«Барракуда»

Хелена Секула Барракуда

ГАЯ

Он лежал перед дверью, загораживая проход. Лежал навзничь, раскинутые руки обнимали звездное небо. Ночь казалась еще темнее под августовскими звездами – отблесками далеких миров.

Я внезапно наткнулась на него за огромными можжевеловыми кустами возле самого дома. Непроглядную тьму рассеивал только свет шестигранных кованых фонариков по обе стороны от крыльца. Лишь в одном окне маячил красноватый огонек, будто в стекле догорал закат. Вглядываясь в это окно, мерцающее посреди лесной глуши, я поскользнулась и тут увидела его.

Поскользнулась я на мокрой глине, а не на газоне, как мне сперва показалось. Кое-как встала на четвереньки и подползла к неподвижному телу. Вокруг головы человека трава словно была покрыта чёрным лаком…

Я коснулась безвольной руки: не теплая и не холодная, пульса нет. В широко открытых, потускневших глазах, устремленных в пустоту, отражался свет фонаря. Только теперь я заметила на мертвом лице у переносицы темное пятно, похожее на розочку.

Его лицо! Оно мне смутно знакомо. Где-то я уже видела этого человека… Но где, при каких обстоятельствах?.. Почему он лежит именно у этого дома, притаившегося в густом сосняке?.. Комочек свинца прошил лоб, почти не оставив следа.

Ветер расшевелил сосны, взъерошил шевелюру можжевельнику, дунул мне в лицо живичным запахом, припал к земле и затих. Так же тихо было здесь пять минут назад, когда я входила в гостеприимно распахнутую калитку. На фоне неба маячил черный силуэт остроконечной крыши, на крылечке горели фонарики, в окошке мигал красноватый огонек. Тропинка к дому тонула во мраке, и на этой тропинке лежал труп. Убитый совсем недавно сюда пришел, даже не успел окоченеть. Я в ужасе замерла…

– Не бойся, – сказал вдруг кто-то за моей спиной.

Я едва не потеряла сознание. Страшно было повернуть голову и посмотреть, кто говорит. В круге света неведомо откуда возник тощий подросток. Сойти с крыльца он никак не мог. Свет падал ему в спину, я видела только силуэт.

– Вставай! – Мальчик снова растаял во тьме и потянул меня за руку.

– А он? – Я выпрямилась.

– Ему помощь уже не понадобится, а вот тебе – непременно, ты ж полумертвая.

– Но нельзя же так вот взять и уйти!

– Вот именно что можно. Если ты сию минуту не соберешь свои кости, считай, меня тут нет.

– Подожди!

Я сбросила босоножки. Лишь бы не остаться одной с мертвецом в этой глуши, среди кустов, смахивающих на Змея Горыныча!

– Скорее, не то легавые нагрянут!

Парень схватил мои туфли и быстро зашагал вперед. Гибкий, бесшумный, как ящерица. Он сразу же свернул с тропинки в чащу леса: наверное, хорошо знал местность. Я мчалась за ним, спотыкаясь о коряги, вырываясь из цепких объятий можжевельника, и вскоре потеряла ориентацию в пространстве и времени. Только дыхание надсадно хрипело в легких.

– Ты на тачке прикатила? – Парень внезапно остановился.

– Да… – Я даже не удивилась, откуда он знает.

– И где она? У ворот?

Он снова растворился в темноте, я рванулась следом.

– Нет. Осталась у поворота с шоссе. Мне казалось, что оттуда уже недалеко, но дом стоит намного дальше от дороги, чем я думала. У меня нет чувства расстояния.

Нырнув под лапы развесистой ели, парень вывел меня на лесную дорогу. Под ногами зашелестели камешки, больно впиваясь в босые ноги. Отсюда ясно слышался шум шоссе, в свете фар изредка проезжавших машин деревья отбрасывали на дорогу причудливые тени. Еще несколько минут быстрой ходьбы – и мы наткнулись на мою «симку».

– Поведу я, – распорядился шпаненок.

Я безропотно отдала ключи.

– Это какая же дурость – надевать туфли, в которых нельзя ходить! – Он кинул мне на колени мои босоножки и сел за руль. – Я не потому разулась – наступила в кровь…

– Тогда ты у нас умница, а кошка дурочка! Легавые непременно взяли бы след.

Такое мне даже в голову не приходило, просто одна мысль о том, что на туфлях у меня кровь человека, вызывала ужас. Но я не стала ничего объяснять.

– Крутая у тебя тачка. Будем надеяться, ни кто ее не заметил, – буркнул подросток.

Мы выехали на пустынное шоссе. В ложбине маячил свет фар далеких еще машин.

– Ты зачем сюда приехала?

– Не твое дело…

– И мое тоже. Мы же вместе смываемся с места преступления, где убили человека.

– Откуда ты знаешь? Может, он сам упал и разбился…

– Знаю.

– Ты меня здорово напугал…

– Если уж на то пошло, то напугала. Я женщина.

Я готова была поклясться, что еще секунду назад разговаривала с мальчишкой. Но он все время прятался под покровом темноты. Я видела только силуэт, но на опушке леса передо мной на миг возникло нежное личико в обрамлении густых черных кудрей, улыбка в уголках губ, огромные глаза и изогнутые переливчатые ресницы. Очаровательная головка ангелочка Мурильо, любившего рисовать одухотворенных святых и прелестных мальчиков.

– Ты похожа на мальчишку.

– Иногда, когда мне это нужно. Перед тобой мне нечего выпендриваться.

– Ты меня знаешь?..

– Немножко, Гая. Ты ведь так подписываешь свои работы? Да не трусь, я тебе добра желаю.

– А кто ты?

– Хороший вопрос. Человек все время сам себя лепит, как скульптор, когда добавляет глину в бесформенный ком. Знаешь, что сказал один древнегреческий фраер, когда загляделся на текущую мимо реку?

– Очень красиво, А если без философии?

– Зови меня Барракуда.

– Но это же хищная рыба…

– Именно так меня и зовут.

А почему бы и нет? Чем не имечко для Горя-Злосчастья неведомого пола, которое появилось из кошмарных можжевеловых зарослей, выстриженных под многоглавых ящеров, мерзких гадов с шипастыми лапами… Обитатель сатанинского зоопарка.

– В записной книжке убитого адрес твоей квартиры и театра, для которого ты шьешь костюмы, – сообщило Горе-Злосчастье.

– Ты обыскал труп?

Я невольно продолжала разговаривать как бы с мальчиком, а ОНО не возражало. На мой ужас не прореагировало.

– И еще объявление из «Жиче Варшавы».

Я молчала. Содержание этого объявления я знала наизусть. Моя мать вырезала и сохранила его. Из-за него она не спала ночами, а меня эти несколько газетных строк язвили, как терновый венец, воскрешая события, которые я не желала помнить.

В душе вскипала ярость. Какая сволочь присвоила себе право тревожить едва зажившие душевные раны?! Догадываюсь… но знать не желаю, кто прикрылся псевдонимом «Вознаграждение». Я заперла прошлое на замок.

Среди тех, кто подвизается в прикладном искусстве, я известна как Гая – анаграмма моего детского прозвища Яга… Фамилия у меня по мужу, про девичью давно забыла. Когда-то ее носили почти все жители огромной деревни, которые со временем рассеялись по всей Польше. Вряд ли кто-то мог напасть на мой след, тем более что не меня, собственно, искали. Вот оно, то объявление:

Лиц, располагающих сведениями о Ядвиге Бортник-Суражинской, родившейся в 1939 году в селе Вигайны, просят написать в бюро объявлений в Варшаве, а/я номер… Возмещение всех расходов гарантируется. «Вознаграждение».

– Неужели тебе не интересно? – приставало ко мне Горе-Злосчастье.

– Теперь понятно, почему ты мной занялся. Не надо мне было оттуда убегать, и уж во всяком случае не с тобой. М-да, я все-таки потеряла голову. Но от меня ты ничего не получишь.

– Барракуда расхохоталась. – Очень рада, что у тебя хорошее настроение. И что тебя рассмешило?

– Один раз в жизни взбрело в голову помочь человеку – и вот, пожалуйста: за падлу приняли…

– А что, я ошиблась? И это так смешно?

– Шантажировать тебя я не собираюсь, уясни себе раз и навсегда. А убитого зовут Винцентий Барашко. Слышала такую кликуху?

– Не уверена, но, по-моему, да…

Мне вдруг пришло в голову, что убийство могло произойти из-за меня. Я опоздала и потому осталась в живых. Парадокс: неужели моя привычка вечно опаздывать на сей раз спасла мне жизнь? Я не явилась на собственное убийство. Только кому и зачем меня убивать?

– С кем ты назначила встречу в Ориле?

– А кто живет на этой кладбищенской даче? – Я не собиралась ничего рассказывать.

– Совсем даже она не кладбищенская. Принадлежит Этеру Станнингтону, представителю колумбийского консорциума кофейных плантаторов, центральное представительство в Нью-Йорке. Но в Варшаве его нет.

– Тот, кто со мной говорил, назвался Станнингтоном. Но имени не называл.

– Гая, Гая, да никто из Станнингтонов не желает твоей смерти…

– А сколько их, этих Станнингтонов?

– Двое. Пендрагон и Этер. Отец и сын.

– А ты откуда все это знаешь? Ты у них работаешь?

– Знаю. Откуда – не спрашивай. Не отвечу. Ты как с ними договорилась?

– Я сама назначила время. Должна была приехать в девять, а приехала только в одиннадцатом часу.

– Поздновато для свиданий.

– Ненавижу разрывать рабочий день, а он у меня ненормированный. Особенно в последнее время.

– Ну да, ты же к вернисажу готовишься.

– Ты и об этом знаешь! Ты меня удивляешь.

– О твоей выставке в Америке знают все, кто хоть немного интересуется современным искусством. О тебе французские газеты пишут.

– Какие там газеты, один журнал – и все.

– Без разницы…

– Завтра по поводу выставки мне надо лететь в Штаты…

– Сегодня. Уже пробило полночь. Какого черта ты позволила затащить себя в Ориль накануне отъезда? Не могла отказаться?

– Не могла. Именно перед отъездом в Нью-Йорк мне надо было обязательно осмотреть виллу кофейного магната, чтобы подобрать свои гобелены к интерьеру. Магнат заказал их у владельца галереи, с которым я работаю в Нью-Йорке.

– Да ведь дачка Станнингтона полностью отделана!

– Значит, это был только предлог.

Перед глазами снова встает лицо убитого.

Врывается под сомкнутые веки, маячит в памяти. Назойливый знак вопроса.

Где-то я видела это лицо… Но где? Мелкая сеточка морщин у висков, две резкие носогубные складки…

И это еще не все. Постаревшее лицо, из-под которого расплывчато проступает образ молодой, тоже знакомый…

* * *

– Луг! Шпалера, выполненная в самой простой технике, известной в Европе с четырнадцатого века. Отличается оригинальным переплетением, изысканностью фактуры, трехмерностью образа!

Аукционист называет номер лота и дирижерским жестом взмахивает серебряным молоточком на эбеновой рукоятке. Одетый в бежевый смокинг, он председательствует на возвышении за стильной кафедрой, похожий на центральную часть триптиха. С двух сторон его обрамляют изысканные арки.

– Творческие поиски художницы, родившейся в стране, чьи летописи начаты более тысячи лет назад… – Аукционист замолкает, давая присутствующим посмаковать тысячелетие польской истории.

Реклама.

Гермес понимающе подмигивает. Он не из невежд, для него Польша – не только Костюшко, Дзержинский, нью-йоркские докеры, анекдоты о тупых поляках и Папа Иоанн Павел II. Но все-таки именно Гермес постарался, чтобы на аукционе подчеркнули кое-какие факты из истории народа, живущего между Татрами и Балтикой.

Гобелен – одна из первых моих работ, никакой не творческий поиск, просто у меня не было денег на ткацкий станок. Зато колористика и правда хороша. Гамма приглушенной зелени, такой изысканной и в то же время почти физически осязаемой: сочная травянистая, малахитовая и цвета свежего березового сока.

Аукцион начался. Меня изнутри бьет дрожь.

– Все будет отлично, Гая, – улыбается мне Гермес.

Точнее, наклоняется ко мне, потому что улыбка у него до ушей, как приклеенная. Я тоже беспрестанно улыбаюсь.

Тут улыбаются все и всегда, кроме гробовщика при исполнении обязанностей. Здесь положено демонстрировать, что все о'кей. Достигшие успеха хвастаются им. Начинающие изо всех сил показывают, что обязательно добьются своего. А неудачники делают вид, что жизнь прекрасна.

Не улыбаются разве что те, кто махнул на себя рукой и без сопротивления катится на дно. Но здесь, в выставочных залах Музея современного искусства на Мэдисон-авеню, нет неудачников. Проигравшие и неудачники живут дальше, начиная от Восьмидесятой Восточной. Их не интересуют выставки Манхэттена, где швейцары похожи на генералов, а таксисты носят цилиндры. Гермес не рассылает приглашения в нищие районы, да и знакомых у него там нет. А в Гарлем белые больше не ходят. Причем давно.

Я не спрашивала Гермеса, как давно. Он стыдится темных сторон безгранично любимого Большого Города. Тут для него пуп земли, средоточие всемирной культуры и эпохи.

Потрясений не прошло. Я привезла с собой лицо убитого. Оно терзает меня в бессонные ночи, не дает сосредоточиться днем. Хотя время между убийством и сегодняшним вечером у меня было плотно занято, мертвое лицо вспыхивает в памяти в лифте гостиницы, входит со мной в аптеку, поздней ночью подкарауливает в номере. Мертвые глаза даже в этом зале напоминают о себе отблесками в хрустальных сосульках люстр.

Как же я ненавижу себя за то трусливое бегство…

* * *

– Станнингтоны тебе не враги, Гая, ты сама увидишь, – убеждала меня девушка, притормозив машину на Стегнах.

Я молчала и думала: почему она остановилась именно тут, на улице Сицилийской? Ответ опередил вопрос:

– Я тут выхожу. Дальше сама справишься. – На меня еще раз глянули огромные глаза отрока Мурильо. – Отсюда до Садыбы недалеко, дороги пустынные, а ты уже вполне пришла в себя.

Барракуда даже знала, где я живу.

– Держи! – В мою ладонь сунули измочаленный конверт с обрывком газеты. – Для всех будет лучше, если этого объявления на жмурике не найдут.

Я не спросила, кто эти «все».

– Твои шузы я сама выкину, не дай бог пожалеешь их выбросить! – распорядилась она, держась за ручку дверцы. – Езжай прямо домой, и чтоб никаких глупостей по дороге. Ментам ни слова, не то по уши нахлебаешься допросов и расспросов и не Штаты получишь, а хренушки. А в Ориле и без тебя уже полно мусоров. Они сделают все, что могут, то есть кот наплакал. Не позволяй себе жизнь уродовать.

Меня не надо было убеждать. Я должна была приехать в Нью-Йорк вовремя, не то пришлось бы платить неустойку по контракту. И билеты на самолет, и мой вернисаж! Ни финансово, ни морально я не могла подвести людей. Такой шанс у меня был впервые в жизни. А мне уже сорок три года.

Утром я села в самолет.

Вместе со мной в Америку отправилась тень убитого и накрыла собой огромный Нью-Йорк.

* * *

В наших маленьких зальчиках все больше народу.

Интересно, с каких это пор все боятся переходить невидимую границу Сто двадцатой Восточной? Во времена моего детства, когда мы с матерью угнездились в Ист-Сайде, дальше Сороковой Восточной (где дома кишели одинаковой серой нищетой итальянцев, поляков, евреев и китайцев), мы не боялись негритянских районов.

Я, маленький звереныш из ограбленной, униженной, изнасилованной Европы, еще не воспринимала нью-йоркскую жизнь как нищету. Я ведь ровесница войны, мне было столько же лет. С тех пор как себя помню, мы всегда были совсем нищими. Сыта я не бывала.

Когда же это случилось?

В другой жизни. Вчера. На чужой планете. Здесь. Тогда меня звали не Гая, а Ядька, а иногда, с презрением, – польская дура, Polish fool. Даже в самых причудливых снах (да и не было у меня таких снов!) я не представляла себе, что много лет спустя на Мэдисон-авеню устроит мой вернисаж Гермес, один из самых богатых владельцев галерей прикладного искусства.

Американец греческого происхождения, пятое поколение беглецов с Ионического моря. Над Гудзонским заливом они обрубили свои греческие корни, как позорное клеймо.

Неграмотным горцам с Пелопоннеса Греция напоминала о нищете, которая выгнала их искать лучшей доли. А бедность в Америке – позор. Она означает, что ты не сумел стать победителем, не завоевал своего места под солнцем. Значит, ты чокнутый, разиня или неудачник. Парадокс. Наследники величайшей культуры, неграмотные, лишенные сознания своего наследия, они старались воплотить в жизнь Великий Американский Миф. Их привлекал чужой этнос, этнос лучших – оправдывал своих предков Гермес, объясняя мне свое греческое имя. Он уже не стыдится быть греком, он без комплексов.

С Гермесом я познакомилась в Варшаве.

Сперва прибыл авангард, гонец и шпион антиквара с Мэдисон-авеню.

– Гастон, – представился тощенький французик с физиономией обиженной макаки.

Мне и в голову не пришло, что тот самый великий Гастон, искусствовед, божественной властью своего пера творящий кумиров в колонке ведущего парижского журнала. Добросовестный авгур, почти не обращающий внимания на конъюнктуру.

Светило посмотрело мою выставку в Кордегардии. Два раза повторялось слово remarqu able – выдающееся. Не успела я привыкнуть к новой роли гения, открытого на Краковском Предместье, как светило потребовало показать остальные работы, купило один гобелен, торгуясь, как финикийский работорговец, – и пропало, будто вовсе не бывало.

Потом пришел желтый конверт из редакции французского журнала. В конверте была газета с двумя колонками текста о моих домотканых гобеленах. Рецензия теплая. Как овечья шерсть-ровница, из которой я тку ковры. Гастон оказался лишь вестником с Олимпа. Следом явилось и божество.

– Я Гермес.

Чтобы остаться неузнанным, греческое божество носило изысканно потрепанные джинсы, а на ногах вместо крылатых сандалий красовались голландские сабо. Выдавала его голова в ореоле бледно-золотых локонов, профиль с фризов Парфенона и телосложение статуй Праксителя.

Я как раз стирала.

Волосы раскиданы по плечам, потная ненакрашенная морда, старые портки… мне стало стыдно за себя в присутствии этой прекрасной юности. Я что-то смущенно забормотала по-английски. Он ужасно обрадовался: как всякое божество, он бегло говорит на нескольких языках, но польского все-таки не знает. По моему поведению Гермес понял, что его имя для меня – пустой звук.

– Я приехал из Нью-Йорка. Фирма «Гермес» на Мэдисон-авеню, – пояснил мне бог торговли, не смущаясь моим невежеством. – Это вам тоже ни о чем не говорит?

Владелец галереи с Мэдисон-авеню – это я поняла. У этой улицы своя слава в мире людей, подвизающихся в прикладном искусстве. Меня поразил сам босс. Не так я себе представляла серьезного торговца художественными изделиями. Вообще-то я до сих пор над этими вещами не задумывалась, художественные салоны Манхэттена были от меня далеки, как созвездие Андромеды. Но все-таки и до меня дошло, что передо мной деловой человек, а не юноша златокудрый. Гермесу тридцать пять лет, хотя выглядит он на десять лет моложе.

И этот серьезный человек все бросает и летит на другой конец света, чтобы посмотреть шерстяные коврики малоизвестной польской художницы?! Я привыкла к тому, что у нас искусством ведают неприступные, надменные и равнодушные чиновники, занятые только собственной карьерой. Их жизнь настолько отлажена, что даже исчезновение последнего художника в стране ее не нарушит. У них есть награды, заграничные командировки, премии, дома творчества, юбилеи и вернисажи.

Сперва я даже не приняла легкомысленного Гермеса всерьез.

Гермес сотрудничает с выдающимися искусствоведами и критиками во всем мире, его агенты выискивают талантливых художников. На Мэдисон-авеню рекой текут разноязычные отчеты о выставках, иллюстрированные альбомы на веленевой бумаге и короткие газетные заметки.

Их загоняют в компьютер, который читает, выбирает, резюмирует и выдает нужную информацию персоналу художественного салона – боссу и его помощнику. Так создается география салона. Туда попала и заметка о моем вернисаже в Кордегардии в Варшаве.

– Видно, компьютер меня ярко отметил: второй галочкой или рамочкой… Как я появилась на карте вашей фирмы? – спросила я.

– Открытка из варшавской галереи…

Обычные почтовые открытки с репродукциями моих работ. Неплохо получились, но цвета могли быть и лучше. Во всем виновато плохое качество картона и красок.

Гермес предложил выставку-аукцион. Потребовал эксклюзивные права на продажу всех моих работ в течение пяти лет с момента заключения договора и преимущественные права при возобновлении контракта.

Я начала пересматривать свои представления о златокудром торговце. Кстати, согласно иконографии, покровителя торговцев Гермеса Агорайоса всегда изображают кудрявым юношей.

* * *

Я веду себя как страус. Даже не спрошу Гермеса, по его ли рекомендации ко мне обратился владелец огромной дачи, спрятанной среди можжевельника над Бугом. А он сам не упоминал, что рекомендовал меня кому-нибудь в мазовецких лесах.

Сейчас, лежа без сна, я слово за словом восстанавливаю разговор с человеком, назвавшимся Станнингтоном. И не нахожу ничего подозрительного.

– Я заказал Гермесу купить для меня ваши гобелены.

– Приятно слышать…

– Я с ним договорился, и он оставит для меня те работы, что вы сами подберете.

– Но для этого я должна знать интерьер, в котором они будут висеть…

– Поэтому я и звоню вам. Мой дом стоит на краю села Ориль, это под Варшавой.

– Но ведь я завтра улетаю в Нью-Йорк!

– Знаю. Поэтому звоню сегодня.

– Но я только вечером смогу выкроить немного времени.

– Я согласен на любой час. Куда прислать за вами машину?

– Спасибо, не надо, я приеду на своей.

И ни слова о прошлом! Сухой, вежливый тон человека, привыкшего отдавать приказания. Незнакомый голос… но как я могла бы его узнать, если даже не помню, как он звучал!

Я вела себя достойно: без запинки провела весь разговор, не ахнула, когда в трубке раздалось: «Говорит Станнингтон» даже условилась о встрече. И только все время неотступно помнила про объявление из «Жиче Варшавы» годичной давности.

Станнингтон. Нежеланное воспоминание из немыслимо далекого прошлого. Словно все это произошло с каким-то случайным знакомым. Словно волна прибоя принесла с далекого забытого берега призрак той жизни, пробудила память, но не воскресила сути того существования. Неужели все это было со мной? Не верится.

Вычеркнутая из жизни глава.

Я не ощущала никакой связи между мной сегодняшней и той девушкой, которую двадцать пять лет назад росчерк волшебного пера перенес с чердака старого доходного дома в беленький домик среди вилл над заливом. История в стиле тамошних масс-медиа, история по правилам welfare state – государства благосостояния.

Я заглянула в варшавский телефонный справочник. Никакого розыгрыша: Этер-Карадок Станнингтон. Два телефона, два адреса. Ориль и улица Сицилийская на Стегнах.

Этер-Карадок. Совершенно незнакомое имя. Однако же не он. Может быть, кто-то из его родственников или обычный клиент моего патрона. Я успокоилась и перестала думать о том, кто ждет меня в предместье Варшавы. Без малейших предчувствий я ехала на встречу с человеком, носящим вполне заурядную английскую фамилию. Туда шла совсем другая женщина. Свободная, независимая и немолодая. Одна из мира мыслящих людей, защищенная от унижения Искусством.

Видимость…

Пендрагон – так назвало его Горе-Злосчастье, которое возникло в Ориле, родившись из утробы драконистых можжевельников, и бросило меня на Сицилийской улице на Стегнах. Редкое имя резануло слух… да и не имя вовсе, а племенной титул вождей древних бриттов. Отныне себя уже не обмануть. Это не чужой человек.

Пен. Много лет тому назад он уже был зрелым мужчиной, а теперь совсем старик. А все счета со мной он закрыл одним росчерком пера двадцатъ пять лет назад. Откуда же он взялся здесь, зачем искал меня? Каприз богатого старика, любопытство?

Может, прочитал заметку о моей выставке на Мэдисон-авеню и любопытство всколыхнуло память? Вот и решил посмотреть своими глазами, во что внезапно превратилась некогда близкая ему женщина. Воспользовался именем известного владельца галереи, чтобы я не могла отказаться от встречи. Но что-то произошло перед самым моим приходом. Почему человека убили у дверей его дома?

* * *

– Тут весь Нью-Йорк, – улыбается мне Гермес.

Даже он не мог предвидеть такого успеха, хотя известно, что мой грек не меценат и никогда не возьмется устраивать вернисажи, если не уверен в приличном доходе от аукциона. Выбирать он умеет, к тому же у него солидное образование и безошибочный нюх, талант, интуиция, без которых никогда не стать хорошим дельцом в такой неуловимой материи, как искусство.

Гермес не бескорыстный поклонник муз и никогда им не притворялся. Свое дело он не считаем призванием. Доход – вот мерило его любви к искусству, и он не драпируется в возвышенный треп.

Я стою на полшага впереди Гермеса на чем-то вроде пьедестала и чувствую себя экспонатом, дополнением к хрупкому столику рококо. На столике раскрыта пергаментная книга записей, переплетенная в телячью кожу. Мне разрешается опереться на спинку стильного креслица, обитого оливковым шелком, но сесть нельзя, разве что буду падать в обморок от усталости. А это не рекомендуется.

Если уж мне взбредет в голову лишиться чувств, я должна умереть стоя, чтобы не портить композиции: я, Гермес, старинная мебель и фолиант.

Камерная обстановка, легкая домашняя атмосфера, так подходящая к моим килимам и гобеленам, – все это не случайно. Это спектакль, шоу тщательно отрежиссированное Гермесом. Здесь нет ничего случайного. Даже я – вовсе не я, а элемент спектакля, Гая. Ведь мое настоящее имя американцам не выговорить. Я всего лишь художница, творящая тканые произведения. Именно так, тканые произведения.

С гениальной простотой она оперирует цветом и техникой, не идя на уступки моде, она – личность, одержимая двумя темами: городом и полем, в бесчисленном богатстве их мотивов.

Такие вот отзывы о моей работе поместил Гермес в иллюстрированном каталоге вернисажа, маленьком шедевре, напечатанном английским минускулом на травянисто-зеленой веленевой бумаге. Бумага цвета краски из лепестков ириса, цвета лугов на моих гобеленах. Такая краска не выцветает.

Сколько дней я промучилась, пока нашла правильную пропорцию серого, белого и зеленого цветов, чтобы простая овечья шерсть приобрела этот единственный оттенок: живой, но неяркий, нежный, неизменный при любом освещении.

Символом выставки стал луг, напечатанный на всех афишах. В брошюре с ним рядом поместили «Город под дождем» в серебристо-бежевых тонах, ниже текст Гермеса:

Очарованная двумя полюсами действительности: городом, примером современной цивилизации, и ее противоположностью – незамутненной природой, символом которой стал луг.

Правда куда проще.

Мое воображение в плену у двух воспоминаний. Луга и болота возле деревушки между лесом и рекой; их краски и очертания застыли в памяти, затуманенные временем, как все места, которые я столько лет не видела и по которым так долго тоскую. Но так хорошо знакомые в детстве кислица и дягиль, мак, терновник и кровохлебка, горькие невзрачные цветы полыни после иссушающей пустыни Города расцвели во мне и заполонили мои ковры из овечьей ровницы. Моей душе на успокоение, людям на радость.

И память о Большом Городе, исполосованном солнцем, с бесконечной голубизной неба. На фоне неба сбившиеся в стаи чайки – как голуби в той далекой деревне. Белая пена океана лижет камень пирсов, над которыми вознесся густой лес без листвы – портовые краны.

Миры, сделавшие меня человеком и художницей.

Гермес не знает – да и откуда ему знать, – что детство и раннюю юность я провела здесь. Я не включила в биографию, напечатанную в изысканном буклете, тех первых двенадцати лет.

Мы приехали в Нью-Йорк на дырявом корыте, которое по божьей милости переползло через Атлантику в дурное время для кораблей, когда океан перепахан штормами.

Моя мать, затравленная, отупевшая от несчастий, перепуганная путешествием и безграничьем злобных волн от горизонта да горизонта, лежала крестом и между приступами морской болезни шептала молитвы. Сначала – за благополучный исход путешествия, потом просила уж только о милосердной быстрой кончине и отпущении грехов, особенно последней лжи. За которую, как ей казалось, и покарала ее безжалостная стихия.

И тогда моя мать дала обет: если счастливо доберется с ребенком до американского берега, если ей суждено будет ступить на твердую землю, никогда уже не осквернит ложь уста ее.

Долго же Бог заставил себя упрашивать…

Через две нескончаемые недели показался залив, и нас перестало швырять, вдавливать в волны и кидать в пропасти. Проведя тринадцать дней во чреве Левиафана, мы выползли на палубу, а мать рухнула на колени и возблагодарила Господа за то, что Он принял ее обет.

Наш первый в жизни корабль. Откуда нам было знать, что это плавучий металлолом, ублюдок захиревших британских верфей, замученный войной. Он пережил конвой, его миновали бомбы, мины, торпеды, пожалели тайфуны. Он дождался демобилизации, чтобы в первом мирном рейсе переправить через океан женщину с ребенком. Было в нашем спасении на великих водах нечто чудесное.

Но тогда изношенный транспортник казался нам огромным и грозным, a его сумасшедший танец посреди стихий я приписала гневу Божьему за ужасную нашу ложь, которую мать поклялась исправить.

Не надо было ничего исправлять. Там уже все знали.

Моя память сохранила огромную комнату, устланную пушистыми коврами и выложенную книжными полками от пола до потолка. Я никогда не видела таких стен из книжек и ужасно боялась; а ну как упадет и нас придавит! Но еще больше боялась мужчины, который внимательно слушал, что говорил другой мужчина на непонятном нам языке, а потом уже на смеси чужой речи с нашей кричал моей матери:

– You are a liar[1] Сволоча!

Плечи у него были широченные, шляпа сбилась на затылок (такая странная, как котел!). Глаза светлые, совсем не злые.

– Допустите меня, господин хороший, до старой пани Анны, – с достоинством просила моя мать.

– Ты кого облапошивать думала, баба?!

– Винцентий Барашко, что у известного адвоката в Сувалках служил за помощника, нас и послал. Я неученая, господин хороший, делала, что он велел. Нужду мы терпели лютую, мужей да отцов у всех нас поубивали на войне. Я работать сюда приехала, да и дитенок поможет. Она маленькая, но работать сызмала приучена.

– Ты все вилять?! It's a shame![2] Срамота! Никакая в тебе жалобность, никакой совесть, только хитрость! Бога не боишься, баба!

– Бог нас забыл, господин хороший…

– Как тебя звать? – сурово посмотрел на меня светлоглазый.

– Ядвиська… – От страха я стучала зубами.

– Даже такое… такое very small[3] чадо врать научила! Ядвиська Суражинская давно неживая. Барин через агентов узнал, пока вы плыли, хоть жалостливой барыне вы все наврали. Как тебя зовут?! – рыкнул он и наклонил ко мне искаженное гневом лицо.

Я помертвела.

– Ядька, – прошептали мои одеревеневшие губы.

От ужаса я не могла даже плакать. Меня кликали Ядькой, но здесь велели быть Ядвиськой Бортников-Суражинских по прозванию Никодимовых. Я хорошо знала, что ее в войну убил жандарм. Но этот, в шляпе, вообще не хотел верить, что меня зовут Ядвига, и фамилия у меня та же самая.

– А крестили ее Ядвигой. И бумага у меня есть из церкви.

– Одна липа, вы с вашими бумагами.

– Ведите меня к старой пани! Во всем ей признаюсь!

– Старая барыня с тобой говорить не будет. Барин… мистер Станнингтон ей не велел. Хватит, баба, на нашем милосердии наживаться.

– Пустите меня к вашему барину к Станнингтону.

– Damn! Да с тобой его адвокат говорит, а я тебе перетолковываю! И никто с тобой не станет говорить, баба!

– Будь что будет! На все Божья воля, – смирилась мать.

– Работу дадут. Каждый месяц грошики удерживать будут, что ты выманила. Как заплатите долги, можете копить на дорогу назад. Не хотите – не надо. Но помните, ничего от молодого барина не получите! И молитесь за него, другой бы вас в казематы за вранье посадил.

– Будем молиться, господин хороший…

– Еще в долги даем грошики, чтобы было за что хату снять. Но их тоже отдашь, ясно, баба?

– Поняла, господин хороший.

– Так подпиши бумажку. – Голос eго стал мягче, он сунул мне в руку кусочек шоколада, матери подтолкнул долговую расписку.

По ней мать обязалась выплатить до последнего цента сумму, потраченную на нее миссис Анной Станнингтон. Так распорядился ее сын.

Ничтожный проступок моей матери кончился назидательной проповедью с упоминанием имени Божьего и мистера Станнингтона. Странным ломаным языком ее прочитал нам мужчина в шляпе, похожей на казанок. Так я в первый раз восприняла шляпу-котелок, которую носил Стив – доверенное лицо Пендрагона Станнингтона.

Но потраченный капитал должен приносить доход. Для Станнингтона не имела значения сумма, при его миллионах наш долг выглядел пылинкой. Капитал должен приносить доход, неважно, цент это или миллион.

Привычка к точности, какой-то внутренний механизм велел ему внести в расписку проценты за пользование теми грошами, что потратила на наш переезд его мать.

Для нас это означало два года жесточайшей нищеты.

* * *

Когда сжалившийся океан перестал нас швырять, когда, исхудалая от морской болезни, держась за материну юбку, запуганной деревенщиной я выползла на палубу, меня опьянил соленый бриз, придавила безграничная гладь океана с пропадающим за кормой следом винта. Перед глазами возникла огромная фреска. Нью-Йорк.

Вознесенные к небу громады каменных глыб, шестигранников, игл, куполов, небоскребов. И все залито ярким солнцем на фоне незапятнанного ультрамарина, почти лишенное перспективы – как макет. Море сливалось с небом.

Какой маленькой я себя почувствовала…

Мы приближались к устью Гудзона, и город приобретал перспективу, рос, разрастался, пока не заполонил весь горизонт. Он был страшен, он захватывал, он был всемогущ. А я все уменьшалась и уменьшалась, пока не стала с булавочную головку. Я не знала, видит ли меня кто-нибудь, кроме матери.

Долго еще преследовало меня это чувство, когда, втиснутая в эмигрантское гетто, я оказалась среди замученных и затравленных нищих людей. Некоторые все-таки вырывались с Нижней Ист-Сайдской улицы, оставались прибывшие с первой волной послевоенной эмиграции, словно война лишила их пробивной силы, сделала калеками.

Так запал мне в душу Город. Воплощение гигантомании, завораживающий великан с неврастенической архитектурой, нечеловечески равнодушный. Он выжег свое клеймо на моей судьбе. С молотка вот-вот пойдет как раз «Город в сумерках»…

Большая шпалера, выдержанная в пастельных тонах бледного беж и песочных оттенках. Это старый Нью-Йорк. Первые небоскребы Луи Салливана, две одинаковые башни Уорлд трейд сентер и один из самых современных небоскребов, здание Сингера с цилиндрической надстройкой. И башня Вулворта – уступами, как воспоминание о готических монастырях, и Эмпайр стейт билдинг, и Крайслер, накрытый остроконечной луковкой в золотых чешуйках.

Эта луковка на моем гобелене выполнена в самых насыщенных песочных тонах, с шафраново-золотистыми отблесками. Это сок из лепестков крокуса дает такой цвет. А сюда я еще вплела медную тончайшую проволоку…

Но Они этого не видят.

Для Них это еще одна вариация на тему Города в конце дня, выражение увлеченности художницы современной цивилизацией. Художница сублимирует, осваивает и сплетает свои ощущения в эпическую повесть, тканную овечьей шерстью.

* * *

Весной в Городе сносно. Зелень в Центральном парке такая сочная, а воздух еще не пропитан влажной духотой. Лето здесь тяжелое, как в тропиках, – высасывает все силы вместе с липким потом, заливающим тело. Как мучительно выходить из помещений с кондиционерами во влажную жару улиц! Комнатенка на чердаке без всякого кондиционера напоминает котел в прачечной.

Но в тот день над деловыми зданиями Парк-авеню веселый бриз разносил океанскую соль, а над садами на крышах небоскребов светило ласковое солнце.

Я закончила чистить километры полов, положенных на мою долю. Линолеум, метлахская плитка, ковролин, пластик и лак, гнутые металлические трубки стульев. Второй этаж, отдел рядовых чиновников.

Дерево, паркет, плюшевые портьеры и ковры из настоящей шерсти появляются только на верхних этажах, по мере возрастания ранга. Растут и заработки уборщиц.

Я уходила, когда чиновный люд начинал свой день. Поступив на работу, я записалась на курсы художественного ткачества. В рассрочку платила за обучение.

Я поздоровалась с портье и остановилась: он что-то говорил мне. Наверное, шутил, потому что я смеялась. И шутил-то он, может, не смешно, но тогда я легко смеялась, с удовольствием наблюдая за впечатлением, которое удавалось производить на мужчин.

Недавнее и интересное открытие.

Я нравилась: серые глаза, голубеющие, если одеться в синее, а волосы – как сноп пшеничной соломы. Такой оттенок стараются получить изготовители всяких красок и ополаскивателей. Волосы у меня были как с рекламы американской мечты, зубы здоровые, белые и ровные. Лицо не тронутo косметикой…

Такой он меня увидел. Молодая, простая девушка, не вхожая в его круги, не известная никому из знакомых.

– Добрый день, мистер Станнингтон, – поздоровался портье, с ловкостью фокусника пряча в рукав зажженную папироску.

Человек ответил на приветствие, его карие глаза задержались на моей льняной гриве, тяжелой ровной волной падающей на плечи. Волосы забраны голубой лентой в «конский хвост». Взгляд прошелся по полотняному синему платью, коснулся губ, ног в бежевых сандалиях.

Мне уже знакомы были такие зовущие взгляды. Они особенно льстили. Этот большой человек, который некогда не снизошел до того, чтобы лично накричать на мою мать, никогда ее не видел и не удосужился о ней спросить с тех пор, как Стив дал ей работу уборщицы в этом здании, – он теперь заметил меня и так смотрел.

Он повернулся, без единого слова прошел мимо к лифту для генеральных директоров компаний. Элегантный, спортивный, с очень загорелым лицом и чуть седеющими висками. Мужчина неопределенного возраста. На Парк-авеню мужчины после сорока стараются сохранить себя всеми силами: гормональное лечение, травы, санатории, пластическая хирургия и косметика…

Любой ценой удержать молодость. Старость здесь – бестактность.

* * *

– Гобелен, выполненный техникой haute-Iissе!

Аукционист объясняет раппорт узора, обращает внимание на мягкость рисунка, на натуральные красители.

Неспешно переходя от гобелена к гобелену, Они смакуют колорит, единственную в своем роде упругую шероховатость, свойственную натуральному волокну, упиваются ручной, кропотливой работой. Это едва ли не главный повод, ради которого сюда пришел весь Нью-Йорк.

Конечно, это преувеличение. На самом деле Нью-Йорк – не единый административный организм, он состоит из нескольких городов. В каждом из них можно прожить всю жизнь и не узнать ничего другого, даже не выйти за пределы своего города.

Есть сербский и итальянский Нью-Йорк, венгерский и китайский, еврейский и хорватский; Нью-Йорк, раскинувшийся на восточном Манхэттене, где живут богачи. Это они наполняют сегодня выставочные залы Музея современного искусства, жители районов, где им гарантированно good neighbourhood – хорошее окружение.

В таком районе не сдадут квартиру цветным или белым, которые по разным причинам не отвечают здешним требованиям. Одно исключение, два – а там, глядишь, разбегутся прежние жильцы! И придется владельцам домов списать эти изысканные особняки в убытки.

Такие вот скомпрометированные дома неумолимо заполняют потом бедные югославы, поляки, нищие итальянцы, а за итальянцами всегда тянутся нищие евреи, хуже того – нищие негры.

Потом волна прибоя вынесет на доступный берег желтых узкоглазых людей цвета шафрана, разведенного молоком шоколада или слоновой кости.

Так и будут они кишеть и множиться в переполненных комнатах в неустанней кутерьме, в погоне за куском лучшей доли, любить, жениться, плодить детей, ненавидеть и презирать ближних – потому что они другие и такие же бедные, – болеть, надрываться в непосильном труде, копить, учиться, колоться наркотиками, молиться и убивать.

Melting pot – переплавляющее горнило, в котором, как утверждают социологи, смешиваются и американизируются все народы.

Так было четверть века назад на Нижней Ист-Сайдской улице, дальше Сороковой Восточной на Манхэттене. Теперь я не встретила там ни одного знакомого человека, не увидела знакомых домов. На их месте сейчас элегантные виллы. Редкие постройки, множество садов и клумб. Розы, гортензии, рододендроны, туберозы.

Асфальтированные проезды, без тротуаров для пешеходов. Какие пешеходы в районе, где годовая арендная плата равна доходам американца среднего класса за несколько лет? На покупку такого дома не одному поколению пришлось бы работать всю жизнь. На здешнюю недвижимость особого спроса нет. Всюду висят таблички «Сдается», «Продается»…

Город на грани краха, его терзает отрицательный баланс: нет денег на транспорт, на коммунальные услуги, на полицию, чтобы обеспечить людям защиту. Все больше богатых селится вблизи метрополии или мигрирует вглубь континента.

– Не выходи в город по вечерам одна, всегда бери машину или такси и всегда носи при себе мелкие деньги, когда ходишь пешком. Если кто-нибудь станет требовать денег, отдавай беспрекословно, – учил меня Гермес, когда я только что приехала. Отсутствие пяти долларов может стоить жизни: удар ножом или бритвой…

Гермес опекал меня.

– Гая, ты куда? – остановил он меня, когда я хотела на минуту выскользнуть из зала, где мы устроили пресс-конференцию для журналистов накануне вернисажа. Паблисити здесь – это все!

Когда-то, обреченная на одиночество, я очень тосковала по толпе, завидовала, что у других есть друзья, знакомые. С годами одиночество стало моей второй натурой. Конечно, есть люди, которых я очень люблю, но вот какой парадокс: после непродолжительного общения они начинают меня раздражать, а побыв с ними подольше, я прихожу в отчаяние даже от их безмолвного присутствия.

Я удрала от шума в тишину маленькой комнатушки декораторов, отделенной от выставочных залов перегородкой. Мурлыкал кондиционер, пахло пылью и краской. Родные запахи. Вокруг царил хорошо знакомый беспорядок, спутник всех искусств.

Стремянки, куски ненужных декораций, рулоны гофрированной бумаги, полотна, папье-маше, гора макулатуры.

И вдруг из кучи старых газет в меня выстрелила моя прежняя жизнь, призрак прошлого на обрывке брошенной газеты.

«УБИЙСТВО ДОКТОРА ОРЛАНО ХЭРРОКСА» – вопил крупный шрифт заголовка на странице без начала и конца, под фотографией мужчины с оторванной половиной лица.

Искалеченное лицо и черные буквы фамилии вызволили из памяти прошлое, похороненное так глубоко, словно и не было его. Они прорвали защитное беспамятство, задушили мукой и болью, перечеркнули двадцать последних лет.

* * *

Мое дитя родилось и покинуло мир в тот таинственный предутренний час, когда пульс жизни бьется слабее всего, когда чаще всего умирают больные старики и новорожденные.

– Девочка. Нам не удалось сохранить ей жизнь, – сообщил мне доктор Орлано Хэррокс.

В руках он держал крохотный жалобный полотняный сверточек.

Я поняла, что он говорит, но сквозь мягкий туман анестезии ни физическая, ни душевная боль до меня не доходили.

* * *

– Структурная композиция, выход в пространство… – Аукционист представляет одну из работ, выполненных техникой аппликации из мелких элементов. – Разнородность узора создает плоскости и выпуклости, придает фактуре глубину и делает ковер похожим на барельеф…

Послушать аукциониста – чего там только нет, господи помилуй! И сарматские ковры, и бухарские попоны, и вообще магнатская культура. Волосы дыбом встают…

– Он занудит публику насмерть, – беспокоюсь я.

– Люди любят патину веков, – самоуверенно отвечает Гермес.

Оратор выкарабкивается из византийского влияния, персидских и турецких орнаментов в польском дворянском костюме и прочего, подчеркивает значение традиций…

Традиции.

Земля, которая меня породила, не создала ни народного костюма, ни великой архитектуры, но из поколения в поколение там ткали в каждом доме; Творение собственных рук одевало, прикрывало спину коня, устилало дом и украшало.

Наверное, я носила это ремесло в крови, как наследственную болезнь или благотворную бактерию. А в самых ранних своих попытках я старательно и неуклюже копировала мать.

– У нас всякая баба домоткань делала. Это уж так повелось, как рекрутчина, не приведи Бог. Но великая ковровница раз на сто лет родится. По округе быстро про нее слух расходился, и уж она никогда лиха не знала. С чужих сторон люди к ней шерсть везли, и ковров от такой ткахи по многу лет ждали, бывало.

Так мечтала моя мать о сытой жизни для меня, нарезая кукурузный хлеб, к которому не могла привыкнуть. Мечтала о единственной великой карьере, которую она понимала и знала.

Обреченная на улицу нью-йоркской нищеты, двойная эмигрантка – из страны и из своей среды, – она была для всех тем более чужой деревенщиной. Она спасалась от отверженности, как спасается раненый зверь, инстинктом находя нужную травку: цеплялась за то, что было ей ближе всего, за то, что знала и любила.

Она убегала в ткачество от презрения, равнодушия, расизма окружения, пряталась от ностальгии. Не зная ученого слова, она говорила, что земля родная у нее болит.

На рассвете она предпринимала далекие и страшные путешествия в богатые районы, где до прибытия мусорщиков перетряхивала черные пластиковые мешки с отходами. Оттуда она выкапывала красочные тряпки, стирала их, резала на полоски и свивала в клубки, чтобы потом нанизать на ткацкий станок и соткать из них половички, накидки на диваны или дорожки.

Но деньги к ней не шли.

Да и где взять ткацкий станок на Манхэттене? Она не знала. За помощью пошла к соседу, который в океане чужого и враждебного мира был родным существом. Он разговаривал на понятном языке, кудри цвета поседевшей ночи прикрывал черной ермолкой из вытертого бархата, чтил субботы, а в пятничные вечера его одинокая тень раскачивалась на стене в такт пламени свечей, воткнутых в шестираменный подсвечник.

Печальный пророк наших каменных трущоб, окутанный дымом кипящих клеев и грунтовок, бродящий в облаках золотистых стружек, которые текли из-под рубанка.

Родной, потому что похожий на портных, сапожников, скорняков, которые сидели на рыночной площади родимого села, в войну стертого с лица земли.

Столяр.

Он остругал и просверлил деревянные рейки, сделал самый простенький ткацкий станок: раму. Мать знала такую раму с детства. В ее родных местах она была единственной игрушкой девочек, кроме собственноручно сшитой из тряпок куклы. Непреднамеренная дидактика: учить будущих ткачих.

– Да куда тебе платить, нечем же, – буркнул столяр, когда мать развязывала узелок с медяками. – Вот соткешь мне половик, у нас тоже такие делали.

Он был откуда-то из-под Гродно, приехал в Нью-Йорк после первой мировой войны, Тут провел всю жизнь. Похоронил жену. Вырастил единственного сына.

Моя мать нанизывала основу из толстых джутовых нитей (она выпрашивала в порту остатки старых канатов) и ночами плела тряпочные половики. Словно заклятье заставляло ее сидеть ночами над убогим станочком.

Так она защищалась. Иллюзия привычной и понятной жизни, дыхание леса, дикой речки в рамке камыша и дягиля, в объятиях черных ив, а не бетонных коллекторов. Там было другое время, другое пространство, другое солнце.

Выточенным из дерева толстым крючком (в ее краях его звали кулемой) она вязала половички, накидки, тряпичные паласы, обезумевшие от красок. Расцветали и опадали шерстяные цветы, пенились травы, вставали дремучие леса и паслись животные. Как в раю: дикие и домашние вместе.

Нет, великой ткачихой она не была. Мне, единственному ребенку, уцелевшему от резни, она пророчила славу, когда учила первым стежкам.

– Может, ты, дочка, получила этот дар, потому как ровница тебя прилюбила, к тебе так и льнет…

Сейчас, в Музее современного искусства, я стояла как бы и от ее имени: в брошюре упомянули и мать, мою первую учительницу. Поздно пришла эта слава, мать уже разучилась радоваться, печалиться, переживать.

Моя мать…

Деревенщина-изгой, с лицом потрескавшейся камеи, с разбитой душой, искалеченная войной и двенадцатью годами в Нью-Йорке. Задавленная миром, который никогда не понимала и где потеряла инстинкт. Наивная и хитрая, великодушная и мелочная, щедрая и алчная.

Растоптал ее Город. Не защитил станочек.

В нью-йоркских трущобах простой мир моей матери окончательно рассыпался, а его место занял шаблон массовой культуры. Ведь ниже Сороковой Восточной улицы самым большим позором была нищета.

Там восхищались теми, кто сумел оттуда выбраться. Таким завидовали. Душу травила мания успеха. Материального. Выраженного в суммах и вещах. Здесь никто ничему не ужасался, ничему не удивлялся. Люди жили в различных отношениях, жили недостойно, бессмысленно, с искаженной шкалой ценностей.

* * *

Я взяла предложенные деньги. Подписала, как требовалось, отказ от всех моральных и финансовых претензий, отныне и навеки. Чек, как возмещение за своего мертвого ребенка, я получила из рук того самого адвоката, который много лет назад кричал на мою мать через Стива, чей жаргон мы не очень понимали. Теперь адвокат очень вежливо обращался ко мне по-английски, а я прекрасно его понимала.

Мы купили стандартный домик в пригороде, где жили мелкие чиновники. Белый домик с черными ставнями и наличниками, с газончиком и живой изгородью.

Мать начала подражать соседкам.

Она остригла косу, стала завивать волосы, носила яркие цветастые платья, красила ногти кроваво-красным лаком, курила, попивала. Она завела знакомства, не сторонилась мужчин, с удовольствием кланялась знакомым дамам, и они ей отвечали, приглашали иногда на чашку чая или рюмочку ликера.

Мать уже не ткала половиков, а вместо этой страсти осталась пустота. Ее не заполнили ни усердный уход за собой, ни мимолетные связи с мужчинами, такими же потерянными, замороченными миром хищных вещей. Жизнь была погоней за вещами, жизнь для вещей. Эти люди не знали, что делать со свободным временем, и убивали его пьянством и дополнительными заработками.

Мать навещала наш старый район, гордо неся на макушке вавилоны лакированных локонов. Она хвасталась изысканными нарядами, новым статусом человека, которому повезло.

Возвращалась она разочарованной.

Восхищение и зависть долго не продержались. Она уже была не оттуда, и никто по ней не скучал. Эта среда, словно зыбучий песок, заполнила пустоту после нее так плотно, слово мать никогда не существовала, словно и не прожила среди них десять лет.

И снова она везде чужая…

Она опять начинала биографию с нуля. От входа в маленький белый домик с черными наличниками. Но и здесь ее на самом деле не приняли. Она была слишком другая, слишком простая, часто под хмельком. Новообращенная стареющая роковая женщина… И смех и слезы.

В отместку за равнодушие мира, который даже не потрудился ее отвергнуть, а просто не замечал, мать идеализировала людей, природу и животных своей юности, оставленных в той далекой деревушке. Она все больше пила, все больше говорила о том, что надо вернуться.

Но ей легче оказалось снова преодолеть океан, чем последние триста километров, что отделяют Варшаву от Вигайн. Она никогда не ездила туда, хотя сначала все собиралась. И каждый раз появлялись какие-то непреодолимые препятствия. Плохая погода, нет модного платья, дурное самочувствие, мои уроки, мое неудавшееся замужество, моя профессия, затем устройство виллы на Садыбе, садик и грядки. Потом она перестала искать предлоги.

Препятствие таилось в ней самой.

Сознание, что она проиграла, страшное осуждение той жизни, которую вела. И никакого значения не имело то, что люди из нашего родного села разлетелись по свету или умерли, а остальные не знали ничего о перипетиях нашей судьбы. Стыд за свою жизнь и чувство вины за поступки она носила в себе.

И мне не хотелось нарушать устоявшийся ритм жизни, вот я и не ехала туда. Наверное, слишком рано меня с корнями выдернули из самого первого места на земле.

Но я и сама не поняла, почему меня так настойчиво потянуло в родные места, особенно после того, как в газете появилось то самое объявление с моей девичьей фамилией и названном села Вигайны, где я родилась.

Многие годы, не вызывая ностальгии, во мне сохранялся застывший, нежный, пастельный образ моей родимой стороны. Полонины и луга, болота и сумрачный лес, васильковое око озера и буйные травы. Теперь я увидела совсем другую реку, другие лес и луг. Приятный чужой пейзаж. А близким остался тот, прежний.

Я не почувствовала себя на родине, точно так же, как на Нижней Восточной, как в белом домике с черными наличниками, среди азалий и рододендронов.

Может быть, моя родина – в Варшаве, в вилле с садиком? Или в мастерской сценографа? Но на самом деле моя родина – в моих коврах. Только там мне хорошо, туда я убегаю от разочарований и предательства. От неумолимого времени, которое лепит меня, от будничных терзаний.

* * *

Меня все время гложет страх за мать и Ханну, мою дочку. Неразумная старая женщина под опекой четырнадцатилетней девочки.

Ханна замечательно и благотворно влияет на бабку. Именно поэтому Ханна слишком серьезная для своего возраста. И мы зовем ее полным именем – Ханна, а вот бабку привыкли между собой называть Стеня.

Кроме этих двух беззащитных существ, у меня никого нет, вот и пытаюсь издали их опекать – при помощи телефонного кабеля. Каждый раз, когда невидимые связи соединяют наши голоса, мне кажется, что происходит чудо.

– Благодарю, дочка, – церемонно отвечает моя мать. – У нас все в порядке. Я пока сижу у телевизора, а Ханна спит.

– Почему спит? – В одичалом воображений немедленно возникает картина болезни, катастрофы, несчастья. И все куда-то пропадает, кроме страшно далекого и близкого голоса в трубке.

– Так ведь ночь, – шелестит голос матери.

И сердце снова начинает биться, медленно разжимается на горле давящий обруч. Господи, до чего же все просто: у них же сейчас ночь! Я забыла о шести часах разницы во времени между мной и домиком на Садыбе.

Гермес перечисляет знаменитостей, которых привела сюда выставка ковров ручной работы. Работы, которая овечье руно превращает в шерсть, насыщает ее природными красками и ткет из нее нежные композиции.

– Завтра тебя ждет известность в Нью-Йорке, – уверяет Гермес.

Я стою на возвышении, наливаю арманьяк в хрустальные рюмки, потому что я тут за хозяйку – так решил Гермес, – и я наливаю тяжелый янтарный напиток из французских виноградников в граненое стекло из богемских стеклодувных заводов.

Коньяк разносят по залу хорошенькие девушки из известного агентства по обслуживанию презентаций. Им платят по тридцать долларов в час, чтобы они украсили собой вернисаж. Гермес представляет вновь прибывших: политика, литератора, философа…

Истеблишмент!

Меня Гермес решил приодеть, чтобы я, как полагается, украшала его шоу.

– Надо дать тебе достойную оправу – изрек он, останавливаясь перед магазинчиком, в котором он давал оправу всем своим клиенткам.

За хрустальным стеклом на подкладке из фиолетового бархата, словно редкая драгоценность, лежала единственная блузка из кремового шелка, вся покрытая ручной вышивкой такого же цвета. Единственная блузка, возле которой не было ценника.

Перед витриной, похожей на футляр для драгоценностей, я заупрямилась и не позволила затащить себя внутрь. Я хорошо знала манеру таких изысканных магазинчиков. Берегись тех, кто не опускается до прикрепления ценника к тряпке на витрине, – это грабители с большой дороги!

– Слишком дорого! – взбунтовалась я впервые за все время.

Я мужественно выносила веленевую бумагу, арманьяк разлива тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, слова не сказала против первоклассных самок, то есть официанток за тридцать долларов в час.

Я не протестовала, хотя вместо арманьяка лучше было бы подать пшеничную водку. Подлинный народный колорит. На земле, откуда я родом, растет не виноградная лоза, а пшеница, и разносить водку могли бы не самые дорогие мордашки Нью-Йорка. Я терпела эти безумства, хотя они пожирали прибыль, но содрать с меня семь шкур в бутике на Мэдисон-авеню не дала. Через мой труп!

– Одежда – это мое личное дело, – встала я на дыбы.

Еще какое личное! В чертовом договоре черным по белому написано, что я сама несу все расходы. И не будет Гермес одевать меня за мои же деньги!

Деньги…

Я приехала сюда со ста пятьюдесятью долларами, которые разрешили вывезти. Гермес сразу открыл мне кредит, которым я очень экономно пользовалась. Больше всего беспокоила мысль, что дохода от продажи не хватит на покрытие всех расходов. Пугали счета за гостиницу, аренду зала, рекламу.

– Не смей диктовать мне, во что одеваться.

– Это оговорено в контракте!

– Вот как? Что-то не заметила, – соврала я.

– Наверное, ты невнимательно его читала. Стоит ли спорить из-за мелочей?

– Стоит! Слишком дорого! – упрямилась я не хуже осла. – То, что я привезла с собой, – не хуже!

Договор и сценарий выставки Гермес прислал в Варшаву. Летя в Нью-Йорк, я хорошо представляла себе, чего он от меня ждет. Даже стилем одежды необходимо подчеркивать, что я творец прекрасных вещей. А по убеждениям Гермеса, даже в области моды Город – олицетворение высшего класса.

А на самом деле мир заполонила дешевка с конвейера, что в Париже, что в Нью-Йорке: ни оригинальности, ни выразительности.

Индивидуальность предмета начинается от цены, недоступной для обычных карманов. Эти вещи делают в маленьких мастерских, и здесь Нью-Йорк не уступит Парижу: такие же улочки скорняков, белошвеек и портных… Чрева пароходов и самолетов выбрасывают их на плиты аэродромов и пирсов: без языка, денег и знакомств они беспомощны, как глубоководные рыбы, вытащенные на мелководье. Они не отваживаются уезжать вглубь континента и оседают здесь, в нью-йоркском Вавилоне, где смешаны все цвета, народы и языки. Их приютят районы земляков, поглотят нищие кварталы.

Для волшебных умелых рук нет языковых и национальных барьеров. Вот они и продают свой талант, фантазию, ремесло. Чеканят серебряные пластинки, плетут ажурные узоры из золотой проволоки, вырезают сады на зернышке риса, преображают медь, дерево, перламутр.

Я помню индийцев, режущих по слоновой кости, итальянцев, слепнущих над сказочной филигранью. Их работу клеймит своим знаком ювелирная фирма, поселившаяся во Флоренции раньше, чем появились Соединенные Штаты.

Я помню старых евреев с пергаментными ликами, беженцев со всей Европы. Они задыхались от бриллиантовой пыли. Их нежные пальцы не уродовали структуру кристалла, хотя они нарезали до ста пятидесяти фасеток на камне меньше семечка. Алмаз создает природа, а бриллиант – ювелир.

– Это очень красиво, – похвалил Гермес мое платье из кремового шелка, украшенное тончайшим кружевом ручной работы на полтона темнее.

Его крючком связала мать. На ажурной сеточке расцвели бесхитростные цветы садов её юности. Башмачки, васильки, болотные лилии. Это были цветы тех времен, когда она не ведала сигарет и выпивки, убийственного презрения и равнодушия, разбитых надежд. В ее руках рождалось творение высочайшей красоты, безошибочного вкуса, с прекрасной композицией.

– Понравились мои вставочки? – спросила она по телефону.

– Очень. Надену это платье в самый торжественный день.

– Очень красиво написали о твоей сценографии. – Мать осторожно выговаривает слово, которое долго ей не давалось.

– О какой именно, мама?

– Ну, к твоему испанцу…

КРУЖЕВА, СЦЕНОГРАФИЯ!!!

Ну конечно, теперь я вспомнила, где встречала человека, убитого в Ориле. Его лицо выплыло из темных закоулков закулисья, куда ведут выщербленные ступеньки – аккурат чтобы сломать шею.

– Осторожнее на третьей ступеньке! – предупреждаем мы новичков. И нет добровольца починить ее. Беспризорная какая-то эта самая третья ступенька, хотя театр поделен между хозяевами, как в джунглях.

Я затаилась в своей клетушке, которую на голубом глазу называют сценографической мастерской, и занималась декорациями к «Дону Карлосу». Фон условный, обозначенный самым схематичным образом. Вся выразительность зависит от цвета и освещения, весь акцент – на костюм.

Роскошь. Феерия красок и света, все должно подчеркивать каждый жест. Что-то вроде art impossible – невозможного искусства.

Я рисую мясистый блеск атласа и глубокую матовость бархата, мысленно расставляю прожекторы и софиты. Свет должен создать иллюзию осязаемой материи. Ну откуда мне взять сафьян, парчу, жемчужное шитье, страусовые перья и кружева, когда мне и гипюра-то не дают!

И тут, грубым диссонансом, – грохот на лестнице. Может, администрация добивается, чтобы кто-нибудь и впрямь свернул там шею?

Стук в дверь.

– Как я этого не люблю! – вырывается у меня вместо приветствия.

В такие моменты я ненавижу гостей. Все коллеги об этом знают, они чувствуют то же самое, но никто из нас не считается с другими: заходим когда хотим и от души мешаем друг другу работать.

Но это не коллега. Вошел старьевщик, поставщик театральных гардеробных. Он тащил огромную сумку, изношенную и брюхатую. Из-под замка торчал кусок ткани.

Один из тех грустных чудаков, что достают ветхие тряпки из волшебных сундуков, чудом переживших крах Российской Империи, две мировые воины, социалистическую Польшу. Фанатики театра, высоко ценимые костюмерами и сценографами, потому что в Варшаве волшебные сундуки редки.

Из скучного старья, принесенного им, я выловила несколько метров роскошных блондов и вполне сносное подражание малинским кружевам, пришитым к истлевшей ветоши, некогда бывшей нарядным платьем.

Он украдкой наблюдал за мной. Тогда мне казалось, что по выражению моего лица он пытается отгадать, сколько я ему заплачу.

И больше я его не видела.

Кем он был? Старьевщиком, который решил подзаработать на пороге старости? Мой телефон он мог тогда же и записать, я ведь не всегда работаю в своей клетушке. Но как попало к нему объявление из газеты, которое не понятно постороннему? И зачем он взял его с собой в свое последнее путешествие, оборвавшееся у порога дачи богатого иностранца? Может, он хотел его продать, как продал мне кружевную оборку, только объявление не стоило и того, что я заплатила за побитое молью фриволите…

За морщинами мертвого лица старика я вижу молодое лицо. Может, это кто-то из моего раннего детства? Или из Нью-Йорка? И почему в памяти это лицо вызывает стук колес поезда, дорогу, океан? Один из наших спутников на другой край земли? Или по возвращению?

Вернуться мечтала мать, я же жаждала лишь перемен в жизни.

Мне было все равно, где начинать сначала. Я не тосковала по Польше, ее я открыла для себя гораздо позже. Для меня это был край моих ночных кошмаров: бомбардировок, автоматных очередей, причитаний и слез. Мать вспоминала свою деревню, а тамошняя нищета сквозила в каждом слове ее рассказов.

Только согласившись уехать, я стала интересоваться безразличной мне тогда родиной и нашла в газетах самое важное для себя: бесплатное обучение. Потому что уже тогда знала, что свои талант и умение должна подкрепить солидным образованием.

Позже, в варшавской школе, мой мягкий напевный говор принимали за речь бог весть какого поколения эмигрантов, рожденного на чужбине и сохранившего родной язык. Я не возражала, потому что это оправдывало мое фантастическое невежество во всем, что касалось польской истории и культуры.

Меня хвалили за знание родного языка. Я начала пожирать книги.

Нет, напрасно я бреду по воспоминаниям того времени. Мне не найти там лица человека, застреленного под можжевеловыми кустами над Бугом. Почему его убили именно там? И какую роль отвели мне, заманив к пустому дому?

ЭТЕР

Сколько он себя помнил, секвойи росли тут всегда и всегда были такими огромными. Еще до того, как он появился на свет. Набожным ужасом отдавалась мысль, что его когда-то могло не быть. Он даже не мог представить себе мир без себя. С завистливым восхищением он разглядывал огромные деревья. Они вечны. А ведь их тоже когда-то не было, только это было давно и неправда.

Никто не видел этого места без гигантских деревьев. Даже Гранни, которая невообразимо стара и всегда жила на свете, не видела этих деревьев другими. Даже почившие тут не видели их маленькими.

Почившие – вот еще одна таинственная и щекотливая загадка. От нее тоже дрожь пробирает, потому что речь идет о небытии. Вот оно, небытие: белая ротонда. Высоко над ней слегка колышутся веточки с легкими иголками.

На фоне толстеющие стволов с потрескавшейся корой павильон кажется филигранным, хрупким, но он защищен совершенством пропорций, тонкостью линий. Тысячи солнц отражаются в мелких золотых чешуйках купола.

– Позолота – объясняла Гранни.

Ее торжественный тон подразумевал нечто необычное, потому что слов он пока не понимал.

– Гробница, – говорила она почтительно, останавливаясь перед ротондой, а он сознавал, что это странное, ни на что не похожее слово означает именно это белое строение с раскаленным куполом и надписью над порталом:

МАВЗОЛЕЙ СЕМЬИ СТАННИНГТОН

Он знал, что здесь написано, еще до того, как выучил алфавит. Каждый раз Гранни читала ему надпись, когда они подходили к калитке по безукоризненно белым ступенькам.

Только когда его научили складывать из букв слоги, он сумел правильно произносить пугающее слово, потому что Гранни никогда не умела правильно читать по-английски. Но именно она объяснила мальчику, чему служит круглое здание с куполом, Моноптерос – садовый павильон. Когда мальчик спросил гувернера, тот использовал греческий термин, ловко уклонившись от вопроса пятилетнего малыша. О, гувернер был эрудитом, он вывернулся с честью. Отец мальчика не желал, чтобы сыну говорили о смерти, болезнях, уходе в мир иной и некрополе под секвойями. Малыш был нервный, впечатлительный, склонный к экзальтации, а неграмотная бабка только распаляла его фантазию.

«Почему он врет? – думал малыш, в то время как лицо его выражало живейший интерес к рассказу наставника, который даже не подозревал, насколько развит его ученик. – Зачем он врет дитенку?»

Мальчик думал о себе словами Гранни, которая всегда говорила о нем «дитенок».

Ребенку уже не раз случалось ловить воспитателя на лжи, на туманных ответах. Рассказ про белое здание под секвойями окончательно подорвал доверие мальчика.

Он презирал учителя, но старательно скрывал это. Если презрение станет слишком явным, отец обо всем догадается и найдет учителя похитрее.

Ближе всех была Гранни. Он безгранично доверял ей еще и потому, что она воспринимала его всерьез, поверяла ему великие тайны. Одной из них была гробница.

Они медленно поднимались по ступенькам, старая женщина крепко держала его ручку, и восхождение по мраморным ступеням было частью поклонения почившим. Мистерия никогда не надоедала.

Каждый раз с набожным восторгом он замирал у входа и смотрел, как темные пальцы Гранни касались потайной кнопки. Ажурные ворота размыкались и беззвучно исчезали в стенах. И ничто больше не отделяло от небытия. В этот миг ужас достигал апогея, сердце переставало биться. Старая женщина обнимала его слабой рукой, словно птичьим крылом, но такая великая сила была в этом жесте, что малыш сразу чувствовал себя в полной безопасности. Страх проходил, знакомый шепот успокаивал:

– Царствие небесное…

Гранни нанизывала знакомые звуки. Он не понимал их. Он долго не думал об их истинном значении. Но ужас перед небытием уходил, и малыш без страха вспоминал повторяемые Гранин имена почивших.

Дебора и Ангус Станнингтон. Потомки пионеров и основателей Новой Англии, прибывших на судне «Мейфлауэр», умерли во время эпидемии в имении Роселидо у подножия Съерра-Мадре в году 18… от Р.Х.

«Я снял с рамен его тяжести, и руки его освободились от корзин. Псалом 81».

Так гласила надпись, высеченная в камне под портретами, запечатлевшими фигуры почти в натуральную величину. Больше всего его интересовало, что такое эпидемия и судно. Когда Гранни кое-как объяснила ему, он не понимал, почему не написали просто «корабль». Но его совершенно не интересовало, кем была пара в костюмах викторианской эпохи. Он не спрашивал, а Гранни только повторяла текст эпитафии, ничего не добавляя от себя.

Сюда ни в коем случае нельзя было приходить, это запретил отец, визиты были самой глубокой их тайной. Тайной его и Гранни, у которой было еще одно необычное имя – «бабуля». Он мог так ее называть только наедине. Это было таким же секретом, как их походы в ротонду. Выдать секрет означало расстаться с бабулей. Навсегда. А это слово дышало таким же ужасом небытия, что и ротонда.

Только раз он оплошал и заплатил за это долгими страданиями и разлукой с бабулей. Больше он не повторял таких ошибок. Даже после похорон бабули, когда отец привел его в гробницу, он ничем не выдал, что уже бывал здесь, хотя отныне был разлучен с Гранни навеки. Теперь она опочила здесь, как и все в павильоне под куполом, крытым позолоченной чешуей.

Когда они отошли от плиты Гранни, отец представил ему предков. Дама в платье с турнюром и огромной шляпе, очаровательно опирающаяся на зонтик с оборочкой, и господин в цилиндре и твердом воротничке – это его прадед с прабабкой.

– Основатели рода, – гордо сказал отец.

Это отличало их от другой пары, чья могила была куда скромнее, в уголке. Мальчик понял, что для отца эти предки не так важны.

Много лет спустя, страстно прослеживая истоки своего рода, он узнал, что после Ангуса и Деборы не сохранилось ни одной фотографии, а изысканная пара на могильной плите взята из журнала «Английский наездник» за 1875 год.

Но когда он приходил сюда с бабушкой, воображение заполоняло нечто большее, чем просто образ дамы с бантом на смешно торчащей попке и мужчины в штанишках со штрипками.

Они останавливались возле очередных почивших. На их плитах (правда, тоже мраморных) не было ни изображений, ни упоминания о судне «Мейфлауэр». Высеченная в камне надпись гласила:

Стив и Дженни Кардаш.

«Грозно рек морю Чермному, и оно иссохло; и провел их по безднам, как по суше. Псалом 106».

Тут бабушка обычно дольше шептала свои шелестящие слова. Со временем мальчик начал их понимать. Его не удивляло даже, что бабуля просит о царствии небесном для Станислава и Янины, а не для Стива и Дженни. Она вообще по-своему читала английские имена. Кроме того, мальчика гораздо больше занимало высохшее море. Но ему так и не удавалось до конца представить себе эту картину: бабуля вела его дальше.

Он останавливался перед плитой с портретом молодой женщины в платье с гипюровой кокеткой. Платье охватывало грудь и шею, наползало на подбородок. Нить жемчуга обвивала длинную стройную шею. На макушке женщины возвышался тяжелый шиньон.

Бекки Станнингтон. Горячо оплакиваемая супруга Джона. Госпожа имения Роселидо в Съерра-Мадре. Прожила на свете двадцать четыре года.

Этер-Карадок Станнингтон, сын Бекки и Джона. Прожил два дня.

«Охрани то, что насадила десница Твоя, и отрасли, которые Ты укрепил Себе. Псалом 80.»

– Это я?! – всякий раз спрашивал он, и каждый раз заново переживал утрату и воскрешение себя самого.

Это было потрясающее и прекрасное мгновение. А Гранни повторяла, что тот Этер-Карадок был сыном деда от его первого брака с Бекки, что только после смерти Бекки он женился на Гранни.

Мальчик крепче сжимает ручонкой ладонь старой женщины. Ее сухонькие пальцы пожимают его лапку в ответ. Они вместе становятся на колени у следующей плиты.

Джон Станнингтон, владели имения Роселидо в Съерра-Мадре.

Надгробный портрет представляет гладко выбритого барина в черном фраке и белом жилете. Ноги в лаковых туфлях скрещены. Плебейская физиономия, плечи почти рвут элегантный фрак, широкие корявые ладони втиснуты в перчатки и сложены на набалдашнике трости. Золотая цепочка, увешанная брелоками, жемчужина в галстуке: денди. Он весь лучится успехом и здоровьем. Вечный успех пророчит ему эпитафия:

«И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что ни делает, успеет. Псалом 1».

– Помолись за своего деда, Этер, – говорит Гранни и добавляет на своем языке, похожем на шелест осыпающихся листьев: – Прости ему, Господи, гордыню его!

– Прости ему, Господи, гордыню его! – будет повторять ребенок, пока не научится понимать смысл этих слов.

И вот они приближаются к самому важному.

«Анни Станнингтон…» Ни портрета, ни даты смерти, потому что это место для Гранни, которая тут опочиет.

Мальчик поднимает ручку и повторяет, как клятву, то, чему научила его во время этих тайных визитов невыразимо старая женщина на их тайном языке.

– Тут почиет Анна Станнингтон, урожденная Суражинская, родившаяся в году 18… от Рождества Христова в Вигайнах, в земле ячвингов,[4] умерла на чужбине, прожив… тут вставить, сколько лет, – повторяет малыш, – и просит прочитать за нее «Богородице, Дево, радуйся».

– Внучек… – Хрупкие руки обнимают его.

– Я все так и сделаю, когда вырасту, – горячо обещает он, и голос его дрожит и ломается при виде слез, текущих по маленькому личику Гранни, темному, как индейский тотем.

Ребенок прижимается к ней, всхлипы теряются в платье, пахнущем вербеной.

Малыш не мог выразить, какие чувства переполняли его в этот момент, какое болезненное счастье. Он мечтал подарить старухе не только слова на каменной плите, но и судно «Мейфлауэр», и странную гордыню деда Джона, которого она звала Яном, и для нее грозно прикрикнуть на море, чтобы высохло.

Старая женщина любила мальчика и знала, как она нужна ему и как дорога. Она страстно желала видеть его большим и сильным. С отчаянием она считала дни, которые время так быстро отнимало у нее и так неохотно прибавляло ему. Каждое утро она вставала на заранее проигранную битву со временем и учила малыша истинам простым и неизменным, как десять заповедей.

Она не видела ничего недостойного в том, что бы дать внуку такой наказ, потому что в ее старой Отчизне об умерших не молчали, а детей не ограждали от могил и воспоминаний о почивших. А кроме малыша, не было никого, кому она могла бы доверить свое последнее желание.

После таинственного обряда в гробнице оба чувствовали усталость от атмосферы того света и искренне желали вернуться к живым.

Только для того, чтобы вспомнить всех по справедливости, они останавливались около Кейт, незабвенной жены Пендрагона Станнингтона, трагически умершей в свою двадцатую весну. На миг замирали у могилы Рут Станнингтон, урожденной Станнингтон. Не забывали про Ангелочков: Аннабель, Артура, Энея, Салли – четырех детей Пендрагона от Кейт и Ванессы, умерших в раннем младенчестве.

– Женщины и дети не живут в этой семье, – шептала Гранни над могилами Ангелочков вместо «царствия небесного». – Бекки умерла родами… Кейт… Рут тоже в родах… – суеверно перечисляла бабуля.

– А меня кто родил? – спрашивал малыш, не потому, что ему важно было это знать, просто он понимал, что каждого человека должен кто-нибудь родить. Так кто помог появиться на свет ему? Когда мальчику было пять лет, понятие «мать» было настолько ему чуждо, что он даже не связывал это слово с женщиной, произведшей его на свет.

В Роселидо, откуда он не выезжал до девяти лет, никто никогда не обсуждал с ним запрещенную отцом тему. А бабка, единственный близкий мальчику человек, в этом случае тоже послушалась отца.

То ли она не собралась с духом, чтобы нарушить запрет, то ли из старческого эгоизма не хотела ни с кем делить внука. Она всегда старалась заменить мальчику мать, и память ребенка связала с бабулей самые сильные переживания. Чувство безопасности и защищенности были нужны малышу, как воздух и пища.

Спрашивая о матери, он был далек от тонких и сложных переживаний, всегда связанных у ребенка с матерью. Сиротство бесследно поглотила огромная нежность старой бабули.

– Она не здесь. Она жива. Живет себе где-то на свете, – отвечала бабуля.

– А как ее зовут?

– Ванесса. – Гранни неохотно назвала ее имя и больше никогда о ней не говорила.

Видимо, она была обижена на Ванессу, и ребенок, эмоционально связанный с бабушкой, разделил эту обиду. Поэтому он перестал спрашивать про мать до той минуты, пока не почувствовал себя пасынком судьбы, у которого отняли самое близкое на свете существо.

– Оглянись вокруг, Этер, у тебя глазки молодые, – говаривала Гранни, когда они со всей осторожностью покидали ротонду.

Мальчик высматривал, не появится ли где знакомый силуэт гувернера. Он был опаснее всех. По замыслу отца он должен был опекать ребенка, а со временем затмить авторитет бабки. Для мальчика он навсегда остался человеком, от которого надо прятаться, – только и всего.

Гувернер никогда не мог поймать их на месте преступления.

– Никого нет, – объявлял малыш шепотом, дрожащим от волнения. Это была самая потрясающая игра на свете.

Бабка включала механизм, который раздвигал ворота, мальчик бросался в щель и мчался к живой изгороди из опунции. Там спал стоя маленький ушастый ослик Сиротка, воспитанник Гранни, – существо, характером уступающее только старой женщине.

Это уже была нейтральная территория, откуда тропинка вела в огороды Гранни, поэтому мальчик медленно плелся возле ослика, делая вид, что интересуется цветами, или с неподдельным интересом искал съедобные семена кактуса. Они нравились и ему, и Сиротке.

Потом осел и заговорщики с превеликим удовольствием, рука об руку, копыто в копыто направлялись в сторону бабулиных грядок. Идти туда было добрых две мили.

– Для здоровья полезно, – говаривала Гранни.

В долине, на солнечном склоне, простирался созданный ею Эдем. Все началось с ее приезда. Тогда она еще не знала, что останется тут навсегда. А потом за семьдесят пять лет, прожитых в Роселидо, посвятила этому кусочку земли каждый свободный миг.

Это было бегство от ностальгии, от унижения, убежище от мира, в котором она так и не прижилась. Ей было плохо: с ней обращались чуть лучше, чем со служанкой, но вовсе не как с хозяйкой дома. На ней женился богач, не жалеющий денег на позолоту для крыши некрополя, но скупившийся на два простеньких платья в год.

Она укрывалась в знакомом ей мире, где ритм жизни отмечали цветы и плоды. Она понимала растения, как детей и зверей, а они отвечали ей буйным цветом и плодами.

– Всегда у меня все росло, – делилась она воспоминаниями с малышом, единственным существом, разделяющим ее тоскливое одиночество. – Мои лимоны и виноград затмили все остальные. Даже садовник, что во всяких ученых местах учился, и тот таких урожаев не добивался.

– И дедушка удивился и тебя сделал садовницей! – Мальчик живо участвовал в рассказе, который слышал уже много раз, но требовал еще и еще.

– Еще как удивился! – Бабушка снова смаковала свою многолетней давности победу: приятно было слышать восхищение в голосе внука. Любовь этого ребенка она считала наградой за все годы тоски, обид и горечи.

– И бабуля получила в помощь паренька, – радовался мальчуган, но тут его радость гасла, когда он вспоминал последствия успеха Гранни, – и-и-и… дед выкинул садовника на улицу… и тому пришлось искать себе работу… – В этом месте ребенок совсем замолкал: рассказ становился безнадежным и мрачным.

Малыш надеялся, что когда-нибудь Гранни в рассказе найдет садовнику другую работу и все кончится хорошо, но бабуля неумолимо продолжала:

– А работу тогда где ж найти было – кризис. И так моя радость ближнему горькой бедой обернулась. И такую капельку счастья сумел запаскудить жадный и жестокий человек, пусть ему земля пухом будет…

– Ненавижу деда! – мстил ребенок за садовника, за обиду Гранни.

– Ты должен его понять. Он же всю жизнь пахал, как вол за плугом. В таком труде человек жестким становится, как вот лыко. Нету в нем места милосердию и жалости. Но все, что получил твой отец и что получишь ты, – это все дедом заработано. Он не заслужил, чтобы именно ты его не любил. Да и никакого значения это не имеет, любишь ты мертвых или нет, но не смей его лихом поминать: ты его внук. И его в том великая заслуга, что ты живешь, как княжич, и бабкино сердце под старость радуешь.

– Я твое солнышко!

– Не будь гордецом, Этер! – сурово осаживала его бабка.

– Да ведь ты сама так говоришь, я слышал!

– А тебе не пристало так говорить. – И бабка учила его, какой страшный грех гордыня.

Мальчик терпеливо пережидал морализаторский стих бабули. Такое случалось с ней нечасто. Поскольку на него обрушивались сразу несколько методик воспитания, он привык выключать свое внимание, как только воспитательский нажим становился слишком сильным. Естественная защита от взаимоисключающих систем ценностей.

Бабка срезала цветущие стебельки вербены. Они заменяли ей духи и всю косметику. Ее комната и платья пропахли вербеной.

– А дед любил лаванду, – делилась она с внуком, сажая лаванду.

Грядки мелких цветов отливали голубым и лиловым. Сушеными цветочками она наполняла полотняные подушечки, раскладывала их по шкафам. Обивка мебели и ковры, шкафы и гобелены пропитывались тонким и нежным запахом. Воспоминания о доме всегда пахли для Этера лавандой.

В полдень Гранни делила взятые из дома припасы. Сначала свою порцию получал Сиротка. Он прятался от жары в тени густой лещины, где брал начало ручеек, и оттуда его ни кнутом, ни пряником нельзя было выманить до самого вечера.

– Мошенник ты, но тоже ведь Божья тварь, – резала бабуля правду-матку в глаза ослику и строго следила, чтобы он мог дотянуться мордой до корма.

Осел кивал, косил хитрым, умным глазом и засыпал стоя.

Накормив Сиротку, они прятались в павильоне с кондиционером. Из портативного холодильника, который привозил на тележке мошенник Сиротка, Гранни доставала жареную телятину, кусок курицы или еще какую-нибудь неприхотливую еду. Она никогда не признавала еды из жестянок, разве что соки.

На десерт малыш получал песочные рогалики с малиновым вареньем. Бабушка пекла их утром, перед походом. Сама она закуривала бежевую сигару.

– Свинство это, да только в этой Америке к чему не привыкнешь! – лицемерно вздыхала она, с удовольствием пуская облако дыма.

При этом попивала кофе, пахучий и смолистый. Кофе и сигары врач давно уже запретил ей; и по приказу сына старухе перестали выдавать с кухни любимые лакомства. В павильоне она прятала постоянно пополняемый запас темных зерен и светлых тонких сигар «Монте-Кристо спесьяль». Гранни с удовольствием нарушала все запреты.

– А кофе ты тоже полюбила в Америке? – спрашивал маленький сообщник и свидетель всех ее безобразий.

В павильоне бабуля была чудесно непедагогичной и из-за этого еще более неистово любимой.

– Пить капуччино меня научила итальянка. Тут лишают кофе всякого вкуса: американцы же его проваривают.

– А в своей стране ты что пила? – Малыш ненасытно выпытывал про тот далекий край.

– Пахту, хлебный квас… Мы его на холодке в погребе держали… в такой дыре в земле, куда по лесенке спускаться надо. Пили отвар из шиповника, мяту зимой кипятком заваривали, а на праздник Божий – и чай с сахарком… от головы его откалывали.

– А что ты ела?

– Борщ из ботвы, кашу со шкварками… клецки с маком и салом…

Бабуля ела там много разных вещей, о которых в Калифорнии и слыхом не слыхивали, например затирку с душой.

Как намучилась бабуля, прежде чем объяснила внуку, что «затирка» – это остатки ржаного теста, которые выскребают из квашни, начиняют кусочком сала или соленой свинины и пекут в печи на листе хрена или капусты, как хлеб.

Гранни так и не научилась как следует говорить на языке своей новой родины, поэтому о далекой юности она рассказывала ему по-польски, а ребенок быстро схватывал смысл незнакомых слов и очарование неведомой страны, о которой нельзя было говорить ни с учителем, ни с папой.

– Ну расскажи еще! – просил малыш, пристраиваясь у бабки на коленях.

– О чем? – прикидывалась бабка непонятливой, хотя прекрасно знала, о чем они должны были разговаривать, когда оставались наедине, и ей было бы ужасно грустно, если бы ребенок не просил этих рассказов.

– О ячменгах.

– Да не ячменгах, а яч-вин-гах!

– Или расскажи про зиму!

Как трудно выбрать из множества интересных тем!

Зимой бабулину страну окутывал снег. Дома стояли в шапках из белого пуха, на голых деревьях нарастал иней. На ярмарку ездили на красивых санках с полозьями, выгнутыми, как лебединая грудь.

В огромных лесах жили рыси: маленькие тигры с кисточками на ушах. А ночами в краю Гранни из курганов вставали погибшие на поле брани витязи, в реках купались русалки и дикие утки, вернувшиеся из теплых стран.

Краски и запахи, так чудесно описанные бабушкой, окрашенные немыслимой тоской, запали в память Этера.

Когда через пятнадцать лет Этер приедет в эту страну, уже зная ее историю, язык, географию, он будет разочарован, потому что так надеялся увидеть там грядки, засеянные вербеной и лавандой, и множество старых добрых женщин, пекущих песочные рогалики с малиновым вареньем.

Но зимой бабушкина родина оказалась совсем как в рассказах. Коней запрягали в оглобли, а веселый звон шаркунцов на масленой неделе несся к небесам задорно и звонко. Курганы витязей раскапывали археологи, а маленькие тигры с кисточками на ушах все еще жили в лесах. От рождения Анны Станнингтон прошло сто десять лет.

Но тогда, в Калифорнии, в жаркий полдень, у малыша после утренних переживаний слипались глаза, и бабушка укладывала его на постели в павильоне и пела ему одну из тех, своих песен.

В песнях рассказывалось про рыцаря, которого ждала возлюбленная, про казака, который из польского стана привез себе невесту, про витязя, которого дома ждала плачущая невеста-лада.

Больше всего нравилась ребенку баллада, героем которой тоже был рыцарь (ну что поделаешь, нет в той стране обычных людей, как гувернер или папа!). Этот рыцарь тоже поехал искать свою долю, но его не ждала плачущая лада, потому что за невестой он и поехал.

– Гранни, а каждый должен найти себе ладу?

– Не каждый, а только тот, кто захочет.

Наверное, рыцарь из баллады этого очень хотел, но ему нужна была лада мудрая, и он загадывал всем девушкам загадку, пока не нашлась та единственная, что отгадала: «Гром сильнее барабана, пекло глубже океана, меч острее рыбьей кости, дьявол злее женской злости».

Рыцарь обрадовался, что девушка такая умная, велел сразу играть свадьбу, и все там были, мед-пиво пили, по усам текло, а в рот не попало.

Этеру страшно понравился ответ разумной панны, а чужой язык звучал так красиво. Мальчик забыл про осторожность и распевал дома, пока не услышал отец. И тут разразился скандал.

– Этого нельзя петь, сынок. Это варварство! – сказал отец, едва сдерживая гнев, а ребенок почувствовал себя предателем. Он выдал одну из тайн бабули. Она ведь просила никогда не говорить при отце на ее родном языке.

Он не смел поднять глаза на бабушку.

– Неправда! – с горькой обидой возражала Гранни. – Это очень старая, прекрасная и достойная песня. Ее пели на моей родине, когда еще слыхом не слыхивали ни о каких Станнингтонах, когда еще не выросли деревья, из которых вытесали мачты для их корабля, на котором они прибыли сюда!

– Мой сын должен быть американцем, как я! Не желаю, чтобы он повторял бессмысленные припевки невежественных польских мужиков!

– Выродок, а сам-то ты откуда ведешь свой род?! – Губы Гранни тряслись от обиды и возмущения. – Только благодаря нашим женщинам живет этот ваш английский род. Бог вас покарал за гордыню! Не искушай судьбу, которая стольких ваших детей убила в колыбели и только одного оставила. Это говорю тебе я, твоя мать!

От слов бабки лицо отца побелело.

– Не морочь голову моему сыну!

– Я твоему отцу простила, что он тебя изуродовал, но посмей только малыша с пути сбить! Прокляну! Из-под камня могильного руку вытяну – и прокляну!

Они бросали друг в друга злые слова, слишком занятые воспоминаниями о действительных и мнимых обидах, чтобы вспомнить о мальчике. А он трясся и беззвучно плакал. Сердце его разрывалось между бабкой и отцом. Они в тот миг забыли о нем, словно его не существовало.

Он бросился на пол, заколотил ногами, завопил что есть мочи. И в первый раз понял, какую власть имеет над ними. Отец опередил Гранни и подхватил его на руки.

– Мужчина не плачет, Этер! – Отец мечтал сделать из сына американского супермена.

«Джентльмен очень скупо выражает свои чувства и не проявляет эмоции в присутствии людей» – так наверняка сказал бы его наставник, сторонник британской сдержанности.

«Не стыдись плакать, природа дала слезы и женщинам, и мужчинам, значит, они нужны и тем, и другим», – услышал бы он от бабушки, простой женщины, которая знала свое: если человек от горя поплачет, то ему легче делается.

Теперь, в объятиях отца, счастливый от заново обретенного согласия с миром, он пробовал угодить сразу всем, но мог только реветь, как ослик Сиротка, когда тот бывал чем-нибудь недоволен.

На следующее утро после всех переживаний малыш проснулся посреди знакомой мебели, но не в своей комнате. Через совсем другое окно виднелась другая часть парка, другие двери в совсем другой стене уже не вели в комнату Гранни.

– Доброе утро. – Над ним наклонилось ослепительное видение, похожее на фею.

Мальчик смотрел на видение из-под ресниц, не уверенный, что проснулся.

– Ведь ты не спишь, я вижу, – сказала фея и раскрыла ему объятия. От улыбки на щеках ее появлялись ямочки, а волосы ее были сотканы из света.

– Зачем ты меня сюда принесла?

– Теперь твоя комната рядом с папой. Когда он вернется, ты первый его встретишь. Правда, здорово?

– Здорово, – вежливо согласился малыш. Столько новых впечатлений ошеломили его. – А куда папа поехал?

– Как всегда, на работу.

– Все ездит и ездит, а дитенком совсем не занимается, – повторил мальчик слова Гранни и наконец осмелился задать вопрос, терзавший его с тех пор, как он проснулся и обнял ее за шею: – А ты кто?

Как приятно было ее касаться: такая мягкая, нежная, так чудесно пахла незнакомыми духами.

– А я Кора, я буду о тебе заботиться. Я живу с тобой рядышком, – она показала на дверь.

В ванной (тоже совсем чужой) он нашел свою флотилию корабликов и утят, но они не могли идти ни в какое сравнение с Корой. В ней все было невероятно интересно. Гладкие руки с ямочками у локтей намыливали его, золотистые локоны придерживала повязка. А спереди у Коры две выпуклости.

– А у меня почему таких нет? – встревожился он, когда она ответила, что это грудь.

– Потому что грудь бывает только у женщины, а ты мальчик.

– Ты оч-ч-чень красивая, – оценил ее малыш. – Пойдем, я покажу тебя Гранни.

– А Гранни уехала, – сообщила ему Кора.

Он молчал, пораженный столь внезапным отъездом. Отец всегда уезжал, это было в порядке вещей, и всегда возвращался под конец недели. И так же естественно было, что бабуля всегда была рядом. Сколько он себя помнил, она и разу его не покидала.

Еще не предчувствуя ничего плохого, мальчик обиделся на бабулю, но обида быстро прошла, когда Кора предложила ему прогуляться в городок Стокерсфилд. В его пятилетней жизни это было невероятное событие: до сих пор он никогда не покидал границ Роселидо.

Они помчались в это необыкновенное путешествие в открытой машине, по горной дороге над океанским берегом. Потом съехали в долину, где мимо них проносились виноградники, плантации апельсинов и инжира, противно пахнущие эвкалипты. Мальчик, который до сих пор видел всю эту красоту только на экране телевизора или в домашнем кино, засыпал гувернантку вопросами.

Первый увиденный им город показался Этеру огромным и шумным. На самом деле Стокерсфилд был спокойный городишко, укрытый в буйной зелени. Там жили в основном пенсионеры, решившие провести остаток жизни в жаркой Калифорнии. Городок, полный цветов, слегка сонный. Несколько религиозных сект и одна средняя школа, два-три банка, супермаркеты.

Они подкрепились в дешевом баре.

– Выбери, что тебе хочется. – Кора положила перед малышом меню, где возле названий для не умеющих читать детишек были нарисованы красивые и аппетитные блюда. Он показал на самые привлекательные картинки.

Им подали картофельное пюре в виде шарика, посыпанного тертым сыром, салат из свеклы, печеного кролика с яблочным соусом и пирог с виноградом.

На обратном пути, устав от впечатлений, он заснул в мягких объятиях Коры. Поездкой в обычный город, знакомством с обычной едой Кора начала приобщать мальчика к людям. Затем последовали дальнейшие необыкновенные события.

– К тебе приедут гости, Этер, – соседские дети, – сообщила Кора во время утреннего умывания.

Приехали трое: шестилетний Патрик, его пятилетняя сестра Джо и пятилетняя же Сузи, дочка гувернантки семьи Левингстон.

Тогда среди миллионеров царила мода на гувернанток с собственными детьми в том же возрасте, что и подопечные. Идеалом считалась мать мальчика и девочки. Общение со сверстниками не только из собственной среды должно было обеспечить гармоничное развитие маленьким наследникам миллионных состояний, чьи родители могли позволить себе содержать такие домашние ясли. Папа Станнингтон не последовал моде на гувернантку с детьми.

– Она будет заботиться не о моем сыне, а о своих детях, – с подозрением сказал он и приказал нанять одинокую девушку с приятной внешностью, абсолютно здоровую, интеллигентную и с самым престижным образованием.

Рекомендации Коры, медицинская справка и результаты тестов на умственное развитие делали честь не только самой Коре, но и приславшему ее агентству. Этеру крупно повезло в том, что кроме блестящих рекомендаций у Коры было доброе сердце.

К новой воспитательной программе относилось и общение Этера с ровесниками, но отец не согласился отправить его в детский сад. Он боялся ежедневных поездок в автомобиле по крутым горным дорогам и того, что сын будет общаться с детьми простых фермеров, официанток из бара и мелких чиновников.

– Он должен проводить время с людьми, среди которых ему придется жить и работать, – решил отец и сам занялся поисками соответствующей элиты по соседству.

Левингстоны были старинной семьей, из тех, о ком говорили: «White – Anglo-Saxon – Protestant». Ослепительная и не совсем исполнившаяся мечта двух поколений Станнингтонов.

У Левингстонов имелись еще два достоинства: они были соседями Станнингтонов по Роселидо и на их счету было меньше, чем у Станнингтона, одного из генеральных директоров «Стандард Ойл».

Отцу Этера доставляло большое удовольствие сознавать, что тяжесть его кошелька перевешивает аристократичность Левингстонов.

– Замечательно, – обрадовались соседи предложению Станнингтона. – Пусть наши дети наконец познакомятся и подружатся.

Вот таким простым образом и встретились маленькие Левингстоны и Сузи с маленьким Станнингтоном. Под опекой двух квалифицированных гувернанток, прекрасно разбиравшихся в самых современных достижениях психологии.

Маленькие дети, еще не измученные дрессировкой, очень легко находят общий язык. Через минуту после встречи вся четверка предалась озорной игре. В помещении, от пола до потолка выложенном мягкими эластичными матами, они скакали по лесенкам, в полной безопасности раскачивались, падали и снова забирались наверх. Дети кувыркались, барахтались в бассейне, наполненном теннисными мячиками. Когда игра в зале им надоела, они с неописуемыми воплями выметнулись в садик. Впереди мчалась Сузи в коротеньком голубом платьице, золотые локончики стянуты голубыми ленточками в два хвостика.

Дети гнались за Сузи. Ближе всех был Этер. Гувернантки обменивались профессиональными замечаниями, попивая холодный лимонад в тени пляжного зонтика.

– Он легко адаптируется. Разумеется, он немного дикий… – Они говорили о мальчике. – Ничего удивительного: ведь его изолировали от естественной среды, отдали под опеку старой дамы без образования и учителя без всякого авторитета.

Пусть дети выкричатся. Это нормально. Не надо душить естественные инстинкты во время игры. Но вдруг над счастливыми воплями в песочнице взлетел короткий пронзительный визг.

– Сузи! – узнала гувернантка голос своего чада.

Они с Корой сорвались с места и увидели, что Патрик изо всех сил держит извивающуюся Сузи, а Этер сдирает с нее красивое платьице.

– Вампир! – завизжала Сузина мамаша, забыв, что не надо душить естественные инстинкты во время игры. – Почему меня не предупредили, что он ненормальный?! – Она тряслась от негодования, прижимая к себе ревущую малышку. – Патрик, как ты мог помогать этому извращенцу?!

– Он хотел ее осмотреть, он никогда раньше не видел девочек, – оправдывался другой разбойник.

Этер молчал, испуганный гневом взрослой тети. Он иногда видел девочек, когда они с Корой выезжали в Стокерсфилд, но одно дело видеть их на улицах, и совсем другое – иметь возможность дотронуться до девочки, узнать, из чего она сделана. Сузи была очень похожа на одну из его кукол.

Это было чудо японской электроники, ростом почти с Этера, с настоящими волосами, причесанными в два хвостика. Кукла знала пятьдесят слов по-французски, умела плакать и смеяться, даже есть. Пытаясь понять, что у нее в середине, Этер разобрал ее и был очень разочарован.

Неизвестно, пришла ли ему в голову мысль разобрать Сузи, но девочка не хотела раздеваться, поэтому маленький деспот применил силу.

– Дегенерат и эротоман! – никак не могла успокоиться воспитательница маленьких Левингстонов.

– Он просто невоспитан, – вступилась Кора.

– Я не могу позволить, чтобы этот троглодит учился хорошим манерам на наших детях, моя дорогая!

Гувернантка увела свою притихшую и погрустневшую паству.

Кора поняла, что ее коллега – идиотка, но, обеспокоенная поведением Этера, заперла его на ключ в зале с мягкими матами. Мальчик сначала просил открыть, потом кричал, плакал, в бешенстве стучал в двери. Оттуда Кора вывела его обиженного и зареванного.

– Ты зачем заперла меня, Кора? – всхлипывал он, прижимаясь к ней.

– Этер, так чувствует себя человек, подвергшийся насилию…

После краха светской жизни сына старший Станнингтон на время отказался от мысли приглашать ему друзей из приличных семей.

– Пусть потренируется на мальцах фермеров, – решил отец и купил сыну детский сад.

На окраине поместья огородили кусок земли, в два дня возвели домик, оборудовали его и наняли воспитательницу. Микроавтобус веселого зеленого цвета привозил простых детей из ближайшей округи. Этера здешний режим не касался, он приходил сюда играть среди детей и уходил, когда хотел. Он уже не пробовал раздевать девочек.

Развлечения, организованные отцом, наскучили ребенку неожиданно быстро, и тогда он категорически потребовал возвращения бабки.

Он плакал, кричал, капризничал – явный бунт. Он стал вредным, непослушным, досаждал Коре как мог. Так Этер боролся за бабушку. Он забыл про свою обиду на Гранни за то, что она бросила его так внезапно, и все отчаяннее тосковал по ней. Каждый день он ложился спать с надеждой, что утром увидит ее возле себя. Но приходила только Кора, поэтому он отыгрывался на ней за несбыточность своей мечты. Каждый день он становился все несчастнее.

– Если ты не переменишься, я вынуждена буду уйти, Этер.

Кора скрепя сердце играла на привязанности ребенка. Не надо было быть психологом, чтобы понять, что разлука с бабушкой взорвала основы его существования, поколебала уверенность в окружающем мире, отняла чувство защищенности.

На угрозы Коры Этер реагировал по-разному.

– Ну и уходи! – кричал он. – Я тебя не люблю!

Так он вел себя в тех случаях, когда считал, что бабушка не возвращается из-за Коры.

– Я больше не буду! – обещал он в другой раз и прижимался, весь дрожа, к единственному близкому ему теперь существу.

Он притихал, как раненый звереныш, и безрезультатно искал способ вернуть бабушку, не теряя Кору.

Она же использовала все средства, чтобы убедить Станнингтона, что разлука с бабушкой катастрофически ухудшила состояние ребенка.

– Мальчишка избалован, его надо взять в ежовые рукавицы, – сопротивлялся Станнингтон. – Человек не может получить все, что ему хочется. Пусть привыкает.

– Я не тюремщик, наймите себе бывшего гестаповца! – кричала в отчаянии Кора.

Станнингтон ценил добросовестных работников. Во время своих кратких визитов в Роселидо он успел заметить, что Кора искренне заботится о малыше. Он уступил, тем самым помирившись с матерью без ущерба для своего самолюбия.

Проснувшись утром, мальчик почувствовал, что его овеял знакомый запах вербены. Его обняли хрупкие руки, сухонькие, как птичьи крылья. А вместе с Гранни вернулась гармония мира. Ребенок ожил. Он ни на шаг не отходил от бабки, просыпался ночью и проверял, здесь ли она. Топот босых ножонок нарушал легкий сон старушки, мальчик карабкался на кровать и засыпал, положив голову на подушку Гранни.

Он не забыл и про Кору. Болезненно помня о том, что Кора появилась, когда пропала бабушка, он старался не допустить, чтобы случилось обратное. Но отец не собирался удалять от него Кору, а Гранни отнеслась к воспитательнице с большой симпатией. Правнучка шведских эмигрантов и старая польская крестьянка прекрасно понимали друг друга.

Гранни умерла, когда Этеру было девять лет. Она не болела, не лежала со смертельным недугом, сраженная немощью. Она не раз вздыхала на своем языке:

– Не дай только Боже долгой лежанки… Этер не спрашивал, что значат эти слова, но запомнил их так же прочно, как и молитвы за умерших. Когда он вырастет и выучит язык бабки, он и тогда не поймет, о чем речь. Только в родных краях Анны Станнингтон ему объяснят, что это значит.

Гранни просила Господа о быстрой и милосердной смерти, без немощи и паралича. Бог внял ей. Она угасла тихо, как жила. Просто не проснулась от послеобеденной дремы.

От Этера скрыли ее смерть. Он не видел бабушку в гробу, не участвовал в похоронах. Отец решил спрятать сына от траурной церемонии, пытаясь смягчить ждущее его потрясение.

Кора вывезла мальчика из Роселидо. В первый раз он оказался в городе еще больше Стокерсфилда, в настоящем городе – Лос-Анджелесе, который отбирал у него отца каждый понедельник.

– Кора, а почему мы тут не живем? – удивлялся он, рассматривая обширный дом с фронтоном, окруженный большим садом.

С одной стороны, далеко за высокой изгородью, шумел бульвар, с другой стороны, где не было ограды, золотой берег омывал Тихий океан.

– Климат в Роселидо лучше для тебя. Так считает отец.

Был и еще один повод. У почти шестидесятилетнего мужчины имелась и другая жизнь, которая, правда, значила для него гораздо меньше, чем та, в Роселидо. Но он старательно изолировал друг от друга два своих мира.

Любовница, чтобы соблюсти приличия, занимала апартаменты с отдельным входом в другом крыле здания. Экономный по натуре Станнингтон не считал обязательным заводить для любовницы отдельный дом, поскольку он бывал здесь четыре дня в неделю. Четыре, потому что каждую пятницу в час дня, когда почти весь континент заканчивает работу, он уезжал в Роселидо.

После внезапной смерти матери, пока Кора и Этер не прибыли в Лос-Анджелес, Станнингтон отдал по телефону распоряжение, его поверенный в делах успел купить домик вдали от особняка Станнингтона, и в течение нескольких часов от дамы не осталось и следа. Больше в этот дом она уже не вернулась.

В конце недели приехал отец и забрал мальчика в Роселидо.

– Твоя бабушка умерла. Она очень тебя любила и не хотела бы, чтобы ты плакал, – сказал отец.

Мальчик сидел неподвижно, в глазах – ни слезинки.

– Люди не могут жить вечно. Каждый из нас должен когда-нибудь умереть, а Гранни прожила долго, она умерла в очень почтенном возрасте.

Станнингтон жалел о собственной непоследовательности. Теперь ему самому предстояло одним духом бухнуть в сознание ребенка горькую правду о старости, смерти… обо всем, от чего он так старательно оберегал сына. Отец боялся бурной реакции Этера.

Мальчик молчал. Все это он знал давно, со смертью его познакомила бабушка. Может быть, предвидя ту минуту, когда осиротит внука. Но ведь небытие – это только для других, для тех, кто опочил под секвойями. Такое не могло случиться ни с ним, ни с Гранни, ни с отцом. Ждущая бабку плита с ее именем ничего не значила для мальчика.

А теперь Гранни нет и никогда не будет – это он понимал. И не мог простить себе беззаботных минут у океана, как раз тогда, когда Гранни переходила в небытие. Чтобы опочить навсегда.

– Пойдем к ней, Этер.

Так же молча он шел рядом с отцом. Рука в руке они взошли по двум безукоризненно белым ступенькам, прошли через ажурные ворота. Этер молча дал провести себя по дороге, столько раз пройденной с Гранни. Но когда они остановились над ее плитой, он заплакал. А отец впервые в жизни не требовал, чтобы Этер вел себя как мужчина. Отец молчал.

Сквозь слезы Этер читал эпитафию. Пустые места были заполнены, а ниже были выбиты другие слова:

Анни Станнингтон, урожденная Бортник-Сураджиска, супруга Джона Станнингтона, дочь польского шляхтича, умерла в Роселидо…

Мальчик мысленно повторил текст, который он должен был вырезать на надгробии бабушки, как поклялся. Нет, там не было ничего о шляхте. Он хорошо помнил.

Само слово было ему знакомо, потому что бабушка говорила о шляхтичах-однодворцах из села Вигайны. Там у всех была одна фамилия, поэтому писаря записывали их вместе с прозвищами. А то иной раз случалось, что Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского загоняли плетьми в Сибирь за преступление опять же Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского, – но соседа.

– Почему ты велел написать «дочь польского шляхтича»? – спросил Этер отца.

– Твоя бабка была родом из шляхты. Отец вел себя непоследовательно. Мальчик еще не забыл, как отец кричал на бабушку за песню на ее родном языке.

– Он меня стыдится, потому что простого человека ни в грош не ставит, – объясняла бабка после своего возвращения из ссылки. – Гордыня ослепляет и разум отнимает, не забывай этого, Этер.

Тогда он воображал, что гордыня – это какая-то заразная болезнь, может быть, ее разносят мухи.

Помня все это, Этер не понимал, почему отец, стыдившийся матери при ее жизни, теперь увековечил ее происхождение в камне.

Только когда вырос, он понял, что Пендрагон Станнингтон заботился о поддержании реноме семьи. Он мечтал принадлежать к старой американской элите. Его мать, слишком простая и неграмотная, при жизни никак не могла способствовать украшению рода, но после смерти ее якобы дворянское происхождение придавало блеск семье Станнингтонов.

Потом Этер узнает, откуда его отцу пришла в голову надпись на надгробии бабки. На кладбище Пер-Лашез много лет спустя Этер остановится у памятника Шопену и прочтет:

«Фредерик Шопен, сын французского эмигранта, женатого на пани Кшижановской, дочери польского шляхтича».

С тех пор Этер ежедневно приходил в некрополь, не скрывая своих визитов от отца. Никто не смел мешать ему.

– Мы поселимся в Лос-Анджелесе, – предложил отец через несколько недель. Он хотел оторвать мальчика от места, где все было переполнено воспоминаниями. – Осенью мы запишем тебя в колледж.

– Хорошо. Я возьму с собой Сиротку, – на удивление легко согласился мальчик и перестал ходить в гробницу.

Отец не знал, что и думать о переменчивой натуре сына.

Мальчик ходил в гробницу в надежде найти Гранни. Пусть не в ее земной ипостаси (он понимал, что это невозможно), но хотя бы найти ее дух, который при ее жизни всегда был здесь. Этер убедился: Гранни там нет.

Он не нашел ее ни на грядках вербены и лаванды, ни в покинутом ею Эдеме, куда ходил с Сироткой, ни в садовом павильоне, хотя в только им двоим известном уголке лежал запас темного кофе и тонких светлых сигар «Монте-Кристо спесьяль».

Тогда он понял. Теперь Гранни будет жить только в его сердце. И он без возражений покидал Роселидо, его даже радовала перспектива отъезда и учебы в школе. Не оставил он только верного спутника Гранни, ослика, которого бабуля вырастила из крохотного сосунка.

* * *

Годы побежали, воспоминание о Гранни перестало причинять острую боль, перестало быть отчаянием. Свободное от страданий, воспоминание покоилось в сердце Этера, как затуманенный старинный снимок.

Мальчика охватила другая тоска.

У всех друзей были матери. Некоторые жили отдельно, в новых семьях, у них появлялись другие дети, но первенцы виделись с матерями и все про них знали. Он один был не такой, как все. Он не мог вспомнить ни прикосновения, ни эха голоса матери. Ничего.

О его матери даже не упоминали. Теперь он догадался, что это приказ отца. Но почему сын не должен был о ней знать? Что такого она совершила, что над ней, как могильная земля, сомкнулось глухое молчание?

Уже одно это дразнило воображение и заставляло искать разгадку тайны.

Тем более что он чувствовал себя ущербным, ограбленным. Ведь мать есть даже у животного! Он хотел знать, почему с ним так поступили.

Этер никогда не слышал о ней, только запомнил единственное слово, которое невольно вырвалось у Гранни, когда он, пятилетний, спросил ее о матери.

Ванесса! Она живет где-то на свете… Так сказала его бабушка. Мир бабушки складывался только из Роселидо, Стокерсфилда в пятнадцати милях от поместья и Вигайн в прежней Отчизне. А мир, про который Этер столько узнавал в школе, был огромен.

Где-то на свете… За такое задание не возьмется даже самое крупное детективное агентство. О детективах он к тому времени знал все.

Поиски нельзя вести без данных о фамилии, годе рождения. Тем более без денег. А у него не было ни цента.

Он получал все, что хотел, все, о чем ему стоило упомянуть или отметить в каталогах знаменитых фирм. У него было все, кроме самой ничтожной монетки. Платила всегда Кора, в основном чеками. Он долго размышлял, прежде чем посвятить ее в свою тайну. Но иного выхода не было.

– Мне нужно найти свою мать, Кора, – решился он довериться ей.

– Как же я могу помочь тебе, Этер? Это не только твое дело, это касается и твоего отца.

– Я не хочу ни о чем рассказывать отцу. А от тебя мне нужны только деньги, все остальное тебе не обязательно знать.

– Я не могу дать их тебе для этой цели, Этер, без ведома мистера Станнингтона.

– Мистер Станнингтон разлучил меня с бабушкой только за одну песенку на языке, которого он стыдился. Он не любит мою мать, если не разрешает даже упоминать о ней. От нее у меня не осталось ничего, даже фантазий. Пустой кадр в конце кинопленки. – Ему было уже почти четырнадцать, он обожал фотографировать, расходовал километры пленки и с удовольствием пользовался жаргоном кинооператоров.

– Этот вопрос серьезнее, чем песенка, Этер. Когда-нибудь отец сам наверняка тебе все скажет.

– Я понимаю. Ты ведешь себя лояльно по отношению к типу, который тебе платит.

– Разумеется, Этер. Твой отец не уполномочил меня распоряжаться его деньгами в таком деле.

– Ты же должна прежде всего заботиться о моем благе, – умолял Этер, разочарованный и взбешенный. Он сумел овладеть собой. – О'кей. Можешь забыть о нашем разговоре?

– Я не расскажу о нем мистеру Станнингтону, Этер.

Кора сдержала свое обещание, как делала всегда. Но с тех пор он уже никогда не допустит ее к своим самым важным и тайным делам. В будущем он сам будет справляться со всеми своими трудностями.

В тот момент Этер вышел из-под влияния Коры, чего она даже не почувствовала. Внешне мальчик вел себя по-прежнему. Это для него не составляло труда: сказалась выучка, полученная при бабушке. Он умеет притворяться и вводить в заблуждение, если понадобится – лгать для достижения цели.

Следы Ванессы он начал искать в доме. Незаметно пробирался в комнаты отца, прокрадывался в кабинет, но ни разу ему не удалось открыть ни запертых ящиков стола, ни сейфа. Он перетряхивал мешки с мусором, разыскивал старые письма, пока не наткнулся на кусок веленевой бумаги цвета белой сирени – письмо от Ванессы.

Этера охватило неведомое до сей поры счастливое возбуждение, знакомое охотникам и игрокам. Руки у него дрожали, когда он из клочков сложил конверт: узкий, изысканный, от него еще еле уловимо веяло духами. Он добыл адрес жены отца.

Письмо к матери Этер писал бессонными ночами, рвал и жег черновики, потому что все, что удавалось выразить на бумаге, казалось ему плоским и банальным. Скулеж, недостойный тринадцатилетнего мужчины. Наконец он послал ей всего несколько фраз, совсем не тех, что рвались из сердца.

Мама, я очень хочу увидеть тебя. Много лет я ничего о тебе не знал, потом мне сказали только твое имя. Почти полгода я разыскивал твой адрес, потому что никого не хотел посвящать в свои планы и не знал, как бы ты к этому отнеслась. Напиши мне, мама, пожалуйста. Пиши мне «до востребования», чтобы никто ничего не узнал. А я без твоего разрешения никому не скажу, что мы с тобой переписываемся.

На письмо Этер наклеил марку из кляссера, из роскошной серии, выпущенной по случаю годовщины прибытия каравеллы «Санта-Мария» к побережью Колумбии. Он ждал, жил, как в трансе.

Каждый день он заходил на почту. Ванесса не отвечала. Он не успел потерять надежды на ответ из Ножан-Сюр-Марна, когда отец вызвал его к себе в кабинет.

– Садись, Этер. – Отец поднял голову от бумаг.

В круге света, падающего из-под абажура лампы, на столе лежал узкий изысканный конверт цвета белой сирени. Этер сразу узнал его, в воздухе словно витал еле уловимый запах духов.

Значит, для нее он не стоил даже письма, даже тактичного молчания! Она донесла отцу. «Курва, – подумал он, – какая курва!» Бешенство душило его, и только эти два слова вертелись в мозгу. Ему хотелось плакать и ругаться распоследними словами, какие он только знал.

– Ванесса не мать тебе, Этер. – Отец накрыл конверт ладонью.

Этим жестом он закрыл все, что предшествовало получению этого письма. Никаких вопросов и ни слова упрека. Этер был благодарен за такую деликатность.

– А откуда вообще у тебя возникла мысль, что это она?

– На надгробной стеле Энея есть ее имя. Эней, сын Пендрагона и Ванессы, – процитировал Этер фразу из эпитафии. Даже сейчас он не предал Гранни.

– Не понимаю. Там ведь значатся еще имена Рут и Кейт. – Отец назвал девочек из Ангелочков.

– Никто из них не мог быть моей матерью! – Этер предупредил возможную ложь отца.

Он не хотел, чтобы им обоим было потом стыдно и горько из-за очевидной неправды: даты с надгробий навеки врезались ему в память.

Напрасно он боялся. Его отец никогда не опустился бы до такой примитивной лжи. Со временем Этер убедится, что отец никогда не лгал, он только приукрашивал факты.

– Нет, ты не приходишься сыном ни Рут, ни Кейт. Рут умерла во время родов. Кейт с близнецами погибли в автомобильной катастрофе. Это случилось за двадцать три года до твоего рождения. Твои брат и сестра были бы совсем взрослыми теперь…

– Или меня бы не было. – Идея небытия не перестала волновать мальчика: он по-прежнему не мог представить мир без себя самого.

– Почему ты так думаешь? – Лицо отца вынырнуло из темноты за лампой, он внимательно присмотрелся к мальчику.

– У тебя были бы те, другие дети.

Этер замолчал. Он отдавал себе отчет, что родился у весьма пожилого отца. У ровесников Этера такими были дедушки, но он заметил и то, что отец не любит говорить о старости.

– А где ты был во время катастрофы?

– Вместе с ними. Я вел машину. Нас раздавил грузовик для дальних перевозок. Шофер заснул за рулем. С ним ничего не случилось. Я выжил. Они нет.

С каждой фразой лицо отца мрачнело. Этер молчал. Он чувствовал себя виноватым за то, что стал причиной столь горьких воспоминаний. Он сочувствовал отцу, но выразить этого не умел. В то время он постоянно сдерживал свои порывы, неприязненно глядя на себя со стороны. Неуклюжий верзила с длиннющими руками-ногами, которые неизвестно куда девать. Он превращался в другое существо. Тайный язык нежности между ним и отцом стал детским и смешным, а новый еще не выработался.

– Я не хотел причинить тебе боль, – промычал Этер неловко.

– Знаю. – Отец снова скрылся в тени. – Я только не понимаю, почему ты настаиваешь на Ванессе, а не на Люсьен.

– А кто такая Люсьен?

– Ты же не видел своей метрики, Этер! – догадался отец.

– Не видел, – буркнул сбитый с толку мальчик.

Боже, ему даже не пришло в голову искать подтверждения слов Гранни! Она была несокрушимой крепостью истины, он верил ей безгранично.

– Вот что бывает, когда всеми делами занимается поверенный. Тринадцатилетний мужчина никогда не держал в руках своих документов! – рассмеялся отец.

Он почувствовал облегчение: мальчик не потому выбрал Ванессу, что сомневался насчет Люсьен, он просто не знал ни о ком, кроме Ванессы.

– Вот, пожалуйста, так выглядит твоя метрика. – Отец вынул лист гербовой бумаги и подал мальчику.

– Этер-Карадок, рожденный от Люсьен Бервилль… – прочел Станнингтон-младший.

Не оставалось никаких сомнений, что его мать звали Люсьен Бервилль, что она родом из Бостона.

Вихрь чувств. Радость, что не мать отвергла его письмо. И горе, что солгала Гранни. Первая трещина на идеальном образе бабки, который он носил в сердце.

Он вспомнил, как стесненно и неестественно ответила она восемь лет назад на его вопрос о матери. Быть может, отец застращал и ее? Возможно, Гранни просто не могла поступить иначе? Теперь Этер не знал, что думать о Гранни, чьи простые истины и принципы стали его собственными.

А все-таки она ему солгала! Но, невзирая ни на что, Этер предпочитал верить, что она всего лишь хотела отодвинуть на потом слишком важный и трудный для пятилетнего малыша разговор. Ведь его мать не была замужем за отцом, что ясно следовало из метрики.

– Ванесса по-прежнему моя жена. Мы живем раздельно, она – в Европе. Несчастная, неуравновешенная женщина… судьба жестоко ее обидела. Печальная и сложная история, но тебя она ни в коей мере не касается. Она даже никогда не видела тебя. А я не развелся с ней, чтобы не ухудшать ее психического состояния, но мы предоставили друг другу полную свободу.

– Ради спокойствия Ванессы ты не женился на моей матери?

– Ей не нужен был брак. Люсьен Бервилль оставила тебя и ушла. Я не знаю, где она. И признаюсь, что никогда и не пытался узнать. В тот момент, когда она бросила нас, она перестала для меня существовать. Я не хотел, чтобы ты об этом знал.

– Может, все-таки стоит ее найти и помочь вернуться?

– Тебе нужны иллюзии?

Этер возразил, но где-то в глубине души ему очень хотелось, чтобы на самом деле все оказалось лучше, красивее. Как некогда он мечтал, чтобы в рассказе Гранни про садовника был другой конец.

– Сколько мне было лет, когда она ушла?

– Шесть недель.

– Как она ушла?

С каждым вопросом, с каждым ответом умирала жалкая надежда на то, что образ родившей его женщины окажется не таким грязным.

– Без предупреждения. Исчезла вместе со своей чековой книжкой. Оставила письмо. Она никогда не вернется и не желает, чтобы я ее искал, потому что ей больше нечего мне сказать.

– Где вы тогда жили?

– В Бостоне. Там ты родился.

– Где тогда была Ванесса?

– Когда я познакомился с твоей матерью, Ванесса уже много лет жила в Европе. Мы даже не виделись.

– Покажи фотографию матери. Я хочу знать, как она выглядела.

– Я их выбросил.

– Как ты мог? Я имел право знать… Она осталась моей матерью, как и ты – отцом. По какому праву ты лишил меня того, что есть у всех?

– Я ничего у тебя не отбирал. Успокойся. И не кричи на меня, как истеричная негритянка.

– Расист!

Этер потерял самообладание, да и не хотел его сохранять. Он старался обидеть отца, причинить ему боль. Мысль о плохой матери, Люсьен Бервилль, вызвала неприязнь и к отцу. Этер мстил ему за недосягаемую мать, для которой он ничего не значил. Как сказал отец? Ушла с чековой книжкой! Продажная расчетливая курва!

– Я не расист, и ты об этом хорошо знаешь. – Станнингтон-старший не давал вывести себя из равновесия.

Правда. Мальчик никогда не слышал от отца презрительных слов по адресу людей с другим цветом кожи.

– А как же темные польские мужики?

– Ты помнишь? – неприятно поразился отец. – Это было сказано в гневе. Я хотел, чтобы ты вырос американцем, без дурацких сантиментов к клочку суши в другом полушарии.

Упрямая память Этера услужливо высветила воспоминания о Гранни. Вот она мелкими глоточками потягивает горячий терпкий кофе. Легкий запах вербены мешается с ароматом кофе и тонкой элегантной сигары. Бабка поднимает на мальчика теплые карие глаза, блеск которых не потух с возрастом, пускает клуб горького дыма и говорит:

– Вигайны стояли на границе с пруссаками, туда с контрабандой ходил мой отец, и моего отца отец, и моего отца дед… на ту сторону коней водили, а на нашу немецкий товар несли, щепетинье всякое: ленточки там, тесьму. Мы, люди с пограничья, перемешались, что в котле похлебка. В Сувалках пять кладбищ было: польское, русинское, еврейское, татарское да еще лютерского бога. А за Филипповом над рекой, что по яру протекала, на одном берегу на могилках католической веры кресты, а на другом – Моисеевы таблицы, еврейский погост. А ведь жили там еще и литовцы, и армяне, и цыгане, и румыны.

Моя прабабка, она от пруссаков на нашу сторону перешла, а отца бабка – из русско-татарского рода. А вся та земля нам от ячвингов осталась. Еще в старых песнях сказано, что ячвинговских рыцарей вороги до единого вырезали, а дочерей их за себя взяли. Таково наследие твое и твоего отца, и во мне все эти народы понемножку сидят. А твой отец, хоть про них ничего знать не желает, не позволит ведь, чтобы мексиканца или негра в нашем хозяйстве за человека не считали. Только языка моего стыдится…

– Ты не позволял бабушке разговаривать по-польски! – мстительно выкрикнул теперь Этер, глядя на отца.

– А Конрад Корзе…Коже… – Станнингтону-старшему не удалось выговорить польскую фамилию, и он сдался: – А Джозеф Конрад,[5] хотя он поляк по происхождению, считал себя англичанином и писал только по-английски! И что-то не слышал, чтобы кто-нибудь ставил ему это в вину.

– Вы смотрите, какие мы начитанные! А я думал, что ты читаешь только «Биржевые ведомости»!

– Благодаря этой моей газете ты можешь читать Конрада и все, что захочешь. Если бы не это, сын, подметать бы тебе улицы в Лос-Анджелесе.

– Я не забуду, что ублюдок Люсьен Бервилль тебе всем обязан. Даже тем, что ему нечем вспомнить эту шлюху.

– Слушай, избалованный сопляк, я могу с тобой и по-другому поговорить! – Наконец-то Этеру удалось пробить броню отцовской невозмутимости.

– И что ты мне сделаешь? Разлучишь с бабкой, порвешь фотографии моей матери? Можешь еще отослать меня спать или оставить без сладкого. Или лишить наследства. Конечно, отрекись от меня! Если поспешишь, успеешь породить еще одного наследника!

– Пойдем со мной, мальчик. – Голос отца стал мягче. Он снял очки, которые надевал только для чтения, и усталым жестом потер глаза.

– Ты бросишь меня в темницу? – Этер не двинулся с места, упрямый и напуганный.

– Глупый. Я покажу тебе ее портрет.

– Почему же сразу не сказал? Зачем доводить человека до бешенства?

Этеру стало стыдно. У него возникло ощущение, что он дал себя раздразнить, втянуть в дурацкую игру.

– Я имел возможность услышать, что ты обо мне думаешь.

– Ты меня разозлил…

Сколько он себя помнил, эта картина всегда висела в маленьком коридорчике. Знакомый элемент интерьера. Этер никогда не вглядывался в него. Картины, достойные внимания, висели внизу в большой галерее. Время от времени прибывал новый гувернер, брал мальчика с собой в галерею и хвастался своей эрудицией. Эти лекции с удовольствием слушал отец.

– Твой дедушка велел мне изучать только то, что пригодится мне в работе, но ты у меня будешь всесторонне образованным человеком, – говаривал отец с нескрываемой гордостью.

– Это несправедливо, чтобы я учился за себя и за тебя, – возражал Этер.

Смышленому мальчику наука давалась без труда, но в него с утра до вечера вдалбливали разные сведения, поэтому он бунтовал.

Теперь он стоял с отцом в маленьком коридоре и думал, почему инстинкт никогда не приводил его сюда, к портрету очень молодой и очень красивой девушки. Золотистые волосы острижены по моде пятидесятых годов, лицо маленькое, треугольное, как кошачья мордочка, полные губы. Блеск голубовато-зеленых глаз подчеркивала единственная драгоценность – огромный сапфир на груди, в глубоком вырезе платья цвета индиго. И непонятно было, то ли сапфир принимает цвет глаз красавицы, то ли ее глаза наполняются голубизной камня.

– Я совсем не так ее себе представлял. – Этер не чувствовал волнения. Внешность молодой женщины чем-то не отвечала его представлениям о матери. – А я ничуть на нее не похож, – разочарованно протянул он.

– Что меня отнюдь не огорчает, – отозвался Станнингтон-старший.

Уже тогда Этер поразительно напоминал отца: оба высокие, крепко сложенные, с карими глазами и темными кудрями Анны Суражинской.

– А все-таки надо ее найти! – не уступал мальчик.

Отец возмутился:

– Ты был еще от горшка два вершка, а уже закатывал дикие истерики из-за бабки, а потом из-за Коры. И теперь снова себя жалеешь. Бедный, несчастный сирота! Не так уж тебе не хватало матери, если ее отсутствие ты заметил только сейчас. Я тебя предупреждаю, что искать ее не буду и не дам на это ни цента. Когда ты вырастешь, сам решишь, искать ее или нет.

– Она ушла к другому мужчине?

– Ты очень впечатлителен, когда речь идет о тебе самом, но отца не щадишь… Оставим эту тему. Я устал.

– Прости, я не хотел тебя обидеть. – Этер решил, что угадал правильно.

– Разумеется, не хотел.

– Я не буду ее искать, – пообещал Этер.

Нелегким этим обещанием он хотел выразить любовь к отцу и солидарность с ним.

И снова над женщиной, которая его родила, сомкнулась бездна молчания, казалось бы навеки. Она стала еще более далекой, чем когда сын ничего о ней не знал. Этер поклялся самому себе никогда больше не стараться ее найти, забыть про Люсьен Бервилль, неверную жену и бессердечную мать.

Через три года, уезжая по делам фирмы, отец взял его с собой в Нью-Йорк. С ними не поехали ни гувернер, ни Кора.

– Без нянек! – потребовал Этер, подчеркивая свою недавно обретенную самостоятельность.

Ему уже исполнилось шестнадцать, выглядел он еще старше: спортивная фигура, чемпион школы по плаванию, хороший яхтсмен. Голос у него был низкого теплого тембра, по телефону их с отцом постоянно путали. Через год Этер заканчивал колледж. Он чувствовал себя взрослым и опытным.

– А тебе одному не будет скучно?

– В своем обществе я не скучаю, – серьезно заверил он.

В те времена Этер был о себе очень высокого мнения: мнил себя интеллектуалом.

Отец попробовал подойти с другой стороны:

– Я пришлю экскурсовода, она покажет тебе город.

– Ни в коем случае, я выкину ее за дверь! Послушай, папа, я согласился на шофера, но «гувернянек» не потерплю!

Этер понимал, что у отца пунктик на почве безопасности с тех пор, как Кейт с близнецами погибли в аварии. Чтобы отец был спокоен, Этер пообещал, что в незнакомом городе за руль не сядет. Его возил Джимми из бюро проката автомобилей.

Отец сдался и не стал приставлять к сыну опекунов. Этер же, как и пристало интеллектуалу с богатым внутренним миром, решил использовать возможности большого города для расширения кругозора.

Книжный магазин на Стренде. В самый известный магазин, где стены увешаны портретами знаменитых писателей современности, он направился в первую очередь. Вечером театры на Бродвее, днем концерты и выставочные залы.

Метрополитен-музей, комплекс зданий, заполненный коллекциями всех эпох, лабиринт погибших цивилизаций, постоянная выставка народного искусства всех рас и племен.

Музей современного искусства: arte povera – искусство бедняков. Композиции из кусочков кирпича, обломков керамики, сухих веток, тряпок.

– Жаль тратить драгоценную жизнь на такую дрянь, если каждый чокнутый может такое создать! – рассердился Этер на выставке искусства душевнобольных.

Юноша считал недемократичным, чтобы такой же человек, как он, сидел прикованный к автомобилю, пока он тут ходит по музеям, поэтому всегда брал Джимми с собой. Ограниченный, простоватый парень понуро плелся за Этером, зевал, как бегемот, но понимал, что юный гость с Запада хочет сделать как лучше. Под конец Джимми не выдержал и предложил:

– Завтра в Атлантик-Сити заканчиваются выборы Мисс Америка, есть на что посмотреть. Пятьдесят одна девочка, по числу штатов, и все отборные… В смысле девочки…

Этер знал, что каждый год в Атлантик-Сити выбирают самую красивую девушку Америки, но в его школе в те годы царила мода на интеллектуалов, и участие в подобном дешевом шоу считалось позором. Можно было потерять звание мыслящего существа!

– Мудреные картины не убегут, а конкурс закончится завтра, – искушал Джимми.

– Чтобы отвергнуть, надо познать, – решил шестнадцатилетний лицемер, благо находился вдали от школьного мирка и презрительного приговора юных умников.

– Чего-чего? – не понял Джимми.

– Поехали, говорю!

Городок неподалеку от Нью-Йорка очень напоминал склад театральных декораций. Копии всех европейских стилей были беспорядочно перемешаны. Бок о бок мирно уживались крепости шотландских танов, французские замки с берегов Сены и Луары, немецкие домики и палаццо Венеции. Все неестественное и пряничное. Этакий взрослый Диснейленд.

Атлантик-Сити предлагал гостям лошадиные и собачьи бега, прогулки в плетеных каретах, запряженных пони, луна-парки и парки ужасов, рестораны и ночные клубы.

Этер оказался на длинном бульваре, где продавали дешевые сувениры, лакомства и всякую дребедень.

– Salt water toffee[6] – Джимми вынырнул из толпы с пакетиком конфет. Все вокруг расхаживали с пластиковыми пакетами, украшенными этой надписью. – Угощайся, это здешняя достопримечательность.

Ириски оказались очень вкусными, хотя и отдавали солоноватой горечью.

Джимми, как заправский гид, рассказал Этеру байку о том, как появились эти конфеты.

Как-то морской прилив залил оставленный на набережной лоток с конфетами. Утром к продавцу прибежала девочка. У продавца были только подмоченные ириски, и он отдал их даром. Но через полчаса к нему сбежались все городские дети, требуя исключительно salt water toffee, – так им понравились горьковатые ириски. Лоточник стал миллионером.

По набережной парадным строем шли претендентки на звание Мисс Америка. Девушка, выбранная в Атлантик-Сити, не имеет права на участие в международных конкурсах. Она представляет собой идеал красоты для местных, не на экспорт, и получает около ста тысяч долларов за то, чтобы в течение следующего года разъезжать по штатам, давать интервью, улыбаться и быть счастливым талисманом страны.

Финал конкурса состоялся в казино, вечером. Джимми не без труда достал билеты, как ни странно, на ипподроме. Букмекеры перепродавали их втридорога, не брезгуя и таким заработком.

Зал был переполнен. Претендентки на звание Мисс Америка танцевали, пели, держали речи и отвечали на умные вопросы. Наконец объявили победительницу – Мисс штата Коннектикут. Зал взорвался аплодисментами, свистом и визгом.

Самая красивая девушка Америки кланялась публике. Ее золотистую головку окутало сияние бриллиантовой тиары, на груди голубой кровью пульсировал сапфир.

– «Великая герцогиня»! – прогремел мужской голос.

Так называлось украшение. Ведущий нахваливал красоту камня, прелесть колье… Назвал фирму, которая одолжила на этот вечер роскошные драгоценности для Мисс Америка.

– Давай вернемся домой!

Этер уже не слышал рекламных возгласов. Девушка на подиуме поразительно напоминала другую, с портрета в его доме. И все из-за украшения на шее. Один миг – и все, казалось бы, навеки похороненное ожило в памяти острой болью.

На следующее утро Этер поспешил к известному ювелиру.

Прежде чем фотоэлемент открыл стальные двери, компьютер убедился, что у гостя нет ни оружия, ни взрывчатки. Наконец двери открылись, и Этер, сопровождаемый здоровяком охранником, по винтовой лестнице поднялся на второй этаж. За стенами из стекла, которое нельзя ни пробить, ни расплавить, на шелке и бархате покоились драгоценные камни сказочной красоты.

– «Шахерезада», «Снежная Королева», «Капля росы», «Утренняя заря», «Венера Каллипига»… – Названия изумрудов цвета майской зелени, ледяных бриллиантовых радуг, серебристо-розовых жемчужин.

Полюбовавшись сокровищами в выставочном зале, клиент снова оказывается на первом этаже, в тихом уютном кабинете. Там он может совершить покупку. Если что-то выбрал для себя, то бросает в чрево компьютера свое удостоверение личности.

Электронный мозг мгновенно проверяет подлинность документов и передает в офис данные о владельце. В его памяти закодированы данные постоянных и потенциальных клиентов, а также тех, кого в салон пускать не следует.

«Сердечно рады видеть Вас!» – загорелось на экране компьютера, когда машина вернула водительские права Этера – единственный документ, который у него был.

Вместе с охранником он вошел в офис и поразился. На него с портрета смотрела Люсьен Бервилль.

Люсьен Бервилль, написанная другим художником, в другом стиле, из другого времени. Эта уже была одета по моде семидесятых годов, в тяжелом богатом ожерелье, в ушах серьги с крупными, с фасолину, камнями.

Эта Люсьен была гораздо старше той девушки с домашнего портрета. Сердцевидное личико стало еще выразительнее, время умелым резцом сделало его тоньше и нежнее. Голубовато-зеленые глаза на сей раз впитывали зелень берилла и загадочно мерцали. Зрелая, чуть грустная красота осени.

Постаревшая, печальная и словно уставшая от жизни Люсьен показалась Этеру ближе, чем та беззаботная девушка. Он не в силах был оторвать от портрета глаз. Ему казалось, что все, что он делал последние три года, вело его сюда, к матери.

– Собственно, я ничего не собираюсь покупать, – смущенно пробормотал он, оказавшись перед изысканной седовласой дамой, облаченной в царственное черное платье. Из украшений на ней была только нить серебристого жемчуга. Жемчужины были крупные и матовые.

– Чем могу вам служить, мистер Станнингтон?

Дама дружелюбно улыбнулась и предложила ему кофе. Она вела себя как радушная хозяйка, а не как продавщица. Элегантный салон тоже ничем не напоминал магазин.

– Портрет… там, в холле… у меня дома точно такой же, но с сапфиром, – нескладно начал Этер.

– Поищем сапфир!

Дама решила, что Этера интересуют драгоценности, и раскрыла перед ним цветной каталог уникальных камней.

– Прошу прощения, я только хотел узнать, кто та дама, на портрете с изумрудами.

– Наша модель.

У него замерло сердце.

– Ее зовут Люсьен Бервилль?

– Нет, Уна Сэлливан. Мисс Америка тысяча девятьсот сорок девятого года. С тех пор она стала нашей моделью.

– Но ведь это Люсьен Бервилль, ведь…

У него едва не вырвалось: «…ведь отец не мог ошибаться!»

– Дама с таким именем никогда не работала для нашей фирмы.

– Поразительное сходство!

Как червь, закопошилось в нем подозрение: отец солгал. Он не сохранил ни единой фотографии Люсьен Бервилль, а когда три года назад Этер стал домогаться снимка матери, обвел его вокруг пальца, показав портрет Уны Сэлливан.

В салоне знаменитого ювелира Этер навсегда расстался с доверием к отцу. Он ни словом не обмолвится ему о своем открытии, никогда не заговорит с ним о матери. Отныне он станет внимательно следить за отцом.

* * *

Через год Этер окончил колледж и сдал экзамен на экономический факультет университета Беркли. В тот день он получил от отца чековую книжку на свое имя с достаточно скромной суммой, но юноша, до сих пор не имевший ни цента, почувствовал себя свободным и богатым. Этер засобирался на свои первые самостоятельные каникулы.

– Поедем вместе в Индию, – предложил отец.

– Я хочу увидеть Америку. Я не знаю собственной страны.

Кроме той поездки в Нью-Йорк, Этер нигде больше не был. Он не сомневался, что отец не откажется от Индии, чтобы поездить с ним по Америке.

В Индии он достаточно успешно боролся со старостью, каждый год отдаваясь в руки восточных врачевателей, которые хранили тайны тысячелетней медицины. Оттуда отец возвращался действительно помолодевшим и даже подобревшим: с годами его деспотизм рос.

Стив, неразлучный спутник отца, рассказывал о таинственных клиниках, где лечили богатых стариков. Особенно его заворожил Дом Здоровья в Кая-Кальпа, где пациентов заставляли голодать, держали на растительной диете, купали в таинственных маслах, поили бальзамами и возвращали увядшим телам упругость, а усталым душам – радость жизни.

– Ты жаждешь от меня освободиться, – печально заметил отец, когда не помогли все искушения.

Этер был уже самостоятельным человеком.

Отец все еще маниакально боялся дорог, забитых автомобилями, воздушных коридоров, переполненных самолетами, даже поездов. И все-таки Станнингтон-старший отдавал себе отчет, что оградить сына от жизни он не может.

– Я буду тебе звонить, – пообещал юноша.

Его все сильнее душила эгоистичная любовь отца. Этер всегда чувствовал опеку, хотя отец пытался сделать вид, что ее не существует.

И вот Этер, ошеломленный свободой, вырвался в мир. За ним двинулся опекун – студент-старшекурсник Беркли как бы случайно познакомился по дороге со своим подопечным, и Этер, сам того не зная, путешествовал бок о бок с воплощением заботы отца.

Бостон.

Ожили на целый год упрятанные в подсознание воспоминания о Люсьен Бервилль. Юноша не только не забыл о бессердечной, но и успел задать себе множество вопросов, на которые должен был найти ответы. После того как раскрылась мистификация с портретом, вера Этера в искренность отца разбилась вдребезги. У отца была своя правда, но он, Этер, услышит, что скажет сама Люсьен, прежде чем окончательно осудит ее в своем сердце.

Единственные данные, которыми он располагал, были вписаны в его метрику. В Бостонском архиве он бросил в автомат монетку и заказал полную выписку, введя в компьютер свои данные.

До сих пор Этер не спрашивал, где именно родился. Когда отец сообщил ему, что в Бостоне, он решил, что в каком-нибудь отцовском поместье под Бостоном, в его городском доме, но никак не в клинике, пусть даже самой престижной.

Все Ангелочки, четверо братьев и сестер Этера, родились или в Роселидо, или в Лос-Анджелесе, в доме у океана. Так гласили надписи на их надгробных плитах. Только он, как оказалось, родился в клинике, названной, как гостиница: «Континенталь».

Он усмотрел в этом факте нечто унизительное. Отцовство Пендрагона Станнингтона в отношении Ангелочков следовало из самого брака, а Этера он мог и не признать. То, что признал, и немедленно, как следовало из метрики, Этер как-то упустил из виду.

Униженный казенной клиникой, он как никогда почувствовал себя сыном Люсьен Бервилль и не вспоминал о данном отцу обещании не искать ее.

Кроме фамилии, Этер не располагал никакими данными, поэтому обращаться в адресное бюро смысла не было. Электронный мозг мигал пустым экраном, не в состоянии справиться с заданием. Как последний свой козырь Этер ввел в беспомощную машину название клиники, в которой родился. Тогда машина заработала.

«Люсьен Бервилль… проживает… профессия: медсестра», – зашелестела бумажная лента.

Этер замер, обуреваемый смешанными чувствами. Огромная радость: он ведь нашел мать! Волнение перед встречей. И – разочарование. Он уже настроился на трудный тернистый путь поисков и психологически не был готов к тому, что адрес Люсьен Бервилль отыщется с такой легкостью. Вот, пожалуйста: у него в руках ее адрес.

Как слепой, Этер бродил по городу и мысленно разговаривал с матерью. Сколько ему надо было ей сказать!

Он сел, чтобы привести мысли в порядок. В парке под зелеными кронами деревьев белели статуи Ченнинга, Костюшко, Филлипса, но он уже не мог заставить себя рассматривать фигуры заслуженных деятелей Америки. Ноги сами несли его на улицу, где жила ОНА.

Он присматривался к женщинам, которые входили в здание или выходили из него, пытаясь угадать, кто из них ОНА. Он мечтал, что сердце подскажет матери, кто ждет ее у дверей, что она сама подойдет и скажет: «Сыночек!»

– Чего ты тут ищешь, парень?

На третий день патрульный полицейский обратил на Этера внимание, потому что в полицию позвонила испуганная старушка и сказала, что за домом следит странный подросток. Старушка подчеркнула, что молодой человек провожает каждую женщину каким-то сумасшедшим взглядом.

– Я приехал к матери! – ответил Этер с радостью, счастливый, что может хоть с кем-нибудь поделиться. – Я приехал к матери! – повторил он и улыбнулся. Лицо его просияло, как у святого или безумца.

– Так иди к ней, – посоветовал страж порядка.

– Я очень волнуюсь, – признался Этер все с той же блаженной улыбкой.

– Только здесь не стой, сынок, она же тебя ждет. Иди к ней, – еще раз сказал полицейский и слегка подтолкнул Этера.

«Безвредный псих!» – подумал он про себя.

Этер вошел в дом, который за три дня стал ему так же дорог и близок, как тот, в Роселидо. Его переполняли счастье и любовь. Он нес матери свою тоску, свою привязанность и прощение всего, что происходило в его жизни до сих пор. Никаких упреков!

Наконец он нажал кнопку звонка под визитной карточкой с ее фамилией. Тишина. Сдавленное мяуканье кота. Из глубины квартиры приближались шаги. Сердце Этера гулко забилось.

– Вы к кому? – спросила женщина, почти невидимая в щель приоткрытой двери.

– К Люсьен Бервилль.

Этер совсем не так представлял себе эту встречу, не эти слова хотел сказать. Свергнутый с облаков восторга, он не знал, как разговаривать с настороженным голосом за дверью.

– А кто ты?

– Этер-Карадок Станнингтон-младший. Я приехал из Калифорнии, – быстро сказал он, испугавшись, что она захлопнет дверь.

– Входи. – Женщина впустила его в прихожую, провела в гостиную и показала на кресло, обитое английским кретоном; сама уселась в другое.

Этер успел заметить белые тюлевые занавески и шелковое платье пастельных тонов, подчеркивающее полную, но стройную фигуру женщины.

– Слушаю тебя, Этер-Карадок. – На него с темно-коричневого лица внимательно смотрели угольно-черные глаза, глаза египетских фресок.

– Я хотел бы поговорить с миссис Люсьен Бервилль.

«Чего ждет эта тупая служанка?» – возмутился он про себя.

– Я тебя слушаю! – В улыбке блеснули роскошные белые зубы.

Этер тупо уставился на нее.

Он – сын черной женщины, он цветной! Это был такой удар, что Этер потерял дар речи. Одно дело протестовать против дискриминации негров, но совсем другое – вдруг оказаться одним из них!

Этер не питал предубеждений против людей с другим цветом кожи, он искренне возмущался расизмом, но теперь много бы дал, чтобы его матерью оказалась белая женщина. Он пожалел, что искал ее, устыдился этого перед самим собой и почувствовал острую неприязнь к отцу.

Если тот признал сына-мулата, то почему скрывал от ребенка его происхождение? Это из-за отца он оказался не готов к этой встрече, воспитанный белым господином…

Тут он вспомнил Гранни и все ее народы с пограничья ее прежней страны, о которой она рассказывала. Теперь он словно звал на помощь всех ячвингов, поляков, татар, русинов и евреев, от которых вел свой род, чтобы они помогли ему не запятнать себя отвращением к собственной матери только потому, что она небелая.

Этер чувствовал на себе внимательный взгляд, но не мог поднять на нее глаз. Рассматривая свои руки, он пытался отыскать на них следы негроидности, ведь они должны быть! Особенно у ногтевых лунок: они выдают даже самого светлого мулата.

– Ты моя мать, Люсьен, – выговорил он наконец. Он не смог сказать ей «мама» и презирал себя за это.

Теперь она онемела.

– Так записано в моей метрике. – Этер достал выписку, которую выдал ему компьютер. – Вот, прочти.

– А… Я поняла. Ты родился в клинике доктора Орлано Хэррокса, где я когда-то работала, к тому же совпадение фамилий… – Она пробежала глазами листок бумаги и вздохнула с облегчением, как показалось Этеру. – Я была медсестрой в «Континентале», и меня действительно зовут Люсьен Бервилль, но я не твоя мать, Этер.

– Я тебе не верю!

Противоречивые чувства обернулись любовью к черной матери. Он уже не хотел никакой другой. Этер чувствовал, что он не только нашел ее, но еще и отчасти создал.

– Послушай, Этер, зачем мне отказываться от собственного ребенка?

– Из страха перед моим отцом.

– Черные матери бесстрашны, Этер. Столетия выработали в них отвагу.

– Мой отец – человек беспринципный (впервые он отрицательно отозвался об отце перед кем-то посторонним). – Он способен сломить дух кого угодно.

– Посмотри на себя в зеркало, Этер. Ты не мулат. Это же сразу видно, хотя у тебя темные волосы и смуглая кожа.

– А почему ты ушла из «Континенталя»? – тихо спросил юноша.

Лишь сейчас до него дошло, что компьютер выдал ему адрес этой женщины только потому, что он указал в качестве дополнительных сведений название клиники «Континенталь», где она когда-то работала.

Он терзался разочарованием, обидой и стыдом за свое малодушную радость, что это все-таки не она. И вместе с тем росла обида на отца за свои вынужденные поиски.

– Я была медсестрой ночной смены. Черные работают в «Koнтинeнтaлe, только по ночам. Через несколько лет пришлось сменить ритм – здоровье не позволяло.

– Ты не помнишь мою мать?

– Я не работала в родильном отделении.

– Ты можешь назвать мне кого-нибудь из тех, кто там в то время работал?

– Нет. Но ты поговори с доктором Хэрроксом.

* * *

Доктор Орлано Хэррокс, высокий, худой человек лет шестидесяти, выглядел моложаво и держался доброжелательно. Он любезно принял молодого гостя, но у Этера сложилось впечатление, что доктора уже предупредили, с чем явится посетитель.

Из бронированного сейфа, вделанного в стену кабинета по виду отнюдь не врачебного (ковры, антикварные безделушки, картины), доктор Хэррокс достал толстую книгу, разложил ее на столе и открыл на соответствующей странице.

– Вот первая запись о твоем рождении. Тебе прочесть? – Доктор нежно поглаживал лист, заполненный каллиграфическим почерком.

– Лучше я сам. – Этер пододвинул к себе хронику клиники и мысленно с пятого на десятое перевел латинский текст на английский. Содержание записи, кроме веса новорожденного, ни в чем не расходилось с содержанием метрики.

– Вы не помните мою мать?

Этер тут же пожалел о своем вопросе. Он уже понимал, что просто теряет время. Здесь он ничего не узнает. С тем же успехом он мог разговаривать с отцом.

– Не помню. Минуло шестнадцать лет, Этер. С тех пор через «Континенталь» прошло слишком много пациентов.

– Она умерла при моем рождении? – Этер все еще надеялся поймать доктора на лжи.

Хэррокс с минуту колебался. Этер заметил, как поблескивают за толстыми стеклами глаза доктора, – тому явно хотелось солгать. Но Хэррокс вовремя спохватился.

– Кто тебе это сказал? – удивился он.

– Никто. Я просто так решил, – уклонился Этер от ответа, сообразив, что поступил наивно и глупо, открыв всю свою неосведомленность. Больше ему спрашивать не хотелось.

Он все понял. Он не получит других ответов, кроме тех, которые приказано ему давать. Ситуация была не нова, знакомым показался и этот элегантный и приятный человек. Так вели себя люди, подчиненные его отцу.

Он вышел из клиники, ощущая, что совершил промах. Не надо было сюда приходить. Он не должен был разговаривать с доктором. Хэррокс непременно сообщит отцу, когда тот вернется из Индии.

Значит, если он все-таки хочет получить то, за чем приехал, нужно действовать быстро. Немедленно. И чужими руками. В телефонной книге Этер нашел частного детектива, специалиста по гражданским делам.

– Я хочу знать фамилии матерей, которые в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году родили детей в клинике «Континенталь, – Этер назвал день и месяц своего рождения.

– Поиски родителей, установление отцовства?

– Ничего сверх того, о чем я прошу.

– Клиника элитная, там строго охраняют профессиональные тайны. Официальным путем ничего не добиться. Будут большие расходы.

– Я готов заплатить две тысячи, но ни цента больше. – Предложение прозвучало решительно, а сумма для столь простого задания была весьма солидная.

Это было все, чем располагал Этер.

Детектив взялся за дело. Этер представился вымышленной фамилией, внес аванс – четверть всей суммы и уехал в Нью-Йорк. Там он снял все деньги со счета и только потом позвонил в офис отцовской фирмы в Лос-Анджелесе.

– Я потерял деньги. У меня нет даже на обратную дорогу.

Отсутствие отца придавало Этеру уверенности в себе. Если бы отец был в Нью-Йорке, он приехал бы сам, прислал Стива или другую няньку. А эти не станут возиться, вышлют деньги, и все.

Разумеется, они сообщат отцу. Но что его наследник растяпа или мошенник, отец узнает только по возвращении из Кая-Кальпа. Такой мелочью они не станут портить ему отдых.

По телеграфу восстановили счет Этера и ограничили сумму к выплате по одному чеку.

Этер вернулся в Бостон, остановился в гостинице под той же вымышленной фамилией, которой он представился детективу, и принялся ждать.

В условленное время он сперва договорился по телефону, а потом встретился со специалистом по тайным услугам, заплатил ему и получил взамен конверт. Но вскрыть конверт при детективе не решился. Этер боялся выдать свое разочарование или триумф.

– Вы даже не хотите проверить, что внутри? – Детектив с недоумением смотрел на странного клиента.

– Я вам доверяю, – пробормотал Этер и унес добычу подальше от чужих глаз.

Только оказавшись в гостиничном номере, он прочитал четыре фамилии с лаконичными приписками.

Миссис Паскелина Эванс и миссис Элизабет Арно-Винтер (банк и медная промышленность Бостона) родили сыновей. Первая в три часа пять минут, вторая – на десять минут позже.

Люсьен Бервилль, чернокожая медсестра этой же клиники, родила мальчика в два часа восемь минут, при крещении ему дали имя Болдуин.

Ядвига Бортник-Сураджиска, уборщица нью-йоркского филиала «Стандард Ойл в три пятнадцать родила девочку. В три двадцать две ребенок умер. Девочку окрестили в воде по римско-католическому обряду и дали имя Синтия.

Этер был потрясен. Его имя в списке не значилось, хотя согласно метрике он родился в клинике Хэррокса в ту же ночь, что и эти дети. Одновременно его поразили два факта.

Время его рождения и вес новорожденного, записанные в роскошной прошнурованной и усеянной печатями книге доктора Орлано Хэррокса, совпадали до мельчайших подробностей с временем рождения и весом наследника короля медной промышленности Бостона, Дугласа Арно-Винтера.

Люсьен Бервилль отреклась от всех связей с клиникой «Континенталь» до такой степени, что даже не упомянула, что родила там сына, ровесника Этера. А уборщица из Нью-Йорка носила девичью фамилию Гранни.

Он решил найти эту женщину.

БАРРАКУДА

Непруха началась в Вене.

Мы приехали туда втроем: Мессер, Принц и я. Бабок – кот наплакал. Вот мы и решились на классический номер: фамильные драгоценности.

Рассчитано на лоха, примитивнее не бывает. Так кажется тем, кого мы пока не обули. Это ведь мы своим актерским талантом, силой убеждения или черт знает чем еще создаем атмосферу абсолютной подлинности. Делаем сказку былью. У нас есть талант, позарез нужный мошенникам и великим вождям: мы внушаем доверие и завоевываем сердца, даже если особо не стараемся. Потому Витек и кликуху такую получил – Мэкки Мессер. У Принца манеры и вид вполне соответствующие. Ко мне прилипла «Барракуда»: ведь если я добычу присмотрела, уж непременно вопьюсь и дочиста обдеру!

Остановились мы в «Ритце».

Витек – последний потомок болгарских царей из династии Сакс-Кобургов по мужской линии, путешествует с преданным старым камердинером (как и полагается принцам крови). Только на это Принц и годился: «их хабе цвай бабе» – вот и весь его немецкий. И возраст у него подходящий – сто лет в обед.

Я владею венским диалектом как родным, поэтому стала юридическим консультантом его княжеской светлости от известного адвокатского бюро Рамбитша. Крючкотворы сидят в солидном домище на Пратере. Знал бы почтенный старикан, кто под его масть косит!

Преданный камердинер вынюхивал добычу: нашел любителя фамильных драгоценностей, состоялись предварительные переговоры. При случае лох имел возможность убедиться, каким почтением окружили в «Ритце» потомка благородной фамилии, состоящей в родстве с королевскими семьями Европы. Наши клиенты не могли нарадоваться на такое лестное знакомство. Уж если матерые дрессированные бульдоги – персонал гостиницы – купились на нашего князя, то уж дилетанту и подавно нечего сомневаться!

Гость прибыл с задатком, в его присутствии князь по телефону связался со своим поверенным – со мной то есть. Потому-то я и затаилась в поганеньком пансионате, чтобы по первому звонку прибыть с готовым договором купли-продажи. Юрисконсульт Берта Шмидт – это вам не жук начихал! Договор, естественно, не стоил и бумаги, на которой его отпечатали, но выглядел замечательно!

И тут пошло-поехало. Без приглашения ворвался второй мужик, на одно копыто подкованный: хромал он здорово.

– А вы чегой-то повторяетесь, ваша княжеская светлость! – трындит он с порога чистой варшавской мовой.

– Что-то я вас, милейший, не припоминаю, – сквозь зубы цедит Витек с элегантнейшим венским акцентом. – Попрошу вас выйти!

– В Варшаве ваша светлость под князя Радзивилла косили, а тут, значит, болгарином с фашистской кликухой заделались? Нервируешь ты, князь, моих мальчиков, – перешел шлеп-нога на немецкий.

– Я и понятия не имел, что это ваши люди!

– А вы знаете, кто я? – смутилась наша хромая судьба.

– Вы здесь за банкомета.

– А что, лихо сказано… Куда-а-а?! – Мужик сграбастал Принца, который бочком, бочком подползал к двери, и так пнул его, что старый затормозил носом.

Переглянулись мы с Мессером: абзац Принцу, как бы со страху в ящик не сыграл.

– У моего папочки больное сердце, – жалобно пискнула я. Непохоже, что хромого сатану можно растрогать, но попробовать стоит. – Что вам надо?

– Денежек, – заржал шлеп-нога, а наш как бы клиент льстиво подхихикнул. – Иначе сообщу куда следует.

– Шантаж, – великолепно скривил рот Витек, сразу влезая в княжескую шкуру.

Мы уже поняли, кто нам песню испортил. Обычные шакалы. Им менты – не кенты, у них рыло в пуху. Не проколоться бы, что у нас финансы поют романсы. Вот тогда совсем хана: со злости нас и побьют, и догола разденут, и полицаев натравят. Анонимно, конечно.

– Какая сумма вас удовлетворит? – величественно осведомился Мессер.

Морду при этом скроил, как у генерального директора Английского банка. Он тоже понял простую истину и не растерялся, только Принц обмяк у стены, как узел с тряпьем.

– А где у вас деньги? – тут же спросил Хромой.

– В сейфе отеля.

Витек играл на промедление. У нас не то что в сейфе, в кармане – вошь на аркане да блоха на цепи. Нужен был предлог выйти. Только вот вместе они нас не выпустят, разве что поодиночке. В такой ситуации остальным – кранты на месте. Отпадает!

Схватиться с ними – нереально, физически мы слабее. Мессер не доходяга, но рядом с этими бугаями сущий цыпленок. Принц вообще не в счет, даже если бы со страху и не обделался. А я… всю жизнь завидовала, как девочки на экране швыряются здоровенными мужиками, как мячами. Я даже простых приемов не знаю. Ведь я котелком работаю, а не кулаком.

Вот именно, котелком!

Хромоножка и его ассистент – обычные мордобойцы, но нас всех они не выпустят. Любого из них можно скрутить, но по отдельности и если действовать неожиданно. Стало быть, мне надо хотя бы одного выманить и одурачить, а с оставшимся пусть мужики сами разберутся.

Мессер яростно торговался насчет выкупа, помаленьку повышая сумму, которая нам и не снилась. Но шлеп-нога хотел все. Он уже заглотил наживку Мессера.

И тут на сцену вышел Принц.

– Господи Иисусе! – простонал он. Падла буду – бедняга весь посинел! Вполз на кушетку, возле которой угасал умирающим лебедем, даже я купилась. Все, думаю, старпера нашего со страху кондратий обнял. Но тут допетрила: Принц валяет вариации на тему больного сердца.

– Нитроглицерин, папочка! – Я кинулась в соседнюю комнату. За моей спиной вырос ассистент Хромого. Я схватила легкое успокоительное, малюсенькие такие таблетки, и сунула Принцу под язык. – Вызовите врача! – кричу, а сама реву в три ручья. Даже притворяться особо не понадобилось.

– Сначала деньги, потом можете вызывать врача. – Хромой был неумолим.

– У нас с папой есть десять тысяч шиллингов (не скупись, Барракуда, порадуй человека!), а на него, – я ткнула пальцем в «болгарского князя», – я не могу повлиять. Кто из вас со мной поедет?

Дуболомы переглянулись.

– А где у вас деньги? – прищурился Хромой.

– Не в «Ритце» же. У фрау Бауэр, в «Золотом якоре».

Я нарочно назвала свой пансионат – а вдруг они меня раньше выследили? Тогда врать нельзя… Что я теряю? Тряпки. Останусь в том, что на мне… А, черт с ними, шмотки – дело наживное, шкура ближе к телу.

– Вытри глаза и пошли! – решил шлеп-нога.

– Вызовите врача! Умоляю!

Шестерку, похоже, мои сопли-вопли разжалобили. А уж я не поскупилась – слезы по моему застывшему лицу катились градом.

– Вот отдашь мне денежки – и вызовешь доктора из пансионата, – не уступал Хромой.

– Доченька, скорее! – хрипло простонал Принц.

Его красивая голова с благородной сединой откинулась на подлокотник кушетки, а из раскрытого рта вырывалось тяжелое дыхание, но в меру. На полутонах играет, система Станиславского!

– Если отец умрет – не получите ни гроша! Клянусь! – Я перестала плакать, окаменев в отчаянии.

– Не умрет. В случае чего мой кореш вызовет врача. Зуб даю. – Хромой поторопил меня к выходу.

Он влюбился в мои несуществующие денежки, он их уже в кармане чувствует, потому и зуб свой гнилой дает… плевать я на него хотела…

А, чтоб ты сдох со своей шантрапой! Клянусь твоими косыми зенками, что в момент оторвусь у тебя из-под носа, только надо Витеку оставить хоть капельку времени, да и полумертвому от страха старикану, который мне такой же папка, как ты – мамка…

Гориллу внизу ждала тачка. Поди ж ты, шпана на «пежо» катается. Плохо, если за нами контрольная тачка катит, но тут уж ничего не поделаешь. Я только знала, что Витек быстро управится.

Ехали мы минут пятнадцать. Я вытащила косметичку, припудрилась, губы накрасила. Шлеп-нога не возражал: заплаканную бабенку еще остановят, расспрашивать начнут. Потому-то он и ухом не повел, когда я вытащила флакончик духов в аэрозоле и распылила немножко в воздухе, чтобы проверить пульверизатор. И ка-а-к прысну ему в рожу!

Голь на выдумки хитра. «Коти» я в таких целях пока не применяла, но экзамен духи сдали на пятерку. Шакал схватился за рыло, а я выскочила из машины и за углом поймала такси.

Духовитый выстрел на несколько минут увеличил шансы Витека. Пока шлеп-нога зенки не протрет да не прозреет, с места не тронется.

Впервые нам пригодился аварийный сборный пункт, который мы всегда назначаем перед началом операции. На сей раз выбор пал на Главпочтамт. Влетаю я туда, а там уже Принц с Мессером, зеленые оба, а Принц словно и впрямь после инфаркта.

– В аэропорт! – Мессер развернул нас к входным турникетам. – На первый самолет, на который купим билеты.

– Так хреново?

– Хуже только в сказке… – простонал Витек.

– Мы все тряпки оставили, – провыл Принц. Был десятый час вечера. Поймали мы тачку, и в диком мандраже кинулись из города. Мало тех мордоворотов, того и гляди полиция на шею свалится.

Нас выручили роскошные ксивы – для номера с князем в ход шли другие. К тому же без грима нас не узнать. Мессер стал кем был: симпатичным шатеном с приятной внешностью; Принц, содрав накладные серебристые пейсы, превратился в лысого фраера под семьдесят. Даже челюсть вынул, щеки запали – ни дать ни взять Кощей Бессмертный.

Меня в «Ритце» никто не видел, а в «Золотом якоре» я старалась людям на глаза не показываться. Блондинистый парик я запихнула в урну, макияж смыла. А без него у меня рыло ни красивое, ни уродливое. Таких тыщи. В любой толпе.

В кассу аэропорта мы вошли порознь, в самолете тоже прикинулись чужими. Парижский рейс.

Поселились в Марэ.

Приютил нас древний доходный дом. Его доедали мокрая гниль и тараканы. Витек с Принцем в полуподвале, я – под самой крышей в голубятне. Не выношу жить коммуной. Так даже лучше. Я люблю окна на крышу, а Принц боялся лазать на седьмой этаж без лифта: и впрямь кондратий хватит. Витеку вообще на все плевать, так что окопались мы, как кроты.

Приближалась осень, продутая холодными ветрами. От них в туннелях парижской подземки гудят сквозняки, а сам город по три-четыре раза в день поливает дождями. Почему-то про эти дожди не сказано ни в одном рекламном буклете, которые зазывают посетить столицу мира.

Мы были свободны. В том числе от одежды и бабок.

Принц подхватил краснуху, хотя я до сих пор думала, что краснуха – болезнь детская. Он то трясся в ознобе, то метался в жару под верблюжьим пледом, который я купила по дешевке на блошином рынке. Контрабанда из Марокко.

Наши последние крохи схавал лекарь, к тому же Принца надо было питать как следует – он начинал выздоравливать. Мы-то с Витеком кормились чем бог пошлет. Как библейские святые: горсть оливок и кусочек сыра или банка сардинок на весь день. Даже при этом деньги таяли, как снег на сковородке.

Мы не ходили на заработки.

Витек целыми днями лежал в одних подштанниках на кушетке, завернувшись в одеяло. Единственный приличный костюм он берег. Лежал и молчал, словно дремал. Он и не жрал бы, не пихай я ему еду под самый нос. Витек впал в депрессию.

– Совсем нюх потерял, козел старый. Как ты мог не узнать шакала! – ожил Мессер, когда Принц немного пришел в себя.

– Ты тоже не узнал! – защищался старик.

– Кто клиента искал? Я же не могу за всем следить!

Витек искал виноватого, чтобы оправдать собственные неудачи. Неврастеник, болезненно самолюбивый тип, суеверный, как шаман, он теперь страдал.

– Пойдешь в консульство, будешь жертвой ограбления. Тебе поверят и за счет социалистического государства отошлют на любимую родину. Глупая рожа – твое единственное достоинство! – издевался Мессер.

Извините, соврамши! Принц вполне сошел бы за интеллектуала. Он сорок лет мошенничал, и его ни разу не поймали.

– Он неудачник и в любой момент нас заложит, – обвинял Принца Мессер. – Сам навел на нас шакала, а потом смылся.

– Я хотел выйти, создать панику. Напустить в коридоре дыма, закричать «пожар!»… Не вышло. Но раз девочка, – он почему-то не любил мое прозвище и звал девочкой, – подсказала насчет инфаркта, я стал работать инфаркт.

– Тренируй лучше приступы эпилепсии, – посоветовала я: очень уж они мне надоели своей грызней, пока я голову ломала, как раздобыть бабки на жратву. – На будущее пригодится.

– А Мессер – каратэ! – огрызнулся Принц. – Тоже мне, черепашка-ниндзя!

После того как я увела Хромого, Витек стал развивать тему. Он согласен, сдается, пойдет за деньгами, если шакал вызовет «скорую».

– Пока мы получим деньги, лепилы вывезут старика, – убеждал Мессер, – а ты пойдешь со мной.

Шакал колебался.

– Разреши, я позвоню. – Мессеру нужен был предлог, чтобы преодолеть несколько шагов, которые отделяли его от шакала.

– Ладно, сам позвоню, – решил бугай. Когда тот наклонился над аппаратом, Мессер шандарахнул его ребром ладони по шее. Бугай рухнул, но тут же попытался встать. Туго Мессеру пришлось бы, кабы не Принц, который бросился ему на помощь с кочергой. Шакал упал, обливаясь кровью, а Принц как озверел: охаживал его кочергой, пока Витек не вырвал железяку.

– Да ты со страху убил того типа! Витек бледнел от ужаса при мысли, что мы оставили за собой в Вене.

– А что мне, ждать, пока он нас не перебьет? – хныкал Принц.

Из нас троих он был напуган больше всех.

– Не надо было колошматить ему по башке, как в барабан!

С тех пор как мы приехали в Париж, я каждый день покупала венские газеты. Через несколько дней мы прочли:

«Разборки гомосексуалистов в апартаментах князя и его камердинера!» – вопил заголовок.

Внимание гостиничного детектива привлек сильно надушенный мужчина странного вида. Впоследствии судебные эксперты смогли установить, что это была дамская туалетная вода «Пармская фиалка» фирмы «Коти». В номере, из которого убегал благоухающий дамскими духами господин, нашли его жертву – крепкого мужчину с проломленным черепом. Преступник отрицает свою сексуальную ориентацию, но не может объяснить, что он делал в номере таинственно исчезнувшего князя и почему употребляет дамскую парфюмерию.

Ведущий следствие инспектор Зено Кански подозревает, что это преступление – следствие разборок между лицами, причастными к криминальному миру. Жизнь пострадавшего на сегодняшний день в безопасности.

– Да пусть его кирпич убьет, лишь бы не мы. Постучите о некрашеное дерево, – бормотал Принц и стучал по трухлявой филенке, с которой осыпалась краска.

Узнав, что шакал выжил, мы сразу почувствовали себя лучше. Из объявлений в прессе было ясно, что инспектор Зено Кански вряд ли до нас доберется. Венские газеты я порвала в мелкие клочки и выбросила, к тому же решила на всякий случай сменить духи, когда у меня будет на что их купить. А те благовония и шакал, и инспектор Зено Кански еще долго помнить будут.

Мессер перестал терзать печенку Принцу. Они в полном мире и согласии стали выходить в город и из одного такого похода принесли осенние пальто, очень даже клевые. Я получила роскошный свитер из легкой ангорской шерсти. Если вывернуть его наизнанку и подпоясать прилагавшимся замшевым пояском, получался роскошный плащ в бежево-коричневую клетку.

– Это мы в «Лафайетт» стибрили, – сообщил Принц. – Да еще в кассе свистнули полторы тыщи.

– Скатились на дно общества, – горько пошутил Мессер.

Он чувствовал себя свергнутым с трона, как персидский шах.

Вечером мы прошествовали к арабской забегаловке «Веселый баран» на шашлык. Каждый огулял по шампуру с горкой риса и по бутылке винца.

Нажравшись как удавы, веселые и довольные, вернулись мы в свою конуру, но на следующий день я снова ввела строгий режим экономии, и мы опять залегли на дно. Однако нельзя было ждать, пока нас выгонит на улицу настоящий голод.

И так было хуже некуда, как на прыжках в высоту, если вдобавок прыгать из ямы. Хорошее мошенничество – это искусство, вдохновение; случай приходилось долго ждать, холить и лелеять. К тому же, чтобы действовать в денежной среде, нужно самим иметь деньги. Порочный круг. А мы боролись за выживание. Надо было урвать самый большой кусок, какой только можно, и снова залечь.

Мессер велел сделать «наркоманку». Я загоняла добычу. Расход небольшой, а дело безопасное, если, конечно, не переиграть. Куда безопаснее, чем воровать в супермаркетах, где полно телекамер и охранников.

Но в таких случаях есть риск или попасть в лапы легавым, или налететь на перо сутенерам.

Успех состоял в выборе подходящего клиента, а это зависело исключительно от меня, от моего знания людей. А я уж их знаю. Такой родилась, нюх у меня. Шестое чувство.

Я двинулась на пляс Мадлен, всем известный район, где в паутине улочек вблизи Елисейских Полей в элегантных отелях сдают комнатки на час.

Несколько дам прохаживались по периметру невидимого ромба. Их профессию выдавали не яркий макияж и не одежда, а походка и взгляды.

– Ты новенькая? – остановила меня девица постарше.

– Да, мадам.

– Меня зовут Левретка, – представилась она.

– Барракуда, – раскланялась я, – но ты можешь называть меня Феля.

– На нашей дорожке цена семьсот франков. Двадцать пять процентов берет Арман. Спросишь его в конце дня в баре гостиницы «Роз». Кидать его нет смысла, весь портрет тебе попишет: гостиничные вышибалы ему доносят, кто с кем и когда.

Я вошла в «Роз». Портье, пожилой парижанин, читал газету.

– Вот, пожалуйста, отсчитайте свое. – Я положила деньги на столик. – Я приду сперва с одним клиентом, а вообще-то их будет трое.

– Понятно. – Этот уже ничему не удивлялся.

– Двое войдут отдельно. Стесняются.

– Слушай, малышка, я тебя не видел. Помни, это приличная гостиница, никаких скандалов!

– Я бегаю от конюшни Армана.

– Тогда все в порядке. – Он понимающе улыбнулся.

Почти сразу же мне попался нужный фраер. Средний такой буржуа из провинции. Заключал в Париже сделку и пришел устроить себе развратик по сходной цене. Хотел бы подороже – купил бы себе вечер с девочкой по вызову.

Одет в прекрасный костюм, но не слишком модный, часы на толстом золотом браслете, перстень с красным камнем. На безымянном пальце светлая полоска – след от обручального кольца. Будто столь наивный ход требуется здесь, у проституток, или освобождает от долга верности своей супружнице, с которой живет в крепкой католической семье.

На морде у него было написано похотливое любопытство. Казанова задрипанный! Не одобряет потворство естественным склонностям, а устоять перед соблазном не может. Но теперь он решился и бодро трусил к запретным плодам.

– Цены твердые, деньги вперед, – сказала я, когда он попытался торговаться.

Мы вошли в «Роз».

Внизу я заплатила за комнату, а пузан долго выдумывал фамилию, под которой записаться в книге. Портье за толстой спиной лоха сделал ему «рожки».

Только я сняла жакет элегантного костюма венской адвокатессы – он вместе с владелицей изрядно поистрепался, а другого у меня не было, – как в комнату ворвались Мессер с Принцем.

– Полиция нравов. Прошу ваши документы, – потребовал Витек, как настоящий легавый, и показал нам из-под лацкана значок общества зажиты животных, очень похожий на полицейский.

Принц запер дверь на замок и молча оперся спиной о косяк. Французский у него еще хуже немецкого, и он играл роль молчаливого помощника.

– Merde! Так распугивать клиентов! – Я изображала элегантную проститутку из приличного района, поэтому почти не ругалась.

Протянула Мессеру паспорт. Он вырвал у меня из рук сумочку, вытряхнул из нее мелочь и хищным жестом схватил пузырек из-под валидола, который я еще вчера сама наполнила лимонной кислотой. Белый мелкий порошок смотрелся куда как породисто.

Мой сладкий котик остолбенело таращился, а при виде пузырька чуть не обделался. Трясущимися руками вытащил ксиву из кармана.

Витек спрятал наши документы.

– Что вы делаете, господин комиссар?! – простонала несчастная жертва.

– Я всего лишь сержант, – скромно поправил Витек.

– Вы не имеете права!

Мессер выслушал, чего полиция республики не имеет права делать, а в особенности – арестовывать его, кондитера из Алансона, месье Как-его-там.

– А вас никто не арестовывал, – заверил кондитера Мессер. – Вас на минуту просят зайти в комиссариат дать показания, это мелкая формальность. В комиссариате запишут все данные о вас и девушке – профессиональной проститутке, подозреваемой в торговле наркотиками.

– Я буду жаловаться! – Возмущение душило гражданина благородного города Алансона. – У меня с ней нет ничего общего! Пусть она сама скажет! – Он чуть не плакал от ярости и бессилия.

– Ее слова не имеют никакого значения. Она арестована. Увести! – бросил он Принцу.

– Пошли! – приказал Принц.

Это единственное слово, которое он по-французски говорит без акцента.

Мессера мы ждали в «Веселом баране». Кондитер из Алансона откупился за сорок тысяч.

Я поклялась никогда в жизни больше этого не делать и не показываться вблизи пляс Мадлен. Только вечером я поехала отдать деньги Арману. Не надо провоцировать его на поиски. Специфический синдикат, который представляет Арман, очень заботится о дисциплине, а непослушных жестоко наказывает. Еще хуже наказали бы меня, если бы узнали, что мы тут натворили. Но я была уверена, что мой донжуан не станет трепаться о своем приключении, особенно в гостинице «Роз», откуда Витек его деликатно и осторожно вывел. Кондитер был ох как благодарен тактичному полицейскому.

– Как дела? – приветствовал меня в баре «Роз» бородатый блондин в джинсах и норвежском свитере, похожий на спортсмена.

Арман пересчитал деньги и показал мне в блокноте свои записи, чтоб я знала его педантичность: напротив слова «Барракуда» стояла цифра «3» и проценты, которые надо было отдать.

– Все сходится. Ты останешься в нашем районе?

– Подумаю, – ответила я.

Да ни за какие помидоры! Поохотилась один раз – и баста. За спугивание клиентов во всем мире безжалостно наказывают.

– Тебе здесь всегда рады, – улыбнулся мой спортсмен и уже кричал свое «Как дела?» следующей даме, которая как раз вошла в бар.

Мы же совещались, что делать дальше.

– Я боюсь, – заявил Принц.

И я боялась. В нашей профессии начинать бояться можно только после, если до – лучше и не начинать.

Что же случилось? Мои игры всегда были опасными. Я ходила по лезвию ножа между полицией и толпой обманутых, но никогда не испытывала страха перед работой. Неужели Вена так на меня подействовала?

– Больше не буду прикидываться полицейским, – поклялся Принц и постучал по облезшей двери. – Возьмемся за что-нибудь спокойное. Размен денег или ошибка в кассе, – перечислял он избитые фокусы мелких мошенников.

Один из них состоит в ловкости рук, а второй – во внушении, даже доказательстве кассирше, что сдачу надо выплатить с банкноты большего номинала, нежели в действительности.

– Это уж совсем западло! – возмутился Мессер.

– Пожалуйста – без меня! – поддержала я. В такой игре нужен еще незаинтересованный свидетель. Лучше всего молодая беременная женщина или домохозяйка, навьюченная покупками.

Психологический трюк – эти люди почему-то внушают самое большое доверие.

– Да какого черта?! – рассердился Принц.

– Есть вещи, которых я не делаю. Таких немного, но все-таки. И это как раз такая подлость.

– Ах, посмотрите, какие мы маркизы! Выше обычного мошенничества! – вызверился Принц.

– Естественно. Я – мошенница необычная.

– Особенно на панели! Там ты прямо-таки блистала необычностью! А ведь знаешь, по скольким статьям проходишь!

Принц у нас специалист по уголовным кодексам нескольких стран. Он прекрасно читает на многих языках, только говорить ни на одном не умеет. Кабы не это его убожество, нам бы в Вене повезло больше. В качестве секретарши князя я мигом бы раскусила шакала, а Принц в роли адвоката выглядел бы просто роскошно.

– Козел, который идет к девкам, понимает, что рискует, а кассирша не ищет приключений на свою задницу. Я не стану отнимать у нее кусок хлеба.

И мы снова затаились.

Нас считали просто знакомыми, поэтому мы старались встречаться не слишком часто… К тому же, кроме общей работы, нас ничего не связывало. Мы очень по-разному бездельничали. Принц, если не спал и не разглагольствовал перед большой аудиторией, читал литературу по юриспруденции, Мессер целыми днями шлялся по городу. Он высматривал людей и дома: готовя возможные ограбления. Как собаке, ему надо было все обнюхать.

Я с утра до вечера просиживала в Культурном центре. Раньше я ничего подобного не видела, а в Париже паслась в первый раз.

В Центре собрано множество вещей, которые начинаешь понимать и любить, только когда видишь их в оригинале. Он учит, но не навязывает знания. А я вообще самоучка. На шестом этаже есть кафе, где можно очень дешево перекусить. И всюду тепло. Я проводила там дни напролет, питаясь картофельными чипсами и культурой. Только на ночь я возвращалась в Марэ.

– Пригласи меня к себе, – однажды пристал ко мне молодой мужчина почти у самого дома.

– А знаешь, у меня сегодня не приемный день. – Я попыталась его обойти.

– Я не ищу себе девочку.

– Тебе не повезло: я не мальчик.

– Но тебе нужны деньги, – продолжал он, не смущаясь.

– А ты хочешь мне их подарить?

– Ты можешь их заработать.

– А почему именно я?

– У тебя много свободного времени и нет денег, – сказал он. – А на пляс Мадлен ты тоже не разбогатела.

– Ты от Армана?

У меня даже мороз по коже пошел от мысли, что Арман меня выследил. Я уже стала оглядываться, чтобы сообразить, куда бежать.

– Нет. Я случайно обратил на тебя внимание. Ты смахивала на новенькую. Ты меня заинтересовала, потом я к тебе присматривался.

– А, так ты за мной шлялся!

Плохо дело. На пляс Мадлен у меня был другой цвет волос, ошивалась я там только однажды. И все-таки он нашел меня аж в Марэ. Я прикинула, что он мог обо мне разнюхать.

– Я должен кое-что узнать о человеке, прежде чем дать ему работу.

Он много дней наблюдал за мной в Центре, даже знал, что я ела. Жареная картошка нон-стоп навела его на мысль, что бабок у меня нет. Теперь подкараулил меня у дома и напросился в мансарду. У меня не хватало смелости его сплавить, да и грошика лишнего не было.

– Меня не интересует, что тебя связывает с мужчинами из полуподвала, но мне нужна абсолютная конспирация.

– Ясно. И что ты мне предлагаешь?

– Время от времени будешь приносить посылки на указанный адрес. За каждый раз получишь тысячу франков.

– Ты щедр, как местечковый карманник. Мало.

Он молчал. Сперва посмотрел на меня, потом обвел взглядом мою хавиру. Единственное пальто на гвозде, одинокая пара колес под вешалкой и платье на спинке кровати. Непохоже было, чтобы я могла диктовать условия.

– Не выпендривайся. У тебя есть что-нибудь получше?

– Есть Пикассо, Василий Кандинский, Марсель Дюшан в Центре. Две тысячи! За меньшее даже поганой метлой не дотронусь до твоих посылок.

– Не знаю, стоишь ли ты двух тысяч. Я должен тебя проверить.

– Стою. Но у меня нет денег, и только поэтому можешь меня иметь за два куска. И не торгуйся, потому что за такие гроши никто с тобой не свяжется. Да еще наверняка велишь мне на каждый рейс одеваться по-другому и притворяться, что это не я.

– А откуда ты знаешь?

– Я мыслящий тростник. Так сказал о человеке один местный абориген. А тот, кто об этом знает, считается интеллигентом. Следовательно, я интеллигентка. А посему на мой гардероб изволь разориться отдельно. Вышепоименованная сумма – гонорар в чистом виде.

– Необходимо остерегаться полиции.

– Догадываюсь. Обычным курьерам двух тыщ за рейс не платят.

– А я тебе их еще не дал.

– Но дашь обязательно, потому что так дешево никто не согласится. Но я оставляю за собой право бросить эту работу сразу же, как мне расхочется служить на побегушках.

– Еще не начала, а уже думаешь, как бросить!

– Не выношу рабства. Я должна знать, что могу уйти в любой момент. Иначе пальцем не шевельну.

– Хорошо, уйдешь, но не сразу. После того как предупредишь человека, которому будешь доставлять товар. Ты не хочешь спросить какой?

– Если мне надо это знать, ты сам скажешь. Он не сказал, а я предпочитала не знать.

Он согласился на мои условия, и больше я его не видела.

Я по-прежнему посиживала в кафе Центра, где в разное время меня отыскивал какой-нибудь незнакомец. Мне нужно было занять два места и сверху положить сумочку. Я носила большие сумки-конверты, очень модные. Ждать не приходилось, связной приходил с точностью до секунды.

– Разрешите выпить с вами чашку кофе, – обращался он ко мне.

Никакой это был не пароль, он действительно пил со мной кофе.

Проглотив содержимое чашечки чуть больше наперстка, он исчезал. А я немного задерживалась. Уходя, прихватывала подложенную под сумку плитку шоколада «Сушар». Посылки были точной копией товара известной фирмы.

Оставлять их нужно было в ресторане гостиницы «Роз» на Фобург-Сент-Оноре. Я частенько видела там Левретку – она равнодушно проходила мимо меня – и Армана, который ни разу не бросил мне свое всегдашнее «Как дела?». Он меня не узнал. Видел он меня всего однажды, очень похожую на всех его девочек, а теперь в «Роз» приходила бесцветная, заурядная девица. Хотя могло быть и так, что империя, которой я служила, исключала всякое панибратство с его стороны.

Я предупредила Мессера. Они держались от меня подальше, но я не прекращала рискованного занятия. Так всегда получается, когда ешь креветок или семечки, – трудно остановиться.

«Еще один раз» – говорила я себе, получая деньги в баре «Роз» вместе со сдачей, потому, что после передачи посылки мне велено было заказывать перно, от которого меня с души воротит. Так полагалось по инструкции нанявшего меня типа. Черт его знает, почему нельзя было выбрать что-нибудь другое, кроме этой зеленой мерзости, которая белеет при добавлении воды и воняет анисом. Цифры на счете за это лакомство означали день и час встречи со связным в Центре.

Ну и доигралась.

Нас схватили в Центре. То ли они поторопились, то ли им нужен был связной, а не я. Во всяком случае, он еще не успел подложить под мою сумку шоколад. Улики указывали только на него, теоретически я была чиста как слеза младенца, но радоваться было рано. Они могли давным-давно за мной следить. Вряд ли я выйду сухой из воды.

Я иностранка, ни в коем случае не буду хвастать своим французским, стану калечить его и плохо понимать, что мне говорят. Я понятия не имею, в чем дело. Если только получится, дам деру при первой возможности. Все это я моментально решила, пока нас везли в участок.

– Документы! – потребовал мужчина с проседью.

Он сидел в кабинете с решеткой на окнах, как в камере.

– Недоразумевание, mon comissaire. Иметь виза и позволение работать. – Я сунула ему под нос свои замечательные документы.

Я стучала пальцем по нужным рубрикам и трындела на смеси французского с африканским, щедро пересыпая его сербским. Перепуганная, отчаявшаяся, я вся тряслась. Косить почти не приходилось – я в первый раз попала в такой компот.

– Гражданство? – Мужчина листал мой паспорт.

Меня на понт не взять… только почему он сразу подозревает, что у меня ксива липовая? Может, фоторобот из Вены или еще что-то, чего я пока не знаю?

– Югославия. Сербиянка. Лица Милович. Студентка.

– Кто тот мужчина, с которым ты встречалась?

– Garson, jamais! Я приличный девочка! – возмутилась я. Поскольку плохо знаю язык, то могла понять его вопрос именно так. – Я студентка! Использовать ученые книги и кассеты в Центре! Я хотеть говорить французски!

– Ни черта не понимает!

Мы уже беседовали, как гусь со свиньей. Отлично! Пусть взбесится и дозреет до переводчика.

– Где ты учишься?

– Ля Сорбонна! – торжествующе надулась я и начала скорострельно палить в него сербскими причитаниями.

Мужчина швырнул папку дела на пустой стол, крытый выцветшим зеленым сукном, и вынул из ящика фото.

– Откуда ты его знаешь? – медленно, по слогам продекламировал он.

Анфас и профиль, над бритой башкой сигналетическая линейка, сбоку полицейский номерок… Морда выродка. На фотографиях из уголовных дел все так выглядят. Я кое-что об этом знаю. Моему отцу такие фото делали. Первый приговор выносит не судья, а фотоаппарат в полиции.

– Кто бы это мог быть? – бормочу я про себя по-сербски, демонстрируя абсолютную готовность помочь.

Смотри, Феля, смотри! Если не случится чуда, если чего-нибудь не выдумаешь, тебе сделают такие же, с линеечкой и четкими циферками.

– Моя не знать!

Это почти не вранье. Родная мать не узнала бы в извращенце на фото того связника, с которым меня накрыли.

Седеющий вытащил с десяток фотографий таких же уродов. Парочку я еще могла бы опознать – они приносили или забирали у меня плитки шоколада «Сушар», но я тупо уставилась на этот парад звезд, готовая сесть за диез с двумя бемолями, но никого не узнавать.

Я тянула время, не имея понятия, что можно сделать, чтобы спасти свою шкуру. Промедление наверняка не повредит, а счастье может ждать за поворотом. Пусть комиссар сдастся и попросит переводчика. Вряд ли под рукой у него есть кто-нибудь со знанием сербского. Это уж была бы исключительно злая шутка судьбы!

Он вдруг заревел, словно сел на ежа. На меня орет. Для пущего страху даже по столу кулаком бабахнул, Я подумала даже, что из него труха посыплется. Из стола, ясное дело, не из комиссара.

– Не гневаться на меня, mon comissaire, я невинна! – завизжала я с должным ужасом и отчаянием. Хочешь, чтобы испугалась, – изволь, к твоим услугам.

Он капитулировал и вдавил кнопку звонка. Вошел молодой парень в водолазке.

– Чертовы иностранцы! – Моего комиссара трясло. – Я знаю английский, испанский и итальянский, но эта идиотка говорит только по-сербски, а еще ей кажется, что она знает французский.

Именно потому, топ старина comissaire, я и люблю происходить от малых народов, чьи языки еще не распространились в ментовских кругах Европы.

– Кто-нибудь у нас знает сербский? – Водолаз засомневался. – Оставь ее в предварилке и найди мне переводчика, – приказал комиссар.

В предварилке окон нет, но это неважно. Мы на втором этаже. Кругом, невзирая на позднее время, деловитая суета.

Парень в водолазке показал мне место на деревянной лавке, отполированной до блеска шмотьем почтенной и малопочтенной клиентуры участка. Как раз через вращающиеся двери стали вводить задержанных девок. Человек десять, из-под «Роз», среди них Левретка. Шла в конце процессии.

Тут душа у меня ушла в пятки. Я была пешкой, мелким винтиком в каком-то серьезном деле, о котором ничего не знала. Смахивает на очную ставку. Вот-вот они найдут переводчика, и за языковой барьер мне не спрятаться. Если не расколюсь, меня сгноит полиция. Если расколюсь – сгноят ТЕ.

Как спастись?

В поле зрения у меня были двери в туалет. Кабинок должно быть несколько, потому что туда входили и выходили сразу несколько человек. А теперь закурсировали девочки с бульвара Сент-Оноре. Возвращалась одна – уходила другая.

На мне было бежевое пальто из ангорской шерсти. Если его вывернуть, получится плащ в светлую клетку. Чистая случайность, но я посчитала это хорошим предзнаменованием. Не пришел еще мой последний час, не париться мне на французской киче! Бежать, и немедленно! У комиссара останутся мои роскошные документы, но тут уж ничего не поделаешь.

Я встала.

– Куда? – по-соседски поинтересовался легавый, который стоял тут же, за углом.

– Туда, – показала я на двери с силуэтиком девочки.

Дамы из гостиницы «Роз» все еще бегали туда-сюда.

– Иди.

В туалете шумела вода в бачках. Я вошла в свободную кабинку. Вывернуть плащ, перехватить его в талии пояском, парик – в карман, отклеить ресницы и стереть помаду… Сумочку я сунула за унитаз, забрав только деньги и мелочи. Из зеркала над умывальником на меня посмотрело почти незнакомое лицо – мое собственное, настоящее.

Получится или?..

Я толкнула дверь. Сердце билось у меня в горле, когда я шла мимо лавки, где сидел мой опекун. Ноги решительно шагали. Я повернула к лестнице, спустилась и вышла из участка. Никто не обратил на меня внимания.

Станция метро. Я бегом спустилась в подземелье и минуту спустя я уже мчалась к вокзалу Сен-Лазар. Я была свободна, но без документов. Со мной немного денег, по следу идет свора гончих.

Всю ночь я просидела в какой-то киношке, где двадцать четыре часа в сутки показывали фильмы. Оттуда ушла только утром, да и то не рано.

– Ты хоть знаешь, следили за тобой или нет? – Перепуганный Принц заметно привял, завидев меня.

Я прокралась в наше убежище через подвалы соседних домов.

Оказывается, меня уже искали. Полицейские ищейки появились ночью. Только они ушли, как заявилась консьержка.

– Приходила полиция, расспрашивали про барышню с чердака, которая с вами водится.

– И вы им про это сказали?!

– Я не болтаю, когда меня не спрашивают. Но если она здесь покажется, мне придется уведомить полицию, – предостерегла консьержка неведомо из каких побуждений.

В тот же день Мессер заказал для меня новые бумаги. Средней паршивости и по средней цене. Не хватало ни денег, ни времени, ни места, где я могла бы спокойно отсидеться, пока шпана, торгующая документами, отловит и доставит соответствующий мне паспорт. Я взяла какой дали – без разрешения на работу, с истекающей визой. Конечно, можно было вписать все недостающее, но не надо так поступать, если хочешь иметь ксиву, а не карикатуру. При всех его недостатках и этого паспорта хватило, чтобы снять квартиру.

Я переехала на окраину Парижа, как можно дальше от Марэ. Приютила меня мансарда на пятом этаже каменного особняка вблизи конечной станции метро. Невдалеке начинался Венсенский лес, а за ним – пригород Ножан-сюр-Марн, тихий и изысканный район богатеев, которые хотели одновременно и наслаждаться видами столицы, и не страдать от ее неудобств.

В Париже прежде всего зарабатывают, в Париже тратят, в Париже можно даже проживать жизнь, только вот жить там нельзя. Именно потому на окраинах города расплодились роскошные маленькие анклавы с тихими аллейками, вдоль которых стоят в обширных садах многокомнатные, пустынные виллы, а земля идет буквально по цене золота.

Теперь меня звали Мерседес Амадо, каталонка, родом из Барселоны, но я не знала по-испански ни бельмеса. Потому-то и не хватило мне наглости пойти в префектуру и просить продления визы.

Но лучший паспорт я пока не могла себе позволить, так что надо было скоренько овладеть испанским. И отлично, все равно надо что-то делать, чтобы не рехнуться от безделья. На ближайшее будущее у меня не было никаких планов.

Пришла весна. Леденящий холод выгонял меня с чердака. Я взяла книги и пошла к руинам замка в Венсенском лесу. Здесь было тепло и солнечно.

На соседнюю скамейку присели две глухонемые женщины. Разомлев от тепла, я смотрела, как мелькают в немом разговоре их пальцы. Этот язык ни в чем не походил на те, что я уже знала.

На аллее, в тени раскидистых платанов, появился старый китаец. Перед ним неслись, подпрыгивая, две роскошные русские борзые. Женщины подбежали к нему и стали показывать какие-то бумаги. Втроем они присели на ту же скамью.

– Мадам приедет через два месяца, – говорил китаец медленно и отчетливо.

Они же всматривались в его губы, читали слова по артикуляции. Я подслушала не все, но смогла понять, что хозяйка китайца хочет иметь глухонемую служанку. Китаезе велели провести отбор, и здесь он встречался с претендентками на вакансию. Претенденток присылали кармелитки. Увы, этих двух отправили восвояси, потому что требовалась массажистка, а у них не было навыков.

У меня их тоже не было, но это показалось мне плевым препятствием. Бог словно для меня создал это место.

Я осторожно проследила за стариком. Замечательные собаки с серебристой шерстью были видны издалека и привели меня по другую сторону леса, на улицу Антуана Ватто. За высокой каменной стеной стоял стильный особняк. Рядом еще сохранился домик, где знаменитый художник провел остаток своей жизни.

Так я оказалась у ворот усадьбы Ванессы Станнингтон. Однако, прежде чем начать у нее работать, я собрала кое-какие сведения про Общество глухонемых и узнала, как оно действует. Потом нашла номер Ванессы в телефонной книге и позвонила. Трубку поднял Чен.

– Говорит Доминик из Общества глухонемых. Каким условиям должна отвечать особа, которую вы хотите нанять?

Он перечислил: молодая, приятной внешности, интеллигентная; конечно, уметь читать и писать по-французски, английский – желательно, но не обязательно, зато непременные навыки массажа. Да и все, что касается парикмахерского дела и косметики. Справка от врача о полном и абсолютном здоровье, естественно кроме глухонемоты. Язык жестов не имеет значения, но она должка уметь читать по губам.

– У нас есть каталонка с такими данными, но в Париж она приедет через полтора месяца. Прислать ее? – отрекомендовала я собственную персону, оставив себе минимальный срок для подготовки.

– Госпожа вернется не раньше чем через два месяца, а я каждое утро гуляю около Венсенского замка, напротив выхода из метро. Меня легко узнать – я китаец, выгуливаю двух борзых, – пояснил Чен.

– Не знаю, приедет ли она, если нет никаких гарантий, что ее возьмут.

– Пусть приезжает. Я пока не стану никого нанимать. Ее примут, если она отвечает нужным условиям.

Никаким условиям я не отвечала, всему надо было научиться, причем моментом. Времени у меня практически не было. В первую очередь следовало привыкнуть к самому трудному. К глухонемоте. И упражнения тут не помогут, если не отождествить себя изнутри с миром глухонемых, куда я хочу проникнуть. Погружение в мир абсолютного безмолвия оказалось тяжелым и страшным. Ничего подобного мне не доводилось переживать.

Заткнув уши ватой, я бродила по городу. Заходила в бары, жестами заказывала еду. По губам окружающих пыталась понять разговоры. По учебнику училась языку жестов, хотя его с меня пока не требовали.

Ежедневно из Марэ ко мне прокрадывался Принц. Он закалял меня против внезапных шумов, бросая за спиной бомбы-пищалки, заставал врасплох вопросами, на которые человек с нормальным слухом отвечает машинально.

Мессер постарался через знакомого специалиста сделать мне рекомендации из Барселонского монастыря Кармелиток, где я до сих пор якобы пребывала. А в мой паршивенький паспорт внесли отметку об особых приметах: «Глухонемая».

* * *

Во всеоружии я встретилась с Ченом через полтора месяца. При встрече я поздоровалась с ним знаками людей из мира вечного безмолвия.

– Я не знаю языка жестов. – Он успокоил ладонью мои пальцы.

Я с облегчением вздохнула. Именно этого испытания я больше всего и боялась. Однако прежде чем явилась хозяйка, я успела научиться довольно сносно общаться жестами.

Так я попала к чокнутой Ванессе.

Ох и тяжко давался мне хлеб насущный! Сначала я все время пребывала в напряжении, ни на секунду не забывая, что притворяюсь глухонемой.

Раз в неделю у меня был свободный день. Я приходила на свой чердачок и пела стенам, болтала с зеркалом, спорила с вешалкой. И тут же засыпала каменным сном, потому что в Ножан-сюр-Марн я дремала вполглаза, опасаясь во сне выдать себя, страшась, что ко мне войдут, хотя и запиралась на ключ.

Со временем немота стала второй натурой, словно наступило раздвоение личности. Помогла техника медитации дзен-буддизма. Ей-богу, я достигла неплохих результатов. Теперь я умела отгораживаться от мира звуков, как настоящая глухонемая.

Но гораздо интереснее было слушать. Мой статус человека, погруженного в безмолвие, давал мне преимущество перед остальными. Так я включилась в игру.

Когда я пришла в дом, ничто не предвещало будущей лавины. Может, она уже и начинала сходить, но я не сумела различить предвестников этого схода. С другой стороны, я сама могла стронуть тот камешек, который дает первый толчок.

Ванесса жила как в осаде.

Меня не удивляла ревностная охрана частной жизни жителей улицы Ватто в Ножан-сюр-Марн. Иначе двери их домов не закрывались бы из-за помешанных художников, коммивояжеров, папарацци, всякого рода попрошаек, как из благотворительных фондов, так и от себя лично.

Дом моей американки был непроницаем. Войти туда могли только немногочисленные избранные, да и те после телефонного звонка. Ванесса предпринимала такие меры предосторожности, что они наводили на мысль не только о назойливых посетителях.

Если она куда-нибудь уезжала, Поль – на котором лежала вся черная работа и обязанности швейцара – сначала проверял, насколько пуста улица, и только после этого открывал крепостные врата. Чудачество? Я слишком хорошо знала поведение людей, живущих в вечном страхе. Эти предосторожности не спишешь на капризы.

Я еще не успела сориентироваться в сложном расписании шефини, когда мне на глаза попался молодой мужчина. Он неподвижно стоял в нескольких шагах от каменной стены, задрав голову. Так он мог видеть приоткрытое окно второго этажа в гардеробной Ванессы.

Из любопытства я встала у низкого подоконника. Создавалось впечатление, что он смотрит прямо на меня. Обман зрения. Я стояла в глубокой нише окна, он не мог меня видеть за цветными стеклами витража.

– Подай бежевые перчатки, – потребовала Ванесса.

Она уже приготовилась выходить и совершала перед зеркалом последние ритуальные жесты: касание помадой, пуховкой, хрустальной пробкой от флакона духов. Священные жесты, как обет неведомым богам.

– Перчатки, я сказала!

Я не двинулась с места, даже не дрогнула. Я ведь стою к ней боком, не вижу ее губ. Я еще не вжилась в свое трудное воплощение, все еще боялась ошибки, со страхом воспринимала такие обращения хозяйки. Может, она меня проверяет? Нет, вряд ли, иначе она не приняла бы меня на работу.

А Ванесса, оказывается, тогда еще не привыкла к глухой служанке и забывала тросточку, которую купила именно затем, чтобы привлекать мое внимание. Тросточка была длинная, и мне полагалось всегда находиться в пределах ее досягаемости.

– Что ты там высматриваешь? – Ванесса подошла и встала рядом, но неожиданно выругалась и отшатнулась от окна. – Он меня преследует! Я больше не вынесу этого издевательства! – Она выбежала из гардеробной, что-то бессвязно крича о сыне.

Я помчалась следом.

В этот день Ванесса должна была уехать в Швейцарию, но из-за молодого человека, который караулил ее на улице, она опоздала на самолет.

Я подумала, что парень у калитки – ее сын, которого она наказала за невообразимый проступок и теперь не пускает пред свои светлые очи, запретив, как бродяге, входить в дом. А она ругалась, как портовая девка, выкрикивая угрозы по адресу своего мужа и ублюдка, но по имени никого не называла.

Потом я еще много раз видела и слышала, как упорно и безрезультатно ублюдок умолял о свидании с Ванессой, а она в корне пресекала его домогательства. Так требовал и его отец, муж Ванессы, с которым она ох как считалась, но сама себе в этом не признавалась. Тогда я ничего не знала о Станнингтоне-старшем. А вот младший не раз стоял под дверью и терпеливо пробовал связаться с ней по телефону.

– Говорит Этер-Карадок Станнингтон…

Трубку снимал Чен.

Ванесса никогда первая не подходила к аппарату, но слышала каждое слово через громкоговорители, расставленные по всему дому, независимо от того, Чен отвечал или автосекретарь.

За спиной китайца, невозмутимого, как автоответчик, и автоответчика, точного, как китаец, Ванесса Станнингтон была недоступной для тех, кого не желала видеть.

Чен записывал фамилии таких людей и сразу давал им от ворот поворот. В этот список в первую же мою весну у Ванессы попал и адвокат Оскерко из Варшавы. Она внесла его в список только за то, что он осмелился разговаривать с ней от имени Этера.

– Теперь твой сын натравил на меня какого-то польского адвоката, – немедленно донесла она через океан Станнингтону.

– Он действительно говорил от имени Этера?

– Естественно. Он сослался на твоего сына, – ответила Ванесса, сделав акцент на слове «твоего».

Вечером она пила коньяк «Империал».

– Ты мне, наверное, завидуешь, бедная калека, – вещала Ванесса, уже крепко под шофе.

Из ее монологов следовало, что я счастлива, потому что немая, глухая и нищая. Но она не велела читать по ее губам, даже села так, что я ее губ не видела. В полупьяном состоянии она выбрала золотую середину между потребностью высказаться живому человеку и необходимостью молчать.

– Ты завидуешь моим украшениям, платьям от Кардена, независимости. И понятия не имеешь о моем несчастье, о моем рабстве. Мне в сто раз хуже, чем тебе, хотя ты убогая и за деньги должна пахать шесть дней в неделю. Да что ты знаешь об унижении, хотя ты пария и живешь на благотворительные подачки?

Потрясное у нее мнение о себе. Пахала на мне, как на буйволе, платила символически и даже по пьяни считала себя благодетельницей.

– Сколько я вынесла, сколько выстрадала, какими уступками и жертвами купила право жить поблизости от своего ребенка, в Европе. Этому парвеню, этому гангстеру, – это она о муже, причем еще не худшим образом, – до мальчика совершенно нет дела, а ведь Артур и его сын! Он вспоминает о своем отцовстве, только когда хочет нас чего-нибудь лишить!

Артур. Тогда я впервые услышала имя сына Ванессы. Я никогда его не видела. Она никогда не брала меня с собой в Лаго-Маджоре, где он постоянно пребывал. Он тоже не посещал мать и не звонил. Иногда она звонила в Швейцарию, потом запиралась в спальне и горько плакала.

– Чудовище! У своего сына он отнял мать и прячет от него брата. Но я найду его мамашу назло чудовищу, пусть и он пострадает. Он старый, но из долгожителей. Он еще и двадцать пять лет проживет. Для жизни это мало, а вот для ада на земле – целая вечность. Я кое-что знаю об этом. Из-за него я сама живу в аду. Но я не позволила сделать из меня Сару!

Я не обратила внимания на этот библейский намек, мне показалось, что он лишь для красного словца, но я поняла, в каком кошмаре она живет, когда подсмотрела, как она слушает голос сына. Записанный на пленке. Меня мороз подирал от хриплого бессмысленного кваканья, а еще больше испугал экстаз, с которым Ванесса слушала эти звуки, – словно ангельское пение. Скорбящая мать без нимба, без святости, без надежды. Я начинала понимать, почему Артур не показывается в доме на улице Ватто.

Из бессвязных монологов Ванессы я выловила много интересных сведений про Этера, но меня его история не тронула. Сперва.

Обожаемый отцом, красивый, богатый, чего ему еще желать? Маманьки ему не хватает, в таком-то возрасте? Капризы барчука. Или он слабый, инфантильный нытик, или хочет досадить папаше.

Он просто напрашивался, чтобы его ощипали. Грех не воспользоваться. Правда, я не могла принести ему сведений о матушке, но неизвестный брат – тоже неплохое начало.

До Этера я добралась без малейших сложностей – для этого существовала телефонная книга.

Я собрала кое-какие сведения. Серьезный молодой человек. Страсть к науке, ботан еще тот. Там, у себя, закончил экономику, так еще и тут, в Сорбонне, грызет гранит биологии. Интересно, на кои ляд она ему сдалась. Вся семейка сидит на нефти. Может, он хочет научиться колбасу из нефти гнать?

Я пошла к нему без предупреждения в свой свободный день, ближе к вечеру. По дороге позвонила из уличного автомата, чтобы узнать, дома ли он. Дома. Я повесила трубку, не сказав ни слова.

– Сколько ты за это хочешь? – спросил он, когда я выложила то, что знаю. И дала швейцарский адрес его брата. – На что ты рассчитываешь? – повторил он, не выказав никаких чувств.

Этер показался мне холодным и непроницаемым. Натренированное спокойствие.

– Ни на что.

У меня имелись планы посерьезнее одноразового ограбления нефтенаследника. Пусть сначала хорошенько посмотрит на бескорыстного человека. Поверит ли только в бесплатное благородство? Его показное спокойствие скрывало подозрительность и настороженность. Наверняка его уже кто-то хорошо проучил, не я первая покушалась на его бумажник.

– Но ведь ты на что-то рассчитывала? – не отступал он.

– Нет – Я собралась уходить.

– Подожди! Я не хотел тебя обидеть! Скажи, почему ты оказала мне такую услугу? – Он чуть оттаял.

– Наверное, потому, что ты одинок. Как и я. Но я свою судьбу выбрала сама, а ты, скорее всего, нет. По крайней мере, мне так кажется.

Я не совсем врала: мне чуть больше двадцати, я всегда была одинока, друзей у меня нет, кроме двух забившихся в подвальную нору Марэ сообщников.

– Откуда ты столько знаешь обо мне?

– Неважно. – Я предпочла не говорить, что служу у Ванессы, болтливых лакеев в его кругах никто не любит, пусть даже в стане врага. – Но если узнаю что-нибудь, что тебя заинтересует, обязательно скажу тебе.

– Ты даже знаешь, что меня интересует?!

– Ты зовешь маму, причем во весь голос. Я и услышала.

Он молчал. Наверное, размышлял, какими путями до меня дошло то, чего он не разглашал.

– Мне надо идти.

Не следует продлевать встречу. Пусть себе освоится с моей бескорыстной доброжелательностью, пусть обдумает услышанное и проверит мои сведения.

– Я тебя еще увижу?

– Да. Но если мы когда-нибудь увидимся случайно, делай вид, что мы не знакомы. Ничему не удивляйся.

– Пожалуйста, приходи. Даже без всякого повода, – сказал он на прощание, чем немало меня удивил. Я не ожидала такого успеха.

Да уж, стартовала я неплохо, только вот очень скоро полетели на меня все шишки, и очутилась я в пещере ужасов. Вступая в игру, я все просчитала, кроме того, что карты раздали без меня, и очень давно. И еще я не взяла в расчет своего сентиментального сердца. Оказалось, оно у меня есть, и очень неразумное.

БЕЙ

Он сидел у подножия колонны в вестибюле Сорбонны. За его спиной постоянно хлопали три пары двойных стеклянных дверей, а напротив выстроились бюсты: гениальные мозги нескольких столетий.

Парень лопал багетку.[7] С куском ветчины, сыра или каким-нибудь из бесчисленных паштетов, этот чудовищных размеров сэндвич сросся с пейзажем парижских улиц, как жареные каштаны или картофельные чипсы. Их продавали на каждом углу с лотков, тележек и столиков в Латинском квартале, в зданиях университета можно было купить в автомате, как и мерзкий кофе – единственный плохой кофе в Париже! – или водянистое какао.

Парень рвал зубами свежую багетку и читал книгу, пристроенную на коленях. Толпа студентов, словно река, обтекала цоколь, куда парень пришвартовался. Иногда кто-нибудь останавливался и смотрел на кусок ватмана, приклеенный к колонне. Еще один из бесчисленных плакатов, которыми сплошь залеплен университет, – доморощенная доска объявлений, отражение интересов и потребностей студенческого микромира.

На белом листе черные каракули провозглашали по-польски:

Интеллигентный студент ищет друга для разговоров на польском языке. Жду ответа под объявлением.

Чтобы не было сомнений, черная стрелка, похожая на пикирующий бомбардировщик, указывала вниз, на автора.

– Это ты у нас интеллигентный? – тронул я его за плечо.

Парень проглотил последний кусище булки, закрыл толстый том. «Малый словарь польского языка» – расшифровал я облезлое золото букв на потрепанной обложке.

– Я! – подал он голос. – Корабль лавировал-лавировал – и не вылавировал. Шла Саша по шоссе и сосала сушки. На дворе трава, на траве дрова.

– Классно. А что ты еще умеешь?

– Почти замечательно – язык пассивно. Много читаю. Беда – произношение и беседа.

– Да тут вагон и маленькая тележка лекторов по славянским языкам. Чего тебе еще надо?

– Они учат литературному языку.

– А тебе надо болтать по фене, на уличном жаргоне и базарном диалекте?

– И это сгодится, но я хочу говорить, как посконный… исконный поляк, чтобы никто меня не отличил от истинного. Я хочу знать дух страны, а это может только человек, который живет в Польше. Ты всегда живешь в Польше?

– Если бы я там жил постоянно, меня бы тут не было.

– Оно понятно, но ты, как научишься, будешь обратным. Я это хотел сказать.

– Буду обратным, – охотно пообещал я. – Только отдай швартовы, потому, что мне надо купить провиант, а не то размножится дракон, который завелся у меня в пузе.

– Вавельский дракон?

Видать, кое-что об истории моей страны он все-таки знал.

Парень вытащил из торбы еще два драконовских размеров бутерброда и один протянул мне.

– Я тут все время голодный, – пожаловался он, накидываясь на очередной кусок. – Пошли отсюда, поговорим. – Он перешел на французский, говорил совершенно без акцента.

– Ты француз?

– Американец. Меня зовут Этер-Карадок Станнингтон. Бесполезно искать мое имя в Библии и цивилизованных святцах. В течение трех поколений в моей семье всего пять мужских имен. Мы страшно древний род, отец говорит, что наша фамилия записана в Red Book. Ты про нее, наверное, даже не слышал.

– Красная книга, – перевел я буквально. С английским я кое-как справлялся, основы в меня вколотили отцы методисты в Варшаве.

– Официальный реестр лиц, занимающих придворные должности и получающих от короля пенсии. Уже четыре поколения, то есть с тех пор, как мой первый предок прибыл в Америку якобы на судне «Мейфлауэр», – это такая же истина, как и наша фамилия в Red Book, – мужчины в моей семье носят исключительно пять имен: Пендрагон, Артур, Эней, Этер или Карадок.

– Эней – предок Брута Троянца, первого легендарного короля бриттов, – блеснул я эрудицией.

Мне было двадцать три года, я считал себя непревзойденным интеллектуалом и был чванлив, как молодой лось.

– Именно. В нашей семье всем дают только древнебританские имена, а поскольку их кот наплакал, то в могилах лежит уже несколько Энеев, Артуров и даже один Этер-Карадок. А в доме полно фальшивых семейных реликвий. Фальшивых фотографий и документов, не наших миниатюр и не наших туалетных приборов из слоновой кости. Чужих фаянсовых сервизов и дагерротипов, шпаг и серебра, треуголок, которые антиквары с Мэдисон-авеню собирали по всему миру, чтобы никто не сомневался в принадлежности нашего рода к старой английской аристократии.

Так что я тебя сразу честно обо всем предупреждаю, потому что, если ты возьмешься учить меня польскому, тебе не миновать страшного сноба – моего отца. И чтоб ты знал, как мне тошно от фальшивых генеалогий и дурацких имен.

– Не бери в голову, нас не спрашивали, когда выбирали нам имена. Мое не лучше.

– Бей? – оживился он. – Это же татарский титул. Ты татарин?

– Сокращенное от Бартоломея. Образчик моды на исконные, квасные имена. О татарах в моей семье никому не известно, но не исключено, что какую-нибудь мою бабку догнал татарин. Моя страна лежит на скрещении всех дорог Европы, несколько раз в столетие по ней маршируют с востока на запад и обратно смертоносные войска, а при случае разрушают наши дома, насилуют женщин, убивают стариков и детей. А вот мужчины наши умирают исключительно на поле боя. По крайней мере, так нас учат на уроках истории.

На улочке греческих ресторанчиков, которые открывались после полудня и приглашали гостей всю ночь, витали запахи терпких специй и жареного мяса. Вдоль тротуара открытые окна манили выставленными на подоконниках толстыми косами чеснока и лука, острым перцем и пучками трав.

Улица дорогая, рассчитанная на туристов, которым кажется, что это и есть атмосфера Латинского квартала, а на самом деле – только тоска здешних греков по трактирам Пирея.

– А, это для болванов, – Этер обвел рукой натюрморты витрин и вывески над входами. – Тут туристов ощипывают, как каплунов, да и кормят паршиво. Но я живу близко и часто захожу в «Ахейский щит». Ко мне относятся как к постоянному клиенту и дают есть по-человечески. Пошли, дернем за встречу! – добавил он по-польски почти совсем без акцента.

В «Ахейском щите» Этера радостно приветствовали, а он заказал устриц и бутылку шабли. Мне стало не по себе.

– Ты, часом, не Рокфеллер инкогнито?

– Нет, хотя мы с ним одной крови. Мы тоже занимаемся нефтью. Можно сказать, у нас большая бензозаправка в выгодной точке.

– Но у меня бензоколонки нет, поэтому закажи попроще, побольше и подешевле.

– Да тут совсем недорого!

– Для меня дорого.

– Но я тебя приглашаю!

– Увы, на такое же ответное приглашение меня не хватит.

– Ничего, на том свете угольками рассчитаемся, – снова сказал он по-польски. – Теперь правильно?

Мы расхохотались и стали пожирать моллюсков. Холодное сухое шабли, вместо того чтобы подчеркивать изысканный вкус деликатесов, вызывало жуткий аппетит. Можно подумать, у нас его не было!

– Кто тебя научил этим словечкам?

– Твой земляк. Последователь Диогена, бездонная бочка. Он вечно страдал от похмелья и требовал «подлечиться». Я ходил за лекарством, случалось, несколько раз за вечер. В него спиртное впитывалось, как в губку.

– Как ты его нашел?

– Меня привела к нему консьержка. Он крепко задолжал за квартиру, и она хотела получить с него долги, не прибегая к грубой силе. Кстати, твои условия?

– Я не даю уроков и денег не беру.

– Твой предшественник брал.

– Но я не мой предшественник.

– Поляки странные люди…

– Странные. Они не делают выводов после знакомства с одним пьяницей и одним студентом. А вообще-то поляки не лучше и не хуже остальных.

– Бизнес есть бизнес. Я буду платить за время, которое ты мне уделишь. Это будет справедливо. Тебе же надо заработать на жизнь, обычное дело. Так или иначе зарабатывают все студенты во всем мире. Почему ты так расточительно хочешь подарить мне свое время? Не понимаю. Время – деньги.

– Зануда ты, мон ами. Не хочу я быть как мой предшественник. Понимаешь, мне, как и большинству моих земляков, кажется, что Бог доверил нам честь польского народа. Иррациональное ощущение, но я чувствую себя в ответе за того пьяницу.

– Потому что бог знает, что про нас подумают! – Этер процитировал моего предшественника. – Напрасно я тебе про него рассказал. Он, кстати, вполне симпатичный алкоголик и кое-чему меня научил.

– Ладно, поговорим о деньгах, когда я тебя чему-нибудь научу.

– Поговорим сейчас. Пятьдесят франков в час – порядок?

– Ты всегда заключаешь такие выгодные сделки?

– По сделкам специализируется мой отец.

Этер не хотел говорить о своем родителе. Он помрачнел и сменил тему. Я не догадался о причинах, но, если он хотел жить среди нормальных людей как нормальный человек, не следовало признаваться, что в семье такая куча денег. Люди жутковато реагировали: ненавидели его, раболепствовали, завидовали или клянчили деньги.

Когда мы немного сблизились, он рассказал о погибших дружбах и неродившихся романах, потому что его положение в обществе действовало на людей как проклятие. Они безжалостно его использовали и доили. Он убегал от них с обидой, презрением, отвращением. Он боялся, что наступит день, когда он примет для себя девиз отца: все имеет свою цену.

А я лучше? Я не чувствую излишней страсти к вещам, прежде всего ценю независимость, и всякое паразитирование мне противно.

Я никогда не задумывался, как выглядит молодой миллионер. Когда я взялся учить Этера, то мало что о нем знал. Студент, каких много в Париже, взбунтовался против мещанства и снобизма богатой семьи, но не настолько, чтобы не пользоваться ее средствами. Мыслящий, поэтому очень одинокий и отзывается на малейшее проявление доброжелательности.

Тогда я жил в старом восьмиэтажном доме, в глубине узкого, как кишка, дворика. На чердаке каморки-берложки.

По другую сторону символической стенки, непрочность которой скрывали обои, квартировал гигантский швед чудовищной силы и несказанной кротости характера. И влюбчивый, как кот. Его богатая любовная жизнь противоречила слухам о холодности мужчин северных краев.

Молодой златокудрый викинг с синими васильками глаз и телом гладиатора обожал не без взаимности женщин Востока, смуглых и совершенно черноволосых.

Впоследствии он женился на марокканке, хрупкой и тонкой, как фарфоровая статуэтка. У них двое черноволосых детишек с голубыми глазами и кожей цвета персика. С тех парижских лет мы не потеряли друг друга из виду.

Тогда, в Париже, ничего не зная друг о друге, мы почти одновременно въехали в соседние клетушки чердака. Ночью меня разбудил металлический визг, назойливо вгрызающийся в уши.

В первое мгновение я не мог понять, почему не в силах выбраться из постели. Когда же зажег свет и выкопался из-под руин картона и рваных обоев, то обнаружил припаркованное рядом ложе с никелевыми шарами, на нем – прелестную девушку цвета шоколада и белокожего великана, который натягивал исподнее.

– Свен, – представился гигант, прикрыв срам. – Мы соседи, – он показал на дыру, словно надо было объяснять, откуда он тут взялся. Гигант был очень огорчен. – Мошенники! Мало того, что сдают нам клоповники с кошачьим дерьмом на полу, где сто лет не убирали, так еще и стены из бумаги делают!

Его обширное ложе – солидное сооружение, изготовленное в начале столетия, когда еще верили в неизменность мира, – было снабжено колесиками. Игры скандинавского красавца с арабским цветком лотоса превратили лежбище в транспортное средство, чему способствовал легкий наклон пола. Приобретя разгон, кровать протаранила картонную стенку и вкатилась в мое жилище, сломав по пути стул и умывальник.

– Вот за то же самое меня выгнали с предыдущей квартиры, – горько пожаловался викинг и стал собирать остатки стенки.

– А тебе не пришло в голову открутить колесики?

– Пришло. Но ведь это не моя мебель!

– Излишнее уважение к чужой собственности. Надо снять колесики, иначе на таких койках-самоходках ты объедешь весь Париж, и квартиры кончатся.

Мы перенесли шоколадную красавицу на мою постель, потому что это было единственное свободное место после того, как ко мне подселили их кровать. Девушка сделала себе из простыни эффектный бурнус, а мы тем временем перегнали никелированный катафалк на прежнее место, попутно лишив его самоходных свойств. Наутро мы восстановили переборку, оклеив ее похожими обоями.

Так мы познакомились со шведом и со временем сделали из переборки что-то вроде японской раздвижной стены. Дыра послужила международному общению в теплой и дружественной атмосфере. Убирая переборку, мы превращали наши комнатушки в залу для приема гостей, а возможность быстро и незаметно оказаться у соседа была незаменима, если кто-то из нас страдал безденежьем и квартирными долгами.

Свен вообще-то был при деньгах, но никогда не платил за квартиру. Раз в несколько месяцев к нему приезжал кто-нибудь из родни, им-то он и предоставлял печься о своем жилище, неизменно повторяя одни и те же слова:

– Хотите сделать мне приятное? – Родственники, как правило, хотели. – Так заплатите за мою квартиру! – И родственники платили.

Только однажды какой-то выродок не захотел платить. Он оказался о-о-очень дальним родственником.

Иностранцам, которые учатся во Франции, позволено работать, но трудно найти работу, которая не противоречит расписанию лекций в университете. Благодаря Свену я получал работу в бистро – два раза в неделю мыл посуду и убирал помещения. Никого не касалось, в каком часу ночи я приду, главное – чтобы в шесть утра забегаловка блестела.

Контракт с хозяином возобновлялся раз в году. Поскольку шведу не надо было работать каждую ночь, да он и не рвался, Свен поделил работу между мной и Отокаром, македонцем, который учился на отделении романской филологии и не получал помощи из дому.

Этер прибился к нам, приходил часто, иногда ночевал. Ключи мы оставляли под соломенным ковриком, он всегда мог войти и часто этим пользовался. К себе он не приглашал. Этер не объяснял почему, но создавалось впечатление, что свой дом он считал последним местом, где можно общаться с людьми и вообще жить.

Иногда Этер пропадал из виду, не говоря ни слова, и так же неожиданно возвращался. Мы не спрашивали, где его носило, как не спрашивали никого из наших. Мы не терпели любопытства, нас не удивляли странности – их столько было в Париже!

* * *

– Ты не мог бы поехать со мной в Швейцарию? – Этер заявился в неприлично ранний час и вытащил меня из постели.

– «В кантоне Грисон, должно быть, уже выпал снег, в Давос съезжаются лыжники». – Пусть заспанный, но я всегда эрудит.

Никогда не видел этой страны, не ощущал трепета, изучая географию, но меня неизменно зачаровывали названия, прочувствованные с книгой Томаса Манна.

– У меня есть дела в Лаго-Маджоре.

Эх, какой смысл метать бисер перед свиньями! Занятый собственными делами, Этер не обратил ни малейшего внимания на мою начитанность. А мне, в свою очередь, не пришло в голову, что именно мне доверили самое сокровенное.

– Когда ты хочешь ехать?

– Сейчас. Там Артур, мой брат. Вчера я узнал о его существовании.

– Тогда вперед!

Еще до полудня мы приземлились в Локарно. Арендовали автомобиль и двинулись в сторону итальянской границы, дальше дорога сворачивала в горы. Серпантин вился все выше по склону горы, пока не привел на плато, откуда вверх поднимался только фуникулер. Мы вышли на конечной остановке на зеленом плоскогорье. Перед нами среди альпийского леса лежала колония стеклянных павильонов.

– Санаторий? – догадался я.

– Да. Он, говорят, слишком породистый и оттого не в себе, – неуверенно усмехнулся Этер.

Но все оказалось значительно хуже.

С неподвижной, плохо вылепленной физиономии смотрели мутные глаза, кляксы цвета мазута, совершенно невыразительные. Над ними высился массивный непропорциональный лоб. Темные волосы старательно подстрижены, чтобы сгладить несовершенство пропорций, но в результате казались скальпом, снятым с обычной головы.

Огромное тело, словно вздувшееся тесто, обтянутое поплиновой блузой, лежало в паутине из блестящих трубок. Конструкция играла роль кровати, коляски, шезлонга и кресла. Единственный металлический предмет в комнате, обставленной с большим вкусом, где пол устилал старый персидский ковер.

– Ессе Homo![8] – прошептал потрясенный Этер.

На ум ему невольно пришли слова из молитвенника бабки, хотя водянистое тело, колышущееся на эластичном матраце, ничем не напоминало распятого Назаретянина. Подобно огромному крабу, он постоянно лежал на солнышке, не чувствуя запахов, звуков и не видя одного из самых прекрасных пейзажей.

– Бедный гомункул!

Лицо Этера кривилось, он боролся со слезами.

Я отвернулся и зашагал к стеклянной стене. Ее огромные секции вращались вокруг оси, открываясь на террасу, уставленную роскошными растениями. За террасой громоздились Альпы.

Их покрывал легкий туман, снежные шапки сверкали на солнце, на склонах росли альпийские ели. Внизу искрилось озеро Лаго-Маджоре с ниткой шоссе по берегу.

Видел ли больной все это? Неизвестно, мог ли он вообще видеть. Быть может, он воспринимал окружающий мир как горсть стеклышек из разбитого калейдоскопа? На мертвом лице не отражалось никаких чувств.

– Брат! – Этер опустился на колени возле колыбели из хромированных трубок, обнял лежащего. – Брат! – шептал он и плакал.

Плакал над обретенным братом, над собой, над своим отцом – чудовищем, которого так страшно покарала судьба, что старшего сына он вынужден прятать, как позор.

Отклика не было. Не дрогнул ни один жирный наманикюренный палец. Руки безвольно лежали вдоль туловища.

– Не надо отчаиваться, он не несчастен, – произнес женский голос.

Появилась монахиня-бенедиктинка. Она положила руку на плечо Этера. Над ее головой крылья велона качались, как лепестки лилии.

Я не слышал, как она вошла. Все они тут ходили в обуви на мягкой подошве, почти беззвучно, по стерильным коридорам и роскошным коврам, по ячейкам, где жили самые убогие существа из богатейших семей, которым хватало денег на оплату камеры хранения генетических отбросов, расположенной в самой роскошной местности и стыдливо прозванной санаторием.

– Он не осознает своего состояния – добавила монахиня.

– Он не получает никаких впечатлений?

– Он чувствует тепло, холод, голод. Его радуют еда и солнечный свет. На свой лад он узнает санитаров.

– Венец творения! – Этер не мог примириться.

– Только люди в своей гордыне называют себя так.

– А у него тоже есть бессмертная душа? – Этер явно хотел досадить бенедиктинке.

– Есть. А теперь я вынуждена попросить вас удалиться. Наступило время кормления и туалета.

Монахиня открыла дверь ванной, выложенной кафелем, с бассейном в полу. Повернула: краны.

– Га-га-га, – забулькало создание в коляске, заслышав шум воды.

На расплывшемся лице появилось что-то вроде улыбки.

Младенческое гульканье взрослого мужчины показалось страшнее телесного уродства, паралитичной неподвижности и бессмысленного взгляда.

– Подумать только, он лежит камнем тридцать два года! Страшно. Я понятия не имел о его состоянии. Иначе не подвергал бы тебя такому испытанию. Прости.

– Не будь ослом.

Мы возвращались к фуникулеру.

– В детстве у меня был ужасно умный осел, его выкормила моя польская бабка, потому, что с его матерью что-то случилось, как и с моей. Потом она воспитала и меня.

В его воспоминаниях ожила старушка, украдкой дымившая «Монте-Кристо спесьяль», длинной и тонкой сигарой светлого табака, пьющая крепкий смолистый кофе и растившая в Калифорнии лен. Женщина простая, неграмотная и незаурядная.

Ожили Вигайны, какими они были сто лет назад, край ее ранней юности, которого нет и никогда не было, село, родившееся из ностальгии в сердце одинокого человека, с корнем вырванного из родимых мест.

Свое аркадское видение родины она привила внуку, а он, когда ему невмоготу бороться с проблемами дня сегодняшнего, убегает на планету своего детства, в несуществующую страну. Так я тогда подумал.

– Я даже не знаю, кто я.

– А кем ты хотел бы быть? – не понял я. Мне показалось, что он говорит о своем месте в жизни.

– Может, я ребенок из пробирки. До недавнего времени я даже не знал, откуда родом были мои дед с бабкой, хотя в нашей семье есть целый некрополь с позолоченной крышей, а на стеле бабки вырезали слова, передрав с надгробия Шопена. Я отнюдь не уверен, что остальные, чьи имена высечены на мраморных плитах, существовали на самом деле или мирно покоятся в своих могилах. Наверняка их тела остались на нефтеносном участке, откуда пошло все наше богатство. Переносить прах – удовольствие из дорогих. Какая разница, есть в могиле горсть праха или нет? Только кусок полированного мрамора, соответствующая надпись и обязательный портрет придают покойнику респектабельность и достоинство.

Пытаясь докопаться до тайны своего происхождения, Этер упрямо исследовал историю семьи. Начал он с каменистого нагорья, где первые Станнингтоны, Ангус и Дебора, разводили коз на кислых пастбищах Съерра-Мадре.

Этер знал, где располагалась их ферма. Ему было десять лет, когда отец привез его туда и показал истоки богатства. Место это ничем не напоминало имения из отцовских рассказов. Неизвестно даже, где проходила граница участка, поскольку давным-давно на множество километров вокруг простерся консорциум «Стандард Ойл».

Монотонный пейзаж.

Все пространство до самого горизонта было усеяно журавлиными шеями насосов, гнавшими нефть. Реки труб стекались в узлы, а от них бежали другие трубопроводы, еще толще. Крекинги, очистители, огромные цилиндры на опорах высотой в несколько этажей. Тишина и полное отсутствие людей. Вот что он запомнил из той поездки.

– Старое Роселидо было большим поместьем, – с гордостью говорил отец.

Хозяйство, ипотеку которого Этер с огромным трудом раскопал в нотариальном архиве в Берминг-Сити, вообще не имело названия и значилось только под номером кадастра.

Отец рассказывал о доме первых Станнингтонов, словно провел там детство, хотя дом был разрушен задолго до его рождения. Этот никогда не виденный им дом он описывал сыну как истинно английское поместье, словно перенесенное из Англии восемнадцатого века из-под дартмурских лесов.

«Они разводили коз». Пендрагон Станнингтон не любил рассказывать о том, чем зарабатывали на жизнь потомки пионеров с «Мейфлауэра», коз старался не вспоминать, зато в его рассказах в конюшнях ржали чистокровные лошади, грум под уздцы подводил коня, а под опекой псаря заливалась свора гончих.

И в эту старинную британскую картинку – врезка из совершенно другой страны, иного времени. С ковра вскакивает легавая, приходит холоп в льняной свитке и низко кланяется: «Ясновельможный пан!»

Только став взрослым, мальчик обратит внимание на эту несуразность. Словно две гравюры наложились одна на другую в воспоминаниях отца.

Сразу после легенды отец переходил к рассказу о бизнесе, и на сцене появлялся замечательный дед Джон. Человек действия, человек дела! И сразу наступал тысяча восемьсот девяностый год, огромным фонтаном била нефть, которую тогда называли каменным маслом, и оказывалось, что Старое Роселвдо плавает на сказочном богатстве, в самой середине нефтеносных полей, являть центральной, но крохотной точкой огромных залежей.

Но этот божий дар надо было еще получить, И это сделал феноменальный дед. Он не позволил выдрать у себя кусок земли за символическую плату. Из более чем двух тысяч мелких землевладельцев в консорциум вошло только трое, и одним из них был дед Джон, self-made man – человек, который сам себя создал, мудрый, хотя необразованный, понимающий толк в нефти.

Чтобы не вкладывать все состояние в нефть, он предусмотрительно размещал деньги в других отраслях промышленности, купил землю, которую тоже назвал Роселидо, и приказал построить дом и семейный некрополь. Он сам лег туда в возрасте девяноста восьми лет. На плите еще при своей жизни велел высечь надпись, которая во веки веков трубила бы ему славу: «И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что ни делает, успеет».

В воспоминаниях отца дед был добрый, справедливый, великодушный… Но Этер помнил и деда Джона из рассказов бабки, и два образа не соприкасались. Этер долго не мог выяснить, откуда вообще взялся этот человек.

Он не фигурировал в земельных книгах с фамилиями фермеров, которые продали или сдали в аренду землю, пока она не превратилась в нефтяной консорциум. Там он нашел только Ангуса, мужа Деборы, а еще Сару Станнингтон. Это имя напомнило ему эпизод из детства.

Случилось это в Лос-Анджелесе, когда Этеру было лет одиннадцать. Он оказался на вечеринке в честь чьего-то дня рождения, где встретил девочку чуть младше себя. Ее звали Эми Станнингтон.

– А я не знала, что ты приглашаешь ублюдков, – фыркнула маленькая дама после того, как юный хозяин представил ей Этера, и демонстративно отвернулась от мальчика.

Этер тогда страшно презирал всяких баб, к девочкам относился как к бесполезным домашним животным, а потому, недолго думая, врезал нахалке по шее и добавил, дернув за локоны.

Она завизжала и бросилась на него с когтями, он врезал ей еще. Теперь Эми вопила в полный голос:

– Ублюдок несчастный!

Рев девчонки донесся до гостей, которые в соседнем салоне играли в бридж.

– Замолчи! – резко осадила девочку мать, услышав ее слова.

Но Эми к «ублюдку» добавила еще «польское отродье».

– Замолчи сейчас же! – подняла голос мать.

– Ты же сама их так называешь! – недипломатично огрызнулась Эми. На что мать отвесила ей пощечину и выволокла за дверь.

– Эми Станнингтон наша родственница? – спросил Этер отца через несколько дней.

Поведение девочки озадачило его. О драке он не упомянул.

– Мы не поддерживаем с ними близких контактов.

– Но мы родственники? – не сдавался Этер.

– Прабабушка этой девочки, Сара, была женой двоюродного брата твоего прадеда, поэтому трудно считать нас родственниками.

Сведения он черпал в старых подшивках местной газеты. Современный большой город Берминг-Сити до открытия месторождений нефти был крохотным городком, но все-таки административным центром, поэтому в нем были суд, тюрьма, коронер, полиция и газета, «Семь дней Берминг-Сити», основанная за пятнадцать лет до появления в ней первого упоминания о дедушке Джоне.

В конце прошлого века еженедельник рассказывал о неизвестной доселе тропической лихорадке, которую занесли вглубь континента иммигранты с Филиппин. Эпидемия косила население. В газете помещали имена умерших и некрологи.

Несчастье коснулось обеих ветвей рода Станнингтон. Эпидемия унесла Джонатана, фермера и члена стражи общественного порядка, и трех его дочерей, оставив вдову Сару и двух малолетних сыновей.

Жертвой мора стали Ангус и Дебора Станнингтон, в живых осталась только их единственная дочь Бекки. Джона Станнингтона газета не называла.

Первый след деда Этер отыскал в окружном архиве актов гражданского состояния, где хранились все документы минувшего столетия. Метрические книги в год эпидемии хранили запись о заключении брака между Бекки Станнингтон и Джоном Станнингтоном из деревни Титусвилл в Западной Пенсильвании. Джону тогда было двадцать семь лет, а его юной жене – восемнадцать. Брак был заключен через два месяца после смерти родителей Бекки.

Второй из ранних следов деда Джона в Берминг-Сити встретился Этеру в виде нотариальной записи, по которой имущество супругов признавалось нераздельным, а в случае смерти одного из них второй наследовал все. Бекки внесла в качестве приданого постройки, шесть тысяч акров земли, не заложенных в ипотеку, а Джон – только что купленный участок, прилегающий к ферме жены, и тысячу долларов на счету в банке Берминг-Сити. Купленная Джоном земля была неурожайной пустошью, проданной после эпидемии неутешными наследниками. Досталась она ему по дешевке.

Ни в одной из местных церквей – англиканской, пресвитерианской, католической – в книгах не было записи о церковном венчании Джона и Бекки.

Неужели они не принадлежали ни к какой церкви? Или попали под влияние одной из сект, которые стремительно размножались в конце прошлого столетия и так же быстро канули в Лету?

В Роселидо хранилась старая Библия, напечатанная на пергаменте в Англии в конце семнадцатого века, – с заставками ручной работы, расписанная золотом и пурпуром, оправленная в телячью кожу с золотой застежкой с коралловыми инкрустациями.

Семейная Библия, как утверждал отец. На последнем чистом листе значились имена Бекки, ее родителей, братьев и сестер. На свидетельства об их смерти Этер наткнулся во время поисков в окружном архиве. В Библии были записаны даты рождения и преждевременной смерти детей, возле их имен стояли крестики. Только дату кончины Бекки вписали другим почерком, а чернила еще не поблекли, как на ранних записях.

Семейную хронику открывала еле различимая запись о дне бракосочетания Ангуса и Деборы Станнингтон, которое состоялось в штате Нью-Хэмпшир в Новой Англии, в пресвитерианской церкви.

Если верить в подлинность записей на последней странице старого фолианта, родители Бекки принадлежали к реформатской, умеренно пуританской церкви.

Если верить… потому что эту дорогую Библию мог купить дед или отец Этера. Многие антиквары разыскивали в Европе по заказу богатых клиентов подобные памятники старины.

Подделка семейных записей тоже не являлась исключением. Специалисты подбирали почерк и старили чернила в соответствии с требованиями клиентов.

Афоризмы, семейные девизы, первосортные портреты предков… Только дед Джон был слишком необразован, поэтому подделку портретов первых Станнингтонов доверил какому-то халтурщику из Стокерсфилда, который срисовал картинки из иллюстрированного журнала, хотя, надо признать, изысканного и английского.

Судя по именам, предки были протестантами.

А вот у Гранни на стене висели две мадонны. Обе смуглолицые, с узкими раскосыми глазами. Одна в золотом, усеянном драгоценными камнями одеянии, в короне, с младенцем на руках, написанная анфас. Вторая – в лучистом нимбе, богатом серебряном окладе – смотрела на молящегося в три четверти.

Польские мадонны с темными ликами византийских икон. Им молилась бабка по скромному молитвеннику в черной коже, заложенному картонными иконками. Библии у нее не было, она ее не читала.

Иногда она ездила в католический храм в Стокерсфилд и тогда покрывала голову ценным подарком сына, замечательной испанской мантильей. Скрещенные на груди два крыла черного кружева мягко стекали вниз, до самых ног старушки. Садясь в машину, она заботливо поправляла роскошную ткань.

Через много лет Этер еще увидит в краю своей бабки женщин, которые спешат к утренней мессе, прикрыв головы кружевными шалями точно так же, как бабка. Гранни оставалась верна неизменной в течение многих поколений деревенской моде.

– Бог всюду, – говорила она, объясняя внуку, почему так редко ездит в храм. – Он видит наши сердца и наши поступки, сидя на небесном троне своем.

– А на чем стоят ножки его трона? – любопытствовал пятилетний скептик.

– Господу незачем подпираться, могущество Его безгранично, – с достоинством отвечала она.

Ее Бог был римско-католический, католическим был Бог и деда Джона, и отца, хотя бабка клеймила их уничижительным «недоверки».

Пендрагон Станнингтон никогда не скрывал своей религии, хотя не был набожным. По его мнению, принадлежность к католической церкви не компрометировала. Множество влиятельных семей принадлежало к этой религии. Когда же на папский трон воссел кардинал из Кракова, отец Этера стал даже хвастаться своим вероисповеданием и происхождением матери.

Но умершая родами вместе с младенцем пресвитерианка Бекки Станнингтон и безбожный папист Джон Станнингтон заключили только гражданский брак, никто не решился перейти в веру другого… Может быть, степень родства между ними исключала такой союз, ведь и католическая, и протестантская церковь не поощряют браки между близкими родственниками.

Только вот откуда взялся среди пуритан Станнингтонов один папист, который через тридцать лет после смерти Бекки и их единственного ребенка, в пятьдесят семь лет женился в католическом храме в Стокерсфилде на девятнадцатилетней польской иммигрантке Анне Суражинской?

Книга записи актов гражданского состояния в Берминг-Сити, книга переписи населения прихода Стокерсфилд и все анналы согласно называли место его рождения: деревня Титусвилл в Западной Пенсильвании.

Этеру, человеку из четвертого поколения людей, обогатившихся на нефти, название это не было чужим. Он знал, что именно там в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году началась история американской нефти, и оттуда же вел свое начало консорциум Рокфеллера.

Но в Титусвилле внук Джона не нашел ни малейшего упоминания о рождении деда, хотя муниципальные и церковные архивы полностью сохранились.

След терялся.

Он не знал имен родителей деда, и долгие годы не отдавал себе отчета, что слышал эти имена в самом раннем детстве, только в польском звучании. Их поминала Гранни в своих заупокойных молитвах.

Станислав и Янина Кардаш родились и прожили долгие годы крепостными крестьянами, а потом вольнонаемными в имении Марковщина под Кроснами. Имение принадлежало польскому магнату, который занимал должность при дворе австро-венгерской монархии. Там же родился на свет младший их ребенок, который при крещении получил имя Ян в честь Иоанна Евангелиста, о чем правнук узнал только из иммиграционных архивов штата Калифорния. Только там остался след, что Джон Станнингтон, прежде чем женился и взял фамилию жены, звался совершенно иначе.

Тут наконец Этер понял, почему в рассказах отца было столько несообразностей. То, что помнил Ян Кардаш о жизни польской аристократии, Пендрагон Станнингтон дополнил подробностями из книжных описаний быта английских дворян.

– Но ведь дед был человеком успеха, почему же он отрекся от этнических корней?

Этер тем более не мог этого понять, что в Калифорнии остались прочные следы от выдающихся поляков. Гора Белявского, озеро Ванда, мост в Сан-Франциско, построенный архитектором Ральфом Моджевски, сыном знаменитой польской актрисы Хелены Моджеевской. А последний альманах «Кто есть кто» называет двести пятьдесят выдающихся поляков на сто шестнадцать тысяч словарных статей.

Только кто скажет, чувствовал ли себя Ян Кардаш частью этого народа? Для него символом поляка, видимо, оставался польский аристократ на службе у Габсбургов.

– Я проследил четыре поколения клана и не нашел следа женщины, которая помогла мне увидеть свет.

Я обратил внимание, что Этер почти никогда не произносит слова «мать», точно оно причиняет ему боль.

Путешествие Этера в глубины времен по мере новых открытий становилось все более увлекательным. Оно выявило происхождение семьи и полное отсутствие кровных связей между потомками Кардашей из Роселидо и остальными Станнингтонами на протяжении целого поколения. Когда Ванесса вышла замуж за отца, связь восстановилась. Теперь она была недоступна, запертая в стеклянном замке в Ножан-сюр-Марн, и дразнила воображение.

Однако Ванесса не оправдала возложенных на нее надежд.

Тогда Этер вернулся к той ночи, которую записали в метрике как время его рождения, и к детям, одновременно с ним вступившим в жизнь.

Когда он стал наводить о них справки, наследник банка Эвансов изучал экономику и финансы в Берне, Дуглас Арно-Винтер учился в Гарварде, а сын Люсьен Бервилль, негр с очень светлой кожей, посещал тот же университет. Его родители, медсестра и шофер, откуда-то доставали очень немалые средства на оплату учебы в престижном университете.

– Они существуют на самом деле. Значит, я не мог быть никем из них, – заметил Этер.

Опираясь на скупые данные о Ядвиге Суражинской, оставшиеся на фотокопии ее медицинской карты (карту переснял специалист по тайным услугам), он нашел в метрических книгах Бостона акт рождения и смерти девочки по имени Синтия, рожденной польской иммигранткой, землячкой его бабки, возможно даже и родственницей. Мало тот, когда-то она работала в нью-йоркском здании представительства «Стандард Ойл».

На элитарном кладбище он нашел могилу Синтии. Старательно постриженный газончик под простым мраморным крестом пестрел бело-розовыми маргаритками.

– Место для могилы куплено на вечные времена или на девяносто девять лет миссис Ядвигой Сураджиска в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, она же оплатила уход за могилой на пятьдесят лет вперед. С тех пор миссис Сураджиска с нами не контактировала и не оставила адреса, – ответили ему в конторе кладбища.

На этом красивом зеленом холме среди деревьев место вечного упокоения стоило немало. Оплата одного только ухода за могилой на полвека составляла несколько десятков тысяч.

Ему посоветовали прийти в День всех святых, когда на кладбище появляются и те, кто не посещает могилы близких весь год.

Этер так и поступил. С самого раннего утра он притаился в кустах рододендронов возле могилы. На могилу Синтии Суражинской пришла черная медсестра клиники «Континенталь».

– Добрый день, Люсьен! – Он остановился возле коленопреклоненной женщины, которая зажигала лампадку с маслом.

Испуганная, пристыженная, словно она делала что-то дурное, негритянка молчала.

– Почему эта женщина не пришла сама, почему ты ее выручаешь, Люсьен, даже в день памяти?

– Никого я не выручаю. Я прихожу сюда каждую субботу, под моей опекой весь сектор. Я выпалываю сорняки, убираю, мою надгробия. Я подрабатываю на Гарвард моего сына, Этер.

– Дай мне адрес матери Синтии.

– Я никогда ее не видела и не знаю, где она живет.

– Ты лжешь. Ваши дети родились одновременно в одном и том же месте. И ту же ночь записали как начало моей жизни.

– Я ее не знала. Ты ошибаешься, Этер, если считаешь, что цветную санитарку поместили в том же отделении, что и белых дам. Так далеко терпимость не простиралась. Да, я родила там Болдуина, но в небольшом здании для низшего персонала, а не в изысканных павильонах с цветочными названиями, где лежали богатые пациентки.

– Она-то была бедна. Но почему, когда я пришел к тебе, ты открестилась от клиники Орлано Хэррокса?!

– Чтобы избежать твоих расспросов. Я ничего не знаю и знать не хочу о женщинах, которые родили своих детей в ночь твоего появления на свет, Этер. Очень прошу, оставь меня в покое и не приходи больше в мой дом.

Ничего больше он не смог от нее добиться.

Этер проверил в конторе кладбища: Люсьен не лгала. Вот только работать здесь по субботам она начала не с момента поступления ее сына в Гарвард, а в начале пятьдесят восьмого года. К тому же при заключении контракта Люсьен поставила особое условие, что будет убирать именно тот сектор кладбища, где находится могила дочери Ядвиги Суражинской.

Поведение Орлано Хэррокса во время разговора в бостонской клинике немедленно возбудило подозрения Этера. Станнингтон-младший особенно чутко ощущал, когда с ним разговаривали люди, зависимые от его отца. Поэтому он продолжал свои расследования, а те, в свою очередь приносили ему новые факты.

– В тот день, когда я появился на свет, если судить по всем официальным документам, доктор Орлано Хэррокс, до тех пор не видевший в глаза ни одной акции, стал обладателем сорока девяти процентов акций клиники «Континенталь», которыми доселе владел мой отец. А отец купил всю клинику через подставных лиц за четыре месяца до моего появления на свет.

Одна ниточка тянула за собой другую, поиски напоминали раскручивающуюся спираль. Еще виток, и еще, и еще… расследование захватывало.

За пятнадцать месяцев до даты его рождения, вписанной в метрику, Ванесса купила себе дом в Ножан-сюр-Марне, и уехала во Францию, а ее сын Артур, тогда восьмилетний, был переведен из роскошной психушки Сан-Франциско в такую же, но в Лаго-Маджоре.

В течение почти полутора лет Ванесса ни с кем не общалась, с ней не могли связаться даже ближайшие родственники. Она затаилась в доме на улице Ватто, как в осажденной крепости.

Пошли слухи, что ее там вовсе даже нет, что Ванесса лечится от нервного расстройства в швейцарской клинике. Другая сплетня вызвала всеобщее возмущение: Ванесса якобы скрывается в Ножан-сюр-Марн, потому что снова ждет ребенка. Многочисленный клан Станнингтонов был шокирован скандальной смелостью этой пары, которая рискует произвести на свет очередной человекоподобный кошмар. К этому были все предпосылки: до Артура у них родилось уже двое неполноценных детей, умерших в младенчестве.

Осенью пятьдесят седьмого года разразился очередной скандал. Станнингтон привозит из Бостона сына и передает его под опеку старой бабки – женщины, которую никогда не видели в обществе. Она живет в Роселидо, усадьбе на взгорье Съерра-Мадре, словно в монастыре.

Младенец совершенно нормален – разносится весть, которая душит все надежды клана на наследование хотя бы в отдаленном будущем. Род Станнингтонов трясется от негодования: у этого парвеню, потомка простого мужика, который присвоил их почтенную фамилию, хватает наглости завести наследника. Не считаясь ни с чьим мнением, он неизвестно от кого породил ребенка, чуть ли не на глазах законной жены, а теперь передал этому ублюдку их замечательное имя!

Если судить по метрике, мать ребенка зовут Люсьен Бервилль, но это ничего не объясняет. В их кругах такая женщина никому не известна, никто ее не видел и никогда не увидит.

Ванесса, по-прежнему недоступная ни для кого, пребывала во Франции. Когда малышу исполнилось шесть недель, она подала в суд иск с требованием отдельного от супруга проживания и с тех пор жила в Европе, даже не заглядывая на родной континент.

После того как Этеру удалось восстановить события давно минувших дней, он лишний раз убедился, что отец лжет. Разрыв с Ванессой произошел незадолго до рождения Этера, и именно сын стал непосредственной причиной разрыва.

Этер подытожил добытые сведения.

Его вес при рождении совпадал только с весом Дугласа Арно-Винтера, который появился на свет на несколько минут раньше его.

Отец Этера купил клинику «Континенталь» за четыре месяца до рождения сына.

Отец окончательно расстался с Ванессой через шесть недель после рождения Этера. Ему исполнилось четырнадцать лет, когда отец проронил, что мать Этера ушла от них, когда малышу было шесть недель. Этер не забыл этих слов.

Отказ от работы, путешествие из Нью-Йорка в Бостон, оплата дорогостоящей клиники, потом столь же элитного места на кладбище и ухода за могилой умершего новорожденного – даже на один такой расход не хватило бы денег у бывшей уборщицы из нью-йоркского офиса «Стандард Ойл».

Имя и фамилия матери в его метрике совпадают с именем и фамилией черной санитарки, которая в ту самую ночь родила в клинике «Континенталь» сына, очень светлокожего негра. Но ту же фамилию носят дальние родственники настоящих Станнингтонов, которые живут в Канаде и гордятся происхождением от старинного бургундского рода, ныне почти угасшего.

Люсьен Бервилль, нанимаясь на кладбище, заранее оговорила, что будет ухаживать за участком, где похоронили ребенка польской иммигрантки, которой, по ее словам, она никогда не видела.

– Солидарность, ощущение сходства судеб? Может быть, обе они были носительницами чужих эмбрионов, зачатых in vitro, в пробирке? – спросил меня Этер.

Мне даже в голову не приходило строить такие фантастические предположения, да и о самой научной проблеме я только читал в газетах. Теперь я начинал понимать, почему в Сорбонне Этер стал изучать биологию.

– Или я родился в другой день и сведения о моей матери тщательно скрыли, или я начал свое существование в пробирке, после экстракорпорального оплодотворения в биологической колыбели. А этой негритянке или польке – возможно, и обеим, чтобы увеличить шансы на удачный исход эксперимента, – подсадили оплодотворенную яйцеклетку Ванессы. Скорее всего, сама Ванесса не могла выносить и родить здорового ребенка по причине аристократического инбридинга… близкородственных браков.

Он увлек меня своими выводами.

– За два десятилетия до того как Конгресс США запретил в тысяча девятьсот семьдесят пятом году все эксперименты на человеческих яйцеклетках in vitro, бостонская клиника «Континенталь» получила прозвище инкубатора. Очень может быть, что именно там в результате генетических сбоев напортачили с тремя детьми Ванессы, несчастными гомункулусами, пока им не удалось вырастить меня.

Это были не единственные теории Этера. Подкованный в своей любимой области до границ возможного, он сотворил еще одну теорию, в основу которой легло его совершенно незаурядное сходство с отцом.

– Ты читал книгу Дэвида Рорвика «По его образу и подобию. Клонирование человека»?

Под влиянием накопленных знаний, своей многолетней навязчивой идеи и новых открытий в области клонирования Этер склонен был всерьез считать свое появление на свет результатом клонирования клеток отца с участием анонимной женщины, которая должна была эмбрион выносить. Здесь мы снова возвращаемся к негритянке и польской иммигрантке. Этера терзали мысли о том, можно ли считать такую женщину-пробирку матерью, испытывает ли она хотя бы тень любви к выношенному в своем теле существу.

Чтобы подтвердить или опровергнуть эту теорию, втайне от отца, остерегаясь верных ему людей, он искал польскую иммигрантку, носившую фамилию его бабки.

Последний ее адрес оказался в пригороде Нью-Йорка, и здесь след терялся. Этер опять наткнулся на барьер, воздвигнутый уже знакомой рукой: через пять лет после рождения Этера «Стандард Ойл» перекупила этот район, и в результате там не осталось никого из прежних жильцов, кто мог бы рассказать о Ядвиге Суражинской.

Чтобы не чувствовать постоянного присмотра отца, Этер сбежал в Европу (потом оказалось, что здесь он обманулся в своих надеждах). Он занялся биологией и польским языком, лелея мечту поехать в страну своей бабушки. Но туда он не спешил. Может быть, подсознательно боялся развеять чары, утратить видение единственной и неповторимой земли, рая, созданного ностальгией старой его Гранни.

Именно в этот период и завязалась наша дружба.

– Может быть, женщина, которую ты ищешь, поддерживает контакты со своими знакомыми или родными в Польше. Стоит попробовать добраться до них, – предложил я, очень довольный своей смекалкой, и совершил ту же ошибку, что и Этер.

Ни одному из нас не пришло в голову искать ее за пределами Соединенных Штатов.

Результатом этой замечательной идеи, которой Этер немедленно загорелся, стало объявление в польской прессе. Я позвонил отцу, а он поместил в газетах объявление, адресованное тем, кто переписывался с Ядвигой Суражинской или знал ее американский адрес.

Вскоре после нашего возвращения из Швейцарии ко мне на чердак как-то вечером заявился Этер, но выглядел он на пятьдесят лет старше. Тот же рост, те же карие глаза и такое же выражение недовольства на лице, это был весьма разгневанный Этер, Тембр голоса только усиливал сходство. От него несло одеколоном «Ярдли» и самоуверенностью.

– Этер! – начал я сердито: У меня мелькнуло подозрение, что ради шутки он переоделся и загримировался под седовласого джентльмена. Я даже не предполагал, насколько поразительно его сходство с отцом.

– Это пан Станнингтон. Батя! – сообщил приземистый тип с мордой сонной собаки. – У пана до вас бизнес, – бурчал он дальше, переводя на просторечный польский слова своего патрона. – Он желает, чтоб вы от Этера отхреначились, а он за то вам денежков даст.

– Мне переводчик, не нужен, – сухо сказал я по-английски.

– Подожди в коридоре, Стив, – скомандовал Станнингтон своему оригинальному толмачу.

– Ваш человек не знает польского, – заметил я, как только за Стивам закрылась дверь.

– Я его не затем держу. А ты скажи своему отцу, чтобы он не вмешивался в мои дела. Понял?

– Не понял! – рявкнул я.

– Я все о вас знаю, Твой отец ведет какие-то дела по поручению моего сына. От него Этер узнал про Швейцарию.

– Про Швейцарию Этер узнал уже довольно давно на уроках географии.

Я не собирался говорить ему, что посвящен в тайну гомункулуса из Лаго-Маджоре.

– Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать глупые шутки.

– А зачем вы вообще сюда пришли?

– Ты позвонишь отцу и передашь, чтобы он перестал вести с Этером дела, а сам прекратишь с ним видеться. Даю пять тысяч долларов.

– Фи! Да столько мне дают на мелкие расходы! – рассмеялся я. Внутри у меня все так и кипело.

– Десять – и ни цента больше.

– Папочка не велел мне брать денежки у незнакомых дяденек.

– Можешь взять деньги, можешь бескорыстно прекратить пудрить мозги моему сыну, если ты такой дурак. Наверняка ты не получишь столько за мытье парижских сортиров. Но если не оставишь Этера в покое, этот город тебе быстро надоест. Обещаю. Тебя выбросят с работы, выгонят из этой квартиры, и другой ты не найдешь. А как относятся французы к иностранцам, сам знаешь.

Мне очень хотелось сказать ему какую-нибудь гадость, но из-за Этера я сдержался. Вместо этого открыл дверь с поклоном, какого не постыдился бы и породистый метрдотель.

– Честь имею с вами попрощаться, мастер Станнингтон.

– Ты еще об этом пожалеешь! Я держу свое слово.

– И не стыдно серьезному человеку топать на седьмой этаж и пугать студента? Вам больше делать нечего?

Этера я встретил в Сорбонне только через несколько дней.

– Понимаешь, отец заблокировал мой счет…

– Это не повод, чтобы нас избегать. Твой отец посетил меня и предложил отступного.

– Его коронный номер. Хочет вынудить меня вернуться домой. Кошмарный папенька, а? Да я скорее сдохну, чем соглашусь уступить ему, но придется держаться от вас подальше, иначе он наделает вам гадостей. Чудовище! Он не всегда таким был, с возрастом подлеет… – Этер стыдился смотреть мне в глаза.

– Все как-нибудь обойдется. Пошли к нам, вместе пересидим бзик твоего предка.

– Я из-за него не найду никакой работы, а вас он лишит и работы, и квартиры. Отец запугает домовладельца или попросту перекупит дом. С него станется, я ведь не сказал, насколько он богат. Половина акций «Стандард Oйл», акции цинка, меди, кофе и черт знает чего еще.

– А мы на шантаж не поддаемся. Пошли! – Оставить Этера в такую минуту означало для меня уронить собственное достоинство.

Этер был зол, грустен и голоден. В кармане у него остались проездной билет на метро и несколько франков. После возвращения из Швейцарии его чековая книжка перестала действовать.

Отец-миллионер, состоятельная мачеха под Парижем, несколько знакомых в высших финансовых сферах, а рассчитывать он ни на кого не мог…

– Я продам квартиру.

Этер купил ее по приезде в Париж.

– Лучше сдай. У тебя будет на что жить, а сам переезжай к нам. – Свен впервые разразился столь длинной речью, тронутый бедственным положением Этера.

Мы поглощали жареную картошку с бигосом. Вместе с рыбой Свена и мамалыгой Отокара бигос был основой нашего питания и зеркалом финансового положения обитателей чердака. Практичное блюдо, хорошо хранится. Пропорции ингредиентов в котле, который почти всегда дежурил в холодильнике, купленном по случаю Свеном, колебались в зависимости от нашей состоятельности.

Почтенное варево спасало от голода, холода и депрессии нас, Отокара – сообщника по мытью мисок в забегаловке – и многих наших знакомых. А обе наши берлоги смердели капустой, как кроличья нора. Вот и сейчас безотказный овощ, приготовленный с самым дешевым мясом, поддержал жизнь единственного наследника калифорнийского миллионера.

Этер получил надувной матрас и пуховый спальный мешок Свена. Наш тайный проход в стене позволял бесшумно перемещаться в случае нежелательных визитов. Консьержка не должна узнать и не узнает о появлении нового квартиранта, да и батя Станнингтон никогда не доберется здесь до сына.

Игра нас увлекла. Разумеется, в первую очередь я пытался помочь Этеру пережить трудный период, но еще мечтал утереть нос денежному мешку, который отнесся ко мне как к существу низшей расы, которое можно безнаказанно оскорблять. Решившись бороться до последнего франка и последнего фортеля, мы ждали нападения, но противник не спешил дать нам бой. Правда, счет Этера оставался недоступным, но никто не пришел с угрозами к нашему домовладельцу, никто не донес консьержке о лишнем квартиранте, никто не мешал Этеру безрезультатно пытаться сдать его квартиру. На дорогое жилище не находилось охотников. Многие квартиры в элитных районах Парижа и так пустовали, а Этер, связанный договором купли-продажи, не имел права самовольно снизить арендную плату.

– Не так страшен черт…

Я был, в общем-то, доволен развитием событий, хотя боевой дух требовал поединка.

– Он решил взять меня измором, – догадался Этер.

– Совести у него нет, – гудел Свен.

* * *

Настала свирепая зима, Европу терзали морозы и метели. Сена замерзла. Замерло движение барж, заснул товарный порт. Работы на погрузке и выгрузке больше не было. Из-за отсутствия угля Сорбонна прекратила лекции. На нашем чердачке, где не было отопления, мы усаживались вокруг примуса, на котором бурлил котелок с горячей водой, давая иллюзию отопления. Воняло капустой, носками и сырыми каменными стенами. Об электрическом обогревателе не могло быть и речи – на всем чердаке не было ни единой электрической розетки. Если ввернуть лампочку мощнее сорока ватт, предохранители вылетали. Они специально были рассчитаны именно так, чтобы каждый жилец потреблял столько света, сколько выгодно домовладельцу. Пробки и счетчики были заперты в шкафчике в каморке консьержки.

– Я плачу за квартиру, а не за эскимосское иглу! – Свен с омерзением смотрел на иней по стенам и круглое оконце в крыше, которое парижане зовут oeil-de-boeuf, бычий глаз. Теперь его завалило снегом, как иллюминатор на ледоколе!

– Зато тараканы вымерзнут, – подбадривал нас Этер, примостившись у котелка в ушанке и перчатках.

– Они выдерживают пятидесятиградусный мороз и семь лет без жратвы. – Не знаю, откуда Отокар брал эти сведения. – Они выдержали даже ядерный взрыв на Бикини, их ничем не возьмешь.

– Пальмы, солнце, горячий песок. Очень горячий песок. Пальмы, солнце… – шелестела Исмаиля, девушка цвета корицы.

Она сидела в постели, зарывшись по самый нос во все пледы Свена. Прелестное личико потеряло свой теплый золотистый цвет, девушка посерела и тряслась от холода. Теперь она пробовала согреться самовнушением.

– В Швеции днем с огнем не сыскать таких поганых квартир!

– В Калифорнии всегда солнце.

– Вот когда мой отец был в партизанах…

– Сумасшедший дом! – взвыла Исмаиля. – Смилуйся, Отокар, я уже все знаю о движении Сопротивления в Югославии!

– А ну цыц! Не все! А про жестяные печки в партизанских землянках я вам рассказывал? Не рассказывал!

– Буржуйка! – хлопнул я себя по лбу. Только македонец мог до этого додуматься.

Известная нам уже вдоль, поперек и задом наперед партизанская слава его отца все еще вдохновляла на практичные идеи.

Мы откопали у старьевщика небольшой котел – цилиндр с трубкой и зольником на трех гнутых ножках, несколько труб и скобок.

Когда мы перетащили все это к воротам, Свен встал перед окошком консьержки, заслонив своей представительной фигурой всю видимость.

– Вы не простудитесь, мадам? – любезно обратился он к консьержке.

В ее каморке тоже не было ни отопления, ни обогревателя, ни электророзетки. Старый дом на бедной улочке с убогими жильцами доживал свой век. Хозяин давно уже не давал денег на капитальный ремонт, решив выжать из здания все до последней капельки, а потом снести. Вместо этих домов, таких роскошных в конце прошлого столетия, поднимутся комфортабельные безликие сооружения.

Закутанная в тряпье консьержка в митенках грелась горшком с тлеющими углями. Жалобам Свена на погоду она отвечала бурными жалобами на правительство:

– Слыханное ли это дело, месье, вместо того чтобы убирать снег, собирают правительство и оно решает, как убирать снег! А налогоплательщик платит! Так на что же идут наши кровные денежки?

А мы тем временем контрабандой протащили «буржуйку», которую консьержка по доброй воле ни за что не впустила бы в дом из страха перед пожаром. К тому же в контракте подобные удобства для жильцов чердака предусмотрены не были.

– Луи Пятнадцатый! – рассмеялась Исмаиля при виде печки.

Цилиндрическое туловище на кривых ножках с потертыми украшениями напомнило ей стиль рококо. Кличка прилипла, печка стала Людовиком. Рассевшись посреди берлоги Свена, раскаленная докрасна печурка грела, как сердце друга, радовала глаз пламенем, ласкала ухо потрескиванием дровишек. В моей памяти эта суровая парижская зима неотделима от раскалённого Людовика.

Весь мир словно сговорился против нас. Дотации Свена начали поступать с перебоями, регулярно ему посылали только скудный прожиточный минимум. Родители изо всех сил демонстрировали недовольство затянувшимся студенчеством сына, который должен был учиться всего четыре года, а пребывал в Париже целых шесть.

С моим счетом, куда переводил деньги отец, творилось то же самое, что с температурой за окном. Остаток на счету резко полетел вниз, пока не достиг нуля. Почтенные и экономные французские буржуа, нанимавшие в качестве домработницы Исмаилю, в остальное время будущего социолога, уехали в Шамони и завязли там из-за снегопада. Исмаиля осталась без работы и без денег. Финансы Этера давно иссякли.

Всю нашу шайку содержали швед с македонцем, которые мыли посуду в забегаловке, куда я не показывался, чтобы не навлечь на бистро месть Станнингтона-отца.

В поисках резервов Исмаиля ликвидировала свою квартирку, но на этом мы не разбогатели, потому что Свен должен был зарегистрировать ее как дополнительного жильца – консьержка слишком хорошо знала наши отношения.

Зато югослав переехал к нам без всякой бюрократии. Так у нас появился второй жилец на халяву плюс пятьсот франков в месяц, которые он до сей поры платил за койку в подвальной комнате, где кроме него жила еще тьма народу. Этот «пансионат» возле площади Республики держал серб-эмигрант.

Когда наши финансы пели особенно скорбные романсы, неизвестно откуда заявился парнишка, этакий Пэк из «Сна в летнюю ночь», с иссиня-черной шевелюрой. Ему было лет пятнадцать. Я никогда прежде его не видел. Он позвонил в дверь Свена. С тех пор как с нами поселился Отокар, я никому не открывал дверь.

– Я застал американца?

Мальчишка с любопытством оглядел нашу пещеру, сбросил с плеч шерстяной башлык и тряхнул головой. Волосы до плеч поддерживала индейская плетеная тесемка. В тот сезон это был писк моды, все подростки щеголяли с подобными тесемками, подражая теннисисту Бьорну Боргу. Красно-желтая повязка подчеркивала оливковую кожу, темные глаза и длинные, загнутые кверху ресницы. Парень походил на араба, в этом возрасте арабские мальчишки напоминают красивых девушек.

– В чем дело? – ответил я вопросом на вопрос.

Выглядел мальчишка вполне безвредно, но сначала я хотел узнать, зачем ему понадобился Этер.

– Вы не бойтесь, я друг, – серьезно ответил парень.

По-французски он говорил плохо, но мое ухо, ежедневно оскорбляемое выговором и ошибками лиц пяти национальностей, не могло угадать, какая же теперь нация бьется насмерть с языком Вольтера.

– Я ничего не боюсь, – наставительно ответил я сопляку. – А ты кто такой?

– Микеланджело.

– Буонарроти? – пошутил я.

Уж если он на кого-нибудь и походил, то не на уродливого скульптора, а на молодого Давида его работы.

– Микеланджело Оверола. – Прелестный рот изогнулся в улыбке. – Я принес американцу деньги.

– Так бы сразу и сказал. Этера нет дома. Я дежурил возле Людовика. Станнингтон куда-то пошел, не сказавшись, Исмаиля со Свеном еще не вернулись из города, а Отокар пахал в баре.

– Располагайся. Кто же прислал американцу деньги?

– Маммина возвращает с большой благодарностью… О, вот это класс! Круто! Можно посмотреть? – Восторг относился к моей сумке, которая висела в изголовье кровати.

– Можно, – великодушно разрешил я.

В этом сезоне Латинский квартал одевался в военном стиле: куртка, штаны военного покроя, высокие сапоги, а высшим шиком была помесь вещмешка с ягдташем, который носили на лямке через плечо.

У моей сумки верх был обшит серебристой щетинистой кабаньей шкурой, а по бокам шли два ряда газырей. Сумку в охотничьем магазине на Новом Святе в Варшаве купила мама и прислала с оказией, чтобы ребенок в далеком Париже не чувствовал себя, боже упаси, бедным родственником и не обзавелся комплексами.

– Мне надо идти, маммина велела скорее возвращаться. Я оставлю деньги у вас.

Я принял десять тысяч франков и вместе с мальчишкой вышел из дома.

– Не надо меня провожать! – возмутился подросток.

– Я иду в магазин, ты даже не знаешь, как вовремя твоя маммина отдала долг!

– А деньги всегда вовремя, – улыбнулся Микеланджело Оверола и пропал за метелью.

Я накупил всякой вкуснятины с учетом пристрастий нашей интербригады. Всем надо было разговеться после стольких недель капустной диеты, которую хуже всех переносила, вернее, не переносила Исмаиля. Поэтому я постарался не забыть о «пальчиках Фатимы» – пирожных, по которым она больше всего тосковала. Вернувшись в каморку, я первым делом выставил в коридор котелок с почтенным бигосом, и открыл иллюминатор нашего ледокола, чтобы выветрить присущий этому блюду букет. Почти сразу, один за другим, заявились все жильцы. Как всегда, Исмаиля не оценила моих усилий.

– Смердит, как в норе у скунса. – Марокканка раздула тонко вырезанные ноздри. Возвращаясь с улицы, она часто говорила что-нибудь в этом духе. – Открыть окно? – неуверенно спросила она.

– От вони никто еще не умер, – наставительно отозвался я, – а вот от мороза Наполеон проиграл российскую кампанию.

– Оливки, вино, вестфальский окорок, бриоши, «пальчики Фатимы», четыре сорта сыра… – перечислял Свен, копаясь на столе. – Ты великий человек!

– Еще бы! Мы славяне! – тут же встрял Отокар.

Я не долго позволял им идолопоклонствовать, тем более что все требовали объяснить, откуда взялось неслыханное богатство.

– Ты водишь дружбу с бароном Ротшильдом? – вопрошала Исмаиля, изысканно поедая восточное пирожное, истекающее жиром, сахарной глазурью и халвой.

– Нет, всего лишь с нашим личным миллионером. Этер, ужин я закатил за твой счет. Из десяти тысяч франков я истратил двести пятьдесят. Вот сдача. – Я положил перед ним деньги.

– А откуда они у меня? – Он смотрел на банкноты с опаской, как пес на ежа.

– Микеланджело Оверола вернул долг своей маммины.

– Синьора Оверола ничего мне не должна.

– Может, ты забыл, случается…

– Кто, говоришь, принес деньги?

– Микеланджело Оверола, подросток, красивый, как Исмаиля. – Я отвесил прекрасной деве Свена изысканный придворный поклон и описал, как выглядел юный итальяшка.

– Микеланджело Овероле от роду десять месяцев, – сообщил Этер. Синьора Оверола оказалась приходящей уборщицей, которая периодически наводила порядок в квартире Этера.

– Может, это его старший брат?

– У него только четыре сестры и нет никакого брата. Не ломай голову, Бей, ни одна из девочек не могла притвориться взрослым парнем.

Самой старшей – восемь лет. Да будет тебе! А ну говори, откуда ты взял деньги?

– Я ничего не выдумываю. В любом случае деньги принес кто-то, кто точно знает, где ты теперь обитаешь.

– Но я никому не давал вашего адреса! Действительно, Этер вел себя чрезвычайно осторожно. Письма он получал у консьержки дома, где у него была квартира. В основном это были письма от Коры, которая уже вышла замуж и обзавелась собственными детьми, но к воспитаннику сохранила самые теплые чувства. А письма отца он возвращал, не распечатывая, о чем сказал нам только теперь.

– У твоего отца есть адрес Бея, – вставил Отокар.

Всех заинтриговал посланец, одолживший имя у грудничка и отдавший деньги, которых не брал в долг.

– Парень постучал сразу к Свену, а мистер Станнингтон не знает наших трюков, – ответил я.

– Значит, узнал, – промычал Свен. – Да что голову ломать, и так дело ясное. Он заблокировал тебе счет, ты его писем не читаешь, но он не желает, чтобы ты помер с голоду, поэтому использовал итальянского подростка, чтобы дать тебе средства на жратву.

– Это не в стиле моего отца. Он не играл бы в благородного анонима, просто разблокировал бы мой счет и велел меня уведомить. Он любит играть в великодушие.

– А почему парень воспользовался чужим именем?

– Обратите внимание, итальянца прислали, когда Этера не было дома!

– Но непонятно, почему воспользовались именем семьи Оверола.

– А если бы в этот момент пришел Этер?

– Подстроили так, что он не пришел. Кто знал, куда ты идешь?

– Только Анна-Мари. Я встретил ее в «Ротонде».

Нам, разумеется, захотелось узнать, кто такая Анна-Мари.

– Манекенщица из «Вог». – Этер говорил неохотно.

– Может, это она послала тебе деньги?

– Анна-Мари знает, что Микеланджело Овероле десять месяцев, хотя догадывается, насколько плохи мои дела. Она даже предлагала одолжить мне деньги, но я отказался.

– Парня просто очаровала моя сумка. Все рассматривал ее, примерял, прямо вывернул наизнанку!

Только теперь поведение подростка показалось мне подозрительным. Когда он рылся в моей сумке, пытаясь разглядеть, как она выглядит изнутри, когда крутился перед зеркалом, перевесив ее через плечо, и рыскал по нашим комнатам, его поведение не казалось мне неестественным или шпионским. Маленький мошенник вызывал симпатию. Но что он искал? Что хотел найти, если искал вообще?..

– Вряд ли кто-то выложил десять тысяч за возможность обыскать твою сумку. – Свен не верил в коварство подростка.

– Мне тоже так кажется.

Я просмотрел документы, мелочи – все оказалось на месте. Не было лишь отцовских писем. Держал я их в ящике стола. Они пропали бесповоротно.

Среди всего прочего в письмах упоминалось о поисках Ядвиги Суражинской. Но если кто-то забрал нашу переписку, чтобы найти сведения на эту тему, то его ждало жестокое разочарование. Мой отец привык писать крайне лаконично, а с Этером они общались по телефону. Даже текст объявления они обговорили в одной из бесед. Объявление выглядело так:

Лиц, располагающих сведениями о Ядвиге Бортник-Суражинской, родившейся в тысяча девятьсот тридцать девятом году в Вигайнах в Сувальской Земле, просят написать в Бюро объявлений в Варшаве, а/я №… Все расходы будут возмещены, ответившим – вознаграждение.

На объявление, неоднократно повторенное в газетах Варшавы и восточных земель, до сих пор ответила только одна женщина:

Ядвиська из Бортников-Суражинских, в отличие от других прозванных Никодимовыми, родилась на свет в тысяча девятьсот тридцать седьмом, а не в тридцать девятом, как указано в объявлении. Она была убита в возрасте шести лет.

Ядька из Бортников-Суражинских, прозванных Травниками, родилась в тысяча девятьсот тридцать девятом году и вместе с матерью Станиславой пропала после войны при невыясненных обстоятельствах.

И не было больше в Вигайнах Ядвиг, рожденных в то время, – сообщала почтенная Иоанна Суражинская из Смольников, свидетельница смерти Ядвиськи в тысяча девятьсот сорок втором году.

Большинство жителей деревуписи носили одни и те же фамилии, совпадали имена отцов, дедов, братьев. Отсюда взялись нигде не писанные уличные прозвища: Никодимовы, Травники или Смольники.

После второй мировой войны много их разлетелось по свету, но что-то никто не слышал, чтобы из Вигайн кто-нибудь уехал в Америку. Вообще-то сразу после войны одна американка, Анна Станнингтон, искала родных, Никодимовых Суражинских, да только никто войну не пережил.

Только сейчас Этер узнал, что его Гранни после войны интересовалась судьбой своих родных в далекой стране, о чем она никогда не говорила.

* * *

Наша черная полоса понемногу проходила. Мы с Этером получили работу на товарной станции по выгрузке угля.

Столбик ртути опускался все ниже и ниже. Алжирцы, работающие вместе с нами, не выдерживали такой температуры, их оливковые лица синели, железные ящики с тлеющим коксом почти не согревали работающих. Мы редко вставали погреться: платили сдельно, за каждый разгруженный вагон.

– Жилистый ты!

До сих пор я не имел возможности оценить выносливость Этера.

– А ты решил, что я слабак? – Этер поднял на меня покрасневшие от ветра глаза. – Я из крепкого рода и скорее сдохну, чем сдамся на милость Чудовища!

В этом прозвище звучало эхо грубоватой нежности и обиды, Гордиев узел чувств, Этер рубил и сгружал уголь против отца.

Вечером мы валились, как снопы, засыпая над тарелкой, подсунутой друзьями. А через пару недель пришло уведомление из банка, даже два: одно на старый адрес Этера, второе принес в берлогу Свена курьер. Чудовище капитулировало, но дало понять, что знает, где искать сына.

Когда его счет разблокировали, Этер хотел оплачивать все наши расходы и снять квартиру получше. Было очень трудно устоять перед искушением, но мы все-таки отказались.

– Это было бы нехорошо, Этер. Мы все чувствовали бы себя скованно. Если мне будет действительно скверно, я первый приду к тебе занять деньжат. – Отокар высказал то, что было на душе у всех остальных.

– Можешь заплатить за эту квартиру до конца года, – милостиво позволила Исмаиля. – Так будет справедливо, правда, европейцы?

Наступала парижская весна.

За стеклами цветочных магазинов млели туберозы и ниццкие фиалки. В Сорбонну приехал читать лекции по приглашению знаменитый польский писатель. Он прекрасно писал и говорил. Знание предмета и свободный французский язык снискали ему симпатию слушателей.

На его лекции приходили даже те, кто не занимался полонистикой. Приходили просто потому, что были очарованы эрудицией, свободной речью, столь милым сердцу француза остроумием.

Гордый знаменитым земляком, я сам с удовольствием ходил на лекции, не пропустил ни одной и Этер. В Польской библиотеке поблизости от Нотр-Дам он брал книги маститого писателя. Этер уже почти не пользовался словарями и восхищался:

– Что он творит с языком! Язык просто просит, как пес: делай со мной что хочешь, вели ходить на задних лапах или прыгать через обруч, но только не молчать, потому, что без тебя я умираю в словарях, бесцветный и никакой.

На одной из перемен я встретил Этера с девушкой в ржаво-коричневом костюме с воротником и манжетами из рыжей лисы. Приколотый к лацкану цикламен подчеркивал нежное смуглое лицо, чуть раскосые ореховые глаза и светлые волосы, падающие на плечи.

Анна-Мари, топ-модель из «Boг».

– Подождите меня, здесь недалеко есть миленькая забегаловка! – скомандовала она нам, садясь за руль спортивной двухместной машины цвета морской волны.

– Газетная Джоконда, – пробурчал я себе под нос.

Я не мог смириться с расточаемым ею очарованием и с завистью… Да! Я позавидовал Этеру, что у него такая великолепная девушка.

– Что-что? – переспросил Этер.

В лабиринте старых домов «Старина Жак» занимал подвал здания, которое наверняка помнило всех Людовиков. В глубине зала невидимый скрипач играл нежную, тоскующую мелодию.

Вдоль каменных стен тянулись потемневшие дубовые полки, заставленные латунной и медной посудой, на простых неструганых столах мерцали свечи, вставленные в пустые бутылки.

Тихая музыка, воздух, пропитанный запахом растаявшего воска, теплый свет напоминали жаркий летний полдень, кусок медовых сотов. Мы устроились в нише.

В арке входа вспыхнул рыжеватый силуэт.

– Бонжур, Анна-Мари! – улыбнулся бармен.

– Хелло, Анна-Мари! О, Анна-Мари! – зашелестели голоса вокруг.

Девушка шла мимо столиков, к ней тянулись руки завсегдатаев, а она старалась всем ответить.

Пламя свечей бросало блики на ее пшеничные волосы, рисуя вокруг головы светящийся нимб, пронизывало блузку из старинных кружев, заколотую на шее камеей. Она проскользнула по узкому проходу, как ящерица.

Усевшись напротив нас, она бросила рядом пиджак с лисой и улыбнулась одними губами. Глаза орехового цвета не потеплели, в уголках губ затаились тени. На нежном лице Анны-Мари лежала печать обета. Девушка была окружена аурой тревоги, провоцировала на поступок, который мог привлечь ее внимание. Хотя она держалась со мной на равных, я не сомневался: для нее я пустое место.

Я пытался понять и классифицировать ее как явление, эту Анну-Мари. Странное дело, ее лицо показалось мне знакомым… Ну конечно, я ведь наверняка видел ее на обложке журнала «Boг».

«Вот самый роскошный предмет в Париже, – думал я. – Фиглярство и скоморошество, – старался я обесценить обаяние, расточаемое другому. – Мона Лиза за пять франков (столько стоил номер журнала), которая пробует на нас загадочную улыбку, которую подсмотрела у знаменитой Джоконды».

Живой манекен из витрины на Елисейских Полях, роскошная кукла, которую можно раздеть и одеть. Волосы настоящие, ухоженные и подстриженные у самого модного парикмахера, пустоголовая, умеет открывать и закрывать глазки. Умеет говорить около двухсот слов, чтобы казалось, будто она еще и думает.

Я ошибся. Анна-Мари была совершенно другой, а под пшеничного цвета париком пряталась необыкновенно смекалистая голова. Но тогда я не подозревал, что у этой девушки заемная шевелюра и незаурядный ум.

Этер пригласил нас на ужин в «Серебряную башню», кабак дорогой и с традициями, прославленный восемнадцатью способами приготовления утки.

– Этер, там же собирается весь город. Ты же знаешь, как я не люблю толпы. Лучше бы что-нибудь потише. – Анне-Мари явно не понравилось его предложение.

Этер настаивал. Анна-Мари капризностью не отличалась и не пыталась настоять на своем, а вела себя потом так, будто мечтала провести вечер в «Серебряной башне».

* * *

Зазеленели платаны в Тюильри, лопались почки каштанов на Трокадеро, в скверах расцвели ранние цветы, в витринах крупных торговых домов на Елисейских Полях уже воцарилось лето.

Я вспоминал варшавские Лазенки, деревья на Королевском Тракте и бульвар над Вислой чуть ниже Старого Мяста, вековой дуб на дороге в Натолин…

У нас зима сдает свои позиции позже.

За две тысячи километров, в нескольких часах полета, над рекой, которую иностранцы называют сонной Вислой, стоял мой город. Там ждала меня маленькая улочка Райских Птиц.

Я собирался домой.

Минуло два года моего Парижа. Я приехал сюда по окончании юридическою факультета Варшавского университета, ходил на самые интересные лекции и семинары великих ученых, художников и юристов, которых приглашают в Сорбонну со всего мира. Я совершенствовался во французском, английский тоже не забыл.

К Гейдельбергу прадеда, Нюрнбергу деда и Оксфорду отца я добавил свою Сорбонну. Единственное состояние, переходившее из поколения в поколение в нашей семье, – элитарное образование по юриспруденции.

Пора было покончить с затянувшейся юностью, проверить полезность полученных знаний. И уж давно пора отцу перестать содержать здоровенного лося.

Последние дни перед отлетом я проводил в городе: мне хотелось как можно больше насладиться Парижем. Я бегал по знакомым местам.

– Я еду в Оксфорд, – поделился Этер со мной.

Он рвался к своему профессору по клонированию, у которого скачут по углам стада генетически одинаковых жаб.

Наутро на станции метро «Клиньянкур» я увидел, что перроны оклеены репродукциями известных картин. Я сначала решил, что это афиша новой выставки, а расклейщик на конечной остановке залепил перрон всем, что у него осталось. Однако оказалось, что это реклама новой линии косметики фирмы «Коти», а лица на плакатах – модели, загримированные под женщин на картинах знаменитых художников. «Женщина с жемчужиной» Коро, «Маха одетая» Гойи… В портрете Модильяни я узнал Анну-Мари. Плакаты кричали о грандиозном шоу в «Олимпии». Презентация косметики с участием моделей, загримированных под персонажей картин, значилась как отдельный пункт программы. Спонсором шоу был журнал «Bor», а среди манекенщиц стояло имя Анны-Мари, девушки с обложки.

Я видел ее только раз – в старом погребке при свете свечей. Больше Этер не показывал ее нам, даже не упоминал, а когда мы спрашивали про Анну-Мари, смущенно уклонялся от ответа. Мы все поняли, и я перестал о ней думать.

Теперь Анна-Мари смотрела на меня с плакатов, загримированная под узкоглазых женщин Модильяни. Не раздумывая, двинулся я в «Олимпию».

Над городом сгущались лиловые сумерки, только что зажглись вывески и фонари. До начала шоу оставалось немного времени. На стоянке – только для персонала и гостей шоу – стоял двухместный кабриолет цвета морской волны. За стеклом позевывал далматин.

Я остановился в нерешительности, не зная, стоит ли идти на трехчасовую программу, – хотя в ней должны были выступать Азнавур, Дистель и Далида, – только для того, чтобы три минуты любоваться на Анну-Мари, пусть и загримированную под шедевр живописи.

На стоянке притормозил кремовый «бьюик». Мужчина в серебристом костюме подал руку кому-то в глубине машины. Показались ступни в сандалиях из позолоченных ремешков, выскользнуло смуглое плечо в белом палантине.

Из машины вышла Шехерезада, закутанная в сари, переливающееся янтарным блеском. Сквозь тонкую ткань просвечивали контуры тела. Между бровей пылал багряный знак касты. Она не шла, а плыла.

Как Анна-Мари.

Париж привык к множеству рас и национальностей, к разнообразию костюмов, традиций и лиц, но индуска притягивала взгляды. Наверное, не последнюю роль играла крупная бриллиантовая капля лимонного оттенка, пылающая на лбу девушки.

И тут я узнал спутника магарани.

Этер в смокинге из белой парчи, с жемчужиной в галстуке, на лице темные зеркальные очки. Он скользнул по мне совершенно равнодушным взглядом. Он не мог не заметить меня, потому что мы едва не столкнулись.

На кой он врал насчет Оксфорда? Привык врать папаше, вот и нам наплел сорок бочек арестантов. Надел зеркалки и прикидывается магараджей, уверенный, что никто его не узнает! Страус! От кого прячется, интересно, от родителя или от нас?

Бедная Анна-Мари! Наверняка сердце ее лопнет от зависти, когда она увидит Этера с львицей, украшенной такой драгоценностью…

Ставлю старый башмак против ее бриллианта, что эта цацка – знак новой любви ветреного гнилого капиталиста. Видимо, прав батя Станнингтон, перекрывая кран с деньгами, – сынок профукает наследие скупых пресвитериан и работящих поляков.

Мне стало противно.

Когда на глазах зрителей Анна-Мари под действием макияжа «Коти» в ловких руках гримера превращалась в даму с портрета, в ложе рядом я заметил блеск белого смокинга и золотистого сари.

Я направил на них бинокль, однако парочка сидела в тени балкона, и только темные очки Этера матово поблескивали, как бельма, да светился далекой звездой желтый бриллиант.

Демонстрация макияжа почти никого не интересовала: вокруг хлопали сиденья, шелестела фольга от шоколада, звучали разговоры.

Даже аплодисменты предназначались искусству гримера, а не моделям!

Мне стало жаль Анну-Мари. Я решил заглянуть за кулисы и отправился на поиски артистических уборных. В узком и длинном, как кишка, коридоре дорогу мне преградил швейцар.

– Посещать артистов не разрешается, – зевнул он.

Вышибалы во всем мире одни и те же. Надо дать им на лапу или смириться, но тут мимо меня прошел парень с подносом, заставленным остатками еды. Никакой униформы на официанте не было. Я решил взять с него пример. Купив в буфете горячий бутерброд и бокал вина, я отправился с подносом обратно. В коридоре я смело пошел грудью на цербера.

– Мадемуазель Анна-Мари? – вопросил я в нос.

Вышибала двинулся вперед и показал нужную дверь.

Разумеется, он меня узнал. Но в народе, который физиологическую потребность превратил в искусство, уважение к еде крайне велико.

В уборной перед рядами трехстворчатых зеркал сидели полуголые девушки, зеркала умножали и отражали их лица. Вокруг жужжала и крутилась целая толпа. У последнего зеркала в ряду я заметил Анну-Мари.

Я едва узнал ее по золотистой шевелюре, стянутой лентой у лба. Все ее лицо покрывал, как маска, слой белого крема.

– Привет, Анна-Мари! – Я поставил поднос на консоль с косметическим барахлом.

– Привет… – Рука с ватным тампоном удивленно замерла.

Она даже не обернулась, потому что видела в зеркале мое отражение. Ореховые глаза смотрели недоуменно и почти враждебно.

– Я ничего не просила, – сказала она низким, хрипловатым голосом. Он показался мне совершенно чужим и незнакомым.

– Это только предлог для вышибалы у дверей. – Я уже жалел, что пришел.

Какого черта надо было валять дурака перед девушкой, которую видел только раз в жизни? Она меня не узнала.

– Кто заказывал еду? – крикнула Анна-Мари в зал.

– Я могу взять! – прокричали в ответ с другого конца зеркального ряда. – Анна-Мари, пришли его ко мне!

– Подай это Жанетте, – манекенщица показала пальцем на скрытое белой маской крема, очень похожее лицо.

Как последний дурак, я взял поднос и поплелся в указанном направлении. Или она меня действительно не узнала, или стыдилась знакомства.

Этер появился через несколько дней. Я не собирался тыкать ему в нос «Олимпией». Может быть, он и вправду меня не заметил, занятый женщиной из «Тысячи и одной ночи». Но когда он показал мне браслет, купленный якобы в антикварной лавочке Оксфорда для Исмаили, на память, мне стало противно.

– Не трать слов. Я видел тебя в «Олимпий».

– Ну да, в «Олимпии», – пробормотал он машинально и онемел.

– Ты был с индуской в сари, в галстуке у тебя торчала роскошная жемчужина…

Создавалось полное впечатление, что о своем присутствии на выступлении Анны-Мари в «Олимпии» он узнал от меня.

Странная потеря памяти!

– Я заходил в уборную Анны-Мари, – продолжал я мстительно.

– В уборную Анны-Мари? – переспросил он бессмысленно.

– Перестань повторять за мной, как попугай! Я едва не пригласил ее на ужин!

– Что значит «едва»? – Лицо Этера вдруг стало испуганным.

– Она меня не узнала.

– Ты мог доставить ей много неприятностей, правила запрещают посещать манекенщиц в гримерных.

У него явно отлегло от сердца. Мерзавец! С кем я дружил! С бабником, коллекционером побрякушек на красивых женщинах!

– Позвони в Варшаву. Есть новости, – сухо сказал я.

В его отсутствие звонил мой отец. Через пять месяцев после появления в польской прессе объявления о поисках Ядвиги Суражинской отозвался Винцентий Барашко, торговец старым платьем, поставщик театральных костюмерных.

Он сообщил достойные внимания факты.

Станислава Бортник-Суражинская из Травников с дочерью Ядвигой, которую уменьшительно звали Ядькой, используя совпадение персональных данных и очень небольшую разницу в возрасте между ее дочерью и убитой Ядвиськой, выдала себя и ребенка за умерших членов семьи Бортник-Суражинских, прозванных Никодимовыми, и в тысяча девятьсот сорок шестом году при посредничестве американской военной миссии в Берлине выехала в Соединенные Штаты. Они отплыли в Калифорнию британским судном «Редъярд».

Исчезновение женщин из деревни устроил адвокат из Сувалок. Он знал людей в Вигайнах, их одинаковые фамилии и повторяющиеся имена, нигде не записанные уличные прозвища, по которым различали жителей деревушки. Обстоятельства благоприятствовали подмене, поскольку заморская родня не видела никого из здешних Суражинских, прозванных Никодимовыми, на протяжении трех поколений. На этом адвокат заработал сказочную по тем временам сумму – тысячу долларов, но не разбогател, потому что его ограбила банда. Через год он умер.

Когда Винцентия Барашко спросили, откуда в таких подробностях он знает о давнишнем мошенничестве, старьевщик скромно промолчал. Как потом оказалось, а мой отец подозревал это с самого начала, именно он и услышал в свое время по радио объявление Анны Станнингтон, искавшей уцелевших родных. Барашко связался с ней, взял тысячу долларов и отправил к Гранни Ядьку Травник с матерью, действуя от имени ныне покойного адвоката из Сувалок.

– Я все знаю, пан адвокат, – продолжал Барашко, – о дальнейшей судьбе Станиславы и ее дочери Ядвиги, сегодня почти сорокалетней дамы. Я готов открыть их местопребывание, но – и я этого не скрываю – за деньги, за хорошие деньги. На пороге старость, мои финансовые дела очень плохи, и сложилось так, что пенсии я себе не заработал.

– Не думаю, что мой клиент готов обеспечить вам пенсию.

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, – блеснул цитатой Винцентий Барашко. – Я удовлетворюсь одноразовой, но приличной оплатой. Однако дальше предпочитаю разговаривать непосредственно с вашим клиентом или же вовсе не стану вести переговоры, Вы знаете, где меня искать, пан адвокат. К вашим услугам.

Барашко произвел на моего отца самое скверное впечатление, но, судя по всему, он впрямь немало знал о Ядвиге и ее матери. Что вовсе не означало, что ему был известен их нынешний адрес.

Отец собирался взять Барашко измором, но нетерпеливый Этер потребовал немедленно прислать этого типа во Францию.

– Пожалуйста, отправьте этого человека сейчас же, пока о его существовании не узнал мой отец! – умолял Этер.

Мой старик придерживался другого мнения, но уступил, понимая страх Этера перед назойливой и властной заботливостью Станнингтона-старшего, всегда знавшего лучше, что хорошо для его сына, а что нет.

Мой отец рассчитывал на бюрократическую волокиту, которая затянет выдачу паспорта. Пока Барашко управится, Этер потеряет терпение и сам помчится в Варшаву, где его можно будет предостеречь и уберечь от мошенника, который явно намеревается ободрать Этера как липку. Но Этер требовал прислать жулика в Париж. Поездка в Польшу обязательно привлекла бы внимание старшего Станнингтона, который изо всех сил воспрепятствовал бы подобной эскападе.

Мы недооценили оперативность авантюриста.

Через шесть дней после того, как мой отец передал ему парижский адрес лица, заинтересованного в Ядвиге Суражинской, Барашко приземлился в Орли.

– С кем имею честь разговаривать? С секретарем мистера Пендрагона Станнингтона? – спросил тип при встрече с Этером в аэропорту.

– Нет. Со Станнингтоном-младшим. Мой отец не имеет ничего общего с этим делом. Это я покупаю у вас сведения.

Тип выглядел слегка разочарованным, что обеспокоило Этера, поэтому он стремился закончить переговоры немедленно, как только гость зарегистрируется в пансионате.

Прибывший потребовал десять тысяч долларов наличными, а когда Этер согласился и пошел за деньгами, мошенник не только успел исчезнуть, но и снял остаток с гостиничного счета, оплаченного за три дня вперед.

Авантюрист считал, что за действиями варшавского адвоката стоит старый Станнингтон, а не его сын. Неизвестно, знал ли он вообще о существовании наследника. Но встреча с Этером дала новое направление жульнической мысли. Барашко вполне справедливо решил, что за имеющуюся у него информацию старший Станнингтон заплатит подороже.

Приближался день разлуки.

Первыми уезжали Свен и Исмаиля. Они собирались сначала в Швецию, а потом, осенью, в Марокко – Исмаиля хотела представить своего белокожего жениха родителям и многочисленной родне, в которой среди оседлых интеллигентов наличествовали и дикие кочевники. Мы готовились устроить великий прощальный пир, одновременно прописывая на чердаке грека и перуанца, которые составят компанию осиротевшему македонцу.

Но список гостей стократно превышал наши жилищные возможности. Мы даже думали совсем снести картонную стену между комнатами Свена и моей, но проект провалился, поскольку присутствие приглашенной консьержки плохо согласовывалось с перепланировкой чердака.

– Надо урезать гостей! – Отокар не видел другого выхода. – Свен, что-то многовато твоих девушек! Я насчитал одиннадцать.

– Они маленькие, много места не займут.

Любвеобильный викинг и без того не внес в список всех бывших пассий, оставил только тех, к кому по-прежнему питал остатки нежности.

– И едят они мало, – поддержал я друга.

– И готовят хорошо! – подхватил Свен.

На такие вечеринки каждый что-нибудь приносил, иначе для хозяев пришлось бы воскресить долговые ямы. Умеющие хорошо готовить всегда особенно ценились.

– А что такое «Андреа плюс один»? – не отступал македонец.

– Ну… у некоторых есть кавалеры…

– Знаете, какая давка тут была бы, пригласи я всех парней моих бывших девушек?!

– Не хвались.

– Вычеркнуть любовников бывших баб Свена! – потребовал Отокар.

– Своих кандидатов вычеркивай! – обиделся Свен.

Не могло быть и речи о сокращении списка, потому что каждый защищал свои кандидатуры.

Неожиданно на помощь нам пришла консьержка.

Зная вместимость чердаков и обычай своих жильцов, потому что чердаки с незапамятных времен населяли студенты, она порекомендовала нас хозяйке «Черной кошки» – маленького бистро по соседству. Когда бывали деньги, мы наслаждались там горячими обедами, в стоимость которых входил и огромный кусок гусиного паштета, подававшийся на закуску.

За неописуемо скромное вознаграждение, которое упрямо заплатил Этер, мы получили забегаловку и посуду в полное владение на два дня. Утром в субботу нам открыли черный ход, а на парадном вывесили табличку: «Обслуживается банкет!»

Кресло для консьержки, украшенное цветами, мы поставили во главе сдвинутых столиков. Она была ужасно тронута и произнесла целую речь:

– Bien! Молодежь остается прежней, только старшему поколению кажется, что она другая!

Уж она-то кое-что об этом знает, всю жизнь провела в Латинском квартале, и все это время молодежь населяла чердаки. Здесь жили и те, кто пришел прямо из Сопротивления. И бледные, мрачные экзистенциалисты, что щеголяли в черных свитерах и слушали своего уродливого рыжего пророка Жан-Поля Сартра, который записывал афоризмы на салфетке в кафешке через два дома. И те бездельники, что шлялись на демонстрации против атомной бомбы и войны во Вьетнаме, против диктатуры в Чили и против порядков в Сорбонне… Только неизвестно зачем они вырывали камни из брусчатки и поджигали машины на стоянках.

Ее мансарда давала приют людям всех цветов и народов, и так будет до тех пор, пока не снесут этот дом, а она не ляжет в могилу на сельском кладбище под Дижоном, где давно купила маленький домик и кусочек виноградника, да еще место для вечного упокоения, потому что в Париже она умирать ни за что не хочет: здесь людей сжигают, а нормальному человеку за всю жизнь не скопить денег на похороны.

Вопреки всеобщему мнению, из ее каморки очень многое видно. Молодежь благороднее и лучше стариков, хотя приносит очень много хлопот, особенно консьержкам. Молодежь прожигает дыры в простынях, самовольно подключается к электричеству, не платит за квартиру, контрабандой проносит наверх «буржуйки», месяцами держит у себя бесплатных квартирантов и прячет девушек.

Но все-таки молодежь лучше остальных, и она от всего сердца желает нам с возрастом освинячиться как можно меньше… хотя все равно мы освинячимся, как заведено. C'est la vie, то есть такова жизнь!

Столь изысканным способом она дала нам понять, что все видела и знала, а к нашим младенческим хитростям относилась снисходительно, как к неловким попыткам котят поймать мышку.

Наивные! Нам-то казалось, что мы смогли обмануть чистопородную парижскую консьержку! Я поцеловал ей руку и запел польскую «Сто лет!», хотя был еще вполне трезв. Меня тут же поддержал Этер. В таких случаях он вспоминал рассказы отца о польских дворянских обычаях.

Мадам растрогалась еще больше. Кружевным платочком она осторожно собрала слезы с искусственных ресниц, чтобы не размазать голубые тени на веках. Собираясь на наш доморощенный бал, она приоделась в черное парадное платье с декольте и изысканно накрасилась.

Меня вызвали в кухню.

Курьер принес корзину и стал осторожно выкладывать содержимое, упакованное в фирменный пергамент, покрытый цветными надписями.

К лучшим в Париже моллюскам была приложена адресованная мне карточка:

Прости за мое поведение в «Олимпии», Этер тебе все объяснит. Желаю успеха! Анна-Мари.

БАРРАКУДА

Ванесса была неподвижна, как каменные ангелы, замершие в вечном полете по обеим сторонам балюстрады вокруг органа.

Она застыла у цоколя катафалка. Открытый гроб обрамляли кружевные воланы, стекающие почти до пола. Гроб поставили высоко, тела не было видно.

Под крышей часовни, с галереи, охраняемой летящими ангелами, третий день разносятся звуки органа и голоса певчих.

Меняются музыканты, хор и солисты, а она все стоит. Кокон скорби, спеленутый трауром, застывшая маска лица мерцает через прозрачную вуаль, спадающую почти до кончиков серых замшевых туфель.

Пламя восковых свечей мрачным кармином отражается в ее траурных украшениях из таких темных гранатов, что они кажутся черными в суровой оправе черненого серебра.

Ни одной слезы, ни одного слова жалобы с тех пор, как ей принесли известие о смерти сына.

– Они убили его, – только и прошептала Ванесса.

И все. Она не заговорила со мной, не коснулась тросточкой. Когда я ей не требовалась, Ванесса забывала про меня, словно я была мебелью.

Она спокойно позвонила в авиакассы, заказала билет на рейс до Бостона. Потом позвонила Кардену и велела прислать соответствующие наряды.

– Уложи, – бросила она мне, когда из дома моделей принесли коробки.

Ванесса даже не взглянула, что ей приготовили на последнюю встречу с сыном. В аэропорту Бостона она вышла из самолета с сухими глазами. Ее ждали несколько человек из семейного клана. Кое-кого я встречала в Париже на приемах моей хозяйки.

На меня никто не обращал внимания. Все были слишком возбуждены и заняты поисками следов скорби и пьянства на лице Ванессы. О ее алкоголизме столько сплетничали!

Она разочаровала всех. Сдержанная, с матовым гладким лицом, худощавая, чуть подкрашенная, без всяких побрякушек, от макушки до пят закутанная в серые траурные одежды. Сквозь дымчатый шифон просвечивали роскошные ухоженные волосы, не тронутые ни краской, ни сединой.

Я почувствовала нечто вроде гордости – как-никак это я ее собирала по косточкам. Но эта сдержанность! Сколько же в ней силы воли!

– Я не стану одурманивать себя. – Ванесса отстранила таблетки и на протяжении всей печальной церемонии не приняла ни одной. – Человек не имеет права убегать от страдания. Я должна страдать по сыну. – В ее глазах появился какой-то незнакомый мне блеск, пылавший на самом дне зрачков.

Тогда я еще не знала, как глаза горят безумием.

В свете встающего дня за стеклом черного «форда», просторного, как фургон, убегал назад широкий бульвар, заполоненный пиццериями, ремесленными лавчонками, доходными домами; в стороны разлетались узкие улочки, дома с кирпичными стенами. Я запомнила небоскреб компании «Пруденшиэл»: мы несколько раз видели его с разных сторон, словно его специально вращали, да еще дорожную развязку в виде кленового листа. Вот и все.

Я не ощутила переезда на другой континент. События сменяли друг друга слишком быстро, а из окна автомобиля все метрополии смотрятся одинаково. Мы просвистели через весь город – и снова окраины. Стоянка. И калитка в ограде, густо увитой багровым плющом.

За воротами нас ждали электромобильчики и двое мужчин. Первый – точная копия Этера, только старше годами – вселил в меня какой-то потусторонний ужас. Наверное, все дело в кладбищенских разговорах. Второй, тоже в черном, смахивал на гробовщика, но потом выяснилось, что это директор клиники, доктор Орлано Хэррокс.

Огромный сад с одноэтажными павильонами, спрятанными в зелени искусно подстриженных деревьев всех мыслимых пород, оказался клиникой «Континенталь».

– Мадам, я сделал все, что в человеческих силах, но, увы. Теперь я скорблю вместе с вами. – Хэррокс глубоко поклонился Ванессе.

– Совершенно в этом уверена, доктор. – Она протянула ему обтянутые ласковой серой замшей руки сердечным, теплым жестом, словно это его надо было утешать.

Доктор с почтением коснулся губами перчаток. Он не видел выражения ее глаз…

А у меня по коже побежали мурашки.

– Пойдемте к моему ребенку. – Ванесса направилась к электромобилю и вспомнила обо мне.

Меня вместе с багажом отослали в гостиницу.

Наутро мы все оказались в Роселидо.

Дом, полный внутренних двориков, теней и портиков, построенный в мавританском стиле. Я слышала от Этера, что дом построил его дед во времена сухого закона и несметных состояний.

Вокруг – необъятное пространство цвета и света, только с одной стороны высокая стена ограждает усадьбу. Вниз сбегают ступеньки, высеченные в скале.

С другой стороны на очень пологом склоне парк, полный старых деревьев, а за ним, насколько хватает взгляда, персиковые и апельсиновые сады, виноградники… до самой живой изгороди из опунции. Оттуда одна дорога спускается в зеленую долину с садовым павильоном и ореховой рощицей, где бьет источник, а вторая – в лесок секвойи, где круглая беседка с позолоченным куполом. Там трое суток стоял открытый гроб с покойным, но никому не удалось его увидеть, кроме бальзамировщиков.

На второй день приехал Этер. Похудевший, бледный, взволнованный и очень печальный. Сердце у меня сжалось при виде его, но тут же в пятки ушло: а ну как он меня заложит, просто случайно? Как мне не хотелось, чтобы он меня узнал!

Я оперлась лбом о сложенные ладони, накинула на голову вуаль, чтобы она закрыла мне лицо как паранджа, а руки, обтянутые черными лайковыми перчатками, положила на спинку скамьи перед собой. Получилось неплохое укрытие. Но меня никто не замечал: я же помесь тени с мебелью, дополнение Ванессы.

Обстоятельства мне подфартили. Церемониймейстер у основания катафалка скомпоновал группу, в центре которой была Ванесса, а места для верных слуг никто не предусмотрел. Так что я была в безопасности. Шефине моей негоже было скакать по часовне с тросточкой в руках, а я забилась в самый дальний угол. Вне часовни нам с Этером встреча не грозила.

Так что все обошлось, слава Аллаху. Этер не бросил в мою сторону ни одного взгляда. Он никого не видел, кроме златоволосой женщины у гроба. Этер переживал Ванессу как боль, как неизлечимую болезнь, как явление. В первый и единственный раз она была так близко от него и в то ж время недоступна, отгороженная харизмой страдания и величием обряда, как крепостной стеной в Париже.

Она уехала сразу же, как только гроб опустили в родовую гробницу. И скоро тысячи миль отделили нас от белой ротонды под охраной великанов, похожих на сосны. Я никогда раньше не видела секвойи. Они заставляют думать над человеческой жизнью, короткой, как весенняя молния. След на воде.

Я почувствовала себя ничтожной, как жук в траве, глупой, как слепой кутенок. Впервые мне пришло в голову, что я выбрала не лучший образ жизни. Эк меня расклеила мощь деревяшек, которые качаются на ветру четыре тыщонки лет.

А вечером я увидела Нью-Йорк.

Глубокую черноту ночи в иллюминаторе серебрила луна. Внезапно в опаловой мгле проступила россыпь блесток: огни над Гудзоновым заливом. Создавалось впечатление, что под брюхом реактивного лайнера лежало огромное сказочное колье.

Самолет шел на посадку в аэропорту Кеннеди.

И этот город остался в памяти только быстро убегающей под колеса лентой дороги. Еще только отель «Плаза» поблизости от Центрального парка, среди платанов Пятой авеню. Там в своем бегстве через родной континент остановилась моя осиротевшая царица.

Едва Ванесса успела закрыть за собой двери апартаментов и принять душ, как тут же исследовала батарею бутылок в баре. Не найдя любимой марки, сразу позвонила и заказала «Империал», словно раз в жизни не могла надраться чем-нибудь другим.

Я даже немного перепугалась – а вдруг не окажется у них «Империала». Куда там, принесли! «Плаза» крутой караван-сарай, выполняет любые желания клиентов.

Ванесса высосала коньяк, запила вдогонку виски из запасов под рукой. До положения риз набираться не стала, лошадиная доза спиртного только высвободила слезы.

Ванесса разговаривала сама с собой, с умершим сыном… Я не в счет, если она не велела слушать. А я сей раз не велела. В эти дни отчаяния Ванесса все чаще забывала о моем существовании.

– Чуяло мое сердце, что они тебя погубят, беззащитный мой червячок. Кому ты мешал? Убийцы! Я не хотела отдавать тебя в лапы Хэррокса, но ОН отобрал тебя! К несчастью, ты и ЕГО сын. Теперь ОН наследует после тебя, но после НЕГО некому будет наследовать! Будь они трижды прокляты: ОН, его ублюдок и та глупая шлюха, что его родила!

Она призывала кары небесные на голову пасынка, – мать без смирения, без святости, без надежды, скорбящая на золотой Голгофе.

Я чувствовала себя виноватой за то, что открыла Этеру место, где его старший брат вел жизнь не то водоросли, не то амебы.

Артур заболел внезапно. Ванесса переехала в Швейцарию, а потом в Америку. В Ножан-сюр-Марн она не показывалась неделями. Меня она с собой не брала. В дом под Парижем наведывалась на несколько дней, чтобы отдохнуть и напиться. Она выходила из себя, проклинала Этера. Его она винила в том, что ее сына отправили из Лаго-Маджоре в Бостон.

Теперь Артур умер.

– Выключи телефон. Меня ни для кого нет. – Проклятия и виски иссякли, и Ванесса вспомнила про меня. – Никуда не уходи!

Она рухнула на постель и проспала тридцать шесть часов.

Встала Ванесса молчаливая и замкнутая. Позвонила, договорилась с кем-то о встрече на следующий день на неприлично ранний час и сразу же выехала в город. Мне снова запретила выходить из отеля.

Наутро я разбудила ее, как она приказала, задолго до назначенной встречи.

– Надень! – Ванесса подала мне парик, удивительно похожий на ее волосы цвета спелой кукурузы.

Второй, темный, она надела сама. Наверное, парики она купила здесь, в багаже ничего такого не было. К тому же Ванесса никогда не носила искусственных волос.

– Одевайся! – Она швырнула мне свои траурные одеяния.

Потом собственноручно застегнула на моей шее свои гранаты, подала кольца и набросила на голову черную вуаль.

– Пройдись!

Ростом я была пониже, шифон волочился за мной по ковру. В носки своих замшевых туфель на очень высоких каблуках Ванесса натолкала ваты, велела обуться.

– Ходить можешь? – Я кивнула. – Попробуй подражать моей походке.

Накося выкуси! Я сделала несколько шагов, стараясь не выдать, что прикинуться Ванессой для меня пара пустяков. Мне не понравилась роль манекена. Я должна знать, в какие игры тут играют.

– За мной, наверное, следят, – ответила она на мой назойливый взгляд. – Ты пойдешь вместо меня на мессу за упокой души моего сына. Она будет проходить очень рано. Я никого не приглашала.

Ванесса, с опущенной до плеч вуалью, в моей шелковой пелеринке – эффектной ливрее в интерпретации Кардена, – постаралась стать похожей на меня, на элегантный реквизит ее траурной экипировки.

Она завезла меня в церковь, где я встала на колени, задрапировала складками вуали и только потом ушла. Я застыла, спрятав лицо в ладонях, Ниобея. Кто осмелится беспокоить несчастную мать на молитве?

Ванесса явилась точно в минуту окончания мессы, с последним аккордом собрала на руку мои вуали, чтобы они не мешали встать с коленей, и мы тихонько удалились.

На следующий день мы вернулись во Францию.

* * *

На улице Ватто в тихом доме за каменной стеной потекла привычная жизнь. Словно на том континенте похоронили не только сына, но и всякую о нем память. Ванесса не оплакивала, не вспоминала, не носила траура.

День начинается с утренней депрессии.

Ванесса лежит, закутанная в мятые шелка, – усталое тело, и лицо словно с могильного памятника. Золотисто-кремовый интерьер спальни, приглушенный полумраком от спущенных жалюзи, только подчеркивает прозрачную зеленоватую кожу с лиловыми мешками под глазами, подбородок отвис, на руках – узлы синих вен.

Ванесса уже не спит, но лежит неподвижно, стараясь вернуться в сон, отгородиться от дня, которого боится. Она не хочет чувствовать плен тела, которое терпеливо нейтрализует яд, выводя отраву с потом, густым, как жабья слизь. Ей бы убежать от агрессивной действительности, дурных мыслей, ноющих, как обнаженный нерв.

Вчера вечером она дерябнула семьсот граммулек «Империала», не считая бургундского. Много. Обычно одного арманьяка ей хватает. До дна бутылки она тоже редко добирается, зеленый змий пораньше валит ее с ног в буквальном смысле. Потому что это не единственная ее порция за день, хотя потихоньку становится единственным смыслом жизни. Кроме одного…

Ненависть!

Она растет, как раковая опухоль, пожирая все другие чувства и интересы. В пустоту, словно в высохшее русло реки, вливается яд, неустанно питаемый сознанием загубленной, протраченной жизни. Сознание невыносимое. Ванесса винит всех, кроме себя, ненавидит весь мир. Особенно мужа, с которым она разделена океаном уже более четверти века.

Увяли дружеские связи, канули в прошлое отшумевшие романы, она уже не помнит близких некогда мужчин и вкуса их любви. Ненависть осталась. Похоже, она ухитряется питаться объедками прежних симпатий. И еще – привязанность к сыну. Это не любовь игрока к фавориту на скачках, хотя сын был главным козырем Ванессы в войне с мужем. Это больная любовь, любовь против всего мира.

Вчера Ванесса потеряла очко в своей игре или пережила иную боль, если ей понадобилось столько спиртяги, чтобы скинуть себя в беспамятство.

Обычно она начинает ближе к вечеру. Днем не пьет. Спьяну никогда не ездит в банк. Чеки свыше определенной суммы получить может только она сама. Ванесса оговорила это в контракте с банком, опасаясь мошенничества, опасаясь безделья. По крайней мере, одно она обязана сделать. Днем Ванесса еще находит себе занятия. Дома моделей все еще ее интересуют, время от времени она посещает салон красоты (на каждый день за ее внешностью слежу я), случаются и большие выезды в свет.

Тогда Ванесса доверяется рукам профессиональных мастеров красоты и открывает вмурованный в стену сейф, где хранит драгоценности. Она долго играет ими, словно выбирает, но надевает редко, обычно носит что-нибудь менее ценное или совершенные копии самых любимых украшений.

Содержимым своей мини-сокровищницы она любит играть по пьяни, как старый генерал, который в орденах ищет воспоминания о минувших почестях, выигранных битвах и славе. Алкоголь и бесценные побрякушки, удивительная комбинация наркомании и тщеславия. В такие минуты к ней возвращается ощущение молодости, когда она была красивой и любимой. Но даже пьяная в сосиску, Ванесса не уронит ни малейшего камушка, все старательно запрет, как положено. Утром она почти не помнит об этом или хранит неясное ощущение, что открывала огнеупорную шкатулку.

– Я ничего не потеряла? – бурчит она, не глядя на меня.

Вопрос риторический. Если бы Ванесса спрашивала меня, то дотронулась бы до плеча тросточкой.

Она открывает сейф. Сличает драгоценности с описью. Я же переживаю муки ада, поскольку никогда до конца не уверена, что она чего-нибудь не уронила, не потеряла и не засунула в складки покрывала или ковра. Всякий раз, уложив ее, я старательно исследую все места, где она скакала, сидела и ходила, примеряя свои побрякушки. В пьяном виде Ванесса жутко подвижная, пока не свалится.

Шиз какой-то! Как можно ставить свое существование в зависимость от доброй воли, одурманенной психопатки! Драпать отсюда, пока не поздно, пока ничего не случилось! – твержу я про себя всякий раз, когда она проводит ревизию по утрам. Но снова все сходится, беспокойство затихает, и я не покидаю уютного местечка. Куда мне драпать-то? К тому же именно здесь, среди богатых хвастунов, просматриваются неплохие шансы забуреть.

Я не могла помешать ей в подпитии вытаскивать ценные игрушки. У сейфа не было ключа, замок цифровой, но Ванесса, даже пьяная, помнила тройной шифр: слово, комбинация цифр и буква дополнительной блокады. От сейфа ее нельзя было оттащить, она ревела, словно с нее живьем сдирали кожу, и вырывалась из рук.

В результате ее упорной мании я узнала шифр. Правда, Ванесса не забывала выгонять меня, перед тем как открыть замок, но в коньячном тумане она бубнила буквы и цифры, уверенная, что я ничего не слышу. Ей неоднократно случалось повторять набор снова и снова, когда она ошибалась цифрой.

– Отлично, полный порядок, – шептала Ванесса по окончании очередной ревизии. – Я знаю, что ты хочешь сказать. В пьяном виде не надо вынимать драгоценности. Ты права, но перестань так на меня смотреть.

В такие минуты я ее ненавидела. Но единственное, что я могла сделать, – это таращиться на нее во все глаза. Я убивала ее взглядом. Погоди, грозила я мысленно, вот будешь лежать как бревно, я тебе штаны спущу, да ка-а-ак ремнем отделаю! Неделю сидеть не сможешь, старая жаба!

Но, конечно же, ни разу на это не решилась. С Ванессы хватит мук, которые она сама себе причиняла. И все оставалось по-прежнему. Она снова вынимала драгоценности, а я потом чуть ли не языком вылизывала пол. Ванесса была подозрительна и легко клеветала на слуг, если что-нибудь пропадало.

Когда в счетах Поля – швейцара, уборщика и вообще чернорабочего – обнаружились какие-то неточности, Ванесса тут же вызвала полицию. Хотя быстро выяснилось, что дело в самой заурядной ошибке, она больше не желала видеть Поля.

– Пусть его выгонят, может, тогда научится хорошо выполнять то, за что ему платят! – орала она в бешенстве.

Ванесса не нанимала французов, которых защищают профсоюзы, – только иностранцев, зависевших от нее целиком и полностью. Достаточно было не продлить разрешение на работу, и нерадивый подданный тотчас оказывался вне закона. Ванесса без колебаний пользовалась своей властью. Злая королева.

По-французски она говорила лучше, чем на родном языке, он больше соответствовал ее темпераменту. Солидные знания, вбитые в нее сестрами из монастыря Sacre-Coeur, Ванесса, гениальная самоучка, обогатила словарем кабаков и забегаловок Сен-Жермен-де-Пре, Монтрея или Клиньянкура, где она (правда, все реже) вела себя, как шлюха, не переставая при этом оставаться знатной дамой. Пляс Пигаль мы не посещали, это же комедия для туристов, нам подлинный бардак подавай!

Особенно «Среди своих». Огромный просторный подвал с низким каменным сводом отгородили от винного склада баррикадой темных бочек. Бочки покоились на деревянных козлах, соприкасаясь раздутыми боками. Диаметр пузатых чудищ превышал рост человека. Ряды кранов выстроились в боевой готовности. Из этих кранов хозяин, постаревший боксер, цедил молодое вино прямо в графины, которые затем подавались на стол. Но в основном здесь пили бормотуху и мескаль – мексиканскую водку из кактуса.

В полумраке, под скупым светом бра, развешанных по стенам из грубого тесаного камня, за табльдотом завивали горе веревочкой торговцы, барыги, контрабандисты, воры и прочая не внесенная в Красную книгу фауна района Клиньянкур. Там сиживали разорившиеся старые перекупщики, проститутки бывшие и нынешние, сутенеры, обожавшие золотые украшения и носившие на запястьях тяжелые браслеты, и типы, чей внешний вид никак не позволял догадаться об их занятии. Даже напившись вдрызг, они помалкивали о своих делах.

Сначала я не понимала, что Ванесса ищет в темной, многоязычной толпе везде чужих извращенцев, психопатов, человеческих отбросов и прочей опасной живности, дрейфующей в винных парах посреди чужого города. Их собрала вместе забегаловка с манящим названием «Среди своих». Тут они чувствовали себя в безопасности, потому что бывший кулачный боец подкармливал легавого в больших чинах, и его всегда предупреждали о готовящейся облаве. Но в этой резервации неписаный закон запрещал всякие разборки, даже обычный мордобой. И этот закон уважали.

– Qa va, ca va, Madame, – неслось с разных сторон, когда Ванесса проходила в свой угол.

Мадам. Так ее прозвали в этом клоповнике. Ее считали дорогой шлюхой, которой хватило мозгов отложить денежек. И теперь, когда возраст не позволял уже рассчитывать на богатого клиента, она могла наслаждаться спокойной жизнью и бормотухой.

– Qa va, ca va, Madame, – К нам подсел мужчина лет сорока, средней поддатости. Такому я не доверила бы деньги.

– Выпьешь, Виктор? – Ванесса сделала знак хозяину.

– Сегодня я ставлю, Мадам. – Виктор говорил на смеси кабацкого с африканским. Он смерил меня взглядом рыбьих голубоватых глазок и перенес вопросительный взгляд на Ванессу.

– Полетта со мной. – Ванесса потягивала мескаль, оживленно болтала, откликалась на шутливые окрики, пододвигалась, чтобы дать место другим за нашим столом.

Одетая в шикарный ширпотреб из универмагов Тати или Лафайетт, она не показывалась здесь в платьях от Кардена или драгоценностях, а свой безошибочный французский уснащала напевным парижским арго. Ванесса играла роль бывшей проститутки с налетом светского лоска, но не задиравшей нос.

Актерка, блин! Я поняла, что притягивает ее в подобных эскападах. Игра. Ванесса актерствовала. Тут ее сцена, ее зрители, другая жизнь, другая кожа. Освежающая экзотика, острая пряная приправа, которая придает смак жизни, радостное сознание, что из этой сточной канавы она в любой момент может вернуться на ковры и паркеты своего дома.

– Ты чего не пьешь? – пристал ко мне Виктор. – С тобой говорю, малявка!

Я потягивала мескаль, но я же не верблюд, вот его и раздражала моя умеренность.

– Оставь ее в покое, Виктор! Она немая, умеет только читать по губам, – вмешалась Ванесса.

– Да хоть и немая, но глотать-то не разучилась! – проворчал он, но отвязался.

Я выключила слух и наблюдала за залом, как заправская глухонемая. Неплохое развлечение. Сигаретный дым делал подвальный полумрак еще более нереальным, словно в формалине плавали странные существа с разверстыми хохочущими ртами, маслеными, пустыми или смертельно грустными глазами.

– Пошли, – коснулась Ванесса моего плеча.

– Погоди, я же тебе должен, – вспомнил Виктор.

Ванесса собиралась уходить в неплохом состоянии. В «Среди своих» она не заливала зенки до полной отключки, это не соответствовало бы роли, поэтому в такси садилась без посторонней помощи, а дома быстро добирала свою норму «Империалом».

– Ох, ккур-рва-мать! – неожиданно забухтел Виктор родной надвисленской мовой.

Он что-то еще бормотал по-польски, пока вытаскивал из кармана узких джинсов горсть банкнот. Деньги упали на пол. Сплошь пятифранковые бумажки. Он поднял их, выровнял, пересчитал и протянул Ванессе.

Толстая пачка потертых, одинаковых банкнот напомнила мне о газетной сенсации прошлой недели. Во время нападения на кассы метро убили человека и украли несколько десятков тысяч франков мелочью. Текущая выручка, номера, естественно, не записаны.

Однако в последнее время мы что-то бросили гулять по шалманам и кабакам. Надо заботиться об общественном мнении, на которое Ванессе плевать с высокой колокольни. Нет, не так: она сама себе общественное мнение и стандарт поведения. Необходимость соблюдать приличия только углубляет депрессию, но ей надо считаться со Станнингтоном. Его шпионы тайно собирают сведения об эксцессах Ванессы, противник ведет приготовления к судебному иску с целью ограничить ее дееспособность. Она об этом знает, потому что у нее, в свою очередь, тоже есть шпионы в цитадели врага. Бокс!

Дело-то серьезное: деньги.

В таком контексте выбор глухонемой компаньонки – нет, скорее, девки на побегушках – не такая уж сумасшедшая прихоть эксцентричной дамы. Служанка в силу своих обязанностей узнает мимоходом массу важных вещей, особенно если пару раз в неделю выслушивает бесконечные монологи поддатой хозяйки и собирает ее по косточкам с пола.

По той же причине Ванесса все чаще скрывается в неприступной крепости своего дома, а калитка в ограде открывается перед посетителями все реже.

Временами, чтобы опровергнуть распространяемые мужем слухи и показаться в олимпийской форме, она возвращается в свет. Большой выход Ванесса готовит, как звезда. Парад требует жертв, прежде всего отказа от бутылки. На это ее пока хватает. Отдых в сочетании с ловкостью косметологов возвращает лицу красоту, остальное довершает антураж. Но большой парад она устраивает только по особым праздникам, и настоящие драгоценности тоже надевает нечасто.

Выхоленная, красивая, изысканная, Ванесса шла доказывать своим отреставрированным телом лживость слухов о ее деградации.

После самого длительного перерыва она без труда возвращалась в струю светской жизни, ее поддерживало сумасшедшее расписание бесчисленных раутов, коктейлей, файф-о-клоков, балов, уик-эндов.

Убивать время – дело трудоемкое и изматывающее.

Ванесса убивала время с естественным обаянием. Вечера она разменивала на светящиеся блестки, вроде бисера на платье. Ничего не значащим словам она могла придать глубокий смысл, банальным жестам – величие. Она очаровывала нежностью светское общество, которое в лучшем случае было ей безразлично. Она пленяла. Из такого материала делают роскошных мошенниц, уж я-то в этом кое-что смыслю.

Незаурядная, привлекательная, Ванесса явно отличалась от своей убогой среды, умела завоевывать симпатии. Поэтому после возвращения в свет она быстро возвращала себе утраченный рейтинг. Ванесса пересекала отвоеванное пространство во главе свиты обожателей. Возлюбленная королева. По-прежнему восхитительная, обаятельная, эксцентричная. Вы слышали о ее последней выдумке? Необычно! Забавно! Глухонемая компаньонка!

Сюрреализм, правда?

Она возила меня по знакомым, как дрессированную пантеру. Недостаток, поставленный на службу, стал сенсацией, как бородатая женщина или сиамские близнецы.

– А по виду не скажешь, что она немая, – восхищались дамочки, по виду которых тоже не скажешь, что у них в головах водятся мозги.

– У нее такое интеллигентное личико, – хвалили меня бабенки с куриными харями.

– Ma шер, но это же все-таки физический недостаток! Тебе не противно? – вопрошала тощая цапля, чью рожу все время корежил тик.

– Полетта читает по губам! – предупреждала моя владычица.

– По-английски тоже понимает? – встревала еще одна клуша, на всякий случай переходя на английский и повернувшись так, чтобы я не видела ее лица.

– Нет. Английского она не знает. Врешь, благодетельница. Знаю. И мало в Европе таких языков, которых я не понимаю. Если надо, за пять недель выучу хоть банту, хоть мум-бо-юмбо. Так же, как овладела языком жестов. Хотя, слава богу, слух у меня хороший, а дикция получше, чем у той мымры, что поинтересовалась моим инглишем, а сама жует слоги, словно растирает их в ступке.

– Полетта – каталонка, – терпеливо объясняет Ванесса, – но ее мать француженка.

– Интересно, каким образом глухонемые разговаривают с глухонемыми других национальностей? – допытывался месье Филипп Клапарон, поверенный в делах Ванессы, изысканный старикан, разодетый в стиле принца Уэльского, того, у которого в любовницах была леди Симпсон.

Вопрос дал Ванессе возможность продемонстрировать, как здорово она со мной общается. В гости она не брала с собой тросточку. Коснувшись моего плеча рукой, унизанной кольцами, она дала мне понять, чтобы я смотрела на ее губы. Потом повторила вопрос.

«Основные понятия в языке жестов напоминают эсперанто», – принялась я строчить в своем блокнотике из жестких пластмассовых листков. Блокнотик всегда был у меня под рукой.

– Конечно, она делает ошибки, – снисходительно заметила Ванесса.

Это верно, писать мне было труднее. Языки я учила на слух и молниеносно овладевала ими: произношение, интонация, идиомы. Со мной разговаривали улица, магазин, кафе.

– А она хорошенькая, – облизнулся старикан, бесцеремонно меня разглядывая.

Я стояла чуть сзади, держа наготове меховой палантин Ванессы, который она сбросила с плеч в жарко натопленном салоне.

Месье Клапарон наклонился к моему уху, дыхнул на меня запахом патентованного зубного эликсира, ощерил свою классную вставную челюсть и проблеял мне на ухо поток скабрезностей, которых не постыдился бы сутенер с пляс Пигаль. Видно, пристойное поведение его душило, как тесный воротничок, однако в таком окружении он не смел вести себя естественно.

Я стояла невозмутимо, с приклеенной улыбкой.

Возможность слегка ему отомстить подвернулась в тот же вечер. При уходе. Под изысканной кожей слегка поношенного ботинка месье Клапарона (новое ведь так неэлегантно!) торчал старческий сустав. Проходя мимо, я споткнулась и будто случайно вонзила каблук в мозоль старому козлу.

Салоны Ванесса обходила по трезвянке. Долгие часы она выносила пытку единственной рюмкой. Остановиться на малой дозе для нее было страшнее, чем вообще не пить. Таким образом она доказывала, что никакая не алкоголичка.

Общественная деятельность шефини не оставалась незамеченной. Вынутая из нафталина симпатия света приносила свои плоды, и все снова решали: Ванесса – это явление, к которому надо относиться как к исключению, следует оберегать ее от жестокости и нетерпимости мужа. Станнингтон нарушает правила игры, возводя ее причуды в ранг доказательств недееспособности жены, с которой он практически развелся. Но общество не позволит отнять у нее состояние. Особенно настоящие Станнингтоны, не ублюдки.

Ванесса не переоценивала своих побед. Горькое знание непостоянства толпы, которая сбрасывает в пыль вчерашних кумиров, не позволяло ей сомневаться в том, что на суде по делу о разводе она окажется совершенно одна. Но почему-то ей требовалось это химерическое признание, как и дружба подонков из «Среди своих».

Почти каждый ее вечер был занят. В таком ритме Ванесса могла выдержать несколько месяцев. Она встречалась с одними и теми же людьми, которым почти нечего было сказать друг другу, разговоры были пустыми, как ржаная солома. Рауты, банкеты и балы отличались друг от друга только сезоном и нарядами. Неудивительно, что Ванесса выдерживала эту тягомотину от силы квартал.

– Господи, какие же они скучные, – зевала она перед зеркалом в первый свободный вечер после марафона лихорадочной светской жизни. – И глупые, как головастики. – Она строила гримасы зеркалу, проводила пальцем по выщипанной брови. – Но они солидные люди!

Ванесса смывала дневной макияж и уже не красилась на вечер, переодевалась в одно из своих африканских одеяний, в которых любила щеголять дома. В них она смотрелась как племенная аристократка.

И неотвратимо приближался вечер, когда Ванесса тянулась к вину. Сперва к вину. На первом месте было бордо. Ванесса говорила о себе, что она парижанка по выбору.

– Француз, вступая в возраст мужчины, бросает бургундское ради бордо. Вино бордо ласковое, рафинированное, оно богаче гаммой вкусов, букетом. Бургундское – его противоположность. Оно крепкое, сочное, острое. Буйное, как горячая кровь молодости.

Как Париж, разделенный течением Сены. Левый берег – бургундское, правый – бордо. Правый берег – мир зрелых людей. Триумфальная арка, Елисейские Поля, Лувр, Опера, Марэ. По эту сторону обитают правительство и муниципалитет, все крупные магазины, банки, международные корпорации. Здесь же находятся изысканные отели, тут живут знаменитые «девушки по вызову» и их клиентура. Здесь возвышаются Пале-Рояль и прочие дворцы французских королей. Зато левым берегом владеет молодость: Сорбонна, Латинский квартал, Монпарнас.

Здесь думают, а там тратят, как говорят парижане.

Ванесса же поступала в пику зрелому французу: она бросала ласковое бордо ради горячего бургундского, а потом изменяла обоим с коньяком «Империал». Подталкиваемая мрачной ненавистью и тоской, она уходила в свой недоступный мир, замкнутый хрусталем рюмки.

Самоубийство затягивалось далеко за полночь.

Около полудня начиналась реанимация.

Я вхожу в затемненную спальню. Ванесса лежит, как надгробное изваяние, затерявшись на просторах гигантского ложа а-ля тюрк. Ванесса хвастается, что эта кроватища вышла из мастерской Шарля Крессана, знаменитого поставщика двора трех последних Людовиков. Отрезанное жалюзи солнце проникает в щелочки и зажигает позолоту рам на картинах, скользит по лаку гравюр, прячется в золотисто-кремовой обивке.

Я барабаню пальцами по изножью кровати, причудливо выгнутому в виде буквы S, и смотрю, как Ванесса прячется под зажмуренными веками.

– Прекрати, Полетта! Я не сплю!

Она открывает опухшие глаза, затыкает уши и снова затихает, устав от этого усилия. Измученная королева начинает утренний туалет.

В ванной комнате, выложенной дельфтским фаянсом, в кабинке биологической регенерации она по очереди принимает паровую ванну и ледяной душ, исхлестывая тело водяным бичом. После процедур, снимающих похмелье, и вылеживания в ароматических солях я закутываю ее лицо маской, под которой в травяной целебной кашице пропадают отеки, потом принимаюсь за массаж. Вот так я складываю ее по кусочкам каждое утро, чтобы вечером Ванесса снова могла присосаться к бутылке.

– Ко мне возвращается жизнь, – вздыхает она, когда я смываю с ее лица питательную кашицу.

Завернутая в пушистый халат, Ванесса усаживается перед трехстворчатым зеркалом. Пока я расчесываю ей волосы, она выслеживает морщины.

Одетая, благовонная, она входит в комнату, где обычно проводит день. Камин горит почти всегда, она очень чувствительна к холоду и любит пламя. Здесь ее ждет завтрак и серебристая мальтийская болонка Коко. Когда Коко бежит, то напоминает кисть от знамени, плывущую по полу при помощи невидимых ножек.

Ожиревший сибарит осторожно покидает кресло, где он привык бездельничать, душераздирающе зевает и разминает лапы.

После завтрака Ванесса могла вызвать к себе Поля. Счета она проверяла раз в неделю. В дела кухни она никогда не вмешивалась, там безраздельно властвовал Чен.

Повар-китаец – это не просто слуга, это шик. Он подчеркивает статус хозяина, как «мерседес «последней модели, как район, где хозяин живет, как драгоценность, которую можно не носить, но нельзя не иметь. Ванесса ценила Чена и избегала непосредственного контакта с ним. Чен здесь исключение – он стар.

О старости Ванесса не желала ничего знать. Она не соглашалась с ходом времени. Ей было пятьдесят пять, она обманывала возраст пластической хирургией и арсеналом косметики и верила, что выглядит на двадцать лет моложе.

Обману пособничали старые лживые зеркала, усталые и почтенные, которые от бесконечной лести настолько замутились, что перестали показывать морщины. Заслуженные зеркала, обманчиво молодящие людские лица.

Слуги, собаки, кошки и даже птицы в садовом вольере получили раз и навсегда установленные имена: Чен, Поль, Полетта, Коко, Муфти. Смена отдельных экземпляров вообще не принималась к сведению. Те же имена, те же молодые лица, коты одного и того же цвета, собаки той же породы, – все создавало впечатление, что время не властно над этим домом и его обитателями.

Я пробыла в доме совсем недолго, а уже появился второй по счету Поль и внезапно сдох Коко. Нежные мальтийские болонки дохли со скуки, от ожирения. Только Ванессе перегретый воздух ее комнат, арманьяк и сидячий образ жизни шли на пользу. Собаки же не выдерживали. Умирали. Вместо покойника немедленно появился новый Коко. Пока Поль в углу сада закапывал шелковистый комочек в коробке из-под платья от Кардена, китаеза позвонил собачнику, и тот немедленно доставил копию предшественника, также откликавшуюся на имя Коко.

Ванесса не заметила подмены. Важно, чтобы живая пуховка волнистой шерсти вылеживалась на диванах, лакомилась из хозяйской руки и радовалась появлению госпожи.

Гораздо счастливее были Абеляр и Элоиза. Бессмертные имена исторических влюбленных носила самая красивая в мире пара русских борзых, которых ежедневно выводили на прогулку в Венсенский лес. Чемпионы породы и множества выставок, они постоянно завоевывали все новые и новые золотые медали. О них заботились, точно исполняя все указания ветеринара, приезжавшего осматривать их раз в неделю. Борзые должны свидетельствовать о прекрасном вкусе Ванессы.

На самом деле она не замечала ни людей, ни животных, сосредоточенная только на себе самой, как Будда. А остальные – это магма, из которой по мере надобности выныривают Чен, Поль или Полетта. Убирают дом, поливают розы в саду, готовят завтрак, следят, чтобы на коврах не оседала пыль, а простыни были свежими.

Перед обедом Ванесса потягивает вино. С наступлением вечера она открывает старый библиотечный шкаф, вместо полок вделаны специальные поддоны с углублениями. Там, под определенным углом наклона, лежат бутылки. Ванесса вытаскивает «Империал» и садится в кресло.

Наступает минута передышки.

Ванесса читает или делает вид, что читает, смотрит в огонь, ворошит угли кочергой. Молча потягивает из рюмки. Я сижу на диване, отгороженная от шефини подлокотником, но так, чтобы она в любой момент могла дотронуться до меня тросточкой. Мое присутствие для нее ничего не значит. Я не более чем Коко или Муфти, только пользы от меня больше.

Я чувствую легкое касание, откладываю книгу, оборачиваюсь и смотрю на ее губы. Начинается пытка: сейчас она будет трепаться.

Тема первая, неисчерпаемая: мы, Станнингтоны.

Ее девичья фамилия тоже Станнингтон, она родом из самых лучших Станнингтонов, которые только существовали на свете. В отличие от черт-те каких Станнингтонов, всяких ублюдков и приблуд и еще нецензурнее.

– Аристократы! – гордо пыжится она всякий раз, вспоминая своих предков, пресвитериан или протестантов (я их не различаю), которые показали задницы нетерпимой Англии и в семнадцатом веке отплыли в Америку. А потом на окованных железными обручами фургонах пересекли континент, пробрались через пустыню Невада, Большой Каньон Колорадо и перешеек Съерра-Мадре, чтобы наконец осесть в Калифорнии.

Ясно только одно: аристократы они там были или плебеи, но генетический материал передали ей в наследство будь здоров! Каждый вечер Ванесса пропитывалась коньяком, как губка, а на следующий день восставала из паров дурмана и функционировала ой-ой-ой! Ее бы энергию да в мирных целях…

Я тоже родовитая аристократка.

Мой прадед и дед обожали лошадей. Уводили арабских, чистокровных, бельгийских тяжеловозов, обычных крестьянских маштачков. Хотя животным придумали всякие там родословные и цены, у моих дедов на каждый хитрый винт находилась гайка с левой резьбой. Они бы и зебру выдали за английского гунтера. Но время лошадей прошло.

Прадед этой катастрофы не дождался, умер во славе лучшего конокрада на всей Воле, а вот дедуле пришлось переквалифицироваться, хотя пережил он это тяжко. Над ним ржали от пивоварни Хабербуша до самых Одолян. Шушукались: Конник (эта кликуха у него от прадеда осталась) совсем ссучился. Причем в буквальном смысле.

Дед профессионально находил и приводил за вознаграждение всяких собачат. Они кормили семью целое поколение, хотя и похуже, чем кони. Зато работа была почти без риска. Дед обожал зверье, оно платило ему взаимностью, так что приманить пса для него было плевое дело. Случалось, что хозяева потом псину не искали. Однако дед сроду не отдавал такого бесхозного пса на шапку. Или выпускал собаку около прежнего дома, или оставлял его у нас, как не выкупленный заклад. Сколько себя помню, у нас вечно ошивалась приличная свора разномастных и разнопородных дворняжек – совершенно охамевшие и деклассированные личности, но зато веселые и свободные.

Дед споткнулся один-единственный раз, когда у него под старость крыша поехала, и вместо собаки он увел машину. И получилось ведь, но машина-то не собачка. Он пошел за вознаграждением и домой уже не вернулся.

– Батя, вы ж новой жизни не понимаете, так не перекрашивайтесь под чужую масть. Для вас хватит и на пол-литра, и на новые валенки, – убеждал его мой отец, когда деда с учетом безупречной доселе жизни выпустили условно-досрочно.

Отец не пошел по стопам предков. Он практиковал мошенничество в разных видах, а это уже уголовный кодекс во всей красе. Ему то везло, то не везло, с переменным успехом, но мы, дети, уже происходили из криминогенной среды. Так утверждали разные дамочки, добрые самаритянки по профессии, которым шел учительский стаж и пенсия. Они устраивали на наш дом набеги всякий раз, когда папаша оказывался в каталажке.

Мои братья-сестры стали законопослушными гражданами, а я осталась верна семейной традиции. Бог позаботился о том, что до сих пор я не свела близкого знакомства с варшавским особняком, где на фронтоне высечена надпись: «Справедливость есть основа Речи Посполитой».

Однако я отошла от специальности двух поколений конокрадов и одного мошенника-неудачника, занимаюсь я другим делом, хотя то, что делаю у Ванессы, не имеет с моей мастью ничего общего.

Моя профессия требует внешнего лоска, а лоск – бабок. В качестве глухонемой компаньонки я скорее сдохну, чем заработаю, потому что как иностранке-калеке Ванесса платит мне ниже всякого приличия, да еще и считает себя филантропкой.

Да пусть подавится! Я пришла к ней не богатеть, а переждать, пока не наладятся мои отношения с полицией Республики. Обидно только, что я поверила в обманчивый покой в доме за каменной стеной и недооценила Станнингтона-старшего. Вот страшный старик меня и достал.

В свободный день я без каких-либо дурных предчувствий взобралась на свой чердак у конечной станции метро у Венсенского леса. И пропала. Назад дороги не было.

На единственном стуле меня караулил старый хрыч, листал мои книжки и коптил толстой сигарой «Гранд Корона». Окно подпирала его тень – Стив. Консьержка продалась со своими вонючими потрохами за пятьсот франков. Станнингтон уверил ее, что он мой родственник и что я ужас как обрадуюсь. И старая карга ни словом меня не предупредила, а ведь видела, как я вхожу.

– Кто вы? – Ничего другого я не смогла выдавить.

Душа у меня увяла. Только одно радовало: полицию он пока не вызовет. Иначе на кой ему тарабанить на пятый этаж пешедралом? Правда, выглядел старикан бодренько, должно быть, занимается куда более интересными видами спорта, чем бег по засранным кошками лестницам.

– Почему ты притворяешься глухонемой?

– Чтобы кушать.

– Убогих лучше кормят?

– На убогую аккурат был спрос, а у меня не было разрешения на работу.

– Знаешь, а ведь я могу вызвать полицию, и тебя депортируют в Испанию. – Старик раздулся, как кобра.

Похоже, он не очень верил в мое испанское происхождение. Но ему все равно, я и так у него в руках.

– Я знаю. Несколько раз в день слышу это от вашей жены.

– Покажи паспорт.

– Он заперт у мадам Станнингтон.

В виде исключения я говорила истинную правду. Ванесса держала под замком документы всех слуг, кроме Чена. Я не была исключением, хотя работала у нее уже больше года. Сейчас я была даже рада этому.

– Ты мошенница.

Тоже мне открытие. И возражать не собираюсь.

– Я могу отдать тебя в руки полиции.

– Можете, но не станете. Какая вам от этого польза? А так у вас появится прекрасный источник информации. Я же знаю, что вы хотите контролировать все дела Ванессы. Но Чена не купишь, а эти вечно меняющиеся гастарбайтеры не годятся. Они туповаты, и ничего не знают.

– А ты наглая.

– Зато полезная.

– Ты всегда так легко продаешь людей, у которых работаешь? – Старик почувствовал себя обязанным продемонстрировать свое отвращение, хотя делал все, чтобы вынудить меня на предательство.

– Не всегда.

– Во сколько ты себя ценишь?

Я ответила не сразу. Взять деньги – плохо, не взять – еще хуже. Если возьму, он в любой момент может меня вымазать грязью перед Этером. Если откажусь от денег – начнет подозревать неладное. Нужно соответствовать его мнению обо мне, такие люди должны брать деньги. И так скверно, и этак нехорошо. Пусть платит.

– От тебя мой сын узнал про своего старшего брата.

Станнингтон не спрашивал, он говорил утвердительно, даже без злости.

Ну вот! Лопнула последняя робкая надежда, что он не знает о моих контактах с Этером. Я молчала. Со смерти его отсталого сына прошло совсем немного времени.

– И не пробуй выкидывать фортели, – пригрозил он, завербовав меня. – Я тебя достану даже в Каталонии. И учти, если попадешься, на меня ссылаться не смей. Постарайся хотя бы частично исправить причиненное тобой зло, – добавил он под конец наставительно.

Какая же в людях сидит тяга к добру! Самый мерзкий подонок оправдывает свои преступления благом всего человечества. А этот из чистого человеколюбия велит доносить на свою жену.

Немедленно рвать когти?

Уж коли он меня запеленговал, далеко не ускакать. Надо переждать. Если останусь у Ванессы, то есть шанс вырваться из его лап. К тому же куда мне бежать? Нельзя все время жить как мышь под метлой, ведь старый тарантул, даже если посадит свою бабу в психушку, наверняка меня запомнит. А мне не улыбается все начинать с нуля, поскольку тут уже нарисовались денежки.

Не такая уж лафа, столько же я могла заработать на одном солидном мошенничестве, тем более что мошенничество – верх порядочности в сравнении с ролью, которую мне предлагают. Я не питала особых сантиментов к Ванессе, но среди немногих пакостей, которых я стараюсь не делать, на первом месте стоят доносы. А старый скорпион загнал меня, как крысу, в угол и принуждал шпионить, используя классический метод кнута и пряника.

Всякая палка имеет два конца, а уж премию я сама себе назначу. Старик даже не догадывался, что подставил себя под удар. Я уж не пропущу случая пнуть его как следует, пусть он и грозный противник, а союзник из него больно уж тягостный. Если меня раскусит, то не миновать тюряги.

Пока старик уверен, что держит меня на поводке, я в безопасности. Стало быть, есть шанс натянуть себе лыжи, а ему нос. Помоги мне, Господи! Аминь.

И я осталась.

* * *

Ванесса после светской жизни вошла в фазу бургундского. Как-то раз, во время утренней реанимации, позвонил какой-то тип и на отвратительном немецком попросил мистера Станнингтона или его жену. Чен пошел гулять с борзыми, так что разговаривать типу пришлось с автоответчиком.

– Добрый день. Разговор записывается на пленку, прошу оставить фамилию, телефон или адрес. Мадам Станнингтон свяжется с вами, когда вернется. Благодарю.

– Я знаю местопребывание Ядвиги Суражинской, родившейся в Польше, которую ищет младший Станнингтон. Меня зовут Винцентий Барашко, я в Ножан-сюр-Марн, говорю из бистро, – тип пробормотал номер, – и буду ждать здесь вашего звонка. Прошу вас не медлить, через несколько дней я уезжаю из Франции.

Ванесса слышала каждое слово, но в этой стадии пробуждения она не реагировала на внешние раздражители.

– Как он сказал? Ищет младший Станнингтон?

После душа Ванесса очнулась и, окутанная мягким кимоно, уселась перед трехстворчатым зеркалом. Рассматривая свое многократное отражение, она еще раз прослушала воззвание Барашко и позвонила в бистро.

– Можете приехать, но люди, которых я лично не знаю, при входе в дом отдают свой паспорт портье. Иначе я не принимаю никого, – предупредила она этого типа, а Полю велела следить за каждым его шагом.

Я стала суетиться, чтобы она меня не выпроводила. Принесла тазик из старого голландского фаянса, который служил ванночкой для педикюра, и поставила ее ноги в тазик. Ванесса очень любила, когда с ее персоной носились, поэтому не возразила.

– Вот и я, милостивая госпожа!

В комнату вкатился мужичонка неопределенного возраста с гривой седых волос. Я бы такого в разведку не взяла. Ванесса жестом предложила ему сесть, мужичонка примостился на краю пуфика и на отчаянно скверном немецком заявил, что он знает только «аллемань», а лучше всего – польский.

– Мистер Станнингтон в Калифорнии, – ответила Ванесса школярским немецким. – Кто прислал вас ко мне?

– Никто. Я нашел ваш адрес в телефонной книге.

Похоже, тип совершенно не ориентировался в семейных отношениях Станнингтонов. В принципе он рассчитывал на разговор с хозяином дома, но согласен поговорить и с мадам, только тет-а-тет.

Склонившись над ступней Ванессы, я невозмутимо орудовала пилочкой.

– Она не в счет, это глухонемая. Так я вас слушаю…

Ванесса с наигранной рассеянностью крутила медальон. Очаровательная вещица была с секретом – в золотом футляре запрятан пульт дистанционного управления. Если нажать его определенным образом, включатся сигналы тревоги на пульте в ближайшем участке. Кроме электроники под рукой у Ванессы имелся заряженный пистолет – лежал в приоткрытом ящике туалетного столика.

Тип вытащил объявление, вырезанное из какой-то польской газеты, и снова стал изливаться на своем кошмарном немецком, то и дело вставляя польские обороты.

Неплохое испытание в моей карьере глухонемой.

– Ядвига Суражинская жива, хотя в ее родных краях царит уверенность, что она погибла вместе с матерью. Я ответил на объявление, помещенное в прессе. Тогда меня пригласил к себе известный варшавский адвокат Оскерко, стал расспрашивать подробности и немедленно отправил самолетом в Париж. Здесь меня ждал мистер Этер Станнингтон. Однако поскольку я убедился, что это человек молодой, финансово несамостоятельный, то я не стал давать ему нужные сведения, а…

– Довольно. Сколько?

– Станнингтон-младший готов был заплатить десять тысяч, но я думаю…

– Меня не интересует, что ты думаешь. Ты вернешься туда, откуда приехал, будешь молчать и слушаться только меня. И не смей тянуть деньги с той женщины или с кого-нибудь другого, не то пожалеешь! Не успеешь их потратить. Я тебя предупредила! А от меня ты получишь две тысячи долларов сейчас и по двести долларов в месяц в течение года. В руки – только обратный билет. Я тебя найду, если ты мне понадобишься.

– Это разбой! Я отказываюсь!

– Мне вызвать полицию?

Она нажала кнопку звонка, в дверях вырос Поль, загородил проход.

– Если до завтрашнего утра я не вернусь в свой пансионат, то Этер получит все сведения о Ядвиге Суражинской и адрес в Ножан-сюр-Марн, по которому я направился, – взвыл Барашко.

Он уже понял, что сам себя перехитрил, рассчитывая слупить здесь побольше.

– Завтра ты будешь в поезде на Варшаву, потому, что не так уж ты мне и нужен, чтобы тратиться на самолет. И пусть расстояние тебя не обманывает, тебе ничего не поможет, если нарушишь наш уговор. – Ванесса перехватила инициативу и теперь диктовала условия.

Потом она позвонила Клапарону.

– Филипп, мне немедленно нужна ваша помощь и кто-нибудь со знанием польского языка. Я жду!

Старый варшавский стервятник окончательно одурел, когда эта парочка взялась за него. Увы, троица заперлась в ампирном кабинетике Ванессы. Подслушать тоже не удалось, потому что у дверей дежурил Поль. Но насколько я знаю свою шефиню, она наверняка выдрала из Барашко письменное признание в попытке совершить уголовно наказуемое деяние.

Тем же вечером Клапарон доставил Винцентия Барашко на вокзал и впихнул в варшавский поезд. Мошенник, естественно, согласился на условия Ванессы. Они, кстати, были не так уж и плохи, если учесть, что альтернативу составляло обвинение в попытке шантажа.

Напрасно Этер искал человека, который смылся из пансионата и растворился в Париже, словно никогда не существовал. А я молчала.

Надо мной висела мрачная тень Станнингтона, и открыть Этеру участие Ванессы в исчезновении Барашко было бы самоубийством. Разумеется, и старый аллигатор не узнал от меня, что Ванесса перекупила авантюриста, которого варшавский адвокат выискал по просьбе Этера.

Это событие, да еще и возвращение молодого Оскерко домой ускорили и отъезд Этера в Польшу. Я не осмелилась сорваться и удрать – слишком крепким был пока поводок, на котором меня держали. Я ненавидела старого крокодила, ненавидела Ванессу и все сильнее боялась.

Вскоре после отъезда Этера, через одиннадцать месяцев после смерти сына Ванессы, погиб доктор Орлано Хэррокс. Его застрелили средь бела дня в собственном кабинете, в одном из очаровательных павильонов его клиники, тонущей в цветах.

Огромными буквами кричали об этом убийстве американские газеты, которые на улицу Ватто доставляли вместе с французской прессой, молоком и круассанами.

Каждое утро я приносила газеты в комнату с камином, где Ванесса любила проводить дни. Вечером я убирала те же газеты, чаще всего не тронутые. Теперь шефиня читала все, отслеживая, что пишут об убийстве Хэррокса.

А газеты сыпали сенсациями.

Клинику Хэррокса называли банком спермы и человеческим инкубатором. Заметка из бульварной газетенки привела Ванессу с бешенство. В заметке было сказано:

В результате рабочего брака в инкубаторе кроме великолепных экземпляров Альф рождались также и Ипсилоны, неполноценные особи. Одного из них, сына известного промышленника, лечили в бостонской клинике.

Кровь отхлынула от лица Ванессы, она отбросила газету, как ядовитый плющ, и схватилась за телефон.

– Когда эти писаки заткнут наконец свои грязные пасти?! – орала она через океан и полконтинента Станнингтону в ухо.

Сенсация померла своей смертью, через несколько дней новые события вытеснили ее с первых полос.

Потом из Нью-Йорка пришла посылка – толстый конверт формата большой книги. Ванесса не стала разворачивать его при мне, забрала с собой в спальню, только выбросила упаковку. Адреса отправителя на конверте не было.

Когда я впервые открыла сейф Ванессы, рядом с баррикадами шкатулок с драгоценностями я обнаружила папку с документами. Некоторые были написаны на бумаге с водяными знаками клиники «Континенталь».

ЭТЕР

Этер приземлился на Окенче солнечным утром. Взволнованный, как пилигрим, который преодолел длинную дорогу не только в пространстве, но и в душе и, наконец, оказался в священном месте. Он так пристально разглядывал пограничника и таможенников, что тем стало не по себе. Подозревая неведомо что, они устроили Этеру подробнейший досмотр. Процедура сильно затянулась, что привело Бея в бешенство, а на Этера не произвело ни малейшего впечатления. Как исследователь, он погружался в свою терра инкогнита, подчинялся ее обычаям и законам.

– Где багажная экспедиция?

– Варшавский аэропорт еще не может ею похвастаться.

– Брось шутить, пусть мой багаж пришлют мне в Вигайны.

– Там нет отеля «Шератон», Этер.

– Едем же!

Терпение Этера внезапно иссякло.

Бей взял инициативу в свои руки. Заглянув к родителям Бея, друзья отправились в путь, навьючившись туристским снаряжением.

За Райгродом они окунулись в пейзаж холмов, поросших лесами и затканных лугами. Багряный терновник заполонил тропинки, пахло полынью и травами. Места пылали лесными маками над россыпью желтого песка.

Деревушку Вигайны они миновали, не останавливаясь. Этер, помня рассказы бабки, рвался на реку. А вот и последний холм.

Дорога закончилась.

С другим берегом тропинку соединяла лишь кладка из жердей. Домов не осталось. Только на пригорке высился одинокий дом, рядом гумно, опоясанное плетнем, садик и улья там и сям.

Внизу лежало озеро в венке белых лилий, по берегам склонились плакучие ивы. В озеро впадала река.

Здесь они остановились.

Туннель из переплетенных кустов лещины вел в рощу. Луг в низине порос кое-где кленами и липами, рябил разнотравьем.

Через брод переправилась телега, запряженная красивой вороной лошадью. Следом из лесу выскочил мотоциклист, но дал задний ход – ему показалось, что вода для него глубоковата. Балансируя, всадник аккуратно перевел своего железного коня через кладку, снова вскочил в седло. Увидев на холме двух чужаков, он выпустил черный залп выхлопных газов, дико взревел мотором.

Такая теперь здесь мода – чем отважнее джигит, тем громче у него ревет мотор. Рев, конечно, не в честь приезжих, а напоказ девушке, которая живет в доме на пригорке.

Во дворе дома, возле круто спускавшейся вниз дороги, мужчина и подросток копали ров. Прямоугольник рва был обозначен натянутой веревкой. Рядом с бетономешалкой навалена груда булыжника, стоят мешки с цементом.

Бей попросил разрешения поставить палатку.

– Да ставьте где хотите. – Мужчина широким жестом обвел пастбище с жеребцом, ореховую рощицу, холм с молодым лесом и поляну с цветами.

– А у реки?

– Ради бога! Я тут ветки ивовые подрезал, тамотко валяются, вы берите на костер сколько надо. Машину-то у нас оставьте, туда вам не доехать.

Он открыл ворота широченного сарая, где уже стояли трактор, сеялка, косилка и старая «Варшава «. Нашлось место и для «полонеза» из бюро проката.

Бивак друзья разбили под березами в низине, окруженной холмами.

На закате над лесом взошла бледная луна, и дикие утки устроили громогласное заседание своего сейма в тростнике, а жабы на все голоса воспевали болото. С противоположной стороны из леса выглянула бородатая голова в короне мощных рогов. Секунду спустя лось показался целиком, приблизился к реке, склонил коронованное чело и стал пить.

Когда стемнело, к палатке пришел хозяин дома на пригорке.

– Идите к нам, жена хлебушек испекла, – пригласил он.

Была суббота. Изба пахла теплым ржаным хлебом и свежевымытыми полами. На желтом, выскобленном столе отдыхали буханки с темной блестящей коркой, словно смазанные лаком. В углу на комоде серебрился экран телевизора. Под лампой жужжала прялка, смуглая черноволосая женщина пряла из ровницы нить, кафельную печь устилали лепестки фиолетовых цветов. У противоположной стены стоял старинный ткацкий станок с натянутой основой и навернутой на товарный вал готовой тканью, которая поблескивала благородным оттенком слоновой кости. Ткань украшал темный орнамент. При виде гостей в руках старой ткачихи за станком замер челнок.

Все как в рассказах Гранни! Этер замер, не зная, что и думать. Может, это инсценировка?

Нет, действительность.

Прабабка, которую в семье звали старшей бабушкой, доисторическим способом, принесенным на эти земли через Персию и Русь с далекого Востока, ткала прославленные ковры из некрашеной шерсти цвета природного овечьего руна, густых сливок и древесной коры. Теперь-то этнографы надышаться не могли на воскрешенный способ ткачества, не то, что раньше. Бабушка с редким ныне искусством подготавливала пряжу. Дети под надзором матери собирали и сушили больше ста видов трав, которые потом покупали аптеки. Четыре поколения старались по мере сил и умения внести свой вклад в благополучие семьи, которая все еще выбивалась из нужды.

Все это они рассказали, пока резали хлеб.

– Organic farming, натуральные продукты, – понимающе кивнул Этер, принимая ломоть ржаного хлеба из рук жены хозяина.

– Чего?

– Вы признаете только натуральные продукты. – Этер почему-то решил, что сюда дошла мода на продукты без консервантов и прочей химии.

– В булочной хлебушек тож натуральный, паршивый только, – не поняла хозяйка.

Ближайший магазин находился в пяти километрах. Хлеб привозили два раза в неделю из единственной в округе современной пекарни. Она не успевала обслуживать всех, и количество выдавала только за счет качества…

– А почему Вигайны не у реки? – Положение деревни не совпадало с тем, что запомнил Этер по рассказам Гранни. – А в Филиппове все еще устраивают ярмарки, разрешенные привилегией короля Сигизмунда Августа? Старая ратуша очень пострадала во время войны?

– Две войны народ покосили, – вздохнула ткачиха, старшая бабушка, мазовшанка из-под Олецка. Ей было восемьдесят восемь лет, семьдесят из которых прожила она в Вигайнах.

Быстрая река, болота и грязи всегда останавливали фронты, всегда пылали прибрежные деревушки, а местные жители становились беженцами. Во вторую мировую войну, самую жестокую, мало кому удалось спастись бегством. За помощь партизанам десятками людей расстреливали.

Те, кого не убили и не вывезли, прежде чем пойти по миру, должны были смотреть, как пылают их дома, потом разрывать пепелища и разбирать почерневшие фундаменты, вырубать недогоревшие сады. После их заставили засыпать колодцы.

В конце концов, на пепелище въехала высшая немецкая аграрная техника – механический плуг. Он запахал все следы.

После изгнания вернулась горстка людей. Женщины с подростками, несколько мужчин, переживших концлагерь; десяток девушек. Некоторые привели с собой мужей, людей из чужих сторон, и с той поры фамилия Суражинский перестала повторяться на каждом доме. С новыми мужчинами пришли в деревушку иные нравы и другие обычаи.

Молодым лесом заросли старые пепелища. Наперстянка, мать-и-мачеха, полынь и колокольчики вместе облекли общую могилу, обняли ее багряные терны, закраснелась там земляника, чернела ежевика. Односельчане перенесли прах расстрелянных на приходское кладбище при церкви, отпели покойных, справили и запоздалые поминки.

Немногие уцелевшие не могли смотреть на прежнее место у реки. Новые дома они ставили на высоком берегу, как на крепостном валу.

Давними усадьбами завладел лес, буйно поросли они травой, зацвели полевыми цветами. Через тридцать пять лет красота их зачаровала Бея и парня из-за океана, который искал свои корни.

Впервые в жизни Этер услышал от свидетелей о кровавой войне не на жизнь, а на смерть, о борьбе за физическое выживание.

Конечно, он много читал о последней европейской войне, которую здесь называли второй мировой, но бесстрастные графики и статистика не могли передать горя, боли, страха, жестокости и голода, с которыми боролся здешний народ.

Когда Этер спросил про Бортник-Суражинских, в горле у него стоял ком.

– Это вы про Никодимовых американцев-то? Мы их знали, соседи все-таки. Их застройка ближе всех к нашей, там, за ореховой рощей, где ясени теперь.

– Это ваши родственники? – Этеру очень хотелось, чтобы женщина, так похожая на Гранни, оказалась родственницей «американцев».

– Не-ет, мы пишемся Смольники-Суражинские, а они-то Бортники! Их Никодимовыми звали, от деда, которого при царе в солдаты взяли, и он в японской войне полег, – объяснила бабка Иоанна.

У Никодима было два сына и три дочери. Самую младшую, Анну, двоюродная тетка, кухарка у богача в Калифорнии, к себе вытащила. Анне тогда шестнадцать только стукнуло. С тяжелым сердцем уезжала она навеки за море, потому, что люди тогда уезжали навсегда.

Здесь она была лишним ртом. Раздробленные на столько кусков участки доброй земли никого не прокормили бы. Поэтому традиция перенаселенных деревушек раз и навсегда запрещала делить наследство.

Отцовскую землю получал самый старший, он и создавал семью. Братья-сестры, если не находили работу где-нибудь еще, а чаще не находили, и еще чаще – вовсе не искали, оставались бессемейными при старшем брате и доживали век при его детях.

Такая судьба ждала и Анну.

Три приданых из такого хозяйства выкроить – хозяйство уничтожить. Дочкам Никодима могли дать корову, зерно, да семя на первый засев, да еще шмотье, что с детства собирала девочкам мать. Перины, подушки, штуки полотна беленого и простого, рушники, холстину на порты и мешки.

Но в годы молодости Анны, да еще долго после того девушки без земли редко выходили замуж.

– Мое приданое на трех телегах из Прус приехало, я еще и золотые талеры в семью внесла. – Теперь самая старшая из Смольников с гордостью вспоминала свадебное путешествие из-за Олецка семьдесят лет назад.

Нет, Никодимовой Анны тогда уже в селе не было, прабабка Смольников никогда ее не видела, но она знала эту историю из первых рук, от своей свекрови, Память об Анне продержалась в деревушке долгие годы. Ходили слухи, что в Америке она богато вышла замуж и вознеслась высоко.

Сын Никодима, Павел, который наследство получил, в первую мировую был призван в армию и в битве с немцами погиб. Следующий после Павла, Адам, в креховецких уланах служил и погиб за свободу Польши.

От Павла дети остались. Одни мальчики, и было внуков Никодимовых четверо.

– Между войнами неплохо им жилось. Что ни год, то от двоюродной бабки из Америки доллары приходили, – рассказывала старуха.

Слушая ее, можно было угадать поступки тех, что жили в Калифорнии.

Невзирая на показную роль потомка английских протестантов, хозяин Роселидо в глубине души оставался Яном Кардашем, очень богатым, постаревшим Яном Кардашем из-под Кросна, с тоской по наследнику. Он будет принимать на работу поляков, будет искать среди них девушку, пока не возведет помощницу кухарки в ранг жены.

Анна была молоденькая, красивая, работящая и здоровая. Простая, как он сам, но бедная как церковная мышь. Хозяин Роселидо рассчитывал на то, что она останется скромной, нетребовательной и благодарной за жизнь в достатке.

Он не ошибся.

Анна после семидесяти лет, проведенных в Калифорнии, жена и мать миллионера, не изменилась, а жизнь, какую она вела, больше напоминала жизнь состоятельной крестьянки в ее родном краю. Гордая, тихая и скромная женщина довольствовалась двумя платьями в год, а для роскоши хватало сигары «Монте-Кристо спесьяль» и кофе капуччино.

Кичливый и честолюбивый Джон Станнингтон, решив основать американскую династию с английскими предками, не желал поддерживать связь с семьей матери, но живший в его душе Ян Кардаш, хотя не менее скупой, чем Джон, связанный чувством солидарности со своим племенем, раз в год развязывал мошну и давал жене пару долларов, чтобы послала своей родне.

– За эти несчастные доллары дитенок голову сложил, – вспоминала теперь прабабка Смольников. – В доме старшего из внуков Никодимовых, Антония, между бревнами, под паклей, которой пазы конопатили, сучок был такой, что его вынуть можно было. А там тайничок, где золотые денежки на черный день лежали.

Станислава, Антося жена, как на гумне облава началась, не успела ценности свои из тайника вынуть. Когда жандармы всех согнали и стали дома бензином поливать, послала за ними дочку, Ядвиську.

Ядвиське шесть лет было, маленькая, юркая, прошмыгнет, внимания на себя не обратит, да если ее и заметят, то на луг вернут, к людям, не сделают ведь зла такой крохе – так мать думала.

Девочка и вправду проскользнула, нашла место, какое мать шепнула, монетки за пазуху сунула, ручкой через рубашку придерживала… и побежала к матери. Она уже за плетни выбралась, ее уже и люди, и мать видели. И жандарм заметил.

– Halt!

Да малышка не послушала, помчалась дальше, только ножонки загорелые сверкали. Жандарм передернул затвор, тявкнул выстрел, ребенок упал, а из-под полотняной рубашки выпали и рассыпались монетки.

При виде мертвой дочки Станислава обезумела. Вырвала из земли камень и с этим камнем, онемевшая, страшная, без единой слезы, пошла на убийцу.

Полицай удивленно смотрел, словно не понимая, но, когда она прошла мимо мертвой девочки, выстрелил. Стрелял он метко, Станислава даже не мучилась, как и малышка.

Единственного сына Антося, шестнадцатилетнего Юзека, убили вместе с остальными. Так погиб последний мужчина из семьи. Из четырех внуков Никодима – четырех внучатых племянников Анны – никто не уцелел. Антоний, отец перебитой семьи, не вернулся с войны, средний погиб в Штуттгофе, двоих младших убили при усмирении деревни.

– И вымер род, как не существовал. От ветви Никодима Бортника после гибели деревни никто не уцелел, – пересказывала хронику соседской семьи старшая из Смольников.

И так перестала существовать деревня, расселившаяся у реки. Несколько женщин, выгнанных с малыми детьми, притулились в соседнем городке, и в страшной нужде, разделяя все беды горожан, дотянули до освобождения.

Женщины с ребенком вернулись в Вигайны, как только прошел фронт. Их дом на песчаном косогоре не сожгли во время усмирения. Им пользовался пост жандармерии у сердитой реки, из-за которой нападали партизаны.

Усадьба сгорела только во время последнего боя, но на пепелище остались остов печки и дымоход. Это было много. Возле дымохода, который они облепили глиной, стала возрождаться жизнь.

Собирались и остальные беженцы. Постепенно плуги уцелевших жертв запахали могилы врагов. Со временем на могилах и жертв, и палачей зазеленела трава, зацвели цветы и поклонилась рожь. Встали в карауле молодые деревца. Воспоминания о погибших стали уходить в прошлое.

А потом американская родственница принялась разыскивать польскую родню.

– Даже по радио их кликали, да в нашем селе на ту пору ни радио, ни электричества не было. Никто из наших сам ничего не слышал. Только из Сувалок приезжал помощник знаменитого адвоката. Потому как адвокат, хотя концлагерь и пережил, но с постели уже не встал и о той весне помер. Но пока дышал, от его имени помощник по делам бегал. Винцентий Барашко его звали. Он потихоньку собирал показания свидетелей и не иначе как выслал за море весточку, что нет больше ни единой кровиночки из всей семьи. Потому что никто никогда больше о них не спрашивал.

– А про Ядьку Бортников-Травников никто не спрашивал?

– Да кому о них было позаботиться? Это ж совсем другой род, по деду своему, что травами лечил, Травниками прозванный. Из них никого на свете не осталось. Всех повыбили, уцелела одна мать с девочкой – от горшка два вершка. Так по сей день судьбина их никому не ведома. Про остальных все понятно: кого при усмирении расстреляли, кого на фронте убили, кто в лагере погиб, кто на принудительных работах помер.

Станислава-то с дитенком (ее тоже Станислава звали) от смерти при усмирении ускользнули, остаток войны в Филиппове переждали, голод и нужду страшную перетерпели. А тут средь бела дня сгинули, и следа не осталось, словно в прорубь их кто кинул. Как и другие, они землянку слепили и собирались зимовать. Хворост из лесу носили, картошку с поля, хотя и страшно было, потому, как мин там осталось тьма-тьмущая.

Люди как люди, каждый свою нужду латал, на других не хватало ни жалости, ни сил, огрубели все, что ремень сыромятный, водой политый, потому что одно горе мыкали. Женщины без мужиков, с детьми и подростками! Несколько дней вообще никто не замечал, что их не видать.

А тут смотрят – из трубы дым не идет, пищу не готовят, так что ж они едят, коли, кроме картошки, ничего у них нет?! Не сырьем же они ее, картоху-то… Может, приболели, думаю. Ведь Ядька-то болявая была хуже всех наших детишек. Они все голодные ходили, но эта хуже всех заморыш. Только голова в золотых кудрях, как кудель.

Заглянула я к ним. Смотрю – в землянке пусто, очаг остыл, чугунок с мерзлой картошкой стоит, тряпье на сеннике разворошено – и никого. Страшно мне сделалось. Зверь, думаю, или человек какой лихой?

– Ну что вы, мама, – вмешалась молчавшая до сих пор мать хозяина. – Пошли они подальше в лес, их на мине и разнесло. Зима пришла, чистые косточки показались, да разве узнаешь чьи? Многие так погибли.

– Но мы всегда знали, кого разнесло! – упрямилась бабка Иоанна. – Правда, никто их не искал, ни сначала, ни потом. За все годы память о них быльем поросла, а кто помоложе, и вовсе не видели последних из рода Травников. Люди постарше вспомнили о них только после объявления в газете про Ядьку… а мне все блазнится, что она тут недавно была.

Случилось это в праздник Петра и Павла. Такая жара ударила, все на сенокос пошли. В деревне только старухи и дети малые, одни собаки да гуси дом стерегут. Наша деревня в стороне лежит, обычаи не испорчены, сосед у соседа ничего не тронет. А я по землянику пошла. Смотрю – у берега машина стоит, зеленая такая, как вода под ивами, да накладки на ней серебряные всякие. Блестит, как окошко в магазине колониальных товаров у Хакеля перед войной, в Сувалках. Как есть заграничная машина.

Туристы нечасто заглядывают в этот медвежий угол, потому что здесь ни ресторанов, ни гостиниц, даже до магазинов далеко. Иногда забредет заблудившийся турист или кто-нибудь, кому покоя захотелось. Такой за удобством не гонится, поест свежего щавеля, супчика из пакета, или картошку в костре запечет.

А человек из машины – далеко он был, я не видела, мужик или баба, дорожкой возле наших вишенок все шел да шел, и прямо на пепелище от старых Вигайн.

Бабушка Иоанна корзинку взяла, по пригоркам пошла, насобирала на склонах земляники, а когда на краю рощицы остановилась, перед ней вся поляна как на ладони была.

И там прохаживалась незнакомка, медленно так, словно искала чего-то или сравнивала образ в памяти с тем, что видела. Наконец она села в тени ясеня.

Тихо ступая по траве, старушка подошла ближе.

– Да славится имя Господне.

– Во веки веков, аминь, – по здешнему обычаю ответила женщина, но вздрогнула от неожиданности.

Сняла темные очки и стала их протирать, хотя им не от чего было запачкаться. Удивительные стекла были в тех очках – на солнце они темнели, в тени бледнели, становясь совсем прозрачными.

– Издалека Бог привел? – деликатно спросила бабушка.

– Издалека, – ответила женщина холодно и неприступно.

И бабка не спросила, откуда же, а подала ей на листке горсть земляники.

– Ищете кого?

– Нет, хочу жару переждать.

Женщина поблагодарила за подношение и стала осторожно есть ягоды, беря в рот по одной, чтобы не смазать блестящую помаду на губах. Бабка Иоанна, как человек воспитанный, смотрела на женщину не прямо, а искоса, украдкой.

Красивая женщина, хотя в годах. Известное дело, знает способы всякие, чтобы красоту сохранить. Фигура у нее тонкая, прямая, тяжелой работой не изувеченная. Штаны на ней голубые, но не джинсы, джинсы бабка видела. На ногах остроносые туфли рыжего цвета, как буковые листья, а еще рубашка на ней, тоже голубая, вроде мужской, и рукава подвернутые.

– На этом месте стояло расстрелянное село, – сказала бабка Иоанна, чтобы затронуть общую струну, если это бывшая землячка, как она заподозрила.

– Война весь мир усеяла могилами, – отрезала незнакомка и вытащила из сумки на длинном ремешке пачку сигарет, выщелкнула одну, тонкую такую, прикурила от плоской заграничной зажигалки, сверкающей золотом и перламутром.

– Где-то я вас видела…

Лицо незнакомки никого старухе не напоминало, но вела себя женщина так, словно здесь родилась. И еще волосы. Такие светлые гривы, как солома от спелой пшеницы, были у женщин из рода Бортников.

– Вы на Бортников смахиваете, – хитро гнула свое бабушка.

– Люди бывают похожи между собой, – уклонилась незнакомка от ответа и выдвинулась на солнце, отчего стекла ее мудреных очков потемнели, а человек со спрятанными глазами все равно, что в маске: не увидеть ни волнения, ни лжи, ни страха.

Попрощалась она с бабкой и сразу уехала, не ожидая, когда спадет жара.

«А чего ей бояться?» – все думала старшая из Смольников.

Может, на совести ее грех какой лежит, вина страшная? Или в том мире, где заработала она себе такую роскошную машину, пришлось отречься от корней своих? О таких случаях бабка слышала, и в их селе случались.

– А про Ядьку Травников выспрашивали такие… тоже по-заграничному одетые. И между собой не по-нашему говорили. Я тогда за вдовой рыбака ходила, и с ними только сноха виделась, но они с ней по-нашему говорили.

– Мама все путает. Одеты, правда, как ряженые, и между собой говорили, вставляя незнакомые слова, но кто их знает, какой они нации, – поправила мать хозяина.

Молодые в поле, дети в школе, она одна в целом доме. Распалила печь на хлеб, как раз угли вымела, а в квашне уже тесто ушло, аж просится, чтобы хлебы творить.

И тут ввалились к ней те чужаки.

Двое, одетые в зеленое. Ну, чисто бредущие из плена солдаты, потому что какие-то на них рубахи без пояса, расхристанные, полинялые… словно в лагерях сто лет сидели, а на рукавах нашивки иностранные.

– А что они хотели знать?

– Пишет ли она тут кому-нибудь, остались ли у нее родственники… Да что с того, коли они не умели отличить Ядвиську Никодимовых от Ядьки Травников.

Поскольку своим видом они разбередили самые страшные раны, женщина даже не сказала им, что много лет Ядьку с матерью считают умершими, – с тех пор, как они пропали в первую послевоенную осень.

А люди эти, хотя и выпытывали, что могли, у остальных жителей села, все терялись среди одинаковых фамилий. Старинные же прозвища послевоенному поколению уже ничего не говорили.

– Визитную карточку оставили.

Старшая бабушка сунула руку за образ Христа и вынула кусочек картона. На нем значился адрес варшавской адвокатской конторы, которая, как потом оказалось, действовала от имени американского агентства по приказу Станнингтона-старшего.

Станнингтон долго совершал ту же ошибку, что и его сын Этер, и Бей Оскерко, и отец Бея, адвокат Оскерко.

Никому из них не хватило воображения предположить, что мать и дочь покинули Соединенные Штаты и вернулись в родную страну. Поэтому вместо того, чтобы искать их в Польше обычными средствами, они пытались использовать только косвенные связи и через возможных корреспондентов или близких добраться до Суражинских в Америке.

АДВОКАТ OCKEPKO

Друг моего сына Бея, Этер, по приезде в Польшу захотел построить дом в Вигайнах.

В том месте, где сто лет назад родилась его бабка, где с незапамятных времен жили его предки. Откуда вела свой род женщина, в которой Этер предчувствовал самого близкого человека, хотя он никогда не говорил об этом вслух.

Покупка поросшего лесом участка в старых Вигайнах потребовала бы невероятно долгого времени. Администрация области безрезультатно старалась выработать проект застройки этой территории, но пока ничего хорошего не получалось.

Я перечислил Этеру все трудности. Он повел себя разумно.

– Если не на родине Гранни, то хотя бы поблизости. Лишь бы у реки и в лесу.

Ничего себе: немедленно обеспечить иностранцу покупку земли в Польше. Я надеялся только на Ориль.

Я давно знал это село в сорока километрах от столицы, расположенное над Бугом, откуда была родом Бронислава, моя няня довоенных лет. Когда после освобождения Польши я вернулся из Англии, закончил прерванную учебу и начал работать, она присылала своих многочисленных родных и знакомых, моих первых клиентов. Со временем я подружился со многими жителями деревни.

Даже староста Мишковяк, полновластный хозяин Ориля, благосклонно ко мне относился. Он умел устраивать даже самые невозможные и сложные дела. Деревня знала его достоинства и недостатки и всегда выбирала ходоком, особенно если надо было что-нибудь дешево купить, продать или попросту украсть.

Я поближе познакомился с ним, когда в деревне решили продать под дачные участки дикие луга и песчаные пригорки, поросшие соснами, можжевельником, терновником и красным барбарисом.

Получив разрешение от администрации области на продажу земли, Мишковяк стал старательно выбирать клиентов. Я мог ему помочь, поскольку среди моих знакомых нашлось много ученых и писателей, которые не прочь были бы обзавестись дачей в столь красивом месте. Однако Мишковяк по-своему решал, кому уступить землю, а кому отказать. Прежде всего, он руководствовался своекорыстием, затем интересами деревни, а потом уже оригинальным патриотизмом. Продавая участок известному ученому, Мишковяк горько жалел, что его собственные дети пока маленькие, не скоро еще будут поступать в институты и знакомство с паном профессором пропадет зря. Когда я стал прицениваться к участку для Этера, все сначала шло гладко, и только у нотариуса староста сообразил, что землю покупает иностранец. Он чуть не заплакал.

– Эх, пан адвокат, нет, чтобы как поляк поляку… какой-то чужеземец вам ближе! – Сомневаясь в моем патриотизме, Мишковяк пригрозил отказаться от сделки.

– Это мой родственник, – соврал я, потому что только такие доводы он мог понять.

Поскольку я был готов к подобной реакции, то быстренько осушил его патриотические слезы кругленькой суммой, переданной из рук и руки. Все равно получилось дешевле. Иностранцу чистой воды Мишковяк продавал бы землю по кусочкам величиной с поверхность банкнот.

Так я купил для Этера изрядный кусок леса с красивым спуском к воде. Место очаровывало красотой лениво разлившейся реки, роскошных лугов и можжевеловых кустов, похожих на минареты, готические храмы и крепости. А молодой архитектор из Остроленка поставил здесь дом, прекрасно вписавшийся в пейзаж: деревянный одноэтажный сруб, углы выведены в «ласточкин хвост», с небольшой мансардой под черепичной крышей.

Со строительством управились в квартал. Дом отлично гармонировал с соседними дачами ученых, которые купили старые деревенские хаты и отремонтировали их.

Вскоре после этого меня пригласили на заседание дисциплинарной комиссии.

– На вас поступила жалоба, коллега, касательно нарушения обязательств перед клиентом, – промямлили они, не глядя мне в глаза.

Им было неприятно: мы были знакомы много лет, считали друг друга порядочными людьми.

– Это недоразумение. – Я даже не волновался, обвинение показалось мне абсурдным.

– Я тоже так думаю. – Председатель комиссии вопреки протоколу выказал пристрастность, но тут же раскрыл лежавшую перед ним тощую папку и заскрипел официальным тоном, словно старый судейский шкаф: – Прошу ознакомиться с жалобой, поданной господином Пендрагоном Станнингтоном, промышленником из Калифорнии.

Тогда-то и тогда-то, в канцелярии доктора Филиппа Клапарона, в отсутствие хозяина, поверенный в делах господина Станнингтона был свидетелем при заключении следующего договора: за триста тысяч франков, выплаченных по моей просьбе не чеком, а наличными, я должен был сообщать обо всех делах Этера-Карадока Станнингтона его отцу и ни в коем случае не разыскивать, а только изображать поиски Ядвиги Суражинской и других лиц, с нею связанных. Обещания я не выполнил.

– Это абсурдные, ни на чем не основанные вымыслы! – Мне стало смешно при мысли, что подобные обвинения кто-то будет всерьез рассматривать.

Но смех застрял в горле, когда я прочел свидетельство доктора Филиппа Клапарона. Он подтверждал, что по просьбе доктора Хенрика Оскерко, варшавского адвоката, пребывающего в Париже, он предоставил в его распоряжение помещение своей фирмы, в том числе библиотеку.

Гость располагал помещением фирмы с вечера пятницы до утра понедельника в такие-то дни.

Адвокат Оскерко злоупотребил доверием доктора Филиппа Клапарона, используя его канцелярию для совершения сомнительных сделок, хотя доктор Клапарон разрешил адвокату Оскерко пользоваться только библиотекой и ни в коем случае не принимать никаких клиентов.

– Я не знаю этого человека, никогда не пользовался его любезностью, никогда не видел Пендрагона Станнингтона. Для меня оскорбительно само предположение, что я мог взяться за подобные услуги.

– Но ты стал поверенным в делах молодого Станнингтона?

– Разумеется.

– Познакомься с этим документом. Оригинал находится у жалобщика.

Председатель комиссии положил передо мной нотариально заверенною копию расписки на триста тысяч франков. Под машинописным текстом, гласящим, кто и сколько получает в оплату за определенные услуги, значились мои инициалы.

Я онемел и даже стал гадать, не подсовывал ли мне кто-нибудь на подпись чистый лист. Да нет же, я никогда не расписываюсь подобным образом.

– Это не моя подпись! Под документами я всегда подписываюсь полным именем. Сокращенную подпись я ставлю только на копии.

Совершенно ясно, что этого сокращения не хватит для однозначного заключения экспертизы. Нельзя будет отрицать или утверждать, что расписывался я. Слишком мало для уголовного процесса, но вполне хватит для гражданской смерти.

В дни, указанные в расписке и жалобе Клапарона, я выезжал по делам клиентов в Бельгию и Германию. Завернул и в Париж, чтобы повидаться с сыном. Сроки моих командировок не совпадают с указанными датами, но мне трудно будет это доказать. В сочетании с распиской обвинение звучит весьма весомо. Перспективы защиты рисовались более чем мрачно.

Дело застопорилось. У меня был пресловутый парадоксальный выход: доказать, что я не верблюд. Пусть даже коллегиальный товарищеский суд выводов не сделает, все равно: если я не представлю фактов, то останется дурная слава в сочетании с бешеной завистью из-за трехсот тысяч франков, которые я вроде бы заграбастал.

Помощь пришла с самой неожиданной стороны.

– Мистер Станнингтон-старший хочет срочно с вами увидеться. Лучше всего прямо сейчас. Вам нужен переводчик? – Звонила переводчица из гостиницы «Виктория».

– Я жду мистера Станнингтона. Переводчик мне не нужен, я знаю английский.

Бей говорил о поразительном сходстве младшего и старшего Станнингтонов, но все равно я был поражен, когда в мой кабинет вошел немолодой человек.

– Вы не были у Клапарона, – заявил он, присмотревшись ко мне. – Я немедленно лично в письменном виде подам соответствующее заявление в вашу коллегию.

Оказывается, дисциплинарная комиссия моей коллегии все-таки подвиглась написать письмо, где выражала сомнения в выдвинутых против меня обвинениях. Поэтому Станнингтон и приехал.

– Это не я оклеветал вас, господин адвокат.

– Ни минуты не подозревал вас в этом, мистер Станнингтон.

Подозревал, еще как подозревал, но ему об этом знать вовсе не обязательно. Если и не он лично организовал эту аферу, все равно она была ему на руку. Удобный предлог, который позволил ему сохранить лицо и подобраться поближе к делам сына. Вот в чем причина его поспешного приезда, а не спасение доброго имени какого-то безвестного адвоката.

– Я позволил себя обмануть. Обыкновенное мошенничество, инспирированное моей женой, с которой я давно уже не живу. Это психически неуравновешенная женщина. Собственно говоря, фирма «Клапарон» представляет ее интересы, но этой женщине всегда была чужда лояльность.

Из двух зол он выбрал более выгодное: предпочел считаться жертвой коварства близкого человека, а не обыкновенных мошенников и шантажистов.

– Как можно доверять человеку, который берется за столь неэтичные дела? – спросил я.

– Я полвека занимаюсь бизнесом и ручаюсь вам, что ангелы встречаются крайне редко.

Так я впервые увидел Станнингтона-старшего.

БАРРАКУДА

Вокзал Гар-де-Лэ.

Высокая стеклянная крыша из переплетенных ажурным металлом окошечек, опирающаяся на столбы. Металлические гирлянды, розетки, вычурные завитки. Под запыленной элегантностью конца прошлого века бегут перроны и сплетаются рельсы, растет лес семафоров. Движением управляет компьютер. Через несколько минут уходят два экспресса: Париж—Брюссель—Гаага и Париж—Женева.

Который выбрать? Оба отходят почти одновременно, оба в один и тот же час пересекают французскую границу. Но каждый мог стать предметом пристального внимания полиции.

Я поставила на голландца. Поезд тронулся.

Париж закончился для меня час назад. Я отреставрировала Ванессу в купальном салоне, выложенном дельфтским фаянсом, как делала ежедневно уже два года, и собралась прислуживать во время завтрака. Какой там завтрак! Был почти полдень.

– Уйди, Полетта!

Ванесса выгнала меня и уселась в кресло перед камином возле столика, где она завтракала и напивалась вечерами. Закрывая двери, я чувствовала на себе ее взгляд.

Снова будет трезвонить по телефону. Я знала это. В последнее время, собираясь позвонить, Ванесса стала выгонять меня. Дурной знак. Давно пора смываться отсюда. Только страх перед жутким стариком держал меня подле Ванессы.

Я подслушивала. Подслушивала и подсматривала все, что только можно, стараясь не пропустить ничего существенного. Подслушивала я, на свое счастье, и в этот раз.

Ванесса звонила в полицию.

– Mon comissaire, я могу ошибаться, но у меня есть все основания считать, что каталонка Мерседес Амадо, которая у меня служит, не та, за кого себя выдает.

– На чем основаны ваши подозрения, мадам?

– Монастырь кармелиток в Барселоне не давал рекомендаций женщине с таким именем. У них никогда не жила глухонемая.

Вот она, нехватка денег на приличные документы! Если бы рекомендации были украдены у реального человека, как положено по правилам искусства, а не нацарапаны халтурщиком из Клиньянкура, никто бы не стал сомневаться в их подлинности.

Однако что-то должно было случиться, если Ванесса, до сих пор безгранично мне доверявшая, вдруг взялась проверять мои рекомендации. Комиссар спросил о том же самом.

– Мне кажется, она не глухонемая, хотя трудно поверить, что можно так притворяться. Просто жутко делается. Что вы мне посоветуете, mon comissaire?

– Прежде всего, надо проверить ее документы.

– Я держу их у себя. Могу привезти, и мы сразу все выясним.

И в самом деле, мой паспорт у нее! Заперт в сейфе в спальне.

– До чего мы докатились с этими иностранцами. Не знаешь, кто живет с тобой под одной крышей! – жаловалась Ванесса.

Все, Фелька, дождалась! Слишком долго торчала на одном месте.

И вообще неволя египетская, плен фараонов.

Я крепко завязла у Ванессы вопреки собственным правилам, но бросить я не могла, пока не раскроется мистификация или Станнингтон не освободит меня от поганых обязанностей. Умел сволочной старик держать людей в когтях, хотя сам сидел за океаном!

Этер уехал в Польшу, отчего я совсем повесила нос на квинту. В моем почтовом ящике периодически оказывалась открытка от него с короткими сообщениями. Он похвастался домом в Ориле, квартирой в Варшаве и местом представителя кофейной корпорации, когда папаша снова перекрыл ему кран с денежками. Этер сообщил мне номера своих телефонов и приглашал его проведать.

«Приезжай, девочка, не пожалеешь, я с удовольствием с тобой увижусь», – писал он.

Привык содержать собственный двор. А я вполне годилась на роль шута.

Переписка, с самого начала редкая, и вовсе прекратилась. Для Этера я больше не существовала. Я чувствовала себя вычеркнутой из жизни. Меня уже нет, но я еще не умерла. Хуже, чем собака на привязи. Я возненавидела его отца. И вот теперь приходится сматываться. Барахло снова придется бросать.

Ванесса нашла меня в своей замечательной ванной комнате. Я чистила батарею хрустальных флаконов с колдовскими зельями, создающими иллюзию молодости.

– Я ухожу. Когда вернусь, ты мне понадобишься.

Это означало, что я должна торчать в доме, как кочка на болоте.

Я кивнула и продолжала неторопливо полировать фланелевой тряпочкой гладь зеркала. Воплощение спокойствия. Про себя я считала секунды. За спиной раздались шаги Ванессы и грохот чего-то, упавшего на каменный мозаичный пол. Я не дрогнула. Со мной после двух лет неустанных тренировок такой номер не пройдет. Не забыть пройтись тряпкой по всем поверхностям в ванной, уничтожая отпечатки пальцев. На всякий случай, если сюда явится полиция.

Наконец-то захлопнулась дверь спальни (Ванесса пошла за моим паспортом). Потом воцарилась тишина, еще через минуту со двора донесся шум мотора. В приоткрытое окно ванной комнаты я видела, как пятый по счету Поль закрывает ворота. Госпожу повез Чен.

Пятый Поль приехал недавно, не думаю, чтобы Ванесса оставила ему какие-нибудь распоряжения относительно моей персоны. Мой паспорт у нее, это дает ей чувство превосходства. Одно очко в мою пользу. В этот момент глухонемая каталонка Мерседес Амадо перестала существовать. Прощай, ты мне хорошо послужила! Я становлюсь другим человеком. Меня зовут Сюзанна Карте, канадка из франкоязычного Квебека, родилась в Монреале.

Я давно уже обзавелась подходящими документами. За них заплатил Станнингтон-старший. Конечно, не сам. Купила паспорт на его денежки, полученные в счет гонорара за номер «адвокат Оскерко из Варшавы». Отличная роль для Принца.

Отогнув ковер, который маскировал стальную плиту, набрала слово-ключ, комбинацию цифр.

Гладкая броня послушно открылась.

Меня интересовала папка с документами клиники «Континенталь», которая появилась здесь после смерти Орлано Хэррокса. Драгоценности Ванессы я не тронула – она подняла бы на ноги полицию всего мира. А вот о краже бумаг, которые сама сперла в Бостоне, Ванесса будет молчать в тряпочку.

Закрыла сейф. И вовремя. Послышались шаги Поля. Ни минуты нельзя терять: вдруг ему все-таки велели задержать меня, если я соберусь выйти из дома. Выскользнула через кухню, потом через калитку в стене.

Одно такси, второе, третье. Я даже не заглянула на свой чердак: там могло быть горячо.

Клиньянкур.

В темных арабских лавчонках, больших палатках из армейского брезента на блошиных рынках, заваленных барахлом со всего мира, я обзавелась международной одеждой, которая мгновенно прячет человека в толпе любого континента: старые джинсы, хэбэшная рубашка и сабо. Купила еще рюкзак, куда сунула несколько блузок на смену, мексиканское пончо и туалетные принадлежности. Я стала туристкой: человек без багажа подозрителен.

Переодевалась я в туалетах на станциях метро и на перрон вокзала вошла уже без всяких гримерных штучек, со своим собственным лицом, с натуральными волосами, короткими, черными, слегка вьющимися. Похожая на фото из паспорта канадки Сюзанны Карте.

И последнее: открытка со словами «Сердечный привет!» на адрес почтового ящика Принца и Мессера. Условное предупреждение. Они не посмеют сунуть нос в наше бистро, где мы изредка встречались, пока не проверят почтовый ящик. Теперь мои напарники станут за пушечный выстрел обходить наши тропинки.

Через Голландию я спешила в Варшаву и предпочла ехать поездом. Легче затеряться в толпе, проверки не такие тщательные, как в аэропортах. Правильно, никто пока не пробовал угнать поезд.

Нетрудно представить, как будут развиваться события после моего бегства из Ножан-сюр-Марн.

Комиссар наверняка уже побеседовал с Ванессой, которую он знает как женщину столь же богатую, сколь и ненормальную, поэтому не примет ее слов всерьез, но из вежливости пообещает выяснить, кто я такая. Скорее всего, прикажет кому следует проверить характерные приметы из паспорта, особенно левое ухо, которое во всем мире просят выставить чуть вперед, когда фотографируешься на паспорт. Можно изменить цвет глаз, простыми способами сделать неузнаваемыми черты лица, но рисунок уха никто и ничто не изменит.

Вот почему даже в прекрасно подобранном документе есть свой недостаток. Или в нем остается фото фраера, у которого документ сперли, или туда вляпывают твое собственное фото. В первом случае тебя подставляет несходство ушей, во втором – погрешности при вклеивании.

Комиссар велит как следует обнюхать мой паспорт и полицейские картотеки, и спустя какое-то время ему сообщат, что Мерседес Амадо, глухонемая каталонка, на самом деле Лица Милович, сербиянка, которой медведь на ухо вовсе не наступал. Два года назад она сбежала из комиссариата восьмого округа Парижа, зарегистрирована была в Марэ. Но пока все это раскроется, я буду уже в Голландии.

А дальше что?

Марэ. Прошло, конечно, немало времени, но кто раз слышал французский язык Принца, не скоро его забудет. Зато его родной язык слышали консьержка и арабские гастарбайтеры в «Веселом баране». Не скроешь, откуда он родом. Таким образом, меня могут достать и в Польше. И псу под хвост мой кружной путь в Варшаву через Гаагу.

У меня было ощущение, словно я тяну за собой горящий бикфордов шнур. Неумолимо бежит пламя: Вена, пансионат «Золотой якорь», «Ритц», Марэ, Ножан-сюр-Марн. Огонь разливается дальше, пересекает границу… Где он остановится? Остановится ли?!

А, все это треп. Мне просто понравился парень – вот она, сермяжная правда. Судьба надо мной посмеялась. Подсунула оказию, за которой я безуспешно гонялась по всей Европе, так нет же: отличный куш перестал меня колыхать, в Деда Мороза поиграть захотелось! Лох я ливерный! Сама виновата.

Как потом оказалось, легавые не добрались даже до Вены. Как я и предполагала, Ванесса не осмелилась заявить о пропаже документов, а полиция действовала лениво, потому что, с их точки зрения, я – мелкая сошка. Ну и на здоровьице!

Но моя покинутая шефиня не смирилась. Чего не сделала полиция, сделал Виктор из ее парижского зоопарка в Клиньянкуре. Он помнил меня по «Среди своих». Чертов емеля напал на мой след в Марэ и, не тратя времени даром, выследил меня при помощи родимой шпаны в Варшаве. Ему пообещали неплохой куш, еще бы! Для Ванессы я опасный свидетель.

Ну и одурачили же меня!

Одурачил иллюзорный покой и недоступность дома на улице Ватто. Чудилось – цитадель безопасности, оказалось – паучье гнездо. Потом я хотела слупить немного деньжат, но перестала контролировать ход событий, подчинилась какой-то сверхъестественной силе, которая привела меня… Вот именно, куда?

* * *

Я влипла, прежде чем успела разобраться в своих чувствах. Этер. А ведь знала, что он из себя представляет. Эгоист с навязчивой идеей. Бабулино солнышко и зеница папенькиного ока. И надо же, чтобы именно меня этот богатенький сынок сшиб с катушек… Неслыханная глупость, но я ничего не могла с собой поделать, хотя ждать могла только шишек да колотушек. Впервые я поняла, что со мной творится, когда Анна-Мари прислала фотографию с Палм-Бич.

Флорида, Атлантический океан. Анна-Мари в купальном костюме верхом на дрессированном дельфине, Анна-Мари в облегающих шортиках и тропическом шлеме за рулем сигарообразного автомобиля. И открытка со словами: «Привет Этеру от его родины».

– Классная телка твоя родина, – похвалила я фотографии Анны-Мари, хотя меня так и корежило.

– Это топ-модель из «Вог», я познакомился с ней на каникулах, на Багамах.

Меня затошнило еще пуще. Красивые, свободные, богатые, с незапятнанной биографией. На меня им наплевать, а ведь и я могла бы при желании выставлять голую задницу на фоне шикарной тачки.

Я не показывалась у Этера несколько дней. А потом у меня крыша поехала…

Утром, когда Ванесса еще спала, я вычеркнула из списка ее гардеробной, обширной, как универмаг «Лафайетт», велюровый костюм цвета ржавчины с отделкой из лисы. Несколькими стежками подогнала его на себя. Шить я умею так же хорошо, как менять свою внешность.

До сих пор я ничего не брала из вещей Ванессы, но в случае чего всегда смогу внушить ей, что она сама велела избавиться от костюма. Скорее всего, она вообще не заметит пропажи. Я знала тряпки, которые она любила рассматривать, если не надевать. Остальные Ванесса запихивала в дальний угол и потом забывала про них. Экономная до скупости, она совершенно не заботилась о состоянии своего гардероба.

Пролистав подшивки «Вог», я проанализировала все воплощения, лица и силуэты Анны-Мари. Запомнила ее характерные черты, постаралась проникнуть в ее душу. Что она может думать, чувствовать, переживать…

К обеду – а обедать Ванесса выходила в пять часов – я подала вино, куда добавила безвредный отвар из трав, который не дает никаких побочных эффектов. Заснет пораньше, так вылакает меньше коньяка, здоровее будет.

Через два часа я уложила шефиню в постель. В семь вывела из гаража машину Ванессы, переливающуюся изменчивыми зелеными бликами, как павлиний хвост. У Анны-Мари была такая же. Новый Поль, нищий турок, с поклоном открыл мне ворота.

Машину оставила на стоянке. К дому, где я снимала чердачок, не стоило подъезжать на столь элегантной тачке.

Меня так увлекло превращение в Анну-Мари, что вопрос, как отнесется к этому Этер, пришел мне в голову, только когда я остановилась у его дома.

И тогда я впервые заметила какого-то подозрительного типа. Нюхом, спинным мозгом почуяла опасность. Неужели мне на хвост села полиция?

– Анна-Мари! – Этер не узнал меня.

Но я не могла вволю насладиться своим искусством перевоплощения, мне было не по себе от присутствия типа на улице.

– Вот видишь, какая обманчивая вещь – внешность, – назидательно сказала я, сбрасывая парик цвета спелой пшеницы.

– Мерседес? – Он онемел от изумления. Этер знал меня только под этим именем. Он проследовал за мной в ванную и смотрел, как я смываю с лица черты Анны-Мари.

Молчаливый, мрачный, Этер как-то странно смотрел на меня, когда я, уже не похожая на девушку с обложки, уселась с ним ужинать. Я почувствовала себя незваной гостьей.

В тот момент я многое бы отдала, чтобы превратиться в знаменитую манекенщицу. Но дело было совсем не в ней, случайной знакомой. Я мало знала про Этера, и мне, замороченной любовью, отказал врожденный дар угадывать людей.

Он был закрыт для любви. Охваченный чувством собственной инакости, ущербности, заклейменный небытием матери. В его памяти не осталось даже следа от ее личности. Эта особенность рождала в Этере бунт против действительности и желание изменить эту действительность. Он все еще оставался маленьким мальчиком, а мысли о матери превратились в манию.

Приложил к этому руку и отец, который возводил безумные препятствия на пути Этера к истине, и другие люди, которые кто искренне, кто ради денег помогали Станнингтону-старшему.

И я внесла свою лепту, открыв ему существование ненормального брата.

– Ты кто? Актриса?

До моего маскарада он не спрашивал, кто я.

– Аристократка. Во мне течет кровь нескольких поколений благородных конокрадов. Мои дед и прадед уводили только чистокровных жеребцов. Даже мой отец, неудачливый мошенник, старался быть лучшим в своем деле. А я осталась им верна, последняя в роду…

– Ты забавная.

– Очень забавная. Особенно когда говорю правду.

Этер не принял мое признание всерьез, а я и хотела, и не хотела, чтобы он поверил. Но его занимали только проблемы Этера-Карадока, а не чужие биографии.

– То есть ты все знаешь…

– Я переоделась для розыгрыша. А что я должна знать?

– Никого не заметила возле дома?

– Естественно, заметила. Какая-то странная живность шатается у ворот.

– Именно.

Избегая моего взгляда, Этер смущенно пробормотал, что у дома прохлаждается личность, подосланная его папашей. Папик разгневан дружбой сына с молодым поляком. Папика вообще беспокоит общение сына с интернациональным табуном студентов, но на поляков у него особенная аллергия. Папик у нас сноб и активно открещивается от предков.

Позже я сообразила: старый Станнингтон и сам не понимал, что его неприязнь к польским предкам объясняется не столько идеалами американского истеблишмента, сколько желанием утаить от сына правду о его происхождении.

А вот на молодого Бея Оскерко старик отрастил не то что зуб – клычище, так как считал, что именно он или его папаша-адвокат рассказал Этеру об убогом братце. Правда, потом богатей узнал обо мне…

– Чудовище, – заключил Этер повесть о своем родителе.

Я с облегчением перевела дух. Стало быть, рыло в подворотне – не легавый, а обычный топтун из какого-нибудь частного агентства. Знай я старшего Станнингтона как следует, не радовалась бы. А тогда я просто почуяла богатую добычу. Отличный случай для красивого трюка. Давно мы ждали такого фарта. Мечтали о нем весь парижский период после венской драчки.

– Предков не выбирают, их судьба дает, – утешила я Этера, полностью разделяя представление папаши об этом сопляке.

– Он заблокировал мой счет.

Этер выплюнул последнее признание, как кость из горла.

Бедняжечка! Папочка отобрал у малыша соску.

Я предложила Этеру одолжить денег, он отшатнулся, словно по морде получил.

– Никогда больше не говори таких вещей! – возмутился он, гордость перла изо всех щелей.

– Знаешь, что делал король Наваррский, когда навара у него было с гулькин нос, одни виды на французскую корону?

– Не знаю, – мрачно буркнул Этер.

– Он рассылал банкирам подписанные им векселя. Кто-то возвращал, а другие отстегивали бабки.

– Никогда в жизни!

Он снова раздулся от гордости. Моя практичность разбилась об очередной принцип юного богача. Лучше он пойдет грузить уголь или мыть посуду в забегаловке!

Ну и флаг тебе в руки да банку с краской! Интересно, сколько ты выдержишь? Может, надуманные проблемы отпадут сами собой, когда появятся настоящие? Так я рассуждала про себя. Выносливый и упрямый, Этер мерился силами с вагонами угля на Сен-Лазар – для заработков и назло папаше. И ни на грош своих фанаберии не утратил.

Перебрался к своим приятелям, роскошную хату попытался сдать внаем, но в ту жуткую зиму ни один конь в пальто не пришел смотреть квартирку-люкс. Вся честная компания бедствовала. Я оценила ситуацию и поняла, что пора выходить на сцену, иначе Этеру, его друзьям и домашним тараканам придет полный гнездец.

– Почему ты не хочешь познакомиться с моими друзьями? – Ему не терпелось продемонстрировать меня своим студентикам.

Еще чего, морда – мой самый ценный капитал!

– Мне следует держаться в тени, иначе не смогу отвлекать от тебя внимание наемников твоего папаши.

Это был серьезный аргумент, и почти правда.

Теперь мои маскарады стали обязательны. У меня волосы на голове вставали дыбом при мысли, что может случиться, если разведка папаши выследит меня до самой Ванессы. К тому же я занималась подготовкой к охоте. Надо было спешить, я же не знала, сколько времени Станнингтон-старший проведет в Париже.

Я пошла в Марэ.

– Девочка, что стряслось?! – перепугался Принц.

Я не показывалась в их районе с тех пор, как перестала существовать Лица Милович. Встречались мы в арабской столовке, где ежедневно с полудня Принц по доступной цене давал мошенникам юридические консультации.

На сей раз у меня не было времени ждать, и я пошла в их подвальчик. Консьержки я не боялась. В собственной шкуре с небольшой ретушью я ничем не напоминала Лицу Милович, смотрелась скорее итальянским подростком.

– Для вас есть работа. А меня можешь звать Микеланджело.

Так именовался четвертый, самый младший ребенок домработницы Этера, синьоры Оверолы, итальянской мамаши французского гражданина.

– Парижанин! – Синьора Оверола гордо потрясла сосунком, когда впервые после родов пришла убираться к Этеру. – Вы только посмотрите, синьорина, – восторгалась она, – достаточно того, что он появился на свет на этой земле. Ему никогда не придется умолять в префектуре, как его маммине, чтобы продлили разрешение на работу! Он не будет бояться, что каждые полгода придется обивать пороги!

Микеланджело получал очень приличное детское пособие от Республики, поощряющей естественный прирост населения, и теперь уж никто не осмелится депортировать маммину французского гражданина, который имеет законное право на территории родной страны сосать грудь матери-иностранки.

Я одолжила имя у этого удачливого смуглого пончика с глазенками-маслинами и отправилась в жилище друзей Этера, а чтобы спровадить Этера из дому на время моего прихода, договорилась встретиться с ним на другом конце города.

Подкинула бедолагам немного деньжат и не упустила случая прихватить письма Оскерко-старшего к сыну, чтобы хоть немного разузнать о нем. Я ведь даже имени его не знала. Не выпытывать же у Этера!

Расходы на представительную внешность поглотили почти все мои сбережения, накопленные из аскетичной платы Ванессы. Мои-то коллеги вообще отвыкли от такой роскоши, как деньги, и жили исключительно за счет знакомства Принца с уголовными кодексами всех стран. У этих господ железный характер: лучше сдохнуть с голоду, чем взяться за работу! Исключение делалось только для юридических консультаций, которые давались нищим за нищенское же вознаграждение. Юриспруденция – благородное хобби Принца.

После года пребывания в Париже его французский лучше не стал, зато к нему прилип арабский диалект. На таком своеобразном эсперанто Принц мог читать лекции хоть по римскому праву, и ничего – его все понимали. Бедняги похудели, так что штаны с них падали. Пришлось мне их приодеть, заплатить за хороший отель, где они расположились, как пристало уважающим себя членам коллегии адвокатов, да еще потратиться на соответствующие документы и ужин для Клапарона в дорогом, как сто чертей, ресторане. Этот разбойник с большой дороги не случайно именно такую харчевню выбрал для встречи, прежде чем согласиться сдать нам на два дня свою канцелярию.

Отреставрированный Принц, в роскошном, слегка поношенном костюме, какой носят люди с безупречным вкусом, в новеньком парике из натуральных волос, с потрясающим знанием предмета, смотрелся классно. Господь просто создал его для роли адвоката из Польши, раз никаким другим языком он не владеет.

Мессер стал полномочным представителем фирмы «Оскерко» в Париже. Остановившись в престижном пансионате, Витек появился у Клапарона, показал ему солидные документы и оговорил условия сотрудничества.

– Я славянофил, – уверял Клапарон, содрав с нас пятнадцать тысяч франков за право пользования своей канцелярией, а потом в «Серебряной башне» сожрал две дюжины устриц и еще шесть разнообразных блюд, включая их знаменитую утку.

И при этом остался таким же тощим. И куда этот скунс всю жратву девает?! Причем лопал на мои денежки, тяжким трудом заработанные у его патронессы. Приходилось только надеяться, что у него печенка откажет.

Вот так мы содрали семь шкур со Станнингтона-старшего, он сам напрашивался. Прошло гладенько, как по маслу. Для него продажность Оскерко сама собой разумелась – привык вести дела с мерзавцами из высшего общества.

Но я недооценила старика.

Я отработала несколько воплощений, даже не приходилось слишком уж эксплуатировать Анну-Мари. Только тогда влезала в ее шкуру, когда она сама уезжала из Парижа. Дружба Этера с манекенщицей сперва очень даже успокоила папеньку, он рассчитывал, что сын, занятый подружкой, забудет про молодого поляка.

Он ошибся.

Этер привязался к моему земляку. Они все реже расставались, я тоже не избежала встречи с Беем Оскерко. Он не мог отвести от меня глаз, и это были глаза мужчины.

Мальчик из приличной семьи, я даже не знаю, заметил бы ты меня на варшавской улице. Обратил бы на меня внимание, если бы я присела за один с тобой столик в каком-нибудь кафе в нашем родном городе, где подают горькую черную жидкость с запахом паленого ячменя и называют ее кофе?

Я иллюзия.

В костюме от Кардена, в роскошной машине, под охраной искусства великого кутюрье, макияжа и лицедейства, приправленная симпатией единственного наследника великого состояния, я кажусь прекрасной и желанной, недоступной, как драгоценность в витрине ювелира.

Мы пили вино в погребке, где настоящая Анна-Мари не появлялась. Хотя дело уже начинало пахнуть керосином: завсегдатаи быстро узнали во мне девушку с обложки.

А Этер, увлеченный этой игрой, невзирая на мои протесты, потащил нас в «Серебряную башню», куда частенько заглядывала настоящая Анна-Мари. Он веселился от души, в отличие от меня. Дурацкая, опасная эскапада. Истинная Анна-Мари была на съемках в Ницце, но в любую минуту мог войти кто-нибудь из ее знакомых. Ничего не произошло, но я с огромным облегчением покинула ресторан. Тогда же я решила навсегда расстаться с маской знаменитой манекенщицы.

– Этер, глупый молокосос, какую же ты мне подложил свинью!

В тот раз я пришла в ярость. Разумеется, я готова была сносить от него многое, но на роль матерящегося попугая или собаки-математика пусть поищет кого-нибудь еще.

У Этера была сильная склонность к выпендрежу, как у всех людей его круга. В конце концов, чем они могли поразить друг друга? Драгоценности, машины, женщины, дома, яхты, самолеты, картины старинных мастеров есть у каждого. Разве что немой служанкой или женщиной-хамелеоном.

– Я не хотел доставить тебе неприятности!

Этому недорослю и в голову не пришло, что он подверг меня опасности ради простого розыгрыша. Публика его круга безразлична ко всему, что не касается ее лично.

* * *

Когда Этеру позарез требовалось улизнуть от папашиного соглядатая, на помощь приходил Мессер. Они были почти одного роста, остальное довершал грим, этим искусством Мессер владел не хуже меня.

– Мы идем в «Люксембург», двойник должен подсмотреть твои манеры и походку, – как-то раз сообщила я Этеру.

– Да пусть просто зайдет ко мне в гости, я охотно с ним познакомлюсь!

– Исключено! – отрезала я.

Мессер не собирался светиться перед клиентом. В нашей профессии лицо надо беречь от чужих глаз. Этер жутко огорчился, когда ему отказали в игрушке.

Мессер в роли молодого Станнингтона появился вечером у подъезда, Этер чуть позже выскользнул из дому, и никто не обратил на него внимания.

Мы с Витеком решили разыграть правдоподобный сценарий, самый безопасный для него и единственный возможный для меня: Этер ухаживает за девушкой с Востока.

Витек целыми днями сиднем сидел в квартире Этера, не показывая носа на улицу, а я пробиралась к нему по вечерам, усыпив Ванессу.

Личина индуски позволяла совершенно изменить внешность. Вдвоем мы выходили из дома, но всегда только вечером. Мессер, загримированный под Этера, я в настоящем сари из золотистого шелка (в ход шли наряды Ванессы и ее драгоценности).

У подъезда нас поджидал кремовый «бьюик», взятый напрокат вместе с шофером.

Мы с Мессером отправлялись в ресторан или куда-нибудь еще, где могли вдоволь мозолить глаза соглядатаям. Так продолжалось четыре дня, пока Этер отсутствовал. А на пятый вечер мы решили наведаться в «Олимпию».

Почему именно на шоу с участием Анны-Мари? Разумеется, не для того, чтобы поглазеть на искусство макияжа, которым я владела не хуже, чем визажист на сцене. Нет, из обычной бабской стервозности: привести свою добычу, чтобы подразнить другую бабу. Пусть добычу и подложную, но ведь со сцены Мессер будет неотличим от Этера. Даже Бей Оскерко купился и помчался в антракте утешать Анну-Мари, о чем потом поведал мне Этер.

В тот вечер для нас с Беем Париж оказался большой деревней. Я не предполагала, что обаяние Анны-Мари в моем издании так подействовало на парня. Мне стало грустно. Почему я нравлюсь людям, только когда притворяюсь кем-то другим?

А потом Париж стал еще меньше. Свора папаши Станнингтона напала на мой след. Все-таки они отрабатывали свои деньги. Когда размножившаяся Анна-Мари одновременно начала показываться во Флориде и Париже, в Ницце и Париже, в Сен-Тропез и Париже, они встали на уши и поймали-таки меня.

Папаша Станнингтон выловил мою особу из водоворота юбок вокруг своего наследника и обнаружил, что сонм женщин сводится к одной-единственной глухонемой служанке его жены. К счастью, я успела предостеречь Мессера и Принца и в мгновение ока они исчезли из города. Бабки у них имелись. Платил Станнингтон-старший. Каждый из нас получил немало денежек за номер «адвокат Оскерко из Варшавы». Попадись мои приятели в руки старикану, он бы их ободрал, как бананы, и мне бы тогда сидеть во французской тюряге. Но в Париже Станнингтон не сомневался в подлинности Оскерко, с которым он заключил сделку в канцелярии Клапарона. Правда, он сообразил, кто на самом деле выдал сыну местопребывание брата-гомункулуса, и взял меня на короткий поводок, потребовав, чтобы я доносами возместила причиненное зло.

Зло! Может, и в самом деле не стоило говорить Этеру о существовании несчастного идиота? Но ведь, рассказывая об Артуре, я почти не знала Этера и его душевное состояние меня мало волновало. Это уже потом я стала носиться с ним как с писаной торбой.

«Кто я?» С четырнадцати лет Этер упрямо искал ответ на этот мучительный вопрос. Тщетные попытки найти мать или хотя бы отгадать, кто она. Ванесса, на которой отец женился задолго до его, Этера, рождения? Нет. Полный абсурд.

А потом последовало открытие: умственно неполноценный брат. Этер принялся собирать сведения о бостонской клинике, где сам он появился на свет и где тайно экспериментировали с человеческими зародышами. Начал взахлеб читать все, что касалось детей из пробирки, но собственная гипотеза вызывала у Этера яростный протест.

Я, конечно же, сторонница старого, испытанного способа делать деток. Но если отбросить предрассудки, то что тут особенного? Разве зачатие так уж важно? Человек существует, думает, чувствует, понимает, может радоваться миру.

Но с Этером я своими мыслями не поделилась. Чужую беду руками разведу, известное дело. Я тоже не хотела бы проклюнуться в пробирке, но ужаса у меня эта мысль не вызывала.

Собственная неполноценность. В умственной отсталости своего брата Этер усматривал результат генетических манипуляций. Еще бы! Человеку всегда легче верить в то, что лекарь напортачил, чем винить застарелый сифон предков. Но и эти свои гипотезы я не обнародовала. Вместо этого сунула нос в учебники, чтобы подтянуть свои знания по генетике.

– Один процент детей рождается с дефектами развития, а почти все остальные люди – носители генетических дефектов.

Как об стенку горох. Какое ему дело до всех! Этера интересовали только собственная персона и ненормальный братец. Снова и снова отправлялся он с визитом к очередному ученому с титулом длиной с Китайскую стену, а в его отсутствие мы на пару с Мессером водили за нос папашкиных топтунов.

Ну и семейка эти Станнингтоны! Один чокнутый носится со своим страхом, не в пробирке ли его заделали, а другой из кожи вон лезет, чтобы первый не узнал правды о себе.

Но тогда я еще ничего не знала о мотивах папеньки Этера. Когда слабое сердце Артура перестало справляться с обслуживанием огромного тела, растущего как на дрожжах, все семейство окончательно спятило.

Станнингтон-старший, доверяя только американской медицине, заставил жену перевезти сына в Штаты. Спьяну Ванесса обвиняла мужа в предумышленном убийстве при помощи новейших достижений медицины, протрезвев же, мчалась в Америку на свидание с любимым чадом. Меня она с собой не брала, в ее отсутствие в доме на улице Ватто правил Чен.

Старый Станнингтон согласился на пересадку сердца, и в бостонской клинике ждали донора. То есть ждали, когда молодой, здоровый и умный человек свернет себе шею, чтобы вырвать у него сердце и пересадить безмозглому существу. И это наполняло меня куда большим ужасом, чем зачатие в пробирке. Но Артур не дождался чужого сердца, его собственное перестало биться, прежде чем нашелся донор. Отпала одна моральная проблема, появилась другая.

– Знаешь, я не чувствую с ним ни малейшей человеческой связи, – исповедовался мне Этер, потрясенный своим открытием.

Он поспешил в Бостон, чтобы искупить неприязнь к брату и чувство вины за собственное здоровье. А еще – чтобы увидеть Ванессу.

Но она по-прежнему отказывалась встречаться с ним.

– Почему она меня ненавидит, чем я перед ней виноват?

Этер лелеял тайную надежду, что я каким-то образом все разнюхаю и ему донесу. В какой-то мере я уже знала, в чем дело, слепив воедино обрывки пьяных монологов Ванессы.

В чем он виноват? Да в том, что появился на свет. Ванесса восприняла рождение Этера как пощечину своей женской сути. Кроме того, на Этера обратилась вся отцовская любовь, несчастному уроду ничего не осталось.

Ванесса согласилась, когда муж решил завести собственного ребенка. Неизвестно, чем она руководствовалась. Возможно, чувством вины за то, что не смогла произвести здорового потомства, возможно, любила мужа и боялась его потерять. Или ею руководила забота об Артуре, который мог стать яблоком раздора между ними? В любом случае Ванесса обещала признать своим ребенка мужа. Каким же унижением была для нее эта сделка! Ее сына поместили в санаторий в Лаго-Маджоре, а она сама, согласно желанию мужа, поселилась под Парижем, симулируя беременность.

Но Ванесса не знала своего сердца.

Она не только не смогла усыновить ребенка, ее не хватило даже на терпимость. При известии о том, что ребенок родился, она возненавидела его, отказалась признать и не хотела больше о нем слышать. Не вышла из нее библейская Сара.

Дороги супругов разошлись, а Артур стал обоюдоострым мечом в руках Ванессы и ее мужа. С течением времени обида Ванессы превратилась в ненависть. И она погрузилась в личный ад.

* * *

Первый антракт в круизе я устроила в Гааге.

Между поездами позвонила Этеру. Номер на Стегнах, один из перечисленных им в открытке, не отвечал. Я позвонила по другому, в деревенский дом в Ориле. Этот номер он сообщил мне в письме год назад.

– Слушаю! – раздался в телефонной трубке голос Этера, на фоне смеха, музыки, звона бокалов.

– Собираюсь тебя навестить. – Я не узнала собственный голос, таким чужим он стал от волнения.

Этер узнал меня, только когда я назвалась и напомнила ему о Париже.

– Где ты?

Он даже обрадовался. Я ответила.

– Садись в самолет и лети сюда! Я встречу тебя на Окенче.

– Буду в Варшаве только послезавтра. – Я все еще не хотела рисковать и лететь самолетом.

– Жаль… Завтра я уезжаю на несколько дней.

– Я думала, что смогу у тебя остановиться. Естественно, мне было где жить, но я бы охотно приняла его приглашение.

– Никаких проблем! Я оставлю тебе ключи в секретариате нашей фирмы. Тебе любой покажет зеленый небоскреб на улице Ставки.

Этер не знал, откуда я на самом деле родом. Я никогда ему не говорила.

– Скажи, что приедет Сюзанна Карте. Так меня зовут.

Я повесила трубку, чтобы не объяснять, куда подевалась Мерседес Амадо, и нырнула в уличную толчею. Субботний вечер, неспешная нарядная толпа. Чужой язык, чужой город, чужие обычаи. Я внезапно почувствовала себя одинокой, брошенной, выведенной за скобки обычной жизни. Мне отчаянно захотелось домой. Давали о себе знать усталость и разочарование короткой памятью Этера.

После семидесяти восьми часов непрерывного бегства через Бельгию, Голландию и Германию я добралась, наконец, до родины.

Варшава.

Чистая, аккуратная, тихая ранним утром, близкая, трогательная и немного другая, провинциальная после буйства западных метрополий.

Ресторан – учет. Газетный киоск – «сейчас вернусь». Не работает – киоскер в отпуске, не работает – продавец болен, не работает – мастер уволился. Прием товара. Ревизия. Ремонт.

«В парк. Жолибож» – опущенный козырек единственного такси на стоянке.

– Я те из жопы гараж сделаю, щенок! – Тип за рулем принял меня за парня.

– Куда прешь, корова! – Водитель автобуса признал во мне девушку.

Я почувствовала себя в родном городе.

А вот и далекая Воля за караимским кладбищем. Давно не виденный дом с насосом и всеми удобствами во дворе. Но сад прекрасен, деревья выросли, в кронах прибавилось ветвей. И моя мать, немолодая уже, потому что я – поздний ребенок, о таких говорят «поскребыш».

Я сирота по собственному желанию и давно не видела братьев-сеструх, которые неплохо в жизни устроились. Они критиковали меня за образ жизни и непонятные источники дохода. Знали бы они, чем я на самом деле занимаюсь, – на порог не пустили бы. Знать-то они не хотели. И жили отдельно от матери.

– Люня! – обняла меня мама.

Только она по-прежнему называла меня этим детским уменьшительным именем. Только она знала правду обо мне. Но матери любят своих детей такими, какие они есть.

Все как раньше. Выскобленный, шафраново-желтый некрашеный пол, тряпочные половики, огромная печка с треснутой кафельной плиткой. В комнате диван (мама именует его оттоманкой) под узорчатым плюшевым покрывалом, бесчисленные вышитые подушки. В центре дивана – кукла, цыганка в юбке с блестками. Этой куклой детям никогда не позволяли играть. Украшение единственной ценной мебели в доме, на которую и садились-то только по праздникам.

– Я тебе яичницу сейчас пожарю!

Мама не спрашивала, откуда я, как никогда не спрашивала отца.

Она разбивала яйца, на сковородке шипел жир, а когда я наелась, принесла оцинкованное корыто, тоже из моего детства, и подбросила угля в печь.

Воду мама черпала из котелка, вмурованного в плиту вместо пятой конфорки. Сколько я себя помню, там всегда кипела вода, если печь была затоплена.

– Спасибо тебе за посылки, а денежки я приберегла для тебя.

Мама была дочерью, сестрой, женой и матерью людей, живущих отнюдь не в согласии с уголовным кодексом. Сама она ни в чем таком никогда не принимала участия. Она работала и выслужила скромную пенсию.

– Все, что я прислала, – это тебе.

– Да мне, детка, мало надо. Может, ты когда-нибудь остепенишься, замуж выйдешь… Что за мода пошла, девушки такие худые! – причитала она, растирая мне спину. – Небось, в этих заграницах ты и ела-то что попало. Ну, ничего! Если посидишь дома подольше, я тебя откормлю. – Так мама хотела вызнать, как долго я пробуду дома.

Неизменность любви мамы и искренняя радость от моего возвращения, вечная жизнь старого дома возвратили мне покой. Засыпая, я чувствовала себя в безопасности. Но это было совсем не так. Со мной остались страсти, гнев и безумие других людей.

АДВОКАТ ОСКЕРКО

– Адвокат Оскерко? – Женский голос с французским акцентом поперхнулся моей фамилией.

В трубке шелестели еле слышимые помехи, словно бился далекий пульс. Такой телефон был у Этера в Ориле. Последнее достижение электроники «Телефункен».

– У меня есть сведения, представляющие огромное значение для старого Станнингтона.

Дама говорила по-французски, но слово «старый» она произнесла по-польски, хотя с таким же кошмарным акцентом, что и мою фамилию.

– Я не веду дела старшего мистера Станнингтона, до сих пор я видел его только раз.

– Ничего страшного. Он серьезно отнесется к поверенному в делах своего сына.

– А к вам?

– Со мной дело обстоит несколько хуже. Он может подумать, что я хочу вытянуть из него деньги.

– А вы этого не хотите?

– Вы всегда столь нелюбезны с клиентами? – старательно выговорила она опять же по-польски.

– Вы не относитесь к числу моих клиентов, к тому же разговариваете со мной анонимно.

– А обязательная вежливость члена коллегии адвокатов?

– Увы, всеобщая вульгаризация не обошла и моей профессии.

– Прошу вас, отнеситесь ко мне серьезно, – попросила незнакомка на фоне все той же характерной пульсации. – Я действую в интересах Этера, а он – ваш клиент.

– Я скептик, мадам. Не верю в бескорыстную заботу о чужом благе, особенно когда ее декларирует на расстоянии некий аноним.

– Давайте не будем философствовать. Вы согласны выполнить мою просьбу? Прошу вас, не отказывайтесь, иначе может случиться беда!

– Что мне передать в Калифорнию? Только постарайтесь говорить конкретно.

Может быть, сведения и в самом деле важные: в голосе женщины звучало почти отчаяние.

– Документы Орлано Хэррокса в Варшаве, у меня. Насколько мне известно, это единственный экземпляр. Я готова передать им бумаги.

– Как с вами связаться?

– Пусть назовут день приезда и гостиницу, где они остановятся. Я сама найду мистера Станнингтона. Я позвоню вам завтра. Счет идет на часы! До следующего звонка, пан адвокат!

* * *

Заказав Лос-Анджелес, я набрал номер Ориля, хотя и не верил, что незнакомка возьмет трубку, даже если она и правда звонила из дома Этера. Действительно, отозвался только автоответчик.

Зато Калифорния ответила.

– Приветствую вас, мистер Оскерко, – сухо сказал Станнингтон-старший.

Я слышал его голос второй раз в жизни и впервые по телефону. И хотя знал о поразительном сходстве отца с сыном, но снова испытал потрясение, когда услышал в трубке голос Этера, с таким же тембром.

Слово в слово я изложил просьбу незнакомки.

– Я буду в Варшаве… – Станнингтон на миг умолк, после чего назвал дату и час прибытия самолета по европейскому времени. – Остановлюсь в «Виктории» или «Бристоле». Надеюсь, вы ничего не скажете Этеру?

– Не скажу.

Неужели речь по-прежнему идет о тайне рождения мальчика или о чем-то еще худшем? Ясно одно: стоило назвать фамилию застреленного более года назад главы бостонской клиники, как Станнингтон-старший бросает все и спешит в другое полушарие.

– Этер в Варшаве?

– Он вылетел в Нью-Йорк.

На том конце провода послышался вздох облегчения.

– До свидания, мистер Оскерко, спасибо.

* * *

Дело оказалось серьезнее, чем я думал. Сейчас и я забеспокоился. Счастье, что не отмахнулся от звонка незнакомки.

Почти наверняка кто-то воспользовался аппаратом в доме Этера. Запасные ключи лежали в моем сейфе. Невзирая на поздний вечер, я решил наведаться в Ориль. Если таинственная незнакомка побывала там, следует поспешить.

Беспрерывно лил дождь. Август, а слякоть почти осенняя, и ветер ледяной. Я заглянул в гостиную – средоточие нашей семейной жизни.

У стены сам с собой беседовал телевизор. Тина, моя жена, перебирала спицами, посматривая в раскрытую книжку. В корзинке с пряжей рядом с клубком шерсти спала наша кошка, удивительно похожая на этот клубок.

– Меня не жди, могу задержаться. – Причину я называть не стал. Пусть Тина думает, что у меня дела в канцелярии на Крулевской.

– Уже поздно, – она ткнула спицей в часы на полке. – Твой сын где-то шляется.

Когда Тина бывала недовольна Беем, он неизменно становился моим сыном.

У дверей переминался Лорд, громадный пес ростом с пони, лохматый, как муфлон. Его крепкие когти молотили по полу, словно дамские каблучки-шпильки.

Я не собирался брать собаку с собой. Тина, оставаясь дома одна, особенно темными вечерами, чувствовала себя не в своей тарелке, с Лордом ей было спокойнее. Мы живем далеко от центра, на южной окраине Варшавы, в конце короткой улицы Райских Птиц. Сразу за нашим домом начинаются Кабацкие леса.

– Лорд, на место!

Пес уныло поплелся в прихожую, но стоило мне открыть дверь, как он попробовал выскочить на улицу одним отчаянным прыжком. Мы прекрасно знали этот его трюк.

Ветер сек лицо ледяным дождем, на крыльце раскачивался фонарь. Цепь ритмично скрипела, свет в прозрачном желтом абажуре плясал, заливая ступени золотистыми волнами.

Внезапно стало темно. Свет погас всюду, и только далеко, в районе Пулавской, виднелись огни уличных фонарей. В машину я садился на ощупь. Автомобиль стоял у дома, в гараж я ставил ее редко, потому что Тине в таких случаях трудно было выводить свой маленький «фиат».

Дорога на Ориль ведет с Вышковского шоссе. В такое время движение очень оживленное. Не успели мы проехать полдороги, как я услышал шорох на заднем сиденье и в тот же миг почувствовал, как в затылок уперлось что-то холодное и твердое.

– Гони, адвокат, в Ориль! – раздался мужской голос.

У меня окаменела спина, руки налились свинцовой тяжестью, сердце на миг замерло, потом учащенно забилось. Ужас мешался с изумлением. Значит, вот так должен произойти мой личный конец света.

В голове взметнулся вихрь мыслей. Незнакомка своим звонком попросту выманила меня из дому… Старый дурак! Не заметить человека в собственной машине… Что стоило глянуть на заднее сиденье? Там всегда валялся старый плед. Когда садился в машину, погас свет… но только на нашей улице… На Пулавской огни горели, я помню… Должно быть, сообщник этого типа с пистолетом покопался в распределительной коробке на углу улицы.

– Я сказал – в Ориль! – Дуло сильнее вдавилось в затылок.

– В деревню или в дачный поселок?

Ясность мыслей постепенно возвращалась.

Наверное, этот тип не понял, куда я еду, его сбила с толку моя окружная дорога.

– В свой час узнаешь, адвокат! – Бандит по-прежнему прятался за спинкой моего сиденья.

А что, если дать газу и резко затормозить? Мерзавец потеряет равновесие и случайно выстрелит. Нет, пока он сидит у меня за спиной, ничего предпринимать нельзя.

– Ты на дорогу смотри, адвокат, на дорогу, а не в зеркальце, не то к ангелочкам прилетим, – вполне резонно заметил тип.

С земли поднимался туман, расплывался, клубился, как папиросный дым. Нос машины тонул в белесой мгле.

– В таком супе и шею сломать недолго, – спокойно отозвался я.

Только бы остановить машину и выманить его наружу.

– Ничего, как-нибудь! – Он снова вдавил мне в шею холодный металл. – И без фокусов, адвокат, не то вмиг жизни решу. Не ерепенься. Дела сделаем, и вернешься себе домой жив-здоров.

– Что за дела?

– На месте тебе скажут. Меня за язык не тяни.

– Кто скажет?

Тип молчал.

– Как вы оказались в моей машине? Погреться залезли?

Буду разыгрывать наивность, ничего другого не остается.

– Погреться! Да я в этой жестянке чуть уши не отморозил, пока тебя дожидался!

С заслуженным старым «ситроеном» я никак не мог распроститься отчасти из привязанности, отчасти из-за нехватки денег на новую машину.

А старая моя кляча могла бы хоть раз выказать лояльность.

«Ну, застучи же мотором, закашляй, покажи этому типу, что ты неисправна, заглохни! – мысленно уговаривал я машину. – С какой стати нам оказывать любезность негодяю, который тычет мне в затылок железякой?»

Железяка могла оказаться как пистолетом, так и ключом от кроличьего вольера.

«Ну, подавись же бензином, заглохни, ты же старая, заезженная, тебе давно на покой надо!»

Но машина бойко мчалась вперед, разрывая вуаль тумана, словно только что вышла из капитального ремонта.

«Если выберусь живым из этой истории, продам тебя, подлая твоя шкура!»

– Ну да, влезли в машину что-нибудь свистнуть, а теперь не знаете, как ноги унести!

Может, выболтает, кто его прислал и что за люди ждут меня в конце дороги.

– Да что тут у тебя тырить! Транзистор? Старые тряпки? Кому это тряпье нужно? На шмотки сбыта нет, разве что экстра-класс, да сегодня и мода-то такая, что кто побогаче, одевается, ровно с помойки. Народ тряпки разлюбил, вкладывает бабки во что получше.

Я обратил внимание на его речь. Кроме жаргонных словечек у типа то и дело проскальзывали архаичные выражения. Так до сих пор еще говорят в деревнях над Бугом.

– Тачка у адвоката хилая. Не верю, что у адвоката на что-нибудь поклевее бабок не нашлось. От налогов бегаем, а? За те годы, что ты тут языком работаешь, из одного Ориля сколько вытянул! Как тут начались разборки насчет земли, за одни консультации на «мерседес» мог бы накопить.

– А что, вас землей обидели?

Я многократно выступал от имени крестьян, оставшихся хозяйствовать на земле. Часто случалось, что их братья и сестры, чтобы получше устроиться в городах, требовали часть отцовского наследства. Для выплаты их долей крестьяне должны были бы продавать землю. Экономическое убийство для сельского хозяйства. Административное право охраняло интересы фермеров.

– А чего тут делить было? Тут как пес на своей земле ложился, хвост на соседский огород торчал. Только адвокатам рай, когда наследники мордобой устраивают.

Я молчал. Этот тип не настолько глуп, чтобы признаваться, что он родом из Ориля. Это камуфляж.

Из тумана вынырнул дорожный указатель. Я свернул, и мы углубились в лес. Через двести метров кончился асфальт, машина подпрыгнула на первых колдобинах, потом последовало нечто похожее на взрыв – и тишина. «Мотор скис», – подумал я, и последнее слово рассыпалось у меня в голове искрами…

* * *

Ветер терзал фонарь – четырехгранную призму, – из фонаря волнами истекал свет. Болезненно поскрипывала цепь в ритме прилива и отлива золотистого блеска. В том же ритме приближались и удалялись голоса.

– Да не шуми так, – буркнул мужской голос. – Чего у тебя ведро так скрипит?

– Ворот покривился, вот и пищит, – извиняющимся тоном отозвался шепелявый женский голос.

Скрежет утих.

– Свежей воды набрать бы надоть.

Никто не отвечает.

– Дык я говорю, свежей водицы надоть, похолоднее.

– И эта холодная.

– Дык как скажете…

Цок-цок-цок – конские копыта. Коня зовут Мерин, так окликнул его мужской голос. Мерин. Только мерин – это же не имя, так называют татарских конников… да нет же, жеребцов. Снова скрип. Сквозь сверлящий звук прорвался голос:

– Да поставь же ты это ведро и перестань вертеться под ногами!

– Вы ж велели холодные мокрессы ему класть, дык я и кладу. Чего вы хочете?

– Чтобы ты села… во-он там… и тихо сидела.

– «Он избавит тебя от сети ловчей, Он спасет от чумы, и дьявольских порчей, и будешь славить Его до конца века по закону-обряду Мелхиседека», – монотонно затянула женщина народное переложение Давидова псалма.

Негромко, но глухой напев и скверная дикция неприятно раздражают слух.

– Замолчи, баба! Молиться можешь, только петь перестань!

– От, значить, и псалмов не позволяют. Дык тогда по четкам молиться буду. По четкам можно?

– Можно. Но тихо!

– С час пройдет, пока он очухается. На кой ты его так шандарахнул, Мерин?

Вроде бы я этот голос уже слышал.

– Damn! Одно вытекает из другого. Зачем ему башку ошеломить, ты мог его без жизни сделать. Я очень не рад такой работе, очень!

– Я думал, он нарочно остановился, чтобы в лес улизнуть. Прости, Стив.

– Надо было полегче оглухивать! – Стив неумолим.

О ком это они? Мне надо привести мысли в порядок. Знакомый тембр – это Мерин, второй голос я где-то слышал, только вот не помню где. Третий – это Стив. Голос совершенно чужой, но само имя почему-то мне знакомо. Зачем Стив потребляет слова в их древнем значении? Словно он родом из прошлого века.

Я старательно пытаюсь постичь значение слов, мучительно выжимаю их сквозь сухие, потрескавшееся губы.

– Бредит, – замечает Стив. – Разбудись, баба, смени ему компресс.

– Счастливый примитив. Работа, молитва, еда, сон. Она даже нас не боится, мы превосходим возможности ее воображения.

Звякнуло стекло, забулькала жидкость. Совсем рядом послышались шаркающие шаги.

– Ой, дай Боженька, чтобы вы уж опамятовались, пан адвокат. – Женское бормотание резануло ухо.

Лба коснулась холодная мокрая тряпка. Всхлипывающий голос что-то лепетал про какую-то Брониславу, о том, что адвокат Оскерко знает Брониславу и людей в Ориле, и ее, владелицу шепелявого голоса, что адвокат может сказать, что сам ее нанял тут за порядком присматривать.

Мне уже не мерещился свет фонаря, а маятник огромных часов больше не разрезал слова на отдельные звуки. В черепе стремительно разрастался пылающий арбуз, во рту стоял мерзкий привкус. Хотелось пить, но сил не хватало даже чтобы протянуть руку.

Холодная влага чуть смягчила пожар в мозгу. Компресс. Его сменила баба. У нее с бандитами нет ничего общего, она перепугана и храбрится. Я не знаю, кто она. Скорее всего, кто-нибудь из легиона родственниц и свойственниц Брониславы.

Медленно прихожу в себя.

Наконец открыл глаза – в голове словно распахнулись ворота.

Я в гостиной в доме Этера. Полутьму разгонял единственный источник света в углу комнаты. Я лежал почти в полной темноте в противоположном углу – на диване у камина. Рядом чернел провал остывшего очага. Калориферы тоже выключены, но я не чувствовал холода. Пальцы нащупали пушистую шерсть. Старый мохеровый плед из моей машины.

– Давай новый компресс, – послышался голос Стива.

Ни его, ни остальных я не видел, одну только бабу.

– Дык я ж свежий ему поклала, – бормотнула она, но поднялась.

Двигалась она тяжело. Шаркая растоптанными шлепанцами, побрела к ведру возле моего ложа. Окунула тряпку, звякнул лед. Руки у бабы неприятно розовые, словно ручонки пластмассовых кукол. Она принялась выкручивать тряпку, и я понял, что это резиновые перчатки.

Сама баба напоминала кучку тряпья.

Небольшого роста, сгорбленная, поверх просторной рубахи с длинными рукавами надета овчинная безрукавка. Длинная, мешковатая юбка, на груди скрещены концы шерстяной шали, на бесформенных ногах черные чулки домашней лзязки.

Баба прошаркала ко мне и положила на виски успокоительный холод. Одна щека у нее опухла, глаз заплыл, слезится. Традиционный наряд горничной – кокетливый фартучек и кружевной чепчик на собранных в пучок седых волосах – выглядит на ней нелепо и смехотворно.

Я ее не знаю.

Зазвонил телефон. Баба потрусила в темноту.

– Виташкова говорит, домработница… – Пауза. – Это панам хтой-то звонит!

Старуха вернулась на свой пост к моему дивану.

– Вали, Мерин, – скомандовал второй голос.

– Сей момент!

Мерин прошел мимо меня. Среднего роста, вытертые джинсы, рубашка. Широченные плечи, мускулистые лапищи и крепкие бедра. Костолом. На лице черная маска с прорезями для глаз.

Куда они послали этого разбойника? Меня душил страх за близких. Хватит! Хватит притворяться дохлой мухой. Я приподнялся на локтях, но тут же со стоном повалился обратно, словно мне дали обухом между глаз.

– Как вы себя чувствуете, пан адвокат? – обеспокоенно спросил Стив.

Наконец-то они перестали быть только голосами. Эта парочка была не в черных масках, а в маскарадных домино. Арлекины!

Второй тип сел подальше от моего дивана. Стив встал рядом, облокотился о каминную полку. Так он может видеть и двери, и меня, и бабу, которая курсирует между моим ложем и ведром.

Облачение второго выдержано в модном сейчас военном стиле. Штанины заправлены в сапоги, что-то вроде гимнастерки с множеством карманов, нашивок и хлястиков. Волосы с проседью.

Стив выглядит весьма оригинально. Шляпа-котелок сдвинута на затылок, а из-под американской армейской куртки проглядывает костюмчик в стиле «Великий Гэтсби». При атлетическом сложении Стива костюмчик ему явно тесен, а сапожки из телячьей кожи мало сочетаются с остальным одеянием.

Собственно говоря, я вовсе не уверен, что этого человека действительно зовут Стив. Может быть, я ослышался в бреду. Вспомнились рассказы Этера о ломаном польском языке Стива, неразлучного спутника старшего Станнингтона. Эти личности тоже не самые лучшие ораторы… С тех пор как я пришел в себя, это имя ни разу не было названо. Бандиты избегают называть друг друга по именам.

– К делу! – потребовал Второй.

Голос его по-прежнему кажется мне знакомым.

– У меня нет с вами…

– Damn! Так у нас есть, и вашенский интерес тож имеется, хоть пану адвокату может мерещиться, что оного интересу нету.

Котелок словно специализировался на архаичном лексиконе. Они с Мерином явно предпочитают старинный польский язык.

Может, Мерин просто подражает Котелку? А сам Котелок родом из-за океана, где из поколения в поколение передается окаменевшая во временном срезе речь. Речь крестьян прошлого века с примесью оборотов из Ветхого Завета.

Неужели они не отдают себе отчета, что манера речи способна выдать их с головой? Второй производит впечатление умного человека. А может, они намеренно это делают? Маскируются архаичностью.

– Нам надо ваше жилье обыскать. Пусть пан адвокат жену из дома вызовет или нас ей объявит!

– Я добровольно выдам то, что вы ищете. Если бы я еще знал, что их интересует. У меня в работе пара арбитражных дел, дело о наследстве и поиски матери Этера. Все мои документы хранятся в конторе. Естественно, сообщать об этом я не спешу. Профессиональная этика требует хранить тайну клиента даже в таких обстоятельствах.

– Ваша контора нас уже не интересует, – угадал мои мысли Второй.

Я машинально нащупал в кармане бумажник. Он на месте, зато нет ключей. Теперь мне стал понятен телефонный разговор. По телефону сообщили результат обыска в моей канцелярии на Крулевской.

– Совладаем с любой псиной, даже такой, как ваша, – добавил Второй, по-своему истолковав мое молчание.

– Есть еще мой сын, – прошептал я, чувствуя, как деревенеют губы.

– Уберите жену, а Бею ничего плохого мы не сделаем. – Второй выделил имя моего сына.

Я не знал, где Бей. Он вышел из дома вечером вместе с целой компанией молодых людей. Второй со смешком назвал хорошо известный мне адрес. Там живет сокурсница Бея.

– Не тяните время, пан адвокат. Котелок сграбастал телефон, шагнул ко мне и налетел на бабу. Ведро стукнуло бандита по ноге и покатилось по полу, заливая ковер водой.

– Ты… Баба! Баба! – Котелок выплюнул это слово, словно ругательство. Он встал у меня за спиной. Я чувствовал на затылке его дыхание. – И чтоб без штучек!

– Я могу задержать жену в канцелярии. Попрошу, чтобы она перепечатала на машинке один документ, если в моей конторе можно что-нибудь найти после шабаша ваших подручных.

– Мы следов не оставляем.

– То-то я вижу! – Я махнул рукой в сторону залитого ковра.

– Тамотко напакостила эта горнишка… – Котелок ткнул пальцем в бабу. – Потом надоть поправить!

– Ян! – Второй набрал номер. – Пан адвокат просит тебя наведаться за его женой. Отвезешь ее на Крулевскую. Оставишь ей ключи от кабинета и какие-нибудь документы, чтобы перепечатала. Телефон в канцелярии работать не должен. Пан адвокат предупредит жену, что линия испорчена.

Баба возилась с ковром, пытаясь ликвидировать потоп моим компрессом. Она то и дело склонялась над ведром, выжимая тряпку.

– Тряпку вон! – рявкнул Второй и пододвинул ко мне телефон.

Баба переставила ведро, огласив комнату скрежетом ручки.

– Ша, баба! – Котелок шваркнул кулаком по столу.

Я медленно набрал свой домашний номер.

– Ковер-то дорогой какой! – тихо причитала баба. – Промокнет насквозь, лак с полу-то слезеть, а меня с работы взашей вытолкають. И за что мне напасть така! – Она всхлипнула.

– Я с этой кретинкой не выдержу! – взорвался Котелок.

Похоже, он не только ветхозаветным языком владеет.

Трубку взяла Тина. Я спокойно спросил, где Бей.

– Он еще не вернулся, но ты мог бы пожаловать домой…

– Слушай меня внимательно, Кристина.

Я изложил ей все, о чем мы договорились с мерзавцами. Полным именем я называю жену лишь в очень ответственные моменты. В таких случаях она делает все, о чем я прошу, не задавая вопросов. Вот и сейчас Тина не удивилась и не рассердилась, хотя я поднял ее с постели.

– Ковер посушить можно? – встряла баба, стоило мне положить трубку. – Сухой ветоши надоть, чтоб мокроту впитала. – Она ткнула в Котелка розовой рукой. – Господин хороший, ты мне двери-то отомкни, в кладовку пусти.

Снова зазвонил телефон. Второй приказал бабе ответить. Старуха забубнила что-то в трубку, потом сунула ее Второму.

– У вас необыкновенная жена, – похвалил бандит, выслушав рапорт. – Она уже выехала и по вашей просьбе взяла с собой собаку.

– А этот пан пущай со мной на чердак пойдеть!

Судя по всему, баба решила взять измором типа в котелке.

– Да иди сама! – милостиво отозвался Котелок.

В мансарду вела лестница из большой комнаты, где мы находимся.

– Печку натопить бы, нехай сушит ковер, – решил Котелок.

По обе стороны от камина в нишах высились мелко поколотые дрова.

Сверху пришлепала баба с охапкой белого полотна. Шуршащими крахмальными простынями она принялась впитывать воду с ковра, развела немыслимую суету. То и дело дергала типа в котелке, требуя то вынести ведро с водой, то сухих тряпок, то пылесос.

И тут снова раздался телефонный звонок.

Котелок конфисковал у бабы ревущий пылесос. Второй принял очередной отчет.

– Ждите! – Он повесил трубку. – Вы идите-ка наверх спать, пани Виташкова. Остальное мы тут сами уберем.

Котелок тренькнул ключами.

– Ну, шевелись! – поторопил он.

Баба начала тяжело взбираться по лестнице. Пару минут все молчали. Котелок, убедившись, что старуха ушла, прошел к дивану и встал в изголовье. Второй шагнул ко мне.

– Пан адвокат, где документы Орлано Хэррокса?

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Вот вышибу тебе все зубы, еж твою вошь, вместе со вставными, так сразу вспомнишь! – Вежливости как не бывало.

– Это не поможет. Я никогда не слышал про Орлано Хэррокса. – Тут я несколько отошел от истины.

– Дать ему в морду? – поинтересовался Котелок.

– Я бы не стал подвергать опасности семью, – спокойно сказал я.

Должно быть, мое самообладание сбило их с толку больше, чем аргументы. Во всяком случае, зубы мои остались при мне. Второй сменил тон.

– Вы знаете каталонку Мерседес Амадо? – Я отрицательно качнул головой. – А сербиянку Лицу Милович? Польку Фелицию Адамец?

– Никого из них я не знаю.

– Это одно и то же лицо. Очень может быть, что она пользуется и другими именами. По нашим данным, эта особа депонировала у вас документы доктора Орлано Хэррокса. Сегодня видели, как она входила к вам в дом. Худая, невысокая девушка, волосы темные, короткая стрижка. Глаза карие. Одета в джинсовый костюм.

– Я никогда не встречал никого похожего.

Неужели это она мне звонила? Кем бы ни была эта девушка, мафиози из варшавского предместья ничего от меня не узнают.

– Сегодня вечером один из наших людей видел ее возле вашей калитки.

– Тогда почему он ее не остановил? Не смог справиться с одинокой девушкой?

– Ей повезло. Она успела вбежать в ваш сад.

– Это сильно меняет дело. Наш сад – три тысячи квадратных метров, деревья растут очень густо, там можно отлично спрятаться.

– Мы учли эту возможность.

– Допустим, она вошла в сад. Но ведь должна была и выйти!

– Тем не менее, она исчезла. Вы могли помочь ей ускользнуть от нас.

– Каким образом, если в моей машине караулил ваш Мерин?

– Тогда Мерина еще не было в машине.

Воцарилось молчание. Котелок поворошил угли в камине.

– Что это? – Второй замер.

Дождь все еще стучал по окнам, ветви тревожно скреблись о стекло. Но в этом однообразном, уже привычном шуме появилась какая-то новая нотка. Негромкий, ритмичный звук. Только пауза в разговоре позволила услышать, как ветер треплет створку открытого окна.

Котелок взлетел по лестнице. Его тяжелые шаги загрохотали наверху. Внезапно по комнате пронесся сильный порыв ветра, в камине взвился вихрь пепла. Сквозняк захлопнул дверь. С галереи свесился Котелок.

– Бабы нет! Связала простыни и по ним удрала! – Под его сапогами снова застонали ступеньки. – Она ж говорила, что тебя знает! – в бешенстве процедил он сквозь стиснутые зубы.

– Здесь много женщин, которые меня знают.

– Ты почему не сказал, что никогда не видел этой старухи?

– Меня никто не спрашивал.

– Если ты хочешь здоровья и счастья своей семье, адвокат, то забудь о нас!

Меня схватили за руки. Паутина обволокла мое лицо.

Я куда-то плыл, стараясь защититься от небытия. В мозгу догорала последняя мысль: бабе не дали наркоза, поверили, что со второго этажа она не убежит. Невероятно! Какая-то мистификация…

* * *

Через множество слоев ваты просачивались два голоса. Сначала это просто шелест, потом звуки, постепенно я начинаю различать слова.

– Ужотко встанет, тогда скажу, а будить не буду, – шептал сердитый женский голос.

– Вас, пани Виташкова, заместо бультерьера на цепь садить! – фыркнул мужчина.

Виташкова! В памяти всплыл образ бабы с распухшей щекой и покрасневшими глазами. Вот она идет к телефону, шаркая шлепанцами, и шепелявит в трубку свою фамилию. Но у этой женщины звучный, чистый голос. Порванные дурманом мысли медленно проникают сквозь марево: каким-то образом эта старушка со скрюченными артритом суставами сумела по простыням выбраться со второго этажа.

Стоп! Ее рук я не видел. Их скрывали резиновые перчатки. Но почему?

– Не пхайтесь туда! Человеку плохо, он отдохнуть должен, – снова зашептала женщина.

– Ей-богу, чтоб я сдох, наклюкался пан адвокат! – радостно хохотнул знакомый мужской голос. – Житейское дело-то, ничего страшного… А с кем назюзился, не с профессором из дачного поселка?

– Бей отца будить запретил!

Имя сына пронзило мозг электрической искрой.

– Пани Виташкова! – Собственный голос едва не расколол мне череп.

– Добрый день, пан адвокат.

Первым в комнату протиснулся староста, за ним – Виташкова.

– Бей ранесенько приехал и не позволил вас беспокоить, пока вы сам не встанете, – повторила женщина.

Не знаю, утро сейчас или вечер. За окном серая мгла, идет дождь. Часы мои остановились.

Виташкова села напротив меня: худенькая, маленькая, в широкой рубахе и поношенной овчинной безрукавке. На груди скрещены два конца вязаной шали, на ногах черные вязаные чулки, похожие на полярные унты. Седые волосы собраны в пучок.

Виташкова! А раздутая флюсом щека, щелка заплывшего глаза, красные веки и ведьмина шепелявость – неужели бред наркотического сна?

– А вы знаете моего сына?

– Ну как же, конечно! Да и вас, пан адвокат. Я ж племянница Бронки Брыкаловой, Марьяна Виташкова, здешняя домработница, а Бей вам письмецо оставил.

Из кармана мешковатой юбки она вытащила листок.

Я узнал почерк Бея.

Отец! У меня сегодня заседание в суде, закончится около четырех. Я обязательно за тобой приеду, поэтому самостоятельно ничего не предпринимай. Маму не тревожь, спи. Ты у нее на плохом счету. Но ты не беспокойся, мы что-нибудь придумаем. Отдохни и проветрись от коньячной вони.

Виташкова ведет себя так, словно ночью с ней не происходило ничего необычного. Но при старосте я не хочу ни о чем расспрашивать.

– Бей звонил, прежде чем приехать?

– Он приехал не сказавшись. Велел постелить вам. Я принесла одеяло из гостевой комнаты, – объяснила Виташкова происхождение перины, из-под которой я с трудом выкарабкался.

– А что было дальше?

– А чего было? Накрыл он вас, окна распахнул, запретил их закрывать и вас будить. Сел в машину и уехал, – неохотно ответила Виташкова.

Она явно недовольна, что я вынуждаю ее открывать подробности, связанные с моим непристойным состоянием, в присутствии старосты. Я не знаю этой женщины, но, будучи родней Брониславы, Виташкова считает меня членом клана и заботится о моей репутации.

– Который час? – Мне не терпелось поскорее выбраться из временной пропасти.

– Да уж полдень прошел, – просияла Виташкова. – Бойлер нагрелся, может, пан адвокат ванну примет?

– Вы мойтесь, я подожду, – поощрил меня Мишковяк.

Я собрался с силами и на ватных ногах поплелся в ванную. Мишковяк проводил меня понимающим взглядом.

– Вы после мытья халат какой накиньте, там разные висят, а одежду оставьте. Я почищу свитерок и штаны поглажу.

Мне начинает казаться, что я облевал свитер. Доказательства чудовищного пьянства множатся с каждой минутой.

Собственное отражение меня испугало. Зеленоватая помятая рожа, поросшая неряшливой седой щетиной, мешки под мутными глазками, а выражение лица подловатое. Ничего удивительного, что люди навоображали черт-те что. Еще немного, я и сам поверю, что в одурманенном состоянии напился как свинья. Да это просто написано на бесстыжей морде в зеркале.

Контрастный душ вернул мне уверенность. В комнату я вошел уже совсем в другом настроении. В камине весело потрескивали дрова, рядом с диваном был накрыт столик. Маринованный окунь, деревенская колбаса: не копченая, а смягченная травами и солью и высушенная на сквозняке. Редкий деликатес в наши дни. Маринованные грибы, соленые огурчики, на электроплитке в котелке варились сосиски. М-да, а есть-то очень даже хочется…

Виташкова расставляла тарелки.

Я уставился на ее руки в переплете синих вен. Кожа темная, пальцы узловатые. Поинтересовался, пользуется ли она резиновыми перчатками.

– Не привыкши я. Этер вот уговаривал, а Казимира, его бывшая прислуга, через то и вовсе утекла. Она тож из брыкаловского рода.

– Если бы я бабу на это место привел, так уж на уровне, как у ксендза домоправительница, а не такую темноту! – с обидой пробурчал Мишковяк. – Перед всем миром нас осрамила, хотя американец у нас вроде как тутошний, свой, а все одно заграница!

Этот уничтожающий вердикт явно предназначался специально для меня. Ведь это я попросил Брониславу, чтобы она нашла прислугу молодому Станнингтону: солидную, аккуратную, порядочную и умеренной жадности. Староста обиделся: упущено доходное место.

– Вы на Брыкалах языка не точите, пан Мишковяк, лучше вот рассольцу попейте! – Виташкова подсунула нам кувшин и поспешила в кухню.

– Эх, рассол, родной батюшка!

Роль трезвеющего пьяницы не так уж плоха. Я плеснул в стаканы ароматный напиток: рассол из-под квашеной капусты и огурцов, смешанный с соком редьки и заправленный зубчиком растертого чеснока и густой сметаной. В Ориле это патентованное средство против самого тяжкого похмелья.

– Натощак это ж чистый купорос, пан адвокат! – предостерег Мишковяк. – Нам надо сперва клин клином вышибить, потому как я вчера тоже… крепко…

– Пожалуйста, выберите что-нибудь из бара. – Я махнул в сторону резного сундучка, где Этер держит напитки.

– А мы житной дерябнем, пан адвокат. Жито – оно самое полезное.

– Жито кормит, жито поит, – поддакнул я.

– Ас вас пол-литра причитается и тыща злотых. Я вашу тачку в придорожных кустах нашел, приволок, бензином заправил, а эта зараза еще божилась, что меня к вам не впустит! Ну, обмоем встречу!

Староста из Ориля не обладает ни одним из достоинств, воспетых в литературе как традиционные народные черты поляков. О бескорыстии нечего и говорить, его услужливость, гостеприимство и все, что он делает, заражено бизнесом. Он вообще не пьет, а только что-нибудь постоянно обмывает, даже закусывает не просто так, а ради чего-то.

Мишковяк разрезал пополам маринованный грибок, наколол на вилку вместе с кружочком колбасы и соленым огурцом. Это изысканное напоминание, чтобы я снова налил водки. На мое счастье, прежде чем мы успели осушить бутылку, прибежала восьмилетняя дочка Мишковяка, которую прислала мать.

– Директор сельпо папу дожидается! – сообщила она, и староста поспешно собрался, не исключено, что на очередное обмывание.

– Пиявка! Я уж думала, присосался до Судного дня, – припечатала Мишковяка пани Виташкова.

Сложив руки на коленях, она смотрела, как я проверяю автоответчик. Ничего интересного не обнаружилось.

– Пани Виташкова, а теперь расскажите, что я тут натворил.

– Э-э, чего там! Ничего такого, чтобы себе нервы портить.

– И все-таки я хотел бы знать.

– Ну, пару тарелок разбили, водку разлили, сами коньяком облились, ковер изгадили, а на чердаке зачем-то простыни связали. А еще в кухне куча простыней мокрых валялась. Нечего себе голову морочить, пан адвокат. У Этера такие гости бывают паскудные, что куда больше свинячат. А он сам больно добрый паренек.

– И у такого доброго паренька Казимира бросила работу?

– Да некультурная она у нас, деревенская, но нечего Мишковяку об нее язык трепать. Завидует он нам, срамник бесстыжий. А с Казей так было: Этер велел его на «ты» называть, все следил и приставал, чтоб она руки берегла, сам себе еду в комнаты подавал, бывало, что и готовил сам, миски мыл. Казя-то думала, что он ей брезгует, что его доброта – одни как есть пустые разговоры, вот и сбегла. А я рукавиц не надеваю, без привычки мы к этому, ему тыкаю, от горшков-кастрюль его гоняю, – вот мы с ним и живем душа в душу.

– А вы сегодня тут не ночевали?

– Куда там, пан адвокат! – Она потупилась. – Мне ж ясно сказали, чтоб я только утречком пришла.

– Кто это распорядился?

– Кто, кто! Да та пани итальянка, что вы прислали ночевать. – Виташкова еще ниже опустила голову.

За окном раздался басовитый лай. Сава, овчарка Этера, отозвалась истеричным визгом, заметалась по двору, щеря клыки в показной ярости. Басистый лай вторил ей, словно бубнил африканский тамтам.

Я выглянул в окно.

– Молчать!

Сава замолкла и уставилась на меня погрустневшими глазами. Стыдится, должно быть, что впустила вчерашних захватчиков. Я вспомнил ее лай во дворе. Наверное, собаку привязали.

– Наш Тузик со стариком идут, – сказала Виташкова и поспешила к дверям.

Я прислушался. Скрип петель, шаги, тихий голос женщины и поскуливанье пса.

– Да славится имя Господне…

В комнату вошел старик. В руке суковатая можжевеловая палка, отполированная ладонями.

Вит Брыкала. Чтобы отличать от многочисленных тезок в огромном роду, его прозвали в деревне Виташкой. Я не сразу соотнес с ним новую домработницу Этера, хотя в Ориле замужних пожилых женщин называют по имени мужа: Виташкова, Янекова.

Виташку я знаю лучше всех из Брыкал. Он самый бедный. Все его дети разбрелись по городам, поэтому на старости лет он отдал государству свой небольшой клочок земли в обмен на такую же небольшую пенсию.

Когда в дачном поселке участились случаи вандализма, дачники сложились, чтобы нанять сторожа, а меня попросили найти двоих для посменного дежурства в поселке.

В Ориле закипели страсти. Работа была очень привлекательная, приходилось по три тысячи злотых на сменщика, а для деревни это была очень высокая плата.

Одним из сторожей стал Виташка. Невзирая на зависть, большинство признало, что выбор мой правилен. Вита ценили за ответственность и порядочность, доход у него был меньше остальных, и он хлебнул горя. Его старший сын, профессиональный водитель, сбил по пьяни человека. Его посадили на двенадцать лет. Осталась неработающая жена и четверо малых детей. Вит отдавал невестке и внукам большую часть своей скромной пенсии, снабжал их крольчатиной и яйцами. Дополнительный заработок пришелся ему как нельзя кстати.

– Пан Новак за машиной приехал, пан адвокат. – Виташка представил мне низенького типа, словно сложенного из двух шаров, как снеговик.

– За какой машиной?

Я ничего не понимал. Мишковяк ведь уже разобрался с моим драндулетом.

– Да той пани, что… – Виташка запнулся. – Итальянки, что вчера свой «фиат» оставила.

– Вовсе он не ее, а мой! – вскинулся пан Новак. – Машину сперла, а еще «па-ани».

– Ну да, – согласился смущенный и расстроенный Виташка. – Паспорт, права, документы – все было правильно.

Только тут до меня дошло, почему они так мнутся. Конечно же, Виташка с женой уверены, что я гулял с этой «пани» до рассвета, упился до поросячьего визга, натворил безобразий и облевал диван. А тут ко всем прочим ужасам выяснилось, что «пани» прикатила на краденой машине. Да уж.

Хозяин машины – владелец ателье «Модный покрой» на улице Желны, следующей за улочкой Райских птиц, где стоит наш дом. Владелец ателье обитает на другом конце города. Когда у него много работы, он остается ночевать в мастерской. Вот и эту ночь провел в ателье, а машина стояла на заднем дворе.

– В пять утра раздался звонок, – захлебываясь, заговорил пан Новак. – Женский голос, нежный, как у голубки Пикассо. Я, говорит, Виджиелла Меллоджина. Приехала из Милана выступать у вас. Вчера в чрезвычайных обстоятельствах мне пришлось одолжить вашу машину, но я не смогла вернуть ее на место, потому что бензин, мол, кончился. Машина стоит в амбаре пана Вита Брыкалы в деревне Ориль, дом десять.

– А вы не сообщили в милицию?

– Да нет… Я же не знал, что машину угнали, пока она не позвонила. А дамочка очень так элегантно извинялась, а на пороге ателье я нашел бутылку виски, блок «Кэмел» и открытку с благодарностью. Эксцентричная бабенка!

Эксцентричная! Я был полностью согласен с коротышкой. Интересно, где теперь эта юная особа – каталонка Мерседес Амадо, сербиянка Лица Милович и полька Фелиция Адамец в одном лице? Люди Котелка преследовали ее до самого моего дома. Девушка, которую в очерёдном ее воплощении зовут Виджиелла Меллоджина. Какое клоунское имя…

Чтобы из моего сада пробраться на улицу Желны, достаточно перелезть через забор, дальше – пустырь, где владелец «Модного покроя» привык ставить машину.

Она даже не проверила, хватит ли ей бензина. Если бы не это, «фиат» вернулся бы к своему хозяину раньше, чем тот продрал глаза и обнаружил пропажу…

Я вручил Новаку канистру бензина, и они с Виташкой откланялись.

– Так что эта итальянка говорила? – набросился я на домработницу Этера, как только за ними закрылась дверь. – Давайте по порядку!

– Говорила, что сама из итальянок; что адвокат ее сюда прислал квартировать, а то в Варшаве койку не снимешь.

– И во сколько она приехала?

– Да после заката, стемнело уже. Но сначала она к нам в деревню заглянула. – Бедная женщина старалась не встречаться со мной глазами.

Виташкова убеждена, что я расспрашиваю ее с одной-единственной целью – сохранить хорошую мину при плохой игре. У нее на лице это было написано.

Старый ханжа и лицемер, известно зачем прикатила сюда красотка, а еще посуду перебил, засвинячил ковер и сам упился в чернозем, а теперь дурака валяет.

– Мой-то – аккурат повечерял и сторожить собирался идти, как во двор машина въехала. Пани с собакой не по-нашему заговорила, и псина тут же к ней ластиться начала! Дивны дела твои, Господи! Мы Тузика приучили чужим не доверять, а кормим его хорошо, потому, что из голодного какой сторож, за кусок хлеба своего благодетеля предаст. Ко мне она обращалась «пани Виташкова», хоть я ей не назвалась, видно, знала, как меня кличут. Машину, говорит, я у вас оставлю, потому что бак пустой, но вы ее в амбар поставьте, чтобы никто не знал, что я у американца ночую. В деревне, говорит, сплетничать любят, да и образованные дачники не лучше. Такие уж люди, ученый или неграмотный, а все равно им любопытно, что другие по ночам делают, так пусть адвоката по языкам не разносят.

– И она сказала, что я договорился с ней здесь встретиться?

– Боже упаси, нет! – всплеснула руками Виташкова. – Сказала лишь, что адвокат в Ориле человек известный, а она, итальянка, значит, знаменитая. Газетчики, коли прознав, что она тут, набегут сразу, потому что на артистов они лакомы, как кот на сметану. И сразу в газетах пропечатают. Неладно получилось бы: американец уехал, а его домом распоряжается адвокат, мужчина нестарый и красивый.

– Гм… Так и сказала!

Я невольно провел рукой по густым пока волосам. Фигура у меня стройная, спасибо работе в саду и гребле. Надо же, я еще нравлюсь женщинам. Но где эта загадочная Виджиелла могла меня видеть?

– Так и сказала! Красивый и нестарый. А она женщина одинокая и знаменитая, так что люди сразу пойдут языками чесать.

– И как выглядела женщина одинокая и знаменитая?

Виташкова вздохнула. Понять ее можно. Устроил тут черт знает что в компании е «этой пани», а теперь бесстыдно отрекается от всего, как нашкодивший мальчишка. Тем не менее, она послушно описала гостью.

Светлые волосы да плеч, голубые глаза, непромокаемая куртка цвета кофе с молоком, черные бархатные штаны и лакированные сапоги выше колена.

А кто же тогда шепелявая баба с опухшей щекой и слезящимися глазами? Очередная ипостась все той же неуловимой особы? Но неужели возможна такая метаморфоза?

Я припомнил перчатки из розовой резины. Наверное, молодые руки ей не удалось превратить в старые, изуродованные возрастом и работой, поэтому пришлось прибегнуть к помощи перчаток.

А постоянная суета? Ведро, со страшным скрипом поставленное… нет, подставленное под ноги типу в котелке. Она исподволь приучила бандитов к своим походам на чердак. Затеяла возню с мокрым ковром, натащила простыней, которые потом переправила наверх… Готовила побег – единственный выход из игры, которая в случае разоблачения могла для нее плохо кончиться. Но если бы я сказал, что не знаю ее… Ей пришлось рискнуть и довериться мне.

– У этой дамы были ключи от дома Этера?

– Не знаю. Она не сказала. Я впустила ее своими ключами, но ей их не оставляла. Она спасибо сказала, долларовую бумажку дала за хлопоты и просила прийти только сегодня утром, часов в восемь. Так я и сделала.

– Мне очень важно сохранить все в тайне, пани Виташкова.

Не стану окончательно губить и без того изрядно подмоченную репутацию. Объяснения подождут до приезда мистера Станнингтона.

– Мы ради вас лжесвидетельствовать готовы, пан адвокат, за то добро, что вы нам сделали, не то, что язык за зубами держать».

* * *

После обеда приехал Бей.

– М-да, вид поношенный, но мы уже в вертикальном положении, – поприветствовал меня сын.

– Как ты меня нашел?

– Набальзамированного, как фараон.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Ты ведь позвонил ночью маме и поручил идиотскую работу. Помнишь?

Судя по всему, мой смекалистый отпрыск, как и все прочие, уверен, что я провел ночь в обществе бутылок. Вот что значит воспитание. Если бы он с пеленок общался с пьяным родителем, то сейчас вряд ли совершил бы столь оскорбительную ошибку.

– Я не пил.

– Только маме этого не говори. Ты напился в неподходящем обществе. На рассвете мамуле позвонили и сообщили, что тебя можно получить на хате у Этера.

– Виджиелла Меллоджина?

– Так и шансонетки с гарниром были? Насчет девочек можешь не признаваться, донес мужик, о женщинах не упоминал.

– И сказал, что я пьян?

– Сказал. Ты надрался и спишь, не стоит и будить до полудня. А семейство он взбудоражил в пять утра, чтобы мы по поводу папочки не беспокоились.

АДВОКАТ OCKEPKO

Широкие плечи распирали пиджак в стиле «Великий Гэтсби». Крупный узел галстука ослаблен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. В руках он мял серый котелок, который снял при входе.

Несмотря на необычайно холодные для конца августа дни, он потел. На меня смотрели ясные, как озерная вода, глаза грустной собаки. Говорил он на очень старом и ломаном языке.

– Пан просить велел, чтобы адвокат бегом прибыл в Ориль.

– Кто вы?

Я, конечно же, догадался, кто передо мной, – наша недавняя встреча была еще слишком свежа в памяти. Но человек с котелком вел себя так, словно видел меня впервые в жизни.

Настолько уверен в своей безнаказанности, что посмел заявиться ко мне в дом! Даже глаз не опустил. Я бы охотно взял его за шиворот, за этот модный куцый костюмчик, в котором он выглядел постаревшим мальчишкой, и вышвырнул за дверь.

Но он казался очень сильным старым мальчишкой. Я не сомневался, что этот человек способен переломать мне все кости.

Я был дома один.

Это всего лишь наемник. Исполнитель. Обижаться на него – все равно, что обижаться на стихию, которая не бывает злой или доброй, умной или глупой.

– Стив, – представился Котелок. – Я слуга старого пана.

– Но я ему не слуга.

– Лучше пойти, не то пан не рад будет, – Стив с тоской смотрел на меня. Мой отказ он пропустил мимо ушей.

– Возвращайтесь к своему пану. Я позвоню в Ориль.

– Пан приказал вашу милость привезти. Его воля велеть, моя – слушать.

– А в тот раз пан приказал привезти меня под дулом пистолета?

– I don't know at аl!!! Я вашу милость отродясь не видал, только туточки.

Я разозлился на себя. С какой стати упомянул тот вечер? Глупо рассчитывать, что он возьмет и во всем признается.

Стив переминался с ноги на ногу, энергично мял котелок. С грубо слепленной тушей контрастировали руки: тонкие, с длинными пальцами. Он мучительно подбирал польские слова:

– Пана подранили, спасать его надоть…

– Что?.. Едем.

Стив пулей вылетел на улицу, нахлобучив по пути котелок. Когда я садился в машину, мотор уже нетерпеливо ревел, а Стив сжимал руль. Я узнал «моррис» Этера.

– Почему вы сразу не сказали, что случилось? Ваш шеф тяжело ранен?

– Легонько. Разговор – сребро, а немота – gold, – пробурчал он.

– Врача, милицию вызвали?

– Пан все устроит, – пробубнил Стив. Оракул, да и только.

Я перешел на английский. Из пояснений, которыми он подпирал свой лапидарный польский, стало понятно, что этот человек получил все-таки образование. По-английски он изъяснялся свободно и правильно, но ничего нового так и не сказал.

Владения Станнингтона были окутаны тьмой. Тьмой египетской. Обычно фотоэлементы включали лампочки на крыльце, на сей раз они не отреагировали.

– Автомат отомкнули, – объяснил Стив и сгинул во мраке.

Мгновение спустя вспыхнул фонарь над дверью гаража. Стив вернулся.

– О'кей, поспешим!

В глубине двора маячил скат крыши. Подъездной дорожки нет, к дому вела лишь узкая тропинка, вившаяся среди можжевельника. Заросли вымахали выше человеческого роста. Возле дома мерцали фонарики.

Внезапно Стив дернул меня за рукав, и мы свернули с тропинки к черному ходу. Фонарики пропали из виду. Сердце мое учащенно забилось.

Поперек дорожки перед входом в дом лежало тело. Ногами человек почти касался порога, запрокинутая голова тонула в густой тени.

– Почему вы меня не предупредили?! Стив промычал что-то непонятное и бесцеремонно потащил меня к дверям.

В большой гостиной, в красном отблеске горящих в камине поленьев, спиной к нам сидел в кресле закутанный в плед человек. Один рукав его рубашки был оторван, на плече белела марлевая повязка с ярким пятном крови. Из-за высокой спинки кресла я видел только свесившуюся набок голову и упавшую руку, сжатую в кулак. Станнингтон-отец. На полу валялся разбитый телефонный аппарат.

– Как вы себя чувствуете?

– Как узник или как животное, – прохрипел он.

– Надо вызвать «скорую»!

Я бросился к разбитому телефону. Он не работал.

– Бессмысленно, – едва слышно прошептал Станнингтон.

Я так и не понял, что он имел в виду: медицинскую помощь или разбитый аппарат.

– Why not? Почему нет? – припал к нему Стив.

Это прозвучало как мольба, как заклятие.

– Мистер Оскерко… – Голос Станнингтона задрожал и стих.

Теряя сознание, он из последних сил бросил мне ключ, который судорожно сжимал в кулаке.

– Я за дохтуром!

Стив выбежал из комнаты. Невероятно, но по его лицу катились крупные слезы.

Неужели этот человек несколько дней назад хладнокровно размышлял вслух, дать ли мне «в морду»? Причем в его вопросе не было ни злобы, ни личного отношения, только вдумчивость мастера своего дела, который привык добросовестно выполнять поручения.

Когда меня под дулом пистолета привезли в Ориль, на голове у него был такой же серый котелок, а под военной курткой со множеством хлястиков, ремешков и кармашков – тот же костюм в стиле героя романа Фицджеральда. И говорил он так же нелепо. Только лицо прятал под карнавальной маской.

До того дня я никогда не видел Стива, верного спутника Станнингтона-старшего, но был наслышан о нем от Этера и Бея. Хотя мой сын встречался со Стивом всего только раз, ему хорошо запомнился человек в котелке, изъяснявшийся на архаичном наречии.

* * *

На следующий день после моего похищения я позвонил в Америку Станнингтону-старшему.

– Стив не мог находиться одновременно со мной в Калифорнии и в Орилe. Это легко проверить. Нападение на вас – это направленная против меня провокация, – сказал Станнингтон, выслушав мой рассказ о предшествующих событиях. – Через неделю я вылетаю в Польшу.

Про Орлано Хэррокса я спрашивать не стал, сам он не спешил сообщить о цели своего приезда.

– Вы дали знать полиции?

– Нет. Решение я оставил вам.

– Благодарю вас. Для меня важно, чтобы в мои семейные дела не вмешивалась полиция разных стран. Я ваш должник. Прошу вас, доверьтесь мне и наберитесь терпения. Все очень серьезно, речь идет о финансовых претензиях, которые предъявляет мне моя жена. И сейчас она перешла к недозволенным приемам. Мне нужно несколько дней, чтобы все выяснить.

Я молчал, все еще не веря ему. С какой стати жена Станнингтона, с которой я никогда не встречался, вдруг натравила на меня гангстера, загримированного под доверенного своего мужа?

В какой-то степени мои сомнения были верны. Я и в самом деле оказался втянут в эту историю почти случайно. Охота велась за другим человеком, я же просто оказался на дороге. Но тогда я этого не знал.

– Я свяжусь с вами, как только окажусь в Варшаве, – пообещал Станнингтон.

И вот он сдержал свое слово.

– Сердце у него разорвалось, – разрыдался Стив после того, как врачи испробовали все свои ухищрения.

Разорвалось. Почти буквально. В течение двух часов старик перенес два инфаркта. Один он вынес, второго не выдержал. Посылая за мной Стива, Станнингтон уже чувствовал себя очень скверно.

– Со мной все в порядке, ничего страшного, – заверил он Стива.

Рана действительно была поверхностной, но опасность исходила совсем с другой стороны. Стив не мог об этом знать. К тому же верный слуга привык беспрекословно исполнять все поручения, непрошеных советов не давал, поэтому поспешил за адвокатом, поскольку Станнингтон потребовал законника, а не врача.

– Ключи от вот этого сундучка. – Стив подал мне стальную шкатулку, обтянутую крокодиловой кожей и похожую на дорожный несессер.

Я осторожно откинул крышку. Сверху лежал листок.

«Мистер Оскерко, если я не выживу…»

Буквы шатаются, как пьяные, сегодняшнее число и час. Станнингтон написал это после отъезда Стива.

Меньше всего на свете я ожидал оказаться душеприказчиком американского миллионера. Взглянул на Стива.

– Вы давно тут?

– Да уж с неделю, – всхлипнул тот.

Значит, Станнингтон солгал. Они вылетели в Польшу сразу же после моего звонка.

– Что тут произошло, Стив?

– Лихие люди панича порешить хотели.

– Где Этер?

– Дома.

– Стив, прекрати прятаться за своим убогим польским! Говори по-английски! Где именно сейчас Этер – здесь, на Стегнах или в Калифорнии?

После происшествия в Ориле я так и не повидал Этера, но особо не задумывался над этим. После отпуска накопилось множество дел.

– Зарылся в нору с какой-нибудь девчонкой, – решил Бей, попытавшись несколько раз дозвониться до друга.

Отвечала всякий раз незнакомая девушка и, не утруждая себя объяснениями, куда делся Этер, тут же бросала трубку. Ну, нет у младшего Станнингтона времени на друзей!

– Стив, кто отвечал на звонки в доме Этера?

– Панна. Если звонили шапочные знакомые, старик брал трубку и притворялся сыном. А хороших знакомых панна отшивала.

– Где эта панна?

– Вам о ней знать нечего, а своего пацаненка старик в Штаты выманил. Понял он, что жена у него вконец обезумела. Как сына потеряла, так совсем спятила. Решила отомстить. И мистер Станнингтон страшно перепугался за Этера. Вот и заставил его уехать в Америку, мол, надо разобраться с делами фирмы.

Ну да! Неандертальцы привезли меня в Ориль сразу же после отъезда Этера. По делам своего консорциума он улетел в Нью-Йорк.

А там его встретил Станнингтон-старший.

– Ты снова меня выслеживаешь! Все еще хочешь прожить и мою жизнь? – взорвался Этер.

– Я нашел твою мать, Этер.

– Уну Сэлливан, манекенщицу Тиффани? – Этер не забыл отцовской лжи.

– Ядвигу Суражинскую. Через несколько дней состоится аукцион ее работ у Гермеса. Она художница.

– Ты забыл добавить: «польская дворянка».

– Я не отрицаю, мне льстит, что мать моего сына оказалась незаурядной и сильной женщиной.

– Поздно же ты надумал рассказать мне правду.

– Я не мог решиться. Это очень трудное признание. Я подло поступил с твоей матерью.

– Ты заплатил ей за меня?

– Нет. Отобрал обманом. Она была молода и могла родить еще много здоровых детей, в отличие от Ванессы. Ты должен был стать ребенком Ванессы, она пообещала тебя усыновить.

– Еще до моего рождения?

– Да. Но когда ты появился на свет, Ванесса не захотела тебя видеть.

– Тогда вместо Ванессы ты велел вписать в мои метрики фамилию черной санитарки из Бостона?

– Я взял фамилию наших канадских родственников и имя черной санитарки. Я постарался уничтожить все следы. Ты должен был стать только моим сыном.

– Бабка знала, как ты поступил с моей матерью?

– Нет.

– Ты сказал Гранни, что мать от меня отказалась?

– Да.

– Но почему ты именно сейчас решил во всем признаться?

– Долгие годы я противился твоим поискам, но все тщетно. Я мог только бессильно смотреть, как ты постепенно, приближаешься к стране, откуда родом твоя мать. Она давно вернулась в Польшу, рано или поздно ты нашел бы ее.

– Твоя искренность жестока.

– Поскольку я принял решение, то рассказываю тебе всю правду. Прошу только об одном: прежде чем вы встретитесь, я хочу сам ей все сказать.

– Ты ждешь прощения?

– Я делаю это не ради прощения, а ради тебя. Прошу, Этер, дай мне несколько дней. Позволь мне самому вернуть тебе мать.

Таким Этер никогда не видел отца. Впервые он взглянул на него, другими глазами. За маской сурового человека он вдруг увидел замученного воспоминаниями, уставшего от жизни, старого и побежденного отца, который любил его всем сердцем.

И, несмотря на все свои обиды, Этер ощутил прилив нежности и боли. Как же он был несправедлив и жесток по отношению к отцу! Только в этот миг Этер осознал, что время неумолимо. Отец не вечен, наступит день, когда его не станет, и тогда уже поздно будет прощать друг другу.

Взволнованный до глубины души, Этер помирился с отцом и согласился задержаться в Нью-Йорке.

* * *

– Руки у нас были развязаны, – продолжал рассказывать Стив. – Имелась неделя на то, чтобы выследить лиходеев. А Ванессой занялась семья. Посадили ее под замок, в психушку.

Приехав в Польшу, Станнингтон и Стив забаррикадировались в Ориле.

– А чтоб про нас в селе не знали, сначала панна прислугу в отпуск отправила, и ключи у нее забрала. Шустрая панна, – с восхищением добавил Стив.

Однако Станнингтон не захотел сидеть и ждать у моря погоды. Он привык сам влиять на события.

И нанес удар по самому слабому звену. Угрозами и подкупом Станнингтон принудил к сотрудничеству торговца старьем, Винцентия Барашко. Глубокой ночью Стив покинул Ориль и вытащил Барашко из постели.

– Одевайся! Мой пан тебя ждет и не рад будет, коли ты телепаться начнешь.

– Не трогай меня! – заскулил тот.

– Вякнуть не успеешь, как душу выну! – пригрозил Став. – А будешь покорный, мой пан тебе денежек даст.

– За что, король вы мой золотой? – проныл Барашко.

Стив, не знакомый с тонкостями польского языка, понял его буквально:

– За пользу. Мой шеф денежки за так не раздает. А ну прикрой срам, до зари домой вернешься.

Как и было обещано, еще до рассвета Стив отвез Барашко обратно.

Старьевщик получил задаток и письмо на личном бланке Этера с его подписью. Письмо, разумеется, подделал Станнингтон-старший.

Я все еще готов заплатить указанную цену за сведения, касающиеся Ядвиги Суражинской. Жду вас у себя… Станнингтон-младший.

Это письмо Барашко должен был показать сообщникам. Было весьма вероятно, что они проглотят наживку и придут за подельником.

– Но в тот день Барашко так и не появился. Может, его дружки потеряли к нему доверие? Но письмо выманило-таки их из норы, только вот нас они застали врасплох.

Усадьба была напичкана электроникой. Этер вряд ли установил бы сигнализацию, если бы не отец, который, смирившись с польским домом сына, прислал оборудование. Но со стороны реки датчики устанавливать не стали.

По очереди Стив, Станнингтон и барышня с чердака караулили берег. Днем – через телеобъектив, ночью – с помощью прибора ночного видения. Но бандиты их обхитрили, подняв ложную тревогу.

– Они, небось, все тут облазили, – вздохнул Стив, – наверняка придумали, как эти штучки электрические обмануть.

Сигнал тревоги раздался одновременно с треньканьем домофона. Стив, дежуривший на чердаке, на мгновение отвлекся.

– Я пришел в связи с вашим письмом! – прокричал из-за калитки Винцентий Барашко.

В это время трое бандитов пересекли реку вброд и незаметно прокрались на территорию усадьбы. Им даже не пришлось плыть – в августе уровень воды не доходит взрослому мужчине даже до груди. Стив успел их заметить, но бандиты нырнули в густые заросли. Если бы не наблюдатель на чердаке, бандиты наверняка проникли бы на участок Этера незамеченными.

Станнингтон, не выходя из дома, открыл старьевщику калитку. Барашко неуверенно ступил на дорожку, его продвижение отслеживали вспыхивавшие фонари. Он шел в движущемся пятне света, как на сцене.

Уже предупрежденный, что на участок пробрались злоумышленники, Станнингтон ждал развития событий, наблюдая за Барашко из глубины неосвещенной комнаты. Стив не сводил глаз с затаившихся в кустах фигур.

В напряженной тишине назойливо звенел сигнал тревоги. Стив уже понял, в чем дело. Никто и не пытался подобраться с этой стороны – через забор просто перекинули какой-то предмет. Позднее обнаружили мешочек с песком на длинном шнурке, повисший перед датчиком. Наверное, это задание бандиты поручили Барашко.

Когда поставщик театральных костюмов оказался перед домом на вершине холма, из-за кустов в него выстрелили. Барашко упал. Стив послал пулю невидимому убийце, которого выдали дрогнувшие лапы можжевельника.

Кусты затрещали. Второй бандит попытался пересечь дорожку, но его безжалостно высветил луч света, послушный сигналу фотоэлемента.

– Тут-то мой шеф его и подстрелил. Он ведь у окна стоял. А тот, которого я ранил, упал и сполз по склону. Но мистера Станнингтона понесло, он выскочил во двор, третий его там и подкосил. Я-то в бандюгу, конечно, попал, да только поздно было. Уж больно быстро все произошло. Почти одновременно. Вот так все и случилось. Лучше я рассказать не сумею.

Винцентия Барашко, решившего тянуть деньги с двух сторон, предавая и тех, и других, с самого начала, должно быть, списали. Вероятно, его убили бы в любом случае, чтобы не оставлять свидетеля. Вряд ли такого человека бандиты посвятили в суть дела.

Я смог полюбоваться на трупы, когда рассвело, и милиция справилась с работой настолько, что по территории усадьбы можно было передвигаться.

Ни на ком из бандитов не было ни костюма в стиле Великого Гэтсби, ни военной формы. Одеты, как большинство местных жителей. Этих людей я никогда не видел. Узнал я только лежащего у порога Винцентия Барашко.

* * *

Наутро в тишине своего кабинета я читал документальную повесть. Каждая бумага в своей бесстрастности словно стоп-кадр, запечатлевший жизнь. Вперемежку лежат документы из клиники Орлано Хэррокса и другие, подобранные хронологически.

Обязательство. Я, Станислава Бортник-Суражинская, прибывшая в Нью-Йорк с дочерью Ядвигой, обязуюсь вернуть две тысячи сто долларов с соответствующими процентами, посланные Анной Станнингтон адвокату Винцентию Барашко на нашу дорогу и его гонорар. Нью-Йорк, 1 августа тысяча девятьсот сорок шестого года.

Мать и дочь пропали бесследно, бросив землянку в Вигайнах. Пропали вскоре после переданного по радио объявления о том, что калифорнийская родственница разыскивает членов своей расстрелянной в войну семьи. Обе – чужие для Анны Станнингтон, хотя имена и фамилии совпадали с данными убитых.

Второй документ датирован тысяча девятьсот пятьдесят седьмым годом. После написания первой расписки минуло одиннадцать лет. На бумаге – печать клиники «Континенталь» в Бостоне.

Я, Орлано Хэррокс, свидетельствую…

Ничего необычного.

Двадцать четыре года назад на свет появился здоровый мальчик, его назвали Этер-Карадок. Внебрачный ребенок Пендрагона Станнингтона и Ядвиги Бортник-Суражинской. Польская фамилия матери искажена английской транскрипцией.

Следующий документ: копия справки из родильного отделения клиники, выданная для отдела записи актов гражданского состояния. С той же датой, что и предыдущая неформальная запись, только в рубрике «Имена и фамилии родителей' фигурирует Люсьен Бервилль. Подписал владелец клиники, доктор Орлано Хэррокс.

И досье на родителей. Доктор Орлано Хэррокс годами тайком собирал эти данные. Потом только записки об отце. Зачем ему это понадобилось? Неизвестно.

Необычная пара.

Промышленник из «Стандард Ойл» и польская иммигрантка, уборщица из нью-йоркского небоскреба фирмы на Парк-авеню, слушательница курсов живописи и художественного ткачества.

Ребенок родился, когда его отец находился в законном браке с другой женщиной, с которой он так никогда и не развелся, остановившись на раздельном проживании. Матери ребенка было восемнадцать лет, отцу – сорок восемь. Между ними лежала пропасть.

Почему именно она, маленькая уборщица? Почему Станнингтон вообще ее заметил, иммигрантку из страны своей матери? Может, последнее обстоятельство и стало решающим?

В его семье дети умирали. Что у настоящих Станнингтонов, что у ветви, основанной Яном Кардашем. Сам Пендрагон был единственным ребенком своего пожилого отца и деревенской девушки, приплывшей из Европы.

Станнингтон потерял двух жен: Кейт умерла, Рут с двумя детьми погибла в автокатастрофе, Ванесса рожала только умственно неполноценных детей. Третий из них, Артур, скончался совсем недавно, в возрасте тридцати пяти лет.

Когда Станнингтон обратил внимание на девушку, приехавшую из деревни его матери, даже, возможно, ее родственницы, ему уже было под пятьдесят. У него была все еще красивая жена и восьмилетний сын, которого приходилось пеленать и кормить, как младенца. Что и делали в швейцарской клинике. Тоска по здоровому, нормальному ребенку достигла апогея.

Еще один договор:

Мать ребенка в качестве возмещения морального ущерба, понесенного в связи с рождением и смертью дочери, получает одноразовую выплату в размере… от Пендрагона Станнингтона и настоящим навсегда отказывается от каких-либо претензий…

В результате преступного сговора Станнингтона и Хэррокса здоровый мальчик Ядвиги Суражинской превратился в мертвую девочку. Почему в девочку?

Чтобы еще больше запутать следы. А также – в понимании отца – девочку не так жаль, поэтому и мать легче перенесет потерю. А может, всему виной суеверный страх, что судьба и впрямь отнимет это якобы погибшее дитя? Стало быть, умилостивим судьбу несуществующей девочкой. Одним ударом обманули и рок, и мать.

И последний документ:

Я, Орлано Хэррокс, настоящим свидетельствую следующее.

Под влиянием Пендрагона Станнингтона и будучи полностью зависимым от него, я составил подложную справку, которая стала основанием для выдачи свидетельства о рождении Этера-Карадока Станнингтона, вписав по требованию Пендрагона Станнингтона следующие данные матери: «Люсьен Бервилль, рожденная в Канаде».

Девочка, на основании моей справки вписанная в регистр мертворожденных детей и получившая свидетельство о смерти на имя Синтия Суражинская, на самом деле являлась мертворожденным ребенком из двойни (мальчик и девочка), родившейся у чернокожей санитарки Люсьен Бервилль, работавшей в клинике «Континенталь».

Я излагаю подлинные сведения ради Этера-Карадока Станнингтона. Однако я не собираюсь предавать огласке эти данные при жизни его отца, поскольку по-прежнему финансово завишу от Пендрагона Станнингтона, а также ввиду уголовной ответственности за подлог.

Свидетельство было написано в июне семьдесят четвертого года, в тот день, когда молодой Станнингтон пришел в клинику доктора Хэррокса.

Кем была мать Этера?

Уцелевшее от резни последнее дитя женщины, у которой не осталось больше близких. Человеческий осколок между голодом, холодом, преступлением, между фронтами на измученной, истерзанной земле, где вместо пшеницы колосились мины. Мины против людей, мины против зверей, мины против земли, воды и травы.

Человеческий осколок из расстрелянного села, занесенный в огромный мертвый город. Семилетняя эмигрантка из страшного мира, который умом ни охватить, ни понять. Безграмотный ребенок матери, умевшей писать только свое имя. Из одной нищеты в другую, из стертой с лица земли деревни в каменное равнодушие Большого Города, в его многонациональную нищету.

Она очутилась подле богатства, обилия, неслыханной роскоши и транжирства, ее пищей стал миф преуспеяния, о котором трубят масс-медиа…

А вот и эпилог печальной истории. Совсем свежий отчет специализированного детективного агентства Харриса:

Ядвига Вахневич, урожденная Бортник-Суражинская, творческий псевдоним – Гая. Разведена, дочь Ханна четырнадцати лет, мать Станислава. Проживает: Варшава, Садыба… Скульптура, сценография, ковроткачество. Выставки: Париж, Нантер, Варшава, выставка и аукцион у Гермеса, галерея на Мэдисон-авеню…

На внутренней стороне обложки вклеена большая фотография.

Роскошные волосы собраны в тяжелый узел. Ласковые, кроткие глаза, чуть грустные, чуть усталые. Лицо без улыбки, упрямый лоб и две горькие резкие складки от тонких ноздрей вниз, к углам губ. Все еще чистый овал лица над гладкой шеей… или это тонкий комплимент фотографа.

«Мистер Оскерко, если я не выживу… Я любил своего ребенка, любил себя…» – умирая, написал Станнингтон на вырванном из блокнота листке.

Он не уничтожил ни одной бумаги, свидетельствующей против него, хотя мог это сделать.

БАРРАКУДА

Ни хрена себе проблемка. Я не сообщила Станнингтону про документы из клиники «Континенталь», которые свистнула из сейфа Ванессы. Боялась признаться, что насобачилась открывать ее сейф, а еще больше страшилась того, что в этих документах. На кой ляд я их взяла? Рефлекс собаки Павлова. Как оправдание перед старым аллигатором, что сорвалась от Ванессы без его позволения. Неклево получилось.

Ни проглотить, ни выплюнуть.

Отдать старому Станнингтону? Ведь ни за что не поверит, что я не взглянула одним глазком, что там внутри. Старому щитоморднику наверняка не понравится, что на свете живет еще один поверенный его семейных тайн. Не дай бог со мной что-нибудь приключится, как с тем бостонским коллекционером интимной информации о клиентах клиники.

Отдать Этеру? Ну, в таком случае его папахен на сто процентов вычеркнет меня из списка живых. И впрямь найдет хоть в Патагонии. Я в это верю безгранично. Успела убедиться в его возможностях.

Спрятать бумажки и никому ни слова? С тем же успехом я могу лечь спать в мешок с гадюками. До меня может добраться Ванесса, потому что у нее тоже пятая клепка в башке давно отлетела, денег навалом, и она сейчас седеет со страху при мысли о том, что за бумаги пропали из ее сейфа.

Я выпустила из бутылки джинна.

Горе слабакам, которым суждено оказаться меж клинков дуэлянтов!

Мне не защититься от всех.

Ладно, первым делом надо выбраться отсюда и хорошенько спрятать бумаги. Мамин дом должен остаться чистым. Не хватало только, чтобы на старости лет ее дом переворачивали вверх дном какие-нибудь гнойные прыщи или легавые. Да и у меня не осталось бы места на этой земле…

Надо бы устроить себе какую-никакую хавиру на отлете.

На первое время квартира Этера – то, что доктор прописал, а потом постараюсь что-нибудь подыскать, хотя это и непросто. Какой-то вшивый молодежный журнал стравил бомжей и домовладельцев. Люди стали бояться сдавать квартиры, а то еще пришьет кто…

Пока не было надобности, я не хотела выступать в качестве иностранки Сюзанны Карте, готовой снять квартиру за валюту. Не стану я кормить многоэтажную нашу бюрократию в бюро по недвижимости. Это противоестественно, все равно как если бы мышь за котом гонялась.

И как можно меньше рисковать головой Сюзанны – последней стрелой в моем колчане. В Варшаве заполучить хорошие документы труднее, чем крышу над головой. Чтобы дойти до источника, надо целое состояние скормить армии посредников.

Я забрала оставленные Этером ключи.

«Располагайся как у себя дома, если тебе что-нибудь понадобится, поговори с пани Виташковой, это моя домработница. Она живет в деревне, дом десять», – написал он на листочке, прикрепленном к ключам.

Я двинулась на Стегны, где находилась его городская квартира.

Высотки и одноэтажные павильоны бытовых услуг в новом районе нашлепали в шахматном порядке. Все аккуратное, симметричное и анонимное. Все равно эти места красивее не станут, хоть лесом засади. Люди в таких районах не выдерживают.

Наверное, только благодаря этой аккуратной монотонности, открытым площадям и пустынным улицам, я заметила какое-то подозрительное движение возле своей персоны.

Я была готова к чему-то подобному, но не ожидала, что все произойдет так быстро. И слишком поздно поняла: они здесь, кем бы они ни были. Наверное, взяли пеленг на адрес Этера и теперь караулили, как пауки в паутине.

Полдня я уходила от «хвоста». Врагу не пожелаю влипнуть в такой компот в Варшаве. До сей поры машины у меня не было, вот и пришлось играть муниципальным транспортом в казаки-разбойники. Такси – это как мед у Винни-Пуха: «только он есть – и его сразу нет». Одни очереди на стоянках.

Столица ты моя европейская. Бегала я, бегала, пока в намертво забитом автобусе не потеряла сабо и «хвост». Двери его прищемили. «Хвост», а не сабо. Поскольку мой горе-шпик торчал больше внутрь, чем наружу, сочувствующие пассажиры втянули его в салон, освобождая из лап взбешенной пневматики. Потом ему пришлось еще и пробираться через весь автобус к другим дверям. Он упустил время, я наверстала. Ненадолго.

Галопом домой. Собрала кое-какие мелочи. Некогда было даже изменить внешность.

– Легавые? – огорчилась мама.

– Легавые, но не с казенной псарни.

– И за то спасибо Господу, – набожно вздохнула мама. – Деточка, как ты думаешь, они сюда доберутся?

– Не знаю. Если придут, скажи им, что я – это не я.

Остаток дня я провела в музее. Тихо, кондиционер работает, от шедевров веет покоем, людей мало. Тут еще легче заметить слежку, чем на просторных Стегнах. Но в музейных залах искать меня не стали.

Когда стемнело, я нашла телефоны и адреса Оскерко в телефонной книге. Позвонила в контору – тишина. Звоню домой – женский голос.

Я молча повесила трубку. Главное, что дома кто-то есть. Оставлю у них бумаги и оттуда позвоню Станнингтону. Если за мной охотится его свора, пусть скомандует им «к ноге», а если это посланцы Ванессы, то в Станнингтоне я найду союзника, хотя союзник очень смахивает на врага. Но у нищих нет выбора.

Однако у дома адвоката меня поджидали. И здесь мне улыбнулся фарт, друг всех беглецов. Когда я оказалась перед калиткой на безлюдной улочке Райских Птиц, где в двух шагах – черная стена Кабацкого леса, за моей спиной выросли две неясные фигуры. И в тот же миг в доме адвоката распахнулись двери, а из мрака выскочил огромный черный пес и поднял жуткий лай.

Протянутые было ко мне хищные лапы растворились в темноте, словно померещились.

– Оскерко-старший дома? – крикнула я, чтобы отпугнуть ищеек.

– Прошу вас. – Это был Бей.

Он открыл мне калитку, и пес со свирепым лаем вырвался на улицу.

День с самого утра киснул в моросящем дождичке, вечером сгустилась чернильная темнота. Скорее октябрь, а не конец августа. Тепло от земли соединялось с холодным воздухом и клубилось по ногам туманом. Люди на крыльце дома словно плыли по колено в этом белом облаке.

– Лорд! Лорд! – Бей помчался за собакой. Его друзья остановились у калитки. Я за их спинами нырнула в сад, прошмыгнула под деревьями, перелезла через забор и очутилась на пустыре. Через несколько минут я наткнулась на стоявший у небольшого ателье «фиат».

Лорд все еще сердито лаял, когда мне удалось открыть автомобильную дверцу и завести мотор. Машину я собиралась вернуть на место, попозже.

Я вернулась на мою далекую, безопасную Волю.

– Люня, они же здесь побывали!

– Значит, не скоро вернутся. Как выглядели?

– Один говорил, другой молчал. Такой оглоед здоровенный, бычище. В синих портках, таких, как у тебя… Господи, деточка, тебя ж как из пруда вынули! – Последний вопль по поводу моего внешнего вида.

Моя отважная мама, дочь и внучка конокрадов, ловко провела бандитов за нос.

– Фелиция Адамец? Ну да, дочка моя. Естественно, тут проживает, а где ж ей еще проживать? – немедленно призналась она, услышав грозный вопрос. – Но только она в отпуск уехала. Что-то мне сдается, опять какая-то зараза напакостила. Чтоб вы знали, господа хорошие, у деточки моей все документы украли, и кто-то теперь ими пользуется. С той поры все время ерунда какая-то творится, хотя мы и в газеты дали объявления, что документы потеряли. Из участка приходят, фотографии все какие-то мне показывают, вора ищут. Пойдемте вместе к участковому, вы ему скажете, что на сей раз сотворили с паспортом моей дочки, потому, что мочи моей больше нет! Пойдем прямо сейчас!

Не знаю, поверили ли мерзавцы хотя бы на миг, но затошнило их, видать, от отчаянной готовности мамы бежать в ментовку. Разговор шел во дворе, мама предусмотрительно не пригласила их в дом, а за забором в огороде копались соседи.

– Ты у меня умница, а кошка дурочка! – похвалила я маму, сбрасывая перепачканный джинсовый костюмчик.

Пришлось менять внешность. Светлый парик, голубые контактные линзы, черные бархатные штаны, черные сапоги, непромокаемая куртка.

Что дальше?

У меня иссякли все безопасные адреса, остался лишь Ориль. Наверняка бандитам он тоже известен, но кто станет искать загнанного зверя именно там? По крайней мере, пока.

Мне позарез требовались телефон и хотя бы час передышки. Непременно надо было связаться со Станнингтоном или на худой конец со Стивом. В деревенском доме Этера, вдали от Варшавы, был шанс удрать в случае чего и неограниченная возможность связи.

Дрожа от страха, я поехала в Ориль. По дороге выдумала легенду для домработницы Этера. Фамилию мне подсказала афиша, которую я видела в городе. Виджиелла Меллоджина. Колоратурное сопрано. Хай живе. Жизнь у нее будет короткая, вокальных талантов никто проверить не успеет. Вит Брыкала нужен был мне только затем, чтобы спрятать машину.

Дом номер десять. Во дворе кончился бензин в баке, пришлось вручную толкать «фиат» в амбар, где его и заперли.

– Вы очаровали Туза, – словно в шутку, но с оттенком обиды заметил Виташка, когда его грозный товарищ махал мне хвостом, вместо того чтобы облаивать.

– Меня все собаки любят. – Это была чистая правда.

Возможно, это свойство передалось мне от деда, того, который «ссучился». Симпатию четвероногих я завоевываю сразу. Может, они раз и навсегда приняли меня в свою стаю, с тех пор как в детстве я ночевала в собачьих конурах, а щенки-найденыши спали в моей постели? Нас вместе драли ремнем, не глядя, где кутенок, а где ребенок, если мы пытались усесться на парадную плюшевую оттоманку. Должно быть, с той поры собаки принимают меня за щенка-переростка.

– Этер уехал… наверное, оставил вам ключи? – осторожно спросила я у Виташковой, которая сгорала от желания узнать, откуда я взялась.

Легенда сочинилась сама собой. Я поймала себя на том, что итальянские словечки вставляю в речь с акцентом синьоры Оверолы, с южным неаполитанским выговором.

Виташкова, берегом Буга ведя меня к дому, успела выложить всю подноготную о профессорском дачном поселке, о Брыкалах, о самой себе, о старосте Мишковяке, о том, как в Ориле уважают и любят адвоката Оскерко.

– Житье вам тут будет как у Христа за пазухой. Ежели гость какой придет, он в трубку скажет, а вы услышите. Тогда нажмете вон ту кнопочку, только зеленую с черной не спутайте. Зеленая ворота открывает, а черная завывалку включает. Это сторож такой электрический. Как кто забор тронет, сторож ка-а-ак рявкнет – не дай бог! Чуткая тварь!

Проинструктировав меня, Виташкова ушла.

Дом дышал покоем и безопасностью.

Не искушать судьбу! Превратиться в малограмотную туповатую бабу, служанку. Внешность и одежду можно одолжить у домработницы, к счастью, она примерно того же роста и телосложения.

На лицо – гуммозу, которая стягивает кожу, как настоящие морщины, по-быстрому выкрасить волосы под седину. Я связала космы в пучок, упрятала под кружевной чепчик. В каморке за кухней отыскалась и подходящая одежда.

Неровно и коротко обрезала ногти, втерла под них мелкий графит. На тыльную сторону ладоней – кляксы из хны, на остальное – старящую жидкость. Теперь даже вблизи это старые, изуродованные руки, покрытые стариковскими пятнами. У них только один недостаток – от воды молодеют. Красители, дающие столь натуральный эффект, растворяются в воде.

То и дело звонил телефон, автоответчик на трех языках проговаривал текст, но никто не отзывался, на том конце вешали трубку.

Проверяют. Значит, если я буду долго занимать линию, выдам свое присутствие. Следует разговаривать как можно короче – столько, сколько бубнит автоответчик. Звонить в Калифорнию не буду, лишний риск мне ни к чему. Попробую склонить к сотрудничеству Оскерко.

Я отключила автоответчик и набрала номер адвоката. Я сделала все, что могла, чтобы не навести его на Ориль. Здесь нам встречаться нельзя. Если я «хвост» и не привела, то за адвокатом непременно примчится свора. Плохо, коли еле слышная пульсация в телефоне выдаст, откуда я звоню, но тут уж я бессильна…

Ну вот, разговор позади. Всей правды я не сказала, но результат налицо – адвокат согласился встретиться. Мне стало легче.

Напряжение слегка спало, я даже немного подремала в кресле. И вдруг откуда-то всплыла уверенность, что ни к чему вся эта осторожность: они уже здесь!

Я напряглась, превратилась в одно большое ухо. Страх парализовал меня. Съежиться, пропасть, стать невидимой! И тут же как удар кнутом: принять игру! Сколько можно бегать! По крайней мере, узнаю, что мне грозит. Принять вызов, не дожидаясь, пока условия игры изменятся к худшему. Тут у меня есть небольшое преимущество. Я играю на своем поле.

– Это знакомый Этера, откройте, пожалуйста, – прохрипел домофон.

Ну вот, конец. У меня еще есть возможность убежать. Ну, уж нет! Поступлю так, как решила! Скорее капли в глаза! Вот так. Страшная рёзь обожгла глазницы, веки покраснели, набрякли слезами. Крутая штука эти капельки, вызывают самое настоящее воспаление слизистой, поэтому я редко пускаю их в ход. Ватный тампон под верхнюю губу. Ага! Одна щека тотчас распухла. Капли тоже сделали свое дело – один глаз заплыл. Подвязала платком «больной' зуб. Все, с гримом покончено.

– Это знакомый Этера, есть в доме кто живой?

– Виташкова, – бормотнула я в мембрану домофона глухим, шепелявым голосом. – Щас отомкну, только вот собаку позову, по саду шастает…

Звать собаку не надо, Сава лежит возле меня. При слове «собака» она насторожила ухо и приоткрыла один глаз.

– Пойдем, песик, так будет лучше для нас обеих. – Я взяла ее за ошейник, погладила большую серую башку.

Сава неохотно поднялась, явно обеспокоенная. Наверное, почуяла тех, за калиткой. Я привязала ее возле конуры. Дождь хлещет все сильнее. Вернувшись в дом, нажала на зеленую кнопку. Теперь у меня уже нет выбора. Целую вечность идут они по тропинке. Наконец – стук в дверь.

– Иду, иду!

Я зашаркала по просторной прихожей, клятвенно заверяя себя, что никогда в жизни больше не стану выкидывать такие коленца. Ничего нового, я всякий раз так себе обещаю. С минуту копалась с замками, чтобы они слышали. Руки у меня тряслись.

Наконец дверь открылась.

– А Этер где-то гуляет…

Страх исчезает вместе со мной. На пороге стояла старая тупая шепелявая баба с воспалением надкостницы.

Мне удалось взять себя в руки, хотя за дверью оказались гости хуже не придумаешь. Старые знакомые…

Двое. Один в зеленом военного покроя кителе, с непокрытой головой, седой, второй – в сером котелке. В зеленом я узнала Барашко. Нехилый ананас: откопал его Оскерко, в Париж импортировал Этер, а Ванесса плод этот драгоценный у них скоммуниздила. Под котелком пряталась башка Виктора, кореша Ванессы из резервации «Среди своих» на Клиньянкур. Сладкая парочка висельников.

Никто из них не гонялся за мной по городу, в этом я уверена. Если бы я видела кого-нибудь из них в Варшаве, не осмелилась бы им противостоять даже в шкуре Виташковой.

В комнате с камином спеси у них поубавилось. Как только они расползлись по дому, я забилась в самый темный угол, сгорбилась – этакая кучка тряпья. Но Котелок манипулирует выключателями, и на миг вспыхивает ослепительный свет. К счастью, ему больше по душе полумрак, он тут же погасил иллюминацию, оставив лишь скупую лампочку под абажуром. Спасительный сумрак! Под высокими сапогами Барашко, забрызганными грязью, заскрипели ступеньки. Пора вступать в игру.

– Вы подошвы хоть вытрите, куды с такими в горницу-то!

– Что она мелет? – по-английски вопросил Виктор.

Передо мной он притворяется заграничным гусем, разбойник от семи болезней!

– Пачкаем тут… – Барашко покосился на свои голенища.

Оба по очереди, без лишних разговоров, попятились в прихожую, поелозили ногами о мокрую тряпку.

– Кто отсюда звонил, ты? – Я отрицательно затрясла головой. – Линия была занята, значит, если не ты, то кто-то звонил сюда!

Выходит, они в курсе, что одновременно был занят и номер Оскерко…

– Дык я ж знать не знаю, машина трубку снимает, машина пишет.

Прослушать пленку – минутное дело. Естественно, там нет никаких записей, кроме щелчков повешенной трубки. Я правильно догадалась – это они звонили и проверяли, есть ли кто-нибудь в доме.

– Что такое с этим телефоном? – продолжал наседать Барашко.

Меня их настойчивость повергла в ледяной ужас, но ситуация неожиданно изменилась: в дом ворвался еще один тип, верзила в джинсовом костюмчике. Я узнала топтуна, которого прищемили в автобусе. У него лошадиная кликуха – Meрин… У остальных кличек нет.

– Я адвоката повредил маленько, – признался костолом.

Мне сделалось совсем погано.

– Damn you! – выдохнул Котелок, и они вдвоем вылетели в двери как из рогатки.

Вскоре вернулись, волоча старшего Оскерко.

Котелок явно пребывал в ярости, но изо всех сил старался сдержать себя. Матерился он исключительно по-английски, а со мной разговаривал на очень странном польском, на каком-то замшелом диалекте. Остальные пытались ему подражать. В какой-то момент Мерин, оправдываясь, обратился к нему по имени – Стив.

И тут я все поняла. Виктор, бандит из Клиньянкура, косит под гориллу старого Станнингтона.

Отсюда такой прикид – американец как бы… И древний польский язык – якобы достался в наследство от дремучих деревенских пращуров.

От Этера я знала, что Стив – потомок давным-давно ассимилировавшейся в Америке польской семьи. Я не в курсе, насколько хорошо Стив владеет языком предков, но Виктору в его разговорах с подпевалами, а особенно с адвокатом, этот диковинный язык служил отличной маской.

Это понимал даже Мерин, не говоря уже о переодетом в хаки Барашко, который старательно подкудахтывал Виктору. Только вот из него так и выпирала примитивная феня подваршавской шпаны.

Балом заправлял Виктор, хотя трепал языком в основном Барашко. Однако Виктор играл определенного человека и чувствовал себя совершенно безнаказанно. Все, что он вытворял, будет приписано Стиву, неразлучному спутнику Станнингтона. То ли поэтому, то ли от обычного презрения они не прятали лиц от тупой, старой и неграмотной деревенщины. Лишь когда адвокат начал приходить в себя, удосужились напялить свои маскарадные домино, а Мерин натянул на голову чулок.

Потом я видела их еще раз, в полном комплекте. Тоже здесь. Они лежали за можжевеловыми кустами, похожими на готические башни, и напоминали поваленные мишени в тире. Все трое были мертвы.

До меня дошла еще одна истина. На моей стороне не только грим и хорошая актерская игра, но и равнодушие бандюг. Они заявились в дом Этера вовсе не за мной. Им и в голову не придет, что девушка, укравшая документы Хэррокса, способна на столь наглую выходку. Они уверены, что со страху я отдала бумаги Оскерко, и потому притащили адвоката – им нужны документы.

Но оставаться в доме нельзя. Моя мимикрия не выдержит наркоза. Глядя на мучения адвоката Оскерко, нетрудно было догадаться, что нас ждет впереди.

Путь у меня оставался один – окно мансарды, но я не знала, как быстро они обнаружат мое исчезновение, и насколько далеко я успею уйти.

Требовалось укрытие. Его я присмотрела заранее. Без малейших колебаний я спустилась по связанным простыням во двор и скользнула в конуру Савы. Собака подвинулась и дала мне приют, а потом легла так, чтобы закрыть вход своим телом, отгородив меня от преследователей.

Моё отсутствие открылось очень быстро. За это время я не успела бы добраться даже да грунтовой дороги, не то что до шоссе. Я слышала, как мои враги выбегали из дома. Яростно чертыхаясь, они принялись обшаривать можжевеловые заросли, их слепящие фонарики сверкали в темноте, как злобные глаза.

Сава бешено лаяла, и никому не пришло в голову приблизиться к разъяренной овчарке. Как сквозь вату до меня донесся звук мотора. Я не тронулась с места, лишь прижалась к теплому боку собаки.

На рассвете я покинула лежбище четвероногой подружки, вывела из гаража «моррис» Этера и, как и надеялась, в столь ранний час никого не встретила. В дом заглянуть я не отважилась.

Позже сообщила хозяину «фиата», где его машина. Не хватало еще, чтобы меня стали преследовать за угон драндулета.

«Моррис» я оставила на стоянке в центре города, а сама прокралась на Стегны. На сей раз поблизости никого не было, и я укрылась в квартире Этера. Вечером с дурными предчувствиями я позвонила адвокату Оскерко. Он был жив. Даже не подав виду, что ему довелось пережить страшную ночь, адвокат сообщил, что Станнингтон приедет через несколько дней. Он остановится в «Виктории».

Всю неделю я просидела, запершись в квартире на Стегнах, не выходя и не подавая признаков жизни. В назначенный день, соблюдая все меры предосторожности, я нашла старика в гостинице.

– Вот, пожалуйста. – Я положила перед ним серый конверт с бумагами Хэррокса и сообщила о последних событиях. – Помогите мне, я не знаю, куда деваться, боюсь этих питекантропов!

– Ты прочла это?

Он мрачно смотрел на меня, поглаживая конверт. Документы слегка помялись, ту страшную ночь они проведи под собакой, а потом я носила их за пазухой.

– Если я скажу «нет», вы мне поверите?

– Ты сделала копии? – Станнингтон взглянул на меня еще мрачнее.

– Нет.

– Каким образом ты их достала?

– Вам что, больше не о чем беспокоиться?

– Не наглей.

– Но я все-таки принесла документы вам, хотя за мной гнались через всю Европу.

– Однако ты ничего не сообщила мне, когда в Ножан-сюр-Марн пришла эта посылка, не предупредила, когда Ванесса купила эту мелкую шушеру, это shit!

Должно быть, он имел в виду Винцентия Барашко. Разговаривал Станнингтон со мной по-французски, но ругался на родном языке.

– Так это вы ее на меня натравили! – осенило меня. – Это из-за вас мне пришлось драпать?! А я-то принесла вам в клювике эту макулатуру! На человека вам наплевать, но верность подавай, так?! На кой хрен я головой рисковала ради ваших бумажек!

Выходит, он и без меня знал, что творится у Ванессы. Он пользовался не только моими услугами. Лишь теперь я поняла, что означали то и дело сменявшиеся Поли всех мастей. Наверное, именно потому я не застала пятого из них возле ворот, когда убегала от Ванессы. В тени декоративного винограда стояла его раскладушка, но вместо того, чтобы валяться в свое удовольствие, он рыскал по дому, пользуясь отсутствием хозяйки. Только я в отличие от Поля оказалась не такой паинькой, и Станнингтон вычеркнул меня из списка своих осведомителей.

– Но эти документы ни один ваш Поль не достал бы! – Я не могла отказать себе в маленькой мести.

– Нет. Но эти документы – не главное.

– Вы говорите так только для того, чтобы преуменьшить мои заслуги. Вы же добрым словом подавитесь.

– Ты на самом деле ничего не понимаешь?! Она хочет убить моего сына! Она ненормальна. Ты жила рядом с ней все это время, видела ее день за днем… Неужели ты действительно ничего не заметила?!

Я онемела. Поведение Ванессы внезапно предстало совсем в другом свете.

Маскарад в Нью-Йорке, когда после похорон сына она остановилась в отеле «Плаза». Не тогда ли она запустила машину, которая потом умертвила доктора Орлано Хэррокса? Ее пьяные монологи: «Пендрагон из долгожителей, он еще и двадцать лет проживет. Два десятка лет – не так много. Два десятилетия ада – бесконечность. Они убили моего ребенка, после сына наследует отец, но после него наследовать будет некому!»

А я все пропускала мимо ушей, принимала за пьяный треп одинокой бабы.

То, что казалось мне печатью несчастной судьбы, пьянства и склонности к выпендрежу, теперь сложилось в ясную картину: мания преследования. Тайная болезнь вспыхнула и стала явной.

Станнингтон, который стремился ограничить Ванессу финансово, не отдавал себе отчета, что опасность нарастает с каждым днем. Он осознал угрозу только тогда, когда Ванесса запустила механизм разрушения и уничтожений.

Ужас охватил меня с головы до пяток.

– Вашу гориллу изображал Виктор, очень неприятный тип из Клиньянкура.

– Не называй Стива гориллой, это друг.

– Как вам угодно. – Ну, ты смотри, у него даже друг есть, не только наемники. – Я встречала Виктора в «Среди своих», это притон, где собирается шпана со всего восемнадцатого округа.

– Знаю.

Старик разложил передо мной веером несколько фотографий. Я заметала, что на всех в правом верхнем углу значится печать сыскного агентства Харриса.

– Кого-нибудь узнаешь?

– Виктор!

Человек Котелок бросился мне в глаза сразу, Барашко я узнала с трудом. У Ванессы я видела его только однажды, вторая встреча состоялась неделю назад. На снимке он был на двадцать лет моложе.

– Вечером поедем в Ориль. Напиши, какие вещи тебе нужны. Я прикажу купить.

– Обойдусь, – буркнула я с его интонацией. Но мне стало лучше. Старый скорпион брал меня под свою защиту. Правда, опека изрядно отдавала рабством.

В Ориль мы приехали ночью. Стив там уже вовсю хозяйничал. Он дал старику отчет, где и с кем живет Винцентий Барашко.

Оказалось, живет он один в трехкомнатном домике с удобствами во дворе, на участке такой-то площади, на таком-то расстоянии от полотна железной дороги, так что грохот проезжающей электрички создает замечательный резонанс.

– Я его скручу в бараний рог, прежде чем пикнуть успеет! – свирепо заявил Став.

Я поняла, что готовится доставка стервятника в Ориль, но сведения собирает не Стив. Наверное, этим занимаются люда Харриса.

– День переждем, – решил Станнингтон. Большую часть времени старик караулил телефон. Ждал отчетов об атмосфере вокруг Барашко.

Стив торчал на чердаке, наблюдая за окрестностями, а я, отправив Виташкову домой, показалась в деревне и на лобном месте, сиречь в сельпо, где у меня был неслыханно богатый выбор между горчицей и уксусом. Повертев хвостом в качестве девушки Этера, вернулась домой. Хотя меня сопровождала Сава, все равно было не по себе.

– Он все еще один, – объявил нам вечером Станнингтон и сменил своего друга на посту.

Стив отправился за стервятником. Станнингтон нашел мне работу:

– Спустись в гостиную, будешь переводчиком. Сейчас Стив приведет этого… этого shit! – Он заметил мою нерешительность и добавил: – Не бойся, это мелкий мерзавец!

– Кому мелкий, кому нет. А мое лицо – мое богатств, шеф. Не хочу, чтобы он его запомнил. Может, мне лучше принять личину Виташковой?

– Ладно. Мне так даже удобнее – не надо будет выдумывать, кто ты, – буркнул старик в ответ.

Слыханное ли дело: он впервые что-то мне объяснял. Похоже, начал подозревать, что я тоже человек.

Когда Барашко увидел бабу, он повел себя, как один пес моего деда. Завидя более сильную собаку, тот садился к ней спиной и делал вид, что противника не существует. Дед, философ-самоучка, прозвал пса солипсистом.

Станнингтон открыл приготовленную папку так, чтобы стервятник видел, что лежит внутри, Текст был написан по-английски, но большая фотография двадцатилетней давности с печатью агентства Харриса позволяла догадаться, что за сценарий покоится в папке.

– Он о тебе все знает, и может тебя закатать на кичу.

Когда я перевела первую фразу Станнингтона, бандюган опупел, но потом взял себя в руки.

– Ты спросишь, почему я до сих пор не вызвал полицию? Потому что хочу постараться договориться с тобой. Если ты попробуешь не выполнить мои требования или начнешь крутить, то я тебе устрою небо в крупную клетку.

– Чего вы хотите от бедного человека? – заскулил стервятник.

Провалился куда-то без остатка отважный Крестный Отец, правая рука заграничного мафиози, словно вместе с маскировочными шмотками, он снял с себя и характер. Перед Станнингтоном извивалась человекоподобная глиста, одетая бедно, но чистенько.

– Сколько у тебя сообщников?

– Один американец и двое здешних. Ян и Мерин. Но это американец их нашел, я про них ничего не знаю! Клянусь!

– Господь тебя за лжесвидетельство накажет. Никакой это не американец, а самый настоящий поляк. Его за убийства и грабежи разыскивают полиции Польши, Франции и Марокко.

Станнингтон показал досье Виктора. Стервятник глянул на фото и окончательно наложил в штаны.

– Заслуженный артист твой кент, а? – весело заметила я.

– Что же мне делать?

Станнингтон протянул ему подделанное письмо Этера и пояснил, чего хочет.

– Кроме того, предупреждаю, что за Суражинскую ты больше не выжмешь ни гроша, но скажешь, как ты ее нашел!

Станнингтон сверлил стервятника взглядом. Его явно интересовал человек, который много лет назад вписался в его судьбу, сам того не зная, стал фатальной силой для него и Ядвиги Суражинской, хотя могучий миллионер и никчемный пария обитали в разных полушариях и на разных общественных полюсах.

Барашко посматривал исподлобья. Молчал. В морду не бьют, аванс дают – значит, он кому-то нужен. Сволочь начинала выпрямляться.

– Я все и без тебя знаю, – ледяным голосом сказал Станнингтон. – Она живет на Садыбе, работает в театре, в который ты таскаешь свое тряпье. Я хочу понять, как ты ее узнал. Ведь ты видел ее ребенком, прошло уже сорок лет. А, ладно, можешь не отвечать.

– Наткнулся как-то на ее мамашу, когда та выходила из мастерской…

Конечно, тогда Барашко смылся, потому что ни в коем случае не хотел им напоминать о своем мошенничестве, но, когда прочитал в газете памятное всем объявление о поисках Ядвиги Суражинской, не преминул использовать случайно полученные сведения.

На рассвете Стив доставил стервятника домой.

Торговец театральными костюмами слова не сдержал. Может, его подельники не допустили, чтобы он показался в Ориле в условленный день? Он появился у ворот без предупреждения, когда Котелок с помощниками начали переправляться через реку. Когда же бандиты залегли под защитой можжевельника, уверенные в себе и своем успехе, первую пулю они подарили нежелательному свидетелю. Видимо, никто не должен был уйти оттуда живым. Но случилось иначе – это они полегли. Все.

Станнингтон даже не соизволил на них полюбоваться. Он упал в кресло и завернулся в одеяло. Я понятия не имела, что жизнь несгибаемого старца подошла к концу. Его реакция показалась мне естественной после жуткого напряжения двух последних дней.

– Иди, посмотри, кто там. Я хочу знать, те ли это люди, – приказал он.

Старик трясся под пледом, не в силах согреться, хотя я закутала ему ноги.

Я плеснула денатуратом на дрова в камине и ткнула зажженную спичку. Бухнула синеватым огнем.

– Это та самая водка, которая может проесть железо?

Он приоткрыл глаза и посмотрел на горящие поленья.

– Нет. Тоже спирт, только ядовитый. Дешевый.

Я пододвинула его кресло к огню. Деловой! Вместе с гориллой нарубили людей, как капусту, сам еле сипит, а туда же! Об экономии заботится!

– Ну, иди же, иди! – поторопил он. – И дай мне телефон.

Он отправлял меня в зловещую тьму еще и потому, что хотел поговорить с кем-то без свидетелей. Но я хотела знать с кем. Если с милицией – то без меня. А вообще-то самое время подумать о себе, любимой.

– Позовите Гаю, – сказал он в трубку, – Нет ее? А где она?! – Нетерпеливый высокомерный тон. – Вы не знаете? С кем я разговариваю? С дочерью Гаи? Деточка, скажи матери, чтобы она ко мне сегодня ни в коем случае не приезжала. Да-да, мы с ней договорились, она должна была приехать ко мне в десять вечера, наверное, уже не приедет… Но ты на всякий случай ей передай, что я категорически отменяю встречу! Не забудь: ка-те-го-ри-че-ски! Пусть обязательно прилетит в Нью-Йорк, там я с ней встречусь!

Я услышала, как упал телефон. Подумала, что он со злости кинул его на пол.

Превозмогая страх и желание удрать, я поплелась во тьму можжевеловой чащи. Легко сказать – иди, посмотри! Да я до смерти боюсь мертвецов!

Лежали они, как поломанные куклы. Я узнала Виктора и Мерина, тех самых, от которых пряталась в шкуре деревенской старухи и в конуре. Третьего типа никогда не ведала, наверное, это тот самый Ян, о котором упоминал Барашко. Я вернулась в дом.

– Больше я вам ни к чему. Прошу вас, позвольте мне уйти. Ведь вы обещали дать мне свободу, – попросила я, отчитавшись после осмотра тел.

Я хотела расстаться с ним мирно, потому что по-прежнему его боялась.

– Ты останешься, пока не вернется Стив, – сухо обронил старик. Помолчав, с усилием добавил: – Я договорился встретиться с Гаей. Не хочу, чтобы она увидела меня в таком состоянии, не хочу, чтобы поняла, что тут произошло, не хочу ее во все это впутывать. Не знаю, придет ли она, но ты подожди во дворе. Любыми уговорами, любыми угрозами, только чтобы она ушла… Не мне тебя учить, ты все это лучше меня умеешь. Но о том, что ты узнала, молчи! Не смей никому проболтаться. Они обо всем узнают от меня, только от меня! Не от чужих! Когда вернется Стив, можешь не показываться в доме. Чтобы выбраться отсюда, возьми каталку, – так он называл маленький автомобильчик Этера, – оставишь его у «Виктории», а ключи – у портье.

Старик закрыл глаза. Помолчал.

– Вот тебе деньги. – Он протянул мне чек на предъявителя. – Ты неплохо справилась, – в первый и последний раз похвалил он меня. – А теперь ступай!

Я хотела подождать Гаю или Стива около калитки, оттуда ближе к гаражу, но мне пришло в голову, что Станнингтон от немощи забыл кое о чем важном. Прежде всего, надо было обыскать карманы этих типов.

От страха у меня сердце в пятки ушло, но я обшарила карманы. В бумажнике Барашко обнаружился блокнот с адресом Гаи и вырезка с газетным объявлением.

Я забрала клочок бумаги. Если менты не должны выйти на след этой женщины, надо эти самые следы уничтожить.

Прежде чем проверять карманы Виктора и его дружков, я на всякий случай выключила фонари вдоль дорожки и возле гаража, оставив только свет на крыльце. Дом выглядел брошенным. У жмуриков в карманах ничего не оказалось. Ни шиша с маслом.

Возвращаясь, я услышала, что в саду кто-то есть. Осторожно развела руками можжевеловые лапы и увидела коленопреклоненную женщину. Я узнала ее по фотографии. Тяжелые волосы, собранные в узел. Они напоминали волосы Ванессы. Только грива Гаи отливала оттенком пшеничной соломы, а у Ванессы – золотом спелой кукурузы.

ГАЯ

Я наливаю коньяк, принимаю поздравления, промокаю чернила на дорогой кремовой бумаге, краем глаза поглядывая, как опускается молоточек аукциониста.

– Sold! Продано! – возвещает аукционист под звон серебряного молоточка, и мальчик Гермеса прикалывает визитную карточку к проданному ковру.

– Ты устала, – беспокоится Гермес и подает мне тонизирующее снадобье.

Наверняка включил таблетки в сценарий, поэтому нет смысла объяснять ему, что я никогда ничего подобного не принимаю.

Я беру из его рук плоскую коробочку. Там лежат три таблетки. Отмеренная доза, жемчужно-розовые горошинки. Они похожи на жемчужины из ожерелья дамы, которая сейчас здоровается с Гермесом.

Она с головы до ног закутана в модный прозрачный креп-жоржет цвета морских раковин. В ее платиновых волосах играют розовые отблески, качается эгретка из розовых перьев, розовая застежка соединяет концы ожерелья. Поданную Гермесу руку заливают бело-голубые молнии, хотя бриллианты в ее перстнях тоже розовые.

Она вся в розовом а-ля Помпадур, как ценная фарфоровая статуэтка. Единственный диссонанс в этой гармонии – пергаментная кожа, желтые виски и оштукатуренное лицо.

– Рада с вами познакомиться, милая Гая.

Мы обмениваемся улыбками. Она подает мне сверкающую руку, как чек, которым только что заплатила за «Город в сумерках».

Я потихоньку избавляюсь от розовых горошинок, спустив их в чернильницу из толстого стекла. Восемнадцатый век. Чернил в ней нет – в торчащее из чернильницы гусиное перо воткнут шариковый стержень. Я предлагаю даме рюмку.

Мы пьем по глотку.

В ее ушах качаются две чудесные асимметричные жемчужины-капли, они светятся пастельным теплом утренней зари, оттягивают мочки ушей к плечам, словно стремятся капнуть в тончайшую паутину шелка.

И вдруг за плечами дамы в розовом появляется некто из другой эпохи. Под дугой арки, как в каменной раме, возникает видение. К нашему помосту медленно направляется точная копия человека, который давным-давно решил мою судьбу, привидение, которое всматривается в меня глазами цвета хмеля. Он в трауре. Лацкан смокинга перечеркнут полоской черного крепа.

Сходство его с человеком из моей прошлой жизни столь невероятно, что по спине пробегает холодок. Я не могу оторвать взгляда от его глаз.

Но тот, когда я впервые его увидела, был почти седой. А этот темноволос, на лице у него трогательное мальчишеское выражение.

И вот он идет ко мне из соседнего зала, идет из далекого прошлого, идет из другой жизни, и потому идет так бесконечно долго.

И до моего сознания, потрясенного мистическим ужасом, доходит голос Гермеса:

– Гая, позволь представить тебе Этера-Карадока Станнингтона.

Примечания

1

Лгунья! (Англ.)

(обратно)

2

Позор! (англ.)

(обратно)

3

Маленькое (англ.)

(обратно)

4

Ячвинги – племя, которое ученые считают одним из первых польских племен. – Здесь и далее примеч. Перев.

(обратно)

5

Джозеф Конрад (Юзеф Теодор Конрад Коженевский, 1857–1924) – известный английский писатель польского происхождения, автор романов «Лорд Джим», «Тайный агент» и др.

(обратно)

6

Salt water toffee – ириски с морской солью.

(обратно)

7

Багетка (от фр. baguette – булка) – бутерброд на длинном узком хлебце.

(обратно)

8

Ессе Homo (лат.) – се человек! Фраза, которую Понтий Пилат произнес при виде Христа.

(обратно)

Оглавление

ГАЯ

ЭТЕР

БАРРАКУДА

БЕЙ

БАРРАКУДА

ЭТЕР

АДВОКАТ OCKEPKO

БАРРАКУДА

АДВОКАТ ОСКЕРКО

АДВОКАТ OCKEPKO

БАРРАКУДА

ГАЯ

Реклама на сайте