«Горячие деньги»

Дик Фрэнсис Горячие деньги

ГЛАВА 1

Я терпеть не мог пятую жену моего отца, но не до такой степени, чтобы ее убивать.

Я, плод второй по счету скоропалительной его женитьбы, благополучно пережил две очередные брачные эпопеи. Новые «мамы» появлялись в моей жизни, когда мне было шесть лет, а потом — четырнадцать. Но в тридцать я восстал: заявил, что на бракосочетание с остроглазой сладкоголосой Мойрой, пятой из тех, кого он осчастливил своим выбором, я не приду даже под конвоем. Из-за Мойры мы с отцом поругались так, как не ругались никогда в жизни, и целых три года между нами царила безмолвная отчужденность.

Когда Мойру убили, полиция сразу примчалась ко мне — подозрений у них на мой счет было хоть отбавляй. И мне сильно повезло — по счастливой случайности я смог доказать, что находился совершенно в другом месте, когда гнусная душонка этой стервы рассталась со своим холеным, изнеженным вместилищем. На похороны я не пошел. И, как оказалось, не только я. Отец поступил точно так же.

Через месяц после смерти Мойры он мне позвонил. Я так давно не слышал его голоса, что не сразу узнал.

— Ян?

— Да, — ответил я.

— Это отец.

— Ну здравствуй.

— Ты сейчас чем-нибудь занят?

— Просматриваю цены на золото.

— Я не о том, черт возьми! — вспылил он. — В целом ты сильно сейчас загружен?

— Вообще? Ну, не то чтоб очень…

У меня на коленях лежала газета, рядом стоял стакан с остатками вина. Был уже поздний вечер, двенадцатый час. Становилось холодно. Сегодня я славно поработал и теперь позволил себе расслабиться и погрузился в приятное безделье, как в удобное мягкое кресло.

Отец немного спустил пары:

— Ты, наверное, уже знаешь насчет Мойры?

— Эта новость в газетах на первой странице, — признался я. — А цены на золото — на… э-э-э… на тридцать второй.

— Если ты ждешь моих извинений, Ян, то совершенно напрасно, — сказал мой родитель. — Не дождешься.

Я легко представил его: коренастый седой мужчина с яркими голубыми глазами, в котором бурлит неуемная жизненная сила, струящаяся от него во все стороны, словно статическое электричество перед грозой. На мой взгляд, он был упрямым, самоуверенным, импульсивным и зачастую тупым. Но при этом у моего отца было особое чутье на деньги. Он умел быть осторожным и расчетливым и не боялся рисковать. Его недаром прозвали Мидасом.

Он спросил:

— Ты меня слушаешь?

— Конечно.

— Хорошо. Мне нужна твоя помощь.

Он произнес это так спокойно, как будто обращался ко мне с просьбами чуть ли не каждый день. Но я не могу припомнить случая, чтобы Малкольм когда-либо просил помощи у кого бы то ни было. У меня уж точно не просил.

— Э-э-э… — неуверенно протянул я. — Какая именно?

— Расскажу, когда приедешь ко мне.

— Куда это — «к тебе»?

— В Ньюмаркет. Будь завтра днем на аукционе.

Его тон никак нельзя было назвать просительным, но на безоговорочный приказ это тоже не очень походило. А я привык слышать от него только приказы. Немного подумав, я согласился:

— Ладно.

— Отлично.

Связь прервалась: он положил трубку так быстро, что я не успел задать ни одного вопроса. Я вспомнил нашу последнюю встречу, когда пытался уговорить отца не жениться на Мойре, красочно расписывая ему, что будет, если он осуществит свое нелепое намерение. Я говорил, что это крупная ошибка с его стороны, что эта бесстыдная хитрая стерва в конце концов повиснет на нем как ненасытный вампир, и не даст ему свободно вздохнуть. Тогда он свалил меня на пол одним резким страшным ударом, на какой еще был способен в свои шестьдесят пять. Я остался лежать на ковре, ошеломленный во всех смыслах этого слова, а он в бешенстве выбежал из комнаты и с тех пор вел себя так, будто меня вообще не существует. Отец приказал сложить в ящики все, что было в моей прежней комнате в его доме, и переслал ко мне на квартиру. Это было три года назад.

Время показало, как я был прав в отношении Мойры, но грубые, хоть и справедливые слова так и оставались непрощенными до самой ее смерти. Да, судя по всему, и после. Хотя в этот октябрьский вечер, возможно, дело сдвинулось с мертвой точки.

Я, Ян Пемброк, пятый из девяти детей своего отца, вынес из детства слепую, безрассудную любовь к нему, несмотря на грозовые годы непрерывных семейных скандалов, благодаря которым я навсегда заработал невосприимчивость к разговорам на повышенных тонах и хлопанью дверьми. Мое воспитание было совершенно беспорядочным и бессистемным. Какое-то время я проводил у матери — это были безрадостные, горькие дни.

Но по большей части я переходил от одной жены моего отца к другой вместе со всем домом, как часть обстановки. Отец одаривал меня непредсказуемой, но совершенно искренней привязанностью. Точно так же он относился к своим собакам.

Только с приходом Куши, его четвертой жены, в доме воцарился мир. К тому времени мне было уже четырнадцать, я успел устать от такой жизни и цинично ожидал, что не позже чем через год после свадьбы снова начнутся склоки и ругань.

Но Куши оказалась совсем другой. Из всех жен отца только Куши стала для меня настоящей матерью. Именно она разбудила во мне чувство собственного достоинства. Она выслушивала меня, ободряла и давала добрые советы. У Куши родились близнецы, мои сводные братья Робин и Питер, и казалось, что Малкольм Пемброк наконец сумел создать благополучный семейный союз, хотя эту солнечную прогалину и окружали непроглядные чащобы в виде отставных жен и обделенных потомков.

Я вырос и оставил отцовский дом, но часто заходил в гости, зная, что мне всегда будут рады. Малкольм и Куши так и жили бы счастливо до глубокой старости, но, когда Куши исполнилось сорок, а близнецам — по одиннадцать, они попали в аварию. На них налетел какой-то лихач и снес их машину с проезжей части под откос, на скалы. Куши и Питер погибли сразу. Старший из близнецов, Робин, получил тяжелое повреждение мозга. Я был тогда далеко. А Малкольм работал в своем кабинете, где его и нашли полицейские. Он узнал о несчастье и почти сразу сообщил мне. В то пасмурное утро я понял, что такое горе. Я до сих пор оплакиваю их, всех троих. Эта утрата невосполнима.

Когда позвонил Малкольм, я, как всегда перед сном, глянул на их светлые, счастливые лица — они все трое улыбались мне с фотографии в серебряной рамке, что стояла на комоде. Робин и сейчас живет — точнее, существует — в постоянной безмятежной полудреме, в доме для инвалидов. Я временами захожу проведать его. Но Робин теперь совсем не похож на этого мальчишку с фотографии. Он стал на пять лет старше, выше ростом. А глаза у него теперь совершенно пустые.

Я никак не мог понять, чего, собственно, Малкольм может от меня хотеть. Он был очень богат. У него хватило бы денег, чтобы купить все, что ему нужно. Кроме, пожалуй, всего Форт-Нокса целиком. Я не мог себе представить ничего такого, что способен был сделать для него только я, и никто другой.

Значит, Ньюмаркет. Аукцион.

Я работал помощником тренера скаковых лошадей, а потому очень хорошо знал Ньюмаркет. Но что общего между Ньюмаркетом и Малкольмом? Малкольм никогда не занимался лошадьми, он делал ставки только на золото. Он сделал себе состояние за счет нескольких необычайно удачных махинаций с перепродажей увесистых желтых брусочков, и потому несколько лет назад по поводу моего выбора профессии сказал только: «Лошади? Скачки? Великий Боже! Ну, что ж, если это как раз то, что тебе нужно, мой мальчик, — давай, пробуй. Но не думай, что я хорошо разбираюсь абсолютно во всем». И, насколько мне известно, сейчас мой отец интересовался лошадьми не больше, чем тогда, — то есть не замечал их существования.

Малкольм и аукцион породистых лошадей в Ньюмаркете — понятия несовместимые. Во всяком случае, тот Малкольм, которого я знал.

На следующий день я приехал в тихий городок в Суффолке, основой процветания которого был королевский спорт. В беспорядочной толпе целеустремленных, куда-то спешащих людей своего отца я отыскал сразу. Малкольм стоял на площадке перед зданием, в котором обычно проводился аукцион, и внимательно изучал каталог.

Он совершенно не изменился. Седые, аккуратно зачесанные волосы; дорогое пальто до колен из коричневой викуны, угольно-черный деловой костюм, шелковый галстук, элегантные черные туфли — самоуверенный столичный делец на фоне небрежной и утонченной провинции.

Погода стояла чудесная, воздух был необычайно свежий и прозрачный, небо сияло холодной голубизной, не омраченное ни единым облаком. Я вышел из машины и направился к отцу. На мне тоже была обычная рабочая одежда, правда, в моем собственном стиле — саржевые брюки для верховой езды, шерстяная рубашка в клетку, оливкового цвета куртка на подкладке и твидовая кепка. Внешний вид, манера одеваться — такие несхожие у меня и Малкольма — соответствовали особенностям наших характеров.

— Добрый день, — сказал я самым безразличным тоном.

Он оторвался от каталога и окинул меня быстрым взглядом. Глаза у него были такие же голубые и холодные, как сегодняшнее небо.

— Пришел, значит.

— Ну… да.

Малкольм рассеянно кивнул и снова оглядел меня:

— Ты выглядишь старше.

— На три года.

— Три года и перебитый нос, — он заметил это совершенно равнодушно. — Ты, наверное, сломал нос, когда падал с лошади?

— Нет… Это ты его сломал.

— В самом деле? — Похоже, он не слишком удивился. — Так тебе и надо.

Я промолчал. Малкольм пожал плечами.

— Выпьешь кофе?

— Можно.

Мы так и не прикоснулись друг к другу — не обнялись, не пожали руки, не было даже мимолетного похлопывания по плечу. Трехлетнее молчание нарушить непросто.

Малкольм не пошел в общий буфет, он направился к одной из отдельных комнат, которые оставляют специально для привилегированных особ. Я поплелся за ним, с неприязнью припоминая, что мой родитель всюду, где он ни появляется, считает своим долгом пролезть в самое шикарное место, и на это ему требуется не более пары минут.

Здание аукционов в Ньюмаркете построено в форме амфитеатра. Ряды сидений поднимаются со всех сторон вокруг арены, на которую во время торгов выводят лошадей. А под ярусами сидений, как и в большом смежном здании, располагаются офисы аукционистов и представителей племенных заводов. Здесь же находятся филиалы разных торговых фирм, вроде «Эбури Джевеллерз», куда и направлялся сейчас мой папаша.

Я привык к основательным и практичным конторам агентов конных заводов — мне чаще всего приходилось бывать именно там. А помещение «Эбури» было устроено как дорогой выставочный зал. Три стены были заняты прекрасно освещенными стеклянными витринами. Там сверкало серебро и переливались драгоценные камни в украшениях. Все было надежно заперто, но смотрелось очень заманчиво. В центре комнаты, на коричневом ковре от стены до стены, стоял длинный полированный стол, окруженный кожаными креслами. Напротив каждого кресла на столе лежала кожаная папка с бумагой, а рядом — позолоченный пенал с письменными принадлежностями, как намек на то, что здесь клиенту достаточно иметь при себе только чековую книжку — остальное обеспечит фирма.

Угодливый молодой служащий приветствовал Малкольма со сдержанным энтузиазмом и предложил напитки и закуски из роскошного бара, который занимал почти всю четвертую стену офиса. Похоже, здесь обедали весь день напролет. Мы с Малкольмом взяли по чашечке кофе и сели за стол. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Малкольм вертел в пальцах ложечку. Тем временем в приемную вплыла грузная дама с пронзительным голосом и завела разговор с молодым служащим о том, что ей хотелось бы иметь фигурку одной из своих собачек, отлитую из серебра. Малкольм скользнул по ней взглядом и снова уставился в свою чашку.

— Так чем я могу тебе помочь? — начал я.

Я полагал, что Малкольму понадобился мой совет в чем-нибудь, связанном с лошадьми, раз уж он выбрал именно этот город для встречи, но то, что он сказал, оказалось для меня полной неожиданностью.

— Мне нужно, чтобы ты был рядом со мной.

Я сдвинул брови, озадаченный его словами.

— То есть?

— Рядом со мной, — повторил он, — все время.

— Не понимаю.

— На это я и не рассчитывал. — Отец посмотрел мне в глаза. — Я собираюсь немного попутешествовать. И хочу, чтобы ты поехал со мной.

Я не ответил, и Малкольм взорвался:

— Черт тебя побери, Ян, я же не прошу чего-то сверхъестественного! Немного твоего времени, немного внимания, вот и все!

— Но почему именно сейчас? И почему — я?

— Ты — мой сын. — Он перестал вертеть ложечку и бросил ее на стол. По скатерти расплылось коричневое пятно. Малкольм откинулся в кресле. — Я тебе доверяю. — Он помолчал еще немного и добавил: — Мне нужен человек, которому я мог бы доверять.

— Зачем?

Он не сказал зачем. Только:

— Можешь ты на некоторое время оставить работу? Взять отпуск?

Я подумал о тренере, от которого совсем недавно ушел. Его дочь сумела сделать мою работу невыносимой, потому что задумала устроить на это место своего жениха. И у меня пока не было нужды подыскивать другую работу — разве что затем, чтобы снимать квартиру. В свои тридцать три года я успел поработать помощником у трех разных тренеров. Но последнее время меня не оставляло ощущение, что я уже староват для того, чтобы быть у кого-то на побегушках. Самое время было перешагнуть на очередную ступеньку карьеры и самому стать тренером — но браться за это без начального капитала рискованно.

— О чем задумался? — прервал мои размышления голос Малкольма.

— А дал бы ты мне взаймы полмиллиона фунтов или нет?

— Нет.

Я улыбнулся:

— Вот об этом я и думал.

— Я буду оплачивать проезд и счета в гостиницах.

На другом конце стола пышная леди давала внимательному молодому человеку свой адрес. Подошла официантка и начала расставлять на белоснежной скатерти напитки и свежие бутерброды. Несколько мгновений я равнодушно разглядывал ее, потом перевел взгляд на Малкольма и в который раз за сегодняшний день удивился: на его лице отражались тревога и беспокойство!

Я неожиданно разволновался. Я никогда не хотел ссориться с отцом, мне только хотелось, чтобы он взглянул на Мойру моими глазами и понял, что эта расчетливая дрянь охотится за его деньгами и пользуется тем, что дом опустел после смерти Куши, чтобы незаметно втереться к нему в доверие. Она постоянно крутилась под ногами со своим деланным сочувствием и попытками приготовить что-нибудь на ужин. Малкольм, почти беспомощный в своем искреннем горе, был ей признателен и за это. Наверное, он и сам не заметил, когда Мойра начала по-хозяйски брать его под руку на вечеринках и говорить «мы». Все три года молчаливого раздора я хотел помириться с отцом, но не мог заставить себя войти в его дом — я не вынес бы вида ухмыляющейся Мойры на месте Куши. Даже если бы Малкольм и позволил мне ступить на порог.

Теперь, когда Мойра умерла, примирение вроде бы стало возможным. И похоже на то, что отец, оказывается, тоже хочет помириться. Мелькнула мимолетная мысль, что для него мир между нами — наверняка не самоцель, а лишь необходимый промежуточный этап для каких-то далеких планов, но для меня это не имело значения.

— Хорошо, я согласен. Я смогу уделить тебе некоторое время.

Он заметно успокоился.

— Прекрасно! А теперь пойдем, я хочу купить лошадь.

Малкольм поднялся, заметно приободрившийся, и полистал свой каталог:

— Что ты посоветуешь?

— Но для чего, скажи пожалуйста, тебе вдруг понадобилась лошадь?

— Для скачек, конечно.

— Но тебя же это никогда не интересовало…

— У каждого может быть хобби, — отрезал он, хотя никогда в жизни у него не было никакого хобби. — И мое — скачки. — Чуть подумав, он добавил: — С этого дня, — и направился к двери.

Услужливый молодой человек оторвался от любительницы собачек и стал приглашать Малкольма заходить еще, в любое время. Малкольм заверил его, что зайдет обязательно, потом развернулся и пошел к одной из стеклянных витрин.

— Пока я тебя дожидался, я купил здесь кубок, — сообщил он мне через плечо. — Хочешь посмотреть? Почти такой, как вот этот, — он указал на кубок за стеклом. — Я отдал его граверу.

Это была богато украшенная чаша изящной удлиненной формы, восемнадцати дюймов в высоту, и сделана она была из чистого серебра.

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Не знаю. Еще не придумал.

— А… а что за гравировка?

— М-м… «Приз памяти Куши Пемброк». Неплохо звучит, правда?

— Да, — ответил я.

Отец бросил на меня косой взгляд:

— Я знал, что тебе понравится, — и зашагал к двери. — Так, а теперь — лошадь.

Как в старые добрые времена, думал я с полузабытым приятным ощущением в груди. Непредсказуемые поступки, которые могли оказаться тщательно продуманными, а могли — и нет; неудержимые желания, которые необходимо было немедленно удовлетворить… и время от времени, после всего этого, буйство страстей оказывалось забыто, как будто его никогда и не было. Приз памяти Куши Пемброк мог получить всемирную известность, а мог потускнеть и запылиться где-нибудь на чердаке: с Малкольмом ничего никогда нельзя было знать наверняка.

Я называл его Малкольмом, как и все остальные дети. Он сам приучил нас к этому, и я вырос, уверенный, что все так и должно быть. У других мальчиков могли быть папы, а у меня был отец — Малкольм.

Когда мы вышли из офиса «Эбури», он спросил:

— Как это обычно делается? С чего надо начинать?

— Э-э… Сегодня первый день элитного аукциона.

— Да? — спросил он, когда я замялся, не зная, как продолжить. — Ну, так пойдем.

— Я только подумал, что ты должен знать… самая низкая начальная цена сегодня — не меньше двадцати тысяч гиней.

Он почти не удивился.

— Начальная цена? За сколько же они тут их продают?

— Некоторые лошади стоят больше сотни тысяч. Тебе очень повезет, если удастся купить сегодня первоклассного годовичка меньше чем за четверть миллиона. Сегодня — открытие самого дорогого аукциона в году.

Непохоже, чтобы это замечание его отпугнуло. Малкольм только улыбнулся.

— Что ж, пойдем. Пойдем поторгуемся.

— В первую очередь нужно обращать внимание на родословную, — продолжил я, — потом осмотреть самого жеребенка, если он тебя заинтересует, и обратиться за помощью и советом к агентам по продаже…

— Ян! — прервал меня Малкольм с наигранным сожалением. — Я совершенно ничего не смыслю в лошадях, знаю только, что у них должно быть четыре ноги. И я не доверяю агентам. Так что давай просто пойдем на торги.

Для меня это звучало как бред сумасшедшего, но, в конце концов, это его деньги. Когда мы вошли в аукционный зал, торги были в самом разгаре. Малкольм спросил, где сидят самые богатые покупатели, те, которые ворочают настоящими деньгами.

— Вон на тех креслах, в секторе слева от аукционистов, или здесь, возле входа, или там, дальше, по левую сторону…

Он внимательно меня выслушал, затем направился к сектору, откуда были хорошо видны все те места, на которые я только что указал. Амфитеатр уже был заполнен больше чем на три четверти и вскоре будет набит битком, особенно когда пойдут самые классные лоты.

— К вечеру цены наверняка взлетят еще выше, — сообщил я, поддразнивая Малкольма, но он сказал только:

— Значит, придется подождать.

Я продолжал:

— Если ты купишь десяток годовичков, шесть из них подойдут для скачек, три, может быть, даже смогут выиграть забег, а по-настоящему хорошим окажется только один. И то, если тебе очень повезет.

— Какой ты предусмотрительный, Ян.

— Ты так же предусмотрителен в том, что касается золота.

Малкольм глянул на меня из-под полуопущенных век.

— Ты принимаешь решения быстро и по наитию, — сказал я. — Но умеешь затаиться и ждать подходящего случая.

Он хмыкнул и сосредоточился на том, что происходило в аукционном зале, глядя в основном не на жеребят, а на покупателей в секторе напротив. Аукционисты в кабинке слева от нас работали слаженно, без лишней суеты. Микрофон постоянно переходил от одного к другому. Они выкрикивали поступающие заявки хорошо поставленными голосами, с профессиональным хладнокровием следя за ходом торгов.

— Пятьдесят тысяч, спасибо, сэр; шестьдесят тысяч, семьдесят… восемьдесят? Ваша цена — восемьдесят? Восемьдесят, спасибо, сэр. Вы, сэр? Девяносто? Девяносто! Сто тысяч. Последняя цена — сто тысяч. Последняя цена… Ваши предложения? Вы, сэр? Нет? Все сделали заявки? Заявок больше нет? — Небольшая пауза, аукционист быстро оглядел зал, убедился, что никто больше не машет в неистовстве руками, чтобы сделать очередное предложение. — Продано! Продано мистеру Сиддонсу за сто тысяч гиней. Следующий лот…

— Последняя цена, — повторил Малкольм. — Полагаю, это значит, что на ней торг заканчивается?

Я кивнул.

— Значит, пока тот парень не скажет «последняя цена», можно делать заявки, даже если не собираешься в самом деле покупать?

— Любая заявка может оказаться последней. Малкольм кивнул.

— Русская рулетка.

До вечера мы наблюдали за распродажей, но Малкольм ни разу не сделал заявки. Он расспрашивал меня о тех, кто покупал жеребят.

— Кто этот мистер Сиддонс? Он покупает уже четвертую лошадь.

— Сиддонс — специалист по породистым лошадям. Он покупает для других людей.

— А вон тот, в морской форме, что все время хмурится? Кто он?

— Макс Джонс. У него очень много лошадей.

— Каждый раз, когда делает заявку та пожилая леди, он перебивает ее цену.

— Это старая история. Они давно на ножах. Малкольм фыркнул.

— Это им недешево обходится. — Он оглядел амфитеатр, заполненный постоянно сменяющими друг друга коннозаводчиками, тренерами, владельцами лошадей и просто любопытными зрителями. — Как ты считаешь, кто здесь лучше всех в этом разбирается?

Я назвал нескольких тренеров и агентов, которые на этом аукционе могли действовать в своих интересах. Малкольм попросил отследить, когда кто-нибудь из них будет заявлять цену, и показать ему. Я показывал, и не раз, но Малкольм только смотрел и ничего не говорил.

Чуть позже мы вышли из зала подышать свежим воздухом и подкрепиться у «Эбури» парой сандвичей и стаканчиком шотландского виски.

— Думаю, ты знаешь, — неожиданно сказал Малкольм, глядя на норовистых годовичков, которых конюхи проводили мимо нас, — что мы с Мойрой собирались разводиться?

— Да, я слышал об этом.

— И что Мойра претендовала на дом и половину остальной собственности?

— М-м-м.

— И половину прибылей, которые я получу в будущем.

— Неужели?

— Она собиралась добиваться именно этих условий.

Я воздержался от замечания, что убийца Мойры оказал Малкольму немалую услугу. Но эта мысль не раз приходила мне в голову и раньше. Вместо этого я сказал:

— Дело все еще не раскрыто?

— Нет, ничего нового.

Малкольм не сожалел о Мойре. Она разочаровала его, как язвительно заметила Джойси — его вторая жена и моя мать. А мнению Джойси в таких вопросах я привык доверять — она была в равной мере злобной и проницательной.

— Полицейские наизнанку выворачивались, доказывая, что это устроил я, — сказал Малкольм.

— Да, я знаю.

— От кого? Кто тебе обо всем докладывает?

— Да все они.

— Три ведьмы?

Я не смог сдержать улыбку. Так Малкольм называл своих отставных жен — Вивьен, Джойси и Алисию.

— Они самые. И остальная семья. Малкольм пожал плечами.

— Они все очень озабочены тем, что с тобой могло случиться.

— А ты озабочен? — спросил он.

— Я был рад, что тебя не арестовали.

Он неопределенно хмыкнул.

— Надеюсь, ты в курсе, что почти все твои братья и сестры, не говоря уже о трех ведьмах, сообщили полиции, что ты ненавидел Мойру.

— Они мне говорили, — признал я. — Что ж, это правда.

— Я наплодил кучу мерзких кляузников, — мрачно произнес Малкольм.

Алиби Малкольма было таким же неопровержимым, как мое собственное. Когда кто-то вдавил маленький вздернутый носик Мойры в кучу свежего навоза и держал там, пока не убедился, что ей больше не придется разводить свою любимую герань, Малкольм был в Париже. Я желал бы для нее лучшей смерти, но, по крайней мере, эта была быстрой. Полиция до сих пор уверена, что Малкольм нанял наемного убийцу. Но даже Джойси считает эту версию совершенно нелепой. Малкольм человек буйный и неуравновешенный, но он никогда не был способен на расчетливую жестокость.

Отсутствие у Малкольма интереса к самим лошадям искупалось любопытством ко всему остальному на аукционе: в аукционном зале он не сводил глаз с мерцающего электронного табло, на котором высвечивалась сумма каждой поступающей заявки. Причем не только в английской валюте, но и в долларах, франках, иенах, лирах и ирландских фунтах по обменному курсу. Малкольм никогда не упускал возможности извлечь прибыль из своих денег. Однажды даже получил чуть ли не втрое с миллиона фунтов. Он просто положил их в американский банк по курсу доллар сорок центов за фунт, а через пять лет, когда фунт упал до одного доллара двадцати центов, получил обратно — почти в три раза больше денег, чем вкладывал, не считая собственно удовольствия от удачной сделки. Малкольм рассматривал операции с деньгами и золотом как нечто вроде рога изобилия для ловкого человека.

Никто из детей не унаследовал его чутья. Недостаток, которого Малкольм никак не мог понять. Он пару раз советовал мне купить одно и продать другое и всегда оказывался прав. Но я не смог бы делать деньги таким способом без его указаний.

Малкольм считал, что лучшие его годы пропали зря: они пришлись на те времена, когда по политическим соображениям было ограничено свободное перемещение капиталов, когда в Британии запрещалась продажа золота в слитках частным лицам. Как только ограничения были сняты, доходы Малкольма взлетели до небес. В самом начале этого периода, когда Малкольм осознал свои возможности, он купил первую партию золотых брусочков всего по каких-то шестьдесят фунтов за унцию и чуть погодя продал по сотне, а то и больше. Тогда его и стали называть Мидасом.

С тех пор он еще не раз прокатился на золотых американских горках: покупал, когда цены падали предельно низко, а продавал, когда золотые слитки снова дорожали, не дожидаясь, пока мыльный пузырь лопнет и рынок золота опять придет в упадок. Ему всегда удавалось уловить эти переломные моменты взлетов и падений.

Куши появилась как раз, когда Малкольм проворачивал свои самые блестящие операции. Три ведьмы — Вивьен, Джойси и Алисия, — получили в свое время прекрасные бракоразводные контракты. Но теперь, когда дела у Малкольма так круто пошли в гору, они готовы были живьем сожрать своих адвокатов.

Снаружи на здании висело еще одно электронное табло, отражавшее положение дел на аукционе. Малкольм обратил внимание на мерцающие цифры, когда табло засияло ярче в наступающих сумерках, но сами лошади его по-прежнему нисколько не интересовали. Глядя на гнедого жеребенка, которого как раз выводили на арену, он сказал только:

— Все эти лошади какие-то очень маленькие.

— Это годовички.

— То есть им по году?

— По восемнадцать, двадцать месяцев — около того. Они смогут участвовать в скачках в следующем году, когда им будет по два.

Малкольм кивнул и направился обратно в зал аукциона. Мы снова заняли места напротив кресел здешних толстосумов. Пока мы были снаружи, амфитеатр заполнился до отказа. Все сиденья были заняты, но и у входа, и в секторе стоячих мест яблоку негде было упасть: на арену выводили потомков Норсерн Дансера и Нижинского, Секретариата и Лифарда.

Шум утих, когда появился первый из потомков легендарных родителей. Все затаили дыхание в ожидании предстоящей битвы финансовых гигантов. Толстая чековая книжка в этот вечер элитного аукциона могла заполучить будущего победителя дерби и основателя династии. Такое случалось достаточно часто, чтобы всякий раз ожидать, что это произойдет именно сейчас, у тебя на глазах.

Аукционист прочистил горло и начал представление недрогнувшим голосом:

— Леди и джентльмены, вашему вниманию представлен лот номер семьдесят шесть, гнедой жеребенок от Нижинского.

Он с деланным безразличием произнес имя легендарной лошади и объявил начальную цену.

Малкольм спокойно сидел и наблюдал, как стремительно взлетает цена на табло, поднимаясь скачками по пятьдесят тысяч гиней. Он смотрел, как аукционисты в мгновение ока отыскивали тех, кто делал заявку, — по выражению лица, наклону головы, едва заметным признакам решимости.

— …Против вас, сэр. Кто больше? Кто больше? Ваши предложения! Все сделали заявки? — Брови аукциониста взлетели вверх вместе с его молотком. Молоток на какое-то мгновение застыл в воздухе и начал плавно, медленно опускаться. — Продается за один миллион семьсот тысяч гиней мистеру Сиддонсу!..

Все собравшиеся в зале вздохнули как бы единой грудью. Потом снова послышалось шарканье ног, разговоры, зашуршали страницы каталогов в ожидании следующего лота.

Малкольм сказал:

— Захватывающее занятие.

— Очень увлекательное. Трудно удержаться. Он бросил на меня косой взгляд.

— Миллион… пять миллионов… Но ты сказал, что жеребенок может вообще не выйти на скачки. Получается, деньги этого парня ухнут в выгребную яму?

— Получается.

— Это совершенно безупречный способ быстро избавиться от кучи денег, ты не находишь?

— Так… — медленно произнес я. — Ты как раз это и хочешь сделать?

— Тебя это не устраивает?

— Это твои деньги. Ты их заработал. Тебе их и тратить.

Он как-то загадочно улыбнулся, глядя на свой каталог, и сказал:

— Мне кажется, ты хотел сказать еще «но»…

— М-м-м. Если ты хочешь доставить себе удовольствие таким образом, купи десяток хороших жеребят вместо одного первоклассного и займись ими.

— И платить десяти тренерам вместо одного?

Я кивнул.

— Десять жеребят здорово облегчили бы твой карман.

Малкольм расхохотался и глянул на очередного жеребенка голубых кровей, который стоил уже три миллиона, когда мистер Сиддонс покачал головой.

— …Продано за три миллиона пятьдесят тысяч гиней госпоже Терразини!

— Кто она? — спросил Малкольм.

— Владелица знаменитых на весь мир конных заводов.

— Вроде Генри Форда?

— Хм… Ну да.

Малкольм понимающе хмыкнул.

— Настоящая промышленность.

— Да.

Следующий лот, молоденькая кобыла, пошел по более умеренной цене. Но вскоре зал снова затих в предвкушении очередного представления. Малкольм с живым интересом следил за происходящим, как обычно обратив все внимание на покупателей, а не на беспокойного гнедого жеребенка на арене.

Молоток аукциониста (и его брови) поднялись, когда цена достигла двух миллионов с небольшим.

— Все сделали заявки?

Малкольм поднял свой каталог.

Аукционист уловил движение и застыл с занесенным молотком, удивленно глядя на Малкольма. Его поднятые брови изогнулись вопросительно. Малкольм сидел там, где обычно располагались зрители, а не актеры.

— Вы хотите сделать заявку, сэр?

— Пятьдесят сверху, — четко произнес Малкольм, кивнув.

В кабинке аукционистов поднялся переполох, они сгрудились в кучу, советуясь друг с другом. Все зрители и покупатели вытягивали шеи, пытаясь разглядеть того, кто назвал последнюю цену. А в ложе у входа человек, который сделал заявку перед Малкольмом, пожал плечами, покачал головой и развернулся к аукционистам спиной. Его последняя заявка была всего в двадцать тысяч — маленькая надбавка к двум миллионам, которая, по-видимому, исчерпала его лимит.

Сам аукционист выглядел не слишком довольным.

— Итак, все сделали заявки? — снова спросил он.

И, поскольку больше желающих поторговаться не нашлось, объявил:

— Значит, все. Продано за два миллиона семьдесят тысяч гиней… э-э… покупателю напротив.

Аукционист снова переговорил со своими коллегами, и один из них вышел из кабинки, прихватив папку с бумагами. Он торопливо спустился вниз и поспешил вдоль арены навстречу служителю, который шел с нашей стороны. Оба они не спускали глаз с Малкольма.

— Эти два аукциониста боятся потерять тебя из виду, — заметил я. — Не так давно они здорово прогорели из-за того, что какой-то покупатель скрылся, не расплатившись.

— У них такой вид, будто они идут меня арестовывать, — Малкольм развеселился. В самом деле, оба аукциониста подошли к нему с двух сторон, вручили папку с документами и вежливо потребовали подписать купчую, в трех экземплярах, и немедленно. Потом спустились обратно на нижний уровень, но продолжали наблюдать за нами с непреклонной решимостью. Три следующих торга прошли без каких-либо неожиданностей, и мы с Малкольмом пошли вниз, на выход.

Аукционисты учтиво пригласили Малкольма в спокойный уголок в их большом офисе, и мы последовали за ними. Там они подсчитали стоимость того, что приобрел мой отец, и почтительно сообщили ему общую сумму. Малкольм выписал чек.

Они очень вежливо попросили подтвердить подлинность чека и обеспечение. Малкольм достал карточку «Америкэн Экспресс» и дал телефон своего банковского управляющего. Аукционист осторожно принял чек и сказал, что, если даже мистер… э-э… Пемброк пожелает прямо сейчас оформить страховку на свое приобретение, жеребенок будет готов к перевозке только… э-э… завтра.

Малкольм не обиделся. Он бы не позволил неизвестно кому увезти отсюда лошадиный фургон вместе с его золотом. Малкольм сказал, что завтра его устраивает, и, придя в хорошее расположение духа, попросил меня отвезти его в Кембридж, в гостиницу, откуда он приехал утром на такси. Там мы могли бы вместе пообедать.

Мы прошли в контору страхового агента, там Малкольм заполнил еще кое-какие бумаги и выписал еще один чек. Потом мы неторопливо направились на автостоянку, которая начинала понемногу пустеть — люди разъезжались по домам. Уже стемнело, но еще можно было различить, где чья машина. Когда мы подошли поближе, я показал ряд, где стоит моя.

— Куда ты собираешься отправить своего жеребенка? — спросил я, пока мы шли.

— Что бы ты посоветовал?

— Я бы, пожалуй… — Но я так и не успел ответить.

У машины, которая ехала между рядами по направлению к нам, внезапно включились фары, яркий свет ослепил нас. И в то же самое мгновение водитель, похоже, до упора утопил акселератор. Мотор бешено взревел, и машина рванулась прямо на Малкольма.

Я прыгнул на отца, своим весом сбивая его с ног на землю. Машина, умчавшаяся во мрак со страшной скоростью, задела меня крылом, но насколько серьезно, я сейчас сказать не мог. Я осознал только удар, слепящую вспышку фар, вихрем промелькнувшие отблески света на хромированном металле и резкий треск в темноте.

Мы лежали на асфальте между двумя машинами, еще не придя в себя после пережитого потрясения. Тело налилось тяжестью, стало каким-то вялым.

Вскоре Малкольм заворочался, пытаясь выбраться из-под меня. Я перевернулся на бок, поднялся на колени и с облегчением подумал, что отделался только ушибом. Малкольм сел, оперся спиной о колесо машины, собираясь с мыслями, но выглядел он таким же потрясенным, как и я.

— Эта машина… — наконец, выдавил он между двумя глубокими вдохами, — они хотели… убить меня.

Не говоря ни слова, я кивнул. Мои брюки были разорваны, из ссадины на бедре сочилась кровь.

— У тебя всегда была… хорошая реакция, — сказал Малкольм. — Что ж, теперь ты знаешь… почему я хочу, чтоб ты всегда… был рядом со мной.

ГЛАВА 2

Малкольм рассказал, что это было уже второе покушение.

Я ехал в Кембридж чуть медленнее, чем обычно, все время настороженно высматривая через зеркало заднего обзора сумасшедших преследователей, но, слава Богу, никого не увидел. Правая нога отекла и болела, но многие годы работы с лошадьми и участие в трех или четырех сотнях скачек с препятствиями приучили меня спокойно относиться к такого рода травмам — мне не раз приходилось падать с лошади.

Малкольм не любил водить машину. Куши как-то метко заметила, что он для этого излишне раздражителен. Куши не доверяла ему руль. Она (по ее словам) попросту боялась ездить с ним, а потому обыкновенно сама усаживалась на место водителя. Я тоже, с тех пор как получил права, стал возить Малкольма. Было бы безумием попросить его сесть за руль из-за какой-то царапины на ноге.

Дважды кто-то пытался его убить…

— А когда это началось? — спросил я.

— В прошлую пятницу.

Сейчас был вечер вторника.

— Как это произошло?

Малкольм ответил не сразу. Когда он заговорил, в его голосе звучало не раздражение, а отчаяние. Я прислушивался к интонациям, мало обращая внимания на слова, и понемногу начал понимать, насколько он испуган.

— Я вывел собак на прогулку… вернее, я думаю, что вывел, на самом деле, я не очень хорошо это помню. — Он помолчал. — Думаю, меня чем-то ударили по голове… Как бы то ни было, последнее, что я помню, — это как позвал собак и открыл кухонную дверь. Я собирался прогуляться с ними через двор на поле, к ручью с ивами. Не знаю, как далеко я отошел от дома. Не думаю, что очень далеко. В общем, я пришел в себя в гараже, в машине Мойры… она все еще там… и мне чертовски повезло, что я вообще пришел в себя… мотор работал… — Малкольм снова замолчал ненадолго. — Забавно устроены наши мозги. Я совершенно точно знал, что надо выключить зажигание. Немедленно, чем скорее, тем лучше. Я был на заднем сиденье… лежал, неловко опрокинувшись навзничь. Я поднялся и буквально провалился между передними сиденьями, чтобы дотянуться до ключа зажигания. Когда мотор заглох, я так и остался там лежать, в чертовски неудобной позе, но не было сил даже пошевелиться.

— Никто не появился? — спросил я, когда он замолк.

— Нет… через некоторое время мне стало лучше. Кое-как выбрался из машины… меня стошнило…

— Ты вызывал полицию?

— Конечно, я позвонил им, — устало сказал Малкольм, погруженный в воспоминания. — Когда я вышел с собаками, было около пяти. В полицию я позвонил примерно в семь. К тому времени я выпил пару стаканов виски и перестал трястись. Они спросили, почему я не позвонил раньше. Чертовы идиоты! Это были те самые, что приходили после смерти Мойры. Они думают, это сделал я… Убил ее.

— Знаю.

— Ведьмы сообщили тебе и об этом?

— Джойси рассказала. Она говорила, что ты мог бы …э-э… — я не стал повторять буквально, что сказала моя мать, а именно: «утопить эту сучонку в дерьме», заменив это более сдержанным выражением, — …мог бы убить ее сам, но не нанимать для этого какого-нибудь убийцу.

Малкольм согласно хмыкнул, но не сказал ни слова, и я продолжал:

— Вся семья, похоже, с этим согласна.

Он вздохнул.

— Полиция не согласна. Далеко не согласна. Похоже, они не поверили, что кто-то пытался меня убить. Они задали кучу вопросов, взяли пробы… прошу прощения… моей блевотины, обследовали всю машину Мойры в поисках отпечатков пальцев, но было ясно, что они очень сомневаются в моих словах. Полагаю, они считают, что я собирался покончить с собой, но передумал… или что я разыграл представление в надежде, что люди поверят — я не мог убить Мойру, раз уж кто-то пытается убить меня самого… — Он покачал головой. — Я жалею, что вообще вызвал их. Поэтому мы не станем никуда сообщать о том, что случилось сегодня ночью.

На стоянке в Ньюмаркете он настоял на том, чтобы не обращаться в полицию.

— А как они объяснили шишку у тебя на голове?

— За ухом была небольшая припухлость. Полиция сочла ее «неубедительной».

— И если бы ты умер… — сказал я задумчиво.

Он кивнул:

— И если бы я умер, они решили бы, что это вполне естественно. Самоубийство. Из-за угрызений совести. Доказанное признание вины.

Я осторожно вел машину в направлении Кембриджа. Рассказ Малкольма потряс меня, но и разозлил. Смерть Мойры ничуть меня не трогала, но покушения на отца заставляли задуматься. Мойра тоже имела право на жизнь, как бы я ее ни ненавидел.

— А как вели себя собаки?

— Что? А, собаки… Они вернулись домой… вертелись у кухонной двери. Я впустил их, пока дожидался полицейских. Они были все в грязи… один Бог знает, где они болтались. Выглядели они уставшими. Я покормил их… потом собаки забрались в свои корзины и сразу уснули.

— Жаль, что они не умеют говорить.

— А? Да, конечно. Да. — Малкольм замолчал, только изредка вздыхал, а я тем временем раздумывал над тем, что он мне рассказал.

— Кто знал, что ты поедешь на аукцион в Ньюмаркете?

— Кто? — Малкольм не ожидал этого вопроса, но потом понял, о чем это я. — Не знаю. — Он был удивлен. — Не могу сказать. Я сам не знал до вчерашнего дня.

— Ладно, тогда расскажи, что ты делал с тех пор, как полицейские уехали от тебя в прошлую пятницу.

— Думал. — И раздумья эти были невеселыми, судя по тому, как печально звучал сейчас его голос.

— М-м… о том, из-за чего убили Мойру?

— Вот именно.

Я спросил напрямик:

— Потому, что она собиралась отсудить половину твоего состояния?

Малкольм неохотно согласился:

— Да.

— Ее смерть была выгодна в первую очередь твоим прямым наследникам. Твоим детям.

Он промолчал.

— А также, вероятно, их мужьям и женам, а кроме того, трем ведьмам.

— Я не хочу этому верить, — сказал отец. — Как я мог породить убийцу?!

— Так же, как и другие.

— Ян!

По правде говоря, я не слишком хорошо знал своих сводных братьев и сестер, кроме бедного Робина, чтобы с уверенностью что-либо утверждать относительно них. Я со всеми поддерживал ни к чему не обязывающие светские отношения, но ни с кем не был особенно дружен. Слишком много склок и ругани: дети Вивьен терпеть не могли детей Алисии, дети Алисии точно так же относились к ним и ко мне. Вивьен ненавидела Джойси, Джойси ненавидела Алисию, причем самой черной ненавистью. В свое время Куши выдворила всю эту свору из дома Малкольма. В результате буря всеобщего негодования обрушилась на меня, которого она оставила при себе и воспитывала как собственного сына.

— А кроме раздумий, — продолжил я, — чем еще ты занимался с вечера прошлой пятницы?

— Когда полицейские уехали, я… я… — Малкольм замолк.

— Тебя снова начало трясти?

— Да. Ты понимаешь, в каком я был состоянии?

— Может, я и редкостный тупица, — сказал я, — но не полный идиот. Мне бы начало казаться, что убийца бродит в темноте где-то поблизости, выжидая, когда я останусь один, чтобы снова на меня напасть.

Малкольм судорожно сглотнул.

— Я позвонил в фирму, где обычно беру машину напрокат, и сказал им, чтобы прислали за мной лимузин. Ты знаешь, что такое панический страх?

— Наверное, нет.

— Я весь покрылся испариной, и в то же время меня трясло от холода. Я чувствовал, как сердце у меня замирает… а потом вдруг начинает бешено колотиться. Это было ужасно. Я собрал кое-какие вещи… Никак не удавалось сосредоточиться…

Когда в свете фар показались предместья Кембриджа, Малкольм подвинулся на сиденье немного вперед и стал показывать дорогу к той гостинице, где он провел последние четыре ночи.

— Кто-нибудь знает, где ты остановился? — спросил я, поворачивая за угол. — Ты встречался с кем-нибудь из своих старых приятелей?

Малкольм хорошо знал Кембридж. Он учился здесь в университете, и еще с тех времен у него было много хороших знакомых в высоких кругах. Кембридж должен был казаться Малкольму совершено безопасным местом. Но именно здесь я стал бы искать его в первую очередь, если бы он вдруг пропал из виду.

— Естественно, встречался, — ответил Малкольм на мой вопрос. — Воскресенье я провел с Рэкерсонами, вчера обедал со старым Диггером в Тринити… нелепо предполагать, что они могут быть в этом замешаны.

— Конечно, — согласился я, подруливая ко входу в гостиницу. — Тем не менее иди собирай вещи и выписывайся из номера. Нужно переехать в какое-нибудь другое место.

— Это еще зачем? — возмутился Малкольм.

— Ты просил меня охранять тебя, вот я и охраняю, — сказал я.

Он внимательно посмотрел мне в лицо, освещенное тусклым светом фонаря в салоне машины. Подошел швейцар и открыл дверцу с моей стороны, приглашая выйти.

— Пойдем со мной, — сказал Малкольм.

Я поразился силе его страха. Впрочем, ему действительно было чего бояться. Спросив у швейцара, где можно оставить машину, я повернул за угол и проехал через арку во внутренний дворик гостиницы. Оттуда Малкольм провел меня через заднюю дверь в уютную старомодную прихожую. Мы поднялись на один пролет вверх по лестнице, покрытой красным ковром, и пошли дальше длинными извилистыми коридорами. Несколько человек, которые встретились нам по пути, обратили внимание на мои порванные брюки и ссадину с запекшейся кровью, которая виднелась через прореху, но никто ничего не сказал по этому поводу: то ли из исконной британской вежливости, то ли по нынешней привычке ни во что не вмешиваться. Малкольм, похоже, вообще забыл об этой неприятной подробности.

Он достал из кармана ключ от номера и, обернувшись, неожиданно спросил:

— Надеюсь, ты сам никому не говорил, что я буду сегодня в Ньюмаркете?

— Не говорил.

— Но ты знал об этом. Только ты знал.

Он смотрел на меня в упор, и я легко мог догадаться, какие ужасные предположения роятся сейчас в его голове. От страха воображение у него разгулялось.

— Заходи в комнату, — сказал я. — Коридор — не место для подобных разговоров.

Малкольм глянул на ключ, испуганно окинул взглядом опустевший коридор, почти готовый кинуться бежать от меня.

Я повернулся к нему спиной и решительно направился обратно к лестнице.

— Ян! — крикнул он.

Я остановился и обернулся.

— Вернись, — попросил Малкольм.

Я медленно пошел назад.

— Ты говорил, что веришь мне.

— Мы не виделись три года… и я сломал тебе нос…

Я взял у него ключ и отомкнул дверь. Думаю, я бы тоже стал таким подозрительным, если бы меня дважды за последние пять дней пытались убить. И я определенно вхожу в число тех, кого можно подозревать. Я включил свет и первым прошел в комнату, в которой на этот раз не было никаких притаившихся убийц.

Малкольм вошел следом, немного успокоившись, и закрыл за собой дверь. Я задернул тяжелые полосатые шторы на окнах и быстро осмотрел просторную, но несколько старомодно обставленную комнату: широкая кровать и пара кресел в старинном стиле, дверь в ванную.

В ванной убийц тоже не оказалось.

— Ян… — начал Малкольм.

— У тебя не найдется немного виски? — спросил я. В прежние времена он всегда брал с собой в дорогу бутылку-другую.

Малкольм махнул рукой в сторону комода, где я и нашел полупустую бутылку, погребенную в куче носков. Я принес из ванной стакан и налил ему. Этой дозы хватило бы, чтобы успокоить слона.

— Ради Бога… — начал Малкольм.

— Сядь и выпей это.

— Ты что это раскомандовался!?

Но он все же сел и дрожащей рукой поднял стакан, стараясь, чтобы стекло не стучало о зубы.

Я продолжал уже не таким приказным тоном:

— Если бы я хотел твоей смерти, я не помешал бы той машине сбить тебя сегодня ночью. Я мог бы отпрыгнуть в другую сторону… подальше от неприятностей.

Казалось, Малкольм только сейчас заметил кое-какие последствия нашего спасения.

— Твоя нога… — сказал он. — С ней все в порядке?

— Нога — да. А вот брюки… Можно одолжить одни из твоих?

Он указал на шкаф, где я и обнаружил еще один костюм, почти неотличимый от того, который был сейчас на Малкольме. Я на три дюйма выше отца и гораздо стройнее, но, когда я вдел в брюки ремень и потуже затянул, в целом получилось вполне прилично. Во всяком случае, лучше, чем в дырявых.

Малкольм молча наблюдал за моим переодеванием. Он ничего не сказал, и когда я позвонил вниз и попросил подготовить документы Малкольма Пемброка к выписке. Отец еще отхлебнул из своего стакана, но непохоже было, чтобы виски его сильно успокоило.

— Я соберу твои вещи? — предложил я.

Он кивнул и налил себе еще. Я тем временем достал его чемодан, положил на кровать, откинул крышку и стал укладывать вещи. Тот набор, что Малкольм прихватил с собой из дому, красноречиво говорил о его состоянии во время бегства: десяток пар носков — и ничего из нижнего белья, дюжина рубашек — но нет пижамы, два махровых банных халата — и ни одной пары сменной обуви. На совершенно новой электробритве в ванной еще сохранился след от этикетки. При этом Малкольм не забыл свой любимый старинный набор расчесок с золотой и серебряной инкрустацией. Здесь были все восемь, включая две щетки для одежды и обуви. Все это я аккуратно сложил в чемодан и захлопнул крышку.

— Ян! — окликнул Малкольм.

— Да?

— Можно ведь было заплатить убийце… Ты мог внезапно отказаться от своих планов сегодня вечером… в последнюю минуту…

— Это не тот случай, — возразил я. Мой прыжок, спасший жизнь Малкольму, был подсознательной реакцией на опасность. Я не просчитывал ничего заранее и даже не осознавал реальную опасность. Мне просто повезло, что я отделался какой-то ссадиной.

Малкольм сказал почти умоляющим тоном, с трудом выталкивая слова:

— Ведь это был не ты, кто… Мойру… и меня, тогда, в гараже?.. Скажи, что это был не ты…

Я не знал, как его убедить. Он знал меня лучше, жил со мной дольше, чем с любым другим из своих детей, и если его доверие ко мне настолько уязвимо, ничего хорошего не получится.

— Я не убивал Мойру, — сказал я. — Если ты поверил, что я мог это сделать, ты должен верить, что сам способен на такое. — Я помолчал и добавил: — Я не желаю твоей смерти, я хочу, чтобы ты жил. Я никогда не замыслю против тебя дурного.

Мне пришло в голову, что на самом деле Малкольму сейчас очень хотелось услышать, что я люблю его. Поэтому, невзирая на то, что Малкольм мог запросто посмеяться над такими словами, и вопреки всем привычкам, вколоченным в меня с детства, я решил, что отчаянное положение требует отчаянных решений, и сказал:

— Ты — замечательный отец… и… э-э-э… я люблю тебя.

Малкольм прищурился. Подобного заявления он явно не ожидал. Может, я и переусердствовал немного, но его недоверие очень больно меня ранило.

Я продолжил, гораздо более свободно:

— Клянусь Призом памяти Куши Пемброк, что никогда и волоска не тронул бы на твоей голове… это относится и к Мойре, хотя я действительно ненавидел ее.

Я взял с кровати чемодан.

— Ну что, мне остаться с тобой или нет? Если ты мне не доверяешь, я возвращаюсь домой.

Он внимательно изучал меня взглядом, как будто совершенно незнакомого человека. Что ж, по-моему, в определенном смысле я и был для него незнакомцем. Полагаю, Малкольм никогда раньше не думал обо мне не как о сыне, а как о самостоятельном человеке, жизнь которого не так уж тесно связана с его собственной, как о человеке с другими взглядами на жизнь, другими ценностями, другими желаниями. Сыновья вырастают, превращаются из мальчиков в мужчин. Но отцам свойственно не замечать этих перемен. Малкольм, я уверен, до сих пор считал меня не вполне сформировавшимся подростком, каким я был лет в пятнадцать.

— Ты изменился, — отметил он.

— Я остался прежним. Поверь своему сердцу.

Малкольм наконец немного расслабился. Его чутье не подвело — он не ошибся, позвонив мне после трех лет напряженного молчания. И вот он допил свое виски и поднялся. Тяжело вздохнул, как будто принимая важное решение. Сказал:

— Останься со мной.

Я кивнул.

Отец подошел к комоду и из нижнего ящика, который я обошел вниманием, достал портфель. Я мог бы догадаться, что его портфель должен быть где-то здесь: даже гонимый паническим ужасом, Малкольм никогда не бросил бы список своих золотых акций или таблицу пересчета обменного курса валют. С портфелем в руке Малкольм направился к выходу, оставляя мне чемодан. Поддавшись внезапному порыву, я в последнюю минуту еще раз позвонил вниз и попросил дежурного вызвать для нас такси.

— Но у нас ведь есть твоя машина! — не понял Малкольм.

— М-м… Лучше пусть она пока постоит здесь.

— Но почему?

— Потому что если ни я, ни ты никому не рассказывали о том, что сегодня ты должен был ехать в Ньюмаркет, то, вероятнее всего, тебя просто выследили — отсюда до Ньюмаркета. Если ты обратил внимание… машина, на которой пытались тебя сбить, поджидала на стоянке при аукционе. А у тебя не было тогда машины. Значит, тот, кто хотел на тебя наехать, видел нас с тобой вдвоем и решил, что ты скорее всего попросишь, чтобы я тебя подвез. А поскольку я не заметил, чтобы нас кто-нибудь преследовал по дороге от Ньюмаркета, остается сделать вывод, что твой убийца скорее всего знал, что мы поедем в эту гостиницу… а значит, он вполне может сейчас околачиваться где-нибудь во дворе, неподалеку от нашей машины, в темноте у заднего входа, поджидая, когда мы выйдем обратно.

— Боже мой!

— Это вполне возможно. Поэтому мы выйдем через парадную дверь и в сопровождении швейцара. Ты не против?

— Как скажешь… — слабо отозвался Малкольм.

— С этой минуты мы не будем пренебрегать ни единой предосторожностью, до которой додумаемся.

— Хорошо, но куда мы поедем на такси?

— Куда-нибудь, где можно взять машину напрокат.

Мы без приключений выписались из гостиницы, заплатили по счету, дали швейцару на чай, погрузили багаж и сели в такси. Водитель такси, однако, уверил нас, что девять часов вечера во вторник — не самое удачное время, чтобы нанимать машину. Все конторы по прокату автомобилей давно закрыты.

— Тогда возьмем водителя с машиной, — сказал Малкольм. — Из тех парней, что подрабатывают на свадьбах. Получишь двадцать фунтов, если найдешь такого.

Вдохновленный этим предложением, таксист повез нас по каким-то боковым улочкам и остановился у невзрачного маленького домика с верандой. Здесь он вышел и забарабанил кулаком в дверь дома. Вскоре дверь приоткрылась, выпустив наружу полоску света, и захлопнулась за нашим водителем.

— Наверное, нас сейчас ограбят, — предположил Малкольм.

Таксист тем не менее вскоре вернулся, вполне безобидный на вид, в сопровождении высокого парня в куртке от водительской униформы. В руках парень нес шоферскую фуражку с козырьком.

— Фирма, в которой работает мой зять, обслуживает по большей части как раз свадьбы и похороны, — сообщил таксист. — Куда вы собираетесь ехать?

— В Лондон, — ответил я.

Никаких затруднений это не вызвало. Таксист с зятем сели на переднее сиденье, и мы снова поехали по узким темным улочкам. Пару раз повернули и оказались у большого гаража с висячим замком. Здесь оба водителя оставили нас одних, пока сами возились с замком и заводили машину, что стояла в гараже. Вот так получилось, что мы с Малкольмом отправились в Лондон в шикарном черном «Роллс-Ройсе». Водителя надежно отделяла от нас толстая стеклянная перегородка.

— Зачем ты вообще поехал на этот аукцион? — спросил я Малкольма. — То есть почему именно в Ньюмаркет? И почему — аукцион?

Малкольм нахмурился.

— Наверное, из-за «Эбури».

— Ювелирной компании?

— Да… в общем… я знал, что они собирались открывать там филиал. Мне сообщили об этом на прошлой неделе, когда я заходил к ним относительно драгоценностей Куши. Я хочу сказать, что достаточно хорошо их знаю. Большую часть украшений для Куши я покупал как раз у них. Меня заинтересовала серебряная статуэтка лошади, и они пояснили, что на этой неделе у них откроется выставка-продажа в Ньюмаркете. И когда я вчера вечером раздумывал, чем бы тебя заинтересовать… и где бы с тобой встретиться… я вспомнил, что Ньюмаркет совсем недалеко от Кембриджа, и решил назначить встречу там. И сразу позвонил тебе.

Я немного поразмыслил.

— Как бы ты поступил, если бы понадобилось узнать, к примеру, где был нужный тебе человек в определенное время?

На удивление, Малкольм ответил не задумываясь:

— Я поручил бы это парню, которого нанимал, чтобы следить за Мойрой.

— Следить…

— Мой адвокат посоветовал. Он сказал, что это может пригодиться на случай, если Мойра погуливает на стороне, понимаешь?

— Естественно, — сухо согласился я. — Но, надеюсь, ничего такого за ней не водилось?

— Если бы! — Он в упор глянул на меня. — Что ты задумал?

— Да… неплохо было бы, чтоб этот парень разузнал, чем занимался каждый из семьи в прошлую пятницу и сегодня ночью.

— Каждый?! — воскликнул Малкольм. — На это уйдут недели!

— Зато ты будешь уверен…

Малкольм печально покачал головой.

— Ты забываешь о наемных убийцах…

— Обычному человеку не так-то легко найти наемного убийцу. Как, например, ты сам стал бы его искать, если бы захотел кого-нибудь убить? Дал бы объявление в «Таймс»?

Ему, похоже, не пришло в голову взглянуть на ситуацию с такой стороны. Но он все же согласился нанять снова того «парня, что следил за Мойрой», чтобы выяснить насчет семьи.

Мы обсудили, где лучше остановиться на ночь: собственно, мы просто выбирали гостиницу, потому что возвращаться домой ни один из нас не собирался. Я в последнее время жил в заурядной пригородной квартире в Эпсоме, неподалеку от конюшен, где работал. Малкольм жил в том самом доме, где прошло мое детство. Мойра, по-видимому, выжила его оттуда, но сразу после ее смерти Малкольм вернулся обратно. Этот большой дом в Беркшире пережил появление и уход всех пяти жен Малкольма, и каждый в семье считал его родным. Малкольм и сам здесь вырос, и я не мог даже представить, что означала бы для него потеря этого дома.

— Что у тебя произошло с Мойрой? — спросил я.

— Не твое собачье дело, — отрезал Малкольм. Десяток миль мы проехали, не проронив ни слова.

Потом он сменил гнев на милость, вздохнул и сказал:

— Она захотела прибрать к рукам украшения Куши, а я не позволил. Мойра снова и снова приставала ко мне с этим, трещала об этих бриллиантах без умолку! Ты не представляешь, как она мне надоела! А потом… ну… — он передернул плечами. — Она меня подловила.

— С другой женщиной? — Я совсем не удивился. Он кивнул, нимало не смущаясь. Он никогда не мог оставаться верным только одной женщине и не понимал, как можно было от него этого ожидать. Самые кошмарные склоки времен моего детства разгорались как раз из-за «измен» Малкольма. Пока его женой была Вивьен, а потом — Джойси, он содержал Алисию, которая успела родить ему двух детей. А потом еще одного, после того как Малкольм поддался на ее уговоры и женился на ней.

Мне хотелось бы верить, что Малкольм до конца хранил верность Куши, но, честно говоря, это кажется маловероятным. А Малкольма я спрашивать не собираюсь.

Малкольм вначале предложил остановиться в «Дорчестере», но я напомнил, что его там слишком хорошо знают, и уговорил поселиться в «Савое».

— Номер люкс, — обратился Малкольм к портье, когда мы прошли в холл гостиницы. — Две спальни, две душевых и гостиная. И пришлите туда бутылку «Боллинджера», немедленно.

Мне совсем не хотелось шампанского, но Малкольму нужно было выпить. Он заказал еще омлет и копченую семгу, две порции, в номер. И бутылку бренди «Хайн Антик», и коробку сигар — чтобы чувствовать себя как дома.

От нечего делать я подсчитал сегодняшние расходы Малкольма: литой серебряный кубок, чистокровный жеребенок за два миллиона гиней, страховка на него, счет в кембриджской гостинице, чаевые швейцару и таксисту, и водителю «Роллс-Ройса», шикарный номер люкс в «Савое» с обслуживанием… Интересно, сколько у него на самом деле денег? И неужели он в самом деле собирается пустить все состояние на ветер?

Мы поужинали и выпили по стаканчику бренди, все еще не вполне в согласии друг с другом. За три года отчужденности между нами пролегла пропасть, преодолеть которую оказалось не так просто, как я думал. Я очень отчетливо ощущал эту пропасть и, даже когда говорил отцу, что люблю его, подразумевал скорее того Малкольма, который остался в моей памяти и которого я действительно любил, чем этого человека, что сейчас сидел передо мной. И еще я понимал, что если останусь сейчас с ним, как обещал, то узнаю его снова и несколько с другой стороны. Собственно, мы оба сможем заново узнать друг друга.

— На днях поедем в Австралию, — сказал Малкольм, аккуратно стряхивая пепел с сигары.

— Да?

— Нам нужны визы. Где твой паспорт?

— В квартире. А твой?

— Дома.

— Значит, я их завтра заберу. Ты останешься здесь.

Сказав это, я немного помолчал и поинтересовался:

— У тебя в Австралии какие-то дела?

— Посмотрим золотые рудники, — ответил Малкольм. — И кенгуру.

После небольшой заминки я сказал:

— Мы не можем позволить себе просто прятаться. Мы должны отыскать того, кто пытался убить тебя, и прекратить эти нападения.

— Бегство меня вполне устраивает, — сказал Малкольм. — Что ты думаешь о недельке в Сингапуре по пути в Австралию?

— Как скажешь. Только… в пятницу я собирался участвовать в скачках в Сэндауне.

— Никогда не мог понять, почему тебе это так нравится. Все эти сырые, холодные дни под открытым небом. Все эти падения с лошади…

— Тебе так же будоражит кровь твое золото.

— Опасность? — Он приподнял бровь. — И это тихий, спокойный, воспитанный Ян? Жизнь скучна без риска, я угадал?

— В этом нет ничего сверхъестественного.

Я всегда участвовал в скачках как любитель, бесплатно. Что-то все время удерживало меня от того, чтобы полностью посвятить себя верховой езде, а иначе невозможно стать профессиональным жокеем. Скачки были моим любимым развлечением, но не целью всей жизни, поэтому я никогда не достигну высот мастерства, необходимых, чтобы состязаться с профессионалами. Мне просто нравилось участвовать в скачках, поддерживать дружеские отношения с жокеями. Я любил суету раздевалок и весовых, чистое небо над беговой дорожкой, самих лошадей. И, конечно, надо признать, — риск.

Малкольм сказал:

— Как ты уже успел убедиться, оставаться рядом со мной далеко не безопасно.

— Поэтому я и остался.

Малкольм изумленно уставился на меня, потом рассмеялся и сказал:

— Боже мой! Я думал, я тебя знаю. Похоже, что не очень.

Он допил свое бренди, потушил сигару и отправился спать. Утром поднялся раньше меня, и, когда я, в трусах и сорочке, в которых спал, выбрался в гостиную, Малкольм сидел на диване, завернувшись в купальный халат, и листал «Спортивную жизнь».

— Я заказал завтрак, — сообщил он. — И — обо мне пишут газеты. Как тебе это нравится?

Я посмотрел, куда он указывал пальцем. Действительно, там было его имя, ближе к концу подробнейшего отчета о вчерашнем аукционе. «Лот номер семьдесят девять, первоклассный жеребенок, два миллиона семьдесят тысяч гиней — Малкольм Пемброк».

Он положил газету, вполне довольный собой.

— Ну, так чем мы сегодня займемся?

— Нужно вызвать твоего частного сыщика и найти тренера для жеребенка. Я привезу наши паспорта и кое-что из одежды, а ты пока останешься здесь.

На удивление, Малкольм не возражал, только попросил меня не задерживаться надолго. Он задумчиво разглядывал подсохшую ссадину на моем правом бедре и кровоподтек вокруг нее, успевший уже посинеть.

— Небольшая проблема, — сказал Малкольм. — У меня нет с собой телефона этого сыщика.

— Мы можем нанять кого-нибудь другого. В справочнике должны быть такие объявления.

— Твоя мать наверняка знает его телефон. Да, у Джойси он, конечно, остался.

— Откуда ей его знать?

Малкольм беззаботно пояснил:

— Она нанимала этого парня, чтобы выследить меня и Алисию.

А я-то думал, что мои родители уже ничем не смогут меня удивить!

— Когда адвокат посоветовал мне следить за Мойрой, Джойси свела меня с этим сыщиком. В конце концов, он неплохо сделал свое дело тогда, много лет назад, со мной и Алисией. Даже слишком хорошо, если подумать, черт бы его побрал! Так что звони Джойси, Ян, и узнавай его номер.

Ошеломленный, я только и мог, что сделать, как он сказал.

— Дорогой! — пронзительно закричала моя мать в трубку. — Где твой отец?

— Не знаю, — ответил я.

— Дорогой, ты знаешь, что твой чертов отец сделал?!!

— Нет… что?

— Он отдал состояние, дорогой, — буквально сотни тысяч! — какой-то никудышней мелкой съемочной группе на постановку идиотского фильма о каких-то головастиках или что-то в этом роде. Какой-то мерзкий идиот позвонил мне, чтобы узнать, где Малкольм, потому что, видите ли, он отвалил им даже больше, чем они просили… Я тебя умоляю!!! Я знаю, что ты не разговариваешь с Малкольмом, но ты должен сделать что-нибудь, чтобы остановить его!

— Но… это его деньги.

— Дорогой, не будь таким наивным! Кому-то предстоит получить их в наследство, и, если только ты проглотишь свою чертову гордость, о чем я не устаю тебе повторять, эти деньги могут стать твоими! Если ты не оставишь свое ослиное упрямство и не прекратишь эту проклятую ссору, Малкольм оставит все кошмарному выводку Алисии. Я не переживу, если эта ведьма снова будет злорадствовать… Так что помирись с Малкольмом немедленно!!! И прекрати его сумасбродства!

— Успокойся, — сказал я. — Я уже.

— Что?!

— Уже помирился с ним.

— Слава Богу, наконец-то!!! — снова завопила моя маменька. — Но, дорогой, чего же ты тогда ждешь? Скорее отыщи его и не дай ему пустить на ветер твое наследство!

ГЛАВА 3

Дом Малкольма очень изменился за те три года, пока здесь хозяйничала Мойра.

Этот дом в викторианском стиле иногда называли просто «Квантум», из-за латинской надписи на арке входной двери: «QUANTUM IN ME FUIT». Это означало что-то вроде «Делаю лучшее, на что способен».

Я шел туда, вспоминая уют и порядок, которые оставила Куши, и не веря до конца, что все могло измениться. Хотя кому, как не мне, было знать, что каждая следующая жена Малкольма, и Куши в том числе, делали «лучшее, на что способны», чтобы искоренить все, напоминающее о предшественнице. Выйдя замуж за Малкольма, каждая из них переселялась в этот дом. И Малкольм, как я теперь понимаю, позволял им делать все что угодно с внутренней отделкой и обстановкой.

Открыв отцовским ключом кухонную дверь, я вошел и на мгновение застыл, испугавшись, что ошибся и попал в чужой дом. Куда-то исчезли кедровые панели и красный кафель Куши, такие уютные и домашние. Их вытеснили гладкие желтые обои и блестящие белые подставки и полочки, заполненные массой ярко-алых и розовых цветов герани в маленьких белых горшочках.

Изумленный, я мысленно вернулся ко временам господства Алисии с ее мещанским вкусом, когда на кухне были крахмальные белые занавесочки, приукрашенные целым ворохом оборок, бледно-голубые столы и буфеты, и выложенный белой плиткой пол. А еще раньше, во времена Джойси, все было строгим и аккуратным, выдержанным в кофейном и оливковом цветах. Я вспомнил день, когда рабочие вышвырнули из дома кухню моей матери, и я с воплями бросился к Малкольму. Он тотчас же отправил меня к Джойси, на целый месяц. Это мне не понравилось еще больше, а когда я вернулся, белые занавески с оборками уже висели, и мебель на кухне была блеклого голубого цвета. Я подумал, что все это какое-то слишком приторное, но мнение свое решил оставить при себе.

Впервые я задумался над тем, какой же была кухня при Вивьен, когда около сорока пяти лет назад молодой Малкольм ввел ее в дом. Свою первую жену. Ко времени моего рождения Вивьен уже была изгнана. Ее переполняли обида и негодование, и я редко видел улыбку на ее лице. На мой взгляд, Вивьен была самой неудачной из жен моего отца и самой бестолковой. Но, судя по фотографиям, в молодости Вивьен была самой красивой из них. Темные дуги бровей и высокие скулы остались прежними, но густые черные волосы поредели и стали седыми а милая улыбка сменилась привычно недовольной, кислой гримасой. Замужество Вивьен было обречено, по-моему, из-за того, что Малкольму было с ней скучно. И хотя они до сих пор изредка встречаются по праздникам вместе со своими детьми и внуками, оба больше склонны развернуться друг к другу спиной, нежели поцеловаться.

Вивьен была старой занудой и любила перемывать косточки всем и каждому. В то же время она однозначно принимала все самые безобидные общие высказывания окружающих за резкую критику в свой адрес. Невозможно было угодить ей надолго, да и случалось такое нечасто. Так что я, как и почти все остальные члены семьи, давным-давно перестал и пытаться заслужить ее расположение. Вивьен заразила своих трех отпрысков собственной досадой на Малкольма, и они, не стесняясь в выражениях, поливали его грязью, мерзко злословили за его спиной, но никогда не высказывали ничего такого ему в лицо. Лицемерные ханжи.

Малкольм содержал их, пока они не стали вполне взрослыми, и только тогда предоставил самим себе, выделив каждому немалую сумму, чтобы они не нуждались на первых порах. Точно так же он позаботился обо всех своих семерых здоровых детях. Восьмой ребенок, Робин, будет нуждаться в уходе до конца своих дней. Ни одному из нас, семерых, не на что было жаловаться: Малкольм позволил нам выбирать какие угодно развлечения в детстве и защитил от нужды в будущем. На этом отец считал свое вмешательство в наши жизни законченным. Все, чего вы сможете достичь, говорил он, зависит теперь только от вас самих.

Под впечатлением воспоминаний о семье я прошел из кухни в гостиную, которую Мойра тоже переделала по своему вкусу. Темные дубовые панели были теперь выкрашены пошлой белой краской. Поражаясь все больше и больше, я вспомнил давние дни, когда Алисия усердно отбеливала все старое дерево, а потом Куши снова вернула ему естественный цвет. И подумал, что Малкольм вообще любит перемены — во всем, не только в женщинах.

Его собственная комната, которую обычно называли кабинетом, хотя она больше походила на небольшую уютную, немного захламленную гостиную, похоже, избежала последней волны перемен. Только новые золотистые бархатные портьеры сменили старые, зеленые. Как бы то ни было, вся комната, казалось, была пропитана его аурой. На стенах висело множество фотографий, объемистые шкафы были забиты кипами бумаг, полки заставлены книгами, повсюду — множество сувениров, напоминавших о его достижениях и путешествиях. Все вместе создавало впечатление рабочего беспорядка.

Я пошел к столу за паспортом Малкольма, каждую минуту ожидая услышать его голос, хотя точно знал, что он остался в гостинице за сорок миль отсюда и сейчас должен звонить «парню, который следил за Мойрой».

Паспорт, говорил он, лежит во втором снизу ящике в правой тумбе стола. Там я его и нашел, среди беспорядочной кипы просроченных медицинских справок и рекламных брошюрок туристических фирм. Малкольм редко выбрасывал свои записи. Когда не хватало места, он просто устанавливал дополнительные шкафы для бумаг. Его система делопроизводства была такой, что никто, кроме него, не сумел бы догадаться, где искать нужную бумагу. Но сам Малкольм мог безошибочно найти ее в любую минуту. Когда-то давно он рассказывал мне, что его метод очень прост: нужно класть вещи на то место, о котором прежде всего подумаешь, когда эта вещь понадобится. Я был тогда ребенком, и это показалось мне вполне разумным, так что я с тех пор поступаю точно так же.

Я еще раз огляделся и внезапно осознал, что, хотя вся комната была заставлена множеством безделушек, нескольких знакомых мне с детства вещиц недоставало.

Пропали золотой дельфин и золотое дерево, увешанное аметистами, и серебряный подсвечник эпохи короля Георга. Я подумал, что, возможно, Малкольм благоразумно сдал их на хранение в банк.

Прихватив паспорт, я поднялся наверх, чтобы взять вещи, которых не хватало в его наспех собранном гардеробе. И из непреодолимого любопытства заглянул в комнату, которая прежде была моей. Я ожидал и здесь увидеть перестройку в стиле Мойры, но на самом деле в этой комнате все было по-прежнему. Кроме того, что не осталось ничего моего.

Комната стала какой-то нежилой, опустошенной. Одинокая кровать не застелена, матрац ничем не прикрыт. Не было ни паутины, ни пыли, ни затхлого запаха запустения, но сразу становилось понятно: сына, который спал на этой кровати, больше нет.

Не в силах унять дрожь, я вышел и закрыл дверь. Интересно, подумал я, чья это была идея — Мойры или Малкольма? И понял, что угадать не смогу.

Мойра отделала все спальни в сливовом и розовом тонах и везде, где только возможно, поставила застекленные двери. Дверь в гардероб Малкольма тоже претерпела подобные изменения, как и дверь в их общую ванную. Я собирал отцовские вещи и все не мог отделаться от ощущения, что вторгаюсь в жизнь совершенно чужих людей.

Я наткнулся на портрет Мойры. Случайно наступил на него, когда искал отцовские пижамы: портрет лежал под комодом в гардеробной. Нагнулся посмотреть, что это я чуть не растоптал, и вытащил квадратную позолоченную рамку. Наверное, это от нее остался яркий квадрат на стене. Перевернул и увидел Мойру с ее отвратительной самодовольной улыбкой.

Я уже забыл, какая она была молодая и хорошенькая. Когда Мойра вышла за Малкольма, ей было тридцать пять, на тридцать лет меньше, чем ему. На портрете она казалась еще моложе. Рыжевато-золотые волосы, бледная гладкая кожа, подбородок с ямочкой, нежная шея. Художник, по-моему, сумел уловить даже холодную расчетливость в ее взгляде и отобразить с обезоруживающей ясностью. Когда я разглядел подпись, перестал удивляться. Малкольм мог не отдать ей бриллианты Куши, но портрет этот писал лучший из лучших.

Я засунул портрет обратно под комод. Уверен, это место для него Малкольм определил не случайно.

В кладовой я отыскал чемодан (кладовая тоже не изменилась), уложил вещи и стал спускаться на первый этаж. И столкнулся носом к носу с маленьким человечком, который весьма решительно сжимал в руках дробовик. Ствол дробовика был направлен на меня.

Я остановился резко, как только мог.

— Руки вверх! — хрипловато скомандовал человечек с ружьем.

Я медленно поставил чемодан на пол и поднял руки, как он велел. Одет он был в темные брюки, испачканные землей, руки у него тоже были в грязи, и я сразу спросил:

— Вы садовник?

— И что, если садовник? Что ты здесь делаешь?

— Собираю вещи для отца… э-э… господина Пемброка. Я его сын.

— Я тебя не знаю. И сейчас вызову полицию. — Садовник был настроен воинственно, но голос его немного дрожал, и дробовик он держал не очень уверенно.

— Хорошо, — согласился я.

Теперь он столкнулся с неожиданным затруднением: как позвонить, не переставая держать меня под прицелом?

Заметив его растерянность, я предложил:

— Я могу подтвердить, что я — сын господина Пемброка. И, если хотите, открою чемодан, и вы убедитесь, что я ничего не украл.

Немного подумав, он кивнул:

— Стойте там, значит.

Я рассудил, что, если чем-нибудь испугаю его, в доме произойдет еще одно убийство. А потому очень медленно и осторожно открыл чемодан и выложил прямо на пол отцовское белье, пижаму и прочее. Затем я также медленно достал из кармана бумажник, нашел кредитную карточку и положил так, чтобы видно было имя владельца. Потом осторожно отступил назад на несколько шагов от этой «выставки», пока не уперся спиной в закрытую на замок парадную дверь.

Подозрительный пожилой садовник прошел вперед и исследовал разложенные вещи, опуская взгляд на какие-то доли секунды, и почти не выпускал меня из виду, не оставляя никакой возможности броситься на него.

— Здесь его паспорт, — обвиняющим тоном заявил он.

— Отец просил привезти его.

— Где он? — спросил садовник. — Куда он делся?

— Я должен встретиться с ним и передать паспорт. Где он сейчас, я не знаю. — Я помолчал, потом продолжил: — Я действительно его сын. Вы, должно быть, здесь недавно. Я не видел вас раньше.

— Два года, — он как будто оправдывался. — Я работаю здесь уже два года.

Похоже, старик неожиданно решил мне поверить и чуть ли не с извинениями опустил ружье.

— Я был уверен, что дом заперт, и тут увидел, как вы поднимаетесь по лестнице.

— Непорядок, — согласился я.

Он кивнул на вещи Малкольма:

— Вы их, наверное, уложите обратно.

Я так и сделал. Садовник все еще не спускал с меня глаз.

— Вы храбрый человек, раз решились прийти сюда, — сказал я. — Вы же думали, что я грабитель.

Он расправил плечи хорошо заученным движением:

— Я служил в армии, сэр, — потом расслабился и пожал плечами. — Сказать по правде, я собирался только тихонько позвонить в полицию, а тут вы как раз стали спускаться…

— А… ружье?

— Прихватил с собой на всякий случай. Я охочусь на кроликов… так что дробовик всегда под рукой.

Я кивнул. Наверное, это было его собственное ружье. У Малкольма никогда не было оружия, сколько я его помнил.

— Отец заплатил вам за эту неделю? — спросил я. Глаза садовника загорелись надеждой.

— Он заплатил в прошлую пятницу, как обычно. А утром в субботу позвонил мне домой и попросил забрать к себе собак. Присмотреть за ними, как я обычно делаю, когда хозяин в отъезде. Так я и сделал. Только он положил трубку прежде, чем я успел спросить, как долго его не будет.

Я достал чековую книжку и выписал чек на сумму, которую он назвал — его обычная плата за неделю. Как выяснилось, звали садовника Артур Белбрук. Я отдал ему чек и спросил, нет ли здесь еще кого-нибудь, кому отец не заплатил за работу.

Садовник покачал головой.

— Горничная ушла, еще когда госпожу Пемброк… э-э… убили. Сказала, что не останется здесь ни за какие коврижки. Эта картина все время стоит у нее перед глазами.

— А где именно госпожу Пемброк… э-э… убили?

— Я покажу, если хотите, — предложил он, пряча чек в карман. — Это за домом, в теплице.

Однако повел он меня не к старой, знакомой с детства теплице в дворике позади кухни, а в глубь сада, к ажурной восьмиугольной конструкции из сваренных стальных прутьев, выкрашенных в белый цвет. Сооружение с виду напоминало причудливую птичью клетку. Оно, вероятно, было задумано как уединенный летний домик-беседка в дальней части сада. Издалека внутри домика можно было разглядеть только огромное количество цветущей герани.

— Ну и ну… — только и сказал я.

— Эх… — Артур Белбрук выразил свое неодобрение одним вздохом и отворил застекленную металлическую дверцу.

— Эта теплица обошлась хозяину в целое состояние, — сообщил Белбрук. — И притом летом здесь слишком жарко. Такие условия может выдержать только герань. Госпожа Пемброк обожала герань.

На одной из подставок стоял плоский ящик со свежим компостом, почти полный. И без крышки, чтобы удобнее было набирать компост. Коробка с маленькими горшочками стояла рядом, в некоторых уже были посажены коротенькие черенки.

Я с отвращением смотрел на этот компост.

— Здесь это и случилось?

— Как раз здесь, — начал объяснять садовник. — Бедная леди. Никому не пожелаю такой смерти, каким бы ни был человек.

— Да, — согласился я. Внезапная догадка ошеломила меня. — Это ведь вы первым ее нашли?

— Я, как всегда, около четырех часов ушел домой. Но часов в семь вышел прогуляться и решил заглянуть сюда, проверить, все ли здесь в порядке после ее ухода. Понимаете, она развлекалась, играя в садовницу. Никогда не мыла за собой инструменты, бросала где попало — в этом роде. — Он посмотрел на дощатый пол, как будто снова видел здесь тело. — Леди лежала лицом вниз, и я перевернул ее. Она была мертвой, это точно. Кожа белая, как всегда, только вся в этих розовых пятнах. Они сказали, эти пятна из-за удушья, асфиксии. У нее в легких нашли куски навоза. Бедная леди!

Он несомненно был потрясен случившимся, но в его голосе отчетливо проскальзывали отзвуки многократных повторений рассказа, оттого сочувствие казалось немного наигранным.

— Спасибо, что показали, — поблагодарил я.

Он кивнул, и мы вышли из теплицы, плотно закрыв за собой дверь.

— Не думаю, что господину Пемброку очень нравилось это место, — неожиданно сказал он. — Прошлой весной, когда госпожа решила разводить цветы, хозяин сказал, что она может делать что угодно, только чтобы этой теплицы не было видно из дома. Иначе он не оплатит счет. Я, конечно, не собирался подслушивать, но так уж получилось. Понимаете, они ругались очень громко.

— Понимаю, — сказал я. — Ругань, хлопанье дверьми…

— У них было все в порядке, когда я только начинал здесь работать, — рассказывал Белбрук, — но потом я заметил, что она понемногу начинает на него давить. Ну, и пошло-поехало, сами видите. Я здесь целый день, с утра до вечера, и в доме, и на участке, так что все это у меня на глазах.

— Как это — понемногу давить? — осторожно спросил я.

Он косо глянул на меня, снова что-то заподозрив.

— Вы же сказали, что господин Пемброк — ваш отец. Вы должны были ее знать.

— Я не бывал здесь. Она мне не нравилась.

Он счел это объяснение вполне достаточным.

— Она могла быть сладкой, как патока… — Он помолчал, вспоминая. — Не знаю, как это лучше назвать — какой она была. Только вот в этом году, кроме обычных овощей для кухни, я посадил на маленьком участке особые сорта… вырастил их, так удачно… хотел послать на местную выставку. Стручковую фасоль, морковь и лук хороших сортов. Я неплохо в этом разбираюсь, понимаете? Ну, так вот. Они попались на глаза госпоже Пемброк за пару дней до того, как я собирался снимать урожай. В четверг, а выставка должна была открываться в субботу. «Какие огромные овощи!» — сказала она тогда, и я объяснил, что собираюсь в субботу послать их на выставку. Она посмотрела на меня так ласково, будто сиропом полила. «Ах, нет, Артур. Мы с господином Пемброком так любим овощи, вы же знаете! Мы приготовим их завтра на обед, а остальные заморозим. Ведь это наши овощи, Артур, не правда ли? Если вы хотите что-нибудь выращивать для выставки, делайте это на своем собственном участке в свободное от работы время». И выбранила меня. А когда я наутро пришел на работу, весь мой опытный участок был обобран — вся фасоль, морковка, лук. Ничего не осталось. Она все забрала. Все самое лучшее, сотни фунтов. Может, они и съели что-нибудь, только она ничего не замораживала. В понедельник я нашел свои овощи в мусорном баке.

— Прелестно, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Вот такой она и была. Делала гадости, но все в рамках своих законных прав.

— Я удивляюсь, что вы не оставили эту работу.

— Здесь очень хороший сад, и у меня неплохие отношения с господином Пемброком.

— А когда он переехал?

— Он попросил меня остаться, чтобы содержать здесь все в порядке. Он повысил плату, и я согласился.

Неторопливым шагом мы вернулись к кухонной двери. От Артура Белбрука исходил легкий запах взрыхленной земли и опавших листьев, и аромат теплого перегноя, как от того садовника, который ухаживал за усадьбой в дни моего детства. Я с грустью вспомнил те далекие дни.

— Я здесь вырос, — сказал я. Он понимающе кивнул мне.

— Это не вы построили потайную комнату?

Я удивился:

— Собственно, это не совсем комната, просто треугольное пространство.

— А как она открывается?

— У вас не получится.

— Я хотел приспособить ее под хранилище для яблок, — с сожалением пояснил Белбрук.

Я покачал головой.

— Она слишком маленькая. И не проветривается. На самом деле, она ни на что не пригодна. А как вы о ней узнали?

Он важно поджал губы и принялся объяснять:

— Я заметил, что стена у палисадника в дальнем углу слишком толстая, и порасспросил старого Фреда, что был здесь садовником до меня. Он рассказал, что когда-то сын господина Пемброка построил там что-то вроде потайной каморки. Но там же нет двери, сказал я. Он ответил, что так задумал тот сын мистера Пемброка и это его дело, а сам Фред об этом ничего не знает, только думает, что дверь просто давным-давно заложили кирпичом. Так если это вы ее построили, расскажите, как ее открыть?

— Сейчас уже не получится, — сказал я. — Я замуровал ее почти сразу, как построил, чтобы мои сводные братья не могли залезать туда и подбрасывать мне дохлых крыс и разную другую гадость.

— А… — он, похоже, расстроился. — Я часто раздумывал, что же там может быть.

— Дохлые крысы, пауки и груды мусора.

Садовник пожал плечами:

— Ну, что ж…

— Вы хорошо здесь управляетесь. Я так и скажу отцу.

Его морщинистое лицо засветилось от удовольствия.

— Скажите ему, что я присмотрю за собаками и за всем остальным, пока он не вернется.

— Он будет вами доволен.

Я вынес чемодан, бросил последний взгляд на драгоценную герань Мойры и запер дверь. Пожал жесткую руку Артура Белбрука и в машине, взятой напрокат в Лондоне сегодня утром, поехал в Эпсом.

Свою одежду я собрал вдвое быстрее. В моем шкафу царил строгий порядок, не то что у Малкольма, да и вещей у меня было немного. Я все время собирался перебраться в квартиру получше, но никак не мог подыскать подходящую. А потому мою гостиную и две маленькие спальни украшали только модные новые портьеры и гравюра с изображением Сержанта Мерфи, выигравшего Большой национальный кубок в 1923 году.

Я сменил брюки Малкольма на одни из своих, уложил чемодан, нашел паспорт. Мне не нужно было ни пристраивать собак (которых у меня не было), ни оплачивать счета. Ничто меня не задерживало.

На автоответчике светилась красная лампочка. Значит, кто-то звонил, пока меня не было. Я перемотал пленку и включил магнитофон. Прислушиваясь к бестелесным голосам, я освободил холодильник от всего, что могло испортиться до моего возвращения.

За последние два дня с семьей определенно что-то произошло. Семья гудела как потревоженный улей. Все пришли в какое-то лихорадочное возбуждение.

Первым зазвучал девичий голос, немного испуганный, тревожный: «Ян, это Сирена! Почему тебя никогда не бывает дома? Ты что, не ночуешь здесь? Мамочка хочет знать, где папочка. Она помнит, что вы с ним не разговариваете, и очень глупо с ее стороны ожидать, что ты в курсе его дел, но она все равно настояла, чтобы я спросила у тебя. Так что, если знаешь, перезвони мне, ладно?»

Сирена, моя сводная сестра, — единственная из детей Алисии, рожденная в браке. Она была на семь лет меня младше и осталась в воспоминаниях прелестной маленькой светловолосой феей, которая повсюду следовала за мной как тень. Этим она беззастенчиво льстила самолюбию двенадцатилетнего мальчишки. Больше всего на свете Сирена любила устроиться у Малкольма на коленях, в уютном и надежном кольце его рук. По-моему, маленькая фея всегда умела наколдовать на его лице улыбку, если он был рассержен, или премиленькое новое платьице для себя, когда ей хотелось принарядиться.

Малкольм выставил Алисию, когда Сирене исполнилось шесть. Вместе с Алисией уехала не только Сирена, но и двое ее старших братьев. И я остался один во внезапно опустевшем доме. Один в кухне с противными оборочками на занавесках. Некому стало надо мной издеваться и гоняться за мной по саду. Это были времена, когда я даже обрадовался бы возвращению Жервеза, старшего сына Алисии, несмотря на его дохлых крыс и другие гадкие проделки. Жервез поднял на смех мою затею построить в садовой стене укромный уголок. А теперь, после его отъезда, она стала и в самом деле бессмысленной.

Повзрослев, Жервез остался таким же надменным задирой, каким был в детстве: презрительно кривил губы, любил тыкать в людей пальцем и бросать холодные презрительные взгляды, задрав нос. Ему явно нравились смущение и растерянность окружающих.

Сирена, которая превратилась в высокую и стройную девушку, работала сейчас тренером по аэробике. Она по-прежнему покупала одежду целыми возами и обращалась ко мне, только когда ей что-то было от меня нужно.

«Мамочка хочет знать, где папочка…» Странно было слышать эти детские выражения от двадцатишестилетней девушки. Сирена, единственная из всех детей Малкольма, так и не приучилась называть его по имени.

Следующее послание было, собственно, от Жервеза. Он раздраженно выговаривал мне: «Терпеть не могу эти записывающие штуки! Целый вечер я пытаюсь до тебя дозвониться, но слышу в трубке только твой самодовольный голос, который раз за разом уговаривает меня назвать свое имя и номер! Так вот, я вынужден наконец это сделать. Это твой брат Жервез, как ты, конечно, и сам уже понял. И нам крайне необходимо срочно найти Малкольма. У него, похоже, не все дома. Я хочу сказать, он совсем спятил! И в твоих собственных интересах отыскать его как можно скорее. Мы все должны забыть о ссорах и остановить его, не допустить, чтобы он безрассудно пустил на ветер достояние семьи! — Жервез немного помолчал, потом продолжил: — Думаю, тебе уже известно, что он отдал полмиллиона фунтов… полмиллиона!., на приют для умственно отсталых детей? Мне недавно позвонила какая-то истеричная дура и сказала, что не знает, как и отблагодарить меня. А когда я спросил, за что именно, она сказала: „Разве вы не тот самый господин Пемброк, что избавил нас от всех затруднений, господин Малкольм Пемброк?“ — „Мадам, — спросил я ее, — о чем вы говорите?“ И тогда она мне рассказала. Полмиллиона фунтов! Ты слышишь? Он невменяем! Это переходит всякие границы! Нельзя допустить, чтобы он вытворял такие нелепые безумства! По-моему, Малкольм начинает впадать в старческий маразм. Ты должен его найти и немедленно сообщить нам, куда он скрылся. Потому что, насколько мне известно, он не отвечает на телефонные звонки с утра прошлой пятницы. Я тогда звонил ему, чтобы сказать, что в последнем квартале содержание Алисии не было увеличено в соответствии с уровнем инфляции. Немедленно перезвони мне!»

На этом безапелляционном приказе его речь резко оборвалась. Я представил себе Жервеза, каким он сейчас стал. Не крепкого, немного полноватого темноволосого мальчика, а располневшего, рыхлого тридцатипятилетнего биржевого маклера, не по годам самоуверенного и напыщенного. Хотя в мире теперь все больше и больше незаконнорожденных детей, Жервеза до сих пор ужасно возмущали обстоятельства его собственного появления на свет. Он немедленно взрывался при малейшем намёке — по поводу и без повода — и поливал грязью отца, который всегда публично признавал Жервеза своим сыном и дал ему свою фамилию.

Жервезу все же досталось немало жестоких насмешек от школьных приятелей. Он озлобился и впоследствии вымещал свою злость на мне, своем сводном брате, который едва ли понимал или обращал внимание на разницу между его рождением и моим. Можно, конечно, понять, почему он ненавидел меня, когда мы были подростками. Но думаю, что он, к сожалению, вряд ли когда-нибудь избавится от этой злобности. Она прочно въелась в душу Жервеза и продолжает мучить его и всех вокруг. Люди часто избегают его общества, чувствуя неловкость от внезапных вспышек злости и беспочвенной зависти.

Несмотря на это, жена Жервеза, видимо, любит его и все ему прощает. Она родила ему двух девочек, старшую — на четвертый год вполне респектабельного замужества. Жервез, на мой взгляд, слишком часто повторяет, что никогда, ни при каких обстоятельствах не стал бы обременять себя ребенком, которого не смог бы себе позволить. Он, наверное, даже в последние мгновения перед смертью будет беспокоиться только о том, чтобы в свидетельстве о смерти не было записи «незаконнорожденный».

Его младший брат Фердинанд, напротив, придавал незаконности своего рождения очень мало значения. Для него это было не более чем записью в какой-то бумажке.

Фердинанд был на три года младше Жервеза и на год младше меня. Он был похож на Малкольма больше, чем любой из нас, — живое доказательство его отцовства. Кроме внешнего сходства, Фердинанд отчасти унаследовал деловую хватку нашего отца, но без его особенного таланта смог достичь в своей карьере только солидного места в страховой компании, а не многомиллионного состояния, как Малкольм.

Я дружил с Фердинандом в детстве, пока оба мы жили в отцовском доме. Но когда Алисия уехала оттуда вместе с детьми, она основательно подпортила наши отношения. Она неустанно повторяла своим детям, как их обидел безжалостный Малкольм, выгнав из дому. Сейчас Фердинанд при встречах смотрел на меня немного озадаченно, как будто не мог припомнить, за что же он меня недолюбливает. Но Алисия тут же напоминала, что, если он не побеспокоится, я наложу свои лапы на его, Жервеза и Сирены долю отцовского наследства. И на лицо Фердинанда снова возвращалось недружелюбное выражение.

Я искренне сожалел о Фердинанде, но ничего не предпринимал, чтобы изменить ситуацию.

После Жервеза на кассете зазвучал голос моей матери, Джойси. Она чуть ли не захлебывалась злостью. Наверное, кто-то уже успел подсунуть ей «Спортивную жизнь». Она не может в это поверить, говорила Джойси. У нее не хватает слов. (Ну, это она сильно преувеличила!) Как я мог сделать такую глупость и повести Малкольма на аукцион в Ньюмаркете? А я несомненно был там с ним, потому что в любом случае Ньюмаркет не из тех мест, где Малкольм обычно бывает. И почему я так подло обманул ее утром, когда звонил?! Я должен обязательно позвонить ей, и немедленно!!! Это катастрофа, Малкольма нужно остановить!

Четвертое, и последнее, послание было от моего сводного брата Томаса — третьего из детей Малкольма от первой жены, Вивьен. После истеричных криков Джойси оно показалось мне очень спокойным.

Томас, почти сорокалетний рано облысевший мужчина с бледной кожей и рыжеватыми усиками, был женат на женщине, которая язвительно принижала его достоинство всякий раз, как открывала рот. «Конечно же, Томас совершенно беспомощен, когда дело касается…» (практически всего), и «если бы только бедный Томас мог рассчитывать на большее жалованье…», и «Милый Томас законченный неудачник, не правда ли, дорогой?». Томасу до смерти все это надоело, он выслушивал слова жены чуть ли не с содроганием. Но за годы жизни с Беренайс он, по-моему, становился постепенно все менее деятельным и решительным, как будто сам поверил в то, что она говорит, и старался соответствовать ее мнению о себе.

«Ян, это Томас, — его голос звучал уныло. — Я пытался застать тебя со вчерашнего дня, но, кажется, ты куда-то уехал. Когда прочтешь мое письмо, позвони мне, пожалуйста».

Я уже вынул письмо из почтового ящика, но пока не распечатывал. Теперь я раскрыл конверт и понял, что у Томаса тоже неприятности. В письме было:

«Дорогой Ян!

Беренайс серьезно обеспокоена нездоровым эгоизмом Малкольма. Она… ну, если честно, она снова и снова докучает мне разговорами о том, какие суммы Малкольм расходует в последнее время. И единственное, что может надолго ее утихомирить, — это мысль о том, что я, возможно, унаследую часть состояния Малкольма. Если же он не перестанет так безрассудно проматывать деньги, то… то моя жизнь станет просто невыносимой! Я никогда бы тебе этого не сказал, если бы ты не был моим братом, самым лучшим из всех, — я не собирался тебе этого говорить, но иногда я думаю, что ты среди нас единственный здравомыслящий человек, несмотря на эти твои опасные скачки. И ты единственный можешь как-то заставить Малкольма образумиться, потому что ты — единственный, кого он вообще станет слушать. Пусть даже вы не разговаривали несколько лет, что совершенно невероятно, если вспомнить, как вы всегда относились друг к другу. Я уверен, это все из-за проклятой сутяги Мойры. Пусть даже Беренайс считает, что — кто бы или что бы ни встало между тобой и Малкольмом — ваша ссора будет мне только на руку, потому что Малкольм может тогда вообще вычеркнуть тебя из своего завещания. То есть я не хочу сказать, что тоже так считаю, старина, но так думает Беренайс. И, сказать честно, когда Мойра собиралась отхватить половину состояния на бракоразводном процессе, я думал, что Беренайс хватит удар, так она бесилась. Так что, Ян, я не сойду с ума, только если тебе удастся убедить Малкольма, что всем нам ОЧЕНЬ НУЖНЫ эти деньги. Страшно представить, что может случиться, если он не перестанет так сорить деньгами. Я ОЧЕНЬ ПРОШУ тебя, старик, останови его.

Твой брат Томас». 

Общая сумбурность письма и отчаянная мольба, звучавшая в последних нескольких фразах с жирно подчеркнутыми словами давали ясное представление о неудержимом потоке брани и едких замечаний разъяренной Беренайс, и я ощутил прилив теплых, как никогда, братских чувств к Томасу. По правде говоря, я считал, что Том давно должен был заставить Беренайс проглотить эту ее желчь, а не выплескивать на него, подтачивая его уверенность в себе. Только теперь я, наверное, немного понял, как он может уживаться с этой женщиной — скармливая ей басни о возможном солидном наследстве.

Я догадывался, почему он просто не оставит ее и не разведется: Томас не хотел поступать, как Малкольм, не хотел бросать жену и детей на произвол судьбы, оказавшись в затруднительном положении. Томас с малых лет научился презирать непостоянство отца. Он был надежно привязан к Беренайс и двум своим нахальным отпрыскам и страдал за свою добропорядочность. Из боязни совершить такую же пагубную ошибку я сам ни на ком не женился.

Больше на кассете ничего не было. Я вынул ее из магнитофона и сунул в карман, а для новых записей поставил чистую. Потом, немного поразмыслив, перебрал семейные фотографии, откладывая некоторые групповые и одиночные снимки, пока не подобрал довольно обширную коллекцию изображений семейства Пемброк. Она отправилась в мой чемоданчик, вместе с маленьким плейером и фотоаппаратом.

Я подумал, не ответить ли на некоторые из посланий, но решил этого не делать. Все мои доводы покажутся бессмысленными. Я был искренне убежден, что Малкольм может делать что угодно с деньгами, которые он заработал своей предприимчивостью и старанием. Если он решит в конце концов оставить их своим детям, значит, нам просто повезет. У нас нет никаких прав на эти деньги, ровным счетом никаких. Но мне было бы очень трудно убедить в этом Томаса, или Джойси, или Жервеза, или Сирену. И, не говоря уже о том, что мне не хотелось этого делать, у меня просто не было времени.

Я отнес чемодан в машину, погрузил на заднее сиденье свое седло, шлем, хлыст и сапоги для верховой езды и поехал обратно в «Савой», надеясь, что Малкольм все еще там, целый и невредимый.

Он сидел в глубоком кресле, снова одетый как для деловой встречи, с бокалом шампанского в руке, и курил огромную сигару. Напротив него, примостившись на краешке такого же кресла, сидел худой мужчина, на вид гораздо старше Малкольма, но далеко не такой представительный.

— Норман Вест, — представил его Малкольм, чуть качнув сигарой в направлении гостя. А ему сказал: — Мой сын, Ян.

Норман Вест поднялся и сдержанно пожал мне руку. Я никогда прежде, сколько себя помню, не встречал частных детективов, но это был вовсе не тот род занятий, который подходил этому обшарпанному нервному субъекту с влажными ладонями. Среднего роста, с седоватыми волосами, которые давно следовало бы помыть, под глазами — темные круги, кожа нездорового сероватого цвета и отросшая за день щетина. Его серый костюм выглядел далеко не новым и неухоженным, а туфли давно позабыли о щетке. В этом костюме он выглядел в «Савое» так же уместно, как панк или рокер в Ватикане.

Как будто прочитав мои мысли, Норман Вест пояснил:

— Я только что объяснял господину Пемброку, что пришел сюда сразу после целых суток наблюдения по заданию клиента, поскольку он очень настаивал, чтобы я прибыл немедленно. Этот внешний вид соответствует моему наблюдательному пункту. Обычно я одеваюсь совсем не так.

— Костюмы на все случаи жизни? — предположил я.

— Совершенно верно.

У него было произношение диктора радио, стандартный английский без какого-либо акцента, слишком правильный и оттого немного неестественный. Я жестом предложил ему садиться, что он и сделал. Сыщик наклонился вперед, сидя на самом краю кресла, и вопросительно посмотрел на Малкольма.

— Господин Вест только что прибыл, — сказал Малкольм. — Может, лучше ты объяснишь ему, что нам нужно?

Я присел на небольшую узенькую тахту и сообщил Норману Весту, что нам надо узнать, где находились и что делали все члены семейства Пемброк в прошлую пятницу, скажем, начиная с четырех часов дня и весь вчерашний день.

Сыщик, явно озадаченный, переводил взгляд с меня на Малкольма.

— Если это слишком большой объем работы, возьмите помощника, — предложил Малкольм.

— На самом деле все не так уж сложно, — печально сказал Вест. — Но я боюсь, что возникнет конфликт интересов.

— Что за конфликт интересов? — спросил Малкольм. Норман Вест после некоторого колебания прочистил горло и сказал:

— М-м-м… утром в прошлую субботу кто-то из вашей семьи нанял меня, чтобы отыскать вас, господин Пемброк. Так что, видите ли, я уже работаю на одного из членов вашей семьи. А теперь вы хотите, чтобы я выследил их. Должен сказать, что не могу с чистой совестью принять ваше предложение.

— Который из членов моей семьи?

Норман Вест побарабанил пальцами по колену, но, после недолгих раздумий, решил все же ответить:

— Миссис Пемброк.

ГЛАВА 4

Малкольм озадаченно уставился на него.

— Которая миссис Пемброк?

— Миссис Пемброк, — повторил Норман Вест, немного удивленный.

— Их девять, — сказал я. — Которая из них? Детектив почувствовал себя неловко.

— Я говорил с ней только по телефону. Я думаю… я полагаю, это жена господина Малкольма Пемброка, на которую я работал когда-то, много лет назад. Она напомнила мне о том деле и сказала, что снова нуждается в моих услугах. Я просмотрел свои записи… — Он беспомощно пожал плечами. — Я считал, что это та самая леди.

— И вам удалось обнаружить господина Пемброка? — спросил я его.

Норман Вест нехотя кивнул.

— В Кембридже. Это было совсем несложно.

— И вы сообщили об этом миссис Пемброк?

— Господа, боюсь, что не могу вам больше ничего сказать по этому вопросу.

— Скажите хотя бы, как вы связывались с этой миссис Пемброк, чтобы сообщить о результатах?

— Я не связывался, — ответил сыщик. — Она сама звонила мне по два-три раза в день и спрашивала, как идет расследование. Наконец в понедельник вечером я узнал все, что ее интересовало. После этого я приступил к очередному заданию, которое только что закончил. И теперь я полностью в распоряжении господина Пемброка.

— Мне нужно, чтобы вы выяснили, какая миссис Пемброк меня разыскивала.

Норман Вест с сожалением покачал немытой головой и пробормотал:

— Профессиональная тайна…

— Что за вздор вы несете — профессиональная тайна! — взорвался Малкольм. — Тот, кто знал, где меня найти, чуть не угробил меня!

Наш сыщик был потрясен, но быстро пришел в себя.

— Чтобы вас найти, господин Пемброк, я попросил мою клиентку назвать места, где вы чувствовали бы себя как дома. По собственному опыту я знаю, что люди, когда внезапно исчезают из дому, часто направляются как раз в такие места. Госпожа Пемброк назвала пять возможных вариантов, из которых Кембридж стоял на третьем месте. Мне не понадобилось даже ехать туда, чтобы разыскать вас. Я предварительно решил обзвонить все гостиницы Кембриджа, спрашивая о вас. Причем вначале я стал звонить в крупные гостиницы, поскольку вы, сэр, скорее всего предпочли бы их. И уже на третий звонок я получил положительный ответ. Если мне не составило труда отыскать вас таким способом, так же легко это мог бы сделать кто-нибудь другой. И, позвольте вам заметить, сэр, что вы значительно упростили мне задачу, зарегистрировавшись в гостинице под своим собственным именем. Так не делают, когда хотят скрыться.

Он говорил с чувством собственного достоинства, не вязавшимся с его потрепанным обликом, и я впервые подумал, что этот Норман Вест знает свое дело лучше, чем мне показалось вначале. Он должен быть очень хорошим сыщиком, чтобы так долго заниматься этой работой. Особенно если ему не составило труда сфотографировать Малкольма без штанов много лет назад.

Вест допил шампанское, которое Малкольм предложил ему перед моим приходом, и попросил больше ему не наливать.

— Как госпожа Пемброк с вами расплачивалась? — спросил я.

— Она сказала, что выпишет чек.

— Когда вы получите чек, станет ясно, кто она.

— Да, конечно.

— Мне не понятно, почему вас беспокоит конфликт интересов, — продолжал я. — Ведь вам уже случалось работать для разных членов нашей семьи. Вас нанимала моя мать, Джойси Пемброк, чтобы выследить отца с женщиной, из-за которой они развелись. Вы работали на моего отца, когда следили за его пятой женой, чтобы уличить ее в легкомысленном поведении. И вы же работали для неизвестной пока госпожи Пемброк, которая хотела узнать, где скрывается мой отец. А теперь ему нужно знать, чем занимались все его ближайшие родственники в прошлую пятницу и вчера, чтобы убедиться, что никто из них не был тем человеком, который пытался его убить. Он очень огорчился бы, узнав, что это кто-то из них. Если это не согласуется с вашими принципами, он — конечно же, с великим сожалением — вынужден будет обратиться за помощью к кому-нибудь другому.

Норман Вест разочарованно посмотрел мне в глаза, и я снова подумал, что он вовсе не так прост, как кажется. Глаза Малкольма весело блеснули.

— Я, конечно же, хорошо заплачу, — сказал он.

— Плата за риск, — добавил я, кивнув.

— Что? — не понял Малкольм.

— Не хотелось бы, чтобы господин Вест наступил на змею, но, честно говоря, он должен знать, что такое вполне возможно.

Норман Вест поглядел на свои короткие грязные ногти. Он, похоже, еще не решил отказаться от нашего дела, но и не горел особым желанием за него взяться.

— Разве этим не занимается полиция? — спросил он.

— Безусловно, — ответил я. — Отец сразу же сообщил им, когда кто-то попытался убить его в прошлую пятницу. Он вам все подробно расскажет. Нельзя упускать из виду, что полицейские, кроме того, все еще расследуют убийство Мойры Пемброк, за которой вы когда-то следили. Но вы будете работать не на полицию, а на моего отца, раз уж он вам платит.

— Вы чересчур решительны, сэр, — неуверенно сказал Вест.

— Он человек тихий, но весьма напористый, когда это нужно, — подтвердил Малкольм.

Я подумал, что за все эти годы работы со скаковыми лошадьми, балансируя на канате, натянутом между своевольным молодым животным с одной стороны и тренером с другой, я научился убеждать людей и лошадей делать то, что мне нужно.

Малкольм кратко рассказал Норману Весту о своей неудачной прогулке с собаками и о том, как его чуть не отравили выхлопными газами, затем подробно описал происшествие в Ньюмаркете, когда он снова едва не погиб.

Сыщик очень внимательно выслушал его и, когда Малкольм закончил, сказал:

— Наезд в Ньюмаркете мог быть случайностью. Водитель, например, мог потянуться за сигаретами. Был недостаточно внимателен, заметил вас в последнюю секунду… растерялся, слишком сильно повернул руль.

Малкольм посмотрел на меня.

— Как ты думаешь, это возможно?

— Нет.

— Почему? — спросил Вест.

— Когда водитель увидел нас, он нажал на акселератор.

— Но ведь мог же он непроизвольно надавить ногой на педаль?

— И сразу включил фары на полную мощность.

— Небрежный водитель? Или пьяный?

— Возможно, — я покачал головой. — Настоящие неприятности начались бы, если бы машина все же сбила нас — или Малкольма. Нужно было бы найти свидетелей. Водитель должен был остановиться, а не уезжать с места происшествия. Номер машины должен быть записан и передан полиции.

Вест печально улыбнулся.

— Это легко было бы сделать разве что днем и на людной улице.

— Так ты считаешь, — обратился Малкольм ко мне, — что тот водитель не собирался меня убивать?

— Нет, я сказал только, что он страшно рисковал.

— Разве какой-нибудь свидетель бросился нам на помощь? — повысил голос Малкольм. — Разве кто-нибудь удосужился хотя бы выразить сочувствие? Нет, черта с два! Ничего подобного! Разве кто-нибудь попытался остановить ту машину или записать ее номер? Черта с два!

— Тем не менее, — сказал Вест, — ваш сын прав. Лихач в людном месте действительно очень рискует. Если бы это случилось здесь, а я не могу сказать, господа, что это невозможно, предполагаемый результат должен оправдывать степень риска, или… э-э-э… другими словами…

— Другими словами, — мрачно прервал его Малкольм, — Ян совершенно прав: они снова попытаются меня убить.

Норман Вест сразу же сделался каким-то бесконечно усталым, как будто грехи человеческие давили ему на плечи слишком тяжким грузом. Я подумал, что при его профессии Вест, наверное, всю жизнь наблюдал за преступниками и жертвами. Кроме того, ему было уже под семьдесят, и он всю ночь не спал.

— Я возьмусь за ваше дело, — спокойно сказал Вест без малейших признаков воодушевления.

Я глянул на Малкольма. Уверен ли он, что Вест — лучший из детективов, которых мы можем нанять, хватит ли его опыта и сообразительности? Малкольм, похоже, нисколько не сомневался. Следующие пять минут они договаривались о гонораре, который показался мне подозрительно скромным.

— Мне нужен только список, — сказал наконец Вест. — Список лиц, которых нужно проверить. Имена, адреса и род занятий.

Малкольм неожиданно почувствовал неловкость, как будто проверка расплывчатого понятия «семья» сильно отличалась от проверки каждого по отдельности. Тогда я взял лист фирменной бумага «Савоя» и стал составлять список.

— Так, — начал я, — вначале идет Вивьен, первая жена моего отца. Госпожа Вивьен Пемброк.

— Только не она, — возразил Малкольм. — Это сущая нелепость.

— Нужно проверить каждого, — решительно сказал я. — Без исключений. Так мы будем уверены, что никто из них не причастен к покушениям… потому что, как только они поймут, что происходит, сразу пойдут такие злобные сплетни…

— Они не догадаются, — недовольно бросил Малкольм.

«Это вряд ли», — подумал я. А Весту сказал:

— Они все регулярно звонят друг другу, но очень редко из-за каких-то дружеских чувств, почти всегда из злости и зависти. Они не станут объединяться против вас, потому что вообще редко находят между собой общий язык. Некоторые из них отъявленные лжецы. Не верьте ничему, что каждый из них будет говорить о других.

— Ян!!! — возмутился Малкольм.

— Я один из них и знаю, что говорю.

После Вивьен я написал на листке имена ее детей:

Дональд

Люси

Томас

— Томас женат на Беренайс, — сказал я и дописал ее имя рядом с Томасом. — С ним легко иметь дело, с ней — нет.

— Первоклассная самка, — бросил Малкольм. Вест только кивнул.

— Люси замужем за человеком по имени Эдвин Жук. Ей не нравилась эта фамилия, и она заставила мужа взять фамилию Пемброк. Таким образом, она и после замужества осталась миссис Пемброк.

Вест кивнул.

— Люси — поэтесса, — продолжал я. — Люди, которые разбираются в стихах, говорят, что ее вещи достаточно хороши. Она написала множество стихов на возвышенные темы, которые Эдвин, я уверен, считает скучными. Ему они давно надоели.

Малкольм сказал:

— А! Этот Эдвин материалист с головы до пят. Все время выпрашивает у меня денег взаймы.

— И ты ему даешь? — заинтересовался я.

— Нечасто. Он никогда не возвращает долги.

— Им не хватает денег? — спросил Вест.

Малкольм пояснил:

— Когда Эдвин Жук женился на Люси, он думал, что ей достанется в наследство целое состояние. И они до сих пор живут только на небольшой процент со страховки, которую я когда-то оформил на Люси. Эдвин ни дня в своей жизни не работал. Терпеть не могу этого проходимца.

— У них один ребенок — сын-подросток, учится в школе. Когда мы последний раз виделись, он спрашивал у меня, как можно эмигрировать в Австралию.

Вест просмотрел список и спросил Малкольма:

— Что вы скажете о Дональде, старшем сыне?

— Дональд женат на точной копии своей матери, такой же красивой и бестолковой. Ее зовут Хелен. Это заурядная, добропорядочная, ужасно скучная семья. Они живут в Хенли-на-Темзе и, по-моему, до сих пор воркуют и милуются как в медовый месяц, хотя Дональду скоро сорок пять.

Ну, что тут скажешь. Сам Малкольм, невзирая на свои шестьдесят девять, мог ворковать и миловаться еще похлеще, и я с трудом подавил возникшие было опасения, что он не прочь жениться еще раз. И если с ним будет все в порядке, он непременно очень быстро найдет себе шестую жену. Потому что никогда раньше Малкольм не жил подолгу один. Скандалы ему нравились больше, чем одиночество.

— Дети? — спросил сыщик.

— Трое, — ответил Малкольм. — Надутые маленькие тупицы.

Вест вопросительно посмотрел на меня и зевнул.

— Вы не слишком устали, чтобы переварить все эти сведения? — спросил я.

— Все в порядке, продолжайте.

— Двое из детей Дональда слишком маленькие, чтобы водить машину. Старшая — хрупкая девочка, ростом пять футов два дюйма, учится в художественной школе. Она просто физически не способна оглушить Малкольма, оттащить его через весь двор в гараж и втиснуть в машину Мойры.

— Да она бы никогда и не отважилась на такое, — сказал Малкольм.

— Нельзя об этом судить так определенно, — не согласился я. — Храбрость может проявиться совершенно неожиданно и когда угодно, так что останется лишь удивляться.

Сыщик снова глянул на меня как-то уклончиво, взял список и дописал своей рукой.

— Так, посмотрим, что мы уже имеем. Жена номер один: Вивьен Пемброк. Ее дети: Дональд, сорока четырех лет, его жена Хелен, трое детей. Люси, ее муж Эдвин, в прошлом — Жук, сын-подросток. Томас, жена — Беренайс?..

— Две маленьких дочери.

— Так, две маленьких дочери, — повторил он, записывая.

— Мои внуки слишком маленькие, чтобы кого-нибудь убивать, — возразил Малкольм.

— Психические отклонения начинают проявляться с раннего детства, — лаконично заметил Вест. — Ни у кого из них не было никаких признаков чрезмерной жестокости, склонности к насилию? Злобность, вспыльчивость — ничего такого? Навязчивые желания, стойкая ненависть к кому-нибудь?

Мы с Малкольмом одновременно покачали головой, но не очень решительно. Он — может быть, оттого, что знал о чем-то, а я — оттого, что многого не знал, а такое обычно стараются скрыть.

— А жадность тоже появляется с детства? — спросил я.

— Не могу сказать наверняка, — ответил Вест.

Я снова покачал головой.

— Я бы сказал, что самым омерзительным образом она проявляется, когда человек повзрослеет, и чем больше можно прибрать к рукам, тем жаднее становится человек.

Малкольм сказал с оттенком вопроса в голосе:

— Значит, мое состояние развращает… в геометрической прогрессии?

— Ты такой не один, — сухо заметил я. — Вспомни обо всех этих семействах мультимиллионеров, чьи дети, хоть и имеют миллионные доходы, но, едва умрет их отец, начинают драться за наследство, как голодные кошки из-за объедков.

— То же самое происходит из-за тысяч и из-за сотен фунтов, — неожиданно сказал Норман Вест. — Я наблюдал однажды потрясающую зависть и злобу из-за нескольких сотен фунтов. Адвокаты нагрели руки на этом деле и собрали все сливки. — Он вздохнул, усталый и немного расстроенный, и вернулся к списку. — Жена номер два? — спросил и сам себе ответил: — Госпожа Джойси Пемброк.

— Да, — сказал я. — Я ее сын. Других детей у нее нет. И я не женат.

Вест тщательно все записал.

— Вечером в прошлую пятницу я работал на конюшне с пяти часов, меня видели около трех десятков человек, а последнюю ночь я был со своим отцом и никак не мог вести ту машину, что едва нас не сбила.

Вест бесстрастно сказал:

— Я записал, что вы непричастны к этим покушениям. Это все, что я могу сделать для каждого из вашей семьи, господин Пемброк.

Малкольм сквозь зубы выдавил:

— Наемные убийцы.

Сыщик кивнул.

— Если кто-нибудь из них нанял профессионального убийцу, я постараюсь это выяснить и сообщу вам.

— Я думал, наемные убийцы обычно используют винтовки.

— Некоторые — да. Но большинство — нет. У каждого свой стиль работы. Кое-кто предпочитает ножи. Некоторые работают с удавкой. Я знал одного, который подкарауливал своих жертв у светофоров вдоль дороги, по которой те обычно ездили на работу. И вот, когда на светофоре загорался красный свет и машины останавливались, убийца подходил к окошку машины, задавал какой-то вопрос… или что-то в этом роде. Жертвы опускали стекло, и убийца в упор стрелял им в голову. А когда загорался зеленый и задние машины начинали сигналить, убийца был уже далеко.

— Удалось ли его поймать? — спросил я. Вест покачал головой.

— За два года так погибли восемь преуспевающих бизнесменов. Потом это прекратилось. Никто не знает почему. Я лично думаю, что у этого убийцы сдали нервы. Такое случается в любой профессии.

Я подумал о профессиональных жокеях, с которыми такое иногда случается, и решил, что это могло произойти и с каким-нибудь биржевым маклером. Как сказал Норман Вест, это бывает независимо от профессии.

— Или кто-нибудь убрал его, потому что он слишком много знал, — предположил Малкольм.

— Такое тоже не исключено, — согласился сыщик и глянул на список. — Кто после миссис Джойси?

Малкольм угрюмо сказал:

— Та женщина, с которой вы меня так искусно сфотографировали по поручению, как вы ее назвали, миссис Джойси.

Брови сыщика медленно поползли вверх:

— Госпожа Алисия Сандвэйз? Если не ошибаюсь, с двумя маленькими мальчиками?

— Мальчикам сейчас тридцать пять и тридцать два года, — сказал я.

Вест вздохнул.

— Да. Как я уже сказал, я только недавно просматривал свои записи. Я не сообразил, что… э-э… Ладно, значит, жена номер три — госпожа Алисия Пемброк. А ее дети?

Малкольм рассказал:

— Двое мальчиков, Жервез и Фердинанд. Я по всей форме признал их своими сыновьями, когда женился на их матери. Они теперь носят мою фамилию. Потом у нас родилась маленькая Сирена, — его лицо разгладилось, — ради нее я мирился с причудами Алисии последние несколько лет, пока мы были вместе. Алисия была чудесной любовницей, но совершенно кошмарной женой. И не спрашивайте меня почему. Я ни в чем ей не отказывал, позволял вытворять с моим домом все, что ей заблагорассудится, но в конце концов ей уже ничем нельзя было угодить. — Малкольм пожал плечами. — По бракоразводному контракту она получила немалое содержание, но осталась такой же злобной. Я хотел оставить у себя малышку Сирену… но Алисия завопила, что мальчишки мне не нужны, потому что они-де незаконные. Она добилась в суде, чтобы мне не отдали Сирену… Она настроила всех детей против меня. — Так постепенно открылась старая обида и боль отца. — Сирена собиралась переехать ко мне, после того как погибла Куши, но в этом не было необходимости — там была Мойра. Когда убили Мойру, она снова предлагала свою помощь. Вот какая моя Сирена. Она, конечно, хорошая девушка, только Алисия сбивает ее с толку.

Норман Вест после паузы, которая могла означать сочувствие, а могла — и нет, записал под именем Алисии:

«Жервез, незаконнорожденный, впоследствии усыновлен.

Фердинанд, то же.

Сирена, рождена в браке».

— Они женаты? — уточнил Вест.

— Жену Жервеза зовут Урсула, — ответил я. — Я не очень хорошо ее знаю, потому что встречал их обычно вдвоем и разговаривал со мной всегда Жервез. У них, как и у Томаса, две маленькие дочери.

Вест записал.

— Фердинанд был женат дважды, оба раза на восхитительных красотках, которые сменили одна другую очень быстро. Первая, американка, вернулась в Штаты. Вторая, Дебора — ее обычно называют Дебс, — до сих пор с ним. Детей у них пока нет.

Вест записал и это.

— Сирена не замужем.

Сыщик подвел итог очередной части списка:

— Итак, здесь у нас жена номер три, Алисия Пемброк. Ее дети: Жервез, женат на Урсуле, две маленькие дочери. Фердинанд, нынешняя жена — Дебс, детей нет. Сирена, не замужем… э-э-э… может быть, жених? Любовник?

— Не знаю, — сказал я. Малкольм тоже не знал.

— Хорошо, — сказал Вест. — Жена номер четыре?

Ненадолго наступила тишина. Потом я сказал:

— Куши. Она умерла. У нее было двое близнецов. Один погиб вместе с ней в автомобильной катастрофе, второй получил тяжелую мозговую травму и сейчас живет в интернате.

— О… — на этот раз в его голосе прозвучало искреннее сочувствие. — А пятая жена, госпожа Мойра Пемброк? У нее были дети от предыдущих браков?

— Нет, — ответил Малкольм. — Ни предыдущих браков, ни детей.

— Хорошо. — Вест старательно записал все на листке. — Значит, три бывших жены… кстати, ни одна из них не вышла замуж во второй раз?

Я ответил с легкой улыбкой:

— В таком случае они лишились бы содержания, которое выплачивает отец. А Малкольм платит очень щедро. Так что выходить замуж для них совсем не выгодно.

— Все они могли бы повыходить замуж, — проворчал Малкольм. — Если бы не были такими стервами.

Вест продолжил:

— Так, дальше… шесть сыновей, две дочери. Четыре невестки, один зять. Внуки… все слишком маленькие. Еще один сын-инвалид и господин Ян. Всего нужно проверить четырнадцать человек. Это займет по меньшей мере неделю. Возможно, даже больше.

— Пожалуйста, постарайтесь побыстрее, — попросил я. У сыщика был такой усталый вид, что он едва ли был готов прямо сейчас приступить к выполнению этого несомненно трудного и объемного задания.

— Могу ли я объяснять им, с какой целью провожу это расследование? — спросил он.

— Да, черт возьми, расскажите им все, — решительно сказал Малкольм. — Если это, не дай Бог, кто-то из них, он может испугаться и отказаться от своих планов. Только не говорите им, как меня найти.

Я просмотрел список. Трудно было представить, что кто-нибудь из них мог решиться на убийство, но проклятая жадность подчас заставляет вполне здравомыслящих людей совершать непредсказуемые поступки. Да кого угодно… Я слышал про случай, когда двое родственников пробрались в комнату к старушке, которая только умерла, скатали и унесли единственный ковер, оставив покойницу лежать в пустой комнате. Они так спешили, чтобы раньше других наследников прибрать к рукам пожитки, оставшиеся после старушки. Невероятно, подумал я тогда. Племянница этой старушки, которая каждую неделю убирала мою квартиру, была ужасно возмущена этим поступком. Но вовсе не из-за тетушки. «Почти новый ковер! — с негодованием объяснила она. — Единственная приличная вещь во всем доме. Он должен был достаться мне! Теперь мне его уже не видать…»

— Мне нужны их адреса, — сказал сыщик. Малкольм махнул рукой:

— Ян, наверное, знает. Пусть напишет.

Я послушно раскрыл чемодан, достал свою записную книжку и переписал на листок адреса и телефоны. Потом вынул пачку фотографий и показал Весту.

— Может быть, они вам пригодятся? Если хотите, я дам их вам на время, только, пожалуйста, потом верните.

Сыщик просмотрел их одну за другой. Я знал, что, если он действительно хороший сыщик, по фотографиям он сможет уловить основные черты характера каждого. Я любил фотографировать. Больше всего мне нравилось делать портретные снимки. И всегда, когда семейство собиралось вместе, я брал с собой фотоаппарат. Кроме всего прочего, мне было чем заняться на этих посиделках. С некоторыми из родственников я не очень любил общаться, а фотоаппарат давал повод свободно переходить от одной группы к другой.

Если и было на всех этих фотографиях что-то общее, так это выражение неудовольствия или досады. Или печали. Только Фердинанд бывал веселым и безмятежным, но даже на его лице это выражение появлялось не так уж часто. И Дебс, его вторая жена, великолепная блондинка ростом выше своего мужа, всегда смотрела на мир с легким изумлением, как будто не могла поверить своим глазам, еще не озлобленная неудачами и разочарованиями.

Мне удалось запечатлеть характерный надменный взгляд задиры Жервеза. Эту фотографию, так ярко отражавшую его сущность, показывать ему я не собирался. Урсула смотрела нерешительно потупившись и немного печально, как будто думала, что не может даже сфотографироваться без позволения мужа.

Беренайс, жена Томаса, смотрела прямо в камеру с оттенком неодобрения, самоуверенная и ехидная, безжалостная по отношению к мужу. Томас, на шаг позади нее, казался суетливым и испуганным. На другом снимке Томас один, на лице — скупая улыбка, плечи безнадежно опущены, в глазах — отчаяние.

Вивьен, Джойси и Алисия, три ведьмы, непохожие внешне, но с одинаковым выражением на лицах. Я снял их в тот момент, когда они, не зная, что их фотографируют, с неодобрением смотрели друг на друга.

Алисия, напыщенная и манерная, все еще укладывала волосы в девичью прическу — собирала их на самой макушке лентой с бантом, из-под которой на плечи спускался целый каскад густых каштановых кудряшек. Хотя сейчас ей было под шестьдесят, она выглядела значительно моложе собственного сына Жервеза. Она могла бы показаться довольно привлекательной, но ее портило неприятное кислое выражение на лице и недовольно поджатые губы.

Алисия была неплохой матерью для меня те семь лет, когда жила в доме Малкольма. Она заботилась о том, чтобы я был прилично одет и накормлен, обходилась со мной так же, как со своими собственными сыновьями, Жервезом и Фердинандом. Но мне никогда не пришло бы в голову искать у Алисии совета или утешения. Она не любила меня, как и я ее. И после ее развода с отцом разлука никого из нас не огорчила. Мне не понравилось, что она потом сделала с Жервезом, Фердинандом и Сиреной, накрепко вбив им в головы свою собственную досаду и злость на Малкольма. Я, безусловно, предпочел бы, чтобы мои братья и сестры относились ко мне по-дружески, точно так же и Малкольм хотел бы, чтобы дети любили его и уважали. Спустя добрые двадцать лет жгучая ненависть Алисии не утихла и по-прежнему заставляла страдать всех вокруг.

Фото Сирены было годичной давности. Занятия аэробикой тогда еще не согнали с ее тела все приятные выпуклости, и она не выглядела такой тощей, как сейчас. Волосы, светло-русые в детстве, немного потемнели. У Сирены была современная короткая стрижка, из-за которой она выглядела значительно моложе своих двадцати шести. Длинноногий Питер Пэн, не желающий взрослеть, женщина-подросток, которая говорит «мамочка и папочка», с ненасытными аппетитами в одежде. Я задумался на мгновение, были ли у нее мужчины, и с легким удивлением понял, что попросту не знаю и тем более не могу сказать.

— Очень интересно, — сказал, глядя на меня, Норман Вест. — Снимки могут мне очень пригодиться.

Он разложил их на столике и выбрал два или три.

— Кто это? Вы не надписали на обороте их имена, как на остальных.

— Это Люси и Эдвин, а это — Дональд и Хелен.

— Благодарю вас. — Мелким аккуратным почерком он написал пояснения.

Отец протянул руку за снимками, которые Вест пододвинул к нему. Малкольм внимательно все просмотрел и вернул сыщику.

— Не припомню, чтобы видел их когда-нибудь раньше, — сказал он.

— Они все сделаны меньше трех лет назад.

Он открыл рот и снова закрыл. И посмотрел на меня так, будто я ни с того ни с сего ударил его кулаком под ребра.

— Что ты о них думаешь? — спросил я.

— Дети выросли.

Норман Вест устало улыбнулся и сложил вместе фотографии и свои записи.

— Ну что ж, господин Пемброк, я, наверное, начну. — Сыщик встал и немного покачнулся, но, когда я шагнул к нему, чтобы поддержать, он отвел мою руку. — Недоспал. — Стоя он выглядел даже более изнуренным. Кожа была такой серой и бледной, что казалось, он насквозь пропитался этим серым оттенком. — Завтра с утра я в первую очередь займусь семейством Пемброк.

Было бы жестоко настаивать, чтобы он начал расследование сегодня же, но не могу сказать, что меня устраивала эта задержка. Я предложил сыщику еще бокал шампанского и легкий обед, он отказался. Тогда я проводил его до выхода и посадил в такси. Вест рухнул на сиденье машины, как тряпичная кукла.

Когда я вернулся в номер, Малкольм заказывал водку и красную икру. Я начал уже понемногу привыкать к такой роскоши. Сделав заказ, отец развернул «Спортивную жизнь» и показал пальцем на одну из колонок.

— Здесь говорится, что в это воскресенье в Париже будут скачки Триумфальной Арки.

— Да, я знаю.

— Так давай поедем туда.

— Хорошо.

Малкольм рассмеялся.

— Мы можем неплохо поразвлечься. Здесь есть список участников.

Я посмотрел, куда он показывает. Это было букмекерское объявление с указанием предварительной стоимости лошадей до и после скачек.

— Я могу купить какую-нибудь из этих лошадей? — спросил Малкольм.

— Э-э-э… Ты имеешь в виду — сегодня?

— Конечно. Какой интерес покупать лошадь после скачек?

— Ну…

— Нет, что ты! Победитель будет стоить миллионы, остальные пойдут за гроши. Вот до скачки — это да!

— Не думаю, чтобы хоть одна из них продавалась, — заметил я. — Но можно попытаться. Сколько ты готов на это потратить? Фаворит выиграл дерби в Эпсоме — это значит, он может стоить около десяти миллионов фунтов. Но тебе придется предложить гораздо больше, чтобы они согласились продать его сейчас.

— Хм… А что ты думаешь об этой лошади?

Я проглотил один-другой изумленный вздох и сказал с невозмутимым видом:

— Это отличный конь, но он совсем недавно участвовал в очень изнурительных скачках. Не думаю, что он успел полностью восстановить силы. Я не делал бы на него ставку на этот раз.

— А раньше ты ставил на него? — с любопытством поинтересовался Малкольм.

— Да, когда он выиграл дерби. Но он и тогда был фаворитом.

— Так кто же, по-твоему, победит в Триумфальной Арке?

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно!

— Одна из французских лошадей, Мейер Be.

— Мы можем ее купить?

— Никакой надежды. Ее владелец влюблен в своих лошадей, он предпочтет победу на скачках выгодной сделке. Кроме того, он очень богат.

— Как я, — просто сказал Малкольм. — Я не могу не делать деньги. Раньше это меня увлекало, теперь переросло в привычку. Но, ты знаешь, эта история с Мойрой потрясла меня. Меня как громом поразила мысль, что, может быть, у меня чертовски мало времени, чтобы, оставаясь здоровым и сильным, наслаждаться жизнью. Всю жизнь я делал деньги и скопил приличное состояние, и для чего?! Чтобы мои проклятые наследники убили меня из-за этих чертовых денег? Оставим эти страсти для грустных романов. Ты купишь мне хорошую лошадь на эти воскресные скачки, мой мальчик, и мы с тобой поедем и будем во весь голос вопить на трибунах.

Весь день до вечера я провел за телефоном, пытаясь хоть немного заинтересовать кого-нибудь нашим предложением. Я звонил тренерам английских и ирландских лошадей, спрашивал, не согласятся ли хозяева на сделку. Я обещал каждому из них, что он по-прежнему будет тренировать лошадь и, кроме того, мой отец доверит ему первоклассного годовичка стоимостью два миллиона гиней, которого он купил вчера. Некоторые тренеры были на аукционе в Ньюмаркете, их я отыскивал в гостиницах и, переговорив с ними, сразу же должен был разыскать и переговорить с их владельцами. Некоторые из них сразу говорили: «Нет, забудьте об этом».

Наконец, в без четверти восемь, мне перезвонил один тренер из Ньюмаркета и сказал, что его хозяин согласен продать половинный пай на право владения лошалью, если его устроит цена. Я сообщил Малкольму эту новость и цену.

— И как тебе это предложение? — спросил он.

— М-м-м… лошадь отличная, просит он за нее довольно много, тренер — высшего класса.

— О'кей, — решил Малкольм. — Берем.

— Мой отец согласен, — сообщил я в трубку. — И… э-э… жеребенок еще на конюшне в Ньюмаркете. Вы сможете забрать его завтра утром?

Конечно же, он может. Голос тренера звучал оживленно, похоже, он был очень доволен сделкой. Он сказал, что мог бы немедленно оформить все документы, если Малкольм сразу перешлет деньги на счет владельца лошади, и назвал банк и номер счета. Номер я аккуратно записал. Малкольм махнул рукой и сказал:

— Никаких проблем. Завтра же утром, как только проснусь. Он получит деньги к обеду.

Я поглубже вдохнул и сказал, положив трубку:

— Ну, теперь ты — владелец половины Блу Кланси.

— За это надо выпить. Закажи бутылку «Боллинджера».

Я заказал шампанского в номер и, пока его не принесли, рассказал отцу о том, как встретился с садовником Артуром Белбруком.

— Славный малый, — сказал Малкольм, кивнув. — Чертовски хороший садовник.

Я сдержанно пересказал случай с Мойрой и овощами для выставки, о котором Малкольм ничего не знал.

— Безмозглая сучка! — возмутился Малкольм. — Артур живет в маленьком домике, и огород у него размером с носовой платок, да еще и с северной стороны. Там невозможно вырастить первосортные овощи. Если бы она меня спросила, я бы ей объяснил и велел бы оставить Артура в покое. Хороший садовник сторицей окупает любую поблажку.

— Мне показалось, он философски относится к жизни, — сказал я. — И кроме того, он довольно смышленый. Этот садовник сообразил, что стена палисадника слишком широкая в углу. Он расспросил старого Фреда и узнал о той комнатке, что я там построил. И спрашивал меня, как попасть внутрь, потому что хотел устроить там хранилище для яблок.

Малкольм аж подскочил в кресле, глаза его округлились от страха, голос прозвучал сдавленно и хрипло:

— Господи! Ты ему не рассказал?

— Не-е-ет… — медленно ответил я. — Я сказал, что в комнате ничего нет и она давным-давно замурована наглухо. — Я замолчал, озадаченный. — Что ты там спрятал?

Малкольм снова опустился в кресло. Он еще не совсем пришел в себя от испуга.

— Не твое дело!

— Ты забыл, что я могу просто поехать туда и посмотреть.

— Не забыл.

Он посмотрел на меня в упор. Давным-давно, когда я только задумал и построил вращающуюся кирпичную дверь, Малкольма это заинтересовало. Он день за днем приходил в сад и наблюдал за постройкой, и часто одобрительно похлопывал меня по плечу, загадочно улыбаясь. Стена получилась цельной на вид, цельной на ощупь, да она и была цельной! Но в одном месте сквозь нее проходил толстый железный стержень, от основательного фундамента до балки, поддерживающей крышу. Прежде чем положить новую крышу, я терпеливо просверлил в кирпичах круглые отверстия (немало кирпичей при этом треснуло и развалилось), насадил их на прут и заново аккуратно выложил кусок стены, скрепляя кирпичи известковым раствором, так что края ее совпадали с соседними участками старой стены.

Чтобы открыть комнату, после того как я все закончил, нужно было сперва отодвинуть клиновидный деревянный брус, который надежно подпирал дверь внизу, когда она была закрыта. Потом надо было открыть упругую защелку на внутренней стороне двери, просунув тонкую проволочку через маленькое отверстие в слое раствора на уровне половины моего роста в тринадцать лет. Конструкцию защелки я придумал не сам, нашел в какой-то книжке. Как бы то ни было, когда я все устроил, она работала отлично.

Я был просто счастлив сделать дверь, которую Жервезу никогда не найти. Больше никаких дохлых крыс. Никаких живых птиц, запертых в комнате и в страхе выпархивающих навстречу, едва соберешься войти. Больше никаких вторжений в мою собственную, личную комнату.

Жервез так и не смог отыскать дверь, и никто другой не смог. Годы шли, возле стены все поросло густой травой, чертополохом и крапивой. Я хотел посвятить в эту свою тайну близнецов, Робина и Питера, но не успел до той роковой автокатастрофы. Только Малкольм знал, как проникнуть внутрь, — и он воспользовался своим знанием.

— Так что там? — снова спросил я.

Он сказал с самым беззаботным видом:

— Всего лишь кое-какие вещи, которые я хотел надежно спрятать, чтобы Мойра не прибрала их к рукам.

Я внезапно вспомнил, что не нашел на своих местах некоторые безделушки.

— Золотой дельфин, дерево с аметистами, серебряный подсвечник… эти?

— Ты туда заглядывал!

Я покачал головой.

— Просто заметил, что их нет на месте.

Но только из-за этих дорогих разве что воспоминаниями вещиц он бы так не испугался.

— А что там еще?

— Вообще-то, — сказал Малкольм, немного успокоившись, — порядочный запас золота.

ГЛАВА 5

— Некоторые покупают и продают золото, никогда его не видя, — заговорил Малкольм. — А мне нравится обладать им по-настоящему. Нет никакого удовольствия в сделках на бумаге. Золото прекрасно само по себе. Мне нравится смотреть на него, трогать руками. Но хранить его в банке или надежном сейфе не так-то просто. Оно слишком тяжелое и громоздкое. И страховка просто астрономическая. Значительно снижает прибыль. Я никогда не страховал его.

— Ты складывал его в той потайной каморке… и ждал, когда поднимется цена?

— Ты ведь знаешь меня, — улыбнулся он. — Покупаю дешево, выжидаю некоторое время, продаю дорого. Ожидаю пару лет, редко больше. Цены на само золото колеблются, как маятник. Когда поднимается цена на золото, вскоре начинают расти и золотые акции, причем раза в два-три быстрее. Я вначале продаю золото, а акции — через пару месяцев. Знаешь, это какой-то психологический феномен: люди начинают вкладывать деньги в золотые прииски, поднимая стоимость акций, когда цена на само золото остается относительно стабильной или даже начинает падать. Совершенно необъяснимая закономерность, но бесценная для людей вроде меня.

Он сидел, глядя на меня живыми голубыми глазами, и раскрывал секреты своего успеха.

— Теперь о «Стратегических минералах». Никогда прежде не бывало ничего подобного «Австралийской корпорации стратегических минералов». В этом году цена на золото возросла на двадцать пять процентов, но «стратегички» — акции «Стратегических минералов» — поднялись почти на тысячу процентов, прежде чем упасть ниже прежнего уровня. Неслыханно! Я успел крутануть их почти в самом начале и получил на этом сто пятьдесят процентов чистого дохода. Но не надо обманываться, такие «стратегички» бывают всего раз или два в жизни.

— Сколько ты вложил в «стратегички»? — спросил я, завороженный.

После небольшой заминки он ответил:

— Пять миллионов. У меня было какое-то предчувствие насчет них… от них чем-то таким веяло. Я редко рискую такими крупными суммами и даже не ожидал, что цены взлетят так высоко — никто не мог бы предугадать это. Но, так уж получилось, в этот год все золотые акции сильно поднялись, а «стратегички» вообще взлетели на сумасшедшую высоту.

— А как у них сейчас обстоят дела? — спросил я.

— Не знаю. Меня интересует только настоящее положение. Видишь ли, золотые прииски не вечны. У них есть определенные периоды развития: разведка, расширение, промышленная разработка, истощение. Я купил акции, выждал немного, продал и забыл о них. Никогда нельзя надолго задерживать у себя растущие золотые акции. Целые состояния терялись из-за того, что продавать начинали слишком поздно.

Малкольм действительно мне доверяет, подумал я. Если бы он до сих пор колебался, он никогда не сказал бы, что хранит золото за кирпичной дверью. И не рассказал бы, что получил около тридцати миллионов фунтов на одной только сделке, даже после вычета налогов. Я перестал волноваться, что он слишком обеднеет после покупки жеребенка и даже половины Блу Кланси. Меня теперь ничего по-настоящему не волновало, кроме того, как устроить, чтобы отец остался жив и продолжал тратить свои деньги.

Я как-то разговорился с одной женщиной. Ее отец умер, когда ей только-только исполнилось двадцать. Она горько сожалела, что не успела узнать его как взрослый человек взрослого, и очень хотела бы снова встретиться с ним, хотя бы только для того, чтобы поговорить.

Глядя на Малкольма, я вдруг подумал, что для меня ее желание исполнилось: эти три года молчания были своего рода смертью, и теперь я могу поговорить с ним как взрослый со взрослым и узнать его не как отца, а как человека.

В тот вечер мы мирно сидели в гостинице, рассказывали друг другу о том, чем занимались в эти три года разрыва. И трудно было поверить, что где-то снаружи Малкольма может поджидать убийца.

Улучив момент, я спросил:

— Ты ведь специально дал номер телефона Джойси тому киношнику? И номер Жервеза воспитательнице больных детей? И хотел, чтобы я присутствовал, когда ты покупал жеребенка?.. Ты хотел наверняка оповестить всю семью о своих чудовищных расходах в последнее время, правда?

— Хм! — фыркнул Малкольм. Я понял это как согласие. Можно по ошибке дать не тот номер один раз, но два подряд — это уже закономерность.

— Томас и Беренайс, — сказал я, — совершенно обезумели от какой-то очередной твоей проделки. Что ты сообщил им?

— Откуда ты все это знаешь?

Я улыбнулся, вынул плейер и прокрутил ему кассету из автоответчика. Он прослушал, откровенно забавляясь беспокойством Сирены, Жервеза и Джойси. Потом прочитал письмо Томаса. Когда он добрался до его настойчивых просьб, я ожидал взрыва возмущения.

Ничего подобного не последовало. Малкольм только криво улыбнулся и сказал:

— Это я сделал их такими.

— Нет, — возразил я.

— Почему это?

— Таинственная штука — характер, но ты только родил их, а не сделал такими, какие они есть.

— Но я мог внушить им это.

— Да, конечно, — согласился я, — только ведь ты этого не делал.

— Вивьен и Алисия делали… из-за меня.

— Не казнись ты так. Это на тебя не похоже. Он улыбнулся.

— На самом-то деле я и не чувствую себя особенно виноватым.

Беспокойство Джойси, подумал я, скорее всего наигранное. Она могла захлебываться злостью из-за Алисии, но никогда мать не настраивала меня против Малкольма. Когда мне было шесть лет, она при разводе согласилась, чтобы Малкольм стал моим опекуном. Материнские чувства у нее были не очень развиты, и ей вполне хватало не слишком частых визитов подрастающего сына, чтобы считать материнский долг выполненным. Джойси никогда особенно не старалась привязать меня к себе, и я отлично понимал, что всякий раз, когда я уходил, мать чувствовала облегчение. Жизнь моей матери состояла из игры в бридж, обучения игре и написания статей в журналы все о том же бридже. Она была игроком международного класса и часто выезжала на соревнования за границу. Мои посещения только нарушали сосредоточенность, необходимую ей, чтобы выигрывать. А поскольку победы обеспечивали ей должный престиж для журнальных статей и ее лекций, я своим появлением вызывал у матери скорее раздражение, которое она тщетно старалась подавить, нежели дружеские чувства.

Она задаривала меня бесконечными колодами игральных карт и научила дюжине карточных игр, но у меня никогда не было ее потрясающей математической памяти. Джойси отлично помнила любую карту, любой ход в абсолютно всех своих партиях, и моя неспособность к этому неизменно удивляла ее и раздражала сама по себе. Когда я избрал себе профессию, связанную с совершенно другим видом спорта, Джойси вначале удивилась и расстроилась из-за моего решения, но потом стала постоянно просматривать страницы «Спортивной жизни» во время сезонов стипль-чеза, выискивая мою фамилию в списках участников.

— Так что ты сказал Томасу и Беренайс? — снова спросил я.

Малкольм с удовольствием объяснил:

— Я безо всякой задней мысли дал их телефон виноторговцу, чтобы он напомнил, сколько я задолжал ему за полсотни или около того ящиков «Пола Роджера» урожая семьдесят девятого года.

— И… э-э… сколько приблизительно это могло стоить?

— Понимаешь, «Пол Роджер» семьдесят девятого года, с виноградников Уинстона Черчилля, довольно редкий сорт…

— Конечно, — согласился я.

— Около двадцати пяти тысяч фунтов за пятьдесят ящиков.

«Бедный Томас!» — подумал я.

— А еще я дал знать Алисии, что учредил стипендию для одаренных девочек в школе, где училась Сирена. Я давно уже не разговаривал с Алисией. Полагаю, она была в бешенстве от того, что я передал деньги школе, а не самой Сирене.

— Но зачем тебе это нужно? Малкольма это, похоже, удивило.

— Ты же знаешь мое мнение. Вы все должны сами пробивать себе дорогу в жизни. Сделай я вас богатыми в молодости, у вас не было бы стимула к жизни, стремления самим достичь успеха.

Я, конечно, понимал его взгляды на воспитание детей, но нельзя сказать, что полностью с ними соглашался. Стремления к успеху мне было не занимать, и я вполне мог бы стать хорошим тренером скаковых лошадей, но только если бы он дал в долг, оформил ссуду или просто обеспечил меня необходимым начальным капиталом. Я прекрасно понимал, что Малкольм так не сделает, потому что, сделав что-то для меня, он должен будет сделать то же и для остальных. Малкольм был по-своему справедливым человеком. Кроме того, он не верил, что у меня что-нибудь из этого получится. Он так мне и сказал.

— А зачем тебе нужно, чтобы они знали, сколько ты тратишь? — спросил я. — Они наверняка все уже в курсе. Телефонные провода, видимо, раскалились докрасна.

— Я думал… я решил… м-м… если они поверят, что я растратил почти все свои деньги, им не из-за чего станет меня убивать… Понимаешь?

Я в изумлении уставился на него.

— Ты, наверное, сошел с ума, — только и мог я сказать. — Это же звучит как приглашение убить тебя немедленно!

— Ну, такая мысль пришла мне в голову чуть позже. — Он оживился, улыбнулся. — Но ведь теперь ты со мной и не дашь им это сделать!

Несколько мгновений я не мог сказать ни слова. Потом заметил:

— Но я ведь мог вообще не заметить ту машину…

— Я знал, что у тебя хорошая реакция.

Я немного поразмыслил.

— На что еще ты успел потратиться, о чем я не знаю?

Малкольм отпил шампанского и вздохнул. Я догадался, что он раздумывает, говорить мне или нет. Наконец он еще раз вздохнул и сказал:

— То, что я скажу сейчас, — только для твоих ушей. Это я сделал совсем из других побуждений и немного раньше… несколько недель назад. Собственно, незадолго до убийства Мойры. — Он немного помолчал. — Она страшно разозлилась, хотя ее это совершенно не касалось. Это ведь не ее деньги. Мойра терпеть не могла, когда я тратил их на кого-нибудь, кроме нее. Она хотела все загрести себе. — Малкольм вздохнул. — Не могу понять, как ты смог сразу догадаться, что она за штучка.

— По ее расчетливому взгляду.

Отец печально улыбнулся. Он видел этот взгляд постоянно, до самого ее конца.

— Интернат, где живет Робин, — неожиданно сказал он, — нуждался в ремонте. И я оплатил его.

Я понимал, что речь шла не просто о паре замененных оконных рам.

— Ты, конечно, знаешь этот дом-интернат? Его содержит одна семья.

— Знаю.

— Там нужно было настелить новую крышу, заменить электропроводку. Повысить жалование дюжине сотрудников. Они пытались увеличить плату за содержание пациентов, но из-за слишком высокой лишились нескольких клиентов. Обычная история. Они просили моего совета и помощи, я сказал, что им не о чем беспокоиться. И полностью оплатил расходы. Все, что мне нужно было взамен, — это чтоб они наняли хорошего консультанта, которого я порекомендую. — Малкольм поудобнее устроился в кресле. — Там живет Робин. Ему так необходим покой. Любые перемены ему повредят, ты знаешь. Если бы это заведение закрылось — а к тому все и шло — и пришлось бы перевозить мальчика куда-нибудь в другое место, я мог бы совсем потерять его…

Его голос прервался. Малкольм очень любил Робина и Питера, когда они были маленькими, играл с ними, как молодой отец, гордился малышами, как будто они были его первенцами, а не восьмым и девятым по счету. Эти воспоминания стоили новой крыши.

— Я знаю, что ты до сих пор бываешь у него, — сказал отец. — Сиделки рассказали мне. Так что ты должен был заметить, что дом слегка подновили.

Я как раз подумал об этом и кивнул.

— У них теперь повсюду стоят огромные вазы с цветами.

— Они всегда поддерживали обслуживание на высшем уровне, но подзапустили текущий ремонт самого здания. Сельские дома превращаются в бездонные прорвы, когда стареют. На их содержание уходит уйма денег. Если со мной что-нибудь случится, ты присмотришь за этим домом? Обещай мне, что не оставишь Робина.

Не хотел бы я, чтобы это произошло слишком скоро. Наши отношения только-только начали понемногу налаживаться.

— Почему бы нам завтра не съездить к нему вдвоем? — предложил Малкольм. — Там, по-моему, никто не попытается меня убить.

— Хорошо, — согласился я.

И наутро мы отправились туда в наемной машине. Остановились в ближайшем городке, чтобы купить подарки — шоколад и простенькие игрушки, рассчитанные на детей до трех лет. Я купил еще упаковку надувных шариков. Малкольм расплатился.

— Ему нравятся шарики? — Отец удивился, поднял брови.

— Иногда у него случаются приступы раздражительности. Я надуваю шары, а он их протыкает и так успокаивается.

Малкольм был удивлен и немного обеспокоен.

— Я не знал, что он бывает раздражительным.

— Это больше всего похоже на раздражение. Как будто он отчасти припоминает нас… но не полностью.

— Бедный мальчик.

Мы медленно подъехали ко все еще роскошному дому в стиле эпохи короля Георга, который выглядел строгим, но уютным в лучах осеннего солнца. В нем было почти пятьдесят комнат, переоборудованных по лучшим канонам домашней медицины в удобные палаты для самых безнадежно больных, самых старых, самых богатых пациентов. Некоторые из них приходили и уходили, выздоравливая после множества тяжелых операций, сделанных в лучших клиниках мира, но в основном год за годом здесь можно было видеть одни и те же лица: все те же люди старели, страдали, ожидали освобождения от страданий. Меня это ужасно угнетало, но для Робина, на самом-то деле, это место оказалось настоящим раем после двух неудачных попыток поместить его в другие, на первый взгляд подходящие детские дома для инвалидов, где было много непоседливых детей, ярких красок, ворчливых сиделок и общая атмосфера живости и веселья. Робину больше подходила тишина, полный покой и минимальные требования к нему самому. И Малкольм наконец пренебрег советами врачей и поместил мальчика как раз в такие условия.

У Робина была большая комната на первом этаже, с французскими дверьми, открывающимися в огражденный стеной сад. Он иногда выходил в сад, но чаще всего просто открывал настежь дверь, независимо от того, какая была погода, хоть снежная буря. Не считая этого, он был послушным и спокойным пациентом. Возможно, развитие мальчика снова могло пойти по нормальному пути, тогда обязательно произошли бы какие-нибудь перемены в его поведении. Но пока мне ни о чем подобном слышать не приходилось.

Он смотрел на нас, как всегда, ничего не выражающими глазами. Иногда он внезапно начинал что-то говорить. Значит, мальчик все еще сохранял способность мыслить: эти мысли он и хотел выразить словами. Такое обширное повреждение мозга проявляется у каждого больного очень по-разному. Робин разговаривал редко и всегда сам с собой, в одиночестве, когда был уверен, что его никто не услышит. Медсестры иногда слышали его и рассказывали потом нам, но Робин всегда замолкал, когда замечал их.

Я спрашивал у них, что он говорит, но они не много слышали, разве что отдельные слова: «хлеб», «туфли», «пол» — обычные слова. Они не знали, почему он молчит, когда не один. Медсестры были уверены, что мальчик понимает почти все, что при нем говорят, пусть и не полностью, но понимает.

Мы отдали Робину шоколад, он съел несколько кусочков. Разложили перед ним игрушки, но он только потрогал их, играть не стал. На пакет с резиновыми шариками посмотрел без всякого интереса. Сегодня у него был спокойный день: когда его что-то раздражало, Робин в упор смотрел на пакет и раздувал щеки, как будто надувая шарики.

Мы довольно долго пробыли с ним, сидели рядом и рассказывали, кто мы и зачем приехали. Робин бесцельно бродил по комнате. Время от времени он смотрел на нас и однажды потрогал пальцем мой нос, как будто проверяя, в самом ли деле я здесь. Но никакого эмоционального контакта у нас не получилось. С виду Робин был, как всегда, здоровым, миловидным, послушным мальчиком. И, как всегда, совершенно безучастным.

Наконец вошла сестра, приятная женщина средних лет, чтобы отвести Робина в столовую на обед. Мы прошли в приемную, где Малкольма встречали как Христа Спасителя, и выпили немного шотландского виски, чтобы подкрепить силы.

— Боюсь, что состояние вашего сына меняется очень медленно.

Искренние, преданные своему делу люди. Малкольм кивнул. Если говорить откровенно, никаких изменений.

— Мы делаем все возможное.

— Да, я знаю. — Малкольм допил виски, пожал им руки и попрощался.

Обратно мы ехали молча, погрузившись в воспоминания, наполненные грустью и сожалением.

— Какая страшная несправедливость! — вырвалось у Малкольма на полпути к Лондону. — Он должен был бы смеяться, разговаривать, ни о чем не грустить.

— Да.

— Я с трудом выношу эти свидания и не могу не приходить к нему. Я отдал бы все свои деньги, только бы с ним снова все было в порядке!

— А потом снова сделал бы состояние, — сказал я.

— Ну, конечно, почему же нет? — Малкольм рассмеялся, но все еще с грустью в голосе. — Может, для него было бы лучше, если бы он погиб вместе с остальными?

Малкольм оставался мрачным весь этот вечер. Не помогла и очередная бутылка «Боллинджера». Но на утро он стал возмущаться по поводу вынужденного безделья и затворничества, на которые я его обрек, и пожелал нанести визит старым друзьям в Сити. «Мы должны поступать непредсказуемо!» — решил я и внимательно следил за встречными машинами. Но за весь день, который мы провели в офисах, барах, клубах и ресторанах, ничего подозрительного не произошло. За это время Малкольм успел даже немного разбогатеть — на десятку, купив золота по сегодняшней цене, которая снизилась на два фунта при общей тенденции к повышению курса.

— Вот посмотришь, в этом году цена здорово подскочит!

В пятницу, невзирая на все мои призывы вести себя благоразумно, Малкольм упорствовал в своем желании поехать со мной в Сэндаун, на скачки.

— Здесь ты будешь в безопасности, — уговаривал я. — Оставайся в гостинице!

— Я не смогу чувствовать себя в безопасности!

— На скачках я не смогу все время быть с тобой рядом!

— Кто будет знать, что я туда поеду?

Я в упор посмотрел на него.

— Да любой, кто думает, что ты сейчас со мной, может догадаться! Они знают, как меня найти, им стоит только просмотреть газеты.

— Тогда оставайся здесь.

— Мне нужно поехать. А ты останешься.

Тем не менее я видел, что, если оставить его на несколько часов одного в номере, глубоко упрятанные мрачные предчувствия, которые он все время старался скрыть, могут прорваться неожиданной вспышкой панического страха. И тогда он, вне себя от беспокойства, натворит дел похуже поездки на скачки. Например, решит, что можно доверить свою тайну еще кому-нибудь из семьи.

А потому я повез его с собой на южную окраину Лондона, провел через служебный вход в весовую, где он мог чувствовать себя вполне спокойно весь день. Малкольм сразу же с кем-то познакомился и тут же получил приглашение на ленч в святая святых.

— Наверное, у тебя есть знакомые во всех уголках земного шара? — спросил я.

— Конечно, — ответил Малкольм, непринужденно улыбаясь. — Любой, с кем я поговорю пять минут, становится моим хорошим приятелем, если придется мне по душе.

В это можно было поверить. Малкольма трудно было забыть, и он обычно нравился людям. Я видел на лицах его новых знакомых искренние доброжелательные улыбки, когда они все вместе шли, беседуя, в ресторан. И я подумал, что мой отец мог бы достичь успеха в любом деле, за которое брался. Этот успех был неотъемлемой частью его характера, как и великодушие, как и безудержная стремительность и неосторожность.

Я должен был участвовать во втором заезде стипль-чеза для любителей, но, как всегда, на всякий случай приехал часа на два раньше. Я предоставил Малкольма самому себе и собрался отыскать владельцев лошади, на которой мне сегодня предстояло скакать, но тут передо мной появилась упитанная дама в широкополой коричневой шляпе. Из всех членов семьи я меньше всего ожидал увидеть на ипподроме именно ее.

— Ян! — сказала она обвиняющим тоном, как будто я пытался выдавать себя за кого-то другого.

— Здравствуй.

— Где ты был? Почему не отвечаешь на звонки?

Люси, моя старшая сводная сестра. Люси, поэтесса. Ее муж Эдвин, как всегда, был при ней, как будто у него вовсе не было никакой личной жизни, отдельной от Люси. Пиявка, как презрительно называл его Малкольм последнее время. Был Жуком, стал пиявкой.

Люси совершенно не заботилась о своем весе, что происходило в равной мере от ее возвышенных устремлений и от чрезмерной веры в здоровую пищу. «Но ведь орешки и изюм очень полезны! — говорила она и поглощала их килограммами. — Тщеславная забота о теле, как и заумное высокомерие, — это признаки душевной скудости».

Моей сестрице было сейчас сорок два года. У нее были густые каштановые волосы, которые она безжалостно обрезала, большие карие глаза, высокие скулы, доставшиеся от матери, и отцовский прямой нос. Как и Малкольм, она невольно привлекала внимание, и не только своей бесформенной одеждой и полным отсутствием косметики. Люси отчасти унаследовала жизненную силу Малкольма, которая проявлялась у нее в независимости суждений и высказываний.

Раньше я не раз задумывался, почему такие умные и одаренные личности, как Люси, не выбирают спутника жизни себе под стать. И только в последние годы понял, что рядом с ничтожеством вроде Эдвина, у которого никогда не было собственного мнения, Люси могла позволить себе ни в чем не ущемлять собственную личность.

— Эдвин пришел к выводу, — сказала она, — что Малкольм окончательно спятил.

«То есть это Люси так решила за Эдвина», — подумал я. Люси имела обыкновение приписывать мужу собственные мысли, если они были не очень приятны тем, кому она их высказывала.

Эдвин беспокойно сверлил меня взглядом. Он был приятным во многих отношениях человеком, но казался все время чем-то озабоченным. Эту его озабоченность можно было списать только на счет постоянного критического состояния их с Люси доходов. Я не мог сказать наверняка, то ли он действительно сам никак не мог найти работу, то ли Люси так или иначе удерживала его от этого. Как бы то ни было, Люси искренне считала более значимой престижность своего творчества, а не материальные выгоды, и Эдвину с каждым годом было все труднее терпеть протертые на локтях пиджаки с кое-как нашитыми овальными заплатами, едва прикрывающими дыры.

Так что у Эдвина, похоже, действительно были основания для беспокойства, хотя они вряд ли возникли бы, если б дело касалось только его.

— Это несправедливо с его стороны, — сказал Эдвин, имея в виду Малкольма. — Содержание Люси было назначено много лет назад, без учета инфляции, и не увеличивается по мере обесценивания денег. Малкольм должен немедленно решить этот вопрос. Я уже не раз напоминал ему об этом, но он совершенно не обращает на меня внимания. А теперь он стал тратить деньги с преступной расточительностью, как будто у его наследников нет на них никаких прав!

Его голос дрожал от негодования и, что нетрудно было заметить, от страха перед будущим, если состояние, которое Эдвин рассчитывал в конце концов получить в наследство, в последний момент ускользнет у него из рук.

Я вздохнул и не стал объяснять, что, по-моему, наследники Малкольма и в самом деле не имеют никакого отношения к его деньгам, пока он жив. Сказал только, пытаясь его хоть как-то успокоить:

— Уверен, Малкольм не допустит, чтобы вы умирали с голоду.

— Да не в этом дело! — возмутился Эдвин. — Дело в том, что он перечислил просто огромную сумму денег в старый колледж Люси, чтобы учредить там какое-то общество начинающих поэтов!

Я перевел взгляд с его раскрасневшегося от возбуждения лица на Люси и вместо обычной гордости обнаружил стыд и досаду. Люси стало стыдно, подумал я, оттого что сейчас ей приходится соглашаться с мнением Эдвина, которое так отличается от ее обычного презрения ко всему материальному. Наверное, даже Люси надеялась, что деньги Малкольма обеспечат им спокойную беззаботную старость.

— Ты должна этим гордиться, — сказал я. Она только невесело кивнула:

— Я горжусь.

— Нет, это бесчестно! — продолжал Эдвин.

— Общество юных поэтов имени Люси Пемброк, — медленно произнес я.

— Да. Откуда ты знаешь? — спросила Люси.

А еще было «Школьное общество имени Сирены Пемброк»… И, конечно, Кубок памяти Куши Пемброк…

— Чему ты улыбаешься? — снова спросила она. — Не хочешь же ты сказать, что очень многого успел достичь в своей жизни? Если Малкольм ничего нам не оставит, тебе придется на старости лет разгребать лошадиный навоз, чтобы хоть как-то прокормиться.

— Бывает работа и похуже, — спокойно ответил я. Вокруг нас были лошади, и привычные шум и суета ипподрома, и чистое небо, и свежий порывистый ветер. Я был бы счастлив делать какую угодно работу, только бы провести всю свою жизнь в таком месте, как Сэндаун-парк.

— Ты попусту растратишь все свои способности, — сказала Люси.

— Я посвятил себя верховой езде.

— Ты слепец и тупица. Единственный из Пемброков мужчина с приличными мозгами, но слишком ленивый, чтобы заставить их приносить пользу.

— Что ж, спасибо, — ответил я.

— Это не комплимент.

— Мне тоже так показалось.

— Джойси сказала, что ты наверняка знаешь, куда подевался Малкольм, и что вы с ним уже помирились, хотя ты вполне мог и соврать ей насчет этого, — сказала Люси. — Джойси сказала, что ты будешь сегодня здесь в это время, если мне понадобится тебя найти.

— Что ты и сделала. Только вот зачем я тебе?

— Не строй из себя дурачка. Ты должен его остановить. Ты единственный, кто на это способен. И Джойси говорит, что ты, наверное, единственный, кто не захочет даже попытаться… но ты должен попробовать, Ян! Ты должен это сделать, если не ради себя, то хотя бы ради всех остальных!

— Ради тебя?

— Ну… — Ей нелегко было так откровенно отказаться от своих убеждений, но они явно готовы были пасть. — Ради других, — решительно сказала она.

Я посмотрел на нее и снова улыбнулся.

— Да ты лицемеришь, дорогая сестричка.

Люси от жгучей обиды не задержалась с ответным обвинением. Она резко бросила:

— Вивьен считает, что ты хочешь снова втереться в доверие к Малкольму и оставить нас всех без наследства!

— От нее я другого и не ожидал, — сказал я. — Полагаю, Алисия теперь думает точно так же, если Вивьен успела скормить ей эти бредни.

— Ты в самом деле ублюдок.

— Не я, а Жервез, — сказал я, слегка ухмыльнувшись.

— Ян!!!

Я рассмеялся.

— Я передам Малкольму, что вы очень озабочены. Обещаю, что найду способ это сделать. А теперь мне пора переодеться, скоро заезд. Вы останетесь посмотреть?

Люси задумалась, а Эдвин спросил:

— Ты надеешься победить?

— Вряд ли. Побереги деньги.

— Ты ведь не можешь принимать это всерьез, — сказала Люси.

Я посмотрел ей в глаза.

— Поверь мне, я действительно отношусь к этому очень серьезно. Никто не имел права убивать Мойру, чтобы не дать ей отсудить половину отцовского состояния. И никто не имеет права покушаться на жизнь Малкольма из-за того, что он тратит свои деньги. Он поступил с нами справедливо. И оставит нам все свое состояние, обеспечит на всю оставшуюся жизнь — в свое время, которое, надеюсь, наступит не раньше чем лет через двадцать. Ты скажешь остальным, что волноваться им не из-за чего, пусть успокоятся и доверятся ему. Малкольм раздразнил вас всех, и я считаю, что он недооценил опасность своих выходок, но его испугала ваша жадность, и он просто решил преподать небольшой урок. Так что можешь им всем передать, Люси, — и Джойси, и Вивьен, и всем остальным, — что чем сильнее вы будете стараться прибрать к рукам его деньги, тем меньше получите. Чем больше вы будете возмущаться, тем больше он растратит.

Она молча на меня смотрела. Потом сказала:

— Мне стыдно.

— Чушь! — продолжал неистовствовать Эдвин. — Ты должен остановить Малкольма! Просто обязан!

Люси покачала головой.

— Ян прав.

— Ты хочешь сказать, он даже не попытается? — недоверчиво переспросил Эдвин.

— Уверена, — ответила Люси. — Разве ты не слышал, что он сказал? Чем ты слушал?

— Все это чушь!

Люси пожала мне руку.

— Раз уж мы здесь, посмотрим твою скачку. Иди переодевайся.

Я не привык к таким сестринским жестам и тону и с оттенком сожаления подумал, что последние пару лет не очень интересовался ее успехами в поэзии.

— Как твои стихи? — спросил я. — Над чем ты сейчас работаешь?

Люси не ожидала таких вопросов. Ее лицо немного побледнело, потом бледность уступила место странной смеси испуга и сожаления.

— Собственно, ничего особенного, — сказала она. — Пока ничего нового.

Я кивнул, как бы извиняясь за неуместную назойливость, и пошел в весовую, потом в раздевалку, размышляя, что поэты, как и математики, чаще всего самые замечательные свои открытия делают в юности. Люси не писала новых стихов. Может быть, больше она никогда не будет писать. И я подумал, что, возможно, ее привычная непритязательность скоро станет казаться неуместной и ненужной, если Люси утратит внутренний покой, который дает творческое вдохновение.

«Бедная Люси!» — подумал я. Жизнь выкидывает чертовски грязные штуки. Люси уже начала дорожить богатством, которое раньше презирала, иначе она никогда бы не явилась по такому делу на скачки в Сэндаун-парк. И я мог только догадываться, что творится у нее в душе. Она сейчас как монахиня, потерявшая веру в Бога. Нет, не монахиня. Люси, которая писала откровенные стихи о любви во всех ее проявлениях, и таких, про которые я никогда бы не поверил, чтобы они с Эдвином этим занимались, — эта Люси могла быть кем угодно, только не монахиней.

Занятый этими беспорядочными мыслями, я снял свой костюм, натянул белые бриджи и ярко-красный шерстяной свитер с голубыми полосками на рукавах, и почувствовал обычное радостное возбуждение, от которого сразу стало легче дышать и появилось ощущение безмерного счастья. Я участвовал примерно в пятидесяти скачках каждый год, если мне везло… и подумал, что готов согласиться на любую работу, только бы всегда была возможность делать это.

Выйдя из раздевалки, я переговорил с тренером и владельцами лошади, на которой мне предстояло выступать, — немолодыми уже мужем и женой, которые и сами участвовали в скачках лет этак двадцать назад, а теперь заново переживали эту радость, доверяя свою лошадь мне. Муж Джордж сейчас работал тренером-любителем, довольно высокого класса. Его жена Джо до сих пор выступала в любительских скачках на собственных лошадях и показывала неплохие результаты. Знакомство с ними ничем не могло мне повредить, и я спокойно мог представлять на скачках их конюшню.

— Янг Хиггинс просто из кожи вон лезет, — сказала Джо.

Янг Хиггинс — так звали мою сегодняшнюю лошадь. Ему было добрых тринадцать лет, но почтенный джентльмен готов был опровергнуть любые слухи о грядущей отставке. И все мы понимали, что «из кожи вон лезет» означает лишь, что конь вполне подготовлен, фыркает и прядает ушами от возбуждения. В его возрасте ни от кого нельзя было ожидать чего-то большего. Лошадям постарше его случалось выигрывать Большой национальный приз, но мы с Янг Хиггинсом не пришли первыми в тех единственных больших скачках, в которых участвовали, и Джо, к моему сожалению, решила больше не делать таких попыток.

— Увидимся перед скачкой в паддоке, Ян, — сказал Джордж.

Джо добавила:

— И порадуйте старину хорошей скачкой.

Я улыбнулся и кивнул. Все и затевалось только ради того, чтобы порадовать нас всех хорошей скачкой. Включая, безусловно, самого Янг Хиггинса.

Когда Джо и Джордж повернулись и направились к трибунам, кто-то похлопал меня сзади по плечу. Я обернулся посмотреть, кому это я понадобился, и к немалому удивлению оказался носом к носу со старшим братом Люси, первым сыном Малкольма, моим сводным братом Дональдом.

— Боже мой! — воскликнул я. — Ты же никогда в жизни не интересовался скачками!

Он сам не раз мне это повторял, надменно заявляя, что не одобряет низменные азартные авантюры.

— Я пришел сюда не из-за скачек! — решительно начал он. — Я пришел поговорить с тобой о Малкольме, который, по-моему, совсем потерял рассудок.

— Но откуда… э-э-э?… — Я замолчал. — Это Джойси тебе сказала?

— А если и так? Мы все обеспокоены тем, что с ним происходит. Она, естественно, рассказала нам, где тебя можно найти.

— Она что, оповестила все семейство? — ошарашенно спросил я.

— Откуда я знаю? Она позвонила нам. Я полагаю, Джойси рассказала всем, до кого могла дозвониться. Ты же ее знаешь. В конце концов, она твоя мать.

Даже сейчас, спустя столько лет, в голосе Дональда все еще звучали старые обиды, и я заметил, что они с возрастом становятся почему-то все сильнее. Дональд говорил, что моя мать заняла место его матери, и в любом проступке Джойси он непременно так или иначе обвинял меня.

Вся семья считала, что внешне Дональд больше других братьев похож на меня, но не могу сказать, чтобы мне это нравилось. Должен признать, конечно, что он был одного со мной роста и у него были почти такие же яркие отцовские голубые глаза, вьющиеся каштановые волосы и массивные широкие плечи. Но, в отличие от него, я не носил усов и, надеюсь, не ходил с таким важным, напыщенным видом. Всегда, когда мне случалось бывать в его обществе, я старался в этом убедиться и пока могу с уверенностью сказать — ничего подобного!

Развод Малкольма и Вивьен очень сильно повлиял на Дональда. Он всегда говорил, что из-за этого никак не мог правильно определить свое место в жизни. Я по себе знал, как нелегко пережить такое потрясение, а Дональду было тогда всего девять лет — слишком юный возраст для принятия жизненно важных решений. Как бы то ни было, в молодости он очень часто переходил с одной работы на другую, в основном в гостиницах, пока не зацепился за место секретаря престижного гольф-клуба неподалеку от Хенли-на-Темзе. Эта должность, видимо, показалась Дональду достаточно респектабельной. Для него было очень важно занять в конце концов достойное положение в обществе.

Мне Дональд никогда особенно не нравился, но и ничего плохого он мне не сделал. Он был на одиннадцать лет меня старше. И он был здесь!

— Все считают, что ты можешь не позволить Малкольму разбазаривать деньги семьи, — без обиняков заявил Дональд.

— Это его деньги, а не семьи, — возразил я.

— Что? — Дональду эта мысль показалась нелепой. — Все, что ты должен сделать, — это объяснить ему, что его дело сохранить в целости семейное состояние, пока оно не перейдет к нам по наследству. К сожалению, все мы понимаем, что никого из нас он просто не станет слушать. Кроме тебя. Так что теперь, когда ты заявил, что помирился с Малкольмом, семья выбрала тебя своим парламентером. Джойси говорит, нам в первую очередь надо убедить тебя, что остановить Малкольма необходимо. Но я уже сказал ей, что это просто смешно. Тебя, конечно же, ни в чем не надо убеждать, ты, как и любой из нас, хочешь получить, когда придет время, приличное наследство. Конечно же, хочешь — это совершенно естественно!

Мне повезло, я не услышал еще и фальшивых надрывных причитаний Хелен, жены Дональда, которая приехала вместе с ним, но сейчас была как раз занята приобретением программы скачек.

— Мы не останемся здесь, — неодобрительно сказал Дональд, увидев это.

Хелен только рассеянно улыбнулась и сказала:

— Почем знать?

Малкольм называл ее красивой пустоголовой куклой и, вполне возможно, был прав. Высокая и стройная, Хелен двигалась с какой-то врожденной грацией. Самые дешевые вещи выглядели на ней как шедевры лучших модельеров. О том, что они дешевые, я узнавал от нее самой. Хелен всегда рассказывала, где их купила и по какой смехотворной цене, ожидая, вероятно, восхищения своей бережливостью. Дональд всякий раз старался поскорее заставить ее замолкнуть.

— Скажи нам, Ян, откуда лучше всего смотреть скачки, — попросила она.

— Мы здесь не за этим! — оборвал ее Дональд.

— Да, дорогой, мы здесь потому, что нам срочно нужны деньги, чтобы мальчики могли поступить в Итон.

— Нет, дорогая! — резко сказал Дональд.

— Но ты же знаешь, что мы не можем себе позволить…

— Потише, пожалуйста, дорогая, — зашипел Дональд.

— Учеба в Итоне стоит целого состояния, — безразличным тоном заметил я, зная, что доходов Дональда едва хватило бы даже на то, чтобы устроить туда одного из сыновей, не то что обоих. У Дональда были мальчики-близнецы. Наверное, это как-то передается по наследству.

— Конечно, целое состояние! — сразу же согласилась Хелен. — Но Дональд давно откладывал на это деньги. «Мои сыновья учатся в Итоне!» — это звучит внушительно. Сразу поднимает его до уровня людей, которых мы обслуживаем в гольф-клубе.

— Хелен, дорогая, прошу тебя, замолчи наконец! — Дональд не мог скрыть своего смущения, но Хелен, конечно, говорила чистую правду.

— Мы надеялись, что Дональд получит наследство до того, как мальчикам исполнится тринадцать, — упорно продолжала Хелен. — Когда этого не случилось, мы стали откладывать каждый пенни, чтобы оплатить учебу, взяли деньги в долг, точно так же, как занимали на подготовительную школу и множество других вещей. Но мы занимали под будущее наследство Дональда… так что для нас действительно очень важно, чтобы Дональд получил в наследство приличную сумму, потому что уже очень много людей должны будут получить из него свою часть. Мы буквально пойдем по миру, если Малкольм растратит слишком много… и я думаю, что Дональд этого просто не переживет.

Я только открыл было рот, чтобы ответить, но не смог произнести ни звука. Я почувствовал, что поневоле участвую в каком-то фарсе, который выходит из-под моего контроля.

К нам решительным шагом приближались Сирена, Фердинанд и Дебс.

ГЛАВА 6

— Оставайтесь здесь, — сказал я им всем. — Мне нужно пройти в весовую для соблюдения кое-каких формальностей. Никуда не уходите, пока я не вернусь.

Они согласно закивали головами, нахмурившись каждый на свой манер, и я скрылся в весовой и принялся отчаянно разыскивать какой-нибудь клочок бумаги и конверт.

Я написал Малкольму:

«Здесь собралась половина семейства. Их созвала Джойси. Ради Бога, оставайся там, где ты сейчас, не показывайся им на глаза и ожидай, пока я не приду и не заберу тебя».

Вложил записку в конверт, запечатал и надписал снаружи имя Малкольма. Потом разыскал служителя, достаточно опытного, чтобы найти на ипподроме нужного человека и передать письмо.

— Мой отец обедает сейчас в зале для распорядителей, — сказал я ему. — И очень важно, чтобы он как можно скорее получил эту записку.

Служитель сразу же ушел. Он сказал, что все равно собирался подняться в комнату обслуживающего персонала, так что сам отнесет записку. Я поблагодарил его, но моя тревога все еще не улеглась — Малкольм мог в любую минуту спуститься вниз и столкнуться лицом к лицу со всей толпой озлобленных родственников, готовых на него накинуться. Я вышел из весовой на солнечный свет и обнаружил, что все пятеро стоят, где я их оставил, и добросовестно меня ожидают.

— Я говорю, — сказала Дебс чуть насмешливо, — что в этом костюме ты смотришься просто потрясающе.

Дональд удивленно на нее уставился, и мне почему-то представилось, как он важно заявляет в своем гольф-клубе: «Мой брат, жокей-любитель…» Я отлично знал, что будь я профессиональным жокеем, Дональд изо всех сил старался бы это скрыть. Ужасный сноб! Но есть грехи и похуже.

Дебс, вторая жена Фердинанда, явилась на ипподром в черном кожаном пальто, затянутом на талии поясом. Светлые волосы спадали на плечи, на ногах — высокие ботинки на шнуровке. Веки были подведены пурпурным карандашом, на ногтях — такого же цвета лак. Куда и девалась воплощенная простота и невинность, которые я запечатлел на снимке год назад!

Фердинанд, на полголовы ниже своей жены, был сейчас как никогда сильно похож на Малкольма. Его снова мучила привычная нерешительность: он не мог понять, друг я ему сейчас или враг? Я приветливо улыбнулся Фердинанду и спросил, что подвигло его на эту поездку.

— Разные дела, — неубедительно объяснил он.

— Мы приехали сюда не для того, чтобы разговаривать о делах! — решительно отрезала Сирена. — Мы хотим знать, куда делся папочка.

Маленькая Сирена Малкольма, теперь выше него ростом, была одета сегодня в голубой матросский костюм с белыми оборками по вороту и на рукавах, на голове был белый шерстяной берет с помпоном на макушке, из-под которого почти не было видно коротко остриженных светлых волос. Сирена выглядела самое большее на шестнадцать, никак не на свои двадцать шесть. Истинный возраст проглядывал только в резкой холодности, с которой она ко мне обращалась, без малейших признаков дружелюбия.

Своим пронзительным девичьим голосом Сирена заявила:

— Мы хотим, чтобы он сейчас же выделил нам очень существенные суммы денег. А потом может убираться к черту, куда угодно.

Я прищурил глаза и спросил:

— Кто велел тебе это передать?

— Я сама! — надменно сказала она, потом, немного погодя, добавила: — Мамочка тоже. И Жервез.

Больше всего это было похоже на наглую самоуверенную манеру нашего брата Жервеза.

Дональд и Хелен с нескрываемым интересом выслушали это заявление. Фердинанд и Дебс, несомненно, это уже слышали.

— Жервез считает, что это наилучший выход, — кивнув, добавил Фердинанд.

Я очень сомневался, что Малкольм с этим согласится, но ответил только:

— Когда он мне в следующий раз позвонит, я ему передам.

— Но Джойси совершенно уверена, что ты знаешь, где он скрывается, — заметил Дональд.

— Вовсе не обязательно, — сказал я. — А вы знаете, что Люси и Эдвин тоже здесь?

Это мгновенно отвлекло их внимание, они завертели головами, надеясь отыскать Люси и ее мужа во все увеличивающейся толпе.

— Разве Джойси не сказала, что здесь сегодня должна собраться почти вся семья? — задал я вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.

Фердинанд ответил, не поворачивая головы:

— Она сказала Сирене, что ты будешь здесь. И просила Сирену передать мне, что она и сделала. Вот мы и приехали вместе. Я не знал про Дональда и Хелен и про Люси с Эдвином. Наверное, Джойси хотела застать тебя врасплох.

Его взгляд мельком скользнул по моему лицу, оценивая впечатление. Не думаю, что он сумел заметить что-нибудь интересное. Джойси столько раз называла меня «дорогой мой», хотя чувства ее при этом были далеко не всегда добрыми, что я давно привык не обращать внимания на слова.

Так случилось, что Фердинанд стоял совсем рядом со мной.

Я неожиданно для себя самого наклонился к его уху и тихо спросил:

— Фердинанд, кто убил Мойру?

Он сразу же и думать забыл про Люси, развернулся всем корпусом и напряженно уставился мне в глаза. Я видел, что он быстро что-то перебирает в уме, прежде чем ответить, но разгадать его мысли не мог. Хотя из всех братьев Фердинанд был наиболее близок мне по духу, по сравнению с ним все другие были просто открытые книги. Фердинанд всегда был очень скрытным, наверное, не меньше, чем я сам. Он тоже хотел построить себе потайное убежище в стене палисадника, когда я сделал свое, но Малкольм не разрешил, сказал, что одного вполне достаточно. Фердинанд долго дулся на меня и не разговаривал и злорадствовал из-за дохлых крыс Жервеза. Я задумался, насколько люди, взрослея, остаются похожими на себя в раннем детстве: насколько оправданно утверждение, что все коренным образом меняются, и, напротив, можно ли верить, что где-то в глубине души, под множеством защитных слоев каждый человек остается прежним, каким был в детстве. Хотел бы я, чтобы Фердинанд оставался таким, каким я знал его в десять, одиннадцать, двенадцать лет, — отчаянным мальчишкой, который ездил на лошади, упираясь головой в седло и задрав ноги вверх, — и никоим образом не убийцей.

— Я не знаю, кто убил Мойру, — наконец ответил он. — Алисия утверждает, что ты. Она сказала полиции, что убийца — наверняка ты.

— Это не я.

— Алисия считает, что полиция могла бы легко опровергнуть твое алиби, если бы постаралась.

Они в самом деле очень старались: проверили, чем я занимался каждые отдельно взятые пять минут того дня. Но все их подозрения и старания оказались напрасными.

— А как ты сам думаешь? — полюбопытствовал я.

Его глаза блеснули.

— Алисия говорит…

Я резко оборвал его:

— Твоя мать слишком много треплет языком. Ты не можешь думать своей головой?

Он, по-моему, обиделся. Обнял за плечи Дебс и Сирену и объявил:

— Мы трое пойдем сейчас немного выпьем и перекусим. Если ты упадешь с лошади и свернешь себе шею, так тебе и надо!

Я улыбнулся ему, хотя он вовсе не собирался шутить.

— И перестань так мерзко ухмыляться, — добавил он. Он развернул девушек и увел их прочь. Я удивился, что ему удалось уйти с работы на целый день, но на самом-то деле большинство людей могут взять отгул, если им очень нужно. Фердинанд работал статистиком и учился на курсах, чтобы получить повышение в своей страховой компании. Какова вероятность, подумал я, что тридцатидвухлетний статистик, жена которого красит ногти пурпурным лаком, будет присутствовать, когда его брат свернет себе шею на скачках в Сзндаун-парке?

Дональд и Хелен сказали, что они тоже не прочь проглотить по сандвичу (собственно, Дональд сказал), а Хелен добавила совершенно искренне, что она желает мне благополучно закончить скачку, что бы там ни говорил Фердинанд.

— Спасибо, — сказал я, надеясь, что смогу оправдать ее доверие, и вернулся в раздевалку.

Люси и Эдвин могут уехать, не дожидаясь окончания скачек, Дональд и Хелен тоже, а вот Фердинанд не уедет. Он любит скачки. Однажды он, немного выпив, признался мне, что хотел стать букмекером. Он умел принимать молниеносные решения в быстро меняющихся обстоятельствах.

Меня сейчас занимало, как увезти Малкольма с ипподрома до окончания скачек, чтобы он не попался на глаза тем родственникам, с которыми я только что разговаривал. Если все они так уверены, что мне известно, где скрывается Малкольм, кто-нибудь из них, самый хитрый, может поджидать на стоянке, прячась за деревьями, чтобы проследить за мной, когда я буду уезжать.

В Сэндаун-парке тысячи деревьев.

Первая скачка закончилась, и я вышел, чтобы с Янг Хиггинсом участвовать во второй.

Лицо Джо, как всегда, раскраснелось от удовольствия и надежд. Джордж был нарочито деловитым, тоже как всегда. Он в который раз повторял мне, чтобы я был особенно внимателен на трудном первом препятствии и полегче поднимался на горку после трибун в самом начале.

Я выбросил из головы и Малкольма, и убийцу. Это оказалось совсем нетрудно сделать. Небо сияло ослепительной голубизной, прохладный осенний воздух приятно освежал. Листья на всех деревьях Сэндаун-парка только начинали желтеть, а скаковая дорожка, упругая и зеленая, ожидала всадников; и высокие барьеры в три фута толщиной, через которые нам предстояло перемахнуть. Все как всегда. Здесь каждый оказывался лицом к лицу с самим собой, но это всегда вызывало у меня скорее радостное возбуждение, чем страх. По крайней мере до сегодняшнего дня.

Джо сказала:

— Только восемь лошадей, отличное число. А Джордж, как всегда, еще раз напомнил:

— Постарайтесь не слишком сильно отстать на последнем длинном повороте.

Я пообещал, что постараюсь не отстать.

Глаза Джо сияли, как у ребенка, и я с изумлением подумал, что в свои шестьдесят она по-прежнему всякий раз трепещет в предвкушении скачки.

В мире скачек на любом уровне можно было встретить негодяев, но в нем были и такие люди, как Джо и Джордж, чья доброта и дружелюбие озаряли все вокруг мягким светом и делали конный спорт, несмотря ни на что, приятным и здоровым развлечением.

Жизнь и смерть могли иметь какое-то значение в реальном мире, но на быстрой скачке с препятствиями в эту пятницу, солнечным осенним утром, жизнь и смерть казались чем-то неопределенно далеким, неважным. Беззаботная скачка была как глоток свежего воздуха в затхлой, больной действительности.

Я потуже застегнул пряжку на шлеме, вскочил на Янг Хигганса и выехал на линию старта. Наверное, если бы я был профессиональным жокеем и участвовал в скачках раз в десять чаще, я утратил бы необычайное ощущение распирающей грудь радости. Никто не стал бы улыбаться во весь рот, как безумец, зарабатывая на хлеб скачками по холодной погоде, на опасных дорожках и плохих лошадях.

Янг Хиггинс оживился, как будто вспомнил о своем прозвище, переступал с ноги на ногу и встряхивал головой в радостном возбуждении. Мы вместе с остальными семью участниками выстроились в ряд на стартовой линии. Все жокеи оказались знакомыми, мы не раз встречались раньше при подобных же обстоятельствах. Все они были любителями. Сегодня скакали мать, тетушка и дедушка из одной семьи, журналист, сын графа, подполковник, артист цирка и я. С трибун только очень проницательный взгляд мог различить нас, не зная заранее наших цветов. Это было одним из основных правил любительских скачек: полное равенство и анонимность жокеев на старте.

Стартовая лента упала, и лошади рванулись вперед. Впереди у нас было три мили скаковой дорожки, почти два полных круга, двадцать два препятствия и поднимающаяся в гору финишная прямая.

Лошадь тетушки, слишком горячая для нее, устремилась вперед и уверенно возглавила скачку, сильно оторвавшись от остальной группы. Она слишком быстро пронеслась по опасному спуску на первой миле и споткнулась внизу. Это было для нее хорошим уроком и позволило жокею наконец справиться с норовистой лошадью. Еще милю после этого проскакали без происшествий. Моя самая первая в жизни скачка пронеслась неудержимым бешеным вихрем, так что на финише я был совершенно измотан и не мог выговорить ни слова. Но время скачки как бы растянулось с опытом, и я мог уже не только смотреть и размышлять, но даже и разговаривать на скаковой дорожке.

— Эй, не тесни меня, черт возьми! — выкрикнул подполковник справа от меня.

— Чудесный день, — заметил сын графа, который скакал слева. Этот веселый юноша, как всегда, развлекал всех своей болтовней.

— Подбери свою задницу! — пронзительно орала своей лошади матушка, звонко щелкая хлыстом по соответствующей части ее тела. Матушка была хорошей наездницей, терпеть не могла неповоротливых лошадей и терпеть не могла проигрывать. Она весила добрых десять стоунов (63,5 кг) и презирала циркового артиста, которого часто обвиняла в некомпетентности.

Цирковой артист и в самом деле предпочитал очень осторожно выровнять лошадь на подходе к каждому препятствию, как на смотровом кругу, и никогда не увеличивал чрезмерно скорость, ни на одной из многочисленных скачек с препятствиями, в которых он участвовал. Поэтому брать препятствия сразу за ним было рискованно. Я всегда его сторонился.

Журналист был среди нас самым лучшим жокеем, профессионалом во всем, кроме статуса. А дедушка — самым худшим, но, невзирая на это, у него в избытке было отчаянной безрассудной храбрости. Держась более-менее тесной группой, мы добрались до поворота и благополучно преодолели три последних препятствия первого круга. Тетушка все еще держалась впереди, за ней скакал подполковник, потом в ряд я и сын графа, сразу за нами — матушка, цирковой артист и дедушка. Журналиста я не видел: он пока держался сзади, наверняка выжидая удобного случая.

Жеребец подполковника здорово промахнулся на последнем из трех препятствий, обе ноги жокея вылетели из стремян, а зад в галифе военного покроя подскочил куда-то ближе к конской гриве. Я приземлился рядом с конем подполковника, натянул поводья и заметил, что тот безнадежно теряет равновесие, сползая на плечи мчащемуся галопом скакуну, несмотря на все попытки водворить свой зад обратно в седло.

Я протянул руку, ухватил подполковника за жокейский камзол и дернул назад и вверх, передвигая его несчастный центр тяжести в более удобное положение, и ехал рядом с ним, чуть сбавив темп и продолжая поддерживать, пока он устраивался в своем седле более-менее основательно, стараясь снова вдеть ноги в стремена, что было совсем нелегкой задачей при скорости тридцать миль в час.

У него было время собраться, пока мы неслись вверх по склону холма, как, собственно, и у всех нас. Так что, когда мы стремительно проскочили вершину и помчались вниз, к следующему трудному препятствию, лошади скакали примерно в том же порядке, как и вначале.

Однажды меня самого втащили обратно в седло таким же образом: подобные случаи не редкость на скачках с препятствиями. А в другой раз меня точно так же сбросили на землю, и я сильно подвернул лодыжку. Но это уже совсем другая история. Подполковник сказал: «Благодарю» — и еще: «Шевелись, ты загораживаешь мне дорогу!» — на одном и том же дыхании.

Когда мы во второй раз перескочили ров с водой в дальнем конце скаковой дорожки, циркач рванулся вперед, но после прыжка через очередное препятствие сильно сбавил темп, почти перешел на рысь. Он приземлялся на этот раз особенно осторожно, и тетушка, которая прыгала сразу за ним, полетела на землю с выражениями, совсем не подобающими языку тетушек.

— Бедная леди, — понимающе отозвался сын графа, когда мы миновали место катастрофы. — Как ваше самочувствие?

— Неплохо, — ответил я. — Как вы?

Мы вместе перескочили последний, седьмой барьер в дальней части дорожки и вышли в лидеры. Теперь нам оставалось только прилагать все усилия, чтобы удержаться впереди на длинном повороте и оставшихся до финиша трех препятствиях. Позади слышался топот копыт и резкий голос матушки, распекающей свою ленивую кобылу. Приближаясь ко рву с водой, я почувствовал, что лошадь графского сына начинает сдавать. Впереди замаячила финишная лента, путь к ней был свободен, и несколько мгновений я думал, что и в самом деле могу победить. Но вот снова рядом показался подполковник, по-прежнему требуя уступить ему дорогу. А между последними двумя препятствиями, как я и опасался, журналист выбрался из задних рядов, и удалось это ему на удивление легко. А Янг Хиггинс на подъеме устал и превратился в Хиггинса Средних Лет[1].

Мы с ним финишировали третьими, что в целом было неплохим результатом. Четвертым, с небольшим отрывом от нас, пришел сын графа.

— Чудесный был денек! — счастливо улыбнулся он, когда мы вместе медленно ехали обратно. Я взглянул на огоньки в его глазах и почувствовал, что для него это значит то же, что для меня самого. Ощущение, которое невозможно объяснить словами, такое состояние души и тела, когда сойти с лошади и вести ее в поводу значит буквально спуститься с небес на землю.

Джо была совершенно счастлива, ласково поглаживала Янг Хиггинса:

— Это была замечательная скачка, правда, старина? Ты скакал, как олень!

— Ты мог бы прийти вторым, — сказал Джордж, у которого был хороший бинокль, — если бы не помог тогда подполковнику.

— Согласен, — сказал я, расстегивая пряжки подпруги. — Но тогда он полетел бы прямо под копыта.

Джордж улыбнулся.

— Не забудь взвеситься, — он всегда об этом напоминал. — И заходи в бар для владельцев, когда переоденешься. Выпьем по стаканчику.

Я кивнул. Это было частью ритуала, частью нашего соглашения. Джо и Джордж не скрывали радости от того, что Янг Хиггинс на этой скачке вспомнил молодость и вместе со мной штурмовал барьер за барьером. Когда я переоделся и вышел из раздевалки, они все еще стояли возле загона, где расседлывают лошадей, и разговаривали с друзьями. Джо улыбнулась мне и помахала рукой, приглашая присоединиться к ним. Никого из моих родственников поблизости я не заметил, поэтому мы без происшествий прошли в бар, где с удовольствием еще раз обсудили мое сегодняшнее выступление, попивая бренди и имбирное пиво, которое так нравилось Джо.

Вернувшись на площадку возле весовой, я обнаружил, что все родственники, которых я уже сегодня повидал, не только остались на ипподроме, но и сгрудились в злобный пчелиный рой вокруг одной из маток — моей матери Джойси.

Джойси, яркая крашеная блондинка в меховом пальто и зеленой шляпе, с зелеными контактными линзами на глазах, редко упускала шанс разыграть какую-нибудь хитрую комбинацию как в картах, так и в жизни. Не подав виду, что встревожен, я запечатлел на ее гладкой щеке почтительный поцелуй, который она, впрочем, приняла не очень охотно.

— Дорогой мой, — сказала Джойси, чуть ли не шипя от негодования, — не ты ли послал этого хорька Нормана Веста, чтобы узнать, где я была в прошлую пятницу?

— Ну…

— Не ты ли отправил его к Вивьен с тем же самым поручением?

— Ну, — ответил я, чуть улыбнувшись, — я не думал, что ты воспримешь это как такую уж грубость, но… Да, это я послал его.

Взгляды, устремившиеся на меня, были ласковыми, как напалм.

— Зачем? — резко спросила Джойси.

— Разве он тебе не объяснил?

Она нетерпеливо сказала:

— Он рассказывал какие-то небылицы про то, что Малкольма кто-то пытался убить. Я сказала ему, что, если бы на Малкольма кто-то покушался, я бы знала.

Я сказал без обиняков:

— Малкольма дважды чуть не убили. И мы с ним наняли Нормана Веста, чтобы убедиться, что никто из вас в этом не замешан.

Джойси потребовала, чтобы я рассказал подробнее об этих случаях, и я рассказал. Она, да и все остальные слушали с открытыми ртами и всеми прочими признаками глубочайшего изумления. И если даже для кого-нибудь из них в моем рассказе не было ничего нового, по их одинаково испуганным глазам я все равно не смог бы этого распознать.

— Бедный папочка! — всхлипнула Сирена. — Какой ужас!

— Этим должна заняться полиция, — убежденно заявил Дональд.

— Согласен, — сказал я. — Я удивлен, что они еще не опросили вас всех, как после убийства Мойры.

Эдвин сказал, покачав головой:

— Чуть не умер, чуть не умер! — И, сообразив, что в его голосе слишком явственно звучит сожаление, добавил: — Какое счастье, что он вовремя пришел в себя!

— Когда полицейские обследовали место происшествия, — сказал я, — они не сообщили Малкольму о результатах. И он хочет удостовериться, что никто из семьи не был в Квантуме в прошлую пятницу. Если вы посодействуете Норману Весту, когда он к вам обратится, вы поможете Малкольму успокоиться.

— А что, если мы не сможем доказать, где были в это время? — спросила Дебс.

— Или вообще вспомнить? — добавила Люси.

— Малкольму придется с этим смириться, — жестко ответила Джойси.

— Тогда он не сможет избавиться от этих неприятностей, — сухо сказал я. — А этого ему хотелось бы больше всего на свете.

Они в молчании уставились на меня. Видимо, для них, как и для меня, убийство Мойры чем-то напоминало бомбу замедленного действия — на первый взгляд в общем-то без каких-либо неприятных последствий, оно со временем стало причинять все больше беспокойства. Наверное, они, как и я вначале, уцепились за версию немотивированного убийства кем-то посторонним, потому что иначе это выглядело совершенно непостижимым. Но спустя несколько недель после смерти Мойры они непременно должны были наконец начать задумываться. Бомба могла взорваться с минуты на минуту. Начнутся взаимные подозрения, из-за которых все окончательно перессорятся, и хрупкие семейные отношения будут навсегда разрушены.

Стал бы я против этого возражать? Нет, если со мной по-прежнему остался бы Малкольм… и, может быть, Фердинанд… и Джойси… и, наверное, Люси или Томас… Сирена… стоило ли беспокоиться, если мне никогда больше не попадется на глаза Жервез?

Как это ни странно — да, беспокоиться стоило. Беспокойная, склочная, наполовину распавшаяся семья оставалась источником и основой, необходимой частью моей жизни. Мойру было никому не жаль, и все же ее смерть уже перекроила отношения в семье. И если ее убийца никогда не будет найден, если и Малкольм — об этом я не хотел и думать — погибнет, больше никогда не будет никаких перемен, никакого примирения, не будет череды телефонных звонков для обмена последними сплетнями, никакого общения, — множество целых галактик полетит ко всем чертям, будет безжалостно расколото на куски.

«Но этот взрыв, — подумал я, — еще впереди». И надо было ухитриться оборвать тлеющий бикфордов шнур, пока все цело. Прекрасно, только вот где искать запал и сколько времени нам осталось?

— Возьми мне что-нибудь выпить, дорогой мой! — скомандовала Джойси. — У нас у всех большие неприятности.

И она направилась к бару. Никто, похоже, не изъявлял желания за ней последовать. Я окинул взглядом семь лиц, выражавших разную степень тревоги, и увидел, что они начинают медленно поворачиваться к выходу, не все вместе, а по очереди. Дональд и Хелен вдвоем, Люси и Эдвин сами по себе, а Фердинанд, Дебс и Сирена, молодежь, втроем.

— Я расскажу Малкольму о ваших страхах, — пообещал я. — И о ваших нуждах.

— Да, пожалуйста! — настойчиво попросила Хелен.

— И о предложении Жервеза, — добавил Фердинанд.

— Пойдем, дорогой, — безапелляционно бросила через плечо Джойси. — Где здесь бар?

— Беги за мамочкой, маленький братец, — насмешливо сказала Люси.

Сирена добавила:

— Мамочка ждет!

Дебс захихикала. Я хотел было остаться на месте и заставить Джойси вернуться, да только какое это имело значение? Я умел мириться с этими насмешками, уживался с ними многие годы и прекрасно понимал, что заставляет моих родичей так поступать. Пожал плечами, повернулся и пошел вслед за Джойси, чувствуя спиной их жалостливые улыбки.

Я провел Джойси в шумный бар для членов клуба, в котором вдоль одной стены тянулась длинная стойка с тарелочками салата и хлеба. За стойкой возвышался толстяк в куртке шеф-повара, который отрезал куски от ножек индейки, свиных и говяжьих окороков и тут же бросал на сковороду. Я проголодался и предложил Джойси перекусить, но она отмахнулась от такого пустяка. Вместо этого я взял ей большую порцию водки с тоником и обычное имбирное пиво для себя. Мы отыскали пару свободных мест за столиком в дальнем углу зала, и, как только мы сели, Джойси окинула взглядом зал, убедилась, что в общем шуме нас никто не будет слышать, наклонилась ко мне так, что край ее зеленой шляпки почти касался моего лба, и начала допрос с пристрастием.

— Где твой отец?

— Где ты последний раз виделся со своим отцом? — поправил я.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— О вон той картине Орчардсона.

— Перестань играть со мной в загадки! Где Малкольм?

— Не знаю, — ответил я.

— Неправда.

— Почему ты так хочешь его разыскать?

— Почему?! — изумилась она. — Да потому что он спятил! — Она порылась в своей бездонной сумочке и выудила оттуда конверт, который протянула мне: — Прочти это.

Я раскрыл конверт и обнаружил там небольшую газетную вырезку, без заглавия и каких-нибудь пояснений о ее происхождении.

Там было напечатано:

«Второй по значению британский претендент — Блу Кланси, взявший второй приз в дерби прошлого года и победитель Королевских скачек в Аскоте имени Эдуарда VII этого года. Его владелец Рэмзи Осборн застраховал себя от возможного проигрыша в Триумфальной Арке, продав половину прав на этого четырехлетку перекупщику ценных акций Малкольму Пемброку, который заинтересовался породистыми лошадьми только на последней неделе, когда приобрел на элитном аукционе первоклассного годовалого жеребенка за два миллиона гиней.»

Ох…

— Где ты это взяла? — спросил я.

— Какая разница, где я это взяла? Это новая колонка «Топот копыт» в «Городском глашатае», если хочешь знать. Я прочитала это сегодня утром, когда пила кофе, и чуть не упала со стула. Хотелось бы знать только, можно ли им верить? То, что здесь написано, — это правда?

— Да.

— Что?!!

— Да, — повторил я, — Малкольм купил половину Блу Кланси. Почему бы и нет?

— Иногда, — с нажимом сказала моя мать, — ты бываешь таким тупицей, что мне хочется тебя ударить. — Она перевела дух. — И что означает это «перекупщик ценных акций»?

— Человек, который делает деньги, покупая дешево и продавая дорого.

— А!.. Золото.

— Да, и валюту. И акции. И, может быть, скаковых лошадей.

Это ее не успокоило.

— Ты прекрасно знаешь, что Малкольм просто всем назло выбрасывает деньги на ветер!

— Он не в восторге от того, что убили Мойру. Ему не нравится, что покушаются на его жизнь. Не думаю, что он прекратит тратить состояние, пока не узнает, есть в семье убийца или нет, и даже тогда… — Я улыбнулся. — Ему нравится тратить свои деньги.

Джойси смутилась, сказала:

— Мойру убил кто-то посторонний…

Я не ответил.

Она отхлебнула большой глоток водки с тоником и мрачно на меня посмотрела. Когда я родился, ей только-только исполнилось двадцать. А в девятнадцать Малкольм выдернул ее из антикварного магазинчика в Кенсингтоне и через какой-то месяц ввел в свой дом с новеньким обручальным кольцом на пальце, не оставив почти никаких возможностей для реализации своих задатков.

Малкольм, рассказывая мне недавно о тех днях, говорил:

— Знаешь, она здорово управлялась с цифрами. И всегда обыгрывала меня в карты. А с виду была чертовски скромной и простодушной. Такой юной. Совсем не такой своевольной, какой стала потом. Ее родные считали меня выскочкой, представляешь? Их родословная начиналась при Карле Втором, а мои предки при королеве Виктории точили ножи. Но ее семья была небогатой, ты знаешь. Безденежные аристократы. Я поддался порыву и женился на ней. Вот так все и получилось. Потом оказалось, что секс ее почти не интересует — какая жалость! Бывают же такие женщины. Холодные как рыбы. И я стал наведываться к Алисии. Ну, и наведывался, а что мне оставалось делать? У нас с Джойси все было в порядке, мы неплохо друг к другу относились, пока она не прознала про Алисию. И начались эти кошмарные скандалы, мы ругались на чем свет стоит, будто с цепи сорвались… Помнишь? Хотя вряд ли ты это запомнил, тебе было тогда только четыре или пять…

— На самом деле, лет пять-шесть.

— Правда? Знаешь, Джойси нравилось быть хозяйкой дома. Она многому училась. Взрослела, наверное.

Серьезно увлеклась бриджем и стала нарабатывать класс. Ей трудно было расстаться со всем этим, расставание со мной было менее болезненным. Джойси говорила, что Алисия лишила ее уважения к самой себе, разрушила ее положение в обществе. Она никогда ей этого не простит, правда?

Джойси вернулась в маленький городок в Суррее, где жили и вскоре умерли ее родители. Их положение в обществе поддержало ее тогда, залечило раны, нанесенные самолюбию. Джойси будоражила провинциалов, вовлекала в свои игры, устраивала продолжительные грабительские набеги на местные клубы игроков в бридж, сумела даже стать знаменитостью. Но Алисию она не простила.

В Сэндаун она приехала, одевшись, как всегда, в роскошном деловом стиле: норковое полупальто поверх серого приталенного костюма, изысканная белая шелковая блузка, длинные нити жемчуга, туфли на высоком каблуке, зеленая фетровая шляпа, лаковая опойковая[2] сумочка. «Отлично одетая, породистая, бесстыдная крашеная стерва» — как назвала ее когда-то Алисия, в равной мере точно и несправедливо. Точно так же, как ядовитое замечание Джойси об Алисии, которое она как-то обронила: «Выгодно пристроившаяся белая курятина».

Джойси отпила несколько глотков и спросила:

— Ты в самом деле считаешь, что кто-то из семьи может быть убийцей?

— Не знаю.

— Но кто?!

— В этом-то весь вопрос.

— Это невозможно! — настаивала она.

— Ладно, — сказал я. — Переберем их одного за другим. Объясни мне, почему это так невозможно, в каждом конкретном случае, принимая во внимание их характеры? Начнем с начала, с Вивьен.

— Нет, Ян, — Джойси пошла на попятный.

— Да, — упорствовал я. — Помоги мне. Помоги Малкольму. Помоги нам всем.

Она окинула меня долгим обеспокоенным взглядом, позабыв про шум и движение вокруг нас. Очередная скачка была в самом разгаре, но толпа заметно не уменьшилась, люди наблюдали за скачкой по мониторам, установленным в баре прямо у нас над головами.

— Вивьен, — повторил я.

— Невозможно, совершенно невозможно! Она слишком тупая. Если бы она собралась кого-нибудь убить, это случилось бы давным-давно и это была бы Алисия. Алисия разрушила ее семью, точно так же, как мою. Вивьен способна только хныкать от жалости к самой себе. И зачем бы это ей понадобилось делать? Ради своих трех бесхребетных отпрысков?

— Возможно, — сказал я. — Всем им очень нужны деньги. А своих денег ей не хватит, чтобы вытащить их из этих затруднений.

— Все равно это слишком невероятно.

— Хорошо. Тогда Дональд. И Хелен.

Дональду было десять лет, вполовину меньше, чем Джойси, когда Малкольм женился на ней. И он бывал в Квантуме, как и Люси, и Томас, когда Малкольм в соответствии со своим правом на совместное с Вивьен опекунство оставлял их у себя. Нелюбовь Джойси к детям распространялась, безусловно, и на детей Малкольма от первого брака, которых моя мать считала крикливыми, невоспитанными и взбалмошными, хотя Малкольм с ней и не соглашался.

— Дональд просто надутая, много о себе воображающая задница, — заявила Джойси, — и вся опасность от него — одно хвастовство, он может только разбрасываться пустыми угрозами. Малкольм говорит, что Хелен такая же пустоголовая, как красивая, но должна тебе сказать, что убийце и не нужно быть сильно умным, скорее наоборот. Я думаю, Хелен будет драться, как фурия, только бы ее детенышам не причинили вреда. Но Мойра не трогала ее детенышей, во всяком случае, непосредственно. Я считаю, что Хелен могла бы убить только в приступе ярости, но на такое способен любой доведенный до отчаяния человек, если он вынужден защищать себя или своих детей.

— Люси? — спросил я.

— Люси считает, что никто не стоит и ногтя на ее мизинце, особенно если у кого-то больше денег, чем у нее.

«Бедная Люси!» — подумал я.

— А Эдвин?

Джойси нахмурилась.

— Эдвин…

— Это не так уж и невероятно, правда?

— Он все время бегает по каким-то поручениям Люси. Ему просто некогда было подкарауливать Мойру одну в ее стеклянном домике.

— А по характеру?

— Я не очень хорошо его знаю, — призналась Джойси. — Он жаден до денег, это точно, а зарабатывал он их, только прибирая за Люси все эти годы. Не знаю, насколько он вспыльчив.

— Хорошо, теперь Томас.

— Томас! — На лице Джойси появилось что-то похожее на печаль. — Он не был таким же невыносимым, как Дональд или Люси, когда они были маленькими. Он мне нравился больше всех из детей Вивьен. Но эта чертова Вивьен совершенно его испортила, правда? Один Бог знает, почему он женился на Беренайс. Она загонит его в могилу раньше, чем он получит наследство, и где она тогда окажется?

Джойси допила свою водку и сказала:

— Мне не нравится этот разговор, Ян, и я немедленно замолкаю.

Томас, подумал я. Она не уверена насчет Томаса и не хочет этого говорить. Разбор родственников был внезапно оборван, резко и бесповоротно.

— Еще стакан? — предложил я.

— Да. Жервез запил, ты в курсе?

— Он всегда выпивал.

— Урсула звонила мне, хотела посоветоваться.

— В самом деле? — Я очень удивился. — А почему она не поговорила с Алисией?

— Урсула терпеть не может свою свекровь, — объяснила Джойси. — А я вполне разделяю ее чувства. Мы с Урсулой стали хорошими подругами.

Все еще под впечатлением этой неожиданной новости, я встал и собрался принести еще пару стаканов.

Внезапно глаза Джойси широко раскрылись, и она недоверчиво уставилась на что-то позади меня.

— Я знала, что ты меня обманывал! — с горечью сказала она. — Вот Малкольм.

ГЛАВА 7

Я обернулся, не поняв еще, пугает меня это или просто раздражает.

Малкольм не заметил Джойси, да он и не искал здесь ни Джойси, ни меня. Ему просто захотелось выпить. Я пробрался к бару, подошел к отцу и положил руку ему на плечо.

— Какого черта ты не остался в верхнем зале?

— Я надоел своим новым приятелям, старина. Мне было неудобно задерживаться там дольше. Мы переговорили уже о чем только можно. Ян, я проторчал там целых три часа! Почему ты не пришел и не забрал меня?!

Я мрачно объяснил:

— Вон там за столиком в углу сидит Джойси. Я сейчас заказываю для нее выпивку. Она тебя уже увидела.

— Джойси! — Малкольм поднял голову и быстро отыскал ее в зале. Джойси сверлила его злобным взглядом. — Проклятье!

— Кроме того, где-то поблизости бродят еще Дональд и Хелен, Люси и Эдвин, Фердинанд, Дебс и Сирена.

— Господи! — выдохнул Малкольм. — Охотятся парами!

— К сожалению, в твоей шутке только доля шутки.

— Я просто не мог там больше оставаться. Они ждали, когда я уйду, хотя вежливость и не позволяла им сообщить мне об этом прямо.

Малкольм явно был крайне обеспокоен.

— Ты думаешь, Джойси расскажет остальным, что я здесь?

— Посмотрим, может, до этого не дойдет, — сказал я. — Что ты будешь пить? Шотландское виски?

Он кивнул. Я протиснулся через толпу у стойки и получил свой заказ. Малкольм помог мне отнести стаканы и бутылки к столику и уселся на мой стул, напротив Джойси. Я пододвинул еще один стул от другого столика и присоединился к своим родителям, настроенным, как всегда, воинственно.

— Прежде чем вы начнете осыпать друг друга упреками, — сказал я, — должен вам кое-что напомнить. Джойси хочет, чтобы Малкольм перестал без толку транжирить деньги. А Малкольм хочет остаться в живых. И того, и другого будет легче достичь, когда мы выясним, кто убил Мойру. Если, конечно, на жизнь Малкольма покушался убийца Мойры. — Я перевел дух. — Логично?

Оба смотрели на меня, широко раскрыв глаза от удивления. Родителям свойственно удивляться, когда их подросшие дети высказывают неожиданно разумные мысли.

Малкольм спросил:

— Ты уверен, что меня преследует тот, кто убил Мойру?

Я кивнул:

— Мотив преступления один и тот же.

— Господи! — беспомощно произнес Малкольм. — Один возможный убийца в семье — ужасная трагедия. Но двое…

— Статистически недостоверно, — сказала Джойси.

Мы с Малкольмом внимательно на нее посмотрели.

— Она права, — заметил Малкольм с облегчением, как будто справиться с одним убийцей будет легче, чем с двумя.

— Да, — согласился я, раздумывая, существуют ли вообще статистические закономерности в таких вопросах. — Что ж, полиции не удалось разыскать убийцу Мойры, как они ни старались. По-видимому, они до сих пор пытаются его найти…

— Они пытаются доказать, что это я подослал наемного убийцу, — угрюмо пробормотал Малкольм.

— Мы, вся семья, можем выбросить из головы убийство Мойры, убедив себя, что это сделал кто-то посторонний и без всяких на то причин…

— Но мы и так в этом уверены, — вяло сказала Джойси.

— Теперь уже нет. Двое убийц со стороны, не имеющих никаких мотивов для преступления, — поскольку Малкольма действительно чуть не убили, — слишком невероятное совпадение, чтобы можно было закрыть на него глаза. Полиция не нашла убийцу Мойры, но теперь у нас появились веские причины попытаться найти его самим. Нельзя позволить ему разгуливать на свободе. Это стало слишком опасно. Вот почему мы наняли Нормана Веста. — Я в упор посмотрел на Джойси. — Перестаньте без толку суетиться из-за того, что Малкольм много тратит последнее время. Пора задуматься, как уберечь его от убийцы, хотя бы потому, что он всегда может заработать гораздо больше денег, чем растратил, но только оставаясь живым.

— Ян… — Моя речь поразила Джойси.

— Сегодня утром ты подняла на ноги всю семью, обзвонила их и сообщила, где меня можно найти. И теперь семеро из них наверняка здесь, а другие могли просто не попасться мне на глаза. И, как мне ни ненавистна эта мысль, убийца Мойры наверняка сейчас здесь.

— Нет, нет! — воскликнула Джойси.

— Да, — отрезал я. — Лучшая защита от убийцы для Малкольма — держаться от него подальше. Это значит, что никто не должен знать, где его найти. И раз уж ты, дорогая мамочка, собрала на ипподроме всю эту свору, тебе надо бы и помочь ему выбраться отсюда, пока они его не вычислили.

— Я не знала, что он будет здесь, — возразила Джойси.

— Хорошо, но он здесь. И надо что-то делать. Если бы Джойси наверняка знала, что Малкольм будет на скачках, она, несомненно, еще усерднее постаралась бы собрать здесь все семейство.

— Ты уже что-нибудь придумал? — с надеждой спросил Малкольм.

— Да. Нужно только, чтобы Джойси помогла нам и пообещала молчать.

С моей матери сейчас слетела вся ее обычная самоуверенность, она почти кротко заверила Малкольма, что он может на нее рассчитывать.

— Это не частный бар, и они в любой момент могут сюда войти. Так что нам лучше поторопиться. Я сейчас на несколько минут вас оставлю, но скоро вернусь. Никуда отсюда не уходите. Оставайтесь на месте, что бы ни случилось. Даже если здесь соберется вся семья, все равно. Договорились?

Они оба кивнули, и я ушел, а Джойси и Малкольм остались сидеть, настороженно глядя друг другу в глаза, впервые за Бог знает сколько лет оказавшись наедине.

Я разыскивал главного распорядителя по барам и ресторанам ипподрома. Я неплохо его знал — одна из его дочерей постоянно участвовала вместе со мной в любительских скачках. Когда я его нашел, он давал какие-то указания заведующему рестораном для членов клуба.

Спустя десять минут, когда мы зашли в подсобку бара, где хранились бутылки, он спросил:

— Что у тебя стряслось, Ян?

Он был директором компании, главным распорядителем всего ресторанного дела в Сэндауне. К пятидесяти годам способный парень из пригорода сумел пробиться наверх, набрался житейской мудрости и достиг заслуженного высокого положения.

Я объяснил, что у меня неприятности личного характера, и он провел меня в эту относительно тихую комнату позади бара, куда не заходили посетители.

Я сказал, что моему отцу нужно немедленно незаметно покинуть ипподром. Может быть, ему легче будет выйти с ящиком «Боллинджера»?

— Надеюсь, он не хочет удрать от своих букмекеров? — только и спросил распорядитель.

— Нет, он собирается вместе со своей бывшей женой, моей матерью, сбежать от остальной семьи.

Распорядителя это позабавило, и он согласился, что «Боллинджер» — как раз то, что нужно. Мой план его насмешил, он пожелал мне успеха и попросил присматривать за его Розмари на следующих скачках.

Я вернулся в бар, чтобы забрать Малкольма и объяснить Джойси, где оставляют машины служащие ресторана, чтобы она перегнала туда свою. Мои родители по-прежнему сидели, внимательно глядя друг другу в глаза, но, по крайней мере, лица их не были перекошены от неприязни. Оба заметно расслабились, когда я подошел. Джойси сразу же взяла свою сумочку, готовая хоть сейчас идти к машине.

— Если ты встретишь кого-нибудь из них, — сказал я, — скажи только, что едешь домой.

— Я не вчера родилась, мой дорогой, — к ней вернулся ее обычный сарказм. — Беги играй в свои игры, а я займусь своей партией.

Об этой уловке я подумал еще в раздевалке, только теперь начал ее с другой позиции. Малкольма вполне мог заметить кто-нибудь из родственников, когда он шел из зала распорядителей в бар, но даже в этом случае я надеялся их всех перехитрить.

В тихой комнатке позади бара главный распорядитель попросил толстого шеф-повара одолжить свой просторный белый халат и высокий колпак.

— Ящик «Боллинджера» от директора ресторана, а костюм — от повара, — пробормотал я Малкольму на ухо. — Скажешь Джойси, чтобы отвезла тебя на железнодорожную станцию. Увидимся в «Савое». Никуда не выходи, пока я не приеду.

Малкольм, немного озадаченный, натянул поверх пальто поварской халат и поднял ящик с бутылками. Шеф-повар с удовольствием оглядел переодетого Малкольма и, надев фартук и нарукавники, вернулся к своим индейкам и окорокам. Малкольм и директор вышли через заднюю дверь из бара, прошли вместе через служебные помещения ипподрома к стоянке, на которой были припаркованы машины официантов. Я ждал в баре, сам не свой от беспокойства, но вот вернулся директор с перекинутым через руку поварским халатом, который он тут же вернул хозяину.

— Твой отец выбрался благополучно, — заверил он меня. — Никто не обратил на него внимания. Из-за чего все эти сложности? Он что, в самом деле от кого-то скрывается?

— Отец не хочет, чтобы кто-нибудь из неблагодарных отпрысков убил его.

Директор улыбнулся, покачав головой. Он, конечно же, не воспринял мои слова всерьез. Я спросил, куда ему доставить шампанское, он вынул визитную карточку и написал на обороте домашний адрес.

— Твой отец обедал с распорядителями? — спросил он. — Кажется, я видел его в верхнем зале. — Его тон подразумевал, что оказать любезность человеку, который обедает в зале распорядителей, вдвойне приятно. И я решил подтвердить его догадки:

— Отец только что приобрел половину прав на одного из участников Триумфальной Арки. Мы собираемся в Париж на скачки.

— Желаю успеха, — сказал он, передавая мне свою визитку. Потом неожиданно сдвинул брови, как будто что-то припоминая. — Кажется, Розмари говорила мне что-то о том, что теперешнюю жену твоего отца убили безо всякой причины пару недель назад? То есть, я хочу сказать, его последнюю жену. Страшный удар для него. Ужасно.

— Да, — согласился я. — И… некоторые люди, имеющие отношение к этому убийству, сегодня неожиданно оказались на ипподроме, и мой отец постарался от них скрыться.

— О! — Теперь он, кажется, начал понимать серьезность положения. — Тогда я тем более рад был помочь. — Он хмыкнул. — Твои родители совсем не были похожи на влюбленную парочку, которая собирается спрятаться от всего мира.

Директор пожал мне руку и ушел. Я глубоко вздохнул, вышел из бара и направился в весовую за своим снаряжением. Последняя скачка еще и не начиналась, но сегодня вообще был очень длинный день.

Когда я вышел из весовой с седлом, шлемом, хлыстом и сумкой с вещами, то наткнулся на Джо и Джорджа. Они специально поджидали меня, чтобы поговорить, пока я не уехал.

— Мы решили снова выставить Янг Хигганса на скачки, через две недели в Кемптоне, — сказала Джо. — Ты нигде не будешь занят в это время?

— Конечно, нет.

— И не забудь про Парк Рэйлингза в Челтенхеме, в следующий четверг.

— Где угодно и в любое время, —сказал я, и они рассмеялись, одинаково преданные общему увлечению.

Джо и Джордж ушли, оглянувшись и помахав рукой на прощание. А мне пришло в голову, что на следующей неделе или через неделю я, может быть, буду где-нибудь в Сингапуре, в Австралии или Тимбукту. В жизни никогда ничего не знаешь наперед, и это замечательно.

Я не встретил никого из родственников, пока шел к воротам ипподрома, не было никого и возле моей машины на стоянке. Я вздохнул с облегчением, уложил свое снаряжение в багажник и не спеша поехал к Эпсому, за десять миль отсюда. Я собирался занести домой вещи и заодно просмотреть почту и вынуть кассету из автоответчика.

В моем автоответчике было устройство, позволяющее прослушивать записи по телефону, но оно всегда заедало, а починить его мне было лень. Кроме того, в дистанционное управление давно пора было вставить новые батарейки.

Ни о чем особенно не задумываясь, я медленно ехал к городу. Но очень скоро я вдруг осознал, что постоянно вижу в зеркале заднего вида одну и ту же машину, которая держалась за две или три машины после моей. Другие машины обгоняли меня, но эта все время сохраняла дистанцию, не приближаясь и не отставая.

Я заерзал на сиденье, в прямом и переносном смысле, подумал: «Что тебе известно?» — и почувствовал, что сердце мое колотится, как перед стартом на скачках.

Я не знал, чья это машина за мной едет. Она очень походила на ту, в которой ехал я сам, взятую напрокат в Лондоне. Среднего класса четырехдверный автомобиль, покрытый защитной смазкой, обыкновенный, незаметный, не подходящий для «Формулы-1».

Может, подумал я, стараясь быть благоразумным, тот водитель просто тоже едет в Эпсом, с такой же скоростью, как и я? И после следующего светофора повернул налево, в незнакомые жилые кварталы, и поворачивал налево на каждом перекрестке, в расчете на то, что в конце концов проеду по кругу и снова окажусь на дороге к Эпсому. Я не прибавлял скорость и старался не смотреть в зеркальце заднего вида, но, когда вырулил на совсем другую дорогу с указателями на Эпсом, та же самая машина по-прежнему висела у меня на хвосте, прячась среди других.

Если у него есть хоть какое-то чувство направления, он должен был догадаться о моем трюке и сообразить, что я теперь знаю, что он меня преследует. С другой стороны, второстепенные дороги между Сэндаун-парком и Эпсомом образуют настоящий лабиринт, как почти везде в Суррее, так что он мог ничего и не заметить, или решить, что я заблудился, или…

Нечего хвататься за соломинку. Надо смотреть опасности в лицо. Я знаю, что он едет за мной, и он знает, что я об этом знаю. Итак, что будем делать?

Мы уже подъезжали к окраинам Эпсома, и я почти непроизвольно стал сворачивать к своему дому. Собственно, у меня не было никаких причин ехать куда-то в другое место. Я не мог вывести своего преследователя на Малкольма, на что он, конечно, надеялся. Кроме того, мне хотелось знать, кто это за мной едет. И я решил, что смогу перехитрить его, срезав несколько углов и проехав через дворы напрямик к своему дому по дороге, которой он не знает.

Большинство домов в этом районе были построены в тридцатые годы, возле них не было гаражей, и машины парковались прямо на улице, с двух сторон. Только некоторые дома, как и мой, были оборудованы специальными стоянками, и еще два-три больших дома, у которых машины стояли прямо на газонах.

Я подрулил к своему дому сзади, по узкой улочке, и въехал на стоянку возле большого дома напротив. С этой стоянки можно было выехать по узкой дорожке на соседнюю улицу, усаженную с двух сторон деревьями. Так что я проехал через площадку, быстро повернул, обогнул пару лишних углов и, вернувшись на основную дорогу к моему дому, подъехал туда вслед за машиной, которая меня преследовала.

Она стояла там, неловко примостившись в узком промежутке между другими машинами, передними колесами заехав на тротуар. Габаритные огни не были выключены и заливали все вокруг неясным светом. Я остановился сзади, перекрыв им путь к отступлению, включил фары, выбрался из кабины, быстро подошел и открыл дверцу водителя той машины.

С минуту никто из нас не мог издать ни звука.

Потом я сказал:

— Ну-ну… — Кивнул в сторону дома и предложил: — Заходите в гости.

Потом добавил:

— Если бы я знал, что вы заедете, приготовил бы тортик.

Дебс хихикнула. Фердинанд, который вел машину, казалось, был смущен. Сирена все никак не могла угомониться и сразу же спросила:

— Папочка здесь?

Они поднялись в мою квартиру и смогли своими глазами убедиться, что папочки здесь нет. Фердинанд выглянул из окна гостиной на площадку, где стояли сейчас наши машины, потом на стены домов напротив, видневшиеся из-за ограды.

— Не слишком шикарная панорама, — пренебрежительно бросил он.

— Я здесь надолго не задерживаюсь.

— Ты догадался, что я за тобой еду?

— Да. Выпьешь чего-нибудь?

— Пожалуй… Виски.

Я кивнул и налил ему немного из бутылки, стоявшей на комоде.

— Лед не клади, — попросил он, принимая стакан. — После этой езды мне лучше выпить неразбавленного.

— Я ехал не слишком быстро, — сказал я, немного удивленный.

— Наши с тобой представления о быстрой езде по этим проклятым извилистым закоулкам различаются примерно миль на десять в час.

Девушки тем временем обследовали мою кухню и спальни, я слышал как кто-то из них, наверняка Сирена, открывает дверцы и выдвигает ящики в поисках следов пребывания Малкольма.

Фердинанд, заметив, как равнодушно я к этому отнесся, пожал плечами:

— Он ведь вообще здесь не появлялся, правда?

— Ни разу за три года.

— Где он сейчас?

Я не ответил.

— Мы заставим тебя говорить под пыткой! — пригрозил Фердинанд. Это была обычная пустая угроза, к которой мы часто прибегали в детстве в любом случае, от «Где кукурузные хлопья?» до «Который час?», и Фердинанд, похоже, сам удивился, что она вдруг слетела с его губ.

— М-м-м… как в сарае для инструментов?

— Черт! — запнулся Фердинанд. — Я не имел в виду…

— Надеюсь.

Мы оба вспомнили тот дождливый день, когда Жервез перешел от угроз к действиям, пытаясь выведать у меня, где я прячу свою новую биту для крикета, которую ему хотелось прибрать к рукам. Я заупрямился и так ничего и не сказал. Там был и Фердинанд, но он слишком боялся Жервеза, чтобы помешать, и Сирена, которой едва исполнилось четыре, с широко распахнутыми глазами, не понимавшая, что происходит.

— Я думал, ты забыл, — сказал Фердинанд. — Ты никогда об этом не говорил.

— Мальчишки всегда бывают жестокими.

— Жервез таким и остался.

Кто из нас, подумал я, не остался таким, каким был в детстве? Дональд, Люси, Томас, Жервез, Фердинанд, Сирена — все мы много лет назад играли в том саду, детские голоса все время звучали в зеленых зарослях. Повзрослев, мы стали своевольными, хитрыми и осторожными лицемерами. Но никто из тех детей… «Никто из нас! — возмущенно подумал я, — не мог стать убийцей».

Сирена вошла в гостиную со странным выражением на лице, держа в руках белый кружевной пеньюар. Казалось, она была поражена до глубины души.

— У тебя здесь была женщина!

— В этом нет ничего противозаконного.

Дебс, которая вышла следом, отнеслась к этому более естественно.

— Десятый размер, хорошие духи, изысканный вкус, шикарная дама, — сказала она. — Здорово я угадала?

— Неплохо.

— В ванной ее крем для лица, — сказала Сирена. — Не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть… э-э… э-э…

— Приятельница, — подсказал я. — А у тебя есть… приятель?

Ее лицо непроизвольно передернулось от отвращения, она покачала головой. Дебс по-сестрински обняла Сирену за плечи и сказала:

— Я давно уговариваю ее сходить к сексопатологу, чтобы не превратиться в старую высохшую палку, но она не желает слушать. Как вам это нравится?

Сирена высвободилась из объятий Деборы и шмыгнула с пеньюаром обратно в спальню.

— Ее никогда не насиловали? — спросил я Фердинанда. — Она ведет себя так, как будто…

— Нет, насколько мне известно. — Он поднял брови. — Она ничего такого не рассказывала.

— Она просто боится секса, — беспечно отозвалась Дебс. — Никогда бы не поверила, что в наши дни такое бывает. Фердинанд не боится, правда, заинька?

Фердинанд не поддержал ее игривого тона, сказал только:

— Думаю, нам здесь больше делать нечего.

Он допил свое виски, поставил стакан и одарил меня ледяным взглядом, как бы давая понять, что любые проблески дружелюбия, которые могли возникнуть во время сегодняшней встречи, в это мгновение закончились. Железный занавес снова с лязгом захлопнулся.

— Если из-за тебя Малкольм лишит нас наследства, — сказал он, — тебе придется об этом горько пожалеть.

У меня невольно вырвалась язвительное:

— Это тоже говорила Алисия?

— Черт с тобой, Ян! — зло прорычал он и развернулся к двери. — Сирена, мы уходим!

Ей ничего не оставалось, как последовать за ним. Дебс, перед тем как уйти, состроила страшные глаза и сказала, передразнивая гангстеров из боевика:

— Ты для Алисии враг номер один, дорогуша, ужас просто! Убери свои лапы подальше от денежек Малкольма, или ты даже не успеешь понять, от чего откинешься.

Ее последние слова прозвучали слишком уж душевно, и я понял, что это шутливое предупреждение — только маска, за которой скрывается такая же тревога и негодование, как у остальных. И в глазах Дебс, когда она уходила, я не заметил ни капли дружелюбия.

Они втроем сели в машину Фердинанда и уехали прочь. Я с сожалением смотрел им вслед в окно. Возвратиться к тем отношениям, которые были между нами в детстве, невозможно. И я перестал тешить себя иллюзиями. Я отошел от окна, сполоснул стакан Фердинанда и прошел в спальню посмотреть, что Сирена там натворила.

Белый пеньюар лежал на кровати. Я поднял его и повесил на место, прикоснувшись на мгновение щекой к кружеву и вдохнув легкий аромат духов женщины, которая приходила ко мне время от времени. Она приятно проводила со мной время, не вспоминая о муже. Муж ее был почти импотентом, но она все равно продолжала любить его. Мы с ней хорошо подходили друг другу: обоих вполне устраивали такие недолгие встречи, без каких бы то ни было серьезных намерений.

Я осмотрел всю квартиру, распечатал несколько писем и прослушал записи автоответчика: кассета была пуста. Два дня назад я по телефону договорился с гостиницей в Кембридже, что они позаботятся о моей машине, которая останется у них на стоянке, пока я ее не заберу. Но я не мог оставлять ее там надолго. Я прикинул, что, если доеду на такси до железнодорожной станции в Эпсоме, можно будет добраться до Лондона поездом. Тогда утром я поеду на поезде в Кембридж, заберу свою машину, приеду домой, поставлю ее на место и вернусь в Лондон на той, что взял в прокате. Так будет даже безопаснее, учитывая, что Фердинанд, а через него и остальные, уже наверняка знают ее цвет, марку и номер. Я верну эту машину в прокат и возьму другую.

Зазвонил телефон. Я включил автоответчик и услышал знакомый голос, глубокий и чуть хрипловатый, который без обиняков перешел к делу.

— Как насчет прямо сейчас? — спросила она, — У нас есть час.

Я редко мог перед ней устоять. Да никогда и не пытался.

— Целый час — это здорово, — ответил я. — Я как раз думал о тебе.

— Хорошо, — сказала она. — До встречи.

Я выкинул из головы машины и стал думать о белом кружевном пеньюаре, гораздо более соблазнительном. Поставил на столик у дивана два высоких бокала и посмотрел на часы. Подумал, что Малкольм, наверное, еще не добрался до «Савоя». Но попытаться все же стоило, и я набрал его номер. Он против ожидания оказался на месте и сразу же поднял трубку.

— Я рад, что ты доехал благополучно, — сказал я. — Я ненадолго задержусь. На два или три часа. Держись, не падай духом.

— Твоя мать — болтливая стерва.

— Она спасла твою шкуру.

— Она назвала меня отъявленным старым распутником, который вырядился как кондитер пятого разряда.

Я представил, как он из-за этого сердится, и рассмеялся.

— Что ты будешь, кроме икры? — спросил Малкольм. — Я собираюсь заказать ужин.

— Фирменное блюдо шеф-повара.

— Не морочь мне голову! Ты такой же гадкий, как твоя мать!

Я развеселился окончательно. Положил трубку и снова включил автоответчик. Через двадцать минут раздался звонок в дверь.

— Привет, — сказала она, когда я провел ее внутрь. — Как скачки?

Я поцеловал ее.

— Пришел третьим.

— Неплохо.

Она была на десять или двенадцать лет меня старше, все еще стройная, с золотисто-каштановыми волосами, раскованная и общительная. Я достал из холодильника бутылку шампанского, которая, как всегда, была припасена для такого случая, откупорил ее и наполнил наши бокалы. Это была всего лишь дань традиции, потому что мы никогда не допивали бутылку до конца. После пары глотков нам уже незачем было сидеть на диване и вести светские беседы.

Она ахнула, заметив длинный почерневший кровоподтек на моем бедре:

— Ты упал с лошади?

— Нет, попал под машину.

— Как неосторожно!

Я задернул шторы в спальне, чтобы пригасить свет заходящего солнца и, раздевшись, лег рядом с ней в постель. Мы были любовниками уже давно и привыкли друг к другу. Мы оба философски относились к тому, что совокупление обычно доставляет одному партнеру больше удовольствия, чем другому, и редко стремились достичь пика наслаждения одновременно. На этот раз, как и в прошлый, ей повезло немного больше, чем мне, но я считал, что доставлять наслаждение так же приятно, как переживать самому.

— Тебе было хорошо со мной? — спросила она.

— Конечно.

— Сегодня не твой день.

— Это не получается по заказу. Если не мой, так твой. Как повезет.

— Все дело в темпе и угле наклона? — поддразнила она, повторив слова, что я когда-то сказал. — Кто первый идет в душ?

Она любила возвращаться домой чистой, признавая, что душ — всего лишь символ очищения. Я помылся, оделся и сел ждать ее в гостиной. Эта женщина была неотъемлемой частью моей жизни, необходимой для удовлетворения потребностей как тела, так и души, защита от одиночества. Я всегда с сожалением расставался с ней, зная, что она обязательно вернется, но сегодня почему-то сказал:

— Останься! — прекрасно зная, что остаться она не сможет.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего.

— Ты дрожишь.

— Предчувствие.

— Чего? — Она уже стояла у двери, готовая уйти.

— Что сегодня мы виделись в последний раз.

— Не говори глупостей, — сказала она. — Я вернусь. Она с благодарностью поцеловала меня, я ответил с тем же чувством. Она улыбнулась, посмотрела мне в глаза:

— Я вернусь.

Я открыл дверь, и она весело выпорхнула наружу. А я подумал, что предчувствие относилось ко мне, а не к ней.

Утром я перегнал машины, съездив из Лондона в Кембридж, потом в Эпсом и обратно в Лондон, на фирму по прокату автомобилей. Насколько я мог заметить, никто и нигде за мной не следил.

Когда я уезжал, Малкольм бушевал от неистового возмущения из-за того, что ни на один рейс до Парижа нельзя было достать билеты в первом классе на день перед Триумфальной Аркой.

— Полетим в туристическом, — сказал я. — Тут же всего полчаса.

Оказалось, что в туристическом классе тоже нет мест. Я оставил его рассерженным и хмурым, но когда вернулся, он уже успокоился. Оказалось, Малкольм зафрахтовал частный самолет.

Он сказал мне об этом позже, потому что, когда я вернулся в номер, отец как раз беседовал с Норманом Вестом, которого вызвал для текущего отчета. Сыщик все еще выглядел подозрительно болезненным, но сероватая смертельная бледность перешла в желтовато-коричневую. Старую пропыленную одежду сменил обычный темный костюм, а седые волосы, тщательно вымытые, казались почти белыми и были аккуратно причесаны.

Я пожал ему руку: влажная, как и в прошлый раз.

— Вам уже лучше, господин Вест? — спросил я.

— Да, благодарю вас.

— Перескажите моему сыну все, что вы только что сообщили, — велел Малкольм. — Плохие новости.

Сыщик виновато улыбнулся мне и раскрыл записную книжку, которая лежала у него на коленях.

— Госпожа Вивьен Пемброк не может вспомнить, чем она занималась в прошлую пятницу, — начал он, — а во вторник она была дома одна, разбирала подшивки старых журналов.

— И что плохого в этом сообщении? — не понял я.

— Не будь таким бестолковым, — с раздражением сказал Малкольм. — Это значит, что у нее нет алиби. И ни у кого изо всей этой проклятой своры тоже нет алиби!

— Вы проверили уже всех? — удивленно спросил я. — У вас же совсем не было времени.

— Не было, — согласился он.

— Нечего без толку болтать! — Малкольм махнул рукой. — Господин Вест, рассказывайте ему все.

— Я позвонил миссис Беренайс Пемброк — Вест выразительно вздохнул. — Она назвала меня неприятным типом.

Малкольм угрюмо хмыкнул.

— Язык как плеть из шкуры носорога!

Вест поежился, как будто его все еще стегали бичом, но сказал только очень сдержанно:

— С ней совершенно невозможно было разговаривать.

— Томас был дома, когда вы звонили? — спросил я.

— Нет, сэр, не было. Миссис Пемброк сказала, что он на работе. Я позже перезвонил в его кабинет, по номеру, который вы мне дали, надеясь, что он сможет сказать, где были он и его жена в интересующие нас дни. Но какая-то девушка сообщила мне, что господин Пемброк ушел из фирмы несколько недель назад и она не знает, где его можно найти.

— Вот как! — Это меня немного озадачило. — Я не знал.

— Я снова позвонил миссис Пемброк, чтобы узнать, где сейчас работает ее муж, и она предложила мне… э-э-э… умереть.

Томас работал на одной и той же кондитерской фирме с того дня, как окончил курс бухгалтерии и делопроизводства. Беренайс пренебрежительно отзывалась о его специальности, называла лавочником. Томас возражал, что хотя он и в самом деле незначительный чиновник, зато на нем лежит ответственность за оценку всех материалов, необходимых для каждого крупного контракта, он определяет их стоимость и передает сведения в управление. Повышения на службе Томас получал редко и очень незначительные, например, со второго ассистента на первого. К сорока годам он и сам, наверное, понял, что ему никогда не заседать в совете директоров. Как горько было, наверное, осознать свои скромные возможности, да еще когда Беренайс при каждом удобном и неудобном случае тычет это тебе в лицо. Бедный старина Томас…

— Миссис Джойси Пемброк, — продолжил Вест, — единственная, кто помнит, чем занималась в интересующее нас время. И в пятницу, и в следующий вторник она играла в бридж. Ей не понравилось мое «назойливое любопытство», как она выразилась, и она не захотела назвать своих партнеров, чтобы не втягивать их в это дело.

— Можете вычеркнуть госпожу Джойси Пемброк, — сказал я.

— А? — не понял Малкольм.

— Ты прекрасно знаешь, — сказал я, — что Джойси не собиралась тебя убивать. Если бы могли быть какие-то сомнения, ты не поехал бы вчера в ее машине.

— Ладно-ладно, — проворчал он. — Вычеркните Джойси.

Я кивнул Весту, и он провел поверх имени моей матери жирную черту.

— Вчера я звонил миссис Алисии Пемброк и чуть позже миссис Урсуле Пемброк, — на лице сыщика не отразилось никакого удовольствия при воспоминании об этих звонках. — Госпожа Алисия велела мне не совать нос в чужие дела, а госпожа Урсула, видимо, плакала и не захотела со мной разговаривать. — Норман Вест беспомощно развел руками. — Мне не удалось убедить никого из них в необходимости доказуемых алиби.

— Не создалось ли у вас впечатления, что до вас у них побывали полицейские с теми же самыми вопросами? — спросил я.

— Нет, ничего подобного.

— Что я вам говорил? — сказал Малкольм. — Полицейские не поверили, что меня хотели убить. Они решили, что я сам все подстроил!

— Даже так…

— Они проверили всех и каждого, когда убили Мойру, что ты, не сомневаюсь, хорошо запомнил, и получили только кипу безупречных алиби. А теперь эти полицейские даже не побеспокоились хотя бы снова всех опросить!

— У тебя случайно нет при себе номера полицейского участка?

— Есть, конечно, — буркнул он, вынул из внутреннего кармана записную книжку и вырвал оттуда листок. — Но они все равно тебе ничего не скажут. Это то же самое, что разговаривать с железной дверью.

Я отметил, что номер у них не изменился, и попросил пригласить старшего инспектора.

— По какому вопросу, сэр?

— По поводу покушения на убийство господина Малкольма Пемброка неделю назад.

— Минуточку, сэр.

Через некоторое время в трубке раздался другой голос, равнодушный и монотонный:

— Чем могу быть вам полезен, сэр?

— Я по поводу покушения на убийство господина Малкольма Пемброка…

— А кто вы, сэр?

— Его сын.

— Э-э-э… который из?

— Ян.

Послышалось шуршание бумаги.

— Назовите, пожалуйста, дату вашего рождения — чтобы удостоверить свою личность.

Я удивился, но назвал. Тогда голос в трубке спросил:

— Вы хотите что-нибудь сообщить?

— Мне бы хотелось знать, как продвигается расследование.

— Мы не вправе обсуждать это.

— Но…

— Но я могу сказать вам, сэр, что расследование по делу о якобы имевшем место покушении вскоре будет закрыто.

— Что значит «якобы имевшем место»?!

— Это действительно так, сэр. Не было обнаружено ни единого доказательства того, что на месте происшествия был кто-то посторонний.

— Не могу в это поверить.

С легким оттенком раздражения, но еще и с первым проблеском какой-то симпатии он сказал:

— Должен вам сказать, что там не было никаких следов того, что господина Малкольма Пемброка тащили со двора в гараж, что, по его словам, должно было произойти. Никаких следов — ни на газоне, ни на дорожке. Никаких царапин на каблуках господина Малкольма. Никаких отпечатков пальцев, кроме его собственных, ни на ручках машины, ни на ключе зажигания, вообще везде только его отпечатки. У него не было обнаружено никаких признаков отравления угарным газом. Это он объяснил тем, что не сразу позвонил в полицию. Мы еще раз тщательно обследовали место происшествия на следующее утро, когда господина Пемброка уже не было дома, и не нашли совершенно никаких признаков пребывания там преступника. Могу вас заверить, что дело мы все же не закроем, но пока у нас нет никаких оснований подозревать какое-нибудь другое лицо.

— Его чуть не убили, — ровно произнес я.

— Конечно, сэр, но, прошу прощения, я рассказал вам, как обстоят дела. Мне понятно ваше недоверие, сэр. Вам наверняка сейчас нелегко, — голос звучал теперь почти по-человечески, он пытался меня успокоить.

— Спасибо большое, что рассказали мне все это, — сказал наконец я.

— Рад был помочь. До свидания, сэр.

— До свидания, — медленно произнес я, но он уже бросил трубку.

— Что там еще такое?! — потребовал Малкольм, глядя мне в лицо.

Я повторил все, что услышал от старшего инспектора.

— Невероятно!!! — взорвался Малкольм.

— Нет.

— То есть?

— Хорошо продумано.

ГЛАВА 8

— Через какую дверь ты выпускал собак? — спросил я.

— Через кухонную, как всегда.

— Кухонная дверь в пяти шагах от задней двери гаража, если идти вдоль крытого перехода.

— Конечно, — раздраженно подтвердил Малкольм.

— Ты рассказывал мне, что вышел с собаками на лужайку. Надеюсь, полиции ты сказал то же самое?

— Да, конечно, я им так и сказал.

— Но ты на самом деле не помнишь, как шел к лужайке. Ты помнишь, что собирался это сделать, разве не так ты мне говорил?

Он нахмурился.

— Должно быть, так и есть.

— А что, если ты вовсе и не дошел до лужайки, если тебя стукнули по голове сразу на выходе из кухни? И что, если тебя вовсе и не волокли в гараж по земле, а несли?

Он открыл рот.

— Но я…

— Весишь ты не слишком много, — сказал я. — Я запросто могу подняться с тобой по пожарной лестнице.

При росте пять футов семь дюймов он весил около шестидесяти четырех килограммов. Малкольм был плотным, но не толстым.

— А отпечатки пальцев? — спросил Норман Вест.

— На пожарной лестнице можно переложить человека, которого несешь, на левое плечо, чтобы голова его свешивалась тебе на спину. Потом левой рукой обхватить его под коленями, в правую руку взять его правую руку, чтобы тело не соскальзывало, так будет довольно удобно, правда?

Они оба кивнули.

— А когда у тебя в руке зажата чья-то ладонь, запросто можно приложить ее к любой поверхности, например, к ручкам машины… — продолжал рассуждать я. — Если вначале открывать двери в перчатках, то таким образом можно было потом оставить везде отпечатки своей жертвы.

— Ты мог бы стать наемным убийцей, — сказал Малкольм. — Здорово у тебя получается.

— Таким образом, Малкольм теперь у нас полулежит на заднем сиденье автомобиля. Дальше остается только завести мотор и оставить дверцы открытыми, чтобы «чудесный аромат» легче проникал в салон.

— Дверцы?

— Дверцу водителя и, может быть, одну из задних дверей.

— Да, точно!

— И что мы получили? Самоубийство.

— А когда я пришел в себя, — мрачно сказал Малкольм, — я и сам оставил везде вокруг свои отпечатки. На ключе зажигания… везде.

— Ну, на это убийца, конечно, не рассчитывал.

— А для полиции это только подтвердило их версию. Несколько минут мы обдумывали мои предположения.

— Если все так и произошло, — сказал Вест, — а, по всей видимости, это действительно так, то убийца должен был знать, что вы будете выходить через кухонную дверь примерно в это время.

Малкольм уныло ответил:

— Когда я дома, я всегда в это время выхожу гулять с собаками. Выпускаю их на улицу, завожу обратно, кормлю их, наливаю себе стаканчик. Это давно установившийся распорядок.

— А… э-э… кто-нибудь из вашей семьи знал, когда вы выходите с собаками?

— Я делал это всю жизнь, и всегда в это время, — ответил Малкольм.

После небольшой паузы я сказал:

— Хотел бы я знать все это до того, как нас чуть не сбила та машина в Ньюмаркете. Мы тогда обязательно оповестили бы полицию.

— Я по горло сыт полицией! — снова разбушевался Малкольм. — С тех пор как убили Мойру, я провел десятки часов в обществе этих подозрительных ублюдков! Они мне до смерти надоели. Как только я их вижу, сразу выхожу из себя.

— Они не виноваты, сэр. В большинстве случаев именно мужья убивают своих жен, — сказал Норман Вест. — А у вас, честно говоря, налицо очень основательные мотивы для убийства.

— Кошмар! — сказал Малкольм. — До меня не доходит, как люди могут убивать тех, кого они любили!

— К несчастью, это довольно распространенное явление. — Вест немного помолчал. — Хотите ли вы, сэр, чтобы я продолжал расследование относительно вашей семьи, учитывая, как мало я смог сделать?

— Да, продолжайте, — тяжело сказал Малкольм. — Я попрошу Джойси, чтобы она наказала им всем отвечать на ваши вопросы. Она, похоже, способна убедить их делать все, чего она хочет.

«Скорее, убедить их делать то, чего они все хотят», — подумал я.

Норман Вест убрал записную книжку в карман и подвинулся на краешек кресла, собираясь встать.

— Прежде чем вы уйдете, — сказал я, — думаю, вам интересно будет узнать, что я спрашивал у телефонистки в кембриджской гостинице, звонил ли кто-нибудь, кроме вас, господину Малкольму Пемброку, который жил у них на прошлой неделе. Она сказала, что его спрашивали по крайней мере три раза, двое мужчин и одна женщина. Телефонистка так хорошо запомнила это, потому что ей показалось странным, что никто из абонентов не захотел поговорить с господином Пемброком или что-нибудь передать. Они только хотели знать, живет ли он в гостинице.

— Трое!!! — воскликнул Малкольм.

— Один из них, как мы знаем, господин Вест, — напомнил я. И сказал, обращаясь к Весту: — Учитывая это, не скажете ли вы, кто именно просил вас разыскать моего отца?

Он задумался.

— Я не знаю наверняка, которая госпожа Пемброк меня нанимала. Но… э-э-э… даже если узнаю в ходе расследования, боюсь, сэр, что все равно не смогу вам сообщить.

— Профессиональная этика, — сказал Малкольм, кивнув.

— Я предупреждал вас, сэр, — сказал мне сыщик, — о конфликте интересов.

— Да, конечно. Она уже заплатила вам? И на чеке не было никакого имени?

— Нет, сэр, еще не заплатила.

Он поднялся, и хотя даже отдаленно не напоминал Атланта, казалось, на плечи ему давила не меньшая тяжесть. Он с унылым видом пожал руку мне, потом Малкольму, и сказал, что будет сообщать нам о ходе расследования. Когда он ушел, Малкольм тяжело вздохнул и попросил налить ему еще виски.

— Ты не выпьешь со мной? — спросил он, когда я протянул ему стакан.

— Не хочется.

— Что ты думаешь об этом Весте?

— Староват он для такой работы.

— Ты сам слишком молод. А у него богатый опыт.

— В этом он не сравнится с женщинами семейства Пемброк.

Малкольм иронически улыбнулся.

— А кто сравнится?

Утром мы со всеми мыслимыми удобствами прилетели в Париж. В аэропорту нас встретил шикарный лимузин с водителем. Мы сели в машину и сразу же попали в автомобильную пробку, которая как единый организм с царственной медлительностью двигалась к Лонгшаму.

Французский ипподром, украшенный трепещущими флагами, казалось, с ненасытным аппетитом готов был проглотить tout le monde[3]. Пройти напрямик через зрительские трибуны, где над толпой витали гортанные звуки и тяжелый запах чеснока, было невозможно.

Как выяснилось, к черному лимузину у Малкольма прилагалось приглашение во французский Жокейский клуб, пропуск во все закоулки ипподрома и роскошный обед вместе с совладельцем Блу Кланси, господином Рэмзи Осборном.

Рэмзи Осборн, сияющий joie de vivre[4], сразу привлекавший к себе внимание, оказался необъятных размеров шестидесятилетним американцем, который возвышался над Малкольмом, как башня. Они сразу друг другу понравились и уже через каких-нибудь две минуты стали приятелями.

— Мой сын, Ян, — представил меня Малкольм.

— Приятно познакомиться. Это вы устроили нашу сделку? — Осборн энергично потряс мне руку. Глаза у него были светло-серые, взгляд ясный и открытый. — Сказать по правде, я собираюсь приобрести молоденького жеребчика и кобылку к следующей Классике, и выручка за половину Блу Кланси как раз пойдет на это.

— А если Блу Кланси выиграет Арку? — спросил я.

— Было бы отчего печалиться! — Он повернулся к Малкольму: — Какой у вас осмотрительный сын!

— Да уж. Осторожен, как астронавт, — отозвался Малкольм.

Осборн снова развернулся ко мне:

— В самом деле? А вы играете на скачках?

— Осмотрительно, сэр.

Он рассмеялся, но веселье его было не слишком искренним. Малкольм решительно нравился ему гораздо больше, чем я. Я оставил их сидеть вдвоем за столиком, удостоверился, что никакой убийца не проскользнет мимо дотошных охранников в элитную твердыню французского Жокейского клуба, а сам спустился на нижний этаж. Мне больше нравилось находиться поближе к месту действия.

Я уже бывал на скачках во Франции, когда работал помощником тренера, возившего своих лошадей через пролив так же беззаботно, как в Йорк. «Париж и Довилль ничуть не дальше», — говаривал он, отправляя меня из Эпсома в ближайший аэропорт, в Гэтвике, когда у него не было желания ехать самому. Поэтому я немного знал французские ипподромы и знал, где искать то, что мне нужно, — его неотъемлемую и самую важную часть, огромные трибуны, заполненные суетливыми и горластыми французскими любителями скачек.

Мне нравились звуки ипподромов, запах лошадей, движение, вспыльчивость французских зрителей, их живая жестикуляция, придававшие своеобразный шарм нижнему ярусу трибун. Британским жокеям французские болельщики казались безумно агрессивными. И в самом деле, однажды мне пришлось кулаками отбивать у болельщиков своего жокея, проигравшего на фаворите, которого я представлял. Тот случай оскорбил жокеев до такой степени, что они отказались ходить из весовой к лошадям через толпу зрителей. И теперь в Лонгшаме соорудили специальный проход из весовой в конюшни — по эскалатору, заключенному в пластиковый тоннель, на мостик, который заканчивался другим эскалатором в таком же пластиковом тоннеле у конюшен.

Я побродил немного вокруг трибун, поздоровался с несколькими знакомыми, посмотрел первую скачку с тренерской трибуны, разорвал свой проигравший билет тотализатора, еще чуть-чуть погулял и наконец почувствовал себя не в своей тарелке. Не было никакой неотложной работы, не нужно было седлать лошадь, готовиться к скачке… Непривычное ощущение. Я не мог вспомнить скачек, в которых мне не пришлось бы принимать деятельное участие. Скачки для меня были не развлечением — это была моя жизнь. И без дела я сейчас ощущал какую-то странную пустоту.

Немного расстроенный, я вернулся на верхний этаж, к Малкольму. Он наслаждался новой для себя ролью владельца породистой лошади. Малкольм говорил о Призе Триумфальной Арки, называя ее просто «Аркой», как будто это понятие появилось в его жизни давным-давно, а не каких-нибудь два-три дня назад. Он обсуждал с Рэмзи Осборном будущее Блу Кланси с таким видом, словно понимал, о чем идет речь и вообще прекрасно разбирался в лошадях.

— Мы подумываем насчет Кубка коннозаводчиков, — сообщил он мне. Блеск в глазах Малкольма я воспринял как отчаянный вопрос и в то же время мгновенное решение.

— Если Блу Кланси сегодня хорошо пройдет, — уточнил Рэмзи Осборн.

— До Калифорнии путь неблизкий. В смысле до состязаний мирового уровня, — согласно кивнул я.

Малкольм выслушал мои рассуждения с благодарностью, не выказывая ни малейшего уныния по этому поводу. Скорее даже наоборот, как мне показалось. И по пути в Австралию мы, наверное, заедем не в Сингапур, а в эту самую Калифорнию.

Обед здесь, похоже, продолжался весь день, как это принято у французов. Аккуратные круглые салфетки в стиле шатобриан, тарелки, которые протирались перед тем, как на них положат маленькую горку морковки и зеленых стручков, вместе с небольшими кусочками посыпанного тертыми орешками сыра, и тоненькие ванильные пирожные с клубничным джемом. Судя по меню, я за время прогулки пропустил улиток, консоме, жаркое из дичи, зеленый салат и фруктовое мороженое. «Ну и пусть», — подумал я, заметив печенье, которое подавали вместе с кофе. Жокею, даже любителю, все же следует ограничивать себя в пище.

Малкольм и Рэмзи Осборн перешли уже к коньяку и сигарам. Они наблюдали за скачкой по телевизору. Ни один из них не торопился: Арка была назначена на пять часов, так что можно было по крайней мере до четырех тридцати оставаться в ресторане.

Рэмзи Осборн рассказал, что сам он из Стамфорда, штат Коннектикут, а состояние свое заработал на продаже спортивной одежды.

— Миллионы бейсболок! — вдохновенно говорил он. — Я их заказал, я их продал в розницу и оптом. Кроссовки, спортивные майки, тренировочные костюмы — все, что угодно. Здоровье — это большое дело, сейчас без спорта никуда!

Непохоже было, чтобы сам Осборн сильно занимался спортом, судя по складкам жира у него на шее, тройному подбородку и объемистому животу. Тем не менее он лучился довольством и с добродушной снисходительностью слушал, как Малкольм сдержанно рассказывал в ответ, что занимается в основном валютой и металлом.

По-моему, Рэмзи не догадывался, насколько Малкольм на самом деле богат. Но сам Малкольм, несмотря на то что любил быть в центре внимания, никогда не выставлял напоказ свое богатство. Его Квантум был уютным большим викторианским домом, но никак не дворцом. И когда финансовое положение Малкольма достигло уровня, при котором он мог позволить себе дворец, Малкольм не выказал желания куда-либо переехать. Я задумался ненадолго, изменится ли это в будущем, не войдет ли отец во вкус, раз попробовав быть расточительным.

Когда подошло время, мы с Малкольмом и Рэмзи Осборном спустились вниз, в конюшню, где встретились с Блу Кланси и его тренером. Вид у Блу Кланси был вполне аристократический, тренер выглядел под стать коню. Он явно произвел на Малкольма хорошее впечатление, и вполне заслуженно. Этот тренер был восходящей звездой в своей области, в сорок лет он уже подготовил шестерых победителей классических скачек, и это далось ему на удивление легко.

Блу Кланси беспокойно переступал с ноги на ногу, его ноздри трепетали от возбуждения. Мы посмотрели, как его седлают, проверяют еще раз напоследок, смазывают маслом копыта — для блеска, обтирают влажной губкой ноздри и рот, поддергивают челку и так закрепляют, чтобы достичь совершенства во всем облике. Мы проводили Блу Кланси в паддок, где к нам присоединился английский жокей, одетый в белое, зеленое и малиновое — цвета Рэмзи Осборна. Жокей казался совершенно спокойным.

Малкольм чуть ли не светился от переполнявших его чувств. Вот он встретился со мной взглядом, мгновенно догадался, о чем я думаю, и рассмеялся.

— Я считал, что ты поступил глупо, занявшись скачками. Не мог понять, что ты в этом находишь, — сказал он.

— Это гораздо сильнее ощущается, когда скачешь сам.

— Да… я понял это в Сэндауне. Что ж, пожалуй, самое время.

Рэмзи и тренер увлеченно обсуждали с жокеем тактику, а мне вспомнилось детство, летние каникулы, когда мы с Жервезом и Фердинандом обучались верховой езде. Мы учились ездить на пони, по дорожке вокруг конюшен в школе верховой езды. Учились ухаживать за лошадьми, кормили их, выгребали из денников навоз. Мы участвовали в местных состязаниях, нещадно гоняли бедных животных на скачках с мячом. Мы ездили спиной вперед, без седла, опираясь на седло коленями, а Фердинанд, демонстрируя свою лихость, даже умудрялся вставать в седле на голову и поднимать вверх ноги. Пони были послушными и, несомненно, уставали до смерти, но за два или три года мы научились ездить так, что вполне могли сравниться с цирковыми виртуозами. Малкольм безропотно оплачивал наши занятия, но ни разу не пришел на нас посмотреть. Потом Алисия забрала Жервеза и Фердинанда, и я, чтобы заполнить внезапно образовавшуюся пустоту одиночества, еще усерднее занялся верховой ездой. Я проводил на конюшнях почти каждое утро, совершенствовал свое мастерство, не воспринимая это как что-то серьезное, не догадываясь тогда, в суматохе выпускных школьных экзаменов, что это летнее увлечение останется со мной на всю жизнь.

«Блу Кланси выглядит ничуть не хуже остальных», — думал я, разглядывая лошадей, медленно вышагивавших по паддоку. И тренер, казалось, был вполне уверен в успехе. Он поблагодарил меня за то, что я устроил сделку (тренер получил с нее свои комиссионные), и заверил, что жеребенок за два миллиона гиней сейчас уютно устроен в его лучшей конюшне. Раньше этот тренер немного знал меня как помощника его коллеги и неудачника. Но в качестве сына и сопровождающего нового владельца, который, по-видимому, мог серьезно увлечься спортом, я теперь определенно заслуживал его внимания.

Мне было хорошо здесь и сейчас, и я не забивал себе голову ненужными мыслями. Это была настоящая жизнь. Что ж, пока я при Малкольме, надо вовсю этим пользоваться. Я спросил, можно ли будет посмотреть конюшни, когда я в следующий раз буду в Ньюмаркете? Тренер ответил, что он, конечно же, будет рад принять меня, и, похоже, вполне искренне.

— Я иногда бываю там с Джорджем и Джо. Тренирую кое-кого из их лошадей. Я выступаю для них в любительских скачках, — сказал я.

В Ньюмаркете Джорджа и Джо знали все: они считались там чем-то вроде королевского семейства.

— О, так это вы? — Тренер сопоставил некоторые известные ему факты. — Я не знал, что вы работаете с Джорджем и Джо.

— М-м-м…

— Так заходите в любое время! С удовольствием приму вас, — его голос звучал теперь гораздо приветливее и теплее.

«Мой путь наверх в мире скачек оказывается извилистым и запутанным», — подумал я с известной долей иронии. Сдержанно поблагодарил тренера и сказал, что охотно принимаю его приглашение.

Блу Кланси вывели в паддок, а мы пошли к трибунам для тренеров и владельцев, которые находились возле самой арены. Там уже собралось немало таких же компаний, как наша, охваченных теми же самыми переживаниями.

— Какие у него шансы? Честно! — выспрашивал меня Малкольм. Он сверлил меня взглядом, пытаясь прочесть на моем лице правдивый ответ, хотя не думаю, чтобы ему сейчас хотелось услышать именно правду.

— После четверга, когда второй фаворит выбыл из списка участников, его шансы несколько улучшились. Он вполне может рассчитывать на призовое место. Всякое может случиться. Он может даже победить. — Малкольм жаждал услышать как можно больше, не важно, насколько это соответствовало действительности.

Он кивнул, не зная, верить мне или нет, но ему очень хотелось поверить. «Скачки действительно сильно увлекли его», — подумал я и понял, что люблю его по-новому.

В глубине души я считал, что наша лошадь придет к финишу шестой или седьмой — результат не позорный, но денег на этом не заработаешь. Я поставил на Блу Кланси в тотализаторе, но только из солидарности: в основном я ставил на французскую лошадь Мейер Be, не сомневаясь, что первой придет она.

Блу Кланси спокойным шагом направился к линии старта. Наступали прекраснейшие минуты для владельцев — когда сердца, полные надежд, бьются так часто, что готовы выпрыгнуть из груди, когда все оправдания, объяснения, разочарования откладываются на целых десять минут. Малкольм трясущимися руками поднес к глазам мой бинокль.

Тренер был как натянутая струна, как он ни старался это скрыть. Естественно, ведь Арка бывает только раз в году, а жизнь так коротка!

Казалось, лошади целую вечность распределялись по стартовым кабинкам, но вот, ко всеобщему удовлетворению, они заняли наконец свои места на линии старта. Дверцы с треском распахнулись, и разноцветная, громыхающая подковами радуга вырвалась на волю. Двадцать шесть лучших европейских чистокровок летели вперед по кругу скаковой дорожки. Каждый изо всех сил старался доказать на полутора милях зеленой травяной дорожки, что именно он — самый быстрый, самый сильный и выносливый.

— Тебе бинокль не нужен? — спросил Малкольм с надеждой в голосе.

— Оставь себе, я вижу и так.

Я хорошо различал цвета Рэмзи Осборна примерно посредине группы. Лошадь шла легко, как, впрочем, и все остальные участники этой скачки. В Арке нужно было держаться простого правила: в первой десятке обогнуть последний длинный правый поворот, не перенапрячься на прямой и прибавить в самом конце, насколько позволит выносливость лошади. Иногда, если Арка стартует медленно, один из жокеев может проскользнуть вперед на повороте и сильно оторваться от остальных; иной раз все лошади идут ровно, и тогда скачка превращается в настоящую битву за победу. Арка, в которой участвовал Блу Кланси, похоже, неслась с беспощадной скоростью, и на финишную прямую он вышел, насколько я понял, восьмым или десятым в плотной группе летящих, как ветер, лошадей.

Малкольм возбужденно орал: «Давай! Вперед!» — так, будто это было его последнее дыхание. Дамы вокруг нас, в шелковых платьях и шляпках, и мужчины в светлых утренних костюмах, охваченные теми же чувствами, кричали, подгоняя лошадей своими воплями, ругались и молились на всех возможных языках. Малкольм опустил бинокль и пронзительно завизжал, полностью увлеченный тем, что происходило на скаковой дорожке, забыв обо всем на свете, будто в мире не осталось ничего, кроме несущихся быстрее ветра лошадей.

Я понял, что для Блу Кланси настало время сделать свой ход. Он все еще шел очень ровно и пока оставался пятым. Вот он пошел быстрее. Четвертый…

Тренер, более сдержанный, чем владельцы, тоже начал приговаривать, полушепотом, почти не дыша: «Давай, давай же…» Но две лошади, которые держались почти вровень с Блу Кланси, неожиданно рванули вперед и обошли его, и надежда, загоревшаяся было в сердце тренера, угасла. Он тяжело вздохнул, плечи его опустились.

Финишную черту лошади пересекли такой тесной кучей, что только фотофиниш мог установить истинную очередность. Блу Кланси и его жокей боролись до конца, старались перед финишем отыграть каждый метр и отставали от победителя всего на два корпуса, насколько мы — Малкольм, Рэмзи Осборн, тренер и я — смогли рассмотреть с трибуны. Они пришли к финишу вровень со своим ближайшим соперником, и только по морде лошади потом можно будет определить, кто был впереди.

— На кивке, — сказал тренер, отозвавшись на мои мысли.

Глаза Малкольма сверкали от возбуждения, лицо разрумянилось. Он потребовал разъяснений:

— Что это означает? Мы пришли третьими? Скажите, что мы пришли третьими!

Тренер ответил:

— Думаю, это в самом деле так. Все решит фотофиниш.

Мы поспешили вниз, в загон, где расседлывают лошадей. Малкольм был слегка ошеломлен и все еще никак не мог перевести дух. Он снова спрашивал:

— Что это значит — на кивке?

— Лошадь в галопе опускает голову вперед при каждом скачке, в определенном ритме: вперед-назад, вперед-назад. Если две лошади финишируют вместе, как сейчас, и морда одной из них оказывается впереди, когда они пересекают финишную черту, а морда другой лошади — чуть сзади… вот, это и означает на кивке.

— То есть как повезет?

— Как повезет.

— Господи! Никогда не думал, что способен ощутить что-либо подобное! Никогда не думал, что буду так волноваться. Я считал, что это будет просто легкое развлечение.

Он смотрел на меня с таким изумлением, будто я раньше него побывал в неведомой стране, а теперь он сам открыл для себя это чудо.

Рэмзи Осборн просиял от удовольствия и заорал во всю глотку, когда объявили, что Блу Кланси пришел третьим. Он сказал, что совершенно счастлив — продажа половины Блу Кланси обернулась для него успехом. Все вокруг поздравляли Малкольма и Осборна, их представили владельцу победителя, который был из Италии и не понимал эмоциональной речи Осборна. Вспышки фоторепортеров сверкали, как искусственные солнца. Вокруг было полно телекамер, газетчики с микрофонами задавали какие-то вопросы, звучали выступления комментаторов. Малкольм явно завидовал итальянцу: третье место — совсем не плохо, но лучший все-таки — победитель.

Мы вчетвером отправились выпить по случаю победы — естественно, шампанского.

— Решено! Кубок коннозаводчиков — чего бы это ни стоило! — сказал Рэмзи Осборн.

— Посмотрим, в каком состоянии он будет завтра. Это была тяжелая скачка, — заметил тренер.

— С ним все будет в порядке. Вы видели, как он скакал? Всего на два корпуса позади победителя. Это мировой класс, кроме шуток! — доверительно поделился своим мнением Осборн.

Тренер задумался, но возражать не стал. Фаворит, первоклассный скакун, пришел вторым, и победа ускользнула от него, несомненно, только из-за предыдущих изнурительных скачек. А после этой изматывающей Арки он, наверное, еще не скоро придет в форму. Французский фаворит (и мой), Мейер Be, пришел пятым. Блу Кланси оказался даже лучше, чем я предполагал. Может быть, ему повезет в Кубке коннозаводчиков, если мы туда отправимся. Я надеялся, что он победит, но я обычно очень осторожен с надеждами.

День близился к вечеру. Мы выпили свое шампанское, и Малкольм, уставший почти так же, как его лошадь, все еще в радостном возбуждении, сел в лимузин, который отвез нас в аэропорт, и сомкнул веки, как только опустился в кресло самолета. Прежде чем заснуть, он сонно пробормотал:

— Моя первая в жизни лошадь… Третья в Арке. Неплохо, а?

— Неплохо.

— Я собираюсь назвать жеребенка Крезом.

— Почему Крезом? — спросил я.

Малкольм улыбнулся, не открывая глаз:

— Так звали одного очень богатого грека.

Малкольм чувствовал себя в «Савое» как в клетке.

Ночью в воскресенье, когда мы вернулись из Парижа, у него едва хватило сил раздеться. Но в понедельник утром он ожил и раздраженно заявил, расхаживая туда-сюда по ковру, что еще одна неделя в гостинице сведет его с ума.

— Я возвращаюсь в Квантум. Я соскучился по собакам, — сказал он.

Полный дурных предчувствий, я предупредил:

— Ручаюсь чем угодно, что не пройдет и дня, как все семейство уже будет знать, что ты туда вернулся.

— Ничего не поделаешь. Не могу же я скрываться всю жизнь! И ты можешь поехать со мной и быть все время рядом.

— Не уезжай. Здесь ты в безопасности, — уговаривал я.

— Постарайся, чтобы я был в безопасности в Квантуме.

Он был непреклонен и начал уже собирать вещи. Остановить его можно было, только привязав к кровати.

Перед отъездом я позвонил Норману Весту. Он оказался дома, что не сулило приятных известий о его расследовании. Вест счастлив был сообщить мне, что госпожа Дебора Пемброк, жена Фердинанда, наверняка не могла быть на аукционе в Ньюмаркете, потому что как раз в тот день участвовала в параде фотомоделей. Он проверил это в редакции журнала мод, как она посоветовала, и они подтвердили ее алиби.

— Хорошо. А как насчет самого Фердинанда?

— Господин Фердинанд не появлялся в своем офисе ни в один из этих дней. В пятницу работал дома. На следующей неделе он слушал лекцию по статистическим закономерностям банкротства страховых компаний. Он сказал, что, после того как зарегистрировался в понедельник, больше нигде на лекциях не отмечался. Это я тоже проверил — никто не может наверняка подтвердить, что видел его там. Слушатели лекций плохо знают друг друга.

Я вздохнул.

— Ну, что ж… мы с отцом возвращаемся в Квантум.

— Это глупо, сэр, уверяю вас.

— Он устал от этого добровольного заключения. Так что звоните нам туда, договорились?

Он сказал, что так и сделает, когда появятся какие-нибудь новости.

Дебору можно вычеркнуть. Браво, Дебс!

Я отвез отца в Беркшир, заехав по пути в поселок, где жил Артур Белбрук, чтобы забрать собак. Двое взрослых доберманов обрадовались Малкольму, как щенки, прыгали вокруг него, вертелись у ног, а он ласково трепал их и гладил. Искренняя обоюдная любовь, не запятнанная жадностью, завистью и злобой.

Малкольм поднял голову и увидел, что я за ним наблюдаю.

— Тебе нужно завести собаку. Каждому человеку нужен кто-то, чтобы любить его вот так, — сказал он.

«Может, он и прав», — подумал я.

Он снова вернулся к своим друзьям, трепал их морды, позволял хватать себя за пальцы, зная, что они никогда его не укусят. Они совсем не были сторожевыми собаками: Малкольм любил доберманов из-за их стройного мускулистого тела, из-за неудержимо веселого характера. Я с детства привык к отцовским доберманам. Но мне мало было собачьей привязанности, и собаку мне заводить не хотелось.

Я вспомнил тот день, когда Малкольм выпустил своих собак из кухни и тут же получил по голове. Собаки должны были увидеть или учуять кого-то постороннего. Хоть они и не сторожевые псы, все равно они обязательно предупредили бы хозяина.

— Твои собаки лают, когда видят незнакомых людей? — спросил я.

— Конечно! К чему это ты? — Малкольм выпрямился, все еще улыбаясь. Стройные собачьи тела прижимались к его коленям.

— А в ту пятницу, на прошлой неделе, они лаяли, когда ты выпустил их на прогулку?

Его улыбка мгновенно погасла. Почти с отчаянием в голосе он ответил:

— Нет. Не думаю. Я не помню… Нет, они вели себя как обычно. Радовались, что мы идем на прогулку…

— Кого из семьи они хорошо знают? — продолжал расспрашивать я.

— После смерти Мойры все они не раз бывали в Квантуме. Все, кроме тебя. Я сперва думал, они хотят поддержать меня, но… каждый просто хотел убедиться, что остальные не подольстились ко мне и не заняли их место… — Малкольм разочарованно пожал плечами.

Каждое новое обстоятельство возвращало нас к жестокой реальности, в которую ни один из нас не хотел верить.

Малкольма передернуло при этой мысли, и он сказал, что хотел бы пройтись с собаками по поселку. Но по дороге он мог встретить знакомых, которые были близкими приятелями Вивьен, Алисии и Джойси и до сих пор поддерживали с ними отношения. Они незамедлительно порадовали бы наших ведьм свеженькой полуправдой о том, чем Малкольм сейчас занимается.

— Ты же знаешь, сельские сплетни расходятся быстрее, чем телеграммы. Посади лучше собак в машину, — сказал я.

Он меня совсем не слушал. Всего шесть дней назад кто-то во второй раз пытался его убить, но Малкольм уже почти убедил себя, что больше не будет никаких нападений. Что ж, наверное, сегодня утром действительно ничего такого не случится. Он с собаками прошел полторы мили до дома, а я медленно ехал впереди него, все время оглядываясь назад, и ожидал на каждом повороте, пока он не показывался в поле зрения. Когда мы благополучно добрались до дома, Малкольм недовольно пробурчал, что я слишком осторожен.

— Но ведь это как раз то, чего ты хотел, — возразил я.

— И да и нет.

Как ни странно, я его понимал. Он боялся и стыдился своего страха, поэтому упорно бравировал своей беззаботностью. С непосредственной опасностью разобраться намного легче. Тем не менее я заставил его подождать снаружи с собаками, пока я обследую дом. Внутри не оказалось никаких ловушек, никто не прятался за дверью с занесенным для удара молотком, бомбы в почтовом ящике тоже не было.

Я впустил Малкольма, и мы стали разбирать наши вещи. Мы оба не сговариваясь решили, что я буду спать в своей прежней комнате, и я застелил там постель. В Лондоне я закупил продукты — хлеб, молоко, лимоны, копченое мясо и осетрину. Такая пища в последнее время стала привычной и для меня, и для Малкольма. В баре было шампанское, а в холодильнике еще от Мойры остался целый склад полуфабрикатов в картонных коробках. «С голоду мы не умрем», — решил я, исследовав наши запасы. Разве что заработаем расстройство желудка.

Весь день Малкольм просидел в кабинете — просматривал почту, говорил по телефону со своим биржевым маклером и в обычное время собрался выпустить своих доберманов на прогулку перед обедом.

— Я пойду с тобой.

Он кивнул, ничего не сказав, и мы вышли в сад, на свежий октябрьский воздух. Прошли по дорожке между грядками, через заросший ивняком ручей, до которого отец так и не дошел десять дней назад.

Когда мы были маленькими, мы пускали по этому ручью игрушечные кораблики и собирали по берегам водяную мяту и возвращались домой вымокшими и перемазанными с головы до ног. Алисия не раз заставляла нас снимать всю одежду, прежде чем впустить в свою девственно-чистую кухню.

— В понедельник я написал новое завещание, — неожиданно сказал Малкольм, не отрывая взгляда от собак, которые сновали вдоль берега, выискивая под деревьями норы водяных крыс.

— Вот как?

— Да. В Кембридже. Почему бы и нет? В старом часть предназначалась для Мойры. И тогда, после той пятницы… в общем, я хотел привести дела в порядок, на случай… на всякий случай.

— И что ты с ним сделал? — спросил я. Малкольма, похоже, развеселил мой вопрос.

— А я думал, ты спросишь: «Что в этом завещании? Что ты собираешься оставить мне?»

— М-м-м… Тем не менее я спрашиваю не об этом. А о более важных вещах, — холодно заметил я.

— Я оставил его у адвоката в Кембридже.

Мы медленно прогуливались вдоль ручья, собаки весело гонялись друг за дружкой возле нас. Ивовые листья пожелтели и готовы были сорваться с ветвей при первом же сильном порыве ветра. В воздухе витал легкий запах дыма — кое-где уже сжигали опавшую листву.

— Кому известно, где находится твое завещание? — снова спросил я.

— Мне. И адвокату.

— Что это за адвокат?

— Я увидел табличку на его двери и внезапно решил зайти. У меня где-то осталась его визитка. Мы обсудили мои пожелания, он все это напечатал, я прямо в его кабинете заверил документ при свидетелях и оставил адвокату на хранение.

Я миролюбиво заметил:

— Не думал я, что такой замечательный человек, как ты, может иногда быть тупым как пробка.

ГЛАВА 9

Малкольм возмутился:

— Ты ужасный невежа, Ян! — Потом чуть успокоился и спросил: — Почему это я тупой? Завещание действительно и оформлено по закону.

— Представь, а вдруг бы ты умер, не сказав никому, что сделал новое завещание, или не рассказав, где оно находится?

Малкольм приуныл, потом снова повеселел:

— Об этом должен побеспокоиться тот адвокат.

— Если он тебя достаточно хорошо знает, если он имеет представление, о каких суммах идет речь, если он окажется добросовестным, если он вообще узнает, что ты умер, и если он знает, кого касается твое завещание. А если он не слишком расторопный и ему лень будет во всем этом разбираться, он вообще может избавить себя от лишних хлопот — у него ведь нет перед тобой никаких обязательств. И если только ты не похвастался размерами своего состояния, уже через месяц твое завещание будет надежно похоронено среди его бумаг.

— Ты что-то подозрительно хорошо в этом разбираешься.

— Помнишь, Джойси несколько лет работала в Консультативном бюро по гражданским вопросам? Я наслушался кошмарных историй о семейных скандалах из-за того, что никто не знал, где находится завещание, про которое они точно знали, что оно существует, и только. И не менее жутких историй про то, как те наследники, которые знали, где спрятано завещание, уничтожали его, если что-то там их не устраивало, прежде чем до него доберутся остальные.

— Поэтому я и оставил его в сейфе у адвоката. Как раз поэтому.

Мы уже дошли до дальней границы сада. Ручеек бежал дальше, на земли соседа, и мы решили, что пора поворачивать домой.

— Так что ты предлагаешь сделать? Есть какие-нибудь мысли по этому поводу? — спросил отец.

— Передай документ в отдел, где заверяют завещания, в централизованную юридическую службу графства.

— Это еще зачем?

— Джойси как-то об этом рассказывала. Ты запечатываешь свое завещание в специальный конверт, который там выдают, и передаешь или отсылаешь в центральный отдел, где заверяют подлинность завещаний. Там они регистрируют твое завещание и кладут его в сейф. Когда кто-нибудь умирает и какой-нибудь адвокат предъявляет завещание своего клиента, служащие этого отдела внимательно проверяют всякий раз, нет ли в их картотеке завещания этого человека. И если там когда-то было зарегистрировано его завещание, конверт вскрывают и действительным признается как раз тот документ, что был в конверте.

Малкольм еще раз все это обдумал.

— А как быть в том случае, если я зарегистрирую свое завещание в этой конторе, а потом передумаю и захочу оставить другое? Что из этого выйдет?

— Тебе придется аннулировать старое завещание и зарегистрировать новое. Иначе старое останется в силе.

— Боже мой! Я ничего об этом не знал.

— Джойси говорила, что немногие в этом разбираются. Если человек зарегистрирует завещание, никто не сможет вынудить его изменить свою волю угрозами или если он впадет в маразм. Или на смертном ложе. Все завещания, сделанные при таких условиях, окажутся недействительными.

— А я еще смеялся тогда, что Джойси так увлекалась своей работой. Не понимал этой ее слабости. — Он вздохнул. — А теперь, похоже, это мне очень пригодится.

Консультативное бюро по гражданским вопросам, в котором работала целая армия отлично натасканных «Джойси», давало консультации по всем вопросам, что возникали у человека с рождения до смерти: о браках, разводах, завещаниях, об алиментах и о пенсиях. Я не очень внимательно прислушивался к рассказам матери, но мне довелось несколько раз побывать в этом бюро, и так уж получилось, что я запомнил даже больше, чем мне тогда казалось.

— Я сделал копию с нового завещания. Когда придем, дам тебе почитать, — сказал Малкольм.

— Как хочешь.

— Хочу, чтобы ты знал, что там написано.

Я не стал возражать. Отец свистнул собакам, которые неохотно оставили свои забавы и потрусили за нами. Мы не спеша направились через сад обратно к дому.

— Подожди здесь, пока я осмотрю дом, — сказал я. Малкольм удивился:

— Мы же гуляли каких-то полчаса и заперли за собой дверь!

— Ты всегда в это время выходишь на полчаса. И вспомни, почти у всех до сих пор остались ключи от дома.

Он промолчал. У каждого, кто когда-либо жил в Квантуме, имелись ключи от кухонной двери, и до последних событий не возникало никакой необходимости менять замки.

— Побудь здесь, хорошо? — попросил я. Малкольм печально кивнул.

Дверь на кухню была заперта. Я вошел внутрь и снова обшарил все комнаты, но везде стояла тишина. И двери, которые я специально оставил приоткрытыми под определенным углом, никто не трогал.

Я позвал Малкольма, он вошел в кухню и стал кормить собак.

— Ты собираешься устраивать эту волокиту с проверками каждый раз, когда мы будем выходить из дому? — недовольно проворчал он.

— Да, пока не поменяем замки.

Это отцу тоже не понравилось, но свое недовольство он выразил только вздохом и тем, что нарочито громко стал скрести по дну жестянки с собачьей едой.

— Налей им воды, — сердито сказал он. Я наполнил миски и поставил на пол.

— Поменять замки не так просто, как тебе кажется. Ты же знаешь, они все врезные и глубоко утоплены в дерево. А замок на парадной двери вообще антикварная штуковина, — сказал Малкольм.

Ключи от парадной двери были шести дюймов длиной, покрытые замысловатой резьбой. Насколько я знал, их было всего три.

— Хорошо, тогда мы закроем парадный вход и спрячем ключи в твой сейф — вот и не нужно будет менять этот замок.

Немного успокоенный, Малкольм поставил на пол миски с кормом, вытер руки и сказал, что настало время пропустить стаканчик шотландского. Я запер изнутри кухонную дверь и прошел за ним в кабинет. Малкольм наполнил два стакана шотландским виски и спросил, класть мне лед или не надо. Я пил обычно со льдом, поэтому снова спустился в кухню достать кубики из морозильника. Когда я вернулся, Малкольм вынул из своего портфеля какие-то бумаги и просматривал их.

— Вот, почитай. Это новое завещание, — сказал он и подал бумаги мне.

Я глянул на дату и отметил, что Малкольм составил новое завещание как раз перед тем, как позвонить мне и помириться. Поэтому я не ожидал найти там свое имя. Но я был несправедлив к отцу. Сидя в кресле и потягивая виски, я прочитал вначале все указания насчет небольших сумм для людей вроде Артура Белбрука, пробрался сквозь темный лес запутанных юридических терминов, все эти «вверяю попечительству» и тому подобное, и наконец добрался до главного.

«Каждой из моих бывших жен — Вивьен, Джойси и Алисии — я оставляю по пятьсот тысяч фунтов.

Мой сын Робин получает назначенное мной обеспечение, а остальное движимое и недвижимое имущество должно быть разделено в равных долях между моими детьми Дональдом, Люси, Томасом, Жервезом, Яном, Фердинандом и Сиреной».

Дальше следовал длинный перечень условий вроде «если кто-нибудь из моих детей умрет раньше меня, его доля переходит к моим внукам, его детям».

В конце было коротенькое примечание:

«Я завещаю моему сыну Яну кусок тонкой проволоки, который он может найти на моем столе. Он знает, что с ним делать».

Удивленный и растроганный, я оторвал глаза от последнего листа и увидел, что Малкольм тихо хихикает.

— Адвокат решил, что это последнее предложение — непристойная шутка и сказал, что я не должен вставлять такое в свое завещание.

Я рассмеялся.

— Я вообще не рассчитывал найти в завещании свое имя.

Он пожал плечами.

— Ну… Я никогда не забывал о тебе. И долго сожалел… я ударил тебя тогда… и вообще.

— Ты же думал, что я заслужил это…

— Да, тогда я так и думал.

Я снова вернулся к началу завещания и перечитал первые параграфы. Там Малкольм назначал меня своим душеприказчиком, несмотря на то что я был только пятым его сыном. Я спросил:

— Почему я?

— Тебе не нравится?

— Почему же… Я польщен.

— Адвокат просил назвать человека, которому я доверяю. Я выбрал тебя.

Малкольм сунул руку в ящик стола и достал кожаный стаканчик с карандашами. Оттуда он вытащил тонкую проволочку длиной около десяти дюймов, перегнутую пополам, наподобие тех, какие вставляют в цветочные горшочки как подпорки для цветов.

— Если эта потеряется, думаю, ты найдешь другую.

— Конечно.

— Договорились. — Он спрятал проволочку обратно в стаканчик и убрал стаканчик в стол.

— К тому времени, как ты отдашь концы, цены на золото могут взлететь до неба, ты все продашь, и я найду в тайнике одних только пауков.

— Какой ужас!

Мне было очень хорошо с отцом все время после того его первого звонка, и, видимо, ему тоже. Я надеялся, что мне еще очень нескоро придется вскрывать конверт с завещанием.

— Жервез считает, что ты решил растратить сейчас свое состояние, чтобы… э-э-э… чтобы осталось поменьше.

— В самом деле? А ты как думаешь?

— Мне кажется, если ты отдашь деньги семье, а не разным там школьным обществам или кинокомпаниям, то проживешь дольше.

Голубые глаза широко раскрылись.

— Но это же безнравственно!

— Зато практично.

— Я над этим подумаю.

Мы закусили осетриной, но она, похоже, уже начала нам надоедать. Малкольм предложил:

— Завтра приготовим картофельную запеканку с мясом. В холодильнике их полно.

Следующие два дня в Квантуме прошли спокойно. Мы были готовы ко всяким неожиданностям, но, похоже, беспокойство было излишним.

В четверг вечером, гуляя с собаками, мы удостоверились, что садовник уже ушел домой и, завернув в палисадник, наведались в нашу сокровищницу.

Дверь надежно скрывал густой лес крапивы и чертополоха. Малкольм растерянно посмотрел на заросли:

— Проклятые сорняки растут не по дням, а по часам! Я заправил брюки в носки и протоптал дорожку к стене. Примял сорняки, нащупал деревянную подпорку внизу и с усилием ее выдернул. Малкольм наклонился и протянул мне проволочку. Посмотрел, как я нащупываю почти незаметное отверстие в стенке. Проволочка легко скользнула по замурованной в цемент трубке, я нажал посильнее, и защелка внутри отодвинулась — так же легко, как в те времена, когда я только-только устроил свой тайник. Проволочка поддела металлический штырь, и задвижка вышла из паза, а пружинка оттянула ее вверх.

— Я смазал замок. Раньше приходилось попотеть, пока откроешь, там все было покрыто ржавчиной, — сказал Малкольм.

Я толкнул тяжелую каменную дверь, и она со скрежетом повернулась вовнутрь, кирпичные выступы с обеих сторон вышли из своих пазов, но ни один кусочек не отломился.

— Ты хорошо ее построил. Хорошая кладка, — сказал Малкольм.

— Это ты научил меня правильно замешивать раствор, помнишь?

Я шагнул в маленькую комнатку, не больше четырех футов в поперечнике и восьми футов в длину. Она углом сужалась к двери, которая была встроена в одну из длинных стен. В дальнем конце комнаты у стены в несколько ярусов были сложены деревянные ящики из-под винных бутылок. Ближе к выходу стояло две больших картонных коробки, туго перетянутые веревками. Я прошел внутрь и попробовал открыть один из винных ящиков, но он был заколочен гвоздями. Я вернулся к двери и выглянул наружу.

— Там дальше — золото, в картонных коробках — драгоценности, — сказал Малкольм, с интересом глядя на меня.

— Поверю на слово.

В треугольной комнатке было полно пыли, воздух был сырым и затхлым. Как я и говорил Артуру Белбруку, комната не проветривалась. Я вернул задвижку на место с внутренней стороны двери, чтобы она защелкнулась, когда закроется дверь, и вышел наружу. У моего детского проекта был только один недостаток: чтобы закрыть дверь, надо было стать на колени, просунуть пальцы под нижний край двери и сильно потянуть на себя. Тогда кирпичная дверь поворачивалась так, что выступы на ней входили точно в подогнанные пазы на цельной стене, собираясь, как части головоломки, а задвижка попадала как раз в свою выемку и защелкивалась. Я захлопнул дверь тайника, подоткнул под низ деревянный брусок и разворошил примятые сорняки, чтобы не было заметно, что возле моей комнатки кто-то недавно был.

— Утром они снова поднимутся, как ни в чем не бывало. Гадость какая! — сказал Малкольм.

— Картонные коробки слишком большие. Не пойму, как ты протащил их через дверь? — заметил я, потирая обожженные крапивой ладони и запястья.

— Я пронес разобранные пустые коробки, сложил их внутри и наполнял понемногу.

— Теперь уже можно вынести их обратно.

Малкольм немного помолчал, насупившись, потом сказал:

— Пока дела обстоят как сейчас, пусть лучше они полежат там.

Я кивнул в знак согласия. Малкольм свистнул собакам, и мы отправились на прогулку. Мы не говорили открыто о страхе перед семьей, но этот страх по-прежнему витал в воздухе. Вернувшись с прогулки, Малкольм безропотно подождал, пока я обследую дом, и только потом вошел и покормил собак.

Мы не обсуждали между собой, как долго придется прибегать к таким мерам предосторожности. Последний рапорт Нормана Веста был таким же неутешительным, как и предыдущие, и вечером в среду я записал все сведения, которые ему удалось добыть, на маленьком листочке:

Дональд: работал в гольф-клубе; точно время не указывает.

Хелен: работала дома, делала сувениры.

Люси: читала, гуляла, писала, размышляла.

Эдвин: занимался домашним хозяйством, ездил за продуктами, был в общественной библиотеке.

Томас: искал работу, был дома из-за головной боли.

Беренайс: занималась хозяйством, сидела с детьми. К сотрудничеству не расположена.

Жервез: ездил в Лондон, некоторое время провел в своей конторе, домой приезжал поздно.

Урсула: присматривала за дочерьми. Несчастлива.

Фердинанд: курсы по статистике, никаких записей.

Дебс: конкурс фотомоделей в день аукциона в Ньюмаркете.

Сирена: по утрам и вечером — тренирует группу по аэробике, днем — покупает одежду.

Вивьен: ничем особенным не занималась, ничего вспомнить не может.

Алисия: то же.

Джойси: играла в бридж

Из всего этого следовало только то, что никто из них не позаботился обеспечить себе твердое алиби на оба интересующих нас дня. Алиби, которое могли подтвердить несколько свидетелей, было только у Дебс. Все остальные члены семейства занимались своими делами, не обращая внимания на время приходов и уходов: это нормально для людей, которые ни в чем не виновны.

Только я и Джойси жили в каком-нибудь получасе езды от Квантума. Остальные — Дональд в Хенли, Жервез в Мейденхеде, Томас около Ридинга, Люси возле Марлоу, Фердинанд в Уокингеме, Сирена в Брекнелле, и даже Вивьен в Твайфорде и Алисия возле Виндзора, все они пустили корни по кольцу вокруг родного дома, как семена чертополоха, разнесенные ветром в разные стороны.

Полиция обратила на это внимание при расследовании убийства Мойры, они даже попытались проверить все маршруты трамваев и школьных автобусов, пока у них голова не пошла кругом от ужасной путаницы. Полиции не удалось никого подловить на лжи, но на мой взгляд это ничего еще не значило, когда речь шла о семье, в которой у каждого был богатейший опыт интриг и вранья. Тем не менее факт оставался фактом: никто из Пемброков не мог съездить в Квантум и обратно, не исчезнув на какое-то время из поля зрения.

В эту же среду я немного побродил вокруг теплицы Мойры, размышляя о ее смерти.

Из дома теплица была не видна, как и говорил мне Артур Белбрук. Она располагалась в дальней части сада, густо поросшей кустарником. Я задумался, встревожилась ли Мойра, увидев приближение своего убийцы? Скорее всего нет. Вполне возможно, она сама назначила встречу в этом уединенном месте. Малкольм рассказывал, что Мойра не любила случайных посетителей, ей больше нравилось, когда о встрече предварительно договаривались по телефону. Наверное, это убийство не было продумано заранее, убийца просто воспользовался удобным случаем. Видимо, они поссорились, и никто не хотел уступить. Должно быть, Мойра устроила очередную ядовито-сладенькую гадость, вроде той, когда она выбросила овощи Артура Белбрука.

Мойра, которая собиралась прибрать к рукам Квантум вместе с половиной состояния Малкольма. На этот раз Мойра не учла возможную опасность. Не знаю, поверила ли она до конца в свою кошмарную смерть, даже когда это случилось…

Малкольм целыми днями читал «Финансовые ведомости» и звонил по телефону: иена, как я понял из услышанных краем уха обрывков разговоров, вела себя совершенно отвратительно. Конечно, с точки зрения Малкольма. Хотя мы и звонили, когда нужно, но ни я, ни Малкольм не отвечали ни на какие звонки в Квантум с того утра, когда Вивьен обрушила на отца целую бурю упреков и обвинений, все по поводу того, что Малкольм окончательно спятил. Он выслушал ее с затаенной болью и, когда Вивьен спустила пары, печально сказал мне:

— Какая-то драная кошка из поселка доложила ей, что мы с тобой здесь, так что теперь уже вся семья наверняка в курсе. Она сказала, что Дональд обанкротится, Люси чуть ли не голодает, а Томаса уволили, и он теперь безработный. Это все правда? Не может такого быть. Вивьен хочет, чтобы я немедленно дал им всем по двадцать тысяч.

— Они бы очень не помешали. Вообще-то, она только развила идею Жервеза.

— Но я не могу в это поверить!

Я рассказал отцу о трудностях Дональда с обучением близнецов, о неуверенности Люси, о том, что Томас и Беренайс живут только на установленное Малкольмом много лет назад содержание. Он возразил, что все их проблемы проистекают только из их характеров, и это действительно было так. Еще Малкольм сказал, что если даст денег этим троим, то должен будет сделать то же самое для остальных, иначе между Вивьен, Джойси, и Алисией неминуемо вспыхнет настоящая гражданская война. Он говорил об этом с улыбкой, но уступать не собирался. Отец позаботился о нас, учредив для каждого страховой фонд. Все остальное зависело от нас самих. И Малкольм не изменил своего мнения на этот счет. Он поразмыслил над требованиями Вивьен и решил все оставить как есть. Малкольм сразу же перезвонил ей и сообщил о своих намерениях. Ее чуть не разорвало от бешенства. Я слышал ее голос в телефонной трубке, она называла отца жестоким, бессердечным, порочным, мстительным, мелочным, злобным садистом и тираном. Он обиделся, заорал, чтобы она немедленно заткнулась и бросил трубку, а Вивьен все продолжала бушевать.

Она добилась только того, что Малкольм заупрямился еще сильнее.

Я думал, что Малкольм, как идиот, сам сейчас сует голову в петлю, прямо просит, чтобы его убили. Я смотрел в его неумолимые голубые глаза, которые горели ослиным упрямством, и старался понять, не думает ли он, что дать семье деньги сейчас было бы проявлением слабости, или он считает, что содержание взрослых детей будет ударом по их самолюбию?

Я ничего не сказал. С моей стороны было бы нехорошо просить за других, поскольку я сам был в этом заинтересован. Оставалось только надеяться, что Малкольм когда-нибудь изменит свою позицию. Но это должен был решать только он сам. И я ушел к теплице Мойры, чтобы дать отцу время успокоиться, а когда вернулся, оба мы сделали вид, что разговора не было.

Днем на прогулке с собаками я напомнил Малкольму, что завтра у меня скачки в Челтенхеме, и поинтересовался, нет ли у него там каких-нибудь приятелей, с которыми он мог бы приятно провести время, пока я буду скакать.

— Мне хотелось бы снова посмотреть на скачки, — сказал Малкольм.

Я не переставал ему удивляться.

— А что, если снова соберется все семейство?

— Я еще раз одолжу халат у повара.

Не знаю, насколько разумным было такое решение, но Малкольм настоял на своем, и я постарался убедить себя, что на ипподроме с ним ничего не может случиться. И мы поехали вместе. Я познакомил его с Джорджем и Джо, они поздравили Малкольма с успехом Блу Кланси и пригласили на обед.

Весь день я выискивал в толпе братьев, сестер, мать и других ведьм, но так никого и не увидел. День был холодный и ветреный, все вокруг подняли воротники и сутулились, стараясь сохранить тепло. Все были в шапках — фетровых, твидовых, шерстяных или меховых. Погода была в самый раз для любителей острых ощущений.

Парк Рэйлингз подарил мне великолепную скачку. Он пришел четвертым и устал гораздо меньше, чем его жокей, который почти неделю не садился в седло. Джордж и Джо были нами довольны. А Малкольм, который вместе с ними смотрел скачки с места внизу, у одного из препятствий, погрузился в задумчивость. Когда мы ехали домой, он сказал:

— Я не представлял, что вы скачете так быстро. Такая скорость, да еще и эти барьеры!

— Около тридцати миль в час.

— Я могу купить лошадь для стипль-чеза, если ты будешь на ней скакать.

— Лучше не надо. И так все думают, что я твой любимчик.

— Э-эх!

Мы проехали миль тридцать в сторону Беркшира и остановились поужинать и выпить по стаканчику в придорожном ресторане, который чем-то понравился Малкольму. Артур Белбрук должен был сегодня забрать собак на ночь к себе.

Мы ожидали, пока принесут ужин, и разговаривали о скачках. Вернее, Малкольм задавал вопросы, а я отвечал. Он живо интересовался мельчайшими подробностями. А я подумал, не пропадет ли этот интерес так же быстро, как разгорелся? Малкольм мог и не узнать, чего будет стоить его Крез в следующем году.

Мы не спеша поужинали, выпили кофе и вернулись домой, немного сонные от свежего воздуха и французского вина. Я остановил машину возле гаража.

— Пойду осмотрю дом, — сказал я безо всякого воодушевления.

— Может, не надо? Уже так поздно.

— Лучше все-таки схожу. Посигналь, если заметишь что-то неладное.

Он остался в машине, а я прошел в кухню и зажег свет. Дверь в гостиную была, как всегда, закрыта, чтобы собаки не забрались в дом, пока сидели здесь. Я вошел, открыл дверь и включил свет.

Остановился на пороге, внимательно оглядываясь по сторонам. В доме было тихо, но внезапно у меня перехватило дыхание и по спине поползли мурашки.

Двери в кабинет и в большую гостиную были приоткрыты не так, как я их оставлял! Дверь кабинета была почти совсем открыта, дверь в гостиную, наоборот, закрыта. А я каждый раз, когда мы уходили, оставлял их приоткрытыми под определенным углом.

Я лихорадочно вспоминал, не забыл ли я сегодня установить двери в нужном положении. Нет, я точно помнил, как открывал их, прежде чем уехать. Совершенно точно. Я как раз тогда положил свое седло и снаряжение возле кухонной двери и запер дверь своим ключом, оставив собак в саду с Артуром Белбруком.

Я никогда не считал себя трусом, но мне вдруг стало смертельно страшно идти дальше. Дом был таким большим, и в нем так много темных закоулков… Здесь было два подвала, и множество темных спален на втором этаже, с большими старинными шкафами, и кладовые с темными углами. Везде было полно разных шкафчиков и огромных пустых шифоньеров. За последние несколько дней я три или четыре раза обшаривал их все, но ни разу ночью, и ни разу не было признаков того, что здесь без нас кто-то побывал.

Я заставил себя пройти на несколько шагов в гостиную и прислушался. У меня не было никакого оружия. Я чувствовал себя голым и совершенно беззащитным. Сердце бешено колотилось. В доме было тихо.

Тяжелую парадную дверь, закрытую на старинный замок и заложенную засовом, как в крепости, никто не трогал. Я подошел к кабинету, протянул внутрь руку, включил свет и резко толкнул дверь.

В кабинете никого не было. Кабинет был таким, каким Малкольм оставил его утром. Темнота за окнами, казалось, таила какую-то угрозу. Вздохнув поглубже, я повторил процедуру в большой гостиной. Но и там задвижки на французских окнах были на месте. Потом я точно так же обследовал столовую, гардероб на первом этаже, после чего двинулся в проход под лестницей, ведущий в большую комнату, в которой мы играли, когда были маленькими, а потом ее переоборудовали в бильярдную. Я никак не мог унять дрожь.

Дверь была закрыта. Уговаривая себя поторапливаться, я повернул ручку двери, включил свет и раскрыл дверь нараспашку.

Там тоже никого не оказалось. Но успокаиваться было рано, мне предстояло осмотреть еще пол-дома. Я проверил кладовую напротив, где обычно хранились садовые инструменты, и дверь в конце коридора, которая вела в сад. Дверь была надежно заперта изнутри на засов. Я вернулся в гостиную и остановился у лестницы, вглядываясь в темноту второго этажа.

«Глупо так бояться! — уговаривал я себя. — Это же твой родной дом, дом, где ты вырос. Кто же боится собственного дома?»

И все же я боялся.

Я судорожно сглотнул. И пошел вверх по лестнице. В моей спальне никого не было. И в гардеробе тоже. Никого в пяти спальнях в мансарде, никого в роскошной лилово-розовой спальне Малкольма. В конце осмотра я был так же встревожен, как и в начале, а ведь я не заглядывал в подвалы и на чердак, и во множество других укромных уголков.

И под кровати я не заглядывал. Демоны могли скрываться где угодно, готовые с визгом наброситься на меня. Я сдался. Выключил весь свет на втором этаже и трусливо сбежал вниз по лестнице.

Как будто в насмешку надо мной, в доме стояла полная тишина.

Наверное, я просто трусливый дурак.

Оставив свет гореть в гостиной и на кухне, я вышел к Малкольму, который начал выбираться из машины, когда увидел меня. Я махнул ему рукой, чтобы садился обратно и скользнул на сиденье рядом с ним.

— В чем дело? — спросил отец.

— Может быть, в доме кто-то скрывается.

— С чего ты взял?

Я объяснил свой трюк с дверями.

— Ты выдумываешь, сам не зная что.

— Нет. Кто-то открывал дверь своим ключом и заходил в дом.

Мы не успели поменять замки, мастер должен был прийти завтра утром. Трудно подыскать хорошие новые замки для таких древних дверей, сказал он, и предложил встретиться в четверг, но я отложил это на пятницу из-за Челтенхема.

Малкольм стал ворчать:

— Мы же не можем просидеть здесь всю ночь. Может, эти двери захлопнулись из-за сквозняка — мало ли? Пойдем спать, я смертельно устал.

Я поглядел на свои руки. Они все еще дрожали. Подумал немного. Малкольм беспокойно заворочался на сиденье.

— Я начинаю замерзать. Ради Бога, пойдем в дом.

— Нет… мы не будем здесь ночевать.

— Что? Ты шутишь?

— Я запру дверь, а потом мы поедем и снимем где-нибудь комнату на ночь.

— Среди ночи?

— Да.

Я начал выбираться из машины, но Малкольм схватил меня за руку, требуя внимания.

— Прихвати пижамы и туалетные принадлежности.

Я нерешительно сказал:

— Нет… это небезопасно.

Я не сказал ему, что боюсь, но мне было страшно.

— Ян, это все чистое сумасшествие.

— Было бы чистым сумасшествием позволить убить себя в постели.

— Но из-за каких-то двух дверей…

— Да. Из-за двух дверей.

Наверное, моя тревога передалась Малкольму, потому что он больше не высказывал никаких возражений. Но когда я уже подходил к кухне, отец окликнул меня и попросил хотя бы прихватить из кабинета его портфель.

Я снова прошел через гостиную, хотя колени немного подгибались от страха, включил свет в кабинете, нашел портфель и без приключений вернулся на кухню, оставив все двери открытыми под определенным углом. Может, они помогут нам узнать утром, был или не был в доме ночной гость, ускользнувший от моего осмотра.

Я погасил свет, вышел на улицу, закрыл на замок кухонную дверь и отнес портфель на заднее сиденье машины. Дом стоял темный и безмолвный.

Поскольку снять комнату на ночь людям без багажа легче всего было в Лондоне, тем более в такой час, я вырулил на дорогу к городу и, следуя указаниям Малкольма, вскоре довез нас до «Ритца». Может, мы и убегаем неизвестно от кого, сказал Малкольм, но это не значит, что он согласится ночевать под открытым небом. В «Ритце» он объяснил, что задержался в Лондоне допоздна по делам и решил переночевать здесь.

— Наша фамилия Уотсон. Мы заплатим дорожными чеками, — поддавшись неожиданному порыву, я назвал первое имя, которое пришло в голову, почему-то вспомнив совет Нормана Веста.

Малкольм открыл рот от удивления, потом закрыл и, слава Богу, ничего не сказал. На дорожных чеках можно писать какое угодно имя.

Портье «Ритца» и глазом не моргнул, предложил нам смежные номера (двойные люксы все были заняты), бритвы, зубные щетки и бутылку шотландского виски.

Малкольм молчал почти всю дорогу, я тоже. Я никак не мог успокоиться и все старался убедить себя, что скорее всего я просто чрезмерно подозрителен и, должно быть, сам не так развернул эти двери, и, если кто-то из семьи и побывал в доме, пока нас не было, он уже давным-давно ушел, задолго до нашего возвращения из Челтенхема.

Я мог бы засесть у телефона в Квантуме и, методично обзвонив всех родственников, убедиться, что они спокойно сидят у себя дома. Правда, сперва я об этом даже не подумал, да и вряд ли смог бы это проделать в таком состоянии, как тогда. Малкольм принял свое обычное снотворное — пару стаканчиков виски — и вскоре уже мирно посапывал в кровати. Я тихо прикрыл дверь между нашими комнатами и залез под одеяло, но еще долго не мог уснуть и лежал с открытыми глазами. Мне было стыдно, что я так испугался в доме. Теперь мне казалось, что бояться было совершенно нечего. Надо же! Я без колебаний мчался со скоростью тридцать миль в час и брал высоченные барьеры сегодня утром в Челтенхеме, и вот пожалуйста: дрожал от страха в пустом доме, ожидая, что кто-то выскочит на меня из темноты! «Храбрость — понятие относительное», — язвительно подумал я, отворачиваясь к стене.

Утром мы вернулись в Беркшир, но доехать до самого дома не смогли. Потому что дорога была заставлена машинами — наверное, весь поселок зачем-то собрался сегодня возле Квантума. Везде было полно машин и народу, машины стояли по обе стороны дороги, люди выходили из них и спешили к Квантуму.

— Что, черт возьми, тут творится? — возмутился Малкольм.

— Бог его знает.

Наконец я нашел, куда приткнуть машину, и мы проделали остальной путь пешком.

Нам пришлось протискиваться через толпу, но, когда Малкольма узнали, перед ним расступились, давая дорогу. В конце концов мы добрались до подъездной дорожки… и застыли точно громом пораженные.

В самом начале дорожка была перетянута красной лентой, возле которой дежурил полицейский. Перед домом стояла «Скорая помощь», полицейские и пожарные машины… Толпа людей в форме озабоченно сновала туда-сюда вокруг дома.

Малкольм покачнулся, потрясенный открывшейся картиной, я ощутил какую-то нереальность происходящего, ноги у меня подкосились… Мы не могли поверить своим глазам.

В самой середине Квантума зияла огромная неровная дыра, чуть ли не половины дома как не бывало.

Люди, толпившиеся вокруг нас, переговаривались:

— Говорят, это из-за газа.

ГЛАВА 10

Мы стояли у дома и беседовали с полицейским. Как дошли до дома — не помню.

Наше появление повергло представителей власти в изумление, но изумление приятное.

Нам рассказали, что взрыв произошел в четыре тридцать утра, грохот и взрывная волна разбудили половину поселка, в некоторых домах повылетали стекла, собаки подняли страшный вой. Несколько человек позвонили в полицию, но, когда дежурная машина добралась до поселка, все уже успокоилось. Никто не мог сказать, откуда донесся взрыв, и до утра полицейская машина кружила по окрестностям. Только к рассвету они обнаружили, что случилось с Квантумом.

Фасад дома вместе с тяжелой старинной дверью вынесло вперед, стена упала на подъездную дорожку. Большая часть второго этажа обвалилась вниз, в гостиную. Ни в одном окне не осталось целого стекла.

— Боюсь, что сзади еще хуже. Собственно, вы можете сами пойти посмотреть. Наконец-то можно сообщить, что жертв нет, — флегматично заметил полицейский.

Малкольм автоматически кивнул, и мы пошли за полицейским налево, обходя дом между кухней и гаражом, по саду вдоль задней стены столовой. Несмотря на предупреждение, мы оба остановились, потрясенные, едва повернули за угол.

На месте гостиной возвышалась гора пыльных осколков кирпича, пластика и дерева. Части мебели силой взрыва вынесло наружу, они валялись тут и там, на траве и в кустах. Спальня Малкольма, которая была как раз над гостиной, превратилась в безобразное месиво бесформенных обломков. Остальные спальни, которые были на втором этаже, тоже провалились вниз. Крыша, с фасада казавшаяся почти целой, сзади была сметена напрочь, старые стропила вздыбились и торчали в небо, как переломанные ребра.

Моя спальня была рядом со спальней отца. Теперь о ней напоминали только обломки досок с пола, полоска пластикового карниза и куски деревянной обшивки, свисавшие с остатков полуобвалившейся стены над провалом.

Малкольма начало трясти. Я снял пиджак и набросил ему на плечи.

— У нас не было газа. Моя мать боялась газа и отсоединила его шестьдесят лет назад, — сказал отец полицейскому.

Холодный ветер взъерошил волосы Малкольма, и отец внезапно показался мне таким хрупким и беззащитным, что даже порыв ветра мог бы сбить его с ног.

— Ему нужно сесть, — сказал я.

Полицейский беспомощно развел руками. Стульев не было.

— Я принесу стул из кухни. Побудьте с ним.

— Со мной все в порядке, — тихо сказал Малкольм.

— Наружная кухонная дверь закрыта на замок, сэр, и я не могу позволить вам пробраться через гостиную.

Я достал ключ, показал полицейскому и пошел к двери прежде, чем он успел меня задержать. Ярко-желтые стены кухни были на месте, но дверь из гостиной сорвало с петель, и в комнате было полно пыли и битого кирпича. Пыль толстым ковром покрывала все вокруг. Пластиковая обшивка потолка обвалилась кусками на пол. Все стекло и фарфор разлетелось на мелкие кусочки. Герань, сорвавшись с полок, валялась на полу. Алые пятна в пыли — последнее, что осталось от Мойры.

Я поднял кедровое кресло Малкольма, единственную вещь, которая оставалась неизменной при всех сменах домашней обстановки, и отнес на улицу, туда, где остался отец. Он рухнул в кресло, по-видимому даже не осознавая, что делает, и прикрыл рот ладонью.

Пожарники и их добровольные помощники растаскивали части завала, которые могли поднять, но перестали так торопиться, узнав, что мы с Малкольмом живы. Двое или трое подошли к нам, высказать соболезнования, но в основном узнать, уверены ли мы, что никого больше не было в доме во время взрыва.

Так же уверены, как в том, что там должны были быть мы.

Был ли у нас в доме газ? Газовые баллоны? Бутан? Пропан? Эфир?

Нет.

Почему эфир?

Его используют при производстве кокаина.

Мы тупо уставились на них.

Похоже, они уже выяснили, что здесь нет никаких остатков газовых емкостей. Но все равно спрашивали, потому что картина разрушений была характерна для взрыва газа.

У нас не было никакого газа.

Не было ли у нас в доме каких-нибудь взрывчатых веществ для хозяйственных или иных нужд?

Нет.

Казалось, время остановилось.

Женщины из поселка, как всегда во время каких-либо бедствий, принесли работавшим мужчинам горячий чай в термосах. Они подали чашки и нам с Малкольмом и нашли для него где-то красное шерстяное одеяло, так что я снова натянул свой пиджак. Из-за порывистого ветра было холодно. Небо застилали тяжелые серые тучи, и солнце тоже казалось припорошенным пылью.

В саду у края лужайки собралась огромная толпа людей из поселка, и они все прибывали, напрямик через поля и садовые ворота. Их никто не гнал. Многие пришли с фотоаппаратами. Двое фотографов, похоже, были из газет. Послышался рев полицейских сирен: они приближались очень медленно, наверное, даже с сиреной не могли протиснуться через пробку на дороге. Наконец сирены смолкли, и вскоре к нам подошел внушительного вида человек в штатском, плотного телосложения, с черными усами, и сразу приступил к исполнению своих обязанностей,

— Господин Пемброк! — обратился он к Малкольму, как к старому знакомому.

Малкольм точно так же ответил:

— Старший инспектор.

Его голос заметно дрожал. Ветер немного утих, но Малкольм продолжал трястись даже под одеялом.

— А вы, сэр? — повернулся ко мне инспектор.

— Ян Пемброк.

Он поджал губы, рассматривая меня. Это с ним я тогда говорил по телефону.

— Где вы были этой ночью?

— В Лондоне, вместе с отцом. Мы только что… вернулись.

Я твердо смотрел в глаза старшему инспектору. Я мог чертовски много ему порассказать, но решил пока не торопиться.

Он уклончиво произнес:

— Мы вызовем экспертов по взрывчатым веществам, поскольку эти разрушения, если в доме не было газа, могли быть вызваны взрывным устройством.

«Почему он прямо не сказал — бомбой?» — раздраженно подумал я. К чему эта игра словами? Если он рассчитывал на какую-нибудь реакцию со стороны Малкольма или меня, он ничего не дождался, потому что оба мы поняли все, как только подошли к подъездной дорожке.

Если бы дом просто сгорел, Малкольм бы сейчас деловито бегал вокруг, давал указания, помогал выносить обломки, расстроенный, но полный решимости. Но этот взрыв его напугал и поверг в уныние и безразличие. Если бы Малкольм этой ночью заснул в своей постели, он уже никогда не проснулся бы, не пошел умываться, не прочитал бы утреннюю «Спортивную жизнь», не съел бы завтрак в «Ритце»…

Собственно, я тоже.

— Вижу, вы оба потрясены. Здесь, конечно, разговаривать невозможно, поэтому давайте проедем в полицейский участок, — ровным голосом, осторожно предложил старший инспектор, чтобы создать для нас хотя бы видимость свободы выбора.

Я напомнил:

— А что будет с домом? Он же открыт всем ветрам. Не говоря уже об этой громадной дыре, ни в одном окне не осталось стекол. В доме было много дорогих вещей… серебра… ценные бумаги в отцовском кабинете… кое-что из обстановки.

— Мы оставим здесь патруль. Если хотите, мы наймем кого-нибудь, чтобы забили окна досками, и свяжемся с ремонтной организацией. У них должен быть брезент, чтобы затянуть пролом в крыше.

— Перешлете мне счет, — безвольно и тихо сказал Малкольм.

— Ремонтная компания обязательно предъявит вам счет.

— Все равно, спасибо, — сказал я.

Старший инспектор кивнул.

«Похороны Квантума», — подумал я. Доски на окна — вместо гроба, траурное покрывало на крышу… А потом руины можно спокойно предать земле. Даже если какая-нибудь строительная компания сможет достаточно хорошо восстановить дом, захочет ли отец его отстраивать и жить здесь с такими воспоминаниями?

Малкольм встал, кутаясь в одеяло. Он выглядел сейчас гораздо старше своих лет: щеки ввалились, в глазах — безнадежность. Колени у Малкольма дрожали и подгибались, и мы втроем медленно пошли обратно вдоль кухни к передней стене дома.

«Скорая помощь» уехала, и одна из пожарных машин, но толпа прорвалась за красную веревочку, и во дворе сейчас было полно народу. Одинокий молоденький полицейский ничего не мог с этим поделать, но все еще добросовестно пытался навести порядок.

Как только мы показались из-за угла, толпа, собравшаяся перед развалинами, двинулась к нам. С каким-то противоестественным чувством я заметил там Фердинанда, Жервеза, Алисию, Беренайс, Вивьен, Дональда, Хелен… и сбился со счета.

Жервез громко воскликнул:

— Малкольм! Ты жив!

Он подошел и остановился прямо перед нами, так что мы тоже вынуждены были остановиться.

Бледный проблеск улыбки мелькнул в глазах отца при этом заявлении. Но Малкольм не успел пошутить по поводу «очевидного-невероятного», потому что остальные тут же забросали его вопросами, не давая вставить слово.

Вивьен натянуто сказала:

— Мне позвонили из поселка и сообщили, что Квантум взлетел на воздух и вы оба погибли.

Она, похоже, была недовольна, что ей так переврали все новости.

Потом вступила Алисия:

— Мне тоже позвонили, по меньшей мере трое… так что я приехала сама, после того как сказала Жервезу и остальным, конечно… — Алисия выглядела потрясенной, как и все остальные. На их лицах застыло то же выражение, что на моем, только с оттенком неудовольствия из-за того, что их так обманули.

— А когда мы сюда приехали, оказалось, что вы живы! — сказала Вивьен. Это прозвучало так, будто снова произошла какая-то ошибка.

— Что здесь случилось? Посмотрите только на Квантум! — сказал Фердинанд.

Беренайс спросила:

— А где вы были во время взрыва?

Дональд был совершенно сбит с толку:

— Мы думали, что вы погибли.

Из толпы выбралось еще несколько человек, с перекошенными от ужаса лицами. Люси, Эдвин и Сирена, спотыкаясь, спешили к нам, недоуменно переводя взгляд с развалин на меня и Малкольма.

Люси разрыдалась, слезы градом полились по ее щекам:

— Вы живы, вы живы! Вивьен сказала, что вы погибли!

— Да, я говорила, что они погибли, — начала оправдываться Вивьен. «Идиотка…» — вспомнилось мне определение, которое дала ей моя мать.

Сирена побледнела и покачнулась. Фердинанд поддержал ее.

— Все хорошо, девочка, в конце концов, они оба живы. Старый дом немного развалился, ну и что? — Он заботливо обнял ее за плечи.

Сирена пробормотала:

— Мне немного нехорошо. Что случилось? Жервез уверенно начал объяснять:

— Ничего еще точно не известно, но я считаю, что в дом подложили бомбу.

Это слово, такое неумолимо ужасное, не умещалось в голове, резало слух. Бомбы — что-то связанное с войной, леденящим душу свистом самолетов, далекими автобусными станциями и хладнокровными террористами… с кем-то другим. Бомбы никак не вязались с обычным домом в Беркшире, на окраине поселка, вокруг которого раскинулись мирные зеленые поля, в котором жила самая обыкновенная семья.

Только наша семья была не совсем обыкновенной. В обыкновенных семьях не убивают пятых по счету жен, которые разводят герань. Я огляделся вокруг, но ни на одном лице не увидел сожаления или злости оттого, что Малкольм остался жив. Оки потихоньку начали приходить в себя после ложного известия о нашей гибели, начали осознавать, какой огромный урон нанесен дому. Жервез начал злиться. Он напыщенно провозгласил:

— Тот, кто это сделал, жестоко поплатится! — не собираясь, впрочем, ничего предпринимать по этому поводу.

— А где Томас? — спросил я.

Беренайс передернула плечами и язвительно бросила:

— Милый Томас с утра отправился в одну из своих бессмысленных поездок в поисках работы. Понятия не имею, где его носит. Когда позвонила Вивьен, он уже уехал.

Эдвин спросил:

— Малкольм, а дом был застрахован на случай взрыва?

Малкольм зыркнул на него исподлобья и ничего не ответил.

Жервез покровительственно предложил:

— Тебе лучше поехать ко мне домой, Малкольм. Урсула за тобой присмотрит.

Такой поворот событий, похоже, никого вокруг не устраивал. И все наперебой начали предлагать поехать к ним. Старший инспектор, который все это время молча наблюдал за нами, заявил, что все предложения насчет увезти Малкольма домой откладываются на несколько часов.

Жервез набычился и полез в драку:

— Неужели? Да кто вы, собственно, такой?

— Старший инспектор полиции Эйл, сэр.

Жервез поднял брови, но уступать не собирался:

— Малкольм не сделал ничего противозаконного.

— Мне самому нужно поговорить с инспектором. Я хочу, чтобы он нашел того, кто взорвал мой дом, — сказал Малкольм.

— Наверное, это несчастный случай, — предположила Сирена, сильно расстроенная.

Фердинанд все еще поддерживал ее за плечи.

— Нужно смотреть правде в глаза, девочка. — Он замялся, посмотрел на меня. — Вивьен и Алисия рассказали всем, что вы с Малкольмом снова живете здесь… как вам удалось спастись?

Беренайс присоединилась:

— Да! Хотела бы я знать…

— Мы поехали вечером в Лондон и остались там на ночь, — объяснил я.

— Вам здорово повезло, — сказал Дональд.

Хелен, которая стояла, взяв его под руку, и пока еще не произнесла ни слова, закивала с преувеличенным воодушевлением и подтвердила:

— Да-да.

— Но если бы мы сидели в кабинете у Малкольма, с нами тоже ничего бы не случилось, — сказал я.

Все головы повернулись к тому углу, где был отцовский кабинет. Стекла в окнах разлетелись вдребезги, но стены были на месте.

— В полпятого утра вы не сидели бы в кабинете, — возразила Алисия. — С чего бы это вам там сидеть в такую рань?

Малкольму начало все это надоедать. Никто его не обнимал, не целовал, никто особенно не радовался его чудесному спасению. Самыми уместными были слезы Люси, если, конечно, они были искренними. Похоже было на то, что все родные совершенно спокойно смирились бы с его смертью, пробормотали бы несколько слов сожаления над его могилой, может быть, даже вполне искренних, но думали бы в глубине души только о спокойном, хорошо обеспеченном будущем. Мертвый Малкольм больше не тратил бы деньги. Наоборот, с его смертью у них самих появилось бы что потратить.

— Пойдемте. Я замерз, — сказал он инспектору.

Внезапно меня поразила ужасная мысль.

— Кто-нибудь из вас сообщил Джойси… насчет дома?

Дональд прочистил горло:

— Да, я… э-э-э… сказал ей.

Ясно было, что он имел в виду.

— Ты сказал ей, что мы погибли?

Он начал оправдываться, как и Вивьен:

— Мне самому так сказали. Вивьен просила меня передать Джойси, я и передал.

— Господи! Джойси — моя мать, — объяснил я инспектору. — Мне нужно сейчас же ей позвонить.

Я по привычке повернулся к дому, но инспектор остановил меня, сказав, что телефон не работает.

Мы с Малкольмом и инспектором повернулись и стали пробираться к выходу, но не прошли и половины пути, как увидели саму Джойси, которая бежала к дому, обезумев от горя, расталкивая всех, кто стоял на дороге.

Она увидела нас и остановилась. Ее лицо смертельно побледнело, она покачнулась, совсем как Сирена несколько минут назад. Я рванулся вперед, в три или четыре прыжка добежал до нее и успел подхватить Джойси, пока она не упала.

— Все хорошо, — говорил я, прижимая ее к себе. — Все хорошо. Мы живы.

— Малкольм…

— Да, с нами все в порядке.

— Я думала… Дональд сказал… Я проплакала всю дорогу, ничего вокруг не замечала… — Она уткнулась лицом в мое плечо и снова зарыдала, потом отстранилась и стала лихорадочно шарить по карманам в поисках носового платка. Нашла салфетку и вытерла нос. Потом сказала: — Хорошо, дорогой, но если вы живы, то что здесь, черт возьми, происходит?

Джойси глянула за спину Малкольма и широко раскрыла глаза.

— Вся семейка в сборе?

Малкольму она сказала:

— Тебе чертовски повезло, старый склочник!

Малкольм улыбнулся ей, и вообще заметно оживился. Три отставных жены воинственно уставились друг на друга. Им и в голову не пришло, что в такой ситуации, когда их бывший муж чудом избежал смерти, а родной дом почти до основания разрушен, следовало бы забыть все ссоры и держаться друг друга.

— Малкольм может пожить у меня, — предложила Джойси.

— И думать забудь! — возмутилась Алисия. — Можешь забирать своего ненаглядного Яна. А Малкольм поедет к Жервезу.

— Что за вздор вы несете! — вмешалась Вивьен. — Это никуда не годится! Малкольм должен остаться у своего старшего сына, у Дональда.

Малкольм озирался вокруг, как будто не зная, смеяться ему или плакать.

— Он останется со мной, — сказал я. — Если захочет.

— В твоей квартирке? — поддел Фердинанд.

Я представил свою квартиру в руинах, как сейчас Квантум. Нет, не как Квантум — погибли бы люди с нижних и верхних этажей. И ответил:

— Нет, не там.

— А где же, дорогой? — спросила Джойси.

— Вот это как раз неважно. В любом месте, которое придет в голову.

Люси улыбнулась. Ей всегда нравилось такое. Она поплотнее запахнула широкое коричневое пальто на своей объемистой талии и сказала, что это предложение кажется ей очень разумным. Остальные уставились на нее так, будто Люси совершенно не соображала, о чем говорит.

— Я поеду, куда захочу, — сказал Малкольм. — И Ян поедет со мной.

На меня обрушился град злобных взглядов, как будто все боялись, что я загребу их долю наследства. Кроме Джойси — ей как раз этого и хотелось.

Она сказала с оттенком материнской заботливости, который вызвал у остальных бурю возмущения:

— Раз уж мы с этим разобрались, мне хочется посмотреть, что случилось с домом. Пойдем, дорогой, покажешь мне.

— Беги, маменькин сыночек! — бросил Жервез, разозленный тем, что Малкольм выбрал не его.

— Бедненький милый Ян, мамочка держит его на коротком поводке! Маленький жадный Ян, — съязвила Беренайс, не сумев скрыть своей неприязни.

— Это нечестно! — жалобно сказала Сирена. — Конечно, все достанется Яну. Это ужасно.

— Пойдем, дорогой. Я жду, — напомнила о себе Джойси.

Меня душили обида и возмущение, я старался подавить в себе эти чувства и не мог придумать как.

— Вы все можете пойти и посмотреть повнимательнее, как это выглядит вблизи, — сказал я.

Старший инспектор и не пытался вмешаться в семейную ссору, но слушал очень внимательно. Я поймал его взгляд, он кивнул и пошел обратно вместе с Малкольмом. Остальные двинулись вслед за нами к задней стене дома.

Сила и размах повреждений заставили заткнуться даже Жервеза. Все попридержали языки, с ужасом глядя на то, что осталось от Квантума.

Подошел старший пожарник и с профессиональным интересом начал увлеченно излагать подробности, выговаривая слова с заметным беркширским акцентом:

— Взрывная волна распространяется по линиям наименьшего сопротивления. Это был добротный старый дом, и только поэтому от него вообще что-то осталось. Так вот, взрывная волна здесь распространялась в передне-заднем направлении из точки где-то почти посредине верхнего этажа. Частично взрывная волна ушла вверх, сорвала крышу и разрушила эти спаленки в мансарде. Но большая часть волны пошла вниз, проделав в перекрытии такую дыру, что весь верхний этаж и часть мансарды просто провалились в нее, понимаете, что я имею в виду?

Все понимали.

Пожарник продолжал, показывая на стену, за которой раньше была гостиная, а с другой стороны сохранилась столовая:

— Возьмем вот эту стену. В ней проходит дымовая труба, это одна из несущих опор всего сооружения. Эта стена поднимается до самой крыши. С другой стороны дома — точно такая же стена Эти массивные стены предотвратили распространение взрывной волны в стороны, не считая незначительных по площади дверных проемов. — Он повернулся к Малкольму: — Мне довелось повидать немало разрушенных домов, сэр, и большинство из них были взорваны. Газ, знаете ли, взрывается довольно часто. Имейте в виду, вам придется нанять хорошего специалиста, чтобы снять план дома. И глядя на эти развалины, должен вам сказать, что вы еще немало побегаете, если решите отстраивать. Ваш добротный старинный викторианский особняк готов рухнуть, как карточный домик.

— Спасибо, — тихо сказал Малкольм.

Пожарник кивнул.

— И не верьте, если какой-нибудь подрывник-любитель будет говорить вам что-то другое. Терпеть не могу людишек, которые ради своей выгоды способны допустить, чтобы произошло несчастье. Я таких слишком много повидал на своем веку, и они меня ужасно раздражают. Я сказал вам чистую правду. И так или иначе, мне нечего больше добавить.

Я тоже поблагодарил его от имени всего семейства.

Удовлетворенный, пожарник кивнул мне, и тут Жервез наконец подал голос:

— А что это была за бомба?

— Что касается этого, точно сказать не могу. Лучше подождать экспертов. — Пожарник повернулся к инспектору: — Мы отключили электричество на распределительном щите в гараже сразу, как приехали, и перекрыли воду в главном коллекторе возле ворот. Бак с водой на чердаке поврежден взрывом, и вода все еще текла, когда мы прибыли, так что вся она теперь внизу под развалинами. Я не нашел ничего, что могло бы самопроизвольно воспламениться. На верхний этаж можно попасть только по приставным лестницам, лестница в доме завалена. Не знаю, в каком состоянии внутренние стены вверху, мы осмотрели их только через окна, в дом не пробирались. Будьте осторожны, когда станете там все проверять. В мансарду мы тоже не лазили, посмотрели ее с верхнего конца лестницы. На первом этаже хорошо сохранилась столовая и большая комната с другой стороны дома, кухня тоже, и передняя комната в дальнем конце здания.

— Мой кабинет, — сказал Малкольм.

Старший инспектор кивнул, и я понял, что он неплохо помнит расположение комнат со времени прошлых визитов.

— Мы сделали здесь все, что могли, — сказал пожарник. — Вы не против, если мы теперь уберемся?

Старший инспектор не возражал. Они отошли вдвоем с пожарником на несколько шагов, чтобы переговорить наедине. Семейство потихоньку начало оживляться после получасового молчания.

К нам подобрались фоторепортеры, стали снимать семью на фоне руин. Двое газетчиков начали приставать с какими-то расспросами. Только Жервез воспринимал это как должное и охотно отвечал им. Малкольм снова опустился в свое кедровое кресло, которое все еще стояло здесь, и поплотнее завернулся в шерстяное одеяло, спрятавшись в нем по самые глаза.

Вивьен заметила это и тут же пристала к нему, требуя уступить ей место, потому что она устала, а Малкольм, как всегда, думает только о себе, это так для него характерно — занять единственное кресло, и это возмутительно по отношению к ней, ведь она, в конце концов, уже немолодая женщина. Неприязненно глянув на нее, Малкольм поднялся и отошел подальше. Вивьен с довольной улыбкой устроилась в кресле. Моя неприязнь к ней обострилась до предела.

Алисия, оправившись от потрясения, демонстрировала репортерам бездну отчаяния, расточая направо и налево волны своего женского обаяния, затмив даже детские ужимки Сирены. Глядя на них обеих, я подумал, как тяжело, наверное, Сирене с матерью, которая изо всех сил отказывается от материнского отношения к детям. Которая в свои пятьдесят все еще одевается как восемнадцатилетняя девица. Которая из года в год мешала дочери взрослеть. Девочкам нужны добрые и заботливые мамы, считал я, а у Сирены такой мамы не было. Мальчикам тоже это нужно, и Джойси тоже не слишком обо мне заботилась, зато у меня всегда был отец, и, наконец, у меня была Куши. А у Сирены не было ни того, ни другого. Вот в чем основное различие между нами.

Эдвин пережил такое же тяжкое разочарование, как и Дональд, когда оказалось, что Малкольм жив. Заметив мой насмешливый взгляд, он горько сказал:

— Тебе-то хорошо… А меня Малкольм терпеть не может и даже не старается этого скрывать. Он достаточно ясно мне об этом сказал, и я не вижу, почему бы я должен был сильно из-за него волноваться. Я, конечно же, не хочу, чтобы он умер…

— Конечно же нет, — подтвердил я.

— …Но, собственно, если уж так случится… — Он замолчал, не решаясь высказываться так откровенно до конца.

— Тебя бы это вполне устроило? — закончил за него я.

Он прочистил горло и сказал:

— Нет, я бы просто смирился с этим, и все.

Я чуть не рассмеялся.

— Браво, Эдвин! Черт тебя побери!

— Я смирился бы и с твоей смертью, — сердито буркнул он.

«Не сомневаюсь», — подумал я. Другого я и не ожидал.

— Ты разбираешься в бомбах? — спросил я у него.

— Что за нелепый вопрос! — возмущенно сказал он и отошел. А я вспомнил заметки Нормана Веста, где было сказано, что Эдвин почти каждый день часами сидит в общественной библиотеке. Готов побиться об заклад, в книгах можно было прочитать, как сделать бомбу, если хорошо поискать.

Беренайс злобно заявила:

— Это из-за тебя Томас потерял работу!

Я удивленно уставился на нее.

— Как ты до такого додумалась?

— Он так беспокоился из-за Малкольма, что не мог собраться с мыслями и делал ошибку за ошибкой. Он говорил, что ты мог бы уговорить Малкольма помочь нам, и, конечно же, я сказала ему, что ты этого не сделаешь. Что тебе до наших забот? Ты ведь всегда был его любимчиком, — она почти выплюнула последнее слово. Глаза ее метали молнии, вены на шее вздулись от злости.

— Ты так и сказала Томасу? — спросил я.

— Это так и есть! Вивьен говорит, Малкольм всегда любил тебя больше других, а к Томасу он всегда был несправедлив, — гневно обрушилась на меня Беренайс.

— Он всегда относился ко всем справедливо, — уверенно ответил я. Естественно, она мне не поверила.

Беренайс была на четыре или пять лет старше Томаса и вышла за него, когда ей было далеко за тридцать и она (как язвительно заметила Джойси) уже отчаялась заполучить кого-нибудь в мужья. Десять лет назад, когда я был на их свадьбе, Беренайс была стройной, довольно привлекательной женщиной, сияющей от счастья. Томас был горд собой и своим «приобретением». Они выглядели если не влюбленной парочкой, то по крайней мере надежными партнерами, вступающими в семейную жизнь исполненными надежд и готовыми бороться за свое счастье.

Прожив с Томасом десять лет и родив ему двух дочерей, Беренайс располнела и растеряла свои иллюзии относительно брака. Я долго считал, что именно крушение всех надежд сделало Беренайс такой жестокой по отношению к Томасу, но никогда не задумывался о причинах ее разочарования. «Пришло время заняться этим всерьез», — подумал я. Пришло время узнать о каждом из них как можно больше, понять их всех, потому что, может быть, только так я смогу узнать, кто из них не способен на убийство и кто способен.

Провести расследование, опираясь на характер и жизненный путь, а не на алиби. Понять, что они говорят и о чем умалчивают. Разузнать, что они скрывают и чего не могут скрыть.

Я понимал, глядя на нашу склочную и скрытную семейку, что только один из нас способен проделать такое расследование. И, кроме меня, заняться этим некому.

Норман Вест и старший инспектор Эйл могут только раскопать какие-нибудь сведения. Я же хочу разобраться в людях. «И еще, — подумал я, подшучивая над собственной самоуверенностью, — главная трудность будет в том, что каждый из них изо всех сил постарается мне помешать».

Я понимал: то, что я собираюсь сделать, доставит мне больше неприятностей, чем полезных находок. Определить способность к убийству редко удается даже опытным психиатрам. Я таковым не являлся. Я только знал, какими мы все были раньше, и хотел понять, какими мы стали.

Я посмотрел еще раз на чудовищно искалеченный дом и вздрогнул. Мы вернулись в понедельник, совершенно неожиданно. Сегодня была пятница. Меня пугала скорость, с которой убийца задумывал и приводил в действие свои планы. Вряд ли нам еще раз так повезет. Малкольм по чистой случайности остался в живых после трех покушений, но Фердинанд назвал бы статистическую вероятность четвертой удачи недостоверной. Семейство мирно беседовало с репортерами, а я вдруг почувствовал себя неуютно, думая о том, что еще может случиться.

ГЛАВА 11

Через лужайку к Малкольму с радостным лаем бросилась одна из его собак, вторая бежала следом. Малкольм высвободил из-под одеяла руку и приласкал собак, скорее по привычке, не вполне осознавая, что делает. Вслед за собаками показался Артур Белбрук в рабочем комбинезоне, поношенной твидовой куртке и грубых солдатских ботинках, сосредоточенный и угрюмый. Но едва старый садовник увидел Малкольма, лицо его просияло, он подскочил и кинулся к Малкольму, и через мгновение уже стоял рядом с ним.

— Сэр! Вы живы! Я ездил в Твайфорд за отравой для вредителей, а когда вернулся, мне сказали в поселке…

— Они сильно преувеличили, — сказал Малкольм.

Артур Белбрук повернулся ко мне, тяжело дыша.

— Мне сказали, что оба вы погибли. Я побежал, не разбирая дороги, напрямик через поля… Что же это с домом?

Я рассказал, что мы этой ночью были в Лондоне, и спросил, во сколько он вчера ушел домой.

— В четыре, как обычно. Может, без двадцати четыре. Около того. — Садовник немного отдышался, его лицо вытянулось, когда он разглядел, какой ущерб нанесен зданию.

Я прикинул, что Артур Белбрук скорее всего ушел где-то в полчетвертого, раз уж он сам признал, что вообще заканчивает работу пораньше.

— Вы не заходили днем в дом? — спросил я.

Он оторвал взгляд от руин, посмотрел на меня и обиженно ответил:

— Конечно нет. Вы же знаете, что я не хожу в дом. С тех пор как вы вернулись, вы позакрывали все двери, как будто это не дом, а крепость. И у меня нет ключа. Откуда бы я взял ключ, скажите на милость?

Я постарался успокоить садовника:

— Просто нас это очень тревожит… кто-то пробрался в дом, и ключ у него был.

— Это не я. Я весь день работал на огороде, копал картошку. Со мной были собаки — носились друг за дружкой по всему саду. Если бы кто-то чужой попытался залезть в дом, они обязательно подняли бы шум. Но собаки не лаяли, вели себя как всегда.

Малкольм попросил:

— Артур, вы не могли бы на некоторое время оставить собак у себя?

Садовник беспомощно глядел на кучи обломков, разбросанных по саду и лужайке.

— Да, конечно… А что прикажете сделать с садом?

— Позаботьтесь, чтобы все тут было в порядке… насколько возможно.

Бессмысленно было требовать большего. Скоро опавшие листья и высокая трава и так прикроют валяющиеся тут и там обломки, сгладят неприглядную картину разрушений в саду.

Старший инспектор, заметив садовника, подошел и задал ему те же вопросы, что и я. Видно было, что они хорошо знакомы, наверное, со времени расследования убийства Мойры. И если не подружились, то по крайней мере прониклись взаимным уважением.

Репортеры, собрав нектар с Жервеза, переключились на Малкольма, старшего инспектора и садовника. Я отошел, оставив их на растерзание представителям прессы, и попытался поговорить с Фердинандом.

Фердинанд не был расположен к беседе, отвечал односложно и только пожимал плечами.

— Наверное, тебе хотелось бы, чтобы меня разорвало на клочья и похоронило под этой грудой обломков! — горько сказал я.

Он глянул на тонны битого кирпича и холодно ответил:

— Не так чтобы очень.

— Но тем не менее.

— А ты думал, мы все должны обожать тебя за то, что ты втерся к Малкольму в доверие?

— У тебя было три года, когда он не перемолвился со мной и словом. Как же ты упустил такой случай? Почему сам не подлизался к нему?

— Мы не могли поспеть за Мойрой.

Я чуть улыбнулся:

— Я тоже.

— Как раз об этом мы сейчас и говорим, — сказал Фердинанд. Сейчас он был очень похож на Малкольма, даже выражение на лице было такое же упрямое.

— Так чего ты от меня хочешь? Чтобы я убрался и позволил его убить?

— Убрался?..

— Он потому и попросил меня быть все время с ним, чтобы я уберег его от опасности. Отец попросил меня побыть его телохранителем, и я согласился.

Фердинанд удивленно вскинул брови.

— Алисия говорила…

Я резко оборвал его:

— Алисия просто спятила. И ты тоже. Посмотри только на себя! Тебя одолевают жадность, зависть и досада. Я не настраиваю Малкольма против вас и никогда не собирался это делать. Постарайся, наконец, поверить в это, братец, и успокойся немного.

Я с сожалением отвернулся от него. У них у всех нет ни капли здравого смысла! Они хотели, чтобы я использовал свое влияние на Малкольма и убедил его не тратить деньги, и в то же время тряслись от страха, что я заберу их долю наследства! Но людям свойственно одновременно верить в совершенно противоположное. Я уже сталкивался с этим в мире скачек, когда распорядители, пресса и зрители точно так же поносили прекрасного тренера, называя его «самым бесчестным», и превозносили одного отличного жокея как «образец честности», слепо и несправедливо не обращая внимания на то, что этот жокей всю жизнь скакал на лошадях того самого замечательного тренера. Я видел когда-то фильм, где очень ясно говорилось: «Никакие факты не опровергнут укрепившееся заблуждение».

Мне не хотелось отталкивать Фердинанда. Моя мысль провести расследование «изнутри» ничего не даст, если я позволю себе так идти на поводу у своих чувств. Я мог считать, что семья ко мне несправедлива, они могли подозревать меня в чем угодно — что ж, нужно просто принять это к сведению и забыть. Я всю жизнь смотрел на них сквозь пальцы, мирился с обидами, так что давно пора было к этому привыкнуть.

Конечно, легче сказать, чем сделать.

Старший инспектор наконец избавился от репортеров. Все семейство к тому времени разделилось на два лагеря, во главе с Вивьен и Алисией, и только мы с Джойси не присоединились ни к одной из групп, так и остались сами по себе. Старший инспектор подошел по очереди к обеим группам и попросил всех заехать в полицейский участок.

— Раз уж вы все здесь, лучше всего будет снять показания прямо сейчас, чтобы не отрывать никого от дел в другое время.

Жервез недоуменно поднял брови.

— Показания?

— Ваше местопребывание вчера днем и прошлой ночью.

— Господи! Вы же не думаете, что это сделал кто-то из нас?

— Как раз это нам и нужно выяснить, сэр.

— Что за нелепость!

Остальные ничего не сказали. Даже Джойси.

Старший инспектор ввел в курс дела своего заместителя, который только что приехал и теперь деловито расставлял своих людей вокруг руин, чтобы любопытствующие, которые все прибывали, не подходили слишком близко. «Новости уже разлетелись по ближайшим поселкам, — подумал я. — И люди спешат не упустить бесплатное зрелище. Наверное, приезжают уже чуть ли не из самого Твайфорда».

Почти вся семья, включая Малкольма, Джойси и меня, поместилась в три полицейские машины, которые стояли перед домом. А Жервез, Фердинанд и Сирена пошли пешком к дороге, где оставили свои автомобили.

Когда мы выезжали за ворота, Джойси мрачно сказала инспектору:

— Я никогда не прошу Алисии, что она подговорила свой проклятый выводок взорвать Квантум.

— У вас есть какие-нибудь основания для такого заявления, госпожа Пемброк? — спросил инспектор Эйл.

— Заявления? Это просто мое мнение. А Алисия — сука.

Плечи инспектора Эйла, который сидел рядом с водителем, поднялись и опустились — он тяжело вздохнул.

Дорога все еще была запружена машинами, множество людей шли пешком. Водитель полицейской машины остановился возле машины Джойси, которую мать бросила прямо посреди дороги, когда бежала к дому. Полицейский помог освободить место у обочины и отвести туда машину Джойси, чтобы можно было проехать. Мы втроем пошли было к арендованной машине, на которой приехали с Малкольмом из Лондона, но она была безнадежно зажата тремя рядами автомобилей, так что мы вернулись и поехали вместе с полицейскими.

В большом современном здании полицейского участка с пуленепробиваемыми стеклами старший инспектор Эйл провел нас через бронированные двери и пригласил в свой кабинет, по ходу дела велев одной из сотрудниц проводить Джойси в другую комнату и предложить ей чаю. Джойси, недовольная, ушла с ней, а инспектор, еще раз тяжело вздохнув, усадил нас в кресла в своем кабинете. Рабочее место инспектора Эйла было выдержано в строгом деловом скандинавском стиле.

Некоторое время он задумчиво поглядывал на нас из-за широкого стола, внимательно изучая свои ногти, потом прочистил горло и обратился к Малкольму:

— Хорошо. Вы можете не говорить, где вы были и что делали вчера ночью. Я, конечно же, не верю, что вы способны взорвать свой дом только для того, чтобы убедить меня, что вас хотят убить.

Малкольм ничего не ответил. Инспектор помолчал несколько минут, потом продолжил:

— Вероятно, это в самом деле так. Мы должны были серьезнее, отнестись к тому происшествию в гараже.

Я подумал, что ему сейчас приходится несладко. Эйл пригладил пальцами свои роскошные черные усы, ожидая от нас каких-нибудь пояснений. Мы молчали.

Тогда инспектор снова прокашлялся и сказал:

— Мы не прекращаем розысков убийцы миссис Мойры Пемброк.

Малкольм наконец пошевелился, достал свой портсигар. Сунул в зубы сигару и похлопал по карманам в поисках спичек. Как раз напротив него на столе у Эйла стояла пластиковая табличка с надписью «НЕ КУРИТЬ».

Малкольм мельком взглянул на нее, зажег спичку и закурил.

Эйл решил смириться и достал из нижнего ящика стола стеклянную пепельницу.

— После того случая в гараже меня уже дважды могли убить, если бы не Ян.

И он рассказал Эйлу о том, как нас чуть не сбила машина в Ньюмаркете.

— Почему вы не сообщили нам сразу? — нахмурился инспектор.

— А как вы думаете?

Эйл пригладил свои усы и ничего не сказал. Малкольм кивнул.

— Я устал от того, что мне не верят.

— А… э-э-э… сегодня ночью? — спросил инспектор. Малкольм рассказал о скачках в Челтенхеме и о дверях в Квантуме.

— Я хотел спокойно заснуть в собственной постели. Я устал. Но Ян уперся и отвез меня в Лондон.

Инспектор внимательно посмотрел мне в глаза.

— У вас было какое-то предчувствие?

Предчувствия, как тогда в моей квартире, у меня не было. Может, то было предчувствие относительно дома?

— Да нет, я бы так не сказал. Я просто немного… испугался.

Малкольм с интересом на меня посмотрел. Эйл спросил:

— Чего?

— Только не бомбы. Об этом я даже не подумал. Я боялся, что в доме кто-то прячется. Я не мог остаться там ночевать, вот и все. Я видел, как машина чуть не сбила моего отца в Ньюмаркете — она задела мою ногу, я верил, что его действительно хотели отравить газом в гараже. Я знаю, что он не убивал Мойру и не нанимал никого, чтобы ее убили. И поверил, что его жизнь действительно в опасности. И мы уехали, так что никто не знал, где нас найти. До последней недели.

Малкольм печально сказал:

— Это из-за меня. Я настоял, чтобы мы вернулись домой. Ян не хотел соглашаться, но я заупрямился.

— И когда я увидел, что двери кто-то трогал, я не смог больше там оставаться.

Инспектор выслушал нас, не перебивая, потом спросил:

— Когда вы осматривали дом, не заметили ли вы чего-нибудь необычного, кроме дверей?

— Нет.

— Ничего не стояло там, где не должно было стоять? Ничего не пропало со своего обычного места?

Я мысленно вернулся к той ночи, когда я с бешено колотившимся сердцем и срывающимся дыханием осматривал темный дом. Тот, кто открывал двери, должен был обязательно заходить в кабинет и гостиную. Я не устанавливал положение других дверей, только закрывал дверь из кухни в гостиную. Так что тот, кто был в доме, вполне мог побывать и во всех остальных комнатах.

— Нет. Кажется, все было на месте.

Инспектор еще раз тяжело вздохнул. Что-то он часто вздыхает.

— Если вспомните что-нибудь еще, дайте мне знать.

— Да, конечно.

— Таким образом, нас интересует отрезок времени примерно с трех тридцати вечера, когда садовник с собаками ушел домой, до половины одиннадцатого, когда вы вернулись из Челтенхема. — Он пожевал губами. — Если бы вы не остановились поужинать, к которому часу вы были бы дома?

— Мы так и собирались поужинать в ресторане. Поэтому Артур и забрал собак.

— Да, но если все же…

— Около половины седьмого. Если бы мы сразу поехали домой после последней скачки, — сказал я.

— После последней скачки мы немного выпили на ипподроме. Я взял себе шотландского виски, Ян пил какое-то шипучее пиво.

Малкольм сбросил пепел в стеклянную пепельницу. Он был доволен, что инспектор наконец поверил ему, и разговорился.

— Ян считает, что меня ударили по голове сразу за кухонной дверью и отнесли в гараж, а не оттащили по земле. И это был кто-то, кого собаки знали, потому что на чужих они всегда лают. А тогда, я прекрасно помню, они просто прыгали возле кухонной двери, как будто пришел кто-то знакомый. Но они всегда так себя ведут, когда я выпускаю их на прогулку, и я не придал этому особого значения. — Малкольм глубоко затянулся и выпустил клуб дыма в некогда чистый воздух кабинета старшего инспектора. — Да, кстати, насчет отпечатков пальцев… — И он пересказал мои соображения насчет пожарных лестниц.

Эйл посматривал на меня время от времени и все поглаживал свои усы. Трудно было понять, о чем он думает, особенно когда он старался скрыть свои чувства. Я подумал, что все полицейские, доктора и адвокаты выстраивают такие защитные барьеры. Они обычно сами не верят в то, что говорят, что приводит в бешенство правдивых людей, которые с ними беседуют.

На вид Эйлу было чуть больше сорока, и он, наверное, был достаточно опытным полицейским, раз уж занимал такой пост. Судя по его комплекции, старший инспектор не часто занимался физическими упражнениями и ел слишком много сандвичей. Непохоже было, чтобы инспектор чувствовал себя бодрым и полным сил. Может, теперь, когда Эйл оставил свою преувеличенную подозрительность в отношении Малкольма, он лучше разберется с этим случаем. Хотя я слышал, что громадное большинство преступников попадает в тюрьмы только благодаря тому, что о них становится известно из косвенных источников, а не в результате расследования. Я очень хотел, чтобы инспектору Эйлу повезло в этом расследовании. Мне хотелось, чтобы он поделился с нами своими мыслями, но, по-видимому, его приучили не делать этого. Инспектор держал свои соображения по нашему делу при себе. Я тоже. А может, и напрасно.

Вошел полицейский и озабоченно доложил, что не знает, где разместить все семейство Пемброк.

Эйл немного подумал и велел привести их всех в его кабинет. Малкольм стряхнул пепел и сказал:

— О Господи!

И вот семейка заполонила кабинет старшего инспектора.

Я встал. Алисия немедленно устроилась в моем кресле. Вивьен и Джойси сверлили взглядами Малкольма, который остался сидеть. Они ждали, когда он встанет, а он все не вставал. «Интересно, которой из них он мог бы предложить стул, избежав при этом новой кровопролитной войны?» — подумал я, с трудом удерживаясь, чтобы не улыбнуться.

Старший инспектор с —каменным лицом велел полицейскому принести еще два стула. Я так и не понял, развлекается он или просто проявил практичность? Наконец Вивьен и Джойси удобно устроились на них. Инспектор оглядел собравшихся и пересчитал: тринадцать.

— Кого не хватает?

В ответ послышалось:

— Моей жены, Дебс.

— Томаса, моего мужа.

— Урсулы, конечно.

— Очень хорошо. Теперь, если вы что-нибудь знаете или что-нибудь предполагаете относительно взрыва в усадьбе Квантум, прошу мне сообщить, — сказал инспектор.

— Это террористы, — рассеянно сказала Вивьен. На нее никто не обратил внимания. Но и других предположений никто не высказал.

— Тогда я попрошу вас всех ответить на несколько вопросов. Мои сотрудники запишут ваши ответы, и после этого можете быть свободны. Вопросы следующие: что вы делали вчера с трех часов дня до полуночи, что вы делали примерно в это же время во вторник на прошлой неделе и в позапрошлую пятницу, в то же время? Эдвин решительно заявил:

— Мы уже отвечали на те же самые вопросы этому противному человечишке, Весту. Это уже слишком — снова то же самое!

Некоторые закивали.

Эйл недоуменно посмотрел на Малкольма:

— Кто это — Вест?

Ответила Беренайс:

— Сыщик. Должна вам сказать, мне едва удалось его выставить. Но я высказала ему все, что о нем думала!

— Он ужасно приставучий, — добавила Хелен, скривившись при воспоминании о встрече с Норманом Вестом. — Я сказала ему, что не могу ничего точно вспомнить, но он продолжал выспрашивать.

— Кошмарный человечишко! — сказала Сирена.

— Он заявил, что я — незаконнорожденный! — возмутился Жервез. — Это наверняка Джойси ему наговорила!

Эйл раскрыл рот, потом закрыл, тяжело вздохнул. И снова настойчиво спросил:

— Кто этот Вест?

Малкольм ответил:

— Частный детектив. Я нанял его, чтобы выяснить, кто пытался меня убить, когда понял, что полиция ничего предпринимать не собирается.

Эйл сохранил более-менее спокойное выражение.

— Тем не менее я прошу вас снова ответить на перечисленные вопросы. И те из вас, чьи мужья или жены отсутствуют, расскажите, пожалуйста, и о них.

Инспектор окинул взглядом лица собравшихся. Готов поклясться, это его озадачило. Я постарался представить, что же он увидел, и смог различить только лица совершенно обыкновенных людей, совсем не похожих на убийц. Обычные люди со своими заботами и печалями, со своими причудами и недостатками. Люди, взволнованные и напуганные взрывом дома, в котором почти все они когда-то жили и в котором наверняка все не раз бывали. Я подумал, что никто из них просто не способен на убийство. Это мог сделать только кто-то посторонний.

Я почувствовал некоторое облегчение после того, как пришел к такому выводу. Но все равно понимал, что просто стараюсь зацепиться за малейшую возможность, чтобы не искать убийцу среди нас. А его нужно было найти, пока Малкольм жив и невредим. Так что наша проблема никуда не исчезла.

Инспектор Эйл встал.

— Это все, что я хотел вам сказать. Теперь пройдите с моими сотрудниками в комнаты для дачи показаний. А господина Пемброка-старшего я попрошу остаться еще на пару минут. И господина Яна Пемброка. Какие будут распоряжения относительно разрушенного дома?

Семейство удалилось, не скрывая неудовольствия от того, что я остался вместе с Малкольмом. Дональд сказал:

— Это моя забота, а не Яна, если разобраться. Я же старший.

— Вам нужен человек, который разбирается в таких делах, — проворчал Жервез.

— Этот дом ведь принадлежит не Яну, — раздраженно вставил Эдвин.

Эйл позвал служащих, которые увели всех из кабинета. Как только дверь закрылась, я сказал:

— Пока все они дают показания, я увезу отсюда отца.

— Дом… — начал было Малкольм.

— Я позабочусь о доме позже. Мы сию же минуту уедем отсюда. Инспектор, вы не одолжите нам на время машину? Иначе нам придется добираться на такси или автобусе.

— Конечно, я пошлю с вами полицейскую машину, — сказал Эйл.

— Прекрасно. Тогда… э-э-э… пусть только довезут отца до железнодорожной станции. А я пока останусь.

— Хорошо.

Малкольму я сказал:

— Отправляйся в Лондон, туда, где мы сегодня ночевали. Зарегистрируйся под тем же именем. Никому не звони. Ради Бога, не говори никому, где ты будешь.

— Ты чертовски самонадеян.

— Да. Но тебе лучше сейчас послушаться меня.

Малкольм печально глянул на меня, бросил окурок в пепельницу и поднялся. Красное одеяло соскользнуло на пол.

— Где вас можно будет найти? — спросил Эйл.

— Не отвечай, — быстро сказал я.

Малкольм посмотрел на меня, потом на старшего инспектора.

— Ян будет знать, где я. Если он не хочет вам говорить, пусть не говорит. Жервез когда-то пытался вытрясти из него кое-какие сведения, и у него ничего не вышло. У Яна до сих пор, наверное, остались шрамы… — Отец повернулся ко мне: — Правда?

— Малкольм! — возмутился я.

Малкольм сказал инспектору:

— Я отлупил тогда негодника Жервеза, но ничего не забыл.

— И он никогда мне этого не простит, — сказал я.

— Прощать тебя? За что? Ты на него не ябедничал. Это Сирена рассказала. Она была слишком маленькой и не понимала, что ей довелось увидеть. А Жервез вел себя как настоящий мерзавец.

— Иди. Мы попусту теряем время, — сказал я.

Инспектор проводил нас на улицу и объяснил водителю, куда нужно отвезти Малкольма.

— Я приеду на машине, когда доберусь до нее. Не ходи в магазин, я куплю все, что нужно, сам. Прошу тебя, будь очень осторожен, — сказал я отцу.

— Обещаю, — сказал Малкольм, но его обещаниям я не очень-то доверял. Он уехал в полицейской машине, а я постоял еще немного на стоянке возле участка, проводил его взглядом и убедился, что никто из семьи не заметил, куда он уехал, и не последовал за ним.

Эйл ничего не сказал, только жестом пригласил меня обратно в свой кабинет. Там он положил передо мной небольшой список солидных компаний, занимающихся ремонтом и восстановлением зданий, и предложил воспользоваться его телефоном. Я выбрал одну наугад и объяснил, что мне нужно. Эйл сам взял трубку и позвонил в компанию. Он сообщил подрядчику, что нужно только хорошо защитить развалины от непогоды и не трогать обломки, пока полиция не проведет все исследования.

Положив трубку, он сказал мне:

— Когда водитель отвезет вашего отца и вернется со станции, я попрошу его подбросить вас до вашей машины.

— Спасибо.

— Через вас мне нужно будет поддерживать постоянную связь с вашим отцом.

— Вас устроит, если я буду звонить вам в участок каждое утро?

— Я бы предпочел узнать, где его можно найти.

Я решительно покачал головой.

— Чем меньше людей об этом знает, тем безопаснее.

Он не мог обвинить меня в излишней предусмотрительности, так что настаивать не стал. Только спросил:

— Чем ваш сводный брат вас мучил?

— Сигаретой. Ничего интересного.

— А что он хотел узнать?

— Где я спрятал свою новую крикетную биту, — ответил я, но дело было вовсе не в той бите, а в том, что он — незаконнорожденный. Тогда я об этом даже не догадывался и понял только много лет спустя.

— Сколько вам тогда было лет?

— Мне — одиннадцать. А Жервезу — тринадцать.

— А почему вы не отдали ему биту? — спросил Эйл.

— Дело было не в бите. Я не хотел поддаваться ему. Это тоже касается вашего расследования?

— Меня интересует все, что касается вашей семьи, — ответил инспектор.

Когда я добрался до своей машины, проезд был уже свободен. И, раз уж она стояла носом к Квантуму, туда я и поехал. Там до сих пор было полно народу, и меня не пускали за ограду, пока дежурные полицейские не связались по радио со старшим инспектором Эйлом.

— Извините, сэр. Приказ старшего инспектора, — объяснил один из них, наконец давая мне проехать.

Я кивнул и вырулил на подъездную дорожку. Остановился перед домом между двумя полицейскими машинами, которые вернулись, доставив наше многочисленное семейство к их машинам.

Я понемногу начал привыкать к тому, как выглядит дом. Зрелище по-прежнему было ужасающим, но уже не вызывало такого потрясения, как вначале. Еще один полицейский подошел ко мне, когда я выбрался из машины, и спросил, что мне здесь нужно. «Заглянуть в окна нижнего этажа», — объяснил я.

Он тоже связался по радио с участком. Старший инспектор подтвердил, что я могу сколько угодно смотреть в окна, но рядом со мной все время должен находиться полицейский, и, если я замечу что-то необычное, я должен буду тут же ему сообщить. Я с готовностью согласился и пошел к месту, с которого была хорошо видна гостиная. Полицейский последовал за мной. Я заглянул в пролом на месте старинной парадной двери, которую взрывной волной вынесло наружу, когда кирпичная кладка разрушилась и перестала удерживать раму.

«QUANTUM IN ME FUIT» лежала лицевой стороной вниз на дорожке. Я делал лучшее, на что способен. «А чье-то „лучшее“ оказалось недостаточно хорошим», — подумал я, радуясь, что остался жив.

Полицейский осторожно предупредил:

— Внутрь не входите, сэр. Там все готово в любой момент обвалиться.

Входить внутрь я и не собирался. Гостиная была завалена обломками кирпича, досок пола и мебели с верхнего этажа. Сквозь огромную дыру в крыше проглядывало небо, через проем на месте задней стены дома виден был сад. Где-то среди этих обломков была погребена вся одежда Малкольма, кроме той, которую он надел в Челтенхем. Все его пальто из викуны и сделанная на заказ обувь, все его золотые с серебром расчески, которые он прихватил тогда во время бегства в Кембридж. И еще где-то там валялся портрет Мойры.

Острые обломки мебели торчали посреди развалин как руки заживо погребенных, куски пыльной материи, происхождение которых определить было уже невозможно, слабо трепетали, когда их задевал порыв ветра. Все, что я привез с собой из квартиры, тоже пропало под развалинами, кроме снаряжения для верховой езды — седло, шлем и сумка с костюмом остались на заднем сиденье машины вместе с портфелем Малкольма. Все погибло безвозвратно, и я с удовольствием подумал, что фотография Куши с мальчиками в серебряной рамке осталась в моей квартире.

Перед домом все было усеяно осколками разбитых оконных стекол. Мы вместе с полицейским прохрустели по стеклам, пройдя вдоль дома к кабинету, мимо развалин гардеробной, полуразрушенная стена которой обвалилась на водопроводную трубу.

Стены кабинета и кухни почти не пострадали, но дверь кабинета, которую я так тщательно устанавливал под определенным углом, раскрылась нараспашку. Кабинет был завален обломками кирпича и штукатурки. Взрывная волна прокатилась через комнату к окнам, сорвав с места все невесомые листки бумаги и разметав по полу. Большая часть фотографий и небольших безделушек-сувениров тоже лежала в пыли на полу, в том числе и кожаный стаканчик для карандашей с кусочком проволоки. Не считая великолепного книжного шкафа у одной из стен, в котором теперь недоставало большого старинного зеркала, все в комнате выглядело вполне сохранным, хотя уборка пыли и мусора сама по себе еще доставит хлопот.

Я еще долго заглядывал в окна кабинета, но в конце концов вынужден был признать поражение. Слишком много вещей сорвало при взрыве со своих мест, чтобы я смог найти что-то недостающее или лишнее. Я не нашел ничего особенного, как и вчера вечером, когда заходил за отцовским портфелем. Правда, тогда я был слишком напряжен и встревожен, чтобы замечать какие-то мелочи.

Покачав головой, я обошел вокруг дома, мимо все еще надежно запертой двери в сад, которая была в конце коридора первого этажа. Она устояла при взрыве, который обрушился на более близкие цели. За ней была длинная увитая плющом стена бывшей детской. Я прошел вдоль нее и оказался в саду позади дома.

На лужайке полицейские вбили в землю стойки и привязали к ним ленту, чтобы никто не подходил к дому. За лентой до сих пор толпились любопытные, разглядывали руины, оживленно переговаривались, показывали пальцем, подходили посмотреть и возвращались обратно на дорогу прямо по газонам. Среди них я заметил Артура Белбрука с двумя собаками, что-то увлеченно пояснявшего окружающим. Вокруг него собралась изрядная толпа слушателей. Фоторепортеры из газет, похоже, уже угомонились, но любительские камеры продолжали щелкать.

Во всем этом был какой-то странный порядок, который больно задел меня своей неуместностью.

Повернувшись к зевакам спиной, я заглянул в окна детской, стараясь посмотреть на комнату с другой точки зрения, чем в прошлую ночь. Не считая гардероба и моей спальни, это была единственная комната, которую не затронуло переустройство, затеянное Мойрой. Детская по-прежнему выглядела такой, какой была на протяжении почти сорока лет — настоящим детским царством.

Там все еще стояли старые кресла и большой стол, который в нашем воображении часто становился крепостью или лодкой, космическим кораблем или осадной башней. Длинные полки вдоль северной стены по-прежнему были заставлены игрушечными паровозиками, строительными конструкторами, настольными играми и мягкими игрушками. Там все еще стояли новенькие сверкающие никелем велосипеды Робина и Питера, которые им купили всего за неделю до катастрофы. На стенах висели плакаты с портретами музыкантов, книжный шкаф был до отказа забит детскими книжками.

Взрыв произошел довольно далеко от детской, кроме того, ее защитила одна из массивных опорных стен дома. Поэтому детская пострадала гораздо меньше всех остальных комнат, в которые я заглядывал раньше. Только выбитые окна и слой пыли, занесенной через распахнутую дверь, говорили о случившейся катастрофе. Полдюжины плюшевых мишек свалились с полки, но велосипеды по-прежнему стояли.

«Что-нибудь, что стояло бы не на своем месте или пропало», — говорил инспектор Эйл. Ничего такого я не заметил ни в прошлую ночь, ни теперь.

Разочарованно пожав плечами, я обошел вывороченные наружу обломки домашней обстановки и заглянул в окна столовой в дальнем конце дома. Как и детская, столовая не очень пострадала при взрыве, не считая уже знакомого нагромождения обломков, занесенных через дверь, и толстого слоя серой пыли.

Длинный стол, окруженный стульями с высокими спинками, стоял на своем месте. Несколько декоративных тарелок, висевших на стенах, упали и разбились. Буфет был перевернут, но оставался там же, где стоял всегда. Малкольм говорил, что этой комнатой редко пользовались с тех пор, как у них с Мойрой начались скандалы.

Я добрался до кухни и вошел внутрь. Полицейский встревожился. Я сказал, что уже заходил сюда раньше за отцовским креслом, которое кто-то поставил на место. Это его немного успокоило.

Я сказал, указывая на дверь в дальнем углу:

— Эта дверь ведет в подвалы. Вы не знаете, туда никто еще не заглядывал?

Полицейский ответил, что вряд ли. Он почти уверен, что нет. Он не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о подвалах.

Две подвальные комнаты располагались под кухней и столовой. Но без электрического света мне не очень-то хотелось туда спускаться. Хотя… почему бы и нет?

Малкольм хранил там на стеллажах полсотни бутылок отличного кларета. Он очень расстроится, если бутылки разбились. Куши иногда устраивала в подвальной комнате романтические обеды при свечах, с красными салфетками на столе и цыганской музыкой. Складные стол и стулья, должно быть, до сих пор там, и куча разного старого хлама, которым больше не пользовались, а выбросить почему-то было жалко.

Я спросил полицейского, нет ли у него карманного фонарика. Фонарика у него не было. И я пошел к машине. У меня в багажнике был переносной фонарь, на всякий случай. Фонарь был в порядке, и я спустился в подвал. Полицейский, исполняя свой долг, следовал за мной.

Вопреки ожиданиям, в подвале было сухо. Я боялся, что его затопит водой из пробитого резервуара на чердаке и разорванных взрывом водопроводных труб.

Все драгоценные отцовские бутылки были целы. Стена с дымоходом, которая начиналась у самого фундамента, хорошо защитила все, что за ней находилось, от последствий взрыва — как наверху, так и в подвале.

Нагромождение старых поломанных стульев, допотопных светильников, обитый железом сундук, спинки от кровати, старый столик на колесиках, весь этот хлам оживал ненадолго в желтом свете фонарика и тут же снова исчезал во мраке. Обычный старый мусор, который не трогали годами.

И снова мне осталось сказать только, что в подвале ничего не было такого, чему там находиться не должно, и ничего оттуда не исчезало. Еще раз пожав плечами, я поднялся по ступенькам наверх и закрыл дверь.

Я заглянул еще в гараж, где тоже все было по-прежнему, и прошел вокруг гаража в палисадник. Окна в старой теплице разбились, и я подумал, что, наверно, с маленьким капризом Мойры в дальнем конце сада произошла такая же неприятность.

Мне ужасно хотелось пройти в самый угол ограды палисадника и убедиться, что с золотом в потайной комнате ничего не случилось. Но за мной следило слишком много назойливых любопытных глаз, чтобы я на это отважился. Особенно меня смущал Артур Белбрук.

Сама стена на вид казалась совершенно целой. Вокруг нее не сновали толпы любопытных, потому что палисадник был довольно далеко по левую сторону дома, а основная масса посетителей шла справа, через поля и сад.

Полицейский стоял рядом, готовый сопровождать меня повсюду, куда бы я ни пошел.

Я пожал плечами и решил не подходить к своему тайнику. «Надеюсь, там все в порядке», — подумал я и уехал в Лондон.

ГЛАВА 12

Малкольм снял в «Ритце» двойной люкс с видом на Грин-парк. Судя по объедкам на застеленном белоснежной скатертью столике, он заказывал на обед страсбургский паштет и дуврскую камбалу. Там же стояла полупустая бутылка красного вина.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, положив в кресло его портфель.

— За тобой никто не увязался?

— За мной — нет.

Отец изо всех сил старался делать вид, что уже полностью пришел в себя после потрясения, несмотря на то что поездка по железной дороге в одиночестве была весьма суровым испытанием. Я даже представить себе не мог душевное напряжение, постепенно нарастающее в Малкольме. Каково это — знать, что тебя преследует неумолимый жестокий убийца, и в конце концов все же остаться в живых? Я должен сделать для Малкольма что-то большее, а не просто прятать его за семью замками. Сделать так, чтобы он был в безопасности, и при этом вернуть отцу его прежнюю беспечность и свободу.

— Надеюсь, твой паспорт все еще в портфеле? — спросил я.

— Да. Он был в портфеле, когда мы летали в Париж.

— Хорошо.

— А твой? — пришла ему в голову неприятная мысль.

— Под развалинами. Не важно, я сделаю дубликат. У тебя есть американская виза?

— Есть. У меня была и австралийская. Правда, только на один год. Когда мы поедем в Австралию, нужно будет сделать новую в их посольстве.

— А как ты смотришь на то, чтобы отправиться в Америку прямо завтра? — спросил я.

— Завтра?! Но как?

— Я отвезу тебя в аэропорт и посажу в самолет.

— Черт побери, я совсем не об этом!

— Не важно. Короче, скачки на Кубок коннозаводчиков будут через три недели в Санта-Аните. Почему бы нам не позвонить Рэмзи Осборну и тренеру Блу Кланси? И почему бы тебе не полететь завтра в Лос-Анджелес и не провести эти три недели в приятной компании на скачках? На ипподроме в Санта-Аните скачки проходят каждый день. Насколько я тебя знаю, ты мгновенно станешь среди этих коневодов душой компании. Рэмзи Осборн тебя со всеми познакомит. Ты остановишься там же, где организаторы Кубка, в гостинице «Беверли-Уилшир». Я слышал, она совсем рядом с Родео-драйв, где полно отличных магазинов мужской одежды, так что ты сможешь прямо там обзавестись приличным гардеробом. Купи там десяток рубашек, это сильно облегчит твой карман. Забудь о Квантуме. Забудь об этой чертовой семейке. Они ни за что не догадаются, где тебя искать, и ты сможешь спать спокойно.

Я прервался только для того, чтобы перевести дыхание, не давая отцу высказать свои возражения.

— А в четверг после Кубка коннозаводчиков в Австралии будут скачки на Кубок Мельбурна. Это самые грандиозные австралийские скачки. На них собирается вся страна. Многие поедут в Мельбурн прямо с Кубка коннозаводчиков. Ты можешь перезнакомиться там со множеством народу. Я слышал, это просто изумительное зрелище. Я никогда там не был и очень хочу хоть раз на них попасть. А как только мой паспорт восстановят, я приеду к тебе, если ты, конечно, все еще хочешь, чтобы я был рядом.

Вначале он слушал безо всякого воодушевления, но потом разулыбался. Я предлагал совершить нечто неожиданное, резко переменить обстановку — Малкольму это всегда очень нравилось и, с радостью заметил я, нравится по сей день.

— Черт возьми, это куда лучше, чем торчать безвылазно в этом «Ритце»! — заявил он.

— Чудесно. Доставай свою записную книжку с телефонами.

Мы быстро обо всем договорились. Блу Кланси отправят в Америку, как только он придет в форму после скачек во Франции. Рэмзи Осборн, который был сейчас по уши завален работой в Стэмфорде, штат Коннектикут, тут же предложил Малкольму погостить чуть ли не у дюжины его старинных друзей в западных штатах. Почему бы Малкольму не съездить в Лексингтон, своими глазами посмотреть, где выращивают чудесных породистых лошадей? У Рэмзи в Лексингтоне были хорошие друзья, которые с радостью примут у себя его компаньона. Рэмзи может прямо сейчас позвонить им и обо всем договориться. «Оставайтесь на связи, парни», — сказал Рэмзи Осборн. Он договорится с друзьями и сразу же перезвонит. В Коннектикуте сейчас как раз завтрак, сказал он. В Лексингтоне — на час раньше. Он проверит, не валяются ли эти лежебоки до сих пор в постели.

Так или иначе, Рэмзи перезвонил нам через каких-то двадцать минут. Как и раньше, Малкольм говорил по телефону из гостиной, а я поднял трубку в своей спальне.

— Все улажено, Малкольм. Они будут встречать тебя завтра, а я подъеду в воскресенье. Это в самом деле чудесные люди, они тебе обязательно понравятся. Дэйв и Салли Кендер. Ферма Догвуд-Дрифт, под Лексингтоном, — Рэмзи продиктовал номер телефона. — Записал?

Малкольм записал.

Рэмзи спросил, где Малкольм собирается остановиться на Кубке коннозаводчиков.

— «Беверли-Уилшир»? Прекрасно! В самом центре событий. Я прямо сейчас забронирую нам два номера.

Малкольм объяснил, что ему нужен двойной люкс, он приедет со мной.

— Ясное дело, — согласился Рэмзи. — Никаких проблем! Увидимся! Мы о вас позаботимся и получим массу удовольствия.

Гостиная показалась какой-то маленькой и тихой после того, как Рэмзи положил трубку, зато Малкольм заметно оживился. Мы тут же поехали на такси в австралийское посольство и продлили ему визу. На обратном пути остановились сначала в банке, где отец выписал побольше дорожных чеков, потом на Пиккадилли, недалеко от «Ритца», где зашли в магазин Симпсона и заново оделись с головы до ног, не забыв и о чемоданах, чтобы все это уложить. Малкольм заплатил за все мои покупки. Я не стал спрашивать о билете до Калифорнии для меня, но оказалось, что отец уже сам продумал все мои расходы и вечером выдал мне толстую чековую книжку, вместе с некоторыми дополнительными указаниями.

— Это на билет и всякое такое. Заплатишь Артуру Белбруку и Норману Весту. Заплатишь подрядчикам за дом, заплатишь за прокат машины. Заплатишь по своим счетам. Кажется, все?

— А билеты в Австралию?

— Мы закажем их отсюда, утром. Я заплачу сразу и за них, и за свой билет до Лексингтона. Если получится взять тебе билет в Лос-Анджелес без указания даты вылета, я заплачу сразу и за него.

Мы договорились о телефонных звонках. Он мне звонить не будет, а я буду звонить ему почти каждый день.

Ужинали мы в приподнятом настроении, утренний кошмар наконец остался позади. Малкольм поднял бокал:

— За Блу Кланси! И за скачки! И за жизнь!

— За жизнь! — откликнулся я.

Я, как и обещал, отвез Малкольма утром в аэропорт и посадил в самолет до Лексингтона, с посадками в Нью-Йорке и Цинциннати. Он немного волновался и перед посадкой посмотрел на меня долгим печальным взглядом.

— Не думай, что я не понимаю, чем я тебе обязан, — сказал отец.

— Ты ничем мне не обязан.

— Чертова Мойра! — внезапно вырвалось у него. Малкольм помахал мне на прощание и скрылся в салоне.

Не волнуясь больше за него, я позвонил из аэропорта старшему инспектору Эйлу, но застал в участке только его заместителя. Инспектор уехал в Квантум и просил передать, когда я позвоню, что он приглашает меня к нему присоединиться. «Да, конечно, — ответил я, — я уже выезжаю и буду в поселке через каких-нибудь сорок минут».

Дорога к дому была уже не так запружена, как вчера, но новые толпы любопытствующих продолжали прибывать. Я подъехал к воротам, и после недолгих переговоров по рации дежурный пропустил меня во двор. Как только я вышел из машины, рядом со мной очутился полицейский. Это был уже другой парень, не тот, что дежурил вчера.

Старший инспектор Эйл, предупрежденный по радио постовым у ворот, появился со стороны кухни и направился ко мне.

— Как там господин Пемброк? — спросил он, пожимая мне руку. Спросил с искренним беспокойством, а не просто из вежливости.

— Потрясен.

Инспектор понимающе кивнул. На нем был легкий плащ, и он заметно дрожал от холода — наверное, уже довольно долго пробыл на улице. Вчерашний порывистый ветер усилился, небо совсем заволокло тучами, как перед дождем. Эйл озабоченно глянул на них и предложил пройти вместе с ним в сад позади дома.

Спереди Квантум казался печальным и ослепшим, с яркими пятнами фанерных щитов на месте окон и тяжелым черным брезентом, нависавшим сверху. Брезент закрывал огромную дыру посреди крыши. Сзади окна тоже были заколочены, дыра в крыше затянута брезентом, но пролом в стене все еще был открыт. Там суетились несколько человек в строительных касках и толстых спецовках, они понемногу разгребали завал на нижнем этаже, выносили обломки наружу и складывали в кузов машины, которая стояла поблизости, на лужайке.

— Они собираются все это вынести руками? — спросил я.

— Насколько это необходимо, — ответил инспектор. — У меня есть для вас сюрприз.

Он кивнул человеку в бежевом комбинезоне и голубой каске, который сразу же подошел и спросил, как меня зовут.

— Ян Пемброк, — вежливо ответил я.

Он расстегнул комбинезон, сунул руку во внутренний карман и достал помятую синюю книжечку, которую с довольной улыбкой протянул мне:

— Он вам еще пригодится.

Быть не может! Мой паспорт!

— Где, во имя всего святого, вы его нашли?! — просияв, воскликнул я.

Он пожал плечами и кивнул в сторону дома.

— Мы уже вытащили из-под развалин кое-что целое. Можете пойти посмотреть, но не стану вас слишком обнадеживать…

Я спрятал паспорт в карман своей новенькой куртки от Симпсона и порадовался, что не придется хлопотать о дубликате.

— А вы не нашли там золотых с серебром расчесок?

— Не все сразу.

— Отец ими очень дорожит.

— Мы постараемся хорошенько поискать. А теперь, раз уж вы приехали, помогите нам кое с чем разобраться.

— Можете на меня рассчитывать.

Это был приятный мужчина примерно пятидесяти лет, похожий на военного, явно хороший специалист в своем деле. Он представился как господин Смит, эксперт по взрывчатым веществам.

— Когда вы приехали сюда вчера утром, не заметили ли вы какого-нибудь необычного запаха? — спросил он.

Неожиданный вопрос. Я постарался припомнить.

— Пахло только битым кирпичом. Ветер поднимал пыль в воздух. Пыль забила мне все горло.

Смит хмыкнул.

— Это очень похоже на взрыв газа, но вы совершенно уверены, что газа в доме не было, не так ли?

— Уверен.

— Вы знаете, как пахнет кордит? — спросил он.

— Кордит? Наверное, как после выстрела из ружья?

— Совершенно верно.

— Тогда, конечно, этот запах я знаю.

— И вы не помните похожего запаха вчерашним утром?

Я озадаченно посмотрел на него.

— Но здесь не стреляли.

Смит чуть улыбнулся и спросил:

— Вы знаете, что такое кордит?

— Не очень.

— Его раньше очень широко использовали как взрывчатку. Пока Нобель в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году не изобрел динамит. Кордит значительно слабее динамита. Это просто один из видов крупнозернистого пороха. Но его до сих пор используют при некоторых видах взрывных работ. Он взрывается сравнительно медленно, волна проходит примерно две тысячи пятьсот метров в секунду или чуть больше. Он взрывается как газ. Он не пробивает в стенах множество мелких отверстий, как динамитный заряд. Скорее взрыв кордита напоминает взрыв перекачанного баллона, который разрывается от внутреннего давления.

Я посмотрел на дом.

— Да, примерно так это и выглядит, — подтвердил Смит.

Я нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Кордит… Никаких ассоциаций.

— После взрыва надолго остается сильный запах.

— Да… но нас не было здесь до десяти, а взрыв произошел в полпятого утра, и погода была ветреной, как и сегодня. Видимо, весь запах успел выветриться. А те люди, которые пришли сюда раньше нас? Что они говорят?

— Сегодня их уже не найти, — кратко ответил Смит. — Мы не можем их расспросить.

— Мне никто ничего не говорил о запахе, — сказал я. Эксперт пожал плечами.

— Мы проведем химический анализ. В любом случае нам бы пришлось это делать. Но я склонен считать, что это был именно взрыв кордита.

— А где можно достать этот кордит? Он где-нибудь продается? — спросил я.

Смит решительно ответил:

— Нет, в магазинах его не продают. Может, лет двадцать назад он и был в продаже, но теперь — нет. Сейчас развелось столько террористов, что отпуск всех взрывчатых веществ приходится строго контролировать. И обычному человеку было бы очень трудно раздобыть достаточное количество взрывчатки. В продаже и сейчас есть несколько видов взрывчатых веществ, но детонаторов к ним нет.

Я внезапно понял, что представляю себе этот кордит как маленькие заряды вроде тех, которые нужны для огнестрельного оружия, несмотря на то что взрывом разнесло полдома…

— Сколько кордита потребовалось для этого? — спросил я, показывая на руины.

— Я с ним никогда не работал. Изрядное количество.

— А в чем он мог быть спрятан?

— В чем угодно.

— Как выглядит этот кордит? Что-то вроде желе?

— Нет, желеобразная взрывчатка — это тринитротолуол, ТНТ. Этой вязкой жидкостью наполняют заряды авиабомб, и уже внутри она загустевает и действительно напоминает желе. А кордит — это такой крупнозернистый порошок, похожий на ружейный порох. Для того чтобы произошел взрыв, его нужно сильно сжать. Сдавить в ограниченном пространстве. Тогда начнется химическая реакция, в результате которой и образуются собственно взрывчатые вещества.

— Образуются! — повторил я и поспешно добавил: — Спасибо, мне все понятно, не нужно больше объяснять.

Он посмотрел на меня с какой-то жалостью, но прервал свою лекцию и вернулся к исследованию развалин. Инспектор спросил, не имел ли кто-нибудь из Пемброков когда-нибудь какое-либо отношение к взрывчатке. Я ответил, что, насколько мне известно, ничего такого не было. Это совершенно на них не похоже.

— Может быть, их друзья этим интересовались? Или работали со взрывчатыми веществами?

Я не знал. Никогда не слышал ничего подобного.

Я оторвался от созерцания рабочих из команды Смита, которые докапывались среди развалин до истины, и перевел взгляд на толпу зевак за красной лентой на лужайке. Сегодня их было ничуть не меньше, чем вчера. Наверное, работа по расчистке руин сама по себе достаточно заманчивое зрелище.

Артур Белбрук снова был здесь, делился впечатлениями. Я подумал, что ему, наверное, нравится быть в центре внимания. Это он первым наткнулся на труп Мойры, а теперь еще и дом… Артур рассказывал так, будто только он знает, как все случилось на самом деле, расставив пошире ноги и выпятив живот. Собаки на поводках терпеливо ждали. Наверное, им не очень нравилось слушать, как Артур едва ли не в двадцатый раз рассказывает о жизни и смерти Пемброков.

Почему-то в моем представлении запах кордита связался с Артуром, я даже не понял вначале, в чем тут дело, но потом вспомнил, что он подстерегал меня на лестнице с ружьем, когда решил, что в дом забрались грабители.

Я попробовал прогнать непрошеные мысли, но они вернулись, как будто я упустил что-то важное и это относится совсем не к Артуру с его дробовиком.

Тогда к чему?

Я сдвинул брови, стараясь вспомнить.

— В чем дело? — спросил Эйл, внимательно наблюдая за мной.

— Ничего, в общем-то…

— Вы о чем-то задумались. Кто-то из вашей семьи был связан со взрывчаткой?

Я даже улыбнулся:

— Да нет, я совсем не об этом. Запах кордита…

Запах кордита туманным утром, и садовник… не Артур, а старый Фред, который работал у нас раньше… он предупреждал нас, детей, что надо держаться подальше, уйти на самый край поля, он не хочет, чтобы нам поотрывало головы…

Я внезапно вспомнил, эта картина встала перед моими глазами как живая. Я пошел к Смиту, который давал своим ребятам ценные указания, и спросил без предисловий:

— У кордита есть какое-нибудь другое название? Он повернулся ко мне, не выпуская из рук кусок кирпича и какую-то доску.

— Обычно его называют «черным порошком».

«Черный порошок».

— А почему вас это интересует?

— Понимаете, у нас здесь когда-то был «черный порошок». Давно, мы тогда были еще маленькими. Лет двадцать назад, может, даже больше. Но я думаю… некоторые могут вспомнить… как я сейчас.

Эйл, который подошел за мной и прислушался к разговору, спросил:

— Что вспомнить?

— Возле ручья когда-то росли три или четыре старые ивы, прямо посреди лужайки, — я показал где. — А этим деревьям никак не больше двадцати лет. Они растут очень быстро… их посадили, когда выкорчевали старые. Это были очень старые, могучие высокие деревья.

Эйл сделал нетерпеливый жест, поторапливая меня, как будто описание давно исчезнувших деревьев, какими бы древними они ни были, особого значения не имело. Я продолжил:

— Они уже начали засыхать, и при сильном ветре старые ветви могли сломаться и на кого-нибудь упасть. Старый Фред, который много лет проработал у нас садовником до Артура, сказал, что это небезопасно и деревья нужно убрать. Он пригласил лесорубов, и они спилили старые ивы. Это было ужасно — смотреть, как они падают… — Я не собирался рассказывать инспектору Эйлу, что почти вся семья была в слезах, когда срубили деревья. Они были нашими друзьями, любимым местом игр, мы вскарабкивались на них, представляя себя в диких джунглях… И вот солнечный свет стал слишком ярким, а на земле лежали мертвые стволы, которые разрезали на куски и сожгли. Ручей стал совершенно другим, его больше не скрывала загадочная густая тень деревьев, и он превратился в самый обыкновенный ручеек.

— Продолжайте. Что там дальше с этими деревьями? — сказал Эйл с плохо скрываемым раздражением.

— Пни. Рабочие спилили деревья слишком низко от земли и остались пни, которые никак нельзя было выкорчевать. С фермы приезжал трактор, но без толку… — Мы прекрасно провели тогда время, целый день катаясь на лошадях. — Убрать пни никак не получалось, а старый Фред не хотел оставлять их, и решил взорвать… «черным порошком».

У Эйла вырвался вздох удивления.

«Черный порошок» — это звучало, как что-то связанное с пиратами. На нас, детей, это произвело грандиозное впечатление. Фред достал свой черный порошок, продолбил здоровую дырку в середине первого пня и заполнил ее порошком. Взрыв был ужасным. Хорошо, что старый садовник предусмотрительно отослал нас подальше, потому что этим взрывом самого Фреда отбросило на сотню футов от пня. Пень выворотило из земли, на его месте образовалась громадная яма, как будто там схватились слон и осьминог. Но на шум из дому прибежал встревоженный и злой Малкольм, посмотреть, что случилось, и запретил Фреду взрывать остальные пни.

Как только я пересказал Эйлу и Смиту основные детали, недостающие части головоломки сами собой всплыли в моей памяти. Я замолчал, внезапно осознав значение того, что я вспомнил.

— Фред спрятал коробку с «черным порошком» обратно в сарай для инструментов и наказал нам никогда ее не трогать. Мы были не очень благоразумными детьми, но не сумасшедшими, поэтому послушно оставили коробку в покое. Там она и стояла, пока ее не завалили разным ненужным хламом. Больше никто не доставал ее, и со временем о ней вообще позабыли… Но, может быть, взрывчатка испортилась за столько лет?

— Динамит сохранил бы свои свойства в простом сарае не больше года, — пояснил Смит. — Он легко разлагается и после одного жаркого лета пришел бы в негодность. Но кордит — «черный порошок» — очень стойкий, и за двадцать лет с ним ничего бы не сделалось.

— Так чего же мы ждем? — сказал Эйл и пошел к сараю, который стоял за гаражом возле палисадника.

Вчера я не заглядывал в этот сарай, но, если бы это и пришло мне в голову, я даже не подумал бы о «черном порошке». Это были слишком давние воспоминания.

— Где была коробка? — спросил Эйл.

Я растерянно смотрел на нагромождение инструментов и разного хлама. Я не бывал здесь уже очень давно, за это время сарай перешел от Фреда к Артуру. Во время сильных дождей Фред сидел здесь на перевернутом ящике из-под апельсинов, а Артур притащил старое кресло. У Фреда был поднос с коробочкой кускового сахара и треснувшей кружкой, он иногда пил здесь чай. У Артура был электрический чайник. Фред заботливо берег старые инструменты, а у Артура все было новенькое, кое-где на ручках даже сохранились этикетки.

Между креслом и стойкой с инструментами, посредине довольно большого сарая, были свалены моторы, пилы, скобы от изгороди и — в дальнем темном углу — ненужные поломанные инструменты, выбросить которые у Артура никак не доходили руки. Такая же куча мусора, как и в подвале.

Все это наверняка никто не разгребал уже не один год, но Эйл подозвал двух молодых полицейских и приказал вынести все из сарая и аккуратно разложить на земле. Смит вернулся к дому, а мы с инспектором наблюдали за работой полицейских. Вскоре к нам подошел Артур Белбрук, который увидел, что полиция забралась в его сарай.

— В чем дело? — подозрительно спросил он.

— Когда вы в последний раз наводили порядок в этом сарае? — спросил его инспектор.

Артур возмутился. Ему показалось, что вмешиваются в его личные дела. Я сказал:

— Вы только ответьте. Нам нужно это знать.

— Я собирался прибрать тут, — начал оправдываться садовник. — Этот мусор остался еще от Фреда.

Старший инспектор кивнул, и мы все вместе повернулись к полицейским, которые выносили из сарая поломанное, ненужное барахло. Наконец один из них вытащил грязный деревянный ящик, который я не сразу узнал, потому что он показался мне меньшим, чем я себе представлял. Он поставил ящик на землю. Я нерешительно сказал:

— Никто из них не способен на такое…

Инспектор спрятал блокнот.

— Может быть, вы и правы.

К нам снова подошел Смит.

— Вы подали мне хорошую идею. С этими взорванными пнями. Можете вы набросать план дома, особенно верхнего этажа?

Я сказал, что, должно быть, смогу. Мы прошли в гараж, чтобы укрыться от ветра, я положил лист бумаги на капот машины Мойры и сделал лучшее, на что оказался способен как художник. По ходу дела я давал пояснения:

— Все пространство между главными стенами занимала большая гостиная. Почти тридцать футов в ширину. Над ней — моя комната, примерно восемь футов в ширину, двенадцать в длину, с окном в сад на короткой стене. Затем идет спальня Малкольма, около пятнадцати футов шириной и гораздо длиннее моей. Коридор поворачивал вокруг нее… потом — его душевая, тоже со стороны сада, между душевой и спальней — небольшая комната, там переодевались… Личные апартаменты Малкольма примерно двадцать два фута длиной со стороны сада и около девятнадцати в ширину.

Смит изучил рисунок.

— Значит, ваша комната и комнаты вашего отца были расположены как раз над гостиной?

— Да, получается так.

— Большой дом, — заметил он.

— Он раньше был еще больше. На месте кухни была приемная, а там, где сейчас гараж, были кухни и комнаты для слуг. С другой стороны, где коридор выходит прямо в сад, были оружейная, оранжерея, музыкальная комната и маленький загон для кроликов. Я не застал тех времен, когда крылья дома еще стояли, но видел фотографии. Малкольм велел их снести, когда получил дом в наследство, чтобы легче было обходиться без толпы слуг, которые были при его матери.

— Ага, так вот почему на первом этаже нет окон в боковых стенах.

— Да, — согласился я.

Он взял карандаш, что-то подсчитал и нахмурился.

— А в каком месте находилась кровать вашего отца? Я показал:

— Напротив стены между его комнатой и лестничной площадкой над гостиной.

— А ваша кровать?

— У стены между моей комнатой и отцовской. Смит некоторое время внимательно рассматривал план, что-то про себя прикидывая, потом сказал:

— Я считаю, что взрывное устройство находилось вот здесь, посередине. У вашего отца возле кровати случайно не было никакого сундука или ящика?

Я удивился.

— Был. Длинный ящик с обитой мягкой тканью крышкой, чтобы можно было на него садиться. Малкольм держал там свои теннисные ракетки, когда увлекался теннисом.

— Значит, в этом ящике и был спрятан заряд. Или под кроватью вашего отца. Но если ящик стоял как раз возле кровати, я больше склонен думать, что в нем. — Смит снова взял карандаш и еще что-то подсчитал. Казалось, он что-то обдумывает.

— А в чем дело? — спросил я.

— М-м-м… в общем, из-за этих ваших пней я подумал о взрывчатке, которую сейчас используют фермеры и землевладельцы, чтобы корчевать пни и сносить старые постройки. Она безопаснее кордита. И составные части запросто можно купить без всякой регистрации, а потом самому смешать.

— Звучит немного… странно, — сказал я. Смит чуть улыбнулся.

— Приобрести детонаторы гораздо сложнее.

— Что это за состав? — спросил я. Инспектор тоже слушал очень заинтересованно.

— Селитра и дизельное топливо, — ответил эксперт.

— Что? — растерялся я. Смит снова улыбнулся.

— Нитрат аммония. Такое удобрение. Оно продается в любом хозяйственном магазине или в специальных магазинах для садоводов. Его смешивают с дизельным топливом. Чертовски просто. Нужно будет заглянуть в справочник, ко, насколько я помню, примерно шестнадцать частей селитры на одну часть горючего. Единственная загвоздка, — он сморщил нос, — его понадобится довольно много, чтобы произвести такие разрушения, как здесь. Я проверю по справочнику, но, кажется, объем в кубических метрах надо разделить на три, получим ответ в килограммах.

— Какой обьем?

— Объем пространства, которое нужно расчистить взрывом.

На моем лице отразилась целая буря чувств. Смит посмотрел на меня, но решил не обращать внимания.

— Скажем, вам нужно разрушить все в помещении площадью девять квадратных метров и высотой три метра. Значит, двадцать семь кубических метров, правильно? Примерно соответствует объему вашей спальни. Делим на три, получаем девять. Значит, потребуется девять килограммов взрывчатого вещества.

— Поэтому в репортажах о террористах всегда точно указывается вес бомбы? — медленно сказал я.

— Совершенно верно. Объем разрушений пропорционален размеру… э-э-э… бомбы. Если удается установить вид взрывчатого вещества и измерить участок разрушений, можно сказать, сколько на это ушло взрывчатого вещества.

Старший инспектор понимающе кивнул, как будто слышал это уже не в первый раз.

— Но вы же сказали, что бомба взорвалась не в моей комнате.

— Да. Если бы в вашей комнате взорвалось девять килограммов нитрата аммония, от комнаты бы ничего не осталось и вокруг нее образовалась бы приличная дыра. Но не думаю, что от этого разнесло бы полдома. А вот если разместить заряд в ящике возле кровати вашего отца, нужно рассчитывать где-то на… — он снова что-то просчитал, — …на почти семьдесят пять кубических метров спальни вашего отца… то есть двадцать пять килограммов взрывчатки.

— Довольно много, — задумчиво сказал я.

— Столько спокойно поместится в большом чемодане. Если использовать кордит, его тоже понадобится целый чемодан. Чтобы разрушить весь дом, потребовалось бы вчетверо больше, и разместить его надо было в четырех местах у опорных стен на первом этаже. Люди почему-то думают, что для большого взрыва нужен совсем маленький заряд, но это не так.

— А что вызывает взрыв? — спросил я.

Смит только вежливо улыбнулся, ему не хотелось делиться своими профессиональными тайнами. Потом все же сказал:

— Могу сказать только, что нужна гремучая ртуть и электрическая дуга.

— Объясните, пожалуйста. Он замялся, пожал плечами.

— НАМР не взрывается самопроизвольно, это слишком устойчивое соединение.

— Что такое НАМР? — вставил я.

— Нитрата аммония масляный раствор. По первым буквам — НАМР.

— Вот как… Извините.

— Чтобы он взорвался, нужно ввести в состав вещество, которое легко взрывается, — то есть детонатор. Потом надо сделать устройство, которое взорвет сам детонатор. Например, электрическую дугу, на обычных батарейках. От искры сработает детонатор и взорвет основной заряд НАМР. И бомба…

— Взорвется.

— Совершенно верно.

— Взрыв произошел в полпятого утра. Наверное, там был часовой механизм?

Эксперт довольно кивнул.

— Как раз его мы и ищем. Если он был сделан из будильника, должны были остаться части механизма, и мы обязательно должны их найти. Они всегда остаются после взрыва, часовой механизм не уничтожается, только разлетается на куски.

ГЛАВА 13

Я не спеша доехал до Эпсома, но, едва переступив порог своей квартиры, понял, что здесь не останусь. Она была слишком пустой, какой-то покинутой, нежилой, и вообще до смерти мне надоела. Я подумал, что больше не смогу здесь жить.

В почтовом ящике было несколько писем, какие-то счета, на автоответчике — несколько посланий. Но в общем ничего интересного. Если бы я погиб при взрыве в Квантуме вместе с Малкольмом, это никого бы сильно не расстроило. Мне было больно так думать, но это правда.

Я зашел в спальню посмотреть, что у меня осталось из одежды и наткнулся на белый кружевной пеньюар. Только эта женщина, может, и погоревала бы обо мне немного. Мне захотелось ей позвонить, но я никогда так не делал: трубку мог поднять ее муж, как уже однажды случилось. Слишком частые «Извините, я ошибся номером» возбудили бы подозрения даже в самом покладистом муже, а он и без того был слишком подозрительным.

Я покопался в памяти. Кроме этой дамы, я был знаком еще со множеством людей на ипподроме, но все они были скорее приятелями, чем друзьями. Этого было достаточно для того, чтобы приглашать друг друга на обеды и нормально работать вместе. Я знал, что в общем-то не особо нравлюсь людям. Но меня это устраивало. Раньше устраивало.

От общения с Малкольмом я получал гораздо больше удовольствия, чем мне казалось. И теперь мне все время его недоставало. За двенадцать дней, которые я провел с отцом, у меня успела выработаться привычка к частой перемене мест и внезапным поездкам. Я больше не мог жить в этой скромной холостяцкой квартире. Я уложил пару брюк и свитер, несколько старых рубашек вместе с новыми в чемодан от Симпсона, закрыл квартиру и спустился на автостоянку.

Моя машина была на месте, но я сел в арендованную, собираясь вернуть ее и приехать за своей на поезде. Я съездил в банк, опустил в почтовый ящик конверт с отцовскими чеками, чтобы деньги перевели на мой счет. Потом развернул машину и поехал в направлении Квантума, не особенно задумываясь, куда еду.

Мне ужасно не хотелось заниматься психологическими исследованиями среди своих родственников, но все равно нужно было найти место, откуда удобно будет к ним всем ездить. Я наудачу выбрал поворот к поселку Кукхэм и снял там номер в старенькой гостинице, построенной из темных дубовых бревен, с печным отоплением.

Я никак не мог связаться с Норманом Вестом. Звонил ему в четыре и в пять часов, но застал только в шесть. Он извинился и сказал, что прекратил заниматься делом Пемброков, поскольку больше ничего сделать не в состоянии. Ему очень жаль, что не получилось раскрыть это… э-э-э… дело, и куда ему следует прислать счет господину Пемброку — в «Савой» или в усадьбу Квантум?

— Хотелось бы попросить вас продолжить работу. — И я рассказал ему, что произошло с Квантумом и как мы сами чуть не погибли.

— Неужели!?..

Я чуть не рассмеялся, но решил, что это «неужели» — такое же подходящее восклицание, как и любое другое.

— Поэтому я хотел бы, чтобы вы еще раз побывали у всех моих родственников и расспросили их, чем они занимались позавчера с трех часов дня до полуночи.

Он долго молчал, потом сказал:

— Вы знаете, я уверен, что это снова не даст никакого результата. Ваша семья и раньше не была расположена помогать мне. Теперь же они будут вдвойне недружелюбны. Наверняка полицейские уже всех опросили? По-моему, пусть лучше этим занимается полиция.

Я не ожидал, что его отказ меня так огорчит.

— Пожалуйста, подумайте еще раз над моим предложением. Полиция действительно уже взяла показания. Конечно, мало кому понравится, если вы снова придете с теми же расспросами. Но если после этого приду я и тоже поговорю с ними, они могут достаточно сильно разволноваться или разозлиться и рассказать что-нибудь, что натолкнет нас на какую-нибудь идею. Надеюсь, это не кажется вам совершенной бессмыслицей?

— Вы помните, как предупреждали меня, что можно наступить на хвост змее?

— Помню.

— Сейчас вы предлагаете раздразнить змею палкой.

— Но нам обязательно нужно найти эту змею.

Вест вздохнул. Я почувствовал, что он в нерешительности.

— Послушайте, а не могли бы вы хотя бы встретиться со мной где-нибудь? Вы передали мне и отцу отчет о том, чем занимались наши родственники в те два дня, но вы ведь наверняка можете рассказать мне еще много интересного. Если вы не хотите снова к ним идти… помогите мне, пожалуйста.

— Думаю, мы можем встретиться.

— Сегодня вечером? Завтра?

Сегодня вечером он будет занят. А завтра воскресенье, и он собирается вместе с женой поехать навестить внуков. Но завтрашний вечер у него свободен. Норман Вест знает ту гостиницу, из которой я звоню, он сможет сюда приехать. Мы договорились увидеться в семь вечера.

Я поблагодарил детектива и позвонил еще в две конюшни неподалеку отсюда, в Даунсе. Спросил, можно ли будет несколько дней поупражняться в верховой езде на их лошадях. На первой конюшне мне отказали, на второй даже обрадовались: у них как раз не хватало пары работников и помощник пришелся бы как нельзя кстати. Начиная с понедельника, первая смена начинается в семь тридцать, не могу ли я приехать в семь пятнадцать?

Я согласился.

— Можете и позавтракать у нас.

Я решил, что в привычных хлопотах на конюшне быстро обрету душевное равновесие. Лошади, скачки — в этом была вся моя жизнь. Я не мог долго без них обходиться, чувствовал себя каким-то больным, если долго не садился на лошадь.

Вечер я провел в баре при гостинице, слушая жалобы какого-то парня, жена которого сейчас лежала в больнице с заворотом кишок. Он почему-то чувствовал себя виноватым в этом. Я так и не понял, в чем же его вина, но по мере того, как он пьянел, я немало узнал об их денежных затруднениях и его тревоге из-за болезни жены. Это был для меня не слишком веселый вечер, но парень сказал, что ему становится легче, если он выговорится перед случайным незнакомцем, выплеснет все печали и заботы, которые копились слишком долго. Укладываясь в кровать, я подумал, есть ли в целом мире хоть один счастливый человек.

Все воскресенье я слонялся без дела, а вечером, точно в семь, появился Норман Вест.

Я снова обратил внимание на его возраст: седые, почти белые волосы свисали слипшимися прядями, он выглядел усталым. Вест сказал, что пришлось работать почти всю прошлую ночь, но это не важно, он к такому привычен. Я поинтересовался, как там его внуки? Чудесные маленькие непоседы, сказал он. Вест заказал двойную порцию шотландского виски с водой, выпив, немного оживился и достал большой конверт с какими-то бумагами.

— Здесь ваши семейные фотографии и копии всех моих записей, — он положил конверт на столик. — Думаю, они вам пригодятся. Оригиналы остались у меня. Занятные вещицы. Я подумываю когда-нибудь написать книгу обо всех случаях, над которыми работал все эти годы. Я веду записи, у меня целая картотека.

— Почему же вы до сих пор ничего не написали?

— У меня лучше получается следить за людьми.

«У него действительно хорошо получалось следить за людьми», — подумал я, вспомнив, для чего его нанимала когда-то Джойси. Может быть, мы хотели от него слишком многого, поручив раскрыть тайну покушений?

Вест сказал:

— Здесь полный отчет о всех перемещениях ваших родственников. Убийство миссис Мойры и попытка отравления господина Пемброка газом произошли примерно около пяти часов вечера. В это время почти все ваши родственники обычно бывают вне дома, как почти все работающие люди. В это время дня легче всего отлучиться на час так, чтобы никто не заметил. Можно задержаться в дорожной пробке, заехать перекусить в кафе, постоять посмотреть телевизор в магазине… Так обычно оправдываются неверные мужья. Можно придумать множество причин, из-за которых люди приходят домой позже, чем всегда. А в вашей семье, когда практически ни у кого нет четкого времени окончания рабочего дня, это даже проще. Вот почему бесполезно искать для них надежное алиби. Я уверен, что полиция тоже с этим столкнулась, когда разбирала дело миссис Мойры. Когда никого не ожидают дома к определенному времени, обычно не обращают внимания, который час.

— Понимаю, — задумчиво сказал я.

— В Ньюмаркете было немного по-другому. Тогда кто-то на целый день оторвался от обычных дел, учитывая, что господина Малкольма выслеживали от гостиницы в Кембридже, откуда он уехал в обед, до Ньюмаркета. И этот человек должен был появиться в Кембридже гораздо раньше, потому что никто не знал, когда господин Пемброк оттуда уедет и куда. — Сыщик прочистил горло и отхлебнул еще глоток виски. — Я полагал, что будет гораздо легче выяснить, кто из семьи отсутствовал в четверг целый день, но оказалось, что все не так просто. Я вам уже докладывал. Теперь же, если заряд взрывчатки спрятали в усадьбе Квантум между четырьмя часами, когда обычно уходит садовник, и шестью, когда должны были приехать вы с господином Малкольмом, снова получается, что… э-э-э… убийца действовал примерно…

— В те же пять вечера.

Вест заметно расстроился. Радоваться было нечему. Он сказал:

— Я совершенно уверен, что опять ничего нового не выяснится. Никто не может сказать наверняка, где был он сам или где был кто-то другой в этот промежуток времени.

— Может быть, мне повезет, — сказал я.

Вест пожал плечами и неуверенно подтвердил, что, может, и повезет.

— Не могли бы вы все же сказать, которая миссис Пемброк нанимала вас, чтобы найти Малкольма? Я помню о вашей профессиональной этике, но после этой бомбы… может, вы все-таки скажете? Чье имя было на чеке?

Он задумался, разглядывая свой виски, как будто хотел найти там какую-то подсказку. Потом глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Мне не заплатили. Я не получил никакого чека. Я не совсем уверен, но… мне показалось, это был голос госпожи Алисии Пемброк. — Сыщик покачал головой. — Когда я с ней беседовал, я спросил, не она ли меня нанимала. Она все отрицала, но мне кажется, это неправда. Но не забывайте, что еще двое разыскали господина Малкольма сами, без моей помощи. Те, кто звонил в гостиницу.

— Я помню.

Сыщик поднял на меня мрачный взгляд.

— Надеюсь, сейчас господина Малкольма найти не так просто?

— Я тоже на это надеюсь.

— Могу я дать вам один совет?

— Да, пожалуйста.

— Носите с собой оружие.

— Господин Вест!

— Даже если это будет всего лишь пакет с молотым перцем. Или газовый баллончик. Скорее всего ваши родственники сейчас относятся к вам враждебно из-за того, что господин Малкольм к вам благосклонен. Как я понял, вас хотели убить вместе с ним при взрыве в доме. Поэтому не дайте застать себя врасплох.

Я не стал возражать, просто поблагодарил его. Вест кивнул и достал из кармана еще один маленький конверт, со своим счетом. Я выписал ему чек. Норман Вест взял его, прочитал и спрятал в бумажник.

Устало поднялся, пожал мне руку со словами:

— Если я вам понадоблюсь, звоните. Буду рад помочь хотя бы советом.

Я еще раз поблагодарил его, и мы расстались. Я остался наедине с его записями, немного растерянный, не зная, с чего начать.

Открыл конверт и стал перебирать заметки Веста. Так получилось — не знаю, может, он привык так работать, а может, просто переписывал в таком порядке, но записи были разложены по возрасту моих родственников, от младших к старшим. Первыми лежали заметки о Сирене. Норман Вест вел свои записи от руки, для себя, чтобы ничего не забыть, и когда я стал читать, то почти слышал его голос с безупречным выговором диктора радио.

«Мисс Сирена Пемброк, двадцать шесть лет, не замужем, проживает в Брэкнелле, площадь Моссборо, четырнадцать. Дом в самом начале Истхэмпстедского шоссе, на повороте возле паба. Дома постройки времен последнего расширения района Брэкнелл, домовладельцы — в основном деловые люди среднего достатка, живут в собственных квартирах. Один из соседей, из квартиры номер двенадцать, сказал: „Симпатичная девушка, но как ее зовут, не знаю“. Мисс Сирена живет здесь уже три месяца. Одна спальня, гостиная, кухня, ванная, все комнаты небольшие.

Мисс Сирена работает в «Студии Дианы. Танцы и аэробика», в Брэкнелле, на Хай-стрит, тренером по аэробике. Студия частная, дело не особо доходное, по моему мнению. Хозяйка — госпожа Диана Ричмонд, около сорока пяти лет, которую интересуют только мускулистые молодые мужчины с волосатой грудью и толстыми золотыми цепочками.

Мисс Сирена работает с понедельника по пятницу, с восьми утра до часу дня, занимается сначала со служащими, потом с домохозяйками. Госпожа Сирена работает в паре с другой девушкой, Сэмми Хиггс, сменяются через каждые полчаса. Чаще всего время Сирены — с восьми до восьми тридцати, с девяти до девяти тридцати, с десяти до десяти тридцати, с одиннадцати до одиннадцати тридцати, с двенадцати до двенадцати тридцати и с часу до половины второго.

И Сирена, и Сэмми Хиггс считаются хорошими тренерами. Клиенты, с которыми я разговаривал, очень довольны занятиями. Занятия непрерывные, из-за этого пользуются популярностью. Женщины могут приходить сюда по дороге на работу, по дороге домой после того, как отведут детей в школу, и т.д. Плата — почасовая, после каждого занятия. Клиентура очень широкая — приезжают из разных районов.

Вечерние занятия с понедельника по пятницу, только с семи до восьми тридцати. Мисс Сирена ведет их одна. Сэмми Хиггс также работает с полвторого до четырех. Вечерние занятия не такие напряженные, с перерывами на отдых. Посещаются очень хорошо.

У мисс Сирены месячные всегда очень болезненные. Она в эти дни не может работать, два дня каждый месяц. Вторник, когда был аукцион в Ньюмаркете, выпал как раз на один из таких дней — второй. В понедельник мисс Сирена позвонила на студию, сказала, что не сможет работать. Никто не беспокоил ее во вторник, а в среду она вышла на работу, как обычно. В такие дни, и когда девушки просят отпустить их на какое-то время, занятия вместо них ведет дочь госпожи Дианы Ричмонд. Никаких записей об этих отпусках не ведется.

Мисс Сирена живет умеренно, усердно работает.

Любит симпатичные обновки, по-моему, немного не подходящие для ее возраста. Друзей у нее немного. По выходным бывает у брата, господина Фердинанда, или у матери, госпожи Алисии.

Никаких интимных связей не замечено.

Мисс Сирена любит ходить по магазинам за покупками и просто так. В пятницу, когда было покушение на господина Малкольма, она покупала продукты и кружевную белую блузку, кажется, у «Марка и Спенсера». Хотя она не уверена, что именно в этот день. Она покупает что-нибудь из одежды почти четыре раза в неделю — белье, лосины, кофточки, разное другое. «Должна хорошо выглядеть перед клиентами».

У мисс Сирены серебристо-серый «Форд-Эскорт» двухлетней давности, но она обычно бегает трусцой примерно милю до работы, чтобы разогреть мышцы. На машине ездит, только когда холодно или идет дождь. Машину моют на автоматической мойке каждые две недели. Работники мойки подтверждают, но точной даты не помнят.

Мисс Сирена считает, что госпожу Мойру убил господин Ян. Он ненавидел ее из-за того, что она собиралась забрать половину состояния господина Малкольма, будущее наследство господина Яна. Сирена считает, что господин Ян мог покушаться и на жизнь господина Малкольма из-за денег. Она говорит, что полицейские сглупили, что не арестовали его. Я сказал ей, что господин Ян никак не мог убить госпожу Мойру или напасть на своего отца, потому что в это время находился за тридцать миль от усадьбы Квантум на ипподроме, где его видели не меньше трех десятков свидетелей. И я сказал, что он никак не мог вести машину, которая сбила его с ног. Она ответила, что он мог кого-нибудь нанять. По-моему, мисс Сирена просто не хочет поверить в невиновность господина Яна. Ей хочется, чтобы убийцей оказался господин Ян, чтобы не обвинили никого другого в семье. Если убийца — господин Ян, это, сказала она, проучит его, как быть папочкиным любимчиком. Какая странная логика!

Конец расспроса».

Три листа заметок о Сирене были соединены вместе скрепкой. Я переложил их в конец стопки и взял следующую пачку листов со скрепкой. Здесь были заметки о Дебс и Фердинанде.

Норман Вест пользовался серыми скрепками, не серебристыми. Вполне в его стиле, подумал я.

На первой странице было:

«Миссис Дебора Пемброк, двадцати семи лет, вторая жена господина Фердинанда, живет с ним в Беркшире, Уокингем, на Ридинг-роуд, в коттедже Гэйблз.

Миссис Дебора работает фотомоделью в основном для каталогов одежды, которые рассылают по почте, в день аукциона в Ньюмаркете она была занята в демонстрации моделей купальников в Лондоне. Вместе с ней работало еще две манекенщицы, фотограф с двумя помощниками, модельер, представитель фирмы-распространителя и секретарь. Показ моделей закончился около шести вечера. Дебора была там до самого конца. Алиби безупречно. На вечер прошлой пятницы у Деборы алиби нет. Она закончила работу в Лондоне рано, около половины четвертого, что подтверждают работники фирмы, и уехала домой. Никаких свидетельств о времени приезда — господина Фердинанда не было дома.

Учитывая ее алиби на вторник, миссис Дебора не могла быть в Ньюмаркете. В пятницу — недоказуемо.

Дебора ездит на собственной машине, ярко-красной «Ланции». При осмотре машина была запыленной, но я не обнаружил никаких признаков удара.

Миссис Дебора спокойно отнеслась к моим вопросам и отвечала охотно. Она считает, что ее муж — единственный стоящий мужчина среди Пемброков, ему одному присуще чувство юмора. Дебора считает, что он слишком прислушивается к тому, что говорит его мать, но она надеется со временем это изменить. Госпожа Дебора говорит, что у них было все в порядке, пока господин Ян не подложил им свинью, затеяв это расследование. Она вполне счастлива со своим мужем и не торопится обзаводиться детьми. Госпоже Деборе не понравилось, что я расспрашиваю ее о таких интимных подробностях.

Конец расспроса».

Я перевернул страницу и прочитал на следующей:

«Господин Фердинанд Пемброк, тридцати двух лет, женат на Деборе, это его второй брак, живет в Беркшире, Уокингем, на Ридинг-роуд, в коттедже Гэйблз.

Господин Фердинанд работает статистиком в «Коммерческой страховой компании», главная контора — в Ридинге, Беркшир. Почти третью часть работы он делает дома, у него есть компьютер, подключенный к сети страховой компании. Такой распорядок работы устраивает и его, и компанию, он может выполнять точные подсчеты без длительных перерывов. Кроме того, компания направила господина Фердинанда на специальные курсы, его работой они довольны.

Я побывал в главной конторе компании и объяснил директору, что господин Пемброк-старший хочет удостовериться, что его дети не имели отношения к нападениям на него. Директор хотел бы мне помочь, но ничего нового сообщить не мог.

В пятницу господина Фердинанда на работе не было, как и в следующий вторник. В пятницу он работал дома, во вторник был на курсах.

Я проверил курсы для статистиков в коммерческом институте «Бингем», в лондонском Сити. Господин Фердинанд зарегистрировался в понедельник, но потом никакие записи посещений не велись. Господин Фердинанд не мог назвать никого, кто достаточно хорошо знал бы его на курсах и подтвердил, что он был там во вторник. Я спросил, делал ли он на лекции какие-нибудь записи. Господин Фердинанд сказал, что ничего не записывал: во вторник была вводная лекция о статистических вероятностях и способах их подсчета, в которых он и так хорошо разбирается. Во вторник действительно была такая лекция.

Господин Фердинанд водит бежевый «Ауди». При осмотре машина была чистой. Господин Фердинанд сказал, что часто моет ее сам щеткой, поливая водой из шланга. Он показал мне шланг и щетку. Господин Фердинанд говорит, что любит, чтобы вокруг было чисто.

Хотя в пятницу он работал дома, его не было, когда госпожа Дебора вернулась из Лондона. Господин Фердинанд сказал, что, закончив работу, решил съездить в Хэнли, покормить уток на Темзе. Это его успокаивает. Ему нравится бывать на свежем воздухе, и он часто это делает, всегда, сколько себя помнит, сказал господин Фердинанд. Он не знал, что госпожа Дебора в этот день приедет с работы так рано, в полчетвертого, но это никак не повлияло бы на его планы, сказал он. Они оба независимые люди и не отчитываются друг перед другом о каждой минуте».

Я перестал читать и поднял голову. Фердинанд действительно всегда любил кормить уток. Он часами бродил вдоль набережной в Хэнли, крошил хлеб и слушал гвалт, который поднимали из-за поживы дикие утки. Мы все волновались за Малкольма, когда они с Алисией начали ссориться. Я тогда думал, что Алисия вопит куда хуже этих уток, но у меня хватало ума не высказываться по этому поводу.

Я вернулся к чтению:

«Господин Фердинанд работает усердно и достиг немалых успехов, и это для него не предел. Его директор тоже так считает. Он умеет рассчитывать свои силы и возможности. Телосложением он похож на своего отца, такой же плотный и сильный мужчина — я помню господина Малкольма двадцать восемь лет назад. Он тогда пообещал перебросить меня через свою машину, когда обнаружил, что я слежу за ним. Я не сомневался, что он вполне мог это сделать. Господин Фердинанд точно такой же.

Господин Фердинанд может быть веселым и общительным, но его настроение быстро меняется, он становится угрюмым и мрачным. Он внимателен к своей жене, не ревнив. Покровительственно относится к своей сестре Сирене. Заботлив по отношению к матери, госпоже Алисии. Отношение к отцу и господину Яну двойственное, я так понял, что он любил обоих в прошлом, но теперь не доверяет им. Полагаю, господин Фердинанд способен ненавидеть.

Конец расспроса».

Я переложил листки с Фердинандом и Дебс под низ стопки. У меня не осталось душевных сил читать дальше, про Жервеза и Урсулу. Я сложил всю стопку в конверт, заказал бифштекс и решил, что буду навещать родственников в том порядке, как они идут в картотеке Нормана Веста. Начну с младших, это не так сложно. Куда делась вся бравада, с которой я заявил Малкольму в Кембридже, что останусь с ним только из-за того, что это опасно?

Ясно, куда.

Похоронена под развалинами Квантума.

Утром я поехал в Даунс, получил массу удовольствия от спокойной работы с лошадьми и напряжения мышц, привычных к таким нагрузкам. Мои руки и ноги налились силой, и я подумал, что, наверное, то же самое ощущает пианист, который сел за рояль после нескольких дней без музыки. Он не задумывается, как должен двигаться каждый его палец, когда играет знакомую мелодию, руки сами знают, что делать, и музыка рождается как бы сама собой.

Я поблагодарил гостеприимных хозяев за завтрак и поехал к Квантуму, вспоминая вчерашний телефонный звонок Малкольму. Я позвонил почти в полночь, в Лексингтоне в это время было шесть вечера.

Малкольм добрался благополучно, а Дэйв и Салли Кендер в самом деле оказались приятнейшими людьми. Рэмзи Осборн уже прилетел, и Кендеры тут же устроили роскошный обед. Малкольм посмотрел нескольких отличных лошадей, и у него появились кое-какие потрясающие идеи, на что потратить деньги, — тут он хихикнул. Как там дела в Англии?

Голос его звучал радостно и беззаботно, немного приглушенный расстоянием, и я сказал, что здесь все по-прежнему, только крышу дома затянули брезентом. Состояние дома озаботило Малкольма всего на десяток секунд, потом он сказал, что собирается вместе с Рэмзи уезжать из Лексингтона в среду или в четверг, они еще не решили.

— Когда вы уедете, не забудь, пожалуйста, оставить Кендерам номер телефона, по которому тебя можно будет найти.

— Обязательно. Делай скорее свой паспорт и приезжай сюда, — жизнерадостно сказал Малкольм.

— Постараюсь.

— Я уже привык, что ты все время рядом. Постоянно оглядываюсь, ищу тебя. Странно. Наверное, старею.

— Да, похоже на то.

Он рассмеялся.

— Здесь совсем другой мир, мне это очень нравится. Отец попрощался и положил трубку, а я подумал, сколько же лошадей он успеет купить, пока я до него доберусь.

Вернувшись в гостиницу в Кукхэме, я переоделся и, как и обещал, позвонил старшему инспектору Эйлу. У него не было ничего нового для меня, мне тоже нечего было сказать, так что разговор получился коротким.

— Где ваш отец? — спросил он как бы между прочим.

— В безопасности.

Он хмыкнул.

— Звоните мне.

— Конечно, — ответил я.

Без особого воодушевления я вернулся к машине и отправился в Брекнелл. Оставил машину на одной из стоянок и пешком пошел на Хай-стрит.

Когда-то давно Хай-стрит была главной проезжей дорогой небольшого городка, теперь она стала тихой пешеходной улицей с фабриками и конторами, на нее выходило множество маленьких извилистых улочек между разросшимися, как грибы после дождя, новыми домами. Студия танцев и аэробики располагалась в большом здании между новым, сияющим отделкой информационным агентством и магазином фототоваров, витрины которого были заполнены яркими желтыми ценниками размером с почтовую открытку, почти на всех стояло «скидка — двадцать процентов».

Войдя в «Студию Дианы», я попал в холл. Сбоку была лестница наверх. Молоденькая девушка, сидевшая за столиком под доской объявлений, услужливо заулыбалась, когда я открыл стеклянную дверь и ступил на серый ковер холла, но потеряла ко мне всякий интерес, едва я спросил о Сирене и сказал, что я ее брат.

— Пройдите туда. Она сейчас ведет занятие, — девушка показала на двойную дверь у себя за спиной, выкрашенную белой краской.

Я прошел туда и оказался в небольшой комнатке без окон, но ярко освещенной и уютной, с маленькими столиками и креслами. Несколько женщин за столиками пили кофе из пластиковых чашек. Стены вибрировали от ритмичной музыки, которая играла в какой-то другой комнате. Когда я снова спросил о Сирене, мне показали, как пройти в зал. Оттуда и доносилась музыка.

Это и была собственно студия — большой зал с окнами, выходившими в какой-то садик. Пол был выстлан полированными досками и сильно пружинил под ногами, заставляя чуть ли не подпрыгивать при каждом шаге. Стены выкрашены белой краской, кроме одной длинной стены слева, которая сплошь была покрыта зеркалами в полный рост. Живая напористая музыка заставляла непроизвольно двигаться в такт.

Сирена танцевала, стоя спиной к зеркалам. Перед ней выстроились в три ряда девушки, которые дружно подпрыгивали на месте, выбрасывая поочередно руки и ноги в разные стороны. У всех — сосредоточенные и довольные лица.

— А теперь еще быстрее! — скомандовала Сирена, и вся группа с каким-то почти фанатичным усердием в самом деле стала двигаться быстрее.

— Чудесно, леди, просто замечательно! — наконец сказала Сирена, перестала прыгать и выключила магнитофон, который стоял в углу возле двери, через которую я вошел. Она недружелюбно глянула на меня и снова повернулась к своим клиенткам:

— Если кто-то хочет продолжить занятие, через минуту Сэмми будет с вами. А пока можно немного отдохнуть.

Несколько человек остались. Большинство же посмотрели на часы, висевшие на стене, и, оживленно болтая, устремились к двери с табличкой «Раздевалка».

Сирена спросила:

— Что тебе нужно?

— Поговорить.

Она разрумянилась после занятия, но разговаривать со мной ей явно не хотелось. На Сирене был яркий розовый купальник с длинными рукавами, ярко-красные обтягивающие лосины, белые спортивные туфли и шерстяные гетры в белую и розовую полоску.

— Я могу уделить тебе только пять минут.

Она почти не запыхалась. В зал вошла девушка в ярко-голубом костюме, видимо Сэмми Хиггс, и снова включила музыку. Сирена недовольно предложила мне поговорить в другом месте. Мы прошли обратно через комнату отдыха и холл, поднялись по ступенькам наверх.

— Сейчас здесь нет занятий. Говори, зачем пришел, и уходи.

На втором этаже, судя по табличке у входа, был танцевальный зал. Сирена стояла, упершись руками в обтянутые блестящей розовой тканью бедра, и ждала.

— Малкольм просил меня выяснить, кто взорвал Квантум, — сказал я.

Ее глаза сверкнули.

— Я не взрывала.

— Помнишь, когда-то старый Фред выкорчевывал пень от ивы?

— Нет, — она ответила не задумываясь, даже не попыталась вспомнить.

— Томас тогда отнес тебя на плечах на край поля, а самого Фреда отбросило взрывом.

— Не знаю, о чем ты.

— Почему ты не хочешь со мной говорить?

— Тебе кажется. Где папочка?

— У своих друзей. Он расстроится, когда узнает, что ты не захотела мне помочь.

Сирена горько сказала:

— Не смеши меня. Ему наплевать на всех нас, кроме тебя. И я уверена, что это ты убил Мойру.

— Ему не наплевать на вас. И мне тоже.

— Он отвернулся от нас. Когда я была маленькой, я любила его. — Неожиданно у нее на глазах появились слезы. Она сердито смахнула их. — Он не знал, как от меня отделаться!

— Он хотел оставить тебя при себе, но Алисия не позволила. Она подала на него в суд и выиграла.

— Я ему не нужна! — резко сказала Сирена. — Он только говорит, что все из-за мамочки, чтобы помучить ее. Я все знаю.

— Это Алисия тебе сказала?

— Конечно, сказала. Папочка так спешил от нас отделаться, и от мамочки, чтобы поскорее жениться снова, чтобы… чтобы… вышвырнуть из дома все, что о нас напоминало, ободрать все миленькие комнаты… вычеркнуть нас из своей жизни.

Она сильно разволновалась из-за старых обид, все еще не забытых за эти двадцать лет. Я вспомнил, как я расстроился, когда Алисия выбросила кухню моей матери. Я чувствовал тогда, что меня как будто предали или обокрали. Мне было шесть лет, столько же, сколько Сирене, и я до сих пор помнил все очень хорошо.

— Попробуй простить его, — сказал я.

— Я пробовала! Я предлагала помочь ему после смерти Мойры, но он… я ему не нужна. И посмотри, чем он сейчас занимается. Тратит деньги без толку. Если он думает, что меня хоть капельку интересуют эти чертовы дебилки из школьного общества, он просто дурак. Ты можешь наговорить ему все что угодно, но я не собираюсь больше терпеть. Пусть он подавится своими проклятыми деньгами! Я прекрасно обойдусь без него.

Она посмотрела на меня мрачно и упрямо. У каждого из нас иногда прорезаются отцовские черты.

— Твои пять минут закончились. Увидимся на похоронах! — Сирена быстро обошла меня и направилась к лестнице.

— На чьих похоронах? — спросил я.

— На чьих угодно! — мрачно ответила она и запрыгала вниз по ступенькам, как будто прыгать для нее естественнее, чем ходить.

Когда я спустился в холл, Сирена уже скрывалась за белой дверью. Идти за ней было бессмысленно. Я вышел из студии, чувствуя, что не достиг совершенно ничего, и с тяжелым сердцем вернулся на автостоянку. Сел в машину и поехал в Уокингем разговаривать с Фердинандом.

Я почти надеялся, что его не будет дома, но он сам открыл дверь. Фердинанд неохотно впустил меня в дом, он был недоволен — я оторвал его от работы.

— Нам не о чем говорить, — сразу сказал он, но я понял, что он не отказывается напрочь, а готов смириться с неизбежным. Через пару минут он немного смягчился, как и тогда, у меня в квартире.

Они с Дебс купили этот одноэтажный коттедж с верандой неподалеку от дороги в Ридинг, когда поженились. Фердинанд провел меня в центральную комнату, где был его кабинет. Этот кабинет настолько же точно соответствовал привычкам Фердинанда, как отцовский кабинет в Квантуме — привычкам Малкольма.

Я бывал здесь раньше два-три раза. Остальные комнаты были обставлены скромно, но со вкусом, везде — чистота и порядок. И Дебс, и Фердинанд терпеть не могли грязи и ненужного хлама. В одной из трех спален вообще не было мебели, в другой стояла одинокая кровать и платяной шкаф — для Сирены, а в третьей, семейной спальне, была широкая кровать на низких ножках, встроенный шкаф во всю стену и несколько полок, которые Фердинанд собирал сам. В гостиной стояло два кресла, простой торшер, телевизор и множество мягких подушек на полу. В опрятной кухоньке был небольшой стол с четырьмя стульями. Обжитым казался только кабинет, но и там, в отличие от уютного рабочего беспорядка в кабинете Малкольма, все было по-спартански строго и аккуратно.

На экране компьютера появились какие-то графики. Фердинанд взглянул на них и снова с выражением легкой неприязни повернулся ко мне.

— Чего ты хочешь? У меня еще полно работы после этих курсов.

— Можешь ты сохранить все это? — я показал на экран. — Запиши данные и давай съездим в паб пообедаем.

Он покачал головой и посмотрел на часы. Потом нерешительно сказал:

— Наверное, мне действительно пора пообедать. Хорошо, поехали. Но не больше чем на полчаса, — и принялся возиться с компьютером.

Мы поехали в центр города и вышли у паба с автостоянкой. В зале было полно народу, у служащих как раз был обеденный перерыв. Мне пришлось здорово поработать локтями, но я добыл нам по порции шотландского виски и сандвичей. Фердинанд занял освободившийся столик, с которого он брезгливо смахнул крошки, оставшиеся после предыдущих посетителей.

Я поставил на стол наши порции и сказал:

— Понимаешь, Малкольм хочет выяснить, кто подложил в Квантум бомбу.

— Это не я, — ответил Фердинанд и с безразличным видом отпил из своего стакана.

— Ты не помнишь, как старый Фред взрывал пень? Нам тогда было по двенадцать или тринадцать лет. Тогда еще от взрыва самого Фреда отбросило на несколько шагов.

Фердинанд уставился на меня.

— Хорошо помню. Но это было так давно! Из-за этого с домом ничего не могло случиться, — медленно сказал он.

— Почему же? Тот взрыв произвел на нас огромное впечатление. Нужно было только немного покопаться в памяти. Эксперт по взрывам, который работает сейчас в Квантуме, спросил меня, что я знаю о кордите, и я вспомнил старого Фреда.

Фердинанд углубился в воспоминания.

— Черный порошок… в ящике.

— Да, и он до сих пор стоит в сарае для инструментов. И до сих пор не испортился, но бомбу сделали не из него. Эксперт считает, что это была самодельная взрывчатка, которую называют НАМР.

Фердинанд заметно разволновался и сказал, немного помолчав:

— Я вообще-то даже не представляю, что это такое.

— Ты не знаешь, что такое НАМР? — спросил я.

Фердинанд неуверенно ответил, что не знает, и я подумал, что он не совсем искренен. Наверное, он считал, что его могут обвинить, если откроется, что он об этом знает. Нужно было как-то его разговорить, настроить на миролюбивый лад. Я хотел сделать его своим союзником.

— Малкольм сделал новое завещание, — сообщил я.

— И почти все отписал тебе? — Он горько усмехнулся.

— Нет. Если он умрет естественной смертью, каждый из нас получит равную долю, — сказал я, и немного погодя добавил: — А если его убьют, все состояние уйдет на благотворительность. Так что как насчет того, чтобы засесть за телефон и оповестить всю семейку, чтобы они помогли мне выяснить, кто пытается лишить их наследства?

ГЛАВА 14

Вечером в своей комнате в Кукхэме я прочитал заметки Нормана Веста о Жервезе и Урсуле. Сначала Жервез:

«Господин Жервез Пемброк, тридцати пяти лет, женат на госпоже Урсуле, проживает в Мейденхеде, улица Грант, четырнадцать. Собственный особняк с четвертью акра сада, в хорошем месте. Женаты одиннадцать лет, две дочери, восьми и шести лет, обе учатся в частной школе.

Господин Жервез работает биржевым маклером в лондонском представительстве фирмы «Уэллс, Гибсон и Каткарт». Сами Уэллс, Гибсон и Каткарт умерли много лет назад, но название фирмы осталось прежним. Господин Жервез — уполномоченный представитель фирмы, как и все остальные сотрудники. У него ненормированный рабочий день, по большому счету он сам себе начальник. Обычно он работал больше, чем сейчас, но в последнее время, по словам секретарши фирмы, стал рассеянным. Она не хотела говорить прямо, но я выяснил, что господин Жервез часто приходит после обеда изрядно выпившим, а иногда не приходит вовсе.

Она, конечно же, не следит за временем его появлений на работе. Просто слышала, как двое сотрудников сплетничали о господине Жервезе, говорили, что он стал очень нервным и продает своим клиентам одну дешевку. Они говорили, что господин Жервез слишком осторожничает, это плохой признак для биржевого маклера. Ее ничуть не задели наговоры на господина Жервеза, у которого «отвратительный характер, особенно если ему кто-то перечит», и я даже не представляю, какая у нее тяжелая работа!

Я попросил господина Жервеза принять меня у себя в кабинете. Я только представился, а он уже сказал, что знает, кто я такой. Я сказал в качестве предисловия, что, видимо, он и есть незаконнорожденный сын господина Малкольма Пемброка, и весь разговор мгновенно закончился. Он вытолкал меня из кабинета (на левой руке остался синяк) и заявил, что я оскорбил его. Если бы! Я сказал, что, если он может предоставить какие-нибудь бумаги, зарегистрированные в конторе во вторник — написанные письма, брокерские соглашения, — у него будет алиби. Он посоветовал обратиться к его секретарше, что я и сделал. Она сообщила, что господин Жервез приехал в то утро в контору и продиктовал два письма. Господин Жервез сказал ей, что ему нужно повидаться с новым клиентом, и уехал в половине одиннадцатого. Секретарша не знает, кто этот клиент, в дневнике господина Жервеза он не значится. Обычно новые клиенты сами приходят в контору, но не всегда. В этот день господин Жервез больше не возвращался, а в среду пришел в дурном настроении, возможно с похмелья.

В прошлую пятницу господин Жервез уехал, по словам секретарши, сразу после обеда и больше не возвращался. В понедельник он нормально проработал весь день.

Господин Жервез ездит на работу на поезде, оставляя машину, белый «Ровер», на станции. Машина была чистой, когда я ее осматривал, и без повреждений.

Я посетил господина Жервеза дома, попытался выяснить насчет клиента, с которым он встречался во вторник — для подтверждения алиби. Он сказал, что это не мое дело. Предполагаю, что этот клиент — либо любовница, либо бутылка, во всяком случае, поведение господина Жервеза заставляет меня в это поверить.

По-моему, у господина Жервеза серьезные проблемы с алкоголем, но пока это не слишком сказывается на его трудоспособности. У него сильный, решительный характер, но при этом ему присуща некоторая неуверенность в себе, видимо, из-за незаконности рождения. Поэтому он напивается и устраивает скандалы. Секретарша господина Жервеза его не любит. По-видимому, доходы у господина Жервеза довольно высокие, никаких признаков материальных затруднений.

Внимателен к госпоже Алисии. К жене относится покровительственно, подавляет ее своим характером и помыкает как хочет, к детям — тоже. Завидует господину Яну и, по-моему, боится его. (Не знаю из-за чего. Может быть, что-то в прошлом? Предпочтение господина Малкольма?) Презирает отца, но боится его. Когда речь заходит о господине Малкольме, сильно сердится.

Господин Жервез физически очень силен, но, по-моему, постепенно теряет форму. Не занимается никакими физическими упражнениями, набрал лишний вес. Характер тяжелый. Задирист.

Конец расспроса».

Я со вздохом сложил листки с Жервезом и снова соединил их скрепкой. Норман Вест, несмотря на свою невзрачную внешность, чертовски быстро умеет докапываться до самой сути.

Интересно, что у него получилось с Урсулой? Урсула, тихая жена Жервеза, которая часто плачется в жилетку моей матери, Джойси. Довольно привлекательная на свой лад, она похожа на неоконченную картину, ей сильно недостает легкости и беззаботности. Достаточно любезная со мной, если позволяет Жервез, Урсула никогда со мной особо не откровенничала. Меня неожиданно заинтересовало мнение Нормана Веста об Урсуле.

«Миссис Урсула Пемброк, тридцати пяти лет, жена господина Жервеза, живет с ним в Мейденхеде, улица Грант, четырнадцать. Занимается работой по дому и присматривает за дочерьми. Уборщица бывает у нее по утрам в понедельник и пятницу, с девяти до часу, во вторник и четверг остается до четырех вечера, иногда ее просят посидеть с детьми. Я был у госпожи Урсулы дважды, в первый раз она была чем-то сильно расстроена и не захотела со мной говорить. Во второй раз разговаривала охотно.

Ее дочери посещают частную школу на другом конце Мейденхеда. Детей возят в школу по очереди с семьями, живущими по соседству. Дни госпожи Урсулы — вторник и четверг — с утра, и понедельник, среда и пятница — в обед. Машина госпожи Урсулы — кремовый «Остин». Чистая.

В пятницу, когда было покушение на господина Малкольма, девочек пригласили на чай в семью, которая отвозит своих детей в ту же школу (мать подтверждает). Миссис Урсула проводила туда девочек после школы, примерно в четыре часа, и забрала в шесть тридцать.

В следующий вторник Урсула попросила служанку остаться до вечера и приготовить девочкам обед, потому что она собиралась на весь день в Лондон. Служанка сообщила, что миссис Урсула отвезла детей в школу, переоделась и уехала на железнодорожную станцию. Она сказала уборщице, что вернется домой поздно, потому что собирается зайти в кинотеатр после того, как сделает все покупки. Урсула делала так и раньше, несколько раз. Она возвратилась в десять вечера. Служанка ушла домой. Урсула сама посоветовала мне обратиться к служанке. Еще она сказала, что не ходила в кинотеатр, потому что не любит кино, просто решила поужинать в ресторане. Сказала также, что была в церкви. Она ничего в тот день не купила (ничего особенного).

Миссис Урсула рассказывала о поездке в Лондон нервно и уклончиво. Могла ли она быть в Ньюмаркете?

Возможно (мое мнение), она встречалась в Лондоне с кем-то, о ком не знают ее муж и служанка. С кем? Любовник? Вряд ли, у нее на это просто нет времени, она не смогла бы держать это в тайне. Священник? Друзья, которых не любит господин Жервез? Врач? Я бы сказал, она искала какого-то утешения.

Госпожа Урсула несчастная женщина, она все время в напряжении. Верная жена. По-моему, любая женщина с господином Жервезом стала бы несчастной. Урсуле не нравится, что уборщица приходит так часто. Но господин Жервез настоял на этом, он любит чистоту. Госпожу Урсулу утомляет непрестанная болтовня этой служанки. Все действует ей на нервы. Госпожа Урсула не прочь заниматься какой-нибудь работой, но господин Жервез ей не разрешает. «В первую очередь ты должна заниматься детьми», — говорит он. Госпожа Урсула очень любит своих детей.

Она хотела бы, чтобы господин Пемброк выделил всем своим наследникам какую-то часть денег сейчас, чтобы они прекратили из-за этого ссориться. Она неплохо относится к господину Яну, но муж не разрешает ей с ним общаться. Ей нравится господин Малкольм, она считает его веселым и щедрым, но ее муж считает иначе и навязывает ей свое мнение. Она не в состоянии перечить мужу. Она сказала, что у нее нет собственных денег. Она в безвыходном положении, не может содержать детей сама и не хочет их оставить.

Считает ли она, что смерть господина Малкольма решит все ее проблемы? Верит ли она, что ее положение улучшится, если господин Жервез станет богаче?

Я бы сказал, что нет.

Конец расспроса».

Бедная Урсула. Могла ли она взорвать Квантум? Может быть, если бы сильно захотела. Она доведена до отчаяния и способна на все, но, если у нее осталась хоть капля здравого смысла, она бы скорее искала помощи у Малкольма, а не пыталась убить его.

Я прикрепил досье Урсулы к «Жервезу». Как всегда, в его тени.

Не знаю, почему она вышла за него замуж, но я был тогда на их свадьбе и должен сказать, что, если человек не был близко знаком с Жервезом с детства, он решил бы по его внешности и поведению, что это уверенный в себе, приятный на вид, сильный мужчина, на которого можно положиться. Подающий надежды биржевой маклер. Выгодный жених.

Я спрятал заметки об Урсуле и Жервезе в конверт, но брат и его жена никак не выходили у меня из головы.

Наверное, тысячи, сотни тысяч браков так же неудачны, как этот. Их несчастье заложено в них самих. Люди легче справляются с трудностями, которые от них не зависят — с войной, разрухой, болезнями, неудачами. Гораздо труднее найти выход, когда страдает личность человека. Они оба несчастливы, Урсула из-за Жервеза, Жервез из-за…

Из-за Малкольма? Из-за того, что Малкольму было скучно с Вивьен и он связался с Алисией, а потом скоропалительно женился на Джойси? Из-за того, что Жервез незаконнорожденный? Но Фердинанд родился точно таким же образом, а на нем это никак не сказалось.

На эти вопросы нельзя найти ответа. Самые подходящие ответы зачастую оказываются неверными. Я не знал, почему Жервез такой, как он есть, только я уверен, что это началось задолго до того времени, когда мы вместе жили в Квантуме. Может, даже еще до его рождения.

Я спал беспокойно, меня всю ночь мучили кошмары. Наутро я поехал на конюшню, надеясь там избавиться от тяжелых мыслей и немного расслабиться. Утешение — это словечко Нормана Веста, как нельзя лучше подходит в этом случае. Пасмурное утро, скачущие лошади, легкая болтовня и грубоватые шутки, все такие привычные занятия, которыми была наполнена моя жизнь с восемнадцати лет. Не знаю, почему я так люблю лошадей. Наверное этот выбор обусловлен глубоко скрытыми потребностями души, но откуда происходят эти самые потребности?

Я не привык размышлять об этом. У меня никогда не было в жизни особых неприятностей, я просто делал свое дело, наслаждался скачками, любил безо всяких взаимных обязательств. Не могу сказать, чтобы особо перетруждался. Меня ничто сильно не задевало. Но вся эта привычная жизнь внезапно закончилась в тот день, когда я встретился в Ньюмаркете с Малкольмом.

Это было во вторник.

«Урсула ни при чем», — думал я, возвращаясь в Кукхэм. Я собирался сразу же поехать поговорить с Урсулой, пока девочки не вернулись из школы. Интересно, не сходит ли Урсула потихоньку с ума в своем доме номер четырнадцать по улице Грант, в Мейденхеде? Я переоделся в обычную одежду и поехал это выяснять.

Дверь открыла служанка, пышная женщина средних лет, ужасно любопытная. Госпожа Пемброк отдыхает, у нее болит голова, но она, конечно же, может подняться наверх и спросить у госпожи, не согласится ли та пообедать со своим деверем. Наверное, мне лучше будет подождать в прихожей.

Я подождал, и вскоре Урсула спустилась вниз, бледная и осунувшаяся. Она уже надела пальто и перчатки.

Урсула удивилась, увидев меня.

— О! Я думала, это Фердинанд.

Неудивительно.

Я сказал:

— Куда нам лучше поехать?

— О! — Урсула нерешительно замолчала, обернулась. Служанка стояла на лестничной площадке и внимательно прислушивалась к разговору. Если Урсула со мной не поедет, ей придется вытерпеть назойливые расспросы служанки.

— Пойдем, я не глушил мотор, — настойчиво сказал я. Не самая удачная фраза, но я надеялся, что Урсула больше прислушивается к интонации, чем к словам. Она прошла через холл и вышла вместе со мной через парадную дверь, аккуратно закрыв ее за собой.

— Жервезу это не понравится, — сказала она.

— Откуда он узнает?

— Она придумает, как ему насплетничать. Ей доставляет удовольствие создавать лишние проблемы, это ее любимое развлечение, последняя радость в жизни, — Урсула кивнула в сторону дома, имея в виду свою служанку.

— Тогда почему ты до сих пор ее не уволила?

Она пожала плечами.

— Я ненавижу уборку. Если я уволю служанку, мне самой придется этим заниматься. Жервез считает, что она очень добросовестная, и он ей платит. Он сказал, что не станет платить кому-то другому.

Урсула говорила спокойно, как будто бы о самых обычных вещах, но я ясно представил картину домашней тирании, которую устроил Жервез. Мы сели в машину, выехали из города и добрались до небольшого поселка с названием Брэй. Урсула два или три раза повторила, пока мы ехали:

— Жервезу это не понравится.

Мы зашли в маленький придорожный ресторанчик, Урсула заказала домашний суп и суфле. Она несколько раз оглянулась через плечо, как будто ее муж мог внезапно появиться здесь и наброситься на нее.

Я заказал графин красного вина. Урсула сказала, что пить не будет, но, когда вино оказалось на столе, она почти машинально налила себе стакан. Она сняла пальто и перчатки и осталась в серой юбке, голубом свитере и бежевой рубашке, которые были ей очень к лицу. На шее у нее была нитка жемчуга. Темные волосы были с одной стороны заколоты черепаховым гребнем, на бледном лице — никакой косметики. Такая внешность как раз устраивает Жервеза.

Когда подали суп, Урсула сказала:

— Вчера вечером звонил Фердинанд, сказал Жервезу, что, если верить тебе, Малкольм написал новое завещание.

— Да, это правда. Я видел это завещание, — подтвердил я.

— Жервез мне не сказал. Он рассказывал по телефону Алисии, а я услышала. Так у нас всегда. Он никогда мне ничего не говорит, только своей матери.

— Какие у тебя отношения с Алисией? — спросил я. Урсула аккуратно помешивала ложкой свой суп. Она говорила, тщательно подбирая слова, как будто пробиралась через минное поле.

— От моей свекрови больше неприятностей, чем от любой женщины со времен Евы. Я не хочу о ней говорить. Ешь свой суп.

Мне показалось, что стоит Урсуле только начать говорить об Алисии, и слова польются неудержимым потоком. Я все думал, как бы ее разговорить, но, когда я неопределенно спросил, какие такие неприятности она имеет в виду, Урсула только качнула головой и сказала:

— Не здесь.

И я отложил это на потом. Она рассказывала о детях, оживленно и охотно, пока мы не разделались с суфле.

— Зачем ты ездишь в Лондон? — спросил я как бы между прочим.

Она удивилась такому вопросу, потом сказала:

— Ах да, это тот ужасный сыщик, Вест. Жервез был в ярости из-за него. А потом напустился на меня, все выспрашивал, где я была. Я просто гуляла, — она делала вид, что целиком поглощена своим суфле. — Фердинанд говорил Жервезу, а тот — Алисии о каких-то пнях. К чему это?

Я рассказал про кордит. Урсула кивнула.

— Жервез говорил Алисии, что очень смеялся, когда старый Фред покатился по земле.

Казалось, разговор о взрыве ее совсем не обеспокоил. Мы закончили обед, я заплатил по счету, и мы короткой дорогой поехали назад в Мейденхед. Отъехав немного от Брэя, я остановил машину и заглушил мотор.

Урсула не спрашивала, почему мы остановились. Немного помолчав, она сказала:

— Думаю, ты понимаешь, что Алисия разрушила нашу семью?

Я согласно кивнул.

— Я была знакома с Жервезом всего четыре месяца, когда мы поженились. Я не представляла… Она испортила его чуть ли не с рождения, разве не так? Своей ужасной ложью и злостью. Она все время настраивала его против тебя. Жервез иногда говорит о тебе кошмарные вещи… бранится, когда он в ярости… Я так устала от этого. Я просила его не говорить так, но он слушает не меня, а свою мать. А она твердит, что ты его презираешь, считаешь, что ты лучше его потому, что рожден в браке. Я знаю, что это не так. А Жервез верит ей. Она все время повторяет, что Малкольм вышвырнул их из дома и никогда не любил. Откуда в ней столько злости? Посмотри только, что она сделала с Сиреной. Жервез говорил, что Сирена была веселой и доброй девочкой, но Алисия не позволила ей остаться в школе, ей хотелось, чтобы Сирена всю жизнь была маленьким ребенком и никогда не взрослела. Теперь Сирена ненавидит мужчин, и все из-за Алисии. Из всех мужчин Сирена позволяет прикасаться к себе только Фердинанду и Жервезу. Мне так жаль ее! Ты знаешь, что это Алисия вынудила Фердинанда развестись с первой женой? Постоянно придиралась к ней, устраивала скандалы. Бедная девушка не стерпела и ушла от Фердинанда. Не представляю, как Дебс с ней уживается. Ее постоянные упреки ужасно действуют мне на нервы. Алисия — твой самый страшный враг. Если бы это тебя хотели убить, то наверняка за этим стояла бы Алисия.

— Она не всегда была такой. Когда она жила в Квантуме, то заботилась обо мне так же, как о Жервезе и Фердинанде.

— Значит, это началось, когда Малкольм с ней развелся, а ты остался с ним. И чем старше она становится, тем больше злится. Алисия стала гораздо противнее с тех пор, как мы с Жервезом поженились, хотя и тогда моя свекровь была не идеальной. Она ненавидела Куши, а Куши была хорошей женщиной, правда? Я очень расстроилась, когда Куши погибла. Но Куши не разрешила остаться в Квантуме никому, кроме тебя. Думаю, именно тогда Алисия тебя возненавидела. Или просто перестала скрывать свои чувства. Мне кажется, она всегда плохо к тебе относилась. Как Жервез, который держит все в себе, а потом высказывает, когда рассердится… и Сирена точно такая же, и Фердинанд… все они похожи на свою мать. Как бы мне хотелось, чтобы она умерла! Я понимаю людей, которые хотят кого-то убить. Мне бы хотелось убить Алисию.

Ее голос дрожал, озвучивая эти ужасные откровения. Она внезапно замолчала.

— Отвези меня домой. Мне не стоило этого говорить.

Я не сразу завел мотор.

— Это из-за Алисии Жервез начал выпивать?

Урсула судорожно сглотнула, вспышка гнева погасла так же быстро, как появилась, ее снова затопила волна сожаления и горечи.

— Это из-за… всего. Я вижу, что он несчастен, но он не хочет, чтобы я ему помогла, он не хочет со мной разговаривать, он говорит только с ней! А она делает все только хуже.

Я вздохнул и вырулил на дорогу к Мейденхеду. Алисии еще не было и шестидесяти — самая противная из ведьм переживет их всех.

— Не нужно было мне всего этого рассказывать. Жервезу это не понравится, — сказала Урсула, когда я остановился возле их дома.

— Жервез не узнает, о чем мы говорили. Она достала из сумочки платок и высморкалась.

— Спасибо за обед. Твоя мать тебе говорила, что мы недавно обедали с ней в Лондоне? Она дала мне хороший совет. Я не сказала Жервезу, он бы разозлился.

Я кивнул.

— Джойси говорила мне, что вы с ней подруги.

— Она ужасно зла на Алисию. Это меня хоть немного утешает.

Урсула чуть улыбнулась и вышла из машины. Дойдя до двери, она обернулась и махнула мне рукой на прощание. Я помахал в ответ и уехал.

Мне стало интересно, что Норман Вест выудил из Алисии, и я перебрал записи, пока не нашел нужную.

Вест писал:

«Миссис Алисия Пемброк, пятидесяти девяти лет, в первый раз вообще не стала со мной разговаривать, а во второй приняла меня крайне неохотно. Очень раздражительна.

Живет в Виндзоре, Лайонс-корт, дом двадцать пять. Она продолжала утверждать, что не помнит, чем занималась в пятницу и во вторник, говорит, что ничего особенного не делала. «Все дни похожи один на другой». Я думаю, она страдает от этого.

Миссис Алисия водит серебристо-серый «Фиат». Машина чистая, повреждений нет.

Она настроена против меня лично из-за того, что я выследил у нее господина Малкольма, из-за чего он развелся с госпожой Джойси, хотя это в конце концов оказалось ей на пользу. Двадцать восемь лет назад! А она до сих пор прекрасно помнит все подробности. И не помнит, что делала в прошлый вторник…

Я спросил, не давала ли она мне каких-либо поручений. Ответ отрицательный. (?)

Миссис Алисия заметно отличается от той Алисии, за которой я следил когда-то. До замужества она была доброй, смешливой девушкой. Госпожа Алисия и теперь одевается по молодежной моде, ведет себя как молоденькая, но стала желчной и язвительной. Странно, как некоторые женщины расцветают в любовных похождениях и увядают, выйдя замуж! Не раз наблюдал такое. Как будто их увлекает дух запретности и таинственности, а не сами мужчины.

Миссис Алисия очень злится из-за того, что господин Пемброк тратит деньги. Господин Ян ее тоже очень раздражает.

Миссис Алисия выставила меня за дверь.

Конец расспроса».

Коротко и неприятно.

Я не был сейчас готов к встрече с Алисией. Но не думаю, что у нее хватило бы сил отнести Малкольма в гараж, когда он был без сознания. И вряд ли у нее хватило бы ума на то, чтобы соорудить бомбу. Я решил, что у меня достаточно оснований не делать того, что нравится мне не больше, чем купание в бассейне с крокодилами.

С Жервезом мне тоже не хотелось встречаться, но этого избежать было не так просто.

Вечером я снова поехал в Мейденхед, остановил машину у дороги неподалеку от дома номер четырнадцать и стал ждать, когда вернется хозяин. Как раз тогда мне вспомнился совет Нормана Веста насчет оружия. Перец… баллончик… я не мог представить, как швырну это Жервезу в лицо, или что-нибудь еще в этом духе. Жервез, черт его побери, все же мой брат. Сводный брат. Каин убил Авеля. У Авеля не оказалось под рукой пакетика с перцем или баллончика.

Пока я так рассуждал, Жервез приехал домой.

Его «Ровер» повернул на короткую дорожку к дому и остановился у гаража. Жервез с портфелем в руке выбрался из машины и вошел в дом. Через пять минут я подошел к парадной двери и позвонил.

Дверь открыла одна из девочек. Она сказала, обернувшись:

— Это Ян.

Жервез, все еще в деловом костюме, тут же вышел из гостиной с высоким бокалом в руке, наполненным до половины чем-то прозрачным — скорее всего шотландским виски. Он встретил меня недружелюбным взглядом и властно сказал:

— Фердинанд мне звонил. Это дело полицейских — расследовать взрыв Квантума, а не твое.

— Малкольм просил меня этим заняться, — ответил я.

— Ну, ладно, заходи, — неохотно сказал он и показал на комнату, из которой только что вышел. — Выпьешь?

— Да, налей мне.

Он наполнил еще один бокал и подал мне, указав на графин с водой, стоявший на серебряном подносе. Я разбавил свое виски, отпил и сказал:

— Благодарю.

Он кивнул, занятый своей выпивкой.

Урсула не показывалась, но из кухни доносились звонкие голоса девочек, и я решил, что она с ними. Они сказали, что я пришел, и Урсула, наверное, волновалась из-за нашей встречи.

Жервез раздраженно сказал:

— Фердинанд рассказал мне о новом завещании Малкольма. Это нелепо — вставлять туда пункт о насильственной смерти. А вдруг его случайно пристрелит какой-нибудь грабитель? Получится, что мы все останемся без наследства?

— Вряд ли это будет случайный грабитель. Скорее уж наемный убийца.

Жервез зыркнул на меня.

— Ерунда!

— А кто убил Мойру? Кто трижды пытался убить Малкольма?

— Откуда я знаю?

— Я думаю, ты мог бы пораскинуть мозгами.

— Нет. Пусть этим занимается полиция. — Он отхлебнул виски. — Где он сейчас?

— У своих друзей.

— Я предлагал ему пожить у меня, — сердито сказал Жервез, — но я, наверное, для него недостаточно хорош.

— Отец захотел побыть вдали от семьи, — ровно сказал я.

— Но тебя он оставил при себе!

— Уже нет.

Это его немного успокоило.

— Вы снова поругались? — с надеждой спросил он. Мы все еще стояли в центре комнаты, как будто предложение выпить еще не означало, что мне предлагают присесть. На пестром сероватом ковре стояли глубокие кресла, обтянутые ярким ситцем в цветочек, окна были завешены тяжелыми красными портьерами. В отделанном кирпичом камине горел недавно зажженный огонь. Я бывал в этом доме так же редко, как и у Фердинанда, и наверх никогда не заходил.

— Нет, мы не ссорились. Ты помнишь, как старый Фред взрывал пень?

Жервез быстро переключился на другую тему:

— Фердинанд говорил, что ты спрашивал об этом. Конечно, помню.

— Фред не показывал тебе, как работать со взрывчаткой?

— Нет, не показывал, должен тебя разочаровать. Ты что, хочешь сказать, что это я взорвал дом? — Его раздражение, которое он старался держать в узде, поднялось на пару единиц.

Я постарался его успокоить:

— Нет. Я только хочу узнать, не показывал ли Фред тебе и другим, как он взрывал заряд.

— Я могу отвечать только за себя, — решительно сказал Жервез. — Мне не показывал.

Жервез располнел и, я думаю, располнеет еще больше. Костюм едва на нем сходился. Я никогда так не растолстею. Жервез самый высокий и крупный из детей Малкольма и, наверное, самый сильный. На вид это уверенный в себе, преуспевающий человек, но он сломался из-за отсутствия какого-то никчемного клочка бумаги, который совершенно никого не волновал, кроме него самого.

Наверное, у каждого из нас есть какой-то пунктик. Одним это помогает, другим портит жизнь. Характер отца, с его «мидасовской» одержимостью золотом, передался в какой-то мере всем его детям.

Жервез сказал:

— Малкольм даст нам что-нибудь до своей смерти?

Его голос звучал, как всегда, глубоко и уверенно, но я задумчиво смотрел на него поверх бокала и заметил легкий оттенок надежды в словах Жервеза, как будто он спрашивал не просто из интереса, а отчаянно нуждался в деньгах Малкольма. Сами собой всплыли в памяти заметки Нормана Веста: «…стал очень нервным и продает клиентам одну дешевку. Слишком осторожничает — это плохой признак для биржевого маклера…» У прочного благосостояния Жервеза неожиданно могут оказаться глиняные ноги…

Я ответил на поставленный вопрос буквально, не обращая внимания на скрытый подтекст:

— Я говорил с ним об этом. Он ответил, что подумает.

Жервез разозлился.

— Проклятый старый дурак! Он все играет с нами в эти чертовы игры! Назло нам выбрасывает деньги на ветер! Покупает этих проклятых лошадей! Я готов удавить его своими руками! — Он резко замолчал, как будто испугался, что в какой-то мере сейчас признал свою вину. — Это просто фигура речи, — и мрачно зыркнул на меня.

Я продолжал, делая вид, что не заметил его вспышки:

— Я поговорю с ним еще. Вивьен тоже пристала к нему с этим, но выбрала далеко не лучшие слова для убеждения и только настроила Малкольма против себя. Отец упрямец, как и любой из нас. Он уперся, и чем больше мы будем его уговаривать, тем тверже он будет стоять на своем.

— Это ведь ты подал ему мысль покупать лошадей! Сам он бы до такого не додумался. Два миллиона фунтов за какого-то паршивого жеребенка! Ты хоть представляешь, что такое два миллиона фунтов?! Два миллиона за какое-то четвероногое ничтожество! Он совсем сбрендил! Если бы он дал два миллиона кому-нибудь из нас, это обеспечило бы счастливца до конца дней, а старый дурак тратит их на этих чертовых лошадей. Ему мало было отдать полмиллиона на больных детей! Нет, он покупает еще эту чертову животину — Блу Кланси, и один Бог знает, во сколько миллионов она ему влетела! Во сколько? — Жервез воинственно уставился на меня, требуя ответа, его подбородок упрямо выдвинулся вперед.

— Он вполне может себе это позволить. Я думаю, он очень богат, — сказал я.

Лицо Жервеза побагровело от ярости.

— Ты думаешь! Откуда ты знаешь, что он не просадит все до последнего пенни?! Я найду способ покончить с этим. С этим давно пора покончить!

Жервез внезапно выхватил у меня полупустой бокал и заорал:

— Убирайся! Вон из моего дома! Я сыт тобой по горло!

Я не двинулся с места.

— От того, что ты меня выставишь, неприятностей у нас не убавится.

— Нет, черт тебя побери, твои неприятности только начинаются! — Жервез поставил оба бокала на поднос и повернулся, готовый вытолкать меня силой.

— Когда Малкольм был в Кембридже, Алисия не говорила тебе, где он?

— Что? — Он замер. — Не понимаю, о чем ты. Давай выметайся!

— Ты звонил в кембриджскую гостиницу, где остановился Малкольм?

Жервез меня даже не услышал. Он разразился гневной тирадой:

— У меня уже вот где твоя манерность и подозрительность! Ты думаешь, что я хуже тебя, ты всегда так думал, но должен тебе сказать, братец, что ты сильно ошибаешься! Ты всегда был у Малкольма на хорошем счету и всегда настраивал его против нас, а старый тупица тебе слепо доверял… Вон отсюда! — Жервез подступил ко мне, сжав кулаки.

Я не пошевелился.

— Тем не менее ты хочешь, чтобы я помог его уговорить.

Жервез открыл рот, но не проронил ни звука.

— Алисия убедила тебя, что я тебя презираю. Это неправда. А ты веришь ее лживым наговорам. Я никогда не настраивал отца против вас. Но если ты меня сейчас ударишь, я, может быть, подумаю над этим. Если ты хочешь, чтобы я остановил его, ты уберешь свои кулаки и вернешь мне мой стакан. Я допью виски и уйду.

Он долго сверлил меня взглядом, потом отвернулся. Я принял это за согласие и взял один из стаканов, не знаю — его или свой.

Это было его виски. Напиток оказался гораздо крепче, едва ли он вообще разбавлял его. Я поставил стакан и взял другой. Он не смотрел на меня и ничего не заметил.

Я спокойно сказал:

— Жервез, тебе нужен психиатр.

— Не твое собачье дело!

Я для виду отпил из стакана и поставил его обратно.

— До свиданья.

Он ничего не сказал и даже не обернулся. Я пожал плечами и вышел в прихожую. Побледневшая Урсула и девочки испуганно выглядывали из кухни. Я криво улыбнулся Урсуле и сказал:

— Кое-как разобрались.

— Надеюсь.

«Напрасная надежда», — говорил ее взгляд.

— Я еще зайду, — сказал я, хотя заходить совсем не собирался. Но если я смогу хоть как-нибудь помочь ей или Жервезу, я должен это сделать.

Я спокойно вышел и уехал в Кукхэм. Позвонил из номера в Лексингтон, Кендерам. Трубку подняла госпожа Кендер, Салли.

Она сказала, что Малкольм уехал вместе с Рэмзи в Стэмфорд, штат Коннектикут. Похоже, они заключили что-то вроде сделки. Им было очень приятно принимать у себя Малкольма. Ему понравились коневодческие фермы.

Я поблагодарил, она пожелала мне всего хорошего.

Рэмзи и Малкольма я не застал. Девушка, с которой я говорил, сказала, что они должны быть в половине шестого. Я перезвонил в полшестого, но их все еще не было. Девушка сказала, что господин Осборн очень занятой человек, и предложила оставить записку. Я попросил сообщить господину Пемброку, что звонил его сын Ян, но ничего особенного передавать не надо. Она сказала, что сообщит непременно.

Я лег спать, а утром ездил верхом в Даунсе. После занятий позвонил инспектору Эйлу в полицейский участок из дома тренера, чьих лошадей я объезжал. Он был на месте и сам поднял трубку.

— Где вы сейчас?

— На конюшне.

— А ваш отец?

— Не знаю.

Он недоверчиво хмыкнул.

— В котором часу мы можем встретиться в усадьбе Квантум?

Я глянул на часы.

— Я могу приехать прямо отсюда через сорок пять минут. А если заеду переодеться, то добавьте еще час.

— Приезжайте как есть. Господин Смит что-то раскопал.

ГЛАВА 15

Куча обломков в Квантуме значительно уменьшилась.

Я прошел за дом. Там усердно трудились двое рабочих в глубоко надвинутых касках, грузили обломки кирпича в машину. Ветер немного разогнал тучи, выглянуло солнце. В бледном солнечном свете разрушения показались мне еще ужаснее, чем раньше.

Старший инспектор Эйл склонился над раскладным столиком, поставленным на лужайке. Смит, в голубой каске и бежевом комбинезоне, что-то ему увлеченно объяснял. Праздных зевак за веревкой уже не было, только Артур Белбрук одиноко стоял и смотрел на дом.

Я подошел и поздоровался с инспектором и экспертом.

— Доброе утро. Хорошо, что вы уже здесь, — ответили они, подняв головы.

Смит указал на предмет, который они рассматривали.

— Посмотрите, что мы нашли. Что вы об этом скажете?

На столе лежала свернутая в спираль тонкая изолированная проволока около восемнадцати дюймов в длину. Кольца проволоки были вытянуты, но все еще сохраняли спиральную форму. «Изоляция, наверное, была белой», — почему-то подумал я. С обоих концов проволока была зачищена примерно на дюйм, изоляции не было. К изолированной части с одной стороны была прикреплена стрелка от часов. Стрелка указывала на оголенный конец, который был как бы ее продолжением.

Я в отчаянии смотрел на эту проволоку, сердце мое сжалось. Я боялся и надеялся… не мог поверить, что такое возможно.

Когда я спросил, что это такое, Эйл подозрительно сказал:

— Мне показалось, вам знакомо это устройство.

Я поднял голову. Они не ожидали, что я могу знать об этих устройствах, их крайне удивила моя реакция. Я мрачно сказал:

— Да, знакомо. Вы нашли остальные части?

Смит показал на кучку предметов на столе. Я подошел, посмотрел. Куски металла и пластика, совсем не то, что я ожидал увидеть. Никаких пружин и шестеренок. Серый пластиковый диск с отверстием в центре.

— Это были часы? — неуверенно спросил я.

— Часы на батарейке. Эта проволока — обмотка электромоторчика, — объяснил Смит.

Спираль была не больше сантиметра в диаметре.

— Как же вы отыскали это в такой груде мусора?

— Мы нашли остатки ящика, стоявшего за кроватью господина Малкольма. Эти детали во время взрыва разлетелись вместе с кусками ящика. Проволока со стрелкой и это лежали рядом. — Он взял пластиковый диск, перевернул его. Диск действительно оказался циферблатом часов. — Где-то там еще должны быть одна или две батарейки, второй кусок проволоки и корпус часов, но мы пока их не нашли. Надо сказать, это был не будильник. Мы нигде не нашли остатков звонка.

— Это и не должен быть будильник, — сказал я.

Старший инспектор забеспокоился и продолжил разговор сам:

— Объясните, пожалуйста, откуда вы знаете это устройство? Ваш садовник использовал его при взрыве пня?

— Нет, не думаю. Такие устройства делались не для того, чтобы взрывать бомбы. Это была игрушка.

— Что за игрушка?

— Ну… это такой переключатель. Например, для торшера. Как на семафоре в игрушечной железной дороге. Или на звонке. Он очень просто устроен.

— Объясните, — потребовал инспектор. Я поглядел на Смита. Тот кивнул.

— Нужны старые или поломанные часы. У нас были механические часы, не на батарейках. Кусок проволоки приматывается к одной из стрелок, как здесь, так чтобы оголенный конец был длиннее стрелки.

— Стрелка не снимается с часов?

— Нет. Мы обычно убирали минутную стрелку и оставляли только часовую, она хоть и короче, зато мощнее. Нужно только, чтобы оголенная проволока выступала за край циферблата. Мы чаще всего приклеивали проволоку к стрелке, а не наматывали. Длинный конец проволоки от центра циферблата присоединяется к батарейке. Подойдет обычная батарейка на девять вольт, с широкой шляпкой.

Смит кивнул. Инспектор, видимо, все еще считал, что я не должен был знать таких подробностей.

— Мы делали много всяких таких приборчиков, — мне показалось, что я начал оправдываться. — Аппараты для связи азбукой морзе, простенькие телефоны. Не только такие переключатели. Однажды я сделал замок, который открывался только с помощью куска проволоки.

Эйл вздохнул.

— Но в этом случае у нас есть кусок проволоки, присоединенный с одной стороны к часовой стрелке, а с другой — к батарейке. Рассказывайте дальше.

— Нужны еще два куска проволоки. Один идет от батарейки к тому, что надо включить. У нас это обычно была электрическая лампочка в металлической коробке. Мы присоединяли конец проволоки к коробке. А третий кусок проволоки шел от коробки к часам. Мы приклеивали его к корпусу часов. Цепь замыкалась, когда проволочка на стрелке подходила к той, что на корпусе. Вот как здесь, — я показал на серый циферблат. — Мы обычно приклеивали проволочку на верхушке корпуса, напротив цифры двенадцать. Но можно приклеить ее куда угодно. Потом надо завести часы, поставить стрелку, куда нужно, и подождать. Стрелка с проволочкой подойдет через некоторое время к двенадцати и соединится с проволочкой на корпусе. Цепь замкнется, и лампочка загорится. Стрелка упрется в проволочку на корпусе и не будет проворачиваться дальше, и свет будет гореть, пока не выключишь. Так оно и работало, когда мы их делали, — неуклюже закончил я.

— Их? — тревожно спросил инспектор.

— Такие приборчики просто делать. И интересно. Не помню точно, сколько мы их сделали, но едва ли не десяток.

— Господи!

— Может, какой-нибудь до сих пор стоит в детской. Я видел там старую железную дорогу.

Эйл мрачно глянул на меня.

— Кто еще из вашей семьи видел подобные устройства?

— Да все.

— Кто их делал?

— Я, Жервез, Фердинанд. Томас. Не помню, кто еще.

— То есть все ваши родственники знают, как сделать простейший часовой включатель?

— Думаю, да.

— А почему вы не сказали об этом раньше?

Я вздохнул, повертел в руках часовую стрелку с проволочкой.

— Потому что даже не подумал об этом, пока не уехал отсюда в прошлый раз. После того разговора о «черном порошке» и разном таком я много всякого вспомнил. Мне не хотелось, чтобы вы это нашли. Лучше бы вы нашли что-то такое, о чем никто в семье никогда и не слышал.

Кажется, он поверил мне.

— Хм… Кто еще, кроме вашей семьи, знает о таких устройствах?

— Несколько человек точно знали. Но никто из них вспомнить не мог, ведь это было так давно, да и зачем им это?

— Неужели, — он повернулся к Смиту, — такая игрушка действительно могла взорвать бомбу?

Эксперт кивнул.

— Похоже на то. Вместо лампочки, которую включали дети Пемброков, поставить детонатор… Ничего сложнее и придумывать не надо.

Они, конечно, захотели пройти в детскую. Осторожно пробрались через груды обломков и пошли по коридору, который к этому времени уже почти расчистили. В детской было темно, фанерные щиты закрывали окна. Света из дверного проема было мало, глаза не сразу привыкли к сумраку. Инспектор Эйл успел споткнуться о велосипеды, повалив их на пол. Я помог поставить их на место. Эйл спросил, чьи они, и я рассказал ему о Робине и Питере.

Он ничего не ответил и начал копаться на полках и в ящиках. Я ни разу не заходил в детскую с тех пор, как близнецов здесь не стало. Здесь было много новых игрушек, которые покупали специально для них, кроме тех, что остались от старших детей, поэтому некоторые казались незнакомыми, как будто чужими. Я не сразу нашел нужную коробку. Достал ее с полки и водрузил на стол.

Кто-то — должно быть, Куши — аккуратно сложил железную дорогу в коробку после того, как Жервез и Фердинанд перестали в нее играть, а я был занят в школе и с лошадьми. Когда-то рельсы тянулись чуть ли не через полкомнаты, но Питер и Робин больше, чем кто-либо другой из нас, любили смотреть телевизор и, наверное, вообще не собирали железную дорогу. Я открыл коробку. Старые рельсы и вагончики были на месте, только оказались гораздо более потрепанными, чем я помнил, стертые колесики покрылись ржавчиной.

Я выложил на стол паровозик и вагончики, тоннель, семафор с зеленым и красным фонариками, коричневую пластиковую железнодорожную станцию, украшенную фигурками людей и яркими наклейками. Наверное, каждому взрослому его детские игрушки кажутся какими-то маленькими, ненастоящими, не такими живыми, как в детстве. Запыленные паровозики с облупившейся краской — как готовые рассыпаться мощи. Маленькие лампочки давным-давно перегорели.

Я вынул из коробки все, что в ней было, но часов не нашел.

— Извините. Вообще-то, они могут быть где угодно. Если только какие-нибудь остались.

Смит начал просматривать коробки одну за другой, не глядя на этикетки. Эйл с безрадостным видом разглядывал железную дорогу. Я аккуратно уложил все обратно в коробку. Откроют ли ее еще когда-нибудь?

— Вы только посмотрите, — неожиданно сказал Смит. — Золотое дно!

Он вытащил из коробки от конструктора «лего» яркие новенькие часы с фигуркой Микки Мауса. Руки Микки Мауса в толстых белых перчатках были стрелками часов. К одной руке была прикручена проволочка в белой изоляции. Другая белая проволочка выступала как раз над цифрой двенадцать на ярко-красном корпусе. Когда Смит поднял часы, проволочные пружинки закачались вверх-вниз, как живые.

Я тупо смотрел на этого Микки Мауса.

— Этих часов я никогда не видел. Наши были… — я подобрал слово, — …попроще.

Смит снова стал копаться в коробке с конструктором.

— Не найду батарейку. И лампочки нет, — сообщил он. — Погодите… — порылся еще немного и торжествующе вытащил бело-красную башню «лего» с лампочкой на верхушке и проводками.

— Посмотрите, маяк. Все на месте. Эйл сказал:

— Кто-то сделал его для ваших младших братьев. Вы уверены, что никогда не видели этот маяк?

Я покачал головой.

— Я тогда здесь не жил, только приходил в гости. Близнецам быстро надоедали игрушки. Им все время хотелось чего-то нового.

— Я выясню, кто сделал маяк. Найдите, пожалуйста, коробку, чтобы его упаковать. Я, конечно, дам расписку, что забрал его.

Смит освободил коробку из-под «лего» и уложил туда прообраз устройства, которое разворотило взрывом полдома. Эйл написал на листке из записной книжки расписку и вручил ее мне. Взял коробку и вышел на улицу. Яркий солнечный свет резал глаза, привыкшие к сумраку.

Когда мы шли к раскладному столику на лужайке, Смит сказал:

— Вся одежда, которую мы нашли в доме, сложена на столе в гараже. Боюсь, она вся сильно повреждена, и носить ее больше нельзя, но вы можете взглянуть. Более-менее сохранные личные вещи мы сложили в картонную коробку. Вы заберете их сейчас или подождете, пока мы закончим?

— Посмотрю сейчас, а заберу, наверное, потом, — сказал я.

Смит чуть улыбнулся.

— Они в коробке под столом.

Я присел рядом с коричневой картонной коробкой и открыл крышку. Внутри была приличная груда запыленных вещиц, даже больше, чем я ожидал. Я взял одну из любимых расчесок Малкольма и провел пальцем по золотой спинке, стер пыль — золото ярко сверкнуло на солнце. «Отец будет рад», — подумал я.

— Мы нашли пять штук, две сильно повреждены, остальные в хорошем состоянии, — объяснил Смит.

— Их было восемь. В гардеробной. Смит пожал плечами.

— Может, найдем и остальные.

Я вынул из коробки несколько вещей. Большей частью они не представляли никакого интереса, как, например, баночка с аспирином из ванной. На самом дне коробки я нашел пару своих собственных вещей — пустую мыльницу и плейер.

Я достал плейер, отряхнул с него пыль и положил на стол. Нажал на кнопку воспроизведения. Не работает.

— Вряд ли он мог не сломаться, — философски сказал эксперт. — Но вы можете отдать его в ремонт.

— Наверное, дешевле будет купить новый, — сказал я, нажал еще на перемотку и возврат без какого-нибудь результата, потом вынул кассету. С минуту я размышлял, что это за запись, потом вспомнил, что это — кассета из моего автоответчика, ничего интересного. Я закрыл крышки и положил плейер обратно в коробку.

— Хорошо бы вы нашли еще и фотоаппарат, — сказал я, поднимаясь.

Инспектор Эйл решил, что ничего интересного больше не предвидится, и собрался уходить. Смит развел руками:

— Это был ваш фотоаппарат? Боюсь, он в мусорной машине. От него мало что осталось.

— А…

— Хотите убедиться?

Я покачал головой:

— Не стоит.

Смит кивнул и пошел обратно к развалинам. Старший инспектор попросил меня непременно позвонить ему завтра утром. Погладил усы пальцами и спросил, не выяснил ли я, кто взорвал дом.

— Нет. А вы?

Инспектор ничего не ответил, но, видимо, тоже ничего не узнал. Он взял под мышку коробку с игрушкой и ушел. А я сходил в гараж, посмотрел на вещи.

Надевать это больше нельзя. Вся одежда сильно повреждена. У моих ботинок оторваны подошвы, на отцовских пальто из викуны — треугольные дыры. Я оставил все лежать в гараже и вышел в палисадник. Хотел убедиться, что с золотом все в порядке. Но в шести футах от стены копал картошку Артур Белбрук. Мое сердце тревожно забилось, хотя садовник вел себя как ни в чем не бывало.

Мы обменялись приветствиями и немного поговорили о погоде. Он спросил, что делать с картошкой, я сказал, чтобы он забрал ее себе. Артур благодарно кивнул. Сказал, что колеса мусоровозов совершенно испортили лужайку. А охотники за сувенирами разобрали всю герань госпожи Пемброк из стеклянной теплицы, даже саженцы, но ничего страшного: стекла все равно разбиты и цветы погибли бы от холода. Хотя осень в этом году и поздняя, холода не за горами.

Садовник окинул взглядом огород, стоя спиной к дальней стене. Сказал, что все нужно убрать до зимы.

Я оставил Артура с его заботами, не зная, охраняет он золото или готовится украсть. «У Малкольма стальные нервы, — подумал я, — раз он прячет сокровища в таком месте, где день изо дня ковыряется садовник. Пожалуй, даже слишком стальные».

Я вернулся в гостиницу в Кукхэме, где уже привыкли к моему распорядку дня, принял ванну, переоделся, и с записями Нормана Веста спустился в бар выпить стаканчик перед обедом. Я прочитал:

«Господин Томас Пемброк, тридцати девяти лет, живет вместе с женой Беренайс неподалеку от Ридинга, в Арденн-Гасиендас, дом номер шесть. Две дочери, девяти и семи лет, посещают общеобразовательную школу.

Господин Томас работал бухгалтером в кондитерской компании, «Шатлворс Дигби лимитед». Его уволили несколько недель назад из-за частых ошибок в расчетах. В компании мне сказали, что его ошибки стоили им нескольких тысяч фунтов — он шесть раз заказывал одну и ту же партию заспиртованных вишен для фруктовых пирожных. (Смех, да и только!) Но им было не до смеха, когда тонны «воздушных орешков» испортились из-за некачественного тертого миндаля. Господин Томас не оспорил увольнение, просто ушел из компании. Там очень довольны, что от него избавились. Господин Томас не сразу сказал жене, что потерял работу, каждый день уезжал в город, как и раньше. (Обычное явление). В день аукциона в Ньюмаркете он «ничем не занимался», как и в предыдущую пятницу. Я настаивал, и он сказал, что, наверное, был в общественной библиотеке в Ридинге, он заходит туда почти каждый день. Просто нашел место, где можно посидеть, без какой-нибудь особой цели. Сказал, что просматривает газетные объявления с предложениями о трудоустройстве, но, по-моему, особых усилий в поисках работы не прилагает.

Господин Томас на грани нервного срыва — мое мнение. Я разговаривал с ним в кафе. Руки его сильно дрожали, чашка стучала о зубы. А ведь ему еще нет сорока! Алкоголь? Не думаю. Нервы совершенно ни к черту.

Господин Томас ездит на старом сером «Остине». Переднее крыло немного помято. Господин Томас сказал, что эта вмятина там уже давно. Машина грязная, давно не мыта. Господин Томас говорит, что на это у него не хватает сил.

Господин Томас считает, что господин Ян всю жизнь занимается ерундой (как он сам в последнее время). Господин Ян — «лучший в этой своре», но при этом «он всегда был любимчиком отца, и это несправедливо». (!)

Конец расспроса».

Я со вздохом отправил Томаса в низ стопки и принялся за Беренайс. Невеселая история.

«Миссис Беренайс Пемброк, сорока четырех лет (по словам госпожи Джойси), жена господина Томаса. Живет в Арденн-Гасиендас, номер шесть. Не работает. Присматривает за дочерьми, за домом и целыми днями читает дрянные романы (опять же, по словам Джойси).

С миссис Беренайс разговаривать очень трудно. В первый раз она вообще не стала со мной говорить, во второй — тоже почти никакого результата. Алиби на оба дня у нее нет.

Я спрашивал о детях и поездках в школу. Беренайс не отвозит их, девочки ездят на автобусе. Сами добираются до автобусной остановки, по тротуару вдоль местной дороги, примерно в полумиле от дома. Движение на дороге оживленное. Мать миссис Беренайс живет рядом с автобусной остановкой, и девочки почти каждый день заходят к ней после школы на чай.

Побеседовал с матерью Беренайс. Недовольна своей жизнью. Признала, что девочки часто к ней заходят. Иногда она отвозит их домой на машине — около семи часов вечера (если холодно, темно или идет дождь). В остальные дни девочки добираются сами. Я спросил, почему они заходят на чай так часто и остаются допоздна. Сказала, что это не мое дело. Младшая девочка сказала, что чай у бабушки лучше, чем у мамы. Старшая велела ей заткнуться. На этом мать миссис Беренайс меня выпроводила.

У миссис Беренайс старый «Моррис-Макси» белого цвета, без повреждений.

Миссис Беренайс ничего не сказала о господине Яне, когда я спросил, но, по-видимому, настроена к нему враждебно. Сказала, что господин Пемброк злой и бессовестный человек. На этом миссис Беренайс с треском захлопнула дверь. (Она даже не пустила меня в дом!)

Конец расспроса».

Я положил запись о Беренайс в конец пачки и убрал все в конверт. Съел кусок мясного пирога и побросал дротики. Это меня немного утешило.

Издали район Арденн-Гасиендас производил тягостное впечатление: маленькие домики из темно-красного кирпича, расположенные под разными углами друг к другу, с окнами в темных рамах на разной высоте от земли, темные двери, выходящие в крошечные огороженные дворики шириной не больше двух шагов. Тем не менее Арденн-Гасиендас довольно престижный район и даже получил какую-то премию за архитектуру, как сообщила мне Джойси год назад, когда Томас только переехал сюда.

«К черту такую архитектуру!» — думал я, нажимая на звонок дома номер шесть. Раньше я здесь не бывал, и дом Томаса и Беренайс в моем представлении остался обычным коттеджем, в котором они жили сразу после свадьбы.

Беренайс открыла дверь и попыталась сразу ее захлопнуть, едва увидела меня. Но я поставил ногу за порог и надавил на дверь снаружи. И Беренайс недовольно отступила.

— Мы не хотим тебя видеть. Милому Томасу нехорошо. У тебя нет никакого права сюда врываться! Я тебя ненавижу, — сказала Беренайс.

— Ненавидь себе на здоровье, но мне нужно поговорить с Томасом.

Она не могла сказать, что Томаса нет дома, потому что я его уже увидел. Внутри Гасиендас комнаты располагались под разными углами друг к другу, что объясняло неправильную форму зданий. Входная дверь вела в нишу в центральной комнате, у которой не было обычного потолка, комната в высоту была до самой крыши. Окна были беспорядочно расположены на разной высоте, так что даже нельзя было выглянуть наружу. «Кошмар!» — подумал я. Но, как говорит господин Вест, это только мое мнение.

Томас поднялся из низкого кресла, которое они перевезли сюда из коттеджа — удобная старая мебель плохо вписывалась в эту модернистскую комнату. На деревянном полу не было ковра, туфли Томаса поскрипывали, когда он шел.

— Заходи, дружище, — сказал он.

— Мы не хотим его здесь видеть! — возразила Беренайс.

Меня поразило, как Томас измучен. Я не видел его уже довольно давно. Весь юношеский задор куда-то пропал. Я вспомнил, каким он был в восемнадцать или в девятнадцать, когда приезжал на выходные в Квантум, веселый и живой.

Спустя двадцать лет он выглядел гораздо старше своего возраста, еще сильнее облысел с того времени, когда я его в последний раз фотографировал, рыжеватые усы давно не стрижены, во всем облике — какая-то безнадежная обреченность. Заметки Нормана Веста о близком нервном срыве, похоже, устарели. По-моему, с ним это уже случилось. У Томаса дела шли гораздо хуже, чем у Жервеза.

Я напомнил ему о том дне, когда старый Фред взрывал пни.

— Фердинанд тоже об этом спрашивал, — сказал Томас. — Я унес тогда Сирену на плечах, а старого садовника сбило с ног взрывом.

— А ты помнишь переключатели, которые мы когда-то собирали, с проволочкой на часовой стрелке?

Томас помрачнел. Долго молчал, потом ответил:

— Да.

— Томас, ты не делал таких штук после того, как Жервез и Фердинанд переехали из Квантума?

Беренайс вмешалась:

— Милый Томас не смог бы сделать никакого часового устройства, даже чтобы спасти свою жизнь, правда, дорогой? — В ее голосе звучали жалость и презрение. Томас затравленно глянул на нее, но ничего не ответил.

— Кто-то подарил Робину и Питеру часы Микки Мауса с белой проволочкой на стрелке. Очень яркие и красивые, — сказал я.

Томас беспомощно покачал головой.

— В развалинах Квантума нашли остатки часового механизма с проволокой в белой изоляции.

— Боже мой! — жалобно сказал Томас.

— Ну и что? Милый Томас тут ни при чем! — снова влезла Беренайс.

— Это значит, что Квантум взорвал тот, кто знал, как делать такие переключатели.

— И что с того? Я не видела, чтобы Томас их делал. Он слишком нервный для такого, правда, дорогой?

Томас предложил мне выпить. Беренайс нахмурилась — Томас что-то сделал наперекор ее желаниям. Не думаю, чтобы он часто поступал так. Я с удовольствием согласился, хотя было всего полшестого и, по-моему, для выпивки рановато. Я выбрал для визита это время в надежде, что Томас уже вернется домой, а девочки зайдут к бабушке по дороге из школы.

Томас проскрипел на кухню, которую отделяла от центральной комнаты только перегородка метровой высоты, и начал копаться в шкафчиках. Нашел три стакана, поставил их прямо на перегородку и долго искал в холодильнике составляющие для напитков. Беренайс следила за мужем с плохо скрываемой неприязнью и не собиралась ему помогать.

— У нас где-то была бутылка джина, — неуверенно сказал Томас, найдя наконец тоник. — Не знаю, куда Беренайс ее спрятала. Она вечно все прячет.

— Милый Томас не мог найти даже книжку в библиотеке!

Томас сердито засопел, но Беренайс ничего не заметила или предпочла сделать вид, что не заметила. Томас открыл очередной шкафчик и наконец без подсказок жены отыскал почти полную бутылку джина «Гордон». Беренайс все еще неодобрительно молчала. Томас вернулся в комнату, налил джина во все три стакана и разбавил тоником.

Один стакан он протянул мне. Я не очень люблю джин с тоником, но говорить об этом сейчас не стоило.

Второй стакан он передал Беренайс.

— Я не хочу, — сказала она.

Руки у Томаса дрожали. Он поднял было стакан к губам, потом резко поставил на стол и случайно неловким движением столкнул бутылку с джином. Она упала и разбилась, осколки зеленого стекла разлетелись во все стороны, лужа джина растеклась по полу.

Томас присел и начал собирать осколки. Беренайс не двинулась с места.

— У Томаса все валится из рук, правда, дорогой? — сказала она. Слова были самыми обычными, но желчный тон делал их невыносимо обидными.

Томас поднялся с перекошенным от гнева лицом, его терпению пришел конец. Он сжимал за горлышко верхнюю часть бутылки с острыми, как бритва, зазубренными краями.

Томас взмахнул рукой с бутылкой над Беренайс. Она даже не взглянула в его сторону, самодовольная и уверенная в безнаказанности, не осознавая нависшей над ней опасности.

Малкольм говорил, что у меня быстрая реакция… Я выронил свой стакан, схватил Беренайс обеими руками и грубо отшвырнул ее подальше от бритвенно-острого оружия. Она ужасно возмутилась, неуклюже растянувшись на полу, все еще не понимая, что могло случиться.

Томас невидящим взглядом посмотрел на разгром, который только что учинил, на меня. Выронил свою жуткую бутылку, неловко повернулся и, пошатываясь, пошел к двери. Я шагнул к нему и схватил его за руку.

— Отпусти… — Он дернулся, но я удержал его. — Дай мне уйти… Я ничего не могу сделать по-человечески… она права.

— Нет, черт возьми, не права!

Я сильнее Томаса. Я буквально отволок его через всю комнату и усадил в кресло.

— Я задел тебя, — сказал Томас.

— Ничего страшного. Слушай меня. Вы оба слушайте. Это уже слишком. Вам обоим нужно трезво оценить, что происходит.

Беренайс наконец осознала, что ее только что чуть не убили. Она гневно посмотрела на мое левое плечо — пиджак и рубашка были разорваны, из нескольких порезов текла кровь. Беренайс повернулась к Томасу и уже собралась было напуститься на него с ядовитыми обвинениями, но я грубо сказал:

— Заткнись! Не вздумай снова выговаривать ему, какой он неуклюжий. Если ты собираешься выяснить, собирался ли он в самом деле пробить тебе башку — да, собирался. Сядь и заткнись!

— Собирался? — Она никак не могла поверить. Тихо опустилась в кресло. Волосы растрепаны, в глазах — страх и недоумение.

— Ты слишком долго его изводила. Ты что, не понимала, что с ним делаешь? Что унижаешь его всякий раз, как открываешь рот? Что ж, ты добилась, чего хотела! Он теперь совершенно ни на что не способен.

— Милый Томас… — начала она.

— Не говори так. Ты ведь совсем так не думаешь.

Она молча уставилась на меня.

— Если он — твой милый Томас, ты должна помогать ему, ободрять его, а не презирать.

— Я не хочу этого слушать!

— Хорошенько подумай, до чего ты его сегодня довела. На твоем месте я был бы осторожнее. — Я повернулся к Томасу: — Ты тоже виноват. Ты позволял ей все это время помыкать собой. Ты должен был давным-давно прекратить это. Но ты и пальцем не пошевелил. Ты слишком много ей позволял, и она чуть не довела тебя до убийства. Ведь именно это ты и собирался сделать.

Томас закрыл лицо руками.

— Тебе чертовски повезло, что ты не всадил ей эту бутылку в рот или в горло, или куда ты там метил. Этого уже нельзя было бы исправить. Вы только подумайте оба, что тут только что чуть не случилось! Подумайте о последствиях, для вас и ваших девочек. Хорошенько подумайте! Это переходит всякие границы.

Томас пробормотал:

— Я не хотел этого.

— Боюсь, как раз это ты и собирался сделать.

— Он бы не смог, — сказала Беренайс. Я повернулся к ней.

— Он чуть тебя не убил! Раз уж он так разорвал шерстяной пиджак. Ты уж поверь, он вложил в этот удар все давно копившееся негодование. И скажу тебе, что мне тоже здорово повезло. Я как мог старался увернуться от удара, и меня задело только краешком бутылки, но я прекрасно помню, с какой скоростью она просвистела… — Я замолчал, не зная, как еще ей это втолковать. Я не хотел говорить, что мне чертовски больно, хотя так это и было. Томас обхватил голову руками. Я сказал ему:

— Пойдем. Я тебя отсюда забираю. Поднимайся, братец.

— Не дури! — сказала Беренайс.

— Если он останется здесь, ты бросишься ему на шею?

«Еще чего!» — было написано у нее на лице. Это ей бы и в голову не пришло. Беренайс обиделась. Немного же времени ей понадобилось, чтобы вернулась вся ее желчность. Она снова готова была изводить Томаса своими обвинениями.

— Когда пожарники уезжают, огонь часто снова вспыхивает от углей, тлеющих под пеплом.

Я повернулся к Томасу.

— Пошли. Впереди еще целая жизнь.

Не поднимая головы, он уныло сказал, почти прошептал:

— Ты не понимаешь… слишком поздно.

Я не очень уверенно сказал:

— Нет.

И тут входная дверь распахнулась, впуская девочек, вернувшихся из школы.

Они звонкими голосами заговорили наперебой:

— Здравствуйте! Бабушка сегодня выпроводила нас пораньше. Что тут у вас случилось? Что это за стекло на полу? А почему у тебя на руке кровь?

— Бутылка разбилась, а я на нее упал, — сказал я.

Младшая поглядела на опущенную голову отца, и в ее голосе прозвучали хорошо знакомые материнские нотки неуважения и злости:

— Готова поклясться, что это милый Томас ее разбил!

Беренайс как будто только сейчас поняла, что она сделала со своим мужем, что привила своим собственным дочерям. Это откровение потрясло ее, она попыталась найти какое-нибудь оправдание:

— Если бы у нас было больше денег… Если бы только Малкольм… Это нечестно…

Но у них было две машины благодаря страховому фонду, и новый современный дом, и то, что Томас потерял работу, пока никак не сказалось на достатке семьи: они были несчастливы не из-за денег, и деньги им не помогут.

— Почему ты не пойдешь работать? — спросил я. — Чего ты еще ожидаешь от Томаса? Что он перевернет землю? Он делает лучшее, на что способен.

Quantum in me fuit…

— Я так хотела сына! — неожиданно призналась она. — А Томас сделал вазэктомию. Он решил, что двух детей вполне достаточно, мы не можем позволить себе больше. Это нечестно. Малкольм должен был дать нам больше денег. Я всегда хотела сына!

«Господи, — подумал я, — как же все просто!» Ее несбывшиеся надежды отравили им всю жизнь. Наверное, так и с Жервезом. Как много несчастья из-за невыполнимых желаний, как много загубленных лет…

Мне нечего было сказать. Я ничем не мог помочь. Слишком поздно.

Я подошел к Томасу и тронул его за плечо. Он встал. Он не глядел ни на свою семью, ни на меня. Я легонько взял его за локоть и подтолкнул к двери. В гробовом молчании мы оставили развалины его семейного счастья.

ГЛАВА 16

Я отвез Томаса к Люси.

Когда мы уезжали из претенциозных Гасиендас, мне казалось, что Томасу нужно как раз особенное спокойствие и рассудительность Люси. Я не мог отвезти его к Вивьен, которая только еще больше его расстроит, или к Джойси — хотя моя мать и любила его, она иногда бывала невыносимо равнодушной. И уж точно я никак не мог отвезти его к себе в Кукхэм. А Дональд тоже презирал его, из-за Беренайс.

К счастью, Люси была дома. Она сама открыла дверь своего сельского домика неподалеку от Марлоу, где они с Эдвином прожили всю жизнь.

Она широко раскрыла глаза, увидев кровь на моей руке и понурого Томаса.

— Сестричка, дорогая, двое братьев в тяжелую минуту стучат в твою дверь, — весело сказал я. — Можно ли надеяться, что ты угостишь нас горячим сладким чаем? Порадуешь добрым словом? Залечишь наши раны?

У нее за спиной показался Эдвин, раздраженный и сварливый.

— Что там у вас стряслось?

Я объяснил Люси:

— Мы разбили бутылку джина, и я упал на осколки.

— Вы пьяны?

— Вообще-то нет.

— Заходите же в дом!

— Фердинанд звонил нам, предупредил, что ты вскоре появишься. Нужно было хотя бы ради приличия предупредить, что приедешь, — недовольно сказал Эдвин, с неприязнью глядя на мою раненую руку.

— Извини, — сухо сказал я.

Люси посмотрела мне в глаза:

— Рана серьезная?

— Царапина.

Она взяла Томаса за руку и увела из тесной прихожей в свою заполненную книгами гостиную. На первом этаже в доме Люси и Эдвина было две комнаты, частично объединенных в одну, и современная ванная в пристройке. Лестница, скрытая за раздвижной дверью, вела на второй этаж, где было еще три комнаты. В одной комнате стены всего на дюйм отстояли от кровати, а потолок нависал так низко, что нельзя было даже выпрямиться во весь рост, не задев его головой. На стенах везде были великолепные обои от Лауры Эшли, пол покрывали модные толстые ковры. Книги Люси, не поместившиеся на стеллажах, были сложены в стопки на полу вдоль стены в гостиной. На кухне стояли деревянные чаши, ступки с пестиками, висели сушеные травы.

В доме у Люси было уютно и спокойно. Люси, такая огромная в темных брюках и толстом вязаном свитере, сама усадила Томаса в кресло и через каких-нибудь пять минут передала чашку с горячим напитком в его безвольные руки.

— Выпей это, Томас, — сказал я и повернулся к Люси: — Может, надо бы добавить туда немного джина?

— Я добавила.

Я улыбнулся ей.

— Тебе не налить?

— Только с молоком, пожалуйста, — я прошел за ней на кухню. — Ты не дашь мне какую-нибудь салфетку перевязать руку?

Люси глянула на мое плечо.

— Этого хватит?

— Может, еще аспирина?

— Я в него не верю.

— А…

Я выпил чаю. Все лучше, чем ничего. У Люси было несколько хорошеньких салфеток, но все они оказались слишком маленькими для такого случая. Я сказал, что придется так и оставить, просто заеду потом в больницу, там обработают рану как полагается. Люси не возражала.

— Что у вас случилось? — спросила она и запустила руку в полупустой пакет с изюмом. Предложила и мне, я съел немного.

— Томас ушел от Беренайс. Ему нужно где-то пожить.

— Только не у меня, — возразила Люси. — Забери его к себе.

— Я так и сделаю, если ты не захочешь его оставить, но все же лучше ему остаться здесь.

Она сказала, что их сын, мой племянник, делает в спальне наверху уроки.

— Томас не будет ему мешать.

Люси нерешительно посмотрела на меня.

— Ты чего-то не договариваешь.

— Это может стать последней каплей и совсем сломить Томаса. Если рядом с ним не будет внимательного и заботливого друга, он попадет в психушку или покончит с собой. Я совсем не шучу, поверь мне.

— Хорошо…

— Моя ты девочка!

— Я тебе не девочка! — резко сказала она. — Может быть, для Томаса… — Ее голос потеплел. — Ладно, пусть остается.

Она бросила в рот еще горсть изюма и пошла в гостиную, я — за ней. Во втором кресле устроился Эдвин. Люси поставила обитый кожей стул рядом с Томасом и села. Я огляделся. Больше сесть было не на что, и я опустился прямо на ковер у стены. Ни Люси, ни Эдвин ничего не сказали. Никто не предложил мне стул.

— Раз уж я здесь, наверное, лучше сразу спросить вас о том, ради чего я собирался приехать завтра утром.

Эдвин сказал:

— Мы не собираемся отвечать на твои вопросы. И если ты измажешь кровью обои, тебе придется заплатить за ремонт.

Я чуть отодвинулся, чтобы ничего не испачкать.

— Полиция все равно об этом спросит. Почему бы не поупражняться со мной? Они будут спрашивать о часовом механизме, который взорвал бомбу в Квантуме.

Томас поднял голову:

— Ты же знаешь, это я их сделал. Те часы с Микки Маусом.

Это было первое, что он сказал после того, как мы уехали из его дома. Люси глянула на него так, словно он бредил, потом сдвинула брови и сосредоточилась.

— Только не это! — сказала она.

— Ты помнишь эти часы?

— Конечно. У нас и сейчас стоят такие наверху, Томас сделал их для нашего сына.

— Какие они из себя?

— В форме парусника. Это от Микки Мауса взорвался…

Я объяснил:

— Нет. На тех был серый пластиковый циферблат с белыми цифрами. Микки Маус стоял целый и невредимый в детской.

Томас тихо сказал:

— Я уже давным-давно их не делал.

— Когда ты сделал Микки Мауса Робину и Питеру?

— Я сделал его не для них. Гораздо раньше, для Сирены. Наверное, это она им подарила. Ей очень нравился этот Микки Маус.

— Ты был хорошим мальчиком, Томас, — сказала Люси. — Добрым и веселым.

Эдвин беспокойно сказал:

— Я думал, от такого взрыва любое часовое устройство разлетится на мелкие кусочки.

— Видишь ли, обломки обычно остаются, — сказал я.

— Ты что, думаешь, они в самом деле собираются перерыть всю эту груду руин?

— Более или менее. Они уже знают, что эти часы были на батарейке. Нашли детали электромоторчика.

Эдвин с плохо скрываемым раздражением сказал:

— Малкольму очень на руку этот взрыв Квантума. Он выбрасывает деньга на каких-то там школьников. Хочет оставить нас без гроша. Надеюсь, хоть ты-то не обеднел? — Ясно как день, он ужасно мне завидовал. — Он всегда был несправедлив к Люси. А ты держал нос по ветру, лебезил перед ним и огребал львиную долю. Он делает для тебя все, что ты только попросишь, а мы вынуждены существовать на жалкие гроши!

— Ты подрядился повторять за Вивьен каждое слово?

— Это правда!

— Нет. Это только то, что вы повторяете раз за разом, а вовсе не правда. Люди склонны верить в то, что повторяют достаточно часто. Но даже если соврали один раз, можно запросто в это поверить. Особенно если поверить очень хочется.

Люси пристально глянула на меня.

— Тебя это волнует?

— То, что меня каждый в семье считает личным врагом? Должен признаться, волнует. Но я уже подумал кое о чем, глядя на Томаса. Ему слишком часто повторяли, что он гроша ломаного не стоит, и, похоже, он поверил, что так и есть на самом деле. Если верить в себя, можно достичь чего угодно.

— Да, это так, — тихо сказала Люси.

— То, что ты написала, останется навсегда.

Она широко раскрыла глаза.

— Откуда ты знаешь… что я больше…

— Догадался. — Я подошел и поцеловал ее в щеку. — У вас действительно туго с деньгами?

— С деньгами? — Она недоуменно подняла брови. — Ничуть не хуже, чем обычно.

— Конечно же, нам не хватает денег! — разозлился Эдвин. — Ты сейчас почти ничего не зарабатываешь и продолжаешь тратить кучу денег на книги!

Люси это совсем не задело. Видимо, ей уже не раз приходилось такое от него выслушивать.

— Если тебе так хочется почитать книжные новинки, могла бы сходить в городскую библиотеку, как я! — не унимался Эдвин.

— Эдвин, а почему ты не найдешь себе работу? — спросил я.

— Люси не нравится суета, — сказал он, как будто бы это все объясняло. — Мы были бы совершенно счастливы, если бы Малкольм увеличил втрое страховой фонд Люси. Он должен это сделать! У него денег куры не клюют, а мы живем в какой-то дыре. Это несправедливо!

— Разве Люси не презирает богатство? И людей, у которых полно денег? Ты что, хочешь стать таким, кого она презирает? — поддел я.

Эдвин замолчал.

Люси грустно посмотрела на меня и сказала:

— С тех пор многое переменилось.

Я поехал обратно в Ридинг, в больницу, где круглосуточно работал кабинет скорой помощи. Там мое плечо обработали, наложили швы и перевязали. На нем было три царапины, довольно глубокие, но не опасные. Кровь давно остановилась, со швами раны должны очень быстро затянуться. Мне предложили ввести болеутоляющее, я поблагодарил и вскоре уже ехал в Кукхэм, зверски усталый и ужасно голодный. Но эти проблемы разрешить было нетрудно. На следующее утро я, как всегда, отправился на конюшню. Швы совсем не мешали — только чуть стягивали кожу, когда я поднимал руку, и все.

Успокоенный и расслабленный после своей обычной порции свежего воздуха, я решил сегодня отдохнуть от нашей нервной семейки и поехал в Лондон за австралийской и американской визами. Всего неделю назад я скакал на Парк Рэйлингзе в Челтенхеме, но казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Я купил новый свитер, постригся и подумал об Урсуле, которая целыми днями «просто гуляла» по Лондону, когда убегала из дому. По Лондону в самом деле можно бродить целыми днями, размышляя о чем-то своем.

Неожиданно мне захотелось поговорить с Джойси. Я позвонил ей, не рассчитывая, впрочем, застать ее дома.

Джойси завопила в трубку:

— Дорогой, я ужасно спешу! У меня партия в бридж. Откуда ты звонишь?

— Из автомата.

— Где твой отец?

— Не знаю.

— Дорогой, ты выведешь из себя кого угодно! Чего ради тогда ты мне звонишь?

— Мне хотелось… просто услышать твой голос.

Она не знала, что и сказать.

— У тебя все в порядке с головой? Скажи этому старому прохвосту… скажи ему… — Она замялась.

— Сказать, что ты рада, что он жив? — предложил я.

— Не допусти, чтобы старого поганца взорвали!

— Хорошо.

— Будь осторожен, дорогой! Не сверни себе шею! Все, пока!

— Пока…

Не знаю, зачем вообще ей нужен телефон. Громкости вполне хватило бы докричаться и так. Но, по крайней мере, она никогда не старалась от меня отделаться. Я предпочел бы, чтобы она даже разозлилась на меня, но не дала понять, что я ей до смерти надоел.

Я неторопливо вернулся в Кукхэм и вечером снова взялся за заметки Нормана Веста.

Об Эдвине он писал:

«Господин Эдвин Пемброк, пятидесяти трех лет, фамилия до брака — Жук, живет со своей женой Люси в Росси, дом номер три, неподалеку от Марлоу. Сельский коттедж. Один сын, пятнадцати лет, учится в государственной школе. В школу ездит на велосипеде, добросовестно готовится к экзаменам. Чем занимались его родители в интересующее нас время во вторник и в пятницу, не знает. Он спускается со второго этажа около восьми или девяти вечера, вся семья ужинает вместе. (У них нет телевизора!) Миссис Люси готовит вегетарианские блюда. Посуду моет обычно господин Эдвин.

Господин Эдвин занимается работой по дому (не очень тяжелой), покупает продукты, в основном овощи. Подолгу сидит в городской библиотеке, читает книги (библиотекарь подтверждает). Заходит в паб, часами сидит за одной кружкой пива (бармен сильно возмущался). Отвозит белье в прачечную. Слушает радио. Часами разгадывает кроссворды. Сад возле дома не ухожен, господин Эдвин не любит работать в саду. На огороде они выращивают только стручковую фасоль — за ней не нужно много ухаживать.

У Эдвина и Люси старый «Хиллмэн», водит его чаще всего господин Эдвин, хотя у миссис Люси тоже есть права. Машина пыльная и грязная, повреждений нет.

Господин Эдвин — приятный на вид мужчина, настоящий тунеядец (мое мнение). Ему нравится бездельничать. Видимо, безделье господина Эдвина устраивает госпожу Люси — такое не часто встречается. Но если подумать, она работает еще меньше, чем он. При случае господин Эдвин бывает язвительным и резким. Не любит господина Яна, проклинает господина Пемброка-старшего, но в то же время требует от него денег. (!) Считает, что у господина Малкольма слишком много денег, озабочен этим, постоянно об этом говорит.

Конец расспроса».

О Люси, кроме того, Вест написал:

«Миссис Люси, по-моему, зачастую даже не замечает, что происходит вокруг. Мне приходилось по нескольку раз повторять некоторые вопросы. Она как будто не слышала меня, хотя со слухом у нее все в порядке. Она полностью занята собственными мыслями (не совсем понимаю это). На пятницу и вторник алиби нет. Не помнит, где была в это время. (Вполне могу поверить.) Часто подолгу гуляет по окрестностям. Миссис Люси что-то сильно тревожит, но что — она не говорит. Пока я с ней разговаривал, съела целый пакет орешков и удивилась, что они так быстро закончились».

«Немало о Люси и Эдвине, — подумал я. — А что там о Дональде и Хелен?»

«Дональд Пемброк, сорока четырех лет, старший из детей господина Малкольма, живет в Марбелхилл-хаус, домике в швейцарском стиле, который получил вместе с работой. Он секретарь гольф-клуба Марбелхилл (богатый клуб, высокий гонорар), неподалеку от Хенли-на-Темзе. Вступить в клуб трудно, все члены клуба — очень богатые люди.

Господин Дональд руководит штатом обслуживающего персонала клуба — садовник, повар и т.д. Сам следит за всем на территории клуба. С работой справляется хорошо, члены клуба им очень довольны. Говорят, что у Дональда все работает исправно, прекрасно организовано обслуживание в клубном баре, в комнатах, на соревнованиях. Он всегда внимателен, всегда выслушает и объяснит, что нужно, дружелюбен, достоин доверия, к нему относятся как к равному. Господин Дональд любит свою работу. Для него очень важно положение в обществе (мое мнение). Следит за своим внешним видом.

Алиби на пятницу и вторник недоказуемо. Осматривал территорию клуба, за временем не следил, только утром, в девять часов, просматривал почту вместе с секретаршей. В понедельник у него выходной, работает по субботам и воскресеньям.

На работу ходит пешком (не больше сотни ярдов). Домой приходит обычно около семи вечера, зимой гораздо раньше, иногда остается до закрытия бара. Часто по вечерам ходит и проверяет, все ли в порядке. Предан своей работе.

У господина Дональда есть дочь, учится в дорогой художественной школе. Два сына, близнецы, поступили в Итон, перед этим закончили школу с хорошим преподаванием. (Как, интересно, он за это платит?)

Господин Дональд водит серебристый «Мерседес» двухлетней давности. Никаких следов столкновения.

Господин Дональд считает очень плохой новостью, что господин Ян снова в фаворе у господина Пемброка. Уверен, что из-за этого уменьшится его собственная доля наследства (господина Дональда). Очень разозлен этим. При этом он считает, что только господин Ян может убедить господина Пемброка дать им какую-то часть денег сейчас. Не находит в этом никакого противоречия. (Говорит, что хоть и не доверяет господину Яну, не против использовать его в своих целях.) Считает недавние крупные расходы господина Малкольма бессмысленными, «нездоровыми». (!) Говорит, что у господина Малкольма начинается старческий маразм.

Господин Дональд отвечал на вопросы быстро, деловито. Сказал, что его денежные дела — не моя забота, обеспокоен этим. Может, он залез в долги? (Учитывая его расходы, считаю, это вполне возможно.) Живет на широкую ногу.

Конец расспроса».

А Хелен?

«Миссис Хелен Пемброк, сорока трех лет, жена господина Дональда. Очень красивая женщина. Чем-то очень обеспокоена, чем — не говорит.

Я разговаривал с ней в Марбелхилл-хаус — слишком громкое название для довольно заурядного домика с тремя спальнями и хорошенькой гостиной, окна выходят на поле для гольфа. Хорошая мебель, все наводит на мысль о достатке.

Хелен убирает в доме (вытирает пыль в гостиной), рисует виды Хенли кистью на тарелках, кувшинах, коробочках — все китайского фарфора. Очень быстро и искусно, на мой взгляд, красивые рисунки. Она объяснила, что покрывает их лаком и продает в местных магазинчиках. Цены приемлемые, сказала она. (Для чего приемлемые? Она говорит, что это ее хобби. Господин Дональд против этого не возражает.)

Миссис Хелен проводит за работой почти все дни, на вторник и пятницу алиби нет. Иногда выезжает в Хенли за покупками. У нее белый «Кавалье», чистый, без повреждений.

Хелен очень предана своему мужу. Считает мои расспросы ненужными. Говорит, это совершенно нелепо — подозревать, что господин Дональд мог напасть на своего отца. (По-моему, она в этом далеко не так уверена, как хочет показать.) Они очень нуждаются в деньгах (мое мнение).

Миссис Хелен разделяет мнение мужа относительно господина Яна, но в общем относится к нему неплохо.

Конец расспроса».

В пятницу утром я побывал в городской библиотеке и просмотрел в энциклопедии раздел «взрывчатые вещества». Там был нитрат аммония и пропорции, в которых его нужно смешивать с дизельным топливом, и формула пересчета объема в килограммы. Выходит, эта информация доступна всякому, кто ею заинтересуется.

После обеда в тот же день я поехал в гольф-клуб «Марбелхилл» и застал Дональда в клубной комнате. Он успокаивал четверку игроков в гольф, которые приехали слишком поздно и пропустили свою игру.

— Иди в дом, я скоро подойду, — сказал Дональд, заметив меня. Он был совершенно поглощен насущными заботами, и я, как послушный младший братец, пошел к нему домой.

Хелен была раздосадована моим визитом и не старалась этого скрыть:

— Фердинанд говорил, что ты придешь. А вчера у нас была полиция. Нам нечего было им сказать, и тебе тоже.

На ней были простые джинсы и широкий халат, как у художников, но выглядело это так, будто костюм шил сам Диор. Хелен провела меня в гостиную и предложила стул, сама грациозно оперлась на полированный стол, приподняв кисти рук, чтобы не испачкать краской мебель.

Дональд торопливо вошел в комнату и сказал, что у меня десять минут на разговор.

— Не понимаю, что тебе нужно? Пусть этим занимается полиция.

— О чем они вас спрашивали? — поинтересовался я.

— О том, как Фред взрывал старые пни. Я сказал, что мы, конечно же, были там. Мы с Хелен тогда еще не поженились, она тогда познакомилась с Малкольмом, и мы остались на выходные у него.

Хелен кивнула и сказала:

— Да, как раз была суббота, садовник специально прошел взорвать эти пни. Такое не забывается — как его тогда отбросило взрывом. Я сфотографировала эти спиленные деревья, фотография до сих пор где-то у нас в альбоме.

— А помнишь часы с переключателями? — спросил я.

— Естественно, — ответил Дональд.

Хелен добавила:

— Милый Томас сделал когда-то двое таких для наших мальчиков на день рождения. Они потом где-то затерялись. — Хелен сказала «милый Томас» так, будто в самом деле подразумевала именно это, совсем не так, как говорит Беренайс.

— Где Малкольм? — бесцеремонно спросил Дональд.

— Не знаю.

— Неправда! — отрезал Дональд.

Но я и в самом деле не знал. Как сказала мне вчера вечером по телефону секретарша Осборна, Малкольм вместе с Рэмзи Осборном куда-то уехали и не оставили телефона, по которому их можно будет найти. Она предложила мне перезвонить на следующий день, господин Осборн должен сообщить, где его искать, он всегда так делает.

Я спросил:

— Это вы искали по телефону Малкольма в Кембридже, когда он уехал из дому после того случая с машиной?

Я ожидал отрицательного ответа, но вопрос застал их врасплох, и Хелен аж подпрыгнула на месте.

— Это ты звонила? — спросил я. Дональд быстро ответил:

— Нет, конечно же нет. Мы никак не могли знать, что он поедет на аукцион в Ньюмаркет, если тебя интересует именно это.

— В гостиницу в Кембридже звонили три человека — двое мужчин и одна женщина — и спрашивали, не останавливался ли там господин Малкольм Пемброк. Один из мужчин — Норман Вест, а кто остальные? Я не хочу сказать, что вы были в Ньюмаркете, ответьте только, это вы искали Малкольма в Кембридже?

Они мрачно смотрели на меня. Хелен сказала:

— Мы.

— Зачем? — спросил я.

Дональд прочистил горло:

— Мне нужна была его подпись на гарантии.

— Что за гарантия?

— Для банка, дающего ссуды на длительный срок. Я думал, он может…

— Нам срочно нужны были деньги, — вмешалась Хелен, — а управляющий банком сказал Дональду, что нам выплатят ссуду, только если Малкольм даст гарантию. Но мы не застали Малкольма дома, и оба стали думать, где он может быть. А он часто ездил в Кембридж. Мы с Дональдом только поговорили об этом, поделились догадками, предположениями… А потом Дональд ушел в клуб, а я взяла телефонную книгу и нашла номера гостиниц в Кембридже. Не особенно надеясь на что-то, я по звонила, и уже во второй гостинице мне сказали, что… что он там. Всего во второй! Когда Дональд пришел домой, я рассказала ему, и, представь себе, ему в голову пришла та же самая мысль — и с тем же успехом. — Хелен помолчала. — Мы в отчаянном положении, как видишь.

— Не говори так, — сказал Дональд. — Отчаянно положение — это не совсем то.

— Для чего вам нужны были деньги? — спросил я.

Они переглянулись, озабоченно нахмурились. Наконец, как будто придя к какому-то решению, Дональд неохотно сказал:

— Нам неожиданно потребовалось срочно заплатить по доверенности. Я просил трехмесячную отсрочку выплаты и надеялся ее получить, но они внезапно потребовали выплатить все немедленно, иначе грозились передать дело в суд. — Хоть Дональд и говорил, что положение у них не отчаянное, это самое отчаяние сейчас ясно звучало в его голосе. — Я не мог найти таких денег, прогуливаясь в гольф-клубе. Откуда им тут взяться? Никто из родственников не мог сразу одолжить мне такую сумму. Наш обычный банковский кредит и так переходит всякие разумные границы. Финансовые компании не пошли мне навстречу. Я знал, что Малкольм не даст мне денег просто так, из-за этих своих дурацких взглядов, но я надеялся, что он мог бы по крайней мере дать гарантию… хотя бы ненадолго…

Может, он и дал бы, чтобы не развалился весь этот карточный домик. Малкольм — не жестокий человек. Он не раз давал Эдвину в долг. Дональд вполне мог рассчитывать на его помощь.

— Но когда вы выяснили, где Малкольм, вы не связались с ним, разве не так?

— Нет. Мне не хотелось рассказывать Малкольму о наших неприятностях. Я не хотел выглядеть дураком, и Хелен предложила другой выход.

Я с любопытством обернулся к ней. Хелен сказала, изо всех сил стараясь казаться беззаботной:

— Заложить мои безделушки. Отвезти их в Лондон. Все мои чудесные бриллианты, — она высоко подняла голову, стараясь не заплакать.

— Вы сдали их в ломбард? — спросил я.

— Мы их обязательно выкупим, — храбро сказала Хелен, убеждая саму себя, что так и будет.

— Когда вы были в ломбарде?

— В среду. Дональд сразу отвез деньги в финансовую компанию, и они дали нам отсрочку на три месяца.

«Среда, — подумал я. — Следующий день после второго покушения на отца…»

— Когда финансовая компания начала добиваться от вас немедленной уплаты взноса? — спросил я.

Хелен сказала:

— В предыдущий четверг. Они дали нам неделю. Они вели себя чудовищно, — сказал Дональд.

— Вивьен пыталась попросить у Малкольма денег, — возмущенно сказал Дональд. — Он отказался наотрез.

Я чуть улыбнулся:

— Да, она назвала его злым, жестоким, бессердечным тираном. А это не лучший способ сделать Малкольма великодушным. Если бы она была с ним повежливее, может, у нее что-то и получилось бы.

Хелен сказала:

— Он слушает только тебя. Я не удивлюсь, если ты получишь миллионы, а мы — жалкие гроши. Все страшно возмущаются из-за этого, они не поверили про эти равные части в его новом завещании. Но мне все равно. Вот если бы только ты… я имею в виду…

— Я постараюсь, — пообещал я. — А про равные доли — это правда.

Они пропустили это мимо ушей. Каждый верит только тому, во что хочет верить. И они всякий раз укрепляют свою веру, делясь страхами и подозрениями.

Я оставил Дональда и Хелен среди их старинной мебели, шаткого фасада благополучия, и поехал в Квантум посмотреть, как там идут дела.

Оказалось, не так уж и быстро. Возле дома не было ни души, кроме одинокого полицейского в форме, который сидел в дежурной машине, припаркованной у входной двери. Дом просматривался насквозь. Брезент, свисавший с крыши, съехал до самой земли. Полицейский вместе со мной обошел дом, позаглядывал в окна. Он был рад хоть какой-то компании на этом однообразном скучном дежурстве.

Полицейский сообщил по радио, что приехал господин Ян Пемброк. Ему ответили, и он передал мне, что старший инспектор Эйл просит заехать к нему в участок после того, как я осмотрю дом.

Мы прошли в сад за домом. Эксперт по взрывам и его люди уже уехали, остатки мусора из дома уже вынесли, кузов мусоровоза был переполнен. На месте, куда неделю назад провалилась моя спальня, лежал рулон черной пленки, какую обычно используют для обтягивания стройплощадок. Внутренние двери были забиты фанерными щитами, как и окна, чтобы не залезли воры, полуобвалившийся пролет лестницы огородили лесами. Середины дома не было — между сохранившимися боковыми стенами зияла огромная тридцатифутовая дыра.

— Ужасная картина, — сказал я. Полицейский кивнул.

Артур Белбрук чистил свои инструменты, готовясь уходить. Я отдал ему чек с платой за две недели вперед и добавил еще за уход за собаками. Он сердечно поблагодарил. Сказал, надеется, что с бедным господином Пемброком все в порядке. Я ответил, что тоже на это надеюсь.

— Я потерял свой портрет — акварель, вам он не попадался? — спросил садовник.

Я сказал, что, к сожалению, портрета не видел.

Он разочарованно пожал плечами и пошел домой, а я завернул за угол к палисаднику, где Артур недавно копал картошку, и дальше, к самой стене. Хотел убедиться, что сорняки возле моей потайной двери никто не вытоптал.

Зеленые заросли, густо припорошенные пылью, начали уже засыхать, но по ним наверняка никто не ходил. Они тоже, наверное, погибнут при первых же заморозках.

Полицейский следил за мной безо всякого интереса. Я остановился и поглядел на дом издали, чтобы он подумал, что я как раз для этого отошел так далеко. Постояв немного, пошел обратно. Издали дом выглядел так же ужасно, если не хуже.

Старший инспектор Эйл радушно пожал мне руку. В полицейском участке ко мне отнеслись хорошо, но они пока ни на шаг не продвинулись в нашем деле и так и не выяснили, кто мог подложить в Квантум бомбу. Расследование продолжается, и, может быть, я мог бы им чем-нибудь помочь?

— Мы расспросили вашего бывшего садовника, Фреда Перкинса, — сказал Эйл. — Спрашивали, чем он взрывал пни от старых ив. Не считая кордита. Какие он использовал детонаторы.

Я заинтересовался.

— И что? Он вспомнил?

— Он сказал, что «черный порошок», детонаторы и шнур дал ему знакомый подрывник. «Черный порошок» был в ящике, который мы нашли, а детонаторы и шнур были в отдельном пакете, вместе с инструкциями.

— С инструкциями?! — недоверчиво воскликнул я.

Инспектор вздохнул.

— Да. Фред Перкинс сказал, что подробно записал как и что делать, потому что никогда раньше ничего не взрывал. Сказал также, что для верности положил даже немного больше «черного порошка», чем надо.

— Это был тот еще взрыв!

— Да. Мы спросили, куда он дел оставшиеся детонаторы. Он сказал, что господин Пемброк отобрал их у него в тот же день — когда выбежал, ругаясь, из дома. Нам нужно узнать у господина Пемброка, что он с ними сделал, поэтому… э-э-э… где он?

— Я в самом деле не знаю. Но я, наверное, могу найти его. Правда, это займет дня два-три. — Я на мгновение задумался, потом сказал: — Наверное, он их давным-давно выбросил.

— Если он понимал, что это такое, он не стал бы их просто так выбрасывать. Господин Смит говорил, что с детонаторами нужно обращаться очень осторожно, не то можно лишиться пальца или глаза. Они взорвутся, если их уронить, ударить обо что-то или нагреть. Лучше всего было бы сдать их в полицию.

— Может, он так и сделал, — сказал я.

— Хорошо бы.

— А эти детонаторы не могли испортиться за двадцать лет? — спросил я.

— Господин Смит считает, что они до сих пор должны быть вполне пригодны. На то, что они пришли в негодность, рассчитывать не приходится.

— Как выглядят детонаторы? Он задумался, потом сказал:

— Господин Смит говорил, что нужно искать алюминиевые цилиндрики толщиной с карандаш или чуть тоньше, длиной около двух дюймов. Такие используют в армии. Господин Смит служил в саперных войсках. Он сказал, внутри цилиндриков содержится гремучая ртуть. Слово «гремучая» означает, что она вспыхивает, как молния.

— Ему лучше знать.

— Фред Перкинс не мог отчетливо вспомнить, какие из себя были его детонаторы. Он сказал, что вставил шнур в конец цилиндрика и зажал плоскогубцами. Господин Смит говорит, что все гражданские лица, которые работают со взрывчаткой, должны проходить обучение.

Я задумался.

— Господин Смит выяснил, из чего была сделана бомба, которой взорвали Квантум?

— Да. НАМР, как он и предполагал. Он сказал, что все это было явно самодельным, взрывал какой-то любитель.

Я сухо сказал:

— Любители часто обгоняют профессионалов.

На следующий день я поехал в Кемптон-парк, и на Янг Хиггинсе обогнал кучу профессионалов.

Не знаю, что на меня нашло. Я никогда раньше так не скакал. Лошадь должна быть быстрой сама по себе, от настроя жокея обычно не очень много зависит. Но Янг Хиггинс, казалось, проникся моим состоянием и, несмотря на гораздо более серьезных соперников, чем в Сэндауне, показал совершенно иную скачку.

На этот раз не было старой тетушки, и подполковник не вылетал из седла. Не болтал без умолку сын графа. Не было журналиста, который скакал легко и непринужденно. Не знаю уж почему, Джордж и Джо выставили Янг Хиггинса в скачке высокого класса — трехмильный стипль-чез, — и я был среди участников единственным любителем.

Мне и раньше приходилось участвовать в заездах вместе с профессиональными жокеями, и обычно результат оказывался плачевным. Я прошел хорошую школу и немало тренировался, умел управляться с необъезженными и упрямыми лошадьми. Мне нравилась быстрая скачка, требующая напряжения всех сил, стремления к победе. Но для профессионала этого мало.

Джо и Джордж не очень волновались. Янг Хиггинс был даже в лучшей форме, чем в Сэндауне, и в Кемптоне не было крутых холмов, на которых он обычно уставал.

Они радовались, как всегда, предстоящей скачке, но не особенно надеялись на успех.

— Мы не захотели приглашать вместо вас профессионала, — объяснили они. — Это было бы нечестно.

Я был рад, что они мне так доверяют. Профессионалы более внимательны, у них отлично отработанная тактика скачки, быстрая реакция. Они более решительно настроены на победу, более собраны. Все шутки — до и после скачки, но не во время. Скачки — их работа, не имеющая никакого отношения к удовольствию, и некоторые из них считают любителей легкомысленными и бестолковыми, досадуют на них, говорят, что любители просто ищут острых ощущений и без толку рискуют жизнью.

Может быть, из самонадеянного желания доказать, что они неправы, может быть, из-за неприятностей, которые выпали на мою долю в эту, беспокойную неделю, а может быть, из-за самого Янг Хиггинса я по-новому прочувствовал, что нужно для победы. Мы с Янг Хиггинсом пришли к финишу на четыре корпуса впереди остальных и были встречены гробовым молчанием зрителей, которые ставили в этой скачке на кого угодно, только не на нас.

Джо и Джордж были вне себя от восторга и смущения. Янг Хиггинс бодро вскидывал голову под сдержанные рукоплескания зрителей. Репортеры назвали нашу победу счастливой случайностью.

Я показал высший класс. Я перешагнул на новую ступень. Это была настоящая профессиональная скачка. Но мне уже тридцать три. Я слишком долго выбирал между удовольствием и мастерством. Хотел бы я знать то, что знаю сейчас, в восемнадцать или девятнадцать! Я слишком долго медлил.

— Не время печалиться, — смеясь, сказала Джо.

ГЛАВА 17

Через два дня я летел в Нью-Йорк, все еще не зная, где Малкольм.

Секретарша Осборна рада была бы мне помочь, но сама ничего не знала. Вчера вечером она сказала по телефону, что господа, наверное, вернулись в Кентукки. Они поговаривали о покупке лошадей, которых присмотрели на прошлой неделе. Других лошадей, не тех, которых они купили вчера.

Хорошо, что об этом не знают Дональд с Хелен, Люси с Эдвином, и Беренайс, и Вивьен, и Джойси. Что об этом не слышали Жервез, Урсула, Алисия, Фердинанд, Дебс и Сирена. Вся семья набросилась бы на Малкольма и разорвала бы его на части.

Я выбрал Нью-Йорк по двум причинам: потому, что Стэмфорд, как сказала секретарша, был от него всего в полутора часах езды, и потому, что каждый должен хоть раз в жизни побывать в Нью-Йорке. Раньше я ездил только по Европе — в Париж, Рим, Афины и Осло. Пляжи, ипподромы, старинные храмы. Лошади и боги.

Я остановился в гостинице на Пятьдесят четвертой улице в Манхэттене, которую порекомендовала мне эта милая секретарша. Она пообещала передать господину Пемброку, что я буду там, когда узнает, где сам господин Пемброк. Меня это вполне устраивало.

Старший инспектор Эйл не знал, что я покинул Англию, и никто из семьи тоже не знал. Я вздохнул с облегчением, вспоминая в самолете о визитах, которые я вчера нанес Вивьен и Алисии. Ни одна из них не желала меня видеть, и обе говорили со мной резко и неприязненно — Алисия утром, а Вивьен вечером.

У Алисии была роскошная квартира с видом на Темзу неподалеку от Виндзора. Но она, похоже, все равно была постоянно чем-то недовольна. Она неохотно впустила меня в дом, мое восхищение видами из окон не встретило никакого одобрения.

Она выглядела моложе своих лет и была довольно привлекательной в белом шерстяном платье и серебряном ожерелье. Волосы Алисии были уложены в высокую прическу, она в свои пятьдесят девять лет была стройной и подтянутой, не знаю уж, из-за природной конституции или благодаря диете. Когда я пришел, у Алисии был гость, упитанный мужчина лет сорока, который представился как Пол. Он держался в доме как хозяин. Интересно, давно это продолжается?

Алисия сказала:

— Садись, раз уж пришел. Фердинанд звонил, сказал, что ты скоро придешь. Я велела ему передать, что здесь тебе делать нечего.

— Лучше уж поговорить со всеми без исключения, — ровно ответил я.

— Тогда поторопись. Мы скоро сядем обедать.

— Фердинанд рассказал тебе о новом завещании Малкольма?

— Рассказал, но я не поверила ни единому слову. Ты всегда был мерзким любимчиком Малкольма. Он должен был отправить тебя к Джойси, когда вышвырнул меня из дому. Я говорила ему. Но разве он меня когда-нибудь слушал? Да никогда!

— Это было двадцать лет назад, — возразил я.

— И все осталось по-прежнему. Он делает что захочет. Ужасный эгоист!

Пол молча прислушивался к разговору, без особого интереса, но, похоже, Алисия считалась с его мнением. Она игриво глянула на него и сказала:

— Пол говорит, Жервез должен заставить Малкольма сделать его своим опекуном.

Не могу представить чего-нибудь менее вероятного.

— Вы давно знакомы? — спросил я.

— Нет, — ответила Алисия и снова бросила на Пола кокетливый взгляд восемнадцатилетней девушки. В ее-то шестьдесят!

Я спросил, помнит ли она, как взрывали ивовые пни.

— Конечно. Я ужасно возмущалась, что Малкольм позволил Фреду учинить такое. Этот кошмарный взрыв мог задеть мальчиков.

А помнит ли она часы с переключателями? Как можно забыть такое, ответила Алисия, они валялись по всему дому! Мало того, Томас потом еще сделал такие часы для Сирены. Они долго пылились в ее комнате. Эти часы — настоящая чума, они так ей надоели!

— Ты неплохо относилась ко мне в те далекие дни.

Она уставилась на меня, лицо чуть смягчилось, но ненадолго.

— Мне приходилось угождать Малкольму.

— Ты была когда-нибудь счастлива?

— Конечно! — Ее губы изогнулись в язвительной усмешке. — Когда Малкольм бегал ко мне от Джойси. Пока этот мерзкий сыщик нас не выследил.

Я спросил, не нанимала ли она Нормана Веста, чтобы отыскать Малкольма в Кембридже.

Алисия уставилась на меня пустыми круглыми глазами и бесцветным голосом сказала:

— Нет. Зачем бы мне это понадобилось? Мне наплевать, где носит Малкольма.

— Почти все вы хотели найти его, чтобы заставить не разбазаривать деньги.

Алисия сказала:

— Он сдурел на старости лет. Нужно оформить над ним опекунство, пусть за всем следит Жервез. И проследить, чтобы не вмешивалась эта ужасная Урсула. Она плохая жена для Жервеза, я всегда ему это говорила.

— Так ты не нанимала Нормана Веста?

— Конечно, не нанимала! — отрезала она. — Перестань задавать такие дурацкие вопросы! Ты что-то задерживаешься у нас, — она беспокойно завозилась в кресле.

Собственно, я тоже думал, что уже пора уходить. Наверное, только присутствие Пола удержало Алисию от того, чтобы высказать мне в лицо все свои ядовитые замечания, которые она не устает повторять у меня за спиной. Уж они перемоют мне косточки, когда я уйду! Пол холодно кивнул мне, прощаясь. «Еще один недруг», — подумал я.

Если визит к Алисии оказался бесполезным, от Вивьен я добился еще меньшего. В заметках Нормана Веста значилось только имя, возраст, адрес, «перебирала журналы» и «нет алиби». Мне повезло не больше, чем ему. Вивьен не ответила ни на один из моих вопросов, и разговорить ее никак не получилось. Она несколько раз повторила, что Малкольм испортил жизнь ее детям, а я — сущий дьявол во плоти, который ему помогает. Она надеется, что мы оба будем вечно гореть в аду. (Странно. Я всегда думал, что дьявол и его друзья чувствуют себя там как дома.)

Тем не менее я все же спросил, не нанимала ли она Нормана Веста, чтобы разыскать Малкольма в Кембридже. Конечно, нет. Она не хочет иметь ничего общего с этим кошмарным человеком. И если я тотчас же не отойду от ее двери, она вызовет полицию.

— Наверное, не очень радостно жить с таким злым сердцем? — не удержался я.

Она оскорбилась:

— Что это ты имеешь в виду?!

— Ты все время злишься, не знаешь покоя. Это, должно быть, очень тяжело. Не на пользу твоему здоровью.

— Убирайся!

Я повернулся и ушел.

Я вернулся в Кукхэм и долго просидел у телефона, разговаривая с Люси о Томасе и с Фердинандом о Жервезе.

— Мы все должны помогать своим братьям, — сказала Люси. — Томас почти все время спит. Выздоравливает. Люси говорила с Беренайс.

— Что ты ей сказал, Ян? Она совершенно переменилась. Перестала быть такой язвой. Не думаю, что это надолго, как по-твоему? Я сказала, что с Томасом все в порядке — она разрыдалась.

Люси сказала, что оставит Томаса у себя на какое-то время, но не до конца его дней.

Фердинанд, едва заслышал мой голос, заорал:

— Где тебя черти носят? Я уже слышать не могу твой автоответчик! Ну, что — выяснил, кто убил Мойру? — Его голос звенел от волнения.

— Я выяснил, что некоторые ее точно не убивали.

— Я спрашиваю не об этом!

— Хорошо, скажу, как твой компьютер, — я набрал достаточную базу данных.

— А результат?

— Колесики вертятся.

— В компьютере нет колесиков! Хотя, если подумать, может, и есть… В любом случае, ты своими расспросами наделал немало бед. Я слышал, Томас ушел от Беренайс, а что касается Жервеза, то он готов придушить тебя за то, что ты обедал с Урсулой. Ты в самом деле с ней обедал? Какого черта? Ты же знаешь, какой он ненормальный. Его до сих пор трясет от злости.

— Если ты не хочешь, чтобы от тебя ушла Дебс, поменьше слушай Алисию.

— Что за чертовщину ты устроил у Жервеза и Урсулы, что они так поссорились? — допытывался Фердинанд.

— Да ничего особенного.

Фердинанд разъярился.

— Ты готов пойти на что угодно, только бы досадить Алисии!

— Как раз наоборот. Это из-за нее у всех куча неприятностей, и это уже стоило тебе одной жены. — Он ничего не ответил, и я продолжил: — Жервез скоро разорится из-за виски.

— Какое это имеет отношение ко всему остальному?

— Фердинанд, как тебе удалось так легко смириться с тем, что ты — незаконнорожденный?

— Что?!!

— Жервез спивается из-за этого. Представь, он до сих пор от этого страдает. Все, пока! — Я вздохнул и положил трубку.

Пообедал, собрал вещи.

Утром, заплатив но счетам, я отогнал нанятую машину в аэропорт и сдал там служителю автопарка. Когда самолет оторвался от земли, я почувствовал себя так, будто с моих рук и ног упали кандалы.

Я нашел Малкольма только через четыре дня. Вернее, это он меня нашел.

Чтобы не чувствовать себя заброшенным, я каждый день звонил в Стэмфорд. Секретарша уверяла, что известия должны поступить со дня на день. Я уже представлял себе, что Малкольм и Рэмзи, как завзятые охотники, пробираются по безлюдным джунглям, но все оказалось гораздо проще. Они ездили с одного конного завода на другой в самых захолустных уголках Кентукки, и как раз оттуда Малкольм позвонил мне на четвертый день, в четверть девятого утра.

— Что ты делаешь в Нью-Йорке? — удивился он.

— Смотрю на небоскребы, — ответил я.

— Я думал, мы встретимся в Калифорнии.

— Конечно, — сказал я. — Когда?

— Какой сегодня день?

— Пятница.

— Не клади трубку.

Я услышал, как он разговаривает с кем-то на том конце провода.

— Мы сейчас уезжаем смотреть лошадей. Рэмзи забронировал комнаты в «Беверли-Уилшир» с завтрашнего дня до следующей субботы, но нам с ним надо задержаться здесь еще на несколько дней, закончить кое-какие дела. Отправляйся завтра в Калифорнию, а мы подъедем, наверное, где-то в среду.

— А раньше никак нельзя? Мне надо с тобой поговорить.

— Ты что-то раскопал? — Голос Малкольма переменился, как будто он внезапно вспомнил о кошмарном мире с убийцами, который остался где-то далеко в прошлом. — Расскажи.

— Не по телефону. И не второпях. Поезжай, посмотри лошадей, а завтра встретимся в Калифорнии. Там тоже есть лошади. Тысячи лошадей.

Малкольм несколько мгновений молчал, потом сказал:

— Я перед тобой в долгу. Увидимся завтра, — и положил трубку.

Я заказал билеты на самолет до Калифорнии и до вечера гулял по Нью-Йорку, как и во все предыдущие дни. Размышлял о неприятностях, оставшихся в Англии, и приходил к ужасным выводам.

Малкольм сдержал слово. Я обрадовался, что он прилетел без Рэмзи. Тот решил, что штат Коннектикут без него не выживет. Малкольм сказал, что Рэмзи должен быть здесь в среду, мы три дня проведем на скачках и в субботу ночью отправимся в Австралию.

Яркие голубые глаза Малкольма задорно сверкали, он казался бодрым и веселым. В первые же минуты он сообщил мне, что они на пару с Рэмзи купили еще четырех лошадей и собираются заключить соглашение, чтоб купить потом еще нескольких.

«Неудержимый лесной пожар», — подумал я и посочувствовал своим бедным братьям.

В «Беверли-Уилшир» мы сняли прекрасный номер люкс с роскошными красными обоями и цветастыми турецкими коврами в спальнях. Розовые портьеры с замысловатым рисунком, нежно-кремовые занавеси над кроватями, отделанные шнуром, наводили на мысли о шаловливом стиле эпохи короля Эдуарда. Эти комнаты созданы для того, чтобы жить здесь было приятно и весело. Даже самым требовательным жильцам понравились бы небольшие балкончики, с причудливыми решетками из кованого железа у каждого окна, с аркой наверху, с видом на фонтаны и сад апельсиновых деревьев.

Мы пообедали внизу, в баре, где столы занимали только половину зала и играла музыка. Малкольм заметил, что я похудел.

— Расскажи мне о лошадях, — попросил я. Малкольм стал увлеченно рассказывать, я слушал, пока мы ели копченую осетрину, салат, заливную телятину, пили кофе.

Он начал:

— Ничего страшного, что они все не такие породистые, как Блу Кланси или Крез. Все четыре обошлись нам меньше чем в миллион долларов, и все они двухлетки, годные для скачек. Отличная родословная, можно сказать, самая лучшая. Один даже от самого Алидара.

Я слушал как зачарованный. Малкольм запомнил родословную всех этих лошадей до третьего колена, и фразы вроде «взял приз на скачках» или «все жеребята от него — будущие чемпионы» произносил так, будто всю жизнь только и занимался лошадьми.

— Можно спросить тебя кое о чем? — внезапно сказал я.

— Не знаю, пока ты не скажешь о чем.

— Ничего… м-м-м… Скажи, насколько ты богат?

Малкольм рассмеялся.

— Это Джойси подговорила тебя спросить?

— Нет, мне самому интересно.

Он задумался.

— Хм. Не могу сказать с точностью до миллиона. Каждый день все меняется. Наверное, что-то около ста миллионов фунтов. Даже если я пальцем не пошевелю, они будут приносить в год где-то по пять миллионов чистого дохода, но ты же меня знаешь — я так через месяц помру со скуки.

— За вычетом налогов? — спросил я.

— Конечно. Налоги обычно высчитываются автоматически. На лошадей я потратил всего только годовую прибыль за счет процентов. Не так уж и много. И не больше — на все те проекты, из-за которых семья подняла такой гвалт. Я же не сошел с ума. Когда я сыграю в ящик, каждому из вас достанется изрядный куш. Даже больше, чем сейчас. Только бы прожить подольше. Можешь так им и сказать.

— Я сказал им, что ты записал в завещании: в случае насильственной смерти все состояние пойдет на благотворительность.

— И как я об этом не подумал?

— Ты не думал над тем, чтобы дать им какую-то сумму сейчас, прежде чем ты… э-э-э… сыграешь в ящик?

— Ты знаешь мое мнение.

— Да.

— И ты меня не одобряешь.

— В целом я с тобой согласен. Страховые фонды были немаленькими, когда ты их учредил. Не многие отцы так щедры к своим детям. Но твои дети не безупречны, и некоторые из них угодили в неприятности. Если бы кто-то истекал кровью, ты ведь купил бы ему бинты?

Малкольм откинулся на спинку стула и уныло уставился на свой кофе.

— Это они послали тебя выпрашивать у меня деньги? — спросил он.

— Нет. Я просто расскажу тебе, что происходит с ними, а там уж сам решай, как поступить.

— Ладно. Только не сегодня.

— Хорошо. Знаешь, я выиграл скачку в Кемптоне.

— Правда?! — Он живо заинтересовался, стал расспрашивать о подробностях. Малкольм не желая слушать о своем скандальном семействе и о тайном убийце. Он устал от того, что его постоянно поносят и в то же время изводят просьбами. Отец чувствовал себя в безопасности в Калифорнии, хотя, я специально спросил для интереса, записал нас в гостинице под фамилией Уотсон.

Он сказал на это:

— Мало ли. Знаешь, в британских газетах ведь сообщили, что Блу Кланси участвует здесь в скачках, а Рэмзи говорит, что в этой гостинице соберутся почти все организаторы Кубка коннозаводчиков. У них здесь будут специальные комнаты для приемов и отдельный буфет. В среду, сказал он, здесь будет полно народу со всего света — приедут на скачки. И если кто-то захочет меня выследить — где, ты думаешь, он будет искать в первую очередь?

— Да, Норман Вест дал нам очень хороший совет.

— Я тоже так считаю.

На следующее утро Уотсоны, отец и сын, завтракали на свежем воздухе у бассейна, сидя на белых стульях за белым столиком, под ярко-желтым зонтиком от солнца. Мы разглядывали апельсины, сочные оранжевые мячики среди темно-зеленой листвы, и разговаривали об ужасных вещах.

Я спросил между делом, помнит ли Малкольм, как старый Фред взрывал пни.

— Конечно, помню. Чертов идиот чуть не погиб. Это как-то связано с бомбой в Квантуме?

— Старший инспектор Эйл считает, что это могло навести кого-нибудь на мысль.

Малкольм согласился:

— Наверное, так и получилось.

— Инспектор или кто-то из его людей расспросили Фреда, чем он взрывал кордит… — я рассказал Малкольму, что кордит все еще лежал в сарае для инструментов, — …и Фред сказал, что у него были детонаторы, но после первого взрыва ты выбежал и отобрал их у него.

— Боже мой, а я и забыл! Да, правильно. Вы все были там, правда? Почти все семейство?

— Да, это было как раз в выходные. Хелен сказала, в тот день она только с тобой познакомилась. Они с Дональдом тогда еще не поженились и тоже были там.

Малкольм задумался, вспоминая.

— Не помню. Помню только, что вас было очень много.

— Старший инспектор хотел знать, куда ты дел детонаторы, что забрал у Фреда.

Малкольм возразил:

— Это же было лет двадцать назад!

— Не думаю, что ты мог совсем про такое забыть.

Он с сомнением покачал головой.

— Ты не сдавал их в полицию?

Малкольм уверенно ответил:

— Нет. У старого Фреда не было разрешения на них, а я не хотел, чтобы у него или у того друга, который дал ему взрывчатку, были неприятности. Они наверняка ее где-то сперли.

— Ты помнишь, какие эти детонаторы на вид?

Отец задумчиво нахмурил брови, отпил кофе.

— Кажется, помню. Они лежали в коробочке, завернутые в вату. Маленькие серебристые цилиндрики, длиной где-то два с половиной дюйма.

— Фред сказал, там были еще инструкции.

Малкольм рассмеялся.

— В самом деле? Комплект «сделай бомбу сам»? — Он внезапно посерьезнел. — Нет, кажется, там были только эти цилиндрики. Я не помню никаких инструкций, хотя, может, я их просто не заметил.

— Ты понимал, насколько они опасны?

— Понимал, конечно, но двадцать лет назад нормальные люди не знали так много о бомбах, как сейчас. О таких бомбах, как у террористов. Нас бомбили с воздуха, но это совсем другое дело. Понимаешь, я забрал у Фреда эти детонаторы, чтобы он больше ничего не взрывал, а не потому, что они опасны сами по себе.

— М-м-м… но ты знал, что их нельзя ронять?

— Ты хочешь сказать, если бы я их уронил, мы бы сейчас с тобой не разговаривали?

— Судя по словам эксперта по взрывам, который работал в Квантуме, — похоже на то.

Малкольм намазал маслом кусок булки, положил сверху мармелад и съел.

— Когда я служил в армии адъютантом, мне не приходилось иметь дела со взрывчаткой.

Во время войны он был младшим офицером, разрабатывал обеспечение войсковых соединений и служил в полевых войсках, достаточно близко от линии фронта, но никогда не сталкивался с врагом лицом к лицу. Он никогда особенно об этом не рассказывал — это стало историей задолго до моего рождения.

Я сказал:

— Я вспомнил, куда спрятали кордит, даже спустя двадцать лет. Представь, что ты идешь в дом с этими детонаторами. Куда бы ты их положил? Ты бы положил их в такое место, о котором подумаешь прежде всего, когда о них вспомнишь, правда?

Он кивнул.

— Правда. Я так всегда делаю. — Его глаза затуманились, и внезапно он резко выпрямился в кресле: — Я знаю, где они! Я совсем недавно видел эту коробочку, когда что-то искал. Просто не обратил на нее внимания. Я тогда даже не вспомнил, что в ней, но я совершенно уверен, что это она. Коробка из-под конфет, не очень большая, с картинкой на крышке.

— Где она была и когда ты ее видел в последний раз?

Малкольм с тревогой спросил:

— Но они ведь испортились за столько лет?

— Скорее всего, нет.

Он пожал плечами, как будто извиняясь.

— Они в кабинете. Ты же знаешь, у меня там такой беспорядок. Кое-что я так и не смог найти. Я всегда запрещал там убирать.

— И Мойре?

— Она туда не добралась!

— А где в кабинете? — Я вспомнил, какой бардак был на отцовском столе, когда я искал его паспорт. Весь кабинет был точно такой же.

— Где-то между книгами в стеклянном шкафу. В нижнем ряду, у правого края. И когда дверь закрыта, ее не видно. Среди сочинений Диккенса. — Его лицо расплылось в довольной улыбке. — Господи, я вспомнил! Я поставил ее туда потому, что на крышке было написано «Лавка древностей»!

Я прикрыл лицо рукой, стараясь не засмеяться. Старшему инспектору это очень понравится. Малкольм рассудительно сказал:

— Там, за стеклом, она спрятана вполне надежно. Никто не мог случайно ее оттуда достать, правда? Вот где эти детонаторы!

Я подумал, что вряд ли они до сих пор там, но не стал этого говорить. Сказал:

— Стекло в шкафу разбилось.

Малкольм расстроился. Сказал, что это шкаф его матери и все книги тоже.

— Когда ты видел там коробку?

— Понятия не имею. Кажется, не очень давно, но время бежит так быстро…

— После смерти Мойры?

Отец наморщил лоб.

— Нет, по-моему. Вспомни, перед этим я неделю или чуть больше не жил в Квантуме — я не мог оставаться с ней в одном доме, а эта стерва уперлась и ни в какую не хотела сдвинуться с места. Перед этим я как раз искал что-то среди книг. Не там, где Диккенс, на две-три полки выше. Не помню уже, что я искал, но, если встану возле шкафа, — вспомню обязательно. Значит, где-то месяца три назад.

Я отпил кофе и задумался.

— Наверное, сейчас шкаф сдвинули с места из-за ремонта, книги вынули…

Малкольм насмешливо прервал меня:

— Не смеши меня! Этот шкаф весит больше тонны, и книги никогда оттуда не вынимали. Ремонт делают вокруг шкафа или вообще не делают, если только я не разрешу. Мойра хотела заставить меня убрать все оттуда, чтобы выкрасить кабинет в зеленый цвет. Я ей не разрешил. У нее был весь остальной дом. А эта комната — моя.

Я задумчиво кивнул. Приятно сидеть вот так на солнце. Кто-то загорал, какой-то ребенок купался в бассейне, официант в белом костюме нес чей-то еще завтрак. Ничто не напоминало о развалинах Квантума.

С этого тихого воскресного утра до среды мы с Малкольмом наслаждались одиночеством, ездили по окрестностям Лос-Анджелеса, в Голливуд и Беверли-Хиллз. Отец нанял шикарный длинный лимузин. Мы, как обычные туристы, вертели головами по сторонам, разглядывали заморские диковинки. Днем заезжали на ипподром в Санта-Аните, обедали в ресторанах вроде «Ле Шадони».

Я постепенно рассказывал ему, что творится в семье, понемногу, не сгущая красок и ничего не преувеличивая, всякий раз прерываясь, когда Малкольм начинал проявлять беспокойство.

— Дональд и Хелен могли отдать своих детей в обычную государственную школу, — сдержанно сказал Малкольм.

— Может, и так. Но сам Дональд учился в Мальборо, и ты тоже. Дональд хотел для своих мальчиков самого лучшего. Он изо всех сил старается дать им то же, что ты делал для него без особых затруднений.

— Он просто сноб, раз выбрал для них Итон.

— Возможно, но учеба в Мальборо стоит не меньше.

— А что, если это Дональд с Хелен пытались меня убить?

— Если бы им хватало денег, не было бы и соблазна.

— Ты и раньше это говорил, или что-то подобное.

— Ничего не изменилось.

Мы как раз ехали по Бел-Эйр к ипподрому. Малкольм разглядывал улицу из окна лимузина.

— Посмотри, дома прилепились на скалах над самым обрывом! Нужно быть сумасшедшим, чтобы жить в таком месте.

Я улыбнулся.

— Наверное.

Малкольму сразу понравился ипподром Санта—Аниты. Мне тоже. Он просто не мог не понравиться. Королевские пальмы у входа поднимались к небу на сотни футов, длинные оголенные стволы с пышными султанами листьев на верхушке, темно-зелеными на фоне голубого неба. Здания цвета морской волны с башнями и шпилями, на балконах — серебристые металлические ограждения в форме пальмовых листьев, на окнах — узорные золотистые решетки. На первый взгляд это больше походило на дворец, чем на ипподром.

Рэмзи Осборн дал Малкольму кучу наставлений и рекомендаций, и его хорошо приняли в высших кругах Клуба. Он с первой же минуты почувствовал себя там как дома, словно родился и вырос в мире скачек. Я завидовал той легкости, с которой он всегда вписывался в любое общество. Не знаю, как у него это получалось, что давало ему такую свободу, — может быть, он научился со временем, может быть, это из-за его миллионов, может — из-за его особенного чутья на успех.

Пока Малкольм разговаривал с едва знакомыми людьми о большом будущем скрещивания американских и европейских породистых лошадей, я размышлял о вчерашнем телефонном звонке старшему инспектору Эйлу. Из-за восьмичасовой разницы во времени для него это был уже почти вечер, и я даже не надеялся застать его в участке с первой попытки. Но он был на месте и ответил с нескрываемым раздражением:

— Вы звонили целую неделю назад!

— Да, извините.

— Где вы?

— Неподалеку. Я разыскал отца, — ответил я. Его голос звучал в трубке так ясно, будто он говорил из соседней комнаты. Наверное, меня он слышал так же хорошо, значит, он даже не догадается, что я не в Англии.

— О Господи!

Я рассказал инспектору, где Малкольм спрятал детонаторы.

— Среди сочинений Диккенса, на месте «Лавки древностей» — такая же надпись на коробке.

Потрясенный инспектор долго молчал, потом выдавил:

— Невероятно!

— Все книги старинные, полные собрания сочинений в кожаных переплетах. Поэты, философы, романисты — все это собирала когда-то моя бабушка. Мы иногда брали книги почитать, но каждый раз ставили на место. Отец хорошо нас вышколил.

— Вы хотите сказать, что любой, кто брал почитать книги, мог наткнуться на детонаторы?

— Видимо, да — они же стояли там целых двадцать лет.

— Вы знали, что они там?

— Нет. Я не особенно увлекался такими книгами. Больше ездил верхом.

Я подумал, что Люси в детстве, наверное, чувствовала себя как рыба в воде среди этих книжек со стихами.

Но двадцать лет назад ей было уже двадцать два и она писала свои собственные бессмертные творения. А больше никто из нас литературой не интересовался. Некоторые из бабушкиных книг, наверное, ни разу не открывались.

— Это не укладывается в голове. Ведь если кто-то захотел бы сделать бомбу, детонаторы всегда были под рукой! — пожаловался Эйл.

— Или наоборот, — сказал я. — Кому-то попались в руки детонаторы, и он решил сделать бомбу.

— Эта разносторонняя образованность вашей семьи просто выводит меня из себя! Каждый мог иметь доступ к взрывчатым веществам, ни у кого нет достоверного алиби… кроме госпожи Деборы… Каждый мог изготовить часовое устройство, и практически у каждого из вас есть мотивы для убийства!

— Возмутительно! — согласился я.

— Даже хуже. Где ваш отец?

— В безопасности.

— Вы же не можете скрываться всю жизнь!

— Не рассчитывайте увидеть нас еще неделю или две. Как продвигается ваше расследование?

Инспектор решительно ответил:

— Продолжаем опрос ваших родственников. Если у вас появятся какие-нибудь новые сведения, сразу же сообщите мне.

— Конечно.

Он неожиданно сказал:

— Когда я был моложе, мне казалось, что у меня чутье на преступников. Но с тех пор мне довелось повидать растратчиков чужих денег, которым я готов был доверить свои собственные сбережения, и убийц, которым я мог бы отдать в жены свою дочь. Убийцы с виду ничем не отличаются от обычных людей. — Он помолчал немного и спросил: — Кто-нибудь в вашей семье знает, кто убил Мойру Пемброк?

— Не думаю.

— То есть?

— Один или двое наверняка знают, но не говорят. Я переговорил с каждым. Никто даже не догадывается, никто никого конкретно не обвиняет. Они просто ничего не хотят знать, не хотят признаваться в чем-то даже себе, не хотят смотреть правде в глаза. Не хотят неприятностей.

— А вы?

— Я тоже не хочу неприятностей, но я не хочу, чтобы меня или моего отца убили.

— Вы считаете, что ваша жизнь в опасности?

— Да, точно так, как это было с Мойрой.

— Как главного наследника?

— Что-то вроде того. Только я унаследую столько же, сколько остальные. Отец написал новое завещание. Я рассказал остальным, но они не поверили.

— Так покажите им завещание.

— Хорошая мысль. Спасибо.

— А вы, вы сами знаете?

— Не знаю.

— Какие нибудь догадки?

— Догадки — это еще не доказательство.

— Хочу напомнить, что ваш долг…

Я прервал его:

— Я ничего вам не должен. Я не должен поднимать шум из-за пустяков. Мой долг перед семьей — делать все наверняка, либо не делать ничего.

Я распрощался и по его тону, как и по словам, понял, что полиция знает не больше, чем я, даже, наверное, еще меньше — они даже не выяснили, откуда взялись серые пластиковые часы или кто их купил. Расследования полицейских пока ограничились только этим направлением, больше никаких здравых мыслей у них не возникло. А это были обычные дешевенькие часы, такие продаются где угодно.

Во время одной из наших поездок, когда я рассказал Малкольму про Беренайс, он заметил:

— У Вивьен был такой пунктик, насчет сыновей.

— Но у нее первым родился сын. У нее их даже двое.

— Да, но перед рождением Дональда она говорила, что даже не посмотрит на ребенка, если это будет девочка. Не могу этого понять. Я обрадовался бы девочке. Вивьен была страшно довольна, когда родился мальчик. Это было для нее как навязчивая идея. Как будто она живет среди каких-то дикарей, для которых это действительно имеет какое-то значение.

— Это имеет значение для Беренайс. О значении таких навязчивых идей нужно судить по результатам.

Он сказал:

— Ты знаешь, Вивьен не любила Люси. Она ее и близко к себе не подпускала. Я всегда думал, что Люси поэтому и растолстела, и окунулась с головой в свои поэтические фантазии.

— Беренайс под любым предлогом старается почаще отсылать дочерей к своей матери.

Малкольм неуверенно сказал:

— Ты думаешь, это Беренайс убила Мойру?

— Она думает, что, если бы у них было больше денег, она стала бы счастливее. Может, и так. Если уж разбирать это… э-э-э… дело, так мужья могут оказаться так же виноваты, как и жены. Я хочу сказать, нужно рассматривать их по отдельности. Они не всегда зависят друг от друга.

— Почему?

— Урсула давно оставила бы Жервеза, если бы не зависела от него материально.

— Да Урсула тише мышки!

— Она доведена до отчаяния.

Малкольм раздраженно сказал:

— Они все доведены до отчаяния. И сами во всем виноваты! В том, что мы — ничтожества, виноваты, милый Брут, мы сами, а не наши звезды!

— Согласен.

— Швейцар в гостинице намекнул мне кое о чем насчет четвертой скачки.

Снова лошади.

В другой день, на другой прогулке Малкольм спросил:

— Что сказала Сирена, когда ты с ней виделся?

— Что ты можешь подавиться своими деньгами или что-то в этом духе.

Малкольм рассмеялся. Я продолжал:

— Еще она сказала, что ты тогда хотел взять ее к себе только для того, чтобы досадить Алисии.

— Алисия — чертова сука!

— Знаешь, у нее новый любовник.

Его как громом поразило.

— Кто?

— Наверняка чей-то муж. Ей как раз такие нравятся, правда?

— Не строй из себя праведника!

Мы поговорили о часовых переключателях — еще об одной неприятности. Малкольм сказал:

— Томас делал их лучше всех, правда? Он мог собрать такой с закрытыми глазами. По-моему, это он их и придумал. Сирена подарила один такой Робину и Питеру, Томас сделал его для нее много лет назад.

Я кивнул.

— Часы с Микки Маусом. Они до сих пор в детской.

Малкольм тяжело вздохнул.

— Сирена приспособила к ним маяк из «лего», я прекрасно помню. Знаешь, мне до сих пор так не хватает Куши! Катастрофа случилась как раз вскоре после этого. — Отец тряхнул головой, как будто отбрасывая прочь печаль. — Какие скачки лучше выбрать для Приза памяти Куши Пемброк? Что ты посоветуешь?

На следующий день я спросил, почему Фердинанд не придает значения тому, что он незаконнорожденный, а Жервез из-за этого спивается.

— Не знаю. Жервезу всегда казалось, что его презирают, над ним смеются, даже сейчас. Наверное, кто-то вдолбил это ему в голову, когда он был еще маленьким. Сказал ему, что он родился по ошибке, что лучше бы его мать сделала аборт. Мальчишки чертовски жестокие создания. По-моему, из-за этого Жервез и стал таким злобным. А Фердинанда ничего особенно не задевало. Он во многом похож на меня.

— Только у него пока было всего две жены.

— А почему ты сам не женишься?

Я легкомысленно ответил:

— Еще не встретил ту, единственную. Я не хочу, чтобы у меня их было пять.

— Ты что, в себе сомневаешься?

«Господи, — подумал я, — какой он проницательный и остроумный! Так нечестно. Ведь это из-за него я в себе не уверен. Это от него мне досталось такое непостоянство».

Все мы похожи на него — кто больше, кто меньше.

ГЛАВА 18

Как и предсказывал Рэмзи, в среду гостиница «Беверли-Уилшир» стала напоминать муравейник. Появился и сам Рэмзи, полный надежд и планов. Мы стали ходить на разные встречи и вечеринки, часто бывали в конюшнях, попали на праздничный бал в Голливуде.

Организаторы Кубка коннозаводчиков открыли гостиную, где каждый, кто имел отношение к скачкам, мог перекусить или выпить — или и то и другое сразу — и поговорить о лошадях. Можно было заказать машину или билеты на самолет и поговорить о лошадях. Можно было встретиться со своими знакомыми из Эпсома и Лонгшама и поговорить о лошадях. Состоятельные мужчины и женщины в отличных костюмах и шелковых платьях, владельцы лошадей, на чьи деньги существует и процветает конный спорт. Высшее общество, большие деньги, огромное удовольствие.

Малкольм был в восторге от всего этого. Я тоже. Полная, насыщенная жизнь. В пятницу утром мы сходили в конюшню, проведали Блу Кланси. Посмотрели, как он бежит, обгоняя ветер, по скаковой дорожке, в последний раз перед большими состязаниями. Встретились с его английским тренером и жокеем. Все волновались и с надеждой смотрели в будущее. Обычная суматоха конюшен, знакомые запахи, дружеская перебранка, грубоватые шутки, увлеченность своим делом, живой интерес к происходящему вокруг, завистливые взгляды, несправедливость, смертельные разочарования — такой родной и привычный мир!

Прекрасный вид Блу Кланси и его успехи на тренировках вызвали у Малкольма и Рэмзи Осборна бурю восторга. Тренер осторожно заметил, глядя на них:

— Погодите до завтра. В этих скачках должен победить лучший в мире. Горячие деньги пока — для одной из калифорнийских лошадей.

— Что значит «горячие деньги»? — спросил Малкольм.

— Ставки, которые делают знающие люди. У которых свои источники информации.

— Ну и пусть себе, — сказал Малкольм. Я не помню, чтобы он когда-нибудь еще был так доволен жизнью. Наверное, его увлеченность достигла высшей точки и скоро начнется спад — как обычно.

Вместе с тысячами других мы поехали на бал — все в том же длинном лимузине, а не в заколдованной тыкве. Звучала музыка, Малкольм танцевал на огромной эстраде с несколькими дамами, с которыми успел познакомиться за эти два дня. У края площадки стоял разрезанный пополам вдоль оси самолет, в котором обычно снимали сцены полетов. Малкольм веселился вовсю, заразительно смеялся. Все вокруг него улыбались, рядом с ним не было места печали.

Мы выспались, позавтракали и пошли на ипподром. Густой туман, всю неделю окутывавший вершины гор, теперь клубился в дальнем конце скаковой дорожки, сглаживая контуры предметов. Зато открылись залитые солнцем горные склоны, которыми тоже можно было залюбоваться, раз уж представился такой случай. За ночь повсюду на трибунах клуба появились застеленные скатертями столы. Замотанные официанты в черных фраках скользили среди любителей скачек, сгибаясь под грузом уставленных блюдами подносов, и каким-то чудом ни разу ничего не уронили.

Кубок коннозаводчиков состоял из семи скачек, на разные дистанции, для лошадей разного возраста. Для первых пяти был назначен приз на общую сумму в два миллиона долларов — для первой, второй, третьей и так далее. В скачке, на которую был заявлен Блу Кланси, — скачке на полторы мили — был приз в два миллиона. А для главного события Кубка коннозаводчиков — классической скачки — приготовили приз в три миллиона долларов. Не пустячок какой-нибудь. Владелец лошади, которая победит в скачке, в которой будет участвовать Блу Кланси, станет богаче на шестьсот двадцать девять тысяч долларов — на такие деньги можно месяцами купаться в шампанском.

Мы посмотрели первые пять скачек, встречая победителей громкими аплодисментами. Спустились вниз, в денник к Блу Кланси, посмотрели, как его готовят. Потом вернулись на трибуну и стали чуть ли не грызть ногти, не находя себе места от волнения.

Пять из семи скачек были на дорожке с гаревым покрытием, две — на травяной дорожке, и эта была как раз вторая из них. Большинство европейских лошадей бежали по траве, родному зеленому ковру. Против Блу Кланси вышли победитель дерби в Эпсоме, победитель Триумфальной Арки и победитель итальянского дерби. И у него на первый взгляд не было никаких шансов. Но Малкольм и Рэмзи Осборн были уверены, что он «на взводе» — Малкольм уже вовсю пользовался здешним жаргоном.

Блу Кланси отлично стартовал, сразу рванулся прочь от дальнего края дорожки. Английский жокей старательно удерживал его где-то на шестом месте, все на том же дальнем крае. Малкольм и Рэмзи Осборн не отрываясь смотрели в бинокли и подбадривали Блу Кланси криками. Не слыша их воплей, Блу Кланси до самого дальнего поворота на левой стороне скаковой дорожки, где поле пересекала полоска гаревого трека, оставался на прежней позиции и, когда лошади повернули обратно, шел все так же шестым. Малкольм заорал громче:

— Давай, старая перечница! Давай же! Вперед!

Никто из лошадей пока особенно вперед не вырвался. Скачку вели три лошади, бежавшие бок о бок, за ними — еще две, потом Блу Кланси. Я подумал, что положение у него не особо завидное, но проворная лошадка тут же убедила меня в обратном. Жокей заставил Блу Кланси чуть повернуть и отойти от остальных, чтобы впереди открылась свободная дорожка, и дал ему понять, что как раз сейчас все и случится — сейчас или вообще никогда.

Блу Кланси пошел быстрее. Малкольм неистово завопил, Рэмзи не мог от волнения сказать ни слова. Вот Блу Кланси уже третий, трибуны беснуются. Блу Кланси скачет еще быстрее — он уже второй. Малкольм замолк, рот раскрыт, глаза широко распахнуты. Случилось невероятное, потрясающее, невозможное… Блу Кланси несомненно, бесспорно победил!

Глаза Малкольма сияли, как сапфиры. Он все еще ничего не мог сказать. Рэмзи сгреб его за плечи и подтолкнул к выходу, и они побежали, пританцовывая на ходу, расталкивая медлительных зрителей, попадавшихся на дороге, чтобы поприветствовать своего чемпиона. Я не отставал от них, все еще не веря до конца, что это действительно происходит на самом деле. Некоторым владельцам все время везет, другим — наоборот, удача в мире скачек переменчива. Но Малкольм просто потрясающе удачлив! Ему везет всегда и во всем, кроме жен. Его удачливость пришла и на скаковую дорожку — царь Мидас и здесь остался самим собой, и Блу Кланси — его последнее золото.

Я с усмешкой подумал, что скажет семейство. Состояние, которое он вложил в лошадей, уже вернулось — Блу Кланси теперь стоит по крайней мере вдвое против той цены, за которую Малкольм его купил перед Аркой.

Я был почти уверен, что Крез победит в дерби. Фильм о головастиках (на самом деле, об акулах, сказал мне Малкольм) наверняка получит приз на фестивале в Каннах. «Пол Роджер» уже заметно подорожал. Никто в здравом уме не стал бы резать золотого гуся. Сегодня просто чудесный день. Можно было возвращаться домой, к милому уюту и безопасности.

Только это было не так. Мы вернулись бы домой к смертельной опасности. Поэтому нужно было пока держаться оттуда подальше и хорошенько надо всем этим поразмыслить.

Не питая никаких иллюзий по поводу того, что ждет нас впереди, я тем не менее с легким сердцем отпраздновал вместе с отцом и Рэмзи Осборном победу Блу Кланси, после чего мы отправились в аэропорт Лос-Анджелеса, откуда ночью полетели в Австралию. Почти все, кто праздновал с нами, направлялись туда же. Впереди нас ждал Мельбурн, со своим собственным Кубком, который разыгрывался каждый год в первый вторник ноября. Там нам сказали, что вся деловая жизнь города замерла перед скачками. Школьников отпустили на каникулы, все магазины Мельбурна на эти дни закрылись. В холле гостиницы «Хиатт», где мы остановились — по-прежнему под фамилией Уотсон, было полно людей, хорошо известных в Ньюмаркете, все — с радостными улыбками на лицах, как у учеников, сбежавших с урока.

Рэмзи превзошел сам себя в предосторожностях. Даже для того, чтобы попасть на наш этаж, нужен был специальный ключ от дверей лифта. Наверху был отдельный зал для коктейлей и завтраков. Малкольм оценил это и принял как само собой разумеющееся. Заказал шампанского и, вдохнув полной грудью воздух Мельбурна, почувствовал себя настоящим австралийцем.

Ипподром во Флемингтоне не походил на замок, как в Санта-Аните, в нем было меньше изысканности, но все равно там царило такое же восторженное настроение, там хорошо кормили, а смотровой круг был даже лучше. Малкольма не так увлекали ежедневные скачки, как в Париже или Калифорнии, потому что в них не выступали его лошади. Он попытался исправить это положение, но никто не соглашался продавать первоклассную лошадь, а на меньшее Малкольм не соглашался. Он попробовал делать ставки на скачках, но понемногу — понемногу выигрывал, понемногу проигрывал, и ему быстро это надоело. Я оставил Малкольма и Рэмзи в комнатах организаторов и, как и в Париже, пошел побродить внизу среди людей и лошадей. Интересно, много ли здесь еще людей, пытающихся забыть о своих неразрешимых проблемах? Когда прием закончился, Малкольм забеспокоился, ему не сиделось на месте, хотелось куда-то поехать. А я еще не был к этому готов. Я сидел в баре под тенистыми деревьями, окруженный банками из-под пива, прислушивался к живому говору австралийцев и размышлял, как нам избавиться от наших неприятностей.

Это было совсем не просто. Невозможно предусмотреть и избежать того, что случилось с Мойрой. И если даже кто-то признает свою вину, смирится со стыдом и унижением, объяснит свои преступления нервным потрясением, все равно будет судебное разбирательство, и мы еще долго будем посещать если и не тюрьму, так психиатрическую лечебницу. В любом случае, наше будущее не сулит ничего радостного.

Поэтому я должен был действовать наверняка и убедить Малкольма, что другого пути нет. Должен убедить всю семью и полицию и не допустить ни малейшей ошибки. Должен найти способ добыть доказательства тихо и быстро. Ради всех нас.

Я наблюдал за скачками на Кубок Мельбурна с нижних трибун. Собственно, поэтому я не очень много увидел из-за многотысячной толпы, которая занималась тем же. Зато я был ближе к лошадям до и после скачек, смотрел, как их выводят, слушал не приукрашенные лестью замечания тренеров и местных знатоков, которые толкались внизу и старались побольше увидеть.

Лошади, выступавшие в Кубке Мельбурна, были старше и опытнее звезд первой величины, которых мы видели дома. Некоторым было по восемь-девять лет. Каждая участвовала в скачках очень часто, многие — каждую неделю. Фаворит сегодняшних скачек победил всего три дня назад.

Приз на сегодняшних скачках был в миллион австралийских долларов, из которых шестьдесят пять процентов получал победитель, не считая красивого золотого кубка. В этом году у Малкольма не вышло выставить лошадь на эти скачки, но, уверен, в следующем он возьмет свое. В Париже и Калифорнии он познакомился со многими владельцами лошадей, и некоторые из них сейчас стояли в паддоке. Могу представить, как Малкольм им завидовал! Никто так не горит желанием добиться успеха, как новообращенные.

Когда скачки наконец закончились, вокруг не слышалось особо радостных криков в поддержку победителя. Но меня это не очень опечалило — просто победила лошадь одного из нездешних владельцев. В конце концов я нашел Малкольма возле загона для победителей, подавленного, занятого невеселыми мыслями.

— В следующем году… — сказал он.

— Ты хочешь всего сразу.

Он не возразил. Они с Рэмзи похлопали друг друга по плечу, обменялись крепким рукопожатием и клятвенно пообещали, как родные братья, встречаться каждый раз на самых крупных скачках в мире. Рэмзи, крупный производитель миллионов бейсболок, каким-то образом выяснил, что означает слово «металл» в устах Малкольма, и из хороших приятелей они стали настоящими друзьями, больше не чувствуя неловкости от неравного положения в обществе.

Они поговорили о том, чтобы остаться в Австралии, но Рэмзи сказал, что производство бейсболок требует его личного руководства. Малкольм подумывал съездить посмотреть кое-какие золотые прииски в Калгурли, но решил сперва встретиться с биржевым маклером по золотым акциям в самом Мельбурне. После грандиозного прощального обеда Рэмзи рано утром улетел в Америку, и мы остались одни в наших уединенных комнатах наверху. Малкольм глянул на меня так, будто впервые с того дня, как оставил Англию, спустился с небес на землю. С оттенком уныния в голосе он спросил, долго ли ему еще жить в постоянных опасениях за свою жизнь.

— Но тебе ведь такая жизнь вроде бы нравится? — заметил я.

Его глаза вспыхнули при воспоминании о том, как он провел последние недели.

— Господи, конечно же! Но это не настоящая жизнь. Мы должны вернуться. Наверное, мне не стоит об этом говорить, но это же кошмар какой-то! Я знаю, ты все время думаешь об этом. Я вижу по твоему лицу.

Я сказал:

— Я теперь гораздо лучше узнал всех моих сестер и братьев. Ты знаешь, меня раньше не особо интересовала их жизнь. До убийства Мойры. Конечно, мы встречались время от времени, но я позабыл, что все мы в чем-то остались такими же, как в детстве. — Я немного помолчал, но он не вмешивался. — После взрыва бомбы в Квантуме прошлое снова ожило. И знаешь, я понял, как наше настоящее выросло из нашего прошлого. Как это повлияло на нас. Я видел, как легко люди верят лжи, старой и новой. Как разрушительно влияет на них жажда получить невозможное, не удовлетворяясь ничем иным. Все старые навязчивые идеи никуда не делись, они стали еще хуже.

Малкольм некоторое время молчал, потом вздохнул и сказал:

— Мрачная картина. Так сколько им нужно? Сколько я должен им дать? Я не верю, что это поможет, но, похоже, иначе никак не получится. Они становятся тем хуже, чем больше у меня денег. Если даже дело не в деньгах, они помогут моим детям как-то разобраться со своими неприятностями. Ты ведь это хочешь сказать?

Я, вообще-то, подразумевал совсем другое и не ожидал такой реакции. Но раз уж мои слова подействовали на него так, лучше было пока помолчать и согласиться.

— В общем-то, да.

Малкольм сказал:

— Хорошо. Я чертовски здорово провел время и решил проявить великодушие. Так что напиши, сколько кому нужно.

— Всем поровну.

Отец хотел было возразить, но только вздохнул.

— А как быть с тобой?

— Даже не знаю. С этим можно подождать.

— Я думал, тебе нужно полмиллиона, чтобы начать свое дело?

— Я передумал. Пока передумал. Сперва я хочу сделать кое-что другое.

— Что, интересно?

Я замялся. Пока что я решил это для себя и никого в свои планы не посвящал.

Малкольм подбодрил:

— Давай, рассказывай!

— Хочу стать жокеем. Профессионалом.

Он изумился.

— Великий Боже! Ты не слишком поздно решил за это взяться?

— Может, и так. Посмотрим. Все равно у меня есть еще три-четыре года. Это лучше, чем ничего.

— Ты меня удивляешь. Собственно, я не перестаю удивляться тебе с того самого дня, как мы встретились на аукционе в Ньюмаркете. Похоже, я никогда раньше тебя по-настоящему не знал.

— Точно так же и я — никогда не знал по-настоящему ни тебя, ни всю остальную семью.

В тот же день мы отправились домой, на запад через Сингапур. Биржевой маклер Малкольма тоже решил проехать туда вместе с нами, и я поменялся с ним местами в самолете. Они увлеклись разговором о способах бурения скважин и о том, что для чистой выработки необходимо бурение стержнем с алмазным напылением. Об этом они могли говорить часами.

А я тем временем думал о приманке. О приманке вроде мяса в капкане на медведя. Если правильно выбрать приманку, можно поймать нужную дичь. Вопрос только в том, как эту приманку хорошо замаскировать и заставить дичь на нее польститься.

Время тоже много значит. Когда мы вернемся в Англию, пройдет уже четыре недели с тех пор, как Малкольм благополучно скрылся из поля зрения семьи, я сам — почти три недели. Здесь нам ничто не угрожало, и у нас было время расслабиться. Это, конечно, хорошо. Но, с другой стороны, что касается приманки — с того времени, как Малкольма затащили в гараж, прошло шесть недель, а со смерти Мойры — десять. Сработает ли старинная охотничья уловка после такого долгого перерыва?

Остается только одно — попробовать и посмотреть, что получится.

Малкольм говорил:

— …Количественный анализ показывает пять и восемь десятых грамма на тонну……машины фирмы «Бит Белл» хороши на рыхлых и окисленных горных породах….. …у Квинсленда большое будущее, если брать во внимание золотоносные районы Вулгара с неглубоким залеганием богатых рудой пластов…

Маклер слушал как завороженный и только кивал в ответ. Мой старик и вправду здорово в этом разбирается. Как-то он сказал мне, что в Австралии почти двадцать пять тысяч богатых золотоносных приисков и что как производитель Австралия скоро догонит, а то и перегонит Канаду. А я и не знал, что в Канаде много золотых приисков. Малкольм назвал меня невеждой. Канада по добыче золота на втором месте после Южной Африки, не учитывая Россию.

Так или иначе, мы очень близко узнали друг друга за это время.

Мне нужен кто-то, чтобы подбросить эту приманку. Сам я не могу этого сделать.

— …Валовый доход в унциях… — услышал я обрывок объяснений маклера, — …на настоящее время запас золота по предварительным оценкам геологов…

Я знаю, кто подкинет мою приманку. Совершенно безупречный вариант.

— …Разработка карьерным методом обходится всего в двести австралийских долларов на унцию…

«Да здравствует разработка карьерным методом!» — подумал я и задремал.

Из австралийской весны в среду мы перенеслись в пятницу в английскую зиму. Мы с Малкольмом снова остановились в «Ритце» под фамилией Уотсон. Он клятвенно заверил меня, что не станет никому звонить, даже своему лондонскому биржевому маклеру. Днем я пробежался по магазинам и вернулся к нему. Отец курил свою сигару и потягивал бренди. А вечером я позвонил Джойси. Малкольм аж подпрыгнул в кресле, услышав ее пронзительный голос, рванувшийся из трубки, и зашипел:

— Но ты же говорил…

Я зашипел на него в ответ:

— Слушай! Привет, Джойси!

— Дорогой! Где ты? Чем ты занимаешься? И где твой отец?!

Я ответил:

— В Австралии.

— Что?!! — завопила Джойси.

— Смотрит свои золотые прииски, — это должно было произвести на нее впечатление, и на остальных — тоже.

— Он был в Калифорнии, я видела в газетах. Его Блу Кланси победил в скачке!

— А потом мы поехали в Австралию.

— Что значит «мы»? Дорогой, где ты?

— Какая разница? Ты поможешь найти того, кто убил Мойру, чтобы мы могли спокойно вернуться домой?

— Но дорогой мой, полиция уже которую неделю его ищет… и вообще, Фердинанд говорит, что это Артур Белбрук.

— Это не Артур Белбрук, — спокойно сказал я. Она собралась отстаивать эту версию, все еще желая, чтобы убийцей оказался кто угодно посторонний, так почему бы не Артур?

— Дорогой, почему нет? Он запросто мог это сделать. Фердинанд говорит, он на все способен. Это точно он! Фердинанд говорит, у него даже ружье есть.

Я сказал:

— Артур не стрелял ни в кого из своего ружья. А главное, он не умеет делать часовые переключатели, в то время как любой в нашей семье с детства знает, как они устроены. И, кроме того, у него нет никаких мотивов.

— Ему могла не нравиться Мойра.

— Конечно. Но зачем тогда ему убивать Малкольма, к которому он неплохо относится? Я видел его лицо, когда Артур узнал, что Малкольм жив, в то утро после взрыва. Он искренне обрадовался.

— Все хотят, чтобы это был Артур Белбрук, — упорно продолжала Джойси. — Это он нашел тело Мойры.

— Если бы полиция думала, что это Артур, они не цеплялись бы так со своими подозрениями к Малкольму.

— У тебя готов ответ на все вопросы! — пожаловалась Джойси.

Одно время мне самому хотелось, чтобы убийцей оказался Артур. В конце концов, Мойра тогда так насолила ему с овощами для выставки. Хотя он рассказывал мне об этом совершенно спокойно, да и вообще, кто станет убивать из-за такой мелочи? Артур служил в армии и, может быть, умел обращаться со взрывчаткой. Но со смертью Малкольма он больше потерял бы, чем приобрел, и уж совсем невероятно, что садовник мог выследить Малкольма в Кембридже и поехать за ним на аукцион в Ньюмаркет, чтобы попытаться сбить его машиной на стоянке. Это сделал человек, одержимый нездоровой жаждой убийства. Артур же безмятежно копал свою картошку, ему нравилось поболтать о последних сплетнях, он спокойно ухаживал за собаками. Вообще он был довольно флегматичным и уравновешенным человеком.

Кроме того, тот, кто пытался наехать на отца в Ньюмаркете, знал, что Малкольм наверняка попросит меня подвезти его до гостиницы, и поэтому поджидал на автостоянке. Артур никак не мог такое предвидеть, потому что даже не знал меня в лицо до того, как с ружьем встретил меня в Квантуме, приняв за грабителя. Хоть и с сожалением, я должен был отбросить этот вариант. Это не Артур.

Джойси сказала:

— Дорогой, как ты рассчитываешь преуспеть там, где у полиции ничего не вышло?

— Полицейские не могут сделать то, что сделаем мы.

— Что ты имеешь в виду? Что мы сделаем?

Я объяснил. Малкольм открыл рот. Джойси надолго замолчала.

Наконец она сказала:

— Ну-ка, я повторю все для верности. Ты хочешь, чтобы я позвонила всем родственникам…

Я настойчиво повторил:

— Каждому! Если трубку поднимет муж, ты скажешь ему, а потом попросишь пригласить жену и то же самое скажешь ей. И наоборот.

— Хорошо. Я скажу им, что вы в Австралии, оба. Правильно?

— Да.

— Я буду как будто выплескивать свои чувства. Какое кошмарное выражение, и где только ты его откопал? Я выложу им всю эту ерунду, как будто это совсем не важно, просто как будто это почему-то внезапно пришло мне в голову, правильно? Дорогой мой, надеюсь, ты не думаешь, что я стану звонить Алисии?!

— Ты обязательно ей позвонишь. Скажи, я рассказал тебе, что у нее новый любовник. Она сразу заткнется.

— Дорогой, ты что, в самом деле так думаешь?

— У нее спроси. И… э-э-э… ты не знаешь, полиция до сих пор сторожит Квантум?

— Они сказали Дональду, что, если мы хотим, чтобы там все время был постовой, нужно нанять кого-нибудь самим. Никто не захотел на это раскошелиться, и теперь полиция, наверное, просто наезжает туда время от времени.

— В семье больше ничего такого не случилось с тех пор, как я уехал?

— Нет, ничего нового. Томас ушел от Беренайс, ты слышал?

— Да… Он все еще у Люси?

— Да, дорогой, по-моему, там. Ты хочешь, чтобы я и ему сказала?

— Обязательно.

— Я должна позвонить им, как будто мне просто захотелось поболтать о том о сем, немного посплетничать и потом сказать как бы между прочим, что мне, в общем-то, наплевать, кто убил Мойру, но, по-моему, полиция еще не до всего докопалась. Так? Полицейские никогда бы не додумались заглянуть в записную книжку Мойры, которую она держала в кухне, где-то в этих ее противных беленьких шкафчиках. И если кто-нибудь звонил, когда Мойра была на кухне, а она почти все время там торчала, она записывала их имена в свою тетрадку и отмечала звездочками или обводила кружочками — писала там что-то вроде «Дональд, воскресенье, в двенадцать дня», когда кто-то собирался приехать к ней. Я должна сказать, что полицейским и в голову не пришло бы искать эту тетрадку, но я вдруг вспомнила о ней и подумала, а вдруг она до сих пор где-то там? И я собираюсь позвонить в полицию после выходных и сказать, чтобы они ее поискали. Правильно, дорогой?

— Все правильно.

— И еще я должна сказать, а вдруг она записала там имя убийцы?

— Да.

— Дорогой, но зачем убийце было звонить ей перед тем, как приехать? Чтобы предупредить, что хочет ее убить? Надеюсь, ты так не думаешь?

— Чтобы предупредить, что хочет с ней увидеться. А насчет того, чтобы убить, — не знаю.

— Но почему, дорогой?! С чего ты взял, что убийца ей звонил?

— Понимаешь, Малкольм сказал мне, что Мойра терпеть не могла, когда кто-то сваливался ей на голову без предупреждения. Она настаивала, чтобы перед тем, как приехать, все сперва звонили. Кроме того, эта ее стеклянная теплица с дороги не видна и из окон Квантума тоже. Малкольм заставил Мойру поставить ее где-нибудь подальше, в глубине сада, чтобы эта стеклянная клетка не торчала из-за кустов. Малкольму она не нравилась. И если бы кто-нибудь приехал в тот вечер, не предупредив Мойру заранее, он только поцеловал бы замок — в доме никого не было. А если он договорился с Мойрой по телефону, она сказала бы, что будет в теплице.

— Это разумно, дорогой. И полиция говорила, что Мойра наверняка знала своего убийцу, но я не хочу верить этому, разве что убийцей окажется Артур Белбрук. Она его знала. Все сходится.

— Если ее убил Артур Белбрук, зачем он тогда вернулся и нашел ее тело?

— Дорогой мой, ты уверен, что это не Артур Белбрук?

— Совершенно уверен.

— Ох, дорогой. Хорошо, милый. Ты хочешь, чтобы я начала звонить им завтра с утра, но не раньше девяти часов, и целый день только этим и занималась, пока до всех не дозвонюсь? Надеюсь, ты в курсе, что завтра вечером у меня показательная игра в бридж?

— Только, пожалуйста, дозвонись всем.

— А если кого-то не будет дома? Или никто не приедет?

— Все равно. Если ничего не случится, я перезвоню тебе в понедельник утром.

— Дорогой мой, возьми меня с собой в Квантум!

Я встревожился.

— Нет! Тебе там делать нечего. Джойси, пообещай мне, что останешься дома!

— Дорогой, да не волнуйся ты так. Хорошо, обещаю, что не приеду.

Она помолчала немного и сказала:

— Со старым пройдохой все было в порядке, когда ты его в последний раз видел?

— Лучше и быть не может.

— Знаешь, дорогой, я никак не могу его разлюбить. Только, черт тебя возьми, не вздумай передать ему, что я такое говорила! Уже ничего не вернуть. Только, дорогой, я сожалею лишь об одном в своей жизни — что наняла тогда этого ужасного Нормана Веста выследить Малкольма с Алисией. Если бы у меня была тогда хоть капля мозгов, дорогой, я просто закрыла бы глаза на то, что Малкольм немного погуливал. Но так уж вышло — я была молоденькой дурочкой и не придумала ничего лучшего.

Джойси бодрым голосом сказала мне «пока» и пообещала завтра с утра всем позвонить. Я медленно положил трубку.

— Ты слышал, что она говорила в конце? — спросил я Малкольма.

— Не все. Что-то насчет того, что, если бы у нее были мозги, она чего-то там не стала бы делать или вроде того.

— Не стала бы с тобой разводиться.

Малкольм недоверчиво уставился на меня.

— Она сама настаивала!

— Через двадцать семь лет она поняла, как ошиблась.

Малкольм рассмеялся.

— Бедная старушка Джойси! — и не стал над этим долго раздумывать. — Только, насколько я знаю, Мойра не записывала никого в тетрадку.

— Я почти уверен, что не записывала. Но если бы ты был убийцей, мог бы ты за это поручиться?

Он быстро представил себе это.

— Я бы сильно забеспокоился, услышав то, что скажет Джойси. И я бы всерьез задумался, не съездить ли в Квантум и не поискать ли эту тетрадку, пока Джойси не позвонила в полицию.

— И ты бы поехал? Или решил бы, что раз полиция не нашла ничего такого при обыске сразу после убийства, то никакой тетрадки нет? А если и есть, то там не записано ничего для тебя опасного?

— Не знаю, пошел бы я на такой риск или нет. Наверное, я все же поехал бы. А если бы это оказалось просто дурацкой ловушкой Джойси, я сказал бы, что приехал поглядеть на дом. — Он вопросительно на меня посмотрел. — Мы будем ждать там?

— Да, но только утром. Я сбился с суточного ритма. Не знаю, как тебе, а мне нужно хорошенько выспаться.

Малкольм кивнул.

— Мне тоже. А чего это ты накупил? Каких-то продуктов? — Малкольм заметил пакеты от «Фортнума и Мэйсона» с длинными свертками внутри.

— Все, что может нам пригодиться. Мы поедем поездом и…

Малкольм недовольно замахал руками.

— Только не поездом! Наймем машину с водителем, — он потянулся за своей записной книжкой. — Который здесь час?

Утром мы со всеми удобствами добрались до Квантума, подъехали к усадьбе сзади, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь в поселке.

Водитель испуганно уставился на разрушенный дом с заколоченными окнами, огромным провалом посреди крыши и новенькой табличкой: «Осторожно! Здание опасно!»

— Реконструкция, — объяснил Малкольм. Водитель кивнул и уехал, а мы прошли с пакетами от «Фортнума и Мэйсона» через центральный пролом в стене, в котором вовсю гулял ветер, по коридору, мимо остатков лестницы к детской.

Полы по-прежнему были везде застелены черной пленкой, только она сморщилась и провисла над ямами. Обломки, закрытые пленкой, тихо хрустели у нас под ногами, кое-где на черном пластике были лужицы дождевой воды — наверное, крышу затянули не очень аккуратно. Заколоченные окна и огороженный лесами остаток лестницы создавали неутешительную картину разгрома и запустения. Еще один слой черного пластика наверху между стропилами провисал, как парус.

Бедный дом! Малкольм еще не видел его таким и был очень угнетен. Он посмотрел, как добросовестно полицейские выгребли с первого этажа обломки и как тщательно они заколотили листами фанеры все двери, в том числе и дверь в детскую, и вежливо поинтересовался, чем я собираюсь ее отдирать.

— Наверное, ногтями? — предположил он. Я достал из пакетов кое-какие инструменты.

— На Пиккадилли есть такой славный магазинчик… Бой-скауты прибыли во всеоружии.

Я рассчитывал запросто проделать в фанере дырку — они скорее всего забивали ее четырехдюймовыми гвоздями, так что я прихватил молоток, зубило, пилку и плоскогубцы. И под удивленным взглядом Малкольма я быстренько пробил фанеру и выпилил кусок в рост высотой и в ширину так, чтобы можно было свободно пройти. Не очень ровно, зато быстро.

— Ты ведь не мог все это продумать вчера? — спросил Малкольм.

— Я задумал все еще в самолете. У меня была куча времени.

Я вынул кусок фанеры и поставил у стены. Мы вошли в детскую. Там все было по-прежнему. Когда наши глаза привыкли к сумраку, Малкольм провел рукой по велосипедам. Его плечи печально опустились.

Сейчас было около половины десятого. Если Джойси случайно сразу позвонит тому, кому надо, он может приехать где-то в десять. Можно было ожидать чего угодно. Или совсем ничего.

Малкольм спросил, что мы будем делать, когда кто-то придет.

— У всех есть ключи от кухонной двери, а замки мы так и не поменяли, помнишь? Наш посетитель войдет в дом через ту дверь, а мы обойдем по улице и… э-э…

— Закроем его внутри, — сказал Малкольм.

— В общем-то, да. И мы заставим его признаться. Обсудим, как быть дальше.

Я пошел к кухонной двери — хотел убедиться, что замок по-прежнему хорошо открывается. Отпер дверь. С замком все было в порядке. Я заглянул внутрь — кухня до сих пор была завалена мусором — и снова закрыл.

Я вернулся в детскую и вынул из пакета два зеркала с креплениями, примерно восемь на десять дюймов каждое.

Малкольм проворчал:

— Я думал, ты запасся шампанским, а ты набрал каких-то чертовых пил и зеркал!

— Есть и шампанское, правда, без льда.

— Здесь жутко холодно и без этого проклятого льда! — Он беспокойно ходил из угла в угол по детской, потом устроился в одном из кресел. Мы оба надели на себя все самые теплые вещи, какие у нас были, но промозглая ноябрьская сырость, похоже, оказалась слишком сильным испытанием для пальто из викуны от Симпсона, моей новой кожаной куртки на меху и перчаток, которые я прикупил вчера по этому случаю. Ветер свистел за стенами и в проломе, а сюда не задувал, но согреться все равно было нечем.

Я приспособил одно зеркало на кусок фанеры, а второе — на той же высоте к стене между детской и лестничным пролетом, не прямо напротив дверного проема, а чуть в сторону, к прихожей.

— Что это ты затеял? — спросил Малкольм.

— Так мы сможем увидеть, если кто-нибудь подъедет к дому по дорожке, а он нас не заметит. Ты не пересядешь пока в другое кресло — пока я установлю зеркала под нужным углом? Смотри в то зеркало, что на стене, а я буду поворачивать другое. Хорошо?

Отец поднялся и пересел, куда я просил. А я отнес кусок фанеры подальше и поворачивал зеркало, пока он не сказал:

— Стоп! Вот так. Я отлично вижу дорожку.

Я сел на его место и посмотрел сам. Лучше бы, конечно, взять большие зеркала, но и так было видно. Мы заметим всякого, кто подъедет к дому от дороги.

А если он будет ехать через поля, нам придется положиться на свой слух.

К одиннадцати Малкольму до смерти надоело сидеть здесь и ждать. В полдвенадцатого мы на время открыли дверь в конце коридора, выходившую прямо в сад, сходили в кустики по вопросу, возникшему из-за отсутствия водопровода. В двенадцать мы открыли бутылку шампанского и выпили из пластиковых стаканчиков. «Мерзость какая!» — проворчал Малкольм. В полпервого съели по бисквиту с паштетом.

Никто не приезжал. Стало холодать. Малкольм поглубже закутался в свое пальто и сказал, что это с самого начала была совершенно гадкая затея.

Я должен был пообещать ему, что мы не останемся здесь на всю ночь. Маловероятно, что кто-то решит, что ночью, в темноте, лучше, чем при дневном свете, искать маленький клочок бумаги, который может быть где угодно в огромной комнате. Поэтому я согласился, чтобы шофер забрал нас отсюда около шести вечера. Я бы, конечно, предпочел караулить всю ночь, но весь смысл был в том, чтобы Малкольм тоже был здесь. Если сегодня ничего не выйдет, придется вернуться завтра утром. Малкольм сказал:

— Тот человек, которого мы ждем… ты ведь знаешь, кто это?

— Да… думаю, что знаю.

— Насколько ты уверен, если в процентах?

— М-м-м… где-то процентов на девяносто пять.

— Этого недостаточно.

— Поэтому мы и здесь. Он сказал:

— Эдвин. Это ведь Эдвин, правда?

Я глянул на него искоса, на мгновение оторвавшись от зеркал. Малкольм хотел, чтобы это оказался Эдвин. Он бы смирился с тем, что это Эдвин. Эдвин сам мне это говорил — что Малкольм не удивился бы, если б Эдвин что-то против него замыслил. Я подумал, что Эдвин, наверное, вполне мог бы убить Мойру — в порыве злости он мог окунуть ее носом в дерьмо, потому что открытый ящик с компостом как раз попался ему на глаза. Не знаю, мог бы он решиться сбить Малкольма машиной и хватило бы у него воображения и выдержки, чтобы устроить все остальное.

Я ничего не сказал, и Малкольм начал говорить:

— Если Эдвин приедет… — Но проще было об этом пока не думать.

Стрелки часов ползли, как улитка. Время невыносимо растянулось. Было очень холодно. В половине третьего мы, чтобы хоть как-то согреться, съели пирог с заспиртованными вишнями и запили его кларетом.

— Ересь! — сказал Малкольм. — Нужно было с кларетом есть паштет, а пирог — с шампанским.

— Как на свадьбах? — спросил я.

— Черт бы тебя побрал! — выругался он.

Мне было совсем не смешно. Наша засада, похоже, оказалась бесполезной. Малкольм точно так же, как и я, прекрасно понимал, что сейчас мы можем убедиться в том, чего страстно не желали принимать. Он так не хотел, чтобы кто-то пришел… В глубине души я сам надеялся на это.

В полчетвертого он совсем потерял покой.

— Ты в самом деле собираешься проторчать здесь и завтра?

Я не отрывался от зеркал. Все по-прежнему.

— Надо будет взять с собой из «Ритца» обед.

— А в понедельник? В понедельник я сюда не поеду. — А когда мы только выезжали, он соглашался на три дня. Наверное, это действительно слишком долго.

— Мы можем в понедельник не сидеть до темноты, — сказал я.

— Ты ужасный упрямец!

Я все смотрел в зеркала. Ну, давай же! Приезжай!

— Джойси могла вообще забыть про эти звонки, — сказал Малкольм.

— Не могла.

— Эдвина могло не быть дома.

— В это я могу поверить.

Внезапно на подъездной дорожке показалась светлая машина.

Она ехала, не пытаясь скрываться. Не подкрадывалась потихоньку, подозрительно оглядываясь вокруг. Самоуверенно, не задумываясь, что может угодить в ловушку.

Я напрягся, задышал глубже.

Она вышла из машины, высокая и стройная. Обошла машину, открыла дверцу с другой стороны, достала с пассажирского сиденья коричневую картонную коробку и понесла, прижав к животу обеими руками, как будто ящик с бутылками. Я думал, что она пойдет прямиком к кухонной двери, но она сделала несколько шагов в центральный пролом, глянула вверх и по сторонам, как будто боялась входить дальше.

Малкольм заметил, что я сосредоточенно за чем-то наблюдаю, поднялся на ноги и стал между мной и зеркалами, так что сам все увидел. Я думал, он от такого потрясения замрет на месте и долго не сможет ничего выговорить, но ничего подобного!

Малкольм с досадой сказал:

— О, нет! Что она здесь делает?!!

И прежде чем я успел его остановить, отец порывисто шагнул из детской и сказал:

— Сирена, сейчас же убирайся, ты нам все испортишь!

Я выскочил сразу за ним, ужасно разозлившись. Услышав его голос, Сирена резко обернулась. Увидела Малкольма. Я мельком разглядел ее лицо — перекошенное гримасой, глаза широко раскрыты. Сирена отступила на шаг, поскользнулась на гладком черном пластике и выронила коробку. Попыталась подхватить ее… дотронулась… только подтолкнула вперед.

Я заметил, как ее лицо исказилось от страха. И понял, что в этой коробке.

Я резко дернул Малкольма за воротник — назад, повернул, изо всех сил толкнул на пол, упал рядом — стараясь укрыться за остатками лестничного пролета.

Мы были уже на полу, когда мир разлетелся на тысячи осколков.

ГЛАВА 19

Я лежал неподалеку от двери детской и судорожно ловил ртом воздух. Мои легкие сдавило, воздуха не хватало. Голова гудела от ужасного громыхания, смрадный дым от взорвавшейся бомбы заполнял всю грудь, казалось, даже рот был забит им.

Малкольм лежал лицом вниз в нескольких футах от меня, не подавая признаков жизни.

Воздух до сих пор дрожал, хотя это просто могло мне казаться. Было темно от поднятой пыли. Ощущение было ужасное — как будто меня пропустили через мясорубку. Я чувствовал себя обессиленным и совершенно несчастным.

Стены дома все еще стояли. Но все вокруг снова завалило тоннами обломков. Массивные стены старой постройки выстояли после первой бомбы — они устояли и после второй, которая была на этот раз размером с приличный чемодан.

Я наконец смог вдохнуть. Пошевелился, сбросил с себя груду кусков кирпича и штукатурки, попробовал подняться. Меня тошнило, я был весь измочален. Но, похоже, кости выдержали, не было ни переломов, ни кровотечения. Я встал на колени и так пополз к Малкольму. Он был жив, дышал, из ушей и носа не текла кровь — на большее я не мог пока рассчитывать.

Я медленно, качаясь от слабости, поднялся во весь рост и, пошатываясь, побрел к центру развалин. Как мне хотелось закрыть глаза и ничего этого не видеть! Но все осталось бы по-прежнему. Нужно пережить этот кошмар, раз уж он выпал на мою долю.

Там, где разорвалась бомба, черный пластик напрочь сорвало с пола, везде вокруг его порвало на большие неровные куски. Сирена — то, что от нее осталось, — лежала вперемешку с кусками пыльного битого кирпича и черной пластиковой пленки, клочья ярко-зеленой и снежно-белой одежды, голубые гетры, синие лосины и раздробленные куски плоти, алые кляксы… алая лужа посредине.

Я прикрыл куски тела обрывками черной пленки, спрятав ужасающую действительность от взглядов тех, кто придет сюда неподготовленным. Мне было плохо. Я чувствовал себя так, будто голова у меня набита ватой. Все тело неудержимо дрожало. Я подумал о людях, которые часто имеют дело с подобными кошмарами, — и как они такое выдерживают?

Малкольм застонал. Я сразу вернулся к нему. Он пытался сесть, упираясь руками в пол. У него на лбу быстро наливалась большая шишка, и я подумал, что он скорее всего просто стукнулся головой, когда я швырнул его на пол.

Малкольм горько сказал:

— Господи! Сирена… ох, Боже мой!

Я помог ему подняться на подгибающиеся ноги и вывел в сад через боковую дверь. Мы обошли дом со стороны его кабинета, прошли вдоль фасада. Я усадил его на пассажирское место в машину Сирены. Он спрятал лицо в ладонях и заплакал о своей дочери. Я стоял, опершись руками о машину и опустив голову на холодный металл ее крыши, и чувствовал себя совершенно несчастным, разбитым и неожиданно старым.

У меня не хватило сил даже подумать, как быть дальше, когда на дорожке показалась полицейская машина и медленно, словно неуверенно, поехала к нам.

Полицейский остановил машину и вышел. Он был молод, гораздо моложе меня.

— Из поселка сообщили о новом взрыве… — он вопросительно переводил взгляд с нас на дом.

Я сказал:

— Не входите туда. Свяжитесь со старшим инспектором. Там взорвалась еще одна бомба, и на этот раз есть жертвы.

Потом были кошмарные дни, полные вопросов, формальностей, объяснений, сожалений. Мы с Малкольмом вернулись в «Ритц». Он страшно горевал о потере дочери, которая так хотела его убить.

— Но ты же говорил… что ее не интересовали деньги. Почему… почему же она все это делала?!

Я ответил:

— Она хотела, чтобы все стало на свои места. То есть ей хотелось жить в Квантуме, с тобой. Она мечтала об этом с шести лет, когда Алисия забрала ее у тебя. Сирена, наверное, выросла бы совершенно нормальной милой девушкой, если бы тогда суд оставил ее тебе. Но закон, конечно, отдает предпочтение матерям. Сирена хотела вернуть то, чего ее лишили. Я видел, как она из-за этого плакала, совсем недавно. Это до сих пор было для нее так же важно и необходимо, как в шесть лет. Ей снова хотелось быть твоей маленькой девочкой, она не хотела взрослеть. Она и одевалась всегда по-детски.

Он слушал, широко раскрыв глаза от ужаса, как будто в родном доме устроили себе логово дьяволы.

— Алисия совсем не облегчала ее страданий. Пичкала ее историями о том, как ты от них отвернулся, и не давала девочке возможности повзрослеть — из-за своих собственных полудетских повадок.

Малкольм измученно сказал:

— Бедная Сирена. Ей так не повезло…

— Не повезло…

— Но… Мойра?

— Я думаю, Сирена убедила себя, что, если ей удастся избавиться от Мойры, ты вернешься в Квантум и заберешь ее к себе. Она хотела жить там, ухаживать за тобой — так исполнились бы ее мечты.

— Но это еще не причина, чтобы… Это неразумно…

— Убийцы никогда не поступают разумно. Они действуют под влиянием неудержимых желаний. Непреодолимые порывы, внезапные побуждения, ненормальные поступки. Они не понимают, что творят.

Малкольм беспомощно покачал головой.

Я сказал:

— Теперь уже не узнать, хотела ли она в тот день убить Мойру. Вряд ли Сирена собиралась избавиться от нее именно так — откуда ей было знать, что там окажется этот ящик с компостом? Открытый, будто специально, и как раз под рукой… Если бы Сирена думала тогда убить Мойру, она наверняка прихватила бы с собой какое-нибудь оружие. Не удивлюсь, если она хотела оглушить ее, отнести в гараж и положить в машину — как проделала это с тобой.

— Господи…

— Так или иначе, убрав с дороги Мойру, Сирена надеялась переехать к тебе в Квантум и жить там — но ты не захотел этого.

— Но сам подумай, зачем бы мне это было нужно? Я даже не обратил внимания на ее просьбу. Конечно, мне было с ней хорошо, но я вовсе не хотел, чтобы она жила в моем доме, это правда.

— И, видимо, ты очень недвусмысленно дал ей это понять?

Малкольм задумался.

— Наверное, да… Она все время вертелась под ногами. Задавала массу вопросов. Каждый день приезжала в Квантум. Мне это надоело, и я прямо сказал ей — «нет». Я велел ей больше не приставать ко мне… — Малкольм был совершенно подавлен. — Ты думаешь, как раз тогда она меня и возненавидела?

Я печально кивнул.

— Наверное, тогда. Думаю, тогда она наконец поняла, что ей никогда не получить того, о чем она мечтала всю жизнь. Ты мог сделать ее счастливой и не захотел. Отказался ясно и недвусмысленно. Наотрез. Навсегда. Она поверила тебе так, как никогда прежде в это не верила. Сирена говорила мне, что давала тебе шанс, но ты отверг ее.

Малкольм закрыл лицо руками.

— И она решила тебя убить. А потом уничтожить и весь дом… уничтожить то, чего она никогда не получит.

Я до сих пор не знал, как не знал в Нью-Йорке, не из-за того ли, что я, Ян, снова вернулся к отцу и жил с ним в Квантуме, Сирена решилась на такое ужасающее выражение протеста. Мне досталось слишком многое из того, что Сирена так страстно желала и не получила. Почти уверен, бомба предназначалась не только Малкольму, но и мне.

— Помнишь то утро, когда она узнала, что мы не погибли? Она чуть не упала в обморок. Все подумали, это от радости, но готов поклясться, что как раз наоборот! Она трижды пыталась тебя убить, и ей казалось непостижимым, что ты все еще жив.

— Она, наверное, была… больна? Да?

Непреодолимые и невыполнимые желания… болезнь… Иногда особой разницы не заметно.

Малкольм прикончил бутылку шампанского и взялся за шотландское виски. Постоянный самообман — это, наверное, что-то вроде жеста, костыль доблести против страха. Отец налил до краев свой стакан и стал у окна, глядя вниз, на Грин-парк.

— Ты знал, что это Сирена… тот, кто должен был прийти.

— Точно так же, как любой другой.

— Как ты догадался?

— Я увидел, чем живет каждый из них. Понял, что не так в их жизни. Узнал об их отчаянии и надеждах. Дональд и Хелен очень нуждались в деньгах, но они выбрали самый лучший выход, какой только можно, — они поступили очень отважно на самом-то деле, заложив в ломбарде драгоценности Хелен. Они рассчитывали, что ты поможешь им с гарантией, если удастся тебя найти. От этого очень неблизкий путь до желания тебя убить.

Малкольм отпил глоток и кивнул, не оборачиваясь.

— Люси могла утратить свое вдохновение, но не гордость. Эдвин обидчив, но он не способен на расчетливое убийство, недостаточно решителен. Томас… Томас в отчаянии, но не из-за денег, а из-за отношений в семье. Беренайс его довела до нервного срыва. Он еще долго будет приходить в себя. Не знаю, может ли он даже сам завязать шнурки на ботинках, не то что соорудить бомбу с часовым механизмом, хотя это он придумал эти переключатели.

— Продолжай, — сказал Малкольм.

— Беренайс страдала из-за себя самой и своей несбывшейся мечты, но она считала, что виноват в этом один Томас. Деньги для нее ничего бы не изменили, ей на самом деле нужны были не деньги, ей хотелось родить сына. Убив Мойру и тебя, она бы все равно не получила того, о чем мечтала.

— А Жервез?

— Он разрушает сам себя. На это уходят все его силы. Его просто не хватило бы еще и на то, чтобы убивать кого-то из-за денег. У него нервы совершенно ни к черту. Он пьет. Чтобы сделать бомбу, нужно быть трезвым и спокойным. А Урсулу отчаяние толкнуло к церкви и обедам с Джойси.

Малкольм хмыкнул. Смешок вышел неубедительный.

Мы позвонили Джойси в субботу ночью, когда еле живые вернулись в гостиницу. Поблагодарили за помощь. Она страшно расстроилась из-за нашего молчания о том, что случилось, и, расплакавшись, положила трубку. Утром мы ей перезвонили и все рассказали. Убитая горем Джойси сказала: «А я еще позвонила Сирене первой! Она, наверное, поехала и купила всю эту взрывчатку… не могу поверить. Милая маленькая девочка, она мне так нравилась, когда была совсем маленькой, несмотря на то что я ненавижу ее мать. Какой кошмар!!!»

— Продолжай. Почему ты замолчал? — сказал Малкольм.

— Это не могли быть Алисия или Вивьен, они просто физически не в состоянии тебя куда-нибудь отнести. Это мог сделать любовник Алисии, но с какой стати? Не мог же он думать, что Алисии будет лучше, если ты умрешь? Кроме того, я не представляю себе, чтобы кто-нибудь из них мог собрать бомбу.

— А Фердинанд?

— Этого я тоже не могу представить. А ты? У Фердинанда нет никаких особенных неприятностей, он на прекрасном счету в своей фирме. Нет, только не он. И не Дебс. Вот и все.

— Значит, ты решил, что это Сирена, только путем исключения? — Малкольм повернулся от окна, внимательно всматриваясь в мое лицо.

Я ответил не сразу.

— Нет… Я долго думал обо всех них, об их заботах и тревогах. Вначале, после того как убили Мойру, я тоже думал, как и все остальные, что она поплатилась за желание отсудить половину твоих денег. Это как бы само собой подразумевалось. Но когда я узнал их всех поближе, когда понял, что творится у них в душах за вроде бы приличным и нормальным фасадом, я начал склоняться к тому, что вряд ли в этом деле замешаны деньги… И когда я был в Нью-Йорке, я снова подумал о каждом из них, только не обращая внимания на деньги… и с Сиреной… все сошлось.

Малкольм беспокойно отошел от окна и сел в кресло. Сказал:

— Это не убедило бы полицию.

Я согласился.

— Тебя тоже. Ты должен был увидеть все своими глазами. — Я замолк, вспомнив, что он увидел на самом деле. Его дочь приехала, чтобы взорвать кухню, а не искать там клочок бумаги.

Малкольм неожиданно сказал:

— Но у тебя же не было никаких доказательств! То есть ты ведь не был уверен, что это она? Никаких реальных доказательств?

— Не было. Ничего такого, к чему прислушались бы в суде. Кроме того, что я понял: это Сирена нанимала тогда Нормана Веста выслеживать тебя, а не Алисия, как он решил.

Малкольм удивился.

— С чего ты взял?

— Алисия решительно отрицала, что нанимала Веста. И я, и Вест решили, что она лжет, но теперь я думаю, что она говорила правду. Ты помнишь пленку из моего автоответчика? Помнишь голос Сирены? «Мамочка хочет знать, где папочка. Я сказала, что ты не знаешь, но она настояла, чтобы я спросила». Вот что она тогда сказала. Алисия же уверяла меня, что совсем тебя не искала. А если Алисия говорит правду, значит, это Сирена хотела знать, где ты — потому что потеряла нас из виду после того, как у нее не получилось сбить тебя машиной. Она потеряла наш след, потому что мы сразу же уехали в Лондон в «Роллс-Ройсе».

— Боже мой! А что случилось с кассетой? Я думал, она осталась где-то под развалинами.

— Нет, она в коробке в гараже Квантума. Кое-что уцелело. Кстати, там несколько твоих любимых расчесок с золотыми ручками.

Малкольм не стал об этом задумываться, хотя я видел, что он обрадовался.

— Я думаю, по телефону Сирену вполне можно было принять за Алисию. Я сам не раз ошибался, думал, что это Алисия, когда она звонила. Такой же звонкий девичий голос, ты помнишь. И Норман Вест просто ошибся.

— Вест говорил, она назвалась «миссис Пемброк», только чтобы сбить его с толку. А может, она сказала «мисс», а Вест недослышал.

— Теперь это уже неважно. — Малкольм немного помолчал. — Вчера был кошмарный день. Но все к лучшему. У нас были крупные неприятности, и теперь мы от них избавились. Сирена родилась не для того, чтобы сидеть за решеткой… С ее энергией… с любовью к красивой одежде…

В воскресенье с самого утра мы стали обзванивать семейство, чтобы рассказать, что случилось. Я думал, Джойси уже всем сообщила, но ошибся. Они говорили, что Джойси звонила им только позавчера.

Одни молчали потрясенные услышанным, другие начинали безудержно рыдать…

Малкольм первым делом сообщил Алисии и спросил, хочет ли она, чтобы он приехал и побыл с ней. Когда она смогла говорить, то ответила «нет». И стала повторять, что это не Сирена убила Мойру, это Ян. Вообще, во всем виноват Ян. Малкольм медленно опустил трубку, так и не дослушав. Закрыл лицо руками и пересказал мне разговор.

Потом сказал в оправдание Алисии:

— Очень тяжело признать, что ты родила убийцу.

— Она помогла Сирене стать убийцей, — сказал я.

Я позвонил своим четверым братьям и Люси. Последней Малкольм сообщил Вивьен.

Они все спрашивали, где мы сейчас: Джойси сказала, что мы в Австралии. Мы отвечали только «в Лондоне», ничего больше не объясняя. Малкольм не хотел, чтобы они налетели на него, пока он не подготовится. Под конец я валился с ног от усталости, а Малкольм прикончил половину бутылки шотландского виски. И задолго до полуночи мы улеглись спать.

Утром в понедельник мы приехали в Квантум, как и обещали полиции. Господин Смит копался в развалинах, как и пару недель назад.

Все останки Сирены тщательно убрали, и единственное, что о ней напоминало, — разорванные куски черного пластика вокруг места взрыва.

Господин Смит сдержанно пожал нам руки и после нескольких приличествующих случаю соболезнований начал излагать свое мнение о случившемся.

— Только сумасшедший мог додуматься перевозить с места на место полностью собранный взрывной заряд! Нельзя присоединять батареи к пусковому механизму, пока заряд не установлен в нужном месте. Я бы на ее месте не стал вставлять туда и детонатор. Их нужно держать отдельно.

— Вряд ли она рассчитывала, что уронит коробку, — сказал я.

— Конечно, ей еще и не повезло, — рассудительно сказал эксперт по взрывчатке. — Но такое вполне возможно, и я сам ни за что не стал бы так рисковать. Нельзя же рассчитывать на то, что НАМР с присоединенным детонатором при падении почему-то не взорвется. Хотя, возможно, взрыв произошел из-за того, что замкнуло контакт на часовом механизме, когда она уронила коробку.

— Вы нашли часы? — спросил я.

— Кое-какие части, — сказал он и вернулся к своим раскопкам.

Полицейский, который отгонял нескольких любителей сенсаций, повернулся к нам и сообщил, что старший инспектор Эйл занят и не может увидеться с нами здесь. Он просил заехать к нему в участок. Там мы с ним и встретились.

Он пожал нам руки, высказал соболезнования.

Потом спросил, известно ли нам, почему Сирена приехала в Квантум со второй бомбой. Мы рассказали. Эйл спросил, знаем ли мы, почему она убила Мойру и так настойчиво пыталась убить Малкольма. Мы пересказали ему мои соображения. Он слушал, глубоко задумавшись. Потом сказал:

— Нужно произвести опознание, но господин Ян может просто формально опознать останки. Вовсе не обязательно вам снова смотреть на них… на нее. Никаких сомнений, что заключение следователя будет: «смерть от несчастного случая». Но вы можете понадобиться как свидетели происшествия. Вас уведомят официальной повесткой, когда это будет нужно. — Он помолчал немного и продолжил: — Вчера мы произвели обыск в квартире госпожи Сирены Пемброк. Обнаружили кое-что интересное. Я хочу вам это сейчас показать. Мне важно знать, видели вы это раньше или нет.

На столе старшего инспектора стояла большая картонная коробка вроде той, в которой Сирена принесла бомбу. Инспектор Эйл достал оттуда стопку в двадцать или тридцать ученических тетрадок в голубых обложках, сшитых спиральной проволочкой, и большую коробку из-под конфет, в которую запросто поместился бы их целый фунт. На крышке была яркая картинка.

— «Лавка древностей», — грустно прочитал Малкольм.

Эйл кивнул.

— Не может быть никаких сомнений. Название напечатано через всю картинку.

— Там остался хоть один детонатор? — спросил я.

— Нет, только ватная прокладка. Господин Смит полагает, что она могла использовать для каждого заряда не один детонатор, для верности. Он говорит, от этих сумасшедших любителей можно ждать чего угодно.

Я взял одну из тетрадок и открыл.

— Вы видели когда-нибудь эти тетради?

— Нет, — сказал я. Малкольм покачал головой. Тетрадка была исписана округлым, с завитушками почерком Сирены. Я прочитал:

«Мы с папочкой так славно погуляли сегодня утром в саду! Он учил собак приносить палку, а я ее бросала. Мы нарвали целую охапку чудесных нарциссов, и, когда мы вернулись в дом, я расставила их в вазы во всех комнатах. На обед я приготовила телячьи котлетки и мятный соус, горошек, поджаренную картошку и подливку, а на сладкое у нас было мороженое и персики. Папочка собирается купить мне замечательные белые ботиночки с замочками и серебряными кисточками. Он называет меня своей маленькой принцессой, как мило! После обеда мы спустились к ручью и набрали водяной мяты к чаю. Папочка снял носки и закатал брюки, и мальчишек там не было, не было! Не хочу, чтобы они появлялись в моих историях! Это папочка нарвал мяты, мы помыли ее и ели просто так, с ржаным хлебом. В этот вечер я буду сидеть у папочки на коленях, а он будет гладить меня по головке и называть своей принцессой, своей дорогой маленькой девочкой, и я буду счастлива».

Я быстро перелистал страницы. Вся тетрадка была исписана от корки до корки все тем же. Не говоря ни слова, я протянул ее Малкольму, раскрыв на той странице, где только что читал. Эйл сказал:

— Все тетрадки точно такие же. Мы прочитали каждую. Наверное, она писала их годами.

— Но вы ведь не хотите сказать, что… есть и совсем недавние? — спросил я.

— Безусловно, есть — несколько штук. Мне за время службы уже доводилось видеть тетрадки вроде этих. Кажется, это называется «непреодолимая страсть к письму», графомания. И то, что писала ваша сестра, самое здравое и невинное по сравнению с другими. Вы и представить себе не можете, о каких жестокостях и сексуальных извращениях мне доводилось читать. Вы бы пришли в отчаяние.

Малкольм, заметно расстроенный, закрыл тетрадку и сказал:

— Она тут пишет, я купил ей чудное красное платье… белый свитер с голубыми цветами… ярко-желтый леотард[5] — а я понятия не имею, что такое этот леотард. Бедная девочка. Бедная девочка.

— Она покупала это все сама. Ходила по магазинам три-четыре раза в неделю, — заметил я.

Эйл перевернул стопку тетрадей, вытащил одну с самого низа и протянул мне.

— Это последняя. В конце там кое-что другое. Вас наверняка заинтересует.

Я перелистнул тетрадку сразу на последние исписанные страницы и с грустью прочел:

«Папочка отвернулся от меня, и я больше не хочу, чтобы он был. Наверное, я его убью. Это совсем нетрудно. Раньше я уже так делала».

На следующей странице ничего не было, а потом:

«Ян вернулся к папочке».

Снова чистая страница, а дальше большими буквами:

«ЯН С ПАПОЧКОЙ В КВАНТУМЕ! Я ЭТОГО НЕ ПЕРЕНЕСУ».

И уже на другой странице — мое имя заглавными буквами, окруженное со всех сторон маленькими стрелками, направленными наружу. Этакий взрыв с моим именем в центре.

Больше в тетрадке ничего не было, следующие листы остались чистыми.

Малкольм посмотрел на последнюю страницу и тяжело вздохнул. Спросил у инспектора:

— Можно будет их забрать? Вам ведь они не нужны? Не будет ведь никакого суда, Эйл поколебался, но сказал, что, пожалуй, они ему действительно не нужны. Он пододвинул всю стопку к Малкольму и положил сверху конфетную коробку.

— А можно забрать маяк с часами? — спросил я.

Инспектор достал из шкафа коробку от конструктора, написал в расписке на служебном бланке, что он нам их вернул, и протянул Малкольму на подпись.

Прощаясь, инспектор сказал:

— Конечно, все это ужасно, господин Пемброк, но мы наконец можем закрыть это дело.

Оба расстроенные, мы в молчании вернулись в «Ритц». После обеда Малкольм выписал и отправил по почте чеки, которые должны были разрешить все материальные проблемы многочисленного семейства Пемброк.

— А что с ведьмами? — спросил Малкольм. — Если Хелен и этот кошмарный Эдвин, и Беренайс, и Урсула, и Дебс получат свою долю, как насчет остальных трех?

— Решай сам. Это же твои жены, — сказал я.

— Бывшие жены.

Малкольм пожал плечами и выписал им тоже по чеку, говоря:

— Недорого досталось — не больно жалко. Проклятая Алисия этого не заслужила.

— Не подмажешь — не поедешь, — отозвался я.

— Хочешь сказать, я от них откупаюсь? — Он до сих пор никак не мог в это поверить. До сих пор считал, что богатство их развратит. Думал, что только он один может оставаться разумным и рассудительным со своими миллионами.

Отец выписал последний чек и вручил его мне. Мне неловко было брать эти деньги — Малкольм даже удивился и сказал:

— По совести, тебе причитается вдвое больше, чем каждому из них.

Я покачал головой, разволновавшись из-за такого пустяка.

— Чек датирован следующим месяцем, — заметил я.

— Конечно. И все остальные тоже. У меня нет такой большой суммы наготове в банке. Нужно будет продать кое-какие акции. Семейству должно хватить пока обещания, а деньги будут через месяц.

Я заклеил конверты. Нет, Малкольм совсем не жестокий.

Во вторник я предложил поехать к Робину. Малкольм не возражал.

— Он, наверное, не помнит Сирену, — сказал отец.

— А мне кажется — помнит.

Мы ехали на машине, которую я нанял вчера для поездки в Квантум, и снова остановились в городке купить игрушки, шоколад и пакетик воздушных шаров.

Я прихватил с собой коробку с маяком и часы с Микки Маусом. Может, Робин ими заинтересуется? На что Малкольм только покачал головой.

— Ты же знаешь, что он не сможет их завести.

— Но он может их помнить. Откуда нам знать? В конце концов, это были его и Питера игрушки. Сирена подарила им часы и сделала этот маяк.

В комнате у Робина было очень холодно — французские окна были распахнуты настежь. Малкольм неуверенно прошел через комнату и закрыл их, но Робин подбежал и снова распахнул. Малкольм погладил Робина по плечу и пошел к входу. Робин посмотрел на него очень внимательно, с каким-то озадаченным выражением на лице, и на меня точно так же — как будто стараясь нас вспомнить, но безуспешно. Я и раньше не раз замечал у него такой взгляд.

Мы разложили перед ним новые игрушки. Робин потрогал их и оставил. И вот я открыл коробку из-под конструктора и достал его старые игрушки.

Робин бросил на них мимолетный взгляд и неожиданно быстро заходил по комнате кругами. Прошел так несколько раз, потом приблизился ко мне, показал на пакет с воздушными шариками и стал складывать губы трубочкой и раздувать щеки, как будто надувая шарики:

— Пф-ф-ф… пф-ф-ф…

— Боже мой! — вырвалось у Малкольма.

Я открыл пакет с шариками и надул несколько штук, завязал узелки на шейках и бросил на пол. Робин стоял рядом и раздувал щеки, пока я не надул все шарики, которые были в пакете. Он был возбужден и не переставал с силой выдувать воздух, как будто поторапливая меня.

И вот все шарики раскатились по полу — голубые, красные, желтые, зеленые, белые… Робин стал прыгать по комнате и яростно давить шарики — один проткнул ногтем, на другой с силой наступил пяткой, еще один прижал к стене ладонью — давал выход гневу, который не мог выразить словами.

Обычно после этого ритуала Робин успокаивался, тихо усаживался в углу и смотрел, почти не мигая, прямо перед собой, на разноцветные клочья, оставшиеся от шариков.

Но на этот раз он подбежал к столу, схватил маяк и грубо разломал на четыре или пять кусков, которые с силой вышвырнул через окно подальше в сад. Потом поднял часы и злобно открутил от них проволочки вместе с руками Микки Мауса.

Малкольм ужаснулся. Тихий и послушный Робин выплескивал свою ярость таким способом, который был доступен его немому телу. Гнев его поражал своей неистовой силой.

Мальчик схватил часы в правую руку и пошел вдоль стены комнаты, стуча ими о стену при каждом шаге. Шаг — удар, шаг — удар, шаг — удар.

— Останови его, — взмолился потрясенный отец.

— Нет… слушай, он говорит!

— Он не говорит.

— Он говорит нам…

Робин дошел до окна и изо всех сил бросил искалеченные часы в сад. Потом начал издавать какие-то неясные звуки, мычать, реветь без слов. Его голос охрип и огрубел от долгого молчания и оттого, что мальчик постепенно превращался в мужчину. Звуки, казалось, возбуждали Робина, все его тело напряглось, выталкивая наружу его голос, звуки, плотина молчания наконец прорвалась… и хлынули слова.

— Ааах… ааах… ааах… Не-е-ет… не-е-ет… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… — Он взывал к небесам, к своей горькой судьбе, к ужасной несправедливости этого тумана в его мозгу. Взывал гневно и неистово. — Сирена… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… — Но постепенно слова становились все бессмысленнее, они становились просто совокупностью звуков, не более.

Я подошел вплотную к Робину и заорал ему на ухо:

— Сирена умерла!

Он немедленно перестал кричать.

— Сирена умерла! — повторил я еще раз. — Как часы. Разлетелась на куски. Уничтожена. Мертва.

Робин повернул лицо ко мне и со смутной надеждой посмотрел мне в глаза. Его рот был полуоткрыт, но ни единого звука он не издавал, и внезапная мертвая тишина так же угнетала, как недавние крики.

— Си-ре-на у-мер-ла, — снова сказал я, отчетливо выговаривая каждый слог, напирая на значение слов.

— Он не понимает тебя, — сказал Малкольм, а Робин пошел в угол, сел, обхватив колени руками, уронил голову на руки и начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Сиделки считают, что он понимает почти все, — сказал я. — Не знаю, понял ли он, что Сирена умерла. Но, по крайней мере, мы постарались ему об этом сказать.

Робин раскачивался, совершенно не обращая на нас внимания.

— Но какое это имеет значение? — беспомощно спросил Малкольм.

— Для него это очень важно. И если он понял нас хоть немного, он должен наконец успокоиться. Он разбил часы и маяк потому, что, по-моему, он все же кое-что помнит… Я думал, что попытаться все же стоило… хотя и не ожидал таких результатов. Но я уверен, что Робин разбил часы, которые подарила Сирена, потому что они напомнили о ней — она подарила их мальчикам незадолго до катастрофы. Где-то в его бедной голове перепутанные мысли иногда проясняются.

Малкольм кивнул, озадаченный и настороженный.

— Может, это было даже в тот самый день. Близнецы были счастливы в Квантуме, куда она так страстно стремилась, ты все время с ними возился, ты так любил их… Может быть, именно тогда она решилась на это сумасшествие — и решила превратить свои мечты в действительность. Ей не повезло — за тебя взялась Мойра… но я уверен, что она попыталась.

Малкольм широко раскрыл глаза.

— Нет! Не говори этого! Нет!!!

Я продолжал:

— Я думаю, Робин видел того лихача, который сшиб их машину с дороги. И каким-то невероятным, непостижимым образом он помнит, кто это был. Нет, Сирена, нет, Сирена, нет… Ты слышал, что он говорил. Я еще в Нью-Йорке заподозрил, что это могло случиться именно так. С Сиреной это началось задолго до того, как она избавилась от Мойры. Я думаю, она убила Питера… и Куши.

ЭПИЛОГ

Через год все мы снова собрались в Квантуме на торжественную церемонию открытия. Дом был украшен флагами и гирляндами, пробки от шампанского шумно взлетали в воздух.

После долгих колебаний Малкольм все же решил восстановить дом. Без Квантума семья могла совсем развалиться, а он не хотел этого. Когда отец рассказал о том, что собирается сделать, все встретили это решение дружным одобрением, и Малкольм перестал сомневаться, что поступает правильно.

После получения чеков и ознакомления с текстом завещания всеобщая затаенная и открытая вражда резко пошла на убыль, и я неожиданно перестал быть всеобщим врагом номер один, кроме, пожалуй, одной Алисии — до сих пор и навсегда. Малкольм, убрав из завещания Сирену, заверил его по всей форме и передал на регистрацию в государственное учреждение.

Малкольм все еще считал, что балует и портит своих детей, дав им деньги, но не мог не признать, что от этого они стали счастливее. А в некоторых случаях даже гораздо счастливее — как Дональд и Хелен, у которых все неприятности были только из-за денег. Хелен выкупила свои драгоценности и перестала расписывать фарфор, Дональд выплатил долг банку и финансовой компании, и мог теперь управлять своим гольф-клубом с легким сердцем.

Через несколько недель после смерти Сирены Хелен пригласила меня в гости в Марбелхилл-хаус.

— Выпьем немного перед ужином, — предложила она. Я приехал к ним холодным декабрьским вечером и был приятно удивлен — Хелен поприветствовала меня поцелуем. Дональд стоял спиной к полыхающему в камине огню и выглядел в высшей степени напыщенным. Хелен сказала:

— Мы хотим поблагодарить тебя. И, я думаю… попросить прощения.

— Не стоит.

— Стоит, конечно же, стоит! Мы все это понимаем. И пусть не каждый это скажет, но все мы это знаем.

— Как Малкольм? — спросил Дональд.

— Прекрасно.

Дональд кивнул. Даже то, что мы с Малкольмом до сих пор оставались вместе, казалось, больше не заботило моего старшего брата. И когда мы сидели вокруг огня и потягивали напитки, Дональд пригласил меня остаться на ужин. Я остался, и, хотя мы никогда не заходили друг к другу в дом дольше чем на пять минут, в этот вечер мы наконец смогли просто посидеть и поговорить как братья.

Через несколько дней после этого я наведался к Люси. Они с Эдвином ничего не изменили в своем коттедже и не собирались никуда переезжать, к вящему неудовольствию Эдвина.

— Мы должны перебраться в какое-нибудь более удобное место. Я никогда не думал, что мы останемся здесь после того, как ты получишь наследство! — зудел он.

Люси с любовью поглядела на него и сказала:

— Если ты хочешь уехать, Эдвин, — пожалуйста! Теперь у тебя есть свои деньги.

Он смутился, открыл рот от неожиданности.

— Я не хочу уезжать от тебя.

И это было правдой.

Мне Люси сказала:

— Я хорошо пристроила свои деньги: основной капитал положила в банк и живу на проценты. Нам сейчас не о чем тревожиться, и, согласна, это приятно, но я сама ни чуточки не изменилась. Я не верю в роскошную жизнь. Это дурно для души. И я останусь здесь. — Она бросила в рот очередную горсть изюма, в ее глазах промелькнуло чертовски знакомое выражение нашего старика.

Томас больше у нее не гостил. Он, вопреки всем советам, вернулся к Беренайс.

Как-то темным холодным вечером я позвонил в дверь дома в Арденн-Гасиендас. Томас сам открыл дверь и озадаченно поднял брови, увидев на пороге меня.

— Беренайс нет дома, — сказал он, впуская меня в дом.

— А я к тебе. Как дела?

— Не так уж плохо, — ответил он, но выглядел по-прежнему несколько подавленным.

Он налил мне выпить. Теперь Томас знал, где стоят и джин, и тоник. Томас сказал, что они с Беренайс подали на развод, но он не уверен, что это так необходимо.

— Ты можешь сделать восстановительную операцию на семенных канатиках, — сказал я.

— Да, но я, собственно, не хочу этого. Представь, а вдруг у нас опять родится девочка? А если у Беренайс так и не будет сына, я снова ее потеряю. Я так ей и сказал.

Я испуганно на него посмотрел.

— И что она ответила?

— Ничего особенного. Знаешь, по-моему, она стала меня бояться.

Я подумал, что, пока с его головой все в порядке, это, наверное, совсем неплохо — пусть побаивается.

Потом я зашел к Жервезу и Урсуле. Перемена в Урсуле, которая впустила меня, в дом, была столь же потрясающей, как если бы, развернув неприглядный серый сверток, вы обнаружили там чудесный рождественский подарок. Исчезли старая блузка, юбка, пуловер и жемчуг. На ней были красные брюки в обтяжку, толстый белый свитер и замысловатая золотая цепочка. Она улыбнулась как заговорщица и провела меня в гостиную. Жервез, казалось, готов был встретить меня если и не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, вполне спокойно и дружелюбно.

Урсула объяснила:

— Я сказала Жервезу, что теперь, когда у меня есть деньги и я в любой момент могу уйти от него и забрать девочек, я остаюсь только потому, что хочу быть с ним, а не потому, что должна. Я останусь здесь до тех пор, пока он не будет мучить себя этой смехотворной ерундой насчет его рождения. Кого интересует, что в то время Малкольм не был женат на Алисии? Мне уж точно все равно. Да и всем остальным. Фердинанда это совсем не трогает. Фердинанд нам очень помог, он несколько раз приезжал сюда и дал Жервезу немало разумных советов.

Жервез, который в былые времена давно уже сбил бы ее с ног, слушал сейчас почти с признательностью. Кошмарное чудовище, которое загоняло его все глубже в чащу, похоже, теперь пропало, его победили добрые друзья.

Когда я наведался к Фердинанду, он был в чертовски хорошем расположении духа. Они с Дебс немедленно переехали из маленького, почти пустого коттеджа в точно такой же, но большой и с теннисным кортом, бассейном и гаражом на три машины. В богатстве кроется масса удовольствий, сказал он. Но одной из комнат в новом коттедже по-прежнему был его кабинет. Он не оставил работу.

— Знаешь, я хорошо подумал над твоими словами, — сказал Фердинанд. — Посмотрел со стороны, что Алисия со всеми нами сделала. И я больше не обращаю внимания на ее слова. Ей не удастся избавиться от Дебс и от Урсулы. Ты видел Урсулу? Потрясающе! Я сказал Жервезу, что его жена — настоящее сокровище, а наша мать только портит всем жизнь. Я говорил с ним и о том, что мы незаконнорожденные… ты ведь этого хотел? — Фердинанд хлопнул меня по плечу. — Останешься на ужин?

Я не поехал ни к Алисии, ни к Вивьен. Зато просидел несколько вечеров с Джойси.

— Дорогой, как там наш старик?

— Все время торчит в Квантуме со строителями.

— Присмотри за ним, как бы он не простудился. На улице такая холодина!

— Он делает, что хочет.

— Дорогой, но ведь так было всегда!

Потом Джойси отправилась в Париж на какие-то элитные соревнования по бриджу. Поцеловала меня на прощание в щеку, одобрительно похлопала по плечу, велела быть осторожным и не свернуть шею на скачках.

Я заверил ее, что постараюсь, и вернулся к себе в Ламборн — теперь я жил там, а не в Эпсоме. У тренера, лошадей которого тренировал, я спросил, не найдется ли у него для меня места запасного жокея, если я сделаю огромный шаг вперед и стану профессионалом?

Он удивленно поднял брови.

— Я слышал, вам это не особенно нужно. У вас ведь, кажется, завелись деньги?

— К черту деньги. Могу я на что-нибудь надеяться?

— Я видел, как вы скакали в Кемптоне. И если вы станете профессионалом и переедете в Ламборн, я с радостью доверю вам большинство своих лошадей.

Он не отступил от своего слова, и Джо и Джордж, удивленные, но счастливые, тоже предложили мне нескольких своих лошадей.

Я купил дом в Ламборне, и Малкольм переехал туда, ко мне, — пока не восстановлен Квантум. Он часто ездил со мной в Даунс, к тренеру, на которого я работал, и смотрел, как тренируют лошадей. Он вовсе не потерял интереса к скачкам, наоборот, увлекался ими еще больше. Когда я победил в своем первом профессиональном заезде, шампанское текло в Ламборне рекой.

К тому дню в ноябре следующего года, когда вся семья собралась на повторном открытии Квантума (с тисненными золотом пригласительными билетами и целой армией официантов), жизнь каждого из нас совершенно изменилась.

Малкольм снова побывал на Арке и проехался вокруг света с Рэмзи Осборном. Крез победил в скачках Футурити в Дорчестере и готовился к дерби на следующий год. Блу Кланси отправили на конный завод как залог будущих миллионов.

Я хорошо закончил свой первый профессиональный сезон и в начале второго был основным запасным жокеем на конюшне. Наверное, в конце концов я все же стану тренером. Сейчас же я чувствовал себя счастливым и удачливым, как никогда прежде.

Люси и Эдвин по-прежнему жили в своем коттедже и питались исключительно здоровой пищей. Люси больше не писала стихов, зато начала серьезную работу над биографией и комментариями к жизни и творчеству Томаса Стернса Элиота. Эдвин все так же ездил за продуктами.

Дональд и Хелен бродили по саду рука об руку, как любовники.

Фердинанд порхал вокруг Дебс, которая ждала ребенка.

Жервез избавился от изрядной доли своей раздражительности и теперь успокаивал Урсулу, вместо того чтоб донимать ее придирками. Сама Урсула приехала в норковой шубе и сияла от счастья.

Беренайс притихла, Томас немного успокоился. Теперь ему не нужно было искать новую работу, и он увлекся гольфом. Беренайс занималась домом, чем Томас был очень доволен.

Алисия прибыла одетая, как всегда, по-девичьи, ее высокий голос звучал как эхо голоса Сирены, и каждый вежливо, но сквозь зубы, обратил на это ее внимание.

Вивьен недовольно заметила, что Малкольм отделал дом слишком уж во вкусе Куши. Джойси дипломатично порекомендовала Малкольму семейную пару, чтобы присматривать за домом. Она — и они — уже неделю жили в Квантуме.

Здесь же были все внуки Малкольма, они заново обживали дом и сад. Снова здесь звенели детские голоса.

Робин, в далекой комнате с французскими окнами, больше не говорил и с того ужасного дня никогда не просил меня надувать воздушные шарики.

Мы с Малкольмом вышли из новой гостиной на лужайку и посмотрели оттуда на дом. Дом выглядел таким, как прежде, и не только внешне — в него снова вернулись мир и покой.

— Не чувствуется присутствия Сирены, правда? — сказал Малкольм.

— Нет, не чувствуется.

— Я боялся этого. Хорошо, что от нее здесь ничего не осталось.

Мы пошли дальше по дорожке.

— Ты заметил, что я достал из тайника золотого дельфина и аметистовое дерево? Они стоят в гостиной.

— Заметил.

— А золото я продал, — сказал Малкольм.

Я глянул на него. Отец лукаво прищурил глаза.

— В этом году цена неожиданно высоко подскочила, впрочем, я-то этого и ожидал. Я продал очень выгодно. И теперь в твоем тайнике только пыль и паутина.

— Неважно.

— Я хорошо его запер, потом еще пригодится. — Все семейство сгорало от любопытства по поводу статьи о куске проволоки в завещании, но Малкольм так ничего им и не объяснил. — Я снова куплю золото. А потом продам. Покупаю, продаю. Вперед, назад. И когда-нибудь… — его голубые глаза блеснули, — ты выиграешь на кивке.

Примечания

1

Янг — молодой (англ.)

(обратно)

2

Опоек — телячья кожа.

(обратно)

3

Tout le monde — весь свет (франц.)

(обратно)

4

Joie de vivre — радость жизни (франц.)

(обратно)

5

Леотард — трико для танцоров, акробатов.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ЭПИЛОГ . . . . . .

Реклама на сайте