«Скелет в шкафу»

Энн Перри «Скелет в шкафу»

Глава 1

— Доброе утро, Монк. — Крепкое вытянутое лицо Ранкорна светилось нескрываемым удовольствием. Воротничок начальника был несколько перекошен и причинял ему постоянные неудобства. — Отправляйтесь на Куин-Энн-стрит. Сэр Бэзил Мюидор. — Он произнес это имя с таким видом, словно оно было известно ему уже давно, и взглянул на Монка, как бы ожидая, что тот немедленно осознает свое невежество. Не дождавшись подобной реакции и не скрывая раздражения, он продолжил: — Октавия Хэслетт, вдовая дочь сэра Бэзила, найдена мертвой. Зарезана. Такое впечатление, будто грабитель искал драгоценности, а она проснулась и застала его на месте преступления. — Улыбка Ранкорна стала несколько напряженной. — Вы ведь полагаете, что всем прочим сыщикам до вас далеко. Так вот ступайте и постарайтесь справиться с этим делом как можно лучше. Не так, как с делом Грея.

Монк прекрасно понимал, о чем идет речь. Не дай бог огорчить семейство, ибо они благородные, а ты нет. Будь безупречно вежлив — не только в беседе, но и в том, как ты перед ними стоишь, как глядишь им в глаза, а самое главное — не раскопай ненароком лишнего.

Выбора у Монка не было, и он выслушал Ранкорна с деланым равнодушием, словно не поняв последнего намека.

— Да, сэр. Номер дома на Куин-Энн-стрит?

— Десять. Возьмите с собой Ивэна. Надеюсь, к тому времени, как вы туда прибудете, медицинское заключение относительно времени смерти и орудия убийства будет уже готово. Ну же, пошевеливайтесь! Не топчитесь на месте!

Монк резко повернулся и, не давая Ранкорну возможности прибавить что-либо еще, вышел, негромко процедив: «Да, сэр». Дверь за собой он закрыл с силой — почти захлопнул.

Ивэн поднимался по лестнице навстречу. На его выразительном, подвижном лице ясно читалось ожидание.

— Убийство на Куин-Энн-стрит.

Раздражение Монка уже улеглось. Он не мог вспомнить кого-либо, кто нравился ему больше, чем Ивэн. А если учесть, что память Монка простиралась лишь на четыре последних месяца, когда, очнувшись в больнице, он принял ее поначалу за работный дом, дружеская поддержка Ивэна имела для него необычайную ценность. Только Ивэну да еще одному человеку Монк решился открыть, что ничего не помнит из своей прежней жизни. Впрочем, эту вторую персону — Эстер Лэттерли — он никак не мог назвать другом. Храбрая и умная, она безумно раздражала Монка своим самомнением, хотя и очень помогла ему в расследовании убийства Грея. Ее отец оказался одной из жертв Грея, и Эстер, чтобы поддержать свою семью в горестный час, была вынуждена еще до окончания войны вернуться из Крыма, где она работала в госпитале сестрой милосердия. Пути Монка и Эстер разошлись; встретиться с ней он мог разве что на суде по делу Грея, где оба собирались выступить свидетелями, и, по правде говоря, это его вполне устраивало. Монк находил Эстер резкой и неженственной, не в пример ее невестке, чье лицо часто вспоминал с нежностью.

Ивэн повернулся и последовал за Монком вниз по лестнице, а затем через комнату дежурного — на улицу. Стоял светлый день позднего ноября. Ветер трепал широкие женские юбки; мужчины пригибались, придерживая шляпы; те и другие с трудом лавировали среди мчащихся по мостовой экипажей, рискуя угодить под колеса. Ивэн окликнул кеб — экипаж, появившийся на улицах лет десять назад и куда более удобный, чем все эти старомодные кареты.

— Куин-Энн-стрит, десять, — бросил он вознице, и, как только они с Монком уселись, кеб рванулся вперед — через Тоттнем-Корт-роуд, потом восточнее — к Портленд-плейс, Лонгхэм-плейс и наконец выкатил на Куин-Энн-стрит. По дороге Монк успел рассказать Ивэну все, что услышал от Ранкорна.

— Кто такой сэр Бэзил Мюидор? — поинтересовался Ивэн.

— Понятия не имею, — отозвался Монк. — Ранкорн мне не сказал. Либо он сам не знает, либо предвкушает, что при личном знакомстве мы наделаем ошибок.

Ивэн улыбнулся. Уж кому-кому, а ему-то было хорошо известно и о напряженных отношениях Монка с начальством, и об их причинах. С Монком было трудно работать: самоуверенный, тщеславный, он часто действовал интуитивно, игнорируя здравый смысл, был скор на язык и резок в суждениях. С другой стороны, он страстно боролся с несправедливостью везде, где только замечал ее. Не терпел глупцов и в прошлом даже не думал скрывать, что относит к их числу и самого Ранкорна.

Ранкорн тоже был тщеславен, правда, цели он себе ставил совершенно иные. Ему хотелось общественного признания, похвал от начальства, но прежде всего — уверенности в завтрашнем дне. Немногочисленные победы над Монком доставляли ему наслаждение, и Ранкорн не уставал с удовольствием о них вспоминать.

Сыщики ехали по Куин-Энн-стрит среди домов с неброскими, но изящными фасадами, высокими окнами и внушительными подъездами. Кеб остановился, Ивэн расплатился, и сыщики направились к черному входу дома номер десять. Обидно, конечно, пересекать внутренний двор, вместо того чтобы постучать в двери парадного подъезда, но еще хуже было бы встретить отказ ливрейного лакея с надменно задранным носом и вынужденно направиться к задним дверям.

— Что вам угодно? — серьезно спросил мальчишка-слуга. Лицо у него было бледное, одутловатое, фартук сидел криво.

— Инспектор Монк и сержант Ивэн хотели бы видеть лорда Мюидора, — тихо ответил Монк. Как бы он там ни относился к Ранкорну и прочим, с его точки зрения, глупцам, скорбь и ужас внезапной смерти всегда вызывали в нем чувство сострадания.

— О… — Слуга вздрогнул, будто с приходом полиции кошмар внезапно обернулся страшной реальностью. — О… да. Входите. — Он открыл дверь пошире и сделал шаг назад; потом, полуобернувшись, позвал жалобно и отчаянно: — Мистер Филлипс! Мистер Филлипс, тут полиция пришла!

В дальнем конце огромной кухни появился дворецкий. Он был худой и слегка сутулился, однако его властное лицо говорило о том, что человек этот привык распоряжаться и встречать беспрекословное повиновение. С тревогой и отвращением он оглядел Монка, затем — с некоторым удивлением — его прекрасно сидящий костюм, безупречно накрахмаленную рубашку и начищенную до блеска обувь из добротной кожи. Внешний вид Монка явно не соответствовал его положению в обществе. Полицейский, в понимании дворецкого, занимал на общественной лестнице ту же ступень, что и уличные торговцы. Мистер Филлипс перевел взгляд на тонкое лицо Ивэна — длинный нос с горбинкой, благородных очертаний рот, умные глаза — и ощутил еще большую растерянность. Дворецкий чувствовал себя не совсем уверенно, когда видел, что люди не вписываются в отведенную им нишу. Это сбивало с толку.

— Сэр Бэзил примет вас в библиотеке, — сухо сказал он. — Будьте добры следовать за мной.

И не дожидаясь реакции полицейских, вышел из кухни, даже не взглянув на кухарку, сидевшую в деревянном кресле-качалке. Они прошли за дворецким по коридору мимо подвала, кладовой, буфетной, прачечной, мимо комнаты экономки — к обитой зеленым сукном двери, ведущей на господскую половину.

Паркетный пол прихожей покрывали роскошные персидские ковры, стены с деревянными панелями были увешаны прекрасной работы пейзажами. Какое-то смутное воспоминание о давних временах кольнуло Монка — возможно, эпизод старого дела о каком-то ограблении — и в памяти возникло слово «фламандцы». Жизнь его до несчастного случая была полностью им забыта, и лишь иногда появлялись такие вот мимолетные вспышки памяти, подобные движению, которое поймаешь, бывало, краем глаза, а обернешься — и оказывается, что оно тебе только почудилось.

Но сейчас, следуя за дворецким. Монк старался не отвлекаться и целиком сосредоточиться на предстоящем деле. Он обязан был успешно справиться с заданием и ни в коем случае не позволить кому-либо догадаться, сколь многое из того, что должно быть ему хорошо известно, в сущности, заново собирается им по крупицам. Его репутация безупречна; все ожидают от него блестящей работы. Он постоянно видел это в глазах окружающих, это отчетливо звучало в их словах; коллеги, судя по некоторым случайным фразам, считали его талант чем-то само собой разумеющимся. Но Монк знал, что у него слишком много врагов, с нетерпением ждущих малейшей ошибки. Они тоже хвалили его, но с какой-то странной интонацией, нервничая и отводя глаза. О причинах же такого отношения, о своих собственных поступках, вызывавших в них страх, зависть и неприязнь, Монк узнавал постепенно. То и дело он сталкивался со свидетельствами своего былого мастерства, чутья, неустанного поиска истины, неслыханной работоспособности, непомерного честолюбия, нетерпимости к бездарям и лентяям. И, в конце концов, даже после несчастного случая, лишившего его памяти, он сумел справиться с исключительно трудным делом Грея.

Они подошли к библиотеке. Филлипс открыл дверь, доложил об их прибытии и отступил в сторону, пропуская сыщиков.

Стены библиотеки, как и следовало ожидать, были увешаны книжными полками. Сквозь единственное большое окно на зеленый ковер и предметы обстановки лился умиротворяющий свет, создавая почти идиллическое настроение. Однако рассмотреть все подробно не было времени. Посреди комнаты стоял сэр Бэзил Мюидор. Высокого роста и при этом не склонный к полноте, он держался удивительно прямо. Далеко не красавец и никогда им не был: слишком подвижное лицо, большой рот. Глубоко прорезанные морщины говорили скорее о темпераменте, нежели о стремлении к острословию. Пугающе темные глаза смотрели пытливо и умно. Густые прямые волосы обильно припорошила седина.

Бледный, исполненный гнева и горя, он нервно сжимал и разжимал кулаки.

— Доброе утро, сэр.

Монк представился, затем представил Ивэна. Ему всегда было трудно говорить с теми, кто только что понес тяжелую утрату. Вид человека, потерявшего ребенка, пугал Монка, но работа есть работа. И хотя память о прошлом стерлась, щемящее чувство, возникающее при виде чужой боли, было ему знакомо.

— Доброе утро, инспектор, — машинально ответил Мюидор. — Будь я проклят, если представляю, чем вы тут сможете помочь, но хотя бы попытайтесь. Ночью какой-то бандит вломился в дом и убил мою дочь. Не знаю, что еще мы можем вам сообщить.

— Вы позволите нам осмотреть комнату, где это случилось, сэр? — тихо спросил Монк. — Доктор уже прибыл?

Тяжелые брови сэра Бэзила недоуменно вздернулись.

— Да… Но, право, не знаю, что, черт возьми, он теперь сможет сделать!

— Он сможет установить время и причину смерти, сэр.

— Ее зарезали ночью. И незачем звать доктора, чтобы это выяснить.

Лорд Мюидор набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Взгляд его блуждал по комнате, Монк не вызывал в нем ни малейшего интереса. Полицейские являлись лишь неизбежными атрибутами трагедии, а сам сэр Бэзил был слишком потрясен, чтобы сосредоточиться на какой-то одной мысли. Он останавливал рассеянный взгляд то на покосившейся картине, то на отблесках солнца на корешках книг, то на вазе с поздними хризантемами. Монк видел лицо этого человека и прекрасно его понимал.

— Нас проводит кто-нибудь из слуг. — Монк принес извинения за себя и за Ивэна, затем повернулся, собираясь выйти.

— О… да. И все, что вам будет угодно, — отозвался Бэзил.

— Я полагаю, вы ничего не слышали этой ночью, сэр? — уже стоя в дверях, спросил Ивэн.

Лорд Мюидор нахмурился.

— Что? Нет, конечно, нет, иначе я упомянул бы об этом.

Ивэн еще не перешагнул порог, а сэр Бэзил уже забыл о нем и устремил взгляд на шелестящую за окном листву.

Дворецкий Филлипс ожидал в холле. Он молча провел их по широкой изогнутой лестнице на второй этаж. Коридор, устланный коврами красных и голубых тонов, простирался вправо и влево футов на пятьдесят с лишним и заканчивался эркерными окнами с каждой стороны. Вдоль стен были расставлены столики. Вслед за дворецким полицейские свернули влево и остановились у третьей двери.

— Вот комната мисс Октавии, сэр, — тихо произнес Филлипс. — Позвоните, если что-нибудь понадобится.

Монк открыл дверь и вошел: Ивэн последовал за ним. Высокий, украшенный лепниной потолок, роскошные люстры. Шторы с цветочным рисунком отдернуты для лучшего освещения. Три стула с прекрасной обивкой, туалетный столик с трельяжем и большая кровать с пологом на четырех столбиках. Поперек кровати лежало тело молодой женщины. Руки ее были широко раскинуты, тяжелые каштановые волосы рассыпались по плечам. На ней была лишь ночная рубашка цвета слоновой кости, испачканная темно-красными пятнами от груди и почти до колен.

Рядом с нею Монк, к своему удивлению, увидел стройного мужчину среднего роста. Умное лицо незнакомца было печальным и задумчивым. Его белокурые волосы искрились в солнечном свете.

— Полиция? — переспросил он, оглядев Монка с ног до головы, и представился сам: — Доктор Фаверелл. Дежурный констебль пригласил меня, как только его самого вызвал сюда лакей — около восьми часов.

— Итак! — Монк назвал свое имя и поклонился. — Что вы можете сказать нам с сержантом Иваном?

Ивэн прикрыл за собой дверь и подошел к кровати; на его лице застыла гримаса жалости.

— Она скончалась этой ночью, — мрачно ответил Фаверелл. — Судя по состоянию тела, по меньшей мере, семь часов назад. — Он достал из кармана часы и взглянул на циферблат. — Сейчас десять минут одиннадцатого. Стало быть, смерть наступила, ну, скажем, в три часа ночи — не позже. Одна очень глубокая, скорее всего колотая рана. Бедняжка должна была лишиться сознания немедленно и расстаться с жизнью в течение двух-трех минут.

— Вы — семейный врач? — спросил Монк.

— Нет. Я живу за углом на Харли-стрит. Местный констебль знает мой адрес.

Монк направился к кровати, чтобы осмотреть тело поближе, и Фаверелл посторонился, давая ему дорогу.

На лице покойной застыло удивленное выражение, словно она так до конца и не верила в реальность смерти. Несмотря на исключительную бледность, Октавия Хэслетт оставалась красавицей. Изящно вылепленные скулы и надбровные дуги, большие глаза, полные губы, мягкие черты лица, предполагающие глубокие чувства. Такая женщина могла бы понравиться Монку. В изгибе губ он на секунду уловил что-то нестерпимо знакомое, но воспоминание было слишком неясным и мимолетным.

Взгляд Монка охватил разорванную ночную рубашку и остановился на царапинах и пятнах крови на горле и плечах. Ткань, разошедшаяся по шву почти донизу, была запахнута, словно покойная пыталась еще сохранить приличие. Монк бережно приподнял и осмотрел руки Октавии Хэслетт. Под ногтями все было чисто — ни следов крови, ни фрагментов кожи. Если здесь и происходила борьба, то нападающий остался невредим.

Теперь синяки. На коже должны были остаться кровоподтеки, даже если миссис Хэслетт скончалась почти сразу после ранения. Но ни на руках, где в случае борьбы вероятней всего имеются повреждения, ни на остальных частях тела их не было.

— Ее перенесли, — сказал Монк несколько секунд спустя, сравнив рисунок кровавых полос на подоле и пятен на простыне, хотя по идее там должна была образоваться целая лужа крови. — Вы ее трогали?

— Нет. — Фаверелл покачал головой. — Я только раздвинул шторы. — Он вгляделся в узор из черных роз на ковре. — Там, — указал он. — Это может быть кровь, а вон там на стуле порвана обивка. Полагаю, бедняжка сопротивлялась.

Монк тоже оглядел комнату. Несколько предметов на туалетном столике были погнуты, но, кто знает, возможно, это их естественный вид. Однако хрустальное блюдо разбилось, а сухие лепестки роз рассыпались по ковру. Поначалу он не заметил их на фоне цветочного узора. Ивэн подошел к окну.

— Щеколда откинута, — сказал он, на всякий случай проверив раму.

— Я прикрыл окно, — сообщил доктор. — Оно было распахнуто, когда я вошел, и здесь чертовски дуло. Это, безусловно, ускорило окоченение тела, что, к вашему сведению, я учел. Так что не трудитесь спрашивать. По словам горничной, когда она вошла утром с подносом к миссис Хэслетт, окно было открыто, хотя это противоречило привычкам хозяйки. Об этом я тоже поинтересовался.

— Благодарю, — сухо сказал Монк.

Ивэн поднял раму до упора и выглянул наружу.

— Тут какое-то ползучее растение, сэр; и оно повреждено в нескольких местах. Такое впечатление, что кто-то на нем висел — побеги помяты и листья оборваны. — Он наклонился ниже. — И здесь есть еще широкий карниз — тянется до самой водосточной трубы. Вскарабкаться сюда для ловкого человека труда не составит.

Монк подошел и встал рядом с Иваном.

— Странно. Почему он не залез в соседнюю комнату? — задумчиво произнес Монк. — Она ближе к водостоку. Это легче, да и меньше шансов, что заметят.

— Возможно, это комната мужчины? — предположил Ивэн. — Никаких драгоценностей — во всяком случае, не так много… Несколько серебряных гребней, может быть, запонки… Но с женскими вещами не сравнить.

Монк почувствовал досаду на себя за то, что такой очевидный аргумент не пришел ему в голову.

Отстранившись от окна, он снова повернулся к доктору.

— Вы можете еще что-нибудь добавить?

— Увы, ничего. — Вид у доктора был утомленный и несчастный. — Если хотите, я все изложу на бумаге. Но теперь я вынужден вас оставить. Меня ждут пациенты. Всего доброго.

— До свидания.

Монк проводил его до двери.

— Ивэн, ступайте найдите горничную, которая обнаружила тело, и камеристку. Осмотрите вместе комнату — все ли драгоценности на месте. Надо будет проверить ломбарды и скупщиков краденого. А я пойду поговорю с теми членами семейства, кто спит на этом этаже.

Соседняя комната принадлежала Киприану Мюидору, старшему брату покойной. Монк беседовал с ним в малой столовой, заставленной мебелью, зато как следует протопленной, поскольку без четверти восемь, когда горничные отправлялись будить хозяев, ковры, предварительно посыпанные влажными чайными листьями, уже были выметены, решетки каминов вычищены, а огонь разведен, и все — благодаря добросовестности прислуги с первого этажа.

Сложением и статью Киприан Мюидор напоминал своего отца. Да и черты лица тоже были весьма похожи: короткий, властно вздернутый нос, большой рот, поражающий подвижностью, которая у слабых людей обычно быстро сменяется вялостью. Только взгляд у Киприана был мягче, чем у отца, а темные волосы еще не тронула седина. Он был явно потрясен случившимся.

— Доброе утро, сэр, — сказал Монк, входя в комнату и прикрывая за собой дверь.

Киприан не ответил.

— Могу я спросить вас, сэр, верно ли, что ваша спальня соседствует со спальней миссис Хэслетт?

— Да. — Киприан поднял на него глаза. Его взгляд не выражал ничего, кроме боли.

— Когда вы легли спать, мистер Мюидор?

Киприан нахмурился.

— Около одиннадцати. Я ничего не слышал. Вы ведь собираетесь спросить меня именно об этом?

— И вы находились у себя в спальне всю ночь, сэр? — Монк попытался сформулировать вопрос как можно корректнее.

Киприан слабо улыбнулся.

— Да, всю ночь. Моя жена спит в соседней комнате, первой, если идти от лестницы. — Он засунул руки в карманы. — Спальня моего сына располагается напротив, рядом — спальня дочери. Я так понимаю, кто бы ни ворвался в комнату Октавии, он проник через окно?

— Все выглядит именно так, сэр, — согласился Монк. — Но, возможно, ее комната была не единственной, куда пытались попасть. Кроме того, не исключено, что через окно лезли не в дом, а из дома. Единственное, что мы пока знаем, это то, что плющ под окном поврежден. У миссис Хэслетт был чуткий сон?

— Нет… — уверенно произнес Киприан, но затем на лице его отразилось сомнение. Он вынул руки из карманов. — Во всяком случае, мне так кажется. Но какая теперь разница? По-моему, вы просто зря теряете время. — Он сделал шаг к камину. — Бесспорно, какой-то мерзавец проник в комнату, потревожил Октавию и, вместо того чтобы пуститься в бегство, нанес удар ножом. — Лицо его потемнело. — Вы бы лучше поискали где-нибудь снаружи, чем задавать эти бессмысленные вопросы! Может быть, она вообще не спала. Люди часто страдают бессонницей.

— Я надеюсь уточнить время убийства, — выдержав паузу, продолжил он ровным голосом. — Это может существенно помочь, когда мы станем допрашивать дежурного констебля и тех, кто этой ночью случайно оказался поблизости от вашего дома. И конечно, это поможет нам, если задержанный сумеет доказать, что был тогда совсем в другом месте.

— А если он был в другом месте, то выходит, вы задержали не того человека, не так ли? — кисло спросил Киприан.

— Не зная точного времени, сэр, мы не можем действовать наверняка, — немедленно отреагировал Монк. — Вы ведь, полагаю, не желаете, чтобы по ошибке повесили невиновного?

Киприан даже не потрудился ответить.

В большой гостиной возле камина застыли в ожидании три женщины из числа ближайших родственников покойной. Леди Мюидор, бледная, с прямой спиной, восседала на диване; справа от нее на одном из высоких стульев сидела ее дочь Араминта с припухшими глазами, словно она не спала уже несколько дней; позади нее стояла невестка леди Мюидор, чье лицо выражало ужас и смятение.

— Доброе утро, мэм. — Монк поклонился леди Мюидор, затем приветствовал кивком остальных.

Никто из них не ответил. Возможно, они полагали, что в таких обстоятельствах не до мелких любезностей.

— Мне крайне жаль беспокоить вас в этот трагический момент, — с трудом проговорил Монк. Для него было невыносимо произносить слова соболезнования людям, сломленным недавней утратой. Он был незнакомцем, вторгнувшимся в их дом, и любое его высказывание звучало высокопарно и избито. Но и промолчать он не мог. — Приношу вам глубочайшие соболезнования, мэм.

Леди Мюидор слегка наклонила голову в знак того, что слышит его слова, но так ничего и не ответила.

Он и сам уже догадался, кем ей приходятся эти две молодые женщины, поскольку у одной из них были точно такие же роскошные волосы — рыже-золотые, кажущиеся в сумрачной комнате почти огненными. Что же касается жены Киприана, то она была смуглой, кареглазой и черноволосой. Монк повернулся к ней.

— Миссис Мюидор?

— Да? — Она тревожно взглянула на него.

— Окно вашей спальни находится между окном миссис Хэслетт и водосточной трубой, по которой взобрался преступник. Вы слышали этой ночью какой-нибудь непривычный шум? Вас ничто не встревожило?

Она заметно побледнела. Мысль о том, что убийца миновал ее окно, явно не приходила ей до этого в голову. Пальцы миссис Мюидор судорожно сжались на спинке стула Араминты.

— Нет… Ничего. Обычно я не очень хорошо сплю, но в эту ночь уснула крепко. — Она закрыла глаза. — Как страшно!

Араминта даже не дрогнула, не изменила позы — строгая, стройная, в утреннем костюме из легкой ткани. Никто еще не успел облачиться в траур. У нее было тонкое лицо, большие глаза и странно асимметричный рот. Если бы не эта жесткость, ее можно было бы назвать очаровательной.

— Мы ничем не можем помочь вам, инспектор. — Миссис Мюидор произнесла это со всей прямотой, глядя в глаза и не сопроводив свои слова какими-либо извинениями. — Мы видели Октавию вчера вечером, перед тем как она отправилась спать, около одиннадцати часов или чуть раньше. Я встретила ее на лестнице, затем она зашла к матери пожелать доброй ночи и отправилась в свою спальню. Мой муж скажет вам то же самое. Утром нас разбудила горничная Энни, она кричала, что произошло несчастье. Я поспешила к дверям спальни и сразу увидела, что Октавия мертва и помочь мы ей уже не в силах. Тогда я вывела Энни из комнаты и послала ее за миссис Уиллис, это наша экономка. Бедной девочке чуть не сделалось дурно. Затем я нашла отца — он как раз собирал слуг для утренней молитвы — и рассказала ему, что случилось. Он отправил одного из лакеев за полицией. Больше мне сказать нечего.

— Благодарю вас, мэм.

Монк взглянул на леди Мюидор. Те же изящно вылепленные скулы и надбровные дуги; прямой короткий нос, как у сына, но черты более тонкие; губы аскетически поджаты. Стоило ей заговорить, как лицо ее, бесстрастное от горя, поразило Монка живостью былой красоты.

— Мне нечего добавить, инспектор, — тихо сказала она. — Моя комната находится в другом крыле дома, и я ничего не знала о том, что случилось, пока Мэри, моя камеристка, не разбудила меня и сын не рассказал мне о… происшедшем.

— Благодарю вас, миледи. Надеюсь, мне не придется беспокоить вас еще раз.

Монк и не рассчитывал сразу же открыть что-либо существенное и вопросы задавал скорее для проформы, однако пренебречь этой беседой не имел права. Извинившись, он пошел на половину слуг — разыскать Ивэна.

Выяснилось, что Ивэн тоже не мог ничем похвастаться, кроме перечня пропавших драгоценностей, составленного с помощью горничной: два кольца, ожерелье, браслет и, что уж совсем странно, миниатюрная серебряная ваза.

Незадолго до полудня они покинули дом Мюидоров, где уже закрыли ставни и вывесили на двери черный креп. Конюхи разбрасывали по мостовой солому, чтобы приглушить — из уважения к покойной — доносящийся с улицы резкий стук копыт.

— Что теперь? — спросил Ивэн, стоило им ступить на тротуар. — Мальчишка, чистильщик обуви, сказал, что неподалеку, на углу Чандос-стрит, вчера был званый вечер. Кто-нибудь из кучеров или лакеев мог заметить что-либо подозрительное. — Он с надеждой приподнял брови.

— И где-то рядом должен был прохаживаться дежурный констебль, — добавил Монк. — Я найду его, а вы поинтересуйтесь вечеринкой. Угловой дом, говорите?

— Да, сэр. Семья Бентли.

— О результатах доложите в участке.

— Да, сэр. — Ивэн повернулся на каблуках и быстро зашагал прочь куда более грациозной походкой, чем можно было предположить, глядя на его худую угловатую фигуру.

Монк окликнул кеб и отправился в полицейский участок, намереваясь выяснить домашний адрес констебля, патрулировавшего этот район прошлой ночью.

Часом позже он сидел в маленькой холодной гостиной в доме близ Юстон-роуд, прихлебывал из кружки чай и беседовал с заспанным, небритым, слегка встревоженным констеблем. Постепенно сложилось впечатление, что встреча у них не первая и что тревога собеседника вызвана воспоминанием о давнишней выволочке, полученной им от Монка за нерадивость или какую-то оплошность, о чем сам инспектор, естественно, не помнил.

Он всматривался в лицо констебля, безуспешно пытаясь уловить в его чертах хоть что-либо знакомое, и поэтому дважды пропускал мимо ушей, что тот ему говорил.

— Простите, Миллер, как вы сказали? — извинился Монк во второй раз.

Констебль выглядел смущенным, он не мог понять — то ли инспектор был против обыкновения невнимателен, то ли в чем-то сомневался.

— Я говорю, что следовал по западной стороне Куин-Энн-стрит вниз, к Уимпол-стрит, а потом вверх по Харли-стрит каждые двадцать минут в течение всей ночи, сэр. Я абсолютно в этом уверен, потому что никаких происшествий не было, и я ни разу даже не останавливался.

Монк нахмурился.

— То есть вы никого не встретили? Вообще никого?

— Да нет, народу было много, но никого подозрительного, — ответил Миллер. — На углу Чандос-стрит, там, где она поворачивает к Кавендиш-сквер, был званый вечер. Часов до трех повсюду сновали лакеи и кучера, но порядка они не нарушали и уж тем более не стали бы лезть в окно по водосточной трубе. — Он поморщился, будто желая добавить что-то, но передумал.

— И что? — настаивал Монк.

Но больше ничего из Миллера вытянуть не удалось. Вновь у Монка возникло ощущение, что констебль разговаривает не с ним, а совсем с другим человеком. Утратив память, Монк стал почти беспомощен. Полицейские формальности, связи в уголовном мире, весь огромный запас сведений, необходимых сыщику, скрылись под пеленой мрака, окутавшей память. Собственное невежество подстерегало его на каждом шагу, заставляя прилагать нечеловеческие усилия, чтобы скрыть от окружающих свою уязвимость. Но страхи Монка простирались гораздо шире. Кем был он сам все эти долгие годы, с тех пор как юноша по фамилии Монк покинул свой родной Нортумберленд в поисках лучшей жизни и перестал отвечать на письма единственного близкого ему человека — младшей сестры, сохранившей к нему любовь и верность, несмотря на многолетнее молчание? Ее письма он нашел в своей комнате — нежные, теплые, постоянно отсылающие к их прежней жизни, которую он сначала не хотел помнить, а потом — не мог.

А теперь он сидел в маленьком опрятном доме и пытался получить ответ от человека, который явно боялся его. Почему? Но не спросишь же об этом прямо!

— Был там кто-нибудь еще? — продолжил Монк с надеждой.

— Да, сэр, — твердо сказал Миллер, уже немного успокоившись и стремясь угодить ему. — Приезжал доктор по вызову; это неподалеку от угла Харли-стрит и Куин-Энн-стрит. Я видел, как он уезжал, а вот когда приехал — не знаю.

— Имя его вам известно?

— Нет, сэр! — Миллер ощетинился, тело его напряглось, он снова был готов к обороне. — Но я видел, как он вышел из парадного подъезда, и его наверняка провожали до дверей. Половина окон в доме горела, так что без приглашения он внутрь не мог попасть.

Монк хотел было извиниться за невольное пренебрежение к словам констебля, но затем передумал. Выгоднее было подержать Миллера в напряжении еще немного.

— Дом вы запомнили?

— Третий или четвертый от угла по южной стороне Харли-стрит, сэр.

— Спасибо. Я допрошу их; возможно, удастся получить дополнительную информацию. — Тут Монк удивился, зачем он отчитывается перед констеблем, когда и так ясно, что он намеревается сделать. Он поднялся, еще раз поблагодарил Миллера и, выйдя из дому, направился в сторону проспекта, где можно было поймать кеб. Монку следовало оставить эту часть работы Ивэну, но теперь было уже поздно. Ему приходилось полагаться в основном на логику да на интуицию — с тех пор как он лишился памяти в ту злосчастную ночь, когда перевернувшийся экипаж раздробил ему ребра, руку и разом оборвал все нити, связывавшие Монка с его собственным прошлым.

Кто еще мог проходить этой ночью по Куин-Энн-стрит? Год назад Монк бы не раздумывал, где ему искать домушников, взломщиков, наводчиков, промышляющих в этом районе; теперь же ему оставалось строить догадки и прибегать к сложным умозаключениям — и все для того, чтобы не выдать собственной беспомощности. Достаточно единственной ошибки, и Ранкорн, удостоверившись в невероятной, тщательно скрываемой правде, уничтожит Монка и наконец-то почувствует себя в безопасности. Прощай, настырный сыщик, то и дело наступающий на пятки начальству!

Вычислить доктора нетрудно — достаточно вернуться на Харли-стрит и постучаться в двери домов южной стороны — во все подряд, пока не найдешь нужный.

В самом деле, — удивился утомленный и встревоженный хозяин одного из домов. — Но какой интерес это может представлять для полиции — не имею понятия.

— Прошлой ночью на Куин-Энн-стрит была убита молодая женщина, — ответил Монк. Вечерние газеты все равно разнесут эту новость через час или два. — Доктор мог заметить кого-либо подозрительного.

— Вряд ли он с первого взгляда распознал бы человека, способного убить на улице молодую женщину!

— Не на улице, сэр, а в доме сэра Бэзила Мюидора, — поправил Монк. — По делу начато следствие, и от показаний доктора зависит, в каком оно пойдет направлении. Хотя, вы правы, надежда на его наблюдательность слаба.

— Полагаю, вам лучше знать, — с сомнением произнес хозяин. Он был утомлен, и ему явно хватало своих забот. — Однако слуги нынче заводят такие странные знакомства. На вашем месте я бы поинтересовался, не имелось ли у нее поклонников с сомнительной репутацией.

— Убита дочь сэра Бэзила миссис Хэслетт, — с горьким злорадством сказал Монк.

— Боже правый! Какой ужас!

Настроение хозяина мгновенно изменилось. В самом деле: опасность, до этого грозившая людям, не имеющим с ним ничего общего, внезапно вторглась в его собственный мир и стала пугающе близкой. Холодная рука насилия коснулась круга его знакомых и отныне обрела реальные очертания.

— Это никуда не годится! — Кровь прилила к его бледному, утомленному лицу, голос зазвучал надтреснуто: — Куда же вы смотрите? Значит, нам нужно еще больше полицейских на улицах, больше патрулей! Откуда мог здесь взяться такой человек? Что он здесь делал?

Монк невесело усмехнулся, наблюдая такую перемену в поведении собеседника. Если жертва — служанка, то, стало быть, сама и виновата — не заводи сомнительных поклонников! Но если это леди, то извольте удвоить число патрульных и немедля изловить убийцу.

— Ну? — вопросил хозяин, вглядываясь в лицо Монка, — ему уже казалось, что полицейский глумится над ним.

— Как только мы найдем его, выясним, что он здесь делал. — Монк старался сохранять хладнокровие. — Всему свое время. Если вы сообщите мне имя доктора, я спрошу его, не заметил ли он какого-нибудь подозрительного субъекта.

Хозяин написал имя на клочке бумаги и протянул инспектору.

— Благодарю вас, сэр. Всего доброго.

Однако доктор, погруженный в свои собственные проблемы, помочь ничем не смог. Он даже не заметил дежурившего на улице Миллера. Единственное, что он мог сообщить, — время своего прихода и ухода.

Лишь во второй половине дня Монк вернулся в полицейский участок. Сообщение Ивэна совершенно ошеломило его: никто не мог пройти незамеченным в ту ночь по западной части Куин-Энн-стрит. Его бы обязательно увидели хотя бы несколько слуг, ждущих своих хозяев возле дома, где проходил званый вечер. Гостей там набралось довольно много, были и опоздавшие, и уехавшие слишком рано; экипажи, которым не хватило места на каретном дворе, стояли прямо на мостовой.

— Однако в такой толпе можно и не обратить внимания на чужака, — с сомнением произнес Монк.

— Нет, — без колебаний ответил Ивэн. — Не говоря уже о том, что в большинстве своем они все давно друг с другом перезнакомились, на них ведь были ливреи. Появись там кто-нибудь чужой, он бы смотрелся, как лошадь в стаде коров.

Монк улыбнулся, услышав это чисто деревенское сравнение. Ивэн был сыном сельского священника, и в речи его часто проскальзывали привычные с детства словечки. Кстати, это было одним из тех качеств, которые Монку очень нравились в Ивэне.

— А кто-нибудь из них?.. — предположил он, присаживаясь за свой стол.

Ивэн покачал головой.

— Они были заняты разговорами, возней с лошадьми, болтали и заигрывали с горничными, да и фонари на экипажах все горели. Если бы кто-нибудь полез по трубе на крышу, его бы обязательно успели заметить. Никто из слуг даже не выходил на дорогу в одиночку, они в этом уверены.

Монк не стал допытываться дальше. Он и не предполагал, что грабителем может оказаться какой-нибудь беспутный лакей. Лакеи все как на подбор крупные важные парни, вдобавок пышно разодетые. В таком наряде вряд ли залезешь по водосточной трубе и пройдешь потом по карнизу, балансируя в темноте. Это действие требует совсем иной экипировки.

— Значит, он попал в дом иначе, — заключил Монк. — Например, с Уимпол-стрит, дождавшись, когда пройдет Миллер. Что если он лез с тыла, то есть с Харли-Мьюз?

— Через крышу пути нет, сэр, — ответил Ивэн. — Я там все осмотрел. И слишком много шансов разбудить кучера и грумов, которые ночуют возле стойл. Грабитель побоялся бы встревожить лошадей. Нет, сэр, куда вероятнее, что он все-таки проник в дом со стороны фасада по водосточной трубе. На это ясно указывает и поврежденный плющ. Вы правы, он наверняка дождался, когда Миллер пройдет мимо. Проследить за констеблем было легко.

Монк колебался. Он боялся признаться в своей беспомощности. Скорее, по привычке, ведь Ивэн давно обо всем знал, и, будь у сержанта намерение выдать Ранкорну, что Монк утратил память, он мог бы сделать это еще несколько недель назад. Тогда они расследовали дело Грея, и Монк был потрясен, напуган и сбит с толку своими кошмарными открытиями. Ивэн единственный, кому Монк всецело доверял. Хотя была еще Эстер Лэттерли… Но об Эстер он бы предпочел не думать вовсе — эта женщина не в его вкусе. И снова в памяти всплыло лицо Имогены Лэттерли, каким он запомнил его в тот миг, когда она пришла к нему за помощью: нежные испуганные глаза, тихий голос, шуршащее, как листва, платье. Но, увы, она замужем, и мечтать о ней так же бесполезно, как о какой-нибудь герцогине.

— Может, мне наведаться в «Ухмыляющуюся крысу»? — прервал ход его мыслей Ивэн. — Если кто-то попытается избавиться от ожерелья и серег, он обратится к скупщикам краденого, но слух об убийстве должен их встревожить, тем более что полиция покоя им теперь не даст. Да и профессиональные взломщики постараются держаться от этого дела подальше.

— Да… — ухватился за соломинку Монк. — Я займусь ломбардами и скупщиками, а вы отправляйтесь в «Ухмыляющуюся крысу» и попробуйте что-нибудь выудить там. — Он пошарил в кармане и извлек изящные золотые часы.

Должно быть, ему пришлось когда-то изрядно раскошелиться, чтобы приобрести эту вещицу в угоду своему тщеславию. Теперь пальцы его равнодушно поглаживали крышку, и Монк чувствовал себя опустошенным при мысли, что память обо всем, в том числе и об этих часах, покинула его навсегда. Со щелчком он откинул крышку:

— Самое время действовать. Встретимся здесь завтра утром.

Ивэн отправился домой, чтобы переодеться, прежде чем пускаться в путешествие по окраинам преступного мира. В приличном костюме, хорошо сидящем жилете и чистой рубашке он мог бы сойти при случае за удачливого афериста, но скорее всего его приняли бы за клерка с претензиями или за мелкого дельца.

Час спустя, выходя из дома, Ивэн выглядел совершенно иначе. Его светло-каштановые волосы были засалены, а местами и грязны: лицо также не блистало чистотой. Приличный костюм с жилетом сменила куртка, свободно болтавшаяся на его худых плечах, и старая рубаха без воротника. Ботинки были приобретены по случаю у одного нищего, который хотел от них избавиться. Они были великоваты, но эту проблему Ивэн решил, надев сразу две пары носков. В таком виде он отправился в «Ухмыляющуюся крысу» на Паддинг-Лейн — провести вечерок за кружкой сидра и куском пирога с угрем, прислушиваясь к разговорам.

Трактиров в Лондоне было огромное количество, причем самых разнообразных. Большие и роскошные, в которых устраивались банкеты для благородных, обеспеченных лиц. Трактиры поскромнее, хотя и не блистали великолепием, служили местом встречи и заключения сделок для людей всех профессий: от адвокатов и студентов-медиков до художников и начинающих политиков. Далее шли трактиры, таившие в себе зародыш будущих мюзик-холлов, где собирались памфлетисты и агитаторы, уличные философы и активисты рабочих движений. Были и такие, что посещались исключительно бродягами, авантюристами, пьяницами и представителями преступного мира. «Ухмыляющаяся крыса» относилась именно к такого рода трактирам, почему, собственно, Ивэн и облюбовал его несколько лет назад. Теперь он не то чтобы стал там своим — просто к нему притерпелись.

Стоя на улице, Ивэн видел мерцающий за окнами свет, отбрасывающий блики на грязную мостовую и придорожную канаву. С полдюжины мужчин и несколько женщин болтались у входа; потрепанная одежда их была настолько темной и выцветшей, что в слабом свете ее владельцы казались просто тенями. Даже когда дверь распахнулась, раздался взрыв хохота и на крыльцо нетвердой походкой рука об руку ступили мужчина и женщина, не высветилось ни одного яркого пятна; все осталось серым и тускло-коричневым. Мужчина повернул прочь, а женщина, осев на краю канавы, выкрикнула ему вслед какую-то непристойность. Не удостоив ее взглядом, мужчина скрылся в сумраке Паддинг-Лейн, направляясь в сторону Ист-Чип.

Ивэн, тоже не обращая внимания на пьянчужку, вошел в трактир. Тепло, запахи эля, опилок и дыма сразу окутали его. Он миновал компанию, увлеченную игрой в кости, затем другую, обсуждающую достоинства бойцовых псов, темпераментного верующего, горячо и тщетно излагающего свое кредо, и наконец сел рядом с бывшим боксером с изуродованным добродушным лицом и мутным взглядом.

— Добрый вечер. Том, — дружелюбно сказал Ивэн.

— Добрый, — охотно отозвался боксер. Лицо Ивэна было ему знакомо, но имени он, конечно, припомнить не смог.

— Видел Вилли Деркинса? — как бы невзначай поинтересовался Ивэн и, приметив, что кружка соседа пуста, продолжил: — У меня найдется на пинту сидра. Взять тебе?

Том не колеблясь бодро кивнул и одним глотком прикончил остатки эля, освобождая место для угощения.

Ивэн взял его кружку и, подойдя к стойке, заказал две порции сидра. Буфетчик снял с крюка над головой одну из кружек. У каждого завсегдатая кабачка была своя емкость. Вернувшись к ожидающему с нетерпением Тому, Ивэн подал ему кружку, и тот огромным глотком отхлебнул сразу половину ее содержимого.

— Вилли видел? — снова спросил Ивэн.

— Сегодня — нет, сэр. — Том добавил «сэр» в знак признательности за сидр. Имени благодетеля он так и не вспомнил. — А чего от него надо-то? Может, я чем помогу?

— Предупредить мне его надо, — солгал Ивэн, уставясь в свою кружку, чтобы не встречаться с Томом глазами.

— Это насчет чего?

— Скверное дело всплыло, — пожал плечами Ивэн. — Кого-нибудь обязательно притянут, а я знаю Вилли. — Он внезапно вскинул глаза и улыбнулся — обычно это производило обескураживающее впечатление и свидетельствовало о добрых намерениях. — Не хотелось бы мне, чтобы Вилли сцапали, он славный малый.

Том пробормотал что-то одобрительное. Он не был абсолютно уверен, но склонялся к мысли, что этот молодой парень либо ищейка, либо добывает для ищеек кое-какие крохи сведений. Он был и сам не прочь заняться таким ремеслом — в разумных пределах, естественно. Упаси боже, конечно, ляпнуть что-нибудь насчет мелкого воровства — это был образ жизни и часто единственный источник доходов. А вот о негодяях, которые вторгаются на чужую территорию, и о всяких там мерзких делах, поднимающих на ноги всю полицию. — это за милую душу! Убийства, поджоги, крупные аферы, из-за которых впадают в панику джентльмены в Сити, — вот это действительно скверно! Как после этого прикажете жить и заниматься привычным делом: взломами по мелочи, уличным грабежом, подделкой мелких купюр и монет? Попробуй, к примеру, сплавь скупщикам барахло или продай кому-нибудь бутылку спиртного, если полиция вокруг так и шныряет! Если бы Ивэн поинтересовался такими невинными развлечениями, как старая добрая контрабанда, азартные игры, крапленые карты, мелкое мошенничество или проституция, Том быстро бы дал ему окорот. Люди издавна добывали себе этим средства к существованию, и никто никогда не пытался такие занятия искоренить.

Однако есть вещи, делать которые просто не положено. Это глупо и весьма не одобряется теми, кто старается жить как можно тише.

— Что за скверное дело, сэр?

— Убийство, — со всей серьезностью ответил Ивэн. — Дочку одной важной шишки какой-то домушник зарезал в ее собственной спальне. Дурак…

— Я не слышал. — Том был возмущен. — Когда ж это случилось? Никто ничего не говорил!

— Прошлой ночью.

Ивэн отхлебнул сидра. Откуда-то слева грянул взрыв хохота, за ним последовало нелестное высказывание насчет шансов одной лошадки на предстоящих скачках.

— Ничего не слышал, — меланхолично повторил Том. — Чего ему было надо-то? Вот дурень! Зачем же леди-то убивать? Стукнул бы разок, раз уж проснулась, — и давай бог ноги! Да и что это за домушник, если он так шумит, что хозяев будит!

— Да еще и бьет ножом. — Ивэн покачал головой. — Это ты верно подметил: дал бы ей по макушке! Убивать-то зачем? Теперь все полицейские ищейки Уэст-Энда туда нахлынут! — Это было явным преувеличением, но Ивэн допустил его сознательно, преследуя заранее намеченную цель. — Еще сидра?

Том молча перевернул вверх дном опустевшую кружку. Ивэн взял ее и пошел к стойке.

— Вилли на такое не способен, — сказал Том, когда Ивэн вернулся. — Уж он-то не дурак.

— Если бы я думал, что это Вилли, я бы не стал его ни о чем предупреждать, — ответил Ивэн. — За такое вешают, и правильно делают.

— Ага, — мрачно согласился Том. — Но когда вешают? Когда уже кругом ищейки, дым стоит коромыслом и все дела идут к черту!

— Это точно. — Ивэн склонился над кружкой. — Так где Вилли?

На этот раз Том не стал увиливать.

— Минсинг-Лейн, — угрюмо сказал он. — Покрутись там около часа, он должен сегодня подойти к торговцу пирогами. Думаю, если ты его предупредишь, он в долгу не останется.

Том знал, что Ивэн, кем бы он ни был, потребует от Вилли что-либо взамен за эту услугу. Что поделать, так уж устроена жизнь.

— Спасибо. — Ивэн оставил свою кружку наполовину полной. Тому будет приятно допить за него сидр. — Во всяком случае, попробую предупредить. Всего хорошего!

— Всего! — Том опрокинул кружку, не дожидаясь, пока до нее доберется ретивый бармен.

Ивэн вышел в сильно похолодавший вечер, расправил воротник и, не поднимая глаз, быстро зашагал в сторону Минсинг-Лейн. Смешавшись с толпой праздных гуляк, он отыскал торговца пирогами. Это был тощий человек в фартуке и в цилиндре набекрень. От многочисленных лотков исходили умопомрачительно вкусные запахи.

Ивэн купил пирог и тут же съел его с превеликим удовольствием. Горячая корочка хрустела, а нежное мясо угря так и таяло на языке.

— Видел Вилли Деркинса? — спросил он минуту спустя.

— Нынче — нет. — Продавец был сдержан: не годится сообщать сведения даром да еще и неизвестно кому.

Ивэн понятия не имел, можно ли верить торговцу, но выбора у него не было — он отступил в тень, утомленный и продрогший, и стал ждать. Неподалеку остановился уличный краснобай и завел балладу о недавнем скандале: священник соблазнил школьную учительницу, а потом бросил ее с ребенком на руках. Ивэн знал эту историю из газет, но краснобай излагал ее куда более цветисто, так что уже через пятнадцать минут около тележки собралась добрая дюжина зевак. Купив пирог, каждый из них задерживался послушать. Таким образом краснобай разом обеспечил себе бесплатный ужин и внимательную аудиторию.

Худой человек с жизнерадостным лицом вынырнул из темноты, тоже купил пирог и съел его с видимым наслаждением. Затем купил еще один и угостил чумазого мальчонку.

— Удачный денек, Тошер?[1] — с понимающим видом спросил продавец.

— Самый лучший за месяц, — ответил Тошер. — Нашел золотые часы! Такое бывает не часто.

Продавец засмеялся.

— Не иначе какой-нибудь шикарный джентльмен в недобрый час обронил! — Он осклабился. — Вот жалость-то, а?

— Да не говори! — хихикнул в ответ Тошер.

Неплохо знакомый с уличной жизнью, Ивэн прекрасно понимал, о чем идет речь. Судя по прозвищу, этот человек добывал себе средства к существованию тем, что обшаривал сточные канавы в поисках оброненных вещей. Эти люди, как, впрочем, и рабочие, прочищающие водостоки вдоль реки, всегда были рады своим находкам, тем более что случалось такое не каждый день.

Люди подходили и уходили: отработавшие свое торговцы, кебмен, пара лодочников с пристани, проститутка и наконец — к тому времени Ивэн успел закоченеть — Вилли Деркинс.

Он бросил быстрый взгляд на Ивэна и, узнав его, заметно встревожился:

— Привет, мистер Ивэн! Чего это вы здесь? Это же не ваш район.

Ивэн решил не прибегать ко лжи; это бы не привело ни к чему хорошему.

— Прошлой ночью произошло убийство на Куин-Энн-стрит.

— И кого же кокнули? — Вилли явно смутился: в свете фонаря над тележкой было хорошо видно его настороженное лицо и прищуренные глаза.

— Дочь сэра Бэзила Мюидора зарезана грабителем прямо в своей спальне.

— Поди ты! Бэзил Мюидор, а? — Вилли недоверчиво взглянул на Ивэна. — Должно быть, спит на мешках с деньгами, но ведь у него в доме, наверное, слуги так и шныряют! Какой ненормальный додумался ее прикончить? Тупость, да и только! Дурак чертов!

— Вот и надо бы его припереть к стенке. — Ивэн выпятил губу и покачал головой.

— Мне ничего не известно, — стал по привычке отпираться Вилли.

— Возможно, — согласился Ивэн. — Но ты ведь знаешь всех домушников, промышляющих в том районе.

— Никто бы из них на это не пошел, — быстро сказал Вилли.

Ивэн скорчил гримасу.

— И уж конечно, они бы не узнали, что в их районе орудует чужак! — язвительно заметил он.

Вилли украдкой бросил на него оценивающий взгляд. Ивэн выглядел простачком, такие лица бывают по большей части у джентльменов, но, уж во всяком случае, никак не у полицейских сержантов. То ли дело Монк! Того ни с кем не перепутаешь: с гонором, непростой, любит ввернуть крепкое словцо. Стоит один раз взглянуть в его серые пронзительные глаза — и сразу становится ясно, что с таким шутки плохи.

— Дочь сэра Бэзила Мюидора, — задумчиво произнес Ивэн. — Кого-нибудь за это обязательно повесят. Будут трясти всех подряд, пока не найдут виновного…

— Ладно! — проворчал Вилли. — Так и быть! В тех краях тогда болтался Китаец Пэдди. Он тут ни при чем, совершенно точно, так что даже и не пытайтесь под него копать. Чист как младенец. Просто поспрашивайте его… Если уж он не сможет вам помочь — значит, никто не сможет. И вообще, пойду я, а то вы мне всю репутацию испортите — на нас вон уже смотрят…

— Где найти Китайца Пэдди? — Ивэн схватил его за руку, да так крепко, что Вилли вскрикнул.

— Пустите! Вы что, руку мне хотите сломать?

Ивэн усилил хватку.

— Дарк-Хаус-Лейн, Биллингзгейт, — завтра утром, как откроется рынок. Вы его легко узнаете: волосы у него черные, точно у трубочиста, и глаза как у китаезы. Да пустите же меня!

Ивэн разжал пальцы, и в тот же миг Вилли пустился по Минсинг-Лейн в сторону пристани парома.

Ивэн пошел прямиком домой, наскоро смыл грязь с лица еле теплой водой и нырнул в постель.

Встав в пять утра, он нацепил тот же наряд и выбрался из дому. Воспользовавшись омнибусами, доехал с пересадкой до Биллингзгейта и в четверть седьмого, когда только забрезжил рассвет, уже стоял среди скопища повозок и высоких телег рыбных торговцев перед въездом на Дарк-Хаус-Лейн. Рынок был зажат домами, как морскими утесами: полотнище, призывающее покупать свежий лед, тянулось буквально от одной стены до другой. По обе стороны на прилавках высились горы свежей, мокрой, скользкой рыбы на любой вкус; продавцы расхваливали свой товар, их белые фартуки мерцали, как рыбье брюхо, а белые головные уборы четко выделялись на фоне темных каменных стен.

Разносчик с корзиной трески на голове с трудом прокладывал себе дорогу в толпе покупателей. В дальнем конце рынка виднелись спутанные снасти покачивающихся на воде лодок для ловли устриц, да временами красным пятном мелькала шерстяная шапка моряка.

Запахи стояли умопомрачительные: копченая сельдь, все виды свежей рыбы — от кильки до палтуса, омары, а кроме того, пьянящий аромат водорослей и соли, словно торговля и впрямь развернулась на самом морском берегу. Ивэн невольно вспомнил, как в детстве он впервые увидел море: от воды веяло холодом, а по песку боком трусил краб.

Но теперь все было иначе. Вместо мягкого шуршания волн — оглушительная разноголосица рынка.

— Эй! Эй! Сюда! Прекрасная копченая сельдь из Ярмута!

— А вот хек!

— Подходите! Палтусы — живее не бывает!

— Отличные крабы, живые! Налетай!

— Скаты! Свеженькие! Совсем дешево! Лучше не найдете!

— Кому трески?

— Стаканчик мятной настойки спасет вас нынче от простуды! Полпенни — стакан!

— Сюда, сэр, сюда! Смородина и мясной пудинг! Всего полпенни!

— Сюда, мэм! Треска — чудо! Сама прыгнет к вам в корзину!

— Креветки!

— Мидии! Теперь или никогда!

— Угри!

— Камбала!

— Устрицы!

— Непромокаемые плащи! С вас всего шиллинг! Берегитесь сырости!

Тут же неподалеку разносчик газет выкрикивал:

— Пища для ума! Покупайте, читайте! Ужасное убийство на Куин-Энн-стрит! Дочь лорда зарезана насмерть в собственной постели!

Протолкавшись сквозь толпу торговцев, торговок, покупателей. Ивэн приметил смуглого парня с восточными чертами лица.

— Вы — Китаец Пэдди? — спросил он, решая трудную задачу: перекричать толпу и в то же время избежать лишнего внимания.

— А то кто же? Желаете свежей трески, мистер? Лучшая на рынке.

— Желаю кое-какой информации. Вам это ничего не будет стоить, а я готов заплатить, если, конечно, сведения окажутся верными, — ответил Ивэн. выпрямившись и устремив взгляд на рыбу, словно прикидывая качество товара.

— Какой же информацией можно торговать на рыбном рынке? Вы хотите узнать время прилива и отлива, так, что ли? — Китаец Пэдди саркастически приподнял прямые густые брови. — Я не знаю, кто вы такой…

— Я из полиции, — тихо сказал Ивэн. — Ваше имя мне сообщил надежный человек, наш общий знакомый с Паддинг-Лейн. Мне употребить власть? Или мы побеседуем, как два джентльмена, после чего вы останетесь торговать, а я отправлюсь по своим делам? — Он сказал это мягко, но взгляд его, устремленный в раскосые глаза Пэдди, был холоден и решителен.

Торговец медлил.

— Вы вправе выбирать. Я могу вас арестовать прямо сейчас, и тогда беседовать вам придется уже не со мной, а с мистером Монком. — С некоторых пор репутация Монка была известна Ивэну даже лучше, чем самому Монку.

Пэдди наконец принял решение:

— О чем бы вы хотели узнать?

— Об убийстве на Куин-Энн-стрит. Вы там были позапрошлой ночью…

— Сюда! Свежая рыба! Прекрасная треска! — закричал Пэдди. — Да, я там был, — продолжил он тихо, — но я ничего не крал и, уж конечно, не убивал ту женщину! — Отвлекшись на минуту от разговора, он продал пожилой леди три большие трески, выручив шиллинг и шесть пенсов.

— Это мне известно, — кивнул Ивэн. — Но я хочу знать, кого вы там видели.

— Проклятый полицейский шлялся по Харли-стрит до Уимпол-стрит каждые двадцать минут, — ответил Пэдди, бросив быстрый взгляд на рыбу, а потом на толпу покупателей. — Вы испортите мне всю торговлю, мистер! Люди удивляются, почему вы до сих пор ничего не купили.

— Кого еще вы видели? — настаивал Ивэн. — Чем быстрее вы мне ответите, тем быстрее я куплю у вас рыбу и уйду.

— В третий дом от угла на Харли-стрит заявился лекарь, и девчонка-горничная прогуливалась с ухажером. На этой чертовой улице было людно, как на Пиккадилли! Не было никакой возможности что-нибудь провернуть.

— На какой дом вы нацеливались? — спросил Ивэн, беря в руки рыбу и внимательно ее изучая.

— Перекресток Куин-Энн-стрит и Уимпол-стрит, юго-западный угол.

— А где вы ждали? — Ивэна слегка пробрал озноб, ему стало не по себе. — И в течение какого времени?

— Да всю эту чертову ночь! — мрачно ответил Пэдди. — С десяти вечера и почти до четырех утра. За углом Уэлбек-стрит и Куин-Энн-стрит. Оттуда видна вся Куин-Энн до самой Чандос-стрит. Там принимали гостей, лакеев была — целая толпа.

— Почему же вы ждали чуть ли не до рассвета и не попытали счастья где-нибудь еще? Стоило ли оставаться в таком шумном месте?

— Сюда! Свежая треска! Еще живая, лучшая на рынке! — выкрикнул Пэдди поверх головы Ивэна. — Сюда, миссис! Восемь пенсов — только здесь! — Он снова понизил голос: — Потому что у меня была наводка на этот дом, я никогда не иду на дело без подготовки. Я ж не новичок какой-нибудь! Но эта проклятая горничная миловалась с дружком всю ночь напролет! Никакой морали!

— Так кто проходил мимо вас по Куин-Энн-стрит? — Ивэн уже не скрывал нетерпения. Кто бы ни убил Октавию Хэслетт, он не мог миновать лакеев и кучеров, равно как и проникнуть через конюшни. Следовательно, он обязательно должен был пройти мимо затаившегося Китайца Пэдди. И если Пэдди не врет, он обязан был заметить убийцу. Ивэн снова почувствовал легкий озноб.

— Да никто не проходил — только лекарь да эта горничная, — раздраженно отмахнулся Пэдди. — Я все глаза проглядел, пока ждал, не подвернется ли шанс, но все без пользы! Дом, куда шел лекарь, весь освещен, двери то открываются, то закрываются — попробуй мимо проберись! Да еще девчонка эта со своим хахалем! Никого я больше не видел, жизнью клянусь! Так и передайте мистеру Монку. Кто бы там ни прикончил эту женщину, он уже наверняка был у нее в доме. Желаю вам удачи, а я больше ничем помочь не могу. Теперь купите рыбу, заплатите вдвое — и уходите поскорее. Из-за вас просто невозможно торговать!

Ивэн взял треску и выложил за нее целых три шиллинга. Знакомство с Китайцем Пэдди следовало при случае продолжить.

«Наверняка был у нее в доме…» — эти слова неумолимо звенели в голове Ивэна. Конечно, он мог бы разыскать еще и горничную, и если она все подтвердит, то Китаец Пэдди прав — Октавию Хэслетт убил кто-то, живущий с ней под одной крышей. Не было никакого грабителя, была попытка замести следы, инсценировав ограбление.

Ивэн протолкался сквозь толпу и, миновав лотки и телеги, вышел на улицу.

Он представлял себе лицо Монка, когда тот об этом услышит. И еще лицо Ранкорна… История принимала неожиданный и весьма скверный оборот.

Глава 2

Разведя огонь, Эстер Лэттерли выпрямилась и оглядела длинную тесную палату лазарета. Узкие койки, отделенные одна от другой всего несколькими футами, стояли вдоль стен сумрачного помещения с высокими, потемневшими от дыма потолками и грязными окнами. На койках под серыми одеялами лежали взрослые и дети, одолеваемые отчаянием и самыми различными недугами.

Слава богу, хоть угля хватало, и в помещении было довольно тепло. Правда, пыль и легкая зола покрывали все тонким слоем. Женщины, чьи постели располагались у самой печки, жаловались на духоту; бинты у них мгновенно становились черными, и Эстер без конца приходилось протирать стол, стоящий посередине комнаты, и несколько стульев, на которые изредка присаживались и отдыхали идущие на поправку пациенты. Этим больничным покоем заведовал доктор Померой, хирург. Иными словами, все здешние обитатели либо ждали операции, либо восстанавливали силы в послеоперационный период. Однако в большинстве случаев они умирали от гангрены или от горячки.

В дальнем конце палаты снова заплакал ребенок. Ему было всего пять лет, и он очень страдал от воспаления плечевого сустава. Он поступил в лазарет еще три месяца назад, и каждый раз, когда его забирали в операционную, трясся, стучал зубами, а личико его от страха становилось совсем белым. Потом, просидев в приемной около двух часов, он слышал, что оперировать его сегодня не будут, и вновь возвращался в палату.

К ярости Эстер, доктор Померой ни разу не удосужился объяснить ни мальчику, ни ей самой, почему так происходит. Впрочем, доктор Померой относился к сиделкам ничуть не хуже большинства своих коллег-врачей; женщины в медицине, по общему мнению, были способны выполнять лишь физическую работу: мыть, протирать, чистить, менять повязки, а также стирать и скатывать бинты. Старшие медицинские сестры должны были к тому же поддерживать дисциплину и следить за нравственностью среди пациентов, достаточно окрепших, чтобы представлять угрозу для местного шаткого порядка.

Эстер оправила юбку и одернула передник — скорее по привычке, нежели по необходимости, — и поспешила к больному ребенку. Она прекрасно сознавала, что не в силах облегчить его боль, но могла хотя бы взять мальчонку на руки, приласкать, успокоить.

Мальчик свернулся на койке и тихо плакал, уткнувшись лицом в подушку и стараясь не шевелить больным плечом. Это был плач отчаяния и безнадежности, он уже ни во что не верил — просто не мог выносить мучения молча.

Эстер присела на краешек койки и осторожно, чтобы не причинить боли, взяла мальчика на руки. Он так исхудал, что ей это не составило труда. Прижав его голову к своей щеке, она стала приглаживать мальчику волосы. Эти ласки не имели ничего общего с тем, что она привыкла считать своей профессией. Бывшая сестра милосердия, прошедшая Крымскую войну, Эстер и раньше имела дело с ужасными ранами и экстренными операциями, выхаживала людей, умирающих от холеры, тифа и гангрены. Она вернулась домой подобно многим другим крымским сестрам с надеждой изменить старые порядки в английских больницах. Однако задача оказалась куда труднее, чем ей это представлялось. Даже получить место в лазарете было непросто, что уж там говорить о каких-то реформах!

Конечно, Флоренс Найтингейл была национальной героиней. Пресса посвящала ей цветистые фразы, публика обожала ее. Мисс Найтингейл была единственной, кто стяжал славу в этой плачевной кампании. В памяти людской еще были свежи рассказы о горячей, безумной атаке Легкой бригады на жерла русских пушек; редкая семья потомственных военных не понесла потерю в последовавшей затем бойне. Эстер сама присутствовала при этом и беспомощно следила за битвой с холма. До сих пор вспоминался ей лорд Реглан, подчеркнуто прямо сидящий в седле с таким видом, словно он выехал на прогулку в какой-нибудь английский парк. В самом деле, он и сам потом признался, что в эти мгновения думал о своей жене, оставшейся дома. Едва ли это было тогда уместно, ибо именно в те минуты он отдал самоубийственный приказ, о котором столько спорили впоследствии. Лорд Реглан сказал одно; лейтенант Нолан передал лордам Лукану и Кардигану нечто иное. Нолан был разорван на куски русским ядром, когда, размахивая саблей и крича, скакал к лорду Кардигану. Возможно, он всего лишь хотел сообщить, что перед ними готовые к обороне батареи, а не оставленные врагом позиции, как предполагалось ранее. Теперь этого уже никто не узнает.

В итоге сотни убитых и искалеченных; цвет британской кавалерии обратился под Балаклавой в кровавое месиво тел. Храбрость и самоотверженность солдат вошли в историю; с военной же точки зрения атака была бессмысленна.

И еще была тонкая красная линия на речке Альме, когда уже Тяжелая бригада, действительно выглядевшая издалека как неровная цепь алых мундиров, держалась до последнего. Стоило одному человеку упасть, как его место занимал товарищ, и строй стоял насмерть. Сам факт их героизма стал легендой, подпитывая бесконечные истории о мужестве на полях сражений, но кто, кроме скорбящих родственников и друзей, вспомнит лица убитых и искалеченных в той битве!

Эстер крепче обняла больного ребенка. Он уже не плакал, и она тоже почувствовала себя спокойней. Ее приводила в ярость сама мысль об этой бездарной неподготовленной кампании. Условия в крымском полевом госпитале были ужасны, и Эстер порой казалось, что если ей не изменит здравый смысл и чувство юмора, то по возвращении на родину каждая мелочь будет вселять в нее покой и уверенность. По крайней мере в Англии нет ни телег, нагруженных ранеными, ни свирепствующих эпидемий, ни людей с обмороженными ногами, подлежащими немедленной ампутации, ни замерзших насмерть, как это часто случалось на высотах под Севастополем. Пусть грязные английские больницы кишат вшами и клопами, зато там нет полчищ крыс, карабкающихся по стенам и падающих с отвратительным шлепком, как гнилые фрукты, на пол барака и на тела раненых. Этот кошмар до сих пор преследовал Эстер во сне. И уж конечно, в английских лазаретах не растекаются по полу лужи крови и экскрементов. А крысы если и встречаются, то не тысячами!

Все эти ужасы не сломили Эстер, как не сломили они многих других женщин, отправившихся с мисс Найтингейл сестрами милосердия в Крым. Зато теперь Эстер Лэттерли чувствовала, что силы ее на исходе. Она ощущала полную беспомощность перед лицом заскорузлых английских традиций и косностью начальства, считающего любую инициативу непристойностью и посягательством на устоявшийся порядок. А уж если инициатива исходила от женщины, то это рассматривалось как нечто абсолютно противоестественное.

Королева могла оказывать почести Флоренс Найтингейл, но медицинские учреждения отнюдь не приветствовали молодых женщин, мечтающих о реформах, и Эстер быстро в этом убедилась, встретив повсюду тупое и яростное сопротивление.

Видеть это было тем более мучительно, что хирургия в последнее время сделала гигантский шаг вперед. Вот уже десять лет, как в Америке успешно применяли анестезию. Чудесное открытие! Теперь стало возможно то, о чем до сих пор и мечтать не приходилось. Разумеется, блестящий хирург мог и раньше ампутировать конечность: от него требовалось рассечь плоть, артерии и мышцы, распилить кость, прижечь культю и зашить в течение сорока или пятидесяти секунд. Роберт Листон, самый проворный из них, был способен всего за двадцать восемь секунд ампутировать ногу, сгоряча отмахнув заодно пару пальцев у ассистента и фалду фрака у приглашенного на операцию восторженного зрителя.

Но боль, которую приходилось испытать при этом пациенту, была невыносима. К тому же за операции внутренних органов не брался никто: в мире не нашлось бы веревки, которая удержала бы оперируемого на столе в неподвижном состоянии, давая возможность хирургу работать ножом с должной точностью. Хирургия вообще не считалась уважаемым занятием. Фактически хирурги приравнивались к цирюльникам; и в тех и в других ценились, скорее, быстрота и твердость рук, нежели глубина познаний.

Теперь же, после внедрения анестезии, становились возможными не только ампутация раненой или обмороженной конечности, но и такие сложнейшие операции, как удаление пораженного внутреннего органа. Можно было, например, спасти этого мальчика, уже засыпающего на руках Эстер. Лицо его горело, он свернулся калачиком и притих.

Эстер еще продолжала его укачивать, когда в палату вошел доктор Померой — невысокий, рыжеватый, с аккуратно подстриженной бородкой. Он явно собирался кого-то оперировать: на нем были старые темные брюки — все в пятнах запекшейся крови, сорочка с разорванным воротом и привычный старый жилет, также весь перепачканный. Впрочем, в таком виде работали все хирурги — какой смысл портить хорошую одежду!

— Доброе утро, доктор Померой, — быстро сказала Эстер. Ей нужно было обратить на себя внимание хирурга, поскольку она не теряла надежды убедить его прооперировать мальчика на этой неделе, а еще лучше — немедленно. Эстер знала, что шансы на успех весьма средние — сорок процентов больных гибли вследствие занесенной в ходе операции инфекции. Но иного выхода не было — мальчик чувствовал себя все хуже и слабел день ото дня. Эстер заставляла себя быть вежливой, даже почтительной, но давалось ей это с трудом. Она понимала, что доктор Померой весьма искусный хирург, но как человек он был ей неприятен.

— Доброе утро, мисс… э… — Он сделал вид, что удивлен ее присутствием в палате, хотя Эстер работала здесь уже никак не меньше месяца и неоднократно беседовала с доктором Помероем на повышенных тонах. Вряд ли он забыл эти стычки. Просто он не одобрял, когда медсестры первыми заговаривали с врачом. Каждый раз, сталкиваясь со столь вопиющим нарушением субординации, он бывал недоволен.

— Лэттерли, — подсказала она и едва удержалась, чтобы не добавить: «Я не меняла фамилию со вчерашнего дня, да и вообще ни разу не меняла».

Фраза уже вертелась на кончике языка, но судьба ребенка была для Эстер важнее собственного самолюбия.

— Да, мисс Лэттерли, что у вас? — Произнося слова, хирург смотрел не на нее, а на койку напротив, где с беспомощно открытым ртом лежала на спине немощная старуха.

— У Джона Эйрдри продолжаются боли, и состояние его не улучшилось, — как можно вежливее проговорила она, стараясь придать голосу больше мягкости. Неосознанно она прижала ребенка к груди. — Мне кажется, его еще можно спасти, если прооперировать в ближайшее время.

— Джон Эйрдри? — Доктор Померой взглянул на Эстер и нахмурился.

— Ребенок, — произнесла она сквозь зубы. — У него воспален плечевой сустав. Вы должны вырезать опухоль.

— В самом деле? — холодно переспросил хирург. — А где вы получали ваш медицинский диплом, мисс Лэттерли? Вам никто не давал права что-либо мне советовать. И я не раз уже напоминал вам об этом.

— Диплом я получила в Крыму, сэр, — немедленно отозвалась она, не опуская глаз.

— Ах вот как? — Он засунул руки в карманы. — И часто вам приходилось иметь дело с детьми, у которых воспален плечевой сустав, мисс Лэттерли? Я знаю, это была нелегкая кампания, но неужели нашей стране пришлось настолько туго, что в армию призывали пятилеток! — Он улыбнулся — тонко и самодовольно. Затем решил добавить еще одну колкость: — Но если дело обстояло так плохо, что уже и женщинам пришлось изучать медицину, то Англия переживала поистине трудные времена.

— Полагаю, вас здесь часто вводили в заблуждение, — парировала она, вспомнив восторженную и слащавую ложь, которую печатали о Крымской войне все газеты — с тем чтобы спасти авторитет правительства и генералитета. — Но нашу помощь там ценили высоко, да и здесь тоже, если помните. — Эстер намекала на почести, оказанные Флоренс Найтингейл, и они оба прекрасно это поняли. Незачем было даже называть имя.

Доктор Померой моргнул. Ему не нравились восторги и шумиха, которыми окружили эту женщину простолюдины в мундирах, очевидно не видевшие никого более достойного. Медицина держится на высоком мастерстве и знаниях, а не на случайно приобретенном опыте.

— Тем не менее, мисс Лэттерли, мисс Найтингейл и ее помощницы, включая вас, были не более чем дилетантками. Ими вы и останетесь. В стране нет и, похоже, не будет ни единой медицинской школы, которая принимала бы женщин. Боже правый! Лучшие университеты до сих пор не принимают даже людей иного вероисповедания! Что уж там говорить о женщинах! Да и кто, скажите мне, позволил бы им практиковать? Вы бы лучше приступили к своим непосредственным обязанностям! А свое мнение будьте любезны держать при себе! Сделайте перевязку миссис Уорбертон… — Лицо его сморщилось от гнева, поскольку Эстер не двинулась с места. — И положите наконец этого ребенка! Если вам нравится нянчить детей, выходите замуж и заведите своих, а не сидите здесь, как кормилица. Принесите чистые бинты, чтобы я мог осмотреть миссис Уорбертон. И захватите немного льда. Кажется, у нее жар.

Эстер оцепенела от бешенства и беспомощности. Хирург обращался к ней свысока, не скрывая презрения. Конечно, можно высказать этому человеку в глаза все, что она думает и о нем, и о его самомнении, но тогда они стали бы навсегда злейшими врагами. И возможно, он назло ей откажется оперировать Джона Эйрдри.

Усилием воли Эстер подавила раздражение, и достойный ответ так и остался при ней.

— Когда вы собираетесь оперировать мальчика? — спросила она вместо этого, глядя хирургу в глаза.

Он слегка покраснел. Что-то в глазах сестры приводило его в замешательство.

— Я еще утром решил, что прооперирую его сегодня, мисс Лэттерли. Так что ваши советы несколько запоздали, — солгал он, но Эстер даже виду не подала, что раскусила его.

— Уверена, вы, как всегда, приняли верное решение, — подыграла она ему.

— Ну так чего же вы ждете? — осведомился Померой, вынимая руки из карманов. — Положите ребенка на место и займитесь наконец делом! Вы что, не знаете, как менять повязку? Вашего умения наверняка хватит для такой задачи. — Голос его вновь зазвучал язвительно — хирург брал реванш. — Бинты — в шкафу, в том конце палаты, а ключ, вне всякого сомнения, находится у вас.

От ярости Эстер не сразу смогла ответить. Она молча положила ребенка на койку и выпрямилась.

— Разве ключ не висит у вас на поясе? — продолжал ехидничать Померой.

Размахивая связкой ключей и не без умысла задев ими фалды несносного начальника. Эстер стремительным шагом двинулась в дальний конец палаты — за бинтами.

Сегодня она дежурила с самого утра и уже к четырем часам пополудни почувствовала себя морально опустошенной, да и физическое состояние оставляло желать лучшего. Ломило спину, ноги почти не гнулись в коленях, ступни болели, обувь казалась тесной; шпильки в прическе так и норовили впиться в голову. У нее не было никакого настроения продолжать затянувшийся спор с начальством относительно того, каких именно женщин следует принимать на работу в лазарет. Эстер, в частности, хотела бы, чтобы уход за больными стал уважаемой и достойно оплачиваемой профессией, привлекающей умных и культурных женщин. А миссис Стенсфилд — старшая сестра — выросла среди женщин грубых и исполнительных, умеющих только чистить, мыть, разводить огонь и приносить уголь, стирать, убирать мусор и готовить бинты для перевязок. Такие, как она, должны были ко всему прочему еще и поддерживать дисциплину. В отличие от Эстер, миссис Стенсфилд не имела ни малейшего желания изучать медицину, самостоятельно, в случае отсутствия хирурга, давать больным лекарства и делать перевязку, не говоря уже о том, чтобы помогать оперировать. Сестер милосердия, вернувшихся из Крыма, она считала зазнавшимися молодыми выскочками, а их взгляды — вредными, причем мнения своего она даже не скрывала.

Но этим вечером Эстер просто пожелала ей всего доброго и вышла, оставив миссис Стенсфилд в некотором недоумении: та как раз собиралась прочесть подчиненной целую лекцию о нравственном и служебном долге — и вот, надо же, не удалось. Какая досада! Придется прочесть ее завтра.

До дома с меблированными комнатами, где поселилась Эстер, было рукой подать. Прежде она жила вместе со своим братом Чарльзом и его женой Имогеной, но в связи с финансовым крахом семьи и смертью родителей было бы просто нечестно взваливать на плечи Чарльза еще и сестрицу, вернувшуюся из Крыма, чтобы поддержать родственников в скорбный час утраты. После того как закончилось следствие по делу Грея, Эстер с помощью леди Калландры Дэвьет получила место в лечебнице, позволившее ей самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и попытаться реализовать свои таланты администратора и медицинской сестры.

В Крыму Эстер часто встречалась с Аланом Расселлом, военным корреспондентом, и, когда тот умер в госпитале, именно она разослала его последний очерк в лондонские газеты. Позже, пользуясь тем, что весть о его смерти затерялась среди тысяч подобных трагических вестей. Эстер стала посылать в газеты сообщения от имени ушедшего друга, и, к ее радости, они были опубликованы. Теперь, вернувшись в Англию, она уже не могла использовать имя Алана, но продолжала публиковать материалы в газетах, подписываясь просто: соратница мисс Найтингейл. Приносило это занятие от силы несколько шиллингов, однако дело тут было не столько в деньгах, сколько в возможности ознакомить людей со своими взглядами, внушить им мысль о необходимости реформ.

Когда Эстер добралась домой, ее хозяйка, худая работящая женщина, обремененная множеством детишек и больным мужем, радостно сообщила, что в гостиной мисс Лэттерли ожидает некая дама.

— Дама? — У Эстер уже не было сил обрадоваться кому бы то ни было, даже милой Имогене, о которой она прежде всего и подумала. — И кто же это, миссис Хорн?

— Какая-то миссис Дэвьет, — пожала плечами хозяйка. Она была слишком занята, чтобы интересоваться чужими посетителями. — Эта дама сказала, что дождется вашего прихода.

— Благодарю вас.

Эстер ощутила внезапный душевный подъем. Она любила леди Калландру Дэвьет, пожалуй, больше всех своих знакомых. Кстати, пренебрежение к титулу было весьма характерно для ее подруги и наставницы. Редкое качество!

Калландра сидела в маленькой, давно уже требующей ремонта гостиной возле скудного огня. Пальто она сняла, хотя помещение порядком выстудилось. При виде Эстер ее выразительное запоминающееся лицо просияло. Одежду Калландра предпочитала скорее удобную, нежели модную; волосы были уложены, как всегда, небрежно.

— Эстер, моя дорогая, ты выглядишь чудовищно уставшей. Иди-ка сюда, присядь. Тебе срочно нужно выпить горячего чаю. Кстати, и я не откажусь. Я уже попросила эту женщину принести чашечку… Бедняжка, как ее зовут?

— Миссис Хорн.

Эстер села, расстегнула пряжки на туфлях, разулась и, испытав огромное облегчение, выдернула из прически самую докучливую шпильку.

Калландра улыбнулась. Вдова военного хирурга, она давно уже миновала возраст, который принято называть средним. С Эстер они познакомились задолго до того, как их пути вновь пересеклись в ходе следствия по делу Грея. Урожденная Калландра Грей, дочь покойного ныне лорда Шелбурна, она приходилась теткой нынешнему лорду Шелбурну и его младшему брату.

Эстер понимала, что Калландра посетила ее неспроста — иначе не явилась бы она в конце трудного дня, когда измученная Эстер менее всего годилась в собеседницы. Для дневного визита вежливости время было слишком позднее, для ужина — слишком раннее. Эстер ждала, что скажет Калландра.

— Послезавтра состоится суд над Менардом Греем, — негромко произнесла та. — Мы должны свидетельствовать в его пользу. Полагаю, ты еще не отказалась от своего намерения?

— Конечно, — без промедления ответила Эстер.

— Тогда будет лучше, если мы немедленно отправимся на встречу с адвокатом, которого я наняла для защиты Менарда. Он даст нам советы, касающиеся наших показаний в суде. Я условилась с ним о встрече у него дома нынешним вечером. Прости за спешку, но у нас просто нет выбора. Хотя можем сначала перекусить. Или потом — как тебе будет угодно. Мой экипаж вернется через полчаса; я решила, что не стоит оставлять его ждать у дома. — Она криво усмехнулась — дальнейших объяснений не требовалось.

— Разумеется. — Устроившись на стуле, Эстер подумала, что сейчас и впрямь хорошо бы сначала выпить обещанную миссис Хорн чашку чая, а потом уже переодеться, снова влезть в тесные туфли и отправиться на консультацию к какому-то адвокату.

Оливер Рэтбоун имел репутацию одного из самых блестящих судебных защитников и ценил себя соответственно. Стройный мужчина среднего роста, одетый изящно, но неброско; только присмотревшись, можно было подметить сперва высокое качество ткани, а затем безупречный покрой костюма, сидящего на владельце без единой морщинки. Светлые волосы обрамляли узкое лицо; обращали на себя внимание длинный нос и чувственный рот прекрасной формы. А в целом Оливер Рэтбоун производил впечатление сдержанного и очень умного человека.

Его уютный кабинет освещался люстрой, свисающей с украшенного роскошной лепниной потолка. В дневное время помещение наполнялось светом, льющимся сквозь три больших подъемных окна, которые сейчас были задернуты шторами из темно-зеленого бархата. Из мебели внимание привлекали стол красного дерева и очень удобные на вид стулья.

Рэтбоун провел гостей в комнату и предложил сесть. Поначалу он произвел на Эстер не слишком благоприятное впечатление; казалось, Рэтбоуна больше заботит удобство дам, чем суть предстоящего разговора. Однако впечатление это мгновенно рассеялось, стоило адвокату перейти к делу. Голос его ласкал слух, а четкость дикции просто поражала. Что же касается интонации, то она потом еще долго преследовала Эстер.

— Итак, мисс Лэттерли, — начал он, — мы должны уточнить, что вы скажете на суде. Вы ведь понимаете, что не удастся отделаться кратким изложением известных вам фактов. Вас так просто не отпустят.

Раньше Эстер об этом как-то не задумывалась, а теперь вдруг поняла, что подсознательно представляла себе допрос именно так. Она решила, что будет все отрицать, но тут осознала, что Рэтбоун легко читает ее мысли, и передумала.

— Я ждала ваших инструкций, мистер Рэтбоун. И потому не составила собственного мнения.

Губы адвоката тронула очаровательная улыбка.

— Вот и славно. — Он прислонился к краю стола и серьезно оглядел гостью. — Сначала задавать вопросы вам буду я. Вы ведь мой свидетель, не так ли? Я попрошу рассказать подробности вашей семейной трагедии — попросту, с вашей точки зрения. То, чего вы сами не пережили, а знаете с чужих слов, лучше не упоминать, иначе судья тут же предупредит присяжных о том, что они не должны принимать ваши слова во внимание. И каждый раз, когда он будет вас таким образом останавливать, доверие присяжных будет падать. В конце концов они подвергнут сомнению все ваши показания.

— Понимаю, — заверила его Эстер. — Я буду говорить лишь то, что знаю сама.

— Вы легко можете сбиться, мисс Лэттерли. Ведь дело это затрагивает ваши самые глубокие чувства. — Он устремил на нее свои ясные лукавые глаза. — Все не так просто, как кажется на первый взгляд.

— Много ли шансов у Менарда Грея избежать виселицы? — хмуро спросила Эстер. Она умышленно выбрала самые резкие слова. Рэтбоун был не тот человек, с которым стоило изъясняться иносказаниями.

— Мы сделаем все, что можем, — ответил он, и лицо его несколько омрачилось. — Но я не рискну поручиться, что исход будет благоприятным.

— А что вы называете благоприятным исходом, мистер Рэтбоун?

— Высылку обвиняемого в Австралию, где у него со временем возникла бы возможность начать новую жизнь. Но вот уже три года, как туда отправляют лишь тех, кто приговорен к пятнадцати и более годам… — Он помедлил.

— А неблагоприятный? — еле слышно спросила Эстер. — Виселица?

— Нет, — сказал Рэтбоун, чуть подавшись вперед. — При неблагоприятном исходе ему суждено провести остаток жизни где-нибудь в Колдбат-Филдз. Лично я предпочел бы виселицу.

Некоторое время Эстер молчала — после услышанного просто нечего было сказать, а какая-нибудь банальность прозвучала бы как никогда глупо и нетактично. Калландра неподвижно сидела в углу комнаты.

— Что мы можем сделать? — спросила Эстер спустя несколько секунд. — Пожалуйста, посоветуйте мне, мистер Рэтбоун.

— Отвечать только на мои вопросы, мисс Лэттерли, — сказал он. — Ничего не добавлять от себя, даже если это будет вам казаться очень удачной идеей. Сейчас мы все обсудим, и я определю, что произведет на присяжных благоприятное впечатление, а что может повредить делу. Они не знают всей вашей истории, многое из того, что совершенно ясно для вас, может показаться им сомнительным. — Он улыбнулся: глаза блеснули насмешливо и печально, уголки рта чуть изогнулись. — И их представления о войне тоже могут сильно отличаться от ваших. Вполне возможно, что все без исключения офицеры — тем более имеющие боевые ранения — являются для них героями. И если мы неуклюже попытаемся убедить их в обратном, для них это будет настоящим крушением идеалов. Подобно леди Фабии Грей они верят только в то, во что хотят верить.

Эстер внезапно со всей ясностью вспомнила Шелбурн-Холл и искаженное, мгновенно постаревшее лицо Фабии, когда единым ударом были уничтожены все ее иллюзии, все сладкие воспоминания о прошлом.

— Горечь утраты часто порождает ненависть, — продолжал Рэтбоун, словно читая мысли Эстер. — В таких случаях мы ищем виноватого, потому что можем справиться с болью лишь при помощи гнева. Ведь это, согласитесь, самый простой выход.

Эстер невольно вскинула глаза и, встретившись взглядом с адвокатом, едва не вздрогнула — настолько проницателен был этот взгляд. Он ободрял, но в то же время приводил в замешательство. Нет, этому человеку она бы никогда не смогла солгать. Слава богу, сейчас в этом не было никакой необходимости!

— Вам не стоит объяснять это мне, мистер Рэтбоун, — произнесла она и слабо улыбнулась в ответ. — Я уже достаточно долгое время провела дома, чтобы понять, что многие здесь предпочитают лелеять свои иллюзии, отвергая ту толику правды, которую я могла бы им предложить. Уродливая действительность невыносима, если не соседствует с настоящим героизмом. Терпеливый труд, невзирая на невзгоды, верность долгу, когда, казалось бы, все цели утрачены, смех сквозь слезы. Но вряд ли это удастся выразить словами — если человек сам не прошел сквозь все это, он просто не поверит.

Лицо Рэтбоуна осветилось внезапной улыбкой.

— Вы более благоразумны, мисс Лэттерли, чем я ожидал. Теперь у меня забрезжила надежда на успех.

Эстер почувствовала, что краснеет, и немедленно разозлилась. Надо будет поговорить с Калландрой и выяснить, что та успела нашептать адвокату. Хотя, скорее всего, Калландра тут ни при чем; столь нелестное мнение об Эстер Рэтбоун наверняка составил после беседы с этим несчастным полицейским Монком. Если не считать нескольких мгновений полного взаимопонимания, Монк и Эстер ссорились постоянно. Да Монк ни от кого и не скрывал, что считает Эстер заносчивой особой, вдобавок склонной совать нос в чужие дела. Хотя, конечно, первой свои взгляды на характер и замашки Монка высказала именно Эстер, причем со всей прямотой.

Рэтбоун обсудил с ней все вопросы, которые собирался задать в суде; все аргументы, которые, возможно, прозвучат из уст прокурора, все ловушки, которые обязательно будут ей расставлены. В заключение Рэтбоун еще раз предостерег Эстер против излишнего проявления чувств, дающего присяжным повод предположить, что она необъективна в своих суждениях.

Когда адвокат проводил обеих дам до дверей, было уже без четверти восемь. Эстер вновь ощутила, насколько она утомлена, снова заныла спина, заболели ноги. Мысль о свидетельстве в пользу Менарда Грея уже не казалась ей такой простой и ясной, как тогда, в Шелбурн-Холле, где она объявила во всеуслышание о своем намерении.

— Он тебя немножко сбил с толку, не так ли? — сказала Калландра, когда они уселись в экипаж и двинулись в обратный путь.

— Будем надеяться, что он точно так же собьет с толку и обвинителя, — ответила Эстер, поудобнее устраивая ноющие ноги. — Мне кажется, Рэтбоун крепкий орешек.

Смущенная собственным иносказанием, она отвернулась от Калландры, демонстрируя подруге лишь контур лица, обрисовавшийся на фоне фонаря кареты.

Калландра издала утробный смешок; уловка Эстер ее весьма позабавила.

— Милая моя, ты не первая женщина, которая не знает, как выразить свое отношение к Оливеру Рэтбоуну.

— Проницательности и представительной внешности может оказаться недостаточно, чтобы спасти Менарда Грея, — ответила Эстер чуть резче, чем собиралась.

Наверное, Калландра и так поймет, что Эстер преследуют мрачные предчувствия относительно послезавтрашнего дня и крепнущий страх перед возможной неудачей.

На следующий день Эстер прочла в газетах об убийстве Октавии Хэслетт на Куин-Энн-стрит, но поскольку фамилия инспектора полиции, расследующего это преступление, публику не интересовала и, стало быть, нигде не упоминалась, то мысль о Монке ей и в голову не пришла. Эстер вспоминала о нем лишь в связи с делом Грея да еще с трагедией ее собственной семьи.

Доктор Померой пребывал в сомнениях, не зная, как ответить на просьбу Эстер отпустить ее в суд для дачи свидетельских показаний. По ее настоянию он прооперировал Джона Эйрдри, и мальчику стало заметно лучше. Еще небольшое промедление — и было бы поздно; ребенок оказался куда слабее, чем это представлялось Померою. Теперь ему явно не хотелось отпускать Эстер, однако, поскольку прежде он часто твердил о ее никчемности, громогласно заявить о неудобствах, которые вызвало бы отсутствие строптивой медсестры, было выше его сил. Растерянность хирурга невольно позабавила Эстер, но ее тайная радость сильно отдавала горечью.

Дело Менарда Грея слушалось в Центральном уголовном суде в здании Олд-Бейли, а, так как речь шла о зверском убийстве отставного крымского офицера и в воздухе попахивало сенсацией, все места были заняты и все газеты в радиусе сотни миль сочли долгом прислать в зал суда своих репортеров. Улицу перед зданием запрудила толпа. Мальчишки-газетчики размахивали свежими выпусками; вновь прибывшие расплачивались с возницами; тележки торговцев проседали под весом самых различных товаров; продавцы во все горло расхваливали свои сандвичи и пироги; от чанов с горячим гороховым супом поднимался пар. Бродячие краснобаи уже сложили подробные баллады о слушающемся деле и распевали их на потеху зевакам. Не будь Эстер и Калландра вызваны в суд в качестве свидетелей, они бы ни за что не смогли пробиться к дверям.

В самом зале суда атмосфера была иная: сумрачная, официальная, внушающая трепет. Здесь не было места человеческим чувствам и слабостям, здесь правил безжалостный слепой закон.

Темные мундиры и высокие шлемы полицейских, начищенные до блеска бляхи и пуговицы; клерки в полосатых брючках; члены суда в мантиях и париках; приставы, рассаживающие публику на свободные места — всё невольно внушало почтение. Эстер и Калландру проводили в комнату для свидетелей, где они должны были дожидаться вызова. Присутствовать в зале суда им запрещалось, поскольку на их мнение могли повлиять показания других свидетелей.

Эстер, чувствовавшая себя неловко, хранила молчание. Несколько раз она открывала было рот, но тут же понимала, что слова здесь прозвучат бессмысленно и вряд ли развеют общую напряженность. В такой тишине прошло уже около получаса, когда открылась дверь, и Эстер сразу узнала этого человека, хотя в тот момент он стоял к ней спиной, обращаясь к кому-то в коридоре. Особой радости она при этом не ощутила.

— Доброе утро, леди Калландра. Мисс Лэттерли! — Мужчина наконец повернулся и вошел, прикрыв за собой дверь.

— Доброе утро, мистер Монк, — ответила Калландра, вежливо наклонив голову.

— Доброе утро, мистер Монк, — эхом отозвалась Эстер и повторила ее кивок.

Вновь увидев его лицо — уверенный спокойный взгляд серых глаз, широкий нос с горбинкой, тронутый небольшим шрамом рот, — она невольно вспомнила все, что им пришлось пережить в связи с делом Грея: гнев, смятение, жалость и страх, краткие мгновения такого полного взаимопонимания, какого ей никогда и ни с кем не приходилось испытывать раньше. Тогда перед ними маячила общая цель, ради которой оба готовы были пожертвовать чем угодно.

Теперь же эти двое лишь раздражали друг друга. На сей раз их свело только желание спасти Менарда Грея от дальнейших мучений да смутное чувство ответственности — ведь, в конце концов, именно они раскопали правду.

— Прошу вас, садитесь, мистер Монк. — Предложение Эстер прозвучало почти как команда. — Располагайтесь поудобнее.

Он остался стоять.

Несколько секунд все хранили молчание. Эстер сосредоточенно перебирала в памяти наставления Рэтбоуна: как следует давать показания, как отвечать на вопросы прокурора и, наконец, как вовремя остановиться и не сболтнуть чего-нибудь лишнего, что могло бы навредить обвиняемому.

— Мистер Рэтбоун вас консультировал? — не подумав, спросила она.

Монк приподнял брови.

— Мне и раньше приходилось давать свидетельские показания, мисс Лэттерли, — довольно язвительно ответил он. — В том числе и по весьма незаурядным делам. Так что процедура мне известна.

Эстер почувствовала, как нарастает ее раздражение: и на себя — за необдуманную фразу, и на него — за резкий ответ. Инстинктивно она перешла в наступление, выбрав в своем арсенале самое мощное оружие:

— Похоже, с тех пор как мы виделись в последний раз, ваша память значительно окрепла. Если бы я знала об этом, я бы, разумеется, воздержалась от своего замечания. Мне просто хотелось быть полезной, но, судя по всему, моя помощь уже не требуется.

Кровь отлила у него от лица, затем на скулах выступил румянец. Монк лихорадочно подбирал ответную колкость.

— Я многое забыл, мисс Лэттерли, но все же у меня по-прежнему есть преимущество перед теми, кто вообще ничего никогда не знал, — едко ответил он и отвернулся.

Калландра улыбнулась, но в разговор решила не вмешиваться.

— Речь идет не о моих знаниях, мистер Монк, — огрызнулась Эстер. — Речь идет о советах мистера Рэтбоуна. Но если вам все известно лучше, чем ему, то я за вас рада. То есть не за вас, конечно, а за Менарда Грея. Надеюсь, вы не забыли, ради чего мы сюда явились?

Первый раунд остался за ней, и она это знала.

— Разумеется, не забыл, — холодно бросил Монк через плечо и засунул руки в карманы. — Я препоручил сержанту Ивэну текущее расследование и пришел сюда раньше на тот случай, если мистер Рэтбоун пожелает меня видеть. Но, естественно, пока он лично не изъявит такое желание, я не стану его беспокоить.

— Он может и не знать, что вы здесь, — заметила Эстер.

Монк повернулся к ней лицом:

— Мисс Лэттерли, отчего бы вам не попробовать хотя бы на секунду перестать вмешиваться в чужие дела? Почему вы считаете, что без ваших указаний никто прожить не может? Как только я вошел в здание суда, я первым делом сообщил о своем прибытии его секретарю.

— Будь вы чуточку повежливее, мистер Монк, вы бы без труда объяснили мне это с самого начала, — ответила Эстер, уязвленная совершенно несправедливым, по крайней мере, не вполне справедливым, упреком. — Но вам, по-моему, чужда обыкновенная вежливость.

— Зато вы необыкновенная особа, мисс Лэттерли. — Его лицо напряглось. — Вы невыносимы, у вас замашки диктатора, и вы почему-то уверены, что всем необходимо ваше руководство. Вы удивительным образом сочетаете в себе черты гувернантки и надзирательницы работного дома. Вам не следовало покидать армию — там вы чувствовали бы себя как рыба в воде!

Удар был блестящий; Монк знал, до какой степени Эстер ненавидит армейское начальство — за чудовищную бездарность, из-за которой в последнюю войну столько людей приняли бессмысленную и страшную смерть. В приступе бешенства Эстер чуть не захлебнулась собственной тирадой.

— Ошибаетесь, — выдохнула она. — В армии служат мужчины, а те, что командуют, как правило, тупы и заносчивы — вроде вас. Они сами не понимают, что делают, — просто идут напролом, ни о чем не заботясь и не останавливаясь ни перед какими потерями, и им не дано осознать свою бездарность и усвоить дельный совет. — Она перевела дыхание и продолжила: — Да они бы скорее умерли, чем приняли помощь от женщины. Впрочем, их смерть меня бы не покоробила! Непростительно то, что они с легкостью посылают на смерть других людей!

Монк даже не успел обдумать ответ. Дверь открылась, и пристав пригласил Эстер проследовать в судебный зал. Она поднялась с величайшим достоинством и, пройдя мимо Монка, задержалась на пороге, чтобы одернуть платье, — процедура, которая всегда ее безумно раздражала. Послала Калландре улыбку через плечо и, чувствуя, как сжимается желудок, проследовала за приставом по коридору.

В огромном помещении с высоким потолком и забранными в деревянные панели стенами было столько народу, что людские массы, казалось, напирают на Эстер сразу со всех сторон. Повсюду — любопытные лица. Эстер чувствовала тепло, исходящее от собравшихся тел, слышала, как они ерзают и тянут шеи, чтобы рассмотреть ее получше, как они дышат, перешептываются и шаркают ногами, стараясь удержать равновесие. В ложе для прессы порхали карандаши, царапая на бумаге предварительные заметки и набрасывая контуры лиц и шляпок.

Глядя прямо перед собой, Эстер прошла к возвышению для свидетелей, ненавидя себя за легкую дрожь в коленях. На ступеньках она споткнулась и была вынуждена опереться на руку пристава. Эстер поискала глазами Оливера Рэтбоуна и сразу же увидела его, хотя в белом адвокатском парике он был плохо узнаваем. Рэтбоун улыбнулся ей с отстраненной вежливостью незнакомца, чтобы не сказать — холодно.

Эстер почувствовала себя совсем скверно. Пришлось взять себя в руки и вспомнить, зачем она пришла в этот зал. Она скосила глаза в сторону сидящего на скамье подсудимых Менарда Грея. Он был бледен; румянец, казалось, навсегда исчез с его лица. Выглядел он утомленным и очень испуганным. Этого было достаточно — храбрость, в которой так нуждалась Эстер, вернулась к ней немедленно. Что значили ее глупые детские страхи по сравнению с судьбой Менарда?

Положив руку на Библию, она назвала свое имя и поклялась говорить только правду. Голос ее был тверд и звучал ровно.

Рэтбоун приблизился к ней на два шага и негромко начал:

— Мисс Лэттерли, насколько я знаю, вы — одна из тех молодых женщин благородного происхождения, что откликнулись на призыв мисс Найтингейл, покинули отчий дом и отправились морем в Крым сестрами милосердия, дабы ухаживать за нашими ранеными солдатами.

Судья, пожилой человек с широким суровым лицом, чуть наклонился вперед.

— Я не сомневаюсь, что поступок мисс Лэттерли заслуживает восхищения, но какое отношение имеет ее опыт сестры милосердия к рассматриваемому делу? Обвиняемый не служил в Крыму, да и преступление было совершено на английской земле.

— Мисс Лэттерли познакомилась с жертвами этого преступления в крымском госпитале, милорд. Именно там следует искать корни данного преступления — там и на боевых полях Балаклавы и Севастополя.

— Вот как? Я, признаться, понял из представленных обвинителем сведений, что корни следует искать в Шелбурн-Холле. Продолжайте, пожалуйста. — Он снова откинулся на спинку судейского кресла и мрачно воззрился на Рэтбоуна.

— Мисс Лэттерли! — Рэтбоун повернулся к Эстер, готовясь выслушать ее со всем вниманием.

Осторожно, взвешивая каждое слово, она начала свой ответ, но затем живые воспоминания тех лет встали у нее перед глазами. Эстер поведала суду о госпитале и о раненых, за которыми ухаживала. Пока она говорила, в зале установилась полная тишина, люди затаили дыхание, никто не шевелился. На лицах был написан интерес, даже Менард Грей на скамье подсудимых приподнял голову и смотрел на Эстер.

Рэтбоун вышел из-за своего стола и в задумчивости расхаживал взад-вперед, стараясь, впрочем, не отвлекать внимания зала от свидетельницы. Однако всем своим видом он как бы напоминал присяжным, что, увлекшись военными воспоминаниями Эстер, им все же не стоит забывать о том, что преступление совершено в Лондоне, а на скамье подсудимых сидит обвиняемый, ожидающий своей участи.

Рэтбоун успел досконально изучить рассказ Эстер: о том, как она получила от брата душераздирающее письмо о смерти обоих родителей, как вернулась в родной дом, охваченный стыдом и отчаянием, о почти полном разорении семьи. Теперь он изредка задавал наводящие вопросы, ни разу не позволив ей повториться или обронить слишком эмоциональную реплику. Следуя наставлениям Рэтбоуна, Эстер с предельной ясностью и убедительностью обрисовала трагедию, постигшую ее близких. Обращенные к ней лица присяжных были исполнены сострадания, и Эстер уже предвидела, какой гнев отразится на них, когда последний кусочек правды станет на место и картина явится перед ними во всей полноте.

Она старалась не глядеть ни на леди Фабию Грей, сидящую в первом ряду в траурном платье, ни на ее сына Лоуэла, ни на его жену Розамонд. Каждый раз, когда глаза ее уже готовы были обратиться к этим троим, Эстер переводила взгляд либо на Рэтбоуна, либо на какое-нибудь лицо в толпе.

Ведомая тактичными вопросами адвоката, она рассказала о своем визите к Калландре в усадьбу Шелбурн-Холл, о первой встрече с Монком и обо всем, что за этим последовало. Несколько раз Эстер оговаривалась и была вынуждена исправляться, но ни разу не вышла за рамки простых и внятных ответов.

Когда она дошла до трагической и ужасной развязки, на лицах присяжных проступили изумление и гнев, и они впервые внимательно посмотрели на Менарда Грея, постепенно осознавая, что же, собственно, совершил этот человек и ради чего. Возможно, кое-кто из них уже задался вопросом: что сделал бы он сам, окажись он по воле злого рока на месте Менарда?

Наконец Рэтбоун отступил к своему столу и поблагодарил Эстер, одарив ее при этом внезапной ослепительной улыбкой, и она вдруг почувствовала, что все ее тело ломит от напряжения, а на ладонях остались глубокие следы от ногтей.

С печальной улыбкой поднялся на ноги представитель обвинения.

— Будьте добры, останьтесь пока на месте, мисс Лэттерли. Не возражаете, если мы рассмотрим подробнее ту захватывающую историю, которую вы нам сейчас поведали?

Вопрос, разумеется, не требовал ответа. Прокурор не мог смириться с ее показаниями, не попытавшись во что бы то ни стало их опровергнуть, и, взглянув в лицо обвинителю, Эстер покрылась испариной. Он столкнулся с реальной угрозой провалить дело, и подобная перспектива не просто потрясла его до глубины души, но причиняла почти физическую боль.

— Как объяснить, мисс Лэттерли, тот факт, что вы, женщина далеко не первой молодости, без связей в обществе, в стесненных финансовых обстоятельствах… вдруг получаете приглашение посетить Шелбурн-Холл, загородные владения семьи Греев?

— Я приняла приглашение навестить леди Калландру Дэвьет, — поправила его Эстер.

— В Шелбурн-Холле, — резко сказал он. — Так?

— Да.

— Благодарю вас. И в течение визита вы, несомненно, проводили некоторое время с обвиняемым Менардом Греем?

Она уже открыла рот, чтобы выпалить: «Не наедине!» — но, поймав предостерегающий взгляд Рэтбоуна, прикусила язык. Вместо этого Эстер улыбнулась обвинителю, словно не заметив в его словах никакого намека.

— Конечно. Невозможно гостить в доме и ни разу не встретиться с человеком, проживающим под этой же крышей. — Эстер так и подмывало добавить, что странно не знать таких элементарных вещей, но она все же сдержалась. Незачем размениваться на шутки сомнительного свойства, которые могут ей слишком дорого обойтись. Этому сопернику она не должна оставить ни единого шанса.

— Насколько я знаю, вы поступили на службу в одну из лондонских лечебниц, не так ли?

— Да.

— Благодаря все той же леди Калландре Дэвьет?

— Благодаря ее рекомендации и, надеюсь, с учетом моих собственных заслуг.

— Как бы то ни было — она все же употребила свое влияние? О нет, пожалуйста, не смотрите вопросительно на мистера Рэтбоуна. Отвечайте мне, мисс Лэттерли.

— Мне не требуется помощь мистера Рэтбоуна, — проглотив комок в горле, сказала Эстер. — Я все равно ничего не знаю о переговорах между леди Калландрой и правлением лечебницы. Она посоветовала мне туда устроиться, правление рассмотрело представленные мною рекомендации, сочло их удовлетворительными и приняло меня на работу. Как правило, сестры милосердия, служившие с мисс Найтингейл, без особых трудностей получают место, стоит им изъявить желание.

— Несомненно, мисс Лэттерли. — Прокурор чуть заметно улыбнулся. — Но не многие из них изъявляют подобное желание, не правда ли? Сама мисс Найтингейл происходит из прекрасной семьи, вполне способной обеспечить ее до конца дней.

— Моя семья не имеет такой возможности, а родители мои ушли из жизни, и это обстоятельство лежит в основе рассматриваемого здесь дела, сэр, — твердо ответила она, и в голосе ее прозвучала победная нотка. Что бы он там себе ни думал, Эстер знала: присяжные все услышат и поймут, а приговор выносят именно они.

— В самом деле, — отозвался он с явным раздражением.

Затем продолжил расспрашивать ее о том, насколько близко она была знакома с жертвой. При этом он позволил себе тонкий, но вполне ясный намек, что Эстер, возможно, состояла с убитым в любовной связи, не устояв перед его известным всему свету обаянием, а будучи отвергнута, решила ему отомстить, очернив его имя. По сути дела, он едва не договорился до того, что Эстер была чуть ли не сообщницей преступника и потому-то сейчас пытается выручить Менарда Грея.

Эстер уже готова была взорваться от возмущения, но взгляд ее снова остановился на лице Менарда Грея. Давать волю чувствам было сейчас нельзя.

— Нет, это неправда, — тихо ответила она и хотела упрекнуть прокурора за грязные намеки, но вовремя сдержалась, глянув на Рэтбоуна.

В какой-то момент Эстер заметила лицо Монка среди прочих лиц и почувствовала радость, даже нежность, когда увидела, с какой яростью он смотрит на обвинителя.

Наконец прокурор понял, что все его атаки ни к чему не приведут, и сдался. Эстер было позволено остаться в зале суда, поскольку больше ее ни о чем спрашивать не собирались. Она нашла свободное место, села и стала слушать показания леди Калландры. Сначала спрашивал Рэтбоун, затем — причем куда более вежливо, чем прежде, — вопросы начал задавать обвинитель. Он правильно рассудил, что присяжные вряд ли отнесутся к нему с симпатией, если он станет запугивать или оскорблять вдову военного хирурга — и вдобавок леди. Эстер почти не смотрела на Калландру, за нее бояться было нечего, и все внимание сосредоточила на присяжных, наблюдая, как меняются их лица, выражая то гнев, то жалость, то смущение, почтение или даже брезгливость.

Следующим к присяге был приведен Монк. Только сейчас в глаза Эстер бросилось, как прекрасно он одет. Костюм безупречного покроя из лучшей ткани. Какое тщеславие! Как он умудрялся при своем полицейском жалованье позволять себе такую роскошь? Тут ей пришло в голову, что он, пожалуй, и сам теперь не знает ответа на этот вопрос. Задавал ли он его себе? Не пугало ли его самого это тщеславие, когда он по крупицам восстанавливал свою в одночасье забытую жизнь? Как, должно быть, это ужасно — видеть бесстрастные свидетельства своих собственных поступков, но оставаться в неведении касательно их первопричины: какие мысли, чувства, страхи или чаяния заставили тебя поступить так, а не иначе? Знать результат, не ведая о замысле! Этот прекрасный костюм, например, мог свидетельствовать о тщеславии и расточительстве хозяина. Но что если он символизировал собой успех, заслуженный долгими годами тяжкого труда и бережливости? Вполне вероятно, что Монк работал по выходным, когда сослуживцы сидели дома или веселились в трактирах и мюзик-холлах.

Рэтбоун уже задавал ему вопросы. Голос адвоката звучал ровно, каждое слово — взвешенно. Он выставил очередность свидетелей таким образом, чтобы вся история раскрылась перед судом с начала до конца: Крым, смерть родителей Эстер и, наконец, само преступление. Деталь за деталью он вытягивал из Монка описание квартиры на Мекленбург-сквер, следы борьбы и смерти, его собственный медленный путь к страшной истине.

Эстер не видела лица адвоката, так как он повернулся к Монку и присяжным, но голос его завораживал; каждое слово — отчетливо, словно вырезанное на камне; каждая фраза внедрялась в память, раскрывая все глубже причины трагедии.

Монк отвечал с должным почтением к суду, и лишь раз или два Эстер подметила на его лице признаки недовольства. Рэтбоун не церемонился с Монком, как с другими свидетелями, подчас он вел себя с ним просто враждебно. Вопросы задавал резко, то и дело придирался по мелочам. Лишь взглянув на присяжных, Эстер поняла, зачем он это делает. Те жадно ловили каждое слово свидетеля. Даже когда какой-то женщине в толпе стало дурно и соседям пришлось приводить ее в чувство, общее внимание нарушено не было. Казалось, Рэтбоун чуть ли не клещами вытаскивает из Монка признание в доброжелательном отношении к подсудимому, хотя Эстер знала, что особых усилий здесь не требуется. Она прекрасно помнила, как выглядел Монк, когда следствие подходило к концу, помнила его гнев, гримасу жалости и бессилия что-либо изменить. Это был один из тех редких моментов, когда Монк безоговорочно нравился Эстер, а их мнения полностью совпадали.

Суд прервал заседание, и Эстер покинула зал вместе с толпой, давившей ее со всех сторон и относившей то вправо, то влево. Оказавшись на улице, зрители кинулись к сгрудившимся на мостовой экипажам; корреспонденты торопились в редакции, чтобы материал успел попасть в завтрашний утренний номер; уличные краснобаи уже исполняли усовершенствованные версии баллады о деле Грея, разнося новости по лондонским переулкам.

Ежась под резким вечерним ветром, Эстер стояла на ступенях, освещенных газовыми фонарями, и искала глазами Калландру, с которой ее разлучили в людской давке. В этот момент на крыльце появился Монк, и она почти решилась окликнуть его. Под впечатлением от услышанного в зале суда Эстер заново пережила целую бурю эмоций и давно уже не сердилась на Монка.

Да, но вполне возможно, что сам Монк не распрощался со своей презрительной манерой. Она стояла, не в силах заговорить первой, но и уйти тоже не могла.

Заметив ее, Монк, напротив, сомневаться не стал и подошел к Эстер, слегка сдвинув брови.

— Ну, мисс Лэттерли, вы по-прежнему полагаете, что ваш друг мистер Рэтбоун справится с этим делом?

Она взглянула в его глаза и увидела в них тревогу. Резкий ответ здесь был неуместен — и неважно, друг ей Рэтбоун или нет. Под напускной язвительностью Монк просто пытался скрыть свой страх за судьбу Менарда Грея.

— Полагаю, что да, — тихо сказала она. — Я наблюдала за лицами присяжных, пока вы давали показания. Конечно, я не знаю, чем кончится дело, но пока все идет неплохо. Мне кажется, что вопиющая несправедливость случившегося и наша перед ней беспомощность ужасает их сейчас больше, чем само убийство. Если мистер Рэтбоун сумеет поддержать в них такое настроение до вынесения приговора, то исход может быть благоприятным. По меньшей мере…

Эстер запнулась, внезапно осознав, что независимо от мнения присяжных убийство есть убийство. Присяжные просто не имеют права вынести Менарду оправдательный приговор. И даже если они так поступят, то в дело вмешается судья.

Монк знал это с самого начала. В глазах его возникло печальное понимание.

— Будем надеяться, что он произвел впечатление и на его светлость, — сухо сказал он. — Жизнь в Колдбат-Филдз куда хуже, чем веревка.

— Вы придете сюда завтра? — спросила она, сменив тему.

— Да… Но ближе к вечеру. Раньше приговор все равно вынесен не будет. А вы?

— Да… — Эстер вдруг представила, что ей скажет на это Померой. — Но я тоже задержусь, если вы действительно уверены, что приговора не следует ожидать в первой половине дня. Мне бы не хотелось отпрашиваться из лечебницы без серьезного повода.

— Полагаете, они воспримут ваше желание заслушать приговор как серьезный повод? — сухо спросил он.

Она состроила было гримаску, но получилась почти улыбка.

— Нет. Я просто изложу свою просьбу в несколько иных выражениях.

— Неужели эта лечебница — предел ваших мечтаний? — Монк спросил об этом прямо, не церемонясь, но доброжелательно и с пониманием.

— Нет… — На этот раз Эстер и не подумала огрызнуться. — Там тоже хватает глупости, бессмысленных страданий, всяких нелепостей, которые давно можно было бы искоренить, если бы начальство меньше думало о себе и больше о деле. — Заговорив о лечебнице, она оживилась. — Никто не может понять, как много значит уход за больными и каких людей нужно подбирать для этой работы. Платят всего шесть шиллингов в неделю. Многие сестры пьют. Но теперь больница хотя бы обеспечивает их едой, а это лучше, чем воровать пишу у больных, как они привыкли делать раньше. Можете себе представить, какие люди идут туда работать! Большинство из них не умеют ни читать, ни писать. — Эстер передернула плечами. — Спят прямо в коридорах, полотенец и тазов вечно не хватает, подчас даже нет мыла, чтобы руки вымыть!..

Монк усмехнулся, но в глазах его читалось сочувствие.

— А вы? — спросила она. — Так до сих пор и работаете под началом мистера Ранкорна?

В какой степени ему удалось восстановить память, Эстер спросить не решилась — Монк слишком болезненно относился к таким разговорам. Да и Ранкорна, честно говоря, упоминать не стоило.

— Да. — Он поморщился.

— И с сержантом Ивэном? — Она невольно улыбнулась.

— Да, и с Ивэном тоже. — Монк, похоже, хотел добавить еще что-то, но тут на ступенях крыльца показался Оливер Рэтбоун, элегантный и довольный, уже без мантии и парика.

Монк прищурился, но от каких-либо замечаний воздержался.

— Думаете, есть надежда, мистер Рэтбоун? — жадно спросила Эстер.

— Надежда есть, мисс Лэттерли, — сдержанно отозвался адвокат. — Хотя пока весьма призрачная.

— Не забывайте, что вам нужно убедить еще и судью, Рэтбоун, — ядовито сказал Монк, застегиваясь на все пуговицы. — А не только мисс Лэттерли, галерку или даже присяжных. Ваша работа перед ними может быть блестящей, но все это лишь оболочка, а не суть.

И до того, как Рэтбоун успел что-либо ответить, Монк поклонился сразу и ему и Эстер, повернулся на каблуках и зашагал вниз по темнеющей улице.

— Вот человек, которому не помешала бы толика обаяния, — кисло заметил Рэтбоун. — Впрочем, полагаю, что в его профессии это качество практически не востребовано. Я могу подвезти вас в своем экипаже, мисс Лэттерли.

— Думаю, что обаяние — весьма сомнительное качество, — произнесла Эстер, тщательно подбирая слова. — И дело Грея — ярчайший пример того, как можно употребить обаяние во вред.

— Охотно верю, что вы невысоко цените это качество, мисс Лэттерли, — сказал адвокат. Глаза его при этом смеялись.

— О…

Она хотела ответить такой же изящной колкостью, но ничего подобного просто не смогла придумать. Да и трудно сказать, кто именно был объектом тонкой насмешки Рэтбоуна: Эстер, Монк или он сам. Кроме того, было непонятно, содержала ли эта насмешка нечто обидное.

— Да… — Эстер поискала нужные слова. — Да, я не доверяю людскому обаянию. По-моему, это просто пустой блеск, свет без тепла… Благодарю вас, я возвращаюсь вместе с леди Калландрой, но вы были весьма любезны, предложив воспользоваться вашим экипажем. Всего доброго, мистер Рэтбоун.

— До свидания, мисс Лэттерли. — Он поклонился, улыбка все еще играла у него на губах.

Глава 3

Сэра Бэзила Мюидора и Монка разделял огромный, почти во всю комнату, ковер. Сэр Бэзил был бледен, но лицо его не выражало растерянности — лишь изумление и недоверие.

— Прошу прощения? — холодно переспросил он.

— Никто не проникал в дом снаружи в ночь на понедельник, сэр, — повторил Монк. — За улицей наблюдали в течение всей ночи, причем с обоих концов…

— Кто наблюдал? — Мюидор приподнял черные брови, отчего его взгляд стал еще более жестким.

Монк едва не вспылил. Недоверие Мюидора болезненно укололо его, поскольку таило в себе сомнение в компетентности полицейского. Он подавил раздражение и продолжал по возможности ровным голосом:

— Дежурный констебль, хозяин дома, не спавший всю ночь, так как у него заболела жена; прибывший по вызову доктор. — Китайца Пэдди Монк умышленно не упомянул — вряд ли сэр Бэзил отнесся бы с доверием к такому наблюдателю. — А также все ливрейные лакеи и кучера, ожидавшие своих хозяев на углу Чандос-стрит, где был званый вечер.

— Тогда, очевидно, преступник проник в дом через конюшни, — раздраженно сказал Бэзил.

— Конюхи и грумы спят в помещениях над стойлами, сэр, — заметил Монк. — Всякий, кто попробовал бы вскарабкаться на крышу, вряд ли смог бы пройти бесшумно и не встревожить хотя бы лошадей. Влезть на крышу дома и спуститься по стене со стороны фасада практически невозможно, разве только скалолазу с веревками и специальным снаряжением…

— Ваша ирония неуместна, — оборвал его сэр Бэзил. — Я понял вашу мысль. Тогда, стало быть, он проник со стороны фасада, дождавшись, когда ваш патрульный констебль пройдет мимо. Другого ответа я не вижу. Не мог же он, в самом деле, прятаться в доме в течение всего вечера! И утром он не мог покинуть дом незамеченным, потому что уже проснулись слуги.

Монку пришлось рассказать ему и о Китайце Пэдди.

— Прошу прощения, но вы ошибаетесь. За углом Харли-стрит всю ночь прятался взломщик, надеясь, что ему подвернется шанс. Шанс ему так и не подвернулся, поскольку на улице было людно и она хорошо просматривалась в обе стороны. Но с одиннадцати до четырех, то есть как раз в интересующий нас промежуток времени, он наблюдал за улицей. Прошу прощения.

Сэр Бэзил даже отшатнулся от стола, за которым стоял: глаза его потемнели, рот гневно скривился.

— Тогда почему, во имя всего святого, вы до сих пор его не арестовали? Это же наверняка он и есть! По его собственному признанию, он — взломщик. Каких еще доказательств вы хотите? — Сэр Бэзил воззрился на Монка. — Он влез в окно, бедняжка Октавия услышала его и проснулась — и он убил ее. Что с вами, почему вы стоите здесь словно истукан!

Монк почувствовал, как мышцы его напряглись от бешенства, тем более страшного, что он был сейчас совершенно беспомощен. От этого дела зависело его будущее, а, нагрубив сэру Бэзилу, он одним махом все погубит. Его просто выставят из этого дома, к великой радости Ранкорна! Изгнание Монка означало бы конец его карьеры во всех смыслах.

— Потому что его показания правдивы, — твердым и ровным голосом объяснил он. — Их подтверждает и мистер Бентли, и вызванный им доктор, и горничная, вообще ничего не знавшая об этом деле и не имеющая понятия, что означают ее показания. — Монк старался не смотреть в глаза сэру Бэзилу, боясь, что, увидев в них гнев, он не выдержит и вспылит. — Взломщик не проходил дальше по улице, — продолжал он. — Этот человек никого не грабил, потому что у него просто не было такой возможности, и он способен это доказать. Я и сам бы хотел, чтобы все оказалось так просто. Поверьте, сэр, все мы были бы счастливы, завершись это дело столь быстро.

Сэр Бэзил подался к нему, склонившись над столом:

— Но если никто не вламывался в дом и не мог пробраться сюда тайком, то ситуация становится совершенно невозможной. Или вы предполагаете… — Он запнулся, кровь отхлынула от его щек, и на лице сэра Бэзила отразилось уже не раздражение, а самый настоящий ужас. Он выпрямился. — Вы предполагаете?.. — очень тихо спросил он.

— Да, сэр, — ответил Монк.

— Но это… — Бэзил умолк.

Несколько секунд в комнате стояла полная тишина; видно было, что хозяин в смятении, что он лихорадочно подыскивает возражения и не может найти. Наконец сэр Бэзил сдался.

— Понимаю… — проговорил он. — Не могу себе представить, как такое могло случиться, но, похоже, мы поставлены перед фактом. Предположение ваше противоречит здравому смыслу, и я надеюсь, что где-то вы совершили ошибку или вам солгал кто-то из свидетелей. Но пока это не обнаружилось, я вынужден полностью доверять вашему мнению. — Он слегка нахмурился. — И каков же ход ваших дальнейших рассуждений? Не предполагаете же вы, что между моими домочадцами произошла яростная ссора и кто-то из них решил дело таким не совсем принятым в свете способом? — Он оглядел Монка не то с неприязнью, не то с горьким юмором. — Что же до слуг, то мы не поддерживаем с ними близких отношений, а тем более таких, что могли бы послужить причиной трагедии. — Он засунул руки в карманы. — Все это просто нелепо, но я не хочу чинить вам препятствий.

— Я согласен, что предположение о ссоре домочадцев звучит весьма неправдоподобно. — Монк тщательно подбирал слова, стараясь сохранить достоинство и в то же время дать понять сэру Бэзилу, что он готов к обсуждению. — Особенно если учесть, что дело происходило среди ночи, когда все в доме спали. Но вполне возможно, миссис Хэслетт — вероятно, нечаянно — узнала чью-либо тайну, настолько важную, что… — Это была не единственная версия, однако Монку не хотелось бросать тень на имя покойной.

Он видел, как выражение тревоги исчезает с лица сэра Бэзила, а в глазах появляется надежда. Вот плечи его расслабились, он перевел дыхание и почти успокоился.

— Бедная Октавия. — Сэр Бэзил уставился на висящий на стене пейзаж. — Да, такое вполне вероятно. Я прошу прощения, что погорячился в разговоре с вами. Вы должны провести самое тщательное расследование. С чего вы думаете начать?

Монк с невольным уважением отметил способность этого человека признать свою неправоту. Он, честно говоря, на такое не рассчитывал, да и сам не всегда находил в себе силы сказать, что был неправ. Монк явно недооценил сэра Бэзила.

— Мне бы хотелось поговорить с вашими домочадцами, сэр. Они могли заметить что-либо подозрительное, да и вполне возможно, что у миссис Хэслетт с кем-нибудь из них накануне смерти был откровенный разговор.

— С домочадцами? — Губы Бэзила поджались, но было ли это проявлением страха или просто плохого настроения, Монк сказать не мог. — Очень хорошо. — Сэр Бэзил протянул руку к шнурку звонка. Явившемуся дворецкому он приказал найти и пригласить Киприана Мюидора.

До самого его прихода Монк хранил молчание.

Киприан прикрыл за собой дверь и посмотрел на отца. Когда они стояли рядом, их сходство поражало еще сильнее. Почти идентичная форма головы, широкий нервный рот, оба темноволосые, черноглазые. Однако следует заметить, что выражение лиц у отца и сына было совершенно разным. Сэр Бэзил — властный, вспыльчивый, трудно понять, когда он говорит всерьез, а когда позволяет себе шутить. Киприан же далеко не столь яркая личность, он словно бы не уверен в своих силах и боится ударить в грязь лицом. То ли у него просто более мягкий характер, то ли он слишком хорошо понимает свою уязвимость и зависимость от отца.

— Полиция утверждает, что никто не мог проникнуть в дом той ночью, — без предисловий, просто и ясно сообщил сэр Бэзил. Он даже не взглянул при этом на сына; его явно не интересовало, какое впечатление на Киприана произведет эта новость. Не стал он повторять при сыне и все доводы Монка. — Это означает, что Октавию убил кто-то из обитателей нашего дома. Разумеется, не домочадцы. Скорее всего — кто-нибудь из слуг. Инспектор Монк желает поговорить с каждым и выяснить, не заметил ли кто чего-нибудь подозрительного… Если мы вообще замечаем что-нибудь вокруг себя!

Киприан уставился на отца, затем взгляд его метнулся к Монку, словно тот был неким чудовищем из заморских стран.

— Прошу прощения, сэр. — Монк счел нужным извиниться сразу и за себя, и за сэра Бэзила. — Мне крайне неудобно задавать столь бесцеремонный вопрос, но будьте добры, расскажите, что вы делали в понедельник и что вы можете вспомнить о поведении миссис Хэслетт в тот вечер. О чем она говорила, особенно наедине с вами, не делилась ли какими-то страхами или опасениями? Наконец, не намекала ли она, что узнала недавно нечто очень важное?

Киприан нахмурился, лицо его стало сосредоточенным. Он повернулся к отцу спиной.

— Вы полагаете, Октавию убили за то, что она узнала чей-то секрет… — Он пожал плечами. — Но что именно? Какие у наших слуг могут быть секреты, настолько страшные… — Он запнулся. По глазам его было видно, что сам он уже ответил на свой вопрос, но предпочел об этом умолчать. — Тави мне ничего не говорила. Правда, меня почти весь день не было дома. Утром я писал письма, затем около одиннадцати отправился к себе в клуб на Пиккадилли — завтракать, послеполуденные часы провел с лордом Эйнсли, беседуя в основном о разведении племенного скота. Он держит стадо, а я собираюсь купить у него несколько голов. У нас большое имение в Хартфордшире.

У Монка возникло ощущение, что Киприан лжет: не насчет самой встречи, а относительно темы разговора.

— Проклятые политиканы-оуэнисты! — перебил сэр Бэзил, дав на секунду волю своему темпераменту. — Хотят всех нас загнать в коммуны, точно бессловесных тварей!

— Вовсе нет! — возразил Киприан. — Оуэн полагает, что…

— К обеду ты вернулся домой, — вновь прервал его сэр Бэзил, не давая возможности вступить в спор. — Ты виделся с Октавией?

— Только за столом, — сказал Киприан, стараясь сохранять спокойствие. — И если ты помнишь, Тави почти ничего не говорила — ни мне, ни кому-либо другому.

Сэр Бэзил отвернулся от камина и взглянул на Монка.

— Моя дочь не отличалась крепким здоровьем. Думаю, в тот раз она неважно себя чувствовала. Была молчалива и как будто чем-то подавлена. — Он снова засунул руки в карманы. — Тогда я решил, что ее мучают головные боли, но, учитывая ваше недавнее предположение… Вполне возможно, что она действительно была погружена в мысли о раскрытой ею ужасной тайне. Хотя едва ли она, бедняжка, могла представить, какой опасности при этом подвергается.

— Дай Бог, чтобы она успела кому-нибудь все рассказать! — с неожиданной страстью сказал Киприан. Голос и искаженные черты лица в полной мере выразили всю скорбь и боль, скопившиеся внутри него.

Прежде чем старший Мюидор успел ответить, кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — раздраженно бросил он, резко вскидывая голову.

Монк не сразу сообразил, кем была вошедшая в комнату женщина, но затем, заметив, как переменился в лице Киприан, вспомнил, что видел ее в прошлый раз в гостиной. Ромола Мюидор, похоже, уже оправилась от постигшего семью удара: прекрасная кожа, цветущее лицо. Правильные черты, большие глаза, густые волосы… Единственное, что не позволяло назвать ее красавицей, — это недовольно сложенные губы. Возникало чувство, что Ромола постоянно пребывает в дурном настроении. Она удивленно воззрилась на Монка, словно видела его впервые.

— Инспектор Монк, — пояснил Киприан. И даже после этого лицо ее так и не прояснилось. — Из полиции.

Он взглянул на Монка и, судя по мелькнувшему в его глазах огоньку, мудро решил предоставить инспектору вести разговор самому.

Но тут снова вмешался сэр Бэзил:

— Кто бы ни убил Октавию, он проживает в нашем доме. Иными словами, кто-то из слуг. — Голос его звучал мягко, но при этом Бэзил не сводил глаз с лица Ромолы. — В это трудно поверить, но, видимо, имелся некий секрет, причем настолько ужасный, что легче было совершить убийство, нежели допустить, чтобы тайное стало явным. Либо Октавия в самом деле что-то узнала, либо убийца просто вообразил себе, что она знает.

Ромола резко села, не отрывая взгляда от сэра Бэзила. Краска сбежала с ее щек, руки метнулись ко рту. На мужа она ни разу не взглянула.

Киприан перевел глаза на отца. Тот глядел на него, как показалось Монку, с неприязнью. Хотел бы он вспомнить своего собственного отца, но, увы, всплывали лишь смутные образы: запах соли и крепкого табака, прикосновения бороды и кожа — менее грубая, чем этого можно было ожидать. А сам облик: лицо, голос, слова — все кануло бесследно. Монк ничего теперь не знал об отце, разве что по отрывочным рассказам сестры.

Ромола наконец нарушила молчание, и голос ее был исполнен страха.

— Здесь, в доме? — Она смотрела на Монка, хотя обращалась к Киприану. — Кто-то из слуг?

— Кажется, это единственное разумное предположение, — пожал плечами Киприан. — Вспомни, не говорила ли с тобой Тави о слугах?

— Нет, — почти не раздумывая, ответила Ромола. — Это ужасно. Мне даже думать об этом страшно.

Тень пробежала по лицу Киприана. Казалось, он собирается еще что-то сказать, но опасается сделать это в присутствии отца.

— Говорила ли с тобой Октавия наедине в тот день? — спросил в свою очередь сэр Бэзил, не меняя тона.

— Нет, — быстро ответила она. — Я все утро принимала гувернанток. Ни одна из них мне не приглянулась. Просто не знаю, что теперь делать.

— Поискать еще! — резко ответил Бэзил. — Если ты назначишь достойное жалованье, найдется и достойная гувернантка.

Ромола бросила на него взгляд, исполненный скрытого недовольства.

— Я находилась дома весь день. — Она сцепила руки и повернулась к Монку спиной. — Днем принимала гостей, но Тави с нами не было. Я понятия не имею, где она могла быть; она даже не сказала, когда вернется. А вернувшись, прошла мимо меня в холле с таким видом, будто вообще меня не заметила.

— Она была чем-то расстроена? — мгновенно ввернул вопрос Киприан. — Или, может, напугана?

Сэр Бэзил смотрел на них, выжидая.

— Да, — сказала Ромола после минутного размышления. — Да, пожалуй, так. Я тогда решила, что у нее просто был неудачный день — возможно, повздорила с друзьями, но не более того.

— Что она сама сказала? — настаивал Киприан.

— Ничего. Я же говорю тебе, она прошла мимо, будто меня там вообще не было. А за обедом, если помнишь, Тави была особенно молчалива; мы еще предположили, что она не совсем хорошо себя чувствует.

Все посмотрели на Монка, ожидая, как он истолкует все эти факты.

— Может быть, она поделилась секретом с сестрой? — предположил он.

— Вряд ли, — коротко бросил Бэзил. — Но Минта весьма наблюдательна. — Он повернулся к Ромоле: — Спасибо, милая. Ты можешь вернуться к своим делам. И не забудь, что я тебе посоветовал. Не будешь ли ты столь добра попросить Араминту зайти сюда?

— Да, папа, — покорно ответила Ромола и вышла, не взглянув ни на Монка, ни на Киприана.

Араминта Келлард — в отличие от своей невестки — была не из тех женщин, которых Монк мог легко забыть. Все в ней — от огненно-золотистых волос до странно асимметричных черт лица и тонкой стройной фигуры — приковывало внимание. Войдя в комнату, она первым делом взглянула на сэра Бэзила; как бы не заметив Киприана, с настороженным интересом оглядела Монка и снова повернулась к отцу.

— Да, папа?

— He говорила ли тебе Тави о том, что она недавно узнала нечто шокирующее или огорчительное? — без предисловий задал вопрос сэр Бэзил. — Скажем, за день до смерти.

Араминта присела и несколько секунд размышляла.

— Нет, — сказала она наконец. Ее спокойные янтарно-карие глаза остановились на Монке. — Ничего из ряда вон выходящего. Но она явно была чем-то сильно озабочена, чем-то, что она узнала именно в тот день. Очень жаль, но у меня даже нет догадок, что это было. Вы полагаете, поэтому ее и убили?

Монк рассматривал Араминту с гораздо большим интересом, чем кого-либо еще в этом доме. Она вела себя сдержанно и даже спокойно, тонкие руки неподвижно лежали на коленях, но бестрепетный, проницательный и умный взгляд обладал почти гипнотическим воздействием. Монк не рискнул бы предположить, какие тайные раны и слабости скрываются в ее душе. Он даже не мог представить, каким образом можно вызвать ее на откровенность, окажись перед ним такая задача.

— Вполне вероятно, миссис Келлард, — ответил он. — Но если вам придет в голову какой-либо мотив, почему кто-то мог желать ей зла или бояться ее, то, прошу вас, дайте мне знать. Пока же нам известно только то, что никто не мог проникнуть в дом извне.

— Из чего вы сделали вывод, что этот кто-то был здесь с самого начала? — сказала она очень тихо. — Кто-то из обитателей этого дома?

— Увы, этот вывод неизбежен.

— Полагаю, вы правы.

— Что за женщина была ваша сестра, миссис Келлард? Отличалась ли она наблюдательностью, интересовалась ли чужими проблемами?

Араминта улыбнулась, но как-то странно — половиной лица.

— Она была не более наблюдательна, чем большинство женщин, мистер Монк. Скорее даже менее. Если она и обнаружила нечто особенное, то по чистой случайности, а вовсе не потому, что искала. Она принадлежала к типу женщин, чья жизнь зависит от случая. Ими движут чувства, и они следуют им, не думая о будущем. Такие идут навстречу несчастью, не замечая его, а когда заметят — уже поздно.

Монк покосился на Бэзила и отметил, что тот пристально смотрит на Араминту. Лицо его было сосредоточенным, и только. Ни горя, ни удивления на этом лице Монк не увидел.

Зато Киприан, в отличие от отца, словно заново осознал утрату. На лице его застыла та боль, которую нельзя выразить словами.

— Благодарю вас, миссис Келлард, — медленно произнес Монк. — Если вы сочтете нужным сообщить мне что-либо еще, я буду вам очень обязан. Как вы провели понедельник?

— Утро — дома, — ответила она. — Потом я была в гостях, а обедала опять-таки дома вместе со всеми. Я говорила с Октавией вечером несколько раз, но ни о чем важном речи не заходило. Обычные женские разговоры…

— Благодарю вас, мэм.

Она встала, слегка наклонила голову и вышла, не оборачиваясь.

— Желаете поговорить с мистером Келлардом? — осведомился сэр Бэзил, приподнимая брови и невольно выказывая таким образом некое презрение к названной персоне.

Нотка сомнения, прозвучавшая в голосе Бэзила, заставила Монка немедленно принять это предложение.

— Если позволите.

Лицо у Бэзила вытянулось, но спорить он не стал. Вызвал Филлипса и распорядился пригласить Майлза Келларда.

— Октавия никогда бы не поделилась своим открытием с Майлзом, — сказал Киприан Монку.

— Почему? — поинтересовался тот.

Лицо Бэзила неодобрительно дернулось, когда он услышал вопрос, затрагивающий чисто семейные отношения. Поэтому он ответил на него сам, опередив Киприана:

— Потому что они недолюбливали друг друга, — коротко бросил сэр Бэзил. — Разумеется, они держались в рамках приличия. — Его темные глаза быстро смерили Монка, как бы напоминая, что люди их круга, в отличие от черни, никогда не пререкаются между собой. — Складывается впечатление, что бедная девочка никому ничего не успела сказать о своем открытии, и мы никогда не узнаем, кто это был.

— И убийца уйдет безнаказанным? — возмутился Киприан. — Это чудовищно!

— Конечно же, нет! — Глаза сэра Бэзила засверкали, а морщины, казалось, врезались в лицо еще глубже. — Неужели ты вообразил, что я собираюсь жить под одной крышей с убийцей моей дочери? Что с тобой? Боже милостивый, плохо же ты меня знаешь!

Киприан выглядел так, словно ему только что влепили пощечину, и Монк внезапно пришел в замешательство. Менее всего он хотел бы присутствовать при подобных семейных сценах, вдобавок не имеющих никакого отношения к смерти Октавии Хэслетт. Неприязнь между отцом и сыном явно была порождена не нынешней трагедией, но долгими годами совместной жизни.

— И если мистер Монк… — сэр Бэзил кивнул в сторону полицейского, — не сможет найти его, кем бы этот убийца ни оказался, я потребую от комиссара прислать другого сыщика. — Он в беспокойстве прошелся от камина к центру комнаты и обратно. — Где этот Майлз? Сегодня утром, по крайней мере, он мог бы пошевелиться, когда я зову его!

В этот миг дверь без стука отворилась, и вошел Майлз Келлард. Высокий и стройный, во всем прочем он являл собой полную противоположность обоим Мюидорам. Волнистые каштановые волосы зачесаны со лба, длинное узкое лицо, аристократический нос и чувственный капризный рот. Такое лицо могло принадлежать и мечтателю, и распутнику.

Из вежливости Монк помедлил секунду, и, прежде чем он успел что-либо сказать, в дело вмешался сэр Бэзил. Не объясняя ни причин, ни цели этого внезапного допроса, он лично попытался выяснить все, что интересовало Монка.

Однако Майлз в самом деле не мог сообщить им ничего полезного. Поднялся он в то утро поздно и уехал завтракать — куда, так и не сказал, — а день провел в коммерческом банке, директором которого являлся. Ужинал дома, но с Октавией, по сути, не виделся, разве что за столом, в обществе прочих домочадцев. Ничего особенного в ее поведении он не заметил.

Когда Майлз ушел, Монк поинтересовался, с кем еще из домашних, кроме леди Мюидор, ему стоило бы побеседовать.

— С тетушкой Фенеллой и дядюшкой Септимусом, — ответил Киприан, на этот раз успев опередить отца. — Мы будем вам весьма обязаны, если вы поговорите с мамой по возможности коротко. Или, еще лучше, мы сделаем это сами, а потом передадим вам ее ответы — если, конечно, в них будет хоть что-нибудь существенное.

Сэр Бэзил холодно взглянул на сына, то ли недовольный его предложением, то ли досадуя, что Киприан перехватил инициативу. Монку подумалось, что последнее. Он с легкостью пошел на уступку, решив переговорить с леди Мюидор позднее, когда следствие будет располагать вопросами не только общего характера.

— Конечно, — сказал Монк. — Но, может быть, тогда стоит побеседовать с дядюшкой и тетушкой? Ведь подчас именно тетушкам доверяют свои сокровенные мысли.

Сэр Бэзил презрительно фыркнул и отвернулся к окну.

— Только не тетушке Фенелле. — Киприан облокотился на спинку одного из обитых кожей стульев. — Хотя она весьма наблюдательна — и любопытна. Она вполне могла углядеть что-нибудь такое, чего все остальные просто не заметили. Главное, чтобы она это вспомнила…

— У нее плохая память? — полюбопытствовал Монк.

— Когда как, — ответил Киприан с кривой ухмылкой. Он дернул шнурок звонка, но, когда явился дворецкий, говорил с ним Бэзил. Именно он распорядился сначала пригласить миссис Сандеман, а уж затем мистера Терека.

Фенелла Сандеман имела причудливое сходство с Бэзилом. Те же темные глаза и короткий прямой нос, тот же нервный широкий рот, но голова поменьше и более мягкие черты лица. В юности ей, вероятно, был присущ некий экзотический шарм, который легко спутать с красотой, но ныне облик ее поражал лишь своей необычностью. Монк даже не поинтересовался степенью их родства — слишком уж велико было сходство. Она была примерно того же возраста, что и Бэзил, — лет, наверное, под шестьдесят, но боролась с наступающей старостью всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Монк не настолько разбирался в женщинах, чтобы разом распознать эти ухищрения, и лишь мысленно отметил их наличие. Если он когда-то и был знатоком по части уловок слабого пола, то утратил эти навыки наряду с другими ценными сведениями. Однако даже он заметил, насколько все в облике Фенеллы искусственно: румянец — фальшивый, линия бровей — слишком уж отчетливая, волосы — чересчур густые и темные.

Она оглядела Монка с нескрываемым интересом, но предложение Бэзила присесть отвергла.

— Как поживаете? — осведомилась она хрипловатым жеманным голосом, чуть заметно шепелявя.

— Фенелла, это полицейский, а не гость, — одернул ее сэр Бэзил. — Он расследует обстоятельства смерти Октавии. Похоже, она была убита кем-то из проживающих в доме, предположительно одним из слуг.

— Из слуг? — Черные нарисованные брови Фенеллы взлетели. — Боже мой, как это ужасно!

Ужаса, однако, Монк в ее голосе не услышал. Если бы не абсурдность такого предположения, он бы мог поклясться, что новость ее возбуждает.

Кажется, у сэра Бэзила сложилось такое же впечатление.

— Следи за собой, — бросил он. — Тебя пригласили сюда по серьезному делу. Полиция предполагает, что Октавия открыла, по всей видимости нечаянно, какой-то секрет, из-за чего ее и убили. Инспектор Монк хотел бы знать, не говорила ли она с тобой на эту тему. Да или нет?

— О боже! — Фенелла даже не взглянула на брата, ее глаза так и сверлили Монка. Будь она лет на двадцать моложе и не принадлежи к высшему свету. Монк бы решил, что она пытается с ним кокетничать. — Я должна подумать, — мягко сказала Фенелла. — Сейчас я просто не могу припомнить все, что она мне говорила за последние несколько дней. Бедное дитя! В ее жизни было так много трагедий. Потерять на войне мужа чуть ли не сразу после свадьбы! Как это ужасно — принять смерть из-за какого-то несчастного секрета! — Она вздрогнула и поежилась. — Что бы это могло быть? — Фенелла театрально распахнула глаза. — Внебрачный ребенок, вы полагаете? Да… нет! Из-за этого служанка могла потерять место… Но разве речь идет о женщине? — Она на шаг приблизилась к Монку. — Как бы то ни было, ни одна из наших служанок не нагуляла ребенка — мы бы тотчас узнали… — Она издала странный горловой звук, похожий на смешок. — В самом деле, как такое можно держать в секрете?.. Преступная связь — вот что это было! Роковая страсть, о которой никто не должен был знать. А Тави случайно прознала! Из-за этого ее, бедняжку, и убили. Чем мы можем помочь вам, инспектор?

— Пожалуйста, будьте осмотрительны, миссис Сандеман, — хмуро ответил Монк. Он не знал, можно ли всерьез относиться к ее словам, но чувствовал себя обязанным предупредить Фенеллу об опасности. — Вы ведь тоже можете открыть этот секрет или заставить преступника поверить, что подобрались к нему слишком близко. На вашем месте я бы поостерегся открыто заявлять о своих наблюдениях.

Фенелла попятилась, ахнула и раскрыла глаза еще шире. И хотя время было раннее, Монку пришла в голову мысль: а трезва ли миссис Сандеман?

Надо полагать, та же самая мысль посетила и сэра Бэзила. Он довольно бесцеремонно взял сестрицу за руку и повел к двери.

— Подумай об этом, Фенелла, и, если вспомнишь что-нибудь, скажи мне, а я передам мистеру Монку. Теперь пойди позавтракай или садись писать письма.

Оживление Фенеллы тут же бесследно исчезло, она с неприязнью взглянула на брата. Впрочем, миссис Сандеман быстро взяла себя в руки и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Бэзил посмотрел на инспектора, пытаясь понять его отношение к произошедшей сцене, но лицо Монка было непроницаемо вежливым.

В последнем из приглашенных тоже легко угадывался член семьи. Черты лица и голубые глаза напоминали леди Мюидор; волосы у него, правда, были совершенно седые, но веснушки позволяли предположить, что в молодости он являлся обладателем золотисто-каштановой шевелюры. Он выглядел намного старше сестры, и жизнь у него, похоже, была не из легких. Вошедший заметно сутулился, словно на его плечах лежал груз многочисленных горьких утрат.

— Септимус Терек, — представился он четко, почти рапортуя. В прошлом дядюшка Септимус, очевидно, был офицером. — Чем могу служить, сэр?

При этом он не взглянул ни на сэра Бэзила, предоставившего ему стол и кров, ни на ретировавшегося к окну Киприана.

— Вы были дома в понедельник, за день до смерти миссис Хэслетт, сэр? — вежливо спросил Монк.

— Меня не было дома с утра и до обеда. — Старик чуть ли не вытянулся по стойке «смирно». — После полудня я находился дома, но практически не выходил из своей комнаты. Ужинал тоже не здесь. — В глазах его зажглось любопытство. — Почему это вас интересует, сэр? Если бы я увидел или услышал грабителя, я бы сообщил об этом сам.

— Миссис Хэслетт была убита кем-то из домашних, дядя Септимус, — объяснил Киприан. — Мы полагали, что Тави могла сказать вам что-нибудь, что прояснило бы мотив преступления. Мы всех расспрашиваем об этом.

— Могла что-нибудь сказать? — Септимус моргнул.

Лицо сэра Бэзила потемнело от гнева.

— Боже мой, тебе же задали простейший вопрос! Не понял ли ты со слов или случайных намеков Октавии, что она открыла чей-то весьма неприятный секрет, который мог бы таить угрозу для ее жизни? Я понимаю, что все это маловероятно, но приходится спрашивать!

— Так точно! — без промедления отчеканил Септимус, и на его бледных щеках вспыхнули красные пятна. — Ближе к вечеру, вернувшись домой, она сказала мне, что ей открылась вся правда и что правда эта ужасна. Она добавила еще, что для полной уверенности должна убедиться всего в одной вещи. Я спросил ее, в какой, но она уклонилась от ответа.

Сэр Бэзил был ошеломлен, а Киприан словно прирос к полу.

— А где она была, мистер Терек? — негромко спросил Монк. — Вы упомянули, что она откуда-то вернулась.

— Понятия не имею, — ответил Септимус. Раздражение его прошло, в глазах застыла скорбь. — Она ничего мне об этом не сказала. Обещала только, что со временем я сам все пойму, причем лучше, чем кто-либо другой. Вот и все.

— Надо обратиться к кучеру, — немедленно предложил Киприан. — Он должен вспомнить, куда ее возил.

— Она не воспользовалась нашим экипажем, — начал Септимус и тут же осекся под взглядом сэра Бэзила. — Я имел в виду, вашим экипажем, — многозначительно поправился он. — Полагаю, что она либо наняла кеб, либо шла пешком всю дорогу.

Киприан выругался себе под нос. Бэзил выглядел растерянным, хотя и стоял, по-прежнему глядя через плечо в окно. Не поворачиваясь к Монку, он сказал:

— Такое впечатление, инспектор, что бедная девочка в самом деле что-то в тот день узнала. И ваша задача — установить, что именно. Если и это невозможно, отыщите другой путь, но найдите того, кто убил ее. Мотива убийства мы, возможно, так никогда и не узнаем, да это и несущественно.

Он умолк на несколько секунд, погруженный в свои мысли. Все ждали.

— Если вам понадобится наша помощь, мы, разумеется, в вашем распоряжении, — продолжил сэр Бэзил. — Но теперь уже перевалило за полдень, и я думаю, в настоящее время продолжать не имеет смысла. Вы или ваши подчиненные при необходимости вольны свободно задавать вопросы слугам, не требуя на то нашего позволения. На этот счет я отдам Филлипсу особое распоряжение. Благодарю вас за тактичность и надеюсь, что вы будете продолжать в том же духе. О том, как продвигается следствие, сообщайте мне, а в мое отсутствие — сыну. Я бы предпочел, чтобы вы не беспокоили леди Мюидор.

— Да, сэр Бэзил. — Монк повернулся к Киприану: — Спасибо за помощь, мистер Мюидор.

На этот раз Монка провожал не дворецкий, а молодой лакей весьма эффектной наружности и с дерзким взглядом. Впечатление немного портил лишь маленький поджатый рот.

Леди Мюидор ожидала в холле, и миновать ее, ограничившись вежливым поклоном, Монку не удалось. Движением руки она отослала лакея, и Монку волей-неволей пришлось остановиться и вступить с ней в разговор:

— Добрый день, леди Мюидор!

Трудно сказать, была ли ее бледность естественной, — слишком уж хорошо гармонировала она с роскошными каштановыми волосами. Однако широко раскрытые глаза и некоторая нервозность в движениях выдавали сильное волнение.

— Доброе утро, мистер Монк. Моя золовка сказала, будто вы пришли к выводу, что никто в ту ночь в дом не проникал. Это правда?

Солгав, он вряд ли уберег бы ее нервы. Так или иначе она все равно узнает, ложь выплывет наружу, а леди Мюидор заречется на будущее доверять Монку. И тогда возникнет еще одна помеха — вдобавок к уже имеющимся.

— Да, мэм. Я весьма сожалею.

Она стояла неподвижно. У Монка даже возникло впечатление, что она перестала дышать.

— То есть Тави убил кто-то из нас, — сказала леди Мюидор.

Его поразило, каким бестрепетным голосом были произнесены эти страшные слова. Единственная из всей семьи она даже не пыталась притвориться, будто думает, что убийца — кто-то из слуг. Монк невольно восхитился мужеством этой женщины.

— Вы виделись в тот день с миссис Хэслетт, когда она вернулась домой, мэм? — как можно мягче спросил он.

— Да. А в чем дело?

— Кажется, она узнала нечто такое, что сильно потрясло ее, и, по мнению мистера Терека, собиралась выяснить все до конца. Она не говорила с вами об этом?

— Нет. — Глаза леди Мюидор были так широко раскрыты, будто она не мигая рассматривала что-то перед самым носом. — Нет. Тави была очень тиха за столом и ни словом не обмолвилась, если не считать нескольких раздраженных фраз в адрес… — она нахмурилась, — Киприана и отца. Но я тогда подумала, что у нее просто очередной приступ мигрени. Люди часто раздражают друг друга, особенно если день за днем живут под одной крышей. Перед сном Тави заглянула пожелать мне доброй ночи. Я заметила, что у нее порвался пеньюар и предложила зашить его. Она никогда не умела как следует обращаться с иглой…

Голос леди Мюидор прервался на миг. Потеря была слишком острой, слишком недавней. Ее дочь ушла из жизни, и она еще не осознала утрату полностью.

Монк ненавидел себя за то, что не может прервать этот тяжкий разговор, но иного выхода не было.

— Что она вам сказала, мэм? Одно-единственное слово может все прояснить!

— Ничего. Просто пожелала спокойной ночи, — тихо ответила леди Мюидор. — Она была очень ласковой, я помню это, очень ласковой, и поцеловала меня. Как будто знала, что больше мы уже с ней не увидимся.

Леди Мюидор с силой прижала ладони к лицу. Однако Монк по-своему истолковал этот жест: он не мог отделаться от ощущения, что на его глазах скорбь по дочери отступает на второй план. А на первый вырывается горькое понимание, что убийцей является кто-то из ее близких.

К таким прямодушным женщинам Монк всегда испытывал глубочайшее почтение. Его угнетало чувство, что он не имеет права на слова утешения, поскольку стоит по сравнению с ней на самых нижних ступенях общественной лестницы. Он мог только произнести обычную дежурную фразу.

— Примите мои глубочайшие соболезнования, мэм, — неловко проговорил он. — Если бы не мои обязанности…

Монк не закончил, но леди Мюидор прекрасно его поняла.

Она отняла руки от лица.

— Конечно, — еле слышно сказала она.

— Всего доброго, мэм.

— Всего доброго, мистер Монк. Персиваль, будь любезен, проводи мистера Монка.

Вновь появившийся лакей повел Монка, но не к черному ходу, чем весьма удивил инспектора, а к парадным дверям и затем — по ступеням на мостовую Куин-Энн-стрит. Оказавшись на улице, Монк ощутил знакомое смешанное чувство жалости, возбуждения и растущего недоумения. Должно быть, в прежней, забытой жизни, ему не однажды приходилось испытывать это чувство. И оно возникало, наверное, сотни раз, когда он начинал распутывать очередное преступление, узнавал все глубже людей, вникал в их жизни, в их трагедии.

Многие ли из них затронули его душу, изменили что-то в нем самом? Кого из них он любил или жалел? Кого ненавидел?

Поскольку Монку оказали высокую честь, проводив через парадный подъезд, теперь он должен был вернуться к дверям черного хода и найти Ивэна, которого посылал поговорить со слугами и хотя бы попытаться поискать нож. Если убийца остался в доме, а не скрылся во мраке ночи, то, стало быть, и оружие его никуда не делось. Впрочем, он мог сразу же избавиться от него — просто вытереть и положить на место. На кухне такого большого дома обычно множество ножей — и некоторые используют для разделки мяса. Выходит, даже кровь на рукоятке ничего не докажет.

От невеселых мыслей его отвлек сам Ивэн, поднимавшийся по ступенькам. Возможно, сержанту сообщили об уходе инспектора, и он тут же направился к парадному подъезду. Монк смотрел, как он, запрокинув голову, легко взбегает на крыльцо.

— Ну что?

— Мы с констеблем Лоули обшарили весь дом, особенно комнаты слуг, но пропавших драгоценностей не нашли. Как, собственно, и следовало ожидать.

Монк кивнул. Версия об ограблении была давно отвергнута. Драгоценности наверняка спустили в канализацию, а серебряная ваза, скорее всего, потерялась задолго до убийства.

— Что насчет ножа?

— На кухне их полно, — сказал Ивэн, спускаясь с крыльца вслед за Монком. — Выглядят довольно зловеще. Кухарка говорит, что все ножи на месте и ничего не пропало. Если воспользовались одним из них, то его тут же вернули на кухню. Вы думаете, что виновен кто-то из слуг? Почему? — Он недоверчиво поморщился. — Ревнивая горничная? Не поделили любвеобильного лакея?

Монк фыркнул:

— Гораздо вероятнее другое. Она что-то узнала.

И он рассказал Ивэну обо всем, что сумел выяснить.

В Олд-Бейли Монк прибыл в половине четвертого и потратил еще полчаса на то, чтобы с помощью лести и угроз проникнуть в зал, где шел к завершению процесс над Менардом Греем. Рэтбоун как раз произносил заключительную речь, и Монк был немало удивлен, не услышав риторических украшений, пауз и прочувствованных восклицаний. Адвокат казался ему человеком самовлюбленным, тщеславным, педантичным, а главное — склонным к актерству, и Монк ожидал чего-нибудь подобного. Но Рэтбоун говорил спокойно, поражая меткостью определений и безупречностью логики. Он не делал попыток поразить присяжных или апеллировать к их чувствам. Или он сдался, или осознал наконец, что вынесенный присяжными приговор должен быть еще принят судьей, к которому и следует взывать о сострадании.

Жертвой убийства был джентльмен благородного происхождения, человек из высшего общества. Но то же относилось и к Менарду Грею. Он долго носил на своих плечах груз знания о чудовищных мошенничествах, жертвами которых становились все новые невинные люди, и эта страшная ноша в конце концов побудила его к действию.

Монк смотрел на лица присяжных и понимал, что они будут просить о снисхождении. Но поможет ли это?

Невольно он поискал глазами Эстер Лэттерли. Она обещала прийти. Монк уже не мог думать о деле Грея, чтобы не вспомнить при этом Эстер. Она просто не могла не появиться здесь сегодня.

Леди Калландра Дэвьет сидела в первом ряду рядом со своей невесткой Фабией Грей, вдовствующей леди Шелбурн. По другую руку от матери сидел Лоуэл Грей, бледный, собранный, не отрывавший взгляда от брата на скамье подсудимых. Трагедия, казалось, лишь прибавила тому достоинства, уверенности в своей правоте, которой так не хватало ему прежде. Всего ярд отделял его от матери, но Монк-то знал, какая пропасть лежит между ними на самом деле.

Леди Фабия напоминала каменное изваяние: белая, холодная, неумолимая. Иллюзии ее рухнули и погребли под собой саму леди Фабию. Осталась одна ненависть. Изящные черты лица как будто стали резче, заострились; в уголках рта залегли безобразные морщины; подбородок заметно выпятился; на тонкой шее напряглись жилы. Если бы из-за ее слепоты не погибло столько людей, Монк бы ей посочувствовал. Но сейчас, глядя на нее, он ощущал лишь страх. Сын, которого она боготворила, погиб. С его смертью жизнь для Фабии утратила всякое очарование. Один лишь обожаемый Джосселин мог ее развлечь, развеселить и утешить лестью, что она по-прежнему обворожительна и неотразима. Уже то, что он побывал на войне и вернулся раненый, являлось для нее большим горем. Но вскоре Джосселин Грей был избит до смерти в собственной квартире на Мекленбург-сквер — и это уже было выше ее сил. Увы, ни Лоуэл, ни Менард не заменят ей Джосселина; да она бы им и не позволила. Любовь и нежность, которую могли бы дать ей другие сыновья, остались невостребованными. Печальные открытия Монка, расследовавшего это дело, переполнили горькую чашу, чего Фабия ему никогда не простит.

Розамонд, жена Лоуэла, сидела рядом с мужем, серьезная и сдержанная.

Судья кратко подвел итог, и присяжные удалились на совещание. Публика осталась сидеть — каждый боялся, что его место могут занять и он пропустит кульминацию разыгравшейся драмы.

Монк пытался прикинуть, как часто приходилось ему присутствовать в зале суда, когда решалась участь арестованного им человека. Вся документация, которую он вел, заканчивалась на передаче очередного дела в суд. Читая о разоблаченных им преступниках, он тщательно выискивал между строк сведения о самом себе. Судя по этим записям. Монк был человек дотошный, не упускающий ни одной важной детали, обладающий блестящей интуицией, позволявшей ему из разрозненных осколков истины воссоздать цельную картину, неизменно опережая в своих открытиях менее одаренных коллег. Его гнало безудержное честолюбие, шаг за шагом продвигался он по служебной лестнице — ценой бессонных ночей, кропотливого труда и внезапных озарений. Карьера его была стремительна. Он очень редко ошибался и не прощал ошибок другим. Им восхищались, но, кроме Ивэна, никто не любил. И неудивительно! Образ, вырисовывающийся на основе сохранившихся записей, и в самом Монке не вызывал ни малейшей симпатии. С Ивэном же они встретились уже после несчастного случая, и дело Грея было их первым общим расследованием.

Ожидание длилось минут пятнадцать, и все это время Монк перебирал разрозненные факты, которые он знал о себе самом, пытаясь домыслить остальное. Странно, но такое впечатление, что личной жизни у него не было вообще — одна работа. Ему даже писем никто не писал.

Вернулись присяжные. Лица у них были напряженные, в глазах — тревога. Гомон в зале мгновенно умолк, и наступила полная тишина, изредка нарушаемая лишь шорохом платьев да скрипом башмаков.

Судья спросил присяжных, вынесли ли они решение и все ли с этим решением согласны.

Те ответили утвердительно, и тогда судья попросил старшину присяжных огласить вердикт.

— Виновен, но мы просим о снисхождении, милорд. Проявите все возможное милосердие в рамках, очерченных законом, сэр.

Монк обнаружил, что стоит, затаив дыхание, боясь упустить самую ничтожную часть из того, что сейчас будет сказано. Сзади кто-то кашлянул, и Монк готов был удавить этого человека.

Здесь ли Эстер? Наверное, тоже с замиранием сердца ждет слов судьи.

Он взглянул на Менарда Грея, поднявшегося со скамьи подсудимых — одинокого, как никто на свете. И в то же время каждый присутствующий в этом сводчатом, обшитом панелями зале ждал решения его судьбы: жизнь или смерть. Стоящий рядом Рэтбоун — стройнее и дюйма на три ниже ростом, чем Менард, — положил руку на плечо подзащитному: то ли чтобы ободрить, то ли просто дать почувствовать, что за него еще кто-то тревожится.

— Менард Грей, — медленно произнес судья, и лицо его сморщилось, стало скорбным, хотя при желании на нем можно было прочесть сочувствие и разочарование. — Суд признал вас виновным в убийстве. В противном случае присяжным не пришлось бы просить о снисхождении. Что, впрочем, свидетельствует в вашу пользу. Ваш адвокат привел многочисленные доводы, что вы были спровоцированы, и живо описал душевные страдания, которые вы испытывали по вине вашей жертвы. Однако суд не может рассматривать это в качестве оправдания. Если каждый, находясь в душевном расстройстве, будет прибегать к насилию, наша цивилизация рухнет.

По залу пробежал гневный шепоток.

— Тем не менее, — продолжал судья, — тот факт, что вершились страшные злодеяния, а вы пытались предотвратить их, дабы уберечь невинных людей, принят нами во внимание. Не сумев найти решение в рамках закона, вы, безусловно, совершили преступление. Однако, по моему мнению, вы — не закоренелый преступник, а просто сбившийся с пути человек. Я приговариваю вас к отправке в Австралию и пребыванию в течение двадцати пяти лет в колонии Ее Величества Западная Австралия. — Он поднял судейский молоток, чтобы возвестить о завершении процесса, но стук потонул в возгласах одобрения, шарканье ног и суматохе, возникшей возле скамьи репортеров, первыми ринувшихся к выходу.

Монку так и не удалось переговорить с Эстер, но он все-таки разглядел ее в толпе. Глаза ее сияли, и обыденность строгой прически и простого платья разом отступила перед радостью победы вкупе с нахлынувшим облегчением. В этот миг она предстала почти красавицей. Их взгляды встретились лишь на секунду, но и этого было достаточно, чтобы испытать единение. А затем толпа оттеснила Эстер, и Монк окончательно потерял ее из виду.

Он нашел глазами леди Фабию Грей. Та покидала зал бледная от ненависти, гордо отклонив помощь, предложенную невесткой. Лоуэл Грей, ее старший и теперь единственный сын, шел следом, чуть поотстав. Голова его была высоко поднята, а на губах играла слабая улыбка. Калландра Дэвьет, по всей вероятности, удалилась с Рэтбоуном. Именно она — отнюдь не самая близкая родственница — наняла для него адвоката, и теперь ей предстояло расплачиваться по счету.

Рэтбоун, видимо, уже принимал поздравления. Но хотя Монк всей душой желал такого завершения процесса, он почему-то чувствовал себя уязвленным, живо воображая самодовольное лицо адвоката и отблеск очередного триумфа в его глазах.

Вернувшись в полицейский участок, Монк поднялся к Ранкорну, чтобы доложить, как продвигается следствие по делу об убийстве на Куин-Энн-стрит.

Ранкорн взглянул на прекрасный выходной костюм Монка, и глаза его тут же сузились, а на скулах проступили красные пятна.

— Я жду вас вот уже два дня, — сказал он, стоило Монку закрыть за собой дверь. — Полагаю, вам изрядно пришлось потрудиться, но я, тем не менее, требую, чтобы вы постоянно докладывали о своих успехах, если таковые имеются. Читали газеты? Сэр Бэзил Мюидор — чертовски влиятельный человек. Мне кажется, вы еще не до конца осознали, с кем имеете дело. У него друзья в самых высших кругах — в кабинете министров, в иностранных представительствах, даже в королевской семье.

— А также враги в его собственном доме, — добавил Монк почти с вызовом.

Однако он понимал, что дело вскоре станет еще более запутанным и скверным, нежели теперь. Ранкорн ненавидел такие дела. Он боялся чем-либо оскорбить власть имущих, то есть людей, которые считались влиятельными; он из кожи вон лез, лишь бы угодить министерству внутренних дел и раскрыть преступление как можно скорее, чтобы умаслить взбудораженную публику. С другой стороны, Ранкорн страшился оскорбить Мюидора. Монк же оказывался между молотом и наковальней, поскольку в случае неудачи все камни полетели бы именно в него. Уж Ранкорн бы постарался опозорить на весь свет и укротить слишком ретивого инспектора.

Монк заранее предвидел эти трудности, и его злило, что, даже зная все наперед, он не может их избежать.

— Перестаньте говорить загадками, — бросил Ранкорн. — Если вам ничего не удалось выяснить и дело оказалось слишком для вас сложным, так и скажите. Я найду вам замену.

Монк обнажил зубы в улыбке.

— Отличная идея… сэр, — отозвался он. — Благодарю вас.

— Хватит дерзить! — Ранкорн окончательно вышел из себя. Он ждал от Монка совсем другого ответа. — Вы что, намерены подать в отставку? В таком случае делайте это как положено, а не в такой небрежной форме. Вы намерены подать в отставку? — На секунду в глазах его вспыхнула надежда.

— Нет, сэр. — Против желания Монк повысил голос. Первый удар он нанес удачно, но битва была заведомо проиграна. — Я думал, вы просто хотите отстранить меня от дела об убийстве миссис Хэслетт.

— И не собираюсь! С чего бы это вдруг? — Короткие прямые брови Ранкорна полезли на лоб. — Оно вам что, не по зубам? Вы же лучший сыщик во всей полиции — во всяком случае, вы об этом твердили на каждом углу! — Голос его сделался язвительным. — Хотя вы здорово сдали после того несчастного случая. С делом Грея вы справились неплохо, но вспомните, сколько времени вы с ним провозились, Грея, я полагаю, повесят. — Он поглядел на Монка с весьма довольным видом, поскольку прекрасно понимал его чувства и знал, что симпатии инспектора на стороне Менарда.

— Ошибаетесь, — возразил Монк. — Сегодня вынесли приговор. Двадцать пять лет ссылки. — Он улыбнулся, не в силах сдержать своего торжества. — Мистер Грей имеет все шансы начать в Австралии новую жизнь.

— Или помереть от лихорадки, — парировал Ранкорн. — Или от голода. Или быть убитым в драке.

— Такое и в Лондоне случается сплошь и радом, — с невинным видом заметил Монк.

— Ну так что вы стоите здесь, как столб! — Ранкорн плюхнулся в кресло. — Что вас так напугало в этом деле? Боитесь оплошать?

— Убийца находился в доме, — сказал Монк.

— Естественно, в доме! — Ранкорн уставился на сыщика. — Да что это с вами, Монк? У вас с головой все в порядке? Она была убита в собственной спальне. Никто и не говорит, что убийца выволок ее на улицу!

Монк усмехнулся, представив реакцию Ранкорна.

— Считалось, что в дом проник грабитель. — Он произносил каждое слово подчеркнуто внятно и медленно, как обычно разговаривают с тугодумами. — А я вам объясняю, что в дом никто не проникал. Кто бы ни убил дочь сэра Бэзила — он или она уже находился в доме и сейчас там находится. Общественные приличия обязывают предположить, что это был кто-то из слуг, но здравый смысл скорее указывает на члена семьи.

Ранкорн в ужасе уставился на инспектора, кровь отхлынула от его вытянутого лица, когда он наконец переварил смысл сказанного. Монк не скрывал удовлетворения.

— Это нелепость! — выдохнул начальник. Горло у него пересохло, язык отказывался подчиняться. — Опомнитесь, Монк! Вы что, ненавидите всех аристократов? Как вам в голову могло прийти столь чудовищное обвинение? Или вам мало дела Грея? Да вы с ума сошли!

— Свидетельства неоспоримы.

Ужас Ранкорна был, увы, единственной радостью Монка. Он и сам бы предпочел разыскивать растворившегося в ночи грабителя, выслеживая его в лабиринте притонов и трущоб, куда даже полиция не всегда осмеливается сунуть нос, где царит насилие и закон — лишь пустое слово. Это было бы куда менее опасно, чем обвинить в убийстве кого-то из Мюидоров.

Ранкорн ловил ртом воздух.

— Да, сэр? — осведомился Монк, широко раскрыв глаза.

Все чувства, которые сейчас испытывал Ранкорн, попеременно отражались на его лице: страх перед последствиями скандала, вызванного бестактным поведением Монка, сменился надеждой, что в этом случае удастся избавиться от настырного подчиненного, давно уже наступающего ему на пятки.

— Ступайте, — сквозь зубы приказал Ранкорн. — И да поможет вам Бог, если вы ошибаетесь. Будьте уверены, уж я-то вам помогать не стану.

— Я на это никогда и не рассчитывал… сэр.

На миг Монк вытянулся по струнке, выражая тем самым скорее насмешку, чем почтение, затем повернулся и вышел.

Монк был доволен, что привел Ранкорна в отчаяние, но, направляясь домой на Графтон-стрит, он вдруг задал себе вопрос: а таким ли был Ранкорн, когда они с ним встретились впервые? Когда он еще не почувствовал угрозы, исходящей от Монка — человека честолюбивого, настырного, хвалящегося своим живым умом? Теперь Монк был почти уверен, что собственноручно создал себе врага. И едва ли оправданием ему мог служить тот факт, что Ранкорн не слишком умен и не одарен способностями. Чем слабее человек, тем постыднее брать над ним верх, пользуясь его изъянами. Если сильный безответствен и своекорыстен, то на что надеяться слабому?

В тот вечер Монк лег рано, но долго не мог уснуть. Он лежал на спине, глядя в потолок и испытывая острое отвращение к собственной персоне.

На похороны Октавии Хэслетт съехалась добрая половина лондонской аристократии. Кареты запрудили Лонгхэм-плейс, остановив все прочее движение. Вороные лошади с черными плюмажами, кучера и лакеи в ливреях, трепетание траурного крепа, отшлифованная до зеркального блеска и словно онемевшая медь упряжи. Тщеславные особы узнавали в толпе отпрысков древних родов Британии, Франции и даже княжеств Германии. Скорбящие дамы поражали случайных зевак траурными нарядами безупречного покроя, огромными кринолинами, убранными лентами капорами; джентльмены — лоснящимися цилиндрами и сияющей обувью.

Все происходило почти в полной тишине: копыта — закутаны, каблуки — не скрипят, разговоры — только шепотом. Немногочисленные прохожие останавливались и с почтением склоняли головы.

Стоя рядом со слугами на ступенях церкви Всех святых, Монк наблюдал за прибытием семейства Мюидоров. Первым ступал сэр Бэзил с дочерью Араминтой. Даже траурная вуаль не могла скрыть ее огненных волос и благородной бледности лица. Рука об руку они поднялись по ступеням, и непонятно было, кто кого при этом поддерживает.

Следующей шла леди Беатрис Мюидор под руку с Киприаном. Держалась она очень прямо, лица из-за вуали рассмотреть было невозможно, но чувствовалось, что плечи ее напряжены, и она дважды споткнулась. Киприан поддержал мать и что-то тихо сказал ей на ухо.

Чуть поотстав, поскольку прибыли они в отдельном экипаже, шли рядом Майлз Келлард и Ромола Мюидор. Эти двое даже ни разу не взглянули друг на друга. Ромола казалась весьма утомленной, шагала тяжело и слегка сутулилась. Ее лицо также полностью скрывала вуаль. Справа от нее, медленно, с рассеянным видом, шествовал Майлз Келлард. Лишь достигнув верхней ступени, он коснулся локтя спутницы — скорее из вежливости, нежели для поддержки.

Процессию замыкала Фенелла Сандеман в театрализованном траурном платье и шляпке, слишком нарядной для похорон, но, безусловно, прелестной. Талия Фенеллы была такой тонкой, что издалека фигуру тетушки Сандеман можно было назвать девичьей. Однако стоило ей подойти чуть ближе, и становились заметны неестественная чернота волос и блеклость кожи. Монк не знал, сочувствовать этой женщине или же восхищаться ее бравадой.

Следом за Фенеллой, что-то ей беспрерывно нашептывая, плелся Септимус Терек. В беспощадном дневном свете его лицо выглядело особенно усталым — лицо побитого человека, научившегося радоваться мелким победам, поскольку крупных ему уже никогда ни над кем не одержать.

Монк не сразу вошел в церковь, выжидая, пока мимо него пройдет вся прочая благоговейная, скорбящая и завистливая публика. Он слышал обрывки разговоров, исполненных сожаления, но чаще — гнева. Куда катится мир! Чем вообще занимается столичная полиция, если она могла допустить такое! Зачем мы им платим, если даже люди ранга Мюидоров могут быть зарезаны в собственной постели! Кто-нибудь должен обратить на это внимание министра внутренних дел и потребовать от него надлежащих мер!

Монк вполне мог себе представить их страх и гнев, а также все обвинения, которые дождем польются в самое ближайшее время. Уайтхолл выдержит настоящую осаду. Будут звучать успокаивающие заверения и соболезнования, а потом, когда лорды наконец уберутся восвояси, пошлют за Ранкорном и с холодным неодобрением, сквозь которое будет проступать самая настоящая паника, пожелают выслушать его подробный рапорт.

Ранкорн же вылетит от них в холодном поту, вне себя от унижения и тревожных предчувствий. Он не любит оставаться в дураках, но понятия не имеет, как не потерять почву под ногами. И все свои страхи — в виде начальственного гнева — он обрушит на Монка.

Все началось с Бэзила Мюидора и им же закончится, когда Монк, вернувшись в его дом, нарушит покой семьи, раскроет истинные отношения домочадцев друг к другу и к мертвой женщине, которую сейчас столь пышно хоронят.

Мимо Монка прошмыгнул мальчишка-газетчик.

— Жуткое убийство! — выкрикивал он, и плевать ему было на то, что рядом ступени церкви. — Полиция озадачена! Читайте об этом в свежем номере!

Служба шла своим ходом: торжественные голоса выводили хорошо знакомые слова, мрачно звучал орган, дневной свет проливался сквозь цветные витражи на серые массы камня, слышалось шарканье ног и шелест платьев. Кто-то всхлипывал. Носильщики двинулись по проходу, и шаги их звучали особенно громко. Скрипели башмаки.

Монк подождал, когда гроб проплывет мимо — процессия двигалась к фамильному склепу, — после чего приблизился, насколько позволяли приличия, к родственникам покойной.

Во время погребения он стоял на заднем плане, радом с высоким лысеющим мужчиной, чьи редкие пряди волос безжалостно трепал резкий ноябрьский ветер.

Беатрис Мюидор стояла как раз напротив Монка, рядом со своим мужем.

— Этот полицейский тоже здесь, ты заметил? — очень тихо спросила она супруга. — Вон он — позади Льюисов.

— Конечно, — так же тихо ответил сэр Бэзил. — Слава богу, у него хоть вид вполне приличный, так что он не слишком отличается от остальных.

— Его костюм прекрасного покроя. — Леди Беатрис не могла скрыть удивления. — Должно быть, им платят куда больше, чем я думала. Он выглядит почти как джентльмен.

— Он не может выглядеть как джентльмен, — одернул ее сэр Бэзил. — Не будь смешной, Беатрис.

— Он ведь снова придет к нам, ты знаешь? — Она словно не услышала раздражения в голосе мужа.

— Конечно, придет, — процедил он сквозь зубы. — Он будет приходить ежедневно, пока не отступится… или пока не установит, кто это был.

— Почему «отступится»? Думаешь, у него ничего не выйдет?

— Понятия не имею.

— Бэзил!

— Да?

— Что нам делать, если он не оправдает наших ожиданий?

— Ничего. — Голос его был печален. — Что тут можно будет сделать!

— Я не смогу жить, не узнав всей правды.

Он еле заметно пожал плечами:

— Придется, милая. У нас просто нет выбора. Многие преступления остаются нераскрытыми. Мы будем ее помнить, будем скорбеть о ней и все же продолжать жить.

— Ты словно не слышишь, о чем я говорю, Бэзил! — Голос ее дрогнул лишь на последнем слове.

— Я прекрасно тебя слышу, Беатрис, и отвечаю на каждый твой вопрос, — нетерпеливо отозвался он.

Оба вели разговор, глядя прямо перед собой, не в силах отвести глаз от гроба. Напротив них Фенелла утомленно оперлась на руку Септимуса. Он машинально поддержал ее, но видно было, что мысли его витают далеко. Судя по печальному лицу Септимуса, он думал об Октавии.

— Это был кто-то из домашних, — тихо продолжала Беатрис. — Каждый день мы будем теперь вглядываться в лица, вслушиваться в голоса и улавливать двойной смысл в каждой фразе. Мы будем гадать: а вдруг это и есть убийца?

— Не впадай в истерику! — оборвал ее Бэзил, в его тихом голосе звучала злость. — Если это тебя успокоит, я уволю всех слуг и найму новых. А теперь, ради бога, давай помолчим!

— Уволишь слуг? — Слова замерли у нее на устах. — О, Бэзил! Что это даст?

Неподвижный и напряженный, сэр Бэзил стоял вжав голову в плечи.

— Ты что же, думаешь, что это был кто-то из членов семьи? — сказал он безжизненным голосом.

Она едва заметно дернула подбородком:

— А разве нет?

— Тебе что-то известно, Беатрис?

— Только то, что известно всем… И то, что подсказывает здравый смысл.

Неосознанно она чуть повернулась и бросила взгляд на Майлза Келларда. Стоящая рядом с ним Араминта встретилась глазами с матерью. Она не могла слышать, о чем разговаривают родители, но натянутая ткань кружевного платочка в ее руках вдруг треснула и разошлась на две половинки.

Церемония завершилась. Священник произнес последнее «аминь», и все направились к ожидающим экипажам: Киприан с женой: следом, чуть отстранившись друг от друга, — Араминта с супругом; Септимус, на этот раз держащийся по-военному прямо; нетвердо ступающая Фенелла и наконец сэр Бэзил с леди Мюидор — рука об руку.

Монк смотрел им вслед с жалостью, гневом и нарастающим чувством безысходности.

Глава 4

— Вы хотите, чтобы я по-прежнему занимался драгоценностями? — спросил Ивэн с сомнением. Он явно не видел в этом никакого смысла.

И Монк готов был с ним согласиться. В любом случае драгоценности или давно выброшены, или уничтожены. Из-за чего бы ни погибла Октавия Хэслетт, Монк ни на секунду не верил ни в грабителя с улицы, ни в алчного слугу, проникшего в комнату хозяйки с целью наживы. Ну не глупо ли лезть туда ночью, точно зная, что Октавия у себя, когда можно сделать это днем без лишних хлопот.

— Нет, — решительно заявил Монк. — Будет лучше, если вы потратите время на беседу со слугами.

Монк обнажил зубы в улыбке, и Ивэн ответил ему точно такой же гримасой. Он уже дважды был в доме Мюидора, каждый раз задавая одни и те же вопросы и получая на них краткие нервные ответы. Ивэн прекрасно понимал слуг. Как им не бояться полиции, если каждая встреча с нею грозила их репутации, не говоря уже о том, что хозяева могли заподозрить, будто они и впрямь знают что-либо об убийстве.

— Ее убил кто-то из домашних, — добавил Монк.

Ивэн приподнял брови.

— Кто-то из слуг? — В его голосе звучало откровенное сомнение, да и глаза сержанта были при этом слишком уж невинны.

— Что ж, мысль хороша, — ответил Монк. — Власти будут нам весьма благодарны, если мы арестуем кого-нибудь из прислуги. Но, думаю, для такого подарка у нас должны быть весьма веские причины… Нет, я просто надеялся, что, разговаривая со слугами, вы побольше узнаете о самом семействе. Слуги многое подмечают. Их, правда, приучили молчать о том, что происходит в доме, но, если они почувствуют, что им угрожает обвинение в убийстве, языки у них могут и развязаться.

Беседа происходила в кабинете Монка, куда более тесном и темном, нежели кабинет Ранкорна. За окнами стояло светлое и холодное осеннее утро. Простой деревянный стол был завален бумагами, а ковер настолько затоптали, что на нем образовалась отчетливая дорожка от стола к двери.

— С большинством из них вы уже встречались, — продолжал Монк. — И каковы ваши впечатления?

— Обычная картина, — медленно произнес Ивэн. — Горничные в большинстве своем молоды, с виду ветрены, любят поболтать и похихикать. — Солнечный луч, ворвавшийся сквозь тусклое оконце, упал на приятное лицо сержанта, придав его чертам рельефность. — Тем не менее жить им приходится в довольно суровом мире, под присмотром хозяев, которые не видят в них людей и требуют беспрекословного подчинения. Жизнь у них куда труднее моей. Некоторые из них еще совсем дети. — Он взглянул на Монка. — Будь я на пару лет старше, я годился бы им в отцы. — Эта мысль, казалось, озадачила Ивэна, и он нахмурился. — Одной из девочек всего двенадцать. Мне пока не удалось выудить из них хоть что-нибудь достойное внимания, но я не верю, чтобы это был кто-то из них.

— Из молоденьких служанок? — уточнил Монк.

— Да… Те что постарше — другое дело. — Ивэн произнес это и сам усомнился. — Хотя все равно не могу себе представить, что могло их на такое толкнуть.

— А мужчины?

— Кто угодно, только не дворецкий. — Ивэн криво усмехнулся. — Это сухарь, старый педант армейской закалки. Если когда-то его и одолевали какие-либо страсти, то сейчас, полагаю, он о них уже и думать забыл. Да и с чего бы, скажите на милость, дворецкому, уважаемому человеку, убивать дочь хозяина да еще в ее собственной постели? Как он вообще мог там оказаться посреди ночи?

Против воли Монк улыбнулся.

— Вы не читаете бульварную прессу, Ивэн. Послушайте, что распевают иногда на улицах.

— Чепуха, — искренне сказал Ивэн. — Только не Филлипс.

— Лакеи? Конюхи? Посыльные? — настаивал Монк. — И как насчет женщин постарше?

Сержант присел на подоконник.

— Конюхи спали рядом со стойлами, а дверь черного хода по ночам запирают. Посыльный? Возможно, но ему всего четырнадцать лет. Да и какой у него мог быть мотив? Женщины постарше? Ну это еще куда ни шло: могла сыграть свою роль ревность, или же хозяйка попросту третировала горничную… Но все это повод к неприязни, а не к ненависти, да еще такой, чтобы послужила причиной убийства. Ни одна из горничных не выглядит безумной или склонной к вспышкам ярости. А ведь нужно было совсем потерять голову, чтобы на такое решиться. Если страсти и закипают, то в их собственном кругу. Они терпят всякое обращение от членов семейства. — Ивэн посмотрел на Монка и хмуро усмехнулся. — Но друг другу вольностей не спускают. У них там строгая иерархия, и если уж они и готовы пролить кровь, то выясняя, кто какую работу обязан выполнять.

Ивэн заметил, что при словах «пролить кровь» Монк насторожился.

— Нет, не убить. Поставить пару синяков, в крайнем случаев пробить голову, — объяснил он. — Но думаю, что слуги, как правило, ссорятся друг с другом, а не с хозяевами.

— А что, если миссис Хэслетт выведала какую-то тайну, порочащую одного из слуг? Какой-нибудь старый грех — воровство или распутство, — предположил Монк. — В этом случае слугу бы уволили, а без рекомендации не найти нового места. Такому человеку особо не из чего выбирать — потогонная мануфактура или улица.

— Возможно, — согласился Ивэн. — Есть еще лакеи. Их двое — Гарольд и Персиваль. Оба ничем особенным не отличаются. Я бы сказал, что Персиваль чуть поумнее и, пожалуй, тщеславнее.

— Кем мечтает стать лакей? — несколько язвительно спросил Монк.

— Полагаю, дворецким, — с легкой улыбкой ответил Ивэн. — Вы зря смеетесь, сэр. Дворецкий — почтенный, влиятельный, всеми уважаемый человек. Дворецкий считает себя куда выше полицейского. Он живет в прекрасном доме, ест и пьет все самое лучшее. Я знавал дворецких, которые пили кларет покачественнее, чем тот, что они подавали своим хозяевам…

— А их хозяева об этом знали?

— Некоторые хозяева не могут отличить кларет от столового вина. — Ивэн пожал плечами. — Как бы то ни было, дворецкий — это король в своем крошечном королевстве, а многие находят такое положение весьма привлекательным.

Монк саркастически приподнял брови.

— И как убийство дочери хозяина могло бы приблизить лакея к такой заветной цели?

— Да никак. Если только она действительно не узнала о нем нечто такое, после чего увольняют без рекомендаций.

Звучало вполне правдоподобно, и Монк это оценил.

— Тогда будет лучше, если вы сейчас отправитесь туда и вновь попытаете счастья, — распорядился он. — А я тем временем пообщаюсь с членами семейства. Как это ни прискорбно, но я тоже полагаю, что виновен кто-то из них. Я надеюсь поговорить с каждым наедине, в отсутствие сэра Бэзила. — Лицо его на секунду застыло. — В прошлый раз, по сути дела, он сам всех опрашивал, словно меня там и не было.

— Хозяин в своем доме. — Ивэн спрыгнул с подоконника. — Чему тут удивляться!

— Вот потому-то мне и хотелось бы повидаться с каждым из них где-нибудь подальше от Куин-Энн-стрит, — вздохнул Монк. — Боюсь, что на это потребуется не меньше недели.

Ивэн закатил глаза, изображая ужас, и молча вышел. А через секунду Монк услышал его шаги на лестнице.

На разговоры с членами семейства вне стен дома действительно ушла почти вся неделя. Сначала Монку сильно повезло — он встретил в Грин-парке Ромолу Мюидор, совершавшую там променад. Она шла по зеленой аллее параллельно Конститьюшн-роуд, разглядывая деревья возле Букингемского дворца. О том, что она окажется в это время именно здесь, Монка известил лакей Персиваль. Ромола приехала сюда с Киприаном, который затем отправился завтракать в свой клуб на Пиккадилли.

Она собиралась встретиться с некой миссис Кетеридж, но Монк улучил момент, когда Ромола еще прогуливалась в одиночестве — по-прежнему в трауре, как и подобает женщине, чья семья только что понесла утрату, однако наряд ее был весьма привлекателен: многоярусные широкие юбки отделаны бархатом, рукава вздувались черным шелком, шляпка чудом держалась на самом затылке, а волосы уложены по последней моде.

Увидев Монка, Ромола вздрогнула — встреча была ей неприятна. Но избежать ее, не показавшись при этом невежливой, не было уже никакой возможности. Кроме того, Ромола, очевидно, помнила указания сэра Бэзила о том, что все домочадцы обязаны содействовать полиции. Сам Монк, правда, этих его слов не слышал, но что-нибудь в этом роде должно было прозвучать.

— Доброе утро, мистер Монк, — холодно сказала Ромола, останавливаясь и глядя на него, как обычно глядят на прилипчивого бродячего пса перед тем, как отогнать его зонтиком. Кстати, зонтик Ромола и впрямь держала, чуть выдвинув его в сторону Монка и как бы готовясь сделать выпад.

— Доброе утро, миссис Мюидор, — ответил он, вежливо наклонив голову.

— Я в самом деле не знаю ничего такого, что могло бы вам пригодиться. — Ромола пыталась уклониться от разговора даже теперь, когда было ясно, что он неизбежен. — Я понятия не имею, как такое могло случиться. Мне до сих пор кажется, что вы ошиблись… или были введены в заблуждение…

— Вы любили свою золовку, миссис Мюидор? — осведомился Монк самым светским тоном.

После некоторых колебаний Ромола все же решила, что гораздо естественней будет вместе пройтись по дорожке, тем более что Монк, кажется, и сам был не против. Однако мысль о прогулке с полицейским была ей неприятна, о чем ясно говорило выражение ее лица. С другой стороны, никто здесь не мог знать его положения в обществе, да и одет он был под стать ей и вел себя вполне пристойно.

— Конечно, — с жаром воскликнула она. — Если бы я хоть что-нибудь знала, уж я-то не стала бы выгораживать убийцу! Но я ничего не знаю.

— Я не сомневаюсь в вашей честности и в вашем праведном негодовании, мэм, — сказал он, хотя это было не совсем правдой. Пока что Монк сомневался во всех домочадцах сэра Бэзила. — Я просто думаю, что, поскольку вы были близки с миссис Хэслетт, то должны ее хорошо знать. Что она была за человек?

Ромола несколько удивилась; она не ожидала такого вопроса.

— Я… ну… Об этом весьма трудно говорить, — запротестовала она. — В самом деле, это просто бестактно! Бедняжка Октавия мертва. О мертвых положено говорить только хорошо, тем более если смерть была столь ужасна.

— Я высоко ценю вашу деликатность, миссис Мюидор, — терпеливо продолжал Монк, стараясь приноровиться к ее шагу. — Но полагаю, что правда, сколь бы бестактна она ни была, в данный момент куда важнее. И раз уж нам пришлось волей-неволей прийти к неизбежному выводу, что убийца, кем бы он ни оказался, до сих пор находится в вашем доме, стоит подумать о собственной безопасности, равно как и о безопасности ваших детей.

Ромола остановилась, словно налетев лбом на одно из деревьев, выстроившихся вдоль аллеи. Она выдохнула почти со вскриком, затем вспомнила, что на них могут обратить внимание, и закусила кулачок.

— Что за человек была миссис Хэслетт? — повторил вопрос Монк.

Ромола продолжила движение по дорожке: лицо ее было бледно, юбки подметали гравий.

— Очень эмоциональным и очень импульсивным, — ответила она после недолгого раздумья. — Когда Октавия влюбилась в Гарри Хэслетта, вся ее семья была против, но она настояла на своем. Ни о ком другом и слышать не желала. Я всегда удивлялась, как мог сэр Бэзил такое позволить, хотя, с другой стороны, они были идеальной парой — это признавала и леди Мюидор. Гарри происходил из прекрасной семьи, у него были вполне сносные виды на будущее… — Она пожала плечами. — Довольно отдаленные, но считалось, что Октавия, будучи младшей дочерью, может и подождать.

— Репутация ее жениха не была безупречной? — спросил Монк.

— Не припомню.

— Тогда почему сэр Бэзил был против этого брака? Прекрасная семья, виды на будущее — такого жениха можно только приветствовать.

— Думаю, дело здесь в личных отношениях. Я знаю, что сэр Бэзил учился вместе с отцом Гарри и с тех пор сильно его недолюбливал. Отец Гарри был года на два старше сэра Бэзила, и ему в большей степени сопутствовал успех. — Ромола вновь слегка пожала плечами. — Сэр Бэзил никогда, конечно, не заговаривал об этом, но, может быть, тот в чем-то обманул его? Или совершил какой-нибудь другой недостойный поступок…

Она взглянула мимо Монка. Навстречу двигалась группа дам и кавалеров, и Ромола кивнула им, впрочем, без особой приветливости. Она была явно раздосадована неловкой ситуацией.

Монк заметил, как на ее щеках вспыхнул румянец, и оценил всю затруднительность ее положения. С одной стороны, ей бы не хотелось вызвать слухи, что она гуляла с кем-то в парке наедине, но еще меньше ей хотелось признаться в том, что спутником ее был полицейский.

Он невесело усмехнулся, адресуя эту усмешку скорее самому себе. Во всяком случае, он был уязвлен не меньше, чем Ромола. Монк досадовал на нее за то, что она не смогла скрыть свои чувства, а на себя самого — за то, что вообще обратил на это внимание.

— Он был грубоват, дерзок? — продолжал допытываться Монк.

— Вовсе нет, — запальчиво возразила Ромола. — Он был обаятелен, дружелюбен, отличался остроумием, но, как и Октавия, всегда поступал по-своему.

— Трудноуправляемый человек? — предположил Монк, которому все больше и больше нравился Гарри Хэслетт.

— Да, — сказала она, и в ее голосе прозвучала зависть, смешанная с настоящей тоской. — Он был внимателен по отношению к другим, но никогда не скрывал своего истинного мнения.

— Можно подумать, вы описываете почти идеального человека.

— Это так и есть. Октавия была потрясена, когда он погиб — в Крыму, как вам известно. Помню тот день, когда пришла эта страшная новость. Я думала, Октавия не оправится от удара… — Она поджала губы и моргнула, словно к горлу подступали слезы. — И я не уверена, что она оправилась до конца, — тихо добавила Ромола. — Она очень его любила. Мне кажется, никто в семье не понимал этого как следует, пока не случилось несчастье.

Они невольно замедлили шаг, но, ощутив порыв холодного ветра, вновь пошли быстрее.

— Мне очень жаль, — искренне сказал Монк.

Мимо прошла няня, толкая перед собой детскую коляску — недавнее наделавшее шуму изобретение, куда более удобное, чем прежние тележки, которые приходилось не толкать, а тянуть. Рядом с коляской семенил маленький застенчивый мальчик с обручем.

— Она даже и не помышляла о новом замужестве, — продолжала Ромола, не дожидаясь нового вопроса и невольно провожая коляску глазами. — Конечно, с тех пор прошло всего два года, но сэр Бэзил не раз заводил об этом разговор. Молодая вдова, детей у них не было. Действительно, почему бы и нет?

Монк вспомнил мертвое лицо, увиденное им в то памятное утро. Даже несмотря на страшную бледность, можно было предположить, какой была Октавия Хэслетт. Это лицо при жизни наверняка выражало страсть, волю, мечтательность.

— Она была очень привлекательна? — Монк задал вопрос, хотя сам на него уже ответил.

Ромола засомневалась лишь на миг.

— Да, она была красива, — медленно проговорила Ромола. — Но особенно привлекала живостью и цельностью натуры. После смерти Гарри она стала хмурой, страдала… — Ромола отвела глаза. — Страдала головными болями. Между приступами она снова становилась похожей на себя прежнюю. Но когда она была… — Ромола вновь запнулась, подыскивая нужное слово. — Когда ей нездоровилось, она замыкалась в себе и не предпринимала ни малейших усилий выглядеть обаятельной.

Монка внезапно посетило краткое видение: он представил женщину, которая была обязана вечно очаровывать людей, поскольку от этого зависело ее признание, возможно, даже финансовое благополучие. Ей приходилось ежедневно идти на уступки, подавлять свои самые сокровенные мысли и чувства, ибо она понимала, что кто-то еще просто не желает об этом знать. Какое постоянное унижение, какая саднящая боль!

Хотя, с другой стороны, какое отчаянное одиночество должен испытывать мужчина, разговаривая с женщиной и зная, что она скажет только то, что ему хочется услышать.

— Мистер Монк!

Оказывается, Ромола продолжала говорить, а он демонстрировал вопиющее невнимание.

— Да, мэм… Прошу прощения…

— Вы спросили меня об Октавии. Я стараюсь удовлетворить ваше любопытство. — Она не скрывала своего раздражения. — Октавия была очень привлекательной, за ней ухаживали многие, но она никому не отвечала взаимностью. Я думаю, что, проводя расследование в этом направлении, вы скорее всего зайдете в тупик.

— Полагаю, вы совершенно правы. А мистер Хэслетт погиб в Крыму?

— Капитан Хэслетт? Да. — Она помолчала в нерешительности, глядя куда-то вдаль. — Мистер Монк!

— Да, мэм?

— Мне пришло в голову, что некоторые люди… некоторые мужчины… имеют весьма странное представление о том, как себя обычно ведут вдовы… — Ромола явно испытывала неловкость и не находила слов, чтобы выразить свою мысль.

— В самом деле, — подбодрил ее Монк.

Налетевший порыв ветра сбил набок ее шляпку, но Ромола этого даже не заметила. Монку вдруг пришло в голову, что она, возможно, пытается сказать то, чему научил ее сэр Бэзил.

Две маленьких девочки в платьицах с оборочками прошли мимо, ведомые гувернанткой, которая держалась подчеркнуто прямо, вышагивая, как солдат на плацу.

— Быть может, кто-то из слуг… мужчина, разумеется… тешил себя такой… такой нелепой идеей, забыв о приличиях…

Они почти остановились. Ромола ковыряла гравий острием зонтика.

— Если так… то, получив отпор, он мог взбеситься… я имею в виду, обезуметь…

Она замолчала с несчастным видом, по-прежнему не глядя на Монка.

— Среди ночи? — с сомнением переспросил он. — Как же нужно было обнаглеть, чтобы проникнуть к ней в спальню со столь неблаговидной целью!

Щеки Ромолы порозовели.

— И все же кто-то это сделал, — твердо сказала она, не отрывая глаз от гравийной дорожки под ногами. — Я знаю, это может показаться нелепым. Не будь Октавия мертва, я бы сама подняла себя на смех.

— Вы правы, — нехотя согласился Монк. — Или же она узнала об одном из слуг нечто такое, что, выплыви это на свет, он лишился бы места.

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза.

— О… да, я полагаю, что и это… возможно. Но что это за тайна? Вы имеете в виду что-то недостойное, безнравственное? И каким образом Тави могла все это обнаружить?

— Не знаю. Нет ли у вас каких-либо соображений, где она побывала в тот день? — Монк снова двинулся по дорожке, и Ромола пошла рядом.

— Нет, даже представить не могу. Она почти не разговаривала с нами в тот вечер, если не считать этого глупого спора за столом.

— А о чем был спор?

— Ничего конкретного, немного повздорили, дали волю нервам. — Ромола глядела прямо перед собой. — О том, куда она ходила, даже просто о чем-то необычном не было сказано ни слова.

— Благодарю вас, миссис Мюидор. Вы были весьма любезны, согласившись со мной побеседовать.

Монк остановился, и она тоже, явно испытывая облегчение при мысли, что неприятный разговор скоро закончится.

— Я бы очень хотела помочь вам, мистер Монк, — сказала Ромола, и лицо ее стало печальным. В глазах уже не было ни страха, ни тревоги — одна лишь скорбь. — Если я что-нибудь вспомню…

— Сообщите мне. Или мистеру Ивэну. Всего доброго, мэм.

— Всего доброго. — Она повернулась и пошла прочь. Но отойдя ярдов на десять-пятнадцать, обернулась — просто убедиться, что Монк уже сошел с гравийной дорожки и направляется в сторону Пиккадилли.

Монк знал, что Киприан находится в клубе, но не хотел просить разрешения войти и побеседовать с ним. Слишком легко было получить отказ и пережить жгучее унижение. Поэтому Монк решил подождать на мостовой и заодно обдумать вопросы, которые он собирался задать Киприану.

Он прогуливался перед зданием уже минут пятнадцать, когда мимо него, направляясь к Хав-Мун-стрит, прошли два человека. Что-то в походке одного из них показалось Монку настолько знакомым, что он невольно устремился за ними, но, пройдя с полдюжины шагов, опомнился и остановился. Он понял, что не знает этих людей, просто на секунду облик одного из них напомнил Монку какого-то близкого, а ныне забытого человека. И в этот миг в нем смешались надежда, печаль и острое предчувствие беды.

Еще минут тридцать Монк стоял на ветру и пытался восстановить в памяти столь стремительно промелькнувший образ: аристократическое красивое лицо старика лет шестидесяти. Почему-то Монк был уверен, что изъясняется этот человек легко, культурно, даже несколько вычурно; он знал, что именно этот голос некогда направлял его в жизни. Монк подражал этому человеку во всем: копировал его манеру одеваться, вести себя, перенимал даже его интонации, мало-помалу избавляясь от тягучего нортумберлендского акцента.

Но внезапно эти выхваченные было из мрака фрагменты воспоминаний вновь рассыпались, оставив Монку лишь чувство невосполнимой потери и какого-то неисполненного долга.

Так он и стоял в нерешительности, когда на крыльце клуба появился Киприан Мюидор. Он сбежал по ступеням и заметил Монка только в последний момент, едва с ним не столкнувшись.

— О… мистер Монк? — Киприан остановился. — Вы меня ждете?

Монк заставил себя вернуться к действительности.

— Да… С вашего позволения, сэр.

Киприан встревожился:

— Вы что-нибудь… что-нибудь обнаружили?

— Heт, сэр. Я только хотел задать несколько вопросов, касающихся вашей семьи.

— О… — Киприан двинулся в сторону парка, и Монк был вынужден последовать за ним. Выглядел Киприан безукоризненно, и лишь преобладание темных тонов в костюме напоминало о том, что он носит траур по сестре. — А что, дома этого нельзя было сделать? — осведомился он, нахмурившись.

— Я только что говорил с миссис Мюидор, сэр. В Грин-парке.

Киприан, казалось, был удивлен таким известием, даже слегка растерян.

— Сомневаюсь, чтобы вы могли услышать от нее что-нибудь существенное. Что вы, собственно, желаете узнать?

Монк был вынужден прибавить шагу.

— Давно ли проживает в доме вашего отца миссис Сандеман?

Киприан чуть поморщился, на лицо его набежала тень.

— С тех пор, как умер ее муж, — довольно резко ответил он.

Монку приходилось лавировать, то и дело обходя медлительных или встречных пешеходов.

— Она в близких отношениях с вашим отцом? — Монк знал ответ заранее; он не забыл неприязненного взгляда Фенеллы, брошенного на сэра Бэзила во время его первого визита на Куин-Энн-стрит.

Киприан помешкал, затем решил, что ложь все равно обязательно обнаружится — не теперь, так позже.

— Нет. Тетушка Фенелла оказалась в стесненных обстоятельствах. — Лицо Киприана застыло — кому приятно обсуждать домашние дрязги? — Папа предложил ей поселиться у нас. Естественно, он чувствовал ответственность за судьбу родственницы.

Монк мысленно набросал следующую картину: родственные обязательства, вынужденная благодарность и, как следствие, внешние проявления покорности. Куда больше ему хотелось бы знать о том, что скрывается за чувством долга, но обращаться за этим к Киприану не имело смысла. На прямой вопрос тот ответил бы очередной отговоркой.

По краю мостовой прокатил экипаж; колеса взметнули жидкую грязь, и Монк отпрыгнул в сторону, спасая брюки.

— Для нее, вероятно, было большим ударом оказаться вдруг на иждивении родственников. — с искренним сочувствием сказал Монк. Кто-кто, а уж он-то мог себе представить отчаяние Фенеллы.

— Да, — неохотно ответил Киприан. — Но вдовы часто оказываются в подобных обстоятельствах после смерти супруга. Это можно было предвидеть.

— И она это предвидела? — поинтересовался Монк, машинально стряхивая воду с рукава.

— Понятия не имею, мистер Монк. Я ее не спрашивал. Это было бы с моей стороны весьма бестактно. Это не мое дело, да и не ваше. Все произошло много лет назад — двенадцать, если быть точным, — и к нынешней трагедии никакого отношения не имеет.

— А мистер Терек оказался в столь же печальной ситуации? — Монк по-прежнему шагал рядом, не отставая; они стремительно миновали трех модно разодетых леди, вышедших подышать свежим воздухом, и нежно воркующую парочку, которой, видно, и холод был не страшен.

— Он живет с нами, потому что его преследовали неудачи. — Киприан, казалось, постепенно утрачивал свою обычную бесстрастность. — Если вы спрашиваете именно об этом. Понятно, что причиной в данном случае было не вдовство. — Он саркастически улыбнулся.

— Он давно живет с вами на Куин-Энн-стрит?

— Лет десять, насколько мне помнится.

— Он — брат вашей матери?

— Вам это уже должно быть известно. — Киприан обошел компанию джентльменов, увлеченных разговором и не замечающих, что они мешают остальным. — В самом деле, если это образец ваших сыскных способностей, то я удивляюсь, как вас до сих пор не уволили. Дядюшка Септимус больше, чем это принято в обществе, увлекается горячительными напитками, и состоятельным его не назовешь. Но это добрый и порядочный человек, чьи неудачи опять-таки не имеют никакого отношения к гибели моей сестры. Так что сведения о его слабостях вряд ли помогут вам в расследовании.

Монку понравилось, как решительно Киприан — неважно, из каких соображений, — защищает своего родственника. Однако про себя он отметил, что следует выяснить, о каких же это жизненных неудачах дядюшки Септимуса шла речь, и не узнала ли случайно Октавия про мистера Терека нечто такое, за что сэр Бэзил мог изгнать иждивенца из своего дома.

— Он — азартный игрок, сэр? — спросил он вслух.

— Что?

На щеках Киприана проступил румянец, и он, чуть не столкнувшись с каким-то пожилым джентльменом, вынужден был остановиться и принести извинения.

Мимо прокатила тележка торговца; владелец ее выкрикивал нараспев всяческие похвалы своему товару.

— Мне пришло в голову: не азартный ли он игрок? — пояснил Монк. — В последнее время многие джентльмены играют по-крупному, особенно если им не хватает острых ощущений или, скажем, денежных средств.

Лицо Киприана снова стало непроницаемым, но вспыхнувший на щеках румянец не проходил. Монку оставалось лишь предположить, что он затронул чувствительную струнку если не дядюшки Септимуса, то самого Киприана.

— Он состоит в том же клубе, что и вы, сэр? — Монк повернулся лицом к Киприану.

— Нет, — ответил тот и после паузы снова двинулся дальше. — Дядюшка Септимус посещает свой собственный клуб.

— Ваш — не в его вкусе? — как бы невзначай поинтересовался Монк.

— Нет, — быстро ответил Киприан. — Просто он предпочитает общаться с людьми одного с ним возраста… и, я полагаю, опыта.

Они пересекали Гамильтон-плейс, удачно маневрируя между проезжающими кебами.

— Так я угадал? — спросил Монк, когда они вновь ступили на тротуар.

Киприан промолчал.

— А сэру Бэзилу известно, что мистер Терек время от времени поигрывает в карты? — настаивал Монк.

Киприан набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Монк понимал, что ему неприятно отвечать на такой вопрос и что он явно скрывает грешки Септимуса от отца. Эта черта Киприана тоже понравилась Монку.

— Наверное, нет, — сказал Киприан. — Но я буду весьма вам обязан, если вы не станете информировать об этом отца без крайней необходимости.

— Я не думаю, что такая необходимость возникнет, — согласился Монк. Он уже сделал вывод, основанный на особенности клуба, из которого недавно вышел Киприан. — Это же относится и к вашей склонности к азартным играм, сэр.

Киприан остановился и повернулся к Монку, широко раскрыв глаза. Впрочем, вглядевшись в лицо инспектора, он расслабился, и губы его тронула легкая улыбка. Оба продолжили свой путь.

— А знала ли об этом миссис Хэслетт? — спросил Монк. — Не может ли так быть, что, услышав о картежных подвигах мистера Терека, она намекнула ему об этом?

— Понятия не имею, — с несчастным видом откликнулся Киприан.

— Что еще могло их связывать? — продолжал Монк. — Общие интересы, похожие судьбы… Что обычно сближает людей? Мистер Терек был вдовцом?

— Нет… Он никогда не был женат.

— Но ведь не всегда же он обитал на Куин-Энн-стрит! Где он жил до этого?

Киприан шел молча. Они миновали Гайд-парк, несколько минут плутали среди движущихся карет и кебов, тележек торговцев и метельщика, поспешившего убрать свежий помет с их дороги в надежде, что джентльмены бросят ему монетку. Монку было приятно видеть, что Киприан не обманул его ожиданий, и сам поспешил сделать то же самое.

Вскоре они достигли начала Роттен-роуд и зашагали по траве к Серпантину. Несколько джентльменов проехали верхом вдоль улицы, копыта глухо ударяли о влажную землю. Двое всадников громко засмеялись и пустили лошадей галопом, забренчали сбруи. Три женщины проводили их взглядами.

Киприан наконец собрался с мыслями.

— Дядюшка Септимус был военным. Ему пришлось уйти в отставку. Этим и объясняется его нынешнее бедственное положение. Отец принял его в дом. Иного выхода для дядюшки Септимуса просто не предвиделось — будучи младшим сыном, он ничего не унаследовал от своего отца.

— Как это все печально, — сказал Монк искренне. Он легко мог представить себе, как страшно разом лишиться всего: денег, офицерского достоинства, положения в обществе. Когда человека изгоняют из армии, все отворачиваются от него, и он становится совершенно одиноким и беспомощным.

— Но причиной было не бесчестье и не трусость, — продолжал свой рассказ Киприан, и голос его звучал с неподдельной горечью и сочувствием. — Он влюбился, и любовь его не была безответной. По его словам, не существовало никакой преступной связи, но это не меняет дела…

Монк был озадачен. Услышанное просто не имело смысла. Офицерам не возбраняется жениться, многие из них имеют семьи.

Лицо Киприана исполнилось жалости и горькой иронии.

— Я вижу, вы не понимаете. Сейчас все поймете. Это была жена полковника.

— О… — К услышанному добавить было нечего. Подобные случаи считались несмываемым оскорблением. Была затронута честь и даже больше того — тщеславие. Униженный полковник, не в силах отомстить иначе, пустил в ход свою власть. — Понимаю.

— Да. Бедный Септимус. Он так никогда больше никого и не полюбил. Тогда ему было за сорок, он дослужился до майора, имел прекрасную репутацию. — Киприан замолчал, потому что навстречу им шла пара, судя по всему, знакомые, ибо они обменялись с ним вежливыми кивками. Поправив цилиндр и подождав, когда пара отойдет подальше, Киприан продолжил: — Он и сам стал бы полковником, если бы его семья могла себе это позволить… Но офицерские патенты в те времена стоили весьма недешево. И чем выше чин… — Он пожал плечами. — Так или иначе, его офицерской карьере пришел конец. Септимус был в ту пору мужчиной средних лет, всеми презираемый и без гроша в кармане. Понятно, что он обратился за помощью к маме и вскоре поселился в нашем доме. И если он ударяется подчас в азартную игру, кто может осуждать его за это? В его жизни не так уж много радостей.

— Но ваш отец этого бы не одобрил?

— Нет, не одобрил бы. — Лицо Киприана на секунду стало сердитым. — Тем более что дядюшка Септимус, как правило, выигрывает.

Монк предположил наудачу:

— Зато вы, как правило, остаетесь в проигрыше?

— Не всегда. И не было еще случая, чтобы я не мог расплатиться. Но иногда и выигрываю.

— А миссис Хэслетт об этом знала? О ком-либо из вас?

— Я никогда с ней об этом не разговаривал, но полагаю, что знала или, по крайней мере, догадывалась — относительно Септимуса. Он обычно приносил ей подарки после выигрыша. — Лицо Киприана снова осунулось. — Он был всегда нежен с ней. У нее… — он поискал подходящее слово и не нашел, — у нее имелась одна слабость — она любила утешать других. Сама она была легкоранима, но обижалась не за себя, а за других…

Лицо Киприана исказилось от сильной душевной боли, выдав вдруг его беззащитность. Он слепо глядел куда-то вдаль, не замечая холодного ветра.

— Когда что-то казалось ей смешным, она смеялась. Никто не мог указать ей, кого следует любить, а кого — нет; она всегда имела собственное мнение. Если она была расстроена, она плакала, но никогда ни на кого не дулась. В последнее время, правда, она пила чуть больше, чем это позволительно леди… — Киприан горько усмехнулся, подметив собственное иносказание. — И еще она была, к своему несчастью, честной во всем. — Он замолчал, глядя, как ветер пускает рябь по поверхности Серпантина.

Если бы мысль о том, что джентльмен может плакать в общественном месте, не была бы сама по себе противоестественной, Монк бы решил, что заметил слезы на глазах Киприана. Даже если Киприан предпочел что-то скрыть в разговоре, ясно было, что по крайней мере горе его искренне.

Монк тактично выжидал.

Еще одна пара прошла мимо — мужчина в гусарском мундире и женщина в платье по последней моде. Наконец Киприан взял себя в руки.

— Должно быть, она узнала нечто поистине отвратительное, — убежденно сказал он. — И вероятно, связанное с угрозой третьему лицу — иначе бы Тави не решилась разгласить чужой секрет, инспектор. Будь у кого-нибудь из слуг незаконнорожденный ребенок или вступи этот слуга в преступную связь, его выдал бы отцу кто угодно, но только не Тави. По правде говоря, она никому ничего не сказала бы и о воришке, поймай она его за руку, — разве что тот попытался бы украсть что-то действительно очень ценное.

— То есть открытие, сделанное ею в тот день, никак не могло быть заурядным, — подвел итог Монк.

Лицо Киприана снова застыло.

— Полагаю, что да. Простите, но больше я ничем не могу вам помочь. Я просто не имею понятия, что это могла быть за тайна и кто боялся ее огласки.

— Во всяком случае, вы во многом прояснили общую картину. Благодарю вас, сэр.

Монк поклонился и, простившись с Киприаном, двинулся в обратный путь — вдоль Серпантина к Гайд-парк-Корнер, но потом проворно поднялся по Конститьюшн-Хилл по направлению к Букингемскому дворцу.

Сэра Бэзила он встретил после полудня, когда тот пересекал Хорсгардз-Парейд со стороны Уайтхолла. Заметив Монка, он вздрогнул.

— Вы о чем-то хотите доложить? — резко спросил сэр Бэзил. На нем были темные брюки и сюртук модного покроя, а также высокий цилиндр, щеголевато сдвинутый набок.

— Пока нет, сэр, — ответил Монк, подивившись, что Бэзил ожидает от него столь быстрых успехов. — Я бы хотел задать несколько вопросов.

Сэр Бэзил нахмурился.

— И вы не могли подождать, пока я вернусь домой? Что за странная мысль — разговаривать на улице, инспектор!

Извиняться Монк не стал.

— Мне нужны сведения о слугах, которые я не смогу получить от дворецкого.

— Таких сведений не может быть, — холодно отрезал Бэзил. — Принимать на работу слуг, беседовать с ними и оценивать их рекомендации — это обязанность дворецкого. Если бы я усомнился в том, что он справляется с ними как должно, я бы просто его уволил.

— В самом деле. — Монк был уязвлен его тоном и острым холодным блеском глаз. Такое впечатление, что сэр Бэзил, кроме невежества в подобных вопросах, ничего другого от Монка и не ожидал. — Но если слуга совершил проступок, неужели вам об этом не докладывают?

— Крайне редко, разве что проступок слуги задевает каким-либо образом моих домочадцев. Вас ведь, предполагаю, интересует именно это? — ответил Бэзил. — Если слуга ведет себя вызывающе или проявляет нерадивость, им занимается Филлипс. Если же виновата служанка, то это уже забота экономки или кухарки. Нечестность и распущенность чреваты немедленным увольнением, но этим опять-таки ведает Филлипс. О таких случаях он мне, конечно, докладывает. Но, право, вам не стоит следовать за мной в Вестминстер, чтобы задать вопросы, с которыми вы бы могли обратиться к дворецкому или к кому угодно в доме.

— Я не уверен, что они ответят мне так же честно, как вы, сэр, — огрызнулся Монк. — Коль скоро кто-то из них несет ответственность за смерть миссис Хэслетт, то у него есть причины уклониться от искреннего ответа.

Сэр Бэзил воззрился на него; сильный порыв ветра грозил сорвать с него цилиндр, и он предпочел снять головной убор сам.

— И о чем же, по вашему разумению, они могут вам солгать, не опасаясь, что ложь тут же выплывет наружу? — язвительно спросил он.

Монк пропустил его вопрос мимо ушей.

— Меня интересуют личные отношения ваших слуг, сэр, — сказал он. — Лакей и служанка, к примеру. Дворецкий и горничная. Посыльный и судомойка.

Темные глаза Бэзила изумленно раскрылись.

— Боже правый! Вы что же, думаете, у меня только и есть заботы, что интересоваться любовными интрижками моих слуг, инспектор? Похоже, вы живете совсем в ином мире, нежели я… и люди моего крута.

Монк был настолько взбешен, что даже не сделал попытки попридержать язык:

— Из этого следует, сэр Бэзил, что вас не интересует, сожительствуют ли друг с другом ваши слуги и горничные, — язвительно заметил он. — Вдвоем, втроем, как угодно! В таком случае вы правы: это какой-то иной мир. Средние классы подобные вольности обычно пресекают.

Дерзость была неслыханная, и сэр Бэзил едва не дал волю гневу, однако вовремя сообразил, что сам и спровоцировал ее. Поэтому он, против обыкновения, сдержался и высокомерно ответил:

— С трудом верится, что, будучи таким глупцом, каким прикидываетесь сейчас, вы могли достичь вашего нынешнего положения. Разумеется, в тех случаях, о которых вы только что помянули, любой слуга немедленно будет уволен без рекомендации.

— А если это был как раз такой случай? Что, если миссис Хэслетт обнаружила провинность, за которую увольняют без рекомендации? — вкрадчиво спросил Монк, сознавая, что оба они чувствуют неприязнь друг к другу, но оба вынуждены сдерживаться.

Однако Монк был удивлен, видя, сколь быстро прошло раздражение сэра Бэзила; кажется, тот даже улыбнулся.

— Полагаю, это вполне возможно, — согласился Бэзил, обдумав услышанное. — Да, женщины бывают весьма наблюдательны в таких вещах. В отличие от нас они подмечают малейшие подробности. Романы и интриги занимают в их жизни куда больше места, чем в нашей. Так что все это вполне естественно.

Монк постарался принять по возможности невинный вид.

— Как вы полаете, что могла узнать во время дневной прогулки миссис Хэслетт такого, что, по свидетельству мистера Терека, потрясло ее до глубины души? — спросил он. — Кто из слуг привлекал ее особое внимание?

На секунду Бэзил растерялся. Он явно подыскивал ответ, который бы хоть немного опирался на факты.

— Возможно, ее камеристка. Особо пристального внимания к другим слугам я с ее стороны не замечал, — осторожно молвил он. — И она, кажется, так никому и не сказала, где была в тот день.

— У слуг есть выходные, — продолжал Монк. — Как часто они могут покидать дом?

— Полдня каждую вторую неделю, — немедленно ответил Бэзил. — Так принято.

— Маловато у них остается времени, чтобы завести любовную связь на стороне, — заметил Монк. — Проще предположить, что, если подобное и случилось, то искать нужно на Куин-Энн-стрит.

Взгляд темных глаз сэра Бэзила был тверд.

— Если вы хотели сказать, что в моем доме произошло нечто серьезное, о чем я не знал и до сих пор не знаю, инспектор, то вы преуспели в своем стремлении. Мы будем вам весьма благодарны, коль скоро вы докажете, что все-таки не зря получаете свое жалованье, и во всем разберетесь. Если у вас больше нет вопросов, то всего доброго.

Монк улыбнулся. Он, собственно, и собирался встревожить собеседника. Теперь тот наверняка отправится домой и начнет всем задавать весьма затруднительные вопросы.

— Всего доброго, сэр Бэзил.

Монк вежливо приподнял шляпу, повернулся на каблуках и двинулся прочь, предоставив Бэзилу самому сделать соответствующие выводы.

С Майлзом Келлардом Монк попытался встретиться в коммерческом банке, но тот уже уехал на весь день. Отправляться же на Куин-Энн-стрит, где в его беседы с домочадцами и слугами постоянно вмешивались то сэр Бэзил, то Киприан, Монку не хотелось.

Вместо этого он переговорил со швейцаром клуба, посещаемого Киприаном, но только и узнал, что Киприан появляется там довольно часто и что джентльмены сплошь и рядом любят рисковать и в картах, и на бегах. Насколько велики ставки, швейцар не знал, да и кому какая разница! Джентльмены всегда платят карточные долги, а иначе их немедленно исключили бы не только из этого клуба, но и вообще из всех клубов города. Нет, мистера Септимуса Терека швейцар не знал; честно говоря, даже имени такого никогда раньше не слышал.

Ивэна Монк нашел в полицейском участке, и они поделились сведениями, добытыми в течение дня. Ивэн откровенно устал. Хотя он и предвидел, что труды его плодов не принесут, тем не менее сержант был подавлен, когда все так и случилось. Видимо, в глубине души он еще на что-то надеялся.

— Даже ничего похожего на амурные истории, — сетовал он, сидя на подоконнике в кабинете Монка. — От прачки Лиззи я только и узнал, что она полагает, будто посыльный сохнет по Дине, горничной. Девица высокая, белокурая, кожа — как сливки, а талия такая, что можно в кулак сжать. — Ивэн вылупил глаза, видимо вызвав в памяти образ горничной. — Но это едва ли можно назвать ценными сведениями. По-моему, от этой Дины в восторге и посыльные, и грумы. Мне она тоже пришлась по душе. — Ивэн улыбнулся, видимо предлагая не принимать его замечание всерьез. — Но сама она никому не собирается отвечать взаимностью. По общему мнению, она метит гораздо выше.

— Это все? — кисло спросил Монк. — Вы целый день провели на половине слуг и только это и выяснили? А насчет семейства — ничего?

— Пока да, — виновато сказал Ивэн. — Но я не отчаиваюсь. Другая прачка, Роз, хорошенькая девушка, маленькая, смуглая, глаза — как васильки, и, кстати, весьма живая мимика… Так вот она терпеть не может лакея Персиваля, из чего я заключаю, что раньше их отношения были куда теплее…

— Ивэн!

Сержант с невинным видом широко раскрыл глаза.

— Я основываюсь на наблюдениях горничной Мэгги и камеристки Мэри, особ, весьма приметливых во всем, что касается амурных историй. А другая горничная, Энни, — и вовсе ненавидит бедного Персиваля, правда, за что — не говорит.

— Это многое проясняет, — язвительно сказал Монк. — Такие неопровержимые улики можно предъявить любому суду присяжных.

— Не относитесь к этому так пренебрежительно, сэр, — вполне серьезно отозвался Ивэн, слезая с подоконника. — Молоденькие девушки вроде этих двух, которым просто нечем больше занять свои головки, бывают обычно весьма наблюдательны. Мысли у них, конечно, коротенькие, вечные хиханьки да хаханьки, но они многое при этом подмечают.

— Возможно, — с сомнением сказал Монк. — Но чтобы удовлетворить Ранкорна и закон, нам придется изрядно потрудиться.

Ивэн пожал плечами.

— Я отправлюсь туда завтра, но уже и не знаю, кого и о чем спрашивать.

Септимуса Монк нашел в трактире, где тот по обыкновению завтракал. Заведение располагалось неподалеку от Странда и посещалось в основном актерами и студентами-юристами. Внутри группами толпились молодые люди, страстно спорили, жестикулировали, простирали руки и тыкали пальцами в невидимую публику, причем издали трудно было сказать, к какому именно воображаемому залу обращается в данный момент оратор: судебному или зрительному. Пахло элем и опилками; а в это время дня к обычным ароматам примешивались еще и запахи вареных овощей, подливки и свежего печенья.

В течение нескольких минут Монк, со стаканом сидра в руке, оглядывал публику и наконец заметил в углу Септимуса, одиноко восседающего на обитом кожей табурете. Он пересек трактир и сел напротив.

— Добрый день, инспектор. — Септимус отнял от губ кружку, и Монк понял, каким образом тот узнал о его появлении, не отрываясь от эля. Дно кружки было стеклянным — древняя выдумка, с помощью которой пьющий мог увидеть приближение врага, что было жизненно необходимо в те дни, когда мужчины носили мечи, а драки в трактирах случались сплошь и рядом.

— Добрый день, мистер Терек, — ответил Монк, после чего выразил восхищение кружкой, на которой, кстати, было выгравировано имя Септимуса.

— Я ничего не могу добавить к тому, что уже сказал, — сразу предупредил его Септимус с легкой грустной улыбкой. — Если бы я знал, кто убил Тави, или хотя бы догадывался о мотиве, я бы пришел к вам сам, не дожидаясь, пока вы меня здесь найдете.

Монк отхлебнул свой сидр.

— Я пришел сюда потому, что, полагаю, здесь нас никто не будет перебивать, как на Куин-Энн-стрит.

Бледно-голубые глаза Септимуса на секунду весело вспыхнули.

— Вы имеете в виду Бэзила с его вечным брюзжанием? Ну, о том, что я должен вести себя как джентльмен, коим я давно уже не являюсь, поскольку не могу позволить себе такую роскошь, что и вовсе пропал бы, если бы не его благодеяния…

Монк решил не обижать его своей уклончивостью.

— Да, приблизительно так, — согласился он.

Неподалеку от них белокурый юноша, чем-то напоминающий Ивэна, пошатнулся в притворном отчаянии, схватился за сердце и разразился прочувствованной речью, обращаясь к своим друзьям за соседним столиком. Прошла минута, другая, а Монк так и не решил, кто же все-таки перед ним: начинающий актер или будущий адвокат, защищающий воображаемого клиента. С ехидством он вспомнил Рэтбоуна, представив его зеленым юнцом в подобном трактире.

— Я не вижу здесь военных, — заметил он, взглянув на Септимуса.

Терек улыбнулся в кружку.

— Кто-то уже рассказал вам мою историю?

— Мистер Киприан, — ответил Монк. — Причем с большим сочувствием.

— Похоже на него. — Септимус скорчил гримасу. — Теперь спросите о том же самом Майлза, и вы услышите совсем другую историю — куда короче, грязнее и без малейшей симпатии к женщинам. А уж если спросить душеньку Фенеллу… — Он сделал большой глоток из кружки. — Она бы наплела вам столько драматических подробностей, что вы бы даже и не поняли: трагедия это или гротеск. Словом, от подлинных чувств и от подлинной боли она бы и следа не оставила. История бы вышла — хоть разыгрывай ее при свете рампы.

— И тем не менее, я смотрю, вам нравится ходить в этот трактир, где собираются актеры всех мастей, — заметил Монк.

Септимус оглядел столы и задержался на мужчине лет тридцати пяти, тощем и странно одетом, с живым лицом, которое выражало скуку и безнадежность.

— Да, мне здесь нравится, — мягко сказал мистер Терек. — Я люблю этих людей. У них хватает воображения подняться над нашей унылой действительностью, забыть поражения, нанесенные им жизнью, ради того, чтобы одержать победу в мире грез. — Черты его лица смягчились, кажется, даже морщины слегка разгладились. — Они способны изобразить любое чувство и сами поверить в свою искренность на час или два. Это требует храбрости, мистер Монк, это требует редкой внутренней силы. Такие люди, как Бэзил, а из них состоит весь мир, находят их нелепыми, но меня они трогают.

За дальним столом грянул взрыв хохота, отвлекший на минуту Септимуса. Затем он снова повернулся к Монку.

— Если мы вопреки самым жестким нападкам повседневности сумеем отринуть ее и поверить в то, во что хотим верить, мы становимся — пусть хотя бы на время — хозяевами собственной судьбы, творим свой собственный мир. Так лучше это делать с помощью искусства, чем с помощью вина или трубки с опиумом.

Кто-то вскочил на стул и начал речь, сопровождаемую одобрительным свистом и аплодисментами.

— Кроме того, мне нравится их юмор, — продолжал Септимус. — Они умеют смеяться и над собой, и над другими. Они вообще любят смеяться и не видят в этом ни греха, ни угрозы своему достоинству. Они любят спорить. Если кто-то сомневается в их правоте, для них в этом нет никакого смертельного оскорбления; напротив, они любят, когда им перечат. — Септимус грустно улыбнулся. — Если в споре им подкидывают новую идею, они возятся с ней самозабвенно, как дети с игрушками. Возможно, что все это — суета и тщеславие, мистер Монк. Действительно, они иногда напоминают мне павлинов, распускающих друг перед другом хвосты. — Он рассеянно взглянул на Монка. — Они заносчивы, самовлюбленны, задиристы, а часто невыносимо банальны.

Монк ощутил секундное, но жгучее чувство вины. Как будто стрела чиркнула по щеке и ушла мимо.

— Забавные они люди, — мягко сказал Септимус. — Но они не осуждают меня; случая еще не было, чтобы кто-нибудь из них начал мне втолковывать, что я веду себя не так, как того требует общество. Нет, мистер Монк, мне здесь хорошо. Я здесь отдыхаю душой.

— Вы все прекрасно объяснили, сэр. — Монк улыбнулся, нисколько при этом не притворяясь. — Я вас отлично понимаю. Расскажите мне теперь что-нибудь о мистере Келларде.

Умиротворенное выражение тут же исчезло с лица Септимуса.

— Зачем? Вы думаете, он имеет какое-то отношение к смерти Тави?

— А вы полагаете, это возможно?

Терек пожал плечами и поставил кружку.

— Я не знаю. Мне не нравится этот человек. Мое мнение о нем вряд ли поможет вам прояснить картину.

— А почему вы не любите его, мистер Терек?

Но древний воинский кодекс чести чрезвычайно строг. Септимус ответил сухой улыбкой.

— Чисто инстинктивно, инспектор, — пожал он плечами, и Монк прекрасно понял, что это ложь. — У нас совершенно разные взгляды и интересы. Он — банкир, я — бывший солдат, а ныне — приспособленец, коротающий время в компании молодых людей, которые разыгрывают и рассказывают истории о преступлениях и страстях человеческих. Меня это забавляет, и я время от времени пью в их обществе. Я погубил свою жизнь из-за любви к женщине. — Септимус повертел кружку, нежно ее оглаживая. — Майлз меня презирает. Сам я думаю, что поступок мой был нелеп, но, право, не достоин презрения. Во всяком случае, я был способен на сильное чувство. А это уже кое-что оправдывает.

— Это оправдывает все, — сказал Монк, удивив самого себя; память его не сохранила никаких свидетельств былой любви, не говоря уже о принесенных ради этого жертвах. Но в понимании Монка жертвовать всем ради любимого человека — или любимого дела — означало жить полной жизнью. Монк с брезгливой жалостью относился к людям, прислушивающимся к голосу трусливого благоразумия и вечно подсчитывающим, сколько они потеряют и сколько выиграют, если чем-то пожертвуют. Многие доживают до седин и сходят в могилу, так и не почувствовав вкус к жизни.

Вероятно, память его все-таки была утрачена не полностью. В его мысли примешивались смутные отзвуки былых чувств — боли и ярости, желания драться до последнего — не за себя, за кого-то другого. Кого-то Монк все-таки любил в своей прошлой забытой жизни, только вот не мог вспомнить кого.

Септимус глядел на него с интересом. Монк улыбнулся.

— Может быть, он просто вам завидует, мистер Терек? — внезапно сказал он.

Септимус удивленно приподнял брови. Затем всмотрелся в лицо инспектора, ища в нем скрытую насмешку, но таковой не обнаружил.

— Не отдавая себе отчета, — пояснил Монк. — Может, мистер Келлард — слишком поверхностная или робкая натура, чтобы испытывать чувства столь глубокие, что за них и заплатить не страшно. Довольно горько осознавать себя трусом.

Улыбка медленно возникала на губах Септимуса.

— Благодарю вас, мистер Монк. Более приятных слов мне давно никто не говорил. — Затем он закусил губу. — Извините. Я все равно ничего не смогу вам сказать о Майлзе. Все, что я знаю, это не более чем подозрения, а теребить чужие раны я не привык. Возможно, впрочем, что там и раны-то никакой нет, а сам Майлз — всего-навсего скучающий человек, у которого много свободного времени и слишком живое воображение.

Монк не стал допытываться дальше. Он знал, что это бесполезно. Если того требовала честь, Септимус умел хранить молчание.

Монк допил свой сидр.

— Что ж, пойду и спрошу мистера Келларда сам. Но если у вас вдруг возникнет хотя бы предположение, о чем удалось узнать миссис Хэслетт в тот день, — а ведь она говорила, что вы поймете это скорее, чем кто-либо другой, — пожалуйста, дайте мне знать. Вполне может оказаться, что именно этот секрет и был причиной ее смерти.

— Я уже думал, — покачал головой Септимус. — Я ломал над этим голову постоянно все последние дни, вспоминал мельчайшие подробности, все наши разговоры — но безрезультатно. Ни ей, ни мне Майлз никогда не был симпатичен; но ведь это банальность. Он никогда не вредил мне никоим образом, да и ей тоже, насколько я могу судить. В денежном смысле мы оба зависим от Бэзила, как, впрочем, и каждый в этом доме!

— Разве мистер Келлард не обеспечивает себя работой в банке? — Монк был удивлен.

Септимус взглянул на него с добродушной насмешкой.

— Обеспечивает. Но не настолько, чтобы иметь возможность вести ту жизнь, к которой привык он, и особенно — Араминта. Кроме того, надо учесть еще кое-что. Быть в глазах всего света женой какого-то Майлза Келларда или же оставаться дочерью Бэзила Мюидора и по-прежнему проживать на Куин-Энн-стрит — чувствуете разницу?

Монк не испытывал особой симпатии к Майлзу Келларду, однако после этих слов невольно понял, что его отношение к банкиру несколько изменилось.

— Возможно, вы просто не вполне представляете, как проводят время в этом доме, — продолжал Септимус. — Я имею в виду, когда семья не носит траур. У нас постоянно обедают дипломаты, министры, посланники, наследные принцы из чужих краев, промышленные магнаты, покровители наук и изящных искусств, а то и младшие члены королевской семьи. На чай каждый божий день захаживают герцогини, цвет высшего общества. И, разумеется, следуют ответные приглашения. Думаю, вы не много найдете высоких лиц, в чьих домах не принимали бы Мюидора.

— А миссис Хэслетт нравилась такая жизнь? — спросил Монк.

Септимус грустно улыбнулся.

— У нее не было выбора. Они с Хэслеттом собирались переехать в собственный дом, но еще до того, как это случилось, он отправился в действующую армию, и, конечно, Тави была вынуждена остаться на Куин-Энн-стрит. Потом Гарри, беднягу, убили под Инкерманом. Печальней истории я не знаю. Он был чертовски симпатичным малым. — Септимус поглядел на дно своей кружки; но не с тем, чтобы проверить, остался ли там еще эль, — просто не хотел выставлять напоказ свое давнее горе. — Тави так и не пришла в себя после такого удара. Она любила его, и мало кто из родственников до конца это понимал.

— Извините, — мягко сказал Монк. — Вы очень любили миссис Хэслетт…

Септимус вскинул глаза.

— Да, это так. Она всегда выслушивала меня с таким вниманием, что можно было подумать, будто я говорю о чем-то для нее важном. Ох и наслушалась она всякого вздора… Мы иногда выпивали с ней вместе, и довольно много. Она была куда добрее, чем Фенелла… — Он умолк, чувствуя, что переступает грань, у которой джентльмен обязан остановиться. Септимус выпрямился и вскинул подбородок. — Если я смогу вам помочь, инспектор, верьте, я это сделаю.

— Я не сомневаюсь, мистер Терек. — Монк поднялся из-за стола. — Спасибо вам за то, что уделили мне столько времени.

— У меня его больше, чем нужно.

Септимус улыбнулся, но глаза его остались печальными. Затем он поднял свою кружку и прикончил последние капли эля.

Секунду Монк видел его лицо, искаженное стеклянным дном кружки.

Фенеллу Сандеман Монку удалось встретить лишь на следующий день, когда она, завершив долгую утреннюю прогулку верхом, стояла рядом со своей лошадью в том конце Роттен-роуд, что примыкает к Кенсингтон-Гарденз. На ней был черный модного покроя костюм для верховой езды, мушкетерская шляпа того же цвета и блестящие сапожки. Белизной сияли лишь закрытая блузка да шарф. Темные волосы Фенеллы были заботливо уложены, а лицо поражало все той же неестественной бледностью. Подведенные черные брови выглядели особенно ненатурально в холодном свете ноябрьского позднего утра.

— О, мистер Монк? — сказала она в изумлении, оглядев его с ног до головы и, надо полагать, оставшись довольна осмотром. — Что привело вас в этот парк? — Фенелла хихикнула по-девичьи. — Разве вы уже допросили всех слуг или кого там еще? Как это вообще делается?

На лошадь она не обращала внимания, лишь перекинув повод через руку, словно этого было достаточно.

— Есть множество способов, мэм. — Он решил вести себя галантно, но в то же время не подыгрывать ее легкомысленному настроению. — Перед тем как поговорить со слугами, я бы хотел кое-что узнать о них у членов семьи. Тогда бы я смог сразу задать слугам верные вопросы.

— Итак, вы явились допрашивать меня! — Она театрально содрогнулась. — Ну что ж, инспектор, приступайте. Я постараюсь ответить на ваши вопросы как можно умнее.

Фенелла запрокинула голову и вызывающе взглянула на него сквозь полуопущенные ресницы.

Не могла же она быть пьяной в такое раннее время! Должно быть, просто морочит ему голову для собственного удовольствия. Монк сделал вид, что не замечает ее легкомыслия, и постарался придать своему лицу самое серьезное выражение, точно ожидая, что этот весьма важный разговор принесет ему бесценные сведения.

— Благодарю вас, миссис Сандеман. Мне известно, что вы поселились на Куин-Энн-стрит вскоре после кончины вашего мужа, то есть лет одиннадцать-двенадцать назад…

— Вы копались в моем прошлом? — хрипловато воскликнула она. Раздражение в ее голосе было явно наигранным. Очевидно, ей даже льстило такое внимание.

— И не только в вашем, мэм, — холодно сказал Монк. — Раз уж вы провели столько времени в этом доме, стало быть, у вас имелась возможность внимательно присмотреться и к семейству, и к слугам. Вы должны были их весьма хорошо изучить.

Она неожиданно взмахнула стеком в опасной близости от головы лошади. Фенелла как будто совсем про нее забыла, но, отлично объезженная и вышколенная, та медленно пошла следом, приноравливаясь к неторопливому шагу хозяйки.

— Конечно, — бойко ответила Фенелла. — Кто именно вас интересует? — Она пожала плечиками. — Майлз забавный, но совершенно никчемный человек — как и большинство привлекательных мужчин, вы так не считаете? — Она покосилась на Монка.

Когда-то ее глаза, надо полагать, были удивительно красивы — большие, темные. Теперь же на фоне такого лица они выглядели почти гротескно.

Он еле заметно улыбнулся.

— Полагаю, мой интерес к ним сильно отличается от вашего, миссис Сандеман.

Несколько мгновений она смеялась в полный голос, так что кое-кто из прогуливающихся поблизости принялся озираться, ища причину столь бурного веселья. Вскоре, однако, Фенелла взяла себя в руки, хотя и продолжала широко улыбаться.

Монк испытал чувство неловкости. Ему бы не хотелось прослыть скабрезником.

— Вы не находите, мистер Монк, что все благочестивые женщины ужасно утомительны? — Глаза ее широко раскрылись. — Ответьте мне честно.

— В вашей семье много благочестивых женщин, миссис Сандеман? — Голос Монка прозвучал куда холоднее, чем ему хотелось бы, но Фенелла этого, кажется, не заметила.

— От них просто некуда деться! — воскликнула она. — Так и прыгают, как блохи на еже! Во-первых, моя матушка, упокой Господь ее душу. Во вторых — невестка, Боже меня упаси, ведь я живу у нее дома. Вы не представляете, как трудно там вести личную жизнь! Благочестивые женщины считают своим долгом совать свой нос в чужие дела. Ну еще бы! Полагаю, чужие дела куда интереснее, чем их собственные! — И Фенелла снова расхохоталась.

Монк вдруг заподозрил, что она, похоже, и впрямь считает его привлекательным мужчиной, и почему-то эта мысль не доставила ему удовольствия.

— А Араминта, бедняжка, еще хуже, — продолжала Фенелла, грациозно вышагивая по дорожке и поигрывая хлыстом. Лошадь послушно следовала за ней, чудом не наступая хозяйке на пятки. — Наверное, с Майлзом иначе нельзя! Я уже говорила, что человек он никчемный, не так ли? Тави — другое дело. — Фенелла взглянула вдаль, где вдоль улицы медленно двигалась кавалькада всадников. — Она пила, вы знаете? — Фенелла покосилась на Монка и вновь отвернулась. — Все это дикая чушь — насчет слабого здоровья и вечной головной боли! Она всегда была либо пьяна, либо с похмелья. А вино брала с кухни. — Миссис Сандеман повела плечами. — Осмелюсь предположить, что ее снабжал вином кто-то из слуг. Слуги любили ее за щедрость. Я бы сказала — они этим пользовались. Дай слуге волю, и он тут же забудет о том, кто он такой, и поведет себя просто непозволительно.

Она круто повернулась и уставилась на Монка во все глаза.

— О Боже правый! Какой ужас! Вы полагаете, что так оно все и было? — Ее маленькая ручка в перчатке метнулась к губам. — Она повела себя запанибрата с одним из слуг! И он неправильно ее понял… Или, Боже упаси, правильно! — выдохнула еле слышно Фенелла. — А потом она прогнала его прочь, и он в припадке страсти убил ее! О, как все это страшно! Какой скандал! — Она сглотнула. — Ха-ха-ха! Бэзил этого не перенесет. Могу себе представить, что скажут его друзья!

Монка покоробило не от самой этой мысли, а от того возбуждения, в которое пришла Фенелла. Он с трудом подавил в себе чувство брезгливости и желание отступить от нее хотя бы на шаг.

— Вы думаете, все произошло именно так, мэм?

Фенелла, однако, не услышала в его голосе ничего такого, что заставило бы ее немного умерить свой пыл.

— О, вполне возможно, — продолжила она и, мысленно дорисовав картину преступления, снова двинулась прогулочным шагом. — Я даже знаю, кто это мог быть. Персиваль, один из лакеев. Приятный мужчина, но ведь все лакеи такие, вы не находите? — Она оглянулась на Монка. — Ах да, какие у вас могут быть лакеи — при вашей-то работе! — Миссис Сандеман засмеялась, слегка ссутулив плечи. — Персиваль смазлив, но он слишком умен, чтобы быть хорошим слугой. Он заносчив. И у него удивительно жесткий рот. Человек с таким ртом способен на все.

Она содрогнулась, выгнув спину так, словно кто-то ласково погладил ее вдоль позвоночника. Монку пришло в голову, что она, должно быть, сама позволяла лишнее молодому лакею. Однако, взглянув на ее ухоженное неестественного цвета лицо, он счел эту мысль отталкивающей. Сейчас, при свете дня, стало окончательно ясно, что Фенелле уже ближе к шестидесяти, нежели к пятидесяти годам, в то время как Персивалю — не больше тридцати.

— А что еще, кроме ваших наблюдений за лицом Персиваля, может подтвердить эту мысль, миссис Сандеман? — спросил он.

— О… Вы сердитесь? — Она перевела на него прозрачные глаза. — Я оскорбила ваши чувства? Послушайте, а может, вы тоже благочестивы, инспектор?

Был ли он благочестив? Вот уж о чем, признаться, Монк не задумывался ни разу. Но вкусы свои и пристрастия он успел изучить неплохо: нежные чувствительные женские лица, как у Имогены Лэттерли, всегда ему нравились; волевые и умные, как у ее невестки Эстер, также привлекали, хотя подчас Эстер была просто невыносима; но расчетливые и готовые к предательству женщины типа Фенеллы Сандеман обычно внушали ему чувство отвращения. Правда, в памяти Монка не возникло ни намека на прошлые связи. Или он просто был человеком с рыбьей кровью, эгоистом, не способным даже влюбиться?

— Нет, миссис Сандеман, но мне противна мысль о лакее, который позволяет себе вольности по отношению к дочери хозяина, а потом убивает ее ножом, — резко произнес он. — А вам?

Ее и это не проняло. Ужимки Фенеллы уязвляли Монка больше, чем изощренное оскорбление или неприкрытое равнодушие.

— О, как это низко! Конечно же да. Вы весьма неучтивы, инспектор. Таких, как вы, в гостиную лучше не пускать. Какой стыд! В вас… — Она оглядела Монка с откровенным восхищением, которое, впрочем, оставило его равнодушным. — В вас таится какая-то опасность.

Глаза ее призывно вспыхнули.

Осознав, что она имеет в виду, Монк попятился.

— Большинство считает полицию бесцеремонной, мэм. Я уже привык к таким упрекам. Благодарю вас за то время, что вы уделили мне. Ваша помощь следствию поистине неоценима.

Он поклонился, повернулся на каблуках и устремился прочь, оставив ее стоять рядом с лошадью: в одной руке — поводья, в другой — хлыст. У границы парка Монк оглянулся. Фенелла уже вовсю кокетничала с джентльменом средних лет, державшим под уздцы своего скакуна.

Хотя версия о любвеобильном лакее казалась Монку мерзкой и маловероятной, все же сбрасывать ее со счетов не стоило. Решив не откладывать в долгий ящик беседу со слугами, он кликнул кеб, кативший по Найтсбридж-роуд. Добравшись до Куин-Энн-стрит, инспектор расплатился с возницей и сошел по ведущим вниз ступеням черного хода.

Кухня встретила его теплом, суетой и ароматами жареного мяса, выпечки и свежих яблок. На столе высились горы очистков. У миссис Боден, кухарки, руки были в муке по локоть, лицо раскраснелось от жара и усердной работы. Кухарка была еще довольно приятная женщина, правда, на руках у нее вздулись вены, да и зубы оставляли желать лучшего.

— Если вы ищете мистера Ивэна, то он сейчас у экономки, — приветствовала она Монка. — А если вам хочется чашечку чая, то вы пришли слишком рано. Загляните через полчаса и не вертитесь у меня под ногами. Я сейчас занята обедом, да и утром им надо что-то есть, как, впрочем, и всем нам.

«Нам» означало «слугам», и Монк тут же сделал на этот счет мысленную пометку.

— Да, мэм. Благодарю вас. Я бы хотел поговорить с глазу на глаз с лакеями, если вы не возражаете.

— Да хоть сейчас. — Она вытерла руки о фартук. — Сэл! Оставь эту картошку и позови Гарольда, а потом, когда он уйдет, — Персиваля. Да не стой ты здесь, растяпа! Делай, что сказано! — Кухарка вздохнула и вновь принялась месить тесто. — Вот девчонки пошли! Едят не меньше моряка на судне, а посмотришь на нее, еле шевелится. Муха сонная! Живей, тебе говорят!

Вспыхнув, рыжеволосая девушка выскочила из кухни, и ее каблучки торопливо застучали по коридору.

— И не вздумай задерживаться! — крикнула ей вслед кухарка. — Совсем от рук отбилась! Только бы на лакеев глазеть, кошмар какой-то! Лентяйка! — Она снова повернулась к Монку: — А теперь, если у вас нет ко мне вопросов, шли бы вы тоже отсюда и не мешали. С лакеями вы можете поговорить у мистера Филлипса. Он сейчас занят в погребе и мешать вам не будет.

Монк так и поступил. Посыльный Вилли показал ему дорогу к буфетной — помещению, где дворецкий держал ключи, счета, столовое серебро, а также отдыхал в свободное от службы время. Там было тепло и очень уютно.

Гарольд, младший из лакеев, оказался коренастым белокурым парнем, совершенно не похожим на Персиваля. Должно быть, у него имелось больше достоинств, чем казалось на первый взгляд, иначе бы Гарольд быстро лишился места. Монк задал ему вопросы, которые, скорее всего, уже задавал Ивэн, и получил на них отрепетированные ответы. Трудно было вообразить, чтобы Гарольд оказался тем самым страстным ухажером, о котором говорила Фенелла Сандеман.

Персиваль был совсем из другого теста — держался более уверенно, даже воинственно, явно готовый в случае чего защищаться до последнего. Когда Монк усилил нажим, лакей почувствовал опасность. На вопросы он отвечал быстро, почти не раздумывая, вызывающе глядя на инспектора:

— Да, сэр, я знаю, что убийца миссис Хэслетт проживает в этом доме. Но это еще не значит, что ее убил кто-то из нас, слуг. Да и зачем нам это делать? Слуга ничего не выиграет, только проиграет. И потом, она была весьма приятная леди; мы ей, кроме добра, ничего не желали.

— Она вам нравилась?

Персиваль улыбнулся. Он явно понимал, куда клонит полицейский, но было ли это свидетельством нечистой совести или же признаком остроты мышления — Монк наверняка утверждать не мог.

— Я лишь сказал, что она была весьма приятная леди, сэр. Вольности я с ней не допускал, если вы именно это имеете в виду.

— Вы слишком быстро об этом заговорили, — заметил Монк. — Почему вы вообще думаете, что я имел в виду именно это?

— Потому что вы пытаетесь свалить вину на кого-либо из слуг, чтобы не связываться с господами, — храбро ответил Персиваль. — Если я ношу ливрею и то и дело говорю: «Да, сэр… Нет, мэм…» — это еще не означает, что я совсем тупой. Вы сами — полицейский, и ваше положение ничем не лучше нашего.

Монк поморщился.

— И вы прекрасно знаете, каково вам придется, обвини вы в убийстве кого-то из домочадцев сэра Бэзила, — закончил Персиваль.

— Я сделаю это лишь в том случае, если у меня будут неопровержимые доказательства, — коротко ответил Монк. — Пока их нет.

— Тогда, быть может, вы слишком избирательны в своих поисках. — В голосе Персиваля звучало презрение. — Как можно найти то, чего найти не хочешь? А вы ведь не хотите, верно?

— Я буду искать улики везде, где сочту нужным, — сказал Монк. — Вы находитесь в доме днем и ночью. Вот и посоветуйте: где их, по вашему мнению, стоит искать?

— Ну, мистер Терек, к примеру, ворует вино из погреба — за последние пару лет он ополовинил запасы самого лучшего портвейна. Удивляюсь, как он вообще иногда бывает трезвым!

— Это причина, чтобы убить миссис Хэслетт?

— Возможно… если она узнала и собиралась сказать сэру Бэзилу. А сэр Бэзил бывает очень строг. Он за такие проделки может старичка и на улицу вышвырнуть.

— Тогда зачем мистер Терек так рискует?

— Не знаю… Но факт остается фактом. Я сам много раз видел, как он пробирается вниз, а обратно — уже с бутылкой под полой.

— Не слишком убедительно.

— Тогда обратите внимание на миссис Сандеман. — Лицо Персиваля застыло, губы злобно поджались. — Взгляните, с кем она водит дружбу. Я сам несколько раз сопровождал ее экипаж в очень странные места. Шляется вдоль Роттен-роуд, как дешевая шлюха, а уж читает такое, что сэр Бэзил сжег бы немедленно, — скандальные листки, сенсационную прессу. Поймай мистер Филлипс за таким чтением кого-то из служанок — тут же выгнал бы.

— Ну, здесь случай несколько иной. Мистер Филлипс не вправе выгнать миссис Сандеман, что бы она там ни читала, — заметил Монк.

— Зато сэр Бэзил вправе.

— А стал бы? Она ведь ему родственница, а не прислуга.

Персиваль улыбнулся.

— Разницы почти нет. Она может одеваться только так, как он находит нужным, говорить то, что нравится ему и его друзьям. Приглашает лишь тех, кого он ей позволяет… А нет — так прощай карманные деньги. Да и все они так.

У Монка уже сложилось впечатление, что этот язвительный молодой человек весьма хорошо знает семейство и что он, по-видимому, сильно напуган. Впрочем, страх его можно понять. Если виновен кто-либо из домочадцев, Мюидоры обязательно сделают все возможное, чтобы избежать скандала, и постараются свалить вину на кого-нибудь из слуг. Знает это и Персиваль; вполне возможно, он пока единственный на половине слуг, кто осознает степень нависшей над ними опасности. Со временем, конечно, это поймут и остальные; и тогда, по мере приближения угрозы, сплетни станут приобретать все более безобразный характер.

— Спасибо, Персиваль, — устало сказал Монк. — Вы можете идти… пока.

Персиваль открыл было рот, словно желая что-то добавить, затем передумал и молча вышел. Двигался он, как и всякий вышколенный лакей, весьма грациозно.

Монк вернулся на кухню, выпил чашку чая, приготовленную для него миссис Боден, посидел, прислушиваясь к разговорам. Наконец он решил, что ничего важного таким путем ему не выяснить, вышел из дому и, поймав на углу Харли-стрит кеб, велел ехать в Сити. Чтобы застать мистера Келларда в банке, время было самое подходящее.

— Даже, не знаю, что вам сказать.

Келлард глядел на Монка с веселым удивлением на длинном лице, словно визит инспектора изрядно его позабавил. Он изящно раскинулся в чиппендейловском кресле посреди убранной коврами комнаты, непринужденно скрестив ноги.

— Конечно, между родственниками подчас возникает напряженность. Как и в любом другом семействе. Но из-за этого никто не станет убивать, разве что сумасшедший.

Монк ждал продолжения.

— Мне бы легче было понять случившееся, если бы жертвой оказался сэр Бэзил. — Тон Майлза стал немного резче. — В этом случае Киприан занял бы место отца в политике, расплатился с долгами, и жить ему стало бы куда легче… как, кстати, и прекрасной Ромоле. Ей довольно тягостно находиться в доме, который ей не принадлежит. Она спит и видит себя хозяйкой Куин-Энн-стрит. Однако до поры до времени ведет себя как примерная невестка и ждет своего часа. Ради этого стоит подождать.

— Но в этом случае вам пришлось бы покинуть этот дом? — быстро спросил Монк.

— Ax! — Майлз скорчил гримасу. — Как вы бестактны, инспектор! Да, вне всякого сомнения, нам пришлось бы это сделать. Но старый Бэзил здоров и протянет еще лет двадцать. И потом, убили ведь не его, а бедняжку Тави, так что эта нить рассуждений никуда нас с вами не приведет.

— А миссис Хэслетт знала о долгах своего брата?

Брови Майлза вспорхнули, придав его лицу насмешливое выражение.

— Не думаю, но вполне возможно, что и так. Во всяком случае, о его увлечении философскими идеями ужасного мистера Оуэна относительно разрушения семьи она знала отлично. — Майлз криво усмехнулся. — Я полагаю, вы не читали Оуэна, инспектор? Это господин весьма радикальных взглядов. Обвиняет во всех грехах патриархальный уклад. Согласитесь, что сэр Бэзил вряд ли может терпимо относиться к такого рода идеям.

— Едва ли, — кивнул Монк. — О долгах мистера Киприана знали многие?

— Конечно нет!

— Но с вами-то он был откровенен?

Майлз слегка приподнял плечи.

— Не совсем так… Я — банкир, инспектор. Я по кусочкам собираю информацию, не являющуюся общественным достоянием. — Он слегка зарделся. — И говорю вам это лишь потому, что в нашей семье произошло убийство. Надеюсь, вы меня понимаете. Все должно остаться между нами.

Он был готов к откровенному разговору. Монк видел это достаточно ясно. Ему тут же вспомнились слова Фенеллы о мистере Келларде и ее лукавый взгляд.

Майлз поспешил приступить к делу:

— Полагаю, произошла глупая ссора со слугой, изрядно возомнившим о себе. — Он взглянул на Монка в упор. — Октавия была молодой вдовой. В отличие от тетушки Фенеллы, скандальная хроника никогда ей удовольствия не доставляла. Думаю, один из лакеев чрезмерно увлекся Октавией, а та вовремя не поставила его на место.

— Вы в самом деле полагаете, что все было именно так, мистер Келлард? — Монк всматривался в его лицо: карие глаза под светлыми бровями, длинный с горбинкой нос, рот, который, в зависимости от настроения, мог быть чувственным или вялым.

— Мне это кажется более вероятным, чем подозрение, будто обожаемый ею Киприан мог убить сестру, боясь, что та донесет о его долгах отцу, с которым она откровенно не ладила. Или, скажем, что ее убила Фенелла, опасаясь, как бы братец не прознал, какие скверные знакомства она водит.

— Мне говорили, что миссис Хэслетт все еще оплакивала своего мужа, — медленно произнес Монк, надеясь, что Майлз правильно поймет его вежливый намек.

Майлз расхохотался:

— О боже! Какой вы все-таки ханжа! — Он откинулся на спинку кресла. — Да, она оплакивала Хэслетта, но при этом оставалась женщиной. Конечно, на людях она продолжала изображать скорбь. Это вполне естественно. Но Тави была женщиной — точно такой же, как и все они. И Персиваль, осмелюсь предположить, прекрасно это знал. Он вообще довольно сообразительный малый: пара улыбок, трепет ресниц, потупленный взор — и все уже ясно.

Монк почувствовал, как у него от ненависти сводит шею, но постарался, чтобы голос его звучал спокойно:

— Иными словами, вы полагаете, он все понял правильно? Именно этого ей и хотелось?

— О… — Майлз вздохнул и пожал плечами. — Смею предположить, позже она, естественно, вспомнила о том, что имеет дело с лакеем, но к тому времени он уже потерял голову.

— Есть у вас иные основания так полагать, мистер Келлард, кроме ваших собственных домыслов?

— Наблюдения, — сказал он раздраженно. — Персиваль — типичный дамский угодник, у него был флирт с одной или двумя служанками. Так что все можно было, знаете ли, предвидеть. — Лицо Майлза выразило мрачное удовлетворение. — Нельзя держать людей день и ночь в доме, чтобы в конце концов чего-нибудь не произошло. А Персиваль — человечишка, исполненный самомнения. Поинтересуйтесь им, инспектор. А теперь я прошу извинить меня. Больше я вам все равно ничего сказать не смогу, разве что призвать прислушаться к голосу здравого смысла и вспомнить все, что вам известно о женской натуре. Всего доброго!

На Куин-Энн-стрит Монк возвращался, охваченный самыми нехорошими предчувствиями. Хотя разговор с Майлзом Келлардом должен был, по идее, поднять ему настроение. В самом деле, Монк наконец-то нашел вполне приемлемую причину, из-за которой слуга мог убить Октавию Хэслетт, причем такой ответ давал ему возможность избежать многих неприятностей. Ранкорн был бы счастлив, сэр Бэзил — удовлетворен. Монк мог арестовать лакея и трубить победу. Газеты бы вознесли его до небес, расхваливая за быстрое решение проблемы. Ранкорна это, конечно, расстроило бы, но, с другой стороны, он бы утешился тем, что трудное и щекотливое дело завершилось быстро и без скандала.

И все же после разговора с Майлзом Монк чувствовал себя подавленным. Майлз явно презирал и Октавию, и лакея Персиваля. Его суждения были язвительными и беспощадными.

Монк поднял воротник, пытаясь защититься от хлещущего по мостовым дождя, и, свернув на Леденхолл-стрит, двинулся вверх по направлению к Корнхилл. А не напоминал ли он сам чем-то Майлза Келларда? Когда ему пришлось разбираться в собственных записях, он не обнаружил в них ни капли теплоты к людям, беды и преступления которых он когда-то расследовал. Суждения его были кратки. И в той же степени циничны. Эта мысль путала Монка. Неужели и он тоже был пустым, бездушным человеком? С тех пор как несколько месяцев назад Монк пришел в себя в госпитале, полностью утратив память о прошлом, он не встретил ни единого человека, кто относился бы к нему с любовью или благодарностью. Кроме сестры Бет, но ее чувства скорее напоминали слепую преданность. Кто еще? Неужели у него никогда не было любимой женщины? Память молчала…

Монк остановил кеб и велел ехать на Куин-Энн-стрит. Он устроился поудобнее и постарался не думать больше о собственной персоне, а сосредоточить все мысли на лакее Персивале и представить в подробностях, каким образом глупый флирт мог перерасти в нечто большее и обернуться насилием.

Снова оказавшись на кухне, Монк потребовал к себе Персиваля. На этот раз они говорили в комнате экономки. Лакей был бледен, чувствуя, что кольцо вокруг него сжимается все теснее. Он держался напряженно, его мышцы под ливреей слегка подрагивали, руки были судорожно сцеплены, а на лбу и возле рта проступили капельки пота. Он неотрывно смотрел на инспектора, ожидая атаки и готовясь отразить ее любой ценой.

Монк наконец заговорил, прекрасно сознавая, что вежливо такие вопросы не сформулируешь. Однако Персиваль уже угадал, куда метит полицейский, и попытался перехватить инициативу.

— Вы многого не знаете из того, что происходит в этом доме, — хриплым дрожащим голосом начал он. — Спросите мистера Келларда о его отношениях с миссис Хэслетт.

— И что же это за отношения, Персиваль? — тихо спросил Монк. — Насколько я слыхал, они весьма холодно относились друг к другу.

— На людях. — Уголки рта Персиваля насмешливо скривились. — Она-то, допустим, его недолюбливала, а вот он всегда смотрел на нее с вожделением…

— В самом деле? — сказал Монк, приподнимая брови. — Стало быть, они оба хорошо скрывали свои чувства. Вы думаете, что мистер Келлард пытался силой заставить миссис Хэслетт вступить с ним в связь, а получив отпор, пришел в бешенство и убил ее? Но следов борьбы не обнаружено.

Персиваль мрачно поглядел на него.

— Нет, я так не думаю. Просто знаю, что он хотел этого. Пусть даже ничего и не было, но миссис Келлард все прекрасно видела, и она могла вскипеть ревностью, как это бывает с отвергнутыми женщинами. Она возненавидела сестру настолько, что вполне могла убить ее.

Персиваль видел, как глаза Монка широко раскрылись, а руки сжались в кулаки. Он знал, что наконец-то сумел удивить и хотя бы на время озадачить этого полицейского.

Еле заметная улыбка тронула изящный рот Персиваля.

— У вас ко мне все, сэр?

— Да… У меня все, — помешкав, сказал Монк. — Во всяком случае, пока все.

— Благодарю вас, сэр. — Персиваль повернулся и, расправив плечи, вышел куда более уверенной походкой, чем прежде.

Глава 5

Безропотно, день за днем подчиняться заведенным в лечебнице порядкам Эстер больше не могла. Исход судебного разбирательства наполнил ее новыми силами, она вошла во вкус, ей хотелось добиться своего во что бы то ни стало. Жизнь вновь столкнула ее лицом к лицу с отчаянным драматическим единоборством двух враждующих сторон. Прекрасно понимая всю серьезность и сложность этого противостояния, Эстер все же сделала выбор — и победила. Ужасное лицо леди Фабии Грей, когда та покидала зал суда, теперь преследовало Эстер; она знала, что ненависть быстро иссушит эту женщину. Но она помнила также просветленное лицо Лоуэла Грея и обретенную им уверенность в своих силах. Казалось, призраки, всю жизнь пугавшие Лоуэла, исчезли для него навсегда. Кроме того, Эстер надеялась, что Менарду удастся начать новую жизнь в Австралии — далеком краю, о котором она знала только то, что он совсем не похож на Англию. Собственно, ради этой надежды все они и боролись.

Эстер до сих пор не могла сказать, нравится ли ей Оливер Рэтбоун, но он, бесспорно, вызывал в ней приятное чувство уверенности. Она вновь ощутила вкус борьбы, и теперь ее аппетит лишь обострился. Доктор Померой казался ей еще более невыносимым. Эстер не раз пыталась убедить его, что, прояви он больше решительности и внимания, потребуй он от персонала грамотных и самостоятельных действий, многие жизни были бы спасены. Однако хирург вел себя с оскорбительным самодовольством, а высокую смертность среди больных рассматривал как нечто само собой разумеющееся. В любом случае следовало продолжать борьбу. Проиграть бой — не страшно, но сдаться… Теперь об этом не могло быть и речи.

По крайней мере Джона Эйрдри прооперировали вовремя, и сейчас, проходя темным, сырым ноябрьским утром вдоль ряда больничных коек, Эстер еще издали увидела, что мальчик спит, но дышит прерывисто. Она направилась к нему — проверить, нет ли у него жара. Поправив одеяло, Эстер поднесла лампу к лицу мальчика. Лицо его пылало, лоб оказался горячим. Такое часто случалось после операции, но эти симптомы всегда пугали ее. Жар мог быть нормальной реакцией на хирургическое вмешательство, а мог оказаться и первым признаком инфекции, от которой спасения не было. Оставалось лишь надеяться, что организм достаточно крепок и сам преодолеет недуг.

В Крыму Эстер встречалась с французскими хирургами и знала способы лечения, применявшиеся ими в ходе наполеоновских войн. Еще в 1640 году супруга губернатора Перу излечилась от лихорадки с помощью лекарства из древесной коры, известного вначале как «порошок графини», затем — как «порошок иезуитов». Теперь его именовали хинином. Померой мог бы прописать лекарство мальчику, но не сделал этого; он не любил новшеств. А на дежурство доктор Померой должен заступить лишь пятью часами позже.

Ребенок заворочался. Эстер наклонилась над ним и погладила, пытаясь успокоить. Это ей, однако, не удалось; казалось, что мальчик вот-вот начнет метаться в горячке.

Эстер приняла решение не колеблясь. Сдаваться в этом бою она не собиралась. Со времен своей службы в Крыму она всегда носила с собой аптечку с лекарствами, которых, по ее мнению, в Англии достать почти невозможно. Среди них были и териак, и хинин, и гофманские капли. Эстер держала все это в небольшой кожаной сумке с надежным замком, которую она оставила вместе с капором и плащом в маленькой прихожей.

Сделав выбор, она еще раз осмотрела палату: не требуется ли кому-нибудь срочная помощь. Все было в порядке, и Эстер торопливо вышла в коридор. Дойдя до прихожей, она взяла сумку, вытащила из кармана ключик на цепочке и вставила его в замок. Под чистым фартуком и парой крахмальных чепцов лежали все ее лекарства. Переложив их в карман, она снова закрыла сумку и замаскировала ее плащом.

Вернувшись в палату, Эстер нашла бутылку эля, которым часто злоупотребляли сиделки. Вообще-то лекарство рекомендовалось разводить в бордо, но за неимением вина сойдет и эль. Она плеснула эля в чашку, добавила туда немного хинина и тщательно перемешала. Эстер знала, что снадобье все равно получится удивительно горькое.

Подойдя к койке, она чуть приподняла голову ребенка и, разжав ему рот, влила туда две чайные ложки. Мальчик даже не понял, что происходит, инстинктивно проглотив лекарство. Эстер вытерла ему губы салфеткой, смахнула со лба липкую прядь волос и, уложив поудобнее, укрыла ребенка простыней.

Двумя часами позже она вновь дала ему лекарство, а третий раз — перед самым приходом доктора Помероя.

— Очень хорошо, — сказал он, внимательно осмотрев мальчика, и его веснушчатое лицо выразило удовлетворение. — Кажется, ему значительно лучше, мисс Лэттерли. Как видите, я оказался совершенно прав, когда не спешил с этой операцией. Вопреки вашему мнению, она не была столь неотложной. — Он одарил Эстер несколько натянутой улыбкой. — Вы легко ударяетесь в панику. — С этими словами он выпрямился и направился к следующей койке.

Эстер с трудом удержалась от комментария. Сообщи она доктору о том, что пять часов назад у мальчика был жар, ей пришлось бы признаться, что она давала ему лекарство. Трудно сказать, как отреагирует Померой, но вряд ли это его обрадует. И Эстер решила рассказать ему обо всем позже, когда мальчик поправится окончательно. Осторожность не повредит.

Увы, обстоятельства сложились совсем по-другому. Через несколько дней Джон Эйрдри оправился настолько, что мог самостоятельно сидеть на койке; лихорадочный румянец исчез с его щек, и мальчик даже начал понемногу принимать пищу. Зато состояние женщины, лежавшей на третьей от него койке, сильно ухудшилось после операции брюшной полости. Мрачный и встревоженный Померой, осмотрев ее, велел применить лед и частые холодные ванны. При этом в его голосе не чувствовалось надежды — лишь жалость и смирение с неизбежным.

Эстер просто не могла больше хранить молчание. Она взглянула на искаженное страданием лицо женщины и обратилась к хирургу:

— Доктор Померой, а почему бы вам не прописать ей хинин, смешанный с вином, териаком и гофманскими каплями? Это снимает жар.

Доктор посмотрел на нее с удивлением, постепенно переходящим в гнев по мере того, как он вникал в смысл сказанного. Лицо его порозовело, бородка встопорщилась.

— Мисс Лэттерли, я уже не раз говорил вам, что думаю по поводу ваших попыток лечить больных, не имея при этом ни опыта, ни медицинского диплома. Я пропишу миссис Бегли то, что ей необходимо, а вы извольте следовать моим инструкциям. Вы меня понимаете?

Эстер судорожно сглотнула.

— Вы имеете в виду, мистер Померой, что я должна дать миссис Бегли необходимый ей хинин?

— Нет! — огрызнулся он. — Хинин — средство против тропической лихорадки. Его не назначают, чтобы восстановить силы больного после операции. Толку от него не будет. Здесь, в Англии, мы не признаем всех этих заморских штучек!

Разум подсказывал Эстер, что лучше промолчать, но язык уже повиновался лишь доводам совести.

— На моих глазах это средство с успехом применяли французские хирурги, сэр, снимая жар после ампутации. Хинин употребляли с этой целью во времена наполеоновских войн, еще до Ватерлоо.

Лицо доктора потемнело от гнева.

— Французы мне не указка, мисс Лэттерли! Это грязный и невежественный народ, еще совсем недавно стремившийся поработить наши острова, как, впрочем, и всю Европу! И я напоминаю вам — если вы опять об этом забыли! — что все распоряжения вы получаете от меня, и только от меня! — Он повернулся, намереваясь отойти от койки несчастной женщины, но Эстер загородила ему дорогу.

— Она в горячке, доктор! Мы должны попробовать спасти ее! Пожалуйста, разрешите мне дать ей немного хинина. Это не повредит, но может помочь. Всего одну чайную ложку через каждые два или три часа! Если это не подействует, я тут же прекращу…

— И где же, по-вашему, я достану это лекарство?

Эстер перевела дыхание и только поэтому не проговорилась сгоряча про свою аптечку.

— В малярийном госпитале, сэр. Мы можем воспользоваться кебом. Я сама съезжу, если позволите.

Лицо его побагровело.

— Мисс Лэттерли! Мне казалось, что вы уже поняли, в чем состоят ваши обязанности. Если у больных жар, сиделка должна обеспечить им чистоту и прохладу. Лед и лекарства следует применять лишь по указанию врача. — Хирург повысил голос, чувствуя себя хозяином положения. — Сиделка приносит и меняет бинты, а если требуется, то и инструменты. Сиделка содержит палату в чистоте и порядке, разводит огонь и кормит больных. Сиделка выносит мусор и заботится об удобстве больных.

Он засунул руки в карманы, перевел дух и продолжил:

— Сиделка следит за дисциплиной и поддерживает в больных бодрое состояние духа. Это все! Вы понимаете меня, мисс Лэттерли? Сиделка ничего не смыслит в медицине и поэтому выполняет лишь самую элементарную работу. Ни при каких обстоятельствах она не должна действовать по своему усмотрению!

— Но если вы отсутствуете? — возразила она.

— Тогда ждите моего возвращения!

Голос доктора Помероя звучал все пронзительнее.

Эстер из последних сил сдерживала нарастающий гнев.

— Но больные могут умереть! Или их состояние настолько ухудшится, что придется забыть о скором выздоровлении.

— В таких ситуациях немедленно посылайте за мной! Но вы не будете делать ничего сверх того, что вам предписано, а когда я вернусь, то скажу вам, как действовать в каждом конкретном случае.

— Но если я и сама знаю, что делать…

— Вы не можете этого знать! — Он выдернул руки из карманов и воздел к потолку. — Ради всего святого, мисс, у вас же нет медицинского образования! Вы же все знаете только по слухам да из практики иностранных хирургов в каком-то там полевом госпитале в Крыму! Вы не врач и никогда им не станете!

— Медицина — это прежде всего практика и наблюдения! — Эстер тоже повысила голос; все больные, даже те, кто лежал на самых дальних койках, прислушивались к их спору. — Есть непреложное правило: все хорошо, что помогает больному, а если нет, надо попробовать иное средство. — Тупое упрямство Помероя выводило ее из себя. — Если мы не будем экспериментировать, мы никогда не найдем других способов лечения, которые помогают лучше сегодняшних! И люди будут умирать, в то время как мы могли бы их вылечить!

— А скорее всего, прикончить из-за вашего невежества! — парировал он. — Вы не имеете права проводить здесь какие бы то ни было опыты. Вы — дерзкая и своевольная женщина, и, если я услышу от вас еще хоть одно непочтительное слово, вы будете уволены. Вам понятно?

Секунду она колебалась, глядя ему в глаза. В том, что доктор Померой настроен весьма решительно, не было никаких сомнений. Если сейчас смолчать, то есть вероятность, что он вернется позже, в ее отсутствие, и все-таки даст миссис Бегли хинина.

— Да, понятно, — выдавила из себя Эстер. Руки ее непроизвольно вцепились в края передника.

— Хинин не используется при снятии послеоперационного недомогания, мисс Лэттерли, — продолжал он, не устояв перед соблазном упиться своей победой до конца. — Им врачуют лишь тропическую лихорадку. Но даже в этом случае он помогает не всегда. Я же вам предписываю применять лед и частые обмывания холодной водой.

Эстер старалась дышать как можно медленнее. Самодовольство хирурга было просто невыносимо.

— Вы меня слышите? — окликнул он.

Но раньше, чем она смогла ему ответить, на дальней койке приподнялся больной. Лицо его напряглось от сложного мыслительного процесса.

— Она же вот дала что-то мальчонке с того конца палаты, когда он был в горячке после операции, — отчетливо выговорил он. — У него ведь был жар, а дала она ему лекарство, и он за полдня в себя пришел. Жара у него больше нет, сами посмотрите. Она знает, что делает, она права.

На миг в палате повисла пугающая тишина. Бедняга и сам не ведал, что натворил. Померой остолбенел.

— Вы давали хинин Джону Эйрдри! — вскричал он, когда к нему вернулся дар речи. — За моей спиной! — Голос хирурга сорвался на визг. Он кипел от злости, причем не только на саму Эстер, но и на вступившегося за нее больного.

Затем новая мысль поразила доктора Помероя.

— Откуда вы его взяли? Отвечайте, мисс Лэттерли! Я требую, чтобы вы признались, где взяли хинин! Вы что, имели наглость обратиться в малярийный госпиталь от моего имени?

— Нет, доктор Померой. У меня имелся запас хинина… очень небольшой, — торопливо добавила она. — На случай лихорадки.

Его трясло от бешенства.

— Вы уволены, мисс Лэттерли! Лечебница не знает покоя со дня вашего появления здесь. Вас приняли по рекомендации леди, которая, вне всякого сомнения, благосклонно относилась к вашему семейству. Но она не знала, что сами вы безответственны и своенравны. Оставьте наше учреждение сегодня же! Забирайте все ваши вещи — и ступайте вон! И не вздумайте просить меня о рекомендации. Вы ее не получите!

В палате было по-прежнему тихо. Кто-то шуршал простыней.

— Но она же помогла мальчонке! — запротестовал все тот же больной. — Она была права! Он благодаря ей жив остался! — Голос мужчины был исполнен горя; он, наконец, осознал свой страшный промах. Больной посмотрел на Помероя, потом — на Эстер. — Она была права! — повторил он еще раз.

Теперь уже Эстер могла не заботиться о том, какое впечатление она производит на Помероя. Ей уже нечего было терять.

— Разумеется, я уйду, — сказала она. — Но будет очень жаль, если вы из ложного самолюбия не поможете миссис Бегли. Она, право, не заслужила смерти только потому, что совет, как ее спасти, вы получили от какой-то там сиделки. — Эстер перевела дух. — Наш разговор слышала вся палата, и, если вы так ничего и не предпримете, оправдаться вам потом будет весьма трудно.

— Какое вы… вы!.. — Померой побагровел, начал заикаться, а затем и вовсе лишился от бешенства дара речи. — Вы…

Эстер бросила на него испепеляющий взгляд, повернулась к нему спиной и двинулась к койке несчастного больного, так некстати за нее заступившегося. Он сидел, закутавшись в простыню, и лицо его горело от стыда.

— Не вздумайте ни в чем себя обвинять, — мягко, но очень отчетливо — так, чтобы слышала вся палата, сказала Эстер. Было очень важно, чтобы все знали о том, что она на него не сердится. — Это бы все равно случилось, не сегодня — так в другой раз. По крайней мере вы говорили искренне и, может быть, даже спасли своим вмешательством миссис Бегли — если не от смерти, то от многих напрасных мучений. Пожалуйста, не упрекайте себя! Я на вас совершенно не в обиде. Случилось то, что должно было случиться, а вы это лишь ускорили.

— Это правда, мисс? Мне так совестно! — Он смотрел на нее с надеждой.

— Конечно, правда. — Эстер заставила себя улыбнуться. — Неужели вы сами до сих пор ничего не заметили? Мы с доктором Помероем настолько расходимся во взглядах, что такой исход вполне можно было предвидеть с самого начала. Наши отношения никак не могли улучшиться. — Она разгладила простыню больного. — Берегите себя — и да исцелит вас Господь!

Эстер пожала ему руку и пошла прочь.

— Вопреки Померою, — еле слышно пробормотала она на ходу.

К тому времени, когда она оказалась дома, возбуждение уже прошло, и Эстер наконец осознала, что наделала. Мало того, что она осталась без работы, которой посвящала почти все свое время, без средств к существованию, — Эстер еще и подвела Калландру Дэвьет, поверившую ей и давшую самые лестные рекомендации.

Обедала она в одиночестве — и то лишь потому, что не хотела обижать хозяйку дома. Вкуса еды Эстер не чувствовала. Около пяти часов начало темнеть; газовые рожки были зажжены, шторы задернуты — и в комнате как будто стало еще теснее. Что она будет делать завтра? Нет у нее больше ни лечебницы, ни больных… Она никому теперь не нужна, жизнь утратила смысл. Такие мысли представляли серьезную опасность: они могли подавить волю и в конце концов привести к заключению, что лучше всего залезть в постель и провести там остаток жизни.

Однако из головы не выходило вполне трезвое соображение, что через неделю-другую деньги закончатся, придется покинуть этот дом и снова просить брата Чарльза предоставить ей крышу над головой, пока она… Пока что? Снова не устроится сиделкой? Теперь это практически невозможно. Померой наверняка об этом позаботится.

Эстер уже готова была расплакаться, хотя обычно слез не выносила. Нужно что-то делать! Все лучше, чем сидеть в этой убогой комнатенке, слушать шипение газа и жалеть себя. Кроме того, Эстер неминуемо предстояло одно крайне неприятное дело — объяснение с Калландрой. Лучше было, конечно, встретиться с ней лично, нежели излагать все в письменном виде. Тогда почему бы не отправиться к ней прямо сейчас? Право, не стоило оставаться наедине с собой и своими мыслями до поздней ночи, пока долгожданный сон поможет убежать от действительности.

Из двух пальто Эстер выбрала то, что получше, надела хорошую шляпку и вышла на улицу, где остановила кеб и назвала вознице адрес Калландры Дэвьет.

Прибыла она туда около семи, и, на ее счастье, оказалось, что хозяйка дома и гостей в данный момент не принимает, — возможность, о которой Эстер как-то раньше не подумала. Горничная, услышав, что мисс Лэттерли желает видеть леди Калландру, впустила ее в дом без вопросов.

Через несколько минут по лестнице спустилась Калландра в платье, фасон которого был моден года два назад. Ее волосы со свойственным им упрямством заметно растрепались, и даже заколки тут ничем не могли помочь. А ведь Калландра наверняка только что покинула гардеробную. Но Эстер, как всегда, поразило живое выражение умного лица подруги и ее радость встрече, несмотря на поздний час и неожиданность визита. Калландре, в свою очередь, достаточно было бросить всего один взгляд на Эстер, чтобы заподозрить что-то неладное.

— Что с тобой, моя дорогая? — спросила она без обиняков. — Что случилось?

Уклоняться от прямого ответа не имело смысла, тем более под столь проницательным взглядом.

— Я дала ребенку лекарство без разрешения доктора… И в его отсутствие. Мальчик, кажется, пошел на поправку, но меня за это уволили.

Главное было сказано. Эстер выжидающе вглядывалась в лицо Калландры.

— В самом деле? — Калландра слегка приподняла брови. — Ребенок, как я полагаю, был опасно болен?

— Горячка на грани бреда.

— А что за лекарство?

— Хинин, териак, гофманские капли и немного эля, чтобы было не так горько.

— Звучит весьма разумно. — Калландра направилась в гостиную. — Но при этом ты, конечно, превысила свои полномочия.

— Да, — тихо подтвердила Эстер.

Калландра пропустила ее вперед, вошла сама и прикрыла дверь.

— И ты об этом не жалеешь, — добавила она. — Я имею в виду: случись все снова, ты бы поступила точно так же?

— Я…

— Только не лги, моя милая. Я в этом просто уверена. Как жаль, что женщинам не разрешают изучать медицину! Из тебя вышел бы отличный доктор. Ты умна, рассудительна и способна на решительные действия. Но коль скоро ты женщина, то и говорить об этом нечего. — Хозяйка села на широкую софу и жестом предложила присесть гостье. — И что ты теперь намерена делать?

— Понятия не имею.

— Так я и думала. Тогда для начала не пойти ли тебе со мной в театр? Раз уж ты пострадала сегодня от грубой действительности, для контраста стоит посетить царство фантазии. А потом мы обсудим, как тебе лучше всего поступить в твоем положении. Прости меня за несколько неделикатный вопрос, но у тебя хватит денег платить за квартиру в течение ближайших двух недель?

Эстер невольно улыбнулась житейской практичности подруги, столь далекой от морального осуждения и запугиваний, коими ее встретили бы в любом другом доме.

— Да… Хватит.

— Надеюсь, что это правда. — Калландра сдвинула брови. — Хорошо. Тогда у нас еще есть немного времени. В противном случае ты могла бы пожить у меня, пока не подвернется что-нибудь подходящее.

Лучше было сказать ей всю правду сразу.

— Я превысила полномочия, — призналась Эстер. — Померой пришел в бешенство и объявил, что не даст мне никаких рекомендаций. Я буду очень удивлена, если он не оповестит всех своих коллег о моем поведении.

— Наверное, оповестит, — согласилась Калландра. — Если его попросят. Но поскольку ребенок выжил и поправляется, вряд ли он сам начнет болтать на эту тему. — Она окинула Эстер критическим взглядом. — По-моему, ты, дорогая, одета не совсем подходяще для вечернего выхода в свет. Впрочем, сейчас уже поздно что-либо менять, так что уж иди как есть. Может быть, моя камеристка еще успеет сделать тебе прическу. Поднимись наверх и передай ей мою просьбу.

Эстер колебалась. Все происходило слишком уж быстро.

— Ну, что же ты стоишь! — подбодрила ее Калландра. — Ты обедала? Мы, конечно, можем перекусить и на месте, но лишь слегка.

— Да… Да, я ела. Спасибо…

— Тогда — марш по лестнице и приведи свои волосы в порядок! Живее!

Другого выхода у Эстер не было, и она повиновалась.

Театр был полон. Модницы щеголяли в широких юбках с кринолинами, соревнуясь в яркости цветов, кружев, бархата, оборок, лент и прочих женских ухищрений. Платье Эстер по сравнению с этим великолепием казалось до смешного простеньким, а мысль о том, что ей, возможно, придется любезничать с одним из толпящихся вокруг молодых идиотов, лишила ее последних остатков самообладания. Только чувство долга и привязанность к Калландре заставляли Эстер держать язык за зубами.

К счастью, у Калландры была отдельная ложа, в которой они и разместились вдвоем. Пьеса ничем не отличалась от доброй дюжины точно таких же модных в те дни поделок. Молодая достойная женщина уступает голосу плоти, поддается соблазнениям пустого человека и лишь ближе к финалу, когда ничего уже нельзя поправить, осознает всю свою греховность и жаждет возвратиться к законному мужу.

— Надутый самодовольный дурак! — пробормотала Эстер, когда глядеть на сцену стало уже совсем невмоготу. — Интересно, не было ли в судебной практике случая, когда мужчину судили за то, что он надоел женщине до смерти!

— В этом нет греха, моя милая, — шепнула в ответ Калландра. — Ведь мнением женщин еще никто не интересовался.

Эстер отпустила словцо из солдатского лексикона, часто слышанное ею в Крыму. Калландра сделала вид, что не поняла, хотя наверняка тоже слышала его не раз и прекрасно знала, что оно значит.

Пьеса закончилась, и под восторженные аплодисменты занавес пополз вниз. Калландра встала. Эстер, бросив напоследок быстрый взгляд в партер, последовала ее примеру. Они вышли в быстро заполняющееся публикой просторное фойе, где уже вовсю обсуждали достоинства пьесы, сплетничали и просто болтали, что взбредет на ум.

Эстер и Калландра нырнули в толпу и, раз десять обменявшись вежливыми приветствиями со знакомыми, столкнулись лицом к лицу с Оливером Рэтбоуном, сопровождавшим молодую темноволосую женщину с серьезным выражением на хорошеньком личике.

— Добрый вечер, леди Калландра! — Рэтбоун слегка наклонил голову, затем повернулся с улыбкой к Эстер. — Мисс Лэттерли! Разрешите мне представить вам мисс Ньюхаус!

Они обменялись приличествующими случаю церемонными фразами.

— Не правда ли, великолепная пьеса! — вежливо сказала мисс Ньюхаус. — Очень трогательная.

— Очень, — согласилась Калландра. — И на весьма популярную в наши дни тему.

Эстер молчала. Она чувствовала, что Рэтбоун с удовольствием разглядывает ее своим пытливым взглядом, знакомым ей еще по их первой встрече перед судом. Эстер не имела ни малейшего желания поддерживать светскую беседу, но, будучи гостьей Калландры, изобразила на лице вежливый интерес.

— Я невольно испытываю сострадание к героине, — продолжала мисс Ньюхаус. — Несмотря на ее слабость. — На секунду она потупилась. — О, я прекрасно понимаю, что в итоге она погубила себя. Но благодаря искусной драматургии зритель порицает поступки героини и в то же время оплакивает ее участь. — Она повернулась к Эстер. — Вы не согласны со мной, мисс Лэттерли?

— Боюсь, я сочувствую героине даже больше, чем входило в планы драматурга, — призналась Эстер с виноватой улыбкой.

— О? — Мисс Ньюхаус смутилась.

Эстер поняла, что ей необходимо объясниться. Рэтбоун смотрел на нее с возрастающим интересом.

— Мне кажется, муж ее был настолько скучен, что вполне понятно, почему она… утратила к нему интерес.

— Это вряд ли оправдывает нарушение данной ею клятвы! — Мисс Ньюхаус была шокирована. — Все-таки как легко женщине сбиться с пути из-за нескольких льстивых слов, — сказала она серьезно. — Мы видим приятное лицо, внешний блеск и совсем не замечаем сути!

Эстер ответила не думая. Героиня была хорошенькая, но муж, похоже, и не пытался разглядеть в ней нечто большее, чем смазливую внешность.

— Чтобы сбиться с пути, мне, например, ничья помощь не требуется! Я способна с этим и сама справиться!

Мисс Ньюхаус уставилась на нее в замешательстве. Калландра закашлялась, поднеся к губам платочек.

— Какая же радость сбиваться с пути в одиночку? — сказал Рэтбоун, с трудом сдерживая улыбку. — Вряд ли это можно будет назвать удачным путешествием!

Эстер повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Я могу путешествовать одна, мистер Рэтбоун, но абсолютно уверена в том, что необитаемых мест мне не найти.

Он широко улыбнулся, обнажив удивительно белые зубы, и предложил ей руку.

— Вы позволите? Только до экипажа, — произнес он с бесстрастным лицом.

Эстер не смогла удержаться от смеха, а тот факт, что мисс Ньюхаус ничего смешного в сказанном не увидела, лишь добавил ей веселья.

На следующий день Калландра послала лакея в полицейский участок с запиской, в которой просила Монка прибыть к ней, и как можно раньше. При этом она не объяснила, чем вызвана столь настоятельная просьба, и даже не намекнула, о чем она собирается с ним говорить.

Тем не менее Монк постучал утром в ее дверь и был встречен должным образом. Насколько Калландра могла судить, инспектор всегда относился к ней с большим уважением.

— Доброе утро, мистер Монк, — вежливо сказала она. — Пожалуйста, присаживайтесь и располагайтесь поудобнее. Не желаете ли чего-нибудь? Могу предложить вам чашку горячего шоколада. Утро выдалось непогожее — по сезону.

— Благодарю вас, — принял он предложение с несколько озадаченным видом, так и не уяснив, зачем она его пригласила.

Калландра позвонила и отдала распоряжения появившейся горничной. Затем повернулась к Монку с очаровательной улыбкой.

— Как продвигается следствие?

Она понятия не имела, каким именно случаем Монк сейчас занимается, но в том, что он расследует очередное преступление, можно было не сомневаться.

Он замешкался, не зная, является ли этот вопрос частью светской беседы, которую им надлежит вести, пока горничная занята на кухне, или же Калландра действительно интересуется его делами. Последнее показалось ему более вероятным.

— Собираю по кусочкам свидетельства об одном убийстве, — ответил он. — Но пока их явно недостаточно, чтобы сложилась полная картина.

— Так бывает часто?

Монк усмехнулся.

— Случается, но на этот раз кусочки все какие-то разрозненные. А имея дело с семейством сэра Бэзила Мюидора, нужно действовать особенно осмотрительно.

Из этих слов Калландра выяснила все, что хотела.

— Да, конечно. Должно быть, это и впрямь весьма трудная задача. А публика, если судить по газетным сообщениям, да и власти, наверное, требуют от вас быстрых решений.

Она сама разлила шоколад, немедленно отпустив горничную. Напиток был горячим и изумительно вкусным. Калландра видела, с каким удовольствием Монк прихлебывает из чашки.

— И еще, наверное, трудность заключается в том, что вам приходится работать с людьми, очутившимися в исключительных обстоятельствах. — продолжала Калландра, видя в его глазах молчаливое согласие. — Как вы можете получить от них искренние ответы, если каждый заботится и прежде всего желает обезопасить самого себя? Одна надежда, что кто-нибудь запутается в собственной лжи.

— Вы знакомы с Мюидорами?

Монк все пытался понять причину ее интереса к этому делу.

Она неопределенно махнула рукой.

— Иногда встречаемся в обществе. Лондон, как вам известно, весьма невелик, и все благородные семейства так или иначе знакомы между собой. И почти все — в родстве. У меня, например, есть кузина, которая приходится родственницей одному из братьев Беатрис. Должно быть, леди Мюидор тяжело переживает свою потерю.

Монк поставил на секунду свою чашку с шоколадом.

— Очень тяжело, — ответил он, снова припоминая все то, что тревожило и сбивало его с толку. — Какое-то время она держалась весьма мужественно. Потом вдруг словно надломилась, почти не выходит из своей спальни. Мне сказали, что она больна, но так ли оно на самом деле — не знаю. Я ее совсем не вижу.

— Бедняжка, — посочувствовала Калландра. — И какое затруднение для вас! Вы полагаете, она что-то знает?

Монк пристально взглянул на собеседницу. Глаза у него были замечательные — темно-серые, ясные, пронизывающие, бросающие многих людей в дрожь. Однако Калландра могла бы выдержать и взгляд василиска.

— Мне приходило это в голову, — осторожно отозвался он.

— Вам просто необходимо, чтобы в доме был кто-нибудь из ваших людей, на кого ни слуги, ни домочадцы не обращали бы никакого внимания, — сказала она так, как если бы эта идея только что пришла ей в голову. — Причем это должен быть человек, не имеющий отношения к следствию и в то же время наблюдательный, умеющий судить о людях по их поведению. Он бы сообщал вам в удобное время обо всех замеченных им тонкостях и деталях.

— Чудес не бывает, — сухо заметил Монк.

— Отчего же! — в тон ему ответила Калландра. — Женщина вполне могла бы справиться с такой задачей.

— У нас в полиции женщины не служат. — Он поднял чашку и бросил поверх нее взгляд на Калландру. — И даже если бы служили, как бы она проникла в дом?

— Разве вы не упомянули, что леди Мюидор слегла в постель?

— Что это меняет? — Монк широко открыл глаза.

— Может, ей стоило бы принять на работу сиделку? Она ведь действительно заболела от потрясения после смерти дочери. Вполне вероятно, она догадывается о том, кто убийца. Неудивительно, что она слегла, бедняжка! Любая женщина на ее месте не выдержала бы такого горя. Я думаю, что присмотр ей просто необходим.

Монк, забыв о шоколаде, внимательно глядел на Калландру.

— Эстер Лэттерли в данный момент без работы, а она превосходная сиделка, одна из питомиц мисс Найтингейл. Я могу дать ей отличную рекомендацию и уверена, что она ее оправдает. Эстер весьма наблюдательна, как вам известно, и отважна. Тот факт, что в доме недавно произошло убийство, вряд ли ее отпугнет.

— А как же лечебница? — медленно проговорил Монк, и в глазах его зажглись искры интереса.

— Она там больше не работает, — с невинным видом ответила собеседница.

Он слегка вздрогнул.

— Не сошлась во взглядах с доктором, — пояснила Калландра.

— О!

— А доктор — дурак, — добавила она.

— Разумеется.

Монк постарался подавить улыбку, но глаза его выдали.

— Если вы не возражаете, — продолжала она, — Эстер могла бы временно устроиться на службу в семейство сэра Бэзила Мюидора в качестве сиделки при леди Мюидор. Я бы ей поспособствовала в этом. На вашем месте я бы не обращалась в лечебницу. И буду вам очень признательна, если вы не станете при Эстер упоминать мое имя, разве что в крайнем случае.

Монк широко улыбнулся.

— Я понял вас, леди Калландра. Отличная идея. Я весьма вам обязан.

— Не стоит благодарности, — с невинным видом сказала она. — Право, не стоит. Я поговорю с моей кузиной Валентиной, которой будет весьма приятно оказать услугу Беатрис, порекомендовав ей в сиделки мисс Лэттерли.

Эстер была настолько захвачена врасплох приходом Монка, что даже не задумалась, откуда полицейский мог узнать ее адрес.

— Доброе утро, — удивленно сказала она. — Вы… — и замолчала, не зная, о чем, собственно, хочет его спросить.

При необходимости Монк мог действовать весьма осмотрительно. Искусство это, правда, давалось ему нелегко, но во имя собственного честолюбия он научился обуздывать и свой вспыльчивый характер, и даже гордость.

— Доброе утро, — довольно любезно отозвался он. — Нет, ничего серьезного не произошло. Я пришел просить вас об одном одолжении, если вы не против.

— Меня? — Она взглянула на него изумленно и недоверчиво.

— Если позволите. Разрешите мне присесть?

— О… конечно. — Эстер указала на стул возле едва тлеющего камина в гостиной миссис Хорн.

Монк сел и, опасаясь, что светская беседа об общих знакомых неминуемо коснется Калландры Дэвьет. решил сразу приступить к делу.

— Я расследую убийство дочери сэра Бэзила Мюидора, случившееся на Куин-Энн-стрит.

— Мне приходило в голову, что его должны были поручить вам, — вежливо ответила Эстер, глядя на него. — Газеты до сих пор шумят об этом деле. Но я никогда не встречалась с Мюидорами и ничего о них не знаю. Они каким-то образом связаны с Крымской войной?

— Только косвенно.

— Тогда что же я могу…

Она остановилась, выжидая.

— Ее убил кто-то из домашних, — сказал Монк. — Возможно даже, член семейства…

— О… — В глазах Эстер возникло понимание. Она еще не знала уготовленной ей роли, но уже могла себе представить, в каком сложном положении оказался сам Монк. — И как же вы ведете расследование?

— Аккуратно. — Он улыбнулся уголком рта. — Леди Мюидор слегла. Не знаю, от горя ли, — до недавнего времени она держалась весьма стойко. Не исключено, что она каким-то образом узнала, кто именно из ее близких имел к этому отношение.

— Что я могу сделать?

Внимание Эстер было теперь целиком приковано к Монку.

— Как вы отнесетесь к такому предложению: устроиться сиделкой к леди Мюидор, присмотреться к семейству и, возможно, установить, чего же она все-таки боится?

Эстер была несколько смущена.

— Для этого потребуются рекомендации, которых я не могу представить.

— Разве мисс Найтингейл плохо о вас отзывалась?

— Нет, конечно… Зато руководство лечебницы…

— Будем надеяться, что Мюидоры не станут расспрашивать о вас в лечебнице. Думаю, главная задача — понравиться самой леди Мюидор…

— Полагаю, леди Калландра также могла бы замолвить за меня словечко.

Он облегченно откинулся на спинку стула.

— Уверен, этого было бы вполне достаточно. Так вы согласны?

— Если Мюидоры ищут сиделку — ну что ж, я готова… Но не стану же я стучаться к ним в дом и сама предлагать услуги!

— Конечно нет. Я постараюсь сам все устроить. — Монк не упомянул о кузине Калландры Дэвьет и вообще уклонился от подробных объяснений. — Письменных рекомендаций не требуется, о вас просто зайдет разговор, как это обычно принято в благородных семействах. Вы позволите? Вот и хорошо…

— Расскажите мне хоть что-нибудь об этой семье.

— Я бы предпочел, чтобы вы познакомились с ними сами… Ваше непредвзятое мнение будет для меня крайне ценно. — Он нахмурился озадаченно. — А что у вас вышло с лечебницей?

И Эстер поведала ему свою грустную историю.

Валентина Берк-Хэппенстолл явилась на Куин-Энн-стрит лично выразить свои соболезнования. Когда же Беатрис отказалась принять гостью, та, понимая всю глубину ее горя, посоветовала Араминте нанять матери сиделку, куда более сведущую в недугах, нежели служанки и камеристки.

Подумав несколько секунд, Араминта сочла эту мысль разумной. Действительно, среди обитателей дома не было никого, кто бы мог достойно справиться с такой задачей.

Так, может, Валентина порекомендует кого-то на это место, если, конечно, не сочтет такую просьбу слишком назойливой? Да, у нее есть на примете одна из соратниц мисс Найтингейл, молодая женщина редких достоинств, из хорошей семьи, которую не стыдно принять в дом.

Араминта была весьма обязана гостье. Она тут же захотела сама переговорить с этой особой.

И вот Эстер, принарядившись, отправилась в кебе на Куин-Энн-стрит, где предстала перед Араминтой.

— Леди Берк-Хэппенстолл посоветовала мне принять вас на службу, — со всей серьезностью сказала Араминта.

На ней было платье из черной тафты, шуршащее при малейшем движении. Прохаживаясь в заставленной мебелью комнате, Араминта беспрестанно задевала широкими юбками то стул, то угол дивана, то ножку стола. Торжественная мрачность ее наряда, а также черный креп на дверях и картинах напоминали о недавней смерти и замечательно оттеняли буйные рыже-золотые волосы молодой женщины.

Она с удовлетворением оглядела скромный наряд Эстер.

— В данный момент вы, как я понимаю, ищете работу, мисс Лэттерли.

Араминта изъяснялась прямо и без обиняков. В конце концов, это был деловой разговор, а не светская беседа.

У Эстер был уж готов ответ, который ей подсказала Калландра. Зачастую честолюбивые слуги искали себе титулованных хозяев. Превосходя многих своих нанимателей по части снобизма, они особенно ревностно следят за нравами и лексикой других слуг.

— Коль скоро я снова оказалась дома, в Англии, миссис Келлард, я бы предпочла предложить свои услуги какому-нибудь благородному семейству, нежели работать в общественной больнице.

— Я вас понимаю. — Араминта приняла объяснение, ни на секунду в нем не усомнившись. — Моя мать не больна, мисс Лэттерли, она просто глубоко потрясена недавним несчастьем. Нам бы не хотелось, чтобы у нее начались приступы меланхолии. Ваши обязанности необременительны. Она нуждается в приятной компании, в ком-то, кто бы следил, чтобы она нормально ела и спала, скрашивал ее добровольное одиночество. Вам подходит такая работа, мисс Лэттерли?

— Да, миссис Келлард. Я буду счастлива, если моя скромная кандидатура вас устроит.

Эстер буквально заставила себя надеть маску смирения, вовремя вспомнив о Монке и о той задаче, которая перед ней стояла.

— Очень хорошо, считайте себя принятой. Вы можете привезти сюда ваши личные вещи и приступить к работе с завтрашнего дня. Всего хорошего.

— До свидания, мэм. Благодарю вас.

Таким образом на следующий день Эстер прибыла на Куин-Энн-стрит со всеми своими пожитками, уместившимися в одном чемодане, и постучалась в дверь черного хода. Положение у нее было теперь весьма необычное: на общественной лестнице она занимала место чуть выше горничной, но куда ниже гостьи. Она выполняла работу, требующую определенной квалификации, будучи при этом чем-то средним между рядовой служанкой и доктором. Проживая в доме, она была вынуждена придерживаться местного распорядка и выполнять указания хозяйки. При слове «хозяйка» Эстер невольно стискивала зубы.

Но какое, собственно, она имела право обижаться? У нее не было ни денег, ни видов на будущее, а с того момента, как вскрылось, что Эстер дала лекарство Джону Эйрдри вопреки указаниям Помероя, она утратила и возможность устроиться на работу в какую-нибудь лечебницу. Кроме того, в ее обязанности сейчас входила не только забота о здоровье леди Мюидор, но также выполнение опасной и интересной задачи, которую поставил перед нею Монк.

Эстер отвели весьма приличную комнату, прямо над спальнями семейства и снабженную колокольчиком, при первых звуках которого она должна была бежать к леди Мюидор. Во внеслужебное время, если таковое возникнет, Эстер могла читать или писать письма в комнате камеристок. Ей прямо и без экивоков объяснили, где кончаются ее обязанности и начинаются обязанности камеристки Мэри, черноволосой стройной девушки с выразительным лицом, лет двадцати. Такое же объяснение последовало и относительно горничной Энни, шестнадцатилетней сообразительной девчушки.

Эстер провели на кухню и познакомили с кухаркой миссис Воден, служанкой Сэл, судомойкой Мэй, посыльным Вилли, а потом еще с прачками Лиззи и Роз, которые будут теперь обстирывать и Эстер. Другую камеристку, Глэдис, Эстер видела лишь мельком; она обслуживала миссис Мюидор и мисс Араминту. Горничные Мэгги, Нелли и красавица Дина занимались своими делами и тоже остались пока вне поля зрения Эстер. Маленькая желчная экономка миссис Уиллис не имела власти над сиделкой, и это сразу внесло некую натянутость в их отношения. Экономка привыкла повелевать и распоряжаться служанками и горничными, беспрекословно выполнявшими все ее приказы. Личико миссис Уиллис постоянно выражало недовольство. Она напомнила Эстер старшую сестру из лечебницы, и подобное сравнение отнюдь не льстило экономке.

— Есть будете в обеденном зале для слуг вместе со всеми, — сухо проинформировала ее миссис Уиллис. — Если, конечно, ваши текущие обязанности вам не воспрепятствуют. После завтрака в восемь часов мы все… — она подчеркнула последнее слово, многозначительно посмотрев в глаза Эстер, — собираемся вместе на молитву под руководством сэра Бэзила. Я надеюсь, мисс Лэттерли, вы в лоне англиканской церкви?

— О да, миссис Уиллис, — не задумываясь, ответила Эстер, хотя, честно говоря, вопросы веры ее мало занимали.

— Хорошо. — Миссис Уиллис кивнула. — Обедаем мы между двенадцатью и часом — в то время, когда у господ ленч. Что касается ужина, то он проходит в самое разное время. Званые вечера подчас затягиваются допоздна. — Она высоко вздернула брови. — У нас бывает добрая половина знати Лондона. Наш дом славится своей кухней. Но в связи с трауром мы сейчас воздерживаемся от приемов, а к тому времени, когда траур завершится, я полагаю, вы уже закончите свою службу. Вы, думаю, можете покидать дом на полдня каждые две недели, как и все прочие. Но тут все зависит от того, что скажет их светлость.

Поскольку уход за леди Мюидор не являлся постоянной работой, у Эстер не было особых причин заботиться о выходных, разве что иметь удобную возможность докладывать Монку о своих наблюдениях.

— Да, миссис Уиллис, — ответила она, так как экономка, видимо, ждала ее реакции.

— Вам придется редко заглядывать в гостиную, а скорее всего — вообще не придется. Но если уж возникнет такая необходимость, я думаю, вы догадаетесь воздержаться от стука в дверь? — Экономка впилась глазами в лицо Эстер. — Стучать в двери гостиной в высшей степени неприлично.

— Конечно, миссис Уиллис, — поспешно сказала Эстер. О таких тонкостях она, признаться, никогда раньше не думала, но раз так принято — значит, принято.

— Горничные, естественно, будут убирать вашу комнату, — продолжала экономка, окидывая Эстер критическим взглядом. — Но передники будете гладить сами. У прачек и так слишком много работы, да и у камеристок тоже. Если вам придет письмо… У вас есть семья? — спросила она вдруг чуть ли не вызывающе.

Люди, не имеющие семьи, теряли в ее глазах всякую респектабельность. Безродная особа могла оказаться кем угодно.

— Да, миссис Уиллис, есть, — просто ответила Эстер. — К несчастью, мои родители недавно скончались, а один из моих братьев погиб в Крыму, но другой брат, слава Богу, жив. Я поддерживаю с ним и с его женой самые теплые отношения.

Миссис Уиллис была удовлетворена.

— Хорошо. Очень жаль, что вашего брата убили в Крыму, но в этой войне погибло много славных молодых людей! Умереть за страну и королеву — честь для солдата. Мой отец тоже был военным — прекрасный, достойный уважения человек. Семья — это очень важно, мисс Лэттерли. Каждый служащий в этом доме должен иметь безукоризненную репутацию.

С большим трудом Эстер удержалась от замечания относительно Крымской войны и бездарности развязавших ее политиков и генералов. Ей даже пришлось потупиться с самым скромным видом, избегая смотреть экономке в глаза.

— Мэри покажет вам лестницу для женской прислуги.

Миссис Уиллис завершила расспросы личного характера и вновь вернулась к делу.

— Прошу прощения?

Эстер на миг растерялась.

— Лестницу для женской прислуги, — резко повторила миссис Уиллис. — Вам же придется подниматься и спускаться с этажа на этаж, милая! В этом доме соблюдают приличия; не собираетесь же вы пользоваться той же лестницей, что и слуги-мужчины! Бог знает, что из этого может выйти! Я надеюсь, вы далеки от подобных мыслей?

— Разумеется, мэм. — Эстер уже сообразила, что к чему, и поспешила объясниться: — Просто я еще не привыкла к таким просторным помещениям. Я недавно вернулась из Крыма, — добавила она на тот случай, если миссис Уиллис наслышана лишь о сомнительной репутации сиделок в Англии. — Там, где я работала, не было мужской прислуги.

— В самом деле. — Похоже, миссис Уиллис вообще не имела понятия, о чем идет речь, но невежественной показаться не хотела. — Ну, у нас тут пять слуг вне дома, и с ними вы вряд ли встретитесь, а в самом доме — мистер Филлипс, дворецкий, Роудз, камердинер сэра Бэзила, Гарольд и Персиваль, лакеи, и Вилли, посыльный. С ними вам тоже не придется иметь дела.

— Да, мэм.

Миссис Уиллис фыркнула:

— Очень хорошо. Тогда вам самое время пойти представиться леди Мюидор и посмотреть, что вы можете для нее, бедняжки, сделать. — Она порывисто разгладила свой передник; зазвенели ключи. — Как будто недостаточно ей горя! А тут еще полиция лезет во все углы, мучит людей вопросами. Куда катится мир! Если бы они как следует несли службу, ничего бы подобного не случилось!

Предполагалось, что Эстер еще ни о чем не знает, а то бы она обязательно ввернула, что вряд ли можно требовать от полиции, даже самой старательной, предотвращения семейных драм.

— Благодарю вас, миссис Уиллис, — сказала Эстер и направилась к леди Беатрис Мюидор.

Постучав в дверь и не получив ответа, она вошла в спальню без приглашения. Это была очаровательная комната, оформленная в чисто женской манере: множество вышивок, картины и зеркала в овальных рамах, легкие удобные стулья. Сквозь незашторенные окна лился холодноватый дневной свет.

Сама леди Беатрис в шелковом пеньюаре лежала на кровати, скрестив ноги и закинув руки за голову. Взгляд ее был устремлен в потолок. Появления Эстер она не заметила.

Будучи сестрой милосердия, Эстер привыкла иметь дело с мужчинами, страдающими от ран и тяжелых болезней, но она понятия не имела, как себя следует вести с охваченной горем и страхом женщиной. Ей показалось, что леди Беатрис и впрямь напутана до такой степени, что боится шевельнуться, — как затаившееся в ужасе животное.

— Леди Мюидор, — тихо произнесла Эстер.

Услышав незнакомый голос, вдобавок лишенный свойственного слугам подобострастия, Беатрис повернула голову и посмотрела на вошедшую.

— Леди Мюидор, меня зовут Эстер Лэттерли. Я — ваша сиделка и буду ухаживать за вами, пока вы не почувствуете себя достаточно окрепшей.

Беатрис медленно приподнялась, опершись на локоть.

— Сиделка? — переспросила она со слабой усмешкой. — Я не… — Она решила не заканчивать фразы и снова легла. — В моей семье есть убитые, но нет больных.

Стало быть, Араминта даже не удосужилась предупредить мать. Или та просто забыла?

— Да, — согласилась Эстер. — Я бы назвала ваш недуг душевной раной. Когда я работала в Крыму сестрой милосердия, мне приходилось иметь дело с разного рода ранами, сопряженными с горем и потрясениями. Даже чтобы ощутить в себе силы оправиться от удара, необходимо время.

— В Крыму? Мечтали принести пользу?

Эстер удивилась. Реакция была необычной. Она всмотрелась повнимательнее в чувственное лицо леди Беатрис: большие умные глаза, длинный нос, нежные губы. Внешность леди Мюидор явно не соответствовала классическим канонам красоты, да и современным тоже. Такое выразительное лицо могло даже отталкивать многих мужчин, мечтающих о более приземленной спутнице жизни.

— Да, — согласилась Эстер. — А поскольку родители мои умерли и семья не имеет возможности меня содержать, мне уже волей-неволей приходится приносить пользу.

Беатрис снова приподнялась.

— Должно быть, это доставляет вам глубокое удовлетворение. Мои дети выросли, у них свои семьи. Мы часто даем балы — во всяком случае, давали; моя дочь Араминта весьма искусно составляет список гостей, с которыми можно интересно провести время; наша кухарка — предмет зависти многих семейств Лондона; а дворецкий знает, кого нанять, если в том возникнет нужда. Слуги вышколены. Экономка настолько ревниво относится к своим обязанностям, что страшно обижается, если я вмешиваюсь в ее дела.

— Да, могу себе представить. Я уже беседовала с ней. Вы полдничали сегодня?

— Я не голодна.

— Тогда вам следует поесть немного супа и что-нибудь из фруктов. Обезвоживание организма может иметь нежелательные последствия, а пребывание в глубоком отчаянии — сильно повредить здоровью.

— Вы довольно бесцеремонны, — удивилась Беатрис.

— Я просто не хочу быть понятой неправильно.

Леди Мюидор невольно улыбнулась.

— Не думаю, чтобы такое часто случалось.

Эстер напомнила себе, что прежде всего ее обязанность — заботиться о здоровье Беатрис и лишь потом — выполнять поручение Монка.

— Разрешите, я принесу вам суп и фруктовый пирог или заварной крем?

— Боюсь, что вы принесете его и без разрешения. Кстати, а вы сами-то не голодны?

Эстер улыбнулась, еще раз окинула взглядом комнату и отправилась на кухню.

Тем же вечером Эстер имела возможность поближе познакомиться с Араминтой. Она спустилась в библиотеку — подыскать что-нибудь интересное для своей подопечной в надежде, что вечернее чтение улучшит ее сон. Пройдя мимо полок с объемистыми историческими трудами и еще более объемистыми трудами философскими, Эстер добралась наконец до стихов и романов. Они располагались в самом низу. Подобрав юбки, Эстер опустилась на колени, и в этот миг вошла Араминта.

— Вы что-нибудь потеряли, мисс Лэттерли? — спросила она с ноткой легкого неодобрения в голосе.

Действительно. Эстер находилась в несколько рискованной позе. А уж для человека служащего такая поза и вовсе неприлична.

Эстер поднялась и оправила юбки. Обе стояли теперь и смотрели друг на друга, разделенные столиком для чтения. Серо-голубому платью и белому переднику Эстер было так же далеко до великолепия черного шелка и бархата, как и ее светло-каштановым волосам до пылающих рыжих волос Араминты.

— Нет, миссис Келлард, — серьезно ответила она. — Я пришла подыскать леди Мюидор какую-нибудь книгу для чтения перед сном. Возможно, ее сон от этого улучшится.

— В самом деле? Я всегда думала, что в таких случаях проще принять настойку опия.

— Настойка опия — крайнее средство, мэм, — ровным голосом ответила Эстер. — Если часто принимать ее от бессонницы, это может привести к неприятным последствиям.

— Полагаю, вам уже известно, что моя сестра была убита в этом доме меньше трех недель назад?

Араминта держалась очень прямо, взгляд ее был тверд. Эстер невольно восхитилась самообладанием этой женщины, способной так спокойно говорить о постигшем ее несчастье.

— Да, знаю, — печально отозвалась она. — Неудивительно, что ваша матушка слегла от горя. Да еще, насколько мне известно, вас часто беспокоит полиция, задавая самые бестактные вопросы. Потому-то я и решила, что чтение на сон грядущий немного отвлечет леди Мюидор от несчастий и послужит лучшим лекарством. Я понимаю, что исцелиться от такого потрясения нелегко. Поверьте, я говорю об этом не понаслышке. Я сама потеряла обоих родителей и брата и знаю, каково это — переживать утрату.

— Вероятно, именно поэтому леди Берк-Хэппенстолл вас и рекомендовала. Было бы весьма желательно отвлечь мою мать от горестных мыслей о смерти Октавии, моей сестры, и от размышлений о том, кто ее мог убить. — Все это Араминта выговорила, даже не дрогнув. — Я рада, что вы не боитесь остаться у нас в доме. Бояться не стоит. — Она слегка приподняла плечи. Так обычно ежатся от холода. — Вполне вероятно, что причиной трагедии были какие-то неясные для нас отношения Октавии с ее убийцей. Если вы будете вести себя осмотрительно, не привлекать к себе повышенного внимания и не слишком любопытствовать на этот счет…

Дверь открылась, и вошел Майлз Келлард. Сначала Эстер поразила привлекательность лица вошедшего и оригинальность его выражения. Мужчины с такими лицами обычно любят смеяться, петь, рассказывать страшные или забавные истории. Если бы рот Майлза не был таким капризным. Эстер решила бы, что перед ней мечтатель.

— …то никаких неприятностей у вас не возникнет, — закончила Араминта, даже не повернув головы в сторону мужа и вроде бы и не заметив его появления.

— Предупреждаешь мисс Лэттерли насчет нашего бесцеремонного и нахального полицейского? — спросил Майлз, явно позабавленный услышанным обрывком разговора. Он глянул на Эстер и одарил ее очаровательной улыбкой. — Не обращайте на него внимания, мисс Лэттерли! А если он станет совсем уж назойлив, обратитесь ко мне, и я мигом поставлю его на место. Кого бы он там ни подозревал…

Глаза его изучали Эстер с таким интересом, что она даже пожалела немного о своем простеньком наряде и об отсутствии средств. Ей не так часто приходилось видеть, чтобы у мужчины при одном лишь взгляде на нее загорались глаза.

— Он не может подозревать мисс Лэттерли, — сказала Араминта мужу. — Ее еще не было здесь, когда все это случилось.

— Конечно, нет, — согласился он, поднимая руку, чтобы обнять жену. Легко и как бы неумышленно Араминта уклонилась от его прикосновения.

На секунду Майлз замер, а потом продолжил движение, сделав вид, что он с самого начала собирался всего лишь поправить криво висящую картину.

— А впрочем, от него всего можно ожидать, — холодно продолжила Араминта, надменно выпрямляясь. — Кажется, он подозревает всех подряд, даже членов семьи.

— Вздор! — нетерпеливо прервал ее Майлз, но Эстер показалось, что последняя фраза супруги несколько смутила мистера Келларда. Щеки его порозовели, а глаза принялись вдруг блуждать по комнате. Майлз явно избегал встречаться с женщинами взглядом. — Это же абсурд! Ни у кого из нас нет и быть не могло причины совершить столь ужасную вещь! В самом деле, Минта, ты просто путаешь мисс Лэттерли.

— Я не говорила, что это сделал кто-то из нас, я сказала лишь, что так полагает инспектор Монк… Должно быть, ему что-то наплел про тебя Персиваль. — Араминта взглянула на зардевшегося мужа, отвернулась и явно обдуманно продолжала: — Безответственный человек. Будь я в этом полностью уверена, его бы уже уволили. — Тон Араминты позволял предположить, что она просто размышляет вслух, как бы забыв о присутствующих, однако держалась она подчеркнуто прямо и слишком уж отчетливо и ясно выговаривала слова. — Думаю, именно подозрения, высказанные Персивалем, и уложили маму в постель. Может, будет лучше, Майлз, если ты воздержишься в ближайшее время от встреч с нею. Не исключено, что она просто тебя боится… — Араминта внезапно повернулась и послала ему холодную ослепительную улыбку. — Все это, конечно, крайне нелепо, я знаю… но страхи подчас не подчиняются здравому смыслу. Мы иногда думаем о людях Бог знает что, и никто нас не в силах переубедить.

Она слегка наклонила голову.

— Да и потом: что могло побудить тебя поссориться столь яростно с Октавией? — Араминта как бы засомневалась на секунду. — Хотя мама, должно быть, уверена в том, что между вами вышла ссора. Надеюсь, она не рассказала о своих подозрениях мистеру Монку — это было бы просто ужасно! — Араминта повернулась к Эстер. — Мисс Лэттерли, если вы поможете маме вновь почувствовать себя уверенно в этом мире, мы все будем вам безгранично благодарны. А теперь я должна удалиться. Хочу взглянуть, как там бедняжка Ромола. У нее болит голова, и Киприан уже просто не знает, что делать. — И стройная изящная Араминта вышла, шелестя юбками.

Эстер была удивлена и несколько сбита с толку. Она понимала, что Араминта умышленно пыталась запугать своего мужа и делала это с нескрываемым удовольствием. Эстер снова повернулась к полке, боясь, что Майлз прочтет это в ее глазах.

Он подошел к Эстер и остановился всего в ярде от нее. Она буквально почувствовала это спиной.

— Пусть вас это не заботит, мисс Лэттерли, — несколько хрипловато проговорил он. — Леди Мюидор обладает весьма живым воображением. Как, впрочем, и все леди. Она все путает и часто сама не знает, что говорит. Вам это, полагаю, знакомо?

Из его тона следовало, что и сама Эстер, по всей видимости, тоже не слишком отличается от других женщин.

Она выпрямилась и, обернувшись, поглядела в глаза Майлзу. Он стоял так близко, что она видела тени от его замечательных ресниц. Тем не менее Эстер осталась на месте.

— Нет, мне это незнакомо, мистер Келлард, — сказала она, тщательно подбирая слова. — Я редко говорю то, чего не имею в виду, а если такое подчас и случается, то это свидетельствует лишь о неумении подобрать нужное слово, а вовсе не о путанице в мыслях.

— Конечно, мисс Лэттерли. — Он улыбнулся. — И все же я уверен, что в глубине души вы — истинная женщина…

— Может быть, мне стоит посмотреть миссис Мюидор, раз у нее головные боли? — торопливо сказала она, чтобы не отвечать на его последнюю фразу.

— Вряд ли вы ей поможете, — произнес он, отступая в сторону. — Она хочет, чтобы о ней позаботился кое-кто другой, а вовсе не вы. Но тем не менее попытайтесь, если вам угодно. Это будет весьма забавное зрелище.

Она предпочла не понять его намека.

— Какая разница, кто именно позаботится о человеке, страдающем головной болью!

— Возможно, — согласился он. — Сам я на головные боли никогда не жалуюсь. Во всяком случае, на те, что донимают Ромолу. Это, как бы лучше выразиться, чисто женские головные боли.

Эстер взяла первую попавшуюся книгу и, повернув ее обложкой к себе, так чтобы Майлз не смог прочесть названия, пошла к двери.

— Я прошу прощения, но мне нужно взглянуть, как себя чувствует леди Мюидор.

— Конечно, — пробормотал Майлз. — Хотя сомневаюсь, чтобы ее состояние резко изменилось, пока мы тут с вами говорили.

На следующий день загадочные слова Майлза относительно головных болей Ромолы стали для Эстер немного понятней. Она возвращалась из теплицы, с цветами для леди Беатрис, когда внезапно увидела Ромолу и Киприана. Оба были слишком увлечены разговором, чтобы сразу заметить чье-либо присутствие.

— Я буду так счастлива, если ты это сделаешь. — говорила Ромола, и в голосе ее слышалась мольба и усталость, словно с этой просьбой она уже обращалась к Киприану не раз и не два.

Эстер остановилась и отступила за портьеру. Ромола стояла к ней спиной. Киприан — лицом. Он выглядел неважно: утомленный, обеспокоенный, под глазами — тени: плечи чуть ссутулены, словно в ожидании удара.

— Ты же знаешь, что сейчас это бесполезно, — терпеливо отвечал он. — Ничего хорошего из этого не выйдет.

— О, Киприан! — Ромола повернулась, поза ее выражала растерянность и разочарование. — Но ради меня ты мог хотя бы попробовать! Вся моя жизнь сразу бы стала иной!

— Я уже объяснял тебе… — начал Киприан, затем оборвал фразу. — Я знаю, как ты этого хочешь, — резко сказал он, не в силах больше сдерживать раздражение. — Но если бы я мог убедить его, я бы это сделал.

— Сделал бы? Я иногда задаюсь вопросом: а хочешь ли ты вообще, чтобы я была счастлива?

— Ромола… я…

Далее Эстер сдерживаться не могла. Ее всегда отталкивали люди, которые насильно возлагали ответственность за свое счастье на плечи других. Возможно, причина была в том, что Эстер всегда отвечала за себя сама. Посему, еще не зная обстоятельств дела, она инстинктивно приняла сторону Киприана. Как можно громче отдернув зазвеневшую кольцами портьеру. Эстер изобразила удивление и неловкость при виде беседующих супругов. Виновато улыбаясь, она извинилась и проплыла мимо них с маргаритками в руках. Садовник, правда, называл эти цветы как-то совсем иначе, но для Эстер они всегда были маргаритками.

Жизнь на Куин-Энн-стрит была сопряжена с определенными неудобствами. Естественно, не в материальном смысле. В доме всегда было достаточно тепло, разве что в комнатах слуг, располагающихся на третьем и четвертом этажах, чувствовалась подчас прохлада. А таких деликатесов, как здесь, Эстер никогда даже не пробовала. В огромных количествах готовились на кухне мясо, речная и морская рыба, дичь, птица, устрицы, омары, оленина, тушеные зайцы, пироги, печенье, овощи, фрукты, торты, пудинги и сласти, и слуги зачастую лакомились яствами с господского стола, хотя обычно пища для них готовилась отдельно.

Эстер начинала постепенно разбираться во внутренней иерархии и различать границы владений, что было для самих слуг весьма важным вопросом. Никто из них не посмел бы выполнять работу, не соответствующую его рангу, и не позволил бы, чтобы кто-нибудь другой посягнул на его обязанности. Боже упаси попросить старшую горничную сделать то, что положено делать простой служанке, или, того хуже, позволить лакею распоряжаться на кухне.

С гораздо большим интересом Эстер присматривалась к человеческим взаимоотношениям: кто с кем дружит, кто кому завидует, кто с кем враждует и почему.

Все трепетали перед миссис Уиллис, а мистер Филлипс в глазах слуг значил куда больше, чем сам сэр Бэзил, которого многие видели лишь мельком. Слуги ворчали и подшучивали над армейскими замашками дворецкого и за глаза называли его старшим сержантом.

Миссис Воден, кухарка, правила на кухне железной рукой, но, несмотря на горячий нрав, слуги ее любили куда больше, нежели дворецкого или экономку. Миссис Воден души не чаяла в детишках Киприана и Ромолы. Детей у них было двое: белокурая восьмилетняя Джулия и Артур, которому уже исполнилось десять. Кухарка баловала их особенно вкусными яствами, когда предоставлялась возможность. А предоставлялась она довольно часто, поскольку ели они у себя в детской, и миссис Воден лично выбирала для них самые лакомые кусочки.

Пользовалась определенным уважением и Дина, горничная, но это скорее было связано с ее положением, нежели с характером. В горничные выбирали самых красивых и представительных девушек, они должны были уметь держаться с достоинством, поскольку им то и дело приходилось встречать гостей и, шурша юбками, с высоко поднятой головой вплывать в гостиную с серебряным подносом для приглашений и визитных карточек. Эстер нашла Дину весьма общительной особой, любящей поговорить о своих родных, о том, как они были к ней добры и ни в чем не отказывали.

Кухонная девушка Сэл заметила, впрочем, что Дина ни разу не получила из дому ни одного письма. Все свое время она посвящала службе и лишь раз в году навещала родную деревушку, затерянную где-то в графстве Кент.

Лиззи, старшая прачка, отличалась весьма властным характером, поэтому в прачечной царил железный порядок. Роз и гладильщицы даже и думать не смели, чтобы ослушаться или дать волю чувствам. Все эти бытовые наблюдения Эстер были очень любопытны, но явно не имели никакого отношения к убийству Октавии Хэслетт.

Слуги, конечно, шушукались о том, что случилось. Да и не могло такого быть, чтобы в доме произошло убийство, а слуги об этом молчали! Тем более что все они попали под подозрение, а один из них, возможно, его совершил.

Миссис Воден даже думать об этом боялась и другим запрещала.

— Только не у меня на кухне! — восклицала она, взбивая полдюжины яиц с таким усердием, что желтки едва не вылетали из миски. — Я здесь не допущу никаких сплетен! У вас и так полно дел, чтобы тратить еще время на глупую болтовню. Сэл, если ты не управишься с картошкой, пока я взбиваю яйца, я не знаю, что с тобой сделаю! Мэй! Мэй! Как насчет уборки? Чтобы у меня пятнышка на полу не было!

Филлипс расхаживал по дому с важным и мрачным видом. По словам миссис Воден, бедняга сильно переживал, что такая трагедия случилась во вверенном ему хозяйстве. Раз никто из членов семьи по определению не мог быть убийцей, выходит, это кто-то из слуг, то есть человек, которого мистер Филлипс сам принимал на работу.

Ледяной взгляд миссис Уиллис замораживал любые толки, стоило ей только их услышать. Сплетничать — неприлично и глупо. Полиция, по мнению экономки, была просто бездарна, раз уж додумалась до такой глупости, что якобы убийство совершено кем-то из обитателей дома. Только перепугали насмерть бедных девушек — а самим хоть бы что! Если же она, миссис Уиллис, услышит, что кто-нибудь опять об этом рассуждает, виновная будет строго наказана.

Но никакие угрозы не могли остановить тех, кто не хотел себе отказать в этом маленьком удовольствии. Девушки шептались, вызывая бесконечные снисходительные замечания мужчин. Наиболее оживленной беседа становилась за чаем в обеденном зале.

— Думаю, это мистер Терек — по пьянке, — вскинув голову, высказалась Сэл. — Он все время ворует портвейн из подвала, и пусть кто-нибудь скажет, что мне померещилось!

— Вот еще чепуха! — возразила с усмешкой Лиззи. — Он же джентльмен! Да и зачем ему это делать?

— Иногда я думаю: а где ты вообще росла? — Глэдис глянула через плечо — убедиться, что миссис Воден нет поблизости. — Ты что, вообще ничего не знаешь?

— Так она ведь работает внизу, — прошипела Мэри. — Откуда ей знать, что там творится наверху, у господ!

— Ну тогда скажи сама, — с вызовом потребовала Роз. — Кто это был, по-твоему?

— Миссис Сандеман — в припадке ревности, — убежденно ответила Мэри. — Ты бы посмотрела, какие она наряды носит! А знаешь, что рассказывал Гарольд? В какие он ее места сопровождал?

Все прекратили есть и затаили дыхание в ожидании ответа.

— Ну? — не выдержала Мэгги.

— Тебе еще рано об этом знать. — Мэри покачала головой.

— О, ну пожалуйста! — взмолилась Мэгги. — Скажи нам!

— Да она сама не знает, — усмехнулась Сэл. — Голову нам морочит, и все.

— Еще как знаю! — возразила Мэри. — Он сопровождал ее в такие районы, куда ни одна приличная женщина носа не покажет. К Хеймаркет…

— Что?.. Ты думаешь, они не поделили поклонника? — тут же предположила Глэдис. — Не может быть!

— А у тебя есть другая идея? — спросила Мэри.

Тут в дверях кухни возник посыльный Вилли, который стоял на страже в коридоре — на тот случай, если вдруг внезапно появится миссис Воден.

— А по-моему, это мистер Келлард! — заявил он, подойдя к столу и на всякий случай оглянувшись через плечо. — Можно я возьму вон тот кусок пирога? А то умру с голоду.

— Ты просто не любишь мистера Келларда.

Мэри пододвинула к нему тарелку, и Вилли, ухватив кусок, жадно впился в него зубами.

— Поросенок, — добродушно сказала Сэл.

— А я думаю, это была миссис Мюидор, — подала голос судомойка Мэй.

— Что? — переспросила Глэдис с видом оскорбленного достоинства. Обиду, нанесенную Ромоле, она считала своей личной обидой.

— Да ладно тебе! — сказала Мэри, обращаясь к Мэй. — Ты же миссис Мюидор ни разу в глаза-то не видела!

— А вот и видела! — запротестовала Мэй. — Она спускалась сюда, когда болела мисс Джулия! Заботливая мамаша! Только я думаю, все это показное. Хорошенькое личико, кожа — как сливки, всегда вся такая расфуфыренная… Она из-за денег вышла замуж за мистера Киприана.

— Да какие у него деньги? — сказал Вилли с набитым ртом. — Он же вечно в долгах! Так мне Персиваль сказал.

— Ты больше Персиваля слушай! — критически заметила Энни. — Я не говорю, что миссис Мюидор не могла этого сделать, но, если уж на то пошло, скорее можно подумать на миссис Келлард. Сестры часто ненавидят друг друга.

— Из-за чего? — спросила Мэгги. — Ну из-за чего миссис Келлард могла ненавидеть бедную миссис Октавию?

— Персиваль говорил, что мистер Келлард имел кое-какие намерения насчет миссис Октавии, — объяснила Энни. — Не то чтобы я сильно верю Персивалю… У него злой язык.

В этот момент вошла миссис Воден.

— Хватит сплетничать, — резко сказала она. — Кто тебя учил говорить с набитым ртом, Энни Лэтимер? А ну-ка живо за дело! Сэл! Ты еще не почистила морковь и не принималась даже за капусту для завтрашнего обеда! У вас не так много времени, чтобы сидеть тут и болтать за чашкой чая!

Этот разговор Эстер сочла нужным пересказать Монку, когда тот решил провести беседу с глазу на глаз с каждым из слуг, включая сиделку, хотя она и не присутствовала в доме в момент преступления.

— Забудьте про кухонные толки. Каково ваше личное мнение? — спросил он, понизив голос, чтобы какой-нибудь слуга, случайно оказавшийся у дверей комнаты экономки, не мог его услышать.

Она нахмурилась, стараясь подобрать слова поточнее, чтобы передать свое впечатление о недавнем разговоре в библиотеке.

— Эстер!

— Я не уверена, — медленно начала она. — Мистер Келлард испуган, в этом нет сомнения, но я не знаю, оттого ли, что он убил Октавию или строил насчет нее какие-то грязные планы. Однако его жене доставляет удовольствие намекать мистеру Келларду, что он на подозрении, возможно, поэтому он и напуган. Она… — Эстер запнулась, не решаясь употребить слово, показавшееся ей мелодраматичным, но другого слова не нашла. — Она его мучает. Разумеется, — добавила Эстер торопливо, — я не знаю, как миссис Келлард поведет себя, если ее мужу в самом деле будет предъявлено обвинение. Возможно, сейчас она просто мстит ему за какую-то семейную ссору, а потом будет защищать до последнего.

— Думаете, она его действительно подозревает?

Монк стоял у камина, засунув руки в карманы. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное.

Эстер и сама не раз размышляла над этим, поэтому ответ сразу сорвался с ее губ:

— Я убеждена, что она его нисколько не боится. Отношения между ними весьма натянутые, и именно мистер Келлард побаивается своей жены, но имеет ли это отношение к убийству Октавии, я не знаю.

Эстер глубоко вздохнула.

— Ему, должно быть, весьма тяжело живется в доме тестя, которому надо подчиняться во всем и во всем его ублажать. А сэр Бэзил, насколько я понимаю, держит весь дом в трепете и почтении.

Она присела на подлокотник одного из кресел — поза, которая бы привела в ярость миссис Уиллис. Мало того, что это совершенно не женственно, — можно еще и кресло повредить!

— О мистере Тереке и миссис Сандеман я пока мало что могу сказать. Она ведет довольно бурную жизнь, и возможно, я возвожу на нее напраслину, но, по-моему, она пьет. На войне я научилась различать признаки алкоголизма у самых, казалось бы, не склонных к этому людей. Вчера она, например, с утра маялась головной болью, но опять же, судя по симптомам, это была не просто головная боль. Но я могу и ошибаться. Я встретила ее всего раз на лестнице, когда поднималась к леди Мюидор.

Монк улыбнулся.

— А что вы можете сказать о самой леди Мюидор?

Лицо у Эстер сразу стало очень серьезным.

— Думаю, она сильно напугана. Она знает или подозревает что-то настолько страшное, что не осмеливается ничего предпринять и в то же время не может об этом не думать…

— О том, что Октавию убил Майлз Келлард? — спросил Монк, делая шаг вперед. — Эстер, будьте осторожны! — Он взял ее руку и стиснул с такой силой, что Эстер почувствовала боль. — Смотрите и слушайте при любой возможности, но не вздумайте никого ни о чем расспрашивать! Вы меня слышите?

Она отступила и высвободила руку.

— Конечно, слышу. Вы обратились ко мне за помощью — вот я и помогаю. Я никого ни о чем не собираюсь расспрашивать. Мне бы, во-первых, не ответили, а во-вторых, сочли бы дерзкой и чересчур любознательной особой. Я ведь здесь на положении прислуги.

— Кстати, насчет слуг, — Монк по-прежнему стоял прямо перед ней. — Будьте крайне осторожны, общаясь с мужчинами, особенно с лакеями. Весьма возможно, что один из них питал насчет Октавии беспочвенные надежды, которые она сама нечаянно в нем пробудила… — Он пожал плечами. — А может быть, и умышленно. Затем, утомленная его домогательствами…

— Боже правый! Да вы совсем как мистер Келлард! — воскликнула Эстер. — Тот тоже готов представить Октавию чуть ли не публичной девкой.

— Это всего-навсего версия! — процедил Монк. — И не повышайте голос. Вполне возможно, что кто-нибудь сейчас пытается нас подслушать. Ваша спальня запирается на ключ?

— Нет.

— Тогда засуньте ножку стула за дверную ручку и закрывайтесь на ночь хотя бы так.

— Я не думаю…

Но тут Эстер вспомнила, что Октавия Хэслетт была убита именно в собственной спальне посреди ночи, и почувствовала легкий озноб.

— Этот человек находится в доме! — повторил Монк, глядя ей в глаза.

— Да, — кивнула она. — Да, я знаю. Мы все об этом знаем — вот что ужасно.

Глава 6

После беседы с Монком Эстер особенно остро почувствовала всю серьезность происходящего. Она вспомнила, что особняк на Куин-Энн-стрит — далеко не обычный дом, что разногласия, размолвки и житейские ссоры, без которых не обходится ни одна семья, совсем недавно достигли здесь такого накала, что привели к зверскому и предательскому убийству. Кто-то, с кем она ежедневно завтракала и обедала за одним столом или кого постоянно встречала на лестнице, среди ночи нанес Октавии удар ножом и оставил истекать кровью.

Чувствуя легкое головокружение, Эстер вернулась к дверям спальни леди Беатрис и постучала. Ее подопечная стояла у окна, глядя на опустевший сад, где помощник садовника сгребал опавшую листву и выдергивал остатки сорняков на клумбе с поздними астрами. Артур с растрепанными ветром волосами помогал ему со всей серьезностью десятилетнего мальчугана. Когда Эстер вошла, леди Беатрис повернула к ней бледное лицо. Взгляд ее больших глаз был встревоженным.

— Вы кажетесь подавленной, — сказала она и прошла к туалетному столику, но не села, словно чего-то опасаясь. — Зачем полиции понадобилось вас беспокоить? Вас же еще не было здесь, когда… когда убили Тави.

— Да, леди Мюидор. — Эстер поискала ответ, который звучал бы достаточно правдоподобно и, возможно, побудил бы леди Беатрис поделиться преследовавшими ее страхами. — Я не уверена, но мне кажется, что полицейский полагал, будто я могла заметить что-либо подозрительное. Должно быть, он рассчитывал, что, коль скоро я не опасаюсь обвинения, то мне и лгать незачем.

— А кто же, по-вашему, лжет?

Леди Беатрис обернулась.

Эстер, желая скрыть неуверенность, подошла к кровати и взбила подушки.

— Я не знаю, но кто-то, конечно, говорит не всю правду.

Леди Беатрис вздрогнула.

— Вы имеете в виду, что кто-то укрывает убийцу? Кто? Кто бы на это решился и почему? Что за причина?

Эстер попыталась объясниться:

— Я имела в виду, что если виновный до сих пор находится в доме, то ему неминуемо придется лгать полиции, дабы выгородить самого себя. — Тут Эстер почувствовала, что разговор принимает совсем не то направление, на которое она рассчитывала. — Хотя вы были сейчас абсолютно правы. Трудно поверить, чтобы никто никого не подозревал. По-моему, правду скрывают сразу несколько человек — по тем или иным причинам. — Она выпрямилась и взглянула на леди Беатрис. — А как считаете вы, леди Мюидор?

Та колебалась.

— Боюсь, так же, — очень тихо произнесла она.

— Если вы спросите меня, кто именно, — продолжала Эстер, как бы отвечая на вопрос, хотя, конечно, никто ее ни о чем не спрашивал. — то я мало что смогу сказать. Я легко могу себе представить людей, стремящихся скрыть то, что они знают или подозревают, чтобы не подвергнуть опасности человека, который им дорог… — Эстер взглянула в лицо леди Беатрис и заметила, как оно дрогнуло, словно от внезапной боли. — Но я бы не решилась утверждать что-либо определенно, — продолжала она. — Тем более, это может навлечь на кого-то несправедливые подозрения и накликать беду. Например, многие проявления чувств могут быть истолкованы превратно…

Леди Беатрис смотрела на нее, широко раскрыв глаза.

— И вы это все сказали мистеру Монку?

— О нет! — Эстер поспешила успокоить леди Мюидор. — Он бы решил, что я и впрямь кого-то подозреваю.

Леди Беатрис вымученно улыбнулась. Во всех ее движениях чувствовалась если не физическая, то душевная усталость.

Эстер уложила ее и укрыла одеялом, стараясь не выдать своего интереса к поднятой теме. Она была уверена: леди Беатрис что-то знает, но каждый новый день, проведенный в молчании, увеличивает опасность, что правда так и не выплывет наружу. Члены семьи и слуги неминуемо начнут подозревать, а то и обвинять вслух друг друга. И спасет ли тогда леди Беатрис ее скрытность?

— Вам удобно? — мягко спросила Эстер.

— Да, спасибо, — рассеянно отозвалась леди Беатрис. — Эстер…

— Да?

— А вам страшно было в Крыму? Должно быть, вас там все время подстерегали опасности. Боялись ли вы за себя… или за других?

— Да, конечно.

Эстер живо припомнила, как она лежала ночью на своем тюфяке, а в сердце закрадывался ужас при мысли о том, что случится с солдатами, которых она видела накануне сражения. Вспомнился леденящий холод на высотах под Севастополем, увечья и раны, кровавые стычки; тела, изувеченные и искромсанные до такой степени, что трудно было признать в этом кровавом месиве человеческое существо. За себя Эстер боялась редко; так, время от времени, когда ей казалось от страшной усталости, что она сама заболевает, когда мерещились грозные симптомы тифа и холеры, вызывая дрожь и холодную испарину.

Леди Беатрис смотрела на нее с неподдельным интересом, и, улыбнувшись, Эстер продолжила:

— Да, иногда было очень страшно, но особенно бояться мне было некогда. Если сосредоточиться на чем-то конкретном, ужас проходит. Уже не замечаешь, насколько велика опасность, и видишь лишь один маленький фрагмент жизни, за который ты в ответе. Даже если единственное, что ты можешь сделать, это вселить в душу человека надежду, изгнав оттуда отчаяние. Иногда же помогала элементарная уборка — попытка навести подобие порядка на фоне общего хаоса.

Только когда Эстер закончила этот короткий монолог, она обратила внимание, что леди Беатрис слушает, явно примеряя ее слова к себе самой. Спроси кто-нибудь у Эстер раньше, согласилась бы она поменяться местами с леди Беатрис, с замужней, обеспеченной дамой из благородной семьи, окруженной родственниками и друзьями, — Эстер бы не колеблясь ответила, что именно так она всю жизнь и представляла идеал женщины. Какие тут могут быть сомнения!

Леди Беатрис, в свою очередь, столь же поспешно отказалась бы от подобного обмена. Теперь же обе женщины с нарастающим удивлением чувствовали, как меняются их взгляды на жизнь. Леди Беатрис была полностью защищена от житейских невзгод, но душа ее была опустошена скукой и бездеятельностью. Мысль о боли пугала ее. Она страдала молча, ей и в голову не приходило, что в этой жизни можно еще и бороться — за себя или за других. Эстер и раньше доводилось сталкиваться с такого рода потрясениями, но только сейчас она до конца поняла их природу.

Бесполезно было искать слова, чтобы выразить то, что они сейчас поняли друг о друге. Эстер захотелось сказать леди Беатрис что-нибудь утешительное, но это могло бы прозвучать несколько свысока и разрушить их хрупкое взаимное сочувствие.

— Что бы вы хотели заказать на ленч? — спросила она.

— Это важно?

Леди Беатрис улыбнулась и пожала плечами, также понимая, что стоит перевести разговор на обыденную и менее болезненную тему.

— Нисколько. — Эстер печально улыбнулась в ответ. — Но почему бы не доставить удовольствие себе, а заодно и кухарке?

— Только не яичный крем и не рисовый пудинг, — с чувством сказала леди Беатрис. — Это слишком напоминает мне детство. Словно снова становишься ребенком.

К удовольствию Беатрис, Эстер принесла ей на подносе холодную баранину, соленые огурчики, хлеб с маслом и большой кусок пирога с фруктовой начинкой. В этот миг раздался резкий стук в дверь, и в спальню вошел сэр Бэзил. Он прошествовал мимо Эстер, точно вовсе не заметив ее, и уселся на ближнее к кровати кресло, закинув ногу на ногу.

Эстер была не уверена, стоит ей удалиться или нет. Ей нашлось бы чем заняться в комнате, да и хотелось узнать хоть что-нибудь о странных отношениях этой супружеской пары. А отношения и впрямь были странные, раз уж жена, чувствуя опасность, не ищет защиты у мужа, а затворяется в собственной спальне.

Леди Беатрис сидела, облокотившись на подушки, и с удовольствием подкреплялась холодной бараниной.

Сэр Бэзил смотрел на нее с явным неодобрением.

— Не слишком ли тяжело для желудка при твоем недомогании? Давай я закажу тебе что-нибудь другое, дорогая…

Не дожидаясь ответа, он протянул руку к шнурку звонка.

— Мне нравится, — рассерженно сказала леди Беатрис. — С пищеварением у меня все в порядке. Я попросила Эстер принести именно это, а миссис Боден тут вообще ни при чем. Дай ей волю, она бы опять прислала мне рисовый пудинг.

— Эстер? — Сэр Бэзил нахмурился. — Ах, сиделка… — Он говорил так, словно Эстер не присутствовала при этом или не могла его слышать. — Ну что ж, если тебе нравится…

— Вот именно, — ответила леди Беатрис, продолжая жевать. — Я полагаю, мистер Монк еще явится к нам?

— Конечно. Но, кажется, он пока не далеко продвинулся в своих поисках… Точнее — не продвинулся вовсе. Инспектор продолжает допрашивать слуг. Нам посчастливится, если потом они разом не попросят расчета. — Сэр Бэзил поставил локти на подлокотники и свел вместе кончики пальцев. — Понятия не имею, на что он надеется. Я думаю, моя дорогая, нам надо готовить себя к мысли, что мы так никогда и не узнаем имя убийцы. — Он заметил, как застыло ее лицо, сгорбились плечи, а пальцы, сжимающие нож, побелели от напряжения. — Конечно, у меня есть определенные соображения на этот счет, — продолжил сэр Бэзил. — Я, например, не могу себе представить, что это дело рук одной из горничных…

— Почему? — спросила леди Беатрис. — Почему нет, Бэзил? Разве невозможно, чтобы одна женщина ударила ножом другую? Для этого не требуется так уж много сил. А Октавия куда меньше испугалась бы, появись в ее комнате среди ночи именно женщина, а не мужчина!

Лицо его дернулось от раздражения.

— Послушай, Беатрис! Неужели ты до сих пор отказываешься принять всю правду об Октавии? Она овдовела почти два года назад. А ведь она была молодой женщиной в самом расцвете…

— И поэтому спуталась с лакеем? — в бешенстве спросила леди Беатрис. Глаза ее были широко раскрыты, голос исполнен язвительности. — Значит, так ты думаешь о собственной дочери, Бэзил? Если уж кто-нибудь в этом доме и стал бы искать утешения со слугой, то это Фенелла! Хотя вряд ли она могла внушить мужчине столь сильное чувство, чтобы он кого-то убил… разве что ее саму! Да и зачем ей отталкивать слугу в последний момент. По-моему, она вообще не способна кому-либо отказать…

Лицо леди Беатрис выразило крайнюю степень отвращения.

Точно такое же отвращение появилось и на лице у сэра Бэзила, правда смешанное с едва сдерживаемым гневом.

— Вульгарность недопустима, Беатрис, и никакая трагедия ее оправдать не может. Я сам сделаю выговор Фенелле, если сочту это необходимым. Надеюсь, ты не подозреваешь, что она убила Октавию, приревновав ее к лакею?

Произнесено это было с иронией, но леди Беатрис ответила мужу вполне серьезно:

— Нет, — согласилась она. — Но как только ты высказал эту мысль, мне она показалась вполне вероятной. Персиваль — приятный молодой человек, и я не раз замечала, как на него смотрит Фенелла. — Леди Беатрис поморщилась и содрогнулась. — Я знаю, звучит это отвратительно… — Она глядела мимо мужа на туалетный столик, уставленный стеклянными пузырьками и флаконами с серебряными пробками. — Но в Фенелле порой столько злобы…

Сэр Бэзил поднялся и, повернувшись к супруге спиной, уставился в окно, по-прежнему не обращая внимания на Эстер, стоявшую у дверей с пеньюаром и платяной щеткой в руках.

— По сравнению с другими женщинами, ты слишком требовательна, Беатрис, — заметил он. — Иногда мне даже кажется, что ты не понимаешь разницы между воздержанием и умеренностью.

— Я понимаю разницу между лакеем и джентльменом, — тихо сказала она и нахмурилась. Секунду спустя слабая улыбка коснулась ее губ. — Нет, неправда… Даже понятия не имею. Мне ни разу не приходилось бывать в близких отношениях с лакеем…

Сэр Бэзил резко обернулся. Юмора в словах супруги он не услышал — только гнев и желание уколоть побольнее.

— Твой разум помутился от этой трагедии, — холодно сказал он; черные глаза его блеснули бесстрастно и неумолимо. — Ты утратила чувство меры. Думаю, тебе стоит оставаться у себя, пока ты не поправишься окончательно. Это просто необходимо, ты еще слишком слаба. Пусть мисс… как там ее?… о тебе позаботится. А до тех пор за домом присмотрит Араминта. Приемов у нас не предвидится, так что, полагаю, мы справимся.

И, ничего больше не прибавив, сэр Бэзил вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Отчетливо щелкнула вставшая на место щеколда.

Леди Беатрис оттолкнула поднос и зарылась лицом в подушки. Эстер не слышала ни звука, но, судя по вздрагивающим плечам, женщина плакала.

Эстер переставила поднос на стол, смочила салфетку теплой водой из кувшина и вернулась к кровати. Очень мягко она обняла леди Беатрис за плечи и, выждав, когда та успокоится, откинула ей волосы со лба и принялась осторожно вытирать салфеткой ее глаза и щеки.

Около полудня, возвращаясь из прачечной с чистыми передниками, Эстер случайно оказалась свидетелем разговора между лакеем Персивалем и прачкой Роз. Роз складывала вышитые льняные наволочки, только что передав Лиззи, своей старшей сестре, стопку кружевных передников. Держалась она подчеркнуто прямо, гордо вздернув подбородок. Роз была миниатюрна и имела такую тонкую талию, что даже Эстер могла бы обхватить ее пальцами обеих рук. Однако в маленьких руках самой Роз таилась удивительная для девушки сила. Ее хорошенькое личико с огромными васильковыми глазами не могли испортить даже длинноватый нос и слишком пухлые губы.

— Что ты здесь забыл? — спросила она лакея, причем смысл слов странно противоречил интонации, с которой они были произнесены. По смыслу — окрик, а по сути — приглашение войти.

— Рубашки мистера Келларда, — уклончиво ответил Персиваль.

— Не знала, что это твоя забота! Смотри, вот задаст тебе мистер Роудз, чтобы не лез в его дела!

— Это он попросил меня сходить за рубашками.

— А ведь тебе и самому хотелось бы стать камердинером, так ведь? Ездить повсюду с мистером Келлардом: званые вечера, балы и все такое…

Судя по голосу, Роз была увлечена этой мыслью.

Слушая, Эстер живо представила себе, как вспыхнули при этом глаза девушки, а пухлые губы чуть приоткрылись от восторга и предвкушения. Еще бы — новые знакомства, музыка, снедь, вино, смех и сплетни.

— Да, это было бы неплохо, — согласился Персиваль, и голос его впервые потеплел. — Хотя я и так бываю в интересных местах. — Теперь в голосе его звучало хвастовство, и Эстер ясно это слышала.

Услышала это и Роз.

— Но в сами дома тебя ведь не пускают, — заметила она. — Тебе приходится ждать в конюшне у экипажа.

— Ну нет! — резко сказал лакей, и Эстер представила, как сверкнули его глаза и чуть скривился рот. Она несколько раз видела это выражение у Персиваля, когда тот прохаживался на кухне среди служанок. — Я часто бываю и внутри.

— На кухне, — уточнила Роз. — А если бы ты был камердинер, то поднимался бы и на господскую половину. Камердинер выше, чем лакей.

Вопросы иерархии, видимо, волновали обоих весьма сильно.

— Дворецкий еще выше, — заметил Персиваль.

— Но живется ему куда скучнее. Взгляни на бедняжку старенького мистера Филлипса. — Она хихикнула. — Он уже, наверное, лет двадцать не развлекался и забыл даже, как это делается.

— Вряд ли его когда-то тянуло к тем же развлечениям, что и тебя. — Голос Персиваля вновь зазвучал серьезно, холодно и несколько надменно. Поскольку речь пошла о мужских делах, женщину следовало поставить на место. — Он мечтал служить в армии, но его не приняли из-за ног. Хорошего лакея из него тоже бы никогда не вышло. Куда ему с такими икрами!

Эстер знала, что сам Персиваль прекрасно обходится без накладных икр.

— Из-за ног? — недоверчиво переспросила Роз. — А что у него с ногами?

Теперь голос Персиваля стал насмешлив.

— А ты что, ни разу не замечала, как он ходит? Идет — словно босиком по битому стеклу. Мозоли, шишки — уж не знаю…

— Жаль, — сухо сказала она. — Из него вышел бы отличный старший сержант. Уж что-что, а командовать он горазд. Дворецкому это тоже надо уметь. Любо-дорого посмотреть, как он иногда ставит на место некоторых визитеров. Ему одного взгляда достаточно, чтобы понять, чего человек стоит. Дина говорит, он еще ни разу не ошибся. Ты бы только посмотрел на его лицо, когда он разговаривает с теми, кто пытается выдать себя за джентльмена! Или за леди! Так обрежет, так нахмурит брови… Дина уверяет, что люди аж корчиться начинают, как на сковороде. Не всякий дворецкий на такое способен.

— Любой хороший слуга отличит подонка от благородного, а иначе какой же это слуга! — заносчиво сказал Персиваль. — Я, например, с первого взгляда отличу. И, уж будь уверена, поставлю на место. Есть добрая дюжина способов: ты как бы не слышишь звонка, когда тебя зовут: забываешь развести огонь в камине; вообще смотришь на него словно на пустое место и тут же приветствуешь при нем другого гостя чуть ли не как особу королевской крови. Так что я в этом тоже кое-что смыслю — не хуже мистера Филлипса.

На Роз это впечатления не произвело, и она вернулась к прежней теме.

— Так или иначе, Перси, а он бы уже так тобой не командовал, будь ты камердинером…

Эстер поняла, куда клонит Роз. Камердинеры гораздо чаще заглядывают в прачечную, чем лакеи, а Эстер еще несколько дней назад обратила внимание, с каким выражением эти васильковые глаза смотрят на Персиваля, как девушка невольно начинает прихорашиваться в присутствии лакея, как меняется ее речь. Что ж, в своей жизни Эстер тоже встречала мужчин, которым хотела понравиться. Обладай она самоуверенностью Роз и ее арсеналом женских хитростей, Эстер, наверное, вела бы себя точно так же.

— Может быть, — с показным равнодушием отозвался Персиваль. — Но что-то мне не очень хочется оставаться в этом доме и дальше.

Эстер знала, что Персиваль обдуманно нанес этот удар, но не решалась выглянуть из-за угла — любое неосторожное движение выдало бы ее присутствие. Она по-прежнему стояла, прислонившись спиной к полкам со сложенными простынями и прижав к груди стопку накрахмаленных передников. Но она могла себе представить, какие чувства отразились на лице Роз при последних словах Персиваля. Когда-то Эстер сама пережила нечто подобное в крымском военном госпитале. Там был доктор, которым она восхищалась. Более того — она позволила себе глупость мечтать о нем. И вот однажды он разрушил все ее мечты одной небрежно брошенной фразой. Потом в течение многих недель она вспоминала об этом, и каждый раз ее обдавало горячей волной стыда. Эстер так и не поняла, нечаянно или умышленно обидел ее этот доктор. Да, собственно, теперь это уже не имело никакого значения.

Роз молчала. Эстер даже не слышала ее дыхания.

— В конце концов, — рассудительно продолжал Персиваль, — теперь это далеко не самый лучший дом в Лондоне — везде шныряет полиция, задает вопросы. Все уже знают, что здесь произошло убийство. Мало того — все знают, что убил кто-то из проживающих в доме. И пока убийцу не найдут, сама понимаешь, слухи не утихнут.

— А тебя до той поры никто никуда не отпустит, — в отместку сказала Роз. — Вдруг это ты убил!

Это был поистине сокрушительный удар. Несколько секунд Персиваль молчал, а когда заговорил, голос его звучал раздраженно и чуть надтреснуто:

— Не будь дурой! За каким дьяволом кому-либо из нас это могло понадобиться? Это наверняка кто-нибудь из домочадцев. Полицию так просто не одурачишь. Поэтому они здесь и шныряют до сих пор.

— Да? А допрашивают-то нас! — возразила Роз. — Если все так, как ты говоришь, чего им от нас надо!

— Это только для отвода глаз. — В голосе Персиваля вновь появилась уверенность. — Они вынуждены притворяться, что подозревают слуг. Представь себе на секунду, что бы сказал сэр Бэзил, окажись у них на подозрении кто-нибудь из его родственников!

— Ничего бы он не сказал! — сердито ответила Роз. — Полиция кого хочет, того и допрашивает.

— Конечно, это сделал кто-то из семейства, — чуть ли не презрительно повторил Персиваль. — И я даже догадываюсь, кто именно… и почему. Мне кое-что известно, но я лучше промолчу; полиция и сама быстро с этим разберется. Однако мне пора браться за дело, да и тебе тоже.

Он повернулся, прошел мимо Роз и скрылся в коридоре.

Эстер отступила за порог и осталась таким образом незамеченной.

— О да! — сказала Мэри, складывая наволочки стопкой, и глаза ее вспыхнули. — Роз сохнет по Персивалю. Глупышка. — Она взяла очередную наволочку и придирчиво осмотрела кружева. Сначала надлежало убедиться, не повреждены ли они, и лишь потом начинать гладить. — Он довольно смазлив, но что в этом хорошего? Персиваль будет ужасным мужем — тщеславный, заносчивый, только о себе и думает. Да он бросит ее через год или два. Глаза у него так и рыскают, и взгляд злой. Гарольд — тот куда лучше, но Гарольд на Роз и не посмотрит, он глаз не сводит с Дины. Совсем извелся за последние полтора года, бедняга.

Мэри отложила стопку наволочек в сторону и занялась нижними юбками, очень пышными из-за моды на громоздкие, но эффектные кринолины. Считалось, что кринолины подчеркивают женственность и придают особое очарование фигуре. Сама Эстер предпочитала более скромные и практичные наряды. Впрочем, она всегда отставала от моды.

— А Дина положила глаз на соседского лакея, — продолжала Мэри, механически расправляя кружева. — Хотя я в нем ничего особенного не замечаю, разве что ростом вышел. Под стать Дине. Но, по-моему, рост — не главное в жизни. Человеку от этого ни жарко ни холодно. А когда вы были в армии, вы там часто встречали симпатичных солдат?

Эстер понимала, что вопрос задан по простоте душевной, и потому отвечала Мэри в том же духе:

— Да, случалось. — Она улыбнулась. — К несчастью, все они были уже не в лучшем виде.

— О! — Мэри засмеялась и покачала головой. С хозяйским бельем она уже управилась. — Представляю. Но не огорчайтесь. Когда служишь в таком доме, обязательно с кем-нибудь да встретишься.

Произнеся эти ободряющие слова, Мэри собрала белье в узел и, покачивая бедрами, двинулась к лестнице.

Эстер улыбнулась. Здесь ей больше делать было нечего, и она отправилась на кухню — приготовить ячменный отвар для леди Беатрис. Уже идя с подносом, она столкнулась с Септимусом, выбирающимся из винного погреба, неуклюже придерживая согнутой рукой что-то спрятанное на груди.

— Добрый день, мистер Терек, — приветливо сказала Эстер, словно появление Септимуса из погреба было чем-то вполне привычным.

— Э… Добрый день, мисс… Э…

— Лэттерли, — подсказала она. — Сиделка леди Мюидор.

— О да… Конечно. — Его выцветшие голубые глаза моргнули. — Прошу прощения. Добрый день, мисс Лэттерли. — Он потихоньку отодвигался подальше от двери и вид имел весьма смущенный.

Мимо них пробежала служанка Энни, бросила понимающий взгляд на Септимуса и улыбнулась Эстер. Она была стройная и высокая — как Дина. Со временем из нее вышла бы хорошая горничная, но для своих пятнадцати лет Энни отличалась слишком уж упрямым характером. Эстер не раз видела, как она хихикала и перешептывалась с Мэгги в зале на первом этаже, где слуги пили чай. Заставала она их и за чтением дешевых книжиц, когда обе девчушки, выпучив глаза, с жадностью поглощали описания немыслимых приключений и жутких опасностей. Ох и разыгрывалось у них воображение! Некоторые версии молоденьких служанок относительно недавнего убийства были весьма красочны, но вряд ли заслуживали доверия.

— Прелестное дитя, — рассеянно заметил Септимус. — Ее мать — кондитерша на Портмен-сквер, но сама она вряд ли пойдет по стопам родителей. Мечтательница. — Голос его потеплел. — Любит слушать истории про войну. — Он пожал плечами, чуть не выронив украденную бутылку, покраснел и перехватил спрятанное поудобнее.

Эстер улыбнулась.

— Я знаю. Она и меня забросала вопросами. Думаю, из нее и Мэгги вышли бы отличные сестры милосердия. Как раз такие девушки нам и нужны — быстрые, сообразительные, решительные.

На лице Септимуса явственно проступило недоумение. Похоже, он привык к медицинскому обслуживанию, распространенному в армии до появления Флоренс Найтингейл, а значит, не знаком с ее идеями.

— Мэгги тоже славная девчушка, — озадаченно хмурясь, подтвердил он. — Весьма здравомыслящая. Ее мать — прачка, но служит не в Лондоне. По-моему, она из Уэльса — судя по темпераменту. Очень бойкая девочка, хотя, если надо, то может проявить изрядное упорство и терпение. Когда захворал кот садовника, она над ним всю ночь просидела, так что, наверное, вы правы: из нее вышла бы хорошая сестра. Просто было бы жаль, что приличные девушки — и вдруг занялись бы таким ремеслом. — Он постарался потихоньку передвинуть бутылку повыше, но понял, что сделать это незаметно ему не удастся.

Септимус вовсе не хотел оскорбить Эстер последним замечанием; в своих суждениях он исходил из репутации, которой пользовалась упомянутая профессия, совсем упустив из виду, что беседует с ее представительницей.

Эстер было жалко смотреть, как он смущается, но разговор хотелось продолжить. Она все же отвела глаза от выпячивающейся под жилетом бутылки.

— Благодарю вас. Возможно, я когда-нибудь предложу им заняться уходом за больными. Но надеюсь, вы не упомянете о моем намерении в разговоре с экономкой?

Его лицо сморщилось полунасмешливо-полусерьезно.

— Поверьте, мисс Лэттерли, мне это и в голову не приходило. Я слишком старый солдат, чтобы бросаться в бессмысленную атаку.

— Верно, — кивнула она. — А мне слишком часто приходилось прибирать после таких вот бессмысленных атак.

Лицо его стало вдруг серьезным, голубые глаза прояснились, казалось, даже морщины слегка разгладились. Оба ощутили внезапное и полное взаимопонимание. И Септимус, и Эстер повидали в свое время и битвы, и раны, и искалеченные жизни. Оба знали, к чему приводит бездарность и бравада. Оба чувствовали себя чужими в этом доме с его раз и навсегда спланированной жизнью и строгими правилами, с горничными, встающими в пять утра, чтобы развести огонь, рассыпать по коврам и смести влажные чайные листья, проветрить комнаты, вынести мусор и без устали чистить, полировать, вытирать, приводить в порядок постели, стирать, гладить дюжины ярдов белья, юбок, кружев и тесьмы, шить, приносить и уносить — и так до девяти, десяти, а то и одиннадцати часов вечера.

— Действительно, расскажите им об этом, — произнес он наконец и, уже не скрываясь, передвинул бутылку поудобнее. Затем повернулся и двинулся вверх по лестнице походкой, в которой вдруг разом появились и уверенность, и достоинство.

Вернувшись в спальню леди Беатрис, Эстер поставила поднос и собиралась уже удалиться, но тут вошла Араминта.

— Добрый день, мама, — бодро сказала она. — Как ты себя чувствуешь?

Подобно своему отцу, она как бы и не заметила присутствия сиделки. Поцеловав мать в щеку, Араминта присела на один из стульев у туалетного столика. Юбки ее взбились огромным холмом темно-серого муслина. Одни лишь эти мрачные тона напоминали о том, что Араминта — в трауре. Волосы ее, как всегда, пылали, слегка асимметричное лицо поражало своей утонченностью.

— Спасибо, по-прежнему, — равнодушно ответила леди Беатрис.

Она слегка повернулась и взглянула на Араминту, поджав губы. Эстер не знала, стоит ли ей теперь удалиться. Потом ей пришло в голову, что вряд ли она своим присутствием может помешать этим двум женщинам, явно не знающим, что сказать друг другу. Кроме того, она считалась прислугой, то есть ее здесь как бы и не было вовсе.

— Ну, полагаю, этого и следовало ожидать. — Араминта улыбнулась, но глаза ее при этом не потеплели. — Боюсь, что полиция не слишком преуспела в своих поисках. Я поговорила с сержантом… Кажется, Ивэн его фамилия… То ли он и сам ничего не знает, то ли ему запрещено откровенничать относительно следствия. — Она рассеянно взглянула на подлокотник. — Ты будешь с ними говорить, если они придут еще раз?

Леди Беатрис посмотрела на люстру, висевшую в центре комнаты. Люстру еще не зажигали — дело только шло к вечеру, и последние лучи заходящего солнца вспыхнули в хрустальных подвесках.

— Вряд ли я смогу отказаться. Это будет выглядеть так, словно я не желаю помочь им.

— Именно так они и подумают, — подтвердила Араминта, внимательно глядя на мать. — И их нельзя за это винить. — Она на секунду умолкла, затем продолжила, выговаривая каждое слово с предельной ясностью: — В конце концов, мы уже знаем, что виновный находится в доме и что это, по всей видимости, кто-то из слуг… Скорее всего, Персиваль…

— Персиваль? — Леди Беатрис выпрямилась и посмотрела на дочь. — Почему?

Араминта, не выдержав, отвела глаза.

— Мама, сейчас не время делать вид, что ты ничего не понимаешь. Слишком поздно.

— Что ты имеешь в виду? — с несчастным видом леди Беатрис подтянула колени повыше к груди.

— Ты сама все прекрасно понимаешь. — Араминта уже выказывала нетерпение. — Персиваль дерзок и самоуверен, у него инстинкты, свойственные всем мужчинам, и он вечно питает какие-то несбыточные надежды относительно собственной персоны. Возможно, ты предпочитала не замечать этого, но Октавия всячески в нем эти надежды подогревала… Даже больше того…

Леди Беатрис содрогнулась от отвращения:

— Послушай, Минта!

— Я знаю, что это омерзительно, — смягчившись, произнесла Араминта. — Но кто-то проживающий в этом доме убил Октавию, мама, и нам не стоит притворяться друг перед другом. Нам только станет еще хуже, когда полиция выяснит, кто это был.

Леди Беатрис поежилась и чуть подалась вперед, обхватив колени и гладя прямо перед собой.

— Мама, — очень осторожно начала Араминта. — Мама, тебе что-нибудь известно?

Леди Беатрис не ответила, но сжалась еще сильней. Поза ее говорила о глубокой внутренней боли, признаки которой Эстер замечала и раньше. Араминта наклонилась ближе.

— Мама… Ты пытаешься уберечь меня… из-за Майлза?

Леди Беатрис медленно подняла глаза и повернула голову к дочери. Волосы у них были поразительно похожи.

Араминта побледнела, черты ее заострились, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Мама, я знаю, что он находил Тави привлекательной и даже осмелился… — Она сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. — Осмелился прийти в ее комнату. Будучи моей сестрой, она указала ему на дверь. Но я не знаю: может быть, он повторил попытку и снова получил категорический отказ. А он не из тех людей, кто мирится с поражением.

Неотрывно глядя на дочь, леди Беатрис протянула к ней руку, как бы желая хоть немного унять ее душевную боль. Но Араминта не сделала движения навстречу, и рука бессильно опустилась. Беатрис по-прежнему молчала. Возможно, у нее просто не было слов, способных выразить то, что она знала и чего боялась.

— Поэтому ты прячешься, мама? — безжалостно продолжала Араминта. — Боишься, что тебя начнут расспрашивать о случившемся?

Перед тем как заговорить, леди Беатрис откинулась на спину и разгладила одеяло. Араминта даже не сделала попытки помочь ей.

— Расспрашивать меня бесполезно. Я не могу сказать ничего определенного. — Она глядела в потолок. — Ну же, Минта, ты ведь и сама это знаешь.

Наконец Араминта придвинулась к кровати и накрыла ладонью ее руку.

— Мама, если это был Майлз, мы не можем скрывать правду. Дай Бог, чтобы это был кто-то другой и чтобы полиция нашла его… как можно скорее.

Она смолкла; страх боролся с надеждой.

Леди Беатрис хотела сказать дочери что-нибудь ободряющее, но, взглянув ей в лицо, передумала.

Араминта встала, склонилась над матерью и поцеловала ее, слегка коснувшись губами лба, после чего покинула комнату.

Несколько минут леди Беатрис лежала неподвижно.

— Вы можете унести поднос, Эстер, — внезапно сказала она. — Мне что-то уже не хочется никакого чая.

Итак, она прекрасно помнила, что в комнате все это время находилась сиделка. Эстер не знала, радоваться ли открывшейся перед ней возможности беспрепятственно наблюдать за происходящим или же огорчаться, что никому уже нет дела до ее присутствия. Впервые в жизни Эстер оказалась в роли невидимки, и это теперь постоянно уязвляло ее гордость.

— Да, леди Мюидор, — холодно сказала она и, взяв поднос, оставила леди Беатрис наедине с ее мыслями.

Вечером у Эстер выдалось немного свободного времени, и она провела его в библиотеке. Обедала она в зале для слуг. Воистину столь вкусной еды ей никогда еще в жизни пробовать не доводилось. Стол здесь был куда обильнее и разнообразнее, нежели в доме отца Эстер. Даже в пору их семейного благополучия более шести перемен блюд там не бывало, причем из мясных кушаний готовили либо баранину, либо говядину. Здесь же ей на выбор предложили три мясных блюда, а весь обед состоял из восьми перемен.

В библиотеке она нашла книгу об испанских кампаниях герцога Веллингтона и успела уже углубиться в чтение, когда открылась дверь и вошел Киприан Мюидор. Увидев ее, он удивился, но неприязни при этом не выказал.

— Прошу прощения, что беспокою вас, мисс Лэттерли. — Он взглянул на книгу в ее руках. — Я уверен, что вы заслужили право отдохнуть после трудов, но мне бы хотелось поговорить с вами о здоровье моей матери.

Он и впрямь был взволнован, в его пристальном взгляде читалась тревога.

Эстер закрыла книгу, и Киприан увидел заглавие.

— Боже правый! Неужели вы не могли выбрать ничего поинтереснее! У нас здесь масса романов, есть и стихи — это чуть правее, на тех полках, по-моему.

— Благодарю вас, я знаю. Я взяла эту книгу вполне осознанно.

Она видела, как на его лице отразилось сначала сомнение, а затем и неловкость — когда он понял, что Эстер не шутит.

— Думаю, леди Мюидор глубоко потрясена смертью дочери, — поспешила она перевести разговор и ответить на заданный вопрос. — Кроме того, ее сильно тревожит вторжение в дом полиции. Но мне не кажется, что ее здоровье в опасности. Чтобы пережить горе, требуется время. Тем более когда потеря столь внезапна.

Киприан уставился на стол между ними.

— Она не делилась с вами своими подозрениями относительно виновника трагедии?

— Нет… Хотя я не говорила с ней на эту тему. Но, конечно, я готова выслушать все, что она мне скажет, если это облегчит ее душевные страдания.

Киприан поднял глаза и вдруг улыбнулся. Если бы они встретились в другой, не такой угнетающей обстановке, вдобавок проникнутой страхом и подозрениями, и если бы Эстер не была сейчас на положении прислуги — Киприан бы ей, скорее всего, понравился. Свойственные ему чувство юмора и острый ум были не в силах скрыть даже самые безупречные манеры.

— Так вы полагаете, что к докторам обращаться не стоит? — настаивал он.

— Не думаю, чтобы они могли здесь чем-либо помочь, — спокойно ответила Эстер. Она колебалась, сказать ли ему всю правду или же промолчать, чтобы он не заподозрил ее в подслушивании чужих бесед.

— Что? — видя ее сомнения, спросил он. — Пожалуйста, мисс Лэттерли!

Она ответила не задумываясь, скорее подчиняясь внезапному чувству доверия.

— По-моему, она боится собственных подозрений относительно того, кто был виновником смерти миссис Хэслетт. Точнее — боится, что это обернется потрясением для миссис Келлард, — ответила Эстер. — Думаю, она предпочитает затаиться и молчать, чем навлечь подозрение полиции на того, кого подозревает она сама.

Эстер умолкла, всматриваясь в его лицо.

— Проклятый Майлз! — в бешенстве бросил Киприан, выпрямился и отвернулся. Голос его был исполнен гнева, но особого удивления в нем не слышалось. — Папе нужно было выставить его, а не Гарри Хэслетта! — Он снова повернулся к ней лицом. — Я прошу прощения, мисс Лэттерли. Извините меня за грубые слова. Я…

— Пожалуйста, мистер Мюидор, вам не стоит винить себя в этом, — торопливо ответила она. — Обстоятельства таковы, что удержаться от вспышки гнева крайне трудно. Постоянное присутствие в доме полиции, донимающей всех вопросами, может вывести из себя кого угодно.

— Вы очень добры, — произнес он, и чувствовалось, что это не просто комплимент.

— Полагаю, газеты до сих пор пишут об этом? — продолжила Эстер, видя, что пауза затягивается.

Киприан присел на подлокотник ближайшего кресла.

— Ежедневно, — сказал он печально. — Те, что посерьезнее, ругают полицию, хотя, по-моему, она этого не заслужила. Вне всякого сомнения, полиция делает все, на что способна. Не могут же они, в самом деле, подобно испанской инквизиции применять к нам пытки, пока кто-нибудь не признается… — Он резко рассмеялся, но смех прозвучал скорее болезненно. — Кстати, сами газетчики возмутилась бы в первую очередь, примени полиция такие методы расследования. Положение у полицейских сейчас, прямо скажем, незавидное. Надави они на нас посильнее, их тут же обвинят в неуважении к дворянству. А прояви они мягкотелость, немедленно последуют обвинения в бездарности и равнодушии к делу. — Киприан глубоко вздохнул. — Думаю, бедняга инспектор уже проклинает тот день, когда докопался, что преступление совершено одним из обитателей дома. Но он, кажется, не из тех, кто ищет легкие пути…

— Да, это верно, — согласилась Эстер с большей уверенностью, чем мог предполагать Киприан.

— А бульварная пресса обсасывает каждую версию, сколь бы отталкивающей она ни казалась, — продолжил он, болезненно поморщившись.

Внезапно Эстер ощутила, как глубоко ранит Киприана вторжение чужих людей в жизнь семьи. Он переживал это очень остро, стараясь скрыть свою боль, как его учили в детстве. Мальчик должен быть храбрым, никогда не жаловаться и ни в коем случае не плакать. Это признак слабости, мужчины себя так не ведут.

— Мне очень жаль, — мягко сказала Эстер и, коснувшись его руки, ободряюще пожала ее, забыв, что здесь не госпиталь, а перед ней не раненый солдат. В этом доме она была на положении прислуги, и, право, не стоило брать за руку своего хозяина, да еще находясь с ним наедине в библиотеке.

Однако начни сейчас Эстер извиняться, она бы только усугубила неловкость. Оба тут же смутились бы, и зародившееся взаимопонимание исчезло бы в мгновение ока. Поэтому Эстер просто медленно села на место и улыбнулась.

От дальнейших объяснений ее спасла открывшаяся дверь: в библиотеку вошла Ромола. Увидев их вместе, она нахмурилась.

— Разве вы не должны быть с леди Мюидор? — резко спросила Ромола.

Ее тон уязвил Эстер, и она с трудом взяла себя в руки. Будь они сейчас в равном положении, она дала бы достойный ответ.

— Нет, миссис Мюидор, ее светлость сказала, что я могу провести этот вечер как мне угодно. Она решила сегодня лечь спать пораньше.

— Стало быть, она плохо себя чувствует, — моментально заключила Ромола. — Вам следует находиться сейчас где-нибудь поблизости от нее. Можете почитать в своей спальне или заняться письмами. У вас есть родственники и друзья, с которыми вы состоите в переписке?

Киприан встал.

— Я уверен, что мисс Лэттерли сама прекрасно разберется со своей корреспонденцией, Ромола. И как бы она смогла читать, не взяв предварительно книгу из библиотеки?

Ромола язвительно приподняла брови.

— А, так вы искали книгу, мисс Лэттерли? Простите, я этого что-то не заметила.

— Я отвечала на вопросы мистера Мюидора о состоянии здоровья его матери, — ровным голосом произнесла Эстер.

— В самом деле? Ну, если он уже вполне удовлетворил свое любопытство, вы можете вернуться в комнату и заняться там своими делами.

Киприан открыл было рот, но тут в библиотеку вошел сэр Бэзил, окинул взглядом всех троих, затем испытующе посмотрел на сына.

— Мисс Лэттерли утверждает, что здоровье мамы вне опасности, — смущенно сказал Киприан, отвечая на безмолвный вопрос отца.

— А кто-нибудь утверждал противоположное? — сухо спросил сэр Бэзил, выходя на середину комнаты.

— Во всяком случае, не я, — вмешалась Ромола. — Конечно, она страдает… Но ведь и все мы тоже страдаем. С тех пор как это случилось, я не могу заснуть спокойно.

— Может быть, мисс Лэттерли способна тебе чем-нибудь помочь, — предложил Киприан, с едва заметной улыбкой взглянув на Эстер.

— Нет, спасибо. Со своей бессонницей я как-нибудь справлюсь сама, — огрызнулась Ромола. — Завтра днем я намерена нанести визит леди Киллин.

— Ты слишком торопишься, — сказал сэр Бэзил, прежде чем Киприан успел открыть рот. — Приличнее было бы посидеть дома месяц — самое малое. В крайнем случае, пусть она сама приедет с визитом.

— Она не приедет, — сердито ответила Ромола. — Леди Киллин будет чувствовать себя здесь неловко…

— Это несущественно.

Для сэра Бэзила вопрос уже был решен.

— Так что лучше мне отправиться к ней, — настаивала Ромола, глядя не на мужа, а на свекра.

Киприан повернулся к ней, желая что-то сказать, но его опять опередил сэр Бэзил.

— Ты устала, — холодно подытожил он. — Тебе лучше удалиться в свою спальню и провести следующий день в спокойной обстановке.

В том, что это не совет, а приказ, никто не сомневался. Ромола несколько секунд стояла в нерешительности, но разговор, по всей видимости, был завершен. Она получила инструкции на ближайшие сутки, и мнение Киприана ничего изменить не могло.

Эстер испытала страшную неловкость — не за капризную Ромолу, но за Киприана, которому здесь даже слова не давали вымолвить. Она повернулась к Бэзилу.

— Прошу прощения, сэр, но я также вынуждена удалиться. Миссис Мюидор высказала пожелание, чтобы я находилась в своей спальне — на тот случай, если ей вдруг понадобятся мои услуги.

Она кивнула переживавшему очередное унижение Киприану, стараясь при этом не глядеть ему в глаза, и, прихватив выбранную книгу, поспешно вышла.

Воскресенье в доме Мюидоров, как и во всей Англии, разительно отличалось от прочих дней недели. Обычные утренние заботы завершились, и завтрак прошел как всегда. Но молитвы сегодня были короче, поскольку все, кто мог, собрались идти в церковь.

Леди Беатрис предпочла остаться дома, сославшись на неважное самочувствие — в чем, естественно, никто и не сомневался, — но настояла, чтобы Эстер отправилась слушать церковную службу вместе с членами семейства. Ее услуги могли потребоваться леди Мюидор вечером, когда в церковь направятся горничные и камеристки.

Ленч проходил в строгой обстановке, разговоров за столом почти не слышалось. После полудня, по словам Дины, все писали письма близким, а сэр Бэзил, облачившись в смокинг, скрылся поразмыслить, а может, и вздремнуть в курительной комнате. На книги и газеты в воскресенье накладывался запрет, детям не разрешалось играть, читать позволительно было только Библию. Даже музицирование в этот день возбранялось.

Поскольку миссис Боден и большинство слуг еще не вернулись из церкви, ужин подавали холодным. Остаток вечера был посвящен чтению Библии под руководством сэра Бэзила. Определенно, воскресенье можно было назвать безрадостным днем.

Эстер невольно вспомнилось собственное детство. Ее отец, каким бы он ни был чопорным, никогда не заставлял домочадцев изнывать от скуки. А после того, как, покинув отчий кров, Эстер оказалась в Крыму, она и вовсе забыла о многих условностях. Война не давала возможности столь тщательно соблюдать принятые в Англии традиции, поскольку раненые требовали ухода днем и ночью, и уж конечно воскресенья не были исключением.

Послеполуденные часы Эстер провела в рабочем кабинете — писала письма. Разумеется, она могла бы перебраться с этой целью и в комнату камеристок, но, во-первых, леди Мюидор высказала желание вздремнуть и вряд ли вызвала бы ее звонком, а во-вторых, под щебетание Глэдис и Мэри сосредоточиться было трудновато.

Эстер уже сочинила послание Чарльзу и Имогене, а также нескольким своим знакомым по Крыму, когда вошел Киприан. На этот раз он не удивился, увидев Эстер, и лишь извинился за вторжение.

— У вас большая семья, мисс Лэттерли? — поинтересовался он, обратив внимание на кипу писем.

— О нет, только брат, — сказала она. — Остальные письма — друзьям, с которыми я работала в госпитале.

— У вас столько друзей? — спросил он, все более проникаясь любопытством. — Должно быть, вам пришлось заново привыкать к жизни в Англии после трудностей и лишений войны?

Эстер усмехнулась, но скорее своим мыслям.

— Да, это верно, — задумчиво произнесла она. — Ответственности там было больше, но зато почти не приходилось соблюдать условности. Такие вещи, как страх, усталость, свобода, дружба, ломают все искусственные барьеры…

Киприан присел на ручку кресла, не сводя глаз с Эстер.

— Я очень мало читал об этой войне в газетах, — сказал он, слегка нахмурив брови. — Да и кто знает, насколько им можно было верить. Боюсь, они многое скрывали от нас. Вы-то, я полагаю, газет не читаете… Ну, конечно, нет.

— Почему же, читаю, — внезапно возразила она, совсем запамятовав, что такое занятие не пристало женщине из хорошей семьи. Им, как известно, приличествует просматривать лишь страницы, посвященные светской хронике.

Киприан, однако, не был шокирован, напротив, это весьма его заинтересовало.

— Если честно, среди моих подопечных был самый замечательный и отважный корреспондент одной из лучших лондонских газет, — продолжала Эстер. — Когда он ослабел настолько, что уже не мог писать сам, он диктовал мне, а я отправляла его отчеты в Лондон.

— Боже правый! Вы меня поражаете, мисс Лэттерли, — искренне сказал Киприан. — Если у вас найдется свободное время, я с большим интересом познакомлюсь с вашей точкой зрения на эти события. До меня доходили слухи о бездарности наших генералов и о чудовищном количестве напрасных жертв, но считалось, что подобные истории распространяют возмутители спокойствия, преследующие корыстные цели.

— Да, среди них были и такие, — согласилась Эстер, откладывая перо и бумагу.

Кажется, Киприан и впрямь желал узнать, что она видела в Крыму и какие впечатления вынесла из этой войны. Он слушал ее очень внимательно, и его немногочисленные вопросы свидетельствовали о том, что он относится к Крымской кампании с чувством сожаления и горькой иронии, и это не могло не понравиться Эстер. Выбравшись из-под гнета семьи, забыв на время о недавней смерти сестры, о подозрениях и страхе, он оказался интересным мыслящим человеком с собственной точкой зрения на социальные и государственные проблемы.

Тени за окном уже начали удлиняться, а Киприан и Эстер все продолжали беседу. Они так увлеклись очередным спором, что едва заметили, как вошла Ромола. Лишь через несколько минут оба были вынуждены переключить на нее свое внимание.

— Папа хотел бы поговорить с тобой, — нахмурившись, сказала она. — Он ждет тебя в гостиной.

Киприан неохотно встал и, извинившись перед Эстер, словно та была другом, вышел.

Ромола глядела на Эстер озадаченно и с интересом. Ее черты можно было бы назвать безупречными, если бы не вечно поджатые губы, отчего лицо казалось усталым и недовольным.

— Право, мисс Лэттерли, я не знаю, как выразиться, чтобы мои слова не показались вам слишком нравоучительными, но если вы подобно большинству женщин хотите найти себе мужа, то не выпячивайте свой интеллект, а главное — никогда не спорьте с мужчинами. Они этого не любят. Им делается неловко, когда вы ставите их в тупик. Таким образом вы как бы посягаете на самое для них святое — подвергаете сомнению их суждения. Такое упрямство со стороны женщины, по их мнению, просто оскорбительно.

Ромола ловко поправила непослушный локон.

— Помню, когда я была девочкой, мама часто говорила мне, что женщине неприлично горячо спорить о чем бы то ни было. Мужчин привлекает в женщинах как раз их беззащитность, зависимость, наивность. Нельзя ни в коем случае осуждать ничего, кроме неряшливости и распущенности, и не надо противоречить мужчинам, даже если они явно не правы. Учитесь вести хозяйство, изящно есть за столом, хорошо одеваться, подавать себя мило и с достоинством, соблюдайте правила приличия и условности света. Занимайтесь, если у вас есть способности, рисованием и музыкой, вышивайте, вырабатывайте изящный почерк и красивый слог, а главное — всегда владейте собой, как бы вас ни пытались вывести из себя. Если вы всему этому научитесь, мисс Лэттерли, то с легкостью выйдете замуж и осчастливите своего супруга. А значит, будете счастливы и сами. — Ромола покачала головой. — Однако боюсь, учиться вам придется долго.

Эстер немедленно учла последнее замечание и сдержалась, несмотря на отвратительную провокацию.

— Благодарю вас, миссис Мюидор, — сказала она, предварительно сделав глубокий вдох. — Возможно, мне суждено остаться одинокой, но ваших советов я не забуду.

— О, я надеюсь, — сочувственно заметила Ромола. — Это так не идет любой женщине! Учитесь придерживать язык, мисс Лэттерли, и никогда не теряйте надежды.

К счастью, после этих слов Ромола вернулась в гостиную, оставив Эстер в крайнем возмущении. Как ни странно, злоба вскоре испарилась, сменившись лишь чувством жалости — неизвестно к кому. А потом Эстер острее прежнего ощутила смятение и горе, разлитые в атмосфере дома.

На следующий день Эстер постаралась встать пораньше, чтобы заняться разными мелкими делами на кухне и в прачечной, а заодно поближе пообщаться с прислугой. Даже если собственные наблюдения покажутся ей разрозненными и бессмысленными, Монк, возможно, сумеет составить из этих кусочков цельную картину.

На лестнице гонялись друг за другом Энни и Мэгги, хихикая и то и дело зажимая себе рты уголками передников, чтобы приглушить смех.

— Что это вас так с утра развеселило? — с улыбкой спросила Эстер.

Девушки уставились на нее во все глаза и снова затряслись от смеха.

— Ну? — дружелюбно сказала Эстер. — Может, поделитесь? Вдруг я тоже люблю шутки!

— Миссис Сандеман, — решилась Мэгги, отбрасывая со лба белокурую прядь. — У нее там такие газеты, мисс! Вы таких и не видели, честно! Там такие истории — волосы дыбом! А уж про мужчин и женщин что понаписано — даже уличная девка покраснеет.

— В самом деле? — Эстер приподняла брови. — Миссис Сандеман читает истории, от которых краснеют?

— Багровеют, я бы сказала, — ухмыльнулась Энни.

— Алеют, — поправила Мэгги, и обе снова захихикали.

— И где же вы это нашли? — спросила у нее Эстер, забирая газету и стараясь сделать серьезное лицо.

— В ее комнате, когда убирали, — с невинным видом ответила Энни.

— В такую рань? — с сомнением спросила Эстер. — Сейчас всего полседьмого. Только не говорите, что миссис Сандеман уже встала!

— О нет! Конечно, нет! Она до ленча не поднимется, — быстро сказала Мэгги. — Отсыпается, наверное.

— После чего отсыпается? — Эстер решила выяснить все до конца. — Она же вчера вечером никуда не выезжала.

— Да она пьянствует у себя в комнате, — ответила Энни. — Мистер Терек таскает ей вино из погреба. Зачем — не знаю. Мне всегда казалось, что он ее не любит. Но, наверное, что-то между ними такое есть, раз он носит ей портвейн, да еще и самый лучший.

— Он так делает, потому что ненавидит сэра Бэзила, глупенькая! — резко сказала Мэгги. — Вот он и берет только лучший портвейн. Однажды сэр Бэзил пошлет мистера Филлипса за старым портвейном, и окажется, что там уже ни одной бутылки не осталось. Все выпила миссис Сандеман.

— Я все-таки думаю, что она ему не нравится, — настаивала Энни. — Ты видела, как он иногда на нее смотрит?

— Может, он когда-то был влюблен в нее? — с надеждой предположила Мэгги, и эта мысль поразила ее воображение. — Она ему отказала, и тогда он ее возненавидел.

— Нет, — уверенно возразила Энни. — Я думаю, он ее презирает. Он был военным и, наверное, очень красивым… А потом у него случилась несчастная любовь.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Эстер. — Уверена, что сам он тебе этого не говорил.

— Конечно, нет. Я слышала, как ее светлость рассказывала об этом мистеру Киприану. По-моему, мистер Терек думает, что миссис Сандеман ведет себя совсем не так, как положено леди. — Глаза девчушки широко раскрылись. — А вдруг это она в него влюбилась, а он ей дал отпор?

— Тогда бы она его ненавидела, а не наоборот, — заметила Эстер.

— Так она и ненавидит! — немедленно сказала Энни. — В один прекрасный день она расскажет сэру Бэзилу об украденном портвейне, вот увидите! Только она, наверное, так перед этим налижется, что он ей не поверит.

Эстер было несколько неловко задавать прямой вопрос, но все же она решилась:

— А кто, по-вашему, убил миссис Хэслетт?

Улыбки тут же увяли.

— Ну, мистер Киприан слишком симпатичный, да и зачем ему? — сказала Энни. — Миссис Мюидор вообще никого ненавидеть не может, потому что никого не замечает. Да и миссис Сандеман…

— Если только миссис Хэслетт не узнала про нее что-нибудь этакое! — возразила Мэгги. — А вполне возможно. Я считаю, миссис Сандеман запросто всадит нож в любого, кто станет угрожать ей доносом.

— Верно, — согласилась Энни. Затем лицо ее стало серьезным, воображение иссякло. — А если честно, мисс, мы считаем, что это, скорее всего, Персиваль. Он слишком много о себе мнит, и потом, он имел кое-какие фантазии в отношении миссис Хэслетт. Думает, он черт, а не мужчина!

— Думает, что Бог его создал в подарок женщинам, — со смешком добавила Мэгги. — Если так, то, значит, Бог женщин совсем не знает, вот что я вам скажу!

— А еще Роз могла, — продолжала Энни. — Она влюблена, дурочка, в Персиваля. А он ей нарочно морочит голову.

— И зачем же ей убивать миссис Хэслетт? — спросила Эстер.

— Из ревности, конечно.

Обе девушки взглянули на нее так, словно Эстер сморозила глупость.

— Неужели Персиваль и впрямь имел какие-то фантазии относительно миссис Хэслетт? — подивилась Эстер. — Боже правый, да он же всего-навсего лакей!

— А вы это ему скажите! — с отвращением бросила Энни.

Тут мимо них по лестнице пробежала юная служанка Нелли с метелкой в одной руке и с ведерком в другой. В ведерке были мокрые чайные листья, которые служанки сначала рассыпали по коврам, а потом сметали вместе с пылью.

— Что это вы прохлаждаетесь? — спросила она, увидев девушек. — Если мы не управимся до восьми, миссис Уиллис нам задаст. Я не хочу, чтобы меня оставили нынче без чая.

Имя экономки произвело магическое действие: забыв про Эстер, девушки метнулись вниз по лестнице за своими метелками и ведрами.

Часом позже Эстер собирала на поднос завтрак для леди Беатрис: чай, тосты, масло и абрикосовый джем. Поблагодарив садовника за поздние розы и представляя, как красиво они будут смотреться в серебряной вазе в спальне леди Беатрис, она прошла мимо рыжеволосой Сэл, которая, громко смеясь, в шутку отталкивала от двери лакея из соседского дома, якобы пришедшего с посланием от одной кухарки к другой. Увлекшись игривой возней, оба не замечали, что громкий голос Сэл слышен в судомойне и даже на кухне.

— Беда с этой девчонкой, да и только! — сказала миссис Боден, качая головой. — Вот помяните мои слова, окажется она на панели. Сэл! — крикнула кухарка. — Бегом на место и живо за работу! — Миссис Боден снова взглянула на Эстер. — Совсем от рук отбилась. Удивляюсь, как это я ее до сих пор терплю! Не знаю, куда катится мир!

Она взяла нож для мяса и потрогала пальцем лезвие. Эстер стало не по себе при мысли, что кто-то именно с этим ножом в руке пробрался той ночью в спальню Октавии Хэслетт. Миссис Боден нашла лезвие достаточно острым и потянулась за куском говядины, собираясь готовить фарш для пирога.

— Мало нам смерти мисс Октавии, мало того, что полиция так и шныряет по дому, а каждый уже шарахается от собственной тени, мало того, что их светлость слегли в постель, так еще эта никчемная девчонка Сэл на моей кухне! Тут у любой порядочной женщины опустятся руки.

— Уверена, у вас все наладится, — сказала Эстер, пытаясь хоть немного успокоить миссис Боден. Она и так уже собиралась сманить двух молоденьких служанок, и ей не хотелось поощрять в кухарке мысли об увольнении, тем самым подрывая налаженное хозяйство. — Полиция рано или поздно удалится, жизнь снова войдет в прежнее русло, ее сиятельство поправится, и у вас будет время и возможность призвать Сэл к порядку. Она ведь не первая кухонная девушка, которую вы учите уму-разуму…

— Ну, в этом вы правы, — согласилась миссис Боден. — С девчонками я управляться умею. Просто хочется, чтобы полиция побыстрее нашла того, кто это сделал, и арестовала. Я уже заснуть не могу ночами от страха — гадаю, кто бы это мог быть. Из домочадцев — явно никто. Я пришла в этот дом, когда еще мистера Киприана на свете не было, не говоря уже о мисс Октавии и мисс Араминте. Мистер Келлард, правда, никогда мне особенно не нравился, но, кажется, он тоже человек приличный, да и джентльмен вдобавок.

— Думаете, кто-нибудь из слуг?

Эстер разыграла удивление, одновременно давая понять, как много значит для нее мнение миссис Боден.

— Само собой, разве не так? — Миссис Боден легкими, точными и быстрыми ударами крошила мясо. — Девушки тоже отпадают — да и с какой стати они бы решились на такое?

— Из ревности, — с невинным видом предположила Эстер.

— Чепуха! — Миссис Боден потянулась за почками. — Они ведь не полоумные! Сэл — та вообще не поднимается на хозяйскую половину. Лиззи — задавака, нищему полпенни не подаст, но что хорошо, что плохо — понимает. Роз — своенравна, чуть что, выходит из себя, но не до такой же степени. — Кухарка покачала головой. — Только не убийство. Такая слишком дрожит за собственную персону.

— Горничные и камеристки тоже не могли, — заметила Эстер и тут же пожалела, что не дала сперва высказаться миссис Боден.

— Глупости у них, конечно, хватает, — согласилась кухарка, — но все они добрые девушки. У Дины слишком мягкий характер, чтобы учинить такое. Славная девушка, но проста, как чашка чая. Из приличной семьи, хоть и не из Лондона. Слишком смазливенькая, но на то вам и горничная. Мэри и Глэдис?.. Ну, у Мэри, скажем, норов есть, однако все это — так… Лает, но не кусает. Кроме того, она очень любила мисс Октавию, да и мисс Октавия ее тоже любила. Глэдис — брюзга и воображала, как и все камеристки. Откуда в ней взяться такой злобе? Да и трусиха она вдобавок…

— Гарольд? — спросила Эстер.

Мистера Филлипса она даже и поминать не стала — не потому, что он был для нее вне подозрений, а просто чтобы не ставить миссис Боден в неловкое положение. Обсуждать, причастен ли дворецкий к убийству, было просто неприлично.

Миссис Боден бросила на Эстер строгий взгляд.

— А зачем, могу я спросить? С чего бы это Гарольд оказался в комнате мисс Октавии среди ночи? Да он ни на кого, кроме Дины, и не смотрит, бедняга, и главное, все без толку.

— А Персиваль? — сказала Эстер, и вопрос прозвучал вполне естественно.

— Может быть. — Миссис Боден отодвинула фарш и потянулась за миской с тестом. Шлепнула его на доску, обваляла в муке и принялась энергично раскатывать деревянной скалкой. — Слишком высоко себя ставит, но никогда бы не подумала, что дело зайдет так далеко. Денег у него — куры не клюют, — добавила она со злостью. — Есть в нем что-то неприятное. Несколько раз замечала. Однако ваш чайник уже кипит, нечего наполнять мою кухню паром!

— Благодарю вас. — Эстер повернулась и пошла к плите — заваривать чай.

Монк вернулся на Куин-Энн-стрит, потому что все остальные направления поисков были отработаны до конца. Как и ожидалось, следов пропавших драгоценностей им с Ивэном обнаружить на удалось. Да они, честно говоря, занимались этим исключительно для очистки совести и по требованию Ранкорна. Прошлое каждого из слуг Мюидоров было изучено досконально, о каждом велись подробные разговоры с его предыдущими хозяевами. Однако никто не был замешан в какой-либо неприятной истории и ни за кем не замечалась склонность к буйству и вспышкам бешенства. Ни тайных любовных связей, ни подозрений в воровстве — нормальные добропорядочные слуги.

Оставалось лишь возвратиться на Куин-Энн-стрит и провести очередной тщательный допрос. Монк с нетерпением ожидал появления Эстер в комнате экономки. Как и прежде, он не счел нужным объяснить миссис Уиллис, зачем ему понадобилось говорить с женщиной, которая еще не поступила на службу, когда было совершено преступление. Экономка отнеслась к его просьбе подозрительно и с большим сомнением, но спорить не стала. Монк мысленно отметил, что в следующий раз ему все-таки придется запастись правдоподобным объяснением.

Через несколько минут Эстер вошла в комнату и аккуратно прикрыла за собой дверь. Вид у нее был опрятный и весьма деловой: волосы туго зачесаны назад, серо-голубое платье без каких-либо украшений, крахмальный передник. Предельно скромный и практичный наряд.

— Доброе утро, — ровным голосом приветствовала она Монка.

— Доброе утро, — ответил он и без лишних предисловий осведомился, не удалось ли ей узнать что-либо новое со времени их последней встречи.

Монк говорил с Эстер чуть резче, чем собирался, — просто потому, что, напоминая ему Имогену, она была ей полной противоположностью, лишенная таинственности и грации.

Эстер передала ему все, что успела увидеть и услышать за последние дни.

— Это только доказывает, что Персиваля здесь не слишком любят, — кисло сказал Монк. — Или все в доме так испуганы, что хотят сделать из него козла отпущения.

— Совершенно верно, — подтвердила Эстер. — А у вас есть идея получше?

Ее рассудительность только усилила беспокойство Монка. Он понимал со всей ясностью, что следствие не продвинулось ни на шаг и искать преступника придется в самом доме.

— Да! — бросил он. — Присмотритесь к семейству. Например, поинтересуйтесь Фенеллой Сандеман. У вас есть хотя бы предположения, где она удовлетворяет свои порочные наклонности, если они, конечно, и впрямь порочны? Вышвырни ее сэр Бэзил из дома — она ведь потеряет все, что имеет. Октавия могла что-то узнать о ней в тот день. Возможно, именно на это она и намекала в разговоре с Септимусом. Еще проверьте, не найдется ли других свидетельств, что Майлз Келлард домогался близости с Октавией, кроме досужей болтовни слуг. По-моему, у них просто разыгралось воображение.

— Не командуйте мною, мистер Монк. — Эстер холодно взглянула на него. — Я вам не сержант.

— Констебль, мэм, — поправил он с улыбкой. — Вы самовольно присвоили себе очередное звание. Но в целом вы правы: вы действительно не констебль.

Эстер выпрямилась почти по-военному, лицо ее пылало гневом.

— В каких бы чинах я ни была, мистер Монк, но основная причина подозревать Персиваля в убийстве — это распространенное мнение, что он либо состоял в любовной связи с Октавией, либо этой связи домогался.

— И за это убил?

Монк с язвительным видом приподнял брови.

— Нет, — терпеливо продолжала Эстер. — Потому что он ей надоел и между ними вышла ссора, я полагаю. Или, возможно, убила прачка Роз — из ревности. Она любит Персиваля, хотя не думаю, что слово «любит» здесь уместно. Скорее, речь идет о менее зрелом чувстве. Однако не представляю, как вы сможете это доказать.

— Отлично. А то я уж было решил, что вы собираетесь меня научить.

— Я бы не взяла на себя смелость. Для этого мне следует дождаться хотя бы сержантских нашивок.

Эстер резко повернулась и, прошуршав юбками, вышла вон.

Вот нелепость! Совсем не так Монк представлял их разговор. Да, он не мог подавить в себе раздражение, общаясь с этим деспотом в юбке. Но сейчас он злился главным образом потому, что Эстер по сути была права. Монк понятия не имел, каким образом можно доказать вину Персиваля, если тот, конечно, и впрямь был виновен.

Ивэн в очередной раз допрашивал грумов, хотя вряд ли мог спросить их о чем-нибудь конкретном. Монк же, не выяснив ничего нового у Филлипса, послал за Персивалем.

На этот раз лакей заметно нервничал. Монк видел, что плечи Персиваля слегка приподняты и напряжены, руки дрожат, глаза бегают, а над верхней губой блестят капельки пота. Впрочем, это ничего не доказывало. Просто, будучи человеком сообразительным, Персиваль не мог не чувствовать общую враждебность, постепенно затягивающую петлю на его шее. Все были напутаны, и каждый понимал, что, чем скорее полиция предъявит кому-нибудь обвинение, тем скорее остальные смогут вернуться к нормальной жизни и ощутить себя в безопасности. Полиция уйдет, исчезнут мучающие каждого подозрения, и все они спокойно смогут глядеть друг другу в глаза.

— Вы красивый малый, — заметил Монк, оглядывая Персиваля с ног до головы, причем одобрения в его голосе не слышалось. — Видимо, привлекательная внешность — одно из условий приема на работу?

Прямой взгляд Персиваля не мог скрыть его тревоги.

— Да, сэр.

— Полагаю, у женщин вы пользуетесь успехом, не в том, так в другом смысле. Им ведь подавай приятную внешность, а?

На секунду губы Персиваля тронула усмешка.

— Да, сэр, время от времени.

— То есть чувствовали на себе нежные взгляды?

Персиваль чуть расслабился, плечи его слегка шевельнулись под ливреей.

— Бывало.

— Это вас не смущает?

— Да не слишком. К этому привыкаешь.

«Вот самодовольная свинья», — подумал Монк, и, возможно, вполне справедливо. Внешность Персиваля выдавала энергию и нахрапистость, которая, по мнению Монка, должна была волновать многих женщин.

— Наверное, приходится быть осмотрительным? — спросил он вслух.

— Да, сэр.

Напряжение покинуло Персиваля. Теперь он был весьма доволен собой и захвачен какими-то приятными воспоминаниями.

— Особенно если имеешь дело с леди, а не с простушкой-горничной, — продолжал Монк. — Должно быть, неловко, когда тобой интересуется благородная особа?

— Да, сэр… Приходится быть весьма осторожным.

— Воображаю, как ревнуют мужчины!

Персиваль был сбит с толку — он не забыл, с какой целью его пригласили сюда. Монк видел, что лакей силится понять происходящее, но пока не может.

— Не исключено, — осторожно ответил он.

— Не исключено? — Монк приподнял брови. Голос его зазвучал насмешливо и снисходительно. — Послушайте, Персиваль, будь вы джентльменом, неужели вы не воспылали бы ревностью, если бы ваша дама предпочла вам симпатичного лакея?

Персиваль расплылся в самодовольной улыбке, упиваясь возникшей перед ним картиной. Ни деньги, ни повышение по службе не могли так польстить его мужскому самолюбию.

— Да, сэр, полагаю, что воспылал бы.

— Особенно если речь идет о такой хорошенькой женщине, как миссис Хэслетт?

Персиваль смутился.

— Она была вдовой, сэр. Капитан Хэслетт погиб на войне. — Лакей неловко переступил с ноги на ногу. — И серьезных поклонников у нее никогда не было. Она вообще ни на кого смотреть не хотела — все горевала по своему капитану.

— Но она была молодая женщина, красивая, привыкшая к семейной жизни, — напирал Монк.

Лицо Персиваля вновь прояснилось.

— О да, — согласился он. — Однако она не собиралась снова замуж. И потом, никто мне не угрожал, это ведь ее убили! Тут и близко не было никакого ревнивца. Вы же сами говорите, что в дом той ночью никто не проникал.

— А если бы проник, у него имелись бы причины для ревности? — Монк состроил мину, как если бы ответ мог оказаться ключом к разгадке тайны.

— Ну… — Губы Персиваля скривились в довольной усмешке. — Да… Полагаю, да. — Он с надеждой уставился на Монка. — Кто-то в самом деле проник сюда, сэр?

— Нет. — Монк вновь был предельно серьезен. — Я просто хотел узнать, была у вас с миссис Хэслетт любовная связь или нет.

Внезапно Персиваль все понял, и кровь отхлынула от его лица. Он поискал подобающие случаю слова, но смог лишь издать невнятный горловой звук.

На мгновение Монк ощутил ликование: он загнал зверя, и это победное чувство было хорошо знакомо ему, несмотря на утрату памяти. Но он тут же возненавидел себя за то, что в нем вновь пробудился человек, которого он успел невзлюбить за время изучения составленных им самим отчетов. Люди восхищались им или трепетали от страха. Только вот друзей у него не было.

И все же этот надменный лакей вполне мог убить Октавию Хэслетт — в припадке похоти и мужского тщеславия. Не отпускать же его ради успокоения собственной совести!

— Она что, передумала? — спросил он с презрением. — Вспомнила вдруг, что неприлично заводить шашни с лакеем?

Персиваль пробормотал проклятие, затем подбородок его вздернулся, глаза вспыхнули.

— Вовсе нет, — заносчиво сказал он, умело пряча свой страх. Голос его дрожал, но слова он выговаривал на удивление ясно. — Если уж кто и виноват, так это Роз, прачка. Она от меня без ума и ревнива, как черт. Вот она вполне могла пробраться с ножом в спальню и убить мисс Хэслетт. У нее были причины, а у меня нет.

— Вы настоящий джентльмен.

Монк скривился от отвращения, и, тем не менее, новой версией не следовало пренебрегать, и Персиваль знал это.

От облегчения на лбу лакея даже выступил пот.

— Хорошо, — сказал Монк. — Вы пока свободны.

— Прислать к вам Роз? — спросил тот уже в дверях.

— Нет, не надо. Но, если хотите и дальше жить в этом доме, советую не распространяться о нашей беседе. Любовники, которые подставляют своих возлюбленных, не пользуются уважением окружающих.

Персиваль не ответил, но видно было, что вины он за собой не чувствует.

«Свинья», — еще раз подумал Монк, хотя в глубине души он даже сочувствовал Персивалю. Человек был загнан в угол, и слишком многие желали ему гибели, причем не потому, что считали его виновным, а просто чтобы отвести подозрение от самих себя.

В конце дня, после всех утомительных разговоров, из которых представляла интерес лишь беседа с Персивалем, Монк направился в полицейский участок, чтобы доложить обо всем Ранкорну. Собственно, похвалиться было нечем, но Ранкорн настаивал на ежедневных отчетах.

Стоял славный денек поздней осени, и Монк, прикидывая, что ему сказать начальству, уже подходил к участку, когда навстречу ему попалась похоронная процессия, медленно движущаяся вверх по Тоттнем-Корт-роуд в направлении к Юстон-роуд. Катафалк влекла четверка вороных с черными плюмажами; сквозь стекло Монк видел усыпанный цветами гроб. За такие букеты явно выложили не один фунт. Можно себе представить, сколько трудов стоило вырастить их в оранжереях.

Следом за катафалком катили еще три экипажа, забитые людьми в трауре, и Монку вдруг почудилось что-то неуловимо знакомое. Он уже понимал, почему так тесно в экипажах и почему на дверях кареты нет герба. Хоронили бедного человека; экипажи были наемными, но на затраты бедняки не скупились. Лошади должны быть только черными, и ни в коем случае не гнедыми и не серыми в яблоках. Цветы на гроб должен возложить каждый, пусть даже потом ему будет нечего есть и нечем растопить камин. Смерть предъявляет свои требования, и их надо выполнять. Нищету следует скрывать любой ценой, и похороны должны пройти как положено.

Сняв шляпу, Монк стоял на мостовой, пока процессия двигалась мимо. В горле застрял комок, но дело было не только в незнакомом ему мертвеце и даже не в скорбящих родственниках. Он оплакивал всех, кто так отчаянно стремился поддержать свою добрую репутацию. Что бы там о себе Монк ни думал, он тоже принадлежал к этим людям, а не к обитателям Куин-Энн-стрит. Да, он прекрасно одет, сыт, не привязан к определенному месту и не имеет семьи, но все же корни его — на улочках, где все знают друг друга, вместе празднуют свадьбы и скорбят на похоронах, делятся надеждами и разочарованиями. Там ты все время на виду, зато застрахован от одиночества.

Кто был тот человек, чье лицо возникло внезапно в памяти Монка, когда он поджидал Киприана возле клуба на Пиккадилли? Почему он подражал этому человеку во всем, перенимая не только образ мышления, но и манеру одеваться и говорить?

Он взглянул еще раз на процессию. Мимо двигался последний экипаж — так медленно, что Монк смог разглядеть в окошке женское лицо: широкий нос, большой рот, низкие брови — и снова что-то неуловимо знакомое кольнуло в сердце; какое-то другое заплаканное женское лицо всплыло в памяти и тут же исчезло. Осталось лишь чувство вины, но Монк не знал, с каких пор, в чем и перед кем он был виноват.

Глава 7

Араминта встретила Монка неприветливо. Дело происходило в будуаре — особой комнате, где обычно отдыхали женщины. Он был обставлен роскошной мебелью в стиле Людовика XVI, изукрашенной завитками резьбы, позолотой и бархатом. Парчовые портьеры на окнах, розовые обои с золотым тиснением. Все в этой комнате дышало женственностью, за исключением самой Араминты. И причина была не во внешности стройной рыжеволосой миссис Келлард, а в том, как решительно, почти агрессивно держалась она с инспектором полиции. Не чувствовалось в ней ни мечтательности, ни мягкости, столь естественной в этой розовой комнате.

— Я сожалею, что вынуждена сказать вам об этом, инспектор. — Араминта смотрела Монку прямо в глаза. — Репутация сестры весьма дорога мне, но после того, что случилось, я думаю, нам сможет помочь одна лишь правда. Какой бы отталкивающей она ни была, нам все равно придется смириться с ней.

Монк открыл было рот, собираясь произнести что-нибудь ободряющее или успокаивающее, но понял вдруг, что Араминта не нуждается в утешении. Лицо ее не дрогнуло, она продолжала ровным голосом:

— Моя сестра Октавия была очаровательной и очень страстной особой. — Араминта подбирала слова весьма тщательно; речь, скорее всего, была обдумана заранее. — Подобно большинству людей, для которых дорога похвала окружающих, она любила комплименты и всеобщее обожание. Когда капитан Хэслетт, ее муж, погиб в Крыму, она, конечно, сильно горевала. Но прошло уже два года, а это достаточно долгий срок для такой женщины, как Октавия, чтобы затосковать от одиночества.

На этот раз Монк даже не пытался перебить ее — он просто ждал продолжения, внимательно глядя на Араминту. Единственным признаком ее волнения была странная неподвижность, словно что-то внутри запрещало ей шевелиться.

— То, что я намерена сообщить вам, мистер Монк, причиняет боль не только мне, но и всей моей семье. Время от времени Октавия принимала знаки внимания от одного из лакеев и отношения их явно переходили границы приличий.

— О ком из лакеев идет речь, мэм?

Монку не хотелось первым произнести имя Персиваля.

Вспышка раздражения заставила Араминту поджать на секунду губы.

— Естественно, о Персивале. Не прикидывайтесь простаком, мистер Монк. Разве, глядя на Гарольда, можно представить, что он способен забыть о своем положении? Кроме того, вы уже достаточно долго находились в доме, чтобы заметить симпатии Гарольда к одной из горничных. Да он, кроме нее, ни на кого и глядеть не хочет! — Араминта чуть вздернула плечами, словно раздосадованная собственными словами. — Непонятно, что он в ней нашел, но, может быть, для него лучше пребывать в царстве грез, чем возвращаться в реальность. — Она впервые отвела глаза. — Полагаю, горничная эта настолько скучна, что рано или поздно кому угодно надоест любоваться ее приятной мордашкой.

Будь Араминта некрасива. Монк осмелился бы предположить, что она просто завидует хорошенькой горничной, но она и сама имела яркую внешность.

— Грезы всегда кончаются пробуждением, — кивнул он. — Будем надеяться, что Гарольд сам избавится от своей навязчивой идеи, прежде чем столкнется с реальностью.

— Это совершенно неважно, — сказала Араминта, снова поворачиваясь к Монку и возвращаясь к главной теме их разговора. — Я пришла сообщить вам об отношениях моей сестры и Персиваля, а вовсе не об ухаживании Гарольда за горничной. Раз уж мы вынуждены признать, что убийца Октавии находится где-то в доме, думаю, информация о ее вольных отношениях с лакеем придется вам весьма кстати.

— Очень кстати, — тихо согласился Монк. — А почему вы не упоминали об этом раньше, миссис Келлард?

— Я надеялась, что в этом не возникнет необходимости, — не раздумывая ответила она. — Согласитесь, что сообщать такие вещи кому бы то ни было, а тем более полиции, весьма неприятно.

Трудно было сказать, что именно кажется ей более неприятным: само признание или же то, что приходится говорить об этом с полицией, — но, судя по еле заметной усмешке, скользнувшей по губам Араминты. Монк бы скорее предположил последнее.

— Что ж, лучше поздно, чем никогда. Благодарю вас.

Он произнес это с иронией, хотя на самом деле был просто взбешен. Впрочем, его чувства Араминту не интересовали.

— Я проверю эту версию, — заключил он.

— Естественно. — Она приподняла свои прекрасные золотистые брови. — Я ведь решилась на столь неприятное признание отнюдь не для того, чтобы развлечь вас.

Монк заставил себя воздержаться от замечания и, попрощавшись, покинул будуар.

Поскольку общая картина обрисовалась уже довольно ясно, оставалось только вызвать Персиваля. Слуги по тем или иным причинам не любили Персиваля и потому не могли быть беспристрастны. Его заносчивость, грубость и бесцеремонное поведение с женщинами дали свои всходы: основанные на страхе и злобе свидетельства были по большей части ненадежны и расплывчаты.

Когда Персиваль явился, стало заметно, насколько изменилось его состояние: страх остался, но отошел на второй план. Его место занял прежний апломб. По характерному наклону головы и наглому взгляду Монк мгновенно понял, что вырвать у лакея признание ему не удастся.

— Сэр?

Персиваль был морально готов к любым ловушкам и подвохам.

— Вероятно, из осторожности вы не говорили об этом прямо, — без предисловий начал Монк, — но миссис Хэслетт была для вас больше чем хозяйка, не так ли? — Он недобро улыбнулся. — Из-за вашей скромности мне пришлось узнавать об этом из других источников.

Рот Персиваля насмешливо скривился, однако самообладания лакей не утратил.

— Да, сэр. Миссис Хэслетт… весьма меня ценила.

Самодовольство лакея, его непомерное тщеславие внезапно привели Монка в ярость. Вспомнилось тело Октавии Хэслетт и ее испачканная кровью ночная рубашка. Октавия показалась тогда Монку такой уязвимой, такой беспомощной… Странно. В те мгновения она была единственной участницей трагедии, которой не грозили уже ни боль, ни унижение. Монк чувствовал, что в нем растет ненависть к этому грязному человечишке — за его пренебрежение к судьбе Октавии, его самовлюбленность, образ мыслей.

— Положение весьма для вас лестное, — язвительно заметил он. — Хотя и несколько затруднительное.

— Нет, сэр, — быстро возразил Персиваль, но не без привычного гонора. — Она была очень благоразумна.

— Ну естественно. — Монк почти не скрывал своего отвращения. — Она ведь как-никак была леди, хотя подчас и забывала об этом.

Персиваль раздраженно поджал губы. Он ясно слышал презрение в голосе Монка. Ему было неприятно сознавать, что увлечься лакеем — недостойно для леди.

— Я и не жду, что вы сможете меня понять.

Он насмешливо оглядел инспектора с ног до головы, слегка приосанился, в глазах снова появилась заносчивость.

Монк понятия не имел, увлекалась ли им самим в прошлом какая-нибудь леди; память была пуста, но ненависть клокотала.

— Ну почему же? — в тон ему ответил Монк. — Мне приходилось арестовывать женщин легкого поведения.

Щеки лакея вспыхнули, но он промолчал и только вновь устремил на инспектора ясные глаза.

— В самом деле, сэр? Видимо, ваша работа сводит вас с такими людьми, о которых я, например, и знать не знаю. Весьма прискорбно. — Теперь взгляд его был почти спокоен. — Но это как с уборкой мусора — должен же кто-то этим заниматься.

— Рискованно, — с умышленной резкостью заметил Монк. — Быть удачливым поклонником леди весьма рискованно. Никогда не знаешь, на каком ты свете. Только что был слугой — исполнительным, почтительным, а секунду спустя — уже любовник — властный, искусный. — Монк повторил усмешку Персиваля. — И тут же вновь превращаешься в лакея: «Да, мэм». «Нет, мэм». А как только вы наскучите вашей леди, она просто велит вам удалиться. Очень трудно не запутаться. — Монк пристально наблюдал, как меняется выражение лица Персиваля. — И очень трудно не впасть от этого в бешенство…

Наконец-то он заметил у лакея признаки подлинного страха — на лбу выступил пот, дыхание участилось.

— Я никогда не впадаю в бешенство. — Голос Персиваля звучал несколько надтреснуто. — Я не знаю, кто ее убил, но это не я!

— Да? — Монк высоко поднял брови. — А кто же? У нее ведь, кроме вас, не было поклонников, не так ли? Наследство она не оставила. Нам не удалось выяснить, знала ли миссис Хэслетт что-то компрометирующее о ком-либо. Мы не смогли найти никого, кто бы ее ненавидел…

— Потому что вы не слишком умны. — Глаза Персиваля сузились. — Я уже говорил вам, как сильно ее ненавидела Роз, поскольку ревновала меня к ней. А как насчет мистера Келларда? Или вы настолько хорошо воспитаны, что не осмеливаетесь обвинить дворянина, если можно все свалить на слугу?

— Вне всякого сомнения, вы ждете, когда я вас спрошу, с чего бы это мистеру Келларду понадобилось убивать миссис Хэслетт. — Монк по-прежнему был зол и с трудом удерживал себя от ненужной резкости. Он знал, что Ранкорн будет всячески подталкивать его к аресту одного из слуг, и раздражение против начальства невольно перекидывалось на лакея. — Но вы ведь все равно мне об этом скажете, чтобы отвлечь от себя внимание.

Таким образом он обезоружил Персиваля, который надеялся, что Монк заинтересуется его словами. Однако и молчать теперь лакей уже не мог.

— Потому что он сам домогался внимания миссис Хэслетт, — твердым ровным голосом сообщил Персиваль. — И чем решительнее она отвергала его притязания, тем сильнее он распалялся.

— И поэтому убил ее? — невесело усмехнулся Монк. — Довольно странный способ добиться от женщины взаимности. Или он страдает некрофилией?

— Чем-чем?

— Некрофилия — это вступление в сексуальный контакт с трупом. — пояснил Монк.

— Какая мерзость! — Персиваль скривил рот.

— А может, он воспылал такой страстью, что предпочел убить ее, лишь бы она не досталась никому другому? — язвительно предположил Монк, прекрасно зная, что на столь сильные чувства Майлз Келлард заведомо не способен.

— Не прикидывайтесь дурачком, — сквозь зубы сказал Персиваль. — Хоть вы и не слишком блестящий сыщик, насколько можно судить по этому делу, но вы же не глупец. Мистер Келлард хотел с нею спать — и ничего больше. Но он не из тех, кто безропотно сносит отказ. — Персиваль пожал плечами. — И если он стал настойчиво домогаться ее внимания, а она пригрозила, что всем об этом расскажет, он просто мог ее убить. Ему бы не удалось замять такой скандал, как он ухитрился сделать после истории с бедной Мартой. Одно дело — изнасиловать горничную, и совсем другое — сестру жены. На этот раз ее отец не стал бы его покрывать.

Монк смотрел на лакея. Персивалю все-таки удалось заинтересовать инспектора, да он и сам почувствовал это; глаза его победно вспыхнули.

— А где сейчас эта Марта?

Какие бы чувства Монк ни испытывал к Персивалю, он не имел права замять эту тему.

Персиваль улыбнулся. Зубы у него были ровные, но мелкие.

— Бог ее знает, — сказал он. — В работном доме, наверное, если жива еще.

— Кто она такая?

Лакей праздновал победу.

— Горничная, сейчас на ее месте Дина. Хорошенькая была, стройная, походка — как у принцессы. Мистер Келлард домогался ее внимания. Она ему отказала, но он ей не поверил. Проще говоря, изнасиловал.

— Откуда вам это известно? — с сомнением спросил Монк, хотя чувствовал уже, что это не ложь.

Персиваль говорил слишком уверенно, он явно не мог придумать на ходу эту грязную историю.

— Слуги — те же невидимки. — Он заметно расслабился. — А вы не знали? Мы — часть обстановки. Я слышал, как сэр Бэзил отдавал кое-какие распоряжения на ее счет. Бедную девчонку вышвырнули на улицу, чтобы не распускала язык и вела себя прилично. Сэр Бэзил приказал ей убираться, не выслушав ее даже до половины. Зря она пошла ему жаловаться. Но Марта боялась, что у нее будет ребенок, как потом и оказалось. Самое смешное — сэр Бэзил даже не усомнился в правдивости ее слов. Он только сказал, что она наверняка вертела хвостом перед мистером Келлардом, и, значит, сама во всем виновата. Выгнал и рекомендации не дал. — Персиваль снова пожал плечами. — Бог знает, что с ней потом стало.

Злость, прозвучавшая в словах Персиваля, явно была вызвана классовой ненавистью, а не сочувствием к несчастной девушке — так решил Монк и сам устыдился своего суждения. Почему-то эта мысль прочно засела в его голове.

— Так вы не знаете, где она теперь?

Персиваль фыркнул.

— Девушка без места и без рекомендаций, одна-одинешенька. в Лондоне, да еще и с ребенком на руках? А как вы сами думаете? На мануфактуры с детьми не принимают, в публичные дома — тоже. В работном доме, надо полагать… Или в могиле.

— Как ее полное имя?

— Марта Риветт.

— Сколько ей было лет?

— Семнадцать.

Монка не удивило услышанное, но к горлу, тем не менее, подступил комок неистовой злобы и, как ни странно, на глаза навернулись слезы. Он сам не мог понять, что с ним происходит. Конечно, дело тут было не только в жалости к этой девушке, которую он даже ни разу в жизни не видел. Дело, наверное, было в сотнях таких же, как она, обесчещенных и изгнанных без малейшего на то основания. Ему, должно быть, не раз в прошлой, забытой жизни доводилось видеть их заплаканные лица, умирающую в глазах надежду, и уж наверняка он не однажды наблюдал их мертвые тела со следами голода, насилия, болезней.

Почему это так задевало его? Почему душа его до сих пор не огрубела? Может быть, нечто подобное случилось с кем-то из близких ему людей? Вполне вероятно, что он так никогда этого и не узнает…

— Кто еще был в курсе? — спросил Монк, и голос его дрогнул от еле сдерживаемых чувств.

— Только леди Мюидор, насколько мне известно. — На секунду в глазах Персиваля зажглась искра надежды. — Так, может быть, именно об этом узнала миссис Хэслетт? — Он слегка приподнял плечи. — И пригрозила рассказать миссис Келлард? И если она и впрямь все выложила ей в ту ночь…

Он не договорил. Да и не было нужды добавлять, что Араминта могла убить сестру в припадке ярости и стыда, чтобы завтра об их позоре не узнал весь дом. Версий было много, одна безобразнее другой, но что самое главное — они не имели отношения ни к самому Персивалю, ни к кому-либо из слуг.

— И вы до сих пор об этом не сболтнули? — недоверчиво переспросил Монк. — У вас в руках были такие важные сведения, и вы держали их в секрете? С чего бы это вдруг вы стали так осторожны? Ради чего? — В голосе его звучали презрение и насмешка. — Эти сведения давали вам власть, и я никогда не поверю, что вы не воспользовались ею.

Персиваль не растерялся.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, сэр.

Но Монк слышал, что лакей лжет.

— Какой смысл трепать языком? — продолжал тот. — Не в моих интересах. — Он усмехнулся. — Сэру Бэзилу это бы не понравилось, и я сам мигом очутился бы в работном доме. Теперь — совсем другое дело. Я руководствуюсь чувством долга, что только похвально в глазах других нанимателей. Когда речь заходит о сокрытии преступления…

— Итак, изнасилование вдруг стало преступлением! — с отвращением воскликнул Монк. — Когда же вы это осознали? Когда почувствовали, что сами висите на волоске?

Если Персиваль и смутился, то виду не подал.

— Речь не об изнасиловании, сэр, я — об убийстве. — Он еще раз слегка вздернул плечи. — Убийство леди — это ведь куда серьезнее, чем…

— Чем изнасилование горничной, к примеру, — вынужден был согласиться Монк, хоть это и было ему противно. — Ладно, вы можете идти.

— Доложить сэру Бэзилу, что вы желаете его видеть?

— Да. Но если хотите сохранить свое место, сформулируйте это как-нибудь иначе.

Персиваль счел возможным не отвечать и грациозно удалился.

Монк был слишком взбешен выплывшей на свет несправедливостью и слишком сосредоточен на предстоящем разговоре с сэром Бэзилом, чтобы тратить злость и презрение на лакея.

Минут через пятнадцать Гарольд сообщил, что сэр Бэзил готов встретиться с ним в библиотеке.

— Доброе утро, инспектор. Вы хотели меня видеть?

Сэр Бэзил стоял у окна за спинкой кресла.

Хозяин дома выглядел утомленным, морщины на его лице, казалось, залегли еще глубже. Монка раздражало в нем все: и поза, и выражение лица, и только что заданный вопрос.

— Доброе утро, сэр, — ответил Монк. — Да, я только что получил новые сведения. Мне хотелось бы от вас услышать, правда это или нет, а если правда, что вы об этом можете сообщить.

Сэр Бэзил не выразил особой озабоченности — лишь вежливый интерес. Костюм его был черным, но слишком элегантным для убитого горем человека.

— О чем бы вы хотели спросить, инспектор?

— О девушке, что работала у вас два года назад. Ее звали Марта Риветт.

Лицо сэра Бэзила застыло, он отвернулся от окна и выпрямился.

— Какое отношение это имеет к смерти моей дочери?

— Она была изнасилована, сэр Бэзил?

Глаза Бэзила широко раскрылись. Лицо выразило отвращение, затем — напряженную работу мысли.

— Понятия не имею!

Монк с трудом держал себя в руках.

— Разве она не пришла к вам с жалобой?

Легкая усмешка коснулась губ Бэзила, руки его сжались в кулаки и снова разжались.

— Инспектор, если бы у вас был дом с таким количеством слуг, половина из которых — юные и впечатлительные девушки с необузданным воображением, вы бы услышали много подобных историй. Конечно, она пришла ко мне и заявила, что была обесчещена, но трудно сказать, правду она говорила или же просто нагуляла ребенка и пыталась свалить вину на другого. Возможно, кто-то из слуг действительно силой добился ее внимания…

Сэр Бэзил снова сжал кулаки.

Монк вовремя прикусил язык и многозначительно взглянул ему в глаза.

— Вы сами-то верите своим словам, сэр? Вы же говорили с девушкой. И, насколько я понимаю, она обвинила в насилии мистера Келларда. А он, конечно, сказал, что не имеет к ней никакого отношения?

— Это относится к делу, инспектор? — холодно осведомился Бэзил.

— Если мистер Келлард изнасиловал девушку, то да. В этой давней истории может корениться нынешнее преступление.

— В самом деле? Что-то не улавливаю, каким образом? — любезно спросил сэр Бэзил, и в голосе его не было ни нотки гнева.

— Тогда я объясню, — процедил Монк сквозь зубы. — Если мистер Келлард изнасиловал эту несчастную и остался безнаказанным, а девушка была уволена, то это говорит многое о натуре мистера Келларда. Например, о его уверенности в том, что он может добиваться от женщин близости, не спрашивая их согласия. Отсюда один шаг до предположения, что он мог попытаться силой добиться близости миссис Хэслетт.

— И убить ее? — Сэр Бэзил задумался. Однако когда он вновь заговорил, в голосе его прозвучало сомнение. — Марта не упоминала, что он угрожал ей, да и сама была невредима…

— Вы ее осматривали? — смело спросил Монк.

На секунду сэр Бэзил вспылил:

— Конечно, нет. Да и зачем? Она, как уже было сказано, не выдвигала подобных обвинений.

— Осмелюсь предположить, что она просто не видела в этом смысла — и была права. Ее изнасиловали, а затем выбросили на улицу, не снабдив даже характеристикой.

Монк тут же пожалел об этих вырвавшихся в запальчивости словах.

Лицо Бэзила потемнело от гнева.

— Какая-то потаскушка нагуляла себе ребенка и обвинила мужа моей дочери в том, что он ее изнасиловал! И вы хотели бы, чтобы я и дальше терпел ее в своем доме? Или рекомендовал своим друзьям? — Он по-прежнему стоял у окна и смотрел на Монка. — У меня есть обязанности перед семьей и друзьями, и в первую очередь я отвечаю за счастье дочери. Дать рекомендацию женщине, обвинившей одного из своих хозяев в таком поступке, было бы весьма безответственно с моей стороны.

Монка так и подмывало спросить об ответственности за судьбу Марты Риветт, но он прекрасно понимал, что своим дерзким вопросом не добьется ничего, кроме неприятностей — вплоть до отстранения от дела, к великой радости Ранкорна.

— Так вы ей не поверили, сэр? — Вежливый тон давался ему с трудом. — Мистер Келлард отрицал всякую связь с девушкой?

— Нет, — резко сказал Бэзил. — Он утверждал, что она завлекла его сознательно — уже после того, как стало ясно насчет ребенка. Она защищала таким образом себя, надеясь, что семейство, испугавшись возможной огласки, позаботится о ней. Распущенная девчонка, которая искала выгоду везде, где только можно!

— А вы, стало быть, положили этому конец. Полагаю, вы полностью поверили мистеру Келларду?

Сэр Бэзил холодно взглянул на Монка.

— По правде говоря, нет. Я вполне допускаю, что он мог прибегнуть к насилию, хотя это, впрочем, сейчас уже не имеет значения. Природные инстинкты у мужчин весьма сильны. Думаю, она с ним кокетничала, а он ее неправильно понял. Вы считаете, что он мог поступить точно так же и с моей дочерью Октавией?

— Это кажется вполне вероятным.

Сэр Бэзил нахмурился.

— Тогда каким образом все это могло привести к убийству? Вы ведь к этому клоните, не так ли? Если бы она его ударила ножом, это я еще мог бы понять. Но зачем ему было убивать Октавию?

— Чтобы она его не выдала, — ответил Монк. — Изнасиловать служанку — это еще куда ни шло, но представьте себе, что речь идет об изнасиловании вашей дочери. И как бы повела себя миссис Келлард, узнай она об этом?

На морщинистом лице сэра Бэзила отразились отвращение и тревога.

— Она не знает, — медленно произнес он, глядя в глаза Монку. — Мне кажется, все довольно просто, инспектор. Она была бы потрясена, но что бы это изменило? Он ее муж и мужем останется. Я не знаю, как ведут себя женщины вашего круга, но наши женщины должны принимать все невзгоды терпеливо и с достоинством. Вы понимаете меня?

— Конечно, понимаю, — сухо ответил Монк. — Если она до сих пор ни о чем не знает, я ничего не скажу ей, пока в этом не возникнет настоятельной потребности. В свою очередь, я прошу вас, сэр, ничего не сообщать о моих открытиях мистеру Келларду. Вряд ли мне удастся вынудить его в чем-либо признаться, но по первой его реакции я уже смогу судить о многом.

— Вы полагаете, что я способен… — оскорбленно начал сэр Бэзил, но осекся.

— Да, полагаю. — Монк слегка скривил угол рта. — Мы с вами оба знаем, что убийца — один из обитателей вашего дома. Если вы будете защищать мистера Келларда и оберегать чувства миссис Келлард, это лишь затянет следствие, распалит взаимные подозрения и углубит отчаяние леди Мюидор… но все равно рано или поздно виновный будет арестован.

Взгляды их на миг встретились: оба смотрели друг на друга с полным пониманием и откровенной неприязнью.

— Если я сочту нужным сообщить миссис Келлард, я это сделаю, — сказал Бэзил.

— Как хотите, — согласился Монк. — Но на вашем месте я бы особенно долго не тянул. Если узнал я, то может узнать и она…

Сэр Бэзил подался вперед.

— Кто вам рассказал? Не сам же Майлз, черт возьми! Кто? Леди Мюидор?

— Нет, я еще ни разу не беседовал с леди Мюидор.

— Да перестаньте вы вилять! Кто это был?

— Я бы предпочел не сообщать, сэр.

— Мне наплевать на ваши предпочтения! Кто это был?

— Если вы так настаиваете, сэр, то я отказываюсь вам это сообщить.

— Вы… Вы…

Он попытался испепелить Монка взглядом, но тут же сообразил, что запутать инспектора вряд ли удастся. Сэр Бэзил явно не был готов к такому повороту беседы. Он опустил глаза. К поражениям он не привык и теперь просто не знал, что сказать.

— Продолжайте пока ваше следствие, но рано или поздно я и сам это выясню, обещаю вам.

Монк не стал упиваться своей маленькой победой; отношения с хозяином дома были и так весьма натянутыми.

— Да, сэр, вполне возможно. Но поскольку об этом деле, кроме вас, знает еще леди Мюидор, я бы хотел, с вашего позволения, побеседовать с ней тоже.

— Вряд ли она добавит что-нибудь существенное. С этой историей пришлось разбираться мне.

— Не сомневаюсь, сэр. Но она о ней знала и, может быть, подметила некоторые тонкости, которые от вас ускользнули. Когда речь заходит о житейских коллизиях, женщины, как правило, оказываются куда наблюдательнее мужчин.

Сэр Бэзил колебался.

Монк готовил дополнительные доводы: быстрое завершение следствия, необходимость отмщения за смерть Октавии… Хотя ведь все можно вывернуть наизнанку: Октавия — мертва, и ей уже ничем не поможешь, стало быть, в первую очередь следует позаботиться о репутации живых. Например, уберечь Араминту от потрясения и позора. В конце концов Монк так ничего и не сказал.

— Хорошо, — нехотя согласился сэр Бэзил. — Но при вашем разговоре будет присутствовать сиделка, и, как только ей покажется, что беседа может повредить здоровью леди Мюидор, она ее немедленно прервет. Вам это понятно?

— Да, сэр, — не раздумывая ответил Монк. Вести разговор в присутствии Эстер — удача, о которой он и мечтать не мог. — Благодарю вас.

Ему снова пришлось ждать, пока леди Мюидор переодевалась для беседы. Прошло около получаса, прежде чем появилась Эстер и пригласила Монка в гостиную.

— Закройте дверь, — приказал он, стоило ей переступить порог.

Эстер подчинилась и поглядела на Монка с удивлением.

— Вам удалось что-нибудь выяснить? — спросила она настороженно, будто заранее зная, что новость окажется малоприятной.

Он выждал, пока дверная щеколда станет на место, а Эстер подойдет поближе.

— Два года назад работавшая здесь горничная обвинила Майлза Келларда в том, что он изнасиловал ее. После чего девушку уволили без рекомендаций.

— О!.. — Эстер была поражена. Об этом при ней не говорили ни разу. Затем изумление сменилось гневом; щеки Эстер зарделись. — То есть просто вышвырнули на улицу! А что случилось с Майлзом?

— Ничего, — сухо ответил Монк. — А чего бы вы хотели?

Эстер посмотрела на него с вызовом — выпрямившись и вздернув подбородок. Впрочем, она тут же осознала, что Монк прав и что взывать к справедливости в таких случаях просто бесполезно.

— Кто еще об этом знает? — спросила она.

— Только сэр Бэзил и леди Мюидор, насколько мне известно, — ответил он. — Во всяком случае, сам сэр Бэзил в этом уверен.

— А откуда же вы тогда об этом узнали? Не от сэра же Бэзила!

Монк криво усмехнулся.

— От Персиваля, когда он почувствовал, что я до него вот-вот доберусь. Он явно не собирается покорно кануть во тьму, как это сделала бедняжка Марта Риветт. Если Персиваль пойдет на дно, то, будьте уверены, он постарается увлечь за собой как можно больше народу.

— Мне он не нравится, — тихо сказала Эстер, потупив глаза. — Но его можно понять — он защищается, как только может. Думаю, я бы тоже на его месте защищалась до последнего. Но о чем вы собираетесь расспрашивать леди Мюидор? Что эта история правдива, вы и так знаете…

— Не знаю, — возразил Монк. — По словам Майлза Келларда, Марта сама спровоцировала его, а сэр Бэзил даже не стал разбираться, правда это или нет. Марта не могла оставаться в доме после того, как обвинила Майлза, вдобавок она уже ждала ребенка. Все, о чем заботился тогда сэр Бэзил, — это замять скандал и уберечь от потрясения Араминту.

Эстер была не на шутку озадачена.

— Она до сих пор не знает?

— А вы сомневаетесь? — быстро спросил он.

— Она ненавидит своего мужа. Может быть, именно за это…

— Вполне вероятно, — согласился Монк. — Но даже если так, я не вижу, каким образом это может быть связано с убийством Октавии. Разве что история об изнасиловании и была тем самым секретом, который Октавия узнала перед смертью.

— Я тоже пока не вижу связи между этими двумя событиями, — сказала Эстер. — Тут наверняка есть еще какая-то важная деталь, о которой мы пока не догадываемся.

— Не думаю, чтобы мне могла сообщить ее леди Мюидор. Однако не будем терять времени. Мне бы не хотелось, чтобы домашние решили, будто мы здесь с вами сговариваемся. Они тогда станут вас опасаться, и вы уже многого не услышите. Идемте.

Эстер послушно открыла дверь и повела Монка по широкому коридору к гостиной. Снаружи было холодно и ветрено, первые крупные капли дождя бились о высокие окна. Но в камине пылал огонь, и отсветы пламени разбегались по красному абиссинскому ковру, касались бархатных портьер, свисавших с массивных ламбрекенов и ниспадавших тяжелыми складками до полу.

Леди Беатрис Мюидор заняла самое большое кресло. Простое, без украшений черное платье как бы напоминало о необходимости проявлять уважение к ее скорби. По контрасту с пышными яркими волосами лицо леди Беатрис казалось особенно бледным. Однако глаза ее были ясными и внимательными.

— Доброе утро, мистер Монк. Прошу вас, присаживайтесь. Как я понимаю, вы хотели спросить меня о чем-то?

— Доброе утро, леди Мюидор. Да, если позволите. Сэр Бэзил попросил, чтобы при нашем разговоре присутствовала мисс Лэттерли — на тот случай, если вы вдруг плохо себя почувствуете.

Он сел в кресло напротив. Эстер осталась стоять, как и подобало прислуге.

Легкая улыбка коснулась губ леди Беатрис, словно она увидела в этой ситуации что-то забавное.

— Довольно загадочно, — заметила она. — О чем вы собираетесь меня спрашивать? С тех пор как мы говорили с вами в последний раз, я не узнала ничего нового.

— Зато я узнал, мэм.

— В самом деле?

В глазах ее мелькнул страх, губы поджались, руки впились в подлокотники.

За кого она боялась? Явно не за себя. Кто еще был ей настолько дорог, что она заранее испытывала страх за него? Кого она пыталась защитить? Своих детей, надо полагать, — кого же еще!

— Вы собираетесь рассказать мне о том, что узнали, мистер Монк?

Голос леди Мюидор звучал надтреснуто, глаза обрели прозрачность.

— Да, мэм. Простите, что я касаюсь столь больной темы, но, по признанию сэра Бэзила, два года назад одна из ваших горничных, которую звали Марта Риветт, обвинила мистера Келларда в том, что он изнасиловал ее.

Высокие брови леди Беатрис сдвинулись, на шее напряглись жилы. Губы ее скривились от отвращения.

— Не вижу, каким образом это может быть связано со смертью моей дочери. Дело происходило два года назад, и Октавия, помнится, совершенно им не интересовалась. Она даже не знала.

— Но это правда, мэм? Мистер Келлард действительно изнасиловал горничную?

— Я не знаю. Муж уволил ее, и я вынуждена прийти к выводу, что она и сама в какой-то степени была виновата в случившемся. Это вполне возможно.

Леди Беатрис глубоко вздохнула. Монк видел, как судорожно сжалось ее горло.

— Не исключено, что горничная давно уже состояла в любовной связи с третьим лицом, забеременела — и, чтобы уберечь себя, постаралась обвинить кого-то из хозяев, надеясь, что семейство о ней позаботится. Такое, к сожалению, случается довольно часто.

— Да, к сожалению, — согласился Монк, стараясь говорить по возможности безразлично. Он ни на секунду не забывал о присутствии Эстер и мог себе представить, что она сейчас чувствует. — Но если горничная и питала такие надежды, то ее постигло тяжкое разочарование, не правда ли?

Леди Беатрис побледнела и чуть откинула голову, словно уклоняясь от удара.

— Это ужасный поступок, мистер Монк, — безосновательно возвести на кого-то подобное обвинение.

— Вот как? — язвительно переспросил он. — Мне показалось, что для мистера Келларда эта история кончилась вполне благополучно.

Леди Мюидор предпочла не обратить внимания на его тон.

— Лишь потому, что мы не поверили горничной!

— В самом деле? — спросил Монк. — А я полагал, что сэр Бэзил ей поверил. Так он мне, во всяком случае, сказал.

Леди Мюидор сглотнула и слегка сжалась в кресле.

— Чего вы хотите от меня, мистер Монк? Даже если она была права, а Майлз виновен, какое это все имеет отношение к смерти моей дочери?

Он уже пожалел, что повел беседу излишне резко. Горе леди Беатрис было глубоко, но она не уклонялась от вопросов, и в словах ее не чувствовалось враждебности.

— Это служит доказательством, что мистер Келлард привык потакать своим инстинктам, — тихо объяснил он, — не заботясь о чувствах других людей и сознавая собственную безнаказанность.

Лицо леди Беатрис стало таким же белым, как платок, который она стискивала в руке.

— Вы предполагаете, что Майлз пытался силой добиться близости с Октавией?

Мысль была ей отвратительна. Теперь опасность грозила другой ее дочери. Монк почувствовал угрызения совести, но выбора у него не было.

— Вы не считаете это возможным, мэм? Я слышал, она была привлекательная женщина, а он даже не скрывал своих симпатий к ней.

— Но… Но она ведь не… Я имею в виду…

Голос ее пресекся, у нее явно не хватало сил произнести это вслух.

— Нет-нет, миссис Хэслетт не была обесчещена подобным образом, — заверил Монк. — Но, возможно, зная о его намерениях, она заранее вооружилась для защиты ножом, которым и была в итоге убита.

— Это… нелепость! — запротестовала леди Беатрис, широко раскрыв глаза. — Изнасиловать горничную — одно дело, но проникнуть целенаправленно и хладнокровно среди ночи в спальню собственной невестки с той же целью! Это… совсем другое, это чудовищно!

— А так ли уж велик шаг от одного до другого? — Монк чуть подался вперед, голос его был тих, но настойчив. — Вы действительно полагаете, что Марте Риветт пришлось легче? Уж не потому ли, что она была моложе, боязливее, беззащитнее? Кто мог защитить горничную?

Лицо леди Беатрис приобрело пепельный цвет. Теперь уже не только Эстер, но и Монк стал опасаться, что она вот-вот упадет в обморок. Эстер сделала шаг вперед, не сводя глаз с леди Мюидор.

— Это ужасно! — У леди Беатрис перехватило дыхание. — Вы утверждаете, что мы не заботимся должным образом о наших слугах, что мы ведем себя с ними… непорядочно!

Извиняться не имело смысла — леди Беатрис очень точно уловила смысл, заложенный в словах Монка.

— Не совсем так, мэм. Я имел в виду лишь одного мистера Келларда. Да еще, пожалуй, то, что избавить вашу дочь от позора и потрясений и сохранить в тайне от нее поступок мужа означало для вас уволить девушку, причем так, чтобы никто об этом не узнал.

Леди Беатрис сжала ладонями виски, нарушая безупречность прически, и несколько секунд хранила молчание. Наконец она подняла глаза.

— А что нам оставалось делать, мистер Монк? Узнай об этом Араминта, жизнь ее была бы разрушена. Она не могла бы дальше жить с ним и развестись тоже не могла. Он ведь не покинул ее. Супружеская измена мужа — еще не повод для развода. Вот если изменяет жена — это совсем другое дело. Вам это должно быть известно. Все, что остаётся женщинам, — это молчать, чтобы не стать предметом насмешек и презрения. Она ни в чем не виновата, и она — моя дочь. Неужели вы сами не защищали бы свое дитя, мистер Монк?

Ему нечего было ответить. Такая любовь к своему ребенку, нежность и ответственность за его судьбу были незнакомы Монку. У него не было детей, а из родственников осталась лишь сестра Бет. Он вспомнил, как они гуляли с ней последний раз по берегу моря, с каким обожанием и преданностью смотрела она на него, как он заботливо помогал ей взобраться на очередной обломок скалы, пока они не вышли к пляжу, и теплые недавние воспоминания нахлынули вдруг на Монка.

— Наверное, защищал бы, мэм. Но, имей я дочь, она, скорее всего, работала бы горничной, как Марта Риветт, — безжалостно сказал он и увидел, как на лице леди Беатрис отразились боль и чувство вины.

Дверь открылась, и вошла Араминта с вечерним меню в руке. Она удивленно взглянула на Монка, затем повернулась и всмотрелась в лицо матери. На Эстер, как и следовало ожидать, она внимания не обратила.

— Мама, ты плохо выглядишь. Что случилось? — Она снова повернулась к Монку, глаза ее осуждающе вспыхнули. — Моя мать нездорова, инспектор. Неужели вы не можете оставить ее в покое хотя бы из вежливости? Она все равно не скажет вам ничего нового. Мисс Лэттерли откроет вам дверь, а лакей вас проводит. — Араминта повернулась к Эстер, и в голосе ее зазвучало откровенное раздражение. — Мисс Лэттерли, приготовьте маме лекарственный отвар и дайте нюхательной соли. Думаю, вам не надо напоминать, в чем заключаются ваши обязанности. Впредь относитесь к ним более ответственно, иначе нам придется подыскивать другую сиделку.

— Я здесь с разрешения сэра Бэзила, миссис Келлард, — сухо сказал Монк. — Мы обсуждаем весьма больную тему, и, если мы этого не сделаем, следствие затянется, причинив вам новые неприятности. В доме произошло убийство, и леди Мюидор не меньше других заинтересована в том, чтобы убийца был найден как можно скорее.

— Мама?

Араминта вопросительно взглянула на леди Беатрис.

— Да, конечно, — очень тихо произнесла та. — Я подозреваю…

Глаза Араминты широко раскрылись.

— Подозреваешь? О… — Внезапно какая-то пугающая мысль вторглась в ее сознание, и Араминта медленно повернулась к Монку. — О чем вы беседовали, мистер Монк?

Леди Беатрис набрала воздуху в легкие, но так ничего и не сказала. Вместо нее заговорил Монк:

— Леди Мюидор уже ответила на все мои вопросы, — произнес он. — Благодарю за предложенную помощь, но наш разговор касался неизвестных вам фактов.

— Я не предлагаю никакой помощи. — Араминта даже не оглянулась на мать, взгляд ее был устремлен на Монка. — Я просто желаю знать, о чем сейчас шла речь.

— Прошу прощения, — сказал Монк с едва уловимой насмешкой в голосе. — Я думал, вы пытаетесь помочь следствию.

— Вы отказываетесь сказать мне?

Дальше увиливать было невозможно.

— Если вы настаиваете именно на такой формулировке — да, мэм, отказываюсь.

Нежное лицо Араминты стало почти спокойным, в глазах мелькнуло даже нечто напоминающее удовлетворенность.

— Потому что речь шла о моем муже. — Она полуобернулась к леди Беатрис, и внезапно между ними встала почти осязаемая стена страха. — Ты пыталась защитить меня, мама? Ты знаешь что-то о Майлзе? Он как-то связан…

Голос ее прервался.

Леди Беатрис протянула было руки к дочери и тут же их опустила.

— Нет. Об этом я не знаю ничего, — еле слышно произнесла она. — И у меня нет причин думать, что Майлз…

Она не договорила.

Араминта повернулась к Монку.

— А что думаете вы, мистер Монк? — с деланым спокойствием спросила она. — То, о чем вы говорили, существенно для вас, не так ли?

— Я еще не знаю, мэм. Я ничего не могу сказать, пока не выясню все окончательно.

— Но это как-то связано с моим мужем? — настаивала Араминта.

— Я не собираюсь ничего обсуждать, пока не дознаюсь правды, — ответил Монк. — Я ведь могу и ошибаться.

Лицо Араминты застыло. Она снова перевела взгляд с Монка на мать.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, мама. — Она умышленно скопировала интонации Монка. — Но вы говорили о том, что Майлз был увлечен Октавией, что он пытался силой добиться ее близости и, получив отказ, убил ее?

— Ты ошибаешься, — шепотом произнесла леди Беатрис. — Ты не имеешь права так о нем думать.

— И все же вы обсуждали именно это, — повторила Араминта. Каждое слово она выговаривала медленно и весомо, словно резала себя по живому. — Мама, я не заслужила, чтобы мне лгали!

Леди Беатрис сдалась — дальше обманывать дочь она не могла. Тишина была пронизана страхом, как воздух перед грозой — электричеством. Леди Беатрис сидела неподвижно, устремив незрячий взгляд прямо перед собой.

— Марта Риветт заявила, что Майлз ее изнасиловал, — ровным, бесстрастным голосом сообщила она. — Поэтому ей и пришлось покинуть дом. Твой отец выгнал ее. Она была… — Леди Беатрис умолкла. Упоминать о ребенке не стоило. Сама Араминта была бездетна. Но Монк твердо знал, что за слова застыли на губах леди Беатрис. — Она была безответственна, — закончила леди Мюидор с убитым видом. — Мы не могли ее оставить в доме после того, что случилось.

— Понимаю.

На бледных щеках Араминты вспыхнули два багровых пятна.

Дверь снова отворилась, и в комнату вошла Ромола. Она увидела перед собой немую сцену: неподвижно сидящая леди Беатрис, Араминта с застывшим лицом, растерянно стоящая позади кресла Эстер и, наконец, подавшийся вперед Монк. Ромола взглянула на меню в руках Араминты, но тут же сообразила, что вряд ли речь шла о вечерних блюдах.

— Что происходит? — спросила она, обводя присутствующих взглядом. — Вы узнали, кто убил Октавию?

— Нет! — довольно резко ответила леди Беатрис, повернувшись к Ромоле. — Мы говорили об уволенной два года назад горничной.

— В какой связи? — В голосе Ромолы слышалось недоверие. — Уверена, что к делу это не относится.

— Возможно, и так, — согласилась леди Беатрис.

— Тогда зачем же тратить время на пустые разговоры? — Ромола прошла в середину комнаты и, заботливо оправив юбки, присела на один из стульев. — Вы все как будто напуганы чем-то. Что-нибудь стряслось с этой горничной?

— Понятия не имею! — с внезапным раздражением ответила леди Беатрис. — Хотя, полагаю, это вполне возможно.

— Почему? — Ромола теперь тоже была смущена и испугана. — Вы не дали ей характеристику? За что ее вообще уволили? — Она оглянулась на Араминту, приподняв брови.

— Да, я не дала ей характеристику, — без всякого выражения подтвердила леди Беатрис.

— Но почему? — Ромола перевела взгляд с Араминты на леди Мюидор. — Она что, была нечестной? Что-нибудь украла? И никто мне ничего не сказал!

— Это тебя совершенно не касалось, — грубо ответила Араминта.

— Как это не касалось, если она была воровка? Она могла что-нибудь украсть и у меня!

— Едва ли. Она заявила, что ее изнасиловали!

Араминта в упор глядела на Ромолу.

— Изнасиловали? — Ромола опешила. Страх прошел, и теперь на лице ее обозначилось выражение величайшего недоверия. — Ты имеешь в виду… изнасиловали? — Ромола явно почувствовала облегчение, на щеки вернулся румянец. — Ну, если она была распущенной особой, то вы совершенно правильно поступили. Кто бы стал возражать? Таким женщинам место на улице. Но с чего это вы вдруг вспомнили о ней сегодня? Тут ничего уже не изменишь, да и раньше, наверное, мало что можно было сделать.

Дальше Эстер просто не в силах была сдерживаться.

— Ее изнасиловали, миссис Мюидор. Над ней надругался человек куда более сильный, чем она сама, где же здесь распущенность? Это может случиться с любой женщиной.

Ромола уставилась на Эстер, словно у той на голове вдруг выросли рога.

— Конечно, все дело только в ее собственной распущенности! С приличной женщиной такого никогда бы не случилось, она просто не подала бы к этому повода и, уж конечно, не стала бы водить дружбу с подозрительными людьми! Я не знаю, в каком обществе вам приходилось вращаться, если вы могли предположить такое. — Ромола слегка покачала головой. — Мне кажется, что, будучи сестрой милосердия, вы огрубели душой, — я прошу прощения, что мне приходится так говорить, но вы меня вынудили. А распущенность сестер милосердия всегда была общеизвестна. Порядочные женщины, которые одеваются и ведут себя должным образом, не могут возбудить в мужчине низменных инстинктов и никогда не окажутся в подобной ситуации. Сама мысль об этом нелепа и оскорбительна.

— В ней нет ничего оскорбительного, — возразила Эстер. — И эта мысль скорее страшна, чем нелепа. Нелепо успокаивать себя рассуждением, что, коль скоро вы ведете себя благоразумно, то, стало быть, находитесь в безопасности. — Она перевела дух. — Но это — ложь, к которой мы слишком часто прибегаем. Твердим себе, что такое может случиться с кем угодно, только не с нами или с нашими знакомыми, но это не так.

Она замолчала, видя, что Ромола пришла в ярость, зато леди Беатрис смотрела на нее с удивлением и почти с уважением. Эстер даже могла поклясться, что Араминта мельком бросила на нее заинтересованный и не лишенный теплоты взгляд.

— Вы забываетесь! — сказала Ромола. — Вы забыли о том, кто мы такие. Или, быть может, никогда не знали? Я понятия не имею, за какой публикой вам приходилось ухаживать до того, как вы поступили служить к нам, но уверяю вас, что среди наших знакомых нет людей, способных совершить насилие над женщиной.

— Ты — дура! — Араминта презрительно взглянула на Ромолу. — Иногда я удивляюсь, в каких облаках ты витаешь.

— Минта! — предостерегающе воскликнула леди Беатрис, снова сцепив пальцы рук. — Я думаю, мы закончили обсуждение вопроса. Далее мистер Монк волен сам избрать путь, которым пойдет следствие. В данный момент нам нечего больше ему предложить. Эстер, будьте добры, помогите мне подняться наверх. Мне необходимо отдохнуть. К ужину я не выйду и никого не желаю видеть, пока мое самочувствие не улучшится.

— Как угодно, — холодно заметила Араминта. — Мы постараемся справиться и без тебя. Я присмотрю за хозяйством и доложу обо всем папе. — Она повернулась к Монку. — Всего доброго, мистер Монк. Вам еще долго придется заниматься этим делом, хотя не представляю, что вы сможете доказать, кроме собственного усердия, кого бы вы там ни подозревали.

— Подозревали? — Ромола сначала взглянула на Монка, потом на свою невестку, и голос ее вновь задрожал от страха. — В чем подозревали? Кого? Как это все связано с Октавией?

Араминта ничего ей не ответила — и вышла.

Монк встал, извинился перед леди Беатрис, кивнул Эстер и, открыв дверь, придержал ее, пока они выходили, оставив раздраженную, но беспомощную Ромолу в гостиной.

Стоило Монку переступить порог полицейского участка, как сержант за конторкой поднял серьезное лицо, и глаза его вспыхнули.

— Мистер Ранкорн желает видеть вас, сэр. Прямо сейчас, немедленно.

— Вот как? — кисло откликнулся Монк. — Ну, я сомневаюсь, что наша встреча его сильно обрадует. Где он сейчас?

— У себя, сэр.

— Спасибо, — сказал Монк. — Мистер Ивэн здесь?

— Нет, сэр. Он появлялся, но потом ушел снова. Куда, не сказал.

Поднявшись по лестнице, Монк постучал в дверь кабинета Ранкорна и, получив разрешение, вошел. Ранкорн сидел за своим огромным полированным столом, на котором валялись изящные конверты, полдюжины неразвернутых еще газет, а также штук пять развернутых и, надо полагать, прочитанных.

Увидев Монка, Ранкорн поднял потемневшее от гнева лицо и прищурился.

— Ну! Газеты смотрели, а? Видели, что они про нас пишут? — Он поднял один из номеров, и Монк прочел заголовок во всю ширь страницы: «УБИЙСТВО НА КУИН-ЭНН-СТРИТ ДО СИХ ПОР НЕ РАСКРЫТО. ПОЛИЦИЯ В ТУПИКЕ». Далее журналист, должно быть, задавал вопрос, оправдывает ли новая полиция затраченные на нее средства. — Ну? — спросил Ранкорн.

— Этого номера я еще не видел, — ответил Монк. — У меня сейчас нет времени читать газеты.

— Проклятие, да мне и не нужно, чтобы вы читали газеты! — взорвался Ранкорн. — Мне нужно, чтобы они перестали обливать нас помоями, как вот эта! Или эта! — Он хватал газету за газетой и швырял на стол. — Или эта! — Газеты разлетались, некоторые попадали на пол. Ранкорн ткнул пальцем в конверт. — Из министерства внутренних дел. — Кулаки его сжались, костяшки пальцев побелели. — Мне задают весьма неприятные вопросы, Монк, а я не знаю, что ответить. Я не могу покрывать вас до бесконечности! Чем, черт возьми, вы вообще занимаетесь? Вам же не нужно бегать по всему Лондону; убийца находится в самом доме! Чего же вы тянете? Сколько у вас сейчас подозреваемых? Пять? Четыре? Почему вы до сих пор не покончили с этим делом?

— Потому что четыре или пять подозреваемых — это слишком много, сэр. Если вы, конечно, не предполагаете, что против миссис Хэслетт был целый заговор, — язвительно сказал Монк.

Ранкорн стукнул кулаком по столу.

— Проклятие, прекратите дерзить! Язык у вас больно острый! Кто у вас, собственно, на подозрении? Этот лакей… Как его? Персиваль. Вполне достаточно! Почему вы до сих пор не приперли его к стенке? Вы стали хуже работать, Монк. — Ранкорн даже позволил себе насмешку. — Вы привыкли считать себя лучшим сыщиком, но теперь явно утратили форму. Почему этот чертов лакей до сих пор не арестован?

— Потому что у меня нет никаких доказательств его вины, — коротко ответил Монк.

— Тогда кто еще может оказаться убийцей? Подумайте хорошенько. Вы же всегда слыли проницательным и разумным человеком. — Губы Ранкорна скривились. — До того несчастного случая вы были логичны, как учебник алгебры, и приблизительно так же обаятельны. Но вы хотя бы знали свою работу. А теперь вы меня просто удивляете.

Монк уже с трудом сдерживался.

— Кроме Персиваля, сэр, — медленно проговорил он. — это могла сделать одна из прачек…

— Что? — Ранкорн разинул рот от удивления. — Вы сказали, одна из прачек? Не будьте смешным! Если это все, что вы можете предположить, я передам дело кому-нибудь другому. Прачка! Что, во имя всего святого, может заставить прачку вылезти среди ночи из постели, пробраться в спальню хозяйки и зарезать ее? Она что, сумасшедшая? Она сумасшедшая, Монк? Только не говорите мне, что не сможете отличить нормального человека от безумца.

— Нет, она не сумасшедшая, она просто ревновала, — коротко ответил Монк.

— Ревновала? К своей хозяйке? Какая нелепость! Как это может прачка приравнять себя к госпоже? Я жду объяснений, Монк. Вы договорились до чепухи.

— Прачка влюблена в лакея — кажется, эта мысль напрашивается сама собой, — с бесконечным терпением в голосе проговорил Монк. — Лакей забылся настолько, что увлекся хозяйкой. Правда это или неправда — несущественно. Прачка просто могла себе все это вообразить.

Ранкорн нахмурился:

— Стало быть, прачка? А арестовать вы ее не можете?

— За что?

Ранкорн воззрился на него.

— Ладно, кого вы подозреваете еще? Вы сказали, у вас на подозрении четверо или пятеро. Пока вы упомянули двоих.

— Майлз Келлард, муж другой дочери…

— А этот-то здесь при чем? — Теперь Ранкорн был откровенно встревожен. — Вы ведь, надеюсь, пока не предъявили ему обвинения? — На его худых щеках вспыхнули красные пятна. — Это весьма щекотливая ситуация. Мы не можем бездоказательно обвинять таких людей, как сэр Бэзил Мюидор и члены его семейства. Боже мой, о чем вы думаете?

Монк глядел на него с презрением.

— Вот потому-то я еще никому не предъявил обвинения, сэр, — холодно молвил он. — Майлз Келлард был не на шутку увлечен сестрой своей жены, о чем жена прекрасно знала…

— Это еще не причина для убийства, — возразил Ранкорн. — Если бы он убил жену, тогда было бы понятно. Ради Бога, Монк, изъясняйтесь проще!

Монк решил не приплетать Марту Риветт, пока не разыщет девушку и не расспросит ее лично. Лишь после этого можно будет судить, насколько все услышанное от Мюидоров соответствует действительности.

— Если он пытался добиться ее близости силой, — терпеливо продолжал Монк, — а она защищалась, могла возникнуть борьба, в которой миссис Хэслетт и была зарезана…

— Кухонным ножом? — Ранкорн приподнял брови. — Который она по случаю прихватила с собой в спальню?

— Я не представляю такого случая, сэр, — злобно огрызнулся Монк. — Но, если Октавия предвидела приход Майлза, она могла прихватить этот нож умышленно.

Ранкорн проворчал что-то себе под нос.

— Еще виновной может оказаться миссис Келлард, — продолжал Монк. — У нее были все причины ненавидеть сестру.

— Она что, была распущенной женщиной, эта миссис Хэслетт? — Ранкорн брезгливо скривил рот. — Сначала лакей, теперь муж сестры…

— Нет никаких доказательств, что она кокетничала с лакеем, — резко сказал Монк. — И уж совершенно точно, миссис Хэслетт не поощряла домогательств Келларда. Вряд ли вам удалось бы обвинить ее в том или другом случае, если только вы не путаете красоту с распущенностью.

— Вы вечно все переворачиваете с ног на голову.

Ранкорн был растерян. Угрожающие газетные заголовки выражали общественное мнение. Письма из министерства внутренних дел, лежавшие на столе, были вежливы, холодны и грозили крупными неприятностями, если дело не будет успешно раскрыто в самом ближайшем времени.

— Ну так не стойте здесь! — взорвался он. — Ступайте, займитесь вашими подозреваемыми. Видит бог, их пятеро, но вы же уверены в том, что один из них виновен! Работайте методом исключения. Миссис Келлард сразу можете отбросить. Поссориться с сестрой она могла, но я сомневаюсь, чтобы дело дошло до хладнокровного убийства. Мне все-таки кажется, что виноват кто-то из мужчин… или эта прачка. Словом, беритесь за работу. Нечего стоять тут и трепать языком.

— Вы сами меня вызвали.

— Да… А теперь отпускаю. И прикройте плотнее дверь, в коридоре холодно.

Следующие два с половиной дня Монк потратил на поиск Марты Риветт. Кеб двигался по узким улочкам, мокрые булыжные мостовые мерцали в свете газовых фонарей, шумела толпа, гремели колеса, цокали копыта. Монк начал с работного дома Кларкенуэлл на Фаррингдон-роуд, затем посетил работный дом Холборн — на Грейс-Инн-роуд. Второй день он посвятил работным домам Сент-Джордж — на Маунт-стрит и Сент-Мэрилебоун — на Нортумберленд-стрит. Утром третьего дня, направляясь в Вестминстерский работный дом на Поланд-стрит, Монк уже начал отчаиваться. Атмосфера этих заведений давила ему на психику. Само название «работный дом» пугало его, а когда он воочию видел эти низкие желтоватые строения, в душе его возникал холод, с которым не мог равняться даже студеный ноябрьский ветер, гулявший в эти дни по улицам, шурша старыми газетами в канавах.

Монк постучал, и дверь ему открыл тощий печальный мужчина с черными прямыми волосами, которому инспектор тут же объяснил, кто он, откуда и с какой целью явился. Монк почему-то боялся, что о нем могут подумать, будто он ищет крова и пищи подобно многочисленным беднякам, ради которых и строились эти дома.

— Войдите. Я доложу о вас хозяину, — безразлично ответил мужчина. — Но если вам нужна помощь, то лучше не лгите, — добавил он, точно эта мысль пришла ему в голову с некоторым опозданием.

Монк едва не вспылил, но сдержался: перед ним был как раз один из тех, кто нуждался в помощи настолько, что обратился в это мрачное заведение, где люди теряли все — собственное лицо, решительность, достоинство, становясь неотличимыми друг от друга. Их держали на хлебе и картошке, разбивали семьи, отделяли мужчин от женщин, детей от родителей, разводя их по разным спальням, напяливали на них одинаковую форменную одежду и заставляли работать с рассвета до заката. Перед Монком стоял человек, уже не способный даже испытывать отчаяние при мысли, что оказался в подобном месте.

К чему зря обижать этого несчастного? Монк просто поблагодарил привратника и последовал за ним.

Минут через пятнадцать в маленьком помещении, выходящем окнами на рабочий двор, где рядами сидели на земле люди с молотками, резцами и грудами камня, появился хозяин — бледный мужчина с коротко постриженными седыми волосами, с темными, словно от бессонницы, кругами под глазами.

— Что случилось, инспектор? — устало спросил он. — Надеюсь, вы не собираетесь искать здесь преступников? Нужно быть чертовски неудачливым мерзавцем, чтобы докатиться до этого приюта.

— Я ищу женщину, которая, возможно, стала жертвой насилия, — угрюмо ответил Монк. — Мне нужно выслушать ее показания.

— Вы что, новичок? — Хозяин работного дома с сомнением оглядел Монка. — Нет, — ответил он на собственный вопрос. — Тогда зачем это вам? Уж не думаете ли вы, что свидетельство нищего может что-нибудь доказать?

— Это косвенное свидетельство.

— Что?

— Просто мне нужно окончательно убедиться в том, что я и так знаю… или подозреваю.

— Как ее зовут?

— Марта Риветт. Прийти сюда она могла года два назад, беременная. Предполагаю, что ребенок родился месяцев семь спустя… если, конечно, дело дошло до родов.

— Марта Риветт, Марта Риветт… Высокая такая девушка со светлыми волосами, лет девятнадцати-двадцати?

— Семнадцати… И боюсь, что я даже не знаю, как она выглядит. Впрочем, она до этого была горничной, а в горничные подбирают хорошеньких и высоких.

— Да, у нас есть Марта приблизительно таких лет — и с ребенком. Фамилии не помню, но я ее сейчас пришлю. Вы можете с ней поговорить, — разрешил хозяин.

— Может, лучше будет, если я сам к ней подойду? — спросил Монк. — Мне не хотелось бы причинять ей… — Он замялся, не в силах подобрать слово поточнее.

Хозяин криво усмехнулся.

— Думаю, что она будет только рада поговорить с вами не в присутствии остальных женщин. Впрочем, как вам угодно.

Монк был рад уступить. Ему вовсе не хотелось еще раз увидеть то, на что он успел уже насмотреться за эти дни. Даже запах, стоящий здесь — гнилая капуста, пыль, помои, — наводил на него тоску.

— Да, благодарю вас. Вы, конечно же, правы.

Хозяин вышел и вернулся минут через пятнадцать с высокой девушкой. Она слегка сутулилась, на бледном лице выделялись большие голубые глаза, густые волосы потускнели. Нетрудно было представить, какой обворожительной внешностью обладала она года два назад. Но теперь в ее душе царила полна апатия: девушка безучастно смотрела на Монка, спрятав руки под форменный рабочий фартук, уродливый и несуразный, как и вся ее одежда.

— Да, сэр? — покорно молвила она.

— Марта, — Монк старался говорить как можно мягче. Жалость к этой несчастной уподобилась сейчас зубной боли, острой и тянущей. — Марта, ты работала два года назад в доме сэра Бэзила Мюидора?

— Я ничего у них не брала.

Это был даже не протест — просто утверждение.

— Да, я знаю, — поспешно сказал он. — Все, что я хотел бы от тебя услышать: верно ли, что мистер Келлард пытался добиться близости с тобой против твоего желания? — Монк и сам поморщился от собственной сладкоречивости, но он боялся, что девушка поймет его неправильно и решит, будто он явился уличать ее во лжи и сеянии раздора. Внимательно смотревший на нее Монк заметил, как что-то дрогнуло в ее лице, но лишь на мгновение. — Это правда, Марта?

Она колебалась, молча глядя на инспектора. Несчастья и жизнь в работном доме сделали ее нерешительной и робкой.

— Марта, — мягко повторил он. — Возможно, он снова прибег к насилию, только жертвой на этот раз была уже не горничная, а леди. Мне нужно знать, принуждал он тебя или нет. И еще мне нужно знать, был ли у тебя еще кто-нибудь, кроме него.

Марта хранила молчание, но глаза ее уже не были такими безжизненными.

— А что она сама говорит? — спросила девушка наконец. — Что он ее принудил?

— Она уже ничего не говорит — она мертва.

— Он убил ее?

— Не знаю, — честно признался Монк. — Он был очень груб с тобой?

Марта кивнула; на лице мелькнуло воспоминание о давней боли и страхе.

— Да.

— Ты говорила с кем-нибудь об этом?

— Какой смысл? Они даже не поверили, что я сопротивлялась. Сказали, что я распускаю язык и возвожу на него напраслину. Меня уволили и не дали рекомендации. Я никуда не могла поступить на службу. Без рекомендации меня бы никто не принял. Да еще с ребенком…

Глаза ее наполнились слезами, и внезапно Марта будто ожила, в ней воскресли чувства.

— А что стало с ребенком? — спросил Монк, страшась ответа и внутренне собравшись, словно ожидал удара.

— Она тут, вместе с другими детьми, — тихо сказала Марта. — Я с ней часто вижусь, но здоровье у нее слабое. Да и как может быть иначе, если она родилась и жила здесь?

Монку пришла в голову мысль поговорить с Калландрой Дэвьет. Может, ей не помешает лишняя горничная? Конечно, Марта Риветт была лишь одной из многих тысяч, но стоило попытаться спасти хотя бы ее.

— Итак, он прибег к насилию? — продолжал Монк. — Но ты-то сама отвергала его притязания?

— Он мне не поверил… Он полагал, что, если женщина говорит «нет», она просто кокетничает, — ответила Марта с печальной, судорожной улыбкой. — Даже мисс Араминта. Он говорил, что ей нравится, когда он бывает с ней груб, но я ему не верила. Она ведь при мне выходила за него замуж — и действительно любила его. Вы бы посмотрели тогда на ее лицо! Она вся сияла от счастья. А после первой брачной ночи ее было не узнать. Огонь погас, осталась лишь зола. И я уже никогда не видела ее прежней.

— Понимаю, — тихо произнес Монк. — Спасибо, Марта. Ты очень помогла мне. Я попытаюсь помочь тебе, если смогу. Главное, не теряй надежды.

Улыбка ее вновь стала безжизненной.

— Мне не на что надеяться, сэр. Замуж меня никто не возьмет. Здесь я могу встретиться лишь с такими же нищими, как я сама. Если я решусь оставить Эмми или если она умрет, все равно никто не примет в дом горничную из работного дома. Без рекомендации мне никуда не устроиться, да и выгляжу я все хуже.

— Все поправимо. Только, пожалуйста, не надо терять надежду, — уговаривал Монк.

— Благодарю вас, сэр, но, право, вы сами не знаете, что говорите.

— Знаю.

Марта невесело улыбнулась его наивности и вышла.

Монк покинул работный дом, но возвращаться в полицейский участок не спешил. О том, что Майлз кажется ему теперь куда подозрительней Персиваля, он решил доложить Ранкорну попозже. Ранкорн подождет. Первым делом Монк направился к леди Калландре Дэвьет.

Глава 8

Приподнятое настроение недолго владело Монком. Когда на следующий день он вернулся в дом на Куин-Энн-стрит, на кухне его встретила хмурая и встревоженная миссис Боден. Лицо ее пошло пятнами, волосы неопрятно выбивались из-под крахмального чепца.

— Доброе утро, мистер Монк! Как я рада, что вы пришли!

— В чем дело, миссис Боден? — Сердце у него екнуло, хотя бояться, по идее, было нечего. — Что случилось?

— Куда-то запропастился один из моих больших кухонных ножей, мистер Монк. — Она вытерла руки о фартук. — Я готова поклясться, что еще недавно разделывала им говядину, но Сэл говорит, что это вроде был другой нож, старый. И мне уже теперь начинает казаться, что она права. — Миссис Боден поправила чепец и нервно отерла лицо. — Никто не может припомнить точно, а Мэй — так ей даже плохо стало от одной только мысли об этом. У меня у самой все внутри сжимается, как подумаешь, что этим самым ножом и зарезали бедняжку мисс Октавию.

Монк повел себя осмотрительно.

— И когда же эта мысль пришла к вам, миссис Боден? — осторожно спросил он.

— Да вчера вечером. — Она шмыгнула носом. — Мисс Араминта спустилась сюда заказать маленький бифштекс для сэра Бэзила. Он вернулся поздно, проголодался. — Кухарка вдруг повысила голос, и в нем зазвучала истерическая нотка. — Я пошла взять мой лучший нож, глядь — а его нету. Стала искать, положила, думаю, не туда, а его вообще нигде нету.

— Но вы его хоть раз видели после смерти миссис Хэслетт?

— Я не знаю, мистер Монк! — Кухарка воздела руки. — Я думала, что видела, а Сэл и Мэй говорят, что нет. Уверяют, что я с тех пор работала старым ножом. Уж не знаю, чему верить, у меня все в голове перепуталось!

— Тогда, я полагаю, нам стоит поискать пропавший нож, — проговорил Монк. — Я скажу сержанту Ивану, чтобы он этим занялся. Кто еще знает о пропаже?

Взгляд миссис Боден блуждал; она даже не услышала вопроса.

— Кто еще знает о пропаже, миссис Боден? — терпеливо повторил он.

— Даже и сказать не могу, мистер Монк! Я уже не помню, с кем говорила. Я ведь, пока искала, всех спрашивала, не видел ли кто этот нож.

— Кого «всех», миссис Боден? Кого конкретно вы спрашивали? Кроме кухонного персонала.

— Ну… Даже и не вспомнить. — Кухарка уже была близка к панике, потому что чувствовала настойчивость инспектора, а причин ее понять не могла. — Дину. Я спрашивала Дину, не завалялся ли он в кладовой. И еще, кажется, Гарольда. А в чем дело? Если бы они видели нож, они бы сказали.

— Кое-кто мог и промолчать, — заметил Монк.

Прошло несколько мгновений, прежде чем она поняла, на что намекает полицейский. Потом ахнула и прижала ладони ко рту.

— Я должен известить об этом сэра Бэзила.

Таким образом Монк дал понять, что сперва следует испросить у хозяина разрешение на поиски. Предприми он обыск в доме на свой страх и риск, это могло стоить ему работы.

Монк вышел, оставив грузно осевшую на стул миссис Боден, а Мэй побежала за нюхательной солью и уж наверняка — за стаканчиком бренди.

Монка удивило, что ждать ему в библиотеке пришлось на этот раз не больше пяти минут. Сэр Бэзил вошел стремительно, морщинистое лицо его было напряженным, темные глаза — встревожены.

— Что случилось, мистер Монк? Вам наконец удалось что-то обнаружить? Видит Бог, давно пора!

— Кухарка сообщила, что потерян один из разделочных ножей, сэр. Мне необходимо ваше разрешение на его поиски.

— Разумеется, ищите! — Сэр Бэзил удивился. — Или вы хотите, чтобы за вас это сделал я?

— Мне просто необходимо ваше разрешение, сэр Бэзил. — Монк изо всех сил старался сохранять спокойствие. — Я не имею права искать то, что принадлежит вам, если мне этого не будет позволено.

— Принадлежит мне? — Бэзил вздрогнул и недоверчиво всмотрелся в лицо инспектора.

— Разве все в этом доме принадлежит не вам, сэр? Либо вам, либо — в определенном смысле — мистеру Киприану и мистеру Келларду. Ну, может быть, еще мистеру Тереку.

Сэр Бэзил невесело усмехнулся.

— У миссис Сандеман также есть личные вещи, но в целом вы правы: дом принадлежит мне. Естественно, я разрешаю вести поиски в любом месте, где вам только заблагорассудится. Без сомнения, вам потребуется помощь. Вы можете послать одного из грумов, чтобы он привез вашего сержанта… — Сэр Бэзил пожал плечами, но жест вышел у него несколько натянутым. — Констеблей?

— Благодарю вас, — сказал Монк. — Это было бы разумно. С вашего позволения, я начну немедленно.

— Может, вам стоит подождать на верхней площадке лестницы для мужской прислуги? — Сэр Бэзил слегка повысил голос. — Если слух о предстоящем обыске дойдет до того, кто взял нож, он сразу же постарается от него избавиться. Оттуда просматривается и часть лестницы для горничных. — Хозяин был непривычно словоохотлив. Такое за ним Монк замечал впервые. — Лучшей позиции вам все равно не найти. Можно, конечно, поставить там одного из слуг, но ведь они все под подозрением. — Он всмотрелся в лицо Монка.

— Благодарю вас, — сказал Монк еще раз. — Вы весьма проницательны. Мне кажется, стоит послать одну из горничных, чтобы она подежурила на главной лестнице. Возможно, ей удастся заметить кого-нибудь, кто появится там не по служебным делам. Не помешает также, если все остальные, пока будет проходить обыск, подождут внизу. Ну и лакеи, конечно.

— Обязательно! — не раздумывая согласился сэр Бэзил. — А заодно и камердинер.

— Благодарю вас, сэр. Вы очень помогли нам.

Сэр Бэзил приподнял брови.

— А чего вы от меня ждали? Это ведь мою дочь убили!

Он уже полностью взял себя в руки.

Монку оставалось только вновь выразить соболезнования и откланяться. Внизу он чиркнул записку Ивэну, после чего велел груму отправляться в участок и немедленно доставить сержанта и кого-нибудь из констеблей.

К обыску приступили через сорок пять минут и начали сверху, с комнат горничных; маленькие холодные чердачные конурки смотрели окнами на серую черепицу конюшен сэра Бэзила и дальше — на крыши Харли-Мьюз. В каждой комнатке стояла железная кровать с матрасом, деревянный стул с жесткой спинкой и простенький туалетный столик с навесным зеркалом. Девушкам категорически запрещалось появляться на службе в неопрятном виде, поэтому в каждой комнате обязательно имелся платяной шкаф, а также кувшин и тазик. Комнаты отличались одна от другой лишь узором тряпичных ковриков да еще картинами, принадлежащими самим обитательницам. В основном это были либо карандашные портреты родных и близких, либо репродукции известных полотен.

Ножа там обнаружить не удалось. Тщательнейшим образом проинструктированный констебль проводил осмотр наружных владений — лишь для того, чтобы охватить все укромные уголки, доступные слугам.

— Если это кто-нибудь из семьи, то, чтобы спрятать нож, к его услугам пол-Лондона, — с кривой усмешкой заметил Ивэн. — Скорее всего, нож уже покоится на дне реки или где-нибудь в сточной канаве.

— Я знаю, — ответил Монк, продолжая осмотр. — Майлзу Келларду сделать так ничего бы не стоило. Да и Араминте, будь она в этом замешана. А вы можете предложить что-нибудь еще, кроме обыска?

— Нет, — хмуро ответил Ивэн. — Я полторы недели бегал высунув язык по всему Лондону, пытаясь найти драгоценности, которые, скорее всего, были уничтожены непосредственно в ночь убийства. Или изучал смертельно скучные рекомендации на всех слуг. — Не переставая говорить, Ивэн выдвинул ящик с женским бельем и принялся рыться в его содержимом; тонкие длинные пальцы бережно касались ткани, а на лице сержанта было написано отвращение к тому, чем он вынужден заниматься. — Мне уже кажется, что хозяева вообще не замечают слуг; они видят лишь ливреи, передники и кружевные чепцы, — продолжал он. — А уж кто сейчас находится в этой ливрее и на чьей голове сидит этот чепец — несущественно. Главное, чтобы чай был горяч, стол — накрыт, огонь — разведен, обед — приготовлен; и чтобы кто-нибудь обязательно прибегал по первому звонку колокольчика. — Ивэн принялся складывать белье на место. — Ну и, само собой разумеется, чтобы дом блистал чистотой и чтобы на одежде не было ни пятнышка. И какая разница, кто этим занимается!

— Вы становитесь циником, Ивэн.

Сержант ослепительно улыбнулся.

— Учусь, сэр.

Осмотрев комнаты младших горничных, они спустились на этаж ниже. В одном крыле проживали экономка, кухарка, камеристки, а с недавнего времени и Эстер; в другом располагались комнаты дворецкого, камердинера, посыльного и двух лакеев.

— Начнем с Персиваля? — спросил Ивэн, с пониманием глядя на Монка.

— Начнем по порядку, — ответил тот. — Первая комната — Гарольда.

Пожитки Гарольда выдавали в нем заурядного молодого человека, состоящего на службе в большом доме. Выходной костюм; письма от близких — в основном от матери; несколько вещиц, хранимых в память о детстве; портрет приятной женщины средних лет с точно такими же белокурыми волосами, как у самого Гарольда; женский платок, заложенный между страниц Библии и ранее, видимо, принадлежавший Дине.

Комната Персиваля отличалась от комнаты Гарольда в той же степени, в какой отличались друг от друга эти два человека. Здесь были книги: кое-что из поэзии, кое-что по философии, пара романов. Писем из дому или каких-нибудь иных свидетельств родственных уз не нашлось вообще. В платяном шкафу — два выходных костюма, несколько пар прекрасной обуви, поразительное изобилие чистых рубашек, запонки, булавки для галстука. При желании этот лакей мог приодеться, как денди. Гардероб Персиваля вызвал у Монка неприятные воспоминания о его собственном. В чем-то они были похожи — каждый хотел хотя бы внешне стать на ступеньку выше. Интересно, а где Персиваль брал деньги? Даже если экономить на всем несколько лет подряд, лакейского жалованья все равно не хватило бы на такую роскошь.

— Сэр!

Монк рывком выпрямился и обернулся к Ивэну. Тот стоял над выпотрошенным ящиком комода, очень бледный, и протягивал Монку скомканный шелковый пеньюар цвета слоновой кости, весь в коричневых пятнах, из которого выглядывало узкое хищное лезвие в ржавых потеках засохшей крови. Монк остолбенел. Он не придавал серьезного значения этим поискам, с помощью которых можно было доказать разве что собственное усердие. И вот теперь Ивэн явно держал в руках орудие убийства, завернутое в женское одеяние. И найдено оно было в комнате Персиваля. У Монка перехватило дыхание.

— Вот вам и Майлз Келлард, — сказал Ивэн, сглотнув. Он положил нож и испятнанный кровью шелк на край кровати и отдернул руку, словно боясь обжечься.

Монк сложил в прежнем порядке вещи, которые он осматривал за секунду до этого, и выпрямился.

— Почему Персиваль все это здесь оставил? — медленно произнес он. — Что за черт?

Ивэн нахмурился.

— Ну, я полагаю, он собирался избавиться от этих вещей, но пока не сумел сделать это незаметно. Они в крови, а кто-нибудь мог попасться ему навстречу…

— Кто, черт возьми?

Лицо Ивэна стало тревожным, глаза потемнели, губы скривились, словно от боли.

— Не знаю! Кто-нибудь ночью в коридоре…

— С ножом или без ножа — как бы Персиваль объяснил свое присутствие в коридоре? — настаивал Монк.

— Не знаю! — Ивэн потряс головой. — Как бы поступил лакей в этом случае? Сказал бы, что слышал шум, заподозрил в доме вора… Почудилось, что стучат в дверь… Я не знаю. Но это все при условии, что у него в руках не было бы ножа, да еще и окровавленного.

— Гораздо проще было оставить нож в спальне Октавии, — возразил Монк.

— Может, он прихватил его неосознанно? — Ивэн посмотрел Монку в глаза. — Выбрался из спальни и тогда только обнаружил, что нож у него все еще в руке. Сначала он просто был в панике. А когда шел по коридору, возвращаться в спальню было уже поздно…

— А пеньюар? — сказал Монк. — Он ведь завернул нож в пеньюар, причем явно умышленно. Где же тут паника, о которой вы твердите? Зачем он унес с собой нож? Это бессмыслица!

— Для нас — да, — медленно проговорил Ивэн, глядя на скомканный шелк. — Но для него это, должно быть, имело смысл.

— И за все это время он не нашел возможности избавиться от улик? — Монк скривился. — Не мог же он забыть про них!

— А какое тут еще можно придумать объяснение? — беспомощно сказал Ивэн. — Нож-то здесь.

— Да… Только неизвестно, сам ли Персиваль его сюда положил. И почему мы не нашли его, когда искали драгоценности?

Ивэн покраснел.

— Ну, я не вынимал тогда ящик целиком и не заглядывал за него… как мне кажется. И боюсь, констебль тоже этого не делал. Честно говоря, я был убежден, что никаких драгоценностей тут быть не может… Да и серебряная ваза здесь не поместилась бы.

Ивэну было неловко.

Монк скорчил гримасу.

— Даже если бы вы туда заглянули, вы бы там ничего не нашли… полагаю. Я не знаю, Ивэн. Все это выглядит так… глупо! Да. Персиваль заносчив, груб, презирает окружающих, особенно женщин, у него водятся непонятного происхождения деньги, если судить по гардеробу… Но он не дурак! Зачем бы он стал прятать такие улики у себя в комнате?

— Заносчив? — с надеждой переспросил Ивэн. — Может, он считал нас такими тупицами, что чувствовал себя в безопасности и ничего не боялся? Кстати, до сегодняшнего дня он имел для этого все основания.

— В том-то и дело, что боялся, — возразил Монк, вспомнив бледное лицо и пот на лбу Персиваля. — Я говорил с ним и видел, как он напутан! Напуган до такой степени, что пытался утопить всех, кого мог, лишь бы выплыть самому: прачку, Келларда, даже Араминту.

— Я не знаю! — Ивэн недоумевающе покачал головой. — Но миссис Боден скажет нам, что это ее нож, а миссис Келлард подтвердит, что это… Как он называется?

— Пеньюар, — подсказал Монк.

— …что это пеньюар ее сестры. Мне думается, нам лучше доложить сэру Бэзилу о нашей находке.

— Да.

Монк взял нож, снова завернул его в шелк и двинулся к дверям. Ивэн последовал за ним.

— Вы собираетесь арестовать его? — спросил Ивэн, когда они спускались по лестнице.

— Не уверен, что этих улик достаточно, — задумчиво сказал Монк. — Их мог подбросить в комнату кто угодно, а чтобы хранить их у себя, нужно быть идиотом.

— Но они были достаточно хорошо спрятаны.

— Зачем вообще их хранить? — настаивал Монк. — Это глупо! Персиваль для этого слишком хитер.

— Тогда кто? — Возражения у Ивэна кончились, и он был слишком взволнован своей ужасной находкой. — Прачка? Вдруг она так ревновала, что не только убила Октавию, но еще и подбросила в отместку улики в комнату Персиваля?

На лестничной площадке, глядя на полицейских широко раскрытыми глазами, стояли Мэгги и Энни.

— Все в порядке, девушки, вы отлично справились с заданием. Спасибо, — сказал им Монк с вымученной улыбкой. — Можете возвращаться к своей обычной работе.

— Вы что-то нашли?

Энни во все глаза уставилась на шелковый сверток в его руке, лицо у девушки было бледное и испуганное. Мэгги с точно таким же выражением выглядывала из-за плеча подруги.

Лгать не имело смысла; они бы все равно скоро узнали.

— Да, — сказал Монк. — Мы нашли нож. А теперь беритесь за работу, а то за вас возьмется миссис Уиллис.

Имя экономки подействовало, как заклинание. Девушки кинулись за выбивалками для ковров и за метелками; их длинные серые юбки последний раз мелькнули в конце коридора и скрылись за углом.

Сэр Бэзил ожидал обоих полицейских за столом в кабинете. Он принял их немедленно. Поднял от бумаг сердитое лицо, сдвинул брови.

— Да?

Монк прикрыл за собой дверь.

— Мы нашли нож, сэр. И шелковую одежду — насколько я понимаю, пеньюар. Все со следами крови.

Сэр Бэзил медленно выдохнул, но выражение его лица почти не изменилось.

— Понимаю. И где вы их нашли?

— За ящиком комода в комнате Персиваля, — ответил Монк, пристально глядя на него.

Если сэр Бэзил и был удивлен, то чувств своих постарался не выдавать. Его тяжелое лицо с коротким мясистым носом и морщинами по углам рта осталось внимательным и усталым. Поистине поразительно! Несколько недель его семья была погружена в скорбь и охвачена взаимными подозрениями. И вот наконец это бремя пало с плеч, и кто как не сэр Бэзил должен был ощутить неслыханное облегчение! Каким бы чопорным и заносчивым аристократом он ни был — он не мог не сознавать, что виновным может оказаться и муж его дочери. А ведь сэр Бэзил и Араминта (Монк не раз это замечал) были действительно привязаны друг к другу. Она единственная в семье унаследовала от отца властность, чувство собственного достоинства и несгибаемую волю. Хотя Монк не мог судить об этом с полной уверенностью, поскольку никогда не видел Октавию. Правда, было известно, что за ней водилась слабость к спиртному и что она слишком горячо любила своего мужа, если это, конечно, можно назвать слабостью. Не исключено, что именно сэр Бэзил и Араминта осуждали ее брак с Гарри Хэслеттом.

— Полагаю, вы собираетесь арестовать его? — Эту фразу даже трудно было назвать вопросом.

— Пока нет, — медленно проговорил Монк. — Тот факт, что нож и пеньюар были найдены в его комнате, еще ни о чем не говорит. Их могли и подкинуть.

— Что? — Лицо сэра Бэзила потемнело от гнева, он подался чуть вперед. Другой бы на его месте вскочил, но сэру Бэзилу Мюидору не пристало вставать перед слугами и полицейскими, тем более что разницы между теми и другими он не видел. — Боже мой, чего же вы еще хотите? Нож, которым она была зарезана, и ее одежда найдены у лакея!

— Найдены в его комнате, сэр, — поправил Монк. — Дверь не запирается, войти и подбросить эти вещи мог кто угодно.

— Что за нелепость! — Сэр Бэзил был вне себя. — Кто, черт побери, мог их туда подбросить?

— Любой, кому понадобилось свалить вину на Персиваля с тем, чтобы отвести подозрения от себя, — ответил Монк. — Вполне естественный акт самозащиты.

— И кто же, например? — с насмешкой спросил Бэзил. — Все говорит за то, что это был сам Персиваль. Ведь именно у него имелся мотив. Бедняжка Октавия плохо разбиралась в мужчинах. Я ее отец, но вынужден это признать. Персиваль же — самонадеянная и заносчивая тварь. Когда она указала ему на дверь и пригрозила рассказать о его домогательствах, он ударился в панику. Он зашел слишком далеко.

Голос его дрогнул, и Монк, хотя и крепко недолюбливал сэра Бэзила, на миг почувствовал к нему жалость. Что бы он там ни думал о браке Октавии, она была его дочерью.

Сэр Бэзил с трудом взял себя в руки и тихо продолжил:

— Или, возможно, она прихватила нож с собой, боясь его ночного прихода. А когда он в самом деле пришел, она попыталась защитить себя, бедняжка. — Он сглотнул. — Но лакей был сильнее, и оружие обратилось против нее самой. — Сэр Бэзил наконец встал и повернулся к Монку спиной. — Лакей запаниковал, — продолжал он, — бессознательно унес с собой нож и спрятал в комнате, поскольку не знал, что с ним делать. — Тяжело дыша, сэр Бэзил подошел к окну. — Какая чудовищная трагедия! Вы немедленно арестуете его и увезете из моего дома. Я сообщу членам семьи, что преступление раскрыто. Благодарю вас за усердие… и тактичность.

— Нет, сэр, — против собственной воли ответил Монк. — Я не могу арестовать его на основании только этих улик. Если он сам признается — тогда другое дело. Но если он станет отпираться и скажет, что вещи были кем-то подкинуты…

Бэзил резко обернулся, темные глаза его были мрачны.

— Кем?

— Могла подкинуть Роз, — выдвинул предположение Монк.

Сэр Бэзил воззрился на него.

— Что?

— Ревнивая прачка. Она могла убить миссис Хэслетт и подбросить окровавленный нож Персивалю. Таким образом она отомстила бы им обоим.

Бэзил приподнял брови.

— Вы предполагаете, инспектор, что моя дочь соперничала с прачкой, оспаривая любовь лакея? И вы думаете, вам кто-нибудь поверит?

Как легко было поддаться и арестовать Персиваля! Ранкорн, несмотря на удачу ненавистного ему Монка, вздохнул бы с облегчением; да и сам Монк с удовольствием покинул бы дом на Куин-Энн-стрит и занялся новым расследованием. Если бы он только был уверен в том, что виновен именно Персиваль…

— Я предполагаю, сэр Бэзил, что этот лакей по натуре своей хвастун, — произнес он вслух. — Вполне вероятно, что он умышленно возбуждал в прачке ревность, рассказывая ей о том, чего никогда не было. А она была достаточно наивна, чтобы ему поверить.

— О! — Сэр Бэзил сдался. Гнев его внезапно угас. — В конце концов, докапываться до правды — ваша работа. Мне все равно. Арестовывайте, кого сочтете нужным, но их обоих здесь больше не будет! За арестом последует немедленное увольнение без рекомендации, учтите это.

— Но не следует также забывать, — холодно сказал Монк, — что это мог быть и мистер Келлард. Теперь уже не подлежит сомнению, что при случае он способен прибегнуть к насилию.

Сэр Бэзил вскинул глаза.

— В самом деле? Что-то не припоминаю, когда я вам такое мог сообщить. Я лишь говорил, что его обвинила в этом горничная, но сам он все отрицал.

— Я нашел эту девушку, — сказал Монк, глядя ему в глаза и чувствуя, как в нем снова просыпается неприязнь. — Я выслушал ее и поверил ей.

О том, что Марта Риветт рассказала относительно первой брачной ночи Араминты. Монк решил умолчать. Хотя наблюдения Эстер за взаимоотношениями четы Келлардов явно подтверждали мнение Марты. Если Бэзил ничего до сих пор не знает, то и не надо.

— Значит, поверили? — Лицо сэра Бэзила было мрачнее тучи. — Только ведь ни один суд не примет во внимание свидетельство уволенной за распущенность служанки против джентльмена с незапятнанной репутацией.

— Кто во что поверит, в данном случае несущественно, — жестко сказал Монк. — Я не могу доказать вину Персиваля, мало того, я вообще не уверен в том, что он виновен.

— Тогда идите и ищите! — взорвался наконец сэр Бэзил. — Займитесь, ради бога, своим делом!

— Сэр! — Монк был слишком зол, чтобы прибавить напоследок еще что-нибудь. Он повернулся на каблуках и вышел, захлопнув за собой дверь.

Ивэн с несчастным видом поджидал его в холле, держа в руке пеньюар и нож.

— Ну? — спросил Монк.

— Это тот самый кухонный нож миссис Боден, который был потерян, — ответил Ивэн. — Насчет этого я еще не спрашивал. — Он кивнул на пеньюар, и лицо сержанта выдало, насколько он потрясен и растерян. — Но я попросил миссис Келлард о встрече.

— Хорошо. С ней буду говорить я. А где она сейчас?

— Не знаю. Я обратился через Дину и вот жду ответа.

Монк чертыхнулся. Мысль о том, что им приходится торчать в прихожей, как попрошайкам, бесила его, но выбора не было. Дина вернулась минут через пятнадцать и пригласила полицейских в будуар. Араминта стояла посреди комнаты, лицо у нее было напряженное, мрачное, но она как всегда полностью владела собой.

— В чем дело, мистер Монк? — тихо спросила Араминта, не глядя на Ивэна, остановившегося возле двери. — Если не ошибаюсь, вы нашли нож — в комнате кого-то из слуг. Это верно?

— Да, миссис Келлард.

Монк не знал, какое впечатление произведет на нее вид вещественных доказательств. Услышать — одно дело, но увидеть испятнанную кровью одежду сестры и нож, которым она была убита… Железная решимость Монка была несколько поколеблена. Особой теплоты он к Араминте не испытывал, но сейчас ему стало жаль эту гордую холодную леди.

— Мы также нашли шелковый пеньюар со следами крови. Я весьма сожалею, что мне приходится просить вас об этом, но необходимо удостовериться, точно ли он принадлежал вашей сестре.

Пеньюар он при этом прятал за спиной.

Лицо ее стало еще более напряженным, но Араминта по-прежнему держала себя в руках.

— В самом деле? — Она сглотнула. — Вы можете показать мне его, мистер Монк. Я вполне к этому готова и сделаю все, что смогу.

Он вынул пеньюар из-за спины и развернул его, держа, однако, таким образом, чтобы скрыть большинство кровавых пятен. Видимо, в момент удара ножом пеньюар был распахнут — самое большое пятно осталось от завернутого в шелк лезвия.

Араминта побледнела, но ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Да, — тихо и медленно проговорила она. — Это пеньюар Октавии. Она была в нем вечером — перед самым убийством. Мы перемолвились с ней на лестнице; она как раз шла пожелать маме доброй ночи. Я очень ясно его помню — кружевные лилии. Мне всегда нравился этот пеньюар. — Араминта глубоко вздохнула. — Могу я спросить, где вы нашли его? — Ее лицо стало цвета шелка в руках Монка.

— За выдвижным ящиком в комнате Персиваля, — ответил он.

Араминта осталась неподвижной.

— О! Понимаю.

Монк подождал продолжения — и не дождался.

— Как бы вы сами объяснили этот факт? — спросил он тогда, вглядываясь в ее лицо.

— Как? — Она судорожно сглотнула. — А как еще можно это объяснить! — Араминта была явно смущена, но ни ярости, ни жажды отмщения в ее глазах Монк не увидел. Возможно, и то и другое она почувствует чуть позже. — Единственное приемлемое объяснение: убив Октавию, он спрятал этот нож, потому что у него не было возможности от него избавиться.

Монку было жаль ее, но прервать разговор он не имел права.

— Зная характер Персиваля, миссис Келлард, как вы думаете: спрятал бы он такую страшную улику в собственной комнате или же все-таки в каком-либо другом, более безопасном месте?

Тень улыбки скользнула по ее лицу. Даже теперь она была способна уловить горькую иронию в словах Монка.

— Среди ночи, инспектор, да еще и сразу после убийства самым безопасным местом кажется именно собственная спальня. Возможно, он намеревался потом все это перепрятать, но не представился удобный случай. — Араминта глубоко вздохнула, и ее брови взмыли вверх. — Ему нужна была полная уверенность в том, что никто его при этом не заметит, насколько я понимаю.

— Конечно.

Возражать не имело смысла.

— Тогда стоит поговорить с самим Персивалем. Вы справитесь с ним, если он применит силу, или прислать вам на помощь кого-нибудь из грумов?

Как практично!

— Благодарю вас, — ответил Монк. — Думаю, нам с сержантом Ивэном это не понадобится. Спасибо за помощь. Мне крайне не хотелось тревожить вас, но нам было важно опознать пеньюар.

Он бы не ограничился столь сухими словами, будучи уверенным, что соболезнование с его стороны Араминта сочтет уместным. Такая женщина принимает лишь знаки уважения и довольствуется признанием ее удивительной отваги.

— Я понимаю, что это необходимо было сделать, инспектор, — несколько чопорно произнесла она.

— Мэм! — Он поклонился, как бы принося извинения, и в сопровождении Ивэна направился в комнату дворецкого, где попросил Филлипса вызвать Персиваля.

— Конечно, — ответил тот замогильным голосом. — А могу я спросить, сэр, вы действительно что-то нашли во время обыска? Так говорят горничные, но они еще слишком молоды, и у них не в меру богатое воображение…

— Да, нашли, — ответил Монк. — Пеньюар миссис Хэслетт и потерянный нож миссис Боден. Скорее всего, этим ножом ее и убили.

Филлипс так побледнел, что Монк даже испугался, как бы дворецкий не упал в обморок. Однако опасение было напрасно — Филлипс держался прямо, как солдат на параде.

— А могу я спросить, где именно вы нашли все это? — Обращение «сэр» Филлипс на этот раз опустил. Он ведь был дворецким, то есть стоял на общественной лестнице куда выше, чем полицейский. Даже при нынешних трагических обстоятельствах он не забывал об этом ни на минуту.

— Думаю, сейчас не следует все разглашать, — холодно ответил Монк. — Куда важнее узнать, кто положил туда эти вещи.

— Понимаю. — Получив отпор, Филлипс почувствовал себя слегка задетым. Он привык распоряжаться слугами, но полиция ему не подчинялась. — И что же вы в таком случае от меня хотите? Я, конечно, рад буду вам помочь. — Последние слова прозвучали как пустая любезность; выбора у мистера Филлипса все равно не было.

— Премного благодарен, — сказал Монк, пряча усмешку. Филлипс не понял бы его внезапного веселья. — Мне нужно побеседовать со слугами: сначала — с Гарольдом, затем — с камердинером Роудзом и наконец — с Персивалем.

— Разумеется. Если хотите, вы можете расположиться у миссис Уиллис.

— Благодарю вас, это как раз то, что нужно.

Гарольд и Роудз уже не представляли для Монка никакого интереса, но для виду он спросил их о том, где они находились в день убийства и запирали ли свои комнаты. Ответы их ничего нового не дали, да Монк на это и не рассчитывал.

Персиваль переступил порог комнаты, уже зная, что дела его плохи. Он был куда сообразительнее, нежели первые два собеседника Монка, и, возможно, его что-то насторожило в поведении Филлипса. Кроме того, до него должны были дойти слухи о каких-то находках в комнате одного из слуг. Он знал, что семья испугана. Он видел домочадцев ежедневно, слышал, как они обмениваются мнениями, замечал подозрение в их глазах, чувствовал, что отношение к нему изменилось. В конце концов, он и сам пытался напустить Монка на мистера Келларда. Вполне вероятно, что члены семьи могли поступить точно так же в отношении кого-либо из слуг. Самого Персиваля, например. Он переступил порог со страхом; мышцы его были напряжены, бледное лицо подергивалось.

Ивэн сразу же молча занял пост между Персивалем и дверью.

— Да, сэр? — обратился лакей, не дожидаясь, пока Монк сам с ним заговорит. Он заметил маневр Ивэна и прекрасно понял его смысл.

Вытащив руки из-за спины, Монк протянул их Персивалю; в левой был нож, в правой — окровавленный пеньюар. С минуту Монк пристально вглядывался в лицо лакея. Персиваль был удивлен, озадачен, встревожен, но ужаса в его глазах не было. Мало того, в них даже на секунду мелькнула надежда. Совсем не та реакция, какую можно ожидать от изобличенного убийцы. В этот момент Монк поверил окончательно, что Персиваль ничего не знал о спрятанных в его комнате уликах.

— Приходилось вам видеть эти вещи раньше? — спросил Монк. Ответ он знал заранее, но надо же было с чего-то начать разговор!

Персиваль был бледен, хотя успел обрести относительное спокойствие. Он уже понял, какая именно опасность ему грозит, но даже это было лучше, чем полная неизвестность.

— Наверно. Похожий нож я видел на кухне. Шелк, возможно, в прачечной. Но, конечно, не в таком виде. Этим ножом убили миссис Хэслетт?

— Похоже на то. Вам так не кажется?

— Кажется, сэр.

— Не желаете ли узнать, где мы все это нашли?

Монк покосился на Ивэна и заметил на лице сержанта то же самое сомнение, что мучило его самого.

Если Персиваль притворялся, то это был великий актер или потрясающий дурак, не понимающий, что никакое притворство ему уже не поможет.

Лакей осторожно пожал плечами, но предпочел промолчать.

— За ящиком вашего комода.

Вот теперь Персиваль испугался по-настоящему. Кровь отхлынула от его лица, на лбу выступил холодный пот. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но у него перехватило горло.

Монк же с болезненной ясностью осознал, что Персиваль не убивал Октавию Хэслетт. Лакей был эгоистичен, заносчив, возможно, злоупотреблял ее симпатией к нему и уж наверняка симпатией Роз, у него имелись деньги, происхождение которых наводило на определенные подозрения, но в убийстве он повинен не был. Монк снова взглянул на Ивэна и прочел в его глазах те же самые мысли и чувства.

Он повернулся к Персивалю:

— Полагаю, вы не сможете объяснить нам, откуда они там взялись?

Лакей судорожно дернул кадыком.

— Нет… Не смогу.

— Я так и думал.

— Я не знаю! — Голос Персиваля, исполненный страха, взвился чуть ли не на октаву. — Богом клянусь, я не убивал ее! Я не видел этих вещей раньше — такими! — Он затрясся. — Поймите… я преувеличивал. Я говорил, что она обожает меня, а на самом деле — просто хвастал! Я никогда не состоял с ней в любовной связи. — Персиваль принялся взволнованно жестикулировать. — Да она никогда и не интересовалась никем, кроме капитана Хэслетта. Поверьте… я был вежлив с ней, но не более! И если я и входил в ее комнату, то только чтобы принести цветы или поднос с приглашениями, а это моя работа! — Руки его конвульсивно дергались. — Я не знаю, кто убил ее, но только не я! Кто-то подбросил мне эти вещи в комнату — зачем бы я сам стал их там прятать? Я же не дурак! Я бы вытер нож и вернул его на кухню, а шелк — сжег бы! Так что мне мешало? — Он сглотнул и повернулся к Ивэну. — Я бы никогда не оставил их там, где вы их нашли.

— Да, полагаю, вы бы так не поступили, — согласился Монк. — Но вы могли быть уверены, что уж вашу комнату мы обыскивать не станем. Вы заставили нас подозревать мистера Келларда, Роз, даже миссис Келлард. Где гарантии, что вы не хранили эти вещи у себя с намерением подбросить их в подходящий момент кому-нибудь из этих троих?

Персиваль облизнул пересохшие губы.

— Тогда почему я этого до сих пор не сделал? Я же могу легко войти в любую спальню и выйти из нее; кто меня заподозрит, если я выполняю свою работу — приношу и уношу? Да я бы не стал их хранить у себя! Я бы скорее спрятал их в спальне того же мистера Келларда… или в чьей-нибудь еще!

— Вы не знали, что мы устроим обыск сегодня, — заметил Монк, пуская в ход последние доводы, которым и сам не верил. — Возможно, вы так и собирались сделать, но мы вас опередили.

— Да в моем распоряжении была не одна неделя! — возопил Персиваль. — Я уже сто раз мог это сделать, а потом вам же и подсказать, где искать. Что мне стоило намекнуть, будто я видел, как кто-то что-то перепрятывал, или подбить миссис Боден пересчитать свои ножи? Послушайте, вы же сами знаете, что я так бы и сделал.

— Да, — согласился Монк. — Это я знаю.

Персиваль поперхнулся.

— Ну? — сказал он еле слышно, как только вновь обрел дар речи.

— Вы пока можете идти.

Лакей уставился на Монка, затем круто повернулся и вышел, чуть не задев плечом стоящего у дверей Ивэна.

Монк поглядел на сержанта.

— Не думаю, что это был он, — тихо произнес Ивэн. — Иначе получается какая-то бессмыслица.

— Да… Я тоже не думаю, — согласился Монк.

— А если он попробует бежать? — встревожился Ивэн.

Монк покачал головой.

— Мы бы хватились его через час и подняли на ноги всю полицию Лондона. Он прекрасно понимает это.

— Тогда кто же? — спросил Ивэн. — Келлард?

— Или Роз и впрямь настолько верила в его любовную связь с Октавией, что тронулась от ревности? — вслух размышлял Монк.

— Или кто-то, кого мы еще даже и не подозреваем, — горько усмехнувшись, добавил Ивэн. — Хотел бы я знать, что обо всем этом думает мисс Лэттерли.

Монк не ответил сержанту, потому что в дверь просунулась голова Гарольда. Лицо лакея было бледным, широко раскрытые глаза — тревожны.

— Мистер Филлипс спрашивает, все ли у вас в порядке, сэр?

— Да, спасибо. Пожалуйста, передайте мистеру Филлипсу, чтобы он воздержался от далеко идущих предположений и попросил зайти сюда мисс Лэттерли.

— Сиделку, сэр? Вам нездоровится? Или вы собираетесь…

Он замолчал, напутанный силой собственного воображения.

Монк кисло улыбнулся.

— Нет, я пока не собираюсь делать заявлений, от которых кому-то может стать дурно. Я просто хотел узнать ее мнение кое о чем. Так вы идете или нет?

— Да, сэр. Я… да, сэр.

И Гарольд исчез, радуясь, что легко отделался.

— Сэр Бэзил будет недоволен, — сухо заметил Ивэн.

— Наверно, — согласился Монк. — Да и остальные тоже. Все они с нетерпением ждали, когда наконец Персиваля арестуют, дело закроют, а полиция уберется из этого дома.

— А уж кто будет рвать и метать, — с кислой миной проговорил Ивэн, — так это Ранкорн.

— Да, — с каким-то даже удовлетворением медленно вымолвил Монк. — И еще как!

Ивэн присел на подлокотник одного из кресел миссис Уиллис, покачал ногой.

— Боюсь, то, что вы не арестовали Персиваля, подстегнет кого-то к дальнейшим действиям.

Монк нехотя усмехнулся.

— Весьма утешительная мысль, — проворчал он.

Тут в дверь постучали, и в комнату вошла удивленная и озадаченная Эстер.

Ивэн прикрыл дверь и прислонился к ней плечом. Монк вкратце передал Эстер все, что произошло, упомянув для ясности и собственные впечатления.

— Значит, кто-то из домочадцев, — тихо сказала она.

— Что заставляет вас так думать?

Она чуть пожала плечами и сдвинула брови.

— Леди Мюидор чего-то боится, причем не того, что уже случилось, а того, что может случиться. Арест лакея ее бы не обеспокоил, скорее, она бы почувствовала облегчение. — Эстер устремила на Монка взгляд своих серых глаз. — Вы в итоге покинете дом, газеты перестанут упоминать Мюидоров, жизнь войдет в прежнюю колею. Домочадцы прекратят подозревать друг друга и отводить от себя подозрения.

— Майлз Келлард? — спросил он.

Эстер нахмурилась, медленно подыскивая слова:

— Если это сделал именно он, то, наверное, в панике. По-моему, ему не хватило бы мужества так хладнокровно заметать следы. Я имею в вреду: перепрятать нож и пеньюар в комнату Персиваля. — Она немного помолчала. — Думаю, если убил он, то нож прятал кто-то другой — возможно, Араминта. Может быть, поэтому он ее и боится?

— А леди Мюидор знает это или подозревает?

— И то и другое возможно.

— Или это Араминта убила свою сестру, застав ее с мужем, — внезапно предположил Ивэн. — Такое тоже вполне вероятно. Застала их вместе, убила сестру, а мужу пригрозила, что свалит все на него.

Монк взглянул на сержанта с нескрываемым уважением. Ему самому эта версия еще в голову не приходила.

— Может, и так, — сказал он. — Куда труднее предположить, что Персиваль пробрался тайком к Октавии, был отвергнут и поэтому ее зарезал. Желая соблазнить ее, он не стал бы брать с собой кухонный нож, да и она вряд ли бы вооружилась ножом, разве что наверняка ожидала его прихода. — Монк оперся поудобнее на одно из кресел миссис Уиллис. — Но если она его ожидала, — продолжил он, — гораздо проще было сказать отцу, что ей не дает прохода лакей. Сэр Бэзил уже доказал, что может без колебаний вышвырнуть на улицу невинного человека, если затронута честь кого-либо из домочадцев. Думаю, он тем более не стал бы медлить в отношении действительно виновного.

Монк взглянул на Ивэна и Эстер. Оба явно были с ним согласны.

— Вы собираетесь доложить обо всем сэру Бэзилу? — спросил Ивэн.

— У меня нет выбора. Он ждет, что я немедленно арестую Персиваля.

— А Ранкорну? — настаивал Ивэн.

— Ему я просто обязан доложить. Сэр Бэзил так или иначе…

Ивэн улыбнулся, он понял все с полуслова. Монк повернулся к Эстер.

— Будьте осторожны, — предупредил он. — Кто-то очень хочет, чтобы мы арестовали Персиваля. Кем бы он ни был, он расстроится, узнав, что мы отпустили лакея, и может наделать глупостей.

— Я буду осторожна, — спокойно сказала Эстер.

Ее невозмутимость уже раздражала Монка.

— Вы не представляете, чем рискуете. — Голос его стал резким. — Вам может грозить серьезная опасность.

— Я хорошо знакома с опасностью. — Эстер встретила серьезный взгляд Монка, и он ее, кажется, позабавил. — Я видела смертей побольше вашего, да и ко мне самой смерть подбиралась порой куда ближе, чем здесь, в Лондоне.

Монку нечего было на это ответить, и он смолчал. Кроме того, Эстер была совершенно права. У него как-то вылетело из головы ее военное прошлое. Монк откланялся и пошел с докладом к сэру Бэзилу.

— Во имя всего святого, какие еще доказательства вам нужны? — взревел тот, обрушив кулак на стол так, что стоящие на нем безделушки подпрыгнули. — Вы нашли оружие и окровавленную одежду моей дочери в его комнате! Или вы ждете от него чистосердечного признания?

Монк терпеливо объяснил ему, в чем дело, стараясь выражаться как можно яснее, но сэр Бэзил был настолько взбешен, что весьма невежливо выпроводил инспектора. Затем потребовал к себе Гарольда с тем, чтобы тот немедленно доставил письмо, которое он, сэр Бэзил, сейчас напишет.

Спустившись на кухню и прихватив ожидавшего там Ивэна, Монк отправился с ним пешком до Риджент-стрит, где остановил кеб и велел ехать в полицейский участок, хотя Ранкорн наверняка узнал о случившемся раньше — Гарольд с письмом неминуемо должен был опередить их.

— Да что за черт, Монк! — заорал Ранкорн, опираясь на крышку стола. В руке у него было зажато злосчастное письмо. — Да с такими доказательствами его можно повесить дважды! Чего вы добивались, сказав сэру Бэзилу, что не можете арестовать этого лакея? Возвращайтесь немедленно!

— Я не думаю, что он виновен, — без всякого выражения произнес Монк.

Ранкорн пришел в замешательство. На его вытянутом лице отразилось крайнее недоверие.

— Вы — что?

— Я не думаю, что он виновен, — отчетливо повторил Монк, слегка повысив голос.

Лицо начальника покрылось багровыми пятнами.

— Что за глупость! Конечно, он виновен! — завопил он. — Боже мой, разве не вы нашли нож и окровавленную одежду в его комнате? Чего же вы еще хотите? Чем вы объясните вашу медлительность?

— Тем, что не он положил туда эти вещи, — Монк старался говорить как можно спокойнее. — Только дурак станет хранить столь серьезные улики там, где их могут найти.

— Но вы же их и не искали! — Ранкорн был настолько взбешен, что вскочил со стула. — Вы их не искали, пока кухарка не рассказала вам о потерянном ноже! Проклятый лакей и не думал, что она заметит пропажу. Он не ждал обыска.

— Мы уже проводили обыск, когда искали драгоценности, — напомнил Монк.

— Значит, плохо искали. — Ранкорн просто не мог упустить возможности устроить себе маленькое удовольствие, обвинив Монка в нерадивости. — Вы просто не надеялись их найти и поэтому провели обыск спустя рукава. Неряшливая работа — думали, что вы умнее всех, и поспешили с выводами. — Он наклонился вперед, опершись руками о крышку стола. — Вы ошиблись, причем так грубо, что я уже начинаю подозревать вас в некомпетентности. Отнесись вы более добросовестно к этому расследованию с самого начала, нож и одежда уже давно бы оказались у вас в руках, семья была бы избавлена от лишних тревог, а на полицию никто бы не возводил никаких обвинений.

Он помахал письмом.

— Будь моя воля, я бы заставил вас заплатить из своего кармана за время, потраченное нами попусту. Вы утратили хватку, Монк. Попытайтесь теперь загладить свою вину перед сэром Бэзилом, отправляйтесь на Куин-Энн-стрит, извинитесь перед ним и арестуйте этого проклятого лакея.

— Этих вещей не было, когда мы проводили первый обыск, — повторил Монк. Он не мог позволить, чтобы на Ивэна легло подозрение в нерадивости. Кроме того, он был уверен в собственной правоте.

Ранкорн моргнул.

— Ну, возможно, раньше он хранил их где-нибудь в другом месте… а за ящик положил совсем недавно. — Ранкорн невольно говорил все громче и громче. — Возвращайтесь на Куин-Энн-стрит и арестуйте этого лакея — кажется, я достаточно ясно выражаюсь! Уж не знаю, какими словами воспользоваться, чтобы до вас наконец дошло! Ступайте, Монк, и арестуйте Персиваля по обвинению в убийстве.

— Нет, сэр. По-моему, он невиновен.

— Да никого не интересует ваше мнение, черт побери! Делайте, как вам говорят! — Лицо Ранкорна побагровело, пальцы вцепились в крышку стола.

Монк чудовищным усилием воли подавил в себе желание высказать Ранкорну все, что он о нем думает. Больше всего ему сейчас хотелось обозвать начальника дураком и хлопнуть дверью.

— Получается какая-то бессмыслица, — вновь терпеливо начал он. — Если лакей вовремя сумел избавиться от драгоценностей, почему он не избавился от ножа и от пеньюара?

— А может, он и не избавлялся от драгоценностей, — сказал Ранкорн с явным удовлетворением. — Я предвижу, что и они найдутся, стоит вам как следует поискать. Где-нибудь в старом башмаке или под подкладкой. И потом, вы же сейчас искали нож, а на мелочи, уверен, не обращали внимания.

— На мелочи мы обращали внимание во время первого обыска, — заметил Монк с сарказмом, который он даже не пытался скрыть. — И уж тем более вряд ли пропустили бы такие крупные вещи, как разделочный нож и шелковый пеньюар.

— Да, не пропустили бы, подойди вы к делу достаточно серьезно, — согласился Ранкорн. — А это доказывает, что к делу вы отнеслись безответственно, не так ли, Монк?

— Или что вещей там в прошлый раз не было, — в тон ему ответил Монк, твердо глядя Ранкорну в глаза. — О чем я уже говорил раньше. Только дурак так бы их спрятал, особенно если учесть, что Персиваль мог вымыть нож и без хлопот вернуть его на кухню. Никто бы не удивился появлению лакея на кухне; их туда то и дело посылают с какими-нибудь поручениями. И они часто отправляются спать последними, потому что именно им приходится запирать двери.

Ранкорн открыл рот, собираясь возразить, но Монк опередил его.

— Никто бы не удивился, встретив Персиваля около полуночи и позже. Он смог бы объяснить свое присутствие в любом уголке дома — кроме чьей-либо спальни, конечно, просто сказав, что слышал стук в окно или решил еще раз проверить какую-то дверь. Его бы только похвалили за усердие.

— За что нельзя похвалить вас, — вставил Ранкорн. — Боюсь, на это теперь не отважатся даже самые горячие ваши поклонники.

— С той же легкостью он мог бы подбросить пеньюар в кухонную плиту и закрыть дверцу — улика сгорела бы, не оставив пепла, — продолжал Монк, пропустив мимо ушей обидную реплику. — Вот если бы мы нашли драгоценности, это еще можно было понять. Он мог сохранить их в надежде продать когда-нибудь в будущем или даже обменять на что-то. Но зачем хранить нож?

— Не знаю, Монк, — процедил сквозь зубы Ранкорн. — Я не способен влезть в шкуру лакея, одержимого мыслью об убийстве. Но тем не менее он хранил этот нож, черт возьми! А вы нашли его.

— Да, нашли, — терпеливо согласился Монк, и чем спокойнее он говорил, тем больше наливалось кровью лицо Ранкорна. — Но из этого пока ничего не следует, сэр. Нет никаких доказательств, что именно Персиваль хранил его там и что именно он его туда положил. Это мог сделать кто угодно. Его комната не запирается.

Брови Ранкорна полезли на лоб.

— В самом деле? Секунду назад вы усердно пытались втолковать мне, что никто не стал бы хранить такую страшную улику, как окровавленный нож. Теперь вы говорите, что кто-то все же хранил его. Кто-то, но не Персиваль! Вы противоречите сами себе, Монк, — Ранкорн наклонился вперед и вгляделся в лицо Монка. — Несете чушь! Все это время нож у кого-то был, вы сами это признали. А найден он в комнате Персиваля. Так идите и арестуйте его.

— Кто-то хранил нож с тем, чтобы подкинуть его Персивалю и навлечь на него подозрение. — Монк тоже невольно начал повышать голос, не желая ни в чем уступать. — Это единственное логичное объяснение.

Ранкорн моргнул.

— Кто, во имя всего святого, мог его подбросить? Эта ваша прачка? А у вас есть против нее хоть одно доказательство? — Ранкорн взмахнул рукой, делая Монку знак покинуть кабинет. — Ни единого! Что с вами происходит, Монк? Почему вы с таким упорством защищаете Персиваля? Чем он вам угодил? Или вы уже до того докатились, что возражаете мне просто по привычке? — Он прищурился, подавшись вперед, лицо его было уже в нескольких футах от лица Монка.

Тот, однако, не отступил ни на шаг.

— Почему вам так не терпится обвинить кого-нибудь из членов семьи? — прошипел Ранкорн. — Боже мой, неужели вам мало дела Грея? Неужели вы полагаете, что убийство мог совершить Майлз Келлард, и лишь потому, что ему когда-то взбрело в голову позабавиться с горничной? Вы хотите обвинить его из-за этого?

— Изнасиловать горничную, — поправил Монк. По сравнению с вышедшим из себя Ранкорном он словно щеголял безупречной дикцией.

— Хорошо, изнасиловать, если вы так настаиваете… Не разыгрывайте здесь педанта! — заорал Ранкорн. — Принудить горничную к сожительству и убить сестру собственной жены — это для вас сопоставимые проступки?

— Изнасиловать семнадцатилетнюю девушку, служащую в его же доме, зависящую от него и не способную себя защитить. От этого проступка не такой уж долгий путь до попытки с той же целью проникнуть ночью в спальню невестки. — Монк выговаривал каждое слово предельно отчетливо. — Когда женщина говорит «нет», для него это значит «да». Так какая ему разница, если и та и другая его жертва — женщины?

— Если вы не понимаете разницы между леди и горничной, Монк, то это свидетельствует о вашем невежестве, как бы вы его ни пытались скрыть. — Лицо Ранкорна исказилось ненавистью и страхом. — Это доказывает, что, несмотря на все ваши притязания, вы как были, так и остались неотесанным мужланом. Ваша безупречная одежда и старательное произношение не делают вас джентльменом, это лишь оболочка, а в душе вы по-прежнему деревенщина! — Глаза Ранкорна победно сверкнули. Наконец-то он высказал своему заклятому врагу все, что копилось в нем годами.

— Вы собирались с духом сказать это мне с того самого времени, как впервые почувствовали, что я наступаю вам на пятки? — фыркнул Монк. — Какая жалость, что вы никогда не соберетесь с духом, разговаривая с газетчиками или с джентльменами из министерства внутренних дел! Будь вы мужчиной, вы бы сказали им прямо: я никого не арестую, пусть даже и лакея, если вина его не доказана. Но вы ведь так не сделаете, верно? Вы не сделаете ничего, что не по нраву их светлостям. Вы арестуете Персиваля, потому что это удобнее всего. Никто за него не вступится! Сэр Бэзил будет доволен, и вы не заденете никого из сильных мира сего. Вы доложите начальству, что следствие успешно завершено, бедного ублюдка повесят — и концы в воду.

Монк глядел на Ранкорна с нескрываемым презрением.

— Публика будет аплодировать вам, а начальство отметит за усердие. Боже мой, Персиваль — эгоистичная и высокомерная свинья, но он хотя бы не трус — в отличие от вас. И я не арестую его, пока не удостоверюсь, что он виновен.

Лицо Ранкорна пылало, руки судорожно вцепились в крышку стола. Его просто трясло от злости.

— Я не прошу, я вам приказываю, Монк. Идите и арестуйте Персиваля — немедленно!

— Нет.

— Нет? — Глаза Ранкорна странно вспыхнули. Монк прочел в них страх, недоверие и азарт. — Так вы отказываетесь подчиниться, Монк?

Монк сглотнул; он знал, на что идет.

— Да. Вы неправы, и я отказываюсь подчиниться.

— Вы уволены! — Ранкорн простер обе руки к двери. — Вы больше не работаете в полиции. — Он опустил одну руку, другую же требовательно протянул к Монку. — Сдайте ваше удостоверение. С этого момента у вас нет кабинета, у вас нет места, вы меня понимаете? Вы уволены! А теперь убирайтесь!

Монк вытащил из кармана удостоверение. Пальцы не слушались, настолько он был взбешен. Швырнув удостоверение на стол, он круто повернулся и вышел вон, оставив дверь распахнутой.

На лестнице Монк чуть не сбил с ног двух констеблей и сержанта, направлявшихся куда-то с кипами бумаг и застывших от ужаса и восторга. На их глазах творилась история, они стали свидетелями падения гиганта. Лица полицейских были радостны и испуганны одновременно — их поразила легкость, с которой все это произошло.

Монк прошел мимо так быстро, что они даже не успели сделать вид, будто вовсе не подслушивают, а просто идут куда-то по своим делам. Но он был слишком захвачен собственными эмоциями, чтобы обратить на них внимание.

На нижней ступеньке лестницы стоял, задрав голову, дежурный констебль. Увидев Монка, он метнулся к своей конторке, открыл рот, собираясь что-то сказать, но Монк, к счастью констебля, ничего не желал слушать.

Лишь оказавшись на улице под дождем, Монк понял наконец, что лишился сейчас всего: и карьеры, и средств к существованию. Пятнадцать минут назад его, инспектора полиции, почитали и боялись подчиненные, у него была служба, была репутация. Теперь же — ни работы, ни места, а вскоре не станет и денег. И все из-за Персиваля.

Нет — из-за давней вражды с Ранкорном, из-за многолетнего соперничества, страхов, непонимания…

Или, может быть, из-за правых и виноватых?

Глава 9

Монк спал плохо и поднялся поздно, с тяжелой головой. Уже начав было одеваться, вдруг вспомнил, что идти ему некуда. Его не просто отстранили от дела об убийстве на Куин-Энн-стрит, он вообще больше не полицейский. В сущности, он теперь никто. Профессия определяла всю его жизнь, позволила добиться положения в обществе; он знал, чем занять время, и, что особенно важно, она приносила ему доход. Теперь же в его распоряжении было несколько недель, в течение которых он еще сможет платить за квартиру и пропитание. При этом никаких лишних трат, никаких новых костюмов, завтраков в трактире, никаких новых книг и уж тем более походов в театр, где, сидя на галерке, он чувствовал себя без пяти минут джентльменом.

Но все это было в достаточной степени тривиально. Главное же состояло в том, что жизнь Монка теперь утратила смысл. Честолюбивые помыслы, которые он лелеял и ради которых жертвовал столь многим, если судить по его собственным записям и свидетельствам знакомых, — все пошло прахом. У него не было связей, он не умел ничего иного и никому не был нужен. Многие уважали его и побаивались, но никто не любил. Монк вспомнил полицейских, с которыми столкнулся на лестнице, выходя накануне от Ранкорна. Они были смущены, растеряны, встревожены, но сочувствия в их глазах Монк не увидел.

Одиночество и отчаяние были куда сильнее, чем в тот день, когда он вплотную подошел к разгадке дела об убийстве Грея. Без аппетита Монк съел принесенный миссис Уорли завтрак, точнее, ограничился лишь двумя тостами и кусочком бекона. Он еще сидел, бессмысленно уставившись в тарелку, когда раздался энергичный стук в дверь и в комнату, не дожидаясь разрешения, вошел Ивэн. Он посмотрел на Монка и сел напротив. Лицо его было исполнено тревоги и сочувствия, но он не произнес ни слова.

— Ну, хватит пялиться! — резко сказал Монк. — Я пока еще жив. На свете есть много других занятий, кроме полицейской службы, даже для меня.

Ивэн ничего не ответил.

— Вы арестовали Персиваля? — спросил Монк.

— Нет. Он послал Тарранта.

Монк кисло улыбнулся.

— Наверно, боялся, что вы тоже откажетесь. Дурак!

Ивэн поморщился.

— Извините, — торопливо добавил Монк. — Но ваша отставка никому бы не помогла: ни Персивалю, ни мне.

— Да, наверное, — грустно согласился Ивэн, но глаза по-прежнему смотрели виновато. Монк часто забывал, насколько молод его помощник. Сын сельского священника, Ивэн одевался строго и со вкусом, а за его безупречной вежливостью скрывалась внутренняя уверенность, которой сам Монк никогда в себе не ощущал. Ивэн был более чувствительным и менее резким в суждениях, но в поведении его всегда присутствовала некая изящная легкость; он ведь как-никак происходил из мелкого дворянства, о чем всегда помнил в глубине души. — Что вы теперь собираетесь делать? Знаете, что пишут в утренних газетах?

— Представляю, — сказал Монк. — Всеобщее ликование, надо полагать. Министерство поздравляет полицию, аристократы радуются, что единственная их вина в том, что они приняли на службу плохого лакея, ну да с кем не бывает! — Монк слышал, что голос его исполнен горечи, и ненавидел себя за то, что не может справиться с собственными эмоциями. — Подозрение с семейства Мюидоров снято. Публика снова может спать спокойно.

— Почти угадали, — с легкой гримаской согласился Ивэн. — В «Таймс» длинная передовица об эффективности новой полиции, сумевшей распутать сложнейшее дело и раскрыть преступление, совершенное в доме одного из самых выдающихся людей Лондона. Имя Ранкорна упоминается несколько раз, словно это он вел расследование, а про вас — ни слова. — Он пожал плечами. — Обо мне — тем более.

Впервые за сегодняшнее утро Монк улыбнулся. Наивность Ивэна его умиляла.

— Еще газеты выражают сожаление относительно растущей распущенности рабочего класса, — продолжал Ивэн. — Предсказывают расшатывание устоев общества и забвение христианской морали.

— Естественно, — едко заметил Монк. — Обычное дело. Я подозреваю, что кто-то пишет такие статьи впрок целыми пачками и отдает в печать, как только подвернется подходящий случай. Что еще? Хоть одна газета задается вопросом, действительно ли виновен Персиваль?

— Я не видел ничего похожего. Все требуют, чтобы его повесили, — с несчастным видом сообщил Ивэн. — Кажется, все вокруг испытывают огромное облегчение, все счастливы, что дело наконец распутано и закрыто. Уличные краснобаи уже распевают баллады на эту тему. Я послушал одного на Тоттнем-Корт-роуд. — Речь Ивэна оставалась гладкой, но интонации все равно выдавали его волнение. — Довольно мрачная песнь, вдобавок не имеющая ничего общего с действительным положением дел. Всего за два пенни: соблазнитель в ливрее и невинная вдова, захватившая в спальню кухонный нож с тем, чтобы защитить свою честь. Злобный лакей, распаленный страстью, крадущийся вверх по лестнице среди ночи… — Ивэн взглянул на Монка. — Все жаждут вернуться к пыткам и четвертованию. Кровожадные свиньи!

— Они просто испугались, — устало сказал Монк. — Скверная это штука — страх.

Ивэн нахмурился.

— Вы думаете, страх — причина всему, что произошло на Куин-Энн-стрит? Каждый боится за себя и стремится навлечь подозрение на другого, лишь бы побыстрее выставить из дома полицию и выбросить неприятные мысли из головы?

Монк отодвинул тарелку и с утомленным видом поставил локти на стол.

— Возможно. — Он вздохнул. — Боже, ну и кашу мы заварили! Самое печальное то, что Персиваля могут повесить. Он, конечно, дерзкая и самовлюбленная скотина, но такого он, право, не заслуживает. А еще печально то, что убийца так и будет припеваючи жить в доме. И как бы остальные ни старались забыть об этой истории, по крайней мере один из них наверняка догадывается, кто убил Октавию. — Монк вскинул глаза. — Вы можете себе это представить, Ивэн? Провести остаток жизни бок о бок с убийцей, из-за которого вздернули невинного человека! Встречаться с ним на лестнице, сидеть рядом за обеденным столом, улыбаться в ответ на его шутки!

— Что вы собираетесь предпринять? — Ивэн устремил на него тревожный, внимательный взгляд.

— А что, черт возьми, я могу теперь предпринять? — взорвался Монк. — Персиваль арестован и будет предан суду. У меня нет ни одного свидетельства в его пользу, которое я бы еще не предъявил Ранкорну. В итоге я отстранен от дела и уволен из полиции. Я даже не знаю, на что мне теперь жить. Проклятие! Как я могу помочь Персивалю, если и себе-то помочь не в состоянии?

— Только вы один и сумеете помочь, — тихо молвил Ивэн. Лицо его было исполнено понимания, дружелюбия, но уверенности в нем Монк не увидел. — Да еще, пожалуй, мисс Лэттерли, — добавил сержант. — В любом случае, кроме нас троих, никто даже и не попытается этого сделать. — Он встал со стула. — Я пойду и расскажу ей, что случилось. Она, конечно, уже знает, что Персиваля арестовали, причем не вы, а Таррант, но мисс Лэттерли может решить, что вы просто заболели или вели в это время другое расследование. — Ивэн криво усмехнулся. — Впрочем, хорошо вас зная, она вполне способна предположить, что вы вышли из себя, общаясь с Ранкорном.

Монк хотел было возразить, но вспомнил, чем кончилась вражда Эстер с доктором в лечебнице, и его охватило вдруг теплое чувство при мысли, что они с Эстер теперь товарищи по несчастью.

— Да, возможно, — согласился он.

— Я еду на Куин-Энн-стрит и все ей расскажу. — Ивэн одернул китель. — Меня пока не отстранили от дела окончательно и не запретили там появляться.

Монк поднял глаза.

— Спасибо…

Ивэн взмахнул на прощание рукой — жест, скорее исполненный отваги, нежели надежды, — и вышел, оставив Монка наедине с остатками завтрака.

Некоторое время Монк сидел, уставившись в стол, а потом вдруг в голове всплыло воспоминание. Он увидел перед собой совсем другой стол посреди обставленной со вкусом комнаты, зеркала в позолоченных рамах, вазу с цветами. Но горестное чувство нависшей над кем-то опасности и собственного бессилия было точно таким же, как сейчас.

Это был дом его наставника, чей образ возник с такой ясностью, когда он ждал Киприана возле клуба на Пиккадилли. Финансовый крах и скандал в обществе, которого наставник юного Монка не смог пережить… А женщина с некрасивым заплаканным лицом, замеченная им недавно во время похоронной процессии, конечно же, напомнила ему тогда убитую горем жену наставника.

Монк вспомнил, как давным-давно, сидя за тем, другим столом, в другом доме, и задыхаясь от собственного бессилия, он поклялся найти оружие против грязных мошенников, спровоцировавших эту трагедию, и покарать несправедливость. Вот почему он бросил мысли о коммерции и пошел работать в полицию.

Полиция. Он был самоуверен, предан своему делу, талантлив, карьера его была стремительна, его никто не любил, но им восхищались… И вот теперь у него не осталось ничего — даже приобретенного с годами мастерства, память о котором он ныне утратил.

— Что? — переспросила Эстер, когда они с Ивэном встретились в рабочей комнате миссис Уиллис. Спартанская обстановка помещения и религиозные тексты в рамках были уже хорошо знакомы Эстер, зато принесенная Ивэном новость ее потрясла. — Что вы сказали?

— Монк отказался арестовать Персиваля и выложил Ранкорну все, что он о нем думает. — объяснил Ивэн. — После чего, конечно, Ранкорн его уволил из полиции.

— Что он собирается делать? — Эстер была испугана. Слишком живы были в памяти ощущение собственного страха и беспомощности. Эстер ни на минуту не забывала, что и на Куин-Энн-стрит она работает лишь временно. Леди Беатрис не так серьезно больна, а теперь, после ареста Персиваля, наверняка успокоится и пойдет на поправку в ближайшие дни. Во всяком случае, если вина лакея для нее несомненна. Эстер взглянула на Ивэна. — Куда он теперь сможет устроиться? Семья у него есть?

Несколько секунд Ивэн глядел в пол, потом поднял глаза.

— Родных у него в Лондоне нет, да я и не думаю, чтобы Монк обратился за помощью к родственникам. Я не знаю, что он будет делать. — Ивэн развел руками. — Он ничего не умеет, кроме сыскной работы, и ничем больше не интересуется. Его талант именно в этом.

— А еще кто-нибудь кроме полиции нанимает сыщиков? — спросила Эстер.

Ивэн улыбнулся, в глазах зажглась и тут же погасла надежда.

— Если заняться частным сыском, потребуется время, прежде чем завоюешь себе репутацию. Все это очень сложно.

— Наверное, — нехотя согласилась Эстер, но мысль свою явно не отбросила. — Ну а сейчас — что мы можем сделать для Персиваля?

— Вам лучше поговорить об этом с самим Монком. Сюда ему теперь путь закрыт. Может быть, леди Мюидор отпустит вас после полудня?

— Я еще ни разу не обращалась к ней с такой просьбой. Так что, скорее всего, отпустит. А где мы с ним можем встретиться?

— На улице холодно. — Ивэн глянул в единственное узкое окно, выходящее на квадратный участок газона и лавровые кусты. — Как насчет кондитерской на Риджент-стрит?

— Отлично. Я отпрошусь у леди Мюидор немедленно.

— А что вы ей скажете? — быстро спросил он.

— Солгу, — без колебаний ответила она. — Скажу, что мне необходимо отлучиться по семейным обстоятельствам. — Эстер состроила лукавую гримаску. — Если она к чему-либо и отнесется с пониманием, то именно к семейным обстоятельствам.

— Семейные обстоятельства? — Леди Беатрис отвернулась от окна и с тревогой взглянула на Эстер. — Примите мои соболезнования. Кто-нибудь заболел? Я могу рекомендовать вам знакомого доктора, хотя… да. У вас наверняка есть знакомства среди докторов.

— Благодарю вас, вы очень заботливы. — Эстер почувствовала себя виноватой. — Но в семье у меня все здоровы. Речь идет об утрате места работы, а это зачастую приводит к денежным затруднениям.

Впервые за последние несколько дней леди Беатрис была полностью одета и, хотя и не показывалась еще в гостиной, уже провела некоторое время с внуками — Артуром и Джулией. Лицо ее было бледно, черты заострились. Если леди Беатрис и чувствовала какое-то облегчение после ареста Персиваля, то на внешности ее это не отразилось. Держалась она напряженно, да и улыбка была натянутой.

— Мне очень жаль. Надеюсь, вы сумеете чем-нибудь помочь, хотя бы советом и добрым словом. Подчас это единственное, что мы можем сделать для близких, как вы полагаете? — Она посмотрела так многозначительно, словно ответ Эстер был для нее весьма важен. Потом вдруг, не дожидаясь, когда сиделка откроет рот, леди Беатрис направилась к туалетному столику, выдвинула ящик и принялась что-то в нем искать.

— Вы, конечно, знаете, что полиция забрала Персиваля? Мэри говорит, его арестовывал не мистер Монк. Интересно почему? Вы ничего не знаете, Эстер?

Сказать правду означало признаться в тайных связях с полицией, поэтому Эстер решила солгать.

— Понятия не имею, ваша светлость. Возможно, он уже занят другим расследованием и прислал взамен кого-то другого. В конце концов, я полагаю, следствие так или иначе закончено.

Пальцы леди Беатрис замерли, и она выпрямилась.

— Полагаете? Вы имеете в виду, что следствие может быть и продолжено? Что же им еще нужно? Персиваль виновен, разве не так?

— Не знаю. — Эстер постаралась произнести эти слова как можно проще. — Судя по всему, они пришли к такому выводу, иначе бы его не арестовали. Но пока суд не сказал своего окончательного слова, нельзя быть ни в чем уверенным.

Леди Беатрис застыла в напряжении.

— Его повесят, не так ли?

Эстер почувствовала дурноту.

— Да, — тихо согласилась она. — Это вас тревожит?

— Нет, да и с чего бы? — воскликнула леди Беатрис с неожиданным пылом. — Он же убил мою дочь!

— И все же тревожит? — Грех было упускать такую возможность. — Следствие закончено, не так ли? Неужели у вас остались какие-то сомнения, потаенные мысли?..

Леди Беатрис все еще стояла неподвижно, пальцы ее перебирали шелк и кружева в выдвинутом ящике.

— Потаенные мысли? Что вы имеете в виду?

Эстер пошла на попятную.

— Я, право, не уверена… Свидетельства можно ведь истолковать по-разному… кто-то мог солгать, упустить какую-то деталь…

— Вы хотите сказать, что убийца все еще здесь? Среди нас? Эстер! — В голосе леди Беатрис не было паники — одна лишь застарелая боль. — И, кем бы он ни был, он намерен спокойно смотреть, как Персиваля осудят на смерть — по ложному свидетельству?

Ответ Эстер прозвучал несколько сдавленно.

— По-моему, он весьма напутан. Возможно, все получилось случайно… Я имею в виду: была борьба, нечаянно обернувшаяся убийством. Вы так не думаете?

Леди Беатрис наконец повернулась, руки ее были пусты.

— Вы намекаете на Майлза? — медленно и отчетливо проговорила она. — Вы полагаете, это Майлз проник в ее спальню? Полагаете, что она боролась с ним, а он отобрал у нее нож и зарезал, испугавшись огласки? Боялся, что она всем об этом расскажет? — Леди Беатрис чуть подалась вперед. — Именно так, как вы, наверное, знаете, описывают действия Персиваля. Да, конечно, вы знаете. Вы же общаетесь со слугами чаще, чем я. Так, во всяком случае, говорит Мэри. — Леди Беатрис взглянула на свои руки. — Ромола в это верит… Она уже полностью успокоилась и думает, что все позади. Мы больше не будем подозревать друг друга. Она сама, представьте, подозревала Септимуса — якобы Тави что-то о нем такое узнала! Какая глупость! Да она все о нем знала и так. — Леди Беатрис попыталась засмеяться, но не смогла. — Она воображает, что мы теперь простим друг другу все подозрения и заживем как прежде. По ее мнению, мы забудем все, что узнали друг о друге и о самих себе: нашу мелочность, самообман, попытки обвинить кого угодно, лишь бы отвести от себя подозрение. Она считает, что ничего не изменилось, разве что Тави с нами больше нет. — Леди Беатрис тревожно улыбнулась. — Иногда мне кажется, что Ромола — самая глупая из всех женщин, каких я только знала.

— Прежнего не вернешь, — согласилась Эстер, разрываясь между желанием успокоить леди Мюидор и необходимостью выяснить всю правду. — Но иногда, простив ближнему, мы можем многое предать забвению.

— Вы полагаете, они забудут? — Леди Беатрис отвернулась к окну. — Да разве Минта сможет когда-нибудь забыть, что Майлз изнасиловал ту несчастную девушку? В чем бы это насилие ни выразилось. А что такое насилие, Эстер? Если муж насилует свою жену — все законно и справедливо! За это никто его даже не осудит. Но стоит проделать то же самое с посторонней женщиной — и это уже отвратительное преступление!

— В самом деле? — Эстер на секунду не совладала с собой. — По-моему, мало кого возмутило насилие, совершенное над той горничной. Кажется, все ополчились против нее за то, что она вообще об этом заикнулась. Все защищали мистера Келларда. Выходит, очень многое зависит от личностей насильника и жертвы.

— Возможно. Но, когда речь идет о вашем собственном муже, то, согласитесь, радости здесь мало. На его месте я не посмела бы взглянуть жене в глаза. Я слежу за Минтой и вижу, что она до сих пор страдает из-за него. — Леди Беатрис обернулась, лицо ее было встревоженным. — А иногда мне кажется, что она его просто ненавидит.

— Но мистер Келлард ничуть не пострадал после той истории, — очень мягко проговорила Эстер, всей душой желая утешить леди Мюидор и предчувствуя, что арест Персиваля вряд ли ускорит теперь ее выздоровление. — Уверена, что миссис Келлард защищала бы мужа до последнего, грози ему настоящая опасность. А то, что она на него сердится, это вполне естественно. Со временем гнев будет угасать, и миссис Келлард станет вспоминать о том, что случилось, все реже и реже.

Эстер едва не добавила, что, относись Майлз к супруге чуть нежнее, та вообще расценила бы случившееся как явное недоразумение. Но Эстер уже немного знала Майлза. Нежности с его стороны ожидать не приходилось, и леди Беатрис наверняка знала это лучше, чем сама Эстер.

— Да, — без особой убежденности в голосе согласилась леди Беатрис. — Конечно, вы правы. Пожалуйста, используйте нынешний день по своему усмотрению.

— Благодарю вас.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но тут вошел сэр Бэзил. Возможно, предварительно он постучал, но ни Эстер, ни леди Беатрис этого стука не услышали. Не обращая внимания на сиделку, сэр Бэзил подошел к жене.

— Очень хорошо, — он с удовлетворением оглядел ее. — Судя по наряду, ты уже готова выйти в гостиную. В самом деле, ты гораздо лучше выглядишь.

— Нет… — начала леди Беатрис, но он прервал ее.

— Конечно же, лучше. — Сэр Бэзил улыбнулся, но вид у него был при этом весьма деловой. — Я рад за тебя, дорогая. Эта ужасная трагедия отразилась на твоем здоровье, но худшее уже позади, и силы будут теперь возвращаться к тебе день ото дня.

— Позади? — На лице ее возникло недоверие. — Ты в самом деле считаешь, что все позади, Бэзил?

— Конечно. — Он медленно прошелся по комнате, оглядел туалетный столик, поправил одну из картин. — Естественно, еще предстоит суд, но тебе необязательно там присутствовать.

— Но я хочу!

— Я бы понял, если бы от тебя ждали каких-либо свидетельских показаний, но, поскольку вызывать тебя свидетелем не будут, я бы предпочел, чтобы ты все потом узнала от меня.

— Ничего еще не кончено, Бэзил! Они всего-навсего арестовали Персиваля…

Он обернулся к жене, лицо его выразило нетерпение.

— Все, что тебя тревожило, действительно позади, Беатрис. Если ты желаешь видеть, как вершится правосудие, — что ж, пожалуйста, поезжай вместе с нами в суд, хотя я бы посоветовал тебе остаться дома. Так или иначе, следствие закончено, и не стоит больше об этом думать. Ты выглядишь лучше, и меня это радует.

Леди Беатрис уже поняла, что спорить бесполезно, и молча отвела взгляд в сторону. Пальцы ее теребили кружево платка, который выглядывал у нее из кармана.

— Я решил помочь Киприану получить кресло в парламенте, — продолжал сэр Бэзил, явно считая предыдущую тему исчерпанной. — Он одно время интересовался политикой, и это, кажется, самое подходящее для него занятие. У меня достаточно связей, чтобы к следующим выборам тори приберегли для него одно кресло.

— Тори? — удивилась Беатрис. — Но он придерживается радикальных взглядов!

— Чепуха! — Сэр Бэзил даже рассмеялся. — Просто начитался разных дурацких книжонок. Все это несерьезно.

— Не думаю.

— Вздор! Чтобы бороться со всякой ересью, даже полезно получить о ней информацию из первых рук.

— Бэзил… я…

— Вздор, дорогая, вздор! Это как раз то, что ему нужно. Сама увидишь, как разительно он изменится в самое ближайшее время. Я должен ехать в Уайтхолл. Надеюсь увидеть тебя за обеденным столом.

Он коснулся губами ее щеки и прошел мимо Эстер, так и не обратив на нее внимания.

Войдя в кондитерскую на Риджент-стрит, Эстер сразу же заметила Монка, одиноко сидящего за столиком. Склонившись над чашкой, бывший сыщик разглядывал остатки шоколада на донышке, лицо у него было хмурое и замкнутое. Однажды Эстер уже видела его таким, когда дело Грея чуть не обернулось для Монка катастрофой.

Шелестя юбками, она подошла к столику и села напротив. Он еще не сказал ни слова, а Эстер уже ощущала, как в ее груди закипает гнев. Это горькое чувство поражения было ей тем более понятно, что и она точно так же не знала, чем заняться и как жить дальше.

Монк поднял на нее глаза, и лицо его мгновенно окаменело.

— Я вижу, вы покинули сегодня свою пациентку, — вместо приветствия язвительно заметил он. — Полагаю, раз болезнь изгнана из дома, здоровье ее светлости мигом пошло на поправку?

— А разве болезнь изгнана? — сказала Эстер с деланым изумлением. — Насколько мне известно со слов сержанта Ивэна, мы имеем дело с рецидивом, который иногда приводит к летальному исходу.

— Для лакея — да, но вряд ли для ее светлости и всего семейства, — сказал Монк, даже не пытаясь скрыть горечь.

— А для вас? — Она разглядывала его с неприязнью, которой на самом деле не ощущала. Монк мог удариться в жалость к самому себе, а Эстер знала, что люди зачастую начинают упиваться этим чувством. Настоящее сочувствие не имеет ничего общего со слезливым соболезнованием. — Итак, вы решили покончить с карьерой полицейского…

— Я ничего не решал! — сердито возразил он. — Вы говорите так, будто я сам попросил об отставке. Я отказался арестовать человека, в чьей виновности не был убежден, и Ранкорн меня за это уволил.

— Благородный поступок! — язвительно подметила Эстер. — Но вполне предсказуемый. Вы что же, воображали, он после этого поступит с вами по-другому?

— Приятно слышать такое от товарища по несчастью, — ответил Монк, свирепея. — А вы-то сами разве не предвидели реакцию доктора Помероя, когда давали больным лекарства, которые он не прописывал? — Монк невольно повысил голос, и пара, сидевшая за соседним столиком, немедленно оглянулась. — К несчастью, вряд ли вам удастся подыскать мне место вольнонаемного детектива, как мы нашли для вас место сиделки, — подытожил он.

— Так, значит, вы сговорились с Калландрой? — Не то чтобы Эстер сильно удивилась; она и раньше подозревала, что не все так просто с ее приходом в дом Мюидоров.

— Конечно. — Монк невесело улыбнулся. — Может быть, вы отправитесь к леди Калландре и спросите, нет ли у нее состоятельных друзей, которым нужно срочно раскрыть какие-нибудь тайны или отыскать сгинувшего наследника?

— Определенно. Это отличная идея.

— Не вздумайте! — Он был взбешен ее покровительственным тоном. — Я запрещаю вам!

Рядом с Монком возник официант, ждущий заказа, но тот его и не заметил.

— Я поступлю так, как сочту нужным, — парировала Эстер. — И не смейте мне диктовать, о чем нам говорить с Калландрой. И вообще, будьте столь любезны, закажите мне чашку шоколада.

Официант открыл было рот, но, видя, что его по-прежнему не замечают, снова его закрыл.

— Вы упрямая и самонадеянная особа, — в ярости сказал Монк. — Таких невыносимых я в жизни своей не встречал. И я не позволю вам кроить мою жизнь на свой лад, вы мне не гувернантка. Я еще не беспомощен и не лежу на больничной койке.

— Не беспомощны? — Брови Эстер подпрыгнули, и во взгляде отразилось все раздражение и весь бессильный гнев на тех, из-за чьей слепоты и трусости был арестован Персиваль и уволен Монк. — После того как вы обнаружили эти улики, несчастного лакея увели в наручниках, а больше вы уже ни на что не способны. У вас ни службы, ни перспектив, вы навлекли на себя немилость начальства. Вы сидите в кондитерской и глазеете на остатки шоколада в чашке. И при этом вы позволяете себе роскошь отвергать протянутую вам руку помощи?

Теперь уже все сидящие за соседними столиками повернулись и уставились на Монка и Эстер.

— Я отвергаю лишь ваше бесцеремонное вмешательство, — сказал он. — Выходите замуж за какого-нибудь беднягу и оттачивайте на нем ваше мастерство администратора, а остальных оставьте в покое.

Эстер понимала, что ударила Монка в самое больное место: страх перед будущим, утрата памяти о прошлом, а впереди — голод и отсутствие крыши над головой. Но сделала она это сознательно, справедливо рассчитывая на отрезвляющий эффект.

— Вы не привыкли упиваться жалостью к самому себе, да это и бесполезно. — Она понизила голос, чувствуя, что на них смотрят. — И, пожалуйста, говорите тише. Если вы ждете от меня соболезнований, то зря теряете время. Вы сами загнали себя в такое положение, нисколько не лучшее, чем мое в недалеком прошлом. — Эстер взглянула в его искаженное яростью лицо и умолка, впервые испугавшись, что и впрямь зашла слишком далеко.

— Вы… — начал Монк. Затем гнев его постепенно угас и перешел в черный юмор. — Вы поистине незаменимы, если требуется растравить чужие раны, — закончил он. — Представляю, сколько ваших пациентов встали со смертного одра и пошли, чтобы только избавиться от вашей опеки и хотя бы скончаться в мире и покое.

— Это жестоко, — сказала Эстер, задетая его репликой. — Я никогда никому не растравляла душевных ран, если они были настоящими…

— О! — Монк трагически поднял брови. — Вы полагаете, мои нынешние затруднения вымышлены?

— Конечно, ваши затруднения вполне реальны, — сказала Эстер. — Но горевать над ними бесполезно. У вас талант, хоть вы и потерпели неудачу в деле об убийстве на Куин-Энн-стрит. Вы должны научиться зарабатывать с помощью своего таланта. — Она наконец-то приблизилась к главной теме. — Уверена, что есть масса дел, с которыми полиция не может справиться или просто не видит в них состава преступления. И разве мало случаев, когда полиция по ошибке арестовывает невинных людей?.. — Мысли Эстер невольно вернулись к Персивалю и, не дожидаясь ответа на только что заданный вопрос, она заговорила торопливо: — Что мы теперь можем сделать для Персиваля? Я сегодня утром говорила с леди Мюидор, и, по-моему, у нее до сих пор остаются тягостные сомнения, имел ли он вообще отношение к убийству Октавии.

Официант наконец позволил себе напомнить о своем существовании, и Монк заказал для Эстер чашку шоколада, настояв — скорее бесцеремонно, нежели галантно, — на том, что заплатит сам.

— Полагаю, вам стоит продолжить ваши наблюдения, — молвил он, когда заказ принесли и Эстер принялась за ароматный дымящийся напиток. — Хотя я до сих пор не могу сказать с полной уверенностью, на ком именно следует сосредоточить внимание.

— Мне кажется, на Майлзе Келларде, — задумчиво отозвалась Эстер. — Или на Араминте… если Октавия, вопреки тому, что о ней говорят, не слишком противилась домогательствам Майлза. Араминта, узнав о свидании, могла заранее взять на кухне нож, замышляя именно убийство.

— Тогда об этом должен знать и Майлз Келлард, — возразил Монк. — Или хотя бы подозревать. А судя по вашим рассказам, он ее побаивается, а она его — нет.

Эстер улыбнулась.

— Если бы ваша жена убила ножом вашу любовницу, вы бы тоже изрядно нервничали, не так ли? — Впрочем, Эстер и сама чувствовала, что аргумент неубедителен. Да и Монк тоже это чувствовал — судя по выражению его лица. — Или, может быть, все-таки Фенелла? — продолжала Эстер. — У нее вполне хватит духу, имей она мотив.

— Вряд ли она приревновала Октавию к лакею, — заметил Монк. — И я сильно сомневаюсь, чтобы Октавия могла разузнать о ней что-либо такое, за что сэр Бэзил решился бы выгнать сестру из дома. Разве что вне нашего внимания осталась целая область прошлого Фенеллы.

Эстер допила шоколад и поставила чашку на блюдечко.

— Ну, я еще пока работаю на Куин-Энн-стрит, а леди Мюидор вряд ли оправится окончательно в ближайшие дни. Так что время для наблюдений у меня есть. Значит, вы не можете посоветовать, на кого мне обратить особое внимание?

— Нет, — резко сказал Монк. Затем уставился на свою опустевшую чашку. — Возможно, виновен все-таки Персиваль. Мало ли что мне кажется! Доказательств его непричастности у меня ведь тоже нет. Мы должны уважать не только факты, но и законы. Иначе определения вины и невиновности будут основываться лишь на наших с вами впечатлениях. Должно существовать нечто более весомое, чем простая человеческая убежденность, а иначе мы снова скатимся к варварству.

— Конечно, он может оказаться виновным, — тихо сказала Эстер. — Я это знала и раньше. Но я должна хотя бы удостовериться в этом, пока есть возможность, пока я еще работаю на Куин-Энн-стрит. Если мне удастся обнаружить что-нибудь новое, я напишу вам. Ведь ни вы, ни сержант Ивэн, насколько я понимаю, в доме больше не появитесь. Куда мне послать письмо, чтобы никто не догадался, кому оно адресовано?

На секунду он пришел в замешательство.

— Я не отправляю сама свою корреспонденцию, — нетерпеливо пояснила Эстер. — И вообще редко покидаю дом. Я оставляю письма на столе в холле, а отправляет их либо лакей, либо посыльный.

— О, конечно… Посылайте письма на имя мистера… — Монк подумал, затем усмехнулся. — Мистера Батлера. По моему адресу на Графтон-стрит. Я не съеду оттуда еще несколько недель.

Эстер понимающе кивнула, встала и вышла из кондитерской. Она не сказала ему, что остаток свободного времени намерена потратить на визит к Калландре Дэвьет. Монк бы немедленно заподозрил, что речь там пойдет о нем, и не ошибся. А заподозрив, гордо отказался бы от помощи.

— Что? — Калландра была потрясена, затем гневно сдвинула брови и тут же расхохоталась. — Да, в благородстве чувств ему не откажешь — не то что в благоразумии.

Они сидели в гостиной у камина, и холодное зимнее солнце светило в окна. Новая горничная — худенькая девушка с изумительной улыбкой, сменившая недавно вышедшую замуж Дейзи, принесла им чай и сдобные лепешки с маслом. Угощение не совсем обычное в это время дня, зато весьма приятное в такую холодную пору.

Новую горничную, как уже догадывалась Эстер, звали Мартой.

— А чего бы он добился, если бы подчинился приказу и арестовал Персиваля? — вступилась за Монка Эстер. — Мистер Ранкорн так или иначе посчитал бы дело закрытым, да и сэр Бэзил настоял бы на прекращении расследования. Даже если бы речь зашла о поиске новых доказательств вины Персиваля. Все считают, что ножа и пеньюара вполне достаточно.

— Возможно, ты и права, — согласилась Калландра. — Но какая горячая голова этот ваш Монк! Сначала дело Грея, теперь еще и это! Мне кажется, у него не больше здравого смысла, чем у тебя. — Она потянулась за очередной лепешкой. — Вы оба попытались взять дело в свои руки, а в итоге лишились средств к существованию. Что он намерен делать дальше?

— Не знаю, — Эстер развела руками. — Да я и сама не знаю, что буду делать, когда леди Мюидор поправится окончательно. Не идти же в компаньонки к состоятельной даме, которая вечно будет придумывать себе болезни, капризничать и по малейшему поводу падать в обморок! — Острое чувство горечи внезапно овладело Эстер. — Калландра, что со мной сталось! Я вернулась из Крыма с желанием работать не покладая рук, посвятить себя реформам в нашей медицине, многого добиться… Я хотела видеть наши больницы чистыми и благоустроенными. — Эти мечты теперь даже ей самой казались радужным несбывшимся сном. — Я собиралась доказать, что уход за больными — благородное дело, требующее добросердечных, умелых, грамотных и самоотверженных женщин. Что сиделка, только и умеющая убирать мусор да подносить инструмент хирургу, — это вчерашний день. Неужели все впустую?

— Нет, моя милая, — мягко сказала Калландра. — Просто ты привыкла к тому, что на войне все делается быстро. Ты не учитываешь чудовищную инертность мирного времени и чисто английскую любовь к традициям, какими бы глупыми они ни казались. Говорят, наше время — это век великих перемен, и так оно и есть. Это расцвет нашей изобретательности, нашего благосостояния, расцвет свободы мысли. — Она покачала головой. — Но все это было достигнуто ценой огромных усилий и беспощадной борьбы. Да иначе и быть не может. Нам еще предстоит преодолеть всеобщую уверенность в том, что женщина способна лишь музицировать, рисовать, ублажать мужа, растить детей, заниматься благотворительностью да щебетать в обществе себе подобных! — Легкая улыбка сожаления коснулась губ Калландры. — И никогда, ни при каких обстоятельствах ты не должна отстаивать свою точку зрения перед джентльменами и загонять их в тупик своими доводами. Это опасно, это ставит их в неловкое положение.

— Вы надо мной смеетесь, — упрекнула ее Эстер.

— Только слегка подтруниваю, моя милая. Если мы не найдем тебе подходящего места в больнице, значит, снова устроишься сиделкой к частному лицу. Я напишу мисс Найтингейл — посмотрим, что она посоветует. — Лицо Калландры омрачилось. — А вот положение мистера Монка куда сложнее. Чем он может еще заняться, кроме сыска?

Эстер на мгновение задумалась.

— Боюсь, что ничем.

— Тогда ему придется заниматься сыском. Несмотря на последнюю неудачу, полагаю, он весьма талантливый детектив. А зарывать в землю данный Богом талант — это преступление.

Калландра подвинула блюдо поближе к Эстер, и та взяла лепешку.

— И раз он не может служить в полиции, пусть займется частным сыском. — Калландра сама подошла вплотную к интересующей Эстер теме. — Ему нужна реклама в газетах и периодике. Есть люди, потерявшие родственников, то есть я хочу сказать — люди, не знающие, где в данный момент находятся их родственники. Многие ограбления полиция так и не может раскрыть. Если он завоюет себе славу выдающегося частного сыщика, к нему будут обращаться те, кто не слишком верит в возможности полиции. — Лицо ее просветлело. — Или когда полиция, в отличие от потерпевшего, не видит в происшествии состава преступления. И, к сожалению, нередки случаи, когда несправедливо обвиненный человек желает спасти свое доброе имя.

— Но на что он будет жить, пока к нему придет слава великого частного сыщика? — встревоженно спросила Эстер, вытирая пальцы салфеткой.

Калландра задумалась на минуту, затем что-то про себя решила и заметно повеселела.

— Я всегда хотела заняться чем-нибудь более интересным, нежели обычные мои дела, сколь бы необходимыми и полезными они ни были. Посещение друзей и борьба за реформы госпиталей, тюрем и работных домов, конечно же, занятия весьма важные, но хотелось бы хоть немного чем-нибудь скрасить свою жизнь. Я предложу мистеру Монку деловое партнерство. — Калландра взяла еще одну лепешку. — Я вложу средства, чтобы он мог основать свою контору и как-то существовать первое время. Прибылью, если таковая возникнет, он будет делиться со мной. Я обеспечу ему необходимые знакомства и клиентуру, а он будет выполнять свою работу. И обязательно держать меня в курсе всех дел. — Калландра нахмурилась с самым свирепым видом. — Как думаешь, согласится он на такие условия?

Эстер постаралась не выдавать своей радости.

— Полагаю, у него просто нет другого выбора. На его месте я бы такой шанс не упускала.

— Отлично. Тогда я приглашу его сюда и изложу свое предложение. Кстати, дело об убийстве на Куин-Энн-стрит остается для меня загадкой. С него и начнем.

Тем не менее прошло еще добрых две недели, прежде чем Эстер наметила себе какие-то планы. Ей не следовало пока оставлять службу на Куин-Энн-стрит, где по-прежнему вела с собой отчаянную борьбу леди Мюидор, пытаясь выкинуть из головы все связанное со смертью Октавии и в то же время надеясь раскрыть истину, о которой до сих пор лишь догадывалась.

Остальные обитатели дома вернулись к нормальной жизни, весьма напоминающей прежнюю. Сэр Бэзил целыми днями пропадал в Сити, занимаясь там обычными своими делами. Эстер как бы вскользь попыталась выяснить у леди Беатрис, какими именно, но та и сама не знала. Что-то связанное с государственными интересами, как не раз, улыбаясь, объяснял супруге сэр Бэзил.

Ромоле, как и всем прочим, приходилось воздерживаться от светской жизни, поскольку семейство еще носило траур. Но она искренне верила, что с окончанием следствия тучи рассеялись полностью, и пребывала в приподнятом состоянии духа. Если ее хорошенькое личико и становилось вдруг несчастным, это было связано с Киприаном, а вовсе не с убийством Октавии. Ромола убедила себя, что виновен только Персиваль и что сообщников у него не было.

Киприан частенько беседовал с Эстер на самые разные темы, и, кажется, рассуждения сиделки весьма его интересовали. Эстер была польщена вниманием Киприана. Ей очень хотелось поговорить с ним откровенно в иной, менее чопорной обстановке.

Септимус был чем-то озабочен, но по-прежнему таскал портвейн из подвала, а Фенелла по-прежнему пила это краденое вино, держалась вызывающе и часто пропадала из дома, не боясь навлечь на себя гнев сэра Бэзила. Где она бывала, не знал никто, хотя гадали об этом все кому не лень.

Араминта успешно вела хозяйство и даже проявила в этом плане большие способности, но ее отношение к Майлзу оставалось холодным и подозрительным, на что сам Майлз просто не обращал внимания. С арестом Персиваля опасность для него миновала, а неудовольствие жены мало его заботило.

Слуги были хмуры и деловиты. Никто не упоминал имени Персиваля, разве что случайно, после чего наступало неловкое секундное молчание — и все начинали говорить о чем-нибудь другом.

Новый лакей Роберт передал Эстер письмо, пришедшее от Монка, и она поднялась к себе, чтобы прочесть послание в одиночестве.

19 декабря, 1856

Дорогая Эстер!

Совершенно неожиданно леди Калландра пригласила меня к себе и сделала из ряда вон выходящее деловое предложение. Не обладай эта женщина столь замечательным характером, я бы заподозрил, что это ваших рук дело. Впрочем, я и сейчас еще в этом не уверен: не из газет же она узнала о моем увольнении из полиции — газетчиков такие новости не интересуют. Они слишком рады, что следствие об убийстве на Куин-Энн-стрит завершено, и требуют немедленного повешения всех лакеев вообще и Персиваля в частности.

Министерство внутренних дел может поздравить себя с таким удачным решением. Сэр Бэзил теперь объект всеобщего сочувствия и уважения, а Ранкорн грезит о повышении в чине. Один только Персиваль мается в Ньюгейтской тюрьме в ожидании суда. Но, может быть, он и впрямь виновен? Впрочем, я в это не верю.

Предложение леди Калландры (на тот случай, если вы о нем вдруг ничего не знаете!) заключается в следующем: я могу стать частным сыщиком, а она будет всячески меня поддерживать в этом начинании — в том числе и финансово. Я со своей стороны обязан всего-навсего выполнять свою работу и делиться будущими прибылями. В обязанность мне также вменится подробно информировать леди Калландру о ходе всех моих расследований. Надеюсь, что ее это в самом деле интересует!

Я принял предложение леди Калландры, поскольку иного выхода у меня просто не было. Я попытался объяснить ей, что ждать особых прибылей от этого дела не стоит. Частные сыщики, в отличие от полицейских, получают вознаграждение лишь в случае успешного расследования, точнее — если клиент вполне удовлетворен работой и результатами. Жертвы же правосудия (лучше будет сказать — неправосудия), о которых вы упоминали, как правило, неплатежеспособны. Однако леди Калландра считает, что денег у нее в избытке и что оказываемую мне помощь она будет рассматривать как благотворительность. Чем жертвовать на музеи, галереи и приюты, она предпочитает вложить средства в дело, приносящее реальную пользу и, кстати, по ее мнению, куда более интересное. Постараюсь сделать все возможное, чтобы оправдать ее доверие.

Вы пишете, что леди Мюидор по-прежнему встревожена, а Фенелла по-прежнему ведет себя скандально, хотя и не знаете, какое это все может иметь отношение к смерти Октавии. Ваши любопытные наблюдения лишь подтверждают, что дело требует доследования. Только, пожалуйста, действуйте как можно осмотрительнее, помните, что, чем ближе вы подбираетесь к сути проблемы, тем выше вероятность привлечь к себе внимание убийцы.

Я еще общаюсь с Ивэном, и он передает мне новости из полицейского участка. Иных доказательств вины Персиваля там искать не собираются. Ивэн тоже убежден, что неверно прерывать на этом следствие, но никто из нас не знает, что тут можно предпринять. Даже леди Калландра.

Засим остаюсь — искренне ваш

Уильям Монк

Когда Эстер дочитала письмо, решение созрело само собой. Вряд ли ей удастся открыть что-либо новое на Куин-Энн-стрит, а Монк ей помочь просто не сможет, поскольку не имеет уже доступа к этому делу. Единственной надеждой для Персиваля был предстоящий суд. И единственный человек, у кого можно спросить совета, это Оливер Рэтбоун. Злоупотреблять добротой Калландры Эстер не хотела, хотя, конечно, стоило завести речь об адвокате во время их последней беседы. Но у Рэтбоуна была адвокатская контора. Ничто не мешало Эстер попросить его о получасовой консультации — на большее она просто не имела средств.

Для начала она испросила у леди Беатрис позволения отлучиться еще раз по тем же самым семейным обстоятельствам, и, естественно, та ей не отказала. Затем Эстер написала краткое послание Оливеру Рэтбоуну с просьбой дать ей консультацию по весьма деликатному вопросу, если возможно, во вторник после полудня. Наклеила на конверт несколько заранее приобретенных почтовых марок и велела посыльному бросить письмо в ящик, что тот исполнил с удовольствием.

На следующий день она получила ответ — почту приносили ежедневно — и вскрыла конверт сразу же, как только смогла уединиться.

20 декабря, 1856

Дорогая мисс Лэттерли!

Буду рад принять Вас в своей конторе на Виер-стрит, что возле Линкольнз-Инн-Филдз, во вторник 23 декабря в три часа дня. Надеюсь оказаться Вам полезным в интересующем Вас вопросе.

Искренне ваш

Оливер Рэтбоун

Коротко и ясно. Было бы нелепо рассчитывать на что-либо большее. У адвоката каждый день расписан по минутам, и то, что он согласился побеседовать с Эстер, уже большое одолжение с его стороны. На светские любезности и расшаркивания у него просто нет времени.

Подходящего для визита наряда у Эстер не было: ни шелков, ни бархата, как у Ромолы или Араминты, ни вышитых, украшенных лентами капоров, ни кружевных перчаток, какие носят настоящие леди. Да они ей и не пригодились бы — при ее-то работе! Платья Эстер, чья семья потерпела финансовый крах, были весьма скромны и практичны. Это касалось и покроя, и качества ткани. Капор приятного розового цвета, но это все, что можно сказать о нем хорошего. Кроме того, наряды Эстер могли бы быть и поновей.

А впрочем, не все ли равно, как она выглядит! Ей ведь предстояло идти к Рэтбоуну по делу, а не на светский прием.

Без особого удовольствия она оглядела себя в зеркале. Слишком худая и ростом куда выше, чем хотелось бы. Волосы — густые, но почти совсем не вьются; замучишься, пока соорудишь требуемые модой локоны. Глаза, правда, большие, серо-голубые, правильно расставленные, но слишком спокойные и внимательные, отчего людям подчас становится неловко под ее взглядом. Да и черты лица в целом несколько резковаты.

Но с этим ничего уже не поделаешь. Если нельзя стать красивой, надо быть хотя бы обаятельной. Помнится, мать Эстер часто внушала ей это в детстве, зная, что красавицы из дочки все равно не получится.

День выдался пасмурный, с неприятным резким ветром.

Эстер наняла кеб от Куин-Энн-стрит до Виер-стрит и прибыла на место около трех часов пополудни. В три часа ровно она уже сидела в элегантно обставленной приемной Оливера Рэтбоуна и с нетерпением ждала начала беседы.

Она чуть не вскочила, когда дверь открылась и вошел Рэтбоун. Костюм его, как и в прошлый раз, был безупречен, и Эстер сразу же почувствовала себя нескладной и угловатой.

— Добрый день, мистер Рэтбоун. — Она уже не была уверена в силе собственного обаяния. — Весьма любезно с вашей стороны сразу же откликнуться на мою просьбу.

— Я лишь доставил себе удовольствие увидеться с вами, мисс Лэттерли. — Рэтбоун очаровательно улыбнулся, однако глаза его были серьезны и внимательны. — Прошу вас, пройдите в мой кабинет и располагайтесь поудобнее.

Он распахнул перед Эстер дверь, и она торопливо вошла, памятуя, что с момента приветствия беседа, на которую ей отведено полчаса, уже началась.

Комната была невелика, но казалась светлой и просторной. Мебель напоминала по стилю обстановку скорее времен Вильгельма IV, чем правящей ныне королевы. Во всем преобладали светлые холодноватые тона. На дальней стене висела картина, выполненная в манере Джошуа Рейнолдса и изображающая джентльмена в одеяниях прошлого века на фоне романтического пейзажа.

Впрочем, все это было несущественно; Эстер сразу приступила к делу.

Она опустилась на один из легких стульев, а Оливер сел напротив и непринужденно скрестил ноги, поддернув предварительно брюки, чтобы не нарушалась безупречность складок.

— Мистер Рэтбоун, я прошу прощения за свою настойчивость, но по-другому поступить просто не могла. Я просила вас уделить мне полчаса вашего драгоценного времени, и, если я выйду за установленные рамки, пожалуйста, прервите меня.

Эстер заметила, как в глазах его зажглись веселые искорки, но ответ адвоката прозвучал вполне серьезно:

— Я обязательно так и сделаю, мисс Лэттерли. Поверьте, я весьма внимательно слежу за стрелками часов. Пожалуйста, сосредоточьтесь и расскажите мне, в каком именно вопросе я могу быть вам полезен.

— Благодарю вас, — сказала она. — Вопрос касается убийства на Куин-Энн-стрит. Вам известны его обстоятельства?

— Читал в газетах. А вы знакомы с семейством Мюидоров?

— Нет… Во всяком случае, это не светское знакомство. Пожалуйста, не перебивайте меня, мистер Рэтбоун. Если я собьюсь, мы можем не уложиться в условленное время.

— Прошу прощения.

В его глазах вновь вспыхнули веселые искорки.

Эстер почувствовала легкое раздражение, и ей уже было все равно, насколько обаятельно она выглядит.

— Дочь сэра Бэзила Мюидора Октавия Хэслетт была найдена зарезанной в собственной спальне. — Речь свою Эстер продумала и отрепетировала заранее и теперь старалась выговаривать каждую фразу как можно яснее и доходчивее. — Поначалу решили, что в дом среди ночи пробрался грабитель, который и убил ее. Но затем полиция доказала, что снаружи никто не проникал и, стало быть, убийство — дело рук кого-то из членов семейства или слуг.

Рэтбоун молча кивнул.

— Леди Мюидор была настолько потрясена, что здоровье ее пошатнулось, и Мюидоры приняли меня на службу в качестве сиделки.

— А разве вы уже не работаете в лечебнице?

Глаза адвоката расширились, брови изумленно приподнялись.

— Работала, — коротко ответила Эстер. — Теперь — нет.

— Но вы же были так воодушевлены идеей больничных реформ!

— К несчастью, руководство лечебницы эту идею не поддержало. Пожалуйста, мистер Рэтбоун, не перебивайте меня! Это действительно очень важное дело; может свершиться чудовищная несправедливость.

— Выдвинуто обвинение против невинного человека, — сказал Рэтбоун.

— Совершенно верно. — У Эстер не было времени удивляться его проницательности. — Это лакей Персиваль, личность весьма непривлекательная: он тщеславен, заносчив, эгоистичен, волочится за женщинами…

— Да, и впрямь не слишком привлекательная личность, — согласился Рэтбоун, откидываясь на спинку стула и не сводя с посетительницы внимательных глаз.

— По версии полиции, — продолжала она, — он приударял и за миссис Хэслетт — то ли с ее одобрения, то ли без оного. В общем, они считают, что Персиваль проник ночью в ее спальню. Она же, предвидя приход лакея и боясь его, припасла кухонный нож… — Эстер видела изумление Рэтбоуна, но решила не обращать на это внимания, — собираясь с его помощью защищать свою честь и достоинство. Произошла борьба, в результате которой оружие обернулось против нее самой…

Рэтбоун задумчиво глядел на нее, сведя вместе кончики пальцев.

— Откуда вам все это известно, мисс Лэттерли? Точнее, каким образом полиция это установила?

— Спустя какое-то время с начала следствия — фактически через несколько недель — кухарка обнаружила отсутствие одного из разделочных ножей, — объяснила Эстер, — и полиция провела еще один, более тщательный обыск в доме. В комнате этого лакея за ящиком комода были обнаружены окровавленный нож и пеньюар, принадлежавший миссис Хэслетт, также со следами крови.

— А почему вы не уверены в его виновности? — с интересом спросил адвокат.

Коротко и ясно ответить на столь прямой вопрос было весьма затруднительно.

— Возможно, он и виновен, но ведь это совершенно не доказано, — сказала Эстер уже не так уверенно. — Кроме ножа и пеньюара, нет никаких улик, а их мог подбросить в его комнату кто угодно. Зачем держать их у себя, вместо того чтобы просто уничтожить? Он легко мог вытереть нож и вернуть его на кухню, а пеньюар сунуть в печь. Шелк бы превратился в пепел.

— Перст судьбы? — предположил Рэтбоун, но особой уверенности в его голосе не слышалось.

— Это слишком наивно, а Персиваль далеко не глуп, — немедленно возразила Эстер. — Он мог хранить эти вещи разве что с целью подкинуть их после кому-нибудь и тем навлечь на него подозрение…

— В таком случае, почему он этого не сделал? Вероятно, не знал, что кухарка хватилась ножа, после чего немедленно должен был последовать обыск? — Рэтбоун слегка покачал головой. — Тогда это какая-то удивительная кухня.

— Конечно, об этом знали все, — сказала Эстер. — И поэтому тот, у кого хранились нож и пеньюар, немедленно подбросил их Персивалю.

Рэтбоун озадаченно нахмурился, его интерес к истории заметно возрос.

— Крайне подозрительно, — заметил он, разглядывая собственные ногти, — что полиция не нашла ничего при первом обыске. Наверняка они искали достаточно внимательно, как только убедились, что убийство совершил не грабитель, а кто-то из обитателей дома.

— Этих вещей не было тогда в комнате Персиваля, — страстно сказала Эстер. — Их принесли туда втайне от него и положили так, чтобы можно было легко найти. Что и случилось.

— Да, дорогая мисс Лэттерли, все могло быть именно так, но я имею в виду другое. Логично предположить, что и в первый раз полиция тщательно обыскала весь дом, а не только комнату злосчастного Персиваля. Где бы эти вещи ни находились, их все равно нашли бы еще при первом обыске.

— О! — внезапно она поняла его мысль. — Вы хотите сказать, что эти вещи были спрятаны где-то вне дома и лишь потом принесены обратно? Какое чудовищное хладнокровие! То есть их специально приберегли, чтобы в дальнейшем при необходимости свалить вину на другого?

— Наверно. Но почему это было сделано именно тогда, а не раньше? Или, может быть, кухарка никак не могла заметить отсутствия одного из ножей? Возможно, пришлось долго ждать, когда она наконец его хватится. Хотелось бы знать, сама она обнаружила пропажу или все-таки кто-то ей подсказал. Тогда интересно, кто именно.

— Я попытаюсь узнать.

Рэтбоун улыбнулся.

— Полагаю, слуги не могут покидать дом, когда им вздумается, и уж тем более во время работы.

— Нет. Нам… — Как странно причислять себя к слугам! Тем более перед Рэтбоуном… Однако времени на переживания у Эстер не было. — Нам дают свободные полдня каждую вторую неделю, если позволяют обстоятельства.

— Значит, у слуг не было возможности вынести из дома нож и пеньюар сразу же после убийства, как и вернуть их обратно перед самым обыском, стоило только кухарке хватиться ножа, — заключил он.

— Вы правы. — Это была маленькая, но очень важная победа. Эстер встала и подошла к камину. — Вы совершенно правы. Ранкорн об этом даже и не подумал. Когда он узнает, ему придется многое пересмотреть…

— Сомневаюсь, — угрюмо сказал Рэтбоун. — Логически это выглядит безупречно, но я буду приятно удивлен, если выяснится, что полиция в данном случае руководствуется логикой. Вы сами сказали, что Персиваль уже арестован по обвинению в убийстве. Кстати, ваш друг мистер Монк принимает участие в этом расследовании?

— Принимал. И предпочел получить отставку, отказавшись арестовать Персиваля, поскольку не был убежден в его виновности.

— Весьма благородно, — кисло заметил Рэтбоун. — И весьма опрометчиво.

— Если не ошибаюсь, его подвели нервы, — сказала Эстер, чувствуя себя предательницей. — Но я не могу его за это упрекнуть. Меня тоже уволили из лечебницы, так как я посмела превысить свои полномочия.

— В самом деле? — Брови Рэтбоуна поползли вверх. — Пожалуйста, расскажите, как это случилось.

— Я не могу тратить попусту ваше время, мистер Рэтбоун. — Эстер улыбнулась, чтобы смягчить свои слова — и те, которые уже произнесла, и те, которые еще только собиралась произнести. — Если я начну рассказывать, то мы потратим полчаса уже моего, а не вашего времени. Впрочем, я буду весьма этому рада.

— А я — так просто счастлив, — поддержал ее Рэтбоун. — Побеседуем здесь, или мне будет позволено пригласить вас отобедать? Как высоко вы цените свое время? — спросил он с напускной серьезностью. — Возможно, такая роскошь мне просто не по карману. Или все-таки мы придем к соглашению? Полчаса вашего времени за еще полчаса моего. Таким образом вы успеете закончить историю о Персивале и Мюидорах, я постараюсь вам что-либо посоветовать, а после вы расскажете мне о том, что случилось в лечебнице.

Это было весьма соблазнительное предложение, и не только потому, что Эстер хотела помочь Персивалю, — Рэтбоун был ей симпатичен.

— Что ж, если мы уложимся во время, отпущенное мне леди Мюидор, я буду только рада, — согласилась она и тут же смутилась.

Рэтбоун изящно поднялся со стула.

— Отлично! Мы прерываем беседу и возобновим ее в обеденном зале гостиницы за углом — там обслуживают в любое время суток. Приличнее было бы, конечно, встретиться в доме общих друзей, но за неимением таковых, а также времени на их поиски… Прошу! Надеюсь, это не слишком повредит вашей репутации.

— Моей репутации уже ничто не повредит, — ответила Эстер с усмешкой. — Доктор Померой сделает все возможное, чтобы меня не приняли на работу ни в одну больницу.

— Но в споре с ним вы оказались правы? — спросил Рэтбоун, отворяя перед Эстер дверь.

— Полагаю, что так.

— Тогда это и впрямь непростительная дерзость с вашей стороны.

Они вышли из конторы, миновали метельщика и двинулись по мостовой, уклоняясь от проезжающих экипажей. Обогнув угол и перейдя на другую сторону, они оказались у входа в старую гостиницу, построенную еще в те дни, когда только почтовые кареты поддерживали сообщение между городами, пока на смену им не пришла железная дорога.

Внутри было очень уютно. Внимание Эстер привлекли развешанные по стенам картины, медные и оловянные тарелки, почтовые рожки. Публика также была весьма примечательна — розовощекие преуспевающие дельцы в теплой по сезону одежде.

Хозяин приветствовал Рэтбоуна, стоило тому переступить порог, и немедленно предложил столик в уютном уголке, посоветовав, что из блюд стоит заказать дорогому гостю.

Переговорив с Эстер, Рэтбоун сделал заказ, и хозяин сам отправился на кухню — приглядеть, чтобы подали все самое лучшее. Адвокат принял эти знаки внимания с благодарностью, но как нечто вполне привычное. Манеры его были безупречны, он явно умел соблюдать дистанцию, отделяющую джентльмена от хозяина гостиницы.

Трудно сказать, что это было — ленч или обед, но блюда были приготовлены превосходно. Эстер тем временем поведала Рэтбоуну все, что знала об убийстве на Куин-Энн-стрит, включая историю Майлза Келларда с Мартой Риветт, странную тревогу леди Беатрис, которая не исчезла с арестом Персиваля, и слова Септимуса о том, что Октавия за день до смерти узнала нечто потрясающее и ужасное, хотя и не уточнила, что именно.

Потом Эстер рассказала о Джоне Эйрдри, докторе Померое и хинине.

В итоге беседа заняла почти полтора часа, но подсчитать это Эстер удосужилась лишь ночью, лежа в своей постели на Куин-Энн-стрит.

— Так что вы мне посоветуете? — серьезно спросила она, чуть наклонившись вперед. — Что можно сделать для Персиваля?

— У него есть адвокат? — в тон ей спросил Рэтбоун.

— Не знаю. У него нет денег.

— Естественно. Будь у него деньги, это бы вызвало подозрение. — Рэтбоун жестко улыбнулся. — Я иногда работаю бесплатно, мисс Лэттерли, на благо общества. Потом, чтобы не терпеть убытка, берусь защищать человека состоятельного. Даю вам слово, я изучу этот случай и сделаю все возможное.

— Я весьма вам обязана. — Эстер улыбнулась в ответ. — А теперь скажите, сколько я вам должна за консультацию.

— Сойдемся на половине гинеи, мисс Лэттерли.

Она открыла ридикюль, достала золотую монету достоинством в полгинеи — последнее, что у нее оставалось, — и протянула адвокату.

Вежливо поблагодарив Эстер, он сунул монету в карман, затем поднялся, галантно отодвинул ее стул, помогая встать. Они вышли на улицу, где Рэтбоун остановил кеб. Эстер попрощалась с адвокатом и, довольная, приказала ехать на Куин-Энн-стрит.

Суд над Персивалем Гэрродом начался в середине января 1857 года. Поскольку леди Беатрис была по-прежнему подавлена и не совсем избавилась от своих страхов и тревоги, об увольнении Эстер речи не заходило. Обязанности свои она выполняла весьма ревностно, во-первых, потому, что до сих пор не смогла подыскать себе другого места, а во-вторых, ей необходимо было оставаться на Куин-Энн-стрит и продолжать наблюдение за семейством Мюидоров. Не то чтобы Эстер рассчитывала узнать что-либо существенное, просто не в ее привычках было терять надежду.

В суд отправилась вся семья. Сэр Бэзил выразил желание, чтобы женщины остались дома и представили свои свидетельства в письменном виде, но Араминта воспротивилась этому. В тех редких случаях, когда между нею и отцом возникали разногласия, последнее слово, как правило, оставалось за Араминтой. Леди Беатрис даже не стала спорить — она просто нарядилась в траурное без украшений платье, надела густую черную вуаль и приказала подать свой экипаж. Эстер вызвалась сопровождать ее на всякий случай и весьма обрадовалась, когда предложение было принято.

Что касается Фенеллы Сандеман, то ей казалась смешной даже сама мысль, что кто-то может воспретить ей присутствовать на таком чудесном драматическом представлении. Она выпорхнула из своей комнаты уже слегка навеселе, поправляя траурный шелковый шарф белой ручкой в черной кружевной перчатке.

Сэр Бэзил пробормотал проклятие, но делать было нечего. Втолковывать что-либо Фенелле было бесполезно — она все равно пропустит мимо ушей.

Ромола наотрез отказалась остаться в доме одна, и никто с ней даже не спорил.

Зал суда был набит битком, а поскольку Эстер не попала на этот раз в число свидетелей, сидеть ей пришлось рядом с леди Мюидор.

Обвинение представлял мистер Ф. Дж. О'Хара, эффектный мужчина, на счету которого было несколько громких и множество менее заметных, но более выгодных процессов. Коллеги его почитали, публика — обожала. Зрителей привлекали его вкрадчивые манеры и умение в самый неожиданный момент разразиться прочувственной речью. Это был мужчина среднего роста, крепкого телосложения, с короткой шеей и пышной копной прекрасных седых волос. Будь они чуть длиннее, его прическа походила бы на львиную гриву, но прокурор предпочитал импозантности светский лоск. Он обладал весьма музыкальным голосом, с еле заметной очаровательной шепелявостью.

Персиваля защищал Оливер Рэтбоун, и это вселяло в Эстер отчаянную надежду. Главным образом потому, что Рэтбоун взялся за дело, не ожидая от него прибыли.

Первой на свидетельское место была вызвана горничная Энни, нашедшая тело Октавии Хэслетт. В своем выходном голубом платье она выглядела очень строгой, очень юной, агрессивной и беззащитной одновременно.

Персиваль, стоявший перед скамьей подсудимых, неподвижно глядел прямо перед собой. Униженный, лишенный чести, но не потерявший храбрости, он показался Эстер ниже ростом и уже в плечах. Возможно, дело было в том, что лакей утратил свойственные ему живость и изящество движений. Он уже не мог защитить себя. Теперь его защищал Рэтбоун.

Следующим свидетелем вызвали доктора. Показания его были весьма кратки: Октавия Хэслетт скончалась в течение ночи от удара ножом в нижнюю часть груди, под ребро.

Третьим оказался Уильям Монк, и его показания заняли все оставшееся утро и большую часть дня. Он был резок, язвителен, выражался подчеркнуто ясно, отказываясь подчас подтвердить то, что остальным казалось очевидным.

Ф. Дж. О'Хара был терпелив и вежлив, он выжидал момент для решающего удара. Это выяснилось только под конец, когда помощник передал ему записку, в которой, судя по всему, упоминалось дело Грея.

— У меня создается впечатление, мистер Монк… Теперь уже просто мистер… Вы ведь уже больше не инспектор, не так ли?

Шепелявость прокурора была едва заметна.

— Да, — безучастно ответил Монк.

— Так вот, на основании ваших показаний у меня создается впечатление, мистер Монк, что вы не считаете Персиваля Гэррода виновным.

— Это вопрос, мистер О'Хара?

— Да, мистер Монк, это вопрос!

— Я считаю, что свидетельств, подтверждающих его вину, явно недостаточно, — ответил Монк. — Согласитесь, это несколько разные вещи.

— Не вижу существенной разницы, мистер Монк. Поправьте меня, если это не так, но и в прошлом вашем деле вы всячески пытались оправдать обвиняемого. Некоего Менарда Грея, если не ошибаюсь?

— Нет, — без промедления возразил Монк. — Я хотел и даже стремился предъявить ему обвинение. Я просто не хотел, чтобы его повесили.

— О да… смягчающие обстоятельства, — согласился О'Хара. — Но вы пока не привели ни одного такого обстоятельства по делу об убийстве Персивалем Гэрродом дочери своего хозяина — мне кажется, это выше ваших сил. Орудие убийства и окровавленную одежду жертвы, найденные вами же в комнате обвиняемого, вы не считаете достаточными уликами? Что же вам еще нужно, мистер Монк? Самому быть очевидцем преступления?

— Мне нужны абсолютно достоверные улики, — без тени улыбки ответил Монк. — Нужно, чтобы они имели смысл, а не видимость смысла.

— А если конкретно, мистер Монк? — настаивал О'Хара.

Он взглянул на Рэтбоуна — не собирается ли тот возразить. Но Рэтбоун лишь улыбнулся благосклонно и продолжал хранить молчание.

— Держать у себя эти вещи было… — Монк хотел сказать «чертовски», но вовремя спохватился, заметив победный взгляд прокурора, решившего, что он все-таки заставил свидетеля занервничать, — настолько бессмысленно и опасно, — продолжил Монк, — что становится непонятно, почему обвиняемый, например, не вытер нож и не вернул его на кухню, хотя вполне мог это сделать.

— Не потому ли, что он сам собирался кому-то подложить его? — О'Хара насмешливо возвысил голос, как бы давая понять, что идея эта вполне очевидна.

— Но он этого не сделал, — напомнил Монк. — Хотя возможность такую имел. Он мог подбросить эти вещи кому угодно, как только узнал о том, что кухарка хватилась ножа.

— Возможно, он и намеревался так поступить, но упустил свой шанс. И представьте себе, какой гнев бессилия он должен был ощутить при этом! — О'Хара повернулся к присяжным и воздел руки. — Какая ирония судьбы! Человек сам попадает в ловушку, которую он готовил для другого!

На этот раз Рэтбоун поднялся и выразил протест.

— Милорд, мистер О'Хара утверждает то, что еще надлежит доказать. Даже со всем присущим ему даром убеждения он так и не смог предъявить доказательств, что вещи были положены за ящик комода самим Персивалем. Следствие здесь подменяет причину, а причина — следствие.

— Придерживайтесь фактов, мистер О'Хара, — предупредил судья.

— О. конечно, милорд, — пообещал О'Хара. — Будьте уверены, именно это я и намерен сделать!

Нa следующий день О'Хара начал с вещественных доказательств, найденных при столь драматических обстоятельствах. Он вызвал миссис Боден. Оказавшись вдали от своей плиты, попав в незнакомую торжественную обстановку, кухарка выглядела простоватой и растерянной. Она привыкла к тому, что ее искусство говорило за нее. Теперь же лицо кухарки испуганно застыло, и ясно было, что миссис Боден чувствует себя крайне скованно.

Когда ей предъявили нож, она взглянула на него с ужасом, но согласилась, что это нож с ее кухни. Она узнала зарубки и царапины на ручке, а также легкую неровность лезвия. Еще бы ей не узнать свой инструмент! Однако, как только Рэтбоун стал выспрашивать, когда она обнаружила пропажу, миссис Боден прошибла дрожь. Выяснив, что за блюда ей приходилось готовить, адвокат принялся допытываться, каким ножом она каждый раз пользовалась, чем привел кухарку в окончательное смущение. Она просто не помнила. В конце концов ему пришлось отступиться, чтобы не настроить против себя присяжных и публику.

Тут поднялся улыбающийся О'Хара и пригласил на место для свидетелей камеристку Мэри, дабы та подтвердила, что найденный пеньюар действительно принадлежал Октавии. Смуглые щеки камеристки были на этот раз весьма бледны, румянец исчез, голос звучал несколько сдавленно. Но она подтвердила, что это вещь ее покойной хозяйки. Она часто видела на ней этот пеньюар и не раз его гладила.

Рэтбоун отказался от вопросов. Уточнять тут было нечего.

Следующим О'Хара вызвал дворецкого. Бледный, как труп, Филлипс поднялся на возвышение. Сквозь седой пушок его волос просвечивала лысина, брови же были сдвинуты еще более свирепо, чем обычно. В целом он напоминал солдата, у которого отобрали оружие и поставили лицом к лицу с беснующейся толпой.

О'Хара был достаточно искусен и умен, чтобы не усугублять потрясения дворецкого невежливостью или снисходительностью. Выяснив, какую должность занимает Филлипс, прокурор осведомился, не он ли начальствует в доме над всеми слугами. Получив утвердительный ответ, О'Хара принялся расспрашивать о Персивале, причем речь шла исключительно о личных качествах обвиняемого. О том, что он плохой слуга, не было сказано ни слова. Напротив, за все время службы Филлипс не раз отмечал его исполнительность и расторопность. Допрос свидетеля был проведен мастерски. Рэтбоуну оставалось лишь спросить, не возникало ли у Филлипса хотя бы малейшего подозрения, что этот самовлюбленный и заносчивый молодой человек дошел до наглости увлечься дочерью своего хозяина. Сама мысль об этом ужаснула и оскорбила Филлипса. Впрочем, от него никто и не ждал другого ответа.

Дальше О'Хара вызвал последнюю из служанок — Роз. Черный цвет шел ей, подчеркивая белокурые волосы и сияющую голубизну больших глаз. Ситуация отнюдь не ошеломила ее; голос девушки звучал ровно, уверенно и был исполнен чувства. Нимало не заносясь, она рассказала слушавшему с проникновенной внимательностью О'Харе о том, что сначала они с Персивалем были друзьями, что Персиваль обожал ее, но не переходил при этом дозволенных границ. Затем он окончательно уверил ее в искренности своих чувств и дал понять, что будет счастлив на ней жениться.

Все это она излагала мягко и с самым скромным видом. Держалась Роз очень прямо, чуть приподняв подбородок. Она рассказала О'Харе, как впервые заметила, что Персиваль оказывает Октавии большее внимание, нежели положено слуге. Мисс Октавия хвалила его, часто давала поручения, выполняя которые он должен был находиться от нее поблизости.

— И вы не ревновали, мисс Ваткинс? — с невинным видом спросил О'Хара.

Не забывая о внешних приличиях. Роз скромно потупилась и отвечала, как бы не заметив ядовитых ноток в голосе прокурора:

— Ревновала, сэр? Как я могла ревновать кого-то к такой леди, как мисс Октавия? Она была прекрасна, воспитанна, образованна. Что я такое по сравнению с ней!

Роз помолчала секунду, затем продолжила:

— Да он бы на ней и не женился, об этом даже думать смешно! Ревновать к другой служанке, такой же, как я сама, это еще понятно. Он бы мог уйти к ней, жениться, создать семью. — Роз взглянула на свои маленькие крепкие руки и снова вскинула глаза. — Нет, сэр, мисс Октавия просто забавлялась, а ему это вскружило голову. Я раньше думала, такое может случиться разве что между горничной и безнравственным хозяином. Но чтобы леди…

Она потупилась.

— По-вашему, между ними все-таки что-то произошло, мисс Ваткинс? — спросил О'Хара.

Глаза служанки широко раскрылись.

— О нет, сэр! Я ни на миг не допускаю, что мисс Октавия могла на такое пойти. Думаю, Персиваль много чего себе напридумывал. А когда понял, что свалял дурака, он вышел из себя, вспылил…

— У него вспыльчивый нрав, мисс Ваткинс?

— О да, сэр… Боюсь, что да.

Последней по счету свидетельницей, вызванной, чтобы обрисовать облик и наклонности Персиваля, была Фенелла Сандеман. Она взошла на возвышение в блеске черной тафты и шорохе кружев. Большой чепец был сдвинут чуть назад, эффектно обрамляя неестественно бледное лицо, ненатурально густые волосы и розовые губы. Издалека Фенелла казалась дьявольски привлекательной женщиной, удрученной нынешними прискорбными обстоятельствами.

Но Эстер, ни на секунду не забывавшей, что идет борьба за жизнь человека, появление миссис Сандеман показалось напыщенным и нелепым.

О'Хара встал и обратился к Фенелле с преувеличенной вежливостью, словно боясь нечаянным словом разрушить ее хрупкую эфемерную красоту:

— Миссис Сандеман, насколько мне известно, вы вдова и проживаете в доме вашего брата сэра Бэзила Мюидора?

— Да, — ответила она с самым отважным видом, вызывающе улыбнувшись и вздернув подбородок.

— И вы… — Он замялся, как бы припоминая, о чем хотел спросить, — живете там уже около двенадцати лет?

— Верно, — согласилась Фенелла.

— Тогда вам, без сомнения, должны быть хорошо известны все проживающие в доме лица: нравы, склонности, радости и беды, постигшие их в последнее время, — заключил обвинитель. — О каждом у вас наверняка сложилось собственное мнение, основанное на наблюдениях.

— Да, это так.

Она взглянула на него, и соблазнительная улыбка коснулась ее губ. В голосе Фенеллы зазвучала знакомая хрипотца. Эстер готова была спрятаться под лавку, но рядом сидела леди Беатрис, не попавшая в число свидетелей. Оставалось молчать и терпеть. Эстер покосилась на леди Мюидор, но лицо той было надежно прикрыто густой вуалью.

— Женщины очень внимательны к людям, — продолжала Фенелла. — Нам приходится быть такими — это наша жизнь…

— Совершенно верно. — О'Хара улыбнулся в ответ. — А в собственном доме вы сами нанимали слуг до того, как ваш супруг… покинул этот мир?

— Конечно.

— Стало быть, вы вполне можете судить об их достоинствах и характере, — заключил О'Хара, бросив мимолетный взгляд на Рэтбоуна. — Что вы можете сказать о Персивале Гэрроде, миссис Сандеман? Какова ваша оценка? — Он предостерегающе вскинул бледную руку, как бы заранее защищаясь от возможного возражения Рэтбоуна. — Основанная, конечно, на том, что вы видели сами, проживая на Куин-Энн-стрит.

Фенелла опустила глаза. В помещении стало очень тихо.

— Как слуга он был неплох, мистер О'Хара, но человек он заносчивый и алчный. Любил хорошо одеться и поесть, — тихо, но очень отчетливо проговорила она. — Он слишком высоко себя ставил, и его приводила в бешенство мысль о том, что Бог каждому положил предел и назначил свое место в жизни. Он вскружил голову этой бедной девочке Роз Ваткинс, а затем вообразил себе… — Фенелла вскинула глаза на обвинителя, и страстная хрипотца в ее голосе зазвучала явственней. — Право, не знаю, как бы выразиться поделикатнее. Буду весьма обязана, если вы поможете мне это сделать.

Эстер услышала, как леди Беатрис гневно выдохнула и судорожно стиснула свои лайковые перчатки.

О'Хара мигом пришел на помощь Фенелле.

— Вы, очевидно, хотели сказать, мэм, что он питал несбыточные надежды относительно одной из ваших родственниц?

— Да, — подтвердила она с напускной скромностью. — Об этом неприятно говорить, но я вынуждена… Много раз я замечала, что он ведет себя весьма вольно с моей племянницей Октавией. Я видела это также по выражению его лица, а мы, женщины, в таких вещах никогда не обманываемся.

— Понимаю. Вас, должно быть, это весьма огорчало?

— Естественно, — отвечала она.

— И что же вы предприняли, мэм?

— Предприняла? — Фенелла заморгала и уставилась на прокурора. — А что тут можно было предпринять, дорогой мой мистер О'Хара? Если Октавия не протестовала против этих знаков внимания, что же я могла ей сказать?

— А она не протестовала? — О'Хара удивленно повысил голос и, как бы невзначай бросив взгляд на публику, снова повернулся к Фенелле. — Вы уверены в этом, миссис Сандеман?

— О, вполне, мистер О'Хара. Мне очень жаль, что приходится говорить об этом, да еще в присутствии такого количества людей. — Голос ее зазвучал несколько сдавленно. Эстер чувствовала, какое напряжение испытывает сейчас леди Беатрис. Ей даже показалось, что она готова вскрикнуть. — Но бедняжку Октавию, кажется, развлекали его ухаживания, — безжалостно продолжала Фенелла. — Конечно, она полагала, что все ограничится словами… Да и я сама полагала точно так же, иначе бы я непременно обратилась к ее отцу. Увы, мне и в голову не приходило, чем все это обернется!

— Естественно, — согласился О'Хара. — Уверен, да и все мы уверены, что, заподозри вы возможность столь трагического финала, вы бы сделали все, чтобы предотвратить его. Ваши показания весьма важны для правосудия, и мы понимаем, сколь нелегко вам стоять здесь и обо всем этом нам рассказывать.

Затем он уточнил подробности непозволительного поведения зарвавшегося лакея и спросил, не поощряла ли в этом Персиваля сама Октавия, и вновь получил утвердительный ответ.

— Еще одно уточнение, прежде чем вы нас покинете, миссис Сандеман, — как бы только что вспомнив об этом, сказал О'Хара. — Вы упомянули, что Персиваль был алчен. В отношении чего?

— В отношении денег, конечно. — Фенелла устремила на обвинителя ясный взгляд. — Ему нравились вещи, которые он вряд ли мог приобрести на свое жалованье.

— Откуда это вам известно, мэм?

— Он был хвастлив, — просто ответила она. — Однажды он рассказал мне, что имеет… кое-какие побочные доходы.

— В самом деле? И какие же? — с невинным видом спросил О'Хара, словно речь шла о состоятельном и уважаемом человеке.

— Он многое знал об окружающих, — сказала Фенелла с недоброй улыбкой. — Незначительные секреты, мелкие грешки, которые люди хотели бы скрыть от своих знакомых. — Она слегка пожала плечами. — Горничная Дина, например, гордится своей семьей, а на самом деле она подкидыш и никакой семьи у нее нет. Ее хвастовство раздражало Персиваля, и он дал ей понять, что все о ней знает. Старшая служанка Лиззи — кстати, весьма заносчивая особа — когда-то имела любовника. Персиваль также об этом знал. Возможно, он знал что-то и о Роз, но что именно — сказать не могу. Ну и тому подобные мелкие секреты. Брат кухарки — пьяница, сестра судомойки — слабоумная.

О'Хара не смог скрыть отвращения, но к кому оно относилось, к Персивалю или к самой Фенелле, — сказать трудно.

— Удивительно неприятный человек, — произнес он вслух. — А как он узнавал эти секреты, миссис Сандеман?

Фенелла, казалось, не заметила холодка, прозвучавшего в его голосе.

— Я думаю, он вскрывал чужие письма, — сказала она, пожав плечами. — Принимать почту было его обязанностью.

— Понимаю.

Он еще раз поблагодарил ее, а затем поднялся и грациозно вышел вперед Оливер Рэтбоун.

— Миссис Сандеман, ваша память заслуживает всяческих похвал, и мы весьма обязаны вашей точности и наблюдательности.

Фенелла взглянула на него с любопытством. Рэтбоун был куда более интересным мужчиной, чем О'Хара.

— Вы очень добры.

— Нисколько, миссис Сандеман. — Он плавно повел рукой. — Уверяю вас. Скажите, а не донимал ли этот сластолюбивый, алчный и лживый лакей своими ухаживаниями других леди? Миссис Киприан Мюидор, например? Или миссис Келлард?

— Понятия не имею.

Она была удивлена.

— Или вас, например?

— Ну…

Фенелла застенчиво опустила ресницы.

— Пожалуйста, миссис Сандеман, — настаивал Рэтбоун. — Сейчас не время для излишней скромности.

— Да, он пытался… перейти границы обычной предупредительности.

Несколько присяжных глядели на Фенеллу, ожидая продолжения. Один из них — мужчина средних лет и с бакенбардами — был явно смущен.

— То есть он ухаживал и за вами? — продолжал свой натиск Рэтбоун.

— Да.

— И как же вы поступили, мэм?

Фенелла взглянула на адвоката широко раскрытыми глазами.

— Поставила его на место, мистер Рэтбоун. Я хорошо знаю, как надлежит обращаться с зарвавшимися слугами.

Леди Беатрис, сидевшая рядом с Эстер, застыла.

— Я в этом не сомневаюсь, — многозначительно произнес Рэтбоун. — Но для вас при этом опасности не возникло. Вам ведь и в голову не приходило, отправляясь вечером в спальню, захватить с собой кухонный нож?

Фенелла заметно побледнела, руки в кружевных перчатках вцепились в перила парапета.

— Что за нелепость? Конечно, нет.

— И вы не посчитали нужным поделиться с племянницей своими навыками в обращении с такими слугами?

— Я… э…

Фенелла окончательно смутилась.

— Вам было известно, что Персиваль донимает Октавию своими ухаживаниями. — Легким шагом, словно дело происходило в гостиной, Рэтбоун прошелся до возвышения и обратно. — И вы оставили ее наедине со своими страхами, которые довели до того, что она взяла на кухне нож в надежде защитить себя, если Персиваль придет к ней ночью?

Смятение присяжных было явно отражено на их лицах.

— Да мне это даже и в голову не приходило, — запротестовала Фенелла. — Вы намекаете, что я потворствовала происходящему. Это чудовищно!

— Нет, миссис Сандеман, — поправил ее Рэтбоун. — Я лишь задал вопрос. Вы видели, что лакей домогается внимания вашей племянницы, а та не имеет сил поставить его на место. Почему же вы, столь опытная, наблюдательная и рассудительная леди, не вмешались? Почему вы не сказали об этом никому из ваших родственников?

Фенелла смотрела на него с ужасом.

— Ее матери, например, — продолжал он. — Или ее сестре. Почему вы сами, наконец, не дали знать Персивалю, что его поведение не является для вас секретом? Любой из этих поступков мог бы предотвратить трагедию. Вы также могли отвести миссис Хэслетт в сторонку и, как старшая и более опытная женщина, объяснить ей, как надлежит себя вести.

Фенелла пришла в смятение.

— Конечно… если бы я з-знала… — запинаясь, проговорила она. — Но я не знала. Не имела ни малейшего понятия…

— В самом деле? — с вызовом спросил Рэтбоун.

— Да! — Голос ее стал пронзителен. — Ваше предположение оскорбительно. Я даже не представляла!

Леди Беатрис испустила тихий стон отвращения.

— Ну же, миссис Сандеман! — Рэтбоун вновь прошелся взад-вперед. — Если Персиваль домогался вашего внимания, а затем вы увидели, что он не дает прохода вашей племяннице, вы просто должны были предположить, чем все может закончиться. Вы ведь, по вашим собственным словам, весьма опытны в житейском плане.

— Я не могла этого предположить, мистер Рэтбоун, — запротестовала Фенелла. — Вы утверждаете, что я умышленно допустила изнасилование и убийство Октавии. Это неслыханно! Это неправда!

— Я верю вам, миссис Сандеман.

Рэтбоун широко улыбнулся, но глаза его были невеселы.

— Еще бы! — Ее голос слегка дрожал. — Вы обязаны извиниться передо мной, сэр.

— То есть вы признаете, что ни о чем не имели понятия? — продолжал он. — Иными словами, вы не наблюдали все то, о чем здесь нам поведали? Персиваль был заносчив и самовлюблен, но преследовать вас он не мог. Простите меня, мэм, но вы ему в матери годитесь!

Фенелла побелела от ярости, а зал разом выдохнул. Кто-то прыснул со смеху. Один из присяжных упрятал нос в платок, делая вид, что сморкается.

Лицо Рэтбоуна оставалось непроницаемым.

— И вы не присутствовали при всех этих описанных вами сценах, иначе бы без колебаний сообщили обо всем сэру Бэзилу и попросили принять меры, как на вашем месте поступила бы всякая порядочная женщина.

— Ну… я…

Она запнулась, искаженное лицо ее было белее мела.

Рэтбоун в полной тишине прошествовал на место. Не имело смысла унижать Фенеллу далее, глупость и тщеславие этой женщины уже стали общеизвестным фактом. Сцена, конечно, вышла неловкая, но присяжные впервые усомнились хотя бы в одном из свидетельств против Персиваля.

Следующий день выдался весьма насыщенным. Первой на возвышение для свидетелей поднялась Араминта. Сразу стало ясно, что эта свидетельница заслуживает куда большего доверия, нежели Фенелла. Араминта была одета относительно скромно и держалась прекрасно. Она сказала, что Персиваль ей никогда не нравился, но, поскольку это не ее собственный дом, а дом отца, то с ее стороны было бы неловко навязывать свои вкусы относительно выбора слуг. Прежде она полагала, что эта неприязнь к лакею объясняется ее личной предвзятостью. Теперь она, естественно, сожалеет о своей сдержанности в этом вопросе.

Под притворным нажимом О'Хары Араминта далеко не сразу призналась, что сестра не разделяла ее неприязни к этому лакею и вообще была склонна баловать слуг. Ей больно говорить об этом, но ее сестра после смерти своего мужа капитана Хэслетта, погибшего в Крымской кампании, стала употреблять слишком много вина, что сильно отразилось на ее суждениях и манерах.

Рэтбоун спросил, не упоминала ли ее сестра в доверительной беседе о своих страхах перед Персивалем или перед кем-то еще. Араминта ответила отрицательно — в противном случае она бы сделала все, чтобы уберечь Октавию.

Рэтбоун спросил, были ли они близки с сестрой. Араминта с глубоким сожалением призналась, что после смерти капитана Хэслетта Октавия сильно изменилась, стала замкнутой. Рэтбоун даже не пытался нажимать на свидетельницу, видя, что это бесполезно. С неохотой он позволил ей удалиться.

Майлз добавил к уже сказанному весьма немного. Он подтвердил, что, овдовев, Октавия действительно сильно изменилась, зачастую, как это ни печально, вела себя не совсем подобающим образом, поскольку злоупотребляла спиртным. Вне всякого сомнения, ее отношения с Персивалем могли завязаться, когда она была не совсем трезва. Протрезвев же, она поняла, что ведет себя недостойно, но, стыдясь признаться в этом окружающим, предпочла захватить с собой в спальню кухонный нож — для защиты. Весьма трагическая и печальная история.

Рэтбоун не слишком донимал Майлза дополнительными вопросами, тонко уловив настроение присяжных и публики.

Следующим свидетелем, вызванным О'Харой, был сам сэр Бэзил. Скорбный, сосредоточенный, он взошел на возвышение — и по залу пробежал шепоток сочувствия и почтения. Присяжные приосанились, а один из них даже чуть отодвинулся к спинке стула.

Простыми и ясными словами Бэзил рассказал о своей покойной дочери, о ее горе, связанном с гибелью мужа, о прискорбном увлечении вином. Ему было явно трудно говорить об этом, и в зале сочувственно перешептывались. Многие потеряли родных и близких в сражениях под Балаклавой, Инкерманом, при Альме или на холмах Севастополя. Они знали, что такое горе, и прекрасно понимали сэра Бэзила. Его достоинство и чистосердечие восхищали. Эстер вновь покосилась на сидящую рядом леди Беатрис, но выражение ее лица по-прежнему скрывала густая вуаль.

О'Хара блестяще вел процесс. У Эстер сжалось сердце.

Наконец настала очередь Рэтбоуна вызывать своих свидетелей.

Начал он с экономки миссис Уиллис. Адвокат был с ней безукоризненно вежлив, выяснил, какую позицию в доме она занимает, подчеркнул, что миссис Уиллис не только ведет хозяйство, но и отвечает за нравственный облик прислуги. Разрешено ли им заводить романы?

Миссис Уиллис приняла такое предположение в штыки. Конечно же, нет. Поступая в дом, девушка должна выкинуть подобные мысли из головы. Если она будет вести себя распущенно, ее тут же уволят без рекомендаций. А какая судьба ожидает таких людей — напоминать не надо.

А если выяснится, что девушка ждет ребенка?

Ее немедленно уволят. А как же еще?

Конечно. А сама миссис Уиллис относится к своим обязанностям достаточно серьезно?

Естественно. Она ведь христианка.

Не жаловалась ли ей какая-нибудь девушка, что к ней кто-то пристает? Ну, хотя бы тот же Персиваль?

Нет, никто не жаловался. Просто Персиваль много о себе воображал и распускал хвост, как павлин; миссис Уиллис видела его обувь и одежду и не могла понять, откуда он берет столько денег.

Рэтбоун вернул разговор в прежнее русло: так жаловался ли кто-нибудь на Персиваля?

Нет, никто. Он, конечно, умел пустить пыль в глаза, но в сущности был безобиден. Да и большинство девушек знали ему цену.

О'Хара не слишком донимал свидетельницу. Он лишь заметил, что, коль скоро Октавия Хэслетт не являлась подчиненной миссис Уиллис, то, стало быть, эти показания вряд ли существенны.

Тут же снова поднялся Рэтбоун и возразил, что характер и наклонности Персиваля выяснялись здесь именно на основании показаний служанок и горничных.

Судья прекратил полемику, указав, что выводы будут делать присяжные.

Рэтбоун вызвал Киприана, но не стал спрашивать его об отношениях сестры и Персиваля. Вместо этого он уточнил, верно ли, что спальня Киприана располагалась по соседству со спальней Октавии. После чего спросил, не слышал ли Киприан криков или звуков борьбы в ночь убийства.

— Нет, я ничего не слышал. Будь по-другому, я бы пошел посмотреть, в чем там дело.

— Вы обычно крепко спите? — спросил Рэтбоун.

— Нет.

— Вы много выпили вина в тот вечер?

— Нет, очень мало. — Киприан нахмурился. — Я не совсем улавливаю смысла ваших вопросов, сэр. Моя сестра, вне всякого сомнения, была убита в соседней комнате. То, что я не услышал звуков борьбы, кажется мне несущественным. Персиваль был гораздо сильнее, чем она… — Он побледнел и едва справился с волнением. — Мне кажется, его приход просто ошеломил ее…

— И она даже не вскрикнула? — Рэтбоун выразил удивление.

— По всей видимости, нет.

— Но мистер О'Хара убеждал нас, что миссис Хэслетт захватила с собой кухонный нож с целью защитить себя от домогательств лакея, — рассудительно сказал Рэтбоун. — И войдя в спальню, он вряд ли застал миссис Хэслетт спящей. Тело ее было найдено лежащим поперек кровати, о чем нам здесь свидетельствовал мистер Монк. Она, несомненно, встала, надела пеньюар, достала кухонный нож, а затем произошла отчаянная борьба…

Он покачал головой и слегка пожал плечами.

— Уверен, что сначала она должна была пригрозить ему. Он попытался отнять у нее нож… — Рэтбоун воздел руки, — во время схватки нанес ей смертельный удар. И при этом ни единого крика! Ни единого звука! Все происходит в полном молчании! Вы не находите это странным, мистер Мюидор?

Присяжные заерзали, леди Беатрис судорожно вздохнула.

— Да! — с нарастающим удивлением согласился Киприан. — Да, я нахожу это очень странным. Мне это даже кажется неестественным. Я не понимаю, почему она не закричала.

— Я тоже, мистер Мюидор, — кивнул Рэтбоун. — Хотя уверен, что это была бы куда более действенная защита и куда менее опасная. Звать на помощь гораздо естественнее для женщины, чем пускать в ход кухонный нож.

Поднялся О'Хара:

— Тем не менее, мистер Мюидор, господа присяжные, факт остается фактом: она взяла с собой кухонный нож и была им зарезана. Мы не знаем, возможно, ссора между ними велась в ту ночь яростным шепотом. Но мы знаем, что Октавия Хэслетт была зарезана и что окровавленный нож и одежда, залитая ее кровью, были найдены в комнате Персиваля. Какие же еще свидетельства нам нужны?

Публика одобрительно зашумела. Присяжные покивали. Рядом с Эстер тихо застонала леди Беатрис.

Вызванный в качестве свидетеля Септимус поведал о том, как он встретился с Октавией в день ее смерти и как она рассказала ему, что узнала нечто ужасное, но желает убедиться во всем до конца. Под давлением О'Хары он вынужден был признать, что их разговора никто не слышал и что сам он о нем никому потом не рассказывал. Из этого О'Хара с победном видом заключил, что нет никаких причин считать показание Септимуса относящимся к делу. Септимус растерялся. Под конец он лишь заметил, что независимо от того, молчал он или нет, сама Октавия вполне могла довериться кому-то еще.

Но было слишком поздно. Мнение у присяжных уже сложилось, и напрасно Рэтбоун пытался переубедить их в своей заключительной речи. Совещание было на редкость коротким. Присяжные вернулись бледные и смотрели куда угодно, только не на Персиваля. Подсудимого признали виновным. Смягчающих обстоятельств присяжные не нашли.

Судья надел свою черную шапочку и произнес приговор. Персиваля надлежало посадить обратно в камеру, а три недели спустя вывести в тюремный двор и там предать смерти через повешение. Упокой, Господи, его душу!

Глава 10

— Извините, — мягко сказал Рэтбоун, устремив на Эстер пристальный взгляд. — Я сделал все, что мог, но страсти слишком накалились, и не было никого другого на роль обвиняемого.

— Может, Келлард? — без всякой надежды предположила она. — Пусть даже Октавия действительно защищалась, но ведь необязательно от Персиваля. Будь это Майлз, история имела бы хоть какой-то смысл. Октавия понимала, что кричать бесполезно — если бы даже на крик кто-нибудь явился, Майлз объяснил бы, что сам прибежал чуть раньше. Персиваль бы так легко не отвертелся. Да и потом, Октавия могла просто пригрозить Персивалю увольнением. А с Майлзом она ничего не могла поделать. Да еще, наверное, щадя чувства сестры, не стала бы рассказывать о его поведении Араминте.

— Я знаю.

Рэтбоун стоял рядом с ней у камина.

Дело происходило в его адвокатской конторе. После такого сокрушительного поражения Эстер чувствовала себя подавленной и очень ранимой. Может быть, она все-таки ошиблась и Персиваль действительно виновен? В это верили все, за исключением Монка. Однако многое в этом деле казалось бессмысленным.

— Эстер!

— Прошу прощения, — извинилась она. — Я просто задумалась.

— Я не мог выдвинуть обвинение против Майлза.

— Почему?

Он ответил слабой улыбкой.

— А каких свидетелей, моя дорогая, я бы вызвал, чтобы подтвердить его поползновения относительно собственной невестки? Кто бы из семейства согласился это удостоверить? Араминта? Она прекрасно понимает, что в этом случае станет посмешищем для всего Лондона. Одно дело, когда об измене мужа ходят досужие толки, и совсем другое, когда об этом вслух заявляет его жена. Насколько я знаю Араминту, она бы ни за что на это не пошла.

— Мне кажется, леди Беатрис лгать не станет, — сказала Эстер и тут же поняла, что и на это надеяться глупо. — Ну, он изнасиловал горничную Марту Риветт. Персиваль это знал.

— И что? — продолжил Рэтбоун ее мысль. — Присяжные поверили бы Персивалю? Или самой Марте? Или все-таки сэру Бэзилу, который ее уволил?

— Да, разумеется, — с несчастным видом кивнула Эстер и отвернулась. — Я не знаю, что тут еще можно было сделать. Простите, я, очевидно, говорю глупости. Просто дело в том… — Она запнулась и посмотрела на Рэтбоуна. — Его ведь повесят, не так ли?

— Да. — Он тоже смотрел на Эстер, и лицо его было угрюмо и печально. — На этот раз нет никаких смягчающих вину обстоятельств. Что можно сказать в защиту лакея, который домогался дочери хозяина, а когда она отказала, зарезал ее?

— Ничего, — тихо ответила она. — Только то, что он тоже человек, и, повесив его, мы унизим самих себя.

— Моя дорогая Эстер!

Медленно и как бы против воли он опустил ресницы, наклонился и коснулся ее губ поцелуем, в котором не было страсти, а лишь нежность и глубочайшее понимание.

Когда Рэтбоун отстранился, Эстер уже не чувствовала такого отчаяния и одиночества. По выражению лица Оливера она видела, что случившееся было неожиданностью и для него самого.

Он хотел что-то сказать, потом раздумал, отвернулся и подошел к окну.

— Я действительно огорчен, что не смог ничего сделать для Персиваля, — заговорил Рэтбоун, и искренность, звучавшая в его голосе, сомнений не вызывала. — Огорчен из-за него самого и из-за вас… Вы же мне доверились.

— Вы полностью оправдали мое доверие, — быстро сказала Эстер. — Я ожидала, что вы сделаете все возможное, но не требовала от вас чуда. При таком накале страстей у нас просто не было ни единого шанса. Главное — мы приложили все усилия. Простите, что я здесь наговорила вам глупостей. Конечно, не стоило и пытаться обвинить Майлза или Араминту. И публика, и присяжные были заранее настроены против Персиваля. Теперь, когда злость немного поутихла, я и сама это вижу.

Рэтбоун улыбнулся.

— Что ж, это очень разумно.

— Вы смеетесь надо мной, — сказала Эстер, нисколько на него не обидевшись. — Я знаю, что со стороны это выглядит весьма неженственно, но вряд ли я стану более привлекательной, если начну вести себя как дура.

Он по-прежнему улыбался.

— Моя дорогая Эстер, я тоже так считаю. Что нам еще остается, если мы сами себе иногда помочь не можем? Кстати, что вы намерены делать дальше? Чем вы собираетесь зарабатывать себе на жизнь, когда леди Мюидор поправится окончательно?

— Поищу еще кого-нибудь, кто нуждается в уходе, не теряя при этом надежды устроиться в госпиталь или в лечебницу.

— Я вами восхищаюсь. Из ваших слов следует, что вы не оставили своей мечты улучшить медицинское дело в Англии.

— Разумеется. Хотя, судя по вашему тону, вы слишком многого от меня ждете. Если мне удастся увлечь своими идеями хотя бы нескольких людей, я уже буду счастлива.

— Уверен, что вам это удастся. — Рэтбоун снова был серьезен. — Вашу убежденность не смогут поколебать все померои в мире.

— А еще я разыщу мистера Монка и вновь попробую обсудить с ним это дело, — добавила Эстер. — Я должна убедиться, что мы предприняли все возможное.

— Если узнаете что-нибудь новое, свяжитесь со мной, — без тени улыбки попросил Рэтбоун. — Вы мне это обещаете? У нас еще есть три недели, в течение которых можно что-либо исправить.

— Обещаю, — сказала Эстер, опять чувствуя глубокую подавленность. Она представила себе Персиваля. — Обещаю.

И, попрощавшись с Рэтбоуном, вышла с твердым намерением при первой же возможности повидаться с Монком.

Легкой походкой Эстер вошла в дом на Куин-Энн-стрит, но на душе ее ощущалась свинцовая тяжесть. С неприятным чувством возвращалась сиделка леди Мюидор к своим обязанностям.

С удивлением она узнала, что ее подопечная снова заперлась в своей комнате и отказалась спуститься к обеду. В прачечной, куда Эстер зашла за чистым передником, она встретила Мэри, гладившую белье.

— Она нездорова? — спросила Эстер с некоторой тревогой.

Во-первых, она несколько пренебрегла своими обязанностями, а во-вторых, была уверена, что расстройство леди Мюидор вызвано отнюдь не желанием мелко отомстить семейству и привлечь к себе внимание. Обладая живым и сильным характером, леди Беатрис никогда не уподоблялась Ромоле, вечно придумывавшей себе различные болезни. Ей были свойственны воображение, ум и юмор. Женщина с таким нравом должна быть душой семейства.

— Она неважно выглядит, — скорчив гримаску, ответила Мэри. — Хотя и раньше выглядела не лучше. Думаю, леди Мюидор на кого-то в обиде, а впрочем, я ничего не говорила.

Эстер улыбнулась. Это было очень похоже на Мэри: сказать что-то, а потом добавить, что она ничего не говорила.

— В обиде на кого? — удивленно спросила Эстер.

— Вообще на всех и особенно на сэра Бэзила.

— А почему — не знаете?

Мэри пожала плечами, проделав это весьма изящно.

— Думаю, все из-за того, что они много чего наговорили на суде про мисс Октавию. — Мэри свирепо сдвинула брови. — Разве это не ужасно? Сказать, будто она была настолько пьяна, что приняла ухаживания лакея… — Мэри замолчала и задумчиво посмотрела на Эстер. — Вас это удивило, так ведь?

— А разве это неправда?

— Да ничего подобного! — возмутилась Мэри. — Пусть мисс Октавия бывала под хмельком, но она была леди! Она бы никогда не позволила Персивалю прикоснуться к себе, даже если бы оказалась с ним вдвоем на необитаемом острове. Да и никому бы не позволила — с тех пор как погиб капитан Хэслетт. Потому-то и бесился мистер Майлз. Вот если бы она его попыталась зарезать — в это бы я поверила!

— А он действительно хотел ее? — спросила Эстер, впервые без обиняков употребив точное слово.

Мэри слегка округлила глаза, но ответила так же прямо:

— Да. Вы бы посмотрели на его лицо! Имейте в виду, она была красива, причем совсем не так, как мисс Араминта. Вы никогда не видели ее, а она была такой живой… — Мэри запнулась, не в силах справиться с волнением, горем и гневом. — Как недобро они все о ней говорили! Ну почему люди так делают? — Мэри вздернула подбородок, глаза ее блеснули. — А миссис Сандеман! Сколько гадостей она наболтала про Дину, про миссис Уиллис, про всех нас! Зачем ей это было нужно?

— Назло, — предположила Эстер. — Или просто из самолюбования. Ей нравится быть в центре внимания. Если кто-нибудь на нее смотрит, она сразу оживает.

Мэри заметно смутилась.

— Людям это свойственно, — попыталась объяснить Эстер. — Им пусто, одиноко, единственная радость — когда кто-то обращает на них внимание.

— Восхищается, что ли? — Мэри горько рассмеялась. — Она всех нас облила грязью! И с какой злобой! Попомните мои слова, никто ей здесь этого не простит.

— Думаю, ей все равно, — сухо сказала Эстер, припомнив, как пренебрежительно отзывалась Фенелла о слугах.

Мэри улыбнулась.

— Еще как не все равно! — яростно сказала она. — Горячего чая она теперь утром не получит. В крайнем случае — чуть тепленький. Всем нам будет очень жаль, что так случилось, но случаться это будет каждый день. Ее лучшие наряды нечаянно испортят в прачечной, и ни одна душа не узнает, кто именно это сделал. И так во всем! Письма, которые она пишет, пойдут не по адресу или затеряются, а если и будут доставляться, то очень медленно. Она еще не раз продрогнет утром, потому что лакей был занят и не успел развести огонь в камине. Поверьте мне, мисс Лэттерли, ей будет далеко не все равно! И ни миссис Уиллис, ни кухарка пальцем не пошевелят, чтобы наказать виновных. Они будут невинно на нее смотреть и только руками разводить, не понимая, как такое могло случиться. И мистер Филлипс ничего не скажет. Он может держаться как герцог, но когда дело доходит до крайности, он горой за нас встает. Он один из нас!

Эстер не смогла сдержать улыбки. Все это было довольно мелочно, но по сути своей справедливо.

Мэри заметила ее реакцию и окончательно прониклась к Эстер доверием.

— Вы понимаете? — спросила она.

— Понимаю, — сказала Эстер. — Да… Так ей и надо.

Продолжая улыбаться, она взяла свой передник и покинула прачечную.

Леди Беатрис сидела в одиночестве и глядела в окно на голый сад. Стоял январь — хмурый, блеклый, вечерами дышащий туманом.

— Добрый день, леди Мюидор. — мягко произнесла Эстер. — Мне очень жаль, что вам нездоровится. Могу я чем-нибудь помочь?

Леди Беатрис даже не взглянула в ее сторону.

— Вы можете повернуть время вспять? — спросила она с горестной усмешкой.

— Если бы я могла, я бы частенько этим пользовалась, — ответила Эстер. — Но вы полагаете, от этого что-либо изменится?

Несколько секунд леди Беатрис хранила молчание, затем вздохнула и встала. Персиковый пеньюар эффектно оттенял ее яркие волосы.

— Нет… Скорее всего, нет, — устало сказала она. — Мы бы все равно повели себя точно так же. Точно так же заботились бы о своем покое, о своей репутации, точно так же стремились бы обвинить во всем кого-нибудь другого. — Леди Беатрис смотрела, как по стеклу сбегают капли дождя. — Никогда бы не поверила, что Фенелла может оказаться такой тщеславной. Подумать только — унижать других лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание. Вот уж поистине: не рой другому яму — сам в нее попадешь. Раньше я относилась к ней с большим сочувствием.

— Возможно, у нее просто не осталось другой радости в жизни, — мягко сказала Эстер.

Поведение Фенеллы она тоже находила отвратительным, особенно по отношению к слугам. Но, с другой стороны, она не могла не сочувствовать неимущей женщине, целиком и полностью зависящей от милости сэра Бэзила. Если это вообще можно было назвать милостью.

Леди Беатрис обернулась, глаза ее были широко раскрыты.

— Вы понимаете, да? Вы знаете, почему мы все поступаем именно так…

Эстер не могла уклониться от прямого ответа. Беатрис сейчас была нужна искренность, а не тактичность.

— Да. Понять нетрудно.

Леди Беатрис опустила глаза.

— Я бы предпочла этого не знать. Кое о чем я, конечно, догадывалась. Знала, например, что Септимус крупно поигрывает в карты и приворовывает вино из подвала. — Она улыбнулась. — В сущности, это скорее забавляло меня. Бэзил так кичится своими запасами кларета! — Лицо леди Беатрис вновь омрачилось. — Но я не знала, что Септимус носит вино Фенелле. Однако даже тут я не стала бы возражать, если бы дело было во взаимной симпатии. Так нет же! Мне кажется, он ее ненавидит. Фенелла — полная противоположность Кристабель, женщине, которую когда-то любил Септимус. Впрочем, это ведь еще не повод для ненависти, не так ли?

Она подождала, но Эстер никак не отреагировала.

— Странно, как угнетает, когда от кого-то зависишь и когда тебе постоянно об этом напоминают, — продолжала леди Беатрис. — Чувствуешь себя совершенно беспомощной. Боже, как я возненавидела это следствие! Потребуются годы и годы, чтобы мы забыли все, что узнали друг о друге. Да и забудем ли вообще?

Леди Беатрис отвернулась и провела кончиками пальцев по стеклу, следуя за катящимися снаружи каплями.

— Как простить человеку то, что он оказался совсем другим, а вовсе не таким, каким виделся тебе прежде? Особенно если сам он ничего не понял!

— А если понял? — возразила Эстер. — И как ему простить нас за то, что мы в нем разочаровались и больше не любим?

Пальцы леди Беатрис замерли.

— Вы выражаетесь весьма прямо, не правда ли? — Это было скорее утверждение, чем вопрос. — Все это очень сложно, Эстер. Видите ли, я до сих пор не убеждена в том, что Персиваль виновен. До сих пор сомневаюсь, хотя суд уже вынес приговор. Я просыпаюсь по ночам от внезапных подозрений. Я по-прежнему всматриваюсь в лица и ищу двойной смысл в словах.

Эстер застыла в нерешительности. Необходимо было успокоить леди Беатрис, убедить ее, что судья прав и что бояться больше нечего. Что же касается самой утраты, то время — лучший лекарь.

Но затем Эстер вспомнила о Персивале, сидящем сейчас в Ньюгейтской тюрьме и считающем, сколько дней осталось ему до утра казни.

— Но если Персиваль не виновен, то кто же тогда? — произнесла она вслух, чувствуя, насколько жесток ее вопрос.

Леди Беатрис наверняка ни на секунду не верила, что убийцей окажется Роз или еще кто-нибудь из слуг. Но назад дороги не было. Оставалось лишь ждать ответа.

— Не знаю. — Слова давались ей с трудом. — Каждую ночь я лежу в постели, в моем собственном доме, в котором живу со дня замужества, в котором была счастлива столько лет, — и не могу уснуть. Здесь я родила пятерых детей, потеряла двоих, а теперь вот еще и Октавию. На моих глазах они выросли и сами обзавелись семьями. Я была свидетелем их радостей и бед. Их жизнь была знакома мне, как хлеб и масло, как грохот колес за окном. И вот оказывается, я знала лишь оболочку этой жизни, а то, что скрывалось под ней, было мне совершенно неизвестно.

Леди Беатрис подошла к туалетному столику и принялась вынимать шпильки из прически, после чего позволила своим медным волосам свободно упасть на плечи.

— Полиция явилась сюда, исполненная почтения и сочувствия. Потом они доказали, что никто не вламывался в дом и, стало быть, Октавию убил кто-то из нас. Неделями они задавали вопросы и извлекали на свет мерзкие секреты — наш эгоизм, нашу нечистоплотность, нашу трусость.

Леди Беатрис сложила шпильки на стеклянный поднос и взяла гребень с серебряной спинкой.

— Я совсем забыла о том, что произошло у Майлза с этой бедной девушкой. Возможно, они мне не поверили, но это так. Просто я сама старалась забыть об этом, потому что Араминта ничего не знала. — Она принялась расчесывать волосы размашистыми резкими движениями. — Трусость, не правда ли? Я видела лишь то, что хотела видеть. И Киприан, мой любимый Киприан, поступает точно так же: он никогда не возразит отцу, он предпочитает уйти в мир грез, в карточную игру, в праздную жизнь вместо того, чтобы заняться делом по душе. — Беатрис заработала гребнем еще энергичнее. — Вы же видите, ему скучно с Ромолой. Раньше это не имело особого значения, а теперь он вдруг обнаружил, что кроме пустых светских бесед можно вести действительно интересные разговоры. И как всегда, понимание пришло слишком поздно.

Внезапно Эстер поняла, что ей самой льстит внимание Киприана. А она-то всегда полагала, что их разговоры никому особого вреда не приносят!

— А бедняжка Ромола! — продолжала, яростно расчесываясь, леди Беатрис. — Она ведь совершенно не понимает, в чем дело. Она просто делает все то, чему ее учили, но средство-то больше не действует!

— Возможно, оно еще пригодится, — беспомощно пролепетала Эстер.

Но леди Беатрис не услышала этой жалкой нотки в ее голосе, она была слишком поглощена собственными мыслями.

— И вот полиция арестовала Персиваля и ушла, оставив нас гадать, что же все-таки произошло. — Гребень стал двигаться более плавно. — Почему они так сделали, Эстер? Монк не верил в виновность Персиваля, я это видела. — Она повернулась к Эстер. — Вы говорили с ним. Как вы думаете, он в самом деле полагал, что это Персиваль?

Перед тем как ответить, Эстер перевела дыхание.

— Нет… Мне кажется, что нет.

Леди Беатрис снова повернулась к зеркалу и критически осмотрела свои волосы.

— Тогда почему полиция его арестовала? Причем не сам Монк, а кто-то другой, даже не этот молоденький сержант. Киприан говорил мне, что все газеты ругали полицию за нерасторопность. А Бэзил, насколько я знаю, даже писал министру. — Голос леди Мюидор упал почти до шепота. — Наверное, начальство тоже нажимало на полицейских и требовало, чтобы они хоть кого-нибудь арестовали — для успокоения публики. Но я не думаю, чтобы Монк мог на такое пойти. Мне кажется, у него сильный характер…

Леди Беатрис не добавила, что Персивалем пожертвовали ради спасения карьеры полицейского начальства, но Эстер была уверена, что та об этом подумала. В глазах ее смешались гнев и печаль.

— Они бы никогда не посмели обвинить кого-то из нашей семьи, разве что у них в руках оказались бы неопровержимые доказательства. Я до сих пор гадаю: может быть, Монк подозревал кого-нибудь из нас, но просто не смог ничего доказать?

— Полагаю, что так, — быстро сказала Эстер и тут же спохватилась. Она чуть было себя не выдала.

Беатрис вплотную подошла к истине: действительно, Ранкорн все время нажимал на Монка и требовал от него немедленного ареста Персиваля.

— В самом деле? — печально сказала леди Беатрис, отложив наконец гребень. — Мне иногда кажется, что я все бы отдала, чтобы узнать, кто это был на самом деле. Я бы тогда перестала подозревать остальных и дрожать от ужаса. — Она вновь повернулась к Эстер. — Кто-то из членов семьи убил мою дочь. Вы же слышали, как они все лгали. Октавия никогда такой не была. Она бы не позволила Персивалю даже пальцем к себе прикоснуться.

Леди Мюидор пожала облаченными в шелк плечами.

— Я знаю, в последнее время она много пила — и все же куда меньше, чем та же Фенелла! Вот если бы такое случилось с Фенеллой, я бы не удивилась. Она кокетничает со всеми мужчинами без разбору. — Ее лицо потемнело. — Хотя предпочитает состоятельных. Раньше она получала от них подарки, относила их в ломбард, а на вырученные деньги покупала наряды, духи и прочее. Потом она окончательно отбросила стыд и стала брать с поклонников деньги. Бэзил, конечно, ни о чем не знает. Проведай он об этом, он бы взбесился и, возможно, выгнал Фенеллу из дому.

— Не на это ли свое открытие Октавия намекала мистеру Септимусу? — страстно спросила Эстер. — Может, это и было всему причиной?

Тут она снова спохватилась и умерила пыл. Мелочная и злобная, Фенелла, тем не менее, была членом семьи, и подозревать ее вслух в присутствии леди Мюидор не стоило.

— Нет, — покачала головой леди Беатрис. — Октавия давным-давно все это знала. Как и Минта. Мы презирали Фенеллу, но Бэзилу ничего не говорили. До чего доводит людей отсутствие собственных денег! — Она взяла со столика флакон с духами и вынула пробку. — И все-таки Фенелла вряд ли приняла бы ухаживания лакея. Она тщеславна, жестока, она в ужасе перед наступающей старостью, но она не уличная девка.

Леди Беатрис передернула плечами и воткнула пробку в горлышко флакона с такой силой, что вынуть ее обратно не смогла. Пробормотав проклятие, она поставила флакон на столик.

— Я всегда считала, что Минта ничего не знает о том, что произошло у Майлза с этой горничной. Но, может быть, я ошибалась? И может быть, она знала также, что Майлз увлечен Октавией? Он ведь тоже тщеславен — полагает, что все женщины от него без ума. — Леди Беатрис невесело улыбнулась. — И многие действительно от него без ума. Он красив и обаятелен. Но Октавия его не любила. Вот этого он никак не мог понять. Вы же знаете, мужчины подчас бывают так грубы…

Она взглянула на Эстер и покачала головой.

— Нет, конечно, вы не знаете — вы же не были замужем. Простите, что я так говорю. Надеюсь, я вас этим не обидела. Просто пришлось к слову.

Она умолкла на миг, потом одернула шелк и встала.

— Эстер, я так боюсь! Кто-то из моих близких виновен. А Монк покинул наш дом и никогда не вернется — стало быть, я никогда ничего не узнаю. Кто скажет, что хуже: не знать, мучиться, подозревать собственных родственников… или точно знать, но молчать, потому что ничего уже не поправишь?.. А если этот кто-то поймет, что я знаю? Он и меня убьет? И как нам жить под одной крышей?

Эстер не ответила. Не потому, что она не хотела утешить леди Мюидор, просто нечего было ответить.

За какие-то три дня слуги довели своей местью Фенеллу до того, что она решила пожаловаться сэру Бэзилу. Совершенно случайно Эстер подслушала их разговор. Как и большинство слуг, она теперь была невидимкой, поэтому ни Бэзил, ни Фенелла не заметили ее присутствия в оранжерее, куда она вышла, чтобы побыть в одиночестве. Ей было разрешено читать в комнате камеристок, но туда могли заявиться Мэри или Глэдис и втянуть ее в разговор или начать выспрашивать, о чем она читает.

— Бэзил, — гневно начала Фенелла. — Я должна пожаловаться на твоих слуг. Ты, кажется, не желаешь этого замечать, но с того самого дня, как состоялся суд над этим несчастным лакеем, они окончательно отбились от рук. Вот уже три дня подряд утренний чай мне приносят совершенно холодным. Дура горничная куда-то дела мой лучший кружевной пеньюар. В спальне забывают разжечь камин! Это не комната, а морг. Когда я одеваюсь, у меня зуб на зуб не попадает. В конце концов я умру от холода.

— На то он и морг, — сухо заметил сэр Бэзил.

— Не валяй дурака! — огрызнулась Фенелла. — Я не нахожу здесь ничего смешного. Не понимаю, как ты можешь терпеть такое. Это на тебя совершенно не похоже. Ты всегда был самым взыскательным человеком из всех, кого я только знала… Даже хуже, чем папа!

Фенелла стояла спиной к Эстер, и та видела лишь лицо сэра Бэзила. Сейчас оно выражало осуждение.

— Мои требования к окружающим по-прежнему высоки, — холодно молвил он. — Я не знаю, о чем ты говоришь, Фенелла. Чай мне подают горячий, огонь в камине всегда разведен, и еще случая не было, чтобы после стирки пропадало что-нибудь из одежды.

— Тосты на завтрак пережжены, — продолжала она. — Постельное белье не меняют, а, когда я заговорила об этом с миссис Уиллис, та рассыпалась в неуклюжих извинениях, но все осталось по-прежнему. Можно подумать, ты уже не хозяин в собственном доме, Бэзил! Я бы не терпела такого ни секунды. Я знаю, до папы тебе далеко, но никогда бы не подумала, что ты можешь так распустить слуг.

— Если тебе это не по нраву, моя дорогая, — недовольно пробурчал сэр Бэзил, — ты в любой момент вправе перебраться в другой дом и жить как тебе хочется.

— Именно такого ответа я от тебя и ожидала, — бросила Фенелла. — Только вряд ли ты посмеешь вышвырнуть меня на улицу. Подумай, что о тебе скажут люди! Славный сэр Бэзил, богатый сэр Бэзил… — лицо ее презрительно скривилось, — благородный сэр Бэзил — и вдруг выгоняет вдовую сестру из своего дома. Сомневаюсь, дорогой мой, сомневаюсь. Ты всегда хотел походить на папу, но для тебя важнее всего было, что о тебе подумают остальные. Не потому ли ты еще со школы возненавидел отца бедного Гарри Хэслетта, что ему все давалось легко, а тебе — с трудом? Теперь у тебя есть все — деньги, репутация, честь, но выгнать меня ты не осмелишься. На что это будет похоже! — Она резко засмеялась. — Что скажут люди! Призови наконец своих слуг к порядку.

— А тебе не приходило в голову, Фенелла, что они так обращаются с тобой, потому что ты опозорила их на суде? Правда, кого больше: их или саму себя — не знаю. — На лице сэра Бэзила была написана брезгливость и в то же время тайное удовольствие, с которым он все это говорил сестре. — Мне кажется, они тебе этого не простили.

Фенелла выпрямила спину, и Эстер живо вообразила, как вспыхнули щеки миссис Сандеман.

— Ты намерен поговорить с ними? Или они будут по-прежнему делать то, что им нравится?

— Они будут делать то, что нравится мне, Фенелла, — очень тихо произнес сэр Бэзил. — Как и все, кто живет в этом доме. Я не собираюсь разговаривать с ними. Меня забавляет, что они решили отомстить тебе таким образом. И пока мне это не надоест, они вольны в своих поступках. Чай тебе будут подавать холодным, завтрак — подгорелым, а вещи твои после стирки будут теряться.

От бешенства Фенелла лишилась дара речи. Она круто повернулась и, вскинув голову, вылетела вон, зацепившись шуршащими юбками за край стола. Слышно было, как затрещала материя.

Сэр Бэзил довольно улыбнулся.

С тех пор как Монк дал объявление о том, что «частный сыщик берется расследовать случаи, не привлекшие внимания полиции, а также дела, полицией закрытые», к нему обращались уже дважды. Первое дело не представляло особого интереса, хотя несколько фунтов, полученных в результате, обеспечили еще одну неделю скромной жизни. Второе дело, которым он как раз занимался в данный момент, было посложнее и требовало всех его талантов и расторопности. Касалось оно молодой женщины, неудачно вышедшей замуж и пропавшей из поля зрения родственников, желающих теперь отыскать ее и помириться. Материально Монк себя обеспечивал, но после суда над Персивалем продолжал пребывать в подавленном состоянии духа. Не то чтобы он рассчитывал на иной исход, но все-таки в нем жила отчаянная глупая надежда, особенно усилившаяся, когда Монк узнал, что Персиваля будет защищать Оливер Рэтбоун. К адвокату он питал сложные чувства; как человек Рэтбоун его скорее раздражал, однако Монк не мог не восхищаться его мастерством и преданностью делу.

Он отправил письмо Эстер Лэттерли, в котором приглашал ее вновь встретиться в той же кондитерской на Риджент-стрит, хотя и плохо представлял себе, что еще они могут предпринять.

Тем не менее, стоило Эстер переступить порог кондитерской, он почувствовал прилив сил. Лицо у Эстер было невеселое. Увидев Монка, она приветствовала его беглой улыбкой.

Он встал, отодвинул для нее стул, усадил, сам сел напротив и заказал чашку горячего шоколада. Оба знали друг друга уже достаточно хорошо, чтобы опустить в разговоре ничего не значащие замечания о погоде и здоровье.

Монк лишь хмуро взглянул на Эстер.

— Нет, — ответила она на немой вопрос. — Ничего нового мне выяснить не удалось. Но теперь я абсолютно уверена, что леди Мюидор не верит в виновность Персиваля, хотя и не знает, кто настоящий убийца. Иногда она страстно желает это узнать, но затем сама мысль об этом ее пугает. Она боится, что убийцей может оказаться один из любимых ею людей. Неопределенность изводит ее, а кроме того, она страшится, что, узнав обо всем в один прекрасный день, не сможет скрыть это от преступника и сама подвергнется опасности.

Лицо Монка застыло. На нем отразилась внутренняя боль и осознание бесплодности всех его стараний, столь дорого ему обошедшихся.

— Она права, — тихо сказал он. — Кто бы это ни оказался, жалости он не знает. Он хладнокровно послал на виселицу Персиваля. Если леди Мюидор будет представлять угрозу, он и ее не пощадит.

— А за ней, боюсь, дело не станет, — встревожилась Эстер. — Не надо думать, что леди Мюидор — просто испуганная женщина, спрятавшаяся от страшной действительности в своей спальне. Беатрис — храбрая леди, просто слишком уж велик ее ужас перед случившимся.

— Тогда нам еще есть за что бороться, — сказал Монк. — Если ее так мучат страх и подозрения, она и впрямь может однажды узнать всю правду.

Появился официант и поставил на стол чашки.

— Что-то, возможно, случайно бросится ей в глаза, — продолжал он, поблагодарив официанта. — Слово, жест. Короче, чем-то преступник выдаст себя, а она не сможет скрыть своей догадки. Ей просто не удастся вести себя с ним по-прежнему.

— Тогда мы должны опередить ее, — Эстер яростно размешивала ложечкой шоколад, чуть не выплескивая его из чашки. — Она знает, что все в какой-то степени лгали, ведь Октавия была вовсе не такой, какой ее изобразили на суде.

И Эстер передала Монку свой недавний разговор с леди Беатрис.

— Возможно, — с сомнением произнес тот. — Но Октавия была ее дочерью, и леди Мюидор могла просто закрывать глаза на ее недостатки. Материнская любовь, как известно, слепа.

— Что вы хотите сказать? — возмущенно перебила Эстер. — Что свидетели говорили правду? Что Октавия действительно нарочно кружила голову Персивалю и опомнилась лишь тогда, когда дело зашло слишком далеко? И вместо того, чтобы обратиться за помощью к родным, захватила с собой в спальню кухонный нож?

Эстер не донесла чашку до губ и продолжала свою страстную речь:

— А когда Персиваль все-таки явился к ней ночью, она, зная, что за стеной спит ее брат, даже не закричала? Да я бы на ее месте завизжала на весь дом! — Она отхлебнула шоколад. — И не говорите мне, будто она боялась, что остальные могут плохо о ней подумать, застав их вместе. Никто из семейства не поверил бы Персивалю, все бы поверили Октавии. И кстати, ей было бы куда легче объясниться, если бы в ее комнате нашли раненого лакея или, того хуже, его остывший труп.

Монк усмехнулся.

— Может быть, она думала, что достаточно молча показать Персивалю нож — и тот испугается?

Эстер на секунду задумалась.

— Да, — нехотя согласилась она. — В этом, по крайней мере, есть хоть какой-то смысл. Но я все равно в это не верю.

— Я тоже, — отозвался он. — Слишком много странностей в этом деле. Нам необходимо отделить правду ото лжи, может быть, даже выяснить причины лжи, а тогда уже идти дальше.

— Вы имеете в виду свидетелей? — уточнила Эстер. — Я не думаю, что Энни говорила неправду. Собственно, ее показания заключались лишь в том, что она нашла тело Октавии. Доктор тоже строго придерживался фактов. — От умственного напряжения Эстер наморщила лоб. — Вообще, зачем было лгать людям, не имеющим отношения к преступлению? Мы должны с этим считаться. И, конечно, нужно учесть, что многие свидетели не имели злого умысла, просто были напуганы, растеряны, а то и откровенно ошибались.

Монк невольно улыбнулся.

— Кухарка? Вы полагаете, миссис Боден могла ошибиться насчет своего ножа?

Эстер уловила его иронию, но взгляд ее потеплел лишь на миг.

— Нет… Я так не думаю. Если она сказала, что это ее нож, значит, так оно и есть. Да и откуда мог взяться другой? В доме не было чужака. И сам нож нисколько не помогает нам найти того, кто его взял.

— Мэри?

Эстер задумалась на миг.

— Она склонна к решительным суждениям, но совершенно некритична. Я не выношу людей, которых можно быстро переубедить, а она именно к ним и относится. Она вполне может без злого умысла повторить чьи-либо слова.

— Это насчет пеньюара Октавии?

— Нет, конечно, нет. Кроме того, она была не единственным свидетелем, утверждавшим, что это пеньюар Октавии. Вы же сами, когда нашли его, спрашивали Араминту, и она вам ответила, что в ночь убийства Октавия надела тот самый пеньюар. Я думаю, что и Лиззи, старшая прачка, тоже его опознала бы. Кроме того, кому бы он ни принадлежал, перед смертью Октавия была именно в нем, бедняжка.

— Роз?

— Ах… Вот тут чуть сложнее. Сначала Персиваль вскружил ей голову, а потом Роз ему наскучила. По ее словам, он собирался на ней жениться, но на самом деле вовсе не имел такого намерения. У нее были серьезные причины желать ему неприятностей. Думаю, досада ее была так велика, что она и впрямь могла подвести его под виселицу.

— Для чего ей было достаточно солгать.

Монку с трудом верилось, что женщина, пусть даже и обманутая, может зайти в своей ненависти так далеко.

Убийство Октавии скорее всего совершалось под горячую руку, в припадке страсти и злобы, после резкого отказа, но вряд ли было обдумано заранее. Однако от предположения, что прачка могла из женской мести хладнокровно отправить на виселицу бывшего возлюбленного, по спине невольно пробегал холодок.

Эстер видела, что Монк сомневается.

— Возможно, Роз сама не понимала, чем все это кончится, — пояснила она. — Просто одна ложь влекла за собой другую. Сначала Роз хотела лишь попугать Персиваля, как это делала Араминта с Майлзом, а затем события повернулись так, что назад дороги уже не было. — Эстер еще раз пригубила напиток. Шоколад был превосходен, но в доме сэра Бэзила она понемногу начала привыкать к вкусной еде. — Или Роз всерьез полагала, что Персиваль виновен, — добавила она. — Некоторые люди, сами того не замечая, искажают правду, подгоняя ее под ответ, который им кажется верным.

— То есть она лгала относительно характера Октавии? — продолжал гнуть свое Монк. — И леди Мюидор — права? Роз могла поступить так из ревности. Ладно. Допустим, что Роз лгала. А как насчет дворецкого Филлипса? Он подтвердил все, что говорили о Персивале другие.

— И был в основном прав, — кивнула Эстер. — Персиваль действительно заносчив и дерзок. Он шантажировал других слуг и даже, может быть, кого-то из хозяев. Этого мы, скорее всего, никогда уже не узнаем. Он весьма неприятная личность, но это еще не повод его вешать. Если вешать всех, кто нам неприятен, Лондон лишится четверти населения.

— По меньшей мере, — согласился Монк. — Но Филлипс во всем, в том числе в своих суждениях, стремится угодить хозяевам. Он просто хотел того же, чего и сам сэр Бэзил. Филлипс не дурак и прекрасно знает свою службу. Для него нет правды выше, чем верность начальству. Армейские идеалы для него святы. А миссис Уиллис выступала свидетелем защиты.

— Члены семьи? — предположила Эстер.

— Киприан тоже свидетельствовал в нашу пользу, как и Септимус. Ромола… Что вы, кстати, о ней думаете?

Эстер почувствовала мгновенный укол раздражения и нечто вроде угрызения совести.

— Ромола упивается своим нынешним положением. Она породнилась с сэром Бэзилом, живет в его доме на Куин-Энн-стрит. Правда, она часто донимает Киприана и клянчит у него деньги. Постоянно обвиняет его в том, что он делает ее несчастной. Она понимает, что Киприану с ней скучно, но почему — не может взять в толк. Временами она меня безумно раздражает. Нельзя же, будучи взрослой женщиной, оставаться в то же время ребенком, о котором все должны заботиться. Впрочем, я не слишком вникала в отношения этой пары и не могу о них судить.

— Однако судите, — заметил Монк, причем вполне благожелательно. Он сам терпеть не мог женщин, шантажирующих слезами и просьбами своих мужей. Хотя непонятно, почему это его так задевало.

— Да, верно, — согласилась Эстер. — Но вряд ли это имеет отношение к делу. Ромола не задумываясь подтвердит все, что будет угодно сэру Бэзилу. Сэр Бэзил — главная сила в доме. Ему даже не надо приказывать — достаточно намекнуть, чего бы ему хотелось.

Монк вздохнул.

— А ему бы хотелось, чтобы дело об убийстве Октавии было закончено как можно скорее. Вы читали, что пишут в газетах?

Она приподняла брови.

— Что за нелепость! Где же я могу раздобыть газету? Я — прислуга, я — женщина. А леди Мюидор интересуется только светской хроникой, да и ту сейчас не читает.

— Да, конечно… Я забыл.

Монк кисло улыбнулся.

Он-то помнил, что в Крыму у Эстер был друг, военный корреспондент, умерший в полевом госпитале. Когда это случилось, она уже сама продолжала посылать в лондонские газеты сообщения, подписывая их его именем. В царившей неразберихе у издателей даже не возникло сомнения в подлинности заметок.

— Так что же пишут газеты? — спросила Эстер, вернув его к реальности. — Что-нибудь любопытное?

— Вам как — в общих чертах? Рыдают над судьбой страны, где лакей способен возомнить о себе так высоко, что проникается страстью к благородной леди. Основы государства рушатся, а Персиваля следует повесить хотя бы в назидание остальным. — Монк скорчил гримасу отвращения. — И конечно, все сочувствуют сэру Бэзилу. Перечисляют его заслуги перед страной и королевой, расписывают его достоинства и вообще превозносят до небес.

Эстер вздохнула, разглядывая остатки шоколада на дне чашки.

— Все против нас, — угрюмо подытожил Монк. — Каждый хочет, чтобы возмездие было решительным и скорым, после чего обо всем можно будет забыть и преспокойно вернуться к прежней жизни.

— Мы можем хоть что-нибудь сделать? — спросила Эстер.

— Не знаю. — Монк поднялся и отодвинул ей стул, помогая встать. — Лично я собираюсь навестить его.

Она взглянула на него с болью и восхищением. Не было нужды ни в вопросах, ни в ответах. В этом заключался его долг, скорбный ритуал, пренебречь которым Монк просто не имел права.

Странно знакомое неприятное чувство овладело Монком, когда он переступил порог Ньюгейтской тюрьмы и двери захлопнулись за его спиной. Пахло сыростью, плесенью, отходами, и воздух, казалось, был пропитан отчаянием и безнадежностью. Слишком многих приводили сюда только для того, чтобы вывести через некоторое время на тюремный двор и передать в руки палачу. Стены словно впитали в себя весь этот ужас, и по спине Монка не раз пробегал холодок, пока он шел каменными коридорами туда, где должен был в последний раз увидеться с Персивалем.

Наверняка Монк не раз бывал здесь раньше. При виде его тюремщик почтительно вытянулся. Он явно еще не знал, что Монк уволен из полиции, и тот не стал ничего ему объяснять.

Персиваль стоял в тесной камере с единственным высоко расположенным оконцем, в котором виднелось ненастное небо. Он оглянулся на лязг засова и увидел Монка, за плечом которого маячил тюремщик с ключами.

Удивление на лице Персиваля сменилось горечью.

— Пришли полюбоваться? — спросил он.

— Любоваться тут нечем, — сдержанно ответил Монк. — Мне эта история стоила карьеры, вам — жизни. Так что трудно сказать, кто тут оказался победителем.

— Стоила карьеры? — На секунду в глазах Персиваля возникло замешательство, но затем он взглянул на Монка с подозрением. — Бросьте! Расскажите это кому-нибудь другому! Вы же так повернули дело, что все теперь довольны — кроме меня. Никаких скелетов в шкафу, ни намека о том, что Майлз Келлард изнасиловал Марту, ни слова об этой старой шлюхе тетушке Фенелле! Конечно, во всем виноват зазнавшийся лакей, воспылавший страстью к пьяной вдове! Повесим его и будем спокойно жить дальше. В чем вообще можно упрекнуть такого исполнительного полицейского?

Монк не винил Персиваля за гнев и ненависть. Его можно было понять. Хотя от лакея скорее следовало ожидать упреков в бездарности, чем в угодливости.

— У меня имелись улики, — медленно проговорил Монк. — Но я не арестовал вас. Я отказался это сделать и был уволен из полиции.

— Что?

Персиваль смутился. Он не верил своим ушам.

Монк повторил.

— Да за каким чертом?

Сочувствия в голосе Персиваля не было, но Монк опять-таки не мог винить его за это. Человек утратил надежду, в душе его не осталось места для жалости к кому-то, кроме себя. Ярость была единственным чувством, мешавшим ужасу полностью овладеть лакеем. Не будь ее, бессонные ночи в камере стали бы совсем невыносимы.

— Я не верю, что вы убили ее, — ответил Монк.

Персиваль резко рассмеялся, но взгляд его стал еще мрачнее. Он не проронил ни слова и молча глядел на Монка.

— Но даже если бы я продолжал вести следствие, — очень тихо произнес тот, — не уверен, что смог бы что-то сделать. Я до сих пор не знаю, кто настоящий убийца.

Признаваться в собственном поражении, даже перед лакеем, было невыносимо больно. Однако Монк понимал, что именно сейчас должен быть честен до конца.

— Очень трогательно! — язвительно сказал Персиваль, и все же на секунду глаза его вспыхнули. — Но раз вы уже не ведете следствие по этому делу, стало быть, так ничего никогда и не узнаете, верно? А все остальные либо хотят угодить сэру Бэзилу, либо прикрыть свои собственные грешки.

— Все, но не Эстер Лэттерли, — сказал Монк и тут же пожалел об этом. Внушить сейчас Персивалю несбыточную надежду было бы жестоко.

— Эстер Лэттерли? — На миг Персиваль растерялся, потом наконец вспомнил, о ком речь. — А, это та дрессированная сиделка? Жуткая зануда, но, наверное, вы правы. Она до ужаса добродетельна. Я даже сомневаюсь, умеет ли она вообще улыбаться. О том, чтобы засмеяться, уже и речи не идет. Не думаю, чтобы на нее хоть разок взглянул какой-нибудь мужчина, — злобно добавил Персиваль. — Такие вот и мстят за свое убожество, донимая нас своей заботой, когда мы более всего уязвимы… и нелепы.

Монк пришел в бешенство, услышав столь отвратительное и несправедливое суждение, но взглянул на изможденное лицо Персиваля, и гнев его угас, как костер на бескрайней льдине. Он ненавидел сейчас всех, невольно пытаясь таким образом приглушить свою собственную боль.

— Мисс Лэттерли нанялась сиделкой по моей просьбе, — продолжил Монк. — Она мой друг. Я надеялся, что, находясь в доме, она сможет узнать много больше, чем я.

Изумление Персиваля было столь велико, что он забыл на миг и про убывающее день за днем отпущенное ему время, и про то, что вскоре ему суждено пройти последний раз по тюремному двору, почувствовать веревку на шее — и провалиться в забытье, навсегда.

— Но ей ведь ничего не удалось разузнать, так ведь?

Впервые голос его дрогнул.

Монк уже ненавидел себя за то, что все-таки посеял эту слабую и эфемерную надежду в душе несчастного.

— Увы, — быстро сказал он. — Ничего такого, что могло бы помочь. Большей частью мелкие слабости и грешки домочадцев, да еще, пожалуй, то, что леди Мюидор до сих пор полагает, будто убийца находится в доме. Правда, кто это, она не знает.

Персиваль отвернулся, пряча от Монка лицо.

— Зачем вы пришли?

— Не знаю. Может быть, чтобы не оставлять вас одного. Чтобы вы знали, что есть люди, сомневающиеся в вашей вине. Не уверен, поможет ли вам это, но мне кажется, вы имеете на это право.

В ответ Персиваль разразился проклятиями и ругался, пока не обессилел и не понял, что это бессмысленно. Монк вышел и закрыл за собой лязгнувшую дверь. И все-таки он почувствовал, что Персиваль пусть на секунду, но был ему благодарен за их последнюю встречу.

В то утро, когда Персиваля должны были повесить, Монк занимался розыском украденной картины, скорее всего проданной одним из членов семьи, чтобы расплатиться с карточным долгом. Но ровно в восемь Монк остановился посреди мостовой Чипсайда. Он стоял на холодном ветру, а вокруг шумела толпа: уличные торговцы, продавцы спичек, шнурков и прочей мелочи, спешащие по делам клерки, чернолицый трубочист с лестницей, две женщины, обсуждающие длину юбок. Гомон и грохот колес катился по улице, а Монк стоял и думал о том, что происходит сейчас во дворе Ньюгейтской тюрьмы. Чувство поражения и потери душило его, и дело тут было не только в Персивале, но и в попранном правосудии. Вот сейчас открылся люк, веревка туго натянулась — и совершилось еще одно преступление. Монк был бессилен предотвратить его, хотя и сделал для этого все возможное. В Лондоне и во всей Англии стало на одного человека меньше, потому что закон, призванный защищать невиновных, сам стал орудием убийства.

С подносом в руках Эстер стояла в столовой. Она нарочно медлила и дожидалась этого времени, чтобы взять со стола немного абрикосового джема, за которым ее послала леди Беатрис. Эстер готова была на все, даже рисковала со скандалом потерять место, лишь бы увидеть лица домочадцев в момент казни Персиваля. Этот миг мог открыть ей многое.

Извинившись перед Фенеллой, которая на этот раз встала непривычно рано и явно собиралась сразу после завтрака выехать верхом на прогулку в парк, Эстер положила на маленькое блюдо первую ложку джема.

— Доброе утро, миссис Сандеман, — ровным голосом произнесла она. — Надеюсь, прогулка будет удачной. Однако утром в парке очень холодно, особенно когда солнце только встало. Иней, должно быть, еще не растаял. Сейчас восемь часов три минуты.

— Какая точность! — сказала Фенелла не без язвительности. — Сразу видно, что вы сиделка. Все должно исполняться секунда в секунду, как положено. Принимайте лекарства по часам, и все будет в порядке. Какая чудовищная скука.

Она засмеялась — негромко, но обидно.

— Нет, миссис Сандеман, — отчетливо произнесла Эстер. — Просто дело в том, что две минуты назад повесили Персиваля. Казни тоже совершаются секунда в секунду, хотя не представляю, зачем это нужно. Видимо, просто дань традиции, ритуал.

Фенелла поперхнулась и отчаянно закашлялась. Никто не пришел ей на помощь.

— О боже! — Септимус невидяще уставился прямо перед собой. Его бледное лицо было непроницаемо.

Киприан зажмурился, словно не желая видеть этот мир, и замер, пытаясь пересилить внутреннее смятение.

Араминта побледнела, лицо ее застыло.

Майлз Келлард, поднесший к губам чашку чая, расплескал его, оставив на скатерти причудливые темные пятна. Он был смущен и рассержен.

— Послушайте! — взорвалась Ромола. Лицо ее вспыхнуло. — Какую грубость и бестактность вы сейчас допустили! Что с вами, мисс Лэттерли? Никто из нас не желает этого знать. Возвращайтесь лучше в свою комнату и не вздумайте, ради всего святого, что-нибудь подобное сказать леди Беатрис. До чего же вы бестолковы!

Сэр Бэзил сидел бледный, уголок рта у него подергивался.

— Ничего не поделаешь, — очень тихо произнес он. — Общество вынуждено себя защищать, и порой — со всей беспощадностью. Теперь, я думаю, все уже позади, и мы можем вернуться к нормальной жизни. Никогда больше не заговаривайте об этом, мисс Лэттерли. Пожалуйста, возьмите джем — или за чем вы там пришли? — и отнесите леди Мюидор ее завтрак.

— Конечно, сэр Бэзил, — послушно сказала Эстер, но их застывшие лица навсегда отразились в ее памяти, как в зеркале.

Глава 11

Спустя два дня после казни Персиваля Септимуса Терека начало знобить. Вряд ли это было серьезное заболевание, но, неважно себя почувствовав, он вынужден был удалиться в свою комнату и прилечь. Леди Беатрис, которой в последнее время требовалось скорее просто общество сиделки, чем ее профессиональные навыки, тут же послала Эстер к Септимусу — дать лекарства и вообще позаботиться о его скорейшем выздоровлении.

Эстер застала Септимуса в постели в просторной, полной воздуха комнате. Шторы были раздвинуты; за окном — суровый февраль; мокрый снег лепил в оконные стекла; низкое свинцовое небо, казалось, вот-вот коснется крыш. В комнате было множество предметов, напоминающих об армии. Кругом гравюры, изображающие солдат в мундирах, кавалерийских офицеров, а в центре западной стены на почетном месте, в окружении картин помельче, висело огромное полотно — атака Королевских Серых шотландцев в сражении под Ватерлоо. Раздутые ноздри коней; белые гривы, развевающиеся в клубах дыма; на заднем плане — поле битвы. При одном лишь взгляде на эту картину Эстер почувствовала, как у нее сжимается сердце. Все было столь реально, что она почти слышала топот, вопли, лязг стали; от запаха порохового дыма и теплой крови защипало в носу, сдавило горло.

А потом наступит тишина; мертвые, в ожидании похоронных команд или стервятников; бесконечный тяжелый труд; редкие вспышки радости, когда кого-нибудь из раненых все же удается спасти. При виде батального полотна все это вспомнилось Эстер так живо, что по телу вновь разлилась страшная усталость; в сердце воскресли жалость и гнев.

Эстер видела, как блекло-голубые глаза Септимуса обратились к ней, и чувствовала, что только они двое во всем этом доме способны глубоко понять друг друга. Септимус медленно, словно через силу улыбнулся. Глаза его почти сияли.

Эстер помедлила, желая продлить эти приятные мгновения, а затем подошла к Септимусу и принялась за привычное дело: спросила о самочувствии, потрогала лоб, проверила пульс, притаившийся в костлявом запястье, прощупала живот, послушала неровное дыхание и хрипы в груди.

Кожа Септимуса была сухая, горячая, слегка шершавая, глаза блестели, но ничего страшного не наблюдалось — от силы легкая простуда. Несколько дней ухода поставят его на ноги скорее, чем любое лекарство, и Эстер была рада, что способна помочь Септимусу. Он нравился ей куда больше других домочадцев, которые относились к нему снисходительно и даже с легким презрением.

Септимус смотрел на нее со странным, чуть насмешливым выражением, и Эстер подумалось, что, найди она у него сейчас воспаление легких или чахотку, он бы не очень испугался. Он не раз видел смерть, долгие годы она ходила за ним по пятам и давно уже стала старой знакомой. Да и не слишком держался Септимус за свою нынешнюю жизнь. Он был нахлебником, приживальщиком в доме богатого родственника, где его терпели, но не особенно в нем нуждались, а он — мужчина, рожденный и обученный, чтобы сражаться и защищать. Эстер мягко коснулась его плеча.

— Скверная простуда, но, если поберечься, пройдет без осложнений. Мне придется за вами поухаживать — для полной уверенности. — Она видела, как он обрадовался, и поняла, насколько ему здесь одиноко. Одиночество это можно было сравнить разве что с болью в суставах — к ней можно привыкнуть, но полностью забыть нельзя. Эстер улыбнулась с заговорщическим видом. — И у нас будет время поболтать.

Септимус тоже ответил улыбкой, глаза его весело вспыхнули, и он даже перестал походить на больного.

— Да, я думаю, вам стоит у меня задержаться, — согласился он. — Вдруг мне внезапно сделается хуже!

И Септимус закашлялся с напускным трагическим видом, но Эстер прекрасно понимала, что кашель — настоящий.

— А сейчас я пойду на кухню и принесу вам молока и лукового супу, — бодро сказала она.

Лицо у Септимуса тут же вытянулось.

— Это вам сейчас полезно, — заверила Эстер. — Кроме того, это вкусно. А пока вы будете подкрепляться, я вам расскажу о своих приключениях, а вы мне потом — о своих.

— Ради этого, — ответил он, — я даже готов выпить молоко и съесть луковый суп.

Эстер провела с Септимусом несколько дней: кормила его принесенным с кухни завтраком, тихо сидела в кресле, пока он, как полагается, спал после полудня, потом шла за супом и за картофельным пюре с луком и сельдереем. К вечеру у них завязывалась беседа. Оба делились воспоминаниями о военных днях. Эстер рассказывала о великих сражениях, свидетельницей которых ей довелось стать, а Септимус — об отчаянных кавалерийских атаках афганской войны 1839–1842 годов, о покорении Синда годом позже, а также о сикхских войнах середины десятилетия. Многое совпадало в их воспоминаниях: тот же страх, та же неистовая гордость после победы, та же доблесть и раны, та же вечная близость смерти. Из этих бесед Эстер узнала многое об Индии и о населяющих ее народностях.

Часто заходила речь о фронтовой дружбе, о совсем, казалось бы, неуместном на войне веселье, о полковых обычаях, исполненных блеска и бравады: серебряные канделябры и сервированный хрусталем и фарфором офицерский стол вечером накануне битвы, алые мундиры, золото эполет, медь, сияющая, как зеркало.

— Вам бы очень понравился Гарри Хэслетт, — с печальной улыбкой сказал Септимус. — Прекрасный был человек. Настоящий друг: гордый, но не заносчивый; щедрый, но не снисходительный; храбрый, но не жестокий. Любил пошутить, но всегда добродушно. Октавия его боготворила. За день до собственной гибели она говорила о нем так, как если бы его смерть еще была свежа в ее памяти. — Септимус улыбнулся и уставился в потолок, смаргивая старческие слезы.

Эстер нежно пожала ему руку. Сделала она это совершенно непроизвольно, и он это понял. Костлявые пальцы Септимуса ответили на пожатие. Несколько минут прошли в молчании.

— Они собирались уехать отсюда, — сказал он, наконец справившись с волнением. — Тави была совсем не похожа на Араминту. Она хотела жить в собственном доме; ее нисколько не привлекало всю жизнь оставаться дочерью сэра Бэзила Мюидора и проживать в этом особняке со всеми его экипажами, слугами, зваными обедами, высокими гостями вплоть до членов парламента и иностранных принцев. Это мы сейчас в трауре, а вы бы посмотрели, какая здесь обычно кипит жизнь! Каждую неделю — что-нибудь особенное.

— Майлза Келларда это тоже привлекает? — спросила Эстер, многое теперь понимая.

— Конечно, — подтвердил Септимус с легкой улыбкой. — Как бы он сам мог жить с таким размахом? Человек он состоятельный, но куда ему до Бэзила! Вдобавок Араминта весьма дружна со своим отцом. Так что у Майлза нет никакой возможности отсюда перебраться, да он и сам, по-моему, не хочет. Ничего лучшего он нигде не найдет.

— Кроме чувства собственного достоинства, — сказала Эстер. — Быть хозяином в своем доме — это свобода поступков и мнений, независимость, право выбирать себе друзей, ни на кого при этом не оглядываясь.

— Да, это стоит многого, — печально согласился Септимус. — Когда-то я полагал это высшим благом.

Эстер нахмурилась.

— А как насчет совести? — спросила она как можно мягче, понимая, что ступает на опасную тропинку, где их обоих поджидает множество ловчих ям. — Если вы целиком от кого-то зависите, вы ведь не рискнете явно ему противоречить, даже если он бывает неправ?

Он грустно взглянул на Эстер. Она брила Септимуса и поэтому знала, как тонка его кожа. Он выглядел куда старше своих лет.

— Вы подумали о Персивале и о суде, верно?

Это даже не было вопросом.

— Да… Они ведь все лгали, не так ли?

— Конечно, — согласился он. — Хотя они, наверное, этого и сами не замечали. Так или иначе, а все невольно подлаживались под мнение Бэзила. Нужно быть очень храбрым человеком, чтобы в чем-то ему перечить. — Септимус улегся поудобнее. — Не думаю, чтобы он мог за это вышвырнуть из дому, но чувствовать изо дня в день его неблагосклонность, постоянно переживать стеснения и унижения не так-то легко. — Он взглянул мимо Эстер на большую картину. — Быть зависимым — значит быть очень уязвимым.

— А Октавия хотела оставить дом? — спустя мгновение спросила Эстер.

Септимус снова посмотрел на нее.

— О да, она готова была это сделать, но у Гарри не хватало средств, чтобы обеспечить ей достойную жизнь. Бэзил не раз напоминал ему об этом. Видите ли, Гарри был младшим сыном в семье. То есть наследства он не получил. Отец его был весьма состоятельным человеком. Учился вместе с Бэзилом. Кажется, Бэзил был его фэгом, как это водится в школах, когда младший ученик становится полудругом-полурабом старшего… Или вы это и сами знаете?

— Да, — сказала Эстер, вспомнив своих собственных братьев.

— Замечательный человек был Джеймс Хэслетт, — задумчиво произнес Септимус. — Одаренный многими талантами, обаятельный. Хороший атлет, прекрасный музыкант, немного поэт и вдобавок обладал удивительной памятью. Копна белокурых волос и чудесная улыбка. Гарри был очень на него похож. Но все наследство, сами понимаете, досталось старшему сыну. Такова традиция.

В голосе его звучала горечь.

— Октавия многого бы лишилась, покинь она Куин-Энн-стрит. А там бы пошли дети, которых все хотят завести, но не всегда могут обеспечить. Октавия была готова даже к бедности, но Гарри этого допустить не мог.

Септимус еще раз подвинулся, пытаясь найти положение поудобнее.

— Бэзил предложил ему сделать военную карьеру, он готов был купить ему офицерский патент — и купил в конце концов. Гарри был прирожденный солдат. Он умел командовать, и солдаты его любили. Ему очень не хотелось расставаться с Октавией, но, я думаю, Бэзил настоял на своем. Поначалу он вообще был против этого брака, потому что терпеть не мог Джеймса Хэслетта.

— То есть Гарри принял офицерский патент в надежде поправить денежные дела и завести с Октавией собственный дом?

Эстер весьма живо все это себе представила.

Она знала так много молодых офицеров, что они, точно слившись воедино, образовали перед ее глазами образ Гарри Хэслетта. Помыслы и побуждения молодого человека были ей теперь вполне понятны. Мало того, она гораздо лучше понимала Октавию, чем, скажем, все ту же царящую в гостиной Араминту, или затворившуюся в собственной спальне леди Беатрис, или Ромолу с ее бесконечными придирками к очередной гувернантке.

— Бедняга, — произнес Септимус как бы про себя. — Блестящий был офицер, получал повышение за повышением. А потом был убит под Балаклавой. Октавия так и не оправилась от этого удара, несчастная девочка! Для нее свет померк и мир рухнул, когда она получила известие о его смерти. Даже надежды никакой не осталось…

Он замолчал, охваченный воспоминаниями о том страшном времени и о потянувшейся с тех пор бессмысленной веренице дней. Септимус казался сейчас очень старым и беспомощным.

Эстер ничего бы не сумела сказать ему в утешение, да она и не пыталась. Никакие слова не смогли унять эту боль. Поэтому Эстер просто взялась за дело: сходила за чистым бельем и, пока Септимус молча горбился в кресле, сменила простыни и наволочки. Затем принесла кувшин горячей воды, наполнила тазик и помогла Септимусу умыться. Она также забрала из прачечной его чистую ночную рубашку, а когда Септимус снова лег в постель, отправилась на кухню, чтобы принести какую-нибудь легкую еду. Потом он уснул и спал около трех часов.

Проснувшись, Септимус почувствовал себя гораздо лучше и был так ей благодарен, что Эстер даже смутилась. В конце концов, сэр Бэзил платил ей именно как сиделке, хотя впервые за все пребывание в этом доме она исполняла свои прямые обязанности.

На следующий день Септимус уже настолько пришел в себя, что, навестив его утром, Эстер обратилась к леди Беатрис с просьбой отлучиться на весь день с тем, чтобы, вернувшись к вечеру, дать Септимусу лекарства и уложить в постель.

Сопротивляясь ветру и мокрому снегу, она вышла по обледенелым тротуарам на Харли-стрит и, остановив кеб, велела везти ее к военному министерству. Она расплатилась с возницей и вышла из экипажа с видом человека, знающего, куда и зачем он идет, и абсолютно уверенного в том, что отказать ему не посмеют. Эстер намеревалась разузнать побольше о капитане Гарри Хэслетте. Она еще сама не понимала, зачем ей это нужно, просто он был единственным членом семейства, о котором она до вчерашнего дня практически ничего не знала. Септимус весьма живо обрисовал его облик, а самое главное — дал понять, насколько важное место занимал этот человек в жизни Октавии, если она горевала по нему два года — до самой смерти. Эстер хотела знать о военной карьере капитана Хэслетта.

Теперь она уже не могла относиться к Октавии просто как к жертве преступления, как к незнакомке. После разговора с Септимусом чувства Октавии стали для Эстер так же понятны, как свои собственные.

Она поднялась по ступеням военного министерства. В дверях ее встретил офицер, к которому Эстер обратилась, пустив в ход всю свою вежливость и все обаяние, а вдобавок к этому — естественное для женщины восхищение любым человеком в военном мундире. Однако в голосе ее прозвучали и властные нотки, воспроизвести которые ей особого труда не составило.

— Добрый день, сэр, — начала она, сопроводив слова легким кивком и дружеской улыбкой. — Скажите, не могу ли я побеседовать с майором Джеффри Толлисом? Мы с ним знакомы. Я была одной из сестер милосердия мисс Найтингейл… — Эстер сделала паузу, чтобы магическое имя успело произвести свое обычное воздействие. — И мне довелось лечить майора Толлиса в крымском госпитале, куда он попал с тяжелым ранением. Дело касается смерти вдовы одного из воевавших в Крыму офицеров, и я надеюсь получить от майора сведения, которые позволят хоть немного смягчить семейное горе. Не будете ли вы столь добры доложить обо мне?

Просьба прозвучала весьма убедительно: в ней присутствовали и разумное начало, и женский шарм, и повелительные нотки, знакомые любому солдату, имевшему дело с сестрами милосердия.

— Разумеется, я доложу, мэм, — заверил офицер, слегка приосанившись. — Как ваше имя?

— Эстер Лэттерли, — ответила она. — Я сожалею, что приходится вести себя так настойчиво. Но дело в том, что я ухаживаю сейчас за больным — пожилым офицером в отставке, и не могу оставить его одного более чем на несколько часов.

Это было не совсем правдой, но не было и ложью.

— Конечно.

Уважение офицера к Эстер возросло еще больше. Он записал ее имя, добавил несколько строк о цели визита, вызвал дежурного и отправил с ним это послание майору Толлису.

Эстер предпочла бы подождать в молчании, но офицер, кажется, собирался развлечь ее беседой. Пришлось отвечать на вопросы о сражениях, свидетелем которых она была, и выяснилось, что оба видели битву под Инкерманом. Впрочем, особо углубиться в воспоминания им не дали — появился дежурный и доложил, что майор Толлис готов принять мисс Лэттерли через десять минут и просит ее подождать в приемной.

Эстер приняла приглашение, пожалуй, с излишней поспешностью, но все же не забыла поблагодарить офицера за его любезность. Затем, гордо выпрямившись, проследовала за дежурным в центральный холл. Они поднялись по широкой лестнице и долго плутали по бесконечным коридорам, пока не оказались в приемной, где стояло несколько стульев. Дежурный откланялся и исчез.

Прошло куда больше десяти минут, прежде чем дверь в кабинет майора Толлиса открылась и мимо Эстер, даже не заметив ее, прошел какой-то франтоватый лейтенант. Потом ей предложили войти в кабинет.

Джеффри Толлису было уже далеко за тридцать. Приятный кавалерийский офицер, он перешел на административную работу после тяжелого ранения, из-за которого до сих пор прихрамывал. А не окажись с ним в ту пору рядом Эстер, ногу пришлось бы отнять, и тогда вообще ни о какой карьере не могло быть и речи. При виде Эстер лицо майора просияло, и он радостно приветствовал ее.

Они обменялись сердечным рукопожатием.

— Моя дорогая мисс Лэттерли, как я рад увидеть вас снова — и в более спокойной обстановке! Надеюсь, вы здоровы и дела ваши процветают?

Она ответила ему честно и не задумываясь:

— Я здорова, благодарю вас, а вот насчет процветания — тут все обстоит сложнее. Родители мои умерли, и я вынуждена сама зарабатывать себе на жизнь. Но, к счастью, средства у меня еще есть, так что я не жалуюсь. А вот привыкать снова к мирной жизни, к Англии, где все совсем по-другому…

Она оборвала фразу, не став упоминать о чопорных гостиных, туго накрахмаленных юбках, о преклонении перед высшим светом и бессмысленных условностях. Эстер по лицу майора видела, что он и сам все прекрасно понял, ибо судьбы их были весьма похожи.

— Да, это верно. — Он вздохнул и выпустил ее руку. — Пожалуйста, присядьте и скажите, чем я могу быть вам полезен.

Эстер знала, что не стоит тратить попусту его время. Все любезности были уже сказаны.

— Можете ли вы сообщить мне что-нибудь о капитане Гарри Хэслетте, убитом под Балаклавой? Я спрашиваю об этом, потому что его вдова недавно трагически погибла. Я знакома с матерью покойной… Точнее — я была ее сиделкой в самое трудное для нее время, а теперь ухаживаю за ее захворавшим братом, отставным офицером.

Спроси у нее майор о Септимусе, Эстер бы притворилась, что не знает подробностей его «отставки».

Лицо майора Толлиса мгновенно омрачилось.

— Гарри Хэслетт… Отличный офицер, один из самых славных людей, каких я только знал. Прекрасный командир. Храбрый, справедливый; солдаты его обожали. Любил пошутить, бывал в серьезных передрягах, но никогда не рисковал попусту. — Майор печально улыбнулся. — Думаю, жизнью он дорожил даже больше других, так как очень любил свою жену. Он бы предпочел выбрать иную, не военную карьеру, а офицером стал, чтобы обеспечить свою семью и задобрить тестя, сэра Бэзила Мюидора. Тесть купил ему офицерский патент и вообще пристально следил за его карьерой. Какая ирония судьбы!

— Ирония? — быстро переспросила Эстер.

Лицо Толлиса исказилось, точно от боли, голос зазвучал тише, но слова были ясны:

— Сэр Бэзил способствовал его продвижению по службе. Получив очередной чин, Гарри был переведен из своего полка в Легкую бригаду лорда Кардигана. Вы же помните их атаку под Балаклавой! Останься Хэслетт в лейтенантах, он, возможно, был бы жив и по сей день.

— Что же произошло? — У Эстер возникло страшное подозрение, настолько чудовищное, что она боялась осознать его. Но и не думать об этом она теперь уже не могла. — Вы знаете, кого именно сэр Бэзил просил оказать протекцию своему зятю? Поймите, это вопрос чести, — настаивала она. — Возможно, что как раз в этом таится правда о смерти Октавии Хэслетт. Пожалуйста, майор Толлис, расскажите мне о карьере капитана Хэслетта!

Минуту майор колебался. Но он чувствовал себя в долгу перед Эстер; кроме того, они были старыми друзьями. Вдобавок он любил Гарри Хэслетта и скорбел о его смерти.

— Сэр Бэзил — человек сильный и влиятельный; вы, возможно, даже не представляете насколько. Он куда богаче, чем вы думаете, ему многим обязаны очень высокие лица… — Майор не договорил, да в этом и не было нужды. — Для него не составляет труда устроить перевод офицера из одного полка в другой, чтобы обеспечить ему быстрое продвижение по службе. Стоит только захотеть! Ему достаточно послать письмо… незначительную сумму на новый офицерский патент…

— Но откуда сэр Бэзил знал, к кому ему обратиться в этом новом полку? — продолжала настаивать Эстер, и подозрение ее постепенно превращалось в уверенность.

— О… Они хорошие друзья с лордом Кардиганом. А уж тот-то наверняка знал о возможных вакансиях.

— И о том, что это за полк, — добавила она.

— Конечно.

Майор был несколько озадачен.

— И о том, что этому полку предстоит?

— Лорд Кардиган? Наверняка знал. Сэр Бэзил — вряд ли…

— Вы хотите сказать, сэру Бэзилу было ничего не известно о ходе кампании и о том, кто каким полком командует?

Эстер даже не скрывала своего недоверия.

— Ну… — Он нахмурился, тоже что-то начиная подозревать. — Конечно, я не вникал в отношения между сэром Бэзилом и лордом Кардиганом. Письма в Крым и из Крыма шли очень долго; самый быстрый пакетбот доставлял их не меньше чем за десять-четырнадцать дней. За это время многое могло измениться. Битвы могли быть и выиграны, и проиграны, да и расположение войск не оставалось неизменным.

— Но полки-то оставались прежними, майор, — напомнила Эстер. — Опытный командир знает, какие части он первыми пошлет в атаку. И чем отчаянней атака, тем более надежную часть бросают вперед. И ведет ее капитан, чья храбрость, честь и лояльность не вызывают сомнений. Кроме того, для этого обычно выбирают капитана уже обстрелянного, но не испытавшего еще горечи поражения и не утратившего боевого духа.

Майор смотрел на нее, не в силах произнести ни слова.

— То есть капитан Гарри Хэслетт идеально подходил для этой задачи, не так ли?

— Да, — еле слышно выговорил он.

— А сэр Бэзил заботился о том, чтобы Гарри был с повышением переведен в Легкую бригаду лорда Кардигана? Как вы полагаете, сохранилась какая либо переписка по этому вопросу?

— Зачем это вам, мисс Лэттерли? Что вы хотите узнать?

Лгать было бы унизительно. Кроме того, Эстер утратила бы в этом случае расположение майора.

— Правду о смерти Октавии Хэслетт, — ответила она.

Он тяжело вздохнул.

— Разве ее не зарезал кто-то из слуг? Я читал в газетах об этой истории. Его ведь повесили, не так ли?

— Да, — подтвердила Эстер, вновь чувствуя тяжелый груз поражения. — Но в день своей смерти Октавия узнала нечто такое, что потрясло ее до глубины души. Она сказала своему дяде, что открыла ужасную правду, что ей недостает лишь одной подробности, чтобы удостовериться в этом окончательно. Я начинаю подозревать здесь некую связь с обстоятельствами гибели ее мужа. Она думала об этом весь последний день своей жизни. Мы полагали, что этот секрет касался ныне здравствующих членов семьи, но, вероятно, мы ошибались. Майор Толлис, можно узнать, не сюда ли она приходила в тот день?

Вид у майора был теперь очень встревоженный.

— Когда это случилось?

Эстер назвала дату.

Он дернул шнурок звонка; появился молоденький офицер и вытянулся по стойке «смирно».

— Пейтон, передайте мои приветствия и наилучшие пожелания полковнику Сиджвику и спросите, не являлась ли к нему на прием в конце ноября прошлого года вдова капитана Гарри Хэслетта. Это очень важно, вопрос касается чести и жизни. Передайте, что я был бы ему весьма обязан, если он выяснит это как можно скорее. Ответа ждет леди, одна из соратниц мисс Найтингейл.

— Есть, сэр!

Офицер отдал честь, четко повернулся и вышел.

Майор Толлис извинился перед Эстер и попросил ее подождать в приемной, поскольку он должен успеть разобраться еще с одним неотложным делом. Эстер прекрасно его поняла и заверила, что именно так и собиралась поступить. Пока лейтенант вернется, она успеет написать в приемной пару писем.

Но лейтенант вернулся на удивление быстро — не прошло и пятнадцати-двадцати минут. Как только он снова вышел из кабинета, майор Толлис пригласил Эстер войти. Он заметно побледнел, в глазах застыли тревога и сочувствие.

— Вы были совершенно правы, — проговорил он. — Октавия Хэслетт была здесь в день своей смерти и беседовала с полковником Сиджвиком. Она получила те же самые сведения, что интересовали сегодня вас. Судя по ее словам и поведению, она пришла тогда к тому же выводу. Я весьма огорчен и чувствую себя виноватым… хотя в чем моя вина — и сам не знаю. Боюсь, предотвратить что-либо было просто невозможно. В самом деле, мисс Лэттерли, я весьма сожалею.

— Спасибо… Спасибо вам, майор Толлис. — Эстер заставила себя улыбнуться; голова у нее шла кругом. — Я очень вам благодарна.

— Что вы собираетесь делать? — спросил он.

— Не знаю. Не представляю даже, что тут вообще можно сделать. Посоветуюсь с офицером полиции, который вел расследование. Думаю, это будет самым мудрым решением.

— Прошу вас, мисс Лэттерли… Пожалуйста, будьте осмотрительны. Я…

— Знаю, — быстро заверила Эстер. — Я умею хранить секреты. Вашего имени я не упомяну, обещаю вам. А теперь я должна идти. Еще раз огромное вам спасибо.

Не дожидаясь ответа, она повернулась и вышла. Почти бегом миновала длинный коридор и, три раза свернув не туда, все-таки добралась до выхода из здания.

К Монку Эстер явилась в самое неудачное время и вынуждена была ждать чуть ли не до темноты, когда он вернется домой. Завидев ее, он вздрогнул.

— Эстер! Что случилось? Вы ужасно выглядите!

— Спасибо! — язвительно отозвалась она, но раздражение было не более чем мгновенным. Ее переполняли сейчас иные чувства. — Я только что была в военном министерстве. Точнее — днем. Я прождала вас здесь целую вечность!

— Военное министерство? — Он снял шляпу и мокрый плащ, с которого на пол сбегала вода. — Судя по вашему лицу, я вынужден заключить, что вы обнаружили нечто интересное.

Еле успевая набирать в грудь воздух, Эстер выложила ему все, что узнала от Септимуса, а чуть позже — от майора Толлиса.

— Если Октавия была там за несколько часов до смерти, — взволнованно говорила она, — если она интересовалась там тем же самым, чем и я, то, стало быть, домой она вернулась с убеждением, что сэр Бэзил умышленно добивался, чтобы ее мужа повысили в чине и перевели из заурядного полка в Легкую бригаду лорда Кардигана. А там капитана Хэслетта наверняка послали бы первым в атаку, в которой он просто не мог уцелеть. — Перед глазами Эстер снова возникла страшная картина той атаки, и она была не в силах отогнать видение. — Репутация лорда Кардигана хорошо известна. Он не колеблясь посылал людей на смерть сотнями. Но даже те, кто уцелел в бою, будучи всего лишь ранены, тоже имели мало шансов выжить. Их грудами сваливали на телеги и везли к нам в госпиталь. А гангрена, тиф, холера добивали их там безжалостнее всякого врага.

Монк не перебивал.

— Получив этот чин, — продолжала Эстер, — он вряд ли бы стяжал славу, которой, кстати, и не добивался. Зато умереть — быстро или медленно — у него там имелись все шансы… Если Октавия все это выяснила, то неудивительно, что она вернулась домой потрясенная и ни с кем словом не перемолвилась за ужином. Возможно, раньше она думала, что ее несчастье — это просто перст судьбы. Богу было угодно, чтобы она потеряла мужа на войне и осталась вдовой, заключенной в доме отца. — Эстер содрогнулась. — Теперь уже навсегда.

Монк молча кивнул и продолжал слушать, по-прежнему не перебивая.

— И вот она узнала, что причина ее горя — вовсе не слепая судьба. — Эстер чуть подалась вперед: — Не судьба, а сознательное предательство. И что ей суждено всю оставшуюся жизнь провести в доме этого предателя, не надеясь ни на что иное… Что она могла сделать затем? Скорее всего, когда весь дом уже уснул, она пробралась в кабинет отца и стала рыться в его конторке в поисках писем с неопровержимыми доказательствами.

Эстер смолкла.

— Да, — очень медленно выговорил Монк. — Да… Но что из этого? Бэзил оплатил офицерский патент Гарри Хэслетта, а затем, когда тот показал себя прекрасным офицером, явно превосходящим других, оплатил еще один патент и добился перевода зятя в прославленный своей отвагой полк. Кто же заподозрит в этом какие-либо козни?

— Никто, — с горечью ответила она. — Сэр Бэзил предстанет перед всеми совершенно невинным. Откуда ему было знать, что Гарри возглавит атаку и погибнет?

— Совершенно верно, — быстро сказал Монк. — Война есть война. Если ты вышла замуж за солдата, то будь готова в любой момент остаться вдовой. Сэр Бэзил сказал бы дочери, что соболезнует ее горю, но что с ее стороны неблагодарно обрушивать на него несправедливые упреки за его старания. Сказал бы, что она выпила за столом слишком много вина. — а за ней такой грех водился и раньше. Я даже представляю, каким недовольным тоном он бы все это ей высказал.

Эстер взглянула на Монка.

— Да и бесполезно было затевать такой разговор. Октавия прекрасно знала своего отца. И она одна имела храбрость противостоять ему… за что, возможно, и поплатилась… Но что ей оставалось? Союзников у нее не было. Киприан — вечный узник дома на Куин-Энн-стрит. Он зависит от Ромолы, а та ради своего благополучия будет всегда и во всем подчиняться сэру Бэзилу. Фенелла интересуется лишь собой. Араминта во всем держит сторону отца. С Майлзом Келлардом — сложнее, но и он вряд ли станет противоречить сэру Бэзилу, тем более ради кого-то другого.

— Леди Мюидор? — спросил Монк.

— Она просто устала и отступила. Когда-то она посмела возразить мужу относительно брака Октавии, но на большее, видимо, не способна. Септимус, может быть, и поддержал бы Октавию, но он бессилен.

— А Гарри — мертв, — Монк продолжал развивать ее мысль. — Жизнь Октавии без него пуста, надежды нет. Она должна была прийти в немыслимое отчаяние, почувствовать себя всеми преданной. Ей почти ничего не оставалось, она даже не могла ответить ударом на удар.

— Почти? — переспросила Эстер. — Почти ничего не оставалось? Обессиленная, растерянная, одинокая — какое же тут «почти»? Но вы неправы: она могла ответить ударом на удар — нечаянно или же умышленно. Возможно, эта мысль ей и в голову не приходила, но у нее был шанс страшно отомстить сэру Бэзилу. Покончить с собой. — Голос Эстер стал чуть хрипловат, в нем зазвучала недобрая ирония. — Представьте: дочь, живущая в его доме, под его опекой — и вдруг такой ужасный, такой неприличный и нехристианский поступок. И нет чтобы тихо-мирно отравиться настойкой опия — зарезалась! Причем не было отвергнувшего ее любовника, да и с момента смерти Гарри прошло уже два года. Покончила с собой в собственной спальне… или даже в его кабинете — с найденным письмом в руке!.. Ее бы похоронили в неосвященной земле, рядом с другими грешниками, которым нет прощения. Подумайте, что сказали бы люди! Позор, косые взгляды, все перешептываются, а стоит к ним приблизиться — замолкают. Никто не приглашает к себе, никто не наезжает с визитами, зря стоят экипажи у конюшни, зря горят огни. Вместо почитания и зависти — презрение, хуже того — осмеяние.

Лицо Монка было мрачно; трагическая картина предстала перед ним во всех подробностях.

— То есть тело ее нашла не Энни, а кто-то другой, — сказал он. — Кто-то из родственников. Спрятали нож, перенесли тело на кровать, разорвали ночную рубашку, словно перед смертью Октавия с кем-то боролась, сломали плющ под окном и забрали для отвода глаз несколько безделушек. И случившееся приняло вид убийства — жестокого, бессмысленного, но не бросающего тень на семейство. Действительно, такое могло случиться с кем угодно… Затем я, кажется, чуть не разрушил их планы, установив, что в дом никто не проникал и что убийца проживает в доме… Стало быть, речь идет не о насильственной смерти Октавии, а о медленном подлом убийстве Персиваля. Насколько же все это страшнее… — тихо произнес Монк. — Да, но как мы сможем это доказать? Мы просто не в силах это сделать. Они все будут отрицать! Кто бы это ни был… — Монк запнулся. — Какой кошмар! Но кто? Я до сих пор не знаю. Скандал повредит любому из них. Это могли быть и Киприан с Ромолой, и один Киприан. Он сильный мужчина и вполне способен перенести тело сестры из кабинета отца в спальню… Если, конечно, она покончила с собой именно в кабинете. Ему даже не пришлось бы бояться, что он кого-то при этом разбудит — ведь его спальня располагалась рядом со спальней Октавии!

От этого предположения Монка Эстер пришла в ужас. Она вспомнила лицо Киприана, его улыбку, его скорбные глаза… Да, он мог это сделать, спасая сестру от посмертного позора. Имя ее осталось бы незапятнанным, и она была бы погребена по-христиански.

Но ведь Персиваля все равно повесили!

— Киприан не вел бы себя так на суде, зная, что Персиваль невиновен, — вслух сказала Эстер.

Она и сама хотела, чтобы это оказалось правдой, но помнила, как сильно Киприан зависит от Ромолы, а та ради своего благополучия и спокойствия пойдет на все. Кроме того, Киприан любил свою сестру и горевал о ней больше всех прочих.

— Септимус? — спросил Монк.

Септимус вполне был способен на любое безрассудство — из сострадания.

— Нет, — с жаром сказала Эстер. — Нет… Он бы не допустил, чтобы Персиваля повесили.

— Тогда, может, Майлз? — Монк внимательно глядел на Эстер. — Чтобы сохранить фамильную честь. Его собственное благополучие зависит от благополучия Мюидоров. Ему могла помочь Араминта… Но он бы справился и один.

Эстер отчетливо вспомнила давний разговор в библиотеке. Араминта и Майлз… Араминта наверняка была уверена в том, что Майлз не убивал Октавию… хотя намекала, будто Монк подозревает именно его — чтобы полюбоваться страхом мужа. Это был какой-то странный вид ненависти и наслаждения властью над близким человеком. Трудно сказать, мстила ли тогда Араминта за ужас первой брачной ночи или за историю с Мартой Риветт… Или они все же сообщники, скрывшие обстоятельства смерти Октавии и отправившие на виселицу Персиваля?

— А может, сам сэр Бэзил? — предположила она.

— Или даже сам сэр Бэзил — боясь за свою репутацию… И леди Мюидор — из любви к дочери, — сказал Монк. — Пожалуй, Фенелла — единственная, кто остается вне подозрений.

Лицо у Монка было бледное, а в глазах отражались такая боль и такое чувство вины, что Эстер даже пожалела о том, как редко он позволяет окружающим увидеть истинное благородство своей души.

— Конечно, все это лишь предположения, — мягко сказала она. — Я понимаю, что никаких доказательств нет. Даже если бы нам удалось все выяснить еще до ареста Персиваля, как бы мы это доказали? Потому-то я и пришла к вам — посоветоваться… Ну и, конечно, сообщить все, что узнала.

Теперь лицо Монка стало сосредоточенным. Эстер ждала, что он скажет. Из кухни миссис Уорли доносился лязг посуды, за окном слышалось громыхание кебов и телег.

— Если она покончила с собой, — сказал наконец Монк, — и кто-то перенес ее тело в спальню, то нож он, скорее всего, вернул на кухню. Вряд ли этот человек решился бы держать его у себя — он ведь наверняка был испуган. А когда он вернул нож на кухню… Нет. — Лицо Монка досадливо скривилось. — Пеньюар-то ему возвращать было некуда. Значит, оба предмета были спрятаны где-то в одном месте. И однако мы не нашли свидетельств, что кто-то покидал дом с момента смерти Октавии и до прибытия доктора и полиции. — Продолжая говорить, он всмотрелся в лицо Эстер, словно пытаясь прочесть ее мысли. — В доме, где так много слуг и где служанки поднимаются в пять утра, выйти незаметно почти невозможно.

— Уверена, в комнате одного из домочадцев есть укромное место, куда вы не заглянули при обыске, — сказала Эстер.

— Я тоже так думаю. — Лицо его потемнело. — Боже! Какая жестокость! Они прятали нож и окровавленный пеньюар и ждали, когда эти вещи пригодятся — чтобы обвинить какого-нибудь беднягу.

Монк невольно передернул плечами, и Эстер тоже показалось, что в комнате стало зябко. Возможно, так оно и было: огонь в очаге еле тлел, а за окном шел мокрый снег.

— Если бы мы нашли, где их прятали, — наудачу сказала Эстер, — мы бы, возможно, узнали, кто это был.

Монк невесело рассмеялся.

— Узнали, кто подложил эти вещи Персивалю за ящик комода? Вот уж не думаю.

Эстер смутилась.

— Нет, конечно, — сдалась она. — Но что же нам тогда искать?

Он довольно долго молчал, а Эстер с тоской ждала.

— Не знаю, — с усилием произнес Монк. — Уликой могла бы послужить кровь в кабинете. Считается ведь, что Персиваль там Октавию не убивал. Вряд ли кто-нибудь рискнет предположить, что он силой утащил ее из кабинета в спальню и там уже зарезал…

Эстер встала, вновь почувствовав прилив сил и уверенности.

— Я посмотрю. Это будет нетрудно сделать…

— Будьте осторожны, — резким голосом предупредил Монк.

Вновь исполненная надежды, она уже хотела попрощаться.

— Эстер!

Монк крепко сжал ее плечи. Она вздрогнула и попыталась освободиться.

— Эстер… послушайте меня! — настойчиво втолковывал он. — Этот мужчина… или женщина… Словом, кто бы это ни был, он не просто скрыл факт самоубийства. Он сам совершил медленное и хладнокровное убийство. — На лице Монка застыло страдальческое выражение. — Вы видели когда-нибудь, как вешают? Я видел. И я видел, как боролся Персиваль, когда почувствовал, что подозревают именно его. Я навещал его в Ньюгейтской тюрьме. Это ужасная смерть.

Эстер ощутила приступ дурноты, но решимости не утратила.

— Если убийца хоть что-нибудь заподозрит, — беспощадно продолжал Монк, — жалости он к вам не испытает. Думаю, вы и сами это знаете. Самое лучшее сейчас — отправить письмо на Куин-Энн-стрит. Напишите, что с вами произошел несчастный случай, и никогда туда больше не возвращайтесь. Леди Мюидор вполне обойдется без сиделки — ей достаточно горничных.

— Нет.

Они стояли лицом к лицу.

— Я вернусь на Куин-Энн-стрит и все-таки попробую выяснить, что же в действительности случилось с Октавией… И может быть, узнаю, кто отправил Персиваля на виселицу.

Эстер и сама чувствовала, что это безумие, но назад пути не было.

— Эстер!

— Что?

Он глубоко вздохнул и отпустил ее плечи.

— Тогда я буду находиться рядом с вами, на улице. А вы каждый час извольте подходить к окну и подавать мне знак, что все в порядке. Если не подойдете, я свяжусь с Ивэном, и он нагрянет туда с полицией…

— Вы не посмеете! — запротестовала она.

— Посмею!

— На каких основаниях?

Монк горько усмехнулся.

— По обвинению в мелком воровстве. Я без ущерба для вашей репутации смогу освободить вас позже. Скажу, что обознался.

— Весьма вам обязана.

Эстер постаралась не выдать своего облегчения и произнести это по возможности холодно, но выдала себя с головой.

Оба вновь с глубочайшим взаимопониманием взглянули в глаза друг другу. Затем Эстер попрощалась, позволила Монку подать ей пальто и вышла.

Украдкой вернувшись в дом на Куин-Энн-стрит и избежав неприятных объяснений, она поднялась к Септимусу — справиться о его здоровье. Старик приветствовал ее от всей души. Эстер решила ничего не говорить ему о своих последних открытиях и подозрениях. Чтобы не обижать Септимуса, она побыла с ним некоторое время, потом извинилась и сказала, что ей еще нужно проведать леди Беатрис.

Эстер принесла для леди Мюидор на подносе ужин и попросила разрешения удалиться к себе пораньше, сославшись на необходимость написать несколько писем. Та не возражала.

Спала Эстер очень беспокойно, поэтому ей не составило труда подняться в два часа ночи. Со свечкой в руке она выбралась из своей спальни и отправилась вниз. Газовый рожок она зажечь не решилась; среди ночи он бы сиял, как солнце, а кроме того, шипел. Эстер проскользнула по лестнице для женской прислуги, затем — по главной лестнице в холл, а оттуда — в кабинет сэра Бэзила. Опустившись на колени, она дрожащей рукой поднесла свечу к самому полу и осмотрела красно-голубой турецкий ковер, ища неправильности узора, которые могли оказаться пятнами крови.

Прошло десять минут, растянувшихся на целую вечность, потом Эстер услышала бой часов в холле и чуть не выронила свечу. Однако воск пролился на ковер, и капли пришлось выдирать из ворса ногтями.

Прямо перед ее глазами чернело пятно, слишком неправильное и несимметричное, чтобы оказаться фрагментом узора или ошибкой ковровщицы. Располагалось оно возле большого дубового стола, как раз перед рядом маленьких выдвижных ящиков, три из которых были снабжены замками.

Эстер поднялась на ноги. Взгляд ее остановился на втором ящике. Дерево вокруг скважины для ключа было исцарапано, словно после грубой работы взломщика, и даже новый врезанный замок не мог скрыть эти повреждения полностью.

Пытаться открыть его снова не имело смысла; у Эстер не было ни ключа, ни подходящего инструмента. Кроме того, пойди она на такой риск, хозяин кабинета просто не мог бы не заметить наутро, что царапин на ящике прибавилось. Но уже было ясно: именно здесь, на этом самом месте стояла в ту ночь Октавия с письмом — или письмами — от лорда Кардигана или даже от командира полка, и письма эти подтверждали все ее догадки, возникшие после визита в военное министерство.

Эстер неподвижно глядела на крышку стола, на аккуратно поставленную коробочку с песком, которым присыпали письма, чтобы высушить чернила; на палочки красного воска для печатей, на чернильницу из резного агата с гнездами для перьев; на длинный изящный нож для разрезания бумаги, сделанный на манер легендарного меча короля Артура, вложенного в волшебный камень. Прекрасный клинок — дюймов десять длиной и с гравированной рукояткой. Сам камень представлял собой самородок желтого агата — самый большой, какой только доводилось ей видеть.

Эстер представила, как на этом месте стояла Октавия — одинокая, преданная, уничтоженная. И она тоже смотрела на эту замечательную вещицу.

Эстер медленно протянула руку к камню. На месте Октавии она бы не пошла на кухню за разделочным ножом миссис Боден; к ее услугам было более изящное оружие. Осторожно вынув нож, она ощутила его тяжесть и прекрасную заточенность кончика клинка. Вокруг было тихо, за окном с раздвинутыми шторами валил снег, и, наверное, прошло довольно много времени, прежде чем Эстер заметила темную тонкую полоску на лезвии у самой рукояти. Она поднесла клинок к пламени свечи. Нет, это была не грязь и не след типографской краски, Эстер безошибочно узнала глубокий темно-коричневый цвет засохшей крови.

Неудивительно, что миссис Боден так поздно хватилась своего ножа. Он все время был на месте; кухарка просто все перепутала от растерянности и испуга.

Но ведь на кухонном ноже была кровь! Чья, если Октавия закололась этим изящным клинком?

Да какая разница, чья! Это ведь кухонный нож, а на кухне никогда не обходится без крови. Им могли резать мясо, потрошить рыбу или птицу. Кто отличит человеческую кровь от какой-либо другой?

Но если на лезвии кухонного ножа была кровь не Октавии, то чья же тогда на пеньюаре?

Внезапно Эстер словно окунули в ледяную воду. Разве леди Беатрис не упоминала, что пеньюар Октавии был в тот вечер порван? Точнее — было порвано кружево. А поскольку Октавия так и не научилась как следует владеть иголкой, кружево взялась починить сама леди Беатрис. То есть в час смерти на Октавии не могло быть этого пеньюара. Об этом знала только леди Беатрис, но именно ей, щадя ее чувства, никто не посмел показать окровавленную одежду дочери. Араминта засвидетельствовала, что Октавия направлялась пожелать матери доброй ночи именно в этом пеньюаре, — и так оно и было, во всяком случае, в момент их встречи на лестнице. Потом Октавия зашла к матери и оставила пеньюар у нее.

Роз тоже сказала чистую правду: этот пеньюар принадлежал Октавии. О том, был ли он на ней в час смерти, речи не шло.

Или все-таки прачка лгала? Последний раз она видела пеньюар, когда он был в стирке. Именно ей вменялось в обязанность стирать его и гладить, а также, если понадобится, чинить. Как же она могла просмотреть, что кружево повреждено? Для прачки это просто непростительно.

Значит, утром ее следует расспросить.

Внезапно Эстер очнулась. Она поняла, что стоит в ночной рубашке посреди кабинета сэра Бэзила — там же, где перед тем, как покончить с собой, стояла Октавия, и что в руке у нее тот же самый клинок. Если кто-нибудь застанет ее здесь, что она скажет в свое оправдание? И не дай Бог, если это будет тот, кто обнаружил тело Октавии!

Свеча догорала. Подсвечник наполнялся расплавленным воском. Эстер вставила нож на место и, подняв свечу повыше, быстро направилась к двери. В холле было темно, лишь слабо мерцало выходящее на улицу большое окно, за которым шел снег.

На цыпочках Эстер пересекла холл, мозаичный пол обжег холодом ее босые ступни. Двигаясь в маленьком круге слабого желтого света, которого едва хватало на то, чтобы увидеть, куда ставить ногу, она поднялась по главной лестнице. Ей пришлось немного поплутать по площадке, прежде чем она нашла лестницу для женской прислуги.

Оказавшись наконец в своей комнате, Эстер задула свечу и забралась в промерзшую постель. Ее трясло, на лбу выступал холодный пот и отвратительно тянуло под ложечкой.

Наутро Эстер постаралась взять себя в руки.

Первым делом она принесла завтрак леди Беатрис, потом Септимусу. Исполнив все, чего требовали ее обязанности и элементарная вежливость, Эстер направилась в прачечную поговорить с Роз. Было уже около десяти часов.

— Роз, — тихо начала Эстер — так, чтобы не привлечь внимания Лиззи.

Старшая прачка неминуемо заинтересовалась бы их разговором и, заподозрив, что Эстер пытается навязать Роз лишнюю работу, немедленно пресекла бы их беседу.

— Что вам угодно?

Роз выглядела неважно; за последние дни она заметно побледнела, румянец на щеках погас. Девушка тяжело переживала гибель Персиваля. То ли она до сих пор любила его, то ли просто чувствовала угрызения совести. Ее показания сыграли непоследнюю роль на суде, да и на след Персиваля из мелочной женской мести навела Монка именно она.

— Роз, — настойчиво повторила Эстер, пытаясь отвлечь прачку от передника Дины, который та утюжила. — Я насчет мисс Октавии…

— Что насчет мисс Октавии? — без интереса спросила Роз, не поднимая глаз. Руки ее двигались механически.

— Вы ведь отвечали за ее одежду? Или Лиззи?

— Нет. — Роз так и не взглянула на нее. — Лиззи обычно обстирывала леди Мюидор, мисс Араминту, а иногда Киприана. А я — мисс Октавию, джентльменов, а при случае стирала и гладила передники и чепцы горничных. А что? Теперь-то какая разница?

— Когда вы последний раз стирали пеньюар мисс Октавии? Тот, с кружевными лилиями…

Роз отставила утюг и, нахмурившись, повернулась к Эстер. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем она ответила.

— Я его погладила и отнесла наверх за день до… до того, как все случилось. Она, я думаю, надела его в тот же вечер… — Роз глубоко вздохнула. — А следующей ночью в нем ее и убили.

— Он был порван?

Лицо Роз застыло.

— Конечно, нет. Или вы думаете, я работы своей не знаю?

— Если он был порван в первую ночь, кому бы она отнесла его для починки?

— Может быть, Мэри. Но Мэри наверняка передала бы его мне. Если бы речь шла о вышивке, она бы еще справилась, но кружевные лилии — это очень тонкая работа. А в чем дело? Разве от этого что-то зависит? — Лицо ее скривилось. — Раз Мэри не передала мне пеньюар, значит, все-таки починила сама, потому что, когда мне его показывали полицейские, все было в порядке — и кружевные лилии тоже.

Эстер почувствовала волнение.

— Вы уверены? Вы абсолютно уверены? Вы можете в этом поклясться?

Роз как будто ударили; кровь окончательно отхлынула от ее щек.

— Ради кого еще клясться? Персиваля уже повесили! Вы же сами это знаете! Что с вами? Почему вас так заботит какой-то кружевной лоскут?

— Вы уверены? — снова спросила Эстер.

— Да, уверена. — Роз начинала злиться, настойчивость Эстер ее откровенно пугала. — Кружево не было порвано, когда полицейские показывали мне пеньюар с пятнами крови. Оно даже не было запачкано.

— А вы не могли ошибиться? Там ведь имелось много кружев.

— Таких не было. — Она покачала головой. — Послушайте, мисс Лэттерли, что бы вы там обо мне ни думали и как бы ко мне свысока ни относились, работу я свою знаю и могу отличить плечо от подола. Кружево не было порвано, когда я шла с пеньюаром из прачечной, и оно не было порвано, когда мне его предъявила полиция! Что еще от меня надо?

— Мне надо, — тихо сказала Эстер, — чтобы вы присягнули в этом.

— Зачем?

— Вы согласны?

Эстер готова была схватить ее за плечи и встряхнуть.

— Да кому присягнуть? — упорствовала Роз. — Какая теперь разница? — Лицо ее вдруг исказилось. — Вы имеете в виду… — Она с трудом подбирала слова. — Вы имеете в виду… что ее убил не Персиваль?

— Да… Во всяком случае, я так думаю.

Роз побелела, потом вспыхнула:

— О боже! Тогда кто?

— Не знаю… Но если вам хоть немного дорога ваша жизнь, не говоря уже о работе, я не советую кому-нибудь говорить об этом.

— Но вы-то как проведали? — настаивала Роз.

— Лучше вам об этом не знать, поверьте мне!

— Что вы собираетесь делать?

Голос у Роз был тих, но ясен, и теперь в нем отчетливо звучали тревога и страх.

— Доказать… если смогу.

В этот момент к ним, поджав губы, направилась Лиззи.

— Если вы хотите отдать что-то в стирку, мисс Лэттерли, пожалуйста, спросите меня, и я скажу вам, когда мы это сможем принять. Только не надо отвлекать болтовней прачку, у нее достаточно много работы.

— Прошу прощения.

Эстер заставила себя улыбнуться и вышла из прачечной.

Мысли ее окончательно прояснились, лишь когда она одолела уже половину лестницы, направляясь к спальне леди Беатрис. Пеньюар был целым, когда Роз несла его наверх, и после, когда его нашли в комнате Персиваля. Однако когда Октавия пришла пожелать матери доброй ночи, он был порван. Значит, она порвала его в течение дня, но заметила это одна леди Беатрис. Октавия не могла встретить смерть в этом пеньюаре, поскольку он находился в комнате ее матери. Спустя некоторое время после смерти Октавии кто-то добрался до пеньюара, взял на кухне нож, измазал его кровью, замотал в пеньюар и подбросил Персивалю. Но кто?

Когда леди Беатрис починила кружево? Той самой ночью? Конечно. Стоило ли заниматься этим, если Октавии уже не было в живых?

Куда же делся пеньюар потом? Наверняка он оставался у леди Беатрис в корзинке для рукоделия. Кому он теперь был нужен! Или его все-таки вернули в комнату Октавии? Да, скорее всего, иначе бы тот, кто его потом забрал, усомнился: а точно ли Октавия встретила свою смерть именно в этом пеньюаре?

Эстер дошла до конца лестницы и остановилась на площадке. Дождь кончился, резкий бледный свет зимнего солнца лился из окон на узоры ковра. По пути ей никто не встретился. Служанки были заняты своими делами, камеристки проветривали и чистили платье, экономка была у себя, горничные меняли простыни и переворачивали матрасы. Дина и лакеи находились неподалеку от парадной двери. Домочадцы тоже были при деле: Ромола в классной комнате с детьми, Араминта писала письма в будуаре, мужчины отсутствовали, леди Беатрис по-прежнему сидела в своей спальне.

Леди Беатрис была единственной, кто знал о порванном кружеве, а стало быть, единственной, кто мог бы прояснить это дело… Не то чтобы Эстер совсем ее не подозревала. Нет, леди Мюидор вместе с сэром Бэзилом вполне могли скрыть самоубийство дочери. Но ведь она была уверена, что Октавию именно убили, и боялась узнать, кто убийца! И больше всех подозревала Майлза. Эстер предположила на миг, что леди Беатрис — великая актриса, но сразу же отбросила эту мысль. Ради чего ей было все это разыгрывать? Ведь она же не догадывалась, что Эстер запоминает чуть ли не каждое ее слово.

Кто еще знал, что Октавия надела перед смертью именно этот пеньюар? В гостиной она была в вечернем платье, как и все дамы. Кто видел ее после того, как она переоделась и готовилась ко сну?

Только Араминта… и мать.

Гордая, холодная, неприступная Араминта. Значит, это она скрыла самоубийство сестры, а когда понадобилось кого-то обвинить, не колеблясь подставила Персиваля.

Но она не могла проделать все это одна. Араминта — женщина хрупкая, слабая. Ей не под силу подняться с телом Октавии по лестнице. Кто помогал ей? Майлз? Киприан? Или сэр Бэзил?

И как это все доказать?

Единственным доказательством могли быть слова Беатрис о порванном кружеве. Но захочет ли она присягнуть, когда узнает, что все это значит?

Эстер нужен был в этом доме хоть один союзник. Она знала, что снаружи караулит Монк; она видела его темную фигуру каждый раз, когда проходила мимо окон. Но сейчас он ей помочь не в силах.

Оставался Септимус — единственный человек, в чьей непричастности она была уверена, и достаточно храбрый, чтобы вступить в бой. А храбрость здесь необходима. Персиваль мертв, дело закрыто. Гораздо удобнее оставить все как есть.

Эстер приняла решение и, вместо того чтобы зайти в спальню леди Беатрис, двинулась дальше по коридору — к дверям Септимуса.

Он сидел на постели и читал, держа книгу на вытянутой руке, поскольку страдал дальнозоркостью.

Отношения у них сложились самые приятельские, оба уже неплохо узнали друг друга, поэтому, увидев Эстер, он сразу понял: что-то неладно.

— Что случилось? — встревоженно спросил он и захлопнул книгу, даже не заложив страницы.

Долгих предисловий здесь не требовалось. Эстер закрыла за собой дверь и, подойдя к постели, присела на краешек.

— Я сделала одно открытие, касающееся смерти Октавии… Вернее, сразу два.

— И оба печальные, — серьезно сказал он. — Я вижу, вы сильно расстроены. Что же это за открытия?

Эстер глубоко вздохнула. А если она все-таки ошибается и Септимус во всем этом замешан… Если его преданность семейству сильнее, чем ей казалось раньше… Или у него просто не хватит смелости… Но назад дороги не было.

— Она скончалась не в спальне. Я нашла то место, где она умерла. — Эстер впилась глазами в его лицо. Оно выражало только интерес. Чувства вины на нем не было. — В кабинете сэра Бэзила, — закончила Эстер.

Септимус растерялся.

— В кабинете Бэзила? Но, моя дорогая, тогда все вообще теряет смысл! Как могло Персивалю взбрести в голову подстерегать ее именно там? Да и что ей самой понадобилось в кабинете среди ночи? — Затем лицо его стало медленно проясняться. — О… Вы полагаете, она что-то все-таки выяснила в тот день? И вы знаете, что именно? Что-нибудь связанное с Бэзилом?

И Эстер рассказала ему все, что узнала в военном министерстве, добавив, что Октавия была там в день своей смерти и расспрашивала о том же самом.

— Боже правый! — тихо произнес Септимус. — Бедное дитя… — Несколько секунд он смотрел на покрывало, потом поднял глаза. Черты лица его заострились, взгляд стал жестким. — Вы хотите сказать, что это Бэзил убил ее?

— Нет. Я думаю, она сама себя убила — ножом для разрезания бумаги.

— Тогда каким образом она оказалась в спальне?

— Кто-то нашел ее, вытер нож, вставил обратно в гнездо, затем перенес тело наверх, сломал плющ под окном, забрал пару драгоценностей и серебряную вазу — и оставил все так до прихода Энни.

— То есть чтобы ни у кого не возникло мысли о самоубийстве… Чтобы избежать скандала… — Септимус судорожно вздохнул, и в его округлившихся глазах застыл ужас. — Боже мой! Ведь из-за этого повесили Персиваля!

— Я знаю.

— Но это чудовищно! Это убийство!

— Без сомнения.

— О Господи, — он снова понизил голос. — В какую историю мы впутались! Вы знаете, кто это был?

Эстер рассказала ему про пеньюар.

— Араминта, — очень тихо сказал он. — Но не одна. Кто помогал ей? Кто нес Октавию вверх по лестнице?

— Должно быть, мужчина, но я не знаю, кто именно.

— И что вы намерены делать?

— Единственный человек, кто может подтвердить хотя бы часть моей версии, — это леди Мюидор. Мне кажется, она и сама этого хочет. Она догадывается, что Персиваль — не убийца, и больше всего боится неопределенности, ее мучают страхи.

— Вам так кажется? — Септимус задумался, сжимая и разжимая лежащие поверх одеяла кулаки. — Возможно, вы и правы. Так это или нет, но оставить все как есть мы не можем. Надо действовать.

— Тогда давайте пойдем к леди Мюидор и напрямик спросим ее, согласится ли она присягнуть, что пеньюар был порван и находился в ту ночь у нее в комнате.

— Да. — Септимус поднялся на ноги, и Эстер вынуждена была поддержать его обеими руками. — Да, — повторил он. — Самое меньшее, что я могу сделать, это присутствовать при разговоре… Бедная Беатрис!

Он все еще не до конца понимал, что им предстоит.

— Но вы сможете подтвердить под присягой ее ответы, если этого потребует судья? Сможете ли вы поддержать леди Мюидор, когда она поймет, чем это все грозит?

Он выпрямился во весь рост, расправил плечи, чуть выпятил грудь.

— Да, смогу.

Леди Беатрис вздрогнула, когда вслед за Эстер в ее комнату вошел Септимус. Она сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы. Обычно это делала камеристка, но, поскольку леди Беатрис целыми днями не выходила из спальни и необходимость одеваться к обеду отпала, она теперь предпочитала расчесываться сама.

— Что? — тихо спросила леди Беатрис. — Что случилось? Септимус, тебе стало хуже?

— Нет, моя дорогая. — Он приблизился к ней. Я почти здоров. Но случилось нечто очень серьезное, и тебе придется принять решение. Я пришел, чтобы поддержать тебя.

— Решение? Что ты имеешь в виду? — Леди Беатрис была испугана. Она перевела взгляд с брата на Эстер. — Эстер! Что это значит? Вы что-нибудь узнали, да?

Немой вопрос застыл в ее глазах.

— Леди Мюидор, — мягко начала Эстер. Затягивать разговор было бы жестоко. — Вы говорили, что перед смертью Октавия зашла к вам в комнату пожелать доброй ночи.

— Да… — произнесла она почти шепотом.

— И что кружево на плече ее пеньюара было порвано?

— Да…

— Вы абсолютно в этом уверены?

Леди Беатрис была настолько озадачена, что даже на время забыла о своем страхе.

— Конечно. Я предложила ей починить его… — Ее глаза невольно наполнились слезами. — Я починила… — Она судорожно сглотнула и попыталась успокоиться. — Я починила кружево той ночью — до того, как легла спать. Я очень хорошо справилась с этим.

Эстер захотелось нежно взять ее руки в свои, но она понимала, что, учитывая предстоящий удар, это будет равносильно поцелую Иуды.

— Вы можете поклясться в этом — своей честью?

— Да, конечно… Но кому это нужно… теперь?..

— Ты уверена в этом, Беатрис? — Септимус неуклюже опустился перед ней на колени и взял ее за руки. — Ты не откажешься от своих слов, когда узнаешь, что они означают?

Она воззрилась на него.

— Но это правда! Что они могут означать, Септимус?

— Что Октавия покончила жизнь самоубийством, моя дорогая, и что Араминта с кем-то нам еще не известным скрыли это, чтобы уберечь честь семьи.

Странно, но суть случившегося Септимус изложил одной-единственной фразой.

— Самоубийство? Но почему? Гарри погиб еще… два года назад!

— Потому что только в тот день она узнала всю правду о его смерти. — Щадя чувства сестры, Септимус не стал вдаваться в подробности. — Она не смогла этого вынести.

— Но, Септимус! — У Беатрис перехватило горло, она едва выговорила: — Ведь Персиваль был повешен за убийство!

— Я знаю, моя дорогая. Потому-то мы и не должны молчать.

— Кто-то в моем доме… в моей семье… сознательно убил Персиваля?

— Да.

— Септимус, я этого не вынесу!

— Придется вынести, Беатрис, ничего не поделаешь. — Голос его был мягок, но дрожи в нем не слышалось. — Мы не можем оставить все как есть. Будет только хуже, если мы попытаемся так сделать.

Беатрис вцепилась в руку брата и взглянула на Эстер.

— Кто это был?

Голос ее стал жестче.

— Араминта, — ответила Эстер.

— И кто-то еще?

— Да. Но я не знаю, кто помогал ей.

Беатрис закрыла лицо руками, и Эстер поняла: леди Мюидор знает, кто второй. Однако спросить она не посмела. Вместо этого она мельком взглянула на Септимуса, повернулась и медленно направилась к двери. Спустившись по главной лестнице, Эстер открыла парадную дверь и вышла на улицу, где стоял под дождем Монк.

Не обращая внимания на холод и на то, что волосы и одежда промокли насквозь, она рассказала ему обо всем.

Монк передал новости Ивэну, Ивэн — Ранкорну.

— Чепуха! — в бешенстве рявкнул Ранкорн. — Абсолютная чепуха! Как такой вздор вообще мог прийти вам в голову? Дело об убийстве на Куин-Энн-стрит закрыто. Занимайтесь своим новым расследованием, и чтобы я больше ничего подобного не слышал, иначе у нас будут крупные неприятности! Я достаточно ясно выражаюсь, сержант Ивэн? — Вытянутое лицо его налилось кровью. — По-моему, вы слишком долго проработали с Монком. Чем быстрее вы забудете эти его штучки, тем успешнее пойдет ваша служба в полиции.

— Вы даже не собираетесь поговорить с леди Мюидор? — настаивал Ивэн.

— Черт побери, Ивэн! Да что это с вами? Конечно, нет. А теперь идите и займитесь делом.

Ивэн выпрямился, в груди его кипел гнев, но он все же сдержался и, резко повернувшись, вышел. Однако вместо того, чтобы пойти к своему новому инспектору или заняться распутыванием порученного дела, Ивэн взял кеб и направился прямиком в адвокатскую контору Оливера Рэтбоуна.

Рэтбоун принял его сразу же, как только закончил беседу с неким весьма словоохотливым клиентом.

— Да? — обратился он к сержанту с нескрываемым интересом. — Что случилось?

Коротко и ясно Ивэн изложил ему все, что удалось узнать Эстер. Рэтбоун внимательно выслушал его. Сначала лицо адвоката выразило изумление, затем — испуг и гнев. Каким бы юным и неопытным ни был Ивэн, он ясно видел, что Рэтбоуном владеет не только профессиональное любопытство.

Затем сержант передал мнение Монка и в заключение поведал о реакции Ранкорна.

— В самом деле, — задумчиво молвил Рэтбоун. — Что ж… Очень тонко, но кое для кого может обернуться достаточно толстой веревкой. И достаточно крепкой.

— Что вы предпримете? — спросил Ивэн. — Ранкорн не допустит нового расследования по этому делу.

Адвокат одарил его обаятельной улыбкой.

— Вы полагаете, он настолько всесилен?

— Нет, но…

Ивэн пожал плечами.

— Я обращусь сразу в министерство. — Ранкорн закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди. — Расскажите мне все с самого начала — и как можно подробнее.

Ивэн послушно исполнил его просьбу.

— Благодарю вас. — Рэтбоун встал. — А теперь — не согласитесь ли вы сопровождать меня? Я сделаю что могу, и, если все сложится удачно, вы прихватите с собой констебля, и мы с вами произведем арест. Чем раньше — тем лучше. — Лицо его потемнело. — Насколько я понял из ваших слов, леди Мюидор уже в курсе, какая гроза надвигается на ее семейство.

Рассказав обо всем Монку, Эстер с неохотой вернулась в дом — мокрая, продрогшая, не знающая, как объяснить свою отлучку. На лестнице ее встретила Араминта.

— Господи! — сказала Араминта изумленно и недоверчиво. — Вы что, принимали ванну не раздеваясь? Как вам пришло в голову выскочить под дождь без накидки и капора?

Эстер попыталась что-нибудь придумать — и не смогла.

— Ужасная глупость с моей стороны, — сказала она, словно это могло быть оправданием.

— Действительно! — согласилась Араминта. — О чем вы думали?

— Я… э…

Глаза Араминты сузились.

— У вас есть поклонник, мисс Лэттерли?

Вот и объяснение. А почему бы и нет? Эстер мысленно возблагодарила Бога и потупилась. Щеки ее пылали, что было очень кстати.

— Да, мэм.

— Вам повезло, — язвительно сказала Араминта. — Внешность у вас простоватая, да и выглядите вы старше двадцати пяти. Я бы на вашем месте не раздумывала.

И она прошла мимо, шурша юбками.

Эстер, пробормотав проклятие, ринулась вверх по лестнице. Молча проскочив мимо изумленного Киприана, она влетела в свою комнату, сорвала с себя мокрую одежду и принялась напяливать сухую.

Мысли ее лихорадочно работали. Что предпримет Монк? Расскажет Ивэну, а тот — Ранкорну. Можно себе представить, в какое бешенство придет Ранкорн. Но он ни за что не начнет доследование!

Переодевшись и приведя себя в порядок, Эстер вновь приступила к своим обязанностям. После того что она натворила, ей очень не хотелось встречаться с леди Беатрис, но выбора не было. Кроме того, Эстер преклонялась перед этой женщиной, понимая всю ее боль — нынешнюю и грядущую.

С колотящимся сердцем и влажными ладонями она подошла к двери и постучала.

Обе сделали вид, будто утреннего разговора не было вовсе. Леди Беатрис затеяла легкую беседу — все больше о прошлом: о том, как она впервые встретилась с Бэзилом, какой была при этом обворожительной, хотя слегка и побаивалась своего будущего мужа. Она вспоминала о своем детстве, проведенном с сестрами в Бакингемшире: о рассказах ее дяди про Ватерлоо, про великолепный бал в Брюсселе накануне сражения, про поражение императора Наполеона и освобождение Европы, про танцы, фейерверки, огромные пушки, про прекрасных коней. Однажды, еще ребенком, леди Беатрис была представлена самому Железному Герцогу. Теперь она вспоминала обо всем этом с мягкой печальной улыбкой.

Потом она рассказала о смерти старого короля Вильгельма IV и коронации юной королевы Виктории. Зрелища великолепнее Беатрис в жизни своей не видела. Сама она тогда была в расцвете красоты, все ею восхищались…

Подошло время ленча, а затем и чаепития. Леди Беатрис снова начала волноваться. Щеки ее загорелись, в глазах появился лихорадочный блеск.

Если кто-то и обратил внимание на их отсутствие, то не слишком по этому поводу беспокоился. Во всяком случае, в спальню леди Беатрис за весь день никто не заглянул.

Уже смеркалось, когда раздался стук в дверь.

Леди Беатрис побледнела, испуганно взглянула на Эстер, затем с усилием негромко произнесла:

— Войдите.

Вошел Киприан — встревоженный, озадаченный, но пока еще не испуганный.

— Мама, там снова явилась полиция, но на этот раз не Монк, а сержант Ивэн с констеблем. С ними еще тот несносный адвокат, что защищал Персиваля.

Леди Беатрис поднялась, покачнулась.

— Я сойду вниз.

— Полагаю, они хотят о чем-то поговорить с нами, но о чем именно, сказать отказываются. Видимо, придется подчиниться, хотя я не понимаю, что они еще желают выяснить.

— Боюсь, мой дорогой, они желают выяснить кое-что весьма неприятное.

— Но что тут осталось выяснять?

— Многое, — ответила она и оперлась на его руку.

В гостиной уже собралось все семейство, включая Септимуса и Фенеллу. У дверей стоял Ивэн, рядом с ним — констебль в мундире. Оливер Рэтбоун вышел на середину комнаты.

— Добрый день, леди Мюидор, — почтительно поклонился он.

— Добрый день, мистер Рэтбоун, — с легкой дрожью в голосе ответила она. — Я так понимаю, вы явились сюда спросить меня о пеньюаре?

— Да, — тихо подтвердил он. — Я сожалею, что мне приходится это делать, но выбора у нас нет. Лакей Гарольд позволил мне осмотреть ковер в кабинете… — Рэтбоун обвел взглядом лица собравшихся. Никто не пошевелился, никто не издал ни звука. — Я обнаружил кровавые пятна на ковре и на рукоятке ножа для разрезания бумаги.

Изящным жестом он извлек из кармана нож и медленно повернул его для всеобщего обозрения. По лезвию скользнули блики.

Майлз Келлард стоял неподвижно, брови его были недоуменно сдвинуты.

У Киприана был потерянный, несчастный вид.

Сэр Бэзил смотрел не моргая.

Араминта стиснула кулачки так, что побелели костяшки пальцев. Лицо ее было белым как бумага.

— Я надеюсь, ваш жест имеет определенную цель? — раздраженно сказала Ромола. — Ненавижу мелодрамы. Объясните, в чем дело, и прекратите этот балаган.

— Да умолкни ты! — прикрикнула Фенелла. — Ты ненавидишь все, что нарушает твой покой и благополучие. Если не можешь сказать ничего путного, то хотя бы придержи язык.

— Октавия Хэслетт умерла в кабинете, — ровным ясным голосом объяснил Рэтбоун, и по комнате прошел шепоток.

— Боже правый! — Фенеллу озадачила и позабавила эта новость. — Вы что же, полагаете, Октавия вступила в связь с лакеем на ковре в кабинете? Это нелепо… да и неудобно. К их услугам была отличная кровать.

Леди Беатрис повернулась и влепила Фенелле звонкую пощечину, от которой та упала в кресло.

— Я мечтала это сделать много лет, — с неожиданным удовлетворением произнесла она. — Наверное, это единственное приятное событие за сегодняшний день… Дура! Никакой связи не было вообще. Октавия обнаружила, что Бэзил добился того, чтобы Гарри шел в первых рядах под Балаклавой, где погибло столько народа. А узнав об этом, почувствовала себя настолько обманутой и несчастной, что покончила с собой.

Наступило испуганное молчание. Бэзил выступил вперед, лицо его посерело, руки тряслись. С видимым усилием он овладел собой.

— Это неправда. Ты помешалась от горя. Пожалуйста, вернись в свою комнату, а я пришлю тебе доктора. Ради бога, мисс Лэттерли, не стойте вы здесь, сделайте что-нибудь!

— Это правда, сэр Бэзил, — ответила Эстер, глядя ему прямо в глаза — впервые с тех пор, как устроилась в этот дом сиделкой. — Я ходила в военное министерство и узнала подробности смерти капитана Хэслетта. Октавия была там в день своей смерти и выяснила то же самое.

Киприан уставился на отца, потом — на Ивэна и, наконец, на Рэтбоуна.

— Позвольте, но ведь нож и пеньюар найдены в комнате Персиваля. Папа прав. Что бы там Октавия ни узнала насчет Гарри, это не имеет никакого отношения к делу. Есть вещественные доказательства. Окровавленный пеньюар Октавии и завернутый в него нож.

— Да, — согласился Рэтбоун. — Но на этом ноже кровь не Октавии. Октавия убила себя ножом для разрезания бумаг в кабинете, а потом кто-то обнаружил ее тело, перенес наверх, в спальню, придав случившемуся видимость убийства. — На лице адвоката проступили отвращение и брезгливость. — Без сомнения, этот кто-то намеревался таким образом уберечь семейство от скандала. А нож вытерли и положили на прежнее место.

— А как же кухонный нож? — спросил Киприан. — И пеньюар? Он ведь принадлежал Октавии. Роз его узнала, и Мэри — тоже, а самое главное, Араминта видела в нем Октавию вечером перед смертью. Кроме того, на нем кровь.

— Кухонный нож можно было взять в любое время, — терпеливо объяснил Рэтбоун. — С кровью тоже проблем не возникло бы — в доме каждый день готовятся блюда из дичи, мяса, птицы…

— Но пеньюар!

— В этом-то вся и загвоздка. Видите ли, за день до смерти Октавии ей принесли из прачечной этот пеньюар — чистый, целый и невредимый…

— Естественно, — сердито согласился Киприан. — В другом виде его просто не могли принести. О чем вы вообще толкуете?

— Следующим вечером, перед самой смертью, — продолжал Рэтбоун, пропустив мимо ушей грубоватую реплику, — миссис Хэслетт вернулась из гостиной в свою комнату и там переоделась. К несчастью, пеньюар оказался порван, и мы уже, наверное, никогда не узнаем, как именно это случилось. На лестнице миссис Хэслетт встретила свою сестру, миссис Келлард, и пожелала ей спокойной ночи, что нам подтверждает сама миссис Келлард… — Он взглянул на Араминту, та ответила ему утвердительным кивком, и свет заиграл на ее прекрасных волосах. — Затем миссис Хэслетт отправилась в спальню своей матери. Но леди Мюидор заметила, что на пеньюаре порвано кружево… Вы подтверждаете это, мэм?

— Да… подтверждаю.

Голос леди Беатрис был хрипловат и исполнен горя.

— Октавия сняла пеньюар и отдала матери. — Рэтбоун говорил тихо, но очень отчетливо. Каждое слово падало, как камушек в ледяную воду. — В спальню Октавия отправилась уже без него. И без него она пришла ночью в кабинет своего отца. Леди Мюидор починила пеньюар. Затем его вновь отнесли в комнату Октавии. А оттуда его забрал кто-то, знавший, что именно в этом пеньюаре Октавия была перед смертью, но не знавший, что она оставила его в комнате матери…

Один за другим — сначала леди Беатрис, потом Киприан, а потом и все остальные повернулись к Араминте. Ее изможденное лицо застыло.

— Господи боже! И ты позволила, чтобы Персиваля повесили? — пробормотал наконец Киприан; губы его еле слушались, тело сжалось.

Араминта не ответила. Она сама была бледна как смерть.

— Как же ты втащила ее по лестнице? — спросил Киприан, гневно повысив голос, в котором, однако, звучала затаенная боль.

Араминта с трудом улыбнулась, но улыбка вышла жалкая и жестокая.

— Это не я… Это папа. Иногда я думала: если все выйдет наружу, я скажу, что это был Майлз, — за все, что он тогда сделал со мной и продолжал делать все эти годы. Но этому никто бы не поверил. — В голосе ее звучало презрение. — Он ведь трус. Да и ни за что не стал бы лгать, защищая Мюидоров. Мы это сделали с папой, а Майлз теперь даже пальцем не пошевелит, чтобы помочь нам.

Она встала и повернулась к сэру Бэзилу. Тонкая струйка крови от пронзивших кожу ногтей полилась по ее тонкому запястью.

— Я всегда так любила тебя, папа, а ты выдал меня замуж за человека, который обращался со мной, как с последней уличной девкой. — Горечь и боль в ее голосе были невыносимы. — Ты не позволил мне уйти от него — еще бы, это ведь нанесет урон чести Мюидоров! Ты всегда пекся лишь об одном — о власти. О власти денег, о власти общественного положения.

Сэр Бэзил стоял неподвижно.

— Да, я скрыла самоубийство Октавии, чтобы спасти фамильную честь Мюидоров, — продолжала Араминта, обращаясь только к отцу, словно, кроме них, в комнате никого не было. — И я помогла тебе отправить на виселицу Персиваля. А теперь все кончено — скандал… осуждение… — Голос ее чуть не сорвался в ужасный смех. — Нас теперь обвинят в убийстве Персиваля, и тебя — Мюидора! — повесят, как какого-нибудь простого смертного… вместе со мной!

— Сомневаюсь, что до этого дойдет, миссис Келлард, — сказал Рэтбоун с жалостью и брезгливостью. — Наймите хорошего адвоката — и он докажет, что убийство было непреднамеренным. Но остаток жизни вам придется провести в тюрьме…

— Уж лучше виселица! — бросила она.

— Да, пожалуй, — согласился Рэтбоун. — Но это от вас уже не зависит. — Он обернулся. — Как и от нас, сэр Бэзил. Сержант Ивэн, выполняйте свой долг.

Ивэн послушно выступил вперед и замкнул наручники на тонких запястьях Араминты. Констебль проделал то же самое с сэром Бэзилом.

Ромола заплакала — от смущения и жалости к себе.

Не обращая на нее внимания, Киприан подошел к матери и нежно обнял ее. Так обычно родители обнимают детей.

— Не печалься, дорогая, мы тебя не оставим, — проговорил Септимус. — Думаю, пообедать нам сегодня надо всем вместе. Спать мы можем лечь пораньше, но будет лучше, если мы соберемся вечером у камина. Мы нужны друг другу. Нельзя в такое время оставаться в одиночестве.

Эстер улыбнулась ему и, подойдя к окну, отдернула штору. Падал снег. На улице по-прежнему маячила фигура Монка, и Эстер помахала ему рукой в знак того, что все в порядке.

Открылась парадная дверь, пропуская Ивэна с констеблем — и навсегда покидающих этот дом Араминту и сэра Бэзила Мюидора.

Примечания

1

Тошер (от англ. tosh) — ерунда, чепуха и т. п. (Примеч. ред.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?