«Лейтенант и его судья»

Мария Фагиаш «Лейтенант и его судья»

Памяти моего отца Геза Фагиаша, обер-лейтенанта австро-венгерской армии.

Погиб 9 октября 1914 г.

ПРИКАЗ

1 ноября 1909 г.

По Императорской австро-венгерской армии

Нижеследующим обер-лейтенантам — выпускникам военного училища 1905 года присвоить досрочно звание капитана (ротмистра) с немедленным переводом в Генеральный штаб:

(очередность в соответствии со средним баллом аттестата)

№ 1. Аренс, Роберт Штефан, 2 пехотный полк, Егер

№ 2. Айнтхофен, Людвиг Александр, 30 пехотный полк, Будапешт

№ 3. Шёнхальс, Карл-Хайнс, 13 бригада горных егерей, Мостар

№ 4. Герстен, Йоханн Пауль фон, 31 пехотная бригада, Брассо

№ 5. Виддер, Франц Август, 1 пехотный полк, Грац

№ 6. Хохенштайн, Рудольф Принц, 5 драгунский полк, Вена, Нойштадт

№ 7. Дугонич, Титус Милан, 5 драгунский полк, Вена, Нойштадт

№ 8. Мадер, Рихард Эммерих, 8 полк уланов, Краков

№ 9. Ландсберг-Лёви, барон Отто Эрнст, 4 драгунский полк, Эннс

№ 10. Храско, Вацлав Яс, 5 пехотный полк, Сараево

№ 11.Траутмансдорф, Георг, 28 пехотный полк, Нагиканица

№ 12. Молль, Карл Понтер, 13 дивизия ландвера, Вена

№ 13. Мессемер, Густав Йоханн, 65 пехотная бригада, Гиёр

№ 14. Облонски, Зигмунд Александр, 3 полк уланов, Брук

№ 15. Ходосси, Золтан Гёза, 13 полк гусаров, Кешкемет

1

Семнадцатого ноября, в последний день его жизни, капитан Рихард Мадер на один час раньше, чем обычно, покинул здание военного министерства, где он служил. Анна Габриель обещала быть у него дома около шести, и он хотел до ее прихода переодеться и немного отдохнуть. К радости вновь увидеться с Анной примешивалось легкое беспокойство. Несколько раз в течение дня он хотел отправить с посыльным записку Анне, но не сделал этого, опасаясь, что записка может попасть в руки ее мужа.

Рихард Мадер относился к типу людей уравновешенных, умеющих держать свои чувства под контролем. Он нравился женщинам, так как был предупредителен с ними и к тому же довольно красив. Его любили и товарищи по службе, так как на него всегда можно было положиться. Как офицер, он обладал тем сдержанным мужеством, которое делает человека в определенных обстоятельствах героем, но не бретёром.[1] За свои тридцать лет ему не привелось страдать ни морально, ни физически, и он добился довольно многого, сумев стать к этим годам капитаном Императорской австро-венгерской армии и быть прикомандированным к Генеральному штабу. Для сына мелкого венского адвоката это было серьезным достижением.

Судьба избавила его от необходимости принимать серьезные решения или переживать сильные разочарования, что и у лучших людей отнимает много сил.

Отношения с женщинами складывались у него легко и не требовали больших душевных затрат. Последние годы он часто влюблялся: в девушек из хороших семей, в замужних женщин, в маленьких актрис и один раз — один-единственный раз, когда ему было шестнадцать, — в одну проститутку. Все это он называл романтическим словом «любовь», хотя это было не что иное, как проявление страсти молодого человека, любопытство и в лучшем случае влюбчивость.

С девушками из хороших семей он прогуливался, умудряясь в подъездах домов или в редкие минуты, когда контроль за девушкой ослабевал, сорвать страстный поцелуй. С женщинами у него протекали страстные, но большей частью кратковременные романы. Он никогда не терял при этом головы и обладал достаточным тактом мягко прекращать такие отношения, как только замечал за предметом своей страсти матримониальные устремления. Согласно положению о воинской службе при вступлении в брак офицер в чине обер-лейтенанта обязан был внести залог в размере тридцати тысяч крон, а капитан Генерального штаба — шестидесяти тысяч.

Не обладавшие средствами офицеры вроде Мадера могли выбирать один из трех вариантов — выйти в отставку, жениться на богатой невесте или оставаться холостяками. Капитан Мадер выбрал третий вариант, по крайней мере на этот момент. Ему нравилось вести независимое существование с необремененным, упорядоченным образом жизни. Для него не было ничего более приятного, чем провести спокойный вечер в своей квартире, после того как женщина, с которой он с увлечением предавался любви, уже ушла. Сейчас же, впервые со времени его юности, перспектива спать с женщиной не доставляла ему, как ранее, чувства радости. Напротив, он чувствовал себя неуверенно и тревожно.

От министерства до Хайнбургерштрассе, где он жил, было добрых тридцать минут ходьбы. Он мог бы взять фиакр — на Михаэльплатц была их стоянка, — но передумал, надеясь, что движение на свежем воздухе поможет снять нервное напряжение.

В цветочном магазине на Шубертринг он купил букет хризантем. Он спросил, есть ли розы — любимые цветы Анны, — но их не было. Ноябрь для всех цветов, за исключением хризантем, был неподходящий месяц. Везде продавались только хризантемы, вся Вена была ими полна. В День Всех Святых, когда вспоминают об умерших и украшают могилы, на кладбище устремлялся настоящий поток хризантем, и вид букетов, как бы красивы они ни были, напоминал о смерти.

Всю последнюю неделю стоял туман, и когда он дошел до своей Хайнбургерштрассе, зажглись газовые фонари. Ему нравилась эта улица в основном из-за ее характера части пригорода. Дома, все не выше трех этажей, образовывали прямоугольные дворы со старомодными источниками, остатками недалекого прошлого, когда жители Вены обходились без туалетов и водопровода.

Мадер снимал двухкомнатную квартиру на первом этаже дома номер 56, довольно скромно обставленную, так как он только несколько месяцев как был переведен из Кракова и успел приобрести только самое необходимое. Его мать предложила свою помощь, но он любезно, но твердо от нее отказался. Он хотел оборудовать квартиру по своему вкусу — чтобы было много воздуха, чтобы она выглядела современно и не была загромождена мебелью. Стены были уже покрыты обоями — в гостиной нежно-зелеными, а в спальне серыми, те и другие — из самых модных образцов, довольно дорогих и красивых. Ему доставляло особое удовольствие покупать что-нибудь для квартиры. Это была одна из причин, почему он не очень торопился с ее обустройством. Он предпочитал, что довольно редко встречается у молодых людей, продлить это удовольствие.

«Будут вонять, как погребальные свечи», — заметил его ординарец Йозеф Бока, когда капитан приказал ему поставить цветы в вазу.

Бока был крепкий молодой парень из венгерской крестьянской семьи, он практически не умел ни читать, ни писать, но был настолько ловок и изобретателен, насколько только крестьяне способны. В свои первые восемнадцать лет он учился, как бы перехитрить природу, а в последующие восемь — австро-венгерскую военную машину. Без сомнения, он был идеальным ординарцем — быстрым, аккуратным, неутомимым и надежным. Еще до Мадера он служил трем офицерам, один из которых, чешский граф, вышколил его до того образцового состояния, в котором он теперь пребывал. Шрам под его левым глазом напоминал об обувной колодке, которая была в него запущена, когда графу показалось, что сапоги начищены не должным образом.

Капитана и солдата Бока связывала глубокая мужская симпатия, что все же не могло удержать Бока оттого, чтобы из походов за покупками для капитана не выудить небольшой дополнительный заработок. Мадер подозревал подобную хитрость ординарца, но закрывал на нее глаза. Только от офицера требуется быть абсолютно неподкупным и верным высоким моральным устоям, от простого солдата — нет.

В четверть шестого Мадер выдал Бока пять крон и послал его в магазин деликатесов Вольфа на Штубенринг с заданием купить полкилограмма пражской ветчины, двенадцать булочек, пирожных и две бутылки вина.

«Значит, снова фрау Габриель», — подумал Бока, спускаясь по лестнице.

Фрау Габриель — значит, пражская ветчина и вино; темноволосая нервная жена генерала — это шампанское и паштет из гусиной печенки; маленькая танцовщица из венского кордебалета — непременно шоколадный торт и ликер. Между Бока и Мадером существовала молчаливая договоренность, согласно которой любовные приключения капитана его, Бока, вообще не касались. На время визита какой-нибудь дамы Бока исчезал, но приход и уход женщины не оставались для него незамеченными, так как окно его комнатушки выходило на лестничную клетку. Мужская солидарность и врожденное чувство такта удерживали его от того, чтобы кому-нибудь, включая знакомых капитана, хотя бы словом об этих визитах обмолвиться.

В этот раз Бока приметил у капитана легкое беспокойство. Обычно перед свиданием Мадер был в прекрасном настроении, особенно с Анной Габриель. Она относилась к тем женщинам, с которыми и он, Бока, не прочь был бы переспать, что, после всего слышанного о ее любовных похождениях, не было чем-то несбыточным. Будучи дочерью майора кавалерии, она, по слухам, не отказалась бы и от интрижки с простым солдатом. Некоторые утверждали, что именно из-за неуемного и беспорядочного сексуального аппетита Анны ее отец вынужден был рано оставить военную службу.

Анна Габриель была стройной женщиной с несовременной, мальчишеской фигуркой, худощава и плоскогруда. Ее кожа цвета слоновой кости, миндалевидные угольно-черные глаза и слишком большой для ее маленького, овальной формы лица рот придавали ей столько невыразимого шарма, что против него лишь немногие могли устоять. В течение двух лет учебы Мадера в военном училище ее отец, майор барон Йоганн фон Кампанини, руководил курсом верховой езды. Тогда двадцатидвухлетняя Анна выглядела робкой, худенькой девушкой лет пятнадцати. Но довольно многие из курсантов, в том числе и Мадер, знали по опыту, как обманчив может быть внешний вид. В постели она оказалась совсем не робкой и отнюдь не худенькой.

Вопреки ее репутации, рано или поздно должно было случиться так, что какой-либо свежеиспеченный офицер падет жертвой ее шарма и сделает Анне предложение. Обер-лейтенант Фридрих Габриель, блестящий и многообещающий выпускник военного училища, был именно тем, у кого хватило на это и любви и решимости. Конечно, женитьба на Анне означала внезапный конец его военной карьеры. Даже если бы он раздобыл тридцать тысяч залога, которые были очень желательны, это все же не давало возможности супругу Анны фон Кампанини получить должность в Генеральном штабе. В лучшем случае он был бы отправлен служить в какой-нибудь медвежий угол в Галиции или Далматии.

Для Анны обер-лейтенант Габриель принес большую жертву — он вышел в отставку. Поскольку его образование не могло служить ему основой для занятия чем-то прибыльным или перспективным, он занял скромное место почтового служащего. Все знавшие его глубоко сожалели об этом и сочувствовали ему. Габриель был, таким образом, вторым офицером, чья карьера была разрушена дочерью инструктора верховой езды. Но вопреки всем предсказаниям их брак оказался на редкость счастливым. Так, во всяком случае, единодушно утверждали все их друзья, которые поддерживали с ними отношения.

Мадер потерял после свадьбы чету Габриель из виду. Однажды октябрьским днем, четыре года спустя, он случайно столкнулся с Анной в кондитерской Демеля и тотчас привел ее прямиком в свою квартиру и в свою постель.

В ноябре она была у него дважды. Их любовные игры были, как и ранее, довольно изощренными, но теперь еще более страстными. Ненасытность Анны, которая вначале льстила самолюбию Мадера, теперь начинала его беспокоить. Ему было досадно признать, что он не всегда оказывался на высоте. Это открытие было для него шоком, особенно когда это повторилось и он не смог в полной мере соответствовать роли любовника.

В сентябре он завел небольшую интрижку с женой одного генерала. Однажды эта дама, к его удивлению, приняла всерьез сделанное им в шутку приглашение посмотреть его новые обои. День был для этого времени года необычайно жарким и душным. Она была одета в закрытое белое кружевное платье с черными шелковыми бантами и чрезвычайно надушена ароматом майских колокольчиков. Мадер терпеть не мог тяжелых духов, гораздо больше ему нравились естественные ароматы: запах высохшего на солнце белья или чисто вымытой водой с мылом женской кожи. Воздух в комнате действовал угнетающе, и присутствие женщины вызвало в его душе ощущение дискомфорта.

— Как мило с вашей стороны, что вы пришли, — промямлил он, так как ничего более оригинального ему в голову не пришло.

Он взял правую руку дамы, расстегнул достающую до локтя лайковую перчатку и запечатлел поцелуй на розовой влажной коже обнаженного запястья, затем повторил эту процедуру с ее левой рукой. Это была обычная полная эффекта прелюдия — символическая увертюра к пьесе, которая должна была затем последовать.

И в этот момент Мадер почувствовал, что с ним что-то не в порядке. Легкая вибрация должна была пронзить его тело от горла до бедер, сигнал, что его мужское начало готово к действию. Были времена, когда один лишь взгляд на ножки садящейся в омнибус девушки возбуждал его. Теперь же, когда он находился наедине с очень привлекательной женщиной, которая, придя к нему на квартиру, ясно дала понять о своих намерениях, — он оставался холодным и безжизненным, как мраморная плита на могиле старика.

Они стояли в центре комнаты, он по-прежнему держал ее руку. Она улыбалась ему, полная ожидания. У нее были красивые, здоровые зубы, но слегка неравномерно расположенные резцы и острые клыки придавали ее, в общем хорошенькому личику несколько хищное выражение. Волосы ее были блестящие, иссиня-черные, а над верхней губой чуть заметные усики. В военных кругах ее прозвали одалиской из-за роскошных, с налетом восточного колорита форм и явной слабости к ярким краскам и броским украшениям. Ее отец, банкир еврейского происхождения, принял католичество, когда три его дочери выросли и стали появляться в обществе. Самая старшая из них теперь была супругой министра, другая стала монашкой. Третья была гостьей Мадера: Лили Венцель.

— Не хотели бы вы присесть? — Мадер отпустил ее руку и отодвинул стул.

Выражение лица женщины явно свидетельствовало о том, что она готова пренебречь общепринятыми условностями. Мадер занял себя тем, что откупорил бутылку, которая лежала в холоде, налил шампанского и предложил гусиный паштет. Она залпом выпила два бокала охлажденного вина, но от паштета отказалась.

— Жара просто невыносима. — Она нервно обмахивала себя маленьким веером, который был изготовлен из таких же кружев, что и платье. — Как вы думаете, не лучше ли открыть окно? — А когда он поднялся, тут же сказала: — Ах, оставьте, будет еще жарче. Мне не надо было надевать это платье. Вы, мужчины, даже не знаете, как вам хорошо. — Она теребила свои крючки сзади у шеи. — Мне кажется, что все портные ненавидят нас, женщин: кругом они вставляют эти ужасные корсетные косточки. Наверное, вся моя кожа — сплошная рана. Вас не шокирует, если я вас попрошу расстегнуть мне крючки? — И добавила, хихикая: — Разумеется, только у шеи.

Он послушно обошел стул и стал нащупывать под ее прической верхний крючок. Кожа под пальцами была горячей. Лили встала. Медленно и педантично он расстегнул один крючок за другим до талии. Узкое платье распалось надвое, как переспелый арбуз. От его прикосновения она слегка вздрогнула, дыхание ее участилось, но заметное возбуждение гостьи только напугало Мадера, так как он по-прежнему ощущал себя не способным к активным действиям. И ее вины здесь не было. От полуобнаженного женского тела веяло теплым животным ароматом. Он скользнул рукой под ее тонкую шелковую сорочку и ощутил полную крепкую грудь с набухшими под его пальцами сосками.

Еще совсем недавно Рихард Мадер с восхищением обнаруживал под многочисленными модными юбками, закрытыми блузками, сапожками, чулками, корсетами и нижним бельем теплое, желанное женское тело. Но теперь, с Лили Венцель, он не мог ощутить в своем теле ни малейшего следа страсти. Мадер был в смятении. В свои тридцать лет в плавании, в беге или на скачках он по-прежнему мог дать фору любому из своих друзей, его мозг работал с точностью и быстротой хорошо смазанного механизма. Не было ни малейшего основания, почему он в свои цветущие тридцать лет должен стать импотентом. Сама эта мысль повергла его в ужас. С резкостью, заставившей Лили Венцель вскрикнуть, он привлек ее к себе и прижался губами к ее рту. Она живо откликнулась на его порыв и язычком скользнула сквозь его зубы. Несколько мгновений они стояли, обнявшись. Она задыхалась, а он чувствовал, как холодный пот струится у него по спине. И вдруг Мадер с отчаянием понял, что этот театр нужно немедленно прекратить, если он не хочет, чтобы этот день закончился скандалом и позором. Он резко отстранился от ее губ и сделал шаг назад. Лили стояла с приоткрытым ртом, застыв в позе полного самоотречения. Затем с испуганным выражением лица она произнесла горячим шепотом:

— Что случилось?

Он оставил вопрос без ответа, схватил бутылку шампанского, налил бокал и протянул ей. Ее глаза под густыми ресницами были наполнены жаждой, которую могло бы утолить отнюдь не шампанское.

— Что с тобой? — спросила она еще раз. — Я тебе не нравлюсь или мне это показалось?

— Что ты, даже очень. Вы всегда ко мне так замечательно относились. Вы оба.

— Вы оба? — Она наморщила лоб.

— Вы и господин генерал. И я вам безмерно благодарен.

Она начинала понимать.

— Не делайте из себя идиота, — фыркнула она. — Вы ненавидите его. И все подчиненные ненавидят его. Как будто я этого не знаю!

Она была права. Из всех, кто состоял в руководстве военной юстиции, генерал Венцель был наименее любим.

— Вы заблуждаетесь, — мягко возразил Мадер. — Я испытываю к господину генералу глубочайшее уважение.

— За этим вы меня сюда завлекли? Чтобы это мне сообщить? — Ее голос звучал громко и пронзительно.

Гнев удивительным образом был ей к лицу. Она выглядела восхитительно. На лице играл румянец, глаза сверкали, молочно-белая кожа казалась особенно нежной и почти прозрачной. Он вынужден был себе признаться, что она на редкость соблазнительна и обольстительна. Но его разум на это реагировал, а тело нет.

— Господин генерал прекрасный офицер. Один из лучших, — пробормотал он, стыдясь самого себя.

Она резко поставила бокал на стол так, что половина шампанского выплеснулась.

— Как трогательно! Он, несомненно, будет рад, если я все ему расскажу. Вы этого хотите?

— Это зависит от вас, — пожал он плечами.

— Вдобавок вы еще и наглец, — сказала она и оглянулась в поисках перчаток. Когда она надела перчатку на левую руку, то заметила, что платье на спине оставалось открытым.

— Застегните меня, черт побери!

Мадер подчинился. Пока он боролся с крючками, она, метнув на него через плечо полный презрения взгляд, гневно произнесла:

— В следующий раз я обязательно возьму с собой горничную.

Воротник платья еще не был до конца застегнут, когда она устремилась вон из квартиры.

Он рванулся вслед за Лили вниз по лестнице и уже на улице, остановив фиакр, предложил проводить ее до дома, но она зло бросила, что поедет одна. Как только цокот копыт удалился в направлении Штубенринга, он, совершенно разбитый и в полном отчаянии, поднялся к себе домой.

Часы на башне собора на Хауптштрассе пробили половину шестого. До прихода Анны Габриель оставалось еще полчаса.

«Пилюли!» — вдруг вспомнил Мадер.

Впрочем, насколько можно было судить по тщательной упаковке из красной лощеной бумаги, это были не пилюли, а капсулы. Он получил их с утренней почтой в своем бюро. В конверт с капсулами также была вложена отпечатанная на гектографе инструкция, текст которой даже для того времени, когда такие веши совершенно свободно рекламировались в газетах, звучал довольно откровенно.

Мадер не был ханжой, но слово coitus его все же шокировало. Обе пилюли нужно принять со стаканом холодной воды за полчаса до coitus — так указано в тексте. Следующий абзац утверждал: «Действие потрясающее!» Все остальное было выдержано в том псевдонаучном стиле, который был характерен для подобного рода рекламных объявлений. В качестве отправителя значилось: Чарльз Френсис, фармацевт. Первой реакцией Мадера на письмо было чувство возмущения, смешанное с растерянностью. По-видимому, кому-то захотелось таким идиотским способом позабавиться. В течение дня он узнал, что еще двое из его друзей, Принц Рудольф Хохенштайн и Ганс фон Герстен, оба, как и он, капитаны при Генеральном штабе, также получили циркуляр от Чарльза Френсиса, который они с видимым удовольствием зачитали вслух в мужском туалете. Они рассказали Мадеру, что еще один офицер на их этаже также получил капсулы. Известие несколько успокоило Мадера. Стало быть, это не было чьей-то глупой шуткой, а просто необычный способ рекламы новой продукции. Принц выбросил конверт вместе с содержимым в туалет и смыл водой. Было ясно, что «потрясающее действие», которое обещали капсулы, его совершенно не интересует.

Решив, что до прихода Анны еще есть время, Мадер решил закончить письмо к одной молодой женщине по имени Ингрид Фиала, которое он начал накануне вечером. Ингрид была той девушкой, на которой он, возможно, охотно женился бы, если бы не служил в армии. Блондинка с голубыми глазами, курносенькая и ангельски хорошенькая, она была бы превосходной матерью всем маленьким Мадерам, кому судьбой было предначертано остаться нерожденными, так как их возможный отец служил в Генеральном штабе австро-венгерской армии.

В представлении Мадера армия была не просто институтом, а скорее некой религией, расой или братством. Она была отдельным, выросшим на теле монархии органом, питаемым жизненными соками нации и тем не менее функционировавшим абсолютно независимо. Сердцем этого органа был Генеральный штаб. Человек, принадлежавший этому органу, больше не был хозяином своей судьбы. Для Мадера было абсолютно исключено назвать когда-нибудь Ингрид Фиала своей законной женой, так как Ингрид была артисткой варьете, а именно третьей частью «танцующих тройняшек Леонардо». На самом деле они звались вовсе не Леонардо, были не близнецами, а тремя совершенно разными девушками, которые до этого и знакомы-то не были, а в настоящее время выступали в одном из варьете Франкфурта. Генеральный штаб, разумеется, не был против, чтобы его офицеры спали с Ингрид Фиала, — главное, чтобы такие связи не вызывали скандала.

«Мой милый ангел, — так начиналось письмо. — Три недели назад маляр наконец закончил с обоями. Квартира выглядит теперь прекрасно. Не могу дождаться, когда ты сама увидишь это. Я знаю, что насчет образца для спальни у тебя были сомнения, но теперь тебе, безусловно, понравится. На стенах выглядит все гораздо лучше, чем на маленьком клочке. Я купил письменный стол, который мы с тобой присмотрели в магазине Хорна. На прошлой неделе его доставили, и теперь у комнаты вполне приличный вид. — Мадер зажег свечу, сел за письменный стол и продолжил письмо: — Вчера я был на концерте Лили Леманн, но в антракте ушел — быть одному на концерте не доставило мне никакого удовольствия. Без тебя я долго не выдержу. Ты обещала после гастролей во Франкфурте вернуться, то есть не позже первого декабря. И пожалуйста, никаких отговорок. Ты нужна мне, мой ангел, более, чем…»

Часы на башне пробили три четверти шестого. Мадер положил перо и встал. Анна всегда была пунктуальна. Если отвести на предварительный обмен репликами четверть часа: «Ты выглядишь прелестно. Проходи, я возьму у тебя пальто». — «Что нового в министерстве? Ты уже слышал последнюю новость? Как ты думаешь, может ли на следующий год дело обернуться войной между Англией и Германией? Ты слышал, что царица больна? Это ужасно». А когда Анна расстегнет блузку и снимет юбку — будет примерно шесть часов пятнадцать минут. В циркуляре указано: «Примерно за полчаса до coitus». Если он хочет эти чертовы капсулы попробовать, нужно принять их именно сейчас. В худшем случае они содержат только сахарную пудру. Вероятно, этот Чарльз Френсис, или кто там за ним стоит, полагается, в основном, на психологическое воздействие этого «возбуждающего средства». Допустим, у человека все в порядке и ему недостает только уверенности в себе, — тогда эти таблетки точно так же хороши, как и любые другие.

Конверт все еще был в кармане пальто, куда он положил его утром. Мадер вынул маленькую плоскую коробочку. Осторожно, как предписывала инструкция, разорвал красную лощеную бумагу и высыпал капсулы на ладонь.

Бока зажег газовые лампы в комнате, но в прихожей и на кухне было темно. Мадер на ощупь прошел до шкафа на кухне и оттуда к водопроводному крану. Он положил капсулы на язык и запил их стаканом воды. Только он собрался зажечь свет в прихожей, как вспомнил, что циркуляр остался лежать на письменном столе. Он прошел в комнату и бросил его вместе с бумагой и коробочкой в огонь камина. Золотые карманные часы, подарок отца к успешному окончанию военного училища, показывали без десяти минут шесть. Недописанное письмо он решил положить под папку для бумаг. Совсем не потому, что хотел спрятать его от Анны. Скорее наоборот: ему казалось неправильным, что письмо станет свидетелем того, что произойдет между ним и Анной в этой комнате. В отличие от Ингрид, Анна не любила его. В этом было все дело. Он подошел к письменному столу, но еще до того, как он взял письмо в руки, вдруг почувствовал сильное головокружение. В следующий миг на его грудь навалилась тяжесть, и он мучительно попытался вздохнуть.

«Я тону!» — пронеслось у него в голове.

«Бока», — хотел позвать он, но ни один звук не вырвался из его горла.

Сердце замерло, но тут же забилось вновь. Давление на грудь становилось нестерпимым. Казалось, сердце заполнило всю грудную клетку. Невыносимая боль пронзила все внутри, его тело дергалось, как будто оно висело на нитях, которыми управлял сошедший с ума кукловод.

— Бока! — На этот раз звук появился, но никто не ответил. — Помогите! На помощь! — крикнул он, охваченный ужасом, а боль тем временем поднялась до гортани, и рот как будто охватило пламенем. — Воды, — прошептал он и ринулся вслепую на кухню. «Только водой, — подумал он, — можно потушить огонь». Только огонь и ничто другое может причинять такую смертельную боль, разрывающую все его тело. — Боже, боже мой! Я умираю! — Его голову молнией пронзила мысль, что в капсулах был яд.

Мадеру не удалось добраться до кухни, он рухнул на пол в прихожей, корчась и задыхаясь, из горла его вырывались громкие хриплые звуки. Он пытался подняться, но ничего не получалось. В борьбе со смертью пальцы вгрызались в паркет пола, занозы впивались под ногти, но адская боль внутри затмевала все.

Перед тем как потерять сознание, он закричал еще раз, затем пульс замедлился до слабого подрагивания, дыхание стало едва слышным. Несколько секунд еще продолжались судороги, и после полного паралича наступила смерть.

Солдат Бока подходил к лестнице, когда он услышал крик. Это был такой пронзительный звук, который могла бы издать женщина или даже животное. Бока не стал долго раздумывать — он и без того запаздывал. В лавке у Вольфа было полно покупателей, а на обратном пути он к тому же встретил земляка из своей деревни. Тот тоже служил ординарцем у офицера, и они немного поболтали. Только когда часы на башне пробили три четверти шестого, Бока быстро попрощался и поспешил домой.

Солдат взбежал вверх по лестнице одним духом. Нагруженный пакетами, он не смог быстро вставить ключ в замок. Пройдя темную прихожую, Бока положил покупки на кухонный стол. В квартире было тихо, и он подумал, что визит еще не начался. Решив спросить у господина капитана, как сервировать ветчину, он снова прошел через прихожую в гостиную. Какой-то особенный горьковатый запах стоял в воздухе, какого раньше никогда не было. Капитана не было ни в гостиной, ни в спальне, ни в ванной комнате. Во всех помещениях горели газовые лампы, а на письменном столе стояла еще и горящая свеча. Удивляясь, Бока оглянулся вокруг и тут внезапно вспомнил о животном крике, который он слышал. Он схватил свечу, и, еще не дойдя до прихожей, его охватило предчувствие, что с капитаном случилось что-то ужасное.

Он нашел труп в углу около двери на кухню. В позе эмбриона, поджав ноги к груди так, что они почти касались подбородка, лежал Мадер. Только руки все еще впивались в паркет, и из-под разодранных ногтей выступала кровь.

— Боже милостивый, господин капитан! Что случилось, господин капитан?

Бока опустился на колени возле бездыханного тела и попытался его выпрямить. Лицо капитана было багрово-синим, но на ощупь еще теплым. Бока попытался нащупать пульс. Он приложился ухом к груди своего капитана, но не мог понять: слышит он удары собственного сердца или капитана. Бока был крепким парнем, он поднял тело и положил на кровать в спальне, укрыв одеялом. Затем он ринулся из квартиры, сбежал по лестнице вниз и устремился через улицу к дому, где висела табличка с фамилией врача.

В приемной находились два пациента. Сидевшей в регистратуре медсестре после нескольких попыток удалось из сбивчивого рассказа Бока на его ломаном немецком узнать, в чем дело, и она позвала врача. Это был пожилой человек со спутанной бородкой, усталыми покрасневшими глазами и высоким морщинистым лбом. Не надевая пальто, которое уже держала медсестра, он бросил несколько инструментов в свой черный саквояж и последовал за изнывавшим от нетерпения Бока. На пороге врач на секунду остановился.

— Сообщите в полицию, — крикнул он медсестре и после короткого раздумья добавил: — И в штаб гарнизона!

Переходя дорогу, доктор с трудом поспевал за Бока. Перед домом номер 56 они натолкнулись на людей, большей частью жильцов, толпившихся вокруг управляющей домом. Очевидно, она видела, как Бока куда-то понесся сломя голову, и инстинктивно почувствовала, что в квартире капитана что-то неладно. Управляющая загородила Бока дорогу и со всей силой авторитета представителя домовладельца потребовала сообщить, что случилось.

Как раз в этот момент к дому приблизилась Анна Габриель. Одета она была в темно-зеленый шерстяной костюм с современной, укороченной юбкой, на голове — в тон костюму — широкополая шляпка со множеством шелковых цветочных лепестков на полях. Несмотря на то что шляпка была закреплена на голове четырьмя шпильками, Анне с трудом удавалось удерживать ее от порывов ветра. Слегка запыхавшаяся, с румянцем на шеках, Анна выглядела прекрасно, была в превосходном настроении и напевала про себя последний шлягер Лео Фалля. Заметив Бока и пожилого господина в белом халате, стоявших в окружении группы женщин, она остановилась.

Бока тоже увидел ее. Он как раз входил в дом, грубо отодвинув управляющую в сторону. Позднее он никак не мог объяснить, что заставило его остановиться на пороге и крикнуть Анне Габриель:

— Идите домой! Убирайтесь отсюда, черт побери! Убирайтесь отсюда!

Затем он поспешил в дом, и врач последовал за ним.

Анна стояла окаменев. Она чувствовала направленные на нее враждебные вопрошающие взгляды, но уже через миг все потянулись в дом и столпились перед дверью квартиры капитана.

Анна чувствовала неодолимое желание следовать за людьми и лишь отчаянным усилием воли заставила себя повернуться и уйти. Она понимала, что с капитаном Мадером случилось что-то ужасное и что слова солдата Бока, возможно, были попыткой предупредить, спасти ее от той же судьбы. Она стояла на краю пропасти, чувствовала, что почва стала уходить у нее из-под ног. На ближайшей стоянке она взяла фиакр, назвала кучеру адрес и приказала поторопиться.

Доктор Брук бросил беглый взгляд на лицо Мадера, лежавшего на мягкой подушке, и понял, что его помощь здесь не понадобится. Человек был мертв. Доктор наклонился к трупу, и, когда он приподнял одеяло, ему ударил в нос запах горького миндаля. Из угла рта стекала тонкая струйка крови, пачкая расстегнутый ворот кителя. Насильственная смерть, как знал доктор из опыта, была неприятным делом.

— Синильная кислота, — пробормотал он сам себе.

Бока стоял у кровати, крепко сцепив руки на спинке, бледный как полотно.

— Нет тридцать минута, как я уйти, — сообщил он. — Моя уходить, капитан был хорошо.

— С этим ядом и минуты достаточно. Он действует мгновенно, — мрачно проговорил доктор и вдруг сердито набросился на Бока: — Не стой тут истуканом, черт побери! Делай что-нибудь!

Доктор был штатским, и, по мнению Бока, штатский может кричать на человека в форме, если он больше или сильней. Но здесь это было не так. Доктор взглянул устало на солдата и увидел в его глазах отчаяние и тоску. Ему стало стыдно.

— Мне здесь больше нечего делать, — и, взглянув вновь на мертвого, добавил: — Позови-ка ты, братец, лучше священника. Я думаю, капитан был католиком. — Заметив, что Бока не пошевелился, доктор добавил: — В такие моменты, молодой человек, нужно думать более о живых, чем о мертвых. Я имею в виду родителей капитана.

— Вы оставаться с ним? — спросил Бока.

Было ясно, что Бока сказал бы обязательно «с господином капитаном», если бы Мадер был жив. Не из неуважения к капитану, а из-за того, что Бока был не в состоянии в этой скрюченной фигуре с лицом, изуродованным гримасой смертельной муки, узнать того самого человека, которого он всего полчаса назад оставил в квартире.

— Да, я останусь здесь, — сказал доктор и сел в кресло, стоявшее около кровати. Ему было шестьдесят девять лет, а после рабочего дня он чувствовал себя так, как будто ему было сто.

Едва Бока вышел, как появился лейтенант полиции Хорн с двумя своими людьми. Медсестра сообщила ему о несчастном случае с офицером Генерального штаба, поэтому лейтенант сразу же известил военное министерство, Бюро безопасности и комендатуру гарнизона. Он был вовсе не сторонник того, чтобы люди из этих организаций вмешивались в расследование, так как считал, что полиция работает эффективней, если ей не мешают, но в данном случае военных исключить было невозможно.

На первый взгляд, все говорило в пользу самоубийства: мгновенно действующий яд, начатое письмо на письменном столе, отправка из дома ординарца перед тем, как принять яд. Свеча, при которой погибший писал письмо, все еще горела. В одной из ваз стоял букет хризантем, а на кухонном столе лежали несколько нераспечатанных пакетов с деликатесами.

— Какая жалость, — сказал доктор. — Такой красивый молодой человек. Я встречал его пару раз утром на улице. Обычно я без четверти восемь иду навещать своих пациентов, и в это время он выходил из дома. Понятия не имею, где он работал.

— В военном министерстве, — произнес лейтенант.

— Ах да, правильно. Солдат сказал мне, что он служил в Генеральном штабе. Почему он это сделал, господин лейтенант?

— Что сделал?

— Покончил с собой. Наверное, из-за женщины. Как безрассудна молодость. Лишить себя самого дорогого — жизни — из-за того, что так доступно и всегда имеется в избытке.

Лейтенант не ответил. Он прошел в кабинет, взял в руки неоконченное письмо, прочитал его внимательно два раза и, помедлив, положил вновь на письменный стол. Один из детективов изучал содержание корзинки для бумаг, другой — мусорное ведро на кухне. Лейтенант выдвинул ящики письменного стола. Стопка бумаги для писем, фотографии в коробках и вклеенные в альбом, ручки, карандаши, почтовые марки, пачка табака, бумага для сигарет, машинка для свертывания сигарет, узкий скоросшиватель для счетов — все с пометкой «оплачено», квитанции, стопки писем — все аккуратно перевязанные красивым шнурком, служебный пистолет капитана. Всё в чистоте и порядке.

— Почему же он не застрелился? — спросил доктор. — Почему выбрал такую мучительную смерть?

Грехи покойному отпустил пастор Еллинек, высокий, мускулистый священник из церкви на Хауптштрассе. Его в спешке удалось найти на одном из незастроенных участков, где он, судя по глине, налипшей на его башмаки, вероятно, играл в футбол.

Бока стоял на коленях в ногах кровати, уставившись на висевшую на стене копию «Святого семейства» Микеланджело. Капитан Мадер купил ее во Флоренции, когда возвращался из Рима с соревнований по скачкам. Он рассказал Бока, как при посещении галереи Уффицци встретил молодого художника, который писал в этот момент копию этой картины, и как он, Мадер, был счастлив, когда художник согласился уступить ее капитану. Казалось, что он гордился этим гораздо больше, чем призом, который завоевал на скачках. Тогда Бока не смог до конца понять своего капитана, но сейчас при воспоминании об этом слезы потекли у него из глаз.

— Когда, говоришь, отправил тебя капитан в лавку за деликатесами? — спросил лейтенант.

Священник и его служка уже ушли. Лейтенант полиции сидел на софе, солдат Бока стоял перед ним. Доктор Брук уселся вновь в кресло около кровати, которое он тактично освободил, когда пастор Еллинек совершал обряд над покойным.

— Как я вам сказать, господин лейтенант, в четверть шесть, — ответил Бока.

— И когда же ты вернулся?

— Полчаса позже, господин лейтенант.

Бока говорил с сильным венгерским акцентом, а его словарный запас был ограничен. Поскольку в его родном языке артикли, обозначающие мужской, женский или средний род, отсутствовали, он обходился вообще без них и говорил всегда «он», независимо от того, шла ли речь об окороке, который он только что купил, или о девушке, которая его обслуживала в лавке, об улице, по которой он возвращался, или о часах на башне, которые ему напомнили, что он должен поторопиться домой. Точно так же мало он заботился о спряжении немецких глаголов и использовал только неопределенную форму, невзирая на то, говорил ли он о происшедшем вчера, сегодня или сто лет назад. Настоящим знатоком немецкого языка он был только в одной области — ругательствах. Здесь он мог дать несколько очков вперед любому специалисту из пехоты или преподавателю конной езды у драгун. Его способ изъясняться привел в замешательство доктора, но отнюдь не лейтенанта полиции. Уши служащего венской полиции привыкли к многочисленным диалектам и грамматическим несуразицам речи жителей этого двухмиллионного города.

— Почему господин капитан послал тебя за покупками? — спросил лейтенант.

Бока пожал плечами.

— У нас нет кушать дома, господин лейтенант.

— Он ждал кого-нибудь в гости?

— Может и так, господин лейтенант. — Когда Бока попадал в щекотливую ситуацию, он изображал из себя деревенского недотепу и его лицо приобретало абсолютно бессмысленное выражение.

— Да или нет?

— Я не знать, господин лейтенант. — Бока презирал всех штатских, включая полицейских, но старался с ними не ссориться.

— Он тебе ничего не сказал?

— Как же, сказать, — с готовностью сообщил Бока.

— Так что же?

— Полкило ветчина должен принести, двенадцать булочка и два бутылка вино. Это он мне сказать, господин лейтенант.

— А тебе не показалось, что для ужина на одного человека это немного многовато?

— Нет, господин лейтенант. Господин капитан любить покушать. И еще, — он бросил взгляд на бездыханное тело на кровати, и у него перехватило горло от душевной боли, — что он кушать, я тоже кушать. Так он всегда хотеть.

С лестницы послышался звук приближающихся шагов и громкие голоса. Вошли военный следователь капитан-аудитор Кунце и полковой врач доктор Рупперт. Капитан остался ждать в кабинете, пока доктор Рупперт, худой нервный человек в пенсне и с выражением постоянного недоверия ко всем и вся, обследовал тело. Доктор Рупперт небрежно пожал руку доктору Бруку, после чего открыто игнорировал его присутствие.

— Полагаю, нам придется подождать результатов вскрытия, прежде чем мы сможем судить о причинах смерти, — объявил доктор Рупперт. — Это может быть приступ эпилепсии, эмболия легких, инфаркт миокарда или пищевое отравление — все возможно.

Усталый голос доктора Брука, сидевшего за ним, произнес:

— Вздор, доктор! Это отравление синильной кислотой.

Доктор Рупперт резко повернулся и бросил строгий взгляд на штатского:

— Давайте не будем делать поспешных заключений!

— Это было отравление синильной кислотой. — Тихий голос доктора Брука звучал убежденно и властно.

— Вы полагаете, это самоубийство? — спросил Рупперт.

— Этот вопрос я оставляю открытым.

Капитан Кунце слушал этот разговор, слегка нахмурившись. Это был стройный мужчина средних лет, с выражением лица, напоминавшим лицо Гамлета, только что пережившего укол отравленной шпаги. Слово «самоубийство» в сочетании со словом «синильная кислота» встревожили его. Он хорошо знал, что для армии инсульт или сердечный приступ были бы гораздо предпочтительней. От офицера, к тому же служившего в Генеральном штабе, в случае если он решил покончить счеты с жизнью, можно было ожидать, что он пошлет себе пулю в голову, а уж крысиный яд, кислота, прыжок из окна или под поезд — это для штатских.

— Благодарю вас, доктор, за то что вы так быстро смогли прийти. — Он пожал врачу руку. — Что касается вашего гонорара, то финансовый отдел все это уладит.

— В этом нет нужды, — отрицательно покачал головой старый доктор. — Хотя я не имел чести лично знать господина капитана Мадера, пока он был жив, но тем не менее — мы были соседи, и я считаю своим долгом помочь соседям в случае необходимости. Я хотел бы только сделать для него больше.

Полицейский сообщил, что прибыла санитарная машина. Закутанный с головы до ног тяжелым покрывалом, труп Рихарда Мадера отвезли в морг военного госпиталя, где должны были произвести вскрытие. Капитан Кунце дал лейтенанту Хорну указание связаться с полицай-президентом Бржезовски и полицейским комиссаром доктором Вайнбергом, который относился к Бюро безопасности Управления полиции, и представить им обоим подробный рапорт о случившемся. Бока было предписано находиться на кухне и ждать дальнейших указаний.

— Теперь, между нами, — Кунце обратился к доктору Рупперту, когда люди из полиции уже ушли, — считаю своим долгом сообщить вам, что Мадер не кончал жизнь самоубийством. — Он взял неоконченное письмо к Ингрид Фиала в руки. — Это письмо Мадер писал непосредственно перед смертью. Оно совершенно не похоже на прощальное послание. Бедный парень строил планы на будущее. Кроме того, человек, который собрался принять смертельный яд, не будет обсуждать с девушкой обои или говорить о концерте Лили Леманн. Нет, доктор, нравится нам это или нет — это не самоубийство!

Доктор Рупперт поправил свое пенсне.

— Это могло бы быть несчастным случаем, — предположил он. — Почему бы и нет? Человек хочет принять аспирин, берет по ошибке не ту упаковку и глотает крысиный яд. В любом случае, я не готов принять как версию, что его отравили.

Капитан Кунце придерживался другого мнения. Это был не первый случай, когда он видел доктора Рупперта в деле и считал его плохим врачом и самонадеянным глупцом. На фоне всего этого ужаса, смрада насильственной смерти и вида молодого мужского тела, скрюченного, как огромное насекомое, ограниченность доктора вызывала у Кунце отвращение. Вообще, случай был ужасным, и Кунце надеялся, что дело будет поручено не ему.

Анна и Фридрих Габриель жили на четвертом этаже старого дома позади городского театра. Подъем по узкой крутой лестнице со стертыми ступенями — в доме не было лифта — требовал почти таких же усилий, как подъем в Альпах, и когда Анна наконец стояла перед своей дверью, она, как обычно, почти задыхалась. Анна надеялась, что Фриц еще не вернулся, но, увидав свет в гостиной, поняла, что надеялась напрасно.

— Что случилось? — спросил он. — Я думал, что ты на приеме у доктора Лорентца. — Она сказала ему утром, что вернется домой позже, так как зубной врач не может принять ее раньше шести.

— Ах, его срочно вызвали к больному. Медсестра отправила всех домой и закрыла кабинет. — Она лгала не задумываясь. С Фрицем можно было не осторожничать, так как он верил всему, что ему говорили. Отнюдь не потому, что он был глупым или легковерным, а потому, что он ей безоговорочно доверял.

— Расскажи, как ты провела день, — попросил он.

У них было заведено рассказывать друг другу о часах, которые они провели не вместе. Он работал на почтамте на Мариахильферштрассе около Западного вокзала. Там обычно что-нибудь случалось, бывали иногда довольно интересные люди, и он рассказывал ей о тех событиях, которые, по его мнению, могли ее развлечь. Она слушала его с удовольствием, хотя ее не оставляло чувство, что он при этом хочет ее убедить, что работа на почте ему нравится и он нисколько не жалеет, что принес ей в жертву свою военную карьеру.

Обедать он приходил, как правило, домой, поэтому ужин состоял из остатков от обеда, бутербродов и чая. Их прислуга работала только до обеда, и Анна проводила первую половину дня занимаясь покупками, уборкой и готовкой. С двух часов дня до семи вечера она была свободна. Само собой, ее рассказы о том, как она проводила эти часы, были совсем не так полны и правдивы, как его, и напоминали прошедшую цензуру газету в каком-нибудь полицейском государстве, в которой были большие пробелы.

Они практически не поддерживали связи с его бывшими офицерскими друзьями. Среди их нынешних знакомых были писатели, музыканты, журналисты, которые ему нравились, а ее приводили в восторг. Но она взяла себе за неукоснительное правило никогда не спать с мужчинами, которые как-то могли соприкасаться с их теперешним кругом знакомых.

— Ты так и не рассказала мне, как ты провела сегодня день, — напомнил он ей.

Она заметно нервничала, что было ей совсем несвойственно. Их совместные вечера с самого начала были самыми счастливыми и приятными часами всего дня, но сегодня он ощущал ее беспокойство, и это тревожило его.

— О, ничего особенного, — она пожала плечами. — Я забегала на минутку к маме. Отца снова мучает подагра. Ах да, я сегодня видела императора, когда его карета сворачивала с Мариахильферштрассе на Ринг. Наверное, он ехал из Шёнбрунна. Мне показалось, что он был бледен, но я могу и ошибаться, так как он ехал в закрытой карете.

Ее речь была отрывистой и не всегда достаточно связной. Что-то должно было сильно взволновать ее, подумал он и удивился, что она ему ничего не рассказала.

— Ну мы сегодня и посмеялись, — сказал он, когда молчание затянулось. — Один клиент попросил продать ему тысячу почтовых марок по десять геллеров. Выглядел он как простой рабочий — вроде каменщика или плотника. Я спросил его, зачем ему нужно тысячу марок. Ты никогда не догадаешься, что он ответил! Он слышал, что почтовый сбор будет повышен до двенадцати геллеров, и тогда после повышения он сможет продать свои марки с выгодой. Как тебе это нравится?

Анна ответила лишь мимолетной улыбкой. В отчаянии она пыталась скрыть раздиравшее ее внутреннее волнение. Что-то ужасное случилось с Мадером, но не это было страшным, а то, что ей едва удалось избежать скандала. Приди она на какую-то пару минут раньше, она была бы уже в квартире или даже в его постели, когда несчастье — это, конечно, было какое-то несчастье — произошло бы. До сих пор ей пока удавалось предаваться своим удовольствиям, не ставя под удар свой счастливый брак. Она стала беззаботной и неосторожной, не задумываясь о том, что достаточно просто проговориться или произойти какой-то случайной встрече, чтобы навсегда разрушить семейные узы.

— Я люблю тебя, Фриц, — сказала она.

Он бросил на нее удивленный взгляд. Никто из них двоих не был по природе склонен к чрезмерному проявлению эмоций. Он принимал ее чувство к нему таким же само собой разумеющимся, как его к ней. Не было необходимости тратить на это слова. Они целовались при встрече или при расставании и часто бывали вместе в постели. Они были не только мужем и женой, но и хорошими друзьями.

— Я знаю. — Это прозвучало спокойно, но он чувствовал себя неуютно.

Внезапное объяснение в любви было для него так же непонятным, как и ее попытки скрыть свою нервозность. Он подошел к камину и стал возиться с дровами, но она продолжала:

— Я люблю тебя больше жизни. Не забывай это. Что бы ни случилось.

Принц Хохенштайн был высоким худощавым молодым человеком, с лицом испанского гранда с картины Эль Греко. Своими движениями он напоминал чистокровного коня.

Если он подходил к стулу, было полное впечатление, что он собрался одним движением перепрыгнуть через него, а не сесть. Он был вежлив, скромен и обладал выдающимися интеллектуальными качествами. Хотя он проявлял незаурядные способности к математике, семейные традиции требовали от него, как младшего сына, выбора военной карьеры, а не университетской. Нужно признать — и это делает честь армии, — что его способности были замечены, и ему было предоставлено достойное место в Генеральном штабе.

— Была ли встреча в туалете последней, когда ты вчера видел Мадера? — спросил Принца аудитор[2] Эмиль Кунце.

Они сидели в кабинете Кунце в гарнизонном суде. Капитан получил утром приказ о передаче ему дела Рихарда Мадера.

Хохенштайн, секунду подумав, сказал:

— Нет. Примерно в половине пятого я снова встретил его в коридоре. На нем уже были надеты плащ, фуражка и перчатки. Я заметил ему, что он уходит слишком рано, и пошутил, что сбегать нехорошо. Он засмеялся и сказал, что он торопится домой встречать гостя.

— Мужчину или женщину?

— Этого он мне не сказал.

— Знаешь ли ты еще кого-нибудь, кроме Герстена, кто получал такой же пакет от Чарльза Френсиса?

— Нет, но это ничего не значит. Мы сидим с Герстеном в одном кабинете и были вместе, когда принесли почту. Что касается Мадера — это была чистая случайность, что он зашел в туалет как раз в тот момент, когда мы с Герстеном эту дрянь выбросили.

— Лучше бы ты этого не делал, — заметил капитан Кунце.

Хотя они не были знакомы, тем не менее разговаривали друг с другом на ты. Таково было неписаное правило между офицерами в одном звании и между вышестоящими офицерами с подчиненными — разве только ситуация требовала официального разговора.

— На этот момент мы достоверно не знаем, есть ли связь между этим циркуляром и смертью Мадера, — продолжал Кунце. — После всего, что я о нем слышал, он мне показался слишком умным человеком, чтобы попасться на такой дешевый трюк.

— Замечательный парень и отличный товарищ. Нам в Генеральном штабе будет его очень не хватать, — сказал Принц.

Проводив Хохенштайна, Кунце вернулся к своему письменному столу. Он открыл папку и стал внимательно читать находившиеся там бумаги. На этих страницах содержалось рукописное сообщение о жизни капитана Рихарда Мадера, все данные, которые в спешке удалось собрать: выписка из его ежегодного медицинского обследования, короткая биография, его аттестаты и данные о личной жизни. Общий вывод на последней странице порадовал бы любое родительское сердце, но поверг бы в отчаяние криминалиста. Ни малейших указаний на какие бы то ни было неблаговидные поступки или сомнительные знакомства, сексуальные отклонения или враждебные с кем-либо отношения. Рыцарь без страха и упрека.

Почему кому-то нужно было убивать человека, который был настолько безобиден и дружелюбен, что непонятно, как такой человек вообще мог попасть в Генеральный штаб?

Еще до обеда полицейский привел в бюро Кунце фрау Чепа, управляющую дома номер 56 на Хайнбургерштрассе. Тощая, с узкими губами, она сильно напоминала главный инструмент ее профессии — длинную метлу из прутьев. Некоторое время она болтала о несущественном, и Кунце слушал ее в полудреме, пока одно из замечаний вмиг не прогнало его сон: «…и тут перед домом появилась молодая дама. И только Бока ее увидал, как его лицо стало белым и он закричал ей, что она должна уйти».

— Что вы имели в виду, когда сказали, что его лицо стало белым? — спросил Кунце.

— То, что я сказала, господин капитан, — пожала она плечами. — Белым как полотно. — Она помолчала секунду и шепотом добавила: — Выглядело все так, как будто он не хотел, чтобы она была там, когда появится полиция. Наверное, она что-то знала, а он не хотел, чтобы она это им рассказала.

Фрау Чепа в душе была зла на солдата Бока. Уже вскоре после переезда Мадера между Бока и ею возник спор из-за мусора, который она должна была забирать у жильцов. Бока, не привыкший к тому, чтобы получать указания от какой-то штатской, сделал ряд обидных замечаний об австрийцах вообще и их стремлении всегда увильнуть от физической работы в частности, на что фрау Чепа прошлась насчет родителей Бока самым нелестным образом. Только своевременное появление капитана Мадера предотвратило начало активных действий, но вражда между ними сохранилась.

— Вы сказали «молодая дама», — заметил Кунце. — По вашему мнению, она действительно выглядела как настоящая дама?

— Она совсем не выглядела как шлюха, если господин капитан это имел в виду.

— Какие отношения, по-вашему, могли бы быть между ней и солдатом Бока?

— Если вы меня спрашиваете, ваша милость, то они одна шайка-лейка. Когда он ей закричал, то она сначала вроде бы удивилась, а потом сразу повернулась и пошла прочь.

— А до вчерашнего дня видели ли вы ее раньше?

— Только один раз. На лестнице. Она как раз тогда вышла из квартиры Мадера.

— Был ли господин капитан тогда дома?

— Этого я не знаю. Может, и был. Это было примерно в семь вечера. Обычно в это время он дома.

Если Мадер был дома, ясно, что женщина посещала именно его, а не ординарца, подумал Кунце.

Утром того же дня полиция и военные юристы получили результаты вскрытия. Смерть наступила в результате отравления синильной кислотой. Хотя исследование еще не было закончено, патологоанатомы были едины во мнении, что дозы хватило бы, чтобы отправить на тот свет дюжину людей.

Капитан Кунце отдал приказ доставить на допрос солдата Бока. Пока он ждал его, почувствовал, как мигрень, подобно ненасытной крысе, пытается угнездиться у него за правым глазом и начинает вгрызаться в кости черепа. Вдобавок в желудке нарастало какое-то давление, хотя он за целый день не съел ни крошки. В последнее время эти головные боли стали появляться чаще, и он не знал почему. Жизнь, которую он вел, была приятной и упорядоченной, и он имел все основания считать ее счастливой: он был здоров, был доволен работой и домом.

Офицерская карьера Эмиля Кунце началась довольно поздно. Случай к тому представился во время маневров 1902 года, в которых он участвовал как лейтенант запаса. Предложение последовало от генерала Хартманна, одного старого знакомого, практически друга, хотя то, что их связывало, не совсем подходило под это определение. Мать Кунце служила более пятнадцати лет экономкой в доме Хартманнов, а он, Эмиль Кунце, вырос на их большой, комфортабельной, расположенной в огромном парке вилле.

Его мать, Вильгельмина Кунце, дочь учителя, была стройной, не лишенной привлекательности женщиной и напоминала собой казавшихся истощенными и не имеющими пола средневековых святых. Она была хорошо воспитана и обладала манерами дамы. Всех удивляло, почему она предпочла работать по хозяйству у чужой женщины, вместо того чтобы подыскать себе мужа, способного предложить ей собственный дом.

Ей было двадцать пять, когда на свет появился сын Эмиль как результат ее недолгого брака с фельдфебелем немецкого полка Гербертом Кунце, который вскоре после свадьбы исчез из ее жизни так же незаметно, как и появился незадолго до этого.

— Только не пытайся его найти, — сказала она подраставшему Эмилю, когда он стал спрашивать об овеянном тайной фельдфебеле. — Он был приличным человеком и хорошим солдатом. Это все, что ты должен знать. Имя, которое он тебе дал, почтенное имя. Если в будущем кто-то придет к тебе и станет предъявлять от имени фельдфебеля Герберта Кунце какие-то требования, укажи ему на дверь. Ты ничего фельдфебелю не должен — ни денег, ни заботы о нем. Помни всегда об этом.

Это была довольно необычная манера говорить с юношей о его предполагаемом отце, но Эмиль Кунце привык к особенностям своей матери. Кроме этого, он научился уважать ее нежелание подробно распространяться о своем браке. Ей тяжело давалась каждая копейка, которую она зарабатывала, при этом ей платили намного меньше, чем другим экономкам, не имеющим к тому же детей. Тем не менее мать Эмиля была, казалось, на особом положении в доме — ни прислугой, ни членом семьи. По иронии судьбы в доме семейства Хартманн были дамы, которые чувствовали себя в большой зависимости от экономки и даже слегка побаивались ее, а вовсе не наоборот.

Кунце подозревал, что мать располагает какими-то дополнительными средствами: мальчик никогда не испытывал нужды. Два раза в год она заказывала большой портрет дорогому фотографу. На себя она не тратила ни копейки. В воскресенье, когда после обеда мать была свободна, они гуляли вместе в лесу или совершали походы вдоль Дуная. В свой день рождения, а также вдень рождения императора они отправлялись в маленький ресторанчик. Дважды в году, когда были готовы фотографии, она отпрашивалась у фрау Хартманн после обеда, одевалась особенно тщательно и ехала в город. Через несколько часов она возвращалась и была на следующий день особенно молчалива. Своей привычке два раза в год отсутствовать она оставалась верной до самой смерти. Эмиль к тому времени уже сдал экзамены на юриста и работал в известной адвокатской конторе Теллера и Бауэра. Несмотря на его настойчивые просьбы оставить работу, мать продолжала вести хозяйство в семье Хартманн, пока сердечный приступ не заставил прекратить службу и не прервал ее жизнь. К своему огромному удивлению, Кунце узнал, что мать сумела собрать для него почти десять тысяч гульденов. «Для моего любимого сына Эмиля, — значилось в ее завещании. — В качестве компенсации за его несчастливое детство без отца».

У него часто возникало желание сказать ей, что она была не права. Он никогда не чувствовал себя несчастным. Ему никогда не хотелось быть кем-то другим, а не Эмилем Кунце, сыном фрау Вильгельмины. Генерал Хартманн, его жена, дочь и оба сына принимали его как члена семьи. Но где-то существовал еще кто-то, кто незримо вел его по жизни и внимательно за ним следил. Несомненно, предложение от фирмы Теллера и Бауэра было делом его рук, так же как и назначение в гарнизонный суд. Казалось, этот некто парил где-то на недосягаемых олимпийских высотах и не считал возможным снизойти к обычным смертным. В юные годы у Кунце часто возникало неодолимое желание вознестись на фаэтоне к своему ангелу-хранителю. Ясно было, однако, одно: фельдфебель Герберт Кунце, чье имя он носил, этим ангелом точно не был.

Эмиль был холостяком, но жизнь подарила ему фактическое супружество без неизбежных при этом неудобств. Женщина, с которой он жил, Роза фон Зиберт, воплощала в себе все мыслимые женские достоинства. Она нежно любила его и была готова быть его верной, тактичной, полной понимания подругой во все времена. Он считал себя вполне заурядным, неплохо выглядевшим для своих тридцати восьми лет человеком, с мягким бледным лицом, скорее более подходящим для священника, чем для военного. Его темно-русые волосы уже начинали седеть на висках. Он никогда не задумывался над тем, какое впечатление он производит на окружающих, был очень чистоплотен и приучен к порядку, но держался всегда несколько отчужденно, как мальчик, которого в детстве терпели в чужом доме и который теперь стал зрелым мужчиной.

С Розой он был знаком уже три года. Тогда он снял в ее высокой, перегруженной роскошной мебелью квартире две комнаты. Целый год понадобился Розе, прежде чем ей удалось завлечь его в постель. Как квартиросъемщик, который одновременно исполнял роль любовника, он настоял на неукоснительном выполнении договоренностей — платил довольно высокую квартплату, оплачивал половину остальных затрат, в том числе жалованье прислуги. За это он выдвинул единственное требование — чтобы его не тревожили. Роза не имела права зайти в его комнаты, если ее не приглашали. Точно так же она не имела права представлять его своим гостям или рассчитывать на его общество, когда ее куда-то приглашали. Сначала она пыталась нарушать эти предписания, но после его угроз съехать с квартиры смирилась.

С самого начала их связи он дал ясно понять, что жениться на ней он сможет не ранее, чем станет полковником, что означало срок не менее двадцати лет. Роза была вдовой одного из членов кабинета и жила на государственную пенсию. Офицеры императорской армии пользовались авторитетом и уважением, но денежное содержание их было невелико. Залог, который требовалось заплатить при заключении брака, не могли внести ни Кунце, ни Роза. Только начиная с чина полковника оклады становились достаточно большими, и офицеры могли жениться, не внося залога. Необходимым условием при этом было то, что невеста должна иметь безупречную репутацию. Роза была достаточно умна — она заключила договор на аренду квартиры с Кунце от имени своего деверя, тем самым избежав лишних разговоров. Кунце забавляло, что армейский кодекс чести ничего не имел против сожительства, но категорически запрещал, чтобы такое сожительство позднее было узаконено. В этом заключалось одно из тех противоречий, которые наводили на мысль, что армия ведет себя как ставший большим, но оставшийся на прежнем умственном уровне ребенок.

— Кто была эта женщина? — в пятый раз на протяжении допроса спросил капитан Кунце у солдата Бока.

И солдат Бока в пятый раз отвечал:

— Какая, господин капитан?

— Черт побери, Бока, ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду! — не выдержал капитан.

В ответ Бока стал быстро много что-то говорить, но ничего конкретного. Кроме того, его немецкий вообще временами понять было невозможно.

В конце концов капитан потерял терпение, вызвал аудитора-практиканта лейтенанта Сабо и приказал допросить солдата на родном языке.

Если Кунце по своему внутреннему миру и поведению был скорее юрист, чем военный, то лейтенант Сабо был военным с головы до ног. Небольшого роста, коренастый, с копной курчавых волос на голове и висячими усами, он походил на маленькую, охранявшую стадо в венгерской степи собачку. Да и голос его, когда он задавал вопросы, напоминал лай. В один момент Кунце показалось, что лейтенант станет не только лаять, но и кусаться.

Нужно отдать должное Бока, что он при этом смог выдержать больше часа.

Вначале он рявкал в ответ так, как если бы он находился на казарменном плацу; постепенно голос его перестал напоминать раскаты грома, он стал медлить с ответами и перешел почти на шепот.

Ровно через семьдесят две минуты после прихода лейтенанта Сабо Бока сдался и назвал имя: фрау Фридрих Габриель.

Имя капитана Рихарда Мадера появилось в венских газетах впервые 19 ноября 1909 года. Ведущая утренняя газета в разделе «Местные новости» поместила следующее сообщение:

17 ноября около шести часов вечера капитан Рихард Мадер, один из способнейших офиисров Генерального штаба, был найден своим ординарцем мертвым. Принимая во внимание, что капитан обладал при жизни отменным здоровьем, начато следствие с целью установить причину его внезапной смерти.

В следующей заметке описывалось происшествие на Кэрнтнерштрассе. Лошадь одного из фиакров без всяких видимых причин понесла, чем обратила прохожих в панику. При этом легкие повреждения получил один семидесятилетний табачный фабрикант. Только благодаря мужественному вмешательству полицейского офицера Михаэля Рознера лошадь удалось остановить.

Хотя обе заметки были примерно одной величины, репортеров, толпившихся у бюро полицай-президента Бржезовски, совершенно не интересовало состояние здоровья табачного фабриканта. Несколько крон, которые удалось сунуть ждавшим задания детективам, позволили узнать о срочном совещании, в котором участвовали полковник Кучера от венского гарнизона, капитан-аудитор Кунце, комиссар полиции доктор Вайнберг и генерал Карл Венцель, начальник гарнизонного суда. Темой совещания была смерть капитана Мадера.

Поскольку, по мнению полиции, возможность самоубийства была исключена, обсуждался главный вопрос — поиск убийцы-отравителя. Необходимо было отыскать хотя бы какой-нибудь след или указания на личность или мотивы преступления. Возможно, это был член какой-нибудь антимонархической организации — серб, хорват или венгр. Им мог бы быть и ревнивый супруг, обойденный по службе офицер или соперник. Совсем не обязательно это был «он», с такой же вероятностью это могла бы быть и женщина — покинутая возлюбленная, например. Слухи и предположения были настолько шатки и неопределенны, что даже падкие на сенсации репортеры бульварных газет не отваживались их публиковать.

В десять часов тридцать минут одетая в дорогой зеленый шерстяной костюм молодая женщина была препровождена одним детективом с черного хода по бесконечным коридорам через переполненную приемную в кабинет шефа полиции. Хотя ее лицо было скрыто густой вуалью, один из репортеров моментально ее узнал. Ее имя было Анна Габриель.

Репортер вращался, как и супруги Габриель, в богемном кругу и был ошеломлен, увидев, что она доставлена в Управление полиции. Растолкав коллег, он остановил ее у дверей кабинета.

— Фрау Габриель! Ради всего святого, что им нужно от вас?

Она остановилась и взглянула на него, как на внезапно возникшего билетного контролера. Ее глаза под вуалью казались еще больше и темнее, чем обычно. Ее страх и растерянность бросались в глаза.

Сопровождающий ее детектив вмешался:

— Дама не имеет права ни с кем разговаривать, господин Свобода.

Генерал Венцель и барон фон Кампанини на протяжении своей долгой военной карьеры встречались довольно часто, иногда по работе, иногда в обществе. На глазах генерала Анна из неуклюжей девчонки превратилась в привлекательную, обладающую особым шармом женщину. Он был наслышан о ее похождениях и, как член гарнизонного суда, приложил руку к преждевременному выходу ее отца на пенсию.

И вот перед ним стояла Анна фон Кампанини, запятнавшая в свое время репутацию офицера австро-венгерской армии. Стояла в качестве свидетеля, а возможно, и подозреваемой, в деле о вероятном отвратительном убийстве.

Этот день у генерала был довольно тяжелым. Язва желудка снова напомнила о себе, что было, вероятно, реакцией на последнюю выходку его любовницы, актрисочки из венского театра. Под предлогом посещения своей больной матери в Граце она провела несколько дней в Монте-Карло в обществе одного итальянского графа. И вот теперь, когда он видел перед собой снова молодую женщину с далеко не безупречным образом жизни, он чувствовал не только физическую боль в желудке, но и душевную, вызванную ревностью и обидой. Но что еще более его раздражало, так это современная молодежь. Ему было пятьдесят шесть лет, он был далек от мысли считать себя стариком, но любой человек моложе тридцати был для него непостижимым, и это приводило его в ярость. В его глазах вся эта молодежь нового столетия — не исключая его возлюбленную — была алчной, неблагодарной и пресыщенной. Они не могли по достоинству оценить того, что обеспечило для них его поколение, — мирную, процветающую монархию, в которой каждый, кто стремился достичь чего-то в жизни, имел перспективы и шансы. Нижние слои участвовали в шумных и бессмысленных демонстрациях или в подстрекаемых социалистами забастовках. Верхние слои тратили время на всякий вздор: дрались на дуэлях, погрязли в разврате и бесконечных любовных аферах. Много говорилось о войне. Он, как и большинство военных, полагал, что война неизбежна. Более того, он мечтал о ней, считая войну единственным средством, способным очистить монархию от грязи и позора и восстановить добрые старые моральные устои.

К проблемам с возлюбленной прибавилось еще и то, что отношение жены к нему заметно изменилось. На протяжении их двадцатилетнего брака Лили Венцель ревностно следила за продвижением по службе супруга, закрывая при этом глаза на его любовные интрижки. От своего отца она унаследовала не только деньги, но и остроту мышления и терпимость — или это было высокомерие? — богачей. А теперь вдруг она стала капризной и раздражительной. Он поначалу пытался объяснить это влиянием погоды, необычной для сентября жарой, однако дни стали прохладнее, но она оставалась такой же. Вероятно, таким невыносимым образом переживала она климакс, и он должен был с этим, как и со своими другими проблемами, примириться.

После обычных формальностей: фамилия, семейное положение, род занятий, адрес — капитан Кунце приступил к допросу.

— Фрау Габриель, что вы делали семнадцатого ноября в шесть часов вечера перед домом по адресу Хайнбургерштрассе, номер 56?

Муж Анны узнал о смерти Мадера из утренней газеты. Она оставалась еще в постели, когда он, бледный и потрясенный, зашел в комнату и сказал ей об этом. Они с Мадером учились в военном училище на одном курсе и позднее служили войсковыми офицерами в 15-м пехотном полку в Брассо. Хотя после выхода Габриеля в отставку они потеряли связь друг с другом, трагическая смерть бывшего товарища глубоко его потрясла. Он испытывал даже некоторое чувство раскаяния. Мадер был одним из немногих, кто прислал ему поздравление к свадьбе. И Габриель его за это не поблагодарил, так как свою записную книжку с военных лет он выбросил, как и воспоминания о людях того периода. Внезапно он понял, насколько это было ошибочным. Мадер протянул ему руку, а он этот жест проигнорировал. И вот Мадер мертв, и нет никакой возможности это исправить.

— Что я делала на Хайнбургерштрассе? — повторила вопрос Анна.

Вплоть до того момента, как ее ввели в этот кабинет, она не могла понять, что полиции от нее нужно. Но когда она узнала генерала Венцеля в группе выглядевших чрезвычайно серьезными мужчин, смотревших на нее холодно и недоверчиво, и заметила еще двоих в военной форме, она поняла, что допрос связан со смертью Мадера. Анна, конечно, понятия не имела, что им известно о ее связи с Мадером. Она знала только одно: ей надо быть начеку и постараться избежать любых ловушек.

— Я прогуливалась, — как можно спокойнее ответила она.

— Знакомы ли вы с солдатом по имени Йозеф Бока?

Она наморщила лоб. Имя казалось ей знакомым. И тут она догадалась, что речь идет об ординарце Мадера. Ей вспомнилось, что этот Бока был одним из солдат, которые когда-то обслуживали лошадей в школе верховой езды ее отца. Видимо, уже тогда Бока был ординарцем у кого-то из офицеров.

— Нет, я не знаю никакого солдата Бока, — ответила она с заметным оттенком неудовольствия. В конце концов, никто не имеет права требовать, чтобы дочь майора кавалерии знала солдата только потому, что он когда-то околачивался в школе ее отца.

— Почему же вы тогда повернулись и ушли, когда он закричал вам, что вы не должны входить в квартиру капитана Мадера? — спросил Кунце.

— Я вас не понимаю. Почему вы решили, что я собиралась входить в квартиру Мадера?

— Разве вы не были у него шестого и двенадцатого ноября?

Она была ошеломлена. Кто-то, скорее всего ординарец, рассказал им об этом. Или сам Мадер? Боже мой, только бы Фриц не узнал об этом!

— Ну, даже если и так, что с того, — вздернула она голову.

Было бы глупо врать дальше, так как ее инквизитор, по-видимому, был в курсе дела. Но стоит ли отчаиваться? В конце концов, она не имеет никакого отношения к смерти Мадера. Ясно, что он был убит, иначе к чему тогда весь этот театр? Если она сможет их убедить, что она здесь ни при чем, они должны будут ее отпустить. Секунду подумав, как далеко она может идти в своих признаниях, она сказала:

— Да, я была в эти дни в его квартире. И каждый раз после моего ухода он был жив и здоров. Позавчера я не успела даже подойти к дому. Об этом вы хотели у меня узнать? — И, не дождавшись никакой реакции, продолжала: — Я не понимаю, зачем вы меня сюда привели и спрашиваете о вещах, не имеющих к этому никакого отношения.

— Об этом решать нам, фрау Габриель! — закричал генерал Венцель. — А как насчет капитана Карла Молля?

Накануне вечером капитан Молль, который также был недавно переведен в Генеральный штаб, сообщил о получении аналогичного циркуляра от Чарльза Френсиса. Он не стал его выбрасывать, а передал вместе с содержимым своему начальнику.

— А что с ним? — спросила Анна. В первый момент это имя ей ни о чем не говорило.

— В апреле и мае этого года вас много раз видели входившей и выходившей из его квартиры на Зингерштрассе.

Только теперь до нее дошло: Молль был одним из этих безликих мужчин, с которыми она — будучи уже замужем — спала. Ни о какой любви к этому Моллю не было и речи, и когда их интрижка прекратилась, она о нем ни разу не вспоминала. Неожиданное упоминание его фамилии испугало ее. Она не видела тут никакой связи со смертью Мадера.

— Он что, тоже умер? — удивилась она. Она не могла позднее ни себе самой, ни другим объяснить, почему она это спросила. Но, по-видимому, этот вопрос подходил к цепи умозаключений этих пяти мрачных мужчин, так как они сбросили свои непроницаемые маски и обменялись многозначительными взглядами.

— Нет, ему удалось этого избежать, — сообщил ей генерал Венцель. — Так же как и Принцу Хохенштайну.

Еще одно имя возникло словно из воздуха. «Что им от меня нужно»? — спросила себя Анна. Сначала Молль, а теперь еще и Принц. Они что, собираются раскапывать все ее прошлое, как будто речь идет об античном городе, погребенном под слоями вековой пыли? И собираются копаться с каждым осколком амфоры или найденой иконой?

Она распрямилась и выставила подбородок, как ребенок, которого подвергают незаслуженно строгому наказанию. В голове все закружилось, она сцепила руки в замок, чтобы не было видно, как они дрожат. В кабинете воцарилось молчание. Генерал Венцель явно ждал ее ответа, она же решила молчать.

Капитан Кунце прервал затянувшуюся паузу.

— Когда вы видели в последний раз фон Герстена, фрау Габриель?

Третье имя. На этот раз она вообще перестала что-либо понимать.

— Я думаю, что я не знаю никакого капитана фон Герстена.

— Это был один из учащихся вашего отца в военном училище в 1905 учебном году.

— Там были и сотни других. Некоторых из них я знала, вряд ли больше трех-четырех. И не уверена, что они все были из 1905 учебного года.

Снова собравшиеся обменялись взглядами.

— Но с Принцем Хохенштайном вы все же знакомы?

— Да, в свое время мне его представили, — она слегка кивнула.

— У вас была с ним любовная связь, точно так же, как с капитаном Мадером, Моллем и фон Герстеном!

— Нет, никакой связи с фон Герстеном у меня не было! Я уже вам сказала, что я его вообще не знаю!

— Но насчет других вы признаётесь? — набросился на нее генерал Венцель.

«Зря он так радуется», — подумала Анна. Она согласилась признать трех любовников абсолютно сознательно. Она все еще пребывала в неведении относительно цели ее допроса. Одно было ясно — в ее личной жизни основательно покопались и кое-что из интимной жизни вытащили наружу, то, что, как она надеялась, навсегда останется тайной для ее мужа. Конечно, не в их власти было привлечь ее к ответственности за то, что она спала с другими мужчинами, — если бы это было возможно, большая часть женского населения Вены оказалась бы за решеткой.

Однако в их власти было сообщить обо всем Фрицу Габриель, и это означало бы катастрофу. Она должна предложить им сделку — их молчание в ответ на ее согласие сообщить все, что они хотят знать.

— Да, насчет остальных я признаюсь, — она глубоко вздохнула. — Я действительно не понимаю, господа, что вы ищите. Скажите мне, и я, вероятно, смогу вам помочь. Мне очень тяжело…

— Ваш муж ревнивый человек? — прервал ее генерал Венцель.

— Нет, я думаю нет. — Ее сердце вновь забилось сильнее. — Нет, конечно же нет. Почему вы спрашиваете?

Генерал пропустил мимо ушей ее вопрос.

— Уж не хотите ли вы этим сказать, что он не имел ничего против ваших… делишек? — процедил Венцель. — С людьми, которые были его однокашниками или с которыми он служил в одном полку? Тогда он должен быть либо слабоумным, либо не иметь ни малейшего понятия о чести.

Анна почувствовала нарастающий гнев.

— Пожалуйста, оставьте моего мужа в покое, — закричала она. — Он замечательный человек с высокими моральными принципами!

В разговор вмешался полицай-президент Бржезовски.

— Человек с высокими моральными принципами, который терпит похождения своей жены! — До сих пор он сидел молча, сложив руки на животе и внимательно следя за говорившими. При этом он быстро и нервно вращал большими пальцами, что напоминало Анне игру кошки со своим хвостом.

— Нет, конечно, это не так! — Анна готова была разрыдаться. — Я думаю, что, конечно, он бы этого не потерпел, если бы знал.

Ее голос прервался, она не могла говорить дальше, онемев от страха перед этими пятью грозными мужчинами и от того, что они могут сделать с ее семьей. Она не сводила взгляда с Венцеля. Он был здесь единственным, кого она знала: она была знакома и с его женой, и с его репутацией старого донжуана. Она помнила его еще со времен своего детства. Он и его богатая, элегантная жена Лили бывали иногда на приемах, которые устраивала ее мать. Однажды он даже подарил ей коробку конфет.

— Я знаю, что это трудно понять, — сказала она тихо генералу Венцелю, пытаясь при этом забыть, что в помещении находились и другие. — Я люблю своего мужа больше всего на свете. Но я не могу, просто не могу оставаться ему верной. Это странно, я знаю, и я часто думала, что я должна, должна, наверное, обратиться к врачу, но к какому?

— Понимаете ли вы вообще, какую жертву принес вам ваш муж? Когда он сообщил своему командиру о намерении жениться, перед ним был поставлен выбор: или вы, или его военная карьера. Он выбрал вас. Это вам известно? — чеканя каждое слово, призывал к ответу генерал Венцель.

— Да, я всегда это…

— Но это не помешало вам изменять ему? — генерал укоризненно поднял указательный палец.

Она не могла найти слов, чтобы объяснить этому трибуналу праведников, что ее любовь к мужу и ее похождения на стороне не имеют между собой ничего общего. Ей было известно, что по моральным нормам общества она со своим «распутством» должна испытывать чувство вины. Но ей казалось, что она состоит как бы из двух личностей — образцовой супруги Фридриха Габриель и публичной девки, убежденной поборницы сексуальной свободы. При этом ни одна из них не должна привлекаться к ответственности за поступки другой. Теперь же пред судом должна была предстать образцовая супруга и ответить за проступки девки.

— Вы не ответили на мой вопрос, фрау Габриель, — сурово напомнил генерал Венцель.

— Я не знаю, что сказать, — пожала она плечами.

Было бессмысленно с ним что-либо обсуждать. Она нарушила супружеский долг и подлежала, по его мнению, самому суровому наказанию. И никакой Иисус Христос не смог бы ее спасти. Возможно, единственным выходом для нее было изобразить полное раскаяние — и не для собственного спасения, а исключительно ради мужа.

— Я признаю, что совершила ужасную ошибку.

— Ошибку? Тут не об одной ошибке речь идет, фрау Габриель, — полицай-президент чуть не задохнулся от смеха. Генерал Венцель реагировал на шутку с ухмылкой, выражение лиц остальных оставалось серьезным.

— Ну хорошо, я совершила ужасные ошибки, — согласилась она, и в ее голосе послышались резкие ноты. — Но здесь уже ничего не изменишь. Я могу только одно — исправиться и молить Бога, чтобы мой муж ничего об этом не узнал. — Она снова обратилась к Венцелю: — Господин генерал, я прошу вас только об одном — спасите мою семью. Вы не знаете моего мужа. Это самый добрый и внимательный человек на земле, но если он узнает, что я ему изменяла, то он…

— Убьет вас? — вставил быстро генерал.

Жесткость его тона заставила ее вздрогнуть.

— Нет, конечно нет, но…

Венцель встал и подошел к ней вплотную.

— Или убьет ваших любовников? Это вы хотите сказать?

Она отпрянула.

— Нет, нет! Я совсем этого не хотела сказать. Вы пытаетесь навязать мне это! Я бы никогда до такой вздорной идеи не додумалась!

— А разве не могло так случиться, что он узнал о ваших изменах и в порыве безумия или отчаяния решил отомстить тем мужчинам, с которыми вы ему изменяли?

Теперь наконец ей стало ясно, чего добивался трибунал, и эта догадка повергла ее в ужас. Кто-то убил Мадера и пытался убить также Молля и Принца. По роковой случайности все трое были ее любовниками, и поэтому ее Фриц становился главным подозреваемым. Господи милосердный! Если бы ее муж хоть капельку догадывался о Мадере или других, она бы это сразу заметила. Анна лихорадочно попыталась вспомнить подробности сегодняшнего утра, то, как муж, потрясенный, зашел в спальню, чтобы прочитать ей сообщение в газете. Если бы он хотел проверить ее реакцию или попытался поймать ее на чем-то, он бы вел себя совершенно иначе. Может, стал бы наблюдать, не выдаст ли она себя чем-то. О нет, он совершенно не обращал внимания на то, что она сказала, был страшно ошеломлен известием о внезапной смерти своего товарища. С другой стороны, тогда, двумя днями раньше, когда она вернулась с Хайнбургерштрассе, разве не спрашивал он настойчиво, что она делала во второй половине дня. Муж всегда интересовался, как она провела день, но семнадцатого он был особенно настойчив.

Генерал наклонился над спинкой ее стула. Она чувствовала его горячее дыхание, пропитанное сигаретным дымом.

— Что вы на это скажете, фрау Габриель? — шепотом проговорил он.

— Нет! Вы ошибаетесь! Фриц не убивал Мадера или кого-то другого. Он вообще на это не способен. Мы женаты уже четыре года, и я ни разу не видела его рассерженным. Он самый уравновешенный человек, какого я только встречала. У него нет ни одного врага. Он абсолютно ничего не знал ни о капитане Мадере, ни о других. Но даже если бы и узнал, конечно, он страдал бы, ужасно страдал, но никогда бы никому не сделал ничего плохого.

Генерал Венцель снова сел и стал листать материалы дела.

— Будем надеяться, что вы правы, фрау Габриель, — пробормотал он. — Я искренне на это надеюсь. Ради вас и ради вашего мужа.

— Я тоже, — присоединился полковник Кучера, а полицай-президент согласно кивнул головой.

После обеда в отеле «Бристоль», по пути в Президиум Кунце на несколько минут остался вдвоем с Бржезовски и попытался его убедить в том, что было бы целесообразно каким-то образом отстранить генерала Венцеля от роли судьи-следователя и ангела мщения. Кунце был совсем не в восторге от предстоящего допроса мужа Анны. То, что Габриель отказался от многообещающей военной карьеры ради любви к нимфоманке, по мнению Кунце, говорило о том, что он либо болен, либо невероятно наивен. И в том и в другом случае он заслуживал скорее сочувствия, а не осуждения. Вероятность, что он окажется Чарльзом Френсисом, весьма мала. Если бы это было так, то его попытка массового убийства поднимала его личность от простого рогоносца до трагической фигуры. Такой человек может просто сломаться под напором безжалостного допроса генерала Венцеля, и участвовать в таком спектакле Кунце не хотелось бы. Тактика генерала состояла в том, чтобы подавить человеческое достоинство подозреваемого еще до того, как будет доказана его вина. Работая аудитором, Кунце был свидетелем полной деградации человека в результате такой обработки, и каждый раз ему было не по себе, как если бы при этом пострадало его собственное достоинство.

Фридрих Габриель не имел ни малейшего понятия, для чего он был вызван и почему в повестке стояло «явиться немедленно».

Комиссия отправилась уже обедать в «Бристоль», когда в начале второго Габриель явился в Президиум, где его попросили подождать. На его предложение тоже сходить домой и прийти после обеда, один из полицейских грубо его осадил.

Пару недель до этого неизвестный попытался ночью проникнуть в почтамт. Полиция провела расследование, но безрезультатно. Когда Фридрих Габриель вошел в кабинет полицай-президента Бржезовски и увидел там генерала Венцеля и полковника Кучеру, он решил, что его вызвали по поводу неизвестного почтового грабителя, который пытался похитить какие-то военные документы.

Комиссару доктору Вайнбергу понадобилось не более получаса, чтобы уничтожить Фридриха Габриеля: как мужчину, как супруга, гражданина и служащего. Его первые вопросы касались отставки Габриеля из военной службы на основании известных мотивов. Затем он перешел к финансовым вопросам: сколько зарабатывает Габриель, каковы месячные расходы, имеет ли он значительные долги или нет. Постепенно Габриель начал терять терпение. Он все еще полагал, что речь идет о краже в почтамте, но не мог понять, почему с ним обращаются не как со свидетелем, а скорее как с подозреваемым.

— Вы не могли бы перейти к делу, господин комиссар, — предложил он в конце концов. — Что вам от меня нужно? О чем, собственно, речь? Задавайте откровенные вопросы и вы получите от меня такие же откровенные ответы.

Комиссар глубоко вздохнул:

— Хорошо, господин Габриель. Я спрошу вас совершенно откровенно. Посылали ли вы господину капитану Мадеру циркуляр от имени Чарльза Френсиса, в котором находились две капсулы с цианистым калием?

Несколько мгновений Габриель, буквально онемев, смотрел на комиссара. Затем он моргнул, как будто ему помешал внезапно упавший на него луч света.

— Что я посылал? — спросил он тихо, словно боясь понять услышанное.

— Посылали ли вы капитану Мадеру в военное министерство письмо с цианистым калием или нет?

Наконец до Габриеля дошел ужасный смысл вопроса.

— Черт побери, конечно нет! — ответил он. Его голос был спокоен, и в нем не было ни малейшего намека на оскорбленную невинность. — Как вам могла прийти в голову такая нелепость? Почему я? Что, милосердный боже, я должен был иметь против бедного Рихарда?

— Разве он не был любовником вашей жены?

Допрос развивался совсем не так, как ожидал доктор Вайнберг. Габриель был или один из лучших актеров монархии, или ничего не подозревавшей, невинной жертвой обстоятельств. Комиссар был слишком опытным полицейским, чтобы не понять, что последнее замечание Габриеля было с большой вероятностью искренним. Ему неодолимо захотелось прекратить допрос и отпустить этого человека, пока они не зашли слишком далеко, когда последствия уже невозможно будет исправить. К несчастью, армия требовала головы этого человека. Жертвами этого необычного покушения на убийство должны были стать четыре прекрасных офицера Генерального штаба. Один из них был убит, трем удалось избежать смерти. В данный момент мотив преступления все еще оставался загадкой. Но основанием могло послужить многое: от политических комбинаций до личной мести. Нельзя было также исключить шантаж, предательство, гомосексуальный аспект или деньги — все это могло иметь место, и все могло самым серьезным образом скомпрометировать армию и нанести на ее репутацию пятно неизгладимого позора. Окажись, однако, убийца ревнивым супругом, сияющий образ армии останется, как и прежде, без единого пятнышка.

От молодых, здоровых офицеров никто не ждет, что они будут вести монашеский образ жизни. Если капитаны Мадер, Молль и Хохенштайн наставили рога почтовому служащему — браво капитанам и к черту почтового служащего!

— Нет, он не был любовником моей жены! — Габриель, побледнев, повернулся к членам комиссии. — И если вы, господа, думаете, что ваш чин и ваше положение дают вам право обливать грязью мою жену, то вы глубоко заблуждаетесь. Мы живем не при военной диктатуре, а в государстве с конституционной монархией. И я приложу все силы, чтобы защитить наше доброе имя и воздать должное тому, кто пытается его запачкать, и вы все, господа, не являетесь исключением!

Генерал Венцель смотрел на него не двигаясь, и его лицо напоминало мраморную доску, на которой начертаны десять заповедей. Полковник Кучера, молчавший на протяжении всего допроса, сидел с закрытыми глазами, погруженный либо в глубокие раздумья, либо в сон. Бржезовски производил впечатление скучающего — много лет проработав в венской полиции, он привык к таким тирадам. Капитан Кунце, страдавший от всего происходящего, не мог сидеть спокойно на своем стуле.

Кунце ожидал, что Габриель или слабовольный человек, или просто дурак; но создавалось впечатление, что он ни то ни другое. Скорее всего, это был доверчивый, заслуживающий уважения человек, чье зрение сыграло с ним злую шутку — он смотрел на потаскуху, а видел в ней святую. Теперь этот дефект зрения предстояло исправить путем мучительной и необычайно болезненной операции.

Доктор Вайнберг, огорченно вздохнув, встал и протянул Габриелю один из рукописных листков протокола, лежавших на столе.

— Прочтите это, молодой человек, — приказал он.

Кунце не мог за этим наблюдать. Со своего места он видел в окно Ринг и расположенный за ним парк. Осеннее небо было затянуто серыми облаками, моросил дождь, и голые ветки деревьев блестели, как будто они были натерты воском. Какой-то дворняга-пес бежал вдоль стены парка, поджав хвост. Кунце проследил за собакой, пока она не исчезла. Он пытался таким образом уйти от необходимости смотреть на человека, который читал в этот момент протокол о похождениях своей жены.

— Что вы на это скажете, господин Габриель? — прервал молчание пронзительный голос генерала Венцеля.

Ни у кого из присутствовавших не было ни малейшего сомнения в том, что этот написанный на ужасном бюрократическом немецком протокол содержит сведения о похождениях жены Габриеля, о которых он никогда не знал и даже не догадывался.

У Габриеля был вид человека, получившего сильнейший удар или напившегося до бесчувствия. Он не ответил на вопрос генерала, видимо, он его вообще не понял.

Комиссар подождал несколько мгновений.

— Так что вы можете на это сказать?

Хотя его голос звучал мягко, Габриель реагировал так, как если бы в этот миг в окно попала пуля — голова его дернулась вверх, он бросил на доктора Вайнберга совершенно растерянный взгляд. Его лицо было красным от возмущения.

— Почему она это сделала? Кто докажет, что это все правда? Только потому, что это здесь написано? Но это ничего не доказывает! Вы просто пытаетесь на меня все это повесить! Поэтому вы пытаетесь меня убедить, что она… Что вам нужно? Скажите мне, и я сделаю все возможное, чтобы вам помочь! Я могу сказать лишь одно: я не посылал Мадеру эту гадость. Не тратьте зря время — так вы упустите настоящего преступника!

— Принц Хохенштайн и капитаны Молль и фон Герстен тоже получили циркуляры с ядом. Из этих троих Принц и Молль также были любовниками вашей жены. Герстен, насколько нам известно, нет. — Комиссар Вайнберг протянул Габриелю еще один лист протокола:

— Вот, прочтите это.

Габриель лист не взял.

— Нет. — Он отрицательно покачал головой. — Вы можете повесить на меня любые обвинения, но заставить меня читать эту грязь вы не сможете.

Пожав плечами, доктор Вайнберг положил листок на стол.

— Пригласите сюда фрау Габриель, — приказал он сидевшему в углу полицейскому, ведущему протокол. Тот встал и вышел из кабинета.

— Сядьте, господин Габриель, — комиссар указал на стул. Он сам тоже сел за стол.

Капитан Кунце почувствал подступающую тошноту, как всегда, когда ему приходилось присутствовать при казни.

Анну Габриель ввели в кабинет. Кунце с удивлением обнаружил, что она выглядела моложе и нежнее, чем до обеда, — обычно допросы, длившиеся часами, старили людей.

Ее зеленый шерстяной костюм был помят, элегантная прежде прическа выглядела неряшливо. Увидев мужа, она как бы споткнулась и попыталась поправить растрепавшиеся волосы. На ее лице блуждала слабая улыбка.

— Они тебе все рассказали? — спросила она и посмотрела ему в глаза.

— Что рассказали?

Он стоял выпрямившись и не двигаясь. В своем хорошо выглаженном сером костюме — он всегда уделял большое внимание одежде, — безупречной белой рубашке с накрахмаленными воротом и манжетами, он напоминал манекен в витрине.

— О Мадере и обо мне. — Она замолчала и глубоко вздохнула. — И о других, — добавила она.

Он смотрел на нее совершенно безучастно.

— Значит, это правда. — Это прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос.

Она только кивнула.

— Все?

— Да.

Капитан Кунце наблюдал за этой сценой вовсе не как должностное лицо, а как забывший обо всем на свете зритель.

— Что теперь? — обратился Габриель к доктору Вайнбергу.

— Мы должны вас временно задержать, господин Габриель, — сказал комиссар. — Но вам нечего опасаться, если вы действительно не посылали яд. Можете быть уверены, что мы найдем убийцу. Наши люди опытны и толковы. Они редко ошибаются, а мой долг проследить, чтобы и в данном случае этого не произошло.

— Благодарю, — тихо и безучастно ответил Габриель.

— Могу я поговорить со своим мужем наедине? — обратилась Анна к Вайнбергу. — Только несколько минут.

Комиссар не успел ответить, как вмешался Габриель.

— Я не хочу этого, — сухо проговорил он.

Впервые, казалось, Анна потеряла самообладание.

Она положила дрожашую руку на плечо мужу. Он бросил взгляд на эту руку и отвернулся к противоположному углу комнаты, как если бы там было нечто, более заслуживающее внимания.

— Я понимаю, что все это ужасно, — она разрыдалась. — Но позволь мне только объяснить… Только выслушай меня!.. — Она повернулась к комиссии: — Пожалуйста, дайте мне только две минуты!

— В этом нет необходимости, — Габриель отрицательно покачал головой. — С вашего разрешения, господин комиссар, если у вас нет больше вопросов ко мне, я бы попросил отвести меня в камеру, — с военной четкостью офицера, которым он был до знакомства с Анной Кампанини, произнес он, обращаясь исключительно к доктору Вайнбергу, как если бы в кабинете никого больше не было.

— Как вы хотите, — согласно кивнул комиссар.

Поскольку у других членов комиссии возражений не было, комиссар дал указание отвести Габриеля в одну из приличных камер, где во время следствия содержались так называемые «важные» персоны.

— Ему разрешается принести постельное белье и ужин из дома, — сказал он полицейскому. — Вы не будете испытывать никаких неудобств, — сообщил он, обращаясь к Габриелю. — Однако свет должен гореть всю ночь. Так полагается, понимаете ли.

Габриель чопорно поклонился, остальным же членам комиссии он только кивнул головой. Полицейский сделал ему знак следовать за ним, и он двинулся к двери, но едва успел дойти до нее, как дорогу ему преградила жена.

— Я люблю тебя, — шепнула она ему. — Я никогда никого не любила, кроме тебя. Помни об этом. Помни об этом всегда.

Он протянул к ней руку, но только для того, чтобы отодвинуть ее с пути. Она проводила его взглядом, пока он не исчез за дверью.

— Вы можете теперь идти, фрау Габриель, — сказал полицай-президент Бржезовски. — Разве что у вас есть еще что-то сообщить, о чем не было упомянуто.

— Я не думаю, что у меня есть что-то еще, что бы вас интересовало. — Она выглядела теперь собранной и почти спокойной. — Вы сказали, господин доктор, — обратилась она к Вайнбергу, — что я могу прислать мужу постельное белье. Я бы хотела заказать ему в кафе напротив чашку кофе и ужин. Надеюсь, это разрешается?

— Конечно, фрау Габриель.

— Тогда я пойду. Благодарю вас, господа. До свидания.

— До свидания, фрау Габриель, — ответил комиссар. Остальные также пробормотали что-то в ответ, и лишь капитан Кунце поднялся, когда она выходила из комнаты.

Члены комиссии условились продолжить работу на следующий день в восемь часов утра, однако было уже около десяти, когда появились наконец последние — генерал Венцель и полковник Кучера. За четыре дня, прошедшие после смерти Мадера, работникам Бюро безопасности удалось выяснить новые важные подробности.

Кроме капитанов Мадера, Молля, фон Герстена и Принца Хохенштайна, подобные же циркуляры Чарльза Френсиса с цианистым калием получили еще четыре офицера. Это удалось узнать в результате опроса, проведенного во всех гарнизонах. Трое офицеров предоставили эти конверты, четвертый успел свой уничтожить, но описал его содержимое. Из этих четырех один проходил службу в Галиции, еще один в Будапеште, двое находились в отпуске. На всех конвертах, находившихся в руках следователей, стоял штемпель почтового отделения номер 59, расположенного на Миттельгассе, узкой улочке недалеко от Западного вокзала Вены.

— Материала вполне достаточно, чтобы отправить Фридриха Габриеля на виселицу, — заметил генерал Венцель. — Это как раз то отделение, где он работает.

Комиссия практически согласилась с мнением генерала, хотя это могло быть и случайным совпадением, но все изменилось, когда изучили конверт, адресованный капитану Моллю.

— А я думаю, что это как раз тот факт, который заставит нас снять с него обвинение, если оно будет ему предъявлено, в чем я сомневаюсь, — сказал доктор Вайнберг. — Если бы он действительно посылал письма от имени Чарльза Френсиса, то уж определенно не из почтового отделения, где работает. Фридрих Габриель к этим проклятым письмам не имеет никакого отношения. Допустим, он знал о связи своей жены с Мадером, Моллем и Хохенштайном. А что же тогда с пятью остальными? Что, она с ними тоже спала? С тем, кто в Галиции, и с тем, кто в Будапеште?

— Да уж, это вопрос так вопрос, — хихикнул генерал Венцель. — А вот над чем стоит подумать, так это то, что все получатели писем являются выпускниками военного училища 1905 года, как и сам Габриель. Барон фон Кампанини, отец фрау Габриель, был тогда преподавателем верховой езды. Это был последний год его службы. Следующим летом он вышел в отставку, когда стало известно, что его дочь спала со многими курсантами. Тем не менее, несмотря на ее репутацию, Фридрих Габриель женился на ней, что вовсе не говорит в его пользу. По моему мнению, господин комиссар, парень не имел понятия о моральных принципах. А когда он это понял, он сам ушел со службы. Ему стало ясно, что он не соответствует офицерскому корпусу.

Офицерский корпус! Синоним чести, мужества и порядочности! И сердцем этого могучего организма был Генеральный штаб, собрание благородных рыцарей круглого стола, паривших высоко на Олимпе и вхожих в Валгаллу. И каждый, кто отворачивался от них, считался дезертиром, как отлученный от церкви священник, как пария, трус или отравитель. В случае с Мадером у армии была только одна цель — виновный должен быть найден на нижней ступени общества, а именно среди штатских. И предполагаемыми жертвами были офицеры — тут ничего нельзя было изменить и скрыть это также было невозможно. Но, чтобы репутация армии оставалась безупречной, убийцей мог быть только штатский.

В конце дня капитан Кунце продиктовал своему протоколисту лейтенанту Хайнриху резюме всего того, что удалось до сих пор узнать полиции, Бюро безопасности и военным юристам по существу дела:

1. Все восемь получателей циркуляра Чарльза Френсиса были выпускниками военного училища 1905 года; семеро из них вскоре были представлены к званию капитана и переведены в Генеральный штаб, так же как и находящийся еще в настоящее время в Галиции обер-лейтенант. Адреса, несомненно, взяты из армейского официального вестника. Все послания были одинакового размера с одинаковым содержанием: обычные серые официальные конверты, письма размером 23 х 15 сантиметров, коробочки с двумя капсулами, завернутые и заклеенные в красную лощеную бумагу. Капсулы заполнены вручную и закрыты. Адреса напечатаны на гектографе, только фамилии написаны от руки, чертежным пером и красными чернилами, применяемыми для обозначений на военных картах и планах. Поскольку письма были не тяжелее, чем обычные письма 1 класса, конверты были маркированы марками достоинством десять геллеров.

2. Циркуляр содержал следующий текст:

Дата почтового штемпеля

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО!

Чарльз Френсис, Вена, абонентский ящик VI/4

Ваше высокоблагородие!

Преждевременное снижение мужской половой активности стало болезнью нового столетия. Решение этой проблемы потребовало проведения серьезных исследований, в результате которых удалось получить средство, которое без каких-либо побочных эффектов позволяет существенно повысить мужскую потенцию.

Мы позволили себе предложить вам бесплатно это средство для опробования.

Ваш отзыв будет служить для нас лучшей рекламой.

Инструкция по применению: упаковку осторожно освободить от бумаги. Пилюли, не повреждая защитного слоя, принять обе за полчаса до coitus, быстро, одну за другой и запить холодной водой.

Великолепный результат гарантирован!

Пилюли рекомендуем принять без задержки, так как их содержимое легко портится на воздухе.

Ожидаем вашего заказа. Адрес указан выше.

С глубоким уважением.

Преданный Вам Чарльз Френсис, фармацевт

— Великолепный результат! — пробормотал лейтенант Хайнрих. — Вполне сойдет за блеф столетия.

Капитан Кунце продолжал:

3. Полицией установлено, что указанный абонентский ящик действительно существует, но уже на протяжении многих лет арендуется католическим управлением.

4. Каждая капсула содержит один грамм цианистого калия — количество, превышающее смертельную дозу в десять раз. Цианистый калий никогда не применялся в медицинских целях; основная область применения — фотография.

В империи для приобретения указанного вещества необходимо иметь особое разрешение на покупку ядовитых веществ. Продавец обязан сообщать о каждой покупке.

5. Полицией произведен опрос всех фармацевтов как в столице, так и в провинции, пока без результата.

6. Военное командование возможность политического заговора не исключает. Жертва и другие, которым угрожала смерть, являлись высокоодаренными молодыми офицерами. Вероятно наличие попытки врага, стоявшего за этим преступлением, таким образом обескровить императорско-королевскую армию. На этой стадии расследования не следует пренебрегать самыми абсурдными версиями.

7. Военное министерство установило вознаграждение в размере две тысячи крон за сведения, которые помогуть установить личность Чарльза Френсиса.

Капитан Рихард Мадер был похоронен со всеми воинскими почестями. Присутствовал весь состав Генерального штаба во главе с начальником Генштаба Францем Конрадом фон Хётцендорфом. Эрцгерцог Франц Фердинанд представлял кайзера. Для перевозки многочисленных венков и букетов цветов потребовалось большое количество катафалков.

Родители Мадера, невысокие пожилые люди, смотрели на это цветочное великолепие совершенно безучастно, на их лицах было написано лишь горестное страдание.

Днем раньше из Франкфурта приехала Ингрид Фиала. Полицай-президент Бржезовски распорядился выслать ей билет на поезд и отправил детектива сопровождать ее во время поездки. На время пребывания в Вене она была поселена на частную квартиру, откуда ей разрешалось выходить только в сопровождении полицейского. Ей было строго-настрого предписано избегать каких-либо контактов с прессой. Допрос, которому ее подвергли по прибытии, не дал ничего нового. Милое существо, глубоко потрясенное трагедией, она показалась им довольно скучноватой, и у полицай-президента создалось впечатление, что он напрасно потратил деньги налогоплательщиков на расходы по ее доставке в Вену.

Не дождавшись обещанного сопровождения, Ингрид решила пренебречь запретами и отправилась на похороны самостоятельно. Добравшись довольно поздно до кирхи, она примостилась на последней скамье среди домохозяек, школьниц, пенсионеров и других зевак, которые всегда стремятся попасть на похороны какой-нибудь знаменитости.

Ингрид была слишком подавлена, чтобы обратить внимание на присевшую рядом с ней даму в элегантном, отделанном норкой костюме. Лили Венцель также не имела понятия, кто такая Ингрид. После панихиды генерал Венцель быстро провел Лили через боковой выход к ожидавшему фиакру. Ингрид, всхлипывая, подошла было к фрау Мадер, чтобы сказать ей слова соболезнования, но, увидев страдание на ее лице, передумала.

Анна Габриель не пошла на похороны. В эти дни после смерти Мадера она редко вспоминала о нем. А в те моменты, когда это случалось, к чувству жалости примешивалась и какая-то зависть, сходная с завистью школьницы к одноклассникам, уже сдавшим эказамен, который ей еще предстоял.

Фридрих Габриель все еще содержался под стражей в полицейском Президиуме.

Анна много раз пыталась с ним увидеться. Комиссар Вайнберг лично выдал ей разрешение и даже говорил с ее мужем, но Габриель категорически отказался от встречи. Однажды она попыталась заговорить с ним в коридоре, когда его вели на утренний туалет, но он прошел мимо, не проронив ни слова.

Она лежала, вытянувшись на кровати, которую они делили с мужем в счастливые времена, и пыталась представить себе будущее без него. Как всегда, будут мужчины. Ее сексуальные потребности превратились просто в болезнь, с которой она безуспешно боролась в последние годы и которой при всей любви к мужу преодолеть не могла.

А без него шансы справиться с этим были ничтожны. Анна росла в семье единственным ребенком, и ее отношения с родителями никогда не были простыми. Новое столетие ознаменовалось огромными изменениями в социальной жизни — женщины стали независимыми и могли учиться, приобретать профессии и сами зарабатывать на жизнь. Но Анна не получила ни школьного образования, ни какой-либо профессии. Честно говоря, у нее не было ни малейшего желания работать на какой-то фабрике или сидеть в бюро. В ее размышлениях она снова вернулась к мужчинам. Теперь она будет требовать деньги зато, что она прежде дарила. Возможно, здесь ей удастся даже сделать карьеру, стать известной кокоткой, этакой венской дамой с камелиями.

Она схватила подушку Фридриха и прижала к себе.

«Пожалуйста, не бросай меня, любимый! — умоляла она подушку. — Дай мне, пожалуйста, шанс. Давай начнем все с начала. Забудь о том, что случилось. Я изменюсь, ты увидишь. Я обязательно исправлюсь. Клянусь, ты никогда не раскаешься».

Внезапно она выпустила подушку из рук. Звук собственного голоса вернул ее к реальности. А реальность состояла втом, что спальня была пуста, муж находился под стражей, супружество разрушено и она сама безвозвратно погибла. Она поднялась и быстро направилась к шкафу в стиле барокко в гостиной, где стояло спиртное. Между винами местного производства стояла красивая бутылка коньяка «Наполеон», еще почти полная, — ее держали для особых случаев.

Посчитав случай достойным считаться «особым», она взяла бутылку и вернулась в спальню.

Анна почти опустошила ее, прежде чем почувствовала себя достаточно пьяной. Шатаясь, она прошла к ночной тумбочке мужа, достала оттуда его старый служебный пистолет и выстрелила себе в сердце.

Между двадцатым и двадцать пятым ноября в полиции были допрошены другие подозреваемые по делу Чарльза Френсиса.

Одним из них был серб, давно известный властям из-за его антимонархических устремлений. Когда на его квартире был обнаружен копировальный аппарат и красные чернила именно той марки, которой были написаны циркуляры, он был арестован.

Другой подозреваемый, бывший унтер-офицер, отчисленный из армии за недостойное поведение по приговору суда, членом которого был Принц Хохенштайн, смог обеспечить такое неопровержимое алиби, что был тут же выпущен на свободу.

Третьим и самым многообещающим подозреваемым был один каменщик, который своей квартирной хозяйке не раз кричал, что разошлет письма с цианистым калием всем этим проклятым офицерам, от лейтенантов до генералов, включая самого кайзера. Но все надежды быстро развеялись; полиции пришлось признать, что она снова ошиблась. Каменщик не мог быть отправителем писем по той простой причине, что он вообще не умел писать. После медицинского обследования, признавшего его душевнобольным, он был прямо из Президиума отправлен в Венскую психлечебницу Штайнхоф.

Вечером двадцать первого ноября капитан Кунце ужинал дома. Они с Розой сидели в столовой с высокими готическими окнами, красно-коричневыми портьерами и огромными серебряными канделябрами. Кунце эта столовая сильно напоминала морг.

Если он брал работу на дом или просто хотел побыть один, он чаше всего ужинал в своем кабинете. Роза уважала его желания, и если у них не было никаких особых планов на вечер, она отправлялась спать. Ее любовь к квартиранту была всепоглощающа: даже одна мысль, что, хотя они и разделены несколькими комнатами, но находятся под одной крышей, быстро погружала ее в глубокий сон.

Это была статная, высокая женщина с довольно широкими плечами. В ее темно-русых волосах проблескивало уже несколько седых волос, а чуть заметные морщинки вокруг ее глаз придавали им выражение досады или недоверия, но в то же время в них словно бы притаилась улыбка. В юности Роза была просто красавица и теперь, в свои тридцать семь, оставалась привлекательной женщиной с хорошей фигурой. Она не отличалась особым умом, но и не была глупа и к тому же обладала отменным чувством юмора, по крайней мере если это не относилось к ней самой. Она была довольно чувствительна к критике и меняла друзей приблизительно так же часто, как свои модные шляпки. Кухарка работала у нее уже несколько лет, но горничные более двух-трех месяцев не задерживались. Венские конторы по найму предпочитали не иметь с ней дел, с тех пор как одна девушка выбросилась из окна ее кухни. Хотя Роза и кухарка клятвенно уверяли, что девушка стала жертвой несчастной любви, да и полиция подтвердила это, молва твердо уверяла: Роза фон Зиберт довела свою горничную до самоубийства.

Кунце знал, что это неправда, но ему также хорошо был известен довольно крутой нрав Розы. Он принимал ее такой, какой она была: способной на безрассудный поступок, страстной, живой, энергичной и надежной особой, с сочной, часто с крепким словцом, речью крестьянки.

Они еще ужинали, когда зазвонил телефон. Доктор Вайнберг сообщил Кунце о самоубийстве Анны Габриель. Она уже несколько часов была мертва, когда ее нашла прислуга лежащей на кровати с пустой бутылкой в одной руке и с пистолетом — в другой.

— Мне бы хотелось верить, что Чарльз Френсис убил и Анну, так же как и Мадера, — сказал Вайнберг. — Но это не так. Бедную Анну убили мы. Мы решили, что должны найти приемлемого для армии подозреваемого, и нам было безразлично, сколько невиновных при этом пострадает.

Горькие признания комиссаром собственной вины не были для Кунце чем-то неожиданным. Он знал, что Вайнберг принимает все близко к сердцу и отличается человеколюбием, что было довольно редким качеством для служащих в полиции.

— Видно было, что вы не считаете Габриеля виновным, — сказал Кунце. — Я тоже так думаю. Мы должны его отпустить.

— Согласен, но только через пару дней, — возразил Вайнберг. — Нужно, чтобы он немного отошел после известия о смерти своей жены. Я скажу ему об этом сам. Очень осторожно. Если вообще можно осторожно сообщить человеку о том, что его жена пустила себе пулю в сердце. Хоть и была развратницей, но ясно, что она любила его. Да и он, похоже, любил жену, несмотря на ее распутство. Так не бывает в жизни: все только черного или только белого цвета, как пытается нам внушить генерал Венцель.

Они попрощались, и Вайнберг повесил трубку. Кунце извинился перед Розой и прошел в свой кабинет. С самого начала, когда ему передал и дело, его мучило одно подозрение. Он не высказывал его вслух, так как точно знал, что генерал Венцель встретит это в штыки. Самоубийство Анны меняло все дело. Кунце разделял чувство вины Вайнберга и твердо решил не допустить дальнейших жертв ради сохранения престижа армии.

План для такого массового отравления мог придумать только человек, обладающий проницательностью и тонким умом. Достать цианистый калий, профессионально составить циркуляр, размножить его на гектографе, найти подходящую упаковку для пилюль, такую, чтобы конверт проходил в щель почтового ящика, предусмотреть, чтобы вес не превышал веса письма с обычной оплатой и не вызывал лишнего любопытства почтовых служащих, — это была длинная цепочка действий, хорошо спланированных и исполненных.

Ключ к разгадке — несомненно, мотив действий этого человека. Если его целью было нанести удар по Генеральному штабу, то почему выбор пал на только что назначенных, а не на опытных и зачастую незаменимых офицеров? Как ни крути, очевиден только один мотив — личная выгода.

Кунце плохо спал в эту ночь, проснулся гораздо раньше, чем обычно, и долгих два часа лежал, поглядывая на часы, пока наконец не пришло время выйти из дома. Он направился прямиком в бюро доктора Вайнберга в Президиуме и уже через несколько минут стоял перед ним.

— Мне нужен лучший графолог из всех, что у вас есть, — сказал он комиссару. — У меня есть определенные подозрения, но я должен быть уверен, прежде чем я предприму дальнейшие шаги; я считаю отвратительным, когда страдают невиновные люди.

— Вы подозреваете кого-то конкретно?

— Откровенно говоря, нет. Скорее, кого-то из группы лиц.

— Кого-то из военных. — Это был не вопрос, а скорее утверждение, при этом капитан молча кивнул. — Я был уверен, что вы рано или поздно придете к этому выводу, — продолжал Вайнберг.

— Это единственный логический вывод. Мы исследовали все возможные мотивы, кроме одного: кому выгодна смерть восьми офицеров одного и того же года выпуска? Ответ: только лучшим по оценкам в аттестате из тех, кто не подлежал переводу в Генеральный штаб. Всего выпуск должен был насчитывать девяносто четыре офицера. Двое умерли, Габриель вышел в отставку. Остались, стало быть, девяносто один человек. По окончании училища все эти свежеиспеченные обер-лейтенанты были направлены в различные гарнизоны монархии для прохождения службы в войсках. По истечении четырех лет пятнадцать лучших из них были произведены в капитаны и переведены в Генеральный штаб, в то время как остальные должны были ждать следующего чина согласно сроку службы. Если не будет войны, им предстоит рутинная служба с перспективой в лучшем случае выхода на пенсию в чине полковника. И уж, конечно, никто из них не станет генералом. — Кунце на секунду приостановился и перевел дыхание. — Теперь же из-за смерти Мадера тому, кто стоит в списке под номером 16, гарантировано повышение в звании и перевод в Генеральный штаб. Если бы умер еще один из восьми, то же самое повышение и перевод предстоял бы номеру 17, еще с одной смертью — номеру 18, и так далее.

— Понятно, — кивнул Вайнберг. — Ваши подозрения направлены, таким образом, на номер 16 и стоящих за ним выпускников этого года.

— Верно, только номер 16, к счастью или несчастью, попал тридцатого октября в военный госпиталь с аппендицитом и был прооперирован. Четырнадцатого ноября, когда были отправлены циркуляры, он все еще лежал в госпитале.

— А если у него был сообщник, которому он поручил отправить письма еще до того, как лег в госпиталь?

— Маловероятно, так как вплоть до первого ноября у него были все основания ждать своего перевода и повышения. До нынешнего года и ранее первые тридцать лучших выпускников подлежали после обязательного прохождения службы в войсках переводу в Генеральный штаб. И только в нынешнем году начальник Генерального штаба Конрад неожиданно изменил систему таким образом, что повышению в звании и переводу стали подлежать только первые пятнадцать лучших. Я не знаю его мотивов. Может быть, он хочет таким образом повысить уровень своих штабных или просто сократить штат. Но в любом случае его решение было болезненным ударом для тех пятнадцати, которые все годы были уверены, что им вскоре предстоит надеть темно-зеленую форму.

— Согласно вашей теории, и номер 17 может оказаться Чарльзом Френсисом.

— Вполне возможно. Хотя номер 17 служит в Загребе и с сентября не покидал расположения части.

— Я вижу, вы времени даром не теряли, господин капитан!

— Все еще впереди. Например, о номере 18 я ничего не знаю, кроме того, что он служит в Линце. Что касается номера 19, здесь возникает интересный вопрос. Он является единственным из получателей циркуляра, кто не был повышен в звании и переведен. Тот факт, что он служит в Галиции, в большей или меньшей степени позволяет исключить его из числа подозреваемых. То же самое относится и к номеру 20 — он служит в гарнизоне Кракова. Конечно, у обоих могли быть и сообщники, которые отправили циркуляр.

— Значит, вы сосредоточили свои усилия на этих четырех?

— Возможно, я займусь еще и некоторыми другими, чтобы быть полностью уверенным, но в настоящий момент эти четверо — мои главные подозреваемые.

— Хотел бы вас предостеречь, господин капитан, — невесело улыбнулся Вайнберг, — вы не завоюете особую любовь господ офицеров, когда начнете искать среди них Чарльза Френсиса.

— Да, я знаю, — пожал плечами Кунце, — но у меня нет другого выбора.

— Я пошлю к вам Йоханна Побуду. Он лучший графолог, с которым я когда-либо работал. В последний раз он нам хорошо помог при раскрытии одного запутанного дела о шпионаже.

Несмотря на все усилия комиссара Вайнберга, Побуда появился у Кунце в казармах у зернового рынка, где располагалось военное училище, только в два часа дня. Графолог был небольшого роста элегантный человек, неопределенного возраста, с несколько жеманными манерами. Он был одет в хорошо сшитое пальто на меху и имел при себе черный саквояж, наподобие тех, которые берут с собой врачи, направляющиеся на дом к пациенту. Не теряя времени, Кунце с экспертом направились в архив. В одном небольшом помещении хранились экзаменационные работы курсантов выпуска 1905 года. Кунце достал из своей папки два конверта Чарльза Френсиса и подал их Побуде.

— Я прошу вас о невозможном, — сказал он. — У нас есть около сотни рукописных работ, и я надеюсь, что вы найдете среди них того, кто подписал адреса на этих конвертах.

Самое сложное состоит в том, что конверты подписаны не обычным почерком, а тем шрифтом, который применяется для нанесения обозначений на военных картах и планах.

Побуда посмотрел на него с улыбкой.

— Если бы конверты были подписаны обычным почерком, моя помощь наверняка не потребовалась бы, не так ли?

Он взял конверт, адресованный капитану Моллю, некоторое время внимательно смотрел на него, затем достал лупу из саквояжа и стал рассматривать буквы.

— Таинственный Чарльз Френсис, — пробормотал он.

Побуда был прилежным читателем газеты «Новая свободная пресса» и догадался, что его услуги потребовались для расследования дела об отравлении.

— Вы угадали, — кивнул Кунце. Он взял наугад семь тоненьких папок из стоящих на полке и положил их перед Побудой на стол. — Начнем с этих.

Кунце открыл в каждой папке страницу, на которой не было никаких сведений об авторе.

Йоханн Побуда снял с левой руки лайковую перчатку — правую он снял раньше, когда здоровался с капитаном, и внимательно рассмотрел каждую страницу из этих семи.

— Все они написаны в крайне возбужденном состоянии, — заметил он, — причем молодыми людьми примерно двадцати пяти — двадцати шести лет.

Это замечание не произвело на Кунце никакого впечатления. Каждый читающий газеты мог бы прийти к такому же выводу.

— Как вы полагаете, есть ли среди них отправитель этого конверта? — спросил Кунце.

Жеманные манеры графолога стали действовать ему на нервы. Никогда еще не видел он ни у мужчин, ни у женщин таких отполированных до перламутра ногтей.

— Нет, — тотчас же уверенно ответил Побуда.

Его ответ несколько успокоил Кунце. Из этих семи работ три были написаны лучшими выпускниками этого года, остальные занимали места в последних пятидесяти. Он подал Побуде следующую пачку. Снова среди авторов работ были лейтенанты, никоим образом не попадавшие под подозрение. На этот раз Побуда затратил на них гораздо больше времени.

— Здесь есть некоторое сходство, — пробормотал он, положив оба конверта рядом с одной из страниц, и снова стал внимательно разглядывать текст через лупу. — Нет, — наконец сказал он. — Это не то, что мы ищем. Его R смутило меня в первый момент, но это было единственное сходство.

Кунце нашел работы, принадлежавшие выпускникам, стоявшим в списке под номерами 16, 17, 18, 19 и 20.

— Теперь посмотрите, пожалуйста, эти.

Побуда с ухмылкой взглянул на него.

— Вы меня все еще проверяете или мы займемся наконец делом?

— Все это время мы только делом и занимаемся, — резко прервал его Кунце.

— Только не рассказывайте мне, что вы подозреваете двадцать человек.

— У меня их девяносто один. После того как вы исключили пятнадцать, осталось еще очень много.

Конечно, это было не так, но Кунце предпочитал держать этого человека в неведении.

Некоторое время Побуда был занят рукописью номер 16, обер-лейтенанта, который перенес операцию аппендицита. С номером 17 он расправился очень быстро, только один раз скользнув по его тексту лупой.

— Нет, это не тот, без сомнения, не тот, — пробормотал он.

Под номером 19 стоял обер-лейтенант Йозеф фон Хедри, служивший в Гродеке в Галиции, который не подлежал повышению, но получил тем не менее циркуляр. Побуда затратил на изучение его почерка более десяти минут.

— Этот придется мне, наверное, взять с собой и сфотографировать. Увеличенные фотографии говорят гораздо больше, чем лупа или микроскоп. Буквы L и I кажутся мне подозрительными, но я бы с большой натяжкой сказал, что это он.

Следущей была страница, написанная офицером, служившим в Линце. Побуда медленно наклонился над текстом, и его бледное лицо слегка покраснело.

— Это он! — взволнованно воскликнул он.

Кунце схватил папку и прочитал на обложке фамилию: обер-лейтенант Петер Дорфрихтер.

— Это тот человек, — повторил Побуда абсолютно убежденным голосом. — Для того чтобы исключить сомнения, я должен взять рукопись и оба конверта с собой. Завтра утром вы получите заключение.

Кунце подумал и сказал:

— Согласен. Но убедительно прошу вас держать это в строжайшей тайне.

Этим же вечером, незадолго до того, как он собирался покинуть свое бюро, Кунце получил важное сообщение. Еще два недавно переведенные в Генеральный штаб капитана получили циркуляры Чарльза Френсиса и немедленно передали их командованию. Оба были в отпуске и нашли циркуляры в общей скопившейся почте, когда приступили к несению службы.

Число получателей циркуляра увеличилось, таким образом, до десяти.

На следующее утро Йоханн Побуда сообщил капитану о результатах своей ночной работы с рукописью Дорфрихтера: на основании всестороннего научного анализа можно было сделать вывод, не подлежавший никакому сомнению, — выпускная работа и адреса на конвертах написаны одной и той же рукой.

Кунце между тем удалось собрать кое-какие сведения о личной жизни обер-лейтенанта Дорфрихтера, а также заглянуть в его характеристики. Образ, который из всего этого вырисовывался, никак не подходил для безжалостного убийцы-отравителя.

Репутация обер-лейтенанта как офицера и джентльмена была безупречной. С момента его направления в мае 1909 года в 14-й пехотный полк он находился в Линце, примерно в пяти часах езды от Вены. Два года назад он женился, и сейчас они с женой ожидали рождения своего первого ребенка. Согласно краткой служебной характеристике, его отличали надежность, уравновешенность, ответственное отношение к службе и преданность.

До обеда Кунце консультировался еще с двумя графологами. К его удивлению, их выводы не были единодушны. Первый эксперт считал, что, действительно, есть необычное совпадение между надписями на конвертах и почерком письменной работы.

Второй же сказал, что таких совпадений можно найти чуть ли не в десятках почерков.

Ни один из них не мог дать стопроцентную гарантию, что все образцы почерков принадлежат одному и тому же лицу.

Заключения этих экспертов были для Кунце ударом. Он долго читал их, затем еще раз внимательно изучил заключение Побуды. Из этих трех экспертиз доклад Побуды показался ему самым основательным и авторитетным. Два других были не всегда ясно сформулированы и оставляли много места для разночтений. Кунце понял, что следствие подошло к той стадии, когда подозрение, каким бы оно ни было шатким, оставлять без внимания нельзя. Повинуясь внезапному решению, он отправил оба противоречащих друг другу заключения в ящик стола и попросил генерала Венцеля срочно принять его.

Час спустя, сидя напротив генерала перед его огромным письменным столом, уставленным бесчисленными портретами эрцгерцога, в том числе и с личным посвящением, он сказал генералу:

— Я покорнейше прошу разрешить мне провести проверку десяти выпускников военного училища 1905 года, а именно тех, кто занимал места согласно итоговым результатам с номера 16 по номер 25. Речь идет о расследовании обстоятельств дела, связанного с циркуляром Чарльза Френсиса. Далее я прошу разрешения начать с допроса номер 18, обер-лейтенанта Петера Дорфрихтера.

Венцель реагировал так, как если бы капитан просил его разрешения взорвать гарнизонный суд.

— Вы отлично знаете, что я этого не позволю. Как вы осмелились вообще предложить такую глупость! Я вас всегда считал разумным человеком!

Большие голубые глаза генерала под мохнатыми, но тщательно расчесанными бровями метали молнии. Но тренированное ухо Кунце легко улавливало разницу между истинным и рассчитанным на публику сопротивлением, и он оставался спокоен.

В передовой статье газеты социалистов «Рабочая газета» полицию обвинили в недееспособности, военных — в сокрытии материалов следствия, а Бюро безопасности вообще приписали попытку увести виновных от суда. Кунце взял газету с собой и сейчас протянул ее генералу. Преувеличенно осторожно, как если бы она была заразной, генерал брезгливо взял ее двумя пальцами.

— Только не говорите мне, что вы с проклятыми соци одного мнения. А может быть, вы вообще один из них. Меня бы это не удивило.

Поскольку Кунце не заканчивал кадетского корпуса, он никого из людей вроде генерала Венцеля не признавал за своего. Но это его не трогало. С детства он привык чувствовать себя если не парией, то в какой-то мере отчужденным и научился с этим справляться.

Оставив без внимания колкости генерала, он показал ему заключение Побуды.

— По моему мнению, господин генерал, Петер Дорфрихтер является главным подозреваемым. Но мы должны действовать с величайшей осторожностью. Главное, чтобы при допросах никто — и он также — не заметил, что его подозревают. Таким образом, ни он, ни другие, если они не виновны, никак не пострадают. Только его командир должен быть в курсе дела, но этого не избежать.

В конце концов скрепя сердце генерал дал свое согласие. Было решено, что комиссия в составе доктора Вайнберга, капитана Кунце и генерала отправится поездом в Линц завтра утром. С ними поедут также два детектива из уголовной полиции.

Когда генерал Венцель этим вечером вернулся домой, там царила заметная суматоха.

В доме была мадам Шарлотт, парикмахер, и, кроме этого, Берта — маленькое существо, постоянно занятое гардеробом его жены, а именно внесением изменений в платья и костюмы в зависимости оттого, поправлялась или худела Лили Венцель.

— Что случилось? — робко спросил генерал, осторожно заглянув в будуар жены.

Лили стояла перед трельяжем, а Берта лихорадочно работала с ее роскошным новым платьем, криком моды из дома моделей Ворт. Усилиями покойной императрицы Елизаветы крючки и пуговицы стали немодными; это вынуждало изначально сделать талию стройнее, но имело и недостатки, главным из которых было то, что это в какой-то степени ограничивало аппетит. Для императрицы это не имело значения, она мало уделяла внимания еде, а для Лили умерить свой аппетит было сродни средневековой пытке.

— Мы ужинаем сегодня у Ауффенбергов, ты что, забыл? Ой, вы меня обожгли, как так можно? — закричала она на мадам Шарлотт, которая пыталась привести в порядок непослушные локоны на затылке с помощью горячих щипцов.

Спустя полчаса Лили зашла в кабинет генерала.

— Ну, как я выгляжу? — спросила она.

— Прекрасно, — ответил он машинально, но, бросив взгляд на жену, отметил, что она действительно — он пытался подобрать слово — выглядит «потрясающе».

С того момента, как он занялся делом Мадера, Венцель не мог уделять жене много времени.

Сейчас он с удивлением обнаружил, что к Лили снова вернулся веселый нрав. Ее летаргия и постоянное в последнее время упадническое настроение исчезли, не слышно стало неизменных колкостей и обидных замечаний.

— Бедный парень был, значит, импотентом, — сказала она.

Генерал посмотрел на нее с недоумением. Но тут ему, чья голова была постоянно занята мыслями об отравлении цианистым калием, стало понятно, что она говорит о Мадере.

— С чего это ты взяла? — спросил он.

— Иначе он не стал бы принимать эти таблетки с цианистым калием, не так ли?

— Капсулы, — поправил генерал. Он был педантом.

— Не имеет значения — главное, он принял их. Значит, ему нужен был стимулятор.

Лили Венцель считала себя современной женщиной, но иногда в разговорах, касающихся секса или подобных тем, заходила слишком далеко, что приводило к ссорам между супругами. Генерал не раз называл ее бесстыдной, развратной и непристойной.

Венцель поднялся, хотя знал, что они приедут на добрых четверть часа раньше.

— Может быть, мы уже поедем?

— Еще рано. Я не хочу приехать туда в то время, когда Ида еще показывает всем свои бесталанные этюды. — Она говорила о хозяйке дома, фрау Ауффенберг.

Генерал послушно уселся снова.

— Газеты пишут, что он спал с Анной Габриель.

— Да, это правда.

— Понятно, раз он был импотент, ему нужно было кого-то вроде нее — ну, чтобы стать мужчиной. Но как раз с ней-то это и не получилось. Поэтому ему и пришлось эти пилюли — извини — капсулы принять.

— Ну, допустим, он был импотент. Ну и что с того? — Тема начинала его раздражать.

— Эх вы, христианские рыцари-крестоносцы, арийские казановы и трубадуры! Что вы из себя строите, как вы пыжитесь и увиваетесь за нами, а как доходит до дела, то тут вам все и отказывает. — Лили говорила громким пронзительным голосом, который он хорошо знал и который терпеть не мог.

У них была молчаливая договоренность не касаться сомнительного происхождения Лили. Она, как и он, была строгой католичкой, и единственное, что они неукоснительно выполняли, так это посещение воскресной мессы в гарнизонной кирхе. Неожиданно резкий тон жены озадачил генерала. Был ли этот выпад направлен на него или на умершего Мадера? Он снова поднялся.

— Идем, наконец, — сказал он своим ледяным тоном судьи, от которого многих обвиняемых прошибал холодный пот. — Лучше приехать чуть раньше, чем опоздать. Кроме того, мне завтра вставать чуть свет. Я еду в Линц, черт побери.

Он не стал уточнять, что поездка связана с делом Мадера. Иначе она снова начнет болтать о капитане и его импотенции.

Город Линц был окутан осенним туманом. Температура понизилась до минус трех градусов и продолжала падать дальше. Деревья и кусты стояли голые на холодном ветру, который постепенно разгонял туман. Дунай еще не замерз, и в его серой воде отражалось унылое осеннее небо. В такие дни солнце кажется таким же нереальным, как мечты подвыпившего поэта. Как может солнце вообще пробиться через толстый слой облаков, окутавших всю землю?

Несмотря на все принятые меры, сохранить в тайне поездку комиссии не удалось.

Этим же поездом поехала дюжина репортеров. В Линце они сопровождали фиакр комиссии, как стая голодных воробьев, надеющихся поживиться тем, что оставляют лошади по дороге.

Полковник фон Инштадт, принявший комиссию в своем служебном кабинете в комендатуре полка, реагировал на обвинения против обер-лейтенанта Дорфрихтера точно так же, как и при первом разговоре по телефону, — он отказывался этому верить.

— Нет, господа, — сказал он. — Во-первых, я не допускаю даже мысли, что офицер нашей армии способен на такое отвратительное преступление. Во-вторых, по моему мнению, Петер Дорфрихтер является именно тем, кто в наименьшей степени может иметь к этому отношение. Вы говорите о разочарованном честолюбии, о ревности, о паранойе. Все это ни в малейшей степени не имеет какой-либо связи с характером Дорфрихтера. Случайно я знаю его довольно хорошо. Когда мой полк участвовал в занятии Боснии и Герцеговины, он был офицером связи с 15-й бригадой. Я был тогда вследствие одного происшествия — о котором я не буду распространяться, чтобы это не увело нас слишком далеко, — временно отстранен от моих обязанностей. Хотя многие офицеры знали, что я был жертвой некоторых не зависящих от меня обстоятельств, лишь один Дорфрихтер отважился послать рапорт в военное министерство с изложением действительных событий. Такой шаг идет вразрез с уставом и мог стоить ему карьеры. Он знал это. Если бы Дорфрихтер был параноиком, как вы его представляете, он бы никогда не встал на мою сторону, рискуя вызвать сильное неудовольствие министерства. В-третьих, он на редкость способный человек, который и в гражданской жизни сумел бы занять достойное место. Конечно, сейчас он концентрирует все свои усилия на военной службе. Дорфрихтер много читает и гораздо образованнее любого из моих младших офицеров. Он говорит и пишет на шести языках: немецком, французском, английском, итальянском, венгерском и чешском. Лично я убежден, что это большая ошибка и потеря для армии, что он не был переведен в Генеральный штаб.

— Я от всей души надеюсь, что вы правы, дорогой Инштадт, — ответил генерал Венцель. — Тем не менее наш долг — продолжить следствие. Само собой — под девизом: такт и осторожность. К настоящему моменту никто — ни Дорфрихтер, ни кто-либо другой — не должен знать, что он находится под подозрением. Мы не хотим бросить тень на невиновного. Разговор должен производиться в непринужденной, товарищеской атмосфере. Я предлагаю вызывать офицеров в алфавитном порядке.

Доктор Вайнберг обедал у шефа полиции Линца, генерал Венцель принял приглашение полковника фон Инштадта быть гостем в офицерской столовой. Капитан Кунце был также приглашен, но отказался, сославшись, что ему еще многое предстоит сделать.

До возвращения в Вену ему хотелось поближе познакомиться с городом. Он обедал в отеле «Усадьба» и убедился, что поступил правильно — там кормили превосходно.

Построенный еще при императрице Марии Терезии примерно в 1770 году, отель раньше был дворцом, а потом местом проведения городских собраний. Это был прелестный образец старинной благородной семейной усадьбы: широкие въездные ворота, отделанная деревом прихожая, низкий уютный обеденный зал со стульями — на которых и дамам в кринолинах было удобно сидеть, — мощеный двор в тени роскошных дубов. Официанты соответствовали обшей атмосфере — они были в годах и полны достоинства. Неторопливость, с которой они обслуживали посетителей, не мешала ни гостям, ни персоналу. Все были единодушны в одном: хорошее не терпит суеты — ни в еде, ни в любви.

Капитан Кунце смог выбрать себе столик по своему вкусу, так как в этот пасмурный день посетителей было немного. Он долго изучал меню, никак не решаясь сделать окончательный выбор между жареной зайчатиной по-охотничьи и венским ростбифом.

Наконец он сдался и попросил кельнера подать что-нибудь на его выбор. Мясо было нежирным, но сочным и очень вкусным. Кунце не преминул сообщить кельнеру, который, словно ангел с фрески Альтомонте в Соборе францисканцев, кружил все время вокруг его стола, как ему все понравилось.

— Ах, вот еще что, — непринужденным тоном и как бы между прочим заметил Кунце, — мой друг просил меня, когда я буду в Линце, найти обер-лейтенанта господина Петера Дорфрихтера. Вы его случайно не знаете?

Лицо кельнера на долю секунды застыло, но мгновенно приняло прежнее выражение. Только такому юристу с опытом, как Кунце, удалось бы заметить этот мимолетный знак.

— Пехотные офицеры здесь почти не появляются, господин капитан, — сказал кельнер. — Они посещают в основном отель «У почты». У нас же частые гости в основном — господа офицеры из 2-го драгунского полка.

— Так-так. А все же вам знаком господин обер-лейтенант?

— К сожалению, нет, господин капитан. — Голос кельнера был холоден. Он сделал попытку отойти от столика.

— Но вы все же знали, что он пехотный офицер, — не отступал Кунце.

— Это я сказал так, к слову, мой господин. Я знаю практически всех кавалерийских офицеров в округе. А поскольку такая фамилия мне незнакома, это и навело меня на мысль. Могу предложить господину капитану поговорить с портье. Хотя я не думаю, что он сообщит вам больше.

Прежде чем уйти из отеля, Кунце постоял некоторое время у регистрации. Он не представился портье, но было ясно, что человек в курсе дела, кто такой Кунце и что он входит в комиссию из Вены. Все это было знакомо — новости в маленьких городах распространялись мгновенно из уст в уста, быстрее, чем в больших городах по телеграфу.

Тем более что портье сидел у телефона.

— Как вы сказали: господин обер-лейтенант Дорфрихтер? — переспросил портье с чересчур равнодушным видом. — Думаю, этот господин никогда у нас не останавливался.

Кунце решил оставить свои попытки, заметив про себя реакцию и кельнера и портье.

Из девяноста одного выпускника 1905 года девять офицеров служили в 14-м пехотном полку Линца, входящего в военный округ Инсбрука. Из этих девяти только трое служили в самом Линце: Дорфрихтер и еще двое. Чтобы не вызвать подозрений, в своих комендатурах были допрошены еще двадцать других младших офицеров.

Очередь Дорфрихтера подошла около одиннадцати часов утра. Это было на следующий день после приезда комиссии. К этому моменту комиссия получила по результатам совместной работы венских полицейских и их местных коллег дополнительные доказательства, что преступление готовилось именно здесь, в Линце. Выяснилось, что писчебумажный магазин Кирххаммера, расположенный недалеко от комендатуры, торгует именно такой бумагой, которую использовал Чарльз Френсис, а картонажная фабрика здесь же, в Линце, — владелец Карл Плой — в числе прочих производит именно такие коробочки, в каких были упакованы капсулы с цианистым калием.

Петер Дорфрихтер был третьим из опрошенных офицеров. Как и другие, он был вызван в кабинет полковника фон Инштадта. Его умышленно заставили около часа ждать в приемной: доктор Вайнберг считал, что это заставит обер-лейтенанта понервничать.

Генерал Венцель был в принципе против подобного эксперимента, но, когда Кунце предположил, что, возможно, это поможет ускорить дело, согласился. Полковник фон Инштадт также присутствовал при допросе, но только в качестве наблюдателя.

Было похоже, что долгое ожидание в приемной не оказало на обер-лейтенанта Петера Дорфрихтера никакого воздействия. Когда он наконец был вызван, то вошел в кабинет твердым чеканным шагом. Щелкнув каблуками, коротко кивнул и согласно уставу доложил о своем прибытии своему полковнику. Члены комиссии встали и пожали ему руку, убедившись при этом, что рука у него была холодная, но сухая и его рукопожатие было крепким.

Петер Дорфрихтер был немного выше среднего роста, и его узкая фигура, казалось, состоит только из костей и мышц. Держался он безупречно, а движения его по своей элегантности были сродни движениям танцора балета, но при этом — ни следа жеманности. Он производил приятное впечатление: гладкие темные волосы, бледная чистая кожа, ухоженные усики над полными губами, умные глаза, напомнившие Кунце глаза ирландского сеттера, когда-то верного его друга. Лицо Петера выражало удивительно милую прелесть безгрешности.

Венцель предложил ему стул.

— Мы расследуем одно очень прискорбное дело, — начал он, — и должны задать вам несколько стандартных вопросов. Пожалуйста, постарайтесь на них ответить, по возможности, самым обстоятельным образом.

— Именно этого я и хочу, господин генерал, — кивнул Дорфрихтер. Для человека тридцати лет голос его был удивительно юным.

На Кунце голос произвел особое впечатление. Звук этого голоса, так же как и спокойная беззаботная манера держаться, сбивали его с толку. Его охватила злость на этого молодого человека, хотя он тут же стал себя упрекать в этом. Как юрист, он постоянно пытался придерживаться того основного положения, согласно которому человек оставался невиновным вплоть до той поры, пока его вина не доказана. А сейчас ему было досадно, что подозреваемый вовсе не вел себя соответствующим образом, да и не выглядел как подозреваемый.

— Где вы находились тринадцатого ноября между одиннадцатью часами вечера и восемью часами утра? — спросил Венцель.

Дорфрихтер на секунду задумался, сосредоточившись.

— Здесь, в Линце, у себя дома, господин генерал. — Затем он хлопнул себя по лбу, как если бы что-то внезапно пришло ему в голову: — Нет, я ошибся, вы ведь сказали тринадцатого, не так ли, господин генерал? Как раз тринадцатого в полночь я сел на поезд и в шесть часов тридцать минут прибыл в Вену, на Западный вокзал.

Лицо генерала выражало явную досаду.

Ответ никак не подходил под его убеждение, что они допрашивают абсолютно невиновного человека. Он бросил на Кунце укоризненный взгляд, как будто тот был виноват в появлении этого нового подозрительного обстоятельства. Властным движением руки он предложил Кунце продолжить допрос и, скрестив руки, откинулся на спинку стула — строгий, но нейтральный наблюдатель. Чаша весов начала склоняться в пользу версии Кунце, но это не уменьшило его необъяснимой антипатии к этому человеку. Мелькнувшая на лице молодого офицера улыбка обеспокоила его.

— Первым же омнибусом я отправился в город и вскоре был уже на квартире моей тещи в переулке Хангассе.

— Вы получили отпуск одиннадцатого ноября, разве вы не сообщили в своем рапорте, что хотите навестить своих родителей в Зальцбурге?

Почти всю вторую половину дня накануне Кунце потратил на изучение полковых протоколов. А ещедо поездки в Линц он собрал все, что можно было узнать о Дорфрихтере — его отметки в военном училище, оценку его спортивных достижений и акты медицинских обследований из его личного дела, а также все имеющиеся характеристики. Из всего этого вырисовывался образ высокоодаренного, добросовестного, но типичного офицера. Человек, который сидел напротив него, не вписывался в этот образ. Петер Дорфрихтер был каким угодно, но не типичным.

— Совершенно верно, господин капитан, — ответил он. Это прозвучало так, словно бы ему льстил проявляемый к его персоне интерес. — Так я вначале и предполагал. Но моя жена, которая в это время гостила у своей матери, написала мне, что чувствует себя не очень хорошо и не хотела бы возвращаться домой одна. Поэтому я должен был ее забрать. Она в положении, господин капитан.

— Вы ждете ребенка? — спросил генерал Венцель. Тон его голоса был дружеским, почти теплым, как будто офицер, чья жена ждет ребенка, не может быть отравителем.

— Так точно, господин генерал.

— Когда должен родиться ребенок?

— В конце месяца, господин генерал.

На какой-то момент все замолчали. Затем Кунце продолжил:

— Господин обер-лейтенант, вам известно о случае, который расследует наша комиссия?

— Так точно, господин капитан, как всякому, кто читает газеты.

— Тогда вы должны были прочесть, что письма с ядом — причем все десять — были брошены в почтовый ящик в части города, которую обслуживает почтовое отделение номер 59 в районе Вены Мариахиль. Между семью и семью пятидесятью письма были вынуты из ящика и в восемь часов утра проштемпелеваны. Вы только что сказали, что утром четырнадцатого ноября вы прибыли в шесть тридцать в Вену. Один из почтовых ящиков, относящихся к 59-му отделению, стоит перед домом номер 28 на Мариахильферштрассе, в трех минутах ходьбы от Западного вокзала.

Первый омнибус после шести часов тридцати минут отправляется в шесть сорок два. Это означает, что у вас между прибытием поезда и отправлением омнибуса было двенадцать минут, в течение которых вы легко могли дойти до этого почтового ящика, бросить письма и вернуться на остановку омнибуса. Что вы можете на это сказать?

Дорфрихтер слушал с преувеличенной вежливостью, не отводя глаз от лица Кунце. Теперь на его губах играла слабая, слегка виноватая улыбка.

— Я не знаю, какой ответ вы ждете от меня.

— Только то, что было в действительности.

— А в действительности, господин капитан, я не ходил к Мариахильферштрассе, не опускал никаких писем и не возвращался также к остановке омнибуса.

— А что же вы делали, когда вышли из здания вокзала?

— Я спустился по лестнице к улице и перешел к ближайшему фонарному столбу напротив, а потом вернулся к остановке, где и сел в омнибус.

— К ближайшему фонарному столбу? Зачем? — В момент, когда Кунце задавал этот вопрос, он уже знал, что не должен был спрашивать об этом.

— Я был со своей собакой, господин капитан.

Кто-то рассмеялся. Кунце посмотрел в ту сторону, откуда послышался смех, — это был доктор Вайнберг.

— Ни один нормальный человек не возьмете собой собаку, если он собирается отправлять письма с ядом, — сердито проворчал полковник фон Инштадт.

Кунце не обратил на это внимание.

— Сколько вы пробыли в Вене, господин обер-лейтенант?

— Только два дня, господин капитан. Шестнадцатого ноября я вернулся, а семнадцатого вышел снова на службу.

— Но вы не доложили вашему командиру, что свой отпуск провели в Вене, а не в Зальцбурге.

— Так точно, господин капитан.

— Вы можете объяснить почему?

— Господин капитан, — перебил полковник фон Инштадт Кунце, — здесь гарнизон, а не лагерь для заключенных. До тех пор, пока мои офицеры выполняют достойно свой долг, их личные дела меня не касаются. Естественно, если они ведут себя прилично.

Дорфрихтер бросил на полковника благодарный взгляд. Кунце почувствовал, что к нему возвращается первоначальная злость.

— Благодарю, господин полковник. — Он кивнул фон Инштадту и повернулся вновь к обер-лейтенанту. — Если я правильно припоминаю, вы сказали нам, что оформили отпуск с тринадцатого ноября. Но в документах полка стоит, что вы были в отпуске с двенадцатого по семнадцатое число.

Дорфрихтер на секунду задумался:

— Это правда, господин капитан, я перепутал даты.

— Означает ли это, что вы уже двенадцатого числа поехали в Вену?

— Нет, я поехал тринадцатого числа и прибыл в Вену четырнадцатого ноября утром, как я уже сказал.

— Чем вы занимались двенадцатого ноября?

— Ничем особенным. Занимался всякими мелочами по дому.

— Значит, вы провели весь день дома?

— Практически весь день. Не считая того, что я трижды выходил с собакой.

— Минутку, Дорфрихтер, — неожиданно вмешался в допрос генерал Венцель. — Даже если вы и не должны этого знать: ваш почерк подвергся сравнению с почерком, которым были подписаны конверты Чарльза Френсиса, и эксперт однозначно подтвердил, что они идентичны. — Генерал выглядел довольно рассерженным, но было трудно судить, вызвано ли его недовольство Дорфрихтером или оно направлено против Кунце.

Впервые Дорфрихтер несколько смутился.

— Господин генерал, неужели вы хотите сказать, что меня подозревают в покушении на десятерых моих товарищей офицеров? Что я убил Рихарда Мадера? Вы не можете всерьез так считать. Тот, кто утверждает, что письма с ядом посылал я, просто сошел с ума.

— Но вы же были в Вене в тот день, когда были отправлены эти письма?

— Там были еще два миллиона других! Нет, господин генерал, я даю мое честное слово, что я к делу Чарльза Френсиса не имею никакого отношения.

Генерал Венцель встал, все остальные последовали его примеру. Он повернулся к Кунце и движением руки дал понять, что теперь его очередь.

— Я покорнейше прошу, господин генерал, — сказал Кунце, — вашего разрешения на проведение обыска в квартире господина обер-лейтенанта, — конечно, при его согласии на это.

— Хорошо, — вздохнул генерал. — После того как мы зашли так далеко, мы можем идти и дальше.

Дорфрихтер ответил на вопрос, едва он был задан.

— Конечно, я даю свое согласие.

Кунце внезапно охватило чувство подавленности. Он смотрел на этого молодого, на восемь лет моложе его, офицера, на его по-детски обиженное лицо, и Кунце охватило желание тут же с извинениями прекратить допрос и покончить таким образом с этим мучительным делом. Искушение было велико, но одновременно он представил статьи в газетах, вопросы, которые будут задавать дотошные журналисты, бюрократы и полицейские, и ему было абсолютно ясно, что запушенная машина следствия уже не может быть остановлена, во всяком случае без скандала.

— Вы можете быть уверены, Дорфрихтер, — услышал он голос генерала, который звучал по-товарищески, — мы верим вам потому, что хотели бы вам верить. Есть, однако, известные неприятные факты, которые кое-кто вряд ли согласился бы придать огласке. Преступление Чарльза Френсиса может бросить чудовищную тень на офицерский корпус, и это в тот момент, когда дальнейшее существование монархии в определенных обстоятельствах будет зависеть от репутации этого корпуса. Мы все хорошо знаем, что война неизбежна. Она может разразиться завтра или только через десять лет, но, когда это случится, лишь благонадежность войск и авторитет, которым будут пользоваться офицеры у своих солдат, будут решать, победим мы или проиграем войну. — Он на мгновение остановился и, глубоко вздохнув, продолжил: — Если вы виновны, Дорфрихтер, ваш долг судить себя самому и вынести приговор, не дожидаясь решения военного суда. Вы понимаете меня, не так ли, Дорфрихтер?

Обер-лейтенант стоял, вытянувшись по стойке «смирно».

— Слушаюсь, господин генерал, — сказал он громким четким голосом.

Венцель опять вздохнул.

— Не желаете ли вы пойти к себе домой до того, как мы к вам придем? — Он посмотрел на свои часы. — Сейчас одиннадцать сорок восемь. Мы хотим дать вам время, — он остановился, — сделать то, что вы посчитаете необходимым.

— Например, господин генерал? — спросил Дорфрихтер.

— Проклятье, — какой-то момент, казалось, генерал не находил слов. — Предупредить ваших домашних, черт побери!

Дорфрихтер улыбнулся в третий раз за время допроса, на этот раз почти с озорством.

— Я бы предпочел, чтобы мы пошли все вместе, господин генерал. Нет никакой необходимости предупреждать моих домашних. Моя жена очень хорошая хозяйка, и я убежден, что квартира в идеальном порядке.

Снова стало ясно, что поведение Дорфрихтера тревожит и беспокоит генерала.

— Черт побери, Дорфрихтер, — взорвался он. — Против вас собрано столько доказательств! У вас есть все основания подумать о своей судьбе. На вашем месте я бы так не веселился!

Лицо молодого человека мгновенно стало серьезным.

— С вашего позволения, господин генерал, у меня нет никаких оснований для беспокойства. Я уверен, господин генерал, что вы на моем месте вели бы себя точно так же.

Дорфрихтер смотрел генералу прямо в глаза, и генерал, не выдержав, отвернулся.

— Хорошо, — уже спокойно проговорил он.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал. Откашлявшись, он достал платок и стал протирать свои очки. В комнате повисла тишина.

— С вашего разрешения, господин генерал, позволю себе сделать предложение, — нарушил тишину голос Кунце. — Я хотел бы просить обер-лейтенанта подождать нас здесь, пока будет производиться обыск. Я полагаю…

— Но почему же, господин капитан? — Впервые с начала допроса Дорфрихтер, казалось, потерял терпение. Раздраженным тоном он перебил старшего по званию. — Я не вижу никаких причин, почему я не могу при этом присутствовать. Можно представить, как разволнуется жена, когда вдруг чужие люди в доме все перевернут вверх дном. В ее состоянии каждое волнение может ей навредить.

— Пардон, господин обер-лейтенант, — впервые произнес комиссар Вайнберг. До сих пор он следил за разговором молча. — Весь гарнизон Линца, включая вашу жену, наверняка знает об этих обысках. Многих из ваших товарищей офицеров уже допрашивали и у многих побывали в квартирах.

— Но при этом никаких обысков не производилось! — воскликнул Дорфрихтер.

— Это так. Тем не менее я не думаю, что фрау Дорфрихтер заметит разницу. Во всем этом деле военные власти действуют со всей деликатностью — думаю, некоторые скажут, с чересчур большой деликатностью. Вы можете быть уверены, господин обер-лейтенант, что к вашей жене отнесутся со всем уважением.

— Вы еще можете отказаться от своего согласия, Дорфрихтер, — заметил генерал Венцель. — В конце концов, вам не предъявлено еще никакого обвинения. — Было очевидно, что он недоволен вмешательством комиссара.

— Покорно благодарю, господин генерал. — Дорфрихтер, снова взяв себя в руки, чинно поклонился. — Я не отказываюсь от своего согласия. Где бы вы хотели, чтобы я ожидал результатов обыска? — обратился он к Кунце.

Ему ответил полковник фон Инштадт:

— Займитесь чем-нибудь здесь, на плацу. Изображайте занятого делом, черт побери. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из проныр репортеров раньше срока гронюхал, что одич из моих офицеров замешан в этом проклятом деле с убийством!

Марианна Дорфрихтер действительно ждала ребенка. До беременности она была стройной и хрупкой женщиной, с талией, которую можно было охватить пальцами рук. Сейчас она казалась себе бесформенной и безобразной и ни за что не хотела показываться днем на людях, соглашаясь гулять только с наступлением темноты. Она надевала для таких прогулок широкое шерстяное пальто и не разрешала мужу сопровождать ее, а прогуливалась со своей горничной и собакой. Она не любила вместе с мужем навешать старых друзей. Ей казалось, что каждый, кто их видит вместе, непроизвольно представляет их голыми в постели за тем занятием, которое и привело ее в нынешнее состояние. Ей казалось, что выйти куда-нибудь вместе с мужем — это выставить себя напоказ любопытным зевакам.

Марианна полулежала на шезлонге в спальне, когда Алоизия, ее горничная, неуклюжая крестьянская девица с фигурой японского борца и куриными мозгами, влетела в комнату и сообщила, что пришли пять офицеров, которые хотят с ней говорить.

— Наверное, с господином обер-лейтенантом что-то случилось, — добавила она при этом и начала реветь. — Господи милосердный! Когда господин майор Далмайер упал с лошади, то только три офицера приходили, чтобы сказать фрау Далмайер, что он умер.

Марианна с трудом поднялась и подошла к туалетному столику. Она причесалась и велела Алоизии пригласить господ офицеров в гостиную и сказать, что она сейчас же выйдет.

— И не строй из себя дуру! — сердито добавила она.

— С вашего позволения, сударыня, — сказала горничная обиженным тоном и исчезла из комнаты.

Марианна Дорфрихтер положила щетку для волос и посмотрела на себя в зеркало. Ее красивое лицо практически не изменилось — ни малейших следов припухлости и не обезображено пигментными пятнами, этими ужасными спутниками беременности. Фигура, конечно, выглядела ужасно, и Марианне было стыдно показать себя пятерым чужим мужчинам. Но она была женой офицера и знала, что в армии нет места возражениям. Она встала, накинула на плечи кружевной плед и вышла в гостиную к своим посетителям.

Из пяти гостей в качестве господ она оценила только троих: генерала Венцеля, капитана Кунце и представителя гарнизонного суда Линца аудитора-майора Шульце. Их сопровождали два унтер-офицера, которые под наблюдением капитана Кунце и должны были, собственно, производить обыск.

— Простите нас, уважаемая фрау Дорфрихтер, за неожиданное вторжение, — сказал генерал Венцель, после того как все представили себя.

Фрау Дорфрихтер молча предложила им сесть, в то время как унтер-офицеры остались у двери.

— Вы, конечно, слышали о деле Чарльза Френсиса, — продолжал генерал.

— Да, — кивнула Марианна.

— К сожалению, есть некоторые свидетельства того, что письма могли быть написаны в гарнизоне Линца. Мы вынуждены были допросить практически всех служащих здесь младших офицеров. Ваш супруг, как и остальные, дал нам разрешение провести в вашей квартире обыск. Позвольте вас заверить, что все это чисто рутинное мероприятие. Наши люди постараются ничего не повредить. Все будет поставлено и положено на свои места.

Марианна выслушала все это также молча и лишь спросила, можно ли предложить господам шерри.

Венцель ответил за всех:

— Да, с большим удовольствием.

Хрустальный графин с такими же бокалами стоял в буфете в столовой, и Марианна попросила Алоизию принести их. Она распорядилась также угостить унтер-офицеров на кухне пивом или вином, по их желанию.

— Разрешите нам начать? — спросил Кунце, когда заметно подкрепившиеся унтер-офицеры вернулись из кухни.

— Ну конечно, пожалуйста, — ответила Марианна и накинула шаль, прикрывая свою располневшую фигуру.

Венцель и Шульце остались сидеть на мягких, подозрительно скрипящих стульях, которые стояли по обе стороны от обтянутого такой же тканью дивана. Капитан Кунце присоединился к унтер-офицерам и руководил обыском. Они начали с гостиной — и дело закипело. Комната была обставлена без особой фантазии. Обитая светло-зеленым муаровым шелком мебель — плохое подражание стилю Адама — была слишком изящной, чтобы быть удобной. В стеклянном шкафу находилось множество фарфоровых безделушек, любовно ухоженные аспидистры стояли в больших горшках, а на отдельной подставке — мраморная фигурка Венеры, у которой на одной руке не хватало пальца. Французский ковер машинной вязки с вытканными цветами покрывал натертый до блеска паркетный пол, на окнах висели накрахмаленные шторы. Это была комната, которую использовали только для приема гостей.

— У вас чудесный дом, сударыня, — сказал генерал Венцель. Он чувствовал ее нервозность под напускным спокойствием и хотел своим комплиментом разрядить напряженную атмосферу, придать ей непринужденность, как если бы речь шла о дружеском визите, а не о предстоящем допросе. — Еще до вашего появления, пока мы вас ждали, я сказал майору Шульце: сразу видно, что в этом доме живут два счастливых человека. Верно, господин майор?

— Так точно, господин генерал. Именно так вы и сказали, — кивнул Шульце, который хоть убей не мог вспомнить что-либо подобное.

Марианна ответила на комплимент лишь слабой улыбкой.

Капитан Кунце со своими помощниками перешли тем временем в столовую. Комната была уютной, но не элегантной. Мебель подобрана исходя из практических целей, а не из соображений стиля или красоты. Богато инкрустированный буфет выдержан в готическом стиле, стоявший в центре длинный стол с тяжелой столешницей опирался на четыре массивные ножки. Шесть обитых кожей стульев окружали стол, а четыре других стояли по бокам стоявшего у стены большого книжного шкафа. Марианна услышала, как открыли дверцу этого шкафа. Осмотр начался с верхнего ряда, решила она, со словарей, толстых томов по тактике, стратегии и теории артиллерии, над которыми ее муж просиживал ночами.

— Скажите, сударыня, рассказывал ли вам когда-нибудь ваш супруг о капитане Мадере? — спросил Венцель.

— Я не помню. Возможно, и говорил. Он много рассказывал мне о своих однокурсниках по военному училищу, но, поскольку я их не знала, их имена мне не запоминались.

— А после этого известного несчастного случая?

— Да, он сказал мне, что заказал венок. Это было в тот день, когда в газетах в первый раз напечатали о смерти капитана Мадера.

— И как отреагировал на это известие ваш супруг, сударыня?

— Он заказал венок для похорон, господин генерал.

— Да, понятно, — но как вам показалось, он был опечален или испуган?

— Скорее опечален, чем испуган. Ему было очень жаль капитана. Мадер был слишком молод, чтобы умереть, сказал он. А еще он сказал, что капитан был единственным, кто на протяжении всех этих двух лет вел себя как настоящий товарищ. Он никогда не считал его своим соперником. Вот что сказал мой муж.

Фрау Дорфрихтер говорила это машинально, прислушиваясь одновременно к звукам, доносившимся из столовой. Один из унтер-офицеров был занят все еще книгами, вероятно, он тряс каждую, надеясь найти неизвестно что. Другой возился с посудой. Были ли стаканы недавно протерты, вспоминала она. А чашки? Некоторые были надтреснуты. Она должна была давно выбросить их, так же как и треснутые тарелки и супницу с отломанной ножкой. Марианна хотела все это заменить на новое в последней поездке в Вену, но ее состояние стало настолько заметным, что она решила оставить это до лучших времен.

В половине второго генерал Венцель и майор Шульце отправились обедать. Капитан Кунце и унтер-офицеры продолжали обыск. Они перешли теперь в спальню. Марианне хотелось бы там присутствовать, но гордость заставляла ее сидеть неподвижно на диване, как будто перед фотоаппаратом. Она взяла в руки журнал и сделала вид как будто читает.

Алоизия непрерывно прибегала из кухни и жаловалась. Казалось, у непрошеных гостей была одна цель — мешать ей, Алоизии, в работе и создавать беспорядок вопреки обещаниям генерала Венцеля, что все будет расставлено по обычным местам. Наконец у Марианны лопнуло терпение, и она приказала Алоизии не показываться ей на глаза.

Она слышала, как выдвигались ящики в спальне и открывались дверцы шкафа. Они будут возиться с ее платьями и наверняка увидят пятно от варенья на юбке, найдут рубашки Петера с обтрепанными манжетами, простыни с заплатами, подержанные детские вещи от детей ее сестры, письма мужа с намеками на любовные шалости, которые он посылал ей в прошлом году, когда был на маневрах. Скрипнула дверца ночного столика. Кто-то вынул ночной горшок. Боже милостивый, и это тоже? Что же, нет никаких границ, никакого уважения к личной жизни супругов? Так они дойдут до того, что будут искать на простынях следы спермы?

Мужчины перешли в кухню. Алоизия явилась с красным сердитым лицом и попросила ключ от кладовки. Фрау Дорфрихтер полагала ненормальным держать все под замком, но местные дамы считали это в порядке вещей, и Марианна не хотела выглядеть белой вороной. Через десять минут Алоизия принесла ключ назад.

— Три яйца они разбили, — радостно доложила она, — и банку с огурцами. Знать бы, чего они ищут. Я дала собаке вылизать яйца с пола, а огурцы она есть не стала. Может, их вымыть и снова сложить в банку?

— Выброси их, — приказала хозяйка и закрыла лицо руками.

Марианна испугалась, что они увидят следы ярости, охватившей ее лицо. У нее было чувство, что какая-то часть ее жизни подходит к концу. Она полюбила эту квартиру — после двух лет замужества это был впервые настоящий дом. Теперь же, когда чужие руки и глаза обшарили каждый уголок, она знала, что с ее любовью к этой квартире покончено.

Было уже три часа пополудни, когда Кунце объявил, что обыск закончен. Дорфрихтер был прав, подумал Кунце. Они не нашли ни одного шкафа, где что-либо лежало не в порядке, под коврами везде была чистота, не было невымытой посуды или побитой молью одежды. Не было обнаружено ни бумаги, которую использовал Чарльз Френсис, ни красных чернил, ни цианистого калия или копировального устройства. Единственное, что хоть как-то могло быть связано с отравлением, — маленькая упаковка капсул с облатками в шкафчике для лекарств в ванной.

— Не знаете ли вы, фрау Дорфрихтер, зачем вашему мужу понадобились эти капсулы? — задал вопрос Кунце.

Марианна все еще сидела, сжавшись в комок, на диване, в страхе и смятении. Незадолго до этого она слышала, как ушла Алоизия, и знала, что теперь все обстоятельства этого постыдного официального посещения будут известны всем соседям. Марианна больше не верила, что этот осмотр — просто рутинное мероприятие и что и другие квартиры офицеров подвергались такому же обыску.

— Капсулы? — переспросила она. Она поняла, что они как-то связаны с тем, что искали у них в доме. Марианна припомнила также сообщение в газетах, что капитан Мадер был отравлен ядом, который был в капсулах, полученных по почте. Как и почему ее муж оказался причастным к этому делу, оставалось для нее полной загадкой. Она лихорадочно пыталась найти какой-нибудь безобидный ответ.

— Да, я помню, он принимал какое-то лекарство. Он недавно сильно простудился. С осложнениями, — добавила она.

— Вы видели, как он наполнял капсулы?

— Нет.

— Вы не будете возражать, если я их возьму?

Больше всего ей хотелось сказать: «Убирайтесь к черту, вы и оба ваших вонючих идиота!» Но она была женой офицера, поэтому согласно кивнула и даже изобразила улыбку:

— Нет, конечно нет, господин капитан.

От внимания Кунце не ускользнула натянутая улыбка фрау Дорфрихтер, так же как и усилие, которого она стоила. Когда он знакомился с биографией Дорфрихтера, он также узнал все о Марианне.

Отец Дорфрихтера, преуспевающий в торговле с заграницей делец, стоял на несколько ступенек социальной лестницы выше, чем отец Марианны, который был скромным банковским служащим. Марианне было десять лет, когда ее отец, страстный альпинист, погиб в тирольских Альпах. Оставшаяся без материальной поддержки, мать вынуждена была пойти работать продавцом в маленький хозяйственный магазин, который она впоследствии выкупила у часто болевшего владельца. Марианне, младшей из четырех дочерей, не было еще и двенадцати, когда врачи обнаружили у нее туберкулез. В восемнадцать они объявили ее совершенно здоровой. Шесть долгих лет — дома ил и в санатории — она провела лежа на спине у открытого окна. Ей было заказано заниматься каким-либо спортом и ходить в школу.

Тот факт, что Дорфрихтер женился на ней, говорил против того, что он был чрезмерно честолюбив. Такие женятся обычно на дочерях генералов или миллионеров, так как лейтенанты пехоты редко происходят из состоятельных семей. Но Марианна была необыкновенно привлекательна и грациозна. Кроме того, она умела легко приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам, иначе ей не удалось бы всего за два года супружества стать настоящей офицерской дамой.

— Как я слышал, вы только недавно вернулись из Вены, сударыня, — продолжал беседу Кунце, медленно и аккуратно заворачивая коробочку с капсулами в лощеную бумагу.

Лишь позже у Марианны мелькнула мысль, что он умышленно затягивал разговор.

— Нельзя сказать, что совсем недавно. Недели две назад.

— И часто вы ездите в Вену?

— Довольно часто. Там живет моя мама. Мы ведь венцы. Я имею в виду нашу семью. Жаль, что путешествовать становится все трудней. Весь мир стремится куда-то ехать. Наш поезд вчера был переполнен.

— Наверное, вам было не очень приятно ехать одной?

Его тон был абсолютно непринужденным, почти свойским. Он не сказал «в вашем состоянии», но она поняла, что он имел в виду, и покраснела.

— Но я возвращалась не одна. Петер — то есть мой муж — сопровождал меня из Вены.

— Вы его просили об этом или это был его рыцарский поступок?

На этот раз она рассмеялась.

— Наверное, это был, как вы говорите, рыцарский поступок. Я и понятия не имела, что ему разрешат взять отпуск.

— Это был сюрприз для вас?

— Ну конечно. Он появился в самую рань, примерно около семи часов. Я еще спала, но он меня разбудил. Вообще-то я проснулась от того, что собака царапалась в дверь.

— Это было четырнадцатого ноября?

Марианна испуганно посмотрела на капитана. Только сейчас она снова осознала, что ее допрашивают.

— Да, — тихо ответила она. — Четырнадцатого.

После ухода капитана Кунце и унтер-офицеров Марианна подождала пять минут, затем, накинув пальто, поспешила к соседям, где был телефон. Она хотела позвонить мужу. Прошло несколько минут, пока телефонистка не сообщила, что господина обер-лейтенанта нет.

Она возвратилась в свою оскверненную квартиру. Вопреки заверениям капитана Кунце, что все останется в полном порядке, комнаты выглядели как после разгрома. Покрывало с кровати было сдернуто, из ящиков комода свисали вещи, дверцы шкафов раскрыты настежь, перед туалетным столиком рассыпана пудра. Марианна разобрала постель и забралась, полностью одетая, под одеяло. Она хотела как следует выплакаться, но, как назло, слез не было. После такого потрясения Марианна заснула. Проснулась от скрипа двери в спальню. Открыв глаза и увидев в дверях мужа, она соскочила с кровати, бросилась к нему, вцепившись в него, как утопающая:

— Петер! Петер, что им от нас нужно? Они всю квартиру перевернули вверх дном, рылись во всех углах! Где ты был? Я пыталась до тебя дозвониться, но сказали, что тебя нет.

Он мягко освободился от ее рук.

— Успокойся, дорогая. — Его голос был спокойным, он был, как всегда, хладнокровен. — Помни о том, что тебе нельзя волноваться. Это вредно для тебя.

— Но Петер, что все это значит?

— Ничего, нас это вообще не касается. Произошло убийство, и есть некоторые подозрения, что нити ведут в Линц. Этим и вызваны обыски. К несчастью, все выглядит так, что преступник относится к местному гарнизону. Мы должны будем смириться с некоторыми неудобствами, пока не найдут преступника или не прекратят дело.

— Они задавали такие странные вопросы.

— Какие вопросы? — В его голосе послышалась настороженность.

— Самые разные. Например, поехал ли ты в Вену сам или я об этом тебе написала, чтобы ты приехал.

— Да, ты же об этом мне написала.

Она испуганно посмотрела на него.

— Нет, я не писала.

— Ты мне написала, что чувствуешь себя неважно. Ты что, уже не помнишь?

Его тон, уверенный и слегка сердитый, смутил ее.

— Я действительно так написала?

— Ну конечно. Твое письмо где-то у меня лежит.

— Я тебе много писем посылала, но не могу вспомнить, чтобы я…

— Но именно из-за этого я поехал Вену, а не в Зальцбург! — перебил он ее. — Я не мог тебе позволить ехать одной. — Он помолчал секунду. — И что же ты им сказала?

— Я сказала им, то есть капитану, что я тебя не просила приезжать. Извини, Петер, но так мне казалось. Да и сейчас тоже. — Она вконец расстроилась. — Это очень плохо, что я им так сказала?

Он пожал плечами.

— Сейчас уже все равно ничего не изменишь.

— Я бы могла сказать, что ошиблась.

— Это было бы только хуже.

Необычайно глухой голос мужа встревожил ее.

— Петер, у меня ужасное чувство: что-то произошло. Не смотри на меня так. Я только хочу сказать, что если ты по какой-то причине замешан в этом ужасном деле, давай со всем этим покончим. Я готова умереть вместе с тобой, мне нисколько не страшно. — Не в силах выносить его полный упрека взгляд, Марианна опустила глаза. — Убей сначала меня, а…

— А потом самого себя? — Он усмехнулся: — Сегодня это уже второе такое предложение! Разница только в том, что те сочувствующие не выразили желания умереть вместе со мной. Нет, любимая. Я не застрелю ни Тролля, ни себя.

— Тролля?

— Уж не думаешьли ты, что мы оставили бы его? Для газет будет гораздо заманчивее, если и собака участвовала в этом спектакле!

— Ты отвратителен!

— Нет, я трезво смотрю на вещи. В такие игры я не играю. Кстати, ты поведала капитану, что ты сказала мне, когда мы с тобой говорили о списке моих однокашников, которых с первого ноября переводят в Генеральный штаб?

— О каком списке?

— Так ты снова забыла? Я тебе показал список, а ты сказала, что еще раньше была знакома с капитаном фон Герстеном. Он пытался за тобой ухаживать, и если бы ты ответила на его ухаживания, то была бы сейчас, наверное, женой офицера Генерального штаба, а не простого пехотного обер-лейтенанта.

— Я так не говорила, — запротестовала она.

— Говорила, говорила.

— Я тебя только подразнить хотела!

— Да я знаю. И все-таки: если тебя кто-нибудь спросит, — этого никогда не было! Ты поняла? Никогда! Я тебе никогда не показывал этот список, и мы никогда об этом не говорили. Ты вообще не знаешь, видел я этот список или нет. И даже если я его читал, то при тебе ни разу о нем не упоминал!

— А почему это так важно?

— Это не важно. То есть не очень важно. Но людям поручено расследовать это злополучное дело, чтобы успокоить общественность и прессу. Они готовы ради сохранения добрых отношений между гражданскими властями и армией пожертвовать невиновным. Дело заключается в том, что я отказался быть жертвенным барашком.

Постепенно она стала чувствовать себя лучше, но до конца еще не успокоилась.

— Я им рассказала, что ты послал венок на могилу Мадера. Это не может тебе навредить, правда?

— Конечно нет. Мадер был мой товарищ. Хороший парень. Прекрасный офицер. Не луч света, но с ним всегда было интересно. Его все любили. А кроме этого, — он запнулся на мгновение, — а кроме этого, у меня была особая причина любить его. Однажды он спас мне жизнь.

— Неужели? — она была удивлена до крайности. — Ты мне никогда об этом не рассказывал.

— Нет.

— И каким же образом он спас тебе жизнь?

— Ах, это долгая история. Я тебе расскажу об этом в другой раз. Мы сегодня вообще будем ужинать, а?

2

На следующий день после допроса Дорфрихтера в Линце в полицай-президиуме Вены утром появилась невысокая, плотного телосложения женщина лет сорока. Ее сопровождал полный чувства собственного достоинства мужчина в хорошо отутюженном, но довольно поношенном черном костюме. Мужчина сказал, что им необходимо встретиться с полицай-президентом Бржезовски. Их проводили в кабинет капитана полиции Кубелика. Мужчина отрекомендовался как старший почтовый советник Блош.

— Позвольте представить вам фрейлейн Анну Поссельт, служащую почтового отделения номер 59, — сказал он Кубелику. — Я думаю, у нее есть важная информация по делу Чарльза Френсиса.

При попытке выяснить подробности Блош ответил, что фрейлейн Поссельт хотела бы говорить с самим полицай-президентом. К этому моменту у капитана полиции зародились серьезные сомнения в том, может ли фрейлейн Поссельт вообще разговаривать, так как с самого начала встречи она не проронила ни звука. В своем длинном, до пят, пальто, темными глазами и черными волосами, круглым как луна лицом она напоминала ваньку-встаньку.

Спустя некоторое время фрейлейн Поссельт и ее сопровождающий были приняты полицай-президентом Бржезовски. Бржезовски был вежлив, но, к разочарованию Блоша, не проявил большого интереса к их визиту. В последние дни поступило множество сообщений о якобы важных свидетельствах от людей, стремящихся попасть в газеты. Но он, как и прежде, был убежден, что преступника нужно искать среди военных. Генерал Венцель и его группа допрашивали в Линце некоего обер-лейтенанта, и ходили слухи, что речь идет о скором его аресте. Тем не менее был вызван секретарь, чтобы стенографировать сообщение фрейлейн Поссельт.

— Она одна из моих самых добросовестных служащих, — сообщил советник Блош. — Более двадцати лет безупречной службы. — Он обратился к женщине: — Расскажите-ка господину полицай-президенту о польском еврее и о письмах.

Фрейлейн Поссельт сделала глубокий вдох.

— Это было четырнадцатого ноября, незадолго до восьми. Перед моим окном — «Заказные письма и продажа почтовых марок» — стояла очередь из нескольких человек, а этот польский еврей был вторым и чуть шею себе не свернул, хотел узнать, почему я так долго вожусь, хотя на самом деле я все делаю моментом. Когда дошла его очередь, он протянул мне пачку писем. Обычные письма, марки уже наклеены. Тогда я сказала ему, что их нужно бросить в почтовый ящик. А он мне отвечает, что письма из ящиков только что вынули — тут он не врал — двое коллег как раз сортировали их, он попросил передать его письма моим коллегам, чтобы успеть к следующей доставке. Клиент был такой настырный, извините, просто привязался с этими письмами. Я его спрашиваю, что, мол, у вас горит, что за спешка? А он отвечает, что, значит, его послал господин обер-лейтенант с этими письмами из Галиции и их позарез нужно тут же отправить. Тогда, чтобы отвязаться от него, я ему показала, как обойти стойку и положить письма на сортировочный стол. Ну, он так и сделал.

Женщина повествовала все это совершенно безучастно, монотонно и не делая пауз.

— Вы еще не упомянули про адрес, — напомнил советник Блош.

— Ах да, — спохватилась она и слегка оживилась. — Когда он подвинул мне письма в окно, я мельком взглянула на один адрес. Письмо было какому-то господину капитану. Никакой улицы не было указано, а только Генеральный штаб, военное министерство, Вена.

Бржезовски посмотрел на нее с сомнением.

— А с чего это вы вдруг стали читать адрес? — спросил он.

Фрейлейн Поссельт густо покраснела.

— Да я вовсе не читала, а только глянула, он такую суматоху поднял с этими письмами. Я еще удивилась, а что же господин обер-лейтенант не бросил их в Галиции. Почему это он посылает человека в такую даль, в Вену? Наклеил бы еще марок по пять геллеров, и дело с концом. Непонятно мне все это. Как вспомню, так удивляюсь.

— Вы сказали, что это был польский еврей. Почему вы так решили?

— Да смотрелся он так, кафтан на нем был, борода такая рыжая. Да и говорил он точно как польский еврей. Я их много таких повидала.

— Когда фрейлейн Поссельт рассказала мне об этих письмах, — перебил ее Блош, — я сразу понял, что они связаны с делом Чарльза Френсиса, и настоял пойти прямо к вам, господин полицай-президент. Я считаю моим гражданским долгом помочь полиции.

— Мы высоко это ценим, — сказал Бржезовски, добавив про себя: «Ну конечно, и о двух тысячах крон вознаграждения вы, естественно, не забыли».

Бржезовски попросил их подождать в приемной, пока будет расшифровываться стенограмма, которую они должны подписать. Сразу за этим он послал детектива в Генеральный штаб с заданием опросить всех капитанов, получали ли они отправленные четырнадцатого ноября письма от служившего в Галиции их товарища по военному училищу. Другой полицейский был отправлен в опечатанную квартиру Мадера, чтобы еще раз проверить все его бумаги. Хотя Бржезовски по-прежнему считал собранные против Дорфрихтера доказательства наиболее многообещающими, он, учитывая, что новые данные также указывают на причастность военных к делу, решил проверить тщательно и их.

Посланный в квартиру Мадера полицейский вернулся с конвертом, который был отправлен четырнадцатого ноября из 59-го почтового отделения. Само письмо отсутствовало, но на конверте с обратной стороны были указаны имя и адрес отправителя. Имя отправителя приобретало особое значение: обер-лейтенант Йозеф фон Хедри, также выпускник военного училища. В списке выпускников он занимал по итогам учебы девятнадцатое место, сразу вслед за Дорфрихтером. Имя Хедри уже всплывало один раз в ходе следствия — он был одним из адресатов Чарльза Френсиса. Во внимание был принят тот факт, что он оказался единственным из получателей циркуляра, кто не был повышен в звании и переведен в Генеральный штаб. Однако этому не придали большого значения. Хедри служил в расположенном далеко в Галиции местечке Гродек, и из телефонного разговора с его командиром выяснилось, что в Вене он не был более полугода. И вот теперь обнаружилось адресованное им покойному Мадеру письмо, отправленное, как и циркуляры Чарльза Френсиса, в восемь часов утра с того же самого 59-го почтового отделения.

Полицай-президент известил по телефону генерала Венцеля о новом повороте событий. После обсуждения этой информации комиссия пришла к выводу, что капитан Кунце по возможности незаметно должен покинуть Линц и с первым же поездом отправиться в Гродек.

Обер-лейтенант Йозеф фон Хедри скакал на лошади по главной аллее прекрасного парка. Он был участником охоты на лис. Но куда делась вся свора собак? Почему он один? Спустя секунду он был уже не на лошади, а гулял с одной актрисочкой из Будапешта, с которой у него прошлым летом был роман. Он как раз пытался вспомнить ее имя, как вдруг ему в лицо хлынул поток ледяной воды. Он закашлял, захрипел, стал хватать воздух. Внезапно ему показалось, что он тонет, он стал беспорядочно размахивать руками — и вдруг наткнулся на что-то мягкое и теплое. Тут он окончательно проснулся и понял, что он в Гродеке, а водой его облила Наташа, местная проститутка.

— Чтоб ты пропала, глупая курица! Ты что, с ума сошла?

Он с отвращением посмотрел на ее злое лицо. Польские потаскухи сами по себе не стоили доброго слова, но местные были гораздо хуже. Нужно напиться до чертиков, чтобы на такую польститься. Они были грязные и отвратительные, как все в Галиции. В Библии зря описывают ад, как геенну огненную с горящей серой. Настоящий ад — это безлесная местность с клубами пыли летом и всепроникающей вонью навоза, ледяными ветрами и грязью по колено в сентябре. Был только один примиряющий со всем этим аспект — в грядущей войне, — а Хедри молился, чтобы она началась скорее, — можно было ожидать, что Галиция, вполне вероятно, станет полем битвы, а после этого вообще исчезнет с лица земли.

— Потому что ты меня просил, — закричала Наташа. — Ты сказал, чтобы я тебя разбудила ровно в шесть. А если не будешь просыпаться, сказал облить тебя водой. Вставай, а то опаздаешь к построению.

Ее имя было вовсе не Наташа, но Хедри звал ее именно так. Называть ее настоящим именем означало, по мнению Хедри, сводить их отношения к близким. Офицер же должен, особенно в Галиции, держать дистанцию в отношениях со штатскими.

Он поднялся с трудом. Голова раскалывалась. Он смутно помнил, что происходило вчерашним вечером: ужин у Яблонски с другими гусарами и в итоге попойка в одном из кабинетов «Гриль паризьен», грязной комнатушке ночного кабака. Там к ним присоединились три улана. Обычно эти рода войск держались отдельно, но оглупляющая, глубокая безысходность иногда сводила их вместе. Уланы были в общем-то неплохие парни. Большинство из них польские шляхтичи — Галиция, в принципе, была частью их родины. Проблемы возникали при совместных пирушках: дело быстро доходило до пари: «кто больше выпьет», вспыхивали споры, которые иногда заканчивались дуэлью. Дуэли были строжайше запрещены, но, поскольку они хоть как-то нарушали вечное однообразие, командиры смотрели на это сквозь пальцы, если только они не заканчивались смертью.

Хедри посмотрел на грязь и беспорядок в комнате и вдруг почувствовал, будто все бесчисленные галицийские насекомые поползли по нему. Он спрыгнул с кровати с такой прытью, которой еще минуту назад у себя не подозревал. Заглянув в бумажник, он убедился, что пачка денег в нем значительно поубавилась. Но он не стал проверять, сколько пропил вечером, а сколько взяла себе Наташа. Вытащив десятикроновую купюру, он протянул ее так, как бросают кость бродячей собаке, — двумя пальцами, чтобы не испачкать пастью руку.

Десять крон были неожиданно щедрой платой за оказанные услуги. Лицо Наташи расплылось в счастливой улыбке. Она с визгом кинулась на шею обер-лейтенанту, и он почувствовал, что тонет в этой массе женской плоти. От неожиданного напора он на миг потерял равновесие. Запах жирных волос и пота вызывал тошноту. Хедри оттолкнул Наташу довольно жестоко, так, что, несмотря на ее сто килограммов, ее отбросило на кровать.

— Никогда больше не хватай меня, — закричал он, цепляя свой офицерский палаш.[3] — И не вздумай затащить меня еще раз в свой свинарник, когда я пьян. Иначе просплюсь и прикончу тебя на месте!

Чертыхаясь, он натянул свой плащ. Все они здесь вызывали отвращение — и мужчины и женщины. Сама мысль — провести лучшие годы жизни в этой богом забытой дыре — приводила его в отчаяние. Сколько еще он сможет выдержать? Насколько еще хватит сил? Только война, может быть, смогла бы его спасти!

Снаружи было еще темно, и на улицах попадались только женщины, поджидавшие клиентов около своих домов. Из-за ноябрьских холодов они надели на себя все, что можно, и напоминали живые тумбы. Хедри не удостоил их даже взглядом.

В Гродеке, насколько он знал, население состояло из двух групп: тупых, дурно пахнувших крестьян и множества маленьких, одетых в черное вежливых евреев. Он предпочитал евреев. Без их постоянной готовности помочь, их ловкости и смекалки он бы здесь не выдержал. Благодаря им эта абсолютно невыносимая дыра становилась почти приемлемой: только они могли помочь найти приличную квартиру, разыскать французское шампанское и разные деликатесы, без них невозможно было достать хорошее средство от клопов или договориться о кредите. Он не переставал им удивляться. Хотя они росли в такой же нищете, что и крестьяне, у них было врожденное понимание элементарных потребностей людей совершенно чуждой им культуры. Раньше у него были определенные предубеждения против евреев, но здесь он научился их ценить. Кроме того, он просто не мог без них обойтись.

Еще до того как явиться и доложить о себе в казарме, он хотел заскочить домой, принять ванну и переодеться. Хотя он жил в другой части городка, он решил идти пешком, чтобы проветриться. Уже через несколько минут он почувствовал себя лучше. По крайней мере, физически. Духовно ему уже ничто не могло помочь. С тех пор как в приказе от первого ноября он не обнаружил своей фамилии, его настроение было безнадежно мрачным.

Он закончил военное училище в 1905 году девятнадцатым по списку. Годом раньше лучшие тридцать выпускников 1904 года после четырех лет службы были переведены в Генеральный штаб. На этот раз по совершенно неизвестным причинам — может быть, лишь из прихоти нового шефа Генерального штаба Франца Конрада фон Хётцендорфа — переводу подлежали лишь первые пятнадцать.

Сам по себе этот факт не смог бы его сильно огорчить. Он не был чересчур честолюбив и чувствовал себя гораздо лучше в войсках, чем в бюро за письменным столом. Он любил кавалерию — она была его жизнью, его страстью, его прошлым и будущим. Что он ненавидел, так это Галицию.

Правительство, в своих безуспешных попытках спаять население монархии, состоящее из многочисленных национальностей, в единую нацию, в числе других мероприятий практиковало посылать венгерские, например, полки стоять в Галиции, австрийские — в Сараево, полки из Словении — в Зальцбурге, а чешские — в Дебрецене. Это, по замыслу правительства, должно было способствовать укреплению двухсторонних братских отношений, но на самом деле вызывало у военных как острую тоску по родине, так и лютую ненависть к каждому клочку чужой земли и к каждому жителю, за исключением молодых особ женского пола. Сознание того, что он некоторым образом является участником крестового похода, никоим образом не уменьшало отчаяние обер-лейтенанта фон Хедри. А тот факт, что он к тому же потерял Лебовица, делало его страдания бесконечными.

Лебовиц был его домашним евреем, лучшим из всех, кто у него был. Худой человечек неопределенного возраста, он был умен, изворотлив, понимал все с полуслова и был неутомим. Они познакомились в тот день, когда Хедри вышел из поезда Вена — Гродек — Тарнополь и не нашел ни носильщика для своего багажа, ни фиакра, который отвез бы его в город. Лебовиц ехал этим же поездом в третьем классе — он возвращался с похорон из соседнего городка. Увидев, что молодой офицер находится в затруднении, он немедленно взялся за дело. Тут же нашлись машина для господина обер-лейтенанта и повозка для его багажа. В лучшем отеле была снята комната, доставлена коробочка с порошком от клопов, чтобы обеспечить спокойный сон, на следующий день была найдена приличная квартира с ванной и отдельным входом, а также рекомендательные письма в закрытые бордели Тарнополя и Пршемышля.

И вот это сокровище теперь решило покинуть родную Галицию и отправиться в Соединенные Штаты. Для обер-лейтенанта это стало полной неожиданностью, но для Лебовица и большого числа его единоверцев это было результатом долгих приготовлений. Двадцать три человека, некоторые со своими семьями, присоединились, себе на радость и на горе, к молодому раввину, организовавшему этот массовый исход. У большинства были родственники в Америке, и они считали, что рискуют немногим. Лебовиц в этой чужой стране не знал ни единой души, но он был первым, кто присоединился к этой группе. Когда Хедри пытался его отговорить, рассказывая кровавые истории о зверствах индейцев или про ужасы Дикого Запада, Лебовиц только смеялся.

— Господин обер-лейтенант, да мне, нищему, который двадцать лет на побегушках у военных, чтобы только на хлеб насущный заработать, индейцы ангелами покажутся. — И тут же поспешил добавить: — Конечно, я говорю об уланах, а не о гусарах. Уланы и поляки нас, евреев, терпеть не могут. Венгерские господа относятся к нам лучше и никогда не колотят, когда они трезвые.

Прошло уже десять дней, как он уехал. Хотя Лебовиц поручил своему племяннику заботиться о господине обер-лейтенанте, Хедри чувствовал себя осиротевшим. Племянник был тощим юношей с вечно мокрым носом, который за десять дней ни разу не сменил рубашку, не вычистил ботинки и не воспользовался носовым платком.

Придя домой, Хедри испытал замешательство и понял, что его мечты о горячей ванне отодвигаются на неопределенное время. Его ожидал унтер-офицер с приказом немедленно явиться к командиру. Идигес, его конь, уже стоял под седлом, накрытый попоной, во дворе. Обер-лейтенанту показалось, что и в глазах лошади отразилось его собственное недовольство. «Идигес» по-венгерски означало «нервный», и животное полностью оправдывало свою кличку. От всего, что двигалось — будь это орудие, велосипед, автомобиль или приближающийся к Идигес еврей, — он шарахался и вставал на дыбы, если не чувствовал по бокам шенкеля обер-лейтенанта. Тогда он был смирным как овца, хотя Хедри никогда грубо с ним не обращался. У него был особый дар быстро находить общий язык с лошадьми. С людьми так было не всегда.

Начинало моросить, и темнота уступила серому рассвету, когда он подъехал к казарме.

Кабинет командира находился на втором этаже мрачного двухэтажного здания недалеко от ворот. Дежурный по штабу фельдфебель немедленно доложил о нем.

Граф Петофи был высокий, властного вида человек, обладавший, по слухам, самой прямой спиной и самым большим носом в австро-венгерской армии. От стального взгляда его голубых глаз самых бывалых гусар бросало в холодный пот. Хедри решил, что его ожидает порядочная взбучка за вчерашнюю попойку. Он был сильно растерян, когда увидел, что эти беспощадные глаза смотрят на него почти по-отечески. «Всемилостивый боже, — подумал он, — кто-то умер в нашей семье! Мама? Боже, сделай, чтобы это была не мама! Я ей уже сколько недель не писал!»

Тут он заметил, что полковник в своем кабинете был не один. Капитан, которого он до этих пор никогда не видел, поднялся и представился как военный юрист Кунце.

— Капитан Кунце является аудитором военного суда в Вене и расследует одно преступление. Вам будут заданы вопросы, постарайтесь на них ответить в полном объеме, — указал Хедри полковник. — Потребуется помощь, обращайтесь. Я сказал капитану, что вы один из моих лучших офицеров и готов за вас поручиться.

«Удивительно, — подумал Кунце, — австрийский полковник в Линце и венгерский полковник в Гродеке реагируют абсолютно одинаково, когда один из их людей попадает под подозрение. Может быть, это некий вселяющий надежду знак? Значит ли это, что монархия на самом деле становится единой нацией, а не мозаикой из разных народов? И что она не обречена на медленный распад или, наоборот, взрыв, вызванный химическим взаимодействием таких разных рас, вынужденных жить вместе? И что именно армия является той властью, которая обеспечивает их совместную жизнь если не навечно, то по меньшей мере на следующие сто лет?»

Капитан вынул из своего бумажника конверт и протянул его Хедри.

— Вам знаком этот конверт, господин обер-лейтенант?

Хедри растерянно посмотрел на него.

— Так точно, господин капитан. Это мое письмо к покойному капитану Мадеру.

— Почему вы послали ему письмо?

— Мы были друзьями. Когда я узнал, что он переводится в Генеральный штаб, я поздравил его.

— Невзирая на то, что вас при этом обошли?

Кровь прилила обер-лейтенанту к лицу.

— Я не понимаю, господин капитан, какое это имеет отношение к моему письму Мадеру.

Кунце на секунду закрыл глаза. Он никогда не мог спать в поездах, а поездка в Гродек была долгой и утомительной.

— Вы уезжали из Гродека после тринадцатого ноября?

— Нет, господин капитан.

— А как же получилось, что ваше письмо Мадеру было отправлено в Вене, утром четырнадцатого ноября?

— Его отправил мой домашний еврей, когда он был в Вене по пути в Америку.

Кунце удивленно поднял брови.

— Ваш домашний еврей?

— Это местное выражение, — объяснил полковник. — Гродек как гарнизон отнюдь не райское место. Особенно для молодых офицеров. Даже приличную квартиру найти проблема. В этом смысле евреи незаменимы. Они могут найти и обеспечить буквально все. Может быть, это связано с их религией. Наши местные, сдается мне, еще лучше, чем Моисей. Они могут из скалы не только холодную, но и горячую воду высечь.

Кунце принял шутку с вежливой улыбкой и обратился вновь к Хедри:

— Почему вы отправили письма с этим человеком, а не опустили их в почтовый ящик здесь, в Гродеке?

— Я посчитал, что так будет быстрее. Почта здесь работает, мягко говоря, плохо.

— Это было единственное письмо, которое вы передали с этим человеком?

— Нет, господин капитан. Я передал ему три или четыре письма. Все были адресованы друзьям в Вену.

— Так три или четыре?

Хедри, на секунду задумавшись, сказал:

— Три.

— Друзьям среди военных?

— Нет, господин капитан, штатским.

— Получатели, значит, не друзья-офицеры?

— Нет, господин капитан. Только капитан Мадер. Остальные — ну, в общем, женщины.

— Все трое?

— Так точно, господин капитан.

Капитан Кунце спросил фамилии и записал их.

— А как фамилия этого, — он запнулся на секунду, — вашего домашнего еврея?

— Лебовиц.

— Имя?

— Я не знаю. Я его звал только по фамилии. Но это можно выяснить. Его заменил у меня его племянник. Я могу спросить, если вы считаете это необходимым.

— Это бы нам очень помогло.

Разговор протекал спокойно и непринужденно. Обер-лейтенант все еще был слегка озадачен, но показал себя готовым всячески помочь капитану.

— Девятнадцатого ноября вы получили циркуляр, подписанный неким Чарльзом Френсисом, и немедленно передали его командиру. Это так?

— Так точно, господин капитан.

— Вы вскрывали конверт?

— Нет, господин капитан.

— А почему нет?

— Я не вскрывал его, так как все офицеры гарнизона получили приказ немедленно передать циркуляр господину полковнику, если таковой будет получен! — Впервые с начала разговора в тоне обер-лейтенанта прозвучали нотки раздражения.

Кунце бросил на него долгий вопрошающий взгляд. Этот молодой человек оставался для него загадкой. Перед поездкой в Гродек Кунце ознакомился с его биографией.

Хедри происходил из старинной и очень богатой семьи. Тот факт, что ему удалось не только поступить в военное училище, но и закончить его, свидетельствовал о том, что он был способнее, чем обычный кавалерийский офицер. Но на данный момент он находился в состоянии глубокого похмелья и с трудом сдерживал зевоту.

В предписанном офицерским кодексом, четком, подчеркнуто почтительном тоне его ответов уши Кунце улавливали некий оттенок надменности. Один из фон Хедри говорил с неким Кунце. Снова для Кунце было загадкой, каким магнитом тянет к себе армия? Почему такой молодой фон Хедри с его прекрасными физическими и духовными качествами выбирает карьеру офицера, которая не может ему предложить ничего, кроме оглупляющей рутины, недалеких друзей-офицеров и тягостного принуждения?

— Какие у вас планы на будущее, господин обер-лейтенант?

Молодой человек сморщил лоб. Он не понимал вопроса.

— Относительно чего, если позволите спросить?

— Вы собираетесь продолжить службу?

— Разумеется, господин капитан.

— Несмотря на разочарование, что вас не перевели в Генеральный штаб?

Обер-лейтенант больше не выглядел сонным. Он сделал глубокий вдох.

— Так точно, господин капитан, вопреки разочарованию, что меня не перевели в Генеральный штаб.

Голос Хедри стал тише, но был полон язвительного презрения. Князь, который ставит своего шута на место. В тот же момент Кунце стало ясно, почему Чарльз Френсис поместил фамилию обер-лейтенанта в список своих жертв. Если он хотя бы один раз с Чарльзом Френсисом говорил таким тоном…

— Вы помните обер-лейтенанта Дорфрихтера? Он был вашим сокурсником в военном училище.

Обер-лейтенант потряс головой, как если бы ему попала вода в уши. Смена темы была слишком резкой.

— Я не успеваю за вашей мыслью, господин капитан, — сказал он с оттенком вызова.

— Обер-лейтенант Петер Дорфрихтер. — Кунце произнес фамилию подчеркнуто медленно и отчетливо. — Вы его помните?

— Так точно, господин капитан.

— Как вы относились друг к другу?

Хедри пожал плечами.

— Он был товарищем по учебе. Просто один из однокашников.

— Вы дружили с ним?

Ответ последовал мгновенно.

— Нет, господин капитан. — И потом, с несколько извиняющейся улыбкой: — Дорфрихтер был не из тех, с кем можно легко подружиться. Да и я не из таких.

— Вы с ним когда-нибудь ссорились? Вы были номером 19, а он номером 18. Это означает, что вы были конкурентами.

— Мы все там были конкурентами. Весь класс. Так обстоит дело в военном училище. Никакой дружбы. Путь к успеху мог пролегать только через трупы тех, кто перед тобой. Вам же это известно, господин капитан. Так это было, по крайней мере, когда я там учился. Может быть, сейчас все по-другому и отношения носят благородный характер, но я сильно в этом сомневаюсь.

«Он абсолютно прав», — подумал Кунце.

— Но какое-то мнение о Дорфрихтере тем не менее у вас сложилось, — настаивал Кунце.

— Ну конечно. — Хедри пытался быстро собраться с мыслями. — Он был довольно умен и очень способен. По правде сказать, он был способнее многих тех, кто обошел его по списку. Вся проблема была в его нервах: в сложной обстановке, в стрессе он терял голову. Во время экзаменов он получал гораздо более низкие оценки, чем он заслуживал. К тому же его страх перед лошадьми! — Хедри быстро поправился: — Не страх, я имел в виду антипатию к лошадям. И со спортом у него не ладилось. К несчастью, майор фон Кампанини задался целью сделать из него именно спортсмена. Он давал ему только самых упрямых жеребцов. Много раз они сбрасывали Дорфрихтера на землю. Его иной раз можно было пожалеть, бедного парня. — Он улыбнулся: — Да и лошадь тоже.

— У вас репутация одного из лучших наездников монархии, господин обер-лейтенант, — заметил Кунце.

Хедри пожал плечами.

— Об этом мне ничего не известно, господин капитан. По мне было бы лучше сказать — я умею ездить на лошадях. Это нельзя считать каким-то особым достижением, если учесть, что я практически вырос в седле. Конечно, это было преимуществом перед Дорфрихтером, которое у меня было изначально.

Кунце встал.

— Благодарю вас, господин обер-лейтенант. На данный момент это все. Хотел бы только попросить вас дать мне полное имя и адрес этого Лебовица. И название группы, с которой он отправился в поездку.

— Когда они вам нужны?

— Как можно быстрее, — тихим голосом, но все же категорическим тоном сказал Кунце.

Обер-лейтенант поклонился своему командиру, щелкнул каблуками и вышел из кабинета. Снаружи, на плацу, он приказал первому из галопирующих там гусар подвести его коня. Одним ловким движением он впрыгнул в седло и поскакал в направлении местного гетто.

Несколькими часами позже Моисей Лебовиц, проживающий со своей группой в одном из пансионов Вены, получил повестку, в которой значилось, что он должен незамедлительно явиться в бюро полицай-президента Бржезовски. Момент был на редкость неподходящий, так как все препятствия были преодолены, все необходимые документы получены и на вечер был назначен отъезд.

Хотя Лебовиц за две недели пребывания в Вене никаких следов недружественного к себе отношения не почувствовал, он счел за благо взять с собой адвоката. Этот адвокат был товарищ по школе молодого раввина, который организовал их отъезд. Он уже давно жил в Вене, и большой город сделал из него общительного, находчивого человека и, по мнению Лебовица, уже не совсем еврея.

Полицай-президент принял их немедленно. После нескольких дружелюбных слов, которые должны были успокоить заметно нервничавшего Лебовица, Бржезовски перешел к разговору об обер-лейтенанте Хедри. Это произошло так неожиданно, что Лебовиц был сильно испуган. Тело его под тяжелым кафтаном покрылось холодным потом, он судорожно вцепился своими скрюченными пальцами в обивку стула.

Господина обер-лейтенанта ограбили, наверное даже убили, размышлял он, и его, Лебовица, подозревают в этом преступлении. В детстве и юности Лебовиц неоднократно переживал погромы, но они пугали его меньше, чем явно участливое поведение полицай-президента. Погромы Лебовиц понимал, а полицай-президента и его мотивы он понять не мог.

Так точно, он оказывал господину обер-лейтенанту услуги. Да, он получал небольшие суммы в качестве платы за эти услуги, но это все, что он может сказать по этому поводу. Господин обер-лейтенант не раз повторял, что он им очень доволен.

— Господин обер-лейтенант фон Хедри дал вам несколько писем, которые вы должны были отправить в Вене. Помните, сколько их было? — спросил полицай-президент.

Лебовиц с недоумением уставился на него вытаращенными глазами.

Почему вдруг письма? Лебовиц сильно забеспокоился. Что же было в них такого важного? Может быть, деньги?

— Их было четыре, господин полицай-президент, — заикаясь, пролепетал он.

— Вы уверены, что не больше?

— Так точно, с вашего позволения, господин президент. Я их сосчитал, когда господин обер-лейтенант отдал их мне, а потом еще раз на почте.

— Вы их бросили в почтовый ящик?

— Нет, с вашего позволения, господин президент. Мне надо было знать наверняка, что они не потеряются. Поэтому я их на стол положил, где почту сортировали. — Он заговорил погромче: — Если их потеряли, то я, с вашего позволения, здесь ни при чем, а виновата почта!

— Вам господин обер-лейтенант именно так поручил отправить письма?

— Нет. Как я уже говорил, я только хотел, чтобы они не потерялись. И чтобы они скорее были отправлены. Я всегда старался служить моему господину офицеру как можно лучше.

— Вы прочитали, куда были адресованы письма?

— Нет, с вашего позволения, господин президент.

— Почему нет?

— Я не умею читать, милостивый господин. По-немецки то есть. На иврите я могу читать. Но вы же не подписываете ваши письма на иврите.

— Как правило, нет, — сказал Бржезовски, и по его губам скользнула улыбка.

Допрос длился около часа. По окончании допроса полицай-президент сообщил Лебовицу, что тот должен оставаться в Президиуме, чтобы его смог допросить капитан Кунце, который вернется только завтра.

— Но милостивый господин, я же должен сегодня ехать в Гамбург! — закричал Лебовиц. Он начал рыться в своих карманах и достал оттуда аккуратно свернутую бумагу, на которой молодой раввин изобразил ему план поездки. — Мы пересаживаемся в Праге и Лейпциге и приезжаем завтра в обед в Гамбург. На другой день, двадцать восьмого, мы отплываем на «Кримхильде». Если я останусь в Вене, милостивый господин, я опоздаю на пароход.

— Ну тогда вы отправитесь на следующем пароходе, господин Лебовиц, — сказал Бржезовски.

Никогда в жизни никто в Галиции не называл Лебовица господином. Эта необычная честь привела его в еще большее смятение.

— Но я ни за что не смогу решиться отправиться в такое далекое путешествие один, милостивый господин! Один я бы даже сюда никогда не приехал. Я родился в Гродеке и всю жизнь там прожил — один раз только ездил в Пршемышль и два раза в Краков. Никуда я больше не ездил. Я никак не могу отстать от моей группы.

Бржезовски встал и обратился к адвокату:

— Боюсь, мы вынуждены задержать господина Лебовица. Возможно, он будет одним из важных свидетелей, и мы не можем пойти на риск потерять его.

Когда Лебовиц в отчаянии зарыдал, полицай-президент ободряюще похлопал его по спине и, обратясь к адвокату, продолжал своим дружеским, но и одновременно приказным тоном:

— Я распоряжусь, чтобы с ним хорошо обращались. Закажите ему еду в каком-нибудь кошерном ресторане. Я не возражаю. Мы не задержим его ни на минуту сверх того, что необходимо. Я еще раз хочу сказать, что он только свидетель, а отнюдь не подозреваемый.

Полицай-президент и адвокат обменялись рукопожатиями, и Моисея Лебовица увели.

Группа галицийских эмигрантов, как и предполагалось, уехала вечером в Гамбург.

Спустя три дня Лебовиц был отпущен, так и не будучи допрошен капитаном Кунце.

Новый поворот в деле Чарльза Френсиса был виной тому, что о Лебовице в полиции просто забыли. Если бы адвокат не стал наводить о нем справки, он просидел бы, наверное, еще несколько дней. К сожалению, есть определенные недостатки быть не подозреваемым, а гостем в полиции, сказал адвокат Лебовицу.

После своего освобождения Лебовиц заплатил адвокату его гонорар, забрал проездные билеты и паспорт, которые оставил для него раввин, и отправился пешком на Северный вокзал. Несколько часов до отправления поезда он провел, забившись в угол в зале ожидания третьего класса. Когда объявили его поезд, он кинулся бегом на перрон.

Это был скорый поезд с вагонами разных классов. Лебовиц пошел вдоль поезда, рассматривая лица пассажиров через чисто вымытые окна вагонов. Не было никого, кто хотя бы как-то походил на него, все, даже пассажиры третьего класса, выглядели страшно чужими.

Когда раздался сигнал к отправлению, он все еще стоял на перроне и, не двигаясь, смотрел, как поезд все быстрее и быстрее уносил свой груз из металла и людей, пока не исчез из вида.

Он вернулся в город, на этот раз в туристическое бюро, где покупались билеты для всей группы. Билеты назад у него не приняли, так как было уже поздно и пароход из Гамбурга давно находился в пути. Ему вернули только стоимость проезда до Гамбурга. Лебовиц отошел от окна и равнодушно порвал пароходный билет на мелкие клочки.

Вечером он сел на поезд Вена — Гродек. Даже потертые деревянные сиденья напоминали что-то родное. Старушка, сидевшая в углу напротив, жила на той же улице, что и он, двое мужчин ехали в соседние Винники. Впервые за последние дни он почувствовал себя спокойно и умиротворенно. Как ему вообще пришла в голову эта сумасшедшая мысль ехать в Америку?

Капитан Кунце вернулся в Вену двадцать восьмого ноября, проведя еще одну бессонную ночь в поезде. Он отправился с вокзала прямо в свое бюро и попросил соединить его с генералом Венцелем, который все еще был в Линце.

— Я убежден в том, — сказал он ему, — что обер-лейтенант фон Хедри не имеет к делу Чарльза Френсиса никакого отношения. Еврей, который сдавал письма — всего четыре, находился у него в услужении. Я поручил своим сотрудникам найти получателей писем. Три женщины подтвердили показания Хедри. Четвертое письмо было адресовано Мадеру. Нет никаких оснований считать, что в нем было еще что-нибудь, кроме поздравления Мадеру с переводом в Вену.

Венцель слушал его молча, не перебивая. В конце доклада он сказал:

— Приезжайте, пожалуйста, ближайшим поездом сюда. Здесь появились интересные новости. Во всяком случае, так считает доктор Вайнберг. Я лично не хочу без вас ничего предпринимать. Вы заварили всю эту кашу, и вам доводить дело до конца.

Вздох, с которым Кунце встретил эти слова, был достаточно громким, чтобы его услышали на другом конце провода. У него кружилась голова от усталости, он надеялся добраться наконец до дома и выспаться. Но он отлично знал, что возражать — просто терять время. Это был приказ.

— Хорошо, господин генерал, я еду, — ответил он, не спрашивая, что за интересные новости генерал имел в виду.

Как раз этим же утром в Линце аптекарь Ритцбергер проснулся раньше, чем обычно.

Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, он чувствовал себя отдохнувшим, полным сил и энергии, и у него было еще целых полчаса в запасе. Почему бы ему не заняться любовью со своей молодой женой, которая еще спала, подумал он. Только он протянул руку, чтобы дотронуться до жены, как ему вспомнился случай, который произошел две недели назад. Он решил воздержаться от семейных радостей, вскочил с кровати, оделся и быстро зашагал к дому шефа полиции, с которым еще вчера вечером играл в карты.

А вспомнилось ему следующее. Поздним вечером к нему в аптеку зашел солдат, пехотинец 14-го полка, и попросил цианистый калий, довольно большую дозу, насколько он помнил. На вопрос, зачем ему это понадобилось, солдат сказал, что калий нужен его лейтенанту для каких-то фотографических опытов. Аптекарь объяснил, что, во-первых, у него цианистого калия нет, а во-вторых, если бы даже и был, то без особого рецепта яд он продавать не имеет права. Он посоветовал солдату, чтобы его лейтенант получил рецепт в отделе здравоохранения и с ним пошел в гарнизонную аптеку, единственную в Линце, в которой есть цианистый калий.

Капитан Кунце отправился в Линц одиннадцатичасовым поездом. Он дал проводнику две кроны чаевых и получил в свое распоряжение отдельное купе, где немедленно отправился на боковую. В Линц он приехал уже относительно отдохнувшим и, взяв фиакр, поехал в комендатуру 14-го пехотного полка, где его уже ожидали генерал Венцель и доктор Вайнберг.

Заседание началось не под счастливой звездой. Показания Ритцбергера, которые еще утром казались таким весомым свидетельством против обер-лейтенанта Дорфрихтера, к обеду свелись к нулю. Когда аптекарю показали ординарца Дорфрихтера, Ритцбергер заявил, что он не имеет ничего общего с тем солдатом, который спрашивал цианистый калий. Ординарца отпустили, но аптекарь остался.

— Я вот тут еще раз подумал, — сказал он, — мне кажется, что все-таки мне этот парень знаком. Должно быть, я пару раз видел его в аптеке. Уверен, что не так давно я его сам обслуживал.

— А не припоминаете ли вы, что он покупал? — спросил Кунце.

— Так, что же это могло быть? Должно быть, что-то без рецепта, иначе бы я помнил. — Аптекарь задумался, и вдруг глаза его блеснули. — Капсулы! Капсулы с облатками! Несколько дюжин капсул с облатками!

Он описал эти капсулы, они были точно такими, что пришли с циркуляром Чарльза Френсиса. Скрепя сердце генерал Венцель объявил, что он согласен на повторный допрос обер-лейтенанта Дорфрихтера.

Дорфрихтер и при втором допросе был так же безмятежен и спокоен, как и при первом. Да, это верно, он посылал своего ординарца за капсулами. У его собаки Тролля были глисты, но пес никак не желал глотать прописанное ветеринаром лекарство. Он, Дорфрихтер, и придумал давать собаке это лекарство в облатках. Лечение помогло, и скоро глисты исчезли.

Приписанный к 14-му пехотному полку ветеринар подтвердил показания Дорфрихтера, и комиссии не оставалось ничего другого, как поблагодарить Дорфрихтера за сотрудничество и отпустить его.

В течение вечера были допрошены все ординарцы полка на предмет загадочной покупки цианистого калия. Поскольку поиски результата не дали, опросили всех ординарцев гарнизона. В итоге генерал Венцель вместе с доктором Вайнбергом ночью вернулись в Вену. Кунце остался в Линце. До обеда он попытался еще раз проанализировать все показания свидетелей. В полдень он принял приглашение полковника фон Инштадта отобедать в офицерской столовой. Несмотря на проявляемое внешне гостеприимство, он чувствовал как со стороны полковника, так и со стороны других офицеров за столом неуловимую антипатию. Это его не удивляло. С самого начала он прекрасно осознавал, как относится весь гарнизон к этому расследованию.

Он сделал вид, что не замечает холодного приема, а просто наслаждается едой и прежде всего их обществом.

Разговор зашел о новых достижениях в воздухоплавании. Один из лейтенантов, сидевших за столом, будучи летом во Франции, принял участие в качестве наблюдателя в историческом перелете Луи Блерио через Канал. Молодой офицер заявил с энтузиазмом, что это самое значительное событие в его жизни.

— Я не думаю, что аэропланы смогут когда-нибудь играть существенную роль в войне, — заметил полковник фон Инштадт. — Возможно, их будут использовать при рекогносцировке, но главный недостаток этих этажерок — они чертовски громко шумят. Их слышно за много километров до того места, куда они должны добраться. С кавалерией совсем другое дело.

После семи лет службы в армии Кунце не переставал удивляться ограниченности военных. Кроме стратегии, для них ничего не существовало. Все достижения прогресса, по их мнению, имели смысл только тогда, когда они служили разрушению.

— Англичане, я слышал, собираются устанавливать на аэропланах пулеметы, — сообщил один из лейтенантов.

— Я тоже слышал об этом, но мне кажется это сомнительным. Что же, один аэроплан должен нападать на другой, как рыцари Средневековья? Да ведь они страшно дорогие. Ни одно правительство не сможет себе позволить такие затраты.

— Можно применять аэропланы и для бомбардировки с воздуха.

— Исключено. По крайней мере, пока армией командуют офицеры. Враг может во всех отношениях отличаться от нас, но в одном мы одинаковы: его командование состоит из джентльменов. Война, конечно, это кровавый ад, но сохранились некоторые, еще с рыцарских времен действующие правила. Ведь при такой бомбардировке бомбы могут не попасть в цель, а упасть на мирное население. Ни один командующий, не важно, с какой стороны, не захотел бы взять на себя ответственность за такое преступление!

Кунце не хотел спорить с полковником; он не стал напоминать ему о впечатляющих успехах немцев при бомбометании. В конце концов, он принял приглашение на обед не для того, чтобы обсуждать перспективы воздухоплавания.

Разговор перешел от аэропланов к Франции и ее армии. Есть слухи, сказал один молодой лейтенант, что они хотят изменить военную форму: Генеральный штаб предложил упразднить сверкающие кирасы у кавалерии и красные рейтузы у пехоты — они являются сейчас для современной дальнобойной артиллерии прекрасной мишенью.

Большинство за столом высказалось, однако, в том смысле, что с малозаметной формой теряется военный лоск солдата и подрывается мораль войск. Беседа о французах привела к обсуждению недавно нашумевшего случая в Вердене. Солдат пытался убить восемьдесят своих товарищей, подмешав им яд в пищу, только из-за того, что одному из них был должен сто пятьдесят франков. Капитан Кунце счел момент подходящим, чтобы перейти к разговору о Чарльзе Френсисе. Он достал из кармана коробочку и протянул ее полковнику фон Инштадт.

— Вот одна из коробочек, в которых был отправлен цианистый калий. Это показывает, насколько тщательно все было запланировано. Если коробочка хотя бы на несколько миллиметров была толще, конверт не прошел бы в щель почтового ящика.

Коробочка из тонкого картона пошла по рукам, пока не попала светловолосому лейтенанту на другом конце стола. Он смотрел на нее несколько мгновений, после чего поспешно, как будто обжегшись, передал ее соседу. От внимания Кунце это не ускользнуло.

— Вы уже видели где-то такую коробочку, господин лейтенант?

Офицер смотрел на него, не отвечая. Возникло тягостное молчание. Лейтенант ответил растерянным, тихим голосом:

— Да, господин капитан, в такой коробочке я получил писчие перья. В подарок ко дню ангела.

— Писчие перья ко дню ангела?

— Это была шутка. Я однажды попросил перо у товарища, и оно мне понравилось. На следующий день случайно был мой день ангела, и он подарил мне дюжину таких перьев.

— Как зовут вашего друга?

— На этот вопрос, пожалуйста, позвольте мне не отвечать, господин капитан.

Лейтенант говорил вежливым, но решительным тоном.

— Почему же нет?

— Потому что мы все находимся под подозрением, господин капитан. Весь гарнизон. И я не хочу подводить никого из моих товарищей.

За столом царило гробовое молчание. Кунце вглядывался в лица — они были похожи на статуи: глаза, которые ничего не видели, уши, которые для доводов разума глухи.

Полковник фон Инштадт прервал молчание:

— У меня есть предложение, Дильманн. — В слегка гнусавом аристократическом голосе сквозила некоторая досада. — После обеда вы назовете имя господину капитану тет-а-тет. Все это мне представляется не столь важным, чтобы терять на это время.

Хотя своим вмешательством полковник помог Кунце, сделал он это скрепя сердце. Капитану же было давно ясно, что следователь, если он хочет добиться успеха, должен уподобиться бесхозной кошке — позволять каждому делать с ней кто что хочет, но не пропускать ни одного мусорного ведра, как бы оно ни воняло.

— А теперь фамилию! — сказал Кунце в раздевалке лейтенанту Дильманну, пока тот пристегивал портупею.

Дильманн выглядел совершенно несчастным.

— Я должен, да, господин капитан? — И когда его мучитель кивнул, он вздохнул: — Ну хорошо, господин капитан. Это был обер-лейтенант Петер Дорфрихтер.

Кунце ничего не сказал. Он к этому ответу был уже готов. Если бы Дильманн назвал другое имя, он был бы сильно разочарован.

— Мне нужна эта коробочка, господин лейтенант.

— Наверное, я ее давно выбросил, господин капитан.

— Вы должны ее найти! Этим вы поможете не только следствию, но и обер-лейтенанту Дорфрихтеру.

— Лучше бы он не дарил мне эти проклятые перья, — застонал Дильманн. — Ну хорошо, господин капитан. Пойдемте ко мне домой. Может быть, эта проклятая коробочка найдется.

Он жил недалеко от комендатуры. Коробочка с перьями лежала в верхнем ящике комода, а карточка с поздравлением, с которым ее прислали, — в стопке писем под пресс-папье. Кунце забрал обе вещи, а также фотографию группы офицеров, среди которых были Дильманн и Дорфрихтер, снятую во время пикника неподалеку в лесу.

Коробочка была идентична тем, которые посылал Чарльз Френсис. Полиция до этого успела установить, что такие коробочки продавались в городе только в одном магазине, а именно в хозяйственном магазине Моллера на Бетховенштрассе.

Семейство Моллеров: отец, мать и четыре дочери — жило в маленькой квартире позади магазина. Каждый из них, не занятый на кухне, уборкой, сном, едой или болтовней, обслуживал покупателей.

— Вы не могли бы вспомнить, продавали ли вы одному офицеру в начале ноября дюжину или больше таких коробочек? — Кунце показал супругам Моллер найденную у лейтенанта Дильманна коробочку. Ни Моллер, ни его жена ничего об этом припомнить не могли.

— Так задолго до Рождества их никто и не спрашивает, — сказал Моллер. — Люди покупают их позже для маленьких подарков. Мы получили партию таких коробочек в начале ноября, так нам их, думаю, до следующей осени хватит.

Кунце поговорил и со всеми четырьмя дочерьми, и веснушчатая младшая, четырнадцати лет, оказалась именно той, которая и продала такие коробочки.

Она хорошо запомнила того покупателя. Это был обер-лейтенант, не высокий, но и не маленький, с усиками. Коробочки были ему нужны, чтобы хранить в них запонки. Ей показалось странным, что у офицера такая куча маленьких запонок, которые влезли бы в маленькие коробочки. Она показала ему коробочки побольше, но он от них отказался и уже собрался уходить, когда она вспомнила про новое поступление. Офицер взглянул на маленькие коробочки и купил целую дюжину. Он не захотел, чтобы она упаковала коробочки, и спрятал их в карман плаща. Вообще-то она знала, что офицеры любят заворачивать такие коробочки в белую лощеную бумагу и перевязывать их золотым шнурком. Все знают, что так обычно упаковывают конфеты, духи или украшения.

Настоящую причину, по которой она вспомнила об этом покупателе, она не упомянула. Он был первым мужчиной, который сказал ей, что у нее красивые руки. Когда она достала коробочки из упаковки и положила их на прилавок, он сделал ей этот комплимент. До этого она не обращала внимания на свои руки, но с тех пор стала пользоваться кремом для рук и ложилась спать в нитяных перчатках, стойко перенося насмешки своих сестер.

Кунце показал девушке групповую фотографию офицеров на пикнике, и она тут же указала на Дорфрихтера: этот офицер покупал коробочки, сказала она.

Кунце отправился из магазина прямо в свой номер в отеле и попросил соединить его с генералом Венцелем в Вене.

Тридцатого ноября погода разыгралась не на шутку. С вершины Римских холмов, где жил обер-лейтенант Дорфрихтер, можно было разглядеть только очертания близлежащих домов. Остальной город был покрыт чем-то, напоминавшим пивную пену.

Он сидел за завтраком и читал утреннюю газету. На первой полосе снова была заметка о деле Чарльза Френсиса. Как и во всех предыдущих, ничего, кроме спекуляций, там не было. Армия по-прежнему отказывалась сообщить прессе что-либо существенное.

Накануне один из депутатов парламента, Риттер фон Мюленверт, сделал запрос военному министру. Он хотел бы знать, касаясь дела Чарльза Френсиса, к чему вся эта завеса тайны вокруг этого дела? Пытается ли министерство вообще навеки скрыть от общественности правду? Или можно допустить, что преступник арестован, предстал перед военным судом или даже уже казнен?

— Что нового в газете? — спросила Марианна. Она встала вместе с мужем, хотя он и уговаривал ее побыть еще в постели. С момента визита капитана Кунце она то и дело ударялась в слезы, даже по самому незначительному поводу.

— Ничего особенного, — сказал Дорфрихтер. — Бельгийский король Леопольд заболел. Хочет лишить свою дочь Луизу наследства. Ему, кажется, не сильно повезло с дочерьми, да? Одна выходит замуж против его воли, другая связалась вообще с аферистом.

— А что еще?

— В Вену прибывает король Дании. Царица все еще недомогает. Интересно, на что бы вообще жили газеты, если бы не было монархий? О, это интересно! Сербская армия в скором времени получит на вооружение девяносто тысяч самозарядных винтовок, десять батарей гаубиц, сто пятьдесят пулеметов, сто двадцать миллионов пуль и патронов для двухсот тысяч солдат! Официально отрицается, что король Петр посетил царя. Это означает, что он наверняка в Санкт-Петербурге и получает от русского командования указания по проведению запланированной кампании против монархии.

Он в сердцах отшвырнул газету.

— А мы тут валяем дурака и теряем драгоценное время. Все думают, что мир будет вечно!

— А что с этим делом Чарльза Френсиса? — спросила Марианна. — Нашли они этого человека?

— Какого человека?

— Ну, который яд рассылал.

Дорфрихтер встал из-за стола.

— Нет. И коль ты меня спрашиваешь, они его никогда не найдут. Но пока они закроют это дело, успеют погубить несколько невиновных.

— И нас в том числе, — сказала она, и ее глаза наполнились слезами.

— Нас — никогда, — засмеялся он. — Мы им не достанемся. Они могут только со слабаками да трусами дело иметь. А с нами — извините.

— А я как раз слабая и трусиха, — вздохнув, сказала Марианна.

— Ты женщина, и причем на девятом месяце. Когда все будет позади и ты будешь снова как прежде, ты сама будешь надо всем этим смеяться. А до тех пор предоставь все мне, дорогая. Мне хватит сил на двоих.

Как всегда, он отправился в казарму пешком. Его рота отрабатывала штыковой бой под руководством старшего фельдфебеля. Дорфрихтер считал это старомодным и даже нелепым — столько сил тратить на обучение бою пехоты. Он был приверженцем огнестрельного вооружения и защищал свои взгляды открыто, в том числе и перед своим командиром. Для командования не было секретом, что он честно исполняет свой долг пехотного офицера, но без особого энтузиазма. Лучшим образом он показывал себя при маневрах, особенно когда он мог проявлять собственную инициативу. На последних маневрах летом он был прикомандирован к штабу эрцгерцога Франца Фердинанда. На редкость умело организованное отступление с последующим ударом молва приписывала не в последнюю очередь тому факту, что в его свите был Дорфрихтер.

Роту составляли выходцы из Верхней Австрии, крепкие крестьянские парни и горцы. Некоторые происходили из его родного Зальцбурга или жили в соседних горах. Отдельные семьи Дорфрихтер хорошо знал, с солдатами ему удалось легко найти контакт — его уважали. Командир полка знал, что солдаты в любом бою, не раздумывая, пойдут за Дорфрихтером.

Около одиннадцати часов Дорфрихтер получил приказ явиться в комендатуру к майору Шульце. На этот раз его не заставили ждать, а пригласили сразу же в кабинет. Комиссия была в полном составе: генерал Венцель, комиссар доктор Вайнберг — оба прибыли утром из Вены, — капитан Кунце и майор Шульце, председатель гарнизонного суда в Линце. Молодой лейтенант вел протокол, он один поднялся, когда вошел Дорфрихтер. Остальные продолжали сидеть, и никто не предложил Дорфрихтеру стул.

Капитан Кунце начал допрос. Без долгого предисловия он взял одну из трех коробочек, которые стопкой лежали на столе.

— Вы когда-нибудь видели эти коробочки?

Глаза капитана внимательно следили за лицом молодого человека. Он ожидал увидеть тревогу или испуг и был слегка сбит с толку, когда не обнаружил ни того ни другого. Абсолютное хладнокровие обер-лейтенанта вызвало у него гнев, смешанный с удивлением. Дорфрихтер подошел ближе, чтобы рассмотреть коробочки получше.

— Так точно, — кивнул он и тут же поправился: — Вернее, одну, похожую на эти, в которой я лейтенанту Дильманну послал дюжину писчих перьев.

— Вы купили ее специально для этого случая?

— Нет, господин капитан. У меня дома таких много.

— Сколько же?

— Я не знаю, господин капитан. Невозможно уследить за всем хламом, который собирается в хозяйстве.

— Делали ли вы когда-нибудь покупки в хозяйственном магазине Моллера на Бетховенштрассе?

Дорфрихтер слегка приподнял плечи.

— Вполне возможно, хотя я не припоминаю сам магазин. Бетховенштрассе? — пробормотал он. — Это недалеко от вокзала. Может быть, я там что-то и покупал. Линейку, например. Да, я припоминаю, что я где-то там, в маленьком магазине, покупал линейку.

— Это была не линейка. Это была дюжина таких коробочек.

Дорфрихтер потряс головой. Он казался сильно удивленным.

— Должно быть, это было очень давно. Не могу припомнить.

— Это было совсем не так давно, — сказал Кунце. — Сразу после первого ноября.

Дорфрихтер сделал жест рукой, показывая свое удивление.

Кунце прошептал что-то молодому лейтенанту, тот встал, вышел из кабинета и возвратился с младшей дочерью Моллера. На ней была коричневая шерстяная юбка и блузка с рукавами «фонариком», которую она для этого случая выпросила у одной из сестер. Довольно замысловатая шляпка, украшенная чем-то похожим на хвост енота, венчала ее прическу. При взгляде на группу официальных мужчин у девушки задрожали губки и она зарделась. Она понимала, что эти люди тут же догадались, что она изображает из себя взрослую.

— Фрейлейн Моллер. — Капитан Кунце встал, подошел к ней поближе и показал на Дорфрихтера. — Будьте так любезны, посмотрите на господина обер-лейтенанта и скажите мне, встречали ли вы его когда-нибудь?

В кабинете воцарилась полная тишина. Дорфрихтер стоял вытянувшись и смотрел девушке прямо в глаза. На его губах играла легкая улыбка. Единственным приветливым из присутствующих в помещении было его лицо. Девушка уставилась на него, ее взгляд скользил по нему вверх и вниз, не упуская волос и даже обуви. Она поняла просьбу Кунце буквально и старалась изо всех сил.

— Да, — наконец прошептала она.

— Говорите, пожалуйста, громче, — приказал генерал Венцель. — Я не могу вас понять.

Она повысила голос.

— Да, — повторила она громче.

— Вы хотите сказать, что уже прежде видели господина обер-лейтенанта? — спросил Кунце.

— Да, конечно. — Она кивнула. Сейчас она больше не смотрела на Дорфрихтера, как бы избегая его взгляда, и уставилась в пол.

— Где вы его встречали?

— У нас в магазине.

— Расскажите нам об этом. Как это все происходило, когда господин обер-лейтенант был в магазине вашего отца? Что он вам сказал?

— Ну, значит, так, — она по-прежнему смотрела в пол, как будто читала там текст, — он пришел и спросил, есть ли у нас маленькие коробочки. Такие, вроде спичечных коробков, сказал он. Я ему разные показала, но он про все сказал, что они слишком большие. Тогда я ему другие показала, которые мы недавно получили, и тогда он сказал, что они подходят, и купил их. Целую дюжину. — Она глубоко вздохнула и добавила: — Больше он ничего не сказал.

— Нет, это неправда! — улыбнулся Дорфрихтер и погрозил ей пальцем. — Я еще вам сказал, что у вас красивые руки. Вы что, про это забыли?

Она открыла рот и вытаращила на лейтенанта глаза, потом уставилась на свои руки, потом снова на его насмешливое лицо. В растерянности она не заметила, что и все остальные удивлены не меньше ее. Несколько мгновений спустя Кунце спросил:

— Говорил вам это господин обер-лейтенант?

В совершенном смятении девушка не могла и слова вымолвить и только кивнула.

— Кроме этого, я купил у вас маленькую упаковку марципанов, — обратился к ней Дорфрихтер. — У вас было два сорта в продаже — маленькие кубики и разные фрукты из марципана. Я купил ягоды.

Девушка пожала плечами.

— Вы продавали господину обер-лейтенанту марципаны? — спросил генерал Венцель.

— Я не знаю. Наверное.

— Есть у вашего отца в продаже такие сладости?

— Конечно есть. Люди вешают их на елку. У нас есть еще зверушки из марципана. Медвежата, львы и тигры. — Внезапно в ней заговорила деловая женщина. — Это так красиво выглядит на елке и очень практично — ведь их потом можно съесть.

Комиссия не проявила больше никакого интереса к марципану и отпустила свидетельницу.

Она сделала книксен и выскочила из бюро с быстротой кошки, которая пролила чернила и хочет удрать прежде, чем на ковре появится пятно.

— Если я вас правильно понял, господин обер-лейтенант, — продолжил капитан Кунце, — вы признаете, что эти, — он указал, — коробочки вы купили в магазине Моллера.

— Не эти, господин капитан, — поправил его Дорфрихтер, — а точно такие же.

— Черт побери, Дорфрихтер, — взорвался генерал Венцель. — Пару минут назад вы сказали, что никогда в этом магазине не были и никаких коробочек там не покупали. Зачем, вы думаете, мы все здесь находимся? В коллективные игры играть?

— Осмелюсь доложить, господин генерал, я только сказал, что не могу вспомнить о такой покупке.

— А сейчас, стало быть, вспомнили?

— Когда я увидел эту девчушку, я сразу все вспомнил, господин генерал.

— Как же вы объясните эту потерю памяти и внезапное выздоровление?

— Вся эта история выпала у меня из памяти, потому что она такая малозначащая, господин генерал. С тех пор как мы переехали в Линц и получили квартиру, я сделал массу покупок. Моя жена в ее нынешнем состоянии не выходит из дома, поэтому разные вещи, такие как шторы, тазы, кастрюли и сковородки, должен был покупать я, хотя обычно это ее забота. Просто невозможно упомнить каждую покупку, господин генерал.

— Ну хорошо, — сказал капитан Кунце. — Вы купили дюжину коробочек. Где они?

— Одну я послал лейтенанту Дильманну.

— А остальные? Где остальные одиннадцать?

— Они должны быть у меня дома, господин капитан.

— Их там нет! Два унтер-офицера и я — мы втроем перевернули в квартире все вверх дном и ни одной не нашли.

Дорфрихтер задумался, сжав губы.

— Вы правы, господин капитан, — кивнул он. — Их там нет. Я их просто сжег.

Члены комиссии уставились на него, никто не проронил ни слова, пока тишину не прервал генерал Венцель, голос которого для его роста и веса был слишком тонким.

— Почему?

— Мне нужны были коробочки, чтобы сделать для моей жены ящичек для шитья. Там должны были быть отделения для разных пуговиц и наперстков. Первый раз у меня ничего не получилось. И вторая попытка была неудачной. Только когда я купил коробочки большего размера и поместил их в четырехугольную коробку, получилось то, что нужно, — ящичек для шитья, которым и пользуется теперь моя жена. А коробочки, которые мне не пригодились, я сжег.

— Я обыскал квартиру основательно, — сказал Кунце, — но не помню, чтобы там был какой-нибудь ящичек для шитья.

— Вы должны были его видеть. Обычно он лежит на ночном столике моей жены.

Генерал Венцель внезапно поднялся и гневно зашагал по кабинету, что заставило всех офицеров вскочить на ноги. Он был в ярости, остановившись перед столом Дорфрихтера:

— Вы уверяли нас, что о происхождении этих проклятых коробочек вам ничего не известно, пока вам не устроили очную ставку с дочкой Моллера. При этом, по вашим собственным словам, вы часами возились с коробочками — пытались их собрать, склеить и подогнать. Дорфрихтер! Вы же умный человек! Если вы хотите нас обмануть, придумайте что-нибудь получше!

— Я бы так и сделал, если бы я лгал, господин генерал! К несчастью, я говорю правду, а правда не всегда кажется правдоподобной.

— Почему же вы ничего о ящичке для шитья не сказали, когда капитан Кунце вас впервые спросил о коробочках?

— Я просто забыл об этом. У меня было столько работы по дому: установить полки, повесить цветочные ящики, покрасить стены, повесить шторы — работа, которую офицер обычно не делает, надо признаться. Но я не богат, господин генерал, и я полагал, пока я это делаю в пределах моих четырех стен, никакого вреда репутации армии я не приношу.

— Давайте не будем отклоняться от темы, — заметил Кунце без особой убежденности. Он был зол на себя, что дал возможность генералу вмешаться в допрос.

— Мы вынуждены жить очень скромно, — продолжил Дорфрихтер, обращаясь по-прежнему к Венцелю. — Я женился не на деньгах — обе наши семьи собирали тридцать тысяч залога буквально по кроне, чтобы я не был вынужден оставить службу. Принадлежать к корпусу офицеров для меня значит больше чем жизнь. Ради этой привилегии я готов отказаться от роскоши, любовных приключений, путешествий и развлечений. Такие же жертвы я требую и от моей жены. Я не знаю, господин генерал, приходилось ли вам требовать от женщины, чтобы она разделила с вами бедность. Позвольте заметить, что это не так легко!

— Ну хватит, Дорфрихтер! — взорвался Венцель. — Нам глубоко наплевать, сколько полок и цветочных ящиков вы повесили. В этом вас никто не обвиняет. Вы обвиняетесь в том, что пытались лишить жизни десять своих товарищей офицеров и при этом одного убили!

Кровь прилила Дорфрихтеру к лицу.

— Позвольте, господин генерал, — вы сказали «обвиняетесь»?

Венцель уставился на него:

— Именно это я и сказал. — Затем он повернулся к членам комиссии: — У всех такое же мнение, господа, не так ли?

Его взгляд переходил от одного лица к другому, ожидая подтверждения своим словам членов комиссии.

— Вы позволите сделать одно предложение, господин генерал? — спросил комиссар Вайнберг. — Хотелось бы посмотреть на этот ящичек для шитья, который господин обер-лейтенант сделал для своей жены.

Венцель не возражал. В дом Дорфрихтера был послан лейтенант. У него была с собой записка, которую Дорфрихтер написал жене с просьбой отдать ящичек ее подателю.

Дорфрихтеру было приказано пройти в соседнее бюро. Один офицер из штаба майора Шульце как раз отсутствовал. Средний ящик письменного стола был наполовину выдвинут так, что было видно его содержимое. Рядом со стопкой бумаг и формуляров лежал темный, блестящий и заряженный служебный пистолет.

Комната находилась на первом этаже, и снаружи, сквозь окно без штор, прохожим хорошо был виден сидевший за столом прямо, не облокачиваясь на спинку стула, Дорфрихтер. Иногда он вставал и прохаживался по комнате. Один солдат, проходивший мимо, видел, как он в какой-то момент остановился около стола и задвинул ящик.

Посланный лейтенант вскоре возвратился с ящичком. Это не был настоящий ящичек для шитья — поэтому Кунце и не мог о нем вспомнить. Это была небольшая, плетеная из прутьев коробка с откидывающейся крышкой, в которую были помещены девять маленьких коробочек для разных предметов.

— Очень практично, — заметил доктор Вайнберг.

Доктор с женой и тремя дочерьми жил в отдельном доме, в котором каждая комната выглядела так, как будто по ней прошел мамай. Его жена хранила пуговицы в черепаховой коробке, которую в случае необходимости найти было невозможно.

— Откровенно говоря, я не понимаю, какое отношение эта коробка имеет к делу Чарльза Френсиса, — сказал генерал Венцель.

Постепенно генерал Венцель начал терять терпение. Теперь, когда вину от армии отвести не удалось, подозреваемый должен быть обвинен, и чем скорее, тем лучше, считал он. Конечно, газеты поднимут шумиху, но со временем шум станет тише и прекратится совсем. Кроме того, ему срочно надо было вернуться в Вену: утром он позвонил любовнице, и ее горничная сообщила — она получала от генерала особую плату за эти услуги, — что та не ночевала дома.

— Наступил момент, господа, когда мы должны принять решение, — веско сказал он. — Я лично считаю, что этот человек виновен настолько, насколько это только возможно!

Венцелю нужно было теперь, чтобы и остальные присоединились к его мнению без лишних возражений. Непоколебимое спокойствие Дорфрихтера он воспринимал как оскорбление, а его замечание, что он женился не на деньгах, — как целенаправленный выпад. Венцель был не единственный генерал, женившийся на богатой еврейке, но относился к любому намеку очень болезненно. Иногда достаточно было самого безобидного замечания, и все — этот человек становился для него заклятым врагом.

Сейчас же он мог выплеснуть свой гнев на Дорфрихтера.

— Имеется три важных факта, говорящих против Дорфрихтера, — подвел итоги следствия на данный момент капитан Кунце. — Первое: он находился в интересующее нас время в Вене неподалеку от почтового ящика, куда были брошены письма с ядом. Второе: от смерти предполагаемых жертв он получал очевидные выгоды для своей карьеры. Третье: он купил дюжину коробочек именно того сорта, какие использовал Чарльз Френсис. Кроме этого, у нас есть заключение эксперта, подтверждающее бесспорную идентичность его почерка с тем, которым были написаны циркуляры. Но у нас по-прежнему нет доказательств того, что у него имелся цианистый калий, что он покупал, арендовал или имел копировальный аппарат. В его доме не было обнаружено бумаги того сорта, на которой были напечатаны циркуляры Чарльза Френсиса, не найдены красные чернила, красная лощеная бумага, а также клей. Нет свидетелей, которые видели бы его у почтового ящика на Мариахильферштрассе, хотя офицер в форме, ведущий на поводке большую собаку, должен был, с большой вероятностью, привлечь внимание идущих на работу ранних прохожих. — Он перевел дыхание. — Тем не менее на основании имеющихся доказательств считаю необходимым его арест.

Венцель обратился к Вайнбергу:

— А вы, господин комиссар?

— Как полицейский я убежден в его вине. Как человек я сомневаюсь.

— А вы, господин майор? — Вопрос был задан исключительно из вежливости, так как майор Шульце принимал участие в следствии только в качестве наблюдателя и представителя комендатуры Линца.

— Вы разрешите мне, учитывая противоречивость данных, господин генерал, воздержаться?

— Вы что, находитесь в приятельских отношениях с обвиняемым? — спросил Венцель.

Его сорвавшийся на фальцет голос выдавал его раздражение.

— Не совсем так, господин генерал, но мы с ним встречались. Видите ли, в нашем гарнизоне сильно чувство товарищества между офицерами, господин генерал.

— Это похвально, — пробурчал генерал, хотя по нему не было заметно, что он так думает. — Разрешаю воздержаться.

Голубые глаза под густыми седеющими бровями смотрели на Кунце.

— Мы получим этот чертов скандал, но отправляйтесь и арестуйте его. Вы ведь этого с самого начала хотели, не правда ли?

Создавалось впечатление, что генерал был недоволен положительными результатами следствия и вину за это возлагал на капитана.

— Я выполняю приказ, господин генерал.

Кунце решил не обращать внимание на сквозивший в словах генерала сарказм.

Генерал встал.

— Итак, господа, считаю заседание закрытым.

Вместе с лейтенантом, который вел протокол, Кунце вошел в бюро, где ожидал Дорфрихтер, и объявил ему о решении комиссии. Дорфрихтер выслушал его вытянувшись и ничего не сказал. Ему предложили сдать палаш и пистолет, если таковой имелся. Он ответил, что пистолета с собой у него нет. Поскольку Дорфрихтер все еще оставался офицером, его слова было достаточно.

В сопровождении капитана Кунце и молодого лейтенанта Дорфрихтер был доставлен в местную гауптвахту — мрачное строение с толстыми стенами и двором, вымощенным булыжником. Три камеры предназначались офицерам, и Дорфрихтер был помещен в первую. Во время поездки он сидел неподвижно и молча. Но когда Кунце собрался уже оставить его одного, он вдруг оживился.

— А моя жена, господин капитан? Сможет ли она меня навещать? Что ей скажут? Я должен с ней поговорить! — Слова срывались с его губ стремительно, явно не поспевая за мыслью.

— Боюсь, ей не разрешат видеться с вами. Никто, кроме членов комиссии, не получит такого разрешения.

— Она на девятом месяце. Это ее убьет, господин капитан. Я мужчина, и у меня хватит сил все выдержать, но она этого не сможет.

Кунце чувствовал, что его раздражение постепенно сменяется состраданием. Неожиданное и непонятное сочувствие Дорфрихтеру обеспокоило его гораздо больше, чем прежнее неприятие. Не надо поддаваться обаянию этого человека, решил он.

Они были одни в камере, надзиратель стоял снаружи, за тяжелой дубовой дверью с глазком.

— Я, собственно, не должен был этого вам говорить, — сказал Кунце безучастным голосом, — но сейчас полковник фон Инштадт со своей супругой у вашей жены. Господин полковник взял на себя труд сообщить ей о вашем аресте. Фрау фон Инштадт собирается побыть с вашей женой, пока не приедет кто-нибудь из родственников.

— Слава богу, есть еще жалость на этом свете. — Легкий румянец возвратился на лицо Дорфрихтера. — Я знаю, что отсюда ни письма, ни записки послать нельзя, — добавил он, — но если вы будете говорить с моей женой, скажите ей, пожалуйста, чтобы она не теряла веры в меня. Скажите ей, что с нами ничего плохого не случится, пока она со мной.

Кунце не показал и вида, что он слышал слова заключенного. Когда он вышел, тяжелая дверь с грохотом закрылась за ним на замок.

3

Генерал Венцель и комиссар Вайнберг отправились после обеда поездом в Вену.

Капитан Кунце задержался, чтобы оформить отправку всех документов в военный суд Вены. Он как раз собирался на вокзал, когда в коридоре его остановил дежурный унтер-офицер.

— Что будет с собакой, господин капитан?

— С какой собакой?

— С Троллем господина обер-лейтенанта Дорфрихтера. Господин полковник распорядился привести его сюда. С обеда он лежит у меня в комнате, не пьет и не ест. Я ему и колбасы давал, и воды — бесполезно.

Ранее было решено отправить собаку на обследование в ветеринарный институт в Вену, чтобы получить заключение, получала собака лекарство от глистов с капсулами или без.

— Какой породы пес? — спросил Кунце.

— Этого я не знаю, господин капитан. Похоже, понемногу от разных. Родословной, насколько я знаю, у собаки точно не было.

Кунце пошел за унтер-офицером в его комнату. Пес, величиной с полуторамесячного теленка, в наморднике и казавшийся помесью всех известных и частью неизвестных в Австрии собачьих пород, лежал в углу. Он был по-своему красив, но в настоящее время олицетворял собой горе.

— Господин обер-лейтенант Дорфрихтер говорил, что он сделает из Тролля настоящего военного пса, — сказал унтер-офицер. — У него была очень удивительная метода: он никогда не бил пса, ни разу на него не накричал, а только всегда с ним разговаривал, как с ребенком. В жизни не встречал человека, который бы так любил свою собаку. Господин обер-лейтенант отправил однажды одного ординарца на шесть суток гауптвахты за то, что тот ударил пса плетью. В приказе стояло — нарушение субординации и невыполнение приказа. Любого другого офицера в роте ругали бы страшно, но не обер-лейтенанта Дорфрихтера.

— Его любят солдаты?

— Так точно, господин капитан. Он замечательный офицер.

Кунце почувствовал легкий упрек в голосе унтер-офицера.

— Что же нам делать с собакой, господин капитан?

Пес между тем навострил уши и настороженно смотрел на говорящих.

— Кто-то должен его отвезти в Вену.

— Это можно сделать только завтра, господин капитан. Канцелярия уже закрыта, и нет никого, кто бы выписал командировку тому, кто будет сопровождать пса. Мне придется его запереть здесь. Самое худшее, что может случиться, — так это то, что он перевернет здесь все вверх дном.

— Я возьму его с собой.

Кунце понятия не имел, почему он это сказал. Со времен ирландского сеттера в его детстве он никогда больше не имел дело с собакой. А с таким большим псом, как Тролль, поездка могла быть довольно затруднительной.

— Как вы думаете, я с ним справлюсь?

— Я не знаю, господин капитан. Для двух солдат, которые его сюда привели, это было одно мучение. Они поэтому и намордник на него надели. Конечно, ему это не нравится. Господин обер-лейтенант никогда на него намордник не надевал.

— Ну, это мы сейчас узнаем, — сказал капитан Кунце.

Унтер-офицер пристегнул поводок к ошейнику собаки и попытался поставить ее на ноги. Пес слегка зарычал и остался лежать, свернувшись клубком, в углу.

— Давайте снимем с него намордник, — предложил Кунце.

— Будьте осторожны, может, он кусается, господин капитан.

Кунце снял с собаки намордник и отстегнул поводок. При этом он все время что-то тихо ей говорил. С поводком в руке он пошел к двери. Пес встал и последовал за ним.

Поезд был переполнен, и проводник открыл для Кунце резервное купе со словами:

— Эту собаку я уже однажды видел, господин капитан. Один обер-лейтенант ехал с ней пару недель назад. Поезд был так же переполнен, как и сегодня, и я с трудом нашел для него место. Люди были против собаки в купе, особенно против такой большой.

Кондуктор пожелал Кунце спокойной ночи и ушел. Кунце поднял подлокотники кресел и вытянулся на сиденьях, но уснуть не мог. Последнее замечание кондуктора не давало ему покоя. Если Дорфрихтер действительно ездил в Вену, чтобы отправить циркуляры Чарльза Френсиса, зачем ему нужно было брать с собой собаку? Собаку, которую узнают из сотни других? Человек, планирующий преступление, сделает все, чтобы, по возможности, остаться незамеченным. Возможно ли, что Дорфрихтер, вопреки всем уликам, говорящим против него, все-таки невиновен?

Пес по-прежнему был неспокойным. Несмотря на то что он послушно зашел в вагон, если мимо проходил кто-нибудь в форме, он коротко, но пронзительно тявкал. «Бедный пес, — подумал Кунце. — Он тоскует по хозяину». Кунце начал говорить с собакой, и пес сел перед ним, положив свою большую голову ему на колени; в его коричневых глазах можно было прочесть доверие. Тролль напоминал капитану спутника его детства — ирландского сеттера в доме Хартманнов — и вызывал, казалось бы, совсем забытые воспоминания прошлого.

В центре самых ранних воспоминаний юного Эмиля Кунце стояли другие дома — два или три, в которых ему, сыну экономки, или уделяли слишком много ненужного внимания, или его просто терпели. Он помнил, что ему было около десяти лет, когда мать получила место в семье Хартманнов. Эмиль рос вместе с тремя детьми Хартманнов: одногодкой Паулой, годом моложе Мартином и тремя годами старше Рудольфом. Что касается воспитания, то между ними всеми царило полное равноправие. Дети играли и учились все вместе и только ужинали врозь — фрау Кунце настояла, чтобы сын ужинал в ее комнате, в то время как остальные дети ели вместе со своими родителями.

Эмиль Кунце относился к Рудольфу, который обращался с ним со снисходительной небрежностью тринадцатилетнего к десятилетнему, с фанатичным восхищением. Не только Эмиль, весь дом Хартманнов и все соседские мальчишки безропотно признали господство Рудольфа. Он был высок для своего возраста, сильный, красивый, умный и упорный. Слово похвалы от него было равносильно медали за отвагу, его порицание — все равно что ссылка в Сибирь. Под его предводительством начиналось большинство детских проделок: крали яблоки в соседнем саду или запускали тайно выдру в садовый пруд с золотыми рыбками. Когда Рудольф поступил в кадетский корпус в венском Нейштадте, чтобы идти по стопам своих предков, все предсказывали ему блестящую военную карьеру.

С этого времени Рудольф больше не участвовал в детских проделках. В своем кадетском мундире он выглядел особенно красивым и повзрослевшим и играл со взрослыми в теннис. По вечерам его часто видели с элегантными дамами, которые были вдвое старше его. Он больше не проявлял к Эмилю никакого интереса, разве что иногда подтрунивал над ним. Однажды под вечер, когда Эмиль убирал кресла в саду, Рудольф последовал за ним в сарай, запер дверь и приказал раздеться. Мальчик подчинился как под гипнозом. То, что последовало за этим, он никогда не мог выкинуть из памяти. Он понимал, что с ним произошло, однако чувство обожания делало невозможным оказать хоть какое-то сопротивление. Идол потерял в его глазах святость, но приобрел над ним еще большую власть.

То, что произошло в сарае, повторялось в течение лета много раз. Но, несмотря на это, Рудольф по-прежнему не замечал его, а при редких встречах, когда они разговаривали друг с другом, был совершенно равнодушен, и это усиливало муки Эмиля.

Следующей зимой Рудольф попал в военный госпиталь с аппендицитом и был прооперирован.

Поскольку фрау Хартманн в тот день, когда Рудольфа должны были выписать из госпиталя, чувствовала себя нездоровой — она, как и все женщины ее круга, проводившая каждый месяц два дня в постели, послала фрау Кунце в госпиталь привезти Рудольфа домой.

Эмиль сопровождал свою мать. В коридоре госпиталя они никого не встретили и прошли прямо в палату к Рудольфу. Окна в палате стояли открытыми, а Рудольф — они поняли, что это был Рудольф, — лежал на кровати, накрытый белой простыней, из-под которой выглядывали только его босые ноги. Фрау Кунце приподняла край простыни с его лица. Кричать ей было не свойственно. Она накрыла снова лицо мертвого юноши, перекрестилась, прошептала короткую молитву и пошла искать врача.

Эмиль остался возле трупа. Его первой реакцией был неописуемый ужас, второй — чувство облегчения и свободы. Но тут же мальчика охватило чувство вины, которое преследовало его месяцами и даже годами, переходя иногда в пульсирующие, подобные мигрени головные боли.

После смерти Рудольфа самым близким существом для Эмиля стал ирландский сеттер. Собака отвечала на привязанность своеобразно — она играла с другими детьми, ласково виляя хвостом приветствовала взрослых, но принадлежала одному Эмилю.

Кунце было девятнадцать, когда пес умер от старости. С тех пор этот дом перестал быть для Эмиля родным, а только тем домом, в котором, кроме других людей, случайно жила и его мать.

Кунце приехал в Вену во втором часу ночи. На вокзале он взял такси и попросил отвезти его в переулок Цаунергассе. Шофер был не в восторге от собаки. Он боялся за свой «панхард» выпуска 1907 года с обтянутыми красным плюшем сиденьями, который он недавно купил у одного графа. Он осторожно осведомился, не линяет ли собака.

— На это мне никто еще не жаловался, — вполне правдоподобно ответил Кунце.

Кунце телеграммой предупредил Розу о своем приезде. В доме не спали и ожидали его. Он не был дома почти целую неделю. Кухарка пожарила курицу, а в печи дозревало шоколадное суфле. Едва услышав поворот ключа в замке, Роза стремглав бросилась в прихожую, помогла ему снять плащ и взяла палаш и фуражку.

— Ангел мой, как я по тебе соскучилась! — прошептала она, и Кунце оказался в ее мягких, теплых и душистых объятиях. Тут вдруг она увидела Тролля и вскрикнула: — А это что такое?

— Это собака, — ответил он. Иногда ему доставляло тайное удовольствие ее подразнить.

— А он чистоплотный?

— Должно быть. Он воспитан как военная собака. — Кунце отпустил Тролля с поводка. — Мы с ним хорошо прогулялись перед домом. Твои ковры, думаю, будут в безопасности.

Он прошел в свой кабинет, Роза и Тролль шли следом. Роза позвонила горничной и распорядилась подать господину капитану ужин. Кунце расстегнул крючки мундира и уселся за свой бидермайеровский длинный стол, за которым он обычно ужинал один. Собака растянулась на любимом бухарском ковре Розы. Роза страдальчески посмотрела на это и спросила:

— А он не линяет?

— Меня уже сегодня об этом спрашивали! — ухмыльнулся Кунце. — Честно говоря, я не знаю!

— Откуда он у тебя?

— Это долгая история.

Кунце рассказал Розе все в двух словах, и она успокоилась.

— Ты меня так напугал, я думала, что ты его привел насовсем. — Теперь, когда опасность миновала, она снова осмелела. — Для пса будет лучше поспать сегодня в прихожей.

— Но там же не отапливается.

— Собакам лучше спать на холоде.

Кунце без видимых причин начал злиться.

— Откуда ты знаешь? У тебя хоть раз была собака?

— Ну и что? Я скажу кухарке, чтобы она нашла старое одеяло. Мы постелим ему в углу.

Одеяло постелили, но Тролль забрался на кровать Кунце и свернулся у него в ногах. Он линял, причем очень сильно. Утром по дороге на службу Кунце отвез его в ветеринарный институт. Он рассказал дежурному профессору, на предмет чего должна быть обследована собака, попросил, чтобы псу отвели просторную клетку, и обратился к вахтеру, дав ему чаевые, с просьбой позаботиться о собаке.

В утренних газетах на первой полосе сообщалось об аресте Дорфрихтера. В заметках об этом было мало фактов и много предположений. Военное министерство опубликовало краткое сообщение, поэтому репортерам пришлось дать волю фантазии. Одни представляли Дорфрихтера как злодея, другие считали его жертвой. Но везде военные власти обвинялись в излишней таинственности, которой было окутано это дело.

По дороге на службу в гарнизонный суд Кунце везде видел очереди у газетных киосков. Посетители кафе растягивали свой завтрак и ждали новостей из следующих выпусков газет. Уже ходили слухи, что Дорфрихтер вообще шпион, анархист, садист и участник заговора против монархии. Все выглядело так, как если бы вовсе не убийство привело в волнение весь город.

В конце рабочего дня капитан Кунце получил приказ явиться на следующее утро в шесть часов в замок Шёнбрунн на аудиенцию к кайзеру Францу Иосифу. Приказ был доставлен майором канцелярии кабинета императора.

— Его Величество с присущей ему тактичностью принял во внимание, что вы, вероятно, рано не встаете. Поэтому Его Величество не настаивал, чтобы вы доложили о себе уже в утренние часы, — сказал майор. Даже намека на улыбку не было на его лице с темно-русым подобием императорских усов.

Кунце спросил себя, что же они там, в Шёнбрунне, имеют в виду под понятием «рано».

Приказ гласил: парадная униформа и орденские планки. Первому требованию он решил последовать, второму — нет. Он поднялся задолго до рассвета и понадеялся, пока надевал униформу, что кайзер не придет в ужас от отсутствия на его груди наград.

Такси, которое он заказал накануне, уже ожидало его перед домом. Был определенный риск ехать в Шёнбрунн на автомобиле. Нужно было считаться с вероятностью прокола колеса, с отказом мотора или с тем, что шофер забудет заправиться. С лошадьми ехать дольше, но надежнее. Тем не менее Кунце выбрал автомобиль. Ночи становились все холодней, и ему не хотелось приехать в Шёнбрунн продрогшим до костей и с красным носом.

Долгая поездка через Мариахильферштрассе протекала без происшествий. Уличное движение состояло в основном из крестьянских телег. Однако в густом тумане они представляли серьезную опасность для шофера, так как улицы были освещены очень плохо, газовые фонари лишь как бледно-желтые пятна виднелись в густой темноте утренних сумерек.

В пять часов двадцать минут такси въехало через величественные ворота парка. Дежурный лейтенант указал шоферу проезд к боковому входу, от которого лестница вела вверх прямо в покои кайзера.

Кунце приехал почти на час раньше и был препровожден флигель-адъютантом в маленькую комнату рядом с дежурной комнатой адъютантов, где уже, сидя на хрупких стульях в стиле рококо, ожидали аудиенции два человека: врач из медицинского корпуса и штатский во фраке с белой манишкой. Оба были вызваны еще раньше Кунце. Врач, как он шепотом сообщил Кунце, был командирован из Мостара, чтобы лично доложить кайзеру о резко возросших случаях венерических заболеваний в оккупационных войсках в Боснии. Гражданский был одним из руководителей народного образования из Праги, который хотел доложить об успехах преподавания немецкого языка в чешских школах. Несмотря на парадную униформу и фрак с белой манишкой, утренние аудиенции носили чисто служебный характер.

Врач был первым приглашен к императору. Когда он вернулся, его глаза сияли так, как если бы он видел мессию, снисходящего с еврейского небосклона. Тот факт, что «мессия» лишь осведомился о проценте больных сифилисом в войсках, нисколько не повлиял на его восторженное состояние. Деятель образования был принят вторым и уже через несколько минут вышел с мокрым насквозь воротничком и каплями пота на лбу и щеках. Но у него был такой сияющий вид, словно у школяра, который неожиданно получил хороший табель.

— Его Величество был очень милостив ко мне, — объявил он, покидая комнату.

Адъютант вызвал Кунце и оставил дверь кабинета кайзера открытой. Это была комната, известная по картинам и описаниям каждому австрийцу. Слишком простая и скромная, чтобы быть центром всей империи: письменный стол с письменным прибором, стопка документов и несколько семейных фотографий в простых рамках. На другом столике лежала еще одна стопка документов, ожидавших подписи. Кунце спросил себя, неужели старик действительно, проверяя каждый документ из той кучи дерьма, которую ему вываливает на стол огромная бюрократическая машина, надеется держать в руках государство? В свои семьдесят девять лет он все еще обладал удивительной памятью и никакие детали не упускал из виду, будь то изменение галунов в драгунской униформе или новое в юридической терминологии в Венгрии. Будучи врагом конституционной монархии, он тем не менее добросовестно придерживался конституции, дарованной им народу, и был верным стражем основанной на государственных документах и меморандумах башни, призванной защитить монархию.

Капитан Кунце, стоя навытяжку, отдал честь. Дверь закрылась, и он остался со своим государем наедине.

Франц Иосиф встал в это утро, как обычно, в три часа тридцать минут и порадовался предстоящей ванне. В его личных покоях, обставленных бесценной мебелью, старинными коврами и обоями, отсутствовало одно удобство, ставшее уже привычным для квартир большинства обеспеченных семей Вены, а именно ванная комната.

Вместо этого каждое утро два дюжих служителя приносили огромную деревянную лохань с теплой водой. Им помогал так называемый «банщик», который и поливал водой кайзера. К сожалению, сам банщик к этому времени не только поседел, но и возомнил себя всемогущим, главным образом потому, что никто, даже если бы и в одежде выглядел таким же властным и могучим, — не пользовался у монарха абсолютным уважением. Каждое утро банщик, всегда в веселом настроении, являлся на службу и развлекал кайзера пространными байками о бедах монархии и жалобах народа. Франц Иосиф, который не терпел ни малейшего намека на критику монархии в своем окружении, к удивлению двора, охотно слушал речи этого человека. Более или менее разумные придворные объясняли это тем, что банщик выражает чаяния того класса общества, с которым кайзер никогда бы не общался. Он предоставлял кайзеру такую информацию, которую не могли дать никакие горы документов на его столе.

В это утро банщик явился на службу совершенно пьяным. Огонь в кафельной печи в его комнате погас, и он спасался от холода усиленными порциями шнапса. Кеттерл, камердинер кайзера, зная, что Его Величество не потерпит никакой замены, сделал все, чтобы привести банщика в чувство. Эта процедура несколько затянулась, и задержка слегка испортила настроение Франца Иосифа.

Он еще стоял в деревянной лохани, когда Кеттерл доложил, что в приемной ждет полковник Бардольф, адъютант эрцгерцога Франца Фердинанда, со срочным сообщением. Появление посланника от наследника престола в столь ранний час не предвещало ничего хорошего. День начинался плохо. С самого начала эрцгерцог настаивал на том, чтобы дело Чарльза Френсиса не нанесло даже малейшего ущерба репутации армии. Услышав, что подозреваемый является офицером, он вообще хотел замять дело. Однако, несмотря на настроение эрцгерцога, Дорфрихтер был арестован. Теперь Франц Фердинанд посчитал своим долгом вмешаться: он отправил в Шёнбрунн полковника Бардольфа с просьбой об аудиенции. Кайзер согласился, хотя и без особого желания, принять Франца Фердинанда в течение дня. Он не сказал, однако, адъютанту, что уже в ближайший час будет беседовать со следователем, ведущим дело, и что еще до встречи с наследником престола решение будет принято.

Франц Иосиф вышел из-за своего письменного стола, ответил на приветствие и протянул руку. Его рукопожатие было по-солдатски крепким. Кунце видел его уже однажды во время маневров 1902 года, но вот так, с глазу на глаз, он был с кайзером впервые. С тех пор канцлер почти не постарел. Он стал сутулиться, волосы поредели, мешки под глазами стали больше, но голубые глаза под густыми бровями были по-прежнему ясны и внимательны, сейчас шесть часов утра, а он уже дал три аудиенции и более часа проработал за письменным столом.

Кайзер сразу же перешел к делу.

— Я слышал, господин капитан, что вам поручено следствие против обер-лейтенанта Дорфрихтера, который подозревается в убийстве и девяти покушениях на убийство.

— Так точно, Ваше Величество, — кивнул Кунце.

Глядя на этого старого, наверняка страдающего разными недугами человека, он пытался проанализировать свои ощущения. Он знал, что должен испытывать благоговение и радость, но ничего этого не чувствовал. То, что он испытывал к своему кайзеру, было скорее сочувствие, чем почитание. Будучи судьей, он видел такие же мрачные морщины на лбу многих людей, которые возникали от подобных забот, разочарований и безнадежности. В старости монарха, решил он, нет ничего величественного.

— Я принял вчера полковника фон Инштадта, — продолжал кайзер. — Он очень высоко отозвался об обер-лейтенанте Дорфрихтере и считает его не способным на преступление. Что вы думаете по этому поводу? Есть ли у вас как у юриста веские основания для предъявления обвинения?

Франц Иосиф, полный нетерпения, ждал ответа капитана. В этот момент вина или невиновность одного-единственного человека были для него важнее всех проблем Австрии. Снова над ним довлело его безграничное чувство долга, и всеми своими, отнюдь не выдающимися, способностями он пытался понять существо проблемы, с которой, даже обладая мудростью Господа Бога, трудно было бы справиться.

Только сейчас Кунце понял, почему он был вызван к императору. Франц Иосиф взял на себя решение вопроса о целесообразности проведения уголовного расследования. Ему было абсолютно ясно, как пагубно воздействует на армию обвинение и осуждение офицера.

Но он здесь представлял собой не только главнокомандующего вооруженными силами, но также и гаранта совести сорока трех миллионов мужчин и женщин. Кроме этого, он был стар, а старые люди не могут позволить себе ошибаться. «Для молодых это было бы гораздо проще, — грустно подумал он. — Они могут от мыслей о своих ошибках искать спасения в алкоголе, или в любви, или забывшись крепким сном. Но старики — они лежат бессонными часами в своих одиноких кроватях, а собственные ошибки не оставляют их в покое, издеваются и мучают, как толпа линчевателей».

Капитан медлил. Он знал, какого ответа втайне ждет от него кайзер. Одно простое нет означало бы для Петера Дорфрихтера свободу, его дело было бы похоронено под грудой свидетельских показаний, объяснений, протоколов и прочего бумажного хлама. Пресса, главным образом левые листки, будут задавать неприятные вопросы, но уже следующая сенсация — какой-нибудь расчлененный труп в чемодане или приехавшая с неким цыганским бароном принцесса — вытеснила бы дело Чарльза Френсиса с первых полос и заставила его забыть. Кайзер знал это, и если бы он не был тем, кем он был, он бы попросту удовлетворился ручательством полковника фон Инштадта.

Мысли Кунце обратились к Петеру Дорфрихтеру, этому привлекательному молодому офицеру. Он видел перед собой улыбающееся лицо, и эта картина вмиг пробудила в нем ту нервную антипатию, которую он почувствовал тогда в Линце. Это было мимолетное чувство, слишком внезапное и ирреальное, чтобы попытаться его объяснить.

Он дал краткий обзор состояния следствия и перечислил те подозрительные моменты, которые свидетельствовали против подозреваемого. Он обрисовал его как деятельного и способного офицера, но также как человека, который достаточно хладнокровен и самоуверен, чтобы совершить убийство.

— Я боюсь, Ваше Величество, — сказал он в заключение, — что имеющиеся факты делают, по моему скромному разумению, совершенно оправданным предъявление обвинения господину обер-лейтенанту.

Кайзер некоторое время обдумывал услышанное.

— Ну что же, господин капитан, — наконец сказал он, — продолжайте работу и позаботьтесь о том, чтобы справедливость восторжествовала.

Кайзер вздохнул, с его лица исчезло какое-либо выражение, как будто его душа в этот момент освободилась от тяжелого груза сиюминутных переживаний, чтобы хотя бы немного отдохнуть и набраться сил для решения оставшихся на этот день проблем. Он покачал головой. Куда, спрашивается, это все может привести?

Это были не слова кайзера, это была жалоба старого человека, который не поспевал идти в ногу с новым поколением. Маленькие часы на письменном столе, которые показывали, когда время, отведенное на аудиенцию, заканчивалось, прозвенели.

Франц Иосиф поблагодарил капитана, пожелал ему успеха в решении стоящих перед ним задач и отпустил его.

4

Обер-лейтенант Дорфрихтер находился в своей камере уже два дня. За это время с ним никто не разговаривал. Завтрак, обед и ужин приносил надзиратель на подносе и, когда Дорфрихтер заканчивал есть, снова уносил посуду. Все попытки перекинуться с ним парой слов наталкивались на упорное молчание. Еда, несомненно, доставлялась из какого-то ресторана и, наверное, заказывалась его женой. Других признаков, что о нем кто-то заботится, не было.

Его полная изоляция не была для него неожиданностью. Согласно Положению о военном уголовно-процессуальном кодексе, принятом в 1768 году правительством императрицы Марии Терезии, каждый подозреваемый в тяжком уголовном преступлении офицер после своего ареста поступал в распоряжение аудитора, который осуществлял функции следователя, обвинителя и защитника в одном лице, а позднее еще и являлся членом суда. Все это было ему хорошо известно. Вплоть до вынесения приговора никому не разрешалось входить в контакт с арестованным, за исключением аудитора, в данном случае капитана Эмиля Кунце.

На третий день заключения его разбудили в четыре часа утра и предложили одеться. Накануне вечером его одежду забрали, и сейчас он получил свежее белье, форма и плащ были выглажены, а сапоги начищены до блеска. Когда он оделся, его отвели в бюро гауптвахты, где его ожидали три офицера — два лейтенанта и один капитан, — которых он до сих пор никогда не видал.

Они принадлежали к 51-му пехотному полку, который стоял в Вене. Разговаривал с ним только капитан. Он назвался и представил обоих лейтенантов. Капитан сообщил Дорфрихтеру, что они будут сопровождать его в Вену, и попросил обер-лейтенанта следовать его указаниям, добавив, что они вооружены и получили приказ при попытке к бегству стрелять без предупреждения.

Это была для всех безрадостная поездка. Два прошедших дня помогли Дорфрихтеру привыкнуть к окружавшему его вакууму, и когда все его нерешительные попытки завязать разговор не нашли никакого отклика, он, пожав плечами, сдался. Офицеры, напротив, чувствовали себя не в своей тарелке. Их подопечный был, в сущности, их товарищ офицер, и им тяжело давалось вести себя по отношению к нему невежливо.

Они избегали его взгляда и свели разговоры между собой к минимуму.

Они наняли экипаж, улицы по дороге к вокзалу были еще пусты. Когда подошел поезд, они сели в последний вагон, где было зарезервировано купе. Из пассажиров вряд ли кто обратил внимание, что из четырех офицеров только у троих было на боку полагающееся оружие, а четвертый сидел без палаша, засунув руки глубоко в карманы плаща.

Они были уже более часа в пути, когда Дорфрихтер внезапно прервал тягостное молчание.

— Я знаю, что у вас есть приказ избегать каких-либо разговоров со мной, господин капитан, — он обращался к нему, — но вы, наверное, последние непредубежденные лица, с которыми я имею возможность говорить и…

— Пожалуйста, господин обер-лейтенант, — перебил его капитан, — все, что бы вы ни сказали, для нас не представляет никакого…

— Не представляет никакого интереса. Это вы хотели сказать, господин капитан? Но вы не правы. Несправедливый арест невиновного человека для каждого в этой стране — мужчины, женщины или ребенка — представляет интерес! То, что произошло с ним, может произойти и с вами.

— Пощадите нас, господин обер-лейтенант. У нас приказ! — повысил голос капитан.

— Я категорически протестую против этого приказа, господин капитан!

Капитан беспокойно заерзал на своем сиденье. Будучи в принципе миролюбивым человеком, он при такой агрессивности арестованного впал в полную растерянность.

— Не заставляйте меня принять более жесткие меры, — сказал он, пытаясь придать своему голосу угрожающий тон.

— Вы можете заткнуть мне рот, господин капитан, но это единственное, что заставит меня замолчать! Я не виновен! Аудитор Кунце собрал против меня в кучу не связанные с существом дела факты и подтасовал их, чтобы они укладывались в его схему. Он сможет предать меня военному суду, но уличить в преступлении он не сможет никогда в жизни, разве что приведет лжесвидетелей, которые…

— Это просто наглость, Дорфрихтер! — Капитан покраснел от гнева. — Таким грязным способом поносить человека!

— Я сказал «разве что». По-другому ему никогда не доказать, что у меня был доступ к цианистому калию, что я рассылал циркуляры или писал их. Он не сможет доказать то, чего вообще не было!

— Ради всего святого, Дорфрихтер, умерьте свой пыл! Мы же не ваши судьи. Предположим, вы склоните нас на свою сторону. Ну и что изменится? Я имею в виду исход вашего следствия?

— Это решайте вы сами и оба лейтенанта. Даже если только трое моих товарищей будут убеждены в моей невиновности, это было бы началом, вселяющим надежду. Не забывайте, господин капитан, что я попал в большую беду. Для меня важна даже самая маленькая поддержка.

Капитан отвернулся и тяжело вздохнул. Два молодых офицера напряженно уставились в окно, разглядывая проносящийся мимо пейзаж. В купе молчали вплоть до прибытия поезда на Западный вокзал Вены.

Весть о доставке Дорфрихтера в город всколыхнула многочисленные толки. К собравшимся репортерам присоединилась, как водится, толпа зевак. Как это обычно бывает в таких случаях, все, что удалось увидеть, никак не соответствовало ожиданиям и ажиотажу собравшихся на перроне. Из поезда вышел бледный молодой офицер, которого немедленно усадили в поджидавший фиакр. Все произошло так быстро, что один из фоторепортеров ошибочно принял одного из сопровождавших за самого Дорфрихтера. Снимок появился с подписью: «Злодей в офицерском мундире». Последовала серия протестов, опровержений и язвительных статей в конкурирующих изданиях.

Камера в военном трибунале — одна из восьми, предназначенных для офицеров, — была небольшим, но светлым помещением с узкой кроватью, столом, двумя стульями и шкафом для одежды. Окно с решеткой выходило на мощенный булыжником двор, а тяжелая дверь была оборудована смотровым окошком, откуда охрана могла наблюдать за каждым движением заключенного. Дорфрихтер попросил ручку и бумагу, чтобы написать письмо жене, ему было в этом отказано. Затем он попросил что-нибудь почитать, но и это было против правил. Но когда ему сообщили, что он не имеет права на посещения и получение почты, у старшего надзирателя Туттманна создалось впечатление, что Дорфрихтер вот-вот потеряет самообладание и набросится на коменданта. Надзиратель уже не раз наблюдал такие случаи и знал все их признаки: яростный взгляд, пульсирующие виски и сжатые кулаки. За свою долгую службу Туттманн пришел к выводу, что все предписания ставят своей целью, имея в виду условия заключения, как раз вызвать открытый протест заключенного, и при каждой возможности еще более ужесточить их. Но в данном случае заключенный сумел взять себя в руки. Щелкнув каблуками, он по-военному поклонился и извинился, что потревожил коменданта своими излишними требованиями. Туттманн решил, что они получили необычно хитрого заключенного.

Дорфрихтеру не сообщили, что днем раньше в Вену приехали его родители с сестрой и в это время ждали приема у коменданта.

Отец Дорфрихтера занимался импортом стекла в Зальцбурге. Он был невысокого роста, коренаст, с напыщенными манерами — словно боевой петух. В чертах его матери, полной удрученной женщины, ничего не напоминало черты ее симпатичного сына. Сестра унаследовала от отца розовый цвет лица и его приземистую фигуру.

После того как Дорфрихтер был определен в камеру, семью пригласили в кабинет коменданта. Отец немедленно изложил в своей бессвязной, но выдержанной в драматических тонах речи возмущение арестом сына. Чтобы сын смог стать офицером, они пошли на большие жертвы, сказал он. Любой другой потребовал бы от сына помощи в бизнесе. И свою дочь он принес в жертву армии, согласившись на ее брак с неимеющим средств драгунским ротмистром. Только один залог в этом случае стоил небольшого состояния, не говоря уже о сумме, которую он должен был заплатить, когда и сын женился на женщине без средств. Но, несмотря на эти финансовые трудности, для него большая честь, что сын и зять служат Его Величеству. Абсурдно даже думать, что сын таких патриотов и преданных кайзеру граждан может подозреваться в ужасном преступлении века! Он потребовал немедленного освобождения сына или как минимум дать ему возможность поговорить с ним тет-а-тет.

Когда ему вежливо, но категорически было отказано, он разразился бессильными слезами. И жена его тихо плакала, только дочь оставалась хладнокровной и спокойной. Комендант, доброжелательный и терпеливый человек, привыкший за свою долгую службу к слезам, пообещал на прощание позаботиться о том, чтобы Дорфрихтер был обеспечен всем, что в данных обстоятельствах представляется возможным.

Следующие три дня Дорфрихтер был полностью изолирован от внешнего мира. Как и в Линце, ему три раза в день приносили еду из недалеко расположенного кафе. В первый день он отказался от пищи, но скуку и тоску выносить было нелегко, и он сказал себе, что было бы неразумно добавлять к этому еще и муки голода. Со второго дня он начал нормально есть и разработал план, как нарушить ужасную монотонность дня. Он вставал поздно — офицеры не были связаны тюремным распорядком, — медленно завтракал и после этого в течение тридцати минут делал зарядку. Один солдат из охраны, наблюдавший в смотровое окошко, был сам активным гимнастом и заметил по беспомощным движениям Дорфрихтера, что в этом у него большого опыта нет. После этого он умывался и его брили. Остаток первой половины дня он проводил стоя у окна и разговаривая сам с собой. Так, во всяком случае, казалось охране. Время от времени им удавалось понять какое-нибудь слово, обычно названия городов, таких как Ульм, Фридланд, Ваграм, Лейпциг, Бородино. Когда капитан Кунце об этом узнал, он понял, что Дорфрихтер повторяет места битв наполеоновских войн — видимо, он решил тренировать свои умственные способности так же, как и тело.

Третьего декабря — это был день, когда Дорфрихтера доставили в Вену, — Кунце получил из прокуратуры ордер на проведение обыска в квартире фрау Жозефины Грубер, тещи Дорфрихтера, по адресу Хангассе, 32. Это был уже второй обыск, первый состоялся сразу же после ареста Дорфрихтера. При каждой поездке в Вену обер-лейтенант непременно бывал в квартире Грубер. Полиция надеялась отыскать там копировальный аппарат или пишущую машинку, а может быть, и остатки цианистого калия, но в итоге полицейские были вынуждены уйти ни с чем.

На этот раз сам обыск был лишь поводом. Кунце знал, что Марианна Дорфрихтер приехала из Линца, и хотел с ней поговорить прежде, чем на нее кто-либо повлиял. Чтобы все выглядело законно, он попросил присутствовать комиссара доктора Вайнберга и двух детективов.

Им открыла молодая, деревенского вида горничная. Поскольку фрау Грубер находилась в своем хозяйственном магазинчике, расположенном на первом этаже дома, четырем мужчинам пришлось подождать в прихожей, пока за ней ходили.

Теща Дорфрихтера пришла, тяжело дыша и покраснев от негодования. Это была маленькая, очень домашняя женщина с короткими ногами и внушительным бюстом.

При виде ее Кунце непроизвольно пришли на ум легендарные гуси на Капитолии, которые шумом своих крыльев и гоготаньем спасли Рим.

Фрау Грубер провела их из прихожей в столовую, которая одновременно была комнатой для посетителей, рабочей комнатой, а когда собиралась вся семья — и гостиной. Застекленный шкаф с семейным серебром, майснеровским фарфором и книжный шкаф с собранием сочинений Лессинга, Гете, Шиллера, Гриллпарцера и Шекспира свидетельствовали об определенном вкусе и культуре.

В столовой находились в это время четыре молодые женщины — дочери фрау Жозефины Грубер. Марианна Дорфрихтер, закутанная в широкий плед, сидела в кресле у окна, ее сестры — вокруг стола. При появлении мужчин они не пошевелились, лишь повернули свои хорошо причесанные головки и едва заметным кивком ответили на приветствие. Сцена напомнила Кунце одну из картин Вермеера. Сестры, несомненно, приехали выразить Марианне сочувствие и оказать поддержку.

Оба детектива приступили к делу. Согласно полученным ими указаниям, они должны были искать, главным образом, письма или записки Дорфрихтера и вообще его любую корреспонденцию. Фрау Грубер следовала за ними по пятам, как если бы она опасалась за фамильное серебро. Дочери продолжали молча сидеть, намеренно игнорируя пришедших.

Благодаря своему замужеству, Марианне, младшей и самой красивой из дочерей, удалось подняться на более высокую общественную ступень. То же самое удалось и ее трем сестрам. Фрау Грубер всегда внушала своим дочерям, что девичья честь — это высшая добродетель любой девушки и ею можно пожертвовать только тому, кто за это предложит больше других. Альма, старшая из сестер, вышла замуж за владельца фабрики по производству кухонного оборудования в Граце, Тильда стала женой строительного мастера в Бадене недалеко от Вены, Лизл — владельца кафе в Клагенфурте. Было две общих черты у всех зятьев — они были богаты и значительно старше своих жен.

По любви вышла замуж лишь Марианна. То, что она стала женой офицера и попала в совершенно другое общество, не имело для нее никакого значения.

Марианна познакомилась с Дорфрихтером незадолго до окончания им военного училища. За годы болезни она часто оставалась одна, мечтала, много читала или смотрела, как идут спиралью кольца дыма из труб соседних домов. Она все время пыталась представить себе, как это будет, когда она снова окажется среди людей.

Мысли девушки вертелись вокруг того незнакомца, который однажды заберет ее из этой забитой мебелью и вещами квартиры на Хангассе и спасет от вечного измерения температуры и неусыпной заботы матери. Когда она увидела Петера Дорфрихтера, она с первого мига поняла — это он.

Она полностью вылечилась от туберкулеза, но от чувства одиночества за долгие годы болезни она исцелиться не смогла. Она охотно знакомилась с людьми, но чувствовала себя среди них комфортно только тогда, когда рядом был муж. Он был тем мостиком, который соединял мир романов с действительностью. Сейчас этот мостик у нее грубо разрушили, и она была снова заперта в тесной квартирке на Хангассе.

Эти ужасные дни скрашивало только одно — участие матери и сестер. Однажды они уже пришли на помощь в решающий момент: когда Дорфрихтер не мог заплатить тридцать тысяч крон залога, они все вместе внесли двадцать тысяч. Остаток был без особого желания внесен его семьей, так как старший Дорфрихтер считал, что сын достоин лучшей партии.

Женщина не с таким твердым характером, как фрау Грубер, решила бы, что она неправильно вложила свои деньги, и изменила бы отношение к зятю. Но фрау Грубер всегда только восхищалась им. Марианна чувствовала даже некоторую зависть, когда видела, с какой решимостью вела себя мать с этим ужасным капитаном. Ей хотелось бы высказать такое же возмущение, но каждый раз, когда она хотела что-то сказать, у нее словно перехватывало горло.

— Поскольку мы снова здесь, фрау Грубер, — услышала она слова капитана, — я хотел бы задать вам несколько вопросов.

Фрау Грубер скрестила руки на груди.

— Ну так что же, спрашивайте, господин капитан.

— Когда господин обер-лейтенант Дорфрихтер четырнадцатого ноября приехал утром в Вену, зашел сюда, к вам домой, — вы не помните, сколько было на часах?

Фрау Грубер фыркнула с презрением.

— Об этом меня уже тысячу раз спрашивали! Сначала детективы, потом господин комиссар. Почему бы вам не спросить у них?

Кунце ответил тихо, но твердо:

— Я спрашиваю вас!

— Ответ всегда будет один и тот же, господин капитан. Ровно в семь. Я это точно знаю, потому что, когда горничная его впустила, у меня зазвонил будильник. — Ее голос звучал теперь менее воинственно.

— Вы не смогли бы припомнить, что в это утро господин обер-лейтенант сказал или сделал?

— Когда я услыхала его голос, я накинула халат и пошла с ним поздороваться. Он приехал с собакой и маленьким чемоданом. Мы не знали, что он приедет, и это был для меня сюрприз. Я ему сказала, что Марианна еще спит в красной комнате — так мы ее называем из-за красных портьер. Он сказал, чтобы я ее не будила. Потом он играл с детьми.

— С какими детьми?

— С детьми моей дочери Тильды. — Она показала на курносую блондинку в платье из черно-белой тафты. — Они были у меня, так как в квартире у дочери шел ремонт. Они живут в Бадене под Веной.

— А во что он с ними играл?

— Ах, собственно это даже не совсем детская игра. Каждый раз он им что-нибудь привозит — оловянных солдатиков, пушки и всякое такое. Он все это выстроил на полу, а я отправилась вниз, в магазин.

— Они все еще играли вместе, когда я проснулась, — вмешалась в разговор Марианна.

Она отбросила плед, встала и повернулась к капитану. Ее щеки горели, и она никак не могла унять дрожь в губах. Тем не менее Марианна заставила себя защищать мужа. С первой встречи капитан Кунце показался ей демоном, который явился, чтобы разрушить их жизнь, и она ненавидела его со всей страстью, которую в себе и не подозревала. Армия в ее глазах была слишком благородным институтом, чтобы она решилась возвести на нее, армию, вину за эту трагедию. Поэтому вся ее горькая обида и злость были обращены на одного-единственного человека — на капитана Кунце.

— Я услыхала, как дети смеялись, — продолжала она, — а потом вдруг голос моего мужа. Когда я пришла сюда, он лежал с детьми на полу. Мальчику шесть лет, а девочке четыре, все они лежали на животе… они играли в солдатики… а он рассказывал им про тактику и как нужно с флангов окружать противника… детям это ужасно нравилось… и ему тоже. — У нее сорвался голос, в один момент казалось, что она упадет в обморок. Мать бросилась к дочери и обняла ее.

— Ради бога, успокойся, Марианна!

— Оставь меня, — сказала она и высвободилась из материнских объятий.

Ее взгляд по-прежнему был направлен на Кунце, который пристально смотрел на нее, удивленный этим внезапным взрывом.

«Она уже совсем скоро должна рожать», — подумал он.

— Неужели выдумаете, что человек способен играть и смеяться с детьми после того, как он только что послал десять смертных приговоров? — гневно спросила Марианна. — Потому что эти циркуляры были именно смертными приговорами. Только один был приведен в исполнение, но это лишь по чистой случайности. Нужно быть сумасшедшим или злодеем, чтобы такое задумать. А мой муж ни то и ни другое — он ласковый и добрый. Вы не найдете никаких доказательств против него, потому что их не существует. И он к этому злодейскому преступлению, за которое вы хотите его повесить, не имеет никакого отношения.

Этот порыв Марианны произвел на присутствующих разное впечатление. Фрау Грубер выглядела так, как будто она готова сию минуту выцарапать глаза капитану Кунце. Дочери всхлипывали. Кунце же испытывал досаду. По непонятным причинам Марианна была ему неприятна, возможно, это было связано с ее беременностью. Ему, старому холостяку, вообще беременные казались непривлекательными, а отчасти даже отталкивающими.

— Мы не вешаем невиновных, фрау Дорфрихтер, — с упреком, но и слегка растерянно сказал он.

Обыск вскоре был закончен, и, как предсказывала Марианна, никаких доказательств найдено не было. Перед уходом комиссар Вайнберг извинился за доставленные неудобства, что было встречено ледяным молчанием. Кунце был уже у двери, когда его остановила Марианна.

— Господин капитан, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал не вызывающе, но и не обиженно, — как чувствует себя мой муж? Как переносит он весь этот ужас?

— С тех пор как он в Вене, я его еще не видел, — сказал Кунце. — Но насколько я знаю, чувствует он себя хорошо. Я думаю, что увижусь с ним на этой неделе. — Он снова вспомнил об обращении Дорфрихтера к жене, которое тот просил его передать, но промолчал.

Марианна вздохнула.

— Пожалуйста, передайте ему, что я по нему очень скучаю. И что я в него верю. Обо мне пусть он не беспокоится. Я справлюсь. — Когда Кунце ничего не ответил, она подошла к нему почти вплотную: — Вы передадите ему это? Или это тоже против правил?

Кунце кивнул утвердительно.

— Да, это против правил, но я ему все передам.

Старший надзиратель Туттманн приказал охране открыть камеру. Было десять минут одиннадцатого, Дорфрихтер как раз закончил придуманный им комплекс упражнений, стоял одетый перед окном и бормотал свои таинственные заклинания. При звуке открываемого замка он повернулся.

— Осмелюсь доложить — унтер-офицер Туттманн, — отдал честь надзиратель, поскольку Дорфрихтер и во время заключения оставался офицером, звания его могли лишить только после приговора суда. — У меня есть приказ доставить вас, господин обер-лейтенант, в бюро господина капитана-аудитора Кунце.

— Наконец-то. — Дорфрихтер казался почти веселым, хотя был бледен и глаза его впали.

Военная тюрьма располагалась непосредственно рядом с гарнизонным судом. Согласно предписанию, если речь шла об офицере, надзиратель должен был идти рядом, а солдат с примкнутым штыком — сзади.

Бюро Кунце находилось на третьем этаже. Это было весьма скромное помещение с высоким потолком и двумя выходящими на улицу окнами, книжными полками вдоль стен, большой кафельной печью и письменными столами для капитана и его сотрудников. Военный уголовный кодекс предписывал, чтобы при допросе как обвиняемого, так и свидетелей присутствовали, кроме аудитора, еще два офицера — аспирант-аудитор и офицер, ведущий протокол. К следствию по делу Дорфрихтера были прикомандированы лейтенанты Стокласка и Хайнрих, последний в качестве протоколиста.

После доклада о прибытии надзиратель и солдат удалились. Кунце обратился к Дорфрихтеру:

— Прежде чем мы начнем наш разговор, я хотел бы вам сообщить, что я веду это следствие абсолютно без предубеждения. У меня лично нет ничего против вас. Моя задача отыскать правду.

— Звучит очень благородно, господин капитан, — сказал Дорфрихтер. — Я бы очень хотел в это верить.

Вопреки своим лучшим намерениям, Кунце рассердился. Обер-лейтенант оказался не так умен, как казалось. Человек, у которого есть хоть капля разума, не станет восстанавливать против себя того, от решения которого зависит вся его судьба! Мужество — это одно, а безрассудство — это другое. Кунце спросил себя, не пришел ли обер-лейтенант к выводу, что его положение безнадежно. Он знал, что бахвальство часто бывает признаком вины. Человеку, которому светит смертная казнь, терять уже нечего.

— Будьте благоразумны, Дорфрихтер. В течение следующих недель мы будем часто встречаться, и для нас обоих было бы гораздо легче, если бы эти встречи проходили в нормальной атмосфере. Если бы мне одному довелось на основании имеющихся доказательств выносить приговор, я бы признал вас виновным. Но я этого не делаю.

— Почему же вы этого не делаете? — перебил его Дорфрихтер, опустив при этом «господин капитан».

— Я уже вам говорил почему. Я не сторонник обвинений, основанных на косвенных уликах. Для обоснованного обвинения необходимо иметь или убедительные доказательства вашей вины, или ваше признание.

— Признание было бы для вас предпочтительнее, не так ли? — И только после паузы он добавил: — Господин капитан.

— Не обязательно.

— Но без признания, согласно закону, вы не можете приговорить меня к смертной казни, ведь так? Если человек не пойман на месте преступления, он может быть приговорен к смерти, только если он признается. Это так или нет?

Кунце решил не терять терпения.

— Позволю вам напомнить, господин обер-лейтенант, что в этом кабинете вопросы задаю я, — сказал Кунце тоном недовольного учителя.

— Но мы же должны работать согласованно, господин капитан. Я должен знать, чего вы добиваетесь, и на этом строить свою защиту.

— Дорфрихтер, у меня тут есть заключение психиатров. В нем указано, что вы обладаете необычайно высоким уровнем интеллекта, близким к гениальности. Так что перестаньте говорить глупости, или я начну сомневаться в этой экспертизе.

Дорфрихтер упрямо продолжал:

— Господин капитан, позвольте высказать мою точку зрения. Я считаю, что у нас здесь происходит нечто вроде дуэли. Вы обвиняете меня в попытке убить моего товарища, а я обвиняю вас в попытке убить меня.

— Что-что? — переспросил резким тоном Кунце.

— А ирония заключается в том, — продолжал обер-лейтенант, — что если ваши обвинения покажутся правдивыми, то и мои тоже! Потому что, если вы докажете, что я убийца, вы сами превращаетесь в убийцу. И в этом случае разницы между нами почти нет, не так ли?

Кунце бросил на него полуиронический-полурассерженный взгляд и спросил себя, что же, интересно, думают Стокласка и Хайнрих об этом разговоре. Оба сидели с безучастным видом: Хайнрих старательно записывал каждое слово, Стокласка стоял у окна, разглядывая крыши соседних домов.

— Давайте перейдем к делу, Дорфрихтер, — сказал Кунце. — В заключении психиатров отмечено, что вы не только необычайно способный, но и необычайно честолюбивый человек.

— Такие вещи обычно взаимосвязаны или нет? — Дорфрихтер ухмыльнулся. Создавалось впечатление, что он получает все больше удовольствия от допроса.

— Какова была ваша первая реакция, когда вы прочитали приказ и обнаружили, что не подлежите переводу в Генеральный штаб? Вы были разочарованы?

Дорфрихтер на секунду задумался.

— Нет, господин капитан, — сказал он спокойно, — я не был разочарован. Я был взбешен. Возмущен. Я вспомнил о двух годах в военном училище, о приемных экзаменах, о зубрежке день и ночь перед выпускными экзаменами и снова и снова приходил в бешенство от мысли, что все было понапрасну, что впереди ничего нет, кроме грязных, вшивых гарнизонов, сменяющихся один за другим, чтобы из крестьянских идиотов делать солдат и выполнять долг, с которым точно так же может справиться любой ревностный унтер-офицер. Да, я был вне себя от тупости системы, которая позволяет вот так расточительно обращаться с талантом и опытом.

— И тогда вы решили что-нибудь предпринять?

— Нет, господин капитан, я выпил стакан вина. Кого-то это возбуждает, но меня вино успокаивает. Поэтому я выпил еще один. И тогда я задумался. Война неизбежна, она должна начаться. Сегодня, через год, через пять лет. Начальник Генерального штаба — сторонник войны, наследник престола тоже, только кайзер против. Но ему уже семьдесят девять лет. Сколько ему еще осталось? Если война разразится, такие, как я, будут востребованы, и это решение, я имею в виду приказ, будет, при здравом обсуждении, пересмотрено. Таким образом, я пришел к решению спокойно ждать и выполнять дальше свой долг.

— Почему вы так уверены, что война непременно будет?

— Потому что это вопрос: «Быть или не быть». Подумайте о принцессе по имени Гегемония, за которой ревностно ухаживают четыре рыцаря: Россия, Германия, Франция и наша монархия. Эта дама не любит никого из них, она просто садистка, которую возбуждает только вид пролитой крови. Если кто-то из этих рыцарей хочет ее завоевать, он должен представить ей головы своих соперников. Дело осложняется еще и наличием Великобритании и Османской империи. Но турки страдают хронической анемией, а Англия чувствует одинаковую симпатию как к принцам, так и к принцессам. Поэтому весьма вероятно, что эти двое в турнире участвовать не будут.

— Ваши рассуждения ошибочны. Если начнется война, мы будем воевать на стороне Германии. И на стороне Италии. Предположим, наш альянс победит. Тогда Германия будет еще сильней, так же как и Италия. А где будем мы?

— Но именно это я и говорю. Поэтому люди моего калибра будут нужны. Немцы во многом превосходят нас: больше войск, больше и лучшего качества вооружение, единый народ. Боже мой, да вы читали книгу Блоха «Возможна ли сегодня война?», — Дорфрихтер глубоко вздохнул. — Главным пунктом его рассуждений является то, что после первых наступлений, когда погибнут миллионы, война придет некоторым образом к затишью. Обе стороны начнут закапываться, как кроты, в окопы, и лопата станет так же необходима, как винтовка.

Кунце кивнул:

— Да, я читал эту книгу. Он, возможно, окажется прав.

— Конечно. Точно так и произойдет, если мы не проснемся. Два изобретения, которые были сделаны в последнее время, изменят облик мира. Мотор внутреннего сгорания и беспроволочный телеграф. Мы обладаем оружием невиданной мощи, нам нужно только его использовать там, где это необходимо! Но, как и прежде, французский и немецкий генеральные штабы, да и наш тоже, — считают штыковую атаку лучшим средством наступления! Как и прежде, при разведке и рекогносцировке делается основная ставка на кавалерию! А при снабжении — на лошадей! Наше единственное спасение состоит в том, чтобы эти допотопные представления, которые нам навязывают как наши союзники, так и враги, отбросить в сторону и идти собственным путем. Французский генеральный штаб полностью политически коррумпирован. Немцы просто ограниченны. Их шеф Генерального штаба генерал фон Мольтке провалился во время учебы в военном училище, а их училище по сравнению с нашим — просто детский сад. Он и на свой пост попал только потому, что носит известное имя и кайзер питает к нему слабость. Кайзер не терпит в своем окружении никого, у кого есть хоть капля таланта: все более или менее важные посты в войсках заняты принцами или тупыми солдафонами, которые не имеют ни малейшего понятия о настоящей войне. Рука об руку с ними мы двигаемся к пропасти. Но если мы пойдем собственным путем, мы можем стать мировой державой. Однако при этом нельзя допускать, чтобы такие офицеры, как я, тратили свое время на муштру на плацу или учили солдат, как полировать пуговицы и держать нужники в чистоте. Уже не говоря о полной бессмыслице того, что я здесь и вынужден защищаться от абсурдных обвинений!

Кунце слушал молча, не сводя, однако, глаз с лица Дорфрихтера.

— Я рад, что вы не забыли полностью цель нашей встречи, — резко сказал он. — Вы здесь находитесь по обвинению в убийстве. Мой долг указать вам на то, что все, что вы здесь сказали, подтверждает обвинение.

Дорфрихтер подавил смех.

— Ради бога, господин капитан, не надо со мной этих юридических фокусов! Вспомните, что я далеко не идиот. Не ведите себя со мной как с зеленым юнцом!

— Ну конечно, вы вовсе не такой! И я очень высокого мнения о вашем интеллекте. Но у вас есть нечто от фанатика. Собственно, только честолюбие не подвигнет такого человека, как вы, к убийству. Но, возможно, честолюбие в сочетании с фанатизмом — вполне может!

Дорфрихтер вскочил на ноги.

— Я покорнейше прошу разрешения закурить, — с огромным усилием сдерживая себя, сказал он.

— Разрешаю.

Кунце достал серебряный портсигар — подарок Розы — и протянул его Дорфрихтеру. Лейтенант Хайнрих поднес зажигалку. Кивком головы Дорфрихтер поблагодарил его. Он глубоко затянулся, и, казалось, его волнение улеглось.

— Фанатик я или нет, но с проклятыми циркулярами я не имею ничего общего, — уже спокойнее произнес он.

Кунце на это не отреагировал.

— Ваша жена шлет вам сердечный привет, — сказал он.

Лицо Дорфрихтера стало белым как полотно. Рука с сигаретой опустилась.

— Вы ее видели? — спросил он сдавленным голосом.

— Да, примерно пять дней назад.

— Как она себя чувствует?

— Она чувствует себя хорошо, и она в вас верит. Вы не должны о ней беспокоиться — и она скучает по вам.

— Она уже родила?

— Когда я ее видел, еще нет.

— Но это было пять дней назад.

— Если бы это произошло, меня бы известили.

— Почему ей нельзя меня навестить?

— Вы же знаете правила.

— Разве нельзя сделать исключение? Я ведь, в конце концов, офицер. Чего вы этим хотите добиться? Если надеетесь этим меня сломить, то вы ошибаетесь. Меня не сломить, господин капитан. И какие бы средневековые методы вы ни использовали — я выйду отсюда свободным человеком. Вы можете быть в этом уверены.

Кунце холодно разглядывал его. Упоминание о его жене впервые вывело обер-лейтенанта из равновесия. Впервые задрожала рука, державшая сигарету. Он вел себя по-прежнему своенравно, но в его тоне сквозило больше страха, чем убежденности.

Разлука с Марианной, видимо, больше всего угнетала заключенного. Виновен или невиновен, обвинение в убийстве было чем-то, с чем он мог бороться. А при его интеллекте и фантазии не факт, что он обязательно проиграет. Но для своей жены он не может сделать ничего. По ту сторону стены, которая их разделяет, она может заболеть, влюбиться в другого или просто его бросить, а у него нет ни малейшей возможности связаться с ней. Пока Марианна с ним, в их дуэли с Кунце он неуязвим. Она была для него тем же, чем был для Зигфрида липовый листок на его плече.

Кунце вынул свои часы.

— На сегодня закончим, — сказал он. — Нельзя сказать, что мы далеко продвинулись, но время у нас есть.

Первая конфронтация закончилась. Обер-лейтенант Дорфрихтер был отведен в свою камеру. По коридору раздались шаги, затем тяжелая дверь с цифрой шесть захлопнулась за ним на замок.

5

Канцелярия доктора Пауля Гольдшмидта находилась в самом центре города, у Угольного рынка, в непосредственной близости от дворца Хофбург. С отделанным мрамором холлом, роскошными лифтами, богато украшенными решетками — это был дом, всем своим видом говоривший о богатстве его жильцов. Внутри лифтов были установлены зеркала и стулья с сафьяновыми сиденьями. Сам доктор Гольдшмидт владел в этом доме двумя квартирами на втором этаже. В одной квартире находилась его канцелярия, в другой он жил с женой и четырьмя слугами. Его экипажи — ландо, коляска и две двуколки — находились в расположенном неподалеку каретном сарае. Там же стоял и его «даймлер», для которого был нанят шофер, обходившийся ему в сто пятьдесят крон в месяц.

Идея обратиться к доктору Гольдшмидту принадлежала фрау Грубер: он был не только самый успешный, но и самый дорогой адвокат в Вене. Сначала вся семья была против. Один из кузенов в семье был адвокатом, и все полагали, что надо посоветоваться с ним. Но фрау Грубер об этом не хотела и слышать. Дело Дорфрихтера стало сенсацией. Было уже два депутатских запроса в парламенте; оба касались особенностей, с которыми военные власти проводили расследование. Имя Петера Дорфрихтера ежедневно появлялось в газетах, этот случай оживленно обсуждался в обществе на всех раутах и приемах, в клубах, кафе и на улицах. Фрау Грубер удалось убедить семью, что именно доктор Гольдшмидт, чье имя славилось в связи с самыми громкими судебными делами, безусловно, не устоит перед искушением участвовать в таком сенсационном процессе и защищать Дорфрихтера.

Безошибочный инстинкт подсказал фрау Грубер, что Марианна сама должна пойти к адвокату. Дочь, однако, всячески противилась этому. С тех пор как первого декабря приехала в Вену, она не выходила из дома. Она избегала даже подходить к окну, так как репортеры и детективы постоянно околачивались вокруг дома.

— Я не хочу, мама. Я не пойду к доктору Гольдшмидту. В моем теперешнем состоянии — ни за что! Скорее я покончу с собой, — сказала она со слезами.

Слезы Марианны на фрау Грубер нисколько не подействовали.

— Твое состояние? Ты ведешь себя так, как будто ты единственная беременная на всем белом свете. Когда я ожидала тебя, твой отец взял меня и твоих сестер на знаменитый народный праздник принцессы Полин Меттерних. А через пять дней я родила тебя, и никто нисколько не удивился. Твой муж сидит в тесной тюремной камере и света белого не видит, а его жена палец о палец не хочет ударить, чтобы ему помочь!

Фрау Грубер написала письмо в канцелярию доктора Гольдшмидта и получила ответ, что доктор готов принять фрау Дорфрихтер. Для пущей верности фрау Грубер, опасаясь, как бы Марианна не передумала, проводила ее до самого Угольного рынка. Обе были одеты в черное, мать — из-за возраста, а дочь — чтобы хоть как-то скрыть свое состояние.

Приемная адвокатской конторы доктора Гольдшмидта производила глубокое впечатление на клиентов — солидный желто-серый преобладающий цвет, на стенах неброские копии пейзажей известных художников. Двери всех помещений канцелярии находились в длинной темной прихожей; из комнат доносились приглушенные звуки.

Человек, который принял Марианну — фрау Грубер оставалась в прихожей, — был среднего роста, скорее коренастый, чем полный и уже успел обзавестись лысиной. Его маленькие внимательные глаза пытливо разглядывали посетительницу. Он был одет в дорогой костюм с гвоздикой в петлице, носил обручальное золотое кольцо на одной руке и тяжелый перстень с изумрудом — на другой. Марианне показалось, что у него крашеные и волосы и усы. Ему было за пятьдесят, скорее пятьдесят пять, но он двигался с наигранной живостью примадонны, когда та играет роль наивной девушки. Тем не менее он умел внушать симпатию и уважение. Марианна протянула ему руку, и он поднес ее к губам. Поцеловать руку было принято в свете, а она все-таки была женой офицера.

— Чем я могу быть для вас полезен, глубокоуважаемая фрау Дорфрихтер? — Его тон был приветливый, чуть-чуть покровительственный, а его пронизывающий взгляд неприятно скользил по ее фигуре. Марианна чувствовала, что она покраснела, и ее бросило в жар. Она знала, что вот-вот расплачется, и попыталась справиться со своей слабостью.

— Господин доктор Гольдшмидт, вы возьметесь защищать моего мужа? — Она чувствовала, что слезы вот-вот брызнут из ее глаз.

Адвокат взял ее за локоть и подвел к креслу.

— Присядьте, моя дорогая. — Он сам сел в кресло напротив. — Я уже понял, что вы хотите со мной встретиться по этому поводу, и навел кое-какие справки. Боюсь, что…

— Он этого не делал! Он невиновен! — перебила она его.

— Вполне возможно, но в настоящий момент это имеет второстепенное значение. Главное сейчас — это вытащить его из лап военных и передать дело гражданскому суду.

— Умоляю, господин доктор Гольдшмидт, помогите ему, я уверена, что вы это сможете.

Ее слезы высохли, и она снова взяла себя в руки. Он пристально смотрел на нее и не мог не отметить мысленно, как она хороша. Ее красота была тем совершенством, которое могут оценить только знатоки. Большинство мужчин проходили мимо нее совершенно безучастно, особенно теперь, когда она была беременна. Но эротические фантазии Пауля Гольдшмидта были гораздо шире. Он был прирожденный открыватель, постоянно в поиске, но до сих пор так и не нашедший того, что искал. В его положении он мог себе позволить все самое лучшее, особенно то, что ново и редкостно. Доктор Гольдшмидт, производивший впечатление образцового супруга и отца семейства, позволял себе волнующие приключения за границей, ничем, кроме денег, не рискуя.

В родной Вене он ограничивался интрижками с известными актрисами или дорогими кокотками, хотя такие связи доставляли ему гораздо меньше удовольствия, чем поездка в его «даймлере». Он был не глуп, понимал, что его угасающий сексуальный аппетит объясняется возрастом, и примирился с тем, что только нечто необычное может его возбудить. Эта молодая женщина с лицом Флоры кисти Боттичелли и фигурой беременной захватила его так, как он не был увлечен со времени его романа с негритянкой из Судана годом раньше в Париже.

— Моя дорогая фрау Дорфрихтер, — покачал он головой, — мне бы не хотелось ни в коем случае вселять в вас ложные надежды.

— Меня не пускают к мужу, я не могу ему даже записку послать. Я ездила в военную тюрьму — я читала в газете, что он там, — и хотела передать ему кое-что из вещей: носки, белье и прочее. Но у меня не приняли передачу. Сказали, что он должен носить тюремные вещи. Это ужасно. Он может подумать, что я о нем не беспокоюсь, что я его бросила в беде.

— Ну, так он наверняка не думает.

— Я вообще не знаю, жив ли он.

Доктор Гольдшмидт нежно погладил ее по руке.

— Конечно, он жив. Мы же не в Средние века живем, моя дорогая, а в двадцатом веке.

Прикосновение его мягкой пухлой руки как-то успокоило ее. Она чувствовала какую-то симпатию к нему, наверное, из-за его возраста. Таким же был бы наверняка ее отец, будь он жив.

Хотя доктор Гольдшмидт не имел ни малейшего сходства с ее отцом, она чувствовала себя рядом с ним гораздо менее уязвимой, чем за все эти ужасные последние недели.

— Так вы возметесь за это дело? — спросила она.

Мать особо настаивала на том, чтобы она сразу же решила вопрос с гонораром: о таких вещах нужно договариваться на берегу, чтобы потом не было неприятных сюрпризов. Марианна не знала, как завести об этом разговор.

— Мы не богаты, — пролепетала она, — но мы, я имею в виду — наша семья, — мы готовы…

— Это неважно, моя дорогая, — прервал он резко. — Если я возьмусь за это дело — если я возьмусь, — он сделал ударение на если, — то почту это своим гражданским долгом — бороться за отмену этого устаревшего и бесчеловечного закона, а не только защищать отдельно взятого человека, являющегося жертвой этого закона.

Он производил впечатление решительного и искреннего человека. Марианна почувствовала к нему горячую благодарность.

Доктор Пауль Гольдшмидт, которого многие считали развратником и циником, умел, когда это было ему нужно, быть идеалистом и добрым самаритянином. Он обладал блестящим умом, был высокообразован и увлекался в свободные часы ботаникой. В теплицах в своем имении на Вертерзее он разводил различные экзотические растения.

В его библиотеке, наряду с древними первоизданиями, а также историческими, философскими, антропологическими и психиатрическими трудами, находилось и крупнейшее в Австрии, а возможно и во всей монархии, собрание порнографических картин и фотографий. Его пламенной страстью было любопытство.

Он постоянно пытался решать все новые и новые проблемы, ставить новые и новые эксперименты. Жизнь представлялась ему бескрайней областью, где каждый квадратный сантиметр должен быть самым тщательным образом изучен, проанализирован и зарегистрирован. Он не был нуворишем — состояние Гольдшмидтов было создано его дедом и каждым следующим поколением приумножалось. Но он обладал особым даром и страстью создать атмосферу роскоши, придать богатству блеск, в чем он когда-то признался одному восточному монарху. С гордостью он вел свою родословную вплоть до Исаака Абраванеля, последнего большого еврейского ученого и государственного деятеля Испании в XV веке. В себе он чувствовал влечение к блеску барокко католической церкви. Он не перешел в католичество, но за границей его часто видели на католических богослужениях в храмах. Когда он говорил Марианне об устаревшем, полном несправедливости законе, который должен быть изменен, он говорил это совершенно серьезно.

— Дайте мне один-два дня, моя дорогая, — сказал он. — Я хочу кое-что проверить и сообщу вам результат. Не отчаивайтесь, пожалуйста, вы слишком молоды, чтобы впадать в уныние. Заботы делают из нас взрослых и способствуют становлению характера. Но о них и быстрее забывают, чем вы думаете. А теперь, в вашем состоянии, вам нужны силы. Позвольте мне все ваши заботы взять на себя.

Он упомянул о ее состоянии, но это странным образом не привело Марианну в смущение. Та ужасная тяжесть, гнетущая ее последнее время, стала казаться переносимой. Она поблагодарила его, а он посмотрел на нее с дружелюбной, ободряющей улыбкой.

Это был тягостный, затянувшийся надолго процесс, но так предписывал закон. Сначала был вызван свидетель, имя и личные данные которого были записаны лейтенантом Хайнрихом. Капитан Кунце привел свидетеля к присяге, и только затем начался допрос. После того как свидетель был отпущен, был доставлен обер-лейтенант Дорфрихтер. Ему зачитали свидетельские показания, при этом его реакция была занесена в протокол.

Алоизия Прехтель, одетая под грубошерстным пальто в свой лучший деревенский наряд, в зеленой, украшенной пером шляпке, сидела на самом краешке стула для свидетелей. Она пыжилась от важности собственной персоны, пылала жаждой мести, но была начеку. Хозяйка Алоизии уехала из Линца, не сказав ей ни слова, сколь долго ее не будет. Неожиданно свалившаяся на нее известность служила некоторым утешением: чужие люди заговаривали с ней на улице, пытаясь выведать что-нибудь о частной жизни Дорфрихтера; репортеры брали у нее интервью, Патер Кольб из церкви миноритов пригласил ее после мессы в ризницу.

Сейчас Алоизию вызвали в Вену, чтобы дать показания под присягой. Она никогда еще не была в столице, но, к счастью, тут жила ее кузина, которая встретила родственницу на вокзале и проводила вплоть до дверей кабинета капитана Кунце.

— Фрейлейн Прехтель, — сказал Кунце, после того как были записаны ее имя и адрес и с какого времени она служила у Дорфрихтеров, — я хочу, чтобы вы вспомнили про день тринадцатое ноября. Тогда господин обер-лейтенант Дорфрихтер поздно вечером уехал в Вену. Вы были в тот день в их квартире?

— А где ж мне еще быть? Я ведь живу там. Я не из таких, которые шляются где попало, когда хозяйки нет.

— Ну, мы тоже так думаем, — сказал капитан Кунце. — Как мы слышали, господин обер-лейтенант находился с двенадцатого ноября в отпуске. Не могли бы вы припомнить, был ли он тринадцатого ноября дома, и если да, то что он делал?

— Само собой, он был дома, но я не знаю, что он делал, потому как он был в своей комнате запершись.

Кунце попытался вспомнить квартиру.

— Что вы имеете в виду под «своей комнатой»? Там есть салон, столовая и спальня.

— В спальне, конечно. Там у него письменный стол есть.

— И он вас туда целый день не пускал?

— Нет.

— Вам показалось это необычным или это и раньше случалось?

— Нет, такого раньше не было. Мне это чудно показалось, а сейчас-то я знаю, чего он там запирался. Он там эти письма господам офицерам писал да капсулы ядом наполнял.

Все трое в кабинете были ошеломлены.

— Откуда вам это известно? — резко спросил Кунце.

— Да все это знают, — пожала она плечами. — И в газетах, говорят, про это писали!

— Но быть может, вы видели письма или остатки пыли или порошка находили, которые походили бы на яд?

— Пыли у меня вообще не бывает. Про меня никто не скажет, что, мол, я плохо прибираю.

— А как насчет писем и капсул?

— Может, и видала, но толком не знаю.

— Скажите, а двенадцатого ноября господин обер-лейтенант тоже запирался?

— Конечно, господин капитан, не считая, когда он выходил с собакой.

— А кто же выходил с собакой тринадцатого ноября?

— Господин обер-лейтенант, а кто ж еще? Мне и своих делов хватает, чтоб еще и с собакой возиться!

— Вы сказали, что господин обер-лейтенант как двенадцатого, так и тринадцатого ноября выходил гулять с собакой. Это означает, что он не все время сидел запершись в комнате.

— Нет. Он только комнату запирал, когда уходил, да и ключ с собой брал.

— Значит, вы не могли попасть в спальню ни двенадцатого, ни тринадцатого ноября?

— Только на другой день. Он уж в Вене был — господин обер-лейтенант.

Кунце откинулся назад на своем стуле и задумался, глядя в пустоту.

— Ну, что же, благодарю вас, фрейлейн Прехтель. На данный момент это все.

Алоизия неохотно поднялась. Волнение, от которого вначале у нее перехватывало горло, улеглось.

— Я еще третьего ноября хотела уволиться, — внезапно сказала она трем мужчинам, которые, как она думала, понять не хотели, какая она важная свидетельница. — Я прям тут же уйти хотела. Из-за господина обер-лейтенанта. Он меня глупой гусыней обозвал. Да фрау Дорфрихтер меня уговорила, чтобы я не порола горячку и оставалась. Он, мол, господин обер-лейтенант то есть, шибко нервный был, его, вишь, обошли по службе.

Ее надежда этим сообщением привлечь внимание господина капитана сбылась.

— Как обошли по службе? — спросил Кунце.

— Так капитаном его не сделали. Они оба так радовались, что скоро в Вену переедут. А потом вдруг совсем об этом ни слова. А как я ее спросила, она мне и говорит, что, мол, не лезь не в свое дело, а он раскричался, кругом наследил да как дверью хлопнет!

— Когда вы впервые заметили изменения в поведении господина обер-лейтенанта? — спросил Кунце.

Алоизия тяжело опустилась на стул.

— Да аккурат после первого ноября. — Она теперь не торопилась выдавать информацию.

— Показалось ли вам, что фрау Дорфрихтер тоже была огорчена, что они не смогут переехать в Вену?

— Чего не знаю, того не знаю. Она и раньше-то нервная была, чувствовала себя не ахти как. А еще злилась, что растолстела. Видать, побаивалась, что господин обер-лейтенант до нее меньше интересу иметь будет. — Алоизия хихикнула. — Она ужас какая ревнивая. Все от него добивалася, где был да с кем был.

— Давал ли он ей основания для ревности?

— Бог ты мой, конечно нет. Да он на нее разве что не молился. По вечерам, бывало, я сколько раз разогревать ужин должна была, пока они выйдут из спальни. Никак он до ночи потерпеть не хотел, понимаете? Ох и злилась я всегда! Я сроду и суфле не могла приготовить, потому как, пока они вылезут из постели, оно сто раз опадет. Понятно, это было месяца два — два с половиной назад. Счас-то она уж на сносях. И господин доктор сказал ему, чтобы он ее оставил в покое, она ведь слабенькая.

После этих последних откровений Кунце отправил ее столь решительно, что Алоизия не стала больше задерживаться. Сразу же после этого Кунце распорядился привести Дорфрихтера.

Со времени их последней встречи прошло два дня. Обер-лейтенант, казалось, был в хорошем настроении. Кунце докладывали, что он твердо придерживался разработанного им распорядка: гимнастика, обливание холодной водой, бесконечные беседы «сам с собой». Так, во всяком случае, назвал это озадаченный надзиратель.

Дорфрихтер ходил большими шагами по камере взад и вперед и спустя некоторое время громким голосом объявлял, словно кондуктор трамвая, название следующей улицы. В первый день он якобы преодолел таким образом расстояние от Оперы до Вайскирхенштрассе. На следующий день ему удалось «достичь» даже Урании.

Дорфрихтеру были зачитаны показания Алоизии, в первую очередь та часть, которая касалась действий обер-лейтенанта двенадцатого и тринадцатого ноября. Заключенный выслушал это с невозмутимым видом.

— Что вы скажете по этому поводу? — спросил Кунце.

Дорфрихтер пожал плечами.

— А что вы ожидаете от меня услышать? Что я заперся, чтобы подписывать конверты с циркулярами и заполнять капсулы ядом?

— А разве вы не занимались именно этим?

— Нет. Я работал и не хотел, чтобы Алоизия ходила туда-сюда. Я писал реферат о ставосьмидесятимиллиметровых гаубицах, чье значение до сегодняшнего дня командованием недооценивается. По всей комнате у меня были разложены листы рукописи и источники. Пустить ее — это значит, что она тут же начнет наводить порядок, сметет все в кучу, только чтобы показать, какая она старательная. — Он в некотором смущении помолчал. — Извините, господин капитан, я разболтался как баба. Мне никогда бы не пришло в голову обсуждать modus operandi Алоизии с кем-нибудь из товарищей офицеров.

— Вы сказали, что двенадцатого и тринадцатого ноября вы работали над этим трактатом. Но вы же знали, что не будете переведены в Генеральный штаб. На что же вы рассчитывали с этой работой? Мы оба хорошо знаем армию, Дорфрихтер. Вы же прекрасно понимаете, что ваши предложения никогда не заставят командование хоть на йоту изменить их планы.

— Я не понимаю, к чему вы клоните.

— А я это вам сейчас объясню, черт побери! — Кунце заговорил повышенным тоном. Хождение вокруг да около действовало ему на нервы. — Вы твердо решили разрушить препятствие между вами и Генеральным штабом. Этого можно было достичь, только убрав стоящих перед вами трех офицеров. Другого способа не существовало. Вы не хотели быть войсковым офицером, который ступенька за ступенькой дослуживается до звания полковника, затем отправляется на пенсию и до самой смерти ведет спокойную, но бесславную жизнь. Вы…

— У вас действительно богатая фантазия, если вы позволите сделать это замечание, господин капитан. Если у вас не хватает улик, вы их просто придумываете. Я виновен, стало быть, в том, что я написал реферат об использовании ставосьмидесятимиллимстровых гаубиц. Я — этот злодей Чарльз Френсис только потому, что мой почерк якобы похож на его, потому, что я был в Вене в тот день, когда эти циркуляры были разосланы, потому, что я купил в лавке дюжину коробочек. Я не думаю, что вам, господин капитан, удастся убедить суд, если у вас не будет других доказательств против меня. В состав военного трибунала входят, кроме вас, еще семь офицеров, обладающих восемью голосами, а вы только одним. Я верю в своих товарищей офицеров. Какое бы вы на них не оказывали давление — приговор будет один: «Не виновен!»

— Мне не нужно никаких других доказательств. Вы в любом случае сознаетесь, — сказал Кунце своим безучастным, равнодушным тоном.

— Так вот на что вы рассчитываете, — возбужденно воскликнул Дорфрихтер. — На то, что я сознаюсь? Я вам скажу прямо сейчас — не рассчитывайте на это! Я выйду отсюда свободным человеком, а вы будете дожидаться представления вас к званию майора, пока не пройдут положенные годы!

Дорфрихтер встал и начал нервно прохаживаться по комнате взад и вперед. Кунце, задумчиво за ним наблюдавший, не переставал удивляться выдержке этого человека. С момента его ареста прошло уже две недели, но он не выглядел сломленным, наоборот, казалось, что он стал уверенней и тверже, чем раньше. Дорфрихтер не сомневался, что из этого поединка он выйдет победителем. Весь его облик: красивое лицо, сжатые кулаки, гибкая походка — все олицетворяло твердую решимость.

— Что вы думаете о нем? — спросил Кунце Стокласку и Хайнриха, после того как Дорфрихтер был уведен.

Обычно Кунце со своими подчиненными не говорил о подозреваемых. Согласно закону, принятому более ста пятидесяти лет назад, он был судьей, обвинителем и защитником в одном лице, и независимо оттого, хорош был закон или плох, вся моральная ответственность лежала на нем одном. Это неписаное правило он сейчас нарушил.

— Глядя на него, можно подумать, что он и мухи не обидит, — сказал Стокласка. — Но чертовски много говорит против него. Я бы не хотел быть в его шкуре, Эмиль. — Между собой они не придерживались формальных обращений и говорили на ты.

— Я думаю, Эмиль, не хватает доказательства, что он где-то смог раздобыть цианистый калий. И пока ты его не добудешь, вся твоя цепочка доказательств может оказаться недостаточной, — поразмышляв, сказал Хайнрих.

Капитан кивнул:

— Это я понимаю. Но какое впечатление произвел на вас этот человек?

— Я думаю, он первоклассный офицер. Может, лучше его вообще больше нет. Виновен он или нет — я бы его отпустил. Грянет война, и такие офицеры, как Петер Дорфрихтер, будут просто необходимы, — ответил Хайнрих.

6

Генерал Венцель с супругой давали обед в своем доме в Хитцинге. Впервые среди приглашенных был капитан Кунце. Получить тисненный золотом пригласительный билет считалось в Вене такой же честью, как в Лондоне быть принятым в свете.

Кунце как раз надевал свои новые, к сожалению слегка узкие, лакированные сапоги, когда в комнату, негромко постучав, влетела Роза.

— Пауль лежит при смерти! — сообщила она тоном, для этого случая слишком уж радостным.

— Какой Пауль?

— Мой дядя. — Ее голос звучал теперь подобающим образом озабоченным. Умирающий был ее любимым дядей. — У него случился инсульт. Врач считает, что он больше двух дней не проживет. Бедный Пауль! Ему всего-то шестьдесят! Умирать так рано!

Кунце наконец удалось натянуть сапоги, и он подошел к платяному шкафу, чтобы надеть китель.

— В будущем году мы пойдем к Венцелям вместе, — сказала Роза.

Его рука задержалась на верхней пуговице.

— Еще неизвестно, пригласят ли меня на следующий год.

Судя по выражению ее лица, Роза ожидала другого ответа.

— Но если пригласят тебя, то и меня тоже.

Роза прижалась к нему и поцеловала золотой шнур на его аксельбантах. Кунце отпрянул в досаде. Такие проявления нежности он считал излишними и ненужными. Он понимал, какого ответа она ждет, но что-то внутри его противилось.

— Когда я в последний раз дядю Пауля видела, он сказал мне, что написал новое завещание: мне он отдает дом и часть акций. — Она буквально захлебывалась словами, не сводя глаз с его лица. — Если он умрет, мы сможем пожениться.

— Но ведь он еще не умер, правда? — Его голос прозвучал резче, чем он хотел.

— Что же, мне и помечтать нельзя? — спросила она. Губы у нее задрожали, и глаза наполнились слезами.

— Ты всегда мне говорила, что любишь его. Как же ты можешь желать, чтобы он умер?

— Потому что тебя я люблю в сто раз больше, чем его. Тебя я люблю сильнее всего на свете. Поверь мне: любой женщине неприятно всегда оставаться в тени, быть одинокой. Мы живем вместе, но я называю тебя жильцом, ты меня — хозяйкой. Это было бы правильно, если бы нас связывал только договор о найме! Я хочу когда-нибудь сказать: «Это мой муж!»

Внезапно ему стало действительно стыдно. На самом деле на свете была только одна женщина, которая дарила ему свою нежность и внимание, давала ему кров, ничего за это не требуя. Если он болел — она ухаживала за ним; если ему было одиноко — она была рядом; хотелось побыть одному — он держал ее на расстоянии; когда бы он ни пожелал — дверь ее спальни для него всегда была открыта. А не будь Розы?.. Бесцельно болтаться где-либо? Пускаться в мимолетные интрижки? Вечер за вечером возвращаться в пустую квартиру, где единственным развлечением был бы его граммофон? Он подошел к Розе и притянул ее в свои объятия.

— Не будь таким ребенком. Конечно, я хочу на тебе жениться. Я вообще не смотрю ни на одну из женщин, ты же знаешь. — Он мягко отодвинул ее от себя. — А сейчас, пожалуйста, не лей слезы на мой парадный мундир. Каждая слезинка оставляет на этом платке пятно.

Она рассмеялась, пока он вытирал ей слезы своим платком, и грустно сказала:

— Я хочу, я могла бы сегодня пойти с тобой. У меня есть новое платье, ты его еще не видел. Все из белых кружев, а внизу подкладка из черного шелка. Чудесное платье! Ты гордился бы мной!

Это был один из ее лучших дней. Свежевымытые пушистые волосы были прекрасны, несмотря на слегка проблескивающую седину на висках, а ее кожа розово светилась, как у юных девушек на картинах Ренуара. Она была одета в шелковое платье с маленькими воланами впереди и слегка касающимся пола шлейфом. Внезапно ему вспомнилось, что уже несколько недель он не обнимал это пышное, с прекрасными формами тело, затянутое сейчас в корсет.

Общество у Венцелей собралось почти исключительно из военнослужащих. Штатских было довольно мало. Преобладающим цветом был зеленый цвет мундиров Генерального штаба. Здесь была представлена вся клика сторонников войны во главе с Францем Конрадом фон Хётцендорфом, стройным худощавым человеком с нервной повадкой фокстерьера и крепкой хваткой бульдога. Он и его соратники каждое утро с надеждой разворачивали газеты, ожидая прочитать там, в разделе известий императорского двора, сообщение о том, что кайзер нездоров и должен, по указанию своего лейб-доктора, лечь в постель. Такое сообщение было бы верным знаком того, что здоровье кайзера — наконец-то — пошатнулось! Но еще больше они радовались бы, если бы появилось срочное сообщение о сердечном приступе или инсульте. Будь они сербами, или турками, или представителями армии с более низкими моральными устоями, они бы уже давно объединились и составили заговор с целью убийства монарха. Но на их пути стоял Франц Иосиф, и такое радикальное решение даже и не приходило им в голову. Они негодовали, они скрежетали зубами, а их вожди были частыми гостями в замке Бельведер, венской резиденции наследника престола Франца Фердинанда, или в его загородном поместье Конопишт в Чехии. Шеф Генерального штаба Конрад позволял себе даже стучать кулаком по письменному столу кайзера, если ему что-то было не по нраву, но это не приблизило войну ни на шаг. Единственной уступкой, которую он добился от кайзера, было его согласие на основополагающую реорганизацию и модернизацию армии. Франц Конрад фон Хётцендорф за время своего трехлетнего пребывания на посту совершил буквально чудо, но был похож на мальчишку, которому на Рождество подарили любимую игрушку, но не разрешили с ней играть.

На таких приемах Кунце был не слишком общителен. Ему нравилось больше наблюдать, чем участвовать в разговорах в той или иной группке. Его забавляли маленькие трагедии или комедии, которые при таких приемах то и дело разыгрывались, дружеские отношения, которые разрушались или возникали вновь, внезапные ссоры, которые вспыхивали умышленно или неумышленно, начало или конец чьих-то карьер, закат любовных связей, безобидные подшучивания, которые нередко вели к дуэлям и бессмысленным смертям.

Как обычно, было приглашено довольно много младших офицеров — преимущественно из кавалерии, милые молодые люди, сдержанно относящиеся к выпивке, основной задачей которых было неутомимо развлекать танцами жен и дочерей офицеров. Гусары выглядели роскошно, но чувствовали себя не очень удобно.

В то время как драгуны и уланы красовались в узких черных брюках и легких мягких сапожках, парадная форма гусар состояла из облегающих брюк цвета киновари, богато украшенного золотыми галунами серо-голубого френча и высоких, до колен, лакированных сапог. Танцуя ночь напролет, они к утру страдали от болей в уставших ногах. К тому же для них было обязательным наличие шпор, звяканье которых постоянно дополняло звуки прекрасной музыки, а ущерба, который наносили шпоры бальным платьям и шлейфам, избежать было невозможно.

Если обычно на таких балах можно было видеть вечерние туалеты, которые умелая домашняя портниха лихо шила из камчатной ткани бабушкиных портьер с претензией на модели от Пуаре или Ворта, то здесь, в этот вечер, наряды были, как правило, haute couture, а драгоценности дам были подлинными: некоторые колье, украшавшие decolleté, превышали годовой заработок их супругов.

Платье Лили Венцель было выдержано в стиле последней моды — бледно-зеленый сатин с золотистым тюлем поверх. На ней были ее знаменитые изумруды, и она выглядела восхитительно. Одно-единственное ожерелье превосходило Лили по блеску — бриллианты фрау Гольдшмидт. Супруги Гольдшмидт были одной из немногих пар, которые были приглашены, несмотря на то что не принадлежали к кругу военных. Фрау Гольдшмидт была троюродной сестрой Лили Венцель. Но это было бы недостаточным основанием для приглашения. Доктор Гольдшмидт был членом Жокей-клуба; кроме этого, ходили слухи, что вскоре он должен быть кайзером произведен в бароны.

В самом начале вечера доктор Гольдшмидт извлек капитана Кунце из группы сверкающих униформами офицеров. Их знакомство начиналось еще во времена деятельности Кунце в известной адвокатской конторе Теллера и Бауэра.

— Какой прекрасный сюрприз! Вы здесь, господин капитан! — просиял Гольдшмидт. — Если бы я знал, что встречу вас здесь, не стал бы посылать вам письмо. Вы его найдете в утренней почте. — Не дождавшись ответной реакции Кунце, он продолжал: — Это касается обер-лейтенанта Дорфрихтера. Я бы охотно поговорил с вами об этом. Его семья поручила мне представлять его интересы.

Для Кунце это было нечто новое.

— Боюсь, что вам не удастся многое для него сделать, господин доктор, — сказал он. — Как вы знаете, он находится под военной юрисдикцией, поэтому участие гражданской зашиты не допускается.

— Не обязательно. Здесь мог бы вмешаться Его Величество. А если в дело вмешается господин министр фон Шенайх? От вас ведь не укрылся тот факт, что общественность с большим неодобрением относится к той завесе тайны, которой окутано все следствие.

— Действительно?

— Вы что, совсем не читаете газет, господин капитан?

— Общественнось была категорически против обрезки деревьев на Оперном кольце и против указа, согласно которому собак можно выводить только на поводке и с намордником. Тем не менее все деревья были обрезаны, а собаки ходят в намордниках.

— На прошлой неделе было два запроса в парламенте. Вас обвиняют в злополучной тройственности ваших функций — следователя, прокурора и защитника в одном лице! Случай с Дорфрихтером может стать австрийским делом Дрейфуса!

— Что касается злополучной тройственности, господин Гольдшмидт, то все мои усилия служат делу истины и справедливости, причем именно в этой последовательности, — сказал Кунце. Он знал, что это прозвучало высокопарно, но не мог иначе. Люди типа Пауля Гольдшмидта доводили его до того, что он говорил такие вещи, о которых потом жалел.

— Поймите меня правильно, господин капитан, моя критика направлена вовсе не против вас лично, но вы ведь тоже человек. И вы можете ошибаться.

— Надеюсь, вы не думаете, господин доктор Гольдшмидт, что наше расследование сосредоточено на одном обер-лейтенанте Дорфрихтере? Это совсем не так. Мы двигаемся в различных направлениях. Более половины всех расположенных в Линце солдат, к примеру, допрошены в связи с попыткой покупки в аптеке Ритцбергера цианистого калия. Другое свидетельство поступило из Бадена. Оно касается одного молодого человека — блондина, который купил большое число капсул с облатками и вел себя при этом довольно подозрительно. От десяти до двенадцати человек, которые могут быть связаны с этим делом, находятся под наблюдением. Если речь идет о гражданских лицах, мы работаем в тесном контакте с полицией. Вы, конечно, знаете комиссара доктора Вайнберга. Мы тесно с ним сотрудничаем.

— Это звучит действительно обнадеживающе, господин капитан. Тем не менее Дорфрихтер по-прежнему изолирован, как бешеная собака.

— Он содержится во вполне комфортабельной, хорошо отапливаемой камере, и состояние здоровья у него очень хорошее. Сотрудники медчасти делают все, чтобы здоровье его и впредь оставалось таким же. Еда доставляется ему его семьей, и я дал специальное указание надзирателю, чтобы горячие блюда подавались горячими, а холодные — холодными. Книги и контакты с внешним миром не разрешены, но, возможно, в ближайшее время ситуация может быть изменена.

— А свет в камере вообще не выключается, и за ним наблюдают днем и ночью, — фыркнул доктор Гольдшмидт.

— Это верно. Но я бы одно хотел добавить. Возможно, вы окажете этому человеку медвежью услугу, если добьетесь перевода его под гражданскую юрисдикцию. Согласно военным законам, смертная казнь полагается только в случае полного признания вины или наличия неопровержимых доказательств. Гражданский же суд, если будет убежден в его вине, приговорит его к смертной казни. Может статься, господин доктор Гольдшмидт, что ваши усилия вырвать Дорфрихтера у меня как раз и приведут его на виселицу.

— Значит, я могу исходить из того, что вы, господин капитан, мое касающееся этого дела ходатайство в военное министерство не поддержите?

Кунце почувствовал, как его охватывает гнев.

— Вы правы, я не стал бы его поддерживать. — Ему удалось как-то взять себя в руки. — Я остаюсь при своем мнении, что практикуемый в настоящее время порядок ведения процесса соответствует как интересам обвиняемого, так и общественности.

Соблюдая приличия, они некоторое время еще постояли вместе, болтая о пустяках, но остаток вечера старательно избегали друг друга. Кунце досадовал гораздо больше на свою реакцию на предложение доктора Гольдшмидта, чем на само предложение.

Чтобы отвлечься от мыслей о Пауле Гольдшмидте, Кунце прошел в большой салон наверху, где ковер был скатан по сторонам. Капелла венгерских цыган из «Гранд-отеля» играла танцевальную музыку. Это было восхитительное зрелище — пестрый вихрь взметающихся юбок, блеск украшений в свете канделябров, раскачивающихся в такт музыке, как цветущие в поле маки, головы, мозаика изукрашенных золотыми шнурами военных мундиров и ряды стоящих вдоль стен дам, чьи пышные бюсты были чересчур приподняты тесными корсетами — все остальное было милосердно спрятано под широкими юбками.

Лили Венцель танцевала с одним из офицеров Генерального штаба капитаном Дугоничем. Кунце знал его. И он был одним из тех, кому были посланы циркуляры Чарльза Френсиса. Как только молодой улан сменил его в танце, он, поцеловав руку даме, устремился прямо к Кунце.

— Как дела у нашего друга Дорфрихтера? — спросил он. Однако в том, как звучало слово «друг», не было ничего дружеского.

Среднего роста, с характерным носом, телом — казалось, состоящим только из мускулов, он был похож на цыгана, однако вряд ли кто-либо отважился бы намекнуть ему на это. Он был сыном несметно богатого землевладельца из южной окраины Венгрии, потомком одного из вождей сербских племен, и обладал снисходительной непринужденностью человека, которому вследствие его богатства вряд ли кто-либо мог бы навредить.

— Когда я видел его в последний раз, у него было все хорошо, — ответил Кунце. Он неохотно говорил вне службы об этом деле. Однако тон, которым Дугонич задал вопрос, заинтересовал его. — Мне казалось, что вы вовсе не были друзьями?

— Я ненавижу этого парня, — сказал Дугонич. — И не из-за того, что он хотел убить меня.

— Это еще не доказано.

— Что касается меня, то да! Он из того сорта людей, которые способны на это. Я два года был с ним в одном классе. Два года — это много, когда тебе двадцать пять или двадцать шесть. Я могу себе представить, что кому-то это не покажется долгим, если человеку сорок или пятьдесят лет, но если тебе двадцать пять — два года кажутся вечностью. Он сидел рядом со мной, Хохенштайн — слева от меня, Мадер — за мной. Не думай, что я сноб. Но если я кого и не выношу, то это карьеристов и парвеню. Я знаю, что мне повезло, я с самого начала имел гораздо больше, чем те, кто вышел из средних слоев. Но это вовсе не означает, что тот, кто не вышел из такой богатой семьи, как я, или, как Хохенштайн, из аристократов, должен неминуемо стать подлецом. Ведь Мадер же им не был, и Герстен тоже, но Дорфрихтер им как раз и был. Бешеное честолюбие, стремление везде и всюду быть первым буквально было написано у него на лице. А то, что это ему не удалось, так это только потому, что он уж слишком сильно старался. Перед экзаменами его скручивало так, что, заговорив с ним, и ответа от него не добьешься. Несомненно, он чрезвычайно одарен и умен. Но какому преподавателю понравится ученик, который умнее его? Да и со многими своими однокашниками он сумел поссориться. Все знают, что в военном училище нет места настоящему товариществу. Девиз такой: сожри или погибнешь. Трижды просеивают только при поступлении. А пока доберешься до выпускных экзаменов, половину потока выгоняют. Но даже если человек так честолюбив, не выпячивай это, прояви терпение, а при неудаче постарайся проиграть достойно. Но, как бы то ни было, Дорфрихтер уже тогда был готов идти по трупам.

— Что ты имеешь в виду?

— К концу первого года Дорфрихтер был в списке двенадцатым. На одиннадцатом месте стоял Хоффер. Летом нас троих отправили в распоряжение командования в Инсбрук. Не очень веселое место, разве что если ты альпинист, а так — много пьянки и карт. Хоффер игрок был страстный, но играл плохо. В основном он проигрывал. Дорфрихтер пил умеренно, а играл вообще редко. В ту ночь он играл вместо приятеля, которому надо было спешить на поезд, и поймал Хоффера на жульничестве — так, во всяком случае, говорил Дорфрихтер. Речь шла вовсе не о больших деньгах, то есть дело не шло о жизни или смерти. Все можно было вообще решить между нами. Можно было вполне принять извинение Хоффера: он, мол, по ошибке заказал семь взяток, приняв двойку червей за тройку. У него была дама, четверка и спорная тройка. Хоффер бросил карты на стол, не показав их. Дорфрихтер же открыл карты и закричал, что у него только шесть взяток, а не семь. Хоффер был пьян и объяснялся не самым джентльменским образом. Дело дошло до полкового суда чести, где Дорфрихтер повторил свои обвинения. Тут всплыли и другие грешки Хоффера: долги, процесс по установлению отцовства, связь с проституткой. После окончания процесса Хоффер застрелился, а Дорфрихтер начал учебный год одиннадцатым. После похорон Хоффера я подошел к Дорфрихтеру и сказал ему все, что я о нем думаю как об офицере, товарище и человеке. Откровенно говоря, я рассчитывал, что он даст мне пощечину или вызовет на дуэль. Но он мне такого одолжения не сделал.

Он подождал, пока я закончу, и сказал: «Я тебе это еще припомню!» Когда я услышал о нем в связи с делом Чарльза Френсиса, первой моей реакцией было сообщить о том давнем инциденте, а потом я подумал: если он окажется в итоге невиновным, я поступлю так же по-свински, как и он в случае с Хоффером. А теперь, когда мы тут случайно встретились, я предоставляю тебе самому делать отсюда выводы.

— К началу второго года обучения он, стало быть, был номером 11. Почему же он отодвинулся назад в списке?

— Ну, во-первых, некоторые инструкторы просто не любили его. А кроме того, физически он был менее вынослив, чем большинство в классе. Полевые учения были часто ему не по силам. Ну а всадник он был просто никакой. Вначале он вообще всякий раз оказывался на земле, да и до конца он так и не смог преодолеть страха перед лошадьми. К тому же старый Кампанини решил, что неуспехи Дорфрихтера бросают тень на его репутацию преподавателя, и сажал его на самых норовистых лошадей.

— Был ли еще кто-нибудь в классе, кто не ладил с Дорфрихтером?

— Нет, но это ни о чем не говорит. В училище все не так, как обычно среди офицеров. Отчасти и времени достаточно не было, чтобы завязалась дружба, да и все мы были конкурентами. Немногие из класса были теми, кого все любили, — и Мадер был один из них. Лучшего товарища, чем он, просто не было.

Хозяйка дома подошла к ним и пригласила к столу. Кунце пришло в голову, что она на протяжении всего вечера как-то выделяла Дугонича. Котильон, правда, она танцевала с почетным гостем — шефом Генерального штаба Конрадом, но до этого ее изумруды постоянно сверкали на фоне темно-зеленого мундира Дугонича.

Ужин имел большой успех и длился с полуночи до двух часов утра. Год назад Лили Венцель удалось одержать решающую победу над соперницами в свете — она сумела переманить к себе повариху скончавшегося Иоганна Штрауса. Пышная бабенка, урожденная венгерка, с божественным даром что касается венской кухни, была в своем деле таким же маэстро, как ее усопший хозяин в музыке. Вставая из-за стола, все гости были под хмельком и убеждены, что они слегка переели.

В конце ужина Лили Венцель «нечаянно» опрокинула бокал с шампанским и залила себе платье. Она поспешила наверх, чтобы переодеться. Обнаружив в своей комнате крепко спящую на стуле горничную, Лили растолкала ее и приказала немедленно идти спать, сказав, что она больше не понадобится. Девушка мгновенно исчезла, пока госпожа не передумала.

Капитан Дугонич, которому Лили объяснила, как пройти в ее комнату, тем не менее дважды оказывался не там. Когда он наконец попал к ней, Лили стояла перед огромным, до пола, зеркалом. Ее пышное белоснежное тело от бюста до бедер было скрыто шелковым корсетом. Не отрывая от нее глаз, Дугонич тихо прикрыл дверь и пытался рукой нащупать ключ. Не найдя его, он посмотрел на дверь и увидел, что ключа вообще не было.

— Скажите, что, дверь вообще не запирается? Клянусь, мой боевой дух не так силен при мысли, что в любой момент сюда может войти ваш муж.

Она рассмеялась.

— В этом доме — никогда. Мы нашли тайный рецепт для счастливого супружества. Каждый уважает личную жизнь другого. Карл слишком хорошо воспитан, чтобы сюда ворваться, если его не пригласили.

— И вы его действительно приглашаете?

— Время от времени, конечно. Я же должна давать ему возможность доказывать, что он женился на мне не из-за денег. Это необходимо ему для самоутверждения.

— Кажется, вы хорошо разбираетесь в психологии, да?

— Нет, я только осторожна. Я уже сталкивалась с тем, насколько мужчина без самоутверждения может быть опасен.

Он привлек ее к себе и поцеловал в шейку. Его правая рука скользнула по ее телу, отправляясь в увлекательное путешествие.

— Как хорошо, что я не ваш муж, — сказал он.

— Вы им и не смогли бы быть. Я никогда бы не вышла за вас замуж.

— Почему же нет? Я богат, благовоспитан и неплохо выгляжу.

Пока он говорил, рука его скользила по корсету, расстегивая многочисленные крючки. Она откинула голову назад, глаза ее под густыми ресницами затуманились, дыхание участилось.

— Я бы никогда не вышла за мужчину, в которого я влюбилась.

Его рука задержалась. Слово «влюбилась» подействовало на него как холодный душ. Ничего он не опасался больше, как связей, основанных на чувстве.

— Вам не кажется, что мы все-таки слегка рискуем? — спросил он. — Не было бы разумней встретиться завтра в городе? У меня есть квартира на Химмельпфортгассе…

— Нет. — Она стала расстегивать пуговицы его мундира. — Сейчас.

Она обвилась вокруг него с такой стремительностью, что он упал на обтянутый шелком шезлонг и увлек ее за собой. Под этим пламенным огнем его оборона была прорвана. В зеркале он на миг увидел их переплетенные тела среди вороха белья и сдавленно засмеялся. «Вот если бы кто-нибудь сейчас зашел…» — подумал он. Его неожиданный смех заставил Лили насторожиться, во взгляде, брошенном на него, на секунду скользнуло недоверие, но затем глаза ее вновь закрылись, и она забылась в сладостном блаженстве.

Позже он спросил ее:

— Ты всегда так развлекаешься, когда у вас собирается общество?

Лили выбрала голубое вечернее платье из шифона, и он возился со сложными крючками на спине. Она резко повернулась к нему, и в какой-то момент ему показалось, что она его ударит.

— Нет, — сказала она. — Не всегда удается найти подходящего партнера.

— Несмотря на то что тут столько молодых орлов? Уверен, что каждый бог знает что отдал бы за это.

— Да, бог знает что. А кончается это тем, что они просят замолвить за них словечко перед генералом. То, что я вам про самоутверждение мужчин сказала, относится и к женщине. Я не хочу, чтобы меня использовали. По крайней мере, пока не хочу. Может быть, через пару лет, но не сейчас. Сейчас я хочу, чтобы меня принимали, какая я есть, и каждый должен рисковать точно так же, как и я.

Только теперь он все понял. Вот почему на двери не было замка!

Он рассмеялся:

— Ну ты и стервочка! — Однако вдруг почувствовал, что полностью протрезвел.

Капитан Кунце провел первую половину дня, изучая журнал успеваемости офицеров, которые получили циркуляр Чарльза Френсиса, и пытаясь понять, почему именно эти десять человек должны были умереть. Разговоре капитаном Дугоничем навел его на мысль побеседовать с каждым из них, чтобы понять их взаимоотношения с обвиняемым.

— Странно, — сказал он лейтенанту Стокласке. — Девять из этих десяти превосходные наездники, и вообще все они хорошие спортсмены. В характеристиках подчеркиваются их выдающиеся достижения. Единственным исключением является Молль. Майор фон Кампанини поставил ему «весьма посредственно» так же точно, как и Дорфрихтеру.

— Возможно, Дорфрихтер испытывает личную злобу к Моллю.

— Это мы должны выяснить, — кивнул Кунце. — И еще многое другое, — добавил он, вздохнув.

Дорфрихтера доставили на допрос. Казалось, он слегка поправился. Круги под глазами и следы усталости на лице исчезли. Он был не таким бледным, как раньше. Бесспорно, это было результатом его ежедневных «прогулок» при настежь открытом окне. На улице похолодало, и он выстудил камеру почти до уличной температуры, оставляя окно постоянно открытым. Воспаление легких для него предпочтительней, чем сидеть в духоте, сказал он. На вопрос, как он себя чувствует, он всегда отвечал, что ему скучно, но других жалоб у него нет.

— Какие отношения у вас были с капитаном Моллем? — начал допрос Кунце.

Если он и предполагал какую-то объяснимую реакцию, то был разочарован. Дорфрихтер отвечал с удивленным видом.

— Капитан Молль? Думаю, что я не знаю никакого капитана Молля.

— Ну хорошо — обер-лейтенант Молль. Он был одним из ваших однокашников по военному училищу.

Дорфрихтер почесал в задумчивости лоб.

— Молль? Ах да, Молль. Сейчас я смутно припоминаю. В конце концов, в выпускном классе было больше ста человек. Я не думаю, что смог бы вам навскидку назвать больше десяти имен.

— Почему вы сказали десять?

— Почему именно десять? — Дорфрихтер, ухмыляясь, казалось, дразнил его. — Потому, что как раз десять циркуляров были отправлены. Как я глупо проговорился, подумали вы, наверное. Вот и еще одно доказательство моей вины!

— Прекратите эти шутки. Отвечайте на мой вопрос!

— Я его едва знал. Понятия не имею, где он и что с ним. Думаю, что я его с тех пор не встречал.

В тот же день после обеда Карл Молль сидел на стуле перед письменным столом Кунце. В настоящий момент он был приписан к Бюро железных дорог Генерального штаба.

Казалось, его гложет единственная забота: чтобы поезда отправлялись точно в срок. Его лицо, как и голова, были чисто выбриты. В речи Молля слышался легкий прусский акцент, и он применял иногда выражения, обычно не использовавшиеся в императорской армии. Нечто прусское проявлялось и в его манере держаться — чопорно, подчеркнуто корректно, в нем не было ни малейшего намека на шарм и живость венцев.

— Мое отношение к обер-лейтенанту Дорфрихтеру, — объявил он, — нельзя считать вполне дружественным. У меня было чувство, что он меня недолюбливает, и это было обоюдным.

— Какова же была причина? Возможно, были какие-то споры?

— Спор — не совсем подходящее выражение для этого случая. Скорее, я бы назвал это различием мнений. Мы…

Кунце, не желавший копаться в терминах, поймал его на слове:

— В чем же заключались различия ваших мнений?

— Главным образом, в военных вопросах. Но вы позволите мне сделать замечание личного характера? Мой отец еще молодым переехал в Австрию. Я здесь родился, но остальная семья Молль живет по-прежнему в Бреслау. Два дяди и шесть кузенов служат офицерами в прусской армии. Они профессиональные офицеры. От них я узнал, что такое настоящая дисциплина. Боюсь, что наша австро-венгерская армия несколько чересчур комфортна, если можно так выразиться. Это не идет ей на пользу. Дорфрихтер не хотел об этом и слышать.

Пространные рассуждения Молля действовали Кунце на нервы.

— Вы хотите сказать, что ваши споры касались абстрактных вещей и что никаких личных конфликтов между вами не было?

— Конечно нет, — сказал Молль, слегка обескураженный поворотом мысли Кунце. — У нас были также различные взгляды на значение скорострельного оружия.

— Подумайте как следует, — настаивал Кунце. — Возможно, вы вспомните о каком-то инциденте, носившем личный характер?

— Мне очень жаль, но не могу ничего припомнить.

— Скажите, после окончания военного училища были ли у вас прямые или косвенные контакты с Дорфрихтером?

— Никаких. Но есть вот еще что. Мне это только сейчас пришло в голову. В 1907 году я был направлен в 24-й пехотный полк в Кешкемет, в Венгрию. Я жил там у некой фрау Варга. Несколькими месяцами раньше эту же комнату снимал Дорфрихтер, которого к этому времени перевели в 13-ю бригаду в Сараево.

— И что же?

— В прошлом году мы с ним неожиданно столкнулись в министерстве. Я рассказал ему об этой случайности. «Мир тесен, не так ли?» — сказал я. Но меня удивила его реакция: он вдруг покраснел, повернулся и ушел, не сказав ни слова. Я до сих пор не понимаю, в чем тут дело.

— Ваша квартирная хозяйка рассказывала что-нибудь о Дорфрихтере?

Молль напряженно задумался, сжав губы и наморщив лоб. Кунце не мог понять, что нашла Анна Габриель в этом совершенно непривлекательном человеке. Кунце часто думал об Анне Габриель; у него было такое чувство, что часть вины в этой трагедии лежит и на нем. Он принадлежал к тем людям, у которых стремление сохранить свою совесть чистой было чертой натуры. И это чувство вины не оставляло его.

— Я помню, что фрау Варга как-то раз рассказывала об одной актрисе, — сказал Молль. — У Дорфрихтера якобы был с ней роман. Надеюсь, я не путаю его с кем-нибудь. Вы же знаете эти провинциальные гарнизоны. Молодому холостяку там ничего другого не остается, как пьянка и путешествия из одной постели в другую.

— Кто была эта актриса? Вы ее знали?

— Она уехала из города вместе с Дорфрихтером. Ее исчезновение вызвало целый скандал.

— Вы не сможете вспомнить, как ее звали?

— Нет, но я могу написать фрау Варга и спросить ее. Она будет просто счастлива оказать услугу.

Кунце поблагодарил капитана за содействие и проводил его до двери. С тех пор как на Дорфрихтера пало первое подозрение, его прошлое было тщательно изучено, особенно его образ жизни в различных гарнизонах, но результаты были скудными: командиры отзывались о нем как о блестящем офицере, подчиненные повсюду его любили. Личная жизнь его также протекала, насколько это было известно, нормально: невинный флирт, связи с легкомысленными замужними женщинами, посещение дорогих борделей, а со дня женитьбы — только времяпровождение дома с Марианной. В этот день Петер Дорфрихтер после обеда снова был вызван на допрос. Его щеки, нос и уши были пурпурно-красными. Как объяснил надзиратель Туттманн, он как раз совершал свою «прогулку по городу».

— Вы так себя погубите, — заметил Кунце.

— Было бы неплохо, оставить вас с этим нераскрытым преступлением, — негромко рассмеялся Дорфрихтер. — Но не волнуйтесь. Я собираюсь остаться живым и выйти отсюда полностью реабилитированным. Устраивает это вас или нет.

Кунце был задет этим вызывающим тоном.

— Не ведите себя так глупо, Дорфрихтер. Вы же не считаете всерьез, что я хочу подвести под приговор невиновного. Я вовсе не стремился получить это расследование, и оно не доставляет мне никакой радости, могу вас заверить. Оставим шутки и позаботимся о том, чтобы это прискорбное дело завершилось так или иначе.

— Прошу прошения, — вытянувшись по стойке «смирно», сказал Дорфрихтер.

Кунце перелистывал свои записи. Он был все еще возбужден, сильнее, чем был для этого повод, и он понимал это.

Дорфрихтер прервал молчание:

— Могу я задать вопрос, господин капитан? — После того как Кунце кивнул, он спросил: — Вы что-нибудь слышали о моей жене? Как ее здоровье? Родился ли ребенок?

— Нет, ребенок еще не родился, но со здоровьем у нее все в порядке. Она наняла адвоката, который сделает для вас все, что возможно.

— Спасибо. — Поведение Дорфрихтера было официальным. Если он и испытал облегчение, то вида не показал. — Вы разрешите мне еще один вопрос?

— Только один.

— Не знаете ли вы, господин капитан, что с моей собакой?

— Тролль находится здесь, в Вене, в ветеринарном институте.

— Почему? — Замешательство Дорфрихтера было неподдельным.

— Вы сказали, что капсулы с облатками покупали для собаки, так как пес иначе не хотел принимать лекарство. Мы хотим проверить, так ли это.

— Конечно так. Но если бы я знал, что будут мучить собаку, я бы этого ни за что не сказал.

— С ним ничего не случится. Я вам это гарантирую. С ним хорошо обращаются.

— Откуда вам это известно?

— Потому что я сам его туда отвел и убедился, что с ним будут хорошо обращаться. Я сам привез его из Линца. Первую ночь он провел у меня в квартире. Он спал, свернувшись на моем шелковом одеяле, если это вас интересует.

Обычно сдержанный лейтенант Стокласка был первым, кто хихикнул. Лейтенант Хайнрих последовал его примеру. Дорфрихтер сказал, смутившись:

— Простите меня, господин капитан!

Кунце продолжил допрос:

— Раз уж мы говорим о животных: ясно, что вы любите собак. А как насчет лошадей?

— Что вы имеете в виду?

— Я просмотрел отзывы о вашей спортивной подготовке. И ваши оценки в военном училище. Барон фон Кампанини был отнюдь не высокого мнения о ваших успехах в верховой езде.

Дорфрихтер молчал. После некоторой паузы он спросил:

— А какое это имеет отношение к циркулярам Чарльза Френсиса?

— Я не говорил, что это как-то связано с циркулярами. Я спросил просто из любопытства.

— Искусство верховой езды! — Дорфрихтер произнес эти слова так, как если бы это было проклятием. — Человеку нужно пройти ад, прежде чем он вообще будет принят в военное училище. Для начала нужно раздобыть рекомендацию от офицера командного состава. Свихнуться можно, пока ее получишь, — один неверный шаг — все насмарку. Наконец тебя допускают к общим экзаменам. Это происходит в январе. Примерно две трети справляются, остальные едут домой. В октябре восемнадцать дней подряд вой, стоны и зубовный скрежет. Вечером ты конченый человек и не можешь заснуть. Утром, еще до того, как идти в казарму, тебя выворачивает наизнанку. И наконец, вместе со ста пятьюдесятью другими ты готов сдавать решающие приемные экзамены. После двух лет остается только девяносто один человек, которые допущены к выпускным экзаменам. Военная география, вооружение, структура Генерального штаба и тактика боевых действий, история войн и организация вооруженных сил, топография и естествознание, укрепления, оборонительные линии и их преодоление. История культуры. Государственное право и международное право. Французский язык. Русский язык. И наконец — вот еще что — искусство верховой езды! Кроме того, картография. Добавьте полевые учения в обстановке, приближенной к боевой, с восхода до захода солнца без еды, изнуряющие марш-броски, при которых у некоторых ноги распухали так, что нельзя было снять сапог. Бесконечные скачки, от которых задница превращается в сплошную рану. И наконец после этих двух лет каторги — вообще-то вместе с экзаменами почти три года — все позади. Голова забита знаниями, как энциклопедия. Любой может перечислить все битвы Пунических войн, знает, где Веллингтон расположил свою конницу в битве при Ватерлоо, знает различия в толковании habeas corpus cum causa в наполеоновском и английском законодательстве и может спрягать французские неправильные глаголы. Но вся эта мудрость ему не поможет, если барон фон Кампанини не доволен тем, как он поднимает свой зад во время прыжка лошади через канаву. В будущей войне не будет места лошадям. Может быть, в самом начале, когда командовать еще будут эти старики генералы из XIX столетия. Тем не менее одна плохая оценка барона фон Кампанини может отбросить человека с одиннадцатого на восемнадцатое место…

Кунце терпеливо ждал, пока Дорфрихтер переведет дыхание. Терпение было тем, чему он, сын экономки, хорошо научился.

— Я считал, что вы закончили первый год двенадцатым.

— Так и было. — Последовала короткая пауза. — Человек, стоявший передо мной, покончил жизнь самоубийством.

— Что же его заставило?

— Откуда мне это знать? Он был не единственным. Один улан повесился. Командир пришел в ужас, так как он считал, что так офицеру поступать не подобает. Если мне не изменяет память, была еще одна попытка самоубийства. Человек вскрыл себе вены. Еще один пример mauvais goût![4] Он, правда, остался жив, но ему дали понять, что он должен уйти в отставку. Еще один умер во время учений от перенапряжения. Конечно, упор делался на выработку выносливости. Невыносимые марш-броски на сорок километров были не редкость. Ты можешь быть гением в тактике, но если не выдерживаешь темп в марше, тут же следует минус. Тот, кто писал этот учебный план, понятия не имел о существовании двигателя внутреннего сгорания.

Дорфрихтер сидел с лицом, покрасневшим от возмущения или от тепла, исходившего от кафельной печи; Кунце не мог решить, от чего именно. Ему внезапно пришла в голову мысль, что они поменялись ролями, возможно, еще при первой их встрече в Вене. Кунце был обвиняемым, а Дорфрихтер — обвинителем. Это было мимолетное чувство, но он должен сделать все, чтобы уйти от этого сценария, в который его завлекал Дорфрихтер. Иначе он, Кунце, проиграет в этой борьбе. «Какой борьбе? — спросил он себя. — За что я борюсь? За мое звание майора? За жизнь этого человека? Или за что-то другое, гораздо более важное, за что-то страшное, чему еще и названия нет?»

— Знаете ли вы, что почти все получатели циркуляра по оценке фон Кампанини являлись отличными всадниками? — спросил Кунце.

Дорфрихтер несколько успокоился.

— Нет. От меня ждали, что я это знаю? Честно говоря, я не могу уследить за вашей мыслью, господин капитан. Допускаю, что ваши вопросы должны меня запутать и вовлечь в противоречия. Я бы охотно пошел вам навстречу, если бы знал, куда вы клоните. Уж не хотите ли вы этим сказать, что я намеревался убить десять человек только потому, что они могли дольше, чем я, усидеть в этом проклятом седле?

— Молль этого не мог.

— Вы снова о Молле! Молль! Вы просто замкнулись на этой дряни!

— Почему вы называете его дрянью? Сегодня утром вы уверяли, что едва можете вспомнить о нем.

— Я этого высокомерного дурачка совершенно забыл, а вы просто помогли его вспомнить. Многое, о чем я забыл, сейчас снова вспоминается. Да, наши мнения во многих вопросах различались. Именно он был одним из самых глупых в классе.

— Он закончил курс двенадцатым.

— Вполне возможно. Там было еще несколько личностей такого сорта. Фотографическая память, но ни малейшего интеллекта. Без наставления или устава они не смогли бы отвести взвод от нужника до плаца.

— А что вы скажете о капитане Дугониче?

— Он что, тоже стоит в списке?

— Вас это не должно беспокоить. Вы его что, тоже забыли?

— Черт побери, нет. Я хотел сказать, так точно, нет, — поправился он, ухмыляясь. — Как можно забыть Титуса Дугонича! Это был, действительно, всадник! Атилла гуннов, хотя он и был жалким сербом. На свете нет дикой лошади или дикой бабы, которых он не смог бы укротить.

— Какие у вас с ним были отношения?

— Вообще никаких. Мы принадлежали к разным группировкам. Абсолютное равенство в офицерском корпусе существует только в теории. Подхалимы у него были в чести, с которыми он любил проводить свободное время. Такие вечера обычно заканчивались битьем стекол в кофейнях и отправкой минимум пары полицейских в госпиталь на зависть всем полицейским Вены — ведь, наряду со щедрой платой за молчание, они еще и отдыхали там, то есть лечились, довольно долго. В любом случае он со своими однокашниками практически компанию не водил. Его друзьями были гусары и драгуны венского гарнизона. У них и денег было не меньше, чем у него, да и в пьянке или похождениях с проститутками они ему не уступали. Это было обязательным условием для допуска во дворец Дугонича на Херренгассе. Я уверен, что эти правила действуют и поныне.

— А вы не преувеличиваете? — спросил Кунце. — С чего бы это человек с такими низкими моральными качествами стремился попасть в военное училище и в Генеральный штаб?

— Потому что он это мог себе позволить. Я не имею в виду финансовую сторону. Необходимым интеллектом он обладал. Но использовал его исключительно для того, чтобы сделать карьеру. Полевая служба, сказал он мне однажды, претила ему, поэтому он решил пойти в военное училище. Ну, а когда он попал в училище, тут препятствий для него уже не было.

— Вам он нравился?

— Не совсем. Но он был мне и не противен.

— Лейтенант Хоффер был его другом?

Дорфрихтер сделал удивленное лицо.

— Хоффер? Это не тот ли, который покончил с собой в Инсбруке? Вполне возможно, что они дружили. Ничего не могу об этом сказать. Я уже говорил, что с Дугоничем почти не общался.

Кунце решил захлопнуть ловушку.

— У вас были контакты с капитаном Аренсом?

Аренс не был в числе получателей циркуляра.

Впервые в этот день Дорфрихтер, казалось, не был готов к вопросу. По всей видимости, он не знал, как он должен на это имя реагировать. Кунце казалось, что ему слышно, как напряженно идет работа мысли в голове обер-лейтенанта.

Конечно, Дорфрихтер был готов, что ему зададут многочисленные вопросы по тем десяти фамилиям, которым отправлены циркуляры Чарльза Френсиса. Часами, стоя у окна, он размышлял, как ему на них реагировать, какие ответы он должен давать. Перехитрить, ввести в заблуждение следователя с полным правом принадлежит к стратегии обвиняемого, который должен себя защищать. Но на вопросе об Аренсе обвиняемый споткнулся, хотя и на долю секунды. Эта заминка не прошла мимо внимания Кунце.

Наконец обер-лейтенант заговорил:

— Аренс был номер один. По-настоящему способный и чертовски здоров. Этот будет со временем или шефом Генерального штаба, или его застрелит какой-нибудь лейтенант. Насколько я слышал, он прикомандирован к железнодорожному бюро, хотя он относится к секретной службе. — Дорфрихтер становился все более разговорчивым. — Аренса никто не любил, включая преподавателей. Как они ни пытались усложнить ему жизнь, остановить его они не смогли.

— А как у него обстояло дело с верховой ездой?

— Здесь у него было все в порядке. Не думайте, господин капитан, что старый Кампанини простил бы ему малейшую ошибку.

— Создается впечатление, что он вам довольно сильно нравился. Аренс, имел я в виду.

Дорфрихтер, казалось, был полностью обескуражен.

— Ваше право так думать, — пожал он плечами. — На самом деле я его терпеть не мог.

— Почему же тогда вы не послали ему ваш циркуляр?

Дорфрихтер бросил на него быстрый испытующий взгляд.

— Что вы сказали, простите?

— Почему вы упустили его в вашем списке? Мадер был там, Герстен, Принц Хохенштайн и семеро остальных, но Аренса там не было.

— О, так их было действительно десять. Большое спасибо за информацию.

— Да, десять. Но почему не одиннадцать?

Дорфрихтер откинулся на спинку своего стула, явно наслаждаясь ситуацией.

— Я же был номер 18, не так ли? Если убрать троих, я становлюсь номером 15. Таким образом я бы продвинулся в списке вперед. Из десяти кандидатов убить троих — это был очень осторожный прогноз. В конце концов, я не хотел никакого массового убийства.

— Так, значит, вы признаете, что рассылали циркуляры? — тут же отреагировал Кунце.

— Черт побери, конечно нет. Конечно не признаю, — раздраженно сказал он. — Я только хотел услышать, что бы вы на это сказали, и вы сказали именно то, что я ожидал.

Он перевел дух и снова сел.

— Можно мне для разнообразия задать один вопрос, господин капитан? — Его голос звучал устало. — Почему все ваши усилия нацелены только на меня? Почему не номер 16, или 17, 19, 20, вплоть до 25? И им было бы выгодно убрать стоящих в списке перед ними.

— Мы их проверили и убедились, что они все вне подозрений.

— Действительно? Но относительно меня вы ошибаетесь. Возможно, вы ошибаетесь и относительно других. Проверьте, пожалуста, все снова по всем пунктам. Вероятно, вы столкнетесь с чем-то, что ускользнуло от вашего внимания.

— А вы довольно крепкий орешек, господин обер-лейтенант, — сказал Кунце, уставший от этой перепалки. — Закончим на сегодня, хорошо?

Еще не стемнело, когда Кунце покинул здание гарнизонного суда. Но только выйдя на улицу, он заметил снег — первый за эту зиму. Снег, по всей видимости, шел уже давно — белый ковер покрывал тротуары и дороги. Мальчишка в пальто, которое было ему велико на несколько размеров, вышел из дома с санками, хотя снега было еще слишком мало.

Эмиль Кунце попытался вспомнить свое детство. Он не помнил, чтобы у него было пальто, перешедшее ему по наследству. Он никогда не был один на улице, и у него никогда не было санок. Внезапно ему вспомнился, хотя довольно смутно и отрывочно, дом, в котором мать служила экономкой. Комнаты с высокими потолками и постоянно задернутыми гардинами; звон шпор, часто раздававшийся в длинном узком коридоре; комната, в которой они жили с матерью, такая маленькая, что приходилось пробираться через кровать, чтобы пройти от стола к комоду; огромная кухня, где блестели начищенные печные конфорки; бледная неприятная женщина, лежащая среди взбитых пуховых подушек; вечные напоминания: тише, Эмиль, не говори так громко, Эмиль, — у мадам болит голова! Игрушки, ящики строительного конструктора, книжки с картинками, калейдоскоп, волшебный фонарь, но никаких санок. Ах, что за умненький мальчик! Это племянник? О господи, конечно нет, это Эмиль, сын нашей экономки.

Это было самым трудным в жизни — каждому возрасту свойственны свои желания. И неисполненные желания нельзя просто отложить и в нужное время реализовать. Они просто приходят в негодность, вянут, как срезанные розы. «И все это навеяли маленькие санки», — грустно подумал Кунце.

Воздух был по-зимнему свеж, а когда Кунце дошел до Ринга, снега было уже столько, что он приглушал цоканье копыт по мостовой. Он хотел сократить путь и пройти через переулки между Гюртелем и Рингом, но вдруг ощутил потребность очутиться где-нибудь без этого нагромождения серых домов, лишенных неба и воздуха. Он попытался изгнать из своих мыслей Петера Дорфрихтера, но тот, как навязчивый попрошайка, возникал в его в памяти вновь и вновь со своей обезоруживающей усмешкой, которая любого могла бы свести с ума. Кунце уже давно пришел к выводу, что Дорфрихтер виновен, однако прошло уже две недели со дня его ареста, а решающих доказательств не было. Он начал понемногу сомневаться в своем методе ведения следствия. До сих пор, когда ему не хватало прямых улик, он старался проникнуть во внутренний мир подозреваемого, сконцентрироваться на возможных мотивах преступления, пытаясь разобраться, способен был этот человек на преступление или нет. В его тройственной роли следователя, обвинителя и защитника первым шагом было убедиться, что человек действительно виновен, а второй состоял в том, чтобы убедить в этом суд. В деле Дорфрихтера он первый шаг уже сделал, и нужно было готовиться ко второй стадии. Но вопросов без ответа было еще слишком много. Не было ни одного свидетеля, который бы видел Дорфрихтера и его собаку поблизости от почтового ящика на Мариахильферштрассе. Ни один из пассажиров, ехавших вместе с ним в жарко натопленном купе, не почувствовал запаха цианистого калия, который, будучи даже помещен в закрытый конверт, должен издавать характерный запах миндаля; ни одна из принадлежностей, которая могла быть использована при написании и размножении циркуляра, не была найдена ни в квартире Дорфрихтера, ни у его тещи. Когда Кунце подошел к дворцу Хофбург, часы на ближайшей кирхе пробили половину четвертого. Под влиянием внезапного порыва он свернул к входным воротам. Если ему повезет, он сможет застать в бюро Герстена и прямо там с ним переговорить. «В конце концов, они старые знакомые, — сказал себе Кунце, — и поэтому совсем не обязательно идти формальным путем, чтобы с ним встретиться». Герстен был племянником генерала Хартманна и проводил в доме генерала гораздо больше времени, чем у себя дома. Армия в некоторой степени заменяла ему семью. Его отец, полковник фон Герстен, был и сегодня еще в строю. Кунце всякий раз удивлялся, как такой неуклюжий своенравный парнишка превратился в образцового офицера — корректного, добросовестного, ответственного и интеллигентного. Как лучший армейский стрелок, Ганс фон Герстен принимал участие в Олимпийских играх 1908 года и выиграл для Австрии серебряную медаль. В настоящее время Герстен служил в телеграфном бюро. Когда доложили о Кунце, он выскочил из комнаты и приветствовал капитана, крепко обняв его. Он был выше гостя на целую голову.

— Вот это действительно приятный сюрприз! — сказал он Кунце и провел его в свое бюро. — Я слышал, что тебе поручили вести дело Дорфрихтера. На днях хотел тебе позвонить, но соединяли так долго, что пришлось положить трубку.

— Как раз поэтому я к тебе и пришел — из-за дела Дорфрихтера.

— Ну что, ты уже разобрался с ним? В газетах почти ничего не пишут.

— Есть довольно убедительные улики, и только. Многое мне все еще не ясно. Например, почему он выбрал десять офицеров — если предположим, что он действительно Чарльз Френсис, — из пятнадцати или, собственно, из шестнадцати? Потому что он включил Хедри, который не был представлен к повышению? Почему он остальных шесть не включил в свой список?

— Назови-ка мне эти шесть фамилий, может быть, я найду объяснение.

— Аренс, Шёнхальс, Виддер, Траутмансдорф, Мессемер и Айнтхофен.

— Партия войны! — закричал Герстен. — Они разделяли его взгляды, или он их: чем раньше мы нападем на Балканы, тем лучше. — Он задумался. — Но были и другие того же мнения. Молль, например, и Хедри. У него, наверное, были и другие причины.

— Какие же причины у него могли быть в этом случае? — спросил Кунце.

Герстен ответил не задумываясь:

— Его жена! Ничего другого я придумать не могу. Но имей в виду, Эмиль, это только мое предположение. Ты сам сказал, что полностью не уверен, что Дорфрихтер виновен.

— Даю тебе слово, что все, что ты скажешь, останется между нами.

— Я познакомился с Марианной Грубер через ее зятя, строителя, с которым имел дело мой отец, — рассказал Герстен. — Я тогда был без ума от нее и был готов на все, чтобы затащить ее в постель, но, к сожалению, у меня ничего не вышло! Это было в Вене, я тогда был на втором курсе училища. Как-то раз какой-то купеческий союз давал бал — абсолютно не мой случай! Тем не менее я предложил себя в качестве кавалера для Марианны — конечно, под присмотром мамаши. По какой-то причине, не помню, я не смог пойти с ней и попросил Дорфрихтера заменить меня. И этот чертов идиот влюбился в нее в тот же вечер. Он совершенно потерял голову, и это при том, что более хладнокровного и владеющего собой мерзавца трудно найти. До этого он строил куры племяннице фон Мольтке. Она была старше его и выглядела как валькирия, но родство с шефом немецкого Генерального штаба, без сомнения, способствовало бы его карьере. И всем этим он пренебрег ради Марианны Грубер. Я же ничего не знал, что у них дело далеко зашло, и продолжал по-прежнему ухлестывать за Марианной, пока она мне не сообщила, что они обручены. Узнав об этом, я попытался с ним поговорить по-хорошему — в его же собственных интересах, — потому что я не считал ее такой уж завидной партией для него. Но он посоветовал мне не совать нос в чужие дела. С той поры я для него не существовал больше. — Герстен замолчал, задумавшись. — Когда он был направлен в Кешкемет, я случайно встретил Марианну. Из того, что она мне рассказала, я сделал вывод, что он ее водит за нос. По-видимому, ему стало ясно, что женитьба на ней может повредить его карьере, и он пытался выпутаться из этой истории. Я тогда слыхал краем уха, что у него в каждом гарнизоне были подружки. Видно было, что Марианна сильно переживала все это, и я, естественно, был готов ее утешить. Само собой, ни о чем серьезном не могло быть и речи. Я даже представлял себе, как бы смог преподнести своему отцу такой сюрприз, что хочу жениться на Марианне Грубер, чья мать владеет хозяйственной лавкой на Хангассе. Мало-помалу Марианна начала оттаивать. Она разрешила мне провожать ее из церкви и соглашалась даже пройтись со мной вокруг парка. Вероятно, что-то дошло до Дорфрихтера, во всяком случае, однажды он неожиданно появился в Вене. Через две недели они поженились. Обе семьи — его и ее — сумели как-то насобирать тридцать тысяч крон для залога. Когда он после этого был переведен в Боснию, он не смог сразу взять ее с собой. Сначала надо было найти подходящую квартиру. В прошлом году, примерно в это время, я что-то покупал в магазине, когда туда зашла Марианна. Увидев меня, она повернулась и вышла. Наверняка она подумала, что ему не понравится, если кто-то скажет, что нас видели вместе. Она все еще была очень красива.

— Она и сейчас красива, хотя должна вот-вот родить.

— Да, я знаю. Это было в газете. Я написал ей после ареста Петера, но она не ответила.

— Как ты думаешь, почему она вышла за него замуж? Была ли это любовь или ей хотелось оказаться в обществе?

— Я убежден, что она его безумно любила. И страшно ревновала, каждый слух о его похождениях сводил ее с ума. Тогда даже помолвка чуть было не расстроилась. Мне она об этом никогда не рассказывала, она слишком горда для этого, но ее сестра Тильда, жена строителя, о котором я тебе говорил, та мне все поведала. Я часто тогда встречался с ней. Она не такая красивая, как Марианна, но…

— Но не такая неприступная?

— Я этого не говорил. Ее муж, старый мешок с деньгами и большой любитель выпить, вдвое старше ее, но мама Грубер посчитала, что он будет хорошей партией для Тильды. Бедная Марианна, по крайней мере, вышла замуж по любви — хотя сейчас она наверняка жалеет об этом.

— Я так не думаю. Она стойко держится за него. Как долго, поживем — увидим.

— Наверное, до печального конца. Если бы у вас в тюрьме были надзиратели-женщины, было бы иначе. А так она уверена в его верности. И я полагаю, это для нее самое главное.

Кунце пробыл у Герстена еще некоторое время. Они вспоминали общих друзей и знакомых. Из всех детей и племянников Хартманнов фрау Кунце больше всех нравился Ганс фон Герстен. И Эмилю, хотя между ними было восемь лет разницы, он тоже нравился. Мальчишкой Ганс постоянно обращался к нему, если ему нужен был совет или помощь в домашних заданиях, — дети генерала были довольно дикими и большими эгоистами. Сейчас, когда они сидели друг против друга, Герстен испытывал такую же полную уважения симпатию, как и тогда, в детстве. Кунце, казалось, нисколько не изменился, ни внешне, ни внутренне. «Прирожденный юрист», — подумал Герстен. Он никогда не встречал другого человека, который бы оставался так свободен от влияния всех предубеждений и предрассудков общества, как Кунце.

Когда Кунце вышел из Михаэлевских ворот, снег уже шел большими пушистыми хлопьями. Всегда, когда он бывал в центре, делал круг через площадь Иосифа. Еще не будучи военным, ему довелось побывать в Риме, Венеции, Флоренции, в Париже и даже в Лондоне, но, на его взгляд, ничто из шедевров архитектуры не могло бы сравниться с совершенством этой площади. Он любил ее всем сердцем — так, как человек любит часть собственной страны. Он постоял под арками, глядя на памятник напротив, которому все сильнее идущий снег придавал мягкие очертания, — памятник Иосифу II, вне времени и одиноко стоявшему на своем пьедестале.

Кунце снова подумал о тех сумасшедших, которые ждут не дождутся, как бы развязать войну. Он вспомнил рассказы прабабушки Хартманн об ужасах наполеоновской войны: о страшных опустошениях и тысячах беженцев, о страхах перед вторгшимся врагом. Откуда этим людям знать, не кончится ли война тем, что казаки будут грабить дворец Хофбург, а стрелки из Монтенегоро палить по окнам на Ринге? И смогут ли потом люди с той уверенностью, которая стала уже привычной в относительно мирные годы, строить планы на будущее для своих детей и внуков?

Едва Кунце вернулся домой, как позвонил доктор Гольдшмидт. Телефон был всего несколько месяцев назад установлен в его рабочей комнате, и он все еще не мог привыкнуть к мысли, что любой, у кого есть несколько геллеров, чтобы заплатить за звонок, может позвонить ему. «Замечательная вещь для бюро, — подумал он, — так как жизнь становится все сложней, но иметь аппарат в собственном доме — это совсем другое».

— Простите, что беспокою вас в нерабочее время, — сказал адвокат, — но я подумал, что вы должны сразу узнать, что фрау Дорфрихтер родила. Это мальчик. Четыре кило!

«Как радостно взволнован голос этого стареющего повесы», — подумал Кунце.

— Когда же это произошло?

— Сегодня, в шесть часов вечера. Бедной малышке это тяжело досталось. Схватки начались вчера вечером. Около трех часов утра я позвонил профессору Хайну. Он спас ей жизнь и ребенку тоже. Акушерка угробила бы их обоих.

— Откуда же вы узнали, что у нее начались роды?

На другом конце провода возникла пауза.

— Я взял с матери обещание, что она мне сообщит об этом. Вообще-то я хотел, чтобы фрау Дорфрихтер рожала в клинике, но она отказалась. Она ужасно боится чужих. Когда я узнал о том, что роды начались, я поспешил к Груберам.

— Фрау Дорфрихтер должна быть безумно счастлива, — сказал Кунце, не в силах сдержать сарказма, — иметь такого человека, как вы, в качестве защитника — всегда готового к услугам, далеко выходящим за рамки долга!

За ужином Кунце рассказал Розе о рождении ребенка. Она долго смотрела на него, и ее глаза наполнились слезами.

— Пожалуйста, не начинай плакать, — сказал он раздраженно. — Все просто переполнены состраданием к этому парню. Петиции, душераздирающие истории. Завтра устроят вокруг этого ажиотаж: «Отца младенца злодей аудитор держит в тюрьме!», «Муки одинокой женщины!». Вся нация погружена в скорбь, и никто, ни одна душа не думает о Рихарде Мадере, который сдох как собака, в судорогах, от боли, захлебнувшись собственной кровью.

— Я плакала не из-за Дорфрихтера, — резко сказала Роза. — И вовсе не из-за его жены.

— А из-за кого же?

— Из-за нас! — И она посмотрела на него таким холодным, полным возмущения взглядом, какого он раньше не видел. — У нас никогда не будет ребенка.

Какое-то время он не знал, что должен ответить. То, что она мечтала вместе с ним иметь полноценную семью, не приходило ему в голову. В ее тридцать семь лет, она, по его мнению, вышла из возраста, когда заводят детей. Но видимо, она считала иначе, и это испугало его. Решив, что это — ее вызванная дурным настроением необдуманная выходка — явление временное, Кунце спросил:

— Мы ведь, насколько я знаю, не женаты. Ты что, хочешь завести внебрачного ребенка?

— Для меня это не играет никакой роли. Лишь бы ты был со мной.

— Хорошо. Я буду иметь это в виду. Но прежде чем мы посвятим себя этому проекту, мне нужно уладить кое-что важное.

— Куда же ты собрался?

— Я должен сообщить счастливому отцу эту новость.

7

Свисавшая с потолка 25-ваттная лампа с белым эмалированным абажуром освещала камеру Петера Дорфрихтера тускло и безрадостно. Заключенный лежал на узких нарах, ночная рубашка была расстегнута на груди, а голова лежала на подушке с наволочкой из грубого льна. Ноги под тяжелым одеялом были вытянуты. Он еще не спал и сел, когда услышал звук ключа в замке. Охранник открыл Кунце дверь.

— Разрешите обратиться, господин капитан, — сказал охранник. — Может, лучше мне тут побыть?

— Не нужно, — ответил Кунце.

— Должен я перед дверью подождать, господин капитан?

— Возвращайтесь в караульное помещение. Если надо будет, я позвоню.

Как и другие камеры для офицеров, камера Дорфрихтера была оборудована звонком, с тем чтобы арестованные могли в любое время вызвать охрану. В камере номер один в это время сидел лейтенант, обвиняемый в растрате полковых денег. Остальные камеры были пусты.

Лицо Дорфрихтера было серым на фоне побеленной стены.

— Она умерла, — глухо сказал он.

— Поздравляю! У вас родился сын, — сказал ему Кунце.

Дорфрихтер не пошевелился. Он смотрел совершенно безучастно, только глаза его неотрывно следили за Кунце.

— Она умерла, правда?

— Да нет же, она чувствует себя превосходно. Это были нелегкие роды, но мать и дитя в прекрасном состоянии.

Дорфрихтер глубоко вздохнул и через некоторое время пробормотал:

— Благодарю вас, господин капитан.

Он порывался встать. Кунце остановил его.

— Ложитесь. Я не хотел тревожить вас так поздно, но подумал, что вы имеете право узнать, что стали отцом.

— Вы очень внимательны. Вы не хотели бы присесть?

Кунце сел на один из двух стульев у стола. Обер-лейтенант облокотился на изголовье лежанки. Со своими спутанными волосами он выглядел лет на десять моложе. Известие, что он стал отцом, повергло его, казалось, в задумчивое настроение. Впервые, с тех пор как Кунце имел с ним дело, с его лица исчезло выражение высокомерия и заносчивости.

— Наверное, это далось ей тяжело.

— Ребенок весит четыре кило, — кивнул Кунце.

— Это ведь много, правда? Для новорожденного, я имею в виду.

«Он думает, как и прежде, больше о матери, чем о ребенке», — пронеслось у Кунце в голове.

— Я холостяк, — сказал он. — В этих делах у меня нет опыта.

— Она такая хрупкая. Наверное, нам надо было еще подождать, — продолжал Дорфрихтер, как если бы он не слышал ответа. И тут, видимо, ему открылся весь ужас его положения. — Что за будущее ожидает моего сына? В школе у меня был одноклассник, чей отец сидел в тюрьме — за грабеж, по-моему. Сейчас уже не помню. Никто с ним не водился, все его только дразнили и мучили. Дети могут быть жестокими. Такое будущее и у моего сына? Лучше бы, наверное, он умер. И для его матери это было бы тоже лучше. — Он остановился и посмотрел с улыбкой на Кунце. — Извините, господин капитан. В этой проклятой гостинице я становлюсь сентиментальным и болтливым. — По его лицу сквозила ирония. — Если ставший только что отцом заключенный попросил бы разрешения на посещение его женой и сыном, это не было бы слишком большой просьбой?

— Вы же знаете, что я не вправе изменить предписания.

— А разве это не против предписаний, когда аудитор заходит к подозреваемому преступнику в камеру — поздним вечером и без охраны? — спросил Дорфрихтер.

Если он ожидал, что это замечание заставит Кунце выйти из себя, то он ошибался. Кунце продолжал сидеть и спокойно смотрел на него.

— А вы негодяй, Дорфрихтер. Думаю, вас ничто не остановит, если кто-то станет у вас поперек дороги. Если бы вы могли, то сейчас, не колеблясь, подсунули бы мне дозу цианистого калия и хладнокровно наблюдали, как я сдохну. Тем не менее я готов на все, чтобы сделать ваше пребывание под арестом сносным. Но жена сможет вас посетить только тогда, когда вы признаетесь. Это мое последнее слово. — Он поднялся со стула. — Собственно, известие о рождении ребенка я получил от доктора Гольдшмидта. Он во время родов был у вашей тещи и, когда возникли осложнения, позвал профессора Хайна.

Темные глаза Дорфрихтера расширились.

— Кого, простите?

— Профессора Хайна. Гинеколога. Очень хороший специалист и очень дорогой. Вам не следует ни о чем беспокоиться, когда такой человек, как доктор Гольдшмидт, заботится о вашей жене.

— А что это за человек? — спросил Дорфрихтер. — Я о нем почти ничего не знаю. И никогда не был с ним знаком.

Кунце пошел к двери.

— Уже пожилой. Очень богат. Некоторые утверждают — развратник. Но в любом случае прекрасный адвокат.

— Прошу меня извинить, — услышал он за спиной голос Дорфрихтера. — Я был немного не в себе. Я вам очень благодарен за ваш приход. Поверьте, это так.

Кунце нажал на кнопку звонка. Когда охранник открыл дверь, он вышел из камеры не прощаясь.

Кунце редко снились сны. Сон, который он видел этой ночью, был до ужаса живым, и картины были на редкость четкими.

Он видел себя в саду окруженным одетыми в форму людьми. Какой-то одноклассник из интерната — или это был Рудольф Хартманн? — превратился вдруг в Петера Дорфрихтера. Они были уже не в саду, а в какой-то запертой комнате. Дорфрихтер лежал, как и при их разговоре в камере, в кровати, воротник его ночной рубашки был расстегнут. Вдруг комната превратилась в спальню Рихарда Мадера. Они разговаривали по-русски, что Кунце поразило, так как он не знал, что он это может. Вдруг Дорфрихтер наклонился к нему и потянул его вниз, так что их головы оказались на одной подушке — прекрасный знак дружбы. Он обвил руками Дорфрихтера и почувствовал жар на коже, как будто он долго в разгар лета лежал на солнце. Чувство наслаждения пронзило его с такой силой, что он вскрикнул. Собственный крик разбудил его. Дрожащий и с бешено колотящимся сердцем, он сел на кровати, включил свет. «Дорфрихтер, проклятый мерзавец», — застонал он в пустоту комнаты. Но демоны не унимались — бледное молодое лицо с мягкими, улыбающимися губами, обрамленное шелковистыми цвета каштана волосами по-прежнему стояло перед ним. Возбуждение не спадало. «Ты, дьявольское отродье», — произнес он, но было не ясно, относились ли эти слова к Дорфрихтеру или к нему самому.

События далекого прошлого всплывали, как картины Латерна Магика, на стене его воспоминаний: сарай в саду Хартманнов, бледные руки Рудольфа, опускающие засов, нагое тело юноши перед дверью, ночные игры в интернате. Его первый опыт с женщиной в восемнадцать, о чем в памяти осталось нечто отвратительное и грязное.

Я не желаю больше видеть этого Дорфрихтера. Я буду просить освободить меня от этого дела. Я не должен был за него браться. Кто-то другой должен стереть высокомерную, самоуверенную улыбку с этого лица. Нет никакого сомнения, что он виновен. Рано или поздно он себя выдаст. Свидетели, которые видели, как он отправлял письма, или те, которые могут дать сведения, откуда у него цианистый калий, рано или поздно дадут о себе знать. Его повесят или, если ему повезет, поставят к стенке. Тогда он не будет больше улыбаться.

Кунце стало стыдно. Когда он наконец уснул, уже занималось утро.

На письменном столе Кунце, когда он пришел в свое бюро, лежала записка от капитана Молля, в которой он предлагал встретиться во второй половине дня и пообедать в отеле «Бристоль».

Фрау Варга показала хорошие способности детектива. Актрису звали Клара Брассай, и она с января по сентябрь 1907 года состояла в труппе городского театра в Кешкемете. Критики единодушно отмечали ее талант, и на спектаклях с ее участием всегда был аншлаг. Кешкемет был одним из расположенных в венгерских степях городков, в которых молодые актрисы пользовались огромным успехом у молодых же офицеров: все пытались добиться их расположения. Увы, расположением Клары Брассай пользовался не военный, а один старый банкир из Будапешта по имени Шандор Ходосси.

— Шандор Ходосси! — перебил рассказ Молля Кунце. — Не родственник ли он капитану Золтану Ходосси?

Молль перелистал письмо фрау Варга.

— Да, это он и есть. Здесь написано, что сын Ходосси тогда служил в Кешкемете в 13-м гусарском полку. А в чем дело?

— Дело в том, что капитан Золтан Ходосси входит в число десяти получателей циркуляра Чарльза Френсиса и был первого ноября повышен в звании и переведен в Генеральный штаб, как и ты.

— Да, конечно! Я знаю Золи — так мы его звали еще в военном училище. Он закончил пятнадцатым, на три места ниже меня. Вполне приличный парень — для венгра, я имею в виду.

— Что еще сообщает твоя бывшая хозяйка?

— Вот что еще будет для тебя интересным. Долгое время никто к Кларе не приближался, за исключением старого Ходосси. В большом роскошном автомобиле она приезжала в театр, а после представления ее снова отвозили на этой машине. И вдруг, примерно в конце лета, она приезжает и уезжает из театра на фиакре и появляется везде с обер-лейтенантом Дорфрихтером. Когда Дорфрихтера перевели в Боснию, Клара тоже исчезла. Она даже не уволилась из театра. Единственным человеком, который имел с ней связь после отъезда, была ее костюмерша. Она получила от Клары два письма — одно со штемпелем «Гранд-отель» в Вене, а второе — из «Пансиона Кралик», тоже в Вене. Когда от Клары больше не было писем, костюмерша объясняла это забывчивостью молодых людей, пока одно из ее писем не вернулось с пометкой: «Адресат умер».

Фрау Варга высказала различные свои предположения о причинах смерти Клары, но Кунце не стал в них вдаваться. Возвратившись в бюро, он отправил телеграмму капитану Золтану Ходосси с просьбой назначить время, когда они могли бы встретиться. Ходосси в это время был ответственным за планирование маневров пехоты и саперных войск 61-й бригады в Будапеште. Затем Кунце отправил лейтенанта Стокласку в «Гранд-отель». Лейтенант вернулся со справкой, в которой значилось, что указанная Клара Брассай действительно проживала в отеле с семнадцатого по двадцать пятое сентября 1907 года.

Она, по-видимому, была очень спокойным обитателем отеля, так как никто не мог что-либо заслуживающее внимания о ней вспомнить. В качестве адреса для поступавшей почты она назвала тогда «Пансион Кралик». Пансион располагался на одной из мрачных рабочих окраин Оттаринга. Кунце с лейтенантом Стоклаской быстро нашли этот дом.

Девица, которая открыла на их звонок дверь, выглядела как неудачное птичье чучело, слишком фантастического вида, чтобы обмануть даже воробья. Совершенно пустым, отсутствующим взглядом она уставилась на офицеров. С угрюмым видом она провела их в пыльную, заставленную прихожую и отправилась за хозяйкой.

Фрау Кралик оказалась высокой толстой дамой, источавшей аромат пота и гиацинтов. Она провела посетителей в не столь заставленный мебелью салон с немытыми окнами, дымящей печью и неубранной кроватью в углу.

— Да, я помню фрейлейн, — ответила она на вопрос Кунце. Говорила она осторожно, как бы пробуя каждое слово на вкус. — В среду она поселилась у нас, а в следующий вторник уже умерла.

— Она была больна?

Фрау Кралик пожала плечами.

— Я не знаю. Она почти не говорила по-немецки. Так, пару слов.

— Как же она оказалась у вас?

— Через одну мою подругу, которая работала горничной в «Гранд-отеле». Она ведь там жила. Видать, когда деньги у нее кончились, она стала спрашивать насчет жилья подешевле. Когда она умерла, у нее в кошельке оставались пять крон и несколько геллеров. Пятнадцать крон, которые она осталась должна мне, заплатил молодой человек.

— Какой молодой человек?

— А тот, который позаботился о похоронах.

— Как он выглядел?

— Приличный господин. И симпатичный такой.

— Офицер?

— Нет, гражданский.

— Он был другом фрейлейн?

— Я не знаю. Он появлялся здесь всего два раза до того, как она умерла. И никогда долго не оставался. Во второй раз они ссорились, она плакала, а он ушел, хлопнув дверью.

— О чем тогда шла речь?

— Откуда же мне знать? Я за своими жильцами не подслушиваю. Да и ссорились они по-венгерски, а я этот язык не понимаю. Я же вам уже говорила, что она немецкого не знала.

— Молодой человек был венгром?

— Нет, он был такой же чистокровный венец, как и я. Но он хорошо говорил по-венгерски.

— Вы говорили, что он позаботился о похоронах.

— Так оно и было: после ссоры она закрылась в своей комнате. На следующий день я подумала: а что же она ест — я не разрешаю моим жильцам готовить в комнате. Нужно соблюдать правила, если не хочешь, чтобы в один прекрасный день твой дом сожгли дотла. Я постучала в дверь и спросила, не нужно ли ей что-нибудь. Она не отвечала, и я подумала, что, наверное, она чувствует себя неважно и не хочет, чтобы ее тревожили. На следующий день, когда о ней опять ничего не было слышно, я снова постучала. Она и на этот раз не отвечала, я забеспокоилась и открыла дверь запасным ключом. Мне ее вид не понравился, и я вызвала врача. Он сказал, что она умерла уже больше суток назад.

— Вы помните фамилию врача?

— Конечно, но это вам ничего не даст. Доктор Шнорр умер в прошлом году.

— Все равно мне нужен адрес. А теперь давайте вернемся к молодому человеку. Вы знаете его фамилию?

— Нет, но когда она поселилась, я ей передала письмо. Обратный адрес был Главпочтамт, до востребования, пароль «василек». Я написала наудачу по этому адресу, что она умерла. У нее нашлись кой-какие бумаги среди вещей. Ее отец был кальвинистским священником в какой-то деревне в Венгрии. Я ему тоже написала. Когда он не ответил, я подумала, что, может, он ей и не отец или ему это безразлично. Но через неделю он стоял перед дверью во всей красе, то есть был он, наоборот, низкого роста и очень уж тощий для духовного лица.

— А молодой человек?

— Ах этот! Он на другой день, как я написала, появился. Он был тот самый красавчик, про которого я думала. Бедняжку к тому времени уже забрали в морг. Он сказал, чтобы я сложила ее вещи и передала родственникам, заплатил мне деньги, которые она была мне должна, и ушел, чтобы уладить все с похоронами. Я бы охотно пошла на похороны. Она все-таки была человеком, правда ведь? Но он похоронил ее, никому ничего не сказав. Когда приехал ее отец, я даже не могла ему показать, где ее могила. Но он ее нашел, через похоронное бюро. Ее, бедняжку, похоронили на Центральном кладбище.

Кунце достал из кармана фотографию Петера Дорфрихтера. На ней он был в парадном мундире со шпагой.

— Вы знаете этого человека? Это он? Друг Клары Брассай?

Она бросила взгляд на фото.

— Нет. Это господин обер-лейтенант, который всех офицеров отравил. Дорфрихтер, так его зовут! Во всех газетах о нем писали.

Кунце протянул ей другую фотографию. Это был увеличенный снимок шестилетней давности. На фото были изображены все члены семьи Дорфрихтера — родители с сыном и дочерью. Обер-лейтенант был в темном костюме без головного убора.

— А как насчет этого? — спросил Кунце.

Она внимательно посмотрела на снимок.

— Пресвятая Дева, это он!

— Дорфрихтер?

— Нет! Тот молодой человек! — Она схватила снимок, где Дорфрихтер был в военном мундире, и сравнила его с семейной фотографией. — Господи Иисусе! Да ведь это один и тот же! — Обратившись к Кунце, она чуть не со слезами, покраснев от волнения, сказала: — Это форма и шпага меня запутали. Так это был он, убийца! — На секунду запнувшись, она сказала: — И фрейлейн он, конечно, тоже убил.

— Почему вы так думаете? — спросил Кунце.

— Никто после его ухода не видел больше фрейлейн живой. — Внезапно она открыла рот и глаза ее остановились, как будто перед ней предстало видение. — Вот что я сейчас вспомнила! Тогда у меня еще одна жиличка была, которая умела гадать по рукам. Ей Клара пожаловалась, что плохо спит, и спросила, где можно купить таблетки от бессонницы. А когда эта женщина через пару дней хотела дать Кларе адрес аптекаря, та сказала, что ей уже больше не нужно, ее друг, мол, принес ей таблетки.

— Откуда вам это известно?

— От гадалки. Я хотела сообщить это в полицию, но в свидетельстве о смерти стояло: «Сердечный приступ». И тогда я подумала, чего это я должна в такое дело впутываться? И так нет ничего хорошего, когда в пансионе кто-то умирает.

Капитан Кунце, проигнорировав последние слова, спросил:

— Когда точно жила здесь Клара Брассай?

— Осенью 1907 года. Это, должно быть, было в начале осени, но она жаловалась, что замерзает. Мы раньше пятнадцатого октября не отапливаем комнаты, если только жильцы не платят дополнительно. Так стоит в правилах проживания. Но она платить не хотела.

Кунце попросил фрау Кралик показать комнату, в которой жила Клара Брассай. Это была клетушка в конце коридора с узким оконцем, выходившим на крытый двор.

— Какое ужасное место для последнего выхода актрисы! — сказал лейтенант Стокласка.

Еще в этот день Кунце получил из похоронного бюро подтверждение, что Клара Брассай действительно была четвертого октября 1907 года похоронена на Центральном кладбище.

— Три дня спустя он женился на Марианне Грубер, — сказал он Стокласке. — Вероятно, фрау Кралик со своим подозрением, что он убил ее жиличку, не так уж далека от истины.

На следующий день люди комиссара Вайнберга разыскали венгерскую гадалку, которая подтвердила все, что рассказала фрау Кралик. Но капитан Кунце был уже на пути в Будапешт, где он договорился о встрече с капитаном Золтаном Ходосси.

В какой-то степени он был рад такому повороту событий, который позволил ему отправиться в Будапешт. Он не видел Дорфрихтера с того вечера, когда он сообщил ему о рождении сына, и решил следующую встречу с ним отодвинуть на некоторое время. Кунце мучительно искал и не находил ответа на вопрос, который терзал его после того ночного кошмара. Что за чувство испытывал он к этому молодому человеку: одержимость охотника в погоне за убегающей добычей или опасную и постыдную страсть?

Капитан Ходосси встречал его на перроне. Широкоплечий и коренастый, он даже в своей темно-зеленой форме Генерального штаба каждой своей клеточкой оставался кавалерийским офицером. Он был вежливым и спокойным человеком, но двигался в толпе так, как будто каждый квадратный сантиметр под ногами принадлежал ему.

В собственном спортивном «даймлере», который, по оценке Кунце, стоил не меньше двадцати тысяч крон, он отвез гостя из Вены в отель «Панорама». Они не были ранее знакомы, но поскольку оба были офицерами, да еще и в одном чине, между ними сразу же установились товарищеские непринужденные отношения.

— Я сразу подумал, что твой приезд связан с делом Дорфрихтера, — сказал Ходосси, после того как Кунце сообщил ему о цели своего визита. — В газетах писали, что дело поручено тебе. Честно сказать, я тебе не завидую. Это чертовски гнусная история.

Они ехали вдоль бульвара Вачи. Для декабря это был необычный день — холодный, но солнечный. Накануне выпал снег, тротуары были очищены, но на дороге толстый снежный покров был изрезан следами колес и усыпан тут и там конским навозом.

Здесь, в Будапеште, было меньше автомобилей и больше лошадей, чем в Вене. Лошади ржали, когда «даймлер» обгонял их, а люди при звуках автомобильного гудка зачастую впадали в панику.

— Какие отношения у тебя были с Дорфрихтером? — спросил Кунце.

— В военном училище я считал его одним из самых способных в классе, но такого близкого контакта у нас с ним не было. В 1906 году, когда я служил батальонным адъютантом 13-го гусарского полка в Кешкемете, он был направлен в 24-й пехотный полк. Я был рад этому, с ним было гораздо интересней общаться, чем с моими сослуживцами по штабу. Мы подружились, я часто брал его с собой в Будапешт и даже ввел его в школу.

— В какую школу?

— О, прости, пожалуйста: человек из Вены, конечно же, не может знать о школе Ходосси! — Он засмеялся. — На самом деле это никакая не школа, а скорее что-то вроде клуба, только без членских взносов и собственного помещения. Причуда моего отца, или, вернее сказать, придурь. Он основал ее еще в молодости, а когда его не станет, то и школе придет конец. Главная цель его жизни — привить золотой молодежи города вкус к культурному образу жизни. Он владелец банка недалеко от Кешкемета и десяти тысяч акров земли. Главное, что он без этой школы не смог бы играть роль Петрония наших дней.

Тон, с которым Золтан Ходосси говорил о своем отце, был скорее шутливый, чем саркастический. Возможно, он не разделял представления своего отца, но, без сомнения, он его любил. Кунце решил подождать с упоминанием имени Клары Брассай.

— Твой отец, должно быть, примечательная личность.

— Это точно. Нет двух людей, которые бы придерживались одинакового мнения о нем. Некоторые считают его чванливым старым эгоистом, кем он уж точно не является. Он не принимает ни себя, ни свои чудачества всерьез и считает, что жизнь без шуток ничего не стоит, а на то, что должно восприниматься всерьез, нужно тоже смотреть с юмором. Ты познакомишься с ним и его школой уже сегодня вечером. Сегодня у них традиционный ужин по вторникам. Он попросил меня взять тебя с собой, если, конечно, у тебя нет других планов.

— Нет, у меня никаких планов нет. Благодарю.

— Вот и отлично. Ужин состоится в отеле «Вадашкюр». Я заеду за тобой в девять часов. Он не был уверен, что у тебя с собой есть парадная форма. В общем, это и не обязательно.

Шандор Ходосси был располагающий к себе пожилой человек, седой, ростом выше своего сына, с благородным профилем римлянина и хитрыми глазками цыганского конокрада. Он держался прямо, и это заставляло остальных, кто разговаривал с ним, также следить за осанкой. Его живая натура делала затруднительным определить его возраст. В разгар ужина Кунце заметил у него следы легкой усталости — все-таки ему было за семьдесят, — но, встряхнув головой с седой гривой волос, он с прежней энергией включился в веселье.

Гости, все безупречно одетые, хорошо воспитанные и интеллигентные, были в возрасте его сына или моложе. Из военных были только Кунце и Ходосси-младший.

Среди остальных гостей были писатели, артисты, преподаватели университета, художники, музыканты или дети богатых предпринимателей. Из уважения к Кунце разговор шел на немецком.

Из своих предыдущих поездок в Венгрию Кунце всегда возвращался страдая желудком. Но в этот вечер ему не надо было чего-то опасаться. Блюда — некоторая смесь из французской и венгерской кухни — были легкими и без острых пряностей, французское шампанское было выше всяких похвал.

В одиннадцать часов капитан Ходосси и несколько молодых людей исчезли и возвратились с целым отрядом молодых симпатичных дам — артистками и хористками, все не старше двадцати пяти, прекрасно одетые и весьма благовоспитанного вида. Блондинка, появившаяся с капитаном Ходосси, заняла место рядом с его отцом. Кунце понял, что это оговорено заранее. Сын сопровождал ее сюда, так как отец, как хозяин, не мог покинуть общество.

Когда в два часа гости начали расходиться, никто среди них не выглядел пьяным, несмотря на количество выпитого алкоголя. Ходосси-старший показал себя исключительным хозяином. Тем не менее Кунце не покидало чувство, что он принял участие в некоем празднестве восточного властителя.

На следующее утро Кунце отправился в Управление корпусом, где его ожидал капитан Ходосси. К удивлению, тот выглядел свежим и отдохнувшим. Сам же Кунце не выспался и чувствовал похмелье, хотя он выпил гораздо меньше, чем оба Ходосси.

«Чертовы венгры, — подумал он, — они и крысиный яд с бокалом вина выпьют и не заметят».

Расположившись в бюро капитана, Ходосси начал разговор:

— Ну а теперь перейдем к Петеру Дорфрихтеру. Я тебе вчера сказал, что он был принят в эту школу. И ты теперь видел, что это такое — группа молодых людей, которые хотят сделать свою жизнь самой лучшей и избежать обыденности.

— Тебе что-нибудь говорит имя Клары Брассай, Золтан? — спросил Кунце.

— Еще бы, — воскликнул Ходосси. — Она чуть было не стала моей мачехой.

— Что это была за женщина?

— Прежде чем ответить на твой вопрос, я должен тебе еще кое-что рассказать о моем отце. Кроме школы, у него есть еще одно хобби — и, возможно, это его настоящее призвание — из мелкой потаскушки сделать известную куртизанку, из хористки или средненькой актрисочки — даму с камелиями, желательно без чахотки. Обычно держит он их пару лет при себе, учит, как себя вести, берет с собой в поездки, и, когда они приобретают нужный лоск, отправляет их в полет, как дают свободу птице из клетки. Иногда приходится держать клетку открытой долго, так как птичка улетать не хочет. А обычно они и не улетают далеко, их вскоре можно видеть рядом с ближайшим богатым человеком. Отец очень добр к ним, и если какая-либо из его воспитанниц показывает большие способности, он дает ей возможность учиться. Он сооружает для них витрину, в которой они, блистая, находят ценителей. Клара Брассай была одной из таких девушек. Не бог весть какая красавица, но остроумна, весела и талантлива. Отец встретил ее в Кешкемете, где она выступала в местном театре. Я не верю, что она его любила, но она понимала, что для ее карьеры он может быть очень полезен. Она была ему по-настоящему верна, что было не так-то легко, так как все холостые офицеры гарнизона и часть женатых увивались за ней. Ее заваливали цветами, ночами под ее окнами непрерывно пела цыганская капелла… Воздыхатели доходили до безумства. Рассказывают анекдот об одном пьяном лейтенанте-пехотинце, который зимой, перед ее окном справляя малую нужду, изловчился написать на снегу: «Я люблю тебя, Кл…» На букве Л у него, видимо, «чернила» кончились, он отправился домой, разбудил своего ординарца, чтобы тот дописал слово. Но парень только тупо смотрел на него. «Ты что, не можешь пописать?» — закричал лейтенант. «Пописать-то я могу, господин лейтенант, — сказал солдат, — а вот писать не умею». Конечно, не могу ручаться, что эта история была на самом деле, — захохотал Золтан.

— Si non e vero e ben trovato[5] — ухмыльнулся Кунце.

— Во всяком случае, дает тебе представление, к чему может привести нормального в общем-то, взрослого человека беспросветная скука провинциального гарнизона.

Примерно раз в неделю я отвозил Клару в Будапешт, чтобы она могла продолжить свое «образование» у моего отца, и, если у Дорфрихтера было время, он ехал с нами. Не знаю, когда и как это случилось, но она в него влюбилась. Он обладает каким-то шармом, который и пугает и притягивает. Что-то угрожающее есть в этом.

— Что-то угрожающее? — ухватился за слово Кунце.

— Могу ошибаться, но я это всегда ощущал. Задолго до того, как его стали упоминать в связи с этими проклятыми капсулами. — Он остановился, чтобы закурить. — Клара была ему абсолютно безразлична, но Дорфрихтер делал вид, что речь идет о большой страсти. Вероятно, он тешил свое самолюбие, уводя ее от отца и лишив гарнизонных молодцов всяких надежд. Их отношения были известны всему городу, каждый вечер они ужинали в отеле «Беретвас». Отец был оскорблен до глубины души. Думаю, она была единственной девушкой, с которой у него все было серьезно. Если бы не появился Дорфрихтер, отец определенно женился бы на ней. И это не было бы с его стороны ошибкой. Она была на редкость порядочной девушкой. Представь, она вернула отцу все подарки, которые он ей делал. Дорфрихтер знал, что ему предстоит перевод в другой гарнизон, но ничего ей не сказал. А когда это произошло, он уехал из города, даже не попрощавшись. Сначала она не хотела этому верить, но неделю спустя также исчезла из Кешкемета. Болтали, что она поехала за ним в Боснию.

— Она действительно поехала за ним, но не в Боснию, а в Вену, — сказал Кунце.

— Потом я услышал, что она умерла.

— Ты не пытался с ней связаться, когда она уехала?

— Нет, никогда. Из-за отца. Я решил, что чем скорее он ее забудет, тем лучше.

— А тебе не приходило в голову, что Дорфрихтер может быть виновен в ее смерти?

Золтан Ходосси взглянул на него с испугом.

— Нет. Неужели это так?

— Мы еще не знаем. А как ты думаешь?

— Она с ума сходила по нему. Наверное, уже тогда она была для него в тягость. Он же был практически обручен с девушкой, которая позже стала его женой.

— Да, через три дня после похорон Клары Брассай. Она была похоронена четвертого октября, а Дорфрихтер женился седьмого октября.

— Нет, ты подумай! Но ему совсем не обязательно было ее убивать, если он хотел от нее избавиться. Она совсем не из тех, кто способен на шантаж!

Кунце сменил тему:

— Давай поговорим о циркулярах. Предположим, что Дорфрихтер действительно рассылал их. Какие у него были причины убить тебя?

— Мне не приходит в голову ни одна.

— Почему тебя? Почему бы, например, не Аренса?

— Наверное, он выбор предоставил делу случая. Бросил пятнадцать фамилий в шляпу и вытащил десять. Между прочим, я видел однажды, как он это проделал на скачках. Я битый час изучал список лошадей, а он, наоборот, зажмурил глаза и ткнул пальцем в одну кличку. Он тогда выиграл, а я проиграл.

— Ты все-таки дружил с ним. Он мог бы быть Чарльзом Френсисом?

— Трудно сказать. Он был чертовски тщеславен, без сомнений. Может быть, он мечтал о головокружительной карьере. Если разобраться, Наполеон умер каких-то сто лет назад. Многие молодые офицеры считают, что если Наполеон смог оказаться на вершине славы, то и они смогли бы. Но попробуй представить себе какого-то родившегося в Австрии Наполеона, который в 1898 году начинает служить в армии Франца Иосифа. В том возрасте, когда Наполеон возглавлял итальянскую кампанию, — наш был бы все еще лейтенантом. Когда Наполеон короновал себя как император — он был бы капитаном. А когда Наполеон женился на одной из Габсбургеров и правил в Европе — наш, при условии, что ему повезло, стал бы всего лишь майором. Я не знаю, что бы делал Наполеон на месте Дорфрихтера: мирно нагуливал жирок или отравил бы всех, кто стоял у него на пути?

— Мог бы Дорфрихтер быть Чарльзом Френсисом? — повторил свой вопрос Кунце.

Капитан Ходосси на минуту задумался.

— Думается, мог бы. Но тебе будет это чертовски трудно доказать.

После Будапешта Вена показалась Кунце единственным местом в мире, где следует жить. Он узнал от кухарки, когда вернулся домой, что Роза уехала в Грац на похороны дяди Пауля. Не успел он сесть за стол, как она позвонила.

— Он умер еще позавчера. Завтра похороны, — прокричала она в трубку. Телефон был для нее все еще чем-то загадочным, и она всегда опасалась, что ее не услышат. — Адвокат сказал: чтобы уладить все с завещанием, потребуется еще несколько недель. Никаких осложнений не должно быть, но я на всякий случай пробуду здесь до конца.

«Еще и покойник не успел остыть, как она уже с адвокатом поговорила», — подумал Кунце, но тут же устыдился своих мыслей.

— Береги себя, — сказал он Розе и в тот же моменте тяжелым сердцем понял, что не скучает о ней. Он чувствовал усталость и был рад, что ужинать будет один.

В эту ночь, после бутылки бургундского, он спал крепко, без снов.

В первый раз, подумал Кунце, с лица Дорфрихтера исчезло выражение упрямства. Он по-прежнему продолжал свои ежедневные прогулки перед открытым окном, и на щеках его играл тот розовый румянец, который появляется, когда человек заходит с мороза в помещение. После обычного приветствия и ухода охраны обвиняемый, вздохнув, опустился на стул.

— Эти проклятые коридоры, — сказал он. — И лестницы! Я сегодня прошел весь Ринг и Кай. От Оперы и назад. Никаких сил не осталось. — Он закурил сигарету, которую ему предложил Кунце. — Вы что-нибудь слышали, господин капитан, о моей жене и о ребенке? — Он медленно выпустил дым от сигареты.

— Нет, с тех пор ничего не слышал. Но меня в последние дни не было в городе. Я ездил в Будапешт и встречался с вашим другом капитаном Золтаном Ходосси.

Кунце внимательно следил за лицом арестованного. За исключением узкого круга лиц из военных, никто не знал, что Ходосси также входит в число лиц, получивших циркуляр Чарльза Френсиса. Он получил циркуляр одним из последних, и командир предупредил его никому об этом не сообщать. Упоминание имени Ходосси должно было застать врасплох Дорфрихтера — при условии, конечно, что он был Чарльзом Френсисом.

На его лице отсутствовала какая-либо реакция. Он спокойно смотрел на Кунце, затянулся несколько раз сигаретой и потушил ее.

— Вы, наверное, ждете сейчас моего вопроса, зачем вы ездили к Ходосси? — Его тон был несколько резковат.

— Ну, если вы считаете его важным.

— Я вообще не придаю ему никакого значения. И почему я должен облегчать вам жизнь? — Ироническая улыбка появилась снова. — И над вашим следующим вопросом потрудитесь подумать сами и не ждите от меня подсказки.

— Никто ее и не ждет, — проворчал Кунце. — Вы были дружны с капитаном Ходосси?

— Даже очень. Надеюсь, мы и теперь остаемся друзьями. Он просто порядочный парень. Особенно для венгра.

«Точно так же сказал и Молль», — вспомнил Кунце.

— Вы не любите венгров? — спросил он.

— Я ничего не имею против них, но этот их красно-бело-зеленый патриотизм действует мне на нервы. И я до сих пор не уверен, насколько в случае войны на них можно будет положиться. На них можно полностью полагаться, если им будут предоставлены очередные привилегии. У нас, видит бог, и в мирные времена хлопот с ними было предостаточно.

— Вы все время рассуждаете так, как будто война неизбежна, — заметил Кунце. — Разве вы не считаете, что мы живем вполне достойной жизнью? И что в случае войны мы потеряли бы гораздо больше, чем выиграли?

— Это зависит исключительно от того, кто будет командующим. Старые дряхлые эрцгерцоги или молодые люди с современными неортодоксальными идеями.

— Люди вроде вас?

— А почему бы и нет, господин капитан?

— И первое, чтобы вы сделали, — это людей вроде нас, неисправимых пацифистов, поставили бы к стенке, ведь так?

— Так точно, господин капитан, — ухмыльнулся Дорфрихтер.

— Будем тогда считать, что нам повезло, что мы пока живем без войны. — Кунце пытался справиться со своим гневом. Он был взбешен, что случалось не часто. Виною тому был Дорфрихтер, и он презирал его, но еще больше самого себя. — Мы остановились на Ходосси. Вы сказали, что были друзьями. А как вы относились к его отцу?

— Старый надутый болван.

— Но это не мешало вам пользоваться его гостеприимством.

— Некоторое время. Есть одна венгерская поговорка: «Если припечет, то и муху съест черт». Так может случиться с любым, кто попадает в местечко вроде Кешкемета. С местными какие-то отношения просто невозможны — для них существует только гуляш, цыганская музыка и шовинизм. Вы бы заглянули разок вечером в «Берствас». Все вечера сидят они там и слушают цыган, проливая свои горючие жирные слезы в стаканы с вином. А если спросить их, отчего эти слезы, они скажут, что из-за этой мелодии «A csizmamban nincsen kereg mert megette a patkanyfereg!»

— Простите, что это?

— Буквально это значит: «У моих сапог подметок больше нет — их съели крысы».

Дорфрихтер тихо рассмеялся.

— Каждая новая кассирша в кафе — событие года. А если кому-то удается соблазнить ее первым, он чувствует себя, как если бы получил орден за особые заслуги. В итоге она начинает кочевать из кровати в кровать. Одна блондинка по имени Пирошка установила рекорд — заразила триппером одиннадцать человек. В таком проклятом месте ничего другого не остается — только пьянка и проститутки.

— А театр там есть?

— Есть здание, которое так называется. Но спектакли! Они играют «Веселую вдову» и «Короля Лира» одним и тем же составом и с одинаковыми декорациями.

— Между прочим, знали вы в Кешкемете актрису по фамилии Клара Брассай?

— Так точно, господин капитан, — кивнул Дорфрихтер. Было хорошо видно, что он ожидал этого вопроса.

— В каких отношениях вы были с ней?

— Именно в тех отношениях, о которых вам говорил Золи Ходосси. Мы были любовниками.

— Как я слышал, она последовала за вами в Вену. Вы с ней и здесь продолжали встречаться?

— Так точно, господин капитан, — сказал Дорфрихтер, слегка запнувшись.

— Хотя вы были обручены. Если я не ошибаюсь, вскоре после приезда Клары Брассай в Вену вы женились.

— Это так.

— Вы посещали ее после вашей свадьбы?

— Нет, господин капитан.

— Почему же?

— Потому что она умерла, вот почему, — фыркнул обер-лейтенант, теряя хладнокровие.

Насколько возрастала нервозность Дорфрихтера, настолько спокойнее становился Кунце, как если бы они сидели на разных концах качелей.

— Когда она умерла и от чего?

— Первого октября 1907 года. Сердечный приступ.

— Откуда вам это известно?

— Так было написано в свидетельстве о смерти.

— Вы устроили так, что девушка поехала за вами в Вену, хотя точно решили жениться на теперешней вашей жене. По приезде в Вену она умирает в течение двух недель, а за три дня до вашей свадьбы ее хоронят. Отлично все спланировано, я бы сказал.

— Во-первых, я не просил ее ехать за мной. Когда я уезжал из Кешкемета, я ей сказал, что между нами все кончено. Казалось, она с этим смирилась; но потом она неожиданно появилась в Вене и стала меня тяготить.

— Как я понял, она была подопечной старого Ходосси и…

Дорфрихтер резко перебил его:

— Подопечной? Она была его любовницей!

— Хорошо, допустим, любовницей. Но вы же вступили с ней в связь и заставили ее покинуть Ходосси. Вы не чувствовали себя в какой-то степени ответственным за нее?

— Нет. Она была взрослым человеком и знала, что делает. Честно говоря, я не понимаю ваших обвинений, господин капитан. Если из-за таких вещей мучиться угрызениями совести, то весь офицерский корпус должен облачиться в рубище и посыпать голову пеплом.

— У меня здесь есть свидетельские показания человека, который разговаривал с фрейлейн Брассай незадолго до ее смерти. Этому человеку она сказала, что ее друг — она имела в виду вас — принес ей снотворных таблеток. Вы это сделали?

Дорфрихтер побледнел.

— Нет.

— Хозяйка пансиона показала, что вы оплатили похороны, — добавил Кунце. — Почему, собственно?

— Потому что я был в Вене единственным, кто ее знал.

— Имелись родственники, ее родители были живы. Вы не пытались установить с ними связь?

— Нет.

— Почему же?

— Я не считал себя обязанным.

— Вы постарались, как мне кажется, как можно скорее похоронить ее. Производилось ли вскрытие?

— Нет.

— Почему нет?

Дорфрихтер достал носовой платок и вытер мелкие капельки пота, блестевшие на его лбу.

— Не было необходимости. Причину смерти установил врач, и так и было записано в свидетельстве о смерти.

Кунце наклонился вперед и посмотрел Дорфрихтеру прямо в глаза.

— Я хочу вас спросить: вы лично верили в то, что это был сердечный приступ?

— У меня не было никаких причин сомневаться в этом.

— А разве не могла она умереть от чего-нибудь другого? От передозировки снотворных таблеток, которые вы ей никогда не давали?

Обер-лейтенант отвел взгляд от Кунце, нервно скатал носовой платок, порывистым движением спрятал его в карман, как будто он избавлялся от чего-то, его уличающего, и снова взглянул на капитана.

— Да, она могла умереть и по другой причине, — сказал он. — От передозировки снотворного, которое ей кто-то дал. — Он усмехнулся. — От укола шляпной заколкой в сердце. Или от того, что она задержала дыхание, пока не задохнулась. Откуда мне знать, если врач этого не знал?

— Считаете ли вы возможным, что она покончила с собой? Она когда-нибудь говорила об этом?

— Конечно говорила. Самоубийство — это было ее любимое средство шантажа.

— Почему вы говорите о шантаже? Она что, могла создать вам осложнения?

Дорфрихтер бросил на Кунце недоверчивый взгляд.

— Но господин капитан, — сказал он тоном, как если бы говорил с глупым ребенком, — вообще-то вы должны знать, что у меня на носу была свадьба, а тут появляется эта девушка, с которой я, извините, спал, и предъявляет всевозможные требования. Было совсем нелегко убедить ее быть разумной, вернуться туда, откуда она приехала. И когда я уже был уверен, что она садится в поезд и едет в Будапешт, она умирает. Конечно, я мог бы отложить свадьбу, но от этого она бы не воскресла. Все, что я мог сделать, — это организовать приличные христианские похороны и надеяться, что моя невеста об этом ничего не узнает.

— Вы тот еще циник, Дорфрихтер!

— Черт побери, господин капитан! Уж не хотите ли вы, чтобы я лил тут крокодиловы слезы? Это не сделало бы чести вашей интеллигентности! Я себя не считал ни в какой степени ответственным за Клару. Это вопиющая несправедливость — ставить человеку в вину, что он не любит женщину. Когда по той или иной причине уходит любовь, вина ложится всегда на того, кто больше не любит. Но если человек об этом говорит вслух, его считают свиньей. Есть мужчины, которые готовы всю жизнь пребывать в этом рабстве только из-за того, что жена его любит. Но я предпочитаю, чтобы меня считали циником, но сохраняю таким образом свою свободу.

— Вопрос только в том, как далеко вы способны зайти, чтобы защитить свою свободу, — сказал Кунце.

— Что вы имеете в виду?

— Вы отлично знаете, что я имею в виду. Вы убили Клару Брассай? Дали ли вы ей яд, укололи в сердце шляпной иглой или задушили?

Дорфрихтер рассмеялся:

— Вы шутите, господин капитан.

— Вы знаете совершенно точно, что я никогда не шучу.

— Я понял. Я отравил Мадера, я пытался отравить девять других офицеров, я убил и Клару Брассай!

— Да или нет?

Дорфрихтер раздраженно замотал головой.

— Конечно нет. Ни Клару, ни Мадера. Нет, нет и нет!

— Ну что же, — сухо сказал Кунце, — будем эксгумировать тело. К счастью, судебная медицина шагнула в настоящее время далеко вперед. Даже спустя годы патологи могут установить причину смерти. — Он обратился к Стокласке: — Распорядитесь увести обер-лейтенанта в его камеру.

Дорфрихтер встал. Невидящим взглядом он уставился на крыши противоположных домов.

— Я уже вам говорил, господин капитан, что она угрожала себя убить. Еще в Кешкемете у нее были приступы необъяснимой смены настроения. Сегодня ликует, радостная до небес, завтра — в смертельной тоске. Наверное, она отравилась, но я ей яд не давал.

Кунце ничего не ответил. На этот раз все прошло хорошо, подумал он. Чего он опасался: что его внутренние сомнения помешают вести допрос, — не произошло. Он чувствовал себя более уверенным, чем в начале допроса. Дичь была в пределах выстрела. Кунце был убежден, что Клара Брассай была отравлена и что Дорфрихтер приложил к этому руку. Он позвонил комиссару доктору Вайнбергу и попросил его распорядиться произвести эксгумацию и вскрытие трупа Клары Брассай.

Одновременно в венгерскую деревню, где отец Клары заботился о душах своей паствы, были посланы два детектива. Они должны были установить, не было ли в вещах Клары, которые оставались в пансионе фрау Кралик, чего-либо заслуживающего внимания.

В один из дней Роза возвратилась из Граца. Когда Кунце зашел домой, она щеголяла уже в своем ярком надушенном неглиже. Она не догадывалась, что это как раз и не нравится капитану. Он редко выражал свое мнение о том, как она выглядит. Если она его спрашивала, что он думает по поводу ее нового платья, Кунце всегда отвечал, что оно ей очень идет, даже если платье ему и не нравилось.

— Дядя Пауль завещал мне все, — сказала она ему, едва он вошел. — То есть почти все. Десять тысяч крон должны быть выплачены экономке. Я подозреваю, что он ей еще кое-какие ценные бумаги отдал. Или она их просто взяла. Но я не хочу устраивать из-за этого скандала, главным образом из-за того, чтобы не затягивать дело. Адвокат считает, что все должно быть улажено за два месяца. Сегодня у нас двадцатое декабря — значит, это будет конец февраля. Дорогой, мы можем нашу свадьбу планировать на март. Мартовские иды — это было бы прелестно!

— Почему мартовские иды?

— Это звучит так очаровательно!

— Для Цезаря это было совсем не так.

— Разве ты не счастлив? — спросила она, обняв его.

Он был совсем не счастлив, ни от перспективы скорой женитьбы, ни от нежного объятия. Бретелька сползла с ее плеча, и ему вспомнились откормленные и ощипанные венгерские гуси, их бледно-желтые тушки, развешанные в лавках на рынке, мимо которого он шел домой.

— Ты совсем не кажешься счастливым, — услышал он ее голос. Ее большие голубые глаза были полны упрека.

— Я просто устал сегодня, — солгал он и, чуть коснувшись, поцеловал ее в лоб.

Он подумал, что бы сделал Петер Дорфрихтер на его месте. Возможно, ушел бы из дома, чтобы никогда не вернуться, невзирая на упрек в больших голубых глазах. Он бы, вероятно, решил, что наступил момент для честного расставания, иначе впереди предстоит пожизненное рабство — так он это характеризовал, — если не пойти на это расставание. Дорфрихтер — просто циник, потому что у него хватило решимости покинуть женщину, которую он не любил. Эмиль Кунце был порядочный человек, потому что продолжал оставаться рядом с нелюбимой женщиной. На самом деле, подумал он с горькой досадой, получается так, что он порядочен лишь потому, что слаб, а Дорфрихтера считают циником потому, что у него хватило мужества следовать своим убеждениям. Роза любила его, и ему суждено всю жизнь быть к ней прикованным. Ее любовь была подобна огромному ненасытному спруту — это ему очень скоро стало ясно и приходило ему в голову всегда, когда ее руки тянулись к нему и против воли крепко прижимали его к мягкому, рыхлому телу. И тем не менее он ни разу не предпринял попытку бежать. И оправдать себя тем, что он, мол, еще молод, он тоже уже не мог. «Желание быть любимым, — размышлял он, — это заблуждение молодости. Зрелость начинается с понимания того, что любить гораздо сложнее, чем быть любимым, и только немногие находят мужество признать это. Большинство довольствуются тем, что принимают за любовь поверхностный интерес или половое влечение».

— Ирма и Альфред очень рады, — сказала Роза.

— Чему? — спросил рассеянно Кунце, пока до него не дошло, что речь идет о сестре Розы и ее муже.

Роза посмотрела недоуменно на него.

— Тому, что мы женимся. Чему же еще?

«Она им успела уже все сказать», — подумал Кунце.

— Это мило с их стороны, — пробормотал он.

— Надеюсь, у армии не будет возражений, — продолжала Роза. — Квартира оформлена на Альфреда. Но они могут докопаться, что я здесь жила. Как ты считаешь, может быть, мне лучше переехать к Ирме и Альфреду, я имею в виду, до свадьбы?

— Быть может, лучше переехать мне? — в шутку спросил Кунце, и вдруг мысль эта ему понравилась. — Да, так и сделаем. Я сниму квартиру поблизости. Достаточно будет меблированной комнаты. Никакой роскоши. Две комнаты или гостиная со спальней, с отдельным входом и ванной.

— А где же ты будешь кушать?

— Завтракать я могу где-нибудь в кафе по дороге на работу, а ужинать здесь. В конце концов, это же все ненадолго.

Слово «ненадолго», похоже, успокоило ее, и она сказала, что будет присматривать подходящую квартиру. Когда горничная объявила, что стол накрыт, Кунце обратил внимание, что стол сервирован лучшим Розиным майснеровским фарфором. В серебряном ведерке со льдом стояла бутылка шампанского.

— А что же мы празднуем? — спросил он, только чтобы ее подразнить. С момента, как его переезд был решен, настроение у него слегка улучшилось. Он совсем не думал, что может избежать женитьбы — этот приговор обжалованию не подлежал. Тем не менее переезд в новую квартиру был в его нынешнем состоянии поистине благодатью.

После обеда они слушали граммофонные пластинки. Музыка повергала Розу всегда в романтическое настроение, и, когда она два раза подряд поставила вальс из «Веселой вдовы», Кунце встал и, извинившись, что у него был трудный день, пожелал ей спокойной ночи. Дождавшись конца пластинки, Роза отправилась спать. Оставшуюся почти полной бутылку шампанского она взяла с собой в спальню.

Сразу же после возвращения детективов из Венгрии комиссар Вайнберг разыскал Кунце в гарнизонном суде, чтобы проинформировать его о результатах следствия. В последние два дня венские газеты были заполнены сенсационными сообщениями о жизни и смерти Клары Брассай. Досужие репортеры успели поговорить с членами семьи Клары, с директором театра в Кешкемете, с бывшими коллегами, с портье «Гранд-отеля» и с фрау Кралик. Один отчаянный молодой человек попытался взять интервью у Ходосси-старшего, но был вышвырнут на улицу собственноручно его массажистом-сенегальцем.

— Моим людям пришлось попотеть, чтобы от этого патера хоть что-нибудь узнать, — сказал комиссар. — Он сказал, что порвал со своей дочерью, когда она ушла из дома и попала на сцену. — От его жены также много узнать не удалось. Она рассказала детективам, что ездила в Кешкемет и пыталась уговорить дочь вернуться; когда же дочь прямо при ней закурила сигарету, мать поняла, что Клару не спасти. Она встала и ушла. Больше она с дочерью не разговаривала. Я убежден, что она видит и сегодня в печальном конце своей дочери лишь божью кару за курение.

— Типичные кальвинистические убеждения, — заметил Кунце.

— Но мы все-таки заполучили кое-что важное — причем от матери. В шесть лет дочь перенесла скарлатину и в результате осложнений страдала слабым сердцем. В свидетельстве о смерти стоит сердечный приступ, и это совпадает с показаниями матери.

Днем позже на столе Кунце лежали результаты вскрытия. Поскольку труп находился в земле более двух лет, патологоанатомы не могли с уверенностью установить причину смерти. Но они не сомневались, что она не была ни задушена, ни отравлена. Токсикологический анализ дал отрицательный результат. Окончательное заключение гласило — нет никаких указаний на отравление.

Кунце был один в бюро, когда посыльный доставил ему запечатанный конверте заключением. Его первой реакцией было распорядиться доставить Дорфрихтера и сообщить ему результаты вскрытия. Но тут он вспомнил, что единственный раз, когда Дорфрихтер потерял самообладание, был именно тогда, когда речь зашла о том, что Клара, возможно, была отравлена. Девушка угрожала себя убить, и, когда ее действительно нашли мертвой, Дорфрихтер, должно быть, решил, что она привела свою угрозу в действие. Чтобы избежать скандала, который он, как кандидат на перевод в Генеральный штаб, не мог себе позволить, он сделал все, чтобы похоронить Клару как можно быстрей. Если бы в теле девушки сейчас нашли яд, в его невиновность никто бы не поверил. Дорфрихтер это понимал и из-за этого, вероятно, не спал ночами. Кунце решил ничего заключенному не сообщать. Если нужно сломить сопротивление человека, нет ничего лучше, как обречь его на бессонницу.

Он стал размышлять о том, какое действие окажут газетные сплетни на Марианну Дорфрихтер. Прямо перед свадьбой у ее мужа был бурный роман с венгерской актрисой. Скорее всего, он никогда жене о Кларе Брассай не заикался, так же как никогда ей не рассказывал об отправке десяти писем с ядом. Не говоря уже о том, как эта история ранит ее гордость, она сильно пошатнет и веру Марианны в него. В своей камере у Дорфрихтера достаточно времени, чтобы подумать о возможной реакции своей жены. Он не в состоянии будет развеять сомнения жены, вновь завоевать ее, если она решит порвать с ним. Еще один груз, который лег на него тяжким бременем, еще одна заноза в теле, не дающая ему спать.

8

Со времени приема в доме генерала Венцеля Кунце с ним не встречался. Когда он получил приказ явиться к генералу, то понял, что речь идет вовсе не о дружеской беседе.

Венцель без промедления перешел к делу:

— Вы занимаетесь этим делом больше месяца, держите под арестом офицера с безупречной репутацией с тридцатого ноября. Сегодня двадцать третье декабря. И вам до сих пор не удалось найти неопровержимых улик против него или добиться от него признания. Вы даже пытались из смерти несчастной хористки состряпать грязное убийство. Но и это вам не удалось. Как долго прикажете нам ждать результат?

— Разрешите, господин генерал: не я состряпал убийство из смерти молодой женщины, а пресса. Вообще-то она не хористка, а актриса.

— А в чем, черт побери, разница? — недовольно сказал Венцель и добавил: — Что вы собираетесь предпринять дальше?

— То же, что и ранее, господин генерал. Опрашивать свидетелей, собирать дальнейшие доказательства.

— Дальнейшие? Я не знал, что у вас вообще есть какие-либо доказательства.

Кунце молчал.

— Вы не считаете целесообразным освободить этого человека? — спросил генерал.

— Ни в коем случае, господин генерал.

— Ну хорошо. Продолжайте расследование, черт побери. Можете идти.

Прощание было необычно грубым, но Кунце не обратил на это внимание. Он доложил о ходе дела, и остальное его не касалось. Он уже открыл дверь, как вдруг Венцель его остановил.

— Я был вызван вчера во дворец Бельведер. Его Императорское Высочество наследник престола принц Франц Фердинанд выразил свое неудовольствие тем, как нами ведется расследование этого дела. — Не услышав от Кунце ни слова, он добавил: — Я сообщил вам это в надежде, что это произведет на вас впечатление.

Кунце стоял у двери.

— По-видимому, никакого, — пробормотал Венцель.

— Что вы имели в виду, господин генерал?

— По-видимому, это не произвело на вас никакого впечатления.

— Нет, господин генерал. Если Его Императорское Высочество завтра станет императором, он может освободить Дорфрихтера и даже повесить ему на грудь орден. Но пока наш император Франц Иосиф.

— Доктор Гольдшмидт был на приеме у барона фон Шенайха. Он хочет добиться, чтобы военное министерство передало дело гражданской юстиции. — Венцель, видимо, решил выдавать свою информацию по частям.

— Он мне тогда, на приеме у вас, сказал, что будет добиваться этого, — сказал Кунце.

— И что вы ему ответили?

— Что ему не следует хлопотать понапрасну. Министерство в любом случае сошлется на «Положение о военном суде».

— Он настроен по отношению к вам отнюдь не дружески, к вашему сведению.

— Кто? Господин министр фон Шенайх?

— Нет, господин доктор Гольдшмидт.

— Я другого и не ожидал, господин генерал. И честно сказать, думаю, невысокая честь считаться его другом.

Венцель взял папку с бумагами и стал ее перелистывать, давая понять, что аудиенция окончена.

— Это все, господин капитан, — сказал он и добавил: — Счастливого Рождества.

— И вам счастливого Рождества, господин генерал. Наилучшие пожелания вашей супруге.

В своем кабинете Кунце уже ожидали оба лейтенанта: Стокласка и Хайнрих. По их лицам было видно, что есть новости.

— Мы его нашли! — объявил Стокласка. Обычно сдержан и деловит, сейчас он был, казалось, слишком взволнован, чтобы выражаться точно.

— Кого нашли? — спросил Кунце.

— Солдата! — ответил Хайнрих.

— Ординарца, который хотел купить цианистый калий у аптекаря Ритцбергера в Линце! — воскликнул Стокласка.

— Это действительно интересно, — сказал Кунце. — Я прошу только, чтобы кто-то из вас один рассказал все по порядку.

После того как все солдаты гарнизона был и допрошены — к сожалению, безрезультатно, — поиск продолжили по всей монархии. Допрашивали каждого солдата, бывавшего ранее в Линце. Наконец его нашли — в Загребе. Он с готовностью подтвердил все показания аптекаря Ритцбергера. Лейтенант, у которого он тогда служил ординарцем, послал его в аптеку за цианистым калием. Когда он вернулся и доложил лейтенанту, что аптекарь требует разрешение на покупку яда, лейтенант пришел в ярость и ругался. Через несколько дней оба получили приказ о переводе — солдат должен был явиться в 17-й пехотный полк в Загребе, а лейтенант — в 28-й полк в Нагиканице.

Кунце позвонил командиру полка в Нагиканице и попросил допросить лейтенанта Ксавьера Ванини по поводу попытки купить цианистый калий. Уже после обеда был получен по телеграфу ответ, и загадка показаний аптекаря была разрешена. Лейтенант Ванини был страстный фотограф-любитель и хотел получить цианистый калий для приготовления фотораствора. Вскоре после прибытия его в Нагиканицу, двенадцатого ноября, он в местном отделе здравоохранения получил разрешение на покупку химикалия, который и приобрел в городской аптеке.

Кунце еще раз внимательно прочитал телеграмму.

— Вот мы и оказались снова там, где мы начинали месяц назад, — сказал он Стокласке и после короткой паузы добавил: — Разыщи мне все об этом Ванини, что сможешь найти. Личное дело, табели, фотографию — все! — Он нервно барабанил пальцами по письменному столу и снова обратился к Стокласке: — Мне не доставляет это удовольствия, но я прошу тебя выехать с ближайшим поездом в Линц. Если не ошибаюсь, есть поезд, который отправляется в пять часов. У тебя есть сегодняшний вечер и завтра до обеда, чтобы собрать все документы. Если ты попадешь на поезд в Линце сразу после обеда, то вернешься и успеешь еще зажечь свечи на елке. — Он опустил взгляд. Конечно, было нечестно отправлять молодого человека накануне святого вечера в поездку, и ему не хотелось видеть его расстроенное лицо.

Но Стокласка был не из тех, кто жаловался на приказ. Он был большой любитель детективных романов, и не исключено, что задание доставляло ему удовольствие. К тому же он только что порвал со своей девушкой, и на праздничные дни у него не было никаких определенных планов.

Здание суда постепенно опустело, многие сотрудники не вернулись вообще с обеда. Кунце стоял у окна и наблюдал за кипучей жизнью квартала внизу. Весь день шел снег, и метеорологи обещали снежное Рождество. Он любил Вену в любое время года, но больше всего зимой, а когда в день перед Рождеством шел снег, тогда весь город казался тихим собором, а темное небо накрывало его, словно куполом, и сердце наполнялось восторгом. Он не мог понять, как можно праздновать Рождество шумно и со светской музыкой. Кунце был убежден, что Рождество нужно проводить дома, в кругу семьи.

Теперь, в пять часов вечера, весь город был еще на ногах. Люди спешили домой, едва общественный транспорт успевал остановиться, дети шли на специальное представление «Ганс и Гретель» в Опере, хлопали двери магазинов и лавок, повсюду мели снег с тротуаров, раздавались колокольчики саней, и изредка гармонию города из XIX века нарушали гудки автомобилей — вестников века нового.

Стокласка возвратился из Линца с толстой папкой документов. У Кунце на письменном столе теперь находилось описание всей жизни неизвестного Ксавьера Ванини. Ничего особо примечательного в ней не было. Картина, которая вырисовывалась из различных отзывов, характеристик и аттестаций, представляла собой образ среднестатистического войскового офицера, родившегося в Трире двадцать семь лет назад, римско-католического вероисповедания, холостого, выпускника кадетской школы в Нейштадте, служившего последовательно в гарнизонах Граца, Лемберга, Сараево, Линца и, наконец, Нагиканицы.

«С января 1907 года по ноябрь 1908-го в Сараево, — бормотал про себя Кунце, — Дорфрихтер был с октября 1907-го по май 1909 года тоже в Сараево. Оба служили в 18-м пехотном полку. Вполне вероятно, что они были знакомы. Оба были затем переведены в 14-й пехотный полк в Линце. — Он внимательно прочитал последнюю характеристику: — Пригоден к войсковой службе, инициативен ограниченно, не рекомендуется к использованию в полевой службе. Под наблюдением работает лучше».

— Не думаю, что его считают высококвалифицированным офицером, — заметил Стокласка. — В полку его любят, особенно молодежь, но серьезно не воспринимают. Любитель выпить, но алкоголь переносит хорошо. Как говорится, по уши в долгах, и, само собой, попал в лапы ростовщиков, но с помощью друзей до сих пор ему удается выкручиваться.

— Какие-либо отношения с Дорфрихтером?

— Ничего не удалось выяснить. Вне службы они вращались в разных компаниях. Ванини в основном с молодыми и малообеспеченными, Дорфрихтер — с элитой. Дорфрихтер был кандидатом на перевод в Генеральный штаб и должен был соблюдать осторожность. Ванини был из второразрядных, что имело и свои преимущества.

— Отсюда следует, что между ними никаких тайных договоренностей не могло быть. Они дружили, но для Ванини что-либо изменить в своей карьере было невозможно, даже если бы он убил весь Генеральный штаб. Снова тупик. Мне жаль, что я тебя напрасно посылал, — извинился Кунце.

Стокласка улыбнулся:

— Да, я съездил с удовольствием. Люблю ездить поездом. А кроме того, вчера вечером в отеле «Усадьба» меня накормили просто отлично. Кстати, горничная, старая болтливая ворона, сказала мне, что видела как-то Петера Дорфрихтера в отеле. Там что-то было связано с каким-то скандалом.

Кунце тут же вспомнил странное поведение обер-кельнера и портье, когда он их спрашивал о Дорфрихтере.

— Что точно она сказала? — спросил он.

— Не за что зацепиться. Как только она увидела, что я насторожился, тут же как будто язык проглотила. Даже пять крон не помогли.

— Надо было предложить ей десять, — сказал Кунце.

Он тут же записал в блокноте: «Позвонить доктору Вайнбергу насчет отеля „Усадьба“».

— Ты знаешь господина обер-лейтенанта Петера Дорфрихтера? — спросил Кунце солдата, который, вытянувшись, сидел на краешке стула перед столом капитана.

Бока вытаращился на него со взглядом уснувшей рыбы. Господин капитан предложил ему стул, что сразу же его насторожило. Ему было бы привычней, если бы господа офицеры вели себя как обычно, другими словами как свиньи. Он не забыл еще о своем общении с господином капитаном и держал ушки на макушке.

— Осмелюсь доложить, господин капитан. Мой знает один господин обер-лейтенант Дорфрихтер.

— Как хорошо ты его знаешь?

Бока старательно пытался угадать, какие последствия может иметь его ответ.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, мой слышал все говорить, он посылать господин капитан Мадер яд.

— Знаешь ли ты что-нибудь об отношениях между господином капитаном Мадером и господином обер-лейтенантом?

— Осмелюсь доложить, господин капитан, мой не понимать вопрос.

Кунце наклонился на своем стуле вперед, стараясь не только действительно сократить расстояние между ними, но и делая отчаянную попытку сократить пропасть между своим миром и миром этого венгра.

— Послушай-ка теперь внимательно, Бока. Вот что я хочу узнать — было ли у обер-лейтенанта что-то против твоего господина капитана? — Он говорил медленно и подчеркивал каждый звук. — Трудно поверить, чтобы офицер хотел убить своего товарища; если он сделал это, должна быть веская причина. Ты четыре года служил у господина капитана Мадера и…

— Пять, господин капитан, — поправил Бока. В его голосе звучала гордость, и Кунце не заметил, как на секунду увлажнились глаза солдата.

— Мы оба — ты и я — хотим одного и того же. Мы хотим найти человека, который убил твоего капитана. Так что подумай-ка еще раз хорошенько. Была ли у твоего господина капитана когда-нибудь ссора с господином обер-лейтенантом? Может быть, они ругались между собой — из-за женщины или из-за денег?

Бока рассудительно покачал головой и уселся на стуле поудобней. Тот факт, что он мог что-то такое знать, чего не знал господин капитан, придало ему сознание некоторой своей значимости.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, — сказал он, осторожно делясь информацией, — господин обер-лейтенант иметь ничего против господин капитан. Он иметь причина благодарить господина капитана.

— За что благодарить?

— Благодарить, что мой господин капитан спасать жизнь господин обер-лейтенант, за что же еще?

Кунце понадобилось пару минут, чтобы понять немецкий Бока и уяснить, кто кому спас жизнь. Когда все прояснилось, он попросил Бока подробней описать, как происходило это спасение жизни.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, господин обер-лейтенант в воде ходить, вдруг большой волна приходить, и он начинать кричать, а мой господин капитан вода прыгать, обер-лейтенант вытаскивать.

— Черт бы тебя побрал, Бока! Ты можешь толком сказать, в какой воде? Была это река или озеро? Где это все случилось и когда?

— В Кастельнуово, господин капитан, в июне 1904-го.

После окончания экзаменов в конце первого учебного года в военном училище весь класс, то есть все, кто сдал экзамены, были отправлены в Кастельнуово на Адриатике, где они должны были учиться плавать, осваивать хождение под парусом и научиться основам навигации. Занятия были напряженными и требовали больших физических затрат. Все оценки учитывались и шли в зачет к выпуску.

По-видимому, однажды теплым вечером Дорфрихтер, Мадер и трое других лейтенантов решили устроить на берегу пикник. Так, во всяком случае, удалось Кунце установить из бессвязного рассказа Бока.

— Три девушка они с собой приводить, — продолжал Бока, — большой корзина с едой и десять бутылок шампанский в ящик со льдом. Я был один ординарец, они брать с собой. Было еще светло, как мы приходить, потом становиться темно, и я разводить костер. Один из господ с девушка купальни уходить. Господин капитан Мадер и господин лейтенант Дорфрихтер — тогда он еще лейтенант быть — сидеть у костра. Я недалеко на пляже лежать. Мы все шампанское пить. Господин капитан Мадер мне целый бутылка давать — вот такой человек он быть. Потом господин обер-лейтенант вставать и в воду бежать. Я сам слыхать, господин капитан Мадер сказать, он должен осторожно быть. Господин обер-лейтенант Дорфрихтер пить хорошо не уметь, а в тот вечер он слишком много выпить. Он говорить, себя хотеть остудить, а вдруг на помощь начинать кричать. Господин капитан был одетый уже, только китель лежать на песке, а все равно прыгать в вода и господин обер-лейтенант вытаскивать. Такой он был — всегда помогать. В Краков он один раз на крыша залезать, хозяйкину кошка спасать — эта тварь четвертый этаж из окно вылезать и…

Кунце перебил его:

— Давай вернемся в Кастельнуово!

— Слушаюсь, господин капитан. Стало быть, господин капитан Мадер совсем не находить господин обер-лейтенант в темноте, вода его и течение уносить. Потом господин капитан его находить и на песок вытаскивать. Он сильно кашлять и плеваться, господин обер-лейтенант, и мы его на голову ставить и вода из него вытряхивать. Другие три господина прибегать, хотели смотреть, что случится, но господин капитан Мадер говорить, обер-лейтенант только шутить. Они снова к девушка в купальня уходить. Господин обер-лейтенант Дорфрихтер долго плохо чувствовать, пока он снова в себя приходить.

— Господин капитан Мадер, стало быть, сказал, что господин обер-лейтенант хотел только пошутить. Откуда же тебе знать, что это было не так?

— Осмелюсь доложить, господин капитан, господин обер-лейтенант в вода совсем с ума от страха сходить. Он визжать как свинья, которую резать. Я сам слыхать, он господина капитана просить никому не говорить, он почти утонуть. Господин капитан слово давать. И он никогда никому не рассказывать.

— А ты?

— Что, просить прощения?

— А ты кому-нибудь рассказывал?

— Никак нет, господин капитан. Я тогда думать, это хорошо, что господин капитан ему свой слово давать. Это значить, я тоже молчать.

— Скажи, после этого происшествия господин капитан Мадер и обер-лейтенант Дорфрихтер оставались друзьями?

— Не могу знать, господин капитан. Мы — это господин капитан и я, — нас посылать совсем другой гарнизон, господин обер-лейтенант — другой.

— Ты можешь вспомнить, кто были те трое других офицеров?

Бока напряженно задумался.

— Один быть господин лейтенант Габриель, который потом жениться дочь господина майора Кампанини и из армии уволиться. Другой был из четвертый полк драгуны, имя не помнить больше. Он быть барон, но еврей. И как звать третий, не могу тоже знать. Я только знать, что он тем же летом в Инсбруке себя убивать.

— Должно быть, он имеет в виду Хоффера, — сказал Кунце лейтенанту Стокласке.

— Так точно, господин капитан, — подтвердил Бока. — Лейтенант Хоффер. Никто не хотеть верить, что он себя застрелить. Он выглядеть как такой, какой падать перед кайзер с лошадь и только заставлять смеяться.

Кунце не видел Дорфрихтера с того самого допроса, где речь шла о смерти Клары Брассай. Если он ожидал, что заключенный будет в подавленном настроении, то крепко ошибался. Дорфрихтер, который был доставлен старшим надзирателем Туттманном и вооруженной охраной, с его оживленными глазами и розовым лицом, выглядел как самый счастливый человек в австро-венгерской армии.

— Ну, какие же сегодня есть плохие новости, господин капитан? — весело спросил он, когда охрана покинула помещение.

— Не хуже, чем обычно. Я только что узнал, что капитан Мадер вытащил вас однажды из Адрии. Почему вы мне об этом никогда не рассказывали?

Глаза Дорфрихтера потемнели.

— А что, я должен был об этом рассказывать? — раздраженно сказал он. — Как вы знаете, я плохой наездник. А теперь я к тому же еще и плохой пловец.

— Уймитесь, Дорфрихтер! — взорвался Кунце. — Ваши физические данные меня совершенно не интересуют! Единственное, что меня интересует, — это вы или не вы убили человека, который спас вас и вытащил из воды.

— Я уже говорил вам, что не делал этого! Но вы мне не верите и всякий раз притягиваете события, которые к делу не имеют никакого отношения. Я ведь вам говорил, что не убивал Клару Брассай, но вы заставили выкопать ее из могилы, провести вскрытие, и что из этого? Для вас было бы проще и дешевле поверить мне с самого начала.

«Он знает, что мы не нашли никакого яда, — подумал Кунце. — Кто-то рассказал ему о результатах вскрытия и успокоил его. Этим объясняется и то, почему он ведет себя так непринужденно и так спокоен. Шесть недель одиночного заключения должны были оставить след, но этого не произошло. И он ничего не спрашивает о жене и ребенке, хотя раньше все его мысли были заняты только этим. Что, его совсем не интересует, как его жена реагировала на его связь с Кларой Брассай? Он же должен понимать, что все газеты только об этом и пишут. У него есть связь со своей женой? И раньше бывали случаи, когда письма проносились из тюрьмы и обратно».

Кунце снова сосредоточился на арестованном.

— Вы меня удивляете, Дорфрихтер. Ваше тщеславие оказывается временами сильнее вашего инстинкта самосохранения. Если окажется, что Мадер вас спас от гибели на воде, вы были бы просто чудовищем, если хотели его убить. Мне все же не хотелось бы верить, что это вы.

— Откровенно говоря, господин капитан, мне в настоящий момент абсолютно безразлично, что вы думаете. Мне бы только очень хотелось, чтобы вы прекратили эту торговлю. Найдите свидетеля, который бы видел, как я рассылал эти проклятые циркуляры, или того, кто снабдил меня ядом. Но этого вы не сможете сделать, потому что такого человека вообще не существует.

— Возможно, что его не существует. Точно так же можно предположить, что мы его давно нашли.

— Отлично, тогда ведите его сюда и отдавайте меня под трибунал. Пора с этим кончать! Сколько вы еще намерены играть в кошки-мышки?

Кунце встал и подошел к обер-лейтенанту.

— Я вас спросил: вытащил вас Мадер из воды или нет?

— Это вас вообще не касается, черт побери! — взорвался Дорфрихтер. — Распорядитесь его откопать и спросите его самого.

Кунце побледнел:

— На сегодня все!

Сдерживая гнев, он вызвал охрану и распорядился отвести Дорфрихтера в прихожую, где он должен был дожидаться старшего надзирателя, пока тот, кряхтя, спешил вверх по лестнице, чтобы доставить арестованного в его камеру.

— Этот приятель ни разу не спросил о своей жене! — сказал Кунце Стокласке. — У меня такое чувство, что он о ней все знает. Возможно, они уже какое-то время состоят в переписке. — Он закурил сигарету. Как он ни старался, он не мог унять дрожь в пальцах, державших спичку. — Я считаю доктора Гольдшмидта способным на все. Он пытался передать дело в гражданский суд, но это ему не удалось. Сейчас он должен предпринять нечто другое. Он не из тех, кто сдается. — Он чувствовал направленные на него взгляды обоих лейтенантов. Обер-лейтенант Дорфрихтер был не первым подозреваемым, который во время допроса срывался. Но они еще ни разу не видели, чтобы Кунце терял самообладание.

По пути домой он зашел в Бюро безопасности, чтобы поделиться с доктором Вайнбергом своими подозрениями и попросить установить за Марианной Дорфрихтер полицейское наблюдение. Со следующего утра за квартирой Грубер будут следить круглосуточно.

— Кстати, — сказал комиссар, — если бы вы не зашли ко мне, я собирался завтра утром сам вас найти. Полиция в Линце говорила с портье и обер-кельнером отеля «Усадьба», но никто из них не мог или не хотел вспомнить что-либо, связанное с Петером Дорфрихтером. А вчера мне пришло письмо от одного детектива из полиции Линца. Он пишет, что у него есть информация, которая нас заинтересует, и охотно приехал бы в Вену, но его шеф требует, чтобы мы оплатили расходы по командировке. Я послал телеграмму, что мы берем расходы на себя, и завтра утром он должен быть здесь.

9

Йоханн Шифф, детектив, был коренным тирольцем и выглядел так, как будто он по-прежнему жил наверху в горах, а не внизу в городе Линц. Он был одет в темно-зеленый грубошерстный костюм с серебряными пуговицами, тяжелые сапоги и щегольскую фетровую шляпу с пером. Его кожа, задубевшая от ветра и солнца, носила еще оттенки того цвета, который появляется от знакомства с бутылкой. Шеф характеризовал его как одного из способных, достойных доверия сотрудников.

— Прошлой осенью у меня были дела в Вене, и я возвращался пароходом, — рассказал он Кунце. — Это было двадцать первого сентября, день был на редкость для этого времени хороший. Дунай был спокоен, но есть люди, которых только при взгляде на маленькую волну уже укачивает. С одной девицей так и случилось. Звали ее Митци Хаверда. У меня самого две дочери растут, и когда я увидел, что фрейлейн стала просто зеленой и ее выворачивает наизнанку, то попросил капитана, чтобы принесли коньяк, и заставил ее выпить стаканчик. После этого я уговорил фрейлейн прилечь на палубе, и ей стало легче. Она рассказала мне, что едет в Линц по объявлению в газете: «Супружеская чета ищет молодую симпатичную девушку на место прислуги». Она послала свои рекомендации и фотографию, и хозяин ответил ей, что она может приехать и он встретит ее на пристани. Девушка была на редкость хороша собой, и мне показалось странным, что люди не захотели, чтобы она пришла к ним прямо домой. В последнее время было много случаев торговли людьми — молодых девушек завлекали в отели, грабили и продавали в бордели на Восток. Все это меня насторожило. Я сказал девушке, что она должна соглашаться на все, что ей будет предлагать этот человек, а я буду неотступно за ними следить и вмешаюсь, когда сочту это необходимым. — Детектив, вздохнув, сделал паузу. — Ну а дальше все произошло именно так, как я и ожидал. Да, я не сказал, что этот человек написал ей: «Держите розу во рту» — что само по себе было очень странным. Она купила розу накануне вечером в Вене, и, когда мы сошли с парохода и она ее зажала между губами, роза выглядела уже довольно завядшей. Люди удивленно на нее оглядывались, но роза сыграла свою роль: немедленно появился молодой человек, взял ее под руку и повел к ожидавшему фиакру. Она оглянулась, чтобы удостовериться, следую ли я за ними, и я ей сделал знак, что все в порядке. Я слышал, как этот молодой человек назвал кучеру адрес: «В отель „Усадьба“», — сказал он, что еще более усилило мои подозрения. Я поехал за ними. Он, очевидно, заранее заказал в отеле номер, так как провел девушку прямо по лестнице наверх. Я специально отстал от них на половину пролета лестницы и видел, как они исчезли в одном из номеров на третьем этаже. При этом меня заметил один из кельнеров, который сразу же известил местного детектива и управляющего. Они решили, что поймали вора, но я показал им документы и объяснил, с какой целью я здесь. Они сделали вид, что никогда еще гость-мужчина не приводил в номер кого-либо женского пола и что теперь на карту поставлена честь их безупречного по своей репутации отеля. Конечно, им хотелось, чтобы я предоставил им самим разбираться с этим делом, но я настоял прервать это tête-à-tête прямо сейчас. Дверь была заперта, но служащие открыли ее без проблем. Парочка сидела за столом, на котором красовались миндальный торт и бутылка вина. Молодой человек начал возмущаться, но я предложил ему пройти со мной в отделение. Тогда он поостыл и представился как обер-лейтенант Дорфрихтер. Он признался, что заманил девушку в отель под фальшивым предлогом. Но все это он расценивал как «невинное приключение», тем более что фрейлейн не возражала. Линц — гарнизонный город, вы должны это знать, господин капитан, и обычно мы смотрим сквозь пальцы на эскапады господ офицеров. Когда командир полка подтвердил его личность, я согласился дело прекратить. Мы прошли в комендатуру полка, это находится недалеко от отеля, и дежурный офицер подтвердил все, что касается обер-лейтенанта Дорфрихтера.

— А вы сообщили командиру, зачем вы хотели подтвердить данные по обер-лейтенанту?

— Так точно, господин капитан. Я надеялся, что обер-лейтенант получит приличную взбучку.

— И что, он ее получил?

— Нет, господин капитан. Дежурный офицер воспринял все вообще как веселую историю. Он даже пообещал ничего не сообщать жене обер-лейтенанта. Так я узнал, что господин обер-лейтенант Дорфрихтер действительно женат.

— Вы случайно не знаете фамилию офицера?

— Знаю, господин капитан, — ответил детектив и вынул свою записную книжку. — Это был лейтенант Ксавьер Ванини. Я записал его фамилию, потому что мне вообще не понравилось, как он себя вел. Я вам уже говорил, что у меня самого две дочери, и я бы не считал это веселой историйкой, если бы какой-нибудь молодой человек заманил их в отель.

«Ванини». Кунце на секунду задумался, где он слыхал это имя, и тут же вспомнил. Офицер, чей ординарец пытался купить цианистый калий в аптеке Ритцбергера. Не было ничего необычного в том, что это имя всплывает во второй раз. Кто-то должен был дежурить в комендатуре, какой-нибудь лейтенант из 14-го пехотного полка. В этот вечер дежурил Ванини. Чистая случайность.

— А что вы сделали с фрейлейн? — спросил Кунце.

— Я сказал, чтобы она ждала меня в холле отеля. Когда я все уладил в комендатуре, я проводил ее на вокзал, купил ей билет в третьем классе и посадил на поезд в Вену. Я полагал, что никогда больше ее не увижу. Представьте мое удивление, господин капитан, когда неделю спустя я столкнулся с ней в переулке Моцартгассе. Сначала она пыталась мне врать, что она здесь проездом, но, когда я пригрозил, что арестую ее за бродяжничество, призналась, что живет с господином обер-лейтенантом в Вальдеке. Это пригород Линца.

— Живет с ним? Разве он жил не дома?

— Он снял ей комнату и посещал ее каждый день. Иногда и ночью. Я ее предупредил, что она должна покинуть Линц в двадцать четыре часа, иначе арестую ее за проституцию. Это привело ее в ужас, а обер-лейтенанта, наверное, в еще больший, так как на следующий день она исчезла.

— Вы говорили об этом с господином обер-лейтенантом?

— Нет, господин капитан. У нас есть указание: в отношении господ офицеров соблюдать тактичность и дипломатию. Служба в мирное время бывает чертовски скучной, и время от времени молодые люди должны немного расслабиться. Но с этой девушкой совсем другое дело. Она была дочерью доброго честного ремесленника. В таком случае мы делаем все возможное, чтобы направить девицу на путь истинный.

Кунце задумчиво смотрел на этого человека. Детектив на службе в полиции, хранитель и исполнитель закона в городе с населением шестьдесят пять тысяч человек. Человек с прямо-таки библейским понятием долга, который плюет на все законы и предписания, когда они представляются ему непрактичными, готовый всегда с энтузиазмом ревностно тянуть свою лямку, как все его начальники, как вся австрийская бюрократия.

Он ничего не имеет против, когда молодые офицеры хотят «расслабиться» — это ведь в итоге идет на пользу «фатерланда» — и в то же время наставляет дочь рабочего человека на путь истинный — также для пользы отечества.

— Скажите, чтобы привели Дорфрихтера, — сказал Кунце лейтенанту Стокласке. Когда тот вышел из бюро, Кунце обратился к детективу:

— Господин Шифф, я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели на господина обер-лейтенанта Дорфрихтера, когда он придет. Я затем спрошу вас, узнаете ли вы в этом человеке того, которого двадцать первого сентября прошлого года видели в Линце в обществе молодой женщины в номере отеля «Усадьба». Если это он, отвечайте только одним «да». Не больше и не меньше. Это все, что я от вас хочу. После этого лейтенант Хайнрих проводит вас в бухгалтерию, там вы получите свои командировочные. Я вам очень признателен за то, что вы приехали в Вену и сообщили очень ценные сведения.

Пока Дорфрихтера не привели, Кунце занялся бумагами на своем письменном столе. Он пытался сосредоточиться, но его мысли путались. То, что сейчас снова они с Дорфрихтером будут стоять друг против друга, заставляло его нервничать. Как всегда, он боялся этой встречи и одновременно ждал ее. Он не мог больше себя обманывать: то, что он так отчаянно желает, — это признания этого человека. Конечно, он этого страстно ждет, причем нетерпеливо, но должно произойти и еще нечто большее.

Он всегда гордился тем, что на протяжении всей своей жизни мог контролировать свои чувства. А теперь, в зрелом возрасте, внутри его завелась какая-то инфекция, развилась некая болезнь, которую никакими лекарствами не излечить. В спокойные минуты он говорил себе, что это все должно со временем пройти. Пока же он сам не мог разобраться в своем отношении к Дорфрихтеру. Иногда ему казалось, что настоящую цену имеют только те моменты, когда они встречались. На протяжении всех дней его жизни они будут представляться ему как зеленеющие острова в монотонном, мутном потоке ушедшего времени.

Как обычно, Дорфрихтер появился в комнате, сопровождаемый старшим надзирателем Туттманном и солдатом с примкнутым штыком. Увидев детектива, он остановился, остолбенев, на пороге. Бросив на Кунце враждебный взгляд, Дорфрихтер демонстративно встал по стойке «смирно». Стокласка и Хайнрих, встав, отдали ему честь.

Кунце ограничился кивком. В присутствии Дорфрихтера ему стало казаться, как будто в воздухе начинает исчезать кислород и становится тяжело дышать. Одновременно его чутье охотника не упустило момента испуга арестованного, когда он неожиданно увидел детектива. При появлении других свидетелей такого никогда не происходило.

Кунце отпустил конвой и обратился к детективу:

— Господин Шифф, пожалуйста, подойдите ближе и скажите мне, приходилось ли вам видеть господина обер-лейтенанта раньше?

С момента появления Дорфрихтера в комнате Шифф неотрывно смотрел на него.

— Так точно, господин капитан, я видел однажды господина обер-лейтенанта.

— Идет ли в данном случае речь о человеке, которого вы видели в Линце двадцать первого сентября, когда он встречал на пристани девушку по имени Митци Хаверда и которого вы часом позже встретили в номере отеля «Усадьба» с той же девушкой?

— Да, это он, господин капитан.

— Спасибо, господин Шифф. Вы можете идти.

Детектив неловко поклонился. Кунце и Стокласка пожали ему руку, а лейтенант Хайнрих вышел вместе с ним. На пороге Шифф повернулся и бросил прощальный взгляд на Дорфрихтера, но тот смотрел в другую сторону. Как только за ними закрылась дверь, Дорфрихтер с наигранным негодованием обратился к Кунце:

— Зачем, черт побери, вы это сделали? Ну хорошо, я спал с этой девицей. И что, это доказывает, что я убил Рихарда Мадера?

Его легкомысленный тон застал Кунце врасплох. Ни один подозреваемый не стал бы так говорить со своим следователем, скорее это был тон разговора двух товарищей. Это было гораздо хуже, чем открытая враждебность.

— Какого черта, Дорфрихтер, вы заманили обманным путем ничего не подозревавшую девицу в Линц, тут же повезли в отель с единственной целью ее соблазнить.

— Да, а почему бы и нет? Вы когда-нибудь слышали, чтобы мужчина в отеле играл с девицей в шахматы? А что касается вашего обвинения, что я ее под фальшивым предлогом заманил в Линц, то это выглядит так только на взгляд этого старого пня детектива. Уже на присланной фотографии было видно, что девица не собирается особенно утруждать себя работой. Она написала также, что мыть окна и скрести полы она не желает, что она до сих пор работала только у холостяков и вдовцов. Моя жена тут же решила ее не брать. Между прочим, жена в этот момент была на шестом месяце, с самого начала беременности я ее не касался по совету врача. Девица на фотографии выглядела просто красоткой, и я решил рискнуть и написал ей. Она приехала и была совсем не против отправиться со мной в отель. Мы как раз мило болтали, когда ворвался детектив и потащил меня в комендатуру. Она уехала, и я думал, что с этой историей все кончено. Но через день от нее пришло письмо, в котором она спрашивала меня, можно ли ей вернуться в Линц. Само собой, я ухватился за это обеими руками — а кто бы поступил иначе? Остальное вы знаете. И вы должны согласиться, господин капитан, что я в общем и целом никакой не негодяй. Вообще-то она и не была девицей — если вы этого опасались, — то есть никакого непоправимого вреда нанесено не было.

Кунце не мог сдержать смеха.

— Вас ничем не проймешь, Дорфрихтер.

У капитана почти не было сил противостоять этому бесстыдному шарму. Нахальное самомнение Дорфрихтера делало его еще более привлекательным. Кунце долго изучающе смотрел на него. Перед ним сидел необычайно привлекательный молодой человек с нежной бледной кожей ангела с фресок Типоло, с теплыми, выразительными глазами охотничьей собаки и похотливой нижней губой испанского Бурбона.

— Ваша жена знала о Митци Хаверда?

Кожа с фрески Типоло стала еще бледнее.

— Нет, конечно нет. Можно мне задать вопрос, господин капитан?

— Пожалуйста.

— Вы женаты? — Тон, которым был задан этот вопрос, привел Кунце в некоторое замешательство.

— Нет.

Дорфрихтер ухмыльнулся.

— Я так и думал! Если бы вы были женаты, вы бы знали, что измена супруга до тех пор является безобидным поступком, пока об этом не узнает жена. Но уж если его поймали — это самое тяжкое преступление, и нужно радоваться, если за это получишь только пожизненное наказание. — Он немного помолчал. — Я надеюсь, пресса об этом не пронюхает. Я имею в виду историю с Митци. Моей жене и так досталось и со мной, и с ребенком. Она не сможет понять, насколько это не имеет никакого значения и что эта Митци для меня вообще ничто. Боже мой, господин капитан, вы мужчина, и мне не нужно перед вами оправдываться. Женщины — это совсем другое. Они не желают просто так примириться с фактами. Особенно моя жена. Она будет страдать, а ей уже довольно много пришлось перенести. Есть же какой-то предел того, что человек может вынести.

— Об этом вам нужно было думать в сентябре.

— Все правильно, господин капитан! В сентябре, да ведь это было в другой жизни! Тогда мы были обыкновенной супружеской парой, а не такие чудовища, как сегодня! Я до тех пор никогда не изменял своей жене и не собирался вводить это в привычку. Как я мог себе представить, что уже через несколько месяцев самый незначительный пустяк в моей жизни станет предметом болтовни от Зальцбурга до Мостара? — Он глубоко вздохнул. — Господин капитан! Все в вашей власти, чтобы из этого бюро наружу ничего не просочилось. Я покорнейше прошу случай с Хавердой скрыть от прессы. Не ради меня, а ради моей жены. Пожалуйста, пожалейте ее!

Впервые с момента допросов Дорфрихтер показал, что и он уязвим. Как у любого человека, у него была своя ахиллесова пята. Это была маленькая женщина с обезображенным беременностью телом и ангельским личиком. Кунце не видел Марианну с момента обыска в квартире Грубер и поэтому представлял ее такой. И такой же, думал он, должен и Дорфрихтер представлять себе свою жену. «В чем же кроется ее власть над ним?» — размышлял Кунце. Конечно, не в сексе дело, иначе Дорфрихтер не связался бы с этой деревенской простушкой Митци. И не остроумие или особый интеллект — она не производила впечатление чего-то особенного в этом смысле. Или все дело в том, что она родила ему сына? Нет, как и прежде, он беспокоился о ней гораздо больше, чем о ребенке. Остается только признать, что его чувство к ней, и это очевидно, является тем фактором, который способен поддерживать в нем чувство душевного равновесия.

— Я вам ничего не могу обещать, — сказал Кунце. — Перед зданием постоянно околачиваются несколько репортеров. Если они узнали детектива и пронюхали, зачем он был здесь…

Лицо Дорфрихтера помрачнело.

— С его отвратительным стремлением к правопорядку он им с восторгом все выложит!

— Я не могу ему в этом помешать. Лично я практически ничего по возможности репортерам не сообщаю. За это на меня нападают в прессе, да и в парламенте критика стала довольно громкой. Меня упрекают в недостаточном сотрудничестве. Вы бы удивились, узнав, как они меня только не называют.

— Другие нападают на моих сторонников. — Дорфрихтер бросил на Кунце хитрый взгляд. Это не было вопросом, а как бы констатация.

Кунце кивнул:

— Похоже, что так.

— Все будут рады, если вы в итоге должны будете отпустить меня на свободу! — Обер-лейтенант улыбнулся. — Конечно, ваше представление к майору тогда задержится.

«Я делаю это совсем не для того, чтобы получить звание», — хотел было сказать Кунце, но воздержался. Как можно объяснить мотивы своего поведения человеку, который ради карьеры хотел убить десять своих товарищей? Или он это не совершал? — вдруг пришло ему в голову. Разве не он, Эмиль Кунце, был единственным, кто упорно настаивал на вине заключенного? Разве не сомневались на том или ином этапе все, кто занимался этим делом, в вине Дорфрихтера? Это сомнение не раз видел он и в глазах своих сотрудников Стокласки и Хайнриха. Он смотрел на улыбающееся лицо напротив своего стола и мучительно хотел прочесть мысли, скрывающиеся за этим гладким лбом. В век, когда человечество осваивает глубины океана и тайны Вселенной, мир отдельного человека остается туманным и необъяснимым.

— Вы просто упрямец, Дорфрихтер, — убежденно сказал Кунце. — Вы не желаете признать, что эту игру можете проиграть.

— Я проиграю, возможно, один-два раунда, но не всю игру! Я высоко ценю вашу проницательность, господин капитан, но думаю, что вы находитесь в плену более или менее устаревших представлений. В этом вы едины с Иосифом де Майстром, когда говорите: «Проигранная битва — это битва, в которой человек думает, что он ее проиграл, хотя на самом деле физически проиграть ни одну битву нельзя!» Вы пытаетесь сломить мой боевой дух, заперев меня в одиночной камере, вы взываете к духам моего прошлого, раскапываете ничего не значащие любовные истории. Такой способ ведения боевых действий был оправдан во времена Наполеона, а сейчас на заводах Шкода делают трехсотмиллиметровые мортиры, а Крупп производит четырехсотдвадцатимиллиметровые пушки. Если вы хотите меня победить, вводите в бой ваши орудия главного калибра. Докажите, что у меня был цианистый калий, что я размножил циркуляры и отправил их по почте! Без этого, господин капитан, у вас нет ни малейшего шанса, — он сделал паузу, — а сейчас, когда мы все это выяснили, вы позволите мне присесть?

— Ну разумеется. — Ему было неловко, что он все это время заставил арестованного стоять. Он достал свой портсигар. — Хотите закурить?

Дорфрихтер взял сигарету, и Кунце протянул портсигар Стокласке. Лейтенант зажег спичку и дал каждому прикурить.

— Одной спичкой дать прикурить троим приносит несчастье, — сказал Дорфрихтер. — Но даже если это верно, ко мне это не относится. Я и так уже скатился дальше некуда. Для меня все должно идти только к лучшему.

10

Широкоплечий, довольно большого роста человек стоял с самого полудня, когда он сменил своего коллегу, в насквозь продуваемом проезде. Сейчас было уже четыре, ноги промерзли до костей, и искушение зайти в пивную на углу и там сквозь окно наблюдать за входом в дом было велико. Но тогда была вероятность упустить ту женщину, за которой он следил накануне весь день и с трудом поспевал за ней. Она была на редкость шустрая и непредсказуемая и в конце концов в уличной суете просто исчезла.

Он все еще боролся с собой, не вправе ли он пропустить стаканчик вина, как она вынырнула из тени въездных ворот. В наступавших сумерках она казалась еще меньше, чем он ее представлял. Рост один метр двадцать пять сантиметров — написал он в своем рапорте, но сейчас он прикинул, что не больше одного метра пятнадцати сантиметров. Когда комиссар Вайнберг попросил описать ее, он не знал, как ее назвать — женщиной, похожей на карлицу, или карлицей большого роста. На ней было то же темно-серое зимнее пальто с каракулевым воротником, что и вчера, и муфта из того же меха. Она была похожа на маленькую девочку, собравшуюся на маскарад.

И в этот раз, прежде чем отправиться в путь, она задержала взгляд на тротуаре и оглядела улицу слева и справа. «Делает она это из предосторожности?» — спросил себя детектив. Знает она, что за ней следят? Скорее всего нет, она двинулась в путь размеренным шагом, не оглядываясь. Он должен был дать ей удалиться, что, конечно, осложнило слежку. Когда женщина свернула на Турецкую улицу, стало ясно, что ее цель — квартира Грубер в Хангассе, номер 32. На Дойчмайстерплац детектив, вместо того чтобы следовать за ней, нырнул направо и почти бегом устремился вдоль Дунайского канала. Едва переводя дух, он быстро миновал переулок Грюненторгассе и появился у дома Грубер за минуту до женщины. Перед тем как войти в дом, детектив обернулся и увидел на противоположной стороне улицы своего коллегу. Поднимаясь по лестнице, он услышал стук ее каблуков на каменных ступеньках и замедлил шаг. Женщина как раз пыталась пройти мимо него, когда он протянул свою огромную лапищу и схватил ее за руку. «Как маленькое хрупкое птичье крылышко», — подумал он. На какую-то секунду растерявшись, она тут же грязно выругалась и попыталась вырваться.

— Полиция, фрау Пауш, — прохрипел он. — Вы арестованы!

Между тем второй детектив бегом поднялся по лестнице, схватил женщину за другую руку, и они повели ее вниз, к фонарю у входа.

— Вы не имеете права так обращаться со мной! — закричала она. — Вам здесь не Россия! Я порядочная женщина! Я австрийская гражданка! Вы мне за это заплатите! В этой стране еще есть суд! Да я до самого кайзера дойду!

— У кайзера хватает дел, фрау Пауш, — пробормотал детектив. Он часто удивлялся, насколько бессовестны люди. Поймают вора на месте преступления, и первое, что от него слышишь, — это имя кайзера. — Отдайте мне письмо, фрау Пауш!

— Какое письмо? — спросила она.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Если вы не отдадите письмо добровольно, мы вынуждены будем вас обыскать.

— Без ордера на обыск вы не имеете права!

— Вот ордер, фрау Пауш. — Дюжий детектив показал ей при свете фонаря выданный накануне ордер на обыск. Он был заполнен четким канцелярским почерком, и в подлинности его сомневаться не приходилось.

Она прочитала ордер, нахмурив брови.

— Ну, ладно, — сказала она. — Я отдам вам письмо, но не здесь. Я его запрятала в кофточку.

Ее упрямый взгляд давал ясно понять, что она не собирается доставать его оттуда.

На другом конце провода звучал голос доктора Вайнберга.

— Ваша интуиция вас не подвела. У Дорфрихтера была связь с его женой. Уже довольно давно. Мы поймали почтового голубка с его письмом под крылышком.

— Голубка? — переспросил Кунце.

— Одну женщину.

— Кто она?

— Портниха по имени Софи Пауш.

— Никогда не слыхал.

— У нас тоже не проходила. Я ее задержал. Она у нас в бюро. Не хотелось бы говорить об этом деле по телефону. Лучше, если бы вы выбрали время и зашли как-нибудь после обеда. Вас устраивает?

Кунце бросил взгляд на часы на письменном столе.

— Конечно. Я сейчас же приду.

На первый взгляд женщину в потрепанном кресле в кабинете доктора Вайнберга можно было бы принять за ребенка. Но, когда она подняла голову, при свете лампы стали видны желтая, как пергамент, кожа и неизбежные следы возраста. Только глаза смотрелись молодо, были темными и блестящими, как у пойманной в ловушку мыши. Под зимним пальто у нее было шерстяное зеленое платье, на ногах — двухцветные сапоги со шнуровкой.

Вайнберг и Кунце пожали друг другу руки, и комиссар обратился к женщине:

— Это капитан Кунце. Вы не должны его бояться. Расскажите ему все честно и откровенно, и он позаботится, чтобы вы отделались незначительным наказанием.

— По мне, так он может меня расстрелять, мне наплевать. — Ее голос был пронзительным, как у уличного мальчишки. — Я переживаю только за моего брата. Что с ним будет? — Она вскинулась на Кунце с видом боевого петуха.

— Ее брат? — Кунце вопросительно посмотрел на Вайнберга.

— Это как раз то, что я не хотел говорить вам по телефону. Она сестра старшего надзирателя Туттманна, — с несчастным видом сказал комиссар.

Кунце смотрел на Вайнберга не находя слов.

— Нет, — наконец сказал он, и его удивление сменилось злостью. Он не мог бы сказать, злостью на Туттманна, Дорфрихтера или на эту карикатурную пичугу. — Он что, сошел с ума? — Он обратился к женщине: — Что его заставило пойти на это? Деньги? Кто его подкупил? Фрау Дорфрихтер? Доктор Гольдшмидт?

— Никто его не подкупал, — ответила женщина, повысив голос. — Его никакими деньгами не купишь. Вы, наверное, этого не знаете, господин капитан. Если он не офицер, вам и дела нет, что он за человек. Вы, господа, смотрите только на форму, а никогда на человека, который ее носит.

Это был просто водопад слов. Кунце с Вайнбергом безуспешно пытались ее остановить. Наконец комиссар потерял терпение и рявкнул так, что, как показалось Кунце, зазвенели стекла окон.

— Тихо! Ни слова больше, черт побери! Отвечайте только на вопросы господина капитана. Если не будете отвечать, ваш брат всю жизнь проведет в кандалах!

Взгляд, который она бросила на него, был довольно странным:

— Меня вы, господин комиссар, не запугаете. В наше время никого в кандалах не держат. Ну ладно. — Она повернулась к Кунце: — О чем вы хотели меня спросить?

— Кто вас заставил это делать?

— Никто меня не заставлял. Я это делала добровольно.

— Я вам не верю.

— А я от вас другого и не ожидала. Вы человек, который таких, как я, понять не может.

— Ближе к делу, черт побери! — заорал на нее комиссар.

— Хорошо. Так вот. В газете я увидела фото этой бедной милой женщины, которая только что родила, а от моего брата я слышала каждый день, что Дорфрихтер очень хороший человек. Никогда за свою жизнь он не видел такого мужественного заключенного, говорил мой брат! И вот однажды вечером я ему и говорю — он холостяк, и я веду его хозяйство: Йоханн, говорю я, мы должны помочь этим несчастным. Это наш христианский долг, Йоханн. Он долго не хотел и слышать, но я все время заводила разговор об этом, и наконец он сказал, что поговорит с обер-лейтенантом. А я побежала между тем к фрау Дорфрихтер. Долго пришлось ее уговаривать, пока она наконец мне поверила. Я ей говорю: «Проверьте разок меня, вы же ничем не рискуете!» И тогда она дала мне коротенькое письмецо, я передала его брату, а он — господину обер-лейтенанту. Потом мой брат положил пачку бумаги и карандаш под подушку господина обер-лейтенанта. А я отнесла его письмо фрау Дорфрихтер. В жизни не видела такого красивого почерка, каждая строчка как бисером написана!

— И когда это началось? — спросил Кунце.

— Недели две назад. Поверьте, мой брат в жизни этого бы не сделал, если бы не Рождество. Это просто бесчеловечно, невиновного человека запереть в клетке, как дикого зверя, чтобы он и поздравление с Рождеством не мог получить от своей семьи.

— Откуда же вы знаете, что он невиновен? — История была малоправдоподобна, но Кунце был склонен в нее поверить.

— Потому что он так говорит. Вообще-то все так думают. Всякий считает, что он невиновен.

Это было Кунце известно. Каждый день он получал анонимные письма: в одних его умоляли освободить заключенного, в других оскорбляли и даже угрожали. Появляющиеся в газетах фотографии изображали молодого офицера, который с абсолютно невинным взглядом улыбался в камеру. В нем не было ничего отталкивающего. Он излучал теплоту и любезность. Многие женщины вырезали его фото из газет и прикрепляли рядом с изображениями своих театральных кумиров. Шарм, который ощущался при личном общении с ним, был таким непреодолимым, что даже такой человек, как старший надзиратель Туттманн, не устоял и поставил под удар всю свою карьеру.

— Вы утверждаете, что ни вы, ни ваш брат денег от Дорфрихтеров не получали?

— Конечно нет, господин капитан. — И она гордо выпрямилась во весь свой рост.

— А вам предлагали деньги?

— Да, фрау Дорфрихтер. Но я отказалась.

— Очень благородно, — сказал Кунце, покачав головой. Он бросил комиссару полный удивления — на что еще способны люди, — но и с долей сомнения взгляд. — И что было дальше?

Доктор Вайнберг протянул ему сложенный листок бумаги.

— Это письмо, с которым мы ее поймали.

Листок был покрыт с двух сторон красивым беглым почерком. Строчки были подобны нитям с нанизанным на них жемчугом. Кунце пробежал письмо. В нем Дорфрихтер признавался своей жене в глубокой, непоколебимой любви. Кунце поразило, что человек со столь высоким интеллектом, подобно школяру использовал такие избитые и местами пошловатые обороты. «Видимо, для выражения любви, — подумал Кунце, — арсенал слов довольно ограничен; но кому не кажутся неистовые страсти других мужчин чем-то преувеличенным?» Мысли постоянно возвращались к письму Дорфрихтера: его никогда не сломить, пока Марианна Дорфрихтер в него верит. Он, мол, невиновный, который борется с огромной несправедливой силой. Но благодаря ее любви он в этой борьбе может победить.

Когда фрау Пауш была уведена, комиссар Вайнберг сказал:

— Я вам не завидую, господин капитан. Вот уже тридцать пять лет я в полиции, но такого сложного дела не припомню. Я имею в виду такого запутанного для следователя.

Кунце продолжал разглядывать письмо.

— Верите ли вы, господин комиссар, что он невиновен? Я имею в виду, закрадывалось ли у вас сомнение?

Вайнберг на секунду задумался.

— Не могу сказать определенно. Иногда да. Но я, вы понимаете, не нахожусь в таком тесном контакте с этим человеком, как вы. Тот факт, что такой безупречный служака, как Туттманн, пошел у него на поводу, я бы не слишком преувеличивал. Самый искусный соблазнитель, которого я за всю службу встречал, был один растратчик. Он был такой замечательный собеседник, что я чувствовал себя просто покинутым, когда пришло время передать его судье. Это одна из опасных сторон нашей профессии — иногда нам преступники кажутся гораздо привлекательнее, чем честные граждане, зачастую более интересными как личности. Они воплощают в себе нечто загадочное и угрожающее, что у простых граждан встречается редко.

У Вайнберга было такое чувство, что Кунце его вообще не слушал. Капитан о чем-то задумался.

— Если вы не возражаете, господин комиссар, — сказал Кунце, — я бы хотел проделать один эксперимент. Я хочу, чтобы обмен писем между Дорфрихтером и его женой продолжился.

Вайнберг кивнул.

— Да, это, я думаю, стоит сделать.

— Но как? Я не думаю, что эта Пауш согласится сотрудничать. Идеалистам трудно внушить что-то разумное. В принципе они ужасны.

— Я тоже не думаю, что с ней что-то получится. У нас в Бюро безопасности есть одна сотрудница. Она могла бы отправиться с письмом Дорфрихтера к его жене и сказать, что фрау Пауш заболела.

Кунце кивнул.

— Туттманна я распоряжусь сегодня арестовать, но не в служебное время, а у него на квартире. Его арест должен держаться в тайне, особенно от прессы. На место Туттманна я поставлю абсолютно надежного человека. Он скажет Дорфрихтеру, что Туттманн заболел. Остается только надеяться, что Дорфрихтер ничего не заподозрит.

— И что вы хотите этим добиться?

— Минуту, я еще не закончил. Я хочу проинформировать прессу об истории с Митци Хаверда.

Комиссар посмотрел на него озадаченно.

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

— Вы хотите, стало быть, сломать Дорфрихтера морально.

— Да, именно этого я и хочу.

— И вы полагаете, с оглаской этой истории вам это удастся?

— Да, я надеюсь. Его жена будет оскорблена до глубины души и, возможно, даже окажется в стане его противников. Этого-то он и боится, иначе не просил бы меня сохранить эту историю в тайне.

На следующий день в «Новой свободной прессе» появился эксклюзивный материал об афере с Митци Хаверда. Марианна Дорфрихтер еще спала. С момента ареста ее мужа сон был единственным убежищем от всего этого ужаса. За ночь она вставала дважды покормить ребенка, но быстро засыпала снова. Йоханн Людвиг — его крестили днем раньше, Йоханн — имя в честь деда со стороны отца, Людвиг — со стороны матери — был на редкость спокойный ребенок. Марианна боялась, что все треволнения перед родами могли сказаться на ребенке, но этого не случилось.

Радость материнства, обычную для молодых мам, Марианна как-то не ощущала. Ей трудно было представить, что это крохотное существо — ее дитя и она за него всю жизнь, по крайней мере пока он не вырастет, несет ответственность. Будущее внушало ей и без того страх, а иногда и моменты отчаяния, когда разлука с мужем казалась вечной, особенно теперь, когда визиты фрау Пауш стали редкими. Теперь она знала по крайней мере, что Петер по-прежнему ее любит. Его письма успокаивали ее, но и вызывали очаянную тоску по нему. Ночами Марианну преследовали сны, а когда она просыпалась, все тело ныло от неутомленной страсти. И это тоже пугало ее, так как до сих пор сексуальные потребности она считала привилегией мужчин; женщины для того и были созданы, чтобы идти навстречу этим потребностям, и совсем не обязательно при этом получать еще и удовольствие.

Хотя Марианна и любила своего мужа больше всего на свете, в номер отеля в Бадене недалеко от Вены, где они должны были провести свадебную ночь, она зашла, дрожа от страха, как овечка перед закланием. Она понятия не имела, что ей предстоит.

Свадебная ночь была позади. Но еще день после этого она пребывала в каком-то трансе. Переход от пьедестала к постели был слишком быстрым. Марианна никогда еще не видела мужчину в кальсонах, а еще меньше мужчину в кальсонах, который бы рядом с кроватью мочился в ночной горшок. Она закрыла глаза, заткнула пальцами уши и взглянула на него только тогда, когда он был полностью одет в свою форму с золотыми галунами и блестящими пуговицами. Даже тогда он показался ей совершенно чужим, и она не могла обнаружить в себе ни малейшего проблеска той любви, которую еще недавно к нему питала. «В душе глухо и пусто, — отвлеченно думала она о себе. — Остается только монастырь или покончить с собой». И вдруг все изменилось. Момент этого необъяснимого превращения навсегда остался в памяти. Они собирались на прогулку, и он спустился вниз раньше и ждал ее возле отеля. Она вышла из дверей, и, когда увидела его стройную, грациозную фигуру на фоне полного осенними красками сада, ее как пожаром охватило любовью к нему. Казалось, что он был в отъезде и, когда она считала его уже погибшим, вернулся целым и невредимым. Она побежала и прижалась к нему изо всех сил. Тело, которое ей казалось прежде чужим, стало таким же близким, как и ее собственное. Она никогда не рассказывала ему о муках этих первых дней. Если он что-то и заметил, то принял это, вероятно, за естественную реакцию девушки, потерявшей свою невинность.

Он был опытным любовником и сумел, после того как прошел первоначальный шок, разбудить в ней женщину. Она наслаждалась каждой минутой, когда они были вместе, но принимала физическую близость как венец. Когда они обставляли свою квартиру, то позаботились о хорошей спальне с достойными супружескими кроватями, но она предпочитала спать с ним вместе в его кровати. Она испытывала ревность к каждой минуте, которую он проводил с другими, и заставила его держаться подальше от холостяцких привычек его друзей, их карточных игр и мужских вечеринок. Ее беременность была первым перерывом в их счастливой супружеской жизни. В конце июля, на пятом месяце, появились кровотечения, и врач посоветовал им полное воздержание от супружеских радостей; с этого времени они спали с Петером в разных кроватях. Она стала считать свою беременность отвратительной, а свою располневшую фигуру непристойной. Петер был по-прежнему нежен и мягок и заверял ее, что половое воздержание совсем не такая большая цена за этот бесценный подарок — их дитя. Она верила ему, потому что хотела верить, но чутко прислушивалась, когда он возвращался домой, к интонациям его голоса и внимательно его разглядывала. Его пребывание на службе казалось ей ужасно долгим, но он был всего несколько месяцев назад переведен из Сараево в Линц, а она знала, что в каждом гарнизоне свои порядки. Нетерпеливо считала она дни до родов, но прежде, чем это время наступило, все вокруг нее рухнуло.

В это январское утро, проснувшись, она бросила взгляд на часы. Было пять минут десятого. Йоханн спал, и в квартире было тихо. Мать, вероятно, была внизу, в магазине, а горничная ушла, скорее всего, на рынок за покупками. Марианна поднялась, накинула халатик и новые домашние туфельки, подарок к Рождеству от сестры Тильды, и направилась в столовую взять утреннюю газету. Это было всегда первым, что она, проснувшись, делала. Втайне она надеялась однажды утром прочитать, что Петер свободен. Когда к делу подключился доктор Гольдшмидт, на короткое время все они воспрянули духом, но после того, как ничего не произошло, Марианна была горько разочарована. Однако она продолжала верить в адвоката, как и в то, что муж ее в конце концов будет освобожден.

В столовой газеты не было. Обычно мать клала ее всегда на буфет. Марианна в душе обругала горничную, которая во время уборки комнаты куда-то ее засунула. Она собралась идти на кухню, чтобы поискать там, как открылась входная дверь и появилась горничная с двумя тяжелыми сумками в руках. За ней в комнату хлынул морозный январский воздух, прямо Марианне в лицо.

— Где сегодняшняя газета? — спросила она.

Девушка пожала плечами:

— Откуда мне знать? — Она поставила сумки, подула на ладони и принялась распаковывать продукты.

— Пойди на улицу и купи газету на углу.

Девушка, не глядя на нее, спросила:

— Что, прям сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— На вашем месте я бы ни в жисть седни газету не читала, — сказала она с явным оттенком неприязни в голосе.

У Марианны внезапно закружилась голова. Наверное, в газете были плохие новости, поэтому мать ее спрятала. «Петер признался», — пронеслось у нее в голове, но она тут же постаралась взять себя в руки. Мысль эта все равно не уходила.

— Принеси мне газету! Немедленно!

Девушка передернула плечами, бросила на Марианну злобный взгляд и вышла, громко хлопнув дверью. Прошло пятнадцать минут, пока она не появилась снова. Марианна сидела на кухне, спрятав лицо в руках. Когда горничная появилась, Марианна подняла голову.

— Почему ты ходила так долго? — спросила она страдальческим голосом.

— Сичас все расскажу. Должна была бежать аж до Шоттенгинга. Ни в одном киоске во всей округе ни единой газеты не осталось. — Она смотрела на Марианну выжидающе.

Марианна схватила газету и ушла из кухни. В своей комнате она раскрыла газету на кровати. История с Митци Хаверда помещалась на третьей странице. Газета проделала большую работу: ее репортеры успели побеседовать и с Митци и с детективом. Информация полиции Линца полностью подтвердила сведения, полученные капитаном Кунце.

Марианна прочитала статью три раза подряд, пока до нее дошел весь смысл изложенного. Она вспомнила, что Митци Хаверда была одной из претенденток, которые откликнулись на ее объявление в сентябре о том, что им требуется горничная. Она вспомнила даже фотографию: симпатичная девица в прилегающем деревенском платье, с косами, уложенными на голове à la королева Елизавета. Повинуясь какому-то инстинкту, Марианна сразу же ответила ей отказом. Она отдала фотографию Петеру, чтобы он отослал ее назад. Вместо этого он ушел и вызвал эту потаскуху в Линц, снял для нее комнату, в то время как она с трудом ходила и выглядела ужасно из-за его ребенка. «Я не поверю больше ни единому его слову!» Заверяя, что любит только ее, он тем временем спал с этой дешевкой, которая требовала платить ей сорок крон в месяц, не желая при этом ни окна мыть, ни полы.

Боль была такая нестерпимая, что она застонала. Ребенок проснулся и изо всех сил начал плакать. Марианна вскочила с кровати. Она убьет себя и ребенка. Вместе с ним выпрыгнет из окна. Она была уже у кроватки и схватила дитя, когда до сознания вдруг дошла вся абсурдность ее намерений. Его тельце будет наверняка разбито об асфальт, а она останется в живых. Ее руки опустились, она упала на колени, уткнувшись лицом в детскую подушечку с вышитыми словами: «Не забывай меня» — подарком ее сестры Тильды. Марианна чувствовала вокруг себя смертельную пустоту. Один круг замкнулся, и она не видела никаких оснований начинать новый. Существует два сорта людей: солнце и спутники. Она была урожденным спутником, а теперь ее солнце под собственным огнем обратилось в пепел, и она, Марианна, кружит в пустом пространстве. Странным образом ее гнев обратился не против супруга, а против самой себя, как будто она совершила тяжкий проступок. Марианна хотела для себя наказания, причинить себе боль и страдания, как искупление за ее неизвестно какие прегрешения. В отчаянии окинула она взглядом комнату, на глаза ей попались ножницы, лежавшие на начатой детской распашонке. Не помня себя схватила она ножницы и вонзила их в левую руку. Резкая боль пронзила ее, из вены хлынула кровь. Она закричала и упала, потеряв сознание.

Когда Марианна пришла в себя, кровотечение остановилось. Ее халат был весь в крови, кровь попала и на ковер. Других повреждений не было. Она сполоснула халатик в ванной и перевязала себе руку полотенцем. Пятна на ковре почти не видны. Это было одним из достоинств персидских ковров — они принимали на себя грязь столетий, не теряя при этом своей красоты. «Жаль, что люди не такие», — подумала она.

В дверь позвонили. Марианна слышала, как горничная открыла дверь. Чужой женский голос спрашивал фрау Дорфрихтер. Прежде чем горничная впустила незнакомку, Марианна вышла в прихожую.

Женщина была не молода, но и не стара, одета в поношенный твидовый костюм, с большой сумкой в руках.

— Фрау Дорфрихтер? — спросила она.

Марианна кивнула утвердительно.

— Меня послала фрау Пауш. Ее брат неожиданно заболел, врач полагает, что у него воспаление легких, и она должна за ним ухаживать. — Она бросила взгляд на девушку. — Мы не могли бы поговорить наедине, фрау Дорфрихтер?

Марианна провела ее в столовую. Как только за ними закрылась дверь, женщина передала Марианне сложенный листок бумаги.

— Это от вашего супруга. Он передал это вчера надзирателю Туттманну. — Ее глаза остановились на перевязанной руке Марианны. Рана, по-видимому, еще кровоточила, так как на ткани проступило розовое пятно. — Что у вас с рукой?

— Ничего, — резко ответила Марианна. Она развернула письмо. Это были признания в вечной любви. Ее внезапно привело в раздражение, что женщина все это время неотрывно на нее смотрела.

— Фрау Пауш сказала, что один солдат из охраны подсунет ответ господину обер-лейтенанту.

— Никакого ответа не будет, — решительно сказала Марианна.

— Что должен этот человек сказать господину обер-лейтенанту, когда он спросит об ответе?

Женщина с каждой минутой нравилась Марианне все меньше. Маленькая фрау Пауш была так сердечна и участлива. Подруга же ее со своим безучастным, холодным видом казалась только любопытной.

— То, что я вам сказала. Ответа не будет.

Женщина пожала плечами.

— А надзирателю Туттманну передайте, пожалуйста, чтобы он больше не утруждал себя передачей писем от господина обер-лейтенанта.

— Я так и передам.

В комнате повисло тягостное молчание.

— Ну что же, наверное, это все. — Женщина пошла к двери.

— Подождите минутку, — закричала Марианна ей вслед. — Я передумала.

Она прошла в свою комнату, и теми же самыми ножницами, которыми она себя поранила, вырезала из газеты статью. На полях она лихорадочным почерком написала: «Между нами все кончено. Я не хочу тебя больше видеть и слышать о тебе тоже ничего не хочу».

Марианна сложила статью и положила ее в конверт.

— Пожалуста, передайте это господину обер-лейтенанту. — Только тут она поняла, как невежливо обращается с человеком, который оказывает ей услугу. Она быстро добавила: — Большое вам спасибо за все. Я вам очень благодарна, и если я могу что-нибудь для вас сделать, — ей подумалось, что, возможно, подруга фрау Пауш рассчитывала на денежную благодарность или хотя бы на возмещение платы за проезд. — Вы, наверное, потратились. — Она замолчала, так как женщина энергично затрясла головой.

— Ничего я не потратила. Я была рада помочь, фрау Дорфрихтер. До свидания.

В последние годы Кунце взял себе за правило приходить в свое бюро немного раньше своих сотрудников. Ему нравилось провести полчаса одному, спокойно просмотреть утренние газеты без постоянной Розиной болтовни. Со второго января он жил в меблированной квартире в Траунгассе, недалеко от Розы.

Сегодняшние новости были просто удручающими. На Балканах неспокойно. В Сербии царила военная лихорадка, которая вначале, после отказа кронпринца Георга от трона, затихла, но затем снова возобновилась. На Кипре решили послать депутатов в греческий парламент в Афины, и можно было ожидать, что это приведет к конфликту между Турцией и Грецией. Италия вновь заявила о своих притязаниях к Триполи. К тому же тайные переговоры Италии с Францией и Англией уже привели к тому, что Италия выходит из союза с Германией и Австро-Венгрией при условии, что страны Антанты поддержат территориальные претензии Италии в Северной Африке. Об афере с Митци Хаверда в газетах сегодня ничего не было. После того как «Новая свободная пресса» поместила всеобъемлющий материал, она великодушно предоставила возможность раздувать эту историю бульварным газеткам.

С утра лейтенант Стокласка положил на стол Кунце отчет ветеринарной клиники о собаке Дорфрихтера Тролле.

— Самое подходящее время, — буркнул Кунце.

Сверху значилось: «Клиника ветеринарного института Вены». Сообщалось, что собака ни под каким видом не желала принимать порошки от глистов, даже если они были замаскированы влажной облаткой. Единственная возможность — это поместить порошок в капсулу и силой ввести в глотку. В этом смысле обер-лейтенант сказал правду. С другой стороны, у собаки нет глистов и нет ни малейших указаний, что в недавнем прошлом они у нее были.

— Вообще-то посыльный, который принес отчет, сказал, — заметил Стокласка, — что пес будет усыплен, как только ты сообщишь им, что удовлетворен отчетом.

Кунце, который все еще смотрел отчет, не сразу среагировал на эти слова. Внезапно до него дошло их значение.

— Усыпить собаку? — он почти кричал. — Но почему же? Как им в голову пришло убивать пса?

Стокласка смотрел на него с удивлением.

— Этого я не знаю, Эмиль. Посыльный больше ничего не сказал.

— Позвони этим живодерам и скажи, что собака ни в коем случае не должна быть умерщвлена, или зарезана, или как-то еще, что они там проделывают с бедными животными. — После короткой паузы он добавил: — И вообще, кто разрешал им усыплять собаку?

Стокласка позвонил в ветеринарную клинику.

— Семья дала разрешение, — сообщил он. — Они написали фрау Дорфрихтер, и она ответила, что в ее нынешнем положении она не в состоянии взять собаку. Она спросила, не смогут ли в клинике найти кого-нибудь, кому можно было бы отдать собаку в хорошие руки. По-видимому, они никого не смогли найти.

— Она, видите ли, не в состоянии взять к себе, эта особа!

Кунце не мог справиться со своим гневом к Марианне Дорфрихтер. Стокласка и Хайнрих были поражены его вспышкой.

— Я и не знал, что ты так любишь животных, — посмеиваясь, заметил Стокласка.

Это было безобидное замечание, но Кунце оно не понравилось. Он сделал вид, что его не слышал, и сказал недовольным голосом:

— Позаботься о том, чтобы собаку доставили сюда. — Стокласка добродушно ухмыльнулся, и Кунце вновь обрел чувство юмора. — А почему бы и нет? Если он будет выдрессирован, как военная собака, его можно будет тут же использовать в войсках. У него мозгов больше, чем у некоторых моих знакомых офицеров.

Тролля доставили в этот же день после обеда. Он сильно отощал, шерсть была сбита в клочья. Пес стоял, поджав хвост и опустив уши. Но, увидев Кунце, с тявканьем пустился вокруг него вскачь и улегся в конце концов у него в ногах.

— Похоже, что ты с ним никогда не расстанешься, Эмиль, — заметил Стокласка. — Разве что отдашь его заключенному.

— Ни в коем случае, — сказал Кунце.

Поведение собаки льстило ему. Но что с ней делать? Сможет ли он найти приличных людей, готовых заботиться о собаке? Поначалу ничего не оставалось, как взять Тролля домой. Против ожидания, не возникло никаких осложнений. Обе соседки по квартире, фрейлейн Балдауф и фрейлейн Кнолль, не возражали, что он будет держать собаку.

Роза же, напротив, проявила гораздо меньше понимания.

— А вот это никуда не годится, — приветствовала она его, когда он появился у нее с Троллем. Как и во всякий вечер, она ждала Кунце, но совсем не Тролля. — Ты же знаешь, как он линяет! Горничная недавно три дня потратила, пока всю шерсть из ковра вычистила.

— Тролль не единственный, кто линяет, — ухмыльнулся он. — Каждое утро я нахожу твои волосы на моем кителе, но не делаю из этого трагедии!

— Это плохая шутка, — обиделась она. — В квартире не держат таких больших собак. Я вообще не понимаю, почему люди держат дома животных. Попугаи еще куда ни шло, они хотя бы говорят. Но собаки?

— Возможно, именно потому, что они не говорят, — сказал Кунце.

На место Туттманна был поставлен довольно молодой человек с круглым лицом, коротко остриженными светлыми волосами и роскошными à la кайзер Вильгельм усами. Его и женщину в твидовом костюме из Бюро безопасности пригласили в бюро Кунце. Ее звали Паула Хайнц. Безучастным тоном стороннего наблюдателя она обрисовала свой визит к Марианне Дорфрихтер.

Кунце обратился к надзирателю:

— Как воспринял господин обер-лейтенант Дорфрихтер письмо своей жены?

— Он был вне себя от ярости. Не на жену, а на статью в газете. Он прочитал ее дважды и разорвал в клочья. Я уже вышел из камеры, а он продолжал швырять вещи и проклинать все и вся. С вашего позволения, господин капитан, если я не ошибаюсь, больше всего он проклинал господина капитана.

— Вы не ошибаетесь, — сказал Кунце.

— И вчера он был весь день в ужасном состоянии, — продолжал надзиратель. — К ужину он почти не прикоснулся. А сегодня он вызвал меня рано утром и дал вот это письмо к жене. Он протянул Кунце письмо. Обе стороны листка были исписаны почерком Дорфрихтера. На этот раз строчки не были такими аккуратными и красивыми, некоторые слова были зачеркнуты, знаки препинания расставлены как попало. История с Митци Хаверда — это чистая выдумка газет, заверял он свою жену. Он заклинал ее верить ему и не оставлять его, потому что без ее любви ему не выдержать.

Кунце читал письмо со смешанным чувством. Письмо было пронизано одновременно страстью и попыткой вызвать сострадание. Он вновь задумался над тем, как такой человек, как Дорфрихтер, может быть без ума от женщины с просто куриными мозгами. Разве реакция Марианны на газетную статью не является доказательством того, что он, Кунце, оценивает ее по достоинству?

— Если господин обер-лейтенант спросит вас об этом письме, — сказал он надзирателю, — не говорите ничего, кроме того, что вы передали его фрау Пауш. Если он даст вам другие письма, приносите их мне.

— Когда я должна снова пойти к фрау Дорфрихтер? — спросила Паула Хайнц.

— Пока этого не требуется. Вы оказали нам большую услугу, фрау Хайнц. Я доложу комиссару Вайнбергу, что мы очень довольны вашей работой.

Кунце отпустил обоих и продолжил то, чем он занимался все последние дни: тщательным изучением всех фотографий, документов и писем, найденых в квартире Дорфрихтера. Он сосредоточил свои усилия на бумагах, относящихся к 1908 и 1909 годам, в надежде найти какой-нибудь упущенный до этого отправной пункт или указание.

11

Перед своим переводом в Линц Дорфрихтер служил в 13-й бригаде в Сараево; областью его занятий была тактика артиллерии. Фельдмаршал-лейтенант фон Вайгль в своей аттестации указал, что как офицер Дорфрихтер показал себя блестяще. В Кунце росла злоба к армии, когда он читал этот отзыв. Такой талант тратить на какие-то полевые учения! Можно понять, почему человек, которого так низко и несправедливо оценивали, оказался способным на такое сумасшедшее преступление!

Кунце знал, что его иногда непроизвольное сочувствие к Дорфрихтеру в принципе небезопасно. Он не должен был допустить, чтобы его взор затуманился из-за этого и он под влиянием этих чувств не свел свое следствие к попытке оправдать этого человека. Ему непозволительно сойти с предначертанного пути. Для этого есть такие идиоты, как старший надзиратель Туттманн и сентиментальная фрау Пауш.

Он хотел разобраться в самой сути дела и стал еще раз читать все письма, которые Дорфрихтер летом 1908 года писал Марианне из Сараево. Марианна в это время жила у своей матери в Вене. Когда он впервые читал эти письма, его раздражало то, что для обоих не находилось ничего другого, как писать о своих любовных отношениях, как бывших, так и будущих. Кунце казалось, что то обстоятельство, что он, Петер Дорфрихтер, спит с Марианной, является для обер-лейтенанта венцом его жизни.

Только изредка то тут, то там попадались прозаические сообщения: о людях, с которыми он, Дорфрихтер, познакомился, местечки, в которых он побывал. Имя Ксавьера, впрочем, упоминалось довольно часто.

«Вчера вечером у меня были молодые гвардейцы. Играли в карты, но не волнуйся, не так крупно, как Ксавьер».

«Вечер провел с Ксавьером. Он ужасно удручен, как обычно, по уши в долгах».

«Ксавьер доставляет много беспокойства. С ним трудно, пьет, не является утром на развод, все взвалил на унтер-офицера».

И несколькими неделями спустя: «Ты права насчет Ксавьера. Но я не могу бросить утопающего в беде».

Ксавьер! Ксавьер! Ксавьер!

Ксавьер был, разумеется, Ксавьер Ванини. Они были в Сараево друзьями, но не в Линце. В этом не было ничего необычного. Дружба редко длится вечно. Ванини, видимо, был человеком неосновательным и для профессии офицера неподходящим, до уровня же Дорфрихтера ему было определенно далеко. Возможно, они повздорили или Дорфрихтер внял совету Марианны прекратить дружбу с Ванини. Тем не менее лейтенант Ванини был единственным изо всех друзей Дорфрихтера, кто имел доступ к цианистому калию.

Кунце подумал, не вызвать ли Дорфрихтера на допрос, но тут же отогнал эту мысль. У него все еще было слишком мало доказательств. Дорфрихтер просто рассмеется ему в лицо. Возможно, устроит сцену. Его ярость от появления статьи про аферу с Митци Хаверда, определенно, еще не утихла.

При чтении писем Кунце столкнулся еще с одним именем, которому следовало уделить внимание: капитан барон Ландсберг-Лёви; он также был одним из получателей циркуляра Чарльза Френсиса. То, что он служил в Сараево в одно время с Дорфрихтером, не было для Кунце новым. В течение последних недель военные карьеры и личная жизнь всех адресатов были тщательно проверены. Ландсберг-Лёви, сын невероятно богатого еврейского промышленника, в годы расцвета австрийского либерализма, в конце девяностых, вступил, как и многие его соплеменники, в армию. Армия показала себя заботливой приемной матерью, для которой домашнее окружение, вероисповедание и банковский счет «сыночка» больше не играли никакой роли. У богатого еврея были точно такие же шансы добиться успеха, как и у бедного христианина. Но с началом нового века стали просматриваться угрожающие изменения: Франц Фердинанд, наследник престола, был отъявленный антисемит — можно было ожидать, что с восшествием его на престол наметится явный отход от либерализма. Кайзер Франц Иосиф был, к счастью, в добром здравии, а вместе с ним и армия оставалась верна принципам терпимости и просвещения.

Среди бумаг Дорфрихтера Кунце нашел два коротких письма на элегантной почтовой бумаге Ландсберга-Лёви с тисненным гербом. В одном из них барон писал о том, что он поражен проступком X, но обещал все хорошенько обдумать, прежде чем предпринять необходимые меры. Во втором письме стояло, что он скорее огорчен, чем возмущен поведением X, и охотно принимает предложение «дорогого Петера» встретиться, чтобы вместе прийти к устраивающему всех решению!

Под X мог подразумеваться любой, почему же и не Ксавьер Ванини?

Эти два письма связывали трех человек друг с другом: подозреваемого в преступлении, потенциальную жертву и третьего, который имел доступ к цианистому калию. Довольно странный треугольник!

Кунце спрашивал себя, с какой целью Дорфрихтер считал необходимым хранить эти письма? Состоялась ли встреча, о которой шла речь в письме? И если да, то какое же «устраивающее всех решение» было принято?

Барон Ландсберг-Лёви в настоящее время, после шестимесячной командировки в Прагу, вновь был направлен в Сараево, где и служил при штабе 13-й дивизии. Когда по почте пришел циркуляр Чарльза Френсиса, он находился в отпуске. По его возвращении Рихард Мадер был уже мертв, и во все гарнизоны были разосланы соответствующие предупреждения. Это обстоятельство, возможно, спасло ему жизнь, хотя барон, судя по всему, был слишком опытным человеком, чтобы польститься наобещавшие «потрясающий эффект» капсулы. «Но ведь и Мадер был вполне разумным человеком, — подумал Кунце, — но и он не устоял перед искушением».

Аудитор написал барону несколько строк, в которых просил его сообщить, когда и где они бы могли встретиться в Вене — и если это невозможно — в Сараево.

Второго февраля состоялось заседание военного суда по делу старшего надзирателя Туттманна. Он признал себя виновным и был приговорен к трем годам заключения в военной тюрьме Моллерсдорф. Его сестра предстала перед гражданским судом и получила шесть месяцев тюрьмы.

Приговор по делу Туттманна расстроил Кунце. Он делал все, что мог, но генерала Венцеля не удалось уговорить не наказывать Туттманна по всей строгости, а советник военного суда Жабо, которому было передано дело, зная настроение генерала и будучи недавно повышен в звании, вел себя соответственно. Бедный старый астматик Туттманн! Оставалось только надеяться, что перемена места для Туттманна не будет слишком тяжела. Если разобраться, то он половину жизни провел в тюрьме. В принципе не все ли равно, по какую сторону решетки находиться?

Кунце, конечно, хотелось бы знать, что подвигнуло Туттманна ради Петера Дорфрихтера поставить на карту всю свою карьеру. Неужели обер-лейтенант обрел над старшим надзирателем такую же скандальную власть, как и над ним? Или объяснение лежит в том, что Туттманн был не женат? В нижних слоях общества мужчины редко остаются холостыми. Если бы Туттманн проявлял хотя бы намеки на склонность к гомосексуализму, это было бы наверняка известно. Или в охране было давно об этом известно и держалось в тайне от сурового третьего этажа гарнизонного суда? Бедный старый Туттманн: неважно, каким страстям он был подвержен, помогая Дорфрихтеру, но лишиться пенсии, отслужив верой и правдой тридцать лет, было слишком тяжким наказанием.

Как только Туттманн был перевезен в Моллерсдорф, Кунце позвонил начальнику тамошней тюрьмы, чтобы замолвить слово за бывшего надзирателя. Он узнал, что заключенного, учитывая его большой опыт, собираются использовать соответствующим образом.

Едва Кунце положил трубку, как раздался звонок. Звонил комиссар доктор Вайнберг.

— Попробуйте отгадать, кто вчера вечером отправился в спальном вагоне с Западного вокзала поездом на Милан с последующей пересадкой на Ниццу?

— Не имею ни малейшего представления.

— Доктор Гольдшмидт.

— И что же? Лазурный берег является, как говорится, любимым местом для его охоты. Вы понимаете, о чем я. В «Hotel de Paris», вероятно, у него имеется собственная кровать с собственной постелью.

— Да, я тоже слышал об этом. Это он в подражание одному русскому великому князю. Но на этот раз он еще и даму для своей кровати прихватил. Видимо, он не удовлетворен тем, что там предлагают по этой части.

— Это действительно интересно. А сейчас вы наверняка ждете, что я спрошу, кто эта дама, которую он взял с собой. Считайте, что уже спросил.

— Марианна Дорфрихтер.

Кунце сжал трубку крепче.

— Исключено! Вы определенно ошибаетесь!

— Нет. Мы продолжали следить за Марианной Дорфрихтер и после ареста фрау Пауш. В последние недели доктор Гольдшмидт посещал ее каждый день. А вчера он приехал в наемной карете, поднялся в квартиру и вышел с Марианной и чемоданом. Он нес его сам, чего не делал, наверное, никогда в жизни. У моего человека хватило ума проинформировать все вокзалы, поэтому дежурный полицейский на Западном вокзале был уже в курсе дела, когда они там появились. Доктор Гольдшмидт тщательно все продумал — служащий вокзала провел их к поезду через багажное отделение, но нас ему провести не удалось.

— Просто не верится, что она отправилась с ним. А что же с ребенком?

— Мать недавно наняла кормилицу.

— Бедный парень, — сказал Кунце.

— Кто? Ребенок?

— Нет, Дорфрихтер. Мы лишили его какой-либо моральной поддержки.

— Но ведь именно этого вы и хотели, не так ли?

Кунце не обратил внимания на эти слова.

— Если допустить, хотя это и в высшей степени маловероятно, что он невиновен, — куда же ему потом податься? Домой он уж точно не вернется. Он не из тех, кто после этого всего возвращается к жене.

— Невиновен? — повторил комиссар. В голосе слышалось сильное сомнение. — Никогда бы не подумал, что вам в голову придет нечто подобное.

— Конечно, я должен учитывать и эту вероятность. — Внезапно ему захотелось закончить разговор. — Я, в конце концов, не ясновидящий. Как, черт побери, я должен быть стопроцентно уверен, что человек виновен, если у меня толком и доказательств-то нет.

— Случай действительно очень сложный, — с готовностью согласился доктор Вайнберг, — вам в самом деле не завидую. Однако фрау Дорфрихтер, похоже, ваших сомнений не разделяет. Для нее уже все ясно, иначе бы она не отправилась с нашим другом Гольдшмидтом.

12

Холодное яркое февральское солнце освещало огромный стеклянный купол миланского вокзала. Марианна Дорфрихтер стояла в проходе у окна спального вагона и наблюдала за суетой на перроне. Ей казалось это похожим на огромный калейдоскоп: при каждом повороте появлялась новая картинка, хотя цветные стеклышки оставались одними и теми же. И здесь точно так же: там, напротив, мать, заливаясь слезами, машет отходящему поезду, тут семья радостно приветствует приехавшего, молодые люди обнимают друг друга, двое мальчишек играют с мячом, студент с огромным тяжелым чемоданом, отъезжающие зовут носильщика, продавцы зазывают покупателей, мальчишки — разносчики газет громким криком сообщают о сенсациях, как если бы они объявляли о наступлении Судного дня.

«Вот она какая — Италия», — подумала Марианна. Петер обещал ей показать следующим летом Венецию и Рим. Это должна была быть их первая совместная поездка. И вот она в Италии, но без Петера. Ночью, когда она просыпалась от стука колес, она все время не могла решить, не сойти ли ей с поезда. Она дала себе срок до Милана, где остановка должна быть долгой, так как спальные вагоны будут прицеплены к марсельскому поезду. И вот теперь, за минуту до отправления поезда, она все еще ничего не решила.

Когда история с Митци Хаверда попала в газеты, ее навестил доктор Гольдшмидт. Сначала Марианна не хотела его принимать, но он настаивал, и она позднее была рада, что уступила. Он был полон сочувствия, совсем не так, как мать, которая пыталась ей внушить, что Петер не сделал ничего дурного, что самые идеальные мужья нет-нет да и согрешат, что, мол, вполне нормальное дело. В то время как фрау Грубер обвиняла дочь в глупости и эгоцентричности, Пауль Гольдшмидт выказал полное понимание того, насколько она была оскорблена. Она не помнила уже, когда он впервые упомянул о Ривьере. Он постоянно повторял, что это приглашение абсолютно не связано с какими-то требованиями или условиями; она ни в коем случае не должна будет делать что-то, чего она не желает. Он богатый человек, а на что нужны деньги, если не для того, чтобы помогать друзьям? Она пережила столько ужасного; ей нужно сменить обстановку, чтобы восстановить силы, и не ради себя самой, а во благо ребенка.

Марианне было ясно, что они играют между собой в какую-то игру. Она делала умышленно вид, что не знает ни правил игры, ни чем эта игра должна закончиться.

Раздался пронзительный свисток, поезд тронулся и покинул Милан. На Марианне было надето пальто, в сумочке было достаточно денег, чтобы вернуться в Вену, но она ничего не предприняла. Как будто почувствовав важность момента, из своего купе вышел доктор Гольдшмидт. Казалось, он был удивлен, увидев ее в коридоре в пальто и шляпке.

— Я как раз собирался посмотреть, проснулись ли вы. Ну а теперь мы можем пойти позавтракать, — сказал он.

Они пошли вместе в вагон-ресторан. Марианне и раньше доводилось ездить в поездах с хорошим обслуживанием, в том числе и в вагонах-ресторанах, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что было им предложено сейчас. Путешествие с Паулем Гольдшмидтом напоминало участие в отличной театральной постановке — актеры играли на пределе своих творческих возможностей, все сцены следовали четко одна за другой, реплики были точны до последнего слова, без тени импровизации.

В Ницце их встречали на двух больших автомобилях. Вокруг суетилась куча лакеев во главе с человеком в полосатых брюках и черном камзоле, который своим величественным видом напоминал как минимум бургомистра города.

Чтобы избежать внимания этих «шакалов пера», как назвал прессу доктор Гольдшмидт, он снял у одного французского аристократа виллу в получасе езды от Ниццы. К вилле вела извилистая дорога, которая следовала всем изгибам берега моря. Доктор посоветовал Марианне не называть свое имя, и в полиции — все иностранцы должны там регистрироваться — она была записана под именем Альбины Браммер: не замужем, католичка, австрийка по национальности, рожденная в 1886 году в Бад-Гаштейне. Марианна спросила себя, существует ли эта Альбина действительно или это только плод фантазии доктора Гольдшмидта.

Поездка радовала Марианну, но долгое путешествие немного утомило ее, и она задремала. На первом указателе, который она увидела, открыв глаза, значилось Эце. Они ехали по шоссе, параллельно железной дороге, по ту сторону которой был спуск к морю. За вокзалом они остановились перед богато украшенными коваными воротами, на которых сверху было указано имя владельца «Eze les Cellets». Лакей отворил ворота, и они поехали по парку мимо двухэтажного дома и других небольших строений и остановились у бокового входа виллы с розовыми стенами, которая, как это обычно бывает на Средиземноморье, была воздвигнута на напоминающем эспланаду выступе скалы над морем.

Partir ćest un peu mourir — было одно из немногих французских выражений, которые она знала. Но это неправильно, подумала она. Уехать означало вовсе не умереть, а как бы родиться заново. Здесь все было другое и ничего не напоминало покинутую двадцать четыре часа назад ужасную квартиру Грубер. И она была уже не Марианна Дорфрихтер и даже не Альбина Браммер. Она снова была той маленькой девочкой, которая, укутанная в одеяло, смотрела на стремящийся вверх дым из труб домов напротив, в контурах которого ей рисовались силуэты королей, замков и экзотических цветов.

— Какой чудесный вид, не правда ли? — раздался за ее спиной голос Гольдшмидта. Он подошел ближе к баллюстраде и положил руку ей на плечо. — Ну не жаль было бы все это упустить?

— Ну, конечно, — кивнула она. Но волшебство было нарушено — она снова была Марианной Дорфрихтер.

Несмотря на это, ей доставило удовольствие смотреть, как горничная, довольно пожилая и выглядевшая как королева в изгнании, распаковывала вещи. Марианна спрашивала себя, что думает эта горничная о ее добропорядочных платьях и белье — произведениях фрейлейн Эльзы, которая появлялась в доме два раза в год и шила все для фрау Грубер и ее дочерей — от наволочек до бальных платьев. Примитивные фланелевые штанишки были положены в роскошный шкаф, обитый внутри шелком цвета кардинальской мантии, где им, конечно, было не место.

Марианна плохо говорила по-французски, но это не мешало, так как горничная угадывала все ее желания и даже те, о которых она еще не догадывалась. Без лишних слов все ее платья были выглажены, а туфли почищены. Как по мановению волшебной палочки, появилась парикмахерша. Горничная зашла в комнату вновь и помогла одеться. Марианне показалось это излишним, но, видимо, в этом доме так принято. Она была благодарна доктору Гольдшмидту, что он тактично оставил ее одну. Обе спальни располагались на первом этаже, в каждой была собственная ванная комната, соединялись же они маленьким салоном. У нее никогда еще не было собственной ванной, тем более с полом и стенами из мрамора; сама ванна была величиной с небольшой пруд.

Простор и вызывающая роскошь ресторана «Негреско» в Ницце, куда они отправились ужинать, ошеломили ее, и она испуганно схватила руку Гольдшмидта. В своем крепдешиновом платьице, сшитом фрейлейн Эльзой, Марианна, увидев разодетых в шикарные наряды и украшенных драгоценностями женщин, почувствовала себя глубоко несчастной. Гольдшмидт, казалось, читая ее мысли, нежно погладил ее по руке.

— Вы здесь самая красивая, — сказал он. — Здесь нет ни одной, которая не хотела бы иметь ваше лицо и вашу фигуру.

— Но они все такие элегантные.

— Если бы они не следили за модой, они бы здесь не были. Это только вопрос денег.

— Но я видела очень богатых женщин, и они не выглядели элегантными, неважно, что на них было надето.

— Офицерские жены в старой доброй Вене. — Он провел Марианну к их столику. — Мне нравится этот отель. Ницца и Ривьера — это одно из лучших совместных творений Бога и человека, это новый сад Эдема. Но и здесь есть свои змеи. Посмотрите на мужчину напротив! С ним рядом женщина в зеленом платье и кучей драгоценностей на голове. Он не молод, уже начал седеть. Это один из самых крупных торговцев оружием в мире. Была бы его воля, уже завтра разразилась бы война между Францией и Германией. Если бы я сейчас встал и застрелил его, у меня перед человечеством было бы больше заслуг, чем у Маркони и Пауля Эрлиха, вместе взятых, — Гольдшмидт улыбнулся. — Как глупо, что я такой трус!

Марианна нахмурила лобик.

— Но ведь война неизбежна, не так ли? Только война поможет монархии не скатиться в ряды второразрядных государств.

— Вы цитируете своего мужа?

Марианне кровь бросилась в лицо.

— Да — в определенной степени.

— У военщины на уме только одно — проверить на практике их драгоценные теории. Они не успокоятся, пока вся эта красота и роскошь, которые вы здесь видите, не будут уничтожены. Ничего не останется — ни людей, ни даже пальм на Английской набережной! Ни одного из всех этих замечательных зданий! Но давайте лучше сменим тему. Вы не представляете, как я рад, что вы здесь и я могу показать вам все прелести этого чудесного места и вместе с вами снова насладиться ими. Я чувствую себя очень счастливым, моя дорогая.

Это был лучший ужин, который был у нее в жизни. Каждое блюдо сопровождалось специальным вином. В конце ужина она чувствовала себя в приятно приподнятом настроении. Гольдшмидт ел мало и пил еще меньше. Его глаза часто останавливались на ее лице с выражением коллекционера, который купил картину и спрашивает себя, соответствует ли она цене. Сначала это приводило Марианну в смущение, но когда все вокруг превратилось в приятное, переливающееся радугой пространство, расплылось и его лицо, которое она за букетом розовых гвоздик на столе и без того видела только наполовину.

— Вы, должно быть, устали. Думаю, нам пора.

Его голос доносился до нее как будто издали. Он поднялся и подошел к ней. Как из-под земли появился официант и отодвинул ее стул. Она не помнила, как поднялась.

— Так мы идем? — в голосе Гольдшмидта послышались повелительные нотки.

Она не могла вспомнить, как ей удалось встать. В один момент Марианне показалось, что она не сможет преодолеть ужасно большое расстояние до выхода. Она сделала шаг и заметила с большим облегчением, что может идти. Она уклонилась от поддержки доктора Гольдшмидта и пошла между столами. Марианна чувствовала взгляды гостей, но они ее больше не волновали, она теперь знала, что они разглядывают ее, потому что она красива.

К удивлению, горничная ожидала ее в комнате. Марианна не возражала, когда ей помогли раздеться. Ванна была уже готова, после чего горничная с мастерством опытной медсестры заботливо укутала ее в подогретый халатик. На кровати уже лежали ночная сорочка и пеньюар. Таких красивых вещей она никогда не видела, но приняла все как должное в ее новой ипостаси.

Следующее, что она помнила, был роскошный, длинный до пола парчовый халат, бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, доктор Гольдшмидт, протягивающий ей бокал. Он только пригубил от своего, в то время как она выпила все залпом.

Потом она лежала, обнаженная, на кровати. Где-то в комнате горела лампа, но ее свет казался таким слабым, что это могло бы быть освещенным окном на Кап-Ферра или светом где-то далеко на горизонте проплывающего парохода. Ее обнимали чьи-то руки. Ласкающие прикосновения рук и губ убаюкивали ее. Чей-то голос спрашивал, приятны ли ей эти ласки, и она отвечала вежливо: да, даже очень. Ей казалось невозможным попросить оставить ее и позволить спать. Это было бы бестактным.

На следующее утро подул свежий ветер, но небо над Ниццей было таким же голубым, как на открытках в сувенирном магазинчике на Рю де Франс. Ей хотелось бы купить несколько таких открыток и послать знакомым в Вену, но она знала, что этого делать нельзя. Она попыталась вспомнить, почему нельзя, но не смогла. Головная боль, с которой она проснулась, прошла, но у нее было такое чувство, что ее мысли смешались в какую-то кашу, тормозящую работу мозга.

Они проходили мимо элегантного магазина одежды. Доктор Гольдшмидт взял ее за руку.

— Мы хотим что-нибудь красивое купить для маленького, — сказал он и направился ко входу.

— Для какого маленького? — спросила она.

Он нахмурился, и она поняла, что ее вопрос был неуместным.

— Для твоего ребенка, для кого же еще?

— Ах, конечно, для моего ребенка, для кого же еще? — Она извиняюще улыбнулась, чтобы его не расстраивать.

К счастью, в магазине все переговоры он взял на себя. Все вещи, которые он купил, были прелестны и очень дороги, и Марианна преувеличенно горячо его благодарила.

На террасе кафе Марианна делала вид, что разглядывает прохожих, в то время как в отчаянии пыталась отогнать завесу тумана, окутывающую ее сознание. Медленно припоминала она, что не так давно должна была родить ребенка. Ее муж, Петер, сидел в тюрьме, обвиняемый в ужасном убийстве. Ей было жаль женщину, чей муж сидел в тюрьме, но она предпочитала о ней не думать, это портило чувство joie de vivre[6] (еще одно французское выражение, которое она знала).

Доктор Гольдшмидт забросал Марианну дорогими подарками. После обеда они поехали на бульвар Виктора Гюго, где он заказал для нее в модном салоне несколько дорогих платьев, которые должны были доставить в течение четырех дней. Чудесное, отделанное горностаем вечернее манто было сшито как будто для Марианны, и доктор Гольдшмидт уговорил владельца продать его, хотя речь шла о выставочном образце. Заботливо проложенное несколькими слоями мягкой, как шелк, бумаги, манто было упаковано в коробку и двумя швеями отнесено в машину.

Когда они вернулись на виллу, доктор Гольдшмидт распорядился задернуть портьеры и подготовить постель. Он снова спросил ее, действительно ли ей приятны его объятия. «Если это войдет в привычку, — подумала Марианна, — мне надо будет пару стаканов выпивать, прежде чем ложиться с ним в постель».

Под вечер доктор Гольдшмидт постучал в комнату к Марианне. Они собирались поехать поужинать в Монте-Карло.

— Ты бы не хотела надеть свое новое манто? — спросил он.

Она непонимающе смотрела на него.

— Какое манто?

— То, которое я тебе сегодня купил после обеда, — сказал он, нахмурясь.

— Ах, конечно, манто!

Они отправились в гардеробную, где висело во всем его великолепии элегантное манто с чудесным воротником из горностая.

— Оно прелестно, — сказала Марианна, когда он накинул манто ей на плечи. — Боюсь, я тебя так и не поблагодарила за него.

— Ты как раз поблагодарила меня. Идем, нам пора ехать.

Улыбка исчезла с его лица, и по дороге в Монте-Карло он казался расстроенным.

Они ужинали в «Hotel de Paris». Доктор Гольдшмидт тихо обращал внимание Марианны на некоторые августейшие особы. Двое русских великих князей, каждый со своей свитой, сидели за отдельными столами. Элегантный мужчина с юношеским лицом, ужинавший в обществе украшенных драгоценностями женщин и мужчин во фраках, был король Португалии Мануэль. Атмосфера, внушающая еще больше благоговение, чем в «Негреско», породила у Марианны чувство, что она всю свою жизнь провела в местах, где обслуживают королей и великих князей.

На обратном пути Марианна заснула. Только при подъезде к вилле доктор Гольдшмидт разбудил ее. Они поднялись на террасу, так как доктор хотел, чтобы она еще раз взглянула на освещенное луной море. Она послушно восхищалась, подавив в себе желание спросить его, как они, собственно, здесь оказались и что они делают в таком месте, где все так расплывчато, как под водой. Когда они поднимались по лестнице, она почувствовала головокружение. Это была не физическая слабость, а, скорее, дурманящий страх, будто она гибнет. В панике Марианна ухватилась за руку мужчины возле себя — и не для того, чтобы опереться, а убедиться, что она находится среди живых.

— Боюсь, мы выпили немножко лишнего, правда? — спросил он слегка грубоватым, с ноткой упрека тоном.

На следующий день они снова поехали в Ниццу, на примерку в модный салон. Предупредительная служащая в черном спросила ее фамилию.

— Мадам Дорфрихтер, — ответила она с облегчением, что это удалось ей вспомнить, но, увидев гневный взгляд доктора Гольдшмидта, поняла: она сказала что-то не то.

— Мадам Браммер, — поправил он Марианну, но по удивленному лицу служащей понял, что все это ей не понравилось.

— Ты что, хочешь, чтобы на нас набросилась вся французская пресса? — спросил он, выходя из салона.

— Нет, конечно нет! — запротестовала она.

При слове «пресса» ей вспомнилась картина, как возле их дома толпа мужчин в пальто, опершись на фонарные столбы, поджидала, когда она выйдет, чтобы ринуться к ней с вопросами.

— Тогда будь любезна помнить, что здесь ты зовешься мадам Браммер.

— Я постараюсь не забывать, — покорно пообещала Марианна. Она не хотела ни в коем случае расстраивать Пауля Гольдшмидта, который был ее единственным связующим с реальностью. Как ей попасть домой, если он исчезнет и оставит ее в этом призрачно прекрасном безвоздушном пространстве?

— Теперь я буду помнить об этом постоянно, — старательно пообещала она вновь.

— Ну что же, будем надеяться, — пробормотал он наконец, снова улыбнулся и нежно погладил ее по щеке.

Репортеры выследили их на следующий день. Марианна и Пауль Гольдшмидт сидели на террасе кафе и пили аперитив. Марианна впервые наслаждалась картиной, открывавшейся с террасы: проходящая мимо толпа, красивые вереницы экипажей и автомобилей, широкая, усаженная пальмами набережная, повторяющая изгиб бухты, и справа вырисовывавшийся силуэт полуострова — или это было только облако? Но вдруг у стола остановился коренастый человек с лицом терьера и обратился к ней на быстром венском диалекте.

— Рад видеть вас, фрау Дорфрихтер, — поздоровался он с ней. — Я слышал, что вы здесь, и не хотел упустить возможность вас поприветствовать.

Он вел себя так, как если бы они были знакомы, хотя она не могла припомнить, что когда-либо его видела.

— Благодарю.

По злому выражению лица Гольдшмидта Марианна поняла, что снова сделала что-то неправильно.

— Вы ошибаетесь, молодой человек, — рявкнул он на незнакомца. — Дама не фрау Дорфрихтер!

Тут наконец она вспомнила его наставления.

— Вы ошибаетесь, — она попыталась сказать так же строго, как и адвокат. — Я мадам… — она силилась вспомнить имя. Но имя не приходило ей в голову.

Молодой человек ухмыльнулся.

— Конечно, вы фрау Дорфрихтер! А вы, уважаемый господин, ее адвокат доктор Гольдшмидт. Разрешите представиться. К вашим услугам: Райнхарт Лотар.

Он вынул удостоверение корреспондента, в котором значилось, что он репортер одной из венских бульварных газет.

— Убирайтесь к черту, — прошипел Гольдшмидт. — Или я распоряжусь вышвырнуть вас.

Вместо этого репортер подвинул к столу стул и сел.

— Вы сверхопытный человек, господин доктор, и вы хорошо знаете, что это вам ничего не даст, если вы меня разозлите, после того как я вас нашел. Фрау Дорфрихтер было бы разумней со мной поговорить. Если она этого не сделает, я дам волю моей фантазии. — Он обратился к Марианне: — Как вам здесь отдыхается, фрау Дорфрихтер?

— Благодарю вас, очень хорошо. — Она посмотрела на Гольдшмидта, ожидая совета, но его лицо было сплошной холодной непроницаемой маской.

— Господин доктор Гольдшмидт умеет образцово заботиться о своих клиентах. Знает ли ваш муж, что вы с доктором поехали сюда?

— У меня… — начала Марианна, но Гольдшмидт резко встал и бросил на стол несколько купюр.

— Мы уходим, — сказал он Марианне.

Репортер преградил им путь.

— Минуточку, сударь, вы не должны прерывать даму на полуслове. Что вы хотели сказать, фрау Дорфрихтер?

— У меня нет никакого мужа, — испуганно пролепетала она.

Гольдшмидт схватил ее за руку и потянул за собой. Репортер продолжал следовать по пятам.

— Но ведь у вас есть муж, это всем известно. В то время как вы развлекаетесь тут на солнечной Ривьере, он должен томиться в мрачной тюремной камере в Вене!

Слова будто вонзались в сознание Марианны. Резко высвободив свою руку, она повернулась к репортеру:

— Он сидит вовсе не в мрачной камере! Его камера светлая — там есть большое окно. Так сказал капитан Кунце доктору Гольдшмидту. А он…

«А он не лжет, — хотела она сказать, — ведь капитан Кунце все-таки офицер?» — но Гольдшмидт вновь схватил ее руку и грубо повлек за собой.

— Закрой рот!

Автомобиль стоял на улице Рю Альберт, шофер сидел за рулем. Лакей открыл дверцу и помог им сесть.

— Куда прикажете, сударь? — спросил шофер.

— Куда угодно, только прочь отсюда! — зло сказал Гольдшмидт и повернулся к Марианне: — Ты что, сошла с ума? Зачем ты говорила с этим парнем?

Марианна, дрожа, забилась в угол салона.

— Ради всего святого, зачем ты заговорила о камере?

Она смотрела на него пустым взглядом.

— О какой камере?

— О камере твоего мужа!

— Моего мужа?

— Что с тобой? Ты больна? — Встревоженный Гольдшмидт попросил шофера остановиться и пристально посмотрел на Марианну. — Ты что, не знаешь, что наговорила этому человеку?

— Какому человеку?

— Репортеру!

— Это был репортер?

— Я же тебе говорил, чтобы ты ни с кем не заговаривала.

— Я забыла про это, — сказала Марианна. Она была в замешательстве и чувствовала страшную усталость. — Я хочу домой.

— В Эце?

— Эце?

— Ты меня разыгрываешь или… Поезжайте в Эце, — приказал он шоферу хриплым от волнения голосом.

На следующий день они отправились назад в Вену. Марианна Дорфрихтер находилась в состоянии полной апатии, изредка перемежающейся порывами оживленности. Она приняла известие об отъезде без признаков сожаления, но заволновалась, когда увидела, как ее чемодан погрузили в машину.

— Я хочу остаться здесь, — сказала она доктору Гольдшмидту. — Мне здесь нравится. Я не хочу никуда уезжать отсюда.

— Но ты бы хотела вернуться к своему ребенку, правда? — спросил он.

Она уставилась на него уже знакомым ему по последним дням взглядом.

— К какому ребенку?

В замешательстве его бросило в пот.

— Ты родила ребенка, два месяца назад, — в его голосе звучало профессиональное участие человека, который защищает несправедливо обвиненного и пытается его успокоить.

Она, улыбаясь, потрясла головой.

— Кто тебе рассказал эту сказку? У меня никогда не было ребенка.

Обратная дорога прошла без происшествий. Доктор Гольдшмидт все больше нервничал, хотя и без видимой причины: Марианна оставалась приветливой и послушной. Они сошли в Бадене, не доезжая Вены, чтобы избежать репортеров, которые наверняка поджидали их на Западном вокзале.

Райнхарт Лотар исполнил свои угрозы и послал статью в газету, которая в виде специального выпуска появилась с огромным заголовком: ЛЮБОВНАЯ ПАРОЧКА ВСТРЕЧАЕТСЯ НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУ. По пути, в Зальцбурге, доктор купил на перроне экземпляр газеты. Он тут же известил по телеграфу свою канцелярию, чтобы их встречали в Бадене с наемной машиной. Его «даймлер» был в Вене слишком хорошо известен.

Они поехали прямо к Марианне домой. Когда машина остановилась у дома, Марианна не захотела из нее выходить. Это был хмурый холодный день, солнце не было видно за тяжелыми облаками, промозглый туман проникал повсюду. Хотя на ее шеках горел румянец, всю дорогу от Бадена Марианну сотрясала дрожь. Гольдшмидт подозревал, что у нее температура, но хотел сначала оставить ее у матери, а затем предпринять все, что будет необходимо. В осторожных выражениях он сказал фрау Грубер, которую срочно вызвали из магазина:

— Боюсь, что Марианна не совсем здорова. Нет никаких оснований для беспокойства. Такое случается часто после родов.

В глазах фрау Грубер сквозил упрек. Она с самого начала была против этой поездки, но Марианна, обычно благоразумная и послушная, уехала с доктором Гольдшмидтом как раз, когда матери не было дома.

— Что вы сделали с моей дочерью? — спросила фрау Грубер.

Самым заветным желанием доктора было уйти как можно скорее, но поспешный уход мог еще больше усугубить ситуацию.

— Никто ничего плохого ей не делал, — сказал он сухо. — Она просто устала. В этих обстоятельствах было очень удачно, что я оказался рядом, когда это произошло.

— Когда что произошло?

— Когда появились первые симптомы эмоциональной лабильности.

— Прекратите пугать меня вашими иностранными словечками. Вы имеете в виду, что она сошла с ума?

— Ради всего святого, нет, фрау Грубер. Я же вам сказал, что это все от переутомления. Она слишком много пережила. Несколько недель в санатории, и она снова будет как прежде. Уложите ее в постель и побудьте с ней. Я свяжусь с моим другом доктором Бройером, у него огромный опыт в этой области. Вы должны были о нем слышать, он помощник доктора Фрейда.

На фрау Грубер, казалось, все это не произвело никакого впечатления.

— Не слышала ни об одном из этих господ, — неприязненно сказала она.

— Я позабочусь, чтобы вызвали также профессора Хайна. Совместно эти господа решат, что необходимо предпринять.

— Вы обесчестили мою дочь. Ничего себе, хороший защитник вы оказались.

Ему удалось сдержаться.

— Не беспокойтесь, фрау Грубер, все будет в порядке. А насчет — насчет финансовой стороны — об этом я позабочусь. — Он протянул руку, чтобы ее подбодрить и похлопать по плечу, но на полпути опустил руку. Это был как бы прощальный жест, и он быстро вышел из квартиры.

В течение всего разговора Марианна, как послушный школьник, сидела на стуле.

Маленький Йоханн и кормилица занимали спальню, которая прежде была комнатой Марианны. Временами через стену доносился детский плач, но Марианна, казалось, этого не слышала. Она лежала на кровати, уставившись в потолок, где рассматривала каждую неровность на штукатурке. Фрау Грубер расположилась в кресле рядом и наблюдала за своей младшей и самой красивой дочерью, на которую она возлагала такие большие надежды. Сколько бессонных часов она провела рядом с ней, когда та болела скарлатиной или дифтеритом, или тогда, когда она заболела туберкулезом! Но сейчас, вероятно, она может ее потерять из-за гораздо более ужасной болезни.

— Бедное мое дитя, — шептала она.

Кунце спросил надзирателя с усами кайзера Вильгельма:

— Что, господин обер-лейтенант Дорфрихтер вообще ничего не сказал? Ни единого слова?

— Ни слова, господин капитан. Я отдал ему газету. Он мельком на нее взглянул, прошел к окну и остался там стоять. Он стоял ко мне спиной, но я видел его лицо, отраженное в стекле. Он выглядел как обычно.

— Что вы ему сказали, когда отдавали газету?

— Ну, что-то вроде того, что ему это будет интересно и что, мол, я думаю, он это прочитает. Точно я уж и не помню, господин капитан. Неприятно это все было.

— Так, так.

Надзиратель глубоко вздохнул:

— Так точно, господин капитан. Я же знал, что это его не обрадует. Взаперти же он ни напиться не может, ни бабу поколотить.

— Это все, — сухо сказал Кунце. Надзиратель был уже у двери, когда Кунце бросил вдогонку: — Доставить обер-лейтенанта Дорфрихтера на допрос.

Надзиратель повернулся кругом:

— Прямо сейчас, господин капитан?

— Да, прямо сейчас! — повысил голос Кунце.

— Слушаюсь, господин капитан, — надзиратель отдал честь и покинул помещение.

Кунце поднялся и стал мерить помещение большими шагами взад и вперед, он ждал того изнуряющего нервы напряжения, которое охватывало его перед каждой словесной дуэлью с Дорфрихтером: предвкушение радости, страха, тоски, ожидание какого-то чуда и бог знает чего еще. Раздираемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, стремлением уничтожить, сломить, убить своего визави, а с другой — надеждой на участливое слово, дружественный жест, признательный взгляд, — Кунце не находил себе места. «Вот что такое Любовь, — подумал он, — не только то легкомысленно и безответственно используемое слово, а нечто всеобъемлющее, какое-то непреодолимое стремление, которое и приводит к тому, что Медея убивает своих детей, Антоний предает Рим, а Офелия теряет рассудок». Как ужасно играет судьба с аудитором-капитаном средних лет, который уже полагал, что все его сумасбродства юности остались позади.

Раздался дробный топот приближающихся шагов. Кунце умышленно не вызвал лейтенантов Стокласку и Хайнриха — свидетеля и ведущего протокол — их присутствие предписывалось инструкцией. Он хотел первые минуты допроса быть с Дорфрихтером один на один.

В комнату вошли трое — заключенный, надзиратель и охранник. По выражению лица надзирателя Кунце понял, что тот заметил отсутствие обоих лейтенантов. Без сомнения, тот решил, что капитан придумал что-то новое, чтобы заставить арестованного заговорить. Что же, черт побери, таит в себе этот Дорфрихтер, что все, кто входит с ним в контакт, начинают ему симпатизировать? Вероятно, долго ждать не придется, когда и этот надзиратель начнет переправлять письма из тюрьмы, если он уже давно этим не занимается.

Наконец они остались одни. Дорфрихтер с абсолютно отсутствующим видом стоял вытянувшись посередине комнаты.

— Вольно, — сказал Кунце, стараясь, чтобы голос не выдал его внутреннего волнения. — Садитесь, Петер. — Он впервые назвал обер-лейтенанта по имени. Если он думал этим достичь какой-то дружеской атмосферы, то глубоко заблуждался.

— Вы негодяй, — пробормотал без всякого выражения Дорфрихтер.

Оскорбление не застало Кунце врасплох. Где-то в подсознании он даже ожидал этого и позднее спрашивал себя, не потому ли он организовал эту встречу с глазу на глаз.

— За это я могу посадить вас на хлеб и воду, — заметил он.

— Почему же вы не делаете этого? Это было бы последней каплей, которая переполнит чашу.

— Черт побери, Дорфрихтер, поймите же наконец, я не ваш палач! Я выпущу вас на свободу в тот же миг, когда буду убежден в вашей невиновности!

— Да, но до этих пор вам удалось погубить мою семью, мою карьеру и мою репутацию как человека и офицера. — Он глубоко вздохнул. — Это вы передали в газеты историю с Хаверда. Вы хотели довести до гибели мою семью, и вам это удалось. И вы позаботились о том, чтобы я узнал о связи моей жены с другим!

— О чем вы, собственно, говорите?

Дорфрихтер приблизился на шаг.

— Вы выследили надзирателя Туттманна и приказали его арестовать. На его место вы поставили шпика, а я, идиот, передал ему письмо моей жене. Даю голову на отсечение, что письмо не было доставлено и что оно лежит в вашем столе. Потом вы подсунули мне сегодня эту газетную утку. Что это все значит? Что вы, собственно, за чудовище? Ну ладно, вы хотите, чтобы меня повесили, — тогда вешайте! Но не уничтожайте меня по частям!

— Уймитесь, господин обер-лейтенант. Оскорбления, которые я от вас услышал, должны иметь предел.

— Вы никогда не услышали бы их вообще, если бы у вас не была такая нечистая совесть.

— Нечистая совесть? Это еще почему?

— Не заставляйте меня вдаваться в подробности. Вы извращенец, господин капитан, — вы садист! Вы мучаете меня, потому что это доставляет вам удовольствие. Вас совсем не интересует истина. Истина для вас пустой звук. Вам нужно только одно: чтобы я ползал перед вами на коленях и лизал сапоги.

В ярости Кунце грохнул кулаком по столу.

— Ну, с меня хватит! — закричал он. — Еще одно слово, и я до конца вашей жизни буду гноить вас в тюрьме!

Его переполняла убийственная ненависть к этому человеку. Если бы у него под рукой был пистолет, не моргнув глазом он бы выстрелил в эти бессовестные и все понимающие глаза. Несколько секунд он был вне себя от гнева и вынужден был ухватиться за стул. Никогда еще ему не доводилось испытывать такую вспышку чувств. Это было ужасным мгновением. Он отодвинул стул и подошел к окну, повернувшись к Дорфрихтеру спиной.

— Вы сошли с ума, — сказал он.

Человек за его спиной сделал какое-то движение.

— Вы предали огласке дело с Хаверда для того, чтобы разрушить мою семью, ведь так?

— А ее еще нужно было разрушать?

— Что вы имеете в виду?

Стремление сделать этому человеку больно все еще жило в нем.

— Возможно, ваша жена ждала только случая, чтобы от вас отказаться. — Он повернулся: мука в глазах арестованного неожиданно поколебала его злость, пробудила стремление как-то утешить и успокоить. — Да не принимайте вы все это так близко к сердцу. Она этого не стоит. Ни одна женщина этого не стоит, — мягко добавил он.

Дорфрихтер, чей взгляд был обращен в пустоту, повернулся к Кунце:

— Вы говорили, что вы не женаты.

— Да, я не женат.

— Тогда откуда же вам знать, чего она стоит? — Он ждал ответа, но, когда его не последовало, продолжал: — Зачем вы затеяли эту игру с утренней газетой?

Кунце снова отвернулся.

— Здесь вопросы задаю я, господин обер-лейтенант.

— Тогда задавайте какие-нибудь!

— Это вы разослали циркуляры?

Дорфрихтер громко расхохотался.

— Нет. Сколько мне еще это повторять? Мне иногда кажется, что мы, как дети, разыгрываем какой-то спектакль. Вы мне позволите один совет, господин капитан? Попросите, чтобы у вас это дело забрали. У вас и до этого были ничтожные шансы его раскрыть, а теперь вообще никаких.

Кунце позвонил в колокольчик, лежавший на его столе.

— Господина обер-лейтенанта препроводить снова в его камеру, — сказал он вошедшему унтер-офицеру и обратился к Дорфрихтеру: — Вы можете подождать надзирателя в приемной.

— Разве это не против инструкции, господин капитан? — спросил обер-лейтенант с саркастической улыбкой. — А если я попробую сбежать?

Кунце почувствовал, как будто его ноги налились свинцом.

— Это был приказ, унтер-офицер, — резко сказал Кунце.

13

Тролль взял в привычку забираться в кабинете Кунце на подоконник. Оттуда хорошо просматривалась улица, и он мог видеть, когда Кунце заворачивал из-за угла домой. Капитан бросал взгляд наверх и, увидев в окне большую лохматую голову, невольно ускорял шаг. Как только он вставлял ключ в замок, пес появлялся в коридоре и приветствовал его, виляя хвостом и издавая тихое горловое рычание, которое посторонним казалось враждебным. Но Кунце твердо знал, что пес пытается таким образом выразить, как он по нему соскучился. Вместе они шли в спальню, где Кунце менял обувь — надевал старые сапоги, и они направлялись в городской парк. Кунце отпускал Тролля с поводка, и собака стремглав носилась по дорожкам взад и вперед. На плакат, где было предписано держать собаку на поводке, обращали внимание только штатские. Служители же парка и всевозможные ветераны-пенсионеры придерживались мнения, что собака капитана стоит рангом выше, чем все штатские. После того как Тролль набегается, они отправлялись в маленькую гостиницу в переулке Вайбурггассе, где Кунце получал простой, но вкусный ужин. По воскресеньям он обедал у Розы. Она хотела, чтобы он все время питался у нее, но Кунце отказался. Поскольку она по-прежнему не испытывала теплых чувств к Троллю, а Кунце не хотел оставлять его одного дома, они договорились о воскресеньях.

Это была пятница, когда Роза позвонила ему в бюро и сообщила, что адвокат уладил все формальности с наследством ее дяди и через несколько дней она может вступить в свои права. Она провозгласила это с пафосом главы присяжных, так по крайней мере показалось это Кунце. Роза просила его прийти на ужин к ней, и теперь они с Троллем направлялись в переулок Цаунергассе. Он — чтобы обсудить подготовку к свадьбе, а пес — чтобы лежать в отведенном углу гостиной, где ему был постелен старый мешок.

Для Кунце было сюрпризом встретить в доме адвоката, старого друга семьи, и сестру Розы с мужем. Все были в приподнятом настроении. В глазах Розы сияла такая откровенная детская радость, что даже Кунце проникся общим настроением. Его свобода показалась ему ничтожно малой жертвой по сравнению со счастьем, которое означало для нее замужество. Он знал, что она страстно предана ему и что она была единственным существом в мире, которое его действительно всем сердцем любило. Кунце почувствовал легкий укол, когда вдруг вспомнил о своей матери. Он никогда не был уверен в том, чего больше было в матери по отношению к нему: любви или чувства долга.

Было решено, что Кунце уже завтра подаст рапорт командиру корпуса с просьбой о разрешении жениться. Будущая невеста была женщиной с безупречной репутацией и соответствующим положением в обществе. Кроме того, фактически с уплатой залога никаких проблем не было, и поэтому опасений, что возникнут какие-либо сложности, тоже не было. Затем они обсудили возможный срок свадьбы. После некоторых дебатов остановились на дате — пятое марта.

Разошлись только под утро. Было выпито много шампанского, и все, включая кухарку и горничную, сильно раскраснелись. Даже Тролль тоже принял участие в торжестве. Роза накормила его остатками гусиного паштета и ростбифа в тайной надежде установить с ним более теплые отношения. Когда гости расходились. Роза дала Кунце понять, что она не против, если он вместе с Троллем останется. Но Кунце, имея в виду ее статус невесты, счел уместным уйти вместе с гостями.

Хорошее настроение Кунце продолжалось только до следующего дня. Придя в свое бюро, он обнаружил на письменном столе ответ Ландсберга-Лёви на его письмо.

Капитан извинялся за задержку с ответом, он был в служебной поездке в Боснии и письмо Кунце обнаружил только по возвращении. Он готов встретиться с Кунце в Сараево в любое время, но если дело терпит, то он собирается двадцать пятого февраля быть в Вене. Кунце немедленно телеграфировал, что двадцать пятое февраля его вполне устраивает. Затем он принялся писать рапорт на имя командира корпуса с просьбой дать разрешение на женитьбу.

Капитан Ландсберг-Лёви был молодцеватым темноволосым человеком с резко очерченным профилем ассирийского воина и сдержанной диковатостью добермана-пинчера. В его движениях сквозила некая грация и одновременно настороженность, как если бы он постоянно ожидал нападения сзади. Обладая прекрасными манерами, он в то же время, будучи безукоризненно вежлив, допускал налет раздражающей снисходительности в обращении с людьми. За ним стояли мощь и богатство промышленной империи, и он не позволял никому забывать об этом.

Пунктуально, минута в минуту, он появился в бюро Кунце. Они не были знакомы, но приветствовали друг друга, в соответствии с обычаями австро-венгерского офицерского корпуса, сердечно и непринужденно. Оба были в чине капитана, поэтому общались друг с другом на ты.

— Надеюсь, я не причинил тебе беспокойства, попросив прийти сюда, — сказал Кунце. — Дело в том, что в бумагах я натолкнулся на два твоих коротких письма Петеру Дорфрихтеру, одно от девятнадцатого августа 1908, второе от первого сентября того же года. Я был бы тебе признателен, если бы ты пояснил, о чем там речь.

Он не спускал глаз с барона и заметил некую настороженность на лице, свидетельствующую о том, что вопрос не из приятных. Барон водрузил монокль на левый глаз и внимательно посмотрел на письма. Затем он положил их обратно на письменный стол, и монокль выпал из глаза на его грудь.

— Сожалею, но я не могу сказать больше, чем там написано, — сказал он с ледяной решимостью.

— Ты хочешь этим сказать, что не можешь вспомнить, кто такой этот X, и почему его проступок тебя так потряс, и почему ты скорее опечален, чем оскорблен проступком X. И ты не помнишь, о чем шла речь на встрече с Дорфрихтером?

— Как я тебе уже сказал: больше я ничего об этом сообщить не могу, — повторил Ландсберг-Лёви.

— Почему не можешь?

— Об этом я не хотел бы говорить.

— Дорогой барон, здесь речь идет об уголовном преступлении. Я мог бы в приказном порядке тебя принудить сотрудничать со следствием, но по мне лучше, если бы ты сделал это добровольно. Этот загадочный X — это лейтенант Ксавьер Ванини?

Слегка помедлив, барон сказал:

— Да, это Ванини.

— Что ты имел в виду под словом «проступок»?

Барон нервно вскочил со стула.

— Ты допрашиваешь Дорфрихтера, а не Ванини! Я заверяю тебя, что упомянутое в моем письме дело касалось только меня и Ванини. Дорфрихтер был всего лишь посредником.

— Почему Дорфрихтер, а не кто-то другой?

— Не спрашивай меня. Ванини выбрал его. Может быть, тот сам вызвался. Я знаю только, что Дорфрихтер пришел ко мне по поручению Ванини. Возможно, они были приятелями.

— По какой причине ты не хочешь мне сказать, в чем заключалось существо конфликта? Ведь речь шла об этом?

Барон недовольно уселся снова на стул.

— Ну, в известной степени, да. Речь шла о чести одного человека. Мы сумели это уладить, и я дал слово об этом забыть. И я об этом забыл.

Кунце достал из папки, лежавшей на столе, несколько писем. Он так часто читал их, что знал содержание почти наизусть.

— Эти письма Дорфрихтер писал своей жене летом 1908 года. Имя Ванини упоминается чаше других. Создается впечатление, что этот молодой человек постоянно оказывается в каких-то трудных ситуациях из-за неумеренного употребления алкоголя и неисполнения служебного долга. В одном месте Дорфрихтер упоминает о том, что он помог Ванини уладить какую-то неприятность. Это письмо датировано третьим сентября. За два дня до этого ты написал Дорфрихтеру, что готов с ним встретиться по поводу Ванини.

— Почему ты меня спрашиваешь? Почему не обратишься к Дорфрихтеру или Ванини?

Кунце не дал сбить себя с толку поведением барона.

— Всему свое время. Но у меня есть еще один безобидный вопрос. Ваша встреча с Дорфрихтером проходила в товарищеской обстановке? Или были какие-нибудь сложности?

— Ни малейших. Мы прекрасно ладил и друг с другом. Он отличный парень — Дорфрихтер, имел я в виду. Честно сказать, я никогда не поверю, что он тот, кто стоит за этими проклятыми циркулярами. Это довольно плохая шутка. И, кроме того, безвкусная. У тебя, должно быть, есть какие-то веские доказательства, иначе ты не держал бы его под арестом. И все равно я убежден, что ты заблуждаешься. Зачем, к примеру, ему было посылать яд мне? У нас были прекрасные отношения. К тому же он должен был знать, что я не из тех, кто прибегает к таким чудо-средствам. Если у меня возникают проблемы, я иду к врачу.

Кунце терпеливо ждал, пока барон не закончит. Затем он кивнул.

— Возможно, Дорфрихтер и не Чарльз Френсис. Тем не менее я должен проверить все варианты. Давай теперь вернемся к вашей встрече в Сараево. Дорфрихтер пришел к тебе, потому что Ванини сидел на мели? Из-за чего? Думаю, что речь шла о деньгах. Ты сказал, что на кон была поставлена его честь. Стало быть, он совершил какой-то бесчестный поступок. И ты не хочешь мне об этом рассказать, потому что ему это и сейчас может повредить. Его могут уволить из армии, возможно, даже посадить. Ты был готов простить долг или что там еще было — он, получается, обязан тебе по гроб жизни. Но есть еще и третий, который об этом знает, и это — Дорфрихтер. Он оказал Ванини большую услугу, нет вопроса, и после этого Ванини и ему обязан.

— По твоим рассуждениям, — барон ухмыльнулся, — может оказаться, что это Ванини послал мне капсулы с ядом!

— Возможно, ты прав, — согласился Кунце и замолчал.

Ванини показал, что у него был цианистый калий. Он проходил службу в Линце, откуда происходили коробочки и бумага. По данным полковой канцелярии, он заступил на службу в Нагиканице двенадцатого ноября, после того как накануне вечером приехал туда. Это означает, что он не мог быть в Вене и не мог бросить циркуляры четырнадцатого ноября в почтовый ящик на Мариахильферштрассе. Но это мог для него сделать кто-то другой. Но зачем? По какой причине ему нужно было погубить десять офицеров Генерального штаба? Из этих десяти офицеров он лично знал, кроме барона Ландсберга-Лёви, возможно, еще одного или двух. Какую злобу мог бы он испытывать по отношению к другим? Можно допустить, что он, как и многие войсковые офицеры, в принципе не выносил Генеральный штаб. Может быть, он вообще душевнобольной? Боже милостивый, а вдруг это Ванини — тот человек, а не Дорфрихтер!

— Я не смог бы утверждать, что ты мне крепко помог, — сказал Кунце Ландсбергу-Лёви. — Кажется, ты забыл, что здесь идет речь не о каком-то рыцарском турнире, а о расследовании убийства, которое я провожу. Твой бессмысленный кодекс чести чрезвычайно мешает делу.

Барон встал.

— Сожалею, но здесь я ничего изменить не могу, — чопорно сказал он. — Это все?

— На данный момент да, но, возможно, мне придется тебя еще раз побеспокоить. Я имею в виду всех, кто так или иначе связан с этим делом.

Барон щелкнул каблуками.

— Всегда к вашим услугам.

Оставшись один, Кунце стал взвешивать вариант, при котором Ванини как военный или даже как должник был втянут в это дело. Шансов на это было немного, но и отбрасывать совсем такую вероятность тоже было нельзя. Но на этот раз он не должен передоверять расследование кому-то, а при необходимости ехать в Нагиканицу самому. В дверь постучали, и не успел Кунце сказать «войдите», как в комнату влетел Стокласка, размахивая листком бумаги.

— Капитан Титус Дугонич найден с тяжелым огнестрельным ранением в своей квартире в переулке Химмельпфортгассе!

Квартира располагалась на первом этаже старого дома, вход в который находился в переулке Химмельпфортгассе, а сам дом тянулся до следующей улицы. Вход в квартиру был прямо с лестницы; в квартире через кухню был еще один выход, что для Дугонича, который в этой квартире постоянно не жил, было просто идеальным. Звонит, к примеру, ревнивый муж в переднюю дверь, а его жена тем временем спокойно убегает через черный ход, спускается к переулку Баллгассе, берет фиакр и еще раньше своего мужа успевает оказаться дома.

Когда Кунце вошел в квартиру пострадавшего, он обнаружил там смотрителя дома и штатского, который оказался акушером, жившим в этом же доме на втором этаже. Сразу же после прихода капитана появился полковой врач доктор Рупперт. Кунце пришло в голову, что сцена, которую он не так давно пережил, снова повторяется с той лишь разницей, что жертва на этот раз была не мертвой, как Рихард Мадер, а довольно-таки живой и изрыгающей громкие проклятья. Пуля вошла в нижнюю часть бедра и через боковую мышцу вышла с другой стороны, задев верхнюю бедренную кость. Таково было предварительное заключение местного медика, с которым доктор Рупперт с обычным для него презрением военного врача к штатским коллегам не соглашался.

Дугонич испытывал сильную боль, и рана его по-прежнему кровоточила, хотя, к счастью, главная артерия не была задета. Выстрел произошел в салоне, обставленном, как шатер арабского шейха: восточные ковры, камчатные портьеры, на стенах изогнутые сабли и мечи и стеклянные витрины с коллекциями огнестрельного оружия. На одной из стен виднелись брызги крови, а на полу, где Дугонич упал, было большое кровавое пятно.

— Я только вернулся с родов, — рассказывал врач, — как зазвонил телефон. Женский голос попросил, чтобы я прошел в квартиру номер один, там я, наверное, буду нужен. И больше ничего. Сначала я подумал, что это шутка, но потом решил спуститься. Дверь была только прикрыта, и я нашел господина капитана лежащим на полу. На нем был шелковый халат, который сейчас лежит на стуле, и больше ничего. Я остановил кровотечение и позвал смотрителя дома, чтобы он помог мне уложить господина капитана в постель. Моя жена позвонила в полицию. Я вообще-то не знал, что он офицер. Видел его пару раз на лестнице, но он был всегда в штатском.

Хождение в штатском было против инструкций, но Кунце понимал, что человек, направляющийся на тайное свидание, старается не привлекать к себе внимание.

Для Кунце ситуация была ясной. Квартира являлась так называемым любовным гнездышком. Здесь Дугонич встречался со своими многочисленными женщинами. Его любовные похождения были у всех на устах, и сегодня кто-то выстрелил в него наугад: чей-то ревнивый муж или покинутая любовница. Место ранения указывало на то, что убивать его не собирались, а целью был, скорее всего, инструмент любви капитана.

К счастью, тот, кто стрелял — он или она, — хорошим стрелком себя не показал.

Пока ждали карету скорой помощи, Кунце попытался узнать от Дугонича какие-нибудь подробности, но раненый издавал только нечленораздельные звуки, проклинал какую-то сволочь, но, когда Кунце захотел узнать имя, разразился таким своеобразным взрывом ярости, который даже старого фельдфебеля заставил бы умолкнуть.

Еще в этот день в бюро полицай-президента Бржезовски собрались те же самые господа, которые тремя месяцами раньше составляли комиссию по расследованию причин гибели Рихарда Мадера.

— Совершено покушение на убийство человека, который также получал циркуляр Чарльза Френсиса, — сообщил собравшимся генерал Венцель. — Наверняка капитан Кунце нам сейчас скажет, что нет никакой связи между убийством капитана Мадера и выстрелом в капитана Дугонича.

Кунце покачал головой.

— Нет, господин генерал, этого я не скажу, по крайней мере до тех пор, пока не поговорю с капитаном Дугоничем.

Комиссия заседала уже больше часа. Дошла наконец очередь до свидетелей — врача и смотрителя дома.

— Как, показалось вам, звучал женский голос? — спросил врача генерал Венцель. — Не было у нее иностранного акцента?

— Нет, господин генерал, это был чисто венский выговор.

— Кто-нибудь из рабочего класса?

— Нет, господин генерал. Я бы сказал, скорее дама из общества.

— Вы не смогли бы припомнить, что она сказала? Какими словами?

— Я попробую, господин генерал, но женщина была чрезвычайно взволнованна, и сначала я ее не понял. Только постепенно до меня дошло, что она хочет, чтобы я спустился в квартиру номер один и позаботился о больном. Может быть, она сказала «о раненом». И потом она еще что-то сказала, что показалось мне лишенным всякого смысла.

— И что же это было?

— Она сказала: «Надеюсь, я поймала его за яйца».

Несколько мгновений в комнате царило ошеломленное молчание. Комиссар Вайнберг задумчиво теребил свои усы.

— И вы остаетесь по-прежнему при своем мнении, что женщина, говорившая такие вульгарные вещи, относится к обществу?

— Без сомнения, господин генерал. Голос звучал чисто светски.

Кунце отправился из Президиума прямо в госпиталь, но поговорить с Дугоничем ему не разрешили. Он был прооперирован и еще не проснулся после наркоза.

Только на следующее утро Кунце удалось зайти к Дугоничу в палату. Он был бледен, с темными кругами под глазами, но в более веселом расположении духа, чем накануне.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил посетитель.

— Как круглый идиот.

— Кто она?

— Ты о ком?

— О женщине, которая в тебя стреляла?

— А кто сказал, что это женщина?

— Ты сам. Ты никогда бы не назвал мужчину стервой. С людьми такого сорта ты бы дело не имел.

Дугонич продолжал молчать.

— Ну, давай говори — кто она? — настаивал Кунце.

— А мы не можем договориться, что я чистил пистолет и выстрел произошел случайно?

— Дугонич, не будь так идиотски благороден! Как же мне расследовать дела, черт побери, если вы все начнете строить из себя рыцарей и при этом ничего не видеть и не слышать? Почему вам так хочется все мне усложнять?

— Ты сам себе все усложняешь. Ну хорошо, одна бешеная бабенка пыталась отстрелить мне яйца. Это касается исключительно ее и меня. А тебя это вообще не касается, понимаешь? Это моя нога лежит в этом дерьмовом гипсе. И армии придется обойтись без меня, пока меня не вылечат. Сделай так, как будто я упал со своего вонючего жеребца!

Кунце вздохнул.

— Дугонич! Генерал Венцель одержим идеей, что тот, кто стрелял в тебя, и Рихарда Мадера отравил. По его мнению, это политический убийца. Серб или русский, чех или венгр. Генерал никогда не сможет примириться с мыслью, что Чарльз Френсис может быть офицером австрийской армии.

Дугонич расхохотался.

— Скажи этому старому стервятнику, чтобы он не совал нос в мои дела, — проворчал он. — Иначе он сам, возможно, окажется в дерьме.

Кунце кивнул.

— Я понял.

Он знал теперь, кто была эта женщина. Лили Венцель. Он удивлялся себе, как это раньше не пришло ему в голову.

— Ничего ты не понял, — сердито сказал Дугонич. — Я имел в виду только…

Кунце перебил его:

— Я знаю, что ты имел в виду. Я хочу тебе только сказать, что мы нашли пулю. Выстрел был сделан из пистолета калибра двадцать два, скорее всего, из браунинга. Это твой пистолет?

— Нет, она принесла его с собой.

— А где он?

— Откуда же мне знать? В конце концов, я чуть не истек кровью. — Он ухмыльнулся: — Одно ясно: в чувстве юмора ей не откажешь! Сначала она пыталась меня кастрировать, а потом вызвала акушера. Этот добрый человек взял весь набор инструментов с собой, начиная с акушерских щипцов, — люди, наверное, помирали со смеху надо мной. — После короткой паузы он продолжил: — А что касается генерала, ты должен что-нибудь предпринять. Чего доброго, он решит, что обязан смыть позорное пятно со своего доброго имени, а он уж точно стреляет лучше своей жены и может запросто меня угробить.

Кунце тихо рассмеялся.

— Во-первых, у него нет ни капли чувства юмора. Поэтому он будет целиться тебе в голову. Ты прав: единственный выход — несчастный случай. И неважно, насколько это малоправдоподобно. Ты чистил свой пистолет, и внезапно произошел выстрел. Генералу дадут понять, что необходимо держать все в тайне, так как ты не хочешь погубить репутацию дамы. К счастью, генерал знает тебя достаточно хорошо, чтобы не заподозрить в тебе русского шпиона.

— А как быть с остальными членами комиссии?

— Об этом не беспокойся. Господа не производят впечатления, что они жаждут тщательного расследования. Для них это дело кажется довольно ясным. И в непорочности офицерского корпуса они и без того убеждены гораздо меньше, чем Венцель.

Генерал Венцель был вновь вызван в замок Бельведер, где ему пришлось выслушать много неприятного от наследника престола. Эрцгерцог Франц Фердинанд прочитал в газете о выстреле в капитана Дугонича и был в бешенстве от того, что это попало в прессу. На этот раз он разделял мнение Кунце, что выстрел связан с любовной историей. Он считал все это дело просто отвратительным и наносящим ущерб репутации Генерального штаба. Он недвусмысленно дал понять, что таким офицерам, как Дугонич, не будет места в армии, как только он станет кайзером. В конце, с присущим ему отсутствием логики, он потребовал, чтобы все подробности этого дела, раз уж оно попало в газеты, были опубликованы, чтобы прекратить все слухи и предположения.

— Я всепокорнейше придерживаюсь другого мнения, чем его Императорское Высочество, — возразил Кунце, когда узнал о приказе эрцгерцога. — Капитан Дугонич настаивает, что это был несчастный случай и что он ранил себя сам.

— Не будьте ослом, Кунце, — проворчал Венцель. — Вы отлично знаете, что он лжет, черт бы его побрал.

— Весьма вероятно, господин генерал. Но какие причины у такого порядочного человека, как капитан, искать спасения во лжи? Здесь могут быть только причины, касающиеся вопросов чести. Вы, господин генерал, встречаетесь с капитаном в обществе гораздо чаще, чем я. Вы хорошо знаете, в каких кругах он вращается. А если дама принадлежит к этим кругам? Вдруг это супруга в высшей степени респектабельного человека? Разве не станет это причиной настоящего скандала?

Глаза Венцеля сузились, и он долго с подозрением разглядывал Кунце.

— Что вам известно? — резко спросил он.

— Только то, что я вам доложил, господин генерал.

— Оружие нашли?

— Нет, еще не нашли. Возможно, эта персона взяла его с собой.

— А пуля?

— Выпущена из пистолета двадцать второго калибра.

— Полиция нашла свидетелей, которые видели эту персону входящей и выходящей из квартиры?

— Нет, господин генерал. Но я постоянно в контакте с комиссаром доктором Вайнбергом, и он обещал немедленно поставить меня в известность, как только они найдут что-либо существенное. Но пока ничего нет.

— Это просто от недееспособности, — проворчал Венцель. — Но вы заблуждаетесь, если полагаете, что я доволен, как ведется расследование этого дела. Один ляпсус за другим! Немедленно поставьте меня в известность, если появится что-то новое. — И затем сухо: — Вы свободны.

Капитан Кунце нашел пистолет за складками тяжелой шелковой портьеры в салоне Дугонича. По каким-то причинам полиция эту штору просмотрела. Кунце еще раз решил осмотреть квартиру, убедиться, что никаких личных предметов — носового платка, шарфика или чего-нибудь подобного, что может указать на фамилию женщины. И тогда, к своему удивлению, он нашел пистолет. Это был подарочный экземпляр, браунинг, на боковой стороне которого было выгравировано: «Всего самого лучшего к дню рождения! Твой любящий тебя муж Карл».

После того как он убедился, что генерал Венцель находится в своем служебном кабинете, Кунце прошел к ближайшей почте, позвонил домой к генералу и попросил госпожу к телефону.

— Это капитан Кунце, — сказал он на испуганное молчание на другом конце провода. — Простите, что я вас беспокою, но у меня есть кое-что принадлежащее вам, и я хотел бы вернуть это вам так, чтобы об этом никто не узнал.

Молчание длилось несколько секунд, затем последовало шепотом:

— Почему?

— Потому что я думаю, что так было бы лучше для всех участников.

— Ах, какой вы хороший человек, — пропела она, видимо, приходя в себя, и он услышал гортанные звуки, напоминающие то ли смех, то ли плач.

— У меня есть одно условие, — сказал он. — Вы мне должны пообещать, что тренироваться в стрельбе впредь будете только по неживым предметам.

— Я обещаю вам это, — прошептала она. — Нечто подобное у человека случается раз в жизни.

— Я верю вам на слово. В любом случае возьмите игрушку назад. Не годится выбрасывать подарки ко дню рождения.

Они условились встретиться в парке Шёнбрунн, сразу возле входа. Парк был ближайшим к вилле Венцелей. Лили должна взять своего белого шпица, что должно было служить алиби, если ее увидят. Кунце должен — по той же причине — взять с собой Тролля.

— Не стоит и говорить, как я вам благодарна, — призналась она спустя некоторое время. И затем спросила: — Как он себя чувствует?

— Соответственно обстоятельствам, — ответил Кунце. — Нога у него в гипсе, но врач надеется, что все будет в порядке.

— Он сильно на меня злится?

— Довольно-таки. Но ведь это можно понять, не так ли?

Они встретились холодными зимними сумерками под голыми деревьями, двое владельцев собак, которым пронизывающий до костей туман был в радость. Вдали только одна женщина выгуливала двух дрожавших фоксов. Пока Тролль с интересом изучал попонку шпица, Кунце, протянув руку как будто для приветствия, передал Лили пистолет, который она небрежно спрятала в карман пальто.

— Еще раз спасибо, и скажите ему, что я сожалею.

Он кивнул.

— Я передам ему это.

— Сожалею, что не попала, — добавила она со смехом. Затем она потянула за поводок и повела шпица прочь от Тролля.

14

Лейтенант Ксавьер Ванини брел по краю узкого ущелья; глубоко внизу пролегали рельсы железной дороги. Что-то влекло его в это место, особенно тогда, когда он был с похмелья. Уже от одного вида железной дороги становилось легче на сердце — есть, стало быть, еще поезда, которые могут увезти его из этого проклятого места, и он не отрезан окончательно и бесповоротно от остального мира.

Дул холодный ветер, и лейтенант продрог. Если хорошенько подумать, он с прошлой осени не переставал мерзнуть. Он взглянул на безотрадное февральское небо и проклял его. В последние дни потеплело, и снег превратился в слякоть. Венгерский ландшафт с его голыми деревьями и бесконечными серо-коричневыми полями выглядел плоско и печально. В его воображении возникла снова картина солнечной бухты Кварнеро, и от тоски у него защемило сердце.

Он родился в Триесте, и, когда ему было три года, его отец, служащий таможни, был переведен в Фиуме. Он рос в порту, который был достаточно оживленным, чтобы быть постоянным источником радости, но и вполне безопасным для мальчишки. Зимой и летом море было постоянным местом для игр: рыбацкие лодки и пароходы, плывущие вдоль берегов с роскошной растительностью и бесконечными дикими пляжами, грузовые суда с их собранными со всего света экипажами, начиная с огромных светловолосых скандинавов и кончая крошечными малайцами.

Ему было тринадцать, когда умер его отец. Следующим летом мать познакомилась с пехотным полковником, который был уже на пенсии и проводил отпуск в Аббации, и вышла за него замуж. В глазах полковника маленький мальчишка, который болтал на десяти языках, включая тайский, который предпочитал венским шницелям соскобленные перочинным ножом со скал моллюски и у которого на левой руке была вытатуирована красно-голубая морская звезда, — был просто невоспитанным парнем. Единственной возможностью спасти его для общества, по мнению полковника, было железное военное воспитание. Ксавьера отправили в венский Нойштадт, в кадетское училище. Он не был образцовым учеником и кое-как дорос до лейтенанта, и то только потому, что он, как примерный сын, не хотел расстраивать свою мать.

Когда человек вынужден жить с постоянно изнуряющей его болью, он хватается за любое средство ее заглушить. Ванини пил, играл и попал в сети женщин не самого порядочного толка. Ему всегда не хватало собственных денег, и до полного финансового и морального краха всегда оставался один маленький шаг. Для молодого и приятно выглядевшего офицера было довольно легко наделать долги, так как кредиторы считали, что даже в самом крайнем случае оставалась возможность выгодной женитьбы. Проценты, которые ему приходилось платить по долгам, были чудовищными, и он каждый раз, когда его переводили в другой гарнизон, вздыхал с облегчением — неоплаченные долги и угрозы кредиторов оставались позади.

Перед ним открывались новые, нетронутые источники кредита. Это была небезопасная игра, и Ванини не имел представления, как долго он сможет держаться на поверхности. Рано или поздно придется выбирать — или увольняться со службы, или решиться на женитьбу на какой-нибудь уродине из богатой семьи.

Хотя в Нагиканице он служил только с двенадцатого ноября, он успел дойти до стадии, когда ему казалось, что положение безвыходно. Его кредиторы из Линца объединились и требовали свои деньги, а от местных ростовщиков практически ничего невозможно уже было получить. В отчаянии он написал своему отчиму, но тот ответил письмом на четырех страницах, полным упреков и без ожидаемого чека.

Внизу в ущелье прогрохотал поезд. На одном из спальных вагонов он сумел прочитать табличку «Будапешт — Загреб — Триест». Сейчас четыре часа дня, значит, рано утром поезд будет уже в Триесте. Безвыходное положение просто угнетало. Почему он, как подобает мужчине, не может выбраться из болота этого ненавистного существования? Или это болото его уже полностью поглотило? Грац, Нойштадт, Сараево, Линц, Нагиканица — какие неблагозвучные названия чужих городов. Что вообще здесь делает он, «проклятый итальяшка»? Какой смысл был становиться офицером и человеком из общества, если приходится все время балансировать как на проволоке?

В кафе у рынка Ванини заказал пару венских сосисок и графин вина. От вина он почувствовал себя лучше и заказал еще один графин. Затем он отправился домой.

Дом, в котором Ванини снимал меблированную квартиру, находился в пяти минутах ходьбы от рыночной площади. Приближаясь к дому, он, к большому удивлению, увидел в своих окнах свет. Два солдата с примкнутыми штыками стояли у дверей его квартиры.

Ошеломленный, он остановился.

— Что, черт побери…

Солдаты вытянулись по стойке смирно, но выражения лиц оставались совершенно безучастными. Он рванул ручку двери и вошел в комнату. Человек в звании капитана и со знаками различия военной юстиции сидел на обтянутой ужасной тканью софе. Человек поднялся, сделал шаг вперед и спросил:

— Лейтенант Ксавьер Ванини?

Ванини только моргал, уставившись на него.

— Так точно, господин капитан.

Он был настолько ошарашен, что и не поприветствовал капитана, как положено.

— Меня зовут Эмиль Кунце, капитан-аудитор при гарнизонном суде Вены.

— Я вас слушаю, господин капитан, — сказал Ванини. От жара, идущего от кафельной печи, и от выпитого вина голова у него кружилась.

— Вы арестованы, господин лейтенант, — спокойно сказал капитан.

Ванини потребовалось несколько секунд, чтобы до него дошел смысл сказанного.

— Что вы сказали? За что?

— За подстрекательство к убийству. Надеюсь, ничего серьезного это для вас не будет означать.

Перед Кунце стоял молодой человек среднего роста, выглядевший моложе своих двадцати семи лет, что слегка удивило Кунце, с черными шелковистыми волосами, оливковой кожей и глазами орехового цвета.

Он затеял довольно рискованную игру, добиваясь ордера на арест Ванини. Генерал Венцель сначала категорически отказался давать на это согласие и уступил лишь тогда, когда Кунце пообещал содержать Ванини под арестом не более сорока восьми часов и немедленно освободить, если не откроются дополнительные доказательства.

По пути в казарму Ванини несколько раз пытался нарушить гнетущее молчание, но непроницаемое лицо капитана не выражало никакой реакции.

В маленьком служебном помещении свет единственной лампы на потолке падал прямо на Ванини, в то время как Кунце сидел за письменным столом в полумраке.

— В декабре ваш командир полка допрашивал вас в связи с попыткой купить в аптеке Ритцбергера цианистый калий. Вы посылали в аптеку вашего ординарца, но ему там отказали. Есть ли что-либо, что вы могли бы добавить к вашим тогдашним показаниям?

Ванини слушал, широко раскрыв глаза. В голове у него слегка прояснилось, но сердце стучало так громко, что он опасался, что капитан может это услышать. «Снова этот проклятый цианистый калий», — подумал он, почувствовав подвох.

— Я не знаю, что вы хотели бы услышать, господин капитан, — осторожно проговорил он.

— Вы знаете очень хорошо, что я хочу услышать, — сухо сказал Кунце. Однако искренне удивленный взгляд молодого офицера заставил его усомниться, на верном ли он пути. — Что вы сделали с цианистым калием?

— С каким цианистым калием, господин капитан? Мой парень не смог тогда его купить.

— Я говорю о двух палочках цианистого калия, которые вы купили в гарнизонной аптеке Сараево пятнадцатого августа 1908 года. Для чего вы их использовали?

Ванини несколько раз моргнул, как будто свет лампы слепил его.

— Пятнадцатого августа 1908 года? Ах да, я покупал этот цианистый калий, чтобы сделать пару фотографий на празднике цветов, который устраивал фельдмаршал-лейтенант фон Вайгль в честь дня рождения Его Величества.

— И вы сделали эти фотографии?

— Осмелюсь доложить — нет, господин капитан.

— Почему нет?

— Сейчас уже не могу вспомнить.

— Значит, вы так и не использовали цианистый калий?

— Нет, использовал — позже — для других фотографий.

— Которые вы снимали в Сараево?

— Так точно, господин капитан.

— Разве у вас была в вашей квартире в Сараево темная комната?

— Нет, господин капитан. Я пользовался темной комнатой в комендатуре корпуса.

— Все это было в начале вашей службы в Сараево, — настаивал Кунце. — Затем вскоре вы потеряли интерес к фотографии.

— Нет, господин капитан, тут я вам должен возразить. У меня по-прежнему было все для занятий фотографией и…

— Но вы же в Сараево не сделали больше ни одного снимка?

Щеки Ванини пылали, он нервно теребил воротник своего кителя.

— Вы меня арестовали, господин капитан, за то что я прекратил заниматься фотографией? — спросил он упавшим голосом. Несколько мгновений в комнате слышался только треск огня в печи. — Я многое прекратил в Сараево, — продолжал Ванини тоном несправедливо обиженного ребенка. — Я перестал играть в теннис, я бросил играть на скачках. Я даже перестал ухаживать за женщинами. В качестве замены моим бывшим любовницам я прибегнул к местному средству, которое разливают в бутылки и которое содержит восемьдесят процентов алкоголя.

Кунце внимательно наблюдал за раскрасневшимся лицом молодого человека.

— Позвольте мне, господин лейтенант, несколько освежить вашу память. Двадцать первого июля в Сараево ростовщик по фамилии Абрахам Херрлих выдал вам в долг двести крон для выкупа вашего фотографического оборудования. Долг в ломбард вы так и не вернули. Именно поэтому вы утратили интерес к фотографии.

Как бы пытаясь избавиться от головной боли, Ванини массировал лоб двумя ладонями.

— Я прав, Ванини?

— Так точно, господин капитан.

Во взгляде Ванини сквозил упрек, в выражении лица проглядывалось смущение человека, пойманного на лжи.

Кунце приехал в Нагиканицу хорошо подготовившись. Он провел несколько телефонных переговоров с Сараево, затем съездил поездом в Линц и там переговорил со множеством людей.

— Когда вы приобрели цианистый калий в гарнизонной аптеке Сараево, у вас уже не было ни камеры, ни другого фотографического оборудования. Это верно?

— Так точно, господин капитан.

— Зачем же вам нужен был цианистый калий?

— Я уже вам говорил, господин капитан. Я хотел сделать несколько снимков на празднике цветов.

— Но у вас ведь уже не было фотоаппарата?

— Я надеялся его выкупить. К несчастью, это мне не удалось.

— Ну хорошо. А что же вы сделали с цианистым калием?

— Наверное, я его выбросил.

— Точно вы не знаете?

На лбу молодого офицера блестели бисеринки пота.

— Это было так давно. Как я сейчас могу вспомнить?

Кунце затаил дыхание. Кто мог подумать, что погоня за фантазией, химерой превратится в настоящую охоту? Возможно ли, что он стоит перед разгадкой тайны этого Чарльза Френсиса? А вдруг ни на чем не основанное предположение, которое пришло ему в голову несколько дней назад, действительно является ключом от камеры Дорфрихтера? Неужели Дорфрихтер не виновен, а преступником является Ванини?

— Вы ведь без особой охоты служите в армии, не так ли, Ванини? — спросил он.

Молодой человек посмотрел на него с недоумением.

— Что вы имеете в виду? Служу ли я охотно как гражданин или как офицер? Я не понимаю вашего вопроса, господин капитан.

— В Линце от вас часто слышали оскорбительные высказывания в адрес ваших товарищей по службе, и особенно в адрес штабных офицеров.

— Вполне возможно. Я совсем не святой, который любит всех и вся.

Было уже поздно, Кунце устал от многочасовой тряски в поезде и от долгого ожидания на шаткой софе в квартире Ванини. Наступил момент выложить все козыри и закончить игру.

— На чем основана ваша враждебность по отношению к офицерам Генерального штаба?

Ванини вытянулся в струнку. Он опустил глаза, словно стараясь уйти от пронизывающего взгляда Кунце.

— Вы это сами прекрасно знаете, господин капитан, — сказал он раздраженным голосом. — Особой любви между войсковыми офицерами и этими бутылочно-зелеными никогда не было. А что касается меня, так меня от них просто тошнит.

«Сейчас начинает играть в нем его итальянский темперамент, — подумал Кунце. — Он становится легкомысленным и может выдать себя из чистого хвастовства».

— Возможно ли, — спросил капитан как бы между прочим, — что вы заполнили двадцать капсул с цианистым калием и отправили их недавно представленным к внеочередному званию офицерам Генерального штаба?

Хотя выпитое в кафе вино и жар, идущий от кафельной печи, и отразились в какой-то степени на умственных способностях лейтенанта, но на его реакции никак не сказались. Как ужаленный, он подскочил и закричал:

— Нет, нет! — В ужасе он уставился на Кунце. — Вы меня арестовали из-за этого? Это просто безумие! Я не имею к этим проклятым капсулам никакого отношения.

— Создается впечатление, что вы кое-что знаете об этом.

— Конечно, я кое-что знаю об этом. Я читаю газеты, как и все остальные. Со мной у вас ничего не выйдет! Только лишь потому, что я больше года назад купил две палочки цианистого калия? Другие тоже покупали! Вы что, хотите всех арестовать? Вам не хватит тюрем всего мира для этого!

— Я совсем не собираюсь арестовывать всех. Только вас.

— Почему меня? Почему вы выбрали именно меня? — закричал Ванини. — Я протестую. Я требую, чтобы меня немедленно освободили!

— Нет, я вас не освобожу до тех пор, пока вы мне не скажете, что вы сделали с цианистым калием.

Ванини на глазах сник.

— Зачем мне нужно было бы убивать этих людей? Я вообще никого из них не знал.

Кунце выждал некоторое время, затем дал бомбе взорваться.

— Перед моим отъездом из Вены я разговаривал с капитаном Ландсбергом-Лёви.

Краска бросилась в лицо Ванини.

— Этот богом проклятый еврей! Я был убежден, что он не сможет держать язык за зубами.

Внезапно Кунце стало не по себе. Протест был слишком спонтанным, чтобы быть наигранным. Этот молодой офицер запутался в жизни, несчастен. Возможно, даже озлоблен, но совершенно определенно он не мог быть психопатом-убийцей. У него нет ни хитрости, ни коварства безумца. Несмотря на свой ум, он был слаб и неоснователен; возможно, он мог быть причастным, но определенно не автором этого чудовищного преступления.

— Минутку, Ванини! Ландсберг-Лёви даже не пытался злоупотребить вашим доверием. Дело совсем в другом. — Кунце осторожно прощупывал дальнейший ход.

— Он дал честное слово, что будет молчать.

Это подтверждало предположение Кунце. Речь шла, вероятно, о деньгах, которые Ванини задолжал барону.

— Почему вы думаете, что это барон рассказал обо всем?

— А кто же еще тогда? — спросил Ванини.

— Петер Дорфрихтер.

— Ну уж нет. Не Дорфрихтер, — запротестовал он. — Для чего это было бы ему нужно? Нет, никогда!

— Тогда, в Сараево, вы оба были близкими друзьями.

— Да, господин капитан, мы были друзьями, — подтвердил лейтенант. — И я горжусь тем, что был его другом.

— Гордитесь настолько, чтобы его покрывать?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, господин капитан.

Кунце не ответил. Откинувшись назад, он ожидал дальнейшего шага Ванини. Ему было жаль молодого человека. «Дорфрихтер, подлец, — думал он, — сколько еще жизней ты погубишь?» Лейтенант Ванини вовсе не был образцовым офицером, но Кунце не видел особого счастья и быть таковым. Генерал Венцель был одним из них, и капитан Молль, и, возможно, барон Ландсберг-Лёви, который должен быть сверхправильным, так как он был евреем. Что такое таила в себе армия, которая всех их притягивала к себе, как моль тянется к свету, — таких, как Герстен, Хедри, Ходосси, и Дугонич, и даже Дорфрихтер?

— Вас с позором вышвырнут из армии, Ванини, — сказал Кунце, поскольку лейтенант молчал. — Скажите мне то, что вы должны сказать, или, клянусь богом, я отправлю вас на всю жизнь за решетку. Отвечайте! Вы отдали цианистый калий Петеру Дорфрихтеру?

— Нет, я этого не делал, господин капитан. — Ванини был близок к тому, чтобы разрыдаться.

— Послушайте, Ванини! До сих пор разговор был исключительно между нами. Так будет и дальше, но только при условии, что вы готовы сотрудничать. Подлым и трусливым образом был убит молодой офицер. У нас есть подозреваемый. Это ваш друг Дорфрихтер. Есть множество людей, которым хочется, чтобы он оказался на свободе, во-первых, потому, что он необычайно одаренный человек, во-вторых, потому, что его осуждение нанесет вред репутации армии. Разделяю ли я это мнение — не относится сейчас к делу. Мне поручено расследовать это убийство, и я пытаюсь это сделать, и больше ничего. Совершенно невинные люди были втянуты в это расследование, и для некоторых это закончилось трагически. Я не вижу никакого смысла затягивать дело. Либо Дорфрихтер не виновен, и тогда должен быть выпущен на свободу, или он виновен, и должен быть наказан. Вы его своим молчанием не спасете — теперь это уже поздно. Дело зашло слишком далеко. Но собственную репутацию и карьеру вы можете спасти, если решите обо всем рассказать откровенно.

Темные итальянские глаза Ванини были устремлены на Кунце.

— Мне нечего сказать, господин капитан.

— Я предлагаю вам сделку, Ванини. Мы все должны время от времени в жизни идти на компромисс, если этого требует безвыходная ситуация.

— Я не уверен, что хочу этого, — угрюмо сказал Ванини. — Не на таких условиях.

Кунце долго смотрел на него и затем решил усилить давление.

— Кончайте строить из себя сэра Галахада, Ванини. Вы, собственно, обычный бессовестный мошенник. Вы постоянно пытаетесь выкрутиться и прячетесь при этом за своей военной формой. Давайте не усугублять положение. А теперь к делу. Давали ли вы обер-лейтенанту Дорфрихтеру цианистый калий — да или нет?

Голос Ванини был почти не слышен:

— Нет. То есть я ему это не давал. Он взял цианистый калий сам.

Три долгих месяца ждал Эмиль Кунце этого момента. Он мечтал о нем и одновременно боялся его. Без этого доказательства вина Дорфрихтера была чистой гипотезой — просто предположение, основанное на связанных друг с другом фактах: бумага циркуляра, которая продавалась только в Линце, маленькие коробочки для самодельного ящичка для шитья, заключение графолога, поезд, который прибывает в шесть часов тридцать минут утра на Западный вокзал Вены, почтовый ящик на Мариахильферштрассе, собака, которая может проглотить порошок от глистов только в капсулах от облаток.

— Что вы имеете в виду: он взял цианистый калий сам?

— Я не знал тогда, что делать — из-за векселя, — прошептал Ванини. — У меня не было никакого выхода — срок истекал через пять дней. А Дорфрихтер все узнал и сказал, что переговорит с Ландсбергом-Лёви.

Стало быть, это был вексель. Хуже, чем долг чести, особенно в этом случае, когда Ванини подписал вексель чужой фамилией. Неоплаченный долг чести делает человека парией в глазах общества, а поддельная подпись под векселем — это тюрьма.

— Вы подделали подпись Ландсберга-Лёви, я прав?

Ванини пожал плечами.

— Ростовщик требовал надежной гарантии. Я же считался ненадежным.

— Как вы могли сделать такую глупость, Ванини?

— Я рассчитывал на наследство моей тетки, которая как раз тогда умерла, — сказал молодой человек. — А потом я узнал, что она все деньги оставила церкви.

— Значит, Дорфрихтер вызвался переговорить с бароном о погашении векселя?

— Да. И к моему большому удивлению, ему это удалось. Он уговорил Ландсберга-Лёви оплатить вексель на две тысячи крон.

— А в качестве оплаты за это он хотел получить цианистый калий?

— Нет! Совсем не в качестве оплаты. — Ванини вытер носовым платком пот со лба. — Он забрал также мой служебный пистолет и начатую пачку аспирина, которая там валялась. Я был в ужасном состоянии. С чего это какой-то еврей будет меня спасать, думал я. Ландсберг-Лёви никогда не производил на меня впечатление мягкосердечного человека. Я себя часто спрашивал, что вообще делает этот богатый еврей в армии? Нет, я не хотел, чтобы Дорфрихтер с ним говорил. Я никогда ни перед кем не унижался и решил пустить себе пулю в лоб.

— Вы хотите сказать, что Дорфрихтер забрал у вас цианистый калий, чтобы помешать вам покончить жизнь самоубийством?

— Так точно, господин капитан.

— А вы говорили ему о своих намерениях?

— Сейчас я уже не могу вспомнить, господин капитан. Я был большей частью пьян. Этот город — Сараево, — я не мог там жить. Он полон ненависти: боснийцы ненавидят турок, турки ненавидят австрийцев, австрийцы терпеть не могут сербов, сербы же ненавидят всех, а все вместе ненавидят евреев. Атмосфера там такая тяжелая, что просто трудно дышать, когда идешь вниз по Мутевеличштрассе. Никакой общественной жизни, все живут маленькими собраниями. Все пивные заведения — неважно, христианские или мусульманские — работают только с опущенными жалюзи и с закрытыми дверями. Нет ни единой женщины, с которой можно было бы просто пообщаться, только жены офицеров и проститутки. Я вообще не должен был идти в армию, господин капитан. Возможно, это благо для меня, если меня из армии вышвырнут.

Кунце испытывал сочувствие к лейтенанту, какое может испытывать старший и опытный брат. Сколько таких Ванини он уже повидал — мальчишек в униформе, которая годилась для взрослых мужчин, мальчишек, стремящихся доказать, что они уже выросли для этой формы.

— Я сделаю все, что смогу, чтобы вас защитить, Ванини, — пообещал капитан. — Но вы должны мне помочь и честно отвечать на мои вопросы.

Ванини кивнул.

— Слушаюсь, господин капитан.

— Дорфрихтер забрал у вас обе палочки цианистого калия. Вы пытались получить их обратно?

— Да, я пытался.

— Когда это было?

— Перед моим переводом в Нагиканицу. Я получил приказ второго ноября. Двенадцатого ноября я должен был доложить о прибытии в новом полку. У меня в Линце была знакомая дама, и я хотел на память сделать пару фотографий. Камеру я взял у одного приятеля, а когда аптекарь отказался продать моему ординарцу цианистый калий, я спросил Дорфрихтера, сохранились ли у него те две палочки, которые он взял у меня в Сараево.

— И что же он ответил?

— Сказал, что он их выбросил.

— Вы ему поверили?

— Конечно. Зачем ему надо было их хранить?

— А вам не пришло в голову, когда вы узнали о циркулярах Чарльза Френсиса и аресте Дорфрихтера, что тут есть определенная связь?

— Так точно, господин капитан, — неохотно сказал Ванини.

— Почему же вы ни к кому не обратились? — спросил Кунце, хотя ответ он знал заранее.

— Тогда выплыла бы наружу история с фальшивым векселем. Я внимательно следил по газетам за этим следствием. Я знал, что следствие не может быть закончено, пока не будет доказано, что у Дорфрихтера имелся цианистый калий. Если бы я сообщил об известных мне фактах, он легко мог бы мне отомстить и рассказать о поддельном векселе. А кроме того, я хотел его защитить — уж вы поверьте мне, господин капитан. Он был моим верным другом. Я не хотел быть тем, кто его выдаст расстрельной команде.

— Палачу! — поправил его Кунце. — Он будет повешен.

— Я во всем виноват, — сказал Ванини. — Вы бы ни за что до всего этого не докопались, если бы я не послал своего парня к Ритцбергеру. Зачем мне нужна была фотография этой толстой, жирной женщины, которая для меня в принципе вообще ничего не значила!

15

Это был один из тех волшебных дней, когда из голубой дали лесов на венских улицах повеяло весной. Небо все еще было затянуто облаками, но они были почти прозрачными, как льняные платки у бедняков. Ласкающий, пахнувший прошлогодней листвой воздух плыл по всему городу. Он навевал мечты о цветах, которые только должны были расцветать. Этот аромат действовал на город как одурманивающий наркотик. В это время было зачато гораздо больше детей и гораздо больше людей покончили с жизнью, чем в любое другое время года.

Кунце вернулся в Вену с Ванини накануне вечером. Хотя лейтенант больше не находился под арестом, Кунце приказал ему провести ночь в одном из пустовавших бюро в здании суда.

На следующее утро он попросил Ванини повторить свои свидетельские показания перед лейтенантами Стоклаской и Хайнрихом. Все было занесено в протокол. При этом ни вексель, ни поддельная подпись Ландсберга-Лёви упомянуты не были. Как только протокол был готов, Кунце приказал привести Петера Дорфрихтера. С того дня, когда Дорфрихтеру передали газету с описанием похождений его жены на Ривьере, оба, Кунце и Дорфрихтер, которые в итоге расстались ненавидя друг друга, больше не встречались. Надзиратель с усами кайзера Вильгельма был заменен на крепкого пожилого унтер-офицера, которому в приказном порядке было предписано наблюдать за обер-лейтенантом и о его поведении ежедневно представлять доклад.

Однако особо докладывать было не о чем. Заключенный придерживался своих привычек маршировать взад и вперед перед открытым окном, вести сам с собой бесконечные разговоры и поддерживать форму с помошью физических упражнений.

По отношению к охране он проявлял полное спокойствие. Когда обер-лейтенанта ввели в комнату, Стокласка и Хайнрих сидели на своих обычных местах, Кунце — за своим письменным столом, а Ванини сидел на стуле на другом конце комнаты. Трио — надзиратель рядом с заключенным и охранник позади — промаршировало к письменному столу, и надзиратель чрезмерно громко доложил о том, что арестованный доставлен. Кунце принял доклад и отпустил охрану. Заключенный остался стоять, вытянувшись по стойке смирно, уставившись в стену позади капитана. Он мог бы почувствовать присутствие в комнате еще одного человека, но в результате военной муштры поле зрения его было ограничено.

— Вольно. Садитесь, Дорфрихтер, — сказал Кунце.

Когда Дорфрихтер собрался сесть на стоявший перед письменным столом стул, он увидел Ванини. Его рука, протянутая к стулу, упала, когда его взгляд встретился со взглядом итальянца.

— Ага, — сказал он, и снова: — Ага. — На лице Дорфрихтера появилась кривая улыбка, из-за чего левый уголок рта сдвинулся кверху. — Привет! — бросил он Ванини.

— Привет! — кивнул лейтенант. Голос его дрожал.

— Сядьте, Дорфрихтер! — повторил Кунце.

Капитан взял бумагу со свидетельскими показаниями Ванини и стал читать ее тем гнусавым голосом, который был принят в кругах юстиции и слушая который, даже смертный приговор казался не таким ужасным. Когда он закончил, он посмотрел на человека, который безмолвно и неподвижно сидел перед ним.

— У вас есть что-нибудь сказать по этому поводу, Дорфрихтер?

Арестованный пожал плечами.

— Мне кажется, у господина лейтенанта Ксавьера Ванини чересчур богатая фантазия.

— Вы считаете, что он говорит неправду?

Дорфрихтер рассмеялся.

— Я не могу припомнить, что брал когда-либо у него цианистый калий.

— Вы взяли цианистый калий вместе с его пистолетом и начатой пачкой аспирина, — сказал Кунце.

— Про пистолет я помню и, возможно, о пачке аспирина тоже. Он был настолько не в себе, что любой бы посчитал своим долгом о нем позаботиться. Но чтобы я у него цианистый калий брал — это чистая выдумка.

Кунце обратился к Ванини:

— Пожалуйста, господин лейтенант, подойдите поближе и станьте против подозреваемого.

Ванини медленно поднялся и шаркающими шагами подошел к Дорфрихтеру. Его губы дрожали, и он заметно нервничал.

— Вы не смогли бы повторить обвиняемому то, что вы показали для протокола относительно цианистого калия?

В глазах Ванини отражалась смесь из отчаяния, просьбы о прощении и мольбы о пощаде.

— Когда ты искал мой пистолет, Петер, — сказал он, — ты вытащил ящики комода, и в одном из них был аспирин и две палочки цианистого калия, они были еще в фабричной упаковке — я их хранил в маленьком стаканчике, а ты прочитал этикетку и сказал, что хочешь быть уверенным, что я никаких глупостей не наделаю, и взял их с собой.

Дорфрихтер спокойно покачал головой.

— Этого я вспомнить не могу.

— Это было за день или за два дня до того, как ты с Ландсбергом-Лёви…

— И этого я тоже не помню, — сказал Дорфрихтер. — Ты просил меня забыть об этом, и я дал тебе свое слово.

— Господи, Петер! — застонал Ванини. — Не мучай ты меня так. Если бы не ты, меня давно уже не было бы в живых, ты же это знаешь. Я этого не забыл, конечно, не забыл!

Кунце встал и подошел к Ванини.

— Еще раз, Ванини: вы подтверждаете свои показания, что в августе 1908 года обер-лейтенант Дорфрихтер взял у вас две палочки цианистого калия и не возвращал вам их?

— Так точно, господин капитан, — простонал Ванини.

Кунце повернулся к Дорфрихтеру:

— Вы слышали слова лейтенанта. Это было показание под присягой. Вы по-прежнему остаетесь при своем утверждении, что он лжет?

— Так точно, господин капитан, — твердо сказал Дорфрихтер.

— С какой целью он стал бы это делать? Он ваш друг. К чему ему лгать?

— Об этом вы должны не меня спрашивать, господин капитан. Не я заключил с ним сделку, а вы.

Ванини побледнел, его губы дрожали, он был близок к тому, чтобы разрыдаться.

— У лейтенанта Ванини не было другого выбора, как сказать правду, Дорфрихтер, — заметил Кунце. — Вероятно, у него еще будут неприятности из-за вас. Он должен был поставить командование в известность, что вы в августе 1908 года взяли у него цианистый калий, а не ждать того момента, пока мы выйдем на его след. Военный суд должен будет решать, считать ли его молчание как соучастие, или нет.

— Я страшно обо всем этом сожалею, Петер, — пробормотал Ванини. — Пожалуйста, верь мне.

Лицо Дорфрихтера оставалось безучастным; взгляд его был устремлен через открытое окно на фронтоны расположенных напротив домов.

— Если вы позволите мне дать вам совет, — сказал Кунце Ванини, когда Дорфрихтер и оба лейтенанта покинули помещение, — увольняйтесь вы из армии, пока не поздно. Уходите в отставку, пока ваша репутация безупречна. Вы еще молоды. Вам не составит особого труда найти место в гражданской жизни. Вы же так любите море. Почему бы вам не пойти в торговый флот? В этот раз вы счастливо отделались только благодаря великодушию Ландсберга-Лёви. В другой раз такого снисходительного товарища вам не найти.

16

На Розе было красивое бирюзовое платье из крепдешина, с черными оборками. Перья страуса крепились в прическе украшенной бриллиантами застежкой. Бал у командира корпуса был их первым совместным выходом в общество после официальной помолвки. Со своим покойным супругом, членом кабинета министров, она вращалась только в довольно скучном обществе правительственных чиновников.

Армия была для нее новым миром, и она была радостно удивлена, каким уважением и любовью пользовался ее жених. Она чувствовала себя абсолютно счастливой.

Кунце хотелось бы разделить ее радость, но он был не в состоянии избавиться от чувства безнадежности, охватившего его. С момента решающего показания Ванини его постоянно преследовало воспоминание об одном молодом солдате, который при аннексии Боснии был приговорен к смерти военным трибуналом, членом которого Кунце тогда был. Образ молодого человека, рухнувшего под градом пуль, упрямо возникал между танцующими парами. Время от времени это лицо с завязанными глазами приобретало образ Дорфрихтера.

Во время ужина они с Розой сидели за столом генерала Венцеля. Лили выглядела усталой и держалась необычайно тихо. На ней было простое платье и почти не было драгоценностей, хотя до Страстной недели было еще пять дней. Генерал же, в парадном мундире, светился, как бенгальский огонь, искрами радости. Разговор за столом вращался вокруг войны. Офицеры обсуждали статью, появившуюся в парижской газете «Le Monde». В статье писалось, что немцы отказались от плана Шлиффена и разработали другой, согласно которому удар будет нанесен со стороны Эльзаса. Все придерживались мнения, что статья в «Le Monde» плод досужей фантазии. Ведь даже из соображений престижа французы должны быть абсолютно готовы к отражению удара с этой границы. С другой стороны стола прозвучало мнение, что Россия будет обязательно втянута в конфликт, но генерал Венцель авторитетно заявил, что России, чтобы оправиться от поражения в войне с Японией, потребуется не менее двадцати лет. Жизненно важно, напротив, было бы выключить Сербию до того, как главные противники будут втянуты в войну. Россия заключила с Сербией пакт о взаимопомощи, поэтому кампания на Балканах должна быть проведена без официального предварительного объявления войны. На это кайзер Франц Иосиф никогда не даст своего согласия, горячо заявил один генерал-майор, а уж наследник престола Франц Фердинанд тем более. Нападение на Сербию без официального объявления войны было бы нарушением кодекса чести всего офицерского корпуса. Правила, которых до сих пор придерживались, должны соблюдаться: ультиматум, объявление войны, нападение. Дискуссия была очень горячей, и все это время оркестр играл вальс из «Веселой вдовы».

— Пойдем потанцуем, — предложил Кунце Розе. — Следующая неделя — Страстная, и, вероятно, этот бал для нас надолго будет последним.

Во время танца Кунце отметил, что они с Розой старше всех танцующих в зале. Мелькавшие перед ними лица были свежими и сияющими, платья белыми, голубыми или нежно-розовыми, на погонах было не более одной или двух звездочек. Он спросил себя, неужели любой из этих молодых людей действительно одержим идеей нападения на Сербию, неважно, с объявлением или без формального объявления войны, как это представляется их командирам. Картина падающего под градом пуль солдата сменилась в его памяти на другую: пустынный ландшафт на боснийско-сербской границе, изрыгаюшие огонь орудия, марширующие плечо к плечу подразделения. Каждый залп косит шеренгу из них, и, как стебли под косой, падают тела по сторонам.

— О чем ты задумался? — спросила Роза.

— Так, ни о чем особенном, — солгал он.

— Ты выглядишь таким печальным.

Он заставил себя улыбнуться.

— Я совсем не печален. Поверь, у меня прекрасное настроение.

— Поздравляю, господин капитан. Все буквально в восхищении от вашей избранницы, — сказал доктор Гольдшмидт, протягивая Кунце руку.

Накануне адвокат предложил Кунце вместе пообедать в отеле, но Кунце это предложение отклонил под предлогом, что у него все следующие дни заняты. Они договорились встретиться в бюро Кунце.

— Моя жена сказала, — продолжал доктор Гольдшмидт, — что будет счастлива в ближайшее время познакомиться с госпожой фон Зиберт.

— Благодарю вас, господин доктор. Я обязательно передам это фрау Зиберт. Она будет очень польщена.

Кунце отнюдь не желал каких-либо светских встреч с супругами Гольдшмидт. Этот человек ему никогда не нравился, а после того как адвокат наставил рога Дорфрихтеру, Кунце было так неприятно, как будто он его лично обидел.

При своем появлении доктор Гольдшмидт излучал шарм и дружелюбие. С увлечением он болтал о всяких пустяках, и было очевидно, что его визит вовсе не посвящен исключительно тому, чтобы поздравить Кунце с удачным выбором его будущей супруги. Но потребовалось определенное время, прежде чем Гольдшмидт перешел к делу. Наконец Кунце удалось во время короткой паузы между двумя пикантными историйками вставить вопрос:

— Что я могу для вас сделать, господин доктор?

Лицо адвоката мгновенно стало печально-озабоченным.

— Я здесь по поводу фрау Дорфрихтер. Как вы знаете, я представляю ее интересы. Фрау Дорфрихтер хочет развестись со своим мужем.

Охваченный внезапным смятением и необъяснимым чувством вины, Кунце спросил:

— Что побудило фрау Дорфрихтер к этому решению?

— К этому решению, главным образом, пришла семья, — ответил доктор Гольдшмидт. — Фрау Грубер решила продать свой магазин и хочет с младшей дочерью и ее ребенком уехать из страны. Ее сестра живет с мужем недалеко от Мюнхена, в Мурнау. Там бы она и хотела поселиться.

Кунце неотрывно смотрел на Гольдшмидта, эту карикатуру на стареющего бонвивана, вместе с которым ему, Кунце, предстояло морально добивать Дорфрихтера. Вообще-то ему следовало быть довольным развитием событий. Вместо этого ему хотелось бы вернуться к тому времени, когда графолог впервые упомянул имя Петера Дорфрихтера.

— Я боюсь, что пока идет следствие, мы не сможем разрешить фрау Дорфрихтер покинуть страну. Вполне возможно, что она будет нужна в качестве свидетельницы.

— Не думаю, что в ее теперешнем состоянии она сможет быть вам полезной, — сказал адвокат, и, когда он увидел, что у Кунце высоко поднялись брови, он добавил: — Она страдает общим нервным расстройством и находится сейчас в санатории доктора Бройера.

Кунце это было известно, но пребывание в модном санатории вовсе не означало, что пациентка была действительно больна.

— Ну хорошо, я поставлю господина обер-лейтенанта Дорфрихтера в известность о желании его жены. Полагаю, что он даст согласие на развод. Не думаю, что могут возникнуть какие-либо проблемы. Как только я буду знать его решение, я дам вам знать.

Сразу же после ухода доктора Гольдшмидта Кунце отправился наверх, в тюремное отделение. В камере Дорфрихтера он не был с того вечера, как он сообщил ему о рождении сына. Несколько раз, спускаясь и поднимаясь по лестницам, он чувствовал желание вернуться и перенести встречу в свой кабинет, где он морально чувствовал себя защищенным. На вопрос, повлияет ли интимная обстановка камеры на то, как он будет себя чувствовать: скорее судьей или просто человеком, — ответа он не знал. Конечно, правильнее было бы сначала послать Стокласку с этим известием к Дорфрихтеру и только тогда пойти к нему, когда шок от сообщения будет позади. Он не должен никогда забывать, что он судья, а Дорфрихтер заключенный.

Оба солдата, несущие вахту, играли в служебном помещении в очко и вскочили при виде капитана как вспугнутые куропатки. Он умышленно не вызвал надзирателя, что предписывалось инструкцией. В служебке стоял крепкий запах мужского пота и дешевого табака.

Кунце потребовал ключи от камеры номер шесть. Если солдаты и удивились, что он не приказал им идти с собой, то вида не подали.

Растратчик из камеры номер один был к этому времени уже осужден и переведен в военную тюрьму Моллерсдорф; его место занимал молодой лейтенант, убивший своего товарища на дуэли. В номере три сидел драгунский лейтенант, обвиняемый в не подобающем офицеру поведении: в пьяном виде он повел свое подразделение в атаку на полицейский участок в Лемберге.

Петер Дорфрихтер лежал на своих нарах, с руками под головой, устремив пустой взгляд в потолок. По-видимому, он думал, что в камеру вошел кто-то из охраны, и повернулся к вошедшему только тогда, когда услышал голос капитана Кунце.

— Я должен вам кое-что сообщить, Дорфрихтер.

Обер-лейтенант сел, опустив ноги с кровати.

— Когда вы приходили в прошлый раз, вы сообщили мне, что я стал отцом. Что на этот раз? Что-то такое же важное?

Как обычно, насмешливый тон тут же вывел Кунце из себя.

— Решайте сами: ваша жена хочет с вами развестись, — безжалостно сказал он в ответ на злобную ухмылку арестованного.

— Так, — Дорфрихтер нахмурился. — Она хочет развода? А что будет, если я не дам своего согласия?

— Вы можете отклонить ее заявление и в свою очередь подать встречное. Я не спросил, что собирается предпринять адвокат вашей жены, но, судя по всему, он будет подавать иск о супружеской неверности.

При упоминании Кунце адвоката его жены Дорфрихтер вздрогнул:

— Она все еще пользуется услугами этого человека?

— В данный момент да. Если дойдет дело до процесса, она, вероятно, найдет кого-либо другого, — ответил Кунце и подумал: «Это было бы просто издевательством, если бы в процессе участвовал Гольдшмидт и называл Дорфрихтера нарушителем супружеской верности».

Капитан уселся на стул у стола. Дорфрихтер сидел, подперев голову руками, на краю кровати. Взрыва, которого ожидал Кунце, не произошло. Известие потрясло лейтенанта, но не привело в ярость.

— Почему? — Впервые он смотрел на Кунце вопрошающе и в его взгляде не было неприязни. — Почему? Что с ней произошло? Это абсолютно на нее не похоже!

Кунце был в какой-то степени разочарован — он ожидал взрыва ярости.

— Вы ее знаете, а я нет.

Со стремительностью, заставившей Кунце вздрогнуть, Дорфрихтер вскочил с кровати.

— Я должен с ней поговорить, — сказал он тоном, не допускавшим возражений. — Иначе я не смогу принять решение, что бы там инструкции ни говорили. Мы все еще женаты. И это дело касается лишь нас двоих. Такие вещи не решаются через третьих лиц или через адвоката.

— А если она не захочет вас видеть?

— Тогда я не дам согласия на развод. Я найду средства и пути. В гражданских делах у меня такие же права, как у любого гражданина. — Дорфрихтер подошел к Кунце: — Вы ведь устроите это, не так ли, господин капитан? Эту встречу вы мне должны.

Капитан поднялся. Их тела почти соприкасались — так близко стояли они друг к другу. Кунце чувствовал, как темные, все понимающие глаза обер-лейтенанта буквально впивались в его глаза. Мучительная страсть охватила его, желание обнять этого человека и отдать всего себя безоговорочно. Что его удерживало — так совсем не сознание, что этим он погубит все свое будущее, а понимание того, что этот человек ждет только малейшего его движения, чтобы праздновать победу над ним.

Кунце отошел к окну. Он должен был освободить себя от колдовских чар этого человека.

— Я подумаю, что можно сделать, — сказал он, как только снова мог владеть своим голосом. — Обещать вам я ничего не могу. Но я, как и вы, считаю, что такая встреча должна состояться. — Не глядя на Дорфрихтера, он пошел к двери. Внутреннее волнение в нем все еще полностью не улеглось, но руки больше уже не дрожали, когда он нажимал на звонок. — Я дам вам знать, — сказал он, выходя из камеры.

Показалось ли это ему, или Дорфрихтер действительно щелкнул каблуками и пробормотал: «Покорнейше благодарю, господин капитан»?

Кунце быстро захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Встреча состоялась в начале марта. Доктор Бройер сначала возражал против отъезда Марианны, затем согласился с фрау Грубер, которая считала, что у ее дочери шансов на нормальную жизнь здесь, в Вене, нет никаких и чем скорее будет получен развод, тем для нее лучше.

В состоянии Марианны наметилось заметное улучшение. Хотя большую часть она была задумчива, но в целом настроение у нее стало гораздо лучше, временами даже радостным. Фрау Грубер регулярно навещала ее и иногда брала малыша с собой. Казалось, Марианна радовалась при виде ребенка, но никогда о нем не спрашивала, если фрау Грубер оставляла дитя дома.

Решение, позволить или нет Дорфрихтеру встретиться со своей женой, было принято после двухчасового совещания в кабинете командующего гарнизоном Вены барона Версбаха фон Хаудера. В совещании принимали участие генерал Венцель, капитан Кунце и правительственный советник Штукарт. Прежде чем было принято окончательное решение, командующий советовался по телефону с военным министром фон Шенайхом, который встречу разрешил.

Чтобы избежатьлюбопытных глаз прессы, было решено провести встречу поздно вечером.

Марианну Дорфрихтер сопровождал доктор Йоханн Фразер, один из молодых адвокатов из канцелярии доктора Гольдшмидта, и санитар. В закрытом фиакре они подъехали к боковому входу гарнизонного суда, где их ожидал лейтенант Стокласка, который и проводил их по лестнице наверх. Санитару предложили подождать в приемной, а Марианна была проведена в бюро Кунце.

На первый взгляд по ней не было заметно ни малейших следов заболевания. Она была одета в темно-серый зимний костюм, сшитый, правда, не по последней моде, с воротником и муфтой из меха крота, на голове — маленькая бархатная шляпка.

Если не считать выбившихся из-за ветра пары локонов, прическа ее была безупречной. Она двигалась со спокойным достоинством и напомнила Кунце лебедя, плывущего по пруду. В последний раз, когда он ее видел, Марианна была на девятом месяце беременности, а сейчас перед ним стояла красивая, молодая, изящная женщина. Она с улыбкой протянула Кунце руку и сказала, что рада его видеть. Затем она села на предложенный ей стул и тихо слушала довольно напряженную беседу между Кунце и адвокатом, которой они пытались заполнить минуты перед появлением заключенного.

Кунце дал указание надзирателю привести Дорфрихтера в приемную и позволить ему одному зайти в бюро. Когда Дорфрихтер появился на пороге, свет лампы на потолке упал на примкнутый штык охранника, стоявшего за ним: острый, сверкающий вид оружия. Марианна повернулась, но по ней нельзя было определить, заметила ли она штык. Она приветствовала мужа слабой улыбкой. Дорфрихтер отдал честь капитану. Казалось, он держал себя в руках, но в нервном напряжении покусывал нижнюю губу. Он коротко кивнул адвокату, не отрывая взгляда от своей жены.

— Добрый вечер, Марианна, — тихо сказал он.

Она высоко подняла брови, скрестила руки и закричала:

— Не смотри на меня! Я выгляжу ужасно! Ты обещал не смотреть на меня, пока ребенок не родится. Ты мне это обещал!

Очевидно было, что Дорфрихтер к этому оказался совершенно не готов. Он стоял с открытым ртом, пытаясь что-то сказать, но не мог произнести ни звука. Он потряс головой, как будто у него были заложены уши, его глаза испуганно и вопрошающе смотрели на Кунце. Вместо ответа Кунце кивком головы дал слово адвокату, чей пронзительный и чересчур громкий голос был совершенно неуместен в небольшом помещении.

— Господин обер-лейтенант, я должен обратить ваше внимание на то, что любое препятствие с вашей стороны только затянет дело, но это вам ничем не поможет. Моя клиентка в любом случае получит свободу, — затараторил он.

Дорфрихтер посмотрел на него.

— Замолчите!

— При всем уважении, господин обер-лейтенант… — пытался тем не менее продолжить адвокат, но выражение лица Дорфрихтера заставило его умолкнуть.

Дорфрихтер подошел к Марианне, взял ее руки и поднял со стула, заключив в нежное, бережное объятие.

— Ты уже родила ребенка, Марианна. — Одним легким, полным любви движением правой руки он поднял ее лицо кверху. — Ты что, разве этого больше не помнишь? — Он смотрел на нее вопрошающим взглядом, как будто пытаясь найти ключ к ее сердцу.

Она улыбнулась ему и покачала головой.

— Ты знаешь, кто я, Марианна?

— Конечно, я знаю, кто ты, — сказала она, засмеявшись. И вдруг оттолкнула его от себя.

— Ты на меня сердишься? — спросил он.

— Нет. — Она покачала головой. — Нет, — повторила она, но на этот раз с вопросительным оттенком в голосе.

Внезапно на ее лице появилась какая-то растерянность, и она закрыла лицо руками. Когда она опустила руки, в глазах у нее стояли слезы.

Обеспокоенный адвокат приблизился к ним.

— Вы должны понимать, господин обер-лейтенант, — ваша жена не совсем здорова. Она проходит курс лечения в санатории доктора Бройера.

— Оставьте нас одних, пожалуйста. Я все понимаю. — И, повернувшись к Кунце, сказал повышенным тоном: — Пожалуйста, господин капитан, скажите ему, что он сделает одолжение, если выйдет.

Кунце не дал шанса адвокату, который открыл уже рот, чтобы протестовать.

— Я был бы вам благодарен, господин доктор Фразер, если бы вы подождали в приемной.

Адвокат пару раз судорожно глотнул воздух и с гордым видом удалился.

— Марианна, — сказал Дорфрихтер, — ты знаешь, где мы сейчас находимся?

Она улыбнулась сквозь слезы и пожала плечами.

— Но ты ведь знаешь господина капитана?

— Конечно, я знаю господина капитана. — В ее голосе прозвучало легкое раздражение. — Разве я об этом уже не говорила?

— Ты знаешь, почему мы здесь?

Казалось, она не слышала вопроса.

— Я устала, — прошептала она. — Разве доктор Бройер не придет сегодня вечером? Он всегда приходит с осмотром в это время.

Дорфрихтер подвел ее к софе, стоявшей в углу, и они сели.

— Пожалуйста, послушай меня, Марианна. Случилось то, что трудно объяснить, но об одном ты должна всегда помнить: я люблю тебя больше всего на свете. Тебя я меньше всего хотел бы обидеть. Ты все, что у меня есть. Ты слышишь меня, Марианна? Слышишь меня?

Она смотрела на него так, как будто прислушивалась к звучащей вдали музыке. Одной рукой она погладила его щеку.

— Тебе нужно подстричься, — сказала Марианна. Она прижалась к нему и говорила ясным, полным любви голосом. — Когда он родился, у него были совсем темные волосики, а потом они все выпали, и теперь малыш стал блондином, волосики просто беленькие.

— Вот видишь, я же сказал тебе, что ты давно уже родила нашего малыша. — Голос Дорфрихтера был полон мольбы и надежды, но светлый момент уже снова угас, как след падающей звезды.

Кунце сидел за своим письменным столом почти спиной к ним, и у него было одно желание: чтобы этот мучительный разговор как можно скорее закончился. Он ощущал стыд, раскаяние и — впервые — глубокое сочувствие к женщине.

Марианна начала проявлять беспокойство и снова спросила о докторе Бройере. Кунце она показалась похожей на ребенка, которого взяли в общество взрослых и который все это время вел себя как примерное дитя, но потом вдруг, устав от этих разговоров, не желал больше ждать ни минуты. И Петер Дорфрихтер должен был заметить, что он пытается говорить лишь с внешней оболочкой того, что было ранее его женой.

— Мне кажется, господин капитан, что мою жену нужно снова отвезти в санаторий. Это слишком большой стресс для нее.

— Я позову доктора Фразера, — сказал Кунце и вышел из комнаты, чтобы дать возможность заключенному попрощаться с женой.

Когда он вернулся, они по-прежнему сидели рядом друг с другом. Дорфрихтер обнимал Марианну одной рукой, ее голова лежала у него на плече. Она казалась совершенно спокойной, и на лице ее было выражение полного умиротворения. Наверное, раньше они часто так сидели и она чувствовала ткань его мундира своей щекой. Она, вероятно, не узнала по-настоящему своего мужа, подумал Кунце, только чувствовала ласку его рук и то, как его руки обнимали ее и как его тело прижималось к ее — мелодия казалась ей знакомой, а соответствующий текст она вспомнить не могла.

Когда санитар вошел в комнату, она не хотела идти с ним. Только напоминание о том, что доктор Бройер будет сердиться, заставило ее покинуть убежище таких близких ей рук.

Кунце еще в приемной сказал адвокату, что он будет разговаривать о разводе с арестованным и сообщит о решении по телефону. Капитан проводил Марианну до выхода. Когда у двери он хотел с ней попрощаться, она взглянула на него абсолютно осмысленным взглядом и сказала:

— Я знаю, кто вы! Если бы я знала, что вас здесь встречу, то ни за что бы не пришла!

Дорфрихтер все еще сидел на софе, облокотившись на стол. Полностью погруженный в свои мысли, он не слышал, как вошел капитан, и, когда Кунце отодвигал свой стул, подскочил с такой стремительностью, что уронил пепельницу со стола.

— Извините, господин капитан. Вообще-то пепельница не выглядит так, как если бы это был армейский инвентарь. Это был подарок?

— Нет. Я привез ее из Венеции. Не беспокойтесь. В следующий раз я куплю себе новую.

Внезапно его пронзила мысль, что для человека, с которым он говорит, не будет уже никакого следующего раза.

— Я сказал адвокату, чтобы он по поводу развода дал вам время подумать. Не решайте опрометчиво.

— Я уже принял решение, — сказал Дорфрихтер. — У меня не будет никаких возражений против развода. Она должна его получить. И чем скорее, тем лучше.

Под его глазами лежали глубокие тени, и впервые на его лице отсутствовало то юношеское сияние, которое делало его таким привлекательным. За какой-то истекший час произошло превращение: это было лицо пожилого человека. Кунце хотелось сказать ему несколько слов в утешение, но он понимал, что момент для этого не подходящий.

— Хотите ли вы, чтобы я завтра утром сообщил об этом доктору Фразеру, или я должен пару дней подождать?

— Нет, ждать не надо, господин капитан. Свое решение я не изменю.

— Мне сказали, что доктор Бройер настроен весьма оптимистично. Он уверен, что ваша жена полностью выздоровеет, это лишь вопрос времени. Считается, что в этом нет ничего необычного, когда молодые женщины после родов имеют проблемы с нервами. А у вашей жены были еще и дополнительные проблемы: ваш арест и…

— Мое решение окончательное, господин капитан, — перебил его Дорфрихтер с легким нетерпением в голосе. — Даже если бы она завтра была бы здорова, даже если бы она меня заверила, что не хочет развода, — я хочу, чтобы она его получила! Ее мать права. Она должна как можно скорее покинуть страну и поселиться где-нибудь, где ее не знают. Марианна слишком молода, чтобы похоронить себя под теми руинами, которые остались от нашей совместной жизни. — После краткого молчания он добавил: — В любом случае, благодарю вас за ваше дружеское участие, господин капитан.

Это было новым: впервые — «благодарю вас», и это прозвучало так, как будто он это говорил всерьез. Не было ли это поднятием белого флага капитуляции? Любой другой на месте Кунце немедленно пригласил бы свидетеля и писца, чтобы подвергнуть заключенного перекрестному допросу. Но Кунце опустил руку, протянутую к звонку. Он не мог заставить себя стрелять по цели, которую представлял собой сидевший против него человек.

— Я думаю, вам нужно сейчас вернуться в вашу камеру, — сказал он и предложил Дорфрихтеру сигарету. — Вам нужно успокоиться.

Было почти заполночь, когда капитану позвонил дежурный тюремный врач и поставил его в известность, что заключенный из камеры номер шесть попросил снотворное. Это была первая такого рода просьба. Кунце поблагодарил врача за звонок. По-хорошему, он и сам был бы непрочь попросить то же самое.

17

День свадьбы пришелся на вторник. Долгое время дата пятое марта маячила довольно далеко и представлялась Кунце чем-то вроде Везувия около Неаполя: он возвышался над горизонтом, выбрасывал время от времени облачка дыма, но реальной опасности не представлял. И вдруг эта гора обрушилась на него почти без предупреждения. Одетый в парадный мундир, достав из комода новенькие лайковые перчатки, он сел в такси в одиннадцать часов с Гансом фон Герстеном, свидетелем, и отправился в церковь Святого Михаэля.

— Ты сегодня такой притихший, — заметил Герстен с легким смехом, когда машина свернула на Ринг. — Уж не боишься ли ты?

— Нет, я просто задумался.

Он действительно задумался, задумался о супружестве, о том, что это такое вообще, что оно ему даст и что за это потребует. С Розой он уже был вместе и раньше, значит, это было не сексуальное, что их связывало. Тогда что же? Чувство, что они принадлежат друг другу, возможность говорить «мы» вместо «я»? Рука, за которую человек держится в смертный час? Любит ли он Розу? И разве любовь — это не самое избитое и банальное слово на свете? Для молодых, возможно, нет. Они могут еще любить. Он пытался представить себя, каким он был двадцать лет назад. Тогда он легко и без оговорок мог любить: свою мать, старшего сына Хартманнов, учителей, друзей. Чего ему не хватало и о чем он тосковал — это быть любимым. Ему удалось благодаря рано развившейся самодисциплине эту тоску утаивать даже от себя самого, но она существовала и мучила его изнутри. Ему казалось, что только ответная любовь может действительно вернуть его к жизни. Пока его никто не любит, он остается только призраком, человеком, который вообще не существует.

Теперь, когда ему тридцать восемь лет, он не чувствует себя больше призраком. Он нашел свое место, научился жить один, не ощущая себя покинутым, он не тосковал больше по привязанности других. Годы оставили все злое позади и помогли найти в мире мужской циничной терпимости свое место. Щедро одаривая людей благорасположением, дружелюбием и сочувствием, он не получал внутреннего удовлетворения, потому что он не способен был наполнить то, что он отдавал людям, таинственными зернышками любви. Любил ли он Розу? — в который раз спрашивал он себя. Охватывает ли его, когда он на нее смотрит, чувство нежности, скучает ли он по ней, когда ее нет? Ответ один — нет. Он терпел ее, как в принципе терпел всех людей. И все-таки иногда его охватывало нежное чувство. Он испытывал это чувство всякий раз, когда его рука скользила по мохнатой голове Тролля, и нежность поднялась в нем, когда он видел склонившегося в тревожных мыслях Петера Дорфрихтера, сидящего на софе в его бюро. Из всех миллиардов людей, населявших землю, Эмиль Кунце испытывал чувство, именуемое любовью, только к двум существам: к одному убийце и к одной собаке.

Был ли он при этом справедлив к себе и к Розе? Ответ был прост. По отношению к Розе да, к себе — нет. Тот факт, что она выходит замуж за человека, который ее не любит, не имел значения. Она выходит замуж за человека, которого она безоговорочно любит, а большего не требует ни одна женщина. Все бремя супружества будет нести он один. Поскольку он не может ответить на любовь Розы в той же степени, он должен за свою вину в том, что он позволил ей любить его все сильней и сильней, заплатить тактом, терпением и заботой. Такой человек, как Петер Дорфрихтер, никогда бы не женился на Розе фон Зиберт.

Свечи в церкви бледно мерцали, когда Роза в сопровождении зятя, шла к алтарю. На ней был весенний костюм бежевого цвета и большая, украшенная черными лентами шляпа в тон костюму. Единственное, что пришло Кунце в голову в этот торжественный момент, была мысль, что на таком сквозняке она может простудиться насмерть. Женщин иногда понять невозможно: только чтобы выглядеть элегантно, они рискуют жизнью. Признаком начала весны для них является совсем не таяние снега, а показ модными салонами их новых коллекций.

Обряд венчания вел преподобный монсеньор Олден, друг и духовник семейства Зиберт. В течение всей торжественной церемонии Кунце чувствовал себя скорее зрителем, чем участником. Он не был религиозен, но ему нравились ритуалы его церкви с ее символикой и роскошью барокко. Елейные речи и общие места ритуала оставляли его тем не менее равнодушным. Он и Роза были к тому же довольно зрелыми людьми, для которых общий тон службы должен был прежде всего соответствовать их интеллектуальному уровню. Но когда Кунце украдкой бросил взгляд на Розу, он, к своему удивлению, обнаружил, что она, как завороженная, слушает с влажными глазами. «Боже ж ты мой», — он мысленно попросил у монсеньора прошения, подумав, что тот, очевидно, лучший знаток женской психологии, чем он.

Свадебный прием состоялся в отдельном маленьком зале отеля «Саше», чему предшествовали долгие переговоры со старшим кельнером и даже лично с симпатизировавшей им мадам Саше. Все участвовавшие сочли обед чрезвычайно удавшимся. Со стороны Кунце гостями были генерал Венцель с супругой, лейтенанты Стокласка и Хайнрих, старый генерал Хартманн с супругой, их дочь Паула со своим мужем и Ганс фон Герстен. Остальные гости были со стороны Розы.

Удивительным образом гости гармонично подошли друг другу, тосты за столом были краткими и полными воодушевления. Словом, и гости и новобрачные остались чрезвычайно довольными.

Кунце подавал рапорт с просьбой о недельном отпуске и получил его, они хотели провести эту неделю в Венеции. Для Кунце было бы предпочтительней поехать в другое время года, когда погода более надежна, но Роза настояла на свадебном путешествии. Все должно идти старым, заведенным порядком: венчание с монсеньором Олденом, празднование в отеле «Саше» и первая ночь с супругом в купе спального вагона по пути к Адриатике. Ее нисколько не смущало то обстоятельство, что это только повторение ритуала, состоявшегося двадцать лет назад.

Едва Кунце появился в своей квартире в переулке Траунгассе, чтобы забрать свой багаж (Розу он высадил у ее дома), его соседка фрейлейн Бальдауф сообщила, что его просили сразу же срочно позвонить в военную тюрьму.

Телефон оставался все еще довольно своенравным средством связи, и Кунце потребовались многие минуты, прежде чем он соединился с дежурным унтер-офицером.

— Я знаю, что у вас сегодня свадьба, господин капитан, — извинился тот, — но вы сами сказали, что мы вас в любое время должны известить, если…

— Что случилось? — перебил его Кунце.

— Господин обер-лейтенант Дорфрихтер хочет вас видеть. Господин старший надзиратель Коллер сказал, что в таком состоянии он господина обер-лейтенанта еще не видел. Он и господина доктора Кляйна вызывал, но это не помогло…

— Хорошо, унтер-офицер, я буду через десять минут.

Было четыре часа дня; поезд в Венецию отправлялся в шесть. Кунце решил немедленно ехать в тюрьму и узнать, что хочет заключенный, — только тогда сможет он решить, откладывать ли поездку. Он попросил фрейлейн Бальдауф отправить чемоданы к Розе и написал ей записку, что он срочно отправляется в гарнизонный суд и постарается вовремя вернуться. Поездка казалась бесконечной, на стоянке не было ни одного свободного фиакра. Он взял одноколку, при этом кучер оказался пьян, а лошадь, по-видимому, страдала астмой. Была половина пятого, когда он наконец добрался до тюрьмы. В помещении охраны его ждали надзиратель и доктор Кляйн. Кунце потребовал ключ от камеры.

— Нам пойти с вами, господин капитан? — спросил надзиратель. — Господин обер-лейтенант, кажется, по-настоящему в скверном состоянии. Охрана говорит, что он всю ночь не сомкнул глаз и метался по камере, как зверь в клетке. С вашего разрешения, господин капитан, одному в камеру, наверное, идти не следовало бы.

Доктор Кляйн согласно кивнул.

— Я рискну, — сказал Кунце. Их опасения действовали ему на нервы. — Если вы понадобитесь, Коллер, я позвоню.

Надзиратель пошел с ним, чтобы отпереть дверь камеры, и неохотно вернулся в служебку.

Дорфрихтер стоял у окна. Он не производил впечатления человека, готового на безрассудный поступок. Хотя лицо его было бледным, под глазами — темные круги, он казался собранным и почти веселым.

— Вы здесь, наконец! — сказал он. — Мне стоило большого труда уговорить Коллера позвонить вам. Он придумывал всяческие отговорки: вас невозможно найти, вас нет в городе, вы больны, а в конце он вообще додумался до того, что у вас свадьба.

— Это правда, — кивнул Кунце.

Дорфрихтер бросил насмешливый взгляд.

— Ах, вот как! Тогда я должен вдвойне оценить то, что вы пришли. Но я хочу покончить с моим делом. Я этого больше не выдержу — ни одного дня, ни одной ночи…

— С каким делом? — спросил капитан.

Выражение лица Дорфрихтера говорило о том, что он посчитал вопрос абсурдным.

— Мое… ну, я не знаю, как это назвать. Мое признание! Да, так это называется.

Хладнокровие покинуло Дорфрихтера. На лице было написано отчаяние. Он сел на нары и облокотился на стену.

— Я никогда и в мыслях не допускал, что со мной может такое произойти. Но это вовсе не ваша заслуга! Не вы довели меня до этого, хотя следствие вы провели ювелирно, должен признать. Просто все сошлось вместе, встреча с моей женой… Я не хочу сейчас говорить об этом, тем более в этой проклятой камере! Без книг, без чернил, не с кем перекинуться словом, целыми днями ничего другого, как смотреть из проклятого окна, или уставиться на проклятый потолок, или считать кирпичи и трещины на крыше. Испанская инквизиция и та была гуманней. Испанский сапог или дыба — я бы это приветствовал, — можно хотя бы отвлечься. Но эти бесконечные ожидания между допросами! Что, черт побери, тут было расследовать? Уже в первый день у вас был о достаточно улик, чтобы меня разоблачить и приговорить к двадцати годам крепости. Но нет, для вашего идиотского перфекционизма этого было недостаточно. Даже под угрозой расстрела вы бы не остановились!

Кунце почувствовал вдруг горечь во рту.

— Не рассчитывайте на расстрел, — сказал он. — Вероятнее всего, это будет виселица. — Наглое поведение Дорфрихтера бесило его, как никогда раньше. Он продолжал спокойным тоном: — Перейдем к фактам. Вы признаете, стало быть, что четырнадцатого ноября прошлого года отправили десять циркуляров с двумя капсулами цианистого калия в каждом в адрес десяти ваших товарищей по военному училищу?

Дорфрихтер кивнул.

— Так точно, господин капитан.

Кунце должен был ощущать радостное возбуждение, триумф, глубокое удовлетворение, но ничего этого не было. Он в этот миг ощутил вдруг свинцовую усталость. Кунце вызвал охрану.

— Проводите господина обер-лейтенанта в мое бюро, — приказал он. — Кроме этого, необходимо найти лейтенантов Стокласку и Хайнриха. Независимо от того, в каком они состоянии, они должны явиться в бюро.

Не взглянув больше на Дорфрихтера, Кунце вышел из камеры и поспешил в гарнизонный суд, расположенный напротив. Он должен был срочно позвонить Розе. Лихорадочно постукивая по аппарату, он попросил местную телефонистку соединить с телефоном Розы.

— Роза, я должен тебя сильно разочаровать: мы не можем сегодня выехать.

— Ох, ну почему же нет?

— Я звоню тебе из бюро. Тут кое-что произошло, и я должен быть здесь.

— О, Эмиль! — Он слышал, как она разрыдалась. — Я так, так радовалась этому путешествию. И ничего нельзя изменить? Это же неправильно, Эмиль…

В нем нарастал гнев, и он довольно резко сказал ей:

— Ты, наверное, забыла, что ты теперь жена офицера. А жена офицера должна знать, что служба превыше всего. Если женщина не можете этим мириться, она не имеет права выходить замуж за офицера. Прекрати плакать и отправляйся в туристическое агентство напротив. Нужно сдать наши билеты и получить деньги.

— Это значит, что мы вообще никуда не поедем?

— Нет, почему же, поедем — только позднее. Сейчас это невозможно. Но позже посмотрим.

— Но, Эмиль, что я должна сказать нашим друзьям? Они все думают, что мы по пути в Венецию!

— Так скажи им, что мы не по пути в Венецию. — Он перевел дыхание. — Ах, Роза, неужели ты не понимаешь? Мне и самому очень жаль. Но здесь все гораздо важнее.

В дверь постучали. Дежурный унтер-офицер доложил, что арестованный ожидает в приемной.

— Я должен прекратить разговор, Роза, — сказал Кунце. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. — Он положил трубку и обратился к унтер-офицеру: — Пусть введут господина обер-лейтенанта.

Рядом с надзирателем и сопровождаемый на шаг сзади конвоем в комнату вошел Дорфрихтер. На предписанной уставом дистанции все остановились и встали по стойке смирно. Кунце подумалось, сколько раз разыгрывалась здесь эта пантомима и есть ли разница между прошлыми случаями и сегодняшним. Конвоир был, видимо, каждый раз другой, но холодный блеск штыка был тем же, да и глаза были всегда такими же холодными и суровыми. Надзиратель был новый. Вместо старого грузного Туттманна, страдавшего астмой и имевшего доброе сердце, был поставлен Коллер — у него отсутствовало и то и другое. Он был добросовестным, надежным, но равнодушным служакой. Лишь заключенный разительным образом изменился. В нем со всей очевидностью отсутствовал прежний бойцовский дух.

Кунце отпустил надзирателя и конвоира и предложил Дорфрихтеру сесть.

— Мы должны подождать обоих лейтенантов, — сказал он. — Все, что вы скажете, пока оба не пришли, останется между нами.

— Нет ничего, чтобы я и при них не смог бы сказать. И особенно это: я ни о нем не сожалею.

— О чем вы не сожалеете?

— Ни о циркулярах, ни о цианистом калии, ни даже о Мадере. Случись что, я бы это сделал снова, только начал бы поумней. — Он говорил спокойно, но полным печали голосом. — Ради моей жены. Я сломал ей жизнь, и это ужасно. Я должен был позаботиться, чтобы меня не поймали.

Кунце не верил ушам своим, глядя на это красивое лицо.

— Вы уверены, что у вас с головой все в порядке?

— Я в абсолютном порядке. В ваших документах лежат акты трех психиатрических экспертиз, которые это подтверждают.

— Так вы не чувствуете себя виновным?

Дорфрихтер покачал головой.

— Ни в малейшей степени.

Кунце был как удивлен, так и в какой-то степени проникся завистью. Человек, который не знает мук вины, — Адам, который вкусил запретный плод и наслаждался им до последнего кусочка.

— Вы убили человека и пытались убить девять других. Этому нет оправдания!

— О нет, как раз есть. Возможно, не для вас, потому что вы заранее не принимаете моих доказательств. Но для меня такие оправдания есть, и именно поэтому я себя не чувствую виновным.

— Бог свидетель, я хотел бы вас понять. Но вы, видимо, все-таки безумны.

— Я попытаюсь показать вам ход моих рассуждений, — терпеливо сказал Дорфрихтер.

Он встал и стал большими шагами расхаживать по комнате.

— Я хотел бы начать с ноября прошлого года. В газете был опубликован приказ о повышении в звании и переводе в Генеральный штаб. Моей фамилии там не оказалось, что означало, что я остаюсь войсковым офицером и в случае войны буду командовать ротой — примерно двумя сотнями солдат, в то время как мне, штабному офицеру, была бы доверена судьба многих тысяч. Мадер, к примеру, был прикомандирован к телеграфному бюро. Дни, когда командующий наблюдал за ходом сражения с холма через подзорную трубу, остались в прошлом. В будущей войне он должен находиться далеко от линии фронта и осуществлять связь со своими войсками с помощью телеграфа и телефона. Судьба целого армейского корпуса будет зависеть в определенных обстоятельствах от штабника, который обеспечивает эту связь. Я встретил случайно Мадера в прошлом году в Вене. Мы оба были навеселе и довольно долго дружески болтали об интересующих нас военных вопросах. Мадер был умным парнем и свое дело знал хорошо, но его взгляды были на уровне прошлого века. В принципе наше телеграфное бюро с незапамятных времен существенно не модернизировалось. Если бы все думали, как он, о технических новшествах узнали бы только тогда, когда они уже устарели. Отсюда следует вывод: цель любой войны как можно больше убить вражеских солдат и как можно больше сохранить собственных. Но если у руля стоят такие люди, как Мадер, можно с уверенностью ожидать прямо противоположного результата.

— Когда я вспоминаю Мадера, я всегда вижу его руки, — сказал Кунце тихим, без выражения голосом. — Его разодранные кровоточащие пальцы. Если его взгляды на будущее ведение войны, возможно, и не были такими передовыми, как ваши, но он никоим образом не заслужил быть убитым таким безжалостным способом.

Дорфрихтер бросил на него холодный взгляд.

— Я полагал, вы хотели бы выслушать мои движущие мотивы, а не мои оправдания. Потому что оправдываться я не буду. Это было бы бессмысленно. Меня повесят или расстреляют. У меня глубокое внутреннее убеждение, что в интересах нашей страны было бы гораздо лучше перевести меня в Генеральный штаб вместо одного из этих новеньких. Я, конечно, не настолько глуп, чтобы предположить, что это будет рассматриваться как смягчающее вину обстоятельство. Ни один суд не принял бы это во внимание, и меньше всего трибунал. Но это все ни к чему. Поговорим лучше о погоде. — Он сел на стул. — У вас действительно сегодня была свадьба?

Внезапный переход застал Кунце врасплох.

— Свадьба? Да, да, сегодня.

— Тогда я должен действительно вас поздравить. Но в данный момент я не особенно симпатизирую супружеству. Оно может испортить хорошего человека. — И с горьким смехом он добавил: — И плохого тоже. Я думаю, фрау Кунце не будет ко мне слишком благоволить за то, что я выбрал такой неподходящий день, чтобы все внимание ее супруга было сосредоточено на мне одном.

Кунце промолчал. Все прошедшие месяцы он предвкушал радость от того дня, когда обер-лейтенант произнесет волшебные слова: «Я это сделал». А теперь, когда он их сказал, внезапно это показалось совсем несущественным.

Они были одни, вероятно, в последний раз в жизни, и между ними все должно быть выяснено раз и навсегда, потому что если не сейчас, то уже никогда, подумал Кунце. У него было непреодолимое стремление привлечь к себе этого человека. Своим признанием Петер Дорфрихтер подписал себе смертный приговор. Он уже фактически был умирающим, в то время как Кунце определенно предстояло жить дальше.

— Вы законченный идиот! — в сердцах закричал Кунце. Больше всего ему хотелось в этот момент избить до крови это безупречно красивое лицо заключенного. — Как вы вообще могли предположить, что мы вас не поймаем? Что вы о себе возомнили? Вы что, действительно думали, что сможете армию обмануть? В первый же день, когда мне было поручено это дело, я знал, что это дело рук одного из тех, кого обошли. Мне не оставалось ничего другого, как взять в архиве военного училища несколько экзаменационных работ и отдать их на экспертизу почерковеду. Я вовсе никакой не гений, в лучшем случае средний по способностям юрист. На самом деле гений — это вы! Ах, проклятье! — Он почувствовал в левом виске острый укол боли и одновременно нарастающую тошноту — признак надвигающегося приступа мигрени.

Дорфрихтер смотрел на него обескураженно и одновременно был заметно тронут.

— Мне очень жаль, — сказал он и быстро поправился: — Я имею в виду не сам мой поступок, я уже говорил вам, что все сделал бы снова. Нет, мне очень жаль, что я стольким людям погубил жизнь — Марианне, Ванини, Фридриху Габриель, Анне Габриель, вам…

— Мне?

— Этот случай был для вас вовсе не подарок, я убежден, что, будь ваша воля, вы бы его никогда не взяли. Вы слишком порядочный человек для всей этой отвратительной истории.

Кунце чувствовал, как боль нарастает.

— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Ни за что на свете я бы не отказался. И не потому, что у меня были лучшие карты на руках. Нет, совсем не потому! Но почему, черт побери, вы сознались? — вдруг вырвалось у него. — Почему именно сейчас, а не гораздо раньше?

Дорфрихтер закрыл лицо руками.

— Я признался, чтобы положить конец всей этой истории. Я просто все про… вот и все. — Он посмотрел на Кунце. — Простите, что я так осложнил вашу работу. — Он улыбнулся. — Даже день свадьбы я умудрился вам испортить.

В комнату влетели Стокласка и Хайнрих, оба с сильно покрасневшими лицами: когда гости разошлись со свадьбы, они продолжили празднование в кафе отеля. После долгих поисков там их и обнаружили. Они совсем не удивились, увидев, что капитан, вместо того чтобы ехать в поезде в Венецию, сидит за своим письменным столом.

Как только оба лейтенанта заняли свои места, Кунце приступил к официальному допросу обвиняемого.

— Когда вам впервые пришла мысль об отравлении?

18

Это был один из тех дней, когда все идет наперекосяк. Обер-лейтенант Петер Дорфрихтер должен был в этот дождливый день уже в шесть часов утра быть в казарме, чтобы устроить проверку в своей роте. Обычно это проделывал его заместитель, но тот был в отпуске и наслаждался красавицей Веной. После проверки рота отправилась на учебный плац, а Дорфрихтер — в свою служебную комнату, где ему надо было кое-что привести в порядок. По пути он зашел ненадолго в госпиталь навестить унтер-офицера, которому колесо полевой кухни отдавило левую ступню. Из всех офицеров полка у обер-лейтенанта Дорфрихтера был наилучший контакт со своими людьми. В его роте царил порядок. До сих пор не было ни одного случая нарушения субординации, дезертирства или самовольного ухода из части.

Он пробыл около десяти минут возле унтер-офицера и заглянул на минуту к солдату, которого оперировали по поводу аппендицита. Солдат был призван из его родного города Зальцбурга. Для парня его появление было сродни явлению Отца, Сына и Святого Духа. Восхищение и поклонение, которое он читал в глазах солдата, радовало и льстило.

Из госпиталя он отправился в комендатуру и взял отложенный для него экземпляр «Gazette» с приказом от первого ноября. Он умышленно отодвинул это на время, пока не освободится, потому что опасался разочарования. В мае он был переведен в Линц войсковым офицером. Уже давно бродили слухи, что начальник Генерального штаба, фельдмаршал-лейтенант Конрад фон Хётцендорф, собирается уменьшить число выпускников военного училища, подлежащих переводу в Генеральный штаб. До 1909 года тридцать лучших выпускников каждого года после четырехлетней службы в различных гарнизонах переводились в Генеральный штаб. Закончившему под номером 18 Дорфрихтерудо появления этих слухов опасаться было нечему.

Приказ был напечатан на второй странице. В нем были приведены фамилии только пятнадцати выпускников военного училища 1905 года, которым присваивалось воинское звание капитана и которые подлежали окончательному переводу в Генеральный штаб.

Он читал фамилии: 1. Аренс, 2. Айнтхофен, 3. Шёнхальс, 4. фон Герстен, 5. Виддер, 6. Принц Хохенштайн, 7. Дугонич, 8. Мадер, 9. Ландсберг-Лёви, 10. Храско, 11. Траутмансдорф, 12. Молль, 13. Мессемер, 14. Облонски, 15. Ходосси.

Его охватила свинцовая усталость. Он казался себе похожим на того, кто после утомительнейшего восхождения на вершину обнаружил, что он шел неверным путем и не на ту гору. Если бы он был один в комнате, он бы дал волю своей ярости, разразившись проклятиями. А так он спрятал без слов газету в карман плаща и направился к себе домой на Ремерштрассе. Жена наверняка была дома, поскольку она считала, что беременность ее так обезобразила, что на улицу лучше не выходить.

Она обрадовалась его приходу так, как будто опасалась, что он никогда не вернется. Он часто удивлялся тому, какой властью она обладала над ним. Не только красота ее могла быть этому причиной. Что его больше всего привлекало, так это ее абсолютная зависимость от него. Для себя самой она не существовала, она была просто частью его. Оторви ее от него, и она погибнет, как ампутированная часть тела.

Он рассказал ей, что его обошли.

— Я знаю, что ты ужасно разочарован, — сказала она, чтобы утешить мужа, и поцеловала его. — Но мне нравится в Линце. Мне нравится наша квартира. Это наш первый настоящий дом.

Его разочарование перешло постепенно в ярость. Среди пятнадцати не было ни одного, кто бы мог сравниться с квалификацией Петера Дорфрихтера. Возможно, они были хорошими спортсменами, лучшими наездниками, но зачем было целых два года мучить людей в этом чертовом военном училище, если шефу Генерального штаба Конраду нужны в первую очередь хорошие спортсмены? Почти по всем предметам у него были отличные оценки, кроме этого, он владел шестью иностранными языками. Понятно, что он падал с лошадей чаще, чем Принц Хохенштайн или улан Облонски. Но в будущей войне всё будут решать совсем не атаки «легкой кавалерии».

Он был настолько взбудоражен, что это становилось невыносимым. Что-то нужно было делать, и он решил погулять с Троллем. При возвращении его окликнула жена домовладельца, жившая на первом этаже:

— Присматривайте за собакой, господин обер-лейтенант. Какой-то негодяй разбросал вокруг отравленное мясо. Слышала, что несколько животных уже отравились.

— Поймали уже этого приятеля? — спросил Дорфрихтер.

— Конечно нет. Да и не поймают никогда. Его никто и не видел. Как потом докажешь, что это был он?

Прогулка не помогла, гнев в нем бушевал по-прежнему. Он послал горничную за вином и еще перед обедом выпил два стакана, а остальное за обедом. После обеда он решил заняться установкой полок, которые были у него в работе. Ему понадобилась наждачная бумага, и он отправился в кладовку. Там ему на глаза попался стаканчик с двумя палочками цианистого калия. Только по забывчивости он не выбросил их в Сараево. Его денщик упаковал их в один из ящиков, а здесь, в Линце, распаковкой вещей занималась Марианна. Конечно, она не знала, что в стаканчике, и поставила его на одну из полок в кладовке: ключ от кладовой всегда был у нее.

Дорфрихтер, как завороженный, смотрел на стаканчик — план возник мгновенно. Он, конечно, должен был еще созреть, обрести форму и претвориться в жизнь. Но это был дерзкий план, который должен был сработать вопреки всем сомнениям и опасениям.

— Да, — сказал Дорфрихтер, — именно в этот момент и возник мой план, и у меня не было сомнений, что я его исполню.

— У вас был план, и у вас был яд. Но как вы додумались до того, чтобы рассылать циркуляры и капсулы жертвам?

Дорфрихтер пожал плечами.

— Это была единственная возможность. И одновременно минимальный риск. Вряд ли я мог бы пригласить их на обед и подсыпать им яд в тарелку.

Негодяй, который разбросал отравленное мясо, мог рассчитывать на голод бродячих собак. А чем завлечь отнюдь не голодных мужчин? И в какой форме следует послать им яд? С коробкой конфет? Как какой-нибудь напиток? Слишком опасно — они могут это предложить другим — своим женам, подругам, детям, знакомым.

Идея капсул с ядом пришла ему в голову однажды утром при чтении «Новой свободной прессы», где он обнаружил по меньшей мере шесть или семь объявлений о различных чудодейственных средствах.

По иронии судьбы несколькими днями позже он сам получил такой циркуляр, в котором рекламировался эликсир для лечения нервной системы под названием мирацетин. Текст гласил, что крошечные круглые пилюли — шесть штук были приложены в пакетике — гарантировали повышение потенции. Из любопытства он попробовал их, хотя — видит бог — он в них не нуждался. Но когда он их принял, его охватил панический страх. А вдруг случайно кто-то пришел к той же идее, что и он? Что, если он проглотил только что собственную смерть? Ему стало дурно. Из-за таблеток или из-за страха? Он хотел пойти в ванную, чтобы его вырвало, но уже в гостиной все прошло. Его охватило чувство стыда: недостаток самообладания — была та слабость, которую он себе никогда не мог бы простить. Хотя план явно недоработан, его нужно претворять в жизнь незамедлительно. От фельдмаршал-лейтенанта Конрада можно было ожидать, что он в любой момент снова изменит принцип отбора.

Как и большинство людей, в том, что касается действия ядов, Дорфрихтер был абсолютный профан. Само собой, цианистый калий был самым смертельным. Он приводит к мгновенной смерти. Пойти на риск и достать медицинские книги он не мог. Оказалось достаточно заглянуть в краткую энциклопедию. Смертельная доза составляла одну десятую часть грамма. Того количества, что он имел, хватило бы, чтобы отправить на тот свет весь Генеральный штаб включая Конрада фон Хётцендорфа.

Он вспомнил, что несколько месяцев назад он давал Троллю порошок от глистов в капсулах, и их должно было остаться в шкафчике для лекарств довольно много.

Однажды вечером, когда Марианна и горничная уже спали, он принес обе палочки из кладовой и развернул одну из них. Едва он ее коснулся, она рассыпалась, к его удивлению, в порошок, возможно, из-за того, что долго хранилась в закрытом стаканчике. Как бы то ни было, оказалось, что обращаться с ядом легче, чем можно было ожидать.

Он долго размышлял над числом тех, кого следовало ликвидировать. Сначала он имел в виду пятерых, но это число не гарантировало успех — стопроцентный успех. Как он мог быть уверен, что трое из пяти мужчин сочтут необходимым принимать средство для усиления потенции? Допустим, некоторые люди глотают таблетки по всякому поводу, другие — нет. Может быть, лучше отправить шестерым? Семерым? Десятерым?

Почему именно эти десять, хотел бы знать Кунце.

— Почему из шестнадцати или, точнее, из восемнадцати человек, так как вы сюда включили и Хедри, вы выбрали именно этих десятерых?

Дорфрихтер насмешливо посмотрел на Кунце.

— Вот на что вы потратили все это время! Мои отношения с этими десятью! Тут, вы полагали, лежит ключ ко всей этой истории?

— А что, вы предоставили это все делу случая?

— Не совсем. Боюсь, что вы все еще не до конца уяснили, что я никакой не ужасный убийца. Некто принял глубоко ошибочное решение, и у меня было чувство, что моя задача — это исправить. Возможно, я взял на себя слишком много, но я все тщательно взвесил и сделал свой выбор.

Это было не совсем так, по крайней мере с каждым, по его мнению, из «ненужных». Ночами, когда он не спал, он вновь и вновь перебирал эти пятнадцать фамилий про себя, как молитву: Аренс, Айнтхофен, Шёнхальс, Герстен, Виддер, Хохенштайн, Дугонич, Мадер, Ландеберг-Лёви, Храско, Траутмансдорф, Молль, Мессемер, Облонски, Ходосси. Он вспоминал каждое отдельное лицо, вспоминал, какими особенностями или талантами обладал тот или иной из отобранных. Он хотел выбрать только тех, кто созрел, по его мнению, для «пенсии». То, что в этом случае выход на «пенсию» означал смерть, было несущественным.

Аренс? Номер один. Сын военного портного. Энергичный, способный, надежный офицер. В Генеральном штабе такие нужны. И такие, как Айнтхофен или Шёнхальс.

Они обладали качествами, с которыми они способны принимать ответственные решения. Герстен? Хороший человек, но пацифист. Однажды, на втором курсе, в классе возникла дискуссия, насколько надежна Италия как союзник. Аренс и вся «партия войны» были единодушного мнения, что Италия в случае войны займет скорее пассивную позицию и лучше всего было бы подвергнуть этого «союзника» внезапному нападению и разоружить. Герстен был возмущен. Такое решение было бы, по его мнению, аморальным. Это делало его ненужным.

Виддер относился к той же категории, что и Аренс. Полезен и честолюбив. Принц Хохенштайн? Едва ли он был бы помещен под номером шесть, если бы не принадлежал к отпрыскам голубой крови. Нет сомнений, что он раньше всех станет генералом, будет командовать дивизией, хотя по своим качествам и интересам ему бы быть профессором какого-нибудь провинциального университета. И так хватает отпрысков императорского дома на командных постах — армия без них функционировала бы гораздо лучше и, разумеется, без представителей побочных линий.

Принц Хохенштайн был, таким образом, отнесен к ненужным. Так же как барон Ландсберг-Лёви, который, хотя и обладал и талантом и знаниями, но, как эстет, не подходил к Генеральному штабу. Так же, как и так называемые «франкофилы».

Идеальный офицер Генерального штаба не должен интересоваться ничем, что выходит за пределы его профессиональной сферы. Ландсберг-Лёви скорее пожертвует целым полком, чем выпустит один снаряд — к примеру, по Реймскому собору. Кроме того, он еврей. Даже во времена либерализма некоторые части не хотели иметь командира-еврея. Таким образом, не нужен.

Следующим был Молль. Определенно не «франкофил», он, с его педантичностью, корректностью и решительностью, слепым подчинением приказам, был бы, без сомнения, идеальным штабным офицером в армии немецкого кайзера, но не в армии кайзера Франца Иосифа. Между двумя Генеральными штабами имелись существенные различия. Австрийских офицеров учили думать, немецким это было строжайше запрещено. Молль не относился к тем, кто может целыми днями думать. К тому же он был прирожденный ипохондрик. Уж он-то непременно захочет испробовать бесплатное чудо-средство. Ненужный!

Облонски. Худощавый поляк, хорош в седле. Как и большинство уланов, он был бы великолепным цирковым наездником, а в XVIII веке — и искусным воином, но сегодня, в начале XX столетия, он, с его убеждениями о важности кавалерийских атак, не нужен.

Ходосси. Такой же типичный венгр, как Облонски поляк. И также человек XVIII столетия. Армия без труда обошлась бы без него, как и вообще без венгров. В январе 1848 года они восстали против Франца Иосифа. Кто может гарантировать, что они в 1910 году или позже готовы за него сражаться? Каждый венгр, по существу, потенциальный бунтовщик, даже такой хороший человек, как Ходосси, — отсюда следует — не нужен.

Ему не хватало еще четырех. Из соображений безопасности он должен был непременно взять одного, который не был перед ним. Он должен неизбежного ищейку-следователя пустить по ложному следу, должен вынудить его искать преступника, начиная от двадцатого!

Номером девятнадцать был обер-лейтенант фон Хедри. И он был венгр, но совсем другого пошиба по сравнению с Ходосси. Ветренник, отчаянный спорщик, для лошадей и женщин сущее наказание! Лучший фехтовальщик в классе, человек, не знавший страха. Принадлежит к тем офицерам, которые первыми выбегают из укрытия и ведут за собой солдат сквозь заградительный огонь врага, чтобы потом, после смерти, получить золотую медаль «За храбрость». Уж кто не нужен, так это он!

Дугонич! Его внешность выделялась на фоне глубокой темноты его глаз: высокий, стройный, в седле превосходен. О его талантах в спальнях ходили легенды. В то время как вечерами все буквально валились с ног от усталости, Дугонич всегда находил время, чтобы развлечься. Все давалось ему легко, этому богатому сербскому подлецу, который вырос в седле и которому деньги его отца расчистили дорогу. Не нужен!

Достаточно ли восемь циркуляров? Восемь, включая Хедри, который был внесен в список из тактических соображений? Дорфрихтер заметил, что он снова упустил Густава Мессемера. Наверное, потому, что в данном случае речь шла об отнюдь не заслуживающей внимания личности, иначе за четыре года он бы его не забыл так бесповоротно. Ясно, что армия легко сможет без него обойтись. Не нужен!

Покончив с количеством фамилий, он признался себе, что с самого начала считал, что Мадер должен быть в числе ненужных. Мадер, который спас ему жизнь, свидетель одного из самых позорных моментов в его — Петера Дорфрихтера — жизни. Еще много месяцев спустя его мучил один и тот же сон: в то время как он тонет, Мадер стоит на берегу, корчится от смеха и не делает ни малейшей попытки ему помочь. Чем громче он кричит о помощи, тем громче хохочет Мадер, до тех пор пока его крики и смех Мадера не сливались в один раздирающий уши визг, от которого он просыпался. После училища они с Мадером служили в разных гарнизонах и виделись лишь случайно. Он бы с удовольствием вообще с Мадером никогда не встречался. Трое других участников пикника были Ландсберг-Лёви, Хоффер и Габриель. Хоффер сделал одолжение и покончил жизнь самоубийством, Габриель уволился со службы. Что касается Ландсберга-Лёви, то его имя тем не менее стояло в списке ненужных, хотя тогда, в Сараево, он ни разу не подал и вида, что помнит о том происшествии.

— У вас не было чувства, что это чересчур, заносить в список Мадера, который, в сущности, спас вам жизнь, — не выдержал Кунце.

— Я же признался, что послал ему яд. Разве этого не достаточно?

— Должен признаться, что вы для меня просто загадка, Дорфрихтер! Вы хотите мне внушить, что вы планировали убийства с почти научной безучастностью. В это я не верю. Почему в вашем списке так много офицеров-кавалеристов? Не связано ли это скорее с вашими личными антипатиями?

Дорфрихтер откинулся назад и закрыл глаза. Кавалерия! Он видел себя во главе своих солдат, марширующих по улице, ведущей из Линца в Зоммерау. Солнце палит нещадно. Он потный насквозь, у него чувство, что его ноги, стертые в грубых пехотных сапогах, уже не принадлежат ему. И тогда на горизонте образуется вдруг маленькое желтое облако, и когда оно увеличивается, оказывается, что его ядро состоит из расквартированного в Эннсе эскадрона гусар. Они галопом проносятся мимо, и из-под копыт их лошадей бьют фонтаны пыли. Он чувствует грязь на своем лице, которая мешается с его потом.

— Между пехотой и кавалерией никогда не было взаимной симпатии, — сообщает он. — Но это никак не повлияло на мой выбор.

— А как насчет Ходосси? Разве ваша связь с фрейлейн Брассай не была причиной, по которой он был выбран?

— Я думаю, нет. Это были скорее политические соображения. Я говорил уже вам, что венграм в наших войсках я не доверяю.

— А Ландсберг-Лёви? Цианистый калий, который вы использовали, принадлежал Ванини, а Ландсберг-Лёви знал, как вы просили за Ванини.

— Может быть, вы меня еще спросите, почему я Ванини не послал циркуляр?

— А кстати, почему?

— Потому что я был уверен, что он меня не выдаст. Мы были друзья, и я ему доверял. Цезарь и Брут.

В Линце он встречался с Ванини редко. Офицер, ожидающий перевода в Генеральный штаб, должен быть осмотрительным в выборе знакомых. В Сараево командиры были готовы объяснить поведение молодого офицера жалкими условиями жизни в гарнизоне, в Линце же никакого оправдания его образу жизни не было, и его стали считать просто человеком без будущего.

— Перед самым своим отъездом из Линца Ванини спросил вас о цианистом калии. Вы ответили ему, что у вас его больше нет. У вас было ощущение, что он вам не поверил?

— Я никогда не давал ему повода сомневаться в моих словах.

— В чем состояла тайна вашей власти над Ванини? — продолжал допрос Кунце.

— У меня не было никакой власти над ним. Мы были товарищи.

— Ну хорошо. А как вы размножили циркуляры?

— Восьмого ноября я дежурил в казарме, — ответил обер-лейтенант. — Случайно я вспомнил об одном бюро, в котором стоял гектограф. Ключ висел в комнате дежурного унтер-офицера. Я приказал ему проверить запасы на складе, прошел в бюро напротив и сделал десять экземпляров.

— И никто этого не заметил?

— Никто, господин капитан, — сказал Дорфрихтер.

В рапорте об отпуске он указал Зальцбург, но при удачном стечении обстоятельств ему удалось бы незамеченным проехать поездом до Вены. Тогда в полковом журнале должно было стоять, что в решающие часы, когда он отправлял циркуляры, он находился от места преступления в трехстах тринадцати километрах.

Но все пошло не так гладко, как он надеялся. Майор из его полка сел вечером тринадцатого ноября на тот же поезд, как и он, до Вены. Ранее он внезапно решил взять Тролля с собой, хотя собака была известна всем в гарнизоне, но он не смог решиться оставить пса на попечение Алоизии, которая его не слишком жаловала.

Поезд пришел в Вену точно в шесть часов тридцать минут. Он хотел сначала отправить циркуляры на вокзале, но потом передумал и решил бросить их в почтовый ящик на Мариахильферштрассе. Тролля он туда не взял, а оставил его ждать перед булочной напротив вокзала. После того как он его снова забрал, он сел в омнибус, направлявшийся в девятый район, где жила его теща.

— Еще до того, как проснулась ваша жена, вы играли с детьми ее сестры, — перебил его Кунце.

— Так точно, господин капитан!

— Как же вам это удалось?

— Что удалось?

— Проклятье, Дорфрихтер, вы только что приговорили десять человек к смерти! Вам было хотя бы не по себе при детях, которые вас любили и вам доверяли?

— Не по себе? А вы не можете допустить хотя бы на миг, господин капитан, что этим детям безразлично то, что я сделал? Ни один зверь не сравнится с жестокостью маленького ребенка!

— Еще один вопрос, — сказал Кунце и дал знак лейтенанту Хайнриху не заносить ответ в протока! — вы не чувствовали потом раскаяния? Вы, правда, однажды сказали мне, что у вас никакого раскаяния нет, но я, признаться, до конца не поверил. Вы же не варвар, вы цивилизованный человек, христианин. Вы испытываете привязанность к своей жене, вашим друзьям, к собаке, наконец. Как вы могли так полностью избавить себя от всякого сочувстия?

Дорфрихтер в раздумье провел ладонью по лбу, как будто оценивая, какую степень понимания можно ожидать от Кунце. Он не отрывал от него взгляда.

— Я профессиональный офицер, — сказал наконец заключенный. — С самого начала моего обучения убивать — это был мой главный предмет. Если отбросить всякую мишуру, что окружает мою профессию, я не кто иной, как наемный солдат, а еще вернее — гладиатор. Если прикажет кайзер, я убью собственного брата.

— Ни один кайзер вам этого не прикажет!

— Нет. Но если бы он приказал, я бы выполнил приказ. И все мои товарищи сделали бы то же самое. Когда на меня в Линце пала первая тень подозрения — только тень, ничего больше — я обнаружил в открытом ящике письменного стола служебный пистолет одного из офицеров. Этот дружеский жест сделал для меня генерал Венцель. И не для меня одного, а скорее для всех тех, кто не хотел бы платить по долгам чести, для тех, которые бездумно обесчестили себя или армию. Не забывайте о дуэлях. Человек напился, позволил себе пару неосторожных замечаний, и двумя днями позднее он или тот, кого он оскорбил, уже убит, на что четверо секундантов смотрели абсолютно хладнокровно. С того самого дня, когда человек надевает офицерскую форму, у него имеется только один выбор — убить или быть убитым. Минимум пятеро из моих намеченных жертв погибнут в течение года, случись завтра война! Я просто сократил время их ожидания в приемной госпожи Смерти. — Он пожал плечами. — А теперь я сократил свое собственное!

Кунце непонимающе покачал головой.

— Вы просто сумасшедший.

— Вы повторяетесь, господин капитан. Да и как вы можете меня понять? Вы вообще не принадлежите к гладиаторам.

Кунце посмотрел на часы. Десять минут одиннадцатого. Они находились в бюро больше пяти часов. Оба лейтенанта выглядели абсолютно измученными. Но необходимо было выяснить еще некоторые детали, и Кунце вызвал дежурного унтер-офицера и приказал принести несколько бутылок пива и что-нибудь поесть.

За прошедшие месяцы Кунце часто рисовал себе — хотя он отнюдь не склонен был предаваться мечтам, — как это выглядело бы, когда Дорфрихтер наконец признается. Он представлял себе, что это будет нечто, сопровождаемое слезами и бурным проявлением чувств, но совсем не это уютное закусывание в поздний час, когда вкусно пахло горячими колбасками, пивом и свежим хреном.

Полночь была давно позади, когда протокол полного и окончательного признания был готов и Дорфрихтер его подписал.

— Интересно, — сказал он, рассматривая перо, — коробочку именно таких перьев я послал лейтенанту Дильманну. — Он ухмыльнулся Кунце. — Одна из моих ошибок!

— Вы сделали их много.

— Не так много, но среди них были большие. Я должен был не только Хедри, но и самому себе послать циркуляр. Я подумал об этом, но потом решил собственную персону из игры исключить. Другой ошибкой было использовать картографический шрифт. Но главное, я неправильно оценил возможную реакцию армии. Я был, собственно, уверен, что следствие будет прекращено сразу же, как только тень подозрения упадет на какого-либо офицера.

— В своих предположениях вы были чертовски близки к действительному развитию событий, — проворчал Кунце.

— Я, как и прежде, считаю, что уличать меня было ошибкой. Армия ничего не выиграет от того, что меня осудят. Наоборот. Этим наносится ущерб безупречной репутации всего офицерского корпуса. И это в тот момент, когда уважение армии для всей монархии имеет такое большое значение.

«Сцена постепенно становится какой-то ирреальной», — подумал Кунце. Легкомысленным тоном, как если бы это было действие одной из комедий Шнитцлера[7] болтал преступник со своим судьей о совершенном им преступлении. Ни в одной другой стране, ни в одном другом городе мира не могла бы иметь место такая беседа — она была возможна только между людьми, принадлежащими к императорско-королевской армии. Не хватало только цыганского хора с его песнями.

Капитан Кунце провел свою свадебную ночь в своей квартирке на Траунгассе.

Когда он вышел из здания гарнизонного суда, было уже начало второго, и, хотя он знал, что Роза ждет его, он после этого длинного дня, в котором так много произошло, был рад именно в эту ночь остаться один со своими мыслями. Церковь с ее мерцающими свечами казалась такой далекой, в тысячу километров отсюда и в другом столетии, а человек, который только что подписал свой смертный приговор, был ему неизмеримо ближе во времени и пространстве.

Когда он на следующее утро сообщил Розе, что их свадебное путешествие отодвигается на неопределенный срок, она издала тихий жалобный возглас, но не протестовала. Ее супруг пришел к выводу, что она в течение ночи превратилась в образцовую офицерскую жену.

Генерал Венцель воспринял известие о признании Дорфрихтера со смешанным чувством. Он сердечно поздравил Кунце, с видимым добродушием похлопал его по плечу, но капитан знал его слишком хорошо, чтобы не заметить некоторую озабоченность, скрытую за словами похвалы. Генерал продолжал дальше говорить о том, как он сожалеет о сорвавшемся свадебном путешествии, но мысли его витали совсем в другом месте.

— Лучше, если я сообщу об этом Его Императорскому Высочеству лично, — сказал он, провожая к двери Кунце. Имелся в виду наследник престола эрцгерцог Франц Фердинанд. — Его Императорское Высочество постоянно проявлял интерес к этому случаю и наверняка захочет помочь нам словом и делом.

— Я не представляю, как бы он смог это сделать. Дальнейший ход будет определяться действующими предписаниями.

— Возможно, у него будут свои соображения, — кротко ответил генерал. — Ему постоянно что-то приходит в голову. Он находится сейчас в своей резиденции в Богемии, а поскольку Его Высочество будет снова в Вене только в конце месяца, надо подумать, как нам лучше добраться до Конопишта. До Бенешау мы едем поездом, а оттуда придется добираться экипажем.

Кунце приподнял брови:

— Вы сказали «мы», господин генерал?

— Да, конечно. Я хотел бы, чтобы вы тоже поехали, господин капитан. В конце концов, вы расследовали это дело и могли бы доложить Его Высочеству гораздо подробней, чем я. Насколько я знаю, по прибытии в Бенешау я должен телеграфировать полковнику Бардольфу, адьютанту Его Императорского Высочества.

Кунце до сих пор не доводилось встречаться с эрц-герцогом, наследником престола, и никакой потребности в такой встрече он не испытывал. Благосклонность высочайших персон была вещь непостоянная, а у Франца Фердинанда была слава человека, чрезвычайно переменчивого в своих привязанностях. Считалось, что его раздражительность и дурной нрав являлись следствием постоянных разочарований, которые он, будучи наследником престола, испытывал при исполнении чисто представительских, не имеющих какого-либо решающего значения функций, вмененных ему кайзером. Двадцать лет бился он уже в этой узде, в то время как восьмидесятилетний кайзер восседал на троне — непоколебимый, не поддающийся никаким внушениям или велениям времени — как будто его собственный, из скалы изваянный монумент.

— Мы отправимся лучше всего поездом завтра после обеда, — сообщил Венцель два дня спустя Кунце, — и переночуем в Бенешау. Мне сказали, что вокруг Конопишта все залито из-за наводнения, и нам придется объезжать стороной, чтобы добраться до замка.

Венцель был в дурном настроении. Один из репортеров газеты социалистов «Арбайтсцайтунг» откуда-то пронюхал о том, что Петер Дорфрихтер сознался в совершенном преступлении, и утром в газете была большая статья об этом. Венцель знал, что эрцгерцог, наследник престола, терпеть не мог, если новости доходили до него, когда публика их уже знала. В том, что это произошло, Венцель винил Кунце.

Кунце в этот день пришлось пережить не только неудовольствие Венцеля. Этим вечером впервые у них с Розой произошла семейная ссора. Роза потребовала от него, чтобы Кунце делил с ней в спальне широкую супружескую кровать, он же настаивал на том, что он будет спать в маленькой комнате, которую он у Розы снимал раньше. Она обрушилась на него со слезами и упреками, и он узнал, как и многие супруги до него, что из покладистых, без особых претензий любовниц не обязательно получаются такие же покладистые и без особых претензий жены. Тем не менее он провел эту ночь в своей собственной узкой кровати, и Тролль лежал в ногах.

Когда Кунце на следующее утро зашел в приемную своего бюро, со скамейки, стоявшей у стены, поднялся человек. Лицо его показалось Кунце знакомым, но имя не приходило в голову. Непонятно по какой причине его и без того плохое настроение стало еще хуже.

Посетитель поднялся.

— Могу я попросить вас, господин капитан, о небольшом разговоре?

— Фридрих Габриель! — воскликнул Кунце и спросил себя, почему он сразу не узнал его.

— Так точно, господин капитан, — сказал Габриель, слегка поклонившись и щелкнув каблуками.

Он был аккуратно одет, слегка засаленный черный костюм был хорошо отглажен, белая рубашка была безупречно чистой, туфли почищены. На лице не было ни малейшего следа гнева или враждебности, и, хотя со времени их последней встречи он слегка постарел, его выправка и в штатском выдавала в нем бывшего офицера.

— Разумеется, господин Габриель. Прошу, — сказал Кунце и открыл дверь своего бюро. На пороге они столкнулись, каждый пытался пропустить вперед другого. В бюро Кунце предложил посетителю стул и сигарету.

— Как вам жилось это время, господин Габриель? — спросил он.

— Благодарю вас, господин капитан, очень хорошо, — ответил чисто формально Габриель.

Ни слова жалобы. Такая сдержанность вызывала в Кунце некую обеспокоенность.

— Насколько я в курсе, вы больше не служите на почте. Надеюсь, вы нашли что-то подходящее? — внимательно вглядываясь в лицо посетителя, спросил Кунце, а в голове промелькнуло: «Мне, видимо, доставляет удовольствие мучить других».

— В известном смысле да, господин капитан. Я работаю на молочном предприятии в Хадерсдорфе. Примерно полчаса езды. Там я и бухгалтер, и управляющий, и правая рука — словом, все в одном лице. Совсем неплохое место. Я сам себе хозяин, у меня приличная квартира, и я имею дело с хорошими людьми. И все же, — он запнулся, как бы подыскивая слова. — Короче говоря, господин капитан, я пришел к вам, потому что нуждаюсь в вашем ходатайстве. Я очень хочу вернуться в армию.

Кунце не верил ушам своим.

— На самом деле? — Ему хотелось добавить: «После всего, что вам сделали?»

— Вчера вечером я прочитал в газете, что господин обер-лейтенант сознался во всем. Теперь я свободен от каких-либо подозрений, что имел к этому делу какое-то отношение. Я уволился из армии с безупречным аттестатом и, будучи на гражданской службе, берег свою репутацию. Я хотел бы просить вас, господин капитан, о поддержке, когда я подам заявление о моем восстановлении в армии.

— Вы получите мою неограниченную поддержку, — сказал Кунце. — Я постараюсь сделать все, что смогу. Но вы позволите мне один вопрос, господин Габриель? И я надеюсь, вы не сочтете его навязчивым. Что побудило вас к этому решению?

— Напротив, я благодарен вам за ваш интерес, господин капитан. Я хотел бы вернуться в армию, потому что я к ней принадлежу. Я был четыре долгих года гражданским и все время ощущал себя как в ссылке. Вы должны учесть, что я с десяти до двадцати шести лет моей жизни носил, как и все в моем окружении, военную форму. Я говорил языком армии, выполнял приказы и следовал предписаниям тоже армии.

— Но как вы можете одобрять эти предписания после всего, что с вами сделали?

Хотя Кунце твердо решил не касаться прошлого, у него вырвались эти слова.

— Я воспитан на принципе не одобрять что-то, а просто это принимать. Возможно, это и является причиной того, что я в гражданской жизни не смог найти себя. Там постоянно сталкиваешься с вопросом: правильно или неправильно? Нужно постоянно принимать решения, а если ты уклоняешься от этого, тебя обвиняют в недостаточной дееспособности. Вы можете назвать меня трусом, но я сыт по горло слышать, что я взрослый человек и должен за все отвечать сам. Я хочу, чтобы снова, как во времена моего детства, другие думали за меня и решали, как все должно быть. Вы можете это понять, господин капитан?

— И да и нет, — ответил Кунце.

В поезде, направлявшемся в Прагу, в который они с генералом Венцелем сели после обеда, Кунце завел речь о Габриеле. Генерал в недоумении вздернул брови.

— Парень, видно, не в своем уме! — закричал генерал. — Таким, как он, не место в армии.

— Что вы имеете в виду под «таким, как он» господин генерал? — спросил сбитый с толку Кунце.

— Он был замешан в скандале!

— В каком скандале, господин генерал? Его несправедливо обвинили и арестовали, а жену его принудили к самоубийству.

— Его жена — да она спала со всеми подряд, или нет? Допустим, он снова в армии и случайно сталкивается с Моллем, Хохенштайном или Герстеном. С людьми, которые наставили ему рога. Он что, должен делать вид, что ничего не знал, когда весь белый свет об этом наслышан? Как офицер, он обязан их вызвать на дуэль. Если не сделает этого, он просто трус. Так или иначе, он бросает тень на репутацию армии.

Только большим усилием воли Кунце воздержался от насмешливого замечания о мужьях-рогоносцах, висевшего у него на языке. Генерал сменил тему, и имя Габриеля больше не упоминалось.

На следующее утро у отеля их ожидал фиакр. Дул свежий мартовский ветер. Поездка на Конопишт длилась несколько часов. Вся местность вокруг резиденции эрцгерцога была под водой. Внезапное потепление и таяние снегов в горах превратило местный ручей в долине в бушующий поток.

Генерал Венцель бывал уже однажды в замке и обратил внимание своего спутника на некоторые достопримечательности.

— Там, напротив, стоит личный музей Его Императорского Высочества, — показал он на квадратное двухэтажное здание, которое было окружено от наводнения мешками с песком.

— Я вообще не знал, что Его Высочество является любителем искусства.

— В принципе нет, но он собирает статуи и картины, на которых изображен святой Георгий, поражающий дракона. Он очень чтит этого святого.

— Да, сейчас я тоже припоминаю, — сказал Кунце. — Пару лет назад был небольшой скандал, когда Его Высочество приобрел картину одного из старых мастеров и заставил переписать лицо святого Георгия, чтобы он походил на него.

Генерал, сидевший прямо, как палка, бросил на Кунце полный удивления взгляд:

— Об этом я ничего не знаю.

Они приехали в замок на полчаса раньше и расположились в кабинете полковника Бардольфа. Это было очень кстати, так как им надо было хотя бы согреться.

Ровно в двенадцать их провели в рабочий кабинет эрцгерцога, наследника престола, — длинное, узкое помещение. Его нужно было пройти полностью, прежде чем человек достигал письменного стола, за которым сидел эрцгерцог. Они остановились и щелкнули каблуками. Франц Фердинанд поднялся и протянул руку сначала генералу Венцелю, затем капитану Кунце.

— Благодарю вас, господа, что вы приехали, — сказал он скучающим, монотонным голосом. — Пожалуйста, присаживайтесь. — Он повернулся к полковнику: — Вы тоже, Бардольф!

В течение последующих нескольких минут никто не проронил ни слова. Эрцгерцог, устремив свой взор на стол, задумчиво разглядывал сложный узор скатерти. Франц Фердинанд был высоким, полным человеком с несколько несобранной, отнюдь не военной осанкой, которую еще более подчеркивали покатые плечи и полнота. В его лице с двойным подбородком, похожими на щетку густыми усами и холодными глазами явно отсутствовали признаки величия, и никакая корона с бриллиантами не смогла бы их добавить. «Колпак шеф-повара или фуражка портье подошли бы к этой голове гораздо лучше», — пронеслось в голове Кунце.

— Я читал о признании обер-лейтенанта Дорфрихтера, — сказал наконец Франц Фердинанд. — Чрезвычайно неприятная история. — Он не обращался ни к кому конкретно, а продолжал рассматривать скатерть. — Плохо, когда о таких вещах я должен узнавать из газет! — Наконец он оторвал свой взгляд от скатерти и посмотрел на генерала Венцеля. — Я бы очень хотел, чтобы вы информировали меня о таких вещах прежде, чем вы передаете информацию этим писакам.

— К несчастью, произошла утечка информации, Ваше Императорское Высочество. Мы ничего не можем с этим сделать. В наше время практически невозможно что-либо утаить от прессы.

Эрцгерцог поднялся со своего кресла. Все трое офицеров мгновенно вскочили со своих мест. Эрцгерцог подошел к огромной кафельной печи и положил на нее руки.

— Пресса! Вся насквозь продажна. Либералы и евреи. У них одна-единственная цель — похоронить монархию. Нужно что-то делать, иначе будет поздно! К сожалению, приходится ждать. Тем не менее нельзя праздно сидеть и наблюдать, как все гибнет. — Он повернулся к своим посетителям. — Это признание должно быть отозвано!

Генерал Венцель нервно замигал и вопросительно посмотрел на Кунце, слышал ли он этот приказ. Капитан продолжал смотреть слегка насмешливым взглядом на наследника престола, буквально получая удовольствие от ситуации.

Когда стало ясно, что генерал Венцель предпочитает молчать, Кунце сказал:

— Прошу покорнейше прощения, Ваше Императорское Высочество, я не знаю, как такое возможно.

— Очень просто, господин капитан, — сказал Франц Фердинанд, и лицо его покраснело. — Он признался под давлением. Был в состоянии душевного расстройства. Под гипнозом! А потом просто пришел в себя и отозвал свое признание!

— Покорнейше прошу простить, Ваше Императорское Высочество, что я возражаю. На него не оказывалось никакого принуждения, и он не был под гипнозом. Он был в состоянии полного обладания всеми своими духовными силами, — настаивал Кунце.

— Я знаю, — ответил эрцгерцог раздраженно. — Это неважно.

— Его Императорское Высочество хотел этим сказать, — попытался объяснить полковник Бардольф, — что вы любое из его предложений можете использовать, когда будете передавать прессе сообщение об отзыве его признания.

Кунце сделал вид, что он ничего не понял.

— О каком отзыве идет речь, господин полковник? А если обер-лейтенант откажется отзывать свое признание?

— Тогда заставьте его это сделать, — фыркнул эрцгерцог.

— Но как?

— Вам лучше знать как! Вы сами принудили его признаться, не так ли?

— Нет, Ваше Императорское Высочество. Он признался под тяжестью собранных против него улик. И когда мы получили последнее и самое важное доказательство — а именно, откуда у него появился цианистый калий, — Дорфрихтер понял, что дальнейшая ложь бессмысленна. К тому же допросы его измотали. Он уже не сомневался, что будет признан виновным.

— Ну а если он не будет признан виновным?

— Но он виновен, Ваше Императорское Высочество. В этом нет ни малейших сомнений.

Эрцгерцог подошел к Кунце и встал так близко, что их тела почти соприкасались.

— Я настаиваю на том, чтобы этот человек отозвал свое признание! Я не потерплю это позорное пятно на моем офицерском корпусе! Я этого просто не допущу!

Кунце не отрываясь смотрел в большие голубые глаза эрцгерцога. Он был несколько ниже ростом, чем наследник престола, но сутулость эрцгерцога почти уравнивала эту разницу. «Но это еще не твой офицерский корпус, — подумал Кунце. — Еще нет!»

— С Вашего разрешения, Ваше Императорское Высочество, — сказал он, — позорное пятно уже существует. Оно существует со дня гибели капитана Мадера. Ничто не сможет его смыть.

Эрцгерцог оставил его стоять и обратился к генералу Венцелю:

— Капитан, кажется, не понимает, что я имею в виду. Вам это ясно?

Венцель вытянулся по стойке смирно.

— Так точно, Ваше Высочество!

Франц Фердинанд пожал плечами.

— Ну, тогда нет смысла продолжать эту тему. Вы хорошо доехали?

— Очень хорошо, благодарю Вас, Ваше Высочество, — подобострастно ответил Венцель.

— Дороги вокруг Бенешау все еще стоят под водой?

— Частично. Кучер был вынужден несколько раз выбирать дороги в объезд. — И сразу же, торопясь дать понять, что приглашение рассматривается как большая честь: — Какая прекрасная сторона! Замечательный воздух! Просто оживляет! Ощущаешь прилив новых сил!

«Если до той поры не замерзнешь окончательно», — со злостью подумал Кунце.

Несмотря на видимую несдержанность эрцгерцога, вызванную очевидной неспособностью капитана понять наследника престола, обоих гостей пригласили к столу. Обед был накрыт в семейной столовой. Гостей принимала герцогиня фон Хохенберг, урожденная графиня Чотек, морганатическая супруга эрцгерцога.

Это была красивая женщина с прекрасной фигурой и холодным, с выражением оскорбленного достоинства, лицом королевы, лишенной трона. Ее поведение по отношению к гостям — вероятно, и ко всему миру — было настороженной бдительностью; с первого дня замужества она жила среди людей, которые только и делали, что ждали ее падения или рассчитывали на это. Она не могла увидеть ни одного нового лица — высокого или низкого ранга, — чтобы не почувствовать под подобострастной маской врага. Из бывшей некогда жизнерадостной, сияющей счастьем девушки она теперь, к сорока двум годам, превратилась в эмигрантку, ведущую полную разочарований жизнь в чужой стране, расположенной между ее миром, который она покинула навсегда, и миром супруга, принадлежать к которому она потеряла всякую надежду.

Конопишт был единственным местом, где она чувствовала себя как дома. Здесь она была матерью своих троих детей и женой человека, которого она любила больше всего на свете. Но едва она выходила за стены этого замка, как ощущала гнет ужасных и унизительных правил испанского этикета, единственной целью которых, как ей казалось, было постоянно напоминать ей об ее более низком происхождении.

За столом было девять человек: наследник престола, его супруга, полковник Бардольф, капеллан замка, гофдама герцогини, второй адъютант эрцгерцога, генерал Венцель, капитан Кунце и еще один гость — английский ботаник по фамилии Линтон.

Капеллан прочитал обеденную молитву, но не обычную короткую, а настоящую пространную проповедь. Эрцгерцог и его супруга сидели неподвижно, закрыв глаза, как в трансе, с выражением экстаза на лице. Наконец молитва подошла к концу, все, за исключением ботаника, перекрестились, и хозяева и гости вернулись к земной жизни.

Из уважения к мистеру Линтону разговор за столом шел на английском, на котором эрцгерцог говорил плохо, а его супруга очень хорошо. Ботаник был приглашен в Конопишт, чтобы помочь эрцгерцогу в его любимом увлечении: вырастить черную розу.

— Прошлым летом мы были почти уверены, что получилось, — заявила герцогиня. — К сожалению, когда распустились бутоны, цветы оказались темно-пурпурными.

— Прекрасные цветы, — заметил эрцгерцог, — но еще не черные.

Гофдама, стареющая чешская графиня, вмешалась в разговор:

— Не существует ли какого-то поверия, связанного с черной розой?

Эрцгерцог нахмурился, а супруга его, прижав палец к губам, сделала ей знак замолчать. Но графиня, видимо не замечая ничего, бодро продолжала:

— Ах да, сейчас я припоминаю: кажется, если расцветает черная роза, происходит убийство и начинается война!

— Глупее этого мне слышать ничего не приходилось, — набросился на нее по-немецки Франц Фердинанд. — Впредь оставьте подобного рода шутки при себе, графиня. — Настроение герцога, очевидно, было до конца обеда испорчено. Его неудовольствие теперь обратилось против Кунце: — Это верно, господин капитан, что вы при первом допросе положили вблизи обер-лейтенанта Дорфрихтера пистолет, чтобы он застрелился?

Вопрос застал Кунце врасплох, и на какой-то момент он растерялся.

— Прошу прошения, Ваше Императорское Высочество, но я не могу припомнить ничего подобного, — наконец сказал он.

Но эрцгерцог не унимался:

— Он бы умер без последнего причастия. Меня удивляет, что вы могли допустить, чтобы христианин был обречен на вечное проклятье.

— Покорнейше прошу простить, Ваше Высочество, но я не давал никакого оружия обер-лейтенанту Дорфрихтеру и не оставлял его рядом, чтобы он в себя стрелял.

— Но вы считали его виновным прежде, чем кто-либо другой пришел к этому выводу?

— Так точно, Ваше Высочество, основываясь на заключении эксперта-почерковеда.

— Ваша карьера зависит оттого, будет ли он признан виновным, не так ли?

— Конечно нет, Ваше Высочество. Ни один аудитор нашей армии ради карьеры никогда не осудит невиновного к смерти.

— Он был талантливый офицер?

— Это действительно так. Он был бы превосходным офицером Генерального штаба. Это большая потеря для армии, что он не был переведен в Генеральный штаб.

— Был бы он полезен для армии в случае войны?

— Безусловно, Ваше Высочество.

Подали мясо, и Франц Фердинанд на некоторое время сосредоточился на еде. Внезапно он обратился к ботанику.

— Что думают в вашей стране о войне, мистер Линтон, в самых общих чертах?

Англичанин был смущен.

— О какой войне, сэр? — спросил он.

— О будущей войне. Например, между Англией и Германией.

— Я не думаю, сэр, что дело дойдет до этого. Я полагаю, народ вообще не думает об этом. Почему, собственно, англичане должны воевать с немцами?

— А если разразится война между Германией и Францией?

— Это нас бы не касалось, не так ли, сэр?

— Да, едва ли, — подтвердил Франц Фердинанд.

Мистер Линтон перевел дух.

— Я могу позволить себе вопрос, сэр?

— Да, пожалуйста.

— Полагает ли Ваше Высочество, что в ближайшем будущем может разразиться война между сверхдержавами?

Эрцгерцог на некоторое время задумался.

— Да, — сказал он. — Война неизбежна. Более того, она необходима. Европа сейчас как человек, зараженный чумой. Чумой под названием либерализм. Лучше сказать, несколько меньшей по масштабу, чем эпидемия, но злокачественного характера. Необходимо провести операцию, иначе инфекция проникнет в кровь и человек сгниет заживо.

— Но разве не нужны убедительные причины для такой войны, сэр?

— Ах, для этого достаточно какого-либо происшествия или конфликта, который сам по себе безобиден, но для сторон, которые хотят войны, может быть обыгран как повод, если, конечно, время и обстоятельства для этого благоприятны.

У мистера Линтона вопросов больше не было, он сидел молча, ошеломленно уставившись в свою тарелку. Остаток обеда прошел в разговорах о вещах, гораздо более близких душе ботаника, — например, о способах выращивания не поддающихся червям яблонь или разведении стойких к вредителям комнатных растений.

Венцель и Кунце распрощались сразу же после обеда.

— Что вы собираетесь предпринять, чтобы Дорфрихтер отозвал свое признание? — спросил генерал, когда экипаж покинул территорию замка.

— Вообще ничего, господин генерал.

— Что, вообще ничего? — повысил голос Венцель.

— Я не допущу, чтобы он отозвал свое признание. Это было бы издевательством над юстицией, господин генерал!

Потребовалось некоторое время, чтобы генерал переварил ответ Кунце.

— Вы слышали, черт побери, что сказал Его Высочество! Он желает, чтобы мы отпустили этого человека.

— Я знаю.

— Вы не смеете просто так игнорировать его желание. Завтра он может стать кайзером!

— Совершенно верно, господин генерал. Но сегодня он еще не кайзер.

19

Капитан Кунце уже давно не спал, когда зазвонил будильник, поставленный на шесть часов. Он встал, открыл окно и сделал несколько глубоких вдохов.

Утренняя свежесть была для него как прикосновение к щекам ласкающей руки. С покрытых виноградниками холмов Гринцингса спускался вниз теплый воздух приближающегося лета. Уже совсем скоро ворота крестьянских домишек будут украшены зелеными гирляндами, говорящими о том, что хозяева угощают вином прошлогоднего урожая. В тенистых дворах будут установлены столы и скамейки, и тысячи людей — особенно по выходным дням — устремятся в извилистые переулки Гринцингса, как муравьи, шныряющие вокруг упавшего на пол куска пирога. Трезвыми приедут они сюда и под крепким хмельком заполнят, возвращаясь, вагоны трамвая, в которых будут звучать губные гармоники и будет стоять крепкий винный дух.

Кунце развернул утреннюю газету. Король Англии Эдуард VII завтра будет похоронен, и подготовка к завтрашнему государственному погребению в Лондоне была темой дня, вследствие чего отчеты о слушании по делу Дорфрихтера в военном трибунале были, к счастью, отодвинуты с первых полос. Его Императорское Высочество наследник престола эрцгерцог Франц Фердинанд несколькими днями ранее отправился в Англию, чтобы представлять там кайзера. Девять коронованных особ, среди них немецкий кайзер, принцы и принцессы, государственные министры, бывший президент Америки Теодор Рузвельт, — все они должны будут следовать за гробом на лошадях или в экипажах. Когда Кунце читал неизбежные для таких случаев сплетни и анекдоты, у него было чувство, что самым живым во всем этом собрании сиятельных особ был как раз человек, которого хоронили. Он был этому веселому толстому королю лично признателен. Его смерть заставила эрцгерцога покинуть в этот момент Вену, где его присутствие сильно осложняло дело.

Кунце спросил себя, как вообще чувствует себя в это ласковое утро Петер Дорфрихтер. После поездки в Конопишт он разговаривал с обер-лейтенантом дважды. Один раз, когда Дорфрихтер должен был подписать необходимые для развода документы, и во второй раз, когда он передал заключенному список офицеров, входящих в состав военного суда. Он зашел к Дорфрихтеру в камеру, сам до конца не понимая, должен ли он намекнуть ему, чтобы он отозвал свое признание. Искушение было настолько велико, что он едва мог его преодолеть.

Картина расстрела молодого солдата в Сараево преследовала его с ужасным постоянством. Другая же картина, которую он также постоянно себе представлял, — это был вид молодого обер-лейтенанта, фланирующего по Рингу с лихо задвинутой фуражкой, звенящими шпорами — свободный человек, чрезвычайно благодарный за то, что он жив.

Когда Кунце зашел в камеру, Дорфрихтер был погружен в недавно вышедший труд Е. К. Нойяна «Правда о Порт-Артуре». С тех пор как он признался, обер-лейтенант имел право получать книги, писать и принимать своих ближайших родственников: отца, мать, сестру и ее мужа.

От вспыльчивости не осталось и следа, даже внешний вид его изменился — возможно, потому, что он перестал делать гимнастику. Вместо этого он, как голодный, набросился на книги и работал над трактатом о влиянии сделанных в этом столетии новых открытий в металлургии, химии и биологии на современные методы ведения войны. Хотя работа вдохновляла его, под глазами лежали темные круги. Он похудел, и его бледность делала его похожим, считал Кунце, на поэта XIX столетия: благородным, романтичным и отмеченным печатью смерти.

Кунце пробыл в камере больше часа, хотя первым его побуждением было уйти уже через десять минут, так как Дорфрихтер не проявил ни малейшего интереса к офицерам, которые будут его судьями. Но Кунце не смог заставить себя уйти. Он любил его. Он любил смотреть, как вспыхивают глаза молодого человека, когда тема близка ему, как он кладет ноги одна на другую, усаживаясь. Он любил движения его узких, с длинными пальцами рук. Кунце дошел до того состояния, когда он больше не стыдился своих чувств. В конце концов, в этой симпатии могло и не быть ничего греховного, это было влечение, почти лишенное плотского вожделения, симпатия, которая в равной степени наполняла его радостью жизни и глубокой болью.

Они беседовали в первую очередь о темах, близких к профессии обер-лейтенанта.

После четырех месяцев полной изоляции чтение было для Дорфрихтера тем же, чем является вода для умиравшего в пустыне от жажды. Он рассчитывал, наряду с теперешней работой, найти время закончить другую: большой трактат о применении артиллерийских снарядов и мин при защите линий обороны пехоты.

Кунце, которого вопросы стратегии и тактики в принципе не интересовали, не слышал, о чем говорил Дорфрихтер, а слушал лишь музыку его голоса. Эти звуки приводили его в состояние эйфории, которое длилось недолго и никогда больше не повторится. Этот голос вскоре замолчит, стройное тело будет погребено, а он должен будет жить дальше, постоянно сознавая, что одного его слова было бы достаточно, чтобы спасти заключенного.

Когда Кунце открыл дверь и хотел попрощаться, Дорфрихтер на секунду положил руку на его плечо. Даже спустя годы ощущал Кунце, когда он вспоминал об этом, нежное, невесомое прикосновение.

Сегодня было девятнадцатое мая. В шесть часов тридцать минут Кунце в полной парадной форме, с палашом направился в военный суд. Несмотря на ранний час, улицы были, на удивление, оживленны. На редкость теплый летний воздух манил людей из их душных квартир на свободу. Они сидели в парках на скамейках, подставляя лица солнцу, как верующие в соборе Святого Петра в ожидании папского благословения.

Для процесса был выбран небольшой зал на втором этаже. Посторонним доступ в зал был закрыт. Многочисленные репортеры толпились перед входом в здание, толпа любопытных скопилась на виадуке напротив.

Ровно в восемь часов два поставленных в зале горниста протрубили сигнал, после чего, назначенные бароном Хадауэром, командующим венским гарнизоном, вошли в зал один за другим члены трибунала, ведомые полковником Генерального штаба, который должен был председательствовать на суде. За ним следовали Кунце, два капитана, два обер-лейтенанта, два лейтенанта, все в полной парадной форме.

Они промаршировали к столу, вдоль длинной стороны которого стояли восемь стульев. Один из стульев, с более высокой спинкой, стоял на небольшом возвышении. Полковник сел на этот стул, Кунце расположился слева от него, затем два капитана — один слева от Кунце, другой справа от полковника, также по разные стороны сели обер-лейтенанты, лейтенанты заняли места в конце стола. Все проходило очень официально, под звон шпор и шум двигавшихся стульев. Скамейки в зале были пусты — присутствие общественности исключалось.

Второй сигнал горнистов был сигналом для надзирателя Коллера ввести обвиняемого. Трио — заключенный, надзиратель и конвоир — промаршировало до дверей зала. Там конвоир остался на посту, надзиратель повернулся кругом и удалился, а Петер Дорфрихтер один вошел в зал.

На нем был мундир его полка, фуражка, но палаша не было. Он казался спокойным, только на щеках играл румянец, как если бы у него была температура. Барьер с маленькой дверцей отделял трибунал от пустых скамеек зала. Дорфрихтер прошел через эту дверцу. Перед полковником он остановился, встал «смирно» и отдал честь.

Члены трибунала поднялись и ответили на приветствие коротким кивком. Затем они сели, и полковник скомандовал вполголоса Дорфрихтеру: «Вольно!»

— Обер-лейтенант Петер Дорфрихтер! — обратился к нему полковник. — Вас известили о заседании этого трибунала? Вам известны фамилии и принадлежность к войсковым частям отдельных членов военного суда?

— Я был поставлен в известность о заседании этого военного суда, господин полковник, — ответил обвиняемый с предписанной военной лаконичностью.

— Есть ли у вас возражения против отдельных членов трибунала или его нескольких членов?

Глаза Дорфрихтера прошли одного за другим членов трибунала, смотревших на него неподвижно через стол. Когда его взгляд встретился со взглядом Кунце, они секунду смотрели друг на друга.

— Осмелюсь доложить, у меня нет никаких возражений против одного или нескольких членов военного суда. — Дорфрихтер отвечал с типично военной бесстрастностью и четкостью.

Полковник сделал короткий вдох. До сих пор все шло по плану. Он подал офицерам знак, и все поднялись. Лейтенант Хайнрих, назначенный вести протокол, вышел вперед. Собравшиеся были приведены к присяге.

Офицеры вновь заняли свои места. Капитан Кунце, перед которым лежала аккуратная стопка материалов следствия, держа в руке верхнюю тетрадь, остался стоять. Он приступил к чтению обвинительного заключения. После информации о составе преступления он перечислил имеющиеся доказательства и процитировал отдельные места из признательных показаний заключенного.

Дорфрихтер слушал с вежливым нетерпением человека, которому рассказывают анекдот, а он знает гораздо лучший его вариант. Кунце прочитал уже довольно много, когда полковник попросил его сесть, чтобы обвиняемый мог также занять свое место. Дорфрихтер поблагодарил за внимание, но попросил разрешения остаться стоять, что ему, с гримасой удивления, было разрешено.

— Господин обер-лейтенант Дорфрихтер, подтверждаете ли вы подлинность признания, которое вы сделали господину капитан-аудитору Кунце пятого марта 1910 года? — спросил полковник.

Дорфрихтер медленно, подчеркивая каждый звук, ответил:

— С вашего разрешения, господин полковник, я отказываюсь подтвердить сделанное мною пятого марта 1910 года господину капитан-аудитору Кунце признание.

Кунце был первым, до кого дошло все значение этих слов.

Полковник заморгал, и его монокль упал с левого глаза. Шестеро офицеров, в их роскошных парадных мундирах, сидели без слов, застывшие, как куклы из музея восковых фигур. Наконец полковник обрел дар речи.

— Черт побери, господин обер-лейтенант, вы что, хотите сказать, что решили изменить свое признание?

— С вашего разрешения, господин полковник, — я признаю себя невиновным, — объявил Дорфрихтер громко и отчетливо.

— Вы отзываете свое признание — почему?

Дорфрихтер посмотрел полковнику прямо в глаза.

— Я отзываю свое признание, потому что оно было сделано под принуждением и в состоянии душевного расстройства, — объявил он.

Кунце откинул голову назад и закрыл глаза. Формулировка была ему знакома, только чего-то не хватало. Он вспомнил: обер-лейтенант опустил «под гипнозом».

Полковник водрузил монокль на место:

— Вы хотели бы сообщить что-либо дополнительно?

— С вашего разрешения, господин полковник, я настаиваю, что преступление, которое вменяется мне в вину, я не совершал. Я не знал о нем вплоть до того дня, когда я прочитал о нем в газетах. Я не нахожусь ни в какой связи с преступником или преступниками.

— Боже милостивый, Дорфрихтер, вы же признались! Добровольно!

Дорфрихтер медленно покачал головой, не отводя взгляда от лица председательствующего.

— Я хотел бы повторить, что мое признание я сделал под принуждением и в состоянии полного душевного и эмоционального изнеможения.

Полковник вопрошающе обратился к Кунце, который только пренебрежительно пожал плечами.

Принятый еще при Марии Терезии Военный уголовный кодекс предусматривал, что теперь обвиняемый должен подписать протокол, затем выведен из зала и в заключение процесса вновь введен, чтобы выслушать приговор. Все восемь членов трибунала понимали абсурдность этого закона, но были бессильны что-либо изменить или ему воспротивиться. Согласно тому же закону, защита и обвинение сосредоточивались в руках одного человека, а именно аудитора. Обвиняемый при этом должен был отсутствовать, когда вопрос: виновен он или нет — будет поставлен перед членами трибунала, решающими его судьбу. При этом роль аудитора была намного больше, чем просто члена военного суда.

В мертвой тишине лейтенант Хайнрих зачитал протокол заседания, после чего он передал его капитану Кунце. Тот подошел к обвиняемому:

— Господин обер-лейтенант, пожалуйста, прочитайте этот документ.

— Как пожелаете, господин капитан, — натянуто ответил Дорфрихтер.

Он взял протокол, не взглянув на Кунце. Бегло просмотрев страницы, он вернул документ капитану.

— Вы удостоверились, что протокол соответствует действительности? — спросил его Кунце.

— Он соответствует действительности.

— Вы не будете возражать против его подписания?

Они подошли к пульту писаря, где Кунце взял ручку, обмакнул перо в чернила и подал обвиняемому. При этом их руки на миг соприкоснулись, и Кунце отметил, что ладонь обер-лейтенанта была холодной и влажной.

— Благодарю вас, господин капитан, — пробормотал Дорфрихтер и подписал протокол.

Полковник отпустил обвиняемого. Как из-под земли, возник надзиратель, и конвоир с примкнутым штыком шагнул на несколько шагов со своего поста ближе к дверям. Поскольку дверь в коридор оставалась открытой, этот символический акт позволял, видимо, считать, что процесс, согласно закону, носит открытый характер.

Дорфрихтер отдал честь, повернулся кругом и направился к ожидавшему его эскорту. В полной тишине трибунал слышал его удалявшиеся шаги.

После этого капитан Кунце попросил председательствующего о перерыве до трех часов дня. Полковник дал свое согласие, и Кунце поспешил на третий этаж к себе в бюро и незамедлительно принялся за дело. Он выругался вслух, когда вспомнил, как замечательно уверенно он себя чувствовал, зная, что Франца Фердинанда нет в Вене. До мысли, что ловкая рука наследника престола уже давно перемешала карты, он бы никогда не додумался. Теперь он должен был за неполные четыре часа перевернуть работу двух месяцев. Если бы Стокласка не принес из ближайшего кафе пару франкфуртских колбасок и стакан вина, Кунце за весь день вообще ничего бы не съел.

— Я знаю, в чем разгадка! — сказал Стокласка, пока Кунце торопливо ел. — Две недели назад генерал Венцель побывал в камере Дорфрихтера. Но Венцель был не один. Он сопровождал полковника Бардольфа.

У капитана вилка выпала из рук.

— Откуда ты знаешь, что это был полковник Бардольф?

— Один солдат из охраны служил в его полку. В 15-м драгунском. Он его узнал.

— Черт побери! — Кунце крепко выругался в адрес генерала Венцеля. Ему сразу полегчало, и он принялся за еду. — Я так и знал, что что-нибудь должно случиться. Боже, помоги этой стране, если этот человек станет кайзером! Упрямый как мул, а мозги как у воробья!

Начиная с трех часов этого дня и во все рабочие дни этой и до среды последующей недели Кунце сидел напротив членов трибунала и зачитывал результаты своего шестимесячного расследования. Его голос, то монотонный, то дребезжащий, приводил семерых членов суда в оцепенение и действовал усыпляюще. Кунце пытался говорить живее, он решил держать их бодрствующими, но, несмотря на его ораторские старания, то у одного, то у другого опускался подбородок на расшитую галунами грудь и из открытого рта вырывался храп. Пока закон от 1768 года о процедуре военного суда не был изменен, не мог быть изменен и порядок ведения процесса.

Читая страницу за страницей, Кунце спрашивал себя, обладали ли члены подобного суда сто пятьдесят лет назад большей выдержкой и терпением, чем те, кто заседал сегодня.

Воскресенье было желанным перерывом как для трибунала, так и для капитана Кунце. К вечеру субботы он потерял голос и мог читать только хриплым шепотом. К разочарованию Розы и Тролля, он все воскресенье просидел в своей комнате за работой. В конце дня он сделал примирительный перерыв для прогулки и был Троллем прощен. Но не своей женой. Она хоть и пошла с ними, но все время причитала.

— Никогда у тебя нет времени для меня! Ты вообще со мной не разговариваешь. Ты думаешь, меня не интересует твоя работа? — сказала она, и ее глаза увлажнились. — Какой он?

— Кто он?

— Петер Дорфрихтер!

Кунце остановился, повернулся к жене и посмотрел ей в глаза.

— Он человек, обладающий талантом, мужеством, фантазией, терпением и практически без совести. Человек, который бы бесстрашно бился с целой фалангой римских легионеров, чтобы снять Христа с креста, но только затем, чтобы распять его покрепче. Чтобы он больше не смог воскреснуть! В глазах Дорфрихтера только мертвый пацифист чего-то стоит, а тот, кто лишь произносит слова «мир на земле», по его мнению, уже заслуживает смерти.

— Я бы не хотела слушать такие кощунственные речи. Мне это ужасно не нравится!

Заседание суда продолжилось в восемь утра в понедельник с чтением Кунце материалов дела. С утра во вторник членов военного суда ознакомили с соответствующими параграфами Военного кодекса и мерами наказания за преступления подобного рода. Наконец-то Кунце мог отодвинуть в сторону лежащую перед ним гору материалов следствия и своими словами обрисовать собранные доказательства по делу. Он говорил свободно, не заглядывая в свои заметки. После четырех дней слушания пространного и монотонного доклада на этот раз его красноречие и ясность изложения победили летаргию, в которую впадали в предыдущие дни члены суда, — все семеро слушали его внимательно и с интересом.

Он обрисовал характер обвиняемого, его происхождение, детство, воспитание, его успехи в военном училище и в последующей службе в различных гарнизонах. Он рассказал о выдающихся способностях и таланте Дорфрихтера. Не заметить и обойти при переводе в Генеральный штаб человека с такими превосходными умственными данными и такой преданностью долгу означало нанести серьезный урон армии. Система, при которой физические данные офицера оцениваются выше его интеллектуальных способностей, является архаичной, является следствием представлений прошлых столетий, когда в битвах сражался человек против человека. Современные методы ведения войны требуют таких офицеров, как Дорфрихтер, не рубак, а исследователей, дипломатов, людей, способных к фантазии, людей, которые хотели бы идти в ногу с великими открытиями нового столетия.

После того как он обрисовал в светлых тонах портрет обвиняемого, Кунце перешел к мотивам и размышлениям, которые подвигнули Дорфрихтера на преступление. Вопреки утверждению обвиняемого, что он невиновен, Кунце неоднократно, на основании доказательств показал, что он безусловно виновен. Его признание соответствовало истине, а отзыв признания является чистой ложью!

Собственно, и без признания доказательств вполне достаточно, аргументировал Кунце, чтобы приговорить Дорфрихтера. Он является патологическим эгоистом, фанатиком, его выдающийся талант уживается с честолюбием Наполеона и убеждением, что он стоит вне общечеловеческих норм. То, что он не способен оценить в какой-то степени недостойность своего преступления, ни в коей мере не освобождает его от ответственности.

Утром в среду Кунце выступил с обоснованием меры наказания. Отсутствие прямых доказательств и тот факт, что обвиняемый поклялся в своей невиновности, вследствие чего его признание оказывается ничтожным, параграф 212 Военного кодекса делал невозможным применение смертной казни или пожизненного заключения. Учитывая наличие неопровержимых доказательств, основанных на косвенных уликах, капитан Кунце потребовал наказания в виде двадцати лет заключения в одной из военных тюрем. Когда он сел после своего выступления, он почувствовал себя таким выпотрошенным и смертельно изнуренным, как никогда еще в своей жизни.

Двадцать лет строгого режима в военной тюрьме монархии было почти равносильно, и он знал это, смертному приговору. Даже самые крепкие заключенные спустя короткое время заболевали смертельной болезнью или страдали полным нервным расстройством. Достаточно было нескольких лет, чтобы превратить крепкого молодого человека в развалину. Даже если человек получал помилование, он больше уже не мог оправиться. Помилования же происходили довольно редко, большинство заключенных отбывали свой срок полностью или покидали тюрьму, завернутые в полог в деревянном ящике. Кунце пытался представить себе Дорфрихтера через двадцать лет: сломленный человек? Преждевременно постаревший? Больной туберкулезом? Полуживой? Его раздирало противоречие: желание видеть виновного приговоренным к наказанию и одновременно тайная мысль, что суд сочтет его, Кунце, доводы недостаточными и оправдает Дорфрихтера.

Кунце не сомневался в том, что некоторым членам суда было доведено до сведения, что оправдательный приговор был бы очень желателен для эрцгерцога, наследника престола. Кунце напряженно ожидал, как разрешится конфликт между верноподданническим духом и порядочностью.

Полковник поблагодарил Кунце за образцовое проведение процесса и объявил, что военный суд теперь готов взвесить все за и против и вынести приговор.

Согласно требованиям Военного уложения о наказаниях, каждый из семи судей должен был быть заперт в отдельном помещении, чтобы в полной изоляции, без какого-либо внешнего влияния, в одиночестве, слушая исключительно голос своей совести, прийти к решению. В случае если один из судей приходил к своему решению, он должен постучать в дверь и сообщить об этом стоявшему там постовому. Но он должен оставаться, однако, в своем помещении до тех пор, пока каждый член суда не придет к определенному решению.

Часы показывали пять минут двенадцатого, когда ведомые полковником члены суда вернулись в зал заседаний. Капитан Кунце, ждавший их более часа, вглядывался вопрошающе в их лица. Решение определяло не только судьбу Дорфрихтера, но и его собственную. Ему было ясно, что, если он хочет выбраться из лабиринта своих сомнений и неопределенности, прежде всего он должен покинуть мягкую, пахнувшую ароматом увядшей сирени кровать Розы. Он должен сам все решить за себя, достичь пункта, где он смог бы сказать: я таков, какой я есть.

Семь офицеров заняли свои места и ждали, чтобы Кунце объяснил им ход дальнейшей процедуры. Каждый из сидевших за столом обладал одним голосом, включая Кунце. Лишь председательствующий обладал двумя голосами.

Самый младший по чину офицер был первым, кто объявлял свое решение. Ему было предоставлено право назначить более мягкое, чем требовал аудитор, наказание или более жесткое без объяснения причин или оправдания своего приговора. В соответствие с чином каждый член суда объявлял свое решение, последним был председательствующий и только затем аудитор. Если приговор не был единогласным, отданные голоса выстраивались в порядке от самого мягкого наказания до самого жесткого, пятый голос был решающим. Если приговор принимался, члены суда под присягой давали клятву никогда никому не сообщать, каково было соотношение голосов при вынесении приговора.

По знаку полковника встал самый молодой лейтенант и объявил громким голосом:

— Не виновен.

Когда он снова занял свое место, он посмотрел с вызовом на пустые скамьи напротив, как если бы он ожидал оттуда протесты. В мертвой тишине, наступившей после этого ходатайства об оправдании, Кунце кивнул полковнику, и тот предложил второму лейтенанту сообщить о своем решении.

— Виновен, — сказал он и добавил: — Двадцать лет тюрьмы.

Оба обер-лейтенанта были едины в своем решении, что обвиняемый виновен, но считали, что десять лет заключения было бы достаточным наказанием. Один из капитанов, самый молодой из них, ходатайствовал об оправдании Дорфрихтера, все остальные согласились с требованием аудитора.

Окончательный приговор гласил — двадцать лет заключения в военной тюрьме.

У Кунце было такое чувство, что процесс длился не шесть дней, а шесть лет. Он должен был, собственно, быть довольным исходом дела. Страшная смерть Рихарда Мадера была, хотя бы и не полностью, но в известном смысле отомщена. Эрцгерцогу, наследнику трона, не удалось воздействовать на военный суд, так же мало ему удалось осуществить давление на Кунце, чтобы тот выступил с предложением оправдать Дорфрихтера.

Прежде чем приговор огласить, его должны были представить на утверждение генералу Версбаху, командиру 2-го армейского корпуса. Командующий венским гарнизоном обладал привилегией утвердить приговор или смягчить наказание либо обвиняемого вообще помиловать. Одного из капитанов и одного из лейтенантов отправили с досье к командующему гарнизоном.

Было около четырех часов дня, когда они вернулись. На приговоре стояла резолюция командующего венским гарнизоном. «Утверждаю. Приговор объявить и опубликовать».

Приказ «приговор опубликовать» повлек за собой символические последствия: были открыты оба окна в зале и дверь в коридор. Горнисты протрубили сигнал о приближении обвиняемого вместе с его эскортом, и этот сигнал был повторен трижды, когда Дорфрихтер вошел в зал. На нем по-прежнему была форма обер-лейтенанта. Спокойным, размеренным шагом он подошел к столу судей и в трех метрах от него, повернувшись к председателю, остановился. Он держался прямо, откинув голову назад, его глаза были устремлены вперед, мимо головы полковника и даже мимо висевшей в раме фотографии кайзера. Казалось, он полностью владел собой, и только болезненная бледность выдавала его внутреннее состояние. Одним-единственным быстрым движением он снял фуражку, положил ее под левую руку и снова вытянулся, поприветствовав трибунал коротким кивком.

Какой-то момент царило молчание, затем полковник встал, и семеро офицеров последовали его примеру.

Председательствующий взял досье, в котором находился приговор, передал его капитану Кунце и вытащил палаш из ножен. Это был сигнал горнистам: скорбные торжественные звуки, прозвучавшие три раза, пронеслись по залу заседаний и коридору, проникли через открытые окна наружу и были поглощены уличным шумом.

За сигналами горнистов последовала барабанная дробь. Во время всей этой церемонии Петер Дорфрихтер оставался стоять, вытянувшись «смирно». Кунце открыл досье, взял лежавшие в папке листы в руку и зачитал умышленно бесстрастным, монотонным голосом приговор.

«Военный суд признает обвиняемого виновным и приговаривает его к наказанию в виде двадцати лет заключения в военной тюрьме».

Глаза Дорфрихтера были устремлены на Кунце. Веки его слегка подрагивали, едва заметное подергивание во время чтения пробегало по его лицу, но в общем он не обнаруживал никакой реакции. Когда сигнал горна возвестил об окончании церемонии, он отдал честь, образцово повернулся кругом и покинул зал заседаний. Слышно было только стаккато удалявшихся быстро по каменным плитам коридора шагов. Затем послышался знакомый грохот закрывшихся за заключенным и его эскортом тяжелых железных дверей.

Судебный процесс закончился.

Приказ, опубликованный в номере «Gazette» от первого июня, гласил, что капитану Кунце, в знак признания его выдающихся заслуг, присваивается звание майора. Кроме этого, он награждается серебряной медалью почета за особые военные заслуги в мирное время. Эта честь обязывала его выразить личную благодарность кайзеру, на этот раз не в утренние часы в Шёнбрунне, а во время торжественного приема в Хофбурге.

Все это означало огромный шаг вперед, и все единодушно признали майора Кунце одним из самых перспективных офицеров гарнизонного суда. Наибольшее впечатление признание заслуг ее мужа произвело на Розу, в наименьшей степени на самого Кунце.

Быть супругой всеми уважаемого аудитора, принадлежать к высшим военным кругам, быть приглашенными на все светские мероприятия в какой-то степени компенсировали Розе ее разочарование в супружестве. Семья пришла в состояние определенного равновесия. Как и в каждом супружестве, здесь были свои взлеты и падения. Но их взлеты не были по-настоящему взлетами, а падения не были действительно глубокими.

Дни после процесса не были легкими для Кунце. Шесть месяцев был Петер Дорфрихтер главным в его жизни, и Кунце чувствовал, что образовавшаяся пустота никогда не будет заполнена.

После вынесения приговора он встречался с бывшим обер-лейтенантом один-единственный раз, в тот июньский день, когда заключенного должны были переводить в тюрьму Моллерсдорф.

Дорфрихтера доставили в бюро Кунце в гарнизонном суде. Он был одет в гражданское платье для поездки — плохо сидящий серый костюм, плащ и зеленую шляпу с пером. Ждали его семью, с которой он должен был попрощаться, и Кунце должен был подолгу службы при этом присутствовать. То ли семья задерживалась с приездом, то ли Дорфрихтер был доставлен слишком рано, так или иначе они в течение получаса были одни. Это были тяжелые полчаса; в то время как Кунце пытался малозначащими замечаниями поддерживать разговор, заключенный отделывался односложными ответами и был неожиданно язвителен и резок.

— Майор Кунце звучит действительно намного лучше, чем капитан Кунце. Это ведь на самом деле причина того, почему мое осуждение так много для вас значило?

Несколько секунд Кунце не знал, что ответить.

— Что вы имеете в виду под «так много значило»? Вы же действительно виновны!

— Это несущественно. Без вас, майор Кунце, меня бы оправдали!

— Но Дорфрихтер, мы оба знаем, что вы преступник. Действительно, вы отозвали свое признание, но я слишком хорошо знаю, что вас к этому побудило. И знаю также, что я, вероятно, в последний раз повышен в звании, так как не пошел навстречу пожеланиям одной высокопоставленной персоны. Не стройте себе никаких иллюзий — вы не пали жертвой моего честолюбия. Я совсем не такой, как вы, Петер Дорфрихтер: из честолюбия я не смогу погубить даже кошку, тем более человека!

— Вы приговорили бы меня к смерти, если бы я не отозвал мое признание!

— Вполне вероятно!

— Вы хотели меня убить, так как другим способом вам меня было не заполучить?

Кунце чуть было не спросил: каким другим способом?

— Мы находились по отношению друг к другу как обвиняемый и судья. И никак иначе. Исходя из этого я выполнял свой долг.

— Меня от вашей порядочности тошнит! — закричал Дорфрихтер. — Допустим, я убил человека, но вы сами что сделали? Ни один Яго не пошел бы на такие трюки, с которыми вы заманили меня в ловушку!

— Ну хватит, Дорфрихтер, — взорвался Кунце. Чувство поражения и вызванное этим недовольство самим собой переполняли его. — Мне абсолютно все равно, что вы обо мне думаете: я искренне вам сочувствую и желаю вам всех благ, которые вы в вашем положении можете иметь.

— Возможно, ваше пожелание осуществится гораздо быстрее, чем вы думаете. Я не проведу двадцать лет в тюрьме, это уж наверняка. В тот же день, когда начнется война, я буду на свободе!

Вот, значит, что было условием для отзыва его признания! Не слишком благородно. Сделанное со стороны Его Высочества предложение было для него характерным — жалким и утонченным.

— В этом случае я воздерживаюсь от пожелания вам всех благ, — сказал Кунце. — Вы же знаете, я убежденный пацифист.

Согласно приговору, Дорфрихтер должен был провести первый год заключения в одиночной камере. Никаких послаблений режима не предусматривалось. Его камера располагалась на первом этаже, стены были покрыты плесенью, имелось единственное узкое окно. Камера с таким же успехом могла находиться и в подвале.

Сразу же после вынесения приговора он без лишних церемоний был уволен из армии и вместо военного кителя получил простую куртку. Короткие прогулки во дворе разрешались трижды в неделю. Один день в неделю он получал только хлеб и воду. Как и в начале его ареста, ему было запрещено писать, читать или заниматься какой-либо деятельностью, которая могла бы отвлечь его от однообразия дня.

В течение первых недель майор Кунце часто звонил в Моллерсдорф и справлялся у начальника тюрьмы о заключенном. Его нисколько не заботило, что думает этот начальник о таком необычном интересе. Его и в остальном заботило теперь немногое, в том числе и расстройство его семейной жизни. Он привык приходить домой непосредственно перед ужином и, если они не выходили из дома на прогулку или на прием, сразу же забирался в свой кабинет. Роза была ревностной католичкой, поэтому вопрос о разводе даже не упоминался. Даже просто расставание было для нее неприемлемым, но Кунце надеялся, что со временем она уступит и даст ему свободу.

Обычно Роза по утрам спала долго и вставала тогда, когда он уже уходил на службу. Но в один прекрасный день в конце июля она ожидала его в своем соблазнительнейшем неглиже перед завтраком. Лицо ее было скромно припудрено, макияж был едва заметен. Она подала ему кофе и намазала маслом рогалики.

— Я должна тебе кое-что сообщить, — сказала она, и это прозвучало торжественно, почти трагически. Он затаил дыхание. У него не было ни малейшего сомнения, что она произнесет сейчас волшебное слово, с которым он обретет свободу Вместо этого она сообщила ему, что ждет ребенка.

Какое-то бесконечно долгое мгновение он смотрел на нее, не находя слов. Эта возможность никогда не приходила ему в голову. Ей было тридцать восемь лет, ему тридцать девять.

— Да, но — в твоем возрасте? — сказал Кунце, ошеломленный от неожиданного открытия.

Роза немедленно разразилась слезами.

— Что ты имеешь в виду — в моем возрасте? Мне ведь, в конце концов, не семьдесят, хотя ты иногда, сдается мне, так и считаешь.

— Ах, Роза, будь же благоразумна. Когда ребенку будет двадцать, тебе же действительно будет шестьдесят.

— Звучит так, как будто ты хочешь, чтобы я от него избавилась, — тихо сказала она. — Убить дитя — это то, что ты хочешь?

Он потерял терпение.

— Боже мой, Роза, не надо этой твоей постоянной мелодрамы! Не делай из меня злодея только потому, что все для меня так неожиданно! Как давно ты уже знаешь об этом?

— Примерно шесть недель, но я хотела знать наверняка, прежде чем сказать тебе.

— Ты должна пойти к врачу!

— Я была у него вчера.

— И что он сказал?

— Что я на третьем месяце.

Наконец он полностью осознал услышанное. У них будет ребенок. Не только у Розы — это будет и его дитя. От одной этой мысли у него перехватило дыхание.

Рудольф Кунце — так он был крещен по имени старшего сына генерала Хартманна — родился одиннадцатого ноября 1910 года. Ребенок весил четыре кило, мать и дитя перенесли роды превосходно. Когда майору Кунце показали маленький кричащий сверток, который был его сыном, он рассматривал его не с большим любопытством, чем какую-нибудь экзотическую рептилию в зоопарке. Он пытался понять причины своего абсолютного равнодушия и пришел, сознавая свою вину, к выводу, что он вовсе не отец и никогда настоящим отцом не будет. Он вспоминал свое детство без отца, и ему было жаль это маленькое создание, которому была уготована та же судьба. Само собой, он поклялся на совесть выполнять свой отцовский долг и тщательно скрывать от ребенка свое равнодушие.

Эти его помыслы изменились внезапно и неожиданно, когда Рудольфу было всего восемь месяцев. Кунце взял в привычку по вечерам заглядывать в детскую. Малыш лежал, как обычно, в коротких штанишках в своей кроватке, всецело, казалось, занятый попыткой сосчитать пальчики на ноге. Он был крепенький, для своего возраста живой ребенок. Услышав шаги, он оставил свою ножку и повернулся на бок, чтобы посмотреть, кто пришел. Кунце остановился у кроватки и стал смотреть на малыша. Вдруг навстречу ему протянулись ручонки его сына.

Осторожно он взял ребенка, опасаясь, что он такой же хрупкий, как цветок, но маленькое тельце, к его удивлению, было крепким и мускулистым. Крошечные ручки Рудольфа играли с пуговицами мундира и звездочкой на петлице.

— Он любит тебя, — объявила Роза, только что вошедшая в комнату.

— Глупости! Как он может? Он меня почти не знает, — проворчал Кунце. Ни за что на свете он не хотел дать понять Розе, как он смущен и тронут.

— Он знает, что ты его отец, — настаивала Роза.

— Ах, оставь. Все дело в форме. Дети любят все, что сверкает.

20

Все предвещало хорошее лето. Майор снял виллу в окрестностях Штробла, откуда открывался вид на озеро Вольфганг. Роза с маленьким Рудольфом, кухаркой и горничной выехали туда еще в начале июня, а Кунце решил присоединиться к ним в августе и провести там свой отпуск.

Ему не доставляло никаких неудобств, что он остался один в Вене. Тролль составлял ему компанию, он поседел вокруг носа и вел себя теперь спокойно и с достоинством. С недавних пор Кунце стал брать его с собой в бюро, где никто не был в претензии, что он линяет, хотя и Роза с течением времени смирилась с тем, что, если она хочет удержать мужа, она должна терпеть собаку.

В эти летние недели Кунце снова вел жизнь холостяка. Он питался в маленьком кафе гостиницы на Вайбурггассе. Если вечер был теплым, он ехал омнибусом в Венский лес. Он много читал — Штриндберга, Голсуорси, Томаса Манна, Франца Верфеля, д'Аннунцио и открыл для себя Пруста. Когда он спустя годы вспоминал об этом памятном месяце — памятном, потому что это был последний счастливый и спокойный июнь в его жизни и жизни его поколения, — он видел себя, сидевшим в тенистом дворе маленького ресторанчика под Веной с бокалом холодного вина перед собой, с Троллем у ног и перелистывающим страницы книги ветерком, дувшим с горы Каленберг. Пара кур выискивала хлебные крошки под столом, день угасал, всходил месяц, и хозяин вешал принесенную из дома керосиновую лампу.

Где-то кто-то наигрывал на цитре мелодию Лео Фалля, в соседнем дворе любительский оркестрик играл вальс о «прекрасном голубом Дунае», далее по улице звучала мелодия Оффенбаха на губной гармонике. Чудесные мелодии соединялись с ароматом лип и стаккато лошадиных копыт по мостовой перед домом в один умиротворяющий легкий шум.

Именно в этом дворике его застало известие об убийстве эрцгерцога, наследника трона. Кунце только что пришел сюда, договорившись о встрече с Герстеном и Принцем Хохенштайном. Они собирались втроем проехать на машине Принца на гору Каленберг, откуда открывался чудесный вид на город, и там, на террасе отеля, поужинать. Они собирались выехать в семь, но около восьми примчался Герстен с известием, которое, как ядовитый газ, уже заполняло все уголки Вены: Франц Фердинанд и его супруга убиты в Сараево!

Кунце прежде всего подумал, должен ли он привезти семью домой.

— Война? — спросил он.

Герстен покачал головой.

— Я не думаю. Кто в этой империи готов мстить за Франца Фердинанда и умирать за него? «De mortuis nil nisi bene», но будем честными: любить его никто не любил.

Кунце пришло в голову посещение замка Конопишт, вопрос английского ботаника, как может начаться война, и циничный резкий ответ эрцгерцога: «Всегда может произойти какой-нибудь конфликт, который сам по себе довольно безобиден, но стороной, желающей войны, может легко быть использован как повод». Теперь, при воспоминании об этом, эти слова звучали как ужасное предсказание.

— Кто возьмет меч, тот от меча и погибнет, — пробормотал Герстен. — Ты знал, что Франц Фердинанд заказал для себя изготовить двуствольную винтовку Манлихера? Фотографии, на которых он изображался рядом с горой убитой дичи, стали мне просто противны.

«Довольно сильно сказано для серебряного медалиста соревнований по стендовой стрельбе», — подумал Кунце.

— Я надеюсь только, что в известных кругах не захотят сделать из него мученика, — задумчиво произнес Кунце. — Меня бы это не удивило. Если для них это будет выгодно.

Панические настроения, возникшие вначале, улеглись, и Роза с Рудольфом оставались в Штробле. Ее письма были полны оптимизма, но проскакивали легкие жалобы на погоду (часто идут дожди), на горничную (она поняла слово «отпуск» слишком буквально), на местных лавочников (цены у них здесь ужасные). И вдруг Сербии был поставлен ультиматум и издан приказ о мобилизации. Кунце взял один день отпуска, чтобы перевезти свою семью в Вену.

Хотя он не посылал телеграмму, Роза была готова к переезду, все вещи были уложены. Ее женская интуиция правильно оценить обстановку снова удивила Кунце и вызвала его уважение. Та самая Роза, которая из-за опавшего суфле закатывала истерику, была в обстановке надвигающейся самой большой опасности в ее жизни спокойна и собранна.

Поездка от Штробла на Ишл была сушим кошмаром, а от Ишла до Вены еще хуже.

Вагоны были переполнены. Поездка, занимавшая обычно шесть часов, длилась теперь десять, поскольку на каждой станции приходилось пропускать воинские эшелоны.

На перронах можно было видеть сцены, которые в последующие годы стали привычными: женщины, и молодые, и старые, все в слезах, провожавшие своих мужчин, некоторые из которых были уже в военной форме. Контраст между заплаканными лицами женщин и шумным весельем молодых людей, отправлявшихся на войну, придавал этой картине нечто зловещее. Чем ближе подъезжали к Вене, тем сильнее была волна экзальтированного патриотизма. Настроение повсеместно было одним и тем же — будь это полк боснийцев с красными фесками на голове или полк венгерских гусар в сером, садившихся в товарные вагоны, на которых значилось: «шесть лошадей, сорок человек». Взрослые мужчины превратились в мальчишек, которым предстоят какие-то увлекательные, полные приключений каникулы, какая-то чудесная вылазка на природу.

Они вернулись в Вену поздно ночью, но казалось, что в городе никто не спит. На Ринге толпилась масса народу, толпа пела и размахивала флагами с портретами кайзера Франца Иосифа, немецкого кайзера и итальянского короля Виктора Эммануэля. Создавалось впечатление, что между Австрией и Россией война уже началась. Угрозы в адрес врага смешивались с криками, прославляющими кайзера, который внезапно превратился в символ мудрости и добра. Слово «война» — пришло Кунце в голову, привело массы в состояние какого-то опьянения, когда он увидел перед собой это море сияющих, смеющихся, ликующих лиц. Люди вели себя так, как будто победа была уже обеспечена.

Возбуждение на улицах достигло нового предела шестого августа, в день объявления войны России. Между тем Франция, Бельгия и Англия объявили о мобилизации. В этом море враждебности верховное военное командование как в Германии, так и в Австрии было каким-то островом, на который все события оказывали отрезвляющее влияние.

Чем громче было воодушевление на улицах, тем скорее оно затихало в коридорах военных ведомств. Предвещавшее славу предприятие вопреки тщательно разработанным планам не хотело тотчас претворяться в жизнь: вести на войну многомиллионную армию оказалось не так просто, как ожидалось. Временами создавалась угроза остановки всей военной машины. Это был, особенно для Австрии, новый способ ведения боевых действий, который она никогда еще не применяла в деле: сложный, жестокий, диаметрально противоположный старой, овеянной дыханием веков системе затяжных позиционных боев.

Самым неожиданным и обескураживающим было то, что враг оказывал ожесточенное сопротивление, а стрельба поражала своей точностью.

Август был для Кунце месяцем прощаний. Сам он, как и прежде, нес службу в гарнизонном суде, но большинство его друзей были отправлены на различные фронты. Как-то утром в конце августа к нему пришел посетитель. В полевой форме простого резервиста — по пути на фронт — в кабинет зашел под предлогом попрощаться Фридрих Габриель, но Кунце подумал, что истинным мотивом Габриеля было лишний раз напомнить о том поражении, которое потерпел Кунце в свое время при попытке его, Габриеля, реабилитировать.

— Когда меня мобилизовали, я их предупредил: я, мол, позор для армии. — Он тихо рассмеялся. — Но они мне сказали, что для заряжающего я вполне подхожу.

Кунце пришел в ярость.

— Это просто свинство, — пробормотал он, подошел к телефону и позвонил капитану Штольцу, одному из адъютантов военного министра.

Спустя полчаса Кунце сидел в кабинете напротив министра, в роскошном помещении, в котором сто пятьдесят лет назад Мария Терезия председательствовала на военном совете. Когда Кунце через час покинул кабинет, Фридрих Габриель был снова в чине обер-лейтенанта с приказом явиться в свой бывший полк.

— У меня для вас хорошие новости, — сказал Кунце Габриелю, который ждал его в гарнизонном суде. — На вашем могильном памятнике будет стоять надпись «обер-лейтенант», а может быть, и «капитан Габриель». При условии, конечно, что вас до этого не похоронят в братской могиле.

Габриель ухмыльнулся:

— Такое впечатление, что войну вы не любите.

— А вы сами?

— Нет. Я люблю армию и ненавижу войну. Я, должно быть, чудовище!

— В таком случае, я такой же монстр!

— Я так не считаю, господин майор. Мне кажется, что вы никогда особо не жаловали военных. Я часто себя спрашивал, почему вы пошли на военную службу.

Кунце вздохнул.

— Над этим вопросом я тоже часто ломал голову!

В середине октября на письменный стол майора Кунце легло прошение Петера Дорфрихтера о помиловании, которое, при положительном решении, давало ему возможность отправиться на фронт, чтобы там сражаться «за Бога, кайзера и фатерлянд» и за лучшее будущее его сына. Прошение было адресовано главе государства, но барон Больфрас, шеф военной канцелярии кайзера, переадресовал его майору и таким образом возложил на него обязанность принять решение.

Он не видел Дорфрихтера более четырех лет. И не потому, что он не хотел его видеть. Нужно было, чтобы прошло достаточно времени с тех пор, как он себя мучил, он должен был найти пути и способы чувствовать себя свободным от тяги к этому человеку. Каким-то образом благодаря природному здравомыслию — он называл это малодушием — ему всегда удавалось взять себя в руки и избежать неверных шагов. С годами это навязчивое желание медленно превратилось в глухую боль где-то в глубине его подсознания.

И вот прошение Дорфрихтера, написанное его прекрасным почерком, лежало на письменном столе Кунце.

С началом войны множество офицеров и солдат, сидевших в военных тюрьмах, были помилованы. Они вызвались идти добровольцами на фронт. То, что четыре года назад было красивым жестом эрцгерцога, наследника трона, теперь стало повседневным явлением. И тем не менее майор не был готов решить проблему Дорфрихтера одним простым да или нет. Он должен сначала поговорить с ним, должен выяснить, заслуживает ли он теперь быть отпущенным на свободу. Поскольку выкроить время из-за сильной загруженности делами для поездки в Моллерсдорф он не мог, Кунце распорядился доставить заключенного в его бюро в гарнизонном суде.

Четыре года не прошли для Дорфрихтера бесследно. Его волосы приобрели каштаново-седую тусклую окраску, а со впавшими и бледными щеками он напоминал плохую паспортную фотографию того человека, каким он был ранее.

Вокруг глубоко впавших глаз лежали мелкие морщины. Тот же самый костюм, в котором он четыре года назад покинул Вену, теперь сидел на нем плохо. Казалось, что заключенный поправился.

Когда они остались одни, разговор начал Дорфрихтер:

— Я вам глубоко признателен, господин майор, за то, что вы вызвали меня. Даже короткая поездка с вокзала сюда была как сон!

Кунце ожидал дерзостей и оскорблений от заключенного. Кротость в словах этого человека была для него неожиданностью. Ему бы очень хотелось понять, изменила ли его так тюремная жизнь или он только делает вид, что изменился. У прежнего Дорфрихтера не было ни следа угодничества, он всегда был нагл, самодоволен, высокомерен — но никогда расчетлив. Неужели Моллерсдорф так измотал его психику?

Кунце предложил заключенному присесть и угостил сигаретой, но Дорфрихтер от сигареты отказался. Находясь в одиночной камере, пояснил он, он отвык от курения.

— Я не мог просто так дать пройти году, чтобы себя в чем-нибудь не усовершенствовать, — добавил он, и в его улыбке мелькнул отблеск прежнего Дорфрихтера.

Кунце пристально наблюдал за ним и одновременно за самим собой. Ему казалось, что он разделен на две половины — одна сидела напротив своего посетителя, а другая, как тайный соглядатай, прокралась в укромный уголок. Он заранее предвкушал эту встречу, но и испытывал некоторый страх перед ней. Сейчас же он с удивлением убедился, что вообще ничего не испытывает.

— Если бы мне в первый год разрешили хотя бы читать — ну по крайней мере газеты! Это было просто ужасно, вообще ничего не знать, что происходит в мире. — В голосе Дорфрихтера проскальзывали жалобные нотки. — Ни одного письма, ни одного посетителя. В 1912 году у меня с коротким посещением был зять, и больше никто. Однажды у меня была моя бывшая теща фрау Грубер. Она ненадолго приезжала в Австрию. Марианна вместе с матерью и ребенком живут теперь в Баварии. Фрау Грубер рассказала мне, что Марианне лучше — она не совсем здорова, но ей значительно лучше. Она ко мне не приезжала, врач не разрешает этого. Он боится рецидива. Фрау Грубер предложила мне приехать с малышом, но я не хотел этого. Тогда не хотел. Даже фотографий его я не хотел видеть. Сейчас, конечно, все будет по-другому.

— Это каким же образом?

Дорфрихтер посмотрел на него с удивлением.

— Перед войной я для него фактически не существовал, так же как и он для меня. Не велика честь быть сыном заключенного. Но сейчас все изменится! Придет день, когда я смогу ему сказать: я твой отец, и он не должен будет меня стыдиться.

Взгляд Кунце упал на прошение о помиловании, которое все еще лежало на его письменном столе.

«Этот глупец считает само собой разумеющимся, что он будет помилован», — подумал он и почувствовал нарастающее внутреннее раздражение.

— В первый год главной задачей было не сойти с ума, — продолжал Дорфрихтер. — Десять раз могла начаться война, а я об этом мог и не узнать.

Один из охранников постоянно издевался надо мной. Он все время говорил, что война началась, но я якобы не должен об этом знать, так как меня хотят оставить в заключении. Это я, идиот, как-то рассказал ему об обещании Его Высочества.

— Сейчас вы получили вашу войну! — сухо сказал Кунце.

Для погрузившегося в размышления Дорфрихтера не дошел смысл сказанных с горечью в голосе слов майора.

— В последние недели я закончил свою докладную записку о том, как должны вести боевые действия центральные державы. Что особенно неправильно делалось — это то, что слишком долго ждали. Сейчас октябрь. В скором времени дороги станут непроходимыми. Да, кстати, вы слышали о таком полковнике — Бурстине?

— Не думаю, что встречал это имя, — ответил Кунце.

— Я так и думал. Напрасно я пытался найти в газетах упоминание о нем. Пять лет назад, когда я видел его в последний раз, он рассказал мне о своем изобретении. Великолепное изобретение! Бронированный пулемет на гусеничном ходу. Вы понимаете, господин майор, для всех грузовых машин с двигателями внутреннего сгорания проблема состоит в том, что они могут двигаться только по твердому грунту. Гусеницы устраняют это затруднение. Но когда выяснилось, что в нашем военном министерстве никто не понял важность этого изобретения, Бурстин обратился к немцам. Но, видимо, и там ему не повезло, иначе об этом было бы слышно. Почему мы всегда готовимся к прошлой войне?

— У противника все происходит точно так же. — Кунце пожал плечами. Рвение Дорфрихтера его удивляло, но и вызывало отвращение.

— Наши шансы на быструю победу мы наверняка упустили, — заявил Дорфрихтер. — Что нам надлежит сделать, так это укрепить наши позиции и готовиться к весне. И в первый же весенний день начать наступление! Не только на фронтах, но и в глубоком тылу противника. Центральные державы, окруженные, в сущности, со всех сторон, неминуемо потерпят поражение, если будут воевать методами XIX столетия. Мы должны ударить внезапно и всеми силами. Главные города противника должны быть подвергнуты бомбардировке с воздуха — самолетами и дирижаблями. Заводы, железнодорожные узлы, госпитали и церкви должны быть разрушены! Ни один вражеский солдат не станет воевать, если узнает, что его жена и дети на родине убиты. Короткий, массированный удар — и война через неделю закончится!

Все это было сказано возбужденным горячечным шепотом, и Кунце спросил себя, нет ли у Дорфрихтера температуры, или он действительно в своей заплесневевшей камере сошел с ума? Но если он безумец, то такими же могли быть и другие: Шлиффен, Жоффр, Конрад фон Хётцендорф, Вильгельм II. Или всякий раз, когда он говорит о войне, он просто превращается во всеразрушающего демона?

Что касается Кунце, то Дорфрихтер для возвеличивания войны выбрал далеко не лучший день. За последние полмесяца Кунце получил известие о гибели многих своих друзей и знакомых. Не только ему, но и миллионам людей стало понятно, что мир уже никогда не будет таким, каким он был. Он боялся читать в газетах списки погибших. Не проходило дня, чтобы он не находил там знакомую фамилию. Беспомощность и страх распространялись в военных учреждениях, там, где еще два коротких месяца назад царило торжество и ликование.

Титус Дугонич пал в одном из последних больших кавалерийских наступлений этой войны в Галиции; Принц Хохенштайн лежал в братской могиле где-то в районе Пршемышля, барон Ландсберг-Лёви, офицер связи 5-й немецкой армии, был похоронен в Арденнах, на французской земле, которую он так любил.

И этим утром Кунце получил два печальных известия: капитан фон Герстен погиб на боснийско-сербской границе и майор Хартманн, младший сын генерала Хартманна, был убит на русском фронте, в бою южнее Вайкселя. Ему казалось, что со смертью этих двух друзей детства умерла и часть его самого. Слишком поздно он понял, как много они для него значили. Они заменяли ему близких родственников, которых у него не было.

— Боюсь, что ваши теории основаны большей частью на самообмане, — сказал майор бывшему обер-лейтенанту. — Враг может бомбить и наших детей.

Дорфрихтер пожал плечами.

— Нельзя победить, если не готов пойти на риск.

Кунце на секунду показалось, что ворот его мундира слишком узок.

— На прошлой неделе на сербском фронте погиб капитан фон Герстен, — резко сказал он.

Дорфрихтер вопросительно смотрел на него.

— Что вы имеете в виду, господин майор?

— Я получил сегодня утром известие, что капитан фон Герстен погиб на сербско-боснийской границе, — повторил он. — Он был прикомандирован ко 2-й армии и должен был в районе Вальево прокладывать телефонный кабель. Он проник со своими людьми на вражескую территорию, где они попали в засаду. Он мог этого и не делать, а оставаться за линией фронта.

Намек самодовольной улыбки скользнул по лицу Дорфрихтера.

— Служба, выходящая далеко за пределы воинского долга. Как типично для Герстена. Если я верно припоминаю, однажды у нас был разговор об этой — об этой тяге к геройству. Вы хотели знать, почему я именно этих десятерых выбрал, почему не Аренса или Айнтхофена. Убежден, что Аренс никогда не пойдет на ненужную жертву. — Он остановился, вздохнув. — Могу биться с вами об заклад, что Герстен не единственный из моих десяти, кто отправился на тот свет.

Кунце кивнул.

— Вы выиграли пари. — Еще минуту назад ему было тепло, а сейчас его била дрожь. — Принц Хохенштайн и Ландсберг-Лёви уже тоже мертвы. Я должен сказать, — добавил он бесстрастным тоном, — что война вас перещеголяла. Вы убили только одного из десяти, а война уже троих. Теперь вы стали номером 14, Дорфрихтер. Если бы вы не были убийцей, вы были бы теперь кандидатом на перевод в Генеральный штаб.

Дорфрихтер хотел что-то ответить, но инстинктивно почувствовал, что стоит на зыбкой почве, и быстро сменил тему.

— Я надеюсь, господин майор, что вы удовлетворите мою нижайшую просьбу отправиться на фронт. Мне, конечно, не надо вас убеждать, что я приложу все силы и способности, чтобы выполнить мой долг. Я, как вы знаете…

Майор все еще не был в состоянии говорить о помиловании. Он перебил Дорфрихтера и спросил:

— Вы действительно испытываете раскаяние?

— Раскаяние? — переспросил Дорфрихтер звонким голосом. — Ах, вы имеете в виду из-за циркуляров, господин майор?

— Из-за чего же еще?

— Конечно, господин майор, — сказал он с готовностью, почти ревностно. — Глубокое раскаяние. Я этого никогда больше не сделаю, если это то, что вы имеете в виду. Это был безумный поступок, и я действительно должен был не признавать себя виновным вследствие временного помутнения рассудка. Конечно, всегда ищешь оправдания своим поступкам — и я нашел несколько причин. Хотя я признаю, что мои поступки повлекли за собой смерть Рихарда Мадера.

— Почему же вам теперь и не признаться? Вы же в безопасности. Вас нельзя судить дважды за одно и то же преступление.

— Он умер семнадцатого ноября 1909 года. Если бы это тогда не произошло, то он наверняка бы погиб сейчас, на войне — так же, как Герстен и Принц. Что же я у него, таким образом, отнял?

— Пять лет! Пять раз прекрасного лета и пять зим, пять волшебных весен и пять раз пропавшие осенние месяцы, которые особенно прекрасны здесь, в Австрии. — Кунце встал. — Хорошо, Дорфрихтер, это все. Я хотел бы сказать, что был рад вас видеть, но в данных обстоятельствах это было бы неправдой.

Дорфрихтер также поднялся, впервые он выглядел встревоженным.

— Вы хотите этим сказать, что меня не помилуют, господин майор?

— Этого я не сказал. Я должен еще над этим подумать.

— О чем тут еще думать? — грубо спросил Дорфрихтер. — Его Императорское Высочество предложил мне сделку. У меня есть его обещание. Без этого я не дал бы вам на четыре года бросить меня в тюрьму. Если бы не его обещание, я предпочел бы виселицу.

— Его Императорское Высочество мертв, — сказал Кунце.

— Но полковник Бардольф жив! Он в курсе дела! Спросите его!

— Я не нуждаюсь в этом. Я знал о сделке еще до того, как вам ее предложили.

— Ну, значит, тогда вопрос решен.

— Совершенно верно, Дорфрихтер, вопрос решен.

— И что же вы решили?

Кунце долго и насмешливо посмотрел на него.

— Не забывайте, Дорфрихтер, что мы здесь находимся в армии. Ваше прошение будет тщательно проверено, и вам будет сообщено о решении имперской военной канцелярии. Больше, к сожалению, я вам ничего не могу сказать.

Он вызвал начальника караула. Дорфрихтер стоял с опущенными плечами и смертельно бледным лицом. Он провожал взглядом майора, идущего к своему столу. Какой-то момент казалось, что он раздумывает, идти ли ему к двери или броситься на Кунце. Но когда караульный вошел в комнату, атмосфера разрядилась, холодно и не попрощавшись Дорфрихтер покинул помещение.

Кунце бездумно смотрел вслед заключенному и его конвоиру. Только теперь он заметил, что был без сил. У него кружилась голова, и он решил пойти домой, принять ванну и до следующего утра забыть о Петере Дорфрихтере.

Но едва он направился к двери, как что-то внутри неожиданно остановило его. Он не мог бы сказать, что это было: жалобный сигнал горна, донесшийся со двора тюрьмы, или луч солнца, слишком яркого для октября, упавший на прошение Дорфрихтера.

Внезапно решившись, он взял ручку, обмакнул перо в темно-синюю глубину чернильницы и наложил короткую резолюцию под последней строкой петиции:

«Отказать. Майор Кунце».

Примечания

1

Бретёр (фр. bretteur) — заядлый дуэлянт, задира, скандалист.

(обратно)

2

Здесь — военный юрист, следователь (примеч. пер.).

(обратно)

3

Палаш — рубящее и колющее ручное оружие с длинным прямым клинком (примеч. ред.).

(обратно)

4

Дурной вкус (фр.).

(обратно)

5

Неважно, что неправда, зато здорово придумано (ит.).

(обратно)

6

Радость жизни (фр.).

(обратно)

7

Шнитцлер, Артур (1862–1931), австрийский писатель (примеч. пер.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?