«Кто есть кто»

Фридрих Евсеевич Незнанский Кто есть кто

Александр Борисович Турецкий любил говаривать: «Хорошее настроение – самое важное качество для следователя». И был абсолютно прав. Впрочем, почему был? Он и есть.

Вообще-то я обычно просыпаюсь в прекрасном настроении. Причем в любую погоду. Дождь там, снег, метель, половодье – мне все равно. Ничто не может испортить моего замечательного утреннего настроения. Я просыпаюсь, радуюсь утреннему свету (более или менее яркому в зависимости от времени года), вскакиваю с постели, с удовольствием принимаю душ, вкусно завтракаю. Потом одеваюсь, выхожу из своего подъезда, с наслаждением вдыхаю утренний воздух, завожу машину и с охотой отправляюсь на работу, в юрконсультацию No 10 по адресу Таганская, 34. Туда, где я, Юрий Петрович Гордеев, работаю адвокатом. Еду на свою новую работу, которая мне очень нравится. Короче говоря, с утра у меня обычно замечательное настроение.

«Обычно», но только не сегодня. Стоило мне продрать глаза от противного жужжания электрического будильника, как в мою привыкшую к утреннему радостному оптимизму голову пришла совершенно нерадостная мысль. И настроение моментально упало. Вставать сразу расхотелось.

Мысль была короткая и состояла всего из одного слова: «Лазарук».

Кто такой Лазарук этот, объяснять, думаю, никому не надо. Любой мало-мальски интересующийся политикой гражданин нашей страны знает об этом типе даже больше, чем тот заслуживает. Однако для той, лучшей и, очень надеюсь, большей, части читателей, у кого фамилии, имена и отчества членов правительства и депутатов не вызывают абсолютно никаких эмоций по той простой причине, что они им неизвестны, проясню ситуацию.

Лазарук – это председатель одной политической партии, название которой, по сути, ничего не говорит. Маленькая партия. Однако председатель ее, который таки сумел пробраться в Государственную Думу, успел прославиться и сделать себе такую рекламу, что на следующих выборах он, чего доброго, не только опять попадет в парламент сам, но и притащит за собой целую команду своих сподвижников. Короче, за два года, прошедших с последних выборов, Лазарук времени зря не терял. То морду кому-нибудь набьет, то американский флаг у посольства на улице Чайковского сожжет. Ну, или просто начнет ругать матом с трибуны кого ни попадя. Словом, трудится не покладая рук. Разумеется, все это очень нравилось журналистам. А Лазаруку нравилось то, что им эти его выходки нравятся. Таким образом, он делал себе рекламу, или, выражаясь языком газетчиков, «наживал политический капитал».

О существовании Лазарука я, конечно, знал, но то, что мне придется с ним познакомиться, не могло присниться в самом страшном сне. Очень уж он был несимпатичной личностью, Лазарук этот.

Но, как говорится, человек предполагает, а Уголовный кодекс располагает. И в один не предвещавший ничего плохого жаркий день (в самом конце пыльного московского августа) ко мне подошел Генрих Розанов, заведующий нашей юридической консультацией. То есть мой непосредственный шеф.

– Маешься на приеме граждан? – спросил он, разглядывая какие-то бумажки на моем столе.

Дело было в конце моего дежурства, в течение которого я принял как минимум человек двадцать, выслушивал душераздирающие житейские истории, объяснял нюансы нашего несчастного законодательства и так далее. Если это можно назвать маетой… Однако с начальством лучше не спорить – это я усвоил еще с тех времен, когда работал под началом Александра Борисовича. Я имею в виду старшего следователя по особо важным делам Турецкого.

– Маюсь, – осторожно ответил я.

– Очень хорошо, – неожиданно обрадовался Генрих, – вот, чтобы ты не скучал, работенку тебе нашел.

Тут он как фокусник чуть ли не из воздуха достал папку «ДЕЛО» с сакраментальными ботиночными тесемками, положил мне на край стола и, вздохнув, молвил:

– Сам бы взялся, но… – Он подумал и закончил: – Времени нет. Так что ты, Юра, посмотри. Человек знатный…

Как вы уже, наверное, догадались, этим «знатным человеком» оказался не кто иной, как депутат Лазарук. Сначала я было обрадовался: дело обещало стать громким по той простой причине, что все дела, связанные с Лазаруком, оказывались громкими. Ну а раз дело громкое, значит, и фамилию адвоката, то бишь меня, нет-нет да и упомянут. Реклама!

Но, полистав дело, а потом и пообщавшись с Лазаруком, я понял, почему шеф, да, думаю, и все остальные адвокаты из нашей конторы, которые, ясно, были поопытней меня, не взялись за это дело.

Я вышел из подъезда в половине девятого, вдохнул свежего осеннего воздуха и прошлепал по лужам к тому старому куску железа, что я громко именую автомобилем. Хотя нет, напрасно я клевещу: мой старичок бегал, несмотря на преклонный возраст, исправно и при случае мог дать фору иной новенькой иномарке. Конечно, если поставить новые свечи, заменить карбюратор, отладить коробку передач, перебрать двигатель… Я отогнал от себя эти бесконечные мысли и, отворив дверь моего железного друга, сел на потертый кожзаменитель кресла.

Машина завелась с первой попытки, но даже это не могло повысить мое настроение. Сегодня мне предстояла встреча с Лазаруком.

Дело было провальное. То есть проигрыш можно записывать в свой актив прямо сейчас, даже без суда. Лазарук судился с неким Яковом Пенкиным, тележурналистом с «ТВ-7». Судя по всему, Пенкин этот был человеком неглупым, потому что во время одной из «акций» Лазарука, когда он перед «Макдональдсом» на Пушкинской площади ожесточенно топтал купленные только что гамбургеры, выкрикивая проклятия в адрес Билла Клинтона, Пенкин, который снимал происходящее, не выдержал и вполголоса назвал Лазарука «дебилом». Этот случай запечатлели на пленку множество камер, поэтому мне довелось наблюдать происшедшее сразу с нескольких точек. Пенкин ничего – ну сказал и сказал, выразил, так сказать, всеобщее настроение присутствующих. Гораздо интереснее было наблюдать за реакцией Лазарука. Он, услышав слово, произнесенное Пенкиным, застыл, остановился, насторожился, словно гончая, взявшая след. Мне даже показалось, что его уши заострились и сами собой повернулись в сторону тележурналиста. Сомнений в том, что Пенкин имел в виду именно Лазарука, быть не могло: «дебилов» среди присутствующих стояло не так много. На лице Лазарука заиграла довольная улыбка, он едва не поскользнулся на растоптанных гамбургерах. Потом, ругаясь последними словами, разъяренный депутат кинулся на Пенкина. Но сделал это так неуклюже, что наткнулся переносицей на объектив его камеры. Переносица не выдержала и треснула. Лазарук взвыл. Пока вызывали «скорую», накладывали гипс на нос депутата, Пенкин поспешно ретировался. Но не тут-то было. Лазарук не мог упустить такого замечательного случая устроить показательное выступление. Дальше все просто. Он подал на журналиста в суд за публичное оскорбление и членовредительство и приказал своему помощнику найти адвоката. На беду, у того в записной книжке оказался телефон Генриха Розанова. Ну, о том, как тот скинул это дело на мои плечи, я уже рассказал.

Самое главное, что в результате все оказывались в выигрыше. Лазарук, даже проиграв процесс, добивался своего, то есть скандала, поэтому-то адвоката он мог взять любого, хоть студента первого курса юрфака. Все равно выиграть этот процесс было невозможно. Пенкин – тот прославится как победитель склочного депутата. И только я оказываюсь в дураках. Проигранный судебный процесс – это, безусловно, пятно на моей адвокатской биографии. С другой стороны, отказаться я не мог: все-таки шеф есть шеф. Ну что ты будешь делать?

Подъезжая к консультации, я еще издали заметил длинное блестящее черное тело «мерседеса» Лазарука. И идти на работу мне окончательно расхотелось. За несколько встреч с Лазаруком я успел составить о нем самое негативное впечатление. Одно радовало – через неделю должен был состояться суд. Хотя, как я уже говорил, ничего хорошего лично мне он не обещал…

Пока я припарковывался, из радиоприемника донеслись сигналы точного времени. Девять часов. Значит, я хоть немного, но заставил ждать Лазарука. Эта мстительная мысль немного прибавила мне настроения.

Между тем по радио передавали ежечасную сводку новостей. Я уже собрался было вылезти из машины, как вдруг услышал следующее:

«По сообщению информационных агентств, на территории Чечни произошел очередной террористический акт. Позавчера, во время съемок широко разрекламированной пресс-конференции ряда правительственных чиновников Ичкерии о „новом взгляде на место Чечни в международном сообществе“, проходившей в городе Халкилой, был похищен корреспондент телекомпании „ТВ-7“ Яков Пенкин. Очевидцы утверждают, что к стоящему у дома, где проходила пресс-конференция, журналисту подъехала машина, из нее вышли несколько человек и, затолкав Пенкина в кабину, увезли его в неизвестном направлении. Оперативные действия чеченской милиции результатов не дали. Министр безопасности Чечни Шургат Алироев заявил, что данный инцидент, по его мнению, организован „силами, заинтересованными в дестабилизации обстановки на Северном Кавказе“, и намекнул, что такими силами могут быть спецслужбы России. Секретарь Совета Безопасности России Иван Птицын выразил надежду, что очередное похищение журналиста не помешает нормальному переговорному процессу между представителями российского правительства и чеченского руководства. Напомним, что это уже четвертый случай похищения людей в Чечне с начала года…»

Вот это новость! Интересно, истец уже знает о похищении своего ответчика или нет? В таком случае я буду первым, кто сообщит ему эту приятную новость. То есть для самого Лазарука новость совершенно неприятная.

Я вошел в подъезд, неторопливо поднялся в свой кабинет и открыл дверь.

Мощная фигура Игоря Сергеевича Лазарука заслоняла почти все окно, из-за чего в моем крохотном кабинете было совсем темно. Депутат стоял скрестив руки и, как Наполеон, созерцал окрестности. В углу на стуле устроился телохранитель такого же крупного телосложения. И не отрываясь наблюдал за своим шефом.

Услышав за спиной стук двери, оба обернулись.

– А-а, – радостно раскинул руки в стороны Лазарук, – здравствуйте, Юрий Петрович.

Я поздоровался с ним и уселся за стол. Лазарук тут же подсел ко мне.

– Ну что, дадим жару этому… – он нецензурно выругался в адрес Пенкина.

Я вздохнул, изображая неизбывную печаль:

– Боюсь, Игорь Сергеевич, Пенкину дадут жару и без нас.

Лазарук непонимающе уставился на меня:

– Как это?

– Вы новости не слышали сегодня?

– Так, краем уха. А что?

– Якова Пенкина похитили в Чечне.

Надо было видеть лицо Лазарука в этот момент. Из оптимистично-боевого оно вдруг стало злым и даже каким-то свирепым.

– Что-о-о?

Я сокрушенно развел руками:

– Только что передали по радио. Похищен наш ответчик.

Лазарук замолчал и надолго задумался. Я понимал, что за мысли вертятся в его голове. С похищением Пенкина рейтинг журналиста резко повышался. Теперь, когда он вернется из чеченского плена (если вернется, конечно), то ореол мученика ни в коем случае не даст Лазаруку никаких шансов. Которых, впрочем, у него и так не было. Но теперь Лазарук мог, и серьезно, потерять очки в результате этого процесса. Вот он и прикидывает, как бы ему выпутаться из этого положения.

– Ну ладно, – сказал он в конце концов, – значит, у нас есть время для того, чтобы еще лучше построить обвинение.

– Боюсь, у нас теперь слишком много времени, – заметил я.

– Угу, – кивнул Лазарук, – они скоро не выходят…

Распрощавшись с Лазаруком, я почувствовал себя гораздо лучше. Кто знает, может, мне удастся как-нибудь улизнуть от этого процесса.

Я уже было собрался приступить к обычному приему посетителей, когда в дверь вошел Генрих Розанов.

– Ну как? – кивнул он в сторону двери.

Я махнул рукой:

– Пенкина вчера похитили. Так что…

– Ага, – произнес Генрих Розанов, – а у меня тут как раз к тебе еще одна просьба.

«Знаю я эти просьбы», – сказал я про себя. Но разве можно перечить начальству?

– Я вас слушаю, Генрих.

– Тут Валера Барщевский заболел. В больницу лег.

– А что с ним?

Генрих пожал плечами:

– Не знаю. Но вроде что-то серьезное. Почки или печень. Короче говоря, на нем осталось одно дельце.

Ну так я и знал! Он хочет повесить на меня чужое дело! А ведь хуже нет, как доканчивать начатое кем-то дело.

Розанов положил мне на стол адвокатское досье.

– Дельце плевое. Ерунда, короче. Я думаю, ты с ним быстро развяжешься.

– Я надеюсь, депутаты или члены правительства не замешаны? – осторожно спросил я, показывая на папку.

Розанов повертел своей маленькой головой:

– Да нет. Мелкое дело. Злостное хулиганство и сопротивление работникам милиции.

Я облегченно вздохнул и стал вчитываться в адвокатское досье, составленное Валерой Барщевским, которого я хорошо знал – он работал в нашей консультации.

Яша Пенкин укрепил свою камеру на штативе и, заглянув в окуляр, убедился, что все четверо чеченцев в одинаковых высоких серых барашковых папахах, с умным видом восседающие за столом, попадают в его объектив. Потом включил запись и покинул импровизированный конференц-зал с банальной целью отправления естественных надобностей.

Он по опыту знал, что подобные мероприятия (в смысле пресс-конференции, конечно) – дело отнюдь не пяти минут, а значит, есть время покурить на свежем воздухе, составить примерный план дальнейших действий и вернуться как раз к самому интересному.

А не успеет, так и Бог с ним: камера-то свой пост не покинет. Она сама по себе работает, без его участия.

Его сейчас волновал совсем не очередной «новый» взгляд чеченских оппозиционеров на место свободной Ичкерии в мировом сообществе (именно так звучала тема пресс-конференции), а гораздо более прозаическая проблема: где найти могилу чеченца лет пятидесяти, умершего примерно в одно время с Джохаром Дудаевым? Могилу если не заброшенную, то, по крайне мере, не посещаемую родственниками, желательно подальше от посторонних глаз и лучше бы не в горах – там сплошные камни, саперной лопаткой много не накопаешь.

Пресс-конференция проходила в Халкилое, и еще утром на подъезде к городу он заметил из окна запыленной «Нивы» вполне подходящее старое кладбище на окраине. Пожалуй, стоит вечером туда наведаться и провести рекогносцировочку.

Вытирая руки вполне европейским бумажным полотенцем у грязной раковины во дворе дома, он продолжал размышлять о своем.

– Пенкин?! – кто-то окликнул сзади.

Он повернулся на незнакомый голос и совершенно неожиданно носом налетел на столь же незнакомый кулак. Последнее, что он успел увидеть, была бородатая смуглая физиономия, причем тоже абсолютно незнакомая. Впрочем, убедиться в этом ему не дали. Второй кулак точно так же стремительно опустился на темя, и Яша Пенкин погрузился в глубокий здоровый обморок.

Никто и не заметил, как через заднюю дверь аккуратно выносят тело, в сущности, молодого еще человека с черными, почти как у чеченца, слегка вьющимися жесткими волосами, мелкими чертами лица, узкими губами и двумя горбинками на тонком носу, невысокого и не слишком толстого – словом, обыкновенного человека. В Чечне не принято интересоваться, кого и куда несут средь бела дня. Несут, – значит, надо.

Его засунули в заляпанную грязью «Ниву». Туда же забросили его камеру, все еще привинченную к штативу.

Говорят, что обморок только тем и отличается от сна, что человек, в нем пребывающий, лишен сновидений. Тем не менее Яков видел сон. А может, и не сон.

Возможно также, что не избалованный особым вниманием мозга организм почуял приближение смертного часа и решил по старой доброй традиции прокрутить перед мысленным взором Яши всю его недолгую, но зато вполне насыщенную разнообразными событиями жизнь.

Яшке Пенкину, как герою русских сказок, многие вещи удавались лишь с третьей попытки. С третьего захода он поступил на операторский факультет ВГИКа. Продержался три курса и с третьей повесткой из военкомата ушел-таки в армию. То ли как злостный уклонист, то ли по воле случая в мае восемьдесят седьмого он угодил в Афганистан.

В первое же воскресенье рядовой Пенкин в качестве эксперта по телеаппаратуре сопровождал комбата, отправившегося в Кабул к какому-то знакомому спекулянту за видеокамерой. Зачем она ему понадобилась, только ему, комбату, известно. То ли его поразили красоты близлежащих гор и он решил запечатлеть их на долгую память, то ли просто, изнывая от вынужденного безделья, он решил развлечься. Яшу, однако, это не интересовало. Словом, сделка в финансовом отношении майора удовлетворила, и он в состоянии легкой эйфории немедленно пожелал прослушать экспресс-курс операторского мастерства.

После десяти минут учебных съемок на живописных и практически безлюдных задворках встречный оборванный подросток с большим интересом оглядел камеру и, приятно улыбнувшись, бросил им под ноги гранату РГД-5. А сам, словно джинн, растворился в воздухе.

Командира, старого вояку, серьезно ранило. А вот рядовому Пенкину повезло, камере – тоже. На взрыв немедленно подоспел патруль, и тут же началась стрельба. Подросток оказался не бомбистом-одиночкой. Из близлежащих кустов сразу же появилось полтора десятка басмачей.

Пенкин, вместо того чтобы залечь на землю, вскарабкался на дерево и героически снял завязавшийся бой. Причем он оказался единственным человеком, видевшим обе противоборствующие стороны: и наши, и «духи» палили в основном вслепую. Последней шальной пулей его ранило в живот, с дерева он свалился, но камеру не разбил. Упал на спину, самоотверженно держа ее на вытянутых руках. Причем, как выяснилось позже, он спасал не только имущество части…

Вместе с комбатом Пенкина отправили в Ташкент, в госпиталь. С камерой он не расстался, так и оставил ее у себя, благо комбат от расстройства чувств совершенно о ней позабыл..

В Афган Яша уже не вернулся, а получив после ранения отпуск и разыскав корпункт CNN, продал кассету с кабульской стрельбой и ранеными, которых он втихаря снимал в госпитале, за целых пятьсот баксов. Так Пенкин ступил на свой тернистый путь и стал профессиональным вольным документалистом-баталистом.

В Чечню Яша впервые попал осенью девяносто первого. К этому моменту он успел помелькать в горячих точках, не стяжав, впрочем, славы всесоюзного обличителя и правдолюбца. Но зато заполучил контракт ни много ни мало на двадцать тысяч фунтов с одной британской телекомпанией на съемки сенсационного документального фильма о торговле оружием.

Дело было так.

В Чечне служил его старый друг, он был капитаном, командиром роты. С огромным трудом Пенкин уговорил приятеля принять участие в деле, изведя при этом изрядное количество спиртного и отстегнув ему три тысячи долларов, якобы половину гонорара. Они засняли ночную сцену выноса со склада ящиков с автоматами и патронами и передачу их двум местным мафиози – в действительности местным прапорщикам с клееными бородами в черных очках и камуфляже. Прапорщики, которым предварительно налили по стакану водки, играли блестяще – размахивали руками, трясли бородами, ругались на непонятном языке – ни дать ни взять чеченские мафиози. Все прошло замечательно, англичане, отсмотрев материал и брезгливо поморщившись при виде «торговцев оружием», без звука отстегнули обещанные деньги.

С тех пор Яков продолжал в том же духе на той же стезе, снимал то здесь, то там, более или менее удачно, но поднять планку творческих успехов до уровня Чечни девяносто первого пока не удавалось.

Официальной причиной его нынешнего визита в Чечню было освещение пресс-конференции оппозиционного теневого кабинета министров, сформированного совсем недавно, но уже рьяно желающего занять место кабинета действующего, но, по мнению оппозиционеров, ведущего республику не той дорогой. Яшу, однако, все это интересовало мало.

На самом деле ему предложили восемьдесят тысяч фунтов за доказательства того, что Дудаев на самом деле жив, а в могиле похоронен совершенно другой человек. И Яша ничтоже сумняшеся отправился добывать доказательства. План был прост. Он пробирается к могиле Дудаева, снимает ее на видео при свете дня, затем ночью возвращается на якобы то же самое место, раскапывает могилу, извлекает часть скелета или хотя бы клок волос, закапывает все обратно, разумеется запечатлевая все с помощью камеры.

Как англичане будут проводить сравнительный анализ ДНК, это уже не его забота, раз поступил такой заказ, значит, у них такая возможность есть.

Яша не считал себя лжецом, скорее мистификатором, фокусником. Люди любят сенсации, они готовы платить за них. А если есть кто-то, кто готов платить, товар найдется всенепременно. И, как правило, предложение всегда превышает спрос.

Конечно, Яша еще не окончательно сошел с ума, и жизнь ему, несомненно, была дороже денег. А посему он совершенно не собирался копаться на настоящей могиле Джохара. Ибо кроме риска быть пойманным и расстрелянным на месте за осквернение могилы «пророка» существовала вполне реальная возможность, что в земле лежит (вернее, по мусульманским законам сидит) действительно вождь чеченцев, и тогда… плакали Яшины денежки. Главное, чтобы могила была мусульманской и ландшафт не слишком отличался от реального. Впрочем, ночные съемки, даже через самые светочувствительные фильтры, не позволят уловить детали пейзажа. Оставалось только дождаться ночи.

…Когда к Яше вернулось сознание, он сообразил, что лежит на полу какой-то трясущейся на ухабах машины. На его голову был надет достаточно пыльный мешок, а на грудь давили два тяжелых ботинка. Череп буквально раскалывался. Дышать было нечем. Яша осторожно пошевелил руками, потом ногами – все цело. Его даже не связали.

Сидевший сверху пнул Яшу каблуками:

– Тыхо!

Кто-то на переднем сиденье неопределенно хмыкнул, и снова воцарилось молчание. Даже сквозь пыльный мешок Яша отчетливо ощущал стойкий запах пота и оружейной смазки.

Кто эти уроды и куда его везут? Он осторожно пошарил руками вокруг в поисках какого угодно орудия самообороны, но движение не осталось незамеченным – ботинок ощутимо пнул его в живот.

Ехали долго. Вначале довольно ровно, а потом вдруг резко свернули вправо, и машина запрыгала на ухабах и кочках.

Остановились. Хлопнули передние дверцы, и Яша услышал, как заскрипел гравий под тяжелыми шагами. Сидевший сверху остался на месте и только приподнял ноги, когда кто-то схватил Яшу за щиколотки и поволок из машины. Он попытался сгруппироваться, но плечи пребольно ударились о каменистую землю – хорошо, хоть голову уберег. Двое подхватили его под мышки и потащили. Загремела цепь, скрипнула какая-то дверь, и на Яшу пахнуло запахом прелой травы и лежалой шерсти.

Его втолкнули внутрь и, прикрыв дверь, наконец сняли с головы мешок. Яша ждал хоть каких-нибудь объяснений и даже открыл рот, чтобы задать вопрос, но не успел: здоровый бугай в камуфляже и зеленом платке от всей души заехал ему кулаком прямехонько в солнечное сплетение. Яша сложился пополам, судорожно хватая ртом воздух. Бугай удовлетворенно ухмыльнулся и, смачно сплюнув, удалился, так и не сказав ни слова. Снова загремела цепь.

Пенкин без сил повалился на пол. В голове было пусто.

Вдруг откуда-то из глубины сарая послышался шорох соломы и чьи-то осторожные шаги. Яков выставил вперед кулаки с намерением на сей раз постоять за себя. Но к нему медленно двигался парень, даже отдаленно не напоминающий чеченца.

В сарае стоял полумрак, и все же света, который пробивался сквозь щели в стенах, было вполне достаточно, чтобы рассмотреть, что парень – худющий высокий блондин с длинными, почти до плеч, прямыми волосами в круглых очках, которые, за отсутствием дужек, держались на веревочке, завязанной вокруг головы. На нем были грязные голубые джинсы и когда-то, видимо, белая ветровка.

– Не бойся, я есть хороший. – Он говорил полушепотом и с сильным акцентом. – Я хочу вам помогайт.

– Ты кто? – еще не совсем оправившись от шока, поинтересовался Яков.

– Вильгельм Отто. Миссия ОБСЕ, врач-эпидемиолог. – Он протянул руку. – Я есть приехал из Германия изучайт обстановка с болезни у чеченский дети.

– Ну и как, болеют? – ни к селу ни к городу спросил Яша. Он не совсем понял, как же его все-таки зовут – Вильгельм или Отто, но переспрашивать не стал.

Немец не почувствовал иронии и на полном серьезе принялся объяснять:

– Я не успел составить целная картина…

Пенкин сочувственно покачал головой.

– Пенкин. Яков. Журналист. – Яша с трудом поднялся, опираясь на руку обээсешного немца. – Я бы сказал, очень приятно, но место не слишком располагает к приятным знакомствам.

– Извините, я не очень хорошо понимайт. Что есть «не очень располагает»?

– Местечко, говорю, хреновое.

– Was is das «chrenovoje»? – тут же транскрибировал для себя незнакомое слово немец.

Яша только махнул рукой:

– Ты-то как здесь оказался?

Немец провел Яшу в глубь сарая, где на куче прелой соломы лежали две овечьи шкуры– его постель. Рядом стояла глиняная миска с остатками малоаппетитной на вид ноздреватой лепешки и позеленевший медный кувшин с водой.

– Нас было четыре. Три есть тоже врачи и один шофер, – начал он свое повествование нудным монотонным голосом.

Яша схватил кувшин и жадно припал к горлышку: после путешествия с мешком на голове его мучила жажда.

– Nein! – Немец бросился отнимать кувшин. – Гепатит! Вирус! Вы получайт сильный заболевание желудочно-кишечный тракт! Вода не есть кипятить.

– Да не волнуйся ты так, – остановил его Пенкин, выливая в себя последние капли. Вода действительно была гадкая и откровенно воняла тухлой рыбой. – Мы привычные. Ты рассказывай.

Немец сокрушенно покачал головой:

– Авто сломался, я ходил искать помощьч. Шел сюда. Просил машина. Они смеялся. Иди, говорит, в сарай. Там есть машина. Я ходил. Они закрывайт дверь. И еще смеялся. Я сижу в этот сарай тридцать и еще семь день. Машина нет. – Он опять покачал головой и оглянулся по сторонам, словно все еще надеясь найти в сарае обещанную веселыми чеченцами машину.

Яша понимающе кивнул, потом подошел к стене и через щель между плохо пригнанными друг к другу досками выглянул наружу.

Сарай стоял на самом краю деревни, у подножия поросшей кустарником горы. Начинало смеркаться. У стены бродила всклокоченная коза с колокольчиком на шее и сломанным правым рогом. Она задумчиво жевала клок травы и вяло помахивала куцым хвостиком. Яша переместился к противоположной стене – метрах в двадцати большой каменный дом, окруженный ветхим забором. Во дворе старик в папахе и голый по пояс свежевал барана. Поодаль о чем-то оживленно беседовали семеро боевиков в камуфляже с автоматами за плечами. Подъехал автобус. Чеченцы погрузились и отъехали. Старик помахал им вслед окровавленным ножом.

«У них что, опять война? И опять с нами? – удивился Яша. – Может, стоило послушать, о чем они там, на пресс-конференции, вещали. Заодно и не вляпался бы…» – пришла ему в голову запоздалая мысль…

Собственно говоря, изучать было почти нечего. Барщевский аккуратно и педантично скопировал, по всей видимости, большинство документов, которые находились в деле. Постановление о возбуждении уголовного дела в отношении некоей Зои Удоговой 1965 года рождения. Акт о совершенном правонарушении. Протокол допроса. Постановление о заключении под стражу. Из всего этого следовало, что Зоя Удогова в нетрезвом виде нанесла увечье постовому милиционеру, а затем, когда тот вызвал по рации наряд милиции, оказала им сопротивление и тоже нанесла увечья. После чего ее доставили в отделение милиции а потом препроводили в Бутырку. Где она до сих пор и находится. Короче говоря, обычное дело о нарушении правопорядка. Удогова – пьяница и хулиганка (конечно, исходя из милицейского протокола). Хотя с маленькой фотографии, приклеенной в верхнем углу, на меня смотрело довольно милое женское лицо. Смущало и место работы – Центробанк. С другой стороны, фотография могла оказаться старой, а в Центробанке запросто могли служить и хулиганы. Обвинительное заключение составил некий следователь Кулешов из Следственного комитета МВД. Грозило ей немного – год-два, из которых она уже шесть месяцев отсидела. Удивило меня только одно: в деле имелось ходатайство об изменении меры пресечения – адвокат ставил вопрос об освобождении заключенной под личное поручительство и под залог. Баршевский подал его две недели назад. Однако через день после подачи он отозвал его обратно. Почему – непонятно. Завершала досье медицинская справка о том, что Барщевский временно нетрудоспособен и нуждается в стационарном лечении. Видимо, после этого суд и обратился в нашу юрконсультацию с требованием о выделении нового адвоката взамен заболевшего Барщевского.

Я решил отправиться в суд, где рассматривалось дело Удоговой.

После недолгой волокиты в канцелярии мне выдали уголовное дело и я смог убедиться в том, что Валера Барщевский действительно старательно выписал для досье все документы. Так что ничего нового для себя я не нашел. Кроме одного странного обстоятельства. Барщевский буквально перед своей болезнью опять заявил об изменении меры пресечения. Очень странно. Зачем тогда надо было его отзывать? Непонятно.

Однако о том, как именно надо строить защиту, в адвокатском досье не было ни слова. Это тоже было странно. Барщевский вел защиту около месяца. Он должен был хотя бы в общих чертах набросать план, отметить, какие аргументы есть у защиты, то есть у него, а теперь у меня. Может быть, эти записи остались у него?

Я набрал домашний номер телефона Барщевского.

«Здравствуйте, с вами говорит автоответчик. Если вы хотите оставить сообщение, говорите после звукового сигнала. Спасибо», – ответил мне из трубки голос Барщевского.

Ах да, он же в больнице! Надо будет выяснить в какой.

Я некоторое время поразмышлял о своих последующих действиях. Конечно, дельце плевое. И практически ничего не обещающее. Скажите на милость, как можно защищать человека, который пробил милиционеру череп в пьяном виде? Нападение на блюстителя порядка – это вам не шуточки. Пожалуй, это одно из немногих правонарушений, за которое у нас карают скоро и эффективно. Как это ни печально, себя самое наша милиция бережет лучше всего…

Однако возвращаться в родную юрконсультацию у меня не было ни малейшего желания. И я зашел в канцелярию суда, получил разрешение на свидание с заключенной и поехал в Бутырку. Посмотреть своими глазами на эту хулиганку.

Через полтора часа я уже сидел в душном и мрачном кабинете следственного корпуса Бутырской тюрьмы и ожидал Зою Удогову.

Лязгнула и открылась дверь. Молодой контролер, убедившись, что я нахожусь в комнате, встал боком и сделал головой движение, которое могут делать только тюремщики, – вроде бы ничего такого, приглашение в комнату, а все-таки чувствовалось в этом движении подбородком что-то презрительно-высокомерное. И чувствовал это прежде всего заключенный. Чувствовал и понимал, что здесь, в этих стенах, ни он, ни его несчастная жизнь не представляет ровно никакой ценности и полностью зависит от вот этого движения подбородка.

Как я уже говорил, фотография Удоговой в деле имелась. Но углядеть сходство между женщиной, которая вошла в комнату, и изображенной на фотографии было невозможно. С фотографии смотрела улыбчивая блондинка с большими темными глазами и пухлыми губами. В дверной же проем вошло невысокое существо с лицом землистого цвета, взлохмаченными стрижеными волосами, каким-то безумным взглядом воспаленных глаз. Под правым глазом желтело пятно – явно последствия синяка. Одета она была в грязный, кое-где порванный, застиранный до невозможности больничный халат. Словом, мои предположения оказались правильными – передо мной стоял типичный деклассированный элемент.

– Здравствуйте.

Она кивнула. Я жестом пригласил ее сесть. Она, прихрамывая, подошла к тюремному табурету и тяжело опустилась на него. Села и уставилась на меня пустым и безнадежным взглядом.

– Меня зовут Юрий Гордеев. Я ваш новый адвокат. Вместо Валерия Барщевского.

В глазах Удоговой появился вопрос.

– Какой Барщевский? – устало спросила она.

Вот те раз! Неужели Валера ни разу с ней не разговаривал?

– Вы не встречались с ним?

– Нет.

Я подумал и решил, что это даже к лучшему.

– Ну что ж. Ничего страшного. Я буду вас защищать.

Она кивнула:

– Сделайте милость.

Я пропустил это мимо ушей.

– Итак, Зоя Умалатовна…

– Я не Зоя, – еле слышно произнесла Удогова.

Я открыл папку с адвокатским досье и снова заглянул в анкетные данные. «Удогова Зоя Умалатовна» значилось там. Никакой ошибки.

– Позвольте, я что-то не пойму. Вас зовут Зоя Удогова?

– Нет.

Может быть, она к тому же еще и сумасшедшая?

– Кто вы, в таком случае, – терпеливо спросил я.

Она тяжело вздохнула.

– Вы все равно не поверите.

«Сейчас скажет, что она Мерилин Монро», – подумал я.

– Ну я постараюсь, – сказал я вслух.

– Меня зовут Вера Кисина.

– Как?

– Кисина. Вера. Я ведущая музыкальных программ на телевидении.

Ну вот. Я же говорил!

– Почему же в вашем следственном деле сказано, что вы Зоя Удогова. Работник Госбанка?

Она изменилась в лице:

– Как вы сказали? Работник Госбанка?!

– Да…

Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала навзрыд. Сквозь всхлипывания я расслышал только что-то типа «я так и знала… все сходится».

Я бросился к графину с водой, плеснул в стакан и протянул его своей подзащитной. Сделав несколько глотков, она вроде успокоилась. От слез на ее лице остались только грязные разводы.

– Ну, – сказал я, намереваясь зайти с другого конца, – а теперь расскажите, как получилось, что вы напали на милиционера?

– Ни на кого я не нападала. Вы что, сами не видите, что я на такое не способна?

Действительно, представить, что она напала на сотрудника милиции, каким бы хилым тот ни был, да еще нанесла ему «телесные повреждения средней тяжести» представить было трудно. Хотя, за полгода, проведенные в Бутырке, она могла сильно измениться. Тюрьма еще не такое делает.

– В таком случае, как вы попали сюда?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Меня посадили в машину. Потом держали в какой-то больнице. Потом сунули сюда…

Я вздохнул. Судя по всему, она была в глубокой «несознанке». Хотя смысла никакого в этом я не видел: развернутые показания она дала, следователь все тщательно внес в протокол допроса обвиняемой. Впрочем, Турецкий говорил, что некоторые преступники отрицают все и вся просто так, из любви к исскуству. Очень сильно в них чувство противоречия. И таких ничем ни уговорами, ни пресловутым утверждением о том, что «чистосердесное признание смягчает вину», не проймешь. Они будут до конца упорствовать и утверждать, что молоко на самом деле черное, а Волга впадает в Северный Ледовитый океан.

– Послушайте. Я ваш адвокат. И я должен вас защищать на суде. Поэтому, Зоя Умалатовна…

– Я не Зоя!!! – вдруг заорала она и опять зарыдала.

На крик вошел дежурный. Я сделал ему знак, и он удалился.

Вдруг она остановилась и сказала:

– Я прошу вас об одном. Узнайте, где мой сын. Что с ним. Дима Кисин. Я его не видела полгода. И не знаю, что с ним. Умоляю вас.

В ее голосе было столько муки, что даже камень сжалился бы над этой бедной женщиной и помог.

Вконец растерявшись, я воскликнул:

– Я ничего не понимаю! Вы можете мне толком все объяснить?

Стемнело. Яков нацарапал на стене третью черточку, символизировавшую окончание очередного дня плена. Вилли сидел в уголке и свистел в маленькую дудочку. Он вообще целыми днями только тем и занимался, что спал, пел что-то на немецком или дудел, что откровенно действовало Яше на нервы.

Яша попытался уснуть. Он так до сих пор и не понял, зачем его похитили. Каждый день, видимо в качестве послеобеденного моциона, в сарай являлся тот самый бугай, который привез его сюда, и, приставив Якова к стенке, методично и, главное, молча избивал. При этом немца никто и пальцем не трогал. Пару раз Яша попытался вступить в бой, но силы оказались слишком неравными. Если это месть за то, что он проявлял повышенный интерес к могиле Дудаева, то выглядит она несколько странной. Чеченцы, как известно, славятся горячим нравом и скорым судом. Если бы они узнали о его деятельности, просто расстреляли бы на месте, а не устраивали китайских пыток. Пленка осталась в тайнике в машине, и, скорее всего, ее не нашли. Значит, либо им нужны деньги, либо его хотят обменять на кого-то. Только кто станет его выкупать или обменивать. Тоже мне важная птица.

Хотя, пожалуй, есть один человек, которому его несчастная жизнь может понадобиться. Пенкин усмехнулся. Лазарук бы, пожалуй, согласился выкупить его из плена. Может быть, даже за большие деньги. «Господи, сегодня ведь уже суббота. Значит, вчера было заседание суда. Представляю, как Лазарук там плевался вместе со своими адвокатами: как же, ответчик не явился на заседание. Поливал грязью уважаемого человека, пропагандировал грязные инсинуации, а когда дело дошло до суда – так в кусты…»

Ночью начался ливень с грозой, и струи холодной воды, которые не в силах была сдержать соломенная крыша, обрушились на пленников.

Прогремел гром, и на улице стало светло, как будто молния, вспыхнув, зацепилась за что-то и продолжает светить.

– Якофф, иди скорее, что-то горит.

Яша подошел к немцу и тоже прильнул к щели. Соседний дом действительно горел, и пламя освещало большую часть деревни. Вокруг суетились чеченцы, но не с ведрами, а с автоматами. Они попадали за забор в десяти шагах от сарая с пленными и стали беспорядочно палить куда-то в сторону дороги.

«Странный способ тушить пожар», – подумал Яша, но через секунду еще один дом с жутким грохотом взлетел на воздух. Стало ясно, что деревню обстреливают из гранатометов.

– Это голубые каски, – торжественно изрек немец, – они нас освободить…

– Скорее белые колготки или красные шапочки. Пиф-паф, застрелирт… Ты в своем уме, война давно кончилась?!

Но взрывы не прекращались. В крышу сарая со свистом врезался какой-то горящий обломок. Сырая солома начала тлеть, и сарай понемногу наполнялся вонючим дымом, который, несмотря на щели в стенах, не вылетал наружу. Вилли закашлялся и принялся барабанить кулаками в дверь.

Яков, в отличие от впечатлительного немца, не питал надежд на то, что чеченцы сейчас все бросят и ринутся спасать пленных. Выбрав на ощупь самую гнилую доску в стене, он, ломая ногти, принялся отдирать ее от остальных. Но доска не поддавалась. Нижний край ушел глубоко в грязь, а до верхних гвоздей было просто не достать – слишком высоко. Размахнувшись как следует, он ударил ногой по упрямой деревяшке, и та хоть слабо, но треснула. Еще одна попытка, еще удар. Нестерпимо болит покрытый сплошными синяками живот. Но доска понемногу разламывается. Последнее усилие – и путь к свободе или, по крайней мере, к свежему воздуху открыт.

Канонада на улице не утихала. Вилли, уставший звать на помощь, присоединился к Якову, и они отогнули половинки доски, так чтобы можно было пролезть. Худющий немец первым протиснулся наружу и, тут же поскользнувшись, шлепнулся в грязь. Не поднимаясь, он принялся махать Яше рукой, указывая то на занятых обороной чеченцев, то в противоположную сторону.

– Давай убегайт. – Он кричал довольно громко, но за грохотом стрельбы его не было слышно.

Яша втиснулся в дыру и вдруг понял, что она слишком узка. Попробовал сдать назад, тоже не получается. Вилли, видя, что Яков застрял, ползком возвратился к сараю. Несмотря на всю кризисность ситуации, Яшу душил хохот: за резинку, удерживающую очки, немец очевидно, для маскировки, воткнул ветку какого-то чертополоха, и видок у него был тот еще – индеец в зарослях укропа. Натурально.

Перед забором, за которым укрывались обороняющиеся чеченцы, рванула граната, и в Яшу сыпануло комьями мокрой земли. Он даже не успел прикрыть лицо, и глаза залепило грязью. Потом кто-то схватил его за плечи и рывком выдернул из сарая.

Но его спасителем оказался не Вилли, а молчаливый бугай, проводивший ежедневные экзекуции. Он и сейчас не преминул садануть Яше в живот. Но на этот раз очень кстати: очередная автоматная очередь вспорола стену как раз в том месте, где минуту назад торчала Яшина голова.

– Пошли, – рявкнул он и подтолкнул Пенкина в спину. Это было первое и единственное слово, которое Яша услышал от него за последнюю неделю. Если можно делать выводы, опираясь на одно единственное высказывание, то говорил он практически без акцента, точнее, без кавказского акцента.

Они, пригибаясь, присоединились к группке чеченцев, отходивших за деревню. Четверо бритоголовых молодых боевиков бережно несли ковер, на котором лежал старик с простреленными ногами. Там же был и Вилли.

Насколько Яков мог судить из своих урывочных наблюдений, в деревне было, по меньшей мере, десятка полтора боевиков, а уходили только шестеро, если не считать их с немцем. Остальные или погибли, или прикрывали их отход.

Дождь не прекращался. Они шли в полной темноте быстро, почти бежали. Видимо, каким-то своим горским чутьем чеченцы угадывали направление. Первыми шли парни с импровизированными носилками, а следом Бугай тащил связанных за руки ремнем Яшу и Вилли. Огни деревни скрылись за перевалом, и только по утихающим звукам стрельбы можно было догадаться, что они действительно уверенно удаляются, а не ходят кругами.

Внезапно Вилли вскрикнул и бахнулся на колени. Бугай, не обращая внимания, продолжал тащить, и немец шагов пять проехал на животе.

– Стоп, – стонал он, – мой нога!

Бугай тихо выругался, но остановился. Остановились и парни с носилками. Вилли свободной рукой массировал голень правой ноги:

– Я есть повредил сустав.

Раненый старик тихо застонал.

– Расул умирает, быстрее, – крикнул идущий спереди.

Стрельба стала громче, возможно, просто потому, что они сами прекратили двигаться и шуметь. Чеченцы встревожились.

– Шайтан! Погоня! Надо выносить Расула. А этих кончай.

Пенкин, за время своих рейдов по Чечне научившийся кое-как понимать язык, в ужасе замер. Бугай молча передернул затвор автомата и приставил его к голове Вилли.

– Nein! Я есть врач! – заорал тот. – Я могу спасать ваш командир. Меня нельзя застрелирт. Nein!

Бугай поднял немца за шкирку с земли и перенес к ковру. Яша, связанный с Вилли запястьями, потащился следом. Немец в темноте принялся ощупывать старика, пытаясь определить количество и серьезность ранений. Старик тихо вскрикивал от каждого неосторожного прикосновения. Его телохранители начинали терять терпение. Бугай снова взялся за автомат.

– Нужно делать светло и бинты, – наконец выдохнул Вилли, – у него есть большая потеря крови. Нужно торопиться перевязать и таскать пули.

– Светить нельзя – увидят. Перевязывай так, – ответил один из молодых и сунул немцу индивидуальный пакет.

Вилли уперся:

– Nein! Мы иметь двадцать минут. Потом он умирайт.

Боевики залопотали по-своему, обсуждая, что им предпринять. Мнения разделились, насколько смог понять Яков, одни предлагали прикончить пленников и поскорее уходить, другие – позволить немцу помочь старику. К счастью, раненый опять застонал, и вторая точка зрения победила.

Они свернули в сторону и, продравшись через кусты, вышли к подбитому военному грузовику с кузовом-будкой. Зрелище он представлял жалкое: кабина оторвана с мясом и все остальное тоже основательно покорежено. Но лучшего укрытия поблизости, очевидно, не было.

Яша быстро сориентировался и заявил, что он работал санитаром и должен помочь немцу оперировать Расула. На всякий случай. Черт его знает, что засело у этих чеченцев в башках: в любой момент могут передумать и избавиться от лишнего пленника. Вилли подтвердил: ассистент ему необходим. Им выделили обычный фонарик и оставили наедине с раненым: не потому, что доверяли, просто места в смятом кузове было чертовски мало. Чеченцы караулили снаружи и заглядывали на каждый стон старика.

Аксакал получил три ранения в ноги и одно осколочное в грудь. Вилли засуетился, на ощупь бинтуя раны, при этом сам покряхтывал и постанывал, когда опирался на вывихнутую ногу. Старик молчал, и Яков молил Бога, чтобы он не умер, тогда их точно пристрелят, не задумываясь. Ранение в грудь было действительно опасным, и даже Яков при полном отсутствии медицинского образования понимал, что осколок при любом неосторожном движении может войти в подключичную артерию и тогда старик просто умрет от мгновенной потери крови. Но с другой стороны, оперировать в таких условиях еще опаснее: пациент может элементарно скончаться от болевого шока. Вилли вколол в мышцу анестетик, к счастью присутствовавший в аптечке. А Яков для подстраховки резким ударом в челюсть отправил старика в рауш-наркоз. За неимением скальпеля мышцу вскрыли с помощью обычного штык-ножа и, сполоснув пальцы йодом, вручную выдернули маленький кусочек металла. Отсутствие стонов насторожило чеченцев, и бугай с автоматом на изготовку втиснулся в кузов в самый разгар операции. Но, убедившись, что старик жив, даже помог его перевязать. Грудь просто забинтовали: шить было нечем.

Дальше был сущий кошмар. До места, куда они бежали, было еще километров пять, если не больше. А Вилли окончательно захромал, и всю оставшуюся дорогу Якову пришлось тащить его на закорках.

Но и когда они достигли долгожданной деревни и старика внесли в дом, никто не только не удосужился поблагодарить их, им даже не позволили отоспаться в каком-нибудь очередном сарае.

Пленников отвели в заднюю комнату и приставили к ним толстого потеющего чеченца, который уселся на табурете у входа и, зажав автомат между колен, застыл, как изваяние. Дверь была приоткрыта, и они, глотая слюнки, наблюдали, как через прихожку мечутся неулыбчивые женщины с блюдами дымящегося мяса и свежих, прямо из печи, лепешек. От дурманящих запахов у Якова подводило живот и туманилось в голове.

У дома остановилась машина, и в комнату, где лежал старик, суетливо пробежал специально приглашенный врач в неизменной папахе с увесистым чемоданчиком. Минут через десять он вышел, удовлетворенно покачивая головой.

Их провели в большую комнату и усадили на подушки в углу. За низким столом расположились трое незнакомых чеченцев, бугай-экзекутор и боевики, несшие старика. Один из хозяев поднял руку, прерывая разговоры за столом, и обратился к пленникам:

– Вы спасли жизнь достойному и уважаемому человеку, поэтому сегодня вы мои гости. Ешьте. Марина! – позвал он, и в дверях появилась стройная молоденькая чеченка с блюдом мяса и лепешками.

– Поединок! Поединок! – затараторили молодые чеченцы, хозяин одобрительно кивнул. Бугай-экзекутор поднялся со своего места и подошел к Якову.

«Опять избиение несчастных младенцев…» – с тоской подумал Яша, но хозяин снова позвал Марину, и та поставила на столик две литровые бутылки «Абсолюта». Теперь Яша уже ничего не понимал. Коран же запрещает употреблять все, что крепче кефира. Но бугай лихо отвернул обе пробки и, взвесив бутылки в руках, с ухмылкой протянул одну Яше.

– Вы ж мусульмане, – попробовал было возразить Яков.

– Он нет, – отрицательно покачал головой хозяин. – Давай, Назар. Победишь – русский твой. Проиграешь – мой.

– Он хохол, – охотно объяснил Якову один из молодых, – давно с нами. У него жена с русским сбежала. Если он больше выпьет, он тебя убьет. Если ты больше выпьешь – сам умрешь! – Он громко заржал, потирая руки в предвкушении диковинного аттракциона.

Немец сдвинулся в уголок и наблюдал за происходящим округлившимися глазами.

– Пить надо быстро и много, полчаса на литр. – Назар наполнил до краев свой стакан.

Марина принесла и поставила у порога еще две бутылки. Яша просто обалдел, но перспектива погибнуть от рук хохла-рогоносца заставила его мобилизоваться.

Первый стакан дался ему легко, стало тепло и уютно, но страшно хотелось есть, а времени закусывать не было. Назар вливал в себя все новые и новые порции.

Яша страшно волновался, и руки стали предательски дрожать, расплескивая водку мимо стакана. Чеченцы возмущенно заулюлюкали, и впечатлительный Вилли бросился на помощь товарищу, взяв на себя разлив.

Что было дальше, Яша помнил плохо, но в какой-то момент Назар вдруг закрыл глаза и, хрюкнув, повалился мордой в блюдо с мясом, а чеченцы хлопали Яшу по спине и гоготали во всю глотку…

Яша проснулся с жутко тяжелой головой. Нестерпимо хотелось пить. Он все еще лежал на том же ковре в той же комнате. Чеченцы разошлись, со стола уже убрали, Вилли исчез непонятно куда. Только у самой двери лежал на спине и громко храпел Назар.

Пенкин огляделся в поисках чего-нибудь жидкого, но, кроме полупустой бутылки «Абсолюта», которую сжимал в руке Назар, в обозримом пространстве ничего подходящего не было. Яша неуверенно поднялся и по стеночке, по стеночке стал пробираться к выходу. Комната плыла перед глазами. Попробовал закрыть глаза. Получилось еще хуже – бешеный фейерверк из разноцветных и сверкающих… стеклянных глаз. «При чем тут стеклянные глаза, – пронеслась смутная мысль в затуманенном Яшином сознании. – И когда я в последний раз так пил?! А никогда!» – широко ухмыльнулся он сам себе.

Яша стоял над истомленным телом врага-экзекутора (это слово он даже мысленно не смог произнести с первого раза) и решался…

Решался он долго.

Но скорее не от природной скромности или, говоря проще, трусости, а от неуверенности в своем вестибулярном аппарате.

Однако искушение было слишком велико.

Разбежавшись, вернее, раскачавшись, он с воплем сиганул обеими ногами Назару на живот и для устойчивости, придерживаясь за дверной косяк, с удовольствием раза три подпрыгнул.

Назар не обиделся, точнее, он вообще никак не прореагировал.

– Отдыхай, щегол, – порекомендовал хохлу Яша и с чувством выполненного долга нетвердой походкой отправился на поиски влаги.

Дождь уже закончился. Двор был пуст. Никакого намека на колодец. Яша тупо побрел вперед, как верблюд в поисках долгожданного оазиса. Глаза закрывались сами собой, и он двигался на автопилоте.

Неожиданно земля под ногами кончилась, и Яша почувствовал всю прелесть свободного падения.

Которое, впрочем, продолжалось недолго.

Секунды через полторы тело Якова встретилось с землей и покатилось куда-то вниз, увлекая за собой лавину мелких камешков.

Яша прикрыл глаза, и перед ним снова закружился хоровод стеклянных глаз. «При чем же здесь все-таки глаза? – снова спросил себя Яша и сам же решил что вопрос явно риторический. – А почему бы и нет? Чем они хуже, скажем, зеленых человечков или розовых слоников?»

И все-таки его не покидало ощущение, что, пока он валялся в полном отрубе после «Абсолюта», какое-то из чувств – то ли зрение, то ли слух – продолжало работать в автономном режиме. И что этому чувству удалось зафиксировать нечто. Нечто очень важное…

Но все на свете когда-нибудь кончается. Кончился и склон, по которому он катился. Яша вылетел на дорогу и врезался в ограждение, отделявшее ее от следующего еще более крутого склона, спуск кубарем по которому даже в стадии чудовищного опьянения мог закончиться для Пенкина весьма плачевно.

Она рассказывала спокойным, почти лишенным интонаций голосом. В ее рассказе было много деталей, не относящихся к делу. Но мне не хотелось ее перебивать…

От тюрьмы и сумы не зарекайся… Сколько раз Вера сама повторяла эту поговорку? Сто? Двести? Всякий раз – в шутку, прося в долг у соседки соль или примеряя подружкино платье, до зарезу необходимое, чтобы «выглядеть» сегодня вечером. И всякий раз, имея в виду только «суму», как в народе называют бедность – более реальную для нее беду. Да и то реальную лишь в пугающих снах, когда Вере снилось, что она снова живет у бабки в деревне и вечное ощущение голода снова заставляет ее хватать из куриной кормушки на соседском дворе холодные клейкие куски картофельной дранки, отбиваясь от огромного злого петуха, и запихивать ее в рот, торопясь и задыхаясь от голода и страха, что сейчас на крыльцо выскочит соседка, увидит ее и подымет крик…

Бедой казалась Вере только «сума», потому что бедность – это голод. Бедность она знала, боялась ее и потому, как злопамятного языческого божка, одаривала время от времени (особенно в дни больших своих денежных удач) всех встречных нищих калек и убогих старух, просящих милостыню в переходах метро, чтобы откупиться от возможного несчастья. Но то, что в поговорке на первом месте стояла все же не «сума», а «тюрьма», казалось Вере не более чем художественным приемом, преувеличением, в крайнем случае – отмершей исторической реалией из тех времен, когда клеймили лоб, вырывали ноздри и ссылали в кандалах на Соловки.

А зачем ей, Вере Кисиной, бояться тюрьмы? Ведь страх чувствуешь только перед тем, что грозит на самом деле, а с чего бы это ей грозила тюрьма? С криминалом она не связана, прописка московская, слава Богу, есть, друзей подозрительных не имеет, ее знакомые – приличные люди, коллеги по работе да бывшие однокурсники, которые теперь все поустраивались в жизни, стали благополучными врачами, открыли свои аптечные киоски, зубоврачебные кабинеты… Да и времена теперь не такие, чтобы бояться внезапного ареста, не тридцать седьмой год на дворе. Скорее уж опасаешься получить случайную пулю в собственном подъезде, возвращаясь с работы, если вдруг начнется охота на ее богача соседа, чем самой быть арестованной и оказаться в тюрьме. С этой, скрытой от посторонних глаз, стороной жизни Вера столкнулась лишь однажды, мимоходом, покупая на улице с лотка булки.

Горячие, пахнущие свежим тестом, корицей, маком, изюмом и ванилью, булки продавались с деревянных лотков на углу Большой Ордынки, рядом с входом в метро «Третьяковская». Накрытые запотевшим, матовым от мелкого моросящего дождичка целлофаном, они распространяли вокруг такой аромат праздника, напоминая о весне, о Пасхе, что торопившаяся по делам Вера не удержалась и пристроилась к небольшой очереди, поспешно нащупывая в сумочке кошелек. Неожиданно рядом с ней возникла чья-то темная, неопрятная фигура, и голос тихо забубнил:

– Ради Бога, помоги на хлебушек…

Вера подняла голову и увидела возле себя бомжиху, еще не старую, лет пятидесяти, кряжистую грязную бабу в распахнутом ватнике без пуговиц и обутых на босу ногу рваных сапогах со сломанными «молниями». От бомжихи тянуло густым больничным запахом мочи, как от лежачего больного. Откуда она выползла и почему из всей очереди обратилась именно к ней, Вера не успела подумать, но с инстинктивным отвращением отодвинулась от бомжихи подальше, не желая, чтобы та, не дай Бог, дотронулась своей корявой черной рукой до ее светлого кашемирового пальто. А бомжиха, заискивающе наклоняясь к Вере, ловила ее взгляд и быстро-быстро бубнила беззубым ртом, видя, как подходит ее очередь:

– Двумя рублями помоги, красавица, на одну булку… Вот за два рублика, вот эту, самую недорогую, возьми для меня одну штуку… Бог отплатит…

Словно тот же злопамятный божок нищеты предстал перед Верой!

И не столько по доброте душевной, сколько из страха перед ним она купила бомжихе две самые дешевые, двухрублевые сдобные ватрушки. Продавщица, недовольная тем, что грязная вонючая баба крутится рядом с ее товаром, отпугивая покупателей, поджав губы, щипцами уложила их на оберточную бумагу и протянула попрошайке. Вера хотела скорее уйти, но бомжиха, ощутив в руках мягкую, горячую еще сдобу, едва не заплакала от радости и, загораживая Вере дорогу, благодарно забормотала, улыбаясь темным провалом беззубого рта:

– Вот спасибо, дай тебе Бог здоровья! Я ж не как другие… Я вот откровенно тебе скажу: я сама недавно из тюрьмы вышла… Я ж все понимаю, но вот истинный Бог – два месяца назад освободилась…

Натянуто улыбаясь и не зная, как уже и отвязаться от нее, Вера пробормотала что-то вроде: «Ничего-ничего, всего вам доброго» – и поспешила перебежать на противоположную сторону улицы…

Естественно, об этой встрече она быстро забыла, зато теперь фигура той бомжихи стояла у нее перед глазами день и ночь, и Вере уже казалось, что та встреча была не случайной, а сама судьба сделала ей предупреждение… Вот и свершилось. Вот и она оказалась в том аду, скрытом от человеческих глаз, откуда выходят беззубыми и больными старухами без возраста. Вот и она может запросто, как будто так и надо, стоять у киоска в драном ватнике и рваных, из мусорного контейнера, сапогах, вонючая, завшивленная, и осипшим голосом просить на пачку папирос, а покупающие пиво бритоголовые подростки в черных «пилотских» куртках будут материть ее, пинать и спихивать с тротуара в грязь.

Сколько раз она сама наблюдала такие сцены?

Брр! Что за ерунда! Ведь она так стоять не будет. У нее есть своя квартира, есть друзья! Работа!.. И Вера, как в бреду, дрожащими руками принималась сантиметр за сантиметром снова и снова ощупывать свое тупо ноющее лицо, пытаясь определить, что с ним сделали?

Волосы коротко острижены. Она зачесывала их пальцами назад, и жирные сосульки склеивались, будто намазанные гелем для «мокрой» укладки. Волосы наверняка покрылись коркой перхоти и воняют, но разве в этом общем запахе испарений сотни давно не мытых тел, канализации, тюремной баланды, дыма от скрученных из чая цигарок, разве в этом аду что-нибудь значит ее собственный запах… Лоб… Кожа на лбу угреватая и грубая. Нос… Она водила пальцем по крыльям носа, терла переносицу, прощупывая кость, и не могла вспомнить – была ли эта горбинка у нее раньше или появилась сейчас? Может, она похудела и осунулась от голода, и от этого нос заострился? А щеки, форма лица… Вера строила гримасы, пытаясь по растяжению мускулов на лице, по ощущению натяжения кожи на щеках понять: действительно делали что-то с ней или это ей только кажется? Или это ей показалось, приснилось – ослепляющая лампа под потолком, марлевые маски, запах эфира… Раз, два, три…

Без зеркала не понять, ее это губы или уже не ее? Она шевелила губами, растягивала и сжимала. Мышцы лица болели. В гнилом воздухе переполненной общей камеры ее губы высохли, потрескались, покрылись сухой коркой и кровоточили. Вера постоянно ощущала во рту солоноватый металлический привкус крови. Или это уже стали кровоточить десны? Сколько сил и денег стоили ей красивые зубы, а ведь ее улыбка – это ее работа.

Ее странные манипуляции привлекали внимание сокамерниц, вызывая насмешливые замечания:

– Глянь, глянь, артистка снова массаж делает.

– Не трогай ее, это от нервов у нее лицо дергается.

У Веры даже не хватало сил удивиться такому совпадению, что тут, в тюрьме, заключенные прозвали ее артисткой, ничего о ней не зная.

Первые дни в Бутырке она прожила как в бреду, ничего не замечая и не обращая ни на кого внимания. Как только за ней закрылась дверь камеры, Вера уселась на полу перед дверью, обхватив колени руками, отвернувшись от всех, и сидела так всю ночь, уткнувшись носом в колени, то впадая в странный сон, больше похожий на оцепенение, то просыпаясь. Ей казалось, что в любой момент охранники вернутся за ней, приведут в кабинет к какому-нибудь начальнику, и там все выяснится… Что именно должно выясниться, Вера еще не знала. Она знала лишь, что ее обязаны выпустить, потому что произошло недоразумение, ошибка.

Никто из сокамерниц с ней не заговаривал. Вере казалось, что ее не замечают. На самом деле, как любой новый человек, своим появлением она вызвала у всех любопытство, но не сумела этим воспользоваться и сразу сойтись с людьми. Замкнутость и нелюдимость Веры в первые дни в Бутырке настроили против нее сокамерниц. Им не понравилось, что новенькая сидела, ни с кем не заговорив, отвернувшись от всех, словно считала себя лучше остальных.

Вера не заметила, что наступило утро. Когда раздавали завтрак: гороховую кашу, черный хлеб и подслащенную коричневатую жидкость вместо чая, Вера не тронулась со своего места у двери. Высокая плотная женщина, которую подруги называли Мариниша – старожилка этой камеры, сидевшая в Бутырке уже третий год по подозрению в квартирной краже, – подходя к раздаточному окошку, выразила всеобщее мнение, пнув Веру ногой в бок и ругнувшись:

– Отодвинься, корова! Расселась тут своей задницей, ни пройти ни проехать!

Вера, двигаясь, как в полусне, отползла в сторону, даже не подняв головы, и это ее равнодушие к выпаду сокамерницы тоже было воспринято всеми как оскорбление.

– А ей хоть ссы на голову, малахольной, не доходит! – со злостью объявила Мариниша, забираясь на свои нары.

– Сама жрать не хочет, хоть бы отдала кому свою порцию, так нет…

– Ничего-ничего, скоро выголодается! Все начнет трескать. Тараканов будет хватать.

Но Вера тогда еще не умела понять, чего от нее хотят эти женщины, какой реакции ждут и что она сделала неправильно? Она сидела, опустив голову, уткнувшись подбородком в колени, закрыв глаза, не желая ничего ни видеть, ни слышать. Она старалась думать о чем-то другом, далеком, из прежней хорошей жизни: о мелких рабочих приятностях, о том, что скоро у главной редакторши их отдела юбилей, и интересно, как все готовятся к грандиозному по этому случаю фуршету… Затем мысли невольно переключались на все те бедствия, неожиданно свалившиеся на нее, и она в который раз мысленно возвращалась к разговору с придуманным ею самой неизвестным начальником, к которому рано или поздно ее приведут. Слово за словом, фразу за фразой Вера представляла, что она ему сразу скажет, кто она на самом деле, и какие вопросы он ей начнет задавать, и как она ему все объяснит… И торопливо вспоминала все обстоятельства этого кошмара, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Примерно через час после раздачи гороховой каши с чаем в коридоре снова загремели ключи, и голос охранника прокричал:

– Шестнадцатая камера, на оправку! Всем выйти в коридор и построиться!

Вера очнулась. Их куда-то поведут! Она вскочила на ноги и едва не потеряла сознание, успев ухватиться за железный стояк трехэтажных нар: в спертом, тяжелом воздухе камеры голова закружилась от резкой перемены положения.

Женщины вокруг зашевелились. С верхних нар на пол камеры посыпались, как матросы на палубу, десятки немытых, изможденных тел. Молодые были в затертых, лоснящихся спортивных трико и шортах, в вылинявших под мышками футболках, шлепанцах на босу ногу, женщины постарше – в юбках, из-под которых выглядывали голые потные ноги, растянутых кофтах, войлочных тапках… Перед открытыми дверями камеры образовалась давка. Вера смогла протиснуться в коридор одной из последних.

По ногам сразу же потянуло потоком холодного воздуха. С непривычки тюремный коридор, освещенный высоко под потолком рядом мутных желтых лампочек в решетчатых колпаках, ослепил Веру ярким светом. Она зажмурилась и потеряла ориентацию. Кто-то толкнул ее к стене, в общий строй, к сокамерницам. В опустевшую шестнадцатую вошли трое охранников. Еще двое остались в коридоре. Началась перекличка.

Списки, составленные по алфавиту, грешили неточностями: фамилии на "М" шли почему-то после фамилий на "С", другие охранник произносил с ошибками, что привносило в процедуру поверки привычное веселое разнообразие:

– Сморконева!

– Сморгонева! – под хихиканье товарок выкрикивала из строя обладательница трудной фамилии.

– Мухаммештина Алла!

– Мухаммедшина, золотой, – развязно отзывалась молодая татарка, поправляя платок, стягивающий копну ее густых, жестких, как конский хвост, черных волос с высветленными рыжими прядями.

– Мухаммедшина Роза!

– Ая! – весело посверкивая золотыми передними зубами, отозвалась то ли однофамилица, то ли ее сестра.

– Тетерина!

– Я!

– Удогова!..

Как ни была настроена Вера снова услышать эту фамилию, в первый момент она растерялась. Вдруг совпадение? Вдруг сейчас отзовется кто-то из сокамерниц? Но женщины молчали.

– Удогова?.. – нетерпеливо повторил охранник, поднимая глаза от списка.

– Нет! – выкрикнула Вера раньше, чем успела сообразить, что ей следовало бы делать. – Никакой Удоговой нет! Я – Кисина Вера Александровна! Может тут кто-нибудь наконец разобраться, что фамилии перепутаны?!

– Соблюдать тишину! – рявкнул охранник, скользнув колючим взглядом по Вере и отмечая что-то в своем журнале. – В карцер захотела?.. Укладчикова, – выкрикнул он следующую по списку фамилию.

– Я!

– Это ошибка! – теряя голову, истерично закричала Вера, сотрясаясь всем телом. – Вызовите кого-нибудь! Это ошибка! Я не Удогова, я Кисина! Я – Кисина! Почему я здесь? Вызовите начальника!

Подбежавшие охранники заломили ей за спину руки.

Нестройная колонна заключенных из шестнадцатой камеры, возглавляемая и замыкаемая двумя охранниками, потянулась привычным маршрутом куда-то в глубь Бутырки, притормаживая перед каждой решетчатой переборкой, пока дежурный отпирал им проход. Издали до них еще некоторое время доносились неразборчивые крики Веры, которую волокли в карцер.

От боли в выкрученных руках у Веры почернело перед глазами, подкосились ноги. Она повисла на руках охранников. Не давая опомниться, охранники потащили ее обмякшее тело коленями по бетонированному шершавому полу, подталкивая пинками под ребра:

– А ну подымайся, сука!

Громыхая, распахнулась железная дверь. Веру втолкнули в темноту и холод. Дверь захлопнулась.

Полежав немного, она смогла приподняться и встать на четвереньки. Боли в разодранных до крови коленях она не чувствовала: одинаково болело все тело.

Вытянув перед собой руку, Вера старалась нащупать что-нибудь в кромешной тьме. Рука скользнула по осклизлой влажной стене и уперлась в противоположный угол. Почему-то мысль, что в этой камере она сидит одна, не испугала, а успокоила Веру. Страха перед темнотой и замкнутым пространством у нее не было – наоборот, с детства темные укромные уголки были ее единственными надежными союзниками. Сколько раз приходилось ей в детстве прятаться от бабки в огромный ларь для муки и крупы, стоявший в холодной темной кладовке в сенях!

Она залезала в него через узкую щель едва приоткрытой крышки, стараясь не сдвинуть со своих мест корзины и всякую домашнюю рухлядь, сваленные наверху, чтобы бабка не заметила, что ларь открывали, и не догадалась о ее потайном убежище. Внутри пахло крупой и мышами. Вера удобно устраивалась на мягких мешках и, включив фонарик, читала книжки или учила устные уроки. Как только за дверью кладовки, в сенях, раздавалось шарканье бабкиных галош, она выключала фонарик и сидела, стараясь не дышать, тише, чем мышь под метелкой, потому что в тишине кладовой в этот момент отчетливо слышалось шуршание и поскребывание мышиного выводка, привольно живущего в бабкиной кладовой.

Жизнь приучала ее бояться людей. В одиночестве же и темноте никакой опасности не было…

Сняв с себя больничный байковый халат, Вера сложила его плотным валиком и подложила под себя. Сидеть сразу стало теплее. Внизу под халатом на ней еще была надета хлопчатобумажная водолазка и колготы. Верин костюм исчез в больнице вместе с ее новыми итальянскими лакированными сапожками, сумочкой, часами и золотым обручальным кольцом, которое она всегда носила на левой руке, несмотря на развод с мужем. Из больницы ей пришлось уйти в байковом халате и чужих мохнатых тапках. И так уж странно устроена человеческая натура, что теперь, вспоминая потери и беды последних дней, Веру больше всего душила обида на неизвестного вора, отнявшего у нее французскую коллекционную сумочку. Второй такой не было, пожалуй, ни у кого в Москве! Она так радовалась, когда купила ее!

Свернувшись на подостланном халате, Вера незаметно для себя стала засыпать. Из-за холода, стоящего в карцере, запах присыпанных хлоркой нечистот по углам не беспокоил ее так, как духота переполненной общей камеры. Постепенно она уснула.

Ей снилось, будто они с Ленкой убежали из дома и едут ранней весной в тамбуре общего вагона рядом с туалетом в Москву, но при этом почему-то они ужасно боятся контролеров, как в электричке, и перебегают на каждой станции из вагона в вагон, пока не отстают от поезда в каком-то маленьком незнакомом городишке с деревянным зданием вокзала рядом с платформой…

…В Москву она рвалась, как чеховские три сестры: бесцельно, не представляя, чем будет там заниматься, но ясно воображая, как изменится к лучшему ее жизнь. Стоит лишь вырваться из захолустья и очутиться в большом городе, где по вечерам светло от горящих фонарей и витрин, где гуляют красивые люди и полным-полно интересных, красивых и умных мальчиков, совершенно не похожих на их местных пацанов, к пятнадцати годам превратившихся в заправских алкашей, – стоит лишь попасть в этот блистательный мир, и ее собственная жизнь станет такой же красивой и интересной… К этой мысли ее приучила Ленка Филимонова.

В каждом самом маленьком поселке найдется одна такая малахольная интеллигентная семья типа Ленкиной: рассадник нигилизма и богемных идей. Родители ее, находящиеся на протяжении последних десяти лет в перманентном разводе (что не мешало им, однако, мирно уживаться в одной комнате одной квартиры), работали учителями в Вериной школе. В отличие от других учителей, затюканных работой, домашним хозяйством, картошкой, огородами, Ленкины родители не держали ни корову, ни свиней, не садили картошку, не обрабатывали огород… К тому же Ленкина мать пользовалась импортными духами, играла на пианино и рассуждала о мировом кино.

Были они так же бедны, даже более бедны, чем те, кто еще кроме зарплаты получали урожай с огорода или держали хозяйство, но деньги тратили совершенно не так, как другие: они ездили летом в Москву и Ленинград, где у них жили родственники, или в Крым, Прибалтику. Жили они в хрущевской пятиэтажке, в маленькой двухкомнатной квартирке на первом этаже, где из удобств была лишь холодная вода и нагревательная колонка. Тратить время на такие пустяки, как уборка квартиры, стирка-глажка или готовка борщей, семейство не любило. На полу у них всегда лежали горы мусора, по углам стопками была навалена ношеная одежда, а узнать, какая стоит погода, дождь или солнце, можно было, только открыв окно и выглянув во двор… Вместо обеденного стола в их квартире стоял бочонок, накрытый щитом из сбитых досок, вместо стульев – два сундучка, накрытые детской каракулевой Ленкиной шубой. На окне – никаких штор и занавесок, на полу – никаких ковров. Но для Веры, впервые попавшей к ним в гости, Ленкина квартира показалась вершиной уюта и красоты.

Вместо привычных ковров, секции-стенки с хрусталем и стандартного «мягкого уголка» с двумя креслами их тесная квартирка была переполнена книгами. Застекленные книжные полки, поставленные друг на дружку, и простые обструганные деревянные стеллажи занимали все стены от пола до потолка. Из составленных этажерок в зале был отгорожен угол, за которым стоял единственный нормальный предмет мебели – диван, на котором спали Ленкины родители. Старый диван без ножек был найден ими на свалке и тайно ночью принесен в квартиру. Днем обычно на нем спала собака.

У другой стены стояло старое, потертое черное пианино «Беларусь» с вензелем из дубовых листьев и пожелтевшими клавишами. На крышке пианино и на полках над ним были расставлены иконы, куски горного хрусталя, раковины и коралловые веточки, книги в потертых переплетах с золотыми обрезами, керамические горшочки и вазы, разные старинные предметы: фарфоровые статуэтки, бронзовые подсвечники, стеклянная чернильница со слоном на крышке, зеркало в ореховой раме с выгравированным на стекле букетом…

Вера сдружилась с Ленкой на почве их общей любви к группе «Аквариум» и писателю Толкиену. Они были единственными в провинциальной школе, кто прочитал «Хоббита» и всю трилогию о Властелине Колец, и, обнаружив это, кинулись друг к другу с распростертыми объятиями, как два земляка-европейца, повстречавшиеся на необитаемом острове.

Они учились в одной школе, Ленка в десятом классе, а Вера в восьмом, и, казалось бы, между ними непреодолимая пропасть, но Вера заинтересовала склонную к авантюрам Ленку своей сиротской неприкаянностью, которая в том возрасте воспринималась ими как независимость. Вера идеально подходила для компании: с ней можно было запросто исчезать из дома, ездить на рок-концерты в областной центр, тусоваться там с местными рокерами в рок-клубе, а то и смотаться «на собаках» в Москву.

Электричками, а где и автостопом дня за два они добирались до столицы и сразу шли на Арбат «искать вписку» на ночь у местных хиппи. В то время старые дома в районе Нового Арбата, в переулках вокруг Малой и Большой Бронных, стояли выселенными под реставрацию, и если не находился «цивильный флэт» – чья-нибудь нормальная жилая квартира, то к ночи вся тусовка пробиралась ночевать в пустующую квартиру.

Это была настоящая «профессорская» московская пятикомнатная квартира. Такие Вера видела раньше лишь в кино: гигантские комнаты с широкими, двустворчатыми дверными проемами, высокими лепными потолками, большими окнами, выходящими в уютный мощеный переулок с узкими тротуарами и домом напротив, на котором по зеленому фасаду лепятся белые львиные морды между гирлянд в античных вазах… Неужели в такой квартире можно жить? Каждый день смотреть в это окно и испытывать те же чувства, что и у простых смертных: скуку, печаль, досаду на дождливый день?.. Вещи, брошенные в квартире прежними хозяевами при переезде, давали Вере смутное представление о той настоящей жизни, которой следует жить: всякие безделушки, открытки, пустые бутылки причудливой формы с золотыми этикетками, с наплывшими разноцветными свечами, монументальный деревянный буфет со сломанными дверцами, рваное рыжее канапе, обитое кожей, кресло без ножки с низкой полукруглой спинкой и сломанными подлокотниками в форме голов грифонов…

– Ты представляешь, вот это жизнь! – восхищалась Ленка, сидя на широком подоконнике «профессорской» квартиры, пуская сигаретный дым в мутное оконное стекло и любуясь на арбатский переулок. – Вот куда надо всеми силами рваться. Только тут и можно чего-нибудь добиться, иначе закиснешь в своем колхозе и к двадцати пяти годам превратишься в толстую кобылищу с золотыми зубами, с химией на полголовы, сопливыми детьми и мужем-алкоголиком… Нет, мать, надо любой ценой затусоваться в Москве. Только имей в виду: тут тоже есть свои заводские районы, где одна гопота живет, еще почище, чем в нашем поселке. Настоящая богемная Москва только в пределах Садового кольца. Вот бы поступить учиться куда-нибудь в Строгановское или в Суриковский, – мечтательно повторяла она и начинала строить планы на двоих: как они вместе поступят, будут учиться, жить в одной комнате и так далее…

Собственно говоря, именно Ленкиному романтическому взгляду на жизнь Вера была обязана тем, что ее побеги из дома в Москву не ограничились только общением на тусовках с разношерстной публикой – от наркоманов и воров до студентов творческих факультетов самых престижных столичных вузов. Если бы не Ленкина постоянная мечта о красивой жизни, Вера, возможно, сбилась бы с пути, и ночевки по бомжатникам, косячок анаши, мелкие кражи из продуктовых магазинов или собирание объедков по столикам в арбатских кафе, когда не удавалось «нааскать» нужную сумму мелочи у прохожих, – все эти прелести хипповской жизни, о которых она теперь вспоминала с тихим ужасом, могли стать для нее обыденной реальностью. Сколько таких погибших личностей встречала она среди наркоманок в те дни? Чума, Крыса, Мама-Люба, Любка Питерская, Долли, даже легендарная Умка – ведь все они были ее приятельницами, с которыми Вера делилась последней сигаретой и последним рублем, все они были не простыми, а умненькими, талантливыми девчонками, писавшими песни, певшими под гитару, рисовавшими… И где они теперь?

Яша проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо.

Над ним склонился… инопланетянин с нимбом вокруг головы. А рядом прямо на дороге стояла переливающаяся всеми цветами радуги летающая тарелка.

«Надо меньше пить», – с трудом воссоздал Яша в уме сакраментальную фразу и нерешительно протянул руку к пришельцу.

На ощупь обычные джинсы… И кроссовки почти как земные, удивился Яша, досадуя об отсутствии камеры.

– Мужик, – вдруг вполне человеческим голосом произнес «космический скиталец», – не спи, замерзнешь.

У Яши аж челюсть отвисла.

– Ты кто?! – Спросил он и тут же пожалел, что прозвучало это не слишком вежливо. Пришелец все-таки, надо бы с ним пообходительнее.

– Асламбек, да, – и впрямь обиделся тот.

– С альфы Центавра или с беты Центуриона? – проявил Яша поразительную для его положения эрудицию.

– С Ведино я, – несколько опешил пришелец.

– ???

Тут совокупность несоответствий в облике данного гуманоида с общепринятым имиджем инопланетян навела Яшу на мысль, что все это грубая имитация и подлый обман. Он тщательно протер глаза и убедился в справедливости собственных выводов.

Вместо летающей тарелки стоял неопознанной марки джип, увешанный фарами, как Шварценеггер боеприпасами или, скажем, Л. И. Брежнев наградами.

В глазах у Яши, конечно, двоилось, но, даже с поправкой на это, фар было, по меньшей мере, штук десять плюс иллюминация на крыше. Не считая бесчисленных зеркал, переливающихся наклеек, золотой бахромы повсюду… И все эта дискотека сверкала и плясала в такт покрикивавшей где-то внутри ее записи Black Sabbath. А пришелец оказался обыкновенным человеческим мужиком. Просто из-за бьющего ему в спину дальнего света лица видно не было, а кудрявая шевелюра, подсвеченная изнутри, создавала впечатление мерцающего зеленоватого нимба.

– До города подбросишь? – тут же сориентировался Яша.

– До какого? – подозрительно переспросил Асламбек.

– А до какого можешь?

– А куда тебе надо?

– В Лихтенштейн… – подумав, ответил Пенкин и тут же осекся. «Что за бред?» – промелькнуло в его голове. Но что-то подсказывало, что это совсем не бред.

Однако Асламбек ничуть не удивился:

– А это где?

– Да тысячи две километров, пожалуй, будет… если по прямой, конечно и не останавливаться.

– Не, туда не поеду.

– А куда поедешь?

– В Халкилой.

– Заметано! – легко согласился Яша и полез в машину.

Асламбек, подозрительно косясь на попутчика, уселся за руль и завел мотор:

– Слушай, друг, а тебе зачем в этот… как его? Лихтенштейн.

– Дело у меня там…

По правде сказать, он плохо представлял, с чего это вдруг потянуло его в далекое карликовое государство, но где-то глубоко в голове засела мысль, что он непременно должен туда попасть, причем как можно скорее.

– А скажи мне, как ученый ученому, – вдруг встрепенулся он и затормошил водителя по коленке, – когда стеклянные глаза снятся, это к чему?

– К деньгам, конечно, – солидно ответствовал Асламбек и уже менее уверенно добавил, – или к неприятностям.

Яша снова начал проваливаться в забытье. Но какая-то часть его мозга усиленно трудилась, припоминая, что стеклянный глаз действительно ключик к каким-то деньгам. А может и к неприятностям.

Но где тот замок, который отопрет этот ключик?..

Откуда вообще взялась мысль о стеклянном глазе и сокровищах?..

А главное, почему он до сих пор не утолил эту чудовищную жажду?!

Согретый теплом машины и убаюканный криками Sex Pistols, он уснул в который уже раз за эту длинную ночь.

Впрочем, уже светало.

– Где выйдешь? – спросил Асламбек.

Яша хмуро посматривал за окно. Голова, как чугунное ведро… то бишь ядро. Все тело ныло от ушибов и ссадин, полученных при скоростном спуске.

– …Там на площади моя машина стоит.

– Где?

– …Не помню. Поищем.

– Что за машина?

– …Крутая. Не спутаешь.

Машина была его гордостью, предметом обожания и нежной заботы. Стараниями бывшего одноклассника, автослесаря Вохи, который, когда бывал трезв, являлся гением машиностроения, все нутро его «девятки» было переоснащено, усилено и улучшено. Воха умудрился всандалить в «жигуль» двигатель от «ситроена», навесил резину «макларен», пуленепробиваемые стекла и бронированные двери. Он же лично выкрасил машину черно-голубыми зигзагами и начертал на крыше «ТВ-7 Москва» – название своего любимого телеканала. И еще Воха оборудовал автомобиль противоугонным устройством собственного изобретения. При попытке проникнуть в машину взломщик получал короткий, но ощутимый разряд, так как дверные ручки были под напряжением. А потом ему в ноги отстреливалась свинцовая подушечка весом восемнадцать килограммов.

Сколько дорог исколесил Яша на своей любимице!

– Она! – Асламбек уверенно ткнул пальцем вперед.

«Воха огорчится…» – подумалось Яше.

– …Не спутаешь, да. – Водитель, ухмыляясь, остановился и протянул руку на прощание.

Яша выбрался из джипа и без сил присел на землю.

Как же вы меня достали!

Похитили, допустим…

Избили, предположим, время такое – всех бьют…

Упоили до полусмерти, ладно…

Чуть не пристрелили, хрен с вами…

Отдельное, конечно, спасибо за слалом без лыж…

Но это! Это уже, пожалуй, слишком!!!

Рядом в пыли резвилась чеченская детвора. Они выстроились в очередь, каждый с личным камнем соответствующего возрасту и грузоподъемности размера. Когда подходил черед, ребенок размахивался и, что было мочи, пулял свое ядро в заднее стекло Яшиной машины.

Стекло было пуленепробиваемое, и разбить его было не так уж просто, но это только усиливало азарт. Каждый бросок сопровождался криками и улюлюканьем.

Какой-то мальчуган лет четырех подошел к Яше, сгибаясь под тяжестью строительного кубика, и жестами предложил тому тоже испытать свои силы.

Тут Яша не выдержал.

Выхватив у мальца камень, он швырнул его в ноги детишкам и заорал диким голосом:

– Вон отсюда, бегом.

Детвора прекратила обстрел, но расходиться не собиралась. Все с интересом наблюдали, что же будет дальше. Яша бросился к машине, вернее, к той груде металлолома, которая еще неделю назад была предметом его гордости. Теперь у машины не было дверей, колес, крыши, сидений, руля и номерных знаков. На месте было только пуленепробиваемое заднее стекло, мотор, который просто не смогли выдрать, и содержимое тайника, о существовании которого просто не догадались. В тайнике за бардачком лежала кассета с записью могилы «Дудаева» и пистолет.

Яша выхватил оружие и пару раз пальнул в воздух:

– Я кому сказал, брысь!

Детвору как ветром сдуло. Яша подобрал с пола свой затоптанный блокнот и, навесив на машину с двух сторон надписи «Осторожно! Заминировано!», отправился на поиски автосервиса.

С автосервисом было туго. Халкилой – это не Москва, где в любое время суток вам окажут любые услуги, только плати. Кстати, с деньгами у Яши тоже было туго. Поэтому, пробегав впустую полчаса по городу, он оказался у исходной точки. И как раз вовремя.

Вокруг его машины уже суетился какой-то предприимчивый одноглазый мужичонка. Он подогнал трактор, в кузове у которого торчала лебедка. Установив две широкие доски, он, не обращая внимания на угрожающие Яшины предупреждения о минах, медленно, но уверенно втаскивал «девятку» к себе в кузов.

– Мужик, ты чего делаешь? – мирно спросил Яша, сжимая в кармане пистолет. Он наконец вволю напился воды из какого-то колодца. И совершенно зря. У похмелья открылось второе дыхание. Яшу повело.

– Металлолом собираю…

– А макулатурой не интересуешься или стеклотарой?

– Ты знаешь места? – насторожился мужик.

– Не, просто это моя машина.

– Чем докажешь?

– Вот. – Яша, пребывая в состоянии легкой прострации, предъявил весьма спорное, но весомое доказательство своих имущественных прав. Он достал пистолет и щелкнул предохранителем.

– Верю. – Мужик не торопясь отстегнул крюк, и черно-голубая развалина сползла обратно на дорогу. – Хотя я мог бы починить…

– Ты это серьезно? – засомневался Яша. Мужик своей помятостью и обшарпанностью не очень-то внушал доверие. Хотя если вспомнить Воху в его критические дни, так этот просто английский лорд. Да и сам Яша своим исцарапанно-нетрезвым внешним видом вряд ли вызывал безграничное доверие.

– А почему бы и не починить?.. – Мужик потер пыльный ботинок о грязную штанину и выжидающе смотрел на Пенкина.

– Дорого возьмешь?

– А сколько дашь?

Эта здешняя манера отвечать вопросом на вопрос стала уже раздражать.

– Скоро сделаешь?

– Годика за полтора управлюсь, пожалуй.

– Ладно, мужик, езжай своей дорогой, я, пожалуй, еще какого-нибудь Кулибина поищу.

– Поищи, конечно… Только тут больше нет никого. Одни чеченцы. А они больше по автоматическому оружию… – Мужик отвернулся и полез в кабину.

– Постой, – вдруг осенило Яшу. – А трактор это чей?

– Знамо дело, мой. – Он присел на подножку и принялся сворачивать самокрутку, набивая ее табаком прямо из кармана, пополам с землей и крошками.

– А мог бы ты отвезти мою машину, скажем, до ближайшего города, где есть нормальная мастерская?

– Отчего же не отвезти. Могу.

– …А до Москвы? – обнаглел Яша.

– Могу и до Москвы, – удивительно легко согласился тракторист, выпуская дым через нос. – Я сейчас свободен.

– А чем вообще занимаешься? – Яша тоже присел: стоять, не раскачиваясь, было тяжело, а при малейшем движении поташнивало.

– Бомжую.

– И давно?

– Да года два…

– А до того чем занимался?

Мужик дососал самокрутку, раздавил каблуком окурок и деловито поднялся.

– Хорош трепаться, до Москвы путь не близкий. Тебя как звать, кого мне в Москве спросить-то?

– Яков. Пенкин.

– Михалыч. Баленков. Егор… в смысле Егор Михалыч… – исчерпывающе отрекомендовался тракторист и потер отсутствующий глаз.

– А не пропьешь агрегат по дороге?

– Помоги лучше, – ушел от ответа Михалыч и полез в кузов к лебедке.

Вдруг где-то вдалеке что-то протяжно ухнуло. Потом километрах в двух к западу в небо взметнулся столб огня. Рвануло так, что задребезжали и посыпались стекла в домах. На месте взрыва заклубился жирный черный дым.

– На Насосной опять чего-то не поделили, – спокойно объяснил Михалыч, продолжая работу.

Яша почувствовал запах сенсации, а заодно и славы. Пока еще его коллеги доберутся сюда из корпункта в Грозном. А он имеет реальный шанс стать очевидцем и репортером в одном лице.

И Яша помчался к эпицентру событий. Однако, пробежав шагов десять, вернулся:

– Ты тут сам заканчивай. Доберешься до МКАД по Варшавскому шоссе, я тебя найду. Некогда мне, репортер я, понимаешь, а там взрыв. Без меня никак не обойдутся, – и, не дожидаясь ответа, зайцем поскакал по кочкам.

Но к его величайшему удивлению, его опередили. Утопая в чаду, ребята с ОРТ уже выгружались с камерами из фургона.

– Вы когда успели? – возмутился Яша.

Его узнали, и оператор охотно объяснил:

– Мы еще утром приехали. Тут стрельба была. Снять-то мы ничего не успели, а вот корреспондента нашего подстрелили. Придется теперь только картинку гнать без комментария.

– Дай я скажу, – предложил Яша.

– Ты ж оператор.

– Дык не машинного доения, журналист же, мать его, – досадливо поморщился Яша, обиженный недоверием коллеги, и, схватив микрофон, сделал скорбно-сопереживательное лицо. – Поехали.

Заработала камера. Яша начал говорить, не совсем отдавая себе отчет в том, что именно он говорит. Но слова лились как бы сами собой, практически независимо от сознания, и по потеплевшему взгляду оператора, по поднятому вверх большому пальцу Яша понял, что все идет нормально.

– …По словам местных, то есть чеченских, специалистов, сгорело около тысячи тонн нефти…

И тут Яша вспомнил все.

Абсолютно внезапно он осознал, почему ему снились стеклянные глаза и деньги и, главное, почему ему вдруг захотелось в Лихтенштейн.

Яша возвращался в Москву вместе со съемочной группой ОРТ. На него вначале очень оскорбились за неадекватное поведение перед камерой, а также за то, что в порыве вдохновения он, оказывается, перепутал половину названий. Но, прослушав душещипательный рассказ о его мытарствах в чеченском плену, сразу простили и пытались поить водкой.

Яша, ссылаясь на ослабленное в плену здоровье, практически не пил: голова должна оставаться свежей. Он обязан убедиться, что все всплывшее накануне из глубин памяти не бред зеленой кобылы, а достоверная информация.

В ту ночь, когда он состязался с Назаром, в той же комнате между хозяевами-чеченцами произошел любопытнейший разговор. Яша, разумеется, выглядел, как бревно, и потому на него не обращали внимания, кроме того, говорили по-чеченски.

Однако какая-то часть воспаленного Яшиного мозга бодрствовала, и, видимо, в этой же части сосредоточились его немалые познания в чеченском языке. Теперь, чтобы ничего не напутать, Яша пытался вспомнить все, что он слышал, но всплывали только обрывки фраз:

«Мажидов украл деньги у народа и Джохара…»

«У Мажидова стеклянный глаз…»

«Много миллионов лежат в Лихтенштейне…»

«Глаз – это ключ к сокровищам…»

«Мажидов – предатель…»

«Собаке собачья смерть…»

«Аллах велик…»

«Джохар отец…»

«Бисмиллах…»

«Аллах акбар…»

Впрочем, последние утверждения вряд ли имеют отношение к делу.

Мажидова Яша знал. Тот был влиятельным полевым командиром из ближайшего окружения Дудаева и, судя по всему, погиб вместе с Джохаром. Но до того он украл много миллионов «зеленых» денег и положил их в Лихтенштейнский банк. Мажидов, как многие великие полководцы, был одноглазым, и каким-то образом его стеклянный глаз открывает доступ к сейфу или счету. Но Мажидов погиб, и миллионы теперь ничьи.

Яша даже вспотел от напряженной умственной работы.

Ясно одно – он стал обладателем ключа от квартиры, где деньги лежат. И было бы неразумно им не воспользоваться.

Она просидела в одиночке двое суток. Затем ее снова перевели в шестнадцатую камеру.

Вера потеряла в темноте счет времени. Ей все время было холодно, бил озноб, раскалывалась голова, саднило в горле. Попав в нагретый, влажный воздух общей камеры, в первую минуту она почувствовала себя счастливой.

Оглядевшись по сторонам, Вера выбрала из общей массы заключенных женщину лет сорока, с более-менее внушающим доверие лицом. Она сидела, по-турецки поджав под себя ноги, и с отрешенным видом вязала на спичках вместо спиц что-то из розовой шерсти. Шерстяной пуловер с одним распущенным рукавом, послуживший, видимо, источником нитей, валялся у нее в ногах.

Вера подошла поближе и спросила у нее:

– Простите, какое сегодня число?

Женщина подняла глаза и посмотрела на Веру.

– Двадцатое.

– Двадцатое марта?

Она кивнула. Вера вспомнила про свое лицо и спросила, не найдется ли у нее зеркальце? Но женщина отрицательно покачала головой:

– Зеркало не разрешается иметь. Отбирают.

У Веры хватило сил удивиться: почему?

– Не знаю. Может, боятся, что с его помощью просигналить можно морзянкой на улицу или кому горло перережут. Или себе вены, – пожала плечами собеседница, настороженно глядя на Веру.

Другие женщины, слышавшие их разговор, с любопытством поглядывали в их сторону. Они еще помнили, как нелюдимо повела себя Вера, сразу появившись в шестнадцатой камере, и ее сегодняшнюю разговорчивость воспринимали с ехидной усмешечкой: что, мать, все-таки поучили тебя уму-разуму? пришлось свою фанаберию отбросить да заговорить с людьми?

– Здесь ведь свободных мест нет, а как же все спят? – спросила Вера, растерянно озираясь.

Женщина опять оторвалась от вязания и посмотрела на нее.

– А ты откуда взялась? – вопросом на вопрос ответила она. – Почему без вещей?

– У меня ничего нет. Меня прямо так привезли. Мне нужно найти место, где бы прилечь. Я плохо себя чувствую.

– А почему тебе ничего не передали? Тут все в своем, казенного не выдают. Одеяла, подушки тоже нужны свои.

Только сейчас, когда женщина разговорилась, Вера заметила у нее легкий акцент, похожий на прибалтийский, литовский или латышский. Она даже вспомнила, как во время переклички охранник называл одну прибалтийскую фамилию.

– Никто не знает, что я здесь, – объяснила Вера, думая только об одном: как бы не упасть здесь без сознания и не грохнуться головой об угол нар.

В ушах шумело, перед глазами плыли черные круги. Она даже плохо понимала, что говорит.

– Можно присесть рядом с вами? Только подремать…

Женщина убрала розовый джемпер.

– Ложись пока. Как тебя зовут?

– Вера. Кисина Вера, – опускаясь на нагретый тюфяк, покрытый клетчатым байковым одеялом, пробормотала она.

Голова, как налитая чугуном, сама валилась на кучу тряпья, вместо подушки сваленного в изголовье. Она даже не спросила, как зовут ее собеседницу. Подтянув колени к подбородку, Вера не уснула – провалилась в пустоту…

…Только неугомонная активность Ленки, которая готова была разрываться напополам ради себя и подруги, помогла Вере более-менее благополучно закончить восемь классов. Сразу же после выпускных экзаменов Ленка уехала в Москву поступать в Суриковский художественный институт. Вера отправилась вместе с ней. О том, чтобы самой поступать куда-нибудь в тот год, и речи быть не могло. Сначала нужно было присмотреться, подготовиться… Да Вера и не знала толком, куда ей приткнуться с незаконченным средним образованием?

Вере достаточно было уже того, что поступила Ленка.

– Мы добились, мать! Ты представляешь, мы добились! – орала счастливая Ленка в день после зачисления. – Одно место в общаге у нас уже есть. Где проживу я, там проживешь и ты. Что-нибудь придумаем. Домой к бабке-яге я тебя не отпущу!

Так началась безумная жизнь втроем: Вера, Ленка и соседка-вьетнамка Тху – в крохотной комнатке суриковской общаги на Таганке. На шести квадратных метрах жилой площади умещалась доставшаяся по наследству от гречанок-старшекурсниц двухъярусная детская кровать, на которой спали миниатюрная вьетнамка и невысокая толстая Ленка, далее следовал встроенный стенной шкафчик, где хранилась их одежда, чемоданы, обувь, этюдники, подрамники с холстами, краски и еще куча всякой всячины, одну стену занимал стеллаж, где стояло и лежало все остальное, а также в комнате еще имелись тумбочка и один стул. На оставшемся клочке не занятого мебелью пола днем ходили, стояли, работали, плясали, а ночью расстилали тюфяк, на котором спала Вера. Вьетнамка почти не говорила по-русски, поэтому лишних вопросов: а кто такая Вера? а почему она здесь живет? – не задавала. С соседками по блоку, жившими в смежной комнатке, проблем тоже не возникало, это были две веселые кубинки, любившие поплясать и потусоваться, их девизом было «чем больше народа, тем веселее». Остальным Ленка представляла Веру как свою младшую сестру. Старушки на вахте общежития на приходящих смотрели сквозь пальцы – все-таки творческий вуз, это вам не МИФИ какой-нибудь. Постепенно все вахтерши привыкли видеть Веру, принимали ее за первокурсницу и студенческий билет или пропуск не спрашивали. В общем, жилось им с Ленкой в тот год замечательно. Вера и теперь с ностальгией вспоминала те времена как самые лучшие в жизни. Она впервые попала в окружение людей образованных, развитых. Как говаривала Ленка: «Тут самый последний бухарь и тусовщик может в будущем оказаться Ван Гогом».

Времена были еще дешевые, пропитаться на Ленкину стипендию вдвоем они могли, да еще талантливая умнющая Ленка приноровилась расписывать для иностранцев пасхальные деревянные яйца «под Палех». Знакомый колумбиец Луис, учившийся в Суриковском на третьем курсе, предложил ей как-то нарисовать пару яиц со Спасом, Георгием-Победоносцем или с Владимирской Божьей Матерью. Он собирал такие яйца по всем своим знакомым халтурщикам и, выезжая приблизительно раз в два месяца куда-нибудь в Швецию, Германию или Испанию, продавал их там за большие деньги (конечно, для тех времен), потому что, возвращаясь, щедро расплачивался со своими «поставщиками». За одно такое яйцо с известной русской иконой «на фасаде» Ленка выручала до пяти долларов.

Вера приноровилась ей помогать. Выточенные из дерева болванки яиц они покупали на Измайловском вернисаже и вскоре смогли раскрутить дело на полную катушку, отдавая Луису зараз по пять – восемь яиц. Сдавая потом вырученную валюту по черному курсу тому же Луису или еще кому-нибудь из знакомых иностранцев, они могли на эти деньги и в ресторане иногда пообедать и купить что-нибудь красивое и давно желанное: кожаные туфли, шелковую косынку, французскую пудру и духи…

Вера чувствовала себя птичкой, попавшей из клетки в райский сад, где на свободе летают и поют ее сородичи. Ей было за кем тянуться, с кем соревноваться в начитанности, элегантности, остроумии… И, отряхнувшись и почистив перышки, она принялась во всем подражать окружающим, чтобы никому и в голову не пришло, что на самом деле она всего лишь маленький воробышек, вырвавшийся из клетки…

…Она проспала раздачу обеда, но перед ужином литовка ее растолкала:

– Эй, ты! Проснись, иди поешь.

Чувствуя страшную ломоту во всех костях, Вера едва смогла повернуться на бок. Голова не отрывалась от подушки.

– Что такое?

– Ужин раздают. Тебе надо поесть. Подымайся, пока они не ушли, иди получи свою порцию.

Вера села. Опустив голову, тупо смотрела в пол, ожидая, пока туман перед глазами немного рассеется. За дверью гремели ведра и бидоны, в камере кисло запахло разваренной квашеной капустой. С трудом поднявшись, она поплелась к двери занимать очередь у раздаточного окошка. Получив в руки жирную алюминиевую миску с ложкой, воткнутой в непонятную желтую массу, и кружку с едва теплой жидкостью, Вера вернулась на нары к своей единственной знакомой. Та уже съела свою порцию и теперь заваривала в кружке настоящую крупнолистовую заварку, аккуратно высыпая ее из бумажного пакетика. Вера некоторое время апатично наблюдала за ее движениями, не притрагиваясь к еде, потом незаметно ложка за ложкой проглотила содержимое тарелки, не ощутив ни вкуса, ни запаха.

– Спасибо, что пустила меня поспать, – сказала она.

Женщина молча кивнула – ладно, мол.

– Мне совсем плохо было. Кажется, умерла бы, если бы не полежала хоть час. Меня Верой зовут, – представилась она, забыв, что уже говорила собеседнице свое имя. – А тебя как?

– Рита.

– А где ты взяла кипяток? – спросила она наконец.

– Там.

Женщина кивнула в сторону. Там, на единственном свободном пятачке пространства между нарами, сгрудились женщины. На полу стояли мутные от накипи банки, кружки с водой. У кого-то был самодельный кипятильник: два лезвия, перекрученные проволочкой, и провод. Его по очереди опускали в банку и кипятили воду. Кто-то уже мыл голову, наклонившись над грязной раковиной в углу и пользуясь вместо шампуня маленьким кусочком темного хозяйственного мыла. Другие, собравшись в кружок, заваривали чифирь. Над верхними нарами были протянуты веревки, на них развешивали выстиранное нехитрое белье…

– За сигарету Алка тебе нагреет кружку, за две – литровую банку.

Вера покачала головой:

– У меня ничего нет.

– Ну, если хочешь, попроси, может, она тебе в долг нагреет. Когда получишь передачу – отдашь. Ты сама куришь?

– Нет.

– Ну вот. Тебе лучше. Отдашь ей потом сразу пачку.

– Мне, наверное, никто ничего не передаст, – вдруг осознала Вера. – Никто не знает, что я тут. Нет, мне не на кого рассчитывать.

Новая знакомая посмотрела на нее со смешанным выражением удивления и недоверия.

– У тебя что, на свободе никого нет? Ни родственников, ни друзей? Ведь кто-то же должен быть? Друзья, мужик?..

Вера пожала плечами. Покачала головой:

– Родственников нет. Близких то есть. Я с ними уже лет пятнадцать не поддерживаю никаких отношений. Да и то, что за родственники: бабка, ей уже лет восемьдесят, да двоюродные… Нет, я всю жизнь сама по себе жила. Вот как из дому после восьмого класса уехала…

То ли после ужина она почувствовала себя лучше, то ли к ночи поднялась температура, только на Веру вдруг нашло лихорадочное возбуждение. Ей хотелось говорить, двигаться, делать что-нибудь…

– Что ты вяжешь?.. Можно посмотреть?.. Красиво получается. А джемпер ты тоже сама вязала?.. Это что за нитки, ангора? А я так и не научилась ни вязать, ни шить. Даже простую пеленку застрочить не могла. Все у меня вкривь и вкось, строчка кривая, нитка рвется, машинка забивается и встает. Свекровь, Юлия Моисеевна, конкретная такая путевая москвичка, смотрела-смотрела, стиснув зубы, как я ее «Зингер» доламываю, под конец не выдержала, сама села и застрочила единственному внуку пеленочки. Семь штук, по одной на каждый день, представляешь? По ее мнению, ребенок должен был по часам писаться и какаться, а я сразу же должна эту пеленку простирнуть, прокипятить, отутюжить и его перепеленать. – Вера истерично рассмеялась.

Слезы выступили у нее на глазах.

– У тебя дети есть? – кивнула сочувственно Рита.

– Сын один. Уже тринадцать лет скоро будет.

– Так что ж ты говоришь, что никого там нет? А что же муж?

– Да ну, ты что, разве в такой малахольной семейке можно было долго жить? Мы разошлись, сыну еще трех годиков не было, – махнула рукой Вера. – Черт знает, где он теперь, я его последний раз видела лет пять назад. Он за границу уезжать собирался. В приступе щедрости сломанный цветной телевизор предлагал забрать, чтобы малыш мог развиваться, мультики по цветному смотрел. Старый «Рубин» весом в полтонны, представляешь? Я бы только на такси из одного конца Москвы в другой потратила бы ровно половину того, сколько новый телевизор стоит, да на ремонт кинескопа еще столько же! Послала его на хер, так он еще обиделся – почему я отказываюсь от его помощи?

Литовка, оттаяв от ее рассказа, заулыбалась.

– Давай свою кружку, – предложила она Вере, наливая чай. – Все на наших плечах лежит, и мужика накормить, и детей на ноги поставить, одеть-обуть. Все мы должны жилы рвать, тянуть на себе мешки… Разве они могут так, как мы? Ох, Господи, сволочи неблагодарные все. Пока ты ездишь, не спишь, не ешь, каждую копейку сохраняешь, он там еще романы крутит, кобелина, цветочки своей суке покупает на детские деньги.

– А у тебя сколько детей? – спросила Вера.

– Трое! Младшей в июне три годика исполнится, а старший школу в этом году кончает, и черт знает, куда его потом приткнуть? Учиться не хочет, на работу у нас тоже не легко устроиться.

– А ты откуда? Из Литвы? По акценту чувствуется…

– Да, – с усмешкой отмахнулась Рита, – сама-то я из-под Брянска, там родилась, да вот тоже, дура, студенткой была, выскочила девчонкой замуж за своего Жильвинаса, осталась в Литве жить. Вот за двадцать-то лет уже и говорить стала, как они… Всю душу мне выел, сволочь! Было бы мне на кого младшую спихнуть, давно бы плюнула на него и ушла, так не с кем дите оставить, а я же каждый месяц в Россию ездила… А твой-то малой с кем, пока ты тут? – с сочувствием глядя на Веру, спросила она.

– Ей-богу, не знаю. Надеюсь, что догадался подруге моей позвонить, когда я пропала. Я ведь как ушла на работу, так больше домой и не вернулась. Неделя уже прошла.

– На фирме прямо арестовали? – понизив до шепота голос, понимающе закивала Рита. – Тут много женщин таких, как ты, которых прямо с работы и привезли. Я раньше в другой камере сидела с одной женщиной, бухгалтершей, тоже на фирме работала. Так она, бедная, первые дни просто аж на стенку кидалась, мы ее валерьянкой отпаивали… Их начальник, говорит, смылся со всеми деньгами, а к ним залетает инспекция, а они и сами ни о чем не знали, пришли, как обычно, на работу с утра…

– Нет, я не на фирме, – тоже шепотом заговорила Вера. – Я на телевидении работала, диктором.

Сказала и тут же пожалела, настолько ей самой показалось странным и неубедительным, чтобы «женщина из телевизора» – ухоженная, всегда причесанная и накрашенная, в костюме с иголочки, – вдруг оказалась на тюремных нарах. Но Рита отнеслась к этому с житейским пониманием:

– На телевидении? Ишь ты… Там у вас тоже черт-те что творится. Листьева вон убили. Хороший был мужик, видный. Все в подтяжках ходил. Правда, или нет, будто его жена в этом замешана была? Вроде бы в газетах писали… Там у вас небось про это все знают?

Некоторое время обе женщины были поглощены разговором о Листьеве, о телевидении вообще и в частности – какой бразильский сериал сейчас идет по первому каналу и чем кончился предыдущий?

– Все-таки узнал он или нет, что эта сучка, молодая жена, изменяла ему с приемным сыном той итальянской сестры? Так мне этот фильм нравился, но я уже сюда как попала, так и не знаю, как они все там развязались? Ты не знаешь?

По счастью, Вера смотрела отрывками тот фильм, о котором спрашивала Рита, и смогла пересказать, что случилось с героями в последних сериях.

– Это ты здесь уже полгода? – прикинув в уме, когда закончился этот сериал, спросила она. – И долго тебе еще?..

Она не договорила, как-то язык не поворачивался произнести: «Долго тебе еще здесь сидеть?» Но Риту вопрос не покоробил.

– Сидеть сколько еще? А Бог его знает. Следствие уже закончилось, вот все суда жду, а ваши-то суды переполнены, судья то в отпуске, то еще что… Некоторые по году ждут.

И, заметив, как вытянулось у Веры лицо, поспешила ее утешить:

– Ты не переживай. Вот как следователь разрешит тебе передачи приносить, пускай твоя подруга тебе все передаст, что нужно: свое одеяло, подушку, чай, сахар, сало. Я тебе все потом подробно назову, что нужно. Не стесняйся у нее просить. От тюрьмы и сумы, как говорится, не зарекайся. Потом ей все отдашь…

Рита говорила просто, убедительно, и успокоенная ее рассудительным тоном Вера стала понемногу приходить в себя, осмысливать создавшееся положение. Взглянув на вещи реально, она подумала, что не все – сплошной безвыходный кошмар, как показалось ей в первые минуты в тюрьме.

Она решила, что рано или поздно, но ее обязательно вызовут к следователю. Потому что как ни ужасна действительность, все-таки это не роман Дюма, и Бутырка не остров, а она не граф Монте-Кристо, который мог сидеть двадцать лет без суда, ни разу не повидавшись с прокурором… И хотя в жизни происходят вещи и пострашнее выдуманных трагедий, но все-таки они происходят по каким-то реальным законам. Значит, рано или поздно ее вызовут к следователю. Ей должны сказать, почему она здесь, в чем она обвиняется. Этой же процедуре подверглись все, с кем она находится в одной камере, так почему же она, Вера, должна стать исключением?

"Там все и выяснится, – твердила про себя Вера. – У следователя все и выяснится, кто я и почему я оказалась здесь?.. Сейчас не тридцать седьмой год. Меня не расстреляют и не сошлют на Колыму без суда. Надо терпеть и ждать. Даже в самом плохом случае, если дело дойдет до суда – это будет нормальный, открытый суд с прокурором, адвокатом, народными заседателями… Разве теперь можно по ошибке осудить одного человека вместо другого? Никогда! Я просто должна набраться терпения и твердить свое. Если расстраиваться и переживать, то можно сойти с ума. Тогда мне никто не поверит. Кто поверит полусумасшедшей истеричке? Нет, нужно быть спокойной, терпеливой и ждать. Все прояснится рано или поздно. Скорее поздно – надо ведь смотреть на вещи реально. У нас все делается медленно. Но все кончается, все имеет свой конец. Я отсюда выйду. Обязательно. И этот кошмар останется позади.

Сколько всего уже было в моей жизни? – думала она ночью, сидя на нарах рядом со спящей Ритой и стараясь сдерживать душивший кашель, чтобы не мешать спать новой подруге. – И голод был, и холод, и побои… Столько я всего пережила… И разве каждый раз мне не казалось, что это уже все, что хуже не может быть и после этого можно только взять и повеситься? Но в жизни все как в том старом анекдоте про оптимиста и пессимиста, которым Ленка в старые времена нередко меня утешала: идет пессимист и плачет, что все ужасно, ужасно, просто хуже не бывает, а оптимист бодро бежит рядом, хлопает его по плечу и орет: бывает! Бывает и хуже!"

И разве это не правда? Разве она не пережила все и не выкарабкалась, выбилась в люди, построила свою жизнь если и не совсем так, как мечталось, то и не так, как все могло бы быть, не убеги она вовремя из дома, не окажись в Москве, не встреться ей на пути Ленка и другие хорошие, полезные люди?.. И в новой жизни ей приходилось не сладко, разве не так? Тем не менее все кончилось, превратилось в воспоминания или забылось, рассыпалось в прах.

Например, ей казалось, что она никогда не забудет своего мужа Гаврика, как звали его на тусовке, а в миру просто Сашу Кисина. Казалось: Господи! Разве можно это забыть? Сколько от него вытерпела унижений, сколько историй пережила, если бы хватило тогда терпения все записать, то можно было бы теперь составить целый роман…

…Подружки ахали и уши развешивали, когда, возвращаясь в общагу после очередных приключений с Кисиным, она выплакивалась им в жилетку. «Верка, ты с ума сошла! Как ты можешь терпеть, чтобы с тобой так обращались? Ты просто мазохистка!» – «Нет, – с горечью качала она головой, чувствуя себя в своих страданиях невообразимо более развитой и интересной, нежели ее неизменные подруги по медучилищу – трезвые и здравомыслящие девахи из Подмосковья, не переживавшие в своей жизни ни с кем ничего подобного. – Нет, я его просто люблю».

В медучилище она поступила на следующий год после своего приезда в Москву. Поступила благодаря необузданной, страстной, немыслимой и непростительной своей любви к великовозрастному бездельнику и начинающему наркоману Саше Кисину, с которым познакомилась на Арбате.

Ну, это она теперь так скептично описывает и Кисина, и себя – малолетнюю идиотку с широко распахнутыми глазами: «Как, ты знаешь английский? Вот здорово! А ты можешь перевести на русский эту песню „Пинк Флойда“?.. Гениально!»

Когда они познакомились, Кисин выглядел вполне-вполне: высокий, стройный мальчик в потертых голубых джинсах, с кудрявым черным «хаером» до плеч, стянутым в хвост кожаным ремешком. Тонкое интеллигентное лицо, печальные еврейские глаза, отличный голос. Играет на гитаре на Арбате и поет малоизвестные тогда песни Вертинского: «Я не знаю, зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть недрожащей рукой…» Вокруг стайкой сидят девчонки-хиппушки, все в фенечках и в расписанных «пацификами» джинсовых жилетках, пожирают его влюбленными взглядами. Народ останавливается, слушает, бросает в шляпу рубли и мелочь. Всем кажется, будто Гаврик сам сочинил эту песню и что речь идет об «афганцах». Собрав необходимую сумму, Гаврик прекращает концерт, высыпает деньги из шляпы в расшитый бисером кожаный «ксивник» и без доли наигранности, с чувством собственного достоинства раскланивается перед публикой… Стайка хиппушек срывается с насиженного места и, облепив Гаврика плотным кольцом, удаляется с ним в сторону Калининского…

Той весной, в апреле, Ленка продавала на Арбате свои этюды маслом, завалявшиеся с первого семестра. Ей до лета нужно было кровь из носа насобирать шестьсот рублей на поездку в Грецию. Уже в начале первого курса она познакомилась со своим будущим мужем Димитрисом, тоже студентом Суриковского, после Нового года у них завертелся роман, а на летние каникулы Димитрис пригласил Ленку поехать в гости к нему домой в Афины. Долларов, вырученных на продаже раскрашенных яиц, на это дело уже не хватало. Ленка вдруг стала прижимистой, экономила каждый рубль, и отношения между ней и Верой, и без того натянутые из-за мелких постоянных стычек на почве быта, стали трещать по швам.

Вера вдруг почувствовала, что стала ей в тягость. До и то, вспомнить жутко, как они ютились весь тот год втроем в крошечной комнатенке, где нужно было еще и учиться, и работать… Вера все чаще стала уходить из общаги, бродить целыми днями по Москве, а то и оставалась ночевать у кого-нибудь из знакомых хиппи. Именно то время она вспоминала теперь, как самое для себя опасное, когда она слепо ходила по самому краю пропасти, и только чудо спасло ее тогда, не позволив свалиться. Может, этому причиной было и то, что в тот год она неожиданно для себя начала захаживать время от времени в храмы.

В поселке, где она жила у бабки, своей церкви не было. Когда нужно было креститься или венчаться, то приходилось нанимать машину и долго ехать через степь в центр, в единственную в районе церковь. Это было безобразное, непонятной архитектуры здание с колокольней, забитой листами ржавой жести. Рельефные кресты на фасаде были зачем-то выкрашены темно-коричневой половой краской, как и фундамент, и кирпичные столбы ограды вокруг, и жирно оттенены по краям блестевшей, как смола, черной эмалью. Кто придумал так «отремонтировать» несчастный храм, для всех осталось загадкой. И только оказавшись в Москве, Вера смогла по-настоящему разглядеть и оценить красоту, величественность и уют русских церквей.

Вначале она заходила туда просто из любопытства, как в музей или картинную галерею, но вскоре ей наскучило просто стоять столбом в притворе и глазеть по сторонам на верующих. Хотелось принимать участие в происходящем загадочном действе наравне с остальными. Постепенно наиболее лояльные старушки, не глядевшие косо на ее джинсы и не шипевшие: «Платочек надо на голову надевать!», обучили Веру нехитрому этикету поведения в церкви: как правильно заходить в храм, как перекреститься, как, войдя, подойти приложиться к иконе, поставить свечку… Не задумываясь над сложностью таинств, Вера стала приходить к самому началу служб и уходить вместе со всеми в конце. Так же, не задумываясь, она стала носить крестик, хотя не была уверена, крещеная она или нет?

Спросить было не у кого. С бабкой она не поддерживала связи, да и не могла: ездить домой ей было незачем, а писем бабка не читала и не писала, она была неграмотная. Двоюродные братья, в детстве лупившие Веру чем попало, отнимавшие последний кусок, подаренный сердобольными соседями или школьными учителями, ее судьбой и подавно не интересовались. Мать бросила ее еще в детстве, выйдя замуж в Нальчике за какого-то нерусского, кажется чеченца, и тот сразу же после свадьбы увез ее к своим сородичам в деревню. Вскоре муж поставил ее матери условие: Веру отдать на воспитание бабушке, хочет – с его стороны, хочет – с ее стороны, но чтобы девочка жила отдельно от молодоженов – таков их, горский, обычай, если мужчина берет в свой дом женщину с ребенком.

Вере в то время было пять лет, и она вспоминала сейчас те события очень расплывчато, как ряд ярких картин: беленый приземистый длинный дом в деревне, окруженный высоким каменным забором… Почти никаких деревьев в саду перед домом. Жара, пыль, солоноватая питьевая вода… Повсюду много лошадей, баранов и диких злых овчарок, не разбирающих ни взрослого, ни ребенка. Одна укусила Веру за запястье правой руки, до сих пор на том месте у нее остался светлый, едва заметный шрам.

Потом мать села в поезд и повезла ее «в Россию», как все об этом говорили. В поезде было тесно и душно, они почти все время стояли, даже ночью, потому что все места были заняты. Вера помнит, что спала стоя, опершись животом на нижнюю полку – сидевшая на той полке черноволосая нерусская девушка в золотой косынке подвинулась и освободила Вере немного места. В России они еще долго ехали автобусом от станции по проселочной дороге, пока не приехали в поселок к бабке, и там Вера осталась на всю жизнь.

Поначалу ей в поселке очень понравилось: много детей на улице, все с ней играют. Соседки приходили, сидели в кухне, пили чай, долго судачили с бабкой о Вере, о ее матери и ее первом муже – Верином отце, которого она вообще не помнила. Вера сидела вместе с ними, на лавке под окном, и важно слушала взрослые разговоры. Она запомнила только то, что ее отец тоже был нерусский и, со слов бабки, хоть и любил очень сильно ее мать, но жениться на ней никак не мог, потому что «по их законам у него уже была с детства невеста из своих», и если бы он женился на русской, то его за это могли бы даже убить. Но он, несмотря ни на что, все-таки женился на Вериной матери – вот так он ее любил… Вере очень понравилась эта история, она запомнила ее на всю жизнь, и хотя, став взрослой, понимала, что, скорей всего, бабка выдумала все от первого слова до последнего, но и других сведений о своем отце она тоже не имела. Поэтому и продолжала повторять бабкину легенду. Единственным подтверждением, что не все в легенде было враньем, служило ее отчество – Александровна, вписанное в свидетельстве о рождении поверх зачеркнутого Аслановна, и девичья фамилия, которая у Веры была материна, доставшаяся от первого мужа…

Она не злилась на мать за то, что та ее бросила. Она понимала, что по-своему мать сделала правильный выбор, отправив дочку жить в Россию, а не оставив у местных. Черт знает, как бы еще там сложилась Верина судьба? Даже если бы мать нового мужа не тиранила приемыша (а Вера была убеждена, что та закутанная во все черное молчаливая женщина, которую она видела один раз в жизни после материной свадьбы, отнеслась бы к ней очень хорошо), то какое будущее ожидало бы ее там? Выйти замуж лет в пятнадцать за местного джигита, нарожать ему орду детишек, взвалить на плечи огромное хозяйство, скот, огороды? Или прожить всю жизнь одинокой, быть при чужой семье, нянчить чужих детей?

Нет, мать правильно сделала, что отправила ее в поселок к своей матери, где жил еще ее женатый брат со своей семьей. Она не к чужим отправляла Веру – к своим, уверенная, что там будет кому о ней позаботиться. Видимо, она оставила бабке и кое-какие деньги на Верино содержание, потому что вскоре после того, как она приезжала, дядька Володя – старший бабкин сын – неожиданно для всех в поселке купил «Жигули». Сама Вера этого не помнила, но когда подросла, то не раз слышала от соседок, что все в поселке тогда шушукались, спрашивали, на какие такие деньги вечно пьяный Володька мог приобрести машину? Бабка всем соседкам рассказывала, будто на самом деле ее Володька выиграл в лотерею мотоцикл, взял деньгами, добавил все деньги с книжки и купил машину. Кто-то ей верил, кто-то нет… А через некоторое время пьяный дядька, возвращаясь поздно вечером с рыбалки, сбил машиной человека на шоссе. Дядьку посадили на три года. «Не иначе Бог наказал,– шушукались снова посельчане, – на краденые детские деньги добра не купишь…»

Вот, может быть, с того самого времени бабка и начала Веру мучить. Перед соседками она еще делала вид, будто относится к ней хорошо, но стоило чужим выйти, как начиналось: «Байстрючка! Дармоедка! Да откуда ты навязалась на мою голову? Хоть бы сдохла скорее да развязала мне руки…» Перед соседками и бабка, и тетка, жена дядьки Володи, сажали Веру за стол вместе со своими детьми, говорили с ней ласковыми маслеными голосами, зато все остальное время она только и слышала: «Сколько ты можешь жрать, ненасытная твоя морда? Все жрет и жрет, все тянет со стола и тянет. Тут своих не прокормить, а еще эта на нашей шее сидит!» Двоюродные братья и сестры, а их у тетки было пятеро, исподтишка лупили Веру кулаками, отбирали печенье и конфеты, которыми ее угощали соседки, а вскоре, заметив, что взрослые им не запрещают этого делать, стали над Верой измываться открыто: толкали в навоз, плевали ей в тарелку. Тетка только ухмылялась, на это глядя. Если соседки и вмешивались, то она находила оправдание: «Так что ж мне со своими малыми делать, если они балуются? Не лупасить же за это?»

Чтобы соседи не замечали, что Вера вечно ходит голодная и избитая, бабка однажды запретила ей выходить на улицу играть с чужими детьми. Играть разрешалось только в своем дворе с двоюродными братьями и сестрами, а у тех все игры сводились к одному: как еще сегодня будем мучить малую? Один раз Веру привязали к дереву и обстреливали комьями земли, пока кровь не пошла у нее из разбитого носа. Другой раз ее пытались, посадив в ведро, опустить на цепи в колодец, и только сосед, прибежавший на ее истошный визг и плач, помешал теткиным детям осуществить этот план.

Когда Вера пришла в первый класс, учительница ничего про нее не знала, потому что сама жила на другом конце поселка. Увидев в своем классе худенькую, бледненькую девочку с испуганным выражением на мордочке, учительница захотела сделать доброе дело.

– Твоя фамилия Малашкина? – спросила она. – А Марина Малашкина, наверное, твоя родственница?

– Да, – едва дыша, прошептала Вера, не смея даже покоситься в сторону крепкой, высокой теткиной дочки, сидевшей за соседней партой.

– Марина твоя сестра?

– Двоюродная! – наперебой закричали дети, знакомые с Верой. – У нее никого нет, она с бабкой живет. Маринка ее двоюродная сестра.

– Ну, тогда вы, наверное, хотите сидеть за одной партой? – улыбнулась учительница. – Не бойся, Вера, бери свою сумку и пересаживайся к сестре.

– Не хочу я вместе с Веркой сидеть, она дура! – обиделась Марина.

Класс засмеялся.

– Ничего-ничего, – сказала учительница, – Вон как Вера боится, что впервые пришла в школу, а ты девочка храбрая, как я вижу, ты будешь сестренке помогать.

И сколько пришлось пережить Вере, прежде чем учительница заметила свою ошибку и пересадила Марину на другую парту! Она и толкала Веру под локоть, когда класс должен был писать крючки и буквы, и кнопки ей на стул подкладывала, и чернилами обливала ее тетрадки. А дома бабка впрягала Веру в работу по хозяйству:

– Выросла уже, в школу пошла, хватит без дела по дому шляться, иди помогай мне картошку копать!

Нет уж, никогда больше Вера не переступит порог бабкиного дома! Даже ради спасения собственной души. И то чудо, что ей удалось из него вырваться. Лучше уж в Москве где-нибудь на чердаке тусоваться с компанией, по крышам удирать от милиции, недосыпать, недоедать, но чувствовать себя свободной.

И вот в апреле того года Вера и встретила Гаврика. Познакомила их Ленка.

Почти каждый день после занятий Ленка приезжала на Арбат, чтобы попытаться продать свои картины. Она всегда занимала одно и то же место, и почти каждый вечер на противоположной стороне собиралась небольшая толпа послушать импровизированный концерт мальчика в голубой джинсовой куртке, с отрешенным видом певшего под гитару неизвестные песни.

Надо заметить, что к тому времени Ленка отошла от прежнего восхищения тусовочной жизнью. Ее хипповские взгляды претерпели довольно сильную трансформацию, и на этой почве между ней и Верой все чаще стали происходить трения. Например, Ленке уже не нравилось курить папиросы «Дымок» или щеголять, как прежде, в сандалиях советского производства и с джинсовой торбой за плечами, сшитой из старых штанов, обзывая «мажорами» всех прилично одетых молодых людей. Как только у нее появились деньги, тут же появился и вкус к красивым дорогим шмоткам, а постепенно и сами шмотки: хорошие джинсы, кожаные кроссовки, пара импортных белых футболок… И конечно, Ленке уже не нравилось, как раньше, носить свою одежду «напополам» с Верой. Достаточно, как ей казалось, и того, что она отдает Вере свои старые вещи.

Если бы тогда они вместе пережили успех, одновременно устроились, встали на ноги, то и дружбу им, скорее всего, удалось бы сохранить на всю жизнь. Однако в то время как перед Ленкой замаячила возможность уехать за границу, когда у нее появился богатый (как им казалось по тем временам) поклонник, Вера совершенно не представляла, что ей делать со своей жизнью, куда приткнуться с ее дипломом о неполном среднем образовании, как удержаться в Москве, ведь Ленка достаточно прозрачно намекнула, что на следующий год они с Димитрисом решили жить вместе и что пора Вере подыскивать себе другое пристанище. Прошло с тех пор много лет, обе они оказались неплохо устроены с материальной стороны, обе по-своему сделали карьеру, а вот прежних дружеских отношений между ними не складывалось.

Жизнь развела их в разные стороны. Ленка так и не окончила институт, уехала с Димитрисом в Грецию сразу после его защиты. Там они жили не в Афинах, а в небольшом курортном городе. Они снимали дом, Димитрис работал художником в открыточной фирме, а Ленка, помыкавшись пару лет без работы, устроилась в конце концов гидом и переводчиком в турагентство, принимала русские группы и в разгар сезона, с мая по октябрь, зарабатывала до двух тысяч долларов в месяц. Детей у нее не было.

А потом несолоно хлебавши Ленка вернулась из Греции, где, как оказалось, есть далеко не все, и их отношения приобрели другой оттенок. Димитрис бросил Ленку с легкостью, когда на горизонте замаячила какая-то Федора, на пять лет моложе, местная и лишенная славянской специфики, что для грека, видимо, самое то. К тому же его родители были руками и ногами «за». В мгновение ока Ленка оказалась без квартиры, без вида на жительство, с чемоданом тряпья, двумя сотнями долларов от щедрот мужа и авиационным билетом экономкласса. По счастью, Ленкины бестолковые родители в свое время все-таки успели подсуетиться и прописать ее к древней московской родственнице. И, вернувшись в первопрестольную, она стала обладательницей двадцатиметровой коммуналки почти в самом центре. И, если разобраться, больше ей было ни к чему: чтобы вести нехитрое хозяйство, разводить на подоконнике гладиолусы и рыдать о «поломатой» жизни в плечо единственной подруги, много места не требуется.

В Москве Яшу ждала пропахшая пылью холостяцкая квартира, переполненный, раздувшийся от газет, корреспонденции и массы рекламных листовок почтовый ящик и вопиюще пустой холодильник.

Не успел он захлопнуть за собой дверь, как в нее настойчиво постучали. Если стучат, значит, свои – звонок у Яши был с причудами, и тот, кто хоть раз им воспользовался, впредь предпочитал стучать.

На площадке стоял сосед Андрюха Корольков в пижаме и домашних тапочках, помаргивая подслеповатыми глазками. Руки он спрятал за спину.

– Яш, я так рад, что ты вернулся. – Не вынимая рук из-за спины, он просочился в квартиру и прижался к стене.

– Что нужно? – Яша был не слишком любезен, но на то были свои причины. Андрей довольно неплохо зарабатывал в строительной фирме, но тем не менее регулярно являлся клянчить деньги на бутылку водки. Хобби у него было такое.

– Понимаешь, тут ко мне вчера водопроводчик приходил… – неуверенно начал Андрей.

– И?

– У тебя случайно нет бутылочки?

– Случайно нет, – отрезал Яша, не совсем понимая, какое отношение имеет вчерашний водопроводчик к сегодняшней водке.

– А двадцать пять рубликов?

– Андрюха, ты достал. Нет у меня двадцатки.

– Яш, ну ты ж меня знаешь, ну я же отдам, – канючил Андрей.

– Знаю… к сожалению.

Пенкин молча оттер соседа в коридор.

– Яш, а может, у тебя хоть очки есть? Разбил свои, понимаешь?

– Только черные.

– А сорок рублей на очки?

– Отдыхай, Андрюха, я занят, – нетерпеливо отрезал Яша и захлопнул дверь. Но сосед забарабанил снова.

– Яш, у меня ж письмо для тебя. Пляши… или лучше дай хоть десятку.

– Какое еще письмо? – недоверчиво переспросил Пенкин через дверь.

– Чмошник какой-то приходил, звонил. Я потом еще проводку вскрывал в коридоре из-за твоего долбаного звонка. Раза три являлся. Правда, потом уже стучал. Не то я бы ему точно морду набил. Я думал, твой друг, вышел, решил, стрельну у него двадцатку. А он не дал. Оказалось, судебный пристав. Вот тебе чего-то должен передать. Лично. Ну, я черкнул крестик в его бумажке, а на бутылку так и не дал, сволочь. А письмо я сберег, не затерялось, думал, ты обрадуешься…

Яша приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы пролез конверт, и захлопнул снова. Сосед потоптался на площадке, обиженно вздохнул и отправился к себе.

В желтом конверте лежало отпечатанное на гербовой бумаге предупреждение:

«Гр. Пенкин Я. В. В случае очередной неявки на заседание суда без объяснения причин вы будете доставлены в зал суда приводом и за неуважение к суду приговорены к штрафу в размере 40 (сорока) минимальных окладов».

Яша достал из кармана куртки несколько измявшийся в дороге «наш ответ Чемберлену»:

"СПРАВКА

Дана Пенкину Я. В. в том, что с… по… он действительно находился в плену у членов бандформирования «Зеленое знамя», что подтверждается наличием следов побоев и ссадин на теле и конечностях.

Начальник управления милиции г. Грозный Кабиров Р. Ш."

Яша не забыл выклянчить эту странную бумажку в милиции Грозного. Против такой бумаги не попрешь. Облезут со своими сорока окладами. Узника чеченских… сараев вздумали обидеть. Нет уж, на других наживайтесь.

Яша принял душ, переоделся и практически почувствовал себя человеком. Теперь бы съесть чего-нибудь, килограмма эдак полтора, и соснуть часиков тридцать. Но прежде чем окончательно обрести себя, нужно позвонить в Центробанк и договориться об интервью…

На автоответчике призывно горела лампочка, уведомляя о наличии сообщений. В период своего не такого уж долгого отсутствия Яша пользовался недюжинной популярностью – кассета в автоответчике была записана под завязку. Он перемотал пленку и, устроившись в кресле, закурил.

– Яша, это Света. Мы же договаривались встретиться, а ты не пришел. Позвони.

– Яша, это снова Света… – он, не дослушав, промотал пленку.

– Пенкин! Где материал о пресс-конференции? Не появишься в редакции сегодня же, уволю, к чертовой матери.

«А матерьяльчик-то пропал вместе с казенной камерой», – с досадой подумал Яша и пожалел, что не обзавелся второй справкой для телевизионного начальства. Ничего, ксерокопией обойдутся.

– Пенкин! Ты прекрасно знаешь, кто звонит. Я из-за тебя, как идиотка, в одиночестве парилась на этой чертовой презентации. Ты же сам напросился.

Дальше Яша уже не снимал палец с кнопки перемотки.

– Яша, это Каролина. Мне скучно. Позвони в любое время, я еще не сплю…

– Пенкин, я тебя таки уволю, подлец…

– Это твоя рыбка…

– Яков, я тебя последний раз предуп…

– Яшенька, это Лена. Жду твоего звонка уже неде…

– Привет. Это Марина. – Он хотел было мотать дальше, но голос был незнакомый, и Яша решил дослушать. – Я сразу хочу сказать, что все про тебя знаю и не боюсь. Извини, что все тогда так получилось, но я не могла тебе помочь. Я очень хотела, но не смогла. Позвони мне. Не молчи, пожалуйста.

Яша любил, чтобы женщин было много, по настроению и на все случаи жизни. С одними он просто спал, с другими было приятно поговорить или появиться в обществе. Попадались и такие, кому хотелось обжить его холостяцкую берлогу. Тогда в квартире начиналась грандиозная перестройка с выбрасыванием кучи хлама, холодильник наполнялся всякими вкусностями, и каждый вечер его ждали мягкие тапочки и заботливые расспросы о работе. Но это быстро надоедало, и Яша сознательно шел на разрыв, иногда со скандалом и даже дележом совместного имущества, нажитого за недолгие недели совместной жизни.

Если полистать его телефонную книжку, то можно было насчитать до трех десятков женских имен. И это только те, с кем Яша знакомился вне работы. Но ни одной Марины, как ни странно, среди них не было.

Он прослушал сообщение еще раз. Все равно ничего – голос совершенно незнакомый, о чем речь, непонятно.

Когда он последний раз действительно нуждался в помощи? Да еще и плакался об этом женщинам? Нет, ну конечно, в Чечне он бы, пожалуй, не отказался, чтобы какая-нибудь большеглазая красотка утешила его, прижав к своей груди, да и от любой другой помощи тоже. Но кто знает об этом? Какая еще Марина?

Черт, а ведь как раз там-то и была Марина. Та самая одалиска в бандитском логове, которая подавала еду и приносила водку, этот трижды клятый «Абсолют». А при воспоминании об этом случае у Пенкина в горле появилось пренеприятнейшее ощущение, и ему пришлось прогуляться в ванную.

«Но это же бред какой-то, – думал он, полоща рот. – Откуда она знает мой телефон, и даже если вдруг узнала, чего теперь-то об этом. Там надо было помогать, на месте. Да, бред это все. И голову ломать не стоит. Просто ошиблась девчонка номером. К тому же и „мессэдж“ у меня на автоответчике безличный: „Меня нет дома. Я вам перезвоню“. Вот она и решила, что звонит своему парню».

Пенкин решил выбросить этот звонок из головы и лег спать.

Длинными тюремными днями теперь Вера развлекалась тем, что пересказывала Рите всякие забавные эпизоды своей юности.

…Вера после занятий в училище иногда заезжала за Ленкой на Арбат, чтобы помочь ей собрать и дотащить до общаги на Таганке холсты в тяжелых рамах. В один из таких вечеров она и застала подругу, пьющей жигулевское пиво в обществе незнакомого молодого человека с гитарой.

– Это Гаврик, – представила его Ленка. – Это Мышка, – назвала она Веру ее тусовочным именем.

Гаврик благожелательно кивнул ей и предложил отхлебнуть из своей бутылки. Вере это понравилось, – в тусовочных кругах, да в то время, подобный жест считался верхом джентльменства.

Тем временем вечер плавно перерастал в одно из тех безумных мероприятий, какими была полна их жизнь в то время: когда вокруг них собралось еще человек пять старых арбатских знакомых, кто-то вспомнил, что сегодня та самая ночь, когда Воланд устраивает бал весеннего полнолуния, и тут же родилось предложение лезть на крышу того дома на Патриарших, где «квартирка номер пятьдесят», пить там коньяк. Ленка, несмотря на свои новые взгляды любившая время от времени «пообщаться с пиплами», отправилась вместе со всеми. Гаврик взвалил на свое плечо ее огромную брезентовую сумку с картинами, а Вера удостоилась чести нести его гитару…

Поиски коньяка по ночной Москве превратились в путешествие, полное совершенно идиотских приключений, как-то: попытки проникнуть в бар ресторана «Интурист», поездки в таксопарк, где тогда шла бойкая нелегальная торговля водкой, и приобретение там бутылки водки в обмен на джинсовую куртку «Левис»… Когда им удалось наконец купить бутылку болгарского бренди «Слынчев бряг» с черного хода в ресторане Театра на Малой Бронной, то оказалось, что к этому времени компания разделилась на две группы, и Гаврик с Ленкой присоединились к желающим идти купаться голыми в Чистых прудах. Вере пришлось плестись за ними и ждать на скамейке под липами, чувствуя досаду на себя, неспособную на такие смелые поступки, как купание голышом под луной, и одновременно содрогаясь при мысли, что сейчас всю их полуголую пьяную компанию заметят сквозь жиденькую зелень бульвара жители окрестных домов и вызовут милицейский патруль.

Зато под конец вечер вознаградил ее сторицей: выкупавшись, но не протрезвев, Ленка широким жестом пригласила всех желающих ехать продолжать веселье к ним в общагу Суриковского. Согласился поехать один Гаврик. Они добрались на такси до Товарищеского переулка и, проникнув в общагу, сразу же отправились в гости к Димитрису, потому что Ленка наобещала им дать попробовать какой-то особый греческий куриный суп.

У Димитриса в тот вечер собрались на вечеринку земляки. Ворвавшись, как буря, Ленка сразу же уволокла Димитриса на общую кухню в коридоре «варить суп», и оба они там пропали на полночи. Вера с Гавриком остались вдвоем в незнакомой компании. Греки тихо переговаривались между собой и под музыку какого-то Ангелопулоса распивали сухое красное вино, не забывая угощать и вновь прибывших, и в результате Вера напилась допьяна и, отбросив обычную скованность, проговорила с Гавриком до утра «за жизнь», сидя рядом с ним на низеньком раскладном стульчике в предбаннике блока…

Так начался их роман, продлившийся пять лет и окончившийся закономерным разводом, как и большинство тусовочных романов, но благодаря которому Вере удалось окончить медучилище и получить диплом фельдшера.

Когда восемнадцатилетний недоросль Саша Кисин привел домой молоденькую девчонку и объявил родителям, что они любят друг друга и в будущем собираются пожениться, его мама Юлия Моисеевна очень трезво отнеслась к ситуации. Объяснялось это просто: ничего хорошего от своего Саши она давно уже не ожидала. По крайней мере, решила она, обзаведясь подружкой, Саша перестал неделями пропадать неизвестно где и таскать все лекарства от эфедрина до димедрола из домашней аптечки – и на том спасибо.

Сейчас Вера могла отдать должное свекрови, – та поступила с ней по-своему благородно. Конечно, Юлия Моисеевна не могла допустить, чтобы неизвестная девчонка-сирота прописалась в их квартире, но Юлия Моисеевна была проректором в Щукинском, где учился Саша, и она сделала все, чтобы Вера тем же летом получила временную студенческую прописку в общежитии своего медучилища. К сентябрю для Веры и Саши была устроена в общежитии отдельная комната. Деньгами им родители не помогали, но оба они всегда сдавали сессию на повышенную стипендию, – за этим тоже стояла свекровь.

На третьем курсе Вера забеременела. Юлия Моисеевна настаивала на аборте, и в том, что Вера решилась-таки сохранить ребенка, была единственно Сашина заслуга. Всю жизнь зависимый от матери и так же всю жизнь пассивно бунтовавший против нее, Кисин совершил единственный в своей жизни мужской поступок: женился на Вере и убедил ее не делать аборт. На этом, правда, его запал и иссяк. Он снова стал колоться, пропадать на тусовках, умудрился одарить беременную жену «канарейкой», как ласково называли известную венерическую болезнь, – на шестом месяце Вере пришлось лечиться в кожно-венерологическом диспансере… Кисин клялся, что это вышло случайно, что, пока он лежал в отключке после дозы, его буквально изнасиловала малолетняя нимфоманка… Вера верила, прощала, терпела. Надеялась, что после рождения ребенка все изменится. Ничего, разумеется, не изменилось, только хуже стало, потому что она повзрослела и перестала мириться со многими вещами.

Между ними начались скандалы. Пока Вера молчала и со всем мирилась, она была для Кисина «хорошей», как только она почувствовала за собой право что-то требовать от мужа – он взбунтовался против нее точно так же, как привык бунтовать против матери. Любая, самая невинная, ее просьба воспринималась Кисиным как страшное давление, попрание его свободного "Я". Вера просила его посидеть десять минут с ребенком, пока она разогревает детское питание на плите в общей кухне общежития, – Кисин демонстративно сваливал в гости к знакомым девчонкам в соседний блок. Вера возвращается в комнату: все двери открыты, кожаные куртки на вешалке у двери висят, кошелек на столе валяется – заходи кто хочешь, бери что хочешь, – и пятимесячный Димка в коляске надрывается от плача. А Кисин в это время спокойно сидит в соседней комнате, окруженный, как индийский бог Кришна, кружком девиц, и задушевно проповедует им под гитару, что-де: «Сидя на красивом холме, я часто вижу сны, и вот что кажется мне: что дело не в деньгах и не в количестве женщин, и не в старом фольклоре, и не в новой волне…» – и восторженные девицы его чаем со сгущенкой потчуют…

Нет, долго это продолжаться не могло. Хотя в некоторых семьях такая жизнь длится годами, десятилетиями… А вот она не побоялась в двадцать один год оказаться буквально на улице с трехлетним ребенком на руках, без прописки. Разве легко ей было? Нет, но она выкарабкалась. Отступать было некуда – вот в чем секрет. Кисин мог, чуть что, поджать хвост и уползти обратно к мамочке, а у нее за спиной ничего и никого не было.

Те же подружки, что раньше сокрушались и сочувствующе кивали, выслушивая ее жалобы, теперь все, как одна, встали на сторону Кисина: ты что! как это ты бросишь мужа, он же отец, ты одна не справишься!.. Они не понимали и не замечали самого главного: Вера в какой-то момент почувствовала, что Кисин висит на ней пустым грузом, балластом, который ей приходится тянуть на себе вместе с ребенком, учебой, работой и остальными проблемами. И в один прекрасный день она поняла, что без него ей просто станет легче.

«Я была как человек с гангреной руки или ноги. Если вовремя не решиться и не отрезать, то начнется заражение крови. Не отруби я вовремя все концы с Кисиным, так и сгнила бы с ним заживо, да еще и ребенок мучился бы. А так – да, тяжело было заново учиться жить и двигаться, сначала будто на костылях, потом будто на протезе… А потом уже шпаришь вперед без оглядки, чем больше работаешь – тем лучше себя чувствуешь, дни так и мелькают, и только диву даешься: неужели была у меня другая жизнь? На что я тратила лучшие годы? Выискивала обколотого мужа по девкам? Экономя копейки, на кислом молоке оладьи у плиты жарила по полдня? Портила себе здоровье, скандаля со свекровью из-за пригоревшей кастрюли? Тьфу!»

Они спали по очереди на одних нарах. Вера теряла счет дням. Все дни были похожи один на другой, как два пятака, ей казалось, будто прошла тьма времени с тех пор, как она попала в шестнадцатую камеру. Веру все еще не вызывали к следователю, но, поскольку такая задержка никого из ее сокамерниц не удивляла, Вера старалась не волноваться. Но это получалось плохо. Все чаще и чаще она вспоминала тот случай у ее подъезда. И тот телефонный звонок…

Контролер уже два раза заходил в кабинет и делал знаки, что пора и честь знать, гражданин адвокат. Засиделись, мол.

– Ну хорошо, – сказал я наконец, – мне пора. А завтра, гражданка… – я запнулся, не зная, как ее назвать, – в общем, завтра мы продолжим наш разговор.

Она встала. Пока она рассказывала, глаза ее изменились. Из тусклых, почти мертвых они превратились в глубокие, темные, и что самое главное – в них появилась надежда. И надежда эта, как ни крути, была связана с моими действиями как защитника. Может, это и есть самое главное в профессии адвоката – давать людям надежду? Может быть. Я еще не совсем разобрался.

– Я вас прошу, Юрий Петрович, – тихо сказала она, поднимаясь с табурета, – я вас очень прошу. Заклинаю. Узнайте, что с Димой.

– Скажите, а у вас есть родственники, близкие знакомые, друзья, которые могли бы подтвердить что вы – это вы?

– Ну конечно. На телевидении все – Петр Шовкошитный, например, потом, Лена, моя старая приятельница, она живет на Солянке в коммунальной квартире – дом 12, квартира 3. Если на то пошло, то и мой бывший муж, и его мать… Может быть, к нему отправили Диму? Мне бы этого очень не хотелось.

– А родственники?

– Нет. У меня нет родственников.

– Я понимаю… Сделаю, что могу. А пока – до завтра.

И ее увели. Перед тем как выйти из кабинета, она обернулась и мельком глянула на меня. Черт его знает, меня, конечно, нельзя назвать «людоведом», но что-то было в этом взгляде такое… Не может так смотреть человек, который «лепит горбатого» своему адвокату.

Я вышел из Бутырки через три часа в полном расстройстве чувств. То, что рассказала моя подзащитная, не поддавалось никакому логическому осмыслению. Конечно, если все это было правдой. Но с другой стороны, история слишком фантастична, чтобы оказаться выдумкой. Такого либо просто не может быть, либо…

Говорят, что любая криминальная история имеет прецедент. Иными словами, обязательно что-то похожее уже где-то бывало. Но в моей следовательской практике ничего подобного не случалось. Надо будет спросить у Турецкого: его опыт несоизмеримо больше моего…

Жаль, я по ночам не смотрю телевизор. Иначе была бы надежда на то, что я когда-либо видел эту Зою… то есть, возможно, Веру. Так и запутаться недолго.

Вернувшись домой, я набрал номер телефона больницы, в которой, по словам Генриха Розанова, лежал Барщевский. Надо же в конце концов выяснить, почему он ни разу не встретился со своей (а теперь моей) подзащитной.

Дежурная в регистратуре пошелестела листами журнала и ответила:

– Барщевский Валерий. Выписался.

– Как? – удивился я.

– Как, как, – разозлилась медсестра, – выписался, и все. Вчера еще.

Я позвонил ему домой. Опять автоответчик.

Интересно. Ну ладно, завтра поеду к нему сам.

Не могу сказать, что я так сразу поверил путаному и противоречивому рассказу Зои-Веры. Звонки, избиение у подъезда, похищение, больница, пластическая операция, заточение в тюрьму – все это было скорее из дешевого детектива, которых сотни на лотках у каждой станции метро, чем из настоящей жизни. Но с другой стороны, она так убедительно рассказывала каждую деталь… Хотя у человека в тюрьме времени много, чтобы напридумывать всяких небылиц.

В любом случае именно мне предстоит докопаться до истины.

Что ж, будем докапываться. Неужели в конце двадцатого века в столице можно вот так взять и выдать человека за другого и засадить в тюрьму? Нереально. И кроме того, со времени моей следовательской практики в голове всплывали смутные воспоминания, что у каждого действия или преступления должен быть мотив. Или причина. Пытаясь найти этот мотив в рассказе Зои-Веры, я пока что терплю полное фиаско. Посудите сами. Если бы она кому-то мешала жить или совершила преступление, зачем надо ее сажать под другим именем? Если же она не совершила ничего, то тем более это лишается смысла.

Тьфу! Бред какой-то! Государственные органы в нашей стране еще функционируют, телевидение никто не закрывал. Ну не может быть, чтобы я не смог идентифицировать живого человека!

С этими мыслями я закончил этот день и решительно отправился в постель. Спустя три минуты я крепко спал.

Однако долго спать мне не пришлось. Где-то около часа ночи раздался телефонный звонок.

– Алло, – я поднял трубку с намерением послать подальше того, кто звонит и мешает моему законному отдыху.

Но делать это я не стал. Потому что из трубки раздался голос, пожалуй, единственного человека, которому я позволял звонить в любое время дня и ночи. Это была моя сестра Валя. Или, как ее называли в нашей семье, Вава.

Вава вела беспокойную жизнь. Несмотря на более чем банальное место работы (рядовой проектный НИИ), анекдотичную зарплату, довольно типичную для Москвы внешность (золотые кудри, курносый нос, голубые глаза) и наличие трех детей, Вава, как вода, постоянно пребывала в одной из трех фаз: влюбленности, безоблачного счастья с любимым человеком или разрыва с оным, со всеми вытекающими последствиями. Романы шли один за другим. Объектами привязанностей моей сестры были самые разные люди, самых экзотических профессий – полярник, летчик-истребитель, китаевед, капитан подводной лодки, директор кладбища. Насколько я помню, Вава ни разу не повторилась.

Складывалось впечатление, что ее жизнь представляла собой череду женских романов в ярких мягких обложках, которые она очень любила и которых у нее уже скопилось не меньше сотни. Романы в жизни Вавы развивались в точном соответствии с теорией драматургии: завязка, развитие основного конфликта, кульминация и развязка. Вава окуналась в свои романы безоглядно, с головой, и всегда доводила их до логического завершения. «Открытых» финалов у нее не было. Она любила определенность. Вава чувствовала себя главной героиней и вела себя соответствующим образом.

Надо сказать, промежутков между ее бурными романами почти не было. Вава не имела привычки терять время понапрасну. Она работала на износ.

Моя сестра обладала еще одним свойством. Завершив очередной роман, она испытывала жгучее желание поделиться всеми его подробностями. К писательскому труду она считала себя неспособной, подруги ей тайно завидовали, поэтому рассказывать им она давно перестала. Оставалась одна жертва – брат, то есть я. Меня Вава считала благодарным слушателем (видимо, так оно и было на самом деле), и поэтому примерно раз в полгода после очередного расставания она звонила мне и обрушивала груду эмоций, переживаний, впечатлений и тому подобного. Отказать я ей в этом не мог. И, замечу в скобках, сам тоже иногда, конечно реже, делился с Вавой подробностями собственных скромных романов.

Вава не звонила мне уже семь месяцев. И вот час пробил.

– Все, – сказала она радостно возбужденным голосом, – я его бросила.

– Кого? – спросил я, усаживаясь на кровати поудобнее и доставая новую пачку сигарет: разговор предстоял не меньше чем на полночи. Вообще-то я не курю, но ради таких случаев всегда вспоминал старую привычку.

– Эдика, – торжественно объявила Вава, – моего серпентолога.

– Кто? – переспросил я.

– Серпентолог. Ловец змей. О-о, какой это был мужчина! Сильный, высокий, загорелый – постоянно в песках, в пустыне, где водятся кобры. Бесстрашный!

– Еще бы, – вставил я, закуривая, – со змеями общаться – это тебе не шуточки. А почему же ты его бросила?

– Понимаешь, – вдруг погрустнела Вава, – он меня все время называл «моя маленькая гадюка».

– Ты должна быть рада, – заметил я, – что может быть лучше и милее для серпентолога, чем ядовитая змея?

– Ты прав, Юрик. Но лучше послушай, как все начиналось…

Останавливать Ваву было бессмысленно. И она погрузила меня в захватывающую стихию своего очередного романа. Надо сказать, это действительно было интересно. И если бы Вава умела излагать свои истории на бумаге, она давно бы стала миллионершей.

– …А теперь слушай, чем все дело закончилось, – Вава рассказывала уже три с половиной часа. – И вот, смотрим мы телевизор ночью. А там песню передают, знаешь, душевную такую. «Потому что нельзя быть красивой такой». Кончилась песня, и ведущая заговорила. Тоже красивая такая. Очень я ее люблю. Вера ее зовут.

– Вера… – повторил я, все еще находясь под впечатлением рассказанного сестрой. Что-то это имя мне напомнило.

– Ну да. Вера Кисина. Ну вот, значит, он меня обнял…

Я резко сел на кровати.

– Постой, постой, Вава. Как ты сказала? Вера Кисина?

– Ну да. Она через день на СТВ ночную музыкальную программу ведет.

– Ты ее видела по телевизору? – задал я глупейший вопрос.

– Конечно, видела. А что?

– Нет. Ничего. Слушай, Вава, я завтра заеду к тебе. Ладно?

– Конечно. Милому братцу всегда рада. Ну ладно, слушай дальше…

На следующее утро, невыспавшийся, но преисполненный решимости, я поехал к Ваве.

У моей сестры радостно блуждали глаза. На кухонной табуретке стояла пара туфелек из змеиной кожи, надо думать, подарок серпентолога.

Сестра долго рассматривала фотографию, которую я ксерокопировал из уголовного дела, находящегося в суде.

– Ты знаешь, трудно сказать. Вроде очень похожа. А вроде и не она. Знаешь, у меня память на детали очень хорошая. Вот если губы потоньше сделать и нос изменить – вылитая Вера Кисина. А так – я даже не знаю, – заключила моя сестра.

В общем-то, это соответствовало рассказу Зои-Веры. Она говорила, что, по всей вероятности, ей изменили нос и губы.

Квартира Вавы находилась недалеко от дома, где жил Барщевский, и я решил к нему заехать.

Я уже был как-то у Барщевского. Больше всего в его квартире поражали картины на стенах. Полотна были огромные, яркие, написанные широкими, смелыми мазками. Что изображали эти картины, понять было сложно. Художник пользовался кистью никак не меньше малярной. Многочисленные посетители квартиры (иногда клиентов он принимал на дому) с испугом поглядывали на это буйство красок. По-моему, эти картины раздражали и самого Барщевского. Но убрать их он не решался – имидж-с! Попадая в квартиру, клиенты сразу же понимали, что услуги Валеры обойдутся им в копеечку.

Войдя в квартиру известного адвоката, я обратил внимание, что обстановка здесь какая-то не такая. То есть не такая, как обычно.

Меня встретила Люда – молодая черноволосая девушка с грустными семитскими глазами, которая выполняла у Барщевского функции домработницы, экономки и секретарши. Как уж ей это удавалось одновременно – не знаю. Но когда я заходил к Валере, Люда обычно напоминала индийского шестирукого бога Шиву – она одновременно пылесосила ковры, отвечала на звонки, мыла посуду и (во всяком случае, мне так казалось) бегала в магазин за продуктами. Деятельная, одним словом, девушка. Ни минути на месте не сидела. Что-то подобное я ожидал увидеть и сейчас. Но я ошибся. Встретив меня и вяло поздоровавшись, Люда опустилась на стул в обширной прихожей и уставилась в стену. Взгляд ее был устремлен на одну из картин, висевшую на противоположной стене. Она сидела и смотрела. И не делала ничего больше, ничего, что обычно делала, когда ее хозяин был дома, – не звонила по телефону, не нажимала кнопки клавиатуры компьютера, не заваривала шефу чай или кофе, не прибирала квартиру, не перекладывала бумажки на столе. Даже не ела шоколадных конфет. Просто сидела и пялилась на картины.

Тут я понял, что необычное было сегодня в квартире Барщевского. Здесь как будто замерла жизнь. Обычно тут работа кипела: беспрерывно звонили телефоны, бегали дети Барщевского, происходило непрерывное движение – одни уходили, другие звонили в дверь…

Теперь же здесь жизнь будто остановилась. Стояла почти мертвая тишина. И даже Люда не обратила на меня почти никакого внимания, что, признаться, меня несколько задело.

– Эй, – помахал я ладонью перед ее лицом, – вас зовут из подземелья!

Люда наконец воззрилась на меня.

– А, это вы, Юрий Петрович… – без интереса сказала она. – Добрый день.

– Я вижу, у вас здесь какое-то сонное царство. К чему бы это? Что, решили помедитировать, пока начальника нет? Чакры очистить?

– Скажете тоже. – Люда приосанилась и взяла в руки обувную щетку, что, видимо, должно было изображать занятость.

– А где шеф?

Люда заметно помрачнела:

– Валерий Максимович? Он… болеет.

Сказав это, она почему-то спрятала глаза.

«Что-то тут не так», – подумал я и оказался прав.

– А я его как раз ищу. Не подскажете, где его найти? В какой больнице?

Люда молча пожала плечами. И не произнесла ни слова.

– Где он? – не отставал я.

Вдруг Люда шмыгнула носом, ее лицо сморщилось, как сушеная груша, глаза стали еще печальнее и часто заморгали, а по ее щекам полились серые от туши слезы.

Конечно, увидев такую реакцию, я только усилил давление на хрупкую девушку.

В конце концов сквозь всхлипы, сопли и слезы она мне поведала, что неделю назад на Барщевского «наехали» какие-то бандиты. Чего они хотели, Люда, разумеется, не знала. Но на следующий день Валера свернул все дела и лег в больницу. А через некоторое время и вовсе исчез. Жену с детьми он заблаговременно отправил на какие-то острова. Куда именно – неизвестно. Между тем в квартире время от времени появляются какие-то типы бандитского вида, которые спрашивают Барщевского. И спрашивают все настойчивей и настойчивей. Вид у них решительный и угрожающий. И страшный.

Просто уйти Люда не может, Валера оставил ее «на хозяйстве». А что делать, она не знает. И дозвониться до пропавшего шефа тоже не может.

– Может, он сам тоже на этих островах?

Люда пожала плечами и размазала по всему лицу остатки туши.

– Не знаю…

Как мог, я успокоил Люду и ушел.

Ну что ж, думал я, покидая квартиру Барщевского, в наше время всякое бывает. А профессию адвоката нельзя назвать безопасной.

Сегодняшний день я решил посвятить делу Удоговой. Лазарук до того момента, как из Чечни освободят Пенкина, вряд ли объявится. А сидеть в юридической консультации и давать советы мне не хотелось. Тем более есть благовидный предлог.

Во-первых, я съездил на квартиру Зои-Веры. Как и ожидалось, ничего, кроме запертой двери, я там не обнаружил. Однако, внимательно осмотрев дверь, я заметил, что ее кто-то вскрывал или пытался вскрыть. На деревянном косяке и самой двери явно были видны царапины от стамески или фомки. Но, несмотря на это, дверь была заперта. Не удовлетворившись результатами, я продолжил осмотр. И вскоре с удивлением обнаружил, что она не заперта, а забита несколькими толстыми гвоздями. Шляпки были замазаны краской под цвет двери, так что найти их оказалось делом непростым.

К сожалению, самых надежных информаторов – бабок – у подъезда не оказалось. Я записал эту дверь в разряд неразгаданных загадок и отправился на улицу Солянку, где жила подруга моей подзащитной.

Звонить пришлось долго. Я и не думал, что еще сохранились такие коммуналки – пять разнокалиберных звонков на двери с фамилиями владельцев, почтовый ящик с обрывками наклеенных еще в прежние времена газет «Правда» и «Труд». Я не нашел звонка с фамилией Лены и поэтому звонил во все подряд. Однако было такое ощущение, что вся квартира вымерла. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем за обшарпанной дверью послышались шаги.

Загремели замки, и дверь приоткрылась. В щели показалась сморщенная мордочка древней старушонки.

– Кого? – спросила она деловито.

– Я к Елене Филимоновой.

– А? – переспросила старуха.

– К Филимоновой, – крикнул я прямо ей в ухо.

– Тише, тише, я все слышу. Зачем же орать? – укоризненно сказала она. Пошамкав пустым ртом она опять спросила: – К Филимоновой?

– Да, – произнес я как можно спокойнее.

Еще раз подозрительно оглядев меня, старуха открыла дверь ровно настолько, чтобы я мог протиснуться внутрь. И сразу захлопнула ее, как только я вошел. Мне стало не по себе. В тусклом свете грязной лампочки старуха сразу стала похожа на Бабу Ягу.

– По коридору, – проскрипела она, – налево вторая дверь. Только сегодня я ее не видела. Пьянствует, видно, с хахалем очередным, леший ее побери.

Я уже продвигался в указанном направлении.

Ошибиться было невозможно: на двери кто-то, возможно сама хозяйка, нацарапал «Child of flowers» и коряво нарисовал ромашку. Видимо, несмотря на все жизненные перипетии, Лена так и осталась в иллюзорных временах своей хипповой юности…

Я постучал. Ответа, как и ожидалось, не было. Не доверять бабкиной информации оснований я не находил. Нет – значит нет. Я уже собрался уходить, как вдруг обратил внимание на след под дверью. Ничего особенного – на грязном полу коммуналки следов было предостаточно. Но этот привлек мое внимание. Я наклонился и поскреб след ногтем.

Владелец ботинка, оставившего след на пороге комнаты Лены Филимоновой, явно наступил в кровь.

Из-за угла как тень появилась бабка. Застав меня на корточках, изучающего что-то на полу, она, ясно, удивилась и подошла поближе.

– Потеряли что-то? – поинтересовалась она.

Я поднялся и толкнул дверь. Она не открылась. Тогда я подошел вплотную и понюхал воздух, идущий из комнаты. Этот запах был мне знаком со времен моей работы следователем. Очень знакомый запах…

Я повернулся к бабке.

– Телефон есть в квартире?

Наряд милиции приехал через пятнадцать минут.

Под испуганные причитания бабки мы взломали дверь.

Лена (по всей вероятности, это была именно она) лежала ничком поперек комнаты в луже запекшейся крови. Из одежды на ней был только съехавший на щиколотку чулок. Кровь вытекла из раны в боку. Убили Лену ножом – тут и гадать нечего.

Увидев труп, бабка немедленно грохнулась в обморок. Так что пришлось ко всем хлопотам еще и ее приводить в чувство.

Вскоре прибыли вызванные милиционерами оперативники. В комнате воцарилась такая знакомая мне по прежней работе атмосфера. Люди работали четко и слаженно, как будто не чувствуя или не желая чувствовать трагичность самого факта убийства. Эксперты-криминалисты щелкали фотоаппаратами, снимали при помощи специального порошка отпечатки пальцев, судмедэксперт изучал труп, следователь составлял протокол осмотра места происшествия. Все привычно и буднично. Для всех, кроме Лены Филимоновой, голой, уже начавшей покрываться трупными пятнами женщины, которой, судя по рассказу моей подзащитной, так и не улыбнулось в жизни счастье… Впрочем, труп скоро поместили в черный полиэтиленовый пакет на «молнии» и увезли в морг.

Я подробно рассказал следователю, что привело меня сюда, почему решил вызвать милицию, как нашел кровавый след на пороге. Положение свидетеля меня устраивало: я мог находиться в комнате и следить за ходом осмотра. Иначе меня обязательно бы выпроводили. А так, рассказывая во всех подробностях, что мне известно об убитой, я слышал все разговоры присутствующих. Итак, смерть наступила от удара ножом в область селезенки. Орудие убийства найти не удалось. Смерть наступила около суток назад. Стояла теплая погода, поэтому я и почувствовал еле уловимый трупный запах. Когда старушку привели в чувство, она рассказала, что вчера Лена пришла с каким-то мужчиной. Она (бабка) никогда раньше его не видела. Они закрылись в комнате и не выходили до вечера, пока бабка не пошла спать. Может, кто из других соседей и видел, как гость выходил из квартиры.

Между тем мне пора было в Бутырку. Я распрощался со следователем, пожелал ему удачи и ушел.

Председатель Центробанка Матвей Варнавский через огромное окно своего кабинета смотрел вниз.

На Москву опускались сумерки.

Он бросил рассеянный взгляд на бумаги, скопившиеся на столе: ничего архисрочного, такого, что не могло бы подождать до завтра. И хорошо. Невероятно трудно сосредоточиться, мысли все время возвращаются к Чечне.

Этот телевизионный воскресный репортаж о пожаре на насосной станции совершенно выбил его из колеи. И репортер какой-то дерганый весь, молол всякую чепуху. Как только его в эфир пропустили. Правда, в вечернем выпуске новостей они извинились за некоторые «неточности» и сообщили, что взорвалось-таки именно то, что должно было взорваться. Но какова вероятность, что они и в этот раз что-нибудь не напутали. Его человек из ФСБ должен проверить все лично.

Он набрал номер, который хранил только в своей феноменальной памяти шахматиста и финансиста.

– Алло. Марфин? Я хочу знать все подробности… Ну да, да, именно об этом. И как можно скорее. Все. Жду.

Варнавский отменил все встречи на сегодняшний вечер. Он ждал звонка, а пока старался расслабиться и ни о чем не думать. К чему переживать неприятности, которые еще не произошли?

Он прикурил от массивной настольной зажигалки, поудобнее устроился в кресле и снова повернулся к окну. В небе сгущались клочковатые грязно-синие тучи, обещая мелкий и противный дождь, который наверняка будет идти всю ночь, а может и весь завтрашний день. Но погодные неурядицы его мало волновали.

Варнавский давно перестал обращать внимание на такие мелочи. Да и вообще, подошвы его роскошных ботинок редко касались пыльного московского асфальта. На улице последние лет пять он бывал крайне редко. Машина – кабинет – машина – квартира. Иногда ужин в ресторане или прием. А потом снова машина. К подвижным видам спорта он не был склонен. Повальное увлечение теннисом московской, и не только, элиты его как-то не коснулось. Он предпочитал тихие игры – шахматы, преферанс, иногда, и очень редко, плавание. Так что даже для занятий спортом не приходилось выбираться на открытый воздух.

А дождь – это даже хорошо. Приятно лишний раз почувствовать себя устроенным и защищенным, глядя сверху вниз на вымокших, то и дело забегающих в магазины и телефонные будки прохожих.

Можно сказать, он добился в жизни всего, чего хотел. Матвей Варнавский, всю жизнь любивший деньги и шахматы, в итоге к сорока пяти годам стал председателем и Центробанка, и шахматной федерации.

В кармане пиджака замурлыкал мобильный телефон. Наконец-то.

– Слушаю.

Человек на другом конце провода не представился, но в этом не было необходимости. Варнавский узнал Марфина по голосу.

– Насосная станция взорвана. Результаты реконструкции уничтожены полностью.

– А оборудование?

– Все немецкое оборудование погибло в пожаре.

– Понял, – уныло ответил Варнавский, ничем не выдав своего удовлетворения. Его мобильный телефон, разумеется, не прослушивался, но неизвестно же, с какого аппарата звонит Марфин.

Он дал отбой и вызвал секретаршу. Та вошла, кокетливо покачивая бедрами, обтянутыми вызывающе короткой юбкой, и, раскрыв папку, слегка наклонилась вперед, чтобы сидящему за столом шефу было лучше видно богатое содержимое ее не в меру глубокого декольте. Во взгляде миндалевидных карих глаз читалось обожание, смешанное с готовностью на все.

Леночка, очевидно, была уверена, что на свете очень мало найдется гетеросексуальных мужчин (исключая, конечно, народы Востока и крайнего Севера, у которых свои понятия о красоте), способных устоять перед ее великолепием. А Варнавский упорно не желал вписываться в общую картину, чем подрывал ее жизненные устои. Он поглядывал на ее выпуклости туманным взором, в котором при желании можно было разглядеть только цифры, цифры, цифры…

Но Леночка не сдавалась. Она работала здесь третий месяц, ежедневно атакуя шефа призывными взглядами и поощряющими улыбками.

Сегодня снова не вышло.

– Леночка, что у нас на завтра? – Варнавский опять никак не прореагировал на ее флюиды, хотя Леночке показалось, что он скользнул по ее фигуре чуть более заинтересованно, чем вчера. Хотя, может, это просто показалось.

– В десять заседание правительственной комиссии… – произнесла Леночка как можно более нежно.

«Пожалуй, кое-что на завтра придется отменить, – улыбнулся про себя Варнавский, – странно, что они еще сегодня не подняли шум. Как же, держава влетела на сто миллионов деноминированных рублей…»

– Хорошо, на сегодня вы свободны.

– Я вам точно больше не нужна?.. – многозначительно переспросила секретарша, застенчиво покусывая ровными белыми зубками колпачок авторучки.

– Нет, нет, идите домой, поздно уже, – индифферентно откликнулся Варнавский, склоняясь над своими бумагами.

Леночка, обреченно вздохнув, удалилась.

Конечно, Варнавскому не были чужды простые человеческие наслаждения и ради разнообразия он мог бы закрутить легкий флирт с секретаршей, раз она так уж этого хочет. Но у него на этот счет был свой жизненный принцип: спать только с теми женщинами, которым полностью доверял, или же с совершенно незнакомыми, вероятность последующих неприятностей от которых сводилась к нулю.

Хотя если докапываться до самых корней, то дело было не в ней самой, а именно в ее готовности «на все». Не любил Варнавский эти замашки секретарш. «А вот в Америке, – вдруг подумал Варнавский, – я бы мог на нее в суд подать. Как это у них называется? „Секшуал харассмент“, кажется. Хотя, кто тут кого „харасить“ собрался, это еще разобраться надо».

Отец Матвея был физиком-ядерщиком и погиб на каких-то испытаниях, когда Матвею было семь лет. Но он и до того отца видел нечасто. Тот приходил, когда сын уже спал, а уходил, когда еще не проснулся. Порой месяцами торчал на своих полигонах. Так что утрату Матвей пережил относительно легко. Решил для себя, что отец в долгосрочной командировке.

Мать жутко переживала, особенно оттого, что даже похоронить мужа не дали по-человечески. Режим секретности – так и зарыли где-то в Арзамасе-16. И всю свою нерастраченную любовь выплеснула она на единственного сына. Матвея это тяготило, но материнские надежды он оправдал. Первый в классе, золотая медаль. Сразу же поступил в МГУ. Окончил факультет вычислительной математики и кибернетики. Красный диплом. Блестящие перспективы. Аспирантура.

Там в аспирантуре он встретил девушку своей мечты. Герда Циммельман… Она была немка, но не из поволжских немцев, а настоящая, из ГДР, тоже училась в аспирантуре.

Мать просто взбеленилась:

– Что тебе, московских девчат мало? Не хочешь москвичку, езжай в Саратов, там, говорят, самые красивые. Что ты в ней нашел-то? Ни кожи ни рожи. Ну посмотри на нее, что она тебе, постирает, обед приготовит, детей нарожает?! Будете вдвоем по своим институтам с утра до ночи работать, консервами питаться. Мне на старости лет помощница нужна, внуков хочу понянчить.

Герда и в самом деле стройная, тоненькая, кажется, дунешь на нее – рассыплется, и вся в своих расчетах, графиках, схемах. Нормальные люди вечером в кино ходят, на танцы, в парке гуляют, держась за руки. А они посидят рядом в читалке или в столовой пообедают, а если и выйдут куда вместе, так только и разговоров что о формулах да алгоритмах.

Но Матвей и искал такую. Хватит с него материнской опеки. А еще и жену завести типа «каменная стена», нет уж, увольте.

Расписались. Перебрались в общежитие – мать так и не смирилась.

Но когда Герда защитила диссертацию, ей предложили возвратиться на родину. Штамп в паспорте не помог. И Матвея в ГДР не пустили – невыездной, исследования в рамках закрытой темы, даже в страны соцлагеря нельзя.

И они расстались. Вначале писали друг другу чуть ли не каждый день, а потом все реже и реже.

Матвей защитил диссертацию, и его пригласили возглавить вычислительный центр Сбербанка. Так он попал в банковские структуры, получил заочное экономическое образование и с началом перестройки ушел управляющим в коммерческий Диконбанк.

Когда разрушили Берлинскую стену, Герда оказалась в объединенной Германии и тоже ушла в бизнес.

Искусственные барьеры между ними исчезли, но появились естественные. Не было больше близости – ни физической, никакой другой. У Герды, разумеется, вскоре завелся какой-то немец, у Варнавского – Зоя. Так что пришлось развестись. Зато они стали деловыми партнерами. Не без участия Варнавского фирма Герды (которой она, разумеется, владела не напрямую, а через сложную систему дочерних компаний и акционерных обществ, связанных взаимным участием в уставном капитале) выиграла тендер на реконструкцию нефтепровода на территории Чечни. Варнавский же сумел с ее помощью, не возбуждая ненужных толков, приобрести солидные пакеты акций немецких предприятий.

По закону, кажется, Паркинсона, каждый человек стремится достичь своего уровня некомпетентности, то есть поднимается по служебной лестнице до тех пор, пока не достигнет потолка, выше которого уже не прыгнуть. Варнавский своего потолка еще не достиг, но как человек здравомыслящий он полностью отдавал себе отчет в том, что живет в стране с крайне неустойчивой экономической ситуацией. А значит, будь он хоть семи пядей во лбу, удержаться в кресле главного банкира России надолго ему не удастся. Но, сидя на кассе, надо ковать железо. И он его ковал.

Всю дорогу в Бутырку я размышлял – сказать Зое-Вере об убийстве ее подруги или промолчать? С одной стороны, это может быть для нее слишком тяжелым ударом. Кроме того, я так и не выяснил, где находится ее сын. Но с другой, если она что-то утаивает от меня, это известие может послужить толчком к тому, чтобы она начала говорить правду. Вот Александр Борисович наверняка бы выбрал второе. В интересах дела. С другой стороны, у меня как у адвоката теперь и задачи и цели другие. Не засадить, а вытащить. Не доказать вину, а опровергнуть доказательства…

В тюрьму я явился, так ничего и не решив.

Она вошла в кабинет для допросов и сразу же вопросительно посмотрела на меня. Я заметил, что на этот раз она попыталась хоть как-то привести себя в порядок перед беседой со мной: дыры в халате были аккуратно зашиты, волосы собраны в пучок на затылке, и даже желтое пятно под глазом не так бросалось в глаза под слоем пудры.

– Пока никаких известий, – развел я руками.

– А Ленка? – спросила она, как будто прочитав что-то у меня на лбу.

Я вздохнул:

– К сожалению, обрадовать мне вас нечем. Лена Филимонова была вчера убита в своей квартире.

Она закрыла лицо ладонями и беззвучно зарыдала.

Рита дружила со многими женщинами из их камеры, в основном такими же, как сама, тридцати – сорокалетними приезжими бабами, торговками с оптовых рынков, челночницами, попавшимися на различных торговых махинациях. Постепенно они подружились и с Верой, и, хотя эта «дружба» выражалась лишь в том, что Веру больше не оттирали в конец очереди при раздаче обеда или что ее окликали по имени, все равно ей это было приятно. В быту это были простые бабы без всяких уголовных черт и заморочек, они и в тюрьме пытались наладить житье, постирать что-нибудь, сготовить. Одной из них принадлежал тот самый кипятильник, поразивший Веру в день ее возвращения из карцера в шестнадцатую.

Собравшись в кружок на Ритиных нарах, они курили, играли в карты в дурака и «секу», обменивались кулинарными рецептами, рассказывали о своих болезнях, о своих детях, хором перемывали косточки своим мужьям, и порой Вере казалось, что она встретилась с этими тетками где-нибудь на сельхозработах в родном поселке. Вера пересказывала по их просьбе длинные бразильские сериалы, потом перешла на «Петербургские тайны», рассказала романы «Граф Монте-Кристо», «Джен Эйр» и «Поющие в терновнике»…

– Ну, пусть артистка что-нибудь расскажет, – просили ее по вечерам сокамерницы. – У тебя интересно все так получается, Верка. Душевно.

Однажды в их камеру подсадили новенькую.

Вера сразу обратила на нее внимание, впрочем, остальные тоже, но Вера особенно. Теперь, чувствуя себя «старожилкой», она со стороны хотела понаблюдать, как ведут себя другие, попав в камеру, и сравнить свое поведение с ними.

Молодка, которую однажды утром ввели в шестнадцатую двое контролеров, явно была с Кавказа – крашенная под блондинку, лет двадцати восьми, невысокого роста, с пышным задом и золотыми зубами. Она не растерялась у двери, переминаясь с ноги на ногу со своим мешком в руках. Едва переступив порог камеры, она сразу же деловито вышла вперед, окинула взглядом женщин, сразу выбрала из общей массы своих, перекинулась с ними парой фраз на своем языке и, получив, видимо, согласие, полезла к ним на верхние нары. Там она первым делом свела с землячками дружбу, раздав им чай, сигареты и рафинад из своего мешка. Затем переоделась в спортивный костюм и майку, а юбку, кофту и джинсовую куртку бережно сложила в мешок, перевязала волосы блестящей косынкой и вскоре, совершенно освоившись, уже сидела по-турецки на верхних нарах, болтала на своем языке с землячками, хрипло смеясь и время от времени вкрапляя в свою речь русские слова.

– Смотри ты, какая скорая. Сразу видно, что не в первый раз, – шепотом отзывались о новенькой в Ритиной компании.

– Эти черные всегда за своих держатся.

– Что ж, и правильно делают.

Вечером, когда Вера, по обычаю, играла в карты, рассказывая Рите и ее подругам очередную порцию «Петербургских тайн», она обратила внимание на то, что новенькая почему-то все время смотрит в ее сторону, и смотрит недоброжелательно. И хотя Вера за это короткое время научилась приспосабливаться к разным людям, на этот раз она не могла понять, что в ней так раздражает неизвестную?

После раздачи ужина новенькая неожиданно подошла к Вере и, уперев руки в бока, что-то с возмущенным видом начала выговаривать ей на своем языке. Вера удивилась.

– Я не понимаю, – пожав плечами, сказала она.

– Иди-иди, чего прицепилась, – беззлобно махнула на новенькую рукой Рита.

Молодка ушла к своим, и Вера слышала, как она быстро лопочет о чем-то с землячками, повторяя с возмущенным видом ее слова «я не понимаю».

– Чего это она от тебя хотела? – удивленно спрашивала Рита у Веры. – Знакомая, что ли, твоя?

– Нет.

– А чего ей тогда показалось?

– Не знаю. Может, она меня перепутала с кем-нибудь?

– Черт ее знает. Ишь, так и зыркает на тебя. А ты точно не понимаешь, что они там трещат?

– Откуда? Я же всю жизнь в России жила. Мало ли, что у меня отец был нерусский!

Рита уже знала из рассказов Веры и про ее детство, и про то, как она жила в Москве, поэтому только рукой махнула – мол, ну и плюнь, забудь. Однако у Веры уже засосало под ложечкой неприятное предчувствие беды.

С той самой поверки, когда в списке заключенных шестнадцатой камеры мелькнула фамилия Удоговой, ничто больше не напоминало Вере о ее двойственном положении. Ни Рита, ни другие женщины не расспрашивали ее, почему на той поверке она вдруг устроила истерику из-за фамилии? Рита знала с Вериных слов, что отец у нее был кавказец и что Кисина – это ее фамилия по мужу, но какая у Веры была фамилия до замужества – она не спрашивала, да и зачем? Здесь люди не особенно лезли в душу друг другу. Рассказала о чем-то сама – ладно, промолчала – никто за язык не тянет, не на допросе… Если кто из сокамерниц и вспоминал за спиной Веры ту ее истерику, кончившуюся карцером, то на расхождение в фамилиях внимания не обращали. Ну мало ли? По паспорту может быть Кисиной, а в метрике и в других документах, которые после свадьбы не успела поменять, может остаться девичья фамилия, хоть та же Удогова. Делов-то…

И сама Вера старалась не заострять внимания на путанице в фамилиях. Почему-то ей казалось, что, чем меньше посторонних людей будет знать об этой путанице, тем скорее этот вопрос разрешится. Да и зачем рассказывать посторонним о своих проблемах? Ведь и Рита, и остальные женщины, до сих пор неплохо относившиеся к Вере, – все они простые торговки, все сидят за что-то, справедлив тот закон, который они нарушили, или не совсем справедлив, но они хоть знают, за что именно сидят. Поверят ли они, что Вера оказалась в тюрьме «случайно», что она – жертва какого-то невероятного стечения обстоятельств? Вряд ли. Никогда. Скорее даже, они заподозрят в ней опытную авантюристку, профессиональную мошенницу, и тогда уже вряд ли будут относиться к ней как к своей: более-менее сочувственно и дружески.

Нет, пока Вера сама не понимала, как и почему она оказалась в тюрьме, ей нечего было и думать об этом рассказывать. Ложь всегда выглядит правдоподобнее, чем правда. Жизнь научила Веру подражать и приспосабливаться, как хамелеон, к окружающим людям и обстоятельствам, и здесь, в Бутырке, она чувствовала – будет лучше, если она затеряется в общей массе, станет невидимкой и так дождется своего часа. Возможно, это сработал подсознательный инстинкт самосохранения.

Но с появлением в камере этой новенькой жизнь осложнилась. Вера была уверена: она что-то знает про нее. Что именно? И про кого именно – про настоящую Веру Кисину или же про ту мифическую Удогову, постоянно встающую у Веры на пути? На этот вопрос она не могла ответить, но чувствовала: новая кавказка видит ее сквозь ту защитную оболочку, под которой Вера скрывалась до сих пор. Она видит ее насквозь, как бы Вера ни пыталась затеряться между другими сокамерницами. Почему-то защитная оболочка, до сих пор успешно скрывавшая настоящую Веру от окружающих, на эту новую кавказку не действует…

Вера затаилась, как мелкая тварь под гипнотизирующим оком всевидящего хищника. Она не могла от него ни убежать, ни укрыться. Оставалось только ждать, когда хищник первым нанесет удар, и быть готовой к нему.

Долго ждать не пришлось. На другой день новая снова подошла к Вере и заговорила на ломаном русском языке с сильным акцентом, возмущенно жестикулируя:

– Почему со своими не хочешь говорить? Почему с ними сидишь? – кивнула она на Риту и ее товарок. – Своих не признаешь. Думаешь, что ты другая, да? Ты что, русская? Иди к своим, не сиди здесь!

Она сбилась на свой язык, и конца фразы Вера не разобрала.

– Почему ты думаешь, что я ваша? – стараясь казаться спокойной, спросила Вера.

Рита и другие женщины сидели молча, не вмешиваясь, ждали, чем кончится этот разговор.

– Я на самом деле русская. Я всю жизнь в России жила и вашего языка не понимаю. Может, ты меня с другой перепутала?

– Бессовестная ты! – хлопнула себя руками по бокам новая. – Ты их обманываешь, – ткнула она пальцем в сторону Риты, – и нас обманываешь. Зачем им говоришь, что ты Вера, что ты артистка на телевизоре? Бессовестная ты! Думаешь, никто тебя здесь не знает? Все знают!

Она опять перешла на свой язык. Чувствуя, что происходит именно то, чего она в душе боялась больше всего, Вера упрямо покачала головой и сказала, перебивая:

– Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Я русская, меня зовут Кисина Вера Александровна. Что ты от меня хочешь?

Кавказка отвернулась к своим и громко заговорила с ними, будто призывая их в свидетели. Некоторое время они спорили о чем-то.

– Хорошо, – сказала она, снова поворачиваясь к Вере. – Не хочешь с нами, одна хочешь быть? Деловая, да? Не слушайте, что она вам говорит, – повернувшись уже к Рите и ее приятельницам, заговорила новая. – Она всех обманывает. Кто она, вы знаете? Она Зоя Удогова, она чеченка, и я чеченка, хоть она и в Москве жила, но я ее знаю, ее все наши знают. Я вам говорю: не верьте ей, что она на телевизоре работала, что у нее муж русский, она все обманывает, как собака! Она в банке работала. Что ты им говорила, за что ты тут сидишь, а? – вцепившись в рукав Веры, стала трясти ее чеченка. – Скажи передо мной! Что молчишь теперь? Думаешь, ты лучше, чем мы? Она мента одного поранила. Что, нет, хочешь сказать?

– Нет! – глядя ей прямо в глаза, воскликнула Вера. Она отдернула руку и вырвала рукав своего халата из цепких пальцев чеченки. – Я тебя не знаю и никакую Зою Удогову не знаю! И никого из твоей чеченской банды не знаю и знать не хочу!

Вот это она крикнула напрасно, сгоряча, но так уж с языка сорвалось. И прежде чем Вера успела сама пожалеть о сказанном, чеченка заставила ее пожалеть. Не размахиваясь даже, она внезапным резким ударом кулака разбила Вере нос.

Все еще ноющие нос и губы разом залила волна крови. Все лицо взорвалось единой сплошной болью.

Вера инстинктивно отшатнулась и попыталась закрыться руками. Чеченка, крича что-то по-своему, вцепилась ей одной рукой в волосы, другой вывернула Вере руку за спину, стащила на пол, ударила коленом в живот, ткнула ее лбом в угол нар. Никто не двинулся с места, чтобы их разнять.

Вера, обезумев от боли, вырвалась, развернулась и изо всей силы пнула ногой чеченку пониже колена, попав в болевую точку. Нога у чеченки тут же подвернулась, как у футболиста в разгар атаки, когда он, падая на бегу, начинает кататься на спине по полю, держась обеими руками за ногу. Только Вера была обута не в бутсы с шипами, а в больничные тапки, потому удар получился не таким впечатляющим. Чеченка лишь зашипела от боли, словно на раскаленную сковородку плеснули холодной воды, и бросилась на Веру со всей яростью, пытаясь вцепиться ей в горло, подставить подножку и повалить на пол. Вера перехватила ее руки, несколько минут они молча боролись, отталкивая друг друга ногами, пока чеченка, сумев вывернуться, не потянула Веру тяжестью своего тела за собой на пол и, повалив, попыталась подмять ее под себя.

«Господи, неужели никто не вмешается?» – промчалась у Веры страшная мысль, разом отнимая все силы.

Никто не торопился их растащить в разные стороны, никто не колотил в железную дверь, привлекая внимание охранников, – сокамерницы наблюдали, не вмешиваясь. И Вера вдруг поняла, что, если будет продолжать сопротивляться, эта чеченка попросту забьет ее насмерть.

Сразу же целый вихрь пронесся в голове: Димка! Димка останется сиротой. Его отдадут на воспитание Кисину… Юлия Моисеевна оформит опеку над внуком… Димка вырастет таким же моральным уродом, как вся эта кисинская семейка, возненавидит шахматы, начнет убегать из дома, свяжется с наркоманами… Что она кому докажет, если даст сейчас этой чеченке ее убить? Ее похоронят, на работе все поахают: какая трагедия! такая молодая! От милиции пришлют извинения и соболезнования… И все, все! Могила на кладбище останется… Что она кому докажет, если позволит себя убить?!

Ужас сковал ее. Почувствовав ее страх, чеченка с удвоенной яростью навалилась на Веру, подмяла под себя, отмутузила кулаками по груди, по ребрам, схватила за волосы и несколько раз ударила ее головой об цементный пол. Вера не шевелилась. Чеченка еще пару раз пнула ее, затем поднялась, бормоча вперемежку свои и русские ругательства, толкнула обмякшее тело Веры носком кроссовки, но уже слабо, без злости – так охотник пинает под живот только что заваленного кабана, испытывая моральное удовлетворение от ощущения своей победы…

Веру окатили холодной водой, и она очнулась. Перед глазами расплывались, то сужаясь, то расширяясь, черные колеса с зелеными ободами. Она попыталась привстать. У нее это получилось. Она приподнялась на локте, испытав острую боль из-за разодранной на суставе кожи, и поняла, что все еще лежит на полу, в луже воды, окрашенной ее собственной кровью. Немного полежав так, она смогла приподняться и сесть. Одна из женщин – приятельница Риты, с которой Вера каждый вечер играла в карты, – протянула ей руку, помогла встать на ноги и доползти до нар.

Не глядя ни на кого, Вера легла на бок, повернувшись к Рите спиной. Чья-то рука протянула ей мокрую тряпку. Вера приложила ее к разбитому носу. Кровь текла, не останавливаясь, мешая дышать, стекала в горло. Вера ощупью поставила на место носовую перегородку.

«Она сломала мне нос. На кого я стану похожа? – подумалось ей. – Что тут от меня останется? Завтра все лицо распухнет и почернеет. Господи, что со мной будет? Что со мной будет? За что?..»

Она беззвучно расплакалась, стараясь не выдать своего плача ни звуком, ни жестом. Кровь текла из разбитого лба, мешаясь со слезами, из носу стекала по носоглотке в горло. Вере приходилось время от времени сплевывать кровавые сгустки в тряпку.

Рита сидела у нее за спиной, отвернувшись, шевеля губами, считала петли на своем вязании. Ее приятельницы играли рядом в карты, переговариваясь приглушенными голосами, словно ничего не произошло. Вдруг Рита, надумав что-то свое, стремительным жестом откинула вязание в сторону, так что петли посыпались с деревянных коротких спиц, повернулась к Вере и некоторое время, насупившись, молча изучала ее лицо и всю фигуру.

– Так ты что, чеченка? – несильно хлопнув Веру по ноге, спросила она.

Даже с закрытыми глазами Вера чувствовала на себе ее пронизывающий, неприязненный, недоверчивый взгляд. Более того, она знала, что в этот момент все женщины, забыв про карты, повернулись и смотрят в их сторону, ожидая ее ответа. Но Вере не хотелось ничего отвечать. Ее охватила усталость и полная апатия. Поверят ей сейчас эти женщины или не поверят, посчитают обманщицей, втирушей, извергнут ее из своего маленького, но приятного мирка в бездну общего презрения, полного одиночества – Вере показалось все равно. У нее не было сил защищаться.

– Ну? Чего молчишь? Почему не сказала сразу?

– Нет, – едва разжав склеенные от запекшейся крови губы, проговорила Вера, не поворачиваясь и не открыв глаза.

– Что «нет»?

– Я русская…

– А эта кто? – Вера не видела, как Рита мотнула головой вверх, показывая на верхние нары, где обитали кавказки, но поняла ее без дополнительных пояснений.

– Не знаю… – проговорила она монотонным, охрипшим голосом.– Я ее не знаю.

– А она тебя откудова знает?

– Она тоже не знает… ничего.

– Так, а зачем ей нас обманывать?

Вера молчала. Что она могла ответить этим женщинам, по-своему справедливо пытающимся решить, кто она и что с ней делать?

– Может, та Удогова ее однофамилица? – шепотом предположила одна из женщин.

Остальные, оживившись, тоже зашептали наперебой, торопясь высказать свое мнение.

– А зачем, по-твоему, этой черной нас обманывать? Сразу видно, что она ее узнала. Они же все друг с другом повязаны.

– Ты думаешь, она правда дикторшей работала? С такой-то мордой?

– У всех, кто тут побыл, рожа на свинью похожа. А ты ее помой, морду накрась – и ничего будет.

– Да насвистела она вам все! А вы и поверили, как дуры. Как же, дикторша! По телику выступала. А что она тут делает? Она говорила тебе, за что ее взяли, а?

– Нет. Говорила, что с работы прямо привезли, а сама в каком-то халате. Я еще думала, что на ней за халат, может, ее тут в больницу ложили? Не знаю.

– А она что сама говорит?

– Ничего говорить не хочет, молчит.

– Гони ты ее! – донесся до Веры чей-то горячий сердобольный шепот. – Тоже мне! Пригрела спиногрыза, прикармливала еще. А кто она вообще такая, откудова взялась? Ты знаешь?

– Во-во! Вообще не известно, что за человек, что она тут делает? А чего она именно к тебе прицепилась? Смотри, Ритка, как бы потом тебе из-за нее хуже не сделалось… Ты с ней о чем-нибудь таком говорила? Она тебя спрашивала?

– Вроде бы нет.

– А ты вспомни, вспомни…

Вера безучастно слушала голоса над собой, не испытывая ни малейшего волнения от того, как решится ее судьба.

Она думала о той чеченке, точнее, о том, что эта чеченка знает о ней? И о ком – «о ней»? Знает ли чеченка о настоящей Вере Кисиной или о той мифической Зое Удоговой, вставшей на пути Веры как стена, которую ни обойти, ни перепрыгнуть?

«Вот подошел момент, когда эта Удогова стала врастать в меня всей кожей», – говорила про себя Вера.

Мысли ее текли так свободно, будто существовали сами по себе, отдельно от ее измученного тела. Они скользили по поверхности сознания, разворачиваясь перед Верой в ряд ярких картин. Она не думала – казалось, она слушала собственный голос, звучащий в голове. Голос, говорящий: «Вот и началось. Она врастает в меня все глубже. Сначала она была только рядом. Она приближалась, приближалась, потом слилась со мной воедино, соединилась со мной, тело с телом, клетка с клеткой. Но я еще чувствовала внутри – себя. Внутри я знала, что я – это я, а она – это она, и чувствовала, где между нами граница. Теперь я ничего не чувствую. Может быть, я уже стала ею. Завтра меня выпустят за ворота в пропахшем мочой ватнике, и я пойду на все четыре стороны со справкой на руках, в которой рядом с моей фотографией будет написана ее фамилия – Удогова, Зоя, уроженка какого-нибудь Гудермесского района Чечни… Куда я пойду? Домой? И что я там увижу? Опломбированную дверь. Да, дверь, крест-накрест заклеенную полосками бумаги в лиловых печатях с болтающимися сургучными пломбами. Потому что (и как это я раньше не знала об этом?!) Вера Кисина для всех исчезла. Должна была исчезнуть, чтобы здесь могла возникнуть Зоя Удогова. Что произошло с Верой Кисиной в том, параллельном мире, окружающем Бутырскую тюрьму? Сгорела ли она в машине в автокатастрофе или погибла при взрыве газа в кухне ее квартиры, и теперь ее свежая могила на каком-нибудь Митинском или Котляковском кладбище начинает покрываться первой весенней травой? Но только там, в Москве, ее нет, не может быть, потому что я – здесь, но я стала другой… Я стала Зоей Удоговой».

Опять запищал мобильный.

– Привет, мой птенчик! – замурлыкал в трубке голосок Зои. Слова звучали несколько невнятно, и на минуту Варнавскому показалось, что из трубки исходит явственный запах алкоголя. Кроме того, речь заглушал шум чьей-то посторонней болтовни и приглушенные выкрики крупье. – У меня на сегодняшний вечер грандиозные планы – хочу проиграть миллион… новыми.

– Что празднуешь? – вяло поинтересовался Варнавский. Зоя довольно давно и прочно заняла место жены в его опустевшей с отъездом Герды постели. Но появившаяся в последнее время ее привычка каждый вечер напиваться в стельку его, мягко говоря, нервировала.

– Я еще не решила. Тут столько всего накопилось… Второе рождение у меня, о сестре вспомнила… единоутробной, джигиты опять стреляют, взрывают что ни попадя…

– Ты в своем уме, вокруг же люди! – Варнавский был просто взбешен.

– Ой-ой-ой! Какие мы подозрительные, – запричитала Зоя, – О'кей, золотко, уединяюсь.

Варнавский услышал, как она пробирается сквозь толпу, извиняясь направо и налево, затем каблучки неровно зацокали по мрамору, скрипнула дверь.

– Прием, прием. Я в комнате для девочек. Теперь можно сказать, как жутко я по тебе скучаю?

– Скажи.

– Ску-у-учаю!!! – заревела она.

– Аналогично.

– Значит, так. Я щас приеду, и мы с тобой устроим любовь по-французски прямо на твоем рабочем столе. – Она на минуту задумалась. – Нет, лучше ты приезжай, и мы проиграем твою зарплату, а? Мы ведь теперь богатенькие.

– Еще нет, – отрезал он, стараясь не дать ей наговорить лишнего, – и тебе лучше пойти домой и лечь спать, по-моему, на сегодня уже достаточно. И к тому же не мешало бы тебе вести себя осторожнее. Мы же договаривались, киска. Ты мне обещала, помнишь? Поменьше появляться в… ну, в подобных местах, где, как ты говоришь, тусуются всякие джигиты. Я хоть и председатель Центробанка, но всему же есть границы…

– Ну вот, начинается, – заныла та, – какой же ты все-таки зануда.

– Я тебя прошу, дорогая, веди себя скромнее. Хотя бы до тех пор, пока все не устаканится. Пойди в приличное место, где нет подозрительных типов, где тебя никто не знает.

– Да, сэр. Слушаюсь, сэр. Сейчас пойду в Третьяковскую галерею. Разрешите выполнять?! – неожиданно отрапортовала Зоя.

«Черт побери, – с тоской подумал Варнавский, – у нее хватит мозгов в таком виде притащиться в музей. И конечно, устроить там очередной дебош…»

Вдруг послышался шум, крики и звон разбитого стекла.

– Зоя, что там у тебя происходит?

– Ой, тут такая драчка, так здорово, я просто умираю от желания кого-нибудь побить! Пока, птенчик, я подерусь немножко и перезвоню, ладно?

Варнавский открыл было рот, чтобы выразить свое возмущение, но в трубке уже звучали короткие гудки…

И во вторник утром ударная волна от взрыва в Чечне еще не докатилась до Центробанка. Никто не поднял Варнавского звонком среди ночи, Президент не вызвал с утра на ковер, правительственная комиссия не изменила тему заседания. Всех волновали в основном политические мотивы акции в Чечне, а не ее экономические последствия.

Привычно разобрав внушительную стопку ежедневных утренних бумаг и решительно отодвинув в сторону рутинную составляющую, то есть все, кроме единственной докладной записки, Варнавский бегло изучил ее содержание. Ничего непредвиденного бумага не содержала. Оплата контракта строительных работ на нефтепроводе в Чечне, результаты которых уничтожены взрывом, и страховые выплаты по случаю гибели уникального оборудования, принадлежащего немецким партнерам.

В масштабах страны – не о чем говорить, копейки. Точнее, Варнавский прикинул цифры в уме: «Будем считать, что каждый житель России потерял сегодня по шестьдесят одной копейке и не заметил. А я их все нашел. Мелочь, а приятно».

В этот момент Варнавский особенно остро осознал, что его пребывание в нынешней должности не вечно, даже более чем. К сожалению, подобные мысли не отменяют необходимости работать. Не подавать же, в конце концов, в отставку с формулировкой: а ну его совсем, надоело, наворовался ужо здесь! Он взял себя в руки: «Итак, господин председатель Центробанка, пора предаться исполнению служебных обязанностей…»

Автора докладной Варнавский смог вызвать к себе только в половине первого. Тот не скрывал беспокойства.

– Матвей Яковлевич! Дело пахнет скандалом!

Он принялся в лицах пересказывать содержание записки, будучи абсолютно уверенным, что шеф, поглощенный важнейшими государственными заботами, заглянул в нее одним глазом.

– Все, что нажито непосильным трудом… – пробормотал Варнавский себе под нос.

– Что вы говорите?

– Я говорю: вы правы. Предпосылка для скандала налицо. Подберите все необходимые документы и составьте расширенную докладную записку следующего содержания. Во-первых, сложившаяся ситуация – результат крайне неблагоприятного стечения обстоятельств, предвидеть которые было невозможно. Во-вторых, сравнение понесенного ущерба с прогнозируемой прибылью от реализации данного проекта. В оценке прибыли не скромничайте. В-третьих и в главных, классифицируйте все решения по сделке в соответствии с тем, кто их принимал. Бумаги без наших подписей отмечайте особо. Чтобы не нести большую ответственность, нужно разделить ее на большое число ответственных…

Отпустив подчиненного, Варнавский позвонил Герде, но она, кажется, не слишком обрадовалась.

– Я полагала, ты позвонишь вчера.

– Ты, очевидно, отвыкла от России. Здесь ни на кого нельзя положиться, кроме меня. Но и я не господь Бог и даже не его местный представитель.

– Спроси, как мои дела.

– Я думаю: твои дела – лучше некуда.

– Когда я сама это почувствую?

«Через три банковских дня!» – хотел рявкнуть Варнавский. Экс-супруга слишком уж откровенно наседала. Понятно – немецкая аккуратность. Но в ее настойчивости он скорее усматривал элементарную оголтелую жадность.

– В естественные сроки, meine liebe Frau.

И он бросил трубку, чтобы не слышать обычных оценок его отвратительного немецкого произношения…

Кому из людей хотя бы раз в жизни не хотелось зажить заново? Открыть собственную жизнь на чистой странице и красивыми буквами начать вписывать в нее все то, о чем мечталось, но невозможно было никогда осуществить, потому что на самом деле чистых страниц в человеческой жизни не бывает. С первого дня своего рождения человек заполняет, заполняет их, вписывая туда все подряд: что видит и слышит, чему учат родители и школа и что болтают во дворе, сваливает в одну кучу собственные коротенькие мыслишки и необъятные по смыслу цитаты классиков, путая собственный опыт с опытом тьмы поколений, и, подойдя к осмысленному возрасту, когда кажется – ну, уж пора, пора начать жить по своему уму и разумению! – он в отчаянии видит, что жизнь уже написана. Все мотивы заданы, главные действующие лица расставлены по своим местам, прошлое неумолимо определяет будущее, и изменить ничего нельзя.

Чистые страницы обнаруживаются лишь в чужой жизни, потому что постороннему глазу невозможно расшифровать те письмена, что начертала чужая рука в самом ее начале, и, завладев чужой книгой жизни и раскрыв ее на середине, посторонний человек в самом деле получает возможность переписать свою собственную историю от самого начала до самого конца, исходя лишь из собственных желаний…

Но ведь всем еще хочется к тому же заполучить в свои руки жизнь не любого первого попавшегося, а непременно счастливого человека. Иначе вместе с чужой жизнью вы рискуете получить в наследство чужие проблемы.

Вера часто завидовала другим девушкам, особенно раньше, в первые свои нищие годы в Москве. Завидовала тому, что многим ничем не выдающимся дурам от рождения досталось все то, о чем она могла бы лишь мечтать и что ей не светило заполучить никогда в жизни: богатые щедрые родители, хорошее воспитание, музыкальная школа, бассейн, гимнастика, собственная квартира… Разве не мечтала Вера поменяться местами хоть с одной из этих дур?

Пусть, пусть бы у нее был такой же вечно чем-то недовольный, кислый, надменный вид, как у них, когда, сидя за чашкой черного кофе в баре, они покачивают ножкой, обтянутой лакированной кожей модных сапог, держат сигарету в тонких пальцах, унизанных кольцами, и вполголоса перемывают кости Шовкошитному… Хотела бы она отзываться о Пете Шовкошитном с такой же самоуверенной иронией, как они, так же смело выносить приговор его дурацким затеям, открыто спорить с ним, в глаза называя вещи своими именами:

– Петр, вы простите, но я этого ни писать, ни произносить не буду, потому что это уже полный бред!

И, произнеся это, безо всякого душевного трепета наблюдать, как с начальства в секунду облетает спесь, как Шовкошитный клюет носом бренную землю, краснеет и мычит:

– Почему полный?.. Не такой уж и бред, людям нравится… А у вас имеются встречные варианты? Так чего вы не предлагаете? Я всегда готов выслушать и поддержать…

Ах, если бы она тоже могла так же грамотно и красиво высказать свое предложение, как эти московские девушки! Ведь они самую простенькую мысль умели преподать как откровение свыше. Вера втайне гордилась тем, что ее собственные идеи были гораздо оригинальнее и интереснее того, что предлагали сделать они, но она же знала, чего ей не хватает: знания иностранных языков, опыта заграничной жизни… Она ведь никакого представления тогда не имела, что такое музыкальное радио, как оно функционирует на Западе, какие постоянные программы могут выходить в эфир… Она только интуитивно понимала, что ближе к полночи должны идти какие-то задушевные программы, ночью – что-то интересное, но необременительное, с такою же спокойной музыкой, зато с утра народ должен продрать глаза, поэтому отрываться можно по полной программе, врубать всяческие громыхающе-орущие композиции.

Собственно, как она смогла понять годы спустя, в те времена у их идейного вдохновителя и руководителя Петра Шовкошитного представления о том, что такое полностью музыкальная радиостанция, было немногим больше, чем у нее и у Кисина. Шовкошитный, по тусовочной кличке Петрик, был старым друганом Кисина еще со времен их босоногого детства. Они подружились еще тогда, когда вместе лепили пирожки в песочнице во дворе огромного сталинского дома, буквой «зю» выстроенного в районе Киевского вокзала, – того, где в первом этаже расположены грязные витрины железнодорожных касс «Интуриста». Еще больше Кисина с Петриком сплотила общая школа с английским уклоном, в которой им удалось сколотить музыкальную группу со страшно оригинальным для тех времен названием «Петрик и Гаврик» (слизанным из школьной программной дилогии Катаева «Белеет парус одинокий» и «Хуторок в степи»). Тогда они оба были еще пионерами и в душе романтиками.

И вот извилистые тропы судьбы снова свели вместе Петрика и Гаврика спустя много лет. К этому времени Петрик пожил в Голландии, там возмужал, обзавелся пивным брюшком, лысиной, женой-немкой, подержанной иномаркой и вернулся в Москву с идеей создать на FM-диапазоне полностью музыкальную радиостанцию по образцу тех, что он наслушался, живя в Европе. Друзья встретились, и Шовкошитный тут же пригласил Кисина принять участие в проекте.

Вера в их сугубо мужском деловом разговоре участия как бы не принимала, у нее в этот момент на кухне молоко убегало, и она с годовалым Димкой в одной руке, с поварешкой в другой орудовала на общежитской кухне, поэтому подробности договора мужа с Шовкошитным слышала краем уха. Кисин к тому времени год лоботрясничал, по обыкновению, а тут вроде как оживился, взялся за дело, стал всюду пропадать вместе с Шовкошитным – «ездить по делам». Возвращался под утро, пропахший сигаретами, коньяком и духами, днем отсыпался. Вера с малышом, «пока папа спит», должны были выметаться вон из комнаты, чтобы не потревожить сон кормильца-добытчика. Спасибо, весна была, можно было посидеть в скверике соседнего дома с коляской, почитать учебники, пока Димка с другими детишками ползал в песочнице… Месяца через три Кисин даже первые деньги в дом принес – целых сто баксов одной бумажкой. Это была очень большая сумма в те годы. Например, Ленкин Димитрис на весь учебный год привозил с собой из Греции долларов пятьсот и жил припеваючи, катался на такси, покупал еду на рынке, мог запросто Ленку пригласить в ресторан «Метрополя».

Кисин долго тогда любовался купюрой, всем ее с небрежным видом демонстрировал, – вот, мол, какими делами занимаюсь, такие деньги зарабатываю! Еще пару дней сто долларов якобы невзначай валялись на письменном столе, чтобы каждый вошедший мог их видеть. Кисин не позволял Вере их спрятать, упивался собственной значимостью и деловым успехом. В один прекрасный день деньги попросту исчезли. Кто их свистнул? Совершенно не на кого было думать, то есть народу приходила тьма тьмущая, все их видели, и все вроде бы были своими людьми, то есть украсть не могли. Веру даже мучило невысказанное подозрение, что денежки спер сам Кисин. Словом, она их так и не увидела, продолжала на свою стипендию кормить и мужа, и ребенка, да, получая время от времени подачки от Юлии Моисеевны, глотала постоянные попреки:

– Почему это у вас уже закончилось масло? Оно не могло так быстро закончиться! Как это, чтобы литр подсолнечного масла уходил за две недели? Вы много жареного едите, это вредно. И ты неэкономно наливаешь масло в салат, я видела. Но все равно, так быстро оно не могло уйти. Вера, ты меня обманываешь! Ты, наверное, своим подружкам отливаешь масло, а потому оно у тебя быстро кончается. А у Саши дискинезия желчновыводящих путей. Ему нужно каждый день съедать ложку подсолнечного масла, я же говорила тебе! А потом у него начинает выделяться билирубин, он становится раздражительным, нервным, и вы скандалите.

Так, с чего бы ни начинался разговор Веры со свекровью, с подсолнечного масла или фасона Димкиной шапочки, припев повторялся один и тот же: в беспрерывных скандалах с мужем виновата сама Вера.

Прошло лето. Вера все три месяца просидела с ребенком на кисинской даче. Ребенок поглощал витамины, ну а она заодно полола грядки, окучивала картошку, капусту, поливала помидоры в парниках, обирала клубнику и смородину. В конце сентября Шовкошитный смог наконец открыть свою радиостанцию. Называлась она «Метрополис», и это была одна из самых первых в Москве музыкальных радиостанций. Снимали они под свой офис конец обшарпанного коридора с тремя комнатами на Шаболовке, и Кисин, ленясь ездить так далеко на работу, уговорил Веру снять в районе Шаболовки комнату в коммуналке, как позже выяснилось – с соседом-алкоголиком.

Друг Петрик поначалу, да по старой памяти, относился к другу Гаврику очень хорошо, и даже частые заходы Кисина «пыхнуть травы» или напиться до бессознательного состояния воспринимались им как часть творческого процесса, необходимая релаксация, без которой, мол, талант быстро сгорает и гибнет. Часто они собирались вчетвером в огромной квартире Шовкошитного, пили пиво, обсуждали дела на работе. Для Веры стало откровением, когда однажды жена Шовкошитного – немка Аннета, тоже занимавшая какой-то руководящий пост на «Метрополисе», – сказала ей с европейской прямотой, мило не выговаривая некоторые буквы:

– Интересно, по Сашиным словам, я тебя представляла такой закрытой, типичной русской, все время в очереди в магазине за мясом, здесь ребенок, – она согнула одну руку в локте и потрясла, показывая, как должна выглядеть типичная русская жена. – А ты, оказывается, такой наш человек! Даже Петя удивился, когда с тобой прошлый раз поговорил. Говорит: о! она такая умная, много знает… Вера, а почему ты не попробуешь с Сашей работать? Он сейчас готовит одну программу, о современной немецкой электронной музыке, почему ты не поможешь ему написать тексты? Потому что, на мой вкус, у него тексты получаются… как это сказать?.. Сухие. А ты как раз очень романтичный человек, мне кажется, у вас вместе должно хорошо получаться…

Этот приватный, ничего не значащий разговорчик происходил той же осенью в кухне у Шовкошитных, куда Вера вышла следом за Аннетой покурить, перемешать майонез в салате и принести еще пива из морозильника. Вере он запомнился только потому, что в нем впервые проскользнула легонькая тень неудовольствия Шовкошитных в отношении к другу Гаврику, и это ее встревожило. Пока Кисин работал на радиостанции, он старался не пить и худо-бедно зарабатывал, а что будет, если Петрик его погонит в шею? Инсинуации Кисина о ее якобы умственной неполноценности Веру уже не могли удивить. За эти годы она давно привыкла, что знакомые Кисина при первой встрече поглядывают на нее свысока, дескать, кто она такая – недоучившаяся фельдшерица, сирота, вечно ходящая в застиранной кофточке с чужого плеча и с сопливым дитем на руках, – чтобы на равных встревать в их интеллектуальные беседы? Да и Кисин аж расцветал от удовольствия, когда ему случалось чем-нибудь поддеть жену, доказав себе и окружающим, что он умнее, а в последнее время за ним стала замечаться новая странность: стремление выглядеть красивее жены.

Он стал привередлив в одежде, капризничал, примеряя в магазине новые рубашку или туфли, днями мог колесить по Москве в поисках нужной вещи. Однажды Вера заметила, что для себя Кисин покупает в валютном магазине дорогие зубную пасту, шампунь, туалетное мыло и хранит их отдельно в своем ящике стола…

Тот год вообще был очень трудным для Веры: она заканчивала последний курс в медучилище, и хотя профессия фельдшера не была целью ее жизни, любую работу она стремилась выполнить добросовестно. Предложение жены Шовкошитного помочь Кисину в сочинении текстов к новой программе она тоже восприняла всерьез. Долго возилась с немецкими словарями, переводя статьи из журналов, принесенных той же Аннетой, прослушала все до единой композиции, которые должны были идти в первом же выпуске программы, отыскала и тоже перевела биографические сведения об их авторах… Все это перепечатывалось по ночам на старенькой портативной пишущей машинке «Олимпия» в кухне коммуналки и складывалось на стол Кисину… Он с издевательскими комментариями прочитывал материал, потом носил их на утверждение к Аннете и Шовкошитному, после чего, лежа дома на диване, долго критиковал их за примитивный подход к святому искусству (дело в том, что Аннете все написанное Верой пришлось по вкусу), наконец увез листки с собой и сказал, что потерял их… В итоге программа так и не была подготовлена к сроку, выход ее в эфир отложился до неопределенного времени, пока сам Кисин не разродится наконец-таки и не сочинит окончательный сценарий первого выпуска.

Все это дотянулось до Нового года, когда произошла давно ожидаемая Верой катастрофа: Кисин сорвался с тормозов, запил и перестал ходить на работу. У него был ежедневный трехчасовой эфир с восемнадцати до двадцати одного, который, разумеется, полетел к черту, и Шовкошитному в спешке, накануне новогодних праздников, пришлось в страшных спорах и ругани делить эфирное время между остальными ведущими. Но это еще куда ни шло.

Кисин был автором и ведущим «долгоиграющей» программы, выходящей ежедневно в прямом эфире, он разыгрывал призы, болтая по телефону с радиослушателями и заставляя их отгадывать название различных мелодий. Один раз прямой эфир сорвался, потому что Кисин явился в студию пьяным, на другой день, когда это повторилось, Шовкошитный, не размышляя, отдал эту программу вести другому человеку. Оскорбившись, Кисин хлопнул дверью и две недели не появлялся на работе, пока Аннета ему не позвонила и не попросила прийти. Воспрявший духом Кисин решил, что это к нему приползли на коленях… Покуражившись денек, он все-таки решил на другой день сходить на работу. Вернулся через два часа злой как черт, швырнул на пол деньги: оказывается, вызывали его всего лишь за зарплатой, причем более чем наполовину урезанной, и никаких «вернись, я все прощу», как выяснилось, говорить ему никто не собирался. Наоборот, Шовкошитный поставил ультиматум: не пить, программу ему не вернут, пусть доработает и запустит в эфир ту новую, о немецком электронном авангарде, и своего льготного графика ежедневных выходов в эфир с восемнадцати до двадцати одного он тоже лишается. Теперь он будет работать с шести утра до девяти. В студии надо быть к половине шестого.

– Он думает, мной можно помыкать так же, как всеми остальными! Не дождется! Они еще пожалеют. Я ничего не теряю, это они теряют. Пусть Петька сам теперь со своей тупой немкой ломает голову, придумывает все. Я туда больше не пойду!

Для Веры это означало полную финансовую катастрофу. На ее осторожные доводы, мол, не стоит принимать решение сгоряча, Кисин взбесился, разбил о стену заварочный чайник, оттолкнул Веру и на три дня исчез из квартиры. Был конец месяца – срок платить хозяину за комнату. Вера позвонила свекрови, но та отказалась одолжить требуемую сумму: это ваши с Сашей проблемы. По ее голосу Вера поняла, что Саша в данный момент находится под боком у мамочки.

Не придумав, как еще раздобыть денег, Вера набралась смелости, позвонила Петру Шовкошитному на работу и через секретаршу передала, что, мол, Вера Кисина просит о встрече. Аннета перезвонила ей домой тем же вечером и, не пускаясь в длинные переговоры, предложила Вере в ближайшие пару дней собрать в единое целое все наработанные прежде материалы по той программе о немецкой электронной музыке и привезти в «Метрополис». Об оплате речь пока не шла, но Вера в ту же ночь выполнила все, что было нужно, и в одиннадцать утра уже дожидалась в приемной приезда Шовкошитного и Аннеты.

Они прочитали сценарий тут же, в кабинете, пока Вера пила кофе, поданное в кабинет холеной секретаршей, косо при этом поглядевшей на Верины уродливые старые сапоги. Затем к ним присоединился третий рецензент – невероятно модно одетый молодой человек в замшевом жилете, круглых очечках с бледно-желтыми стеклышками, в перстне-печатке со вставкой из черного агата и мелких бриллиантов на тонком мизинце.

– Ну что ж, все подходит, – изрек наконец Шовкошитный, складывая листки в убогую папочку, впопыхах едва найденную Верой среди бумаг мужа, и передавая папку молодому человеку, который, как позже узнала Вера, должен был после ухода Кисина возглавить редакторский отдел, а также вести программу о немецком электронном авангарде. – Ты иностранный язык знаешь? – обратился он к Вере, впервые за весь разговор подымая на нее глаза и пристально изучая ее, словно никогда прежде не видел.

– Немецкий учила в школе, – севшим от волнения голосом ответила Вера, теряясь под этим тяжелым, пытливым взглядом.

Аннета подбадривающе улыбнулась ей уголками губ.

– На компьютере работаешь?

– Нет… Но я быстро схватываю, я научусь.

– Когда оканчиваешь училище?

– В конце июня.

– Давай договоримся так: до июня ты пишешь для нас тексты к программе под руководством Аннеты и в самом тесном сотрудничестве с Сергеем, – Шовкошитный сделал жест в сторону модного молодого человека. Тот легким наклоном головы выразил Вере свое согласие с подобным планом. – Программа будет выходить каждую пятницу, кроме праздничных дат, идти в записи по полчаса. Значит, для подготовки – одна неделя. Потянешь?

– Да, – ответила Вера так решительно, что все трое засмеялись.

– Вот такой подход мне нравится, – обращаясь к молодому человеку, сказал Шовкошитный. – Не ноет, не торгуется, не то что…

Он оборвал сам себя, не желая показаться бестактным. Вера поняла, что речь шла о Кисине.

– Пока будешь получать за тексты как внештатный редактор. Если до июня я увижу, что ты справляешься, и если у нас получится расширить штат, потому что пока у нас нет такой возможности, – предупредил он, не спуская с Веры того же испытующего взгляда, – то мы возьмем тебя на постоянную работу. Устраивает тебя такой вариант?

– Да. А сколько я буду получать сейчас? – изнывая от неловкости, тихо спросила она.

Шовкошитный назвал расценки за работу внештатных авторов и незамедлительно добавил:

– Оплата в течение десяти банковских дней по сдаче. Через неделю во вторник приходи за деньгами за этот сценарий. Теперь можете с Сергеем побеседовать в другой комнате, обсудить план совместной работы, и – с Богом, как говорится!

Шовкошитный неожиданно широко и по-доброму улыбнулся Вере, и она тоже улыбнулась застенчиво, больше всего на свете боясь выдать свою радость: сумма, названная Петром, показалась ей невероятно огромной, к тому же Вера моментально увеличила ее в уме, представив, что такие же деньги она станет получать каждые десять дней в течение четырех месяцев…

С уверенностью можно было сказать, что в ту минуту ни Вера, ни Аннета, провожающая ее до двери кабинета доброжелательными подбадривающими кивками, ни новоиспеченный коллега Сергей – никто не мог себе даже вообразить, что этот день станет началом Вериной карьеры. Разве что сам Петр Шовкошитный, умевший, что ни говори, разглядеть в человеке – человека, заметил в этой скромно одетой, затертой жизнью девчушке огромный скрытый потенциал. Но и он никак не мог знать, что на протяжении следующих восьми лет Вера Кисина превратится в его самого лучшего, самого надежного и исполнительного работника, на которого можно положиться в наиболее трудных делах, зная, что все окажется выполненным точно и в срок…

Первого июля Вера подписала с Шовкошитным трудовой договор на три года. Кисин воспринял это как предательство со стороны жены, но, поскольку к тому времени кормить семью начала Вера, крупных возражений с его стороны не последовало. Он просто заговорил с ней новым тоном, обращаясь к ней с эдаким издевательским низкопоклонством: «сударыня», «ваше ученое мнение», «спросите у нашей звезды»… Юлия Моисеевна тоже присмирела и наконец прописала Веру в своей квартире.

С работой все складывалось не так просто, как казалось на первый взгляд. Начать с того, что полностью обещанной Шовкошитным суммы за сочинение текстов к программе Вера не увидела. Оказалось, деньги делятся пополам между ней и Сергеем как соавтором… И так далее, по всем пунктам. Спустя годы Вера могла с уверенностью сказать, что за каждую полученную ею в жизни копейку она отработала двойную, тройную норму. Но это ее не расстраивало, не подрывало охоты работать. Она воспринимала это как должную изнанку жизни: а что легко дается? Кисин саркастично комментировал руководящий тон друга Петрика, утверждал, что он Веру эксплуатирует, надувает по деньгам, считает за идиотку, готовую перерабатывать за бесплатно из подхалимских соображений… Вера где пропускала мимо ушей его эскапады, а где и мотала на ус, прекрасно понимая, что Шовкошитный никакого меценатства по отношению к ней не проявляет и если платит большие деньги, то потому, что сам получает от Вериной работы в сто раз больше.

А потом Вера ушла от Кисина. Между ними давно уже не было никаких близких отношений, оба жили своей жизнью, объединенные лишь общей жилплощадью. После переезда офиса радиостанции «Метрополис» в здание радиоцентра в Останкино им пришлось снять двухкомнатную хрущевку возле кинотеатра «Космос», чтобы Вера после ночного эфира могла пешком добираться домой из студии. Третья часть ее немаленькой зарплаты уходила квартирной хозяйке. Кисин время от времени приносил какие-то деньги, готовил себе еду в отдельной кастрюльке и страшно гордился тем, что «сам себя обеспечивает».

Однажды, трезво подсчитав, какая гигантская сумма в год уходит у нее на оплату жилья, Вера поставила Юлию Моисеевну перед фактом: мы переезжаем жить к вам… Уже после развода, когда ее план открылся, многие знакомые Веру осуждали, обвиняли, сестры Кисина, бывшие ее приятельницами, тут же демонстративно прекратили с ней отношения…

Вера предполагала, что нечто подобное последует. Совесть ее не мучила, но горечь осталась на всю жизнь. Подумаешь, что за преступление она совершила? Утаивая от мужа (это Кисин-то – муж!) часть зарабатываемых денег (своих денег, между прочим!), она за два года смогла накопить сумму, достаточную, чтобы приобрести для себя на другом конце Москвы однокомнатную хрущевку на пятом этаже, без балкона и лифта… Втайне ото всех оформив документы на квартиру, Вера немедленно объявила Кисину, что подает на развод… После этого последовала нервотрепка, дележ имущества, скандалы и ругань по телефону. Юлия Моисеевна бегала по юристам, пытаясь отсудить у Веры половину стоимости купленной квартиры, рыдала и на всех углах рассказывала, что невестка их обобрала… Но это все было в прошлом. Вспоминая о тех временах, Вера не могла поверить в то, что выдержала все это, вынесла и вышла, в общем-то, с небольшими потерями. Не считая, конечно, моральных. Но эти раны быстро заросли. Способствовало этому и то, что больше Вера ничего не слышала ни о Кисине, ни о его матери.

Только освободившись окончательно от Кисина и его семейки, Вера смогла развернуться по-настоящему. Еще год почти она приходила в себя, вдруг обнаружив, что в мире существует огромное количество интересных людей и занятий… Так же внезапно она обнаружила, что она самая юная в коллективе «Метрополиса», что на нее обращают внимание мужчины… Она помнит, как однажды вышла из дому, имея при себе в сумочке достаточно денег, чтобы наконец одеться с ног до головы, а вернулась домой совершенно разбитая, неся в сумке два килограмма мяса, рис, помидоры, молоко и хлеб. И как проплакала тогда полночи, ужасаясь, что к двадцати одному году не умеет ни выбирать, ни покупать себе элегантную одежду и что, видимо, ей не суждено быть такой же красивой, как все эти девицы с «Метрополиса».

Но все пришло к ней постепенно: чувство уверенности в себе, чувство собственного достоинства, умение элегантно и к лицу одеться и причесаться, подобрать сумочку к обуви… Димка посещал «английский» детский сад, где в группе было семь человек, а милая молодая воспитательница читала им по-английски адаптированные сказки Оскара Уайльда. Именно она первой обратила внимание Веры на необычные шахматные способности Димы.

– Вы знаете, он у каждого взрослого, кто приходит к нам в группу, обычно спрашивает: «Вы играете в шахматы? Пожалуйста, сыграйте со мной». Вчера он трижды обыграл папу Кости Шевкуненко, и Валентин Петрович был потрясен. Он предложил показать Диму специалисту. Я сказала, что посоветуюсь с вами…

Вера с охотой схватилась за эту мысль. Она никогда не сомневалась в том, что ее Димка вырастет творческим, талантливым человеком, но шахматы стали для нее полной неожиданностью. Она сама никогда шахматами не интересовалась, играть умела, но по-любительски, и Димку научила от скуки, когда он болел и врач не разрешал ему вставать. Чтобы удержать четырехлетнего разбойника в кровати, она научила его играть в шахматы. Ее не пугала перспектива возить два раза в неделю малыша на уроки к мастеру и оплачивать сами уроки. Чтобы превратить эти уроки в маленький праздник, Вера установила традицию всякий раз после занятий водить Димку в «Пиццу хат» на Дорогомиловской, но сын и так с восторгом принял возможность играть в шахматы с взрослым дядей, который при этом еще и рассказывает массу всего интересного про игру…

Когда Димка пошел в школу, Вера уже занимала на «Метрополисе» должность главного редактора музыкальных программ, постоянно вела прямые эфиры, имея целый блок своих программ, и училась на платных курсах телевизионных дикторов при филфаке МГУ. Ее имя стало на слуху, она получала письма от поклонников. Ее внешность оставалась для всех загадкой, она превратилась в сирену, все узнавали ее голос, но сама она оставалась невидимой…

Она смогла поменять свою хрущевку на двухкомнатную недалеко от телецентра на Шаболовской, сделала ремонт, поменяла всю сантехнику и мебель, подумывала о покупке машины, но не было времени учиться еще и в автошколе, чтобы сдать на права. Жизнь летела с неимоверной скоростью. Ей было только двадцать пять…

Слухи о том, что Шовкошитного забирает к себе Петрушевский, курсировали по «Метрополису» давно, с тех самых пор, как узнали, что известный музыкальный продюсер и магнат Петрушевский открывает на телевидении новый музыкальный канал и под этот проект собирает отовсюду профессионалов. В один прекрасный день Шовкошитный появился на работе в обществе малознакомых большинству сотрудников людей в деловых костюмах, и всем было официально объявлено, что он снимает с себя полномочия генерального директора радиостанции. Шовкошитный «уводил» с собой на телевидение несколько человек из «своей команды». Первой, кто получил от него предложение сменить место работы, была его жена Аннета, второй – Вера…

Вера согласилась перейти работать на телевидение, хотя в первое время это означало существенную потерю в деньгах и непочатый край работы, но она ориентировалась на Шовкошитного как на самый надежный барометр. За все те годы, что Вера принадлежала к его маленькому клану, она имела возможность пронаблюдать, как возросло благосостояние самого «друга Петрика» от трехкомнатной квартиры на Ленинском проспекте до особняка в охраняемом поселке по Рублевскому шоссе, и убедиться, что Шовкошитный неправильных финансовых ходов не делает и с сотрудниками по-своему честен: там, где он сам получал тысячу, его работник всегда вовремя и честно мог заработать свою сотню… Вера рискнула уйти с радио и не проиграла: через два года она уже вела на музканале субботнюю получасовую программу для полуночников…

…"А теперь… Господи, что они сделали с моим лицом? На кого я теперь похожа? Работать в эфире точно смогу не скоро. Если вообще смогу…"

Но думать о том, что сейчас происходит у нее на работе, Вера себе запрещала, как запрещала волноваться за Димку. Зачем мучиться из-за химер: а вдруг?.. а что, если?..

«У меня есть из-за чего нервничать, и я буду волноваться потом, когда станет что-то известно».

После драки с чеченкой она оказалась в изоляции. Рита не доверяла ей, и другие женщины избегали общаться с Верой. Она сидела в шестнадцатой третий месяц, когда произошел эпизод, снова изменивший невольно ее судьбу: как-то среди ночи Алюня – одна из приятельниц Риты – подняла всех на ноги страшными криками боли. Она каталась по нарам, крича, как роженица, держась за правую ногу в области паха. Нога чернела и раздувалась на глазах. Женщины обступили ее, наперебой раздавая советы. Вера протиснулась к Алюне. Одного взгляда на ее распухшую онемевшую ногу оказалось достаточно, чтобы понять, что дело в тромбе, закупорившем вену где-то в районе паха. Она помнила еще с практики по хирургии, что, если вовремя не оказать помощь, дело может кончиться ампутацией. Она сказала об этом Рите, и та стуком в дверь вызвала контролеров, но те отказались среди ночи вести Алюню в санчасть:

– Ничего, до утра не околеет, потерпит.

До утра Вера делала ей массаж ноги, разгоняя застоявшуюся кровь. Мяла, колотила, щипала онемевшие мышцы, колола ступню… Наконец боль утихла, Алюня смогла двигать ногой. Утром ее забрали в госпиталь. В тот же день Веру впервые вызвали на допрос. Громыхнула дверь камеры, и охранник крикнул в сырую духоту:

– Удогова! К следователю!

Когда она вернулась в камеру, Рита не сказала ни единого лишнего слова, не задала ей ни одного вопроса. Просто, как раньше, перетасовав старую затертую колоду карт, подсела к ней и кивнула: «Ну что, сыграем, артистка? Ты раздаешь…»

…– А что, это был единственный раз, когда вас вызывали к следователю? – удивился я.

– Да. Кроме допроса Кулешов вызвал меня еще раз на пару минут, предъявил обвинение и сразу ушел. Не дал мне даже слово вымолвить.

– То есть вы хотите сказать, что за полгода вы единственный раз общались с людьми, которые занимаются вашим делом.

– Да. Можно сказать, что так.

Удивительно! Я еще могу понять, что Барщевский ни разу не удосужился встретиться с ней, ведь он не участвовал в защите на следствии и принял ее только после того, как дело поступило в суд. Но этот Кулешов допрашивал ее только один раз… И это несмотря на ее постоянные заявления о том, что она не Зоя Удогова. Странно все это. Странно и подозрительно.

– И о чем вы говорили с Кулешовым?

Тут загремел замок в двери, вошел контролер СИЗО и объявил, что время свидания истекло.

– Банный день сегодня, гражданин адвокат, – сказал он, – так что, если вы задержите заключенную, она не успеет помыться.

Пришлось отложить разговор.

По сути, у Матвея Яковлевича Варнавского было два лица. Добрый мягкий профиль: нос уточкой, безвольный подбородок, округлость которого не могла скрыть короткая бородка, большие уши и ямочки на щеках. И суровый хищный фас: сросшиеся жесткие брови, набрякшие веки, острый рентгеновский взгляд, тонкие губы и несимметричная тяжелая улыбка. Этакий Янус, только под девяносто градусов. Сам Варнавский, разумеется, знал об этом феномене и как человек расчетливый умел им пользоваться.

Ожидавший в приемной журналист Пенкин своим визитом не то чтобы напугал, но заинтриговал банкира.

Что ему вдруг могло понадобиться? Связано ли это с его эпическим телерепортажем с аварии на нефтепроводе? Если да, то что ему, собственно, известно?

Впрочем, раз пришел, значит, имеет что предложить, а цена не главное.

Варнавский решительно нажал кнопку селектора:

– Леночка, пригласите журналиста.

Секретарша, одарив шефа очередным многозначительным взглядом, впустила Яшу, напутствуя:

– У вас ровно десять минут.

Поприветствовав вошедшего, банкир тут же слегка развернулся в кресле, обратив к Пенкину левую половину лица, улыбка на которой была шире.

– Что вас ко мне привело, молодой человек?

Яша приготовил блокнот, карандаш и тоже вошел в образ:

– Видите ли, мне необходима консультация авторитетного специалиста по вопросам вкладов и особенностям банковских систем.

– Личный интерес или…

– Или, – профессионально оборвал его Пенкин. – В последнее время, как вы, наверное, знаете, даже в Швейцарии несколько отошли от принципа абсолютной тайны вкладов, чтобы позволить обнаружить деньги бывших нацистских преступников и наркобаронов. Возможно, в России намечается такая же тенденция… В смысле золота КПСС и тому подобного. А наша редакция готовит подборку материалов на эту тему… – Яша с умным видом плел всю эту ахинею, разглядывая неприкрытую роскошь кабинета, жутко дорогой даже на вид костюм банкира и остро ощущая исходящий от него неуловимый запах денег. А ведь деньги-то не его, он ведь только чиновник, образно выражаясь, евнух при гареме.

– И что же вас конкретно интересует? – Варнавский взглянул на часы. «Или он заходит слишком издалека, или Чечня здесь действительно ни при чем».

– Представим ситуацию: человек открыл счет в банке, перевел некоторую сумму и… умер. В банке об этом не знают. Возможно ли, чисто гипотетически, что эти деньги получит другой человек?

– Конечно, если он наследник, – нетерпеливо ответил Варнавский.

– Нет, вы не понимаете, о смерти вкладчика в банке не догадываются. И человек наследником не является.

«Ничего он про аварию не знает», – успокоился Варнавский и повернул к Яше свой суровый фас:

– Уж не собираетесь ли вы, молодой человек, таким образом обеспечить себе безбедную старость?

– Нет, конечно. – Яша стойко выдержал долгий взгляд банкира. – Я же сказал: чисто гипотетически.

– Чисто гипотетически, конечно, это возможно. Но слишком маловероятно. Современные банковские системы защиты довольно изощренны, и обмануть их, смею вас уверить, очень и очень непросто.

– А можно поподробнее?

– Это не тема пятиминутного разговора. – Варнавский откровенно поглядывал на часы, ему уже стало скучно. – Каждый банк сам волен выбирать систему защиты от несанкционированного доступа и способы идентификации клиентов. Наш банк, как вам, наверное, известно, не обслуживает частных лиц, и у нас таких проблем не возникает. Так что вы пришли не по адресу. Обратитесь куда-нибудь еще, например в Сбербанк…

– А если меня интересует положение дел во всей Европе? – не унимался Пенкин.

– В современном мире, молодой человек, нужно пользоваться современными методами. Существует же Интернет – всемирная информационная свалка. Просмотрите путеводитель «Финансы – банки» по Швейцарии или по ЕЭС…

Яше даже обидно стало, что он сам не додумался до такой простой вещи.

– Если есть такая необходимость, я могу подключить своих компьютерщиков. Они окажут вам всяческое содействие. – Варнавский поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

– Спасибо, не нужно. Я ведь хотел услышать мнение человека, а порыться в сети я могу и сам, дома например, – с достоинством ответил Яша и вежливо попрощался.

После ухода журналиста Варнавский вернулся к бумагам, но что-то не давало ему сосредоточиться. Он редко обращался за советом к собственной интуиции, но сейчас она упорно подавала голос. Что-то в вопросах Пенкина, в том, как он построил свое «интервью», в том, как реагировал на его ответы, заставляло задуматься. Не напал ли этот прославившийся своим похищением на всю страну журналист в самом деле на золотую жилу, а конкретно на возможность завладеть чужими деньгами.

Гадать на кофейной гуще Варнавский не любил и, чтобы разрешить всякие сомнения, позвонил в дирекцию телекомпании «ТВ-7», где служил Пенкин.

После обычного трепа с генеральным директором о погоде и перспективах роста Матвей Яковлевич перешел к главному:

– До меня тут дошли слухи, что вы решили рассказать россиянам правду о банках и банкирах.

На другом конце провода длинная пауза и явное недоумение:

– Откуда слухи?

– Да так, просочились…

Опять пауза, собеседник долго что-то обдумывал:

– Если честно, пока не собирались. Хотя мысль интересная. Пожалуй, это будут смотреть… Но все-таки откуда слухи? Погоди, дай сам догадаюсь. Это ты сам придумал, да? Реклама нужна? – Генеральный повеселел. – А мы тут как раз кредит пробиваем…

– Постой, постой. Ты не так понял, я не напрашиваюсь.

– Не скромничай. Давай обсудим… посчитаем.

Варнавский повесил трубку.

«Итак, – рассудил он, – редакция никакого отношения к этому не имеет, значит, это личная инициатива и, значит, интуиция не подвела. Тут пахнет деньгами. Осталось только выяснить размер суммы».

Матвей Яковлевич снова взялся за телефон:

– Марфин? Мне срочно нужна информация. Все, что есть на Пенкина Якова Валерьевича, работает на телевидении. «ТВ-7». Год рождения? Точно не знаю. Лет Тридцать пять – тридцать восемь, не больше. Адрес и телефон прямо сейчас.

По роду своей официальной и особенно неофициальной деятельности Пенкину пришлось побывать во многих странах, и в том или ином приближении он не то что знал, а скорее понимал несколько языков. Да и одно дело общаться с живым человеком лицом к лицу, когда в ход идут гримасы, жесты и все, что под руку попадется и разговоры все больше за жизнь. И другое – пытаться осмыслить абсолютно английский текст, да еще изобилующий специальными терминами и идиомами. Поэтому в Интернет он полез с Мюллеровским словарем на восемьдесят тысяч слов.

Проделав нелегкий и тернистый путь, он наконец достиг Первого кредитного банка в Вадуце. А вот и информация для потенциальных клиентов. Яша перекачал данные на свой компьютер с намерением немедленно и досконально во всем разобраться.

Зазвонил телефон, но он решил не отвлекаться. Включился автоответчик.

– Привет. Это снова Марина. Я все решила, давай это сделаем вместе. Так будет легче. Поверь мне.

Яша схватил трубку, но услышал только короткие гудки. Автоопределитель номера промолчал, – очевидно, звонили из автомата.

Пожав плечами, Яша вернулся к компьютеру.

Итак, «ключом или паролем могут являться персональные аутентичные», в смысле индивидуальные, «…признаки персоны», в смысле человека, «такие, как фигуры папиллярных линий…» типа отпечатков пальцев, «радужной оболочки глаз, голоса…». Радужной оболочки глаз! Стеклянных глаз? Бред какой-то. Хотя, если подумать…

Он попытался вчитаться внимательнее, но мысли упорно соскальзывали на загадочную Марину. Можно ошибиться номером один раз, один раз можно не узнать голос на автоответчике, но она ведь продолжает звонить и наговаривать весь этот дурацкий, понятный только ей одной бред. А что, если это и вправду та Марина? Вдруг чеченцы доперли, что он проник в их коварные планы? А вдруг это вообще подставка, вдруг они при нем специально трепались? Но неужели они действительно думали, что нормальный среднестатистический человек способен в столь древесном состоянии что-то воспринимать?

«А может, и не было ничего вообще? Может, мне это и правда приснилось или, стукнувшись головой, я обрел ложную память? Нет, ну это же опять бред. Я же помню. Помню я. А может, наоборот, у меня частичная амнезия и Марина моя последняя любовь? Тоже бред. Светку же помню, и Каролину, и Ладу, и… Короче! Читаем дальше!»

«…или магнитные, ультразвуковые, инфракрасные и прочие ключи по желанию клиента».

Ладно, может быть, какую-то хреновину Мажидов вмонтировал в свой стеклянный глаз, и теперь без нее до денег не добраться. А его похоронили, и эта вот ультразвуковая-инфракрасная-магнитная и еще Бог знает какая хреновина гниет в земле сырой. Хорошо, хоть не кремировали.

Ну и что теперь, снова тащиться в Чечню на раскопки?

Конечно, тащиться! И не тащиться, а лететь соколом… орлом… вертолетом, чтобы не опередили. Только Чечня – она на карте три на два сантиметра, а на самом деле не такая уж и крохотная, и Красной площади с Кремлевской стеной, под которой все в рядок зарыты, там нет. И хоронят они исключительно на семейных кладбищах. А где, спрашивается, мажидовское семейное кладбище? В каком таком забытом Богом… Аллахом ауле? И кто поделится этой страшной тайной?

А вот Ильяс Хухадов и поделится. Тот же самый Ильяс, который и рассказал Пенкину всю эту историю. Кто в Москве самый знаменитый радетель за чеченских беженцев, от кого у них нет секретов и к кому они бродят, как ходоки к Ленину (правда, не столь безрезультатно), у кого на семь поколений вниз… взад… вглубь… всеми уважаемые имамы и кто за эти семь поколений успел породниться с большей половиной современной Чечни? Хухадов!

Не откладывая дела в долгий ящик, Яша позвонил Ильясу. Занято. Ладно, тогда без приглашения.

Не застать Ильяса дома было просто невозможно по одной простой причине: он никогда его не покидал. Отягощенный стошестидесятикилограммовым весом и астмой в сочетании с квартирой на седьмом этаже (а лифтом он не пользовался по каким-то одному ему ведомым причинам), Хухадов решал все многочисленные проблемы своих подопечных исключительно по телефону или, в крайнем случае, приглашая нужных людей к себе. Яша был знаком с ним довольно давно, и иногда они на взаимовыгодных условиях делились друг с другом кое-какой информацией.

Схватив такси, Пенкин помчался на другой конец города, где по странному стечению обстоятельств на Кавказском бульваре проживал кавказец Хухадов. Влетев в подъезд, он всей пятерней утопил кнопку вызова лифта, но лифт его проигнорировал, даже кнопка не загорелась. Движимый желанием поскорее приобщиться к тайнам чеченских гробниц, Яша взлетел по ступенькам на седьмой этаж и остановился как вкопанный.

Железная дверь Ильяса итальянского производства была взрезана автогеном, вторая дверь – деревянная – выворочена вместе с петлями. Из квартиры не доносилось ни звука. Постояв в нерешительности пару минут на площадке, Яша осторожно вошел. Квартира перевернута вверх дном – полы сорваны, обои отодраны от стен, мебель перевернута, все усеяно бумагами и пухом из вспоротых подушек. Яша обошел все комнаты – никаких следов Ильяса.

Он позвонил в соседние квартиры, но то ли жильцы были на работе, то ли просто боялись открывать дверь. Яша постоял, прислушиваясь. Откуда-то снизу доносились приглушенные сдавленные стоны. Он опрометью бросился вниз по лестнице и, сбежав на один этаж, снова прислушался. Теперь казалось, что звук идет сверху. Пенкин снова вернулся на седьмой и осторожно обошел всю площадку, пытаясь определить источник. Стоны раздавались из-за закрытой двери лифта.

– Ильяс! – позвал Яша, но в ответ только нечленораздельное мычание. – Хухадов! – Пенкин завопил как иерихонская труба, и узник лифта его наконец услышал.

– Помогите… – зычный бас Ильяса трансформировался в сдавленный фальцет, но тем не менее это был его голос. Яша не знал, радоваться ему или огорчаться. Ильяс, конечно, жив, но вряд ли он станет давать консультации из столь неудобного положения.

– Ильяс, потерпи, я позову на помощь, – проорал Яша в щель, но снова не получил никакого ответа. Стоны перешли в булькающий хрип.

А помощь-то может и не успеть. У Ильяса вполне мог случиться приступ астмы, к тому же он, может быть, и ранен.

Трудно сказать, что двигало Пенкиным в первую очередь: желание спасти человека или нежелание потерять ценный источник информации, но он решил действовать сам. В крутых боевиках крутые парни раздвигают двери лифтов одним широким движением рук, практически не напрягаясь. Но то ли лифты в кино не советские, то ли парни покруче будут – как ни старался Яша, створки не разъехались ни на сантиметр.

А время шло. Пенкин помчался на последний этаж и с удовольствием обнаружил, что дверь на чердак взломана. Хорошо все-таки, что потолки в наших домах два с половиной метра, а то пришлось бы скалолазов вызывать или маляров с козлами. Подпрыгнув, он ухватился за край люка и, подтянувшись, оказался на крыше.

Дверь железной будки, в которой расположен двигатель лифта, тоже была взломана, и ломик валялся неподалеку. Яша проник внутрь и обнаружил, что кто-то перерубил силовой кабель, – теперь поднять лифт можно разве что вручную. Но как раз в советских лифтах такая возможность не исключалась. Рядом с электромотором красовалась лебедка с маховиком, от одного вида которого Яше стало нехорошо. Но, преодолев потенциальный психологический барьер, он заставил себя взяться за ручку. Как ни странно, крутить было нетяжело: очевидно, туша Ильяса практически нейтрализовала противовес. Совершив несколько десятков лихорадочных рывков, Яша решил, что лифт уже вышел из межэтажного пространства. Прихватив ломик, он помчался вниз.

Ильяс не подавал признаков жизни. Раздвинув ломом створки двери, Яша выволок из кабины посиневшее тело. Ингалятор Ильяс сжимал ослабевшей рукой, и Яша, раздвинув ему челюсти, щедро пшикнул в горло раз десять. Тело заколыхалось и открыло глаза, но отнюдь не сразу идентифицировало своего спасителя. Очевидно, принимая Яшу за своих мучителей, которые решили продолжить издевательства, он стал судорожно отбиваться. Несмотря на беспорядочность ударов, Пенкин основательно получил по шее – при таком-то весе и рука весит соответственно.

Хухадов прозрел неожиданно и сразу полез обниматься:

– Тебя уже выпустили?

– Кто кого выпустил? – Яша решил, что Ильяс еще не совсем пришел в себя и не до конца осознал, кто из них сидел в лифте, а кто его изымал оттуда.

– Из плена. Я звонил, договорился, но не думал, что все так быстро получится.

Яша опешил. Руки его самопроизвольно разжались, из-за чего Ильяс, которого он только что с огромным трудом поднял, снова рухнул на пол и обиделся:

– Я думал, ты мне спасибо скажешь.

– А я думал – ты мне.

– Спасибо.

– И тебе. Считай, мы квиты. Хотя если честно, я сам оттуда сбежал и так и не знаю, зачем меня похищали.

Они наконец дотащились до развороченного дивана, из чрева которого возмущенно торчали пружины, и Ильяс с шумным вздохом рухнул на спину.

– Может, объяснишь? – Яша обвел многозначительным взглядом разбомбленную квартиру.

– Ты им просто понравился, решили, что выкуп возьмут хороший.

– Да я не про плен, на тебя кто осерчал?

– Подай телефон. – Он снова ушел от ответа. Перебросившись с кем-то парой фраз, Ильяс впал в мрачную задумчивость. – Ты зачем пришел?

– Тебя спасать.

– О ком речь?

– В смысле?

– Только не говори, что пришел чайку попить.

– Мажидов.

– Что «Мажидов»?

– Могила.

– Что именно?

– Место, и поподробнее.

Ильяс поднял с пола первый попавшийся листок – обрывок какого-то документа – и стал чертить план. В изуродованном проеме двери возникли четверо бородатых парней в кожанках. Ильяс только мотнул головой, и гости с перекосившимися озверевшими лицами исчезли. Хухадов протянул Яше бумажку:

– Клаустрофобия у меня…

«Что-то жизнь у меня стала какая-то беспокойная, – думал Пенкин, покидая „гостеприимный“ дом Хухадова, – ничего, с мажидовскими миллионами будет повод успокоиться».

Яша практически достиг собственного дома, занятый мыслью о своем новом визите в Чечню, когда из подворотни встречным курсом вылетел бывший одноклассник Воха, слегка навеселе и в явном настроении усугубить свое состояние. Из кармана куртки торчало знакомое горлышко, увенчанное синей пробкой с белыми оленями на фоне красна солнышка.

– Яшка, братан! Ты где пропадал?!

– В командировке, только вчера вернулся.

– Так надо обмыть.

– Не, Вов, не могу. Дел еще невпроворот. Тороплюсь.

– Кто ж по делам пешком торопится? Зебра, типа, сломалась? – Зеброй Воха называл Яшину машину за ее неординарную окраску.

– Сломалась, – вздохнул Яша.

– Так надо помянуть. Пойдем посидим как пацаны… – тут же нашелся Воха. Будучи свободным художником и виртуозом своего дела, Воха имел свою постоянную клиентуру, состоящую преимущественно из бизнесменов средней руки. И от постоянного общения с подобным контингентом его русская речь окрасилась «пацанскими» идиомами и характерными жестами.

– Нет, правда некогда.

– А потом починить и, типа, обмыть.

Яша вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:

– Ну и осел же я, а?

– Ну, типа того, – согласился Воха, – тебе выпить предлагают, а ты отказываешься.

– А ты – гений. День сегодня какой?

– В натуре, гений.

– День какой, спрашиваю.

– Вторник… с утра был.

– Вов, какая скорость у трактора?

– Типа, крейсерская – километров тридцать, хотя, если надо, можно и пятьдесят выжать.

– Значит, если тридцать да на десять часов – это триста километров, а тут, пожалуй, тысяча двести, тысяча триста… Итого, где-то четыре дня… То есть воскресенье, понедельник, вторник, среда… В среду вечером он здесь… Хотя если не по десять часов ехать, а скажем, по двенадцать…

Друг детства посмотрел на Яшу с плохо скрываемым состраданием:

– Тебе Яш, типа, лечиться надо, совсем плохой стал.

– Уговорил, пойдем ударим по шашлычку. Угощаю.

Они завернули в стекляшку шашлычной неподалеку. Народу было немного, через сорок минут заведение закрывалось, но Яша и не собирался рассиживаться. Подали шашлык, процентов на семьдесят состоявший из сала, и бутылку «Столичной». Свою «Финляндию» Воха поглубже затолкал в карман и доставать не торопился.

– Вов, ты мог бы мне как другу помочь?

Воха разлил и, не дожидаясь товарища, опрокинул стакан:

– С зеброй, что ли? Так о чем речь?

– Ты понимаешь, она еще не в Москве…– Яша с трудом заставил себя сделать глоток, запах спирта воскрешал слишком неприятные воспоминания о поединке с Назаром и «Абсолютом», и принялся за жирный и еле теплый шашлык.

– А че, по прериям бегает, в натуре?

– Нет, на тракторе едет из Чечни, завтра к вечеру или, в крайнем случае, послезавтра надо ее на Объездной встретить. И еще мне машина нужна.

– Че, сама, что ли, на тракторе? – Воха плеснул себе и обновил Пенкину.

– Слушай, я сам не смогу, должен опять уехать. Выручишь?

– Круто! Зебра на тракторе! – Он торопливо вгрызался в шашлык, разбрызгивая соус на куртку. И при этом не забывал о живительной влаге, поглядывая на хозяина заведения, который, в свою очередь, нетерпеливо поглядывал на них.

– Не форсируй, Вов. – Яша отодвинул бутылку – однокашник, очевидно уже приговоривший до того как минимум пол-литра, катастрофически быстро пьянел. – Ее мужик привезет одноглазый. Ему надо отдать деньги за перевозку, только не все, а половину, и самого этого мужика до моего возвращения задержать.

Воха слил себе остатки водки и уже в состоянии легкого анабиоза побожился:

– Пацан сказал – пацан сделал.

Пенкин пошел домой в полной уверенности, что Воха сдержит «слово пацана». И встретит одноглазого…

«Одноглазого» – вдруг эта мысль кольнула Пенкина. И на душе у него стало как-то спокойнее.

Я посмотрел на часы – было около пяти. Конечно, меня так и подмывало встретиться с этим Кулешовым, узнать, почему за полгода он всего раз беседовал с подозреваемой. И главное, почему в уголовном деле, которое он вел, никак не отражено ее заявление о том, что она вовсе не Зоя Удогова. Следователь как минимум должен был убедиться в том, что это неправда.

Едва я вошел в квартиру, зазвонил телефон.

– Лазарук! – донесся из трубки чрезвычайно возбужденный голос моего клиента.

– Слушаю, Игорь Сергеевич.

– Пенкин появился! – закричал Лазарук в трубку. – Сбежал, подлец, из плена!

– Замечательно, – кисло произнес я.

– Еще как! – радовался Лазарук. – Теперь-то мы его прищучим!

– Игорь Сергеевич, – как можно более убедительно сказал я, – может быть, нам пока не торопиться? Сейчас он вернулся из Чечни как герой, можно сказать, на коне, начнутся интервью, пресс-конференции всякие. Под это дело нас могут представить как преследователей журналистов.

– Это верно, – согласился Лазарук.

– Давайте пока не будем требовать немедленного рассмотрения в суде. Пройдет месяц, другой, все уляжется, тогда и начнем.

– Тогда и случай с камерой забудется, – резонно возразил Лазарук.

– Но все равно новое заседание суда будет назначено не скоро. Так что выбирать нам не приходится.

Избавившись от надоедливого депутата, я положил трубку. Все-таки молодец этот Пенкин! Выбраться всего через три дня из чеченского плена еще, по-моему, никому не удавалось.

Так что, хочешь не хочешь, придется браться за дело Лазарука. Недолго музыка играла. Опять начнутся изрядно надоевшие бесконечные собеседования с депутатом.

Но дело Зои Удоговой, поначалу показавшееся мне таким простым, даже проходным, никак не шло у меня из головы. Конечно, наказание, как я уже говорил, ей грозило небольшое, но не мог я просто спустить его на тормозах. Все, что она мне рассказала, было настолько неправдоподобно и одновременно реально, что только сволочь (а я в некотором роде себя таковою не считаю) могла плюнуть на это. И еще. Эти глаза. Она так на меня смотрела, уходя из комнаты для допросов… Казалось, этот взгляд выворачивает тебя наизнанку, заглядывает под кожу. Такой взгляд бывает у людей, много повидавших в жизни или перенесших какую-нибудь трагедию. Я встречал такие взгляды, когда работал следователем и общался с людьми, изрядную часть жизни проведшими на зоне. От такого взгляда нельзя ничего утаить, ничего скрыть, нельзя схитрить, обмануть. И именно так на меня смотрела Зоя Удогова, которая утверждала, что на самом деле она Вера Кисина.

Как бы там ни было, я уже почти ждал, когда в следующий раз попаду в Бутырку и встречусь с ней.

Я сел за компьютер и подробно изложил все, что мне рассказала Зоя-Вера.

Итак, я почти верил в то, что она сказала правду. То есть в то, что кто-то намеренно похитил Веру Кисину и посадил в тюрьму под чужим именем. Причем обвинив в том, что она на самом деле не совершала. При этом неизвестно куда пропал ее сын. Ну, это еще можно понять – на такое мог пойти ее муж, ради того чтобы завладеть ребенком. Правда, в это верилось с трудом: судя по рассказу Зои-Веры, этот Кисин был полный раздолбай. К тому же пойти на такое способен только человек со связями. А у него таковых не имелось. Хотя… ни о чем нельзя судить наверняка, пока не получишь серьезных доказательств. Итак, первая версия – это бывший муж Александр Кисин.

Конечно, нужно как можно скорее посетить Кулешова. Но сначала – Кисин.

Я подумал-подумал да и отправился в квартиру Кисиных по указанному моей подзащитной адресу. Конечно, и он, и его мать могли запросто не пустить меня на порог, но я надеялся на лучшее. И в конце концов, из того, как они будут себя вести, тоже можно сделать какие-то выводы.

– Кто там? – донесся из-за стальной двери недовольный голос.

– Э-э, добрый вечер. Я Юрий Гордеев, адвокат. Хотел бы с вами поговорить.

– Чей? – донеслось после небольшой паузы.

– Как это «чей»? – не понял я.

– Чей адвокат, я спрашиваю. Насколько я помню, ни с кем не сужусь.

– А-а, я адвокат бывшей жены вашего сына. Веры Кисиной, – произнес я, почти не надеясь на успех.

За дверью замолчали, явно обдумывая услышанное.

– Зачем вам я? – снова донесся голос.

– Я хотел с вами поговорить. С вами и вашим сыном. Если, конечно, это возможно.

На счастье, загремел замок, но дверь приоткрылась только чуть-чуть.

– Дайте ваше удостоверение, – приказали из-за двери.

Я протянул свою корочку.

Минуты через две донесся новый приказ:

– Теперь паспорт.

Я дал и паспорт.

На этот раз пауза затянулась дольше. Видимо, хозяйка квартиры переписывала мои паспортные данные. Наконец дверь снова захлопнулась, послышался звон цепочки, и снова распахнулась.

Открыла мне пожилая, но явно молодящаяся женщина в веселеньком халатике и с завитыми перламутрово-голубыми волосами. Такой цвет почему-то обожают дамы постбальзаковского возраста.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, Юрий Петрович. Проходите.

Я оказался в маленькой прихожей, заставленной старыми шкафчиками, этажерками и вешалками с облупившимся лаком. На полу лежали аккуратные стопки газет: видимо, хозяйка, как многие люди старой формации, интересовалась политикой. Здесь пахло сдобными пирогами, нафталином, духами «Может быть», ванилью. Эта странная, бьющая в нос смесь всегда наполняет жилища одиноких старушек. Одиноких, а не тех, кто живет вместе с сыновьями… Нет, следователь во мне еще не до конца погиб. Иначе как бы я с первых минут, по запаху(!) определил, что Юлия Моисеевна Кисина живет одна?

– Я охотно побеседую с вами, – сказала она, увлекая меня за собой на кухню, – однако с моим сыном вам поговорить не удастся. Его здесь нет.

Я сел на стул. Кухня в отличие от прихожей оказалась большой. Дом строился никак не позже начала пятидесятых, а потому подходил под определение «сталинский». Здесь, на кухне, особенно чувствовалась монументальность тогдашней архитектуры. Мало того что здесь запросто можно было кататься на велосипеде – здесь еще хотелось полетать. Высоченные потолки давали какое-то ощущение свободы. Люстра казалась неправдоподобно маленькой.

Юлия Моисеевна села напротив меня, вынула пачку «Беломора», вытянула из нее папиросу. Затем, привычно постучав гильзой о коробку, изящно согнула ее и чиркнула спичкой. И только выпустив изо рта целое облако густого пахучего дыма, она спросила:

– Чем обязана?

– Видите ли, Юлия Моисеевна, я разыскиваю Диму, сына Веры Кисиной.

– Диму? – удивилась Юлия Моисеевна. – А почему вы решили, что я знаю, где находится сын Веры?

– Я предположил, что, может быть, вы в курсе… Дело в том, что у Веры крупные неприятности…

Юлия Моисеевна молчала, и я вкратце изложил ей суть дела. За это время она выкурила две беломорины, поджигая их друг от друга, поднимала и опускала брови, качала головой.

– Невероятная история, – произнесла она, когда я закончил, – конечно, если все это правда.

Я пожал плечами:

– Вот это я и пытаюсь выяснить.

– Я видела Веру несколько раз по телевизору. Вообще-то музыкальные программы я не смотрю, в основном интересуюсь информационными выпусками. Да и ложусь рано, но иногда все-таки удается посмотреть на бывшую невестку. Должна вам сказать, что годы, проведенные без Саши, пошли ей только на пользу. Когда они были женаты, а потом, когда переехали сюда, вы понимаете, без конфликтов не обходилось. То она мне нагрубит, то я на нее наору. Обычные взаимоотношения между свекровью и невесткой.

– То есть вы постоянно конфликтовали?

– Да. Мой Саша, надо сказать, совершенно не подарок. Он связался с наркоманами, лечился в диспансере… За ним нужен был уход. Я хотела его женить на хорошей, домашней девушке, скромной, чтобы следила за ним. Вы понимаете… Уже и кандидатура была – дочь моего старого знакомого, стоматолога, там и приданое хорошее, вы понимаете… А тут появляется эта, из какого-то Усть-Урюпинска, которого даже на карте нет. И главное, она из той же самой компании, где и наркотики, и алкоголики, хиппи всякие, вы понимаете… Хотя, положа руку на сердце, должна сказать, что она оказалась девушкой неплохой. Но, вы понимаете, какая мать не встанет на сторону своего сына? Тем более единственного сына? Вот мы с ней и ругались.

Она умолкла, пыхтя папиросой. Я решил, что пора выяснить, где ее сын.

– Его давно нет, – отмахнулась она в ответ на мой вопрос.

– А где он?

– В Америке.

– ???

– Да, в Америке. После того как они разошлись с Верой, Саша долго не мог найти работу, потом пьянствовал, стал водить сюда своих приятелей. И когда я уже отчаялась совершенно, появилась одна женщина. Старше его на семь лет, татарка, Венера. Она быстро его привела в порядок, ну, вы понимаете… И уговорила подать на эмиграцию в Америку. У нас там есть родственники, уехали еще давно, в семидесятые годы. Мы про них долго не вспоминали, ну, вы понимаете… Очень быстро решился вопрос, и они уехали.

– Давно?

– Три года назад.

– А вы почему с ними не уехали, Юлия Моисеевна?

Она махнула рукой и запыхтела папиросой:

– Я к Москве привыкла, куда мне тащиться через океан. Я и тогда, в семидесятых, не уехала, а теперь уж… Ну, вы понимаете…

Она задумчиво пожевала картонную гильзу и добавила:

– Тем более на моего сына надежды мало. Уже целый год ничего от него. Ни ответа ни привета. Может, от него эта Венера ушла, ясно было, что она только для того, чтобы уехать, его окрутила. Может, опять запил. Там, в Америке, работать надо, а Саша работать не любит. Хотя квартиру эту я уже ему завещала. Так что, может, когда я на тот свет отправлюсь, появится…

– Ну, – попытался успокоить я ее, – вам еще рано. Вы еще всех нас переживете.

– Вы думаете? – неожиданно спросила она, испытующе глядя на меня.

– Конечно, – тоном, не терпящим сомнений, заявил я.

Юлия Моисеевна несколько повеселела – женщине в любом возрасте приятен комплимент.

– Значит, вы сможете узнать Веру по фотографии? – Я решил вернуть разговор в нужное мне русло.

– Конечно. Уж кого-кого, а ее-то я узнаю.

Я вытащил маленькую фотографию, скопированную из уголовного дела. Юлия Моисеевна долго вертела ее в руках и наконец сказала:

– Похожа, но не она. Может быть, сестра.

– Посмотрите повнимательнее. Если вы ее опознаете, то это может быть одним из доказательств в суде.

Вот здесь я ошибся. Юлия Моисеевна с улыбкой вернула мне фотографию:

– Нет. Ни в каком суде я выступать не буду.

– Почему?

– Ну, вы понимаете… Мы с Верой расстались, что называется, «на ножах». И ей удалось выиграть разбирательство по поводу квартиры, которую она втайне купила до развода. И вы хотите, чтобы я свидетельствовала за нее в суде? Никогда. И потом, какой из меня свидетель? Я ее не видела много лет…

– А по телевизору?

– По телевизору, молодой человек, ее видела вся Москва. И со своей фотографией вы можете подойти к любому телезрителю.

Варнавский запустил на своем компьютере карту Москвы с нанесенными узлами Интернет, пытаясь определить, к какому из них подключен Пенкин. В радиусе пяти километров от его дома их оказалось более тридцати. Пять крупных. Если электронный справочник не лукавит из соображений рекламы, число их абонентов во много раз превышает суммарный показатель для мелких конкурентов.

Варнавский вывел на экран список телефонов выбранных фирм и включил программу автодозвона. В своих действиях он полагался в основном на удачу. Нет никаких гарантий, что заядлый телеоператор по глупой случайности не связался с заштатными интернетчиками на другом конце города. Мало ли, может, у него знакомый как раз там работает… А если даже он угадал с узлами, нужно еще успеть вычислить электронный адрес Пенкина, пока тот не вошел в сеть. У Варнавского было стойкое ощущение, что тянуть с этим его посетитель не собирается.

Ответил первый номер томным, вернее, утомленным женским голосом:

– Глобал интернэшнл. Слушаю вас.

– Здравствуй, солнце. Я не могу разобраться, что у меня твориться с е-мылом.

– С чем?

– В смысле с е-мейлом.

Матвей никак не мог избавиться от своего хакерского жаргона.

– Так чем я могу вам помочь? – поинтересовалось утомленное солнце.

– Меня месяц не было дома. Приехал – компьютер заглюкался, электронка не работает, и пришел счет на восемьсот баксов!

– Действительно многовато, – оживилась барышня. – Назовите свой электронный адрес, я проверю.

– Не помню. Я же говорю: все, к черту, полетело! Золото мое, нельзя ли как-нибудь без адреса и побыстрей. Я сегодня опять уезжаю, через два часа поезд.

– Ну не знаю.

– Пенкин моя фамилия, телефон: 123-45-67.

– Хорошо, сейчас попробую.

Она отложила трубку. Он слышал ее приглушенные переговоры с осипшим программистом, удивленные восклицания – девица, как и следовало ожидать, была с компьютером на «вы». Варнавский попытался представить, как она выглядит, но не смог и уже в который раз за последние несколько минут нетерпеливо посмотрел на часы.

– Нет его, – обиженно сообщил телефон.

– Дай сюда!.. Точно нет.

Варнавский не стал дожидаться окончания переговоров и нажал сброс. С момента ухода Пенкина прошло порядка двадцати минут. Еще четыре звонка. А Пенкин доберется до своего дома на Большой Черкизовской на метро минут за пятнадцать, на машине с пробками – столько же. Хорошо, конечно, если он сходит перекусить или в кино, но лучше перестраховаться и быть готовым заранее.

На следующем узле ответил дотошный молодой человек, посочувствовал лже-Пенкину в его беде и принялся давать советы, как исправить различные настройки системы, чтобы вернуть ее к жизни. Варнавский сразу понял, что разговор в таком ключе продлиться до белых мух.

– Родной! Я ничего в твоих панелях не смыслю! Ты мне скажи, должен я вам восемьсот баксов или нет. А если должен, то за что? Может, ко мне грабители забрались, пока меня не было, и целую неделю кряду игрались на моем компьютере?

– Не надо нервничать. Это все очень просто! Я вам сейчас объясню. Значит, так…

«Тяжелый случай, – подумал Варнавский. – оптимист новой волны, начитался Карнеги. Приобретает друзей и прямо по телефону оказывает на них влияние. Может, они вообще юного мормона-миссионера приняли на работу?»

– Я тебя умоляю. С меня ящик пива! Давай разберемся с восьмьюстами баксами, остальное подождет…

Только четвертый звонок оказался успешным.

– Какие восемьсот долларов? У вас двадцать два рубля аванса. Над вами просто кто-то подшутил. Ваш адрес: Penkinuz.mu.ru, и не давайте его кому попало, если не хотите заработать инфаркт.

«У твоего шефа сейчас случится инфаркт, если он узнает, что я проделаю с вашим сервером».

Варнавский грациозно взломал защиту при помощи элементарной хакерской программки, даже пожалел, что никто его не видит в этот момент. Он просмотрел список абонентов узла, работающих в настоящее время. Получив незаконный доступ с максимальным приоритетом, он мог теперь отслеживать действия любого из них и даже всех скопом при необходимости. Пенкин пока молчал.

Варнавского снова начали одолевать сомнения. Нельзя до бесконечности висеть у сервера на хвосте: кто-нибудь из программистов рано или поздно обнаружит неладное. И свои дела тоже нельзя забросить напрочь. А что, если этот тип на всякий случай не станет делать запрос у себя из дому, зайдет для пущей конспирации в какой-нибудь компьютерный магазинчик. Там за десятку можно полчаса ковыряться в Интернете, не опасаясь, что тебя засекут. Хотя, с другой стороны, в такой лавочке всегда роятся зеваки, будут заглядывать через плечо. В конце концов, кого ему бояться? Меня? Если так, он бы не явился ко мне со своими дурацкими расспросами.

Как бы подтверждая последние слова, Пенкин вошел в сеть.

Профессионализма в его действиях не наблюдалось. Варнавский, чертыхаясь, несмотря на успешное развитие своего сомнительного начинания, проделывал вслед за ним весь тернистый и извилистый путь к источнику необходимой информации. На сервере, как заведено среди добропорядочных узлов Интернета, значительный объем дискового пространства отводился для хранения данных, полученных абонентами в течение последних сеансов, в надежде на то, что при очередном включении они повторно ими воспользуются. По традиции это пространство было заполнено преимущественно порнографией. Пенкин с ходу угодил в ловушку, очевидно щелкнув мышкой не в том месте, и принялся выкачивать многомегабайтный файл с живым видео, демонстрирующим групповой секс. Нажать кнопку отмены он то ли не решался, то ли не был уверен в ее предназначении.

Варнавский прикинул: процедура займет около десяти минут – и слегка позеленел от злости. С одной стороны, у него в кабинете вот-вот должно начаться совещание, в приемной уже начали собираться люди. С другой – им овладел охотничий азарт, он хотел непременно проследить запрос Пенкина в режиме реального времени, хотя нужды в этом не было: компьютер все фиксировал, и результат можно просмотреть в любой момент.

Поглощенный своими мыслями, он не заметил, как вошла секретарша. Она неверно истолковала причину его озабоченности и с любопытством уставилась на экран.

– Извините, Матвей Яковлевич, здесь… – Она протянула папку и запнулась, поймав зверский, испепеляющий взгляд начальника, не отрываясь тем не менее от событий, разворачивающихся на мониторе.

Варнавского подмывало немедленно устроить чертовой секретарше разнос, но он понимал, что это будет тактически неверно. Нельзя упускать из виду и то обстоятельство, что она недвусмысленно выказывает к нему сексуальный интерес, и ему стоит определенных издержек от нее отделываться.

– Что, нравится? – Председатель Центробанка решил перехватил инициативу в сложившейся идиотской ситуации. – Займешь мое место – тоже будешь в своем кабинете в свободную минуту расслабляться, как захочешь. А пока сообщи людям, что совещание откладывается на пятнадцать минут.

Пока главный банкир страны ставил на место свою секретаршу, Пенкин продрался сквозь дебри порнухи и, совершив некоторое количество более или менее осмысленных телодвижений, добрался до WEB-страницы кредитного банка Лихтенштейна. Изучив рекламу тамошней системы защиты вкладов от несанкционированного доступа и идентификации вкладчиков, он отключился, вероятно весьма довольный собой.

Варнавский включил внутреннюю линию и торжественным тоном, как о всенародном празднике, объявил секретарше: «Совещание!»

Совещание он завершил быстро, насколько позволяли приличия, трактуемые в самом узком смысле, и вернулся к своим баранам.

Со времени пребывания в должности управляющего коммерческим банком в 1995 году у него остался ценный трофей – детище питерского гения-хакера, спершего из управляемого Варнавским учреждения миллион долларов.

Паренек запустил в банковскую среду так называемого «воздушного змея». Он открыл в двух банках по небольшому счету. А далее переводил деньги из одного банка в другой и обратно с постепенно повышающимися суммами. Хитрость заключалась в том, чтобы до того, как в банке обнаружится, что поручение о переводе не обеспечено необходимой суммой, приходило бы извещение о переводе в этот банк, так чтобы общая сумма покрывала требование о первом переводе. Этот цикл повторялся некоторое число раз, и «воздушный змей» поднимался все выше и выше, до тех пор пока на счете не оказалась приличная сумма. Тогда деньги полагалось быстренько снять, а владельцу счета просто исчезнуть.

Парнишка не успел перевести деньги куда-нибудь в Швейцарию, ему просто не повезло. Причина неудачи крылась вовсе не в недостатках программы, просто он сотворил свой фокус-покус не в то время и не в том месте. В те времена, когда коммерческие банки в России еще фактически пребывали в анабиозе, разумеется, бросилась в глаза подозрительная частота платежных поручений, связанных с одним счетом.

Варнавский, имевший свои личные планы на использование собственных денег, недоуменно сопровождал его взглядом по монитору, пока тот уплывал в неизвестном направлении. Молодое дарование взяли за жабры по горячим следам силами службы безопасности банка, не поднимая шума, чтобы не опозориться.

Случай выдался совершенно классический: изумленные родители, ни сном ни духом не подозревающие о проделках дитяти (им, кстати, так ничего толком и не объяснили), комната, опутанная проводами и заставленная полуобнаженными электронными устройствами, а в центре – худосочный очкастый подросток с дымящимся паяльником в руках. Пацан получил свободу в обмен на свое ноу-хау, которое, кстати, не ограничилось примитивным «воздушным змеем». В арсенале юного «корсара» присутствовали и довольно приличные программы-взломщики. Парень дал обещание впредь использовать собственные таланты исключительно в мирных целях, но слово свое, похоже, не сдержал и вскоре плохо кончил. Варнавский жалел, что не взял его к себе. Умных в нашей стране следует оберегать от несознательной части общества.

Так или иначе, банкир заполучил в свое распоряжение научное наследство нью-Кулибина и даже модернизировал его с учетом новых стандартов. Программный продукт со временем морально устарел и подрастерял убойную силу – деньги с его помощью уже не украсть, но кое-что мог до сих пор.

Ломать защиту лихтенштейнского кредитного банка прямо из своего кабинета представлялось Варнавскому мероприятием рискованным, но другого выхода не было. Атаку можно совершить только в рабочее время, желательно по окончании банковского дня. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра отлучиться надолго он не сможет.

Предосторожность состояла в использовании для входа в систему сотового телефона, зарегистрированного на фиктивного владельца. Даже если предположить худшее: его вычислят и более того – запеленгуют, достоверно установить удастся только факт пребывания неизвестного злоумышленника в здании Центробанка. Кроме того, соединение производилось не напрямую, а последовательно через несколько спутников связи. И главное – он ведь не тронет ни франка. Пусть в Лихтенштейне для начала попробуют определить, что кто-то копается в их данных.

Варнавский с ходу наткнулся на препятствие: вместо сообщения о предоставлении доступа по экрану поползли бессмысленные строки из всевозможных символов. Однако за четверть часа ему удалось разобраться с новинкой, к счастью, она оказалась немудреной.

Он запросил список вкладчиков, только счета частных лиц, исключая подданных Лихтенштейна. Их набралось около десяти тысяч. Граждане СНГ среди них отсутствовали, но это еще ни о чем не говорило: примерно у половины гражданство вовсе не указано. По здравом размышлении Варнавский решил начать с них.

Необходимо выделить родные фамилии, написанные на немецком, то, что по-русски заканчивается на -ов, -ев, -ин, -ий, -ко и соответственно женские: -ова, -ева, -ина, -ая. Остальные менее вероятны, их стоит пока отложить.

Пока он упражнялся в немецких окончаниях, программа подала тревожный сигнал: возможно, в банке обнаружили компьютерного лазутчика. Наверняка утверждать этого нельзя, код сообщения не соответствовал в точности коду провала. Возможно, очередное новшество?

Варнавский, поколебавшись, решил не отключаться, у него имелся еще один защитный бастион. Прежде чем выйти непосредственно на него, необходимо проследить весь путь сигнала через спутники. Каждый расшифрованный спутник должен его предупредить, если, конечно, там, в Лихтенштейне, не изобрели нечто совершенно запредельное.

На всякий случай он сохранил у себя сведения о вкладчиках и принялся разбираться с кандидатами в сограждане. Список состоял из нескольких десятков человек и еще значительно похудел после отфильтровывания фамилий явно западноевропейского происхождения. Сухой остаток выглядел достаточно любопытно. Знаменитые спортсмены – две штуки. Знаменитый коммунист – одна штука. Экс-министр (или его родственник? Указана только фамилия) – одна штука.

Никто из этих типов не мог являться искомым объектом: их объединял общий недостаток – все они живы, а Пенкина интересовал вклад покойника. Остается некий Мажидов. Мажидов, Мажидов… Азербайджанец? Узбек? Чеченец? Скорее, последнее: Пенкин пришел на прием сразу по возвращении из Чечни.

Программа опять выдала предупреждение, на сей раз другое, снова не стопроцентный провал. Варнавский не стал обращать внимания, нужно попытаться подобрать код и просмотреть содержимое счета.

Стандарт шифрования данных обычный – DES (Data Encryption Standart), разработанный IBM еще в начале семидесятых годов и в большинстве стран принятый как правительственный стандарт для шифрования цифровой информации. Его даже рекомендовала для повсеместного использования Ассоциация американских банкиров. Сложный алгоритм DES, по идее, использует ключ длиной 56 бит и 8 бит проверки на четность и в принципе требует от злоумышленника перебора 72 квадриллионов возможных ключевых комбинаций. Но и мы не лыком шиты.

Хитрый алгоритм позволял сразу отбраковывать подавляющее число неверных комбинаций, хотя все равно их оставалось слишком много. Варнавский подозревал, что времени у него осталось в обрез. Ребята в банке наверняка сидят ушлые, а он и так копается слишком долго. Любой нормальный хакер обстряпал бы свои дела за пару минут и тут же отключился подальше от греха.

Специальный взломщик определил три символа пароля из восьми, когда ожил аппарат правительственной связи.

– Здравствуй, э-э-э, Варнавский!

– Здравст…

– Ты, э-э-э, меня не перебивай, понимаешь!

Взломщик лихо раскусил еще два символа и зациклился. Надо менять параметры настройки. Варнавский с бешеной скоростью барабанил по клавиатуре десятью пальцами, а трубку телефона правительственной связи прижал к уху плечом. Правительственная связь, как заведено со стародавних времен, была отличной, от этого в ухе у Варнавского стоял звон и грохот.

– У меня, значит, э-э-э, на проводе губернатор Хабаровского края. И значит, спрашивает. Когда?! Поступят! Деньги! Из федерального! Бюджета!!! Понимаешь? А я ему говорю: у нас главный банкир – Варнавский, давай его и спросим.

Свеженастроенный взломщик определил уже семь символов, остался всего один. Варнавский пошевелил пальцем в ухе, чтобы унять неприятные ощущения, и пропустил последнюю реплику. По замолкшим раскатам он догадался, что от него ждут ответа.

– Губернатор?

– Что, э-э? А! Хабаровского края! Ну этот, как его, э-э-э…

– Деньги уже переведены! – на всякий случай отрапортовал Варнавский. «Черт! А вдруг не забудет и завтра проверит? Вообще, какие деньги? За что?» – засомневался он и добавил: – Но завтра не дойдут. Только послезавтра. Все-таки расстояния. Хабаровский край…

Есть пароль! Следом за паролем на экране замигало предупреждение: «Проникновение обнаружено. Доступ закрыт». Первый спутник расшифрован, второй… Дьявол! Как быстро! Варнавского прошиб пот. Пора сматывать удочки.

– Так я могу, э-э-э, заверить от своего имени, что деньги перечислены, понимаешь, э-э-э, в полном объеме?

«Да пошел ты…» Председатель Центробанка лихорадочно соображал: если они столь быстро продираются через мои препоны, возможно, сумеют вычислить номер мобильника и после отключения, в принципе такая вероятность существует. Номер, конечно, липовый, но все-таки…

– Варнавский! Что ты там у себя в Центробанке, э-э-э, спишь, понимаешь?! Я могу заверить от своего имени, понимаешь, про деньги?

– Ручаюсь.

Остался последний спутник. Варнавский запустил в сеть вирус породы «снежный ком» и отключился.

– Точно?

«Снежный ком» выплюнул в сеть широковещательное сообщение типа: прочитай, перепиши и передай другому. То есть на каждом узле, куда оно доходило, поднимались последние обращавшиеся к нему адреса, и сообщение отсылалось им, те, в свою очередь, передавали дальше и буквально за несколько минут волна захлестнула сервера по всему миру.

– Точно?!! – переспросил голос, который не любил переспрашивать.

– Как в Госбанке.

– Это меня, понимаешь, и пугает, – грустно закончил звонивший и повесил трубку…

Варнавскому на секунду стало очень жаль звонившего. Но только на секунду.

Варнавский с минуту колебался, у кого поинтересоваться подробностями о Мажидове. Вариантов было немного: Марфин или Зоя.

В конце концов, нужно узнать только, жив он или мертв, и Зое это наверняка известно. Он набрал номер любовницы, очень надеясь, что она еще не успела основательно нагрузиться.

Как обычно, из трубки донеслась музыка, шум галдящей толпы, звон бутылок и бокалов.

– Пт-т-тенч-ч-ик, – с трудом выговорила Зоя.

– Ты где?

– В гар-р-р-мад-д-д… Тьфу, никак не могу выговорить это долбаное название.

– «Гамадрилло»? – устало произнес Варнавский.

– Точно! – обрадовалась Зоя. – Ты у меня умница! Недаром тебя назначили председателем Центроб…

– Заткнись! – зашипел Варнавский. – Не хватало только, чтобы там узнали, кто тебе звонит! И вообще, почему ты опять ошиваешься где попало? Мы же договаривались, солнышко!

– Мы договаривались, чтоб я ходила в приличные места. А это и есть приличное. Никаких джигитов, сплошная богема!

«Повешусь», – мелькнула в голове у Варнавского отчаянная мысль.

– Ну ладно, я тебе звоню по делу.

– Ого! Хочешь опять меня бухгалтершей сделать? Так и знай – не выйдет.

– Покопайся в своей памяти: тебе ничего не говорит фамилия Мажидов?

– Я с таким не спала. – Тайные надежды Варнавского не оправдались. Зоя была изрядно навеселе и, судя по всему, в прекрасном расположении духа.

– Зоя, я серьезно. Мажидов, чеченец. Помнишь такого?

– У тебя не было другого повода позвонить? Я тебя три дня не видела, завяла совсем без мужской ласки.

Варнавский поморщился:

– Я тоже скучаю, но ты же знаешь: сейчас мне нужно держать руку на пульсе. В любой момент все может пойти не так, как планировалось.

– Так при чем же здесь Мажидов? Он, что ли, лелеет тайные планы разоблачить твои махинации? Давно пора! Шутка.

– Нет. – Варнавский старался не выдавать своего раздражения. Он уже жалел, что не позвонил Марфину. – Это уже другая, но тоже интересная история. Так ты его знаешь?

– Так кто ж его не знает?

– Я, например.

– Считай, тебе повезло.

– Ну, не томи.

– У-у-у, это птица большого помета. Тьфу, я хотела сказать «полета». – Она неприлично громко захохотала.

– А поконкретнее?

– Родной, в нашем предприятии чеченской стороной занимаюсь я, или что-то переменилось?

Все-таки она даже в подпитии соображала неплохо.

– Нет, я просто хотел кое-что уточнить.

Зоя вдруг заговорила вполне связно:

– Знаешь, я вполне могла бы заподозрить, что ты хочешь меня банально кинуть, но все дело в том, что уважаемый Мажидов почил в бозе, и довольно давно. Коньки откинул, одним словом. Так что рассказывай, с чего вдруг такой интерес.

– Ты уверена, что он мертв? – переспросил Варнавский, мысленно проектируя величественный памятник себе, любимому: «Я гений и не стыжусь этого».

– Угу. Прилетела огромная бомба, и остались от Мажидова только рожки да ножки. Большому кораблю – большая торпеда.

– А что он из себя представлял… при жизни?

– Ну, чеченским Онассисом его не назовешь, Джохара он не переплюнул, но человек был достойный. Деньги любил бескорыстно и беззаветно.

– А они его?

– И они его любили. Думаю, миллионов сорок зарыл где-нибудь в кадушке под баобабом.

– Сорок? Отлично.

– А ты что, узнал, где растет этот баобаб? – насторожилась Зоя.

– Думаю, да.

– Лопаты точить?

– Точить, – засмеялся Варнавский. – И еще проясни по своим каналам, остались ли у него близкие родственники.

– Есть! – по-военному ответила Зоя.

– И еще. Милая, не ходи по барам и ночным клубам. Хотя бы некоторое время. Хотя бы месяц…

Ответом Варнавскому были только длинные гудки. С остервенением глянув на сотовый телефон, он некоторое время соображал – швырнуть его о стену или затоптать ногами. Потом со вздохом положил его в карман пиджака.

Повторно влезать в анналы лихтенштейнского Форт-Нокса Варнавский не стал. Во-первых, вряд ли за столь короткое время сеть успели очистить от последствий запущенной им лавины. А во вторых, Зоя на чеченских делах собаку съела, и если она говорит, что деньги есть, значит, они есть, и немалые. Не повез же он в Лихтенштейн триста рублей?

Варнавский не любил посещать рестораны. А еще больше он не любил посещать рестораны с Зоей. Обязательно к концу вечера она в большей или меньшей степени напивалась и начинала бузить. А привлекать внимание к своей персоне в таком контексте Варнавскому было крайне невыгодно. Мало ли бульварных репортеров шляется по злачным местам в поисках сенсации. Уж шанса проехаться возмущенной статейкой по адресу председателя Центробанка они не упустят.

Но сегодня он согласился. Зоя ждала его в «Максиме» на Моховой и клятвенно обещала вести себя прилично, изумительный ужин и сногсшибательную новость. По телефону она просто захлебывалась от нетерпения, но даже не намекнула, о чем пойдет речь. Варнавский почему-то решил, что она беременна. Но как он к этому отнесется, банкир еще не знал.

Заказ Зоя, очевидно, уже сделала, и с появлением Варнавского у столика тут же вырос официант с бутылкой бургундского 1969 года, а потом подали утку «а-ля Генрих IV».

– Ты еще не оставил мысли о замечательных миллиончиках Мажидова? – Зоя быстро орудовала вилкой, почти не прикасаясь к вину.

– Нет. – Утка была действительно великолепной, и разговор можно было отложить до конца ужина.

– А план у тебя есть?

– Ты, кажется, упоминала о сенсационной новости.

– Я к этому и клоню.

– И?..

– Он мой отец! – выпалила Зоя и, не скрывая восторга, взглянула на Варнавского, собираясь насладиться его реакцией.

Но челюсть банкира осталась на месте, глаза не округлились и даже кусок в горле не застрял. Он спокойно пережевывал мясо. «Может, она все-таки беременна? Говорят, иногда это сопровождается неврозами и прочими психическими отклонениями», – подумал он и осторожно уточнил:

– И давно?

– До тебя что, не доходит? – взвилась Зоя. – Мажидов на самом деле отец сам знаешь кого, а значит, теперь мой.

– Ты последнее время хорошо себя чувствуешь? Головные боли, тошнота по утрам не беспокоят?

– Ты идиот, Матвей. Считаешь, я все это придумала, высосала из пальца? – Зоя распалилась, оскорбленная недоверием. – Я, можно сказать, из кожи вон лезла, принесла тебе денежки на блюдечке с голубой каемочкой, а ты…

– Уймись, объясни все по порядку.

– Для особо тупых рассказываю с подробностями. В метрике у известной тебе личности записано: отец – Мажидов Аслан Ишаевич. Наш с тобой Мажидов при ближайшем рассмотрении тоже Аслан Ишаевич. Конечно, могло быть так, что они тезки, отцы их тезки, да еще и однофамильцы. Единственная фотография, которую удалось найти у матери, относящаяся к году рождения дочки, плюс минус год, ничего не дала. Он там почти задом, и лицо рассмотреть невозможно. Но мать родила ее на пятом курсе института. Если он чечен, возможно, приезжал в Москву учиться. Я слетала в МИСИ, подняла в архиве списки. И что ты думаешь: был такой Мажидов Аслан Ишаевич из Ачхой-Мартана, учился с матерью на одном потоке. Но институт не закончил, ушел в академический отпуск якобы по состоянию здоровья и больше в институт не вернулся. А примерно через семь месяцев после его отчисления родилась дочка. Кто она – ты знаешь. Может, Мажидов узнал о ребенке и смылся, а может, и не узнал. Главное – в метрике он записан как отец. А значит, берем свидетельство о рождении, свидетельство о браке, свидетельство о смерти «папочки» и некоторую сумму для убедительности – и вперед к нотариусу. Я есть наследница чеченских капиталов.

– Как в индийском кино, – прокомментировал Варнавский, потягивая бургундское.

– Да брось ты, жизнь полна совпадений. – Зоя, удовлетворенная стройностью своего рассказа, вернулась к остывшей утке.

– А ты уверена, что у него на родине нет шестерых детей от трех жен?

– Вот это ты и проверь, а заодно организуй свидетельство о его смерти.

«Уж лучше бы она была беременна», – с тоской подумал Варнавский.

Итак, разговор с матерью Кисина окончился ничем. Хотя нет, я узнал, что муж Веры-Зои находится в Америке. Конечно, это не мешало ему приехать в Москву и провернуть эту операцию. И конечно, мать несомненно скрыла бы визит любимого сынули.

И самое главное – она не узнала или не захотела узнать мою подзащитную на фотографии. Значит, у меня пока нет ни одного человека, кто бы мог опознать Веру Кисину. А ведь с самого начала казалось, что найти таких среди ее знакомых – раз плюнуть. Не может человек пропасть бесследно. Кто-то должен помнить о нем. В конце концов, должны остаться групповые фотографии, анкеты, номера телефонов в записных книжках.

Стоп! Номер ее телефона должен остаться у Лены Филимоновой!

Добравшись до дома, я, не раздеваясь, бросился к телефону и набрал номер Александра Борисовича. Турецкого, конечно.

К моему большому удивлению, трубку взял сам Турецкий.

– Алло. – Голос у него был грустный. Это и понятно: если он дома, да еще так рано, то, значит, в его делах затишье. Значит, он не гоняется за преступниками, не допрашивает свидетелей, не пропадает в своем кабинете до утра, не пьет коньяк с Меркуловым и Грязновым, наконец. Значит, в его жизни сейчас не происходит ни одной маленькой романтической истории, которые то и дело скрашивают жизнь следователя по особо важным делам Турецкого. И поэтому он такой грустный.

– Здравствуйте, Александр Борисович.

– А-а, конкурирующая организация, – несколько оживился он, – как дела?

– Нормально, живу потихоньку.

– Хорошо, хорошо… Чем занимаешься?

– Да вот, дело попалось запутанное.

Турецкий вздохнул:

– А где ты видел незапутанные? Сколько работаю следователем, все запутанные попадаются. И ни одного простого, что характерно.

– Так ведь на то они и «особо важные», Александр Борисович.

Турецкий засопел в трубку, видимо обдумывая мою мысль.

– Да, ты прав. В общем, ни сна ни отдыха измученной душе. Говори, что там у тебя?

– Встретиться бы лучше, Александр Борисович. Можно к вам подъехать?

– Лучше я к тебе, – быстро сказал Турецкий.

– Ну что вы, – запротестовал я, – неудобно как-то.

– Я тебе уже как-то говорил, что действительно неудобно, – строго сказал Турецкий (я тут же вспомнил его анекдот про каких-то волков на каком-то льду), – короче, сейчас подгребу.

Ну не сидится человеку дома, что тут поделаешь!

Турецкий появился минут через тридцать. Судя по его тусклым глазам, в его делах действительно случился какой-то перерыв.

– Как поживаете, Александр Борисович?

Турецкий обреченно махнул рукой:

– Нет настоящей работы. Мелкота одна. Поверишь, Юра, уже неделю отдыхаю. Высыпаюсь!

Я понимающе покачал головой.

– Я уже забыл, как это бывает, когда отец семейства находится именно дома и выполняет свои отцовские обязанности.

Я пригласил Турецкого в комнату.

– А что так, Александр Борисович?

Тот пожал плечами:

– Не знаю. Вроде газету откроешь – сплошные преступления. Непочатый край! А чуть задумаешься – мелкота. Студент первого курса юрфака справится. Ну кого сейчас удивишь хищением двадцати миллионов долларов, к примеру? Или если в хищениях участвует сам председатель Госбанка…

– А что, есть примеры?

Турецкий махнул рукой:

– Расследую дельце одно, и там, по одному из эпизодов, вроде светится наш главный банкир.

Я вынул из бара темную матовую бутылку «Реми Мартен» и два коньячных бокала. Турецкий заметно повеселел.

– Ну, давай, говори, что там у тебя.

Я рассказал все с самого начала. Не упустил и сегодняшний разговор с матерью Кисина. Турецкий задумчиво смаковал коньяк, и я замечал, как с каждой минутой в его глазах зажигаются искорки. Так что к концу моего рассказа это был тот самый Турецкий, к которому я привык, – заинтересованный, жаждущий действия.

– Очень интересно, – заявил он, опустошая второй бокал, – в моей практике случалось, что преступник пытался выдать себя за другого. Но чтобы человека посадили в тюрьму под чужим именем, да еще по такому смехотворному обвинению, – о таком я не слышал.

– Так вы думаете, все, что рассказала мне Зоя-Вера, – правда?

– Юра, я тебя знаю давно. Опыт работы в прокуратуре у тебя есть. Хоть ты и перешел в адвокаты, твоей интуиции я доверяю. Если бы она врала, ты, я думаю, сразу бы это понял.

– Хотелось бы верить. Но не забывайте, Александр Борисович, что мы имеем дело с женщиной. И насколько я понял, с далеко не глупой женщиной. И тут, думаю, моя интуиция недорого стоит.

– Вот именно! Именно потому, что она умна, это правда. Если бы она действительно хотела ввести следствие в заблуждение, то выбрала бы что-нибудь более умное и действенное. И не талдычила каждые пять минут, что я не я и корова не моя. Тем более что дело, считай, решенное.

– Значит?

– Значит, нужно искать доказательства существования Веры Кисиной. Как я понимаю, ты хочешь покопаться в вещах убитой Лены Филимоновой?

Я в восхищении развел руками:

– Александр Борисович, о вас надо книги писать. Как о Шерлоке Холмсе.

Турецкий отмахнулся:

– Не знаю как для адвоката, а для следователя, Юра, скромность – первейшее качество. Кстати, замечу, что если бы ты остался в прокуратуре, проблем с тем, чтобы изучить вещи убитой, у тебя бы не было.

– Поможете, Александр Борисович?

– Конечно. Завтра позвоню Грязнову. Думаю, что проблем не будет. Конечно, самому тебе рыться в ящиках не дадут, но вместе со следователем или опером, в порядке исключения…

– Спасибо.

– Не стоит. Но дело даже не в этом. Предположим, ты найдешь у Филимоновой какие-то следы Кисиной. Что дальше? То, что Вера Кисина существует, это и так ясно. Нужно доказать, что та, которая сидит в Бутырке, у которой все документы на имя Зои Удоговой и на которую адвокат Юрий Гордеев, кажется, уже положил глаз… Турецкий хитро подмигнул в ответ на мой протестующий жест. -…что именно она и является Верой Кисиной, и никем иным. А сделать это будет трудненько.

Он сделал большой глоток коньяку и съел дольку лимона.

– Но ведь есть друзья, знакомые. Родственников, правда нет, но есть муж, который, правда, в Америке. В конце концов, ее по телевизору через день видело пол-Москвы! Есть, наконец, сотрудники по работе на телевидении.

Турецкий покачал головой:

– Не знаю. Видимо, стоит попробовать отправить дело на доследование. Пока что у тебя нет ни одного свидетеля, который бы смог с полной уверенностью идентифицировать Веру Кисину. Заметь, она вела довольно замкнутый образ жизни с тех пор, как разошлась с мужем. Контакты на работе и телезрители, конечно, могут помочь, но на сто процентов я в этом не уверен. Ведь твоя сестра не подтвердила то, что на фотографии изображена именно Кисина?

– Угу, – кивнул я.

– Вот и сотрудники могут не подтвердить. Не говоря уже о зрителях. Отпечатков пальцев они у нее не снимали, анализ крови не делали… Думаю, что результат будет такой же – «вроде она, а вроде не она». Ну или что-нибудь в том же духе. Но конечно, на телевидение надо обязательно сходить.

– Да.

Турецкий отпил коньяку и задумчиво продолжал:

– Может быть, как утверждает сама обвиняемая, это последствия пластической операции. А может, и нет. Нос и губы – самые заметные части лица. Их изменение влияет на все лицо. Итак, друзей и знакомых у нее мало. И как назло, в тот же день, когда она просит тебя пойти к ее единственной подруге, ее убивают.

Турецкий покачал головой.

– Ты думаешь, это случайность?

– Может, и нет. А что толку? Пока найдут убийцу, Вера уже будет в лагере. Если вообще найдут…

Турецкий погрозил мне пальцем:

– Учил тебя, учил, а все, кажется, без толку. Умение следователя состоит в способности складывать из мелких деталей общую мозаику и наоборот – зная самые общие сведения, делать из них частные выводы. Хотя, конечно, для адвоката, может, это и лишнее, – лукаво добавил он.

– И как сие правило можно применить в данном конкретном случае?

– Если предположить, что между смертью Филимоновой и тем, что ты собрался ее навестить, действительно есть связь, то отсюда следует, что те, кто засадил Веру Кисину в тюрьму и соответственно никак не заинтересован в том, чтобы твои усилия вытащить ее оттуда увенчались успехом, именно эти люди и убрали ненужного свидетеля.

– Постойте, постойте. Но как они могли узнать, что именно в этот день я пойду к ней? И вообще узнаю о ее существовании?

– Вот это самое интересное. Ведь если она действительно им мешала, то почему бы не убрать ее еще раньше, от греха подальше? Значит, либо они раньше не боялись опасности, которую может для них представлять Филимонова, либо…

Турецкий сделал эффектную паузу.

– Либо?

– Либо они просто-напросто не знали о ее существовании.

Он замолк, победно поглядывая на меня.

– Не знали? То есть вы хотите сказать, что, возможно, они узнали о Филимоновой одновременно со мной? Так, что ли?

– Ну, это, конечно, только предположение.

– Но если это правда, то, значит, организаторы имеют доступ к тюремной охране, ведь как иначе можно знать о том, что делается в комнате для допросов?

Турецкий грустно кивнул:

– К сожалению, если вся эта история – правда, то участие милиции можно считать доказанным. Значит, и в тюрьме могут быть свои люди. Важно не это. Важно, кто действительно заинтересован в том, чтобы выдать Веру Кисину за другую. И почему именно Веру Кисину? Ведь более неподходящей кандидатуры для подмены, чем телевизионная ведущая, представить себе трудно. Так что думай, Юра, думай. А я по старой дружбе помогу. Хоть ты теперь и конкурирующая организация.

Яша влез на дерево и притаился.

Все было спокойно. Деревня примерно в километре от кладбища спала. Луна освещала пустынную местность, поросшую чахлыми кустиками, и лес, начинавшийся сразу за кладбищем.

Стая собак совсем рядом доедала барана. Сами собаки не издавали ни звука – никто не рычал, не скулил, не лаял. Только слышно было, как хрустят кости, разгрызаемые мощными челюстями.

Пенкин был уверен, что минут через пять все они будут спать крепким сном, но продолжал наблюдать сверху, не желая повторения вчерашней истории.

Вчера ему не повезло. Он приехал, когда только-только стемнело, в надежде побыстрее со всем покончить. Но на кладбище были люди. Днем кого-то похоронили, и четверо мужчин во главе с молодым муллой сидели вокруг свежезасыпанной могилы и вслух нараспев молились.

Яша притаился в лесу и ждал. Долго.

Они ушли только после полуночи, но в деревне продолжали гореть огни, и ветер доносил заунывный женский вой. Когда наконец все успокоилось, вышла луна и появились собаки.

Молчаливой стаей они прошли из конца в конец кладбища и, собравшись у свежей могилы, стали сосредоточенно и слаженно подрывать плиту.

Пар десять желтых горящих глаз и тихое сопение. Иногда только коготь царапнет по камню.

Яшу пробирал озноб, по спине потекли струйки холодного пота. Он осторожно почти ползком добрался до нужного надгробия. Ветер дул в его сторону, и стая была довольно далеко. Он очень надеялся, что его не учуют. Он попробовал приподнять плиту и, чуть не надорвав живот, вскрикнул.

Собаки прекратили рыть и замерли. Огромный пес, видимо вожак стаи, двинулся на Яшу, остальные потянулись следом. Вожак вышел из тени на освещенный луной пригорок. Он был величиной с хорошую немецкую овчарку, но пепельно-серого, совершенно волчьего цвета, с огромным лохматым хвостом и порванными ушами.

Стая рассыпалась в цепь и наступала, по-прежнему не издавая ни звука.

Яша побежал. Собаки тоже пошли быстрее, но нападать не торопились, ждали, когда он устанет и остановится. Споткнуться и упасть значило умереть. Это не волчья стая – собаки, даже одичавшие, все равно остаются собаками, они не боятся людей, не боятся машин, не боятся огня.

Он сжимал в кармане пистолет, сознавая, что оружие, по большому счету, ему не поможет. Чеченские собаки наверняка не боятся и звука выстрела – привыкли. И если даже он ранит или убьет одну, остальные не остановятся и разорвут его на части. И в деревне тоже услышат выстрелы, поднимется тревога.

Зная подозрительность чеченцев, можно быть уверенным, что уже завтра вокруг деревни будут бродить вооруженные патрули и до могилы Мажидова ему не добраться.

И он продолжал бежать молча в темноте, выставив вперед руки, чтобы не нарваться на ствол или сук, проклиная свою страсть к конспирации, которая заставила его бросить машину подальше от кладбища.

Он все-таки добежал, спотыкаясь и окончательно запыхавшись, на бегу вытаскивая из кармана ключи. Собаки сохраняли дистанцию – метров тридцать. Пока Яша дрожащими руками секунд двадцать не мог открыть дверцу, преследователи подошли вплотную, и жуткий серый пес прыгнул ему на спину.

Пенкин выстрелил. У него просто не было выбора. Но дуло пистолета уперлось собаке в живот, и звук получился на удивление тихий. Зверь стал медленно сползать на землю, но его челюсти продолжали сжимать воротник Яшиной куртки, таща его за собой.

Яша рванулся и головой вперед влетел внутрь машины, когда еще две зверюги ринулись к нему. Он лихорадочно захлопнул дверь и завел машину с закрытыми глазами, чтобы не видеть слюнявые оскаленные морды, прижавшиеся к стеклам.

Двигатель взревел, и Яша рванул с места, уносясь от погони.

Но погони не было. Они были чертовски умны. Любая нормальная собака, разгоряченная преследованием, просто по инерции гналась бы еще некоторое время, даже наверняка зная, что не догонит. Эти остались на месте и, собравшись в кружок, рвали на части своего, возможно еще живого, товарища.

Уговорить себя вернуться еще раз на это жуткое место было непросто. Он выпил для храбрости полбутылки коньяку, и все же каждый взгляд на стаю людоедов бросал его в дрожь.

Но глаз нужно было добыть любой ценой.

Днем он купил большого барана и, вспоров ему глотку и брюхо, нашпиговал его снотворным. Приехал пораньше и выбросил барана на краю кладбища. Он знал, что собаки придут, и они пришли.

Еще буквально несколько минут. Три зверя уже валялись в сторонке, остальные заканчивали пиршество и, пошатываясь, бродили вокруг обглоданных костей.

Все. Последним, с тихим всхлипом, свалился вожак.

Яша включил камеру и принялся за работу. Тяжелая надгробная плита, поддетая ломиком, соскользнула на подготовленные заранее бревна и уже без титанических усилий с его стороны откатилась с могилы. Он принялся быстро копать, временами останавливаясь и прислушиваясь.

Для освещения места событий он использовал трехкиловаттную инфракрасную лампу. Человеческий глаз не воспринимает инфракрасное излучение, но камера с соответствующим фильтром записывала четкое черно-белое изображение.

Раз уж он пошел на «эксгумацию», рискуя если не быть съеденным собаками, то подстреленным оскорбленными родственниками, Яша решил убить двух зайцев сразу: добыть стеклянный глаз и заодно выдать могилу Мажидова за могилу Дудаева, тем самым добывая доказательства, что Джохар жив. Оба покойника были примерно одного возраста и умерли примерно в одно и то же время. Пейзаж также был вполне схожим.

Саперной лопаткой он осторожно долбил слежавшуюся каменистую землю, даже примерно не представляя, на какой глубине находится скелет.

Сам он никогда мусульманских похорон не видел, но еще в детстве из «Кавказского пленника» Толстого узнал, что хоронят они без гробов. Просто заворачивают покойника в саван, усаживают лицом на восток в яму, прикрывают ветками и засыпают землей.

Яша обливался потом, потому что вынужден был натянуть на лицо спецназовскую шапочку с прорезями для глаз и рта – перспектива быть узнанным в кадре и уличенным в вандализме ему не улыбалась. Инфракрасная лампа давала достаточно света для съемки, но ему этот свет помочь не мог, и приходилось копать почти на ощупь, что тоже не ускоряло процедуру.

Наконец он наткнулся на что-то твердое и дальше разгребал землю уже руками. Перед ним был совершенно голый череп, вокруг которого почва смешалась с остатками полусгнившего савана и не истлевшими еще волосами покойника.

Яша почувствовал острый рвотный позыв и, отвернувшись от могилы, сделал большой глоток коньяка. Несколько раз глубоко вздохнул. Вроде полегчало.

Аккуратно отгреб землю с лицевой части. Он находился примерно в метре под землей и рискнул включить фонарик – глазницы были пусты.

Попытался представить себе процесс разложения и логическим путем выяснить наиболее вероятное место, куда мог провалиться глаз, но от этих мыслей его снова потянуло на рвоту.

Он выключил камеру, лопаткой перерубил шейные позвонки и вытряс из черепа землю. Перетирая в руках каждый подозрительный комочек, он наконец нашел то, что искал, – маленький стеклянный шарик, испачканный землей, но целый и невредимый.

Спрятав находку в карман, он снова включил камеру. Демонстративно извлек из земли клок волос, а затем, подумав, захватил еще и лучевую кость.

Дело сделано, пора убираться отсюда. Яша принялся засыпать могилу обратно. Но тут проснулся вожак. Яша посмотрел на часы, прошло всего сорок минут, а, по его прикидкам, снотворного должно было хватить часов на шесть. Очевидно, этой собаке таблеток почти не досталось.

Вожак стаи, пошатываясь и моргая горящими в темноте глазами, приближался. Яша, схватив камеру, пустился бежать, так и не уничтожив следов своего вандализма.

– Стоять! – орал рассвирепевший мент, выбежав на середину дороги и размахивая руками над головой. На обочине дымился покореженный «Москвич», своротивший полбагажника зеленому «БМВ». Рядом скулил и посыпал голову пеплом бородатый субъект в разорванном на спине малиновом клубном пиджаке.

Пенкин остановился: выбора не было, не давить же человека только потому, что он в милицейской форме.

– Что случилось? – Яша устал, не выспался и был крайне раздражен.

Прошлой ночью, ракетой уносясь с кладбища, он заснул за рулем и проехал таким порядком метров двести – триста, пока безвольным движением руки не свернул на обочину и машина не запрыгала по колдобинам. «Все, – подумал он. – надо немедленно остановиться заночевать. Не то меня захоронят вместе с фрагментами останков Мажидова».

Свои координаты он представлял достаточно смутно: плюс-минус двадцать километров по трассе. Спокойно заснуть ночью в легковушке на обочине, где-то посреди России может теперь разве что малость блаженный, а поблизости от границы с Чечней – только полный придурок. Яша проехал еще немного и наткнулся на указатель: «Малая Нижняя Васильевка, 1 км».

Название внушало полное доверие, и он, преодолев проселок, тормознул на площади возле казенного вида здания. «Рассветет – вырулю обратно на трассу и докемарю». – Яша моментально отключился, не успев додумать приятную мысль.

Разбудил его стук в окно и громкие матерные предложения немедленно выйти из машины и представиться. Через лобовое стекло кто-то светил ему в лицо фонариком, и на мгновение он ослеп. Яша опустил шторку, прикрывая глаза от назойливого света, затем спокойно огляделся.

Машину обступили пять человек, в одежде которых просматривалась казачья атрибутика – фуражки со странными кокардами, погоны на черных рубахах, у одного на груди красовался даже толстенный аксельбант. Все вооружены. У одного автомат, остальные – с берданками. Ни на бандитов, ни на чеченцев не похожи, типичные жители Малой Нижней Васильевки. «Такие стрелять, конечно, не станут, – прикинул Яша, – можно дать задний ход и убраться отсюда. Но тогда придется искать новое тихое место, чтобы вздремнуть. Нет уж, лучше выйду, может, посплю в постели». Он подчеркнуто медленно достал сигарету, закурил и только после этого вылез из машины.

– Ты, итить твою, кто такой будешь? – поигрывая обрезом, осведомился коротышка пожилого возраста с завитым чубом и в сдвинутой на затылок фуражке. – Документ давай!

Так же неторопливо Яша достал удостоверение работника телевидения и протянул его мужику с автоматом, очевидно командиру формирования.

– Пенкин, значит? Яша? – Недоверчиво произнес тот. – С телевидения? Спишь, значит?

– Спал, – уточнил Пенкин.

– Тоды пойдем ув хату.

По дороге ополченцы наперебой разъясняли свои обстоятельства. Какие они «справжние» казаки, как горят желанием приструнить проклятых чечен и надрать их черные задницы и как им нужно побольше автоматов и еще крупнокалиберный пулемет, а лучше – два… На милитаристской ноте они вошли в дом, но не в жилой, как предполагал Яша, а в милицейский участок.

– Садись, шестым будешь, – получил Яша необычное предложение.

Они стали играть в подкидного дурака. Проигравшему полагалось пролезть на карачках под столом, в то время как остальные хлестали его специально приготовленными лозинами.

Мужики играли профессионально, сказывалась немалая практика. Они перемигивались, пользуясь, очевидно, своим особым кодом, и московский гость регулярно отправлялся на экскурсию под стол. Обыграв Яшу раз десять подряд и утолив таким образом свое недовольство политикой российских властей или, возможно, нелюбовь к жителям столицы, хозяева сменили гнев на милость и отправили его спать на ободранный топчан.

Проворочавшись на скрипучих досках часа четыре, он снова сел за руль и в полнейшей прострации ехал еще часов десять. А тут этот мент со своим «Стоять!».

– Что случилось-то? – Перспектива работать буксиром и вытаскивать из кювета, а потом волочь на тросике до ближайшего города эту зеленую развалюху Яше не нравилась.

– Сержант Кукунин, – откозырял мент – рыжий, веснушчатый, лет сорока мужичок с красными волосатыми руками. – Произошло дорожно-транспортное происшествие, виновник скрылся. Будем преследовать.

Сержант влез на переднее сиденье, а безутешный бородач плюхнулся сзади.

– На чем же он скрылся? – недоумевал Яша, оглядываясь на сросшиеся на обочине автомобили.

– Так на моей машине. Вот пидор! – рявкнул мент. – Вон он. Догоним – удушу собственными руками.

Далеко впереди на шоссе виднелось облачко пыли, поднятой машиной угонщика. Яша выжал газ до упора и помчался следом. У него вдруг как будто открылось второе дыхание, и сонливость куда-то улетучилась. Бородач на заднем сиденье слегка успокоился и даже кривенько улыбался, очевидно предвкушая сладкую месть.

– Нет, ну ты представь, вот же ж падлюка. Еду я себе спокойно на дежурство, смотрю, этот на Москвиче меня обходит и вон мужику в задницу. Ба-бах! Из машины выскочил и этого тянет на разборку, значит, как будто это мужик виноват, что тот в него впилился. Ну, я подрулил, вышел. А он меня по морде хрясь, от самого самогоном разит за версту. Сиганул в мой «жигуленок» – и деру. Нет, ну кто он после этого? Пидор! Натуральный.

Яша, несколько обалдевший от крика разъяренного мента, пытался сосредоточиться на дороге и при этом не потерять из виду угонщика, который оторвался довольно сильно. Но понемногу расстояние сокращалось, и Яша уже мог различить в облаке пыли очертания синей «шестерки».

Быстро темнело. «Шестерка» шла с выключенными фарами и габаритными огнями. Старый потрепанный Вохин джип, одолженный Яше с условием, что он вернется все-таки своим ходом, тужился изо всех сил и казалось, что они вот-вот догонят злодея. Но когда расстояние сократилось метров до трехсот, угонщик высунулся из окна и открыл пальбу из пистолета, почти не целясь. Ему было жутко неудобно удерживать руль и стрелять одновременно. Других машин на шоссе не было, и злоумышленник, не опасаясь столкновения, отчаянно вихлял от одной обочины к другой.

– Козел вонючий! Где он ствол достал? Мой-то при мне. – Мент выхватил из кобуры ТТ и, приспустив стекло, открыл ответный огонь. – Я тебя, пидор, достану! Я своих покрышек не пожалею. Волчина позорный, ты в кого стреляешь?! – Сержант высадил всю обойму вслед своей машине.

Бородач на заднем сиденье сполз на пол и оттуда подзуживал мента:

– В голову ему стрельни, в голову!

«Шестерка», судя по всему, никаких серьезных повреждений не получила, но угонщик, которому надоело корячиться, высовываясь в окно, теперь палил через заднее стекло. Оно все покрылось сеточкой трещин, что явно не улучшало видимость, но тем не менее одна пуля пробила-таки лобовое стекло джипа и вошла в обивку переднего сиденья, на котором восседал сержант Кукунин. Его спасло только то, что он как раз высунулся в окно, прицеливаясь.

Реальная возможность погибнуть от руки пьяного урода несколько отрезвила сержанта.

– Сбавь обороты, браток, – попросил он Яшу, – я его таки тормозну.

Яша слегка снизил скорость и повел машину по разделительной полосе, увеличивая тем самым угол обстрела. Мент подпер локоть второй рукой и, слегка высунув язык, тщательно подводил мушку под задний бампер.

– Погоди, там впереди еще кто-то, давай обойдем. – Яша вдруг заметил, что синяя «шестерка» нагоняет неизвестно откуда взявшуюся «шестерку» белую.

Но сержант его не слышал. Задержав дыхание, он трижды выстрелил по колесам и, по крайней мере, один выстрел достиг цели. Пробитая правая задняя покрышка злодея захлопала по асфальту и машину резко повело вправо. Угонщик потерял управление, и синяя «шестерка» оттерла белую на обочину. Обе с визгом съехали в придорожную канаву.

Яша остановился, и сержант с пистолетом наготове бросился к своей машине. Бородач не торопился покидать укрытие и только с любопытством наблюдал за происходящим, мстительно усмехаясь. Яша пошел проверить вторую машину.

Водитель, молодой парень, неподвижно лежал грудью на руле, и по его лицу стекали струйки крови. Рядом сидела беременная женщина, укрытая пледом. Она тоже была без сознания и тихо стонала. Никаких видимых повреждений у нее не было, возможно, просто сильно испугалась.

– Эй, Кукунин, – позвал Яша.

Сержант медленно подошел, почесывая в затылке и озадаченно рассматривая свой пистолет:

– Убил я его, представляешь. – У мента, видимо, случился нервный припадок. Губы и руки его мелко дрожали, в глазах стояли слезы, лицо покрылось испариной. Оружие он с отвращением отбросил в траву. – Представляешь, подхожу, а у него дырка в затылке…

Кукунин присел на землю и стал лихорадочно шарить по карманам в поисках сигарет.

– Вот же пидор, – причитал он, – я убил пидора. Никогда раньше, представляешь, не убивал. И вот убил пидора.

– Там раненые, – сообщил Яша, – пойдем поможешь.

Сержант бросил на него совершенно бессмысленный взгляд, и тут закричала женщина.

Она вопила заунывно прерывающимся сдавленным голосом, и этот дикий крик вернул Кукунина к жизни. Яша бросился к ней, сержант следом.

– Ма-а-а-ма! Мамочка! Умираю-у-у!

– Рожает, – определил сержант.

Они вытащили женщину из машины и уложили на плед. Кукунин осмотрел парня за рулем. Тот был жив, но нога, стоявшая на педали, была сломана.

– Сиди здесь, – распорядился сержант, – я за помощью.

– Эй, ты что? – попытался остановить его Яша, – она же родит сейчас.

Но мент не слушал. Он уже влез в джип и рванул с места, увозя с собой и бородача, который не пожелал вылезать из машины. Женщина закричала снова.

– Ма-а-а-ма!

Совсем стемнело. Яша, осторожно подвинув парня за рулем, включил фары, перетащил женщину на освещенное место и присел рядом, не зная, что ему делать.

– Тебя как зовут?

– Та-а-аня! Ой, бо-о-ольно!

– Ну, успокойся, Танечка. – Яша гладил ее по волосам и уговаривал. – Сейчас приедет «скорая». Мы поедем в больницу. Там врачи… Хорошие… Они тебе помогут. Обязательно.

– Витя! Витя где?

Яша решил, что она зовет мужа.

– Да жив он, жив, успокойся.

Она вдруг действительно успокоилась и задышала ровнее:

– Не успеют они, до города далеко. А у меня уже. Так что ты должен.

– Должен что? – не понял Яша.

– Пить… – простонала она.

Единственная жидкость, которая была у Яши с собой, – остатки коньяка во фляжке. Он дал ей глоток, но она даже не почувствовала вкуса.

– Двойня у меня… через две недели должно было. Витя меня в больницу вез… А-а-а-а! Ма-а-а-ма! Мамочка!!!

Женщина приподняла голову, обхватила руками колени и, кусая губы, застонала:

– Принимай…

Яша окаменел с открытым ртом, но все оказалось не так уж страшно. Через пятнадцать минут два крупных горластых скользких пацана были у него в руках. Оставалось перерезать пуповину.

Но чем? Под рукой не было ни ножа, ни тем более ножниц. Заставить себя перегрызть это Яша не смог. И тогда он вспомнил о кукунинском пистолете.

– Закрой уши, – попросил он совсем обессилевшую Татьяну и, кое-как заткнув новорожденным ушки, дважды выстрелил.

Когда приехала «скорая», новорожденные – один завернутый в Яшину куртку, другой в рубашку – с удовольствием питались. Очнувшийся Витя икал от счастья:

– Имя твое как?

– Яша.

– Сына назову в честь тебя. Будет Яков Викторович. А он? – Витя кивнул в сторону суетившегося и отдававшего всем бессмысленные распоряжения сержанта.

– Он – Кукунин.

Витя озадаченно поморгал, но не стал отрывать сержанта от его бурной деятельности для прояснения имени:

– Второй пусть будет Кузя.

Лазарук был в бешенстве. Пенкин в очередной раз не явился на заседание суда и в качестве оправдательного документа предоставил справку следующего содержания:

"СПРАВКА

Выдана гражданину Пенкину Якову Валерьевичу в том, что в ночь с… на

… гр. Пенкин Я. В. в экстремальных полевых условиях принимал роды у гр. Изотовой Т. Ю. Роды преждевременные патологические: двойня 2,8 кг, 51 см и 2,9 кг, 51,5 см. А также оказывал первую помощь Изотову В. В., пострадавшему в автомобильной аварии и получившему черепно-мозговую травму средней тяжести и закрытый перелом правой голени.

Справка выдана для представления в Мосгорсуд.

Главный врач райбольницы г. Рубидово

Ляпунов С. С."

Частный детектив Воронцов возился с замком у двери Вериной квартиры. Замок был старый, разболтанный, и ключ бесполезно проворачивался в скважине. Воронцов прижал дверь плечом и, вполголоса чертыхаясь, пробовал снова и снова. Наконец собачка со скрипом отщелкнулась. Но это было не все. Пришлось еще повозиться с гвоздями, которыми накрепко забили дверь.

Он переступил порог, пряча ключи в карман, когда за спиной кто-то деликатно кашлянул. Воронцов даже вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. На площадке стоял незнакомый мужчина лет пятидесяти, явно кавказской наружности.

– Извините, это квартира Веры Кисиной? – несколько смущенно поинтересовался он.

Первым желанием Воронцова было сказать, что это не так, и побыстрее спровадить незнакомца, но это было бы глупо. Во-первых, он может позвонить в любую из соседних дверей и выяснить, что квартира таки Верина, а во-вторых, нужно же выяснить, кто он и не таит ли его появление угрозы их так блестяще развивающемуся мероприятию. Воронцов кивнул:

– Разумеется.

– А вы, очевидно, Кисин, простите, не знаю вашего имени, отчества…

Воронцов был удивлен: незнакомец был не в курсе Вериных семейных обстоятельств.

– Не совсем… – и с видом крайне занятого человека, которого отрывают от важного дела осведомился: – Простите, что вам, собственно, нужно?

– Может быть, войдем? – предложил гость.

Воронцов посторонился, пропуская его вперед:

– Ну, проходите. – Закрывая за собой дверь, Воронцов прислушался к звукам в подъезде, но все было тихо. Он специально выбрал именно такой час для своего визита сюда – около двенадцати, дети еще в школе, жильцы на работе, а пенсионеры уже успели совершить свои набеги на ближайший рынок и сейчас возились с обедом. Даже на лавочке у подъезда было пусто, а значит, незнакомца никто не видел, а даже если видел, не сможет с уверенностью сказать, в какую квартиру он направлялся. Воронцов поймал себя на мысли, что хочет обезопаситься на случай, если придется избавляться от этого гостя нетрадиционными способами. Что-то подсказывало ему, что это не просто случайный знакомый, забредший на чашку чая в такой неурочный час.

– Я хотел поговорить с Верой. – Незнакомец нерешительно топтался в прихожей. Он совсем не походил на наглых развязных кавказцев, с которыми Воронцову до сих пор приходилось сталкиваться в основном на рынках столицы, да и говорил практически без акцента и вполне литературным языком.

– Вы ее знакомый? – спокойно уточнил Воронцов, жестом приглашая визитера в комнату. Тот отрицательно покачал головой.

– Сослуживец?

– Нет, все гораздо сложнее… – он замялся.– Я в некотором роде родственник…

Воронцов насторожился. Какой еще родственник? Он сам лично проверял и не обнаружил у Веры никаких родственников, кроме бывшего мужа и сына. Конечно, этот тип мог бы быть родственником бывшего мужа, но ведь он сам принял Воронцова за Кисина, значит, этот вариант отпадает.

– Очевидно, дальний родственник, Вера говорила, что у нее никого нет. – Воронцов внешне ничем не выразил своей заинтересованности, он плюхнулся на диван, жестом предлагая незнакомцу последовать его примеру, но тот продолжал стоять и с интересом разглядывал комнату. Хотя разглядывать было особенно нечего. То есть никаких семейных фотографий, картин, ковриков, герани на подоконнике, фарфоровых слоников или китайских болванчиков в серванте и прочих безделушек, несущих на себе неповторимый отпечаток характера хозяйки, не было. Абсолютно безличная квартира – красивая, почти новая стенка с телевизором посередине и множеством книг на полках, модерновый диван с разноцветной обивкой и такие же кресла. Между креслами находился стеклянный журнальный столик. Все сияло удивительной чистотой, так как Воронцов, тщательно истребляя следы пребывания Веры, был вынужден не только вынести все личные ее вещи, но и вычистить в квартире все поверхности, на которых могли остаться ее отпечатки пальцев.

– Как бы это получше выразиться… – Гость явно чувствовал себя неуютно и скованно. – Я, пожалуй, пойду, приду попозже, когда Вера вернется. Может быть, зайду вечером.

– А что ей передать? – Воронцов не собирался отпускать его просто так, не выяснив, зачем же он приходил.

– Ничего не нужно, я сам ей все объясню. – Он повернулся и направился к двери.

Воронцов колебался, сказать этому странному типу или не сказать о том, что Вера в тюрьме.

– Дело в том, что она, скорее всего, не вернется ни сегодня, ни завтра…

Гость остановился и обернулся:

– А ее сын? Дима?

– И ее сын тоже.

Незнакомец был явно озадачен:

– Но где я могу ее… их… хоть кого-нибудь увидеть? Я обязательно должен поговорить с Верой, и как можно скорее.

– Боюсь, это невозможно, но я могу ей передать, что вы заходили, правда, для этого я должен хотя бы знать, кто вы.

– Я не совсем понимаю, почему вы можете с ней встретиться, а я нет? – возмутился гость. – Ее что, нет в Москве? И кто вы такой все-таки? Вы приходите в квартиру моей дочери со своим ключом, значит, вы здесь живете…

– Дочери?! – Воронцов пятерней взъерошил и без того взъерошенную рыжую шевелюру. Он был шокирован. Окажись этот кавказец троюродным дядей или внучатым племянником мужа, он бы в это еще поверил, но живой отец – это уж слишком. Откуда он взялся?!

– Да, Вера моя дочь… но по правде сказать, я сам узнал об этом совсем недавно.

– А она?

– Она, по-моему, вообще не догадывается о моем существовании.

– Да… Веселенькая получается история… – Воронцов все еще не мог прийти в себя от удивления. Хотя если они незнакомы, то это еще полбеды. Но откуда же он все-таки появился? Не мог он обнаружиться недельки через две, когда все уже будет кончено…

– Может, теперь вы наконец объясните мне, в чем дело и чем вызвана ваша таинственность? – прервал новоявленный папаша невеселые мысли Воронцова.

– Хорошо. – Воронцов закурил, соображая, как получше сформулировать свои объяснения. – Дело в том, что я Вере не муж и даже не друг, хотя, конечно, и не враг, в общем… Я ее… адвокат. Моя фамилия Гордеев.

– Мажидов, – наконец представился гость, – Аслан Ишаевич. С Верой что-то случилось?

– Да, можно и так сказать… В общем, она в тюрьме… в следственном изоляторе.

Мажидов наконец сел и изумленно уставился на Воронцова. Этого он никак не ожидал.

Он приехал из Чечни в Москву, откуда собирался как можно скорее вылететь в Лихтенштейн. Но на оформление визы необходимо какое-то время. В гостинице он останавливаться не хотел, справедливо полагая, что по его следу уже идет погоня. У московских чеченцев помощи тоже просить было нельзя, так как для всех он был давно мертв. И если бы даже он вдруг решился посвятить кого-то в тайну своего чудесного воскрешения, каковы гарантии, что этот кто-то не продаст его за тридцать сребреников Эльбрусу со товарищи.

После того как убили Джохара, Мажидову пришлось долго скрываться. Деньги, огромные суммы, которые ему удалось сохранить от разграбления своими же, «сподвижниками» Дудаева, Мажидов благополучно перевел в Лихтенштейн. А сам рванул в Дагестан, где терпеливо ожидал, когда все успокоится. И вот месяц назад решил, что время пришло, и поехал в Москву. И ошибся. Потому что о его появлении в столице невесть каким образом узнал Эльбрус – еще один «сподвижник» Дудаева, который помнил о деньгах. И вот теперь Мажидову нужно было опять скрываться…

Он искал Веру, свою дочь, которую не видел с того самого дня, когда они расстались с Аллой. С тех пор много воды утекло, он был женат еще раз, и тоже несчастливо. И теперь он решил разыскать свою единственную дочь. Он не представлял, как она жила все эти годы, но ему, по большому счету, это было и неинтересно.

Но в адресном столе ему сказали, что такая в Москве не проживает, возможно, она давным-давно вышла замуж и сменила фамилию, а возможно, просто уехала куда-нибудь. Однако, потратив всего пару дней и немалое количество денег, ему удалось выяснить, что Вера в свое время поменяла фамилию и теперь проживает здесь, на Шаболовской.

– Я хочу ее видеть.

– Ответ отрицательный. – Воронцов внимательно наблюдал за гостем, реакции того были вполне адекватны. Или он хороший актер, или действительно новоиспеченный отец, потерявший дочь, не успев найти. – На этапе предварительного следствия свидания с родственниками не разрешены.

– Но мне нужно ее видеть. Когда будет суд и в чем ее, собственно, обвиняют?

– Она… ввязалась в нехорошую историю с большими деньгами…

– И что ей грозит?

– Пока трудно сказать, но на оправдательный приговор рассчитывать не приходится. Я приложу все усилия, чтобы скостить срок до минимума, но этот минимум не так уж и мал. Я думаю, годика три – наилучший исход. А там, за примерное поведение в колонии, возможно, через год-полтора и выйдет.

Гость был удручен. Воронцов осторожно закинул удочку:

– Хотя вы наверняка знаете, что в нашей с вами стране все можно продать и купить, и если бы у Веры были деньги, возможно удалось бы избавить ее от этих неприятностей…

– Насколько я помню, вы говорили, что она как раз и арестована за аферу с большими деньгами. Или они ей так и не достались?

Воронцов только пожал плечами:

– Если бы они у нее были, я думаю, она бы не сидела сейчас в СИЗО, а давно вышла бы под залог. Собственно, даже мои услуги она оплачивает не из своего кармана, мне это дело досталось по разнарядке.

Мажидов надолго замолчал, что-то напряженно обдумывая. Воронцов курил, мысленно поздравляя себя с очередной удачей: папашка все-таки клюнул. И в подтверждение гость осторожно поинтересовался:

– Сколько нужно, чтобы оформить залог?

Тут неожиданно зазвонил телефон. Если бы Воронцов был один, он никогда бы не подошел к нему даже под страхом смерти. Но сейчас, когда нежданно-негаданно появился этот… Короче говоря, Воронцов взял трубку.

– Алло… Нет, ее нет и не будет… Где? Простите, с кем я говорю? Петр Шовкошитный, ее бывший начальник? Вера, к сожалению, находится в тюрьме… Да, она под следствием… Не могу вам сказать. Я? Меня зовут Гордеев. Юрий Гордеев. Я ее адвокат… Да… Хорошо… До свидания.

Он посмотрел на Мажидова. Судя по всему, тот не заметил секундного замешательства Воронцова. Его в данный момент волновали другие проблемы.

Воронцов набрал воздуха и сказал:

– О чем мы, бишь, говорили? Ах да, о деньгах. Так вот, я думаю, залоговой суммой дело не ограничится, придется еще уговаривать некоторое количество чиновников, которые проявляют сознательность только после получения какой-никакой мзды…

– А где Дима? – вдруг отвлекся от столь любезной Воронцову темы Мажидов.

– Этого я не знаю. Вера утверждает, что его похитили, хотя лично мне в это мало верится.

– Хорошо, я смогу предоставить вам необходимую сумму, но мне нужны гарантии, что Вера в ближайшие дни будет на свободе.

– Какие тут могут быть гарантии… – пожал плечами Воронцов. – Но если вас устроит честное слово адвоката…

Мажидов не проявил особого энтузиазма, но в конце концов этот адвокат прав: кто знает, что придет в голову этим судейским и прокурорским чиновникам.

– Доверьтесь мне. – Воронцов встал и протянул Мажидову руку. – Я и сам заинтересован в том, чтобы Вере изменили меру пресечения. Пребывание в камере идет явно не на пользу ее здоровью…

– Как и когда с вами связаться? – прервал Мажидов. – Запишите мне свой телефон, я позвоню вам в контору.

Воронцов энергично замотал головой, его такой вариант абсолютно не устраивал, не мог же он и правда дать телефон Гордеева, но и свой тоже не мог:

– Нет, в контору звонить не стоит, лучше я сам свяжусь с вами, как только мне удастся что-нибудь сделать.

Но на этот раз запротестовал Мажидов:

– Меня трудно будет найти, я сегодня же должен уехать.

– А позвоните мне на пейджер, когда вернетесь. – Воронцов продиктовал Мажидову номер и наконец выпроводил его. Но прежде чем взяться за последнюю проверку квартиры на предмет проживания в ней Веры, он позвонил своей клиентке.

Варнавский, обеспокоенный звонком Зои, против обыкновения уехал с работы около шести и сразу отправился домой. Зоя уже была там, и судя по тому, что она была абсолютно трезвой и только беспрерывно курила, случилось что-то действительно из ряда вон.

– Мажидов здесь, – выпалила она и, с остервенением раздавив сигарету в пепельнице, тут же прикурила новую.

– Ты что, посещала спиритический сеанс? – Варнавский, слегка распустив узел галстука, плюхнулся на диван и насмешливо уставился на Зою.

– Не глупи. Он в Москве и занят поисками дочери. – Зоя и не думала шутить, она действительно была напугана.

– Ты же сама говорила, что он погиб.

– Мало ли что я говорила. Значит, не погиб. – Зоя металась по комнате, не находя себе места. – Не воскрес же он из мертвых.

– Подожди, успокойся и расскажи все по порядку, откуда информация?

– Воронцов звонил. Он как раз был на квартире у Веры, а тут является Мажидов и заявляет: здрасте, я Верин папа.

– И этот Пинкертон сразу поверил, что перед ним Мажидов? – недоверчиво переспросил Варнавский.

– Да он вообще эту фамилию впервые услышал. Просто позвонил мне и сказал, что какой-то тип выдает себя за Вериного отца и непременно хочет ее видеть. Ну он и наврал ему семь верст до небес, только тот уперся как баран, подавай ему дочь, и все.

– Но почему ты решила, что это именно Мажидов, а не какой-то левый тип?

– Да потому что он назвался Мажидовым, и когда я показала Воронцову его фотографию, тот опознал его со стопроцентной точностью. Он готов поклясться, что говорил именно с этим человеком, только оба глаза у него были нормальные, это мне непонятно…

– Да, здорово… – Варнавский извлек из бара бутылку армянского коньяка и пузатые большие рюмки.

– Здорово?! – Зоя негодовала. – Что делать будем?

– Он хочет видеть дочь? Так почему же не пойти навстречу хорошему человеку. Познакомим его с дочерью. – Варнавский старался говорить уверенно, но его тон не успокаивал Зою, она продолжала метаться от окна к двери и обратно с методичностью маятника.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты же хотела стать Верой, у тебя появился замечательный повод. Встретишься с ним, бросишься в отцовские объятия…

– Ну а вдруг он поймет, что я не она?

– Ты серьезно? Как ты себе это представляешь? Она ведь даже не подозревает о его существовании. У тебя хорошие шансы, если даже его смутит отсутствие фамильных черт, всегда можно сослаться на то, что ты похожа на мать…

– Угу… Которая всегда любила знойных брюнетов. – Зоя взлохматила свои черные волосы, глядя на которые и впрямь можно было сказать, что в ее жилах течет кровь чеченца.

– Вот именно. – Варнавский наполнил бокалы и протянул один Зое. – Чем ты, собственно, рискуешь, он Веру никогда не видел, документы ее у нас, до всяких хитрых медицинских тестов он не додумается, а если и додумается, то не рискнет их устраивать тут же, опасаясь оскорбить тебя до глубины души, в конце концов, не ты его искала, он сам напросился.

– А что с деньгами?

– Это, конечно, проблема, но и она разрешима. Можно невзначай выспросить у него номер счета и код доступа, можно исподволь подтолкнуть его оформить на тебя завещание, а можно, наконец, просто от него избавиться и получить деньги в качестве наследников, как мы и собирались. Но в любом случае тебе стоит держаться к нему поближе.

– Тебе легко говорить, не ты же будешь перед ним корячиться, изображая дочернюю преданность и любовь.

– Он, между прочим, этого от тебя наверняка и не ждет. Веди себя естественно…

– А в подходящий момент утопи его в ванной или трахни кочергой по темечку, да?!

– Только не надо утрировать. Не хочешь, не надо, давай забудем о его миллионах и будем спать спокойно.

– Давай! – Зоя плеснула себе изрядную порцию коньяка и не поморщившись лихо опрокинула рюмку. Но мысль о потере многих миллионов, которые почти уже были у них в кармане, не давала ей успокоиться. Варнавский пил мелкими глотками, подолгу задерживая коньяк на языке, и молчал. Зоя сама должна принять решение.

– А если подключить Воронцова? – задумчиво произнесла она.

Итак, решение принято. От денег она отказываться не собирается, слишком велико искушение.

– Это сложный вопрос… Он, конечно, за определенную сумму не побрезгует избавиться от Мажидова, но нужен ли нам лишний свидетель?

– Да он и так уже по уши в дерьме, неужели ты думаешь, он станет нас шантажировать?

Варнавский только пожал плечами.

– И когда же произойдет долгожданное воссоединение родственничков?

– Как только Воронцов якобы вытащит Веру из тюрьмы.

– Хорошо, сходи на эту встречу, присмотрись, потом, уже основываясь на фактах, обсудим, что делать дальше. Сразу после встречи позвони мне. – Варнавский поднялся с дивана и, поймав Зою на полпути от двери к окну, притянул к себе. – И расслабься, не думай пока об этом.

С утра я отправился в консультацию – сегодня у меня были приемные часы. Конечно, я с большей пользой для себя мог потратить это время, но… работа есть работа. Поэтому четыре часа подряд я выслушивал разные житейские истории и добросовестно давал гражданам советы, разъяснял законы, словом, оказывал, как значится в перечне обязанностей члена коллегии адвокатов, «квалифицированную юридическую помощь».

Но конечно, дело Зои-Веры никак не шло у меня из головы. То есть оно и не должно было никуда идти. Даже наоборот. Я чувствовал, что не могу просто так спустить это дело на тормозах. Что должен помочь этой женщине. Хотя, скорее всего, на этот раз обойдется без гонорара.

Примерно около часа позвонил Грязнов:

– Здорово, Юра. Утром звонил Саша Турецкий, просил помочь тебе. Я уже поручил оперу МУРа, который занимается раскрытием убийства Филимоновой, вместе с тобой осмотреть комнату. Так что через час будь там.

Пришлось отпрашиваться у Генриха Розанова. Конечно, больше всего расстроились старушки, которые рядком сидели в коридоре, дожидаясь своей очереди. Я прошествовал мимо них, стараясь не смотреть по сторонам и ощущая спиной их укоризненные взгляды.

Старший оперуполномоченный МУРа Носов, с которым я уже общался, приехал к дому, где еще два дня назад жила Лена Филимонова, одновременно со мной. Видимо, протекция Грязнова оказала на него неизгладимое впечатление, теперь он посматривал на меня несколько испуганно. Мне даже стало неудобно.

– Как продвигается следствие? – спросил я, пока мы поднимались по лестнице.

– Кроме соседки, никто из жильцов квартиры гостя Филимоновой не видел. И соседи по дому не видели. Машину, конечно, тоже не заметили, вон их сколько во дворе стоит – одной больше, одной меньше. Нож не найден. Следов, кроме того, на пороге, и трех в комнате, нет. Обувь – ботинки сорок третьего размера.

– Самый распространенный размер, – заметил я.

– Вот именно, – обреченно подтвердил Носов и продолжал: – След от резиновой рифленой подошвы. Больше ничего нет. Следов борьбы на теле нет. Хотя медики утверждают, что убитая незадолго до гибели вступала в половой акт. Во влагалище и во рту обнаружены следы спермы.

– Что-нибудь дала экспертиза? Я имею в виду и криминалистическую и медицинскую.

Носов хмыкнул:

– Мне говорили, что вы раньше следователем работали. Значит, должны знать, сколько времени у нас экспертизу делают.

Мы позвонили в дверь. Открыла та же древняя старушка. Увидев нас, она широко распахнула дверь и вытянулась по стойке «смирно», беспокойно оглядываясь по сторонам. Мы прошли по коридору и остановились перед дверью. Она была забита двумя досками крест-накрест.

– Пришлось принять меры предосторожности, – сказал Носов в ответ на мой недоуменный взгляд, – в коммуналке пять семей, и у всех проблемы с жилплощадью. Займут, и все, даже не посмотрят, что здесь человека убили. Не могу же я у дверей пост выставить!

С трудом оторвав доски, мы вошли в комнату.

Если не считать большого пятна запекшейся крови на полу, ничто не свидетельствовало о том, что здесь произошло убийство. Комната как комната. Ничего особенного. Круглый обеденный стол у стены, несколько стульев с гнутыми спинками. Письменный стол у окна, несколько картин, явно авторства Филимоновой, на стенах. Старый диван, на котором валялась скомканная одежда убитой, допотопный буфет с посудой за помутневшими от времени стеклами.

– Насколько я помню, на столе никаких следов попойки или хотя бы чаепития не было?

Носов покачал головой:

– Нет. Судя по всему, они не ели и не пили. Правда, на столе обнаружено пятно от вина, оставленное донышком бутылки, но совершенно не факт, что это пятно появилось именно в день убийства.

– Какое вино?

Носов улыбнулся:

– Ждем результатов химической экспертизы.

Единственным предметом интерьера, который выделялся из старых и ветхих вещей, был импортный телевизор. На нем лежал толстый слой пыли, впрочем, как и на всех остальных вещах. Было видно, что хозяйка не утруждала себя частыми уборками.

– А как с отпечатками пальцев?

– Глухо. Преступник перед уходом стер их отовсюду.

– А старуха приметы какие-нибудь сообщила?

Носов обреченно покачал головой:

– Бабке под девяносто. Видит плохо, кроме того, разумеется, с памятью плохо. Она даже не помнит, высокий он был или маленький.

– А что вообще соседи о ней говорят?

– Ничего. Филимонова вела замкнутый образ жизни. Судя по всему, она была тихой пьянчужкой. Не безобразничала, не хулиганила. В свою очередь исправно убиралась в местах общего пользования, хотя соседи на кухне ее видели редко. Они больше вспоминают ее бабку, которая и оставила Филимоновой эту комнату в наследство. А приехала Лена из Греции, где развелась с мужем. Единственная полезная информация, которую они сообщили, это то, что к Филимоновой мужчины захаживали частенько. Почти каждый день кого-то нового приводила. Соседи подозревают, что она подрабатывала проституцией.

Он вздохнул.

– И, надо сказать, нам это никак не поможет. Больше мужчин – больше возможных претендентов на роль убийцы. Причем, где она ловила своих клиентов, кто ее сутенер и был ли он у нее вообще – неизвестно.

– А записные книжки проверяли?

– Да. – Носов вытащил из портфеля и подал мне потрепанный блокнот. – Только там, по-моему, ничего интересного.

Я пролистал пожелтевшие страницы старой записной книжки. В большинстве своем они были чистыми – друзей и знакомых у Филимоновой, видимо, имелось немного. Я, конечно, сразу просмотрел буквы "В" и "К". Меня ждало разочарование. Никаких следов телефона ее подруги не было.

Представьте мое удивление, когда на страничке с буквой "З" я прочитал «Зоя Удогова» и домашний телефон моей подзащитной!

– Еще что-нибудь интересное среди вещей было?

– Нет. Впрочем, посмотрите сами. Может, чего и найдете.

Ящики письменного стола были забиты всякой всячиной – лежалыми бумажками, пустыми гильзами из-под губной помады, флакончиками с засохшим лаком для ногтей. Я перерыл все ящики, пока не нашел кое-что поинтереснее – старый полиэтиленовый пакет с фотографиями. Но к сожалению, ни на одной из них не была изображена Зоя-Вера. В основном они запечатлели Лену с черноволосым смуглым и кучерявым парнем где-то явно не в России. Очевидно, это были остатки ее греческого замужества.

Я осмотрел буфет, заглянул в диван, пошарил в карманах одежды. Ничего интересного. Кроме того, все это уже сделал до меня Носов.

– И что вы собираетесь предпринять дальше? – спросил я у Носова, когда мы уже вышли из дома.

Конечно, отвечать он был не обязан, тем более мне, адвокату. Но указания, данные Грязновым своему подчиненному, опять сделали свое дело.

– Дождусь результатов экспертизы, – довольно неуверенно ответил Носов, – поговорю с людьми, имена которых значатся в книжке. Может, следок покажется. Тогда делом вплотную займется прокуратура.

Мы попрощались, и я обещал ему позвонить, если узнаю что-то интересное. Кажется, он не совсем понял, что я имел в виду…

Дело становилось все более интересным. Скажу честно, после того как я увидел в записной книжке Лены Филимоновой запись о Зое Удоговой, моя уверенность в правдивости рассказа моей подзащитной пошатнулась. Но все требует доказательств. И в том числе существование Зои Удоговой. И кстати, Веры Кисиной.

Я начал с того, с чего нужно было начинать, – с домоуправления. Заведующая долго отказывалась, но потом все-таки показала мне запись в домовой книге, согласно которой по адресу, где проживала моя подзащитная, жила гражданка Удогова Зоя Умалатовна. То же самое мне сообщили в милиции – Удогова была прописана там три года, то есть с тех пор, как приобрела эту квартиру. Мне показали даже фотокарточку – на ней безусловно была Зоя-Вера. В районной поликлинике я держал в руках ее медицинскую карточку, заведенную довольно давно.

В Центральный банк идти не было смысла: все документы, подтверждающие то, что Зоя Удогова там работала, имелись в деле. Ну какие еще нужны доказательства для того, чтобы удостоверить факт существования Зои Удоговой? Как ни жаль, я чувствовал, что в конце концов придется признать, что моя подзащитная лгала… Кстати, нигде не упоминалось ни о каком сыне. Зоя Удогова, судя по официальным документам, была бездетна.

Обойдя все эти учреждения, я понял, что больше нет смысла искать новые подтверждения существования Зои Удоговой. Это было бы просто глупо. Но если Зоя Удогова – это действительно та женщина, что сидит в Бутырке и пытается вешать лапшу на уши следователям и адвокатам, то самым верным доказательством ее лжи должно стать существование другой женщины – Веры Кисиной. И если я найду настоящую Веру Кисину, то отпираться ей будет бессмысленно…

Эх, Юра, Юра! Опять ты забываешь, что теперь ты – адвокат. И обязан любой ценой облегчить участь своего подзащитного, а не выискивать способы, как бы его засадить в тюрягу.

Но с другой стороны, чтобы защитить, я должен знать все обстоятельства дела. Если моя подзащитная врет и я даже с уверенностью не могу сказать, как ее зовут, то о какой эффективной защите может идти речь?! Короче говоря, я должен был разыскать Веру Кисину.

Сделать это, к счастью, не представляло труда. Ее наверняка знало много людей. Ну не может, черт возьми, телеведущая потеряться как иголка в стоге сена.

Я решительно направился на телевидение. Но перед этим еще раз, просто так, на всякий случай, поднялся к квартире Зои Удоговой. И что бы вы думали? На этот раз дверь была опечатана обычными полосками бумаги. И кроме того, отсутствовали гвозди, которыми в прошлый раз была забита дверь. Немало подивившись этому обстоятельству, я внимательно прочитал надписи на печатях. Печать принадлежала окружной прокуратуре. А ведь все следственные действия по этому делу прекращены еще два месяца назад! Что-то странное творится с этой дверью. Кстати, неплохо бы и мне заглянуть в эту квартиру…

До телекомпании СТВ я еле дозвонился. Как обычно в таких конторах, телефоны заняты с утра до вечера. После пятнадцати минут непрерывного набора по одному из телефонов, указанных в справочнике, мне все-таки ответили. Какая-то сонная секретарша сказала, что Веры Кисиной нет. Тогда я попросил соединить с их начальником (о котором мне говорила моя подзащитная). Мне ответили, что это невозможно, однако Петр Шовкошитный на месте, и если я приеду, то она закажет мне пропуск.

Был будний день, и к окошку пропусков стояла очередь человек из двадцати. Промаявшись в очереди примерно с полчаса, я протянул женщине за толстым стеклом свое удостоверение члена Московской городской коллегии адвокатов. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. Так и оказалось.

– Мне в телекомпанию СТВ. К Петру Шовкошитному.

Удостоверение мое не произвело никакого действия.

– Пропуск вам не заказан, – произнесла она, и захлопнув корочку, протянула ее мне обратно.

– Как так? – возмутился я. – Я же договаривался!

Она посмотрела на меня так, будто я только что приехал из амазонской сельвы и не знаю, как работает слив унитаза.

– Я вам русским языком говорю – заявки на вас нет. Нет заявки – нет пропуска. Нет пропуска – никто вас не пропустит.

– Я адвокат. Мне надо поговорить с Петром Шовкошитным, – не отставал я.

– Да будь вы сам… – она не уточнила, кто именно, но я не сомневался в том, что она не пропустит даже генсека Организации Объединенных Наций, вздумай он прорваться на телевидение без пресловутой заявки.

– Можно от вас позвонить?

– Нет, – буркнула она, – телефон в фойе.

Пришлось отстоять еще одну очередь – к телефону. Потом началось снова бесконечное верчение диска, пока я опять не наткнулся на сонную девицу.

– Я Гордеев. Адвокат, – радостно закричал я, услышав в трубке ее голос.

– Какой Гордеев? – ответила она совершенно равнодушно.

– Я вам звонил!

– Когда? – У девушки явно была амнезия.

В конце концов через час после прихода на телевидение я поднимался на лифте на пятый этаж, где находились редакции телекомпании СТВ.

Кабинет Шовкошитного находился через два поворота направо и три налево, спуска по маленькой лесенке и отсчета «пятой двери справа». Короче говоря, я с благодарностью вспомнил школьные годы, игру «Зарница», где я должен был в лесу найти по спрятанным в траве деревянным стрелкам пионерский барабан.

Секретарша Шовкошитного воззрилась на меня, стоило мне войти в приемную. В ее глазах было непонимание и даже легкая обида на то, что вот, дескать, пришел отрывать нас от важных дел со своими глупостями. Так смотрят секретари больших начальников. Впрочем, сейчас каждый начальник мнит себя большим. Ну и секретарши соответственно…

– Гордеев, адвокат, – учтиво представился я.

Секретарша даже бровью не повела.

– Я хотел бы поговорить с вашим шефом.

После паузы, во время которой она, видимо, решала, удостоить меня своим вниманием или нет, секретарша все-таки приоткрыла свой очаровательный ротик и неприветливо произнесла:

– Вам назначено?

– Я звонил, – уклончиво ответил я.

– Не знаю. Сейчас доложу.

Она пробежала изящными пальчиками по кнопкам селектора и совсем другим, медовым голоском сказала:

– Петр Васильевич, тут к вам адвокат Гордеев.

– По какому делу? – донеслось из селектора.

Секретарша вопросительно посмотрела на меня.

– Это по поводу одной из ваших сотрудниц.

Она повторила мою фразу в селектор.

– Пусть заходит, – велел начальник.

Секретарша индифферентно показала на обитую коричневым дерматином дверь:

– Проходите.

Петр Шовкошитный оказался добродушным лысеющим бугаем, одетым в черный френч с блестящими серебряными пуговицами, с толстенькими, как сигарные окурки, пальцами.

– Присаживайтесь, – кивнул он подбородком в сторону стула, – чем могу?

Я сел.

– Меня зовут Юрий Гордеев…

– Очень приятно, – профессионально-учтиво вставил Шовкошитный.

– Я бы хотел задать вам несколько вопросов об одной вашей сотруднице.

– Так, интересно, – сделал он заинтересованное лицо, – и о ком же?

– О Вере Кисиной.

– Та-ак, – протянул он, – то есть вы хотите сказать, что вы адвокат Веры?

Что значит профессионал! Вопрос в самую точку! Если бы я еще знал, что на него ответить…

– Нет, – сказал я после секундного замешательства, – но интересы моей подзащитной могут сильно пересекаться с интересами Веры Кисиной.

Шовкошитный кивнул:

– Понятно. И что же вас интересует?

– Прежде всего я хотел бы лично встретиться с Кисиной.

Он пожал плечами:

– А почему бы вам не обратиться к ней самой?

Вопрос был совершенно закономерный. Я решил немного схитрить:

– Дело в том, что я не знаю, как ее найти. Вы не подскажете адрес или телефон?

– Конечно подскажу. – Он открыл небольшую телефонную книжку и продиктовал мне номер телефона. Телефон был той самой квартиры, где согласно записи в домовой книге проживала Зоя Удогова.

– Скажите, а когда она появляется на работе?

Шовкошитный широко улыбнулся:

– Теперь уже вы ее вряд ли здесь застанете. Разве что она придет ко мне в гости.

– Почему?

– Потому что Вера уволилась.

– Уволилась?

– Да.

– И когда же?

– Примерно месяца два назад.

Вот те раз! А кто же тогда сидел в тюрьме?!

– А вы не могли бы поточнее припомнить?

– Зачем же припоминать? Сейчас я позвоню в наш отдел кадров и скажу вам точно.

– Позвольте, но моя сестра совсем недавно видела Веру Кисину по телевизору!

Шовкошитный замялся:

– Ну, вы знаете, мы иногда даем ее передачи в записи. Знаете, зрители привыкли…

Пока искали приказ об увольнении, я, сгорая от нетерпения, спросил:

– Скажите, а вы когда-нибудь бывали в ее квартире?

– Был один раз. Помню, Вера пригласила на день рождения сына.

– А вы были знакомы с Леной Филимоновой?

– Да. Был. Я знаю ее много лет… Однако, господин адвокат, прежде чем отвечать на ваши вопросы дальше, я хотел бы узнать, чьи интересы вы защищаете? Мне бы не хотелось, чтобы мои ответы нанесли вред…

– Не беспокойтесь. Вере Кисиной они вреда не нанесут. Скорее наоборот. Может быть, они ей сильно помогут.

Видимо, моя фраза прозвучала слишком многозначительно, потому что Шовкошитный сразу же насторожился и попытался выведать обстоятельства дела.

– К сожалению, Петр Васильевич, ничего сообщить вам не могу. Это профессиональная тайна. Конечно, вы можете отказаться отвечать на мои вопросы – это ваше право. Но поверьте, может быть, от вас сейчас зависит судьба Веры Кисиной.

Я сказал это как можно более проникновенно. И мне показалось, что Шовкошитный поверил. Во всяком случае, он заметно встревожился и потянулся к телефону.

– Да что вы мне тут все время талдычите про судьбу Веры? Сейчас я ей позвоню…

Он набрал номер, который только что продиктовал мне.

– Вам никто не ответит. И не пытайтесь, – сказал я.

Тем не менее он не опустил трубку на рычаг. Я слышал длинные гудки. А потом… представьте мое удивление, когда на том конце провода ответили!

– Алло, – произнес Шовкошитный, – позовите, пожалуйста, Веру… Простите, а с кем я говорю, в таком случае?

Выслушав ответ, Шовкошитный как-то странно глянул на меня.

– Спасибо… – Он положил трубку. Потом вытянул из лежащей на столе пачки «Мальборо» сигарету, закурил и металлическим голосом произнес: – Ваши документы.

– А в чем де…

– Ваши документы! – сказал он громче.

Я достал из кармана мое удостоверение, паспорт и водительские права. Шовкошитный изучил все это чуть ли не под микроскопом, потом вернул.

– Значит, вы адвокат Гордеев?

Я пожал плечами:

– Как видите.

– А знаете, кем представился мне только что мужчина в квартире Веры?

– Кем? – пробормотал я, предчувствуя неладное.

Шовкошитный глубоко затянулся:

– Сказал, что он адвокат Веры Кисиной и что зовут его Юрий Гордеев.

Я вскочил, перегнулся через стол Шовкошитного и схватил трубку. Снова набрал телефон. Однако мне повезло меньше, чем бывшему шефу Веры Кисиной. Ответом были только длинные гудки.

Шовкошитный внимательно следил за моими действиями. Я положил трубку и сел на стул.

– А что он сказал о Вере Кисиной?

– Сказал, что она в тюрьме.

Я чуть не подпрыгнул на стуле. Этого еще не хватало! Хотя… а что, если настоящая Вера Кисина тоже находится в тюрьме. И Зоя Удогова решила использовать ее историю в своих интересах? Логично? Вроде да. Кроме того, подобные истории вечно описывают в детективах.

Короче говоря, двойники плодятся как кролики. Вот и у меня появился свой… Теперь бы выяснить, кто это.

Тут в кабинет вошла секретарша и положила на стол Шовкошитному приказ об увольнении Веры Кисиной. Он был помечен двадцать седьмым июня – немногим более трех месяцев назад.

– Вика, у меня совещание. Никого не пускайте и не соединяйте, – распорядился Шовкошитный.

Когда секретарша вышла, он прикурил еще одну сигарету и сказал:

– Ну что ж, господин Гордеев, теперь вам придется объясниться, что это все значит. Теперь эта история касается и меня, так как Веру я знаю давно и считаю ее почти что своим другом.

А в конце концов, почему бы и нет? История настолько нелепая, что ее можно рассказывать кому угодно – все равно никто не поверит. Разве что любители научной фантастики.

– Ладно. Я вам расскажу. Но прежде вы ответите на несколько моих вопросов.

Шовкошитный кивнул:

– Хорошо.

– Вера сама пришла увольняться?

– Да, – ответил он как-то неуверенно, – но я ее не видел.

– А кто видел?

– Дело было так. Где-то за полтора месяца до того, как Вера решила уволиться, с ней стало происходить что-то странное. Она ходила какая-то смурная, рассеянная. Сбивалась во время прямого эфира. Однажды зашла ко мне и попросила отпуск. Я не согласился: замены Вере не было. Она расплакалась. Но потом взяла себя в руки и ушла. У нее явно что-то случилось, но что – я не знаю. Вера очень скрытный человек. А у меня времени не было с ней поговорить по душам.

– Скажите, а у нее была подруга здесь, с кем она могла откровенничать?

Шовкошитный покачал головой:

– Нет. Она со всеми держала себя приветливо, ровно, но чтобы дружить – нет… пожалуй, нет. Только один человек может знать об этом – Лена Филимонова. Вы у нее спросите, наверняка она вам все расскажет…

– Лена Филимонова позавчера была убита в своей квартире, – сказал я.

Теперь пришло время удивляться Петру Шовкошитному.

– Убита? Кем?

– Идет следствие. Пока версий никаких, – развел я руками.

Он покачал головой:

– Я ей звонил последний раз месяца три назад…

– Давайте вернемся к нашему разговору. Итак, вы не знаете причину ее угнетенного состояния?

– Нет.

– И что случилось после того, как она просила у вас отпуск?

– В этот день Вера должна была вести очередную передачу в прямом эфире. Но на работу не пришла. Мы все, конечно, переполошились, я лично звонил ей домой. Даже послал одного из сотрудников: она живет здесь недалеко. Но все безрезультатно: дома ее не было. Мы тогда подумали, что с ней произошел какой-то несчастный случай. Ну, там, автомобильная авария или что-то в этом роде. Правда, непонятно было, где ее сын. Но на следующий день все выяснилось. Вера позвонила мне и сказала, что ее срочно отправили в больницу, что ей предстоит операция.

– Операция? Она не сказала, какая именно?

– Сказала, что по женским делам. Вы понимаете, это не принято уточнять в разговорах с мужчинами. Она сказала, что, видимо, пробудет в больнице долго, а потом уедет на родину восстанавливаться.

– Она не сказала, в какой больнице будут делать операцию?

– Нет. Вера просила не навещать ее, потому что, дескать, там очень строгий режим. Ну мы и не навещали.

Бред какой-то! Судя по рассказу Зои-Веры, в этот момент она лежала на операционном столе, где ей изменяли лицо.

– Петр Васильевич, а вы не заметили каких-то странностей в голосе Веры?

– Каких странностей? – не понял он.

– Ну, может, какие-то непривычные интонации, или еще что.

Шовкошитный задумался.

– Вы знаете, – сказал он наконец, – я вспомнил, что тогда обратил внимание на то, что говорила она с небольшой хрипотцой. Но я подумал, что это от болезни.

– Понятно… Значит, после того как Вера заходила к вам в кабинет, в следующий раз вы ее увидели, только когда она пришла увольняться?

Шовкошитный покачал головой:

– Нет. Я ее не видел в тот день.

– Как так? – удивился я.

– Я как раз отъезжал в этот момент. Буквально на час-полтора. За это время она успела уволиться и уйти. Я еще, помню, удивился, что она меня не дождалась. И, главное, потом не позвонила. Исчезла – и все.

– А вы ей тоже не звонили?

– Звонил. Но по телефону ни разу никто не ответил.

Он замолк и вытащил еще одну сигарету.

– Хорошо, но с кем-то она общалась в тот день.

– Ну, конечно. С секретарем нашего отдела кадров. Но она у нас новенькая, пришла сюда уже после ухода Веры.

– А вас не насторожило, что Вера не подходит к телефону?

Он отрицательно покачал головой:

– Она говорила, что собирается ехать на родину, куда-то, кажется, на Северный Кавказ. Поэтому я не придал большого значения тому, что ее нет дома. Скажите, а Вера действительно в тюрьме?

Вместо ответа я вытащил из портфеля фотографию.

– Вы узнаете эту женщину?

Шовкошитный посмотрел на карточку.

– Да, это Вера…

Вдруг он запнулся, будто ему в голову внезапно пришла какая-то мысль:

– Погодите-погодите. Дайте фотографию.

Он покрутил фотографию в руках.

– Это Вера, но.. какая-то не такая, – наконец заключил он.

– Что значит «не такая»? – насторожился я.

– Не могу сказать с полной уверенностью. Что-то в лице изменилось.

– Но вы уверены, что это действительно Вера?

Он кивнул:

– Да. Абсолютно уверен. Видите, вот тут маленькая родинка у подбородка. Это Верина родинка. Ну и взгляд, и вообще. Я ее знаю много лет и уверен, что это она. Но все-таки какая-то не такая. Может, это после болезни?

Я вышел от Шовкошитного уже под вечер. Конечно, пришлось сдержать слово – рассказать ему почти все подробности дела моей подзащитной. Опасаться разглашения тайны следствия или какой-либо другой тайны не приходилось: известно мне было очень мало. Почти ничего.

Воха встретил Яшу в гараже и на удивление был практически трезв. Он разобрал то, что осталось от зебры, на запчасти и сосредоточенно разглядывал кучу деталей.

– Яш, может, давай тебе мотоцикл из этого барахла соберем?

– Где одноглазый? – Яша сгорал от нетерпения, в нагрудном кармане куртки лежала коробочка с заветным глазом, и ему не терпелось его примерить. План в его голове созрел уже очень давно и был на удивление прост.

Воха обтер руки промасленной тряпкой, чтобы удобнее было жестикулировать:

– Нашел я его за Объездной. Гляжу, типа, трактор стоит, в кузове зебра, у меня тут сердце зашлось. Тяжело, блин, в деревне без нагана. Я бы этим сволочам руки бы поотрубывал, в натуре…

– Наганом-то, – прервал Яша друга, пока тот окончательно не разошелся и не пошел крушить все направо и налево.

– Наганом? Легко! Ну я и говорю. Трактор, типа, стоит, а этот придурок в поле цветочки нюхает. Типа, на сексуальное свидание приехал. Я к нему. За машиной говорю, типа, приехал и за тобой, кореш. А он, типа, чекист. Кто да что… Да, короче, другой человек ему стрелку забил. Ну, я ему растолковал, в натуре. Кто есть ху. Он, типа, поверил, только, говорит, без трактора не поеду. Уведут. Пристроили мы эту арбу на стоянку, ну и, значит, сюда. Я пацанам-клиентам сказал, что у меня, типа, отгулы, и давай зебру выхаживать. Поселил этого кренделя в гараже, как ты просил. А он ночь поспал и свалил. Надо, говорит, трактор проведать. Свалил, и с концами. Не объявлялся, в натуре. Только вот шмотки бросил, может, вернется или по типу того…

– Пили много? – поинтересовался Яша.

– Да этот придурок трезвенник. – От возмущения Воха сложил пальцы веером и замахал ими перед лицом товарища. – Бомж – трезвенник! Отпад, в натуре!

Яша осмотрел оставленные Михалычем шмотки: разводной ключ, термос, мешочек с махоркой, противогаз – и с сомнением покачал головой:

– Может, и не вернется…

– Ну а бабки? Я же ему только половину отстегнул. Он что, чисто, такой бескорыстный?

– Да мне, понимаешь, он срочно нужен.

– Тебе что, типа, бомжей мало? Спустись в метро и выбери, в натуре, любого.

Яша отмахнулся:

– Ты тут закончил?

– По типу того. – Воха досадливо поморщился.

– Поехали покажешь стоянку.

Трактора на стоянке не оказалось. Кассир, потребовав десятку на мороженое, объяснил, что трактор отчалил вчера днем и направился в город. Больше он ничего не знал.

Как искать бомжа в десятимиллионной Москве, если у него нет ни друзей, ни знакомых, ни родственников? Бегать и спрашивать у прохожих: «Извините, вы тут бомжа с трактором не видели?»

Так и в кутузку угодить недолго. Кстати, он, вполне возможно, уже там и сидит.

Яша мобилизовал все свои связи. Попросил коллег, которые специализировались на уголовной хронике, чтобы те по своим каналам выяснили, не задерживали ли в последние два дня в городе мужчину лет пятидесяти, одноглазого, на тракторе. Коллеги косились на него подозрительно, но он наплел им с три короба, типа того, что это никакой не бомж, а британский тележурналист, который приехал делать материал «На дне России» и решил вжиться в образ. Но что-то у него не заладилось, и он пропал, растворился. И теперь грядет международный скандал.

Не поверили. Но обещали помочь.

По милицейским сводкам за последние двое суток задержаны за бродяжничество четверо одноглазых бомжей, но никто из них даже не пытался заявить, что он британский журналист.

Яша бегал по милицейским участкам, осматривал задержанных, но Михалыча среди них не было. Двое вообще оказались женщинами. Но главное – не было и подходящей кандидатуры для замены. Ни одного, кто хотя бы отдаленно смахивал на Михалыча, и возраст не тот. Оставшиеся двое были совсем пацаны.

А может, он уехал обратно в Чечню? Еще раз возвращаться туда Яша не собирался.

По совету Вохи он обошел штук двадцать станций метро и еще столько же подземных переходов. Никого подходящего.

Пробовал расспрашивать бомжей на улице. Но когда заговаривал о тракторе, на него вообще косились, как на опасного сумасшедшего, а об одноглазых обещали узнать, но деньги просили вперед, и много. Яша уже отчаялся и подумывал, а не удалить ли глаз себе. Миллионы того стоят.

В конце концов он устал как собака и побрел домой.

Яша с ослепительной блондинкой в бикини развалился под тенистой пальмой и лениво потягивал кокосовое молоко прямо из ореха. У ног плескались медлительные волны, в небе кружили крикливые чайки, а шагах в десяти от Яши застыл как изваяние смуглый таитянин в белом кителе, ловя каждое его (Яши) движение. Яше было удивительно хорошо.

Но вдруг пронзительно и настойчиво зазвенел дверной звонок… И вот он уже не на океанском побережье, а в совершенно незнакомой квартире, и блондинка, уже без бикини, вскакивает с постели с перекошенным лицом и криками: «Муж из командировки вернулся!»

А звонок продолжает звонить.

Яша вскочил с кровати, огляделся, опознал собственную холостяцкую берлогу и только теперь сообразил, что это всего лишь сон. Все, кроме душераздирающего звона.

Опять закоротило. Звонок у него был с характером. Стоило нажать чуть-чуть не так, и что-то там внутри перемыкало так, что заставить его замолчать можно было, только выкрутив пробки. Как правильно обращаться с нежным механизмом, знал только сам Яша, но проблема в том, что он в собственную квартиру не звонил никогда.

Проделав надлежащие манипуляции с пробками, он для очистки совести выглянул на площадку, подозревая, что звонок совсем свихнулся и на этот раз просто самозапустился. Но на площадке стоял Михалыч, уставший, печальный и виноватый.

– Надо бы починить, – сообщил он вместо приветствия.

Яша от радости чуть не бросился ему на шею. Он поволок гостя на кухню и включил кофеварку.

– Ты где был?

– В Большом театре.

– Где-где? – Яша решил, что Михалыч издевается, но тот был абсолютно серьезен. Яша только сейчас заметил, что Михалыч приоделся. На нем был слегка поношенный, но вполне приличный костюм, рубашка, видимо прямо из магазина (на груди еще сохранились две продольные складки), абсолютно новый галстук и новые ботинки. Он даже постригся.

– Оглох? В Большом театре. Оперы и балета, – для ясности добавил он.

– С трактором? – ошарашенно спросил Пенкин, пропуская Михалыча на свою кухню.

– Продал я трактор… – Михалыч был явно чем-то удручен. Он отвернулся и уставился в окно.

– И что смотрел? – Яша разлил кофе.

– Слушай, друг, мне деньги нужны. Давай, да пойду я…

– Погоди, вот кофейку попьем, а ты пока про Большой расскажи, что смотрел-то?

– А ничего! – Михалыч хряснул кулаком по столу так, что подпрыгнули чашки и кофе пролился ему на брюки. – У-у-у, суки!!! Ненавижу.

– Что, спектакль отменили?

Михалыч только махнул рукой, и в его единственном глазу блеснула слеза.

– Может, по маленькой? – успокаивающе предложил Яша.

– Не пью я.

Но, отхлебнув кофе, уникальный в своем роде Михалыч – непьющий любитель балета – поведал Яше, за что он так ненавидит московских ментов.

– Понимаешь, понравилось мне здесь. Город подходящий, люди хорошие, остаться решил. А на тракторе в центр нельзя, значит, и не нужен он больше. Отдал за бесценок, за пятьсот. И еще твоих тысяча. Приоделся, решил, пока деньги есть, в театр сходить… в самый главный. Билетов в кассе, понятно, нету, а рядом шныряют типчики. А до начала минут пятнадцать. Узнал, почем просят. Говорят, восемьсот. Ну, я взял, а то когда еще выберусь. Взял. Иду. А тут менты поганые. Предъяви, говорят, документы. Да почему паспорт старый, почему фотография непохожая, где справка о регистрации, да зачем приехал, да сколько в Москве, да где остановился… Трое жлобов здоровых. Пройдемте, говорят, в отделение. А сами оттерли за угол, все деньги, что остались, выгребли и билет забрали. Суки.

Михалыч подошел к раковине и подставил голову под холодную воду.

– Деньги, Яша, давай, уеду я от греха. Убью ведь, если еще раз встречу.

– Понимаешь, Михалыч, деньги я тебе, конечно, отдам, только у меня к тебе дело. – Яша закурил, размышляя, как уговорить гостя и сколько ему предложить за услуги. До сих пор он как-то об этом не думал. А если этот тракторист кинет его и заберет все деньги себе? Хоть он и честный с виду, но за такие деньги любой родную мать не пожалеет. – Давай так, билеты в Большой я тебе достану и даже сам с тобой схожу, чтоб никто не цеплялся. А ты потом мне кое в чем поможешь. Ладно?

Взгляд одноглазого потеплел:

– Не врешь насчет билетов?

Яша истово перекрестился:

– Веришь?

– Верю. А что за дело?

– Миллион заработать хочешь?

– А кто ж не хочет? – Михалычу окончательно полегчало. Он по-хозяйски опустошил холодильник, вывалив на стол все, что смог найти. – Яичницу будешь?

Яша покосился на часы: полпятого.

– Давай.

Михалыч накрошил в сковороду лук, болгарский перец, колбасу, ветчину, помидоры, всыпал баночку зеленого горошка и все залил яйцами. Порезал хлеб и разлил остатки кофе.

Ел он быстро, сноровисто, отправляя в рот большие куски и обильно запивая кофе. Яша старался не отставать, но, когда одолел наконец огромную порцию, Михалыч уже свернул козью ножку и с наслаждением дымил своим вонючим самосадом.

– Так в чем дело-то?

– Мы с тобой сгоняем на пару дней в Лихтенштейн… в банк сходим. Там ты заберешь кое-что… потом поделим.

– В смысле украдем?

– Нет, понимаешь, какая ситуация, человек умер, наследников у него нет, а деньги пропадают зря…

– А если не выйдет?

– Ну, побомжуешь в Лихтенштейне. Там тоже театры есть.

Хуже всего, что я не мог даже примерно, абстрактно представить себе, в чем же все-таки дело. Что произошло с Верой Кисиной (или Зоей Удоговой), что продолжает твориться в этой заколдованной квартире, которая то забита гвоздями, то опечатана, но в ней кто-то находится, и этот «кто-то» называется моим именем! Чертовщина! Булгаков просто отдыхал!

Сколько я ни пытался представить себе истинное положение вещей – не получалось абсолютно ничего.

Ну, предположим, в тюрьме сидит Вера Кисина. Предположим, кто-то решил выдать ее за себя. Предположим, ему (или, вернее, ей) удалось изменить все до одного документы, заменив ее имя на свое. Предположим, Вере изменили внешность… Предположим, кому-то и для чего-то это было нужно. Но почему для своих экспериментов они выбрали именно Веру Кисину, телеведущую?! Почему, черт побери?! Ведь если он все это провернул, значит, у него есть не только деньги, но и связи, то есть, вернее, столько денег, чтобы иметь обширные связи. В таком случае, он мог выбрать менее известную личность для своих экспериментов. Или…

Или он просто не боится риска. Тоже может быть. Может быть, этот человек настолько богат и влиятелен, что просто не обращает внимания на такие мелочи. Значит, была еще какая-то причина, по которой он выбрал именно Веру Кисину. Какая?

На этот вопрос я ответить не мог. Пока во всяком случае.

При всем при этом я не мог отказаться от предположения, что моя подзащитная просто-напросто врет. Если это так, то меня просто держат за пешку в чьей-то игре.

Придя домой, я позвонил Турецкому:

– Александр Борисович, мне срочно нужно выяснить, не числится ли Вера Кисина среди подследственных, содержащихся в московских СИЗО, не проходила ли она по каким-либо делам в качестве кого угодно. И еще, нужно выяснить оперативным путем, через МУР, МВД или ФСБ, все о Зое Умалатовне Удоговой: родственники, места проживания, работы, где училась – словом, все, что можно. Устроите?

Турецкий ответил:

– О чем речь, Юра, сделаю. Попытаюсь в течение завтрашнего дня через Грязнова собрать информацию, чтобы обошлось без запросов и бумажек. Тебе, как я понимаю, это нужно срочно?

– Очень срочно, Александр Борисович.

– А что так?

– Да тут у меня тоже двойник объявился.

Турецкий присвистнул:

– Он что, тоже защищает Зою Удогову?

– Нет. Веру Кисину. Поэтому я и хочу выяснить, не сидит ли Вера Кисина тоже в тюрьме.

– М-да, – протянул Турецкий, – дело принимает все более интересный оборот. Очень интересный. Я бы с удовольствием за него взялся.

– Так в чем же дело, Александр Борисович?

Турецкий засопел в трубку:

– Ну ладно, шутки в сторону. Завтра созвонимся.

– Заранее спасибо!

– Рано благодаришь, Юра, рано… – почему-то грустно ответил Турецкий, – ты смотри, береги себя.

– В каком смысле? – не понял я.

– В прямом, – уже совсем мрачно проговорил Турецкий.

Я хотел было ответить какой-нибудь шуткой, но вдруг почувствовал, что он говорит очень серьезно. Шутить сразу расхотелось.

– Хорошо, Александр Борисович.

Интуиция Турецкого еще никогда не подводила.

В десять утра я уже был в Бутырке.

Веру пришлось ждать около получаса. Увидев меня, она сразу подалась вперед, но зоркий контролер схватил ее за локоть и, доведя до табурета, усадил на него.

– Ну как? – нетерпеливо спросила она.

– Что именно? – уточнил я.

– Больше всего меня волнует, где находится мой сын. Вы что-нибудь узнали?

Я покачал головой:

– Пока нет.

Она сразу сникла.

– Но вы не волнуйтесь, он найдется. Я уверен, что ваш сын найдется, когда… ну, словом, когда все разрешится.

Она иронически посмотрела на меня:

– Разрешится? Как это может разрешиться, если я тут сижу под чужим именем. Если я отвечаю за кого-то другого, причем мне совершенного неизвестного. Когда меня не могут защитить даже мои знакомые, потому что они знают Веру Кисину, а никакую не Зою Удогову. Как это может разрешиться?!

Она бессильно опустила голову и издала какой-то нечеловеческий вой. Она не плакала, просто раскачивалась из стороны в сторону и выла. Вошел тот же тюремный контролер, но, убедившись, что ничего особенного не происходит, вышел снова. Видимо, он привык к таким сценам.

– Успокойтесь, – сказал я, и она на удивление быстро прекратила выть, – я вас защищу. Я ваш адвокат. Это моя работа.

– Ничего не выйдет, – обреченно произнесла она, – вы защищаете Зою Удогову. А не меня. Не Веру Кисину.

Я не психолог, не экстрасенс. Не читаю по лицам. Но в эту минуту я готов был дать руку на отсечение, что она говорит правду…

– Послушайте, мы с вами должны докопаться до истины. Прежде всего это зависит от вас, от ваших правдивых ответов.

– О-о Господи, опять двадцать пять! Когда же это кончится?! Я еще не произнесла ни одного слова неправды. Что вы все от меня хотите?

– Все?

– Ну да. Этот подонок Кулешов тоже требовал правды.

– Расскажите, пожалуйста, поподробнее.

– Давайте построим разговор следующим образом: вы сами расскажете мне все, что считаете нужным, о себе и своей, мягко говоря, противозаконной деятельности, – начал допрос следователь Кулешов, тщедушный, невысокого роста очкарик в неопределенного цвета костюме, довольно дорогом на вид, но висевшем на нем как на швабре, с живыми суетливыми руками и неподвижным удивленным лицом. – Я не хочу на вас оказывать какое-либо давление.

Вера молчала и только глядела сквозь следователя, очевидно не совсем осознавая, где она и что с ней происходит. Так долго она ждала этого момента, и вот… Ничего особенного. Самое главное, что этот тип, назвавшийся ее следователем, совершенно очевидно, ничуть не был заинтересован в том, чтобы вытащить ее отсюда. Скорее наоборот.

– Вы же разумная женщина, – продолжал Кулешов, – и должны понимать, что раз уж вы находитесь в этих стенах, и отнюдь не в качестве свидетеля, значит, у нас есть достаточно веские основания для этого. И расставить все точки над "и" мы в состоянии без вашей помощи. Но ваше содействие следствию, разумеется, будет оценено по достоинству и учтено при вынесении приговора. Итак, гражданка Удогова, я весь – внимание.

– Это неправда! – Вера наконец сфокусировалась на лице следователя, ее глаза наполнились слезами, которые через пару секунд уже обильно текли по щекам.

– Не понял? – Кулешов протянул ей свой не совсем свежий носовой платок, на который она не обратила никакого внимания. – Что именно?

– Я не Удогова, я – Кисина! Я хочу обратиться к прокурору! И подать жалобу на бесчеловечное со мной обращение, незаконное заключение и незаконное присвоение мне чужой фамилии!

– Это ваше право, но сейчас давайте не будем отвлекаться, гражданка Удогова. – Кулешов неодобрительно посмотрел на лицо подследственной, покрытое от волнения красными пятнами. – Итак, у вас есть что мне рассказать?

– У вас есть сигарета?

Кулешов протянул ей пачку «Кэмел» и поднес спичку. Губы и руки Веры дрожали, и она долго не могла поймать концом сигареты язычок пламени. Следователь с интересом разглядывал ее. Он, похоже, считал ее истеричкой.

Истерички, как известно, бывают двух видов: первые любят жаловаться и прибедняться, вторые, наоборот, хвастаться и заниматься саморекламой. Вера явно относилась к первому типу.

– Успокоились? – поинтересовался Кулешов, когда Вера смяла сигарету в пепельнице и, сложив руки на коленях, обреченно уставилась на него.

– Что вы от меня хотите?

Кулешов усмехнулся:

– Я – следователь, которому поручено во всем разобраться.

– Ну так разбирайтесь! И перестаньте наконец называть меня Удоговой. Я – Кисина. Кисина!!! Понятно? Ки-си-на Вера Александровна. – Она крепко зажмурила глаза, чтобы снова не разрыдаться.

Кулешов по опыту знал, что окрики и постоянный прессинг довольно часто действуют на подследственных совсем не так, как хочет того следователь. Вместо того чтобы растеряться и покориться, подследственный ожесточается, но при этом не утрачивает логики мышления. Другое дело – долгий разговор как бы ни о чем, который засасывает как трясина. Откашлявшись, он начал говорить:

– Я не склонен думать, что вы намеренно ломаете передо мной комедию, и готов поверить в то, что вам на самом деле кажется, что вы это – не вы. Однако этому есть вполне разумное объяснение. – Он встал из-за стола и принялся ходить по кабинету, активно жестикулируя, пытаясь таким образом извлечь подследственную из состояния самопогружения и заставить ее вникать в смысл его слов. – Видите ли, человек представляет из себя единую отдельную систему: клетки образуют ткань, та, в свою очередь, образует орган, а органы – систему органов, соединенных в большой, единый организм. Так вот, оболочки этих клеток соединены между собой, и каждая из них имеет собственное "Я". Именно эта совокупность всех "Я" образует ваше «сверх-Я». – Кулешов закурил.

Вера, забыв про слезы, слушала, и с каждым его словом глаза ее все сильнее округлялись от изумления: «О чем это он?» А следователь продолжал:

– И вот в вашем организме произошел очевидный сбой, катаклизм, в своем роде катастрофа. Ваша жизнь круто изменилась. Психика еще не настроилась на эти изменения, и ваше «сверх-Я» взбунтовалось – в результате ярко выраженный невроз, раздвоение личности, отягощенное манией преследования. Говоря проще, человеческую психику можно сравнить с клеткой, где происходят соответствующие явления. Соответственно оболочкой клетки является "Я", а внутренним содержанием некое «оно», в котором идут разнообразные мелкие процессы. Но главная проблема в том, что человек не догадывается о противоречии внутри себя. В ясном осознании "Я" и «сверх-Я», обеспечиваемом психоаналитической дешифровкой смысла невротических симптомов, и состоит средство восстановления вашего психического здоровья. Это – психоанализ, весьма точная наука, между прочим.

– Не называйте меня сумасшедшей! Вы не имеете права. Это вы все тут с ума посходили! Я – Кисина!

Вера ревела в голос, заламывая руки и размазывая слезы по щекам. Со страдальческим выражением лица она смотрела на потолок, вернее, на плафон над головой следователя, словно уговаривая его немедленно взорваться и поразить тирана градом осколков.

Кулешов вынул из ящика стола заботливо припасенный для допроса пузырек с валерьянкой и, щедро накапав в стакан, протянул его Вере:

– Выпейте, это вас немного успокоит.

Вера жадно проглотила лекарство и потянулась за сигаретами.

– Не стоит так бурно реагировать на мои слова. Все люди в большей или меньшей степени являются невротиками, и от этого, к сожалению, никуда не уйти. – Кулешов говорил мягко и вкрадчиво, как заботливый врач с опасным пациентом, и от этого Вера просто впадала в бешенство.

– Только не я! Я не сумасшедшая. Не смейте так говорить.

– Естественно, на основании всего вышесказанного можно сделать вывод о том, – невозмутимо продолжал следователь, не обращая внимания на ее слова, – что мир движется за счет противодействия «оно» и "Я" со «сверх-Я», но тогда мы имеем все основания утверждать, что нет ни одного здорового человека, так как у каждого индивида существуют противоречия, и дальнейшее развитие приведет к социальному взрыву, ибо внутреннее содержание, или «оно», прорвет наружную оболочку. Это правильно, но дело в том, что в человеке постоянно происходит разрядка внутрипсихического фактора. Эта разрядка имеет два пути. Первый из них состоит в нормальном половом общении, которое дает выход инстинктам. Насколько я понимаю, в вашем случае норма сексуального общения не слишком высока, и через эту узкую щель выходит лишь небольшое количество психосексуальной энергии. Я прав?

«Вот оно, начинается, – вспомнила Вера пророчества опытных соседок по камере, – сначала изнасилует, а потом изобьет до полусмерти…»

– Не говорите мне о сексе! Если вы меня тронете, я выброшусь в окно! – Она вскочила со стула и заметалась по кабинету. Кулешов ее не останавливал, так как и не предполагал, что она опасается его сексуальных домогательств. А окно в кабинете все равно было забрано толстой решеткой.

Вера вдруг обессилела и, забившись в угол, уселась прямо на пол, обхватив руками колени и уронив голову на грудь:

– Что?! Что вы от меня хотите? Вы же должны знать, что я никакая не Удогова! Должны!

Кулешов поудобнее уселся на жестком стуле и продолжил лекцию:

– Второй фактор, который дополняет первый, является следующим: по второму закону диалектики, невыраженная сексуальная энергия переходит в другое качество, в частности в энергию социальную, то есть человек делается социально активным. Если оба канала для выхода открыты, то индивид находится в нормальном состоянии. Если не работает первый канал, то вся энергия переходит в социальную сферу. Если же не работает и второй канал, то инстинкты, вытесненные в бессознательное, могут привести к так называемому психическому взрыву или к неврозам, проявляемым в самых различных формах: от фантомных болей до психических расстройств, как-то: мания преследования, паранойя и тому подобное. Зачастую утраченный контроль за психикой приводит к необратимым последствиям.

– В моей квартире, Вишневая улица, дом 22а, квартира 16, вы найдете повсюду мои отпечатки пальцев, мои вещи, мои документы. – Вера продолжала сидеть прямо на полу. – И в ордере написано, что я Кисина!!! И в домовой книге ЖЭКа! Меня паспортистка знает!

Кулешов достал из кармана мобильный телефон, всем своим видом давая понять, что готов потакать капризам больного человека, и, набрав номер, коротко распорядился:

– Это уголовный розыск? Алексеев? Возьми ребят и посети квартиру 16, Вишневая улица, дом 22а. Да, выясни кто там прописан и прочее… Жду. – Положив трубку, он сочувственно посмотрел на Веру и ненадолго сменил тактику допроса. – Давайте все-таки вернемся к финансовым документам. Расскажите мне о вашей роли в данном мероприятии. – Следователь разложил на столе банковские распечатки, которые пестрели фамилией Удогова.

Вера даже не взглянула на эти бесконечные столбцы цифр, которые для нее все равно были китайской грамотой.

– Разрешите мне позвонить по вашему телефону, – попросила она.

Кулешов улыбнулся:

– Не могу. Не имею права, гражданка Удогова. На стадии расследования телефонные разговоры обвиняемых допускаются лишь в исключительных случаях по особому разрешению.

– Ну вы разве не видите, что у меня как раз исключительный?

Кулешов покачал головой:

– Пока я вижу только то, что вы утверждаете какие-то фантастические вещи, гражданка Удогова.

– Я не Удогова, – устало повторила Вера.

– Чем вы это можете доказать?

– У меня есть сын, – не унималась Вера.

– И где он?

– Он пропал!

– Давно? – Следователь и не пытался скрыть своего недоверия.

Она вскочила и больно ударилась головой о стенку, потом сорвала со стены глянцевый календарь, с которого широко и призывно улыбалась Шарон Стоун, и принялась рвать его руками и зубами на мелкие кусочки.

– Вы садист и извращенец. Это заговор, кто-то хочет от меня избавиться.

В дверь осторожно заглянул дежурный контролер СИЗО, но Кулешов тут же успокоил его:

– Все в порядке, я справлюсь. – Когда дверь за контролером закрылась, он подошел к Вере и, положив ей руку на плечо, попробовал усадить на стул. – У всех людей еще живы деструктивные, антисоциальные, антикультурные традиции, и бывает так, что эти стремления настолько сильны, что полностью контролируют поведение.

– Мой сын узнал бы меня с любым лицом, но они его похитили!!!

– Кто «они»?

– Не знаю я. – Она обессиленно рухнула на стул. – Выясните, я вас умоляю, вы должны мне поверить, это просто какое-то чудовищное недоразумение. В конце концов, есть же стоматологическая карта, найдите ее и проверьте.

– В какой именно стоматологической поликлинике?

Кулешов снова кому-то позвонил:

– Алексеев? Нужно проверить стоматологию на улице Свободы, метро «Сокол». Карточка на имя Удоговой Зои Умалатовны.

– Веры Кисиной! – заорала Вера что есть мочи.

Кулешов насмешливо глянул на нее и положил трубку во внутренний карман.

– Не нервничайте так. Не надо.

– Я этого больше не вынесу. Господи! Ну за что вы меня так мучаете? Господи!

– Вы верите в Бога?

– А в кого же мне еще верить после этого? Мне плохо.

– Вот видите: кроме собственного, личностного невроза вы еще впадаете в невроз общественный. Да-да, с некоторыми оговорками религию можно назвать общественным неврозом. Правда, частный невроз куда опасней общественного, ибо он отрицательно влияет на ваше личное физическое состояние…

– У меня был перелом левой ноги, и это тоже должно быть где-то зафиксировано, в каких-то документах в поликлинике.

Кулешов был недоволен. Он снова взялся за телефон, не отвлекаясь от развиваемой мысли:

– Однако религию можно назвать и антиневрозом, так как она помогает растворять частные неврозы и сглаживать социальные противоречия. Так что в вашем случае, возможно, это не так уж и страшно… Алексеев? Это снова я… Проверь поликлинику. Муниципальный округ Даниловский.

– У меня болит голова.

– Я верю, но мы так и не сдвинулись с мертвой точки. Хоть что-нибудь об этих финансовых документах я сегодня услышу?

– Я в них ничего не понимаю.

– Вы же банковский работник, – спокойно возразил Кулешов.

Вера ничего не ответила, а только тихо завыла, сидя на табурете.

Следователь решил прервать допрос, но ненадолго, главное – не позволить ей расслабиться и собраться с мыслями.

– Если вы настаиваете на том, что вы Кисина, и хотите убедить в этом следствие, – голос Кулешова стал подчеркнуто официальным, – постарайтесь вспомнить все, я подчеркиваю, все факты, которые помогут установить вашу личность. Идите!

Вера с трудом дождалась отбоя. Преодолевая отвращение, она подошла к параше и незаметно собрала в кулек из старой газеты обильно рассыпанную вокруг унитаза хлорку. Можно ли таким образом отравиться и сколько следует проглотить этой дряни, она в точности не знала. Говорят, соли нужно съесть целый стакан, чтобы добиться летального исхода. Она зажмурилась и глотнула маленький комок. На вкус он был обжигающий, как порошковая водка или даже сухой спирт. Придется умять все это большими кусками, иначе не осилить. Вера затолкала в себя целую пригоршню. Внутри все пылало. Ей сделалось дурно. В нос ударил отвратительный запах.

– Эй, бабы! Какая сволочь бздит! – вознегодовала толстуха, лежащая на соседних нарах.

Вера зажала рот рукой, но непроизвольно икнула. Толстая соседка фыркнула и открыла глаза. Она поняла все сразу, не говоря ни слова, несколько раз сильно ударила Веру по лицу, выбила из рук банку. Затем бросилась к двери и принялась барабанить и дико кричать.

– Самоуби-и-и-ийство!!!

Веру поволокли в душ, она уже почти ничего не чувствовала. Начали насильно поить водой, но от этого ей становилось только хуже, внутри бушевал пожар…

Очнулась она в лазарете, в отдельном боксе, пристегнутая ремнями к койке. Рядом суетилась пожилая медсестра, что-то прибирала на полу. В сторону Веры даже глянуть боялась. «Неужели я так страшно выгляжу?» – подумала Вера. Появился врач:

– Два дня ничего не есть, пить побольше воды, – он расстегнул ремни, – хлорная известь – средство исключительно наружное, вам понятно?

Вера отвернулась и про себя послала его подальше, но он, очевидно, и так все понял.

– После обеда возвращаетесь обратно в камеру.

– Так, значит, вы пытались покончить с собой?

Она кивнула:

– Теперь я жалею, что неудачно.

Она вдруг огляделась по сторонам, встала с табуретки и подошла ко мне. Перегнувшись через стол, она прошептала, глядя мне прямо в глаза:

– Меня хотят убить.

Она быстро вернулась на свое место.

– Вы не преувеличиваете? – недоверчиво спросил я.

Она помотала головой.

– Тогда скажите, кто, зачем и как вам удалось об этом узнать.

– Я не знаю. Мне так кажется. Поймите, это липовое нападение на милиционера – просто предлог, чтобы засадить меня в тюрьму. А здесь или в лагере жизнь не имеет никакой цены. Поэтому, если меня убьют, никто не обратит внимания.

– Но почему вас должны убить?

Она пожала плечами:

– Я не знаю.

– Хорошо, у вас есть какие-то догадки, для чего вас сюда упрятали? Ведь если это правда, то эти люди произвели большую работу – я проверял и домовую книгу в ЖЭКе, и карточку в поликлинике. И даже к вам на работу ходил.

В ее глазах блеснул огонек надежды:

– Вы видели Петрика?

– Кого?

– Ну, Шовкошитного?

– Да, я говорил с ним.

Она вздохнула с облегчением.

– Слава Богу. Он вам подтвердил, что я – это я?

– Он всего лишь сказал, что Вера Кисина действительно работала в телекомпании СТВ.

– Что значит «работала»? – испуганно спросила она.

– Дело в том, что три месяца назад Вера Кисина уволилась.

Я был уверен, что она потеряет сознание от этой новости – настолько страшным стало выражение ее лица. Но, взяв себя в руки, она усидела на табурете.

– Все, – произнесла она вяло, – я погибла.

– Ну не надо падать духом, ничего еще не потеря… – попытался было успокоить ее я.

Она мотнула головой:

– Я окончательно превратилась в Зою Удогову. Я теперь – она. А Вера Кисина на свободе. У нее документы, которые раньше принадлежали мне. И это она ходила на телевидение.

Вдруг она умолкла, как будто ей в голову пришла какая-то важная мысль:

– Послушайте, а Шовкошитный видел ее?

– К сожалению, нет. Его в этот момент не было.

– Ну хотя бы девочки из отдела кадров?

– Нет, – со вздохом ответил я, – ее видела только новая секретарша, которая никогда не видела Веру Кисину.

Она только кивнула:

– Они все предусмотрели. Теперь сделать нельзя ничего. Я погибла. Даже вы мне не верите. Не возражайте – я вижу, что не верите.

– Нет, я вам верю. Но этого мало. Скажу больше – ничего. В суде это мое доверие не стоит и ломаного гроша. Мне нужны доказательства. Вспомните, может быть, кроме этого избиения на улице и звонка произошло еще что-нибудь? Может, какая-то мелочь, которой вы не придали значения? Что-то опосредованно связанное с большими людьми, большими деньгами? Может, это связано с телевидением, или вашими знакомыми, или, наконец, с вашим сыном?

Она только качала головой.

– Нет. За эти полгода я перебрала все, буквально все. У меня никогда не было знакомых не только среди воротил, но и ни одного бизнесмена я не знаю. Ни бизнесменов, ни «новых русских», ни банкиров…

– И никогда ни с кем из влиятельных кругов не встречались? – не отставал я.

– Да нет же. Где мне с ними встречаться? Телевидение у нас музыкальное, ни одной информационной программы нет. Это не НТВ. Даже случайно в коридоре не могла столкнуться: обычно у меня были ночные эфиры.

– Этого не может быть. Просто так ничего не происходит. Подумайте хорошенько.

– Нет, – в отчаянии повторила она, – один раз только председателя Центрального банка Варнавского видела. Но это не считается.

– Как это не считается? Где вы с ним виделись?

– Да не виделись мы. Он по совместительству председатель шахматной федерации. Ну и как-то посещал секцию, где занимался Дима. Я его издалека видела. Не могли же меня за это засадить в тюрьму?

– Да, – согласился я, – не могли.

Мажидов издали наблюдал за устроившимися в кафе на первом этаже Курского вокзала интересующими его людьми. Он ожидал увидеть двоих, но их было трое. Знал он только рыжего адвоката, оставшиеся двое были ему незнакомы. Женщина все время нервно оглядывалась по сторонам и что-то беспрерывно говорила. Третий, невысокий очкарик, молча уставился в расписание движения поездов на стене.

Мажидов пришел на вокзал за два часа до назначенного времени, чтобы убедиться, что никто не готовит ему ловушки. Но ничего подозрительного он пока не заметил. Он специально выбрал вокзал в качестве места встречи, так как здесь, в гуще народа, легко было затеряться в случае опасности, но, пожалуй, не стоило называть Курский. Как раз сюда приходят поезда с Кавказа, и в толпе то и дело мелькали гордые смуглые профили земляков, заставляя Мажидова каждый раз вздрагивать и отвлекаться от наблюдения.

Он хотел сначала присмотреться к своей новоявленной дочери и при малейшем сомнении вообще не подходить к ней. Черт с ними, с деньгами, которые он уже отдал этому адвокату. Своя шкура дороже. Если вдруг в ней не окажется отчетливого портретного сходства с ним, Мажидовым, придется ей, пожалуй, еще немного пожить безотцовщиной. Потом, когда удастся осесть где-нибудь в Европе, возможно, он еще вернется к этому вопросу. Наймет пару детективов, организует, желательно вообще без ее ведома, сравнительный тест ДНК, и, если все подтвердится, вывезет дочь с внуком к себе.

Но Вера оказалась похожей на свою бабушку. Черты лица она явно унаследовала от матери, а волосы: темные, жесткие, чуть вьющиеся – его, Мажидова. Он продолжал смотреть издали, пытаясь понять, какая она, его дочь. Что она чувствует, узнав, что ее отец существует в природе и даже довольно состоятельный человек? Но по ее лицу, еще совсем не тронутому морщинками, трудно было что-либо понять. Она явно устала, осунулась, переволновалась, под глазами темные круги, губы поджаты, руки все время в движении.

Наконец, видя, что троице уже надоело ждать и, поглядывая на часы, адвокат поднимается, явно собираясь уходить, Мажидов покинул свой наблюдательный пункт и подошел к ним.

Воронцов облегченно вздохнул и, тронув за рукав свою спутницу, пошел навстречу Мажидову. Зоя обернулась.

– Вера, познакомься, это твой отец, – представил Воронцов.

– Я догадалась. – Она поежилась и слегка передернула плечами, то ли от холода (в здании действительно было довольно прохладно), то ли встреча ее не слишком обрадовала. Во всяком случае, слезы радости не выступили у нее на глазах.

Мажидов хотел обнять ее, хотя бы взять за руку, но, видя, что ей это неприятно, решил не форсировать события. У них еще будет время. Теперь-то он ее от себя не отпустит.

– А это мой… – начал Воронцов, собираясь представить следователя Кулешова, но Мажидов был всецело поглощен разглядыванием дочери и Кулешовым не интересовался.

– Я, наверное, должна вас поблагодарить… – заговорила Зоя. Ей совсем не трудно было строить из себя этакую оскорбленную добродетель, Мажидов ей был по-настоящему неприятен. Она даже поймала себя на мысли, что боится его. Хотя, по логике, это ему стоило бы ее бояться.

– Тебя, девочка, – прервал Мажидов. – Давай сразу на «ты», хорошо?

– Хорошо, те-бя, – с трудом выдавила Зоя, – за чудесное избавление…

– Ты мне ничего не должна.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – вклинился Воронцов. – Как видите, я выполнил свое обещание, Вера на свободе, и нам осталось уладить последние формальности…

– Да-да, конечно. – Мажидов извлек из кармана куртки толстый коричневый бумажный конверт. – Я забираю дочь, и мы сегодня же уезжаем.

– Куда это? – довольно язвительно поинтересовалась Зоя.

– Это невозможно, – поддержал ее Воронцов. – Обвинения все еще не сняты. Она дала подписку о невыезде, и я все еще несу за нее ответственность.

– Теперь это мое дело, – отрезал Мажидов.

– Ошибаетесь! – не отступал Воронцов.

– Может, и мое мнение кого-то интересует?! – взвилась Зоя. – Я никуда не поеду.

– Я бы вам посоветовал отправиться сейчас домой, поговорить, может, пожить вместе некоторое время, – примирительно сказал Воронцов, пухлый конверт с гонораром Мажидов все еще сжимал в руке, а бурное развитие беседы не сулило ничего хорошего. Мажидов еще, чего доброго, психанет и отчалит вместе с деньгами. – Вы ведь не знаете совсем друг друга.

Мажидов почувствовал опасность, как сверхточный прибор, регистрирующий подземные толчки на другом краю земли – по неуловимым колебаниям почвы. То ли как-то по-особенному хлопнула дверца машины где-то за стенами вокзала, то ли зашагал кто-то от стоянки к зданию необычной походкой, совсем не так, как ходят люди в Москве. Может, он вычленил из общего гула обрывки знакомых чеченских интонаций. Не дожидаясь подтверждения либо опровержения своих подозрений, он схватил Зою за руку и поволок к входу в метро. Пробежав шагов десять, Мажидов вспомнил о приличиях и, обернувшись к покинутым собеседникам, махнул рукой, в которой все еще держал конверт:

– Бегите!

– Стойте! Куда? – Кулешов с Воронцовым-Гордеевым, не обладавшие чеченской сверхчувствительностью, недоуменно оглядывались, не находя причин для бегства.

– Давай за ними! – скомандовал наконец Воронцов. – Этот абрек раздумал раскошеливаться.

Мажидов, увлекая за собой Зою, уже успел заскочить в метро, и только теперь в зале ожидания материализовалась почувствованная им угроза – группа чеченцев во главе с Эльбрусом. Они потеряли бы его, но мечущиеся Кулешов и Воронцов привлекли их внимание.

Мажидов сунул десятку контролерше, проскочил мимо турникетов и запрыгал по эскалатору вниз. Зою он практически нес под мышкой, как большую куклу. На середине пути он сделал резкий поворот, рискуя сорваться в «штопор», но маневр прошел удачно. Разворачиваясь, он свалил Зоиными ногами нескольких пассажиров, оставляя у себя за спиной живой завал.

Первым в ловушку угодил Воронцов, опередивший своего спутника и почти настигший беглецов. Он споткнулся об дико визжащую дамочку и проделал остаток пути на животе. Джигиты оказались более удачливыми – они в полном составе преодолели препятствие, безжалостно попирая ногами лежащих.

Зоя с Мажидовым пересекли станцию и поднимались другим эскалатором к выходу, ведущему прямо в город. На подъеме Мажидов повторил свой трюк, столкнув под ноги преследователям двух человек. На сей раз чеченцам не удалось разминуться с пострадавшими, и все вместе они кубарем скатились вниз, но тут же подхватились и, выкрикивая нечленораздельные ругательства, возобновили погоню.

Мажидов изрядно запыхался и ослабил хватку, позволив Зое освободиться. У самой же Зои, несмотря на никуда не годную спортивную форму, очевидно от страха, открылось второе дыхание. Теперь уже она в их тандеме играла роль локомотива.

Учитывая собственную низкую мобильность и двойную разницу в возрасте между Мажидовым и преследующими их джигитами, она не питала иллюзий по поводу перспектив затяжного кросса. Главное – выбраться на улицу и запрыгнуть в первое же такси. Однако «папаша» оказался не только нечеловечески чувствителен к опасности, но и обыденно предусмотрителен. Они, как оказалось, не драпали куда глаза глядят: возле выхода из метро их ждала машина.

Из стеклянных дверей, расталкивая прохожих, вылетел Эльбрус и, мгновенно сориентировавшись в обстановке, выхватил пистолет с намерением продырявить автомобиль вместе с пассажирами, лишь бы не дать им уйти. Но Мажидов газанул и с ходу выскочил в левый ряд, слегка задев совершенно новый джип-"мерседес", укрывшись за ним, как за щитом.

Водитель поцарапанного джипа опустил боковое стекло. Лицо его с трудом помещалось в окне.

– Стой, козел! Убью ща, на хрен! – Он принялся озлобленно сигналить, надеясь таким образом деморализовать виновника аварии и принудить его остановиться.

Мажидов, не обращая на «нового русского» ни малейшего внимания, следил одним глазом за дорогой, другим – в зеркале заднего вида – за действиями джигитов. Машины шли плотным потоком со скоростью тридцать – сорок километров в час. Чеченцы при своей прыти могли продолжать преследование пешком, но делать этого не стали, очевидно, их автомобиль стоял где-то неподалеку.

Водитель «мерседеса», тем временем, поняв, что Мажидов не собирается возмещать ущерб, попытался вытолкнуть их на полосу встречного движения. Зоя видела буквально в полуметре от себя его перекошенную физиономию и через закрытое окно сквозь шум движения прекрасно слышала, как он неистово матерится. Когда его попытки ни к чему не привели (скорость была слишком мала), он достал «пушку» и заорал еще громче:

– Стой, мудак! Стой! Мозги вышибу, падла! – Не дожидаясь реакции на свои слова, он выстрелил в заднее стекло.

Мажидов крутанул руль вправо, ощутимо ударив «мерседес». Водитель в момент столкновения выронил пистолет, но тормозить, чтобы подобрать, не стал: он еще надеялся взять их голыми руками и заставить расплатиться за все сполна. А может, у него под сиденьем хранился целый арсенал?..

Пробка наконец рассосалась, и Мажидов выжал полный газ. Потратив время на борьбу с «мерседесом», он растерял преимущество, и джигиты, не заставив себя долго ждать, повисли на хвосте. Джип тоже не отставал.

Эльбрус дважды выстрелил в них и, разумеется, не попал: машины разделяло больше ста метров и они неслись на полной скорости. Он, судя по всему, и не надеялся произвести точный выстрел, скорее – оказывал давление на психику. Результат получился неожиданным: Мажидов и глазом не повел, зато «новый русский» на «мерседесе» при виде неожиданно возникших конкурентов пришел в ярость.

– Эй, вы! Черномазые ублюдки! Он – мой! Понятно?!

Джип бортанул автомобиль чеченцев. Те на полном ходу вылетели на левую обочину, едва не налетев на столб.

– Ишак вонючий, – холодно прокомментировал джигит за рулем, выворачивая обратно перед носом встречного автобуса.

Через минуту чеченцы нагнали джип, и Эльбрус, высунувшись в окно чуть ли не по пояс, прострелил ему переднее и заднее левые колеса. «Мерседес» дернулся, завалился на бок, проехав в таком положении еще добрую сотню метров, беспомощно вращая в воздухе колесами, как гигантский жук, перевернутый на спину.

– Не повезло мужику! – Эльбрус сплюнул на дорогу, усаживаясь на место. – Посреди города все шины пробил! – Джигиты одобрительно загоготали.

Мажидову удалось оторваться от преследователей при выезде из города. Он проехал километра три по Волоколамскому шоссе и в Красногорске свернул в какой-то боковой проулок. На лице у него была написана полная уверенность и доскональное знание местности. Зоя ломала себе голову: он, что же, действительно подготовил столь длинный маршрут отхода или бывал здесь еще в молодости, или он просто надутый чеченский индюк, которому постоянно везет?

Они остановились на мосту через речку-переплюйку посреди загаженного до последней степени пустыря. Мусор лежал повсюду многометровыми курганами. Место было довольно глухим и зловонным. Укрыться здесь можно было, только зарывшись с головой в кучу дерьма.

– Вылезай! – скомандовал Мажидов.

Зоя решила, что время устраивать сцены пока не пришло, но она еще закатит ему грандиозный спектакль и попытается выудить из «папаши»-Креза побольше информации. Для начала нужно отделаться от назойливых горцев с пистолетами. Она молча выбралась из машины, позволив себе только скривить недовольную гримасу. Мажидов, похоже, этого не заметил вовсе, он не привык обращать внимания и на более значительные неприятности.

Он нырнул в багажник, извлек из груды хлама резиновый шланг и пластиковую бутылку от минеральной воды. Зоя впервые за время их бурной и непродолжительной поездки подумала, что машина наверняка не принадлежит ее «родителю». Миллионер мог для конспирации разъезжать на раздолбанной «пятерке», но, чтобы набить багажник таким количеством барахла, нужно быть изрядным Плюшкиным. Угонять тачку ему тоже ни к чему: зачем рисковать засветиться, он же мертв! Наверное, одолжил во временное пользование, отвалив энную сумму за возможный ущерб.

Мажидов нацедил из бака бензина, бросил в салон и навалился сзади, подталкивая приговоренный автомобиль к откосу.

– Помоги!

Он бросил в открытую дверь зажженную тряпку. В полсекунды «жигуль» запылал и уже горящий съехал под мост.

– Уходим! Быстро! – Он опять, как на вокзале, схватил Зою за руку и рысью потащил вдоль дороги.

Вот придурок, чертыхалась про себя Зоя, перепрыгивая через колдобины. На кой ляд они бросили машину, тем более подожгли? Сейчас бабахнет, и дым будет виден за много километров. Того и гляди чеченцы примчатся. Позади них действительно грохнул мощный взрыв и клубы копоти рванулись высоко вверх. Может, он и вправду угнал этот чертов драндулет?..

Они прибежали на железнодорожную платформу Павшино – как раз успели к электричке из Москвы. Опять совпадение? Прошли в последний вагон, он был наполовину пуст. Сели в самом конце, поближе к выходу. Мажидов купил газету и поделился с Зоей:

– Прикройся.

– Ну и куда мы едем?

– Увидишь.

– Это не ответ! – заявила Зоя жестко. Она бесцеремонно взяла Мажидова за подбородок и повернула лицом к себе.

Он опешил от такой наглости, отстранился, но сказал примирительно:

– В надежное место. Не бойся.

– Мне, дорогой папочка, бояться нечего! – Зоя сделала ударение на слове «папочка». – Это тебя пытаются прикончить какие-то абреки, это ты взрываешь угнанные машины, и еще Бог знает что за тобой водится. Я, между прочим, дала подписку о невыезде.

Мажидов не ответил, уткнулся в газету, изображая, будто читает статью, но глаза его выдавали: он не мог сфокусироваться на тексте, бессистемно скользил взглядом по строкам. Молчали минут пять. Потом он подал голос – решил, что подобрал правильный тон и нужные слова.

– Послушай, Вера. Я представлял себе свою дочь немного не такой.

– А какой? Киндер, кухен унд кирхе?

– Что?

– Да так, ничего.

– Я не хочу втягивать тебя в свои проблемы. Но эти люди тебя видели со мной и в покое не оставят. Ты видела их в деле? Пришьют кого угодно, не задумываясь, и сядут завтракать. А Аллах – простит. Еще плюсик поставит в учетной карточке.

– Это, по-твоему, называется не втягивать в проблемы? Тогда что такое втягивать?

– Хватит болтать, я развязал мешок с гадюками, я сам от них избавлюсь. Тебе просто придется побыть со мной.

– Да? И как долго? – уточнила Зоя с сарказмом.

– Некоторое время. – Мажидов в очередной раз не пожелал замечать иронии.

Зоя раздумывала: нажать на него сейчас или отложить разговор до того момента, когда они окажутся в более спокойном месте. Вагон почти опустел, всем на них плевать… И тут появился мальчик.

Обыкновенный чеченский мальчик лет восьми. Он шел по проходу, заглядывал в лица редких пассажиров и произносил заученную тираду:

– Поможите, люди добры… Мама, папа – нету… Калеки… Наша дом разбомбили. Подайте на хлебушку… Поможите беженцам…

Он добрался до последнего ряда и прирос к месту, упершись взглядом в Мажидова, вернее, в газету, так как последний при появлении попрошайки отгородился ею от окружающих. Зоя дала пацану трояк, желая поскорее от него избавиться.

– Иди мальчик, – сказала она строго.

Нищий, не глядя, сунул трешку в карман и остался стоять где стоял.

– Поможите беженцам, – повторил он по-чеченски, сверля глазами газетный лист.

Зоя видела, как Мажидов напрягся, словно собирался перепрыгнуть в другой конец вагона.

– Держи! – Он протянул пацаненку десятку. – Горец не должен просить милостыню. Скажи отцу, чтобы позвонил. – Он чиркнул на клочке газеты какой-то телефон. Говорил Мажидов по-дагестански. – Ты понимаешь меня?

Нищий кивнул.

– Возвращайся домой.

Парень хотел двинуться обратно в другой конец вагона, но Мажидов поймал его за рукав:

– Выйдешь здесь.

На следующей остановке он высадил мальчишку и проследил, чтобы тот не запрыгнул обратно.

Они сами скоро сошли в дачном поселке. Загородный дом стоял на отшибе, имел полужилой вид, не похоже, чтобы здесь кто-то основательно обустроился. Кухня сохранила недельной давности следы пребывания хомо сапиенс, не слишком аккуратного и не обремененного материально.

– Ты что, и дачу угнал? – Зоя осторожно пристроилась на краешек шаткого плетеного кресла, стараясь не прийти в соприкосновение с толстым слоем пыли.

– Нет, только забор. В мои годы уже тяжело похищать недвижимость.

– А что легко? Крупные купюры? Банковские документы?! Людей и все остальное, что не нужно таскать на собственном горбу?! – Она сорвалась на крик и пустила крупную слезу. – Отыскался, блин, папочка! Нас вместе и прикончат за твои дела!

– С чего ты взяла, будто я вообще хоть раз в своей жизни что-нибудь похитил? – Мажидов подозрительно уставился на Зою. – Ты обо мне слыхала? От кого? От своего адвокатишки, этого Гордеева?

– Может, и слыхала! Не нравится тебе Гордеев, расскажи сам, что ты за птица и за что меня пристрелят.

– Много будешь знать – скоро состаришься. Я уже сказал – сам разберусь со всем. Я дважды не повторяю!

– «Я дважды не повторяю», «я дважды не повторяю», – передразнила Зоя. – Ты кто? Джек – победитель великанов? Или чеченский ниндзя? Длинным кинжалом зарежешь своих врагов, друзей врагов и всех их ближних и дальних родственников?

Мажидов не отреагировал – он сосредоточенно перерывал холодильник в поисках чего-нибудь съедобного. Неудобных или трудных вопросов для него не существовало, он попросту пропускал их мимо ушей.

Зою начала раздражать твердолобость собеседника. Неужели он настолько не принимает ее всерьез, что собирается отделаться общими фразами? Этот напыщенный чеченский болван не в состоянии и представить, что от нее исходит гораздо большая опасность для его жизни, чем от джигитов-беспредельщиков. Ну ладно, она ему покажет. Чем больше он будет молчать, тем меньше проживет.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, как собираешься выкручиваться? И козе понятно: у тебя никаких связей в Москве нет, опереться не на кого. Я могу тебе помочь, если буду знать, что происходит. Иначе оглянуться не успеешь, как тебя насадят на вертел и поджарят. А заодно и меня. Думаешь, я как овечка на веревочке буду за тобой бегать и ожидать, пока меня пустят на шашлык? Я собираюсь кое-что предпринять и разобраться с твоими абреками, нравится тебе это или нет. Не хочешь себе помочь, не надо, дело хозяйское.

– Между прочим, я до сих пор не знаю в точности, как джигиты на меня вышли. Ты сама уверена в своем адвокате? Может, он подыгрывает и нашим и вашим, кто больше заплатит?

– А почему эти индейцы вообще на тебя охотятся?

– Это не индейцы и не абреки! Не надо судить по внешнему виду. Они состоят на государственной службе. Это чеченское КГБ или ЦРУ, как тебе больше нравится. Может, в материальном обеспечении и общей эрудиции они и отстают, но как оперативники дадут сто очков вперед представителям обоих ведомств. Ты с ними жаждешь разобраться? Держись лучше подальше – живей будешь. Вся Россия против нас воевала и в результате жидко обделалась.

– Если они такие крутые, тем более нужно разобраться, чем ты им не угодил, и постараться все уладить, пока не поздно.

– С ними бесполезно что-то улаживать, это – терминаторы, машины для убийства. – Мажидов постучал себя по лбу. – Танку ничего не объяснишь: он железный.

– И мы здесь будем отсиживаться, пока они не заржавеют, или пока не нагрянет хозяин дачи?

– Мы завтра улетаем, собьем их со следа. – Он поставил чайник на плиту. – Давай прекратим этот разговор. Я рад, что у меня есть дочь, но, если ты такая амазонка, возвращайся послезавтра назад и воюй хоть со всем миром! Я тебе не указ.

Зоя поняла: больше ей от Мажидова ничего не добиться. Он и так, споря с женщиной, израсходовал пятилетний запас либерализма. Что ж, тем хуже для него.

– Я схожу хлеба куплю и сигарет. – Зоя направилась к выходу, но Мажидов бросился ей наперерез и загородил собой дверь, как вражескую амбразуру.

– Нельзя показываться в поселке, нас никто не должен видеть. Хватит того пацана в электричке. До завтра с голоду не умрем.

Пожалуй, он прав, прикинула Зоя, лучше, чтобы их не видели. Она сама с ним разделается. Пузырек со снотворным на дне сумочки. Потом на пригородный поезд, проехать пару остановок и вызвать Воронцова, чтобы убрал тело.

Мажидов сам разлил чай, Зоя была вынуждена отложить выполнение своего плана до вечера. Она просидела часа четыре, уткнувшись в еле живой телевизор, не глядя на Мажидова, собиралась с духом. Абстрактные приготовления к убийству ее мало тревожили, но, когда подошло время претворить проект в жизнь, она испугалась до смерти.

В конце концов Зоя решилась. Закусив до крови язык, чтобы унять дрожь в голосе, она несколько раз зевнула, потом стала изображать из себя добропорядочную хозяйку.

– Пойду еще чайку заварю – и спать. Завтра небось опять целый день в программе скачки с препятствиями.

Мажидов сидел, полуприкрыв веки. В ответ на проявленную заботу он неопределенно махнул рукой: давай, мол, возись, если есть желание.

Зоя высыпала в его стакан почти все содержимое пузырька. Для нормального человека – уже смертельная доза. Но это дитя гор может проспаться как ни в чем не бывало. Для верности его следует оглушить и придушить. Главное – не развести кровищу на весь дом, неизвестно, кто здесь хозяин и когда ему вздумается сюда наведаться.

Руки дрожали и никак не желали слушаться. Зоя вспомнила известную комедию: обвязала правую руку полотенцем, перекинула через шею, подтягивая левой.

– Отменный чай! – похвалил Мажидов, отпил глоток и отставил в сторону.

Зою прошиб холодный пот. Мажидов не торопился принимать снотворное. За полчаса еще пару раз пригубил по пять капель, потом пожаловался:

– Остыл совсем, давай спать, – и выплеснул стакан в раковину.

Зоя лежала с открытыми глазами, дожидаясь, пока Мажидов уснет. Но тот словно чуял опасность, ворочался, несколько раз вставал, выглядывал в окно, в итоге она сама не выдержала и забылась.

Разбудили ее мыши, копошившиеся где-то под стеной. В ночной тишине их возня казалась очень громкой. Мажидов равномерно сопел. Она с трудом разглядела время – начало четвертого.

Минут пять Зоя осторожно разминала затекшие ноги, затем еще осторожней поднялась и, стараясь не издавать ни звука, вышла на кухню. Не включая света, освещая дорогу зажигалкой, подобрала увесистую кочергу. Махнула раз, другой – сойдет. Так же тихонько, на цыпочках, подкралась к кровати Мажидова.

– Чего ты вскочила? Ложись! А я пойду покурю. – Мажидов, кряхтя, поднялся. – Не спится – бессонница.

Зоя задом попятилась к своей постели, пряча за спиной орудие несовершенного преступления.

Яша осторожно извлек из коробочки мажидовский глаз и протянул Михалычу:

– Тебе придется вставить это, а потом я тебя сфотографирую. Надо загранпаспорт сделать.

– А почему не этот? – Михалыч извлек из кармана пиджака полиэтиленовый кулечек и вынул еще один глаз. – У меня, Яша, свой есть.

Он выложил глаза рядом на стол и сравнил:

– Очень похожи…

– Эй, эй! Стой! – заорал Яша, но было поздно. Тракторист уже сгреб оба глаза со стола и протягивал их на раскрытой ладони.

– Что?! – недоумевал он. – Ты чего орешь? На вот, забирай. Который твой?

Яша этого уже не знал.

Глаза, конечно, различались и по цвету, и по размеру радужки, но с уверенностью сказать, какой же из них он откопал в Чечне, Яша не мог. Не запоминал специально, не до того было. Да и как его запомнишь? Глаз как глаз. Карий с пятнышками.

– А твой который?

– А бес его знает. Вроде этот… А может, и тот. – Он по очереди внимательно рассмотрел каждый, но так и не выбрал.

– А ты примерь.

Михалыч отправился в ванную. Яша остался стоять на пороге, избегая смотреть на это тошнотворное зрелище.

– Не, Яша, не могу сказать. Я давно свой не носил. Отвык. Оба как-то мешают… А какой больше, не пойму.

Яша без сил опустился в кресло, готовый рвать на себе волосы от отчаяния. Сколько трудов! И теперь что?

– Да что в нем такого? – извиняясь, пробормотал тракторист. – С чего ты так расстроился? Надо, чтоб я со стекляшкой был, так я одену, не сомневайся…

– Чип там внутри, дурья твоя башка.

– Чего?

– Магнитный кодовый ключ. Который сейф открывает.

– А-а-а… – Михалыч озадаченно поскреб в затылке.

– И что теперь? Придешь в банк, глаз под сканер подставишь, а они тебе дулю надувную вместо денег. И ты тогда из кармана другой хвать: обознался, господа, прошу пардона, развелось шариков, по всем карманам раскатились…

– Ну ты бы на нем хоть метку какую оставил, нацарапал бы что-нибудь. – Михалыч окончательно проникся чувством вины и загрустил. – А давай разобьем один? Если в нем нет ничего, значит, угадали…

– А если есть?

– Ну, если есть, можно другой глаз изготовить… Или обойдемся вообще без этих денег. Что мы с тобой, по миллиону не заработаем?

«Он, наивный, думает, что мы все пополам делим, – невесело усмехнулся про себя Яша, – было бы что делить…»

– Значит, так, вставляй любой, садись сюда, я тебя щелкну.

Михалыч уселся на стул у стены, завешенной простыней, и, сложив руки на коленях, сосредоточенно уставился в объектив. Яша щелкнул его раза три.

– Я пойду специалистов потираню насчет магнитных замков. А ты уж, будь добр, сиди дома… а то опять ментов возненавидишь.

– Ага, я пока звонок починю. – Тракторист взялся окончательно загладить свою роковую оплошность.

Получив фотографии в «Кодак-экспрессе», Яша отправился в туристическую фирму «Супер-тур-плюс», где, по слухам, руководство не отличалось особой щепетильностью и придирчивостью. Зато работали быстро.

Он уединился с директором и изложил ему свою проблему. Просторный кабинет, видимо, должен был напоминать посетителям о романтике морских путешествий – в углу торчал массивный деревянный штурвал, стилизованный под эпоху Колумба и Америго Веспуччи, с потолка свисала медная рында, стены были увешаны фотографиями огромных лайнеров и экзотическими видами дальних стран.

– Мне нужен загранпаспорт для этого человека. – Яша протянул паспорт Михалыча и снимки. – И еще туристическая виза в Швейцарию.

– Без проблем.

– Видите ли, беда в том, что человек сменил фамилию имя и отчество. Вот справка из РОВД. – Он протянул директору пять стодолларовых бумажек.

Директор покосился на него недоверчиво:

– Извините, мы такими делами не занимаемся, – и поднялся, давая понять, что тема исчерпана.

Но Яша не уходил.

– Скажите мне как бизнесмен бизнесмену: я похож на представителя налоговой полиции?

Директор взглянул на его дорогой итальянский костюм и золотую булавку для галстука (чтобы сойти за крутого, Яше пришлось изменить своей привычке – всюду появляться только в джинсах), прошелся, раздумывая, по кабинету, крутанул рулевое колесо, выглянул в окно, выполненное в форме иллюминатора. На стоянке красовались два «мерседеса» и «БМВ». На какой из машин приехал Яша, директор не знал, но трезво рассудил, что честному труженику такой прикид не по карману.

Что-то его все-таки смущало. Лицо посетителя показалось знакомым. Но может, потому и знакомо, что не мент. Он решился.

– Справка из РОВД – это, конечно, хорошо, но нужна еще одна… из ЖЭКа.

Яша скрепя сердце выложил еще пять сотен. Директор повеселел и, смахнув купюры в ящик стола, вызвал секретаршу:

– Подготовьте паспорт на Мажидова Аслана Ишаевича, – он сверился с документами Михалыча, – 1947 года рождения.

Девушка забрала документы и удалилась.

– Зайдите завтра в конце дня, – директор стал вдруг сама любезность.

Проводив посетителя, директор снова выглянул в окно. Яша уходил пешком, явно направляясь к метро, а все три машины так и остались на стоянке.

Ему вдруг стало нехорошо и тревожно.

Он снова вызвал секретаршу и приказал повременить пока с паспортом, а сам уселся за стол и написал заявление в милицию, где изложил подробности странного визита. Вложив в конверт заявление и тысячу долларов, убрал его в сейф.

Паспорт выписать – дело двадцати минут, а если вдруг подставка, так вот оно, заявление, просто не успел отнести куда следует.

«С паспортом все уладилось, – думал Яша, – Осталось выяснить, какой же глаз мажидовский». Но удостоверение корреспондента известной телерадиокомпании позволяло иногда просто творить чудеса.

Буквально за пять минут он добился консультации ведущего специалиста НИИ с непонятным названием «Полимет».

Ведущий специалист оказался кругленьким лысоватым субъектом с пухлыми щечками, розовой лысиной и жизнерадостной улыбкой. Человека науки в нем выдавали только очки и белый халат. Но и в них он скорее был похож на кондитера. И даже пахло от него корицей.

Яша выложил перед ним два глаза:

– Один обычный стеклянный, в другом внутри какое-то устройство. Возможно, магнитное, инфракрасное, ультразвуковое… не могу сказать точно. Нужно выбрать в каком.

– Зачем? – резонно поинтересовался ведущий специалист, что сразу выдало в нем физика. (Говорят, если попросить человека ни с того ни с сего обойти вокруг столба, математик спросит: «в каком направлении?», а физик – «зачем?». Как поступит в этом случае гуманитарий, неизвестно. Гуманитарии – они непредсказуемы.)

– Чтобы не перепутать, – не растерялся Яша.

Спец ходил вокруг стола, виртуозно лавируя между разнообразными приборами, которыми в избытке была оснащена его лаборатория и назначения большинства из которых Яша не знал. Он издалека посматривал на глаза, не переставая лучезарно улыбаться.

– А вы уверены, что хоть в одном что-то есть?

Яша утвердительно кивнул.

– И глаз во время работы этого встроенного агрегатика находится там, где ему и положено быть, то есть в глазнице?

Яша снова кивнул.

– Тогда приступим. – Спец сменил направление вращения вокруг стола. – Вам важен результат или сам процесс?

«Результат, – хотел сказать Яша, но вовремя спохватился, – я же репортер, придется конспектировать процесс». Он вооружился блокнотом и ручкой.

– Начнем с того, что отметем все невозможное, а потом проверим оставшееся. – Он снова сменил направление движения, но к глазам по-прежнему не приближался. – Как вам должно быть известно, любое электронное устройство требует во время работы постоянного питания. Никакой батарейки, шлейфа или, наконец, проводов не наблюдается. Следовательно, единственный возможный вариант его подпитки – наличие фотоэлемента, маленькой солнечной батареи и аккумулятора, на случай, когда солнечного или электрического света недостаточно. Если это активный микрочип и микроустройство для вывода информации, что-то типа индикатора на электронных часах, то характерный размер его должен быть порядка миллиметра плюс солнечная батарея и аккумулятор такого же размера. Давайте попробуем его рассмотреть.

Спец уложил глаза в какой-то контейнер и всунул в агрегат, напоминающий огромный микроскоп.

– Только не рентген, – взмолился Яша, – можно ведь все испортить.

– Вы проявляете удивительную осведомленность, но не волнуйтесь, мы воспользуемся инфракрасным излучением, в котором стекло приобретает прозрачность.

Он покрутил ручки настройки и включил монитор. На экране вращались два абсолютно прозрачных шарика, увеличенные в несколько раз.

– Как видите, внутри ничего нет, никаких инородных вкраплений, отсутствуют даже микротрещины и застывшие пузырьки воздуха. Чистое стекло. Этим экспериментом мы ответили еще на один вопрос: может ли внутри содержаться магнитный материал, что-то вроде кусочка дискеты с зашифрованной информацией. Ответ: нет. Такая вещица тоже имеет не бесконечно малый размер и была бы также визуально заметна. Существует последняя возможность. На поверхность глаза нанесено вещество, которое светится в ультрафиолете. Такие соединения используются, например, при изготовлении денежных знаков.

Он поклацал тумблерами, и шарики из прозрачных превратились в абсолютно черные, но опять без всяких изъянов.

– Мне очень жаль, но это просто стеклянные глаза и ничего более. Никаких секретов.

Яша ничего не понимал. Неужели он все напутал спьяну? Но чеченцы же говорили о стеклянном глазе. Или только о том, что стеклянный глаз у Мажидова был? Но говорили же и о ключе. Он попытался вспомнить дословно ту фразу. Но хоть убей, всплывал только кусок. «Глаз – это ключ». А вот было ли слово стеклянный?!

Итак, возможны варианты:

1. Он разрыл не ту могилу, но чеченцев со стеклянными глазами не так уж много, и вероятность наткнуться на такого же на том же кладбище стремится к нулю.

2. У Мажидова был не один стеклянный глаз, и похоронили его с обычным. Где же тогда нужный?

3. Речь шла о здоровом глазе, а стеклянный просто мелькал в разговоре. Но здоровый глаз у мертвеца отобрать невозможно, значит, и денег не достать.

Интересно, как те чеченцы собирались завладеть вкладом?

Яша еще и еще раз перечитал то, что вытащил из Интернета, и осознал, что вся его бурная деятельность оказалась напрасной. Несомненно, имелся в виду нормальный здоровый глаз и сканирование радужной оболочки, неповторимой для каждого человека.

И все-таки чеченцы все знают и я их неправильно понял или я их понял правильно и они тоже впустую ищут стеклянный глаз?

К середине дня Зоя, сопровождаемая Мажидовым, не отходившим от нее ни на шаг, добралась до Шереметьева-2. Он все время твердил, что им нельзя терять друг друга из виду ни на секунду: в любой момент могут появиться чеченцы. В результате Зоя оказалась в затруднительном положении. Ни выведать какие-либо сведения, ни устранить Мажидова на даче – идеально подходящем для этого месте – она не смогла. Если позволить ему вылететь в Европу, он завтра же окажется в лихтенштейнском банке, и тогда плакали ее денежки. Нужно срочно вызывать подмогу, но Мажидов вцепился в нее как клещ, и избавиться от его опеки, не вызывая подозрений, весьма проблематично. Вдобавок он заупрямился и наотрез отказался сообщать, куда, собственно, они направляются. Зоя даже засомневалась – не догадался ли Мажидов, что она едва не размозжила ему голову кочергой?

– Может, все-таки скажешь, куда летим? – на всякий случай переспросила она.

– Что ты заладила, тебе не все равно? Сядешь в самолет – увидишь.

– Вот что, господин великий конспиратор, мне нужно в комнату для девочек, – заявила Зоя, уверенная, что таким образом сумеет добраться до телефона. Хотя что сказать Варнавскому, она ведь до сих пор не знает, куда они летят. То есть, конечно, логично предположить, что в Лихтенштейн. Но этому параноику что угодно может прийти в голову, увезет ее в Израиль или Эмираты.

Но Мажидов даже в туалет не решился отпустить ее одну:

– Пойдем, я подожду у дверей.

Зоя приготовила десятку и стала спрашивать у входящих дам мобильный телефон. От нее шарахались как от чумной, только одна посочувствовала:

– Мобильника нет, у меня пейджер. По-моему, гораздо удобнее: найти-то тебя можно, а вот достать и построить не получится.

Такое впечатление, что наши бизнесвумены не ходят в общественный туалет, раздраженно подумала Зоя, наверное, терпят, пока глаза не вылезут. Может, написать записку или попросить кого-нибудь позвонить, но что сказать? Полчаса будешь объяснять, и все равно все перепутают, да и Матвею это явно не понравится. Зоя торчала в туалете уже добрых двадцать минут, дамы входили и выходили, но телефона по-прежнему ни у кого не было. Из репродуктора захрипел голос дежурного, объявляющего регистрацию рейса на Цюрих.

Мажидов распахнул дверь:

– Пойдем, наш рейс.

Значит, Цюрих. Значит, он не собирается нигде отсиживаться. Из Швейцарии – в Вадуц и в банк.

Дима Кисин доигрывал свой первый международный турнир. Он попал в число участников престижного соревнования почти автоматически – по результатам отборочного цикла среди соучеников. Далеко не все среди них играли действительно сильно и в равной степени подавали надежды. Колледж имел солидный авторитет и пользовался высокой популярностью как престижное учебное заведение, поэтому за известную сумму даже при наличии весьма сомнительных способностей двери его были открыты для состоятельных студентов.

Поднявшись на доселе недостижимый, просто запредельный по его понятиям уровень, Дима замандражировал, но победил в первой партии буквально на одном дыхании. Странным образом колоссальное волнение помогло ему максимально сконцентрироваться.

Каждый раз он выходил на игру с дрожащими коленками, мокрой спиной и звенящей пустотой в голове, сам не в силах определить в точности, что этому виной: стремление победить или боязнь совершить глупую непростительную ошибку и позорно проиграть. Пару раз его даже одолевали ночные кошмары: зевок и… К своему счастью, с утра Дима не помнил, как там развивались события дальше, и при свете дня легко абстрагировался от ночных видений.

За доской он контролировал внимание и в какой-то мере эмоции, хотя унять дрожащие колени и осушить спину волевым усилием не мог. Он выиграл на нервах вторую и третью партии, сделал в четвертой трудную ничью против превосходящего соперника, которого все в один голос называли фаворитом. После этого поединка лидер заболел и сошел с дистанции, а Дима обнаружил в себе дремавшие ранее задатки. Они не являлись непосредственно шахматными: он не начал просчитывать позицию на два или десять ходов дальше. Зато ощутил вкус к психологическим дуэлям, даже в шахматах выиграть партию и одолеть соперника не на сто процентов одно и то же.

Последний тур соревнований, разыгрываемых по круговой системе, волей жребия превратился в финал. Дима и его соперник возглавляли турнирную таблицу. Выигравший становился единоличным победителем, в случае ничьей они делили первое-второе места.

Противостоял Диме мелкорослый колобкообразный ровесник, активно поддерживаемый многочисленными родственниками. Дима обратил внимание на группу поддержки, едва сев за стол. Все они были маленькими, пухленькими, какими-то колышущимися, удивительно похожими друг на друга, как будто сошли с одного конвейера. Дима увидел, какие по-детски просительные взгляды бросает соперник в зал, и решил: он его сделает! И не просто сделает, выпотрошит на глазах всего благородного семейства. Пусть сбросят десяток килограммов совместно.

Колобок играл белыми невероятно осторожно, хотя на его лице крупными буквами написана была жажда одержать верх в этой партии и в турнире в целом. По его носу скатывались крупные капли, когда он обдумывал свой ход, и еще более крупные во время хода черных. Он гипнотизировал Диму, подсказывая взглядом ошибочные и рискованные варианты. Дима не обращал внимания, в свою очередь неровно дышал и гримасничал, посылая импульсы подсознанию соперника: обостряй игру!

Партия продвигалась к ничейному исходу, еще несколько безынициативных передвижений – и колобок вздохнет свободно. Нет, так легко ему не уйти! Бросаться в рискованную атаку нельзя: он только этого и ждет. Дима, перекрестившись в душе, сделал сомнительный ход, предоставляя сопернику возможность перейти в наступление. Колобок позеленел, потом покраснел, протянул руку, отдернул и в итоге все-таки двинулся вперед. Семейство, неотрывно наблюдающее за отпрыском, наконец начало стремительно терять вес.

Дима защищался, постоянно предлагая своими действиями ничейное продолжение. Колобок продолжал менять цвета как осьминог и дергаться перед каждым ходом, доставляя сопернику острейшее наслаждение.

Партия закончилась-таки вничью. Через некоторое время Дима увидел, как похудевшие колобки все вместе сели пить чай.

Дима, невероятным образом попавший в шахматный колледж, освоился там сразу. Единственная проблема – владение немецким на уровне «ахтунг, ахтунг! Пиф-паф застрелирт» – обратилась в его пользу. Он получил освобождение от общеобразовательных дисциплин на полгода для интенсивного изучения языка вместе с двумя коллегами, также пребывающими за языковым барьером. Значительная часть времени отводилась на самостоятельную подготовку, и все трое, оказавшиеся заядлыми картежниками, проводили его с большим удовольствием, интенсивно сражаясь в преферанс.

Шахматные занятия, вообще, велись в основном на английском, главный тренер-педагог был англичанином, так что на них каждому из слушателей приходилось дополнительно напрягать извилины, чтобы вникнуть в суть происходящего.

Дима в глубине души был страшно рад свалившейся невесть откуда удаче. Конечно, шахматами он занимался и в Москве, а для разгильдяйства и подавно дома почва более подходящая. Зато, попав сюда, в колледж, он получил законный повод гордиться самим собой и определенную надежду на светлое западноевропейское будущее.

А история с его принятием в колледж действительно вышла странная.

Шли обычные занятия в родной московской шахматной школе, и вдруг совершенно неожиданно появился председатель шахматной федерации. Видимо, о своем визите он не предупреждал, так как преподаватели были удивлены его появлением не менее однокашников Димы.

Председатель шахматной федерации России величина совершенно запредельная и непонятно почему более почитаемая членами клуба, нежели знаменитые гроссмейстеры. Может, потому, что он редкий гость, а может, элементарно ждут от него денег, ибо он еще и банкир.

И Варнавский, греясь в восхищенных взглядах поклонников, занял место у стола и коротко изложил причину своего неожиданного визита:

– Один из вас удостоился чести стать студентом престижного шахматного колледжа Альпеншлюз, основанного и действующего под патронажем Роберта Фишера. И принято решение, что этот счастливчик… Дмитрий Кисин.

Кем было принято это решение, так и осталось загадкой. Дима, конечно, играл вполне на уровне, но никто и никогда не говорил, что из него может вырасти гроссмейстер. И вдруг такая удача. Преподаватели сдержанно поздравили его. Однокашники не скрывали зависти. Еще бы: увидит самого Фишера, автоматически проскакивает в международный юношеский турнир, за участие в котором они вынуждены драться между собой, да еще и как минимум целый год проведет за границей.

Но он даже не успел насладиться своим торжеством по-настоящему, похвастаться друзьям, походить с гордо поднятой головой перед соседскими пацанами: его уже ждал билет на самолет. Только и успел собрать вещи и на банкирском шикарном «мерседесе» был доставлен прямо в аэропорт.

Он даже не успел попрощаться с матерью. Варнавский сказал, что обо всем позаботится сам. Матери Дима регулярно писал, но ответов почему-то не было.

В международном турнире Дима принимал участие впервые. В чемпионы мира он не метил, хотя имел определенные честолюбивые планы. Но помимо планов зрело пока еще смутно осознаваемое убеждение, что он не согласен посвятить завоеванию шахматных побед всю жизнь. Программа минимум – не вылететь с позором из колледжа и не пополнить ряды малоперспективных. Неплохо бы также выиграть турнир.

Соревнования происходили без выходных по весьма жесткому графику: игра вечером, с утра доигрывание отложенных партий, вечером опять игра и т. д. Одержав две легких победы на старте, Дима наткнулся на самых сильных участников. Проиграв одну партию не ахти какому сопернику белыми в выигрышной позиции, он почувствовал, как почва под ногами зашаталась. Ощущения просто кошмарные – хуже, чем быть прилюдно битым нахалом малолеткой.

Дима впервые нарушил традицию: не выехал на утреннюю разминку. Чтобы иметь возможность выбираться в город, он, чудовищным волевым усилием превозмогая лень, вставал на час раньше всех и проезжал пятнадцать километров на скейте, бегать ему было слишком скучно – медленно. В последнее время к утреннему моциону его побуждало желание увидеть инструкторшу по аэробике, регулярно совершавшую пробежку. Диме страшно нравилось выписывать малые круги, чтобы побольше раз обогнать ее. Однажды он набрался смелости и даже заговорил с ней, но понимал с трудом и поначалу даже решил, что она тренер в аэроклубе.

Пребывая в расстройстве, Дима начал подумывать о конце шахматной карьеры и переходе в бизнес. У него даже родился проект. Поблизости от их колледжа располагался летний скаутский лагерь, наверняка не единственный в округе. Стоит побыстрей организовать в Москве специализированную детскую тур-фирму, пока никто не догадался, что дело прибыльное. А то все Канары да Болгария – это для изнеженных сопливых малолеток, а какой московский пацан не захочет провести месяц в настоящих диких Альпах и пройти настоящую программу на выживание, по которой готовят антитеррористические отряды.

А еще неплохо все-таки выиграть несколько партий.

Дима принялся анализировать причины неудачи. Он молод и неопытен, но то же самое в большей или меньшей мере относится ко всем участникам турнира. Для многих он первый, как и для него. Он стремится выиграть любой ценой и не терпит спокойных позиций, а соперники часто этим пользуются. Он хочет во что бы то ни стало сыграть красиво. Но, видимо, чтобы побеждать, тем более побеждать только красиво, надо быть на две головы выше. Все. Он больше так не играет. Будет максимально осторожен. Главное – не лезть на рожон, лучше ждать чужой ошибки.

Турецкий не обманул. Впрочем, я не могу припомнить случая, когда бы он не выполнил своего обещания. Так случилось и на этот раз. Не успел я переступить порог своей квартиры, как раздался телефонный звонок.

– Ну, Юра, с тебя коньяк.

– Обещаю, Александр Борисович. Есть новости об Удоговой?

– Есть, и очень много. Даже не знаю, с чего начать.

– Давайте с главного, – нетерпеливо сказал я.

– С главного не получится.

– Тогда с второстепенного.

– Второстепенных новостей нет, все главные. – Турецкий резвился вовсю.

– Александр Борисович, не томите.

– Хорошо. – Голос Турецкого внезапно стал серьезным. – Но лучше при встрече. Подъезжай в прокуратуру.

– А по телефону нельзя? Хотя бы схематично?

– Юра, – назидательно сказал Турецкий, – я тебя уже предупреждал – будь осторожнее. И имей в виду – времени у меня мало. Жду в своем кабинете.

И он повесил трубку.

Мне не терпелось узнать, что же удалось выяснить Турецкому, и я, не мешкая, бросился к двери. Но телефон зазвонил вновь.

Это был Лазарук.

– Ну как? – спросил он, наскоро поздоровавшись.

Я совсем забыл о нем!

– Все в порядке, – туманно ответил я.

– Как в суде?

– Хорошо, – соврал я, хотя там даже не появился.

– И когда процесс?

– Ну-у, через пару месяцев. Я вас извещу дополнительно.

– Хорошо! Мы этому мерзавцу руки пообломаем…

В течение нескольких минут мне пришлось выслушивать очередной поток проклятий в адрес Пенкина.

– …И тогда не только он, но и все журналюги поймут, что оскорблять депута…

– Игорь Сергеевич, – прервал я этот поток, – извините, но у меня срочные дела. Давайте созвонимся на следующей неделе.

Лазарук нехотя распрощался.

Я быстро шмыгнул за дверь, чтобы никто больше меня не задержал, вышел во двор и кинулся к своему железному коню.

Машины не было.

Честно говоря, иногда, подходя к своему авто, я тайком надеялся, что угонщики, коих, если верить слухам, расплодилось во множестве, наконец-то сжалятся и уведут моего старичка. Тогда бы я с чистой совестью начал копить на новый автомобиль, за который мне не пришлось бы краснеть перед знакомыми. Но все мои надежды были напрасны – даже самый нищий угонщик никогда не позарился бы на мой драндулет. И вот, когда мне нужно срочно ехать к Турецкому, всего за полчаса, пока я находился дома, машину увели!

Хорошо еще, что я не имею привычки оставлять в ней мало-мальски ценные вещи.

От души посочувствовав вору, которому теперь предстоит мучиться с моей машиной, я бросился на улицу, чтобы поймать такси.

В кабинет Турецкого я вошел примерно через час после того, как вышел из дома.

– Привет, – привстал Турецкий из-за своего, как всегда, заваленного бумагами стола, – чего такой хмурый?

– Я не хмурый. Я, наоборот, радостный.

– Что так?

– Машину угнали.

Турецкий расхохотался:

– В таком случае, ворам придется повозиться, пока они найдут пункт приема металлолома. И кто на такое позарился?

– Ну, не такой уж это был металлолом, – во мне взыграла гордость автомобилиста, – бегал старичок исправно.

– Ну, хорошо, хорошо, не обижайся, – примирительно сказал Турецкий, – когда угнали-то?

– Представляете, буквально за полчаса, пока я дома находился. С вами поговорил, потом с Лазаруком, спустился – и на тебе. Машины нет. И как только они умудрились так быстро ее завести – аккумулятор давно пора менять…

Турецкий опять засмеялся:

– Это прелестно! Ты удивляешься не тому, что ее открыли, а тому, что вообще завели!

– А чего тут удивляться? Главное – это ее завести, а открыть – раз плюнуть. Ее любой ребенок гвоздем бы открыл. Я лично один раз стамеской дверцу отжал.

– Понятно. В тебе погиб автомобильный угонщик. Советую подумать над этим – может, еще и третью профессию освоишь.

Ну, не может он мне простить, что я ушел в адвокаты!

– Хорошо, – тон Турецкого стал серьезным и задумчивым, – на самом деле, может это и не такая случайность…

– Вы имеете в виду угон?

Он кивнул:

– Конечно, может быть, это у меня излишняя подозрительность… А может, и нет. Во всяком случае, я тебе, Юра, советую обратить на это внимание.

– Да уж обращу, – весело ответил я, – теперь придется на метро ездить.

Но эти слова Турецкого я запомнил – он редко давал неправильные советы и редко ошибался…

– Ну ладно, теперь по поводу твоей приятельницы. Ты небось теперь каждый день в Бутырку шляешься?

Турецкий озорно подмигнул. Нет, все-таки он неисправим.

– Что там? – спросил я, пропуская мимо ушей его шутку.

Он достал из ящика стола лист бумаги:

– Та-ак. Теперь слушай и крепко держись за стул. Итак, Вера Кисина, добрачная фамилия Мажидова, родилась в Нальчике, в 1965 году. Ее мать, Алла Мажидова, через три года после рождения дочери развелась с мужем и вскоре снова вышла замуж. Веру она отправила к бабке, где она и воспитывалась. А теперь, Юра, угадай с трех раз, какая фамилия была у нового мужа Аллы Мажидовой?

Турецкий хитро посмотрел на меня.

– Неужели… – сказал я тихо, боясь спугнуть эту неожиданную удачу. Хотя чего бояться – вон вся информация у Турецкого на бумаге напечатана, так сказать, оперативная справка, – неужели Удогов?

– Потрясающая сообразительность, – усмехнулся Турецкий, – да, его фамилия была Удогов. А через полтора года после замужества Алла Мажидова, то есть теперь Удогова, родила дочку. Ну, как ее назвали, ты, я думаю, никогда в жизни не догадаешься.

– Неужели Зоя?

Турецкий восхищенно поцокал языком:

– Ну все, буду тебя рекомендовать Меркулову на мое место. Логика почище, чем у Шерлока Холмса… Да. Зоя Удогова и Вера Кисина родные сестры. Только от разных отцов.

– Значит, Зоя Удогова пытается увильнуть от наказания за хулиганство, свалив все на свою сестру? Так выходит.

Турецкий вздохнул и покачал головой.

– Ты знаешь, Юра, я все-таки повременю с рекомендациями. Рано тебе еще. Судя по всему, та женщина, которая сидит в Бутырке, детально знакома во всех подробностях с жизнью Веры Кисиной. Правильно?

– Да, она сама мне все рассказывала.

– И ни словом не упоминала о сестре.

– Нет.

– Так вот, если бы она действительно хотела выдать себя за сестру, она бы как минимум позаботилась и о том, чтобы выдать сестру за себя. Иначе это просто глупость. Согласен?

– Согласен. Но если не она хочет выдать себя за сестру, то, значит, наоборот, сестра хочет выдать ее за себя?

– Мне это представляется более вероятным. Хотя ничего пока определенно сказать нельзя. Тем более что Зоя Удогова работала в Центробанке, и есть очень большие подозрения, что ее на это место в свое время поставили влиятельные круги Чечни. И что она помогала беспрепятственному прохождению части знаменитых авизо.

– Из чего это следует?

– Я тут давеча своих стажеров послал в Центробанк, в связи со своим делом – я тебе о нем говорил. Конечно, народ там скрытный, но кое-что выяснить все-таки удалось.

– Это уже серьезно. Значит, у нее могли быть основания скрываться. Даже таким экзотическим способом.

Турецкий кивнул:

– Ты говорил, что твоя подзащитная получала угрозы по телефону?

– Да. Кроме того, ее избили у подъезда люди явно кавказского вида. Возможно, чеченцы.

– Да, это похоже на правду. Но только похоже. Пока что мы не можем утверждать, что продвинулись на пути к истине. Она только обозначилась. Попытайся вытрясти из своей подзащитной все, что она знает о своей сестре.

– Если она вообще о ней знает, в чем я сомневаюсь.

– Не может быть. Что-то же она слышала. Но это не главное. Главное – это найти вторую сестру. Вот тогда-то мы и узнаем правду.

Он встал из-за стола и прошелся по кабинету.

– Кстати. Советую тебе поговорить с этим Кулешовым. Тоже странная птица. Один раз за все время, за полгода, допросил подозреваемую.

– Ну, кроме этого он, как полагается, видимо, предъявил ей обвинение.

– Это ясно. Сдается мне, что он тоже имеет касательство к этой истории. Ведь в деле никакие заявления Зои Удоговой о том, что она на самом деле другая женщина, не зафиксированы?

– Нет.

– Ну вот.

Турецкий снова сел за стол:

– Только имей в виду, Юра, дело, судя по всему, очень серьезное. Больше всего меня интересует тот, второй Гордеев, который ответил по телефону. Не думаю, что это привидение или призрак. И тебе может грозить вполне реальная опасность.

Я изобразил на лице подобие улыбки:

– Хорошо, Александр Борисович, буду беречься.

– Так, а теперь самое главное. Помнишь, я тебе говорил, что я расследую дело, где вроде бы засветился председатель Центробанка?

– Помню.

– Так вот. Когда мои ребята встречались с некоторыми работниками банка, выяснилась очень интересная деталь.

– Какая?

– Зоя Удогова была любовницей Варнавского.

Вот те раз! Что-то подобное я ожидал, но не думал, что эта информация свалится мне на голову так неожиданно.

– Тогда все ясно. Сестра выдает Веру за себя и сажает ее в тюрьму. Правильно?

– Вероятнее всего, это именно так. Но нужны доказательства. А их еще нужно найти.

Я молчал. Доказательств практически не было.

– Да, чуть не забыл. Я выяснил, где находится Дима Кисин. Он в Лихтенштейне.

– Где?

– В Лихтенштейне. Есть в Европе такое карликовое государство.

– Что он там делает?

Турецкий пожал плечами:

– Учится играть в шахматы. Или совершенствуется. Короче, там находится одна из самых лучших шахматных школ для детей. Его послали как юное дарование.

– И давно он там?

Турецкий заглянул в свою бумажку и назвал число.

– Погодите, – сказал я, – но ведь это…

– Именно. Это то самое число, когда Зою Удогову арестовали и когда она якобы напала на милиционера. Он там уже полгода.

У меня было такое ощущение, что я уже слышал сегодня о чем-то, имеющем непосредственное отношение к сообщенному Турецким. Лихтенштейн, шахматы, Центробанк…

– Центробанк, – повторил я, – знаете, кто председатель шахматной федерации России?

Турецкий внимательно посмотрел на меня:

– Кто?

– Матвей Варнавский, председатель Центробанка. И он появлялся в той секции, где занимался Дима Кисин.

– Хм. Очень интересно. Совпадение на совпадении. И, как ни крути, это только подтверждает наши догадки.

– Если следовать элементарной логике, то, раз одна сестра, Зоя Удогова, сидит в Бутырке, другая, Вера Кисина, должна разгуливать на свободе. Значит, чтобы разобраться, кто есть кто, я должен встретиться и с той и с другой. Правильно я рассуждаю, Александр Борисович?

Турецкий кивнул.

– Значит, ее надо разыскать.

– Тоже верно. Только как? Ведь если действительно все это затеяла сестра, то теперь наверняка она ляжет на дно. Кстати, по твоей просьбе я на всякий случай узнал, нет ли Кисиной среди заключенных СИЗО, конечно, ее не оказалось. Грязнов выясняет, не проходила ли она по милицейским сводкам за последние полгода. Но я думаю, ничего мы так не найдем…

– Варнавский послал Диму Кисина в Лихтенштейн именно в тот день, когда Зою Удогову (будем называть ее пока так) арестовали. Удогова работала в Центробанке – логично будет связать эти два события. Значит, Варнавский должен быть связан и с Верой Кисиной, которая на самом деле Зоя Удогова. И связан не только, так сказать, узами страсти.

Турецкий задумчиво барабанил костяшками пальцев по столу.

– Да. Я Варнавского видел – такой крепенький малый, в расцвете лет, естественно, богат – главный банкир страны все-таки, самое время женщинами заняться. Поэтому то, что Удогова была его любовницей, меня не удивляет. Важнее другое – стоит ли за этой связью что-то посерьезнее, чем банальные амуры.

– Те самые махинации с авизо?

– Не знаю… – загадочно сказал Турецкий, – Очень вероятно, что она принимала участие в них.

– Не думаю, что такой жук, как Варнавский, смешивал одно с другим – дела и шуры-муры с бабами.

– Послушай старших, Юра. Часто так и бывает. Но все равно это нам ничем не поможет. Ты же не можешь следить за Варнавским или подслушать его разговоры. Председатель Центробанка – это тебе не… – он запнулся, подыскивая цензурное выражение, – короче, это особо важная персона. И его просто так не допросишь даже. А уж следить… – Он покачал головой. – У него служба охраны, телохранители и так далее. Если кто и может установить за ним слежку, то только ФСБ, и то по специальной санкции. Вспомни министра Ковалева в бане. Где уж нам, сирым и убогим…

– Ну а что, если просто наблюдать за его домом? Адрес-то раздобыть несложно.

– Несложно. Но ты только время потеряешь. Если он встречается с ней где-нибудь за городом или на другой квартире? А вдруг он ее вообще услал на Канарские острова на солнышке греться, пока все не уляжется? В конце концов, может быть, у нее десять других паспортов на десять разных фамилий – как ты знаешь, сейчас с этим проблемы нет. Кого искать будем? А если найдем? Надо еще доказать, что она – это она. А та – это та. В общем, сплошная путаница. Но все равно надо искать.

– Но как? И где?

– А вот этого я пока не знаю. Во всяком случае, без Грязнова здесь не обойтись. Так что остается только ждать. А тебе я советую пока встретиться с Кулешовым. Не мешает узнать, что это за птица.

Он проводил меня до двери и на прощание сказал:

– Держи меня в курсе. Если твоя Зоя-Вера поможет мне выйти на махинации Варнавского, то…

– То?

– То бутылка коньяку с меня.

Следователь Кулешов встретил меня в своем кабинете в окружной прокуратуре. Описание Зои-Веры оказалось точным – тщедушный очкарик с маленькими непроницаемыми глазами.

– Добрый день, – засуетился он, увидев меня, – здравствуйте Юрий Петрович. Очень рад вас видеть.

Что-то он слишком радуется. Обычно следователи не проявляют излишнего ликования при встречах с адвокатами. Даже Турецкий не упускает случая подчеркнуть то, что я теперь принадлежу к другому, так сказать, лагерю. Поначалу я даже боялся, что Кулешов откажется от встречи, ведь дело давно в суде. Но нет, он так разговаривал по телефону, как будто ждал моего звонка весь день. И сразу же назначил встречу.

– Присаживайтесь, господин адвокат.

Я сел. Кулешов улыбался так, как будто встретил дорогого друга.

– Чем могу?

Я положил на стол досье Удоговой:

– Я вам уже говорил, по какому вопросу…

– Да-да, – перебил меня Кулешов, – это дело Зои Удоговой. По моему, все ясно. Преступление не ахти какое, так, обычное хулиганство. Много ей не грозит, а я, со своей стороны, выражаю уверенность, что благодаря вашей защите суд еще уменьшит срок заключения.

Кулешов, видимо в знак того, что уверен в моих адвокатских талантах, закивал.

– Будем надеяться, – сказал я. – Хотел бы выяснить один вопрос.

– Пожалуйста, Юрий Петрович, я весь внимание. – Он даже наклонил голову, чтобы лучше слышать.

Не нравится мне все это!

– Вы, очевидно, помните, что Зоя Удогова в стадии предварительного расследования заявляла, что попала в тюрьму по ошибке и что на самом деле ее зовут иначе.

– Да, – Кулешов погрустнел, – да, я это помню. Бедная женщина! С людьми, впервые попавшими в наши тюрьмы, еще не такое бывает. Вы же знаете, что такое Бутырская тюрьма. Это же ужас! Заключенные сидят друг у друга на головах, духота, вонь, антисанитария… Условия содержания просто ужасные, просто ужасные! И поэтому, бывает, люди впадают в состояние нервного стресса, отягощенного навязчивыми идеями. Это очень просто можно объяснить с точки зрения психологии поведения человека, оказавшегося в непривычной, чуждой среде. Индивидуум, попадая в замкнутое простр…

– Я понимаю, – оборвал я Кулешова, – но вы обязаны были как-то отреагировать на эти заявления.

– Да! – сокрушенно воскликнул Кулешов. – Разумеется, я отреагировал. Все тщательно проверил, узнал, разобрался. И может быть, к своему глубокому сожалению, убедился, что все это выдумка. Бред оторванного от социума индивида. Человек, попавший в непривычные условия, пытается как-то защититься от надвигающихся на него обстоятельств. И этот бред – тоже форма защиты. Я убежден, что в ее действиях нет никакого злого умысла – просто срыв, временное помешательство. Сумеречное состояние души…

– Осложненное маниакально-депрессивным психозом? – продолжил я.

Кулешов прямо-таки засиял:

– Именно, Юрий Петрович, именно так. Приятно иметь дело с образованным и понимающим человеком.

– Но почему в деле нет ни намека на эти заявления вашей подследственной? Почему они не проверялись официальным образом? Почему вы не провели психиатрической экспертизы?

Кулешов на глазах помрачнел:

– Да. Конечно. Безусловно. Вне всякого сомнения. Разумеется, я должен, даже обязан был сделать это. Но я не сделал. И не жалею об этом. И знаете, Юрий Петрович, почему я пошел на нарушение? Знаете?

– Почему? – поинтересовался я.

– Ради самой же подследственной! – чуть не выкрикнул он.

Я готов был поклясться, что у него на глаза навернулись слезы.

– Как вы сказали?

– Ради самой Зои Удоговой. Вы, Юрий Петрович, не первый год в органах правопорядка. И знаете, чем у нас иной раз оборачивается проверка. Это бесконечные комиссии, унизительные тесты. Безусловно, ей бы следовало назначить психиатрическую экспертизу. А в каком состоянии находится психиатрия в нашей стране?! Я вас спрашиваю, в каком?

Я пожал плечами – на этот вопрос даже при желании я не мог ответить.

– А я скажу. Полный развал! И подвергать такому испытанию несчастную женщину я посчитал невозможным. У меня, Юрий Петрович, не медвежье сердце!

Голос Кулешова дрогнул.

– У меня дома дети! Двое! Вот карточка, посмотрите, нет, вы посмотрите.

Я ошалело повиновался и глянул на фотографию, изображавшую двух бутузов в песочнице. А еще мне казалось, что психиатрическая экспертиза необходима самому Кулешову. И как можно скорее.

– Я пошел сознательно на это маленькое нарушение. Экспертиза все равно бы ничего не дала. Наши психиатры видят только черное и белое, или шизофреник, или психически здоровый. Где уж им разбираться в тонкостях человеческой психики? И Зою Удогову, подвергнув этим совершенно лишним испытаниям, вернули бы обратно, в переполненную камеру. И тогда…

Кулешов поднял длинный и острый, как ракето-носитель, указательный палец.

– И тогда запросто могло бы случиться так, что в психике подследственной наступили бы необратимые изменения. Извините, но я не мог этого допустить! Но вы, конечно, вправе обратить внимание суда на это нарушение и попытаться извлечь пользу для себя!

Он замолк с видом Жанны'д'Арк, готовящейся к сожжению на костре инквизиции.

– Ну что вы, – поспешил успокоить его я, – я не собираюсь использовать этот факт в суде.

Глаза Кулешова опять увлажнились:

– Я был уверен, Юрий Петрович, что вы порядочный человек.

– Но мне кажется, что следствие проведено не слишком тщательно. Я не хочу вас обвинить в недобросовестности, но почему вы допросили ее только один раз?

Кулешов сделал непонимающий вид:

– Я выяснил все во время этого допроса. Больше информации мне не требовалось.

– Почему вы не предъявили Удоговой материалы следствия? Ведь вы обязаны были это сделать?

Кулешов усмехнулся:

– Я не хуже вас знаю Уголовный кодекс. И статью двести первую тоже. Если вы напряжете память, то вспомните, что материалы следствия предъявляются обвиняемому в присутствии его защитника. А из-за того, что с адвокатами возникла неразбериха – один ушел, другой пришел, – я просто не успел этого сделать.

Меня не покидало ощущение, что он переигрывает. А если так, то в конце концов Кулешов себя выдаст. Должен выдать. Ну не Смоктуновский же он в конце концов!

– Разумеется, я благодарен вам за заботу о моей подзащитной. И конечно, я не буду использовать этот факт как аргумент защиты. Но когда я говорил о проверке, я не имел в виду психиатрическую экспертизу.

– А что? – Кулешов непонимающе развел руками.

– Я бы хотел знать, действительно ли подследственная является Зоей Удоговой.

Кулешов удивленно поднял брови:

– Кто же она, по вашему?

– Вот это и должно было выяснить следствие.

Он покачал головой:

– Я сам все проверил. Паспорт у нее на имя Удоговой, квартира, в которой она жила, зарегистрирована на имя Удоговой, на работе личное дело тоже на имя Удоговой. Какие еще нужны доказательства? Да, в поликлинике карточка тоже на ее имя.

– А вы не проверяли, существует ли действительно та, за которую она себя выдает?

Глаза Кулешова опять стали непроницаемыми.

– Юрий Петрович, – начал он с расстановкой, – я – следователь. Я выясняю степень причастности того или иного лица к тому или иному правонарушению. Для идентификации личности есть определенные условия – наличие документов, сходство фотографий, особые приметы, словесный портрет, наконец. В данном случае у меня нет оснований сомневаться в том, что подследственная Зоя Удогова является именно Зоей Удоговой, и никем иным, по той причине, что почти все вышеперечисленные условия выполняются.

– Но… – попытался вставить я.

Кулешов поднял руку:

– Позвольте, я закончу. Вы, Юрий Петрович, молодой человек. У вас впереди большая и интересная жизнь. И прожить ее надо так…

Я был уверен, что он скажет «чтобы не было мучительно больно» и так далее. Но Кулешов выразился иначе:

– …Чтобы не сожалеть о некоторых поступках, действиях, которые могут повернуть ее, я имею в виду жизнь, в другое русло. Причем в совершенно нежелательное русло. Я бы даже сказал, опасное русло. Ваша адвокатская карьера началась недавно, и вам сейчас особенно важно соблюдать осторожность и не делать опрометчивых шагов.

Ого! К чему это он клонит?

– Одно неуклюжее движение – и все. Никаких клиентов, кроме тех, которых будут вам предлагать по назначению суда. Никаких богатых клиентов, больших гонораров, блестящих речей на заседаниях суда… Очень жаль, очень жаль…

Он смотрел на меня в упор и продолжал:

– Если вы будете продолжать в том же духе, это может пагубно отразиться на вашей карьере.

– Что вы имеете в виду? – задал я вопрос в лоб этому неудавшемуся Джеку Николсону.

– Ничего, – ответил он беспечно. Его лицо вновь стало приветливым и добрым. – Абсолютно ничего. Я просто хочу посоветовать вам как коллега коллеге: дело Удоговой – это не тот плацдарм, на котором можно прославиться и заработать очки. Так что давайте договоримся – Зоя Удогова должна понести наказание за то, что совершила. Хочется вам этого или нет.

– Как раз в этом-то у меня и есть сомнения, – вставил я.

Кулешов усмехнулся:

– Зато в этом нет сомнений у других.

– У кого именно? Можете назвать фамилии и адреса?

У Кулешова на губах появилась покровительственная улыбка.

– Большое знание, молодой человек, порождает большие скорби. И наоборот. К вам это дело попало совершенно случайно. И так же совершенно случайно его могут у вас отобрать. И ничего, поверьте, ничего не изменится в этом мире. От этого можете пострадать только вы, и никто другой.

– Я вас не понимаю.

– Это ваше счастье, – загадочно ответил Кулешов.

– Может быть, вы все-таки объясните, к чему все эти намеки? – Кулешов, признаться, мне изрядно надоел.

– Я ни на что не намекаю. Это просто дружеский совет, Юрий Петрович. Случайностей много, а жизнь одна.

– … И прожить ее надо так… – продолжил я.

– Вот видите, как вы все хорошо понимаете. Чтобы не было мучительно больно – и в прямом, а не в переносном смысле. Желаю успеха. А на всякий случай – вот вам моя визитная карточка. Звоните, если что.

…Когда я подходил к своему дому, у арки, ведущей во двор, стояли несколько пожарных машин. Как обычно в таких случаях, вокруг толпились зеваки. Пожарные в касках уже сворачивали свои рукава.

Я зашел в арку. Прямо посреди двора стоял остов обгоревшей машины. При ближайшем рассмотрении это был остов моего старичка.

Хорошо еще, что я не успел заявить в милицию. Меня бы сочли просто психом.

У Яши началась хандра. Он даже забыл о пленке и о восьмидесяти тысячах, которые мог бы за нее получить от англичан. Два дня провалялся на диване, смотрел в потолок, пил пиво и курил.

Михалыч, получив обратно свой глаз, да еще и мажидовский в придачу, ничуть не расстроился, узнав, что миллионером в ближайшее время ему не стать. Он послушал-таки «Аиду» в Большом театре и прямо в антракте устроился рабочим сцены, отчего был безмерно счастлив и потребности в материальных ценностях больше не испытывал.

Яша опустошил последнюю бутылку пива и с тоской подумывал, что надо бы выскочить в ларек за новой порцией. Но не было ни сил, ни желания. Он прикрыл глаза с намерением проспать часов тридцать и хоть во сне забыть о разрушившейся мечте, но зазвонил телефон.

Это снова была таинственная Марина:

– …Я же готова помочь. Ну почему ты упорно не отвечаешь. Ты же дома, подойди к телефону, пожалуйста.

– Сколько можно! – Яша схватил трубку. – Какого черта вы меня достаете со своими глупостями?!

– Я нашла нужного тебе человека. – Обрадовалась девушка на том конце провода. – У нас все получится. Не держи это в себе. Давай поговорим.

– О чем? – Яша нашел выход своей досаде и бешенству. – Куда вы звоните? Что вам вообще нужно?

– Вася, Васенька, не горячись, выслушай меня…

– Меня зовут Яков, и никакого Васи здесь нет.

– Что? – девушка озадаченно замолчала. А потом назвала Яшин номер. – Правильно?

– Да, это мой телефон, но я не Вася. Понятно или еще раз повторить?

Девушка всхлипнула:

– Я идиотка… да я для него… я ничего не пожалела, чтобы ему помочь, а он! Подонок! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

– Он что, дал вам этот номер? – Яша перебирал в уме знакомых Вась, но таковых просто не было. Единственный Василий Генрихович Засонов был его преподавателем во ВГИКе, но он вряд ли стал бы так шутить.

– Яша, давайте встретимся? – Вдруг ни с того ни с сего предложила Марина. – Мне нужно сейчас с кем-то поговорить. Это просто невыносимо. Я готова руки на себя наложить.

Яша немного обалдел: «Этого еще не хватало, какая-то психопатка желает выплакаться на моем плече. Да мне бы самому кто жилетку подставил. Ну а вдруг это и впрямь та чеченская Марина? И если таким образом кто-то хочет до меня добраться, то все равно от этого не уйти. Пора окончательно определиться. Заодно и пива куплю».

– Хорошо. Где?

– Вы где живете? – Она перестала хныкать.

– А вы? – подозрительно переспросил Яша.

Девушка рассмеялась:

– Давайте встретимся в центре?

– У Большого театра. В скверике.

– А как я вас узнаю?

– Вы будете держать две газеты… по одной в каждой руке. И я сам к вам подойду.

– Когда?

– Через час.

Девушку Яша увидел издалека, но подходить не торопился. Это однозначно не та чеченская Марина, хотя вполне смугленькая и черноволосая. Чтобы обезопаситься от возможных неожиданностей, он понаблюдал еще некоторое время, но никакие темные личности вокруг не крутились.

– Ой, вы Яков? – Она оглядела его с головы до ног и, видимо, осталась вполне довольна. От былой печали не осталось и следа. В джинсах, легкой курточке и кроссовках она походила на подростка. Невысокая – на голову ниже Яши, никакой косметики, короткая, под мальчика, стрижка, хотя, если присмотреться, ей было явно за двадцать пять. – Я так рада, что вы пришли.

Яша не знал, что сказать, он ожидал истерики, охов и вздохов, а тут вполне жизнерадостная девица. Никакие чеченцы не бросились на него с криками, не связали и не скрутили. Неужели зря шел?

– Пойдемте где-нибудь посидим. – Марина полностью завладела инициативой. – Тут есть кафешка за углом, мы там с Васей впервые встретились.

– Может, как-нибудь в другой раз… – Яша убедился, что это действительно случайное знакомство, и завязывать еще какие-то отношения ему не хотелось.

– Ну вы же все равно пришли, – выдвинула девушка безапелляционный аргумент. Она с невинной улыбкой вручила ему обе газеты и, подхватив под локоть, потащила за угол.

Они сидели за низким столиком, и Марина тарахтела без умолку, сопровождая свою речь бурно-сумбурной жестикуляцией.

– Представляете, это была такая романтичная история. Мы как раз расстались с Игорем… Игорь был моим парнем до Васи. И Игорь меня бросил. Я сидела вот за этим самым столиком, ела мороженое, и тут появился Вася. Мы сразу как-то сблизились… Знаете, что-то такое между нами пробежало… искра какая-то. Он был такой нежный, такой внимательный. Это была настоящая любовь. А потом он вдруг как-то изменился.

Яша искал паузу в этом пулеметном монологе, чтобы извиниться и уйти, но пауз не было. Официантка, видимо знакомая со вкусами девушки, молча поставила на столик две порции шоколадного мороженого и две бутылки кока-колы. Марина, не прерывая рассказ, принялась за еду.

– Во второй раз, когда мы встретились, я это сразу почувствовала. Я ведь не спрашивала у него, чем он занимается, где работает, мне было все равно. Я полюбила его с первого взгляда и готова была принять его таким, каков он есть. А он не понял, ушел, оставив мне ваш телефон. Но он ведь не сказал, что между нами все кончено, как Игорь, например, или до него Володя. Потому я ждала, приходила сюда каждый день. И вот однажды совершенно случайно узнала, что у Васи неприятности с «крышей», в смысле с рэкетирами, и он задолжал десять тысяч баксов. Тогда я, конечно, поняла, что меня он совсем не разлюбил, а просто ему сейчас трудно, и я решила ему помочь.

Яша изнывал. «Господи, лучше б уж это были чеченцы».

– Нашла человека, у которого можно занять денег, – воодушевленно продолжала Марина, принимая удрученность Яши за крайнюю степень сочувствия, переходящего в сопереживание, что, в свою очередь, уже на грани родства душ, – под небольшие проценты и стала ему звонить. А оказалось, он меня обманул, дал чужой телефон, и теперь между нами больше ничего нет. В смысле чувств никаких. Знаете, Яков, вы такой внимательный, такой отзывчивый. Вы мне тоже сразу понравились. Но вы все время молчите, наверное, стесняетесь. Не робейте, если я вам нравлюсь, мы могли бы с вами встречаться…

Наконец-то долгожданная пауза. Яша с трудом подавил в себе желание послать ее к черту открытым текстом.

– Видите ли, Марина…

– Ой, Вася. Смотрите, это Вася. – Марина вскочила и энергично замахала руками. – Вася! Иди к нам.

Небритый детина лет двадцати двух с ростом баскетболиста и торсом метателя молота подошел к их столику и плюхнулся в пластмассовое кресло, предательски хрустнувшее под его весом. Он вытянул под столом свои длиннющие ноги и хмуро отхлебнул кока-колы из ее бутылки.

– Васенька, ты ведь не сердишься, что я с Яшей? Мы с ним еще не встречаемся. Ты не подумай, что я тебе изменяю. Ничего такого не было. Правда, Яков?

– Нет.

– Яша, ну что ты говоришь? Вася, не слушай его. Нет – это в смысле не было ничего. Ну, правда же?

Вася мумифицировался и занимался самосозерцанием, на Марину он не реагировал вообще. Яша решил, что самое время ретироваться. И в этот момент у входа тормознул малиновый «опель» и четверо коротко стриженных здоровяков в кожаных куртках, надетых прямо на майки, целеустремленно вошли внутрь.

– «Крыша»… – Вася вдруг как-то весь сжался, глаза его забегали, лихорадочно ища выхода. Он забился бы под стол, но габариты не позволяли. А четверка «крышных дел мастеров» уверенно двигалась в его сторону. Марина следила за происходящим широко раскрытыми от ужаса глазами, прикрыв руками столь же широко открытый рот – наконец-то она хоть на минуту потеряла дар речи.

– Ну? – Громилы обступили столик. – И где бабки?

Марина пулей вылетела из кафе с воплем:

– Люди! Васю бьют!

– Мужики. Ну, мужики, – только и смог выдавить из себя Василий.

Яша попробовал последовать примеру Марины, но один из громил бесцеремонно вернул его обратно в кресло.

– Ну, я же обещал, мужики… – продолжал скулить Вася, – и вы обещали…

– Ты достал, понял? – высказался, видимо, самый красноречивый из громил и заехал Васе кулаком в ухо. Тот опрокинулся вместе с креслом, но с поразительной скоростью вскочил на ноги.

– Вы че, оборзели?! – Очевидно, центры страха сосредотачивались у Васи в ушах, получив по которым он вдруг совершенно перестал бояться. Он схватил за горлышко бутылку от коки и трахнул ею о стол. Донышко со звоном откололось, и в руках у Васи оказалось довольно грозное оружие. Другой рукой он поднял кресло и, вращая им как пропеллером над головой, стал наступать на обидчиков.

– Мужики, может, разойдемся по-тихому, – предвидя грандиозное сражение, сказал Яша, но его мирное предложение было с негодованием отвергнуто:

– Заткнись.

Несмотря на то что пацанам приходилось действовать голыми руками, численный перевес был на их стороне. Не имея возможности приблизиться, они просто закидали Васю издалека предметами мебели. Однако первым не повезло Яше – первое же кресло, срикошетировав от «пропеллера», попало ему в голову, и Яша выбыл из борьбы, так и не успев в нее вступить.

Потом упал Вася, и за проявленное неуважение пацаны разбили о его лоб штук пять бутылок, принесенных с других столов.

Полюбовавшись на дело рук своих, громилы ушли, пообещав Васе на прощание:

– Через неделю бабок не будет – ты покойник.

Но Вася вряд ли их слышал. Он, похоже, был без сознания, и все лицо его было в крови. Кафе, стремительно опустевшее в начале битвы, теперь стало столь же стремительно наполняться любопытными. Ни стражей порядка, ни дипломированных врачей среди них не оказалось.

– Ему в больницу надо. – Официантка теребила Яшу и пыталась холодными примочками вернуть Васю к жизни.

– Так вызовите «скорую». – Яша хотел наконец убраться отсюда. «Называется за пивом сходил».

– Так они целый час ехать будут. А ему, похоже, глаз выкололи. Надо к Федорову везти.

Яша попробовал выскользнуть наружу, но сердобольные сограждане, принимая его за Васиного близкого друга и душеприказчика, взвалили ему на плечи стонущее тело, а официантка показала Васину машину (очевидно, он тоже был здесь завсегдатаем).

Добравшись до клиники Федорова на Бескудниковском бульваре и перепоручив заботы о Васе специалистам, Яша собирался наконец отправиться домой, но в вестибюле его вдруг что-то остановило.

Глаза! Всюду изображения здоровых смеющихся разноцветных глаз.

«Боже, какой же я осел!»

Мажидов был ранен в оба глаза. Лечился в Москве, как раз в этой самой клинике. Один глаз спасти не удалось, но второй вылечили. А раз его лечили, значит, где-то здесь в темных подвалах больничных архивов или прямо в регистратуре есть его история болезни, а там вожделенные снимки его радужной оболочки. Изготовить контактные линзы без диоптрий, но точную копию его, мажидовского, глаза, и в Лихтенштейн. Эврика!

Не откладывая дела в долгий ящик, Яша отправился обольщать сотрудниц поликлиники.

– Девушка, – помахивая своей корреспондентской корочкой, Яша обратился к симпатичной блондинке, восседавшей за компьютером в регистратуре. – Я веду журналистское расследование, и мне жутко необходимо получить доступ к одной истории болезни.

– Обращайтесь к главному врачу. – Корочка не произвела желаемого впечатления.

– Ну зачем же отвлекать занятого человека? Он, может, в этот момент проводит сложнейшую операцию. Я только взгляну одним глазком…

– Обращайтесь к главному врачу. – Ответы не отличались разнообразием.

Яша решил зайти с другой стороны:

– Девушка, а вы шампанское любите?

Она только отрицательно покачала головой. «Видимо, от шампанского ее пучит», – язвительно прокомментировал про себя Яша.

– А деньги?

Девушка рассердилась и покраснела.

– Я сама вызову главного врача. – Гордо вскинув голову, она удалилась.

Яша тоже не стал задерживаться. Общение с главным было ему невыгодно – снимки он не получит, а повышенный интерес к истории болезни Мажидова вызовет. И если сейчас она спокойненько лежит себе там, где ей и положено, то после его туманных объяснений, которым главный, скорее всего, не поверит, ее могут запросто запереть в каком-нибудь сейфе.

Яша прошелся по первому этажу, провел рекогносцировку и на всякий случай отклацнул шпингалеты на паре окон.

Зоя ожидала, что они не станут задерживаться в Швейцарии, а сразу же поедут в Вадуц и отправятся в банк. Но Мажидов из аэропорта повез ее в мотель на окраине Цюриха, где снял двухкомнатный домик. Зое он сказал, что ему нужно отдохнуть и отоспаться, а она, если не очень устала, может пройтись по магазинам. На расходы щедрый «родитель» выделил ей три тысячи долларов. Предложил сменить гардероб и почувствовать себя новым человеком.

С одной стороны, Зоя боялась оставить его одного, опасаясь, что усталость – это только отговорка и, как только она уйдет, Мажидов тут же отправится в банк, но с другой стороны, необходимо было срочно позвонить Варнавскому. Решив, что вернется как можно скорее, она все-таки взяла такси и отправилась в центр.

– Где ты? – Варнавский и не пытался скрыть раздражения.

– В Цюрихе.

– С ним?

– Еще бы! Он параноик. У меня не было ни малейшей возможности тебе позвонить. Он даже в туалет не отпускал меня одну, торчал под дверями, все боялся, что эти абреки до меня доберутся.

– Какие абреки?

– Тебе что, Воронцов не доложился?

– Нет.

– А Кулешов?

– Тоже нет, – отрезал Варнавский и, пресекая дальнейшее развитие этой скользкой и неприятной для него темы, спросил: – Я надеюсь, в банке он еще не был?

– Пока нет, но ждать он себя не заставит, будь уверен. Какие-то чеченцы все время висят у нас на хвосте, и, судя по их настырности, они скоро будут здесь.

– Он не должен туда попасть.

– Это понятно…

– Ничего тебе не понятно, – оборвал Варнавский. – Я был уверен, что у тебя все получится. В Вадуц уже ушло уведомление о его смерти. Счет наверняка заморожен до появления наследников.

Зоя озадаченно молчала, в глубине души она до сих пор надеялась, что ей не придется самой избавляться от Мажидова. Если это так уж необходимо, то хотелось хотя бы переложить это на кого-то другого.

– Ало, Зоя, ты слушаешь? – прокричал Варнавский, опасаясь, что их разъединили.

– Что будет, если он все же там появится? – сглотнув подступивший к горлу комок, тихо спросила Зоя.

– Для начала его арестуют, а потом, когда он докажет, что он – это все-таки он, отпустят и извинятся, а дальше начнут выяснять, кто ввел в заблуждение дирекцию банка, и строчить гневные ноты в Москву. Короче, денег нам не видать, это точно.

– Так что же мне делать?

– Взять себя в руки и довести дело до победного конца.

– Одной?

– Одной. Я постараюсь как можно быстрее выслать тебе свидетельство о смерти Мажидова. Все.

Варнавский опять вынужден был позвонить Марфину.

Если посылать запросы по официальным каналам, на все уйдет масса времени. Хорошо, если недели, скорее месяцы: чеченцы вряд ли проявят большое усердие, а времени-то как раз и нет. Пенкин, очевидно, имеет возможность добраться до денег, и как быстро – неизвестно.

Как Пенкин собирается отождествить себя с Мажидовым, Варнавского не интересовало, пусть себе извращается. Сейчас главное его опередить, уведомив лихтенштейнских коллег о безвременной кончине уважаемого клиента. А чтобы в тамошнем банке поверили и согласились выплатить деньги наследнице, необходимо свидетельство о смерти.

– Нужно съездить в Чечню и добыть один документ.

– Слушаю.

– Мне необходимо свидетельство о смерти Мажидова Аслана Ишаевича.

– Когда он скончался?

– Не знаю. Примерно от полугода до года назад.

– Я могу нарисовать десяток таких бумажек, не выходя из собственного кабинета.

– Нет, мне нужны настоящие доказательства.

– Он действительно мертв?

– Очевидно, но неплохо было бы выяснить точно. Хорошо бы проверить могилу, поговорить с родственниками, если таковые имеются. Кстати, сведения о его ближайших родственниках мне тоже нужны.

– Это срочно?

– Очень.

В этот же день в Чечню через Назрань вылетел капитан ФСБ Пузовский – доверенное лицо Марфина. Он пробыл в Чечне полтора дня и, вернувшись, представил своему начальнику рапорт.

«В соответствии с полученным заданием прибыл на территорию Чечни и вступил в контакт с исполняющим обязанности начальника местного отдела милиции Ачхой-Мартана неким Шамилем Усламбаевым. Представившись согласно легенде…»

Пузовский получил приказ под видом представителя российско-немецкого страхового общества «Сердо» удостовериться в смерти Мажидова, якобы внесшего страховой взнос в обеспечение серии международных транспортных операций. Срок действия договора истек. Фирма желает его либо продлить, либо произвести окончательный расчет с клиентом. Поскольку имеются неподтвержденные сведения о смерти Мажидова, он должен их опровергнуть или подтвердить документально.

На представительские расходы Марфин с тяжелым сердцем выделил ему полторы тысячи долларов и потребовал не заниматься расточительством федеральных средств.

В отделе милиции Пузовский раздал рекламные проспекты «Сердо» служителям местной фемиды, чем заслужил их доверие, но оказалось, что начальник отсутствует, есть только некий Шамиль, но и тот страшно занят. Облегчившись на пятьдесят «зеленых», Пузовский получил доступ в кабинет и право отнять несколько минут драгоценного времени у его обитателя.

Шамиль назвался Усламбаевым и выглядел очень официально. Свои услуги он оценил совершенно запредельной суммой, но в итоге, после долгих препирательств, принял подарок – портативное устройство для изготовления визиток – и тем ограничился.

"…Означенный Усламбаев потребовал за оказание содействия 1000 (одну тысячу) долларов (смету расходов см. в приложении). С учетом складывающейся обстановки я посчитал тактически неверным вступать в торг и согласился уплатить затребованную сумму. После чего Усламбаев заявил, что Мажидов – личность в районе хорошо известная и его смерть является бесспорным фактом. Кроме того, во время боевых действий никаких документов, подтверждающих гибель того или иного лица, ни один государственный орган Ичкерии не выдавал, но, если мне таковой необходим, он может за дополнительную плату в пятьсот долларов оформить его немедленно.

По моему настоянию мы выехали в селение, где, по имеющимся данным, проживают родственники Мажидова и где он предположительно захоронен. В 12.10 по прибытии наткнулись на вооруженный отряд численностью от десяти до пятнадцати че-ловек, состоящий из местных жителей. Несмотря на предъявленные Усламбаевым полномочия, они проявили крайнюю враждебность и несколько раз предпринимали попытки совершить в отношении нас насильственные действия…"

Их машину действительно остановили четыре человека. Трое продолжительно и сумбурно переругивались с Шамилем, хотя тот по дороге долго разглагольствовал и уверял, что пользуется в районе непререкаемым авторитетом. Во время спора на обочине четвертый чеченец – мальчишка не старше пятнадцати лет – зашел сбоку и поверх открытого ветрового стекла приставил автомат к голове Пузовского. Наконец вернулся Усламбаев и объяснил причину недоразумения – тут у них какие-то неизвестные осквернили кладбище, поэтому население взбудоражено, но он уже почти все уладил. Он отошел снова, перебросился с оппонентами еще двумя фразами на повышенных тонах, и его принялись бить. Тогда Пузовский аккуратно отстранил мальчишку, тот, слава Аллаху, не выпустил в него очередь, и раздал по десять баксов чеченцам, избивавшим должностное лицо, приговаривая, что представляет серьезную фирму и нуждается в их содействии. Шамиль как ни в чем не бывало поднялся, представил его и попросил проводить в дом Мажидовых. Сам он вспомнил о каких-то неотложных делах и тут же укатил восвояси, не дожидаясь, чем все закончится.

Мальчишка, которому не досталось ни цента, подкрался к нему сзади и заехал прикладом по почкам под одобрительный гогот односельчан. Окончательно разозлившись, Пузовский схватил пацана в охапку, отобрал автомат и, не дожидаясь, пока остальные абреки придут на помощь, разобрал его на части и свалил их в жижу под ногами, а магазин зашвырнул подальше, в глубокую лужу. Чеченцы хохотали сильнее прежнего, глядя, как их незадачливый коллега рьяно ковыряется в грязи. Вообще, они, наверное, народ веселый, хоть и дикий…

"…Проведенной мною проверкой установлено следующее:

1. Мажидов погиб вместе с Джохаром Дудаевым. Причина смерти – поражение ударной волной.

2. Никто из жителей поселка не был свидетелем смерти, их заключения о ее причине основаны на рассказах очевидцев и на характере ранений: сильные ожоги, многочисленные переломы, ссадины и пр.

3. Несмотря на указанные увечья, все опрошенные жители в один голос заявляют, что опознали труп Мажидова по ряду характерных признаков, в частности – стеклянному глазу.

4. Из близких родственников у покойного имеется только мать 82 лет, потерявшая рассудок после гибели сына. С тех пор она ни с кем не разговаривает.

В сопровождении нескольких человек я посетил могилу Мажидова. Безо всякой инициативы с моей стороны жители деревни сообщили факты, представляющие интерес по рассматриваемому делу…"

Весь сыр-бор с патрулированием околицы и битьем Усламбаева был вызван широким интересом именно к личности Мажидова. Дело в том, что его могилу разрыли и отрубили череп, а вокруг набросали дохлых собак. Похоже, что местные пошли с Пузовским только для того, чтобы высказать новому благодарному слушателю версии происшедшего. У каждого была своя.

Самый заядлый постоянно всех перебивал и твердил, мол, неверные псы надругались над могилой героя. Дохлых собак они принесли с собой, причем не первых попавшихся – таких гадких и отвратительных, каких только смогли найти. Более тяжкого злодейства представить себе невозможно. Попадись ему один из этих неверных, он разорвет его на мелкие кусочки и скормит таким же поганым псам, истребит его род до третьего колена.

Здешний эрудит, бывший школьный учитель, утверждал, что все не так просто. Русские изготавливают этническое оружие, синтезируют смертельные вирусы, действующие избирательно по национальному признаку. Для своих чудовищных экспериментов им необходим генный материал самой высокой чистоты. Иначе вирус начнет косить их полутатарское племя. Он все это слышал по радио, он регулярно ловит «Свободу», еще с советских времен. А собаки здесь ни при чем: их нашли далеко от могилы.

Третий объявил, что все это бред. На самом деле, как он слышал на базаре, появилась новая религиозная секта, состоящая в основном из молодых людей, потерявших на войне родственников. Они собираются по ночам на кладбищах, разрывают могилы и сжигают Коран, произнося над умершими сатанинские заклятия. В чем он согласен с остальными: за всем этим стоят русские.

"…Осмотром кладбища установлено следующее:

1. Возле могилы, на расстоянии около 1 м, обнаружены следы штатива, по всей видимости, акт эксгумации фиксировался на видео. Поскольку эксгумация происходила в ночное время, для съемок использовано спецоборудование.

2. Дохлые собаки найдены на значительном расстоянии от могилы, поэтому версия об осквернении выглядит несостоятельной. Местные жители подтвердили наличие бродячих животных поблизости от селения. Напрашивается вывод, что собаки мешали тем, кто раскопал могилу, и были ими отравлены. Чеченцы для этой цели воспользовались бы холодным оружием.

Прихожу к заключению:

Оснований для утверждения, что в могиле был захоронен именно Мажидов, добыто достаточно.

Применение оборудования для ночной съемки, яда и сам факт извлечения останков Мажидова (вероятнее всего, для биолого-генетической экспертизы) указывает на связь лиц, произведших эксгумацию, со спецслужбами.

Считаю необходимым получить в распоряжение фрагмент останков отравленного животного для установления типа использованного яда.

Капитан ФСБ Пузовский.

П р и л о ж е н и е. Смета расходов:

Для контакта с сотрудниками отделения милиции в Ачхой-Мартане было выдано – 100 $.

Контакт с ИО начальника отделения Усламбаевым – 1000 $.

Передача денежных средств местному населению – 50 84 x 6 боевик.=300 $

Матери Мажидова передано – 100 $.

Итого: 1500 $"

В итоге к вечеру второго дня у Варнавского на столе лежало свидетельство о смерти Мажидова, фотография его могилы и несколько бумаг с гербом Ичкерии.

Ночью Пенкин подобрался к заранее открытому окну, терзаемый двумя мыслями. Во-первых, как бы не засыпаться, не совсем удобно в его возрасте совершить первую в жизни квартирную кражу. Во-вторых, не закрыла ли его окно какая-нибудь больничная сволочь.

Проникнув внутрь, он почувствовал прилив спокойствия и уверенности, поскольку хорошо ориентировался в полутемном помещении по дневным воспоминаниям и ощущал себя здесь едва ли не хозяином.

С ходу брать быка за рога он не стал – поостерегся: в здании были люди, хотя первый этаж абсолютно вымер, скорее всего, до самого утра, до появления первых уборщиц. Тем не менее Пенкин предпочел действовать наверняка и обождать минуть пять в подсобке, чтобы удостовериться в полной безопасности. Фонарик он пока не включал, медленно передвигаясь в совершенно темной кладовой, нащупывая ногой свободное место среди ящиков и мешков. И наткнулся на чью-то ногу.

Потрогал – действительно нога, еще теплая. Вот черт! Этого еще не хватало. И надо же как угораздило: залезть ночью в глазную клинику и наткнуться на свежеиспеченный труп! Яша, секунду поколебавшись, решил зажечь свет и убрать следы своего пребывания.

Труп принадлежал молодой женщине. Она была полностью обнажена и без видимых повреждений. Никаких следов ни он сам, ни убийца не оставили.

– Свет потуши, заметят еще, – неожиданно посоветовало мертвое тело, не поднимая век.

– Ы! Ты кто? – Яша от неожиданности не нашелся что спросить и застыл в растерянности.

– Ой! – Девица вскочила, лихорадочно прикрываясь плакатом с изображением огромных размеров глаза. – Потуши свой фонарик, кому говорят!

До Яши наконец дошло, что в действительности означала нагота и неподвижность его находки: она кого-то ждала, причем этот кто-то объявится в самое ближайшее время. Не станет же она, в самом деле, ждать своего ненаглядного часами в таком виде.

– Сколько сейчас времени? – Поинтересовалась обнаженная из-за плаката.

– Половина второго.

– Блин! Вот урод! А я как дура заснула и провалялась тут полтора часа! Хорошо, хоть ты разбудил, а то бабка с утра в обморок брыкнулась бы. Да ты, кстати, кто такой?

– Энергонадзор, – нашелся Пенкин, – открытая проводка имеется? Самодельными и неисправными нагревательными приборами пользуетесь?

– А ты ничего… – она выглянула из своего укрытия.

Перспектива в решающий момент поддаться на сексуальные домогательства недавней покойницы улыбалась Пенкину не на много больше, чем быть безвинно обвиненным в ее умерщвлении.

– Подожди меня здесь, – сказал он, отступая на шаг, – пятнадцать минут. Запрись на швабру и никому не открывай. Я постучу три раза.

– Чего ждать-то. – Она оттолкнула плакат и придвинулась к Яше вплотную. – Раз уж такое дело…

– Ждать – такова женская доля. – Он отступил еще на полшага.– Сказал, вернусь, значит, вернусь. Я не этот твой… Его случайно не Василием зовут?

– Точно! Вы что же…

– Нет. Но Василии – они знаешь какие… – Яша уже достиг спасительной двери, но в коридоре отчетливо раздались торопливые шаги.

– Это он! Туши наконец свой фонарь!

В комнату вошел крупногабаритный детина. Светомаскировка не помогла: он включил верхний свет. Вошедший недружелюбно посмотрел на Яшу. Положение спасла девица, успевшая снова спрятаться за плакатом:

– Это инспектор Энергонадзора.

– Да. Я тут пока выключатели посчитаю… – Яша протиснулся к выходу.

Василий преследовать его не стал, наоборот – закрыл дверь в подсобку, собираясь, видимо, наверстать упущенное.

Яша бросился к регистратуре. Сколько у него времени, оценить он не мог: темпы любовников, как известно, самая непредсказуемая на свете вещь. Он стремительно перебирал карточки и за какую-то минуту отыскал необходимую – Мажидов. Тот Мажидов или не тот? Во всяком случае, других Мажидовых не было. Яша пролистал карточку. Есть! Цветной снимок глаза – то, что нужно. Деньги наполовину у него в кармане! Что там наполовину? Считай, дело сделано. Остальное – формальности.

Остаток ночи Яков Пенкин пролежал на своем любимом диване, глядя в потолок и решая нетрадиционную для подавляющего большинства сограждан задачу: как потратить свои миллионы. Идеи в голову лезли чудовищно банальные. Он даже со злости треснул себя по лбу. Он ведь не самый богатый человек в России и никогда им не станет. Он не владеет газом или редкими металлами, ему нет нужды втягиваться в бойню большого бизнеса, казалось бы: живи и наслаждайся свалившимися с неба матценностями. Но как наслаждаться? Выезжать за пивом на шестисотом «мерсе»? Или бесцельно разъезжать по городу на «роллс-ройсе» на зависть владельцам «мерседесов»? Уехать жить куда-нибудь в Швейцарию или в тот же Лихтенштейн – все равно что переселиться в монастырь. И тут Пенкина осенило: он уедет в Колумбию. По крайней мере, на полгода, лучше на год. А там что-нибудь придумает. Вернется новым человеком.

С трудом дождавшись начала рабочего дня, Пенкин отправился в фирму, изготовляющую на заказ контактные линзы. Пребывая в добром расположении духа, он решил скрасить людям трудовые будни.

Помахав с порога тремя сотнями баксов, он плюхнулся в кресло и возвестил:

– Я – Бхалматал Первый, основатель духовной лиги астральной ксиологии.

– Здравствуйте, – нейтрально ответила секретарша, не знающая в точности, как себя вести с астральными ксиологами.

– Вам выпала великая честь своим искусством помочь светлым силам лучистого потока отвести надвигающуюся угрозу космологического хаоса и темно-кармического перерождения.

– Будем рады вам помочь, – выдавила девушка стандартную фразу, лицом выражая полное понимание судьбоносности момента.

– Это глаз великого далай-ламы, – он протянул ей мажидовский снимок, – его личный дар нашему молодому духовному течению. Мне предстоит астральный поединок с главой секты ихнамалов-пустынников. Мы будем смотреть друг другу в глаза, не моргая и не отводя взгляда, недели и месяцы, пока один из нас не упадет замертво, сраженный потоком внутренней кси-энергии другого.

– Две линзы? – застенчиво уточнила секретарша.

– Да. Малейшее отклонение в цвете или рисунке повлечет мою смерть, а с моим уходом – печальное угасание нашего мира. – Он склонил голову, сложив руки на животе.

– Тысяча шестьсот тридцать пять рублей пятнадцать копеек, – индифферентно резюмировала секретарша.

Директор «Супер-тур-плюс» при виде Яши опечалился. Странный посетитель не появился в назначенный срок, не появился на следующий день, и директор полностью уверился, что никакая это не подставка. Просто бизнесмен вел слишком крутые дела и, как и многие в наши дни, очевидно, «сгорел на работе». Он уничтожил свой пасквиль, а тысячу с чистой совестью решил оставить себе. И вдруг такая неожиданность. Клиент жив и даже неплохо выглядит.

– Извините, произошла небольшая накладка, ваш заказ еще не готов, – сообщил он, скрывая досаду.

Но клиент не расстроился, не стал устраивать сцен. Он, наоборот, обрадовался:

– Дело в том, что произошли еще некоторые изменения. Тот человек, о паспорте которого мы говорили, сделал себе пластическую операцию и у него теперь новое лицо. Вот снимки.

Директор трепетно принял фотографии. Со снимков на него смотрел странный клиент собственной персоной.

– ?!

– Ну, жизнь такая. Пластика нынче в моде… Все хотят стать красивее…

Объяснения директора практически удовлетворили:

– Надо бы еще справочку предоставить, – мечтательно начал он, -…из клиники.

– А полсправочки?

– Что вы? Хотя бы семьдесят процентов.

– Шестьдесят – и по рукам.

Директор колебался недолго:

– Договорились.

Пенкин полез в бумажник.

Когда я поднялся в свою квартиру, меня ждал еще один сюрприз. Дверь была взломана.

Я осторожно приоткрыл дверь и прислушался. Вроде все тихо. В прихожей не было никаких следов неизвестных гостей.

На кухне все было в порядке. В гостиной – тоже. Зато в моем кабинете царил полный раскардаш. Листы бумаги устилали пол, ящики стола были выдвинуты, их содержимое валялось по всей комнате, кресло перевернуто. Словом, кто-то устроил мне основательный обыск.

Я взял телефонную трубку носовым платком и набрал номер Турецкого.

– Привет, – ответил он деловито, – ну как, события развиваются?

– Еще как. Во-первых, нашлась моя машина.

– Да ну!

– Ну да. Только, когда я вошел во двор, она уже догорала.

– Ага! Я же говорил, что здесь все не просто так. Значит, воры сначала угнали машину, а потом привезли ее на то же место и подожгли? Забавно.

– Да. Но это не главное.

– Что-то еще произошло?

– Меня ограбили. Только это больше похоже не на ограбление, а на обыск. По-видимому, воров больше интересовало содержимое ящиков моего стола, а не ценности.

– Это еще серьезнее. Так, милицию вызвал?

– Нет еще, не успел.

– Вызывай. Знаешь, я, пожалуй, тоже заеду. Сдается мне, что эти твои «доброжелатели» имеют отношение и к моему делу. Так что жди. И Грязнова постараюсь прихватить.

Зачуханный молодой следователь из местного отделения милиции приехал минут через двадцать после моего звонка. Он устало оглядел место преступления и кивнул двум операм:

– Давайте, ребята.

Потом повернулся ко мне:

– Следователь Петров. Что пропало?

Я пожал плечами:

– Пока не знаю. Я же не могу лазить по ящикам, пока ваши люди не снимут отпечатки пальцев.

– Ну так посмотрите в других комнатах, – раздраженно посоветовал следователь.

– Там ничего не пропало. Видимо, туда воры даже и не заходили.

– Это нам пока неизвестно – заходили они или нет, – вконец разозлился следователь. – Я спрашиваю – ценности, деньги, аппаратура, предметы одежды и обуви на месте?

– Ценностей у меня нет. Деньги в сбербанке. Одежду, даже если они ее и прихватили, не жалко. Обувь тоже. – Мне хотелось подтрунивать над этим следователем: очень уж у него был замученный вид.

– Хорошо. А в кабинете были какие-нибудь ценности?

– Ну не знаю… Компьютер.

Ну да, точно. Пропал мой компьютер! Причем воры прихватили только системный блок – монитор и лазерный принтер остались на месте. Это было в высшей степени нелогично.

– Вот видите, – приободрился следователь, узнав о пропаже компьютера, – значит, все-таки пропала аппаратура. Так и запишем…

Я махнул рукой и стал дожидаться приезда Турецкого.

Как и обещал, тот приехал вместе с Грязновым.

– Здорово, Юра. – Грязнов крепко, по своей привычке, пожал мне руку. – Как жизнь?

У следователя Петрова при виде такого почти панибратского отношения ко мне начальника МУРа глаза полезли на лоб. А тут еще Грязнов, грозно сдвинув брови, обратился к нему:

– Доложите обстановку.

Пока следователь рассказывал о проводимых следственных мероприятиях, Турецкий заглянул в мой кабинет, прошелся по квартире и снова подошел ко мне:

– Так. Машину твою многострадальную мы уже видели. Кстати, не мешало бы участковому сообщить, что она принадлежала тебе. А то он как гончая по всем квартирам рыщет. А здесь дело ясное. Кроме компьютера наверняка пропала папка с досье Удоговой?

– Нет, – возразил я, – она у меня в портфеле лежит, на работе.

– Возможно, они и на работу наведаются.

– Ну и что? Какой им прок от этой папки? Все равно дело в суде, а у меня только копии, сделанные Барщевским.

– Ну не скажи. Ты мог за это время туда что-то вложить. Какие-то свои соображения, записи. Судя по всему, именно это их интересует. С Кулешовым разговаривал?

– Да.

Я увел Турецкого в гостиную, прикрыл дверь и поведал ему о разговоре с Кулешовым.

– Ну вот, – кивнул Турецкий, – все развивается именно так, как я и думал. Нет сомнений, что Кулешов не просто расследует это дело. Он сам замешан в нем. И все эти туманные тирады для того, чтобы попытаться тебя запугать. Он же понимает, что ты, обладая аналитическим умом, непременно свяжешь воедино разговор с ним, пропажу и последующее появление машины, наконец, это ограбление.

– То есть вы считаете, что он знал обо всем этом? – недоверчиво спросил я.

– Не утверждаю определенно, но предполагаю.

– Но ведь он не мог знать, что именно сегодня я приду к нему. А машину угнали утром, еще до моего звонка к нему.

– Это неважно. Даже если ты пришел бы к нему через несколько дней, уже после того, как кто-то сжег машину во дворе, все равно бы это на тебя подействовало.

– Но не легче было бы выбрать какой-нибудь другой способ запугивания? Сожгли старую машину, залезли в квартиру… Как-то все это несолидно.

– Согласен, – сказал Турецкий, – но, с другой стороны, нельзя исключить,что это только первый этап. Так сказать, цветочки. А завтра, может быть, вечером тебя подкараулят у подъезда какие-то типы. Или еще что-нибудь в этом же роде. Вспомни свою подзащитную. И где она после всего оказалась.

Все-таки верить, что все это происходит из-за того, что я решил разобраться в деле Удоговой, мне не хотелось.

В комнату вошел Грязнов и стал слушать наш разговор.

– Ну хорошо, Александр Борисович, предположим, они действительно боятся, что я доберусь до истины. Но тогда почему, с их связями, не поставить на это дело своего адвоката, которого не надо будет ни запугивать, ни терроризировать? Как это объяснить.

Турецкий почесал затылок:

– Хрен их знает. Может, чтобы лишний раз не светиться – адвокатов в Москве не так уж много, считай, все друг друга знают. И кто кому служит, и на что горазд – тоже. Так что не исключено, что они хотели именно обычного адвоката со стороны, ничем не примечательного, серенького такого…

– Спасибо, Александр Борисович, – поблагодарил я его за комплимент.

– Да, – продолжал Турецкий, – совершенно рядового. Чтобы не вникал особо. Кто же знал, что ты полезешь на рожон? И вообще, может быть, все обстоит не так, как мы себе представляем. Обрати внимание: все наши версии построены исключительно на предположениях. Кулешов тебе ничего конкретного не сказал. Так? Так. Тому, что в деле замешан Варнавский, доказательств нет. Даже то, что Вера Кисина и Зоя Удогова родные сестры, ничего не говорит. Ну сестры, ну и что? Это ничего не значит.

– Какой же тогда смысл меня запугивать? Не понимаю.

– А-а, -улыбнулся Турецкий, – вот это и говорит о том, что они все-таки неспокойны. И хотят обезопасить себя. А вдруг ты таки докопаешься до правды? Это они хотят пресечь на корню. А может, не желают лишний раз светиться… Короче – тайна сия велика есть. Сейчас, во всяком случае.

– Значит, пока я не найду Веру Кисину, и думать нечего о том, чтобы что-то доказать?

– Если, конечно, ты не бросишь это дело.

– Шутите? – Это не было похоже на Турецкого. Даже Грязнов с удивлением уставился на него.

Но Турецкий отрицательно покачал головой:

– Ничуть. В конце концов ты не знаешь ни Веры Кисиной, ни Зои Удоговой. Какой тебе интерес рисковать? Скорее всего, если все именно так, как мы думаем, это какие-то мафиозные игры. И может быть, твоя подзащитная замешана в них.

– Нет. Я уверен, что это не так. В любом случае нужно найти все концы.

Турецкий похлопал меня по плечу:

– Ну, разумеется. Вызволить из тюрьмы женщину, особенно если она ни в чем не виновата, дело достойное. Что ж, будем действовать. Вернее, ждать.

– Чего ждать?

– Ждать, пока что-нибудь не выяснится. Пока не появится ниточка. Пока не найдем ту, другую.

– А если мы ее совсем не найдем?

Турецкий внимательно посмотрел на меня и погрозил пальцем:

– Смотри, Юра, не предпринимай ничего сам. Я тебя знаю. Имей в виду, что, судя по судьбе твоей машины, дело серьезное. Потерять голову – раз плюнуть. Ясно?

Я кивнул.

– Ну ладно, – наконец-то заговорил Грязнов, – найдем мы ее. Все ж таки МУР – это вам не шутки. А здесь, по видимому, работали профессионалы. Ни одного следочка, ни отпечаточка. Порылись в бумагах, прихватили компьютер и ушли.

– Да. А ведь в компьютере все мои соображения по поводу этого дела. Вы же читали, Александр Борисович.

– Значит, – заметил Турецкий, – теперь они будут примерно знать, что ты предпримешь дальше. То есть усиленно искать Веру Кисину. И постараются тебе помешать.

– А мы, наоборот, постараемся тебе помочь, – заключил Грязнов.

И он ободряюще подмигнул.

…После того как Турецкий, Грязнов, вконец очумевший следователь с понятыми и операми удалились из моей квартиры, явился участковый. Он долго допрашивал меня, записывал данные, мои и моей машины, вызывал эвакуаторов. Последним мне пришлось выложить изрядную сумму, остатки моего железного коня оттащили на автомобильное кладбище. Покончив со всеми формальностями, я заварил крепкого чаю и стал обдумывать дальнейший план действий.

Поддержка «старших товарищей» – дело, конечно, хорошее. И даже в ряде случаев полезное. Но – это я знал точно – и у Грязнова, и у Турецкого своих дел невпроворот. Поэтому я должен действовать сам.

Я должен как можно скорее найти любовницу Варнавского. Почему-то мне казалось, что в настоящий момент она использует имя своей сестры, то есть искать надо Веру Кисину. Я должен ее найти, и, когда я ее найду, все прояснится. То есть я надеюсь на это.

Но как можно найти человека, если известно только его, возможно подставное, имя, предполагаемая внешность (фотография моей подзащитной) и то, что, возможно, она является любовницей председателя Центробанка России! Ответственность за последнее утверждение я целиком возлагаю на совесть доки в таких делах Турецкого.

Бред какой-то! Не могу же я выслеживать Варнавского. Или ходить по улицам и сличать всех прохожих женщин с фотографией. Тем более что она наверняка по улицам пешком не ходит…

И в метро не ездит. И в автобусе…

Да. Телеведущую нечасто встретишь вот так, просто. У них своя жизнь. Тусовки всякие, ночные клубы, дискотеки. О них пишут в светской хронике.

Стоп! Если даже Шовкошитный не слишком афиширует уход Кисиной с телеканала, значит, такая известная личность не должна просто так пропасть. Может быть, Вера Кисина, или та, которая теперь носит ее имя, должна появляться в обществе, хотя бы изредка. Иначе поползут слухи, журналисты будут строить невероятные гипотезы и так далее. Логично? Логично… Правда, только с моей точки зрения. У нее может быть совершенно другая, прямо противоположная.

Но проверить стоит. Только вот как? Ходить по местам тусовок и спрашивать: «Не видели ли вы Веру Кисину?». Глупо. Читать все разделы светской хроники? На это, наверное, года не хватит. Вот если бы было такое справочное бюро, где можно заказать извлечь из всех газет и журналов, предположим за последние три месяца, все упоминания о Вере Кисиной! Красота!

Но позвольте! Есть такое справочное бюро. Называется Интернет! Именно в компьютерной сети можно отыскать все упоминания о каком-то предмете, стоит только лишь ввести ключевое слово в поисковую систему.

Так. Надежда, конечно, слабая, но попробовать стоит. Итак, нужен компьютер с выходом в Интернет. У меня, к сожалению, никак не доходили руки оснастить свой такой полезной вещью. Ну а теперь у меня и самого компьютера нет…

Зато у меня есть Винт. Это парнишка лет семнадцати, мой компьютерный гуру. Винт провел перед монитором большую часть своей недолгой жизни, и есть серьезные основания полагать, что и в дальнейшем положение не изменится. Винт служит «скорой помощью» для немногих счастливых обладателей компьютеров нашего дома. Чуть что подозрительное случается, машина перестает работать или ведет себя как-то странно, все бегут к Винту. Кстати, на самом деле его зовут Коля. Но имя, данное ему при рождении, давно и прочно забыто. Винт знает сложные внутренности электронной машины даже лучше, чем свои пять пальцев. Ему достаточно нескольких минут и рассеянного взгляда в экран монитора, чтобы найти и исправить буквально любую неполадку.

И конечно, я не мешкая отправился к Винту.

Несмотря на то, что было где-то около семи вечера, в дверном проеме появилась жутко заспанная всклокоченная голова Винта. Не иначе как лег спать часов в девять утра, по привычке проведя всю ночь перед дисплеем.

– Здорово, Винт!

– А, Юра, заходи.

Винт как сомнамбула пошел передо мной, пересек прихожую и скрылся в своей комнате. Я последовал за ним. Естественно, он первым делом уселся за компьютер и щелкнул тумблером. Когда по экрану побежали строчки, он заметно приободрился, и даже щеки Винта порозовели.

– Как писюк поживает? – задал он вопрос не оборачиваясь.

Я машинально скосил глаза вниз. И только потом понял, что он имеет в виду «персональный компьютер», называемый так в народе от английской аббревиатуры «пи-си».

– Нормально…

– Не глючит?

– Нет.

Я уселся на свободную от книг, дискет, всевозможных радиодеталей и железок неизвестного предназначения табуретку и придвинулся к Винту:

– У меня к тебе дело.

– Угу, – буркнул Винт, не отводя глаз от экрана, на котором мерцали непонятные цифры, слова и значки.

Я понял, что, если я помедлю еще несколько секунд, Винт окончательно погрузится в виртуальную реальность, из которой выйдет не раньше чем случится авария на электростанции.

– Винт, слушай. Мне нужно покопаться в Интернете. Поможешь?

Слово «Интернет» подействовало на него магически. Он отвел глаза от экрана, и они начали наполняться смыслом.

– Мыло или початить где?

Я даже и не стал пытаться вникнуть в сказанное.

– Мне нужно просмотреть московские издания за последние полгода. Найти все упоминания об одном человеке. Очень нужно. Сможешь?

Винт сказал:

– Не боись. Сейчас сделаем. Клаву потискаем.

– Кого?

Винт уставился на меня как на инопланетянина.

– Клаву. В смысле клавиатуру. Иными словами, потопчем батоны.

Нечеловеческим усилием мозга я понял, что «батоны» отнюдь не хлебные, а просто переделанное на русский лад слово «button», то есть «клавиша».

Винт показал, как он собирается «топтать батоны», а затем и приступил к делу.

Вначале нужно было дозвониться до фирмы, через которую компьютер Винта был связан с Интернетом. Модем, который он называл, естественно, «светофором», долго мигал лампочками на передней панели, пока наконец не установилась связь. Винт вызвал одну из поисковых систем.

– Кого искать будем?

– Вера Кисина.

Винт набрал в строке поиска слово «кисин» и запустил программу.

– А почему с маленькой и мужского рода?

Винт с сожалением посмотрел на меня. Мне стало стыдно за собственную дремучесть.

– Это чтобы программа отыскивала все документы, содержащие данный текст, – объяснил он мне, как первокласснику, – то есть без склонений и падежей.

Через несколько минут на экране появился список газетных и журнальных статей, в которых фигурировало слово «кисин». Их было довольно много. Теперь предстояло найти из них нужную, если, конечно, таковая имелась.

Большинство заметок и статей, разумеется, касались юного вундеркинда – пианиста Кисина. Был Кисин – «независимый эксперт по вопросам экономики». Был Кисин-пожарник, вытащивший старушку из огня, Кисин – торговец наркотиками и Кисин, убивший жену топором. Также имелась Кисина, обнаружившая на своем садовом участке скелет убитого партизанами фашиста в полном боевом обмундировании.

Я просто поражался, насколько, оказывается, распространена эта фамилия. Потребовалось не меньше двух часов, чтобы наконец найти нужную заметку. Зато, прочитав ее, я понял, что мне чертовски повезло.

"НОЧНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ НОЧНОЙ ВЕДУЩЕЙ

Вчера в ночном клубе «Гамадрилло» произошел пьяный дебош. В общем-то, ничего в этом особенного нет, драки и скандалы в московских ночных клубах не редкость. Но этот сразу привлек внимание столичной тусовки двумя фактами. Первое – клуб «Гамадрилло» считается местом весьма спокойным, тихим, поэтому здесь собираются люди, ценящие хорошую музыку, хорошее общество, и, вообще, хорошую атмосферу. Второе – участницей и возможным зачинщиком ночной потасовки оказалась известная некоторой части московских меломанов ведущая ночной музыкальной передачи на СТВ Вера Кисина. Очевидцы утверждают, что она в сопровождении нескольких странных личностей явно кавказской наружности явилась в клуб и потребовала коктейлей для всей компании. Когда принесли напитки, они ей не понравились, и она ничтоже сумняшеся выплеснула содержимое своего бокала в лицо официанту. Когда тот попытался возразить, спутники Кисиной сбили его с ног и затолкали под стол. Пришедшие на помощь официанту сотрудники охраны тоже получили немедленный и грубый отпор. Пришлось вызывать дежурный наряд милиции, который приехал почти моментально – все-таки клуб находится в самом центре, в непосредственной близости от гостиницы «Россия». Однако, проверив документы, милиционеры, видимо посчитав за благо не связываться с кавказцами, уехали. Почти сразу ушла и Кисина со своими спутниками. Надо сказать, что Вера Кисина никогда раньше не была замечена в ночных тусовках, хотя в «Гамадрилло» несколько раз бывала. Что же, в Москве еще одним хулиганом и дебоширом больше?"

Это была публикация из молодежной газеты. Значит, Вера Кисина, или та, которая прикрывается этим именем, не только не уехала и не скрывается, но и ведет активный образ жизни!

– Спасибо тебе, Винт, – сказал я и, зная, что доступ в Интернет стоит порядочных денег, полез за бумажником, – сколько я тебе должен?

Винт поднял на меня туманные глаза и молвил:

– Юра, одолжи хлебушка. А то в гастроном все некогда выйти. Все перед дисплеем да перед дисплеем…

Я вернулся в свою квартиру и через несколько минут притащил Винту все, что нашел в холодильнике: колбасу, яйца, ветчину, пачку пельменей и замороженную курицу. Ну и, конечно, батон. Настоящий!

Тянуть было нельзя – я обязан использовать любую возможность. А значит, надо отправляться в ночной клуб «Гамадрилло»: вдруг Вера Кисина снова наведается туда.

Зое окончательно расхотелось ходить по магазинам, но Мажидов мог неправильно ее понять, если бы она вернулась в мотель с пустыми руками. Она зашла в первый попавшийся супермаркет, где купила кое-что перекусить и пару легких брючных костюмов (в Цюрихе было довольно тепло). Вежливая до навязчивости продавщица предлагала Зое подогнать костюмы по фигуре и доставить через пару часов на дом, но та отказалась и поспешила к выходу. В отделе электроприборов ее внимание привлекла экзальтированная дама бальзаковского возраста, которая насиловала портативный приборчик, рассыпая вокруг себя синие искры. Продавец опасливо жался к стене.

– Смерть насильникам и грабителям! – провозгласила дама на ломаном английском с местным акцентом.

Зоя заинтересовалась и тоже купила ручной аппаратик для электрошока. Можно, в конце концов, парализовать Мажидова и просто сбежать с его документами, а там – пусть он попробует доказать здешним властям, кто он такой.

Как и подозревала Зоя, Мажидов и не собирался отсыпаться. Когда она вернулась в мотель, он, свежий после душа, с не просохшими еще волосами, возился у домика с изрядно поцарапанным «БМВ», очевидно взятым напрокат, протирал стекла. Досады по поводу скорого возвращения Зои он не выразил, но и особой радости тоже. Ее обновками даже не поинтересовался.

– Поехали, я тебе приготовил сюрприз. Встретишься с Димой, – не предложил, а скорее распорядился он.

Воронцов в порыве усердия, отрабатывая солидный гонорар, рассказал Мажидову, что Дима принимает участие в шахматном турнире. Зоя этого, разумеется, не одобрила, но, поскольку Мажидов не должен был покинуть Москву, информация казалась не такой уж страшной оплошностью. Но теперь эта оплошность грозила обернуться катастрофой. Дима, разумеется, не признает в Зое своей матери, и как на это среагирует Мажидов, одному Богу известно.

– Может, вначале хотя бы перекусим. – Зоя зашла в домик, не давая «родителю» возможности возразить.

Домик был с маленькой кухонькой, Зоя в темпе поставила воду для спагетти и принялась за изготовление соуса из приобретенных в супермаркете консервированных шампиньонов и свежих помидоров. Правда, соли в кухоньке не оказалось, а купить она тоже не догадалась, так что соус получился не слишком удачный. Но «папаша» уплетал за обе щеки и не скупился на комплименты в адрес Зоиных кулинарных способностей.

Убирая со стола, Зоя сжимала в кармане «электрошок для маньяков», выжидая удобного момента, чтобы им воспользоваться, но Мажидов ни на минуту не поворачивался к ней спиной, пойти в лобовую атаку она не решалась: силы были слишком не равны. Чтобы оттянуть отъезд и позволить Мажидову расслабиться, она взялась было мыть посуду, но он с упорством, достойным лучшего применения, все время торчал рядом и, когда с грязными тарелками наконец было покончено, мягко взял ее под руку и потащил к машине.

– Ты, кажется, не очень рада? – поинтересовался Мажидов, чем вывел Зою из состояния мрачной задумчивости. Они уже выехали за городскую черту Цюриха и теперь неслись по скоростному шоссе на запад в сторону Лихтенштейна. Зоя ломала голову, как избежать встречи с Димой и как не допустить визита в банк. Электрошок все еще лежал у нее в кармане, но теперь, когда Мажидов полностью сосредоточился на дороге и практически не смотрел в ее сторону, она опять не могла им воспользоваться. Она наверняка не успеет перехватить управление, если парализованный током «папаша» свалится на руль и блокирует педали. А в плотном потоке машин это было равносильно самоубийству.

– Чему?

– Встрече с сыном.

– Ну почему же, рада…

– Ты думаешь, мое появление будет для него шоком?

Зоя неопределенно хмыкнула. Это, скорее, ее появление вызовет у Димы шок.

– Не переживай, я ему понравлюсь, – усмехнулся Мажидов, – дети всегда больше любят бабушек и дедушек, нежели родителей…

– Он уже не ребенок, – язвительно парировала Зоя, и Мажидов умолк, видя, что ей этот разговор неприятен, хотя и не понимая причин ее беспокойства. Зоя тоже молчала и рассеянно смотрела в окно.

Входя в огромный зал, украшенный гирляндами и флагами одиннадцати государств, Зоя напряженно вглядывалась в разновозрастную толпу болельщиков, опасаясь увидеть Диму в зале. Тогда уж точно не миновать беды. Когда она показывала Мажидову фотографию «сына», она и предположить не могла, какую совершает ошибку. Не знай он внука в лицо, можно было бы что-то соврать: что его нет, например, у него сегодня свободный от игр день. Тем самым выиграть хоть немного времени. А теперь Мажидов тоже усиленно высматривал внука.

На возвышении, напоминающем сцену, стояли столы, за которыми сражались юные шахматисты. За одним из столов вполоборота к публике сидел Дима. Мажидов увидел его первым, вернее, не его, а табличку на столе: «Kisin D. Russia» и, притянув Зою к себе, зашептал ей на ухо:

– Смотри. Как он играет!

Дима сидел, обхватив голову руками и напряженно обдумывал свой ход. Стул напротив него пустовал, а соперник с взволнованно-перепуганным лицом бродил вокруг стола, не сводя глаз с доски. Наконец Дима медленно отнял руку ото лба и так же медленно переставил фигуру. Паренек-ассистент длинной указкой повторил его ход на большой магнитной доске на стене. Соперник округлившимися глазами посмотрел на доску, потом на магнитную доску и обессиленно упал на свое место. Теперь настала его очередь зажимать голову в тиски и напряженно думать. По залу пронесся гул одобрения, правда, не было понятно, в чей адрес. Играли одновременно семь пар участников, и на магнитных досках постоянно что-то происходило. Но Мажидов принял это одобрение в адрес своего внука и рванулся было к сцене, но Зоя с трудом держала его на месте.

– Куда ты?

– Я хочу его поздравить, поддержать. Не видишь, он выигрывает. Нужно подбодрить его…

Зоя не слишком разбиралась в шахматах, единственное, что она поняла: у Димы на данный момент на две пешки больше. И еще она сообразила, что есть достойный повод оттянуть встречу.

– Нельзя сейчас. Он отвлечется, и тогда все пропало. Ему нужно быть собранным. Ты что, хочешь, чтобы он из-за тебя проиграл?

Мажидов остановился в нерешительности. Доводы дочери были достаточно убедительны, но так хотелось перемолвиться с внуком хотя бы парой слов.

– Ну дай я хоть посмотрю на него поближе. – Мажидов, отчаянно работая локтями, протолкался к сцене и, встав в пяти шагах от Димы, беззастенчиво уставился на него. К счастью, Дима ни на кого не обращал внимания. Он откинулся на стуле и сверлил взглядом рыжеватое всклокоченное темечко противника. Зоя отодвинулась к двери, собираясь попросту удрать, если только Мажидов вздумает хоть слово сказать Диме, но у того хватило благоразумия этого не делать. Он подошел к судье и, о чем– то спросив его, стал проталкиваться обратно к выходу.

– У нас есть пара часов, если только этот рыжий слюнтяй не сдастся раньше времени, – Мажидова прямо распирало от гордости, – подъедем попозже и устроим мальчику двойную радость. Его победу надо отметить. Как ты смотришь, а не подарить ли ему мотоцикл? Или лучше машину, а?

Зою так и подмывало выдернуть из кармана электрошок и, направив его прямо в ненавистную физиономию, нажать на кнопку. Но кругом было столько народу.

– Нельзя баловать детей, – только и смогла выдавить она, усаживаясь в обшарпанный «БМВ».

– Ты сама говорила, что он уже не ребенок. Настоящий мужчина должен иметь коня, – захохотал Мажидов, – а лучше целый табун в одной железной коробке.

– Откуда у тебя такие деньги?

– Я много работал.

– Кем?! Слесарем-бухгалтером? – ехидно справилась Зоя.

– Не понял… – Мажидов пристально посмотрел на «дочь». Она все время ведет себя как фанатичный еретик на допросе инквизиции. Воплощение оскорбленного достоинства. Стена непонимания и недоверия между ними не исчезала, а, наоборот, росла и укреплялась с каждым произнесенным словом.

– Слесарь-бухгалтер – это тот, кто днем ножи точит, а ночами деньги считает, – объяснила Зоя и отвернулась.

– Хорошо, – примирительно отозвался Мажидов, не подтвердив и не опровергнув намека Зои на способ зарабатывания им денег, – не хочешь машину, не надо.

Зоя не ответила. У нее вдруг появилось непреодолимое желание все бросить и первым же рейсом улететь обратно в Москву. Черт с ними, с деньгами, надоело все. Пусть у джигитов голова болит о Мажидове, а у него о них. Рано или поздно они его все равно найдут.

– Мы сейчас поедем в банк, – начал Мажидов, и Зоя непроизвольно вздрогнула, хотя и знала, что рано или поздно это случится. – Ты должна будешь мне кое в чем помочь…

Вот оно! Сейчас он поведет меня к нотариусу и официально оформит завещание, а потом мы пойдем в банк, и он расскажет мне все о счете. Но от этих мыслей Зое не стало легче. Ведь потом надо встретиться с Димой. Но может быть, где-то в промежутке между банком и Димой подвернется подходящий момент?

– Подожди меня в машине. – Мажидов остановил «БМВ», и Зоя оглядела улицу. Никакого банка поблизости не было. Они остановились у магазина готовой одежды, и Мажидов, предусмотрительно прихватив с собой ключи, направился именно в этот магазин.

Вот он, шанс уйти, оставив его, добраться до аэропорта и улететь куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Но Зоя не сдвинулась с места.

Мажидов отсутствовал минут двадцать, и, когда подошел к машине, Зоя даже не сразу его узнала. Дорогой цвета мокрого песка костюм, хрустящая рубашка с тугим стоячим воротничком, новые туфли, солнцезащитные очки, как у секретных агентов, в одной руке почти плоский небольшой кейс, в другой типично английский огромный черный зонт. В сочетании со смуглым лицом и чуть набриолиненными, иссиня-черными волосами он походил теперь на богатого итальянца или грека. Правда, его новый облик никак не вязался с обшарпанным «БМВ».

– Ты зачем так вырядился? – изумилась Зоя.

– Нравится? – усмехнулся Мажидов.

– На мафиози похож, – буркнула Зоя.

Мажидов не сел в машину, а через окошко протянул Зое ключи.

– Я пойду пешком, а ты медленно поезжай следом. В двух кварталах отсюда, на центральной площади увидишь банк. Я войду внутрь, а ты припаркуйся рядом и не выключай мотор.

– Это еще зачем?

– Так надо.

Он пошел вперед уверенной деловой походкой, слегка опираясь на зонт. Двигался по самому краю тротуара, как бы лениво слегка поворачивал голову из стороны в сторону, осматривая машины на стоянках, вглядываясь в лица редких встречных прохожих и витрины магазинов, готовый в случае опасности отпрыгнуть назад к «БМВ» и убираться подальше.

Зоя вдруг поняла, что это ее шанс. Только нужно дать Мажидову отойти подальше, чтобы можно было развить приличную скорость. Он сказал, что до центральной площади всего два квартала, значит, времени у нее в обрез. Зоя медленно пересела на водительское место и взглянула на себя в зеркальце заднего вида: немного бледная, но в общем все нормально. Она поймала себя на мысли, что почти не волнуется. Повернула ключ в замке зажигания, мотор чихнул и, постукивая, заурчал. Высокий каблук не позволял полностью чувствовать педаль, и Зоя сняла туфлю, пальцы так сжимали руль, что костяшки побелели.

Мажидов уже отошел на порядочное расстояние и рассеянно оглянулся, но, увидев, что «БМВ» трогается с места, успокоился и двинулся дальше.

Зоя взглядом впилась в его широкую спину, до отказа выжимая педаль газа. Расстояние неумолимо сокращается. Вот он уже достиг площади. Зоя краем глаза увидела помпезное здание с вывеской банка. Мотор недовольно взвыл на высокой ноте. Мажидов, почувствовав опасность, стал оборачиваться, но было уже поздно. «БМВ» на полной скорости въехал на тротуар и в следующее мгновение Мажидов уже оказался на капоте. Зоя видела его прижавшееся к стеклу перекошенное лицо и неуклонно приближающуюся стену дома. Она резко вывернула руль, и тело, сорвавшись, покатилось по тротуару. Для полной уверенности нужно было, конечно, сдать назад и раздавить колесами ненавистного «папашу», но немногочисленные прохожие, разинув рты, пялились на нее, в домах захлопали, открываясь, окна – любопытные жаждали узнать, что за шум нарушил их послеобеденный отдых, и Зоя, не сбавляя скорости, помчалась прочь, все время поглядывая в зеркало заднего вида: не сели ли ей на хвост полицейские.

Но вместо полицейских она увидела синий джип с тонированными стеклами, который подрулил прямо к тому месту, где лежал Мажидов. Из джипа выскочили знакомые уже Зое джигиты и, схватив тело за руки и за ноги, забросили на заднее сиденье. Джип, взвизгнув покрышками, сорвался с места.

Какой-то бюргер в гетрах и с цепочкой на огромном пивном животе восторженно наблюдал за происходящим, потом он оглянулся и поискал глазами камеры, ибо решил, что снимается кино и он ненароком может попасть в кадр. Поверить в то, что он стал свидетелем самого настоящего покушения на живого человека, а потом его похищения, он, разумеется, не мог: в тихом сонном Лихтенштейне такие вещи попросту не случаются. Никогда.

Зоя оторопела. Мажидов был жив, по крайней мере, она видела, как он пробовал отбиться от нападающих. Она даже слышала, как он кричал. Хотя что можно было увидеть и услышать с расстояния двух кварталов от места происшествия? Но готова была поклясться, что видела и слышала все это. Зоя на полной скорости обогнула квартал и, стараясь не потерять джип из виду, помчалась следом.

Бюргер, все еще уверенный, что присутствовал на съемках, пожимая плечами, отправился по своим делам, позвонить в полицию ему просто в голову не пришло.

Зоя хотела убедиться в том, что джигиты добьют незадачливого «родителя». Но не станут же они выбрасывать тело прямо на дорогу. Нужно было ехать за ними, причем по возможности незаметно. Зоя пристроилась сзади, между ее «БМВ» и джипом двигалось еще три машины. Джигиты гнали на максимальной скорости, разглядеть, что происходит в салоне за тонированным задним стеклом, было невозможно.

Значит, они все-таки его нашли, значит, они знали, что рано или поздно он пойдет в банк. Но не значит ли это, что они тоже охотятся за его деньгами? Если так, они не станут его убивать.

А если они сейчас заметят ее и развернутся? Что тогда делать? Если они знают о нем все, следовательно, знают и о существовании дочери. И жизнь этой дочери – замечательный повод для шантажа. Угрожая расправиться с ней, они заставят Мажидова отдать им деньги, если, конечно, ее жизнь для него что-нибудь значит.

Зоя непроизвольно сбавила скорость, желание узнать, чем закончится эта история, пропало напрочь. Завтра Варнавский пришлет свидетельство о смерти Мажидова, нужно сходить в банк, заявить о своих правах и побыстрее возвращаться в Москву. В конце концов, к вкладу ее допустят месяцев через шесть, и то если не отыщется завещание и не объявятся другие претенденты-наследники. Если вдруг Мажидова все-таки «уговорят» пожертвовать деньги на благо родного народа, то по банковским каналам можно будет это ненавязчиво и без шума выяснить. Претендовать на три копейки она, разумеется, не станет и в Вадуце больше не появится.

Поток мыслей прервал резкий хлопок, машина перекосилась, и ее повело вправо. Зоя съехала на обочину и вышла из машины, шина на переднем правом колесе прокололась. Зоя открыла багажник: запаски не было, да и не умела она менять колеса. Достав из сумочки платок, Зоя аккуратно протерла все поверхности в машине, к которым могла прикасаться: «БМВ» могут начать разыскивать в связи с аварией, и, хотя ее отпечатков не было в базе данных Интерпола, все равно лучше перестраховаться.

Добравшись до мотеля, Зоя расплатилась за домик, забрала вещи и уничтожила все следы их пребывания. На следующий день она получила пакет от Варнавского и, посетив Первый кредитный банк, где к ней отнеслись с должным почтением и даже выразили свою скорбь по поводу безвременной кончины ее «родителя», вылетела обратно в Москву.

Машину я одолжил у того же Винта. Все равно его потрепанный «жигуленок» ржавел во дворе, пока хозяин бороздил просторы киберпространства.

Ночной клуб «Гамадрилло» находился в каком-то грязном закоулке, которых немало даже в самом центре Москвы, по соседству с правительственными зданиями. Я бросил машину снаружи, так как, чтобы въехать во двор, нужно было проявить чудеса вождения, и последовал в направлении, указанном желтой стрелкой с названием клуба.

Раньше здесь наверняка находилось бомбоубежище или просто крысиный подвал. Теперь, спустившись на несколько ступенек, я оказался в покрытом черной краской коридоре, ведущем в полутемное помещение.

– За вход, – громыхнул у меня над ухом секьюрити ростом со Шварценеггера.

– Сколько? – поинтересовался я.

Он назвал цифру. Вообще-то на эти деньги я мог жить целую неделю, но выбирать не приходилось. Я со вздохом раскошелился и прошел в зал.

Корреспондент молодежки, который охарактеризовал «Гамадрилло» как место тихое и спокойное, явно что-то напутал. А может, это наоборот, я отстал от жизни. Как бы то ни было, уши от грохота музыки у меня заложило тут же.

Эти глазки, эти голубые глазки,

Эти маски, эти колдовские маски,

Эти ласки, эти неземные ласки,

Лишь ло-вуш-ки!

– кидала со сцены эротичная певичка. Собственно говоря, из всех присутствующих можно было разглядеть только ее да бармена. Все остальное, включая танцующих на круглой площадке перед сценой, было погружено в полутьму, изредка перерезаемую нитевидными лучами лазерного прожектора. Посетители клуба больше напоминали темно-синие привидения. Идентифицировать кого-либо не представлялось возможным. Я уже начал было жалеть, что приперся сюда, и двинулся к свободному столику, как вдруг наступил на что-то мягкое. При ближайшем рассмотрении это оказалась нога симпатичной девчушки в фосфоресцирующей майке.

– А-а-у-а, – низко заорала девчонка, явно преувеличивая ущерб, который я ей нанес. Впрочем, до певицы ей было далеко, поэтому никто не обратил внимание на крик.

– Извини, – буркнул я.

– Стой, пипл! – схватила она меня за рукав.

Волосы у девчонки были красновато-оранжевые, и вроде тоже светились в темноте.

– Пипл, дай закурить, – попросила она неожиданно низким и хриплым, как у генерала Лебедя, голосом.

– Я не курю, – ответил я.

Девушка недовольно скривилась:

– Тогда купи колесо.

Я покачал головой:

– Не употребляю.

– Ну ты тупой, пиплуха! Я говорю, мне колесо купи. Кошелек дома забыла.

Судя по тому, как она покачивалась из стороны в сторону, колес она сегодня наелась достаточно. И все, видимо, на халяву.

– Куда тебе. Ты уже на ногах не стоишь.

– Жалеешь… – дернула подбородком она, – как ноги отдавливать, так вы все мастера, а как колесо купить…

В ее глазах сквозила такая вселенская досада, что я посчитал обязанным чем-то ее успокоить:

– Пойдем, я тебя коктейлем угощу.

– Кислятина, – опять скривилась она, при этом хитро поглядывая из-под длиннющих ресниц.

– Ну извини, – развел я руками, – колеса я тебе покупать не буду.

– Ну ладно, – согласилась она, видимо решив, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, – давай коктейль. Только крепкий. Этот… «Крейзи герл».

Название коктейля как нельзя лучше соответствовало моей случайной знакомой, да, если честно, и всем присутствующим. Я взял ей коктейль, а себе коньяк.

– Ира, – представилась она и, получив коктейль, немедленно выдула половину.

– Меня зовут Юра. – Говорить тут было трудно, так как музыка, казалось, звучала все громче.

– Юра? У меня бой-френд был Юра. Козел страшный, – радостно сообщила она.

– А здесь каждый день такое? – поддержал я беседу.

– Ага, – сказала Ира, не выпуская изо рта соломинку. – Ты че, здесь ни разу не был?

– Нет.

– Здесь классно. Не уходи. Скоро профессор Лебединский выйдет.

И она закатила глаза, демонстрируя свое глубокое восхищение неведомым мне профессором Лебединским.

– А кто это?

Ира округлила глаза:

– Ты не знаешь профессора Лебединского?!

Я покачал головой.

– Ну ты даешь! Ну ничего, – она ободряюще похлопала меня по плечу, – скоро увидишь. Затащишься!

Тут внезапно зажегся свет. Я стал торопливо оглядывать зал в поисках Веры Кисиной. Мало того что она могла запросто не прийти сегодня, я так же запросто мог ее и не узнать. Да еще в такой толчее…

– Кого-то ищешь? – спросила Ира, булькая остатками коктейля.

А что? Судя по всему, она тусуется здесь ежедневно, может, и расскажет что-нибудь. С какой стати я должен секретничать?

– Да. Ищу.

– Кого?

– Веру Кисину. Знаешь такую?

– Эта которая музыкалку по телику крутит?

– Точно.

– Она еще шухер тут поднимала.

– Ты была в этот момент?

– Ну да. Вот смеху-то было! Эти ее чернозадые ка-ак официанта под стол закинули! Все по углам разбежались, потом ОМОН приехал, ну, те с ними сразу договорились. А зачем тебе она?

– Я журналист. Хочу интервью взять, – соврал я.

– А-а, – с уважением кивнула она, – как Отар Кушанашвили?

– Угу, – кивнул я, хотя в упор не знал, кто это такой.

– Не знаю. Вроде ее сегодня не видела. Хотя как-то была.

– Значит, может и сегодня быть?

Она пожала плечами:

– Может быть, она незаметно прошла, пока все танцевали?

– А куда она могла пройти?

Ира нагнулась ко мне и зашептала на ухо. Правда, шепотом это можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, крик средней силы, да еще генеральского тембра.

– Ты только не говори, что это я тебе сказала. Здесь в подвале есть еще комнаты для особо крутых. Они иногда выходят, попляшут, на музыкантов посмотрят, и опять туда.

Ого! Это уже что-то!

– Что, здесь еще подвал есть?

Она кивнула.

– А где вход?

Ира показала мне небольшую дверь в углу зала.

– Только смотри, туда кого попало не пускают.

– А я как раз и не кто попало, – возразил я и поднялся, – вот тебе еще на коктейль. За ценную информацию. Только колес не покупай.

Она кивнула, восхищенно глядя на меня. Не иначе теперь будет всем рассказывать, что познакомилась с «акулой пера».

За дверью находилась узкая железная лестница, действительно ведущая вниз. Я прикрыл дверь, и сразу стало тихо. Гогот толпы и музыка остались за дверью. Я спустился по лестнице и оказался в длинном коридоре – обычном подвальном коридоре с крашеными стенами, трубами по потолку и красными пожарными щитами.

По обеим сторонам коридора тянулись двери – тоже совершенно банального вида. За какой из них находится тот зал для избранных, о котором говорила Ира? А может быть, за всеми? Не могу же я заглядывать в каждую дверь. «Простите, здесь Веры Кисиной нет? Извините».

Я пошел по узкому рукаву коридора, по потолку которого тянулись толстые трубы, укутанные блестящей алюминиевой фольгой. Из некоторых комнат справа и слева доносились голоса и смех. Видимо, кроме спецзала здесь было что-то типа «номеров», куда местные путаны приводили своих клиентов.

Вдруг одна из дверей широко распахнулась и из нее вывалилась шумная компания, состоящая из густо накрашенных девиц и смурных красномордых парнюг с широкими затылками. Наверно, это и были главные завсегдатаи клуба, уж слишком их вид соответствовал его названию. Компания обтекла препятствие в виде моей фигуры.

«Вот тебе и богема», – только и успел подумать я, когда один из парнюг положил пудовую ладонь мне на плечо.

– Кто такой? – пробасил он.

Судя по всему, посетителей в «Гамадрилло» набирают по тембру голоса!

– Я?

– Ну а кто, не я же! – нетерпеливо произнес гамадрил.

– Журналист, – выпалил я.

Ну а чего, легенда как легенда.

– Откуда? – продолжал допрос парнюга, поглядывая в конец коридора, где скрылась его компания.

– А вы кто, собственно? – оскорбленно парировал я. Надо же накапливать профессиональные навыки, нахальство например.

– Откуда журналист, спрашиваю?!

– Из… «Московского комсомольца». – Если уж врать, то последовательно.

– Здесь чего делаешь? Ищешь кого, что ли? – уже мягче произнес гамадрил. Видимо, профессия журналиста все-таки еще вызывает уважение у кого-то.

Собственно говоря, чего я теряю? Все равно самому мне Веру Кисину не найти.

– Веру Кисину знаешь? – спросил я беспечно. – Ведущую с телевидения? Ее ищу.

Лицо парнюги немного затуманилось, потом приобрело несколько хитроватое выражение.

– Зачем?

– Интервью хочу взять, – стереотипно ответил я.

– А-а, – еще более уважительно произнес он. Затем на его невыразительном лице появились некоторые признаки умственной деятельности, плодом которой была фраза:

– Заходи сюда.

И он показал рукой в сторону комнаты, из которой он только что вышел.

Неужели мне и на этот раз повезло? Я не мог поверить счастью.

Когда я вошел в комнату, дверь закрылась и снаружи два раза щелкнул поворачиваемый ключ. Вот те раз! Он меня запер. Зачем? Этого сказать я не мог при всем желании. Что может прийти в голову гамадрилу, не возьмется предсказать даже зоолог-приматовед. Во всяком случае, ничего хорошего.

Я оглядел комнату. Она была обставлена с безвкусной роскошью, встречающейся в домах «новых русских», эстрадных звезд и членов правительства. Красные пушистые ковры, большая хрустальная люстра, фальшивый камин с часами, дурацкие резные стулья, покрытые чуть ли не сусальным золотом, и такой же столик, вызывающий в памяти телевизионные трансляции награждения Леонида Ильича Брежнева очередными звездами. Помнится, в Георгиевском зале Кремля стоял точно такой же столик. Один из углов этой довольно большой комнаты занимала широченная тахта, покрытая шелковым покрывалом неестественно-розового цвета.

В комнату, и соответственно из комнаты, вела только одна дверь, которую запер гамадрил.

В голову полезли все предостережения Турецкого. Однако думать о них было уже поздно. Так что мне оставалось только сесть на стул и, приняв независимый вид, ждать.

Долго рассиживаться мне не пришлось. Минут через пять в замке снова защелкал ключ, дверь отворилась, и она вошла.

Вначале я подумал, что мою подзащитную чудесным образом выпустили из Бутырки и она пришла мне на подмогу. Сходство было полное! Правда, у этой в отличие от той, в тюрьме, никаких синяков под глазами не наблюдалось, она не хромала, щеки пылали румянцем, а бриллиантов и золота хватило бы на небольшой ювелирный магазин. За ней в комнату ввалилось три абсолютно одинаковых качка и двое кавказцев в пиджаках с отливом.

– О-о! – закричала она, едва завидев меня. – Вы и есть корр-респондент?!

Вера Кисина говорила, заметно запинаясь.

– Да. Здравствуйте, – скромно сказал я.

– Очень хор-ро-шо! Вы будете брать интервью у меня? Да?

Видимо, перспектива того, что у нее будут брать интервью, ей очень нравилась.

– Если вы согласны, то да.

Она, слегка покачиваясь, подошла ко мне почти вплотную. От удушающего запаха французских духов закружилась голова.

– А ты симпатичный, – безапелляционно заявила она, проведя длинным алым ноготком по моему подбородку. Сквозь аромат духов я почувствовал крепкий запах спиртного. Вера Кисина, ну, или Зоя Удогова, была умеренно пьяна.

– Спасибо, – учтиво поблагодарил я ее, – ну что, приступим?

– Давай, – интимным шепотом произнесла она, – только сейчас всех выпровожу.

– Все вон! – закричала она, обернувшись к своим спутникам. Один из кавказцев вякнул что-то на своем языке, но Вера ответила таким многоэтажным русским матом, что мужиков как ветром сдуло.

– И под дверью не стоять! – орала она им вслед. – А то я вас знаю!

Когда все ушли, она бухнулась на тахту.

– Я вся ваша, – двусмысленно произнесла она.

Я пододвинул стул, сел напротив и важно достал из кармана записную книжку.

– Итак, как известно, вы уволились из телекомпании СТВ. Наши читатели хотели бы узнать, чем вы занимаетесь сейчас?

– Я? – Мой невинный вопрос явно застал ее врасплох. – Ну, я пока… рассматриваю разные предложения.

Я сделал вид, что записываю.

– Какие именно?

Она нахмурилась:

– Разные. Слушай, тебя как зовут?

– Юра.

– Знаешь, Юра, давай выпьем.

– Может, после интервью? Я на работе не пью.

Она вздохнула:

– Ну ладно, ты как хочешь, а я выпью. Ты задавай, задавай вопросы свои.

Она встала и нетвердой походкой направилась к бару.

– Кого из наших эстрадных звезд вы бы особо выделили?

Она налила полный стакан виски, бухнула в него пару кубиков льда и подошла ко мне сзади.

– Выпей! – Перед моим носом оказался объемистый стакан.

– Я же не…

– Пей! Иначе интервью не дам, – категорическим тоном заявила она.

Пришлось сделать глоток.

– Молодец. – Стакан исчез, сверху донеслись звуки глотков. Потом появилась рука. Пальцы провели по моей шее, по щеке, скользнули на грудь и залезли под рубашку. Черт возьми, а у нее, кажется, весьма серьезные намерения.

– Каковы ваши музыкальные пристрастия? – произнес я, не надеясь, правда, получить ответ.

– Хочешь, я расскажу о других своих пристрастиях?

Рука этой нимфоманки уже вовсю хозяйничала под моей рубашкой. Я решил перейти к делу:

– Я слышал, вы родились на Северном Кавказе. Расскажите, как вам удалось сделать такую карьеру?

Рука остановилась.

– Откуда это тебе известно?

Я взял ее за руку и встал.

– От вашей сестры.

Она вырвала свою руку у меня. Ее взгляд стал колючим и проницательным, казалось, она хочет заглянуть мне под черепную коробку.

– Ты кто? – опять спросила она. – Откуда ты ее знаешь?

– Я журналист, – повторил я, удивляясь собственному упрямству, – о вашей сестре я узнал случайно от… женщины, которая сидела вместе с ней в Бутырской тюрьме.

– А откуда об этом узнала она?

– Кто?

– Вера, – выпалила она и тут же поправилась, – хочу сказать, Зоя.

Сдается мне, эта оговорка неспроста.

– Так Вера или Зоя? – спросил я, в упор глядя ей в лицо.

Она отвела глаза и ответила вопросом на вопрос:

– Что тебе надо? То есть что ей надо?

Что я должен был ответить? Не мог же я попросить ее пожалеть несчастную, томящуюся в застенке родственницу. Но отвечать было надо, и я ответил то, что первое пришло в голову:

– Деньги.

Она захохотала:

– Значит, она и об этом пронюхала? Так вот, имей в виду. Она не получит ни копейки. Ни малюсенькой части папашиного наследства! Она вообще не выйдет из тюрьмы. А ты…

Она придвинулась поближе ко мне.

– А ты не выйдешь отсюда!

Боковым зрением я заметил внизу и справа ее руку с мелькнувшим длинным блестящим лезвием. Но было уже поздно.

Хорошенькое дело сидеть у окна в пропахшем серостью и унынием кабинете, смотреть на вялое солнце, еле-еле ползущее по небосводу, и понимать, что ты, как и все в этой стране, обречен на благополучие, бездействие, скуку и декадентскую улыбку на губах. Ты обречен на медленное холодное умирание, потому что эта вязкая масса времени вокруг и внутри тебя не может называться настоящей жизнью.

Взорви этот мир! Немедленно! Просто чиркни спичкой о крепкую подошву настоящего американского ботинка, бесполезного на этих отвратительно чистых и гладких улицах, и поднеси огонек к фитилю. Фитилю той самой коричневой штуковины, которую ты уже добрых пять минут меланхолично жуешь. Теперь несколько затяжек, глубоких, как Рио-Колорадо… Ну вот, теперь ты становишься свободным. Ты становишься человеком, способным на веское слово и настоящий мужской поступок.

Он, забросив ноги на стол, прищурившись, проводил уплывающие к потолку кольца настоящего сигарного дыма. Одним пальцем мысленно сдвинул на затылок свой воображаемый шестигаллонный «стетсон» и, не меняя позы, плеснул в опустевший стакан на два пальца не воображаемой, а самой настоящей текилы. Полюбовавшись на дымящийся кончик великолепной голландской «Генри Винтерманс» и сделав еще одну затяжку, он как бы пришпорил своего необъезженного мустанга и как бы понесся вперед, разрезая разморенный от жары воздух прерий.

Он уносился в знойное марево Эль-Пасо, где даже ветер распластался на раскаленных докрасна валунах, не в силах доползти до воды, где высоко-высоко замер рядом с солнцем одинокий кондор, караулящий добычу, где бесплотными тенями бродят по холмам гаучо, полосатые в своих длинных пончо, где на горизонте проносятся и тают в дымке миражи благодатных оазисов.

Вот она, свобода! Ты сам себе хозяин и сам выбираешь дорогу. У тебя крутой нрав, верный конь и пара пистолетов, готовых постоять за твою честь.

И нет никакого дела до тех, кто прожигает свою жизнь в уюте тесных городских жилищ. До тех, для кого мир заключен в пределах маленького скучного городка. До тех, кто думает, что солнце встает только затем, чтобы меньше платить за электричество, а ветер рождается в кондиционерах.

Вечереет, тени смыкаются над тобой, и только одинокий и протяжный вой койота нарушает тишину ночи…

И еще назойливый стук в дверь.

– Разрешите?

На пороге торчит омерзительно обыкновенный служащий твоего банка, чудовищно выбритый, с нелепым галстуком и в очках. И ты с содроганием снова возвращаешься в этот серый никчемный мир, где нет места настоящим чувствам и настоящим мужчинам.

– Господин директор, факс из России.

Господин директор Первого кредитного банка Лихтенштейна бросил взгляд на свои ноги, покоящиеся на столе, и, вздохнув, принял обычную позу, снова став невысоким седеющим солидным джентльменом в солидном костюме и с солидным брюшком.

– ?!

– Русские подтверждают, что наш вкладчик, Мажидов, умер, и просят принять необходимые меры.

– Ну так примите.

– Видите ли, господин директор, дело в том… Вы должны сами взглянуть.

– Что, у нас нет такого клиента?

– Клиент есть, но вот счет…

– Что «счет»?! – Тревожное и сладкое чувство свободы снова покинуло его и теперь неизвестно когда вернется. Он был зол на весь мир и на этого блеющего субъекта, который разрушил его сон наяву.

Клерк протянул распечатку с динамикой движения средств по счету Мажидова:

– Сообщить об этом русским?

Директор взглянул на цифры и, криво улыбнувшись, ответил:

– Нет.

Мажидова вывели из небольшого домика в одном из предместий Вадуца. Эльбрус одной рукой поддерживал его за локоть, второй извлекал из нагрудного кармана ключи от машины. Двое выносили из дома объемистые сумки и складывали их у багажника. Улица была пустынна. Мажидов затравленно огляделся, надеясь, что кто-то из соседей наблюдает за отъездом странных жильцов. Но лихтенштейнцы были нелюбопытны.

Все произошло неожиданно и одновременно: на перекресток выехала полицейская машина, а Эльбрус замешкался с ключами. Мажидов, резко отбросив голову назад, въехал затылком прямо в нос своему конвоиру, и тот, роняя ключи, повалился спиной в розовые кусты живой изгороди. Ветви раздвинулись, и Эльбрус немедленно погрузился в колючки, обдирая лицо и наголо бритую голову. Второй джигит бросился на пленника и с разгону получил ногой в пах. Третий террорист в этот момент находился в доме и опоздал принять участие в потасовке. Ключи зависли на решетке водостока и при первом же прикосновении рухнули вниз.

Раздумывать было некогда, Мажидов побежал, надеясь, что полицейские в машине заметили неладное и уже спешат на помощь. Но, обернувшись, он увидел, что полицейские проехали мимо, а джигиты уже рванули следом за ним.

Вдоль тротуара, мигая зеленым огоньком, медленно двигалось такси. Мажидов достиг его первым и, на ходу открыв дверь, ввалился внутрь.

– Гони!

Но таксист не понял и только недоуменно таращился на странного пассажира. Мажидов махнул рукой назад, а потом вперед.

– Гони, твою мать!

Таксист наконец заметил в зеркальце заднего вида троих преследователей, которые на ходу доставали оружие, и до отказа вдавил педаль газа. Такси вылетело на оживленную улицу. Мажидов поминутно оглядывался назад, подгоняя таксиста:

– Быстрее, что ты плетешься, как осел!

Эльбрус первым выскочил из переулка прямо на проезжую часть и замахал руками перед приближающимся саабом. Почтенная старушка за рулем, забыв о тормозе, стала отчаянно вилять, пытаясь объехать препятствие, и в результате влетела в ближайшую витрину. Эльбрус выволок ее из машины, и джигиты, погрузившись в сааб, пустились в погоню. Старушка вопила, воинственно размахивая сумочкой, и, накричавшись вволю, прямо через разбитую витрину аптеки прошагала к телефону с намерением поставить на уши всю полицию города.

Желто-черное такси выделялось в потоке машин, и сааб, лавируя и беспрерывно сигналя, пробирался следом. Законопослушные водители в панике жались к обочинам, на ходу извлекая из карманов телефоны и набирая 911. А для преследователей фактически открылась зеленая улица.

– Полицаен!!! Вызывай полицаен!!! – орал Мажидов, тыча в рацию, болтавшуюся в кабине таксиста. Но тот был перепуган до смерти и мучительно решал проблему, кого бояться больше – своего сумасшедшего пассажира или его вооруженных преследователей.

Мажидов округляющимися глазами следил за неуклонным приближением погони. Таксист же не решался превысить максимально допустимые в черте города шестьдесят километров в час и тормозил перед каждым потенциальным пешеходом, желающим перейти улицу.

Мажидов не выдержал и плюхнулся таксисту на колени. Наступив прямо на ногу водителя, он вдавил газ до отказа и, сбросив руки таксиста с руля, сам взялся за управление. Таксист колотил его по плечам, что-то орал по-немецки и норовил укусить пассажира в спину. Мажидов резко свернул за угол и оказался перед въездом в туннель. Надеясь, что преследователи не сообразят и проедут мимо, он въехал в туннель и в полной темноте запрыгал колесами по шпалам.

– Nein! – Таксист забился в истерике, но Мажидов продолжал двигаться вперед, справедливо надеясь, что в конце туннеля когда-нибудь появится свет и они окончательно избавятся от погони.

Свет появился, но совсем не тот, которого ожидал Мажидов. Его вдруг ослепил луч мощной фары выползшего из-за поворота локомотива.

Мажидов утопил педаль тормоза, но парализованный страхом таксист продолжал давить на газ, двигатель взвыл как раненый зверь, а машина и не думала останавливаться. Мажидов выжал сцепление и изо всех сил двинул водителя локтем по коленке. Тот завизжал как резаный, но ногу убрал. Тормоз. Сцепление. Задняя скорость, газ. Такси затарахтело по шпалам обратно к выезду. Локомотив надсадно ревел.

Джигиты вылетели к тоннелю минутой позже и наткнулись на опускающийся шлагбаум, такси скрылось из виду, и Эльбрус, матерясь, колотил кулаком по приборной доске. Его коллеги высматривали желто-черную машину на ближайших улицах.

Мажидов выскочил задом из тоннеля. Резко развернувшись, проломил шест шлагбаума на другой стороне путей и помчался вперед. Эльбрус, чертыхнувшись, подался следом, но из тоннеля с диким ревом выползал состав. Джигиты от досады готовы были сожрать собственные автоматы: пока протащится поезд, Мажидов будет уже слишком далеко. Но при ближайшем рассмотрении состав оказался маленькой дрезиной, которая только ревела дико, но была изумительно короткой. С хищной улыбкой Эльбрус рванулся вперед, сминая шлагбаум, и тут из тоннеля практически бесшумно все-таки появился локомотив.

Машину боевиков заклинило на рельсах, и они, опережая друг друга, вываливались из нее, не сводя ошеломленных глаз с надвигающейся махины. Лицо машиниста в кабине перекосилось от ужаса, но он даже не пытался что-либо предпринять. Тормозить все равно было поздно. Джигиты вылетели прямо под колеса машин, скопившихся за протараненным Мажидовым шлагбаумом, а локомотив, вздымая снопы искр, поволок быстро сплющивающийся сааб впереди себя.

Водитель первого же «опеля» был бесцеремонно выброшен на землю, и боевики возобновили погоню. Направление движения определить было несложно. Не привыкшие к подобным зрелищам лихтенштейнцы как по команде смотрели в одну сторону, а на тротуаре выброшенный наконец Мажидовым таксист тряс за грудки молоденького полицейского, указывая рукой в сторону, куда скрылся угонщик. Завидев преследователей, он просто упал на тротуар и накрыл голову руками. Полицейский помахал своим значком, наивно полагая, что это произведет на всех отрезвляющее действие и порядок вмиг восторжествует. Но «опель» пронесся прямо по носкам его ботинок, и полицейский в положении лежа на спине присоединился к таксисту на тротуаре, изумленно хлопая глазами и крича в рацию:

– Центральная! Неосторожное вождение на Бисмаркштрассе.

А Мажидов уже выскочил за пределы гостеприимного Барцельса и мчался по трассе на север. Он довольно смутно представлял себе географию Лихтенштейна, но был твердо уверен, что рано или поздно он либо встретит полицейского, которому сможет сдаться, либо достигнет границы со Швейцарией или Германией, а там наверняка есть какой-нибудь пропускной пункт и парни с автоматами.

Однако преследователи снова повисли на хвосте, и, как ни старался Мажидов, на абсолютно ровной трассе оторваться от них не мог: их машина была явно мощнее.

Не снимая руку с клаксона, чтобы привлечь к себе максимум внимания, он пулей влетел в столицу княжества – Вадуц, но полицейских на улицах опять не было. Мажидов решил попетлять немного по городу, чтобы запутать следы, и помчался по каким-то переулкам. Но добрая половина улиц заканчивалась глухими тупиками, и приходилось возвращаться на исходную точку. После очередного неудачного маневра он, влетев в плотный ряд автомобилей, чуть не врезался в багажник своих преследователей.

Эльбрус увидел его сразу и, резко тормознув, стал сдавать назад, пытаясь выдавить Мажидова на тротуар. Мажидов тоже стал пятиться. Если бы машины шли на приличной скорости, то довольно быстро желто-черное авто сложилось бы гармошкой и его водитель был бы тривиально раздавлен. Но это же Лихтенштейн, где люди любят двигаться медленно и размеренно. Короче, в результате заднего тарана Эльбруса не привыкшие к таким фокусам европейцы образовали паровозик и стройненькой колонной, сцепившись бамперами, выехали задом на главную площадь города. Но что-то у них там не заладилось (видимо, кто-то в последних, вернее, первых вагончиках запаниковал), и состав распался.

Может быть, немногим из вас довелось испытать подобное ощущение, но могу уверить, что приятного в нем мало. Когда лезвие длиной пятнадцать сантиметров входит в мясо, да еще не куда-нибудь, а под пресловутое «пятое ребро», чувствуешь себя просто отвратительно. И даже не потому, что больно. Просто в этот момент становится по-настоящему страшно.

Впрочем, десятую долю секунды спустя я просто взвыл от боли. Потому что, как вы понимаете, я не стоял как столб, пока эта стерва втыкала в меня невесть откуда взявшийся в ее руках нож. Я моментально сделал вращательное движение, отчего острие изменило направление и, вместо того чтобы проникнуть дальше, скребнуло по ребру и, пройдя наискось, еще раз проткнуло кожу.

Секунды было достаточно, чтобы схватить Зою (теперь я в этом не сомневался) за запястье и вырвать у нее из руки нож. Однако при этом я сделал неловкое движение, и лезвие рассекло мою кожу.

Удогова отшатнулась. Конечно, не от страха. Просто испугалась, что хлынувшая из раны кровь зальет ее тряпки. Женщины всегда думают о своем прикиде – даже если вот-вот случится землетрясение.

– Правильно сделала, что отпрыгнула, – прохрипел я, пытаясь зажать пальцами рану, – кровь плохо отстирывается.

Она только криво улыбнулась и прошипела:

– Для тебя, сучонок, мне тряпок не жалко.

В сущности, положение мое было незавидным. Этот ночной клуб, в который я так опрометчиво приперся, наверняка кишел людьми, готовыми на все по ее команде. Некоторых я уже видел, и ничего хорошего их вид не сулил. А уж кокнуть человека, который сует свой нос куда не надо, вообще милое дело. Ну нет, ребята, этот номер у вас не пройдет. Не на того напали!

Прежде всего, конечно, нужно отрезать ей путь к двери. Кричать она вряд ли будет, а если и будет, то ее никто не услышит: в коридоре, судя по всему, пусто (на мое счастье, она сама приказала всем убраться), а в зале вовсю орет певица. Так орет, что на расстоянии вытянутой руки ничего не слышно.

Удогова рванулась к двери, но я оказался проворнее. Все-таки я не потерял свою физическую подготовку, просиживая штаны в юрконсультации No 10.

– Куда собрались, госпожа Удогова? – ехидно поинтересовался я, становясь между ней и дверью. – А я думал, мы с вами еще поговорим. Вы бы рассказали еще о ваших пристрастиях.

Судя по всему, Удогова шутить была не намерена. И молча, почти не изменив выражения лица, попыталась острым носком своей туфли заехать мне в пах. Расчет ее был верен – правой рукой я придерживал ручку двери, а левой зажимал рану. Поэтому от ее удара я должен был сложиться вдвое, а потом… Потом где-нибудь в подмосковных лесах обнаружили бы мой труп. Невеселая перспектива! Мне, во всяком случае, она совершенно не нравится.

Поэтому я изловчился и схватил Удогову за ногу. Она произнесла гортанное ругательство не по-русски и попыталась вырвать ногу. Это, понятно, у нее не вышло, поэтому ей ничего не оставалось, как прыгать на одной ноге, стараясь удержать равно-весие.

– Ну, Зоя Умалатовна, доставьте же мне удовольствие. Ваши ножки выше всяких похвал!

Я поднял ее ногу выше, так, что ей пришлось изогнуться, чтобы сохранить равновесие.

– Отпусти, – взвизгнула она.

– Я вижу, поза цапли вам не слишком по вкусу. Ну конечно – все-таки любовница главного банкира страны. Но уж простите – я должен принять меры предосторожности.

Судя по выражению ее лица, информация Турецкого оказалась точной.

Я резко крутанул ее щиколотку, и Удогова грохнулась на пол лицом вниз. Быстро наступив коленом ей на спину, я связал ее запястья своим брючным ремнем. Потом, дотянувшись до большого мотка скотча, очень кстати оказавшегося в комнате, я скрутил ее лодыжки и заодно заклеил рот.

– Еще раз прошу прощения, госпожа Удогова.

Она только дико вращала глазами и извивалась всем телом, которое даже в таком нелепом положении оставалось просто образцовым – как у фотомодели. И как у ее сестры. И опять я изумился их необыкновенному сходству.

Однако медлить было нельзя: каждую секунду сюда могли ворваться. Я снял пиджак, рубашку, наскоро заклеил тем же скотчем рану и снова оделся. Если не приглядываться, кровавых пятен можно и не заметить. Благо там, в зале, все мигает, сверкает и кружится. Но вот как пройти мимо секьюрити у входа? Они-то как пить дать заметят кровь.

Вдруг я заметил плащ Удоговой, который она кинула на стул, войдя в комнату. Конечно, он был совершенно женский, со всякими штрипками, пряжками и сборками. Но выбирать было не из чего. Напялив плащ, я решительно взялся за ручку двери.

Увидев, что я собираюсь уходить, Удогова что-то замычала и сделала еще одну безуспешную попытку освободиться.

– Бесполезно, гражданочка, – умерил я ее пыл.

Ах да, чуть не забыл! У нее, по идее, должны быть документы Веры. Если бы мне удалось их унести с собой, можно было праздновать полную победу.

Я открыл сумочку Удоговой и вывалил ее содержимое на стол. Обычная женская дребедень. Пудра, несколько губных помад, сильно смахивающих на патроны для охотничьего ружья. Тушь, тюбик с чем-то, платок, несколько смятых долларовых купюр, пластиковая кредитка. И все. Никаких документов в сумке не оказалось.

Я повернулся к Удоговой. Мне показалось, что она ухмыльнулась. И что теперь прикажете делать? Ясно, что она теперь даже под пыткой не скажет, где они. К тому же пытать женщину, даже если она законченная стерва, не в моих привычках. Да и времени было в обрез.

– Ну ладно. Живи. Но имей в виду…

Что ей следовало иметь в виду, я не договорил. Из коридора послышался какой-то шум. Я прислушался. Женский смех, голоса, звуки шагов. Они сначала приближались, потом оказались совсем близко, а затем стали удаляться – компания прошла мимо.

Я вытер пот со лба и вышел в коридор. Никого. По идее, можно было бы поискать запасной выход, но я боялся наткнуться на кого-нибудь, кого бы заинтересовало, что делает в служебных помещениях ночного клуба «Гамадрилло» странный человек в женском плаще и с дико вращающимися глазными яблоками. Нет, надо пробираться через главный вход.

Я быстро поднялся по узкой лесенке и оказался перед тяжелой дверью, из-за которой доносилась музыка. Не такая громкая, как полчаса назад, когда я спустился сюда, в этот коридор. Я рывком открыл дверь и быстро шмыгнул в зал.

Здесь было темно. Несколько разноцветных прожекторов освещали сцену, на которой стояла певица. Теперь на ней находился патлатый человек в черных очках и пел низким и хриплым голосом на мотив известной музыки из «Крестного отца»: «Зачем Герасим утопил своё Му-му?!»

Наверняка это был профессор Лебединский, о котором с таким восхищением рассказывала моя случайная знакомая.

Народу за эти полчаса поубавилось. Немудрено – на моих часах было около трех ночи. Однако людей все же было достаточно, чтобы затеряться. Я так и сделал. Потихоньку, обходя танцующие пары, я пробрался к выходу. Стены холла были выкрашены матовой черной краской, от которой на душе становилось жутко тоскливо. Кроме того, по углам стояли вырезанные из фанеры и выкрашенные все той же черной краской силуэты большеголовых уродцев, видимо долженствующих изображать танцующих людей. Все это я заметил краем глаза, пока деловой походкой пересекал холл. При этом на лице у меня было каменное выражение – как раз такое, чтобы отпугнуть любого охранника.

Охранника – да, но не гардеробщицу. Нет, это не была старушка в цветастом платочке и с вязанием в руках. За большим окном для приема и выдачи верхней одежды стояла накрашенная блондинка вполне в стиле этого заведения. Видимо, представители этой профессии обладают некоей общей для всех, независимо от пола и возраста, въедливостью. Завидев меня, гардеробщица закричала неприятным резким голосом:

– Гражданин! Эй, гражданин! Вы почему в верхней одежде прошли?!

Я сделал вид, что она кричит не мне. И почти дошел до двери, но тут мне дорогу преградил рослый охранник.

– В чем дело?! – возмутился я.

Охранник смерил меня долгим взглядом. Разумеется, обратил внимание на принадлежность моего плаща противоположному полу и хмыкнул:

– А-а… голубой. Ну проходи.

И тут… Этого надо было ожидать! Кровь, которая пропитала мою одежду, внезапно выступила на светло-бежевой ткани плаща. Пятно разрасталось очень быстро, и охранник не мог его не заметить. Он вытаращил глаза и попытался схватить меня своими ручищами.

Конечно, это никак не входило в мои планы. Я нагнул голову и изо всей силы пнул охранника в живот. Поначалу мне показалось, что я наткнулся макушкой на бетонную стену. Потом его накачанный пресс все-таки провалился – недаром же я был первым вратарем в университетской сборной по футболу.

Охранник не ожидал моего внезапного нападения. Но гардеробщица, черт ее дери, видно, была готова ко всему. И тут же завизжала почище пожарной сирены. Однако охранник вцепился в меня мертвой хваткой.

– Пиплуха, что с тобой?! – донесся сбоку нечеловеческий крик, и я заметил Иру, которая, судя по всему, не вняла моим советам и все-таки купила колес. На ногах она стояла с трудом. И орала в полную мощь.

Это меня и спасло. Охранник от неожиданности чуть ослабил хватку, чем я не преминул воспользоваться.

Я с трудом протиснулся в щель между охранником и дверным косяком. И наконец выскочил на улицу. Теперь надо было добежать до машины.

– Стоять! – послышался сзади вопль охранника. В ночной тишине, да еще в центре города, этот крик производил жуткое впечатление.

Меня интересовал только один вопрос: будет ли он стрелять? Есть ли у него пистолет?

Я выбежал из подворотни и кинулся к машине. При этом я старался держаться в тени.

Выстрелов слышно не было. Звука шагов тоже. Видимо, охранник покричал и успокоился. Ну и ладно.

Я уже почти дошел до «жигуленка» Винта, когда передо мной внезапно появилось три фигуры. Даже в темноте не составляло труда определить их этническую принадлежность. «Лица кавказской национальности» – написали бы в милицейском отчете. Я мог также назвать, лицами какой кавказской национальности они являлись.

Разумеется, это были чеченцы. И скорее всего, они уже обнаружили связанную Удогову. И вероятно, сейчас они схватят меня и уволокут в ту же самую комнату… Ну а дальше все по вышеописанному сценарию – труп в подмосковных лесах. Эх, почему адвокатам не выдают оружие?!

Один из чеченцев подошел ко мне вплотную. Я даже почувствовал острый запах какого-то одеколона, исходящий от него. И еще от него пахло чем-то сладковато-дурманящим. Смертью, наверное…

– Кайф, – сказал он, глядя мне прямо в глаза.

– Что? – не понял я.

– Кайф, дорогой. Не надо? – продолжал чеченец.

– ???

Чеченец засмеялся и сказал что-то своим напарникам на своем непонятном языке.

– Ара, я тебе русским языком говорю – кайф не надо? Анаша есть, «винт», «черная», даже кокаин. Недорого возьмем.

Он вытащил из кармана шприц, наполненный мутной темной жидкостью, и помахал перед моим носом.

– А-а… Н-нет… – выдавил я из себя.

Чеченец пожал плечами:

– Не хочешь – не надо. Смотри, у нас без обмана. Если что – только к нам. Мамеда спросишь.

– Нет, не нужно. – Я обошел его и быстро зашагал к стоянке, по дороге стараясь вернуть на прежнее место провалившееся в пятки сердце.

И только заведя машину и вырулив на дорогу, я немного успокоился.

Если не считать раны, острых ощущений и потраченных нервов, сегодняшний день можно считать удачным. Я узнал, что Удогова причастна к аресту своей сестры – раз. Что дело не пустяковое, как я думал вначале, и даже не серьезное, как я полагал еще сегодня утром. Дело очень серьезное. Настолько, что Удогова сделала попытку собственноручно убить меня. Правда, на мое счастье, неудачную. Кстати, почему она не воспользовалась пистолетом или, в конце концов, не выпустила меня из клуба и не послала за мной одного из своих помощников? Что это за театр – закалывать врага кинжалом?

И наконец, самое главное, что мне удалось выяснить, – это наследство. То, что старшая сестра, киснущая сейчас в Бутырке, обладает гигантским наследством клана Мажидовых, конечно, в корне меняло всю диспозицию. Теперь в моих картах стало на один козырь больше.

Противная теплая жидкость стекала по моему боку. Рана, в общем-то, была пустяковая, но кровищи вышло много. Хорошо, что все соседи уже давно спят…

Я подъехал к своему дому, припарковал машину, нажал на кнопки маленького пульта сигнализации.

Уже подходя к дверям подъезда, я обнаружил, что ошибался, когда думал, что все уже спят. За деревом прятался человек. Значит, Удогова все-таки решила подстраховаться и послала кого-то к моему дому.

На размышление времени не было. Этот, за деревом, наверняка вооружен чем-то посерьезнее ножа. Пистолет, автомат, гранатомет – в любом случае шансов у меня не оставалось.

Бежать не было смысла. Стоять на месте – тоже. И тогда я пошел по дорожке к подъезду. Я шел и чувствовал, как асфальт подо мной становится почему-то мягким, как в жаркий летний день. Это со страха, конечно.

Вот и дерево. Если убийца задумал укокошить меня, то он наверняка дождется, пока я войду в освещенную полосу прямо перед подъездом. Здесь я был как на ладони. Вряд ли он захочет стрелять несколько раз. Так что лучше хорошенько прицелиться.

До начала освещенной полосы оставалось два шага, когда я резким движением отпрыгнул в кусты. Ветки больно хлестнули по лицу, но на это было наплевать. Я сделал телом несколько вращательных движений, откатившись в сторону. Потом, убедившись, что нахожусь в тени, вскочил на ноги. Теперь нужно получше разглядеть киллера. Наверняка он еще озирается в поисках меня…

– Юрий Петрович! – вдруг услышал я со стороны того самого дерева, за которым стоял мой «киллер». Голос был женский. И вроде знакомый! – Юрий Петрович, это я!

Совсем рядом послышался шелест сухих листьев и звук ломаемых веток.

Секунду спустя она подошла ко мне. Страхи мои были напрасны – это была Люда, домработница и секретарша адвоката Барщевского.

Матвей Варнавский неторопливо завязывал галстук. Сегодня ему не спалось, и он встал слишком рано. Даже успел сделать легкую зарядку и нормально позавтракать, что случалось крайне редко – обычно все на бегу. Банкир придирчиво оглядел себя в зеркале: темные круги под глазами выдавали усталость, да и бороду не мешает постричь – она, как и все лицо, какая-то слишком уж несимметричная.

8.16. Он выглянул в окно и убедился, что машина уже стоит у подъезда. Варнавский взял кейс и направился к выходу. Ровно в 8.20 привыкший к его пунктуальности шофер (он же телохранитель) выйдет к подъезду, чтобы прикрыть шефа на коротком, в два шага, участке от двери подъезда до двери бронированного «мерседеса». По инструкции полагалось, чтобы телохранитель поднимался на этаж и звонил в дверь, а потом сопровождал патрона в лифте или на лестнице, но тогда пришлось бы ездить с двумя охранниками (один должен оставаться в машине, чтобы в нее, не дай Бог, чего не подбросили).

Варнавский сам изменил процедуру, так как по указанию Президента должностные лица ниже премьера теперь не пользовались правом на личную охрану, предоставляемую госструктурами. Теперь каждый, кто опасался за свою жизнь, должен был обеспечивать себе охрану сам, соответственно настолько надежную, насколько сильно он за себя боялся. У Варнавского пока не было серьезных поводов для беспокойства. Разве что сам Президент, узнав о теневой деятельности главного банкира страны, пожелает от него избавиться, но в этом случае не поможет и целый отряд спецназовцев.

Он уже взялся за ручку двери, когда запищал мобильник. Этот номер знали всего несколько человек, они же неплохо знали и его расписание, значит, без крайней необходимости не стали бы звонить в такой час.

– Привет, ты один? – Звонила Герда, и голос ее звучал напряженно и устало. А ведь в Германии сейчас только начало седьмого, и ей полагалось бы досматривать счастливые предутренние сны.

– Что-то случилось?

– Налоговая полиция начала полную аудиторскую проверку фирмы. Пытаются поймать на уклонении от налогов.

– Это реально?

– Не думаю, но нужно придержать пока перевод денег за оборудование.

– Хорошо. Еще что-нибудь?

– Нет, пока все.

– Насколько обширная проверка?

– До тебя не доберутся.

– Уверена?

Герда ушла от ответа:

– Пока, не звони мне, я сама позвоню, когда все закончится.

8.22. Шофер наверняка уже торчит у подъезда и ждет. Ничего, подождет. Варнавскому вдруг захотелось остаться дома хотя бы на несколько часов и хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию.

Давным-давно Варнавский решил для себя, что наука не проигрывать гораздо важнее и перспективнее науки побеждать. Как ни парадоксально это звучит, но, играя на выигрыш, часто остаешься внакладе, потому что в такой игре намного выше степень необходимого риска. Если же избрать стратегию беспроигрышной игры, то риск минимален, а преимущества, хоть и не очевидные на первый взгляд, огромны. Потому, не проигрывая, он шел вверх равномерно, без стремительных взлетов, но и без ощутимых срывов. Никогда не рвался на первые роли, редко стоял особняком и не противостоял большинству. Но в последнее время его тактика вдруг стала давать сбои, и это его тревожило.

Он подошел к окну. Шофер стоял внизу, задрав голову, и озабоченно смотрел вверх. Варнавский показал пальцем на мобильник и раскрытую пятерню: срочный звонок, буду через пять минут. Шофер кивнул в знак того, что понял, и отошел к машине.

Варнавский медленно прошелся по кабинету. Причины для тревоги у него действительно были, и довольно серьезные. Непонятно из каких глубин вновь всплыло дело чеченских авизо. И хотя он не был ни инициатором, ни главным исполнителем той операции, существует какая-то пусть и минимальная, но все же вероятность оказаться козлом отпущения. Да и с Кулешовым не все вышло так гладко, как ожидалось. Теперь неприятности у Герды. Самое скверное, что большинство его средств размещено именно в акциях германских предприятий и хранится в банках той же Германии, так что, если Герда в случае неблагоприятного исхода проверки вдруг вздумает потащить его за собой, такая возможность у нее будет.

Мрачные мысли Варнавского прервал вой милицейских сирен и визг тормозов под окнами. Он выглянул во двор. Внизу суетились руоповцы. Шофер Варнавского Саша обескураженно стоял в окружении четырех милиционеров. Через пару минут кованые сапоги затопали вверх по лестнице. В подъезде кто-то отчаянно визжал.

Варнавский вышел из квартиры и стал осторожно спускаться вниз. Но на площадке второго этажа его довольно грубо остановил парень в камуфляже. Ничего не объясняя, он припер Варнавского лицом к стене и профессионально обшарил карманы.

– Откройте кейс, – приказал он.

Варнавский задохнулся от возмущения:

– Не собираюсь. Немедленно вызовите свое начальство.

Руоповец поднял автомат и повторил приказ:

– Откройте кейс.

По его глазам банкир понял, что сопротивляться не стоит. Он щелкнул замками дипломата, парень переворошил бумаги и кивнул в сторону лестницы:

– Спускайтесь медленно.

Варнавский, кипя от негодования и проклиная необузданность милиции, поплелся вниз, но, не доходя до площадки первого этажа, попал в руки подполковника с серой, непримечательной внешностью и красными глазами, видимо начальника данного формирования.

– Я председатель Центробанка Варнавский. Ваши люди позволяют себе черт знает что, и сегодня же об этом станет известно министру внутренних дел.

Подполковник никак не прореагировал на эту гневную тираду:

– Вы здесь живете?

– Представьте себе, здесь.

– И это ваш шофер там, у подъезда?

– Конечно. Может, вы объясните наконец, что тут происходит?

– Во сколько вы обычно спускаетесь?

– Какое это имеет значение?

– Во сколько?

– В восемь двадцать.

– Всегда в одно и то же время?

– Всегда.

– И шофер не поднимается за вами в квартиру?

– Нет, не поднимается. Да объясните же, что случилось, или, по крайней мере, дайте пройти, я опаздываю на работу.

– А почему вы сегодня нарушили график?

– У меня был важный телефонный разговор, который меня задержал.

– Разговор с кем?

Варнавский непроизвольно вздрогнул. К ним присоединился начальник МУРа Грязнов собственной персоной. Лицо его так и лучилось от удовольствия, о причинах которого можно было только догадываться.

– Так с кем был разговор? – Он кивнул подполковнику и тот, видимо обрадовавшись, что можно свалить опрос строптивого банкира на коллегу, ретировался.

– С какой стати я должен информировать вас об этом? Я что, под следствием? Меня в чем-то подозревают?

– Пока не под следствием.

То, как Грязнов произнес это свое «пока», Варнавскому сильно не понравилось.

– Я не намерен отвечать на ваши вопросы, пока не получу убедительных объяснений, почему вы меня задерживаете. Я повторяю, я опаздываю на работу.

– Пойдемте со мной. – Грязнов провел его в закоулок у лифтов. Там лежало тело мужчины. Его серый деловой костюм был залит кровью, сочившейся из ран на груди. На лбу чернело маленькое аккуратное отверстие от контрольного выстрела. Рядом валялся пистолет Макарова. Вокруг суетились эксперты.

– Вы его знаете?

– Нет.

– Подумайте, пожалуйста, может быть, видели раньше?

– Кажется, вы спросили, знаю ли я его. Ответ: нет. Видел несколько раз, очевидно, он тоже жил в этом подъезде, но знакомы мы не были. Я редко бываю дома и еще реже общаюсь с соседями.

– Во время вашего секретного разговора по телефону вы не слышали чего-нибудь подозрительного? Например, кто-то бежал по лестнице, выстрелы, еще что-нибудь?

– Нет.

– Ваш шофер сказал, что обычно вы спускаетесь ровно в восемь двадцать…

– Да, сколько можно повторять одно и то же.

– А вы пользуетесь лифтом или лестницей?

– Лестницей. Я стараюсь больше двигаться, так как веду сидячий образ жизни.

– Так с кем вы все-таки говорили по телефону?

– Вы что, думаете, что это я его убил?

– А кто кроме шофера знал о вашем графике?

– Да кто угодно!

– А почему шофер не поднялся?

– Да что вам дался мой шофер?

– Господин Варнавский, в вашем подъезде застрелили человека. По странному стечению обстоятельств убийство произошло именно в тот момент, когда должны были спускаться вы. Это не наводит вас ни на какие размышления?

– Вы серьезно думаете, что убийца ждал меня?

– Я просто анализирую очевидные факты.

Варнавский не знал, что сказать.

– Так, может, в свете вышеизложенного, вы попробуете еще что-нибудь вспомнить? – продолжал наседать Грязнов. – Например, о выстрелах, шагах на лестнице или своем телефонном разговоре.

– Нет.

– Тогда поговорим о другом…

В этот момент в подъезд, и без того набитый битком, стремительно ворвались еще четверо в штатском, среди которых Варнавский с облегчением увидел Марфина.

– Подождите, мы еще не закончили. – Грязнов отошел к фээсбэшникам, и они некоторое время о чем-то довольно оживленно беседовали, после чего начальник МУРа, чертыхаясь, покинул место происшествия.

– Можете ехать, – сообщил Варнавскому один из федералов, Марфин к нему даже не подошел.

Банкир вышел из подъезда, и шофер Саша, наблюдавший сцену снаружи и не исключавший возможности вскоре увидеть шефа в виде остывающего трупа в пластиковом мешке, пару секунд беззвучно открывал и закрывал рот. Но оцепенение длилось недолго, и, повинуясь выработанному рефлексу, он тут же бросился к Варнавскому, вертя головой во все стороны в поисках невидимой угрозы. Хотя какой идиот решится напасть, когда вокруг толпа стражей порядка?

Варнавский влез в машину и яростно хлопнул дверцей. На часах было уже без двух минут девять. Тридцать пять минут мурыжили. Саша, чувствуя, что шеф крайне раздражен, молча вырулил между милицейскими машинами и каретой «скорой помощи», которая приехала забрать тело, и выбрался на Кутузовский проспект.

– О чем они тебя спрашивали? – поинтересовался Варнавский. Он и в самом деле чувствовал себя отвратительно. Мало ему проблем, так еще и покушение. Намеки Грязнова не выходили из головы. Ведь действительно слишком уж странное совпадение. Но кто? Кто мог все это организовать?

– Кто такой, кого жду, кого видел, что слышал, и все такое…

– И что ты им сказал?

– Все как есть: ничего не видел, ничего не слышал.

– А на самом деле?

– Так я и на самом деле ничего не видел.

– Но этот убийца, он же должен был мимо тебя пройти, ты ведь все время стоял рядом.

– В том-то и фокус, что не проходил. Не входил, ладно, он мог там давно стоять, но выйти-то он должен был.

– А выстрелы?

– Матвей Яковлевич, стреляли наверняка с глушителем.

– А кто этих вызвал?

– Это не я.

– Вот что, Саша, подбери себе напарника… а лучше двух.

…Взволнованная, волнующаяся Леночка встретила его в приемной горячим кофе и участливыми взглядами.

– Матвей Яковлевич, как вы себя чувствуете? – Она уже все знала и сопереживала. – Я отменила все встречи на утро. Правильно?

Варнавский не выразил энтузиазма, но в душе был благодарен секретарше. Сейчас ему нужно было спокойно подумать.

Минут через десять он принял единственно правильное решение. Варнавский соединился с канцелярией Президента, а конкретно с помощником, курировавшим работу силовых ведомств.

– Ты, Матвей, прямо телепат – я сам только собирался тебе звонить, – зазвучал в трубке вкрадчивый баритон помощника Президента. – Во-первых, спасибо за содействие, а во-вторых, расскажи, что там у тебя творится. Дошли слухи, что в тебя стреляли.

– Рассказываю: во-вторых, стреляли вовсе не в меня и, во-первых, всегда рад помочь. – Варнавский недавно оказал ему небольшую услугу – замолвил пару слов в соответствующих кругах, и племянник нужного человека, не имея экономического образования, стал управляющим в крупном коммерческом банке. Теперь Варнавский очень рассчитывал, что и его просьба будет услышана и исполнена.

– Ну спасибо, успокоил.

Варнавский не совсем понял, что именно успокоило помощника Президента – несостоявшееся покушение или его готовность к дальнейшему сотрудничеству, но уточнять не стал.

После обеда позвонил Марфин:

– Мы его взяли.

– Кого?

– Киллера этого доморощенного. Этот тип, которого кончили, чиновник в правительстве Москвы. Мелкая сошка, но, по оперативным сведениям, контролировал проституток на Юго-Западе. Так что никакого касательства к тебе – обычный передел сфер влияния.

– Не ошиблись?

– Нет, тут все прозрачно. Он даже из города не убрался, и глушитель у него нашли. Он и сам сутенер со стажем. А туда же, в киллеры записался, уходил по крышам, и его полгорода видело. Козел.

У Варнавского отлегло от сердца, но распоряжение усилить собственную охрану он отменять не стал.

В кустах стояла Люда, секретарша адвоката Барщевского. Ни слова не говоря, я схватил ее за локоть и потащил в дом. Когда мы зашли в освещенный подъезд, она заметила мой промокший от крови плащ.

– Ой, что это с вами? – ужаснулась она.

Я попытался улыбнуться:

– Следы бандитских пуль.

Она моментально побледнела и стала медленно опускаться на пол.

Вот не было печали! Теперь свободной рукой я вынужден был тащить за собой еще и Люду. К счастью, она скоро очухалась.

– Значит, это все правда… – проговорила она.

Что именно, интересно? Однако медлить было нельзя: я уже потерял довольно много крови.

Попав в свою квартиру, я первым делом перевязал рану, которая действительно, как я и предполагал, не оказалась серьезной. Пока я этим занимался, Люда сидела в комнате и, стараясь не смотреть в мою сторону, курила.

– Так что тебя привело сюда так поздно?

Вместо ответа она вытащила из сумки сложенный вчетверо листок.

– Вот. Прислали сегодня вечером.

Я развернул бумагу. Это был факс от Барщевского:

"Привет, Юра!

Сейчас, когда я вместе с семьей чувствую себя в относительной безопасности, наконец появилась возможность предостеречь тебя от необдуманных шагов. Как ты знаешь, я должен был защищать Удогову, дело которой передали тебе. Поначалу оно мне, как, я уверен, и тебе, показалось плевым. Однако буквально на следующий день ко мне в контору явились двое чеченцев, которые буквально с порога потребовали, чтобы я, во-первых, не встречался с Удоговой, а, во-вторых, немедленно подал ходатайство об освобождении подзащитной из-под стражи. Они готовы были уплатить любую сумму. За услуги пообещали хороший гонорар. Первая просьба меня несколько удивила, но во второй ничего особенного или противозаконного не было. В конце концов эти чеченцы могли оказаться ее родственниками. Короче говоря, на следующий день я подал ходатайство прокурору. Вечером ко мне явился следователь Кулешов, который сыпал непонятными фразами, туманными угрозами и вообще вел себя как псих. Как я понял, он хотел, чтобы я отозвал ходатайство об освобождении Удоговой. Я, понятно, ему отказал. В этот же день во дворе сожгли мою машину, а прямо с утра в мою квартиру нагрянула неизвестно откуда взявшаяся «братва», которая потребовала огромные деньги. Потом позвонил Кулешов, и из его бессвязной речи я понял, что и машину и «братву» устроил именно он. Я пошел в прокуратуру и отозвал свое ходатайство. Вечером ко мне опять пришли те самые чеченцы, которые уже открыто угрожали мне и даже порывались забрать с собой мою жену. Мне пришлось пообещать им снова подать ходатайство. На прощание они подожгли мою дверь. Утром я едва успел добыть справку о болезни, оставить ее у Генриха, подать в суд еще одно ходатайство, схватить жену и детей, снять со счета все свои деньги и уехать. Куда – сказать, по понятным причинам, не могу. Боюсь.

Когда я позвонил Люде, она сказала, что защиту по этому делу поручили тебе. Мой тебе совет – не связывайся. А то окажешься меж двух огней, как я. А если уже успел вляпаться – собирай манатки и рви когти. Голова на плечах важнее, чем какие-то там чеченские разборки. И еще. Из разговоров чеченцев я понял, что речь идет о каком-то огромном наследстве, которое якобы принадлежит сидящей в тюрьме Зое Удоговой. И что с делом связан какой-то очень большой человек, кажется, из правительства. Согласись, в такой обстановке надеяться совершенно не на что. Люда передаст тебе это письмо, надеюсь, оно не опоздает и все будет хорошо.

Валера"

Ну вот все и выяснилось. Мои предположения, что Кулешов непосредственно связан с делом, оказались правильными. Значит, Валера тоже лишился машины, причем точно таким же способом, как и я. Видимо, Кулешову нравится жечь чужие машины. «Большой человек из правительства» – это, конечно, Варнавский. О наследстве я узнал от самой Удоговой, письмо Барщевского это только подтвердило. Знать бы еще, что это за наследство такое, из-за которого, по-видимому, и разгорелся весь этот сыр-бор.

Итак, попытаемся восстановить картину. Зоя Удогова, которая запуталась в своих махинациях, хочет подставить на свое место сестру, которая ничего о ней не знает. Почему именно ее? Наверное, потому, что они очень похожи. Зоя Удогова подкупает следователя Кулешова, который фабрикует липовое дело по анекдотическому поводу – хулиганство и избиение милиционера. В это же время за Верой Кисиной охотятся и другие чеченцы, которые пытаются получить это загадочное наследство, принадлежащее ей. О наследстве Вера, скорее всего, тоже ничего не знает. Получается, что Зое и Варнавскому выгодно держать Веру в тюрьме, а чеченцы, наоборот, хотят вытащить ее оттуда, чтобы получить наследство. Судя по всему, Зоя, когда узнала о наследстве, решила, и это вполне естественно, получить его сама. При этом ей еще более выгодно, чтобы Вера оставалась в Бутырке. Непонятно только одно: почему чеченцы еще не навестили меня? Не успели пронюхать, что я занимаюсь делом Удоговой? Вряд ли. У них изменились планы?

– Юрий Петрович, – подала голос Люда, – может, вы меня отвезете домой? Уже поздно…

Часы показывали без пяти четыре.

– Ты хочешь сказать, рано? А ты давно ждешь меня у подъезда?

– С десяти часов. В целях конспирации факс на главпочтамт. Оттуда я поехала сразу к вам.

Ну разве мог я отказать девушке, которая прождала у подъезда ночью пять часов? Причем ради моей же безопасности.

Мы уже стояли в дверях, когда зазвонил телефон. Секунду поколебавшись, я все же взял трубку:

– Алло!

Звонивший молчал. Это могло означать только одно – он проверял, дома ли я. А это значит…

– Скорее! – Я опять подхватил Люду, и мы бросились вниз по лестнице.

Люда жила далеко – в Бибиреве. Пока мы ехали она успела рассказать, что собирается покинуть квартиру Барщевского, так как боится за свою жизнь. Угрозы бандитов с каждым новым посещением становились все более серьезными. Одно радовало – бандиты ее не трогали. Пока что, во всяком случае. Люда уже сама собиралась уйти из брошенного хозяином офиса.

– Ты думаешь, когда все это закончится, Барщевский не вернется?

Он пожала плечами:

– Не знаю. Он где-то в тропиках…

В маленькой двухкомнатной хрущевке кроме Люды жила ее старая мать. Поэтому вошли мы на цыпочках. Попав домой, Люда приободрилась, напоила меня горячим чаем и даже сама сделала перевязку. Кость, задетая лезвием ножа, ныла, но чувствовал я себя сносно. Это хорошо. Потому что я чувствовал, что возвращаться домой мне нельзя. Можно, конечно, напроситься на ночлег у Люды, но мне казалось, что нужно немедленно что-то делать. Действовать. Ведь опасность грозила не только мне, но и моей подзащитной. Но что я мог сделать один, и без оружия? Я решил обратиться за помощью к Турецкому, как мне ни хотелось его будить среди ночи.

Сонная Ирина – жена Турецкого – сказала, что дома его нет. С одной стороны, это было хорошо: Александр Борисович не спал, но с другой – ночью он мог быть где угодно. Но мне опять повезло: когда я набрал телефон прокуратуры, мне ответил такой знакомый и почти родной голос Турецкого. Он ничуть не удивился моему позднему звонку. Я рассказал ему вкратце все мои сегодняшние приключения и о письме Барщевского. Турецкий подумал минуту и заявил:

– Медлить нельзя. Нужно ехать к Кулешову. Если он служит Удоговой, то, скорее всего, он попытается избавиться от тебя и от Веры. Во всяком случае, его нужно остановить. Ты знаешь, где он живет?

– Нет.

– Ладно, сейчас узнаю…

Через полчаса я был у дома Кулешова в Отрадном. Минут через пять подкатил Турецкий.

Мы поднялись на пятый этаж в полном молчании. Дверь в квартиру следователя Кулешова была приоткрыта и имела явные следы взлома.

Турецкий достал из подмышечной кобуры пистолет, и мы по всем правилам встали по сторонам дверного проема. Турецкий ногой открыл дверь и заглянул внутрь. В прихожей горел свет. Мы осторожно и тихо вошли в квартиру.

Труп Кулешова лежал в гостиной около телефонного столика. Трубка была снята и валялась рядом. Во лбу Кулешова зияло пулевое отверстие, из которого вытекала кровь, образуя на паркете большую черную лужу. Судя по тому, что даже по краям лужа не успела запечься, убили его совсем недавно.

– Минут двадцать назад максимум, – определил Турецкий, – не повезло. А нам, по всей видимости, наоборот, повезло. Если бы мы приехали раньше, то уже лежали бы рядом с ним.

– Нужно вызвать наряд милиции, – сказал я и нагнулся за телефонной трубкой.

– Не трожь! – крикнул Турецкий. – Кулешов, видимо, звонил по телефону, когда в него стреляли. Пока трубку не положишь на рычаг, можно определить номер, с которым он разговаривал.

Пришлось будить соседей. Пожилой паре объяснили, кто мы такие и зачем нам телефон. В конце концов Турецкий с помощью дежурного по ГУВД Москвы узнал телефон, по которому звонил Кулешов.

Это был телефон квартиры Веры Кисиной.

В районе Шаболовской мы были, когда уже начинало светать. Однако здесь нас ждал еще один сюрприз: дверь тоже была взломана и приоткрыта. Мы переглянулись и опять со всеми предосторожностями проникли в квартиру. Ни я ни Турецкий не удивились, когда на полу обнаружили труп с точно таким же круглым пулевым отверстием во лбу.

– Тактика выжженной земли, – произнес Турецкий, встав над телом рыжего бородача, застывшего в неестественной позе, привалившись к стене.

Может быть, это и был мой двойник, который ответил Петру Шовкошитному, когда он сюда звонил.

Мы набрали номер окружного УВД и вызвали оперативно-следственную бригаду. Через несколько минут она была в квартире, и началась обычная суета: эксперты-криминалисты осматривали помещение и снимали отпечатки пальцев, посыпая все вокруг дактилоскопическим порошком, судмедэксперт осматривал труп, следователь составлял протокол.

Убитый оказался неким Максимом Воронцовым. Судя по найденному в его кармане удостоверению, он занимался частной розыскной деятельностью. Еще у него нашли объемистый пакет с двадцатью тысячами долларов и записную книжку. В ней среди прочих имелся и телефон Зои Удоговой. Настоящей, конечно.

Из «заколдованной квартиры» мы с Турецким вышли часов в восемь утра.

– Ну вот, – заключил он, – кроме Кулешова Удогова, по всей вероятности, пользовалась услугами и этого Воронцова. Кто из них устроил эту дьявольскую подмену, уже, по-видимому, не имеет значения. Деньги – это гонорар. Меня же больше интересуют убийцы. Это, скорее всего, враги Удоговой, те самые чеченцы, которые угрожали Барщевскому. Единственное, что я не могу понять, это почему они до сих пор не добрались до тебя. Как ты считаешь, Юра?

– Может, у них изменились планы?

Турецкий кивнул:

– Скорее всего. Но это значит, что новые планы оказались более выгодными для них. И эти новые планы наверняка связаны с убийствами Кулешова и Воронцова. И не исключено, что они собираются еще кого-то убить – ту же Удогову. Кстати, на твоем месте я бы проведал подзащитную. Мало ли…

Грязнов, плеснув в кофе изрядную порцию коньяка, изучал акт судмедэкспертизы исследования трупа Кулешова.

Нет, патологоанатомам, ей-богу, не позавидуешь. Одно дело, просто осмотреть труп и совсем другое, выворачивать его наизнанку. Он отхлебнул из чашки, но кофе показался слишком горьким.

"…мужчина, возраст 46 лет, вес 69 кг, рост 173 см…

С правой стороны лобной кости имеется округлое отверстие размером 9 x 10,2 мм. От плотного контакта на коже образован отпечаток дульного среза, называемый «штанцмарка». Под действием газов возник крестообразный разрыв кожи. Большая часть копоти и других компонентов, характерных для близкого выстрела, отложены при выстреле в упор. В раневом канале копоть обнаружена в виде овала, у одной из сторон которого располагается сама входная рана…"

Значит, стреляли в упор. «…Выходное отверстие на уровне нижнего края затылочной кости. Имеет вид широкой раны с вывернутыми наружу краями, размером 30 x 50 мм… Исследованием мозгового вещества установлено наличие мелких кровоизлияний по пути следования пули, мозговое вещество содержит мелкие осколки черепной кости».

Съеденный час назад цыпленок беспокойно заворочался в желудке. Грязнов сделал большой глоток почти остывшего кофе, попытался сосредоточиться и прогнать живые навязчивые образы, вызываемые сухим текстом экспертов.

Так, пробит мозг. Теперь второй выстрел. «На уровне мечевидного отростка грудины имеется пулевое отверстие…» Сердце не задето, хотя он бы все равно умер просто от потери крови.

Так, исследование одежды… ага, вот это интересно. «Под ногтями указательного и среднего пальцев правой руки обнаружены и макроскопические кусочки кожи, не принадлежащей убитому».

Значит, Кулешов его поцарапал. Увидел и, вместо того чтобы удирать, полез в драку. Отчаянный тип! А впрочем, от пули далеко не убежишь…

Информации куча, а толку ноль.

Так, чем нас порадуют баллистики? "Калибр 9 мм, вес… количество нарезов… ширина нарезов… ширина пояска… гильзы… мягкий наконечник – нет. Оба выстрела произведены из одного и того же оружия, предположительно пистолет Макарова. А пистолета на месте происшествия не обнаружено. Но это и не обязательно. Второй раз убийца им, конечно, не воспользуется, а вот выбросить может в любом удобном для него месте. Возможно, у него феня такая – выбрасывать оружие, скажем, в Москву-реку или Химкинское водохранилище.

Но кто же его заказал? Грязнов раскрыл папку с отчетом о последних делах, которые вел Кулешов. Самое последнее дело о хищениях в особо крупных размерах. Подследственная Удогова Зоя – подзащитная Гордеева. Но не она же его заказала? Или это настоящая Удогова?

А может, это никакой не профессионал? Может, Кулешова пристрелил Воронцов?

А что, это идея. Разрешение на оружие у него было, и, скорее всего, он пользовался «макаровым», мотив тоже был. Что еще нужно?

Вот же бред, а? Совсем зарапортовался. Воронцов-то погиб в одну ночь с Кулешовым. До чего доводят нормального человека постоянные висяки! В каждом сейфе в МУРе валяется по десятку таких дел, которые никогда не будут расследованы до полного раскрытия преступлений. Разве что какой-нибудь киллер, помирая от смертельной хворобы, явится с повинной…

Грязнов, стоя у окна в своем кабинете, рассматривал негативы из тех, что были найдены в портфеле Воронцова. На пленке была запечатлена постельная сцена, действующих лиц он, как ни напрягал зрение, разобрать не смог. Пришлось дожидаться, пока в экспертно-криминалистическом управлении ГУВД отпечатают снимки. Хотя он был практически уверен: герой любовник – убитый следователь Кулешов.

Во всяком случае, это было бы очень кстати. Покойник имел любовницу, другой покойник их выследил и шантажировал, потом они не договорились, и второй покойник перед смертью завещал убить первого. В общем, все умерли. Их похоронили, дело можно сдавать в архив. Или не все умерли… Тогда хуже, но все равно лучше, чем ничего, по крайней мере, есть за что ухватиться.

Грязнов настолько уговорил себя, будто на снимках непременно Кулешов, что, когда их ему принесли, – не стал сразу смотреть. Вдруг осечка? Он, как суеверный картежник, выложил пачку фотографий на стол лицом вниз и осторожно, за краешек, приподнял верхнюю. Слава богу – Кулешов. На остальных тоже он. И еще мощная блондинка на голову выше его, с внушительным бюстом. Интерьер вроде знакомый.

Он вынул из дела фотографии квартиры Кулешова. Так и есть, все сходится. Значит, Воронцов по меньшей мере дважды тайно проникал в квартиру убитого, чтобы установить скрытую камеру и забрать снимки. Две галочки второму покойнику… Осталось установить личность дамочки.

Он стал листать довольно объемную записную книжку Кулешова. Грязнов уже бегло просматривал ее до того и прикинул, что проверить всех подряд – безумная затея: у Кулешова было человек триста знакомых; рехнуться можно, как он помнил их по именам? Или каждый раз при встрече между делом заглядывал в блокнот? Добрый день, э-э-э, а! Варфоломей Каллистратович…

Последней на букву "в" значилась Валя, при том, что все остальные сгруппированы как положено – по фамилиям. Везет мне сегодня или не везет, взвесил Грязнов. Предположим – везет. Он снял трубку, продолжая для очистки совести перелистывать страницы.

– На чье имя и по какому адресу зарегистрирован телефон под номером…

Телефон принадлежал некоему господину Соколовскому. В прошлом. В настоящий момент, как выяснил Грязнов, господин Соколовский, помимо телефона владевший ранее строительно-ремонтной фирмой, отбывает срок за подлог финансовых документов. Уж не сам ли Кулешов вел дело? На этот раз догадка не подтвердилась. Ладно, подумал Грязнов, нет так нет, если бы можно было все раскопать, не выходя из кабинета, жизнь стала бы легкой и неинтересной, и пришлось бы каждый раз придумывать причину, чтобы выйти на свежий воздух. А так причины находятся сами собой. Например, немедленно проверить эту Валю.

Сегодня ему действительно везло. Валентина Соколовская оказалась искомой Валей – любовницей Кулешова, блондинистой дамочкой с крупногабаритным фасадом.

– Грязнов, уголовный розыск. – Она покорно впустила его в квартиру, но грязновское суровое «уголовный розыск» не произвело на нее никакого впечатления: видимо, привыкла.

– Вам повезло, что застали меня дома: приболела, – подтвердила она и без того установленную Грязновым истину, – вы по поводу мужа?

– В том числе и поэтому.

– Кофе будете?

– Нет.

– С коньяком наверняка будете. – Валя поплыла на кухню. Двигалась она так, будто имела килограммов сто весу, хотя на фотографии не выглядела безобразно тучной, а в натуре – еще меньше.

Наша хворая лежит на диване, а надето на ней на несколько тысяч баксов, не считая того, что на пальцах, прикинул Грязнов. Кулешову такая могла приглянуться и при ста килограммах, если он, конечно, ценил в женщине прежде всего кошелек.

– Вам знаком этот человек? – Он показал ей прижизненную фотографию Кулешова.

Валя взяла снимок и принялась внимательно изучать. Вот стерва, подумал он, работу мысли изображает.

– А почему это вас интересует?

– Так знаком или нет?

– А почему это вас интересует? – опять переспросила хозяйка. – Давайте так: после троекратного повторения ходов фиксируется ничья, как в шахматах.

– Договорились. – Он вытащил фотографию с места происшествия, Кулешов с дыркой в голове, и положил рядом с первой. – А вот этого узнаете?

Она поперхнулась и пролила на себя полчашки кофе.

– Что, в таком ракурсе более узнаваем? – поинтересовался Грязнов.

Валя достала из бара початую бутылку рома:

– Нужно выпить.

– Нужно, – согласился он, но она не поняла намека, схватила со стола бутылочку с каплями, вылила содержимое в стаканчик и хватила, разбавив ромом.

– Да, он мой любовник. Был. – Она утерлась висящим тут же полотенцем. – Простите.

– Давно вы знакомы?

– Около года.

– Деловые отношения вас связывали?

– Нет.

– Этого человека знаете? – Он показал ей фото Воронцова.

– Нет. – На этот раз Валя ответила почти сразу, из чего Грязнов заключил, что она, скорее всего, говорит правду. Тем не менее он решил повторить сработавший прием – предъявил ей застреленного Воронцова.

– Нет. Нет, не знаю. – Она налила себе еще несколько капель, уже из другой бутылочки, снова разбавила ромом и отправила содержимое в глотку. Грязнову опять не предложила составить компанию.

– А вот он про вас с Кулешовым кое-что знал. – На стол легла фотография из воронцовских анналов.

Валя скривилась, но рассмотрела ее, повертев и так, и эдак:

– Мы это уже выяснили.

– А еще он оставил после себя литературное наследие с подробностями вашей биографии. Кстати, их нетрудно проверить. И вот это уже не фигня, даже по сравнению с мировой революцией.

Она в очередной раз потянулась к бутылке, но он ее опередил:

– Позвольте и мне.

Она достала вторую рюмку.

– Кулешов упрятал моего Соколовского. Не думаю, что он его подставил, просто тщательно проследил за его делами и вовремя сдал. И не позволил откупиться. В детали я не вникала. Если вам интересно – все есть в деле.

– Я читал дело вашего мужа, – соврал Грязнов.

– Ничего необычного он не совершил, все так работают. Моему олуху не повезло: попал под раздачу. Я сама теперь веду дело – знаю, что к чему.

– Что за история с кредитом, который взял ваш муж, после чего кредитор тоже очутился на нарах с подачи Кулешова? (Данные были в записях Воронцова, но разобраться в них толком Грязнов не успел)

– Дело темное. После того как благоверный Соколовский сел, многие деловые связи оборвались. Да что там многие! Все почти.

– Когда вы в последний раз видели Кулешова?

– Пять дней назад. Работы было по горло.

– Ему кто-нибудь угрожал?

– Не знаю. Он мне ничего не говорил и виду не подавал.

– У него были какие-нибудь увлечения, друзья, о которых он вам рассказывал?

– Знакомых – пол-Москвы. А увлечения, – Валя фыркнула, – непризнанный гений психологии был, Фрейда до дыр зачитал. – Она снова принялась вытирать слезы полотенцем.

– Он говорил с вами о своей работе?

– Нет! Вы сами дома много говорите о работе?

– Допустим… Ваш муж догадывался или хотя бы подозревал о ваших отношениях?

– До сегодняшнего дня я считала, что они не являются достоянием общественности.

– А он, я имею в виду вашего супруга, способен на убийство из ревности?

– Вы издеваетесь? Он что, для этого на денек отлучился из колонии?

– Он мог заказать убийство.

– Не мог. Убийство из ревности не передоверяют даже профессионалам.

– Из города не уезжайте. Через день-два я вас вызову. – Грязнов налил по последней…

Соколовская безбожно темнит, почему – непонятно, прикидывал Грязнов с утра по дороге на работу. Боится своего благоверного? В принципе есть чего бояться. Если он узнает, что она со своим любовником упрятали его за решетку, еще и денежки прикарманили… Да, может и на клочки разорвать. Интересно, что за тип этот Соколовский? Мог он из колонии добраться до Кулешова? Да как два пальца об асфальт. У него на воле наверняка припрятана немалая сумма, кто-то выходит, Соколовский с ним договаривается… Даму с насморком нужно поскорее колоть, иначе захлебнемся в версиях.

На столе лежали рапорты, рапорты и еще раз рапорты. А также протоколы, справки, донесения. Бред!

Опрос сотрудников фирмы Соколовских, сделанный в срочном порядке грязновскими архаровцами.

Так. «…Согласно показаниям коммерческого директора Федоренко, В. Соколовская принимала активное участие в деятельности предприятия, возглавляемого ее мужем, фактически выполняя функции его заместителя. Самостоятельно вела переговоры с заказчиками, заключала в его отсутствие договора, регулярно выезжала на объекты и т. д.» Замечательно. Ты уже почти у меня в кармане, сопливая моя. Черт, хороший у нее ром, но ехать к ней еще раз нельзя – тактически неверно. Может, попросить ее захватить ром с собой?

«В материалах по делу Соколовского имеются изъятые документы коммерческого характера, подписанные В. Соколовской. Показания Федоренко подтверждаются также…» Достаточно. С этой стороны ее обложили.

Грязнов поковырялся в деле Соколовского, извлеченном его людьми из архива суда. Вот сообщение из колонии, куда отправили Соколовского, приобщенное к делу: «Администрацией колонии Соколовский характеризуется в целом положительно. Регулярно получает письма и посылки из дома. Жена дважды приезжала к нему на свидание…» Пожалуй, про ее экс-любовника он действительно не в курсе.

Грязнов пригласил Валентину в кабинет.

– Ну что, гражданка Соколовская, будем сознаваться или как? – Грязнову не терпелось поскорее раскрутить это дело, и необходимость терять время, по капле выжимая показания, его раздражала.

– По-моему, в прошлую нашу встречу я уже созналась во всех грехах.

– Кофе будете, с коньяком? Теперь я угощаю.

– С коньяком буду, угощайте.

– Давайте устроим блиц.

– Давайте, объясните правила.

– Я вас припираю к стенке. Вы раскалываетесь. Каждому по десять минут. Я хожу первым.

– Знаете присказку: девушка, девушка! А вы уверены? Минуточку! А вы успеете?

– Успею, не переживайте. Время пошло. Итак, вы сказали, что имеете смутное представление о делах мужа в бытность его главой фирмы. А сотрудники утверждают обратное. Вы говорили, что ничего не знаете о кредите, а ваш супруг считает вас экспертом по этому вопросу. Вы также утверждали, что с убитым Кулешовым вас связывали чисто романтические отношения. Он же в это время копал под вашу контору с целью подловить вашего мужа. Сомнительно, чтобы он обошелся без вашей помощи. И совсем уже невероятно, чтобы он самолично провернул аферу с невозвращением кредита. А посему: либо вы подробно расскажете мне о похождениях Кулешова, приведших его к смертному одру, либо я арестую вас по обвинению в его убийстве. Из корыстных побуждений. Не поделили тот самый кредит. Даже если вам удастся вывернуться и ускользнуть от правосудия, в чем я лично сомневаюсь, вас неизбежно настигнет справедливый гнев вашего законного супруга, который узнает, кто на самом деле засадил его за решетку. Предупреждаю: он зол на весь мир. Теперь ваш ход.

Соколовская в ходе монолога Грязнова постепенно менялась в лице, цветущий нежно-розовый румянец, искусно подчеркнутый естественной неяркой косметикой, постепенно исчезал, и щеки вначале побледнели, потом поголубели, и в конце концов цвет лица стабилизировался на уровне мягкого аквамарина.

– Хорошо, считайте, что вы меня напугали, приперли к стенке и морально уничтожили. Я все скажу, только…

– Увольте! – прервал Грязнов, заранее предвидя долгий торг за каждое слово. – Все – вы изложите в письменном виде. Сейчас меня интересует главное: кто и за что убил Кулешова. А насчет «только» – посмотрим, хотя наверняка ничего обещать не могу.

– Его шантажировали. Я не знаю этого человека, но вам, как я понимаю, он известен. В последний раз, когда мы виделись, Кулешов сказал мне, что сам собрал против него и всей гоп-компании убойный материал. Что за компания, он не объяснил. Сказал: они выложат достаточно, чтобы купить в Альпах коттедж с гаражом для «боинга». Однажды обмолвился, что у него в квартире есть тайник… был тайник.

Грязнов увидел, что она собирается разводить сырость и принялся вливать в нее кофе.

– Где, где тайник?

– В квартире.

– Понятно.

Грязнов с группой муровцев приехал на квартиру Кулешова. Квартира двухкомнатная, в спальне, рядом с кроватью, вместо ночного столика – сейф. С кодовым замком и обычным. Ключ был на связке в кармане Кулешова в момент смерти. Криминалистические исследования, проведенные по распоряжению Грязнова, выявили на ключе довольно старые следы воска. То есть кто-то снимал слепок. Интересно, Воронцов или нет? Или сама пассия Кулешова? Во всяком случае, у нее такая возможность была.

На кодовый замок потребовалось минут пять. Комбинация оказалась до ужаса банальной: 2000. В сейфе: загранпаспорт, полторы тысячи долларов, пластиковая карточка VISA и тот же набор фотографий, который Грязнов уже имел удовольствие рассматривать. Зачем он их хранил, почему не сжег? Непонятно. Может, глядя на снимки, он заряжался негативной энергией?

Короче, сейф не содержал ничего интересного и вряд ли был тем тайником, о котором говорила Соколовская. А значит, он здесь для отвода глаз. Кому придет в голову искать где-то еще, если вот он, поблескивает стенками из особо прочной стали и подстрекает любопытных своей неприступностью.

– Ищем дальше, ребята, – распорядился Грязнов.

Ребята принялись скатывать ковры, переворачивать мебель, простукивать стены и доски паркета. В соседней комнате из шкафов вываливали книги, перетряхивая каждую. Библиотека у Кулешова была та еще: Спиноза, Макиавелли, Ницше, Фрейд, Достоевский, Кафка. Да, сдвинутый был мужик, это точно. Правда, были книги и по криминалистике, а из новой постсоветской литературы: «Антология маньяков» и «Настольная энциклопедия садиста». Бред, он что, действительно это читал?

Квартиру разгромили до основания, но следов тайника так и не обнаружили. Может, наврала она все? А может, он ей наврал.

Сыщики переместились на кухню и в прихожую. Грязнов присел на подоконник и раскрыл «Настольную энциклопедию садиста». «…Садизм и садомазохизм – естественные свойства человека, и это неоспоримый, непреложный и неоднократно доказанный наукой факт». Да-с, занимательная книженция, то-то я как ни пойду к стоматологу, так просто руки чешутся усадить его самого в кресло и начать сверлить ему что попало…

– Есть! – Прервал мысль Грязнова вопль оперативника из кухни.

На нижней полке холодильника лежала завернутая в полиэтиленовый пакет коробка из-под овсяных хлопьев «Геркулес», ничем не выделявшаяся среди себе подобных. Кулешов, похоже, все свои съестные припасы хранил в холодильнике, в том числе хлеб, макароны и прочую бакалею. Только в этой коробке вместо питательных хлопьев лежала пачка фотографий и магнитофонная пленка.

Грязнов оставил ребят наводить порядок, а сам уехал на Петровку, 38, чтобы в спокойной обстановке изучить находку.

Все фотографии, найденные у Кулешова, имели общее место: в окружении разных мужчин была снята одна и та же женщина. Мужчин было трое: Воронцов, неизвестный кавказец лет пятидесяти и какой-то холеный бородач, лицо которого показалось Грязнову смутно знакомым, но где он его видел, Грязнов вспомнить не мог.

Он отложил фотографии и взялся за пленку. Это была, очевидно, запись телефонного разговора Кулешова. Его голос Грязнов узнал: копаясь в его последних делах, он прослушал пару магнитофонных записей допросов, проведенных следователем.

К у л е ш о в. Вы получили фотографии?

Н е и з в е с т н ы й. Какие фотографии?

К у л е ш о в. Не прикидывайтесь дурачком, вы прекрасно знаете, о каких фотографиях идет речь.

Н е и з в е с т н ы й. Кто вы?

К у л е ш о в. Об этом не трудно догадаться. Вы поступили по отношению ко мне несправедливо, и я хотел бы исправить положение вещей.

Н е и з в е с т н ы й. Я вас не понимаю.

К у л е ш о в. Объясняю: у меня есть доказательства вашей аферы с подменой и фотографии – только малая часть имеющихся у меня материалов. И работать я могу на два фронта… Тому облапошенному папаше вряд ли понравится ваша деятельность. А также можно элементарно сдать вас с потрохами в соответствующие инстанции. Правда, в последнем случае меня ждет только моральное удовлетворение, но зато какое…

Н е и з в е с т н ы й. Вам что, мало того, что вам заплатили?

К у л е ш о в. А, значит, вы все-таки догадались, кто я. Тем лучше. Но дело в том, что мне ничего не заплатили. Ваш наемник просто откровенно шантажировал меня, а теперь настала моя очередь. Ваша подруга, конечно, все замечательно провернула…

Н е и з в е с т н ы й. И сколько же вы хотите?

На этом запись обрывалась. Очевидно, Кулешов не считал нужным придавать гласности степень своей жадности. Но и этого было более чем достаточно. Вот он – замечательный мотив. Правда, всех прозвучавших тонких намеков Грязнов не понял, но главное ясно: Кулешов начал выпендриваться, и его поставили на место. Точнее, уложили.

Удивительно, но голос неизвестного на пленке тоже будил в Грязнове какие-то смутные воспоминания. Если это один из тех троих, что на снимках, то это точно не кавказец, так как акцент у говорившего отсутствовал, и, скорее всего, не Воронцов: мелковато тот плавал, чтобы платить наемникам. Вот шантаж – это его профиль. И если шантажировали Кулешова только связью с Соколовской, следовательно, Воронцов и есть наемник. Значит, остается бородач.

Хотя кое-какие мысли по поводу собеседника Кулешова у Грязнова были. И он немедленно послал пленку на экспертизу. А потом поехал на телевидение и просмотрел записи правительственной хроники за последние полгода. Пару кассет тоже отправил в следственно-криминалистическое управление – для сравнения.

Уже почти в конце дня зазвонил телефон. Грязнов взял трубку.

– Полковник Грязнов. – Говоривший явно привык командовать.

– Я слушаю.

– Полковник Марфин из ФСБ. Через час к вам прибудет мой подчиненный – капитан Пузовский. Он подвезет вам постановление первого замминистра Министерства внутренних дел о том, что с сегодняшнего дня оперативной разработкой по делам об убийствах Кулешова и Воронцова будем заниматься мы, то есть ФСБ.

– По какой причине? – только и вымолвил Грязнов.

– В связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Дела принимают политический оттенок.

– А именно?

На том конце провода замялись.

– Н-ну, по нашим данным, убитые были связаны с некоторыми лицами, расследование дел с участием которых входит в компетенцию ФСБ. Все ясно?

– Да.

– Прошу подготовить оперативные дела для передачи. Их заберет Пузовский.

И на том конце провода положили трубку.

Все и так ясно, без экспертизы, подумал Грязнов и пошел домой…

В Бутырке я был через полчаса. Как обычно, предъявил удостоверение, дождался, пока отъедет в сторону ажурная металлическая дверь, потом подошел к окошку. Заполнил бланк свидания с подзащитной.

– Удогова? – Дежурный глядел на фамилию. – Ага, так это вы за ней?

– Да, – осторожно ответил я, не совсем понимая, в чем дело.

– Постановление суда пришло вчера. Так что можете забирать.

Я не верил своим ушам. «Забирать»? Что бы это значило?

– Прямо сейчас?

– Да. Только позвоню дежурному по корпусу.

Он снял трубку и набрал трехзначный внутренний номер.

– Фролов говорит. Тут за Удоговой пришли… Адвокат… Фамилия, – он скосил глаза на бланк, – Гордеев… Да…

Вдруг его лицо посерьезнело.

– …Когда? Сегодня ночью?.. Да… Хорошо, передам… – И обращаясь ко мне, он сказал: – Сегодня ночью заключенная Удогова пострадала в стычке со своими сокамерниками. Повреждения небольшие, но ее пришлось отправить в медсанчасть.

Час от часу не легче!

Зайдя в спецотдел СИЗО, я узнал, что вчера из суда было получено постановление об освобождении Зои Удоговой из-под стражи под денежный залог. Значит, суд вынес положительное решение по ходатайству об изменении меры пресечения Барщевского, которое он перед своим бегством все же оставил. Но кто же внес этот залог? Впрочем, в данный момент меня это мало интересовало. Мне надо было поскорее вытащить отсюда Веру.

В медсанчасти Бутырки было так душно, что у меня на секунду потемнело в глазах. Когда я немного пообвыкся, подошел к столу дежурной медсестры, которая жевала большую булку с маслом и читала маленькую книжку в яркой обложке.

– Где у вас тут Удогова находится?

Медсестра неохотно оторвалась от чтения и еды:

– Это которую ночью ранили?

– Да.

– Во-он там, на предпоследней койке.

Она снова запихнула в рот кусок булки и уткнулась в роман.

– Скажите, она в тяжелом состоянии? – поинтересовался я.

Медсестра сердито глянула на меня, прожевала булку и недовольно сказала:

– Поесть не дадут… Все нормально с Удоговой. Глаз подбили и руку порезали. Правда, сильно. Так что ничего, ходить может.

Я подошел к кровати Веры Кисиной. Она полусидела, подложив под спину подушку, как ни в чем не бывало ела такую же булку, как медсестра, но без масла, запивала чаем из мятой алюминиевой кружки и тоже читала роман. Правда, донельзя потрепанный. Видимо, было время завтрака.

Рука у нее была перебинтована от запястья почти до самого плеча.

– Вера, – окликнул я ее.

Она дернулась и уронила кружку. Содержимое разлилось по грязно-коричневому одеялу.

Проходящая мимо санитарка, заметив это, разоралась:

– Ах ты, паскуда засранная, только попала в лазарет и уже гадишь! А стирать кто будет?

Если бы я не сунул ей в карман грязного халата десятку, она бы, пожалуй, даже полезла на Веру с кулаками.

– Вы? – почти прошептала Вера. – Так… вы…

Я сел на кровать:

– Я все разузнал. Я говорил с вашей сестрой.

Она округлила глаза:

– Сестрой?!

– Да. У вас есть сестра. Это она все подстроила. Я вам все расскажу позже. А сейчас пора собираться. За Диму не беспокойтесь. Он жив и здоров.

Вера попыталась что-то сказать, но ее воспаленные и искусанные губы только ловили воздух. По щекам, оставляя грязные следы потекли слезы.

– Вера, вас выпускают под залог. У вас есть вещи в камере? Нам нужно торопиться.

Она только покачала головой. Действительно, какие у нее могут быть вещи?

– Как вы себя чувствуете?

Она кивнула, что должно было означать «хорошо».

– Я сейчас все улажу и приду. А вы пока собирайтесь.

Вера вдруг крепко и цепко схватила меня за локоть здоровой рукой. В ее глазах был страх. Она боялась, что я уйду. И что все это окажется неправдой.

– Не бойтесь, – постарался я ее успокоить, – я сейчас.

Если бы я перед выходом из дома не догадался взять с собой всю свою наличность, сегодня, пожалуй, Веру вытащить из тюрьмы не удалось бы. Платить пришлось буквально на каждом шагу – от начальника оперативного отдела до часового в воротах тюрьмы.

– Тебе-то за что? – устало спросил я, когда, уже спустившись вместе с Верой, мы встали у ворот и он сделал выразительный жест, потерев большим и указательным пальцами друг о друга.

– А ворота кто откроет? – обиделся он. – Можно сказать, самое главное дело делаю, а ты жилишься.

Он укоризненно покачал головой.

Я протянул ему очередную купюру, и мы оказались на свободе!

Все время, пока мы спускались по лестницам, получали верхнюю одежду, шли через тюремный двор, Вера находилась в каком-то ступоре. Она молчала, крепко держа меня за руку, и только провожала взглядом проходящих мимо людей в форме. Я это знал – такая привычка вырабатывается у всех, побывавших в заключении…

И только когда мы вышли на улицу, она обняла меня за плечи, уткнулась лицом в плечо и громко, в голос, зарыдала.

– Тихо, тихо, – пытался успокоить ее я, – не надо. Уже все позади.

Она не останавливалась. К моему удивлению, прохожие никак не реагировали на ее плач. Видно, для окрестностей Бутырской тюрьмы такие сцены не в диковинку.

Мы сели в машину. Я повез Веру к себе. Ну не в ее же квартиру везти, где этой ночью убили Воронцова!

Наконец, когда мы отъехали от Бутырки, Вера обрела дар речи.

– Что с Димой? – было ее первым вопросом.

– Все в порядке. Он в Лихтенштейне.

– Где?!

– В Лихтенштейне. Есть такое карликовое государство в Европе. Он участвует в шахматном турнире.

– Как он туда попал?

– Его послал Матвей Варнавский.

По дороге я вкратце рассказал ей все, что мне удалось выяснить. Она слушала вполуха. Веру больше интересовало то, что можно было видеть в окно: московские дома и улицы, люди, спешащие по своим делам, машины – словом, то, чего нельзя увидеть в Бутырской тюрьме,

– Ой, а вон там дом, где мы жили с Ленкой Филимоновой, – ткнула она пальцем в окно и тут же погрустнела, вспомнив, что ее подруги уже нет в живых. – Кто ее убил?

– Пока неизвестно. Ищут… Расскажите лучше, что произошло сегодня ночью.

У меня были серьезные основания считать, что это нападение не просто рядовая тюремная потасовка.

Вера нахмурилась:

– Я не хочу об этом вспоминать. Я не хочу вспоминать ни о чем, что происходило со мной за эти полгода.

– Я понимаю. Скажите хотя бы, кто напал на вас?

– Чеченка. Та, о которой я вам рассказывала. Подкралась ночью с ножом и… Если бы не Рита, попала бы прямо в грудь. Хорошо, сразу бабы с соседних нар сбежались. А то бы… А так только руку разрезала. Глубоко, правда.

Она махнула рукой.

– А чеченка что?

Она пожала плечами:

– А чего ей? Ничего не будет. Откупится. Если не сама, то родичи откупят. У них, знаете, мафия. Если деньги есть, то и водка, и анаша и, кому необходимо, даже мужик. Она горько усмехнулась. – И когда на зону выйдут, то вообще лафа. А через некоторое время на какого-нибудь солдата, который со времени чеченской войны в плену, обменяют. Вот и все. Вера тряхнула головой. – Не хочу об этом вспоминать. Плевать я хотела на нее!

– Дело в том, – заметил я, – что эту чеченку тоже могли подослать те же люди, которые вас засадили в тюрьму.

– Ну и все! Теперь возьму Диму и уеду…

– Куда? – задал я резонный вопрос.

Она умолкла. Я знал, что ехать ей, в общем-то, некуда.

Вдруг Вера дотронулась своей ладонью до моей руки, которая лежала на переключателе коробки передач.

– Что мне теперь делать? – вдруг спросила она.

Ее ладонь была узкой и прохладной, а глаза смотрели так… ну, в общем, объяснить трудно.

– Все будет хорошо. Вернется из Лихтенштейна Дима, вы опять будете жить так, как раньше. И все забудется, как страшный сон.

– Правда? – прошептала она.

– Да, – твердо сказал я, потому что был в этом абсолютно уверен.

Мы подъехали к моему дому. Хотите верьте, хотите нет, но весь двор опять был заполнен пожарными машинами! Я выглянул из окна и поднял голову. Полыхали окна моей квартиры. Что ж, видимо, Кулешов перед смертью успел отдать распоряжение. А может быть, это не он?

– Что случилось? – спросила Вера.

– Моя квартира горит, – просто ответил я.

Вдруг между красными пожарными машинами я заметил серебристый «мерседес». И даже не на него я обратил внимание, а на людей, которые в нем сидели. Короткие стрижки, смуглые лица. Черные глаза, которые пристально смотрели на нас с Верой. «Мерседес» медленно двинулся в нашу сторону.

Я резко дал задний ход и выехал из двора. Затем развернулся и газанул по улице, проехал до перекрестка. Пришлось остановиться у светофора.

– Куда мы? – Вера удивленно смотрела на меня.

– Не волнуйтесь, но, кажется, за нами погоня.

Она оглянулась. Я уже заметил «мерседес» в зеркало заднего вида. Сидевшие в нем сразу определили направление и приближались к нам.

Зажегся зеленый. Я вжал в пол педаль газа. «Жигуленок» Винта взвыл и резво покатил по мостовой.

– Кто это? – Вера не понимала, что происходит.

– Не знаю. Но что встреча с ними не сулит ничего хорошего это точно. Причем не только мне, но и вам, – проговорил я, стараясь не наезжать на канализационные люки. Как известно, встреча с ними тоже не обещает ничего хорошего нашему автомобилю.

– Давайте перейдем на «ты», – вдруг сказала Вера, опустив глаза.

Все-таки женщины удивительные создания. Нашла время!

– Угу, – буркнул я, ведя машину к Садовому кольцу.

«Мерседес» не отставал. Кажется, водитель даже особенно не старался, удерживая машину на определенном расстоянии от меня. У меня же было такое ощущение, что ветхое дно «жигуля» вот-вот провалится, и мы окажемся на асфальте.

Мы проехали метро «Краснопресненская» и резво выехали на кольцо. Я сразу же перестроился в крайний левый ряд. Маневр удался – между нами и «мерседесом» оказались несколько машин.

Вера сидела молча, хотя ее лицо опять стало таким, каким было, когда я первый раз пришел в Бутырку. Серым и безнадежным.

– Ничего, Вера, ничего. Оторвемся.

Машин было много. Водитель «мерседеса» делал какие-то попытки догнать нас по соседней полосе, но безрезультатно. Машины шли почти сплошным потоком.

Ну, предположим, я продержусь еще двадцать минут, ну и что? «Жигулям» соревноваться с «мерседесом» – это то же самое, что Ельцину с Борисом Беккером. Если, конечно, последний не проявит уважения к Президенту иностранной державы.

К тому же бензина осталось не так уж много.

Мы уже были недалеко от Сухаревки, когда я краем глаза заметил, что один из чеченцев (я почти был уверен, что это именно они) говорит по телефону. Я прибавил газ и свернул на проспект Мира.

Машин здесь было поменьше. Я несся рядом с разделительной полосой, то и дело поглядывая в зеркало, не обращая внимания на светофоры и знаки. «Мерседес», лавируя между машинами, неуклонно приближался. Его водитель тоже плюнул на правила дорожного движения.

Вдруг прямо перед капотом возник гаишник на мотоцикле. Он оглушительно засвистел и указал жезлом в мою сторону. Я сделал вид, что не понял жеста, крутанул руль и объехал гаишника. Тот засвистел еще сильнее и тоже бросился в погоню. Ну вот, теперь мне еще и дырку в правах сделают! Хотя какая может быть, ко всем чертям, дырка?! Шкуру бы уберечь.

Я удивлялся тому, что «жигуль» еще не рассыпался от натуги на мелкие кусочки. Выл, кряхтел всеми движущимися и неподвижными деталями, стучал, трещал, но катил по асфальту! Стрелка на спидометре не опускалась ниже восьмидесяти.

Впереди замаячил монумент советской космонавтике, или как там он называется. Поток машин становился все гуще, и вскоре я с ужасом заметил, что впереди образовалась пробка. Вера с тревогой поглядывала по сторонам.

– Прорвемся, – стиснув зубы заявил я, сворачивая на Королева. «Мерседес» и гаишный мотоцикл были совсем близко.

Я изо всех сил выжал газ. «Жигуленок» издал звук наподобие слоновьего и, видимо обретя второе дыхание, рванул вперед.

«НЕ ДАЙ СЕБЕ ЗАСОХНУТЬ» – вдруг появилась слева от меня огромная надпись. Мне потребовалась доля секунды, чтобы определить, что этот лозунг начертан на боку трамвая.

«Ну все, – пронеслось в голове, – прощайся с жизнью, Гордеев».

Вера закрыла лицо руками…

«Жигуль», всеми четырьмя колесами подпрыгнув на рельсах и оторвавшись от земли почти на метр, зазвенел частями, перекосился набок, заскрежетал об асфальт своим металлическим боком и, почти остановившись, тяжело перевернулся.

Последнее, что я услышал, это был страшный грохот где-то позади. Но мне уже было все равно.

Таможенный досмотр Яша прошел без проблем. Никто не усомнился в том, что он Мажидов. Багажа у него практически не было – одна сумка и полупустой дипломат. Правда, был второй загранпаспорт на свое настоящее имя, который он аккуратно разместил под кожаной обложкой блокнота, но никто ничего не заметил.

Зато в самолете Яше пришлось поволноваться. В соседнем ряду чуть позади его места расположилась группа из шести лиц явно кавказской национальности. Они все время вполголоса о чем-то совещались и, как ему показалось, пристально поглядывали в его сторону. Так что все два с лишним часа полета Яша не мог найти себе места, опасаясь, что чеченцы могут его опередить.

Прямо в Цюрихском аэропорту он взял напрокат машину и отправился в Вадуц. Кавказцы исчезли из поля зрения, но Яша гнал всю дорогу на предельной скорости.

Великолепные пейзажи заснеженных вершин, огромные пастбища с мирно пасущимися овечками и зеленые виноградники на горных склонах, проносившиеся за окнами машины, его не занимали. Старинная архитектура и прочие достопримечательности столицы Лихтенштейна он также решил отложить на потом.

Он не поехал в гостиницу, но не потому, что, как выяснилось еще в Москве, суточное проживание в номере стоило там от восьмидесяти до восьмисот долларов. Он собирался в одночасье стать миллионером и вполне мог позволить себе подобную роскошь. Просто у него не было намерений здесь задерживаться.

Его план был прост: он снимает все деньги со счета наличными, в темпе вальса покидает гостеприимный Лихтенштейн, а затем методично открывает счета уже на имя Пенкина в нескольких банках Германии и Швейцарии.

Яша вставил линзы прямо в машине и, прихватив вместительный дипломат, направился в Первый кредитный банк, массивно-помпезное здание которого располагалось прямо на Ратушной площади.

Яша обратился к служащему за стойкой, у которого при взгляде на клиента на лице воцарилась приветливая дежурная улыбка.

– Добрый день, сэр. Чем могу служить?

– Моя фамилия Мажидов. – Разговаривали на английском. Немецкого Яша не знал (английского, впрочем, тоже, но по такому случаю проштудировал разговорник), равно как и большинство лихтенштейнцев русского, а к услугам переводчика обращаться было нежелательно. – Я хотел бы снять деньги со своего счета.

Пальцы служащего залетали над клавиатурой. Он внимательно посмотрел на экран, и глаза его окончательно потеплели. «Все в порядке, – решил Яша, – чеченцы меня не опередили».

– О какой сумме идет речь, сэр?

– Я хотел бы закрыть счет.

Выражение лица служащего не изменилось.

– Я должен поставить в известность директора.

«Это нормально. Когда такой выгодный клиент закрывает счет, естественно, его будут уговаривать этого не делать».

Служащий удалился размеренным шагом. Яша перевел дух. Контактные линзы немного мешали, но за такие деньги можно и потерпеть.

Директор не заставил себя ждать. Попыхивая сигарой, он выплыл в операционный зал и пригласил Яшу в свой кабинет.

– Господин Мажидов, насколько я понимаю, речь идет о довольно крупной сумме…

Яша кивнул. Он развалился в удобном глубоком кресле и взял предложенную сигару. Дым оказался довольно едким, но приятным. До того Яша сигары не особенно уважал, но, поскольку это необходимый атрибут миллионеров, придется привыкать.

Как бы в подтверждение его мыслей директор вдруг отвлекся от проблемы вклада:

– Сигары существуют для того, чтобы наслаждаться курением. Это как некое культовое действо. Когда ты куришь сигару, ты доволен собой, удовлетворен жизнью и самодостаточен. Когда ты куришь сигару, ты свободен. Настоящий мужчина не должен походить ни на дуэний, которые словно мумии в своих черных одеяниях, день-деньской чадят своими вонючими сигарильями, ни на бизонообразных мачетеро, огромными десятидюймовыми, словно целиком вырезанными из черного дерева, «хабанас». – Директор говорил убежденно, но размеренно, иногда вяло поглядывая на стрелки напольных часов. Яша, разумеется, никуда особенно не торопился, но лекция стала его утомлять, предстояла еще процедура сканирования глаза, которой он боялся больше всего. А банкир, кажется, решил взять его измором и таким неординарным способом уговорить оставить на счету хотя бы часть средств. -…ни тем более на прыщавых тонкокостных юнцов из католических школ, что, прячась за углом часовни, посасывают вкруговую маленькие светлого табака сигарки с женскими мундштучками. Это голландский «Генри Винтерманс», который не нужно мочить в коньяке, чтобы почувствовать удовольствие. Настоящую сигару нужно курить, а не стирать… Знаете, говорят, что самые красивые женщины скручивали эти сигары на своей груди…

– Может, все-таки перейдем к делу, – предложил Яша.

– Конечно, конечно, я, извините, отвлекся. Сел, как говорится, на любимого конька. Итак, вы желаете закрыть счет?

Яша снова утвердительно кивнул. И в этот момент в дверь настойчиво постучали. Директор облегченно вздохнул:

– Войдите.

В проеме вырос благообразный седовласый мужчина лет шестидесяти в форме. За спиной у него маячили два молоденьких полицейских.

– Позвольте представить вам, господин Мажидов, начальника полиции княжества Лихтенштейн.

Яша заставил себя подняться и вежливо поприветствовать вошедших. Появление полиции выходило за рамки обычных процедур, а значит, он засыпался. Но может быть, удастся хотя бы не загреметь в тюрьму.

– В чем дело? – спросил он довольно уверенно, но эта уверенность далась ему не легко. Сигара в руке подрагивала, выдавая его волнение, по спине пробежали липкие струйки холодного пота.

– Видите ли, – охотно объяснил банкир, – российские власти своевременно предупредили нас о том, что настоящий господин Мажидов мертв, чему имеются документальные и вещественные подтверждения. А также о том, что возможны попытки завладеть вкладом нечестным путем. Кроме того, совсем недавно в банке побывала прямая наследница Мажидова, которая и вступит во владение имуществом покойного, по завершении необходимых формальностей. Так что у нас есть веские основания предполагать, – продолжил начальник полиции, – что вы совершили мошенничество и выдали себя за другое лицо с целью завладеть чужими деньгами.

Один из полицейских приблизился к Яше с наручниками. Возражать было явно бесполезно.

– Если, конечно, вы готовы доказать, – банкир до последней минуты оставался предельно вежлив, – что вы действительно Мажидов, предоставив свои отпечатки пальцев или другие не менее весомые доказательства, мы, в свою очередь, готовы принести вам свои извинения и выплатить любую компенсацию за причиненный моральный ущерб.

Яша не стал нарываться на скандал и в сопровождении начальника полиции покинул здание банка, внутри и вокруг которого расположились еще человек пятнадцать полицейских. Как он впоследствии узнал, на грандиозную операцию по его поимке был мобилизован весь личный состав главного управления полиции княжества – все восемнадцать человек.

Вместо того чтобы с пеной у рта требовать российского консула и адвокатов, Яша реализовал свое законное право на один телефонный звонок.

Полицейский, прогуливавшийся у него за спиной, вряд ли владел великим и могучим языком Тургенева, Добролюбова, Чернышевского, и Яша не опасался, что содержание разговора смогут использовать против него в суде. А звонил он своему московскому телевизионному начальству.

– Пенкин? – Редактор не выразил особого восторга, – А мы тебя уже почти уволили. На работе не появляешься безо всяких на то причин. Взяли на твое место нового человека…

– Мне нужна ваша помощь, – прервал Яша, – дело в том, что меня арестовали…

– И поделом, – обрадовался редактор. – Пил, гулял, дебоширил, развлекался с несовершеннолетними?

– Нет, меня пытаются обвинить в мошенничестве…

– Это на тебя похоже… – Но видимо, все же редактор решил, что лишняя шумиха вокруг сотрудников канала ему не нужна, и слегка смягчился. – Ты в каком отделении?

– Я в Лихтенштейне.

Редактор потерял дар речи и только возмущенно и шумно дышал в трубку.

– Понимаете, я совершенно случайно набрел на одну жуткую сенсацию и поехал проверить. Согласен, я должен был посоветоваться и получить одобрение руководства…

– О чем материал? – уже с профессиональной заинтересованностью уточнил редактор, эмоции и личные отношения отступили на второй план. Если удалось откопать что-то действительно стоящее, способное поднять рейтинг телекомпании, то можно наступить на горло личной неприязни.

– О чеченских миллионах, украденных в России. Отголоски и продолжение дела о фальшивых авизо.

Разумеется, о своем желании лично прикарманить мажидовские миллионы Яша умолчал.

– Что нужно?

– Если бы руководство подтвердило властям Лихтенштейна, что я действовал не по собственной инициативе, а вел санкционированное журналистское расследование, мне бы наверняка удалось избежать суда.

– А материал?

– Материал готов, – не моргнув глазом соврал Яша: «Слава богу, клюнули».

На допросе, который проводил сам начальник полиции, Яша вел себя спокойно. Рассказал, что он сотрудник известной российской телерадиокомпании и деньги воровать не собирался, просто хотел прояснить схему, по которой преступники из Чечни заметают следы украденных в России денег. Хотел, мол, доказать, что Мажидов был только пешкой, подставным лицом. Он в спешке спрятал деньги в Лихтенштейне, а потом его убрали как ненужного свидетеля, а за деньгами должен был прийти другой человек и перевести их в другой или другие банки на счета фиктивных фирм, чтобы окончательно спрятать концы в воду.

Начальник полиции глотал всю эту лабуду без особых эмоций. На допросе присутствовали переводчик и российский консул, который подтвердил, что Яша действовал с ведома своего руководства, но, несомненно, превысил полномочия. Молоденький полицейский в уголке старательно стенографировал. Вопросов у слушателей практически не возникало.

Интеллигентные люди в интеллигентной стране не стали применять никаких допросов с пристрастием, никто не светил ему лампой в глаза, не поднимал среди ночи и не избивал телефонными справочниками. Допрос проводился единожды, потом его на трое суток оставили в покое.

Просторная камера была в его полном распоряжении, он мог спать на любом из семи диванов. Только в отличие от российских тюрем лихтенштейнцы своих заключенных не кормили – нет та-кой статьи в бюджете полицейского управления. Хочешь есть – заказывай, что душе угодно, в ближайшем ресторанчике, разумеется, за свои деньги. Но зато в камере был телевизор и каждое утро свежие газеты. За три дня его пребывания в участке не появилось ни одного нарушителя. То ли лихтенштейнцы были чрезвычайно дисциплинированны, то ли полиция вершила скорый, но справедливый суд прямо на улицах.

Но Яше избежать суда все-таки не удалось.

На судебном заседании присутствовали прокурор, Яша, его адвокат, консул и два репортера из местных газет. Никакого ажиотажа у общественности дело Пенкина не вызвало, и потому праздношатающаяся публика предпочла скучному слушанию другие, гораздо более интересные мероприятия: юношеский шахматный турнир и Праздник виноградаря, сопровождавшийся бесплатной дегустацией местных вин.

Престарелый, лысый как коленка судья восседал за массивной кафедрой красного дерева с видом полной отрешенности. Складывалось впечатление, что он мирно дремлет. Никто из присутствовавших не решался его потревожить. Наконец, встрепенувшись, он застучал молотком по столу и произнес дрожащим надтреснутым голосом:

– Слушается дело: княжество Лихтенштейн против гражданина Российской Федерации Пенкина. Подсудимый обвиняется в хулиганстве, нарушении общественного порядка, создании препятствий действиям полиции.

Таким образом, обвинение по уголовному делу о мошенничестве было понижено до гражданского иска. Яшу это, конечно, порадовало, но радовался он недолго.

Прокурор вызывал одного за другим свидетелей обвинения. У защиты свидетелей не было. Первым на свидетельское место вышел директор Первого кредитного банка.

Он сообщил высокому суду, что своей деятельностью Пенкин на пять часов парализовал работу банковских служащих, чем нанес материальный ущерб самому банку, оцененный директором в сто тысяч швейцарских франков.

Следующим вызвали начальника полиции:

– Из-за отсутствия на месте патрульных полицейских, которые были заняты арестом обвиняемого, в городе произошло две аварии, в которых пострадало три человека. Кроме того, в толпе, окружившей банк во время операции, произошли волнения, и несколько человек получили увечья разной тяжести.

Далее мэр:

– Муниципальной казне придется оплачивать вызов антитеррористической бригады швейцарской национальной гвардии и пожарных вертолетов.

Адвокат Яши был робок и косноязычен:

– Высокий суд! Обвиняемый полностью признает свою вину и чрезвычайно раскаивается в содеянном. Но мы просим о снисхождении, ссылаясь на то, что обвиняемый приехал из далекой страны, где цивилизация еще не стала достоянием общества…

Подвел итог возмущенный судья:

– Вопиющее поведение обвиняемого несовместимо с пребыванием в нашей стране.

Судья объявил десятиминутный перерыв для вынесения приговора и удалился. Отсутствовал он минут сорок, видимо совещаясь с мягким диваном, и вернулся в зал совершенно заспанный. С суровым выражением лица он поколотил молотком по столу.

Яша встал, чтобы выслушать приговор.

– Решением суда княжества Лихтенштейн гражданин России Пенкин признан виновным по всем предъявленным пунктам обвинения. Обвиняемый приговаривается к общественным работам сроком на три месяца или штрафу в размере восьмидесяти тысяч швейцарских франков.

Яша не пожелал выплачивать штраф, сравнимый по сумме с его годовым заработком, и вынужден был принять альтернативу, предложенную судом, – три месяца общественных работ. В качестве таковых ему доверили очищать лавки в парке и других общественных местах от налепленной жвачки.

Довольно быстро он освоился с обстановкой, окончательно осмелел и стал вынашивать планы отснять-таки обещанный руководству репортаж о чеченских деньгах в Лихтенштейне. Он стал уговаривать начальника полиции повторить на бис его задержание с некоторыми вариациями, а также походатайствовать перед управляющим Первым кредитным банком о предоставлении эксклюзивного интервью. В конечном успехе после первого опыта общения Яша не сомневался, главное – методичность и настойчивость.

Но неожиданно в целом безоблачное существование Яши было омрачено пренеприятнейшим известием о прибытии в княжество Лихтенштейн с рабочим визитом его закадычного недруга – депутата Лазарука, с которым они так и не встретились в зале суда (на очередное, в который раз отложенное по его вине слушание Яша опять не попал, так как был уже на пути в Цюрих). Не желая попасться на глаза Лазаруку за своим непрестижным занятием, Яша купил черные очки в пол-лица и кепку с самым большим козырьком, какой только смог найти.

Несмотря на принятые меры предосторожности, встреча в парке все-таки состоялась, и Пенкин был немедленно опознан.

– Что, говнюк, хотел от меня спрятаться? – торжествующе разглагольствовал Лазарук. – Я тебя, засранец, из-под земли достану! Ни в каком сраном Лихтенштейне от меня не скроешься!

– Я фас знайт! – ответил Яша на ломаном русском, широко улыбаясь. – Ви ест господин Ласарук! Знаменитт русиш скандаль унд глюппый фонючка!

Тон высказывания он угадал абсолютно безошибочно: одной фразой оппонент был выведен из равновесия, и противостояние перешло в кулачную стадию.

– Ах ты, мудак! – неистовствовал Лазарук, норовя съездить Пенкину по морде.

Но тот ловко укрывался за перевернутой на спинку лавкой и, улучив момент, опрокинул ее на противника. Подоспевшие телохранители не успели нанести Яше телесных повреждений: вмешалась полиция. По домашней привычке мордовороты повздорили с представителями правоохранительных органов, чем только осложнили положение босса.

Пенкин во второй раз очутился в лихтенштейнском суде, но на сей раз в качестве истца. Лазарука оштрафовали на десять тысяч франков за грубое нарушение общественного порядка и предложили не задерживаясь покинуть пределы княжества.

Он удалился, пообещав Яше встречу в более справедливом российском суде.

В последний день своего трехмесячника «Чистые лавки» Яша по телевизору увидел в программе «Евроновостей» еще более похудевшую физиономию соратника по чеченскому плену Вилли все в тех же очках на веревочке и той же окончательно изорванной ветровке. Его наконец выкупили из плена и прямо на российской земле он дал первое интервью, в котором жутко гордился собой, благодарил своих освободителей, клялся, что, поправив здоровье, снова вернется в Чечню (дети-то болеют), и в конце предложил почтить минутой молчания память известного российского тележурналиста Якова Пенкина, зверски замученного в чеченских застенках.

Э п и л о г

Вытащив нас из-под обломков «жигуля», врачи заявили, что мы оба родились в рубашке. Правда, не уточнили, в одной или все-таки в разных. Я же со своей стороны хочу объявить благодарность отечественным автомобилестроителям, благодаря которым и я и Вера выжили.

От «мерседеса» остались рожки да ножки. Пассажиры пробили своими стрижеными головами толстое стекло и грохнулись на асфальт. Их сразу увезли в реанимацию. На счастье, трамвай следовал в парк, а вагоновожатый, еще издали заметив меня и моих преследователей и не имея возможности сделать что-либо, выскочил из кабины и отбежал в конец вагона. И тоже соответственно выжил.

Вскоре состоялся суд. Он вынес оправдательный приговор Вере – невиновна по всем статьям предъявленного обвинения. Зоя Удогова ударилась в бега: видимо, подалась на историческую родину. Матвея Варнавского вскоре сняли, правда, не в связи с этой историей, а во время изменения состава правительства. Теперь он возглавляет одну большую государственную фирму, и в прессе его часто называют «олигархом». Видимо, это у нас теперь новый синоним слова «жулик». Кстати, Турецкому так и не удалось доказать его участие в деле о чеченских авизо – слишком большие силы вмешались. Ну и, естественно, уже никто не может обвинить такого уважаемого человека в том, что он вместе со своей любовницей отправили невинного человека в тюрьму и продержали там полгода.

Пенкин в Москву так и не вернулся. Депутат Лазарук забыл про свой поломанный нос.

А вчера вечером в моей несчастной, сильно выгоревшей квартире зазвонил телефон.

– Юра, это я.

– Кто я?

– Вера. Приходи завтра ко мне на телевидение.

На следующий день я отправился на Шаболовку. В этот раз проблем с пропуском не возникло и я сразу поднялся на этаж, где находилась телекомпания СТВ.

– Как мне найти Веру Кисину? – спросил я у проходившей мимо женщины делового вида, в очках и с тремя папками в руках.

– В своем кабинете, – она недоуменно дернула плечами, – третий поворот налево, по ступенькам вниз, пятая дверь справа.

Точно последовав этим указаниям, я очутился перед дверью, на которой висела табличка «Вера А. Кисина». Кажется, я уже как-то стоял перед этой дверью!

Я зашел в приемную. Секретарша, которую я уже один раз видел здесь, глянула на меня неодобрительно.

– Я к Вере Кисиной.

Тут открылась дверь и появилась сама Вера. Честное слово, если бы я не знал наверняка, что это именно она, я бы никогда не узнал в этой шикарной женщине ту, запуганную и несчастную Веру в кабинете следственного корпуса Бутырской тюрьмы.

Ни слова не говоря, она подошла, взяла меня за руку и повела в кабинет.

– У меня совещание, – бросила она на ходу.

Наконец-то я вспомнил. Именно в этом кабинете сидел Петр Шовкошитный, когда я приходил сюда в первый раз.

– Ты, я вижу, растешь. Здесь раньше сидел Шовкошитный, – заметил я.

– У нас тут все переменилось, – сказала Вера и, взяв со стола какую-то папку, села напротив меня.

– Ты что теперь, директор компании? – не отставал я.

– Почти, – улыбнулась она, – владелец.

И пока я приходил в себя от шока, она рассказала удивительную историю. Оказывается, Аслан Мажидов, ее отец, снял почти все свои, а точнее, бывшие дудаевские деньги со счета в лихтенштейнском банке еще два месяца назад. И, узнав, что его дочь, с которой он так мечтал встретиться, работает в небольшой телекомпании, взял да и купил контрольный пакет акций СТВ. Ну и, конечно, после его смерти Вера унаследовала их как единственная прямая родственница.

– В Лихтенштейне на папином счету остались еще деньги, но в права наследования я вступлю только через полгода. А это – тебе.

Она достала из папки лист бумаги и протянула мне.

Это был договор, по которому телекомпания СТВ передавала в собственность Гордееву Юрию Петровичу 24 часа эфирного времени.

– Ты хочешь, чтобы я сутки выступал по телевизору? – оторопело спросил я.

– Знаешь, сколько стоит минута рекламного времени на нашем телевидении?

– Сколько?

Она назвала.

Пока я судорожно подсчитывал сумму неожиданно свалившегося на мою голову гонорара, Вера подошла и села на подлокотник моего кресла.

– Не надо считать. Ты сможешь купить новую квартиру, машину, еще одну машину для этого, как его? Да, Винта. И еще… и еще…

Продолжить ей не удалось. Потому что меня ждал еще один гонорар – гораздо приятнее первого.

Реклама на сайте