«Записки прокурора»

«ПЕРВОЕ ДЕЛО»

Пусть вас не удивляет, что «Записки прокурора» начинаются с рассказов следователя — свои первые дела я вёл именно в этом качестве. И вообще, по моему убеждению, прокурор должен начинать свой трудовой путь со следственной работы, хотя мне могут возразить, что есть немало хороших прокуроров, которые не побывали следователями.

Да и следователем становишься не сразу, во всяком случае не тогда, когда тебя назначают приказом на эту должность. Настоящее умение, опыт и профессионализм приходят с годами.

Первые самостоятельные шаги, первые ошибки, промахи, как и первые, даже самые незначительные успехи, не забываются.

1950 год. Позади Московский юридический институт. Впереди — работа народным следователем прокуратуры района.

— Мужик — это хорошо, — встретил меня районный прокурор Василий Фёдорович Руднев. — Не везёт нам с женским полом. До тебя две с дипломами приезжали… Одна с ходу не прижилась. Увидела, что тут трамваев нет, а после дождя грязь по колено, укатила, даже не распаковав чемоданов. Другая, наоборот, слишком быстро прижилась. Сына родила. И — поминай как звали. Уехала…

Хочу тут же сказать, что впоследствии я встречал немало женщин, которые, работая и прокурорами, и следователями, и судьями, и адвокатами, вовсе не уступали нашему брату мужчине…

Но вернусь к своему знакомству с райпрокуратурой. Помимо Руднева и его секретаря, в ней был ещё один работник — следователь Бекетин Илья Николаевич. Он прошёл войну и уже почти под самым Берлином был ранен. Началась гангрена, ему ампутировали ступню, но неудачно, перенёс несколько операций и в конце концов остался с правой культёй выше колена.

К Бекетину меня и прикрепили стажёром. И хотя он был старше меня всего на пять лет и проработал следователем лишь один год после окончания юридической школы, я завидовал его опыту и знанию людей.

А с прокурором Рудневым я, признаться, общался редко. Его часто посылали уполномоченным от райкома то на посевную, то на уборку, то на кампанию по подписке на займ, то на отчётно-выборное собрание колхозников. Сейчас это может показаться странным, но в те годы такое было в порядке вещей.

Руднев разъезжал по делам на двуколке, запряжённой вороным конём. В прокуратуре была ещё одна транспортная единица — серая кобыла с экзотической кличкой Земфира. В экстренных случаях обращались к милиции — в райотделе имелся трофейный «оппель»…

Вызывает меня как-то Руднев и говорит:

— Ну, Захар, принимай к производству дело.

— Как так? — растерялся я, поскольку в стажёрах был без году неделю.

— Да вот так, — сказал райпрокурор. — Илья Николаевич слёг, открылись старые раны. Больше некому…

Руднев передал мне официальное письмо председателя райпотребсоюза Ястребова и акт, который гласил: «11 октября 1950 года экспедитор Кривель получил на базе Ростовского облпотребсоюза товар на сто двадцать пять тысяч[1] рублей, а привёз только на сто десять тысяч. Не хватает рулона зеленого драпа стоимостью в пятнадцать тысяч рублей…»

«30 метров драпа, — подумал я. — Целое богатство».

Сейчас может показаться — ну что такое рулон драпа? В магазинах его полно на любой вкус. А тогда он был редкостью, и справить пальто из драпа мог позволить себе не каждый.

Первым делом я решил поговорить с председателем райпотребсоюза.

— Когда приехал Кривель с товаром? — спросил я у Ястребова.

— Поздно вечером, почти ночью. Обычно приезжал сразу после обеда.

— Недостача была обнаружена сразу?

— Да.

— Ну и как экспедитор Кривель объясняет случившееся?

— Говорит, что товар отпустили ему полностью, а куда делся драп, он не знает…

— Как он держался при этом?

— Выпивши был Кривель и потому говорил не очень-то связно.

— А чем он объясняет свою задержку с приездом?

— Да посмотрите сами, все дожди и дожди. — Ястребов кивнул в окно. — Дороги развезло. Поэтому, говорит, и задержался.

— Кто ездил с экспедитором? — продолжал расспрашивать я.

— Шофёр Самыкин и сам Кривель, больше никто.

— А что за человек Кривель?

Председатель райпотребсоюза развёл руками, но что он хотел этим сказать, было непонятно.

— Вы лично что о нем думаете? — настаивал я.

— Он год у нас всего… — ответил Ястребов. — Вроде дисциплинированный, исполнительный… Раньше за ним ничего такого не замечали…

— Какого такого?

— Плохого…

После этого разговора я думал, что историю с рулоном драпа раскручу в два счета: действующие лица известны — экспедитор Кривель и шофёр Самыкин, больше никого. Тут особенно мудрить не надо. Виноват кто-то из них двоих, а может быть, и оба…

На допрос я вызвал их в один день, но Кривеля часа на два раньше.

В кабинет вошёл мужчина лет тридцати, широкоплечий, с крепкой шеей, выше среднего роста, с чёрной вьющейся шевелюрой. Одет он был в синий двубортный пиджак с изрядно потёртыми рукавами. Добрые, чуть грустные глаза смотрели на меня спокойно и доверчиво. Вот эта самая грустинка, видимо, и расположила меня к нему.

— Расскажите о вашей поездке за товаром, — начал я, когда мы покончили с первичными формальностями.

Кривель полез в карман, достал мятую пачку папирос.

— Разрешите?

Я кивнул. Он закурил.

— Мы, то есть я и шофёр Самыкин, значит, получили на базе товар. Поехали обратно. По дороге заглянули на хутор Зелёный. Там магазин новый открыли, давно я в него хотел заглянуть… Ну, а после отправились домой… Вот и все.

— И долго вы были в магазине? — спросил я.

— Минут десять, не больше.

— А Самыкин? Он с вами ходил?

— В машине сидел. Товар ведь… — как бы удивился моей недогадливости Кривель.

— Когда вернулись из магазина, пропажу не заметили?

— Не было пропажи, это я точно подтверждаю. Осмотрел, пересчитал…

— Вы больше никуда не заезжали?

— Никуда. — Экспедитор затушил окурок в пепельнице.

— А Ястребов говорит, вы приехали пьяным…

— Пьяный, — усмехнулся Кривель. — Ну, это сильно сказано… Немного выпил, это было. Так сказать, в медицинских целях. На базе проторчали, продрог, как щенок.

— А где пили? — поинтересовался я.

— В машине. В Зеленом прихватил четвертинку. А иначе грипп или ангину подхватил бы…

— Что вы сами думаете по поводу исчезновения драпа?

Кривель вздохнул.

— Не знаю что и подумать. — Он некоторое время помолчал и повторил. — Нет, не знаю, товарищ следователь.

И ещё одна деталь подкупила меня в нем. Когда он уже подписал протокол допроса и я спросил, что за человек Самыкин, Кривель как-то участливо сказал:

— Я его мало знаю, но уверен, Николай тут ни при чем. Конечно, на него легко повесить — был под судом Самыкин. Сидел…

Закончив допрос, я проводил Кривеля до двери.

Самыкин уже ждал в коридоре. Он бросил на экспедитора вопрошающий взгляд, но, увидев меня, суетливо поднялся со стула.

Шофёр был ниже Кривеля, худощав. В промасленной фуфайке, в кирзовых сапогах со сбитыми каблуками. Кепку-восьмиклинку он держал в руках.

Я пригласил его в кабинет, куда он вошёл с опаской и остановился у самой двери.

— Садитесь.

— Спасибо, но я уж как-нибудь постою. Ещё испачкаю вам стулья…

— Устанете, Самыкин, разговор будет долгий, — сказал я.

— А я не тороплюсь, — усмехнулся он, — как сказал один приговорённый к повешению, когда петля соскочила с его шеи…

— Мрачно шутите, Самыкин, — заметил я.

— Что-то ваше учреждение к другому веселью не располагает…

Не понравился он мне сразу. Эти его шуточки-прибауточки.

«Конечно, он украл. А теперь заглушает в себе страх, — подумал я. — Очень уж ему в кабинете следователя не по себе. Нет бы сразу признаться…»

— Значит, сидели, Самыкин? — начал я допрос.

— А что, надо тыкать этим в глаза до гроба? — угрюмо сказал он. — Что Самыкин уже два года не ездит налево, никого не интересует, да? И что не использует машину для поездок к своим зазнобам, как некоторые хорошие вроде Кривеля, не в счёт, значит?

— Во вторник одиннадцатого октября вы куда-нибудь заезжали вместе с Кривелем? — ухватился я за последние слова Самыкина.

— Не думаю, чтобы этот проклятый драп он… — ответил Самыкин.

Но я снова повторил свой вопрос.

— Ездили, — кивнул шофёр. — На железнодорожный разъезд Восточный. Там у Кривеля милашка проживает. Зойка её зовут. Но он просил, чтоб молчок, никому… Борис ведь женат. А жена его прямо волчица. Да что там волчица… Узнает, на месте прихлопнет…

— А к этой Зое вы вместе заходили?

— Да нет. Сначала Борис. Обычно я в машине жду. А в тот раз, когда он от неё возвратился, сказал, чтобы я сходил обогрелся. Продрогли тогда мы крепко… Ну, он остался в машине. А Зойка меня чайком напоила. Вообще-то сердечная она девка…

Отпустив Самыкина, я задумался: кто же мне наврал — Кривель или Самыкин? Как определить? Полагаться на опыт, интуицию и новые доказательства? Что касается опыта, прямо скажем, мне о нем говорить было рано, а интуиция… Тоже похвастать не мог. Нужны другие доказательства. Но где они?

И я снова допросил Кривеля. Но и второй допрос не дал никакой ясности.

Экспедитор не отрицал, что раньше заезжал на разъезд, но одиннадцатого октября, по его словам, они с Самыкиным там не были. О своей «милашке», как выразился о Зое шофёр, Кривель старался не говорить. Я тоже не углублялся в этом направлении.

Оставалось одно — самому побывать на Восточном разъезде.

Я оседлал Земфиру и отправился в путь.

Вдоль насыпи у разъезда шла лесополоса — приземистые деревья и густой кустарник с пожелтевшей осенней листвой. На разъезде дожидался встречного состава товарняк: железная дорога была одноколейной.

Я спешился у маленького кирпичного домика, привязал лошадь к топольку у крыльца и постучал в дверь.

— Вы ко мне? — услышал я сзади женский голос.

К домику подходила женщина в брезентовом плаще с капюшоном, скрывающим почти все лицо.

— Наверное, к вам… Я следователь.

Она достала из-под крыльца ключ, открыла дверь.

— Проходите, пожалуйста.

Через крохотные сени мы прошли в комнату. Хозяйка сняла плащ. Она была невысокого роста, чуть полновата. Мягкий овал лица, серые добрые глаза. Русые волосы собраны сзади в пышный узел. Мне показалось, что в её взгляде промелькнула такая же грустинка, как и у Кривеля.

Мерно тикали ходики, со стены смотрела на меня картина «Письмо с фронта», вырезанная из «Огонька». Мы присели у небольшого стола, покрытого чистой скатертью.

— Вы знакомы с Кривелем? — спросил я.

— Да, я хорошо знаю Бориса, — ответила она, глядя мне прямо в глаза.

— И давно вы знакомы?

— Давно. — Она чуть задумалась. — Познакомились ещё до того, как он женился.

— Он часто бывает у вас?

— Часто, — вздохнула Зоя.

— А в минувший вторник одиннадцатого числа был?

Она отрицательно покачала головой.

— Самыкина вы знаете?

— Видела несколько раз. Приезжал с Борисом.

— Самыкин утверждает, что они с Кривелем были у вас во вторник одиннадцатого числа. Вы его, говорит, чаем поили…

Зоя стряхнула со стола невидимые соринки и, пожав плечами, произнесла:

— Напутал, наверное…

Подписывая протокол, она встревожилась.

— Поверьте, Борис честный человек. Конечно, кто из нас без недостатков? Есть они и у Бориса. Но насчёт честности — поверьте мне…

Ни о каком драпе, естественно, я не спрашивал.

Вернувшись в прокуратуру, я внимательно прочитал протокол допроса. Под ним полудетским почерком было выведено: «З.Иванцова». Западные графологи утверждают, что по почерку можно определить характер человека. Что ж, если верить им, Иванцова — человек бесхитростный. Может, так оно и было. У меня самого осталось именно такое впечатление.

Значит, врёт Самыкин… Но для чего ему надо было присочинять, что с базы они заезжали к Зое?

Вечером того же дня я произвёл обыск в доме Самыкина. Его самого не было.

— С работы ещё не приходил, — объяснила его жена Анна Ивановна, худая женщина с усталым лицом.

Наш приход с участковым уполномоченным милиции и понятыми сильно напугал её. Было видно, она хочет спросить о чем-то, но не решается. Наконец Анна Ивановна не выдержала и подошла ко мне.

— Скажите, прошу вас, что он сделал? Лучше правду, чем мучиться…

— Успокойтесь, Анна Ивановна, — смутился я. — Может, ваш муж и не виноват…

Но в это время участковый, роясь в большом сундуке, воскликнул:

— Есть, товарищ следователь! Вот посмотрите.

Он извлёк отрез зеленого драпа, точно такого же, как пропавший. Измерили. В куске было три метра.

— Откуда у вас этот отрез? — спросил я.

От волнения Анна Ивановна стала заикаться.

— Коля… Муж… Купил…

— Когда?

— Недавно. Во вторник, когда в Ростов за товаром ездил…

Мы переглянулись с участковым уполномоченным.

— Утром мы поругались. Не очень чтоб шибко, но он так хлопнул дверью…

— рассказывала Анна Ивановна. — Ночью вернулся поздно, усталый, к щам не притронулся, лёг спать… На следующее утро встал, глаза виноватые. «Погорячился я, Нюра, — говорит. — Ладно, хватит нам грызться. Я вот что тебе купил». И даёт мне этот отрез. «Пальто справь, — говорит. — А то в телогрейке небось стыдно уж ходить…» Ну, я, конечно, обрадовалась. Не очень-то Николай обо мне заботился…

На следующий день я вызвал Самыкина. Он тоже утверждал, что купил драп в универмаге в Ростове, когда ездил с Кривелем на базу.

Пришлось ехать в этот универмаг. Я предъявил продавцам в отделе тканей фотографию Самыкина и образец драпа, найденного у него дома. Драп такой в магазине действительно продавали. А вот Самыкина продавцы припомнить не могли.

Неужели он опять сказал неправду, как и про разъезд?

Райком партии поручил мне прочитать в железнодорожном клубе лекцию «Об охране социалистической собственности». И вот, придя в очередной раз в больницу проведать Бекетина, я решил посоветоваться с ним, как это сделать поинтереснее.

— Поменьше общих рассуждений и прописных истин, — посоветовал мне Илья Николаевич. — Покажи лучше на конкретных делах…

Народа в клубе собралось много, в основном молодёжь. Я отнёс это за счёт того, что после лекции должны были состояться танцы. И особого интереса к лекции не ожидал. Однако я ошибся. Слушали внимательно. Наверное, потому, что я рассказывал о делах, расследованных в нашем районе, о людях и местах, известных присутствующим. Под конец мне задали несколько вопросов. В частности, в одной записке спрашивали, имеются ли у нас нераскрытые преступления. И тут меня осенила мысль рассказать об истории с пропажей драпа. Что я и сделал, попросив тут же, если кому-нибудь что-либо известно об этом, сообщить в прокуратуру.

Но, увы, на этот призыв никто из зала не откликнулся. А я почувствовал даже какую-то неловкость: чего доброго, подумают, слабак, не может раскрыть такое простое преступление, о помощи просит…

И надо же такому случиться! Когда я уже одевался, ко мне подошёл парень лет двадцати.

— Мне кажется, я могу вам помочь, — сказал он. — Я видел человека, который украл драп.

— Как? — От неожиданности я растерялся.

— Почти так же близко, как вижу вас.

— Когда, где? — спросил я.

— Около разъезда Восточного, в тот вторник, о котором вы говорили.

— А подробнее?

— Понимаете, я здесь на практике. Сам учусь в железнодорожном техникуме. Мы с Соней Белошапко — она тоже из нашей группы — в тот вечер были возле разъезда. Там стояла грузовая машина около домика… Мы увидели мужчину, который нёс тюк. Заметив нас, он повернул в сторону лесополосы. Мы тогда, конечно, не придали этому значения.

— Лицо запомнили?

— Да. Он как раз прошёл под фонарём.

Так познакомились мы с Олегом Щетининым. Я попросил его прийти завтра ко мне в прокуратуру вместе с Соней Белошапко. Щетинин обещал прийти, а Сони, к сожалению, в районе не было. Но она должна была вернуться дня через два-три.

Назавтра утром Олег был у меня в кабинете. Я попросил его составить словесный портрет человека, который нёс тюк. Щетинин оказался толковым парнем. Наиболее запоминалось из его описания предполагаемого вора, что тот имел крупный нос с горбинкой и кудрявые волосы. Рост, к сожалению, Олег назвать не мог: человек шёл согнувшись под тяжестью ноши.

Не успел этот неожиданный, но важный свидетель уйти, как у меня появился ещё один посетитель — Зоя Иванцова.

— Товарищ следователь, мне нужно кое-что сказать вам, — произнесла она, когда я предложил ей сесть.

— Слушаю.

— Я обманула вас, — сказала она. — Борис, то есть Кривель, приезжал ко мне во вторник одиннадцатого октября. Мы это скрыли от вас. Но это все из-за его жены… Понимаете, мы с ним познакомились лет пять назад. Но он женился на другой. Знаете, как бывает… Мы с Борисом потеряли друг друга из виду. А года два назад я приехала в раймаг что-то себе купить и случайно столкнулась с ним. Борис был выпивши, хотя раньше спиртное в рот не брал. Он открылся мне, что женился неудачно. Постоянные скандалы, ссоры. И ещё сказал, что до сих пор думает обо мне… Может, я зря все это вам рассказываю?

— Продолжайте, — попросил я.

— Вскоре он приехал ко мне на разъезд… Оказалось, и я не могла его забыть. Вы понимаете?

Я кивнул. Она от волнения прерывисто вздохнула.

— Мне так хотелось помочь ему… И действительно, Борис бросил пить, стал лучше относиться к работе. Честное слово, я никогда не уговаривала его уйти от жены. Он мучился. Но по натуре Борис слабохарактерный. Честный, но не волевой. И вот недавно его жена узнала обо всем сама. Как-то она ворвалась ко мне в дом, надеясь застать Бориса. За всю жизнь меня так не оскорбляли. Тогда я твёрдо решила больше не встречаться с ним. Во всяком случае до тех пор, пока он не примет, наконец, какое-нибудь определённое решение… А в тот вторник одиннадцатого октября Борис снова приехал… Когда его вызвали сюда, он растерялся и не сказал правды. Да и мне велел молчать о своём последнем приезде: могло дойти до жены. Но когда мы узнали, что вы подозреваете Самыкина в краже драпа и даже произвели у него обыск, то поняли — все это из-за нас. И решили признаться…

Соня Белошапко, как и говорил Щетинин, появилась через три дня. Это была худенькая девушка в пёстрой кофточке и тёмной юбке.

— Вы следователь, да? А я Соня Белошапко. Значит, так, я говорила с Олегом и все знаю. Я тоже видела человека с тюком и смогу… — Она говорила так быстро, что мне пришлось прервать её.

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся я. — Давайте лучше приступим к делу.

Я объяснил, что от неё требуется, усадил за стол, дал бланк протокола допроса и ручку, попросив как можно точнее и подробнее описать внешность того, кто похитил драп.

Тут меня вызвали к прокурору. И когда я вернулся минут через двадцать, Соня протянула мне листок. Я взял его и в первое мгновение даже растерялся.

— Что это? Неужели вы не поняли? — спросил я резко.

На бланке допроса было нарисовано чьё-то лицо.

— Вы же сказали: портрет, — обиженно произнесла Соня. — Я думала, что так лучше. Я ведь рисую. Уже пять лет занимаюсь в художественном кружке, и наш преподаватель говорит, что у меня способности…

Я внимательно разглядел рисунок. На меня как бы искоса смотрел человек с орлиным носом и тонкими губами. И тут у меня возникла идея.

— Соня, — сказал я, — а могли бы вы ещё раз нарисовать его? Карандашом и более детально? Только не смотрите на ваш первый вариант…

— Могу, — удивлённо согласилась девушка.

Я дал ей лист чистой плотной бумаги, карандаш и резинку.

Минут через сорок портрет был готов.

— Вот, — с гордостью сказала Соня.

Я положил два портрета рядом. В том, что на обоих был изображён один и тот же человек, сомнений не было. И, главное, это совпадало с описанием, сделанным Олегом.

— Отлично! — вырвалось у меня. — Здорово это у вас получилось…

На следующий день были изготовлены фоторепродукции портрета. Их раздали работникам милиции. Следователь Бекетин предложил привлечь к розыску бригадмильцев.

Однажды утром, едва я успел войти в кабинет, раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал знакомый, несколько гортанный голос подполковника Топуридзе — начальника областного уголовного розыска.

— Приветствую и поздравляю. По вашему портрету бригадмилец Михаил Григорьев задержал вора, которого вы разыскиваете. Приезжайте завтра к нам, прямо ко мне…

Топуридзе познакомил меня с «именинником» — так он представил Григорьева.

Григорьев смущался и поначалу отвечал на вопросы нескладно. Видимо, такое внимание к нему проявляли впервые. Ему было лет тридцать пять, и по виду он совсем не походил на героя — чуть ниже среднего роста, худощав. На скуле у него была ссадина, верхняя губа чуть припухла.

Работал он в небольшом городке механиком на трикотажной фабрике. В бригадмильцах уже три года. Как только в их отделение милиции поступили фотокопии портрета предполагаемого преступника, несколько раздали бригадмильцам.

За два дня до нашей встречи Михаил поехал в Ростов с женой навестить её родителей. Вечером они с тестем и тёщей пошли в ресторан.

— Сидим мы, значит, — рассказывал Григорьев, — и вдруг вижу — какое-то знакомое лицо. Мужчина. Думаю, откуда же я его знаю? Кудрявый, нос такой горбатый и губы тонкие… Тесть все расспрашивает, как мы живём, не собираемся ли перебираться в Ростов, к ним. А я глаз не могу оторвать от горбоносого. Он уже официантку подзывает, расплачивается. Тут меня словно молнией в тёмную ночь озарило. Вытаскиваю потихоньку фотографию из кармана, что дали в милиции. Смотрю: он и есть! А ворюга уже идёт к выходу. Ну, думаю, упустил. Срываюсь с места и почти бегом за ним. Жена кричит: куда ты? А у меня одна мысль: не ушёл бы. Кто-то ещё крикнул за соседним столиком: «Держи его, кавалер сбежал!» Горбоносый, наверное, на свой счёт принял, оглянулся. И шмыг поскорее за дверь. Я за ним. Он прибавил шагу и свернул в переулок. Я, естественно, тоже. И столкнулся с ним нос к носу. Стоит, спокойненько закуривает папиросу. Я огляделся — вокруг ни души. Говорю ему: «Пройдёмте, гражданин, со мной». А он отвечает: «В чем дело? Кто ты такой, чтобы я тебе подчинялся?» Я на всякий случай взял его за рукав: «Бригадмилец я, прошу следовать за мной». Он так спокойно отвечает: «Покажи документы, а то ведь всякий кем хочешь назваться может». Ну, я полез в боковой карман за удостоверением, и в это время меня словно обухом по голове… Аж искры из глаз посыпались… Здорово он мне врезал правой. — Григорьев провёл рукой по скуле. — Я упал, однако успел подставить ножку. Горбоносый тоже растянулся. Но сильный он, подлец, оказался, ещё несколько раз приложился ко мне. Потом навалился, к горлу тянется. Я не даю, вцепился ему в руки изо всех сил. Горбоносый кричит: «Убью, гад, пусти лучше!» А я думаю, только бы сил хватило, пока кто-нибудь придёт на помощь…

Григорьев замолчал.

— А дальше? — спросил я.

— Мои всполошились, выбежали, стали искать… Успели вовремя. И другие, прохожие, помогли. Скрутили мы горбоносого, отвели в милицию…

Задержанный был доставлен в нашу прокуратуру. Мы сидели друг против друга. Я смотрел на него и думал: «Ну и молодец же Соня, мельком видела этого человека, а как точно запомнила его лицо».

— Учтите, — возмущался задержанный, — вам это так не пройдёт! Хватаете ни в чем не повинного человека… За самоуправство вас по головке не погладят!

Я ознакомился с его документами. Они были в порядке. Справка, командировочное удостоверение. Пётр Христофорович Жук, работает в колхозе «Большевик» счетоводом. В Ростов приехал по делам колхоза.

— Скажите, Пётр Христофорович, где вы были одиннадцатого октября?

— На областном совещании охотников, — не задумываясь ответил он.

В бумажнике Жука был вызов на это совещание.

— Почему оказали сопротивление бригадмильцу? Избили его…

— Да он же сам ни с того ни с сего набросился как ошалелый. А что бригадмилец, так на лбу у него не написано… Я решил, что это какой-нибудь грабитель. А меня бог силой не обидел. Думаю, покажу ему, где раки зимуют, а потом, конечно, в милицию сволоку… Одним словом, я требую, чтобы меня немедленно освободили. Я сейчас в командировке и времени у меня в обрез.

— Хорошо, я позвоню в колхоз, — кивнул я.

— Пожалуйста. Только, если можно, поскорее, — уже спокойнее сказал он.

«Неужели мы ошиблись? — думал я, связываясь по телефону с колхозом. — А что если этот Жук действительно честный человек?»

Ответил мне председатель колхоза Власенко. Он подтвердил, что у них работает счетовод Жук и что в настоящее время Пётр Христофорович находится в областном центре в командировке.

Власенко встревожился не случилось ли чего с их счетоводом? Я ответил уклончиво и попросил председателя колхоза «Большевик» срочно прислать характеристику на Жука.

— Ну что, убедились? — злорадно спросил горбоносый.

Я на всякий случай позвонил в общество охотников. Но никто не ответил. Телефонистка с коммутатора сказала, что после совещания вряд ли можно кого-нибудь там застать.

Задержанный снова стал требовать, чтобы его отпустили, утверждая, что ни в чем не виноват.

Я прямо не знал что делать. Задерживать невиновного человека противозаконно, за это могут крепко наказать. И все же я решил вызвать Кривеля, Самыкина, Щетинина и Белошапко, чтобы произвести опознание.

Первым пришёл Кривель. Он был встревожен вызовом, но когда узнал, зачем его пригласили, успокоился. Борис Кривель задержанного не опознал. И, когда мы уже прощались, признался:

— А знаете, товарищ Измайлов, Самыкин со мной до сих пор не разговаривает. Мы с Зоей ходили к нему, просили прощения. Он просто выставил нас за дверь.

— Ну а как бы вы чувствовали себя на его месте? — спросил я. — Сказали бы сразу правду, не навлекли бы на него подозрение. Да и на себя тоже.

Кривель вздохнул и ничего не ответил.

Самыкин тоже не опознал Жука. Вся надежда была на Щетинина и Белошапко. Но Олег, к сожалению, не пришёл из-за болезни. Так что все зависело только от Сони.

Она пришла в прокуратуру и снова забросала меня вопросами. А когда вошла в комнату, где находились задержанный и ещё двое мужчин, сразу показала на Жука.

— Конечно, вот он.

— А вы не могли ошибиться? — спросил я.

— Нет-нет, что вы! — заверила меня девушка.

— Тогда, Соня, расскажите, пожалуйста, ещё раз, где, когда и при каких обстоятельствах вы видели этого человека. И по каким приметам вы его опознали.

Когда Белошапко закончила свой рассказ, Жук возмущённо крикнул:

— Чушь! Ерунда! Девчонке все это приснилось!

— И она, увидев во сне ваше лицо, запомнила его и нарисовала? — сказал я.

В полученной по почте характеристике на Жука, подписанной председателем и секретарём парторганизации колхоза «Большевик», говорилось, что Жук — прекрасный счетовод, честный, отзывчивый товарищ, хороший общественник.

Прочитав её, я тут же пошёл к прокурору Рудневу.

— Ты вот что, — сказал он, — поезжай-ка в колхоз. Я думаю, на месте легче будет разобраться во всем…

До колхоза «Большевик» сто двадцать километров по просёлочной дороге. «Оппель», который выпросил для этого в милиции Руднев, нырял из одной рытвины в другую.

Правление колхоза помещалось в деревянном доме.

Я зашёл в комнату председателя. Его секретарша сказала, что Власенко уехал в Ростов заключать договор со строителями. Тогда я спросил её, с кем бы мне поговорить насчёт колхозного счетовода.

— Да вы с самим Петром Христофоровичем побеседуйте, — сказала она. — Как? — удивился я. — Где?

— А вон он, — показала она в окно на мужчину в синем плаще и шляпе, разговаривающего с двумя женщинами.

— Извините, — только успел бросить я и выбежал.

Узнав, что я следователь, Жук обрадованно спросил:

— Что, нашли мои документы? Понимаете, был в Ростове в командировке, вчера вернулся. А там в автобусе у меня бумажник украли…

Женщины, услышав наш разговор, предупредительно отошли.

— А что было в бумажнике? — спросил я.

— Справка, командировочное удостоверение, вызов на совещание охотников, немного денег. Но самое главное — там было письмо от одной девушки… — Он смутился, видимо, подумав, стоит ли об этом рассказывать, но решил продолжать. — Понимаете, на этом письме был адрес, который у меня больше нигде не записан…

— Вы могли бы поехать со мной? — спросил я.

— Могу, — охотно согласился счетовод. — Только предупрежу товарищей.

Через полчаса мы уже сидели в «оппеле», и Жук сокрушался по поводу пропажи письма.

— Видите ли, — смущённо объяснял он, — в августе я был в Крыму, познакомился с одной девушкой. Она в Москве учится, в Тимирязевке. Кончает агрономический. А нашему колхозу позарез нужен агроном. Целую неделю уговаривал её приехать к нам на работу…

Я улыбнулся. Наверное, дело не только в работе.

— Не огорчайтесь, она вам ещё напишет.

— Нет, — грустно сказал он. — Катя человек самолюбивый. Пока моего письма не получит, не напишет…

Когда в кабинет ввели задержанного, тот бросил насторожённый взгляд на сидящего рядом со мной счетовода.

— Познакомьтесь, — сказал я. — Пётр Христофорович Жук. А вас, простите, как? — обратился я к горбоносому, не сдержав иронии.

Задержанный молчал.

— Так это именно тот гражданин, который крутился возле меня в автобусе,

— простодушно признался Жук. — Он, наверное, и позаимствовал мой бумажник…

— Вы сами его выронили, — поспешно сказал горбоносый. — Я ещё кричал вам вдогонку, а вы даже не обернулись…

— Послушайте, — не выдержал я, — сколько можно водить нас за нос? В вашем положении лучше рассказать все честно.

— А, ладно, — махнул он вдруг рукой, — расскажу всю правду. Моя настоящая фамилия Чурсин. А зовут Геннадием Антоновичем. Живу в Красноярске. Сюда приехал к знакомым погостить… И надо же случиться такому — потерял паспорт. А когда этот гражданин, — он кивнул на Жука, — обронил свой бумажник, черт меня дёрнул, дай, думаю, воспользуюсь. Мало ли чего, проверка какая… А у колхозников, как вы знаете, справки вместо паспорта. И без фотографии. Так что сойдёт… Хотел по возвращении домой обязательно отослать товарищу Жуку его документы и заодно извиниться…

— А письмо, письмо где? — перебил его Пётр Христофорович.

Горбоносый вытащил из кармана помятый конверт и протянул счетоводу.

Ответ из Красноярска гласил: «Чурсин Геннадий Антонович не проживает и никогда не проживал в Красноярском крае».

Я показал его задержанному, но он продолжал настаивать на том, что это его настоящая фамилия. И тогда я решил испробовать ещё одно средство для установления личности — дактилоскопию.

Вскоре пришёл ошеломляющий ответ: «Отпечатки пальцев принадлежат Коробову Ивану Леонтьевичу, скрывавшемуся под фамилиями Леонтьев Игорь Вениаминович, Ливанов Сергей Сергеевич…» Далее следовало ещё пять фамилий.

Оказалось, что Коробов Иван Леонтьевич был судим первый раз в 1933 году за ограбление и приговорён к семи годам лишения свободы. В 1935 году он совершил побег, но через два месяца был задержан работниками милиции. В 1946 году его привлекли к суду за хищение государственного имущества и приговорили к четырём годам лишения свободы. Полгода назад Коробов вышел из места заключения, отбыв наказание.

— Чем занимались все это время? — спросил я у него на очередном допросе.

— Ездил по стране.

— А чем жили?

— Мелкими заработками. — При слове «мелкими» Коробов усмехнулся.

— Как, например, кража драпа?

— И такими тоже…

Прокурор района Руднев утвердил обвинительное заключение без всяких замечаний. Признаться, в его составлении мне немного помог Бекетин, который к тому времени уже вышел из больницы.

Но за рамками сухого изложения дела на двух страницах обвинительного заключения остались многие мысли и сомнения, которыми я жил, пока велось следствие.

Это дело помогло мне понять, во-первых, что нельзя судить о человеке по внешности (я имею в виду Самыкина), а во-вторых, такие добровольные помощники, как Щетинин, Белошапко и Григорьев, могут сделать очень много для раскрытия преступления, и обращение к ним отнюдь не значит для следователя признания своей слабости, скорее, наоборот. И видимо, не случайно в новом Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР, который был утверждён Верховным Советом РСФСР в 1960 году и действует сейчас, в статье 128 записано: «Производя расследование, следователь должен широко использовать помощь общественности для раскрытия преступлений и для розыска лиц, их совершивших, а также для выявления и устранения причин и условий, способствующих совершению преступлений». Нет, не случайно. И при всяком удобном случае я стараюсь напомнить об этой норме закона молодым начинающим следователям да и самой общественности, перед которой мне часто приходится выступать с устным или печатным словом.

«ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ ЛЕТ»

Это случилось в 1953 году, в Ростове-на-Дону. После звонка из милиции прокурор вызвал меня и предложил срочно выехать на место происшествия. Речь шла о возможном убийстве. А следствие по таким делам должны вести только следователи прокуратуры. Но за каждым раскрытым делом об убийстве — труд следователя прокуратуры, работников органов милиции, экспертов-медиков, химиков, физиков, биологов… О них можно написать не одну книгу…

…Возле трехэтажного дома меня встретили сотрудники милиции и юркий худощавый старичок, назвавшийся Спиридоном Никитовичем Дятловым.

Мы поднялись на чердак. Там было темно, пришлось освещать себе путь фонариком.

— Понимаете, товарищ следователь, — возбуждённо объяснял Дятлов, — потолок у меня совсем прохудился. Щель возле печи — руку просунуть можно. Сколько раз я просил управдома заняться ремонтом. А потом плюнул и решил сам. Полез осматривать и…

— Это здесь, — перебил старичка милиционер.

Светлый круг от фонаря замер. В его свете между балками лежал скелет человека…

Акт судебно-медицинской экспертизы гласил: «Кости черепа имеют коричневый оттенок, в некоторых местах источены грызунами. Пучок светло-русых волос, найденный рядом, принадлежит женщине. Представленные на исследование кости являются частями скелета женщины в возрасте двадцати — двадцати четырех лет. Со времени её смерти прошло пять-шесть лет».

Целых шесть лет! Сколько воды утекло!

А в моем распоряжении только скелет, несколько истлевших тряпок да куски рогожи, которой, видимо, был прикрыт труп. Что и говорить, улик негусто.

В доме, где были найдены останки, никто за это время не пропадал. И значит, умершая или убитая в нем не жила.

Начал я с того, что просмотрел все заявления, которые поступали от граждан города за последние шесть лет, об исчезновении родственников или знакомых. Слава богу, большинство из тех, кто пропадал, или сами объявились, или их находили органы милиции.

И вот, когда уже казалось, что эта затея ничего не даст, я наткнулся на бумагу, написанную очень неразборчиво. С большим трудом я прочитал: «В 1947 году от меня ушла дочь Клинова Маргарита Матвеевна. Прошу сообщить мне, где она прописалась». Дальше шла подпись заявителя и его адрес.

По справке сотрудника милиции, предпринятые в своё время меры по розыску Маргариты Клиновой положительных результатов не принесли. Неужели она?

Я срочно вызвал заявителя.

Матвей Михайлович Клинов работал механиком мелькомбината. Он поведал горестную историю своей дочери.

— Как-то раз прибегает соседка и говорит: «Риту в милицию забрали». Уж и не помню, как я до отделения добрался. И вот в кабинете у начальника я, солдат трех войн, сижу и, как малый ребёнок, плачу. А ей хоть бы что. «Никакого Жоры Тарзана, — говорит, — в американской курточке не знаю и с Галей Бакуновой не водилась». Ну, отпустили её. Пришли мы домой. Я, конечно, стал ей выговаривать. А она в ответ: «Не ваше дело!» — Матвей Михайлович перевёл дух, вытащил из кармана большой клетчатый платок и, вытерев мокрый лоб, продолжал: — Ну, признаться, не вытерпел я тут и крикнул: «Дело не моё, а чей хлеб ешь?» Она только хихикнула. «С такими глазами, как у меня, милый папочка, я и без вашего хлеба проживу, — говорит. — Пирожные буду кушать». И, стыдно сказать, я её — за косу. И по щеке. Вырвалась она и уже с порога крикнула: «Счастье ваше, что вы меня на свет породили! Не то бы завтра по вас панихиду справляли!..»

— И больше вы не имели от неё никаких известий? — спросил я.

— Никаких.

Я позвал понятых и вынул из ящика три одинаковых коробки с волосами. В одной из них были волосы, найденные на чердаке.

— Попробуйте, Матвей Михайлович, опознать волосы вашей дочери…

Старик побледнел, заплакал и указал на ту коробку, где были волосы с чердака.

Итак, убийство. Но кем совершено? Почему?

Я довольно отчётливо представил себе картину: девушка, связавшаяся с уголовным миром, парень по кличке Тарзан (в то время все смотрели заграничные фильмы), ревность или ещё что, и в ход пошёл нож…

Найти бывшую подругу Клиновой Галю Бакунову удалось быстро. Теперь это была полная блондинка с ярко накрашенными губами, в модном наряде.

— Ничего не помню, — твердила она.

— Но ведь речь идёт о вашей подруге, — настаивал я.

— Господи, мало ли чего бывает в молодости! А теперь я замужем, у меня дети…

Да, своё прошлое она явно хотела забыть.

— Неужели вы не помните ребят, которые ухаживали за вами?

— Мой муж и тот меня об этом не спрашивает, — кокетливо заметила она.

— Ну, хорошо… А Жора Тарзан?

При этом имени она невольно смешалась. Но замешательство это длилось мгновение.

— А при чем тут я? — удивилась Бакунова. — Жора ухлёстывал за Маргошей Клиновой. Если хотите знать, за мной тогда ухаживал Василий Васильевич Пулгеров — начальник отдела кадров типографии.

— Ну вот видите, — улыбнулся я, — оказывается, начальника отдела кадров вы запомнили.

— Ещё бы, — с гордостью произнесла Бакунова, — он каждый день дарил такие букеты… А Жора, хотя и вор был, тоже Не оставлял Маргошу без внимания. В рестораны приглашал и все такое прочее…

— Как вы узнали, что Жора был вором?

— Когда его осудили за ограбление магазина и избиение сторожа.

— А раньше вы знали об этом?

— Нет, нет, что вы! — сказала она, но я почувствовал в её тоне фальшь.

— Ревнивый он был. Прямо до ужаса. Чуть что — угрожал Марго финкой…

— Откуда вам известно, что он угрожал Клиновой финкой?

— Как откуда? Сама Марго рассказывала, что Жора грозился её убить. И при этом говорила, что ей нравится его сильный характер. В то время мы ведь были зелёными девчонками, нам нравились такие…

— Может, он и в самом деле убил Маргариту?

— Этого я не знаю, — испуганно сказала она. — И говорю вам только то, что мне известно. Что он нож ей показывал и угрожал, так это я и сама раза два видела. Могут подтвердить это же и Пулгеров, и Тоня Архипова… Однажды, когда Маргоша была у меня, он стал ломиться в дверь, а потом ножом бить. До сих пор зарубки остались, можете посмотреть… Но насчёт убийства я ничего не знаю. Помню, Жора говорил, что она уехала…

— Куда?

— Он не сказал куда. Взяла и уехала. Даже не зашла ко мне попрощаться… Встретила я раз Жору, хотела расспросить подробнее, но он, увидев меня, перешёл на другую сторону улицы. А через неделю его забрали. С тех пор я его так и не видела…

Георгий Ерыгин был высокий и длинноволосый. За это, наверное, его и прозвали Тарзаном.

— Хотите верьте, хотите нет, — сказал он на допросе, — а не убивал я её, и все!

— Свидетели Бакунова и Архипова показали, что вы неоднократно угрожали Клиновой расправой. Вскоре же после её исчезновения вы были с Пулгеровым в кафе и на вопрос, как поживает ваша возлюбленная, ответили: «Спроси у чертей на том свете».

— Так это же я просто так сказал. Для авторитета…

— Допустим. Но при вашем аресте, спустя две недели после отъезда Клиновой, у вас был обнаружен френч со следами крови на правом рукаве. Не помните, как вы объяснили её появление на первом допросе?

— А чего же тут не помнить. Подумаешь, шесть лет прошло! Сказал, что курицу резал, вот и кровь…

— Но вам ведь известно заключение экспертизы, что обнаруженная кровь — человеческая, второй группы… Чья она?

— Моя! — выпалил вдруг Ерыгин.

— Но тогда вы объяснили иначе. Я могу вам напомнить.

— Не трудитесь. Что было, то сплыло. Теперь я говорю правду: моя кровь на френче.

— Что же это вы, зарезаться хотели?

— Не знаю, чего я хотел. Только когда Марго шла к вокзалу, встретил я её и сказал: пойдёшь за меня — пить брошу и со шпаной завяжу, а не пойдёшь — на глазах у тебя зарежусь. Она засмеялась и говорит: «Попробуй». Ну, я и попробовал: полоснул себя ножом в грудь… Могу шрам показать.

— На нем не написано, когда, кто и при каких обстоятельствах вас ранил.

— Не верите и не надо! Только я своё отсидел. Живу теперь честно, работаю… Придраться не к чему, так вы старое дело пришиваете?

— Куда же все-таки уехала Клинова? — настаивал я.

— Я вам сто первый раз повторяю: не знаю…

Но я был доволен: по моему убеждению, круг, так сказать, почти замкнулся. Во-первых, Клинов опознал волосы дочери, во-вторых, Ерыгин был знаком с ней и постоянно грозил убить, что подтверждалось показаниями Бакуновой, Архиповой и Пулгерова. И в-третьих, человеческая кровь на френче, отобранном у Жоры Тарзана через две недели после исчезновения Маргариты. Все это приводило к единственному выводу — Маргариту Клинову убил Ерыгин.

Правда, сразу же после обнаружения скелета я послал в Москву череп на исследование известному антропологу профессору Герасимову с просьбой восстановить черты лица убитой. Однако ответ из Москвы задерживался, а время шло. Ерыгин оставался на свободе. Где гарантия, что он не скроется? А если сбежит, сам себе не прощу, да и начальство по голове не погладит. И я принял решение: срочно предъявить Ерыгину обвинение в совершении умышленного убийства, а затем сразу воспользоваться предоставленным следователю правом применить в отношении обвиняемого меру пресечения. И конечно же, не подписку о невыезде, а заключение под стражу. Но если подписку о невыезде я как следователь мог избрать самостоятельно, то с арестом дело обстояло сложнее: по закону требовалась санкция прокурора. А Николай Варламович Хохлов, прокурор нашего района, как об этом хорошо знали работники милиции и прокуратуры, обычно не спешил давать такую санкцию. От тщательно изучал дело, анализировал вместе со следователем все доводы «за» и «против» ареста, а затем обязательно самолично допрашивал обвиняемого…

На этот раз я был уверен, что прокурор согласится взять Ерыгина под стражу. Во-первых, обвиняется он в тяжком преступлении, во-вторых, в прошлом дважды судим, да и сейчас характеризуется не лучшим образом, а в-третьих, мне казалось, что доказательств, уличающих его, собрано вполне достаточно. Но, увы…

По мере того как Хохлов листал дело, лицо его хмурилось все больше и больше.

«Неужели ему не ясно? Или просто перестраховывается? — думал я, не спуская взгляда с прокурора. — Ну и ну! Ожидал поздравлений с успешным раскрытием такого необычного дела, а тут…»

Не успел я закончить свою мысль, как Николай Варламович, перевернув последний лист дела, поднял на меня глаза и в упор спросил:

— А вы уверены, что скелет принадлежит Маргарите Клиновой?

— Да, конечно, — ответил я и в подтверждение сослался на показания отца погибшей, на волосы, которые он опознал, на свидетелей.

Прокурор слушал внимательно, потом перечитывал какие-то протоколы допросов, снова задавал мне вопросы, по характеру которых нетрудно было догадаться, что он не разделяет моего оптимизма.

Хохлов считал, что само местопребывание трупа кажется подозрительным. Зачем надо было Ерыгину выбирать для убийства такой отдалённый район (они с Клиновой жили на другом конце города), да ещё прятать тело на чердаке многолюдного дома. Я в свою очередь как раз это обстоятельство пытался повернуть в сторону своих выводов. Ещё я напирал на личность Ерыгина: все-таки имеет две судимости. На это Хохлов возразил, что, мол, Жора был вором, а не убийцей, и, судя по всему, действительно любил Маргариту Клинову, а поэтому не мог так просто решиться на убийство.

Вышел я от прокурора совершенно подавленный. Разумеется; ни о каком аресте Ерыгина не могло быть и речи.

На следующий день, как только я пришёл на работу, ко мне заглянула секретарь прокуратуры.

— Захар Петрович, вам пакет из Москвы.

Волнуясь, я стал искать, чем бы вскрыть толстый пакет, и, ничего не найдя, оторвал край рукой.

Лицо Клиновой я знал наизусть — в деле было несколько её прижизненных фотографий. Не стану описывать то состояние, в котором я взял фотографию рисунка головы, присланного профессором Герасимовым, одно замечу: руки мои дрожали.

И что же вы думаете: вместо худощавого продолговатого лица Маргариты на меня глянула широкоскулая девушка с монгольскими глазами…

Позже, анализируя, почему я уверовал в то, что убийцей является Ерыгин, я понял: все началось с разговора со стариком Клиновым, когда он упомянул Жору Тарзана. Крепко ухватился за первую удобную версию. А дальше — как снежный ком. На допросе Бакуновой я, выходит, не столько старался выяснить обстоятельства дела, сколько сам толкал её (конечно, непроизвольно) к тому, чтобы она помогла мне обосновать мою версию. То же было и с Архиповой, и с Пулгеровым.

Идти объясняться с Хохловым было для меня мучительно. Кому приятно признаваться в собственном заблуждении. Я ждал разноса, но прокурор выслушал меня спокойно.

— Ну что же, Захар Петрович, — сказал он, — хорошо, что все понял сам… А ведь дело действительно сложное. Тут можно и ошибиться…

Я облегчённо вздохнул и, желая как-то закрепить позицию Николая Варламовича в сложившейся ситуации, в знак согласия с ним закивал головой, бормоча что-то нечленораздельное: «Да… Мы… Я… Конечно…»

Но в это время прокурор встал, подошёл ко мне вплотную, положил руку мне на плечо и, значительно глядя мне прямо в глаза, сказал то, что я не дал ему договорить:

— Понимаешь, можно ошибиться. Мы ведь люди… Но не должно! Не имеем мы права ошибаться, когда речь идёт об аресте… Знаешь, человек сам по себе крепкий, а вот судьба у него хрупкая. Сломать её нетрудно, особенно тому, у кого власть… А у нас с тобой не просто власть, а большая…

С того разговора прошло вот уже скоро тридцать лет, а я не могу забыть его. И не хочу. Вспоминаю о нем каждый раз, когда приходится решать один из труднейших вопросов — о взятии под стражу. Теперь-то я отлично понимаю, что Николай Варламович Хохлов не был перестраховщиком…

В тот день мы с прокурором просидели часа два, не меньше. Прикидывали, как и что по этому делу предпринимать дальше. Даже вместе составили план следственных действий. А когда я выходил от него, услышал возмущённый голос.

— Сколько же можно ждать? — обращался к секретарю старичок, которого я сразу узнал.

Увидев меня, старичок бросился ко мне, схватил за руку:

— Что же это получается, Захар Петрович? Я первым нашёл скелет, а вы меня совсем забыли! Всего один раз допросили и больше не вызываете…

Я пригласил Дятлова (а это был он) к себе в кабинет. Мне уже было известно, что все жильцы дома называют Дятлова не иначе, как Шерлоком Холмсом за его пристрастие к расследованию замысловатых и запутанных домашних историй. Титул этот закрепился за ним после одного случая. Года два назад женщины третьей квартиры стали получать анонимные письма, порочащие их мужей. Поднялся невероятный шум. Жена одного инженера стала ежедневно устраивать такие скандалы, что даже обитатели соседних домов плотно закрывали окна. Все женщины квартиры подозревали друг друга, и страсти разгорались с каждым днём. Кто-то из мужей обратился за помощью к Спиридону Никитовичу, и тот охотно принял на себя миссию сыщика. Он прежде всего собрал все письма и установил, что они написаны одним и тем же детским почерком. Появилось предположение, что кто-то из мамаш с целью конспирации пользуется услугами своего ребёнка-школьника. А так как в квартире оказалось шестеро школьников, Дятлову пришлось с каждым из них завести дружбу. Никто не знал, какими таинственными путями шёл Спиридон Никитович в поисках истины, но только через два месяца народный суд осудил виновницу междоусобной войны. Свидетелем обвинения против склочницы выступал её собственный сын…

— Видите ли, какое дело получается, Захар Петрович, — заговорил Дятлов, плотно прикрывая за собой дверь. — По-новому кое-что нужно повернуть. Выходит, что мы с вами неправильно чердак рисовали, а значит, неправильно и думали.

— О чем вы, Спиридон, Никитич? Мы с вами все правильно нарисовали.

— А вот и не все! Мы чердак-то новый нарисовали, а надо было изобразить его по-старому. Вы же сами сказали, что убийство произошло шесть лет назад!

— горячился Дятлов.

— Сядьте и расскажите все по порядку, — указал я на стул.

— Наш дом, то есть номер двадцать первый, соединяется с домом двадцать три. Оба дома под одной крышей, но их чердаки разделяются перегородкой, что мы с вами и нарисовали. А теперь вот, оказывается, эта самая перегородка поставлена всего три года назад, а раньше чердак общий был. Ясно?

Так, выходит, труп могли занести из того дома.

Сообщение Дятлова давало действительно новые возможности или, как теперь говорят, информацию для размышления.

До этого нас мало интересовали жильцы дома No 23, когда-то имевшего общий чердак с домом No 21. Другое дело теперь…

В ходе проверки, которую по моей просьбе тщательно проводили сотрудники уголовного розыска, нас заинтересовала некая Лабецкая Елена Ивановна, лет сорока, медсестра. Последние пять лет она нигде не работала, но жила на широкую ногу. Возможным источником дохода были поклонники, которых, кстати сказать, она часто меняла. Но выяснилось, что это было не так. Напротив, как правило, она сама их щедро угощала, а некоторым даже делала солидные подарки. Кому новую рубашку, кому — брюки, а одному мужчине даже новый шевиотовый костюм купила. Инспектор уголовного розыска сообщил, что прежде Лабецкая работала в родильном доме, где якобы помогала врачу делать аборты, которые в то время были законом запрещены.

Я разыскал уголовное дело, по которому действительно был осуждён врач. Судя по материалам этого дела, врач всю вину взял на себя: мол, медсестра Лабецкая не знала, что он брал с пациенток деньги, и была убеждена, что аборты производились лишь тем, кому они разрешались по медицинским показателям. Короче, из этой истории Лабецкая вышла сухой, но работу вскоре оставила «по собственному желанию».

В отделении милиции мне удалось разыскать одно анонимное письмо, в котором «доброжелатель» уверял, что «Лабецкая самая настоящая спекулянтка». Но лейтенант, который проверял этот донос, в своей справке констатировал: «Состава преступления в виде спекуляции в действиях гражданки Лабецкой Е.И. не усматриваю». Это было три года назад.

Соседка Лабецкой утверждала, что Елена Ивановна после ухода из роддома стала делать аборты сама в своей квартире, за что «гребла деньги лопатой».

По этим данным можно было предположить, что на чердаке был найден скелет одной из тех, кто решил воспользоваться услугами Лабецкой. Антисанитария, недостаточность квалификации (ведь она всего-навсего медсестра) могли привести к трагическому исходу.

Но это была лишь одна из новых версий. Чтобы проверить её, можно было вызвать на допрос Лабецкую. Просто, но рискованно: если скелет действительно на её совести, она вряд ли признается, а вот другие возможные доказательства постарается немедленно ликвидировать. И тогда я принял решение: прежде чем допрашивать Лабецкую, произвести у неё обыск. Но обыск я мог сделать тоже с санкции прокурора. Правда, в нетерпящих отлагательств случаях следователь может произвести обыск и без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору об этом в суточный срок.

Не скрою, когда я шёл к Николаю Варламовичу за разрешением на обыск, то изрядно волновался: а вдруг опять проявляю нерассчитанную поспешность?

Прокурор молча прочитал постановление, так же молча поставил свою подпись, печать и только после этого тихо сказал:

— О результатах прошу доложить…

Лабецкая оказалась маленькой крашеной блондинкой. Меня и понятых она встретила спокойно.

— Прошу вас располагаться, как дома, — с подчёркнутой любезностью сказала Елена Ивановна. — Только вы поздновато пожаловали. Сейчас октябрь, а последний аборт я сделала в феврале. Сами понимаете, амнистия все списала. Стало возможным начать новую жизнь. И я её начала. С понедельника иду работать в поликлинику. Вот копия приказа…

Сквозь приоткрытую дверь спальни я увидел зеркальный шкаф и на нем горку разных чемоданов. При осмотре вещей я обратил внимание на то, что многие платья переделаны с большего размера на меньший. Это было заметно по старым швам и чрезмерно большим запасам. Я спросил Лабецкую о причине переделок. Не ожидая, видимо, такого вопроса, Елена Ивановна растерялась и стала рассказывать, как ей однажды случилось очень дёшево купить на рынке несколько платьев, которые хотя и не подходили по размеру, но очень ей понравились, и она решила их переделать.

В чемоданах оказалось несколько заграничных отрезов и много других вещей. Лабецкая заявила, что все они куплены ею вскоре после войны лично для себя и никакой спекуляцией она не занимается.

Осматривая сами чемоданы, я обратил внимание на подпись, которая была сделана на внутренней крышке самого большого, из искусственной кожи. Надпись была на немецком языке и в переводе гласила: «На добрую память дорогой русской девушке Леночке Смирновой от фрау Мюллер. 14 августа 1947 года, город Зильдорф». Я спросил Лабецкую:

— В 1947 году к вам заезжала Елена Смирнова?

На мгновение в глазах женщины промелькнул страх, но она тут же овладела собой и почти спокойно ответила:

— Да, заезжала. Это моя двоюродная сестра. Я подавала в домоуправление заявление о том, что она поживёт у меня несколько дней. Она ехала из Германии и оставила мне эти чемоданы и ещё кое-какие вещи. А я отдала ей почти все свои запасы продуктов…

— А куда она от вас уехала? Где Смирнова живёт сейчас?

— Она уехала к себе домой… Не то в Читу, не то в Челябинск, — сказала Лабецкая. — А потом вышла замуж и уехала с мужем куда-то на Север и перестала писать мне. Даже не знаю почему…

Уже заканчивая обыск, я обратил внимание на красивую серебряную шкатулку. На её крышке было выгравировано: «Ёлочке от лейтенанта Петрова А.А. 1944 год».

— А эта вещь кому принадлежит? — спросил я.

— Вы говорите так, будто это не моя квартира, — капризно протянула Елена Ивановна. — У меня ведь тоже были поклонники. И, представьте себе, кое-что дарили.

— Эту шкатулку мне придётся пока изъять.

— Это ваше дело…

Мне удалось установить, что Елена Смирнова, знакомая с некоей фрау Мюллер из города Зильдорфа, была военнослужащей. К объяснениям, которые прислала Мюллер, были приложены две фотокарточки старшины медицинской службы Елены Федоровны Смирновой, демобилизованной из армии 15 августа 1947 года и выехавшей к месту постоянного жительства в Мурманск.

Когда я взглянул на фотографию Смирновой, то невольно вздрогнул. Вытащив из сейфа снимок лица, восстановленного по черепу профессором Герасимовым, и приложив его рядом с фотографией Смирновой, я удивился их поразительному сходству. Тот же узкий монгольский разрез глаз, тот же овал лица и припухлость губ. Единственное, что не совпадало, — причёска. На снимке, присланном профессором, она была гладкой, а у Смирновой красовалась копна пышных вьющихся волос.

Я немедленно созвонился с прокуратурой Мурманска и попросил срочно навести справки о судьбе Елены Федоровны Смирновой. На следующий день передо мной лежала телеграмма: «Елена Федоровна Смирнова ушла добровольцем на фронт в 1943 году и больше в Мурманск не возвращалась. В августе 1947 года родители получили письмо Елены с обещанием приехать в Мурманск, но не приехала. Вскоре родители получили письмо, что Елена Смирнова осуждена за спекуляцию. Родителям не удалось установить, когда и кто осудил дочь. Розыск не дал результатов. Подробности письмом. Следователь Садогян».

И вот через несколько дней в моем кабинете сидел здоровенный мужчина с рыжей бородой — с виду типичный северный помор, отрекомендовавшийся Фёдором Смирновым, отцом Елены Смирновой…

— Вам кто-нибудь из этих мужчин знаком? — спросил я Елену Ивановну Лабецкую, указывая на четырех крупных, усатых и бородатых мужчин, сидевших на скамье у окна в следовательском кабинете.

Бросив на них беглый взгляд, Лабецкая недоумевающе пожала плечами.

— Первый раз в жизни вижу.

— Жаль, — сказал я. — А ведь один из них ваш дядя, отец вашей двоюродной сестры Елены Смирновой… Познакомьтесь, Федор Степанович, со своей племянницей, — предложил я оторопевшему Смирнову.

— Да что вы, товарищ следователь, — запротестовал он. — У нас и в роду никогда таких не было. Ошибка тут какая-то вышла…

Лабецкая взглянула на Смирнова широко раскрытыми от ужаса глазами и попятилась к стене, словно перед ней возникло привидение.

— А теперь подойдите к моему столу, — попросил я. — Вам знакомо это письмо? Графическая экспертиза установила, что этот почерк принадлежит вам. Вот, познакомьтесь с заключением… Вы писали родителям Смирновой о том, что их дочь осуждена на семь лет за спекуляцию?

— Да, писала. Она действительно была осуждена, — пробормотала Лабецкая.

Я положил на стол фотографии Елены Смирновой, полученные от фрау Мюллер.

— Вы узнаете свою двоюродную сестру?

— Узнаю. Но только я неправду сказала, что она моя сестра. Она была моей хорошей подругой. Она была для меня ближе, чем сестра. Поэтому я так и написала в домоуправление, можете проверить.

Тратить сейчас время на выяснение, почему Лабецкая в своё время выдавала Смирнову за свою сестру, мне не хотелось. Это могло увести наш разговор в сторону. Я решил продолжать атаку на противника, не давая, как говорится, ему передышки:

— А теперь ознакомьтесь, пожалуйста, вот с этим заключением профессора Герасимова.

Лабецкая схватила бумагу дрожащими руками, буквально залпом прочитала её, а потом ещё раз и ещё.

— Взгляните на фотографию, которую прислал профессор, — я протянул ей фото.

Лабецкая почти выхватила фотографию из моих рук, и я заметил, как встретились взглядом та, что сидела сейчас напротив меня, и та, которой было не суждено увидеться со своими родителями в августе тысяча девятьсот сорок седьмого года.

В кабинете наступила напряжённая тишина. Вдруг фотокарточка выскользнула из рук Лабецкой, и она лишилась чувств.

Я вызвал врача. И… конвой.

Часа через три после ареста Лабецкой мне позвонили из милиции и сообщили, что обвиняемая сама просится на допрос. Я не хотел упускать такого случая и распорядился срочно доставить её в прокуратуру.

— Хочу рассказать вам все, — устало заговорила Лабецкая. — Всю правду. Только прошу вас записать в протокол, что я сама решила чистосердечно признаться.

— Хорошо, все будет записано. Я вас слушаю.

Елена Ивановна вытерла слезы маленьким голубым платочком и начала свою исповедь:

— С Леной Смирновой я познакомилась ещё во время войны. Её часть долго стояла в нашем городе. Потом Смирнова уехала на фронт, и больше я о ней ничего не слышала. И вот в сорок седьмом году, кажется, в конце августа она заехала ко мне по пути из Германии. Сказала, что едет домой и хочет остановиться у меня погостить, посмотреть город. Потом рассказала о своём неудавшемся замужестве: жили душа в душу, пока она не стала настаивать на регистрации. Тогда он признался, что у него есть жена и двое детей. Лена не захотела разбивать чужое счастье. Она ушла от него, несмотря на то, что была в положении, на четвёртом месяце. Она умоляла меня сделать ей аборт, так как страшно боялась отца. Все твердила, что за такой позор он её убьёт… Я не хотела делать, отговаривала её. На четвёртом месяце это опасно. Но она была готова на все. Даже письмо хотела написать, чтобы за все последствия винили только её. Но я ведь знала, что в случае чего это письмо мне не поможет. Долго я не соглашалась. Как предчувствовала, чем это кончится. Но Лена так умоляла, так терзалась… — Лабецкая снова поднесла к глазам платочек и попросила воды. — Конец вам известен, — продолжала она, успокоившись. — Это было ужасно. Умерла она как-то сразу, я даже не успела ничего предпринять… А потом оттащила её на чердак…

— Не об этом ли лейтенанте Петрове рассказывала вам Смирнова? — показал я Лабецкой шкатулку, изъятую у неё при обыске.

— Нет. Это шкатулка моя, — тихо ответила Елена Ивановна. — Мне теперь уже незачем лгать. Я во всем призналась. У меня осталось много вещей Смирновой, но эту шкатулку подарили мне…

Итак, следствие подходило к завершению, и я мог бы к собственному удовлетворению и облегчению закончить, наконец, это запутанное, сложное дело и передать его в суд. Теперь, кажется, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения, что виновницей смерти Елены Смирновой является Лабецкая. Её признание было убедительным, логичным и подтверждалось всеми другими материалами дела. Она, медицинская сестра роддома, ещё в войну занималась производством абортов. Смирнова, будучи знакомой Лабецкой, конечно же, знала о её возможностях. Потому-то, желая прервать беременность, она и заехала к ней. Вряд ли она приехала бы к ней в другой ситуации.

Значит, неудачный аборт. Что ж, бывает. И особенно часто — когда операцию делают не врачи, да ещё в антисанитарных условиях…

Казалось, что теперь уже можно ставить точку и приступить к составлению обвинительного заключения. Можно, но я этого не делал, хотя сроки следствия подходили к концу. Где-то там, подсознательно, вопреки моей воле, рождались сомнения, возникали вопросы, на которые я не мог дать исчерпывающего ответа. Вспоминалась та нервная поспешность, с которой стала каяться Лабецкая. А что, если здесь тот самый случай, когда обвиняемый «искренним» признанием своей вины хочет отвлечь внимание следователя от более тяжкого преступления? Не для этой ли цели Лабецкая на случай разоблачения подготовила версию о неудачном аборте?

Была ли Смирнова беременной — вот главный вопрос, вставший тогда передо мной. Чтобы ответить на него, требовалось найти медицинскую карточку Елены Смирновой того далёкого 1947 года и того, кто был или мог быть отцом так и не увидевшего свет ребёнка. Вопреки ожиданиям, мне удалось довольно быстро установить и то и другое. Буквально через неделю я уже беседовал с Алексеем Антоновичем Петровым, приехавшим из Воронежа, где он работал главным врачом одной из городских больниц. В 1944 году он был тем самым лейтенантом А.А.Петровым, который подарил своей любимой Ёлочке — так он называл девятнадцатилетнюю Лену Смирнову — серебряную шкатулку, которая через девять лет обнаружилась в квартире Лабецкой. Правда, я ещё не предъявлял ему эту шкатулку для опознания, но был абсолютно уверен, что это так.

Узнав, в чем дело, Алексей Антонович поведал мне историю своих отношений с Леной Смирновой.

Они служили в одном госпитале — он хирургом, она — медсестрой. Полюбили друг друга. Но о регистрации как-то не задумывались. Во время войны некогда было, а после войны решили сделать это на родине. Потом Лена стала расстраиваться из-за того, что у них не было ребёнка. Врачи установили у неё бесплодие, но сказали, что после санаторного лечения она может стать матерью. Супруги решили, что Лена должна уехать на родину, чтобы полечиться. Из Германии Смирнова уехала в августе сорок седьмого года, а через два месяца Петров получил письмо от её родителей о том, что Лена осуждена на семь лет за спекуляцию. Он обращался во многие учреждения, но отовсюду получал один и тот же ответ: «О гражданке Смирновой никаких сведений не имеется».

Шли годы. Лена не писала. Сначала Петров думал, что она стыдится писать из заключения, а потом решил: разлюбила. Да и время сыграло свою роль — встретил другую. Сейчас у него жена и двое сыновей-близнецов.

Когда я среди других вещей предъявил Петрову шкатулку, он сразу опознал её и подробно рассказал об обстоятельствах, при которых он подарил её в 1944 году.

Теперь, когда картина окончательно прояснилась, я решил провести последний допрос обвиняемой.

Лабецкая вошла в кабинет и, вновь увидев трех сидящих у окна мужчин, испуганно-вопросительно взглянула на меня.

— Решил представить вам старого знакомого, — сказал я. — Надеюсь, на этот раз вы узнаете того, кто подарил вам серебряную шкатулку?

Лабецкая пожала плечами.

— Если вы намекаете на лейтенанта Петрова, то за войну я знала по крайней мере трех Петровых. Один Анатолий Аркадьевич, другой Афанасий Андреевич, а третьего я даже не помню, как звали. И все они были лейтенантами, — спокойно сказала Елена Ивановна, повернувшись спиной к опознаваемым.

Я решил раскрыть перед Лабецкой все карты:

— Однако присутствующий здесь Алексей Антонович Петров из десяти предъявленных ему шкатулок опознал только одну. Ту самую, что подарил Смирновой.

Лабецкая молчала.

Когда протокол был оформлен и подписан, я отпустил всех, и мы остались с Лабецкой одни.

— Елена Ивановна, прочитайте показания Петрова и вспомните, как мечтала Лена Смирнова иметь ребёнка и что мешало ей осуществить это желание. — Я раскрыл перед Лабецкой дело. Но она даже не взглянула на него. — Ознакомьтесь, — решительно сказал я. — Вот заключение доцента Власова. Это имя, вероятно, вам знакомо. Доцент Власов консультировал больных в том роддоме, где тогда работали и вы. По вашей просьбе он осматривал Смирнову 5 сентября 1947 года.

Лабецкая опустила голову. Она задыхалась. Я подал ей стакан воды. Она сделала судорожный глоток и залилась слезами.

— А вот здесь… — спокойно продолжил я, но допрашиваемая остановила меня вялым движением руки.

— Не надо, — сквозь слезы прошептала она. — Не надо. Я все расскажу…

Несколько секунд были слышны только всхлипывания. Потом Лабецкая сама протянула руку к стакану с водой, двумя глотками осушила его до дна и сказала:

— Я убила Смирнову… Ничего не скрою от вас…

Часа полтора длился её рассказ, путаный, сбивчивый, прерываемый то плачем, то долгим молчанием.

Она рассказала о том, как в конце августа 1947 года совсем неожиданно явилась к ней на квартиру Лена Смирнова, которая просила показать её профессору. Лабецкая обещала договориться с доцентом Власовым. В знак благодарности Смирнова подарила ей одно красивое платье, хотя в её чемодане их было много, очень много. В душе Лабецкой одновременно вспыхнули зависть и ненависть к Смирновой. За то, что у неё было все: и любовь, и эти красивые платья, и даже слава победителя, два ордена и медали. Ночью Лабецкая задушила подушкой спящую подругу… Нет, она вовсе не хочет оправдываться и вводить в заблуждение следствие. Она признает, что убийство было совершено из корысти…

В тот день, когда я направил в суд дело по обвинению Лабецкой в умышленном убийстве, ко мне пришёл Матвей Михайлович Клинов. И по его счастливым глазам, в которых, однако, стояли слезы, было понятно: у человека большая радость. Невольным виновником этой радости оказался я. В результате моих запросов была найдена его дочь. И вот через шесть лет она приехала навестить отца.

Но, честно говоря, его рассказ был и горьким испытанием для меня. Это был упрёк моим ошибкам и заблуждениям, которые, слава богу, удалось исправить.

Старик пришёл поделиться со мной, как по своему недосмотру едва не потерял дочь.

Но, к счастью, ей встретился хороший парень. С ним она и уехала (а вернее сказать, сбежала) на Дальний Восток. Подальше от Жоры Тарзана и его друзей.

А не писала о себе, потому что боялась, как бы Ерыгин её не нашёл и жизнь её не поломалась.

Клинов бережно протянул мне любительскую фотографию. Девочка лет пяти с большим бантом и смеющимися глазами.

— Внучка, — гордо сказал он. — У неё-то в жизни все будет хорошо. Я верю в это, товарищ следователь.

И мне показалось, что на слове «товарищ» Клинов сделал особое ударение.

«ДОСЛЕДОВАНИЕ»

В 1955 году меня перевели в Зорянск, небольшой город, каких много в центральной полосе России, на должность помощника прокурора района. Я ещё толком не успел освоиться на новом месте, как вызывает меня прокурор Алексей Платонович Звянцев и говорит:

— Еду, Захар Петрович, в Москву. Останетесь исполнять обязанности за меня. — Он вздохнул. — На пенсию уже пора, а вот посылают учиться. Двухмесячные курсы… Кажется, вы уже осмотрелись?

— Да вроде бы, — ответил я.

Званцев обратил внимание на то, чтобы жалобы и заявления рассматривались в срок, и вообще дал немало советов. В том числе — постараться избегать конфликтов. И ещё он просил меня участвовать в судебном процессе по делу об убийстве, на котором должен был выступать сам, но из-за поездки в Москву не мог.

Прокурор уехал, а я тут же засел за изучение дела: до процесса оставалось всего два дня.

Обстоятельства были таковы. 20 мая 1955 года два приятеля Дмитрий Краснов и Иван Хромов, студенты 2-го курса Зорянского строительного техникума, пошли утром на Голубое озеро, расположенное на окраине города. Место красивое. Укромные уголки для рыбалки, берёзовая роща, изумрудные поляны, ручные белки. И в то же время беседки, скамеечки, где можно отдохнуть. Ребята прихватили с собой удочки, еду и выпивку.

Вот эта самая выпивка и привела к трагедии.

Из материалов предварительного следствия выходило, что оба приятеля сначала удили рыбу, а затем расположились недалеко от берега на небольшой полянке в роще, разожгли костёр и распили бутылку водки. Затем пытались играть в волейбол с незнакомой компанией ребят, где чуть не подрались с одним из парней. Вернувшись к костру, Краснов и Хромов выпили бутылку вина, после чего Краснов почему-то стал насмехаться над Хромовым, говоря, что его ни одна девушка не полюбит. И назвал его «гусаком».

Дело в том, что Хромов в детстве попал под машину и получил перелом правого плеча, ключицы и нескольких рёбер. В результате травмы у него деформировалась грудь.

Хромов схватил нож и нанёс приятелю пять ран в грудь, живот и плечо. Одна из них — в сердце — оказалась смертельной. Это случилось около шести часов вечера.

На место происшествия выехала оперативная группа милиции Зорянска во главе с начальником уголовного розыска капитаном Василием Егоровичем Жгутовым.

Допрошенный на месте Хромов сказал, что его товарища убил какой-то незнакомый человек. Но его путаные, сбивчивые объяснения показались работникам милиции подозрительными, и Хромова решили задержать. Капитан Жгутов продолжил допрос в милиции. В конечном счёте Хромов признался в убийстве друга.

22 мая, то есть через день, дело принял к своему производству следователь прокуратуры Вадим Борисович Рожковский. На первом допросе у него Хромов дал такие же показания…

Преподаватель техникума в своих показаниях отметил, что из-за своего физического недостатка Ваня Хромов сторонился сокурсников, был замкнут и очень остро воспринимал любое упоминание о своём увечье. Сокурсники характеризовали Хромова как скрытного и вспыльчивого.

Знакомясь с делом, я почувствовал, что администрацию техникума очень волновала судьба ученика. По просьбе директора ему было устроено на третий день после ареста свидание с Хромовым в присутствии капитана Жгутова. Директор пытался поговорить с парнишкой по-отечески, выяснить, как же могло случиться такое. Хромов ответил ему грубостью.

Вот этого я не мог понять. Впрочем, в состоянии Хромова, когда, возможно, он сам казнил себя, любое участие порой бывает невыносимым.

Папка с делом — сама аккуратность. Протоколы написаны следователем прямо-таки каллиграфическим почерком. Вообще педантичность во всем поражала меня в Вадиме Борисовиче с самого первого нашего знакомства. Вероника Савельевна, секретарь прокуратуры, сказала мне, что у Рожковского отец, дед и прадед были провизорами. А Вадим Борисович неожиданно для своей семьи подался в юристы. Вот откуда, наверное, в натуре у следователя такая страсть к аккуратности.

Фотографии в деле, правда, были выполнены не самым лучшим образом. Не было панорамного снимка места происшествия. Хотя съёмка и велась поздним вечером, это не могло служить оправданием.

Зал суда. Впервые я сидел за столом гособвинителя. Напротив — защитник Хромова Белопольский.

Я окинул взглядом переполненный зал — притихшие подростки, вихрастые и нескладные. Студенты техникума. На первой скамейке — четыре скорбных лица. Мать и отец убитого, а также мать и брат Хромова. Женщины были в тёмных платочках.

Ввели подсудимого. Стриженный наголо невысокий паренёк, с крупным ртом, широко расставленными глазами. Дефект его грудной клетки под пиджаком был почти незаметен.

Хромов сел, положив сцепленные руки на барьер, отделяющий его от зала. Рядом застыли два конвоира.

Вышли судьи. Председательствующий Кондратин, с седым ёжиком волос, и двое народных заседателей, обе женщины — пожилая и молодая.

После выполнения всех формальностей суд решил начать с допроса подсудимого.

Хромов рассказывал обстоятельства дела, глядя в пол, монотонно, словно заученный надоевший урок. Когда он закончил, судья спросил, есть ли вопросы у прокурора. Я задал несколько уточняющих вопросов. Хромов повторил то, что было в материалах предварительного следствия. Ничего нового.

Зато защитник долго и скрупулёзно выяснял, какие выражения и слова предшествовали трагической развязке, где находились убитый и убийца во время ссоры. Но больше всего Белопольского интересовало, куда подсудимый дел орудие убийства.

На предварительном следствии Хромов сказал, что бросил нож возле костра, который они разожгли с приятелем. Правда, на другом допросе он показал, что не помнит места, где обронил нож. Кстати, на месте происшествия он так и не был найден, хотя работники милиции прочесали весь парк у озера с магнитом и металлоискателем.

Но по-настоящему адвокат развернул атаку на следующий день. И опять вокруг орудия убийства.

На допросе у следователя Хромов сказал, что, идя на озеро, захватил с собой самодельный нож, сделанный братом, который работал слесарем.

На квартире Хромовых изъяли нож, который по внешнему виду напоминал тот, что, по рассказу Ивана Хромова, был с ним на озере 20 мая; он имел форму небольшого кортика: лезвие заточено с двух сторон и отделяется от наборной рукоятки из цветного плексигласа своеобразным узорчатым эфесом, служащим упором для руки при сильном ударе. Брат Хромова признался, что сделал два одинаковых ножа — для себя и для брата. И полосы из легированной стали для клинков отрезал ровные. Размер и формы тоже одинаковые.

И все же нож, изъятый на квартире Хромовых, был приобщён к делу в качестве вещественного доказательства, ибо следствие не исключало, что убийство совершено именно им. Длина лезвия равнялась 13 сантиметрам, что соответствовало глубине нанесённых ран.

— Давно у вас был нож, взятый 20 мая на озеро? — спросил у своего подзащитного Белопольский.

— Года три, — ответил Хромов.

— Что вы им делали? — продолжал адвокат.

— Строгал. Удочки делал. И вообще…

— И он никогда не ломался?

Хромов, помолчав, как бы нехотя ответил:

— Как-то раз обломился кончик. Я попросил Женю, — он кивнул в зал, где сидел его брат, — он заточил…

— И большой кусок обломился? — дотошно расспрашивал адвокат.

Иван Хромов показал пальцами:

— Сантиметра два.

Потом защитник спросил у свидетеля Евгения Хромова: не помнит ли тот, чтобы его младший брат просил заточить сломанный конец ножа. Свидетель в категорической форме подтвердил, что такой случай был.

— И насколько укоротился нож после того, как вы его заточили?

— Миллиметров на двадцать — двадцать пять, — ответил брат подсудимого.

И я подумал, что так мог ответить человек, привыкший иметь дело с обработкой металла. Другой бы сказал в сантиметрах.

И вот суд приступил к допросу судмедэксперта Марии Михайловны Хлюстовой.

Когда адвокат спросил у неё, какой глубины была смертельная рана Краснова, она ответила:

— Тринадцать сантиметров.

— Выходит, если лезвие ножа моего подзащитного укоротили на два сантиметра, а первоначальная длина его была тринадцать сантиметров, то он не мог быть орудием убийства? — уточнил Белопольский.

— Не мог, — ответила Хлюстова.

В зале послышался гул.

— У вас будут ещё вопросы? — обратился к адвокату председательствующий.

Белопольский встал и после серьёзной аргументации заявил суду ходатайство о направлении дела на дополнительное расследование.

Народный судья о чем-то тихо переговорил с заседателями.

— Какое мнение у прокурора по поводу ходатайства адвоката подсудимого?

— повернул ко мне голову председательствующий.

Честно говоря, этот вопрос застал меня врасплох. Я, кажется, слышал даже дыхание сидящих в зале, слышал, как за окном у перекрёстка затормозила машина. И в эти считанные мгновения вряд ли успел взвесить до конца, что стоит за моим ответом, в котором я не возражал против ходатайства адвоката.

— Суд удаляется на совещание, — провозгласил судья.

В зале заговорили, закашляли. Я поймал на себе несколько удивлённый, но в то же время изучающий взгляд Белопольского. И пока судьи находились в совещательной комнате, думал: «А что скажет по этому поводу прокурор города? Ведь он утвердил обвинительное заключение…»

Оправданием служило то, что в деле действительно есть, как говорится, сучки и задоринки, которые я заметил, ещё знакомясь с делом, но был уверен, что в процессе судебного разбирательства удастся устранить возникшие сомнения и противоречия. Но, увы, надежды не оправдались.

Когда председательствующий объявил определение суда о направлении дела для проведения дополнительного расследования, я вспомнил слова уехавшего на курсы прокурора: «Постарайтесь, чтобы все было гладко». И вот надо же было такому случиться.

Ещё будучи следователем, я хорошо знал, что возвращённые судами дела на доследование портят статистические показатели качества и следствия и прокурорского надзора: мол, брак в работе. Виновников склоняют на собраниях, совещаниях, в различного рода обзорах, а то и в приказах прокурора области о них прочитать можно. Вообще-то действительно приятного мало. Но если вдуматься, так нет худа без добра. В самом деле, а если бы сейчас адвокат не обратил внимания на столь существенные противоречия между показаниями подсудимого и его брата, с одной стороны, и заключением судебно-медицинской экспертизы, с другой? Бог весть чем все это могло обернуться в будущем…

…Пришло из суда возвращённое дело. Я вызвал следователя Рожковского и капитана Жгутова, ознакомил их с определением суда.

— Ну, вот что, товарищи, — начал я по-деловому. — Давайте спокойно разберёмся в ошибках, допущенных в следствии.

— Я сделал все, что было нужно, — обиделся Рожковский. — Даже больше. Допросил столько людей, докопался, можно сказать, до самой подноготной преступника. Его личность как на ладони…

— И споткнулись на самом главном — орудии убийства! — резко сказал я. — Предъявить в качестве вещественного доказательства другой нож! Вы сами поставили себя под удар.

— Позвольте, позвольте, — запротестовал Рожковский. — Пожалуйста… — Он взял дело, нашёл нужный лист. — Свидетель Евгений Хромов, то есть брат обвиняемого, слесарь, причём высокого разряда, явно показывает, что сделал совершенно одинаковых два ножа. Я подчёркиваю: совершенно одинаковых, из равных полос стали.

— На этом ноже я и расколол Хромова, — вставил Жгутов. — Он как увидел его, вначале отпирался, мол, это другой нож, а потом ручки-ножки опустил и перестал барахтаться — Капитан усмехнулся. — А все эти штучки с поломкой и заточкой — адвокатская выдумка…

— А если не выдумка? — спросил я.

— Так почему же Иван Хромов раньше об этом не вспомнил? — сказал капитан.

— Да, — подхватил Рожковский. — Обвиняемый ни разу не заикнулся о том, что нож был укорочен. А времени у него было достаточно.

— Вы лично спрашивали его об этом? — поинтересовался я.

— Мне и в голову не пришло. Мало ли что он делал с ножом. Ведь не это существенно. И, уверяю вас, Захар Петрович, если бы на самом деле нож ломался, уж такое Хромов сообщил бы следствию сразу. Взрослый парень, отлично все понимает… Лично я уверен, что изъятый на квартире нож и является орудием убийства. Крови на нем нет? Просто отмыли. К сожалению, нам не удалось установить, каким образом этот нож вновь оказался в доме Хромовых. Заявление Евгения Хромова о якобы втором таком же ноже — легенда, придуманная с целью облегчения участи брата.

— Значит, вы тоже?..

— Категорически поддерживаю мнение Василия Егоровича, — кивнул в сторону капитана Рожковский. — И, вы знаете, мне даже нравится этот Белопольский. — Он с улыбкой посмотрел на Жгутова. — В отличие от товарища Жгутова я ценю находчивых людей. Но ведь у вас, Захар Петрович, были все возможности разбить доводы защиты. — Следователь положил растопыренную пятерню на папку с делом. — Вот здесь…

— Здесь, увы, Вадим Борисович, и без ножа хватает противоречий, — ответил я ему.

Рожковский помрачнел.

— Хотя бы о самой ссоре, — сказал я. — Вот тут Хромов показывает… — Я нашёл нужное место. — «Я ударил его ножом в бок, и Краснов крикнул: „Ну и сволочь ты!“ А в другом месте, — я перелистал дело. — „Я ударил Краснова ножом в живот, он сказал: «Подлец ты, Ванька!“ Или ещё. Здесь обвиняемый говорит, что ударил Краснова ножом, и тот упал на колени. А тут — Краснов пятился от Хромова, и последний наносил ему удары ножом…

— Что же тут противоречивого, — еле сдерживаясь, произнёс Рожковский. — Хромов находился в состоянии аффекта. Детали у него выпали из памяти.

— На допросах он не был в состоянии аффекта, — возразил я. — И сообщал детали довольно чётко. Но почему-то по-разному…

— Ну, знаете! — развёл руками следователь. — У нас не аптека.

— А точность нужна не меньшая, — сказал я. И обратился к Жгутову. — Василий Егорович, как же так получилось, что на место происшествия не был вызван работник прокуратуры?

— Мы звонили, — спокойно ответил капитан. — Никого не было.

— Дежурила Гранская, — пояснил Рожковский. Гранская — это наш второй следователь. — Она в это время была вызвана на другое происшествие.

— Могли позвонить Званцеву.

— Его не было в городе, — опять за Жгутова сказал следователь.

— А вам? — посмотрел я на Рожковского.

— Меня не было дома. Ведь в конце концов я имею право на отдых…

Замечу, что в дальнейшем я твёрдо взял за правило: о каждом происшествии, требующем присутствия работника прокуратуры, меня ставили в известность в любое время дня и ночи. И, если не выезжал из города, в прокуратуре и в милиции всегда знали, где меня найти…

— Я уверен, — сказал Рожковский, — что дополнительное расследование ничего нового не даст. — Он подумал и добавил: — Существенного. Лишняя трата времени и сил. А времени у меня и без того в обрез. Сами знаете, какие трудности в деле об ограблении базы…

— По-моему, Вадим Борисович, с таким настроением вам не стоит снова заниматься делом Хромова, — сказал я.

Рожковский закашлялся, смотря куда-то вбок.

— Значит, другому поручите? — Голос его дрогнул.

— Да, Вадим Борисович. Это моё право, и я им воспользуюсь.

— У меня тоже есть права обжаловать ваши действия, — сказал следователь, поднимаясь.

Дополнительное расследование я поручил Инге Казимировне Гранской, молодому следователю, проработавшей к тому времени в прокуратуре всего год с небольшим.

После первого посещения Хромова Гранская пришла ко мне взволнованная.

— Захар Петрович, — устроилась она на стуле возле моего стола и нервно закурила сигарету, — ничего не могу понять. Хромов совершенно не хочет со мной разговаривать.

Гранская была, прямо скажем, очень красива. Кто-то в шутку назвал её «мисс прокуратура». Одевалась она хоть и строго, но со вкусом, и даже форменная одежда красила её. Уже одно это, казалось, должно было располагать к разговору с ней.

— Прямо так и отказывается? — удивился я.

— Говорит, все и так ясно, зачем опять эти допросы. Лучше, мол, дали бы срок и отстали.

— А может, он боится кого-нибудь или покрывает? — высказал я предположение.

— Не исключено.

— Хорошо, Инга Казимировна, давайте попробуем провести допрос вместе.

…Хромов вошёл в следственную камеру насторожённый. И, увидев, что Гранская не одна, растерялся.

— Присаживайся, Ваня, — сказала Инга Казимировна. — Захара Петровича ты знаешь по суду. Понимаешь, товарища прокурора, как и меня, интересуют кое-какие неясности. Было бы все ясно, не сидели бы мы тут с тобой.

Мне понравилось, что следователь нашла тон с обвиняемым: он был серьёзный, доверительный, без тени заигрывания.

Хромов сел. Инга Казимировна начала допрос издалека: как он подружился с Красновым, что их связывало. По односложным и отрывистым ответам было очевидно — парень скован. А когда Гранская подошла к главному, к событиям на Голубом озере, Хромов разволновался.

— Что тут говорить, — произнёс он, глядя, как на суде, в пол, — Димы уже нет. Как подумаю об отце и матери Димы — ужас берет. Не знаю, что бы с собой сделал.

— Да, им очень худо, Ваня, — кивнула Гранская. — И ещё сознание того, что их сына убил его лучший друг…

Хромов молча сглотнул слюну.

— У нас сложилось впечатление, что ты о чем-то недоговариваешь, — вступил в разговор я. — Подумай о родителях Димы. Они относились к тебе, как к родному. Им ведь тоже не безразлично, как и почему все произошло.

— Я хотел с ними встретиться, — поднял на меня глаза Хромов. — Объяснить хотел. Но следователь сказал, что отец Димы разорвёт меня на части.

— Здесь что-то не так, — сказала Гранская. Она нашла в деле недавний допрос отца Краснова, в котором тот показывал, что не верит в виновность Хромова и просит устроить с ним очную ставку.

Хромов прочёл протокол, потом перечёл ещё раз. Растерянно перевёл взгляд с Гранской на меня.

— А почему следователь говорил, что все наоборот? — с каким-то отчаянием произнёс Хромов. — Почему? Если бы я знал! Значит, их я тоже обманул…

— В чем? — спросила Гранская.

— Не убивал я! Поверьте, не убивал! Честное слово!

— Хорошо, Ваня, успокойся и расскажи, как было дело, — сказала Инга Казимировна.

— Я расскажу, все расскажу… Вы только верьте мне… Это было уже почти в шесть вечера. Мы нарыбалились по горло. Да какая там рыбалка, вот такие окуньки, — показал он пол-ладони, — несколько плотвичек… Дима хотел их домой взять, коту… Ну, замёрзли мы у воды. Пошли в рощу, развели костёр. Допили вино… Я люблю с огнём возиться. Полез на дерево за сухими сучьями, а Дима куда-то отошёл. Сухая ветка попалась крепкая. Провозился я с ней, чуть на землю не ухнул. Вдруг слышу, Дима с кем-то базарит. Глянул вниз, а он с каким-то мужиком. Я стал спускаться. Ветка, что я отломил, за другие цепляется. Спрыгнул я, смотрю, Дима держится за живот и грудь и кричит мне: «Ваня, он меня зарезал!» А по рукам и ногам у него кровь течёт…

Хромов замолчал.

— Дальше, — сказала Гранская.

— Я бросился к Диме, хотел подхватить. Он упал. Куда делся тот мужчина, не знаю. Мне все почему-то казалось, что Диме мешают комары и он не может их отогнать. Я накрыл его рубашкой… Побежал туда, сюда, никого нет. Выскочил на тропинку, какие-то люди идут. Я крикнул: «Друга моего зарезали!» А дальше все смутно… Какая-то девушка успокаивала меня: «Ты же мужчина, возьми себя в руки…» Потом милиция приехала, меня увезли…

Он опять замолчал.

— Описать того мужчину можешь? — спросила Гранская.

— Я его не разглядел. Помню только, борода у него. В галифе, кажется. Пожилой. Вот и все.

— А куда ходил Краснов, когда ты был на дереве? — спросил я.

— Не знаю.

— Почему ты обо всем этом не говорил раньше следователю и на суде? — Я постарался спросить это мягко, но в то же время и требовательно.

— Я говорил капитану Жгутову и следователю. Но они не поверили. А один со мной в камере сидел, Колёсник его фамилия, посоветовал не тянуть волынку и признаться. Ну, я решил: раз так, зачем время тянуть, лучше в колонии вкалывать, чем мучиться в камере и на допросах…

На следующий день Инга Казимировна ещё раз подробно допросила Хромова. Потом встретилась с родителями Краснова и говорила с матерью и братом обвиняемого.

Теперь были две версии: первая (старая) — убийство Краснова совершено Хромовым на почве ссоры, и вторая (новая) — убийство совершено незнакомым человеком в галифе и с бородой.

Гранская пришла ко мне посоветоваться насчёт составленного ею плана оперативно-следственных мероприятий. В нем предусматривался тщательный допрос работников райотдела милиции, которые выезжали на место происшествия, проверка всех документов, составленных по этому случаю; надо было ознакомиться с лицами, доставленными 20 мая в медвытрезвитель, поговорить с отдыхающими в тот день в профилактории машиностроительного завода, расположенного неподалёку от Голубого озера, а также с пенсионерами, обычно посещающими берёзовую рощу возле озера, не видели ли они человека, описанного Хромовым. Запланировано было также допросить некоего Колёсника, с которым находился в одной камере 20 и 21 мая обвиняемый Хромов. Правда, Колёсник месяц назад был осуждён народным судом и теперь отбывал срок наказания в одной из колоний, но разыскать его не представляло большой сложности.

Всего в плане было 24 пункта. К расследованию был подключён инспектор уголовного розыска младший лейтенант Юрий Александрович Коршунов, который оказался весьма толковым, объективным и принципиальным.

Едва только Гранская и Коршунов приступили к выполнению намеченного плана, как приехал прокурор следственного отдела областной прокуратуры Владимир Харитонович Авдеев. По письму Рожковского и Жгутова, в котором они оспаривали мои действия.

Я уже ждал проверки, потому что ей предшествовал звонок прокурора района. Званцев обвинил меня в горячности и скоропалительных решениях и предложил, пока не поздно, направить кассационный протест в областной суд, чтобы отменить определение нарсуда. Я сказал, что сам поддержал ходатайство защиты.

— Неужели вы не понимаете, — возмутился Алексей Платонович, — что рубите сук, на котором сидите! А авторитет прокуратуры?..

— Авторитет прокуратуры только повысится, если мы исправим свою же ошибку, — сказал я. Так меня учил профессор Арсеньев в институте, так учил и Руднев, первый прокурор, с которым мне пришлось работать в Ростовской области. Ведь прокуратура осуществляет высший надзор за строгим соблюдением законов.

— Эх, Захар Петрович, — невольно вырвалось у Званцева. — Я же вас предупреждал… Ладно, Захар Петрович, может быть, все ещё уладится. Честно говоря, мне хотелось бы с вами сработаться.

Эта заключительная фраза поставила меня в тупик: что он хотел сказать? На всякий случай оставил возможность «простить» мне всю эту историю?

В одном я мог согласиться с прокурором: возвращение дела на доследование — это ЧП. И за такие вещи начальство, естественно, спасибо не скажет. Но ведь это и сигнал, что в прокуратуре ослаблен надзор за следствием. Наши ошибки касаются прежде всего людей! И такие ошибки слишком дорого стоят — чьих-то судеб…

Владимиру Харитоновичу Авдееву было тридцать пять лет. Худощавый, с внимательными серыми глазами, но в то же время несколько стеснительный, он не производил впечатления грозного областного начальника, приехавшего казнить или миловать. Впрочем, казнить или миловать — это будет решаться потом, после его проверки. Он так и подчеркнул, что приехал разобраться.

Авдеев ознакомился с делом и вызвал всех одновременно — Рожковского, Жгутова, Гранскую и Коршунова. Меня, естественно, тоже. Разговор происходил в кабинете прокурора.

Рожковский и Жгутов снова настаивали на том, что следствие, проведённое до суда, представило исчерпывающие факты и материалы, изобличающие Хромова в убийстве.

— Вместо того чтобы заниматься сомнительными догадками, — добавил Жгутов, — суду надо было вынести частное определение в адрес дирекции строительного техникума. Учащиеся пьянствуют, в общежитии случаются кражи…

— Мне кажется, Василий Егорович, — сказала Гранская, — разговор у нас о другом. И скажу я нелицеприятно. Можно? — посмотрела она на Авдеева.

— Слушаю вас, — кивнул Владимир Харитонович.

— По-моему, ошибка была допущена, потому что расследование сразу велось только по одной версии.

— А к чему другая? — усмехнулся Жгутов. — Если все сразу очевидно…

— Вам Хромов говорил о том, что убийство совершил другой человек? — спросил у капитана Авдеев.

— Ну, говорил.

— Так почему вы не проверили его первую версию? — сказала Инга Казимировна.

— Хромов просто выдумал её, — ответил за Жгутова Рожковский. — Он уже на следующий день отказался от неё. Потому что понял: факты — упрямая вещь.

— Или растерялся, — заметила Гранская. — А вы постарались воспользоваться этим.

— Зачем вы так говорите! — возмутился Рожковский. — Он и сокамернику признался в том, что убил… — Следователь взял дело. — С ним сидел Колёсник, — пояснил он Авдееву. — Вот послушайте: «Хромов сказал, что он убил своего друга за то, что тот обозвал его „гусаком“. — Следователь положил дело на стол и повернулся к Гранской. — Может быть, вы скажете, что я и этого Колёсника подговорил дать мне нужные показания?

— Что бы там ни было, — ответила Гранская, — но у меня сложилось впечатление, что все поскорее хотели закончить дело и передать его в суд. Не дать парню опомниться…

— Инга Казимировна, вы сколько лет в следственных органах? — спросил Рожковский.

— Зелёная ещё, хотите сказать? — с вызовом посмотрела на него Гранская.

— Но ведь мало-мальски грамотному юристу станет ясно, что следствие велось однобоко!

— Я прошу, — гневно сказал Авдееву Рожковский, — я требую доказательств! И беспочвенные обвинения отвергаю.

— Чего мы только не применяли! — поддержал его Жгутов. — Всю, можно сказать, современную науку. Фотосъёмку, выход с обвиняемым на место происшествия с магнитофоном. И так далее, и тому подобное…

— Технику тоже надо с умом применять, — не сдавалась Гранская. — Опять же возьмём выход на место происшествия. — Инга Казимировна взяла дело. — Получается, что Хромов только подтверждал ваши выводы… И вообще ошибок в первоначальном следствии и оперативных действиях милиции было много.

— Факты? — потребовал Жгутов.

— Например, схема, которая была составлена на месте происшествия. Тут сам черт голову сломит. Плохо сориентирована даже по частям света. Расстояния между предметами указаны приблизительно. Бутылка, лежащая на земле, сфотографирована не полностью… Я не права? — спросила она капитана. Тот промолчал. — Дальше… Понимаете, — обратилась Гранская к Авдееву, — оперативная группа приехала со служебно-розыскной собакой, но без проводника. Тот в это время отлучился из райотдела, и его роль выполнял шофёр. Собака довела его до соседнего дома неподалёку, а зайти в дом шофёр побоялся. Потому что никакого прикрытия не было…

— Это действительно промашка, — согласился Жгутов.

— И, к сожалению, не единственная, — продолжила Гранская. — Грубейшим просчётом было то, что такое важное вещественное доказательство, как хлеб, не было изъято с места происшествия. А ведь по нему можно было определить особенности ножа, который потерялся. Кстати, ещё одно ваше упущение.

— Мы его искали, — ответил Жгутов. — Но там столько перебывало народа…

— Теперь о личности обвиняемого и убитого… — Гранская стала говорить более спокойно.

— Ну, уж это, простите, выявлено досконально! — развёл руками Рожковский.

— А я говорю, что нет, — возразила Инга Казимировна. — Отец и мать Краснова в один голос заявили: они не верят, что их сына убил Иван Хромов. Вы знаете, почему Хромов дружил с Красновым? И только с ним? Да потому что Дмитрий его жалел. Из-за его физического недостатка.

— А я понял так, что Хромов был у Краснова на побегушках, — сказал Жгутов.

— Понимаете, — обратилась Гранская к Авдееву, — как увидела я у Красновых кошку без ноги… — Инга Казимировна покачала головой.

— А при чем тут кошка? — буркнул Рожковский.

— Дима не мог пройти равнодушно мимо искалеченного животного… Скворец у них дома с поломанным крылом. Собаке пацанва выбила глаз — тоже подобрал… Нет, мне трудно поверить, чтобы у Краснова повернулся язык обидеть приятеля из-за физического недостатка. Просто невозможно! И поэтому…

— Простите, Инга Казимировна, — перебил её Рожковский, — вы себе противоречите.

— В чем?

— Обвиняете меня, что я увлёкся только одной версией. А сами? Насколько я понял, вас заворожил рассказ Хромова об этом мифическом бородаче в галифе.

— Нет, я не утверждаю, что это и есть убийца. Но надо проверить.

— А факты? Где они? — спросил Рожковский.

— У Юрия Александровича есть, — кивнула Гранская на молчавшего до сих пор Коршунова.

Жгутов с любопытством посмотрел в его сторону.

Младший лейтенант смутился.

— Я с одними пенсионерами беседовал. Два старых грибка… Они в тот вечер сидели на скамеечке неподалёку от той самой полянки, где произошло убийство. Их излюбленное место отдыха… Они показали, что какая-то женщина, проходя мимо них, сказала: «Там поссорились какой-то мужик с парнем. Выпившим. Не было бы беды». Они глянули, куда она показала: на тропинке стояли два человека. Один в плавках, другой одетый… А через некоторое время паника: убийство…

— Фотографию Краснова им предъявляли? — вырвалось у меня. Этого обстоятельства я ещё не знал. Инга Казимировна не успела рассказать.

— Старички точно сказать не могут, все-таки было не рядом…

— А что это за женщина, которая обратила внимание стариков на ссорящихся? — спросил я.

— Приметы есть. Ищу, — коротко ответил Коршунов.

— Какой-то одетый вёл разговор с кем-то раздетым, — иронически заметил Рожковский. — Так можно что угодно за волосы притянуть. На озере в этот день были сотни людей. Между прочим, и в плавках, и в одежде…

— Возможно, это и напрасный ход, — согласился Коршунов. — Но проверить мы обязаны…

Проспорили часа три, так друг друга и не переубедив.

Авдеев в заключение сказал:

— То, что Измайлов передал дело другому следователю, — это его право. Может быть, товарищ Гранская найдёт более убедительные доказательства и факты, подтверждающие виновность Хромова. — Владимир Харитонович помолчал и добавил: — Или его невиновность…

После разговора с Авдеевым Гранская и Коршунов с головой окунулись в работу. Ими были опрошены десятки людей, направлено множество запросов, просмотрена масса документов, которые могли бы пролить хоть какой-нибудь свет на личность предполагаемого преступника. Ивану Хромову предъявляли для опознания фотографии подозрительных лиц, но среди них не было человека, который, по его словам, убил Краснова.

Не оставляла Гранская без внимания и первоначальную версию. По ней тоже велись следственные и оперативные действия.

Инга Казимировна нервничала, однако старалась не показывать этого. И все-таки не выдержала и как-то пришла поделиться.

— Мне даже стали сниться бородачи, — с грустью призналась она. — Я, наверное, знаю теперь всех мужчин в городе, которые носят бороду. Вообще-то их раз-два и обчёлся.

— А как насчёт той женщины, которая подходила к пенсионерам и сообщила о ссоре? — поинтересовался я.

— В том-то и дело, Захар Петрович, никак не можем её найти. Ведь невозможно же опросить всех жителей Зорянска! — сокрушённо произнесла Гранская.

И тут я вспомнил, как, расследуя своё первое дело, рассказал о нем на лекции в клубе, и, на моё счастье, объявился очень важный свидетель. Правда, в данном случае требовалось довести информацию до более широкой аудитории.

— Что, если попробовать через газету? — предложил я.

— Это было бы здорово! — загорелась Инга Казимировна.

Я тут же набрал номер телефона редактора нашей местной газеты «Знамя Зорянска» и изложил ему просьбу. Он в очень деликатных выражениях попытался убедить меня, что подобная публикация вряд ли возможна. Во-первых, в его практике такого не случалось, а во-вторых, правильно ли будет использовать печатный орган в этих целях…

— Каких? — спросил я напрямик, чувствуя, что редактор боится взять на себя ответственность.

— Возможно, где-нибудь за рубежом такой материал и привлёк бы газетчиков… А нам, по-моему, ложная сенсационность не к лицу…

Однако он дал понять, что, если будет указание свыше, тогда другой разговор.

Я решил не сдаваться. Позвонил в райком партии Железнову, заведующему отделом пропаганды и агитации. Он назначил встречу в тот же день.

— А как насчёт Колёсника? — продолжил я беседу с Гранской.

— Вы о том, что сидел в одной камере с Хромовым?

— Да. Нашли?

— Разыскать разыскали, а вот съездить… Сами видите, сколько здесь дел.

— Берите командировку, Инга Казимировна. Поезжайте.

Я отправился в райком. Егор Исаевич Железнов выслушал меня внимательно и мою идею обратиться через газету к общественности в принципе одобрил, пообещав согласовать этот вопрос с первым секретарём райкома.

Дня через два раздался звонок от Железнова. Он сообщил, что первый секретарь дал своё «добро». Гранская в это время была уже в командировке: уехала в колонию, где отбывал наказание Колёсник. Время терять не хотелось, и мы вместе с младшим лейтенантом Коршуновым составили сообщение для газеты. В нем просили дать любые сведения в прокуратуру об убийстве на Голубом озере, а также привели описание внешности женщины, беседовавшей с пенсионерами о ссоре неподалёку от места происшествия, с тем, чтобы помогли её разыскать.

Звонков было много. Приходили и лично. Однако ничего интересного не сообщили. Во всяком случае такого, что ещё не было бы известно по делу.

На четвёртый или пятый день, уже не помню точно, в моем кабинете появилась старушка.

— Не нашу ли Ульяну разыскиваете? — спросила она. — Мне соседка сказывала, что про неё в газете пропечатали. Как одета, волосы, все сходится.

Я попросил старушку представиться.

— Фокина я. А Ульяна — моя сноха.

— Почему она сама не пришла?

— К родным поехала, в Калининскую область. Мать у неё захворала, а присмотреть некому. Когда паренька на Голубом озере зарезали, Ульяна там вместе с мужем, то есть моим сыном, была.

Я спросил у Фокиной, где работает её сын, и позвонил ему на работу. Тот пришёл в прокуратуру.

— Да, — подтвердил Фокин, — в тот день, 20 мая, мы были на озере. Купались. Примерно в шесть часов вечера решили вернуться домой. Ульяна пошла в рощу переодеться. Когда вернулась, сказала, что там спорят двое. Мол, может дойти до драки… Мы сели на велосипед, я за руль, она на багажник. И надо же, зацепились за корягу. Свалились в яму. И смех и грех. Ульяна платье запачкала, а у меня штанина порвалась. Вернулись на берег. Ульяна смыла грязь. Тут послышались крики: парня убили. Пока мы с женой провозились, пока добрались до того места, там уже милиция. Народищу! У жены платье мокрое, у меня брюки порваны. Неудобно. Ну, мы и поехали домой…

— Она вам не описывала тех двоих, что ссорились?

— Нет. Сказала только: старый с малым связался.

Я взял у Фокина адрес родителей жены в Калининской области.

Оперуполномоченный Коршунов выехал туда с фотографией Дмитрия Краснова.

— Ну, рассказывайте, — попросил я Гранскую, когда она вернулась из командировки в колонию.

— Этот Колёсник, что сидел в камере с Хромовым, тёртый калач. Третья судимость. Говорит, всегда рад помочь следственным органам. — Инга Казимировна улыбнулась. — В его устах это звучало довольно забавно.

— И что же он сообщил нового?

— Кое-какие подробности. Говорит, Хромов вёл себя в камере заносчиво. Якобы пригрозил Колёснику, что в случае чего он, мол, разделается с ним.

— По какому поводу?

— У них произошла какая-то стычка. По словам Колёсника, Хромов сказал ему: «Я одного уже порешил, так что мне ничего не стоит отправить на тот свет и тебя».

— А помните, что Хромов сообщил нам? Якобы признаться в убийстве посоветовал ему Колёсник. Что он сказал об этом?

— Колёсника по его делу допрашивал тоже Жгутов. Колёсник и рассказал капитану о том, как угрожал ему Хромов. Тогда, по словам Колёсника, Жгутов сказал: «А нам он не хочет признаваться. Себе же делает хуже». Колёсник вернулся в камеру и посоветовал Хромову сознаться. Да, одна деталь. Колёсник попросил перевести его в другую камеру.

— Почему?

— Говорит, боялся. Вдруг Хромов действительно что-нибудь сделает ему?

— Перевели?

— Да.

— Что же получается, Инга Казимировна?

— Приходится пока признать, что у моего коллеги Рожковского, несмотря на просчёты, позиция весьма убедительная…

— Значит, Иван Хромов все придумал? И откуда он взял такие подробности

— борода, галифе? Нафантазировал?

— Я тоже об этом думала. Допустим, Хромов действительно убил. Попробуем проследить ход его мыслей и линию поведения. Ему нужно сочинить правдоподобную ситуацию. Врать ведь тоже надо умеючи, не путаться, не плавать в своих показаниях. Значит, надо придумать точные, легко запоминающиеся детали. Борода и галифе — это крепко западает в память.

— Все-таки не отказываетесь окончательно от мысли, что Жгутов и Рожковский правы?

— Помните, что сказал Авдеев? Если мы со всей очевидностью докажем, что убийца Хромов, то наша задача и в этом случае будет выполнена…

Вернулся Коршунов. Ульяна Фокина опознала по фотографии Краснова и показала:

«Этот высокий и симпатичный паренёк был в плавках. По-моему, выпивши. Он стоял на тропинке с пожилым мужчиной, и оба сильно спорили. Парень в плавках сказал что-то вроде: „Тебе, дедушка, надо манную кашку лопать“. А тот ему в ответ: „Я тебе покажу, сосунок! Кровавой юшкой умоешься!“ Мужчина был с бородой и в галифе…»

Совпадало и время скандала — около шести вечера, незадолго до убийства.

— Значит, бородач был! — торжествовала Гранская. — И это не плод воображения Хромова.

Мы обсуждали привезённые младшим лейтенантом сведения втроём.

— А более подробное описание внешности этого мужчины Фокина привела? — спросил я Коршунова.

— Какие глаза, нос, волосы — не помнит, — ответил Коршунов.

— Что же, у него только одна борода и была?

— Самая яркая примета забивает все остальные, — пояснила Гранская.

— А борода, говорит, знатная. Окладистая, густая, до груди.

— Все это хорошо, — сказал я. — Но пока только установлено, что мужчина, описанный Хромовым, тоже был в тот день на озере. Но вот убийца ли он?

— А ссора? — сказала Гранская. — Угрожал он Краснову недвусмысленно.

— Ну и что? Ребята выпили. И ещё других задирали. Я вот что думаю: а мог ли Хромов раньше увидеть этого бородача?

— Мог, конечно, — пожала плечами Гранская.

— Вот именно. Как себя люди ведут на отдыхе? На пляже, в парке? Глазеют друг на друга. Увидел Хромов мужчину с бородой, и его образ запомнился. А когда выдумывал версию, кто убийца, память и подсунула его… Логично?

— Вполне, — согласилась Гранская. — Но слишком рядом два события — скандал и убийство.

— Совпадение. Разве не бывает?

— Бывает, Захар Петрович, все бывает… Но почему я не должна верить Хромову?

— Не о доверии идёт речь. Просто нам нельзя ошибаться, — сказал я. И добавил: — Во второй раз. Мне не хочется, чтобы эти каверзные вопросы задавали вам другие. Подумайте сами, если тот мужчина поднял нож на молодого человека, значит, у него было отчаянное состояние.

— Он тоже мог быть выпивши. У некоторых, к сожалению, как считается: отдых без пьянки — не отдых…

— Фокина сказала, что, по её мнению, мужчина с бородой был трезвый, — сказал Коршунов.

— Видите, Инга Казимировна, тоже не в вашу пользу. Мало вероятно, что пожилой трезвый человек ни с того ни с сего пошёл на убийство. Ну, оскорбил его подвыпивший молокосос. Ругнул бы он его и пошёл дальше, не стал бы связываться…

— Смотря из-за чего ссорились…

— Пока могут быть только догадки. Ищите, ищите настойчиво. Время ещё есть. Но не очень много, — предупредил я следователя.

Что и говорить, дело было сложное, а время упущено. Положение Гранской усугублялось тем, что над ней довлели ошибки и просчёты прежнего следствия. Но все-таки упорный труд Инги Казимировны и Коршунова начал приносить плоды. Первой победой было то, что удалось отыскать Фокину. Правда, большую роль тут сыграла помощь прессы. Кстати, редактор позвонил мне и сообщил, что благодаря прокуратуре интерес к газете «Знамя Зорянска» резко повысился. И каждый экземпляр того номера, где было наше сообщение, ходил по рукам…

Вторую победу можно было целиком отнести на счёт стараний оперуполномоченного уголовного розыска Коршунова.

Как-то ко мне пришли две взволнованные женщины. Обе в слезах.

— Товарищ прокурор, помогите отыскать наших пацанов, — сказала одна из них.

— И просим строго наказать этого Коршунова, — добавила вторая.

— Да вы присядьте, — сказал я. — И говорите по очереди. Кто вы? Какие жалобы?

— Я Прошкина, — сказала первая.

— А я — Семячко. Такая моя фамилия. Это все он, Коршунов, их настропалил. Совсем мальцам головы вскружил. Целыми днями где-то пропадали, все шушукались, сходки под обрывом устраивали. А теперь вот и вовсе пропали…

— Может, их какие бандиты зарезали? — залилась слезами Прошкина.

— Если милиции что нужно, пусть сама ищет. Это же дети малые, их любой может обидеть, — подхватила Семячко и тоже заплакала в голос.

В комнату заглянула встревоженная секретарша. С её помощью мне кое-как удалось успокоить женщин.

Из их рассказа я понял: в посёлке Вербном (так называется район города, примыкающий к Голубому озеру) последнее время часто бывал Коршунов, о чем-то беседовал с тамошней детворой. И вот вчера сыновья этих двух мамаш, двенадцатилетний Витя Прошкин и десятилетний Костя Семячко, пропали. Соседские ребята не знают, где они.

Я сказал двум родительницам, что мы разберёмся, отпустил их и вызвал младшего лейтенанта.

— Вот незадача, Захар Петрович, — огорчился Коршунов. — А Витю и Костика я запомнил. Шустрые ребята.

— О чем это вы с ними беседовали?

— Нож, товарищ прокурор. Я как рассуждал: принадлежащий Ивану Хромову нож не нашли. Ведь поисками наши товарищи занимались на следующий день после убийства. Возможно, нож подобрал кто-нибудь из мальчишек. Ну, поговорил с местной пацанвой. Показал им нож, который изъяли у брата Хромова, они ведь одинаковые. Спросил у ребят: есть ли у кого-нибудь такой же. Если увидят, пусть сообщат мне.

— А родителей поставили в известность, кто вы и что вы?

— Конечно. Но я не могу понять, почему они связывают исчезновение мальчиков с моими оперативными действиями? — удивился младший лейтенант.

— Напуганы. Говорят, у мальчишек только и было разговоров, что о ноже. Боятся, как бы их дети не пострадали от руки того, кто убил Краснова.

— Надо же выдумать такое!

— Как бы там ни было, Юрий Александрович, если вы эту кашу заварили, то вы её и расхлёбывайте.

— Постараюсь, Захар Петрович.

На ноги была поднята милиция. Двух путешественников отыскали на следующий день в деревне Желудево, что километрах в десяти от Зорянска. Доставили их ко мне. И пока машина ездила за родителями, Юрий Александрович угощал мальчуганов лимонадом с пряниками. Костя Семячко (а он действительно походил на семечко — кругленький, черненький), хотя и был моложе, но оказался бойчее своего товарища.

— Мы узнали, — рассказывал он с набитым ртом и со стаканом в руке, — что такой ножик, какой показывал дядя милиционер, — Костя кивнул на Коршунова, — видели у Борьки, у которого мать буфетчица. Он нашёл его на Голубом озере. Ну, мы двинули к Борьке. А он говорит, что махнулся, сменял этот ножик на зажигалку, длинная такая, крышка откидывается. Борька сказал, что с Лопухом. Это Лешка Крысин. А он сейчас в пионерлагере «Сокол», около Желудева… Дядя милиционер ведь говорил, что это очень важно. Мы с Витькой поехали на автобусе. А Лешка говорит, что сменял нож на фонарик, дать бы ему как следует… А пацан тот из Желудева, Семка его звать. Он только вчера вечером приехал, — тараторил Костя. — К бабке ездил, в Житный.

— Какой Семка? — уже запутался Коршунов.

— У кого ножик теперь был. Мировой пацан. Ничего за него не взял, положил нас спать на сеновал и молока с оладиками принёс.

— А утром мы пошли на дорогу, чтобы домой ехать, и милиция приехала, — продолжал Прошкин, потому что Семячко откусил слишком большой кусок пряника.

— И хорошо, — завершил Костя. — А то у нас на автобус денег не было.

Венцом подвига двух мальчишек было то, что они привезли нож, оставленный Хромовым в берёзовой роще возле Голубого озера.

Нож этот в числе других предъявили обвиняемому, а затем его брату Евгению. Они его опознали. Потом оба ножа — приобщённый к делу и тот, который отыскали Костя и Витя, — были направлены на экспертизу. Она установила, что лезвия и наборные ручки обоих выполнены из аналогичных материалов и одним мастером.

Пожалуй, самым важным обстоятельством явилось то, что нож, который Иван Хромов брал с собой 20 мая на Голубое озеро, был действительно укорочен почти на три сантиметра. После повторной судмедэкспертизы Хлюстова дала категорическое заключение: убийство совершено другим ножом, с более длинным лезвием, или ножом, у которого между лезвием и рукояткой нет ограничителя, какой имелся у найденного ножа, принадлежащего обвиняемому.

Гранская вынесла постановление об освобождении Ивана Хромова из-под стражи и прекращении против него уголовного преследования. Я его утвердил (хотя прокурор Званцев, который позвонил из Москвы и поинтересовался, как идут дела, сделал мне замечание: настоящий преступник ещё не найден, и вообще обстоятельства не совсем ясны…).

И вот у меня в кабинете Хромов вместе с Гранской.

— Скажи, Ваня, откуда все это: и твоё «признание» в убийстве, и эта якобы ссора с Красновым из-за того, что он обозвал тебя «гусаком»? — спросила Гранская.

— Колёсник… Ой, противный мужик! Когда меня привели в камеру, стал бахвалиться, что он «вор в законе» и я должен уважать его и слушаться. Не то разговор со мной будет короткий. Я сначала струсил. Слышал, что в тюрьме есть паханы, которым надо подчиняться. Колёсник мне на голову и сел, помыкал мной. Говорю — ругается, молчу — тоже недоволен. Половину еды отбирал… В камере жарко было, я расстегнул рубашку. Он увидел, какая у меня грудь, и обозвал «гусаком». Тут я не стерпел и говорю ему просто так, для устрашения: «За такие слова я своего дружка послал на тот свет, а тебя тем более не пожалею…» Он и отстал. Верно говорят, что в тюрьме берет верх тот, кто силу покажет.

— Насчёт «вора в законе» он тебя на пушку брал, — сказала Гранская. — Нет уже таких. Давил, как говорится, на психику. Выходит, он тебя пугал, а ты его.

— А что мне оставалось делать?.. Ну вот, значит, когда следователь сказал мне, что отпираться бесполезно, я решил: все равно мне никто не поверит. И взял на себя вину. А когда следователь спросил, из-за чего мы поссорились, я вспомнил, как Колёсник обозвал меня, и приписал эти слова Диме.

Итак, теперь оставалось только одно предположение — убийцей Краснова мог быть неизвестный мужчина с бородой и в галифе. Но кто он?

Оставались неизвестными и мотивы преступления. Может, какая-то старая обида или сведение счётов?

Выяснили, что в прошлом году Краснова ограбили — отняли часы и стипендию. Стали разрабатывать эту версию, но она оказалась бесперспективной. Потом Иван Хромов вспомнил, что Дима одно время дружил с девушкой, брат которой водился с сомнительной компанией. И эта линия не дала результатов.

Каждое воскресенье Иван Хромов, по просьбе Коршунова, ходил в клубы, кинотеатры, на стадион, короче, в те места, где бывает много народу. Авось случайно встретит и опознает убийцу. Но все было впустую.

— Не знаю, Захар Петрович, но, кажется, что-то забрезжило, — зашла как-то ко мне Гранская. — И с чего все началось? Сижу я на днях в парикмахерской, жду свою очередь. Из мужского зала выходит парень. Заходил с усами, а вышел без них…

— Осенило, как Архимеда в бане?

— Почти, — улыбнулась следователь. — Понимаете ход моих мыслей?

— Да. Хотите сказать, сам факт, что преступник сбрил бороду, даёт возможность…

— Вот-вот, — кивнула Гранская. — Но прежде ещё нужно узнать, кто был с бородой, а кто нет. Каждый мужчина хоть раз в два месяца бывает в парикмахерской. И, как правило, у одного мастера. Мы с Коршуновым обошли все мужские парикмахерские, и в той, что напротив универмага, один мастер нам сообщил, что его клиент в конце мая вдруг сбрил шикарную бороду. А до этого отращивал и холил её несколько лет…

— Нашли этого человека?

— Кажется, да. Парикмахер сказал только, что его называли «философ». Мы стали гадать, что могла бы означать эта кличка. Может, кто из наших городских интеллектуалов? Но оказалось, что он работает на машиностроительном заводе. Некто Решетников. Пётр Касьянович.

— Кем работает?

— Тут, правда, кое-какие неясности. Или, скорее, административные хитрости. Оформлен токарем, а на самом деле художник в клубе завода. Решетникову 42 года. Но, судя по фотографии, выглядит старше своих лет.

— На фотографии он с бородой?

— К сожалению, нет, уже после того, как он расстался с ней.

— Хромову предъявляли?

— Да. Перед этим подрисовали бороду. На опознании Ваня сказал, что это он, тот самый мужчина. И добавил: кажется.

— Все-таки колеблется?

— Это понятно. Хромов видел его мельком да ещё с дерева. Но я послала фотографию в Калининскую область. Если и Фокина опознает…

— Что удалось узнать о Решетникове?

— На заводе говорят, что он считает себя непризнанным гением. Окончил художественное училище. Женат третий раз. Жена тоже работает на заводе. Моложе его на двадцать лет. Чертёжница в конструкторском отделе. Участвовала в художественной самодеятельности заводского клуба, в танцевальном кружке. Там и сошлись с Решетниковым. Как вышла замуж, кружок бросила.

— Дети есть?

— Нет. Женаты всего полтора года.

— Я бы начал с неё.

Инга Казимировна улыбнулась, посмотрела на часы.

— Через час у меня с ней встреча. Коршунов попросил вызвать её в завком.

На следующее утро Инга Казимировна положила мне на стол протокол допроса свидетельницы Решетниковой Алевтины Степановны. Вот выдержка из него:

«20 мая мы с мужем Петром Касьяновичем Решетниковым отдыхали в заводском профилактории на Голубом озере. Приехал завклубом с женой и предложил устроить пикник на берегу озера, так как в самом профилактории распивать вино запрещается. С нами пошли ещё двое человек. Взяли с собой еду и трехлитровую банку вина, у нас называют такую „долгоиграющая“. Мой муж пил мало, он вообще не любит выпивку. Около шести часов вечера Пётр захотел вернуться домой, потому что стало прохладно. Но остальные решили ещё посидеть, и мы ушли одни. В парке нам встретился парень, молодой человек в плавках. Он стал заигрывать со мной. А когда муж обругал его, то с издёвкой произнёс: „Тебе, дедуля, на печи бы лежать. Будешь за своей внучкой по пятам ходить, так она и замуж не выйдет“. Пётр сказал мне, чтобы я шла вперёд, он догонит. Парень был выпивши, но я не боялась: муж мог за себя постоять. Я пришла в профилакторий. Скоро подошёл и Пётр. Я спросила, что с парнем. Муж ответил, что ничего особенного, просто „пьяный воробышек“. Так он говорил, когда видел подвыпивших подростков. Я заметила, что у мужа платком перевязана рука. Платок в крови. Я поинтересовалась, что это такое. Муж ответил, что споткнулся и поцарапал об сучок. Мы взяли свои вещи и поехали домой…

Вопрос: Когда вы узнали об убийстве на озере?

Ответ: На следующий же день, то есть 21 мая, когда пришла на завод. Там все об этом говорили.

Вопрос: А знает ли об этом ваш муж?

Ответ: Он узнал 21 мая тоже из разговоров на заводе.

Вопрос: 8 августа в газете «Знамя Зорянска» было опубликовано сообщение, обращённое к свидетелям убийства. Вы читали его?

Ответ: Нет, мы не выписываем «Знамя Зорянска» и ничего об этой заметке не слышали…»

— Ну а дальше? — спросил я Ингу Казимировну.

Она дала мне протокол опознания. Решетникова признала на фотографии парня, что приставал к ней на Голубом озере. Это был Краснов.

Гранская попросила утвердить постановление о взятии Петра Касьяновича Решетникова под стражу в качестве меры пресечения.

— Погодите, Инга Казимировна, — сказал я. — Понимаю, вам не терпится, но мне хотелось бы все-таки сначала допросить Решетникова. Ведь прямых улик у нас пока ещё нет.

Согласившись со мной, Гранская вышла, но тут же вернулась растерянная.

— Он здесь, Захар Петрович.

— Кто? — не понял я.

— Решетников… Говорит, пришёл с повинной…

У него было осунувшееся сосредоточенное лицо. И хотя глаза смотрели молодо, на лбу, на шее и возле глаз залегли морщины. Я представил его с бородой. Да, она, видимо, набавляла Решетникову ещё лет десять, не меньше.

— Когда жена вчера рассказала мне, что её допрашивал следователь, я все понял. И решил прийти в прокуратуру сам. Признаюсь в убийстве того парня. Кажется, его фамилия Краснов? — спросил Решетников.

— Дима Краснов, — подтвердила Гранская.

— Да, жаль. — Он посмотрел в окно отсутствующим взглядом и продолжил: — Честное слово, жаль. Это какой-то рок. Надо же было ему вылезти из леса и нарваться на нас, Извините, мне трудно собраться с мыслями. Но прошу об одном: поверьте мне… В тот день, 20 мая мы пошли на озеро. Были ещё завклубом с женой и его брат с товарищем. Ребята молодые, естественно, приударили за моей женой. Хиханьки да хаханьки. Я как на иголках. Тащу Алевтину домой — куда там. Порезвиться ей хочется. Чуть не влепил ей пощёчину. Пошли. И надо же тебе — этот парень! Понимаете моё состояние? Меня всего трясёт, а он — в самое больное место. Дедушкой обозвал. Я говорю жене: иди, мол, догоню… Честное слово, сначала у меня и мысли не было о ноже. Я бы и так его отколотил. Парень в чащу, я за ним. Думаю, пару горячих ему будет достаточно. Выскочили на полянку. Там костёр горит. Парень, гляжу, осмелел. Поднял я голову, а его дружок на дереве дубину отламывает. Ну, думаю, двое на одного да ещё с палкой… Плюс ко всему этот Краснов, что к Алевтине приставал, схватил откуда-то нож и на меня. Я защищался как мог. Он полоснул по запястью. И опять что-то обидное сказал. Дальше я не помню себя. Выхватил свой нож… Но поверьте, убивать я его не хотел…

Решетников замолчал.

— Ну а дальше? — сказала Гранская.

— Дальше? — Он потёр лоб. — Рука в крови, нож тоже. Вернулся к озеру, обмылся, завязал руку платком. Догнал Алевтину…

— Неужели вы не поняли, что подросток все это спьяну, по глупости? — спросил я.

— Периандр, древнегреческий философ, как-то заметил: «Наказывай не только за поступок, но и за намерение», — вздохнул Решетников.

Я, кажется, понял, почему его называли «философом».

— Ну, раз вы так любите древние мудрости, — сказал я, — то неплохо бы помнить и Пифагора: «В гневе ничего не говори и не делай».

— Я себя казню. Все дни и ночи…

— Когда вы 21 мая услышали об убийстве, вы связали это с тем, что произошло с вами на озере? — спросила Инга Казимировна.

— Связал. Да что там, все стало ясно сразу. А потом в газете прочёл.

— С женой делились?

— Она не подозревала. До вчерашнего дня… А вообще я ждал, что это вот-вот раскроется. Но все не хватало силы воли пойти к вам…

«ЭХО»

В конце лета 1971 года группа народного контроля нашего Зорянского керамического завода вскрыла злоупотребления в отделе сбыта. Замешана оказалась и бухгалтерия. Все материалы были переданы в милицию для производства предварительного следствия.

Вёл его молодой лейтенант Константин Сергеевич Жаров.

Взялся он энергично. И уже через неделю установил, что в хищениях на заводе главными виновниками были должностные лица этого предприятия, в том числе — бухгалтер Митенкова Валерия Кирилловна.

Помню то утро, когда следователь зашёл ко мне — уже прокурору района — с постановлением на обыск в её квартире. Следователь намеревался заехать за Митенковой на завод и оттуда — в её собственный домик, вернее полдома на самой дальней окраине города, именуемой Вербным посёлком. Было серое дождливое утро…

Через час я услышал по телефону растерянный голос Жарова:

— Захар Петрович, вы не можете приехать на место происшествия?

— Что-нибудь серьёзное?

— Очень. Митенкова отравилась…

— Жива?

— Умерла.

— Врача вызвали?

— Едет… А ещё хотел сказать, что мы нашли человека…

— Сейчас буду, — ответил я, не став уточнять, кого они нашли.

Положив трубку, я с досадой подумал: не натворил ли молодой следователь что-нибудь по неопытности.

Через несколько минут мы уже мчались по направлению к дому Митенковой. А у меня все возрастало раздражение: зачем поручили это дело молодому следователю. Дать подследственной наложить на себя руки при обыске… Такого ЧП у нас прежде никогда не случалось. Как назло, «газик» с трудом полз по раскисшим улочкам окраины.

«Нашли человека»… Честно говоря, я сразу и не вник в эти слова Жарова и теперь размышлял, что бы они могли значить. Пожалел, что не расспросил подробнее. Так ошарашило самоубийство подследственной.

Возле её дома стояла машина. Несмотря на дождь, к забору льнули соседи.

Жаров встретил меня у калитки. Промокший, озабоченный и виноватый. С козырька его фуражки капала вода.

— Про какого человека вы говорили? — спросил я.

— Сейчас увидите. Понимаете, лежал в сундуке…

Два трупа в один день — многовато для нашего города…

— В сундуке, как мумия… Старик.

Мы поскорее забрались на крыльцо под навес.

— Словно привидение… Ну и перепугал же он нас. Покойника так можно не испугаться…

— Живой, что ли? — приостановился я.

— Живой, Захар Петрович. В этом все и дело. И никаких документов у него не нашли…

— Ничего не понимаю.

— Я сам, товарищ прокурор, ничего понять не могу. Молчит или плачет. Плачет или молчит…

— Хорошо. — Я еле подавил вздох: мало нам самоубийства, так ещё загадка какая-то…

Митенкова лежала на деревянной кровати. В комнате пахло камфарой и ещё чем-то неприятным, резким.

Тут же хлопотали два санитара в мокрых халатах.

— Сюда мы её уже потом перенесли, — пояснил следователь, указывая на покойницу. — Пытались откачать. А яд выпила она в чуланчике…

Я молча кивнул. Жаров был подавлен. Ещё бы, допустить такую оплошность…

В комнате горела лампочка. Но от её жидкого жёлтого света было ещё тягостней.

В глаза бросился большой деревянный сундук с открытой крышкой. Я заглянул вовнутрь. Постель. Помятая простыня. Пикейное одеяло, сбитое в уголке. По тыльной стенке сундука проделан ряд отверстий…

— Где этот самый?.. — спросил я у Жарова.

— В соседней комнате.

— Давайте с ним познакомимся.

— Давайте, — сказал следователь. — А труп можно увезти?

— Если протокол осмотра готов, пусть увозят…

Мы прошли в другую комнату. Она была поменьше.

— Здравствуйте, Захар Петрович, — приветствовала меня судмедэксперт Хлюстова. — По-моему, здесь нужен психиатр, — растерянно произнесла она. — Бьюсь уже полчаса, и ничего…

На стуле сидел сгорбленный дед. Лет семидесяти. Лысый череп с морщинистым лбом. И все лицо у старика было в морщинах и складках. Жёлтого, пергаментного цвета. Провалившийся беззубый рот. Что ещё мне запомнилось — мутные бесцветные глаза, слезящиеся и печальные.

На старике была ночная полотняная рубашка с завязочками вместо пуговиц и кальсоны.

— Скажите, как вас зовут? — видимо, в сотый раз спросила врач. — Ну, не бойтесь, вас никто не собирается обижать…

Лицо неизвестного было застывшим. Словно маска из воска. Только из уголка глаза выкатилась слеза и остановилась на середине щеки. Судмедэксперт, обернувшись ко мне, беспомощно развела руками. Мы вышли в комнату, где стоял сундук, оставив старика под присмотром милиционера. Санитары уже вынесли покойницу.

— Захар Петрович, — снова повторила Хлюстова, — тут нужен психиатр…

— Вызвали Межерицкого? — спросил я следователя.

— Так точно.

— А теперь расскажите по порядку.

— Ну, приехали мы с Митенковой. Позвали понятых. Смотрю, начинает нервничать. «Я, — говорит, — все сама покажу. Тут, в кладовке…» И направляется к двери. Я попросил Митенкову пропустить нас вперёд. Она пропустила. Подошли мы к кладовочке… Пройдёмте, Захар Петрович, — позвал Жаров.

Из сеней в чулан вела низкая дверца. Жаров щёлкнул выключателем. Небольшая глухая комнатка была заставлена банками с солениями, маринадами, огородным инвентарём и другой хозяйской утварью. На полочках стояли склянки, бутылочки, баночки, коробки.

— Видите, здесь двум людям никак не поместиться, — как бы оправдывался следователь. — Она говорит: «Сейчас». Я вот здесь стоял, где вы, почти рядом… Она вошла, стала шарить на полках… Кто бы мог подумать?

— Мог бы, — сказал я, не удержавшись.

Жаров вздохнул:

— Да, ошибка, товарищ прокурор. Моя ошибка… — Он замолчал.

— Дальше.

— Как она успела отхлебнуть из бутылочки, ума не приложу…

— Где бутылка?

— Отправили на анализ. Сразу.

Я повернулся к судмедэксперту.

— Мне кажется, тиофос. Очень сильный яд, — словно продолжила рассказ Хлюстова. — От вредителей. Им многие пользуются на садовых и огородных участках… Они правильно действовали, — кивнула она на Жарова, — попытались прочистить желудок. Но, в общем, бесполезная штука. Она скончалась почти мгновенно. Я, конечно, ввела камфору. Массаж сердца, искусственное дыхание. Как говорится, мёртвому припарка…

— Да, — перебил следователь, — перед смертью Митенкова успела сказать: «Он не виноват. Я сама…»

— Вы занесли это в протокол?

— А как же? — обиделся лейтенант. — Неужели думаете, я совсем уж?..

Я и сам почувствовал, что, может быть, зря так цепляюсь к нему. То, что случилось с Митенковой, могло случиться и у более опытного следователя.

Уверен, что этот урок Жарову — на всю жизнь. Но в данной ситуации это мало утешало.

— Хорошо, продолжайте, — попросил я.

— Когда товарищ Хлюстова констатировала смерть Митенковой, что нам оставалось делать? Не сидеть же сложа руки. Продолжили обыск… Дошли, значит, до сундука. Открываю его и, поверите, аж отскочил в сторону. Лежит человек и смотрит на меня. Как с того света… Домовой какой-то…

С лёгкой руки Жарова старика, прятавшегося в сундуке, мы между собой стали называть Домовым.

— И что он?

— Да ничего. Смотрит и все. Как ни пытались из него хоть слово вытянуть

— молчит…

— Как вы думаете, — обратился я к судмедэксперту, — в чем дело?

— Может быть, шок? От испуга. Явно что-то с психикой… Борис Матвеевич приедет, он сразу разберётся.

— Да, — протянул я, соображая, — когда-то он доберётся сюда…

Межерицкий был главным врачом психоневрологического диспансера, расположенного в посёлке Литвиново. Это километров двадцать пять от Зорянска. Пока он соберётся, потом ехать по мокрому шоссе, по нашим непролазным улицам…

— Не раньше чем через час, — как бы читая мои мысли, подытожил следователь.

— Но я, увы, здесь бессильна, — развела руками Хлюстова.

— Понимаю, — кивнул я. — Так что можете ехать.

— Все-таки врач, — улыбнулась она. — Дождусь Бориса Матвеевича. На всякий случай…

— Обжегшись на молоке… — усмехнулся я. — Тогда, может быть, вы ещё раз попробуете разговорить его?

— Попробовать можно. — Хлюстова прошла к старику.

— А мы, Константин Сергеевич, давайте побеседуем с соседями, что живут на другой половине дома.

— Пожалуйста, товарищ прокурор. Я посылал специально на работу за хозяином. Можно пригласить?

— Конечно.

То, что следователь проявил оперативность, вызвав соседей для опознания, было хорошо.

Все, кто ни заходил в дом — понятые, санитары, работники милиции, — были мокрые от дождя. Сосед Митенковой, Клепков, появился на пороге сухой. Даже ботинки…

Он был напуган происходящим, держался настороже и при допросе говорил, обдумывая каждое слово.

— Этого человека не видал отродясь и никогда о нем не слышал, — сказал он по поводу Домового размеренно и с расстановкой. — А живу в этом доме седьмой год.

— Как он вам достался: купили или по наследству? — спросил я.

— Купил. Документы у меня имеются. В порядке. Могу принести.

— Потом. Если понадобятся… Вы часто заходили на половину Митенковой?

— Чтобы не соврать, раза два, может, заглянул. Но соседке это не понравилось…

— Давно это было? — поинтересовался я.

— Давненько. Только мы въехали. Дай, думаю, поближе познакомлюсь. Жить-то ведь рядышком, через стенку. Хоть и предупреждал бывший хозяин, что Валерия Кирилловна ни с кем не знается… И правда, дальше сеней не пустила. Я, впрочем, не обиделся. У каждого свой характер. Как говорится, кому нравится арбуз, а кому — свиной хрящик…

— У вас хорошо слышно, что творится на этой половине?

— Нет, не слыхать.

— Ни звука? — удивился следователь. — Я в большом живу, с бетонными перекрытиями, и слышно. А это самоделка…

— Конечно, когда она ночью ходила по комнатам, немного слышно. Ночью вокруг тихо, — поправился Клепиков. — Мы все с женой дивились: как это человек себя не бережёт? Днём на работе и ночью отдыха не знает. Разве можно так жить? И ведь одна. Какие-такие особые хлопоты могут быть? Не скрою, удивлялись, когда же спит Валерия Кирилловна…

— А разговоров, других звуков? — снова спросил я.

— Такого не было, — признался сосед. — Даже ни радио, ни телевизора. В этом смысле — отдыхай в любое время, не беспокоят…

Скоро мы Клепикова отпустили. И через несколько минут он вышел со двора. В длинной, до земли, плащ-накидке. С капюшоном. Потому и был сухой…

— Что вы скажете, Константин Сергеевич?

— Странно, товарищ, прокурор, — ответил Жаров. — Судя по комфорту, старик прожил у Митенковой не один день. Посмотрите: даже дырочки для воздуха предусмотрены. И сделаны не вчера…

Хлюстова так ничего и не добилась от Домового. А Межерицкий все задерживался. Я уехал в райком, где меня ждали по другому поводу, но я, естественно, рассказал и о Домовом. Там очень заинтересовались этим случаем. Заинтересовались и в области. Строили разные предположения. Одни говорили, что Домовой — скрывающийся уголовник, другие — дезертир военных лет, а третьи считали, что несчастный старик — сам жертва преступления…

По городу поползли самые невероятные слухи, вплоть до объявления Домового святым мучеником.

Чтобы рассеять догадки и слухи, нужно было установить личность старика. Проверка была поручена следователю Жарову, а меня секретарь райкома, а потом и прокурор области просили «помочь и проконтролировать».

На следующий день следователь сидел у меня в прокуратуре с документами, какие удалось собрать за короткое время.

— Вот прежде всего материалы обыска, — сказал Жаров. — Весь дом перевернули. Чердак, подпол, все.

— Сначала о Митенковой, — попросил я, принимая от него папку.

— Возраст — около пятидесяти лет. В Зорянске проживает с тридцатого года. Полдома досталось от отца, ушедшего на фронт в самом начале войны и вскоре погибшего. Мать её в июне сорок первого гостила у своих родственников в Полоцке. Пропала без вести. Брат Митенковой тоже ушёл на войну в первые дни. Картина насчёт него неясная. Похоронки или других каких-либо сведений о нем в бумагах покойной не обнаружено… На керамическом заводе Митенкова работала со дня его основания, то есть с сорок девятого года. До этого была учётчицей на хлебозаводе. Всю войну, вплоть до поступления на последнюю работу.

— Она не эвакуировалась?

— Нет. Прожила при немцах в Зорянске… Любопытные листовки сохранились у неё со времён войны. Вернее, фашистские приказы…

Читал я эти приказы с любопытством. И не без волнения. Первый листок был лаконичным.

«Приказ No 2

Все мужчины в возрасте от 15 до 60 лет обязаны явиться в жилуправление своего района, имея при себе удостоверение личности.

Штадткомендант Кугельгард.Зорянск, 23 августа 1941 года».

Следующий — целое послание к населению.

«Приказ No 6

Каждый, кто непосредственно или косвенно поддержит или спрячет у себя членов банд, саботажников, пленных беглецов, евреев, партийных, советских работников и членов их семей или предоставит кому-нибудь из них пищу либо иную помощь, будет покаран смертью.

Все имущество его конфискуется. Такое же наказание постигнет всех, кто, зная об их месторасположении, не сообщит немедленно об этом в ближайшее полицейское управление, военному командованию или немецкому руководству.

Кто своим сообщением поможет поймать членов любой банды, бродяг, евреев, партийных и советских работников или членов их семей, получит 1000 рублей вознаграждения либо право первенства в получении продовольственных товаров.

Штадткомендант Кугельгард.Зорянск, 2 октября 1941 года».

— Больше листовок нет?

— Только две.

— Хорошо. Мы к документам ещё вернёмся. Вы были на керамическом заводе, говорили с сослуживцами Митенковой?

— Кое с кем.

— Ну и что?

— Странная, говорят, была. В отпуск никогда никуда не ездила, хотя и предлагали ей как ветерану предприятия путёвки в дом отдыха, санатории. Все отговаривалась, что надо копаться в огороде. И ещё характерная деталь: никогда никого не приглашала к себе домой в гости. И сама не ходила. Короче, абсолютная нелюдимка…

— И это ни у кого не вызывало подозрений?

— Подследственная плохо слышала. Говорят, что глухие люди сторонятся других.

— Теперь она уже не подследственная, — сказал я. — А о тугоухих я тоже слышал, что они часто замкнутые…

— Для меня она пока подследственная, — вздохнул Жаров. — Хоть дело в отношении Митенковой прекращено, на допросах о ней частенько говорят…

— Небось валят на неё всю вину?

— Стараются изо всех сил…

— А вы как считаете?

— Сейчас, Захар Петрович, картина ещё не полностью ясна. Через недельку доложу. Но, сдаётся мне, всем заправлял начальник отдела сбыта. Вывозился товар без накладных, пересортица и прочее. Разбираюсь, в общем.

— И все-таки она была замешана?

— Была.

— Значит, из-за этого решилась на самоубийство?

— Простите, товарищ прокурор, но опять же сейчас категорически утверждать…

— Ладно, подождём… Так как же с Домовым? Из найденного при обыске хоть что-нибудь приоткрывает завесу над его личностью?

Жаров развёл руками:

— Ни одной фамилии. Фотография, правда, имеется. Посмотрите в папке…

На меня смотрел в витиеватом медальоне красавчик с безукоризненным пробором. Брови — изломанным разлётом, губы полные, чувственные и ослепительный ряд зубов. В вязь виньетки вплетены слова: «Люби меня, как я тётя». И подпись: «Фотоателье No 4 гор. Зорянска».

— Мастерская закрылась в пятидесятом году, — пояснил следователь. — Никаких, конечно, следов от неё. Стояла на улице Кирова. Теперь на том месте кинотеатр «Космос».

— Этому портрету лет немало, — подтвердил я. — И все-таки вы его поисследуйте.

— Разумеется, товарищ прокурор… А ещё двенадцать папок с нотами…

— Какими нотами?

— Написанными от руки. Я их вам не привёз, вот такая кипа, — Жаров показал рукой метра на полтора от пола. — На чердаке лежали… А вот эти, — он показал ноты, — в сундуке нашли, где Домовой жил. Всю ночь разбирал. Только названия и ноты. И опять же — ни даты, ни подписи, ничего. Причём названия написаны печатными буквами. Наверное, для понятности.

— Чьи это произведения?

— В музыке я, прямо скажем, не силён. Но известные имена, конечно, знаю. — Надо проиграть на аккордеоне, — уклончиво сказал Жаров.

— Вы играете? — Это была для меня новость.

— Немного, — смутился следователь. — В армии записался в самодеятельность. А вернулся, купил инструмент. Недорогой. Все собираюсь заняться, да нет времени…

— Что ещё помимо нот?

— Два письма. Личного содержания. Судя по почерку и именам отправителей, — от двух разных людей…

Я ознакомился с письмами.

«Лера! Я хочу с тобой встретиться. Очень. Но как это сделать, не знаю. Могла бы ты опять приехать к нам? Все тебе рады, ты это знаешь. А обо мне и говорить нечего. Меня беспокоит тон твоего последнего письма. Вернее, твоё настроение. С чего ты взяла, что мои чувства изменились? Этого не будет никогда. Более того, чем дольше я тебя не вижу, тем вспоминаю сильнее. Иной раз берет такая тоска, что готов бежать в Зорянск, лишь бы тебя увидеть. Пишу тебе чистую правду. А все твои сомнения, наверное, оттого, что мы редко встречаемся. Поверь, как только мы встретимся, поймёшь: я по-прежнему (даже в тысячу раз больше) тебя люблю. Целую. Геннадий. Пиши обязательно. 12 апреля 1941 года. Гена».

«Лерочка, милая! Ты веришь в сны? Если нет, то обязательно верь. Верь! Мне приснился лес, и мы с тобой что-то собираем. Но мне почему-то все время попадаются грибы, а тебе — земляника. Хочу найти хотя бы одну ягоду, а все передо мной только боровики и подосиновики. Главное, ты идёшь рядом и все время показываешь мне, какую большую сорвала ягоду. Потом мы попали в какую-то комнату, полную людей. И все незнакомые. Я потерял тебя. Вернее, знаю, что ты здесь, сейчас мы увидимся. Но мне мешает пройти лукошко. А кто-то говорит: „Смотрите, какая у него земляника!“ Я смотрю, а у меня в лукошке не грибы, а земляника. Думаю, когда мы поменялись? Но ведь я точно помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошёл для смеха узнать у одной старушки, что все сие означает? Она сказала, что земляника к добру, что если твоё лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы — плохо, особенно белые: к войне. Ну, насчёт войны наверняка чушь. А земляника — правда. Я в это уверовал.

Напиши, может, и тебе я снюсь? Как? Старушка — настоящая колдунья, разгадает.

Жду с нетерпением ответа, крепко целую, люблю, твой Павел».

Даты не было. Я повертел в руках пожелтевшие от времени листки бумаги и спросил:

— Где обнаружили?

— В старой дамской сумочке, где хранились документы Митенковой: паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.

— Кто такие Геннадий и Павел, откуда писано?

— Неизвестно, — ответил Жаров.

Я разложил на столе шесть фотоснимков. Очень старых.

— А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?

Жаров подошёл и стал рядом:

— Это, конечно, вся семья Митенковых — мать, отец, дочь, сын. А тут отдельно брат и сестра… В общем, никого посторонних.

— Да, скорее всего это так.

— Симпатичная была Митенкова в молодости, — сказал следователь.

— Очень… Значит, все?

— Пожалуй, все.

— Маловато.

— Конечно, мало, — согласился Жаров. — Подождём, что сумеет сделать Межерицкий. Он опытный врач. Ведь когда-то же заговорит Домовой. Не может человек все время молчать…

…Борису Матвеевичу Межерицкому я тоже верил. Когда мы приехали в Литвиново, он к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.

— Спит пайщик, — сказал Межерицкий.

Психиатр называл всех своих подопечных «пайщиками». Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы, и начал балагурить в своей обычной манере.

— Спирт я тебе, Захар Петрович, не предлагаю, знаю, что любишь коньяк.

Я сделал жест, потому что если что и предпочитал к празднику, это хороший добротный портвейн. Хорошо — массандровский. Но врач, не моргнув, продолжал:

— А молодому человеку, — он кивнул на следователя, — пить рано.

Борис Матвеевич вообще не пил. Но шутил без тени улыбки на лице, что сбивало с толку Жарова.

— Борис Матвеевич, скажи откровенно: можно из старика что-нибудь выудить?

— Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия… Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга… Хочешь ещё?

— А в переводе на русский?

— Прекрасный экземпляр неврастеника — это поймёшь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние…

— Плачет или молчит… — вспомнил я слова Жарова.

— И не спит. Я приучаю его к седуксену… Одно, Захар Петрович, пока не ясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас… Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят пять…

— Не может быть! Он же глубокий старик! — воскликнул молчавший до сих пор следователь.

— В его положении он ещё хорошо выглядит, — сказал Борис Матвеевич. — Мы с вами выглядели бы хуже. Ему мало было неврастении. Стенокардия… Неплохой набор, а? — Немного помолчав, психиатр спросил: — Кто же и где его так, сердешного, замордовал?

— Вот, ищем, — ответил я, кивнув на Жарова.

— И долго он жил в своём особняке? — Врач очертил в воздухе форму ящика.

— Не знаем, — коротко ответил я. — Мы о нем ничего не знаем. И, честно, надеялись, что поможет медицина…

— Да, загадка не из лёгких. — Межерицкий задумался. — Психиатру, как никому из врачей, нужна предыстория… Конечно, хирургу или урологу тоже… Но нам знать прошлое просто необходимо. Как воздух. Так что прошу уж любую деталь, малейшие сведения из его жизни от меня не скрывать.

— Разумеется, — подтвердил я.

От Межерицкого я вышел, честно говоря, несколько разочарованный. То, что сообщил Борис Матвеевич, могло задержать выяснение личности Домового на долгое время.

— Умный мужик, — сказал о враче Жаров, когда мы сели в «газик».

И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.

— Да, опытный психиатр, — кивнул я. — И если он пока не может нам помочь, значит, это так… Во всяком случае условия созданы все. Отдельная палата. Все время дежурит сестра…

— И вообще больница в красивом месте. — Жаров показал на прекрасный осенний лес, проплывающий за окном машины.

— По мне лучше в безводной пустыне, — откликнулся шофёр, — чем в психиатричке…

Шофёр Слава был парень крутой. И на все имел своё суждение. Иногда очень точное и справедливое.

— Это конечно, — подтвердил следователь. — Да какая больница может нравиться?

— И все-таки больницы нужно делать именно в таких местах, — сказал я. — Природа лечит… — И вспомнил, что эти слова принадлежали какому-то древнему учёному.

— Выходит, — перескочил на другое Жаров, — Домовой теперь полностью на нашей совести…

— Само собой. Лечение лечением, а установление личности — наша задача. Не исключено, что Домовой — жертва преступления, может быть, и сам преступник, поэтому и скрывался, или…

Следствие по делу о хищении на керамическом заводе Жаров закончил довольно быстро и квалифицированно. Дело было передано в суд. Оставался загадкой только сам Домовой. Кто он? Сколько времени пребывал в сундуке и имеет ли отношение к самоубийству Митенковой?

Многое в этой истории непонятно. А сказать вернее — все. Но следователя больше всего заинтересовала гора музыкальных рукописей. Жаров предложил версию, что автором мог быть Домовой. А поэтому он засел за найденные произведения с аккордеоном в руках. Приблизительно четверть произведений была записаны на нотной бумаге фабричного производства. Она наиболее пожелтела. Остальное — на разлинованной от руки. Но и эта порядком старая.

Наш город недостаточно значителен, чтобы позволить себе роскошь иметь консерваторию. Не было даже училища. Музыкальная школа. Одна. Возглавляла её с незапамятных времён Асмик Вартановна Бурназова.

Об Асмик Вартановне я вспомнил неспроста. Удивительный это был человек. Закончила Ленинградскую консерваторию и поехала в Зорянск простой учительницей музыки. Семейная традиция. Отец её, обрусевший армянин, пошёл в своё время в народ, учительствовал в земской школе.

По моему совету Жаров обратился к Асмик Вартановне за помощью. Старушка через несколько дней после того, как следователь доставил ей рукописные произведения, найденные у Митенковой, пригласила нас к себе домой. И начала с того, что взяла одну из папок и проиграла нам с листа небольшую пьеску.

— Прелюд, — пояснила она. — А вот ещё. Баркарола.

Полилась грустная музыка. В комнату вошла осень. Неуютная, сырая, давящая. Одна мелодия варьировалась на разный лад. Тянулась долго, утомительно…

Наконец, последний затухающий аккорд. Асмик Вартановна без слов взяла другой лист. Бойко забегали пальцы по клавишам. Я, кажется, узнал знакомое: казачок. Но промолчал, боясь попасть впросак.

— Вариация на тему «Казачка», — сказала Асмик Вартановна. — Не плохо, не правда ли?

— Угу, — согласился следователь.

Бурназова взяла другую папку.

— «Симфония си бемоль мажор. Опус двенадцатый. Посвящается моему учителю», — прочла она и повернулась ко мне. — Я просмотрела клавир. Серьёзное произведение. — И, отложив симфонию, поставила на подставку лист из следующей стопки.

При первых звуках Жаров оживился:

— Мне эта штука нравится.

— Мелодично, — согласилась Асмик Вартановна.

Я тоже с удовольствием слушал нехитрую пьесу. Красиво и понятно. Как песня…

— Как называется? — поинтересовался я.

— «Песня», — ответила она, не прерываясь.

— Да? — удивился я своей интуиции и прикрыл глаза. Звуки, аккорды, переходы уводили меня к чему-то дорогому и далёкому. К тому, что осталось в памяти за чертой, именуемой «до войны». Мелодия неуловимо, но осязаемо напоминала песни предвоенных лет, сливаясь с образами смешных репродукторов-тарелок, наших школьных подружек с короткими причёсками и в беретах, с аншлагами газет про папанинцев, Чкалова, Гризодубову, Стаханова…

Асмик Вартановна повернулась к нам на крутящемся круглом стуле.

— Ещё что-нибудь сыграть?

— По-моему, достаточно, — сказал я. — Что вы скажете о музыке?

— В русских традициях. Но сейчас кое-кто считает это старомодным.

Старушка получше укуталась в шаль. Армянского в ней — нос. И ещё глаза. Чёрные, как сливы, немного навыкате.

— Автора не знаете? — подключился Жаров.

— Не могу ничего сказать, — покачала она головой. — Что-то напоминает. Вот симфония. Есть что-то от Калинникова. Теперь ведь сочиняют под Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна. Одну минуточку…

Асмик Вартановна вспорхнула со своего стульчика и вышла из комнаты. Наверное, за какой-нибудь книгой по музыке.

— Значит, — сказал задумчиво следователь, — если все это насочинял Домовой, — отстал товарищ от современной музыки на много лет… Одну из нотных тетрадей я, между прочим, послал на экспертизу. Определить, какой комбинат выпустил бумагу.

— Хорошо… Но почему обязательно это его рукописи?

Жаров заёрзал в кресле.

— Интуиция, — хотел отшутиться он.

— А вдруг он прятался оттого, что украл эти творения? Докажите мне, что автор этого, — я дотронулся до папки с нотами, — и укрывающийся у Митенковой одно и то же лицо. Потом будем плясать дальше.

Следователь вздохнул:

— Да, простить себе не могу, как я прошляпил Митенкову.

— Опять же чего она больше испугалась: разоблачения махинаций на заводе или чего-то другого?

— По-моему, только из-за хищения она не стала бы на себя руки накладывать…

— Опять одни предположения, Константин Сергеевич…

Он хотел мне возразить, но вернулась хозяйка. С подносом. Кофейник, три чашечки, сахарница, печенье.

— Асмик Вартановна, зачем эти хлопоты? — сказал я.

— Полноте. Не люблю спрашивать у гостей, хотят они кофе или нет. Воспитанный гость скажет нет. А невоспитанный… Ему я и сама не предложу.

— Мы не гости, — скромно сказал Жаров.

— Для меня вы прежде всего гости. Я Захара Петровича знаю бог весть сколько лет, детей его учила музыке, — мне послышалась в её голосе добродушная усмешка, — а он ни разу у меня не был…

— Не приглашали, — улыбнулся я. — Разве только в школу.

Асмик Вартановна протянула мне чашечку с кофе:

— Я же хотела ваших детей приобщить к музыке. Володя, по-моему, имел все основания стать хорошим музыкантом. Он играет? Ну, хотя бы для себя?

— По-моему, даже «Чижика» забыл.

— Жаль. Вам сколько сахару? — спросила она у Жарова.

— Три. — И, воспользовавшись тем, что хозяйка обратилась к нему, осторожно сказал: — Вы бы меня, Асмик Вартановна, взяли в ученики. Хочу освоить аккордеон по-настоящему…

— К сожалению, у нас уехал педагог по классу аккордеона. А баян? Очень близко. Вы учились?

— В армии, в художественной самодеятельности.

— Зайдите в школу, поговорим.

— А удобно? С детворой…

— Ломоносов не постыдился, — подзадорил я следователя.

— То ж Ломоносов… — протянул Жаров.

— Приходите, — ещё раз повторила хозяйка. — Что-нибудь придумаем. — Она налила себе кофе. — Захар Петрович, простите, я не совсем понимаю свою миссию…

— Нам хотелось бы установить автора, — сказал Жаров.

— Автора?

— Да.

— Значит, он неизвестен?

— Имя его неизвестно, — уклончиво ответил следователь. — Вы опытный музыкант…

— Педагог, только педагог, молодой человек.

— Можно по произведению узнать композитора?

— Конечно, в принципе…

— Даже если никогда не слышали эту вещь? — уточнил я.

— Рахманинова я бы узнала с первых нот. Скрябина, Чайковского, Моцарта, Бетховена, Берлиоза, Баха… Всех талантливых, самобытных… Пушкина ведь узнаешь сразу.

— Вы, наверное, знаете всех, — сказал Жаров.

— Что вы, что вы, — запротестовала старушка, — до сих пор ещё открываю для себя новое. Представьте, была в Каунасе. Попала на концерт Чурлениса. Это удивительная музыка! Какой композитор!

— А эти произведения вам ничего не подсказывают? — кивнул я на ноты, лежащие на пианино.

— Впервые встречаюсь с этим композитором.

— Но хотя бы можно предположить, когда они сочинены?

— Я не музыковед. Боюсь ввести вас в заблуждение. Но мне кажется, что это сочинено не в наши дни. Сейчас мода на другую гармонию. Я понимаю, все усложняется. Но мне милее Бородин и Даргомыжский, Рахманинов и Танеев, Глазунов и Скрябин… Этот композитор сочинял в их традициях. Может быть, он учился у них. Или у их последователей. Молодые нередко копируют своих учителей. Первая симфония Бетховена близка венской школе — Гайдн, Моцарт…

От Бурназовой мы ушла не скоро. Она буквально заставила нас выслушать лекцию о классической музыке, сопровождая свой рассказ игрой на пианино.

Через несколько дней после посещения больницы Межерицкого Жаров снова пришёл поговорить о Домовом.

— Помня о том, — начал следователь, — что вы, знакомясь с материалами обыска у Митенковой, обратили внимание на отсутствие каких-либо документов о её брате, я назначил экспертизу семейных фотографий и портрета Домового… Не сходится. Не брат.

— А отец?

— И не отец.

— Эксперты утверждают это категорически?

— Абсолютно. Как ни изменяется внешний облик, есть приметы, которые остаются совершенно такими же. Расстояние между зрачками, линия носа и прочее… Тут все ясно.

— А красавец «люби меня, как я тебя»?

Константин Сергеевич замялся:

— Эту я даже не давал на экспертизу…

— Почему?

— Как вам сказать… Чуть, понимаете ли, не оконфузился. Уже написал постановление. Потом думаю, надо ещё раз выяснить у старых фотографов… Оказывается, такие снимки до войны были чуть ли не у каждой девчонки в Зорянске. Какой-то иностранный киноартист тридцатых годов. Вот и настряпали в том самом фотоателье No 4 их несколько тысяч. Бизнес… Раскупали, как сейчас Магомаева или Соломина…

Я рассмеялся:

— Выходит, девушки во все времена одинаковы…

— Наверное. — Константин Сергеевич на эту тему распространяться не стал. — В общем, подпольный жилец Митенковой не является ни её братом, ни её отцом. Это доказано. Кто же он?

— Он может быть кем угодно: дезертиром, рецидивистом, даже злостным неплательщиком алиментов… А у вас должны быть факты и улики только для одного. Понимаете, одного и исключающего все другие.

— Понимаю, — кивнул Жаров. — Вот для этого я сначала и хочу исчерпать версию, что Домовой — автор нот. — Следователь улыбнулся. — Будет и мне спокойнее, и всем…

— Спокойнее, беспокойнее… Истина безучастна к настроению. Она или есть, или её нет… Ну ладно, у вас есть предположения?

— Есть. Я звонил даже к Межерицкому, консультировался… Что, если Домовому показать эти произведения? Может быть, посадить за пианино… Если он автор, если он их создал, вдруг вспомнит и прояснится у него здесь? — Жаров очертил пальцем круг на своём лбу. — Давайте попробуем, а? Проведём эксперимент.

— Любопытно. Я ничего не имею против. Опять же только с согласия Бориса Матвеевича… Но пока Домовой не заговорил, вы должны заставить заговорить факты. Можно, например, узнать: как долго неизвестный прятался в доме Митенковой?

— Да, это возможно.

— Когда написаны ноты? По бумаге, к примеру…

— Это тоже. Трудно, но все-таки…

— И, конечно, основное: кто он?

— Все это так, Захар Петрович… Поговорите с Межерицким, прошу вас… Проведём эксперимент…

— Хорошо. Раз вы так настаиваете… — Я стал набирать номер больницы. — Но эксперимент экспериментом, а проверка должна идти своим чередом…

— Само собой, — с готовностью согласился Жаров.

В это время ответил главврач психоневрологического диспансера.

— Борис Матвеевич, я.

— Слышу, Петрович. Моё почтение.

— Тут у меня следователь Жаров…

— Звонил он мне.

— И как ты считаешь?

— Можно попробовать. Есть шанс убить медведя… Шанс маленький, не увидишь и под микроскопом, но все-таки…

Я посмотрел на Жарова. Он напряжённо глядел на меня, стараясь угадать ответ врача.

— А у вас пианино есть? — спросил я.

— У меня нет лишнего веника. Попробуй вышиби у хозяйственников хоть одну дополнительную утку…

— Придётся привезти…

— Утку?

— Нет, пианино, — рассмеялся я.

— Хорошо, что пайщик не моряк, — вздохнул Межерицкий.

— А что?

— Как бы я разместил в больнице море с пароходом?..

…На следующий день в палату к Домовому поставили наш семейный «Красный Октябрь». У нас он все равно стоял под чехлом. Жена удовлетворилась тем, что я сказал: «Надо».

Появление в палате инструмента — крышка его намеренно была открыта — на больного не подействовало. Он продолжал лежать на кровати, подолгу глядя то в потолок, то в окно.

Конечно, мы с Жаровым огорчились. Может быть, ноты, найденные у Митенковой, действительно не имеют к нему отношения?

Следователь провёл несколько экспертиз. Карандашом, найденным в сундуке при обыске, была записана одна из пьес. Карандаш — «кохинор», чехословацкого производства, из партии, завезённой в нашу страну в пятидесятом году. Резинка для стирания записей — тоже «кохинор». Удалось установить, что в наших магазинах такие карандаши и ластики продавались приблизительно в то же время.

Подоспел ответ по поводу нотной тетради. Она была изготовлена на Ленинградском бумажном комбинате… в сороковом году. Правда, тетрадь могла пролежать без дела многие годы, пока не попала в руки композитора…

…Прошло несколько дней с начала нашего эксперимента Неожиданно позвонила Асмик Вартановна:

— Захар Петрович, я хочу к вам зайти. По делу.

— Ради бога, пожалуйста.

Она вскоре появилась в моем кабинете со свёртком в руках. Это был альбом с фотографиями в сафьяновом переплёте.

Бурназова перелистала его. Виньетка. Какие хранятся, наверное, у каждого. Школьный или институтский выпуск. Сверху — каре руководителей Ленинградской консерватории в овальных рамочках, пониже — профессора, доценты, преподаватели. Дальше — молодые лица. Выпускники.

Под одной из фотографий надпись: «Бурназова А.В.»

— Молодость — как это уже само по себе очаровательно, — сказала старушка, но без печали. Она остановила свой сухой сильный пальчик на портрете в ряду педагогов. — Вот профессор Стогний Афанасий Прокофьевич. Вёл курс композиции. Ученик Римского-Корсакова, друг Глазунова. У меня сохранилось несколько его этюдов. Они чем-то напоминают музыку, с которой вы познакомили меня… Я все время думала. Перелистала все ноты. Просмотрела фотографии, письма. Не знаю, может быть, это заблуждение… И вас собью с толку…

— Да нет, спасибо большое, Асмик Вартановна. Нам любая ниточка может пригодиться.

Я вгляделся в фотографию профессора. Бородка, усы, стоячий воротничок, галстук бабочкой. Пышные волосы.

— Вы не знаете, он жив?

— Не думаю, — грустно ответила Асмик Вартановна. — Я была молоденькой студенткой, а он уже солидным мужчиной…

Да, вряд ли профессор Стогний жив. Впрочем, девяносто лет, как уверяют врачи, вполне реальный возраст для любого человека. Во всяком случае теоретически. А практически? Надо проверить.

Константин Сергеевич решил выехать в Ленинград. Он вёз с собой рукописи, найденные у Митенковой, и портрет Домового для опознания. Может быть, автор нот — действительно ученик профессора Стогния?

Больного сфотографировали в разных ракурсах. Одетый в костюм, он, по-моему, мог сойти за старого деятеля художественного фронта. Печальные, уставшие глаза… Межерицкий сказал: «Обыкновенные глаза психопата. Правда, Ламброзо считал, что все гении безумны…».

Жаров уехал. Отбыл из Зорянска и я. В область, на совещание. А когда вернулся, Константин Сергеевич уже возвратился из командировки. Доложил он мне буквально по пунктам.

Профессор Афанасий Прокофьевич Стогний умер во время блокады от истощения. Но супруга его, Капитолина Аркадьевна проживала в той же квартире, где потеряла мужа. Это была глубокая старуха, прикованная к постели. Фотография неизвестного ничего ей не говорила. Насчёт учеников её покойного мужа разговор был и вовсе короткий: за долгую преподавательскую деятельность в консерватории Стогний вывел в музыкальную жизнь десятки способных молодых людей. Вдова профессора всех их уже и не упомнит. Тем более Жаров не знал ни имени, ни фамилии того, кого искал.

По поводу произведений. По заключению музыковеда, доктора наук, они скорее всего написаны в двадцатые-тридцатые годы (было у нас предположение, что это несколько авторов) одним композитором. Жаров побывал, помимо консерватории, на радио, телевидении, в филармонии. Хотел попасть к самому Мравинскому, но тот уехал на гастроли за границу.

Никто представленные произведения никогда не слышал и не видел.

Фотография осталась неопознанной. Но Жаров не падал духом.

— Надо будет — в Москву, в Киев съезжу, в Минск. Хоть по всем консерваториям и филармониям страны. А раскопаю…

Время шло… Положение больного оставалось все таким же. Он до сих пор ничего не помнил и не говорил.

Через несколько дней после того, как в работу включился инспектор уголовного розыска Коршунов, я пригласил их вместе с Жаровым.

Юрий Александрович Коршунов говорил размеренно, не повышая голоса. И мало. На службе отличается невероятной скрупулёзностью и точностью. Зная эту черту Коршунова, его порекомендовали в помощь Жарову.

— Прежде всего, Захар Петрович, мы решили проверить, сколько лет неизвестный скрывался у Митенковой, — начал Жаров.

— Так. Ну и что удалось установить? — поинтересовался я.

— Первое. Восемнадцать лет он у неё был, не меньше… Помните, около развилки при въезде в Вербный посёлок есть табачная лавка? Продавец там работает восемнадцать лет, Митенкова покупала у него почти ежедневно, сколько он её помнит, одну-две пачки сигарет «Прима» и один раз в две недели

— двадцать пачек «Беломора». Если «Беломора» не было, то столько же папирос «Лайнер», они почти такие же. Сама Митенкова курила сигареты. Значит, «Беломор» — для Домового. Кстати, при обыске обнаружены три пачки нераспечатанных папирос «Беломор» и одна наполовину пустая.

— До этого продавца кто торговал в лавке? — спросил я Жарова.

Но ответил Коршунов:

— К сожалению, прежний продавец уехал из города и следы найти трудно.

— Жаль, конечно. Но восемнадцать лет — это точно. Спору нет, уже хорошо. А карандаши «кохинор» продавались у нас в культтоварах лет двадцать назад, кажется, так? — вспомнил я информацию Жарова.

— Так точно, товарищ прокурор, — негромко сказал инспектор уголовного розыска. — Эксперты утверждают, что запись всех нотных знаков сделана одной и той же рукой. В том числе и «кохинором». Значит, автор один. Но вот кто именно?

Следователь развёл руками, а затем, вспомнив что-то, обратился ко мне:

— Захар Петрович, Юрий Александрович тут подсчёт произвёл любопытный. Как вы считаете, может один человек, тем более немолодая уже женщина, съедать за два дня килограмм мяса?

— Это зависит от аппетита, — шутя ответил я. Вот уж никогда не считал, хотя частенько закупки делаю сам. А Жаров продолжал: — Понимаете, Митенкова в основном отоваривалась в гастрономе около завода. В свой обеденный перерыв или сразу после работы. Её там хорошо знают. В среднем она покупала килограмм мяса на два дня. По двести пятьдесят грамм на человека в день — немного. По полкило — многовато… Кроме того, Захар Петрович, соседи всегда удивлялись: зачем это одинокая Митенкова таскает домой столько продуктов. Если брала колбасу, к примеру, то сразу килограмм-полтора, не меньше… Ладно, колбасу, предположим, можно и про запас взять. Но вот какая штука: в столовой она никогда не брала рыбные блюда, а по четвергам — в рыбный день — даже не ходила в столовую, сидела на бутербродах. Но когда выбрасывали в магазине свежую рыбу, то могла выстоять в очереди целый час… Выходит, рыбку любил её подпольный жилец. — Жаров замолчал, довольный.

— Она и мороженую частенько покупала, — уточнил Коршунов.

— Да, по поводу рыбы, — опять заговорил следователь. — Через два дома от Митенковой живёт мужик. Так она, ещё когда он был мальчишкой, покупала у него и других пацанов рыбу, наловленную ими в нашей Зоре. Это сразу после войны…

— Значит, Константин Сергеевич, вы хотите сказать, что неизвестный начал скрываться в сундуке по крайней мере сразу после войны? — задал я вопрос следователю.

— Похоже, что так, — кивнул Жаров.

— Ну что же, пожалуй, доводы убедительные.

— И музыку сочинил он, — сказал Жаров. — Все записи идентичны. Карандашом мог пользоваться только Домовой. Не прятала же Митенкова ещё кого-нибудь.

— Листовки с немецкими приказами… — сказал Коршунов, и мы со следователем повернулись к нему. — Не зря их принесла в дом Митенкова. В одном говорится о явке в жилуправление мужчин, в другом — о наказании за сокрытие партизан, евреев, партийцев, советских работников и членов их семей…

— Так что не исключено: неизвестный находился в подполье ещё раньше, до прихода немцев, — подхватил Жаров.

— Очень может быть, — согласился я. — Но если Домовой спрятался у Митенковой ещё до прихода в Зорянск немецких войск, то почему он не вышел из своего подполья при немцах? А если он спрятался от фашистов, то почему не объявился, когда наши войска освободили Зорянск? Кстати, сколько времени продолжалась оккупация Зорянска?

— Немцы вошли в город в конце августа сорок первого, а наши освободили его окончательно в январе сорок четвёртого, — ответил Жаров.

— Почему окончательно?

— В сорок третьем город два раза переходил из рук в руки…

— Понятно. Давайте теперь порассуждаем. Допустим, неизвестный прячется с начала войны. И немецкие листовки Митенкова принесла домой не случайно, а чтобы, так сказать, информировать жильца. Если он прятался от немцев как окруженец (они называли их бродягами), или как партизан-бандит (по их выражению), или партиец, советский работник, или член семьи таковых, или же еврей, то ему сам бог велел выйти на свет божий с приходом советских войск. Так? Более того. Советская власть — самая дорогая для него. Но он продолжает прятаться. Почему?

— Мало ли, — сказал Жаров. — Утерял документы, боялся, что сочтут за дезертира. А может, и впрямь дезертир.

— Что же тогда, по-вашему, означают предсмертные слова Митенковой, что виновата она? В чем виновата? Что прятала у себя человека столько лет? Во-первых, это не предмет, а взрослый самостоятельный мужчина. Без его согласия, даже желания удержать взаперти невозможно… Но все-таки за её признанием скрывается какой-то смысл. Во-вторых, выходит, какая-то вина лежит и на ней, покойнице.

— У страха, как говорится, глаза велики, — вставил Коршунов. — Известны случаи, когда дезертиры проживали в подвалах десятилетия. По трусости.

— Верно. Но тогда при чем здесь Митенкова? В чем её вина?

Эти вопросы ставили в тупик моих собеседников. Они молчали. Я решил перейти к анализу других доказательств.

— Что вы скажете о найденных письмах? — обратился я к Жарову.

— Оба письма, по данным экспертизы, выполнены на мелованной бумаге, изготовленной на Ленинградском бумажном комбинате. По технологии, которая существовала на нем до сорок первого года.

— Опять Ленинград, — заметил я. — И опять бог знает сколько времени назад… Значит, бумага совершенно одинаковая?

— Да, представленные образцы совершенно идентичны. Как будто из одной пачки. У меня возникает даже мысль: может быть, Геннадий Икс и Павел Игрек знали друг друга? Во всяком случае, жили в одном городе. И оба были влюблены в Митенкову.

— Одновременно? — спросил я.

— По-моему, да, — ответил Жаров. — Бумага, на которой исполнены письма, время написания. Не позже сорок первого. О войне — ни слова. Только какая-то бабка предсказывала…

— А кому Митенкова, по-вашему, отдавала предпочтение?

— По-моему, Геннадию, — заявил Жаров. — И вот почему. Помните, Геннадий отвечает Митенковой на письмо, где она, вероятно, высказала сомнение: любит он её или нет. Больной у неё этот вопрос. А уж если сама девушка откровенно спрашивает и ждёт уверений… Ясно, товарищ прокурор.

Юрий Александрович хмыкнул.

— Вы не разделяете точку зрения Константина Сергеевича? — поинтересовался я.

— Да вы посмотрите, как уверенно говорит о любви этот самый Павел. О снах, о землянике, о совместном счастье… Без повода так не открываются. Повод, выходит, Митенкова дала ему основательный. И подпись какая: «крепко целую, твой Павел». Так, кажется? — Следователь хотел что-то возразить, но Коршунов не дал. — Опять же, может быть, девушка, то бишь Митенкова, в своём письме просто проверяла Геннадия… И вообще девки любят иметь ухажёра про запас…

Жаров готов был броситься в спор, но я опередил его вопросом:

— А если допустить, что письма написаны с разницей во времени?

Следователь помолчал, потом тряхнул головой:

— Значит соперничества не было. Одного разлюбила, другого полюбила…

— Кого разлюбила, кого полюбила? — продолжал я.

— Об этом можно только гадать, — сказал Жаров. И признался: — Да, плаваем мы пока что. Без фактов… Опросили бог знает сколько зорянских жителей — соседей, сверстников и сослуживцев Митенковой — и никакого просвета. Давно было, а главное — Митенкова всячески сторонилась людей…

Поговорить с Межерицким я поехал один, без Жарова. Следователь выехал в командировку.

Опять знакомый парк при диспансере. В опавших листьях. Расчищены только асфальтированные дорожки, по которым разгуливали больные, одетые весьма живописно: из-под пальто, фуфаек, курток выглядывают длинные халаты.

Зима запаздывала. И неприбранная снегом земля, и серые домики, а главное, сознание, что это за лечебное заведение, производили тягостное впечатление.

Борис Матвеевич только вернулся с обхода. Был чем-то недоволен, раздражён. Таким я его видел очень редко. Он распек одну из санитарок, кому-то сделал выговор по телефону. И когда, наконец, завершил самые неотложные дела, сказал, оправдываясь:

— По горячим следам. Не скажешь сегодня, завтра забудется… Ты, конечно, по поводу вашего пайщика?

— Да, Борис, потолковать надо. — Наедине мы обходились с ним без отчества. — Скажу откровенно: у нас пока достижений мало…

— У нас не больше, — вздохнул врач. — Мне самому ещё не совсем все ясно. Понимаешь, двигательные рефлексы у него более или менее в норме. Он двигает ручками и ножками, как мы с тобой… Выходит, у него расстройство мышления. В принципе говорить он может. Но не говорит, потому что амнезия. Есть амнезия, когда выпадают из памяти события, предшествующие расстройству сознания. Есть такая, когда забывается то, что произошло после заболевания. А наш пайщик не помнит ни до, ни после. Плюс амнестическая афазий. Что это значит? Отвечу. Из-за потери памяти он не может назвать предметы, ощущения и вообще ничего. Если заболевание пайщика в результате органического поражения головного мозга — дело наше с тобой дрянь. Во всяком случае — надолго. Будем надеяться, что расстройство функционального порядка.

— Это можно лечить? — спросил я.

— Можно. Сейчас мы даём ему психотропные средства. Смешанного действия. Успокаивающие и возбуждающие одновременно… Что ты улыбаешься?

— Да так. Парадоксально — и успокаивающие, и возбуждающие.

— У нас ещё не то на вооружении. — Борис Матвеевич прошёлся пальцами по редким волосам вокруг плеши. — Воздействуем мы на пайщика и гипнозом. Не думай, что это как в цирке — человек висит в воздухе. Лечебный гипноз. Внушение… Так что со своей стороны мы пробуем все доступные методы.

— А недоступные?

— Таких не знаю. Может, подскажешь?

— Ну, какие-нибудь эксперименты…

— Один эксперимент уже стоит у него в палате, — усмехнулся психиатр.

— А если ему поиграть произведения, как предлагал Жаров?

— Об этом мы ещё потом поговорим. Сейчас только скажу: когда ты подарил нам такой прекрасный инструмент…

— Передал во временное пользование, — погрозил я шутливо пальцем.

— А я уже хотел оприходовать… Так вот, пайщик тогда не был готов к активному воздействию на психику… Понял?

— Да. Продолжай о его заболевании. Ты говорил, что это может быть не от заболевания мозга. Тогда от чего?

— Возможно, испуг, сильное душевное волнение, потрясение… Представь себе, что он испытал, когда его обнаружили! И потом он ведь все слышал — обыск, самоубийство… Об этом ведь говорилось вслух, не так ли?

— Конечно, — согласился я.

— Сколько лет он жил, ожидая и опасаясь разоблачения! Но такое стечение обстоятельств потрясло его очень сильно.

— Во всяком случае не меньше тридцати лет прятался.

— Вот видишь!

— А может, и больше.

— В войну, выходит, засел?

— Есть такое предположение…

Межерицкий некоторое время сидел молча, потом заговорил:

— Допустим, ты перенервничал. Какая обстановка возвращает тебе спокойствие?

— Дом. Рыбалка.

— То есть ты автоматически, без обдумывания, точно стремишься отдохнуть

— домой, а ещё лучше на рыбалку… Это уже твёрдо выработанный стереотип. Теперь пойдём дальше. Тут уже чистый Павлов. Первая и вторая сигнальные системы. Как ты знаешь, первая — это восприятие раздражителей посредством органов чувств. Вторая — через слово. Она дана только человеку. На основании учения о взаимодействии двух систем было выделено три человеческих типа: художественный, с преобладанием первой; мыслительный, с преобладанием второй, и средний, с гармонией двух… Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Учил ещё в институте…

— Домовой, как вы его называете, может скорее всего принадлежать к художественной группе. Как композитор. Чтобы вывести его из состояния застоя, сдвинуть с точки, на которой споткнулось его сознание, надо воздействовать на него через первую сигнальную систему… Что может возбудить в нем какие-то переживания, ассоциации, картины?

— По-моему, музыка…

— Да, по-моему, тоже. Здесь ещё и психология творчества. Я посмотрел несколько книжек по этому вопросу. Мы ведь давали ему возможность слушать музыку. Но он на чужие сочинения не реагирует. Понимаешь, это переживания других. Мы можем сопереживать вместе с композитором, создавшим то или иное произведение, но никогда не возникнет в нас то, что заставило создателя переложить свои чувства в звуки. Только у него одного появляется конкретная картина, предмет, человек, обстановка, которые родили данное сочинение…

— Я улавливаю. Ты подвёл к тому, с чего мы начали: надо проиграть Домовому найденные при обыске произведения?

— Да, по физическому состоянию он к этому теперь готов. — Борис Матвеевич потрогал волосы на затылке. — Но как это осуществить? Кого пригласить? Нужен хороший музыкант…

— Есть такой человек, — сказал я и назвал Асмик Вартановну.

— Хорошо, — согласился Межерицкий.

— Ещё один вопрос. А симуляция со стороны Домового не исключена?

— Исключена. Полностью. Проверяли. Можно обмануть другого человека, а свои рефлексы — никогда… В общем, так и быть, попробуем… Но предупреждаю: все может лопнуть…

— Я читал где-то, как один мальчик лишился речи от какого-то потрясения. Он очень любил танцевать и мечтал стать знаменитым танцором. Однажды родители, которые тщетно показывали его самым известным врачам, повели сына на концерт Махмуда Эсамбаева. И на этом концерте мальчик неожиданно заговорил. Так подействовало на него выступление артиста. Наверное, потому, что он очень страстно любил танцы…

— Вполне допускаю, — кивнул Межерицкий. — Испуг, увлечение — все это из одной области. Эмоциональная сфера. Кто это сказал, что страсти правят миром?

— Не помню.

— Я тоже. — Борис Матвеевич улыбнулся. — Плохо, если они выходят из-под контроля.

Я поднялся.

— Желаю тебе, Захар, удачи в переговорах с Асмик Вартановной…

…На следующий же день я после работы заглянул к Бурназовой домой. Она сварила кофе. Мы пили, говорили о том о сём, а я все тянул со своей просьбой. Знал почти наверняка, что Асмик Вартановна не откажет, и от этого становилось ещё больше неловко. В те годы иметь нагрузку, какая может замотать и молодого, — директор, педагог, концертмейстер, а тут ещё поездки в психоневрологический диспансер…

— Я хочу вас спросить, Захар Петрович, простите моё любопытство, что с теми произведениями, вернее, с их автором?

Я был рад, что она сама коснулась этого вопроса.

— Запутанная история… Придётся, наверное, ввести вас в курс дела…

Я вкратце рассказал о Домовом.

— Так это о нем ходят разные слухи? — спросила Асмик Вартановна. — Будто обнаружили иностранного агента, а он не признается?

— Наверное, о нем, — улыбнулся я, — Ох уж эти досужие языки…

— Ничего не может вспомнить? Как же так?

— Ничего, даже своего имени…

— Ещё кофе?

— Нет, спасибо… — Я обдумывал, как лучше приступить к разговору, ради которого пришёл.

— Наверное, это ужасно, когда теряется память. Память — это все. Я понимаю, когда забываешь далёкое, не нужное тебе. Например, я смутно вспоминаю отдельные периоды жизни после войны. А вот отдельные моменты из детства перед глазами, как будто это случилось вчера. А что было десять лет назад, убейте, не скажу. Есть же люди, которые запоминают, например, музыкальное произведение с первого раза. И навсегда.

— Не может быть? — удивился я.

— Это обычно очень талантливые музыканты. Например, Рахманинов. Но я слышала и о живущем в наши дни. Хоть он не был, говорят, талантливым музыкантом, но память имел гениальную. Был такой в нашей консерватории…

— Он учился с вами?

— Нет, значительно позже. Мне кажется, в конце тридцатых годов…

— Перед войной? — У меня загорелась искорка ещё одной надежды.

— Точно сказать не могу, — она задумалась. — Нет, — и печально улыбнулась. — И моя память последнее время сдаёт…

— Вы фамилию помните, Асмик Вартановна?

— Нет. Рада бы помочь, но — не в моих силах.

— Кстати, насчёт помощи. Уж не знаю, как и начать…

— Ради бога, пожалуйста.

Я решился, наконец, изложить свою просьбу. Асмик Вартановна даже обиделась на мою нерешительность. И охотно согласилась проиграть произведения, найденные у Митенковой, в палате у Домового.

Борис Матвеевич ход эксперимента фиксировал по дням. Мы потом детально изучили его записки вместе с Жаровым.

«11 ноября. 17 часов 30 минут. А.В.Б. (так Межерицкий сокращённо именовал Асмик Вартановну Бурназову) сыграла в палате больного три пьесы: „Баркаролу“, „Этюд“ и „Воспоминание“. Больной лежал на кровати. Происходящее его не занимало. 18 часов 10 минут. А.В.Б. закончила играть. Пульс больного 80, давление 120 на 80. Никакого беспокойства и любопытства б-ой не проявлял». «12 ноября. 17 часов 25 минут. А.В.Б. играла „Фантазию“, этюды, „Дивертисмент“. Больной лежал на кровати в своей привычной позе, на спине. Никакой реакции не наблюдалось. А.В.Б. закончила играть в 18 часов 15 минут. Пульс больного 76, давление 120 на 80. Состояние обычное: отсутствие эмоций».

«13 ноября. 17 часов 25 минут. А.В.Б. сыграла этюды, фантазию на тему „Казачка“, „Колыбельную“, вальс. Больной никакой реакции не проявлял. Лежал на постели. Пульс 89 (несколько учащённый), давление 120 на 80».

«14 ноября. 17 часов 30 минут. А.В.Б. сыграла сольминорную сонату, этюд для одной руки. Больной, лежавший на постели, сел. Заинтересовался происходящим. А.В.Б. исполнила „Песню“. Явная реакция. Больной слушал с вниманием. 18 часов 35 минут — конец сеанса. Пульс больного 90 (учащён), давление 140 на 80 (верхнее повышено). Заснул позже обычного».

«15 ноября. 17 часов 30 минут. Я попросил А.В.Б. повторить то, что она играла вчера. Во время „Песни“ больной встал с постели, подошёл к пианино. Внимательно смотрел ноты. Взволнован. Сеанс закончен в 18 часов 40 минут. Пульс больного 90 (учащён), давление 140 на 80 (верхнее повышено). Больной заснул только после дополнительной (0, 5) таблетки седуксена».

«16 ноября. В 10 часов больной подошёл к пианино. Попытался играть. Закрыл крышку. Сидел неподвижно на стуле. Неспокоен. Плохо ел в обед.

17 часов 20 минут. Приехала А.В.Б. При её появлении в палате больной, лежавший до этого на койке, сел. А.В.Б. сыграла сонату No 2, «Дивертисмент», снова «Песню». Во время исполнения «Песни» больной волновался. Встал, ходил по палате. А.В.Б. исполнила «Грёзы». Когда А.В.Б. кончила играть, больной сел за пианино. Пытался играть. Сбился. Пересел на койку, закрыл лицо руками. А.В.Б. ушла в 18 часов 40 минут. По её мнению, больной от отсутствия практики длительное время утратил навык в игре. После её ухода больной снова пытался сыграть что-то. Расстроился. Пульс 95 (учащён), давление 145 на 85 (повышенное). Уснул после дополнительного приёма седуксена (0,5)».

На этом эксперимент кончился. Семнадцатого ноября, за час до того, как Асмик Вартановна должна была ехать в психоневрологический диспансер (я присылал ей свою машину), старушка на работе вдруг почувствовала себя плохо. Она вызвала к себе в кабинет заведующего учебной частью и завхоза.

— Милые вы мои, — сказала директор музыкальной школы. — Никогда не думала о смерти, вот и забыла распорядиться. Всю мою библиотеку, книги, ноты и периодику возьмите в школу. И пианино тоже…

Это были последние слова Асмик Вартановны.

Мой шофёр Слава, посланный в школу, вернулся с печальным известием. Я не мог поверить, что Бурназовой больше нет. Казалось, что ей ещё предстоит жить и жить…

Жаров на похороны не успел, а когда вернулся из командировки, то был настолько потрясён, что в первый день у нас с ним разговора не получилось. И только на другой он доложил о проделанной в Ленинграде работе, где он пытался найти того самого студента, который, по словам Асмик Вартановны, запоминал музыкальное произведение с первого раза.

— Не знаю, он это или нет. Некто Яснев Аркадий Христофорович. В сорок первом году учился на четвёртом курсе. Не закончил из-за войны.

— Кто его назвал?

— Профессор Шехтман. Старенький уже. И дирижёр Леониди, Заслуженный деятель искусств. Они учились с ним. Яснев, говорят, пианист среднего дарования. А памятью действительно отличался необыкновенной.

— А вдруг это не тот, о котором говорила Бурназова?

— Все может быть…

Позвонил Межерицкий и попросил приехать. Настроение, в каком он пребывал, ничего хорошего не обещало.

Встретил он нас с Жаровым встревоженный.

— Ну вот что, товарищи дорогие, — сказал он после приветствия, — втянули вы меня в историю…

У меня заныло сердце:

— Жив?

— Жив. Но общее положение сильно ухудшилось. Резко подскочило давление: 200 на 140. Очень плохо со сном. Боюсь, как бы не стало ещё хуже. Склеротический тип. Не случилось бы самого неприятного — инсульта…

— Что, ты считаешь, на него повлияло?

— Не знаю. Было явное улучшение. Что-то в больном зашевелилось. Может быть, воспоминания, душевное волнение. А мы резко прервали нашу музыкотерапию…

— Почему же такое резкое ухудшение? — спросил я Межерицкого.

— Я думал над этим. Тут может быть два ответа. Но сначала общее замечание. Музыка, которую он слышал на протяжении почти недели, несомненно, произвела какое-то действие на его сознание. Исподволь, вызывая какие-то эмоции, подсознательные, дремавшие в нем чувства, переживания. Вы ведь детально ознакомились с моими записями… Смотрите: сначала он совсем не реагировал на музыку. А потом что-то зашевелилось в нем. И началось с довольно милой, душевной вещицы. Она называется «Песня»…

— Интересно, как вам удалось определить? — спросил Жаров.

— То, что больной волновался, — определить легко. Пульс участился, поднялось давление. В последний день Асмик Вартановна снова сыграла «Песню» и «Грёзы»… Налицо ремиссия. И дальше — стоп. Он ждал Бурназову один день, другой… Тут-то и подскочило давление. Выходит, что-то в его сознании произошло. Я одно не могу сказать определённо: обострение болезни от самих воспоминаний или оттого, что перестала приходить и играть Бурназова. Ведь у больного это своего рода пробуждение. Но пробуждение может быть приятным и ужасным… Я не знаю, какие воспоминания, а значит и эмоции, возникли у него в момент брезжущего сознания… Вы ничего не узнали о его судьбе? — вдруг неожиданно закончил Межерицкий.

— Нет, — покачал головой следователь.

— Очень жаль. Нынешнее состояние больного, несомненно, результат его прошлого.

— Если нам станет известна хоть малейшая деталь из его жизни, ты её узнаешь, — заверил я врача.

— А может случиться так, что после этих хором, — он обвёл руками вокруг, — пайщик попадёт в более охраняемые? И без диеты?

— Не знаем, — ответил я. — А вот насчёт диеты… Один вопрос.

— Хоть тысячу.

— Что больной ест охотнее всего?

— Сейчас он ест неважно. А так, пожалуй, рыбу…

Мы с Жаровым невольно переглянулись. Борис Матвеевич заметил это и спросил:

— Что из этого?

— Подтверждение одного предположения, — уклончиво ответил следователь.

— Мы, кажется, договорились, — шутливо погрозил пальцем Межерицкий.

— Верно, — согласился я. — Любовь к рыбе — ещё одно доказательство, что Домовой прятался у Митенковой с сорок шестого года. А может быть, и раньше…

…Прошло несколько дней. И вдруг раздался звонок от Юрия Александровича Коршунова. Инспектор уголовного розыска находился в Свердловске, где нашёл бывшего студента Ленинградской консерватории. Яснев работал заместителем директора областного Дома народного творчества. Жаров, прихватив с собой ноты, найденные у Митенковой, выезжал для встречи с ним.

Едва поздоровавшись, он выпалил:

— Автора нот, кажется, узнали, но он… — следователь развёл руками. — Убит в 1941 году перед самой войной…

— Погодите, Константин Сергеевич, давайте по порядку.

— Давайте. — Следователь расстегнул шинель.

— Да вы раздевайтесь. Разговор, наверное, не на одну минуту.

— Конечно… Если вы свободны…

— Вижу, новостей много. — Я вызвал Веронику Савельевну, секретаршу, и попросил, чтобы нас не беспокоили.

— Начнём с того, что Аркадий Христофорович Яснев именно тот человек, о котором говорила Асмик Вартановна. Очень доволен, что о нем помнят в Ленинграде. И о его необыкновенной музыкальной памяти…

— А почему Яснев на административной должности?

— Он так и сказал: гениальный пианист из него не вышел, зато руководитель…

— Заместитель директора Дома народного творчества? — уточнил я.

— Да, но у него несколько книжек по народному творчеству, выходит второй сборник собранных им народных песен…

— Понятно. Вот где, наверное, пригодился его дар?

— Именно так. Он действительно запоминает мелодию с одного раза… Ну, рассказал я ему, каким ветром меня занесло. Он взял ноты, пообещал посмотреть их и, когда закончит, позвонить в гостиницу… Через пару дней звонит: приходите. И говорит, что «Песня» ему знакома. Сочинение студента Ленинградской консерватории Белоцерковца. Имя он не помнит. Учился на курс младше. Ещё говорит, что «Песня» опубликована в сборнике лучших студенческих работ в сороковом году. Она получила какой-то приз на конкурсе. Поэтому он её и помнит. Но, по его мнению, автор её немного переработал.

— А остальные произведения?

— Никогда не слышал. Однако по стилю, по мелодике можно предположить, что тот же композитор. Белоцерковец. Но… Вы представляете, Захар Петрович, Яснев утверждает, что перед самой войной Белоцерковец погиб. Трагически…

— Автомобильная авария?

— Нет, кажется, в драке. Не то утонул.

— «Песню» написал Белоцерковец?

— Да.

— По стилю другие произведения — тоже?

— Да, да! В этом вся штука! Правда, Яснев говорит, что отдельные произведения — полная чепуха. Как он выразился, «музыкальный бред». Именно те, что записаны карандашом.

— Это, кажется, заметила ещё Асмик Вартановна?

— Точно. И в Ленинграде музыковед говорил…

Час от часу не легче… Может, Домовой давно уже умалишённый? Отчего и музыка его бредовая…

Но я тут же поймал себя на мысли, что, если все ноты выполнены одной рукой, одним человеком, не может быть так, что автором «Песни» является Белоцерковец, а автором «бреда» — Домовой? Может быть, Домовой по памяти воспроизводил музыку разных авторов? Не найдя ответа на свои же вопросы и сомнения, я обратился к Жарову:

— Вы проверили показания Яснева насчёт гибели Белоцерковца?

— С этой целью отправляюсь снова в Ленинград… Кстати, Белоцерковец действительно учился у профессора Стогния и был его любимым учеником. Стогний очень переживал смерть своего любимца. Он считал его своим преемником… — Константин Сергеевич замолчал. Вздохнул.

Сведения, собранные Жаровым в Ленинграде, подтвердили показания Яснева.

Павел Павлович Белоцерковец. Родился в 1920 году. С детства отличался исключительными музыкальными способностями. Закончил музыкальную школу наряду с общеобразовательной. В 1938 году поступил в консерваторию к профессору Стогнию. Одновременно с композицией посещал класс фортепиано. В 1940 года на конкурсе лирической песни занял третье место. По партитуре «Песня», найденная среди нот у Митенковой, несколько отличается от той, что была представлена на конкурс. Это выяснилось при сравнении с напечатанной в сборнике лучших студенческих работ.

Дальше шло совсем непонятное. За неделю до начала войны, а точнее 15 июня сорок первого года, Павел Белоцерковец оказался в городе Лосиноглебске. Там жил его однокашник по консерватории Геннадий Комаров. Предположения следователя оказались справедливыми: авторы писем, найденных у Митенковой, действительно хорошо знали друг друга. И вот 15 июня между ними произошла ссора, окончившаяся дракой. В ней то ли умышленно, то ли по неосторожности Геннадий Комаров смертельно ранил Павла Белоцерковца. Подробности пока выяснить не удалось…

— Как это все связать с Домовым? — спросил я Жарова.

— Что у нас имеется? Произведения Белоцерковца. Во всяком случае — «Песня».

— Переработанная. Или — неправильно списанная, — уточнил я.

— Вот именно. Я решил идти от такого предположения: Домовой — Комаров. Эта версия может быть подтверждена следующими фактами. Павел Белоцерковец убит… Мы запросили из архива уголовное дело. Его ведь возбудили…

— Возбудить-то возбудили, но успели ли закончить. Война началась. Да и сохранилось ли это дело? Прошло почти тридцать лет.

— Будем ждать ответа. Дальше. Допустим, убийство имело место. Сейчас трудно сказать, по каким мотивам. Главное, оно произошло. То, что Белоцерковец был талантливым человеком, говорит третье место на конкурсе. Яснев утверждает то же самое. Да и вы сами убедились: «Песня» всем нравится. И мне, и вам, и Борису Матвеевичу… И не только «Песня». А «Грёзы»? А «Баркарола»?

— Но что вы хотите этим сказать?

— Не своровал ли Комаров произведения своего однокашника?

— Но ведь они продолжали создаваться и после убийства, даже после войны…

— А может, он, то есть Комаров, он же Домовой, просто-напросто переписал их своей рукой. А потом кое-что и присочинил в том же духе. Вернее, пытался сочинять. Но получилась чепуха, музыкальный бред…

— Погодите, Константин Сергеевич. Могло ли быть к моменту убийства у Белоцерковца столько сочинений? Ему ведь едва минуло двадцать лет. А тут — этюды, сонаты, даже симфония.

— Вполне, — убеждённо заявил следователь. — Моцарт своё первое произведение написал, будучи совсем ребёнком, Рахманинов совсем молодым создавал зрелые работы. У него, например, есть «Юношеское трио». Это грандиозное сочинение. Не помню, где я читал, но музыка и шахматы — сродни. Дарование в этой области может проявиться очень рано. Не нужен жизненный опыт, как, предположим, в писательском деле. Если Белоцерковец — талант, а почему бы и нет, то ничего удивительного, что он столько сочинил… Жаль, такой талант погиб…

— Все это очень интересно. И про Моцарта, и про Рахманинова, и про музыкальный талант… А вдруг завтра выяснится, что Комаров жив и где-то здравствует? Или получил срок и потом умер. Ещё раз не забывайте: была война… А если Домовой вовсе не Комаров, а какой-то другой знакомый Белоцерковца? Узнал, что Павел погиб. Война, блокада. Вот он, воспользовавшись заварухой, и присвоил себе его произведения, а? Сам-то композитор убит…

Константин Сергеевич задумался. Потом сказал:

— Помните, я высказал предположение, когда мы спорили, кого любит Митенкова, что она отдавала предпочтение Геннадию. То есть Комарову. Убийце Павла Белоцерковца. К кому он приползёт прятаться? К любимой девушке…

В его словах была логика.

— Хорошо, Константин Сергеевич. Давайте подождём, что привезёт Юрий Александрович…

Коршунову удалось разыскать в архивах дело об убийстве студента Ленинградской консерватории Павла Павловича Белоцерковца. Оно было возбуждено 19 июня 1941 года. Из него вытекало, что Павел Белоцерковец 14 июня, в субботу, выехал из Ленинграда в Лосиноглебск в гости на день рождения к своему другу и однокашнику Геннадию Комарову. Домой Павел не вернулся, хотя Геннадий приехал в Ленинград 15 июня. На вопрос родителей Павла, где их сын, Геннадий Комаров ответил, что не знает…

30 июня, когда уже неделю шла война, Геннадий Александрович Комаров был взят под стражу в качестве подозреваемого в убийстве своего друга. Он был переведён в Лосиноглебскую тюрьму, где содержался в камере предварительного заключения.

Основанием для ареста Комарова служили показания свидетелей. Так, свидетель Башкирцев, слесарь ремонтных мастерских Лосиноглебского железнодорожного депо, рассказал следователю.

«По существу дела могу сообщить следующее. В воскресенье, 15 июня с.г., около трех часов дня мы с женой Галиной пришли отдохнуть на городской пляж у реки. Народу было много, и мы долго искали место, где расположиться. Меньше всего людей оказалось у конца деревянного настила, недалеко от будки проката лодок. Когда мы с Галиной разложили принесённую с собой подстилку, к нам подошёл парень лет двадцати, среднего роста, в купальных трусах и полосатой футболке. Я ещё обратил внимание, что на руке у него новенькие часы „Кировские“. Он попросил спички и, прикурив, вернулся к двум девушкам, которые сидели от нас метрах в десяти. Мы с женой переоделись в раздевалке, искупались. Молодой человек подошёл, извинился и снова попросил прикурить. Я отсыпал ему несколько спичек и оторвал кусок от коробка, чтобы зажигать. Он ещё раз поблагодарил и предложил мне закурить из его пачки „Беломора“. Но я отказался, так как курил „Норд“. Он вернулся к девушкам. Через некоторое время нас с женой привлёк громкий разговор. Тот самый парень, который взял у меня спички, о чем-то спорил с другим молодым человеком в белых полотняных брюках и парусиновых туфлях. По характеру разговора и отдельным выражениям, которые нам удалось расслышать, между ними происходила ссора. Одна из девушек пыталась встать между ними, но подошедший её отстранил. Потом первый парень надел брюки, и они, продолжая ругаться, пошли к деревянному настилу. Девушка, которая пыталась их разнять, хотела пойти за ними. Но парень в футболке сказал: „Тася, не волнуйся, нам надо, наконец, объясниться“. Оба молодых человека направились к реке. За кустами их не было видно. Девушки быстро оделись, подбежали к нам и попросили вмешаться. Я пошёл в направлении ребят. Они продолжали громко спорить. Тот, кто был в парусиновых туфлях, держал в руках какой-то длинный блестящий металлический предмет. Кажется, велосипедный насос. Я сказал им: „Ребята, не балуйте“. Тот, что подходил ко мне за спичками, сказал: „Не беспокойтесь, ничего особенного тут не происходит. Это мой друг…“ Второй ответил ему: „С подлецами и негодяями у меня ничего общего нет“. А мне крикнул: „Не лезь не в своё дело!“ Тогда я припугнул их милицией. Тот, который грубо просил меня не вмешиваться, опять с явной злостью произнёс: „Уматывай отсюда!“ Я пытался его пристыдить: мол, со старшими так не разговаривают. Молодой человек в футболке сказал: „Гена, действительно при чем здесь он?“ И обратился ко мне: „Прошу вас, уйдите“… Я вернулся к жене, спросил, где девушки. Она сказала, что они побежали искать милиционера. Одна из них плакала. Я рассказал о нашем разговоре с ребятами. Мне показалось, что ссора между ними разгоралась все сильнее. Послышался крик. Я опять хотел пойти к ним, но жена не пустила, сказав, что ребята сами разберутся… Вскоре мы оделись и ушли с пляжа…»

Свидетель Юшков, почтальон, показал:

«В воскресенье, 15 июня, я сидел с удочкой напротив городского пляжа. Напротив будки, где за лодки платят. А будка находится как раз там, где кончается деревянный настил. Обычно в том месте никто не купается, не пугают рыбу. Часика в два-три, точно не помню, смотрю: какие-то два мужика подошли к самой реке. У одного в руках что-то сверкнуло. О чем-то ругаются. Я ещё подумал: орут на всю округу, обязательно спугнут окуней. Тут к ним из-за кустов третий подошёл. О чем они говорили, не слышал. Но этот третий скоро ушёл. Остались два прежних. Вижу, не унимаются, бранятся пуще прежнего. О рыбалке не могло быть и речи. Я начал сматывать свои удочки. Смотрю — драка. Я завозился со своим барахлом, слышу — крик. Обернулся. Никого нет. Только один из них убегает по берегу. Думаю, струсил и дал деру…»

Показания постового милиционера Товбы касались того же случая на городском пляже в Лосиноглебске. Приблизительно около трех часов 15 июня сорок первого года к нему обратились две взволнованные девушки лет по восемнадцати с просьбой разнять поссорившихся дружков. Он поспешил к месту, на которое указали, но ребят там не оказалось. Товба прошёл с девушками по пляжу и примыкающей к нему территории. Среди отдыхающих, по уверению девушек, их знакомых не было. Потом случилось действительно происшествие: утонул подвыпивший молодой рабочий, что доставило много хлопот постовому, и он потерял девушек из виду. Утонувшего достали из реки, но спасти его не удалось…

В результате обыска, произведённого в доме Комаровых, были изъяты наручные часы «Кировские» и никелированный насос от велосипеда ЗИФ с вмятиной на корпусе, оставшейся, по-видимому, от удара. Мать Геннадия Зинаида Ивановна Комарова показала: у её сына часов не было и что такие часы она видела на руке гостившего у них Павла Белоцерковца. Велосипед ЗИФ и, естественно, насос к нему принадлежали Геннадию.

В деле имелась справка: часы «Кировские» под этим номером были приобретены конкурсной комиссией Ленинградской консерватории в качестве приза и вручены лауреату конкурса на лучшую песню П.П.Белоцерковцу.

Немаловажную улику обнаружили мальчишки на следующий день после происшествия — окровавленную разорванную рубашку в полоску, скорее всего ту, что была на Белоцерковце в воскресенье на пляже. Она находилась в кустах, метрах в трехстах от того места, где произошла драка.

Труп Белоцерковца не был обнаружен ни в кустах на берегу, который прочёсывали несколько раз, ни на дне реки, куда водолазы спускались неоднократно. По их мнению, тело убитого могло отнести течением реки…

Собранные по делу материалы дали основание следователю предположить, что Геннадий Комаров во время ссоры убил Павла Белоцерковца. Комаров был арестован. Но на допросах он категорически отрицал свою причастность к убийству Павла.

«…Вопрос: Гражданин Комаров, признаете ли вы, что 15 июня 1941 года совершили убийство своего друга Белоцерковца Павла Павловича на городском пляже?

Ответ: Какой дурак придумал это? На каком основании меня взяли под стражу? Я буду жаловаться прокурору.

Вопрос: Подследственный Комаров, прошу выбирать выражения и отвечать по существу.

Ответ: Нет, не признаю.

Вопрос: С кем вы были на пляже 15 июня около трех часов дня?

Ответ: С моей сестрой Таисией, с Лерой и…

Вопрос: Прошу называть фамилии.

Ответ: С сестрой Таисией Комаровой, с Валерией Митенковой и с Павлом Белоцерковцем.

Вопрос: Кто такая Митенкова?

Ответ: Одна знакомая, из Зорянска.

Вопрос: Вы пришли на пляж все вместе?

Ответ: Да.

Вопрос: Вы лично приехали на велосипеде?

Ответ: Нет, как все, пешком.

Вопрос: А почему у вас в руках оказался велосипедный насос?

Ответ: Я взял его с собой…

Вопрос: Для чего?

Ответ: Не знаю.

Вопрос: Но зачем вам на пляже насос? Вы что, собирались играть в волейбол или кататься на надувной лодке?

Ответ: Нет.

Вопрос: Вы что, всегда носите его с собой?

Ответ: Не всегда, но часто. Люблю его носить с собой.

Вопрос: Вы дрались с Белоцерковцем 15 июня?

Ответ: Дрался.

Вопрос: Чем вы его били?

Ответ: Кулаками.

Вопрос: Вспомните, пожалуйста, чем ещё?

Ответ: Может быть, со злости и хватил его разок велосипедным насосом.

Вопрос: Итак, вы подтверждаете, что били своего приятеля Белоцерковца велосипедным насосом?

Ответ: Не бил, а может быть, один раз ударил.

Вопрос: И что после этого?

Ответ: Он меня тоже ударил.

Вопрос: Чем?

Ответ: Кулаком.

Вопрос: А вы его опять насосом?

Ответ: Нет, больше я не бил… Не успел.

Вопрос: Почему?

Ответ: Потому что оступился и упал в реку.

Вопрос: Белоцерковец?

Ответ: Нет, я.

Вопрос: А что делал он после этого?

Ответ: Не знаю. Я искал его потом. Жалею, что не нашёл.

Вопрос: Кто начал драку?

Ответ: Я начал.

Вопрос: Из-за чего?

Ответ: Потому что он скотина и сволочь. Таким не место на земле…

Вопрос: Он нанёс вам какую-нибудь обиду, оскорбление?

Ответ: А вот этого я вам не скажу.

Вопрос: Почему?

Ответ: Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

Вопрос: Хорошо, мы к этому ещё вернёмся. Скажите, Комаров, как у вас оказались часы Белоцерковца?

Ответ: Какие часы?

Вопрос: «Кировские», наручные, которые он получил в качестве приза на конкурсе.

Ответ: Он сам сунул их мне в карман.

Вопрос: Когда?

Ответ: Перед тем как мы подрались.

Вопрос: В качестве подарка?

Ответ: Если хотите, в качестве подарка.

Вопрос: Не кажется ли вам, что это выглядит неправдоподобно?

Ответ: Может, хотел откупиться.

Вопрос: За что?

Ответ: За подлость.

Вопрос: Вы не скажете, какую?

Ответ: Я уже сказал, что на этот вопрос отвечать не буду…»

По тону, с каким отвечал подследственный, видно, что Комаров держался на допросе раздражительно и зло. Никакого контакта установить следователю с ним в тот день не удалось. Вероятно, он решил дать возможность Комарову подумать, взвесить своё положение. Чтобы в следующий раз…

Но следующего раза не последовало. В ночь на 3 июля во время очередного налёта фашистской авиации бомба попала в следственный изолятор, в котором содержался Геннадий Комаров.

Погиб он или нет — сейчас с полной очевидностью утверждать нельзя. Кое-кому из заключённых удалось бежать из разрушенного здания.

Непонятным оставалось ещё одно обстоятельство. В деле не было постановления о прекращении его в связи со смертью подозреваемого Комарова. Война оборвала следствие…

Она оборвала тысячи дел, замыслов, планов, зачеркнула миллионы жизней.

Где теперь тот следователь? Где родители и сестра Геннадия Комарова? Где постовой Товба? Лосиноглебск сразу оказался в самом пекле.

Чтоб ответить на эти вопросы, Юрий Александрович Коршунов срочно выехал в Лосиноглебск.

Когда инспектор уголовного розыска вернулся в Зорянск, мы срочно собрались на «большой совет». Коршунов, Жаров и я. Мы с Константином Сергеевичем сгорали от нетерпения, тем более, честно скажу, на поездку в Лосиноглебск возлагали большие надежды. Но они не оправдались. И отнюдь не по вине инспектора уголовного розыска. Он, судя по всему, сделал максимум возможного, но результаты не радовали. Сказалась война, и время сыграло свою роль.

Короче говоря, отец Геннадия Комарова Александр Михайлович Комаров сразу после объявления войны в сорок первом добровольцем ушёл на фронт и, по данным военкомата, погиб под Сталинградом. Анна Павловна Комарова, мать Геннадия, вместе с семнадцатилетней дочерью Таисией эвакуировалась в Куйбышевскую область. Проявив оперативность, Коршунов прямо из Лосиноглебска запросил Куйбышевское областное управление внутренних дел и через два дня получил ответ: «Комарова Анна Павловна с октября 1941 г. проживала в селе Орловском, работала в колхозе „Светлый путь“ на молочнотоварной ферме. В 1950 году Комарова А.П. умерла и похоронена на местном кладбище. На похороны никто из родных или близких не приезжал. По свидетельству соседей, Комарова рассказывала, что у неё было двое детей: сын погиб во время бомбёжки, а дочь потерялась во время эвакуации. Мать искала её, писала письма в разные города и учреждения, но так и не нашла»…

Итак, мать не нашла тогда. А теперь, спустя столько лет, даже если Таисия жива, она наверняка вышла замуж, сменила фамилию, возможно, и неоднократно. Задача осложнялась. Но другого выхода не было, и я предложил Жарову и Коршунову продолжить поиски Таисии Комаровой. Выполняя это задание, работники милиции неотступно писали, звонили, уточняли. Ответы приходили однозначные: «не значится», «не располагаем данными»… Но это потом. А сейчас на «большом совете» на мой вопрос, как быть с Таисией Комаровой, Коршунов ответил коротко и чётко:

— Будем искать.

— Скажите, Лосиноглебск — большой город?

— Чуть больше нашего, — сказал инспектор уголовного розыска. И добавил:

— Железнодорожный узел. Говорят, после войны осталось процентов двадцать зданий…

— Из дела не совсем ясно, что это за деревянный пляж? — спросил я.

— Ну, как бы деревянная пристань. Правда, на ней загорают, лежат, — пояснил Юрий Александрович. — До сих пор сохранилась. Конечно, подновляют: доски…

— Понятно. Речка быстрая?

— Да. Не очень широкая, но быстрая и глубокая.

— Значит, свидетель, почтальон Юшков, мог хорошо разглядеть людей на другом берегу?

— Вполне. Я сам проверял.

— Следователь, который вёл дело, жив? — спросил я.

— Нет, — ответил Жаров. — Погиб на фронте.

— А милиционер Товба? Вы пытались найти его в Лосиноглебске? — обратился я к инспектору уголовного розыска.

Коршунов улыбнулся:

— Как же, встретились. В сквере, на том самом пляже.

— Живой?

— Он-то живой. Но встретился я с бюстом. Подполковник, дважды Герой Советского Союза. Одна из школ названа его именем. А сам Товба сейчас в отставке, живёт в Бердянске. Написал ему письмо. Думаю, ответит, — закончил Коршунов.

— Товба не был непосредственным очевидцем происшествия, — сказал Жаров.

— Вряд ли он вспомнит что-нибудь новенькое. Если вообще вспомнит.

— Проверять так проверять, — спокойно сказал Коршунов. — Не помешает.

— Это конечно, — согласился следователь.

— Что ж, товарищи, наверное, уже есть кое-какие соображения?

— Есть, — откликнулся Жаров. — Итак, то, что Домовой писал произведения, находясь в доме Митенковой, не вызывает сомнений. У вас, Захар Петрович, надеюсь, теперь тоже?

— Почти не вызывает, — улыбнулся я.

Жаров отлично помнил все наши споры.

— Остаётся решить только один вопрос, — продолжил следователь. — Домовой — Комаров или Белоцерковец? Я лично считаю, что Домовой — не кто иной, как Комаров. — Жаров посмотрел на меня, на Коршунова. Я молчал. Юрий Александрович сделал едва уловимое движение плечами. — Да-да, Комаров, — повторил Жаров. — Я эту версию выдвигал и раньше, но теперь есть более убедительные основания…

— В тюрьму попала бомба, — сказал Коршунов. — Разворотило так, что мало кто уцелел…

— Но ведь труп Комарова не найден?

— Чего там найдёшь? Прямое попадание.

— Кое-кто из заключённых бежал, — сказал Жаров.

— Два-три человека и те — покалеченные.

— И все-таки сам факт имеется… Дальше. Белоцерковец убит…

— И его труп не обнаружен, — спокойно заметил Коршунов.

— Это понятно. Убив приятеля, намеренно или нет, я сейчас не буду обсуждать эту проблему, Комаров сбросил тело в реку. Чтобы скрыть содеянное. Предварительно сняв с него часы… Разве часы не подтверждают этот вывод?

— Нет. Комаров утверждает, что Белоцерковец сам перед дракой сунул часы ему в карман, — сказал Коршунов.

— Смешно! — воскликнул Жаров. — Перед ним стоит соперник, враг, можно сказать, готов его избить, убить, а Белоцерковец снимает с руки часы и суёт ему в карман. Самая настоящая ложь!

— В том-то и дело, — задумчиво произнёс Коршунов, — для вранья слишком уж нагло… Продолжайте, Константин Сергеевич.

— Сбросил он, значит, тело в речку. Река быстрая. За городом течёт в лесистых, безлюдных местах. Оно могло зацепиться за корягу или его вынесло где-нибудь в глухом месте. Через неделю — война. Лосиноглебск стали бомбить с первых же дней: железнодорожный узел. Сколько убитых попало в реку…

— Было, — кивнул Коршунов. — Мне много порассказали…

— Видите, отсутствие трупа ещё ничего не говорит…

— Но вот какая штука, Константин Сергеевич. Вспомните показания Товбы. В тот день на пляже утонул какой-то пьяный. Его-то заметили, вытащили из воды, пытались откачать…

— Просто тот пьяный был, наверное, в поле зрения товарищей, с кем выпивал, или его заметили другие купающиеся. Пьяные и дети у воды всегда вызывают повышенное внимание. Инстинктивно боишься за них… А Комаров и Белоцерковец подрались в сторонке, за кустами. Специально отошли от людских глаз… Свидетелей нет. Один только, да и тот занят удочками…

Я с любопытством наблюдал за следователем и инспектором уголовного розыска. Если Жаров, что называется, смотрел на события масштабно, то Коршунова заставляли задумываться любые шероховатости, мельчайшие детали, словно он вглядывался в каждый факт сквозь микроскоп.

Мне нравилось, что Жаров не обижался на вторжение в его построения. А может быть, он считал, что Юрий Александрович своими замечаниями лишь подтверждает его, следователя, правоту? Во всяком случае, Константин Сергеевич пытался обратить их в свою пользу…

— Белоцерковца больше никто не видел. Комарова арестовывают в Ленинграде и оттуда этапируют в Лосиноглебск. Во время бомбёжки он исчезает. Не так ли? — обратился Жаров ко мне.

— Так.

— Если он бежит из тюрьмы, то у него есть все основания прятаться у Митенковой. Во-первых, им совершено тяжкое преступление — убийство, во-вторых, побег из места заключения. Пришли немцы или нет, не имеет значения. Он боится суда. Зорянск занимают фашисты, он боится их тоже. Почему? Отвечу. Могут принять за окруженца, сына партийного или советского работника, еврея, партизана. Неспроста приносила ему Митенкова немецкие приказы… Дальше. Смотрите, что получается. Комаров знал, что автора произведений, то есть Белоцерковца, уже нет в живых… Понимаете?

— Продолжайте, — попросил я.

— Комаров завладел нотами произведений Белоцерковца — я сейчас не касаюсь вопроса, каким способом он это сделал, — и решил до конца использовать факт гибели Белоцерковца… Мог же он снять часы с приятеля. Если уж польстился на часы, то на произведения искусства — тем более: они не только денег стоят, ещё и слава!

— Но почему ты опускаешь ответ на вопрос, как, каким способом, каким образом рукописи оказались у Геннадия Комарова? И как эти бумаги оказались в доме Митенковой? Момент очень важный. Ведь Комарова арестовали в Ленинграде и доставили в Лосиноглебск.

Жаров упрямо мотнул головой.

— Если версия, которой я придерживаюсь, правильна, то Комаров имел встречу с Митенковой сразу после истории на пляже. Может быть, признался. Как это бывает: любимый человек просит помощи, защиты. Он, Комаров, не дурак, образованный человек, понимает, что может наступить и возмездие… Ехать сразу к Митенковой — слишком большой риск. О такой возможности, наверное, у них и зашла речь. Но ведь могли Комарова и не заподозрить. Он в голове держал такой шанс. И поэтому едет в Ленинград, договорившись с Митенковой: в случае разоблачения он спрячется у неё. Может быть, подадутся куда-нибудь вместе. Любовь на всякое толкает… Каким образом рукописи нот Белоцерковца попадают в руки Комарова? Способы, как вы сами понимаете, могут быть самыми различными. И каким из них воспользовался Домовой, — не столь важно в данном конкретном случае. Главное — они оказались у него… Комаров на всякий случай отправляет их Митенковой в Зорянск… Почему я говорю, отсылает заранее? Несомненно, уже всполошились друзья Белоцерковца, в консерватории переполох… Потом арест, заключение, бомбёжка, побег… Куда? Куда податься убийце, бежавшему из тюрьмы, да ещё без документов? И он решает: к Митенковой.

— А переписать ноты своей рукой, как говорится, дело техники, — улыбнулся я. — Тем более — времени предостаточно.

— Точно, — подхватил Жаров. — Он ведь тоже учился на композитора, у того же Афанасия Прокофьевича Стогния. И мог добавить своё. Все, кто смотрели произведения, в один голос говорили: они неравноценны. Те, что написаны на старой нотной бумаге, — лучше. Потом пошли на разлинованной от руки. Хуже! Хуже и все тут. Этот факт можно считать бесспорным.

Снова заговорил Коршунов, выступивший на этот раз в роли весьма серьёзного оппонента:

— Почему Комаров не вышел «из подполья» при немцах? Мог выдать себя за жертву Советской власти. Как-никак сидел в заключении. Причём доказать это ничего не стоило: Лосиноглебск находился в руках фашистов…

Жаров пожал плечами:

— Одно дело совершить убийство, может быть, в состоянии аффекта… Или украсть рукописи… Но измена Родине — это крайний порог, за такое грозит расстрел.

— За умышленное убийство — тоже, — сказал я. — На какой почве, по вашему мнению, произошла драка?

— Письма, Захар Петрович, свидетельствуют о том, что оба любили Митенкову. Ревность…

— С ними на пляже была сестра Комарова Таисия, — сказал Коршунов. — Подруга Митенковой…

— Ну и что? — спросил следователь.

— Почему Белоцерковец обязательно был влюблён в Митенкову?

— Я прежде всего исхожу из фактов, Юрий Александрович. У нас на руках есть письмо Павла Белоцерковца к Митенковой. Ясно, как божий день: «крепко целую, твой Павел».

— По-моему, ясность нужна во всем, — сказал Коршунов. — Получается так: Комаров, возможно, убит, а возможно, остался жив. Но ведь и с Белоцерковцем не все понятно. Убийство его не доказано.

— Комаров взят под стражу в связи с убийством, — сказал Жаров.

— В качестве подозреваемого в убийстве, — поправил я.

— Именно. Более того, — продолжил инспектор уголовного розыска, — сам факт смерти Белоцерковца не был установлен с абсолютной достоверностью.

— Он не вернулся в Ленинград — раз, — возразил Жаров. — Его больше никто не видел — два. Часы — три. Окровавленная рубашка — четыре… Но допустим, 15 июня Белоцерковец не был убит на пляже. Где же он?

— У Митенковой. Этот самый Домовой, — сказал Коршунов. — Музыку пишет? Пишет. И ведь, как говорят знающие люди, именно своим стилем. Правда, из года в год хуже. А почему он должен сочинять лучше в сундуке? Я в этих вопросах не разбираюсь, но как в его положении вообще можно сочинять музыку? Конечно, это для него единственная отдушина. Но добровольное заточение делает своё дело. Доходит человек и душой, и телом. Понятно, почему талант сошёл на нет.

— Начнём с того, зачем ему прятаться у Митенковой?

— Напакостничал так, что испугался Комарова.

— Например? — Жаров теперь был в роли оппонента и наступал на Коршунова весьма напористо.

— Может, он стащил у Геннадия какую-нибудь идею, произведение. Плагиат называется. Бывает такое?

— Бывает, — милостиво согласился следователь.

— Вот он и говорит ему: «На тебе часы, они твои». Тогда это была большая ценность, не так ли, Захар Петрович?

— Да, пожалуй. Часы имело меньше людей, чем сейчас автомобили.

— Пускай не плагиат, а что-то другое, — продолжил Коршунов. — Может, этот самый Белоцерковец серьёзно подвёл друга, выдал какую-нибудь тайну. Иной раз предательство между друзьями паче ревности разжигает вражду…

— Но почему это произошло именно в тот день? Они мирно провели 14 июня. Заметьте, Комаров пригласил Белоцерковца к себе домой, на день рождения…

— Этого я сказать не могу, — пожал плечами Коршунов. — Какая-то причина для драки была. Говорят: ищи женщину… Может, из-за сестры Геннадия? Гадать не хочу…

— Скорее все-таки из-за Митенковой. Ведь оба были в неё влюблены, — сказал Жаров.

— Возможно… Во время драки Павел Белоцерковец понял, что пощады от Комарова не будет. И бежал позорно к Митенковой. Хотя бы на время, пока улягутся страсти. Его побег приняли за доказательство вины Комарова в убийстве. А тут война. Пока Белоцерковец очухался, пришли немцы. Вот он и продолжал прятаться. Выйти нельзя: примут за партизана. Немцев прогнали, он стал бояться своих: сочтут за дезертира. Так и просидел до наших дней.

— А Комаров? — спросил Жаров.

— Комаров, наверное, действительно погиб при бомбёжке, — ответил Коршунов.

— Как это Митенкова могла спрятать у себя парня в мирное время, когда ещё дома отец, брат? Девчонке-то восемнадцать годков было. Соседи, слухи. Ведь Белоцерковец исчез до войны… Неувязочка, Юрий Александрович… А Комаров обратился к ней уже после начала войны. К тому времени отец и брат Митенковой были уже на фронте, а от матери не было известий. Совсем другое дело.

— А почему Белоцерковец подался сразу к Митенковой? Не обязательно. Он мог перебиться у кого-нибудь сначала. Смотрите, какое положение у того и этого. Павел — вольный казак, он не беглый арестант. Живи, где хочешь…

— И все-таки мотивы возможного приезда Белоцерковца к Митенковой и его страх, заставивший столько лет просидеть взаперти, для меня не понятны, — сказал Жаров.

Коршунов не отступал. В его версии была простота, та простота, которая больше походит на правду, чем умозаключения Жарова. Но и версия Коршунова имела заметные трещины.

— Розыск Комарова был объявлен? — спросил я.

— Нет, — сказал Коршунов, — семье объявили, что он погиб.

— А Белоцерковца разыскивали?

— Нет. — Инспектор угрозыска пожал плечами. — Его ведь считали убитым 15 июня сорок первого года.

— Выходит, оба могли не только умереть, но и остаться в живых? — обратился я одновременно к Жарову и Коршунову.

— Могли, — кивнул следователь.

— У Митенковой обнаружен только один человек, — сказал Жаров.

— Допустим, что это не Комаров и не Белоцерковец, — настаивал я.

— Кто же в доме Митенковой писал музыку? — воскликнул Жаров.

— Почему её обязательно сочиняли у Митенковой?

— Как же… — Константин Сергеевич не знал, что возразить.

— Я сейчас предложу вам несколько вариантов, которые можно допустить… Оба живы. Оба скрывались у Митенковой. Один из них умер. Второй — находится сейчас в больнице Межерицкого… Расшифрую ещё подробнее. Допустим, Комаров избил Белоцерковца, столкнул в воду. Тот все-таки очухался, выплыл, бежал и спрятался у Митенковой. Затем Комаров, выбравшись из-под обломков тюрьмы и уверовав в гибель приятеля, тоже направляется в Зорянск. Друг, оказывается, жив и невредим. Но в городе уже немцы. Оба продолжают скрываться, забыв обиды. Павел сочиняет музыку… Город освобождают советские войска. Оба, испугавшись, что наши могут обвинить их в дезертирстве, остаются в «подполье». Через несколько лет Белоцерковец умирает. А Комаров постепенно сходит с ума… Как говорится, фантазия на тему… Но попробуйте её опровергнуть!

— Вообще-то да, — почесал затылок Жаров. — Задачка…

— Другой вариант на эту тему может выглядеть так: умер Комаров, он не писал музыку… Ещё третий, Домовой, — совершенно посторонний человек. — Жаров порывался что-то сказать, но я остановил его жестом. — Да-да, совершенно посторонний человек. Он не крал рукописей ни у Комарова, ни у Белоцерковца. Вы спросите, как же тогда сочинения могли оказаться на чердаке дома Митенковой? Жил-был Белоцерковец. Или Комаров. Все равно. Сочинительство по каким-то причинам стало для него делом третьестепенным, как, например, для того же Яснева, тем более — писалось все хуже и хуже… С Митенковой Комаров-Белоцерковец поддерживал связь, как с подругой юности. И, будучи в гостях, оставил ей на сохранение свои творения. Или же подарил. А сам где-нибудь почил или доживает свой век…

— А как же реакция на игру Асмик Вартановны? — спросил Жаров.

— Вы знаете, Константин Сергеевич, что «Песня» и нас с вами задела за живое. Вот и нашего Домового проняло. Ведь он заволновался именно тогда, когда исполняли её.

— Но Домовой ведь даже пытался играть!

— Это психически ненормальный человек. Инструмент, музыка вызвали у него какие-то эмоции, переживания. Вот он и решил попробовать сам… Как видите, доказать что-либо категорически или опровергнуть — трудно. Сейчас этот человек невменяем, видимо, и к ответственности привлечён быть не может, даже если он совершил тяжкое преступление. Но допустим, завтра Домовой поправится, и авторитетная психиатрическая экспертиза даст заключение, что он здоров. А он откажется назвать себя, дать какие-либо показания. Что вы как следователь предъявите ему?

— Если это Комаров… — начал Жаров и замолчал.

Мы все трое невольно улыбнулись.

— Вот именно: если, — сказал я. — Так что, Константин Сергеевич, продолжайте работать…

В конце января заехал в прокуратуру Межерицкий и с первых же слов ошарашил меня:

— Захар, ты можешь достать путёвку в дом творчества композиторов? Хорошо бы на два срока…

— Вот это задача! Ну, ещё в местный дом отдыха куда ни шло… А для кого стараешься?

— Для вас!

— Не понимаю…

— А что тут понимать? Ведь мы теперь знаем прошлое Домового, ту пору, когда он учился ещё в консерватории. Независимо от того, что вы предполагаете: Комаров у нас или Белоцерковец. Самые сильные чувства, самые яркие воспоминания достаются нам из детства и юношества. Резюме: у нашего пайщика надо спровоцировать воспоминания детства или юности. Детство, наверное, невозможно. Юность — пожалуйста. Обстановку, в которой он варился в консерватории. Светлую, мажорную, ещё не отягощённую совершенными деяниями. Такие воспоминания, которые доставили бы ему приятное. Творческие разговоры, дискуссии, споры о музыке, портреты великих композиторов, чьи-то экспромты на рояле или скрипке… Короче, дух творчества. И при этом — дом отдыха. Понимаешь? Надо его чем-то потрясти.

— А вдруг мы его так потрясём… — неуверенно сказал я.

— Ничего, ничего, — перебил Межерицкий. — Хуже не будет. Ещё раз не забудь: это все-таки дом отдыха. Вокруг природа, парк с аллеями, прогулки…

— Ладно. Собственно, врач ты, тебе и решать… Есть и другая сторона: как он для дома творчества? Все-таки композиторы приехали отдыхать, творить…

— Он впишется. Тихий, неразговорчивый старичок. Никому не мешает. Сам ест, пьёт, одевается, общества не боится… В общем, все функции отправляет исправно.

— Ещё напугает кого-нибудь полным молчанием.

— Не напугает. В наш век вполне сойдёт за здравого человека. Этакий чудаковатый, замкнутый в себе композитор в пору глубокой пенсии…

— Не сбежит? — все ещё опасался я.

— Куда? В Африку? — засмеялся Борис Матвеевич.

— Не знаю. В Зорянск, Лосиноглебск, Ленинград… Вдруг вспомнит все да такое натворит…

— Конечно, врача надо будет предупредить. Даже при захудалом доме отдыха есть кто-нибудь из медперсонала. Я буду держать с ними связь. И вообще можно посвятить обслуживающий персонал…

— Так ведь тогда просочится. И разбегутся композиторы от помешанного…

— Ну, дорогой, это надо предусмотреть. Моя идея, ваше исполнение. Я даже берусь навещать его.

— Да, задал ты мне…

— Не я вам, а вы мне. Можно, конечно, сидеть и ждать у моря погоды…

Работники дома творчества отнеслись к делу с таким пониманием, доброжелательностью и усердием, что мы поразились.

— Все-таки композитор, свой брат, — сказал Борис Матвеевич, возвратившись из поездки.

— И, может быть, преступник…

— Они этого не знают… Что ж, товарищ, прокурор, остаётся только ждать, когда Комаров-Белоцерковец заговорит…

«Комаров-Белоцерковец» Межерицкий сказал не случайно. Когда речь зашла о выборе фамилии (она должна была фигурировать в письме в Союз композиторов и, естественно, в путёвке), возник спор, какую из двух присвоить больному. Сошлись мы со следователем на двойной…

Помимо Комарова-Белоцерковца в том же доме творчества поселился ещё один «композитор». Начальство Жарова посчитало, что выпускать Домового на вольный простор без всякого присмотра нельзя. Не известно, что скрывается за его личиной. Вдруг опасный преступник…

Поместили нашего пациента в одноместной палате, в домике, где размещался медпункт. Директор дома творчества предложил даже кормить больного в его палате отдельно от других и вообще заниматься им индивидуально. Но Межерицкий вежливо отказался от этой услуги, потому что главная цель — общение с отдыхающими — не достигалась бы…

Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич звонил в дом творчества, после чего, естественно, сообщал нам новости. Они были малоутешительными. Вернее, как врач Межерицкий мог оставаться удовлетворённым: больной, конечно, чувствовал себя лучше, чем в психиатричке. Если принять во внимание, что до этого Домовой много лет не видел белого света (в буквальном смысле, потому что бодрствовал лишь ночью) и не знал свежего воздуха, улучшение мог предвидеть и не врач. Дом творчества располагался среди соснового леса, недалеко от моря. Погода стояла отменная — лёгкий морозец, снежок.

Борис Матвеевич говорил мне по телефону, что больной стал дольше гулять, прибавил в весе, лучше спит, но со стороны психики — никаких изменений. Я уже стал терять веру в успех этой идеи. И вдруг…

Но лучше все по порядку.

Однажды я задержался на работе. В приёмной послышались голоса. Секретарь с кем-то разговаривала. И через минуту Вероника Савельевна заглянула ко мне:

— Захар Петрович, к вам женщина на приём. Я, конечно, объяснила, что рабочий день уже кончился, попросила прийти завтра. Она говорит, что дело срочное. Издалека ехала…

— Конечно, приму.

Если уж Вероника Савельевна решилась просить об этом, глаз у неё верный и постоять за моё время она может, — значит, принять надо…

Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала

— грузинка, но, присмотревшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Она потирала закоченевшие на морозе пальцы. Я удивился, как она отваживается расхаживать по улице в лёгком пальтишке, когда стоят такие холода.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил я, продолжая разглядывать её.

Устроилась она на стуле как-то несмело, нерешительно. И все ещё растирала покрасневшие на морозе руки.

— Моя фамилия Тришкина.

— Я вас слушаю.

— Товарищ прокурор, может, я не совсем по адресу… В общем… Простите, если побеспокоила зря…

— Говорите, говорите. И успокойтесь.

— Фамилия моя Тришкина. Я специально приехала сюда из Чирчика. Это в Узбекистане… — Вот откуда её смуглота: южное солнце. — Прямо с поезда. Вещи в камере хранения… И не удержалась, сразу разыскала прокуратуру…

— Ничего, — сказал я успокаивающе. А её нужно было успокоить. Она терялась и от этого не находила нужных слов. То-то, смотрю, на вас лёгкое пальто.

— Да, у нас здесь холодно. Я уж забыла… Как узнала, сразу подхватилась…

«У нас»… Это меня заинтересовало.

— Вы здешняя? Зорянская?

— В этих краях я провела все детство. — Она зачем-то достала из кармана измятый конверт. Но не вынула из него письмо, а положила перед собой. Как подтверждение важности и крайней нужности приезда в Зорянск. — Написали мне, будто брата моего отыскали… Может, это неправда?

— Какого брата?

— Геннадия Александровича Комарова…

Я сразу и не сообразил, какое отношение может иметь Тришкина к Комарову, Белоцерковцу и всей этой истории. А когда до меня дошло, я сам заразился её волнением.

— Выходит, вы Таисия Александровна?

— Да, сестра, сестра… Вы, значит, и меня знаете? Значит, Гена, Гена…

Губы у неё задрожали. Я вскочил, подал Тришкиной воды. Но успокоить её мне удалось только с помощью Вероники Савельевны.

Когда Таисия Александровна смогла говорить, я попросил объяснять, как она попала именно в Зорянск, ко мне.

— Получила письмо из Лосиноглебска. Вот оно, — Тришкина показала на лежащий перед ней конверт. — Один папин знакомый, старик уже, случайно узнал, что в Зорянске разыскивают кого-нибудь из Комаровых. Я одна из Комаровых осталась… Будто бы Гена объявился… Поверите, товарищ прокурор, я почему-то всегда думала, что он умереть не мог. Хоть тюрьму и разбомбило, а сердце чуяло: брат живой… Не со зла он все сделал, не со зла… Брат так меня любил. Больше, чем… больше, чем…

Она снова разрыдалась. И я дал выплакаться ей вволю. Когда Тришкина пришла в себя, разговор пошёл более ровно.

— Таисия Александровна, мы действительно разыскиваем родных Геннадия Александровича Комарова. Но я прошу выслушать меня спокойно. Жив он или нет, пока неизвестно.

Если больной действительно её брат, я оставлял Тришкиной надежду. Если это Белоцерковец или кто другой, — подготавливал к разочарованию.

Женщина слушала меня очень внимательно. Она хотела верить в чудеса, в то, что брат жив. И в то же время готовила чувства и волю к известию о его смерти.

— Очень хорошо, что вы обратились к нам сами… Ещё раз повторяю: мы не знаем, жив или нет Геннадий Александрович. Но вы поможете установить это…

В моем сейфе лежала фотография больного. Но я опасался: старик, изображённый на ней, измождённый, лысый, с провалившимся ртом, с внешностью, может быть, до неузнаваемости перекорёженной временем и обстоятельствами жизни, ничего не подскажет её памяти…

— Расскажите, что и почему произошло 15 июня сорок первого года на пляже в Лосиноглебске.

Таисия Александровна кивнула:

— Хорошо, только я не знаю, с чего начать. И что именно вас интересует?

— Я буду задавать вам вопросы… Скажите, сколько лет вы жили в Зорянске и когда переехали в Лосиноглебск?

— Здесь училась с первого по пятый класс. Потом папу пригласили в Лосиноглебск главным бухгалтером на завод. Мама не хотела срывать Гену из музыкальной школы. Учительница была очень хорошая, армянка…

Бог ты мой, как тесен мир! Геннадий Комаров учился у Асмик Вартановны. Я ещё раз вспомнил её — доброе, бескорыстное существо, её участие во всех делах, в том числе и в этом. Не уйди она из жизни, мы бы, наверное, узнали о Комарове раньше…

— Гена был очень способным. Готовился поступать в консерваторию… — Тришкина замолчала.

— Продолжайте. Что вам известно о Валерии Митенковой?

— О Лере… Да, о ней тоже нужно. — Тришкина вздохнула: каждое имя отзывалось в ней болью. — С Лерой мы были закадычные подружки… Когда наша семья переехала в Лосиноглебск, я с ней переписывалась, и она к нам приезжала… Как-то я летом гостила у них. В общем, связь не теряли. Лере нравился Гена. Они дружили…

— Как у них развивались отношения с Митенковой, когда вы переехали?

— Точно не знаю, Геннадий ничего не говорил мне. Старший брат. Потом, понимаете, я девчонка…

— Какая между вами разница в годах?

— Четыре года… Они с Валерией переписывались. Он приезжал на каникулы, и она бывала у нас… Не знаю, мне кажется, у них была настоящая любовь…

— Приезжал ли Геннадий домой на каникулы с другом?

При этом вопросе Тришкина вздрогнула. Провела рукой по лбу.

— Да, приезжал… — тихо ответила она.

— Как его имя, фамилия, помните?

— Павлик… Павел Белоцерковец.

— Они крепко дружили?

— Вероятно. Если Гена привёз его к нам…

Мне показалось, что воспоминание о Белоцерковце ей особенно мучительно. Потом слово «привёз»…

— Когда привёз в первый раз?

— В сороковом году. В июле, шестого числа. Как сейчас помню…

Помнит точно дату. Я чувствовал, что мы подходим к главному.

— Долго гостил у вас Белоцерковец?

— Месяц. Валерия тоже приезжала на неделю. Ходили на пляж, в лес. Собирали грибы, ягоды… Молодые были, лёгкие на подъем…

— Таисия Александровна, вот вы сказали о дружбе Геннадия с Павлом: «вероятно»… Пожалуйста, прошу вас пооткровеннее и поточнее.

— Я действительно не знаю, как они могли дружить, уж больно разные. Геннадий вспыльчивый. Даже резкий. Не терпел, если рядом кто-то лучше. А Павел помягче был. Наверное, способнее Гены. Мне казалось, брат завидовал Белоцерковцу. Особенно когда Павел занял на конкурсе песен в консерватории третье место. Геннадий тоже посылал на конкурс своё произведение, но никакого места не занял… Когда Павлу подарили часы, Гена все упрашивал родителей, чтобы ему купили такие же… И все же Гена был чем-то привязан к Павлу…

— Говорите, завидовал?

— Он не признавал, что Павел способнее, но я видела, что в душе он понимал это. Вообще Геннадий хотел перейти с композиторского факультета на исполнительский. Кажется, из-за этого. С мамой советовался. Помню, Павел сказал: «Генка, признай меня первым композитором в консерватории, а я тебя за это провозглашу нашим лучшим пианистом». Брат разозлился. Не любил, когда Павел унижал его… — Тришкина вздохнула. — Но это зря, конечно. Шутка.

— Расскажите теперь о себе.

— Скажу обязательно. Что мне теперь? Надо за всех ответ держать, наверное. — Она приложила руки к груди. — Жизнь прожита. Брат очень любил меня, жалел и от всех защищал. И даже кукол мне делал сам… Я о родителях ничего плохого сказать не могу, но что правда, то правда: старшего они любили больше. Особенно мать. Надежда семьи! А Гена справедливый был. Он и любил меня за то, что ему самому больше ласки перепадало. Он всегда говорил: «Кто тебя обидит, Тася, — убью»…

— Чем вас обидел Павел?

— Не было обиды… Какая вина, если в любви всегда две стороны имеются? Сама я виновата, что не сдержалась. Все было бы по-другому: жили бы и Гена, и Павел… А с другой стороны, — война, многие погибли…

Минуты две мы сидели молча.

— Геннадий знал о вашей любви? — нарушил я молчание.

— Возможно, подозревал. Я лично скрывала. Павел тоже.

— Вы часто виделись с Белоцерковцем?

— После летних каникул сорокового года они приезжали с братом гостить на каждый праздник. Даже в День конституции… У нас вся компания собиралась. И Лера наезжала. А школьные зимние каникулы мы с ней провели у ребят в Ленинграде. Правда, больше мешали им: у них на носу была сессия… Потом ребята приехали на Первое мая. Последний праздник перед войной…

— И Митенкова была?

— Нет, Валерия не смогла. Не помню уже, по какой причине… Тогда-то у нас с Павлом и случилось… А 14 июня — день рождения Геннадия. Суббота была. Мы все собрались опять… Я уже знала, что беременна. Скрывала, конечно. Боялась очень и родителей, и брата. А Павлу сказать — не знаю как, и все. Тянула до самого последнего. Глупая была, молодая. Скажи я ему, наверное, все обернулось бы по-другому. По моей глупости все и вышло… Я заготовила Павлу записку, хотела сунуть перед самым отъездом, пятнадцатого числа. Думала, пусть прочтёт без меня и решает сам. Гордость была… Чтобы не получилось, что навязываюсь… Записку я эту спрятала в книгу, когда мы пошли на пляж. А брат на неё нечаянно натолкнулся. Вот из-за этого все и случилось…

— Расскажите, пожалуйста, поподробнее, как вы пошли купаться, и о ссоре между ребятами.

— Хорошо, попробую… Тяжело вспоминать об этом. До сих пор иногда снится. Только ни с кем не делюсь…

— Я понимаю ваши чувства, Таисия Александровна. И прошу вас рассказать об этом ради установления истины.

— На пляж мы собирались с самого утра. От нашего дома это близко, минут десять ходу… Пошли мы на пляж часика в два. Хотели искупаться, потом вернуться к нам, перекусить, а вечером они уезжали. Брат с Павлом в Ленинград, а Лера Митенкова в Зорянск. Пришли, разделись. Лера захотела покататься на лодке. А в залог принимали деньги или паспорт. Денег на залог не хватило: ребята истратились на обратные билеты, а паспорта ни у кого не было. У Павла был студенческий билет, а Валерия вообще приехала без документов… Геннадий побежал домой за деньгами. Я-то, дурочка, совсем забыла про записку. Родители, оказывается, ушли в магазин. Геннадий стал искать мой паспорт и наткнулся на письмо, что я написала Павлу… Сидим мы, разговариваем, смеемся, в купальниках… Помню, Павел хотел закурить, а спички унес Гена. Какие-то люди сидели рядом, он пошел прикурить. Лера еще сказала, что в купальных трусах неудобно. Павел надел только рубашку. И так в ней оставался до прихода брата. Это я хорошо помню… Возвращается Геннадий, подходит сразу ко мне и спрашивает: «Скажи, все, о чем ты написала, — правда?» Я так и обмерла. Слова не могу вымолвить. Брат был такой человек, что врать нельзя. А сознаться — драка будет. Сижу ни жива ни мертва. Главное, у него в руках насос от велосипеда. Я и не соображу зачем… Он говорит: «Молчишь, значит, правда?» Тут Павел вмешался. «Что с тобой, — говорит, — какая муха тебя укусила?» Он ему: «Сдается мне, что ты последняя сволочь!» Я вижу, догадался Павел, что речь о нас. Но как себя вести? И срамить меня неудобно, но как-то поговорить надо… Стал он успокаивать брата. Давай, говорит, отойдем и спокойно поговорим. Что-то в этом роде. А Лерка сидит, только глазами моргает. Не знала ведь ничего… Павел оделся, они отошли в сторонку, за кусты. Геннадий сам не свой был. У меня душа разрывается, боюсь за обоих… Мы с Лерой оделись. Какой-то мужчина пошел унимать их. А Геннадий его обругал. Я-то знаю, каким он бывает… Побежали мы за милиционером. Пока бегали, пока нашли его, время прошло. Возвращаемся на место — никого. Даже спросить не у кого. Те, что сидели неподалеку, тоже исчезли. Мы прошлись по пляжу. Ребят нигде не было. Милиционер ушел. Что делать? Валерия все допытывалась о причине ссоры, я несла какую-то чепуху. Не знаю, поверила ли… А сердце болит за Павла и Гену, сил нет… Лера говорит: ты, мол, иди домой, может, они там, а я еще тут поищу и приду… Пошла я домой — нет их. Бросилась записку искать — тоже нету… Мать с отцом вернулись, спрашивают, где гости. Я уж и не помню, что отвечала… Потом возвратился Геннадий. Один. Мокрый. Ничего не сказал, заперся в своей комнате. Я стучала, потом мать. Он долго не открывал. Отец все выспрашивал: «Где Павлик и Лера? Перессорились вы все, что ли?» Я кое-как отговорилась. Боялась, как бы брат не рассказал о записке. Нет, он промолчал. Вечером, перед отъездом, вышел из дому, ни с кем даже не простился. Я хотела проводить, он как зашипит на меня… Так и расстались. В последний раз… Но я тихонько пошла за ним. Все хотела Павла повидать на вокзале. Билет у него был куплен еще со вчерашнего дня… Но Геннадий сел в поезд один. Я подумала, что Павел сел раньше. В вагон идти побоялась… А Валерия так и не появилась. Написала из Зорянска, что искала, искала ребят… Потом ей надо было на свой поезд… Больше никого из них я не видела. Не знаю, жива ли Валерия? После войны написала ей два письма, но ответа так и не получила… Можно водички? — вдруг спросила Тришкина. Когда она пила воду судорожными глотками, я понял, что сейчас речь пойдет о самых страшных днях ее жизни, о тех, которые перевернули все. — Через несколько дней к нам пришел человек из милиции. Меня дома не было. Потом мама сказала, что пропал Павел… Я сразу все поняла. Брат своих слов никогда не бросал на ветер… Про насос почему-то подумала. Вспомнила, как он лупил мальчишек этим насосом, как говорил, что убьет любого, кто обидит меня… А как я боялась, что родители узнают о моей беременности! Ни днем, ни ночью покоя не знала. Даже удивляюсь, как я на себя руки не наложила! А когда в следующий раз к нам пришел милиционер, я увидела его, и мне стало плохо… Мама вдруг как закричит: «Тая, доченька, что с тобой?» Это я помню… А потом меня везли в больницу. В общем, отходили врачи… Когда я узнала, что Геннадий погиб при бомбежке в тюрьме, проклинала бога, зачем он оставил меня в живых… А, что и вспоминать…

Тришкина замолчала. Я не задавал никаких вопросов. На моих глазах человек заново пережил трагический перелом в своей жизни.

Таисия Александровна горько усмехнулась:

— Говорят, быльём поросло… Нет, товарищ прокурор, все в нас. Только не думаешь об этом. Жизнь требует своего… Одно могу сказать: я была бы преступницей, наверное, если бы не дала Павлику жизнь…

— Простите, я вас не понял. Какому Павлику?

— Ах да, вы же не знаете… Сыну. — Она грустно улыбнулась. — Отец его Павел. Павел Павлович Белоцерковец.

— Расскажите ещё о себе, — попросил я.

— Что вы, не интересно, наверное.

— Почему же, очень интересно.

— Поздно ведь…

Я посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Время пролетело совершенно незаметно.

— Где вы остановились, Таисия Александровна?

Она пожала плечами:

— Нигде… Да вы не беспокойтесь, я поищу кого-нибудь из старых знакомых. В крайнем случае — перебьюсь на вокзале.

— Нет, так я вас отпустить не могу.

Тришкина протестовала, но я настоял на своём. Позвонил в гостиницу. Там сказали, что, возможно, освободится один номер. Это выяснится скоро, и мне сообщат.

— У нас есть немного времени, — сказал я Тришкиной. — Все равно ждать… Как вы попали в Чирчик?

— О, это целая история. Как в жизни бывает: не хотелось мне жить, а судьба решила иначе… Другие дрались, цеплялись за неё, а погибли… Папу эвакуировали с заводом. Мать уехала с ним, а я потерялась. Бомбили Лосиноглебск страшно. Несколько раз в день… Мы с мамой бежали на вокзал вместе. Вдруг тревога. Она тянет в бомбоубежище, а я как полоумная бросилась бежать, сама не знаю куда… Опомнилась, когда отбомбили. Искала мать, не нашла. Побежала на вокзал, и перед самым моим носом ушёл состав… Вернулась я домой, а дома нет. Яма в земле. Что делать? Люди идут куда-то, я с ними. Сегодня одни, завтра другие… В окружение я не попала… Вот, не поверите, думала: пусть лучше убьют — такая усталость, безразличие… Знаете, когда я в себя пришла? Когда Павлика по-настоящему под сердцем почувствовала. Сама голодная, оборванная, а думаю: ребёночек-то мой, грех его убивать, не родив. Горелой пшеницей питалась: наши отходили, жгли, чтобы немцам не досталась… Добралась до Ташкента. А там эвакуированных больше, чем местных… Я вот с таким животом, работать не могу… Что говорить, страшно вспомнить… Людям мы обязаны своим горем, людям же и жизнью, и счастьем… Нашёлся такой человек. Махбуба Ниязова. Павлик называл её Махбуба-биби. По-русски — бабушка Махбуба. Приютила у себя, а когда сын родился, помогла устроиться в госпитале посудомойкой. Специальности ведь никакой, да ещё с ребёнком на руках… В госпитале я и познакомилась с мужем. Его комиссовали. Хороший человек был. Павлика усыновил… Что дальше? После войны окончила сельскохозяйственный техникум. Перебралась в Чирчик. Пыталась разыскать маму, не смогла, видимо, нет её в живых… Муж мой, Тришкин, умер в пятьдесят шестом. Тихий, добрый такой. Без почки и селезёнки жил человек… Вот, собственно, и все.

— А Павлик?

— Павлик на Дальнем Востоке служит. В танковых частях. Уже капитан, внучка родилась летом… — Тришкина улыбнулась.

Это была её первая радостная улыбка.

Позвонили из гостиницы. Нашёлся номер. Гостиница буквально в двух шагах от прокуратуры, и я проводил Таисию Александровну до самого подъезда…

…У следователя Жарова Тришкина держалась спокойней. Самое тяжёлое — первое свидание с прошлым — она пережила при нашем ночном разговоре. Потом это становится более или менее привычным.

Тришкина передала Жарову последнее письмо от Митенковой. Оно чудом сохранилось. Таисия Александровна пронесла его в узелке вместе с документами по дороге беженцев — от Лосиноглебска до Ташкента. Последняя весточка из мира юности…

«Тася, здравствуй, подружка! Не зашла я к вам перед отъездом, потому что искала Гену и Павлика не только на пляже, но и в сквере имени Кирова, и на пустыре возле консервного завода, где мы, помнишь, собирали ромашки. Честно говоря, времени до отхода поезда ещё оставалось много, но к вам не хотелось. Мне показалось, что ребята поругались очень серьёзно, и видеть все это я не могла. Напиши мне, что они не поделили? Впрочем, сейчас это, наверное, не существенно… Нас бомбили два раза. Попали в железнодорожный клуб. Говорят, метили в станцию. Лешка наш ушёл на второй день, папу не хотели брать по состоянию здоровья, но он добился своего и тоже ушёл. Очень волнуюсь за маму. И надо же было уехать ей в гости! Из газет узнала, что Полоцк взяли немцы. Страшно за неё. Многие тут эвакуируются. Я решила дождаться маму. И дом не на кого оставить. Барабулины уехали. Помнишь Верку Барабулину, они сидели с Полей Штейман на четвёртой парте? Так их дом сразу заняли какие-то незнакомые люди. С нашей улицы ходили в райсовет жаловаться, но ничего не добились. Что я тебе все о нас пишу? У вас, наверное, ещё страшнее, вы к немцам ближе. Очень беспокоюсь за Павла и Гену. Как они? Сообщи обязательно. Пишу и не знаю, получишь ли моё письмо. Твоя Лера».

Таисия Александровна получила письмо, когда вышла из больницы. Она ответила подруге, что Геннадий погиб. Ни об аресте, ни об исчезновении Белоцерковца не писала…

Личность Домового по фотографии Тришкина не опознала. По её словам, у Геннадия были густые темно-русые волосы, серые глаза, крупный, как у неё самой, рот. Павел Белоцерковец был чуть светлее, глаза неопределённого цвета

— не то светло-зеленые, а под синюю рубашку отдавали чуть заметной голубизной. Роста они были почти одинакового, среднего. Павел казался стройнее. Ни у того, ни у другого татуировок или других примет она не помнит.

Человек, прятавшийся у Митенковой, мог иметь в молодости темно-русые волосы, светло-серые или светло-зеленые глаза, быть стройным или нет. Теперь это был согбенный старец, совершенно облысевший, с глазами светлыми, цвет которых не определишь, которые постоянно слезились. Рост — действительно средний.

Возникла мысль свести Таисию Александровну с Домовым. Может быть, по каким-то едва уловимым жестам, чёрточкам она сможет определить, кто же это — Геннадий или Павел? Фотография — одно, а живой человек есть живой человек.

А когда к концу следующей недели Межерицкий и Жаров решили ехать в дом творчества вместе с Тришкиной, её в гостинице не оказалось. Уехала два дня назад. По словам женщины, с которой Тришкина жила в одном номере, она отправилась куда-то к брату.

Межерицкий был удручён.

— Я не хочу сейчас говорить о том, кто виноват в утечке информации… Мне кажется, главное теперь — смягчить удар, — уверял он меня по телефону.

— Я тоже так думаю, — согласился я.

— Если уж она с ним встретится, хорошо бы организовать так, чтобы не было особого урона ни той, ни другой стороне… Между прочим, я уже заказал междугородный разговор. Жду с минуты на минуту…

…Через четверть часа я снова услышал в трубке голос Бориса Матвеевича:

— Ничего определённого сказать не могу. Вчера Тришкина пыталась увидеться с больным, но ей не разрешили… Она искала его в парке сама… Что будем делать?

— По-моему, надо подождать хотя бы до завтра…

На следующий день с утра все было спокойно. Мы вздохнули с некоторым облегчением. И напрасно. Около полудня позвонил Межерицкий:

— Дело плохо, Захар. Наш больной сбежал…

— Как?! — вырвалось у меня.

— Очень просто. Мне только что сообщили, что к завтраку он не вышел. В его комнате не обнаружен ни он, ни его вещи. Впрочем, какие вещи — маленький чемодан, помнишь, с которым я обычно езжу на рыбалку… Зубная щётка, паста, моя старая электробритва, новые домашние туфли, что значатся на балансе больницы… А позвонили так поздно, потому что связи не было.

— Как ты думаешь, куда он мог податься?

— Не знаю. Слишком тщательное подготовление…

— Не замешана ли сестрица… то есть Тришкина?

— В каком-то смысле, по-моему, да.

— Он может быть буйным, агрессивным?

— Исключено.

— А что-нибудь сделать с собой?

— Вполне возможно.

— Вот дьявол, проворонили!

— Теперь, наверное, дело за вами.

— Да, я тут же звоню Жарову… А Домовой ужинал вчера?

— Ужинал. Но это ничего не значит. Ужин у них рано.

— Значит, он мог уйти ещё вчера…

…Константин Сергеевич позвонил мне прежде, чем я набрал его номер. Он сообщил мне то же, что и Межерицкий. Сведения были получены от «композитора», который вёл наблюдение за Домовым.

Надо же было случиться, что именно сегодня утром он впервые покинул на несколько часов подопечного из-за сильной зубной боли. В доме творчества стоматологического кабинета не было… Разумеется, потом вся местная милиция была поднята на ноги. Но поздно.

В два часа я выехал с проверкой по общему надзору на объединённую автобазу. Дело не терпело отлагательств: мы уже получили несколько тревожных сигналов о нарушении правил по технике безопасности со стороны руководства базы.

В три часа меня разыскала по телефону Вероника Савельевна. Обычно невозмутимая, на этот раз она взволнованно спросила:

— Захар Петрович, вы не можете срочно приехать в прокуратуру?

— Что, звонил Жаров?

— Нет. Но вас хочет видеть странный посетитель. Старичок… Говорит, что он убил двух людей…

— Он в своём уме?

— По-моему, да…

— Хорошо, еду. На всякий случай не спускайте с него глаз.

— Разумеется…

…Когда я вошёл в приёмную, со стула поднялся… Комаров-Белоцерковец, как он был записан в путёвке в дом творчества. Тут же, в уголке, стоял чемоданчик Межерицкого, на вешалке — пальто и ондатровая шапка, тоже Бориса Матвеевича.

Это было как сон.

— Проходите, — волнуясь, предложил я и открыл дверь в свой кабинет.

Я разделся, все ещё не веря своим глазам, сел за стол.

— Присаживайтесь, — предложил я ему.

Он устало опустился на стул.

Я сразу подумал, что надо сообщить в милицию и Межерицкому. Я вызвал Веронику Савельевну и отдал ей записку: «Сообщите Жарову и Межерицкому, что Домовой у меня».

А он болезненно потёр виски, провёл рукой по лысому черепу, словно ему было трудно подыскивать слова, однако чётко, хоть и шепеляво, сказал:

— Гражданин прокурор, я хочу сделать официальное заявление. Я, Белоцерковец Павел Павлович, совершил убийство своего друга Геннадия Комарова 15 июня 1941 года в городе Лосиноглебске… Я также виновен в доведении до самоубийства своей гражданской жены Митенковой Валерии Кирилловны. Дату её смерти не знаю. Вы не поверите, но я действительно не знал, какое тогда было число… Но это не все мои преступления. Я также виновен в совращении несовершеннолетней Комаровой Таисии Александровны. Первого мая 1941 года… Простите, почему вы не записываете?

— Погодите, Павел Павлович… Как вы сюда добрались?

— Самолётом. Я прилетел ещё утром. Но долго искал вас… Знаете, город незнакомый, хотя я и прожил здесь безвыездно больше половины своей жизни… Вы не удивлены?

— Нет. Продолжайте, пожалуйста.

Он совсем старчески, наверное, привычным для него жестом вытер мокрые глаза.

— Вы бы знали, как жутко жить только ночью… Не разговаривать ни с кем… Ведь Лерочка была почти глухая и боялась соседей… — Последние слова он произнёс шёпотом и показал пальцем на боковую стенку. У меня возникло подозрение, что Белоцерковец все ещё не в своём уме. Но он печально усмехнулся: — Мне трудно передать все, что я хочу сказать… Я композитор. Почти всю жизнь там, — он снова показал пальцем куда-то, — писал музыку. Она звучала только здесь. — Павел Павлович приложил морщинистую руку к темени. — Потом я понял, что и музыка уходит от меня. Потому что ушла надежда… Я пытался писать светло, легко, чтобы заглушить своё преступление, свою трусость, своё ничтожество… Но она не заглушала. Музыка ушла, и я остался один на один с двумя дорогими и страшными для меня людьми — с Геной и Тасей… Вы не подумайте, что я сумасшедший. Что-то со мной случилось недавно, когда Лерочка покончила с собой, а потом, в доме творчества, я увидел женщину, которая мне очень напомнила Тасю… Я гулял в парке, она подошла ко мне и долго смотрела. И заплакала. Это было удивительно. Плачет незнакомая женщина, и вы не знаете, чем ей помочь. Не помню, что я говорил ей. Но я говорил о себе. У меня возникло непреодолимое желание уехать оттуда… Женщина исчезла неожиданно, а в руках моих откуда-то появились деньги… Мысль о том, что я должен ехать сюда, именно к вам, оформилась после, когда я остался в своей комнате. Совсем один… Вот почему я здесь. Надо было прийти сюда давным-давно…

Он сидел передо мной жалкий, больной, погубивший себя, своего друга, разбивший жизнь двум женщинам. И оставивший сиротой сына…

— Я понимаю, — тихо прошамкал Белоцерковец беззубым ртом, — мой приход не может считаться явкой с повинной… Вы меня нашли сами…

— Вас обнаружили у Митенковой случайно, — сказал я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом. В нем было смятение, недоверие, растерянность…

Все стало на свои места на следующий день, когда Белоцерковец подробно поведал свою историю в присутствии следователя и врача. Его рассказ был записан на магнитофонную ленту, что даёт возможность воспроизвести его дословно.

— «…Когда Комаров вернулся на пляж, я не мог даже предположить, что он узнал о том, что произошло между мной и Тасей 1 мая 1941 года. Я это понял, как только Геннадий обратился к своей сестре с вопросом: „Правда ли то, что написано в записке?“ Никакой записки я от Таисии Комаровой не получал. Я пытался избежать скандала, хотел объясниться с Комаровым, в конце концов пообещал жениться на Тасе. Мы отошли в сторонку за кусты, к самой реке. Вы бы видели его лицо! В руке он сжимал велосипедный насос, зачем-то прихваченный из дома… Комаров спросил:

— У вас действительно было с Тасей? Говори честно, сволочь, все равно узнаю — убью. — И схватил меня за рубашку. Она треснула.

Я сказал «да». Пытался успокоить его, стал уверять, что женюсь на его сестре. Он сказал:

— Ей же нет ещё восемнадцати! Что ты, гад, думал? Мне после всего этого противно, что я вместе с тобой ел один хлеб, что моя мать тебя, подлец, встречала и кормила, как родного…

Я почувствовал несправедливость в его словах. Чтобы не оставаться в долгу, я снял с руки часы и сунул ему в карман. Он крикнул: «Откупиться хочешь, гад!» — И ударил меня кулаком в лицо. Помню, у меня из носа потекла кровь. Он ударил меня ещё несколько раз и при этом приговаривал: «Это тебе за Таську, это за Лерку…» Потом на мою голову обрушился сильный удар. Я совершенно инстинктивно ответил Комарову и, видимо, попал в висок. Помню, он покачнулся и упал в воду. Я бросился бежать. Боялся, что он догонит и снова будет бить… Не знаю, сколько я бежал. Стал задыхаться. Оглянулся — Геннадий меня не преследовал. Я умылся, напился. Снял рубашку, вернее то, что от неё осталось, забросил, кажется, в кусты. Так и остался в одной майке… Куда идти, что делать, не знаю, нос распух, губа разбита, на голове шишка. В таком виде показываться на людях стыдно. Так я и просидел до самого вечера. Разные мысли приходили мне в голову. К Комаровым идти — значит, во всем признаться. Тогда Генка прибьёт окончательно. Если не прибьёт, то уж в милицию донесёт обязательно. Меня посадили бы, ведь Тася была несовершеннолетняя… Положение отчаянное. Стемнело. Часов у меня не было, я их сунул Комарову в карман. У меня лишь билет на поезд. Ладно, думаю, проверю, как у Комаровых. Может, решусь зайти, если все тихо. Закоулками пробрался на их улицу. В доме горел свет. Смотрю, к их калитке приближается милиционер. Выходит, сообщили в милицию. Я, хоронясь, двинулся к вокзалу. До отхода поезда оставалось ещё минут двадцать. Я решил перед самым отходом вскочить в последний вагон. А пока спрятался между двумя киосками и стал всматриваться, когда сядет Комаров. Вдруг слышу, кто-то неподалёку переговаривается. Оказывается, рядом, возле того же киоска, сидели несколько ребят. Курят, ругаются матом. «Шпана», — подумал я… А что мне? Я сам походил на уголовника с разбитой физиономией. Стал невольно прислушиваться. Один из них говорит: «Шнырь, о чем это ты трепался с легавым?» Тот отвечает: «Закрой поддувало, фраер». И называет какую-то украинскую фамилию — не то Торба, не то Труба. «Торба, — говорит, — знакомый мужик. Он-то и рассказал, что утопленник на пляже не сам упал в воду. Ему кто-то здорово врезал»… О чем они дальше переговаривались, помню смутно. Одно мне стало ясно: Геннадий утонул. По моей вине. Вот почему возле их дома я встретил милиционера… Последние мои сомнения исчезли, когда я увидел Тасю. Она пряталась за столбом, кого-то высматривала среди пассажиров. В руке у неё был платочек, который она непрестанно подносила к глазам. Я подумал: Тася пришла тайком, чтобы рассказать мне о случившемся. Но я уже все знал. И подойти к ней ни за что бы не решился. Потому что ничего не мог сказать в своё оправдание…

Переночевал я где-то в овраге, на окраине города. Говорят, утро вечера мудрёнее. Неправда. Это было страшное утро. Я не знал, что делать. В голове билась одна и та же мысль: «Посадят, посадят, посадят»… Когда я увидел человека — это была женщина — я бросился бежать от испуга. Добежал до леса… В кармане у меня был железнодорожный билет, я разорвал его на мелкие кусочки. Хотелось курить. В пачке оставалось несколько папирос, но не было спичек. Я побрёл куда глаза глядят. Без цели, без определённого направления. Потом пришли голод и жажда. Набрёл на родник. Потом вышел на опушку, увидел деревеньку в несколько домов. Но подойти близко не решился… К вечеру есть захотелось с такой силой, что за чёрствую корку я отдал бы полжизни… Мне удалось найти несколько сыроежек. Я буквально проглотил их…

Так шёл я несколько дней, сторонясь людского жилья, питаясь грибами, ночуя в прошлогодних листьях. Если с водой как-то обходился, то с пищей было очень плохо. Помню, нарвался на какую-то кислую травку, рвал её руками, зубами, запихивал в рот. А через полчаса валялся на земле от жгучей, нестерпимой боли в желудке…

И тогда я дошёл до того, что стал воровать. Прокрался в деревню днём, когда редко кто оставался дома: работали. Мне удалось стащить кусок сала и ломоть хлеба. Это был царский пир. Потом я научился узнавать, где посеяна картошка. И по ночам выкапывал её. В одной из деревень я украл спички, и пёк картошку в костре. Чем я только не промышлял на огородах: лук, морковка, совсем ещё незрелый горох, свекольная ботва…

Как-то среди ночи слышу страшный гул. Вдалеке заухали взрывы. Я вылез из-под листьев, в которые зарылся с вечера, и не понимал, что происходит. Это был ад! Мне показалось, что я схожу с ума…

В Зорянск я попал случайно. Вышел к железной дороге. Прошёл поезд с табличками на вагонах Ленинград-Зорянск. Я вспомнил о Лере Митенковой. Адрес её знал наизусть.

У нас с ней были сложные взаимоотношения. Встретились мы за год до того, когда я приехал первый раз в гости к Комаровым. Она мне понравилась. Я ей, кажется, тоже. Во всяком случае, стали переписываться. Хотя я догадывался, что у них было что-то с Геннадием, но мне показалось, что это детская дружба. И она проходила. Лера написала мне как-то очень нежное письмо. А когда они приехали с Тасей в Ленинград, то призналась, что любит меня. Она просила не говорить об этом Геннадию. Мне было жалко её, хотя я разрывался тогда между Лерой и Тасей. Я знал, что в Лосиноглебск Митенкова приезжала из-за меня. Я хотел признаться Лере, что люблю все-таки Тасю, а не её, но так и не решился…

Лерин дом я нашёл ночью. Почему решился постучать к ней? Поймите моё состояние: я был полоумным от голода, от одиночества, от страхов, которые преследовали меня неотступно. И я хотел узнать, наконец, что происходит на белом свете. Я догадывался, что это могла быть война. Но видел в небе только самолёты с фашистской свастикой.

Лера узнала меня с трудом. А узнав, обрадовалась. Оказывается, она ничего не знала о трагедии на пляже. Я колебался: сказать ей всю правду или нет… Но прежде я узнал, что она одна-одинёшенька, отец и брат ушли на фронт, а мать в Полоцке, занятом немцами… Лера была в отчаянии: она боялась эвакуироваться, боялась и остаться. Ждала мать…

Мы были два растерянных, испуганных человека. Она любила меня. И у меня к ней сохранилось все-таки какое-то чувство. Теперь оно переросло в любовь. Наверное, от необходимости держаться вместе. Я рассказал ей про Геннадия. Про Тасю и её беременность — не решился. По моей просьбе она написала в Лосиноглебск письмо. Для разведки. Ищут ли меня… Ответа мы не получили. Вскоре пришли немцы…

Первое время я жил в подвале. Но там было сыро и холодно. Потом приспособили под моё убежище старый сундук. Днём я спал, а ночью бодрствовал. Лере удалось достать нотную бумагу, и я стал писать музыку, чтобы хоть чем-то заняться. Я по памяти записал свои прежние произведения. Сочинял и новые. Иногда ночью украдкой выходил во двор и смотрел на звезды. Боже мой, как мне был дорог каждый миг, проведённый под открытым небом! Но я вскоре перестал выходить. Лера приносила домой немецкие приказы. Если бы меня обнаружили, посчитали бы за партизана и расстреляли бы. Благо ещё, что немцы не трогали Вербный посёлок. Обысков не было. Мы кое-как перебивались с продуктами. Спасал Лерин огородик. Хоть Лера и работала на хлебозаводе, того, что ей удавалось получать или уносить тайком, едва хватало бы одному человеку, чтобы не умереть с голоду…

И вот пришли наши. Я не знал, радоваться мне или нет. Перед своими я оставался тем же уголовником. К этому прибавилась ещё одна вина: дезертир. Я окончательно понял, что не могу объявиться людям, когда Лера рассказала, что на главной площади города по приговору суда публично казнили предателей, служивших при немцах полицаями и погубивших немало советских людей… Хоть я и не был предателем, но имел тяжкую вину перед нашим законом…

Потянулись годы. К нашим мучениям прибавилось ещё одно. Мы постепенно теряли возможность общаться. Чтобы не иметь ребёнка, Лера пила всякие лекарства — хину, акрихин и ещё что-то. От этого, а возможно, по другой причине она постепенно глохла. Если раньше мы как-то переговаривались шёпотом, то теперь и такая возможность пропала. Это был страшный удар. У меня разрушались зубы, любая болезнь протекала мучительно и долго, так как я не имел права обратиться к врачу. Я терял зрение, но что это все по сравнению с безмолвием, воцарившимся в доме!

Я хотел слышать свою музыку и не мог. Я хотел видеть небо и боялся выйти на улицу. Я хотел иметь детей, хоть одного ребёночка, и не должен был иметь их… Да мало ли чего я хотел!

Потом появилось отчаяние! Я стал умолять Леру — писал на бумаге, — чтобы она разрешила мне пойти и открыться. Потому что я чувствовал: от меня уходит последняя надежда. А без неё уйдёт и жизнь.

Лера просила не делать этого, говорила, что боится за меня. И, видимо, за себя тоже. Она осталась бы совсем одинока. Без времени состарившаяся, глухая, положившая на меня всю свою жизнь. Она так и написала: «Если ты это сделаешь, я наложу на себя руки»… И я окончательно смирился. Уже не думал ни о чем, перестал писать музыку. Даже не вспоминал о Геннадии и Тасе… Я доживал отпущенное мне время есть, дышать, спать… Моё бытие превратилось в зыбкую однообразную дремоту без света, без звуков, без каких-либо желаний…

И вдруг неожиданно я услышал голоса людей. В дом пришло несколько человек. Сначала я не понял, в чем дело. Потом догадался: пришли, наконец, за мной… Я лежал в сундуке ни жив, ни мёртв. И когда я услышал слова: «Митенкова скончалась», из всех пор моего сознания поднялся годами накопленный страх. Его вспышка и погасила мой разум…»

«ВСТАТЬ! СУД ИДЁТ!»

В четверг, возвращаясь с работы домой, я встретил Николая Максимовича Чернышёва, председателя народного суда. Стоял сентябрь, были чудесные солнечные дни. Правда, они становились все короче и короче, и сейчас, хотя и было всего восемь часов вечера, почти во всех окнах уже горели огни.

— Здравствуйте, Николай Максимович, — обратился я к судье, который шёл, никого не замечая вокруг.

— Здравствуйте, здравствуйте, — как бы оправдываясь за свою невнимательность, ответил Николай Максимович.

— Вы в кино? Сегодня новый фильм…

— Нет, нет. Я после судебного заседания и немного устал. Вот завтра, пожалуй, можно.

Но тут же Николай Максимович вспомнил, что завтра пятница.

У Николая Максимовича не было родственников. Жена и восьмилетняя дочка Наташа погибли во время войны. Жил один. Он всегда с нетерпением ждал субботы, чтобы поехать за город, на дачу к своему фронтовому другу. К нему там относились, как к родному.

В пятницу Николай Максимович кончал работу ровно в восемнадцать часов и сразу же отправлялся на вокзал. И, видимо, поэтому он обычно не назначал на этот день слушания сложных дел.

— Завтра мы встречаемся, — сказал он, имея в виду дело Козлова, которое должно было рассматриваться с участием прокурора.

…Николай Максимович пришёл на работу без пятнадцати девять и застал уже на месте адвоката Вильнянского и меня.

Через несколько минут пришли народные заседатели: воспитательница детского сада Валентина Эдуардовна Ромова и мастер мебельной фабрики Иван Иванович Шевелев.

— Ну, что же, — сказал Николай Максимович, взглянув на часы, — скоро девять, все в сборе, можно начинать заседание…

— Встать! Суд идёт!

Судьи заняли места.

Николай Максимович окинул взглядом зал. Там сидели человек двадцать: родственники и знакомые подсудимого, несколько пенсионеров, регулярно посещавших почти все судебные заседания.

Чернышёв знал, что на это заседание вызваны потерпевшая и два свидетеля, и поэтому удивился, когда секретарь доложила, что явились потерпевшая и один свидетель, но тут же вспомнил, что на повестке, посланной второму свидетелю, значилось: «Кошелев уехал в командировку, вернётся 15 октября».

После выполнения ряда процессуальных действий судья начал читать обвинительное заключение:

— «…Козлов Пётр Григорьевич в 1972 году за мошенничество был осуждён к трём годам лишения свободы. Освободившись из заключения в январе 1975 года, возвратился в город Зорянск, где проживают его родители. Козлов не захотел заниматься общественно полезным трудом. Нигде не работая, он начал систематически пьянствовать.

27 августа 1977 года в ноль часов тридцать минут Козлов П.Г. в нетрезвом состоянии зашёл в автобус No 1. На предложение кондуктора Харчевой Л.И. взять билет ответил грубостью, начал выражаться нецензурными словами. Тогда Харчева сказала Козлову П.Г., что, если он не возьмёт билет, она будет вынуждена остановить автобус. После этих слов кондуктора Козлов начал избивать её…»

Я посмотрел в зал. Большинство людей, по-моему, относилось к Козлову осуждающе. Репортёр районной газеты со скучающим видом поглядывал по сторонам, а потом что-то шёпотом сказал своему соседу, и по движению его губ я понял: «Мелкое дельце».

Судья перевёл взгляд на подсудимого.

Козлов не сидел с низко опущенной головой, у него не было виноватого вида. Наоборот, он молодцевато расправил плечи и с независимым видом поглядывал на окружающих.

— «…Виновность Козлова, — продолжал читать Чернышёв, — полностью подтверждается показаниями потерпевшей и свидетелей. Так, потерпевшая Харчева показала: „27 августа 1977 года, когда мы ехали последним рейсом, на остановке „Гастроном“ вошёл гражданин высокого роста, как я позднее узнала, по фамилии Козлов. Зашёл и сел. Я предложила ему приобрести билет, а если у него есть проездной, предъявить его. Тогда он стал ругаться. Я сказала, что буду вынуждена остановить автобус. После этого Козлов бросился на меня и начал избивать. Вначале ударил ногой в живот, а потом руками по лицу. Из носа пошла кровь. Я закричала. В это время как раз на остановке „Семеновская“ вошёл пассажир, как потом я узнала, по фамилии Кошелев и спросил: „За что бьёте?“ В ответ Козлов заругался и толкнул Кошелева. В этот момент подоспел водитель автобуса Грошин, и они, то есть Грошин и Кошелев, схватили Козлова и вывели из автобуса. Он продолжал ругаться…“

В зале зашумели, послышались слова: «Хулиган! Управы на них нет!.. Только репортёр продолжал сохранять невозмутимый вид, да женщина в первом ряду недовольно посмотрела на возмущавшихся.

«Наверное, родственница Козлова, — подумал я. — А может быть, мать».

У народного заседателя Шевелева заходили под кожей желваки. Он нервничал. А Валентина Эдуардовна не проявляла никаких эмоций.

— «…Свидетель Грошин на предварительном следствии заявил, — продолжал читать обвинительное заключение судья, — что поднявшийся в автобусе крик, а затем и плач Харчевой привлекли его внимание. Он остановил автобус, и когда вошёл через заднюю дверь, то увидел, как Козлов толкнул Кошелева…»

— Подсудимый Козлов, признаете себя виновным? — спросил судья.

Козлов бросил в притихший зал решительное и короткое:

— Нет!

Женщина с пухлым лицом, сидящая в первом ряду, не удержалась и выкрикнула:

— Правильно, Петенька, правильно…

На лицах других присутствующих в зале суда отразилось полное недоумение.

«Зачем он это делает?» — подумал я, услышав заявление подсудимого, который на предварительном следствии полностью признал предъявленное ему обвинение.

— Каково мнение сторон о порядке допроса? — спросил судья.

Я предложил заслушать вначале показания потерпевшей, затем свидетеля, после чего допросить подсудимого.

— Я тоже так считаю, — заявил Вильнянский.

Не возражала и потерпевшая Харчева. Это была совсем ещё молоденькая девушка, с курносым носиком и живыми серыми глазами.

Посовещавшись на месте, суд согласился с предложенным порядком и решил приступить к судебному следствию.

Как и положено по закону, Николай Максимович, прежде чем допрашивать потерпевшую, разъяснил ей, что она должна говорить суду правду и только правду, а за отказ от дачи показания и за дачу заведомо ложных показаний она может быть привлечена к уголовной ответственности по статьям 181 и 182 Уголовного кодекса РСФСР.

После этого Харчева подошла к столу секретаря судебного заседания, расписалась в том, что предупреждена, и встала перед судом в ожидании вопросов.

— Что вы можете сказать по данному делу? — обратился судья к потерпевшей.

Я заметил, как она волнуется. И её волнение понятно: выступать пред судом, перед целым залом… Не каждый сохранит спокойствие.

— Наш автобус ехал последним рейсом, — тоненьким голоском как-то жалобно начала Харчева. — Когда Козлов вошёл, я предложила взять билет. Он встал и хотел заплатить за проезд, но автобус в это время тряхнуло, и он случайно задел меня по лицу…

В зале стали удивлённо переглядываться, а затем переговариваться. Женщина из первого ряда утвердительно замотала головой, как будто присутствовала при этом, и даже репортёр оживился и вытащил из кармана помятый блокнот.

— Козлов не хулиганил, не ругался, — продолжала она, — а задел меня по лицу совсем случайно. Понимаете, нос у меня слабый: чуть что — сразу кровь. И от жары так бывает.

Шум в зале нарастал. Судья призвал присутствующих в зале к порядку:

— Тише, товарищи, тише! Потерпевшая Харчева, продолжайте.

— Так вот я и говорю: кровь пошла у меня из носу. А вошедший на остановке пассажир Кошелев увидел кровь и подумал, что Козлов меня ударил, стал обвинять Козлова в хулиганстве, хотя тот совсем ни при чем. И я лично к нему никаких претензий не имею…

— За что Козлов толкнул Кошелева? — спросил судья.

— Не знаю, я не видела.

— Но ведь вы на предварительном следствии, — начал я, — давали другие показания. Чем вы объясните это противоречие?

Харчева неопределённо пожала плечами.

— Я не знаю… Может быть, следователь неправильно записал. Да, я ещё хочу сказать: в тот день у меня, кажется, была температура…

— Вы говорите, что Козлов не отказывался платить за проезд? — спросил потерпевшую адвокат Вильнянский.

— Нет, не отказывался.

— Хорошо, — кивнул адвокат, делая на листочке какие-то пометки.

— Почему же вы, — обратился я вновь к потерпевшей, — на предварительном следствии не заявили, что все это недоразумение, что Козлов ни в чем не виноват?

— Не знаю, — неуверенно ответила она. — Как-то так получилось…

— Видимо, допрос свидетеля Грошина внесёт ясность в дело, — решил Николай Максимович и предложил Харчевой сесть на своё место.

— Пригласите свидетеля Грошина, — попросил судья.

Открылась дверь. Вместо Грошина вошла полная женщина с огромной хозяйственной сумкой, из которой торчал кочан капусты.

В зале возникло оживление. На минуту все забыли о судебном заседании, о свидетелях.

Но уже скоро судье удалось восстановить тишину. Полная женщина с хозяйственной сумкой потеснила кого-то в первом ряду и села прямо против Николая Максимовича. У неё действительно был очень смешной вид, и сам Чернышёв с трудом удерживался от улыбки.

— Пригласите свидетеля Грошина, — ещё раз повторил он.

— Я здесь.

Оказывается, никто не заметил, как во время суматохи в зал вошёл свидетель. Теперь все с интересом разглядывали его. Это был высокий, интересный парень, с несколько самодовольным видом, одетый в модные джинсы и спортивную куртку.

— Я Грошин. Спрашивайте. Лишнего времени нет, на работу надо. План…

Чернышёв пристально посмотрел на Грошина, и тот под его взглядом замолк.

— Что вы можете нам сообщить по этому делу? — обратился судья к Грошину после того, как ему был разъяснён гражданский долг и обязанность правдиво рассказать все известные обстоятельства, относящиеся к данному случаю, и сделано предупреждение об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний.

— Знаете, товарищи, — заговорил Грошин, — я, может быть, и резко, по-рабочему скажу, но все это дело, из-за которого меня сюда пригласили, яйца выеденного не стоит…

— Ваши умозаключения можете оставить при себе, — строго заметил судья.

— Говорите по существу.

— А я и говорю по существу, что дела-то и нет…

Грошину, видно, понравился собственный каламбур, и он засмеялся, поглядывая в зал, словно ожидая оттуда поддержки.

— Козлов спокойно вошёл в автобус, взял билет, а когда хотел сесть, вагон тряхнуло, и он случайно задел Харчеву по лицу. А у неё, товарищи, нос очень слабый: чуть что — кровь так и хлещет…

— А зачем же вы тогда остановили автобус? — спросил судья.

— Во-первых, это была остановка, а во-вторых, я услышал шум: это Кошелев с бранью набросился на Козлова.

— А на предварительном следствии вы давали такие же показания? — спросил я.

— Конечно.

— Прошу зачитать его показания, — обратился я к суду.

Зал молчал, понимая, что наступил важный момент, что от правильности показаний Грошина зависит многое.

Судья стал читать:

— «…Я услышал крики в автобусе, брань, затем плач Харчевой. Войдя в автобус через заднюю дверь, я видел, как Козлов толкнул Кошелева. У Харчевой из носа текла кровь. „Вот этот меня ударил“, — сказала она, показывая на Козлова. Вместе с пассажиром Кошелевым мы уняли разбушевавшегося хулигана».

— Что вы на это скажете? — спросил я.

— Подписал не читая, — не задумываясь ответил Грошин.

Народный заседатель Шевелев как-то растерянно посмотрел на судью.

— Есть ещё показания другого свидетеля, — спокойно заметил судья. — Кошелева Вадима Лазаревича. Он, правда, отсутствует на сегодняшнем заседании, поскольку находится в командировке.

— Прошу огласить его показания, данные на предварительном следствии, — вновь обратился я к суду с ходатайством.

Адвокат не возражал.

— Так как свидетель Кошелев сейчас отсутствует, — начал говорить судья, но в это время женщина с хозяйственной сумкой, наделавшая столько переполоха во время заседания, как школьница, подняла руку, а потом встала и заявила:

— Товарищ прокурор, товарищи судьи, а мой брат как раз сегодня приехал…

В зале опять засмеялись.

— Простите, но при чем тут ваш брат? — спросил судья.

— Речь идёт о свидетеле Кошелеве, — вмешался народный заседатель Шевелев.

— А я о ком говорю? Вадим Кошелев и есть мой брат. Он сегодня рано утром приехал…

Суд, посовещавшись на месте, решил прервать судебное заседание и вызвать свидетеля Кошелева.

Через час судебное заседание возобновилось. В зале переговаривались, но, когда вошли и сели на свои места судья и заседатели, все стихли и воцарилась тишина.

— Свидетель Кошелев, — сказал Николай Максимович, — вы должны говорить суду только правду…

— Постараюсь, — сказал, расписываясь, Кошелев. — Врать не в моих привычках.

— Расскажите, что произошло в автобусе. Постарайтесь вспомнить все. Это очень важно.

— Хорошо. Это было двадцать седьмого августа, — начал свой рассказ Кошелев. — Да, двадцать седьмого. В тот день после работы у нас было профсоюзное собрание. Длилось оно очень долго, было много вопросов, споров. А потом ещё концерт. Одним словом, освободился я поздно вечером, было около двенадцати ночи. Когда подошёл автобус, я услышал крик, а потом увидел, как вот этот мужчина, — Кошелев показал на подсудимого, — избивает кондуктора. Я хотел остановить хулигана, он толкнул меня…

— Это неправда! — бросил с места Грошин.

— Что — неправда? — удивлённо спросил Кошелев.

— Да как же вам не стыдно, уважаемый товарищ, — продолжал Грошин. — Зачем вы возводите поклёп на честного человека? Ведь все было не так, как вы говорите. Ну, скажите, зачем вам потребовалось привлекать к суду ни в чем не повинного человека?

— Свидетель Грошин, будете говорить, когда вас спросят, — строго оборвал судья.

— А я уже все сказал.

Кошелев помолчал несколько минут, удивлённо глядя то на Козлова, то на Грошина, то на притихший зал.

— Тут явно какое-то недоразумение, — наконец сказал он. — Конечно же, здесь недоразумение… А может, я что-нибудь не так?..

В зале тишина. Всем понятно: кто-то из свидетелей врёт. Но кто? От этого зависит очень многое и в первую очередь — приговор суда, который в соответствии с законом основывается на тех доказательствах, которые были рассмотрены в судебном заседании.

— Видимо, вы, товарищ Грошин, — говорит Кошелев, — не все видели или забыли, как все произошло.

— Прекрасно видел и помню. Да и Харчева может подтвердить мои слова… Правду я говорю, Люба?

Девушка, не поднимая глаз на людей, утвердительно кивнула головой.

— Свидетель Грошин, встаньте, — сказал судья. — Вы слышали показания Кошелев а?

— Да. И утверждаю, что это неправда.

Кошелев, несколько растерянный, стоит молча.

— Хорош гусь, — зло бросила из первого ряда женщина в косынке, по-монашески надвинутой на лоб.

— Я настаиваю на своих показаниях, — вновь заговорил Кошелев. — И, если можно, прошу допросить при мне кондуктора Харчеву… Понимаете, Грошин в лучшем случае что-то путает, а в худшем… Я даже на знаю что сказать…

Кошелев пристально посмотрел на Харчеву. Она, видимо, почувствовав его взгляд, старалась не поднимать глаз, чтобы не встретиться взглядом. Затем плечи Харчевой начали подёргиваться: она заплакала.

— Довели человека до слез! — не унимался Грошин.

Харчева подняла голову и посмотрела на всех заплаканными, покрасневшими глазами.

— Это не он довёл меня до слез, — глотая слезы, сказала она, кивая на Кошелева. — А… ты, Владимир, ты…

Грошин предостерегающе поднял палец к губам: дескать, молчи.

— Нет, я молчать не буду, достаточно с меня вранья и позора… Все из-за тебя…

Члены суда с вниманием слушали её, репортёр что-то быстро записывал в блокнот.

— Я сказала неправду, — продолжала Харчева, вытирая платком глаза. — Но я не могу больше… Я должна, я обязана рассказать все, как было, потому что из-за меня честного человека, Кошелева, стали подозревать… А ведь то, что рассказал вам Кошелев, — чистая правда. Козлов действительно отказался платить за проезд, ругался, а когда я сказала, что остановлю автобус, он начал бить меня ногой и кулаками…

— А почему же здесь, на суде, вы, Харчева, старались защитить Козлова?

— спросила народная заседательница Ромова. — Почему пытались выгородить его?

— Я не собиралась защищать Козлова. Я сама прекрасно понимаю, что он хулиган…

Грошин опять предостерегающе поднёс палец к губам.

— Нет, не буду я молчать… Понимаете, как произошло? Позавчера, часов в 9 вечера, ко мне пришли Грошин и мать Козлова Евдокия Семёновна. Вон она сидит в первом ряду… — Харчева указала на женщину в косынке и вдруг замолчала.

— Продолжайте, продолжайте, мы слушаем, — сказал судья.

— Так вот, пришли они ко мне. Мать Козлова в слезах. С Грошиным она, видимо, ещё раньше переговорила Вот Владимир, то есть Грошин, и стал выступать: понимаешь, говорит, конечно, Козлов перед тобой очень виноват, и уж как только освободят его, он придёт и прямо на коленях будет извиняться. Ну, а сейчас мы должны ему помочь, выручить парня из беды. Сама, мол, знаешь, сейчас за хулиганство строго. Посадят. А он у матери единственный сын, а старуха — человек больной, сердце у неё плохое и ещё двадцать четыре удовольствия… Мать Козлова, Евдокия Семёновна, в это время прямо слезами исходила. Посмотрела я на неё и жалко стало. А Грошин ещё больше меня разжалобил, невеста, говорит, у него есть, хорошая девушка. Они в следующее воскресенье хотели в загс идти, да видишь, как оно нескладно получилось…

Мать Козлова мне уже чуть руки не целует. Я подумала, подумала да и говорю: ладно, я скажу на суде, что он это нечаянно сделал. Но ведь есть ещё один свидетель. Он тоже уже согласился простить? Оказалось, что мать Козлова с Грошиным уже ходили к нему домой, и им сказали, что он в командировке и приедет не скоро… Вот и все, товарищи судьи. Мне стыдно, стыдно смотреть в глаза и Кошелеву, и вам, и всем…

Харчева вновь расплакалась.

Когда судебное следствие закончилось, судья предоставил мне слово для произнесения обвинительной речи. Текст этой речи не сохранился, а воспроизводить её заново, спустя много лет, — дело сложное. Но хорошо помню, что, выступая по делу Козлова, я начал с оценки общественной опасности, которую представляет собой хулиганство, а затем перешёл к анализу доказательств. Виновность подсудимого теперь не вызывала у меня никаких сомнений. Да, сидящий на скамье подсудимых Козлов — злостный хулиган, который должен быть лишён свободы. Ну, а как быть со свидетелями, теми, кто презрев свой гражданский долг и обязанность перед законом, лгали суду, пытались выгородить преступника?

Отвечая на этот поставленный в обвинительной речи вопрос, я попросил суд возбудить в отношении их уголовное дело.

После этих слов присутствующие в зале суда, словно по команде, повернулись в сторону Грошина и Харчевой. Лица их были растерянными: такого исхода они никак не ожидали.

У Козлова оставалась последняя надежда — адвокат. Он посмотрел на него умоляющими глазами. Виктор Васильевич Вильнянский был квалифицированным, опытным защитником. И говорил прекрасно. Но несмотря на все его старания, облегчить участь подсудимого было трудно. Адвокат просил суд о снисхождении.

А когда суд предоставил Козлову последнее слово, он только и сказал:

— Прошу не лишать меня свободы.

Суд удалился на совещание для вынесения приговора.

Часа через полтора мы стоя слушали приговор суда.

— …Руководствуясь статьями 301 и 303 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, — громко и внятно читал судья, — суд приговорил Козлова Петра Григорьевича по статье 206 части второй Уголовного кодекса РСФСР к трём годам лишения свободы.

Когда судья кончил чтение приговора, зал сразу оживился, кто-то спорил, что-то доказывал. Репортёр захлопнул свой блокнот. Грошин застегнул «молнию» на своей спортивной куртке, махнул рукой и направился к выходу. Но судьи продолжали стоять. И когда Грошин был уже в дверях, он услышал, как в зале наступила тишина и судья стал читать новый документ. Он решил уйти, не слушать, здесь его больше ничего не интересовало, но вдруг громко произнесённая его фамилия заставила остановиться и выслушать последние слова судьи:

— За дачу ложных показаний суд определил возбудить против Грошина Владимира Терентьевича и Харчевой Любови Ивановны уголовное дело по статье 181 Уголовного кодекса РСФСР…

Грошин так и окаменел в дверях. Только теперь он понял: суд согласился с мнением прокурора и вынес определение о возбуждении уголовного дела.

Предварительное следствие по делу Грошина и Харчевой длилось недолго.

На этот раз Грошин не пытался отрицать свою вину и выложил сразу всю правду на первом же допросе. Он рассказал, как Евдокия Семёновна Козлова, узнав, где живёт Грошин, пришла к нему незадолго до суда. Она пригласила его к себе домой. Сначала Козлова говорила, что просто хочет узнать все подробности, чтобы передать их адвокату, которому это поможет при защите сына. Когда Грошин пришёл к ней домой, то увидел богато накрытый стол.

В гостях у Козловой он крепко выпил. После этого она и стала выкладывать ему свой план.

— Ты, сынок, не бойся. Все будет шито-крыто…

— А я и не боюсь, — выпятив грудь, заговорил подвыпивший Грошин. — Чего мне бояться? Это твоему сыну, Петьке, бояться надо. Как пить дать угодит за решётку.

— А может, и не угодит, — не унималась Козлова. — За этим я тебя и позвала. Выручи, Володенька, век буду за тебя бога молить!

— Я, тётка, атеист. В бога не верю. Ты говори, чего тебе надо, а там посмотрим…

— Да все очень просто, — прошептала Козлова. — Ты на суде скажи, что все было не так. Что не бил Петя никого по лицу, не хулиганил, мол, не сквернословил… Понимаешь?

— Ну, допустим, я это скажу. Но ведь, кроме меня, ещё два свидетеля будут — Любка Харчева и этот, как его, Кошелев… С Любкой я как-нибудь договорюсь, а вот с Кошелевым…

— А к Кошелеву мы вместе сходим. Не захочет же он, чтобы молодой парень из-за всякой ерунды срок отбывал…

— А кто его знает? Он на вид человек-то вроде серьёзный… Но попробовать, конечно, можно. Попытка не пытка, сама знаешь.

— Ну, вот и договорились… Спасибо тебе, сынок. Век не забуду…

— Это ты, тётка, брось. Мне ни к чему, чтоб меня век помнили. Я не Пушкин… Я материалист, понимаешь? А что значит материалист? Это значит, что интересуюсь благами материальными. Поняла?

Евдокия Семёновна оказалась догадливой. Скоро на столе перед Грошиным лежали джинсы, купленные для сына. Те самые джинсы, в которых Грошин и пожаловал на суд.

— Ну, а как Петьку моего освободят, — говорила она, — так мы тебе ещё подбросим, не сомневайся. Деньги у сына есть…

— Я, тётка, воробей стреляный. Так и запомни: на мякине провести Владимира Терентьевича Грошина невозможно. И заруби себе это на носу!

— Да что ты?! Мы же с тобой теперь, как это говорится, союзники. И у нас друг к другу должно быть полное доверие…

— Вот то-то, — назидательно сказал Грошин.

— Я так думаю, — говорила Козлова, — что эту девчонку, кондукторшу… как её, бишь, кличут?

— Харчева, — подсказал Грошин.

— Вот-вот, Харчева. Так её тоже того, подмазать нужно. Какой ей подарочек, а?

— Э, нет, тётка. С Любкой твой номер не пройдёт. Она не я. Что она в жизни понимает? Ничего. Материальные блага ценит? Отвечу: нет, не ценит. Душу такого человека, как ты, поймёт? Нет, не поймёт. К ней другой подход нужен… Чу, кто такая Харчева? Принципиальная! Но ведь она кто? Баба! А как бабу пронять небось сама знаешь? Жалостью. Но прежде мы с тобой к Кошелеву сходим, ты там поплачься как следует… Ну, а если он и не согласится, черт с ним. Ведь нас будет двое — я и Любка, а он один. Конечно же, поверят нам…

Назавтра утром Козлова и Грошин отправились к Кошелеву. Но там им сказали, что Вадим Лазаревич уехал в командировку и будет через месяц, никак не раньше.

— Ты, тётка, прямо в рубашке родилась, — сказал ей тогда Грошин. — Теперь нам только осталось Любку уломать, но, по-моему, это дело простое…

И вечером того же дня они пожаловали к Харчевой «в гости». Сначала Люба наотрез отказывалась врать на суде, но затем доводы Грошина, а в особенности мольбы и слезы Козловой подействовали на неё…

Дело по обвинению Грошина и Харчевой слушалось выездной сессией народного суда в клубе автобусного парка.

В этом клубе часто устраивались выставки картин самодеятельных художников. На сцене их товарищи по работе выступали в ролях Павки Корчагина, Городничего, Гамлета и Любови Яровой. В актовом зале клуба не раз звучали стихи, написанные своими поэтами…

Но в тот день здесь заседал народный суд. И все люди, сидящие в зале, явились сюда не из любопытства, не жажда каких-то развлечений привлекла их. Они пришли потому, что на скамье подсудимых оказались люди, которых они хорошо знают, чьи судьбы им не безразличны.

За столом рядом со мной сидел лучший водитель парка Михаил Кириллович Кильдеев. Он — общественный обвинитель. Ему доверили товарищи по работе выступить от их имени.

Идёт судебное следствие. Дают показания подсудимые, свидетели. Участники процесса задают вопросы. Присутствующие с нетерпением ожидают выступления Михаила Кильдеева. Наконец, судья говорит:

— Слово предоставляется общественному обвинителю.

— Товарищи, — начал свою речь Кильдеев, — многие из вас давно знают Грошина, вернее, работают с ним. Ведь Грошин трудится в нашем парке с 1970 года.

Многие из вас, наверное, помнят, как около года назад выяснилось, что Грошин покупает так называемый «левый» бензин, чтобы о нем говорили, как об одном из лучших производственников, экономящих горючее. И он со спокойной совестью несколько раз даже премии получал за это.

Отвратительный поступок Грошина вызвал тогда у нас у всех справедливое негодование, и мы даже хотели просить администрацию парка уволить Грошина, потому что он позорит нас, потому что он позорит высокое звание советского человека. Но он тогда сумел убедить нас в том, что глубоко осознал свою вину, что больше никогда так не поступит. Что-что, а клятвы он давать умеет…

Грошин и сегодня ведёт себя неискренно. Вы помните, как свою ложь в суде он пытался объяснить состраданием к матери хулигана Козлова, любовью ко всем матерям. Так ли это?

Кое-кто из здесь присутствующих знает, что у Грошина есть старушка мать, которая живёт в другом городе, что Грошин у неё единственный сын, что получает она небольшую пенсию, а он никогда не помогал ей и даже не писал писем. И семидесятилетняя больная мать хотела через суд взыскать с Грошина алименты. Узнав об этом, он уговорил её отозвать исковое заявление.

Я сейчас так подробно рассказываю о Грошине потому, что некоторые наши работники на собрании даже выступали с предложением взять его на поруки. А преступление Грошина — это не случайный проступок, это следствие всей его непутёвой, нечестной жизни. Он пришёл к выводу, что все ему сходит безнаказанно, что он всегда сумеет вывернуться из любого положения. Наверное, он надеялся, что и сегодня коллектив выступит на его защиту, попросит отдать его на поруки. Но Грошин ошибся. Мнение подавляющего большинства членов нашего коллектива таково: Грошин должен понести строгое наказание…

А теперь я перейду к поступку Харчевой. На первый взгляд может показаться, что её вина ничуть не меньше вины Грошина. Но, товарищи, разве Люба Харчева делала это из каких-то корыстных побуждений? Конечно, нет! И в этом никто не сомневается. Мы знаем Любу как действительно чуткого, отзывчивого человека. Именно на этой отзывчивости и сыграл Грошин. Как говорится, сыграл на слабой струнке. Доброта и отзывчивость — это чудесные качества. Но когда эти качества толкают человека к защите хулигана — это уже зло. Никакой пощады не должно быть у нас к хулиганам! Бороться против них — наш долг! Харчева поступила неправильно, поступила нечестно и, значит, должна понести наказание. Но мы не можем забывать, что разные мотивы толкнули её и Грошина на преступление. И мы по-разному должны к ним отнестись.

Харчевой наш коллектив верит. В прошлом она ничем не запятнала свою совесть. О ней всегда можно было услышать только добрые слова.

Нельзя не принять во внимание и то, что Люба нашла в себе достаточно сил, смелости, чтобы во время судебного заседания по делу Козлова исправить свою ошибку, во всем признаться, хотя и понимала, чем ей это грозит. Харчева помогла разоблачить Грошина, и это тоже немаловажно.

Наш коллектив поручил мне обратиться к суду с просьбой не лишать свободы Любовь Харчеву и передать её нашему коллективу для перевоспитания. Мы понимаем её вину и не стремимся её преуменьшить. Но мы уверены, что сможем воспитать из Любы Харчевой настоящего человека, достойного уважения, и убеждены, что она оправдает наше доверие…

Не скрою, речь Михаила Кильдеева мне понравилась. И, выступая вслед за ним, я как прокурор поддержал основное положение и выводы общественного обвинения, которые, судя по реакции зала, разделялись если не всеми, то абсолютным большинством присутствующих.

Выступили адвокаты. Первым говорил тот, что защищал Грошина. Его предложение применить к Грошину условное осуждение было встречено гулом неодобрения.

Суд удалился на совещание, и сразу в зале стало шумно. О Грошине как будто забыли, но зато имя Харчевой не сходило с языка.

— Жалко дивчину, — сказала пожилая женщина в скромном сером платье. — И, главное, видно, что уж очень переживает она, что слезы у неё от самого сердца идут.

— Верно, жаль, — подхватил рядом сидевший мужчина. — Вся жизнь у неё впереди, но этот день она надолго запомнит.

Всех присутствующих очень волновал вопрос: отдадут ли Харчеву на поруки. И не было среди присутствующих ни одного человека, который бы не хотел этого.

И вот, наконец, чтение приговора. Весь зал стоит, напряжённо затаив дыхание, а судья ровным голосом медленно читает:

— …Признать вину Грошина и Харчевой доказанной… Приговорить Харчеву Любовь Ивановну по статье 181 Уголовного кодекса РСФСР к одному году лишения свободы, но, принимая во внимание её чистосердечное признание и ходатайство коллектива автобусного парка, считать меру наказания условной с испытательным сроком два года и передать Харчеву Л.И. коллективу автобусного парка для перевоспитания и исправления…

В зале невольно пронёсся вздох облегчения. Судья на мгновение поднял голову и чуть заметно улыбнулся уголком губ.

— Грошина Владимира Терентьевича, — продолжал чтение приговора Чернышёв, — по статье 181 части второй Уголовного кодекса РСФСР приговорить к трём годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии…

Грошин внимательно вслушивается, стараясь не пропустить ни единого слова. Но вот оглашение приговора окончено, а он как будто ещё ждёт чего-то. Вдруг скажут, что «условно», что его тоже «передать коллективу для перевоспитания», вдруг произойдёт чудо. Но зал постепенно начинает пустеть. Судьи удаляются. И Грошин понимает, что чуда не произойдёт.

Два милиционера становятся по бокам. Грошина взяли под стражу.

«СЛУЧАЙ В ГОРАХ»

Вернулся из отпуска я отдохнувший, просмолённый ветром Балтийского моря. И несколько размагниченный. Но сразу пришлось с головой окунуться в работу: в прокуратуре скопилось много дел.

Не успел я ещё войти в привычное русло, раздался звонок из области. Помощник прокурора области, курирующий наш район, сказал:

— Захар Петрович, хорошо бы вам самому как районному прокурору поддержать в суде обвинение по делу Емельяновой.

— У нас такого в производстве нет, — ответил я, отлично зная, какие велись у нас дела.

— Позвоните в суд. Оно направлено в Зорянский народный суд по указанию заместителя Председателя Верховного Суда РСФСР.

— А что такое?

— Емельянова проживает у вас. И другие лица тоже. Учитывая это, и направили дело к вам…

— Что же, если вы считаете, что обвинителем непременно должен быть я, не возражаю…

В тот же день позвонили и с телевидения. Ведущий областного тележурнала «Закон есть закон» интересовался, когда будет слушаться дело Емельяновой. Я посоветовал позвонить по этому вопросу Чернышёву — председателю Зорянского районного народного суда.

Меня заинтересовало такое внимание к делу Емельяновой со стороны руководства и телевидения.

Связался с председателем нарсуда по телефону. Чернышёв подтвердил, что такое дело получено. Мы договорились, что изучать его я засяду в суде буквально с завтрашнего дня…

Предварительное следствие провёл старший следователь прокуратуры автономной республики, где произошло это событие. Обвиняемой по нему проходила Емельянова Ирина Сергеевна, диспетчер железнодорожной станции Зорянск-Пассажирская, двадцати четырех лет, ранее не судимая.

Итак, с чего все началось?

Туристы местного клуба решили летом совершить поход по Кавказу.

Я представил себе молодых, крепких девушек и парней, которых манило к себе южное солнце, сверкающие снежные вершины, вечера у костра.

С каким, наверное, нетерпением ждали они день, когда, сойдя с поезда наконец, отправятся в горы. Судя по всему, подготовка прошла у них гладко. Маршрутно-квалификационная комиссия утвердила маршрут похода, ребята намеревались пройти от Нальчика через Сванетию до Черноморского побережья Грузии.

В путь вышли две группы в составе десяти человек. Одну возглавил старший инструктор по туризму Леонид Леонидович Пуркач, опытный наставник. Емельянова была руководителем второй группы, состоящей из четырех человек — Олега Макарова, Гали Барченко, Люды Пясецкой и Альберта Балабанова.

Первые дни все было хорошо. 20 июня туристам предстояло преодолеть перевал Шикша. Первым провёл свою четвёрку Пуркач. За ними двигалась группа Емельяновой. Но она отклонилась от пути, которым прошёл первый отряд.

Когда основной перевал остался позади, группе Емельяновой предстояло спуститься по узкому и крутому жёлобу, выходившему на край пропасти.

Участники группы шли в связках (единственное место на маршруте, где требовалось соединение предохранительной верёвкой).

Первым двигался Балабанов. За ним — Пясецкая. Вторая связка — Галя Барченко и Олег Макаров. Сама Емельянова в связке не была.

Из показаний Пясецкой:

«…Когда мы стали приближаться к жёлобу, то идущая за мной Галя Барченко крикнула: „Справа „живой“ камень! Осторожно!“ Этот приказ был передан Емельяновой Ириной Сергеевной. Я действительно увидела справа камень. Первым вошёл в жёлоб Алик Балабанов и обошёл камень не касаясь. Он прошёл жёлоб, завернул на площадку и дал сигнал двигаться. Я также прошла жёлоб благополучно. Потом должна была идти Галя Барченко. Сзади её страховал Олег. Как все произошло, не знаю. Но вдруг я услышала шум: мимо нас пролетели Галя и Олег. Они исчезли за краем пропасти.

…Мы выпустили из ракетницы три красные ракеты — сигнал бедствия. Дно пропасти, на котором лежали Макаров и Барченко, было метрах в семидесяти. Алик Балабанов рвался спуститься вниз. Ирина Сергеевна останавливала его — в этом месте спускаться было нельзя. Балабанов не послушался и полез вниз. Он поскользнулся, покатился по склону. К счастью, метров через десять задержался на каменной плите.

Когда Алика вытащили, у него был открытый перелом ноги. Его спустили в долину, а оттуда доставили на вертолёте в Нальчик, затем отправили на самолёте в Москву, к знаменитому ортопеду…

После гибели Барченко и Макарова отряд прервал свой поход. Мы вернулись в Зорянск».

Как и почему произошло несчастье, выяснилось со слов Емельяновой:

«…Перед тем как группе пройти жёлоб, я осмотрела его сама. У входа его, справа, находился „живой“ камень, то есть лежащий неустойчиво и которого ни в коем случае нельзя касаться. Он может легко сорваться. Олег Макаров шёл в связке последним. Я передала команду: „Осторожно! Справа „живой“ камень. Не трогать!“ Олег передал приказ Гале. Галя — остальным двоим. Прошёл жёлоб Балабанов, затем Пясецкая. Пошла Галя. Олег должен был дождаться, когда она пройдёт жёлоб и закрепится на площадке. Но он пошёл раньше. Барченко ещё не вышла из желоба. Это было грубым нарушением. Второе нарушение, приведшее к роковым последствиям, — Макаров тронул еле державшуюся глыбу. Она зашаталась и пошла вниз. Олег пытался удержать камень, но не смог. Камень увлёк за собой Макарова, сбил Галю, которая не успела выскочить из желоба…»

Двенадцатый и тринадцатый листы дела — два постановления следователя: одно об избрании Емельяновой меры пресечения — её взяли под стражу, и второе — предъявление ей обвинения в убийстве Макарова и Барченко на почве ревности.

Что же послужило основанием для такого вывода?

В четвёрке, которую вёл через перевал начальник отряда Пуркач, находилась Рузаева — близкая подруга погибшей. При допросе она рассказала:

«…В Зорянский клуб туристов Олег Макаров пришёл по совету Емельяновой в прошлом году. Олег был высокий, интересный парень. Увлекался лыжами. Когда члены клуба туристов занимались подготовкой к летнему походу по Кавказу, то совершили несколько тренировочных переходов. Ирина Сергеевна старалась быть рядом с Макаровым. Потом он несколько раз провожал её из клуба домой. Отправиться в поход уговаривала Олега тоже Емельянова.

Макаров попросил Емельянову включить в состав отряда ещё одного человека — Барченко. Ирина Сергеевна сначала согласилась, а потом почему-то была против.

Из всех участников только Макаров и Барченко не имели достаточного опыта горных походов. Но на общем собрании все проголосовали за то, чтобы включить их в отряд.

…Галю я знаю давно, мы вместе учились в школе. Мне также известно, что уже два года она встречалась с Олегом, ходили в кино, на танцы, бывали вместе на институтских вечерах… За день до перевала Галя сказала мне, что она боится идти с Емельяновой. Я предложила ей поговорить с Леонидом Леонидовичем, чтобы поменяться местом с кем-нибудь из нашей четвёрки. Тогда она сказала: «А как же Олег? Мы договорились быть вместе». И Олег тоже был недоволен Ириной Сергеевной. Я как-то спросила, почему. Он ответил, что она все время цепляется к нему…

Когда мы увидели красные ракеты, то я сразу подумала, что несчастье произошло именно с Галей. Но оказалось, что погиб ещё и Олег».

Лист дела No 37. Протокол допроса обвиняемой Емельяновой.

«…Вопрос: Когда вы познакомились с Макаровым?

Ответ: Полгода назад.

Вопрос: При каких обстоятельствах?

Ответ: На лыжной базе. Отдыхали в выходной день.

Вопрос: Какие у вас сложились отношения?

Ответ: Никаких отношений не было.

Вопрос: Вы не встречались?

Ответ: В каком смысле?

Вопрос: Может быть, ходили в кино или ещё куда-нибудь?

Ответ: Нет, не ходили. Я вообще его потом долго не видела.

Вопрос: В городской клуб туристов он записался по нашей инициативе?

Ответ: По моей.

Вопрос: Вы утверждаете, что не встречались с Макаровым. Как же увязать с этим ваши последние слова?

Ответ: Я не встречалась с Макаровым, как встречаются, когда у людей взаимная привязанность. Мы случайно встретились на улице. Разговорились, вспомнили лыжную базу. Я сказала, что он хорошо ходит на лыжах. Посоветовала попробовать себя в горнолыжном спорте или в горном туризме. Он заинтересовался… Вот так и пришёл в клуб.

Вопрос: Вы знали, какие взаимоотношения у Макарова и Барченко, когда он предложил включить её в поход на Кавказ?

Ответ: Я вообще не знала, что это Галя. Макаров сказал — друг. Я подумала, что это парень. По фамилии не поймёшь. Узнала позже, когда он привёл Барченко на собрание отряда.

Вопрос: На собрании тоже не возражали?

Ответ: У Барченко не было достаточного опыта горных походов. Я сказала всем об этом открыто.

Вопрос: Значит, когда вы думали, что Барченко — парень, вы не возражали, а когда узнали, что это девушка, выступили против?

Ответ: Я не возражала. Но, узнав, что у Гали невелик опыт горных походов, сказала, что маршрутно-квалификационная комиссия может не утвердить такой состав.

Вопрос. Теперь я хочу у вас спросить, почему вы уклонились от маршрута и пошли со своей группой не там, где Пуркач, а через жёлоб с «живым» камнем?

Ответ: Первым вышел Леонид Леонидович. Мы немного задержались. И когда вышли на этот участок, он был уже не безопасен. Камнепад. Тогда я стала искать другой путь. Мне показалось, что маршрут через жёлоб не опасный. Если бы не камень…

Вопрос: Но ведь камень, как вы называете, «живой» все-таки был? Это уже угроза для прохождения.

Ответ: Нет, камень был неопасен. Надо было всего лишь всем строго соблюдать мой приказ — не трогать его, и ничего не случилось бы…»

Сороковой лист дела — номер областной молодёжной газеты за 2 июля. Красным карандашом жирно обведён подвал на третьей странице. Заголовок: «Трагедия в горах…»

«…Я только что вернулся из Зорянска, — писал корреспондент. — Мне хотелось узнать, увидеть, поговорить с теми, кто близко знал Емельянову, Галю Барченко и Олега Макарова. Я собирал только факты. Привожу некоторые высказывания.

Школьный учитель:

— Олег был дисциплинированным, выдержанным мальчиком. Участвовал в кружках, активно помогал педагогам в поддержании дисциплины, общественник. Окончил школу с серебряной медалью. Мы, его наставники, возлагали на него большие надежды. Гибель Макарова буквально потрясла всю школу…

Доцент института, в котором учился Олег на пятом курсе:

— О Макарове могу сказать самое хорошее. Из него вышел бы отличный специалист. Зная трудолюбие, собранность и крайнюю щепетильность Олега к выполнению своих общественных обязанностей (он был членом студкома), а также прилежность, я бы сказал, рвение, с каким он относился к учёбе, дисциплине в освоении знаний, мне просто не верится, что с ним могла произойти нелепая случайность. Не забудьте, Макаров — спортсмен…

Тренер по лыжам, мастер спорта:

— Олег Макаров — отличный спортсмен, которого можно ставить в пример в смысле дисциплины, режима и волевых качеств…

Постоянный спутник Макарова в походах на байдарках:

— Олег никогда не шёл на риск ради самого риска. Это качество особенно проявлялось, когда мы ходили по рекам в Карпатах. В случайность не верю…

Заместитель начальника цеха:

— Работаю с отцом Олега, орденоносцем, депутатом Верховного Совета республики, двадцать лет. Трудовая, спаянная семья. Знаю Олежку с детского возраста. Знаю также и Галю Барченко. Радовался их чистой, светлой дружбе. По-моему, Олег сделал бы даже невозможное, чтобы предотвратить случившуюся трагедию».

А вот как журналист характеризует Емельянову. Разумеется, не своими словами — приводит высказывание председателя городского совета по туризму:

«Ирина Сергеевна с 18 лет занимается туризмом. У неё первый спортивный разряд. Руководителем группы была не раз Можно сказать, что всегда пользовалась авторитетом и уважением туристов, была строга и требовательна при выполнении инструкций и правил безопасности, что очень важно для предотвращения травматизма и несчастных случаев в горах. Весь отряд был неплохо подготовлен. Скажу откровенно: у нас ни в коем случае не возникала мысль, что в отряде может произойти какое-нибудь происшествие. Инструктор с такой квалификацией, как Емельянова, не допустила бы подобное…»

Дальше автор приводит высказывания двух участников похода, вернувшихся в Зорянск.

«…Емельянова с первых же дней невзлюбила Галю Барченко. Придиралась к ней сверх меры. Были у Ирины Сергеевны стычки и с Олегом Макаровым…»

«По-моему, Емельянова просто-напросто ревновала Олега.

Зачем он согласился идти под её руководством в горы да ещё уговорил отправиться в поход Галину — не знаю. Добром это не могло кончиться…»

Вот к какому выводу подводит корреспондент читателя:

«Там, в горах, где на каждом шагу туриста подстерегает смертельная опасность, только взаимная дружба и товарищество служат порукой безопасности каждого. Любая искра недоброжелательности может вспыхнуть в пламя ненависти. От ненависти до преступления — один шаг…

Почему я говорю о преступлении? Слишком очевидно, что гибель двух молодых людей не могла произойти случайно, в силу приведённых выше объективных обстоятельств. Олег Макаров был настолько дисциплинированный человек, что не мог ослушаться приказа руководителя. Емельянова — достаточно опытный турист и альпинист, чтобы заведомо поставить свою четвёрку под угрозу. Да и место, где произошла трагедия, по общему признанию, не столь опасно. Если бы не «живой» камень…

Но «живой» камень сдвинулся с места. Почему он сдвинулся? Вот на этот вопрос должна дать ответ Емельянова».

Статья была написана остро. Но как ни благороден был порыв автора, я подивился его категоричности: ведь когда писалась статья, следствие только разворачивалось!

Читаю показания Люды Пясецкой:

«…Вопрос: Вы видели, как Олег Макаров вошёл в жёлоб?

Ответ: Нет. Этот момент я пропустила. Мне казалось, все будет нормально. Мы с Аликом Балабановым прошли жёлоб очень легко…

Вопрос: Вы когда-нибудь слышали от Емельяновой угрозы в адрес Барченко или Макарова?

Ответ: В каком смысле?

Вопрос: Угрожала ли чем-нибудь Емельянова Макарову и Барченко?

Ответ: Нет, угроз не было. Единственный раз она в резкой форме приказала Олегу помазать рот губной помадой. Он сначала не хотел…

Вопрос: Для чего надо было ему мазаться губной помадой?

Ответ: А как же! В горах это обязательно. И женщинам, и мужчинам. Чтобы губы не растрескались…

Вопрос: Больше у Емельяновой с Макаровым не было стычек?

Ответ: Я во всяком случае не замечала.

Вопрос: А с Галей Барченко?

Ответ: Да, было один раз, припоминаю. Ирина Сергеевна предупредила всех, что снег брать в рот нельзя. Галя не послушалась. Не придала значения, наверное. Она ведь в первый раз… И к вечеру у неё так распухла губа, что мы кормили её из ложечки. На биваке Ирина Сергеевна сказала Гале: «Если это ещё раз повторится, сниму с маршрута».

Из протокола допроса И.Лебедева (он был в четвёрке, которую вёл Пуркач):

«…За два дня до перехода перевала Шикша я нечаянно услышал разговор Емельяновой и Макарова. Они стояли возле моей палатки, думая, наверное, что в ней никого нет. Олег сказал: „Ирина, перестань цепляться к Гале. Все тебе не так да не этак. Мне надоело“. Ирина Сергеевна ответила: „Если бы я знала, что ты затащишь её в отряд, то не пошла бы в поход совсем. Меня звали на Памир… Я к ней не цепляюсь. Она ничего не хочет понимать. Здесь не городской парк. Горы не для сопливых и глупых девчонок“. Макаров ответил ей резко: „И не для старых дев“. Емельянова после некоторой паузы произнесла: „Ты ещё пожалеешь о своих словах“. Мне показалось, что она заплакала…

Вопрос: Вы хорошо знали Макарова?

Ответ: Познакомились в клубе.

Вопрос: Какие взаимоотношения у Емельяновой и Макарова?

Ответ: Мне кажется, они нравились друг другу.

Вопрос: Из чего вы заключили это?

Ответ: Как-то он провожал её домой. Я живу недалеко от Ирины Сергеевны. Мы шли вместе. Потом я попрощался и зашёл в свой двор. Мне показалось, что они целовались, оставшись одни…»

Классический треугольник. Две девушки и парень. Но Галя моложе Емельяновой. Да и Олег тоже моложе Ирины Сергеевны почти на три года. Вот тебе и примерный малый! Впрочем, может быть, это было лишь вспыхнувшее и быстро угасшее чувство.

Не понятно только, зачем Макаров потащился в этот поход с любимой девушкой? Неужели он не понимал, что создаст довольно сложную ситуацию?

Следователь попытался разобраться в ней.

Снова протокол допроса обвиняемой:

«…Вопрос: У вас с Макаровым были близкие отношения?

Ответ: Нет.

Вопрос: Он когда-нибудь провожал вас домой?

Ответ: Один раз. Мы шли втроём — я, Олег и Ваня Лебедев.

Вопрос: Как вы расстались в тот вечер с Макаровым?

Ответ: Он довёл меня до калитки, попрощался и ушёл.

Вопрос: Может быть, поцеловал?

Ответ: Да.

Вопрос: А потом что?

Ответ: Ушёл.

Вопрос: Вы встречались ещё вне клуба?

Ответ: Больше не встречались. Появилась Галя…

Вопрос: Макаров вам нравился?

Ответ: Да.

Вопрос: В походе Макаров не проявлял к вам такого внимания, как в тот вечер, когда провожал домой?

Ответ: Нет. Он все время был с Барченко…»

Я попытался проследить ход размышлений следователя.

Емельянова влюбилась в интересного молодого парня. Вовлекла его в клуб туристов, уговорила идти в поход… Но в последний момент в группу включается Галя. Поначалу инструктор не знает, что за этой фамилией скрывается любимая девушка Олега. И кандидатура нового участника маршрута не вызывает со стороны Емельяновой никаких возражений. Но потом, узнав, в чем дело, она хочет помешать отправиться Гале в поход. Но та все-таки отправляется на Кавказ. Емельянова всячески третирует её. Дальше — известно. Надежды инструктора терпят крах. Более того, Макаров оскорбляет её. Барченко чувствует недоброе в поведении инструктора группы и делится своими опасениями с подругой, Рузаевой.

Развязка наступает при переходе перевала Шикша. Ослеплённая ревностью, Емельянова заводит вверенную ей группу из четырех участников похода в опасное место и, пользуясь ситуацией, губит влюблённых. Соперница погибла, но и Олег тоже. По принципу: пусть лучше он не достанется никому…

А где показания Альберта Балабанова, который самоотверженно ринулся спасать товарищей и едва не погиб сам? Кстати, Емельянова останавливала его… Тоже коварство?

Но допроса Балабанова в деле пока не было.

Дальше я ознакомился с показаниями руководителя отряда Пуркача.

«…Вопрос: Леонид Леонидович, имела ли Емельянова Право изменить маршрут, по которому вы провели первую группу?

Ответ: Вообще-то имела.

Вопрос: Это допускается инструкцией?

Ответ: Допускается.

Вопрос: В каких случаях?

Ответ: Когда руководитель группы находит более удобный путь, если маршрут по каким-то причинам становится труднопроходимым.

Вопрос: Вы сами исследовали то место, где произошло несчастье?

Ответ: Конечно.

Вопрос: До того, как там прошла группа Емельяновой, или после?

Ответ: После. Я прибыл туда вместе с работниками КСС — контрольно-спасательной службы. И моё мнение: участок, который выбрала Ирина Сергеевна, не представляет опасности. Не тронь Макаров «живой» камень, все было бы благополучно.

Вопрос: А маршрут, по которому шли вы, действительно стал труднопроходимым?

Ответ: Да. После камнепада. Маршрут Емельяновой был лучше.

Вопрос: Камнепад мог образоваться в результате прохождения вашей группы или позже?

Ответ: Когда угодно. Он может произойти в любой день. И сам по себе. Обычно это происходит утром или вечером. Утром, когда тает цементирующий камни лёд, вечером, когда камни охлаждаются и растрескиваются.

Вопрос: Вы как руководитель всего отряда замечали, что отношения между Емельяновой, Барченко и Макаровым нездоровые?

Ответ: Отношения, по-моему, были совершенно нормальными.

Вопрос: Может быть, Емельянова излишне придиралась к Барченко и Макарову?

Ответ: Ничего подобного. Емельянова со всеми одинаково строга, это верно, но такая строгость оправдана. В походе, в горах, важно соблюдать все правила безопасности Мне даже показалось, что Ирина Сергеевна вела себя по отношению к Барченко не так требовательно, как следовало бы. А что касается Емельяновой и Макарова, — они были хорошими друзьями…»

Я прежде никогда не встречался с делами, связанными ни с горным туризмом, ни с альпинизмом. И поэтому техника этого спорта мне незнакома. Но когда я прочитал показания Пуркача, у меня возникло двойственное чувство.

Свидетели Рузаева и Лебедев, а также автор статьи молодёжной газеты приводили факты, указывающие на то, что действия Емельяновой могли быть преступными. Руководитель же отряда утверждал обратное.

Но если маршрут действительно не представлял опасности, группа была подготовлена хорошо, Емельянова инструктор опытный, а Олег Макаров, по отзывам знавших его людей, был человеком дисциплинированным, с высоким чувством ответственности, то как же могло случиться трагическое?

По словам Емельяновой, Олег Макаров тронул камень, заведомо зная, к чему это может привести. Так мог поступить только самоубийца.

Впрочем, почему автор статьи обязательно прав? Люди, потрясённые гибелью молодого человека, хотели, конечно же, рассказать корреспонденту прежде всего о хороших, светлых сторонах его характера. Но уж так ли был дисциплинирован Макаров? Может быть, он попытался изобразить перед Галей этакого героя? (Стеснялся же он употреблять губную помаду, пока Емельянова не настояла на этом!) И ещё. Корреспондент молодёжной газеты — не следователь. С фактами он может обращаться вольно. Уж слишком много эмоций. Тут до ошибки недалеко. Впрочем, бывает, и следователи ошибаются…

Опять же — Пуркач. Может быть, он просто не заметил, что творится в отряде?

Я вернулся к первой странице протокола его допроса, где имелись данные о нем, и не поверил своим глазам: Леониду Леонидовичу шёл шестьдесят шестой год!

А ведь он должен не только совершать трудные, почти непостижимые в такие годы путешествия, но ещё вести за собой, помогать людям, молодым и здоровым.

Я попытался представить себе Пуркача и не смог. Завораживал его возраст.

Но каков бы он ни был, его словам я поверил. Когда за плечами столько прожитых лет, любая ложь или полуправда вряд ли возможна, если речь идёт о решении судеб. Потом он наверняка в совершенстве знает все тонкости горных походов.

И снова показания участника похода Лебедева (листы дела 53-54).

«…Вопрос: Вы как сосед Емельяновой, что можете сказать о ней?

Ответ: Странная она какая-то. Только и знает — работа, работа, а летом — горы. Живут вдвоём с матерью. Отец от них ушёл. Я никогда не видел её с парнем. Только вот с Олегом Макаровым. Кто-то пошутил в отряде: «Ей бы на базу Украинской академии…»

Вопрос: Что это значит?

Ответ: В Приэльбрусье есть база Академии наук Украины. Там врачи всякие эксперименты проводят. Лечат астму, подымают шизофреников в горы… Эта шутка у нас означает, что человек того, не в своём уме…

Вопрос: В чем же, по вашему мнению, выражалась ненормальность Емельяновой?

Ответ: В отношении Емельяновой это действительно только шутка. По-моему, она нормальная. Но скрытная и молчаливая. А ведь совсем ещё молодая…»

Лебедев слегка приоткрыл завесу. Выходит, Емельянова не была обласкана судьбой. Во всяком случае не избалована вниманием мужского пола. Из-за чего? Внешность, какой-нибудь физический недостаток? Приходилось лишь гадать. Чем она привлекла Макарова? Ведь он явно одно время выказывал Ирине Сергеевне своё расположение. Может быть, у неё добрая, отзывчивая душа… Какую же травму нанёс ей Олег, приведя в клуб Галю Барченко. Потом его слова насчёт «старой девы»…

Как расценить поведение Макарова? Мелочный, дешёвый садизм? Не допекла ли Емельянова своей любовью? Он промелькнул в её жизни яркой звездой, поманил и снова ушёл к другой, глубоко задев душу замкнутой, молчаливой, ещё совсем молодой женщины. Главное, он был на её глазах. Вернее они были на её глазах — Макаров и Барченко. Если Емельянова любила его, представляю, какая это была для неё пытка. Есть отчего разыграться ревности…

Листы дела 69, 70, 71. Заключение экспертов из республиканского совета по туризму и экскурсиям.

«…Проверив участок маршрута, по которому Емельянова повела свою группу, мы пришли к выводу, что при соблюдении соответствующих правил безопасности и инструкций по прохождению подобных мест не было явной опасности для участников похода той категории трудности, какую имели право преодолевать туристы отряда под руководством Пуркача Л.Л. Нахождение при входе в жёлоб „живого“ камня создавало наличие реальной угрозы. Судя по тем действиям, которые предприняла Емельянова, как-то: заранее обследовала маршрут, предупредила способ прохождения данного конкретного участка и т.п., она сделала то, что должен делать каждый руководитель группы.

Однако эксперты считают своим долгом высказать следующее.

По нашему мнению, Емельяновой следовало воздержаться от этого маршрута, так как преодоление в такое время дня естественных русел движения камней, какими являются желоба и кулуары, чревато серьёзной опасностью. Об этом говорится во многих постановлениях и руководствах по горному туризму (см. Методические рекомендации Центрального совета по туризму и экскурсиям ВЦСПС «Опасности в горах». Москва, изд-во «Турист», 1974, с. 27-28; Гранильщиков Ю., Вейцман С., Шимановский В. Горный туризм. Москва, изд-во «Физкультура и спорт», 1966, с. 20 и др.). А Емельянова подошла к тому месту около 10 часов, когда угроза камнепада достигла опасного предела. Жёлоб, по которому спускалась связка туристов, можно было, разумеется, преодолеть с наименьшей опасностью рано утром, когда ещё не начал таять лёд, цементирующий камни, или под вечер.

Далее эксперты хотели бы отметить, что нахождение Емельяновой вне связки могло породить у участников группы мысль о полной безопасности пути при наличии «живого» камня у входа в жёлоб. Это могло ослабить бдительность шедшего последним Макарова, который пренебрёг приказом не прикасаться к каменной глыбе.

В.X.Холаев, мастер спорта СССР по туризму, А.3.Батанист, мастер спорта СССР по альпинизму».

Выводы экспертов были подчёркнуты красным карандашом. Их замечание по поводу того, что Емельянова находилась вне связки, я целиком перенёс в свои записи.

Не явилось ли это роковой ошибкой?

…Наконец, в деле появились показания Альберта Балабанова. Они были получены по отдельному требованию в Москве, в институте Склифосовского, где Балабанов находился на излечении. «…Мы с Людой Пясецкой закрепились на площадке, и по жёлобу стала двигаться Галя Барченко. Когда ей осталось до нас метра четыре, в жёлоб вошёл Олег Макаров, хотя он не имел права делать это, потому что Галя ещё находилась в выемке. Стоящая сзади Емельянова крикнула не то „стой!“, не то „камень!“. Однако Макаров уже задел глыбу. „Живой“ камень, по-видимому, сразу сдвинулся с места, и Макаров, чтобы остановить падение, повалился на него, обхватив руками. Вместе с камнем он пронёсся по жёлобу, сбил Галю и свалился в пропасть».

«Вопрос: В тот момент, когда Макаров вошёл в жёлоб, на каком расстоянии от него находилась Емельянова?

Ответ: Метрах в трех.

Вопрос: Макаров знал порядок прохождения желоба?

Ответ: Да. Более того, Ирина Сергеевна только что ещё раз напомнила нам, как надо спускаться.

Вопрос: Значит, вы утверждаете, что Макаров сам зашёл в жёлоб?

Ответ: Да, он сделал это сам.

Вопрос: Может, он оступился, поскользнулся?

Ответ: Нет, я этого сказать не могу. Он шагнул. Наверное, нечаянно задел камень и, почувствовав, что тот тронулся, хотел прижать его к земле своим телом…»

Итак, Емельянова находилась от Макарова на таком расстоянии, что не могла толкнуть Олега. Камень был сдвинут с места самим погибшим. Теперь все ясно. Но оставалось непонятным, почему все-таки Олег допустил роковую ошибку.

После показаний Балабанова следователь снова допросил обвиняемую.

«…Вопрос: Обвиняемая Емельянова, вот вы ознакомились с мнением экспертов. Вы согласны с заключением?

Ответ: Если бы Олег не тронул камень, все были бы живы.

Вопрос: Но ведь вы нарушили инструкцию. Причём, как пишут эксперты, дважды. Во-первых, стали проходить жёлоб в 10 часов утра, когда это опасно. Во-вторых, не встали в связку. Вот вы, столкнувшись с таким фактом, как бы расценивали действия руководителя группы?

Ответ: Не знаю.

Вопрос: Значит, вы все-таки сомневаетесь в правильности ваших поступков?

Ответ: Я не могу подходить к своему поведению объективно после того, что случилось. Я мучаюсь. Разве можно забыть, как на моих глазах погибли Олег и Галя, а я ничего не сумела сделать для их спасения?

Вопрос: Вы считаете себя виновной в этом?

Ответ: Морально — да.

Вопрос: Объясните, пожалуйста, как вы понимаете это.

Ответ: Не знаю, как передать словами. Ведь Макарова в поход идти сагитировала я. Ну а он — Барченко. Не будь этого, то есть не вступи Макаров в клуб туристов, он был бы жив. И Галя тоже.

Вопрос: Это общий разговор. Речь идёт о вашей роли в этом трагическом случае. Вы, нарушая инструкцию, ведёте группу к тому самому месту, где произошло несчастье. В связке ставите последними Барченко и Макарова. Сами остаётесь вне связки. Олег и Галя гибнут. Все факты против вас. Что вы на это скажете?

Ответ: У меня не было никакого умысла послать их на смерть. Я вам клянусь, не было.

Вопрос: Так что же было?

Ответ: Может, я сделала что-то не так как инструктор, упустила что-то, не досмотрела.

Вопрос: Вы хотите сказать, что проявили халатность?

Ответ: Допускаю.

Вопрос: Допускаете или действительно проявили?

Ответ: Да, проявила халатность…»

Я призадумался. Признание Емельяновой можно было толковать по-разному. Первое. Она взяла меньшую вину. Умышленное убийство или халатность — различие огромное. Второе. Емельянову убедили выводы экспертов. Третье. Она устала. Ей хочется, чтобы поскорее кончилось следствие, допросы, неизвестность…

Следователь, не установив связи между происшествием на перевале Шикша и теми отношениями, которые сложились у Емельяновой с Макаровым и Барченко, вынес постановление об изменении меры пресечения подследственной. Емельянова была освобождена из-под стражи. Ей предъявлялось обвинение в преступной небрежности: статья 172 Уголовного кодекса РСФСР.

Я мысленно одобрил действия следователя. Ему хватило профессионального чутья не увлечься версией убийства. Тоже своеобразный «живой» камень, который едва не натворил в расследовании черт те чего.

Конечно, какие-то сложности во взаимоотношениях инструктора и двух погибших были. Но не они явились мотивами поведения Емельяновой, повлекшими гибель двух молодых людей.

Закрывая последнюю страницу дела, я чувствовал какую-то незавершённость следствия. В общей картине не хватало штрихов, деталей. Смущали меня некоторые противоречия, которые я не мог объяснить. Может, они не столь существенны, но хотелось бы их понять. Я имею в виду прежде всего оценку характера Макарова. Ведь «живой» камень был сдвинут с места им, несмотря на предупреждение инструктора.

Конечно, было бы проще, если бы расследование производилось у нас. А как быть в этом случае? Конечно, отыскивать ошибки у других легко…

В конце концов Емельянова свою вину признала. А детали, пробелы надо постараться восстановить в ходе судебного разбирательства.

…Интерес к процессу над Емельяновой был велик. Ожидалось, что соберётся много желающих присутствовать на нем. Судебное заседание было решено провести в одной из самых больших аудиторий города — во Дворце культуры имени Орджоникидзе.

Защищал Емельянову приезжий адвокат Лисиков. Это был серьёзный оппонент. Правда, в процессах мы с ним не встречались, но его имя я встречал часто в юридической литературе.

Перед самым выходом судей в зале появилась Емельянова. По рядам прошёл шумок. Некоторые даже встали с мест, чтобы поглядеть на неё.

Адвокат, заметив свою подзащитную, спустился по ступеням со сцены в зал. Он что-то сказал ей. Емельянова кивнула головой. Адвокат снова занял своё место.

Скамьи подсудимых как таковой, разумеется, не было. Емельянову посадили в первый ряд партера. Так она и сидела — одна в целом ряду пустых кресел.

Я украдкой разглядывал её: рост — чуть ниже среднего, хорошо сложена. Миловидное лицо. Густые тёмные волосы подстрижены коротко. В лёгком костюмчике из материала с блестящей ниткой, она чем-то напоминала испуганную птицу.

«Встать! Суд идёт!»

За судейский стол прошли Чернышёв вместе с двумя народными заседателями. Один из них — пожилой рабочий, другой — молодой врач. Началась процедура ознакомления с составом суда. Емельянова, прежде чем отвечать, бросила испуганный взгляд на адвоката. Тот продолжал писать. Отводов не последовало.

После оглашения обвинительного заключения Чернышёв обратился к подсудимой с вопросом, признает ли та себя виновной.

— Да, — ответила Емельянова, — я признаю себя виновной морально.

Председательствующий повторил:

— Признаете ли вы себя виновной по существу предъявленного вам обвинения?

Подсудимая снова испуганно посмотрела на Лисикова, но, увидев лишь его плешь, неуверенно произнесла:

— Признаю…

По залу пробежал ропот.

Емельянова рассказала, как все произошло. Не было ничего нового. Председательствующий задал несколько уточняющих вопросов. Затем право допрашивать обвиняемую получил я.

— Скажите, — обратился я к подсудимой, — во время похода, до случая с «живым» камнем, Макаров проявлял недисциплинированность, ослушание? Может быть, не выполнял ваши указания?

Емельянова, некоторое время подумав, ответила:

— Нет. Олег Макаров старался делать то, что было положено. Если говорить по мелочам, возможно, кое-что было. Но если речь шла о важном, о соблюдении правил безопасности, — нет.

— Что вы считаете мелочами?

— Бывало, говоришь ему: «Олег, иди спать, все уже легли. Завтра рано вставать». А он смеётся: «Ничего. Выдержу…» — Емельянова тяжело вздохнула.

— Скажите, у вас не возникало ссор во время похода?

— У нас были хорошие отношения, — ответила Емельянова поспешно.

— А с Галей Барченко?

— Барченко, наверное, на меня обижалась. Она не всегда понимала, что каждая мелочь в горах может грозить серьёзными последствиями. А у меня опыт. Но она быстро убедилась, что лучше слушаться…

— Скажите, чем мотивировал Макаров своё желание отправиться в горы?

— Он говорил, что хочет испытать себя на высоте.

— В горах он был впервые?

— В таких горах — да. Бывал в Карпатах. Но это ведь не то…

— Почему 20 июня, намереваясь одолеть перевал Шикша, вы подошли к жёлобу к 10 часам, тогда как четвёрка Пуркача была уже далеко?

— Мы задержались на биваке из-за Барченко. Снаряжение у неё было не в порядке.

— До перевала Шикша у вас были трудные участки маршрута?

— Были.

— Вы находились вне связки?

— Я всегда шла одна, вне связки.

Я повернулся к судьям:

— У меня больше нет вопросов к подсудимой.

Наступил черёд Лисикова:

— Олег Макаров был проинформирован, как надлежит проходить жёлоб с «живым» камнем?

— Был.

— Вы доверяли Макарову, надеялись на него?

— Да, конечно…

— У меня пока все, — сказал Лисиков.

Обычно догадываешься, для чего адвокат задаёт тот или иной вопрос. Яснее становится линия, какую он будет вести. В данном случае я не совсем уловил, куда гнул мой оппонент. Впрочем, делать прогнозы было ещё рано. Предстоял допрос свидетелей.

Первой вызвали Людмилу Пясецкую.

В зал вошла высокая, светловолосая девушка с удлинённым лицом, крепкими руками. Пясецкая почти слово в слово повторила свои показания, данные на предварительном следствии.

— Вы доверяли Емельяновой как инструктору? — спросил у девушки председательствующий.

— Конечно, доверяла.

— А другие участники группы?

— По-моему, тоже.

— Вот вы обычно шли в связке без Емельяновой. Чувствовали ли вы нерешительность, неуверенность, что руководитель ваш идёт отдельно?

— Ничего такого не было. Наоборот. Ирина Сергеевна старалась быть всегда в таком месте, откуда легко нас в любой момент подстраховать.

Судья о чем-то поговорил с заседателями. Тот, что постарше, задал вопрос свидетельнице:

— Вы вошли в жёлоб второй. Скажите, где находился этот, как вы называете, «живой» камень?

— У входа в жёлоб, с правой стороны.

— Его легко можно было коснуться?

— Простите, я не понимаю ваш вопрос…

— Поясню. Чтобы войти в жёлоб, может быть, надо было обойти этот камень, или он находился в стороне?

— Как вам точнее рассказать… Вот перед нами выемка в горе. Она спускается вниз. Слева — небольшой откос, справа — «живой» камень. Надо было чуть-чуть податься влево, обойти немного камень, а потом уже спускаться по жёлобу. Это совсем не трудно.

Адвокат ограничился только одним вопросом:

— Когда Олег Макаров и Галя Барченко сорвались в пропасть и вы вместе с Балабановым и Емельяновой остались на площадке втроём, был ли поблизости безопасный путь вниз?

— Нет, не было. Спускаться оттуда на дно ущелья — безрассудство. Спасательная команда сделала крюк в несколько километров, чтобы добраться до погибших…

Вызвали Балабанова. Весь зал обернулся к входным дверям. По проходу на костылях прошёл Балабанов, поддерживаемый двумя друзьями.

Альберт Балабанов был крепыш, с широкими плечами, крупным, несколько угрюмым лицом. Давал он показания, опираясь на костыли и выдвинув немного вперёд больную ногу в гипсе. От стула отказался.

— В каких отношениях с погибшими вы находились? — спросил судья.

— В походе мы очень подружились с Олегом. Он был отличным парнем…

Из зала донёсся всхлип. Это не выдержал кто-то из родственников Макарова. Они сидели во втором ряду. Отец, мать, сестра. Говорят, что мать Гали Барченко до сих пор лежит в больнице после сердечного приступа.

Альберт Балабанов, услышав рыдания, сделал паузу. Потом продолжал:

— Он был добрым, весёлым. Может быть, излишне серьёзно относился к походу, инструкциям. С маршрута не свернёт ни на сантиметр. Я как-то сказал ему: «Ты что, отдыхать в горы забрался или зарабатывать спортивный разряд?» Он ответил: «Горы, высота — это серьёзно!» Я ему в шутку: «Трусишь, что ли?» А он смеётся: «Я не трус, а боюсь…» Да, трусом он не был. Рассказывал, через какие пороги ходил на байдарке, мне прямо страшно стало…

Балабанов рассказывал о Макарове с теплотой и любовью. Мне показалось, что к Барченко он относился с меньшей симпатией. Натянутые отношения Олега с Емельяновой отрицал (этим поинтересовался я). Об инструкторе (вопрос адвоката) сказал:

— Если бы мне надо было преодолеть самое опасное место в горах, в инструкторы я бы выбрал Ирину Сергеевну. И мне стыдно своего поведения, когда я попытался, ослушавшись её, спуститься в пропасть… Это было безумием. Ещё мне хочется, чтобы суд понял, что я действовал вопреки её приказу… Я был сам не свой.

Балабанов был, что называется, свидетелем защиты. Он пытался во что бы то ни стало выгородить Емельянову. И видно было, что парень говорил искренне. Наверное, его мучила совесть: его поведение там, в горах, сразу после гибели Макарова и Барченко, бросало тень на авторитет и власть руководителя группы.

Неожиданно повела себя Рузаева. Она вдруг стала уверять, что следователь не так её понял. Якобы Галя Барченко говорила ей, что не боится идти с Емельяновой, а опасается Ирину Сергеевну как соперницу. Выяснилось также, почему Емельянова «цеплялась» к Макарову.

Олег, чтобы позабавить всех, как-то утром на биваке устроил «торжественную» линейку, поднял на шест тренировочные брюки Пуркача. Ирину Сергеевну эта выходка возмутила… Рузаева произвела на меня не очень приятное впечатление. То ли она не хотела никого обидеть, то ли запуталась, но её ответы были какие-то неубедительные…

Пуркач, крепкого телосложения, высокий, с буденновскими усами, густой шевелюрой, которую почти не тронула седина, вышел к микрофону в тёмных очках.

Об истории с брюками он отозвался с улыбкой. Она его не обидела, не задела. Он даже удивлялся, почему Емельянова так болезненно реагировала на безобидную, по его мнению, шутку. Он считал, что после переходов, требующих от всех участников отряда много сил и напряжения, самая хорошая разрядка — весёлый, непринуждённый отдых.

На вопрос Лисикова, знал ли он о маршруте через жёлоб, Пуркач ответил:

— Первоначально мы выбрали другой путь. Я провёл по нему свою четвёрку. О маршруте через жёлоб я не знал. Его отыскала сама Емельянова, потому что там, где мы прошли, дорогу преградил камнепад.

И тут разговор зашёл о том, какое имело значение время дня для перехода через жёлоб.

Леонид Леонидович Пуркач утверждал:

— Я считаю, что тот самый жёлоб можно проходить в любое время дня и года. Местность не опасная для камнепада. Наличие одного камня ещё ничего не означает.

У меня возникло ощущение, что мы топчемся на одном месте. Получалась странная картина: Емельянова как будто бы сделала все, чтобы проход через жёлоб прошёл без осложнений. Макаров не мог ослушаться руководителя группы. А несчастье произошло. Кто же виноват?

Не за что было уцепиться. Макаров — крепкий, здоровый молодой человек, в своём уме, трезвый.

Что же произошло на самом деле? Наверное, все-таки эта видимая лёгкость и погубила его. Как бывает в жизни: опасность настораживает, заставляет собраться, напрячь внимание. А простое, нетрудное может усыпить бдительность. Я не находил другого объяснения случившемуся.

Некоторую дисгармонию внёс свидетель Лебедев. Появился любопытный штрих в поведении Макарова.

— Я ничего не хочу сказать плохого об Олеге, но мне кажется, он был не очень смелым парнем.

Такое признание произвело неблагоприятный эффект: по залу прокатился возмущённый гул.

— Какими фактами вы можете подтвердить ваше заявление? — спросил Чернышёв.

— У нас с ним была палатка на двоих. И когда мы её ставили, он всегда старался, чтобы она находилась среди других, а не с краю.

Эти слова прозвучали малоубедительно. Больше доводов у Лебедева не было. Но адвокат вернулся к этому вопросу.

— Вернее, Олег был осторожным, — пришёл к окончательному выводу свидетель.

Мне показалось, Лебедев что-то не договаривает. Настроение в зале действовало на него. О подслушанном разговоре между Макаровым и Емельяновой свидетель говорил неохотно. Он чувствовал за своей спиной присутствие Ирины Сергеевны. Вообще получалось некрасиво — влез в чужую тайну.

Сама Емельянова отнеслась к этому на удивление спокойно. Она признала, что этот разговор имел место. Олег погорячился. Буквально через полчаса он извинился перед Емельяновой. И эта размолвка не омрачала их дружеских отношений.

По словам Емельяновой, Макаров уважал её как руководителя группы, завидовал, что она легко и уверенно чувствует себя в горах. Он мечтал научиться лазить по ним, как «снежный барс» (выражение самого Олега), но сомневался, что это когда-нибудь осуществится. На вопрос Емельяновой, почему, Макаров якобы ответил: «Я сугубо равнинный человек»…

После опроса свидетелей был сделан перерыв. Как ни жарко было на улице, но после душного зала было приятно выйти на свежий воздух.

Через два часа судебное заседание было продолжено. В зале не осталось и четверти людей: обыватель разочаровался в процессе.

Снова и снова говорили свидетели, опять была тщательно допрошена Емельянова.

К концу дня стало ясно, что прения сторон сегодня не состоятся. Так оно и вышло. Назавтра мне предстояло выступать с обвинительной речью сразу после продолжения судебного заседания. Я просидел над своим выступлением целый вечер.

На второй день процесса в зале было очень мало народа. Одна группа расположилась возле родителей погибших, другая — сзади Емельяновой.

Чернышёв объявил судебное заседание продолженным и предоставил мне слово. Начались прения сторон.

Я говорил о том, что подсудимая Емельянова была не просто вожаком группы, старшим и опытным товарищем. Она являлась должностным лицом, облечённым правами и обязанностями, взявшим на себя ответственность перед обществом за здоровье и жизнь вверенных ей четырех человек.

На предварительном следствии и в судебном заседании достаточно убедительно была доказана вина подсудимой в трагедии на перевале Шикша. Она сама признает свою виновность. Её действия, повлекшие гибель Макарова и Барченко, квалифицированы по статье 172 Уголовного кодекса РСФСР.

Учитывая личность подсудимой, характер совершенного ею преступления, я просил суд определить Емельяновой меру наказания — один год исправительных работ.

Я сел. Теперь была очередь Лисикова.

— Товарищи судьи! — сказал он уверенно. — Ваша задача трудная. Вы пытаетесь постигнуть истину, а на пути много препятствий. Случается, что путь к истине вам преграждает сам подсудимый. Оглушённый несчастьем, подавленный и растерявшийся, он берет на себя вину, хотя её и нет. Это бывает редко, но именно так, товарищи судьи, случилось по данному делу. Я беру на себя ответственность утверждать это, потому что в невиновности Емельяновой меня убедили материалы дела и то, что было выяснено в ходе судебного разбирательства.

Здесь присутствуют родители Макарова и родственники Барченко. Никто не смеет забывать об огромном горе, которое обрушилось на них. Они, помимо вас, товарищи судьи, вершат свой суд, и их приговор не может быть безразличен для Емельяновой. И пусть мне будет позволено защищать её не только перед вами, защищать не только от юридического, но и от морального обвинения, не менее, а, может быть, более тяжкого.

Не забывая ни на секунду, что я защищаю Емельянову, я все-таки должен сказать товарищу прокурору: «Если вы считаете доказанным, что на совести Емельяновой две молодые жизни, почему вы не сказали ей это со всей резкостью и прямотой? Если Галя Барченко и Олег Макаров погибли из-за неё, пусть бы она услышала от вас, товарищ прокурор, горькую правду: „Емельянова, вы разрядник по горному туризму, вы — инструктор и наставник новичков, вы взяли на себя ответственность с заботой и предусмотрительностью оберегать от опасности молодых людей, оставленных на ваше попечение. Вы повели Галю и Олега, не подозревавших об опасности, к пропасти, самой натуральной, ощетинившейся острыми камнями, бросили их в ту минуту, когда нужны им были, как никогда. Вы не сберегли их, более того, вы обрекли их на смерть своим равнодушием и безразличием к их судьбе“.

Если государственный обвинитель считает вину Емельяновой доказанной, он имел право сказать ей эти гневные беспощадные слова. Но он этого не сделал. Это можно объяснить только тем, что обвинение считало необходимым доказать, будто Емельянова нарушила инструкцию, якобы неправильно руководствовалась установленными правилами безопасности прохождения перевалов в горах. Почему она это сделала — не меняет в конечном счёте вывода о её виновности. Но мы не вправе говорить только о том, соблюдена инструкция или нет. Допустим, соблюдена до последнего параграфа. Но ведь моральное обвинение остаётся. Остаётся обвинение в том, что Емельянова не проявила должной заботы и предупредительности, которые могли спасти Галю и Олега. Значит, она виновата. Там, в горах, где погибли две молодые жизни, искорка непредупредительности вырастает в огонь равнодушия и оборачивается грозным обвинением, тянущим ко дну виновного. Поэтому своей основной задачей я считаю защиту Емельяновой от обвинения в позорном равнодушии и безразличии к жизни тех, кто ей доверился. От формально юридических обвинений защищать Емельянову не так трудно. В обвинительном заключении и в речи товарища прокурора даётся одинаковый ответ на вопрос: почему не соблюдалась величайшая осторожность там, где это было необходимостью, при прохождении узкого желоба с лежащим у входа «живым» камнем, готовым от любого прикосновения сорваться вниз? Своим поведением, с которого брали пример, Емельянова, идя вне связки, якобы создавала чреватое опасностями впечатление, что путь лёгок и безопасен. И его можно пройти спокойно. Это-то, мол, и привело Макарова к роковому шагу.

Но нельзя из факта, что Емельянова шла вне связки, делать вывод о её виновности. Ни в одной инструкции не сказано, что она обязана была идти в связке. Об этом бесспорно говорит и положение экспертизы, проведённой авторитетными специалистами. Емельяновой предъявлено обвинение по статье 172 УК РСФСР, что она нарушила служебную обязанность, идя вне связки. Но ведь никто не возлагал на неё обязанность идти непременно в связке. Как можно нарушить норму, которой не существует?

Эксперты отнюдь не утверждают, что своим поведением Емельянова создала впечатление о безопасности пути. Они высказывают общую, теоретическую мысль. Вот как она сформулирована: «Нахождение Емельяновой вне связки МОГЛО породить у участников группы мысль о полной безопасности пути…» В речи товарища прокурора это отправное положение видоизменяется: «Поведение Емельяновой, то есть нахождение вне связки, породило представление у участников группы о полной безопасности пути…»

Возможность ещё не означает неизбежность. В каждом каштане заложено каштановое дерево. Но не каждый каштан — это уже дерево…

Пока адвокат развивал эту мысль, я нашёл в своих заметках выписку из заключения экспертов. И обнаружил, что Лисиков был прав. Это серьёзный упрёк в мой адрес. Промах непростительный.

— Спор о том, что нахождение Емельяновой вне связки создавало ошибочное представление у членов группы о лёгкости пути, помогают решить сами участники похода, — продолжал адвокат. — Все они были допрошены в суде. Вот что говорит Пясецкая о том, что Емельянова обычно шла одна: «Ирина Сергеевна старалась быть всегда в таком месте, откуда все видно и легко в любой момент нас подстраховать». Балабанов: «Если бы мне надо было преодолеть самое опасное место в горах, в руководители я выбрал бы Ирину Сергеевну». Как видим, поведение Емельяновой, наоборот, говорит о том, что она прежде всего думала о своих подопечных, как руководитель была повышенно требовательна к себе.

Позвольте перейти ко второму пункту обвинения, предъявленного Емельяновой. Ей ставится в вину, что она самовольно уклонилась от маршрута, которым шёл Пуркач, и выбрала другой, приведший к несчастью.

Между тем, в своём заключении эксперты признали, что Емельянова имела право отклониться от маршрута. Пуркач показал, что он не давал указаний обязательно следовать за ним. Емельянова Могла изменить путь прохождения через перевал Шикша, если маршрут Пуркача оказался бы труднопроходимым, или она отыскала бы другой, более безопасный. Таким образом, формально действия Емельяновой выглядят безупречно с точки зрения инструкции. Более того, она обязана была изменить маршрут, так как следовать за Пуркачом не могла: дорогу преградил камнепад.

Но, ставя перед собой задачу защитить моральный облик Емельяновой, я попытаюсь доказать, что выбор нового пути был сделан именно с целью обеспечения безопасности молодых туристов. Таким образом, и второй пункт обвинения, предъявленного Емельяновой, не может считаться доказанным…

Слушая адвоката, я все больше и больше убеждался в серьёзной аргументированности позиции защиты. Пробелы предварительного следствия давали о себе знать.

— Остаётся решить вопрос, — продолжал адвокат, — почему же Макаров двинулся с места раньше времени, хотя не имел права этого делать, пока в жёлобе находилась Барченко? Почему он коснулся «живого» камня?

Об этом лучше всех мог бы рассказать Олег Макаров. Но, к несчастью, он этого сделать уже не может… Нам ничего не остаётся, как ограничиться предположением.

Правда не оскорбит памяти этого юноши. Но, видимо, это произошло потому, что играла в нем силушка молодецкая, удаль. Он видит, что легко прошли жёлоб Балабанов, Пясецкая… Делает вывод, что путь безопасен. Чего ждать, как ему кажется, из-за пустых формальностей? Вот Олег и делает шаг в жёлоб. Но когда он видит, что создалась угроза любимой девушке, Олег героически бросается на камень. Но поздно.

Олег Макаров нарушил хорошо известные ему элементарные правила. Я думаю, что трагедия послужит предостережением для всех: правила и инструкции не выдуманы досужими умами в кабинетах, они проверены практикой…

Как ни убедительно говорил Лисиков, меня не оставляли сомнения по поводу поведения Макарова. При чем тут «силушка молодецкая»? Это не в характере Олега. Здесь Валентин Васильевич явно игнорировал материалы дела и показания свидетелей.

Если в оценке действий Емельяновой с ним можно было бы в основном согласиться, то с Макаровым Лисиков не разобрался.

Адвокат закончил свою речь словами:

— Для Емельяновой страшно не только и не столько наказание. Это она доказала, взяв на себя несуществующую вину, тяжесть которой осознает только она сама. Страшнее, если вы, товарищи судьи, вынесете ей обвинительный приговор и тем самым отнимете у неё право думать: «На моей совести нет человеческих жизней…»

Сначала Емельяновой было предъявлено обвинение в убийстве. Но у следователя хватило объективности и принципиальности отказаться от этого страшного обвинения. Теперь же мою подзащитную обвиняют в преступной халатности, которая не доказана ни материалами предварительного следствия, ни в ходе судебного заседания. Мне кажется, товарищи судьи, что и на сей раз должна восторжествовать справедливость. Она восторжествует, если вы оправдаете Емельянову!

Лисиков сел и посмотрел в зал с чувством исполненного долга.

Передо мной встал вопрос: как быть, как реагировать на речь адвоката? Закон предоставляет государственному обвинителю право выступить с репликой по поводу сказанного защитником. Я решил воспользоваться этим правом. Нет, не для того, чтобы возразить доводам адвоката. Они были убедительны и обоснованы. Но я не мог согласиться с выводами адвоката о том, что суд должен вынести оправдательный приговор. Конечно, суд может и должен вынести такой приговор, если будут исчерпаны все возможности собирания дополнительных доказательств для установления истины. Но можно ли сказать, что по данному делу эти возможности исчерпаны? Нет. Признав наличие неустраненных противоречий и пробелов следствия, на которые совершенно справедливо указал адвокат в своей речи, я обратился к суду с просьбой направить дело для производства дополнительного расследования.

Адвокат от реплики отказался.

Выслушав последнее слово подсудимой, суд удалился на совещание. Емельянову обступили друзья и вывели в фойе. Родственники и знакомые Макарова и Барченко остались в зале ждать решения суда.

Судьи совещались недолго. И постановили: направить дело Емельяновой на дополнительное расследование.

…Дней через десять мне позвонили из прокуратуры республики. Прокурор следственного управления Прокуратуры РСФСР сказал:

— Товарищ Измайлов, видимо, вам самим придётся разбираться с делом Емельяновой… Как говорится, по вашей же инициативе…

— Не отказываюсь. Честно говоря, думал даже позвонить вам и попросить, чтобы доследование поручили нам.

— А кому предполагаете поручить доследование? Опытный следователь у вас есть?

— Найдём.

— Добро…

Через три дня я получил дело Емельяновой с указанием заместителя прокурора республики поручить дополнительное расследование прокуратуре Зорянского района. Я передал его старшему следователю Инге Казимировне Гранской.

И Гранская не подвела. Что же выяснилось в результате расследования, проведённого ею?

Заключение повторной экспертизы, проведённой специалистами из Центрального совета по туризму и экскурсиям ВЦСПС: «Маршрут, по которому повела свою группу Емельянова, не является опасным для состава группы данной туристской квалификации. Местность не несёт на себе признаков угрозы камнепада ни в летнюю, ни в зимнюю пору. На склоне не замечено характерных камнепадных признаков, как-то: слоистости или трещиноватости. Обследование стенок желоба, на которых не обнаружено свежих полос от падавших камней, свидетельствует о том, что он был проложен давно и теперь не опасен для прохождения. Камень, находившийся при входе в него и явившийся причиной гибели туристов, видимо, пролежал на своём месте много лет.

Нахождение Емельяновой вне связки, а также все её действия как инструктора, предпринятые при прохождении вышеуказанного желоба, не являлись отклонением от инструкции и правил безопасности и не могли создать у молодых туристов впечатление о лёгкости и безопасности маршрута.

Мастер спорта СССР по альпинизму Е.Арцеулов, мастер спорта СССР по альпинизму В.Загоруйко, мастер спорта СССР по туризму Ю.Файнштейн, мастер спорта СССР по туризму Г.Пикунова».

Весьма существенными оказались и показания Р.А.Макаровой, матери Олега:

«…Когда Олегу было тринадцать лет, он упал с высокого дерева. Видимо, это сильно подействовало на моего сына, так как мы стали замечать, что Олег боится высоты. На следующий год я повезла его в гости к сестре, в Москву. Она живёт на шестнадцатом этаже. Когда мы находились в квартире сестры, у Олега было подавленное состояние. Он старался все время быть подальше от окна, а на балкон и вовсе не выходил. Стоило нам переехать на дачу, как к сыну вернулось хорошее настроение. И уже повзрослев, бывая в Москве, он никогда не останавливался у своей тёти. Я упорно добивалась у него, почему он так поступает, так как это сильно обижает мою сестру. Сын признался, что неважно себя чувствует, когда находится на такой высоте… Когда Олег решил отправиться в поход по Кавказу, я подумала о его странностях, но решила, что с возрастом это прошло…»

Показания инженера Ухтомского:

«…Последние несколько лет мы с Макаровым участвовали в походах на байдарках. Когда Олег сказал мне в январе, что этим летом решил участвовать в походе по Кавказским горам, это меня удивило. Я знал, что Макаров совершенно не выносит высоты. В прошлом году мы были в Карпатах. Пробовали свои силы на горных реках. Насколько Олег был бесстрашен и смел на самых опасных порогах, настолько терял самообладание даже на небольшой высоте. Узнав о его намерении идти в поход по Кавказу, я напомнил Олегу о Карпатах. Он сказал: „Клин вышибают клином. Надо же когда-нибудь избавиться от этого…“

Заключение судебно-медицинской экспертизы:

«…Боязнь высоты, или так называемая аэрофобия, замечается у довольно многих людей. Но иногда она может быть ярко выражена и проявляться в виде болезненного состояния. Страдающие аэрофобией не могут находиться на высоте. При этом они чувствуют угнетённость, безотчётный страх, теряют над собой контроль…

Не исключено, что, очутившись перед пропастью, Макаров мог потерять самообладание и плохо контролировать свои поступки.

Доктор медицинских наук профессор Т.Еремашвили, кандидат медицинских наук доцент М.Розова».

Мы со следователем сопоставили вновь установленные факты с теми, что были известны раньше. Как Макаров был угрюм и напряжён при переходах в горах, как боялся ставить свою палатку на отшибе, рядом с обрывом или краем скалы и, наконец, как он вошёл в злосчастный жёлоб, сразу натолкнувшись на камень… Он был волевым, мужественным парнем, но болезнь преодолеть не мог…

— Надо же, — сказала Гранская, — медицинская комиссия, обследовавшая Макарова перед походом, признала его здоровым по всем статьям.

— Да, — подтвердил я, — случай редкий…

— Что значит редкий? Вы хотите сказать, непредвиденный. Но на то она и комиссия, чтобы все предвидеть.

— Врач может выяснить и без вас болезнь, например, сердца — по давлению, кардиограмме, болезнь почек, желудка — по различным анализам. Но если вы скрываете болезнь психики, то обнаружить её трудно…

— Тоже верно, — согласилась Инга Казимировна. Она вздохнула. — Ну, а как дальше с делом Емельяновой?

— Прекратим за отсутствием состава преступления. И ещё у меня к вам просьба: подготовьте, пожалуйста, материал для газеты. Мы с вами знаем, что Емельянова невиновна. Об этом должны узнать все.

«ДЕНЬГИ»

Стоял июль. Жаркий, застывший в знойном оцепенении. Редкие перистые облака призрачно появлялись на небе и таяли под солнцем. В прокуратуре ходил по комнатам горячий сквозняк.

Позвонили из милиции и сообщили: какая-то старуха из Восточного посёлка заявила, что квартирант занимается изготовлением фальшивых денег.

Прямо фантастика! У нас, в Зорянске, — фальшивомонетчик! Да ещё в Восточном посёлке! Где бродят по пыльным улочкам осоловелые куры, млеют на солнце среди огородов и садов старые, покосившиеся избы, помнившие все беды России, начиная с японской войны…

Ко мне зашла Гранская.

— Дело о хищении в магазине я закончила, — сказала она, усаживаясь напротив. — Завтра-послезавтра представлю обвинительное заключение.

— Так завтра или послезавтра?

— Послезавтра. Чтобы быть точной.

— Хорошо. Что у вас ещё?

— Квартирная кража и пожар в совхозе «Коммунар».

Я помолчал. Гранская тоже. Видимо, ей хотелось поговорить о личных делах.

— Мне кажется, Захар Петрович, вы на меня в большой обиде? — Гранская закурила сигарету.

Проработав пятнадцать лет следователем, она вдруг неожиданно для всех, кто её знал, решила уйти из прокуратуры. Жаль было терять такого опытного работника.

— Нет. Просто не совсем понимаю мотивы. Мне казалось, вы увлечены своим делом. А не будет скучно? После такой работы — и начальник отдела кадров на заводе: бумажки, анкеты…

— Кстати, не только бумажки. Но и люди. Это больше подходит для женщины. Тем более — в моих летах.

— Насчёт лет — рановато заговорили. — Я невольно улыбнулся. — Ей ни за что не дашь сорок.

— И правильно, — в тон ответила она. — С женщинами о летах говорить не принято.

— Оклад у вас будет выше, я понимаю…

— Выше. — Инга Казимировна нахмурилась, смяла сигарету в пепельнице. — Но это, как вы знаете, не основное. Хотя тоже имеет значение. Почему-то мы ужасно стесняемся говорить о деньгах. Но они существуют и играют в жизни человека немаловажную роль.

— Деньги, деньги… По-моему, они производное, а не главное в жизни. Не принимайте на свой счёт. Я говорю вообще… Когда вы думаете уходить?

— Когда закончу дела.

— А вас будут ждать?

— Да. Человек уходит на пенсию. Месяц раньше, месяц позже — не так важно…

Снова раздался звонок из милиции. Начальник РОВДа майор Никулин.

— При обыске изъят чемоданчик с деньгами.

Я чуть не подскочил от удивления. А когда справился о сумме, то ответ ошарашил меня ещё больше.

— Сорок девять тысяч девятьсот рублей.

— С ума сойти можно! — не сдержался я.

— Что? — переспросил майор.

— Без сотни пятьдесят тысяч?

— Копейка в копейку, товарищ прокурор…

Да, сумма чудовищная для нашего городка…

…У майора в кабинете царила та летняя зыбкая прохлада, которую держат толстые кирпичные стены.

На тяжёлом двухтумбовом столе с белым мраморным пресс-папье — раскрытый чемоданчик. Обшарпанный по углам, с неровными царапинами. Радужные переливы ассигнаций крупного достоинства, сложенных не очень бережно, как ссыпанные из колоды карты.

Старуха в платочке сидела возле стола начальника, стараясь выпрямить свою согбенную спину. Так часто сидят люди в присутственных местах.

Допрос вёл майор. Записывал младший лейтенант милиции.

— Давай, мамаша, говори. — И пояснил мне, кивнув на старуху. — Товарищ Шатрова, домовладелица.

Она поднесла к голове костлявую коричневую руку, заправила волосы под платок. Я заметил — платье опрятное, глаженое, как и платочек.

Голос у старухи высокий. Губы собраны в складки.

— Стою я, значит, вчера за корытом, — продолжала она свой рассказ. — Сына Евгения обстирать же надо. Все на моих плечах. Часов пять было. Миша пришёл…

— Луговой? — уточнил майор.

— Ага, — кивнула старушка. — Квартирант наш. И говорит мне: баба Тоня, Женька напился. Где, спрашиваю? В буфете, у водокачки. А сама не пойму, с каких это шишей Женька выпивку купил? С утра клянчил целковый, но я не дала. У дружков его не бывает денег. Пьяницы…

— Хорошо, — кивнул Никулин. — Луговой, ваш квартирант, сообщил, что сын пьяный…

— Ага. Побегла я до буфета. Знаете, Розка там торгует. Женька уже хорош. Я ему: бессовестный, прости господи, как тебе не стыдно сшибать копейки да пропивать? А он весёлый такой. Ерунда, говорит, на свои пью. Вокруг дружки гогочут, винищем да табачищем прёт, страсть. Твой, говорят, Женька — миллионер! Сотнями расплачивается…

— Сотнями, говорите? — переспросил Никулин.

— Ага. Думаю, шутят. Откуда у Евгения такие деньги? А Розка-буфетчица подмигивает: действительно, мол, сотенной… Доволокла я Евгения домой. Свалился как мёртвый. Пусть, думаю, поспит, а утречком я его поспрашаю… А у самой нейдёт из головы насчёт сотенной. Не связался ли он с какой шпаной…

— Вы его друзей хорошо знаете?

— Ага. Только какие они друзья? Просто пьют вместе… Значит, сходила я нонче утром на рынок, редиски продала, лучку зеленого. Кормиться же надо. Прихожу, постель Евгения прибрана. Слышу, в комнате Миши разговаривают. Стаканами звенят. Подумала, что гости, потому как с Женькой я квартиранту пить строго-настрого запретила. И Михаил уговора того нашего держался. Прислушалась я. Батюшки, с моим пьёт! Впервой это случилось, товарищ начальник. Хотела я зайти, да слышу, о каких-то деньгах говорят. Квартирант втолковывает Женьке, что, мол, деньги он сам делает. И Евгения в напарники зовёт. Я так и обмерла. А в голову стукнуло: вона откуда у моего Женьки вчера сотенная была…

— Расскажите, пожалуйста, подробнее и точнее, что говорил Луговой?

Шатрова приложила пальцы к губам, задумалась.

— Простите, товарищ начальник, меня, старую, не все разобрала. Но то, что деньги не настоящие, помню… Ну, я тут же до вас подалась. Чего греха таить, пристрастился Евгений к водке, но дойти до уголовщины — никак нельзя допустить…

— Луговой давно снимает у вас комнату?

— Да с месяц.

— Вы знали его до этого?

— Совсем не знала. Нездешний он.

— Паспорт проверяли?

— Без этого нельзя… Посмотрела.

— А прописку?

Старушка растерянно посмотрела на майора.

— Простите, товарищ начальник, забыла, старая, эту самую прописку посмотреть…

— Нехорошо, конечно… Не говорил ли он вам, зачем в Зорянск приехал?

— Да я и не интересовалась. Неудобно. Миша — человек культурный, вежливый. Главное — непьющий…

— Вам его кто-нибудь рекомендовал? — спросил Никулин.

— Нет. Ходил, говорит, по посёлку, спрашивал, у кого комнату можно снять. Указали на меня.

…После старухи в кабинет попросили сына. Зашёл парень лет тридцати. С помятой, опухшей физиономией. Выцветшие до белизны хлопчатобумажные брюки не доходили до щиколоток. Но были чисты и отглажены. Как и дешёвая ситцевая рубашка. На босых ногах — сандалии с одним оторванным ремешком переплёта. По комнате разлился запах тройного одеколона.

Садился на стул он осторожно. Сев, подозрительно покачнулся.

— Я сам показал, товарищ начальник, где чемоданчик. Как только Мишка Луговой сказал мне, что деньги фальшивые, я потихоньку его в голубятню спрятал. Чтоб Мишка не сбег от милиции…

— А почему сразу не заявили? — строго спросил майор.

Шатров покрутил в воздухе рукой:

— Это самое, проверить надо было. Мишка мне мозги крутил, что он тут из-за девки. Так я и поверил… Проверить его надо было… Я сразу показал, где чемоданчик. Спросите у товарища старшего лейтенанта… Как только Мишка сказал, я спрятал. На голубятню. Никто бы не нашёл…

— Ты вчера в буфете расплачивался сотней? — остановил сумбурный поток слов Шатрова начальник милиции.

Шатров показал два пальца.

— Двумя? — уточнил Никулин.

— Две бутылки взяли. С-с… — Он мотнул головой. — С-с-столового…

— Ты же говоришь, что деньги фальшивые?

Шатров, расплывшись в глупой улыбке, кивнул.

— Мишка сказал — фальшивые. Вот я и решил проверить. Розка отпустила вина… Подлец Мишка, подлец настоящий. Но я его прижучил. Денежки припрятал…

И тут я окончательно убедился, что Шатров пьян.

— Одну минуточку, — не вытерпел я. — Выйдите, Шатров.

Тот мотнул головой, ни слова не говоря, поднялся и осторожно, боясь пошатнуться, вышел.

— Он же еле на ногах держится! — сказал я майору, когда за парнем закрылась дверь.

— Вижу, — досадливо поморщился Никулин. И через секретаря вызвал сержанта милиции. — Что вы, порядок не знаете?

Сержант вытянулся в струнку.

— Вам известно, что с пьяных показаний не берут?

— Товарищ майор, — оправдывался сержант, — он уже пришёл в себя, когда мы кончили обыск… Может, выпил незаметно…

— Когда вы его везли, видели, что он лыка не вяжет? — гремел майор.

— Никак нет, — все больше краснел сержант. — Правда, я ещё обратил внимание, что от него тройным одеколоном несёт. Может, употребил? Там, в комнате Лугового, был флакон…

— Не знаю, сержант, — хмуро сказал майор. — Не знаю, одеколон ли, керосин ли, но свидетель пьяный. Делаю вам замечание. Можете идти.

Сержант вышел.

— Лугового взяли? — спросил я.

— Нет, — ответил Никулин. — Приехали, его не было…

— А где нашли деньги?

— На чердаке, в голубятне. Место действительно указал Шатров. Пьяный, а указал.

— Кто производил обыск?

— Старший лейтенант Коршунов.

— А, Юрий Александрович.

— Он. Пытаемся найти этого самого квартиранта. На обыск поехали сразу же, как только пришла Шатрова. Сын её спал. На столе ещё закуски были, недопитая водка. А Луговой исчез.

Никулин достал сотенный билет из чемоданчика. Повертел его, покачал головой.

— Не поймёшь, настоящая или фальшивая.

Я тоже невольно взял одну из купюр. Посмотрел на свет. Водяные знаки, разные линии, звёздочки…

В чемоданчике были только сотни и пятидесятки.

— Держите меня в курсе, Борис Борисович, — попросил я, поднимаясь.

— Конечно, Захар Петрович, — откликнулся Никулин.

Следующий день опять начался жарко. Той сухой жарой, которая не предвещает ни дождя, ни грозы.

С утра позвонила какая-то возмущённая гражданка и пожаловалась, что у неё не приняли в кассе гастронома двадцатипятирублевую бумажку. Я был крайне удивлён, почему она звонит мне, и посоветовал обратиться в дирекцию магазина.

Не успел я положить трубку, как ко мне приехал майор Никулин.

— Луговой так и не объявился, — доложил он. — Хотя за домом мы ведём наблюдение, но, по-моему, он не появится. Наверное, заподозрил что-то неладное и смылся.

— Если не он, может, кто-либо другой появится…

— Шатрова уверяет, что к нему никто ни разу не приходил.

— Какие данные вы имеете о Луговом? — спросил я.

— Пока только фамилию, имя и отчество. Да ещё словесный портрет. Приметный парень. Говорят, высокий, интересный. Чёрные волосы, голубые глаза. И ещё яркая примета — в чубе белая, как бы седая, пигментированная прядь…

— А как с деньгами?

— Послали на экспертизу несколько купюр. Ребята из научно-технического отдела работают над чемоданчиком.

— Отпечатки пальцев есть?

Никулин развёл руками:

— Такая история, Захар Петрович. Бабку не успели предупредить, так она всю посуду вымыла, что оставалась на столе после выпивки Лугового с Евгением Шатровым…

— А насчёт той сотенной, которую Шатров оставил в буфете? — задал я вопрос.

— Разговаривал и с буфетчицей, — ответил майор. — Деньги сданы инкассатору. Найти след сторублевки не удалось. Настоящая она или фальшивая, не известно…

Никулин скоро ушёл. И тут же у меня появился расстроенный Дементьев, заведующий отделом торговли райисполкома.

— Добрый день, Захар Петрович. — Он долго тряс мне руку. Потом, утерев пот со лба, опустился на стул. — А вернее, недобрый…

— Что такое?

— Это какая-то эпидемия! Забастовка! — Завотделом налил из графина воды, жадно выпил. — Никакими делами не могу заниматься. Оборвали телефон…

— Постойте, погодите, объясните толком, — попытался успокоить я его.

— Покупатели жалуются, директора магазинов в панике, торговля стоит, план горит…

— Что, товара нет?

— Есть. Но, понимаете, в городе только и разговоров, что у нас объявилась шайка, которая ходит по магазинам и сбывает фальшивые деньги. Кассиры подняли форменный бунт. И что главное — якобы у этих членов банды только крупные купюры… Надо что-то делать, Захар Петрович. Какие-то меры ведь можно принять, чтобы навести в городе порядок?

Теперь я понял, почему утром мне звонила покупательница.

— Неужели и вы верите этим сплетням? Какая банда?

Дементьев недоверчиво посмотрел на меня.

— Я понимаю, что это могут быть сплетни, но что прикажете делать? — беспомощно развёл он руками.

— Соберите руководителей торговых предприятий и скажите им то, что вы услышали от меня.

— Значит, можно ссылаться на вас?

— Да.

Дементьев несколько успокоился.

— В общем, правильная мысль, — сказал он. — Я так и сделаю. Сейчас же проведу совещание.

На прощание он также долго тряс мне руку.

Все это мне не нравилось. Сонную заводь обывателей будоражила волна слухов. И то, что история произошла именно в Восточном посёлке, бывшей деревеньке, придавало сплетням особый колорит. Посёлок примыкал к железной дороге, дальше шёл лес. Людская молва поселила в нем шайку преступников, которая по ночам печатает деньги.

Деньги, деньги, деньги… Они были у всех на устах.

И только на четвёртый день пришёл результат экспертизы. «Все представленные образцы являются подлинными билетами Государственного Банка СССР, отпечатанными на фабрике Гознака», — гласил вывод.

Об этом сообщил мне майор Никулин, когда я приехал в милицию.

— Сказать по правде, я почему-то так и думал, — вырвалось у меня невольно.

— Как говаривал в армии наш старшина — такой компот получается, — усмехнулся Никулин, вынимая из сейфа чемоданчик и кладя на груду ассигнаций пачку денег, исследованную экспертизой. И добавил: — Настоящие.

— Поразительная вещь — человеческая молва…

— Я вам как раз хотел рассказать, Захар Петрович, — отозвался майор. — Звонит сегодня утром продавщица из «Зорянских сувениров». Сообщает, что объявился подозрительный гражданин с полными карманами денег. Приехал на автомобиле. Скорее всего — главарь шайки. Называет номер автомашины. Сигнал есть сигнал. Остановили машину для проверки водительских прав. И что же вы думаете? Какой-то крупный московский профессор. Путешествует с семьёй. Любит собирать произведения народных умельцев…

— Вот так так! — не удержался я от смеха.

— Забавный старикан. Все знает. И что у нас в Чернобылье кружева вяжут, а в Тарасовке по дереву режут. И что до революции в Петербурге наша зорянская овчина у ямщиков огромным успехом пользовалась… Вот вам и главарь шайки.

— В Сашино и сейчас отличные полушубки делают, — добавил я.

— У студентов за дублёнки идут.

— Все это хорошо. Однако же действительно компот получается. Деньги-то настоящие. Откуда взялся разговор о фальшивых?

— Шатрова не могла выдумать, — сказал Никулин. — По-моему, честная старуха. Доброе о ней говорят.

— И ещё. Луговой ведь пропал, — подчеркнул я. — Жив он или нет, никто не знает. Кто он? Откуда у него оказалось столько денег?

— И с Евгением Шатровым неясно, — поддакнул майор. — Путается он.

В комнату заглянул Коршунов.

— Разрешите, товарищ майор?

— Заходи.

Старший инспектор угрозыска — один из старейших работников милиции в районе. С виду он был несколько апатичный, но я знал цену этой беспристрастности. Работник он был просто отличный.

— Ну что? — внимательно посмотрел на него Никулин.

Если уж Коршунов решился на доклад, когда начальник был занят с прокурором, новости должны были быть важными.

— Нашли мы Лугового, — спокойно сказал старший лейтенант.

— Где? Как? — не удержался майор.

— Не тот, товарищ майор.

— Что значит не тот?

— Разрешите по порядку?

— Докладывай.

— Вышли мы на знакомую квартиранта Шатровых через одного пацана, который носил ей цветы от Лугового. Максимова Галина Ивановна…

— Не о ней ли говорил Шатрову Луговой?

— О ней, — кивнул Коршунов. — Приехали к ней сегодня. Молодая дамочка. Симпатичная. Комната обставлена богато. Живёт одна. Очень встревожилась…

— Вашим посещением?

— Нет. Что жених пропал. Четвёртый день ни слуху ни духу.

— Со дня обыска, значит…

— Точно. Говорит, как он мог уехать, ничего не сказав?

— Что из себя представляет Максимова? — обратился я к Коршунову.

— Лучший наш дамский мастер, — покрутил он рукой вокруг головы. — У неё бывают самые модницы. Обслуживает невест в Доме бракосочетаний. Справлялись в парикмахерской — хорошо зарабатывает.

— В каких она отношениях с Луговым? — спросил майор.

— С её стороны, насколько я понял, серьёзные виды. Как узнала, что он пропал, так разволновалась, еле-еле от слез удержалась. Мне кажется, верит она ему…

— А Луговой?

Коршунов пожал плечами:

— Иди пойми. Цветы, однако, дарил. И сам лично, и с посыльными отсылал. Не просто так, наверное.

— Не просто действительно… Не может быть так, что они связаны одним делом? Любовь любовью, а делишки — делишками.

— Все может быть, конечно. Но я особенно и не старался выяснять это. Не все сразу. Да и очень расстроилась она.

— Где и как они познакомились? — спросил я.

— В наших «Сочах». В Светлоборске то есть, в доме отдыха. Месяца полтора назад. Вместе после этого сюда приехали. Значит, он сразу здесь и снял комнату у Шатровых. Откуда он сам, Максимова точно не знает. Он говорил, что из Ленинграда… Я ездил в Светлоборск. Там подтвердили, что Луговой Михаил Семёнович действительно отдыхал там. Живёт в Житном, работает на льнокомбинате. Я, конечно, в Житный. Хорошо, рукой подать… Ну, короче, видел я этого Лугового, техника с льнокомбината. Небольшого роста. Полный. На артиста Леонова смахивает… Вот так, товарищ майор.

— При чем здесь Леонов? — оторопел Никулин.

— Квартирант-то Шатровых высокий, брюнет. Шевелюра с седой прядью. А этот — с лысиной…

— Чертовщина какая-то, — пожал плечами Никулин.

— Главное, в Житнинском отделе милиции нам сообщили, что Луговой месяц назад подавал заявление о пропаже паспорта. Потерял в доме отдыха…

— Ну и что? — спросил майор.

— Выдали новый. А то, что Луговой не покидал Житный за последний месяц,

— доказанный факт.

— Та-ак, — протянул майор. — Понятно. Этот брюнет, жених Максимовой, жил по паспорту Лугового! Настоящий Луговой помнит такого?

— Говорит, встречал. Парень заметный.

— А Максимову? — спросил я.

— Её не знает.

Сообщение Коршунова давало неожиданный оборот делу. Молчал Никулин. Молчал и я. Слишком много было вопросов. А что мог сказать Коршунов? Он тоже, наверное, растерялся.

— Что будем делать? — нарушил молчание Никулин.

— Искать, — ответил Коршунов.

А я вспомнил своё первое дело, где преступник также хотел воспользоваться документами другого лица. Время идёт, а методы остаются…

Одна волна накрывает другую. Сгорел склад тарной фабрики. Умы горожан переключились на это событие. История с фальшивыми деньгами потихоньку поросла быльём.

Жара стала более невыносимой. Ещё и потому, что от неё устали. И по-прежнему ни капли не упало с неба. Тоже тема для пересудов.

Я решил поручить расследование дела о деньгах Инге Казимировне Гранской.

Но возьмётся ли она или откажется, сославшись на предстоящее увольнение?

Пришлось пойти на дипломатическую хитрость. Вернувшись из милиции, я, не заходя к себе, заглянул в её кабинет.

— Как идут дела, Инга Казимировна?

— Расследование дела о подростках затянется, Захар Петрович.

— Готовите меня к тому, чтобы я продлил срок?

— Совершенно верно. Я чувствовала, что за ребятами стоит взрослый. Кончик ниточки показался…

— Сколько вам надо ещё времени?

— Во всяком случае не меньше полмесяца. Боятся мальчишки. Придётся крепко поработать. Кто-то держит их в страхе. И все время о себе напоминает.

— Договорились. Таким образом, ваш переход на другую работу отодвигается…

Гранская посмотрела на меня долгим взглядом.

— У вас, вижу, ко мне какая-то просьба?

— Есть, Инга Казимировна. Ваше право, конечно, отказаться… Но вы все-таки подумайте.

Дипломата, в общем, из меня не получилось. Пришлось сразу открывать карты.

Не знаю, с какими чувствами, но дело Гранская приняла.

На следующий же день мы поехали в Восточный.

Дом Шатровых выделялся просторной голубятней, пристроенной на крыше. Полуденная жара загнала всех в дома. Не слышно было даже детских голосов. Шатрова возилась в саду. Увидев нас, старушка поспешила навстречу, вытирая руки о передник.

— Можно? — спросил я.

— Почему же нельзя? Милости просим. Здрасьте, товарищ прокурор.

— Здравствуйте. А это следователь Инга Казимировна, — представил я Гранскую.

— Проходите в дом, — пригласила Шатрова, пропуская нас вперёд. — Располагайтесь. — Она обтёрла передником сиденья стульев. — Я мигом.

Мы с Гранской оглядели чисто прибранную комнату. Из красного угла смотрел святой с потемневшим от времени ликом.

Из-за чуть приоткрытой двери слышалось звяканье умывальника, плеск воды.

— Извините, товарищи. — Шатрова возвратилась и уселась на стул. Она была уже без передника.

Вести разговор я предоставил следователю.

— Вы в доме одна?

— Одна, одна. Евгений на работе.

— Я не пойму, он вам сын, внук?

— Да вроде бы как за сына. — Старушка разгладила несуществующие складки на простенькой скатерти.

— Приёмный?

— Ага. Приёмыш. А сказать по-честному, совсем родной.

— Вы, пожалуйста, объясните, Антонина Акимовна.

— Крестницы моей сынок. Появился без отца. Мать, когда Жене пошёл пятый годик, померла. Нас с мужем бог детишками обделил. Вот мы и взяли его из деревни.

— Давно вы без мужа?

— Шестнадцать лет уж.

— Выходит, в основном одна его воспитывали?

— Ага.

— А что это он скачет с одной работы на другую? По месяцу не работает…

Шатрова вздохнула.

— Все из-за водки-злодейки. Много через неё терплю. До армии не пил. И такой пригожий был, справный паренёк. Вернулся. Женили. Все чин по чину. И специальность в армии хорошую освоил — каменщик. Он в строительном батальоне служил… А тут связался с шабашниками. Подряжались строить частникам. И пошло. Я говорила Евгению, зачем он себя утруждает? Зарабатывал на стройке хорошо. Боялась я левых денег. Они ведь карман жгут. Считаются как бы лишними. И большинство их на пропой определяют. Старшие мужики похитрей его али поумнее, не шибко гуляли. Евгений же телок ещё. Удержу не знал. Стал на работе прикладываться. Потом в семье разлад. Жена ушла и дочку забрала. Вот и докатился. Ни на одном месте долго удержаться не может… И-э-эх, горе-горькое…

— Выходит, вы и теперь его на свои деньги содержите?

— Да что деньги? Денег не жалко. Женьку жалко, родной ведь.

— Ему пора бы уж вам помогать, — покачала головой Гранская.

— Когда трезвый — золотой мужик. Сам сарай поставил, крышу перекрыл. С голубями любит возиться…

Раздался стук в дверь. Хозяйка открыла. На пороге стояли парень и девушка.

— Извините, вы Антонина Акимовна? — спросила девушка.

— Я буду.

— Здравствуйте. Нас прислала Полина Матвеевна. Вы, говорят, комнату можете сдать? Нас только двое — я и муж…

Шатрова растерянно оглянулась на нас.

— Милая, можете зайти попозже?

Молодая пара нерешительно переглянулась.

— А что, у вас уже есть предложения? Мы будем платить, сколько скажете. Полина Матвеевна…

Старушка хлопотливо топталась на месте.

— Действительно, зайдите через час, — вежливо сказал я. — Просто Антонина Акимовна сейчас занята.

— Хорошо, хорошо, — быстро согласилась девушка. — Только, пожалуйста, имейте нас в виду… Извините.

Проводив квартиросъёмщиков, Шатрова с виноватым видом возвратилась к столу.

— Вот некстати пришли, — сокрушалась она.

— Ничего, дело житейское, — сказал я.

— Приходится комнатку сдавать, — оправдывалась старушка. — Пенсия у меня небольшая. Ну, с огородика, сада чего продам… Все-таки две души…

— Понятно, — кивнула Инга Казимировна. — Скажите, Антонина Акимовна, как обычно проводил время ваш прежний квартирант? Чем занимался?

— Миша-то? Бог его знает. На работу как будто не ходил. Встанет, бывало, побреется, брюки нагладит и пошёл. Куда — не сказывал, а я и не интересовалась. Дома все газеты читал, журналы…

— Какие у него были отношения с Евгением?

— Да никаких, Михаил не выпивал. Во всяком случае тут. Я ещё подивилась в тот день, что он с моим выпивает. А вообще они даже редко разговаривали. Едва словом перекинутся. Миша-то, сразу видать, парень образованный. А Евгений восьмилетку с трудом вытянул. Не товарищи они друг другу.

— Раньше, до разговора утром, у них не заходила речь о деньгах?

— Помню, однажды Евгений попросил у него трояк взаймы. Миша ему ответил: «Давай не будем ссориться. Баба Тоня запретила мне давать тебе на выпивку».

— И все?

— Ага.

— И вдруг он предлагает Евгению делать вместе фальшивые деньги?

— Ох и перепугалась же я! Пусть что угодно, только бы с преступниками не связался. От пьянства можно вылечить, или сам перебесится. А от такого… Я с малолетства воспитывала его в честности, в правде.

…Когда мы с Гранской выходили из калитки Шатровых, то увидели на другой стороне улицы молодую пару, что искала комнату. Не дожидаясь, пока мы сядем в машину, они быстро прошли во двор Шатровых.

— Нелегко ей даются деньги, — сказала Гранская.

— Добрая душа, — подтвердил я. — Легко любить пригожих да удачливых… Главное, ведь Евгений чужой ей, а как она печётся о нем.

Инга Казимировна кивнула. Мы долго ехали молча. Что она думает о деле, я пока не спрашивал.

— Захар Петрович, — вдруг сказала Гранская, — поедем через микрорайон. Я хочу зайти к Максимовой домой. Мне сказали, что у неё сегодня отгул.

— Пожалуйста.

Мы подбросили следователя, и я поехал в прокуратуру.

Гранская вернулась от Максимовой к концу рабочего дня.

— Ну, что новенького? — поинтересовался я.

— Оказывается, мы с ней хорошо знакомы, — сказала Инга Казимировна, кладя на стол бритвенный прибор в красивом прозрачном футляре.

Я с удивлением посмотрел на футляр, но ничего не сказал. Объяснит сама. А Гранская продолжала:

— У Галины золотые руки. Жаль, редко выбираюсь к ней. Между прочим, попасть к ней не очень-то легко…

Я вспомнил, что Максимова — парикмахер.

— Значит, разговор был задушевный?

— Очень. Бедная девушка. Не везёт ей с мужчинами.

— Влюблена?

— Ещё как. Готова за Лугового…

— Лже-Лугового, — поправил я.

— Готова за ним хоть сейчас на край света. И надо же было именно ей…

— А что?

— Была уже замужем. Целый год. Все было в точности так же. И заверения, и обещания. А как-то пришла с работы, а на столе записка… Вот и все… Лже-Луговой обещал жениться на ней. Может, и хорошо, что все кончилось так быстро.

— Чем же он так её заворожил? — полюбопытствовал я.

— Развитой, говорит, интеллигентный…

— Может, деньги привлекли?

— Нет. Своего бывшего мужа она содержала сама. Покупала самую дорогую обувь, костюмы, рубашки…

— А у Лже-Лугового были деньги?

— Она об этом не задумывалась. Говорит, не очень её баловал.

— А что это? — все же не удержался я и показал на футляр с бритвенным прибором.

— Эта бритва осталась у Максимовой от мужа. А Михаил оставался у неё…

— Лже-Михаил, — опять поправил я.

— Пусть так. Он очень следил за собой. По утрам обязательно брился. Я подумала, чем черт не шутит…

— Да, действительно вдруг остались отпечатки.

— Ну вот, собственно, и все… Да, может быть, нам лучше сдать деньги в банк? Все-таки сумма…

— Смотрите сами.

— Возьмём квитанцию. Если выяснится, кому они принадлежат, или объявится хозяин, получит назад. Деньги ведь все одинаковые.

— Конечно, пусть крутятся в обороте государства. Я не возражаю.

— Завтра допрашиваю Шатрова. Хотите присутствовать?

— Когда?

— С утра.

— К сожалению, не могу. Кстати, запишите допрос на магнитофон. Никулин говорит, путается парень.

…На следующий день с утра я ездил по делам общего надзора в колхоз и, возвратившись, застал Гранскую за странным занятием.

В её кабинете на обоих столах были разложены деньги. За одним столом сидела Гранская, за другим — Вероника Савельевна, мой секретарь. Обе женщины тщательно осматривали каждую купюру.

— Вот одна, — сказала Вероника Савельевна, показывая пятидесятирублевку. — ОМ 3906141.

— Отложите её, — сказала Инга Казимировна.

Я не стал ничего спрашивать и молча наблюдал за их действиями.

— Все, — сказала Гранская. — У меня нет. Значит, у вас.

Она подошла к Веронике Савельевне и стала следить, как та перекладывает купюры из одной кучки в другую.

— Есть! — секретарша протянула следователю ассигнацию.

Гранская повертела её в руках. Взяла ранее отложенную. Сравнила.

— Да, действительно, номер одинаковый…

— Объясните, пожалуйста, в чем дело? — заинтересовался я.

— Вот, смотрите. — Гранская протянула мне две пятидесятирублевки. — На них одинаковые номера.

— И как вы обнаружили это? — удивился я.

— Я дала Веронике Савельевне перепечатать список номеров ассигнаций, который нам представили из милиции вместе с вещественными доказательствами. Я сегодня собиралась сдать деньги в банк.

— Наверное, копирка у них была старая. Намучилась я. Каждую буковку и цифру разбирала. И мне показалось, что один раз этот номер я уже печатала. Посмотрела, действительно уже встречался, — пояснила секретарь.

— Мы сначала решили, что их машинистка ошиблась. Нет. Два одинаковых билета, — сказала Гранская.

— Все-таки есть поддельная ассигнация! — вырвалось у меня.

— Да. Дым не без огня. Значит, нужна новая экспертиза. Пошлём на проверку все деньги, а не выборочно, — подытожила Гранская, складывая ассигнации в чемодан. — Вероника Савельевна у нас сегодня герой дня.

Секретарша засмущалась и вышла.

— Все-таки что за разговор был у лже-Лугового с Шатровым?

— Хотите послушать показания Шатрова?

— Давайте.

Инга Казимировна достала из сейфа кассету, заправила в магнитофон. Я устроился поудобнее. Лента закрутилась.

… — С чего у вас с Луговым возник разговор о деньгах? — раздался голос следователя.

— Точно не помню, — чуть помедлив, ответил Шатров.

— А все же?

— Попросил я у него пару раз взаймы. Он отказал. Мать ему запретила давать мне.

— Почему?

— Ну, чтобы я меньше пил.

— Вы знали, что у него имеется много денег?

Шатров долго молчал.

— Знали или нет?

— Откуда? Нет, не знал.

— Луговой не говорил вам, где работает, чем занимается, откуда сам?

— Говорил, родители в Ленинграде. А чем занимается, не знаю.

— Целый месяц у вас жил человек, почти вашего возраста, и у вас не возникло разговора об этом?

— Я спрашивал, кто он по специальности. Смеётся. И жнец, говорит, и швец, и на дуде игрец… А чего мне лезть к нему в душу?

— В какой форме Луговой предложил вам заниматься изготовлением фальшивых денег?

— Не пил он. А тут вдруг утром зазывает меня к себе и спрашивает: выпить хочешь? Я как раз гудел…

— Что?

— Ну, запил… С похмелья был. Сели мы, он вынимает бутылку, колбасу. Я сбегал, нарвал редиски, луку. Выпили. Он мне говорит, мол, если хочешь иметь деньги, давай ко мне в артель. Я спросил, что за артель. Он говорит: деньги делать. Я их так, говорит, делаю, что в банке от настоящих не отличат… Я думал, шутит он, смеётся надо мной. Открывает он чемодан, а там полно сотенных и пятидесяток… Хоть я уже и того был, а сам думаю: надо держать ухо востро. Мишка мало пьёт, все мне подливает…

— Когда произошёл этот разговор?

Шатров помедлил с ответом. Потом сказал:

— Ну, раньше. За день.

— Раньше чего?

— За день раньше, как Мишка сбежал.

— Почему вы думаете, что он сбежал?

— Ну, пропал. Нету же его…

— Хорошо. Значит, вы говорите, что Луговой предложил вам делать деньги накануне своего исчезновения. Так?

— Да. Я ответил, что подумать надо. Он говорит: правильно, мол, подумай… А я это нарочно сказал, чтобы он не того…

— В каком смысле «не того»?

— А кто его знает, что он мог мне сделать, если бы я сразу отказался…

— Понятно. Дальше.

— Оделся он. Ушёл. Я был, конечно, на взводе. Думаю, надо в милицию идти. Но ведь не поверят, потому как выпивши я. А делать что-то надо. Взял я из его комнаты чемоданчик, отнёс в голубятню. Правда, взял одну сотенную, чтобы проверить, фальшивая или нет. Здорово на настоящую похожа. Ну, и не удержался я… Не помню даже, как меня мать домой притащила.

— Значит, что было в этот день, вы больше ничего не помните?

— Отключился… А назавтра утром Мишка будит меня. Спрашивает, где деньги. Я сказал, что знать ничего не знаю. Он говорит: ладно, опохмелись, потолкуем. И опять про деньги спрашивает. Дураком обозвал, сказал, что мы можем вместе с ним столько денег сделать — завались. Я тяну резину, а сам думаю, как бы улизнуть, сообщить куда следует. Мать опередила меня… Но я в тот же день заявил бы…

Гранская задумчиво выключила магнитофон.

— Вас что-то смущает? — спросил я.

Она ответила не сразу.

— Понимаете, в чем дело… По словам Евгения Шатрова, квартирант поил его дважды. За день до обыска и в день обыска. А старушка, его мать, показала, что она помнит только одну их совместную выпивку — в день обыска.

— Ну и?..

Инга Казимировна пожала плечами.

— Будем работать. Орешек крепкий.

В том, что орешек действительно крепкий, убедиться пришлось довольно скоро.

Через несколько дней после этого разговора были получены результаты двух экспертиз — повторной ассигнаций и дактилоскопической. Гранская и Коршунов пришли ко мне.

В первом пакете, который протянула мне следователь, была вложена дактилокарта с тремя фотографиями. Две в профиль и одна анфас. Фотографии изображали молодое мужское лицо. С крупным чувственным ртом, умными глазами. В волосах заметно выделялась белая прядь.

— Гребцов Олег Михайлович, — сказала Гранская. — Тридцать два года. Отбывал наказание в колонии за хищение государственной собственности. Три с половиной месяца тому назад отбыл срок и освобождён.

— Вот что значит бриться чужой бритвой, — сказал Коршунов. И я не понял, шутит он или нет. А старший лейтенант продолжал: — Объявили всесоюзный розыск. Родные его живут не в Ленинграде, а в Липецке.

— Крупное хищение? — поинтересовался я.

— Я запросила дело, — ответила Гранская.

— Помимо Максимовой, других связей в городе не обнаружили?

— Пока нет, — сказал Коршунов. — Но работу в этом направлении продолжаем.

— Хорошо.

— Теперь второе, Захар Петрович. — Гранская достала другой пакет. — Результаты исследования денег. Из двух билетов достоинством в пятьдесят рублей с одинаковым номером один оказался поддельным.

— Фальшивым? — уточнил я.

— В том-то и дело, что нет. Обе ассигнации настоящие. Только на одной из купюр цифры подрисованы.

Она достала две фотографии. На них крупно увеличено «ОМ 3906141». На одной цифры 9 и 4 обведены кружком.

— Таким образом, — продолжала Гранская, — цифры 9 и 4 на одной ассигнации подрисованы. Другая купюра без всяких дефектов.

— Значит, деньги не фальшивые? — удивился я. — Только в одной ассигнации подогнаны цифры, чтобы номер совпал с другой. Правильно я понял?

— Правильно, — кивнула Гранская. — Но это ещё не все. — Она достала ещё одну фотографию. На ней номер «ГВ 7052194». Буква В, цифры 7 и 5 тоже обведены кружочками. — Это сотня. — Гранская приложила к фотографии ассигнацию. — Подделаны уже две цифры и буква. Сам же билет настоящий.

— А пары к нему нет?

— Нет. Все остальные деньги без подделок.

— Да, я совершил ошибку, когда послал на экспертизу деньги выборочно, а не все сразу, — вздохнул Коршунов.

— Не огорчайтесь, Юрий Александрович. Я чуть не сделала ещё более серьёзный промах — хотела сдать их в банк, — улыбнулась Гранская.

— Что бы могла значить вся эта петрушка? Зачем понадобилось портить настоящие деньги? — задал я вопрос.

— Вот это и остаётся пока загадкой, — ответила Гранская. — Я думаю, самим нам трудно будет во всем этом разобраться. Наверное, придётся Юрию Александровичу поехать в область и обратиться в научно-технический отдел. Просмотреть все, что связано с денежными махинациями, с подделкой ценных бумаг.

— Будет исполнено, — откликнулся Коршунов.

— Это правильно, — сказал я. — И все-таки, Инга Казимировна, какая-нибудь версия у вас есть?

— То есть даже ума не приложу, — призналась Гранская. — Если бы не эти две поддельные купюры!..

Я усмехнулся.

— Вот-вот, вы сейчас скажете: отгадка — ключ ко всей истории. — Гранская и не собиралась скрывать иронию.

— Не скажу. Вы это сами сказали, — в тон ей ответил я.

— Спасибо на добром слове… Честно, будь все деньги без изъяна, можно было бы строить различные предположения: лже-Луговой убит или сбежал, боясь разоблачения… Да мало ли ещё. Или деньги фальшивые. Тоже легче… А у вас ничего?

— Как и у вас, — засмеялся я.

— Юрий Александрович? — повернулась Гранская к старшему лейтенанту.

Тот солидно помолчал.

— Хитро больно, — произнёс он. — Прямо какой-то научно-технический эксперимент… Однако зачем было парню бежать от таких денег? Он ведь наверняка знал, что они настоящие.

— Так ведь Шатров их спрятал, — сказала Гранская.

— Вот и я говорю. Пропали деньги, пропал и Луговой-Гребцов.

— Улавливаю, — кивнула следователь. — Он исчез после того, как лишился денег. А не вместе с ними…

— Убийство вы отрицаете? — спросил я.

— Нет. Но если и совершено, то только не Шатровым. Совершенно пьяный… Убить, возможно, и убил бы, но скрыть следы…

— Хорошо, — сказал я, — не будем гадать.

— Вот именно, Захар Петрович. Всесоюзный розыск, мы здесь… Подождём. Ничего не попишешь…

С тем мы и разошлись.

Коршунов поехал в область. Потом в Липецк, к родным Лугового-Гребцова. Всесоюзный розыск результатов пока не дал. Связи в городе, помимо Максимовой, установлены не были. И поэтому Гранская отправилась в колонию, где отбывал наказание квартирант Шатровых.

В её отсутствие позвонили с завода и сказали, если Гранская действительно хочет у них работать, пусть оформляется немедленно. Я отправился к директору. Получилось так, что бывший начальник отдела кадров неожиданно срочно совсем уехал из города: нашёл обмен на квартиру где-то у моря.

Я стал объяснять директору, что Инга Казимировна будет буквально через несколько дней, просил подождать и, к своему удивлению, встретил странное упорство. Сейчас или никогда.

Я уже проклинал себя за то, что Инга Казимировна лишается места, на которое стремилась. Я пошёл к секретарю райкома. Лишь после его вмешательства директор завода смягчился.

Можно представить, с каким настроением я встретился с Гранской, когда она вернулась из командировки. И удивился, когда она, выслушав меня с олимпийским спокойствием сказала:

— Спасибо вам большое за хлопоты. Я съезжу на завод. Думаю, все будет в порядке.

— О чем речь! — воскликнул я. — Немедленно сдавайте все дела и оформляйтесь.

— Гоните, — сказала Инга Казимировна.

Я растерялся. Вроде бы шутит? Что-то не похоже.

— Я вас не понимаю…

— Захар Петрович, надо закончить дело.

— Я не хочу, чтобы вы… Это дело, потом другое, третье… Закончим без вас.

Она неожиданно улыбнулась.

— Если бы я не проработала с вами столько лет…

— Так вы что, не хотите на завод?

— Хочу.

— В чем же дело? — Я окончательно был сбит с толку.

— Если я им нужна, подождут… Вас интересуют результаты моей поездки?

— Конечно, — буркнул я, удивляясь её спокойствию. Потом подумал, что она просто не представляет, какие тут страсти бушевали вокруг неё.

— Так вот, результаты не очень важные. — Это она уже сказала с грустью.

— И все же?

— Интерес представил, пожалуй, только заключённый Кирьянов. Бывший доцент. Они вместе с Гребцовым активно участвовали в художественной самодеятельности.

— За что он сидит?

— Брал взятки с абитуриентов.

— Что он сообщил?

— Говорит, что с Гребцовым было интересно общаться. Оба они, мол, интеллигентные люди. Доцент — химик по специальности. Этот — закончил три курса мединститута.

— Значит, наш разыскиваемый почти врач… И что они делали в художественной самодеятельности? Пели? Танцевали?

— Нет. Они показывали фокусы, забавные химические опыты.

— Гребцов ещё и в химии разбирался?

— Не очень, как сказал доцент. Гребцов хорошо знал психологию зрителей. Какая там, в сущности, химия? Примитив. Чем нас удивляли в школе? Всякие фейерверки, изменение цвета… Но доцент говорит, что Гребцов придумывал эффектные трюки. А после Кирьянов читал популярные лекции о химии. Когда Гребцов вышел на волю, доцент очень сокрушался, что не мог найти другого такого напарника.

— Значит, как говорится, зарыл свой талант в землю… Ещё что?

— Больше ничего… А что у Коршунова?

— Пока не вернулся.

— А чем пока заняться мне?

— Идите на завод.

— Зайду. Сегодня же.

…А когда мы встретились на другой день, Гранская сказала, что виделась с директором. Все якобы улажено. Она проштудировала дело, по которому проходил Гребцов и которое поступило к нам в её отсутствие.

— Ну и разносторонний парень этот Гребцов, — покачала головой Инга Казимировна. — Вот за что он сидел. На заводе автомобильных и тракторных запчастей действовала шайка расхитителей. Гребцов работал в отделе сбыта. И «по совместительству» помогал сбывать краденую продукцию частным лицам. На его долю в общей сложности пришлось около четырех тысяч рублей. Большую часть из них конфисковали.

— Таким образом, от этой операции он не мог укрыть большую сумму?

— Ни в коем случае.

В это время за окном раздался скрип тормозов. Мы с Гранской выглянули в окно.

Из милицейского «газика» выскочил Коршунов и быстро зашёл в подъезд прокуратуры.

— Удивительно: Юрий Александрович спешит, — сыронизировал я.

— Да, слишком уж энергично, — улыбнулась следователь.

Через мгновение старший лейтенант был уже в дверях:

— Разрешите?

— С хорошими новостями или нет? — полушутливо спросил я.

— Луговой-Гребцов задержан в Ленинграде, — сказал Коршунов.

— Все-таки Ленинград! А мы вас уже заждались, — сказала Гранская.

— Задержался… Вышли на него через тётку. Там проживает.

— Это новость номер один, Юрий Александрович. Можно вас поздравить.

— Не меня. Всесоюзный розыск.

— Ваше ведомство все-таки, — сказал я. — А что с дензнаками?

— Был я в научно-техническом отделе УВД области. И в Москве.

— Ого! — улыбнулась Гранская.

— Мы вам, говорят, скажем, чем выполнена подделка, каким способом, каким красителем, но с какой целью — увы… Всяческие архивы поднимали. Не то. Наш случай — впервые.

— В историю войдёте, — подбодрил я следователя и старшего лейтенанта.

— Или только в географию, — отшутилась Гранская. — Так у вас все, Юрий Александрович?

— Да как вам сказать, — пожал плечами Коршунов. — Та рыбка или не та… В Лосиноглебске недавно задержан органами милиции подозрительный гражданин. Весь день ходил по магазинам и менял мелкие деньги на сотенные. С большой неохотой соглашался на пятидесятки.

Коршунов замолчал.

— Интересно, — оживилась Гранская. — В чемоданчике больше сотенных билетов… Но Лосиноглебск…

— Он житель нашего города. А до Лосиноглебска час езды. — Коршунов протянул следователю бумажку. — Есипов Илья Митрофанович. Я успел только установить, что в настоящее время он в Зорянске.

— А как вышли на этого Есипова? — спросила Гранская.

— Поговорил я в области с ребятами из угрозыска. Они недавно искали преступника, который менял крупные деньги на мелкие. И в Лосиноглебске наскочили на Есипова, который, наоборот, мелкие обменивал на крупные. Проверили его. Все оказалось в порядке. Пенсионер. Деньги настоящие. Видите ли, блажь у него — иметь только сотенные. Прятать в чулке, что ли, удобнее?

— Вы проверьте его на всякий случай, — сказала Гранская.

— Сделаю. Конечно, с другой стороны, на свете много всяких чудаков…

Допрос Лугового-Гребцова был проведён в прокуратуре. На нем был светлый костюм в полоску, белая рубашка с жёстким воротничком. Вещи сидели отлично. Белая прядь в чубе придавала его лицу несколько романтический вид.

— Как попал к вам паспорт Лугового? — спросила Гранская.

— Нашёл его около почты в Светлоборске, — спокойно ответил арестованный.

— А почему не передали в милицию?

— Это было первым моим желанием. Но чувство самосохранения взяло верх. Бывают же совпадения: я сам потерял паспорт. Вы понимаете, что без паспорта мне очень плохо. Только что вышел из заключения. Попади я в любое отделение милиции, началась бы проверка… И я далеко не уверен, что доверяли бы. Не так ли?

— Надо всегда быть честным.

Гребцов виновато улыбнулся:

— Человек слаб. Я ещё не совсем пришёл в себя после колонии. Конечно, сделал глупость. Но поймите меня…

Взгляд у арестованного был простодушно-открытым.

— Допустим, все это так…

— Так, так, — заверил Гребцов.

— Мы ещё вернёмся к этому вопросу… Откуда у вас появилась крупная сумма денег?

Гребцов некоторое время молчал и вдруг спросил с нескрываемым волнением:

— Вы нашли мои деньги?

— Выходит, была у вас крупная сумма?

— Крупная? — усмехнулся Гребцов, подавив волнение. — Очень. Пятьдесят тысяч.

— Откуда они у вас?

— Выиграл.

— Во что?

— Не по лотерее и не по займу, конечно. В этом смысле мне никогда не везло. За всю жизнь выиграл один рубль. Но зато везуч в другом. — Он сделал жест, будто сдавал карты. — Преферанс, покер. Играю честно.

— Вы утверждаете, что за три с половиной месяца со дня выхода на свободу смогли выиграть пятьдесят тысяч?

— Не очень скромно хвалиться, но это так.

— Смотрите-ка, какие у вас способности, — вставил я. — И врачом вы почти были, в карты мастак, гений, можно сказать, артистом оказались незаурядным, химией увлекаетесь…

— Какая химия? — испуганно дёрнулся Гребцов. — Я вас не понимаю, гражданин прокурор.

Я удивился: он вдруг потерял самообладание.

— В местах заключения разве не занимались? — спросила Гранская.

Гребцов посмотрел на неё, на меня. И уже спокойно, с улыбкой сказал:

— А, в колонии… Не люблю грустных воспоминаний.

— Так, — продолжила Гранская. — Вы можете вспомнить, с кем и где вы играли?

— Во-первых, всех, конечно, не вспомню. Во-вторых, это не по-джентльменски, — снова улыбнулся Гребцов. — Но так как мы не в английском клубе, я нарушу правила. Дайте мне бумагу, ручку и некоторое время.

— Хорошо, все это будет вам предоставлено, — спокойно сказала Гранская.

— Где ваши деньги?

— У меня их украли.

— Где, когда, кто?

— В доме Шатровых. Накануне моего отъезда из этого досточтимого города.

— Где вы хранили их?

— У себя в комнате. В небольшом чемоданчике. Причём на видном месте. Не прятал.

— Почему вы не боялись оставлять их?

— Хозяйка моя — честнейший человек. Мне казалось, что и сын её тоже. Ну, а от других… По-моему, если вещь лежит на видном месте, то украсть её не очень хочется.

— Область психологии?

— Увы, — печально сказал Гребцов, — я упустил из виду, что даже самые глобальные законы имеют исключения.

— О чем у вас с Евгением Шатровым был разговор накануне вашего отъезда из Зорянска?

— Накануне у нас не было никакого разговора. Я не ночевал дома. А когда возвращался часов в пять вечера, увидел Шатрова возле буфета у водокачки. Полные руки Скомканных трояков, пятёрок. Поит дружков. Откуда бы у пьяницы могло быть столько денег? Я почувствовал неладное. Пришёл домой, сказал бабе Тоне. Она пошла за Евгением. Я схватился — чемоданчика нет. Искал, не нашёл. А тут старуха тащит своего сынка… Ну, на следующее утро я ставлю ему выпивку и спрашиваю прямо, где чемоданчик. Мне показалось, что Шатров растерялся, не знает, что и ответить. Тогда я применил уловку, сказал, что якобы деньги фальшивые. И предложил вместе заняться подделкой… Думал испугается и вернёт чемодан с деньгами.

— А он?

— Он уже еле языком ворочал.

— Что вы делали дальше?

— Снова стал искать пропажу. Нигде нет. Потом вспомнил про голубятню. Только я поднялся на неё, смотрю, заворачивает в наш проулок милицейская машина. Из машины вышла моя хозяйка с милиционером. Я спустился вниз, взял сумку с вещами и садом выскочил на другую сторону двора. Недалеко железная дорога, товарняк шёл. Медленно. Потому что поворот и подъем. Я вскочил на подножку…

— Что вас так испугало?

— Наивный вопрос: живу по чужому паспорту. Опять же — деньги.

— Хорошо, гражданин Гребцов, мы потом продолжим. Вот вам бумага. Попробуйте вспомнить ваши карточные подвиги.

Гребцов под охраной работника милиции уселся писать, а мы с Гранской решили обменяться впечатлениями. Вышли.

— Каков, а? — спросила Инга Казимировна.

— Самоуверен, но…

— Да, я тоже обратила внимание. Когда вы о химии заговорили. А в чем дело, не пойму.

— По-моему, вы где-то сделали ошибку.

— Знаю, — согласилась следователь. — Надо поосторожней.

— Разрешите? — В дверях показалась голова Коршунова.

— Входите, входите, — пригласил я.

Он поздоровался, положил на стол планшет.

— Сведения о Есипове. За десять дней до исчезновения Гребцова он продал дом. За двадцать восемь тысяч.

— У кого такие деньги нашлись? — спросил я.

— Это люди честные. Двенадцать лет на Севере работали… Дальше. За три дня до вышеуказанного события Есипов снял с книжки двенадцать тысяч — все сбережения. И сдал облигации трехпроцентного займа на десять тысяч. Деньги просил только сотенные и пятидесятирублевки…

Мы с Гранской переглянулись.

— Интересно, — заметила Инга Казимировна.

— В этот же день, — продолжал Коршунов, — у него случился пожар. Сарайчик загорелся. Соседи прибежали помочь — не пустил. Сам тушил.

— Где он сейчас живёт? — заволновалась следователь.

— У него ещё флигелёк был. Там и живёт.

— Срочно нужно его сюда.

— Слушаюсь, — ответил Коршунов. — Вы просили доставить Шатрова, он здесь. Прямо с работы.

— Хорошо. Трезвый?

— По-моему, он трезвее не бывает… Разрешите отправиться за Есиповым?

— Да-да, Юрий Александрович, — сказала Гранская. — Продолжим допрос, Захар Петрович? — обратилась она ко мне.

Мы вышли из кабинета. Навстречу поднялась молодая женщина.

— Здравствуйте, Инга Казимировна. Вы не могли бы меня принять?

— Здравствуй, Галя.

Вид у Максимовой был такой взволнованный и просящий, что Гранская растерялась. Посмотрела на меня и сказала:

— Захар Петрович, может быть, мы минут через десять?..

— Хорошо, Инга Казимировна. — Я подумал, что она поступила правильно.

Я вернулся в свой кабинет. Гранская говорила с Максимовой почти полчаса:

— Важный был разговор? — спросил я, когда она вошла ко мне.

— Вы знаете, зачем пришла Максимова? — вопросом на вопрос ответила Гранская. — Не догадаетесь. И как она узнала, что Гребцов здесь, ума не приложу… Так вот, она говорит, что, если у Гребцова какая-нибудь недостача или что-то надо компенсировать, готова отдать все свои деньги… Любовь!

Я посмотрел на часы.

— Да, любовь — это сила…

Гранская улыбнулась.

— Остальные двадцать минут я выясняла, как Гребцов познакомился с Есиповым Ильёй Митрофановичем…

— Они знакомы? — изумился я.

— Да. Максимова дружила с его дочерью, которая была очень больна, сердечница. Её надо было лечить, на курорты возить, а Есипов жалел денег. У него на сберкнижке лежали десятки тысяч, а жена ходила, как нищая. Галина говорит, очень интересная женщина была… Сам Есипов через весь город таскал ведра с помоями для свиней… Прямо Плюшкин и все. Жена не выдержала. Уехала с дочерью к сестре несколько лет назад…

— Действительно, динозавр какой-то.

— Приблизительно так же назвал его и Гребцов при первой встрече… Они с Галиной шли по городу. Встретился Есипов, поздоровался с Галиной. Гребцов поинтересовался, что это за голодранец. Максимова и рассказала ему про этого «голодранца» с тугой мошной. Гребцов только и вымолвил: «Ископаемое»… И Максимова очень удивилась, когда через несколько дней увидела их вместе. Гребцов объяснил, что встретил случайно.

— Ещё что?

— Все… Вижу, вы спешите?

— Очень. В райком. Продолжайте без меня, Инга Казимировна. Я потом присоединюсь.

…В райкоме встретился директор завода и спросил, сколько мы ещё будем подводить его с Гранской. Я сказал, что не больше двух дней. Не люблю давать пустых обещаний, но у меня возникла уверенность, что Гранская уже близка к цели.

…В моей приёмной сидел странный посетитель. Растрёпанный, в засаленном пиджаке. Корявые нечистые пальцы скрестились на животе. Он глянул на меня равнодушно, взглядом неудачника, которому ничего не надо и который не ждёт уже от жизни ничего.

Гранская успела провести очную ставку Шатрова с Гребцовым.

— Шатров вновь подтвердил, что украл чемоданчик с деньгами, — доложила следователь. — По пьянке, говорит. Он убеждён, что состояние опьянения смягчает вину.

— Увы, это заблуждение многих.

Согласившись со мной, Гранская протянула мне на утверждение постановление об аресте Шатрова.

— Теперь вы уверены в его виновности? — спросил я.

— После допроса Гребцова у меня нет сомнений, что Шатров тоже хотел поживиться. И все это водка. Может быть, находясь под стражей, задумается.

Подписав постановление, я поинтересовался, что намерена делать Инга Казимировна дальше.

— Займусь Есиповым. Он здесь.

— Это что в приёмной сидит? — удивился я.

— Колоритный тип… По-моему, их надо сразу свести.

— Ну что ж, давайте попробуем…

В кабинет Гранской, где уже находился Гребцов, пригласили Есипова.

— Вы знаете этого человека? — обратилась следователь к Гребцову.

— Нет, — сказал он, брезгливо осмотрев Есипова.

— Вы знакомы? — спросила Гранская Илью Митрофановича.

Есипов несколько дурашливо вздёрнул плечи:

— Не припоминаю.

Сцену, которая произошла потом, Гранская разыграла эффектно и просто. Она вынула из сейфа чемоданчик. Положила на стол. Щёлкнул замок. Откинулась крышка, и на стол тихо потекли купюры играя радужными узорами.

Есипов смотрел на кучу денег, не мигая. И вдруг из кокона равнодушия, никчёмности и жалкости вылез хищник.

— Подлюга! — прохрипел Есипов. — Обманул, мерзавец, украл!

Преобразился и Гребцов. Стал иронически злорадным.

— Каким образом, уважаемый Илья Митрофанович, у вас можно украсть? Да у вас муравей не стащит с участка соринки… Вы мироед!

— А ты вор! — ощетинился Есипов.

— Прошу не тыкать… Гражданин Есипов обвиняет меня в том, что я украл у него деньги, — спокойно обратился к нам Гребцов. — Это не так. Я расскажу правду. Меня познакомил с ним один человек. Когда я узнал, что такое этот Есипов, у меня возникла идея. Почему он, которому деньги не принесли счастья, как не принесли и его родным, должен владеть ими? Не было сомнения, что Есипов до смерти любит эти радужные бумажки… Я навестил его уже специально. Под предлогом, что могу устроить ему вывоз и продажу яблок в Ленинград. Цену назвал ошеломительную. Яблочки были ещё зеленые, так что у меня было время обработать Илью Митрофановича. Подвёл его к мысли, что деньги можно добывать и без помощи фауны и флоры. Предложил делать фальшивые деньги. Оговорюсь сразу: я не фальшивомонетчик. Подделывать деньги не умею и не собирался. Это был просто трюк. Как вам известно, я немного увлекался химией. Не буду вдаваться в химические подробности. Потом согласен на, как тут выражаются, следственный эксперимент… Что я сделал. Между двумя чистыми листами вклеил сотенный билет, приложил к бумаге купюру, облучил простым светом. Затем, действуя особым составом, удалил бумажную массу. Потом обыкновенными ножницами обрезал лишнюю чистую бумагу по краям и продемонстрировал сотню, только мокрую… Понятно, я изложил?

— Понятно, — кивнула Гранская.

— Ох, шельма! — простонал Есипов.

Номера у обеих сотен подогнал, конечно, раньше… Эксперимент прошёл успешно. Мы разменяли в сберкассе якобы фальшивую сотню, и Есипов возжаждал сделать их таким способом как можно больше.

— А две одинаковые пятидесятки? — спросила Гранская.

— На всякий случай я приготовил и пятидесятки. Но второго эксперимента не понадобилось… Далее. Есипов продаёт свою движимость и недвижимость. Я посоветовал иметь только крупные купюры. И вот уважаемый Илья Митрофанович едет в какой-то соседний городок насчёт обмена мелких купюр на крупные. Я в это время соорудил агрегат, в котором был потайной ящичек из железа. В агрегат закладывалась вся сумма, незаметно спускавшаяся в этот железный ящичек. Стопки чистых листов, ванночка с серной кислотой, капельница с бертолетовой солью, простая лампочка… Как я и предполагал, Есипов сам захотел делать деньги. Я показал, как нужно открыть капельницу. Он остался в сарайчике с агрегатом, а я стоял на стрёме, чтобы никто не застал нас. В это время Есипов приступил… А при соединении серной кислоты с бертолетовой солью происходит взрыв, об этом даже школьники знают… Взрыв очень напугал моего уважаемого напарника… Извлечь деньги из горевшего агрегата было, как говорится, дело техники…

Вдруг Есипов злорадно закричал:

— Не достались тебе мои денежки! Во!! — И показал Гребцову грязный кукиш.

— Увы, — развёл руками Гребцов, — меня тоже обошли. И кто? Жалкий алкоголик…

— Вот теперь вместе с ним и сядете! — не унимался Есипов. — На скамью подсудимых!

— Кажется, и для вас, Илья Митрофанович, место на этой скамье найдётся,

— усмехнулся Гребцов.

И эти слова оказались пророческими. К уголовной ответственности были привлечены все трое: Гребцов по статье 147 части 3 УК РСФСР за то, что путём обмана (мошенничества) завладел деньгами Есипова; Шатров — по статье 144 части 1 УК РСФСР за кражу чемоданчика с деньгами у Гребцова; Есипов — по статьям 15 и 87 части 1 УК РСФСР за покушение на изготовление поддельных денег.

У неискушённого в юридической науке читателя может возникнуть вопрос: почему действия Гребцова и Есипова квалифицированы по разным статьям Уголовного кодекса? Отвечу в самых общих чертах. Гребцов не умел и не хотел подделывать деньги. И даже если им в некоторых купюрах были изменены номера, то это, как и все другое, совершалось им для завладения деньгами Есипова путём обмана, иначе говоря, мошенничества.

Что же касается Есипова, то все его поведение говорит о том, что он действительно хотел участвовать в подделке денег и предпринял для этого все необходимое. Таким образом, Есипов покушался на подделку денег. А само преступление, предусмотренное статьёй 87 УК РСФСР (изготовление или сбыт поддельных денег или ценных бумаг), Есиповым не завершено по причинам, от него не зависящим. Как говорят юристы, это была попытка с негодными средствами…

… — Расстаёмся, значит, — сказал я Гранской, когда она принесла на утверждение обвинительное заключение. — Позвоните на завод, пусть успокоятся.

Инга Казимировна замешкалась с ответом.

— Сколько вам хлопот доставила… Ради бога, извините… А человека они уже оформили…

— Как? — вырвалось у меня.

— Я отказалась.

— Уф! Ну и горазды вы, Инга Казимировна, на сюрпризы…

— Не волнуйтесь, Захар Петрович. На это место двигали товарища из области… Как директор обрадовался!

— Уверяю вас, не больше моего…

«ПУТЬ К ИСТИНЕ»

В тот день был хозяйственный актив горкома, на который пригласили и меня. Планировали закончить его к обеду, но заседание затянулось. Воспользовавшись перерывом, я позвонил к себе в прокуратуру: нет ли чего нового и срочного. Секретарь Вероника Савельевна сказала, что со мной настойчиво добивается встречи какая-то гражданка из Рощина. Село Рощино — на самом отшибе района. Человек проделал для наших мест немалый путь. Поэтому сразу по окончании хозяйственного актива я решил заглянуть на работу.

Гражданка из Рощина была крепкой молодой женщиной. Угрюмые, глубоко посаженные глаза. Поначалу она вела себя несмело. При её коренастой могучей фигуре это выглядело довольно неестественно.

— Может, мне, гражданин прокурор, все в заявлении изложить? — сказала она низким, чуть хрипловатым голосом.

— Раз уж вы сами приехали, рассказывайте, — попросил я.

— Не знаю, с чего и начать…

— С фамилии.

— Парабук, — произнесла спешно посетительница. — Анна Прохоровна… До сих пор величали товарищем, а теперь — гражданкой.

Она расправила на коленях юбку из толстого сукна, потом провела ладонью по губам.

— Так какая же у вас просьба? — спросил я.

— Десять лет работала в магазине, одни только благодарности имела. И, между прочим, от милиции. За охрану социалистического имущества. Нынче же милиция записала меня в воровки. А я ведь сама побежала к участковому. Как увидела кражу, ни секунды не медлила. Не побоялась, что подумают…

— Где произошла кража?

— Как — где? В моем магазине.

Парабук смотрела на меня в упор. Взгляд сердитый, тяжёлый взгляд.

— Что похищено?

— Деньги. Пятьсот шестьдесят восемь рублей.

— Откуда их похитили?

— Из магазина.

— Где лежали? Как это случилось?

— В ящике лежали. Железном. Утром пришла открывать магазин, отперла ключом ящик, а денег нет. Всю выручку взяли.

— Вы должны были сдать её инкассатору.

— Не приехал инкассатор, — буркнула Парабук.

— Сейф накануне вы заперли?

— Свой ящик я непременно закрываю перед закрытием. Накладные держу, часто мелочь какая остаётся… Все-таки деньги…

— Замок не был взломан?

— Не был. Ваш Бутов говорит, что ключом открывали. Я не знаю, чем открывали, но факт налицо — выручки не было.

Так, значит, этим делом занимается Сергей Сергеевич Бутов, ещё молодой человек, который совсем недавно закончил заочно Высшую школу милиции и месяца два назад был назначен следователем районного отдела внутренних дел.

— Только одна угроза и лежала.

— Какая угроза?

— Смотри, мол, в милицию не жалуйся. Худо сделаем. Вот такими буквами написано, а я не побоялась. Сразу к участковому. Он кому-то позвонил. Ваш Бутов приехал. Все осмотрел. Ничего не нашёл. Говорит, сознавайся, гражданка Парабук, что выручку взяла ты сама. Как же так, гражданин прокурор, не разобравшись, с бухты-барахты и такое повесить на честного человека?

— Когда это случилось?

— Третьего дня, в понедельник… Сказал, значит, мне такое, гражданин следователь, а я сразу и сробела. Словно обухом по голове. Что мне за выгода у себя же из ящика красть?

— Не у вас, а у государства, — поправил я.

— За выручку же я отвечаю… А угроза? Зачем же я себе буду писать угрозу. Вон весной клуб наш обокрали Тоже угрозу подкинули, — сказала она сердито.

— Какие вы имеете претензии? — спросил я.

— Я не брала выручку. — Парабук сдвинула брови. — А гражданин Бутов и слушать ничего не хочет. Признавайся, и все. Как же мне признаваться в том, чего я не делала? Он и мужика моего подбивает. Или, говорит, ты, или твоя жена. Это, значит, я…

— Ключ от сейфа вы никогда мужу не доверяли?

— Ну что вы, гражданин прокурор! Держу всегда при себе. К ящику моему никто не подходит. Это я и вашему Бутову твердила.

Она упорно не признавала слова «сейф» и следователя именовала «ваш Бутов».

Я пообещал посетительнице из Рощина разобраться в жалобе и, как только она ушла, позвонил в райотдел внутренних дел. Сергея Сергеевича в городе не было, и увиделся я с ним только в пятницу.

Я уже говорил, что лейтенант Бутов был молод. Опыта ему ещё недоставало. Может, он действительно вёл себя с рощинской продавщицей не совсем тактично. Как иногда кажется: все просто, а потом выясняется, что за видимой простотой скрыта коварная штука. Да и Парабук могла наводить тень на плетень. Случались в моей практике дела, когда обвиняемый хотел во что бы то ни стало оболгать следователя, думая, что это поможет скрыть истину.

— По-моему, тут мудрить нечего, — сказал лейтенант, когда я попросил ознакомить меня с делом о хищении в Рощине. — Посудите сами: дверь в магазин не взломана, а открыта ключом. Сейф был открыт тоже ключом.

— Не отмычкой?

— Нет, именно ключом.

— Выезжали на место происшествия со служебно-розыскной собакой?

— А как же.

— Ну и что?

Бутов махнул рукой.

— Никакого следа не взяла. Повертелась в магазине, торкнулась во двор к Парабукам и назад…

— Как во двор к Парабукам?

— Они живут сзади магазина. Так что собака ничего не дала.

— А отпечатки пальцев?

— На замке магазина — самой Парабук и её мужа. Он иногда помогает ей открывать и закрывать магазин.

— Кто у них ещё есть в семье?

— Сын. Четырнадцати лет. Учится в седьмом классе.

— Хулиганистый?

— Да вроде бы нет. Ничем не выделяется паренёк.

— А муж продавщицы где работает?

— В совхозе. Разнорабочим.

— Выпивает?

Лейтенант неопределённо пожал плечами.

— Но почему вы так категорически считаете, что деньги похитила Парабук или её муж? Ведь ключи могли подделать, — сказал я.

— Верно, — согласился Бутов. — Но в данном случае идти на такое дело в маленьком селе… — Он улыбнулся. — Я понимаю, шла бы речь о ювелирном магазине.

— Кстати, какие товары продаёт Парабук?

— Разные. Всего понемногу: хлеб, конфеты, консервы, спиртное, галантерея. Кое-какие хозяйственные товары — кастрюли, сковородки, лопаты…

— Помимо денег, ещё что-нибудь похитили?

— Ревизия заканчивается. На днях будут результаты. Кстати, ещё соображения: Парабук ожидала ревизию. Давно её не проверяли.

— Она не заявляла, пропало ли что-нибудь ещё?

— Утверждает, что пропало трое плавок. Японских. — Почему именно трое?

— Говорит, помнит, они якобы лежали на прилавке.

— И все?

Бутов улыбнулся.

— Набор зубочисток.

— Что-что? — переспросил я.

— Набор зубочисток. В красивом пластмассовом футляре. Почему она запомнила: два года лежат они у неё, никто никогда не интересовался. А сейчас исчезли.

— Странно, плавки и зубочистки.

— Яркие вещи. На них мог польститься кто-нибудь из случайных посетителей магазина. Лежат на прилавке… Что их украли, я могу поверить. Но, конечно, днём, когда продавщица отвернулась.

— А деньги?

— Вполне возможно, что их вообще не крали, — ответил Бутов.

— То есть?

— Просто-напросто их в сейфе не было. А вызов участкового и так далее — инсценировка, — стоял на своём следователь.

— С какой целью?

Сергей Сергеевич посмотрел на меня, как на приготовишку.

— Скрыть недостачу. Ревизия может показать, что хищение больше, чем на пятьсот шестьдесят рублей.

— Кто-нибудь видел, как Парабук вечером запирала деньги в свой железный ящик? — спросил я. — Кто ещё в штате магазина?

— Больше никого.

— Значит, свидетелей нет?

— Нет, Захар Петрович.

Следователь был убеждён в своей версии. Я это видел.

— А вдруг деньги все-таки исчезли? — спросил я.

Бутов с большим сомнением покачал головой. Конечно, я пока не знал всех тонкостей. Ему было видней. Но все-таки Сергей Сергеевич, по-моему, спешил с окончательными выводами.

— Странный тогда способ избрала Парабук. Согласитесь, очень сомнительный. Никаких следов кражи, а выручка исчезла. Ну хотя бы инсценировать взлом… Есть и другие варианты. Например, поджог.

Следователь опять усмехнулся.

— Поджог исключается: магазин и дом Парабук под одной крышей. Кому охота поджигать своё же имущество?

— Что же, это резонно. Обстановка у них приличная?

— Достаток есть. Имеют цветной телевизор, холодильник. Мебель, правда, не новая, собиралась, вероятно, по частям. Но вполне добротная.

— Раз поджог исключается, почему же она не инсценировала хотя бы кражу со взломом? Во всяком случае было бы правдоподобнее.

— Э-э! — протянул следователь. — Она мне на допросе целую речь произнесла. В наш век техники, говорит, подобрать ключ или проникнуть в магазин незаметно — раз плюнуть. Недавно у них в клубе заграничный фильм крутили. Там преступник с помощью аппаратуры разгадал шифр сейфа на расстоянии. Да вы, наверное, сами видели этот фильм.

— Что-то припоминаю. Кажется, французский?

— Вот-вот. С Жаном Габеном в главной роли. Не такая уж простушка эта Парабук. Пожалуй, поджог или инсценировка взлома — приём избитый. И она, скорее всего, это знает. Действительно, что может быть примитивнее?

— Возможно, возможно. А что там за угроза, о которой говорила продавщица?

Сергей Сергеевич раскрыл папку с делом и положил передо мной. В ней был подшит листок бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. Текст, выполненный крупными печатными буквами от руки, гласил: «Если сообщишь в милицию, будет плохо».

Писали шариковой ручкой. Буквы ровные, по клеткам.

— Эту записку якобы оставили в сейфе, — пояснил Бутов.

— Вы её обнаружили?

— В том-то и дело, что Парабук с самого начала твердила о ней, как только я приехал в Рощино.

— Когда вы осматривали сейф, записка лежала в нем? Продавщица её трогала?

— Парабук говорит, что трогала. Но положила так, как она лежала… Между прочим, эта самая угроза служит ещё одним доказательством, что кража инсценирована.

— Парабук говорила о каком-то хищении в клубе… — поинтересовался я.

— Вот именно. Летом из клуба был похищен фотоаппарат. Из кабинета заведующего. Клубное имущество. Вор оставил в шкафу на месте аппарата записку, тоже содержащую угрозу.

— А вы не связываете эти два события?

— Связываю. Но вот каким образом. Кража фотоаппарата осталась нераскрытой. Но о записке, содержащей угрозу, знают в Рощино все. Помнит об этом случае и продавщица. Вот её и осенило: почему бы не воспользоваться прекрасной возможностью кинуть следствию приманку. В клубе оставили записку, в сейфе магазина тоже, выходит, действует один и тот же человек. Или одна и та же группа… Но, — Сергей Сергеевич хитро прищурил глаза, — но продавщица не знала точный текст в первой записке.

— А какой? — спросил я.

Следователь положил передо мной другую папку.

— Вот. Я специально захватил и это дело.

Завклубом оставили также листок из школьной тетради. В клетку. Печатные буквы. Только более крупные и растянутые, чем в «угрозе» из магазина.

«Не вздумай сообщить в милицию, не то сделаем плохо».

— Смысл, в общем-то, один, — сказал я. — Все-таки две записки и похожего содержания…

— Но похож только смысл! — горячо произнёс следователь. — Если бы в первом и втором случае записку писал один и тот же человек, он скорее всего, исполнил бы идентичный текст. Элементарная психология преступника! Заметьте, Захар Петрович, в первой записке «не вздумай сообщить» и «сделаем плохо». А во втором случае — «если сообщишь» и «будет плохо».

— Расхождение не очень большое.

— Но все-таки есть. И это, на мой взгляд, существенно. Я рассуждаю так: записка в магазине предназначалась следователю. Прочтя её, следователь, по замыслу Парабук, задумается и, скорее всего, придёт к выводу, что автор — тот самый преступник, который украл фотоаппарат.

— В ваших словах есть логика. Но я бы все же более тщательно исследовал обе записки. Да, ещё о краже фотоаппарата. Тоже без взлома?

— Трудно сказать, как её квалифицировать. Обыкновенный канцелярский шкаф. Маленькие стандартные врезные замки. Потянешь дверцы, открывается без всяких усилий.

— Аппарат стащили без ключа? — уточнил я.

— Вот именно. Дёрнули, створки и разошлись.

— Конечно, железный ящик так не откроешь.

— И входную дверь в магазин тоже, — кивнул лейтенант. — Я все-таки склонен думать, а точнее сказать, почти уверен: в магазине инсценировка.

— С участковым вы, конечно, говорили? — спросил я.

— Разумеется. Если ещё в краже фотоаппарата кое-кого и подозревают, то в хищении выручки — он сказать ничего не может.

— А кого участковый инспектор подозревает в первом случае?

— Есть несколько парней. Выпивают, устраивают драки… А может, даже кто из удальства забрался в кабинет завклубом и, грубо говоря, пошутил.

— Дорогой фотоаппарат?

— «Зоркий».

— Вы сами не проверяли подозреваемых?

— Присмотрелся к ним. В клуб специально пару вечеров ходил, говорил с совхозным кадровиком, ещё кое с кем. Не похоже, чтобы кто-нибудь из них мог пойти на такое преступление…

Я попросил Бутова оставить мне на вечер дело о хищении в рощинском магазине. И, знакомясь с ним, ещё раз обратил внимание, что в показаниях продавщицы промелькнуло сообщение о её благодарности, полученной от органов милиции. Это было несколько лет назад, когда Сергей Сергеевич ещё не жил в наших местах. Я решил уточнить по телефону у начальника РОВДа обстоятельства.

— Припоминаю, — ответил майор, когда я рассказал ему о своей просьбе. — К этой самой продавщице ввалились в магазин двое здоровенных подвыпивших мужиков. С автобуса. А она как раз была одна, покупателей никого. Они что-то взяли с прилавка, стали угрожать и требовать водки и что-нибудь закусить.

— Среди бела дня?

— Да.

— Ну-ну, и что же дальше?

— Она недолго думая схватила гирю и запустила в хулиганов. Те бросились бежать. Она за лопату, выскочила из-за прилавка и кинулась вдогонку. Одного-таки свалила. Второго схватили совхозные ребята. Задержанные оказались рецидивистами. Парабук объявили благодарность, кажется, даже наградили каким-то подарком.

Я вспомнил коренастую, крепко сбитую фигуру рощинской продавщицы и подумал о том, что она вполне могла нагнать страху на двух мужиков. Выходит, Парабук не из робкого десятка.

Однако как в таком случае сопоставить её поступок, за который получена благодарность от милиции, с тем, в чем подозревает продавщицу следователь милиции?

Этот вопрос я задал Сергею Сергеевичу в нашу следующую встречу. Бутов и этому дал своё объяснение.

— Вы правильно сказали, Захар Петрович, Парабук не из трусливых. Я тоже поинтересовался той историей. Во-первых, не забывайте, что ей угрожали. Два мужика да ещё во хмелю могли просто стукнуть её хорошенько, а то и прибить совсем. Не растерялась, постояла за себя. Типичная самооборона.

— Не всякий на это решится. Другая бы отдала и деньги, и водку, лишь бы не тронули.

— Верно, Парабук решилась. Баба она, сами видели, здоровая, сильная. Но я ещё раз подчёркиваю — продавщица оборонялась. Я ещё понимаю, прояви она такую гражданскую сознательность, когда угрожали бы другому…

— И все-таки это факт, который характеризует её с определённой стороны.

— Вы хотите сказать, с положительной?

— Разумеется.

Следователь неопределённо пожал плечами.

— Это не укладывается в вашу версию, — сказал я, усмехнувшись.

— Почему же? Для совершения преступления тоже нужна в своём роде смелость. А я не могу отказать в ней Парабук. — Было видно, что Бутов не хотел распространяться на эту тему. — Есть уже результаты ревизии, — перевёл он разговор на другое. — Недостача в магазине приблизительно на ту сумму, которая якобы исчезла из сейфа.

— А именно?

— На одиннадцать рублей больше.

— Японские плавки, — пытался пошутить я.

— Я говорил с некоторыми жителями Рощина. Оказывается, муж Парабук имеет привычку частенько заходить в магазин за спиртным. А бутылки, они плохо поддаются счёту. Вот и накопилось. Подсчитала она: кругленькая сумма получилась. Погашать надо, ревизия на носу. Что делать? Вот и мелькнула мысль: почему бы не воспользоваться случаем? Вспомнила про подмётную записку в клубе, состряпала «угрозу», положила в сейф… Дальше вам известно.

— То, что муж приходил вечером за бутылкой с чёрного хода, объяснить можно. Водку продавать уже не положено, а приятели просят.

— Все замечали, — махнул рукой Бутов.

— Замечать-то замечали. Но в открытую ей тоже нельзя. Значит, и других уважить надо. Подойдите после семи в магазин. Как только не умоляют, чтобы продали водку…

— Видел я такую картину. И не раз, — кивнул следователь. — Как только продавцы выдерживают.

— Не все… Но мы, кажется, отвлеклись. Я вот что хотел спросить у вас, Сергей Сергеевич. За это время в Рощине много побывало приезжих?

— Участковый инспектор говорит, что мало. Всех знает наперечёт.

— Понятно. Когда думаете заканчивать дело о хищении в магазине?

Бутов помолчал. Улыбнулся.

— Да я хоть завтра. Вы же сами не утвердите обвинительное заключение.

— Не подпишу, — сказал я серьёзно. — И никакой судья не примет в таком виде.

Лейтенант вздохнул.

— Постараюсь, Захар Петрович.

…На несколько дней я совершенно отошёл от рощинского дела. Отвлекали другие, новые заботы. Следователь не беспокоил ни звонками, ни посещениями.

Как-то я заехал по делам в райотдел милиции и, встретив Бутова, поинтересовался делом о хищении в рощинском магазине.

— Не знаю, Захар Петрович, кажется, на той же стадии. Впрочем, появился на примете один работник совхоза. Проверяю. Вот прояснится, доложу.

— Вы будете у себя? — спросил я. Меня заинтересовало это сообщение.

— Буду, — с не очень большой охотой отозвался лейтенант.

— Через полчаса я загляну.

Уточнив с майором вопросы, ради которых я был в милиции, я зашёл в кабинет следователя. Бутов беседовал с какой-то женщиной. Он тут же её отпустил, и мы остались одни.

— У супруга продавщицы, — начал Бутов, — есть приятель не приятель, собутыльник не собутыльник, короче — знакомый. Работает в совхозе слесарем. Кропотин его фамилия. Золотые руки. Кому мясорубку починит, кому чайник запаяет, деталь от мотоцикла выточит. Брался и ключи делать. У него целая связка разных. Остаётся подобрать подходящий. Ну, и подпилить немного, подправить…

— Давно он живёт в Рощине?

— Года три. Одинокий. Точнее, разведённый. Семья у него в другом районе, платит алименты на двоих детей. Ни с кем особенно не сходится.

Бутов замолчал, задумчиво чиркая что-то на листочке бумаги.

— Делает ключи, говорите? Ну и что?

— Был он у Парабуков накануне. В воскресенье. Муж продавщицы вместе с ним печь перекладывал в доме. Управились к вечеру. Как в таких случаях водится, — надо посидеть. А хозяйка задерживается. Раз муж пошёл в магазин. Она говорит, что ждёт инкассатора. Второй раз позвал её. Она заперла магазин и пришла, организовала стол. Парабук говорит, что он сказал Кропотину насчёт инкассатора. Подожди, мол, Аня сдаст деньги и придёт, потому что Кропотин якобы уже хотел уйти. Но Кропотин уверяет, что об инкассаторе и речи не было.

— Вы, значит, говорили с ним?

— Беседовал.

— Ну и какое впечатление?

— Путается или молчит.

— А как супруги считают?

— Продавщица прямо заявила: у неё ни на кого подозрений нет. Говорит, не хочет понапраслину возводить. А муж её дал странную характеристику слесарю: приглашают его, мол, в селе для разных домашних поделок, подносят за труд, а в общем недолюбливают.

— За что?

— Недолюбливают, и все. Деревенским не нравится, что Кропотин сам сторонится людей. Таким образом, что получается: Кропотин умеет подделывать ключи, стеснён из-за алиментов в средствах…

— А левые заработки?

— Что в деревне заработаешь? Выставят выпивку, да и то не всегда покупную… И последнее — слесарь знал, что в тот вечер инкассатор не приехал и выручка осталась в магазине.

— Будем выражаться точнее — мог знать.

— Хорошо, — улыбнулся Бутов, — мог знать.

— Как поздно он ушёл от Парабуков?

— Засветло.

— А как с ключами?

— Тут два варианта: или заготовил их заранее, или сделал в тот же вечер…

— Сложно, Сергей Сергеевич. Он раньше бывал у продавщицы дома?

— Был. Чинил насос для колодца.

— Задолго до хищения денег?

— Весной.

— Давненько.

— Я сам чувствую, что с ключами сложно, — кивнул Бутов. — Но вполне возможно. Я интересовался: для того, чтобы подобрать и выточить ключ, хорошему слесарю времени нужно немного. С полчаса. Для этого надо иметь только образец или слепок.

— Вы думаете, он снял слепок?

— Не знаю…

— Вы говорите, Кропотин утверждает, что не слышал об инкассаторе?

— Да.

— А Парабук уверяет, что говорил об этом?

— Вот именно. И сынишка их помнит разговор об инкассаторе. Он тоже находился в комнате.

— Странная забывчивость у Кропотина.

— Подозрительная.

— Насколько я понимаю, вы сейчас занимаетесь этой версией?

— Да. Но все равно я больше склонен думать, что инсценировка…

— Первая любовь не ржавеет, — улыбнулся я.

— Интуиция. Но, чтобы совесть была спокойна, проверю и Кропотина. Если уж не он, то одна дорожка — Парабук. Я ведь, кажется, все село перешерстил.

— В том числе и сына продавщицы?

— Конечно, Захар Петрович. В школе даже был.

— Ну-ну?

— Учится он не очень хорошо, но грешков вроде воровства или сомнительных товарищей за ним не имеется. Хотя у них в школе не все благополучно. Несколько учеников восьмого класса летом занимались мелкими кражами на дачах. И ещё одна деталь: он ходит в школу в соседний посёлок Житный, в десятилетку. Километров шесть от Рощина. При школе буфет. Но мать денег не даёт, чтобы не приучать к ним, так он стреляет пятаки на булочки у одноклассников. Укради он деньги в магазине, уж наверняка не удержался бы от «кутежа». Как вы считаете?

— Ну что же, хорошо, что вы побывали и в школе…

Я поднялся уходить. На прощанье попросил Сергея Сергеевича все-таки держать меня в курсе дела. Новые обстоятельства, вскрытые им, могли повлечь за собой неожиданности в расследовании.

…Новость в рощинском деле я узнал не от Бутова. Через три дня после разговора со следователем в райотделе внутренних дел ко мне в прокуратуру пришёл взволнованный посетитель. Это был муж продавщицы. Рыжеволосый, высокий, несколько рыхлый, он отчаянно шепелявил. И я с трудом разобрал, что до этого Парабук уже побывал в милиции, но Бутова там не нашёл и поэтому решил обратиться ко мне.

— Так все же что случилось? — спросил я у него.

— Пашу нашего того… — проговорил он с клёкотом и зажал рукой дряблые щеки. Слез у Парабука не было видно, но я чувствовал, что он рыдает.

Признаться, я растерялся. Кое-как успокоил его и попросил рассказать о случившемся.

— Нюся волосы на себе рвёт, места себе найти не может. Пропади пропадом эти деньги! Зря мы с милицией связались. Собрали бы как-нибудь… Пашенька ведь у нас один был… Помогите, товарищ прокурор, найти подлюгу… Своими руками задушу.

— Ваш сын пропал? — разобрался я наконец в его нескладном рассказе.

Парабук всхлипнул, вытер пятернёй лицо и обречённо произнёс:

— Убили мальчонку… За какие-то пятьсот шестьдесят рублей, пропади они пропадом.

Я вспомнил об «угрозе», подброшенной в несгораемый ящик рощинского магазина, и мне стало ясно горе этого человека.

— Когда убили, кто, где? — сдерживая волнение, спросил я.

— Вчера… В лесу… Если бы знать этого гада!

— Почему же вы только сегодня сообщаете об этом?

— Да все не верили, ждали, что придёт Пашенька. Всю ночь просидели. Утром уж невмоготу стало. Весь лес обшарили. Не нашли. В Житном был. Как узнали, что он вчера в школу не приходил, с Нюсей припадок случился… Исполнили угрозу.

— Значит, сына вы не нашли? — спросил я, несколько успокаиваясь.

— Наверное, здорово спрятали, гады.

— Ну вот что, товарищ Парабук. Пока ещё неизвестно, что с ним. Мы примем меры к розыску… Будьте мужчиной, возьмите себя в руки.

Мои слова, кажется, возымели действие. Парабук перестал бормотать и сидел тихо, пока я связывался с милицией. По моему заданию дежурный разыскал Бутова, и я попросил следователя срочно приехать ко мне.

Парабук, видя, что за дело взялись всерьёз и безотлагательно, немного успокоился и стал рассказывать связнее.

Выяснилось следующее.

Вчера утром Павел, как всегда, утром ушёл в школу. Обычно их собирается несколько ребят. Дорога в Житный неблизкая. Иногда ученики едут попутной машиной, но чаще дуют прямиком через лес. В хорошую погоду, конечно. В этот раз Павел дожидаться товарищей не стал — спешил. Он был дежурным по классу. В школу младший Парабук не явился. Его больше никто не видел.

После того как были выяснены все обстоятельства и выполнены соответствующие формальности, муж продавщицы ушёл.

— Что вы скажете? — задал я вопрос Бутову.

— Ума не приложу, — признался следователь. — Это совсем спутало мне карты. Неужели реализована «угроза»?..

— Как убивается мужик, — сказал я, вспомнив Парабука. — Представляю, в каком отчаянии мать.

— Мне кажется, она более сдержанна. В Рощине так и говорят, что у них в семье за мужика Нюся. Действительно, та — кремень.

— А с другой стороны — единственный сын. Дело-то, оказывается, не шуточное.

— Я поеду, Захар Петрович?

— Конечно. Я, наверное, тоже буду в Рощине. Надо быть в Житном, так я подскочу.

В посёлок Житный я наезжал регулярно по депутатским делам. Меня выдвинули в райсовет рабочие местного льнокомбината. Назавтра я поехал к своим избирателям и пробыл в посёлке до обеда. Мой шофёр Слава с небольшой охотой на обратном пути завернул в Рощино. Дело в том, что накануне зарядил дождь и дорогу развезло.

Сергея Сергеевича я нашёл в сельисполкоме, в комнате участкового инспектора. Следователь отогревался возле печки. Тут же висел его плащ, грязный и мокрый насквозь.

— Ну и погодка, — сказал Бутов. — Как назло.

— Грибы пойдут, — откликнулся участковый инспектор. — Бабы жаловались: сухо, поганки и те не вылазят.

— Шут с ними, с грибами. Кому развлечение, а кому мука, — проворчал Сергей Сергеевич.

— Без грибочков зимой плохо, — не унимался участковый. — Люблю солёненькие…

По нахмуренному лицу следователя я понял, что он недоволен. Видимо, никаких проблесков. А тут ещё дождь.

— Весь лес обшарили, — пояснил Бутов. Я невольно взглянул на его сапоги. — Ничем обрадовать не можем, товарищ прокурор.

— Вижу, — сказал я. — Вы останетесь или поедем домой?

— Если разрешите, то я с вами.

— Конечно.

Сергей Сергеевич, поёживаясь, залез в мокрый плащ. Мы вышли к машине.

— Взглянем на магазин, — предложил я, желая посмотреть на место происшествия. — Парабук работает? — спросил я по дороге у следователя.

— Работает, — ответил он, кутаясь в свою промокшую одежду.

На первых порах Сергей Сергеевич хотел было отстранить продавщицу от работы. Я ему посоветовал повременить с решительными мерами.

— Сейчас направо, — сказал Бутов водителю. Слава завернул в переулок, и показался небольшой каменный дом с деревянной пристройкой. — Приехали.

В тёмном помещении тускло светилась лампочка. Было тесно, пахло хозяйственным мылом и дешёвым одеколоном. У прилавка стояли два покупателя — старуха в мужском плаще и девочка лет десяти.

Анна Парабук что-то взвешивала на весах и, увидев нас, как мне показалось, на мгновенье растерялась. На ней был чистый белый халат, тёмная косынка повязана узлом на затылке.

Сунув старухе кулёк и приняв деньги, Парабук тихо сказала девочке:

— Поди, Татьяна, придёшь попозже…

— Мамка стирает, за мылом послала. — Девочка протянула продавщице руку с несколькими монетами. Парабук, не глядя, сгребла деньги, автоматически протянула куда-то руку и подала кусок мыла.

Проводив покупательницу до порога, с лязгом закрыла тяжёлую щеколду.

— Опять осматривать будете? — обратилась она почему-то к одному Бутову.

Лицо у Парабук было мрачное, под глазами заметны жгуче-синие тени. Она двинулась впереди нас походкой тяжеловеса. Мне стало жаль её. Я почти физически ощутил горе этой женщины.

За основным помещением следовала небольшая подсобка, заставленная коробками, ящиками, мешками. На простом столе стоял ящик, обитый цинковым железом. Тот самый, который фигурировал в деле как сейф. Окошко едва пропускало свет сквозь грубые толстые металлические прутья. Из подсобки дверь выходила во двор, усыпанный мокрыми, прибитыми к земле опавшими листьями.

— Здесь мы живём, — просто сказала Парабук.

Из жилого помещения вело крыльцо под навесом. В глубине дворика темнел деревянный сарай. К нему прилепилась оштукатуренная беленькая пристройка.

— Всякий инструмент держим, — указала хозяйка на сарай. — А это флигелёк. Паша летом спит.

Парабук с трудом подавила вздох. И я ещё раз подумал: велико же её горе, если сын действительно погиб.

— Дома обыск будете делать? — спросила продавщица.

— Нет, — сказал Бутов и спросил, видимо, чтобы несколько разрядить обстановку: — А супруг ваш где?

— На почту побежал, с родственниками телефонный разговор заказан. Пашу все спрашиваем. А, пустое все это, — горестно махнула она рукой.

Распрощавшись с Парабук, мы поехали вдоль села. Слава поминутно чертыхался. Машина перелезала через колдобины, буксовала. Из-под колёс летели фонтаны грязи.

— Вон просеку видите? — показал рукой следователь.

Рощинские дома дугой опоясывали поле. Дорожка отрывалась от последней избы и прошивала стену тёмного леса, застывшего вокруг села.

— По ней школьники ходят в Житный. Этим путём ушёл последний раз и Павел.

— А какое настроение было у мальчика накануне исчезновения? — спросил я следователя.

— Какое настроение? Весь вечер просидел над гербарием. Хотел на следующий день удивить учительницу. Вот и удивил! — с грустью в голосе ответил Бутов.

Наша машина выбралась наконец на шоссе, и шофёр перестал костерить дорогу. Под шинами зашелестел асфальт.

— В глухом закуточке расположен магазин, — сказал я. Мысли мои перескакивали с одного на другое.

Действительно, путаное было дело. Странная кража, записка, подброшенная в железный ящик, пропавший паренёк…

— Сергей Сергеевич, может, мы подключим к этому делу и нашего следователя? — спросил я. Если это убийство, делом должна заниматься прокуратура. Я не хотел, чтобы Бутов истолковал моё предложение как недоверие. Однако порядок есть порядок.

— Это уж как вы считаете нужным, — отозвался Бутов. И я не понял: ему было все равно или он скрывает обиду.

Некоторое время мы ехали молча.

— Ладно, пока продолжайте расследовать сами, — сказал я, будучи убеждён, что с мальчишкой просто какое-то недоразумение или несчастный случай…

…Меня вызвали в областную прокуратуру, и я, намереваясь пробыть в командировке день-два, задержался на целую неделю. А когда вернулся домой, узнал, что Сергей Сергеевич в Рощине. Вскоре следователь был у меня.

— Картина вырисовывается следующая, — начал он свой доклад. — В тот день, когда Павел Парабук исчез, его видели утром направляющимся в сторону леса двое свидетелей. Пенсионерка и совхозный бухгалтер. Он прошёл мимо их дома с портфелем и удалился по просеке.

— Это, кажется, было известно и раньше.

— Подождите, Захар Петрович. Я заостряю ваше внимание. Итак, Павел проследовал по дороге в лес. Помните, когда мы были в Рощине, я вам показывал эту просеку. Минут через десять-пятнадцать по той же дороге и в том же направлении проехал на велосипеде слесарь Кропотин.

Сергей Сергеевич сделал паузу.

— Тот самый, что был накануне хищения в доме Парабуков? — уточнил я.

— Вот именно. Проезд Кропотина подтвердили ещё несколько человек. Это понятно. Велосипед всегда будоражит собак. Поэтому слесаря и заметили. Кропотин тоже въехал по просеке в лес и, естественно, скрылся за деревьями. На работу он явился с большим опозданием. Был злым и раздражённым.

— Вы его допрашивали?

— Неоднократно. Он говорит, что поехал в Житный пораньше к открытию хозяйственного магазина за рубероидом, залатать прохудившуюся крышу. Сначала Кропотин показал, что магазин якобы был закрыт. Потом сказал, что магазин был открыт, но рубероида не было.

— Вы проверили?

— Конечно. Ложь. Самая отъявленная. Магазин был открыт — это раз, рубероид продавали до обеда — это два…

— Постойте, он не привёз рубероид?

— Вот именно. Никакого рубероида он не привозил.

— В хозяйственном магазине помнят, что он приезжал? Ну, интересовался нужным ему товаром?

— Продавец говорит, что к открытию магазина приезжает много народу. И вообще осень у них — горячая пора. Люди готовятся к дождям и холодам, чинятся, ремонтируются… Короче, продавец его не помнит.

— Но это ещё не доказательство. Кропотин в тех краях, как вы говорите, человек сравнительно новый. Хозмагазин — место бойкое, народу много.

— Я понимаю, — кивнул Бутов. — Однако слесарь сам сказал, что поехал в Житный за рубероидом. Он мог назвать что угодно. К тёще, к бабёнке, к приятелю. Но Кропотин упорно твердит: хотел купить рубероид. А этот самый рубероид он не привёз, хотя хозмаг в то время был открыт и нужный товар имелся… Я правильно рассуждаю?

— В принципе — да. Как же Кропотин объясняет несоответствие его показаний с действительным положением вещей?

— Никак. Молчит. Далее. Я спрашиваю: ты, Павла Парабука обогнал в лесу? По логике, на сколько тот мог уйти за десять-пятнадцать минут, что их разделяли по времени? Дорога там, по существу, одна. А так — бурелом, запутанные тропинки… Но Кропотин утверждает, что мальчика он не видел.

— Может быть, парнишка свернул на более короткий путь? Он был пеший, а Кропотин на велосипеде.

— Я проделал такой эксперимент. Попросил нескольких товарищей Павла по отдельности показать, как они обычно идут в школу. Маршрут, показанный всеми, совпадал с тем, по которому якобы ехал до Житного и обратно слесарь на велосипеде.

— Мальчишка же! Какой-нибудь птичкой заинтересовался или за белкой погнался. Свернул в сторону…

— Павел спешил. Он был в тот день дежурный, а дежурные приходят раньше всех из класса. Я узнавал, их учительница очень строго относится к дисциплине. Представляете, мальчик думает об одном — скорее прийти в школу. Главное, он несёт в портфеле замечательный гербарий!

Я невольно улыбнулся.

— Разноречивые и путаные показания слесаря Кропотина позволяют сделать определённые выводы. — Следователь посмотрел на меня и поправился: — Могло быть так. Он видел из своего дома, что Павел прошёл по дороге в лес. Один, без товарищей. И тут же отправился вслед на велосипеде, чтобы осуществить свою страшную угрозу. Это в том случае, если Кропотин заранее обдумывал преступление. А возможно, что Кропотин действительно собрался приобрести рубероид и встретил мальчика случайно. У них возникла перебранка, и в порыве гнева Кропотин ударил Павла или совершил другое действие, повлекшее за собой смерть мальчика. Но дело сделано. Надо надёжно спрятать труп. О намерении ехать в магазин Кропотин и думать забыл.

— Одну минуточку, Сергей Сергеевич, — перебил я Бутова. — Вы хотите сказать, что Кропотин, по вашему мнению, возможно, и не является похитителем денег из магазина Парабук?

— Да.

— Так для чего же ему совершать нелепое убийство?

— Объясню. Когда я допрашивал Кропотина до исчезновения Павла, Кропотина возмутило то, что мальчик дал показания против него. Помните, я вам говорил, что Павел присутствовал при том, когда отец сказал в присутствии Кропотина об инкассаторе?

— Вы предъявили Кропотину показания Павла и его отца?

— Да. Слесарь был прямо сам не свой. Кричал, что мы верим какому-то сопляку, а ему нет. И затаил на парнишку злобу. Может быть, с этого и начался у них в лесу разговор, который кончился трагически.

— Теперь я понял вас. Кропотин мог иметь основания напасть на мальчика, даже не будучи вором?

— Вот именно.

— Я надеюсь, что вы не предъявили ему обвинение в убийстве?

— Кропотин свою вину отрицает полностью. Так же, как и кражу. Но мне кажется, что у нас есть основания для взятия его под стражу. Посидит, будет давать более правдивые показания.

— А не рано?

— Все нити ведут к нему! — горячо воскликнул Бутов.

— Раньше вы так же были уверены в виновности продавщицы, — заметил я.

Бутов развёл руками, но ничего не сказал.

— Личность Кропотина выяснили? — спросил я.

— Конечно. Знаете, почему он ушёл от жены? Вернее, она забрала детей и ушла от него? Он её избил. Причём жестоко.

— На какой почве?

— Якобы из-за ревности.

— У него есть судимость?

— Нету. Её родственники хотели подать заявление, но жена Кропотина воспротивилась.

— Посчитала, что у мужа были основания?

— Трудно сказать. Все-таки отдать отца своих детей под суд… Опять же и кормить их надо. Алименты. Она ушла. А он переехал в Рощино.

— Короче, хотите сказать, что Кропотин — натура вспыльчивая, мстительная.

— А история с женой?

— При всем том, что вы рассказали мне о личности Кропотина, санкцию на арест я вам дать не могу.

Бутов хотел что-то сказать, но я продолжил:

— У вас нет убедительных улик. И потом пока не найдено тело мальчика, нельзя сделать окончательных выводов о наличии убийства.

— Прошло слишком много времени, — задумчиво проговорил следователь. — Потом в Рощине ходят разные разговоры…

— Какие, например?

— Многие уверены, что убийство — дело рук Кропотина.

— Факты, где факты? Где улики, подтверждающие это?

— Мы их ищем, — сказал спокойно Бутов. — Признаться, я боюсь, как бы продавщица не натворила бед. Хоть она и молчит, держит своё горе при себе, но человек она ой-е-ей.

— Ну, Сергей Сергеевич, вы бы ей объяснили, что все на самом деле не так просто.

Бутов мотнул головой.

— Прямо скажем, в сложном я положении. С одной стороны, подозревал её в преступлении…

— А сейчас?

— В общем-то я не отказался совсем от своей точки зрения. А с другой стороны, должен как-то поддерживать в горе.

— Вот видите, какие закавыки иногда подбрасывает жизнь?

— Вижу, Захар Петрович, — вздохнул следователь.

— И ещё, Сергей Сергеевич, — сказал я серьёзно, — подумайте о том, что, помимо ваших предположений, о которых мы говорили, возможно, что истина совершенно не там, где вы ищете.

Бутов посмотрел на меня с недоумением.

— Да-да.

— Но ведь не случайно Кропотин был в доме Парабуков накануне похищения денег? Не случайно он оказался на лесной дороге в тот момент, когда по ней шагал Павел? А зачем ему лгать, юлить?

— Слишком много совпадений тоже опасно для поиска истины…

…Следователь ушёл от меня, кажется, удручённый. Работа, проделанная им совместно с инспектором угрозыска, была если не опровергнута, то во всяком случае поставлена под сомнение. И когда он приехал ко мне через день торжественный и сосредоточенный, я понял, что произошло нечто важное. В мою комнату был внесён портфель. В потёках грязи, с прилипшими хвоинками и листьями.

— Портфель опознали родители Павла Парабука, — сказал Бутов.

Он вынул из него стопку тетрадей, исписанных неустоявшимся детским почерком, учебники, альбом с гербарием. Все пахло сыростью, прелыми листьями и землёй.

— Где обнаружили портфель? — спросил я, машинально листая дневник.

— В лесу. Был зарыт под ворохом ветвей и листьев.

— Кто нашёл?

— Старушка из Рощина. Грибы пошли. Верно участковый инспектор говорил: пойдут дожди, грибы появятся, а где грибы, так и грибники. Они ведь каждый кустик, каждую кочку обшаривают. У каждого своё заветное местечко припасено. Старушка говорит, что там, где нашла портфель, груздей всегда полно. Как вам нравится этот груздь?

— Находка важная, — сказал я. — Обследовали место вокруг?

— Прощупали каждый метр. Рядом небольшое озерцо. Какое озерцо — лужа, затянутая ряской, заросшая камышом. А дальше — болото.

— Это далеко от просеки?

— С километр будет… Я думаю, Захар Петрович, что вопрос более или менее проясняется.

— В отношении чего?

— Кого… Кропотина.

— Но ведь труп вы не нашли.

Бутов выдержал мой взгляд и сказал:

— Если бы вы видели те болота. Там слон увязнет, не отыщешь.

— Поиски ведутся?

— Все Рощино принимает участие. Но это может и не дать результата. И не потому, что в болоте ничего нет. А потому что это болото. — Бутов помолчал. И добавил: — Захар Петрович, я считаю, что теперь мы имеем все основания взять Кропотина под стражу.

На моем столе зазвонил телефон. И пока я разговаривал с секретарём райкома, Бутов сложил в портфель тетради, учебники, дневник и альбом с гербарием.

— Вот что, Сергей Сергеевич, — сказал я, окончив телефонный разговор, — мы вернёмся к этому вопросу завтра. Сейчас меня срочно вызывают в райком.

По дороге я подбросил следователя в РОВД, договорился встретиться утром.

Сейчас трудно сказать, как бы разворачивались события рощинского дела дальше. Не стану гадать. Но, вспоминая этот случай, я ещё и ещё раз убеждаюсь, как нелёгок путь к истине. Сколько подводных камней, всяких неожиданностей, своеобразных ловушек для… следователя. Окажись в плену первой версии — жертвой могла стать Анна Парабук, ещё более трагической могла оказаться вторая версия — об убийстве. Только объективность и ещё раз объективность — гарантии успеха следствия. И неуклонное соблюдение норм закона, охраняющего права, интересы гражданина. Каждого гражданина!

По данному делу произошло то, что должно было рано или поздно произойти. Но чем раньше, тем лучше. Клубок рощинского дела стал стремительно распутываться именно в то самое время, когда Сергей Сергеевич Бутов привёз из леса портфель Павла Парабука.

За много километров от наших мест, на берегу Чёрного моря, под Ялтой, на пустом пляже милиционер задержал двух подростков. Голодных и озябших под ночным южным небом. Они оказались теми самыми пареньками, что, пообедав плотно два дня назад в ресторане, не могли расплатиться и предложили в залог фотоаппарат «Зоркий», пообещав принести деньги и забрать его. Но они не пришли. У них не было денег. Пятьсот шестьдесят восемь рублей растаяли как дым.

Владик Боярский, которому было от роду чуть больше шестнадцати лет, наезжал в Рощино скорее по несчастью. Здесь жила его тётка. Мать после развода с отцом осталась в Лосиногорске, что в двух часах езды на поезде от села, а отец укатил в далёкую Пермь. Оба родителя давно обзавелись своими семьями, в которых их совместный сын был одинаково лишним. Парень ездил от отца к матери и обратно. Отдушиной была тётка. Все бы хорошо, но Владик любил жить в городе. И что удивительно, все трое — мать, отец и тётка никогда точно не знали, у кого в настоящее время находится паренёк.

Первое своё воровство Боярский совершил в Перми. Стащил у новых родственников по линии мачехи транзисторный приёмник и продал его. Вторая кража — фотоаппарат в клубе Рощина. План ограбления сейфа магазина он разработал очень тщательно.

Вот что рассказал об этом Павел Парабук, осунувшийся, растрёпанный, чем-то похожий и на мать и на отца — коренастый, с рыжими волосами.

— Владька говорит: давай заживём, как люди. Махнём на юг. Там всегда тепло и можно хорошо погулять. Ты, говорит, возьми у мамки ключи, возьми выручку и спрячь где-нибудь. Только, говорит, не трать ни копейки, а то зацапают. Все утрясётся, говорит, тогда мотай ко мне. Он уехал в Лосиногорск, а я так и сделал. Когда батя с дядей клали печку, мамка пришла и говорит, что инкассатор не приехал.

— А ты знаешь, кто такой инкассатор? — спросил я.

— Знаю. Это кто деньги у мамки забирает каждый раз. Ну, они посидели за столом. Выпивали. Я знаю, мамка ключи всегда держит в халате. А халат вешает на вешалку. Я спал во дворе, в пристройке. Ну, дождался, пока они заснули, взял в халате ключ, пошёл в магазин, открыл сейф, выручку положил за пазуху, оставил «угрозу», а ключ снова сунул в карман халата.

— Скажи, Павел, а ты не подумал о своей маме?

— Жалко. Но Владька сказал, что ей ничего не будет. По той записке будут искать других. Ведь заведующему клубом ничего не было за фотоаппарат. Деньги и плавки я держал в лесу. А в тот день, когда мы уехали в Ялту, Владик встретил меня на дороге в школу. Всю ночь просидели в шалаше.

Сергей Сергеевич был сильно удручён. Но проявил достаточно упорства и настойчивости, чтобы выяснить, почему им была допущена ошибка. Бутов провёл по своей инициативе проверку в посёлке Житном и установил, что в тот день, когда Кропотин ездил за рубероидом, хозяйственный магазин открылся на час позже. А рубероид, поступивший с базы, был распродан, как говорят, налево. В чем, разумеется, продавец побоялся признаться на первых допросах и тем самым бросил тень на Кропотина.

Владислав Боярский был взят под стражу ещё во время предварительного следствия. Ведь за каких-то пять месяцев он совершил три преступления. Не учился и не работал, хотя в инспекции по делам несовершеннолетних его предупреждали, предлагали помощь. В суде адвокат просил не лишать Боярского свободы, ссылаясь на его трудное детство… Но суд не согласился с доводом защитника. Приговор гласил: признать Владислава Семёновича Боярского виновным в предъявленном обвинении и определить ему наказание два года лишения свободы с направлением его для отбытия наказания в воспитательно-трудовую колонию.

Владислав Боярский приговор суда не обжаловал. Почему? Я не знаю. Возможно, он, находясь на скамье подсудимых, понял, что несмотря на все трудности, сложности его воспитания, главным архитектором своей судьбы был он сам. И если построенный им карточный домик счастья так быстро рухнул — виноват в этом прежде всего он.

Да, фундаментом счастья может быть только труд. Хочется верить, что Владислав это поймёт. Впереди было два года для работы, учёбы, размышлений…

Помимо приговора, суд по моему ходатайству вынес частное определение, в котором говорилось о том, что родители Владислава Боярского плохо воспитывали сына. Это определение направили по месту работы отца и матери Владислава. Может возникнуть вопрос: зачем, ведь через два года сыну будет почти девятнадцать и вряд ли они займутся его воспитанием? Все это так. Но, во-первых, общественность должна знать о моральной вине родителей и спросить с них, а во-вторых, у каждого из них были ещё дети. Суд не хотел, чтобы история старшего сына повторилась.

После того как Паша Парабук с берега Чёрного моря был доставлен в Рощино, в семье Парабуков смешались чувства радости встречи и горечи позора.

Мать Паши очень боялась, что сына тоже арестуют. Но этого не произошло прежде всего потому, что ему было всего тринадцать лет, а по закону уголовная ответственность наступает с 16 лет, а за отдельные, наиболее тяжкие преступления — с 14.

Но следователь Бутов объявил, что материал по делу сына направлен в комиссию по делам несовершеннолетних при райисполкоме. Комиссия в свою очередь решила рассмотреть это дело в сельском клубе, пригласив туда учителей, школьников, их родителей…

Следователю Бутову предстояло рассказать все как было. А Павлу Парабуку, его матери и отцу предстояло держать ответ — почему это произошло…

«СКАЖИ, ГАДИНА, СКОЛЬКО ТЕБЕ ДАДЕНО?»

Каждое своё рабочее утро я начинаю с чтения почты, так было и в тот день, когда началась эта история. По двум жалобам я подготовил ответ сам, одну направил в милицию, в другой поручил разобраться помощнику Елизарову, недавнему выпускнику юридического факультета Ростовского университета.

Но было ещё письмо, по которому я не знал, какое принять решение. Адресовано в редакцию «Учительской газеты», а редакция переслала его нам, в Зорянскую прокуратуру. Автор — житель нашего города Олег Орестович Бабаев.

Вот это письмо с некоторыми сокращениями.

«Уважаемые товарищи! Прежде всего немного о себе. Родился в Ленинграде, окончил среднюю школу, поступил в университет на геологический факультет. По окончании его был принят в аспирантуру. Выбрал профессию гляциолога. Участвовал в экспедиции по изучению ледников Шпицбергена. Но не повезло: на маршруте попали в пургу, сбились с курса. В результате обморозил руку. Отправили на Большую землю. Как ни пытались врачи спасти руку, не удалось. Ампутировали. Пришлось расстаться с любимым делом. Не скрою, пережил много, был на грани отчаяния. Но нашлись люди, которые помогли мне снова обрести уверенность в себе, своё место в жизни. Великий норвежский полярник Фритьоф Нансен писал: „Жизнь исследователя, быть может, тяжела, но она полна и чудесных мгновений, когда он является свидетелем победы человеческой воли и человеческого разума, когда перед ним открывается гавань счастья и покоя“. Могу с уверенностью сказать, что теперь моя гавань счастья (но не покоя) — это возможность открывать перед мальчишками и девчонками красоту нашей земли, рассказывать о величии людей, которые были на ней первопроходцами. Я стал учителем географии. Переехал в Зорянск, где и учительствую до сих пор. Первое время жил в общежитии машиностроительного завода, где мне выделили отдельную комнату. Квартиру обещали только через пять-семь лет, и я решил вступить в жилищно-строительный кооператив „Салют“, в члены которого меня приняли на однокомнатную квартиру. Получилось так, что я вскоре женился. У жены был сын от первого брака. Ко времени окончания строительства дома у нас родился совместный ребёнок. Сами понимаете, что жить вчетвером в однокомнатной квартире довольно тесновато. Тогда я попробовал получить в том же „Салюте“ трехкомнатную квартиру. Обращался к председателю ЖСК Н.Н.Щербакову, начальнику жилищного управления горисполкома В.С.Дроздову. За меня ходатайствовал депутат городского Совета Г.Н.Ворожейкин — Герой Социалистического Труда, слесарь нашего машиностроительного завода. Меня заверили, что если откажется кто-нибудь из пайщиков, внёсших деньги на трехкомнатную квартиру, или кого не пропустит жилищная комиссия, то первым на получение таковой буду я. Увы, хлопоты были напрасными. Никто не отказался, комиссия тоже никого не зарубила. Я опять посоветовался с Г.Н.Ворожейкиным. Он пошёл к председателю горисполкома. Потом я узнал, что директор нашей школы хлопотал перед городскими властями. Меня вызвали в горисполком и, к моей величайшей радости, сообщили, что мне предоставляют государственную трехкомнатную квартиру. Я вышел из ЖСК, получил назад тысячу пятьсот рублей паевого взноса. Трудно передать словами, какую благодарность я испытываю к людям, принявшим участие во мне.

Я так подробно остановился на своей жилищной эпопее в Зорянске потому, что столкнулся с явлением, которое меня, мягко говоря, удивило. Был я в гостях у своего приятеля в том же доме, где должен был получить квартиру, в «Салюте». И вдруг в разговоре выясняется, что на той же лестничной площадке в трехкомнатной квартире живёт Калгашкина Ирина Алексеевна, заведующая магазином «Овощи-фрукты». Я своим ушам не поверил. Калгашкина — одинокая. Помню её по собраниям пайщиков. Была в списке на получение однокомнатной квартиры. И нате вам, въехала в трехкомнатную. Выходя от приятеля, я встретил своего бывшего ученика Юру Бобошко. Школу он закончил в прошлом году. Парень высокий, интересный и, как говорится, с царём в голове. Все учителя возлагали на него большие надежды. Я был рад встрече, спросил, где он учится. Юра ответил, что он и не учится, и не работает. Пригласил меня в квартиру Ирины Алексеевны Калгашкиной. Действительно, три комнаты. Правда, не обставлены, только тахта стоит. Я поинтересовался, кто она ему — тётя? Бобошко ответил: жена… Я, конечно, удивился, но не подал виду. Калгашкиной лет тридцать пять, а Юре девятнадцать. Спросил, расписались они или нет. Юра с усмешкой ответил: мол, я не дурак, чтобы в загс идти. Да и у неё, Ирины, мол, таких «мужей» целый взвод. Меня резанул такой цинизм. Я только диву давался, куда девалась его чистота, целеустремлённость. Вспомнился прежний Бобошко, с тысячью вопросов, идей, признанный лидер класса во всех лучших начинаниях… Может быть, поэтому я не решился сразу уйти. Мне как педагогу, да и просто человеку, — мы ведь с Юрой дружили по-настоящему, говорили о самых сокровенных вещах, — было интересно узнать, что же произошло с ним всего за один год. И я не пожалел, что не ушёл. Хотя, честно говоря, от того вечера осталось очень тягостное впечатление. Показывая квартиру, Юра как бы вскользь заметил: «Вот вы, Олег Орестович, вчетвером в трехкомнатной, а Ира одна…» Я спросил, почему же ей дали такую квартиру. И опять циничный ответ: жить, мол, надо уметь… А тут пришла с работы Калгашкина. Пригласила поужинать. На столе появились всевозможные деликатесы, марочный коньяк. Разговор зашёл почему-то о квартире. Калгашкина вдруг позавидовала мне: мол, я получил бесплатно, а ей квартира уже стоила десять тысяч. А во сколько ещё обойдётся! Тогда я не придал значения её словам.

А недели через три иду я после уроков домой и вижу, что в сквере, в самом центре города, Юра Бобошко валяется совершенно пьяный. Я поднял его, посадил на скамейку, отряхнул. А сам думаю: куда его отвести. Домой, к родителям? Нельзя. Знаю, что у отца больное сердце, не дай бог, ещё инфаркт хватит, увидя такое. Решил: к «жене», к Калгашкиной. Уже у самого её дома Юра, видимо, стал что-то соображать. Говорит, что к ней — ни в коем случае. Из его пьяных бредней я разобрал только, что у заведующей магазином новый «муж», какой-то грузин. Я взял такси, отвёз Бобошко к себе, уложил спать. Пришёл в себя он поздно вечером. И тут у нас произошёл разговор по душам. Разговор, скажу прямо, очень горький для меня как педагога. Я спросил, что с ним происходит, почему он пьёт. А Юра вдруг заявил: вы, говорит, учителя и родители — все взрослые бросаете нас, то есть молодых, как слепых щенков. Говорите красивые слова, обещаете после школы светлую дорогу, а молчите о том, что творится вокруг на самом деле. Оказывается, он поступал в медицинский, честно готовился, трудился вовсю, а срезали его намеренно. По литературе, которую Бобошко в школе знал лучше всех, бывал неоднократным победителем на литературных викторинах. И все потому, как он считает, что надо было протащить по конкурсу сынков тех, кто дал взятку… (Это место письма подчёркнуто в редакции.) Вернувшись в Зорянск, Юра пошёл работать на керамический завод. По его словам, там тоже царит принцип: ты — мне, я — тебе. Не поставишь мастеру, не получишь хорошего наряда, не пьёшь с другими — чокнутый; и все ругаются матом — от директора до вахтёра. И при этом вкалывать за сто рублей Бобошко, мол, не желает. Остаётся воровать, как Калгашкина. (Фраза подчёркнута в редакции.) Но это Юре все противно. Я заметил ему: обвинять человека в воровстве — штука серьёзная. А он в ответ: Калгашкина каждый день приносит домой не меньше сотни. (Подчёркнуто.) Поэтому и покупает любого мужика. И нечего, мол, её выгораживать, тем более что она охаяла вас в тот вечер, когда вы были на её квартире. Ушли, мол, а она, окосев после коньяка, якобы сказала, что из-за этого Бабаева ей пришлось «давать на лапу» за свою квартиру на две тысячи больше…

Проговорили мы до утра. Но переубедить парня в его жизненной установке я так и не смог. Слишком сильный стресс у него от неудачи с поступлением в институт, от встречи с Калгашкиной и ей подобными…

…На днях на моем уроке произошёл эпизод, который тоже заставил меня серьёзно задуматься. Я рассказывал об экспедиции на Шпицберген, о своих замечательных товарищах, людях мужественной профессии — гляциологах, о том, что их труд очень нужен всем. И тут Витя (не хочется называть его фамилию) поднимает руку и спрашивает: «А лично вы что от этого имели?» Вдруг кто-то с задней парты отвечает: «Деревяшку». Имея в виду, конечно, мой протез. За глаза ребята зовут меня Деревянная Рука — Друг Индейцев, но я, честное слово, не в обиде. Дети есть дети… Так вот, вы бы видели, с каким презрением класс зашикал на моего обидчика. Более того, потом я узнал, что ребята после уроков устроили свой, никем не приказанный общественный суд. И над Витей, задавшим бестактный вопрос. И над учеником, так обошедшимся с учителем. Оба пришли ко мне извиняться.

Уверяю вас, не «деревяшка» меня огорчила. Меня прямо-таки ужаснул торгашеский подход Виктора к жизни. Если подросток начинает с того, что ко всему относится с меркой «что он будет от этого иметь», какое же дерево вырастет из подобного ростка? И кто посеял это семя? Лично я убеждён: цинизм рождает все пороки на земле. Кто не замечает первой почки весной, кто не может забыть на миг все свои дела, чтобы полюбоваться прекрасным закатом, тот никогда не станет настоящим человеком, человеком с большой буквы…»

Дальше шли педагогические рассуждения, вернее, раздумья. Бабаев вспоминал Макаренко, Сухомлинского. Письмо было длинное, написанное с левым наклоном. Наверное, оттого, что писалось левой рукой.

Закончив читать, я встал в тупик. Во-первых, почему газета сочла нужным переслать письмо в прокуратуру. Проблемы в нем поднимались нравственные. Во-вторых, что же нам проверять? А главное, что же я мог ответить Бабаеву и редакции? Видимо, направляя письмо в прокуратуру для проверки, редакция имела в виду подчёркнутые места?

Но что касается Калгашкиной, то о её якобы тёмных делишках учитель географии пишет со слов Юры Бобошко, возможно, озлобленного на заведующую магазином. Да и сообщение его было сделано, насколько я понял, не совсем на трезвую голову. Сам Бабаев конкретных фактов не приводит. Тревожных сигналов о работе магазина «Овощи-фрукты» я что-то припомнить не мог.

Поразмыслив, я решил поговорить с автором письма. Позвонил в школу и пригласил Бабаева на беседу. Условились на следующий день: сегодня у него была экскурсия в карьеры под Зорянском, где учитель географии хотел наглядно показать ученикам строение верхнего слоя земли.

Он пришёл в прокуратуру сразу после уроков. Здороваясь, протянул левую руку. Правая, оканчивающаяся безжизненной кистью, обтянутой перчаткой, прижимала к боку кожаную папку.

Я представлял бывшего гляциолога коренастым, широкоплечим, с мужественным суровым лицом полярника. Бабаев же был долговяз, сутуловат. Лицо совсем юношеское, в веснушках, с чуть вздёрнутым носом, с живыми любопытными глазами. И что уж вовсе лишало его солидности, так это копна рыжих кудрявых волос.

О таких говорят: нескладный. Действительно, он чем-то походил на подростка. И даже его смущение (когда я показал ему письмо) было скорее мальчишеским.

— Странно… Я хотел совсем не то… — пробормотал он. — Почему переслали вам? Понимаете, меня действительно волнует судьба таких ребят, как Юра, Витя…

— Вот, переслали…

Он подумал и задумчиво сказал:

— Хотя, конечно, в редакции могли расценить мой порыв не так. — Он посмотрел на меня и грустно признался: — Впрочем, я сам дал повод… Вот Витю и того, кто выскочил с «деревяшкой», я простил. А себя не могу простить. Надо было разобраться с этой Калгашкиной. Ведь я чувствую, с квартирой, которую ей дали, что-то не то. Преступление тут или нет, не знаю. Но нарушение — наверняка… Честное слово, товарищ прокурор, Валерий Семёнович Дроздов, ну, начальник горжилуправления, сам заверял меня, что первая освободившаяся вакансия в «Салюте» на трехкомнатную квартиру будет моей! Но мне отказали и дали кому — Калгашкиной! Одинокой…

— Вам предоставили в государственном доме? — уточнил я.

— Дали трехкомнатную, — кивнул он. — А где же справедливость? Вот что меня мучает. Почему такие, как Калгашкина, существуют среди нас? Почему мы миримся с ними? Откуда берутся такие покалеченные люди, как Юра Бобошко? Поверьте, у него была чистая, хорошая душа… И пить его научила она! Был только чуть надломленный человек, а она его просто-напросто сломала. Впрочем… — Он вынул платок и вытер со лба выступившие от волнения капли пота. — И я где-то, видимо, виноват. Проворонил… В девятом и десятом классах был у них классным руководителем. Казалось, у парня все в порядке. Очень хороший аттестат, чуть-чуть не дотянул до медали… А двойку на самом деле надо было поставить мне…

— За что? — удивился я такому неожиданному переходу.

— За педагогику. Впрочем, это не только моя беда. Ведь как оценивают нашу работу? Сколько у ребят пятёрок, четвёрок, двоек. Сколько поступило из твоего класса в институт… Но разве в оценках дело? Они не всегда отражают истинные знания… И что такое аттестат зрелости? Сумма оценок. А ведь мы должны давать аттестат духовной, нравственной зрелости человека! — Он сделал нажим на слова «духовной, нравственной». — И нам надо отвечать, быть уверенными: да, этот парень выдержит, эта девушка достойна… А уверены ли мы?

Я слушал Бабаева и уже не обращал внимания на его нескладную фигуру, веснушчатый вздёрнутый нос. В нем было что-то сильное, цельное и в то же время какая-то увлечённость, что не могло, наверное, не привлекать симпатии учеников. А он продолжал:

— Знаете, товарищ прокурор, я не верю в действенность нравоучений. Одними проповедями не воспитаешь. Главное — пример, личный пример. Если ты равнодушен, корыстен, ученики твои примут это как норму в жизни. А вот твоя непримиримость обязательно зажжёт в их душе огонёк справедливости, поиска справедливости! Если ребята вышли из школы настоящими людьми — это, по-моему, только и может радовать нас, учителей!

— Согласен с вами, — улыбнулся я. — А теперь о деле… Мне все-таки непонятна эта история: трехкомнатную квартиру в ЖСК обещали вам, а въехала в неё Калгашкина…

— Я сам не понимаю! Был уверен, что дадут мне. Правда, многие у нас, ну, пайщики, посмеивались. Наивный, говорят, ты человек, Бабаев! — Он вздохнул. — Выходит, были правы… Кое-кто, конечно, сочувствовал. Намекали, что для трехкомнатной надо хорошо подмазать…

— А кто именно?

— Корнеев. Геннадий Ефимович.

— Тоже член кооператива?

— Нет, он имел какое-то отношение к строительству дома… Этот Корнеев даже дал понять, что знает, на кого и где нажать. Я, конечно, тогда не придал значения этому. А сейчас получается, что он, по-видимому, не врал…

Разговор с Бабаевым мало что добавил к его письму. Опять же конкретных фактов нарушения или преступления он сообщить не мог. Кто-то намекнул, кто-то говорил… Но отмахнуться от него, закрыть глаза на его тревоги и, как он сам выразился, поиск справедливости, я не имел права.

Решил проверить: законно ли ему отказали в получении трехкомнатной квартиры в жилищно-строительном кооперативе, и позвонил Валерию Семёновичу Дроздову, начальнику жилуправления горисполкома, пригласил его к себе с документацией по ЖСК «Салют».

Лет сорока пяти, располневший, Дроздов переехал в Зорянск чуть более двух лет тому назад. Он пришёл в новеньком кожаном пиджаке и чёрной водолазке.

— Не долго задержите, Захар Петрович? — спросил Дроздов, кладя мне на стол пухлую папку. — На Комсомольской дом принимаем. Возле кафе.

— Постараюсь, — сказал я.

— Когда будем отдыхать, а? — Дроздов, отдуваясь, вытер шею платком. — Завертишься с самого утра…

— Что ж, можете отдохнуть, — подхватил я. — Пожалуйста, посидите немного в приёмной.

Не хотелось, чтобы Дроздов видел, какими именно документами я интересуюсь.

Когда он вышел, я отыскал документы Калгашкиной.

То, что я прочёл, явно расходилось со сведениями, полученными от Бабаева.

Калгашкина была в списке членов ЖСК на получение однокомнатной квартиры. Затем, по её заявлению, была внесена в список на трехкомнатную в связи с выходом из ЖСК некоего Карапетяна. Трехкомнатная квартира, помимо неё, выделялась ещё на трех человек — мать и отца Калгашкиной, а также её бабушку. Сорок два квадратных метра на четырех человек — вполне законно…

Я попросил Дроздова зайти, предложил сесть.

— Валерий Семёнович, вы помните Бабаева? Учителя? С протезом?..

— Ну? — сказал Дроздов, выжидательно смотря на меня.

— Он был членом ЖСК «Салют» на однокомнатную квартиру. Затем, когда у него появилась семья, подал заявление на трехкомнатную. — Валерий Семёнович кивнул. — Вы обещали ему, что, если освободится трехкомнатная, он её получит?

— Захар Петрович, — покачал головой начальник горжилуправления, — вы же сам законник. У меня положения, инструкции… Жилплощадь ведь не из моего кармана — кому хочу, тому даю. Есть очерёдность. А обещать… Да бог с вами! Все решает общее собрание кооператива, а потом жилищная комиссия смотрит, решает исполком, и тогда ордер…

— Так почему же все-таки не предоставлена Бабаеву трехкомнатная в ЖСК «Салют»?

— А что, жалуется? Ну даёт! — возмутился Дроздов. — Получил за спасибо живёшь государственную квартиру! Государственную! Не заплатив ни копейки! Да ещё, ещё… — Он задохнулся. — Честное слово, не понимаю, какого рожна ему надо? Ну и люди, ну и народ! Где же элементарная человеческая благодарность?

— Благодарен он, Валерий Семёнович, очень благодарен, — успокоил я Дроздова. — Самым искренним образом благодарен… Но меня все-таки интересует вопрос: почему трехкомнатную квартиру дали Калгашкиной, а не Бабаеву?

— Калгашкиной? — растерянно переспросил Дроздов.

— Да, Ирине Алексеевне.

— А-а, Калгашкиной, — закивал Валерий Семёнович. — А потому что очерёдность! Она, насколько я помню, подала заявление раньше. И льготы. Отец

— инвалид войны. Сами вы недавно напоминали на сессии горсовета: их нужды ни в коем случае не забывать. А бабушка, между прочим, ветеран колхозного движения. Одна из первых вступила у себя на селе. Много их осталось, наших ветеранов? По-моему, лишний раз позаботиться о них — наша с вами обязанность. Вот мы и порекомендовали Калгашкину в первую очередь.

Объяснения Дроздова были вполне убедительными. И по документам все выглядело законно. Однако я хотел побеседовать с Калгашкиной. Заведующая магазином пришла ко мне взволнованная. Мне показалось, что от неё чуть-чуть попахивает спиртным.

Ростом немного выше среднего, с хорошо сохранившейся фигурой, с крашенными под рыжеватую блондинку волосами, уложенными явно у парикмахера, она пыталась, как я понял, произвести на меня хорошее впечатление.

— Первый раз в прокуратуре. Хоть посмотреть, что это такое, — с улыбкой говорила она, но улыбка эта была весьма натянутой. — Надеюсь, вы меня не съедите?

Я не ответил на её кокетство.

— Впрочем, и не за что, — продолжала она. — У нас, поди, каждый день народные контролёры. И сегодня были. Никаких к нам претензий. Вас это интересует, товарищ прокурор?

— Нет, Ирина Алексеевна. Я хотел поговорить о квартире. Как вы её получили?

— Законно, товарищ прокурор, на общем основании, — ответила Калгашкина поспешно. — А что? Сколько лет жила в общей! Комнатка — закуток, двенадцать метров. Неужели не имела права?

— Имели, — кивнул я. — А почему решили трехкомнатную?

— Из-за родителей. Сначала я ведь думала вступить на однокомнатную. Подала заявление. Тысяча у меня была. Все мои сбережения. Поехала к своим на хутор, чтобы помогли. Первый-то взнос тысяча пятьсот… Отец мне говорит: а может, доченька, и нас в город возьмёшь? Мы, говорит, дом свой продадим, на трехкомнатную наскребём. И много ли нам, говорит, осталось жить? Помрём, у тебя большая квартира останется. Нет, вы представляете, каково это дочери слушать?.. Конечно, говорю, возьму. А о смерти чтоб и разговору не было! Дай бог вам до ста лет дожить. Мама-то, в общем, тоже хотела бы в город, а с другой стороны, жалко соседей бросать, сад… Конечно, они своё отработали, заслужили отдых. Чтоб и ванная, и горячая вода, и, извините, тёплый туалет. Короче, на семейном совете решили: ко мне. Продали дом, дали мне четыре тысячи…

— А какой первый взнос? — спросил я.

— Пять тысяч.

Пять, а не десять, как говорила она Юре Бобошко! А может быть, парень что-то напутал? Или она прихвастнула перед ним?

— Значит, ваши родители и бабушка прописаны у вас?

— А у кого же ещё? — нервно передёрнула она плечами.

— Ну и как, нравится им в городе?

— Да как вам сказать… — замялась Калгашкина. — С одной стороны, удобства. С другой, в городе не как на хуторе. Никого тут не знают, поговорить не с кем…

— Сейчас они здесь, в Зорянске? — спросил я.

Этот вопрос, как мне показалось, привёл её в замешательство.

— Сейчас? — переспросила она, словно не расслышала.

— Да, в настоящее время.

— Гостят… у сестры.

— Все? Отец, мать и бабушка?

— Все.

— А бабушке сколько лет?

— Восемьдесят третий.

Я видел, что моё любопытство вконец выбивает её из колеи.

— Вы не думайте, она у нас ого-го какая старуха! И ездить любит.

— Где живёт ваша сестра?

— Да на хуторе Мокрая Ельмута, Пролетарский район Ростовской области.

Это были мои родные места. Маныч, степи, детство… Я на миг окунулся в воспоминания. Но они были явно не к месту.

— А где жили ваши родители до того, как переехали в Зорянск? — спросил я, отогнав воспоминания.

— Там же, в Мокрой Ельмуте. Я же и сама оттуда.

Я спросил ещё, как ей удалось получить в ЖСК «Салют» трехкомнатную квартиру, ведь свободных не было. Она повторила почти то же самое, что и Дроздов.

Когда Калгашкина ушла, я попытался разобраться, какие вопросы смущали её больше всего.

Прописка. Да, когда я спросил, где прописаны родители Калгашкиной, она даже побледнела от волнения.

Второе. Живут ли они с ней в Зорянске? Тоже, как мне показалось, очень неприятный вопрос для заведующей магазином.

Я позвонил в паспортный стол и попросил сообщить мне, кто прописан в квартире Калгашкиной.

Буквально через десять минут я получил ответ, который, честно говоря, и ожидал.

В настоящее время Ирина Алексеевна Калгашкина была прописана в своей трехкомнатной квартире одна. Но с сентября 1981 года в этой квартире были прописаны Алексей Кузьмич Калгашкин, Зинаида Прокофьевна Калгашкина и Анастасия Ниловна Рябченко — отец, мать и бабушка заведующей магазином. В сентябре 1981 года дом ЖСК «Салют» заселялся жильцами.

Через два месяца, в ноябре того же года, Калгашкин А.К., Калгашкина З.П. и Рябченко А.Н. выписались в связи с выездом из Зорянска на постоянное место жительства в Мокрую Ельмуту.

Господи, опять Мокрая Ельмута, Пролетарский район Ростовской области… Не зря, наверное, нахлынули на меня воспоминания детства. Ещё тогда, когда Калгашкина упоминала все эти названия, я ощутил, что Калгашкина мне лжёт. Но я пока ещё в ней не разобрался до конца. Одно было ясно: вся эта история с родителями, их желание якобы переехать в Зорянск — просто уловка. Для получения трехкомнатной квартиры Калгашкиной нужны были «мёртвые души». Вот она и прописала у себя родителей. А получив ордер и въехав в кооператив, тут же выписала их.

Но ведь ещё существовала Мокрая Ельмута. Там наверняка должен быть ещё один кончик.

Не теряя времени, я позвонил в районный отдел внутренних дел Пролетарского района начальнику уголовного розыска. Мы с ним познакомились, когда я был последний раз в отпуске и заглянул в родные места.

— По какому случаю, Захар Петрович? — спросил он.

— Хотелось бы срочно получить кое-какие сведения. На хуторе Мокрая Ельмута проживают Калгашкины, Алексей Кузьмич и Зинаида Прокофьевна. Узнайте, прописаны ли они? И на чьей площади?

— Это запросто.

— Не все. У них был свой дом. Продали они его или нет?

— И для этого надо немного времени.

— Сколько?

— Да к вечеру можем сообщить.

— Терпится до завтра. Ещё неплохо бы выяснить: выезжали куда-нибудь за последние полгода Калгашкины из хутора?

— Выясним, Захар Петрович. Там толковый участковый.

А на следующий день утром мне сообщили из Пролетарского РОВДа следующее.

Первое: родители Калгашкиной действительно имели свой дом в Мокрой Ельмуте и продали его в начале 1981 года.

Второе: Калгашкины-старшие, а также Рябченко А.Н. выписались из Мокрой Ельмуты в августе 1981 года в связи с выездом на другое место жительства. В декабре того же 1981 года они прописались в доме своей дочери Муравьёвой Е.А.

Третье: На самом деле они все время жили на хуторе. Тем более что старуха Рябченко больна и почти не встаёт с постели.

Итак, мне стало ясно, что вся катавасия с куплей-продажей дома, а также с выпиской и пропиской — махинация с целью незаконного получения Ириной Алексеевной Калгашкиной трехкомнатной квартиры.

Но только ли этим ограничился круг её незаконных действий? Почему горжилуправление и правление ЖСК «Салют» так благоволило к Калгашкиной? А человеку, имеющему все основания претендовать на трехкомнатную квартиру, то есть Бабаеву, отказали?

По-моему, всем этим пришло время заняться следователю.

Было возбуждено уголовное дело. Я поручил его Орлову Анатолию Васильевичу, молодому следователю, который только что закончил стажировку у Инги Казимировны Гранской. В помощь Орлову начальник районного отдела внутренних дел выделил инспектора ОБХСС старшего лейтенанта Владимира Гордеевича Фадеева. Фадеев по просьбе следователя срочно выехал в Мокрую Ельмуту. Через два дня следователь и инспектор ОБХСС зашли ко мне поделиться первыми впечатлениями.

— Ну и фокусница эта Ирина Алексеевна Калгашкина, — рассказывал Фадеев.

— Прямо Кио… Такого тумана напустила у своих родственников, что те ничего не поняли. И фокус готов! Я спрашиваю у бабки Рябченко: жили, мол, в Зорянске? Господь, говорит, сынок, с тобой, я уж со двора года три не выходила. Отцу Калгашкиной — тот же вопрос. Он в ответ: а чего я там не видел? Я говорю: так у вас в Зорянске трехкомнатная квартира, на ваши кровные деньги. Он прямо-таки опешил. Спрашиваю: вы дочери Ирине четыре тысячи давали? Смеётся. Я, говорит, больше сотни в руках не держал. Вот так, Захар Петрович. Старики даже и не подозревают, что были жителями нашего города.

— Погодите, погодите, — остановил я инспектора ОБХСС. — Почему отец Калгашкиной говорит, что и сотни не держал в руках? Он же дом продал…

Фадеев усмехнулся.

— А знаете, кому старики продали свой дом? Своей же дочери, Муравьёвой.

— Как — дочери? — не понял я.

— Вот так. Своей родной дочери, которая родилась, выросла и до сих пор живёт в этом доме.

— Странно, — удивился я. — А Муравьёва заплатила им что-нибудь?

— В том-то и дело, что ни копейки не заплатила, — ответил Владимир Гордеевич. — А зять, то есть муж дочери, тот до сих пор так и считает стариков хозяевами дома и сада.

— Но для чего же все это понадобилось? — спросил я.

— А Муравьёва, да и все остальные родственники, сами не знают, какой смысл в этой купле-продаже, — продолжал Фадеев. — Говорят, Ирина Алексеевна примчалась на хутор, что-то наплела с три короба, и все сама с продажей и обстряпала.

— А за оформление продажи? Кто взял на себя эти расходы?

— Заведующая магазином наша разлюбезная, кто же ещё. Сестра её, то есть Муравьёва, говорит, что устроили семейное торжество. Обмыли, значит. Ирина Алексеевна и подарками всех своих наделила. Так что я считаю: это фиктивная сделка для отвода глаз.

— Ну, что скажете, Анатолий Васильевич? — обратился я к следователю.

— Вопрос с выпиской и пропиской ясен, — ответил Орлов. — Чтобы получить побольше площадь. С продажей дома — тоже.

— Да, — вспомнил я и снова спросил у Фадеева: — Какая сумма фигурирует в документах о продаже дома?

— Четыре тысячи.

— Простите, Анатолий Васильевич, что перебил вас. Продолжайте.

— Вы задали старшему лейтенанту нужный вопрос, — сказал следователь. — Четыре тысячи. По-моему, Калгашкина хотела всех убедить, что большую часть денег для паевого взноса дали родители. Видимо, доходы у неё, мягко выражаясь, не совсем законные, вот она и решила замаскировать их. Владимиру Гордеевичу этим тоже нужно заняться по линии магазина «Овощи-фрукты». Я говорю «тоже» потому, что меня прежде всего волнует, что якобы Калгашкина переплатила за получение квартиры пять тысяч. Попахивает взяткой… Помните, она жаловалась Бобошко, что из-за этого Бабаева ей пришлось ещё дать кому-то две лишние тысячи?

— Не знаю можно ли так безоговорочно верить этому парню, — высказал я свои сомнения. — Да и говорил он с Бабаевым, кажется, не совсем трезвый.

— Можно, — с уверенностью произнёс Орлов. — Я с Юрой уже беседовал. На этот раз парень был совершенно трезвый и повторил почти слово в слово то, о чем писал в редакцию и говорил вам учитель географии.

— А не сводит ли Бобошко счёты с Калгашкиной?

— Нет, Захар Петрович, не похоже. Вообще он производит неплохое впечатление. По-моему, Бобошко такой, как его характеризует Бабаев. Честный, искренний. Но какой-то потерянный, надломленный… Я помог ему устроиться лаборантом в санэпидстанцию. Пока ему там нравится. Так вот мы с ним часа четыре беседовали. Между прочим, Юра очень скоро разобрался, что за женщина Калгашкина, и расстался с ней. Хотя она до сих пор заманивает его к себе.

— Это так, — подтвердил старший лейтенант. — Домой Юре звонит и через приятелей передаёт.

— Вы бы слышали, Захар Петрович, как Бобошко возмущался, — продолжал Орлов. — Рассказывал, что как-то полдня провёл в магазине Калгашкиной. Вы, говорит, товарищ следователь, не поверите. К ней все время приходят блатовики. С чёрного хода. Калгашкина отпускает им дефицит. Она ведь и заведующая, и продавец. В магазине, кроме неё, только ещё один продавец, уборщица да грузчик. За свой дефицит она имеет из-под прилавка в других магазинах разнообразные вещи, деликатесы, книги. Представляете, собрание сочинений Фенимора Купера достала три комплекта. Бобошко спрашивает Калгашкину: зачем? Она ему отвечает: комплект диспетчеру автобазы, чтобы у магазина не было перебоев с транспортом; комплект дочери директора совхоза, чтобы зелень всякую и овощи отпускали в первую очередь, посвежее и побольше. Третий — пригодится…

Я вспомнил, что жена частенько говорила, как невозможно иногда купить в городе помидоры или огурцы, а у Калгашкиной — пожалуйста.

— Так вот, — продолжал тем временем следователь, — этот Бобошко говорит: вам, чтобы купить «Три мушкетёра», надо полгода макулатуру собирать. А Калгашкина спокойно, без всякой макулатуры, купила двадцать пять экземпляров. И ещё спрашивает: вы на Эдуарда Хиля ходили, когда в прошлом месяце он был на гастролях в Зорянске? Я отвечаю: нет, не попал, поздно позаботился о билетах. Юра говорит: не попали из-за таких, как Ирка, у неё на концерт Хиля было пятнадцать билетов. Через кассиршу… В общем, как он выразился, это настоящая мафия. И честным людям из-за них ничего не достаётся. Поэтому кругом дефицит.

— Ну а через кого она устроила себе трехкомнатную квартиру, с Бобошко не делилась? — спросил я.

— Этого парень не знает, — ответил следователь.

Орлов вызвал на допрос Калгашкину. Посоветовавшись, мы решили, что мне тоже надо присутствовать.

Когда заведующая магазином «Овощи-фрукты» ознакомилась с показаниями отца, матери, бабушки и сестры, полученными Фадеевым в Мокрой Ельмуте, она совершенно растерялась.

После нескольких вопросов, заданных следователем, я спросил у неё:

— Как же получается, Ирина Алексеевна, мне вы говорили одно, а на самом деле…

— Хотела я своих забрать к себе, честное слово, хотела! — стала убеждать нас Калгашкина. — Ведь родная им, не приёмная! Старые они у меня. Я ведь вам тогда сказала, что мама испугалась, а вдруг им тут климат не подойдёт. И знакомых нет никого, будут сидеть в четырех стенах как неприкаянные. Я ведь с утра до вечера на работе. Даже выходные дни приходится прихватывать. Материальная ответственность! Все тащат — уборщица, грузчик, шофёра…

— Значит, то, что ваши родители дали вам часть денег на паевой взнос, неправда? — снова взял в свои руки разговор следователь.

— Деньги я сама накопила. Зарплата у меня приличная плюс премиальные. И что мне одной надо? Вы не верите, да? Не верите? — с каким-то отчаянием проговорила она. — Конечно, если работник торговли, то ему верить нельзя. Вот поэтому и приходится… — Калгашкина замолчала, комкая в руках носовой платок.

— Что приходится? — спросил Орлов.

— Выдумывать, — вздохнула Калгашкина. — Якобы родители помогли строить кооператив.

— Но зачем вам трехкомнатная? — продолжал Орлов.

— Личную жизнь хочу устроить. Как каждая женщина. А кто меня возьмёт? Кому я нужна в тридцать пять лет? Вон в газетах пишут, что нас, баб, куда больше, чем мужиков. А сколько вокруг молоденьких девчонок! Неужели я не имею права на семейное счастье? — Калгашкина неожиданно всхлипнула, приложила к глазам платочек. — Куда таким, как я, деваться? Это раньше мужчины шли к женщине с цветами да с шампанским. А нынче им самим пол-литра надо ставить… Вот добрые люди и надоумили, присоветовали. Что, говорят, Калгашкина, тебе однокомнатная? Семью заводить надо. Против трехкомнатной мужик не устоит… Она вздохнула, высморкалась.

— А кто именно присоветовал? — поинтересовался Орлов.

Калгашкина немного подумала:

— Да взять хотя бы Корнеева Геннадия Ефимовича. Очень душевный старик. В нашем ЖЭКе работал.

— Интересно, из каких это таких побуждений?

— Из уважения. Пенсионер. Прихварывал. Вот иной раз и оставишь ему виноградику получше или помидорчиков посвежее.

— А вы что, не знаете, что это преступление? — строго посмотрел на Калгашкину следователь и достал из ящика «Ведомости Верховного Совета РСФСР». — Не читали Указ о внесении дополнений в Уголовный кодекс?

Заведующая магазином испуганно посмотрела на Орлова. А он зачитал:

— «Статья 136, часть 3. Нарушение правил торговли. Продажа товаров со складов, баз, из подсобных помещений торговых предприятий (организаций) или предприятий (организаций) общественного питания, или сокрытие товаров от покупателей, совершенное из корыстной или иной личной заинтересованности, — наказывается исправительными работами на срок до одного года с лишением права занимать определённые должности или заниматься определённой деятельностью в торговых предприятиях (организациях) и на предприятиях (организациях) общественного питания либо без такового; или штрафом до ста рублей. Те же действия, совершенные повторно, наказываются лишением свободы на срок до трех лет или штрафом до пятисот рублей…»

Орлов закрыл «Ведомости».

— А-а, этот, — протянула Калгашкина облегчённо. — Конечно, слышала. Но… когда он вышел?

— В сентябре 1981 года, — сказал следователь.

— Вот. А я отпускала Корнееву раньше, до сентября… И адвокат говорил мне, что закон обратной силы не имеет. После него, — она показала на «Ведомости», — ни-ни. Даже луковицы в подсобке не спрячу. Все на прилавок…

— Ну, хорошо. А на каком этаже вы живёте? — спросил Орлов.

— На четвёртом. А что? — удивилась неожиданному вопросу Калгашкина.

— По жеребьёвке вытянули?

— Нет, сама выбирала, как член правления.

— Так, — постучал авторучкой по столу следователь.

Я видел, что теперь удивлён он: это были неизвестные нам сведения.

— Значит, члены жилищно-строительного кооператива «Салют» выбрали вас в правление? — произнёс Орлов.

— Выбрали, — кивнула Калгашкина.

— Когда?

— Ну, когда, значит, выбирали… — несколько замялась заведующая магазином. — Дату я не запомнила.

Следователь Орлов тут же отправился в правление ЖСК «Салют». И вернулся оттуда со всеми его протоколами. Успел он допросить и председателя правления Николая Николаевича Щербакова.

— Кажется, ниточка прослеживается, Захар Петрович, — не сумев сдержать торжествующего вида, начал Анатолий Васильевич, кладя на мой стол папки с бумагами. — Во-первых, ни в одном из протоколов общих собраний членов ЖСК не значится, что Калгашкина избиралась членом правления.

— Значит, опять солгала?

— Нет. Председатель правления Щербаков сказал, что они, то есть члены правления, ввели Калгашкину вместо Карапетяна. Помните, он выбыл из ЖСК, а его квартиру дали Калгашкиной.

Я кивнул. А следователь продолжал:

— Щербаков говорит: пожалуйста, есть протокол заседания правления. — Следователь открыл папку и нашёл нужный документ. — Послушайте: «Заслушано сообщение председателя ЖСК „Салют“ Щербакова Н.Н. о рекомендации жилищного управления Зорянского городского исполнительного комитета Совета народных депутатов ввести в состав правления товарищей Калгашкину И.А. и Тараданкина К.П.

Постановили: ввести в состав правления ЖСК «Салют» Калгашкину И.А. вместо выбывшего члена правления и члена ЖСК Карапетяна».

— Но это же незаконно, — сказал я. — Членов правления ЖСК может избирать только общее собрание.

— То же самое я сказал Щербакову. А он мне: но ведь Калгашкину и Тараданкина рекомендовало горжилуправление. Сам Дроздов.

— Дроздов? — переспросил я.

— Вот именно. Сам начальник горжилуправления, — подтвердил Орлов. — Но, понимаете, Захар Петрович, я пересмотрел все протоколы заседаний правления ЖСК во время строительства дома. Ни на одном не присутствовали ни Калгашкина, ни Тараданкин.

— А кто такой Тараданкин?

— Щербаков говорит, его взяли в правление для подкрепления. И как представителя рабочего класса. А то все служащие.

— Для подкрепления? — переспросил я.

— Да.

— Но ведь он во время стройки ни разу не был на заседаниях! — удивился я.

— Я задал Щербакову этот же вопрос. Он замялся. И опять за своё: горжилуправление рекомендовало, настаивало…

— Настаивало? Даже так? Поинтересуйтесь личностью Тараданкина.

— Хорошо, — кивнул следователь. — Так что Дроздов проявил тут пока непонятную настойчивость.

— Мне он говорил совершенно другое… У вас все?

— Нет. Помните, Калгашкина упоминала тут некоего Корнеева? Ну, доброго старичка пенсионера?

— Который присоветовал ей вступить на трехкомнатную? — вспомнил я.

— Вот-вот. Так этот Корнеев Геннадий Ефимович осуществлял технадзор за строительством дома ЖСК «Салют».

Следователь отыскал в папке и показал мне документ, вернее, трудовое соглашение, по которому ЖСК «Салют» принимал на себя обязательство ежемесячно выплачивать 150 рублей Корнееву Г.Е. за осуществление им технического надзора за строительством дома. Всего им было получено 1500 рублей.

— Он что, строитель? — поинтересовался я. — Есть диплом? Или практик?

— Бухгалтер.

— Как же так? — удивился я. — Ведь для того, чтобы осуществлять надзор, нужны соответствующее образование и опыт.

— Щербаков говорит, что Корнеев толковый мужик. Работал долгое время бухгалтером ЖЭКа…

— Насколько я понимаю, бухгалтерия — одно, а строительство — другое. Технадзор есть технадзор. Тут следует разбираться в строительстве, а не в дебите-кредите.

— Порекомендовали, — усмехнулся Орлов.

— Кто?

— Дроздов.

— Опять Дроздов! — не выдержал я.

— Вот именно, Захар Петрович. Я считаю, что его надо допросить.

На следующее утро, как только я пришёл на работу, раздался телефонный звонок. Звонил председатель горисполкома Лазарев.

— Захар Петрович, — сказал он раздражённо, — по-моему, существуют какие-то джентльменские нормы отношений.

— Разумеется, — ответил я спокойно, догадываясь, что обеспокоило председателя.

— Если вам нужны какие-то разъяснения от нашего ответственного работника, можно ведь снять трубку и поговорить. Нельзя же подрывать авторитет…

— Вы о чем?

— О Валерии Семёновиче Дроздове. Ему прислали повестку явиться в прокуратуру. Почтой, на дом. Призовите, пожалуйста, вашего следователя к порядку.

— Не понимаю вашего раздражения. Я в действиях следователя не вижу нарушения. Все по закону.

Мой ответ, как мне показалось, не удовлетворил председателя горисполкома.

Я вызвал Орлова. У него в это время был инспектор ОБХСС Фадеев, и они зашли вместе.

— Интересные сведения получил Владимир Гордеевич о Калгашкиной, — сказал Орлов.

Он посмотрел на старшего лейтенанта, как бы предоставляя ему слово.

— Я уже докладывал своему начальству. Итак, по порядку. — Фадеев раскрыл блокнот. — Установлено, что приблизительно месяц назад на нашем рынке некто по фамилии Галушко торговал апельсинами. Такой чернявый, с усами. Говорят, похож на грузина… Его же видели в доме ЖСК «Салют». Жил некоторое время у Калгашкиной.

— Помните, Юра Бобошко говорил, что у Ирины Алексеевны появился новый, очередной муж в кавычках, грузин? — напомнил Орлов.

— Помню, конечно, — ответил я.

— Мы стали выяснять, — продолжил инспектор ОБХСС. — В то же время по документам магазина «Овощи-фрукты», где заведующая Калгашкина, они получили две тонны марокканских апельсинов. Всего им отпустили апельсинов один раз за сезон. Но в продажу они не поступили. Это подтвердили работники магазина — грузчик и уборщица. — Владимир Гордеевич отложил блокнот. — Я думаю, грузчика и продавца заменил этот самый Галушко. Но не в магазине, а на рынке. Действительно, никто из жителей микрорайона апельсинов в магазине не видел. А на рынке в то время были. И кто продавал? Галушко.

— А что говорит Калгашкина? — спросил я.

— Мы ещё по этому поводу не беседовали, — ответил Фадеев. — Однако ей не отвертеться. В день отпуска апельсинов с базы, а также на другой и третий день она не была на работе. Взяла бюллетень. Но на самом деле, как установлено, ездила в дом отдыха в Светлоборск. Тогда я вызвал врача, который дал бюллетень. Та расплакалась и тут же призналась, что больничный у неё просила сама Калгашкина. И врач прямо в магазине выписала ей бюллетень.

— За что же она так благоволит к Калгашкиной? — поинтересовался я.

— Все то же, Захар Петрович. Виноградик получше, помидоры посвежее, — повторил старший лейтенант слова Ирины Алексеевны.

— Да, — вздохнул Орлов, — продавать совесть и долг врача за килограмм помидоров…

— Уж так просила не доводить до сведения руководства поликлиники, — сказал Фадеев. — Сынишка, мол, у неё болеет, витамины нужны. Вот и попутал бес…

— Теперь прикиньте, Захар Петрович, — сказал следователь, — какой барыш они получили от этой сделки! Галушко продавал апельсины по шесть рублей, не так ли? — посмотрел он на старшего лейтенанта.

— По шесть.

— А розничная цена в магазине два рубля. Две тысячи килограммов помножить на четыре… Восемь тысяч рублей, — подсчитал Орлов.

— У нас есть сведения, что Калгашкина грела руки не только на апельсинах, — сказал инспектор ОБХСС. — И эти сведения мы сейчас проверяем.

— А Галушко? — поинтересовался я.

— Ищем голубчика. Уже есть кое-какие успехи…

Следователь посмотрел на часы.

— Извините, Захар Петрович, у меня сейчас допрос Дроздова. Присутствовать не желаете?

— Хочу, — сказал я. — Тем более в большой обиде он, что повесткой вызвали.

— А как же ещё? Дипкурьером? — усмехнулся Орлов.

Дроздов явился в кабинет следователя с недовольным лицом, но, увидев меня, поздоровался весьма вежливо. Однако не скрывал, что процедура заполнения сведений в бланке протокола допроса ему неприятна.

— Валерий Семёнович, — начал Орлов, — вы подписывали Калгашкиной ордер на вселение в квартиру ЖСК «Салют»?

— Как и многим сотням новосёлов в нашем городе… И всегда радуюсь, что люди получают новые квартиры, — ответил Дроздов. — Дай бог многим такой праздник.

— На каком основании вы выдали ордер Калгашкиной на трехкомнатную квартиру? — продолжал следователь.

— На основании решения горисполкома. А исполком исходил из того, что у Калгашкиной в семье было четыре человека. И если кое-кто идёт на подлог, то пусть сам и отвечает за этот самый подлог. Или вы со мной не согласны, товарищ следователь? — посмотрел он на Орлова.

— В протоколах общих собраний членов ЖСК «Салют» есть только решение о принятии Калгашкиной на однокомнатную квартиру — продолжал спокойно Орлов. — И вдруг она получает трехкомнатную… Вы должны были знать, что это незаконно.

— Почему? — вскинулся Дроздов.

— А потому, что общее собрание членов ЖСК решения о предоставлении Калгашкиной трехкомнатной квартиры не принимало. Выходит, что вы, не проверив, поставили свою подпись.

— Лично я смотрю и подписываю документы, которые готовит и проверяет инспектор управления. Вот у неё и спрашивайте, почему мне подсунули эту липу! — приподнявшись со стула, выпалил Дроздов. — Я не могу контролировать каждую бумажку! Физически не в состоянии! У меня их тысячи проходит! Или прикажете бросить все дела и заниматься только тем, что проверять каждое сведение, каждую буковку? Зачем, простите, тогда инспектора?

Забегая вперёд, скажу, что следователь Орлов допросил инспектора горжилуправления, которая готовила документы по ЖСК «Салют». По её словам, она дважды напоминала Дроздову, что по поводу выделения Калгашкиной трехкомнатной квартиры нет решения общего собрания членов кооператива. Начальник горжилуправления сказал, что такое решение будет. И что просьбу Калгашкиной о предоставлении трехкомнатной квартиры поддерживают «сверху».

— Хорошо, — спокойно выслушав тираду Дроздова, сказал Орлов. — Пойдём дальше… Вы знали, что Калгашкина и Тараданкин незаконно вошли в состав правления ЖСК «Салют»?

— Понятия не имею, — резко ответил Дроздов. — И вообще такими вопросами, кто вошёл, а кто вышел из правления, не занимаюсь. Или, по-вашему, это тоже дело начальника горжилуправления?

— Не знаю, но судя по тому, что вы рекомендовали Калгашкину и Тараданкина…

— Чушь! Никого я не рекомендовал. Вы же отлично знаете: это решает общее собрание членов кооператива самостоятельно.

— И Корнеева осуществлять технадзор за строительством дома вы тоже не рекомендовали? — с иронией спросил Орлов.

— Нет, не рекомендовал! Может быть, вы ещё скажете, что я советовал, какие клеить обои, какие сидения ставить на унитазы — деревянные или пластмассовые?!

Видя, что обстановка, мягко выражаясь, накалилась, я спросил у Дроздова:

— Валерий Семёнович, а кем вам приходится Корнеев?

Инспектор ОБХСС Фадеев уже успел выяснить, что они состоят в каком-то родстве.

— Какой Корнеев? — обернулся ко мне начальник горжилуправления.

— Геннадий Ефимович.

— Дядя жены… А что?

Когда разгневанный Дроздов покинул кабинет следователя, Орлов дал волю своим эмоциям.

— Так ведь он нахально врёт. И про Калгашкину с Тараданкиным, и про Корнеева…

— А это ещё не доказано. Может быть, неправду говорил Щербаков, председатель правления ЖСК «Салют».

— Даю голову наотрез, Дроздов помчался сейчас к нему, — продолжал горячиться следователь.

— Вполне возможно.

— Простите, Захар Петрович, — следователь схватил трубку телефона, набрал номер. — Володя? Да, я… Понимаешь, по-моему, Дроздов сейчас направился к Щербакову… Да, умница, понял правильно. Действуй. Потом сразу позвони. — Он положил трубку. — Это я Фадееву.

— Понял.

— Да, Захар Петрович, вы, наверное, правы. Зря я резко с Дроздовым. Выдал себя, да?

— Не в этом дело…

— Вот я думаю: а вдруг он не к Щербакову, а к Корнееву? Как же быть? Может, Корнеева срочно вызвать сюда?

— По-моему, лучше вам самому к нему поехать.

Орлов отправился к родственнику начальника горжилуправления домой.

Мне же пришлось по неотложному делу выехать из города. Так что доложил мне Орлов о ходе расследования только на следующий день.

— А я был прав: Дроздов действительно отсюда прямиком к Щербакову. Набросился на бедного председателя правления, требовал нигде и ни при каких обстоятельствах не упоминать его имени. А Щербаков, кажется, тоже разозлился. Говорит, что не желает быть козлом отпущения.

— В каких-таких грехах?

— Есть, Захар Петрович, есть грехи. И серьёзные. Вот вам протокол допроса Корнеева. Перепугался так, что все выложил.

Бухгалтер-пенсионер дал следующие показания.

«По существу дела могу сообщить. Последние три года я часто болел, несколько раз лежал в больнице с гипертонией. Болезнь всегда — дополнительные расходы. Я обратился полтора года тому назад к своему родственнику, мужу моей племянницы В.С.Дроздову с просьбой одолжить на время сто рублей. В ответ Дроздов сделал мне предложение: по его рекомендации я буду зачислен инженером по технадзору строительства дома ЖСК „Салют“ за сто пятьдесят рублей в месяц. Он поставил условие: половину отдавать ему. Принимая во внимание моё нелёгкое материальное положение, я согласился. Правда, сказал Дроздову, что в строительстве ничего не понимаю. Дроздов заверил меня, что инженерных знаний и не потребуется, нужно изредка появляться на стройке, и все. Так оно и было. В общей сложности я получил от ЖСК „Салют“ 1500 рублей. Из них половину передал Дроздову…»

— Понимаете, это же взятка от ЖСК! — воскликнул Орлов, который внимательно следил за мной. — Взятка в рассрочку!

Я продолжал читать протокол допроса:

«Вопрос: Вы знаете Ирину Алексеевну Калгашкину?

Ответ: Завмагазином «Овощи-фрукты»? А как же, знаю. Она жила в доме, который относился к ЖЭКу, где я работал бухгалтером.

Вопрос: Какие у вас с ней были отношения?

Ответ: А какие у нас могут быть отношения? Стар я уже, чтобы поглядывать на таких молодых женщин. Просто были знакомы. Она ко мне со всей душой. Позвонит, бывало: зайдите, Геннадий Ефимович, я вам черешни оставила. Или ещё там что. Ну, идёшь. Она, конечно, самое лучшее выберет.

Вопрос: А сверх установленной цены брала что-нибудь?

Ответ: Ни боже мой. Но ведь надо как-то на заботу ответить. Вот и покупал ей духи к 8 Марта. Рублей за девять-десять…

Вопрос: И она принимала подарки?

Ответ: Тогда принимала. Ну, когда в коммунальной квартире жила.

Вопрос: А теперь?

Ответ: Теперь — нет.

Вопрос: Почему же?

Ответ: Из уважения, наверное.

Вопрос: А может быть, потому, что и так чувствует себя обязанной вам?»

— Вот тут он и струхнул, — снова прокомментировал следователь. — Я понял, что попал в самую точку. И, как говорится, начал наступление.

«Вопрос: Вы ей, кажется, порекомендовали подать заявление на получение в том же ЖСК „Салют“ на трехкомнатную квартиру?

Ответ: Что-то не помню такого.

Вопрос: Постарайтесь припомнить. Калгашкина сказала, что именно вы посоветовали. Было такое?

Ответ: Да, что-то в этом роде.

Вопрос: И за что же вы к ней были так внимательны, Геннадий Ефимович?

Ответ: Из уважения. Да и жалко её: бабёнка хорошая, душевная и вот семью никак завести не может.

Вопрос: У нас другие сведения, Геннадий Ефимович. Трехкомнатную квартиру Калгашкина получила нечестным способом. Помимо пяти тысяч паевого взноса она заплатила ещё столько же. Кому и когда, не знаете?

Ответ: Нет.

Вопрос: А Бабаеву вы говорили, что знаете, кому надо дать, чтобы получить квартиру побольше. И даже брались посодействовать. Не так ли?

Ответ: Не мог я такое предлагать. Если и помогал кому в ЖСК, так это отнести-принести документы. Ведь зарплату получал, а дела как бы никакого. Попросит меня кто-нибудь: занеси, мол, Геннадий Ефимович, справки или другие бумаги. Почему не занести? Я пенсионер, времени сколько угодно.

Вопрос: И куда вы носили?

Ответ: В строительно-монтажное управление, в горэлектросеть. Да мало ли…

Вопрос: А в горжилуправление? Дроздову?

Ответ: Носил, а как же. Сколько раз.

Вопрос: И это действительно были документы?

Ответ: Я почём знаю. Дадут мне заклеенный пакет, не буду же я вскрывать.

Вопрос: Дроздову носили пакеты только на работу?

Ответ: Инок раз и домой. Бывал же у него по-родственному.

Вопрос: От кого именно носили Дроздову?

Ответ: От Щербакова, председателя ЖСК «Салют».

Вопрос: Ещё от кого?

Ответ: Всех не упомнишь.

Вопрос: Калгашкина передавала что-нибудь через вас Дроздову?

Ответ: Было как-то.

Вопрос: Когда и что?

Ответ: Да в начале тысяча девятьсот восемьдесят первого года, кажется, в марте, Калгашкина попросила передать Валерию Семёновичу свёрток.

Вопрос: А что, по-вашему, было в нем?

Ответ: Книга. Я сам видел, когда он развернул свёрток.

Вопрос: И Дроздов принял этот подарок?

Ответ: На следующий день вернул. Попросил снова отдать Калгашкиной. И при этом добавил: «Пусть она обратится к Щербакову, тот все сделает…»

Протокол допроса неожиданно обрывался. Я вопросительно посмотрел на следователя.

— Понимаете, Захар Петрович, у этого Корнеева случился приступ. Наверное, переволновался очень. Схватился за сердце, побелел. Я вызвал «скорую помощь». Померили давление — жутко высокое. Хлопотали над стариком минут сорок. Увезли в больницу.

— Но ведь это нельзя считать документом, — показал я на протокол. — Корнеев не прочёл, не расписался…

— А вдруг у человека инфаркт? Не буду же я требовать у него в таком состоянии подпись.

— Верно, — кивнул я. — Действительно, ничего тут не поделаешь.

— Но какие важные сведения! Во-первых, Дроздов связан с Щербаковым, председателем ЖСК «Салют». В этом я теперь не сомневаюсь. Потому что договор с Корнеевым о технадзоре за строительством дома — это липа, а вернее, форма взятки. И не Корнееву, а самому Дроздову. Во-вторых, обратите внимание: Калгашкина передала свёрток Дроздову через Корнеева в марте 1981 года. Именно тогда её провели в члены правления кооператива и затем поставили в список на получение трехкомнатной квартиры.

— Корнеев говорит, она передала только книгу.

— Наверняка ещё кое-что, — убеждённо сказал следователь. — Эх, жаль, что так получилось. Я обязательно узнал бы у старика, что он ещё носил от Калгашкиной Дроздову.

Видя моё недоверчивое лицо (а я действительно был в затруднении: приступ Корнеева помешал установить до конца истинное положение, и поэтому делать окончательные выводы все-таки было нельзя), Орлов решительно произнёс:

— Да тут младенцу ясно: Корнеев — посредник. Между взяточником и взяткодателями. Вспомните, он и к Бабаеву сунулся. Тот отверг нечестный путь. А вот Калгашкина клюнула.

— Похоже, что это именно так, — сказал я. — Но пока что у нас лишь показания Корнеева. И те без подписи допрашиваемого.

— Уверен, Захар Петрович, доказательства будут. И очень скоро!.. А сейчас я попрошу вас утвердить постановление на обыск у Калгашкиной, Дроздова и Щербакова.

Следователь Орлов начал с квартиры Калгашкиной. Действительно, как говорил учитель географии Бабаев, новой обстановкой завмагазином ещё не обзавелась. Но зато у неё были обнаружены ценности. И немалые. Кольца, броши, серьги, кулоны из золота и платины, украшенные драгоценными камнями, на общую сумму около семнадцати тысяч рублей. С десяток пар дорогих импортных сапог и туфель, две дублёнки, пальто из замши и лайковой кожи. А уж всяких там кофточек, платьев, шерстяных и трикотажных костюмов было столько, что хватило бы одеть несколько привередливых модниц. Все, конечно, импортное. Нашли у Калгашкиной и деньги, около тридцати тысяч рублей.

— Зачем она их дома хранила? — спросил я у следователя, когда он приехал с обыска.

— Наверное, боялась класть на сберкнижку. Чуяла, что её деятельность может заинтересовать следственные органы. Вот она и посчитала, что надёжнее их держать не на книжке, а просто в книгах.

Орлов положил мне на стол роман А.Дюма «Виконт де Бражелон». С виду книга как книга.

— Откройте, — с улыбкой сказал следователь.

Я открыл. Под обложкой аккуратно сквозь все страницы было вырезано четырехугольное отверстие. Оно было заполнено сторублевыми купюрами.

— Между прочим, Захар Петрович, — продолжал Орлов, — у Калгашкиной нашли ещё один подобный экземпляр. Только пустой. Я и подумал: может, он служил не для хранения денег, а для передачи? Понимаете, пакет, свёрток вызывает подозрение, а книга…

— Вы думаете, Корнеев передавал от Калгашкиной Дроздову именно её?

— Вот-вот! Скажу честно, мне не давало покоя: зачем было заведующей магазином посылать Дроздову какую-то книгу? Подарок? Не солидно. А главное, он на следующий день вернул.

— А где та, вторая книга?

— Срочно послал на дактилоскопическую экспертизу. Если она побывала у Дроздова, скорей всего, будут обнаружены его отпечатки пальцев.

— Когда обещали результаты?

— Сегодня к концу дня. А вот ещё одна находка у Калгашкиной. И по-моему, не менее интересная.

Следователь протянул мне записную книжку.

В ней не было ни номеров телефонов, ни адресов. Она была вся испещрена цифрами и датами. А также инициалами или сокращёнными названиями, скорее всего, учреждений.

— Насколько я понял, личный гроссбух, — пояснил следователь. — Кое-что мне уже удалось расшифровать. Поработать над этим документиком придётся основательно. Ирина Алексеевна, вероятно, мало надеялась на свою память, вот и делала заметки, кому и когда давала деньги, от кого получала… Разрешите?

Я отдал книжку Орлову.

— Вот смотрите, — нашёл следователь нужный листок. Двенадцатого, третьего, восемьдесят первого. Д.В.С. — два… К.Г.Е. — ноль целых четыре десятых… Щ.Н.Н. — ноль целых пять десятых… Вам это ничего не говорит?

— Д.В.С., — подумал я. — Уж не Дроздов ли Валерий Семёнович?

— Уверен — он! А цифра два — это значит два куска, то есть две тысячи на блатном жаргоне. К.Г.Е. — не кто иной, я думаю, как Корнеев Геннадий Ефимович. Он за совет подать заявление на трехкомнатную квартиру получил 0,4 куска, или 400 рублей. Дальше идёт Щ.Н.Н. — Щербаков Николай Николаевич — пятьсот рублей. И обратите внимание на дату — 12 марта 1981 года. А уже на следующий день, 13 марта, Калгашкина проведена в члены правления ЖСК «Сокол» и внесена в список на трехкомнатную квартиру!

— Логично, — кивнул я. — Однако это ещё не бесспорное доказательство. Понимаете, Анатолий Васильевич, расследование дел о взяточничестве — очень хлопотная и тонкая штука. Особенно если преступник не схвачен с поличным. Тем более когда взятку давали давно. И без свидетелей. Ну, предъявите вы Калгашкиной эту записную книжку, а она вам скажет, что Д.В.С. — вовсе не Дроздов, а какой-нибудь Дмитрий Васильевич Сергеев. И речь не о двух тысячах рублей, а о двух килограммах яблок…

— Хорошо, а что она скажет о такой записи? — Следователь снова полистал книжку и прочёл: — Три от Г.М.Д. — двенадцатого второго, восемьдесят второго… Расшифровываю: три тысячи рублей от Галушко Миколы Даниловича, двенадцатого февраля восемьдесят второго года… Как раз в это время в магазин «Овощи-фрукты» отпустили две тонны марокканских апельсинов, которые ушли налево…

— Кстати, нашли этого Галушко?

— Пока нет.

— Когда думаете допросить Калгашкину?

— Сейчас. Она здесь, в прокуратуре.

Я как в воду глядел. Калгашкина отрицала факт дачи взятки кому бы то ни было и за что бы то ни было. А о найденных у неё деньгах — тридцати тысячах рублей — сказала, что их у неё оставила на хранение подруга, которая работает на Севере. Записи же в книжке, по её словам, не что иное, как памятка, кто и сколько у неё брал в долг продуктов. Она утверждала также — апельсины были реализованы через магазин.

Часа четыре говорил с ней следователь, Калгашкина упорно стояла на своём.

Принимая во внимание, что заведующая магазином могла сговориться с Дроздовым и с Щербаковым, как всем им вести себя на допросах, было решено взять её под стражу.

В тот день Орлов произвёл обыск в квартирах председателя ЖСК Щербакова и начальника горжилуправления Дроздова.

— У Щербакова не квартира, а прямо выставка сувениров, — делился следователь своими впечатлениями. — Чего там только нет! И дешёвка, и дорогие вещи — все вперемежку. Дома во время обыска была мать Щербакова и его дочь. Сам председатель правления укатил с женой на свадьбу к родственникам в другой город. Я спрашиваю у матери: кто это увлекается безделушками? А она: моего, говорит, Николая очень уважают в кооперативе, вот и несут в знак душевной благодарности.

— Как, как? — переспросил я.

— В знак, говорит, душевной благодарности, — повторил следователь. — А когда мы выходили, сосед по площадке так прямо и влепил: хапуга, говорит, этот Щербаков. За каждой бумажкой к нему неделями ходить приходится, пока подарок не принесёшь. За справку — берет, поставить печать — и то берет.

— А что он за птица? Где работает?

— До того, как стал председателем правления ЖСК, работал в типографии простым наборщиком. Потом неожиданно сделался заместителем директора строительного техникума. Но, Захар Петрович, странное дело: время устройства Щербакова в это среднее учебное заведение совпадает со временем, когда дочь директора техникума въехала в ЖСК «Салют» в однокомнатную квартиру.

— Тоже «душевная благодарность»?

— Похоже, что так. Ты мне квартиру, я тебе должность.

— Когда Щербаков должен вернуться со свадьбы?

— Его мать сказала: сегодня-завтра… Тут же допрошу его.

— Ну а как обыск у Дроздова?

Следователь развёл руками:

— Да знаете, ничего подозрительного не обнаружили… Я бы не сказал, что очень роскошная обстановка. Хороший мебельный гарнитур югославский. Несколько ковров, не очень дорогих. Есть хрусталь, но немного… Ни денег, ни драгоценностей не нашли.

— Валерий Семёнович присутствовал при обыске?

— Был. Грозился найти на меня управу.

Но, как ни странно, на этот раз никто за начальника горжилуправления вступаться не пробовал. Я сам позвонил председателю горисполкома Лазареву, но тот был в командировке в областном центре.

Обсудив со следователем вопрос о мере пресечения в отношении Щербакова и Дроздова, мы пришли к следующему: пока на руках Орлова не будет показаний, изобличающих взяточников, ограничиться подпиской о невыезде.

Однако в тот же день это решение пришлось изменить.

Когда я вернулся после обеденного перерыва на работу, в приёмной навстречу мне со стула поднялся пожилой мужчина. Тут же находилась женщина с авоськой в руках. Оба были бледные от волнения. Я успел заметить в авоське какие-то свёртки.

У мужчины дрожал подбородок. Он хотел что-то сказать, но так и не смог.

— Гражданин прокурор, — хрипло произнесла за него женщина. — Вот, пришли. С повинной…

— Заходите, — открыл я дверь кабинета.

— Я уж один, Соня, — наконец обрёл дар речи мужчина. — Сам натворил, сам и ответ держать буду…

— …Васильков моя фамилия, — представился мужчина, когда мы сели, — Александр Прокофьевич. Извёлся я, гражданин прокурор. Вконец совесть заела. Шестьдесят лет прожил честно. На войне смерти в глаза смотрел. А вот последнее время живу, как тварь какая-то, собственной тени боюсь. Словом…

— Он махнул рукой и замолчал.

— Объясните, пожалуйста, что такое вы натворили? — попросил я, видя, как трудно перейти ему к делу.

Ведь я всегда презирал тех, кто ловчит, на чьём-то горбу или каким другим паскудным макаром в рай въехать хочет. И вот на старости лет… — Васильков судорожно вздохнул и, наконец, признался: — Пишите. Я, Васильков Александр Прокофьевич, дал взятку триста рублей начальнику горжилуправления Дроздову, за что получил двухкомнатную квартиру… И готов понести за это заслуженное наказание…

Он замолчал и вздохнул так, словно сбросил с себя тяжёлую ношу.

— Хорошо, — сказал я, — вы это сами изложите потом на бумаге. А теперь расскажите, как это получилось?

— Понимаете, гражданин прокурор, вот уж как намаялись, — провёл он ребром ладони по горлу. — Трое в одной комнате. Знаете три дома на Привокзальной улице? Барачного типа…

Я кивнул. Об этих домах который уж год говорили на сессиях горсовета. Давно было решение снести их, а жильцов переселить в благоустроенные квартиры. Бараки сломали, наконец, в прошлом месяце.

— Кухня общая. Уборная во дворе… Каждый год все обещаниями кормят: снесём, дадим жилплощадь в новом доме. А у меня дочка взрослая, невеста. Плачет, говорит, невозможно в такую халупу даже парня привести, чтобы с вами познакомить.

— Вы стояли на очереди? — спросил я.

— А как же? Восемь лет. Мне ещё когда говорили, что вот-вот должен получить. А как пришёл Дроздов, совсем другие песни стал петь. Ходил я к нему на приём чуть ли не каждую неделю. Примет два-три человека, а потом то на совещание уйдёт, то ещё куда. Наконец прорвался. Посмотрел он мои бумаги. У тебя, говорит, Васильков, двадцать семь метров на троих. Действительно, комната большая, скажу я вам. Так вот Дроздов мне даже выговор сделал: у тебя двадцать семь, а у других и того меньше. А ждут… Жена посоветовалась с юрисконсультом на работе. Оказывается, в новом законе есть такое положение: ежели в одной комнате живут взрослые различного пола, ну, отец и дочь, например, или мать и сын, то мы имеем право требовать две комнаты… Я опять к Дроздову. Снова месяц ходил, пока попал на приём. Ждите, говорит… Жена пилит, дочка плачет. Решился я пойти к Дроздову третий раз. Он говорит: ну и настырный же ты мужик, Васильков. А какой я настырный? Кабы не обстоятельства… И вдруг он такой ласковый стал. Выспрашивает, какой у меня доход и так далее. Чую, что-то не так. А он осторожненько намекает, что просьба без даров — что песня без музыки. Пришёл я домой. Говорю жене: надо дать. Она ни в какую. И не денег жалко, хотя, сами понимаете, трудом добытые. Было у нас пятьсот рублей на книжке. Жена твердит: чего доброго, загремишь под суд за взятку. Я говорю: черт с ними с деньгами и со всем, Веруньку, дочку жалко… Короче, снял я с книжки триста рублей, пришёл к Дроздову. Сунул ему в конверт… Самого, поверите, аж в пот бросило. А он этак небрежно смахнул конверт в стол. Иди, говорит, Васильков, решим, значит… А через неделю вызывают меня в горисполком и выдают смотровой ордер.

— Когда это было?

— Три месяца назад.

Да, Дроздов уже определённо знал, что бараки на Привокзальной улице должны ломать. Он даже точно знал когда: через месяц. И все-таки выудил у Василькова деньги.

— А почему вы только сейчас решили сознаться? — спросил я.

Васильков опустил глаза:

— Совестно.

— Только это? — настаивал я, потому что чувствовал: Васильков искренен не до конца.

— Чистосердечное признание, слышал я; учитывается…

— А ещё?

— Жена настаивала. Говорит, оказывается, не только мы дали Дроздову. И уже посадили кое-кого… Испугался, ежели начистоту…

— Ну, это, кажется, ближе к истине.

Я попросил Василькова изложить все сказанное в письменном виде, что он и исполнил.

Затем я пригласил следователя Орлова, дал ему ознакомиться с показаниями Василькова.

— Я думаю, Захар Петрович, надо изменить меру пресечения кое-кому.

Это он, конечно, о Дроздове. Просто не хотел при постороннем упоминать его имя.

— Да, готовьте постановление об аресте, — сказал я. — А с товарищем Васильковым подробнее побеседовать хотите?

— Завтра, завтра, — заторопился следователь.

И вышел из кабинета.

— Гражданин прокурор, — упавшим голосом произнёс Васильков, — разрешите проститься с женой… И вещички у неё взять… На первое время…

— Вы свободны, — сказал я ему. — Только зайдите к следователю Орлову, возьмите повестку на завтра.

— Как повестку? — все ещё не разобравшись в ситуации, испуганно спросил Васильков. — Значит, завтра арестуете?

— Да нет же. Никто не собирается арестовывать вас…

И я прочёл ему примечание к статье 174 Уголовного кодекса РСФСР. Оно гласило: «Лицо, давшее взятку, освобождается от уголовной ответственности, если в отношении его имело место вымогательство или если это лицо после дачи взятки добровольно заявило о случившемся». В данном случае, объяснил я Василькову, имело место и вымогательство, и добровольное заявление.

И этот человек, прошедший войну, вырастивший взрослую дочь, не сумел сдержать слез.

Я не стал читать ему нравоучений: Васильков, кажется, пережил и передумал достаточно, чтобы понять, как трудно жить с нечистой совестью.

— Ну, прямо заново родился, — сказал он на прощанье.

В тот же день был арестован Дроздов, который отрицал на первом допросе предъявленное ему обвинение во взяточничестве, хотя ему и было предъявлено заявление Василькова, а также заключение экспертизы, которая установила: на книге, что передавала Дроздову Калгашкина, обнаружены отпечатки его пальцев.

А дальше события развивались следующим образом.

Инспектору ОБХСС Фадееву удалось установить, что апельсины, полученные магазином «Овощи-фрукты», попали в руки спекулянта Галушко.

— Понимаете, — рассказывал старший лейтенант, — этот самый «грузин» с украинской фамилией снял комнату в частном доме у одной гражданки в Зареченской слободе. Как-то вечером к дому подкатила машина. Галушко сгрузил ящики в сарай. А на следующий день засадил хозяйских ребятишек сдирать с апельсинов этикеточки. — Фадеев высыпал на мой стол из бумажного кулька горстку чёрных ромбиков с надписью «Мачсос». — На каждом апельсине такая. На базар ведь с ними не сунешься, сразу ясно, что магазинные… Ребятишки чуть ли не всю стену в своей комнате ими обклеили… А Галушко им за каждый апельсин платил по копеечке.

— И сколько же они заработали? — поинтересовался я.

— Около ста рублей, — ответил Фадеев. — Тогда я решил подсчитать, сколько же они обработали килограммов. Сто рублей — это десять тысяч копеек. В среднем на килограмм идёт пять апельсинов, я справлялся на базе. В итоге получается две тысячи килограммов, или две тонны. Именно столько Калгашкина получила с базы…

Действия инспектора ОБХСС очень помогли следствию в разоблачении Калгашкиной. А с Галушко, прямо скажем, получилось по поговорке: на ловца и зверь бежит. Не зная, что его сообщница арестована, Галушко явился в Зорянск и был задержан сотрудниками милиции. На первой же очной ставке заведующая магазином созналась в преступной сделке с апельсинами. После этого Калгашкина стала давать правдивые показания. В том числе, как она получила квартиру в ЖСК «Салют».

За «совет» подать заявление на трехкомнатную квартиру, а точнее, за посредничество в даче и получении взятки, она вручила Корнееву четыреста рублей. Председатель ЖСК Щербаков получил от неё пятьсот рублей, мзда Дроздову — две тысячи в начале, а потом ещё две тысячи.

На вопрос следователя, что же Дроздов её так безбожно ободрал, Калгашкина сказала: потому, наверное, что она работник торговли. Орлов также спросил у подследственной, с какой целью её провели в состав правления кооператива. На это Калгашкина ответила, что рядовым членам ЖСК квартиры достаются по жеребьёвке. А члены правления сами выбирают своё будущее жилище: этаж, на какую сторону выходят окна…

А Дроздов продолжал все отрицать. Грозил следователю, что будет жаловаться. И что, мол, не сдобровать и мне как прокурору, который дал санкцию на арест честного труженика.

— Слушаю его, а внутри все так и кипит, — признался Орлов. — Хотелось прямо в лицо ему сказать: скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено!.. Как в пословице… Но сами понимаете, нельзя, положение обязывает быть вежливым, корректным…

Председатель правления ЖСК «Салют» Щербаков, тоже взятый под стражу, но немного позже, когда он вернулся в Зорянск, в отличие от Дроздова сразу признался в получении взятки. И не только от Калгашкиной. Единственной «радостью» Щербакова было то, что Дроздов тоже уличён во взяточничестве. По его словам, начальник горжилуправления всеми силами старался показать, что действует только по указанию «сверху» и «по звонкам руководящих товарищей».

А вот Корнеева допросить не представлялось возможным: не разрешали врачи, так как он лежал в больнице с инфарктом.

На следующее утро ко мне зашёл следователь Орлов утвердить постановление на обыск на даче Дроздова.

— У него есть дача? — удивился я. — Что же вы раньше не говорили?

— Видите ли, Захар Петрович, дача куплена его тёщей. Автомашина «Волга» тоже оформлена на её имя.

— А у самого Дроздова, кажется, собственные «Жигули»?

— Да. Получается, в семье две машины.

— Откуда же у его тёщи такие средства? — спросил я. — Кто она?

— Пенсионерка. Но Дроздов утверждает, что она вдова крупного авиаконструктора.

— Это так и есть?

— Я проверил. Ничего подобного. То есть был всего лишь рядовым инженером на небольшой фабрике. А его жена, то есть тёща Дроздова, работала там же секретаршей директора. Как сами понимаете, в такой должности на дачу и «Волгу» не накопишь… И ещё одна деталь. Тёща не то что автомобиль, велосипед водить не умеет. Удостоверения на право вождения у неё нет. Так что, скорее всего, и дача и «Волга» приобретены на деньги самого Дроздова. Тёща — подставное лицо…

Я утвердил постановление на обыск. Два дня Орлов провёл на даче. И когда я поинтересовался, что же он там обнаружил, следователь ответил:

— Вы даже представить себе не можете, Захар Петрович, что это за вилла! С виду домик как домик. Но внутри!.. Камин отделан мрамором, ковры, финская мебель. Но самое главное — под дачей! Что-то вроде пивного погребка. Стулья-бочоночки, стены и потолки обшиты дубовыми досками. И где он только кованые светильники достал? Под старину… На полу — медвежьи шкуры. В один этот бар бешеные деньги вложены… Да ещё под домом гараж. Во дворе — сауна, рядом — бассейн. Чтобы с парку да в воду. Участок огорожен глухим забором, высота — рукой не достать…

— Понятно. От чужих глаз прятался.

— И все это Дроздов в прошлом году отгрохал. Значит, приехал в Зорянск уже с большими деньгами… Мне кажется, Захар Петрович, у него и драгоценности есть. Вот поэтому я два дня и сидел на даче. Все, кажется, осмотрели… Хочу снова на городской квартире обыск произвести. По-моему, в первый раз мы не очень тщательно поработали. Да и кто мог предположить, что у этого человека двойное дно?..

Мне тоже не давало покоя, почему такой человек, как Дроздов, оказался на должности начальника горжилуправления. Беспокоило это и первого секретаря горкома партии Железнова. Потому что он после очередного бюро попросил меня задержаться. Железнов поинтересовался ходом расследования и сказал:

— А не зарастаем ли мы тиной, Захар Петрович? Я понимаю, что всю нечисть вывести трудно. Но где появляется болото, там наглеют комары… Ума не приложу, как могли доверить Дроздову такой важный участок, как жильё!

— Его принимал Лазарев, председатель горисполкома. Говорит, был звонок из Москвы, из министерства. Порекомендовал ответственный товарищ… Взяли Дроздова старшим инспектором, а через год выдвинули на начальника. В исполкоме не могли нарадоваться: энергичный, прямо огонь…

— Да, такой, как я погляжу, мог устроить целое пожарище, — покачал головой секретарь горкома. — И неужели же не было никаких сигналов о его махинациях?

— К нам — нет. А вот в горисполком, я только теперь узнал, было письмо. Что Дроздов взяточник. Надо было дать письму ход, но Лазарев, председатель, тогда посчитал сигнал необоснованным доносом.

— Интересно, почему? — словно самому себе задал вопрос Железнов.

— Может, был заворожён звонком из Москвы? — высказал я предположение.

— Во всем этом надо разобраться, — решительно сказал секретарь горкома.

Забегая вперёд, хочу сказать: председатель горисполкома, как это удалось установить по книге входящих и исходящих документов, передал упомянутое письмо своему заму, а тот написал резолюцию: «Тов. Дроздову. Прошу доложить». Но письмо мы так и не нашли. Кто-то позаботился, чтобы оно исчезло.

В отношении товарища из министерства, якобы рекомендовавшего Дроздова к нам, в Зорянск, впоследствии выяснилось, что он, этот товарищ, и знать не знает Дроздова. Было установлено, что от его имени председателю горисполкома позвонил… сам Дроздов.

При повторном обыске на квартире Дроздова в банке с мукой следователь Орлов обнаружил бриллианты на шестьдесят тысяч рублей!

Мы обсудили со следователем вопрос: мог ли Дроздов за два с небольшим года работы в Зорянске «нахапать» столько денег, чтобы построить роскошную дачу, купить «Волгу» да ещё бриллианты? Для таких результатов срок пребывания его в нашем городе был явно невелик. Да и масштабы доходов для скромного Зорянска слишком подозрительны. Помимо взяток на должности начальника горжилуправления, других преступных действий со стороны Дроздова Орлов не обнаружил.

Тогда я позвонил в прокуратуру города, в котором ранее жил Дроздов. Оказалось, что наш подследственный до переезда в Зорянск работал заместителем директора по снабжению крупного камвольного комбината.

Моё сообщение о том, что Дроздов находится под следствием и какие у него обнаружены ценности, очень заинтересовало городского прокурора. Он сказал, что они проверят, не занимался ли Дроздов тёмными делами на камвольном комбинате.

Я передал этот наш разговор следователю Орлову.

— Ничуть не удивлюсь, — сказал следователь, — если там за ним тянется хвост.

— Подождём, — кивнул я. — Ну, а у вас как, скоро закончите?

— Ещё один персонаж объявился… Тараданкин. Его тоже рекомендовал Дроздов в правление ЖСК «Салют». Бывший председатель кооператива показал, что получил от этого «представителя рабочего класса» в подарок магнитофон. Наш, советский, «Весна». А вот Дроздову презент был якобы подороже — «Грюндиг»… Очень разговорчивый этот Щербаков. Сам старается вспомнить всех, кто ему давал, сколько и за что. А уж про Дроздова — с радостью.

— А какие затруднения со вступлением в ЖСК были у Тараданкина?

— Он вообще не имел права на новую жилплощадь. У него был огромный собственный дом, который он как-то ухитрился оформить на жену. Здесь нужно разобраться…

— Понятно. У каждого Гришки свои тёмные делишки… А что, Тараданкин действительно рабочий?

— Вахтёр на проходной спиртового завода. Хочу заглянуть к нему на квартиру с обыском…

Назавтра, в двенадцатом часу утра, к прокуратуре подкатил огромный чёрный лимузин. Это был старый «ЗИМ», каким-то чудом сохранённый своим владельцем в хорошем состоянии. Машина сверкала отполированным кузовом и никелем радиатора. Каково же было моё удивление, когда из автомобиля вылез Орлов. Со стороны водителя появилась высокая крупная женщина в кожаной куртке и вельветовых джинсах, обтягивающих её пышные бедра. Следователь был ниже её на голову. Они прошли в здание.

Через минут пять Орлов появился у меня.

— Кто это? — поинтересовался я.

— Сейчас все объясню… Приезжаем мы с инспектором Фадеевым на квартиру Тараданкина. В кооперативе «Салют». Берём понятых. Открывает нам эта дама. В домашнем халате, бигуди. Спрашиваю, кто вы? Говорит, что жена Тараданкина. Но, понимаете, Захар Петрович, какая штука, она с этим Тараданкиным с прошлого года в разводе. Что оформлено в загсе. И в квартире бывшего мужа не прописана. У неё есть собственный дом, который раньше принадлежал Тараданкину… Понимаете?

— Пока не совсем, но догадываюсь.

— Слушайте дальше, — улыбнулся Орлов. — Мы спрашиваем, а где хозяин квартиры? Она отвечает: сегодня нам ремонтируют теплицу на даче, так что его не будет до вечера. А вечером, не заходя сюда, то есть на квартиру в «Салюте», пойдёт на завод. У него работа в ночную смену…

— Ясно, — сказал я. — Тараданкина находится в квартире бывшего мужа, а муж ушёл ремонтировать теплицу на участке с домом, принадлежащим его бывшей жене…

— Вот именно, — удовлетворённо хмыкнул следователь. — Развод у них, надо понимать, фиктивный. Чтобы сохранить дом с участком и получить двухкомнатную квартиру. Так сказать, зимнее жильё и дача в городской черте… Теперь нетрудно догадаться, зачем Тараданкин давал взятку Дроздову и Щербакову.

— А машина чья?

— Наш сердобольный вахтёр вместе с виллой подарил бывшей молодой жене и этот шикарный лимузин, — с юмором произнёс Орлов. — Между прочим, она на тридцать лет моложе его…

— А откуда у Тараданкина такие средства?

— Цветочки, Захар Петрович. Летом — гладиолусы, розы, зимой — гвоздики. Между прочим, даже в областной центр возят. А в «ЗИМ» знаете сколько помещается? Удобрения можно возить мешками. У Тараданкина были «Жигули», сменял на этого битюга… Соседи говорят, свою старуху эксплуатировал почище помещика. У него до теперешней гренадерши была другая жена. Надорвалась, говорят, на цветах. Померла года четыре назад. В общем, куркуль, каких поискать. Богато живёт. В квартире хрустальные люстры, шикарная обстановка, дорогие ковры. Но, сдаётся, он не только с цветочков нектар снимает. Когда мы производили обыск, в мебельной стенке нашли тысячу восемьсот двадцать четыре рубля. И что странно, вся сумма рублями… Считать устали…

— Рублями? — удивился я.

— Вот именно. Железными и бумажными. Я спрашиваю у Тараданкиной: почему одни рубли? А она в ответ: такими Кузьме Платоновичу дают. Я спрашиваю: кто, за что? Она спохватилась, что явно сболтнула лишнее. Я стал настойчивее, строже. В конце концов она заявила: теперь, говорит, везде давать надо… Телевизор починить — пятёрку мастеру, в ателье — закройщику дай. А за семена и луковицы дерут как хотят… Все, по её словам, «берут». А вот Тараданкину сами дают. Те, кто воруют на сотни.

— Ну а кто именно? — спросил я.

— Так конкретно и не сказала. И без этого ясно: дело тут нечистое… Старший лейтенант отвёл меня в сторонку и сказал, как это он сразу не вспомнил, что в прошлом году была одна история, связанная с именем Тараданкина. Он увидел на стене фотографию, и история всплыла в памяти. Как объяснил Фадеев, в прошлом году к ним в ОБХСС поступил акт, подписанный вахтёром Тараданкиным. О том, что на проходной спиртового завода был задержан рабочий с двумя бутылками спирта. Звать этого рабочего Егор Суржиков. Вызвали его в милицию. Суржиков клянётся-божится, что не воровал. Как попали бутылки в его сумку, не знает.

— А кем работает Суржиков?

— Техником… В общем, в милиции решили дела не заводить, передали в товарищеский суд. И ещё Фадеев вспомнил, что Тараданкин старался утопить парня. Очень старался. Теперь эта история показалась инспектору подозрительной. Тем более Суржикову дали отличную характеристику, в «комсомольском прожекторе» состоял. Только из армии вернулся. Имеет значок отличника боевой и политической подготовки.

Следователь замолчал.

— Ну и что вы решили? — спросил я.

— Фадеев поехал разыскивать этого Суржикова. А я — вот сюда. С Тараданкиной. Сказал ей: надо кое-что уточнить. Понимаете, не хочется, чтобы она встретилась с мужем или созвонилась и рассказала об обыске.

Я одобрил тактику следователя и инспектора ОБХСС. Потому что и нам, и в милицию поступали сигналы, что с завода уходил налево спирт. В нашем городе он стал чем-то вроде конвертируемой валюты. Спиртом расплачиваются за ремонт квартиры, за другие услуги. И ещё одна беда: как заберёт милиция пьяных подростков, они говорят, что пили спирт…

Я попросил следователя зайти вместе с Фадеевым, как только он объявится. Инспектор приехал через полчаса. Орлов и Фадеев зашли ко мне с невысоким пареньком в выгоревшей солдатской гимнастёрке.

Он был взволнован. И опять стал оправдываться, что те бутылки спирта, с которыми его задержали на проходной, он не воровал.

— Как же вы не почувствовали тяжести этих бутылок в сумке? — спросил следователь.

— Так у меня там были книги, продукты…

— Что вы сами думаете по этому поводу? — спросил я.

— Подсунули, товарищ прокурор. И голову даю наотрез, это дело Тараданкина! Отомстил мне.

— За что? — поинтересовался я.

— Да за то, что я рассказал на собрании о его делишках. Если Тараданкин стоит на проходной, выноси спирта сколько душе угодно!

— Как это? — удивился следователь.

— Опусти рубль в щёлочку и иди себе спокойно. Он все здорово оборудовал…

Я, Орлов и Фадеев переглянулись. А Суржиков объяснил:

— Значит, у вахтёра будочка при выходе. Сверху до половины — стекло. Со стороны заводского двора в деревянной стенке Тараданкин проделал отверстие, щель такую. Сидит, смотрит через стекло, кто идёт на выход. Если бросили рубль в Ту щель, обыскивать не будет. Под этим отверстием у него мешочек приспособлен… Раньше ребята издевались: кто болт бросит, кто бумажку с ругательными словами. Так Тараданкин заменил мешочек целлофановым пакетом. Чтобы видно было, деньги ли бросают или что другое…

— Невероятно! — вырвалось у Орлова.

— Ну и прохвост, — подхватил старший лейтенант.

— Почему же вы не выведете его на чистую воду? — спросил я.

— Как же, выведешь, — хмуро произнёс Суржиков. — Я вот высунулся на собрании… А что из этого получилось? Тараданкин и его дружки, которые вёдрами тащат спирт, устроили мне такое… — Он стал загибать пальцы. — Из «прожектористов» меня выгнали. Тринадцатой зарплаты лишили. Да ещё опозорили на весь город. А Пашке Звягинцеву, что тоже выступил против Тараданкина, в переулке тёмную устроили. Отделали так, что месяц бюллетенил.

— Так вы бы пошли к директору, — сказал Орлов.

— Наш директор у Тараданкина на именинах и по праздникам коньячком балуется…

…В тот же вечер работниками ОБХСС была проведена операция по разоблачению Тараданкина. К ней привлекли несколько добровольцев-помощников из числа работников завода. Им раздали обработанные особым составом деньги — железные и бумажные рубли. Под светом специальной лампы этот состав начинал светиться.

Около одиннадцати часов вечера я с Орловым поехал на завод. К этому времени туда был вызван начальник охраны, приглашены понятые.

Тараданкин уже успел наверняка собрать свою «дань». Его попросили пройти в помещение, примыкающее к проходной. В тёплой дежурке уютно кипел на электроплитке чайник, тихо звучало радио. Вахтёр, видимо, собирался вскоре поужинать.

Понятым объяснили, зачем их просят присутствовать при обыске вахтёра. Затем Тараданкину предложили выложить на стол содержимое карманов. Он выложил на стол несколько скомканных бумажных, а также металлических рублей.

Включили специальную лампу. И тут же в напряжённой тишине раздался смешок: не выдержали понятые. Руки у вахтёра светились. Брюки и тужурка тоже. Он от волнения вытер рукой лоб. И тот тоже засветился. Скоро Тараданкин весь фосфорисцировал.

— Как ангел небесный, — произнёс один из понятых.

Вначале Тараданкин пытался отрицать вымогательство рублей у «несунов», а потом вынужден был признать, что после каждой вечерней смены он приносил домой пятьдесят, а то и больше рублей. Так продолжалось не один год. Вот почему он не спешил на пенсию, хотя давно мог бы уйти… Признал и факт провокации с Суржиковым… Оказывается, у Тараданкина было два-три «своих человека», которых он не проверял, но зато они готовы были выполнить его любое «задание» — устроить провокацию, а то и просто избить того, кто попытается Тараданкину сказать нелицеприятное или взглянуть на него не так…

Я слушал и удивлялся: как же все это могло длиться годами? Почему? Почему люди терпели, молчали, соглашались? Почему не сообщали, в частности, в прокуратуру? Неужели больше верили в силу Тараданкиных и меньше в силу закона? Надо же завтра прийти сюда на завод и во всем разобраться, поговорить с коллективом, с администрацией и представителями общественных организаций. Непременно. И доложить об этом в райком партии…

На допросе Тараданкин признался и в том, что преподнёс председателю ЖСК «Салют» Щербакову магнитофон «Весна». Корнеев за посредничество получил двести пятьдесят рублей. Он же и намекнул вахтёру, что Дроздов желал бы заиметь иностранный магнитофон. Корнеев показал Тараданкину фирменную кассету от «Грюндига» и «пошутил»: есть, мол, уздечка, только лошади к ней не хватает. Тараданкин специально поехал в Москву. Ему пришлось несколько дней потолкаться по комиссионкам, прежде чем он отыскал то, что так возжелал заполучить Дроздов. Тараданкина арестовали.

Вот так, по следам одного письма честного, принципиального человека, который не представляет себе жизнь без поиска справедливости, удалось вытащить на свет божий и довести до суда целый «букет» преступников. Опасных преступников.

Но и после вынесения им приговора рано было ставить точку. Следовало разобраться: почему, из-за чьего упущения все эти преступления могли быть совершены? Чья бдительность, по словам секретаря райкома партии Железнова, затянулась тиной? Как получилось, что те, кто обязан был проверять деятельность горжилуправления и работу предприятий торговли, ослабили свой контроль?

Особую тревогу вызывало то, что Дроздов проворачивал свои тёмные дела в горжилуправлении, где вопросы распределения жилья решаются рядом инстанций и комиссий. Может быть, беззаконие смогло осуществиться потому, что там процветал формализм и бюрократизм? И преступник, прикрываясь коллегиальностью решений исполкома, творил свои гнусные дела и чувствовал себя вольготно? Да и на спиртовом заводе картина не лучше…

Все эти вопросы было не под силу решить только нам, работникам прокуратуры и милиции. Вот почему об этих проблемах шёл острый разговор и на сессии городского Совета и на пленуме районного комитета партии.

Только после этого я смог, наконец, послать ответ в редакцию «Учительской газеты», переславшей мне письмо Бабаева. А в школу, где работал, я направил представление, в котором благодарил учителя географии за честность, принципиальность, а также за помощь в разоблачении преступников.

Город наш не очень большой, и не удивительно, что иногда я встречал Олега Орестовича Бабаева. Мы раскланивались.

Однажды осенью я встретил его на улице. Он был такой заразительно радостный, что я невольно поинтересовался отчего?

— Сегодня получил от Юры Бобошко телеграмму. Он поступил в медицинский институт! Вы не представляете, Захар Петрович, как я счастлив. Так счастлив, как бывало тогда, когда вертолёт опускал нас на очередной неизведанный ледник…

«ФЕДОТ ДА НЕ ТОТ»

Дело это гражданское, а о них, увы, пишут крайне редко. Да и сам я вдруг обнаружил, что в своих записках касался чаще уголовных историй. И это беда, признаться, не только писателей. Мои собратья-юристы, берясь за перо, не знаю почему забывают, что за скучными словами «гражданский процесс» порой стоят такие человеческие столкновения, такие коллизии, головоломки и страсти, каких не меньше, чем в запутанных делах о кражах или загадочных убийствах. Вот я и решил в какой-то степени заполнить в моих записках этот пробел.

…Чуть более года тому назад в один из октябрьских дней позвонил мне председатель нашего райпотребсоюза.

— Понимаете, Захар Петрович, — начал он издалека, — минувшей пятницей был я на семейном торжестве у одной нашей работницы. Толковая, знающая дело. Заведует овощехранилищем. Мой актив, можно сказать… Обидели человека, если тут что не похуже кроется.

Он стал рассказывать, какая у этой женщины крепкая семья, отличный муж, сын-трудяга. Речь и шла о свадьбе сына. Но вот в чем и как обидели заведующую овощехранилищем, я в толк взять не мог. А виновата была, выходило, невеста.

— Какой из меня тут советчик? — сказал в заключение председатель райпотребсоюза. — По-моему, вы лучше в этом разберётесь.

— Ну и посоветовали бы зайти в прокуратуру, — сказал я.

— Так я и сделал… Она уже идёт к вам. Бурмистрова Екатерина Прохоровна.

…Высокая, румяная и вообще вся пышущая здоровьем и силой, Бурмистрова пришла не одна. С мужем, Евсеем Аристарховичем. Но я очень скоро понял, почему председатель райпотребсоюза сказал, что у меня будет один посетитель. Если Бурмистров за все время произнёс десяток слов — и то хорошо. Выглядел он рядом со своей крупной женой, одетой в ярко-оранжевый кримпленовый костюм, как-то незаметно и тихо.

— Ну и девицы нынче пошли, — гремел чуть ли не на всю прокуратуру густой голос Екатерины Прохоровны, словно она была в огромном зале. — Ни скромности, ни совести! Одно у них на уме: как бы сорвать с парня побольше! Или прописку, или машину! Так и зырят, кого бы облапошить!.. Господи, и чего ей ещё надо было? Мой-то Федя как только не изгалялся перед ней. Платье не платье для загса, у турков купил: сплошные кружева, а по ним золотая нитка…

— Погодите, — перебил я её, — у каких турков?

— В Константинополе, в Турции, — негромко пояснил Евсей Аристархович.

— Во-во! — громко, как помпа, вздохнула его жена. — Матери даже платочка не привёз. Или отцу… Туфли ей на вот таком каблучище — из самой Греции!

— Италии, — тихо поправил Бурмистров.

— А шут его знает! Главное, за тридевять земель вёз… Ладно, думаю, любовь и свадьба — раз в жизни… Мы с Евсешей, — кивнула она на супруга, — тоже вовсю выложились. Две тысячи отвалили. Из трудовых, горбом заработанных… Уж о том, какую закуску и выпивку соорудили для гостей, не говорю. Неделю не разгибалась. И курей, и индюков, и жареного-пареного — завались! Ради единственного-то сына! И все вот этими руками, — показала она крупные загорелые руки, унизанные кольцами. — Теперь в моде в ресторанах справлять. А там разве поешь? Да и облапошивают нашего брата почём зря! Икру, к примеру, запишут в счёт тридцать порций, а на самом деле десять подадут — и то спасибо!.. А мы хотели по-настоящему, по-семейному. Думали, гулять так гулять! Дня три веселиться собрались. Родственники издалека приехали… — Она опять издала низкий грудной вздох. — Повеселились… Из загса приехали, сели чин по чину… Сами знаете, все от души желали счастья жениху и невесте. За них и пили, поди… Часу во втором разошлись. Мы с Евсешей к моей сестре ночевать отправились. Как говорится, чтобы молодых оставить наедине, не стеснять. Утром приходим — дома один Федя. Где невеста, спрашиваю. А он говорит: я думал, она с вами ушла. Мы туда, мы сюда — нету её… И по сей день…

Я невольно взглянул на календарь — вторник. Значит, новобрачная исчезла три дня назад.

— В копеечку влетело! — продолжала Бурмистрова. — А сраму-то на весь город! Стыдно людям в глаза смотреть. — В слове «людям» она сделала ударение на последнем слоге. — И за что, товарищ прокурор? Я вот спрашиваю: за что мы должны страдать?

Я поинтересовался, откуда невеста, кто её родители, где работает.

— В том-то и дело! Без роду без племени, прости господи! — возмущённо произнесла Екатерина Прохоровна.

— Катя… — попытался осторожно урезонить супругу Бурмистров.

— А что, неправда? — гневно обрушилась она на мужа. — Отец с перепою окочурился, потом мать померла. Тётка её приютила. Однако же она от тётки в город сбежала. И тётка даже на свадьбу не приехала, так, видать, любит свою племянницу!

Видя, что посетительница входит все в большее возбуждение, я посоветовал ей успокоиться и попросил рассказать об исчезнувшей Бурмистрова.

Валентина Рябинина — так звали новобрачную — из Лосиноглебска, города, расположенного в часе езды на поезде от Зорянска. Жила в деревне у тётки, которая работает учительницей в средней школе. После восьмилетки Валентина поступила в Лосиноглебское медучилище, закончила его этим летом и пошла работать в больницу.

С сыном Бурмистровых Федей она познакомилась полгода назад в поезде, перед самым отъездом того в загранплавание. Бурмистров-младший рыбачил на сейнере (вот откуда турецкий свадебный наряд и итальянские подвенечные туфли).

Невеста была совсем молоденькая — едва минуло восемнадцать лет, а жених уже успел отслужить в армии, несколько сезонов плавал в советской рыболовной флотилии. Ему было двадцать восемь…

— Как убивается парень, смотреть больно! — Бурмистрова достала из большой кожаной лакированной сумки крошечный платочек и приложила к повлажневшим глазам. — Мотался уже к ней. Ни в общежитии, ни у тётки её нет.

— Может быть, Валентина записку оставила или кому-нибудь сказала, куда и почему она?.. — спросил я.

— Валентина позвонила и сказала, что уезжает навсегда и пусть Федя её не ищет, — сказал Евсей Аристархович.

— Жаль, не на меня нарвалась! — прокомментировала Бурмистрова. — Я бы ей выдала!

— А что она взяла с собой? — поинтересовался я.

— Подарки! — воскликнула Екатерина Прохоровна. — Что сын привёз. А расходы на свадьбу разве не считаются? Пусть возместит!

Я попросил изложить жалобу в письменном виде. И заметил, что не мешало бы мне побеседовать с Федей.

— Ой, не надо бы теперь растравлять парня, — взмолилась Бурмистрова. — Ему и так небо с овчинку…

…После ухода посетителей я призадумался. Что бы все это значило?

На ум почему-то пришла история, происшедшая несколько лет назад с официанткой нашего ресторана. А было это так.

Появился в ресторане «Зоря» элегантный мужчина лет сорока, с изысканными манерами и приятной наружностью. Раз он пообедал, на другой день задержался за ужином до закрытия и, когда ушли все посетители, вдруг объявляет той самой официантке, что с первого взгляда покорён её красотой и обаянием (девушка действительно была очень привлекательна собой). Сам он, мол, дипломат, недавно развёлся с женой, которая изменяла ему с кем попало, и теперь хочет соединить свою жизнь с честной и хорошей девушкой. И официантка ему вполне подходит.

Та прямо-таки растаяла. «Дипломат» вызывает директора ресторана, просит как бы благословения. У того вроде что-то шевельнулось в голове — почему такая срочность? Женитьба ведь — штука серьёзная. «Дипломат» объяснил, что он сейчас в отпуске, а скоро ехать за границу. Но без отметки в паспорте о браке за рубеж не пускают.

Объяснение показалось убедительным. Тут же хлопнули шампанским (благо, буфет под рукой). Подружки-официантки плачут от радости (и зависти), поздравляют счастливую избранницу.

В несколько дней будущая жена работника посольства продаёт кооперативную квартиру, обстановку и едет с женихом в Москву. А дальше…

Дальше банальная история. Вещи, сданные в камеру хранения (домой нельзя, там прежняя супруга), такси, в котором супруга будущая ждёт «дипломата», ушедшего срочно внести первый взнос на роскошную кооперативную квартиру. Но суженый так и не возвращается. В результате все деньги невесты исчезают, как и вещи из камеры хранения, взятые ловким аферистом.

«Дипломата» задержали месяца через полтора. Он успел проделать свой фокус с тремя легковерными девицами.

Вспомнился мне и другой брачный мошенник, процесс над которым показывали по Центральному телевидению. У того была другая роль: он представлялся невестам военным врачом, причём от эпизода к эпизоду повышал себя в звании, дойдя до генерала. В том случае «околпаченных» было гораздо больше, кажется, человек пятнадцать…

А один мой коллега из Москвы рассказал и вовсе фантастический случай. На поприще брачного афериста выступала… женщина, переодетая мужчиной. Наверное, решила использовать то, что, как утверждает статистика, не хватает представителей мужского пола, и легче быть аферистом, чем аферисткой.

Так или иначе, заявление лежало у меня на столе и его надо было проверить. Под впечатлением этих воспоминаний я не исключал возможности, что и тут могла быть афёра. И позвонил в милицию.

Было установлено, что Рябинина работает в Лосиноглебской больнице медсестрой и в настоящее время находится в кратковременном отпуске по случаю бракосочетания. В общежитии её не видели с последнего четверга, когда она уехала на свадьбу в Зорянск.

Для более детальной проверки начальник РОВДа предложил подключить старшего инспектора уголовного розыска Коршунова. Он поинтересовался, чем вызвана проверка. Я рассказал. Бурмистровых он, оказывается, знал. Его дочь училась с Федей в одном классе.

— А сына, по-моему, зовут, если мне не изменяет память, не Фёдором, — сказал капитан.

— А как?

— Федот. А впрочем, может, я путаю…

Я посмотрел в заявление родителей. Там были только инициалы — Ф.Е.Бурмистров.

Капитан Коршунов справился с порученным делом толково и быстро. Уже на следующий день, под самый конец работы, он явился ко мне с беглянкой. Пока она дожидалась в приёмной, Юрий Александрович сообщил, что девушка пряталась на квартире у своей подруги.

— Что о ней говорят? — поинтересовался я.

— На работе толковать особенно было не о чем: без году неделя. В училище за ней ничего плохого не помнят. Парнишкам, правда, нравилась. Да что там может быть особенного, Захар Петрович? Ребёнок совсем, сами увидите… Пытался я в поезде с ней по душам — трясётся как осиновый лист. И глаза все время на мокром месте. Ей бы у маменьки под крылышком…

— Да, насчёт родителей?

Капитан вздохнул:

— Бурмистровы правильно вас информировали: без родителей воспитывалась. Отец умер, когда она ещё совсем маленькая была.

— От чего?

— Пил. А вскоре и мать умерла. Из родни только тётка осталась. Ей советовали отдать девочку в детдом, но тётка и слышать об этом не хотела, взяла её к себе на воспитание.

— Откуда вы все это успели узнать? — спросил я.

— От дяди Валентины, мужа тётки, что на ноги её подняла. Сильный мужик, настоящий. Пришёл с войны без одной руки и без одной ноги. Пошёл в учителя. Я у него в госпитале был. Недавно тяжеленную операцию перенёс. Врачи поражаются, как он такие муки без единого вздоха терпит. Племянницу он дочкой зовёт. Говорит, Валентина душевная, в мать. Отдежурит целые сутки, нет чтоб поспать — к дяде бежит, навестить. Между прочим, там её и нашёл я, то есть в госпитале.

…Валентина вошла ко мне с опущенной головой. В руках у неё была спортивная сумка. И не успел я заговорить с ней, как она плюхнулась на стул и разревелась, все время твердя:

— Не пойду к нему!.. Не пойду!.. Что хотите делайте, а не пойду!..

Я растерялся. И подумал: девушка решила, что её доставили в Зорянск с милицией с целью тут же вернуть окончательно и бесповоротно законному супругу.

Юрий Александрович оказался прав: она была ещё совершеннейшее дитя. И это было для меня странно: знакомые девушки моего сына в её возрасте выглядели куда более взрослыми.

Рябинина… Редко бывает, чтобы фамилия так соответствовала внешности. Стройная, как молоденькая рябинка, в своих узеньких брючках и вязаной жакетке, с льющимися на плечи светло-русыми волосами, она действительно походила на деревце, хрупкое и нежное.

А глаза у неё были удивительные. Раскосые, длящиеся долго-долго вбок и вверх кончиками, какие рисуют на старинных японских картинах. Только цвета они были светло-синего, а может быть, зеленоватые, с лучистой радужной оболочкой.

— Вот! Мне ничего ихнего не надо! — поспешно вытаскивала она из сумки на мой стол играющее золотыми искрами воздушное гипюровое платье, как я понял, то самое, что куплено у «турков», снежно-белую фату, изящные лакированные лодочки на тонкой шпильке, красивое, все в кружевах, нижнее бельё в целлофановой упаковке.

Одна деталь меня, честно говоря, сильно тронула. Обручальное кольцо она достала из носового платка, завязанного узелком, по-деревенски.

Я как можно деликатнее объяснил, что эти вещи, если она того желает, может передать Бурмистровым сама, а я их принять не имею права.

— Не-е, — испуганно затрясла головой девушка. — Не хочу, не могу я к ним… Честное слово!

Но я все-таки убедил её убрать свадебные подарки в сумку.

Вспомнилась Бурмистрова, громогласная, крупная. Действительно, попадись ей под руку это хрупкое создание — ничего хорошего этому созданию ожидать не приходилось.

— Ну, Валя, расскажите, почему вы вдруг переменили своё решение? — мягко попросил я. — Жениха поставили в такое положение…

— Я? Это я поставила? Да он сам! — с каким-то отчаянием произнесла Рябинина. — Честное слово! Не верите?

Я видел, что она вот-вот расплачется, и сказал:

— Вы успокойтесь. И по порядку…

— Хорошо, — покорно кивнула она и, как школьница, спросила: — Можно, я с самого начала?

— Конечно.

Рябинина вытерла ладошкой глаза.

— Познакомились мы с Федотом месяцев семь назад…

«Выходит, память Коршунова не подвела: парня действительно зовут Федотом», — подумал я.

— В поезде. — Девушка вздохнула. — Здесь, в Зорянске, у меня подруга живёт, от неё я и ехала. В купе, значит, парень с гитарой. Я смотрю в окно, а он — на меня. Чувствую, хочет познакомиться. У самого — большущий чемодан, сразу видно, далеко собрался. Ну, берет он гитару, поёт. Про горы, про море… Спрашивает: понравилось? Говорю: да. Голос у него действительно неплохой. Так и познакомились. А поговорить не удалось: он гитару из рук не выпускал. Подъезжаем к Лосиноглебску, Федот просит у меня адрес. Говорит, что направляется в Одессу, а оттуда в загранплавание и будет писать мне. Я адрес дала. — Рябинина взглянула на меня виновато, как будто призналась в чем-то не очень хорошем. — А что? — словно оправдываясь, продолжила она: — Парень из себя ничего. Все по-культурному… И вот однажды приходим мы с занятий в общежитие, а вахтёрша наша таким ехидным голосом спрашивает: «Кто это у тебя, Рябинина, за границей живёт?» Я удивилась, конечно. А она мне письмо вручает, губы поджавши… Девчонки обступили меня. Смотрю, действительно из-за границы. И подпись: Бурмистров Федот. Я сразу и не сообразила, что это тот парень с поезда. — Валентина достала из сумки внушительную пачку писем. Перебрала их и протянула мне одно. На конверте — марка с головой какого-то вождя в диковинном уборе из перьев. — Прочла я письмо. Девчонкам дала. Они говорят: вот это парень!.. Пожалуйста, прошу вас, прочтите, — умоляюще посмотрела на меня Рябинина.

Я вынул вчетверо сложенный листок, исписанный крупным, не очень аккуратным почерком, словно писал пятиклассник.

«Уважаемая Валентина! Пишет вам тот самый Федот, который ехал с вами в поезде до Лосиноглебска. Может быть, вы меня не помните, но я вас забыть не могу. И вот решил написать, простите за такую дерзость.

Не знаю, с чего начать. С того, что впервые так остро переживаю разлуку с Родиной? Это есть, конечно. Но не это самое главное. Просто мне необходимо поделиться с вами тем, что я чувствую. Вот именно, не с кем-нибудь, а только с вами, Валентина, потому что ваше лицо стоит передо мной, как живое.

У меня в каюте томик стихотворений Николая Рубцова, и я читаю и перечитываю его «Слово о первой любви». Помните?

Тобою — ах, море, море! — Я взвинчен до самых жил, Но видно, себе на горе Так долго тебе служил Любимая чуть не убилась — Ой, мама родная земля! — Рыдая, о грудь мою билась, Как море о грудь корабля В печали своей бесконечной, Как будто вослед кораблю, Шептала: «Я жду вас вечно».

Шептала: «Я вас… люблю»

Раньше в плавании мне было грустно лишь оттого, что я вдали от Родины. Ностальгия — ничего не поделаешь. Но теперь мне вдвойне грустно: уходя в море, я не услышал ни от кого таких слов. И очень, очень хотел бы их услышать от одного-единственного человека на земле — от вас…

Впрочем, как передать моё состояние? Разве что словами моей любимой поэтессы Анны Ахматовой:

То пятое время года, Только его славословь Дыши последней свободой, Оттого, что это — любовь Высоко небо взлетело, Легки очертанья вещей, И уже не празднует тело Годовщину грусти своей…»

— Вы представляете, — воскликнула Рябинина, внимательно следившая за мной, — а я даже не знала, кто такая Ахматова… В школе мы Пушкина, Лермонтова проходили. Ну, ещё Маяковского и Есенина. В журналах читала Евтушенко… Побежала я в библиотеку, набрала поэтов разных. Ой, интересно! Прямо по-другому все воспринимать стала… Особенно Рубцов мне понравился. А когда Федя написал, что этот поэт умер в 35 лет, поверите, я даже плакала, читая его стихи!

— Значит, вы сразу ответили Бурмистрову? — спросил я.

— Как же можно не ответить на такое письмо? — искренне удивилась Валентина. И, вздохнув, продолжила: — Он тут же в ответ второе прислал… — Она протянула мне другое письмо.

«Дорогая Валя (разрешите мне теперь называть вас так)!

Отстоял ночную вахту, а тут доставили почту, и мне совсем не хочется спать! Хочется петь, читать стихи и говорить вам, как прекрасен вокруг мир…

Мы стоим на рейде, и из иллюминатора каюты видно бирюзовое море, аквамариновое небо. Ну словно пейзаж Клода Лоррена (помните Эрмитаж, зал французской живописи XVII века, «Утро в гавани»?). Берега подёрнуты туманной дымкой, сквозь которую проступают очертания рощи, кудрявой и таинственной. Поражаешься и недоумеваешь, кто кому подражает: природа художнику или художник природе? Я всматриваюсь вдаль, и мне чудится, что там, на берегу, фигурка девушки. И эта девушка — вы…»

— Ну, а потом, — заговорила Валентина, — я прямо какая-то ненормальная стала. Дни считаю, жду писем. А самой страшно: он такой умный, так много читал и видел, а я… Специально в Ленинград поехала, в Эрмитаж пошла. Да что там за один день увидишь — картин-то тысячи! Вы почитайте, почитайте, — пододвинула мне письма девушка.

Я взял одно наугад.

«…Вернулся из увольнительной. Мой сосед по каюте спит, набегался по магазинам, как все наши ребята. А я просадил все деньги на музеи да ещё посчастливилось в местную оперу попасть: ставили „Норму“ Беллини. Меня обсмеяли на судне, потому что билет стоит столько же, сколько шуба из синтетического меха. Но что деньги, когда я прикоснулся к миру прекрасного! Услышал настоящее бельканто. В спектакле были заняты гастролирующие тут итальянцы, в том числе несравненный дель Монако! Вот уж истинно — у великого артиста нет возраста!..»

Рябинина, видимо, знала письма наизусть.

— И у нас ребята тоже все о джинсах да о транзисторах. Театры и музыка их не интересуют, — покачала она головой. — Я пыталась сагитировать наш курс пойти на концерт, из Москвы скрипач приезжал, — хоть бы кто откликнулся. Так одна и пошла…

— Понравилось? — улыбнулся я.

— К такой музыке привыкнуть надо, — смущённо призналась Валентина. — Но я стала внимательно слушать симфоническую музыку по радио. Чайковского теперь сразу узнаю. И Моцарта… Столько на свете интересного, жизни не хватит, чтобы все узнать! — вырвалось у неё.

А я подумал: счастливая душа, чистая, в которую можно вложить столько хорошего. Как говорили в Древнем Риме, табула раза: чистая доска, что хочешь, то и пиши на ней…

Я просмотрел ещё несколько писем. В одном месте Бурмистров писал:

«…Четвёртый день стоим в порту, чиним двигатель. А в город идти не хочется. Прекрасная природа, роскошные дома, потрясающие автомобили, но меня на берег больше не заманишь никакими коврижками! Побывал уже раз, хватит. Только сошли на берег, нас окружили рикши. Ты бы видела этих людей! Живые скелеты. Один стал мне что-то говорить, знал несколько слов по-английски. Я разобрал только, что у него куча детей и они хотят есть. Я не выдержал, сгрёб все свои деньги, что у меня были, сунул ему, а ехать отказался. Бедняга чуть не плакал от благодарности…»

В очередном из писем Бурмистров говорил о том, что плавание порядком поднадоело, стало расти раздражение у членов команды, все чаще вспыхивают ссоры. Федот, стараясь не поддаваться этому, вспоминал слова Станиславского, обращённые к сыну, что такое настоящий, воспитанный человек.

— «…Это тот, — вдруг стала цитировать наизусть Валентина, словно читала письмо вместе со мной, — кто умеет жить с другими людьми, умеет с ними хорошо ладить, кто умеет быть внимательным, ласковым, добрым…» — Она замолчала, потом с грустью произнесла: — Поверите, как получу письмо, сама не своя хожу. Думаю, что я за человек? Что хорошего сделала в жизни другим? Честное слово, хотелось стать такой, такой… — Валентина даже глаза зажмурила, не находя нужных слов.

Я вложил письмо в конверт, глянул на внушительную стопку посланий: можно читать и читать хоть целый день.

Девушка с сожалением посмотрела на письма, словно ей хотелось, чтобы я ознакомился со всеми. Она как бы заново переживала то своё состояние, когда получала их.

— Я честно написала Феде, кто я и что, — сказала Рябинина. — И про мать с отцом, и про тётю Клаву с дядей Акимом. Что дядя был на войне, настоящий герой… И вот как-то приходит письмо, где Федя просит моей руки. То есть чтобы я вышла за него замуж. Я растерялась: замуж — это ведь на всю жизнь!.. Поехала в деревню к своим. Ведь тётя и дядя для меня как отец с матерью. Сказала им все, письма показала и фотографию, что прислал Федя.

Рябинина достала из одного конверта небольшой любительский снимок, на котором Бурмистров был заснят на фоне экзотической природы. Парень был недурён собой: живые улыбающиеся глаза, загорелый. По-моему, он походил на свою мать.

— Письма понравились, — рассказывала дальше девушка. — Тётя Клава, так та сказала, что Федя прямо настоящий писатель. Она ведь преподаёт русский язык и литературу. Я им сказала, что писатель не писатель, а человек какой! Соглашаться или нет? Тётя сказала: решай сама, тебе ведь жить. Правда, дядя Аким письма тоже хвалил, но сказал: взглянуть бы на него сначала не мешало, замуж всегда успеется. А я ещё подумала, что старики всегда перестраховываются. Что, если отвечу Феде отказом и он обидится? И вообще… Девчонки в общежитии как в один голос твердят: соглашайся да соглашайся. Счастье, говорят, тебе само в руки плывёт… Ну, я написала, что не возражаю. Федя тут же ответил, что по приезде сразу в загс пойдём.

Глаза у Валентины вспыхнули отражением счастья тех дней.

— Дальше что? — поинтересовался я.

— Вы даже не представляете, как я его ждала! Он писал, что его любимый цветок — лотос. Я специально разузнала, какой он. Книги по ботанике смотрела в библиотеке… Платье к его приезду сама сшила и сама вышила, вот здесь, — она показала на левую сторону груди, — большой такой лотос… Нагрянул он совершенно неожиданно, без всякой телеграммы. Приехал в общежитие на своей машине — у него «Жигули» — с цветами и с дружком Степаном…

При этом имени она замолчала, нахмурилась. Но я не стал задавать вопросов, торопить её.

— Федя прямо с порога: едем в загс подавать заявление. Я ахнула. Не знаю за что хвататься. Платье новое надела, то, с лотосом. А он даже не обратил внимания. Я подумала: у него самого, наверное, голова кругом, не до платья тут… А главное, как он объяснил, времени у него в обрез: после плавания — сразу на какие-то курсы. Его отпустили всего на один день… Ну, мы помчались в Зорянск.

— Когда это было? — уточнил я.

— Да чуть больше месяца тому назад… Короче, поговорить совсем не удалось. Подали заявление, он меня тут же назад отвёз. Даже родителей не повидали, они где-то на юге у родственников гостили. А я так мечтала познакомиться с его отцом и матерью. Хотя и опасалась: раз Федя такой умный, начитанный, значит, родители сами такие. Яблоко от яблони недалеко падает, как любит говорить тётя Клава. Ещё подумают: какую невесту неотёсанную сын нашёл себе. А Федя смеётся, говорит: нормальные батя с матерью, успеешь с ними пообщаться. Успокоил, мол, вся жизнь впереди. Так мы до свадьбы и не увиделись…

— С его родителями? — спросил я.

— И с Федей тоже. Он даже писем со своих курсов не писал. Телеграммы да открытки присылал. Я думала: некогда, учёба…

— Выходит, вы встречались с ним всего два дня? — удивился я.

— Два дня, — грустно усмехнулась Валентина. — Я посчитала: часов шесть мы с ним виделись, не больше… Он приехал за мной в четверг вечером, накануне свадьбы… Тогда впервые я и почувствовала…

Она замолчала, и по её волнению я понял, что девушка подошла к самому главному.

— Понимаете, — опять заговорила Рябинина, — дядю Акима положили в больницу. В пятницу должны были делать очень серьёзную операцию. Я какой-никакой, но все-таки медицинский работник, знаю, что это такое. Ведь ему уже за семьдесят… Ну и прошу Федю: может, перенесём свадьбу? Тётя в пятницу будет одна. А если что случится? И знаете что он ответил? Вы даже себе представить не можете… А разве, говорит, он ещё не окочурился? Это о дяде Акиме! У меня прямо ноги подкосились…

Валентина скомкала в руках платочек. А я вспомнил мать Федота, которая сидела в этом кабинете вчера. Она употребила то же самое слово «окочурился», говоря об отце Валентины.

— Гляжу я на Федю и ничего не могу понять. Он ли это говорит? Как он переживал за рикш, помните? И вдруг так — о самом дорогом для меня человеке.

— Девушка горестно вздохнула. — Федя, правда, смутился, стал извиняться. А свадьбу, говорит, откладывать нельзя: столько продуктов заготовлено, пропадут. Да и родственники уже понаехали. Повёз он меня в Зорянск. Настроение, конечно, совсем не то… Я так волновалась перед встречей с его родителями. Сами понимаете. В парикмахерскую специально ходила, платье лучшее своё надела… Ну, мои девчонки собрались на подарок, купили картину. Красивая. А Екатерина Прохоровна посмотрела на неё и говорит: «Это что, все твоё приданое?» Я думала, она шутит. Какие там шутки, все всерьёз. Я чуть не расплакалась, но сдержалась. Все ещё надеялась: Федя другой, мне ведь с ним жить…

Рябинина долго молчала. Я почувствовал: говорить ей тяжело и больно.

— Ну и дальше? — попросил я осторожно.

— Дальше… У них вся квартира в коврах. Хрусталь, ложки-вилки-ножи серебряные… Екатерина Прохоровна распорядилась ковры убрать: не дай бог попортят. А серебро унесли к её сестре. Не понимаю зачем? — воскликнула девушка. — Ведь единственного сына женят, все должно быть празднично, красиво! А у Екатерины Прохоровны вообще все рассчитано: куда кого посадить, что перед кем На стол поставить… Прямо при мне, не стесняясь, подкрашивала самогон. Это для тех гостей, кто попроще, не такой видный. А для начальства

— коньяк дорогой, икра чёрная. Но главное — Федя! Нет чтобы постыдиться за мать, какой там, во всем с ней согласен. Смотрю я и думаю: ну и порядочки в семье. И мне жить с таким человеком! Я привыкла у тёти с дядей: кто бы ни пришёл — колхозный конюх или сам председатель — встречают одинаково. Сажают на лучшее место, угощают самым вкусным, что есть в доме. Хотя какие доходы? Тётя Клава одна работает, дядя Аким на пенсии и все больше болеет. Но все равно, они прежде всего — люди! — Рябинина передохнула. — Хотела я все с Федей поговорить. Так приятно было бы услышать от него ласковое, ободряющее слово. Я бы ни на что не стала обращать внимания… А он так и не сказал мне ничего тёплого, ласкового… Шуруй, говорит, видишь, все вкалывают. С отцом вдруг сцепился из-за чего-то. А выражения! Я сама простая, из деревни, но такого не слышала. Даже стыдно пересказывать… В письмах одно, а в жизни другое. — Она покачала головой. — Подошло время ехать в загс, а у меня на душе чёрным-черно. Сели в машину. Федя за руль, рядом с ним — моя подруга Катя, она здесь, в Зорянске, живёт. А на заднем сиденье я, этот самый Степан, который приезжал с Федей в Лосиноглебск, и ещё один друг Феди — Павел. Приехали. Стали выходить из машины, Павел нечаянно прижёг мне сигаретой свадебное платье. Синтетика. Дырочка маленькая, в общем, в складках не видно. Но Федя так на него накинулся! Павел говорит: все равно ведь в сундуке всю жизнь лежать будет. Это понятно, так принято… Вон тётя во время войны выходила, подвенечное платье дешёвенькое, из штапеля, а до сих пор хранится. А Федя заявляет Павлу, что Екатерина Прохоровна уже кому-то обещала это платье продать. Павел удивился: как это — подвенечное платье с чужого плеча? А Федя ему: мало ли дур на свете. Я не знаю, куда глаза от стыда девать. И Катя здесь… Короче, Федя говорит Павлу: мы с тобой в расчёте. Оказывается, Павел икру на свадьбу достал, а деньги ему ещё не отдали. Это было для меня последней каплей. Все, думаю, надо как-то с этим кончать, изменить. Не хочу идти замуж за Федю. Сказать прямо боюсь. Перед нами было ещё пары четыре, а загс работает до шести. Час оставался до закрытия… Тут Степан достаёт из кармана бутылку водки, стаканчик, говорит: раздавим бутылек для сугреву… Это перед регистрацией?! Я отказалась. А ребята выпили и Катю заставили. Я все на часы поглядываю. В голове одна-единственная мысль бьётся: не хочу быть его женой, не хочу, что делать? Шепнула я тихо Кате: миленькая, придумай что-нибудь, чтобы оттянуть время, не хочу, мол, раздумала. Этот Степан то ли услышал, то ли догадался. Отводит меня в сторонку. Ну и тип, скажу я вам! На руках татуировка. На каждом пальце по букве — С.Т.п.П.А. — и повыше — солнце… Значит, отводит он меня в сторонку и говорит: «Смотри, сука, не вздумай рыпаться, пришью!» Представляете, так и сказал! Мы, говорит, Шныря в обиду не дадим. А сам нож мне показывает. Шнырь — это они так Федота между собой называли.

Рябинина с округлившимися глазами схватилась обеими руками за своё лицо, словно все, что она рассказывала, происходило сейчас…

— А что было потом — как в тумане… Не помню, как я расписывалась, что говорила. Как домой поехали… И началась пьянка! Слова красивого никто из гостей не сказал. «Дёрнем» да «поехали» — вот и все тосты. Или как заорут: «Горько!» А мне на жениха смотреть противно, не то что целоваться… — При этих словах она невольно вытерла платочком рот. — Екатерина Прохоровна все толкует: возьму невестку, то есть меня, к себе на овощехранилище. Место тёпленькое, лишняя копейка в доме пригодится. Да и на её глазах, мол, все время буду. А сама смотрит на меня ехидно так и многозначительно… Господи, как можно обижать подозрениями человека, если совсем не знаешь его? Да ещё при посторонних! Я не знала куда глаза девать… Короче, еле-еле дождалась, когда гости разойдутся. Федя пьяный в стельку, храпит прямо за столом. Голова чуть ли не в тарелке. На щеке салат, изо рта слюна течёт. Так мне не по себе стало. Ну как, думаю, с таким наедине?.. — Она смущённо провела рукой по лбу. — В постель… На меня прямо ужас напал… И этот человек писал про музыку, про художников! Слова Станиславского приводил, какими должны быть люди! Тут на меня нахлынули воспоминания: кто-то кричит, ругается… Наверное, отец припомнился, когда пьяный приходил. Я, правда, совсем маленькая была, а вот запомнилось однако же!.. В общем, решилась я. Накинула пальто и пешком на вокзал. Дождалась первого поезда, поехала в Лосиноглебск. В общежитие не пошла: искать ведь будут. Поселилась временно у подруги… Днём позвонила к Бурмистровым.

Рябинина закончила свою исповедь. За окном густел октябрьский вечер. Мы давно уже сидели со светом. В прокуратуре, кроме нас, никого не было. Я поинтересовался, что она думает делать дальше.

— Не знаю… Но с Федотом жить не буду ни за что!.. А деньги за свадьбу я им выплачу! — вдруг решительно заявила она.

«Каким образом? — подумал я. — С её-то зарплатой…»

Рябинина, словно угадав мои мысли, упрямо повторила:

— Выплачу, честное слово! Буду брать дополнительные дежурства.

Мне не хотелось ей ничего говорить. Вернее, поучать. Однако же не удержался и спросил, как все-таки она могла решиться на брак, зная человека заочно.

— А что? — удивилась Валентина. — Сколько я читала: люди начинают переписываться, не зная друг друга, а потом женятся. И все у них хорошо, они счастливы. Знаете, как тётя Клава и дядя Аким познакомились? Во время войны она связала рукавицы и вложила туда письмецо: бей, мол, солдат, фашистских гадов, и пусть моё тепло согревает тебя… Дядя Аким ответил. Стали они писать друг другу. Потом вдруг письма от него перестали приходить. Тётя Клава думала, что он погиб. А точно кто сообщит? Это только родным во время войны похоронки слали… Тётя Клава послала запрос в часть. Ей ответили, что дядя Аким ранен, лежит в госпитале. Она и госпиталь разыскала, поехала. А он гонит её: кому такой калека нужен. Тётя Клава все-таки привезла его к себе в деревню, свадьбу сыграли. Заставила институт закончить. И он тоже учителем стал, преподавал историю. И вот сколько лет живут душа в душу.

…Этим же вечером Валентина Рябинина уехала в Лосиноглебск. А я думал, почему же у неё так вышло? Конечно, в её годы все кажется иначе, чем нам, пожившим достаточно и повидавшим немало. Молодость — она категорична в своих поступках и решениях.

Насчёт Федота я тоже затруднялся что-либо понять. То, что рассказала Валентина, совсем не вязалось с образом человека, письма которого я читал. Но ведь суждение о Федоте действительном девушка составила фактически за один день — день свадьбы. Может быть, не разобралась? Человеческая натура — штука тонкая и сложная. Где-то я читал, Лермонтов был в жизни вспыльчивым и язвительным, а его стихи — сама нежность и романтика. А то, что Федот не очень разговорчивый и иной раз любит крепкое словцо… Сам я знавал людей, которым легче изложить свои мысли на бумаге, чем выразить устно. Случалось и обратное: иной боек в разговоре, а как дело доходило до писанины — предложения путного составить не мог…

И ещё. Свои ошибки мы частенько стараемся переложить на других.

Я решил пригласить к себе жениха. Страсти, как видно, были нешуточные. Следовало сделать ему внушение, чтобы он избегал всяческих эксцессов. И предупредил своего дружка, этого самого Степана: не дай бог решат отомстить девушке.

Заодно мне хотелось посмотреть, что же из себя на самом деле представляет Федот…

Федот приехал в прокуратуру. На нем были новенькие джинсы с широченными отворотами на обшлагах, элегантный пиджак лайковой кожи и водолазка. Модняга, да и только. Но водолазка была кричащего ярко-жёлтого цвета, что совсем не гармонировало с остальным.

Парень он был внешне симпатичный. Крепкий, румяный, чисто выбритый. Одним словом, ухоженный. И здорово походил лицом на свою мать.

Я смотрел на него и думал, что теперь трудно определить по одежде, кто есть кто. Рабочие, колхозники одеваются не хуже интеллигенции. Это до войны одежда точно указывала: этот от станка, этот — крестьянин, а этот — инженер или научный работник…

Узнав, что у меня была Валентина, Федот погрустнел. Я спросил, что же, по его мнению, произошло?

— А я почём знаю, — нахмурился он. — Все было в норме…

— Может быть, вы вели себя как-нибудь не так или сказали ей что? — осторожно выспрашивал я.

— Все было путём, — коротко ответствовал он.

— Насколько я понял, она даже боится с вами встретиться.

— Во даёт! — искренне удивился Федот. — И пальцем не трону. Забуду все.

Я попытался расспросить его, как отнеслись к Валентине в его семье. Но он знай себе твердил: «нормально» да «путём». А вот как раз путного-то из его объяснений ничего вынести было нельзя. Тогда у меня возникла мысль провести не очень хитрый эксперимент. Я попросил его изложить эту историю на бумаге.

Надо было видеть, какие муки он претерпевал, трудясь над объяснением. Нелегко дались Федоту полторы страницы, исписанные уже знакомым мне подчерком.

Я стал читать, и тут до меня кое-что дошло.

Не говорю об орфографии — ошибка на ошибке. Первое предложение начиналось: «Я познакомился с моей женой через поездку в поезде…» Дальше шла беспомощная, безграмотная писанина, за которую стыдно было бы даже второкласснику. И мне стало окончательно ясно…

— В книжках копались, списывали? — спросил я Бурмистрова, кладя на стол пачку писем, оставленных Валентиной.

Он хмыкнул, почесал затылок.

— Некогда было по книжкам лазить. Намахаешься за день, особенно когда косяк идёт, — еле до постели добираешься.

— Просили кого-нибудь писать за вас?

— Да не просил… В каюте со мной наш моторист жил, Жорка Панкратов… Чокнутый…

И Федот рассказал, что этот самый Панкратов был помешан на книгах и сам мечтал стать писателем. Каждую свободную минуту он отдавал перу и бумаге.

Панкратов писал повесть, которую назвал «Неотправленные письма», в которой все свои порывы и мечты излагал в виде посланий любимой девушке. Такой девушки не существовало, Панкратов её придумал. И он стал в отсутствие ничего не подозревающего соседа по каюте переписывать отдельные отрывки…

— Вы не подумали, что это обман? — спросил я у парня.

— А что? — вскинул он на меня удивлённые карие глаза. — Разные трали-вали нужны только для затравки. Чтобы девчонка зажглась. Потом бы только благодарила… Я урод, что ли, какой? Машина есть? Есть. Гарнитур уже для комнаты и кухни купил. На сберкнижке денег — на полжизни хватит! Не хватит — ещё заработаю! Через месяц вступаю в кооператив. Какого ещё рожна? — даже обиделся Федот.

— Может быть, нужно ещё что-то? — заметил я.

— Ну уж не знаю что! — развёл он руками точь-в-точь как его мать.

— А взаимная любовь? Чуткость? Нежное отношение друг к другу, внимание и ласка?

Но он, как мне показалось, даже не понял, о чем я говорил.

В общем, Валентина, выходит, была права: Федот, да не тот…

Потом я узнал, что парень ещё в школе отличался ловкачеством, за что и получил прозвище Шнырь. Знал, у кого списать сочинение или контрольную по математике. Мог ловко совершить обмен. А когда пришло время первых любовных вздохов и переживаний, просил приятелей черкнуть за него любовную записочку.

…Чтобы окончательно разобраться в этой истории, я вызвал к себе на беседу подругу Рябининой Катю и Степана — приятеля Федота.

Девушка подтвердила, что Валентина действительно раздумала расписываться с Бурмистровым. И Степан не стал отказываться, что пригрозил Рябининой, если она не пойдёт в загс. В кабинете у меня он был смущён и напуган, объяснял, что вёл себя так, потому что был выпивши. Да и хотелось помочь дружку.

Теперь, когда все прояснилось, надо было думать, как поступить с Рябининой.

Я вспомнил прежние бракоразводные процессы, с которыми я сталкивался. А их в моей практике было немало. Правда, это всегда касалось лиц, пришедших к выводу, что они допустили ошибку, после того, как брак был уже заключён. Одни через годы, другие — через месяц или того меньше.

В данном случае было иначе. Девушка добросовестно заблуждалась, а точнее, Федот ввёл её в заблуждение, замаскировал свой внутренний мир. А когда она стала это понимать, то перед самым загсом желание вступать в брак с Федотом у неё пропало. Более того… Передо мной Кодекс о браке и семье РСФСР. Читаю статью 15: «Для заключения брака необходимо взаимное согласие лиц, вступающих в брак». Было ли тут взаимное согласие? Ведь добровольное вступление в совместную жизнь предполагает отсутствие обмана, заблуждения, а также насилия или угрозы…

По своей сути брак, заключённый между Валентиной и Федотом, не соответствовал советским законам. Явно имел место обман, а со стороны приятеля Федота Степана ещё и угроза. И чем? Ножом.

При этих условиях, хотя формально брак между Бурмистровым и Рябининой был зарегистрирован, но признавать его законным, отвечающим духу, сути закона, нельзя. Об этом прямо говорится в статье 43 Кодекса о браке и семье: «Брак может быть признан недействительным при нарушении условий, установленных статьями 15 и 16 настоящего Кодекса, а также в случаях регистрации брака без намерения создать семью (фиктивный брак)».

Значит, брак между Федотом и Валентиной может быть признан недействительным. По моему убеждению, не только может, но и должен. Но решать это — дело суда. Я мог посоветовать Рябининой обратиться с таким иском в суд, но, исходя из конкретных обстоятельств, личности Валентины, её молодости и неопытности, душевного состояния и возможных разговоров вокруг всей этой истории, решил воспользоваться предоставленным прокурору правом самому предъявить иск. Я так и поступил — направил в Зорянский городской народный суд иск о признании брака недействительным.

Мать Федота заявила встречный иск — о возмещении Рябининой расходов, связанных со свадьбой.

Суд, руководствуясь статьёй 43 Кодекса о браке и семье, установил, что были нарушены условия заключения брака, предусмотренные статьёй 15, и признал его недействительным. Иск Бурмистровой был оставлен судом без удовлетворения.

Обжалования решения не последовало…

* * *

Когда рукопись этой книги уже лежала на столе редактора, я получил приглашение на встречу работников прокуратуры и писателей по проблеме «Литература и нравственно-правовое воспитание».

Это был живой, заинтересованный разговор тех, кого волнуют вопросы поведения людей в обществе, отношения человека к человеку, к нормам морали и права…

Я лишь воспроизведу из своего блокнота некоторые записи, сделанные при выступлении прокурорских работников:

«…Оглядываясь назад, мы видим свои недостатки, упущения и даже нарушения законности. Стремимся к тому, чтобы критически, с позиций требований партии рассматривать результаты нашей работы, стараемся постоянно совершенствовать и улучшать свою деятельность. На правоохранительных органах лежит особая ответственность в борьбе с нарушениями законности. И мы в полной мере сознаём эту ответственность. Однако было бы неправильно полагать, что успех этой борьбы зависит только от деятельности правоохранительных органов.

Нравственное и правовое воспитание людей — задача всеобщая. К ней все причастны, причём самым непосредственным образом — и трудовые коллективы, и общественные организации, и работники идеологии, литературы, искусства…

Известно, что в основе многих преступных проявлений, особенно корыстных, лежат искажённые представления об истинных моральных и духовных ценностях, что сознание отдельных категорий граждан заражено ядом стяжательства, мещанства, собственничества. Вот почему вопросы идейно-политического и нравственного воспитания, формирования социалистического сознания, в том числе и правосознания, сегодня являются не только актуальными, но и злободневными. Мы нуждаемся в серьёзной помощи писателей, и потому хотелось бы, чтобы у нас было больше произведений, в которых писатель ставил перед собой задачу, цель — художественное исследование моральных и социальных проблем, связанных с преступностью, раскрытие тех глубинных, внутренних конфликтов, которые в конце концов приводят личность к наиболее острой форме столкновения с обществом — к преступлению».

Немало интересного и нужного высказали участники своеобразного «круглого стола» писателей и работников прокуратуры. Слушая их я спрашивал себя — удалось ли мне в своих «записках» рассказать обо всех сторонах многогранной прокурорской деятельности, обо всех волнующих проблемах? Конечно, нет. Остались неосвещёнными в работе прокурора надзор за исполнением законов органами государственного управления, предприятиями, учреждениями, организациями, должностными лицами; надзор за соблюдением законов в местах содержания задержанных, в местах предварительного заключения, при исполнении наказаний; разработка совместно с другими государственными органами мер предупреждения преступности и иных правонарушений. Не коснулся и многих других граней. Но смягчающими вину обстоятельствами являются непосильные задачи в одной книге сказать все… О прокурорах, хотя и мало, но писали. Уверен, что в будущем писатели, да и сами практические работники напишут больше. А что касается меня, признаюсь, не хочется ставить точку. Постараюсь продолжить свой рассказ о стражах закона, учитывая при этом не только свой опыт и практику своих коллег, но и ваши пожелания, дорогой читатель. Поэтому, если вы найдёте время и откликнетесь письмами, — я буду очень рад.

Примечания

1

Сумма указана в ценах до 1961 года.

(обратно)

Оглавление

«ПЕРВОЕ ДЕЛО»

«ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ ЛЕТ»

«ДОСЛЕДОВАНИЕ»

«ЭХО»

«ВСТАТЬ! СУД ИДЁТ!»

«СЛУЧАЙ В ГОРАХ»

«ДЕНЬГИ»

«ПУТЬ К ИСТИНЕ»

«СКАЖИ, ГАДИНА, СКОЛЬКО ТЕБЕ ДАДЕНО?»

«ФЕДОТ ДА НЕ ТОТ» . .