Зрелище пожара было великолепным! Погода стояла безветренная, и огонь подымался ровно вверх, заканчиваясь густой черной шапкой несгоревшей сажи.

Уцелевший сторож уверял, что пожар начался с небольших взрывов сразу в нескольких местах. Такое поведение указывало на поджог. Поскольку звонили и интересовались из самого дворца, делу был дан необходимый ход. А так как в донесении прозвучали взрывы, то с самого утра невыспавшемуся Бергу пришлось ехать на Охту, чтобы лично осмотреть пожарище и доложить по форме, что за взрывы и почему взрывы. Трупов не было, и посему Берга отправили одного — обучаться сложному делу дознавателя.

На пожарище уже было пусто — ни пожарных, ни пироманов, ни репортеров. Лишь унылый владелец фабрики господин Шпорледер ходил по периметру и тростью спасал из пепла оживших лягушек. Впрочем, и лягушки уцелели не все. Поэтому, узрев живого и румяного Берга, господин Шпорледер обрадовался, прицепился к нему хвостиком и более не оставлял одного.

Заимев в лице фабриканта благодарного слушателя, Берг распустил свое красноречие, как павлин хвост, чем очаровал Адольфа Францевича. А прознав, что Берг по папеньке из немцев, Шпорледер и вовсе влюбился в дознавателя. Тем более, что в семье имелась дочь на выданье и каждый удобный случай рассматривался родителями, как знак Божий. Но Берг об этом не подозревал и не осознавал грозящей ему опасности.

— Смотрите! Смотрите! — как дитя радовался Иван Карлович, указывая на ничем не примечательный обгорелый ящик, стоящий вне зоны основного пожара. — Все началось именно отсюда! Здесь произошло возгорание, и далее огонь пошел вот сюда.

— Откуда это ясно? — дивился Адольф Францевич.

— Как откуда? Поймите, при пожарах горячий воздух уходит вверх, а внизу все остается при температуре земли. А сейчас зима, земля холодная, на ней все видно! Вот это остатки бикфордова шнура. Всего длиной пять метров. Он был уложен незаметно, вдоль стены, заранее. В ящике находился примитивный химический запал. Вот его остатки — пепел и зола от матерчатой оболочки. Инициатором огня послужил, скорей всего, марганцовокислый калий в резиновой оболочке, помещенной в подобающий растворитель. Им может быть горючее для авто, так называемый бензин, он же растворитель для жиров и каучуков. У вас ведь есть авто?

Вопрос был риторическим, поскольку шикарный «даймлер» фабриканта стоял неподалеку. Внутри, подобно мумии, недвижно сидел шофер в клетчатой кепке с ушами и в очках-консервах на невозмутимом лице.

— Вы хотите сказать, что я сам поджег свой склад?

Ход мыслей Берга поразил фабриканта в самое сердце. Он почувствовал себя несколько дурно и даже приложил руку к той части живота, где, по его представлению, размещался пораженный орган.

— Боже упаси! Я вовсе не это имел в виду! — Берг с азартом ищейки шел по следу. Для него картина пожара представляла открытую книгу, читать которую было просто удовольствием. — Это может сделать любой гимназист. Элементарный поджог! У вас есть недруги?

Ответом было молчание и внезапная бледность чела. Недругов у Адольфа Францевича имелось более чем предостаточно. Собственно говоря, вокруг него кишмя кишели сплошные недруги. Одни завидовали его богатству. Другие — красоте и уму его супруги. Третьи завидовали просто так, из чувства зависти.

— Видите ли… — проблеял погорелец. — Знаете ли… я не думал, что они пойдут на это!

Берг насторожился: появились таинственные «они». Следствие нащупало ниточку, за которую можно было вытащить на свет Божий всю цепочку преступления! Это определенно удача. Тут надо действовать осторожно!

— Едемте ко мне домой, позавтракаем… Вы ведь еще не завтракали? — Бледный фабрикант явно нервничал. — Мне нужно сказать вам нечто очень важное.

Берг оживился: «Так-так! Взволнован! Ведет себя явно подозрительно!» Конечно же, можно было благородно отказаться от предложения. Но он действительно не завтракал, и желудок давно напоминал ему об этом упущении. Естественно, уши тут же донесли желудку о сделанном предложении, и тот взбунтовался с такой силой, что пришлось несколько раз сглотнуть слюну, чтобы обмануть бунтовщика. На большее сил уже не было. И потом, ему обещали что-то показать. А вдруг это что-то направит следствие по нужному пути?

— Пожалуй, не откажусь.

Идя за фабрикантом, Берг на всякий случай пощупал, на месте ли наган. Наган был на месте, в специальном внутреннем кармане галифе.

«Даймлер» как птица полетел к шпорледеровскому особняку. Берг сидел позади шофера и отчаянно завидовал его умению переключать скорости, притормаживать и главное — лихо жать на гуттаперчевую грушу клаксона, извлекая из нее начальные такты увертюры к «Тангейзеру».

* * *

Выпив залпом полбутылки горячего вина с пряностями, Гершуни избежал простуды и последующего воспаления легких. Он привык лечиться так еще с юношеских лет, когда страдал простудами, а над всей его многочисленной родней висел рок чахотки. Утром, когда он проснулся под теплым одеялом из верблюжьей шерсти, воспоминания минувшего дня уже слабо волновали его душу. А точнее сказать, совсем не волновали. Человека не вернешь, на его квартире уже снуют ищейки из Особого отдела, так что чем быстрее забудется эта оплошность, тем лучше для всех.

Крафт сидел за верстаком и, посвистывая в усы, мастерил одну вещицу, которая должна была в корне изменить тактику и стратегию индивидуального террора. Он задумал соорудить бесшумный револьвер, выстрел из которого был бы не слышен для окружающих. Для этого он приспосабливал на дуло револьвера длинную металлическую бульбу с резиновыми мембранами внутри. Мембраны должны были пропускать пулю и отсекать пороховые газы, источник шума и огня.

Гершуни саркастически относился к такого рода вещицам: террористический выстрел не может быть бесшумным! Он должен прогреметь на всю страну, на весь мир! И известить все прогрессивное человечество о наступлении новой эры, эры революционного беспредельного террора!

— Плюнь ты на все это, — просипел Гершуни с топчана. — Бесшумным может быть только кинжал, но это не наше оружие.

— Чем же он тебе неугоден? Хороший кинжал может так же помочь, как и револьвер. Какая тебе разница?

— Есть разница! Новое время — новые герои. А новые герои всегда и вооружены по-новому.

Молодежи нравится все прогрессивное, передовое, хорошее… И потом все эти юлии цезари, бруты — слишком много гимназических аналогий. А тут на пути старого и косного встает готовый на все молодой террорист! Сверхчеловек! В одной руке бомба, во второй — наган! Такое очень привлекает..

Гершуни зажег спичку и закурил. Первая папироса вызвала у него острое физическое наслаждение. Утро начиналось хорошо, хотя вчерашний день был не совсем удачным.

— Из-за чего он взорвался? — Крафт посмотрел на Гершуни сквозь дуло офицерского нагана, которое он только что прочистил шомполом.

Нарезы на внутренней поверхности ствола змеились вокруг выходного отверстия, в котором почти целиком умещалась голова Гершуни. Полированный изнутри ствол бликовал, отчего вокруг головы светились нимбы, так что Гершуни походил на курящего ветхозаветного пророка, если бы, конечно, пророки курили. Но Колумб вышел из Испании слишком поздно, и поэтому табак не попал в ветхозаветные книги.

Вино же попасть успело, и Григорий налил себе утренний стакан.

— Налить? — предложил он Крафту, но тот отрицательно покачал головой.

Крафт не одобрял революционного увлечения вином, особенно при подготовке террористического акта. Он всегда повторял, что у идущего в террор должна быть трезвая голова, горячее сердце и чистые помыслы, чем снискал уважение некоторой части будущих боевиков. Вторая, большая, часть этому не верила и продолжала увлекаться вином и другими радостями жизни. Эту эпикурейскую фракцию возглавлял Гершуни.

— Ну, чем убивать будем? — спросил эпикуреец, переведя дух после бокала красного. — Динамита нет — исчез с этим придурком. Сделаешь сам или из пукалки твоей стрелять будем?

— Нет. — Крафт лязгнул барабаном нагана, взвел курок, ставя его в боевое положение. — Динамит я делать не стану.

— Боишься? — Гершуни не сводил с Крафта немигающих темных глаз. Этот его взгляд мало кто мог вынести, поэтому предпочитали соглашаться сразу.

Вместо ответа Крафт быстро приставил дуло нагана ко лбу Гершуни и, усмехаясь, начал медленно нажимать на курок.

— Усилие на спусковом крючке офицерского нагана всего три с небольшим фунта, — нравоучительно произнес Крафт, словно читая лекцию. — После этого следует выстрел и твои мозги летят в разные стороны. Вот тебе и пукалка… Боишься?

Гершуни побледнел, на лбу у него проступила испарина. Но в глазах светилось любопытство: видно было, что приток адреналина в кровь доставляет ему удовольствие.

— Боишься? — повторил Крафт. — Ну тогда прощай, трус! — и вхолостую щелкнул курком.

Гершуни на долю секунды замер, затем, как подброшенный, взвился с постели и с лету врезал Крафту кулаком в челюсть. Видно было по всему, что драться он умел с детства.

Мощный Крафт ошалел от ударов, которыми юркий Гершуни осыпал его с разных сторон с ловкостью кулачного бойца. Наконец Крафту удалось заключить Гершуни в объятия и прижать к полу. Но даже поверженный, Григорий не хотел сдаваться и попытался укусить Крафта за нос, чему тот с хохотом сопротивлялся.

— Никто не может безнаказанно называть меня трусом! — прохрипел Гершуни.

— Остынь! — Крафт разжал руки и встал с пола. — Все эти твои чудачества с динамитом — народовольческие сопли. Вот, смотри, что мне прислали!

С этими словами он открыл свой тайничок и вытащил промасленную тряпицу, в которую было завернуто оружие.

— Полюбуйся. — Крафт бережно достал два браунинга с обоймами, снаряженными отравленными пулями. — Дульная энергия — в три раза больше, чем у моей пукалки. Пуля и кобылу остановит. Чуть задел — и человека сразу валит на землю. Автоматический предохранитель, мягкий спуск и низкая ось канала ствола — кучность изумительная! Это настоящая революция в терроре! Конструкция проста до идиотизма, любой дурак разберет, смажет и соберет. Легкий, плоский, удобный — сам в руку так и просится!

— А где патроны? По одному, что ли, вставлять? — задал резонный вопрос Гершуни, близоруко обнюхав браунинг и прицелившись в портрет писателя Лажечникова, висевший на дальней стене.

Лицо писателя сразу приобрело трусливое выражение, но деваться ему было некуда, и он нахмурился из-под густых бровей, будто готовясь принять почетную смерть от свинца ради высокой литературной идеи.

— Патроны? — радостно засмеялся Крафт. — В этом все и дело! Ну-ка, найди их. Семь штук! Волк и семеро козлят! Они все здесь, внутри!

Аптекарь Гершуни крутил браунинг в руках, не желая признавать своего поражения. Он пытался отвинтить накладки, выдернуть затвор, тряс пистолет и стукал им по столу. Крафт тихо хихикал, наблюдая за попытками дилетанта разгадать головоломку. Наконец он не выдержал, отобрал игрушку:

— Учись! — и начал ловко разбирать оружие. Детали одна за другой ложились на подстеленную тряпочку. Последним Крафт выщелкнул магазин и вылущил из него семь тупорылых патрончиков. — Семь штук в рукоятке! Гениально! Джон Мозес Браунинг, бельгиец!

Увиденное действительно поразило воображение Гершуни. Он застыл, уставившись ничего не видящим взором на портрет Лажечникова. Он уже почти воочию видел, как вооруженный браунингом некто… скорее всего офицер… да, только офицер! Входит в приемную к… кому? Победоносцеву? Победоносцев офицеров принимает мало, у него толкутся все сплошь духовные лица. А что? Одеть парня в рясу — и вперед! Под рясой черта можно пронести! Впрочем, молодой в рясе неубедителен, тут седобородый нужен. Да и народ не воспримет убийство духовным лицом…

— Чего задумался? — Крафт стал собирать пистолет. — Видишь, головки у них другого цвета? Я туда стрихнину насовал. Для верности. Травить их всех, подлецов, как крыс!

Гершуни очнулся от грез:

— Стрихнин слабоват, тут в самый раз цианистый калий. Цианистого калия для теплокровного животного требуется совсем немного, да и действует он мгновенно.

— Стрихнин проверен, — упорствовал в своих заблуждениях Крафт.

— Я тебе сказал — цианистый калий! Кто здесь главный, ты или я?

— Главный здесь — террор.

— А после террора я!

Гершуни был непоколебим. Он все это придумал и не мог отдать свою любимую нарождающуюся Боевую организацию в чужие руки.

— Мне в голову пришла замечательнейшая мысль! — Гершуни вскочил со стула и кругами заходил по комнате. — Мы сможем отстреливать их как куропаток. Что делают охотники на крупную дичь? Приманивают ее. Мы их всех приманим!

— На что можно приманить министра внутренних дел?

— Да какая тебе разница — министр внутренних дел, иностранных, обер-прокурор Синода? Они все соберутся до кучи! И мы будем только выбирать, кого прикокнуть первым. Вот и твои новые пистолетики пригодятся, скорострельные и удобные. Я все-таки гений террора! Где на открытом воздухе обязательно соберутся все высшие царские чиновники, включая и царя? А? Угадай с трех раз!

— На параде?

— Нет.

— На вокзале?

— Нет! Вокзал крытый и охраняется.

— Сдаюсь, — сказал Крафт, заворачивая браунинги в тряпочку.

— На похоронах! Мы их приманим на труп!

Крафт, сидевший на корточках, опустился на пол:

— Гениально…

— Мы подстреливаем первого. На его похороны приходит второй — стреляем его. Дальше — третий.

— А потом?

— Потом — революция!

И Гершуни вместе с Крафтом, хохоча во все горло, пустились в обнимку в революционный пляс. Дворник, стоявший сбоку за окном, подивился услышанным звукам и на всякий случай сообщил околоточному о двух подозрительно хохочущих молодых мужчинах.

Околоточный, недолго подумав, занес эту информацию в графу «Содомия и мужеложество», благодаря чему до Медянникова ничего не дошло. Содомия проходила по ведомству духовному, а именно — через Святейший Синод.

У Департамента полиции уже имелся отрицательный опыт, когда батюшке ныне царствующего государя Александру III донесли о содомических увлечениях Петра Ильича Чайковского. Поморщившись, его величество брезгливо проглядели бумагу и августейшей дланью наложили резолюцию: «Задниц в России много, а Чайковский один. Дознание прекратить!»

Глава 3 Любовь и дактилоскопия

В особняке Берга встретили как родного. Хозяйка была в восторге от его молодцеватой выправки и мундира. Берг был в восторге от хозяйки, дамы высокой в буквальном смысле этого слова — на голову выше мужа-погорельца. Пожара точно бы и вовсе не было. Тут же в столовой накрыли богатый стол, Берга проводили в ванную комнату привести себя в порядок. Обомлев от роскоши ванной, Берг на всякий случай еще раз проверил наган, вымыл руки от пожарной копоти и строевой походкой вышел к столу.

Лица сидящих обратились в его сторону, отчего скромный Берг тут же покраснел. Этому была еще одна причина: за столом появилась дочь, ростом в мамашу, а лицом и привлекательностью в папашу. Два больших, широко расставленных выпуклых рыбьих глаза уставились на поручика, отчего желудок у него тотчас замолк, зато запела и воспарила к небу душа.

Хозяйка церемонно подвела упирающегося Берга к дочери.

— Иван Карлович, позвольте вам представить наше единственное сокровище!

— Амалия… — прошелестело сокровище и опустило рыбьи глазки долу.

— К-к-карл Ив-в-ванович… простите! Иван Карлович.

Внутри Берга зашипела и взорвалась мина любви, поразившая его мгновенно. Такой феномен часто встречается среди мужчин, всю жизнь проведших в строгой обстановке мужской гимназии, казармы и далекого гарнизона. Спрессованные чувства в один момент взрывают изнутри душу, и истомленная воздержанием плоть начинает творить чудеса и куролесить.

Обычно это заканчивается мгновенной женитьбой, причем жениху, а впоследствии супругу так и не удается объяснить самому себе, что же такое экстраординарное подвигло его на очевидную глупость? Ученые называют все это инстинктом размножения, который присутствует в каждой особи и в должный момент действует на мозг подобно удару кувалды, блокируя всякую высшую нервную и разумную деятельность. Крепость, именуемая «Берг Иван Карлович», потеряла разум, пала и сдалась на милость победительнице.

Амалия усмехнулась одними лишь уголками рта, отчего ее лицо еще более стало походить на рыльце золотой рыбки в момент выполнения очередного желания. Еще один дурачок пал жертвою ее навьих чар…

Во время завтрака Ивана Карловича понесло. То есть понесло, Боже упаси, не с физиологической точки зрения, после чего и говорить дальше было бы не о чем. Ивана Карловича понесло словесно. Он, как и ранее, вступил на пагубный путь артиллерийско-химического просветительства молодых девиц.

Но в отличие от предшествующих случаев данный внезапно принес положительные результаты! Амалия выказала недюжинный интерес к системам артиллерийской корректировки залпового огня береговых крупнокалиберных орудий. Она подробно расспросила о типах современных морских торпед.

А что касается сравнительных характеристик малого огнестрельного оружия, она оказалась если не знатоком, то, по крайней мере, любителем этой темы. Ее интересовали различия в кучности, дальности и стоимости пистолетов и револьверов разных стран. Удивительно, но эта разносторонняя личность со второго объяснения поняла разницу между револьверным патроном и пистолетным! За это Иван Карлович разрешил Амалии потрогать кончиком нежнейшего указательного пальчика наган, небрежно вынутый из потайного кармана.

Родители при этом благоразумно молчали и только радостно переглядывались. А потом Адольф Францевич пригласил Ивана Карловича в кабинет, чтобы продемонстрировать ту самую, обещанную еще на пожарище интересную вещицу. Естественно, что Амалия уже шла рядом с Иваном Карловичем и слушала, открыв рот, повесть о происхождении динамита и капитала промышленника Нобеля.

Впрочем, рот у нее был приоткрыт всегда. Такова была особенность ее телосложения, усиленная сырым петербургским климатом и полипами в носоглотке. Однако все знают, что у влюбленного человека — а Ивана Карловича уже минут двадцать или более можно было смело считать таковым — все черты обожаемого предмета почитаются за святыню. Что там говорить о каком-то приоткрытом рте, если легкая сутулость и шаркающая походка богини вкупе с врожденным плоскостопием только добавляли хвороста в костер страсти!

— Вот до какой наглости может довести конкуренция!

С этими словами Адольф Францевич протянул Ивану Карловичу листок бумаги, на котором вырезанными из газетных заголовков черными буквами было написано нижеследующее:

«Проклятый угнетатель рабочего класса! Ты должен сдать на дело святой борьбы с подобными тебе пять тысяч рублей. Деньги в свертке положишь в условленное место, которое будет указано во втором письме. О своей готовности сдать награбленное укажешь помещением объявления в газете “Биржевые ведомости” в разделе “Разное”: “Ищу честных, опытных компаньонов для разработки серебряного рудника в горах Алтая. Адрес в редакции”. Если не сделаешь указанное, участь твоя будет решена в революционном порядке!»

— Вот! Я подумал — шутка. Дурацкая, плохая шутка. Никакого объявления я не подал, хотя дочь советовала. Предупреждала! Драгоценная моя! — и чадолюбивый отец облобызал умную дщерь. — А сегодня ночью — на тебе! Ничего себе революционные порядочки! Я сам либерал. Я понимаю — свобода, равенство, братство… Однако чересчур! Господи, хорошо хоть все застраховано на полную стоимость. Но пока эти денежки получишь — вы же знаете, каковы наши страховые компании!

Это был глас вопиющего в пустыне, потому что Берг уже ничего не слышал. Достав из кармана лупу в латунной оправе, он приник к улике и внимательнейшим образом, миллиметр за миллиметром, просмотрел клееный текст. После чего послюнил палец и приложил к букве, а затем к чистому уголку послания. Осмотр отпечатка его полностью удовлетворил, и он заявил уверенным тоном:

— «Биржевые ведомости».

— Что «Биржевые ведомости»? — удивился Шпорледер.

— Вырезано из «Биржевых ведомостей».

— Амалия! Ты слышишь?

Вопрос был по меньшей мере странным, ибо Амалия все слышала и даже прореагировала на это Бергово утверждение полным оцепенением.

— И что самое хорошее, мы их быстро найдем, потому что они оставили отпечатки пальцев! — Берг торжествующе хохотнул, потер руки и даже позволил себе панибратски похлопать будущего тестя по плечу.

— Как это по отпечаткам пальцев можно найти человека? — изумилась Амалия, на время выйдя из оцепенения и снова впав в него.

Берг не смог пройти мимо такой великолепной возможности показать всю глубину своих познаний. Он прокашлялся, подошел к окну, собрался с мыслями, вкратце прочертил в мозгу план лекции и выдал все, что можно было выдать на тему дактилоскопии.

— Дактилос… — начал он ab ovo, «с яйца», с самого начала. — Дактилос по-гречески означает «палец».

С этими словами он взял Амалию за пальчики и, дивясь своей прыти, не выпускал их во время всей лекции. К чести своей, Амалия даже не пыталась освободиться.

— Дактилос означает «пальчик». Отсюда дактилографией называется письмо пальцем по любой поверхности… — и Берг преподал Амалии начала дактилографии, прочертив с помощью ее пальчика любовное сердечко на поверхности чуть запотевшего от Берговой страсти зеркального стекла, покрывавшего весь громадный письменный стол в кабинете будущего тестя. — Дактилологией же, наоборот, называется способ общения глухонемых с помощью одних только рук и пальцев…

Не выпуская Амалию из одной руки, второй рукой Берг показал Шпорледеру несколько фигур на языке глухонемых, которые ошеломленный фабрикант почему-то счел нужным тотчас же повторить. Кстати сказать, учеником он оказался прилежным.

— И наконец, дактилоскопия, новейшая из наук, связанная с пальцами. — Совершенно неожиданно для самого себя Берг наклонился и поцеловал кривенький мизинчик Амалии, своими очертаниями возбудивший в нем мужскую жалость. — Дактилоскопия — это часть криминалистики, изучающая строение и рисунок так называемых папиллярных линий. По-латыни papilla означает «сосок»… и Берг тепло взглянул в лицо Амалии удостовериться, все ли ей понятно.

Амалия же при упоминании сосков густо покраснела и бросила быстрый взгляд туда, где у каждой девушки ее возраста и положения уже должны были находиться вышеупомянутые предметы. Взгляд, однако, скользнул но плоскому месту.

— Папиллярные линии, — куковал Берг, — это гребешки кожи, образующие узоры на ладонях, подушечках пальцев, ступнях ног человека и человекообразных обезьян.

— Обезьяны! — охнул фабрикант. — Форменные обезьяны! Спалить весь мой товар!

— Эти узоры строго индивидуальны и неповторимы. И остаются неизменными в течение всей жизни человека.

— Или обезьяны, добавила побледневшая Амалия.

Берг потряс в воздухе листком с угрозой:

— Посмотрите! Вы только посмотрите! Этот человек, когда клеил, пальцем, скорее всего указательным, разглаживал буквы. Вы только посмотрите — вот, вот и вот! Три замечательных отпечатка. У нас в Департаменте полиции есть картотека на всех самых главных преступников империи. И не далее чем через пару дней я смогу назвать вам истинное имя преступника! — Тут Берг задумался, несколько секунд напряженно размышлял и добавил: — Если, конечно, он занесен в нашу картотеку.

Лицо Амалии вспыхнуло радостью.

— А как делают отпечатки пальцев?

— Очень просто, мадам! Берут пальчик… — Брать девичий палец у Берга не было никакой необходимости, поскольку он уже держался за него последние десять минут. — Намазывают его специальной краской… — За неимением специальной Берг послюнявил чернильный карандаш из письменного прибора. — И прокатывают по чистому листу бумаги. — Он прижал пальчик Амалии к листку с угрозой. — Вот и все! Теперь вы на всю оставшуюся жизнь — ха-ха-ха! — будете у нас под подозрением!

Все искренне посмеялись шутке. Собственно говоря, смеялись двое — сам Берг и хозяин кабинета. Амалия лишь криво улыбалась и судорожно вытирала палец о носовой платок. Листок был уложен в конверт и приобщен к уликам.

После такой удачной авторитетной лекции Берг стал прощаться, но не тут-то было: его заставили продемонстрировать наган в деле. Все оделись и вышли в автомобильный сарай. Берг поставил в угол сарая бутылку и первым же выстрелом превратил ее в стеклянное крошево. Амалия запрыгала на месте от восторга и потребовала наган себе.

Счастливый Берг прижался к новоявленной амазонке, полностью контролируя процесс прицеливания совмещением своей щеки со щекой Амалии. От девушки невинно пахло земляничным мылом и мятными лепешечками. Наган в трех руках (двух Амалии и одной Берга) чувствовал себя очень уверенно. Вначале прицелились в канистру с бензином, потом в банку из-под машинного масла. Остановились на пустой жестянке размером с папашину голову.

Спуск у нагана был довольно тугой, поэтому пальцы сплелись достаточно прочно. Грохот выстрела в пустом сарае прозвучал оглушительным заключительным аккордом. Жестянка, как и Берг, была поражена в самое сердце.

Адольф Францевич Шпорледер ликовал, глядя на такую ладную парочку. Слеза выкатилась на его пухлую щечку и сорвалась: грянул второй выстрел. Это молодые совместными усилиями выстрелили по крысе, выглянувшей посмотреть, кто тут шумит. Убедившись в отсутствии котов, крыса деловито побежала с визитом в соседнюю нору, чем вызвала третий и последний выстрел вдогон. По движущейся мишени молодым надо было еще тренироваться и тренироваться…

Утомленного внезапно нахлынувшими страстями Берга усадили в «даймлер», нагрузили корзиночкой с остатками завтрака и пожеланиями прибыть к ним с визитом в любое время дня и ночи, несмотря ни на какие отговорки и успехи в деле расследования причин пожара.

Покачиваясь на мягких кожаных подушках мощного «даймлера», Иван Карлович блаженно жмурил глаза, чтобы еще и еще раз вызвать в своей памяти милые черты. Но, честно говоря, кроме больших рыбьих глазок, ничего из памяти вытянуть не удалось. Тогда он уткнулся носом в свою перчатку и стал жадно вдыхать удивительно устойчивый аромат земляничного мыла. Берг был счастлив: наконец-то его посетила ответная любовь.

* * *

Мария Николаевна Балмашева, семеня рядом с сыном по Невскому проспекту, радостно ощущала, какой красивой семейной парой смотрятся они оба — еще молодая мать и уже взрослый сын. Она вчера провела Степана по хорошим недорогим лавкам и одела с ног до головы, чтобы мальчику не было стыдно среди щеголеватых петербургских студентов.

Степа рос тихим и молчаливым ребенком, под стать молчаливой архангелогородской природе. Отец Степана, Валериан Балмашев, потомственный дворянин, с юношеских лет страдал за долю народную, испытав все тяготы неразделенной народной любви.

Народ-богоборец, народ-страстотерпец, народ-исполин почему-то не хотел пробуждаться и идти вперед к светлой новой жизни. То есть он хотел, и даже очень, но что-то ему все время мешало.

К примеру, на Афанасия-ломоноса надобно всех ведьм из села повыгонять, а разве трезвым супротив ведьмы устоишь? Вот мужики и набираются храбрости по трактирам, а потом каждый свою ведьму шугает, да недошугивает, так что поутру опохмеляться приходится…

Только Афанасий-ломонос пройдет, как Ефрем Сирин на пороге, надо домового закармливать, каши ему на загнетке подкидывать. А где кашка, там и Малашка, снова сыр-бор-пир горой пошел.

Вот с грехом пополам прошло Сретенье. Наступает день святого Вукола. Тут и ежу ясно, что коровы пошли телиться, некогда господ слушать, всем хочется творожок кушать. А как святой Касьян — так три четверга праздновать обычай велит: на седмицкой, на масленой и на святой.

Герасим Грачевник пригонит грачей — новые лапти надо надевать и кикимору выживать. А чтобы кикимора не сердилась, надо вслед ей на ход ноги три чарочки с поклоном внутрь закинуть. Трудно мужику, особливо богобоязненному.

На Егорьев день ласточки прилетают, время запахивать пашню и начинать ранний яровой посев. Тут уже не до господских сказок про столетнее рабство — сами только что из крепостных вышли. Опять же царская власть, она от Бога! А ежели на Бога положишься, так и не обложишься.

Несколько раз крестьяне от избытка чувств били агитаторов до бесчувствия — русский народ уж ежели что задумает, так отвесит сполна, — но потом милосердно отливали водой, просили прощения, связывали и посылали нарочного в полицию. Дескать, смутьяны обезврежены, приезжайте за ними и привозите послабление в поборах.

Вследствие всего этого Валериан Балмашев пришел к смутной догадке: освобождение крестьян от векового засилья помещиков-узурпаторов необходимо проводить через посредников, способных ответить зарвавшемуся неблагодарному кулаку насилием на насилие. Таковыми посредниками после недолгого размышления и знакомства с работами Карла Маркса были признаны безземельные одинокие бобыли, ушедшие искать счастья в город и нашедшие его там на фабриках и заводах.

Вот с такими отцовскими мыслями Степан Балмашев и попал в университет, где обостренное врожденное чувство справедливости сразу выставило его в первую линию борцов за студенческую свободу. За это министр просвещения Боголепов отдал Степу в солдаты (на шесть месяцев в благословенную Вологду), откуда Степа вышел совершенно разъяренным.

ДОСЬЕ. БАЛМАШЕВ СТЕПАН ВАЛЕРИАНОВИЧ

1882 года рождения. Из потомственных дворян Архангельской губернии, сын политического ссыльного, народника-семидесятника. Бывший студент Казанского и Киевского университетов, участник студенческого движения, один из 183 студентов, исключенных в 1900 году из университета за участие в массовых беспорядках и отданных по высочайшему повелению в солдаты. Воззрения колеблются между социал-демократами и эсерами.

От Степиной мести Боголепова спасло лишь то, что такой же недоучившийся студент Карпович на историческое мгновение опередил Степу, выстрелил в министра два раза и благополучно отправил его в мир иной, откуда Боголепов с любопытством стал наблюдать за дальнейшим развитием земных событий.

Вообще следует заметить, что недоучившиеся студенты в массе своей много более революционны, нежели студенты, благополучно закончившие курс. Комплекс неполноценности в сравнении с преподавателями и высокий уровень адреналина в крови не позволяет недоучке трезво оценивать реальную действительность и ввергает его и окружающую среду в массу неприятностей, чреватых быстрыми радикальными действиями по немедленному переустройству мира. Обычно такое переустройство заканчивается потоками крови.

Возможно, корни этого кровавого явления следует искать в оторванности молодых людей от родительского дома, где папенькин ремень до поры до времени сдерживал свободолюбивые устремления чад. Но избавившись от позорной зависимости, юные страдальцы впадали в ересь и не могли более усердно грызть гранит науки.

У большого города много соблазнов: вино, табак, женщины, мужчины… Полная свобода — тоже большой соблазн. И если на пути перед тобой обозначилась развилка, то у кого поднимется рука осудить молодую душу, выбирающую более славный путь освобождения народа? Тем более что на этом пути не надо изучать математический аппарат дифференциального исчисления, начертательную геометрию или вызубривать наизусть все мелкие косточки никому не нужного и весьма несовершенного человеческого скелета.

Гораздо проще выучить три слова — «свобода, равенство, братство» — и с помощью этой волшебной формулы, созвучной «крекс-фекс-пекс», переставляя слова в разной последовательности, глаголом жечь сердца людей, а при необходимости и освещать им путь своим горящим сердцем. Которое, если уж быть правдивым до конца, гореть не может, ибо на восемьдесят процентов состоит из негорючей воды. Хорошо горит только спирт, но знающие этот факт люди предпочитают пить его холодным.

Мария Николаевна, на себе испытав все прелести революционного способа семейной жизни, мягко и настойчиво отговаривала Степана от опрометчивых шагов. Даже попыталась оженить его, справедливо полагая, что брачные радости по силе воздействия на неокрепший ум превосходят все труды народников и марксистов, вместе взятые.

Была найдена невеста благородного дворянского происхождения, девушка крепкая телом и душой, при виде Степана зардевшаяся до корней волос. Все-таки Степан был очень хорош собой: стройный, изящный, с большими красивыми глазами. На любом митинге — будь то в честь освобождения страждущих пекарей Лотарингии или проливающих кровавый пот добытчиков кедровых орешков в Акатуйской тайге — Степан твердо стоял в первом ряду, вызывая одним лишь своим видом восхищение митингующих. У него была большая, как говорится, харизма. Он это чувствовал и гордился ею.

Однако свидания не привели к желаемому результату. Степа переговорил голос жаждущей плоти, и девушка согласилась лишить жизни угнетателя всей Архангельской губернии, невыносимого исправника Павла Васильевича Федулова.

Перевербованная всего за два свидания, оная девица, вооружившись Степиным благословением и кортиком младшего брата, вошла в кабинет Федулова, приняла предложение сесть, а потом, при совершенно благовоспитанном поведении самого Федулова, внезапно покраснев до корней волос (видимо, в дворянской семье это был врожденный рефлекс), с криком «Смерть тирану!» попыталась лишить тирана основ жизни.

Зная Федулова не понаслышке, никто из губернских судей всерьез намерение девицы не воспринял. Федулов как раз в это время был в полном расцвете душевных и физических сил. Восемь пудов полицейского мяса вкупе с тремя без малого аршинами роста не оставляли революционной девице ни малейшего шанса.

Происшествие списали на временное умопомешательство подследственной, вызванное острой формой влюбленности в вышеуказанного Федулова. Девицу поместили в швейцарскую лечебницу, подальше от дурного влияния Степана, где она спустя непродолжительное время благополучно вышла замуж за швейцарца немецкого происхождения и сразу понесла. Дальнейшая судьба этой женщины пропадает в тумане времени…

В гостиничном номере Мария Николаевна в последний раз перед отъездом домой попыталась наставить сына на путь истинный:

— Степушка, ты бы поостерегся! Министра вашего убили, так что теперь как не учиться по-хорошему? Я уж и место тебе присмотрела в Министерстве иностранных дел!

Она любовно погладила Степана по щеке и попыталась его обнять.

В Министерстве служил кузен, не стремившийся афишировать свое родство с бунтарями и возмутителями спокойствия. Но по старой дружбе, помня свою первую влюбленность в красавицу Машу, он пообещал сделать все возможное при условии хорошего поведения Степана. Ведь Степан мог оказаться и его сыном, сложись судьба иначе…

— Мама! — Степан вырвался из материнских рук. — Я уже не мальчик! Ты посмотри, что творится вокруг. Страна рабства! Страна молчания! Миллионы людей влачат полуголодное, животное существование. Превращены в рабочий скот, обезличены. Повергнуты в ужас духовного невежества, суеверий, моральной смерти! В стране гуляет тиф, цинга, эпидемии косят жизни дряхлых стариков, полных сил юношей! Женщин! Неповинных ни в чем малюток!

Степан в сильном возбуждении стал ходить по номеру, подскочил к окну и настежь распахнул его. Номер наполнился свежим воздухом. На крыше дома напротив влачили полуголодное животное существование три ободранных кота. Они покосились на звук открываемого окна, не выказав к Степану никакого интереса.

Возле трубы нежилась на солнце прелестная, чистенькая домашняя кошечка, всеми правдами и неправдами ускользнувшая из дому, дабы утолить неумолимый инстинкт размножения. Коты угрюмо дожидались ее милости. Сейчас же она, щуря глазки, блаженно решала, кому из троих блохастых голодранцев отдать предпочтение.

Мария Николаевна печально вздохнула. Дома ее тоже ждали кошки, занавески, уют и тихая размеренная провинциальная жизнь, полная милых мелочей.

— А правящая клика? Купается в слезах и крови своих несчастных жертв! На малейшие проблески протеста отвечает свирепой жестокостью, наглым издевательством! Я нравственно обязан быть с народом! Защитить его от таких зверей в облике человечьем, как Сипягин, Клейгельс, Победоносцев!

ДОСЬЕ. КЛЕЙГЕЛЬС НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

Генерал-адъютант, с 1895 года петербургский градоначальник. Известен своим непримиримым отношением к революционным выступлениям петербургского студенчества.

По невидимому знаку, поданному пестренькой дамочкой, ничем не выделяющийся из троицы серый с рваными ушами кот подошел к кошечке и аккуратно прихватил ее за загривок. Два других кота от обиды хрипло мяукнули, но счастливая парочка, предавшись разврату, уже более не обращала ни на что никакого внимания.

Мария Николаевна отошла от окна и печально взглянула на сына.

— Но ведь сказано в Писании: «Не убий!» Ты же не станешь убивать? Дай мне слово. Поклянись!

На лице Степана явственно читались внутренние муки. Он обожал свою ласковую мать, но уже вырос из детских штанишек и не мог врать даже ради ее спокойствия. Однако же переломил себя и соврал:

— Клянусь…

Лицо Марии Николаевны просветлело, и на душе стало покойно. Ее Степишек никогда ей не врал.

— Я верю тебе! Проводи до вокзала! Я собрала вещи.

И, прикрыв глаза, чтобы не видеть кошачью свадьбу, она радостно перекрестилась на Казанский собор, своим ребристым куполом закрывавший половину неба в окне. На вершине купола строго вырисовывался в голубом небе крест.

* * *

Ночь, впервые проведенная с мужчиной, пусть и котом, оказалась неожиданно блаженной. Несколько раз Лейда Карловна просыпалась, приподымала с подушки голову в чепце и тут же слышала невдалеке равномерное урчанье. Она протягивала руку, нащупывала теплую шерсть, гладила ее, отчего по руке несколько раз благодарно проходился шершавый и влажный кошачий язычок.

Рано утром, когда пришла пора вставать, оказалось, что за ночь у отогревшегося Макса почти восстановились задние лапы. Он сразу встал на все четыре и бодро проследовал в кухню, за что и был немедленно вознагражден кусочком свежей печенки.

Это был лишь аванс, за которым последовали сметана и остатки вчерашней курицы. Макс съел всего понемногу, запил завтрак свежим молочком и пошел искать место для утреннего туалета. Таковое заранее было обозначено плоским корытцем с чистым песком. Обследовав корытце и найдя его вполне подходящим заменителем лесов и полей, Макс выкопал аккуратную ямку и сел над ней в абсолютно неподвижной позе роденовского кота-мыслителя.

Безукоризненно исполнив долг любого домашнего кота, он аккуратно закопал ямку и тут же был подвергнут унизительной процедуре мытья лапок. Вначале Макс попытался активно сопротивляться Лейде Карловне, но, ощутив крепость рук экономки, смирился со своей участью, благоразумно решив, что это еще не самая большая плата за еду, тепло и мягкую постель.

После купания Макс сел на зад, деловито выставил мокрую лапу пистолетом и вылизал себя всего. Став действительно чистым, он обследовал квартиру на предмет проживания мышей, но ничего не нашел и слегка огорчился такому несовершенному устройству мира: все-таки нет ничего вкусней и полезней для обмена кошачьих веществ, нежели свежепойманная молоденькая жирненькая мышка.

Одна из дверей оказалась закрытой, поэтому Макс сел перед ней и задумался, глядя на блестящую латунную ручку. Затем встал на задние лапы и передними потянул ручку вниз. Дверь открылась.

Внутри было много интересного и нового, но мышей и здесь не наблюдалось. Зато стояла кровать, ничуть не хуже той, на которой он сегодня так отлично выспался. И она нуждалась в исследовании.

После плотного завтрака задние лапы пришли в норму, поэтому прыжок наверх оказался весьма удачным: прямо перед мордой Макса из-под одеяла высовывалось лицо вчерашнего спасителя. Очень, кстати, похожее на кошачье, с большим лбом, узким подбородком и усами, достойными украсить морду любого кота.

Макс деликатно понюхал человеческие усы. Коты — поклонники осторожного назально-назального контакта, в отличие от собак, которые при знакомстве сразу лезут черт знает куда. Пахло табаком и апельсином. В ответ человек открыл глаза и понюхал нос Макса, что говорило о знании вежливого кошачьего приветствия.

— Доброе утро, — сказал Путиловский Максу, а Макс потерся лбом и носом о щеку новообретенного хозяина.

По квартире витал запах свежемолотого кофе, солнце светило в окна — утро действительно обещало быть добрым. Сразу выяснилось, что Макс от природы любопытен не в меру: он следовал за Путиловским по всей квартире, от туалета и ванной до столовой, тщательно наблюдая за всеми гигиеническими процедурами.

В столовой он запрыгнул на стул напротив хозяина, и, точно усердный англичанин-гувернер, стал внимательно считать каждый проглоченный кусок. Когда Путиловский приступил к кофе со сливками и взял изрядный ломтик сыра, морда Макса неожиданно опечалилась и он два раза выразительно облизнулся. Все было ясно без слов. Пришлось оторвать от сердца кусочек швейцарского «эмменталя» и предложить голодному животному. Предложение было принято с королевским достоинством и тут же аккуратно съедено.

После сыра Макс удалился на кухню. Путиловского уход сотрапезника огорчил, зато Лейда Карловна возрадовалась. Стало ясно, что вместе с собой Макс принес в ранее мирный дом черные ростки ревности. Назревала невидимая, но чрезвычайно эмоциональная война между хозяином и экономкой за право быть приближенным к мягкому пушистому телу. Первую брачную ночь выиграла Лейда Карловна, первую трапезу — Путиловский. Налицо была ничья со счетом один — один.

Тут в передней раздался мелодичный звонок, и Путиловский вспомнил благополучно забытый заговор — то наверняка явился Франк с таинственным информатором. Хозяин в парчовом шлафроке вышел встречать гостей и был вынужден ретироваться, поскольку информатор оказался молодой дамой и выходить к ней в таком виде было совсем неприличным делом.

Чертыхаясь в поисках запонок, краем уха Путиловский услышал внезапный визг Франка — он с детства боялся котов — и понял, что Макс, выручая хозяина, принялся развлекать ранних гостей.

Так оно и оказалось: когда Путиловский с извинениями вошел в кабинет, его появления почти не заметили. Дама играла с Максом, а Франк пугливо жался в кресле. При появлении хозяина Макс деликатно удалился, предоставив ему доигрывать то, что сам доиграть не успел.

— Мария Львовна Юрковская, в девичестве Франк, — представил даму оживший после ухода Макса профессор философии. — Моя очаровательная двоюродная сестра! Позавчера из Варшавы.

Путиловский поцеловал даме руку. От руки чуть пахнуло лимоном. Ногти прозрачные, розовые, миндалевидной формы, коротко острижены — она наверняка хорошо играет на рояле. Ладонь узкая, удлиненная, пальцы длинные, кожа сверху смугловатая, изнутри на ладони розовая. Арабо-семитский астеничный тип сложения. Предплечье и плечо тонкие.

Как только Путиловский выпрямился, Мария Львовна привстала с кресла и оказалась одного с ним роста, может быть даже и выше сантиметра на два. Каблуки невысокие, значит, в ней не менее ста семидесяти сантиметров. Ого! Хотя, если взглянуть на Франка… вся семья очень крупная. Он взглянул на Франка и заметил лишь лихо блеснувшее донышко рюмки, призванной унять волнения Франковой души после встречи с диким животным.

Глаза кажутся большими. Или в самом деле большие? Непонятно. Теперь уши… Уши маленькие, правильной формы, прижаты к черепу. Волосы рыже-каштановые, скорее всего подкрашенные хной, чуть вьющиеся на висках. Нос крупный, с хорошо вылепленными ноздрями, горбинка. Чересчур крупный? Губы, губы, губы… Четко очерченные. Без помады. Припухшие. Зубы ровные, крупные, судя по улыбке — штук пятьдесят, не менее.

Шея. Скорее выя… высокая, тонкая, без жилок и сосудов. На вые золотая цепочка, пропадающая в аккуратном и скромном декольте. Там ниже, меж персей, она наверняка заканчивается звездой Давида. Жаль, не проверить… Плечи узкие. Непонятно, как и где при таких узких плечах выросла такая удивительная грудь, которую не скрыть от нескромных взглядов. Путиловский отвел взгляд от греха подальше. В этой женщине есть какая-то тайна.

— Весьма рад знакомству с сестрой моего друга! — витиевато выразился он. — Надеюсь, смогу быть вам полезен!

— Вся надежда на тебя, Пьеро. — Франк осел в кресле и выглядел удрученным. — Ежели не ты, то кто? Надо спасать семью!

Ранее Путиловский чужие семьи не спасал, а разбивал по мере своих мужских возможностей. Но, очевидно, здесь речь шла совсем о другом.

— Павел Нестерович, — наконец прозвучал голос Марии Львовны. — Дорогой мой! У моего мужа есть три сестры…

Путиловский на мгновение прикрыл глаза. Так вот в чем секрет этой высокой женщины! Большая часть ее обаяния таилась в голосе. Он был негромок, но исключительно певуч. Низкий, чарующий, обволакивающий с первых звуков, он гипнотизировал слушателя, не давая проникнуть в суть сказанного.

Этот голос хотелось слушать и слушать, а затем, повинуясь его обладательнице, встать и идти туда, куда она скажет, и делать то, что она прикажет.

Путиловский тряхнул головой, сбрасывая колдовское наваждение.

— Простите, сколько сестер у вашего супруга?

Юрковская внимательно и печально осмотрела Путиловского, словно сомневаясь в его умственных способностях, и повторила:

— Три. Но речь идет только о самой младшей, Юлии Филипповне Юрковской. Она со своим женихом должна убить Победоносцева.

Франк, услышав эту хорошенькую новость, схватился за голову, потряс ею и замычал в безудержной тоске. Затем налил себе коньяку и быстро выпил, чтобы эту тоску унять. Путиловский оценил философское решение и продублировал его. Утро оказалось не таким хорошим, как обещало.

* * *

Посадив Марию Николаевну на поезд, Балмашев облегченно вздохнул, молодцевато расправил плечи и направил свои стопы к заранее обговоренному месту, где дожидался «Гранин». Не вступая в контакт, они должны были взаимно проверить друг друга на предмет слежки и только при отсутствии оной встретиться неподалеку во втором условленном месте. Иногда назначалось и третье место. Такая схема была разработана Гершуни. Пока она не подводила.

Проверка прошла нормально, хвостов ни за кем не было, и через четверть часа Гершуни и Балмашев встретились в коротком Усачевом переулке, что отходил от набережной Фонтанки. Здесь стояли известные всем бани, при них небольшой трактирчик с пивом, раками и моченым горохом.

Заказали и того, и другого, и третьего. Раков, как некошерную пищу, Гершуни инстинктивно не переваривал, Балмашев же относился к ним по-детски ностальгически — он был рыбак по натуре. На темной Северной Двине они с отцом ловили семгу. Боже, какие чудовища иногда попадались в сеть… фунтов по двадцать, икряные и радужные. Всего этого теперь уже не будет.

Гершуни говорил не останавливаясь. У него выработалась привычка подавлять собеседника потоком логически связанной речи, чтобы не оставить тому ни малейшей возможности возражать. Вначале человек сопротивлялся давлению, но потом силы у него иссякали, а у Гершуни только прибавлялись, и конечным результатом беседы являлось полное торжество Гершуни, после чего собеседник уходил, подавленный словесным напором. И приходил в себя лишь дня через три.

Но к тому времени, если человек этот был нужен «Гранину», назначалась новая встреча с новым «промыванием» мозгов. Через три-четыре встречи человек сдавался и был готов выполнить все, только бы этот говорливый рассудочный Гершуни отстал от него. Сам Гершуни очень гордился такой своей особенностью и часто говорил, что если бы его допустили на неделю к Николаю Второму, то через неделю он, Гершуни, стал бы во главе правительства, а Николай бы ему руки целовал. К счастью для Николая Второго, Гершуни ко двору допущен не был.

— Завтра же вы пойдете к военному портному и закажете себе офицерскую форму. Вы где служили?

Балмашев поморщился, как от острой зубной боли. Шесть месяцев в качестве вольноопределяющегося в Вологодском пехотном полку были самым мрачным временем в его жизни. Офицеры сторонились его как зачумленного, солдаты не понимали ни слова из того, что он пытался им сказать. Фельдфебели и капралы язвительно щурились в его сторону, а однажды пожилой ротный витиевато послал его к такой матери, что Балмашев весь сделался пунцовым, а солдаты заржали и долго заучивали сказанное.

— В Вологодском пехотном.

— Вот и отлично. Заказываете полную форму пехотного поручика с адъютантскими аксельбантами, покупаете перчатки, сапоги и фуражку. Да, кстати, не забудьте про саблю! Форма должна быть готова через три дня. Они умеют шить быстро и хорошо. Пообещайте наградные за срочность. И вообще, входите, входите в роль. Уже сейчас! Вы не должны выглядеть борцом за правду народную. Глаза у вас не должны гореть — они должны молодцевато блестеть! Радостно! Вы появляетесь с важным сообщением перед первым лицом государства, и это лицо не должно в вас обмануться!

Голос Балмашева от радости стал хриплым:

— Первое лицо — это Николай?

— Эк вас занесло! Размечтались… До Николая нам не добраться. Будет кто-то из первых. Сипягин, Победоносцев, Плеве, Клейгельс. Вы кого больше хотите?

Балмашев даже рот приоткрыл от возбуждения:

— А можно двоих?

— А троих не желаете-с? — язвительно рассмеялся Гершуни и замолк на несколько секунд, чтобы хлебнуть пива. Даже у него пересохло в горле от такой заманчивой перспективы — одним терактом убить двух матерых зайцев!

— Тогда Победоносцева!

— Хорошо. Но возможен маневр. Заменой будет Сипягин. Согласны?

— Еще бы!

— Не забудьте написать прощальное письмо революционной молодежи.

Балмашев поежился, хотя в трактирчике было жарко.

— Вы думаете, меня казнят?

— Вероятнее всего. — Гершуни хладнокровно закурил и хитро посмотрел на Балмашева: — Если только не подадите прошения о помиловании…

Балмашев сглотнул набежавшую слюну и отрешенно взглянул в окно, словно уже сейчас прощаясь с жизнью. За окном шли редкие прохожие, проехала груженная дровами фура, кто-то тоскливый заглянул сквозь запотевшее оконце и пошел дальше. Вялотекущая городская жизнь катилась своим чередом. И будет катиться дальше… а его не станет. Так стало жалко самого себя, маму, сестренку, седеющего отца, ждущего вестей из гибельного Петербурга.

— Дадите мне прочесть, я должен буду согласовать ваши мысли с программой партии. Это ведь послание грядущим бойцам. Вы первый среди равных. На вас будут равняться десятки, сотни, тысячи!

Гершуни обвел рукой трактир, дабы придать своим словам большую значимость. Балмашев повел взглядом за его рукой.

Равняться на него или даже бросать восхищенные взгляды никто из присутствующих в трактире не спешил. В нравом углу кутила компания подмастерьев невысокого пошиба, двое из которых уже успели набраться всего из трех графинчиков водки и теперь сладко спали в тесных объятиях друг друга.

За спиной сидел одинокий пожилой чиновник, судя по потрепанному мундиру — в отставке, и целеустремленно поглощал маринованную невскую корюшку. Начался весенний нерест этой любимой городской рыбешки, и все окраины пропахли ее свежим огуречным запахом. Иногда от наслаждения чиновник урчал, и по спине Балмашева пробегала рябь отвращения к низменным звукам.

Заметив его ищущий взгляд, две девицы-желтобилетницы в левом углу на всякий случай призывно, но беззубо улыбнулись красивому студентику, однако случай равнодушно скользнул мимо. Ради этих людей идти на верную смерть? Ему, еще не познавшему настоящую любовь?!

Гершуни почувствовал охватившее Балмашева смятение и повторил всеохватывающий жест, сопроводив его возгласом:

— Эти? Это не люди!

Трактирные завсегдатаи повернули к нему свои головы и одобрительно заулыбались: видно по всему, что молодые люди начали гулять по-настоящему, с обличением гнилой российской действительности, битьем в грудь и чтением стихов. Один из подмастерьев даже выбрался из-за стола и подошел на заплетающихся ножках поближе, чтобы не пропустить ни слова из так хорошо заявленной речи. Глаза его светились ожиданием, а из уголка рта тянулась струйка слюны.

— Нет, это не люди! — вскричал Гершуни. — Это жалкое подобье тех светлых людей, которых мы с вами вырастим после победы социализма! И которые вкусят плоды с деревьев, посаженных сегодня! А эти — это упыри!

Тут он ткнул перстом в ждущего откровений подмастерья. Тот, дождавшись светлого слова в свой огород, улыбнулся еще шире и подпустил слюны.

— Дети подземелий, кровавый навоз будущей революции, дегенераты и олигофрены! Они должны вымереть в очистительном огне будущей революции! А взамен придут другие — чистые, молодые, не отравленные буржуазным ядом мещанства! Не жалеющие себя и своих жизней за народное счастье! Чистые зеленые ростки свободы… Этих мне жалко, но их удел определен. Никуда им не выбраться из этой братской могилы, тюрьмы народов, имя которой — Россия!

Жалостливые слова как запал подорвали истерзанную вековым гнетом душу слушателя. По лицу потекли счастливые слезы, он махнул рукой и резво подскочил к Гершуни. От подмастерья можно было ожидать всего, поскольку он сам не знал, чего хочет.

Но Гершуни был не лыком шит: на митингах он до тонкостей изучил причудливую русскую душу. Он широко распахнул объятия, и нападавший просто утонул в них. Изумленный таким любвеобильным христианским приемом, одной рукой нападавший обнял оратора и стал его лобызать, второй рукой посылая проклятия неведомому угнетателю.

Отставной чиновник от избытка чувств ударил кулаком по столу, отчего тонкокостные корюшкины скелетики разом подпрыгнули в воздух, по-своему приветствуя будущее: ужо всласть полакомится корюшка утопшими плодами революционной борьбы! Пьяная компания одобрительно зашумела. Оторвавшись от Гершуни, подмастерье обозрел трактир, увидел родные лица и целенаправленно устремился к друзьям.

— Быстро уходим! — заторопился опытный «Гранин». — Сейчас будет драка!

Революционно настроенного триумфатора встретили рюмками с хлебным вином. Но он жаждал продолжения и посему метким ударом вколотил в чью-то глотку и вино, и рюмку. По лицу потекла первая кровь. Она возбудила еще пару молодых ухарей. Звуки тяжелых плюх и вскрики подбитых нарушили очарование единения с народом. «Желтобилетницы» рысью побежали в поварскую прятаться от полиции.

Гершуни и Балмашев вышли на крыльцо и вдохнули свежий воздух.

— В условленное время на Финляндском вокзале! — приказал Гершуни. — Готовиться будем в Финляндии.

На том и разошлись в разные стороны. И хорошо успели, потому что тихо тлевшая кровяная российская драка уже выплеснулась из глубины трактира в Усачев переулок.

* * *

— Откуда у вас такие сведения? Само по себе «Обращение» ни о чем таком не говорит! — Ратаев возбужденно заходил по кабинету. — Да знаю я этого Венцеля! Фразер и болтун!

И в подтверждение своих слов глава Особого отдела бросил на стол тощенькую папочку — личное дело неудачливого подрывника.

ДОСЬЕ. РАТАЕВ ЛЕОНИД АЛЕКСАНДРОВИЧ

1857 года рождения. Из дворян. Род Ратаевых происходил от татарина Солохмира. В 1878 году закончил Николаевское кавалерийское училище. Корнет Уланского полка, штабист 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. С 1882 года чиновник особых поручений Департамента полиции, с 1894 года глава Особого отдела.

Профессиональный драматург, несколько его пьес поставлены московскими и петербургскими театрами.

— Фразер фразером, но динамит сотворил. И кто-то второй был там с ним. — Путиловский спокойно сидел в кресле, не раскрывая всех своих козырей.

— Этого нам только не хватало! Сипягин и Победоносцев! Министр внутренних дел и обер-прокурор Синода! Нет, я положительно подам в отставку. А может быть… — Ратаев вгляделся в текст «Обращения». — Посмотрите! Посмотрите, их фамилии написаны с маленькой буквы!

— Ну и что?

— Так это иносказательно! Дескать, смерть Победоносцевым и сипягиным! Великий русский язык!

— Я тоже об этом мечтал, — вздохнул Путиловский. — Пока сегодня утром не получил весьма подробное подтверждение тому, что это все не иносказательное явление.

— От кого? — насторожился Ратаев, переставая бегать по ковру.

— Информатору я доверяю полностью. Но имя назвать не могу.

— А кличка? Кто он? Мужчина? Женщина? — возбудился Ратаев и, близоруко всматриваясь в лицо Путиловского, начал вести допрос.

— Леонид Александрович, полно вам. — Путиловский встал из кресла, чтобы уравнять положение. — Вы же знаете, что я не должен никому ничего говорить. Информатор надежнейший, ему я верю как самому себе. И это все, что я могу добавить.

— Вы верите себе? — удивился Ратаев.

— Иногда.

— Вы счастливчик! А я себе вот нисколечко не верю.

— Вам надо отдохнуть в Ницце, — сказал Путиловский со знанием дела.

— Я собирался… — вздохнул Ратаев. — А тут вы с такими вот подарками… Я пока не располагаю подобной информацией, хотя у меня есть информатор получше вашего. Надо будет послать шифрограмму Зубатову. Если сведения совпадут, будем действовать. Этим займусь я. А вы продумайте, как и кого будем охранять.

— Я уже прикинул. Сипягин защищен Министерством… У него своя охрана, секретари, да и сам мужик не промах. А вот Победоносцев…

— Да-да, вы правы! Организуйте охрану обер-прокурора. Он реалист, он поймет. Кстати, что за кличка у вашего информатора?

— «Философия»! — не моргнув глазом, с ударением на предпоследнем слоге выпалил Путиловский и сам подивился собственной находчивости.

— Смешно! — оценил репризу драматург. — Посмотрите, какие я тут вавилоны наклеил!

И повел Путиловского, как заядлого театрала, в угол собственного кабинета. Там на чайном столике под полотняной накидкой был спрятан макет театральной сцены с игрушечными человечками, вырезанными из плотного светлого картона. Человечки на подставках, окруженные игрушечной мебелью, спокойно ждали своей драматической участи.

Странно было видеть эту декорацию в кабинете чиновника, занимающегося политическим сыском по всей Российской империи. Но Путиловский был посвящен в театральные увлечения Берникова — под таким псевдонимом шли пьесы Ратаева — и ничуть не удивился.

— Я тут надумал писать одну многонаселенную историческую пиэсу, — Ратаев-Берников вошел в азарт и стал быстро двигать фигурки. — И понял, что не владею пространством! Забываю про персонажей: кто где стоит, куда должен двигаться. Пришлось вот вспомнить гимназию, порисовать, поклеить. Просто в каких-то индейцев будто заново играю!

— Ну и как? С виду очень красиво! — польстил автору Путиловский.

— Вы знаете, помогло чрезвычайно! Уже дописываю второй акт.

— Завидую вам, — искренне признался Путиловский. — Я пробовал писать — путного не выходит.

— Ничего-ничего! Поработаете у нас — такие сюжеты появятся, куда там Шекспиру! А может, отдадите мне своего информатора? — не выдержал Ратаев.

— Леонид Александрович! Да рад бы, но она только со мной хочет общаться, — слегка приукрасил действительность Путиловский.

— Ага! — обрадовался Ратаев. — Значит, все-таки женщина? Шерше ля фам! Удачи! Жду информацию!

Ободренный напутствием начальства, Путиловский пошел в свой кабинет. Отдельного входа у кабинета не было, так что он всегда первым делом встречался со своей группой.

На сей раз в комнате за столом сидел один лишь Иван Карлович. Вид у него был какой-то бледный, странный и потусторонний, точно утром ему дали съесть что-то весьма несъедобное. Или неудобоваримое.

— Добрый день! Где Медянников? — с порога спросил Путиловский.

Берг поднял голову от микроскопа. На лице его явно читался ужас, губы посинели и дрожали.

— Добрый день… Он с нарочным прислал записку… Его радикулит свалил после вчерашней прогулки, денек дома побудет.

В другое время Путиловский обязательно обратил бы внимание и расспросил Берга о причинах столь бледного вида, но сейчас он только чертыхнулся: Медянников был нужен весьма и весьма срочно!

— Я поехал к нему! Буду через два часа.

И Путиловский исчез за дверью, оставив Берга наедине со страшной проблемой. А проблема была действительно неразрешимая, по крайней мере в той системе моральных координат, которой Берг до сей поры пользовался достойно и непогрешимо.

Все началось с того, что по прибытии в Департамент Берг впал в прострацию, каковая характеризует все влюбленные теплокровные организмы (что касается пресмыкающихся, на сей счет точных данных нет). Прострация обычно сопровождается острым желанием видеть если не сам предмет любви, то какой-нибудь предметик, так или иначе связанный с основным источником раздражения любовных желез. Платочек, письмецо там или что-нибудь попроще — скажем, прядку волос с темечка или родничка (если речь идет о дитяти!).

Ничего такого неопытный Берг срезать с Амалии не успел, и у него начались любовные ломки. Он выпил подряд несколько стаканов воды — не помогло. Сделал комплекс шведской гимнастики, после чего выпитая вода проступила по всему телу, — тоже не помогло. Сходил в тир, стрельнул раза три — стало совсем плохо, ибо вспомнилась теплая щека Амалии, запах мятных лепешек и мизинчик невыразимой прелести.

И тут его пробило с головы до пят: у него же есть письмо с угрозами, на котором он собственноручно сделал отпечаток указательного пальчика этой неземной девицы! Как же он мог забыть о таком подарке судьбы? Молнией пронесясь из подвала, где располагался тир, сквозь вереницу коридоров к собственному столу, Берг дрожащей рукой включил подсветку, настроил окуляры, положил на предметный столик вышеуказанную улику, перевел дух и припал округленным от блаженства глазом к бронзовому под глазнику.

Более чудного зрелища микроскоп еще не видел! Пальчик оставил аккуратный отпечаток, более похожий на виноградинку из «Песни песней»: «Как ты прекрасна, моя возлюбленная… стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти». Все влюбленные мира счастливы одинаково, и в эту секунду Иван, сын Карлов, ничем не отличался от Соломона, сына Давидова, царя Израильского…

Берг рассмотрел часть тела любимой и так и этак, пофантазировал об остальных пальчиках, не позволяя своему разнузданному воображению забираться дальше нравственных пределов. Он сосчитал все петельки, круги и рогульки, из которых и состоит настоящий папиллярный узор, умилился на характерный детский порез перочинным ножичком, вывел дактилоскопическую формулу и успокоился. Наконец-то у него есть предмет для обожания!

Он аккуратно отрезал ножничками узор любимого перста, наклеил его гуммиарабиком на надлежащую карточку и надписал витиеватым почерком: «Амалия Адольфовна Шпорледер, девица». Полюбовался на творение рук своих и еле удержался, чтобы не украсить скупой документ маленьким сердечком. Затем вложил карточку в изящную рамку кабинетного формата и поставил ее на угол стола, чтобы все время видеть и ощущать сию красоту.

Такая жена потребует в будущем хорошего содержания! «К делу!» — укоротил себя Иван Карлович и решительно занялся «Делом о поджоге складского помещения ф-та А. Ф. Шпорледера». Он записал обстоятельства пожара, ловко и споро нарисовал вероятную картину поджога и приступил к поискам злоумышленника. Потирая руки, он вновь прильнул к окуляру, навел резкость и впился взглядом в папиллярный узор преступника. И тут внезапная слабость охватила его до той поры крепкие члены.

Не веря глазам своим, Берг стал лихорадочно просматривать все отпечатки. И везде — везде! — видел одну и ту же невыносимую картину: знакомые рогульки, завитки и кольца, один и тот же детский порез… Шантажистом, а возможно, и поджигателем была его любимая Амалия!

Как он не сошел с ума — одному Богу известно. Возможно, его спас неожиданный приход Путиловского. Но едва только Павел Нестерович бросил его наедине с надвигающимся безумием, перед Бергом встал один вопрос: застрелиться сейчас же или все-таки попробовать поговорить с любимым существом?

Трезвый голос рассудка советовал стреляться немедленно: дактилоскопия слишком точная наука. Но сердце не хотело верить и пыталось использовать все, даже самые безнадежные попытки. Он встал, подошел к телефонному аппарату, снял эбонитовую чашечку телефона. Рука крутанула рычажок вызова.

— Алло, центральная? Сорок два, тридцать девять… Да, особняк Шпорледеров… Жду.

Глава 4 Сон и явь

Внутренняя жизнь в России на целый час замерла. Гигантский аппарат Министерства крутился вхолостую, канцелярия стояла в ожидании приказов и циркуляров, курьеры без дела слонялись по коридорам, чиновники всех рангов ходили по кабинетам в гости, курили и распивали чаи, болтая о новых назначениях и размере наградных к Пасхе.

До окраин империи эта волна бездействия, слава Богу, еще не докатилась: не позволяли апокалиптические размеры государства и конечная скорость передачи информации от столицы к периферии. То есть голова застыла в недоумии, а тело продолжало жить как ни в чем не бывало.

И все потому, что министр внутренних дел был занят делом сугубо личным, а именно писал любовное послание предмету своей страсти, молодой француженке Софи. Сипягин знал французский довольно хорошо, но в таком сложном деле нельзя было упустить ни одной мелочи, поэтому он вначале написал все по-русски и теперь прилежно переводил, вооружившись русско-французским словарем.

Конечно, можно было бы воспользоваться секретарем, но то, что знают двое, знает и свинья. Поэтому государственные дела были пущены побоку, а дела личные вышли на первый план.

Дивясь своей прыти, министр бойко скрипел пером, изредка перечитывая избранные места и умиляясь написанному. Ей-Богу, он загубил в себе талант писателя! Такая жалость, что нельзя вот так вот запросто взять и отдать письмо в какой-нибудь новомодный журнальчик! Знай, мол, наших!

В самый патетический момент, когда дописывалось весьма смелое и нежнейшее P. P. S., в дверь тихо поскреблась мышка. Министр поднял голову и нахмурился: велено было беспокоить ну разве что только при визите государя или при приезде министерской супруги. Ни того, ни другого произойти не могло.

Однако мышка поскреблась в дверь еще и еще раз.

— Войдите! — сердито пробасил Сипягин, вложил недописанный лист в заранее приготовленный синий конверт и недовольно уставился на дверь.

Она приоткрылась на самую узость, и в эту узость боком пролез начальник Департамента полиции Зволянский.

ДОСЬЕ. ЗВОЛЯНСКИЙ СЕРГЕЙ ЭРАСТОВИЧ

1855 года рождения. Из дворян. Окончил Императорское училище правоведения, участвовал в русско-турецкой войне 1878 года. В 1883 году секретарь при директоре Департамента полиции, в 1887 году делопроизводитель. В 1895–1897 годах вице-директор, с 1897 года директор Департамента полиции.

Лицо Сипягина, и без того недовольное, попыталось было скривиться еще больше, но обладатель лица не позволил ему это сделать. Он заулыбался и поднялся навстречу Зволянскому:

— Сергей Эрастович! Как я рад вас видеть! Поскольку внутренние эмоции у всех приматов напрямую связаны с выражением лица, министр тут же смирился с появлением нежданного посетителя и даже обрадовался: Зволянский знал французский, и его можно было спросить о переводе двух-трех предложений.

— Ваше превосходительство, крайне важные обстоятельства вынудили меня нарушить вашу работу!

Зволянский объяснялся неожиданно сухо, и это насторожило Сипягина. Неужто опять какая-то интрига со стороны Плеве? Сипягин знал, что Плеве крайне недоволен его назначением на должность министра. Плеве был старше возрастом, гораздо опытнее и, естественно, полагал, что это кресло давно предназначено ему.

Однако Сипягин твердо знал, что нет в империи более преданного престолу человека, нежели он сам. К тому же Плеве был инородец, трижды сменивший религию: по рождению католик, затем протестант, а после женитьбы превратился в православного! Это уж слишком даже для Плеве.

И хотя после тесного знакомства с Софи Сипягин телесно и духовно стал много терпимее по отношению к католикам, все-таки есть границы приличий. И Плеве эти границы давно преступил. Так считали многие.

Зволянский знал о причинах волнения министра и посему поспешил его успокоить:

— Ничего страшного не произошло, вас просто хотят убить!

Сипягин осел в кресле и облегченно вздохнул:

— Фу… вы меня так напугали. Убить! А я решил, что-нибудь действительно страшное! Ха-ха-ха…

Зволянский из чувства солидарности тоже хохотнул, но перестал смеяться ранее начальства: всему есть мера.

— Желание еще не результат, но озаботиться нам с вами следует. Поступило независимое сообщение из двух источников, что эсеры готовят покушение на Победоносцева и вас. Причем силами новой боевой организации, призванной лишать жизни лишь самых важных лиц государства.

Сообщение это вместо страха вызвало в душе Сипягина противоположную эмоцию: грудь наполнилась восторгом, на лице проступила радость, он вскочил с места и, не в силах скрыть возбуждения, стал ходить по кабинету, потирая руки. Наконец-то его причислили наравне с Победоносцевым к главнейшим лицам империи!

— Государю докладывали? — с нетерпением и дрожью в голосе вопросил он Зволянского.

— Никак нет! Как только доложили, сразу к вам!

— Обязательно включите эту фразу: «Новейшая боевая организация для лишения жизни важнейших сановников империи». Все-таки какой у нас с вами чудный русский народ! Богатыри! Сразу поняли, кто в России самый главный! — Сипягин походил, подумал и спросил шепотом, оглянувшись на дверь: — А кто в списке первый: я или Победоносцев?

Зволянский попытался охладить радость министра:

— Вы, Дмитрий Сергеевич, вы! Так ведь серьезно убить хотят!

Сипягин заразительно рассмеялся:

— Полно вам! Да кто же у нас серьезно что-нибудь может сделать? Поболтают и разойдутся! За что меня убивать? Кому я плохое сделал? Не убил, не воровал, служу честно-благородно. Это все политика! Кричат на каждом углу, чтобы капиталец нажить.

— А как же Боголепов?

— Боголепова убил маньяк, сумасшедший. И потом, я же не порю студентов! Я на стороне закона. А пред ним все равны!

Зволянский понял, что сейчас с министром надо разговаривать весьма убедительно, ибо в последнее время с ним происходит что-то странное. По министерству пошли слухи о какой-то женщине. Может быть, именно отсюда такая мальчишеская реакция на угрозу смерти?

— Ваше превосходительство! Дмитрий Сергеевич, дорогой вы наш! Мы никому не позволим вас убить! Но для этого вы тоже должны нам помочь.

— Чем же? Самому ловить этих дураков?

— Это не дураки, это грамотные террористы. Возглавляет их некто Гранин.

— Гранин? Кто таков?

— Это его партийная кличка. А настоящая фамилия — Гершуни.

— Грузин?

— Иудей.

К иудеям Сипягин относился заметно хуже, нежели к грузинам:

— Что же, прикажете теперь бояться каждого шмуля?

— Нет-нет! Мы только усилим вашу охрану.

— Хорошо. Но чтобы не бросалась в глаза! Прознают газетчики, напишут: министр — трус. А я — не боюсь! Я никого не боюсь!

И в подтверждение этих слов Сипягин выхватил из письменного прибора длинный карандаш и сделал несколько лихих фехтовальных выпадов в сторону Зволянского. «Точно мальчишка! Уж не тронулся ли умом?» — горестно подумал Зволянский.

— Ваше превосходительство… — замялся директор Департамента.

— Ну что там еще? — Сипягина как магнитом тянуло к синему конверту.

— Мы… мы должны знать все ваши передвижения. Список мест, где вы бываете. И желательно загодя. Чтобы мы приготовились.

Ответом было молчание. Затем лицо министра начало медленно багроветь, цветом своим приближаясь к малиновой ковровой дорожке.

«Эге! — мелькнуло в голове у Зволянского. — Дело нечисто!»

Когда дорожка стала заметно проигрывать, уста министра разверзлись:

— Вы понимаете, что говорите?

— Понимаю… — горестно склонил главу Зволянский. — Но и вы меня поймите!

— Вы отрицаете священное право на личную жизнь?

Зволянский решил молчать и только кивал головой, дабы излишними звуками не раздражать начальство, вошедшее в раж.

— На дворе двадцатый век! Век гуманизма и торжества человеческой личности! Россия наконец-то воспряла ото сна и занимает достойное место в ряду цивилизованнейших государств мира. А вы проповедуете затхлые методы Третьего отделения времен Александра-освободителя! Человек взлетел в воздух, покорил пар и электричество. А я должен прятаться от своего собственного народа? Да кто будет уважать государство, где министр внутренних дел боится показаться на улице!

Проходя во время этой речи мимо зеркала, Сипягин сделал паузу, остановился и стал смотреться в зеркало то так, то этак, втягивая живот и пружиня широкую богатырскую грудь. Видно было по всему, что он себе нравится. Зволянский быстро придал своему лицу выражение понимания и готовности действовать незамедлительно. И сделал это вовремя, потому что министр сразу перешел к заключительной части своего нравоучения:

— Нет, нет и нет! Организуйте охрану Победоносцева. Он вечно трусит. Пожилой, партикулярный человек. Его можно понять! А я — военная косточка. Я мужчина! И могу постоять за себя! Все!

«Завел себе бабу и боится жены», — по выходе из кабинета сделал вывод Зволянский, который сам находился точно в такой же ситуации. Только вместо француженки его досуг разделяла молодая немка-гренадер по имени Грета. Любимым занятием у них была игра в гимназию. Маленький Сергей Эрастович плохо отвечал урок, после чего его наказывали: слегка пороли, ставили в угол коленями на горох, а потом сладостно прощали.

А разгоряченный Сипягин достал письмо и лишь сейчас вспомнил, что хотел спросить Зволянского, как будет по-французски «Твой медвежонок». Пришлось дописать тривиальное «Люблю!». Затем был кликнут секретарь, вызван фельдъегерь, и синий конверт в обход канцелярии отправился по назначению.

Секретарь допущен к конверту не был, но записал подсмотренную издалека улицу золотым карандашиком в секретную записную книжечку. На всякий случай.

* * *

Молодой кенарь, склонив голову, внимательно слушал старого самца синицы, который привычно заливался во все горло, призывая весну. Евграфий Петрович, посадив очки в железной оправе на кончик носа и приоткрыв рот, не дыша следил за маленьким слушателем.

Все утро он посвятил лечению радикулита, совместив это с благороднейшим занятием — обучением кенаря песне синицы. Данный кенарь из всей стайки молодых певцов внушал Медянникову наибольшие надежды, и потому он возился с юнцом несколько часов подряд. Четыре синицы, сменяя друг друга, напевали желтому комочку свои песни, а тот в ответ только молчал и крутил головой, поблескивая бусинками глаз.

Тут зазвонил дверной колокольчик. Медянников чертыхнулся и стал осторожно приподыматься со стула, держа спину прямой и чутко прислушиваясь к мыслям в нижней части спинного мозга. Любой радикулитчик в эту минуту разделил бы нравственные и физические терзания страдальца, которому никто не может помочь. Радикулит — это болезнь одинокого человека.

Благополучно одолев расстояние до двери, Медянников отворил ее и застеснялся: на пороге стоял Павел Нестерович Путиловский собственной персоной.

С обеих сторон последовали бессвязные восклицания, приветствия и соболезнования. Путиловский соболезновал по поводу болезни, а Медянников — по поводу тех затруднений, которые испытывал начальник в отсутствие своей правой руки. Медянников старался сам не болеть и очень не любил болящих подчиненных.

— Евграфий Петрович, да полно вам убиваться! Со всеми бывает. — Путиловский прошел в гостиную и удивился: — А что это у вас темно? Я вас с постели поднял?

— Никак нет, темнота нужна кенарю! — Медянников подвел Путиловского к клеткам. — Вот это синица, мальчик. А это кенарь. Он должен выучить синичкино колено. А темно оттого, что в темноте песня у кенаря тихая и спокойная, льется плавненько и красиво. Вот ежели напустить солнца, тогда он будет петь резко. И я загублю певца.

Путиловского провели в другую комнату, где сидели уже обученные певцы.

— Это тирольская канарейка, она у меня на развод сидит, ей петь не положено. Зато птенцы у нее басом запоют! Дудочные канарейки.

— Неужто басом? — удивился оперный завсегдатай Путиловский и внимательно осмотрел крошечную птичку. Ничего басового в ее внешности не наблюдалось.

Медянников обиделся и продемонстрировал своего лучшего дудочного певца. Действительно, тот пел глухо и раскатисто, но до Шаляпина ему было далеко.

— Я ведь к вам по делу, Евграфий Петрович, — сказал Путиловский, дождавшись, когда допоет последний кенарь. — Понимаю, что больны, но срочно нужен ваш совет! Давайте-ка поставлю самовар и поговорим за чайком.

Накрыли в темной гостиной и стали пить стакан за стаканом под неустанное пение синицы. К чаю у Медянникова были серые калачи, желтое масло и темный гречишный мед.

Выкушав три стакана духовитого чая, Путиловский отер пот со лба полотенцем с петухами и приступил к делу:

— Ко мне обратился Франк. Евграфий Петрович, я вам сразу открываю все карты и имена, но прошу никому иному их не называть. Мне не хочется ставить под удар Александра Иосифовича, он ведь сам ко мне пришел и привел родственницу. Вы можете обещать мне, что все сказанное останется между нами?

Медянников укоризненно взглянул на Путиловского, печально вздохнул, всем грузным телом осторожно повернулся к образам и перекрестился двуперстно:

— Павел Нестерович, обижаете! Буду нем как могила.

— В общем, так: золовка его сестры должна убить Победоносцева.

— Ого! — уважительно отозвался о высоте замысла Медянников, и даже синица перестала на секунду свиристеть, точно не поверила своим ушам.

— Сестра поняла это из разговоров, которые велись неделю назад в Варшаве. Разговоры туманные, с намеками, но у этой дамы весьма острый ум, и она нарисовала всю картину целиком. Не доверять ей у меня нет оснований. Женщина она честная. Хочет одного: чтобы Победоносцев остался жив, но чтобы жила и ее золовка.

Медянников не видел тут никаких проблем:

— Взять эту золовку за мягкое место, и все дела!

— Не все так просто. Во-первых, мы не знаем, где она обитает. Во-вторых, она не одна. Ей должен помочь жених, некто Григорьев. В-третьих, этот Григорьев — офицер. В-четвертых, цель не одна, кроме Победоносцева заявлен и Сипягин. Действует организация, эта организация новая, во главе стоит очень предприимчивая личность, он будет действовать с подстраховкой и ложными целями. Нам нужно его переиграть. И возможно, у него есть свой информатор в Департаменте. Вот какие дела.

Медянников пригорюнился и решил залить тоску еще одним стаканом чая.

— Я предпринял первоочередные меры, — продолжил Путиловский. — Ратаев информирован о готовящемся теракте. Зволянский попросил аудиенции у министра внутренних дел. Охрана будет усилена, это несомненно. Но мы-то с вами знаем, чего стоит эта охрана! Человек с фантазией найдет там сотни лазеек.

— Черт! — Медянников, забыв про радикулит, стукнул кулаком по столу и застыл, пронзенный болью, — Ох! Взяло кота поперек живота…

— Мы должны перефантазировать этого неизвестного дядю! Мне нужны Юрковская и Григорьев. Но без ареста, чтобы не спугнуть остальных. — Путиловский выложил на стол картонный квадратик: — Вот ее фотография. Все, что есть. На обороте паспортные данные. Что нужно вам?

— Здоровье. Я встану через день. А пока пришлите двух филеров — Рыжкова и Грульке.

— Сегодня же будут у вас!

— Тогда завтра у вас будет Юрковская.

— Отлично.

— Павел Нестерович, тут мне сведения интересные нашептали. К делу не относится, но чем черт не шутит?

— Про кого?

— Про Сатану. Является постоянно одной чиновнице. Светится, дым пускает и пламя изрыгает! Химия, одним словом. Берга бы на него напустить, а?

— Сатаной займемся после. Сейчас важнее ваше здоровье. Я зайду к Певзнеру. Что прислать?

— Муравьиный спирт.

Тут кенарь, прослышав про спирт, решил присоединиться к разговору и вставил в беседу тихую трель.

Наступила полная тишина. Самец синицы остолбенел от наглости незнакомого юнца, сам кенарь испугался дебютного провала, а Медянников застыл, не веря своему счастью. Затем прозвучала вторая трель, третья…

Путиловский тихо встал и вышел, провожаемый нежными трелями и причитаниями счастливого Медянникова:

— Ай, маленький! Ай, желтенький! Молодец! Ну давай еще, еще!

* * *

Гостиница «Пале-Роялъ» на Пушкинской улице славилась своим удобным расположением. Совсем рядом Николаевский вокзал, Невский проспект и Лиговка. Можно приехать из Москвы и сразу окунуться в атмосферу чопорного Невского. А можно сбежать на Лиговку, где царят свои суровые законы, диктуемые отнюдь не полицией.

К тому же гостиница недорога и относительно хороша. Впрочем, для того дела, которым целыми днями занимались Юлия Юрковская и ее почти что муж Евгений Григорьев, подходило любое замкнутое пространство, лишенное любопытных глаз, но снабженное кроватью и сменой белья. Они занимались любовью, духовно и физически. Смешивать эти два вида любви еще не удавалось никому.

В настоящий момент парочка находилась в переходной стадии от любви физической к духовной. Григорьев сутки назад вернулся из караула и сразу попал в объятия соскучившейся невесты, после чего служба в карауле показалась ему курортом.

Удивительно подходящие друг другу физически, любовники оказались совместимы и духовно. В промежутках между объятиями — а эти промежутки были не такие уж и длинные — они возбуждали друг друга рассказами о своей скорой смерти. Давно известно, что влечение к смерти возбуждает любовную страсть. Так они и раскачивали эти качели, подымаясь все выше и выше, блаженствуя от страха под самой ложечкой и рискуя сделать полный оборот вокруг оси. Все это было жутко и интересно.

Из соседнего номера яростно постучали в стену, но никто этого стука не слышал. Утомленные очередным безудержным приступом страсти, любовники дремали в объятиях друг друга. Им снился один и тот же сон, как это часто бывает у любвеобильных натур, пропитанных взаимными чувствами.

Они идут по вечернему сумрачному Петербургу, и сумерки скрывают тот неприглядный факт, что оба они обнажены. Однако им не холодно, а, наоборот, даже жарко, тела покрыты испариной, и легкий ветерок приятно холодит кожу.

То, что они босы, не мешает ступать по неровной и грязной мостовой. Каким-то странным образом грязь к ним не липнет. Более того, попадая в пятна фонарей, они не привлекают своей наготой внимания зрителей, и это нелепое обстоятельство веселит их и даже подвигает на шутки. Они пристраиваются к чинным пожилым парам, передразнивают их походку и ужимки и таким веселым способом доходят до «Катькиного» садика, где зеленая трава и густые заросли сирени, весьма удивительные посреди зимы, вызывают у них очередной пароксизм страсти.

Прильнув телами, Юлия и Евгений особенно возбуждаются близостью Невского проспекта и мыслят совершить то, что никто до них не замыслил и не осуществил, — заняться любовью прямо здесь, на траве. И опять никто из гуляющих в садике ничего не видит и не слышит…

Очнувшись на время от дремы, влюбленные уже были полностью готовы продолжить сонное действо, чему вовсе не удивились: за время их страстного романа подобные ситуации случались с ними по нескольку раз на день, если, конечно, Евгению не надо было идти в караул. Сон был так интересен, что они быстро, в несколько сильных движений покончили с поднадоевшей похотью и задремали вновь.

…Там, во сне, в садике близ гигантской статуи императрицы и ее сподвижников, все изменилось: исчезла трава и сирень, стало чуть холоднее ногам, но нагота не исчезла. Некоторые прохожие стали кидать на них недовольные взгляды: дескать, к чему такие вызывающие наряды? Однако Юлия, как более раскованное существо, взяла за руку Евгения — и наяву она проделала то же самое! — помогая военному человеку преодолеть стыд существования без формы и головного убора. Евгений даже начал шутовски отдавать честь встреченным старшим офицерам. И некоторые полковники машинально отвечали, после чего недоуменно крутили головой вслед странной парочке.

Очень быстро они преодолели часть Невского проспекта от сада до арки Генерального штаба с богиней победы Никой. Оглянувшись на бесстрастный лик богини с лавровым венком, готовым увенчать их головы, Юлия и Евгений ощутили прилив сил и поняли, что небеса их благословляют. И уже безо всяких сомнений, взявшись за руки, пошли к Зимнему дворцу.

Случайно оглянувшись, Евгений с холодным ужасом увидел, что все встреченные ими на Невском прохожие выступают за ними в некотором отдалении плотной, неразличимой тысячной толпой из-под арки Генерального штаба. И все темные лица и светящиеся глаза на этих лицах направлены на них с Юлией. Он отчетливо понял, что назад дороги нет.

Юлия, почувствовав по руке спутника, что сзади происходит нечто, оглянулась, радостно взвизгнула и легко побежала вперед, таща за собой Евгения. Тот, увидев, что толпа ринулась вслед за ними, также побежал к большим царским вратам, ведущим в темные покои Зимнего.

Пространство площади сократилось до нескольких шагов, и они успели вбежать в высокие дубовые двери и захлопнуть их перед самыми первыми из побежавшей за ними толпы. В дверь застучали, стали ломиться, но цельный мореный дуб, из которого были сделаны двери, мог выдержать и не такое, поэтому они спокойно стали целоваться и были очень близки к тому, чтобы повторить свои забавы на траве августейшего садика.

Однако им помешали. Кто-то неподалеку деликатно кашлянул. Юлия и Евгений оглянулись: у самой лестницы стоял небольшого росточку ливрейный лакей, чуть поодаль — второй с подносом в руке. Приглядевшись, Евгений с удивлением узнал в первом лакее Григория Гершуни, а во втором — Павла Крафта. Близорукая Юлия их не узнала. На подносе лежали два револьвера со снаряженными барабанами.

Гершуни прижал белый палец в перчатке к губам, прошептал «Тсс…» и коротким приглашающим жестом указал на уходившую вверх лестницу. Евгений и Юлия дружно вступили на первую ступеньку, но тут второй ливрейный, Крафт, услужливо, с поклоном, подсунул поднос. Револьверы тяжело и увесисто легли каждому в руку: Евгению — в правую, Юлии — в левую, она с детства была явно выраженной левшой.

Держась за руки, они стали в ногу подыматься по бесконечной лестнице, понимая, что наверху их ждет нечто интересное и ужасное. Поэтому головы опустили и только обменивались быстрыми взглядами исподтишка, ища поддержки друг у друга. Во дворце хорошо топили, и на мягкой ковровой дорожке их мокрые ступни сразу стали теплыми и сухими.

Когда в боковое зрение попала балюстрада вокруг верха лестницы, они подняли головы. На самом верху, метрах в пяти, их ждали шесть человек: один мужчина, одна женщина и четверо девочек. Выражение лиц у всех шестерых было спокойным, они знали, зачем идут эти двое нагих существ.

«Бери чуть выше, — прошептал во сне Евгений. — Снизу траектория меняется…» Юлия стала поднимать внезапно отяжелевший в руке револьвер, выбирая живую мишень.

Из всех стоявших более привлекательной мишенью ей показался мужчина. Ствол остановился на его невысокой, но крепкой фигуре. Евгений тоже прицелился в мужчину. «Зачем, когда можно стрелять сразу в двоих?» — мелькнуло в голове Юлии, и ее ствол послушно перешел на женщину.

Шаги нагих замедлились, и, не доходя до людей метров трех, Юлия и Евгений остановились. Стоявшие сверху спокойно рассматривали пришедших, девочек больше всего интересовали нацеленные револьверы. Одна, постарше, наклонилась к младшей и что-то сказала ей на ухо. Младшая послушно кивнула.

По неслышной команде Юлия и Евгений стали жать курки револьверов, оказавшиеся неожиданно тугими. От напряжения ствол у Юлии даже стал трястись мелкой дрожью. Мужчина бесстрастно следил за указательным пальцем, нажимавшим на курок.

Беспорядочный стук в дверь превратился в ритмичные, все более и более сотрясавшие дверное полотно удары. Евгений оглянулся на вход — там вдруг распахнулись двери, ворвавшаяся толпа стремительно, подобно приливу, стала покрывать ступени, черной глазастой пеной подымаясь все выше и выше.

Стук, однако, не прекратился, а зазвучал все громче. И под его влиянием сонная картинка вдруг поблекла и расплылась. Спящие проснулись и очумело уставились друг на друга. В дверь деликатно, но настойчиво стучали.

— Откройте, полиция! Откройте, полиция! — четко выговаривал высокий мужской тенорок.

Григорьев метнулся к халату, а Юрковская быстро спряталась под одеяло. Номер был двухкомнатный, поэтому Григорьев, затворив за собой дверь спальни, спокойно открыл входную, на всякий случай сжимая в кармане халата готовый к бою служебный револьвер.

За дверью его ждал сюрприз — ехидно улыбающийся «Гранин» с бутылкой сладкого вина и с коробкой птифуров, маленьких пирожных от Эйнема.

— Вот зашел вас проведать, посмотреть, живы ли? — Гершуни ловко втерся в дверь и бесцеремонно уселся за стол. — Где Юлия? В спальне? Отлично.

Кутаясь в пеньюар, вышла Юрковская. Гершуни она уважала, однако как мужчину ставила невысоко и не стеснялась при нем выглядеть неодетой. Ясная цель в конце ее короткой супружеской жизни уводила на второй план мещанские приличия, только мешающие жить.

— Можете не одеваться, я ненадолго, — остановил Гершуни попытку Григорьева облачиться поприличнее. — Пирожные вам в подарок, а то умрете от истощения.

И он по-отечески ласково потрепал Григорьева по плечу. Действительно, парочка выглядела чрезвычайно живописно: от природы большие темные глаза у обоих выглядели еще больше и к тому же были обведены коричневыми кругами. Лица осунулись до признаков дистрофии, лбы превратились в сократовские, особенно у Григорьева. От постоянных ночных и дневных бдений кожа стала ослепительно белой, с голубыми прожилками вен на висках и шее.

Темная молодая бородка, ровно окаймлявшая лицо, делала Григорьева похожим если не на Иисуса Христа, то, по крайней мере, на одного из апостолов. А библейские от природы черты Юрковской можно было смело сравнивать с чертами Марии из Магдалы до того, как она раскаялась и перестала отчаянно грешить.

Только теперь они поняли, как проголодались, стали жадно поглощать птифуры и запивать вином.

— Я смотрю, если отложим теракт, у вас не останется сил даже нажать на курок. Скоро придется кормить вас силком, как рождественских гусей, — веселился, глядя на них, Гершуни. — Шутки в сторону. Вы должны быть готовы через сутки.

— Теракт через сутки? — Птифур застрял в горле у Григорьева. — Я не могу через сутки, у меня дежурство по полку!

И сам понял глупость этой причины. Какое там дежурство, когда и полк, и Юлия, и вся жизнь вскоре станут далеким воспоминанием. Юрковскую, однако же, близкая смерть ничуть не испугала и не повлияла на ее бешеный аппетит.

— Через сутки? — хладнокровно переспросила она. — А кто? Победоносцев?

— Извините, господа, но это моя забота! — Гершуни налил и себе, немного, на донышко стакана. — Хорошее вино. Сладкое. Вы же, как и договаривались, будете действовать на похоронах.

— Как на похоронах? — поперхнулась Юрковская. — На каких еще похоронах? В кого стрелять, в покойника?

— Здесь говорю я. — Гершуни встал, чтобы казаться выше и весомее. — Я не сказал, что теракт через сутки. Я не сказал, что надо стрелять в покойника. Террор — это не фантазии, а трезвый расчет! Вы должны быть готовы через сутки. И каждый день. А что касается похорон, то план будет таков: вначале отстреливаем первого…

— Победоносцева? — не выдержала Юрковская.

— Да за каким чертом ты цепляешься к этому старику?! Какая тебе разница, в кого стрелять? В кого партия прикажет, в того и выстрелите! Хоть друг в друга! — взорвался в ответ Гершуни, снизив голос до яростного шепота — так звучало гораздо убедительнее.

Григорьев взглянул на возлюбленную. Гершуни, сам того не подозревая, сказал то, о чем они вдвоем часто думали. Зачем убивать кого-то, когда можно просто убить себя и тем самым избавиться от мучительного сознания несовершенства мира? Но рука если и подымалась, то только на очередные ласки. Поэтому с самоубийством решили повременить и оставить его в качестве крайней меры.

— Ваш теракт однозначно будет вторым. И пройдет по следующей схеме. Никто в мире не совершал двух терактов строго последовательно, а мы это сделаем! Первого убитого будут хоронить с почестями и публикой. Публики соберется так много, что за всеми не уследишь. Во время погребения на кладбище будет много цветов, венков и народа. И тут слово за вами! Евгений придет в своей офицерской форме. Юлию переоденем в форму гимназиста. Так ей на вид двадцать, а мальчиком будет не больше четырнадцати. К тому же гимназиста подпустят близко. Ребенок-с!

— Гениально!

Возглас Григорьева заставил Гершуни усмехнуться и скромно потупить глаза. Он и сам знал, что он гениальный организатор.

— А потом? — Юрковская перестала жевать. — Что со мной будет потом?

— Потом? — Гершуни задумался на секунду, анализируя будущее барышни. — Растерзают потом. Толпа-с! Так что вот вам деньги. Купите форму, подгоните ее по фигуре. — Он оценивающим взглядом прошелся по фигуре Юрковской: — Бедра для гимназиста широковаты… Ну да ладно, будешь снизу толстеньким гимназистом! В толпе не видно. Будьте готовы каждый день. Меня не ищите, отсюда не съезжайте. И поешьте как следует! Сходите в ресторан, закажите сюда что-нибудь сытное!

— Зачем? — отрешенно отозвалась Юрковская. — Все равно растерзают…

— Чтобы до кладбища дойти! — отрезал Гершуни и вышел.

Григорьев допил вино. Потом закурил папиросу, с блаженством ощущая, как обессилевшее было тело вновь наполняется энергией.

Юрковская подошла к трюмо, опустила руки, и пеньюар шелковым легким водопадиком скользнул к ее стройным ногам. Григорьев, сидевший поодаль, любовался двумя телами: одно отражалось в зеркале красотой полных зрелых грудей и темного лона, постоянно жаждущего любви.

Второе, земное и реальное, притягивало своими идеальными очертаниями.

Юрковская повернулась к нему вполоборота. По лицу ее ползли слезы:

— Неужели у меня толстые бедра?

Невыносимая тяжесть бытия стала куда-то проваливаться. Слезы возлюбленной вкупе с наготой подействовали на Григорьева, как удар хлыстом на скаковую лошадь. Прыгать на Юрковскую он не стал, просто подошел, легко поднял на руки (птифуры сделали свое дело!) и понес в спальню.

— Меня растерзают! Я не хочу быть гусыней, — шепнула Юрковская ему на ухо.

— Я тебя никому не отдам… я сам растерзаю тебя!

И, подкрепленные вином, они с неистовой силой вновь стали испытывать на прочность старую кровать, свои тела и нервы новых жильцов в соседних номерах.

За стенкой средних лет немец-коммивояжер, представитель голландской фирмы Филипс, поставил в записную книжечку еще одну палочку, подвел итог и изумленно прошептал:

— Доннерветтер! Восьмой раз за три часа? Унмёглих![1]

Тем временем у конторки два молодцеватых господина показали карточку Юрковской портье, и тот коротко кивнул головой, записав на обратной стороне картонки номер комнаты, где, по словам немца, творилось нечто невозможное.

* * *

Утренняя встреча с информатором была продолжена в балете. Давали «Дон-Кихота», извлеченного из забвения новым директором императорских театров Теляковским. Он сразу поворотил оглобли петербургской оперы в сторону национальных композиторов, а в балете заказал к «Дон-Кихоту» новые декорации. Их написали Головин и Коровин, два новатора в театральной живописи и костюме. Ставить пригласили незнакомого москвича Горского.

Путиловский по балетной неопытности не успел закоснеть в консерватизме, и ему было по большому счету все равно, лишь бы гениально. Но старая балетная клака решила показать московским гостям силу, и по рядам шныряли посланцы разных балетных течений, объединенных одной мыслью: «Провал! Провал!» Пришлось дать слово шикать и свистеть. В реальности провинциальная гостья сейчас занимала внимание Путиловского гораздо более балетных страстей.

В ложе, как всегда, царил Франк. Визит двоюродной сестры, в которую, по обыкновению кузенов, он был влюблен в юношеские годы, добавил огня в тот костер, который и так пылал в нем при посещении театра. Даже присутствие супруги Клары не остудило безумного философа. Он исчезал в буфете и приносил корзины с шампанским и фруктами, подзывал цветочниц и украшал дам букетами пармских фиалок.

Помогая приколоть букетик к платью Мириам (так просила называть себя Мария Львовна), Путиловский уловил на себе чей-то взгляд и сразу понял чей. Не поворачивая головы в сторону ложи Урусовых, он вначале попытался полностью овладеть собой, но попытка не удалась. Покраснев, он нашел в себе силы взглянуть в сторону ложи: спрятав лицо в страусовые перья веера, на него печально глядела маленькая княгиня. Рядом с ней приветственно махал ручкой и раздавал в разные стороны поклоны счастливый Серж Урусов.

Судя по всему, он докладывал направо и налево о так долго ожидавшемся первенце. По крайней мере, были понятны радостные возгласы дам и те знаки внимания, которые предупредительно оказывались Анне.

Завидев Путиловского, Урусов стал призывно махать ему рукой, но маленькая пантомима была разыграна достаточно убедительно: дескать, у меня дама, причем новая. На что Урусов шаловливо погрозил Путиловскому пальцем и обратил внимание Анны на новую пассию Путиловского. От этого взгляд Анны стал еще более темным и обжигающим, а запах пармских фиалок наполнил собой весь Мариинский театр.

Зазвучали ни с чем не сравнимые звуки настраиваемых инструментов, заставляющие трепетать сердца истинных театралов. Несмотря на потуги клакеров, предвкушение праздника охватило весь зал. Быстро пробежал к своему подиуму дирижер, и грянули звуки «Боже, царя храни». Дали полный свет, и в царской ложе появилось августейшее семейство. Все встали и обратили взоры на ложу.

Царствующая пара стояла чуть впереди, великие княжны — в рядок позади родителей. Пу-тиловский впервые видел Николая Второго так близко. Взгляд государя медленно скользил по залу, ни на ком не останавливаясь. Однако кто-то его взгляд остановил, и этим кем-то, как внезапно понял Путиловский, оказалась Мириам. Несколько секунд Николай II смотрел на нее, потом кивнул головой. Краем глаза Путиловский заметил, что Мириам присела в глубоком реверансе, чем ошарашила близорукого Франка и его остроглазую супругу. Государь почтил своим вниманием их родственницу!

Свет стал гаснуть, послышались первые звуки увертюры, медленно поднялся занавес. Путиловский да и, пожалуй, весь зал ахнул: на сцене развернулось подлинное буйство красок! Подобных декораций в Петербурге еще не видывали и сразу признали свое поражение. Никто не шикнул и не свистнул, тем более что присутствовал сам государь, а он сидел молча и хлопал только в надлежащих местах. Увы, позора не вышло! Зато праздник получился. Так иногда случается в жизни.

Горский оказался молодцом: кордебалет изменился кардинально. Если раньше он стоял в красивой позе на заднем плане и оттуда стрелял глазками поклонникам-гвардейцам, то теперь балетных заставили «пахать» по-настоящему. То они выскакивали общей колонной из правой кулисы, то из левой, а то, разбившись на несколько групп, танцевали разное! Это была революция…

Тут Путиловский отвлекся от сцены, чтобы разъяснить Мириам внутреннюю структуру балетной интриги, повернулся к ней и осекся. Теперь он понял, почему взгляд Николая II выделил их ложу.

Вытянув тонкую стройную шею, чуть приоткрыв пухлые, чувственные губы, Мириам не дыша любовалась сценой, а по ее щекам медленно ползли две слезы, сверкающие отраженным светом ничуть не слабее крупных бриллиантов в ее красиво вылепленных ушах. Бриллиантов вокруг было много, но таких больших и выразительных, не русских глаз, пожалуй, не было. Точно дальний заморский цветок внезапно расцвел среди знакомого и родного лугового разнотравья.

Меж тем Дон Кихот на сцене понарошку заснул и из-за кулис высыпал целый батальон купидонов во главе с прелестным белокуро-кудрявым Амуром. Амур резвился изо всех сил и сорвал несколько аплодисментов.

— Кто танцует Амура? — устыдившись своих слез, тихо спросила Путиловского Мириам.

Тот покопался в программе:

— Ученица балетного училища госпожа Карсавина Тамара. Первый раз вижу! Прелестно, прелестно!

Франк тут же вмешался:

— Ее брат у нас на кафедре обучается. Лев Карсавин. Хороший будет философ.

Несколько лиц негодующе обернулись, но шикать на ложу, удостоенную внимания государя, никто не решился. А во время первого антракта в ложе появилась коробка конфет и два букета. Многие заметили кивок государя и спешили засвидетельствовать почтение незнакомой фаворитке. Мириам даже испугалась такого внимания и наотрез отказалась выйти из ложи. Чтобы не оставлять даму одну, к ней приставили Путиловского, который отнюдь не возражал.

— Расскажите мне поподробнее про вашу золовку. Побольше деталей, даже самых странных, — попросил Путиловский Мириам, и та сразу заговорила, словно ждала такого вопроса.

— Юлию воспитывали по-европейски. Может быть, если бы все делали традиционно, то в пятнадцать лет ее отдали бы замуж, муж бы сидел и изучал Тору, а она нарожала с пяток детей и успокоилась. Я сама получила европейское образование и знаю, каково окунуться из местечка в этот цивилизованный мир. Уж не знаю, что и лучше… хотя мне вот это все, — и Мириам обвела узкой рукой ложи, — мне все это очень нравится!

Высокий жандармский ротмистр (Путиловский его видел несколько раз в Департаменте) бесцеремонно рассматривал их ложу в бинокль, пуская слепящие глаз зайчики.

— У Юлии была очень страстная бабушка. Там вся семья пошла в эту ветвь. Влюблялись с тринадцати лет, убегали, женились, кончали самоубийством — сплошной еврейский базар! И вот она выросла, действительно красавица! И стала искать любовь. Да не простую, со счастьем, с детьми — нет, ей подавай со страстями, причем с безумными! Ее первый ухажер покончил с собой из-за того, что они поссорились. И с тех пор она помешалась на смерти. Ее покойная бабка тоже была помешана на этом деле. Смерть — привлекательная штука, но не до такой же степени! Я не боюсь умереть, но звать смерть — увольте! Сама придет, когда захочет.

Путиловский понял, что в семье Франков все рождаются философами. А Мириам тихо продолжала свой печальный рассказ, от волнения иногда сбиваясь на местечковый говор.

— Но поскольку Юлии нужна великая любовь, то и смерть ей нужна не менее великая. И тут появился этот Григорьев, заурядный пехотный поручик — и на тебе, два сапога пара! Все думали: наконец-то с семьи будет смыто проклятие той смерти, Юлия угомонится, так пусть будет этот поручик, и дело с концом. Подумаешь, креститься! Переживем, лишь бы девушка успокоилась. Уже стали тихо готовить свадьбу где-нибудь подальше от еврейских разговоров. Приехал Евгений знакомиться, мне он понравился, моему мужу понравился, тихий, не пьющий, красивый, похож на еврея, свекровь уверяет, что он еврей — пусть уверяет, если ей так легче! Сидим вечером за картами, интересный расклад выходит: крестовые дама и валет бьют пикового короля! Редко бывает, но все-таки бывает. Смотрю, они оба побледнели и Юля говорит Евгению: «Это мы с тобой, а это Победоносцев!» Я подумала: чушь какая — и забыла. А потом она еще раз проговорилась. И письмо прощальное пришло. Ну, это вы уже знаете.

В ложу вошли, и разговор прервался. Вновь поднялся занавес, и вновь две слезы поползли по щекам Мириам. О чем она плакала? Путиловский сел в глубину, смотрел оттуда на сцену, на Мириам, на царскую ложу, на ложу Урусовых и удивлялся, какими странными судьбами связывает Бог людей, а они даже и не подозревают об этой божественной связи. Наверное, он тоже потихоньку превращается в философа…

* * *

Аптекарь Исидор Вениаминович Певзнер, хозяин всем известной аптеки на Гороховой, обладал острым умом и памятью на все плохое. Хорошее его память не держала (такова была ее особенность!), и поэтому ничего хорошего Певзнер в своей жизни не помнил. Хотя оно несомненно должно было там присутствовать.

Впрочем, истина всегда несколько сложнее, чем она кажется на самом деле. Певзнер помнил, что следователь Павел Нестерович Путиловский сделал ему одно хорошее дело: каким-то невероятным образом, действуя скрытно и издалека, обратил его сына Иосифа из революционной веры в веру синематографическую.

Из пламенного защитника революционного террора Иосиф не без помощи Путиловского волшебным образом превратился в создателя туманных картинок, взял себе французскую фамилию и стал снимать синема. Псевдоним Иосифа Певзнер-старший так и не смог выговорить или даже просто запомнить. Но не в этом дело.

Дело в том, что сейчас Исидор Вениаминович проклинал свою слишком хорошую память, которая поставила его перед неразрешимой проблемой: доносить в полицию или не доносить. Конечно же, Певзнер никогда доносчиком не был, и ранее перед ним такая дилемма никогда не возникала. Он даже слова такого — дилемма! — не знал. Однако спинным мозгом чувствовал, что это означает необходимость выбора из двух нежелательных возможностей.

Во-первых, его пугало то, что при этом его собственная репутация неисправимо пострадает. Придется назвать самое основное — место действия. Место же это было не совсем приличным, а если быть честным до конца, то совсем неприличным. И Исидор Вениаминович, как всякий мужчина солидного возраста, терялся и сокрушенно вздыхал.

Короче говоря, его супруга, дама почтенная во всех отношениях, года три назад потихоньку свела на нет интимные взаимоотношения с мужем. Так бывает между супругами. Вначале оба пылают одинаково, потом у одного весь приготовленный хворост прогорает, а у второго еще остается запас, и тогда встает неумолимый вопрос: куда этот хворост девать? Вы понимаете, о чем идет речь, не маленький.

Так вот, у супруги Певзнера хворост иссяк. Вначале аптекарь даже испытал некоторое облегчение. Но по прошествии определенного времени привычка возобладала и некоторые части тела стали вести себя несколько неразумно. Что делать? Извечный мужской вопрос. Заводить шашни на стороне Певзнер не хотел, это было не для него. Куда-то надо идти, что-то надо говорить. А что? Он не знал. Потом надо будет чем-то платить, денег жалко. В общем, стыд и срам, но если очень хочется чихнуть, так чихайте себе на здоровье.

Таким макаром Певзнер убедил себя и в один прекрасный день пришел в одно скромное заведение для господ среднего достатка. Дама, управляющая всем этим домом, оказалась женщиной на редкость понятливой, сразу увела красного от смущения Певзнера из общей гостиной (не дай Бог, если кто увидит из знакомых!) и без лишних слов спрятала в маленькую комнату-спальню. Там он, сгорая от стыда, просидел пять минут, проклял себя, свой хворост и готов был панически бежать, когда дверь приоткрылась и в комнату зашла небольшого роста симпатичная брюнетка, в которой наметанный глаз Певзнера сразу определил соплеменницу.

Так оно и оказалось. Девушку звали Ребекка, приехала она в столицу из местечка Новогрудки, что в западной Белоруссии, и сразу попала в хорошее заведение. К чистому грязь не липнет, и даже здесь она оставалась скромной, тихой и не слишком прибыльной особой, которую и держали как раз вот для таких семейных боязливых мужчин более чем среднего возраста.

Исидор Вениаминович не тронул Ребекку и пальцем, Боже упаси! Они просидели два часа, пили чай с пряниками и разговаривали на родном диалекте. Уходя, Певзнер попросил разрешения изредка бывать у Ребекки, каковое разрешение было стыдливо дано. Он уплатил по счету и отдельно тайком сунул ассигнацию девушке.

Постепенно их встречи вошли в привычку. Разумеется, со временем произошло то, ради чего все и затевалось. Но это было совсем другое дело! Они, не торопя события, привыкли друг к другу, подружились, так что грехопадение превратилось едва ли не в тайную свадьбу. Исидор Вениаминович стал постоянным посетителем Ребекки. О других посетителях они никогда не говорили, щадя друг друга. Но в душе Певзнер мечтал о том дне, когда Ребекка станет свободной и независимой, с горечью понимая при этом, что им придется расстаться.

Так вот, возвращаясь к душевным терзаниям Певзнера, следует заметить, что они ни в коей мере не были связаны с бедной девушкой. Просто, когда аптекарь, в очередной раз опустошенный физически, но отдохнувший духовно, уходил домой, в большой гостиной приветливого дома он увидел очень серьезного господинчика, вдумчиво читавшего свежую газету.

Уже изрядно пройдя по улице, он остановился как пораженный молнией: это же тот самый злополучный Гриша Гершуни собственной персоной, в усах и бородке! Певзнер осторожно вернулся назад — в гостиной было уже пусто. Слава Богу, Гершуни не пошел к Ребекке, этого только не хватало для полного счастья!

Певзнер шел домой и размышлял. Несомненно, Гриша появился в городе не для развлечений. Он стал серьезным и опасным человеком, ловцом неопытных душ. Как отец, Певзнер был спокоен: Иосиф работал вдалеке от соблазнов революционного способа жизни, спасибо провидению и Путиловскому! Но оставались другие молодые люди и девушки. И самое главное, когда-нибудь Гриша должен перейти от слов к делу. Причем кровавому.

И это соображение подействовало как последний, но решающий довод. Потому что у Гриши Гершуни был спокойный, уверенный вид человека, наконец-то получившего постоянное и хорошее дело на всю оставшуюся жизнь.

Певзнер потоптался на месте, покрутил головой и нерешительно повернул в сторону Фонтанки, к Департаменту полиции.

Глава 5 Ограбление

Робко вступив на территорию любви, Берг воспрял душой: Амалия с явным нетерпением ожидала его прихода. Она встретила Берга в прихожей словами:

— Ну наконец-то!

Из чего Берг, как и всякий страдающий влюбленный, сделал опрометчивый вывод о том, что она страдает так же сильно, если не сильнее.

Прислуга сразу куда-то исчезла, а маменька с папенькой оказались в отъезде по случаю тезоименитства дальнего, но весьма богатого родственника. Все благоприятствовало свиданию и объяснению.

Берг был сразу приглашен в комнату к Амалии, что смутило незнакомого с такого рода церемониями воздыхателя. Второе впечатление от возлюбленной значительно превосходило первое, и Ивану Карловичу постоянно приходилось напоминать себе о том, что он явился сюда ради отпечатков пальцев, и только ради них.

Но когда он узрел не отпечатки, а оригиналы, все это забылось, пожар стал неинтересен, а бумага с угрозами обернулась невинной первоапрельской шуткой хорошенькой дочери над родным папашей. То-то будет над чем посмеяться, когда они поженятся и откроют всю правду родителям! Тем более, что чувство уверенности в скорой женитьбе нарастало с каждой минутой. Взгляд Амалии не останавливался на Иване Карловиче, но метался по всей комнате, дыхание было взволнованным, а руки сплетались в какой-то невероятный узел и тут же расплетались.

«Милая!» — подумал Берг, но вслух сказал иное:

— Эхм… — и принял задумчивый вид.

Амалия в ответ нервно захихикала, прошлась по комнате и спросила:

— Ну что? Вы нашли злоумышленников, написавших письмо с угрозою?

— Никак нет! — сорвалось с уст Берга, и лицо Амалии расцвело улыбкой.

«Боже, как она прелестна, когда улыбается!» — пронеслось в голове Берга, и это было истинной правдой, ибо улыбка впервые посетила лицо Амалии, обнажив ее большие бледные десны.

— Покажите мне еще раз ваш револьвер! — обратилась с неожиданной просьбой Амалия.

Берг сразу оценил ее хитрый замысел. Он начнет учить ее целиться, они прижмутся щека к щеке, и тогда у Берга впервые в жизни появится реальный шанс поцеловать любимую девушку!

О нет, он не воспользуется отсутствием ее родителей и природной неопытностью, никогда! Он поцелует ее и предложит руку и сердце. И только потом, смеясь, расскажет об истинной причине своего прихода. Они сожгут письмо в камине и забудут о нем, как о страшном сне.

С этими мыслями Берг, лучезарно улыбаясь, достал из специального брючного кармана револьвер и как букет роз вручил его (рукояткой вперед!) предмету своей любви. Амалия так же радостно приняла револьвер, но вместо того, чтобы сразу учиться грамотному прицеливанию, с лукавой улыбкой спрятала оружие за спину.

«Она хочет поиграть со мной!» — смекнул Берг, восхищаясь замыслом. Во время всяких пряток и догонялок сорвать поцелуй намного естественней и приятней. Так и вышло. Амалия с загадочным видом стала отступать в глубь своей светелки, почему-то приближаясь к кровати.

Берг от страха просто похолодел: его планы не простирались далее невинного поцелуя! Он не знал, что делают джентльмены в подобных случаях! А лихие рассказы товарищей по казарме о летних похождениях в дядиных имениях только добавляли страха. Он точно сделает что-нибудь не так и опозорится в глазах будущей матери его детей! Ноги Берга отказались повиноваться, и он глупо остался стоять на месте.

Сложившийся расклад сил, по-видимому, вполне устраивал будущую мать и супругу. Она зашла за кровать и вжалась в угол. Глаза ее расширились, и она с каким-то ожиданием смотрела Бергу за спину. В голове у того в районе макушки что-то мягко стукнуло. Посмотреть наверх Иван Карлович не успел: зрительный образ Амалии внезапно покрылся маленькими зелеными звездочками, потускнел и пропал.

Вместе с образом из глаз Ивана Карловича ушел и разум. Мягким кулем он осел на пол, посидел в таком интересном положении секунду и свалился набок, звучно ударившись лбом об оказавшийся на траектории черепа шифоньер. Но этого удара он уже не расслышал…

* * *

После спектакля, отбив ладоши, все балетоманы конечно же повалили к Кюба, и если бы не предусмотрительность Франка, заказавшего столик заранее, попасть в ресторацию не было бы никакой возможности А теперь все уютно сидели в самом углу, обозревая парад тщеславия петербургского бомонда.

— А это кто? Вот этот седой красавец! — возбужденно шептала Мириам, стараясь не пропустить ни одного заметного лица, чтобы было потом чем похвастать в Варшаве.

Путиловский знал всех:

— Это Деллингсгайзен, барон. А этот — Кисель-Загорянский, Николай Николаевич.

— Он кто?

— Он? Не знаю. Какая разница? Из московских балетоманов, приехал посмотреть. Мы к ним ездим, они к нам.

— А вот эти два, как близнецы, с ассирийскими бородами?

— О! Один из них хромой адъютант, дважды дрался на дуэли, и все из-за кордебалета. А второй — знаменитый лейтенант Фуриозо.

— Фуриозо? Итальянец?

— Это кличка. За темперамент! Он моряк. Только и знает что плавает, а на берегу смотрит балеты и пишет рецензии. Между прочим, вполне профессиональные!

— Вам кто-то машет! С дамой. Кто она?

В ответ Путиловский промолчал, ибо это был князь Сергей Урусов с супругою. На сей раз отвертеться не было никакой возможности, и, извинившись перед Мириам, Путиловский поплелся меж столиков через всю ресторанную залу. В центре на него налетел лейтенант Фуриозо:

— Послушайте, Пьеро! Как вам понравился Амурчик? Сто чертей и одна ведьма, если из нее не вырастет настоящая прима! У меня ведь нюх на таланты. Карсавина! Знаете, кто она по происхождению? Не угадаете! Спорим на шампанское!

— Самоедка?

— Проиграли! Гречанка. С вас бутылка!

Со времени выигрыша в казино финансовые проблемы Путиловского были решены на несколько лет вперед. Заплатив самые насущные нравственные долги (за учебу племянника в Германии), он сменил обстановку в кабинете, подписался на телефон (это стоило 250 рублей в год) и теперь позволял себе делать маленькие подарки людям, которых если и не любил (а любил он мало кого), то уважал или смотрел на них с приязнью. Поэтому Путиловский подозвал официанта и с легким сердцем отдал проигрыш.

Видно было, что выигранная бутылка шампанского помогла лейтенанту Фуриозо заметно укрепить в обществе свое пошатнувшееся положение, потому что вслед за тем от стола с молодыми балетоманами послышались одобрительный свист и крики: «Браво, Пьеро! Бис! Фора!» Всякая неожиданная выпивка в молодости чрезвычайно радует.

Благодаря этому происшествию удалось немного отдалить момент свидания с четой Урусовых, но полностью избежать этого события не получилось. Анна с чуть презрительным выражением лица следила за маневрами своего возлюбленного, кружащего между столиками, приветствующего и приветствуемого, пока тот не уткнулся в Урусовых.

— Вот и я, — скромно сказал Путиловский и потупил глаза.

— Наконец-то, — язвительно уронила Анна. — Серж, смотри, кто к нам пришел!

Урусов в это время в лицах показывал соседям наиболее героические эпизоды англо-бурской войны. Играя за буров, он приподымался на цыпочках и говорил басом, а изображая англичан, пригибался и гундосил с оксфордским выговором, что усиливало комический эффект, но только для тех слушателей, кто обучался хорошим манерам и языку в Великобритании. К счастью для рассказчика, таковых было большинство, поэтому дружный смех служил Урусову заслуженной наградой. Оранжевая республика выигрывала за явным преимуществом.

— Пьеро! Дорогой мой! — Урусов раскинул такие объятия, что с лихвой хватило бы на нескольких буров среднего размера, — Как я рад тебя видеть!

Пришлось в эти объятия окунуться и поцеловаться трижды, по-африкански горячо. Урусов выглядел молодцом и цветом лица напоминал загорелую ветчину. Как его не съели оголодавшие черные аборигены, одному Богу известно.

— Здравствуйте, Анна! — Путиловский склонил голову и припал к руке в официальном поцелуе.

Пока Серж любовался хорошо подстриженным затылком друга, Анна с дьявольской изощренностью двумя коготками впилась в подбородок Пьеро. Все было ясно без слов: ранее она себе таких садистских выходок не позволяла, значит, взбешена сверх меры.

— Ты можешь поздравить нас! — гордо заявил Серж, когда насильственный поцелуй прекратился. — Мы скоро станем родителями!

От какой временной точки зачатия вел он свой отсчет, известно было лишь одному будущему папаше. Скорей всего, от первого приема внутрь растертого рога носорога. Возможно даже, что он уповал на так редко встречающееся непорочное решение сложной для него проблемы. У Анны были свои резоны, совпадавшие с календарем Пьеро.

— Поздравляю! — коротко сказал Путиловский и, чтобы позорно не встречаться глазами, вновь облобызал князя.

Анна совершенно спокойными зелеными глазами следила за всем этим спектаклем. Она понимала, что это еще не самое главное. Трудно будет сдержаться, когда ребенок подрастет и фамильные черты Урусовых вступят в очевидное противоречие с физиономией малыша.

«Се ля ви!» — подумал по-французски настоящий отец. В истории древних родов чистота крови нарушалась довольно часто: то конюшенный приглянется, то кузен соблазнит, то Батый отдаст город на три дня на поругание. Или приходится завести официального чичисбея, чтобы хоть как-то поддержать угасающее пламя родовитой семьи. Иногда даже на престол вступали совсем не те, кому подобало. Что уж тогда говорить о захудалых княжеских и баронских гербах!

— Что за женщина с вами? — спросила Анна у Путиловского, когда тот с независимым видом занялся дегустацией шампанского в бокале цвета розовой балетной туфельки.

Путиловский пустил в ход прием из национального репертуара Исидора Вениаминовича Певзнера:

— Какая женщина? Ах, эта! Это не женщина. Это сестра Франка, Мириам.

— Откуда взялась такая красотка? — продолжала допрос Анна.

— Понятия не имею! По-моему, из-под Варшавы. Там таких много. Серж, как решили назвать мальчика? — резко сменил тему разговора Путиловский.

Обрадованный Серж тут же пустился плутать в корнях генеалогического древа рода Урусовых, заговорил о Тамерлане, Улугбеке, Авиценне, добрался в своих изысканиях чуть ли не до Александра Македонского, оставившего в Азии так много хорошего, в том числе и своих потомков. Потом перешел на родословную Буцефала, стал освещать вопросы коневодства и наследования признаков по мужской линии. По всему выходило, что младенца могут назвать Буцефалом, но в конце бессвязных рассуждений всплыла кличка Александр.

— Чудесное имя! — похвалил Путиловский. — Главное, что неизбитое!

И быстро удалился, прикрывая слегка искалеченный подбородок.

— Позвоните мне завтра! — бросила ему вслед Анна. Это прозвучало как приказ.

Когда стали разъезжаться, вначале отвезли Франков, а потом покатили на Исаакиевскую площадь (Мириамостановилась в «Англетере»), В карете было уютно и темно. Мириам больше молчала, и все робкие попытки Путиловского завязать дорожный разговор натыкались на блеск огромных глаз из-за мехового боа. Испробовав почти все известные ему темы светской беседы, Путиловский умолк.

Тем временем карета подкатила к отелю.

— Отпустите экипаж, просто обронила Мириам и вошла в распахнутую швейцаром дверь, не сомневаясь, что спутник последует за ней.

* * *

Иван Карлович Берг, приятно облаченный в полную парадную форму при сабле и аксельбантах, находился в церкви. Слева от него стояла Амалия, вся в белом. В руке она держала букетик белоснежных подснежников. Лицо ее было скрыто вуалью, но даже под вуалью отчетливо читалось брачное нетерпение.

На клиросе тонкими голосами возвестили «Аллилуйя». По этому знаку Берг и Амалия медленно двинулись к амвону, где их поджидал облаченный в рясу священник. Приблизившись, Берг с изумлением узнал в батюшке Евграфия Петровича Медянникова. Лицо у Медянникова было сложено в ехидную гримасу, означавшую: «Ну что, Карлыч? Вкапался яки кур в ощип?»

«Как же так? — подумал Берг. — Ведь он старовер! Брак будет недействителен!»

«А вот и нет! — возразил Медянников, явно читая мысли Берга. — Согласно циркуляру Святого Синода от сего дня за номером Г-103216 отныне мне разрешается вести конспиративную службу во всех храмах, мечетях и даже синагогах!»

«А-а-а… — с облегчением подумал Берг. — Как же циркуляр прошел мимо меня? Извините! Тогда приступайте, а то гости уже заждались!»

И он обернулся. Действительно, церковь была полна гостей: весь курс Михайловской академии во главе с полным профессорско-преподавательским составом, товарищи по училищу, соседи по дому, включая дворника. Впереди всех стоял Путиловский, лицо которого почему-то было насуплено. Впрочем, у всех лица были насуплены.

«Странно! — подумал Берг. — Отчего это у них такие насупленные лица? Неужто я никому не приношу радости?»

«Какая тут может быть радость, — ехидно ответствовал батюшка, он же раввин и мулла Медянников, — ежели вы забыли надеть парадные брюки!»

Берг побледнел, душа у него мгновенно ушла в пятки, взгляд последовал за душой, и — о ужас! — исполнился самый большой страх его юношеских снов: ниже пояса на нем предательски белели «невыразимые», заправленные в отлично начищенные сапоги со шпорами.

«Болван! Спешил и забыл надеть! — мелькнуло в голове бедного жениха. — Я быстро, я сейчас! — И он оборотился к гостям: — Господа, кто мне одолжит брюки? Умоляю вас!»

Всеобщий презрительный хохот был ему ответом. Смеялся весь профессорско-преподавательский состав, смеялись любимые училищные товарищи, смеялись соседи, даже дворник с метлой в руке и тот утробно хохотал. Один лишь Путиловский хранил молчание и угрюмое выражение лица.

«Павел Нестерович! Да что ж это такое?! — возопил несчастный. — Почему они все меня не любят?!»

«А за что вас любить? Прийти на собственное бракосочетание в кальсонах! Этим вы опозорили меня и весь Департамент! А что скажут при дворе?! — Путиловский подошел вплотную к Бергу, — Извольте застрелиться!»

Берг обрадовался: слава Богу, правильный выход найден!

«Когда?»

«Здесь и сейчас же!»

«Хорошо!» — весело и отчаянно ответил Берг, полез за револьвером и охолодел: в кальсонах не было кармана! Револьвер остался дома.

Некое хихиканье снова просочилось из рядов гостей. Все жаждали стать свидетелями позора.

«Мне нечем застрелиться!» — пролепетал жених.

И тут Амалия откинула вуаль. Радостная улыбка озаряла ее прелестное личико. В одной руке она держала букет, другой рукою протягивала Ване его собственный револьвер (рукояткой вперед! помнила-таки урок!):

«Милый! Не побрезгуй принять от рабы Божьей Амалии!»

Радость обретения собственного оружия и близость скорого спасения офицерской чести наполнили сердце Берга покоем и счастьем. Он взял револьвер, свободной рукой привлек к себе Амалию и прильнул к ее губам.

Вопреки ожиданию, губы Амалии оказались сухими и колючими. От неожиданности Берг отпрянул — и с ужасом увидел вместо Амалии улыбающегося усатого Медянникова с кадилом в руке.

«За что так?!» — совсем глупо спросил Берг у батюшки.

«Подлец ты, Иван Карлович!» — с укоризною сказал Медянников и, размахнувшись, огрел Берга кадилом по голове…

…И Берг пробудился от мучительного сна. Однако пробуждение не принесло облегчения, более того — оно только усугубило страдания. Вместо Амалии или даже, на худой конец, Медянникова у него перед лицом находился ворсистый ковер. Очевидно, именно ковер нечистая сила подсунула незадачливому жениху для свадебного поцелуя.

Берг застонал от унижения и боли в голове, затем приподнялся и сел. Лежавшая на ковре белая тряпка пахла чем-то сладким и резким. Берг взял тряпку в руку, принюхался: хлороформ. Где он? Что с ним?

Голова все еще болела. Берг поднял руку (каждое движение острой болью отзывалось в мозгу), ощупал череп и обнаружил под пальцами на самой макушке огромную шишку. Ранее он редко ощупывал себя именно в этом месте, но готов был поклясться, что такой шишки там отродясь не бывало.

Мысли потихоньку брели в правильном направлении. Он в доме у Амалии. Он пришел выяснить, зачем Амалия склеила письмо с угрозами, но не успел даже слова сказать по этому поводу. Так-так-так… Амалия попросила посмотреть револьвер… он дал… она зашла за кровать… И все. Далее Берг ничего не помнил. Надо найти Амалию! Точно! Они стали жертвой ночных грабителей, воспользовавшихся отсутствием родителей! Грабители оглушили Берга и… Тут ему в голову полезли самые страшные мысли. Убили Амалию! Или обесчестили! Это было еще страшней убийства, потому что он не смог защитить любимую!

Берг застонал от собственного бесчестия и, запнувшись за лишнюю ногу, опять растянулся на ковре. Ноги положительно отказывались служить. На четвереньках он выполз в коридор, встал и, держась за стенку, добрался до первого этажа. Везде было тихо, темно и страшно.

Он нащупал выключатель. Гостиная озарилась светом. Никого в ней не было. Вооружившись подвернувшейся под руку китайской вазой, способной убить даже носорога, Берг пошел на поиски Амалии. Вошел в кабинет Шпорледера — на правах будущего зятя он уже изучил расположение комнат, — включил там свет и обомлел: в кабинете царил разгром.

Повсюду были явные признаки борьбы: смятый ковер, разбросанные по полу документы, свороченная набок лампа… В стене чернела внутренность открытого сейфа. Амалии здесь не было. Он поставил вазу на пол.

В это время в районе входной двери кто-то начал осторожно копаться ключами в замке. Послышались тихие голоса и звук отъезжающего мотора. Берг насторожился. Они возвращаются! Они всегда возвращаются на место преступления!

Опрокинув вазу (это стоило жизни древней китаянке), Берг на цыпочках, насколько позволяли подгибающиеся колени, выскочил в прихожую и, сдерживая приступы тошноты (сказывался неумелый наркоз), затаился за дубовой стойкой для шляп и зонтов. Он выбрал зонт по руке и приготовился дорого продать свою единственную жизнь.

Грабители долго не могли ничего поделать с замком, видно подбирали отмычки. Их было двое, причем один из них был явно пьян, потому что второй тихим скрипучим бабьим голосом все время пенял ему на это. В ответ слышалась грубая площадная брань, от которой стыла кровь в жилах. По всему было видно, что это очень опытная уголовная парочка. А третий наверняка поджидал их в автомобиле неподалеку.

Наконец дверь не выдержала и открылась. Мощная квадратная фигура подслеповато застыла в чуть освещенном проеме двери. Голова у грабителя была странной прямоугольной формы, очень длинная и узкая. Берг прицелился, размахнулся и что было силы нанес зонтом мощнейший удар сверху вниз по самой макушке квадратного разбойника! В ответ раздался крик боли.

* * *

Прямо в окне номера, завораживая своими очертаниями, чернела громада Исаакиевского собора. Коридорный споро принес спрошенный чай и пирожные. Приятный полумрак освещал гостиную, в спальне царила многообещающая темнота.

Путиловский не впервые оставался с дамой наедине в гостиничном номере. Но сегодня это была не совсем дама — это был информатор. Перед ним встала мучительная дилемма: возможно ли вступать в интимную связь с информатором?

Впрочем, пока этого никто ему не предлагал, так что Путиловский успокоился и действительно с удовольствием занялся чаем. Тем более, что Мириам извинилась и ушла в спальню — привести себя в порядок.

Завтра же утром он займется Юрковской. И с утра необходимо усилить охрану Победоносцева. До театра он успел пройти пешком традиционный путь Победоносцева от дома до Синода. Если бы он сам был террористом, то более удобного места, нежели квартира обер-прокурора Синода, не наблюдалось. Можно скрытно подойти, исполнить акт и уйти без помех соседними проходными дворами.

А Сипягина можно будет вести незаметно, параллельно его охране. Он даже и не догадается. Надо только, чтобы выздоровел Медянников…

Мысли о здоровье Евграфия Петровича были прерваны появлением Мириам. Она сменила вечернее платье на скромный домашний наряд. Путиловский попытался якобы случайно встать на ее пути, чтобы ненароком сорвать у боязливой провинциалки поцелуй. Остальное было делом техники поцелуя.

Однако все его неблаговидные намерения были просчитаны ею наперед. Мириам остановилась именно на том расстоянии, которое не позволяло преодолеть нравственную дистанцию простым движением руки. Очевидно, она была далеко не труслива и разбиралась в стратегии и тактике любви не хуже, а, пожалуй, даже лучше своего противника.

— Не торопитесь, Пьеро. Расскажите о себе.

Удобно устроившись в глубоком кресле и закурив пахучую египетскую папироску в длинном мундштуке, информатор подняла на Путиловского темные гипнотизирующие глаза.

* * *

Взору изумленного околоточного, видавшего всякие виды, предстала картина, до конца жизни врезавшаяся ему в память. Эта же картина врезалась так же крепко еще троим участникам представления: Адольфу Францевичу Шпорледеру, его дражайшей и дрожащей половине Цецилии Рейнгольдовне и неизвестному преступнику (он же Иван Карлович Берг).

Гений российской словесности Николай Васильевич Гоголь в своей комедии «Ревизор» написал финал, который заметно уступал сцене, увиденной околоточным. Итак, расстановка актеров была нижеследующей.

Цецилия Рейнгольдовна стояла у самой двери в кабинет супруга, мелко дрожала и беспрерывно осеняла себя крестом, путая православное знамение с лютеранским. Реплика у нее была всего одна: «О майн готт!»

Адольф Францевич с пунцовым лицом держал в руке старинный пистоль из коллекции своего отца. Его недрогнувшая рука вместе с пистолем была направлена на коленопреклоненного молодого человека, расположившегося посреди кабинета. Реплики Шпорледера тоже не отличались разнообразием. Он кричал: «Я сейчас убью его! Где деньги?! Где Амалия?!»

В центре картины находился неизвестный преступник. Он стоял на коленях, вся его поза выражала глубокое раскаяние, руки молитвенно сложены. По всему было заметно, что жизнь ему не мила и он готов расстаться с нею безо всякого сожаления. В свое оправдание он повторял одно и тоже заклинание: «Клянусь вам, я ни в чем не виноват!» Периодически на преступника нападал приступ рвоты, для чего он деликатно использовал стоявший рядом на ковре мельхиоровый тазик для бритья.

Цилиндр отличной немецкой работы спас Берга от греха душегубства, а Шпорледера — от верной смерти. Удар пришелся на донышко, цилиндр осел фабриканту на уши, голова закупорила объем воздуха внутри цилиндра, и он сработал как воздушная подушка, не позволив зонту войти в смертельное соприкосновение с черепом жертвы.

Неизвестный молодой человек назвался сотрудником полиции поручиком Бергом. Документов при нем не оказалось. Начали составлять протокол: из дома пропали деньги, ценные бумаги и акции иностранных банков, а также тело девицы Амалии Францевны Шпорледер. Занесли в протокол пропавший револьвер Берга и все его документы.

Поручик Берг путался в показаниях, порывался рассказать про какой-то вещий сон, а вместо этого нес сущую неприличную околесицу про свое нижнее белье. Проверили — белье оказалось на месте. Назвал знакомое всем имя Евграфия Петровича Медянникова. От всего этого у околоточного зашел ум за разум, и он принял весьма умное решение — позвонить начальнику Берга Павлу Нестеровичу Путиловскому, которого околоточный знал лично и очень уважал за выдающийся ум при расследовании самых запутанных криминальных историй.

А то, что эта история запутана и криминальна, ни у кого уже не вызывало ни малейших сомнений. Берга на всякий случай привязали к креслу, поставив тазик на колени — мы, чай, не изверги и не душегубы. После чего околоточный попросил подать чаю и стал звонить на квартиру Путиловскому.

* * *

Ранее на долю Путиловского всегда выпадала тяжелая часть свидания: он выслушивал женщин от «а» до «я». Он даже сумел приспособиться к этому и изобрел особый ритм слушания: на каждое третье предложение вопрошающе подымал брови и через каждые пять минут монолога страдалицы чередовал фразы «Не может быть!» и «Ничего себе!». Благодаря этой методике он слыл в женских кругах большим знатоком жизни, не прилагая к тому особых усилий. Просто он понял, что о себе любят говорить больше, нежели слушать других.

На сей раз он говорил, а женщина молчала. Когда она первый раз вопрошающе подняла брови, Путиловский внутренне рассмеялся — с ним сражались его же оружием, но говорить от этого не перестал. Очевидно, в нем накопилось слишком многое, чтобы нести это внутри себя. Плотину прорвало, и не нашлось мальчика, который пальцем заткнул бы начавшийся прорыв и спас Путиловского.

Он рассказал все о Нине, о ее нелепой гибели и о своей нелепой жизни. Он поведал почти обо всех поисках любви, закончившихся разгромом его армии превосходящими силами противника. Время шло, он говорил, а Мириам курила и пила крепкий чай с молоком. Путиловский не пил и не курил, чтобы не прерывать бурный поток воспоминаний, который, как ни странно, уносил весь душевный мусор, мучивший его все эти годы. Он только ни слова не сказал об Анне.

Когда он выговорился, в голове у него стало пусто, а звездное небо за окном чуть просветлело. Наступило долгое томительное молчание. Его прервал низкий голос Мириам:

— Вы не все сказали…

— Да, — согласился Путиловский.

— Ну так говорите же…

Состояние душевной покорности захватило его целиком, и он стал выкладывать все, что осталось в потаенных уголках души. Так путник, застигнутый неумолимым душегубом в темном ущелье, вначале пытается не отдать все золото, но потом покорно выкладывает даже мелочь, только бы поскорее стать свободным и не видеть занесенного над сердцем кинжала.

Он рассказал и о Бретани, и о Ницце, и о выигрыше в казино. Рассказал о ветхозаветных ночах в райском саду, об Адаме и Еве, наконец рассказал и о будущем ребенке. Все. Она его выпотрошила. Осталось ждать приговора.

Словно подводя черту, сигарета в мундштуке Мириам догорела. Она отложила ее в сторону, встала с кресла, подошла к Путиловскому и протянула ему руку. Он взял в свою ладонь длинную узкую прохладную кисть Мириам и встал почти вровень с ней. Сейчас она была чуть ниже.

Ему было все равно, произойдет сейчас что-либо или ничего не будет. Мириам, однако, думала иначе. Почти не прикасаясь губами, она очертила овал по лицу Путиловского, щекоча теплым ароматным дыханием его кожу. Дотронулась до уха, чуть прикусила его за мочку, словно пробуя на вкус, потом опробовала шею. Видимо, первоначальный осмотр ее полностью не удовлетворил, поскольку затем она приступила к губам, чуть касаясь их.

Это была сладостная пытка, но Путиловский все выдержал, не дрогнул и не ринулся напролом. Она хотела полного подчинения, и духовного, и физического; и она его получила. Иногда надо поддаться противнику, чтобы потом одним ответным ударом выиграть битву.

Казалось, момент для контратаки был выбран удачно. Но вдруг гибким движением стана Мириам ушла в сторону и внезапно превратилась в строгую даму, которая и помыслить не может об измене мужу и правилам приличия. Метаморфоза была столь быстрой и обескураживающей, что Путиловский так и остался стоять в позе болванчика с приготовленными для объятия руками и полуоткрытым для поцелуя ртом.

— Спасибо, что проводили. Спокойной ночи! — и Мириам протянула Путиловскому руку.

Что было делать? Поцеловать и выйти.

Уже на Исаакиевской площади, поджидая, пока швейцар подзовет «ваньку»-извозчика, Путиловский рассмеялся скорее горестным, нежели радостным смехом. Провели как мальчика! Господи, а он размечтался, расклеился, возомнил! Ну, я вам скажу, в Варшаве и дамочки! Наши им в подметки не годятся… Все, выкинули из головы и забыли! Выкинули и забыли…

Повторяя как заклинание слабо утешающую фразу, он катил домой, даже не представляя, который сейчас час. Зато на душе было спокойно и горько, как после долгой болезни.

* * *

Квартиру Победоносцева знали все. Государев учитель жил во втором этаже дома по Вознесенскому проспекту. Восемь окон зеркального стекла выходили на проспект, движение по которому было ограничено в ночное время, дабы не мешать главе Синода созерцать деяния рук человеческих и сравнивать эти деяния с Божьими предначертаниями.

По сути дела, обер-прокурор Синода заменял упраздненную Петром Первым должность Патриарха Всея Руси, поскольку в его руках была именно вся церковная власть. За это Победоносцева и любили, и ненавидели, причем последнее заметно преобладало.

Городовой, постоянно дежуривший в очередь у подъезда, привык к тому, что и его и квартиру рассматривают как достопримечательность столицы, и в полной мере ощущал важность своей нелегкой миссии.

Вот и сейчас два молодых человека с любопытством остановились и рассматривали окна знаменитой квартиры. В кабинете Победоносцева допоздна горел свет: обер-прокурор был совой, летал совершенно бесшумно и всяких мелких птах хватал с лету.

Служба царева должна нестись исправно, поэтому пришлось указать на непорядок:

— Господа! Не велено находиться! Разойдись!

— А что, милейший, это ведь Победоносцев бдит? — указывая на светящееся окно, спросил маленький и бойкий, судя по всему из аптекарей. И оба господина рассмеялись.

Такое поведение уже подпадало под действие правил благопристойного поведения в общественных местах столицы, посему городовой стал действовать.

— Господа! Не велено находиться! Разойдись! — повторил он волшебную формулу и нахмурился.

— Ишь ты, фанфарон! — едко заметил высокий и длинноволосый.

Городовой задумался над значением слова «фанфарон», осилить сие не смог и на всякий случай промолчал. К тому же господа пошли дальше, порядка более не нарушая.

— Видите, Николай, задачка в три действия, — рассуждал Гершуни (маленький и бойкий был именно он). — Он выходит, вы подходите и стреляете. Сколько понадобится. Пока эта дубина сообразит, что к чему, вы ныряете в соседний слева двор и убегаете. Согласно уставу дубина поста покинуть не может. Тем более, что он должен оказать помощь раненому.

— Я плохо бегаю, — печально отозвался Николай. — А если я убью его сразу?

— Логично! Но как понять, убит ли человек или без сознания? Уверяю вас, будет дикая паника! Дубина должен охранять тело, не допуская к нему посторонних, ведь возможны сообщники.

— Я буду один? Я должен быть один! Для меня это архиважно!

— Конечно, конечно. Никто с вами не разделит миссию спасителя российского народа! Я буду рядом для истории, но вмешиваться ни во что не стану. Вы написали посмертное обращение?

— Написал. Я знаю, меня поймают… — Николай остановился, обеспокоенный одной мыслью: — А вдруг не казнят? Я не вынесу такого позора!

— Казнят, голубчик, казнят однозначно! — ласково успокоил Гершуни кандидата в смертники. — Даже если не казнят, вы сможете повеситься в тюрьме или на каторге в знак протеста против каторжного обращения. Давайте письмо.

— А пистолет?

Гершуни заразительно засмеялся, как умел смеяться только он один (за это его и любили товарищи):

— Хороши мы с вами! Самое главное позабыли! Представляю: он выходит, а вы стоите с пальцем наготове! Ха-ха-ха! — И вручил Николаю браунинг с отравленными патронами. — Патроны со стрихнином. Даже если просто заденете, смерть неминуема. Снимаете с предохранителя — и вперед!

Николай любовно смотрел на браунинг, как ребенок на давно обещанную игрушку. Потом спрятал его за пазуху.

— Сегодня у меня самая счастливая ночь в жизни… — Он запрокинул лицо и вгляделся в чистое звездное небо. — Смотрите, это называется парад планет! Такое бывает редко…

— Вы астроном?

— К сожалению, нет, я простой земской статистик. Но астрономию люблю больше всего!

Гершуни неожиданно для самого себя привлек Николая и крепко, по-дружески поцеловал его:

— Вы молодец! Партия вас не забудет! Когда-нибудь в вашу честь назовут новую звезду.

— Правда? — обрадовался Николай и тихо засмеялся.

— Мы переименуем весь небосвод! Людям должны светить герои, а не какие-то там альдебараны… А скажите, вот вы наверняка знаете: на Солнце бывают пятна — так это правда, что они указывают на присутствие разумных существ?

— Нет, это невозможно! — усмехнулась будущая звезда. — Это участки с более низкой температурой, поэтому они выглядят темнее. На самом деле на пятне четыре тысячи градусов, а вокруг — пять пятьсот!

— Жаль, — огорчился Гершуни. — Вот бы сделать революцию на Солнце! А на Марсе есть жизнь?

— Разумеется!

— А как туда попасть?

И, беседуя обо всякого рода интересных вещах, два молодых мечтателя растворились в темноте проходного двора.

Сам же Победоносцев, жилистый человечек без возраста, с большими прозрачно-восковыми ушами, в эту минуту занес в свой дневник печальную фразу, над которой потом, жуя пустыми губами, долго размышлял: «Россия — это ледяная пустыня, в которой обитает человек…»

* * *

Свет в окнах квартиры горел — его ждали. Странно, Лейда Карловна приучена ложиться спать, если он задерживается. Придется сделать выговор!

Происшествие в гостинице старательно забылось, как дурной сон; сказалась долгая следственная выучка сразу сбрасывать все нехорошее. Конечно, оно саднило, но уже было далеко и глубоко где-то там, внизу, заодно с такими же забытыми неладными ситуациями, которые случаются с каждым мужчиной.

Дверь открылась беззвучно, Путиловский вошел в прихожую — и остановился. И было отчего! На него одновременно уставились шесть глаз: четыре у Лейды Карловны (очки с круглыми стеклами в железной оправе) и два у Макса, пристроившегося в уютной позе у нее на руках. Зрелище пугало слишком большой концентрацией нравственности, особенно в печальном взгляде кота. Казалось, он все читает по глазам и выносит свой суровый, но справедливый вердикт: «Пьянство в ресторане. Визит в гостиницу к замужней даме. Излишняя болтливость. Попытка соблазнить даму. Позорное изгнание из гостиничного рая. Виновен по всем пунктам. Повесить на суку!»

Путиловский настолько опешил от такой высоконравственной атаки, что попытался оправдаться. И перед кем? Перед котом?

— Видите ли… — начал он речь в свою защиту и осекся.

Его спас телефонный звонок, что было удивительно в такое время — кабинетные часы звучно пробили четыре утра. Однако!

— У аппарата Путиловский, — облегченно проговорил он в черный эбонитовый раструб. Макс внимательно слушал, стараясь не пропустить ни слова.

— Рады стараться, ваше благородие! — Голос на той стороне явно не принадлежал опытному пользователю дальней телефонной связи. — Докладывает околоточный надзиратель пятнадцатой части Чупахин! Мы с вами встречались по делу об убиении и расчленении бездомного Сидорова Трофима! Не помните? Але! Фу! Фу! — На той стороне отчаянно дули в трубку.

Путиловский готов был простить бедолаге Чупахину даже такой поздний звонок.

— Как же, как же! Отлично помню вас и Сидорова тоже помню. Брюнет, голову нашли только на третий день. А что случилось? Еще один труп? Так я ими сейчас уже не занимаюсь.

— Никак нет-с! То есть труп девицы подозревается в наличии, но сейчас ищем. Ищем-с! Но пока не нашли. Здесь подозреваемый! Уверяет, что ваш подчиненный! Что с ним делать?

Путиловский оторопел:

— Кто?

— Подозреваемый в убийстве и ограблении. Называет себя Бергом, Иваном Карловичем. А документов никаких! Куда его девать?

Путиловский покрутил головой — просто ночь чудес!

— Дайте ему трубку.

Издалека прорвался тоскующий голос Берга:

— Павел Нестерович, спасите! Я ни в чем не виноват. Парадоксальное стечение обстоятельств. Меня ограбили и хотели убить!

— Кто?

— Я не знаю! Спасите меня! Я ни в чем не виноват!

Путиловский оторвался от аппарата и объяснил Лейде Карловне и Максу:

— Кажется, наш Берг влип в нехорошую историю.

— С дамой? — ехидно спросила Лейда Карловна, и глаза Макса загорелись интересом к новой истории, на сей раз Берговой.

— Если бы! — фарисейски склонил глаза долу Путиловский. — Подозревается в грабеже и убийстве девушки!

Рот у Лейды Карловны и пасть у Макса одновременно открылись в изумлении, и было видно по всему, что эта новость перекрыла все остальные, в том числе и поздний приход хозяина.

В трубке отчаянно пищал о спасении далекий голос Берга. Путиловский приставил к уху приемный раструб.

— Але! Высылаете автомобиль? Буду через полчаса. Лейда Карловна! Чашку кофе покрепче и дорожный костюм!

Он напустил на лицо выражение чрезвычайной озабоченности судьбой Берга, хотя понимал, что бедолага стал жертвой своей собственной молодой дурости. Лейда Карловна и Макс смотрели на Путиловского как на защитника сирых и убогих. Вот таким взглядом и должно встречать хозяина в любое время дня и ночи!

Лейда Карловна осуждающе покачала головой:

— Я так и спала, сто он плохо кончит! упить петную тефушку! — и, не выпуская из рук Макса, поспешила на кухню варить свой знаменитый кофе с пряностями.

Глава 6 Неудавшееся покушение

В квартире вдовы коллежского асессора Евпитимьи Иудовны Гермогеновой третью ночь шло тихое бдение. Репутация пророчицы, получающей информацию о будущем из первых рук, а именно от самого Люцифера, несколько поизносилась. Не дремали блаженные и юродивые, распространявшие гадости и клевету о порочащих связях новоявленной конкурентки.

Посему в квартиру были призваны независимые эксперты по связям с нечистой силой. Было продемонстрировано окно, в котором наблюдалось явление Сатаны. Оно было плотно завешено сиреневыми шелковыми шторами, что вызывало подозрение своей обыденностью. Поход к дверям таинственной квартиры этих подозрений не снял, поскольку серой оттуда не пахло, а совсем наоборот — ощущался легкий приятный запах жасминовой воды. Звонить или стучать в эту дверь, однако ж, никто из юродивых и блаженных не решился.

Репутация Евпитимьи Иудовны таяла, как апрельский снег. Уже давно ее не поили кофием со сливками и не наливали портвейну. Увы, ссылки на первое общение с Люцифером теперь вызывали лишь ехидные усмешки на лицах слушательниц. А тут еще прошел слух о новоявленном старце из Сибири, на которого снизошла благодать в виде неимоверной мужской силы, позволявшей ему легко заткнуть за пояс язычника Геракла с его недостоверными тридцатью девственницами.

Рассказывали о далеком женском монастыре, где все послушницы, включая семидесятилетних, родили в один день по младенцу мужеского пола. А старец как раз за девять месяцев до этого события проходил мимо монастыря и провел одну ночь на сеновале в посту и молитвах. Все младенцы были черноволосыми, крикливыми, у всех полный рот зубов, и растут они не по дням, а по часам.

Дескать, сам Святой Синод отправил туда комиссию, члены которой как увидели этих орущих младенцев, так и признали в них спасителей Руси. Вот они скоро вырастут и придут в прокаженную столицу, вооруженные пламенеющими мечами, аки серафимы! И будет смерть всем грешникам от мечей этих! Куда уж тут вдове со своим одиноким стареющим Люцифером…

Евпитимья Иудовна, как медведица за медвежонка, отчаянно боролась за волосатого поставщика адской информации. Борьба шла с переменным успехом, и весь столичный юродивый бомонд поделился на два лагеря: одни стояли насмерть за животворного старца с его легионом подрастающих серафимов, вторым был милее Люцифер местного разлива. Восток схлестнулся с Западом, впереди явственно проглядывал Армагеддон.

Сегодняшняя ночь была признана контрольной и последней. Уже не помогали ни пироги с вязигою, до которых покойный асессор был большой охотник, ни сладкая клюквенная настойка, ни даже чтение вслух светского соблазнительного романа господина Загоскина «Орлеанская дщерь, или искушение дьяволом».

Чудо требовало подтверждения. И вдова понимала, что часы ее сочтены. Что завтра утром она проснется посмешищем всего Петербурга: слишком высоко взлетела, слишком больно будет падать. Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище несостоявшейся блаженной Евпитимьи.

Время утекало, подобно песку в часах, и на душе у вдовы становилось все тоскливее. Пенсия была маленькой, жить было не на что, будущее рисовалось совсем черным. Она стояла у своего окна, не отрывая взгляда от окна напротив, и молила, молила о чуде. Недаром в народе говорят, что если долго мучиться, то мучение перейдет в свою противоположность.

Чья-то рука медленно раздвинула шторы. Вдова невнятно замычала, и на этот звук обернулись все, кто сидел у самовара и коротал ночь за десятым стаканчиком живительного китайского напитка с сахаром. Подруги бросились к окну, а недруги, всем своим видом показывая «Не верим!», тянулись к окну медленно.

В Люциферовой обители шторы были раздернуты не полностью, но стало отчетливо видно, что в глубине комнаты действительно пляшет адское пламя. Первой грохнулась в обморок верная наперсница вдовы, тоже вдова, но из простых, писаря из того же Департамента призрения, что и покойный Гермогенов.

Время замедлило свой бег и остановилось, песчинки перестали скользить из верхней полусферы в нижнюю. Дьявольской красоты обнаженный Люцифер — теперь уже никто не сомневался в его реальности! — вдруг возник у окна, несколько мгновений угрюмо любовался красотой северной столицы, а затем, раскинув неимоверно длинные руки с когтями, стал возносить их кверху. Глаза его налились красным внутренним огнем, рот отверзся, и из него полились неслышимые миру (все-таки приличное расстояние!) проклятия.

Перед тем как комфортно потерять сознание на собственной кровати, Евпитимья Иудовна, проходя мимо стола, подбросила в свечку заботливо припасенный кусочек серы, отчего через несколько минут вся комната наполнилась адским запахом.

Вдыхая его как ладан, она лежала на постели, закрыв глаза, и по ее щекам текли благодарственные слезы. Люцифер оказался настоящим мужчиной и женщину в беде не бросил! В отличие от богопротивного сластолюбивого старца, оставившего без отеческой ласки на краю света в девичьем монастыре кучу незаконнорожденных серафимов.

* * *

Путиловский подоспел вовремя: Берг уже сознался во всем, только никак не мог вспомнить, что он сделал с Амалией и куда подевал тело убиенной. Цецилия Рейнгольдовна лежала в глубоком обмороке, вокруг нее суетился г-н Шнорледер, не выказывавший особой скорби от потери дочери. Судя по всему, он, зная свою дочь, не верил Бергу и околоточному. И правильно делал.

Отстранив карающую длань околоточного от лица Берга (к тому времени на нем явственно проступил след насилия в виде отпечатка кулака), Путиловский увел сломленного убийцу в дальнюю комнату, где Берг, путаясь в слезах и показаниях, сознался в должностном преступлении и желании пустить следствие по ложному пути, защищая честь возлюбленной.

Как только Путиловский услышал о том, что отпечатки пальцев на письме с угрозами принадлежат Амалии, он расхохотался и побежал в гостиную. Там он быстро организовал экспедицию в девичьи апартаменты, после чего выяснили: вместе с Амалией и деньгами пропали два чемодана телячьей кожи, половина гардероба, а также вся косметика, тайный дневничок и любимый плюшевый медвежонок.

Путиловский в очень кратких, но сильных выражениях изложил причину визита Берга в этот гостеприимный дом, а также причину его постоянной тошноты.

Вокруг стало так тихо, что было слышно, как екает селезенка у околоточного. На всякий случай околоточный придвинулся к Бергу и собственноручно, по-отечески заботливо отер чистым платком поврежденную Бергову челюсть.

На резонный вопрос Путиловского, с кем у Амалии в последнее время наблюдались романтические отношения, супруги переглянулись, потупили глаза и, не сговариваясь, назвали имя дальнего, но бедного родственника Генриха с трудновыговариваемой фамилией. После чего Цецилия Рейнгольдовна опять почувствовала себя дурно, а всем, даже околоточному, стало ясно: и письмо, и поджог, и вскрытый сейф с похищенным револьвером — не более чем звенья одной цепи. И эта цепь с бешеной скоростью удаляется сейчас в неизвестном направлении, увозя фамильные ценности семьи Шпорледеров!

Берга окружили такой материнской и отеческой заботой, что он даже прослезился: никак не ожидал, бедолага, волшебного изменения в судьбе. Так часто бывает с сильными мира сего: вначале слава, потом унижение, а затем снова слава, но, увы, нередко посмертная.

Иван Карлович за эту ночь дважды смотрел в глаза смерти: первый раз она явилась инкогнито, а второй раз — в виде околоточного кулака. Так что свое новое возвышение он воспринял достаточно философски. Его умыли, напоили кофе, тихонько втиснули в руку солидную денежную компенсацию за понесенный моральный и физический ущерб, после чего вместе с Путиловским усадили в «даймлер» и помахали ручкой на дорогу.

Все это было проделано так быстро, что уже в шесть утра длинный победный звонок вновь разбудил сладко спящих Макса и Лейду Карловну.

Сонно щурясь, они выползли в прихожую и оторопели: хозяин привел в дом убийцу бедной девушки! Пока Берг смывал ночной позор в ванной, Путиловский кратко объяснил Лейде Карловне суть дела, и Берг был встречен чистым бельем и постелью в кабинете. На отдых у них оставалось два часа.

И вновь в доме стало тихо. Спал Путиловский, посапывал Берг, досматривала утренний сон Лейда Карловна. Лишь Макс ходил серой тенью из комнаты в комнату, размышляя о схожих превратностях человеческой и кошачьей судьбы. Он сам был унижен подобно Бергу, но подобно ему же был мгновенно вознесен хозяином в эту райскую квартиру. Слава хозяину!

* * *

Николай Лаговский, один из двух молодых людей, веселившихся у квартиры Победоносцева, в эту ночь совсем не ложился спать. Как можно проспать последнюю ночь своей жизни? Такое не повторяется!

Он сидел за столом в маленькой скромной «меблирашке» и при свете газового рожка писал прощальные письма всем тем, кого любил и помнил. Писем вышло не так уж и много, штук шесть: одно родителям, одно товарищу по реальному училищу, три друзьям по земству и последнее, естественно, девушке, которую боготворил.

Но она отвернулась от Николая и предпочла другого.

Хотелось избежать общих мест в разных посланиях, хотя все эти люди навряд ли могли встретиться и обменяться полученным. Тем не менее он писал медленно, стараясь для каждого найти слова прощания, обращенные к нему лично. И такие слова послушно приходили.

Странно, завтра его уже не станет, а письма останутся и еще несколько дней будут идти к адресатам. А потом их начнут читать, перечитывать, переписывать и плакать над ними. А он исчезнет. Зато вместе с ним исчезнет и Победоносцев, это исчадие ада, чудовище, держащее в своих немощных руках всю свободу России.

Возможно, и скорее всего именно так, что в личной жизни это хороший богобоязненный человек, стремящийся к истине. Но в жизни общественной он давно всеми ненавидим и должен уйти. Если не хочет сам, то Николай сделает это за него. Возьмет тяжкий грех на душу и искупит его своей жертвенной смертью. Грешен Николай будет всего лишь несколько дней между убийством и казнью. А потом его кровь смоет все грехи.

Как только народы России узнают о смерти тирана, по всем уголкам необъятной родины вспыхнут малые костры правды, которые затем дружно сольются в большой очистительный пожар революции. А после на пожарище взойдут новые, чистые всходы… и Россия преобразится!

Он аккуратно разобрал и смазал браунинг. Расставил рядком все тупорылые патроны — их оказалось семь, на один больше, чем писем. Семь — счастливое число! Это добрый знак. Завтра утром эти семь посланий найдут своего адресата. Затем он собрал пистолет и щелчком вставил обойму.

Достал из ящика стола карманное фото Победоносцева и вгляделся в него. Никакой ненависти Николай к нему не испытывал и любил его, будучи истинным христианином, яко самого себя. Он был уверен, что когда оба — жертва и убийца — встретятся взглядами, Победоносцев поймет его душу и его чистые помыслы и вверит Николаю свою жизнь со вздохом облегчения! Это будут две ненапрасные жертвы!

Потом он переоделся в чистое, еще ни разу не надеванное белье, помолился, взял все письма, браунинг и вышел на светлеющую улицу. Предстояло отправить письма и зайти в церковь, чтобы загодя заказать панихиду по рабам Божьим Константину (Победоносцеву) и Николаю (себе самому).

* * *

Путиловский с удивлением прислушался: за дверью рабочего кабинета во все горло пела очень крупная канарейка. «Откуда она здесь?» — подумал он и понял, что сейчас эту птичку поймает Макс.

В ту же секунду дверь плавно отворилась и в кабинет влетел, махая крыльями сюртука, Евграфий Петрович Медянников. За ним, зверски урча и размахивая передними лапами с выпущенными когтями, подпрыгивал Макс. Из широко раскрытого клюва Медянникова неслись отчаянные телефонные трели.

«Эк его! наслушался телефона и поет!» — несколько злорадно подумал Путиловский и… проснулся. Действительно, звонил телефон.

Закутавшись в халат, Путиловский сонною рукою снял рупор и произнес неузнаваемо хриплым со сна голосом:

— Алло…

— Павел Нестерович? Это Исидор Вениаминович вас беспокоит! Простите, что рано звоню, но не застал вас вчера в Департаменте…

Певзнер был явно растерян.

— Что-то важное?

Возникла секундная пауза; видимо, Певзнер обдумывал реальную ценность утреннего звонка. Наконец он решился:

— Я вчера вечером повстречался с Григорием Гершуни!

— Очень интересно! — Сон с Путиловского как рукой сняло. — Он вас видел?

— Нет-нет!

— А где это случилось?

Можно было понять, что Певзнер замялся.

— Видите ли… тут некоторая сложность… Я не могу сказать всю правду.

Путиловского одолела злость на говорливого аптекаря:

— Исидор Вениаминович, перестаньте! Говорите, или я даю отбой!

— Нет-нет! Я скажу, скажу! На Шпалерной есть один частный дом. Я там бываю иногда… с визитами.

— Знаю, — просто заметил Путиловский. — Шпалерная, дом семнадцать, заведение мадам Серчиковой. Восемь девиц, прислуга, цены умеренные, выпивка за счет клиента, закуска бесплатная. Вас регулярно видели. С Гершуни там встретились?

— Да. — Никогда еще ответ Певзнера не был таким лаконичным и правдивым. — В восемь вечера.

— Уходил или ждал?

— Ждал!

— Спасибо, Исидор Вениаминович. Это очень полезная информация. Он был один?

— Один. Курил и читал газету. Отпустил бородку, но я его узнал!

— Верю. Если что увидите, звоните!

Путиловский дал отбой и энергично потер руки. Начиналась настоящая охота на крупного зверя.

С криком «Эге-гей!» он прошелся по квартире и растормошил все сонное царство. Через несколько минут квартира ожила: Лейда Карловна срочно готовила завтрак, Берг лечил свои синяки и шишки, Макс путался под ногами и вносил свою лепту в организованный беспорядок утренних сборов.

На завтрак были яйца в мешочек, ветчина, джем по-английски и крепкий кофе. Макс удовлетворился ветчиной с барского стола. Тут же за завтраком разработали план действий: Берг сразу идет к квартире Победоносцева и скрупулезно выверяет весь его маршрут вплоть до рабочего кабинета в Синоде.

— Отмечайте все возможные места скрытного и прямого нападения. Хронометраж движения. Порядок записи, ожидания и вхождения в кабинет лиц неизвестных и непроверенных. Проверка данных лиц с соблюдением приличия. Никакого давления на посетителей, но и никакого попустительства! Помните, что эти люди наверняка будут маскироваться благими намерениями — сиротками, матерями, девицами, инвалидами, офицерами и лицами духовного звания. Никто не будет выглядеть студентом с яростными глазами. Лица ласковые и законопослушные! Сразу берите на заметку всех потеющих от волнения, ведущих себя неестественно и неадекватно моменту. Чуть почуяли что-то не то — мгновенно проверяйте этого человека! Потому что первое движение вашей души есть наиболее верное движение. — Путиловский накачивал Берга яростно и динамично. — Лейда Карловна! Еще чашку кофе! А я после Победоносцева поеду в Департамент.

Берг быстро стенографировал указания в свою записную книжечку, которую по счастливой случайности Амалия и кузен Генрих пропустили при досмотре безжизненного тела. Стенограф он был замечательный, в этом Путиловский убедился при составлении протоколов на местах происшествий. Макс только крутил головой и несколько раз попытался лапой поймать кончик карандаша, который порхал как бабочка.

— Надеюсь, события сегодняшней ночи преподнесли вам суровый урок? — намеренно подхлестнул Берга Путиловский.

Он добился своего. Берг пружиной взвился со стула:

— Павел Нестерович, ну как вы можете! Попадись они сейчас в мои руки!

— Вот теперь верю! По коням! — скомандовал начальник.

Время уплотнилось, и, когда они вышли на утреннюю улицу, часы пробили девять утра. Кажется, они не опоздают. Кликнули извозчика и поспешили к Победоносцеву.

* * *

Гостиница «Пале-Рояль» к утру стихала, и первые движения здесь начинались только часам к десяти. Поэтому раннее появление филеров Рыжкова и Грульке здесь никого не потревожило. Портье, мимо которого они проходили с видом постояльцев, коротко кивнул головой: птички в клетке.

Дежуривший всю ночь Полунин вышел из номера напротив и показал: все чисто, гостей нет. Подождали отставшего Медянникова, тот шел тяжело, с трудом переступая отяжелевшими от радикулита ногами.

Наконец все собрались у дверей номера, где остановились Юрковская и Григорьев. Грульке — он был спец по замкам — беззвучно открыл дубликатом ключа дверь. Полунин остался снаружи, а Медянников, Рыжков и Грульке с револьверами в руках тихо скользнули внутрь. От нервного возбуждения спина у Медянникова враз перестала болеть.

Внутри было тепло и темно. Пахло греховно. Медянников даже покрутил от огорчения носом, но смолчал, чтобы не творить шума. Грульке аккуратно поставил стул у двери и оседлал его верхом, тем самым заняв ключевую позицию. Рыжков прошел в спальню, выглянул оттуда и кивнул головой. Все было готово для действий.

Медянников зашел в спальню. Запах греха здесь был просто невыносим, и Евграфий Петрович осенил себя крестом. Потом подошел к двуспальной кровати со стороны окна. Именно с этой стороны из-под одеяла торчала мужская голова. Тела же под одеялом были переплетены настолько плотно, что там уже разбираться не было никакой возможности.

В одной руке Медянников держал полицейский жетон, во второй — револьвер. Рукой с жетоном он осторожно проверил под подушкой, удовлетворенно кивнул и аккуратно извлек оттуда офицерский наган. Рыжков принял наган и опустил его в широкий карман пальто.

Мужская голова чуть повернулась. Медянников погладил ее жетоном по щеке. Прикосновение холодного металла заставило мужчину открыть глаза.

— Тсс… — Вместо пальца Медянников прижал к губам ствол револьвера, — Полиция…

Первым движением мужчина сунул руку под подушку, но там она и осталась — ствол уперся прямо в лоб.

— Дернешься — нажму! — ласково прошептал Медянников и показал рукой с жетоном на гостиную комнату.

Григорьев окончательно проснулся, все понял и обмяк. На душе у него стало легче, прошло ожидание смерти и пришла пустота. Безумство последнего месяца стало отступать куда-то далеко, навалилось отрезвление, а с ним и душевное похмелье.

Голый человек вылез из-под одеяла. Медянников равнодушно проследил за ним — по своему богатому опыту он знал, что голые мужчины совсем не сопротивляются, как будто с одеждой уходит всякая решимость. То ли они в этот момент чувствуют себя младенцами, вновь пришедшими в страшный для них мир, то ли действительно одежда, особенно парадная, придает человеку вес и внутреннюю решимость. В банях народ не агрессивен, ибо все голые перед Господом равны.

Когда Григорьев с охапкой своей одежды исчез за дверью, настало время заняться барышней.

— Юлия Филипповна! — нежно пропел Медянников в ухо Юрковской. — Пора к заутрене! Адам согрешил, а мы воздыхаем.

Юрковская распахнула свои огромные глаза, обведенные темными кругами страсти:

— Кто вы?

— Я? Ваш ангел-спаситель, голубушка… — еще слаще пропел Медянников, вспомнил про револьвер и спрятал его от греха подальше. Неровен час, барышня испугается.

Однако Юрковская была не из пугливых. Услышав в соседней комнате тихие голоса, она все поняла и, видимо, испытала такое же облегчение, как и Григорьев. Мучительное ожидание смерти закончилось, впереди целая жизнь с ее счастьем и невзгодами. Ей сразу бешено захотелось есть и пить.

— Выйдите, я оденусь, — попросила она звонким и бодрым голосом.

— Я отвернусь.

Медянников отодвинул часть шторы и стал осматривать противоположную сторону Пушкинской улицы, где сразу в окно вылезла любопытная подростковая голова и стала глазеть на незнакомого мужика. После демонстрации огромного медянниковского кулака голова исчезла.

— Юлия Филипповна, — сразу взял телку за рога Медянников. — Вы сейчас оденетесь и все нам расскажете.

— Я ничего не знаю! — резко бросила Юрковская. — Кто вы такой?

— Я? Я простой сотрудник полиции. А вы — простая террористка. И обвиняетесь в подготовке к покушению на жизнь обер-прокурора Святого Синода, его превосходительства Победоносцева Константина Петровича. За такое можно и жизни лишиться гораздо раньше Победоносцева! Вот ваш супруг намного понятливее, все уже рассказал…

Юрковская дернулась к двери, но Медянников уже стоял на ее пути.

— Евгений! Молчи! Молчи! — крикнула Юрковская.

И тут же раздался стук в стену: то безутешный коммивояжер, уснувший лишь под утро, пытался обрести душевное равновесие хотя бы часика на три.

— А вот кричать не надо! — строго сказал Медянников. — Это грех! Грех сладок, а человек падок. Будете молчать — отсюда не тронемся. Будете кричать — поедем на Фонтанку. Там ведь вашего мужа и побить могут! И пастух овцу бьет, что не туда идет.

Юрковская побледнела и сползла на пол. Медянников жалостливо посмотрел на нее, легко поднял и усадил в кресло.

— Рыжков! — приказал он в полный голос. — Закажи два завтрака в номер! — Потом подумал, пощупал свой живот и добавил: — Три закажи. Да побыстрее!

* * *

Путиловский оставил Берга в состоянии наивысшего духовного напряжения.

Берг ходил вдоль дома Победоносцева и готовился кинуться орлом на любого подозрительного молодого человека, девицу, офицера или даже священника. В такое утро он должен начать новую жизнь и оправдать все те чаяния и надежды, которые возлагает на него человек безукоризненной чести, Павел Нестерович Путиловский!

При одной только мысли об Амалии он скрипел зубами и кулаки его сжимались, как у Медянникова или даже еще сильнее. Никогда! Никогда боле он не позволит женщине так подло разыграть себя!

Плотный завтрак, свежий воздух и ритмичная прогулка сделали свое дело, и минут через десять Иван Карлович стал воспринимать действительность гораздо адекватнее. Ничего страшного не произошло, он сразу распознал преступницу. И лишь ее природное обаяние — а такие и идут в авантюристки! — не позволило ему сразу арестовать виновницу разорения дома Шпорледеров.

Городовой у подъезда был предупрежден о славной миссии Берга, но все равно раза три взял под козырек, когда Берг проходил мимо, делая вид, что ожидает выхода обер-прокурора, дабы подать челобитную о восстановлении попранной справедливости. В четвертый раз пришлось воспользоваться выражениями из словаря Медянникова, и это удивительным образом возымело свое действие. Городовой теперь только ел его глазами, и не более.

Проспект то наполнялся одинокими прохожими, то вновь становился совершенно пустынным. По своим делам катили кареты, пролетки, редко проезжал автомобиль, и тогда Берг забывал про все и шел вслед автомобилю, пока не вспоминал о своей разведывательной миссии.

До выхода Победоносцева оставалось немногим более получаса, поэтому можно было слегка расслабиться, но Берг себе этого не позволял! Для тренировки он высматривал прохожих мужчин и мысленно определял дистанцию до них, темп стрельбы и вероятность ухода преступника от погони в соседские дворы. Они с Путиловским рассмотрели три таких проходных двора, остальные заканчивались тупиками.

Проходя по одному и тому же маршруту в седьмой раз (он все считал и мысленно заносил в реестрик), Берг обратил внимание на молодого человека, истово крестящегося на торчащий над крышами купол Исаакиевского собора с крестом на самой вершине.

Вид у человека был весьма законопослушный: одет скромно, но чисто, в одежде заметен небольшой достаток мелкого чиновника. Особенно радовало его лицо иконописной работы: большие печальные глаза, аккуратно свисающие по обоим уголкам рта усы, красивая каштановая бородка. Берг давно хотел отрастить подобную, но у него все получалась несколько клочковатая, так что мечты приходилось откладывать на более зрелый возраст.

Человек (для себя Берг назвал его «богомазом») не пропустил мимо и двух нищенок: мучительно долго рылся в кармане, наконец нашел деньги и с поклоном вручил ожидавшим копеечку старушкам. Что-то там вышло неординарное, потому что старушки стали кланяться не останавливаясь, как китайские болванчики. «Богомаз» попытался от них отойти, но старушонки буквально обняли его ноги с явным намерением их поцеловать.

Бергу стало радостно и приятно на душе: есть же такие бессребреники! Захотелось подойти и по-братски пожать «богомазу» руку. Вот у него самого в кармане до выдачи жалования обычно рублей десять, не более.

«Богомазу» удалось отвертеться, и нищенки прошли совсем рядом с Бергом, беспрерывно осеняя себя знамением. Краем глаза он заметил красненький угол ассигнации. Дал каждой по десятке? Вот это поступок!

Берг немного презирал свое немецкое происхождение. Он знал свои слабые стороны. Только истинно русский православный человек мог вот так, походя подарить нищим половину своего жалования. Берг, как настоящий немец, себе такой духовной роскоши позволить, увы, не мог. Даже если бы сильно захотел!

И, размышляя о греховной скупости немецкой нации, Берг продолжил свой славный путь, разойдясь с «богомазом» в противоположные стороны Вознесенского проспекта.

* * *

Неистовая парочка несостоявшихся террористов жадно доедала в компании с Медянниковым обильный и вкусный завтрак, присланный из соседнего трактира, когда в охраняемый снаружи номер зашел радостный Путиловский.

Добравшись до Департамента, он даже не успел отпустить извозчика, как ему доложили: «В гостинице “Пале-Рояль” вас ожидают-с!» Путиловский, ворвавшись в номер, тут же подсел к столу, попросил себе чаю и с видимым удовольствием стал его хлебать, подражая староверскому завету того же Медянникова: «Я от чая не скучаю, чай мне в девках надоел!»

К концу чаепития за столом сложилась чуть ли не семейная атмосфера. Но все имеет свой предел. Когда была допита последняя чашка, во-дарилось молчание. Сейчас наступал момент истины, когда одно неверное движение, неверная интонация могла испортить все дело и свести насмарку удачно начавшееся утро.

Еще за столом Путиловский определил слабое место в этой компании — Григорьева. Юрковская по причине женского недомыслия и провинциальности не понимала всего ужаса государственной машины, того, как она может неумолимо ломать неугодных людей. Григорьев же знал это преотлично. Поэтому начинать разговор надо было с него.

Путиловский еле заметно кивнул Медянникову на Григорьева, и Евграфий Петрович понимающе прикрыл веки.

— Господин поручик, мне необходимо задать вам наедине несколько вопросов, — встал из-за стола Путиловский, показывая всем своим видом, что делу время, потеха кончилась.

Услышав официальное обращение, Григорьев воспрял духом: к нему обращались как к офицеру, и это позволяло надеяться на лучшее! Юрковская вяло посмотрела ему вслед. Завтрак опьянил ее, и навалилась дремота. Она попыталась приподняться, но Медянников сделал упреждающее движение.

«Будь что будет, — пронеслось в ее голове. — Мы же ничего еще не сделали…»

— Господин поручик, вы человек военный, так что будем говорить начистоту. Угощайтесь! — и Путиловский протянул Григорьеву открытый портсигар. — Да вы садитесь, в ногах правды нет.

Оба не торопясь закурили и с наслаждением заядлых курильщиков выпустили по первому густому клубу дыма. Все возвращалось на круги своя, будущее казалось уже не таким мрачным, да и следователь выглядел человеком приличным. Путиловский точно читал мысли Григорьева.

— Извините, я не представился, — сказал он. — Путиловский Павел Нестерович, следователь Департамента полиции. Выпускник Петербургского университета, юридический факультет.

Он специально сказал о себе подробнее, нежели того требовалось: искренность обычно вызывает такую же ответную искренность.

— Мы получили оперативную информацию, что вы хотите убить Победоносцева, — продолжил Путиловский. — Скажите, это правда?

Поскольку до этого Путиловский не солгал ни разу, Григорьеву было неудобно психологически начинать с вранья. И он сразу стал отвечать правдиво. Правдиво — это еще не вся правда, но все-таки уже что-то.

— Нет, — честно сказал Григорьев, и по его глазам Путиловский понял: не врет. — У меня не было намерения убивать кого бы то ни было. Хотя я человек военный и по роду своих занятий должен быть готов к убийству, но только по вышестоящему приказу и только врагов Отечества. Победоносцева, при всей моей неприязни к нему, к таковым отнести не могу.

Разговор шел на тихих, вполне приятельских тонах, и постороннему было ясно: два хороших товарища беседуют об очень важных основополагающих вещах.

— Тогда откуда дым? — Путиловский выпустил струю папиросного дыма и показал на него, переводя свой вопрос из плоскости философской в реальную.

Григорьев тяжело вздохнул:

— Все дело в Юлии… вы же видите, какой она необычный, прекрасный человек…

В это время необычный человек меланхолично кусал себе ногти, доводя их до крайней степени обкусанности, словно отсутствие оных могло изменить ситуацию к лучшему.

— Я влюбился в нее, когда у нас были летние маневры в Белоруссии. Отрабатывали взаимодействие кавалерии и пехоты при форсировании крупных водных преград в лесисто-болотистой местности. Тамошние болота — лучшее место для таких игр. Беловежская пуща, Полесье, Западная Двина… Вы бывали?

— К сожалению…

Путиловский устроился поудобнее: рассказ обещал быть длинным.

— После маневров — моя рота отличилась! — всех офицеров пригласили в поместье Жуковича, очень богатое поместье. Ну, конечно, вина, шампанского хоть залейся, а потом — мазурка до утра, молодость, поцелуи… Я сразу увидел Юлю, она меня… Боже, как пах душистый табак! — Григорьев закрыл глаза, переживая очарование тех дней. — Мы были точно безумные. Никогда и никого я так не любил и более не полюблю!

Он открыл глаза, увидел убожество гостиничного номера, сидящего напротив доброжелательного господина из тайной полиции и замолк на полуслове.

— Что же вы остановились? — Голос Путиловского стал чуть суше и официальнее.

— Я продолжу, если вы дадите мне слово, что с Юлией ничего плохого не случится!

— Я дам такое слово только в случае, если благодаря вашим показаниям удастся предотвратить убийство Победоносцева либо кого иного.

Григорьев застыл, как изваяние, но Путиловский понял, что сейчас он продолжит. И точно:

— Она странная… Мы сразу стали почти близки, но она все время жаждала доказательств. Причем не тривиальных: цветы, клятвы, подарки — это для нее мишура. Она сказала однажды, что станет моей, если я соглашусь пожертвовать своей и ее жизнью ради счастья на земле…

— Зачем же жертвовать жизнь, хотя бы ради счастья? Я понимаю, если вы военный человек и должны выполнить заведомо смертельный приказ ради спасения других! — взволновался Путиловский.

Он встал и подошел к окну. Внизу какой-то любопытный малый пялился на окна гостиницы.

— И я согласился. Я очень ее люблю. Я не могу без нее. Я умру без нее, — повторял Григорьев, и видно было, что действительно может помереть в любую секунду, ибо любовное истощение, в которое они себя ввергли, достигло крайней стадии.

Путиловскому стало любопытно:

— Вы обманули Юлию?

— Да! — радостно выдохнул Григорьев. — Я сказал, что согласился, но в душе понимал, что никогда и никого не смогу даже покалечить, не то что убить.

— Хорошо. Я вам верю. Исключительно благодаря чувствам вы согласились вести игру в убийство. До каких пор?

— Вот, — пожал плечами Григорьев. — До сегодняшних.

— Вы понимаете, что даже простой факт такого разговора ставит крест на вашей дальнейшей карьере?

— Понимаю. Но я не могу жить без Юлии.

— Хорошо! Отложим эту часть разговора. Кто ведет с вами переговоры?

— Гранин. Григорий Гранин. Он должен дать нам сигнал, мы с Юлей должны прийти на похороны и там застрелить Победоносцева.

— На чьи похороны?

— Клейгельса, Сипягина. Все равно чьи, лишь бы там был Победоносцев.

Путиловский заиграл желваками. Он и сам неоднократно влюблялся, любил, был любим, но впасть в любовь до такой степени?! Представить невозможно, чтобы человек вымаливал себе страсть, обещая смерть в конце объятий! Хотя… все может быть. Самсон и Далила, Юдифь и Олоферн, Ромео и Джульетта.

Гимназистом у Брема он читал, что некоторые виды паучих съедают паука прямо во время брачных процедур. Пока нижняя половина паука автоматически заканчивает свое дело, верхняя уже благополучно переваривается. «Всюду жизнь! — подумал Павел Нестерович. — Надо обсудить эту проблему с Франком».

— И вы бы пошли?

— Пошел. Но стрелять не стал бы.

— А Юлия?

Григорьев мягко улыбнулся:

— Ну что вы? Как можно… я бы ей просто не позволил. Не допустил.

— Каким способом? Силой?

— Нет. Я все обдумал. Опоздали бы, затерялись в толпе, испортил бы ей оружие — но нет! Это опасно, могли бы просто застрелить ее. Украл оружие, в конце концов! Есть масса способов испортить дело. А потом бы все списал на обстоятельства. И зажили честно-благородно.

— Благие намерения! — Путиловский взглянул на часы. — Ого! Однако. Теперь быстро отвечайте мне на вопросы! Кто с Граниным?

— Не знаю.

— Кто должен стоять на подстраховке?

— Не знаю.

— Вы же военный человек! Вы должны понимать, что все действия должны подстраховываться! У Гранина, кроме вас, есть стрелки?

У Григорьева отвисла челюсть. Видимо, такая мысль ему просто не приходила в голову. Гранин все время говорил об их с Юлией исключительности. А что, если он хитрил и есть вторая пара, третья? Просто одиночка?

— Я видел его с одним молодым человеком! Они шли по Вознесенскому к квартире Победоносцева… такой красивый… с каштановой бородкой, изумительной силы синие глаза, сияющие любовью… Нет, такой не может!

Путиловский с сожалением взглянул на Григорьева и вздохнул. Разубеждать безнадежно романтичного офицера у него не было ни времени, ни желания.

— Евгений Иванович! Мы договорились: вы сидите здесь, обо всех перемещениях извещаете меня или Евграфия Петровича. Два наших сотрудника будут меняться и постоянно находиться рядом. Никаких авантюр, никакой самодеятельности. При появлении Гранина вы извещаете нас. Только на таких условиях я могу гарантировать вам свободу и честь. Договорились?

Григорьев молчал. Путиловский перешел на яростный шепот:

— Я хочу слышать слово офицера!

— Слово офицера. Мы ничего не будем делать. Я устал.

— Спасибо! — и Путиловский быстро вышел из спальни.

В гостиной Юрковская сладко спала, положив голову на стол.

— Ее в спальню, Грульке здесь, Рыжков у портье, Потанин напротив. Появятся «гости» — задерживайте всех! Евграфий Петрович, поехали к Бергу. Неспокойно у меня на душе! — и Путиловский быстро вышел в коридор.

Медянников, чей радикулит вновь стал деликатно напоминать о себе, горестно вздохнул и потряс Юрковскую за плечо:

— Юлия Филипповна! Вы бы в спальню пошли, поспали, а то вон себя до чего довели! Нельзя же так, голубушка!

И, держась за поясницу, Евграфий Петрович захромал вдогон за Путиловским.

* * *

Город оживал, и на проспекте стала появляться «чистая» публика. Берг успокоил свои расшатанные ночным афронтом нервы и почувствовал себя молодцом.

Мысли текли плавно и приятно, хотя в чистой душе поручика остался осадок после Амалиного вероломства. Какого рожна не хватало этой девице с ее прыщавым Генрихом? (Генриха Берг не видел, но почему-то был уверен в его прыщах.)

Насколько простые люди чище и нравственнее людей, развращенных богатством! Фабрикант Шпорледер никогда бы не подал две «красненьких» случайным нищенкам. Более того, он бы отнял у них последнее, а это последнее у него бы украл богопротивный Генрих со своей Амалией!

Самое плохое во всех хороших рассуждениях Берга было то, что, с какого бы места он ни начинал обдумывать жизненные перипетии, его неумолимо поворачивало на Амалию. И тут он вспомнил наставления Путиловского, достал книжечку и на ходу стал расшифровывать свои записи.

Пока все шло как по маслу. Ничего неожиданного не происходило, ничто не возбуждало подозрений. Все встреченные им люди вели себя согласно жизненным ролям, и в их поведении отсутствовали всякие шероховатости и непонятное.

Городовой был городовым, нищенки нищенками, два подростка явно ничего не скрывали от закона. Навстречу попалась прехорошенькая, но Берг теперь был выше этого и даже не посмотрел в ее сторону. Странно: ей, кажется, это не очень понравилось, и она оглянулась. Настоящего мужчину видно издалека.

Он вспомнил каштановую бородку «богомаза» и скосил глаза на свой подбородок, естественно, ничего не увидев. Тогда, проходя мимо зеркальной витрины чайной лавки, он остановился посмотреться. Видом своим Берг остался весьма доволен. За ночь в лице прибавилось мужественности. Правда, теперь он понял, почему оглянулась девица: синяк от околоточного кулака окрасился в цвета побежалости. Мда-с…

Стоять спиной к проспекту и наблюдать за прохожими оказалось очень удобным. Тебя никто не видит, а ты видишь всех. К тому же это получается самый хитрый способ наблюдать без движения. Берг порадовался открытию, но тут же вспомнил, что читал про такое еще в детстве. Ну ничего, эксперимент — лучший критерий истины!

В зеркале окна мелькнуло знакомое лицо — то «богомаз» возвращался обратно, по-видимому исполнив все, что планировал. Теперь Берг мог изучить его лучше и отложить новый портрет в галерею характерных типов. Надо будет заняться физиономистикой.

Навстречу «богомазу» попалась еще одна убогая, но ей ничего не перепало. Отдал последнее, догадался Берг. Такие люди всегда подают, а тут, видно, ничего не осталось. Слово «последнее» вызвало следующий вопрос: кому не нужны деньги? Святым да покойникам.

К святым «богомаза» причислять все-таки было рано, годами не вышел. А с таким цветом лица кандидатов в покойники не бывает. Здоровый цвет лица, отнюдь не чахоточный.

Далее мысли Берга убыстрились, и не успел он глазом моргнуть, как уже шел позади «богомаза» в пяти шагах, соблюдая дистанцию и размышляя далее.

Почему ему не нужны деньги? Почему ему не нужны деньги?!

Потому что он уже не жилец. Почему он не жилец?

Потому что его должны убить. За что?

А кто его должен убить в такой ранний час?

Вот Берга хотели убить ночью за револьвер и истину.

Может быть, он хочет сделать нечто, за что его убьют неминуемо и ему уже больше никогда не понадобятся деньги?

Что он хочет сделать? Что он хочет сделать?! Ну что такое нужно сотворить, чтобы тебя убили?

И тут сам собой пришел ответ: нужно убить другого! И все.

На ходу Берг кинул взгляд на часы. Победоносцев должен выйти сию же минуту, он точен и любит точность у других. Точность — вежливость королей и террористов, охотящихся за этими королями!

Уже у подъезда наготове стоит карета, именно на нее среагировал «богомаз». Уже приотворяется дверь парадного крыльца и на нем появляется древний слуга Победоносцева, несущий меховой плед, уже рука «богомаза» ныряет за пазуху…

Дикое чувство стыда за себя самого обожгло Берга: он снова оказался не готовым к простой ситуации, где все ходы просчитывались на раз! Ему доверили охрану учителя государя, а он не справился, и сейчас Победоносцева убьют! Из груди поручика вырвался рев, и, забыв про револьвер в кармане, он кинулся вперед и в три прыжка догнал «богомаза».

Лаговский ожидал чего угодно, только не этой страшной атаки сзади. Он уже достал браунинг, однако тот еще стоял на предохранителе, так что нужна была секунда, чтобы этот предохранитель снять. Какой-то сумасшедший очкастый тип явно хотел схватить Николая за горло, но промахнулся и покатился по мостовой.

Этого промаха вполне хватило на предохранитель. Победоносцев, одетый в тяжелую шубу, уже появился на крыльце и застыл в недоумении, наблюдая за непонятной ему картиной: в трех метрах от него один человек валялся, кричал благим матом и хватал второго за ногу! Этот второй отбивался от первого, держа в руке нечто непонятное, плоское, похожее на оружие.

Победоносцев поразмышлял долю секунды и юркнул назад в дом. И правильно сделал, потому что в то место, где только что находилась его голова, на полном ходу влепилось девять грамм свинца, начиненного стрихнином!

Лежа на мостовой и не имея возможности быстро подняться, Берг вспомнил про револьвер, скрюченными пальцами достал его и начал палить в убегающего «богомаза».

Теперь уже настала очередь Лаговского кричать неразборчивое. Такое же чувство обиды и досады на самого себя охватило и его душу. Не смог ничего сделать по-людски! Заказал, дурак, панихиду по Победоносцеву, а отслужат по нему одному! Чертовски захотелось жить, и он, убегая, чтобы выместить чувство обиды, стал стрелять по зеркальным окнам ненавистной квартиры.

Стрелок он был отличный, и все шесть оставшихся патронов легли куда надо. Звон от падающих стекол приятно дополнял крики ужаса по всему проспекту. Кричали одно и тоже: «Убили! Убили!», что относилось, по всей вероятности, к лежащему Бергу. Но тот был цел и невредим.

Подъехавший к самому разгару Путиловский при звуках стрельбы соскочил с пролетки и бросился вперед. Медянников, наоборот, проехал подальше и слез потихоньку, чтобы не повредить спину. Но, слезая, он просчитал варианты и сразу двинулся к проходному двору.

По количеству выстрелов можно было предположить, что кто-то расстрелял все патроны, но кто? Мог быть и второй револьвер, и второй стрелок. Поэтому Путиловский бежал вдоль стены домов, огибая застывших зевак, пока не выскочил на Лаговского.

Вид у того был ужасен: растрепавшаяся бородка и остекленевшие от ужаса глаза. В руке он держал уже ненужный браунинг. Путиловский выстрелил ему по ногам, но не попал. От выстрела Лаговский подскочил как заяц и резво свернул в сторону, к проходному двору. На его пути никого не было, только к стенке жался какой-то грузный дядька в каракулевой шляпе пирожком.

В голове мелькнула благодарность простому человеку за то, что дает дорогу бегущему: «Все-таки хороший у нас народ!» Однако в следующее мгновение хороший мужик отделился от стенки и одним движением кулака немыслимого размера отправил Лаговского в короткий, но совершенно птичий полет, закончившийся ударом головы о мостовую из сааремского песчаника.

Гершуни, пришедший посмотреть, как будут развиваться события, с интересом наблюдал за происходящим. Премьера не удалась, потому что актер оказался весьма плох. Ну что ж, бывает! Жаль Николая и браунинг, ни тот, ни другой уже не пригодятся.

Гершуни внимательно смотрел, как грузят в пролетку безжизненное тело Лаговского, и обратил внимание на человека, по всей видимости главного в этой процедуре. Большие глаза, широкий лоб, сужающийся подбородок. Щегольские усы, ладно сбитая, крепкая фигура атлета. Очень спокойный взгляд.

Как только стихли крики и вдали исчезла пролетка с Лаговским, Победоносцев осторожно вышел на крыльцо, невозмутимо перекрестился на Исаакий, сел в карету и уехал по делам в Синод. Духовная жизнь империи продолжалась.

* * *

Шестое купе вагона первого класса в поезде Петербург — Гельсингфорс оставалось пустым вплоть до второго колокола.

Сначала появились шустрые носильщики с двумя кожаными баулами. После них в темнозеленое бархатное пространство вошли трое: молодой стройный поручик в полной адъютантской пехотной форме, живой господин с аккуратной бородкой и высокий угрюмый блондин с усами. В руках у блондина был довольно тяжелый саквояж, что явствовало из усилий, с какими саквояж был водружен на верхнюю полку, подальше от любопытных глаз.

— Фу! Успели! — сказал усатый.

Через минуту прозвучал третий сигнал и поезд тронулся. За окнами побежали унылые фабричные виды Выборгской стороны. В купе молчали. И только когда за окном замелькали приятные очертания шуваловских дач, молчание было нарушено.

— Кто стрелял в квартиру Победоносцева? — вызывающим тоном спросил одетый в форму поручика Балмашев. — Ваш человек?

— Не знаю, — с отсутствующим видом отозвался Гершуни, — Некто Лаговский Николай. Безумец-одиночка. И вообще, смените тон и громкость ваших реплик. Мы не одни, рядом купе с ушами.

— Эхе-хе… — тяжело вздохнул Крафт и стал доставать из баула заботливо приготовленную в дорогу снедь.

— Я не потерплю двойной игры! Либо я иду на акт один — и тогда я член Боевой организации, либо после акта я заявляю, что действовал тоже исключительно в одиночку!

— Хорошо, — так же отсутствующе обронил Гершуни, — Клянусь вам, вы пойдете один. Вам достаточно моего слова?

— Да.

Балмашев вживался в роль и вел себя как офицер: держал спину прямой, а взгляд — стальным.

— Пожалуйте кушать, господа хорошие, — склонился в шутовском поклоне Крафт, в душе сильно переживавший потерю браунинга. Говорил ведь, что надо было дать простой револьвер. Нет, все хотим выпендриться, показать, что новая справедливость делается новыми способами и новым оружием!

На столе аккуратно расположились бутылочка смирновской водки, пара пива и нехитрая закуска: полфунта красной икорки, английские сэндвичи с ветчиной, салатом и яйцами, маринованные миноги, черный хлеб, баночка сардин и пяток крутых яиц.

Выпили по первой, на душе стало не так горько. Колеса мерно стучали. Потихоньку разговорились, после третьей стали обсуждать будущее устройство свободного российского государства. Запнулись, как всегда в России, на проклятом национальном вопросе.

— Независимость предоставим только Финляндии! — безапелляционно заявил Гершуни. — Чухонцы делом доказывают верность революционным идеалам!

— Ха! — уничижительно очищая яйцо, вступил Крафт. — Плохо ты, брат, знаешь чухонцев. Они тебе за независимость что угодно поддержат! Такая вероломная нация, у каждого за пазухой по финскому ножичку спрятано. Кому угодно глотку перережут! Надо всех посадить на пароходы и просто отправить в Австралию, как англичане своих каторжников.

Такое быстрое решение векового финского вопроса поставило Гершуни в тупик:

— А на их место кого?

— Евреев! — удивился непонятливости оппонента Крафт. — Евреев! Из всех местечек собрать — и сюда, в леса, в тундру! Торговать они умеют, ремеслу обучены — вот вам и новая Палестина будет.

— Нет, — сказал Гершуни после размышления и четвертой рюмки. — Может, я не знаю хорошо финнов, но уж своих местечковых я знаю преотлично! Никто в тундру не поедет. Не еврейское это дело оленей гонять туда-сюда. Нам больше верблюды по душе.

— Господа, все очень просто! — стукнул по столу Степан. — О чем спор? Тут надо подойти с точки зрения исторической справедливости!

Он быстро охмелел, но образование, которое не пропьешь, еще позволяло поддерживать дискуссию:

— Финно-угорские племена вышли с верховьев Волги и двумя языками вошли в Европу. На юг пошли венгры… подайте мне пива! Спасибо… а на север — финны. Вот их и надо вернуть на историческую родину… к морд…ве, чувашам, мокше, эрь…зя… Такие изолированные территории.

— Почему изолированные?

— А чтобы не разбежались… Господа, имею честь удалиться на покой. Благодарю за компанию!

Утомленный водкой и тесной формой, Степан привалился к стенке и заснул. Крафт заботливо расстегнул ему тугой ворот нового мундира.

Поэтому когда проводник обошел весь вагон и вернулся на свое место, он с чистой совестью отметил, что в шестом купе все в порядке: молодой господин офицер спит, господа жид и немец продолжают пить, речи ведут дозволенные — ругают чухну, еврейчиков и полячишек, иродов рода человеческого. Так и доложим полицейскому наряду на границе.

Глава 7 Подвиги Берга

Торжества по случаю поимки террориста, обстрелявшего квартиру Победоносцева, закончились.

Бергу, как самому активному участнику операции, была выдана премия в размере оклада, а от Синода — грамота и благословение на дальнейшие подвиги. Путиловскому и Медянникову дали по половине месячного содержания. Благословения они не дождались, да они в нем особо и не нуждались.

Наедине, разбирая все эпизоды по мелочам, Медянников в сердцах сказал Бергу, подчеркивая слова отеческой демонстрацией кулака:

— Ваня! Запомни: пуля дура, но бегает быстрее собаки! А если бы он тебя застрелил? Хорошо — верующий попался, не стал невинного обижать. В следующий раз без ствола в руке к человеку не суйся!

Николай Лаговский сейчас находился на психиатрической экспертизе, и, судя по отзыву профессора Цейнмерна, выйти ему оттуда в течение ближайших трех-пяти лет не представлялось никакой возможности. Николай говорил о втором пришествии Сатаны в облике Победоносцева и целенаправленно вербовал сторонников из числа пациентов больницы в войско армагеддоново, причем непонятно, на чью сторону — добра или зла.

В этих фундаментальных понятиях он сразу напускал такого туману, что рассеять его без помощи сильнодействующих лекарств было невозможно. Профессор Цейнмерн возлагал надежды на новомодное лечение электрическим шоком, однако случай оказался запущенным и шансы выписаться из больницы на каторгу у больного были минимальны. Но это была уже чужая головная боль.

У группы Путиловского все три головы болели одним: где Гершуни, как вычислить следующего исполнителя и предупредить теракт? То, что за Лаговским стоит Гершуни, сомнения не вызывало: сам Николай в своих революционно-религиозных трансах называл имя святого Герша, в православных святцах не значившегося.

— Иван Карлович! — прочувствованно обратился Путиловский к Бергу во время коллективной пирушки по поводу вручения синодального благословения. — Вот видите, стоило вам включить в работу свой мощный аналитический ум, как вы мгновенно вычислили злоумышленника. Я завидую вашему дарованию! Вам многое по плечу!

И поднял тост за здоровье награжденного.

То было вчера, а сегодня Берг с самого утра включил вышеупомянутый аналитический аппарат и стал думать о той, о которой ранее думать себе запретил. Он стал думать об Амалии с единственной целью — найти и вернуть ценности Шпорледера! А заодно и свой револьвер.

Он сидел у себя в комнате, аккуратно поглощал невкусный, но питательный завтрак (овсянку, черт бы ее съел!) и думал, думал, думал… После вчерашнего аппарат слегка ныл, но все-таки работал.

«Итак, я Генрих! Тьфу… Я Генрих. Я украл деньги, ценные бумаги и девушку. Хотя она уже наверняка не девушка. Украл барышню. Куда нам деться? Россия большая. Нет, это не выход. Она большая, но в то же время маленькая — Петербург да Москва. В них жить нельзя, поймают рано или поздно. Тогда за границу. Нужны паспорта. Заграничные. Официально я не получал — проверено. Неофициально — тоже не получал. Медянников проверил. Тогда я должен украсть чужие и выехать по ним. У кого украсть? У похожего человека. Нужны два паспорта — на мужчину и женщину. Заявлений о пропаже не поступало. Значит, украсть необходимо непосредственно перед выездом. И выехать. Ближайшая граница — со Швецией. Сел на пароход — и ты в безопасности. Шведам наши паспорта безразличны…»

Определив гипотетическое продолжение событий, Берг почувствовал тот же самый азарт, который овладел им при поимке «богомаза». Овсянка показалась вкусной, а жидкий чай — крепким и возбуждающим. Поэтому он налил себе еще стакан.

«Я затаился и вкушаю сладость первой любви… — Берг даже застонал от пароксизма ревности, но усилием воли преодолел древний пережиток. — Вкушаю сладость. Сколько можно вкушать? Дня три, не более. Потом надо драпать. А что, если этот срок — три дня — с чем-то связан? С чем? Со сладостью? Нет. С моим револьвером? Нет. С пожаром? Пожалуй. И с паспортами. Второе предпочтительней. Значит, появились или должны появиться два легкодоступных паспорта на семейную пару! Я и Амалия еще здесь, на границах предупреждены, даны описания. Семейная пара… семейная пара… это родственники, в чей дом можно проникнуть безбоязненно. Но не близкие — близкие осведомлены и будут сопротивляться, начнется семейное насилие!»

Что-то такое мелькало в бумагах! Короткий список родственников и друзей Генриха лежал под рукой. Против всех фамилий рукой Берга были поставлены птички, некоторых он успел опросить в первый же день, некоторых позавчера.

И сразу две фамилии привлекли его внимание: супруги Бибергаль! Оскар Бибергаль, троюродный брат Генриха, и его жена Елена! Он старше Генриха года на три, она — на два года старше Амалии. Тепло. Очень тепло, почти горячо! Потому что напротив их фамилии стояло его собственное примечание: «Со слов прислуги: временно пребывают за границей. Будут 9 апреля».

Берг охолодел: девятое апреля было вчера! Овсянка комом встала в горле. Большим глотком чая он пробил этот ком дальше в желудок и стал метаться по комнате, вдевая одновременно руки в рукава сюртучной пары, а ноги — в ботинки с калошами.

Стуча ногами по лестнице, Берг вырвался на оперативный простор, кликнул извозчика и помчался на Малую Морскую, где безмятежно отдыхали после утомительного переезда из Парижа молодые и очаровательные (так представлялось Бергу!) супруги Бибергаль — это было их свадебное путешествие.

* * *

С утра думалось не так ясно, как хотелось: выпили лишнего в честь успеха Берга, поэтому понадобилась горячая ванна, побольше крепкого кофе и утренний отдых в кресле. На Путиловском был его любимый махровый купальный халат и на коленях — любимый пушистый Макс, забиравшийся туда при первой же возможности.

По-видимому, коты полагают, что люди созданы Всевышним с одной-единственной целью — сидеть в кресле, чтобы можно было уютно устроиться на созданных тем же Всевышним коленях.

Вот так они и размышляли, каждый о своем: Путиловский — о Гершуни, а Макс — о далекой даче, которая теперь, с вершин роскоши и уюта, вспоминалась раем с птичками и мышами. Он попробовал найти здесь замену мышам. Таковая вроде сразу нашлась: в кухне из аппетитного на вид отверстия однажды высунулась мышь, да какая! Огромная!

Но при близком знакомстве лже-мышь оказалась слишком крупна, да и нрав у нее был не мышиный: вместо того чтобы с писком убегать, она встала на дыбки, укусила Макса в лапку и спряталась обратно. Так ведь недолго и до заражения крови! Макс обиделся на игру без правил и теперь шипел при входе в кухню — пугал нахалку.

Гершуни тоже укусил и спрятался. Однако, в отличие от крысы, его норка не была на виду. Где ставить капкан? Один возле Сипягина. И Путиловский мысленно поставил первую галочку. Следующий капкан стоит у четы Юрковских. Два. Третий надо будет заслать на Шпалерную, в публичный дом мадам Серчиковой. Четвертый… четвертый…

Они ведь тоже думают подобным образом. Значит, надо учесть все. Поставим вопрос так: где можно неминуемо подстеречь меня? У дома. У работы. В театре. У Анны… Интересно, у Сипягина есть своя «Анна»? Четвертая ловушка должна стоять у «Анны»! Но только вначале надо эту «Анну» найти.

Он погладил Макса и услышал в ответ мурчанье — знак согласия. Кот соглашался с планом.

Тут раздался призывный звонок телефона. Макс и не подумал трогаться с места, и Путиловскому вспомнилась красивая легенда про китайского императора.

Главе Поднебесной империи на рукав парадного халата забрался котенок да там и уснул.

Пришла пора императору вставать с кресла и идти по важнейшим делам. Он ждет — котенок не просыпается. Тогда император велит принести острый нож… и отрезает бесценную ткань, лишь бы не потревожить сладостный и безмятежный сон котика.

Франк, глядя на новое увлечение приятеля, так объяснил умиление, охватывающее вроде бы умных, образованных людей при виде спокойно умывающегося кота:

— У наших древних предков в африканской саванне был только один враг — леопард. С тех пор вид кошачьей морды — а леопард просто большая кошка! — вызывает интерес. А если кошка умывается и готовится ко сну, значит, она сыта и бояться нам нечего. Не съест!

Тут в дверь просунулась вся в папильотках голова Лейды Карловны:

— Вас к телефону! Это женщина. О, дайте мне его… Бедный котик!

Максик, вся бедность которого заключалась в умении жалобно выпрашивать божественно вкусную жареную корочку от утки, с недовольным вздохом перекочевал в объятия Лейды Карловны, где снова уснул сном кота-праведника.

— Алло! — Низкий грудной голос, казалось, заполнил весь дом. — Пьеро, почему вы мне не телефонируете? Как дела с Юлией? Надеюсь, она непричастна ко вчерашним событиям?

— Никак нет! — немного шутовски отрапортовал Путиловский, все еще помня ночное оскорбление в «Англетере». — Она под нашим присмотром и более не способна на глупости. Можете навестить ее в «Пале-Рояле», я предупрежу о вашем визите.

— Не стоит! Я не пойду, потому что тогда она догадается о моей роли. Достаточно того, что вы за ней присмотрите. Я рада. Большое спасибо. Я хочу видеть вас.

Путиловский хотел ответить «Я тоже!», но смолчал.

— Я понимаю, вы обиделись на мое более чем странное поведение. Приходите, я хочу принести свои извинения.

Голос манил, звал и околдовывал. В горле у Путиловского пересохло, хотя он только что перед разговором вдоволь напился кофе. Видимо, у человека бывает несколько жажд.

— Хорошо, — после приличествующей паузы ответил жаждущий хриплым голосом и прокашлялся. — Извините. Я приду. Когда?

— Сегодня, в десять вечера. Вам удобно?

Путиловский вновь сделал паузу, на сей раз чисто деловую: дескать, у меня очень напряженный график дел, на ночь тоже кой-чего запланировано, но так уж и быть…

— Я буду.

Ответом был ласковый грудной смех, от которого защемило в сердце и ниже:

— До встречи! — и с той стороны дали отбой.

К физиономии Путиловского прилипла настолько глупая улыбка, что, когда он проследовал в кабинет мимо Лейды Карловны с проснувшимся Максом на руках, кот и экономка с изумлением взглянули друг на друга, словно не веря глазам своим. «Хозяин рехнулся!» — отчетливо читалось в этих взглядах.

* * *

Каждая новобрачная пара счастлива по-своему, но несчастливы все одинаково. Все смешалось в доме супругов Бибергаль в это утро, и еще долго они вспоминали самое первое страшное событие в их совместной жизни. Жизнь подарила им в дальнейшем много ужаса, но все равно — это испытание не смогли вытравить из их души даже десятилетия.

Супруги неистово ласкали друг друга, как могут делать это дорвавшиеся до постели новобрачные после долгого любовного перерыва, вызванного переездом из Парижа. Дорога утомила души, но не тела. И вот, когда прекрасная Елена (назвать красавцем Оскара означало согрешить против истины) спросила в шестой или седьмой раз, любит ли он ее так же сильно, как она его, в дверь застучали.

Потом Оскар говорил, что стук был громким, а Елена поправляла — был дьявольски громким. К стуку добавлялись звонки в дверь. Что может подумать об этом здравомыслящий человек в восемь утра? Естественно, пожар!

Так и подумали и стали быстро бегать по спальне, собирая ценные вещи и пытаясь хоть чем-нибудь прикрыть наготу у Елены и срам у Оскара. Зрелище было препотешное, но новобрачным было не до смеха! Даже потом, при рассказе.

Как только они достигли маленького успеха в богоугодной борьбе за соблюдение приличий, служанка открыла дверь и вместо пожарных с длинными баграми в квартиру ворвался некий молодой человек весьма странной наружности. Он размахивал руками и потрясал револьвером. Супруги приготовились к смерти, которую, по правде, Оскар воспринял бы как спасительное избавление от очередного вопроса, любит ли он свою маленькую женушку, а если «да», то почему тотчас не представляет вещественные доказательства любви.

Однако дело обстояло гораздо хуже, нежели казалось. Пожар в этой ситуации был бы наивным праздником с фейерверком! Молодой человек назвался офицером полиции, расследующим дело громадной государственной важности. Не далее чем вчера он получил благословение святого Синода на продолжение следственного делопроизводства и месячный оклад вдобавок.

Все это было произнесено чрезвычайно быстро, отчего супруги запутались окончательно и решили, что Синод интересуется их семейной жизнью в целях государственной безопасности. Далее этот безумец с благословения Синода потребовал предъявить их заграничные паспорта, чем запутал и запугал Оскара, с детства боявшегося властей более женитьбы.

Когда паспорта найдены не были, молодой человек стал прыгать от радости, обнимать и целовать супругов без разбору, вселив в их души сомнение в собственном благоразумии и душевном здоровье.

Затем он затих и спросил дрожащим голосом, кто вчера был у них с визитом. Оскар задумался и устремил взор на потолок, надеясь там увидеть список визитеров. Его опередила бойкая Елена, высыпав перед следователем ворох имен.

Едва лишь прозвучало имя кузена Генриха, молодой человек издал воинственный клич племени команчей и, потрясая револьвером как боевой дубинкой, мгновенно исчез из их жизни. И более они его никогда не видели.

Оскар попытался было улизнуть в ванную комнату, но тут ему задали вопрос в лоб: любит ли он после всего этого свою напуганную маленькую женушку, а если любит, то как? Пришлось продемонстрировать как.

Бродячую ласковую дворняжку прикормили кусочком колбасы, и, пока она жадно ела, Крафт присобачил ей на шею веревку. Она безропотно пошла следом, полагая, что хуже не будет. И действительно, потом дали кусочек булочки.

Под Виипури (а решили остановиться в Выборге, по-фински Виипури) было много заброшенных каменоломен. Туда и приехали, захватив по дороге собаку. День выдался пасмурный, и стрелять было удобно: солнце не слепило и глаза не уставали.

Крафт предусмотрительно копил по дороге и в гостинице пустые бутылки, так что цели были хорошо известны Балмашеву. Сбоку стояла «смирновская», рядом с ней темно-зеленая из-под шампанского — его пили на вокзале. Шесть пивных бутылок. И дрянная местная водка, после которой до сих пор болела голова.

Крафт привязал собаку неподалеку к молодой елочке и занялся браунингом. Гершуни курил и молчал, что было для него весьма необычным делом. Балмашев ходил вдоль линии огня, заложив руки за спину. Сабля чертила узоры по талому снегу, куда проваливались новые хромовые сапоги.

— Дистанция десять метров. Давай, — пригласил Крафт Степана.

Балмашев с любопытством рассматривал невиданное прежде оружие. Коричневые накладки с мелкой насечкой на рукоятке браунинга украшала монограмма — две буквы «FN» в большом овале.

— Что они означают? — спросил Балмашев у Крафта.

— А вам не все ли равно? — недовольно буркнул Гершуни.

— Конечно, не все! — вступился за Балмашева Крафт. — Тебе же интересны фамилия и имя будущей невесты, хотя какая, собственно говоря, разница?

— Тоже мне, сравнил! — Гершуни с утра был не в духе.

— Ему с этой штуковиной на смерть идти, а не под венец! Это поважнее. — Крафт продемонстрировал браунинг в холостом действии: — Fabrique Nationale. Национальная оружейная фабрика в Льеже. Держи, поручик!

Балмашев прицелился. Сам он раньше не стрелял, но много раз видел стрелявших и считал это простым делом. Однако все оказалось довольно сложным: надо было совместить мушку с прорезью прицела, потом вывести их на мишень-бутылку и только после этого нажать на курок. Рука от этих процедур вдруг начала трястись мелкой дрожью, так что выстрел прозвучал совершенно неожиданно для самого стрелка и зрителей.

Бутылка не шелохнулась. Дворняжка жалобно взвизгнула, испуганная резким звуком. Гершуни кинул ей кусок хлеба, но собака уже чувствовала что-то нехорошее и к хлебу не притронулась. Она несколько раз рванула веревку, однако елочка выдержала.

— Цыц! — прикрикнул на собаку Крафт. — Степа! Ну какого черта ты рвешь курок? У браунинга мягкий спуск, а ты как солдат на маневрах! И не жди, пока рука затрясется, как овечий хвост. Подымаешь руку, а палец уже тихо давит! Затаи дыхание на секунду. Подвел мушку в движении и сразу дожимай! Любя! Нежненько! Как женщину! Ствол — продолжение твоего пальца. И не промахнешься. Давай.

Балмашев несколько раз глубоко вздохнул и выстрелил. Мимо. Собака опять взвизгнула и дернулась бежать.

— Дай сюда! — Крафт взял браунинг, выщелкнул учебную обойму и вставил другую.

— Ты что? — спросил Гершуни, ревниво наблюдая за делом, где ему делать было нечего.

Вместо ответа Крафт вытянул руку с пистолетом и ловко выстрелил в дворняжку, перебив ей пулей хребет.

— Надо проверить стрихнин, — Он вернул браунинг Балмашеву, вставив прежнюю обойму, — Стреляй!

Дворняжка изогнулась кольцом, отчаянно кусая спину в том месте, куда вошла пуля. Ее задние ноги бессильно волочились по снегу, из горла непрерывной струей тек жалобный визг.

Балмашева окатила волна ненависти и к Крафту, и к Гершуни, и к себе. Рука стала твердой, горло сжала судорога. Оскалясь, он быстро выстрелил в бутылку, еле сдержавшись, чтобы не развернуться и не выстрелить в Крафта. Бутылка из-под «смирновской» разлетелась вдребезги.

— Отлично! — ободряюще крикнул Крафт.

Балмашев перевел ствол на вторую бутылку.

Выстрел! Попал. Выстрел! Мимо. Выстрел! Попал. Мимо. Мимо. Черт! Браунинг застыл, обнажив вороненый цилиндрик ствола.

— Да сделай ты с ней что-нибудь! Я не могу этого терпеть! — плачущим голосом завопил Гершуни, заткнув уши, чтобы только не слышать визг умирающей дворовой сучки с ласковыми коричневыми глазами.

Крафт ухмыльнулся, зарядил пистолет одним патроном и прострелил собаке голову. Визг оборвался. Балмашев стоял, чуть покачиваясь от волнения. Интересно, Сипягин тоже будет визжать? Надо стрелять наверняка, иначе он сам не выдержит этой муки.

— Погибла за идеалы революции. Счастливая! — Крафт поддел ногой безжизненное собачье тело. — Три из шести! Отлично, Степа!

— Не смейте мне «тыкать»! Я вам не Степа!

Не в силах сдержать слезы, Балмашев быстро отошел в сторону. Там его вырвало на чистый, нетронутый снег.

— Ишь ты! Студент! Нервы, брат, — сказал Крафт, довольный пробой пистолета.

— Ничего, ничего. У всех нервы!

Гершуни закурил свежую папиросу и успокоился. Этот не подведет!

Крафт дослал в рукоятку новую обойму и, рисуясь, навскидку выстрелил три раза подряд. Три бутылки из-под пива как ветром сдуло с гранитного карельского валуна, поросшего мхом со всех сторон — и с южной, и с северной.

Выглянуло солнце.

— Это хороший знак, — сказал Гершуни. — Поехали в гостиницу!

* * *

Принесенные сведения о пропаже паспортов невинных супругов Бибергаль не вызвали в душе Путиловского ожидаемого Бергом восторга. И понятно: что значила разбитая голова и похищенные акции по сравнению с угрозой жизни одного из самых крупных чиновников империи?

Однако Павел Нестерович похвалил блестящий аналитический ум Ивана Карловича и высказал по сему поводу самые лестные слова. После чего ценная информация о беглецах ушла (не без помощи Медянникова) на филерский опорный пункт Финляндского вокзала. Капкан для двух дурачков был насторожен по всем правилам.

Самому же Бергу Путиловский определил замечательную роль: лично организовать ловушку на Шпалерной, в гостеприимном доме мадам Серчиковой, где Певзнер видел читающего газету Гершуни. Само собой подразумевалось, что Берг должен туда заявиться под видом посетителя, иначе какое же скрытое наблюдение?

Путиловский не спросил застенчивого Берга, а тот не догадался доложить, что он еще ни разу в жизни не посещал публичных домов и вряд ли годится для столь высокой миссии по причине полного отсутствия опыта в этом деле. Берг подумал было заикнуться, но тут же одернул себя: а что, он когда-нибудь ловил государственных преступников? Нет, но вполне справился с первого раза! Справится и сейчас!

Поэтому, взяв картонку с фотографией Гершуни и прихватив для конспирации газету, Иван Карлович в прекрасном расположении духа поехал на Шпалерную. Провести денек в приятном женском обществе — это ли не подарок? Все-таки в полицейских делах есть и приятные стороны. Вот жизнь и повернулась к нему иной стороной!

По дороге Берг пытался освежить в памяти рассказы лихих товарищей, окучивавших за одну ночь пяток-другой развеселых учреждений. Но с какого боку подойти к незнакомой для него проблеме, он не знал и решил положиться на свою природную смелость и решительность.

Лишь только Берг открыл входную дверь и звякнул дверной колокольчик, он обнаружил, что и смелость, и тем более решительность быстро и одновременно покинули его. Он вступил в капище разврата, аки Иосиф Прекрасный в огненную пещеру со львами. Следует напомнить неискушенным, что вышеупомянутый Иосиф был к тому времени невинен по всем статьям.

Эта совершенно отдельная, интимная мужская тема не должна затрагиваться, но, коли перст судьбы направил Берга в дом терпимости, следует заявить откровенно: Берг тоже являлся девственником. Увы.

Как он сохранил такое редкое качество в последних классах гимназии, военном училище и академии — одному Богу известно. Но это было так. Страсти в душе Берга с шестого класса бушевали апокалиптические, но выход был нулевой. Женщин он познал только платонически, хотя был не против и дальнейшего развития событий. И лишь одна закавыка перечеркивала все его далеко идущие планы: женщины были против! Все как одна считали Берга слишком херувимоподобным.

Но в этом гостеприимном доме все оказалось иначе. Навстречу раннему гостю, раскрыв весьма широкие объятия, устремилась сама мадам Серчикова.

— Здравствуйте, дорогой мой! — лучезарно улыбаясь золотыми зубами под небольшими усиками, воскликнула мадам, одетая в широкий китайский халат с драконами.

— Здравствуйте, — ответил вежливый Берг и зарделся.

— Вам кого? — тихо и понимающе спросила мадам.

— Вас! — рдея, продолжил Берг. И тем самым совершил роковую ошибку.

Мадам Серчикова давно уже не практиковала, поскольку долгим неправедным путем приобрела финансовую независимость и смогла открыть свое дело. Однако женское начало в этот момент в ней возобладало над финансовым. Причиной тому стала весна, голубое небо и поразительная схожесть Берга с господским мальчиком, которого она в детском сексуальном возрасте полюбила за очки, матроску, соломенную шляпу и марлевый сачок в руке.

К тому же девушки были утомлены прошедшей ночью: гуляли мальчишник молодого, но уже известного адвоката по бракоразводным процессам. Будить кого-то было бы просто жестоко. «Справлюсь!» — решила тряхнуть стариной добросердечная мадам.

Она долгим томным взглядом посмотрела в лицо будущей жертве, которая, ни о чем не подозревая, уже готовилась к следующей фазе знакомства — представлению друг другу. Однако в этом доме, да и в аналогичных домах по всей империи, вначале делали дело и только потом представлялись.

— Проходите сюда! — и мадам ловко направила Берга по пути разврата в собственные апартаменты. — Раздевайтесь, я сейчас!

Обрадованный Берг прошел в указанном направлении и застыл в изумлении перед красотой интерьера. Воспитанный в строгих солдатских традициях, он даже и помыслить не мог, что в Петербурге могут существовать такие роскошно отделанные комнаты. Золотую кровать под малиновым балдахином украшали с десяток серебряных ангелочков, дующих изо всех сил в серебряные же трубы, возвещая всему миру о славных деяниях, совершенных на этой самой кровати многочисленными друзьями дома.

Как всякий истинный джентльмен, Берг сразу исполнил пожелание дамы и снял с себя пальто и котелок, остановившись в недоумении, куда же девать снятое. Подумав, он осторожно сложил пальто вдвое и украсил им один из малиновых стульев. Да, следует еще заметить: в комнате царил приятный полумрак, что объяснялось полностью опущенными золотыми шторами и плотными малинового цвета ламбрекенами по оконным проемам.

Через минуту, которую Берг потратил на тщательное приведение себя в порядок (сморкание, причесывание и разглядывание в зеркале), в комнату мелкими шажками вплыла мадам Серчикова, сменившая халат с драконами на халат с райскими птичками, тем не менее очень похожими на дракончиков. В руках у нее был поднос с шампанским и бокалами.

— А вот и я! — Заманчиво улыбаясь, она поставила поднос на столик и профессионально быстро наполнила бокалы. — За нашу встречу!

«Черт! — подумал Берг. — Да здесь просто хорошо!» И он душою понял неуловимого Гершуни, а также всех своих товарищей, которые расхваливали Ванечке прелести посещения подобных мест. Однако он совсем забыл представиться!

— Чиновник для особых поручений Иван Карлович Берг! — Берг вытянулся во фрунт и щелкнул каблуками.

— Очень приятно! А я буду Манон! — и мадам изобразила нечто похожее на книксен.

Далее воцарилось молчание, и только поэтому Берг выпил три бокала подряд. В голове приятно зашумело, взгляд новоявленного Казановы затуманился, и мадам предстала несколько в ином свете — уже как Дульцинея перед взором Дон-Кихота…

— Мадам! — начал свой комплимент Берг, но не закончил, потому что Дульцинея повела плечиками и халат соскользнул, обнажив крупное мясистое тело, обремененное лишь двумя черными шелковыми чулочками с кружевными подвязками.

Такого абсолютно нового для себя зрелища нервная система Ивана Карловича, утомленная несколькими днями приключений, не выдержала, и он упал на ковер в глубоком обмороке, подмочив свою репутацию и сюртук шампанским.

* * *

В кабинет Зволянского Путиловский, как триумфатор, был пропущен вне очереди.

— Павел Нестерович, заранее знаю, о чем вы будете меня просить! — Зволянский быстро вышел навстречу Путиловскому и протянул ему руку первым. Это был большой знак отличия. — Министр запретил нам охранять его в местах, где он реализует свое право на личную жизнь. И я его понимаю!

— Сергей Эрастович, если таким же образом его понимают террористы, тогда я полностью спокоен. Даже более вас! — съязвил Путиловский. — Но увы! Они не обладают нашим с вами благородством. Более того, я подозреваю, что именно такие места они и ищут в первую очередь.

Зволянский глубоко вздохнул. Он думал точно так же. Но служебная субординация превыше всего.

— Я вчера советовался с Плеве, у него богатый опыт управления Департаментом.

ДОСЬЕ. ПЛЕВЕ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ

Родился 8 апреля 1846 года. Из дворян. Окончил Московский университет со степенью кандидата юридических наук. С 1867 года — на службе в Московском окружном суде. В 1879 году назначен прокурором Санкт-Петербургской судебной палаты. С 1891 по 1884 год директор Департамента полиции. С 1884 года сенатор, в 1894 году назначен государственным секретарем. С 1899 года министр, статс-секретарь Княжества Финляндского.

— Николай Константинович порекомендовал не злить Дмитрия Сергеевича. Сипягин не мальчик, военный муж, храбр, справедлив. Мы усилим охрану в присутственных местах. Но сами понимаете… — Зволянский состроил хитрую мину. — Есть лазейка. Частным лицам не возбраняется из любопытства, не более того, следить за другими частными лицами, никоим образом не вмешиваясь в их частную жизнь. Так что я вас прошу отдохнуть несколько дней. И ваши люди пускай отдохнут — этот храбрый немчик! Во время отпуска, естественно, вы — частные лица!

— Удивительно, но в этом вопросе наши взгляды полностью совпадают. — Путиловский коротко наклонил голову: — Разрешите идти?

— Разумеется, Павел Нестерович. И еще: как частное лицо, я тоже очень любопытен!

На том и расстались, довольные друг другом и невысказанным.

В поисках Медянникова Путиловский сразу направился в филерское отделение, где филеры отогревались, обменивались новостями и получали инструкции. Медянников возлежал на скамье, крестец его был деликатно обнажен, и сразу два дюжих филера по очереди с почтением растирали драгоценную часть тела сложной смесью скипидара, муравьиного спирта и эфира. А Медянников блаженно похрюкивал.

Путиловский дождался окончания процедуры и увел болезного в свой кабинет.

— Евграфий Петрович, новое дельце. Как у вас со здоровьем?

— Эхе-хе… — только и вымолвил Медянников. — Были б кости, а мясо будет.

— Министра надо попасти.

— У министра много путей. За всеми не уследишь!

— Тайные дорожки. Женщины, карты, канарейки…

Медянников обиделся:

— Канарейки! Ишь, как вы нас… канарейки! Правильно — кенари! Нет, Сипягин до кенарей не дорос. Тут особое должно быть мироощущение. Сладостное!

— Посмотрите, где он без охраны бывает. — Путиловский помедлил, но высказал: — Прошел слушок, что у него есть страсть. Тайная.

— Всякая страсть хороша, пока тайная. Блудит, значит… бес в ребро! Тьфу!

— Это его личная жизнь, и мы не должны в нее вмешиваться. Но предупредить покушение — наша обязанность. Мы с вами с сегодняшнего дня в отпуске и посему можем действовать как частные лица…

Лицо Евграфия Петровича неожиданно приняло отсутствующее выражение, точно он услышал далекий и поэтому очень тихий звук. Путиловский замолк, чтобы своими речами не мешать слушать. Сложная гамма чувств пробежала по лицу Медянникова, и вдруг оно озарилось внутренней радостью.

— О! — Медянников распрямился и сразу помолодел, — Легче стало! Вот что значит отпуск — отпустило! Павел Нестерович, считайте, что Сипягин у вас за пазухой!

Он гоголем прошелся по кабинету, пошевеливая задом для полной проверки туловища. Нижняя часть заработала исправно, сразу оживилась и голова:

— А где же наш Ванечка? У меня с ним партия не закончена!

— Я его в публичный дом отправил, Гершуни ловить.

Медянников застыл на месте:

— Ой, Павел Нестерович, что ж вы наделали? Он же нецелованный!

Путиловский от такой информации оторопел:

— А вы откуда знаете?

— Я все знаю! Отпустили ангелочка с чертями в салочки играть! Бедный Ваня… — Медянников тяжело вздохнул.

— Ну что уж вы так убиваетесь? — фыркнул Путиловский. — Иван Карлович не мальчик!

* * *

Действительно, Иван Карлович уже не был мальчиком. Произнеси Путиловский фразу пятью минутами раньше — он оказался бы не прав и вынужден был бы принести свои извинения. Впрочем, потребовал бы Берг извинений за искажение прискорбного факта своей биографии или нет — сие неизвестно. Потому что в данную минуту бывший «мальчик» плавал (в переносном смысле) в море блаженства. Все разрешилось как нельзя лучше.

Потеряв сознание при виде обнаженной Мессалины, Берг инстинктивно совершил самый грамотный поступок в своей жизни. Как только рассудок вернулся в ненадолго покинутое тело и перед глазами замаячили неясные тени, Иван Карлович решил, что его снова ударили по голове с целью ограбления.

Но дело обстояло совсем иначе. Разумеется, его грабили, но другим, неизмеримо более приятным способом! Во-первых, с него сняли всю одежду, включая «невыразимые» и носки на длинных резинках. Во-вторых, его положили на кровать и заботливо прикрыли розовым стеганым одеялом. В-третьих, ему обтирали лицо платком, смоченным прохладной и душистой туалетной водой.

Увидев, что глаза бедолаги приоткрылись, но еще туманны, Манон (это она суетилась вокруг Берга) вздохнула с облегчением:

— Я так напугалась, так напугалась! Думала, сердце. У нас приличный дом! Никто никогда — слава Богу — не умирал! Ванечка! Живой!

И, одержимая приступом филантропии, Манон, быстро скользнув под одеяло, принялась осыпать благодарными поцелуями лицо и прочие части тела Берга. Ради чистоты картины следует отметить, что Манон, равно как и Берг, была в чем мать родила. Но о кровосмешении не могло идти и речи, потому что матери у них были разными: у Берга чувашка, у Манон — русачка из-под Воронежа.

Всему есть свои нравственные пределы, поэтому на некоторое время занавес над сценой в трагикомедии «Посещение храбрым поручиком Бергом публичного дома, или Конец мальчика» опустился. А когда антракт закончился и сцена вновь оказалась перед зрителями, Иван Карлович перешел в новое для себя состояние — настоящего мужчины, пребывание в котором ему очень понравилось. До такой степени, что главный актер его труппы тут же потребовал второго акта спектакля. Занавес опустился вновь, поднялся, и так пять раз подряд. Полный успех премьеры!

Обрадованная своим возрождением Манон велела принести еду и питье за счет заведения для поддержания духа и тела триумфатора. И когда Берг вкусил и запил вкушенное, он вдруг вспомнил о главной цели прибытия. Кусок пирожного встал поперек горла, и Берг кинулся к сюртуку продемонстрировать фото Гершуни.

У Манон была профессиональная память на лица и прочие части тела. Едва взглянув на фото, она кликнула Зизи.

Зизи, православное имя Дарья, до начала успешной карьеры под крылышком Манон вела скромный образ жизни провинциальной девицы в городе Луга. Помните у великого поэта: «Есть на свете город Луга Петербургского округа…»? Так вот, это оттуда.

Дарья-Зизи была приведена к клятве, отчего сразу расплакалась и замолкла. Она решила, что сейчас ее арестуют и вышлют по этапу в родной городок. Более страшного наказания в силу легкой природной имбецильности она представить себе не могла.

Понадобился весь такт и природное обаяние новоиспеченного мужчины, чтобы вначале осушить слезы, затем внушить доверие и выдавить из Дарьи-Зизи показания по делу. Да, она узнала этого господина. Он приходил к ней, и только к ней, четыре раза в месяц. Зовут Гриша, фамилию мы тут не приучены спрашивать. Мужчина и мужчина. Один раз в неделю, по пятницам.

Ага, смекнул догадливый Берг, это он так празднует иудейскую субботу, которая, как известно, начинается в пятницу вечером. В эту пятницу? Нет, он сейчас в отъезде, а обещал появиться на следующей неделе, во вторник. У него будет праздник, так что будем пить и веселиться. Мужчина он хоть и обрезанный, но толковый, все делает обстоятельно, два раза, без издевательств и аккуратно.

Тут Берг иронически ухмыльнулся и выпятил грудь. Он-то, пожалуй, переплюнет Гершуни по всем статьям, даром что не обрезан!

Вот так одним визитом были мастерски убиты два зайца, причем оба крупные и жирные. Одного зайца Берг оставил в своем личном музее для приятных воспоминаний, а второго надо было срочно отнести Путиловскому.

Впрочем, куда спешить? Гершуни будет не ранее вторника, так что время есть… В бумажнике приятно похрустывали наградные, маленькая и жукастая Зизи-Дарья поблескивала глазками и сглатывала слюну — ей тоже хотелось шампанского и любви. Манон не возражала против праздника, годы тяжелого постельного труда приучили ее ценить такие мгновения… Эх, правы были сослуживцы!

И Берг движением руки велел подать рябчиков, шампанского и корзину с фруктами. Зизи даже завизжала от радости и повисла на шее у благодетеля, осыпая его мелкими, но жгучими поцелуйчиками.

«Надо же! — мелькнуло в голове новоявленного Лукулла. — Маленькая, а грудь большая! И ведь под халатом ничегошеньки…» Жизнь впервые сулила Бергу скорые удовольствия.

* * *

Чудесным образом излечившись от радикулита, Евграфий Петрович направил свои стопы в филерскую, взял парочку молодых, но бойких филеров и велел им следить за министром. Будучи спрошенными, они не смели выдавать имя Медянникова, а должны были сослаться на устный наказ Ратаева, который убыл в длительную командировку в Киев. Пока Ратаев вернется, вся вода утечет.

Успокоив таким образом свою служебную совесть, Медянников решил предстоящий вечер посвятить поиску Люцифера. Для этого у него уже были собраны все данные на вдову Гермогенову, включая адрес, расписание выходов и привычки, в основном дурные, как и сама вдова.

Что с этого хотел иметь сам Медянников, какая ему от этого была польза — непонятно. Он иногда позволял себе вольную охоту за информацией. Ему было любопытно просто так узнать что-либо интересное из сложной и потайной жизни большого города.

Евпитимья Иудовна была предупреждена о визите странника из-под Иркутска, специально прибывшего в Петербург при первой же весточке о видении Диавола, погубителя рода человеческого. Для визита Медянников надел один из своих простонародных костюмов, добавив к нему живописный посох из комля груши, фунтов семь весом. При необходимости посох служил отличным успокаивающим средством, усыпляя непокорных не хуже эфира.

Дверь открыла приживалка, которых теперь при вдове было видимо-невидимо. Люцифер принес в дом ощутимый доход: за мелкую мзду показывали место его явления, за крупную вдова исцеляла болящих наложением рук. Кроме того, продавались образки, изгоняющие дьявола, излечивающие болезни и привораживающие богатых мужчин.

Очень большим спросом, как издавна повелось на Руси, пользовались порошки, отучающие от хронического пьянства. В исходный продукт вдова самолично добавляла измельченный лошадиный навоз. Эту смесь надо было тайком добавлять в водку. Действительно, устойчивый рвотный рефлекс отучал многих, поэтому «вдовьи порошки» шли в драку.

Благодаря теперь уже гибкому позвоночнику и умению бормотать несусветную чушь, похожую на юродивые откровения, Евграфий Петрович, он же старец Дормидонт, быстро снискал благоволение со стороны вдовы. К тому же она была польщена так быстро распространившейся славою. И Дормидонт был сразу, без промежуточных испытаний допущен к главному действу — явлению Люцифера. Мужской дух и сила, исходившие от старца, приятно разнообразили затхлую атмосферу бдений.

По прошествию нескольких недель недалекий, но хитрый ум вдовы вывел закономерность Люциферова появления, так что Медянников попал вовремя. С аппетитом откушав чаю и пирогов с капустой, он уселся в кресло и задремал, не забывая время от времени нести гугнявую чушь, к которой прислушивались и пытались расшифровать.

В полусне Медянников, ничтоже сумняшеся, рассказывал приукрашенную подробностями историю падения Берга и Амалии, отчего трансформированные слухи на следующий день пошли гулять по Петербургу, но уже как похождения Антихриста. Дескать, оный Антихрист огнем изо рта сжег целый завод с рабочими и похитил для удовлетворения своих дьявольских страстей несколько абсолютно невинных девиц, отчего заплакали даже небеса. И имя этому Антихристу Иван Берг, только читаемое сзаду наперед — Греб Нави!

Одновременное появление в одном городе Антихриста и Люцифера взбудоражило религиозно-философскую общественность, откликнувшуюся на это созданием новой христианской религии. Для начала трое адептов (двое мужчин и одна женщина) стали жить вместе половой жизнью, сознательно путая эту жизнь с сакральным откровением.

Внезапно тараканьи шуршания приживалок прекратились и все устремились к окну. Старца Дормидонта, как лицо приближенное к вдове, пропустили в первый ряд. Сзади жарко дышали в шею очевидицы. Они все знали наперед, и, когда шевельнулись шторы, две привычно впали в транс и тихо заголосили. Когда же появился Сам, вдова стала ныть на одной ноте, не утруждая себя более сложным проявлением борьбы с нечистым.

С изумлением узнав в Люцифере голого по пояс министра внутренних дел, старец Дормидонт перекрестился и глубоко задумался. С одной стороны, вон оно как, а с другой — как же так? Налицо вторжение в частную жизнь государственного чиновника!

Ежели сейчас побежать в Люциферову квартиру и деликатно сказать министру всю правду, можно сушить сухари и готовиться в дальнюю дороженьку до Сибири, а то и далее.

Ежели оставить все как есть, то где гарантия, что сюда не придут подлые газетчики, все отснимут и запишут? А это чревато большим скандалом, чего Дормидонт, патриот государства российского, позволить никак не мог.

И Евграфий Петрович поступил просто, но, как всегда, очень эффективно. Он поднял свой знаменитый посох комлем кверху и стал крушить им вдовье оконце, отчего по всей улице пошел звон и грохот. Долетевшие до земли стекла только усилили вечерний звон, а донесшиеся снизу проклятия и свистки городовых очень оживили общую картину сатанинского шабаша.

Министр с ужасом увидел напротив и выше пустое окно, а в нем кучу старушечьих физиономий, осеняемых крестами и шамкающих пустыми ртами: «Люцифер! Люцифер!» Шторы мгновенно задернулись и более не открывались.

Когда разъяренная вдова с трудом выбралась из беснующейся толпы приживалок, старца Дормидонта и след простыл. Вместо него по лестнице, грохоча смазными сапогами, поднялись сатанинские посланцы в виде городовых и составили протокол «О нарушении общественной тишины вдовою Гермогеновой».

Попытки вдовы объяснить произошедшее происками нечистой силы натолкнулись на грубое духовное непонимание. Всем, кроме городовых, было ясно, что старец был совсем даже и не старец, а зловредный Люциферов слуга, присланный обесчестить вдову в глазах верующих и тем самым помочь дьяволу творить свое зло. Где ж это видано, чтобы из Сибири человек мог так быстро прийти в столицу? А известно, что старцы ходют по Руси ногами!

Старушка, первая высказавшая это здравое суждение, была обласкана и награждена вниманием пришедшей в себя вдовы. Когда волнения стихли, вторая высказала еще более здравую мысль: такой скандал только усилит внимание к Евпитимье Иудовне! Что назавтра и случилось.

А подлый Люциферов слуга, он же старец Дормидонт, неторопливо выйдя на улицу, враз отыскал своих орлов-филеров, проинструктировал насчет появления наблюдающих революционеров и пошел до дому, где его, попискивая, ждала будущая звезда канареечного пения.

Еще одной петербургской тайной стало меньше.

* * *

Получив от начальства неожиданное отпущение будущих грехов в виде отпуска, Путиловский сел в кабинете за стол и забеспокоился. Берг был направлен в интересное заведение, но до сих пор о нем ни слуха, ни духа. Прошло часов восемь, срок вполне достаточный, чтобы раздобыть и донести информацию. Может, туда заявился Гершуни и Берг, совсем неопытный и юный, ждет подходящего момента для его ареста?

И Путиловский, движимый чувством тревоги, взял служебную карету и покатил на Шпалерную помочь Бергу. В его распоряжении было три часа. В десять его ждали в «Англетере». Ничего хорошего от гостиничного свидания он сам не ждал. Такая у него была привычка: лучше потом обрадоваться неожиданному подарку судьбы, нежели разочаровываться в, казалось бы, стопроцентном деле.

Заведение на Шпалерной ему было хорошо знакомо из давнего судебного эпизода, по которому проходили пятеро купцов первой гильдии из Нижнего Новгорода. Завершив удачно покупку нескольких паровых мельниц, они решили спрыснуть это дело в ресторане. Спрыснули, и очень даже хорошо. Поехали к девушкам. Душа просила праздника и дождалась: полный разгром всего заведения и труп одного из купцов с множественными колотыми ранами. Вилкой.

Путиловский вел расследование, в котором ничего не было ясно: кто с кем спал, кто не спал, кто с кем что пил, дрался, целовался и мирился. Он по крупицам восстанавливал всю многоцветную картину ночи, причем уцелевшие купцы только мешали следствию, потому что каждый стремился выгородить других и брал всю вину на себя. Самопожертвование и самоуничижение достигало невероятных высот.

Иногда даже казалось, что они оговаривают себя с каким-то мазохистским удовольствием, лишь бы вдоволь накаяться, наплакаться и истребовать себе вечной сахалинской каторги. На меньшее никто не соглашался. Пользованные купцами девицы тоже мало чем помогли следствию, потому что в голом виде (ночь была сродни афинской) все купцы были как братья-близнецы — с бородами лопатой, животами, слоноподобными ступнями и прочими атрибутами ночной купеческой жизни.

Все разрешилось как нельзя лучше, если можно так сказать применительно к человеческой смерти. По требованию Путиловского провели добавочное вскрытие, призвали трех лучших патологоанатомов столицы (трое составляют кворум!) и выяснили: купец отправился в мир иной без посторонней помощи, вследствие небольшой и ранее не замеченной аневризмы головного мозга. А вилкой его кололи, чтобы не придуривался, вставал и освобождал место для очередной перемены: дамы меняли кавалеров.

К этому времени из Нижнего как раз кстати приехал безутешный, но внутренне ликующий наследник миллионного состояния. Всех лжеубийц, среди которых были два его дяди, выпустили из-под стражи и извинились.

По сему случаю наследник устроил великую тризну по покойному, на которой гуляли все: и дядья, и патологоанатомы, и девицы, и насильственно привлеченный Путиловский… На третий день печальная процессия в полном составе, включая девиц и двух патологоанатомов, убыла в Нижний Новгород. Путиловский спасся, в последнюю секунду уговорив проводника тайком открыть двери запечатанного вагона-салона, в котором посредине стоял чудовищной красоты полированный гроб с безвременно усопшим, а по стенам — ломящиеся от вин и закусок столы с посудой и хор плакальщиц из Александро-Невской лавры…

Дом был тот же, но хозяйка и девушки уже совсем иные. Навстречу гостю, радушно улыбаясь, выплыла мадам Серчикова. Но улыбка сползла с ее уст, когда Путиловский, отведя мадам подальше от чужих ушей, сухо и официально потребовал немедленно представить ему целым и невредимым служивого человека по фамилии Берг.

Мадам, испуганно семеня, провела Путиловского к себе в апартаменты, затем помчалась наверх, ворвалась в комнату Зизи и принялась самолично облачать голого как младенец Берга. Тот вначале дико сопротивлялся, но, услышав про приход начальства, полностью овладел своим непослушным телом и милостиво позволил Серчиковой одеть себя с ног до головы.

Маленькая голенькая Дарья-Зизи, чьи высокие груди наконец-то покорились отважному горновосходителю, печалилась в уютной постели. Берг сильно поднялся в ее глазах рассказами про убийц и террористов, которых он смело истреблял десятками и сотнями. И теперь, когда праздник только начался, его забирают… наверно, стрелять в этих негодяев! Боже, ему угрожает опасность! И Зизи бросилась Бергу на шею — прощаться навсегда. Что может быть отраднее для сердца настоящего мужчины?

Походкой закоренелого ловеласа Иван Карлович гордо прошествовал вниз по лестнице. Мадам опытной рукой направила его стопы в свои апартаменты, что Берг, иронично усмехнувшись, воспринял как очередную попытку соблазнения. Однако при виде спокойно сидящего за столом Путиловского весь хмель и гонор из головы Ивана Карловича как ветром сдуло.

Движением руки Путиловский отпустил мадам и ласково спросил Берга:

— Ну-с, какая информация?

И Берг, удивляясь себе, абсолютно спокойно, с достоинством настоящего мужчины сел за стол и вкратце изложил все, что успел узнать о Гершуни и времени его появления. Более того, его не мутило, голова приобрела ясность, речь — ранее не виданную логичность, а взор — твердость и мужество.

— Отлично! — подвел итог Путиловский и прозвонил брегетом. — Кстати, через час поезд на Гельсингфорс. Вы бы не хотели лично просмотреть пассажиров? Сегодня, я вижу, для вас удачный день.

— Да! — скромно обронил Берг. — Кое-что удалось!

* * *

Филеры, чтобы не простыть, каждые полчаса менялись местами: один уходил на лестницу этажом выше квартиры Жерар-Марон, а второй ходил по улице. Поэтому, когда Крафт прошел вначале в одну сторону, а через двадцать минут в другую, его не заметили как повторяющееся лицо и не сделали пометки: «Молодой блондин. 25 лет. Усы, рост выше среднего».

Ровно в назначенное время к подъезду подкатила карета, и Сипягин, прикрыв лицо воротником, скользнул внутрь. Лошади тут же рванули, и карета исчезла за поворотом.

Крафт, изображая из себя случайного зеваку, неторопливо двинулся в обратную сторону. Филеров он тоже не приметил, потому что они успели поменяться местами. Не знал он ничего и о только что произошедшей сцене: когда Сипягин вышел из квартиры, филер не успел подняться вверх по лестнице и совершенно автоматически встал перед своим главным начальником во фрунт, чем выдал себя с головой. Однако храбро сказал все, что ему велел говорить Медянников.

Взбешенный двумя чрезвычайно неприятными событиями — старушками в окне и слежкой, Сипягин чертом ринулся в карету, чтобы по приезду в министерство задать всем, а главное Ратаеву, такой нагоняй, что небо с овчинку покажется! Он им не мальчик, за которым нужен глаз да глаз!

Честно говоря, ничто не мешало Крафту в эти тридцать с небольшим секунд приблизиться к карете на прицельное расстояние, разрядить револьвер в крупную фигуру разъяренного министра и скрыться в темноте дворов. Револьвер лежал за пазухой, а стрелок он был изрядный.

Однако такая мысль даже не посетила его голову. Павел с юных лет был одержим идеей всемирного порядка и дисциплины: одни должны готовить оружие, вторые — исполнителя, а уж исполнитель должен принести себя и врага в жертву. Иначе все пойдет неправильным путем и сломается.

К тому же Крафт боялся боли и лишений и не мог себе даже представить собственное заключение в тюрьме. Тем более допросы, на которых его могли избить и поранить. Поэтому он отметил в голове время прибытия и убытия Сипягина, наличие посторонних на улице, освещение, состояние мостовой и присутствие дворников в соседних дворах.

После чего удалился в нанятую квартиру. Послезавтра должны были приехать Гершуни и Балмашев. Они обнашивали форму и готовили последнюю редакцию прощального письма ко всем здоровым российским силам. Сипягин будет здесь на следующий день после приезда Балмашева, но в такой день он приезжает утром, потому что в два часа обязательное присутствие на заседании кабинета министров.

По дороге домой Крафт купил в продуктовой лавке фунт изюму и пряники. Он обожал сладенькое и все время что-то жевал. Завтра свободный день и можно будет сходить в иллюзион. Кроме оружия, ему еще очень нравились туманные картины, которым Крафт предвещал большое будущее. Он даже мечтал стать оператором, носить везде деревянный ящик на трехногом штативе и крутить ручку, припав глазом к окуляру.

Райская жизнь! После победы революции он обязательно этим займется.

* * *

Путиловский быстро довез Берга до вокзала. По пути поручик сладко спал, положив голову на плечо начальника.

«Устал, бедолага», — ласково подумал Путиловский, но по прибытии на вокзал спящего не пожалел, безжалостно разбудил и выгнал на холод, пожелав счастливой охоты.

Войдя внутрь Финляндского вокзала, Берг потянулся всем телом, откровенно зевнул и осмотрелся с видом светского льва на балу для дебютанток.

Старший филер под видом носильщика подошел к нему и тихо сообщил, что подозреваемых супругов Бибергаль пока никто не наблюдал, но основной поток пассажиров на поезд еще не проходил. Этого было достаточно, чтобы успокоиться и пройтись гоголем по главной зале.

Прохаживаясь с независимым видом, Берг с радостью отметил совсем иную реакцию на себя самое. До сегодняшнего дня девицы и молодые дамочки не сильно отягощали себя рассматриванием совсем не дурной фигуры поручика, чем огорчали его до печальности. А сейчас все перевернулось! Две или даже три просто в упор обозрели его как диковинное животное с ног до головы, а еще одна призывно улыбнулась и состроила классические глазки — в угол, на нос, на предмет! Это указывало на революционную перемену участи в отношениях с женщинами.

Пройдя в буфет и отметив сегодняшний любовный успех большой рюмкой водки и волованом с икрой, Берг ожил окончательно и приступил к заключительной фазе операции — поимке подлого Генриха. То, что Генрих и Амалия не пройдут мимо, было аксиомой, то есть не требовало доказательств, и поэтому Берг занял самую удобную выжидательную позицию у дверей, выходящих на перрон. Туда, как горная речка в ущелье, стекался весь пока еще редкий поток пассажиров.

Для маскировки Иван Карлович вставил в глаз монокль, отчего его лицо приобрело чрезвычайно скептическое выражение. Этот маневр придумали они вдвоем с Медянниковым, ища минимальные средства коренного преображения рядовой Берговой внешности. Мать родная и та прошла бы мимо Ванечки, не признав его в насмешливом господинчике.

Монокль позволил ему беспардонно рассматривать подходящие пары. На одиноких мужчин Берг не обращал никакого внимания. Рюмка водки приятно согрела внутренности и придала мыслям решительность в достижении намеченной цели.

Хорошо известно, что сильное желание способно реализовываться гораздо чаще, нежели слабое. А Бергу так хотелось вернуть свой любимый, до царапинок знакомый револьвер! Не говоря о том, что еще более сильно ему хотелось холодно взглянуть в глаза обманщицы.

Опознание затруднял тот факт, что многие дамы носили чрезвычайно плотные вуали, так что приходилось вглядываться, а проклятый монокль только смазывал всю картину. Но его величество случай на стороне сильных: не прошло и пары минут, как сердце Берга внезапно дало сбой. В нескольких шагах от него стояла Амалия!

Берг даже зажмурился на секунду, но когда открыл глаза, все сомнения исчезли, как воск пред лицом огня. Амалия прятала свои рыбьи глазки за практически непрозрачной вуалью, однако челюсть Берг признал безошибочно. Рядом с ней вился ужом плотный господин с чрезвычайно противным лицом, по-видимому тот самый кузен Генрих.

Берг глубоко вздохнул, приводя спертое дыхание в норму, и двинулся навстречу судьбе. По дороге он прошел сквозь нескольких пассажиров, сметая все и всех, не ощущая толчков и не слыша оскорбительных намеков в свой адрес. Лицо его застыло в презрительной гримасе и должно было внушать ужас.

Приблизившись к Амалии, стоявшей боком к траектории Бергова движения, Иван Карлович быстрым и изящным движением руки сдернул вуаль вместе со шляпкой и париком с головы аферистки, пустившей по миру своих бедных муттер и фатера. И застыл, как жена Лота, обращенная в соляной столп… Это была не Амалия!!

То есть челюсть была точь-в-точь как у Амалии, но выше все было иным, еще более гнусным, нежели у аферистки. Все здание будущей достойной мужской жизни, выстроенное Бергом за прошедший день, рухнуло в мгновение. Он увидел себя со стороны: жалкий, одинокий, трусливый, глупый, полупьяный субъект с замашками парвеню и фатовским моноклем… Так ему и надо!

Истошный вопль скальпированной лысеющей дамы огласил своды величественного зала. Все взгляды пассажиров и провожающих внезапно обратились на Берга. Он стоял, понурив голову, а вокруг него плясал, багровея от злости, плотный господин с противным лицом и визжал не менее противным голосом на весь вокзал:

— Что вы себе позволяете, милостивый государь?! Щенок! Молокосос! Да я вас! Жандарм! Полиция! Грабят!

Уже бежали со всех сторон, придерживая сабли, дежурные городовые. Уже вокруг скандала собралась толпа сочувствующих и галдящих зевак, уже чьи-то две услужливые руки вцепились в воротник и рукав пальто Берга… Весь вид страдальца только убеждал окружающих в правоте противного господина, продолжавшего позорить без пяти минут отставного поручика:

— Да он пьян! Подлец! Негодяй! Держите меня, я убью его!

Теперь уже четыре руки крепко держали несчастного, так что он даже не мог выдернуть револьвер и застрелиться, чтобы кровью смыть позор. Монокль вылетел из глаза, упал на пол и превратился под ногой зеваки справа в стеклянное крошево.

Подняв взор к небу, Берг готов был взмолиться, чтобы только пропало это дьявольское наваждение, но краем глаза заметил изумленное лицо, чье выражение резко контрастировало с окружающим Берга общественным презрением. Он с трудом (проклятый воротник!) поворотил голову — то была Амалия безо всякой вуали! Она стремительно уходила в дверь, ведущую к поезду.

Спокойствие снизошло на Бергову душу, он вновь превратился в настоящего хладнокровного мужчину, способного просчитывать ходы своих противников на несколько шагов вперед. А превратившись, он начал активно действовать соответствующим образом.

Первый короткий удар левой коленкой он нанес в пах беснующегося противного господина, отчего в вокзале стало удивительно тихо. Затем одним движением правого локтя Берг отворил в носу левого зеваки кровяной фонтанчик, после чего тот потерял всякий интерес к руке Берга и занялся исследованием внезапно открывшегося месторождения теплой красной жидкости.

Освободив таким образом половину туловища, Иван Карлович резво развернулся на сто восемьдесят градусов, оказался в тылу правого зеваки и локтем все той же беспощадной руки резко ударил его в затылок. Зевака ткнулся носом в опилки, застилавшие пол вокзала, и стал к ним тщетно принюхиваться.

Такие решительные действия вызвали обратную реакцию толпы: все в страхе отпрянули от беспощадного бойца, тем самым открыв путь к выходной двери. И Берг им хладнокровно воспользовался!

Несколькими прыжками, сделавшими бы честь самому прыгучему кенгуру, он покрыл расстояние до двери и выскочил на перрон. Впереди он увидел знакомую до боли в сердце спину. Рядом с ней семенил какой-то коротышка, в руках у него был черный чемодан.

— Стоять! — громовым голосом прокричал Берг.

Но парочка, чуть присев от ужаса, только ускорила свой бег, прикрываясь плотным слоем пассажиров.

Тогда Берг выхватил револьвер и выстрелил в воздух. Дикая паника охватила перрон, люди стали прыгать на рельсы и бежать по шпалам. Коротышка остановился, обернулся, и лицо его исказилось гримасой отчаяния. Он сунул руку в карман, неуклюже достал оттуда любимый револьвер Берга и, судя по движениям, стал пытаться лишить Берга жизни из его же собственного револьвера!

Такого позора не перенес бы никто, тем более кадровый военный. Берг ловко уклонился, ушел под правую руку коротышки и выбил так и не сработавшее оружие из рук преступника. От неожиданного удара Генрих свалился на перрон и снизу жалобно смотрел на Берга.

Амалия, решившая, что возлюбленного убили, подскочила к Генриху, упала рядом с ним на колени и обняла за голову. Кстати, лицо у Генриха действительно оказалось прыщавым. Берг стоял над ними, а снизу доносился злой хрип Амалии, обращенный к нему:

— Подлец! Подлец!

Но это оскорбление Берг перенес с холодной усмешкой. Переступив через поверженного Генриха, он спокойно поднял свой старый добрый револьвер, повернулся к набежавшим городовым и, указывая на поверженную криминальную парочку, произнес давно заготовленную фразу:

— Взять их!

Глава 8 Свидание с информатором

о назначенного свидания оставалось минут двадцать, и Путиловский, отпустив служебный экипаж на Невском, неторопливо пошел пешком по Большой Морской. Ярко горели желтые электрические светильники, освещая ряды модных магазинов. Он остановился у ювелирного Фаберже полюбоваться на пасхальные яйца, уже сейчас выставленные к продаже.

Самые большие и великолепные были ему явно не по карману. Однако одно поменьше привлекло внимание Путиловского. Шесть лепестков драгоценной темно-синей эмали были украшены множеством маленьких золотых звездочек, в центре каждой сверкали разноцветными огнями крохотные прозрачные бриллиантики. Лепестки были полураскрыты, показывая темно-вишневую внутренность яйца, где в изящной колыбели из синей бирюзы светился золотой младенец, будущий Спаситель.

Повинуясь внутреннему импульсу, Путиловский зашел в еще открытый магазин и справился о цене. Потом подумал секунду, достал чековую книжку и выписал чек на петербургский филиал банка «Лионский кредит», где хранился его выигрыш. Яйцо уложили в синий сафьяновый футляр, отделанный изнутри черным бархатом. На черном фоне со сложенными лепестками оно казалось настоящим яйцом невиданной синей птицы, птицы счастья. Футляр обернули шелковой китайской бумагой и прихотливо украсили ленточкой.

Путиловский сунул его во внутренний карман своего любимого английского пальто и вышел из магазина, облегчив свой счет более чем на шестьсот рублей. Но сожаления не испытал.

В номере гостиницы его ждали. Как только он вошел, предварительно церемонно постучавшись и испросив разрешения, навстречу ему из кресла поднялась Мириам, одетая в темно-оливковое вечернее платье, что было на ней в балете. Намек был ясен: вечер продолжается с того памятного, резко оборванного момента.

Две корзины с цветами украшали гостиную: в одной белели, источая дурманящий аромат, лилии; во второй контрастом чернели темно-красные розы.

— Сейчас подадут ужин. Мириам села в кресло, приглашая Путиловского последовать ее примеру. — Скажите, кто стрелял в Победоносцева? Русский или еврей?

— Вам это важно? — удивился Путиловский. — Какая разница, перед законом все равны!

— Если стрелял русский, это плохо. Если еврей — плохо вдвойне, потому что будет плохо и всем евреям. А русским ни в том, ни в другом случае ничего не будет.

— Блестящая логика! — опять подивился Путиловский. — А если бы убили кого-нибудь, что хуже: убили русского или еврея?

— У мертвого нет национальности. Там, куда он попадает, никто на национальность не смотрит! — Видно было, что на эти вопросы Мириам для себя давно нашла ответ. — Национальность есть только у живого преступника.

— Тогда наполовину можете успокоиться. Это русский. Лаговский Николай. Земской статистик. Одиночка. Кстати, очень верующий человек. Первое, что потребовал, — Евангелие и священника.

Мириам закурила папироску.

— Сейчас подадут ужин. Кто его поймал?

— Мой подчиненный.

— А вы где были? Расскажите.

— Рядом…

Путиловский замолк, вновь переживая случившееся, когда секунды становятся ощутимо длинными и все чувства обостряются так резко, что потом от этого подступает тошнота. Как в детстве, когда перекачаешься на качелях.

Они обсуждали эту проблему с Франком, и тот сказал, что в момент опасности в кровь выбрасывается адреналин. А потом, когда все проходит, количество адреналина уже не соответствует реалии, на что организм и реагирует тошнотой. Точно так же, как в случае избытка спиртного, не соответствующего моменту, — тошнит, и ничего тут не попишешь! Поэтому, сделал неожиданный вывод Франк, нужно сразу выпивать больше, нежели того требует обстановка, то есть быстро переходить границу дозволенного. И все будет в порядке. Сказанное было тут же подтверждено экспериментально, отчего ужин, замышлявшийся Путиловским как простой холостяцкий, перешел в попойку, из которой вышли дня через два с потерями, но безо всякой тошноты.

Он пытался за что-то зацепиться в своих воспоминаниях, но все было очень просто.

— Я выстрелил ему по ногам и промахнулся. Но меня подстраховали — и все.

— А как вы узнали, что это тот самый террорист? Он сразу начал стрелять?

— Нет. Очень просто: минут за десять до акта он все свои деньги отдал нищенкам. Те стали благодарить, целовать руки.

— Ну и что? Я тоже часто даю нищим!

— А последнее вы отдавали?

— Нет.

— А он отдал все, и много! И это сразу вызвало интерес. Дальше — просто.

В дверь деликатно постучали и вкатили тележку с ужином.

— Его убьют? — спросила Мириам.

— За что? За стрельбу по окнам? Дал работу стекольщикам! К тому же он признан невменяемым. Будут лечить. У нас милостивое государство.

— А что вы сделаете с Юлией?

— Фу-у, — выдохнул Путиловский. — Ничего. Она тоже сумасшедшая, как и Григорьев. Лечить.

Но это уже ваше, семейное… У вас в семье все такие?

— Какие?

— Сумасшедшие!

— Нет. Только две: Юлия и я. Но я стрелять ни в кого не буду.

— Верю, вы убиваете просто взглядом! — ответил Путиловский. — Знаете, ведь я голоден. Вот прямо сейчас понял, что сегодня не обедал!

— Тогда прошу к столу.

И они мирно перешли к накрытому столу, точно специально собрались сегодня вечером плотно поужинать, и только.

Впрочем, ужин плотным назвать было нельзя: рыба в белом соусе, артишоки, паштет из гусиной печенки с мягкими орехами и бутылка вина. Путиловский взглянул на этикетку:

— О, «Лакрима кристи»! Слезы Христа. Это ведь некошерное?

— Сегодня можно.

— Его делают в монастыре у подножия Везувия. Я там был.

— Один?

— Нет.

Путиловский вдохнул аромат вина, он был таким же, как и в подвалах монастыря, куда они с Анной зашли остыть от полуденного зноя. Вино подавали прохладным, в больших ретортах, а на закуску — солоноватые пластинки овечьего сыра на доске оливкового дерева…

Мириам вернула его на землю, поняв причину внезапного молчания гостя:

— Пьеро, я ведь ревную!

— Nunc est bibendum! — спрятался за латынь Путиловский. — Теперь пируем, как сказал Гораций в честь победы императора Августа над объединенным флотом Антония и Клеопатры.

Поскольку все пошло по годами накатанным рельсам ужина на двоих, стало легче и свободнее.

Они говорили об общих знакомых, о балете, о петербургских нравах. Мириам рассказала несколько польско-еврейских анекдотов, чем немало повеселила Путиловского: анекдоты были рассказаны мастерски, с неподвижным лицом и настоящим местечковым акцентом, который, по всей видимости, вначале был родным для Мириам.

О себе она не рассказывала, на безмятежный вопрос Путиловского о семье ответила коротко, что детей у них нет, и тут же переменила тему. И вообще, она тяготела к проблемам фундаментальным, основополагающим, вопросам бытия и жизни. Тогда она мгновенно становилась серьезной и начинала говорить лаконично и точно, словно чеканя каждую фразу.

— Из вас получился бы отличный лектор! — искренне сказал Путиловский.

Комплимент порадовал Мириам:

— Спасибо! Я мечтала об академической карьере. Даже прослушала курс химии у мадам Склодовской-Кюри в Сорбонне. Но я больше философ. Мне нравится думать о жизни.

— Тогда вперед! Займитесь философией. Это редкий дар, особенно у женщин.

— Мне нечего сказать людям, в отличие от моего братца. Пьеро, я хочу выпить за вас, — она приподняла бокал и с тайным смыслом посмотрела Путиловскому в глаза.

Взгляд был долгим и печальным, точно она собиралась оплакивать его судьбу. Путиловский постарался ответить тем же, но не получилось. Слишком живая и красивая женщина сидела напротив него.

— Сейчас принесут кофе, — прервала томительную паузу Мириам и выпила до дна.

Кофе пили, утопая в креслах.

— Что вы сделаете с Григорьевым? — Видно было, что судьба возможного родственника не сильно волновала Мириам.

— Пока ничего. Как поведет себя. Если будет сотрудничать, все останется по-старому. Будет хитрить, вести двойную игру — пожалеет. Я еще могу понять вашу Юлию — часто встречающийся тип женщины, не приемлет любви без игры в смерть. А Григорьев дал воинскую клятву в верности престолу. И должен играть по правилам!

— А вы давали клятву государю?

— Я присягал закону и верен лишь ему…

— …и по моей просьбе нарушили свою клятву! — Мириам явно испытывала Путиловского.

— Вы не понимаете смысла тайной полиции. Она должна знать. Я знаю — и я вооружен. Лесной пожар можно остановить только в зародыше. Я все знаю про вашу Юлию, и она это знает. И уже ничего сделать не сможет. Если мы ее арестуем за намерение, на ее место придет другой, мне неизвестный. Если она останется на свободе — ее место уже никто не займет. И все.

— А если вспыхнет много-много пожаров? Чем вы будете гасить? Кровью?

Путиловский замолчал. Он тоже задавал себе этот вопрос. И не находил ответа.

— Я часто думаю о таком развитии событий. Есть способ тушения разгоревшегося пожара.

— Водой?

— Нет. Никакой воды не хватит. Большой пожар тушат встречным пожаром. Когда они встречаются, полчаса геенны огненной — и все.

— Выгоревший дотла лес? Смотрите, — для доказательства Мириам устроила маленький мгновенный пожар в пепельнице. Оба как зачарованные следили за лепестками пламени. — Пусто. Пепел.

— Ничего страшного. Лес не пепельница, через двадцать лет возродится. В Америке растет сосна, у которой шишки открываются только при лесном пожаре.

— И России тоже нужен огонь?

— Не исключено.

— А у вас в роду были сумасшедшие?

— Я один такой.

В номере стало покойно и хорошо. Была пройдена внешне незаметная граница, за которой простиралась неведомая, но притягивающая к себе пустыня страсти. И оба стояли на краю, вглядываясь в нависшую над этой безбрежной пустыней грозовую черноту.

— Тогда мы с вами пара безумцев. — Мириам встала и направилась к двери в спальню. — Захватите корзину с фруктами…

* * *

Уже на третий день Балмашев понял, как ему безумно нравится офицерская форма.

Каждое утро после холодного бодрящего душа он доставал ее из гостиничного шкафа, любовно поглаживая спинку мундира. Вначале надевалось тонкое белоснежное белье, затем бриджи со складками, точно бритвенные лезвия. Бриджи держались на широких гигиенических подтяжках, приятно лежащих на плечах и делающих еще юношескую фигуру Степы почти мужской.

Далее следовал ритуал бритья швейцарской опасной бритвой. Усики Балмашев решил сделать гвардейские, с чуть загнутыми острыми концами. Это, в свою очередь, потребовало приобретения сладко пахнущего фиксатуара и наусников, надеваемых на ночь.

Порошок всыпался в никелированную мыльницу и взбивался кисточкой из барсучьего волоса до невесомой белоснежной пены. Степан сжимал губы, покрывал лицо сплошным толстым пенным слоем, а потом разжимал — и внутри белой пены раскрывался розовый цветок. Это забавляло его каждое утро. Подправленная на широком кожаном ремне бритва плавно скользила по щекам, изнутри подпертым языком.

По линии отца Балмашев унаследовал глубокие залысины, но они не портили внешности, а придавали ему чрезвычайно романтический вид. Всякий, кто встречал на улицах Виипури молоденького, стройного офицера со свежей кожей и молодцеватыми усиками, чувствовал и думал одно и тоже: «Ну что за прелесть этот поручик!»

После бритья он накладывал на лицо горячую паровую салфетку и потом освежал его дорогим английским одеколоном с невыразимо приятным запахом свежескошенной травы.

Выйдя из ванной комнаты, Балмашев прежде всего надевал сапоги, на ночь заботливо напяленные на растяжки. Коридорный доводил мягкий хром до умопомрачительного блеска, но без шикарной дешевизны. Сапоги блестели чуть матово, видна была фактура мягкой кожи отличной выделки.

Портной действительно был вне всяких похвал, и Степин мундир сделал бы честь любому гвардейскому полку. Он подчеркивал тонкую, почти девичью талию, но плечи делал несколько шире существовавших, а уж грудь благодаря подложенному конскому волосу была почти богатырской.

Когда все это великолепие отражалось в высоком трюмо, совершенно еретическая мысль посещала голову лже-поручика: «А не пойти ли действительно в армию?» И требовались большие усилия, чтобы ее отогнать.

Даже Гершуни, глядя на браво вышагивающего офицера, испытывал большое удовлетворение:

— Нет, вы только посмотрите, совсем как настоящий! Ни одна собака не отличит!

И действительно, все встреченные офицеры, коим честь Балмашев лихо отдавал первым, и нижние чины, старательно козырявшие шагов за десять, — никто не подозревал, что военный липовый.

Иногда Балмашев не то чтобы забывал, для чего носит эту форму (это он всегда помнил), — просто ему казалось, что жизнь переменилась и он в этой иной, перемененной жизни живет совсем по-другому. Но тут его взгляд натыкался на Гершуни, и все становилось на свои места. Крафта после случая с собакой он избегал, тем более что через три дня Крафт уехал в Петербург составлять расписание передвижений Сипягина.

Сегодня ночью через Выборг шел поезд из Гельсингфорса, на котором они должны прибыть в Петербург. Гершуни с утра ходил следом за Балмашевым и говорил, не останавливаясь ни на минуту, так что к вечеру у Балмашева разболелась голова и он лег подремать. Тут даже Гершуни вспомнил, кто должен стрелять, и отстал от него.

Степан снял один лишь мундир и прямо в бриджах лег на постель, упершись сапогами в спинку кровати. Именно так, по его мнению, отдыхают офицеры, готовые в любую минуту приступить к выполнению долга. По сути дела, он тоже офицер, но офицер революции!

Успокоенный таким определением собственной функции, он задремал и, как это бывает даже в случае короткой дремоты, увидел сон.

Одетый в полную форму, с саблей на боку, он идет по совершенно пустому Невскому. Причем посреди мостовой, поскольку движения никакого. Вдалеке он видит маленькую фигуру, тоже идущую точно посередине, но навстречу ему. И он как будто знает этого человека, даже не видя его лица. И человек знает его.

Они сближаются, замедляя шаг, пока не останавливаются в нескольких метрах друг от друга, жадно вглядываясь в лица. Балмашев отчетливо видит военного человека, одетого в полную генеральскую форму. Еще один шаг навстречу — и возглас изумления застревает в груди Балмашева. Это его отец! Они сжимают друг друга в крепких объятиях, и соленые слезы текут по лицу сына…

В дверь постучали. Вошел Гершуни.

— Пора, — коротко сказал он и вышел за своими вещами.

Степан встал с кровати, потрогал лицо — оно было мокрым от слез. Он зашел в ванную комнату и обмылся холодной водой. Потом тщательно оделся, уже не смотрясь в зеркало.

В последнюю минуту, надевая портупею, он, чуть лукавя перед самим собой, сделал вид, что не заметил сабли, висящей рядом. И закрыл дверь шкафа, оставив саблю в номере.

Вдруг это станет непреодолимым препятствием в предстоящем деле? И все исчезнет, как дурной сон. Он вернется в свой родной Архангельск, и они вдвоем поплывут с рыбаками ставить сети на осеннюю икряную семгу. До осени ведь еще так далеко, все может измениться…

* * *

Путиловский открыл глаза и не понял, где он. Вокруг было темно, как… словом, как в англо-бурской войне при вступлении в ночной бой чернокожих и скудно экипированных частей британской армии. Только в отличие от войны, вокруг царила полная тишина и в его объятиях покоилось чье-то горячее тело. Он потрогал целенаправленнее — тело однозначно было женским.

«С кем я?» — задал себе типично мужской вопрос Путиловский и через несколько секунд вспомнил все.

Когда он вслед за Мириам с корзиной фруктов в руках подошел к двери спальни, она остановила его движением руки:

— Я жду вас через две минуты! — и исчезла во мраке спальни.

Он вернулся к креслу — в бокале еще краснело «Лакрима кристи». Навряд ли Мириам оставит его одного, из спальни нет второго выхода, кроме как в ванную.

Но надо быть готовым ко всему, даже к тому, что сейчас щелкнет замок и извиняющийся женский голос из-за двери попросит его не обижаться и остаться всего лишь друзьями до конца дней. Такие случаи очень редко, но бывали.

Он просидел немного дольше, чем от него требовалось. И когда тронул дверь — она оказалась не закрытой, — то почти поверил в предстоящее, отчего сердце стало стучать гулко, но реже. В спальне было темно, но полоса света из двери позволяла разглядеть темную громаду кровати и столик. Путиловский поставил фрукты на столик.

— Пожалуйста, закройте дверь.

Донесшийся с кровати голос был чуть испуганным.

Путиловский послушно затворил дверь, отчего стало совсем темно. На ощупь он разделся до нательного креста и остановился, потеряв во время снятия брюк ориентацию в спальном пространстве.

— Мириам! — окликнул он темноту и в ответ услышал совсем жалобное:

— Я здесь.

Чувство нежности при звуках испуганного голоса вытеснило напрочь всю обиду прошлого свидания. Он больно ударился бедром о резной край кровати и шепотом выругался.

— Что случилось? — Голос стал еще испуганнее.

Путиловский рассмеялся:

— Ничего страшного, зацепил кровать.

— Извините, — прозвучал из темноты короткий ответный смешок.

Он нащупал край одеяла и лег на прохладную простыню. Все, он у цели. Совсем рядом раздался сочувственный голос:

— Не ушиблись?

— Нет.

— Тогда поцелуйте меня, — попросил тот же голос.

Он повиновался. Вкус этих губ он помнил с прошлого свидания, поэтому прильнул к ним, как к старым знакомым. Абсолютная темнота позволила двум слепым полностью отдаться процессу познания руками и губами чужого, но влекущего тела. Они быстро прошли пройденное и стали нежно, но настойчиво изучать друг друга на ощупь далее, пока страсть не стала такой обжигающей, что они уже не могли сопротивляться зову жаждущих любви тел…

Дорвавшись друг до друга, они испытали такую пронзительную и сильную гармонию, что бросились с обрыва в пропасть одновременно, уже не сдерживаясь ни в крике, ни в проникновении друг в друга… и так до полной слабости и последующего глубокого беспамятства двух неразлучных тел.

Все это всплыло со дна сознания, и Путиловский блаженно вздохнул — предчувствие счастья его не обмануло.

Мириам проснулась вслед за ним и, видимо, в первые секунды тоже ничего не могла понять. А потом припала к нему и стала покрывать его лицо, шею и плечи короткими сухими поцелуями, стараясь не оставить без ласки ни одного местечка.

Если же она что-то пропускала, то в приступе раскаяния возвращалась туда и одаривала обиженное место в десятикратном размере. В этом обряде было что-то древнее и магическое. Они быстро привыкли к темноте и теперь уже безошибочно находили самые нежные и чувствительные места, благодарно отзывавшиеся на ласку.

Ее обидело то, что он обделяет вниманием ее соски, твердые, как недозревшие ягоды малины. Павел понял это по тому, что именно эта нежная часть ее тела как бы случайно постоянно оказывалась у его губ. Но ничего случайного в этом мире не бывает, поэтому, притворившись, что не понимает ее желания, он нарочно несколько раз промахивался, пока не почувствовал, что терпение Мириам на исходе.

И когда тяжелая упругая грудь в очередной раз маятником скользнула по его лицу, он мягким движением губ поймал эту малинку и чуть прикусил, чтобы не дать ей уйти. Короткий сладостный стон был ответом. Покусывая и собирая поочередно эти две ягоды, он неожиданно быстро вновь довел себя и ее до невозможности более быть вне друг друга. И вновь они упали в теперь уже до дна знакомую пропасть…

Полная темнота смазала все ориентиры. Путиловский потерял счет времени и падениям. Казалось, что его силы уже полностью на исходе. Но проходило время, и оказывалось, что это не совсем так или даже совсем не так.

Очнувшись от сна в последний раз, он почувствовал на своем лице слезы — это плакала Мириам. Поцелуями он осушил ее глаза.

— Что случилось?

— Мне страшно… — прошептала она ему в ухо, точно кто-то мог подслушать их тайный разговор.

— Я с тобой.

— Мне и за тебя страшно.

Он рассмеялся:

— Я могу за себя постоять! И за тебя тоже.

— Нет, милый… Бывают такие времена, что человек ничего не может сделать. Ни себя спасти, ни близких, ни мир… никого… Я боюсь, что близки такие времена. — Помолчав, она добавила: — Впрочем, не обращай внимания. Это наши еврейские страхи. Все время нас гонят, гонят, вот мы и помним все. И всего боимся. На всякий случай. Так что не бери до головы, как говорила моя бабушка. Давай вставать. Ты должен теперь отдохнуть дома, муж мой… а то мы с тобой залюбим друг друга до смерти.

Никто и никогда не называл Путиловского такими простыми библейскими словами «муж мой», поэтому у него перехватило дыхание, и с нежностью, которой в себе ранее не замечал, он стал касаться губами ее лица. Потом приник к ее уху и тихо прошептал:

— Скажи мне это еще раз…

И услышал в ответ ласковое и покорное:

— Да, муж мой… я люблю тебя.

И был включен свет. Мириам ходила по спальне, теперь уже совершенно не стесняясь своей наготы.

Путиловский разглядывал ее, как Пигмалион Галатею, чью фигуру он познал на ощупь, и вот она ожила и оказалась даже лучше, нежели он ее ощущал с закрытыми глазами в полной темноте. Длинные, чуть волнистые от природы темные волосы струились по телу, подчеркивая белизну кожи. Страсть была утолена, и осталось только незамутненное ею любование совершенством женщины, созданной для продолжения рода.

— В левом кармане пальто сверток. Принеси его сюда, пожалуйста, — попросил Путиловский.

Она спокойно вышла обнаженной в гостиную и вновь вошла со свертком, присела рядом на кровать. Путиловский развязал ленточку, достал футляр.

— Это тебе.

Мириам взяла в руки футляр и, прежде чем открыть его, уставшими губами благодарно поцеловала Путиловского. Открыла футляр и ахнула: бриллианты в центрах шестиконечных золотых звездочек брызнули во все стороны цветными огоньками.

— Какая прелесть… — прошептала она и снова поцеловала Путиловского.

— Оно открывается.

Путиловский достал драгоценность из углубления и раскрыл темно-синие лепестки. Мириам взяла яйцо в руки и вгляделась в золотую фигурку младенца.

— Оно мое…

— Я сказал — это тебе!

— Оно мое, — повторила Мириам и тихо заплакала.

Она придала этому подарку совсем иное, скрытое от Путиловского значение. Но он деликатно не стал расспрашивать, понимая, что Мириам сама расскажет. Если захочет.

— Извини, что драгоценность христианская.

— Ничего. — Мириам вытерла слезы, полюбовалась младенцем и спрятала яйцо в футляр. — Я переживу. В конце концов, его мать тоже была еврейкой.

— Я приду завтра вечером? — вопросительно сказал Путиловский.

— Конечно, муж мой. Я буду ждать тебя. А теперь иди. Да хранит тебя единый Бог, Бог Израиля.

Глава 9 Исполнение приговора

Недостача сабли обнаружилась уже на вокзале, у буфетной стойки, куда подошли но русскому обычаю выпить на посошок.

Хватанув большую стопку водки со льда, Гершуни крякнул и впился крепкими острыми зубами в бутерброд с холодной телятиной. Тут у него вылупились глаза, но не от водки, а от того, что увидел.

— Степан! — прошипел он зло и тихо. — Где ваша сабля?!

Похолодевший от ужаса быть разоблаченным, Балмашев растерянно посмотрел на портупею, хотя прекрасно знал, что там увидит.

— Бы… была… — пробормотал он и покраснел, точно гимназист, уличенный во лжи.

— Вы оставили ее в гостинице, болван! — Гершуни не стеснялся в выражениях. — Ну что мне с вами делать? До поезда четверть часа!

— Я сейчас! На извозчике туда и обратно! Я успею, честное слово, успею!

— Да, — съязвил Гершуни, — настоящее офицерское слово!

Балмашев засуетился, надевая перчатки и фуражку. Выпивавший неподалеку купчик поднял голову, прислушиваясь к разговору.

— Стойте! — осадил его Гершуни. — Возвращаться не к добру. Утром купим в магазине. Тьфу! Не хватало еще, чтобы все не заладилось! Ну куда вы смотрели, раззява?

И заказал по второй, чтобы хоть водкой сгладить чувство злобы на интеллигентного мальчика, подавшегося в революционеры.

— Мы купим! Мы купим! Я знаю магазин у Финляндского, торгует военным снаряжением. Он там специально для Михайловской артиллерийской академии. И для медиков. Очень хороший магазин. Там обязательно продают сабли! Я заплачу, у меня есть деньги! — Степан оправдывался что было сил, лишь бы его не заподозрили в злом умысле избежать своей и чей-то иной смерти.

Вторая стопка подействовала, и Гершуни смягчился:

— Вот только не надо суетиться. Это еще не главное, саблю достать… Не промахнетесь?

В Балмашеве оборвалась последняя тайная надежда на то, что все это окажется дурным спектаклем. Он вспомнил мертвую собачку с карими добрыми глазами. Вот и с ним будет так же. Горло, как при стрельбе в лесу, свела судорога.

— Не промахнусь, — твердо сказал он и опрокинул в рот содержимое стопки.

Купчик успокоился и поднял рюмку, приветствуя товарищей по счастью. Зазвонил вокзальный колокол.

— Пора, — буднично проронил Гершуни. — Вперед, поручик без войска! Если спросят — сабля в багаже. Все будет прекрасно!

Почему-то совсем не спалось — видимо, гостиничные сны в промежутках между любовным бодрствованием были очень глубокими и освежающими. Голова стала ясной. Путиловский заварил себе кофе и разложил на рабочем столе фотографии Сипягина, Победоносцева, Клейгельса и Гершуни. С чего начать?

Сипягин устроил в Департаменте тихий скандал, и вопрос о прямой охране квартиры Софи Жерар-Марон отпадает сам собой. Будет ли повторная атака на Победоносцева? Если и будет, то только на похоронах. Но чьих? Клейгельса или Сипягина. Значит, задача номер один — не допустить никаких похорон!

Фотографии Клейгельса и Сипягина легли рядом, точно карты в зловещем пасьянсе. Сил маловато. Кого охранять в первую очередь?

Тут дверь чуть скрипнула, приоткрылась, и с начальственной инспекцией важно вошел Макс. Двумя прыжками он легко взлетел вначале на ручку кресла, а потом и на стол. На столе у него было любимое место — прямо в кругу света от настольной лампы с зеленым абажуром. Но сейчас там лежали две фотографии. Путиловский загадал: кот обозначит чью-либо фотографию. И пусть этот выбор станет выбором судьбы.

Вначале Макс обнюхал Клейгельса. Пахло химикалиями. Потом понюхал Сипягина. Тоже пахло, но заметно сильнее. Подумал и лапой стал скрести по фотографии министра внутренних дел, пытаясь закопать не понравившийся кусок бумаги. Отлично, пусть будет Сипягин. Хотя его охраняют не в пример строже градоначальника.

Путиловский взял чистый лист бумаги, пронумеровал десять пунктов и сразу вписал первый: поставить постоянную конспиративную охрану у квартиры Софи Жерар-Марон.

* * *

Поездка прошла нормально, Крафт встретил, как и условливались, на вокзале. Мимо вокзальных филеров, возможно имевших фотографии Гершуни и Крафта, прошли незаметно благодаря форме Балмашева. Два штатских «штафирки» в компании красавчика-адъютанта являли собой типичную картину чуть загулявшей мужской компании.

Магазин открывался в десять, поэтому к началу амурного визита Сипягина не успевали. Но выход последнего был обычно в двенадцать, после чего он ехал в Мариинский дворец готовиться к заседанию Совета министров. Так что время было.

Надев саблю, Балмашев окончательно распростился с мыслью о том, что все волшебным образом переменится и он поедет домой, к матери. Рубикон перейден, и эту решимость в нем почувствовали и чуткий к движениям чужой души Гершуни, и даже тупой в этом отношении Крафт.

Взгляд Балмашева стал отсутствующим и обращенным внутрь себя. Однако при этом он замечал все, что происходит вовне, точно обрел круговое панорамное зрение и некое шестое чувство, чувство опасности.

Он стал приказывать, куда идти и что делать, понимая, что роли переменились и теперь каждый его, и только его, шаг входит в новейшую историю России. Они взяли самого дорогого лихача, который мгновенно подбросил их к ресторану «Доминик», где и позавтракали в отдельном кабинете.

Выбирал Балмашев, заказывал Балмашев. Гершуни и Крафт безропотно слушались, ибо понимали, что стоит за этой решимостью и твердостью: и поездка по Невскому на хорошей лошади, и шикарный завтрак, делающий честь гурману, есть не что иное, как естественное прощание с жизнью. Все это Степан Балмашев видел, ел и ощущал в последний раз. Ничего такого у него в жизни уже не будет.

— Не дури! Ты сможешь уйти, — сказал Крафт, допускавший возможность благоприятного развития событий.

— Нет, — просто сказал Балмашев. — Я никуда не уйду. Пусть судят.

Гершуни промолчал. Он был солидарен с Балмашевым: партии как воздух нужен суд над праведником.

Там же в ресторане Степан проверил браунинг, дослал патрон в ствол, поставил на предохранитель и надел шинель. Все легло ладно и удобно, не давило и не топорщилось. К портупее прицепили кобуру, в ней браунинг. За отворот шинели Балмашев спрятал синий конверт с приговором Сипягину от имени Центрального комитета партии социалистов-революционеров. Крафт попытался было сунуться с прощальным поцелуем, но Балмашев отстранил его.

До исполнения приговора оставалось сорок минут, когда пролетка остановилась в начале короткого Мучного переулка со стороны Екатерининского канала. Карета Сипягина уже чернела у подъезда.

— Ну, иди! Мы постоим тут недолго.

Гершуни впервые назвал Балмашева на «ты». Они обнялись и крепко поцеловались. Крафту Балмашев пожал руку. И молодцевато выпрыгнул из кареты.

По-весеннему светило солнце, воздух был свеж и прозрачен. К Апраксину двору тянулись две фуры с кожевенным товаром. Переулок был почти пуст. Только напротив сипягинской кареты на другой стороне переулка сидел нищий черемис да пожилой бородатый дворник мел и без того чистый тротуар.

* * *

Отпускное положение позволяло свободно распоряжаться собой и своим временем. Поэтому с самого утра Путиловский уже ходил по Департаменту, распространяя ложные слухи о поездке к родственникам в Москву. Ему тут же давали конфиденциальные поручения, которые он без зазрения совести принимал, хотя в Москву ехать никак не собирался.

Прослышав о приказе Сипягина убрать всякую охрану с Мучного переулка, Медянников чертыхнулся, но потом просиял: расписание Сипягина не секрет даже для богомольных старушек, борцов с дьяволом. И на ухо поведал Путиловскому о своих бдениях со вдовой Гермогеновой.

Путиловский усмехнулся, но из чисто мужской солидарности ему стало в душе жалко министра. И они решили организовать охрану так: напротив квартиры француженки сидит Берг. Медянников метет улицу, потому что сидение на холодном тротуаре ему противопоказано. А Путиловский поедет в «Пале-Рояль» к Юрковской и Григорьеву — дать информацию о возможном появлении Гершуни и действиях на случай этого появления. Так порешили и быстро принялись за дело.

Медянников выбрал место для нищего Берга грамотно, в уголке, но на солнышке, заботливо подстелил ему вчетверо сложенную рогожку и картонку, чтобы, упаси Боже, не застудить самую ценную часть мужского тела — крестец со спрятанным там радикулитом. Под рваненький армячок Берг поддел егерское шерстяное белье и меховой жилет. Шапка была колпаком, сверху засаленная, но изнутри чистая и теплая.

Сидеть на свежем воздухе было одно удовольствие, за которое еще и платили — бросали денежку, и немалую, особенно когда Берг освоил новое для петербургских нищих заклинание, вставив туда кусочки хорошего немецкого, отчего вдруг стали подавать ранее скупые прогермански настроенные слои городского населения.

Револьвер удобно лежал в левом рукаве армяка, всегда готовый к действию. Но пока он был не нужен и, судя по всему, сегодня вообще мог не понадобиться. Чтобы не скучать, Берг прокручивал в голове сладкие воспоминания о неминуемом возмездии, которое настигло Генриха и Амалию на перроне вокзала. А счастье для бедных дурачков было так близко!

На первом же допросе (Берг слушал из соседнего кабинета) Амалия сразу сдала Генриха со всеми потрохами, уверяя, что стала жертвой оговора и страха. Дескать, Генрих обещал убить всех — и маман, и папа, и ее самое. Она поехала только, чтобы спасти семью! Боже, какой он был дурачок! (Это Берг уже думал про себя самого.)

После приятных воспоминаний о позоре Амалии нищий черемис с отличным знанием немецкого перешел к еще более приятным мечтам о сегодняшнем вечернем визите на Шпалерную улицу. Учитывая резкое уменьшение толщины кошелька, о двух дамах мечтать было вредно, и Берг для научно обоснованного выбора стал сладостно вспоминать достоинства возлюбленных: Манон была многоопытнее и толще, Зизи пленяла высокой грудью и слепой верой в любое вранье. В эту минуту Берг являл собой живую иллюстрацию к известной логической задаче о Буридановом осле.

Мимо прошелестел метлой Медянников и сердито заорал:

— Ноги убери! Ишь, расселся! Дожил до клюки, что ни хлеба, ни муки!

А потихоньку прошипел:

— Что за офицер идет?

Берг, глядя искоса, не в глаза, боковым зрением осмотрел пехотного поручика с головы до ног. Поручик прошел мимо четким шагом, выправка отличная, шинель хороша, ничего не скажешь, рублей на пятьдесят потянет. Картинка! Сабля новая, уставная. Револьвера не видно, потому что кобура с другой стороны. Сделал условный знак, что все в порядке, и заныл свое, нищее, протяжное.

Украдкой вынул часы — Сипягин скоро выйдет и можно будет пойти обменять вырученную мелочь на бумажку-две. Пойдет на сахар в их рабочей комнате. Посмотрел на поручика-картинку, что возвращался по другой стороне — видать, свидание с гувернанткой или барышней из хорошего дома назначено. Ну что ж, место удобное, центральное.

Поручик подошел совсем близко, и Берг профессиональным взглядом артиллериста уставился на его уставное оружие — офицерский наган. Но вместо хорошо знакомой темно-желтой штатной кобуры, из которой торчит толстая рифленая ручка нагана, на портупее находилось нечто невиданное прежде.

Темно-коричневая кожа, желтая латунная шишечка для кожаного хлястика, никакой ручки… Что это? Неужели браунинг? Здорово!

Берг видел пару раз на кафедре совершенно новое оружие будущего. Стрелять не разрешили — патронов маловато, но подержать довелось. Вещь гениальная в своем совершенстве! Плоский, легкий, автоматика за счет отдачи свободного затвора при неподвижном стволе! Курок скрыт, патроны в рукоятке, спуск мягкий, живучесть феноменальная! Вот бы подойти и попросить посмотреть еще раз…

Самому стало смешно: нищий вскакивает и просит дать посмотреть! Умора. И тут же забегали в голове мысли:

«Откуда у поручика иностранное оружие? Неужели закупили и вооружили? Ай какие молодцы! Но почему я об этом не знаю? Не закупали! А может, он сам себе купил? Начальство разрешило? Чушь собачья! У браунинга калибр не тот. Что ему, патроны отдельно присылать? Тогда зачем он носит нештатное оружие? Думай! Думай!! Почему-почему, дубина стоеросовая! Потому что это не офицер!»

Медянников, уловив застывший взгляд Берга, прошел мимо, скребя лопатой невидимые миру льдинки:

— Ну что, чистый?

— У него оружие нештатное! Это не офицер! — прошипел Берг с окончательной уверенностью.

— Тогда берем! — Медянников оглядел улицу. — Он один. Если и есть подмога, то за углом. Справимся. Как только повернет сюда, зайду сзади. А ты страхуй отсюда.

И пошел шкрябать в сторону удаляющегося поручика. В это время со стороны Екатерининского канала, лихо цокая копытами, в переулок на полных рысях ворвался полуэскадрон конных городовых из министерской охраны. Завидев людей у кареты министра, они ловко окружили Берга и Медянникова, двое спешились и прижали дворника и нищего к стене.

В воздухе повис густой русский мат пополам с угрозами. Наконец истина с трудом пробила себе дорогу, и то лишь благодаря отчаянным действиям Медянникова, сорвавшего с себя фальшивую бороду и парик. Его знали и любили во всех подразделениях.

— Извини, Евграфий Петрович! Не признали! — Старшой в знак уважения к Медянникову спешился, — А ты чего тут маешься?

Медянников раздвинул городовых — поручика и след простыл.

— Тьфу ты! Спугнули!

В это время на крыльце появился улыбающийся Сипягин. Но при виде конвоя его улыбку с лица точно сдуло. Движением пальца он подозвал к себе командира полуэскадрона:

— По чьему приказу?

— Ваше высокоблагородие! По приказу директора Департамента полиции!

И экипаж Сипягина, в окружении конных, чинно двинулся к Мариинскому дворцу.

Внутри экипажа сидел черный от злости министр внутренних дел, прекрасно понимая, что уже вечером станет притчей во языцех всего столичного высшего чиновничества: «Слыхали новость? Сипягина сегодня под конвоем от любовницы на заседание Государственного Совета доставили! — А почему с конвоем? — Упирался!

Не хотел! С француженкой не в пример приятнее, нежели с министрами!» И хохот по всему Петербургу, включая Зимний… Это придумка Плеве. На его позор.

Медянников бросил на мостовую метлу, сдернул с себя фартук:

— От идиоты! Спугнули зверя! Мы бы его сейчас чистенько, без единого выстрела! А теперь ищи-свищи!

— Что будем делать? — спросил огорченный Берг.

— Дуем в «Пале-Рояль» на Пушкинскую! Да быстрее ты, убогий!

* * *

Карета стояла далеко за углом, поэтому бежать Балмашеву пришлось изрядно. Задыхаясь, он ввалился внутрь:

— Конные городовые!

— Пошел! — крикнул Гершуни кучеру. — На Гороховую!

— Гороховая длинная, барин, — ласково отозвался кучер. — Куды воротить?

— Направо!

И поехали к Адмиралтейству, держа тихий совет.

— Надо отложить акт! — Крафт нервно крутил барабан нагана. — Наверняка сейчас везде, где Сипягин, жандармы!

Балмашев сидел мертвенно-бледный.

— Нет, — сказал он твердо. — Или сейчас, или никогда!

— Конечно! — Гершуни совершенно не выглядел удрученным, даже наоборот, повеселел. — Подумаешь, городовые! Они тупо исполняют приказ. Вот довезут его до Мариинского дворца и останутся снаружи. Они же конные! — И набросился на Крафта: — Да спрячь ты свою железяку!

Несколько минут проехали молча, обдумывая ситуацию. Балмашева начало трясти, видно, только сейчас подступил страх.

— Так! — по-хозяйски начал Гершуни и крикнул кучеру: — Давай к «Норду»! Выпьем кофе, Степа отогреется, возьмет себя в руки.

— Я спокоен, — еле выдавил из себя дрожащими губами Балмашев.

— Вот и отлично! Сейчас в Мариинском увидят, что все в порядке, зря затеяли шум, начнут подтрунивать над паникерами. Тут ты и войдешь!

— И что скажу? Мне надо подойти к Сипягину! Я должен стрелять наверняка!

— Тихо-тихо-тихо… Скажешь, пакет от великого князя Сергея Александровича. Лично в руки. Местных адъютантов все знают в лицо. А ты — московский. Только что с поезда. Красавчик. Такие у великого князя в чести! Вот и все! Ну как?

— Отлично, — кивнул головой Крафт.

— Люблю кофе! — заулыбался Гершуни. — С пирожными.

* * *

Никто не хотел останавливаться возле странной парочки — простоволосого дворника и нищего (откуда у этих загулявших деньги?), пока озверевший Медянников не раскинул ручищи крестом перед извозчиком и не сунул ему в зубы полицейский жетон. Затем велел драть полуживую кобылу кнутом, отчего она свою скорость хоть и увеличила, но отнюдь не пропорционально насилию над собой.

— Вот если бы у нас было авто, — размечтался по дороге Берг, — мы бы уже были на месте.

— А вот скажи мне, Ваня, отчего эта дьявольщина «авто» катит? Она что, на пару, как паровоз?

Медянников отдышался и теперь был склонен к философии. Тем более они все сделали как надо, и не их вина, что офицерика спугнули. Никуда не денется, болезный.

— Вот я смотрю на вас, Евграфий Петрович, и удивляюсь: взрослый, образованный человек! Двадцатый век на дворе — а не знаете простейшего.

Берг был доволен собой. Он вновь отличился.

— Простейшее я, брат, получше тебя знаю. Так что не юли, а ответствуй на вопрос. Иначе не получишь повышения, так нищим и закончишь службу.

— А кем я буду в следующий раз? — заинтересовался Берг.

— Ха! — ухмыльнулся Медянников. — Из тебя, между прочим, отличная мадам получится. Фигуристая и стреляет прямо через муфту. Так что готовь приданое! — И огрел кулаком по спине кучера: — Да стегай ты, стегай эту сволочь! Не то сейчас тебя отстегаю!!

— А вот в авто залил специальный керосин — и поехал! — разглагольствовал нищий черемис. — Знаете, сколько лошадей по силе заменяет одно авто?

— Одну и заменяет.

— Не угадали. Шесть! А то и все десять — особо мощные.

— Ой, дуришь голову старику!

Так в разговорах и прикатили в гостиницу. Путиловский сидел в номере и тихо беседовал со скромно одетой Юрковской, внушая ей, судя по выражению лиц, любовь к отеческим гробам.

Медянников всунулся в дверь, привлек к себе внимание и поманил Путиловского пальчиком. Тот немедля выскочил в коридор:

— Ну?

— Появился. Офицерик.

— Взяли?!

В голосе Путиловского была такая радость ожидания, что Медянникову стало стыдно и он понурился. Путиловский все понял:

— Упустили…

Медянников пожал плечами и поведал грустную историю о появлении полуэскадрона конных городовых.

— Чуть не убили нас с Ваней, — пожаловался он на свою горькую судьбу вечно гонимого. — А поручик исчез! Ну ничего, достанем шельмеца.

— Куда поехал Сипягин? — задумчиво спросил Путиловский скорее себя самого.

Медянников нутром почуял, что они с Бергом совершили страшную ошибку, но по инерции еще бодрился.

— В Мариинский, куда ж еще! Заседание Государственного Совета… — И тут он похолодел: — Он же туда спокойно войдет…

— Вот именно! Городовые — конные! Только до подъезда! — зло проговорил Путиловский, заскочил в номер и выбежал оттуда, путаясь в рукавах пальто. — Туда надо было мчаться! Раззявы!

И они поскакали вниз по ступеням. Берг, не слышавший разговора, из чувства солидарности поспешил следом, хотя команды не поступило.

* * *

Коньяк убрал все лишние волнения, сознание приятно затуманилось, и предстоящая работа уже не вызывала страха. Ха! Подумаешь, зайти и выстрелить — это очень просто. Это даже лучше — в самом центре империи, на глазах у членов Госсовета задать камертон революции!

На миру и смерть красна. Это не в Мучном переулке лишить жизни никому не известное инкогнито. Казнь должна быть публичной! И очень важно не забыть последние слова!

Гершуни сошел на въезде в Исаакиевскую площадь и пошел пешком по направлению к дворцу. Крафт остался на Невском, ждать Гершуни в условленном месте.

Извозчик подъехал почти вплотную, далее был запрет для частных экипажей. Балмашев молодцевато спрыгнул, не дожидаясь, когда экипаж остановится, щедро дал кучеру, за что тот низко поклонился хорошему офицеру. От дворца конным строем уходил полуэскадрон, спугнувший его в Мучном (Балмашев запомнил пышные, в пол-лица усы командира).

Швейцар невозмутимо распахнул перед ним дверь, и Балмашев, точно нож в масло, вошел в вестибюль. Тотчас же к нему направился дежурный офицер охраны канцелярии Совета министров, но Балмашев упредил его вежливый вопрос четким и высокопарным докладом:

— Срочный пакет его превосходительству министру внутренних дел от великого князя Сергея Александровича!

Коньяк нарисовал на бледном от волнения лице Балмашева очаровательный румянец, отчего он стал в точности похож на херувима, одетого в офицерскую форму.

У встречавшего не возникло даже и малейшего намерения испросить у порученца документы. Помилуйте, такие офицеры и есть краса нашей армии! Доблесть составляют офицеры совсем иного сорта — невзрачные, осповатые, с красными спиртуозными носами и кривыми ногами от постоянных маневров в седле. Ей-Богу, в свите великого князя появился еще один прекрасный цветок!

И Балмашеву указали на лестницу, ведущую во второй этаж:

— Его превосходительство только что прибыли! Кабинет слева по коридору.

Балмашев снял фуражку, остановился у зеркала и быстро поправил прическу, чем вызвал ласковую усмешку на лице дежурного. Достав из-за обшлага шинели синий конверт и держа спину прямой, поручик, ловко перебирая ногами ступени парадной лестницы, исчез за колонной второго этажа.

Дежурный же поспешил ко входу — один за другим прибывали члены Государственного Совета. С минуты на минуту ожидался председатель совета, министр финансов Витте. Сегодня предстояло обсудить насущные нужды сельскохозяйственной промышленности. Именно с сельского хозяйства ожидался столь долгожданный расцвет империи, и это определяло чрезвычайную важность совещания.

Поднявшись во второй этаж, Балмашев пошел спокойным шагом, как охранную грамоту держа в правой руке конверт, в левой, чуть на отлете, фуражку. Московскому гостю позволялось не ориентироваться в столичных коридорах, поэтому он вертел головой, читая латунные таблички. Вот. Кабинет Сипягина. С Богом!

Открыв дверь, Балмашев оказался в приемной, где сидели два секретаря, совершенно одинаковые и потому неразличимые с виду.

— Пакет его превосходительству лично от великого князя Сергея Александровича! — громко, так чтобы было слышно в кабинете, проговорил Балмашев.

Один из близнецов повернул к поручику ничем не примечательное лицо в форме кувшинного рыла и протянул руку:

— Давайте сюда.

— Лично в руки его превосходительству! — холодно повторил Балмашев.

Лицо первого близнеца скривилось в недовольной геморроидальной гримасе, в то время как второй злорадно ухмыльнулся: приперся, мол, с московскими привычками! Да у нас тут в столице одних таких поручиков сорок тысяч по улицам бегают! Чистый павлин! Только министру и дел, как с порученцем цацкаться.

Первый, однако, встал и пошел доложить в кабинет…

* * *

Мириам опустила на лицо вуаль, надела перчатки — последнюю деталь туалета — и вышла из номера. Вслед за ней коридорный вез на тележке три чемодана коричневой телячьей кожи, набитые петербургскими подарками для всей варшавской родни.

Заказанный экипаж подкатил ко входу. Мириам задержалась у стойки портье:

— Сегодня вечером подойдет господин, будет спрашивать меня. Его фамилия Путиловский. Передадите ему этот пакет, — и она оставила на стойке длинную узкую коробку, завернутую в темно-синюю бумагу с золотыми звездочками по всему полю.

— Будет сделано, мадам. Счастливого пути, мадам. Всегда будем рады видеть вас нашей гостьей.

Портье склонил в поклоне головку с безупречным пробором. Чаевые всему персоналу были более чем щедрыми.

Она откинулась на мягкие кожаные подушки экипажа, несколько мгновений молчала, углубленная в свои мысли. Кучеру даже пришлось повторить свой вопрос дважды:

— Куда прикажете ехать?

— Ах да… — Мириам вернулась на землю и печально вздохнула. — Варшавский вокзал.

* * *

Дмитрий Сергеевич Сипягин чертил на листе бумаги узоры, никак не относящиеся к подъему российской сельскохозяйственной промышленности. Они вообще не относились к подъему, скорее к упадку, поскольку в последние несколько дней министром овладела душевная меланхолия.

Первая высокая волна интимных радостей схлынула, и, как подводные камни при отливе, обнажились угрызения совести. Перед женой, детьми, престолом… Он знал, что люди вокруг него не ангелы. И сам он далеко не ангел. Но такое оправдание себе позволить не мог и поэтому страдал.

После гадкого эпизода со старухами в окне он уговорил себя, что все это случайность и никто не будет знать его маленькой тайны. Но вот теперь он обнажен не перед кучкой выживших из ума богомолок, а перед всей столицей. И это конец. Плеве выиграл. Что делать?

Деликатный стук в дверь прервал его тягостные размышления.

— Ваше превосходительство, прибыл адъютант великого князя Сергея Александровича. С пакетом для вас.

Секретарь всем своим видом выражал озабоченность: зачем пакет, почему пакет? Сипягину в эти минуты было не до великих князей с их вечными прихотями и желанием вмешиваться во все дела августейшего племянника Ники.

— Примите как обычно.

Однако секретарь не исчезал:

— Требует лично вам в руки. Синий конверт!

Сипягин вздрогнул: синий конверт? Почему?

Они час назад расстались! Что-то случилось? Но что? Хорошее или плохое?!

И он быстро встал из-за стола.

* * *

Медянников сдержал обещание — таки скинул кучера с козлов (правда, другого, но все кучера шельмы!) и нахлестывал бедную кобылу, ни жалея ни себя, ни кобылы.

Они пронеслись по середине Невского, не обращая внимания на отчаянные свистки городовых, вздыбленных коней и двух-трех сбитых оглоблями зазевавшихся прохожих. С Невского лихо свернули на Большую Морскую и в самом начале улицы повстречали злополучный полуэскадрон. На всем скаку Медянников призывно замахал руками, эскадронный признал его и мгновенно развернул своих орлов вслед пролетке.

Сам эскадронный пустил своего черного жеребца вдогон и поравнялся с Медянниковым. Тот проорал на полном ходу:

— Пехотный поручик! Увидишь — стреляй!

Тут и Путиловский, и Берг достали оружие, потому что метров через сто начиналась Исаакиевская площадь.

* * *

Фуражка в левой руке явно мешала. В голове панически заметались мысли: как он раньше не продумал такую деталь? Что-то надо придумать! Если бросить ее на пол, получится несуразно, на него могут кинуться и сбить прицел. Бросать нельзя. Можно положить ее на стул. Зачем кладут фуражку на стул? Вешалки не видно, она в закрытом стенном шкафу. Открыть шкаф? Опять глупо! Положить на стол? Стол не для фуражек! Черт! Сейчас выйдет Сипягин!

И тут он облегченно вздохнул и волна спокойствия затушила начавшийся было пожар паники. Господи, все очень просто! Сейчас он протянет конверт, Сипягин его возьмет, правая рука освободится, откроет клапан кобуры, выдернет браунинг, патрон в стволе, боек взведен! Отлично. Все будет хорошо.

Вот он уже он в трех метрах от двери. И дверь стала приоткрываться…

В голове Сипягина, пока он дошел до двери, сложилось несколько версий. Возможно, действительно конверт от великого князя. Хотя тот ни разу не пользовался таким способом общения!

Тогда почему адъютант? У Софи нет знакомого военного. Или все-таки есть? Он почувствовал первый резкий укол ревности. Что еще за адъютант? И тут же подоспела спасительная мысль: несомненно, что-то срочное! сама она явиться не может! подошла ко дворцу и попросила первого встречного военного отдать письмо! Фу, слава Богу! Возможно, в конверте что-то, что избавит его душу от угрызений совести!

И Сипягин нажал на бронзовую ручку двери. Черт, какая тяжелая! Тут надобно быть Геркулесом…

Дверь распахнулась, и перед Балмашевым возникла величественная фигура сановника. Степан представлял себе Сипягина, но не ожидал, что тот так велик и фактурен. Глаза у министра были темно-карие и смотрели на него ласково, точно ожидали нечто очень приятное. Такое было впечатление, что министр сейчас его обнимет, прижмет к груди и расцелует. Чего допустить никак нельзя — можно ли стрелять в человека, который тебя целует? И Степан судорожно выбросил вперед руку с пакетом, предупреждая дальнейшие действия Сипягина.

Адъютант оказался именно таким, каким и должно быть адъютанту: стройный молодой человек с юношеским румянцем на щеках и в безупречно сшитой форме. При виде министра его глаза озарились радостью. В правой руке он держал плоский синий конверт и четким движением протянул его Сипягину:

— Пакет от великого князя Сергея Александровича!

Конечно же, это был пакет от Софи! Ни сургучных печатей, ни плетеного шнура вкруг послания — старого чиновника не проведешь на мякине! И Дмитрий Сергеевич взялся за конверт. Секунду они держались за него вместе, словно повязанные одной, только им известной тайной.

— Давайте же! — улыбнулся Сипягин.

И Балмашев усилием воли разжал сведенные судорогой пальцы. Все. Он взялся за кобуру, сразу открыл ее и спокойно, дивясь собственному хладнокровию, достал браунинг.

Сипягин изучал конверт со всех сторон и уже разворачивался, чтобы уйти в кабинет, когда странные действия адъютанта привлекли его внимание.

Балмашев вытянул руку вперед и нажал спусковой крючок. Лица Сипягина и его секретаря не выражали ничего, кроме легкой степени удивления. Выстрела не последовало.

У секретаря мелькнула безумная мысль, что теперь именно так, с демонстрацией оружия должны вручаться срочные послания. Сипягин об этом не подумал, потому что все его мысли были заняты конвертом.

Балмашев нажал второй раз — выстрела не последовало. В чем дело? Он все сделал как надо! Чуть развернув плоскость браунинга к себе, он увидел шишечку предохранителя. Это движение секретарь воспринял с облегчением: всему есть свой предел, даже играм адъютанта великого князя!

Балмашев движением пальца сдвинул предохранитель в положение «огонь» и автоматически, целясь в плотное туловище министра, нажал курок именно два раза. По количеству пропущенных попыток. Два выстрела слились в один режущий ухо звук.

Сипягин с интересом следил за всеми манипуляциями поручика, пока из ствола не вырвался сноп пламени и какая-то неведомая сила не швырнула его на пол. «Что это?» — удивился он и попытался подняться, устыдившись собственной слабости. В левом боку ужасно жгло.

Балмашев сглотнул слюну и посмотрел на второго секретаря. Все, кроме неуклюже копошащегося на полу Сипягина, застыли на месте.

— С этими людьми только так и нужно поступать, — сказал тихо Балмашев и понял, что его не слышно.

И он прокричал яростно:

— С этими людьми только так и нужно поступать!!! — и протянул браунинг секретарю. Правильным образом, рукояткой вперед. Тот взял браунинг и с ужасом уставился на орудие убийства.

«Вот оно, наказание за грехи мои! — мелькнуло в голове министра. — Господи, прости меня, грешного…»

Секретарь наклонился и зачем-то попытался выдернуть конверт из рук министра.

— Это мне… личное… — с трудом выговорил Сипягин. — Доктора…

— Доктора! Доктора! — сорвался с места второй секретарь и выбежал в коридор.

— …и священника…

Кровавая пена уже пузырилась на губах умирающего.

* * *

Бросившегося навстречу городового снесли грудью лошади. Конные спешились и заняли круговую оборону у подъезда. Берг и Медянников, видевшие поручика, вбежали внутрь. Путиловский огляделся вокруг, ища признаки сообщников. Таковых не наблюдалось.

Только он, облегченно вздохнув, пошел к двери, как она широко распахнулась и на улицу выбежала нелепая чиновничья фигура, истошно кричавшая одно и тоже:

— Доктора! Доктора! Доктора!

Гершуни, стоявший поодаль у перил Синего моста, докурил папиросу, выбросил окурок на подтаявший лед, покрывавший Мойку, и неспешно пошел мимо начавшейся сумятицы и беготни по набережной к Невскому. Отойдя на приличное расстояние, он потер руки и радостно засмеялся…

* * *

Победоносцев внял просьбам Зволян-ского и на похороны Сипягина не поехал — у него еще свежи были в памяти выстрелы Лаговского.

Градоначальник генерал-майор Николай Васильевич Клейгельс, как человек военный, позволить себе такой слабости не мог и гордо отказался. Поэтому Берг и Медянников со своими молодцами окружали его сплошным кольцом.

Путиловский издалека следил за Григорьевым и Юрковской, наряженной гимназистом. Гимназист из нее получился страшненький, снизу толстоват, а сверху женоподобен, но на похоронах не выбирают. Григорьев был вооружен недееспособным револьвером, а Юрковской дали фальшивый стилет. На всякий случай.

Поскольку официально Путиловский и его группа были в отпуске, претензий к ним никто не высказывал, не до того было. Государь пообещал озолотить любого, кто изловит Гершуни. Но пока золото оставалось лежать невостребованным в подвалах казначейства.

Путиловский был уверен, что Гершуни где-то здесь и ждет второй и третьей смерти. Победоносцева и Клейгельса. Так что бравый градоначальник выступал в роли живца, о чем не подозревал.

Кладбищенское отпевание заканчивалось. Вот уже прозвучал ружейный салют, стали засыпать могилу… возложили венки. Все тихо и покойно.

Первым кладбище покинул новый министр внутренних дел Плеве. За ним потянулись остальные. Гершуни не появлялся. Когда Клейгельс уехал, Путиловский снял оцепление. Ну что ж, отрицательный результат тоже результат… Как и в случае с Мириам, исчезнувшей практически без следа, если не считать прощального подарка.

Кстати, список удручавших потерь пополнился Максом. Третьего дня кот был отпущен под честное слово погулять во дворе и домой в назначенный срок не вернулся. Лейда Карловна ждала его всю ночь, утром дворники за великую мзду обшарили дворы, но безрезультатно. В квартире был объявлен постоянный траур, Лейда Карловна плакала по пять раз на дню. Путиловский подозревал, что она даже ставила свечу за здравие пропавшего.

На Невском он отпустил служебный экипаж и прошелся пешком до магазина Фаберже. Скоро пасха, пора позаботиться о подарках. На витрине сверкало точно такое же яйцо с младенцем Иисусом (только скорлупа темно-вишневая, а внутренность синяя), что он подарил в ту безумную ночь Мириам, хотя вначале хотел подарить его Анне. Ну что ж, Анна не должна страдать из-за его безумств, особенно сейчас, когда их будущий ребенок уже подает признаки жизни и резво бьет ножкой в живот матери. Он вошел внутрь магазина.

— Я покупаю это, — указал Путиловский ювелиру и достал чековую книжку.

* * *

Наступил май, в этом году особенно теплый. Уже к третьему числу зацвела черемуха. Вечерело. Окна в кабинете были по-летнему распахнуты, на небе виднелись признаки будущих белых ночей, хотелось все бросить и уехать подальше. Куда глаза глядят.

Но сейчас глаза Путиловского разглядывали фотографию молодого человека в косоворотке. Тонкое красивое лицо, высокий лоб с чуть наметившимися залысинами, пышная шевелюра с пробором на левой стороне головы. Путиловский обмакнул перо в хрустальную чернильницу и надписал на обратной стороне картонки:

«Балмашев Степан Валерианович. 26 апреля 1902 года приговорен военным судом к смертной казни. Приговор приведен в исполнение 3 мая 1902 года. Шлиссельбургская кр-ть». Промокнул надпись тяжелым ониксовым пресс-папье и поставил карточку в домашний архив, в надлежащую ячейку под литерой «Б».

После чего подошел к винному погребцу, плеснул в бокал коньяку и стал прохаживаться по ковру, согревая бокал в руке и вдыхая пряный аромат. Тут, естественно, раздался звонок. Уже по степени совпадения с пробой коньяка можно было стопроцентно утверждать, что объявился Франк. И точно, его голос тотчас же загудел в прихожей, а через минуту и в кабинете:

— Ты звал меня? И пьешь один! Пьеро, ну как можно? Я столько раз говорил: кто пьет один, тот чокается с дьяволом! Лейда Карловна! Будьте так добры, подайте лимончика!

Лейда Карловна внесла блюдечко с лимоном с таким трагическим выражением лица, будто похоронила близких. И тут же удалилась с еще более печальным лицом и слезами на глазах: все здесь напоминало ей Макса.

— Ну как? Не объявился котик? — Франк был посвящен в местную трагедию и пользовался этим, чтобы лишний раз почтить память пропавшего рюмкой коньяка. Вот и сейчас он состроил соболезнующую мину и поднял бокал: — За кота!

— Нет, — отозвался Путиловский. — Сегодня казнили Балмашева. За упокой души раба Божьего Степана…

Франк понимающе поднял брови, выпил и закусил ломтиком лимона. Помолчал, но не смог удержаться от комментария:

— Это ведь первая политическая казнь в царствование нашего мягчайшего Ники!

— Казни бы не было, подай Балмашев на помилование. Сестра уговаривала, а он отказался: мол, это вызовет раздор в партии. Смерть же всех объединит!

— Смерть всех объединяет, — цинично ухмыльнулся философ. — И Степу, и Сипягина, и твоего кота. И нас с тобой. Умереть — значит присоединиться к большинству. Не люблю большинство. За живых!

Выпили за живых. Франк с тоской взглянул на блюдечко с лимоном. После пропажи Макса закуска в этом ранее гостеприимном доме тоже куда-то пропала.

В эту секунду в кабинет вплыла Лейда Карловна. Лицо ее светилось таким неземным счастьем, что первая мысль у Путиловского с Франком была одна и та же: рехнулась, тронулась умом!

— Коттик фернулся! Сител у черного хота, — произнесла Лейда Карловна и заплакала чистыми слезами радости.

Все ринулись на кухню с бокалами в руках. Действительно, худое кошачье существо объемом в одну треть прежнего Макса жадно, но деликатно поглощало пищу, которая каждый Божий день ждала беглеца на условленном месте.

Более тщательный осмотр показал, что это не самозванец (такие случаи описаны в мировой фелинологической литературе), а действительно Макс собственной персоной. Правда, персона эта была несколько изуродована тремя шрамами на морде, которые, впрочем, мужского вида не портили, а только украшали.

Все остальное было цело, руки-ноги на месте, и приятели, погладив кота в знак приветствия (он даже ухом не повел, продолжая есть), удалились, чтобы не мешать Лейде Карловне наслаждаться возвращением блудного сына.

— Вот, получили из Киева прокламацию на смерть Балмашева. — Путиловский протянул Франку желтый листок бумаги с плохо пропечатанными буквами.

Франк близоруко вгляделся и стал читать вслух:

— «Ночью товарищ погиб — жить ему стало невмочь». Хм… завидую! «Труп его свежий зарыт в ту же зловещую ночь!» Однако-с! «С другом надежным сойдись, острый клинок отточи…» — прямо-таки программа действий! «Нужно не плакать, а мстить, мстить за погибших в ночи». Свежие трупы им нужны! Петрарки! Кстати, у индусов наблюдается весьма поучительный обычай: когда тигр-людоед приходит в деревню, все прячутся и не препятствуют ему ни в чем. Но когда он кого-нибудь убьет и потащит тело в джунгли, то все храбро идут в бой за никому уже не нужный труп! В этом есть резон — не дать хищнику испробовать человечинки.

Стали рассуждать о сходстве в поведении животных и людей, завязалась интересная беседа, когда произошло просто-таки чудо. Франк потом долго вспоминал момент появления Лейды Карловны.

Вначале в дверях неведомым образом возник поднос, за которым саму Лейду Карловну видно не было, — так плотно сей поднос был уставлен тарелочками с бужениной, телятиной и тарталетками, соусниками, икорницами и прочей дребеденью. Когда все это богатство было осторожно водружено на подобающее место, Франк, потерявший дар речи, встал и молча поцеловал раскрасневшейся Лейде Карловне ручку.

— Фы бес сакуски фыпиваете! Этто фредно! — и она царственно удалилась.

— Ну что, Пьеро? — радостно захохотал Франк. — Все-таки жизнь побеждает смерть! Хотя бы здесь и сейчас!

И они отдали должное великолепному ужину. Когда муки голода были утолены, закурили по сигаре и блаженно затихли в кожаных креслах.

— Вчера получил письмо от Юрковского, мужа Мириам. Представь себе, они ждут ребенка!

— А что, — осторожно поинтересовался Путиловский, — у них разве недостаточно детей?

— Что ты! Целая трагедия! Молодые, здоровые — и десять лет никого! Дай Бог им счастья! — и расчувствовавшийся Франк подлил себе коньяка за здоровье будущего племянника.

Путиловский встал, достал из ящика стола длинный и узкий футляр кедрового дерева, а из него — два старинных серебряных подсвечника, богато украшенных виноградными гроздьями и листьями.

— Послушай, откуда у тебя эта иудейская древность? — удивился Франк. — Давай зажжем субботние свечи! Вон уже и первая звезда появилась!

Зажгли свечи, погасили электричество. Небо стало темно-синим, над Заячьим островом повисла блестящая точка Венеры. Дверь тихо скрипнула, неслышно вошел Макс и вспрыгнул Путиловскому на колени. Они по старинке обнюхались носами, потерлись лбами. Макс свернулся клубком на коленях и, мурлыкая, заснул.

— Хорошо, — тихо сказал Франк.

Путиловский промолчал, соглашаясь с приятелем, разжал руку — на ладони лежал маленький квадратик картона. Почерк по-женски изящный, с наклоном влево, написано всего лишь одно слово:

«Спасибо».

Примечания

1

Черт побери!.. Невозможно! (нем.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Бессловесный свидетель

Глава 2 Возможная жертва

Глава 3 Любовь и дактилоскопия

Глава 4 Сон и явь

Глава 5 Ограбление

Глава 6 Неудавшееся покушение

Глава 7 Подвиги Берга

Глава 8 Свидание с информатором

Глава 9 Исполнение приговора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg