«Завещание алхимика»

Наталья Александрова Завещание алхимика

До революции модная петербургская публика в хорошую погоду прогуливалась непременно по солнечной стороне Невского проспекта – то есть по правой его стороне, если смотреть от Лавры в сторону Адмиралтейства, по той стороне, что напротив Гостиного двора и Казанского собора.

Давно уже нет на свете тех дореволюционных франтов, как мотыльки сгоревших в огне войн и революций, но теперешняя модная публика неосознанно предпочитает ту же солнечную сторону. Видимо, в этом проявляется историческая память, или преемственность поколений, или же просто солнце так редко гостит в нашем городе, что жители невольно ловят каждый его луч. При этом кто-то непременно задерживается на пятачке вблизи Малого зала Филармонии, где расположились многочисленные художники, выставившие на продажу свои незамысловатые творения.

Некоторые уличные мастера кисти и карандаша предлагают прохожим за пятнадцать минут написать портрет (сходство гарантируется!), другие пытаются продать туристам глянцевые ученические пейзажи с изображением Смольного собора или Спаса на Крови. Кто-то промышляет посредственными копиями классики – от «Блудного сына» Рембрандта до «Голубых танцовщиц» Дега. Более поздние произведения художников двадцатого века спросом не пользуются.

Одним прекрасным летним днем на этом пятачке по солнечной стороне среди таких же «живописцев с большой дороги» стоял коренастый мужчина лет сорока пяти, с артистической остроконечной бородкой и лихо закрученными усами, в заломленном на левое ухо несколько потертом берете и в поношенном бархатном пиджаке. Он безуспешно пытался продать пару натюрмортов и портрет красивой охотничьей собаки, но покупателей на эти произведения не находилось. Впрочем, художник не очень расстраивался: погода была хорошая, и он вел неспешный разговор с коллегой, подставив лицо солнцу.

– Нет, Виталя, – говорил он своему соседу, мрачному долговязому типу в кожаной безрукавке, – ты как хочешь, но падение культурного уровня общества коренится не только в телевидении, но и в готовности людей искусства торговать своим талантом! Вот, например, мы с тобой, вместо того чтобы создавать бессмертные шедевры, малюем в угоду публике этот ширпотреб… – С этими словами он ткнул пальцем в картину Витали, где были изображены два помойных кота, изготовившихся к битве.

– Мы-то малюем, – тяжело вздохнул Виталя, – да вот публика что-то не спешит покупать этот, как ты выразился, ширпотреб…

– А вот это-то, Виталя, и есть главная трагедия человека искусства! – воскликнул обладатель бородки. – Он готов торговать талантом, а покупателей-то и нет…

Он хотел развить свою мысль, но тут как раз появился долгожданный покупатель. По крайней мере, остановившийся возле художника мужчина выглядел вполне обеспеченным. Причем с отпечатком заграницы. Хотя в наше время соотечественник может быть куда богаче любого иностранца, но иностранцы, как правило, охотнее покупают картины уличных художников.

– Вас что-то интересует? – оживился художник. – Пейзаж? Натюрморт? Портрет? Если натюрморт – это двести баксов, если пейзаж – двести пятьдесят, а если портрет…

– Интерьер, – ответил незнакомец без всякого акцента, – то есть картина, изображающая комнату со всей обстановкой…

– Я знаю, что такое интерьер! – слегка обиделся художник. – Но у меня, к сожалению, сейчас нет ни одного законченного. Был один, да я его только вчера продал одному нефтянику из Тюмени…

Разумеется, это являлось ложью, но ложью вполне простительной. Как известно, главное правило торговли – не обманешь, не продашь.

– Меня не интересует готовый интерьер! – прервал его незнакомец. – Мне нужно, чтобы вы нарисовали мою комнату. Это здесь, неподалеку, на Мойке…

– Ну что ж. – Художник солидно кивнул. – Значит, на заказ? Можно и на заказ, только, уважаемый, это будет немножко дороже…

– Цена не имеет значения! – Заказчик пренебрежительно махнул рукой. – Пойдемте со мной, я покажу вам свою комнату…

– Одного сеанса не хватит! – предупредил его художник.

Затем он повернулся к соседу и сказал:

– Ну, Виталя, ты все равно тут стоишь, пригляди за моими работами. А я часа через два вернусь…

Заказчик уже шагал вперед, не оглядываясь, так что художнику пришлось изрядно поднажать, чтобы не упустить его из виду. Вскоре он понял, что незнакомец, которого он сперва принял за иностранца, настоящий старожил Петербурга. Свернув в один из близлежащих дворов, он уверенно шел по их лабиринту, то и дело сворачивая и меняя направление, так что скоро художник понял, что окончательно заблудился.

Вначале дворы были чистые и нарядные, недавно вымощенные тротуарной плиткой. Повсюду стояли стильные кованые фонари и скамейки, а кое-где даже разбиты цветники. Однако вскоре благолепие кончилось, и начались дворы самые обыкновенные, в меру грязные, в меру запущенные, покрытые растрескавшимся асфальтом и лишенные таких архитектурных излишеств, как скамейки и фонари. Наконец пошли уже такие дворы, которые и дворами-то назвать язык не поворачивался – жуткие колодцы без всякого асфальта, заросшие чахлой травой и заваленные строительным мусором.

– Эй, уважаемый! – окликнул художник своего проводника. – Куда это мы идем? Далеко еще? Вы же говорили, что ваша квартира на Мойке!

– Скоро уже дойдем! – отозвался незнакомец каким-то странным голосом, как будто он говорил из железной бочки или из гулкого сводчатого подземелья.

У художника возникло вдруг странное ощущение, что он оказался уже не просто в лабиринте незнакомых дворов, а вообще в чужом городе или даже в чужом, незнакомом времени. Ему вдруг померещилось, что на дворе стоит не двадцать первый век, и даже не двадцатый, а конец девятнадцатого…

– Куда это мы забрели… – проговорил он с опаской, не обращаясь к своему странному спутнику, а как бы разговаривая с самим собой. – Я здесь и не был никогда…

Ему уже совсем расхотелось получить выгодный заказ. Он предпочел бы сейчас стоять на солнечной стороне Невского и рассуждать с Виталей на тему культурной деградации общества.

– Уже совсем скоро, Михаил Леонидович! – отозвался его провожатый, замедляя шаги и покосившись на художника.

«Откуда он знает мое имя? – подумал тот удивленно. – Я же его, кажется, не называл… или Виталя назвал меня при нем? Так не по отчеству же!»

Они вошли в очередной двор. Справа была крутая выщербленная лестница, ведущая вниз, в глубину, к темной подвальной двери, и Михаилу Леонидовичу показалось, что в темноте перед этой дверью лежит неживое скорченное тело. Он не стал проверять свою неприятную догадку, а взглянул прямо перед собой.

Впереди высилась полуразрушенная кирпичная стена, перегораживающая проход. Дальше пути не было.

– Куда же теперь? – испуганно произнес художник. – Никак заблудились!

– А теперь уже пришли, – ответил ему незнакомец, и на лице его появилась нехорошая улыбка. – Вы-то уж точно пришли, Михаил Леонидович!

– Да что вам надо? – Художник попятился и завертел головой в поисках выхода. Выхода, однако, не наблюдалось.

Незнакомец тем временем приблизился к нему мягкой опасной походкой и запустил правую руку в карман. Отчего-то художнику стало дурно, под ложечкой у него противно засосало.

– Вы что, думаете – у меня деньги есть? – проговорил он, неловко отступая. – Думаете, я и вправду нефтянику картину продал? Пошутил я! Если бы я, уважаемый, взаправду срубил деньжат, не стоял бы я на Невском, а уехал бы на этюды, на остров Валаам или на Соловки! Там в эту пору такая красота…

Он думал отвлечь незнакомца разговором и улизнуть от него. Однако, когда он резко развернулся и бросился наутек, опасный незнакомец каким-то непостижимым образом оказался у него на пути. Теперь рука его была не в кармане, а сбоку, занесенная для удара. И в этой руке что-то страшно и тошнотворно блестело.

– Куда же вы, Михаил Леонидович? – проговорил незнакомец вполголоса и обхватил художника свободной рукой, как будто встретил своего лучшего друга. – Куда же вы так спешите? Некуда вам спешить!

Он коротко взмахнул правой рукой, и что-то острое вошло под ребра художнику. Незнакомец прижал его к себе еще теснее в этом смертельном объятии, и Михаил Леонидович ощутил страшный холод, который растекался по всему телу, подбираясь к самому сердцу.

– Вот так, вот так! – заботливо проговорил убийца и медленно повел художника к подвальной лестнице. – Вот так, хорошо… потерпите еще немножко, совсем немножко… скоро все кончится!

И он не обманул: все и впрямь очень скоро кончилось, и Михаила Леонидовича приняла огромная уютная тьма небытия. Только в самый последний миг он успел понять, за что…

Убийца подтащил обмякшее тело к лестнице и столкнул его вниз.

Потом осмотрел свою одежду.

Каким-то удивительным образом он сумел не испачкаться в крови.

Удовлетворенно улыбнувшись, убийца отряхнул пиджак и направился в обратный путь – на солнечную сторону Невского.

Великий австрийский композитор Йозеф Гайдн, прежде чем приступить к сочинению музыки, непременно надевал парадный камзол и пудреный парик, как будто направлялся на прием к высокопоставленной особе. Он говорил, что музыка – самая высокопоставленная особа в мире и встреча с ней должна быть не менее торжественной, чем прием у короля или императора.

Реставратор и искусствовед с мировым именем Дмитрий Старыгин относился к своей работе с неменьшим почтением, однако, прежде чем приступить к реставрации очередного шедевра, облачался не в парадный костюм, а в потертую рабочую куртку в застарелых пятнах краски. Дело здесь не в меньшем уважении, а в том, что работа реставратора, в отличие от сочинения музыки, довольно грязная, мастеру приходится иметь дело с красками и растворителями, с пыльными холстами и изъеденными жучком старыми досками.

Переодевшись в рабочую одежду, Дмитрий Алексеевич снял покрывало из небеленого холста, которое закрывало картину, со вчерашнего дня стоявшую на мольберте у него в рабочем кабинете. Эта картина поступила в Эрмитаж несколько лет назад из частного собрания, и теперь, наконец, попала в руки Старыгина.

Картина была небольшая и настолько потемнела от времени, что только при очень ярком освещении просматривались детали. В центре холста изображалась группа людей, по всей видимости, от кого-то убегающих. Справа, в том направлении, куда бежали эти люди, смутно проступало какое-то темное пятно – то ли гранитная скала, то ли мрачная каменная постройка.

Старыгин начал с того, что прошелся по картине ватным тампоном, смоченным в растворителе, который снимал многолетние наслоения жира и копоти, не повредив красочный слой. Работа эта была кропотливая, но довольно простая. Он осторожно протирал картину сантиметр за сантиметром, начиная с правого верхнего угла.

Под умелыми руками реставратора постепенно проступили тяжелые мрачные облака, дальние холмы с темными купами деревьев, среди которых виднелась ветряная мельница. Спустившись ниже, Дмитрий Алексеевич приступил к очистке смутного пятна, которое он сначала принял за скалу. Теперь, сняв слой копоти, он понял, что каменная громада представляет собой мрачную башню, увенчанную квадратными зубцами и неровными отверстиями бойниц. В башне были открытые ворота, которые как бы поджидали бегущих людей.

Старыгин продолжил расчистку холста и вскоре разглядел более мелкие подробности.

Над открытыми воротами виднелся каменный щит, разделенный надвое наклонной полосой. В одной части щита был изображен геральдический орел, в другой – рука, сжимающая короткий меч.

Дмитрий Алексеевич порадовался тому, что живописный слой в этой части хорошо сохранился, его достаточно будет немного оживить и заново покрыть специальным лаком.

Теперь он перешел к центральной части холста, к тому месту, где изображались бегущие люди.

Здесь повреждений оказалось больше. Ему, однако, удалось разглядеть костюмы людей. Среди них был и простолюдин в бедной поношенной одежде, и монах в грубой, подпоясанной веревкой рясе, и знатный вельможа в расшитом золотом камзоле, и дама в длинном бархатном платье… Объединяло их только одно – стремительный бег к распахнутым воротам башни и ужас, с которым они оглядывались на нечто, неумолимо настигавшее их, движущееся за ними по пятам…

Однако в левой части картины, за спинами бегущих, не было ничего, кроме мощенной камнем дороги да кустов по ее сторонам.

Старыгин задумался.

Отчасти картина напоминала известный средневековый сюжет, так называемую Пляску Смерти. В средневековой Европе создавалось множество таких картин, символизировавших тщету земных надежд и устремлений и равенство людей перед лицом неизбежного конца.

Обычно на этих картинах изображали хоровод, в котором, дружно взявшись за руки, танцевали люди разных сословий – крестьяне и купцы, дворяне и священники, епископы и короли. Танцоров держал за руки танцующий, ухмыляющийся скелет, костлявой рукой ведущий человека в бесконечном танце к единственной общей цели – к могиле…

Одной из самых известных картин с таким сюжетом была Пляска Смерти в церкви на старинном парижском кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Однако до наших дней эта картина не сохранилось, как и само кладбище.

Прекрасно сохранившаяся Пляска Смерти есть сейчас в Эстонии, в таллинском соборе Нигулисте.

Впрочем, картина, которую разглядывал сейчас Дмитрий Алексеевич, заметно отличалась от Пляски Смерти – здесь не было скелетов, и люди не танцевали в бесконечном бессмысленном хороводе, а в ужасе от кого-то убегали…

От кого же?

При этой мысли Старыгин почувствовал какое-то странное беспокойство. Ему вдруг показалось, что от ответа на этот вопрос многое зависит, в том числе и для него самого…

Дмитрий Алексеевич почувствовал легкое головокружение, стены кабинета поплыли перед ним, однако он быстро справился с дурнотой, на мгновение прикрыв глаза.

Видимо, подумал он, всему виной духота в мастерской и резкий запах растворителя. Впрочем, с этим он ничего не мог поделать: старые картины боятся сквозняков и перемены температур.

Старыгин взглянул на часы и с удивлением увидел, что рабочий день подходит к концу. Он поработал бы еще, но в последнее время служба безопасности Эрмитажа не разрешала сотрудникам надолго задерживаться на рабочих местах, опасаясь краж музейных экспонатов. Кроме того, сегодня Дмитрий Алексеевич спешил: его пригласили на вернисаж в одну из крупных художественных галерей.

«Опоздаю, ох, опоздаю к началу! – сокрушался Дмитрий Алексеевич, тоскливо созерцая огромную пробку, растянувшуюся на набережной Фонтанки. – Как неудобно, Лешка обидится… надо было выехать пораньше…»

Лешка, то есть Алексей Топорков, конечно, не обиделся бы на своего старинного приятеля. А они были знакомы бог знает сколько лет, с самой юности. Просто сегодня у Алексея особенный, торжественный день – в художественной галерее «Гиперборей», что на набережной реки Фонтанки, открывается его очередная персональная выставка. И Старыгину очень бы хотелось попасть к началу. Хоть и не любил он все эти торжественные речи, спичи и тосты, но на открытие выставки приедет телевидение, и для Алексея будет полезно, если он, Дмитрий Старыгин, реставратор и искусствовед с мировым именем, произнесет вступительное слово и со знанием дела похвалит его картины. Тем более что и душой кривить не надо, Алексей – действительно замечательный художник, Старыгину его работы очень нравятся, а лишняя реклама никому не повредит, авось Алексею какой-нибудь выгодный заказ перепадет. Или кто-нибудь картины купит…

«Видно, не суждено сегодня на открытие попасть, – уныло констатировал Старыгин, – набережная Фонтанки – это просто ужас какой-то! В любой час суток здесь огромные пробки! А как иначе в галерею проехать?..»

Водители соседних машин уже и нервничать перестали. Кто-то мирно подремывал, кто-то читал газету, один мужчина – моложавый, с аккуратно подстриженными усами – в упоении слушал классическую музыку. Великий тенор Лучано Паваротти пел свою знаменитую арию из «Тоски». На лице водителя отражалось явственное наслаждение. С другой стороны мордатый тип глядел из окна красного «Лексуса» на проходящих женщин с неменьшим удовольствием. Старыгин невольно усмехнулся, посмотреть, конечно, было на что.

Конец июня, в городе чудесная погода, и глаз радуют яркие наряды и загорелые стройные ножки.

Он поглядел на часы – так и есть, опоздал. На вернисаже обещал появиться какой-то важный чиновник из Комитета по культуре, так что задерживать открытие не станут, начнут вовремя. Вот если только телевизионщики тоже в пробке стоят… Но надеяться на такое значило бы сильно переоценивать силы судьбы и собственное везение. Неудобно как перед Лешкой…

Вот, тронулись, кажется… Любитель классической музыки очнулся и вырулил в ближайший переулок, Старыгин от отчаяния рванул за ним. Они ловко проскочили проходной двор, железные ворота которого были, можно сказать, открыты настежь. Их проржавевшие створки даже не висели на петлях, а стояли просто так, аккуратно прислоненные к стене, так что Дмитрий Алексеевич невольно вспомнил незабвенного фонвизинского Митрофанушку, с его бессмертной классификацией дверей. Выходило, что эти ворота не прилагательные, а существительные, ибо по Митрофанушкиной классификации они существовали сами по себе, а не прилагались к стене.

Любитель оперы подмигнул на прощание задними фонарями и проехал вперед. Теперь у него в салоне пела Чечилия Бартолли. Кажется, из «Нормы»…

Старыгин снова вырулил на набережную Фонтанки. Пробка почти рассосалась.

Все-таки он здорово опоздал. Телевизионная группа уже уехала, а чиновника из Комитета по культуре и вовсе след простыл. Алексей уже принял официальные поздравления, отговорил положенные благодарности и теперь, прилично хвативши шампанского, обнимался со знакомыми художницами.

Дмитрий Алексеевич едва сумел к нему протолкаться. Лешка приветствовал его громогласно, сжал в медвежьих объятиях и, не слушая извинений, пытался кому-то представлять.

– Здорово все получилось, Димка, – шептал он, щекоча ухо приятеля подстриженной по случаю вернисажа бородой, – людей много, и главное, очень приличная публика, так что я очень доволен… я давно об этом мечтал…

Народу и правда набежало порядочно. Выставка занимала три просторных зала со сводчатыми потолками, посетители неторопливо перемещались от одной картины к другой без всякого порядка, толпа напоминала броуновское движение молекул. Старыгина окликнули несколько знакомых, он приветствовал их наскоро, не останавливаясь надолго. У него было важное дело.

Где-то там, в толпе посетителей, крутилась Лешкина жена Лена, и ей Дмитрий Алексеевич принес скромный букетик васильков и еще каких-то белых цветочков, похожих на звездочки или снежинки. Всем друзьям и многочисленным Лешкиным знакомым было известно, что Лена терпеть не может пышных пафосных букетов и предпочитает цветы скромные, желательно полевые.

Лену Дмитрий Алексеевич нашел в дальней комнатке, она помогала служительницам галереи разливать шампанское.

– Дима! – улыбнулась она. – Я так рада!

И было ясно, что это – не проявление вежливости, что так и есть, она действительно рада его видеть. Старыгин вручил букет и поцеловал тонкие пальцы без маникюра.

Лена тоже была художницей, но всегда держалась в тени Лешкиной славы.

– Когда же мы увидим твою собственную выставку? – спросил Старыгин, улыбаясь и отпуская ее руку.

Лена тоже улыбнулась, немного грустно. Улыбка ее лицо удивительно красила, оживали большие серые глаза, наполняя все лицо светом, и Старыгин вспомнил, какой красавицей рисует свою жену Лешка на многочисленных портретах. При том, что в жизни она выглядит очень незаметной. «Невзрачная», говорили злые языки, но таких находилось немного, эту пару все любили.

Вот теперь можно было пройтись по залам и хорошенько рассмотреть картины.

Эта выставка посвящалась детям, Алексей специально подобрал для нее только такие картины, где нарисованы дети. Разных возрастов, за разными занятиями, но дети непременно присутствовали на каждом холсте.

При этом он рисовал детей без той дурновкусной слащавости и сусальной красивости, с какой традиционно изображает детей большинство художников. Наоборот, в его малышах проступали взрослые и часто малоприятные черты – жестокость, зависть, трусость, чванство. Дети как бы заранее примеряли на себя маски взрослых характеров, взрослых грехов и недостатков.

На одной картине дети играли с собакой, и в их лицах сквозила плохо скрытая жестокость. Несчастная собака пыталась вырваться, сбежать от маленьких мучителей, но они облепили ее, вцепившись в нее, как клещи, и со злыми усмешками таскали за уши, за хвост.

На другой картине был изображен традиционный сюжет – в первый день Нового года дети разбирали сложенные под елкой подарки. И здесь внимание Старыгина привлекло лицо крохи на первом плане, который с завистью смотрел на чужой подарок и, кажется, задумывал какую-то мелкую пакость…

Вообще, Дмитрий Алексеевич понял, что новая Лешина манера напоминает ему немецких художников-экспрессионистов первой трети двадцатого века. Те же яркие, резкие, выразительные мазки, контрастные ядовитые цвета, а самое главное – создаваемое картинами ощущение мучительной тревоги и беспокойства. Только, если немецкие художники, особенно Отто Дикс, рисовали откровенные уродства – инвалидов без рук и ног, пьяных солдат, нищих, старых потаскух, то Алексей Топорков достигал того же тревожного ощущения, изображая внешне вполне благополучные сцены.

Остановившись вблизи одной из картин, которая отчего-то особенно привлекла его внимание, Дмитрий Алексеевич увидел перед ней молодую женщину.

Несомненно, ее лицо не было ему знакомо, он видел его впервые, однако оно чем-то привлекло его, заставило внимательно приглядеться к незнакомке.

Гладкие темные волосы, стянутые в тугой узел на затылке, длинная гибкая шея, точеный профиль…

Женщина почувствовала его взгляд и повернулась. Дмитрий Алексеевич невольно залюбовался изящным движением и не успел отвести глаза, хотя и понимал в глубине души, что пялиться на незнакомую даму неприлично.

Высокие бледные скулы придавали ее лицу выражение задумчивое и печальное. Широко расставленные большие глаза были удивительного, неуловимого цвета – они казались то зелеными, как морская вода в полдень, то лиловыми, как небо перед грозой.

Женщина окинула Дмитрия Алексеевича рассеянным взглядом и отвернулась к картине. Старыгин тоже перевел взгляд на полотно, но вдруг глаза заволокло серым туманом, и на всем теле выступила мгновенная испарина. На какую-то долю секунды он даже почувствовал, что плитки пола уходят из-под его ног, и хотел за что-нибудь ухватиться, но нет, все встало на место.

Сердце Старыгина забилось часто и неровно, ему на мгновение не хватило воздуха, во рту пересохло.

Внезапно он вспомнил летний день в далеком детстве.

Маленький Дима шел по сосновому лесу, величественному и просторному, как готический собор. Стройные колонны сосен возносились к небу, наполняя пространство тихим гулом. Разогретый лесной воздух сладко пах смолой и медом.

Вдруг деревья расступились, и Дима выбрался на просторную поляну, поросшую высокой шелковистой травой. Эта трава была так хороша, она так манила его своим нежным, вкрадчивым шорохом… Дима словно услышал ласковый голос этой травы, тихо зовущий его по имени. Ему захотелось пройти по траве босыми ногами, лечь в нее, перевернуться на спину, глядя в стремительно несущиеся облака…

Он шагнул вперед, и вдруг нога его потеряла опору, начала медленно погружаться в тряскую, зыбкую почву.

Дима вспомнил, что соседские мальчишки часто рассказывали ему о таящемся в глубине леса Приманчивом Болоте. Болоте, которое нежным голосом заманивает путников, чтобы поглотить их в своей бездонной глубине…

Дима вскрикнул, выдернул ногу из трясины и бросился прочь.

Почему ему сейчас вспомнилась та давняя история?

Он поискал глазами ту женщину, которая только что так взволновала его, но она пропала, смешавшись с толпой любителей искусства.

Мимо проходила служительница галереи с подносом. Старыгин взял бокал шампанского и выпил его, не почувствовав вкуса и совершенно позабыв, что приехал сюда на машине. Будучи за рулем, он не позволял себя спиртного. Однако сейчас от легкого вина ему стало легче, сердце забилось ровнее, и беспричинная печаль сменилась лихорадочным оживлением.

Тут на него налетело что-то большое, шуршащее шелком и пахнущее резкими духами.

– Димка! – зарокотал низкий голос над ухом, так что захотелось зажать уши и спрятаться куда-нибудь в уголок.

Не тут-то было. Перед Старыгиным высилась огромная туша, задрапированная в яркий полосатый шелк, которого хватило бы на несколько пляжных тентов. Тушу звали Алевтина Тепличная. Когда-то давно они с Дмитрием учились в Академии художеств, но с третьего курса Алевтина ученье бросила и пошла в свободные художники. И с тех пор обязательно появлялась на каждом вернисаже, на каждой тусовке. И везде ее было много. Да еще эти полоски на платье…

Платьем то, что было надето на Алевтине, назвать мог только такой деликатный человек, как Старыгин. На самом деле это был огромный кусок ткани, обернутый вокруг необъятной Алевтининой фигуры, как это делают чернокожие женщины. Наряд довершал такой же полосатый тюрбан на голове. Но на этом сходство с жительницами африканского континента и заканчивалось. Вместо темной гладкой кожи, пышных черных волос и ярких глаз с голубыми белками у Алевтины наличествовали жидкие рыжеватые волосики, маленькие бесцветные глазки с коровьими ресницами и рыхлое тело необъятных размеров.

Она прижала Старыгина к мягкому животу и никак не хотела отпускать.

– Ну, успех-то какой, а? – гудела она. – Вот уж Лешке свезло так свезло…

Сказано это было без всякой зависти – этим недостатком Алевтина не страдала. Сама она всю жизнь писала добротные, качественные пейзажи. И называла свои работы просто и незатейливо «Знойный полдень», «Яблони в цвету», «Грибной дождик»…

Знающие люди отмечали в ее работах глубину светотени, особую прозрачность дождевых струй, удачно переданную хрупкость цветочных лепестков, но злые языки называли работы Алевтины совковой замшелостью, они не пользовались спросом. Только в последние годы творчество Алевтины Тепличной стало популярно, богатые люди стали покупать ее пейзажи для украшения своих загородных домов, квартир и офисов. Никакого авангарда, все ясно и понятно – речка, кустики, солнышко светит, радуга горбатится…

– Здравствуй, Аля. – Старыгин деликатно, но настойчиво высвободился из жарких объятий. – А ты Алексея-то видела? Поздравила его с таким успехом?

– Куда там! – прогудела Алевтина. – Девками весь обвешанный, по сторонам не смотрит…

За пестрым тюрбаном мелькнул стройный силуэт, женщина, заинтересовавшая Старыгина, переходила в другой зал. Дмитрий попытался Алевтину обойти, но эту задачу мог успешно решить, пожалуй, только хоккеист Павел Буре. Старыгин метнулся вправо, потом влево и со вздохом оставил свои попытки.

– Выпьем? – вопросительно прогудела Алевтина. – Тут еще много шампанского осталось!

– Да я за рулем! – буркнул Старыгин, с сожалением провожая взглядом исчезающий силуэт.

– Вот незадача! – Алевтина не сильно огорчилась. – Ну ладно, пойду девок расшвыряю и с Лешкой выпью. Прощевай, Димыч, не поминай лихом!

– Будь здорова! – рассмеялся Старыгин, на Алевтину было невозможно сердиться.

Он пересек зал и был перехвачен старым коллекционером Матвеем Виссарионовичем, который втянул его в длинный занудный спор о современном искусстве вообще и о творчестве Топоркова в частности. Дмитрий Алексеевич невежливо вертел головой во время спора, отвечал невпопад и наконец сумел улизнуть, соврав, что пойдет поищет шампанского.

Интересующая его дама пропала, наверно, уже ушла. Старыгин сам удивился, до чего его расстроила эта мысль. Однако следовало все же рассмотреть все картины. Когда еще увидишь работы приятеля в таком полном объеме.

Старыгин перешел в другой зал, и его взгляд сразу же приковала большая картина, висящая прямо напротив двери. Как и на всех остальных, на ней изображались дети, но на этот раз ощущение тревоги и дискомфорта было почти невыносимым. Впрочем, здесь для него имелись более веские причины, чем на остальных полотнах: дети здесь не развлекались и не играли. Они убегали от какой-то незримой, но грозной опасности, по-видимому, приближающейся из-за левого края холста.

Сам источник опасности не был виден, но его невидимое присутствие казалось несомненным и осязаемым. Дети, оглядываясь, в ужасе бежали прочь.

«В ожидании грозы», – было написано под картиной.

«Ну-ну, – усмехнулся Старыгин, – какая уж тут гроза, это Лешка просто так подписал…»

Тут же он вздрогнул: картина напомнила ему тот холст, который остался в его рабочем кабинете. То же ощущение нарастающей тревоги, те же убегающие фигуры, то же выражение ужаса на оглядывающихся лицах… Только на Лешкиной картине не было распахнутых ворот, куда могли бы скрыться беглецы от неотвратимо приближающейся опасности…

Конечно, это было совершенно случайное совпадение – похожее расположение фигур, похожее выражение лиц и, как следствие, создаваемое картиной близкое настроение…

– Здесь не хватает башни!.. – раздался вдруг совсем рядом взволнованный тихий голос.

– Что?! Какой башни? – Старыгин оглянулся и увидел ту самую незнакомку, с которой он уже сталкивался сегодня. Ту, которую искал по всем залам, боясь самому себе в этом признаться.

Лицо ее выражало тревогу и волнение, голос был низкий, грудной, волнующий. Глаза были сейчас того насыщенного фиолетового оттенка, который напомнил Старыгину цвет предгрозового неба.

– Какой башни? – повторил Дмитрий Алексеевич, пристально разглядывая женщину.

Теперь, когда она заговорила с ним, это больше не казалось ему неприличным.

Впрочем, он не был уверен, что незнакомка говорила с ним – скорее, она разговаривала сама с собой, отвечала своим собственным сокровенным мыслям. Во всяком случае, она взглянула на Старыгина удивленно и переспросила:

– Что вы сказали?

– Это вы сказали, что здесь не хватает башни. Какую башню вы имели в виду?

Женщина встряхнула головой, как будто пробуждаясь ото сна, и проговорила немного виновато:

– Сама не знаю… мне почему-то показалось, что здесь, в правом углу картины, должна быть башня с распахнутыми воротами… мрачная, массивная крепость… а дальше, в глубине и чуть выше, лесистый холм и ветряная мельница…

Проговорив это как будто против своей воли, женщина закусила губу и поднесла тонкую руку к виску, словно внезапно почувствовала невыносимую боль. На лице ее проступило выражение смущения и недовольства, как если бы она сказала что-то лишнее и теперь стыдилась собственных слов или выдала постороннему человеку свою сокровенную тайну…

Она отвернулась и хотела скрыться в толпе, но напоследок бросила на Старыгина взгляд.

И от этого взгляда у него мучительно защемило в груди, как будто он вспомнил что-то давно забытое, безвозвратное, вспомнил утраченную юность…

И еще – этот взгляд был неуловимо похож на те взгляды, что бросали через плечо убегающие дети на Лешиной картине. Или взрослые люди на старом итальянском холсте, который Старыгин оставил у себя в рабочем кабинете. В этом взгляде сквозил страх перед приближающейся опасностью… но теперь Старыгин понял кое-что еще: это был страх не только перед чем-то ужасным, что надвигается извне, но и перед тем, что скрывается внутри собственной души…

– Постойте! – воскликнул Старыгин и шагнул вслед за незнакомкой. – Вы должны рассказать мне…

– Рассказать? Что? – резко бросила она, замедлив шаги и по-прежнему глядя на Дмитрия через плечо.

– Рассказать про картину… откуда вы про нее знаете?

– Я ничего не знаю, – возразила женщина, но внезапно остановилась и пристально взглянула на Дмитрия Алексеевича. – Про какую картину вы говорите?

– Про ту, где есть башня, и ветряная мельница, и люди, убегающие от чего-то ужасного…

Она взглянула на него фиолетовыми, почти черными глазами и плотно сжала губы.

– Послушайте! – растерялся Дмитрий Алексеевич. – Я вовсе не хотел вас испугать, вы сами начали этот разговор.

– Мне нужно идти, – произнесла она сухо, едва разлепив губы, – уже поздно…

Дальнейшее преследование незнакомой женщины было уже совершенно неприемлемым. Старыгин вздохнул и отвернулся. И тут же подскочил Алексей.

– Димка, ты с нами? – закричал он. – Тут недалеко Ленка ресторан заказала!

– Да я… – растерялся Старыгин.

– Вы, девушка, тоже идите с нами! – гаркнул Лешка. – Заодно и познакомимся!

Незнакомка улыбнулась. Стали видны легкие морщинки вокруг глаз, а сами глаза показались немного меньше, и Дмитрий Алексеевич отметил, что она гораздо старше, чем показалась ему вначале. Но какое это имело значение?

– Вы и вправду такой близкий друг героя дня? – спросила незнакомка.

Старыгин подтвердил, что так оно и есть. Хотя на самом деле в ее вопросе звучал иной смысл: может ли она ему доверять. И Старыгин дал понять, что может.

– Так что там с картиной? – спросила она. – Отчего вы так взволнованы?

– Дело в том, что я реставратор… – проговорил Старыгин и назвал свое имя.

При этом в глазах женщины ничего не отразилось – видимо, это имя ничего ей не говорило. Дмитрий Алексеевич рассказал ей о картине, реставрацию которой начал только сегодня, о ее удивительном сходстве с Лешиной картиной и об их значительных отличиях. О той самой башне, к открытым воротам которой бегут перепуганные люди на итальянской картине, о лесистом холме с ветряной мельницей, о мрачных грозовых облаках…

Он говорил ярко и увлекательно. Ему хотелось понять, объяснить для себя удивительное совпадение – но дело было не только в этом. Ему хотелось как можно дольше смотреть на эту женщину, хотелось быть рядом с ней, слушать ее волнующий грудной голос, видеть ее удивительные глаза…

– Странно, – проговорила она, выслушав его рассказ, – мне кажется, такого просто не может быть…

– Но тем не менее это так!..

– Может быть, вы все это только что выдумали? – в ее голосе прозвучало недоверие.

– Выдумал? Но для чего? – Старыгин удивленно взглянул на незнакомку.

– Не знаю… – она пожала узкими плечами, смущенно потупилась. – Сама не знаю, что я сегодня говорю… но все это так странно… эта картина… Мне кажется, я уже видела ее…

Старыгину вдруг показалось, что все это когда-то уже было – залы, полные людей, ровный гул голосов, и женщина с удивительными, то и дело меняющими цвет глазами. Это было как сон, как наваждение. Он попытался сбросить наваждение, взять себя в руки – и внезапно это ему удалось.

Он стоял рядом с незнакомой женщиной посреди опустевшей галереи.

Посетители уже разошлись, даже Леша с женой уехал, видимо, отправился-таки в ресторан отмечать удачное открытие выставки. Только усталая и озабоченная сотрудница галереи обходила залы, наводя порядок, подбирая разбросанные конфетные фантики и одноразовые пластмассовые стаканчики, нетерпеливо поглядывая на задержавшихся посетителей.

– Извините, – смущенно сказал ей Дмитрий Алексеевич. – Мы уже уходим!

Он повернулся к странной незнакомке и спросил ее:

– Куда вас проводить?

– Не сочтите меня невежливой… – начала она, и Старыгин уверился, что дама сейчас отошьет его весьма твердо.

Что ж, он не ловелас и не дамский угодник, не в его правилах бросаться на каждую мало-мальски привлекательную женщину, встреченную на модных тусовках и вернисажах. Незнакомка заинтересовала его в профессиональном плане – ей точно что-то известно о той картине, реставрацией которой он в данный момент занят. И ему просто необходимо выяснить, что.

Тут Дмитрий Алексеевич пытался обмануть сам себя, потому что кроме профессионального он питал к незнакомке интерес личный. Проще сказать, она не то чтобы понравилась ему с первого взгляда, но, несомненно, привлекала его чем-то, чему он не мог дать объяснения.

Если бы у Старыгина нашлось время для самоанализа, он бы очень удивился своему нынешнему состоянию. Вроде бы не мальчик уже – сорок три года, да и раньше не страдал чрезмерной влюбчивостью даже в юности.

Отношение свое к женщинам Дмитрий Алексеевич определил раз и навсегда. Он их не чурался, но ни одну не подпустил к себе слишком близко, ни одной не позволил занять в своей душе больше места, чем хотел сам. Надо сказать, дамы это чувствовали и не делали попыток повернуть ситуацию в свою пользу.

Если же незнакомка не хочет даже назвать своего имени, стало быть, на продолжение знакомства нечего и рассчитывать.

– Я мог бы вас подвезти, – произнес Дмитрий Алексеевич отстраненно-вежливо.

В самом деле, пускай она не думает, что он – легкомысленный приставала, он – приличный человек и, кстати, очень занятой. Сегодня, впрочем, как и всегда, у него был напряженный день, Старыгин торопился на вернисаж и не успел перекусить даже в обед, потому что неожиданно вызвали к музейному начальству. В отделе рукописей старая знакомая Танечка угостила его кофе с печеньем. Дмитрий съел за разговором всю пачку, хотя неоднократно давал себе слово ограничить мучное. Отказаться совсем от сладкого было выше его сил. Кофе у Татьяны оказался жидкий, но хоть горячий.

А на вернисаже голодные художники мигом расхватали все бутерброды с красной рыбой и полукопченой колбасой, он и мигнуть не успел.

Внезапно он осознал, что ужасно устал, хочет поесть чего-нибудь сытного и горячего. А потом завалиться на мягкий диван с книгой и котом Василием под боком. Кстати, кот давно уже его ждет, голодный и одинокий, и по возвращении выскажет Дмитрию Алексеевичу все, что думает о легкомысленных хозяевах, которые бросают домашних животных на произвол судьбы.

– Пойдемте! – Старыгин направился к выходу.

У двери воспитание все же одержало верх, и он остановился, чтобы пропустить даму вперед. Молча они прошли до того места, где Старыгин оставил машину. Он представлял, как женщина сейчас поднимет брови в пренебрежительном, высокомерном удивлении, увидев его далеко не новые «Жигули», но его ожидал более неприятный сюрприз. Чей-то джип «Лендкрузер» полностью перегородил выезд его машине.

– Вот тебе и на! – только и вздохнул Старыгин. – Выходит, я теперь без колес!

Он виновато развел руками и подумал, что все к лучшему – все же он выпил бокал шампанского на вернисаже, так что за руль лучше не садиться. Он сделал несколько шагов к проезжей части, чтобы поймать даме такси, но тут она тронула его за рукав.

– Простите меня, я, наверное, кажусь вам ужасно назойливой, – проговорила она неуверенно.

Настал черед Старыгина недоуменно поднимать брови.

Она помолчала, кусая губы в сомнении, потом, видимо, решилась и подняла глаза, которые сейчас, на улице, казались зеленоватыми, как прогретая полуденным солнцем морская вода.

– Мы могли бы поговорить в спокойном месте? Мне нужно многое вам рассказать…

– С удовольствием! – Старыгин не смог сдержать удовлетворенной улыбки.

Так уж получилось, что улыбка его действовала на женщин всегда одинаково – они проникались доверием и начинали рассказывать ему всю свою жизнь. Не всегда это было кстати.

Старыгин подал даме руку, и они пошли не спеша. Был тихий летний вечер, солнце неторопливо опускалось за дома к горизонту, как средневековый алхимик, превращая стекла нарядных зданий в жидкое золото. Облака были подсвечены розовым.

Дмитрий Алексеевич подвел свою спутницу к маленькому уютному кафе, расположенному в тихом переулке неподалеку от набережной Фонтанки.

Кафе было с заметным уклоном в итальянскую кухню. Дмитрий Алексеевич вообще по роду деятельности тяготел ко всему итальянскому – опере, архитектуре, машинам «Ламборджини», карпаччо из тунца и капучино.

Он выбрал столик на двоих внизу, в подвальном этаже, где стены были расписаны сценами из итальянской комедии дель арте.

– Мне только кофе, – сказала незнакомка, отодвигая меню, принесенное официантом.

Жест был очень естественным и грациозным, и Дмитрий Алексеевич невольно залюбовался.

«Кто же она такая? – задумался он. – Судя по худобе, грациозности и отсутствию аппетита, наверно, балерина».

Он представил себе незнакомку на сцене – гибкая фигура, длинная шея, гордая посадка головы…

От таких приятных мыслей Старыгина отвлекло вульгарное бурчание в животе. Организм недвусмысленно давал понять, что его баснями не кормят.

Дмитрий Алексеевич с удовольствием съел бы сейчас полную тарелку спагетти с морепродуктами. Или со сливочным соусом. Или же пускай принесли бы им на двоих огромную пиццу с ветчиной, оливками и анчоусами.

После долгих уговоров настойчивого официанта дама согласилась съесть диетический десерт, а Старыгин взял себя в руки и заказал горячий бутерброд с ветчиной и сыром, чтобы не показаться малознакомой женщине чревоугодником и обжорой.

– Итак, – сказал он, делая над собой усилие, чтобы не глядеть на соседний столик, куда принесли тарелки с лазаньей и тортелини, – я вас слушаю.

– Прежде всего давайте познакомимся. – Она улыбнулась смущенно. – Ваше имя я знаю, а меня зовут Лидия, Лидия Грин…

– Да, – она порылась в сумочке и протянула ему визитку, – я приехала из Штатов…

Старыгин мельком глянул на карточку – ну да, там напечатано по-английски, миссис Лидия Грин, что-то там еще и адрес, он успел разобрать только Бостон.

Принесли дымящийся бутерброд, но Старыгин вскоре позабыл про еду, потому что история, рассказанная Лидией, откровенно говоря, была мало похожа на правду.

Лидия приехала в Бостон примерно пять лет назад, а до этого жила в Петербурге, где и родилась. Родители ее развелись, когда ей было тринадцать лет, и разъехались по разным городам, ребенка подбросили бабушке с дедушкой. Лидия окончила хорошую школу, поступила в институт…

– В какой? – неожиданно спросил Старыгин.

Она замолчала недоуменно, потом покачала головой немного виновато.

– Наверно, это неважно, я все равно его не закончила… – неуверенно произнесла она и отхлебнула кофе.

Старыгин уткнулся в свою тарелку, чтобы она не заметила в его глазах явственного недоверия. Он был очень наблюдательным человеком, в его профессии без этого трудно достичь успеха. Он мог взглянуть на картину и сразу же определить, что перед ним шедевр – в ужасном состоянии, грязный, едва ли не разваливающийся холст, но все же когда-то его касалась рука мастера. Он мог также долго и терпеливо исследовать истинный на первый взгляд шедевр и определить качественную подделку.

В данном случае он понял, что его собеседница если не лжет, то многого недоговаривает. Уж слишком гладко она излагала свою историю, как будто заучила ее наизусть.

Справедливости ради следует заметить, что не только Дмитрий Алексеевич испытал бы сомнения, любой мало-мальски проницательный человек понял бы, что дело тут темное.

Бутерброд был уже совсем холодный, сыр застыл на нем некрасивой коркой. Старыгин отрезал кусок неудачно, так что ломтик ветчины выпал прямо на брюки.

Все это начинало уже Дмитрию Алексеевичу надоедать.

– Выслушайте меня до конца! – воскликнула Лидия, Старыгину показалось даже, что в ее голосе присутствуют беспомощные, умоляющие нотки.

Старыгин оставил попытки разделаться с бутербродом и внимательно посмотрел на свою визави. Хоть он видел ее в первый раз и знал плохо, но все же понял, что женщина очень взволнованна. Дальше выяснились удивительные вещи.

Пять с половиной лет назад Лидия попала в автомобильную аварию. Повреждения были очень тяжелые, поначалу врачи однозначно дали понять мужу, что она не выживет.

«Ах, у нас был муж, – подумал Старыгин, – это становится интересным… И где же он теперь?»

Чтобы не смущать Лидию пристальным взглядом, он уставился поверх ее головы на стену, где безутешный Пьеро в белом балахоне пел хорошенькой Коломбине в короткой пышной юбочке о своих неземных чувствах, при этом смотрел отчего-то не на предмет своей любви, а на бледную печальную луну, косо свисавшую с темного неба. Коломбина опустила глазки и из-под ресниц кокетливо посматривала на Арлекина в пестрых лохмотьях, который прятался за кустами с самым хитрющим видом.

Лидия продолжала сдавленным голосом. В результате аварии она получила многочисленные и очень серьезные повреждения головы, была без сознания несколько недель, перенесла множество операций, врачи долго не давали положительного ответа и, кажется, сами удивились, когда она пришла в себя и раны зажили. Но выяснилось, что она потеряла память. Не совсем, но выборочно.

«Такое разве возможно?» – мысленно спросил Старыгин, но вслух ничего не сказал, чтобы не разорвать хрупкие нити доверия, протянувшиеся между ними.

– Все, что связано с аварией, напрочь ушло из моей памяти, – призналась Лидия, – да и события до того я помню весьма смутно. Эти полгода после аварии были очень тяжелыми. Кроме физической слабости приходилось учиться еще самым простым вещам. Понемногу память вернулась, я имею в виду обычные вещи, кое-какие знания, но все, что предшествовало аварии, я бы сказала несколько лет до нее, покрыто неизвестностью.

– А что говорят врачи? – осторожно поинтересовался Дмитрий Алексеевич.

Он допускал, конечно, что такое возможно. Но только умом. Это в западных боевиках показывают, как человек впадает в кому и находится в ней много лет. А потом очухивается и как ни в чем не бывало идет мстить своим обидчикам. И побеждает их всех – после многолетней-то комы… Или в результате удара по голове богатенькая дамочка теряет память, и расторопному пройдошистому плотнику удается без труда убедить ее, что они женаты много лет и имеют четверых детей.

Дмитрий Алексеевич тщательно скрывал от знакомых, что любит иногда поглядеть по телевизору боевики и комедии в компании кота Василия.

– Ну… врачи говорили, что память вернется… что, возможно, это произойдет не так скоро, как бы хотелось, а возможно, не произойдет вообще… Они, мол, сделали все, что могли, теперь нужно надеяться на скрытые резервы организма. А пока вести здоровый образ жизни, избегать стрессов, волнений и психологических травм… В общем, вы меня понимаете…

– Да-да, – рассеянно кивнул Старыгин, представив, как солидный профессор говорит гладкими обтекаемыми фразами, поднимает глаза к потолку и легонько пожимает плечами.

– И только одна пожилая докторша, которая проводила со мной сеансы в барокамере, высказалась честно, – продолжала Лидия. – Она, дескать, работает уже больше тридцати лет, и за это время, наглядевшись на больных с травмами головы, уверилась совершенно точно: судьбой человеческой управляет кто-то свыше. Сами посудите: одному подъемным краном чуть не полголовы снесло, или же упал на камни с высоты десяти метров. И ничего – очухался, отлежался, раны зашили – и пошел он себе дальше жить-поживать, женился и детей нарожал. А другой со стула свалился или о дверной косяк головой стукнулся, и готово – инвалид на всю жизнь, разум и речь отшибло, едва может ложку ко рту поднести… Это я ее слова в точности повторяю…

– Да уж, – произнес Дмитрий Алексеевич, чтобы дать понять собеседнице, что он ее внимательно слушает. Лидия, однако, приняла его слова за выражение некоторого скептицизма и нахмурилась.

– Не смотрите так на меня, я рассказываю все как есть!

– Да что вы… – Старыгин смутился, – я слушаю вас, слушаю очень внимательно…

Он повернул голову и оглядел зал. Люди за соседним столиком поели и ушли, в углу парочка пила кофе. Девушка слизывала с ложечки мороженое и смотрела на своего спутника влюбленными глазами. На один краткий миг Дмитрий Алексеевич позавидовал их молодости и беззаботности. Ему тоже в данный момент хотелось бы спокойно сидеть, отдыхая после трудного рабочего дня, и болтать со своей спутницей о пустяках. Вместо этого он слушал какую-то несуразную и малоправдоподобную историю о потерянной памяти.

Девушка почувствовала его взгляд и повернулась. Ничего особенного: обычная смазливая мордашка, пустые глаза, дешевый макияж… Парень был ей под стать.

Старыгин тут же опомнился – какое ему дело до соседей по залу? Его привлекает именно эта женщина, что сидит за его столиком, она ему нравится, в ней есть тайна…

– Короче, та врач сказала мне, что можно уповать только на бога. И надо смириться и жить с тем, что есть, – сказала Лидия, – в самом деле, могла ведь и жизни лишиться. Или калекой стать, а так только память пропала. И то избирательно.

– Наверно, она права, – ввернул Старыгин.

– И тогда муж решил увезти меня далеко, в надежде, что новая жизнь, новые люди, новые впечатления подстегнут память и мозг излечится… Такое бывает…

– Возможно… – снова неуверенно протянул Старыгин, – и как, помогло?

– Вы же сами видите, что нет! – в явном раздражении она повысила голос.

Дмитрий Алексеевич едва удержался, чтобы не пожать плечами. Он ничего не видел. Да и как такое можно увидеть? Ему рассказывали по меньшей мере странную историю и предлагали принимать ее на веру. Он отвернулся, чтобы Лидия не прочитала по его глазам все, что он думает о данной ситуации.

На стене справа Коломбина жарко целовалась с Арлекином, а на заднем плане Пьеро в отчаянии заламывал руки, снова глядя отчего-то не на счастливых любовников, а на луну. Луна тут не свисала печально с небосклона, а удобно устроилась меж ветвей пинии и смотрела на несчастного Пьеро с насмешкой.

– Простите меня, – заговорила Лидия после продолжительного молчания, – я веду себя… неадекватно, я же знаю. Но если бы вы только поняли…

Она смотрела на него очень серьезно, и ее голос звучал так низко, волнующе…

Старыгин тотчас устыдился своего поведения. Женщина явно в беде, у нее серьезные проблемы, а он, вместо того чтобы помочь, рассуждает скептически, дает ей понять, что не верит ни единому слову… Это недопустимо!

Тем более что она и помощи-то никакой пока не просит. Только выслушать ее, поддержать, успокоить, проявить простое человеческое участие…

Дмитрий Алексеевич хотел уже заботливо коснуться ее руки и сказать что-нибудь ласковое, сочувственное, но побоялся, что она примет его за несерьезного типа, готового воспользоваться женской слабостью, и сдержал порыв.

– В первое время в Бостоне все было хорошо, – заговорила Лидия, глядя в сторону, – новая страна, новые люди, новые впечатления… Муж много работал, я занималась домом. Я совсем не чувствовала себя чужой…

– Там было много русских?

– С соотечественниками мы почти не общались. Муж у меня врач, мы встречались с его коллегами. У меня не было проблем с языком, ведь раньше я преподавала английский…

– Вы этого не говорили…

– Ну… я этого не помню, я же говорила, что некоторые вещи выпали из памяти.

«Вот интересно, – возникла у Старыгина скептическая мысль, – не помнит, как преподавала, но язык-то не позабыла…»

Он тут же постарался отогнать эту мысль. Она не исчезла совсем, только отошла пока в сторонку.

– Физически я чувствовала себя хорошо, но некоторое время назад мне вдруг начали сниться странные сны… – говорила Лидия.

Ей снился Петербург, его улицы, площади и здания, его мосты и каналы. Конечно, не узнать город, в котором она родилась и прожила почти тридцать лет, было невозможно. Город не хотел быть забытым, не хотел отпускать Лидию и вторгался в ее сны. Все было бы вполне объяснимо – тоска по родине, детские сильные воспоминания, – если бы не мелкие поначалу странности.

Темные воды Невы покрывала плывущая кверху брюхом дохлая рыба. На носу одного из кораблей Ростральных колонн вместо обычной скульптуры красовалась голова горгоны Медузы. В знаменитой квадриге над аркой Главного штаба тоже оказалось не все ладно – вместо коней в колесницу были запряжены четыре черных козла.

Коней Клодта на Аничковом мосту сдерживали не красивые мускулистые юноши, а четыре отвратительных человеческих скелета. Волны выносили на гранитные ступени перед каменными сфинксами раздутый труп собаки. Змея под копытами коня «Медного всадника» не была растоптана, а ловко уворачивалась от ударов, поднималась вверх и кусала коня в шею. И вот конь уже падает на передние ноги, и всадник пытается уклониться от смертоносного жала…

– Сначала я не обращала на это внимания, потом кошмары стали повторяться все чаще, потом – каждую неделю. Я боялась засыпать. Муж заметил, что со мной что-то не так, выписал успокоительное, взял отпуск, повез меня в горы.

Свежий воздух помог, но ненадолго. От успокоительных таблеток Лидия чувствовала себя вялой и заторможенной, а кошмары не ушли, только стали какие-то неявные, расплывчатые. Лидия просыпалась в ужасе и отвращении, но не могла вспомнить, что же она видела. У нее началась сильнейшая депрессия. Так продолжалось несколько месяцев, ей становилось все хуже и хуже.

– И тогда я перестала принимать таблетки, – с вызовом сказала Лидия, – я решила бороться с этим самостоятельно.

«Ну не знаю», – усомнился Старыгин, но вслух опять-таки ничего не сказал.

Сны Лидии стали повторяться еще чаще, почти каждый день, без таблеток она видела их яркими и четкими, как…

– Как наяву? – спросил Старыгин.

– Нет, вы слушайте, слушайте…

В ее снах на гранитный причал возле Исаакиевской площади вылезал огромный осьминог и тянул свои щупальца к посетителям летнего ресторана на пристани. А из-за стройной колоннады Казанского собора выглядывал и вовсе жуткий монстр – огромный, одноглазый, чешуйчатый, с длинным изогнутым рогом. Люди разбегались в ужасе, а монстр двигался быстро и целенаправленно, и вот уже накалывал на свой рог какого-то бедолагу.

Или два каменных атланта, бросив портик Эрмитажа без поддержки, стояли друг против друга, скаля зубы в звериной ухмылке, и рвали на части тело женщины, попавшейся им на пути.

А на Дворцовой площади падал Александрийский столп – вдруг каменная громада раскалывалась на огромные глыбы и рушилась, придавливая кучу народа, и только ангел лежал в стороне, целый и невредимый, и дьявольски улыбался.

– Боже мой! – Лидия описывала все так ярко, так выразительно, что Дмитрий Алексеевич не мог не вздрогнуть, представив кошмарные сны наяву.

– Знаете, я переборола свой ужас и заставила себя внимательно всматриваться во все. Не упустила ни одной подробности, ни одной детали, и вот что я поняла.

Лидия посмотрела на него в упор ясными, глубокими зеленоватыми глазами.

– Только не удивляйтесь, но это были картины! – выпалила она. – Понимаете, монстры на них оживали, люди бежали, кричали от ужаса, но это были картины!

– То есть вы хотите сказать…

– Вот именно! – перебила она возбужденно. – Я видела во сне картины, много картин. Судя по всему, нарисовал их один и тот же человек, один и тот же художник, там чувствовалась одна и та же рука, одна и та же живописная манера…

– Да уж, – ввернул Старыгин, – тематика уж больно… интересная, необычная, скажем так, – вряд ли в такой манере работали многие живописцы…

– Можно предположить, что я видела когда-то эти картины, до того, как попала в аварию. Вы поймите, – заторопилась Лидия, заметив искорки вполне понятного недоверия в глазах Старыгина, – эти картины во сне… они такие точные, такие подробные, что это не может быть плодом моего воображения!

«Да отчего же? – подумал Старыгин. – Впрочем, я, конечно, не психиатр…»

– Вы считаете меня сумасшедшей, – с горечью сказала Лидия, – да я ведь и не скрываю, что после аварии не в лучшей форме. Память так ко мне и не вернулась. Если бы вы знали, как это ужасно – помнить о себе так мало! Конечно, муж рассказывал мне, но это же не то – как будто в книжке про себя прочитала. Или фильм посмотрела. Я просто не могла больше этого выносить! Ждать, когда мозг отдохнет и решит, что пора ему включаться в работу! – сказала она не своим, скрипучим голосом. – Слабое утешение!

Тут Старыгин не мог с ней не согласиться.

– Я сказала мужу, что еду в Швейцарию, там открылся новый модный курорт под Лозанной, – Лидия блеснула глазами, – а сама прилетела в Петербург.

Старыгин невольно подумал, что будь у него такая проблемная жена, он бы не стал ей доверять, а самолично препроводил до самого курорта. Или если очень занят, то уж компаньонку какую-нибудь подыскал, сиделку. По телефону бы контролировал. Впрочем, кто их знает, какие у этой пары отношения.

– Я хочу найти этого художника! – страстно воскликнула Лидия.

Глаза ее отливали теперь лиловым, и их взгляд проникал Старыгину прямо в душу.

– Я думаю, что мы были знакомы с ним раньше, раз я так хорошо помню его картины! И когда я встречусь с ним, это поможет мне все вспомнить!

– И как вы собираетесь это сделать? – спросил Старыгин, заражаясь ее верой.

– Боюсь, что это будет очень трудно. – Лидия сникла. – Понимаете, я ведь никого не знаю в этих кругах. Вот, пришла на выставку Алексея Топоркова… и встретила там вас…

Тут Дмитрий Алексеевич вспомнил, при каких обстоятельствах они встретились. Они стояли у Лешиной картины, где дети убегали от чего-то, что нагоняло на них ужас. И эта женщина вдруг сказала, что на картине не хватает башни. А потом слово за слово описала ту самую картину неизвестного итальянского мастера, над реставрацией которой он сейчас работает!

– Вы так и не сказали мне… – начал Старыгин, но внезапно Лидия перебила его.

– Дмитрий, вы должны мне помочь! – В голосе ее звучали слезы. Она схватила его за руку и сжала ее крепко-крепко. Пальцы у нее были тонкие и очень сильные.

– Вы всех знаете, вам не составит труда навести справки об этом художнике.

– Ну… я попробую… – От такого напора Старыгин несколько растерялся. – Правда, сведений очень мало. Можно сказать, их вообще нет. И… вы обещали, что…

– Замечательно! – Лидия улыбнулась ему мимолетно, как будто знала, что улыбка ее совсем не красит – глаза становятся меньше, и морщинки заметнее. – А теперь идемте отсюда! Идемте прочь! И обещаю вам, когда мы найдем того человека, я приглашу вас в ресторан не чета этой забегаловке!

Увидев на тарелке свой засохший бутерброд, который выглядел непристойно, Старыгин не мог с ней не согласиться, однако оставил отчего-то официанту щедрые чаевые.

Спал в эту ночь Дмитрий Алексеевич ужасно. Ночь была теплой и душной, распахнутые окна совершенно не приносили прохлады. Донимали назойливые комары и громкая музыка из дома напротив, там вечеринка продолжалась часов до четырех, слышны были пьяные крики, тосты и оглушительный женский визг. Кто-то мучил гитару, она стонала, как недовольная кошка, так что хотелось позвонить в общество защиты животных. Наконец кто-то из жильцов вызвал милицию, и вечеринка закончилась.

Старыгин, однако, окончательно заснул только часам к пяти утра, снилась ему незнакомая река с берегами, покрытыми экзотическими растениями, он плыл по ней на плоту, ежеминутно опасаясь нападения диких зверей и воинственных туземцев. И вдруг волны вскипели за бортом, и показалась голова огромной анаконды. Плот потерял управление и перевернулся, течение понесло Старыгина вперед. Анаконда вскоре отстала, но он не успел обрадоваться этому факту, поскольку осознал, что река несет его в сторону водопада. Был слышен его нарастающий шум. Старыгин пытался бороться с течением, но, как это бывает во сне, ничего не мог сделать. В самый последний момент ему удалось ухватиться за свисавшую над водой ветку, он подтянулся и упал на берег. Но не успел перевести дух, как из прибрежных зарослей выскочил саблезубый тигр и с рычанием поставил лапы ему на грудь.

Старыгин почувствовал, что сейчас задохнется под тяжестью тигриных лап, и проснулся.

Оказалось, что за окном бушует гроза, ослепительно сверкают молнии, грохочет гром и истерично орет сигнализация всех машин, стоявших во дворе. А на груди Дмитрия Алексеевича лежит кот Василий и трясется от страха.

Кот у Старыгина был боевой, даже слишком, как иногда думал хозяин, рассматривая очередной горшок с цветами, ловко сброшенный с подоконника, или разодранные в клочья занавески, однако грозы боялся ужасно.

Дмитрий Алексеевич несколько минут полежал тихонько, в ожидании, когда успокоится бешено бившееся сердце, затем пристроил кота поудобнее и закрыл глаза. Понемногу тревожное кошачье урчанье превратилось в уютное сонное мурлыканье, и оба – кот и хозяин, заснули крепко и без сновидений.

На следующий день приходился выходной, так что можно было заняться поисками неизвестного автора странных картин, так образно описанных Лидией, прямо с утра.

Дмитрий Алексеевич выдержал привычные капризы кота, который терпеть не мог оставаться один дома. Каким-то образом он научился отсчитывать пять рабочих дней и заранее предвкушал два выходных, когда хозяин не вскакивает с утра пораньше и не мечется по квартире в поисках чистой рубашки, натыкаясь на ни в чем не повинное домашнее животное и даже не извиняясь по этому поводу. В выходные можно поспать подольше, потом после сытного неспешного завтрака снова поваляться в постели. Или на диване под рыжим пледом. Дмитрий Алексеевич подбирал все покрывала под цвет кота Василия, чтобы на них не было заметно рыжей шерсти, которую кот разбрасывал вокруг себя в изобилии, особенно когда сердился на хозяина.

Сегодня кот Василий имел полное право быть недовольным. Хозяин все утро оставался рассеянным, долго думал о чем-то серьезном, барабаня пальцами по столу, и на приглашение кота погладить и пустить на колени ответил решительным отказом. Кот понял уже, куда ветер дует, и ушел обижаться под письменный стол. Однако хозяин этого даже не заметил. Полежав некоторое время на специальном коврике, который заботливый хозяин подложил под стол, чтобы кот Василий мог дуться на него с некоторым комфортом, котяра понял, что ничего не добьется, и обиделся по-настоящему. К тому времени, правда, Дмитрий Алексеевич уже ушел. Едва за ним захлопнулась дверь, кот появился в прихожей. Он потянулся, поточил когти о коврик, лежащий возле двери, царапнул отставшие обои – нехотя, без должного энтузиазма, – распушил хвост поленом и отправился подремать на диван.

У Старыгина имелось множество друзей и знакомых среди музейных работников, искусствоведов и реставраторов, но мир современной живописи он знал гораздо хуже. Конечно, ему приходилось сталкиваться с владельцами галерей и ведущими художниками, но близкой дружбы с ними он не завел. Поэтому он решил обратиться к Леше Топоркову. Уж он-то свой среди представителей художественной богемы и наверняка вспомнит нужного художника!

Дмитрий Алексеевич набрал номер Лешиного мобильника, но тот не отвечал – видимо, по свойственной многим художникам безалаберности забыл положить на счет деньги.

Тогда Старыгин решил поехать к нему без звонка, наудачу.

Леша жил в красивом старинном доме на Петроградской стороне. Фасад дома был украшен огромной мозаичной картиной – бурное море, разбивающиеся о суровые скалы волны, среди которых терпит бедствие одинокий трехмачтовый парусник. Овальные и полукруглые окна в стиле модерн удачно вписывались в свободные места среди зубцов скал и морских валов, так что, казалось, жильцам этого дома мешает спать шум прибоя.

Фасад недавно отреставрировали, и со стороны дом выглядел замечательно. Однако кодовый замок на двери парадной был уже сломан, а когда Старыгин вошел внутрь, то закашлялся от стоящей в воздухе строительной пыли. На первом этаже кто-то делал ремонт, и вся площадка перед дверью квартиры была завалена старыми рамами, отбитыми кусками штукатурки и прочим мусором.

Стараясь не испачкаться, Дмитрий Алексеевич обошел мусорные завалы и поднялся на третий этаж, где обитал Топорков.

Дверь открыла Лена. Она была одета в старый фиолетовый спортивный костюм, голова повязана пестрым платком, в руках – мокрая тряпка.

– Ой, Дима! – Лена заметно смутилась, увидев Старыгина. – А я окна мою… что же ты заранее не позвонил?

– Извини… – проговорил Дмитрий. – Я ненадолго, мне нужно кое-что спросить у Леши…

– Ну, проходи в мастерскую. – Лена посторонилась. – Он работает, но поговорит с тобой с удовольствием.

Старыгин прошел по длинному коридору, завешанному и заставленному холстами в подрамниках – здесь Топорков хранил большую часть своих работ.

Лешина мастерская занимала самую большую и светлую комнату в конце коридора. Дмитрий Алексеевич постучал в дверь и, не дождавшись ответа, нажал на ручку и вошел в комнату.

И тут же смущенно попятился: прямо напротив двери полулежала на старинном кожаном диване совершенно голая, довольно полная женщина лет тридцати, а Леша Топорков стоял над ней с задумчивым и отстраненным видом.

– Левую ногу согни! – проговорил он неуверенно, склонив голову набок. – Это придаст позе большую безысходность… а руку положи вот сюда, на валик…

Тут он услышал скрип входной двери, повернулся и увидел Старыгина.

– А, Дима! – произнес он озадаченно. – Это ты? А я тут, понимаешь, работаю… познакомься, это Лера, моя натурщица… Лера, это Дима Старыгин…

– Очень приятно, – пробормотал Старыгин несколько смущенно, он не привык знакомиться с голыми женщинами. – Дима…

– Лера! – вежливо ответила натурщица и сделала попытку приподняться.

– Лежи! – прикрикнул на нее Топорков. – Я с таким трудом выстроил эту позу! Так чего ты хотел, Дима? Ты извини, я пока буду работать, а то освещение пропадет…

Он отступил к мольберту, прикрыл один глаз и нанес кистью несколько резких ударов по холсту, как тореадор, пронзающий шпагой утомленного быка.

– Извини, что я не вовремя… – проговорил Старыгин, освоившись. – Тут, понимаешь, возник такой вопрос…

– Да все нормально! – Леша нанес картине еще один молниеносный удар и стремительно отскочил, как будто боялся, что картина ему ответит тем же. – У меня же только руки заняты… и еще глаза, конечно… так что у тебя за вопрос?..

– Да вот, понимаешь, такое дело… – Дмитрий Алексеевич не знал, как начать.

Теперь, в этой мастерской, вопрос, который он собирался задать, показался ему глупым и бессмысленным. Пытаться найти приснившуюся Лидии картину и ее автора… это похоже на погоню за призраком. Или на поиски черной кошки в темной комнате. В которой нет никаких кошек – ни черных, ни белых. Однако раз уж он пришел сюда, нужно довести дело до конца.

– Ты ведь знаешь большинство художников в городе, – начал он издалека.

– Ну, ты, конечно, преувеличиваешь! – скромно проговорил Леша и снова ткнул кистью картину. – Но кое-кого, конечно, знаю… если, конечно, их можно считать художниками…

– Тебе никогда не попадались такие картины – на фоне тщательно выписанного городского пейзажа изображены какие-то чудовища, монстры?..

– Чудовища, говоришь? – Топорков покосился на приятеля, почесал переносицу ручкой кисти и снова шагнул к картине. – Это смотря какие чудовища… вот, к примеру, Лиза Липецкая, хозяйка галереи «Велюр», настоящий монстр! Две мои картины продала, а денег не отдает! Не знаю, что делать…

– Или взять, допустим, мою свекровь… – задумчиво проговорила натурщица.

– Во-во! – вскинулся Леша. – Думай про свекровь! У тебя сразу лицо делается такое выразительное! – Он сделал еще несколько быстрых мазков и повернулся к Старыгину. – Так, говоришь, чудовища?

– Ну да, – смущенно ответил Дмитрий Алексеевич. – Например, посреди колоннады Казанского собора лежит огромный осьминог с кабаньей головой и длинными клыками… или на стрелке возле самых Ростральных колонн разгуливает огромная птица с лапами льва и козлиными рогами…

– Ну-ка, ну-ка… – Топорков задумался. – А ведь что-то подобное я видел лет десять назад…

– Леш, мне холодно! – капризным голосом проговорила натурщица. – Может, закончим на сегодня?

– Да ты что! – огрызнулся Топорков. – Лежи! Когда еще будет такое классное освещение? – Он снова набросился на картину, ткнул кистью в нескольких местах и отскочил, любуясь результатом. – Чудовища, говоришь? Осьминоги с рогами?

– Леш, я такую хрень у Никанорыча видела! – подала голос Лера. – Посреди Дворцовой площади холодильник с женской грудью и огромными зубами! Ужас!

– О, точно! – оживился художник. – У Никанорыча на его выставках пару раз мелькали такие картины. Ну, особенного успеха не имели – обычный сюр…

– Не скажи! – возразила натурщица. – Я после этого неделю спать не могла!

– Я тебе про свекровь велел думать! – оборвал ее Топорков. – Так что, Дима, тебе надо к Никанорычу. Он все тебе про эти картины расскажет… а вообще, тебе это зачем?

– Да так… – неопределенно отозвался Старыгин. – Покупатель один интересовался…

Это был необдуманный ответ.

Топорков сразу сделал стойку:

– Покупатель? Что за покупатель? Приводи его ко мне! Зачем твоему покупателю архитектурные чудовища? Покупать нужно настоящую живопись! – И он выразительным взглядом обвел стены мастерской, обвешанные собственными работами. – Самые лучшие инвестиции – это инвестиции в подлинное искусство! Оно никогда не упадет в цене, в отличие от модных коммерческих поделок! Сам знаешь – жизнь коротка, искусство вечно!..

– Да какой-то странный покупатель… – Старыгин пошел на попятную. – Вот вынь да положь ему те картины, ничего другого не хочет… а кто такой Никанорыч?

– Ты Никанорыча не знаешь? – удивился Леша и переглянулся с натурщицей. – Кто ж его не знает?

– Вот я, например, – ответил Старыгин.

– Старик такой, – сообщила натурщица. – У него большой дом в Комарове, он в этом доме раньше выставки устраивал. Когда-то куча народу у него собиралась.

– Ну да, начал еще в восьмидесятые годы, когда все современное искусство было под запретом. Приглашал к себе художников-авангардистов и любителей искусства. Что-то вроде галереи у него было. Потом, в девяностые, когда все это разрешили, он по старой памяти еще устраивал у себя вернисажи, но народ к нему реже выбирался – в городе появилось много официальных галерей. Да и он уже состарился, так что не стало прежнего куража. Но я точно лет десять назад видел у него похожие картины. Так что Никанорыч тебе поможет…

– А у тебя нет его телефона?

– Телефона? – Леша переглянулся с натурщицей, и они дружно расхохотались. – Ты, Дим, Никанорыча не знаешь! Мобильников он в упор не признает, а городской телефон у него в Комарове уже лет пять как за неуплату отключен. Так что поезжай к нему прямо так, без звонка. Тем более Никанорыч почти никуда не выходит. Говорит, ему дома хорошо…

В это время дверь с тихим скрипом открылась, и на пороге появилась Лешина жена Лена.

Судя по всему, она домыла окна и даже успела переодеться. Вместо тренировочного костюма на ней теперь была длинная темно-серая юбка и вязаная кофта неопределенного цвета.

– Не хотите ли чаю? – спросила она голосом радушной, гостеприимной хозяйки.

– Лена, ты окна помыла? – строго спросил ее муж.

– Помыла, Лешенька… – ответила жена смиренным тоном, сложив руки на груди.

– Я тебе мешал?! – выпалил Леша возмущенно. – Ты видишь – мы работаем! Лера, разогни левую ногу! Это придаст образу большую целеустремленность и экспрессию! А левую руку вытяни и подложи под голову…

– Так, может, Дима хочет чаю?

– Леночка, извини, я уже ухожу! – Старыгин двинулся к выходу, но перед самой дверью задержался:

– Так как же мне найти этого Никанорыча?

– Поселок Комарово, Советская улица, дом 4-Б! – крикнула Лера и тут же испуганно осеклась, покосившись на Лешу. Тот сделал зверское выражение лица и замахал рукой своему другу, чтобы поскорее убирался вон.

Старыгин не обиделся, он и сам терпеть не мог, когда мешают работать.

Дачный поселок Комарово расположен на берегу Финского залива. До революции он находился на территории Великого княжества Финляндского и назывался Келломяки. Как и в соседнем поселке Куоккала (который теперь называется Репино), летом здесь собирался весь цвет артистического и художественного Петербурга. Здесь жили знаменитые писатели, художники, артисты. На лесных дорожках и на каменистом морском берегу можно было встретить Федора Шаляпина и Корнея Чуковского, Илью Репина и Леонида Андреева…

Впрочем, и сейчас значительную часть старожилов Комарова составляют представители творческих профессий – писатели, переводчики, киносценаристы.

Старыгин остановил машину неподалеку от вокзала и спросил проходившего мимо интеллигентного старичка:

– Извините, уважаемый, как проехать на Советскую улицу?

Старичок громко запыхтел, как рассерженный еж, и ответил Старыгину:

– Никакой Советской улицы здесь давно нет! Историческая справедливость восстановлена!

– И это вы называете восстановлением справедливости? – выпалил второй старичок, невесть откуда появившийся и почти такой же интеллигентный. – Назвать Советскую улицу именем махрового белогвардейца! Такое могло присниться только в страшном сне! Как известно, сон разума рождает чудовищ!

– Не махрового белогвардейца, а выдающегося деятеля отечественной культуры! – ответил первый старичок. – Тот, кто не помнит прошлого, недостоин будущего!

Старыгин понял, что своим невинным вопросом возобновил старый спор и теперь уж точно не дождется ответа: старички наступали друг на друга, как бойцовые петухи, и обменивались оскорблениями, перемежая их цитатами из классики.

Дмитрий Алексеевич припарковал машину возле станции и подошел к магазину.

И в самой захолустной деревне, и в таком элитном поселке, как Комарово, магазин является важным культурным центром и основным местом распространения информации. Поэтому Старыгин не сомневался, что получит здесь все необходимые сведения.

Перед входом в магазин стояли несколько весьма ухоженных дам пенсионного возраста и оживленно обсуждали рецепты крыжовенного варенья. Старыгин подошел к ним, откашлялся и вежливо задал тот же вопрос.

– Советская? – переспросила первая дама. – Ну как же, она теперь Архиерейская. Это вам нужно сейчас идти по Вокзальной, потом свернуть налево на Садовую, потом направо на Лесную, потом еще раз налево, и будет Архиерейская…

– Ну что вы говорите, Марианна Сергеевна! – перебила ее вторая дама. – Архиерейская – это бывшая Коммунистическая, а молодому человеку нужна бывшая Советская! Так она теперь называется улица Барона Врангеля. Только это не того Врангеля, который белогвардеец, а того, который искусствовед…

Старыгин в свое время много читал о знаменитом русском искусствоведе Николае Врангеле, родном брате генерала Петра Врангеля, возглавлявшего Белое движение в конце Гражданской войны, но его сейчас интересовало совсем другое. Ему нужно было найти пресловутого Никанорыча…

В это время в разговор вмешалась третья дама:

– Молодой человек, вы лучше скажите, чей дом вы ищете. Мы здесь, в Комарове, всех старожилов знаем.

– Может быть, вы знаете Никанорыча?.. – проговорил Старыгин неуверенно. Вряд ли одного отчества достаточно, чтобы найти человека в большом поселке.

– Ну, так бы сразу и сказали! – радостно выпалили все три дамы в один голос. – Кто же его не знает?

– Костик! – окликнула одна из них мальчика лет десяти, который шел мимо, вдумчиво облизывая эскимо. – Покажи мужчине дом Никанорыча, ты ведь как раз туда идешь!

Юный абориген бросил на Старыгина оценивающий взгляд, подхватил языком повисшую на мороженом шоколадную каплю и задумчиво проговорил:

– Фараон!

– Что? – переспросил Дмитрий Алексеевич. – Да нет, с чего ты взял? Я вовсе не из милиции!

– При чем тут милиция? – Мальчик захлопал глазами. – Купите мне эскимо «Фараон», и я вас отведу к Никанорычу. Мы живем в эпоху рыночной экономики, значит, всякий труд должен быть оплачен. Лично я считаю, что это справедливо.

– Но ты же еще свое эскимо не доел!

– Оно уже кончается, и меня ждет тусклое, безрадостное существование!..

– Какая, однако, у нас продвинутая, прагматичная молодежь! – вздохнул Дмитрий Алексеевич и купил сообразительному мальчику требуемое мороженое.

Получив свое, Костик зашагал по обсаженной елками улице, не оглядываясь на Старыгина и подбивая ногой еловые шишки. Через несколько минут они миновали дорожный указатель «Осторожно, ежики» и свернули влево.

К этому времени Костик прикончил второе эскимо и с сожалением оглянулся на своего спутника:

– Ну вот, видите тот зеленый дом с башенкой? Вот там он и живет, ваш Никанорыч. Только я дальше не пойду, у меня с ним напряженные отношения.

– На какой почве? – поинтересовался Старыгин.

– На почве красной смородины. Я так считаю, что раз он ее все равно не собирает, значит, справедливо будет поделиться с соседями, а он меня крапивой…

С этими словами Костик свернул с дорожки и скрылся за высоким забором.

Дом Никанорыча представлял собой большое, запущенное, слегка покосившееся строение, расположенное в глубине неухоженного участка. Когда-то, несомненно, и дом, и участок были красивыми, но с тех пор прошло много лет. Краска на доме облупилась и утратила первоначальный цвет, окна кое-где были разбиты и вместо стекол заколочены кусками фанеры. Дорожки сада заросли крапивой и лопухами, и на всем ощущалась печать запустения.

Впрочем, как встречаются старые люди со следами былой красоты, так и этот дом носил на себе несомненный отпечаток былой привлекательности. Крышу его увенчивала затейливая башенка, на окнах кое-где сохранились нарядные резные наличники, рамы веранды были застеклены красными, зелеными и синими стеклами.

Старыгин остановился у калитки и окликнул хозяина.

Откуда-то из глубины сада донесся хриплый, каркающий, надтреснутый голос:

– Заходите! Я сейчас приду!

Дмитрий Алексеевич толкнул калитку и вошел в сад.

Он тут же оказался по пояс в высокой траве, вокруг него дружно гудели и жужжали насекомые. Кое-как пробившись сквозь густые заросли бурьяна к шаткому крыльцу, Старыгин снова остановился. Наконец откуда-то сбоку, из-за разросшихся кустов, вынырнул высокий старик в черном кителе без погон и галошах на босу ногу. В руке у него было пустое ведро.

– Здравствуйте, – проговорил Дмитрий Алексеевич, с интересом разглядывая хозяина. – Извините, я знаю только ваше отчество. Вы ведь Никанорыч?

Старик взглянул на гостя из-под густых седых бровей и пробормотал неприязненно:

– А вам-то зачем? Возьмете свое, расплатитесь – и поминай как звали…

– О чем это вы? – удивленно переспросил Старыгин.

– Да известно о чем… заходите! – Хозяин поднялся по крыльцу, которое жалобно заскрипело под его ногами, открыл входную дверь и прошел в сени, придержав дверь перед Старыгиным.

В сенях, громко кряхтя и потирая поясницу, он снял галоши и переобулся в огромные войлочные тапки без задника. Затем ткнул пальцем куда-то в угол:

– Ну, вот оно!

Там, куда он показал, валялись на дощатом полу несколько старых оловянных подсвечников и помятая медная сковорода.

– Что – оно? – недоуменно переспросил Старыгин.

– Ну, вы же пришли за цветным металлом? – сухо осведомился хозяин. – Забирайте, платите, сколько положено, и проваливайте. Мне с вами беседы разводить некогда…

– Извините, но вы меня с кем-то перепутали! – перебил его Старыгин. – Я пришел вовсе не за металлом!

– А за чем же еще? – Старик пристально взглянул на гостя, седые брови удивленно поднялись.

– Ведь вы раньше устраивали в этом доме выставки современного искусства. Я хотел бы поговорить с вами об этом.

– Вспомнили! – проговорил Никанорыч насмешливо. – Видать, медведь в лесу умер или рак на горе свистнул! Ну ладно, раз так – проходите в дом, я вас чаем напою.

Он толкнул дверь и вошел в большую полупустую комнату.

В центре комнаты стоял круглый стол, накрытый полуистлевшей бархатной скатертью, возле него – пара шатких венских стульев. Стены комнаты были когда-то оклеены зеленоватыми обоями, но они давно выцвели и протерлись, а кое-где свисали рваными лоскутами. Правда, тут и там на стенах виднелись более яркие прямоугольники, сохранившие первоначальный цвет обоев, – должно быть, в тех местах, где на стенах висели картины.

– Где стол был яств, там гроб стоит! – процитировал старик классику. – Где пиршеств раздавались лики, Надгробные там воют клики И бледна смерть на всех глядит! – продолжил Дмитрий Алексеевич цитату.

– Вот как? – Старик с интересом взглянул на гостя. – А вы, видать, достаточно начитанный молодой человек! Мало кто сейчас помнит эти стихи!

– Гаврила Романович Державин, «На смерть князя Мещерского». Кстати, меня здесь уже не первый раз называют молодым человеком. В моем возрасте это лестно…

– Какие ваши годы! – Взгляд Никанорыча заметно потеплел, узкие губы сложились в улыбку. – Для меня вы действительно молодой человек! Сколько вам – лет сорок?

– Сорок три, – вздохнул Дмитрий Алексеевич.

– Совсем мальчишка! – покровительственно усмехнулся хозяин. – Присаживайтесь…

Старыгин опустился на один из стульев, и тот подозрительно заскрипел.

– Так что вас ко мне привело? – осведомился хозяин, усаживаясь напротив Старыгина. – Неужели какая-то газета решила написать о моих былых выставках?

– Нет, к сожалению… – Старыгин потупился. – Это интерес скорее личного плана. Я хотел спросить вас об одном художнике, который у вас выставлялся.

– О ком именно? – Никанорыч склонил голову, пристально глядя на гостя выцветшими от возраста, но все еще живыми и пронзительными глазами. – Не думайте, что я в полном маразме. Внешность обманчива. Память у меня хорошая, в особенности в том, что касается современной живописи. Я помню не только каждого художника, который у меня выставлялся, но почти каждую картину! И скажу вам честно – это единственное, что меня по-прежнему интересует. Тем более если находится такой собеседник, который помнит наизусть стихи Гаврилы Романовича Державина…

Старыгин обрадовался: ему удалось найти ключ к этому вздорному старику, верный тон. И если он, как говорит, действительно так хорошо все помнит, сейчас прояснится все, ради чего Дмитрий Алексеевич проделал эту дорогу…

– Замечательно! – Старыгин придвинулся чуть ближе, доверительно понизил голос и проговорил:

– На одной из ваших выставок были представлены довольно странные картины…

– Современная живопись многим кажется странной! – хмыкнул Никанорыч. – Талант всегда немного странный… только посредственность понятна и привычна каждому. Не могли бы вы выразиться несколько поконкретнее?

– Разумеется… на этих картинах были достаточно подробно и реалистично изображены виды города – Дворцовая площадь, Смольный, Казанский соборы, но рядом с ними находились какие-то кошмарные чудовища – осьминог с кабаньей головой и огромными лопастями, птица с львиными лапами…

Старика как будто подменили. Он вскочил, опрокинув стул, побагровел, замахал руками, как лопастями ветряной мельницы, и двинулся на Старыгина:

– Вон! Убирайтесь вон! Чтоб ноги вашей здесь больше не было! Сейчас же вон из моего дома!

– Но в чем дело? – Дмитрий Алексеевич вскочил со стула и попятился, невольно заслоняясь от рук старика, беспорядочно метавшихся в воздухе. – Что я вам сделал?

– Он еще спрашивает! – Никанорыч наступал на гостя, размахивая руками и брызгая слюной. – Обманом проник в дом! Втерся в доверие! Державина читал!

Он вытолкал Старыгина в сени, потом – на крыльцо, продолжая выкрикивать что-то несуразное:

– Так и передай ему – Никанорыч еще в своем уме! Никанорыч еще не в маразме!

«Именно это и похоже на самый настоящий старческий маразм! – думал Старыгин, отступая к калитке. – Бессмысленные выкрики, резкие перепады настроения, истеричное поведение…»

– Так ему и передай! – повторил старик, остановившись на крыльце и тряся костлявым кулаком.

– Кому передать? – недоуменно спросил Дмитрий Алексеевич, протискиваясь через калитку.

– Ты отлично знаешь кому! – гремел Никанорыч. – Хозяину своему передай! Знать его не желаю!

Старыгин недоуменно пожал плечами и в полной растерянности побрел прочь по улице.

Возле калитки противоположного дома стояла седенькая старушка в джинсовой панаме. Сочувственно взглянув на Дмитрия Алексеевича, она проговорила:

– Выгнал? Никанорыч, он такой! Скандалист, каких мало! Вы не расстраивайтесь, молодой человек! Он с мужчинами почти со всеми так. Непременно наорет. Вот с женщинами – совсем другое дело! С женщинами он – настоящий джентльмен! – И старушка кокетливо поправила свою панамку.

Как ни странно, после этих слов Старыгин несколько приободрился. Пройдя еще немного по улице, он достал мобильный телефон и набрал номер Лидии.

Услышав в трубке знакомый волнующий голос, он рассказал ей о своем неудачном посещении комаровского отшельника и под конец предложил:

– Мне кажется, он что-то знает о тех картинах, просто я не сумел найти к нему нужного подхода. Может быть, вы приедете сюда и сами попробуете его разговорить? Думаю, что с вами Никанорыч будет более откровенен.

Лидия неожиданно легко согласилась.

Оказалось, что она недалеко от вокзала и сможет приехать на электричке примерно через час.

Старыгин вернулся на станцию, проведал свою машину и устроился за столиком небольшого летнего кафе, заказав чашку кофе.

Кофе оказался неожиданно приличным, погода стояла замечательная, и настроение его, испорченное стычкой с Никанорычем, постепенно улучшилось. В самом деле, сегодня у него выходной, он проведет его на свежем воздухе в обществе весьма интересной женщины. Они навестят нелюдимого старика, и если верить словам соседки, с Лидией он окажется гораздо сговорчивее, и она выяснит у него все, что ее интересует. А если старик не сможет ответить на ее вопросы, то, несомненно, даст хоть какую-нибудь ниточку. Лидия очень хорошо умеет убеждать, это Старыгин понял еще вчера.

В самом деле, вот же он, Старыгин, увлекся поисками неизвестного художника, хотя у него совсем другие заботы – ему бы нужно выяснить, что Лидия знает про ту картину неизвестного итальянского мастера шестнадцатого века, реставрацией которой он сейчас занят. Вот, кстати, можно будет расспросить ее об этом после того, как они побеседуют с Никанорычем. Погода отличная, они спустятся к заливу, побродят по берегу, потом пообедают в одном из этих новых ресторанчиков прямо на пляже.

От такой приятной перспективы Дмитрий Алексеевич приободрился и встретил прибывшую электричку широкой жизнерадостной улыбкой.

Вышли люди, в основном молодежь, нагруженная рюкзаками и палатками, – суббота, погода отличная, настроение еще лучше. Затем несколько припоздавших отцов семейства с набитыми сумками, живенький дедок с ярким воздушным змеем – его встречали трое внуков, и две тетки деревенского вида с пустыми тележками – эти с рынка, продавали цветы и зелень.

Лидии среди пассажиров не было. Старыгин не успел огорчиться по этому поводу, потому что следующая электричка остановилась у перрона уже через полчаса.

Дмитрий Алексеевич встал из-за столика и неторопливо направился к платформе.

Лидию он заметил издалека, и сам удивился волнению, охватившему его при виде ее высокой стройной фигуры. Сегодня она оделась по-дачному – джинсы, кроссовки, яркая полосатая маечка. Джинсы красиво облегали бедра, а трикотажная маечка давала понять, что женщина не только стройна, но имеет вполне соблазнительные формы.

Дмитрий Алексеевич хотел было сказать Лидии комплимент – не дежурный, а самый искренний, но вовремя сообразил, что он окажется некстати.

Лидия выглядела очень взволнованной, движения ее были резки и порывисты, глаза метали лиловые молнии и казались огромными на бледном лице. Волосы не были заколоты гладко, как в прошлый раз, а свободно разметались по плечам.

Перед Старыгиным стояла совершенно другая женщина, он подумал даже, что к этой, сегодняшней Лидии он не посмел бы подойти там, на выставке.

В машине Лидия причесалась, заколола волосы и чуть тронула губы неяркой помадой. Затем накинула скромную серую курточку и улыбнулась Старыгину. Теперь она выглядела гораздо спокойнее.

– Что-то он мне скажет… – задумчиво пробормотала она, взглянув на себя в панорамное зеркало, – я так волновалась, а теперь уже жду этой встречи с нетерпением. Жду и надеюсь…

У Старыгина язык не повернулся сказать ей, что старик, возможно, в маразме и ничего дельного не вспомнит. Или вспомнит, но заупрямится и выгонит их вон.

«Пускай сама с ним разбирается, – подумал он, – я и так сделал все, что мог».

На этот раз Старыгин знал дорогу, поэтому они доехали до дома Никанорыча, не плутая по улицам с измененными в последние годы названиями.

Калитка была распахнута.

Старыгин на мгновение замешкался: кажется, уходя отсюда час назад, он ее закрыл. Впрочем, это неважно…

Он двинулся к крыльцу по заросшей травой тропинке и вдруг увидел, как входная дверь дома с грохотом распахнулась и на крыльцо выкатился толстый пожилой человек с выпученными глазами. Увидев Старыгина и его спутницу, он широко раскинул руки, как собирающаяся взлететь ворона, и попытался что-то выкрикнуть, но слова застряли у него в глотке, как рыбья кость.

Дмитрий Алексеевич застыл на месте от охватившего его скверного предчувствия.

Толстяк хлопнул руками, от этого сотрясения слова выскочили у него из горла, и он истошно выкрикнул неожиданно тонким, пронзительным голосом:

– Убили!

– Кого – Никанорыча? – переспросил Старыгин, холодея.

– Никанорыча! – подтвердил толстяк, снова раскидывая руки. – Милицию! Милицию нужно вызвать!

На улице возле дома уже появились зеваки.

Старыгин, подчиняясь какому-то внутреннему голосу, взбежал по крыльцу, миновал сени, открыл дверь комнаты…

Никанорыч сидел на том же венском стуле, что и во время разговора со Старыгиным. Только голова его была неестественно запрокинута назад, рот широко открыт, руки сведены за спиной, а глаза выпучены от невыносимой боли.

Дмитрий Алексеевич по инерции сделал еще один шаг вперед, оказавшись рядом с мертвым стариком. И тут во рту Никанорыча что-то тускло блеснуло.

Старыгин наклонился над мертвецом, чтобы разглядеть источник блеска, хотя что-то внутри удерживало его от этого шага. Видимо, какой-то защитный механизм хотел уберечь его от того, что открылось его глазам.

Во рту старика тускло блестел мутно-серебристый металл, который перекрывал его глотку чудовищной пробкой.

Рассудок Старыгина отказывался понимать то, что он видел.

Это было слишком ужасно для того, чтобы быть правдой. Это не могло быть правдой.

Дмитрий Алексеевич невольно отвел взгляд от Никанорыча, чтобы не смотреть на это… и тут он увидел на столе ковш. Самый обычный ковшик, в каких варят кашу на завтрак или разогревают молоко. Только этот ковшик до сих пор распространял жар, от которого обуглилась старая бархатная скатерть.

И вместо каши на дне ковшика мрачно блестел тускло-серебристый металл.

Старыгин вспомнил оловянные подсвечники на полу в сенях, и ужасная правда постепенно проступила в его сознании. Так на детской переводной картинке постепенно проявляется цветок, или автомобиль, или космическая ракета.

Только на этот раз проявлялось такое, что может породить только ночной кошмар.

После ухода Дмитрия Алексеевича к Никанорычу пришел кто-то еще.

Этот кто-то связал старика (Дмитрий Алексеевич увидел его руки, связанные за спиной обрывком бельевой веревки, глубоко врезавшейся в дряблую старческую плоть). Затем этот кто-то, воспользовавшись газовой плиткой, растопил в ковше оловянный подсвечник… и влил в горло несчастного расплавленный металл!

О таком ужасном способе убийства Старыгин читал только в средневековых манускриптах, посвященных чудовищным пыткам и казням, которым подвергали еретиков.

Старыгин попятился, не сводя широко открытых глаз с мертвого старика.

Комната закружилась перед его глазами, как будто он ехал на карусели. Перед ним плыли выцветшие, порванные обои с квадратными пятнами на месте картин, круглый стол, застеленный истлевшей скатертью, мертвый старик на стуле…

На полу возле правой ножки стула что-то блеснуло.

Старыгин тряхнул головой и глубоко вдохнул, чтобы преодолеть головокружение. Комната постепенно замедлила вращение, потом совсем остановилась, как будто хозяин карусели нажал кнопку выключателя. Дмитрий машинально протянул руку к маленькому блестящему предмету, валявшемуся на полу, спрятал его в карман…

В это время в комнату вошла Лидия.

– Что здесь случилось? – спросила она растерянно. – Это тот самый человек, о котором вы говорили?

– Да… – неохотно проговорил Старыгин и преградил ей дорогу к трупу. – Вам не нужно этого видеть…

– Да что случилось? – повторила женщина, бледнея.

Но Дмитрий Алексеевич уже настойчиво подталкивал ее к выходу из комнаты.

Они миновали сени, вышли на крыльцо.

Старыгин глотнул свежий, душистый сосновый воздух, и ему стало чуть легче. Однако перед глазами его все еще стояла страшная картина – мертвый старик с запрокинутой головой… старик с залитым оловом горлом…

На улице перед калиткой уже собралась приличная по здешним меркам толпа – человек пять-шесть. В центре этой толпы стоял тот самый толстяк, с которым Старыгин столкнулся на пороге. Взмахивая руками, как перепуганная ворона крыльями, он своим неестественно высоким голосом рассказывал окружающим, какой испытал шок, наткнувшись на мертвое тело.

Увидев выходящего из дома Старыгина, толстяк возбужденно воскликнул:

– Вот, молодой человек тоже его видел! Он не даст соврать! Он подтвердит!

В это время к калитке подкатила черная машина с милицейской мигалкой.

Машина затормозила, дверцы распахнулись, и на улицу вывалились четверо парней в потертых кожаных куртках, до боли похожие на героев популярного милицейского сериала.

– Что у нас случилось? – осведомился старший, оглядев присутствующих неодобрительным взглядом.

– Убийство! – выпалил толстяк, выступив вперед и снова раскинув короткие руки.

– Не забегай вперед, папаша! – поучительно проговорил милиционер, мигнув одному из своих спутников, который тут же скрылся в доме. – Насчет убийства мы еще должны разобраться!

Парень в черной куртке вернулся и что-то прошептал на ухо своему шефу. Тот крякнул и почесал затылок.

– Ну что, я же говорил – убийство! – взволнованно повторил толстяк.

– Не спеши с выводами, папаша! Пока можно говорить только о мертвом теле. Кто его обнаружил?

– Я, – честно признался толстяк. – Дело в том, что я зашел к Никанорычу, чтобы узнать…

– Момент! – перебил его милиционер. – Кто такой Никанорыч? Потерпевший? Имя, фамилия!

– Не знаю, – толстяк пожал плечами, – его все только так и называли – Никанорыч…

– Ладно, – смилостивился парень, – разберемся. Выясним. Узнаем. Все в свое время. Так зачем конкретно вы, папаша, зашли к Никанорычу… тьфу, к потерпевшему?

– Я к нему зашел, чтобы узнать, какие сегодня отменены электрички. Никанорыч всегда это знает, хотя почти никогда не выходит из дома… у него все насчет электричек спрашивают…

– Имя, фамилия? – строго осведомился милиционер.

– Да я же говорю – его все называли Никанорыч… а имени и фамилии никто не знает!

– Я про вас спрашиваю!

– А… Якубович Борис Григорьевич.

– Место работы, должность?

– Кинокритик, – смущенно признался толстяк.

– Это еще что за работа?

– Как бы вам объяснить? Статьи пишу про кинофильмы… участвую в обсуждениях нового отечественного и зарубежного кино… в круглых столах, и тому подобное…

Милиционер насмешливо переглянулся со своими коллегами, тяжело вздохнул и проговорил, обращаясь к толстяку, как к непонятливому ребенку:

– Я вас не про это спрашиваю, я сам тоже люблю с приятелями за столом про кино потрендеть. А я вас конкретно спрашиваю: где вы работаете? И на какой должности?

– Ну, молодой человек, как вы не понимаете…

– Я-то все очень хорошо понимаю! – набычился милиционер. – А вот вы никак не хотите понять! Ну, чтобы вам проще было – трудовая книжка у вас где лежит?

– Дома.

– Ну, так бы сразу и сказали – безработный! – Милиционер что-то черкнул в своем блокноте.

– Какой же я безработный! – возмутился толстяк. – Я, между прочим, член Российской академии кино и телевидения!..

– Тьфу! – милиционер покрутил головой. – Я же и забыл, что это, блин, Комарово. Здесь каждый или академик, или уж на худой конец профессор… короче, гражданин академик, что вы можете нам сообщить в качестве свидетеля?

– Я же говорю – пошел я к Никанорычу насчет электричек узнать. В этом году их очень часто отменяют. Особенно в будние дни. В выходные еще ничего, придерживаются расписания, а в будние – это просто кошмар…

– Папаша, не отвлекайтесь! – оборвал его милиционер. – Давайте по делу!

– Значит, так… – продолжил кинокритик. – Сначала возле калитки его окликнул, но он не отозвался. А я знаю, что он плохо слышит. Подошел к дому, поднялся на крыльцо и снова его окликнул. Опять не отвечает. Смотрю – дверь открыта, ну, я и вошел… а там… – Свидетель побледнел, покраснел, снова взмахнул руками от полноты чувств.

– Ладно, понятно! – оборвал его милиционер. – Вы на месте преступления ни к чему не прикасались? Не трогали руками вещественные доказательства?

– Нет, как можно! – заверил его кинокритик. – Я же знаю, что этого нельзя делать…

– Откуда такая осведомленность? – насторожился милиционер. – Вы что, гражданин, ранее судимы? Привлекались по статьям Уголовного кодекса?

– Да что вы! – возмутился свидетель. – Никогда! Не был, не имел, не состоял, не привлекался! Я вообще, к вашему сведению, чрезвычайно законопослушный человек! А осведомленность моя исключительно на основе просмотра кинофильмов!

– Понятно. – Милиционер снова что-то записал в блокноте.

– Я ни к чему не прикасался, – повторил кинокритик. – А вот вы спросите молодого человека… – И он указал на Старыгина.

– А что, гражданин тоже был на месте преступления? – насторожился милиционер.

– А как же! – Свидетель снова всплеснул руками. – Я его встретил на крыльце, предупредил, что Никанорыч… извиняюсь, потерпевший убит, но он все равно вошел в дом…

– Интересно! – милиционер повернулся к Старыгину. – Имя, фамилия, место работы?

Дмитрий Алексеевич представился, назвал место работы и протянул милиционеру водительские права. Тот внимательно ознакомился с документом, сверил фотографию с оригиналом и наконец вернул права владельцу.

– Значит, Дмитрий Алексеевич, вы тоже хотели поговорить с потерпевшим? И на какую тему? Тоже насчет электричек?

– Нет, почему же… я вообще на машине приехал. А поговорить я с ним хотел по профессиональному вопросу…

Он хотел добавить, что разговор был о картинах, но что-то его остановило, и Старыгин замолчал.

– Я извиняюсь! – раздался из толпы зевак негромкий голос. – Я, конечно, извиняюсь, может быть, это не мое дело, только этот молодой человек сегодня уже был у Никанорыча…

Старыгин обернулся и увидел старушку в джинсовой панамке, которую встретил, первый раз выйдя от Никанорыча.

– Так! – Милиционер заметно оживился и приготовил свой блокнот. – Попрошу помедленнее и в подробностях. Во-первых, свидетельница, ваша фамилия…

– Вера Сигизмундовна Зайончковская! – представилась старушка, кокетливо поправив панамку. – Вдова Антона Антоновича Зайончковского! Ну, того самого, вы знаете…

– Допустим, – неуверенно проговорил милиционер. – Так что, вы утверждаете, что гражданин Старыгин уже был сегодня в доме потерпевшего?

– Совершенно верно. – Старушка кивнула. – Я видела, когда он вышел из его дома.

– В какое время это было?

– В тринадцать часов двадцать одну минуту.

– Откуда такая точность? – Милиционер недоверчиво взглянул на почтенную вдову.

– Я вам все объясню! – засуетилась старушка. – Я племянницу из города ждала, Анастасию, и поэтому прислушивалась к электричкам, чтобы, значит, ее не пропустить, племянницу свою. Электричку тринадцать ноль семь отменили, следующая была в тринадцать двадцать одну, и я как раз ее услышала, и тут вижу – вот этот молодой человек выходит из дома Никанорыча…

– Понятно! – милиционер повернулся к Старыгину. – Значит, вот какие обнаруживаются интересные подробности! Выходит, Дмитрий Алексеевич, вы находились в доме потерпевшего приблизительно в то самое время, когда наступила его смерть. Таким образом, вы имели полную возможность…

– Но он был тогда жив! – проговорил Старыгин и повернулся к старушке. – Ведь вы видели…

– Совершенно верно! – подтвердила та. – Никанорыч его выпроводил из дома, он на него громко кричал…

– То есть у гражданина Старыгина была с потерпевшим ссора? – вкрадчивым голосом проговорил милиционер. – То есть у него была не только возможность совершить убийство, но и мотив!.. – И он что-то застрочил в своем блокноте.

– Какой мотив?! – возмутился Старыгин. – Он был просто вздорный старик! Характер у него был отвратительный! Если бы всех вздорных стариков убивали…

– Так… запишем… вы испытывали к потерпевшему личную неприязнь… Очень хорошо!..

– Постойте! – Старыгин завертел головой, как будто ожидал от кого-то поддержки. – Но ведь свидетельница видела, что он… Никанорыч… был жив, когда я выходил из его дома!

– Действительно!.. – Милиционер перечитал свои записи и с сожалением вздохнул. – Он с вами ссорился, значит, был жив. В моей практике еще не было случая ссоры с покойником. Но это ничего не значит. Так или иначе мотив у вас имелся, вы могли выйти из дома, а потом незаметно вернуться…

В это время к калитке подкатила еще одна милицейская машина. Из нее вышел невысокий озабоченный мужчина с небольшим чемоданчиком, по-видимому, судебно-медицинский эксперт. Он вполголоса переговорил со старшим милицейской группы, и они двинулись к дому. На полпути к крыльцу милиционер остановился, обернулся и строго сказал Дмитрию Алексеевичу:

– Гражданин Старыгин, предупреждаю вас – никуда не выезжайте из города. У следствия, несомненно, появятся к вам вопросы.

«Дожил! – горько подумал Старыгин. – И отчего я вечно попадаю во всякие сомнительные истории? Хорошо хоть сразу наручники не надели и не задержали до выяснения. А то народ здесь приличный, сраму не оберешься…»

– Что же случилось? – растерянно спросила Лидия, когда они отъехали от Комарова на приличное расстояние.

Старыгин сосредоточился на дороге и не спешил отвечать. Он и сам бы хотел знать ответ.

– За что убили этого несчастного нищего старика? – продолжала Лидия.

– Не знаю, – отрывисто бросил Старыгин, – возможно, какие-нибудь бытовые разборки, сведение счетов. Старик ведь собирал цветные металлы и продавал их скупщикам, а это весьма криминальный бизнес.

Он сам не верил в то, что говорил. Если бы Никанорыча убили из-за небольших денег или на бытовой почве, как говорят в милиции, то его просто пырнули бы ножом или ударили по голове тем же подсвечником. Не надо служить в милиции, чтобы понять: вряд ли мелкие бандиты выбирают такой сложный и изысканный способ убийства. Это что-то средневековое, а в истории они не сильны, им и в голову не придет влить человеку в горло расплавленное олово.

От воспоминаний Старыгина передернуло, как будто в салоне машины внезапно наступила зима.

– Я виновата, – тотчас откликнулась Лидия, – это все из-за меня. Если бы мы не встретились…

Старыгин резко затормозил, свернул на обочину шоссе и повернулся к Лидии.

– Вы ни в чем не виноваты, это досадная случайность, – сказал он с излишней горячностью, – вы давно не были в России, у нас такое встречается. Одинокий старик занимался смутными делами, якшался со всякой швалью…

Он сам не слишком верил в то, что говорил, но Лидия, похоже, поверила.

– Жаль, что я не успела с ним поговорить, – сокрушалась она, – возможно, отыскался бы хоть какой-то след тех картин… хоть какая-то ниточка…

– Я что-нибудь придумаю, – успокоил ее Старыгин, плавно трогая машину с места, – я найду еще кого-нибудь, кто нам поможет… кто что-нибудь вспомнит…

Он употребил местоимение «нам», и Лидия не возражала. Она улыбнулась ему благодарно и погладила по руке.

Проводив Лидию, Старыгин ехал домой в самом скверном расположении духа.

Ему пока ничего не удалось узнать о таинственных картинах и их авторе, а он уже попал под подозрение в убийстве.

Да и само то, что несчастного Никанорыча убили буквально через несколько минут после его визита, очень не нравилось Дмитрию Алексеевичу.

Конечно, это могло быть простым совпадением, но Старыгин не верил в совпадения.

И, что тоже немаловажно, он так и не успел спросить Лидию, что она помнит о той картине неизвестного итальянского мастера, что находилась у него в работе. А ведь именно с этого и начиналось их знакомство. И он собирался выяснить сегодня этот важный вопрос. Но не успел. А честно говоря, забыл, после ужасных событий это совершенно вылетело у него из головы.

Плохо, подумал Дмитрий Алексеевич, все плохо.

Задумавшись, он едва не проскочил перекресток на красный свет. Резко затормозив, он откинулся на сиденье машины и почувствовал в боковом кармане какой-то жесткий предмет. Дмитрий Алексеевич вспомнил, что положил туда блестящую вещицу, которую подобрал возле трупа Никанорыча.

Он достал этот предмет, поднес его к свету…

У него на ладони лежал оловянный солдатик.

Маленькая, ярко раскрашенная фигурка с винтовкой. Нарядный синий мундир, перекрещенный желтыми ремнями портупеи, красные штаны, заправленные в высокие сапоги, лихо заломленный черный кивер. Все вместе придавало солдатику бойкий и залихватский вид, так что Старыгину невольно вспомнился стойкий оловянный солдатик из сказки Андерсена.

Солдатик был изготовлен тщательно и аккуратно, с большим искусством – были видны лихо закрученные усы, желтая кокарда на кивере, неизвестный мастер передал даже выражение лица – решительное и воинственное.

Старыгин задумался.

Может быть, солдатика потерял возле трупа убийца? А может, он не потерял его, а оставил там специально? Ведь смерть Никанорыча наступила именно от расплавленного олова… оловянный солдатик может быть оставлен со значением…

Он убрал солдатика обратно в карман. В конце концов, убийство Никанорыча его не касается. Пускай им занимается милиция. Его интересуют картины – городские виды с чудовищными химерами. Однако со смертью Никанорыча оборвалась единственная ниточка, которую ему удалось нащупать…

Старыгин часто заходил в небольшой антикварный магазин, расположенный в центре города, в Тележном переулке, отходящем от Старо-Невского проспекта на полпути между Московским вокзалом и Александро-Невской лаврой.

Раньше этот переулок был невзрачным и запущенным, вполне оправдывая свое дореволюционное название. В последнее же время муниципальные власти привели его в порядок, закрыли переулок для транспорта, вымостили аккуратной тротуарной плиткой, расставили везде, где только можно, ящики и горшки с цветами и даже высадили кусты чайных роз.

Преобразившийся переулок заслуживал нового названия, и его переименовали в Тележный бульвар.

Дмитрий Алексеевич оставил машину на углу и прошелся по новоиспеченному бульвару, разглядывая нарядные витрины магазинов и столики летних кафе, уютно разместившиеся между горшками с геранью и петунией.

Наконец он подошел к антикварному магазину и задержался перед его витриной.

Этот магазин он посещал не от нечего делать, и даже не из профессионального интереса к предметам старины, хотя среди всякого старинного хлама изредка попадались интересные вещицы и настоящие редкости.

На самом деле интерес его был сугубо профессиональный: Дмитрий Алексеевич осматривал выставленные в магазине антикварные предметы мебели, чтобы отыскать доски, пригодные для реставрации старинной живописи.

Известно, что, прежде чем живописцы начали писать картины масляными красками на специальном грунтованном холсте, они работали темперой, то есть краской на основе клея или яичного желтка, по деревянной доске.

Масляную живопись, наиболее распространенную в наше время, изобрели в пятнадцатом веке нидерландские художники, скорее всего знаменитые братья Хуберт и Ян Ван Эйк.

Художники итальянского Возрождения использовали как основу для своих картин доски из ореха и бука, дуба и грушевого дерева, ясеня и клена. В каждой итальянской провинции были свои излюбленные сорта древесины, поэтому дерево доски служит одним из признаков для определения живописной школы.

Занимаясь реставрацией итальянской живописи, Старыгин нуждался в хороших старых досках.

Достать в наше время хорошую, тщательно высушенную доску очень сложно, поэтому он и обходил антикварные магазины, внимательно осматривая шкафчики и шифоньеры, тумбочки и этажерки в поисках хорошей буковой или ясеневой доски. Иногда ему приходилось приобретать целый платяной шкаф ради единственной полки, сделанной из хорошего грушевого дерева.

Итак, Дмитрий Алексеевич задержался возле витрины антикварного магазина.

Витрина его очень заинтересовала. Дело в том, что в ней была выставлена целая композиция, представляющая сражение двух отрядов оловянных солдатиков.

Наверное, эту композицию здесь выставили уже очень давно, просто Старыгин не обращал на нее внимания. До последнего времени оловянные солдатики его не интересовали, он даже в детстве в них не играл, предпочитая им машинки и самолеты. Но сейчас он заинтересовался оловянной армией, поскольку форма одного из отрядов очень напоминала форму того солдатика, которого он нашел в Комарове, возле трупа старика Никанорыча.

Точно такие же синие мундиры, желтые ремни портупей, красные штаны, черные кивера…

Старыгин толкнул дверь магазина и вошел внутрь.

Дверной колокольчик звякнул, сообщая хозяину (вернее, хозяевам) магазина о появлении покупателя.

Владели этим магазинчиком два брата-близнеца – два старых холостяка, Глеб Борисович и Борис Борисович. Маленькие, тщедушные, с розовыми аккуратными лысинами в обрамлении седых кудряшек, они были похожи, как две капли минеральной воды без газа.

Сейчас оба владельца сидели за прилавком, внимательно разглядывая в две лупы какую-то монету.

Поздоровавшись с ними, Старыгин спросил, нет ли у них для него каких-нибудь подходящих досок.

– Принесли тут на днях один неплохой шифоньерчик! – проговорил один из владельцев, то ли Борис, то ли Глеб. – Вас могут заинтересовать внутренние полки – хороший выдержанный бук середины девятнадцатого века…

Он переглянулся с братом и отправился в глубину магазина, что-то сосредоточенно бормоча под нос.

А Старыгин тем временем достал из кармана своего солдатика и спросил второго брата (то ли Глеба, то ли Бориса):

– Что вы можете сказать про эту фигурку?

Антиквар всплеснул маленькими ручками, поднял глаза на Старыгина и воскликнул:

– Как он у вас оказался?!

Затем он соскочил со стула и крикнул вслед своему брату:

– Глебушка, розенберговский солдатик нашелся! Иди сюда, посмотри на него!

– Что значит «нашелся»? – удивленно переспросил Старыгин. – Что значит «розенберговский солдатик»?

– Ну, вы же видите – у нас в витрине стоит целая композиция из таких солдатиков, так вот один несколько дней назад пропал! А теперь вот он нашелся… откуда он у вас?

Старыгин не спешил отвечать на этот вопрос: ответ на него мог быть небезопасным.

В это время второй близнец примчался на зов брата. Под мышкой он сжимал буковую доску, глаза его радостно блестели.

– Где, где этот солдатик? – воскликнул он, подбежав к Дмитрию Алексеевичу.

Показав ему солдатика, Старыгин спросил:

– Почему вы так уверены, что это именно тот солдатик, который пропал у вас? На мой взгляд, все оловянные солдатики похожи друг на друга, как… как вы с братом!

– Я не ожидал от вас такого! – надулся тот, кто оказался Борисом. – Вы ведь не скажете, что все картины похожи одна на другую!

– Ну, нельзя же сравнивать! Одно дело картины, другое – солдатики, детские игрушки…

– Во-первых, вовсе не детские игрушки. Хороших оловянных солдатиков собирают серьезные коллекционеры. Я знаю одного миллионера, крупного банкира, который душу готов отдать за редкий экземпляр… Солдатики – это замечательный материал по истории войн. По ним можно изучать обмундирование и вооружение различных эпох и армий. А что касается именно этого солдатика – в первую очередь обратите внимание на цвет мундира и портупеи. Желтая портупея при синем мундире – это цвета второго гренадерского полка армии герцога Мекленбургского. Именно этот полк представлен в нашей композиции. Но самое главное… вы позволите? – он протянул руку, осторожно взял у Старыгина солдатика и взвесил его на ладони. – Ну, конечно же, это именно он! Неужели вы не заметили?

– Что я должен был заметить? – недоуменно переспросил Дмитрий Алексеевич.

– Не заметили, какой он тяжелый! Это же не оловянный солдатик, как и вся розенберговская серия!

– Не оловянный? – Старыгин окончательно растерялся. – А какой же еще?

– Свинцовый, конечно же! – вмешался в разговор второй брат, видимо, Глеб, который до этого только в умилении любовался найденным солдатиком. – Это большая редкость, настоящий раритет! Неужели вы никогда не слышали про свинцовую армию Фрица Розенберга?

– Честно вам скажу – не доводилось! – признался Старыгин. – И фамилию слышу впервые…

– Удивительно! – Братья переглянулись. – Фридрих Розенберг был придворным алхимиком герцога Мекленбургского. Он обещал своему хозяину превратить свинец в золото, и говорят, у него имелось что-то очень важное, то ли какой-то необходимый минерал, то ли старинный талисман, так что Фридрих не сомневался в успехе.

Фридрих тяжело приподнялся на узкой и жесткой койке и застонал, разом вспомнив всю безысходность своего положения.

Он спустил ноги на холодный каменный пол, встал, пересек свою комнату – свою камеру – свою золотую клетку, подошел к умывальнику, зачерпнул тепловатой затхлой воды, плеснул на лицо. Бодрости не прибавилось, но хотя бы удалось разлепить глаза.

Следовало побриться: нельзя опускаться ни в каком положении, даже в таком скверном, но не хотелось делать никаких лишних движений. Все тело болело, каждая кость, каждый сустав.

Он сделал над собой усилие, поднял круглое зеркало с серебряной ручкой, всмотрелся в свое лицо.

Тусклые глаза, землистая кожа, серая щетина отрастающей бороды. Морщины, избороздившие лицо, мешки под глазами.

Разве кто-нибудь поверит, что ему всего тридцать шесть лет? По крайней мере, если не соврала ему матушка…

Впрочем, она врала всегда и всем. Бывшая маркитантка, бывшая полковая шлюха, бывшая женщина, выпив кружку дешевого мозельвейна, она плела случайным собутыльникам небылицы о своем благородном происхождении, причем каждый раз новые. Вчера она была дочерью вормсского епископа, в младенчестве похищенной бродячими жонглерами, сегодня – племянницей пфальцского графа, в юности сбежавшей из богатого дома с любовником…

Так и ему, своему единственному сыну, она врала о его происхождении. То его папашей был знатный господин из герцогского семейства, то – усатый французский полковник, то – пьянчуга-барабанщик из савойского отряда…

Но, как бы то ни было, ему никак не больше сорока, а боль в костях и серая кожа – следствие его профессии.

Старый Рейни, Рейнхард Хольсбрюкен, обучивший Фридриха основам их ремесла, основам их искусства, говорил ему, что алхимики долго не живут. В поисках эликсира вечной жизни, эликсира молодости они сжигают собственную молодость в тиглях с ядовитыми препаратами, губят здоровье, вдыхая пары ртути и сулемы. В поисках философского камня, превращающего свинец и ртуть в золото, они тратят последние гроши и умирают в нищете.

Но какая профессия лучше? Если ты не рожден в богатстве, если тебя пеленали не в шелковые пеленки, а в ветхое тряпье, если тебя нянчили не заботливые мамки и кормилицы, а полупьяная мать нехотя совала тебе отвислую грудь, и если тебе при этом повезло дожить хотя бы до пятнадцати лет – перед тобой не так уж много дорог.

Можно пойти в солдаты, в ландскнехты какого-нибудь нищего графа, который вечно задерживает жалованье. Тебя будет лупить красномордый капрал, тебя будут травить кислой баландой, посылать под пули, и лет через пять ты сдохнешь, если не от ран, то от дурной болезни или с перепою.

И уж совсем никчемная жизнь ждет тебя, если придется тянуть крестьянскую лямку. Голод и нищета до самой старости, страх перед засухой и недородом, страх перед каждой шайкой разбойников в солдатских мундирах или в воровских отрепьях, которые отнимут у тебя последние крохи и напоследок изнасилуют жену и дочь…

Поэтому, когда Фриц встретил старого Рейни и тот взял его к себе подмастерьем, пообещав обучить священным секретам тайного мастерства, юноша не задумался ни на минуту.

Пусть его ждет ранняя старость, пусть даже мучительная смерть подстерегает за стенами лаборатории – но его будет манить сияющий призрак безмерного богатства и вечной молодости…

И вот теперь он второй год находится в заточении у герцога, проводя дни и ночи в бесплодных попытках получить для его светлости философский камень.

Фридрих сделал над собой усилие и соскреб длинным лезвием бритвы серую щетину со щек. Затем умылся и переоделся в рабочую одежду – длинный балахон из тонкого черного полотна. Старый Рейни приучил его носить все черное. Он говорил, что это производит должное впечатление на знатных господ и простолюдинов.

Не успел Фридрих привести себя в порядок, как дверь его камеры со скрипом отворилась, и на пороге появился слуга герцога с подносом.

На подносе лежали свежий хлеб и мясо, кувшин вина и фрукты: герцог не скупился на кормежку для своего алхимика. Он считал, что рано или поздно расходы окупятся.

Правда, аппетита у Фридриха давно уже не было: аппетит пропал от сырого холода каменных стен, от ядовитых паров и растущего с каждым днем чувства безысходности.

– Мольтке, какая сегодня погода? – спросил Фридрих, переставляя блюда с едой на низкий столик.

Он знал, что слуга не ответит. Даже если бы у него появилось такое желание, у него не было возможности: герцог нарочно приставил к Фридриху глухонемого. Если Фридрих разговаривал с ним – то делал это просто для развлечения, да еще чтобы не разучиться говорить.

Мольтке вышел, забрав поднос.

Фридрих нехотя отломил кусочек хлеба, пожевал его.

И тут дверь снова отворилась.

Фридрих подобрался, проглотил хлеб и почтительно поднялся.

Он узнал эту тяжелую шаркающую походку, прежде чем увидел расшитый золотом камзол и грубое, надменное лицо своего господина, Карла Иеронима фон Буденбайера, герцога Мекленбургского.

Фридрих порадовался тому, что не поленился побриться и привести себя в пристойный вид.

Герцог неторопливо пересек комнату, подошел к столу, возле которого в смиренной позе стоял Фридрих, оглядел алхимика недовольным взглядом и произнес резко и неприязненно:

– Где мое золото?

– Ваша светлость, – Фридрих униженно согнулся, отступил на полшага и невольно закашлялся, – ваша светлость, мне нужно еще немного времени… последние опыты были весьма удачны, еще совсем немного, и золото будет…

– Я второй год слышу от тебя одно и то же! – рявкнул герцог, сверля его мрачным взглядом. – Еще немного… еще месяц… еще неделя… сколько раз ты мне это говорил? А сколько денег я потратил на твои химикаты? Мое терпение на исходе! Скоро начнется война, а моя казна пуста! Мне не на что снарядить и вооружить своих солдат, не говоря уже о том, чтобы нанять отряд швейцарских ландскнехтов! Золото нужно мне, как воздух!

Фридрих искоса взглянул на герцога.

Тот разозлился не на шутку. Одутловатое лицо побагровело, морщины на лбу сложились в древнееврейскую букву «шин». Дурной знак! Видно, герцог и вправду готовится к войне. А может, все проще – снова поссорился со своей любовницей, австриячкой, бесконечно требующей от него подарков и развлечений…

– Но, ваша светлость, я действительно близок к успеху! – пролепетал Фридрих, еще ниже склонившись. – Я получил тинктуру аурум, от которой всего один шаг до подлинного философского камня… позвольте, я покажу вам! – И он сделал шаг в сторону лаборатории.

Это был проверенный ход: герцог боялся входить в лабораторию. Он испытывал какой-то мистический, религиозный страх перед разноцветными препаратами, булькающими в колбах и тиглях, перед едкими запахами, заполняющими тесное помещение. Еще в самом начале своей работы Фридрих умело подогрел этот страх, проделав на глазах герцога пару нехитрых фокусов, которым научил его старый Рейни. Когда комната заполнилась ядовитым желто-зеленым дымом, герцог закашлялся, побледнел, перекрестился и выскочил прочь.

– Ни к чему! – рявкнул герцог, опасливо взглянув на низкую дверь. – Вот когда получишь золото – тогда другое дело! Но имей в виду: я даю тебе только одну неделю, а потом… ты помнишь, чем закончил твой предшественник?

Фридрих кивнул.

Еще бы, он помнил это очень хорошо.

Его предшественник, прежний алхимик герцога, тот самый старый Рейни, который научил Фридриха тайному мастерству алхимии, умер страшной смертью. Он три года жил при дворе герцога, пытаясь получить для того эликсир молодости, и в конце концов герцогу это надоело. Он приказал вывести старика на замковый двор. Там был разведен огромный костер, над которым кипел котел.

– Ну что, старик, тебе так и не удалось приготовить молодильное зелье? – осведомился герцог насмешливо.

– Ваша светлость, я уже близок к успеху! – ответил Рейнхард, трясясь от страха при виде костра. – Еще месяц… может быть, даже меньше…

– Ну вот, а у меня все получилось быстрее! – хохотнул герцог, переглянувшись со своими придворными. – Видишь этот котел? Сейчас ты войдешь в него дряхлым стариком, а выйдешь оттуда двадцатилетним юношей! Ты хочешь помолодеть, старик?

– Но, ваша светлость, я служил вам верой и правдой… – лепетал Рейни, упав на колени. – Пощадите, ваша светлость!..

– Как, неужели ты не хочешь помолодеть? – Герцог сделал знак двоим солдатам, и те поволокли упирающегося алхимика к костру. Он визжал в ужасе, а герцог и его придворные хохотали.

Они хохотали, когда перекошенное мукой лицо Рейни последний раз мелькнуло над кипящей водой и исчезло.

И только потом герцог перестал смеяться и, резко помрачнев, проговорил:

– Так будет с каждым, кто посмеет меня обмануть!

И смех придворных стих в ту же секунду. Каждый из свиты герцога внезапно понял, что тоже может однажды оказаться на месте старого алхимика.

А Фридрих, который присутствовал при этой сцене, подумал, верно ли он выбрал профессию…

– Это что же делается на свете! – причитал Глеб Борисович или его брат, Старыгин снова запутался в близнецах. – Что за ужасные времена настали, никому, ну совершенно никому нельзя верить!

– Что вы имеете в виду? – напрягся Дмитрий Алексеевич. – Вы думаете, что это я украл у вас солдатика? Как вы могли так подумать?! Да я сюда уже месяца два не заходил!

– Что вы, что вы! – Второй хозяин дернул своего брата за рукав. – На вас мы думать никак не можем, мы слишком хорошо вас знаем, но не просите, голубчик, и не уговаривайте, с витрины товар вам не покажем ни за что!

Старыгин пожал плечами, он и не собирался их уговаривать.

– Так же вот несколько дней назад набежала тут целая компания туристов – не то немцы, не то австрийцы, – недовольно заговорил один из братьев, – они тут неподалеку в ресторане обедали, ну и после заскочили поглядеть на наши диковинки. Удивительно беспардонная публика! Трогают все, шумят, галдят, увлеклись солдатиками этими, попросили показать. Что делать? Все же покупатели! В результате ничего не купили, а после, как стали мы обратно в витрину солдатиков убирать, одного недосчитались. Видно, кто-то из туристов как сувенир прихватил, пожалел денег на целый набор…

– Да он у нас и то неполный… – поддержал второй брат, – ну теперь если этого вернули, то, даст бог, и набор соберем…

– Что ты, Глебушка, – брат толкнул его локтем, но Старыгин уже заинтересовался:

– Откуда же вы их берете, солдатиков этих, да еще по одному?

– То-то, что по одному, – вздохнул Глеб Борисович. – Да ладно, Боренька, ему можно сказать, он свой… Понимаете, есть в городе один коллекционер, из старых еще, настоящих, профессор Переверзев. Большой специалист, но… стар стал, видит плохо и не слышит без аппарата, а как жена у него умерла, то из дому не выходит совсем. Навещает его племянник…

– Понятно, – помрачнел Старыгин.

– Старик продает с его помощью какие-то вещицы – жить-то надо, да в основном тому же племяннику денежки и идут, – также со вздохом продолжал Борис Борисович, – ну и потаскивает еще так кое-что по мелочи, пока дядя не видит… Ну, мы с ним и договорились…

– Вот оно как… – протянул Старыгин.

– И нечего так смотреть! – хором закричали братья. – Ведь профессор не сегодня завтра помрет, старый очень и больной. И тогда племянничек все по ветру пустит! А так мы хоть полный комплект солдатиков соберем и за хорошие деньги приличному человеку продадим! Сохранится коллекция-то…

Старыгин сам был коллекционером и по долгу службы общался со многими единомышленниками. Сейчас он не мог не признать правоту братьев. И вообще, его в данный момент интересовало не это.

Со смертью Никанорыча тонкая ниточка оборвалась, и теперь он мучительно думал, у кого бы еще узнать про странные картины, о которых поведала ему Лидия.

Он распрощался с братьями и вышел из магазина.

За то время, что он отсутствовал, обстановка на улице кардинально изменилась.

Час назад на Тележном бульваре было тихо и довольно пустынно, редкие прохожие заскакивали в магазины и многочисленные ресторанчики, даже на скамейках не сидели старушки и мамы с колясками. Теперь же все пространство между цветами и скамейками заполнилось людьми. Народ был специфический – молодые люди с косичками-дредами или просто с длинными волосами, стянутыми резинкой в хвост на затылке. Или же вовсе бритые, с серьгой в ухе. Девушки в шортах и босиком, или наоборот, в длинных развевающихся юбках и едва ли не зимних сапогах. Мужчина постарше, в деревянных сандалиях и в расстегнутой гавайской рубашке. Две офисные дамы, по виду бухгалтерши, в очках и с большими бюстами. Молодая мама с прогулочной коляской, в которой на обычном месте сидело очаровательное кудрявое создание в клетчатой панамке, сзади на подножке пристроился мальчуган лет четырех, а внизу, там, где лежат обычно сумки и пакеты, приткнулась собака породы фокстерьер.

Все эти люди стояли в ожидании чего-то, весело переговариваясь. В ответ на удивленный взгляд Старыгина девчушка лет четырнадцати в коротеньком сарафанчике, так туго перетянутом узким кожаным ремнем, что фигура ее казалась составленной из двух равнобедренных треугольников, рассмеялась и крикнула: «Флэш-моб!»

Как человек, не чуждый прогрессу и часто пользующийся Интернетом, Дмитрий Алексеевич примерно представлял себе, что такое флэш-моб.

Это когда многие люди договариваются по Интернету провести какую-нибудь акцию «в реале», то есть в настоящем мире, за пределами Всемирной компьютерной сети. К примеру, в восемь часов вечера собираются на Невском проспекте и выпускают в небо множество воздушных шариков. Или целая толпа народа в определенное время вдруг начинает прыгать на месте и хлопать в ладоши. Тут все дело в синхронизации, точность должна быть соблюдена до секунды.

В данном случае никаких воздушных шаров Старыгин в руках у людей не заметил, равно как и других посторонних предметов. Это радовало: не станут они стрелять холостыми патронами, пускать среди бела дня фейерверки и брызгаться из пульверизатора разноцветными красками. Может, будут прыгать или приседать, а может, улягутся все дружно на тротуар, оттого и выбрали чистый и аккуратный Тележный бульвар. Что ж, их дело, пускай развлекаются…

Хоп! – послышался звуковой сигнал, и Старыгин взглянул на старинные бронзовые часы в витрине антикварного магазина двух братьев-близнецов. Было ровно семнадцать часов тридцать минут. И тотчас же двое парней подняли над толпой самодельный транспарант, на котором было намалевано торопливо и неровно: «Обними меня!»

И началось. Все полезли обниматься. Сначала друг к другу, потом – к прохожим.

Дмитрий Алексеевич растерялся поначалу и не успел увернуться от молодой мамаши с коляской. Дети сидели тихо, когда она повисла у него на шее, но фокстерьер злобно зарычал и даже попытался порвать Старыгину брюки.

Дмитрий Алексеевич понял, что такие развлечения не для него.

– Мамочка, у вас ребенок цветы ест! – крикнул он, и когда та инстинктивно обернулась, хотел уже дать деру, но был перехвачен хорошенькой девушкой в модных очках и такой открытой кофточке, что Старыгину сверху видно было самое сокровенное. Вид оказался чрезвычайно приятный, что и говорить, и он с немалым удовольствием обнял загорелые плечи. Девушка еще и поцеловала его в щеку, хотя акция этого не предусматривала.

Все происходило очень быстро, Дмитрий Алексеевич расслабился на полсекунды, и девушка тут же исчезла. А на Старыгина наскочил прыщавый неопрятный юнец с нечесаными патлами.

– Ну уж нет! – Старыгин стремительно рванулся в сторону и налетел на скалу.

Скала была не то чтобы твердой, но неприступной. А самое главное – необъятной. Скала была в крупных пунцовых розах.

– Обними меня! – взвыла скала удивительно знакомым низким голосом, так что Старыгину показалось, что где-то в горах и вправду грохочет лавина.

– Алевтина, пусти! – прохрипел Старыгин, почти задушенный мощными объятиями. – Дай вздохнуть!

– Какой хилый мужчина пошел! – недовольно заворчала Алевтина Тепличная, ибо это оказалась она, собственной персоной.

Старыгин, узнав ее, даже не очень удивился – кому здесь еще и собираться-то. Всем знакомым была известна необычайная любовь Алевтины ко всяким шумным и бесполезным мероприятиям. Ни одна тусовка, ни одно светское сборище не могло без нее обойтись. Первое время все удивлялись, когда же она успевает работать, потому что при всей своей безалаберности и любви к шумным встречам работала она необычайно много и, по ее собственному выражению, «выдавала на-гора» пейзажи достаточно регулярно.

– Димка! – обрадовалась Алевтина, малость отстранившись и разглядев то, что трепыхалось у нее в объятиях, больше напоминавших тиски. – Опять ты! Ты-то что здесь потерял?

– Еще немного – потеряю здоровье! – проворчал Старыгин. – Ты мне все кости переломаешь!

– А я тебя и не узнала сразу-то! – рассмеялась Алевтина, как всегда, она была яркая, румяная и чрезвычайно довольная жизнью.

– Ну, не стану тебе мешать! – освобожденный Старыгин тихонько продвигался назад. – Развлекайся, а я уж пойду!

– Стой! – Лицо Алевтины озарилось какой-то мыслью. – Ты-то мне и нужен!

«Начинается!» – мысленно вздохнул Старыгин, не прерывая плавного отступления.

– Димыч, тебя мне бог послал! – Алевтина порывисто сделала шаг за ним.

У Старыгина остались два выхода – либо сдаться на милость победителя, либо махнуть рукой на достоинство и спасаться открытым бегством. Он осторожно оглянулся. Сзади напирала толпа любопытствующих. Люди с энтузиазмом включались в акцию. Оставалось только позорное отступление.

– Димочка, не в службу, а в дружбу, помоги, а я уж в долгу не останусь…

– Ну, чего тебе? – с тоской спросил Старыгин. – Шкаф, что ли, передвинуть?

– Какой шкаф? – удивилась Алевтина. – Шкаф я и сама могу, еще лучше тебя…

«Это точно», – подумал Старыгин, потирая сдавленную в объятиях грудь.

– Тут понимаешь, какое дело… – Алевтина глядела не то чтобы смущенно, но таинственно, как будто собиралась устраивать правительственный заговор. – Должны ко мне покупатели сегодня подойти. А я торговаться совершенно не умею, какую цену скажут, на ту и соглашаюсь. Не привыкла еще картинами торговать. Если бы еще чужие были, а то свои… Я ведь их как детей люблю, в каждую частицу души вложила, и теперь как от сердца отрываю…

Старыгин поглядел удивленно – никак он не ожидал от Алевтины такой тонкости и глубины чувств.

– Понимаю, что не права я, – заторопилась Алевтина, заметив его взгляд, – заранее знаю все, что скажешь. Художник, мол, для того и пишет картины, чтобы люди на них смотрели, и все великие мастера прошлого писали под заказ. От этого их картины хуже не стали. Талант талантом, а ремесло есть ремесло. И за свой нелегкий труд художник обязан деньги получать.

– Молодец, все правильно понимаешь, – согласился Старыгин, – а я-то тебе зачем?

– Димыч, пойдем со мной в мастерскую. Ты перед этими покупателями изобразишь богатого иностранца. Будешь цену на картины набивать! – выпалила Алевтина.

– Да разве я похож на иностранца? – оторопел Старыгин.

– А как же! – уверенно заявила Алевтина. – Ты по заграницам мотаешься, европейский лоск приобрел, костюмчик опять же… где покупал, в Милане?

– В Париже, – машинально ответил Старыгин.

– Вот видишь! – обрадовалась Алевтина. – Ты только морду делай и цену повышай! Ну, чем мы рискуем? Не пройдет и ладно!

– Так кого мне изображать – итальянца или англичанина? – сдаваясь, спросил Дмитрий Алексеевич.

– Нет… – нахмурилась Алевтина, – нужно что-то более редкое…

– Да я больше никаких языков не знаю так хорошо!

– Да зачем тебе языки-то знать? – возмутилась Алевтина. – Я же тебя не для беседы приглашаю! Будешь шведом или датчанином… о, Голландия! Очень хорошая страна, я там была…

– Я тоже… – Старыгин пожал плечами и двинулся за Алевтиной, которая без труда рассекала толпу, как трехлинейный крейсер рассекает океанские волны.

– Итак, запомни, алхимик: я даю тебе только одну неделю! Последнюю неделю, а потом…

Герцог резко развернулся и вышел из комнаты, тяжело шаркая старыми ногами. В дверях он задержался и проговорил, недовольно поморщившись:

– Да, вот еще что… скоро день рождения у моего младшенького, Гейни… так вот, алхимик: изволь озаботиться каким-нибудь подарком для него. Хоть какая-то польза от тебя будет! Уж постарайся, сделай для него что-нибудь забавное. Ну, хоть оловянных солдатиков, что ли… Если мальчишка любит играть в солдатиков, из него потом вырастает славный воин!

Герцог вышел, громко хлопнув дверью.

Фридрих проводил его тоскливым взглядом. Кажется, его светлость разозлился не на шутку…

Алхимик поправил свой балахон и поспешил в лабораторию.

Это было его царство, его безраздельное владение. Здесь он был сам себе граф, сам себе герцог, сам себе владетельный государь. На полках шкафов его поджидали колбы с кислотами и прочими жидкими препаратами, банки с солями и редкими землями, коробки с минералами и образцами металлов. На свободных местах располагались тигли и перегонные кубы.

Все было готово для работы – только надежда на успех слабела с каждым днем.

Вчера Фридриху и впрямь показалось, что успех близок: добавив в тигель с редкой землей и толченым шпатом измельченный безоаровый камень и подержав эту смесь на огне в течение получаса, он увидел на поверхности тигля змеящиеся, словно ожившие золотистые узоры, подобные шустрым ящерицам, снующим по каменной стене в жаркий день. Старый Рейни как-то говорил ему, что так выглядит тинктура аурум, важнейшее вещество при получении философского камня. Фриц снял тигель с огня и поставил его остужаться в холодный шкаф. К утру тинктура, несомненно, остыла, и теперь можно будет проверить ее свойства.

Фриц вытащил тигель из шкафа, заглянул в него.

Сосуд был наполнен крупными, матово отблескивающими кристаллами золотисто-зеленого цвета, напоминающего цвет крыльев майского жука.

Фриц достал с полки выцветший пергамент с записями своего учителя, старого Рейни, чтобы свериться с ними и узнать, что следует делать дальше.

Конечно, Рейнхард не сам составил этот манускрипт, он только старательно перевел и записал на латыни фрагмент старинной арабской книги.

Пергамент был местами изодран, местами насквозь прожжен кислотами и едкими щелочами, но алхимик все же прочел интересующий его фрагмент.

Пергамент гласил, что, получив тинктуру аурум и остудив ее в холодном шкафу, следует приступить к последнему, сложнейшему, этапу получения философского камня. Для этого нужно к трем четвертям меркурия прибавить восьмую часть толченого винного камня, две восьмых холодной земляной соли, соединить все с частью остуженной тинктуры, а затем…

Затем часть пергамента была повреждена, и Фриц смог прочесть только два слова – уроборос мистагитус.

Из реторты повалил густой иссиня-черный дым. Фриц закашлялся, отступил от стола и неожиданно услышал за спиной торопливые неровные шаги.

Еще не повернув головы, он по этой неровной спотыкающейся походке понял, что к нему пришел герцогский ключник Алоизиус. Хромой на левую ногу, сухощавый и подвижный, Алоизиус любил внезапно появляться в самых неожиданных местах. И уж он-то ничуть не боялся лаборатории алхимика. Увидев густой дым, поднимающийся из реторты, Алоизиус перекрестился и проговорил:

– Верно сказывал отец Сильвестр – в твоей мастерской обитает сам дьявол, не к ночи будь помянут! Не знаю, как ты сумел улестить его светлость, нашего доброго герцога, только я на его месте давно бы отправил тебя на костер! Честное слово, давно отправил! Только огонь очистит твою грешную душу!

– Слава богу, ты пока не на его месте и уж точно никогда на нем не будешь, – отозвался Фридрих беззлобно. – Говори, зачем пришел, или проваливай. Мне некогда с тобой препираться, хромоногий, у меня мало времени и много работы. Его светлость хочет, чтобы я быстрее ее закончил…

– И терпение его на исходе, – ухмыльнулся Алоизиус. – И правда, сколько можно кормить тебя, бездельника? Сколько можно давать денег на твои бесовские опыты?! Даст бог, я еще увижу тебя на костре, и будет это очень скоро!

– Хватит болтать, хромой! – оборвал его алхимик. – Спрашиваю последний раз: зачем пришел?

– А я могу и уйти, – ключник повернулся и сделал шаг к дверям, – могу уйти, так и не сказав тебе, что по твою душу пришел еще один еретик, басурманин, безбожный торговец, который приносит тебе всякие бесовские зелья!

– Мохаммед пришел? – оживился Фриц. – Что ж ты мне сразу не сказал, бездельник?

– Это ты десятикратный бездельник и еще хуже того, а я – добрый христианин и верный слуга его светлости! И наш добрый господин герцог, по непонятной мне причине благоволящий к тебе, разрешил мне самый последний раз запустить в замок этого безбожного торговца, врага Христова, и оплатить из честных герцогских денег то, что ты отберешь! Только смотри, еретик, не набирай чересчур много! – И ключник погрозил кулаком.

– Хватит болтать, веди сюда Мохаммеда!

Уже выходя из кельи алхимика, Алоизиус задержался и спросил совсем другим тоном:

– Послушай, Фрицци, коли уж ты занимаешься всяким богопротивным колдовством, может быть, ты составишь какую-нибудь мазь для моего колена? Оно, подлое, так болит, что спасу нет! Особенно перед дождем и на Пасху!

– Думаю, что его светлость, наш добрый господин герцог будет весьма недоволен, если я стану составлять мазь для колена ворчливого старого хрыча, вместо того чтобы добывать для него золото. Впрочем, обещаю, когда я получу наконец философский камень, я первым делом позолочу твое колено!

Ключник что-то раздраженно пробормотал себе под нос и хотел уже выйти, но алхимик снова окликнул его и протянул маленькую темную склянку:

– Возьми, хромоногий! Втирай это в свое колено перед сном, должно помочь. А на Пасху меньше налегай на красное вино, тогда колено и не будет болеть!

Алоизиус удалился, а через четверть часа двери кельи снова распахнулись, и на пороге появился человек совершенно удивительного вида.

Он был невелик ростом, но очень широкоплеч и силен. Борода его ниспадала едва не до полу, а черные глаза сверкали, как два угля в печи. В довершение ко всему, гость был облачен в необыкновенно яркий малиновый камзол и зеленую чалму, скрепленную золотой булавкой в виде полумесяца. На плече он нес объемистую кожаную суму из тех, какие прикрепляют обычно к седельной луке.

– Мир тебе, высокоученый господин! – проговорил бородач, по восточному обычаю сложив руки на груди. – В порядке ли твое драгоценное здоровье?

– И тебе мир, Мохаммед! – отозвался алхимик. – Здоровье мое в порядке, пока мое бренное тело не отправили на костер. Но не будем о грустном. Что ты мне сегодня принес?

Мусульманин бросил свою суму на пол, развязал ее и начал перечислять находящиеся в ней редкости и диковины:

– Есть, господин, редкостный порошок из рога белого единорога. Он отменно помогает при коликах и любовном томлении. Есть драгоценная серая амбра из северных морей. Она хороша от головных болей, а также предупреждает о злых намерениях врагов. Есть высушенные лепестки черной розы из садов китайского императора…

– Мохаммед, ты так давно здесь не был, что, верно, забыл, что мне нужно. О любовном томлении я давно забыл, от колик пью горячее вино, а если голова у меня и заболит – я потерплю: скорее всего мне осталось жить не больше недели, если я не смогу изготовить философский камень. Мне нужны редкие земли, ароматические соли и прочие вещества, пригодные для алхимических опытов…

– Есть и такое, высокоученый господин! – Мохаммед склонился над своей сумой, сосредоточенно пыхтя, и выставил перед алхимиком две темные склянки:

– Вот редкий состав, полученный испанскими алхимиками из земляного масла, из того самого, что применяют для греческого огня и для заправки светильников. Говорят, этот состав необходим для изготовления философского камня. А в этом сосуде зеленая соль, которую добывают на самых дальних островах северных морей. Ее называют магической солью знающих…

– Я знаю, что это за соль, – кивнул Фридрих. – И я куплю ее у тебя за хорошие герцогские деньги. Как обычно, тебе за все заплатит Алоизиус. Только я хочу спросить тебя, Мохаммед, еще кое-что. Ты много где бывал, встречался с людьми, знающими тайны. Не знаешь ли ты, что такое уроборос мистагитус?

Алевтина открыла один за другим три замка, распахнула дверь, но прежде чем впустить Старыгина в квартиру, набрала код на щитке сигнализации.

– Я гляжу, к тебе попасть не проще, чем в солидный банк! – усмехнулся Старыгин. – Ты, никак, разбогатела?

– Какое там! – отмахнулась Алевтина. – Ну, правда, сейчас простая живопись заново вошла в моду, авангард отодвинулся на второй план… люди, знаешь ли, хотят чего-то понятного, традиционного… возврат к корням, как говорится…

– Ну, то есть ты как раз на коне! – подвел Старыгин итог ее рассуждениям.

Не успели они войти в квартиру, как за дверью послышался звук подъехавшего лифта и зазвенел дверной звонок.

– Это они! – всполошилась Алевтина. – Покупатели! Не забудь, что обещал! Сыграешь свою роль – и я у тебя в неоплатном долгу! Ты меня знаешь – за мной не заржавеет!..

– Так кто я? – уточнил Дмитрий Алексеевич. – Бельгиец?

– Какой бельгиец! – зашипела на него Алевтина, открывая дверь. – Бельгийцы говорят по-французски, а французский язык многие знают. Нам нужно что-то более экзотическое! Ты голландец, голландец! Неужели так трудно запомнить? Уж по-голландски они наверняка не говорят! Заходите, пожалуйста, дорогие гости! – последние слова были произнесены гораздо громче, и относились они уже не к Старыгину, а к появившимся на пороге квартиры людям.

Их было трое: толстый бритоголовый мужчина с маленькими, заплывшими жиром глазками, цепляющаяся за его локоть блондинка и долговязый тип в круглых золоченых очках.

Бритоголовый, казалось, вышел прямо из криминальных девяностых – тот же низкий лоб, тот же мощный подбородок, те же покатые плечи располневшего борца, та же массивная золотая цепь на необъятной шее. Только вместо малинового пиджака на нем был серебристый итальянский костюм, едва не лопающийся на мощных бицепсах.

Его светловолосая спутница казалась воплощенной мечтой «нового русского» – ноги до самых ушей, длинные платиновые волосы, огромные голубые глаза без малейших признаков интеллекта и несколько килограммов золота, платины и драгоценных камней, прицепленных везде, где только можно.

Третий человек явно сопровождал колоритную парочку, при этом он держался одновременно заискивающе и заносчиво, стараясь придать себе вес в их глазах и изображая большого знатока искусства.

– Проходите, пожалуйста! – повторила Алевтина, посторонившись. – Извините, я немного опоздала…

– Да, мы тут, того, уже полчаса внизу крутимся! – проворчал «новый русский», демонстративно взглянув на платиновый «Роллекс». – Назначали же на шесть… у нас с Алиночкой тоже свои планы имеются! Мы не привыкли ждать!

– Алевтина Андреевна, как всякая художественная натура, не обладает чувством времени! – вступился за хозяйку «эксперт». – Конечно, вы – совсем другое дело, ведь вы бизнесмен, деловой человек, у вас каждая минута на счету…

– Ну да ладно уж, – смягчился «деловой человек», – показывайте!

Долговязый «эксперт» устремился вперед по коридору, как охотничья собака по свежему следу. На полпути он вдруг замер и уставился на невысокий дубовый шкафчик, скромно приткнувшийся к стене.

– Э, позднее барокко, если не ошибаюсь! – пропел он с придыханием. – Очень, очень интересный образец! Думаю, что это Бавария или вообще южная Германия…

Старыгин и Алевтина переглянулись: «позднее барокко» тридцатых годов прошлого века изготовили на мебельной фабрике лужского леспромхоза, о чем свидетельствовал сохранившийся ярлычок на задней стенке. Однако они не стали разубеждать «эксперта», чтобы не уронить его достоинство перед клиентами.

– А че, симпатичная штучка! – оживился «новый русский», взглянув на шкафчик. – Хочешь, Алиночка, купим для твоей гардеробной? Там как раз не хватает чего-нибудь этакого! Типа позднего барокко!

И он с гордостью огляделся, довольный тем, как ловко повторил умный термин.

– Это не продается, – поспешно проговорила Алевтина. – Это семейная реликвия, память о моей прапрапрабабушке!

Разумеется, она с удовольствием продала бы копеечный шкафчик за большие деньги, но при этом хозяин непременно заметил бы штамп лужского леспромхоза, и дело могло кончиться скандалом.

– Ну ладно, раз не продается… – мгновенно успокоился «новый русский» и последовал дальше за своим экспертом.

Вся компания вошла в просторную светлую комнату, где Алевтина обустроила свою мастерскую. По стенам были развешаны ее незамысловатые работы – пейзажи с прудами и березками, цветущие яблони, букеты васильков в глиняных вазах и прочие деревенские радости.

– Хочу представить вам своего знакомого, – вспомнила Алевтина про Старыгина. – Это голландский бизнесмен Яан ван Хоофен. Он тоже коллекционирует живопись и приехал, чтобы приобрести несколько моих работ…

– Голландец? – переспросил «новый русский». – По-нашему совсем не говорит?

– Ни слова! – утешила его Алевтина.

– А как же ты с ним общаешься?

– А он по-английски немножко может.

– Йес! – подтвердил Старыгин с идиотской улыбкой. – Ай кэн спик инглиш!

– Ну, тогда конечно! – обрадовался «новый русский». – Мир – дружба!

– Мне вон та картиночка нравится! – подала голос длинноногая блондинка. – Вон та, где радуга!

– Замечательный выбор! – тут же проявился «эксперт». – Алина Васильевна проявила замечательный вкус!

– Картина называется «После дождя», – сообщила Алевтина. – Это одна из моих последних работ. Но дело в том, что господин ван Хоофен хотел приобрести именно эту картину…

При этом она незаметно пнула Старыгина.

– О, йес! – оживился Дмитрий Алексеевич. – Афте зэ рэйн! Вери бьютифул! Ай вонт…

– Что значит «вонт»?! – возмутился «новый русский». – Алиночка тоже вонт! А я для своей Алиночки ничего не жалею!

– Но господин ван Хоофен хотел повесить эту картину в кают-компании своей океанской яхты…

– Мало ли что он хотел?! – «Новый русский» набычился, его шея побагровела. – У нас – свободная страна! Кто больше заплатит, тот и купит! Вот он сколько за нее дает?

– Фифти саусенд долларс! – выпалил Старыгин, прежде чем Алевтина успела ему что-то шепнуть.

Алевтина громко сглотнула и изумленно уставилась на своего приятеля: названная им цифра показалась ей несуразной.

– Пятьдесят штук баксов? – уважительно переспросил «новый русский».

– Наверное, господин ван Хоофен хотел сказать не фифти, а фифтин – пятнадцать… – пролепетал «эксперт».

– Ноу фифтин – фифти! – решительно возразил ему Старыгин, несмотря на то, что Алевтина пыталась подмигиваниями, гримасами и прочими знаками заставить его сбавить цену.

– Фифти так фифти! – махнул рукой «новый русский». – А я скажу – шестьдесят! Сиксти! Мне для своей Алиночки ничего не жалко!

– О! – Старыгин схватился за голову. – Итс вери экспенсив! Вери экспенсив!

– Ага! – «Новый русский» удовлетворенно потер руки. – Экспенсив, говорит! Дорого ему, значит! А мне вот не дорого, я для своей Алиночки ничего не пожалею! Знай наших! Жмот! Сыр голландский!

– Зачем вы так, Константин Иванович! – вежливо укорил его «эксперт». – Нехорошо, иностранец все-таки! Еще обидится…

– Да не дрейфь! – отмахнулся Константин. – Он же ни хрена по-нашему не сечет! А если бы и понял – мне его обиды по барабану! Подумаешь – невелика птица! Селедка голландская! Ладно, хозяйка, заворачивай картинку, я покупаю! – И он, расстегнув толстый кожаный портфель, принялся выкладывать оттуда толстые пачки долларов.

Алевтина, потрясенная бурным ходом торгов и в особенности их результатом, бросилась за упаковочной бумагой и принялась заворачивать картину. Потом она достала из буфета бутылку виски и предложила отметить удачную сделку. Но тут длинноногая спутница Константина взглянула на свои часики, усыпанные крупными бриллиантами, и капризно поджала губки:

– Костик, но ты же еще обещал сводить меня к ювелиру! Я там приглядела такое колечко… закачаешься! А на полвосьмого я записана к Вениамину…

– К какому еще Вениамину? – грозно нахмурился Константин.

– Ну, ты же знаешь, Костик! Это самый знаменитый парикмахер, голубой! Я же к нему за два месяца записывалась! Он же такой модный, все девушки просто с ума сходят…

– Ну, если голубой, тогда ладно! – успокоился Константин и развел руками, повернувшись к Алевтине:

– Извини, хозяйка, некогда – дела! В другой раз с тобой выпьем, а сейчас вот с ним выпей, – он показал толстым пальцем на Старыгина, – и сыром голландским закуси! – И он оглушительно расхохотался, очарованный собственным остроумием.

Через несколько минут двери закрылись за гостями, и Старыгин остался наедине с Алевтиной.

– Димочка! – воскликнула та, бросаясь ему на шею. – Дай я тебя расцелую! Это же надо, какие деньги! Я даже не представляла, что он может столько заплатить! Димочка, я для тебя что хочешь сделаю!

Алевтина от слов перешла к делу. Она запечатлела на левой щеке Старыгина пламенный поцелуй, потом еще один – на правой и, кажется, собиралась продолжить в том же духе…

Старыгин осторожно отодвинул Алевтину и сдержанно проговорил:

– Извини, дорогая, я к тебе, конечно, очень хорошо отношусь, но у меня сегодня несколько другие планы…

К счастью, Алевтина отличалась замечательным характером. Она нисколько не обиделась, вытерла помаду со щеки Старыгина и проговорила озабоченно:

– Ну, тогда говори – что для тебя сделать? Хочешь, картину свою подарю? Вот эту, с ивами над прудом…

Старыгин из вежливости оглядел картину повнимательнее. Серебристые ивы опускали свои ветви к зеркальной воде пруда. Из-за игры света казалось, что в тех ветвях, что отражаются в пруду, сидит кто-то, опутанный длинными водорослями, как волосами, – не то водяной, не то русалка…

Старыгин отошел в сторону, наваждение пропало, только играли на незамутненной воде слабые солнечные блики.

– Спасибо, Алевтиночка, но ты же знаешь, я признаю только те картины, которым больше трехсот лет. Но ты можешь мне очень помочь, если немножко напряжешь память…

– С этим труднее, – честно призналась Алевтина. – Ты же знаешь, память у меня не очень, особенно к вечеру. Но ты спрашивай, может, и вспомню!..

– Постарайся, солнышко, мне очень нужно! Понимаешь, я разыскиваю одного художника…

– Чего-чего, а этого барахла я столько повидала! – хихикнула Алевтина.

– Меня интересует кто-то совершенно конкретный, – продолжил Старыгин, не обратив внимания на ее реплику, – художник, который лет десять назад или около того выставлял такие странные работы… чудовищные, фантастические создания на фоне тщательно выписанных видов Петербурга. Например, площадь перед Никольским собором – а на ней разлеглась громадная крылатая жаба… Или Летний сад – а по его центральной аллее ползет огромная змея с кабаньей головой… И хвостом статуи сшибает…

– Ужас какой! – Алевтина, как и многие художники, обладавшая живой фантазией, представила себе описанные Старыгиным картины, и ее передернуло от отвращения.

Вдруг она отступила от Старыгина, склонила голову набок и подозрительно взглянула на него:

– Дим, а ты, извини, не пьешь?

– В каком смысле? – опешил Дмитрий Алексеевич.

– Известно, в каком! В самом прямом! По-русски, что ли, не понимаешь? За воротник не закладываешь? Не зашибаешь? Не поддаешь? Не бухаешь?

– Да вроде нет… разве что немножко хорошего французского или итальянского вина в хорошей компании…

– Ну, это не в счет… – Алевтина задумалась. – Да, действительно, за тобой никто этого не замечал… и внешне ничуть не похоже – руки не дрожат, глаза нормальные, одет аккуратно…

– А с чего ты взяла-то, что я зашибаю? Что тебя навело на такую мысль?

– Да вот эти картины… извини, Дима, но такое могло возникнуть только в больном воображении сильно пьющего человека. Был в моей жизни темный период лет десять назад… – Алевтина погрустнела, тяжело вздохнула, в глазах ее проступила печаль, как у недоеной коровы симментальской породы. – Вроде как мрачное Средневековье в истории Европы. Жила я с одним художником, может, ты слышал, – с Володькой Синдерюхиным. Вот он зашибал – это что-то страшное! В конце концов поймал белочку…

– Белочку? – переспросил Старыгин. – Какую еще белочку?

– Да ну тебя! – хмыкнула Алевтина. – Видно, слишком много ты с западноевропейской живописью общаешься, совсем по-русски перестал понимать! Белую горячку заработал, понимаешь? Совсем с катушек сошел, человеческий облик потерял! Чертей ловил, в окно чуть не выпрыгнул… меня принимал за председателя Союза художников Марксэна Виссарионовича Сталеварова… Так вот тогда, в самый разгар горячки, он мне похожие сюжеты пересказывал. То ли приснились ему такие картины, то ли где-то их видел… как сейчас помню: сидит на полу в углу комнаты, глаза пустые, лицо бледное, как у покойника, смотрит перед собой и бормочет мертвым голосом что-то несуразное. Вроде того, что ты только что рассказывал. Как сейчас помню – перед Казанским собором, прямо посреди колоннады, лежит огромный осьминог с кабаньей головой и длиннющими клыками… или еще – на самой стрелке Васильевского острова, возле Ростральных колонн, расхаживает гигантская птица с козлиными рогами и львиными лапами…

– Ну-ка, ну-ка! – Старыгин заволновался. – Говоришь, птица с львиными лапами и козлиными рогами? Осьминог с кабаньей головой? Откуда ты это знаешь? Ведь я тебе не рассказывал! Я тебе про другие картины говорил!

– Да говорю тебе – мне это рассказывал Вовка Синдерюхин в самый разгар белой горячки! А я все дословно запомнила, потому что очень уж явственно представила эти кошмарные видения!

– Может быть, он и есть тот самый художник? – задумчиво проговорил Дмитрий Алексеевич. – Может быть, он пересказывал тебе сюжеты собственных картин?

– Вовка? – Алевтина рассмеялась. – Да что ты! Вовка в основном портреты писал. В советские времена – передовиков производства, доярок и бригадиров строительных. На БАМ ездил в составе творческой группы, по совхозам Нечерноземья, по зверофермам. Там и начал пить по-черному. В девяностые годы, когда меня с ним свела тяжелая женская судьба – тоже бригадиров рисовал, только уже не строителей, а бандюков и рэкетиров… если, конечно, такой заказ ему перепадал. А эти кошмарные сюжеты ему, видно, просто в горячечном бреду привиделись, сам бы он такого никогда не выдумал…

– Да нет, тут другое! – возразил Старыгин. – Уж больно точно все совпадает, случайно такого не может быть. Если не сам он такие картины писал, значит, где-то их видел. Слушай, Аля, ты ведь мне обещала все что угодно?..

– Конечно!.. – Глаза Алевтины затуманились, и она придвинулась к Старыгину, невзначай коснувшись его высокой грудью.

– Да я не про то! Дай мне лучше адрес этого твоего Володьки… если, конечно, он еще жив.

– Да жив он… – В голосе Алевтины прозвучало разочарование. – Пьет, конечно, но вроде еще не совсем спился…

– Это какое же у человека здоровье! – вздохнул Старыгин. – А тут лишнюю рюмку выпьешь, так наутро уже жить не хочется…

– Это, Димочка, гены… – отозвалась Алевтина. – Происхождение! У Володьки происхождение рабоче-крестьянское, а ты, Дима, интеллигент в третьем поколении – откуда же здоровью взяться?

– Наверное, ты права… так где, говоришь, он живет?

– Записывай, как идти, а то заплутаешься!

По адресу, данному Алевтиной, Старыгин направился только на следующий день, да и то к вечеру, поскольку приходилось еще заниматься своей основной деятельностью. Работа над картиной продвигалась очень медленно.

Голова Дмитрия Алексеевича была занята другими мыслями. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на работе. Руки делали свое дело, но как-то механически.

Старыгин вглядывался в картину и все больше убеждался, что пока не узнает, что так напугало персонажей, от чего бегут все эти люди, то не сможет проникнуть в замысел художника, а значит, не сумеет выполнить работу по-настоящему хорошо.

– Что же они видят там, у себя за спиной, – бормотал он тоскливо, – от чего стараются спастись, убегая и не веря, что это возможно? Это должно быть что-то из ряда вон выходящее. Землетрясение? Извержение вулкана? Тайфун? Цунами?

На переднем плане монах поднял руку для крестного знамения, дама в платье из красного бархата, расшитом золотом, зажала не только уши, но и глаза. Она боится оглянуться, понял Старыгин. Еще одна женщина, по виду – простолюдинка, неслась большими шагами, прижимая к себе младенца, рот которого был распахнут в беззвучном крике. Второй ребенок – кудрявая босая девочка – упал у обочины дороги и, очевидно, звал мать, но та даже не оглянулась.

«Что же так испугало мать, чтобы она бросила своего ребенка?» – задумался Старыгин.

Работа не шла, и он решил, что так не может больше продолжаться. Он тщательно запер мастерскую и отправился в запасники Эрмитажа – туда, где до недавнего времени хранилась эта самая картина неизвестного итальянского художника.

Встретили его не слишком приветливо – какая-то у них там намечалась не то ревизия, не то плановая проверка, а может быть, инвентаризация. Однако когда нужно, Дмитрий Алексеевич умел быть очень настойчивым.

– Когда мне поручали эту работу, сотрудница, которая могла бы пролить свет на происхождение картины, была в отпуске, – терпеливо говорил Старыгин. – С тех пор прошло достаточно времени, могу я с ней поговорить?

Сотрудницу звали Лавиния Федоровна, и, по причине преклонного возраста, она работала неполную неделю, поскольку передавала дела, готовясь – в который раз! – уйти наконец на заслуженный отдых. Или обречь себя на голодную смерть, поскольку при таком размере пенсии летальный исход наступит весьма быстро.

Вместо Лавинии Федоровны сегодня работала Валентина Петровна. Но, по ее собственному выражению, она оказалась по данной картине «не совсем в курсе».

– А кто в курсе? – Старыгин поглядел на часы и заметил, что провел уже сорок минут без всякой пользы.

– Может быть… – Валентина Петровна наморщила лоб.

– Не «может быть», – перебил Старыгин, – а точно! Я только прошу вас указать мне компетентного человека, а не пинать из кабинета в кабинет, как детский мячик. Итак, назовите имя!

– Вера Антоновна… – Отчего-то Валентина Петровна сморщилась и опустила глаза.

– Уже лучше! – обрадовался Старыгин. – Могу я с ней поговорить?

– Можете… – испуганно отвечала ему сотрудница, – но я бы вам не советовала сейчас ее беспокоить. Дело в том…

– Слушайте, мне это уже надоело! – закричал потерявший терпение Старыгин и рванул дверь кабинета Веры Антоновны.

Комната оказалась крошечной, да еще погружена в полумрак, потому что в ней были плотно задернуты занавески. Старыгин остановился на пороге, чтобы дать привыкнуть глазам к малому свету.

Женщина сидела за столом, низко опустив голову. Поверхность стола перед ней была совершенно пуста – ни папок, ни рисунков, ни клочка бумаги. Женщина задумчиво водила пальцем по стеклу на столе.

– Могу я войти? – Дмитрий Алексеевич, как ни был рассержен, все же вспомнил, что он воспитанный интеллигентный человек.

Хозяйка кабинета вздрогнула и подняла глаза.

– Вы… вы ко мне? – спросила она тусклым невыразительным голосом и включила настольную лампу.

Зеленый абажур оказался направленным на дверь, то есть яркий свет ослепил Дмитрия Алексеевича и вызвал новый приступ раздражения. Женщина за столом представилась ему на мгновение офицером гестапо из старого советского фильма, который направляет яркий свет в лицо партизанскому связному и произносит внешне спокойным скрипучим голосом:

«Будем признаваться или будем запираться?»

Возможно, Старыгин все перепутал, и вместо офицера гестапо в том фильме наличествовал следователь милиции, а несчастного партизана сменил матерый уголовник с татуировкой на волосатой руке, но прием с лампой оставался неизменным.

– Слушайте, перестаньте хулиганить! – громко сказал Старыгин. – Вы же все-таки на работе!

Она отвернула лампу, Дмитрий Алексеевич проморгался и сделал шаг к столу.

Женщина была худа и одета в черное, волосы свисали вокруг лица неопрятными прядями. Отчего-то Старыгину представилось, что во время еды волосы должны лезть в тарелку, от этой мысли его передернуло от отвращения.

Ему была безумно неприятна и эта полутемная душная комната, и эта странная тетка, сидящая тут в полном одиночестве и безделье. Но что делать, она в свое время принимала картину на хранение, только она может что-то знать. Хотя, глядя на эту ворону, он засомневался, что она может вспомнить что-то дельное.

– Вы ко мне? – повторила она испуганно.

– Если вы Вера Антоновна Семенцова, то к вам! – ответил Старыгин. – И… вы позволите?

Не дожидаясь разрешения, он пересек комнату и решительно раздернул пыльные тяжелые занавески. Нельзя сказать, что в комнату хлынул яркий свет, однако видимость явно улучшилась. Открыть форточку Старыгин без разрешения не решился и повернулся к хозяйке кабинета.

При свете дня выглядела она еще хуже. Очень бледное лицо, синяки под глазами, ни намека на косметику. Мелькнула мысль, что все не так просто, очевидно, женщина больна, но Старыгин не стал сосредотачиваться на этой мысли.

– Да, я Вера Антоновна, – с некоторым усилием ответила хозяйка кабинета, – слушаю вас…

– Извините, что беспокою, отрываю от дел, – в голосе Старыгина слышался некоторый сарказм, – но мне очень важно, просто необходимо выяснить некоторые подробности появления у нас в Эрмитаже одной картины.

– Какой картины? – Она подняла на Старыгина глаза, полные недоумения.

«Ау! – хотелось крикнуть Старыгину, как будто он был заблудившимся в лесу грибником. – Отзовитесь!»

– Слушайте, так дело не пойдет! – решительно сказал Дмитрий Алексеевич, придвигая себе стул. – Так у нас ничего не получится. У меня работа стоит, так что сделайте над собой усилие, перестаньте грезить наяву и мечтать о несбыточном, сосредоточьтесь на деле.

– Как вы сказали? – встрепенулась Вера Антоновна. – Мечтать о несбыточном? Это верно…

Старыгин почувствовал сильное желание отодвинуть свой стул подальше. А лучше всего вообще выйти из кабинета. Но как раз этого он и не мог себе позволить. Уже часа два он потерял – кстати, самое лучшее время для работы!

Он снова почувствовал признаки раздражения.

– Напрягите память! – сухо сказал он. – Мне удалось выяснить, что картина эта была передана Эрмитажу в дар в две тысячи третьем году. И принимали и оформляли ее именно вы. Вот соответствующие записи. Вот ваша фамилия и подпись. Меня интересует прежний владелец картины, жив ли он, а если нет, есть ли у него наследники, и вообще, каким образом картина попала в Эрмитаж. И… можно я открою форточку, у вас дышать нечем!

Она кивнула, низко наклонив голову над бумагами. Старыгин постоял немного у окна, вдыхая свежий ветерок с Невы, а когда вернулся к столу, то обнаружил, что Вера Антоновна плачет.

«Час от часу не легче! – мелькнуло у него в голове. – Да она истеричка!»

Как известно, редко какой мужчина остается безучастным при виде женских слез, разве что многоопытный экземпляр, закаленный в трех или больше браках и разводах. Реакция, однако, у мужчин бывает разная. Чаще всего они теряются, начинают бестолково суетиться, бегать вокруг рыдающей женщины, чувствуя себя совершенно беспомощными и бестолковыми. Иные впадают в ярость, начинают кричать и топать ногами, а в самом крайнем случае – уходят из дома, хлопнув дверью так сильно, что у соседей падают с вешалки шляпы и люстра жалобно звенит подвесками.

Некоторые предусмотрительные индивидуумы мужского пола догадываются о подступающих рыданиях заранее и успевают упредить процесс. А если уж не удалось, то мгновенно схватывают рыдающую женщину в охапку, прижимают ее к груди и успокаивают, говоря разную чушь.

Дмитрий Алексеевич прижать к груди данную даму никак не мог. Да и не хотел, если говорить честно. Поэтому он рассердился. Хлопать дверью опять-таки не стал, но тихонько топнул ногой и придал голосу возможную строгость.

– Послушайте, Вера Антоновна, – заговорил он, – мне время дорого. Так что давайте уж к делу переходить, а вы потом поплачете, у вас, я так понимаю, времени много… – Он кивнул на пустой стол.

Она поискала платок, не нашла и отерла заплаканные глаза рукавом, как ребенок. Потом вздохнула и поглядела на Старыгина более осмысленно.

– Ну, вы вспомнили? – не выдержал он долгой паузы.

– Я и не забывала, – вздохнула Вера Антоновна. – Картину эту принес мне Аркадий Петрович Сиверцев. Никогда о нем не слышали? Очень известный врач, хирург-онколог.

– Не пришлось, – ответил Старыгин.

– Ваше счастье, – согласилась она. – В общем, Аркадий Петрович позвонил мне как-то вечером в крайней степени негодования.

Веру Антоновну очень удивил его звонок. Дело в том, что семья Сиверцевых уезжала из России, похоже, что насовсем.

– Я слышала об этом. Мы не были близко дружны, Аркадий Петрович оперировал моего мужа… Он был такой человек, что с ним хотелось поддерживать знакомство, – образованный, интеллигентный, из старых врачей, у них целая династия… Сын тоже был врачом, ему предложили работу в Канаде, и Аркадий Петрович не захотел расставаться с семьей. Откровенно говоря, я думала, что они уже уехали. Но нет, оказалось, что Аркадий Петрович задержался – какие-то у него нашлись дела – не то с квартирой, не то в клинике.

Вера Антоновна говорила тихо, не глядя на Старыгина, но голос ее теперь был не такой тусклый и безжизненный.

Аркадий Петрович не стал долго занимать ее время, а изложил проблему быстро и четко.

Он жил в большом старом доме, на улице, которая некоторое время носила имя писателя Салтыкова-Щедрина, а потом опять стала Кирочной, как до революции. Дом был большой и красивый, а после того, как губернатор города ввела в действие программу покраски и косметического ремонта фасадов, дом стал и вовсе привлекателен для обеспеченных граждан, желающих приобрести квартиры в Санкт-Петербурге. Сам Аркадий Петрович в этом доме родился и прожил всю жизнь, однако были в подъезде и коммуналки, жильцы которых горели желанием любой ценой из них выбраться. И вот совсем недавно последнюю коммунальную квартиру, самую дремучую и запущенную, расселил наконец какой-то богатый нефтяник из Тюмени, нанял рабочих для ремонта и уехал обратно к своей скважине.

Прежние жильцы не утруждали себя уборкой бытового мусора, во всяком случае, соседи только диву давались, какое количество барахла помещалось в квартире, судя по тому, сколько времени рабочие его выносили.

В подъезде стоял шум и грохот, рубили невообразимой прочности доисторические шкафы и буфеты, потому что вынести их целиком не представлялось возможным.

– И вот, захожу я вечером в подъезд, – рассказывал Аркадий Петрович, – гляжу – гастарбайтеры остатки мусора выносят, грузовик уже наготове – на свалку везти. И вдруг падает к моим ногам картина…

Аркадий Петрович не был экспертом по изобразительному искусству, однако, происходя из старинной профессорской семьи, немного разбирался в живописи. Он разглядел картину в неверном свете тусклой лампочки и понял, что с ней все непросто. Разумеется, он не определил, что картину написал неизвестный итальянский художник шестнадцатого века, но то, что холст, несомненно, старинный и работа принадлежит настоящему мастеру, было ясно.

Он пытался добиться толку от рабочих, но те на плохом русском языке отвечали, что хозяин велел выбросить все, вынести всю мебель, сломать все стены и только тогда начинать ремонт. Аркадий Петрович взял картину домой, рабочие ему не препятствовали. Ему удалось только выяснить, что этот последний мусор рабочие выгребли с антресолей и что, судя по количеству пыли и паутины, жильцы коммунальной квартиры не забирались на эти антресоли лет двадцать.

– Что делать, Вера Антоновна? – взывал Сиверцев. – Ну не бросать же в подъезде такую вещь! Если бы хоть хозяин здесь был, хотя, по рассказам, это тот еще тип, ему вряд ли такая картина понадобится. А я уезжаю через неделю…

Из уважения к старому врачу Вера Антоновна разрешила ему принести картину в Эрмитаж. Откровенно говоря, она не слишком верила, что он нашел что-то действительно ценное, все же после всех катаклизмов мало сохранилось в нашем городе, да и вообще в стране подлинных шедевров живописи. Картины портятся как от сырости, так и от чрезмерной сухости, от табачного дыма и кухонной копоти, не переносят прямых солнечных лучей. Редко кто из владельцев картин имеет возможность обеспечить им сносные условия. А потом, когда полотно потемнеет и покоробится от скверного обращения, новые хозяева квартиры или комнаты не захотят держать у себя старый холст с неясным изображением в облезлой, проеденной жучками раме, и его если не выкинут на помойку, то забросят высоко на антресоли да и забудут о нем. Так, очевидно, случилось и с той самой картиной, что подобрал Аркадий Петрович.

– Мы провели экспертизу, и оказалось, что картина, конечно, в очень плохом состоянии, но, несомненно, шестнадцатый век, Италия…

Вера Антоновна чуть порозовела, глаза ее блестели, и в голосе не звучали теперь неприятные скрипучие ноты. Старыгин мимоходом подумал, что она довольно молода, теперь он не назвал бы ее теткой даже в сильном раздражении.

– Я поговорила с руководством, и мы оформили картину как дар Эрмитажу от неизвестного. Ну, Аркадий Петрович так попросил, формально-то картина не его собственность.

– Значит, вы не знаете, кому когда-то давно принадлежала картина? – разочарованно спросил Старыгин. – И никак нельзя расспросить этого господина Сиверцева?

– Да как же его расспросить… – голос Веры Антоновны снова стал безжизненным и тусклым, – он уехал в Канаду, я больше ничего про него не знаю… А какой был замечательный врач! От бога! Мужу пять лет жизни подарил…

– Пять лет… – до Старыгина с трудом начало доходить очевидное, – у вас недавно умер муж? Господи, какой же я кретин! И подлец, так с вами обращаюсь! Простите, простите меня!

– Ничего… – Вера Антоновна подняла глаза. – Я вот поговорила с вами – и легче стало. А то сижу здесь одна, как в склепе, и все думаю, думаю… Сотрудники за дверью шепчутся, побеспокоить меня боятся, а у меня перед глазами лицо мужа стоит, когда он умирал. И все кажется, что он что-то сказать хотел – ну, главное что-то, чтобы мне ясно стало, как без него жить. А он не успел… И я теперь не понимаю, для чего все это было – ну, наша жизнь, если теперь все кончилось так быстро…

– Все пройдет, – сказал Старыгин и рассердился на себя за дежурные слова, – но не сразу. А вы все же не сидите взаперти, а то еще хуже будет… Нехорошо это, нездорово…

– Вы думаете, я с ума могу сойти? – грустно спросила Вера Антоновна. – Иногда даже хочется, знаете, себя не помнить, ни о чем не думать… Но это так, пустые мысли, от тоски…

Старыгин отодвинул стул и встал, собираясь уходить.

– Спасибо вам! – неожиданно сказала Вера Антоновна. – Вы меня встряхнули. Я ведь понимала раньше, что это только для меня все кончено после смерти мужа, а у людей-то ведь жизнь продолжается. Повседневные дела, заботы, развлечения… А я тут сижу и тоску на всех навожу, работать мешаю.

– Вы мне все же помогли, – из вежливости произнес Старыгин, на самом деле он не выяснил ничего полезного, не получил никакой ниточки, никакого следа.

– Скажите, – у самой двери он помедлил и снова взглянул на хозяйку кабинета, – а никак нельзя выяснить хотя бы адрес того дома, где нашли картину, и номер квартиры…

– Адрес я знаю, – пробормотала Вера Антоновна, – но если вы пойдете наудачу, то вряд ли что-то выясните. Знаете что? Муж ведь не просто так попал тогда в руки доктора Сиверцева, его рекомендовала одна… одна знакомая. Она жила… живет в том же доме, где Аркадий Петрович, ее мама с ним очень дружила. Понимаете, Аркадий Петрович ведь был очень загружен, очень востребован, он не мог принимать больных с улицы. И вот муж обратился к своей старой знакомой, в надежде, что она ему не откажет…

Будь на месте Старыгина женщина, она бы сразу догадалась по той непередаваемой интонации, что с этой самой «старой знакомой» не все так просто. Дмитрий Алексеевич в силу своей профессии и воспитания был человек тонко чувствующий, поэтому он понял, что Вере Антоновне очень не хочется обращаться к той самой знакомой, тем более сейчас, когда мужа уже нет на свете.

– Но если бы вы могли пролить хоть какой-то свет на судьбу картины, на ее происхождение… – горячо заговорил он, – я был бы вам очень и очень признателен!

– Я попробую. – Она поглядела на Старыгина и несмело улыбнулась. Вернее, попыталась это сделать. Отвыкшие уголки губ, печально опущенные книзу, никак не хотели складываться в улыбку. Так что засветились одни глаза.

«Так-то лучше, – подумал Старыгин, – ладно, если она не сможет ничего выяснить, то хоть отвлечется ненадолго от своего горя… Хорошо все же, что я не женился. Вот, не дай бог, случилось бы со мной так, и чтобы жена с полной уверенностью говорила потом, что ее жизнь кончена? Жалко… Правильно, что я не женился…»

От таких мыслей, однако, Дмитрий Алексеевич не успокоился, а еще больше расстроился. Вот умрет он завтра – и кто будет скорбеть о нем? Кто станет лить слезы и сидеть в пустом кабинете, желая сойти с ума, чтобы хоть ненадолго забыть про свое горе? Нет, конечно, его ценят, у него много друзей, и начальство огорчится… А искренне горевать будет только кот Василий. Да и то, кот ведь не собака, он привязан не к человеку, а к месту. Вот если кота выгонят из его любимой квартиры, тогда он сильно расстроится.

От жалости к себе отвлек Старыгина неожиданный звонок мобильного телефона. Звонила Лидия, чтобы узнать, как продвигаются поиски. Старыгин хотел было рассказать ей про Владимира Синдерюхина, но решил раньше времени не обнадеживать женщину и промолчал. Они условились созвониться и, возможно, встретиться вечером. Погода отличная, в городе белые ночи…

Лидия засмеялась – низко, воркующе, и у Дмитрия Алексеевича мигом вылетели из головы неприятные мысли о тщете всего земного.

Почетный строитель Байкало-Амурской магистрали, почетный колхозник, почетный зверолов и моряк каботажного плавания, лауреат нескольких малоизвестных премий, художник-портретист Владимир Синдерюхин проживал на самом верхнем, седьмом, этаже мрачного здания из красного кирпича, расположенного в унылом промышленном районе рядом с Обводным каналом. На двери подъезда не было не только домофона, но даже самого обычного кодового замка.

Перед самым подъездом валялся в луже здоровенный пьяный мужик.

У Старыгина мелькнула было мысль, что это и есть художник Синдерюхин, но мысль эта не выдержала проверки практикой, поскольку из двери дома выкатилась крепкая боевая женщина, которая при виде пьяного всплеснула руками и воскликнула:

– Григорий, где ж ты так нажрался? Я же тебя только в булочную послала!

Григорий в ответ удовлетворенно булькнул и перевернулся на другой бок.

Старыгин обошел его и протиснулся в подъезд.

Как и следовало ожидать, лифта в этом доме тоже не было.

Подъем на седьмой этаж без лифта – это один из наиболее экстремальных видов спорта, доступных рядовому жителю современного мегаполиса. В нем удачно сочетаются серьезные физические нагрузки и многочисленные опасности, поджидающие пешехода на каждой лестничной площадке, – от бросающихся под ноги кошек до падающих с верхнего этажа кусков штукатурки.

Все эти факты имели место при восхождении. Старыгин тысячу раз давал себе слово заняться спортом или хотя бы регулярно делать зарядку по утрам. Примерно этаже на четвертом он почувствовал необходимость облокотиться на перила, но тут же оставил эту мысль, потому что перила были настолько грязными, что невозможно было взяться за них без содрогания.

После пятого этажа Дмитрий Алексеевич задал себе прямой вопрос: что он, приличный цивилизованный и очень занятой человек делает на этой грязной лестнице? Честный ответ звучал бы так: он служит на побегушках у малознакомой дамы, он пытается отыскать какого-то неизвестного художника, которого, возможно, уже и на свете нет. Или никогда не было, учитывая аварию и несомненные проблемы с психикой у мадам Лидии Грин. Или миссис.

Однако для честного ответа Дмитрий Алексеевич еще не созрел. Он убедил себя, что носится по городу не ради прекрасных меняющих цвет глаз Лидии, а ради той самой картины, над которой работает.

На шестом этаже пришло второе дыхание, и он с новыми силами устремился наверх.

Через четверть часа Старыгин завершил восхождение, остановился перед дверью, обитой прожженным в нескольких местах дерматином, и нажал на кнопку звонка.

Ничего не произошло, то есть из-за двери не донеслось ни звука.

Старыгин проследил за отходящим от звонка проводом и увидел, что провод оборван. Стучать в обитую дерматином дверь – дело неблагодарное, но ничего другого не оставалось. Дмитрий Алексеевич примерился, чтобы как следует жахнуть по двери кулаком, но тут увидел прислоненную к стене ржавую железяку. Видимо, кто-то из гостей или сам хозяин притащил ее сюда с ближайшей свалки, чтобы упростить процесс проникновения в квартиру.

Старыгин поднял железяку и как следует шарахнул по двери.

Гулкий удар разнесся по лестничной клетке, и почти сразу из-за двери донесся хриплый голос:

– Иду уже, иду!..

Вслед за этим послышались неуверенные шаги, брякнул засов, дверь открылась, и перед Старыгиным возникла опухшая физиономия почетного зверолова каботажного плавания.

Физиономия была покрыта трехдневной щетиной, какую теперь специально отращивают следящие за модой представители творческих профессий. Правда, Синдерюхин достиг этого эффекта непреднамеренно, и он совершенно не выглядел человеком, следящим за модой. Он выглядел человеком спившимся, опустившимся и полностью утратившим человеческое достоинство.

– Ну что, Серафима, вернулась? – проговорил он, уставившись на гостя мутным взглядом. – То-то же! А то, видишь ли, ушла… далеко не уйдешь! Без Синдерюхина долго не проживешь! Недели не прошло, как обратно притащилась!

Тут до него дошло, что перед ним стоит вовсе не блудная Серафима, а какой-то незнакомый субъект мужского пола, и почетный сталевар-надомник удивленно проговорил:

– А ты, мужик, откуда взялся? Ты вообще кто? Ты Серафиму мою не видел? Ушла, понимаешь, сразу после Нового года в магазин и не возвращается!

На улице стоял июнь, поэтому на возвращение Серафимы не следовало очень уж рассчитывать.

Старыгин оглядел Синдерюхина с ног до головы, от резиновых галош на босу ногу и мятых, вытянутых на коленях тренировочных штанов до засаленной бескозырки почетного моряка, и понял, что получить от него информацию будет непросто.

Однако он не собирался отступать, потому что помнил ужасный подъем по лестнице, поэтому выработал новую линию поведения.

– Вы – знаменитый художник Владимир Синдерюхин? – проговорил он с почтением.

– Вспомнили! – оживился тот. – Знаменитый, значит? Слышала, Серафима, я знаменитый!

Тут он вспомнил, что Серафима давно и надежно отсутствует, и погрустнел.

– Ладно, мужик, пойдем в мою… эту… творческую мастерскую! – Он развернулся и побрел в глубину квартиры. На полпути он потерял одну галошу, как Золушка туфельку, но спохватился и вернулся за ней, подпрыгивая на одной ноге.

Старыгин последовал за Синдерюхиным по захламленному коридору и вошел в мастерскую.

Стены мастерской были увешаны портретами металлургов и железнодорожников, строителей и колхозников, моряков торгового и рыболовецкого флота. Представители всех этих героических профессий были изображены как будто по трафарету – одинаковые жизнерадостные лица, на которых читалась непреклонная решимость, несгибаемое мужество и устремленность в светлое будущее. Различались они только цветом глаз и волос. Ну и одеждой, разумеется, по которой только и можно было отличить моряка от зверолова.

– Я-то в советские времена был – о! – проговорил Синдерюхин, гордо озирая плоды своего многолетнего труда. – Со мной лично товарищ Сталеваров за руку здоровался, председатель Союза. «На тебя, – говорил, – Синдерюхин, всегда можно положиться! Ты хоть и пьешь, но дело свое знаешь, и всегда создаешь портреты современников в правильном реалистическом ключе! Не то что эти авангардисты и… как их… абстракционисты!»

Выдав эту тираду, Синдерюхин повернулся к гостю и спросил:

– А ты, друг, из какого СМИ?

– Из какого чего? – переспросил Старыгин.

– Ну, из какой газеты? Или ты с этого… с телевидения? Но тогда с тобой должен быть оператор…

– А, да, я из газеты… из газеты «Современное искусство», – быстро выдумал Старыгин, почувствовав, что его собеседник, несмотря на опустившийся вид, не утратил связи с реальностью, и держаться с ним нужно осторожнее.

– Не слышал такой… – пробормотал Синдерюхин. – Наверное, новая какая-то… значит, вспомнили настоящего художника? Решили восстановить историческую справедливость? То-то! Жаль, Серафимы сейчас нету, в магазин вышла после Нового года… посмотрела бы, как меня ценят и уважают! Так что тебя, друг, интересует? Мои творческие планы или этапы большого пути? Я ведь такого могу порассказать – закачаешься! Помню, в восемьдесят шестом году приехали мы с ребятами в зверосовхоз «Белый клык», а там как раз сбежал соболь-людоед… натурально, администрация в панике – что делать? Как спасать личный состав и материальные ценности? И тут мы с Юркой Щупоголовым вышли вперед и говорим: литр спирта – и мы вашего людоеда голыми руками возьмем!

– И что – взяли? – поинтересовался Старыгин.

– Нет, у них, понимаешь, спирта не хватило… а то еще случай был – прибыли мы с мужиками на рыболовецкий сейнер «Мучительный», вышли в море – а тут как раз шторм сорок с половиной баллов… натурально, капитан в панике, у боцмана морская болезнь…

– Извините, Владимир! – перебил Старыгин художника. – Вообще-то главный редактор газеты поручил мне поговорить с вами на другую тему. Нам стало известно, что вы стояли у истоков отечественного авангардного искусства, в частности – сюрреализма…

– У истоков? – перебил его Синдерюхин. – У истоков – стоял. Стоять у истоков – это мое творческое кредо. Только с этим авангардизмом и сюрреализмом я никогда и ничего не имел. Мне лично Марксэн Виссарионович, председатель Союза, так говорил: «На тебя, Владимир, всегда можно положиться, потому что ты всегда стоишь у истоков, но никогда не имеешь ничего лишнего. Особенно с этим авангардизмом и сюрреализмом».

– Как же так? – расстроился Старыгин. – А мне говорили, что вы – автор нескольких картин, с которых, можно сказать, начался сюрреализм в нашей стране. Это картины, на которых изображены виды Петербурга, среди которых вольготно расположились фантастические чудовища – огромные рогатые жабы, осьминоги с кабаньими головами, усеянные глазами рыбы и птицы…

В глазах Синдерюхина мелькнул испуг. Он опасливо покосился на дверь, потом на окно. Затем подскочил к Старыгину и выкрикнул странным высоким голосом:

– Ничего не знаю, начальник! Первый раз слышу! Ты мне какое дело шьешь? Володька Синдерюхин никогда, а ежели чего – так это все врут! Кого хочешь спроси!

– Владимир, вы меня с кем-то путаете! – проговорил Старыгин, невольно отстранившись. – Я не из правоохранительных органов, я из газеты «Современное искусство». Наша газета далека от политики и бизнеса, мы даже рекламы почти не печатаем. Нас интересует только история отечественной живописи. Так вот, если вы не являетесь автором картин, о которых я говорил, может быть, вы знаете, кто их автор?

Синдерюхин явно паниковал.

Тогда Дмитрий Алексеевич решил применить старый, проверенный способ.

– Если вы дадите мне интересную информацию, я поставлю под статьей вашу фамилию рядом со своей и справедливо разделю с вами гонорар…

Синдерюхин блеснул глазами и облизнулся.

– Гонорар – это хорошо… – проговорил он мечтательно. – А вот фамилию не надо, фамилию – это ни к чему… а вот гонорар… А нельзя ли получить небольшой авансик в счет этого гонорара?

– Это будет зависеть от того, насколько интересную информацию вы мне предоставите!

Вполне понятно, что Старыгин не хотел платить за кота в мешке. Тем более что неизвестно – есть ли этот кот. Правда, поведение Синдерюхина говорило о том, что ему что-то известно.

– Интересную, не сомневайся! – заверил художник Старыгина. – Будешь доволен! Ну, если не аванс – так хотя бы бутылку можно? А то у меня в доме буквально все кончилось! А мне нужно несколько грамм водки исключительно в медицинских целях…

Старыгин посмотрел на хозяина в сомнении. Может быть, под действием водки он разговорится и выложит все, что ему известно о злополучных картинах. С другой стороны, алкоголиков развозит от небольшой дозы спиртного, и тогда из Синдерюхина не вытянешь никакой информации… кроме того, ужасно не хотелось вторично подниматься по крутой лестнице на седьмой этаж…

– Смотри, мужик – тебе решать! – проговорил художник решительным тоном. – Если хочешь что-то узнать – неси водку, а иначе – наше вам почтение, у меня важные дела имеются! Ко мне вот-вот заказчик должен прийти, большой, между прочим, человек, директор кладбища! Так что смотри…

– Ладно. – Старыгин решил, что ради ценной информации стоит второй раз совершить нелегкое восхождение к вершинам искусства, и отправился в магазин, взяв с Синдерюхина слово никуда не уходить и освежать свою память, чтобы к возвращению «корреспондента» она была в рабочем состоянии.

Оказалось, что купить водку в районе обитания Синдерюхина не так просто: по дороге попадались исключительно модные бутики и ювелирные магазины. Кому пришло в голову открывать такие заведения в продымленном и загазованном заводском районе, трудно понять, но факт оставался фактом. Наконец, пройдя три или четыре квартала вдоль маслянистого и зловонного канала, Старыгин увидел магазин с загадочным названием «Минисупермаркет». Судя по размеру и ассортименту представленных товаров, он был скорее мини, чем супер, но водка там, конечно, была.

Дмитрий Алексеевич купил бутылку какого-то довольно приличного алкоголя и вышел из магазина. У самого выхода его схватил за локоть сутулый тип в поношенном пиджаке и проговорил задушевным голосом хронического алкоголика:

– Я извиняюсь, вам компания не требуется?

– Обойдусь! – ответил Старыгин, вежливо, но сильно высвобождая руку из цепких пальцев алкоголика.

– Какой вы грубый и бессердечный! – вздохнул алкоголик. – Неужели вы один собираетесь употребить всю эту бутылку?

Старыгин не удостоил его ответом и поспешил обратно к дому художника Синдерюхина: с людьми вроде него нужно ковать железо, пока горячо, и по возможности не отходя от кассы.

Подойдя к дому Синдерюхина, Дмитрий Алексеевич с удовлетворением отметил, что лужа перед подъездом, где прежде отдыхал сильно выпивший Григорий, пустует: видимо, его энергичная супруга сумела придать ему вертикальное положение и вернуть в лоно семьи.

Обходя опустевшую лужу, Старыгин шагнул в сторону… и тут на то самое место, где он только что стоял, с глухим отвратительным звуком что-то обрушилось.

Дмитрий Алексеевич инстинктивно отскочил, затем резко развернулся… и увидел нелепо и страшно разметавшееся по тротуару человеческое тело.

Правда, после полета с большой высоты и удара о тротуар в нем осталось очень мало человеческого. Руки и ноги безвольно раскинулись в стороны, как у тряпичной куклы, лицо разбито и залито кровью…

Не было никаких сомнений, что этот человек мертв.

Старыгин почувствовал легкую тошноту и головокружение, естественные при таком близком соседстве со смертью. Он отступил еще на шаг и невольно представил, что было бы с ним, окажись он чуть ближе к месту падения…

И тут он увидел рядом с разбитой головой засаленную, утратившую форму бескозырку.

Преодолевая отвращение и страх, Старыгин еще раз взглянул на мертвеца… поношенные тренировочные штаны, одна нога босая, на второй чудом удержалась резиновая галоша…

Всякие сомнения пропали: это был почетный сталевар и моряк, зверолов и колхозник Владимир Синдерюхин.

Вокруг уже начали собираться зеваки, в маленькой толпе курсировали самые достоверные сведения и самые невероятные слухи о только что случившейся трагедии.

– Он с женой поругался, вот и выбросился из окна, только чтобы ей насолить!

– Да какое выбросился! Она его сама вытолкнула! Нарочно сзади подкралась и толкнула!

– Да что вы такое несете! Это же Володька-алкаш с седьмого этажа! У него жены отродясь не водилось, а баба, которая с ним жила, еще зимой с мясником сбежала!

– Не иначе он в горячке был, от чертей или от зеленых человечков в окно сиганул!

– Милицию кто-нибудь вызвал? – осведомилась толковая старушка с первого этажа.

Старыгин слышал все эти разговоры как будто издалека или сквозь толстый слой ваты. Он думал, что совсем недавно разговаривал с этим человеком, пытался расспросить его о загадочных картинах – и вот все, что теперь от него осталось, – это окровавленное тело на тротуаре… и значит, поиски картин и их автора снова оказались в тупике, оборвана последняя тонкая ниточка…

Тут же ему стало стыдно за эти мысли – человек погиб, почти у него на глазах выбросился из окна, а он думает только о поисках, о своих собственных проблемах…

Он хотел уже уйти, не дожидаясь появления милиции – ведь его снова возьмут на заметку, а, учитывая историю в Комарове, оправдаться будет очень сложно.

Старыгин уже сделал шаг в сторону и бросил последний взгляд на мертвого портретиста. И тут он заметил, что в полуметре от разбитой головы Синдерюхина в трещине асфальта что-то тускло блеснуло.

Машинально, не отдавая себе отчета, Старыгин наклонился и поднял с земли блеснувший предмет.

На этот раз, прежде чем спрятать находку в карман, он украдкой взглянул на нее.

И его подозрения превратились в реальность.

Как он и догадывался, это был оловянный солдатик.

Маленькая, ярко раскрашенная фигурка. Синий мундир, желтые ремни портупеи, нарядные красные штаны, заправленные в высокие сапоги, черный кивер.

Точно такой же солдатик, как тот, которого он нашел в Комарове, возле мертвого Никанорыча. Только вместо винтовки солдатик держал в руке обнаженную саблю.

Но тогда…

Никанорыч был, несомненно, убит, причем убит жестоким средневековым способом. О самоубийстве и речи не шло. Значит, и несчастный Синдерюхин не покончил с собой, не выбросился из окна. Его убили.

Старыгин испуганно огляделся по сторонам.

Может быть, убийца сейчас стоит совсем рядом с ним и удовлетворенно взирает на дело своих рук?

Но вокруг толпились только праздные зеваки, привлеченные запахом крови, как стервятники или трупные мухи. Никому из них не было дела до погибшего человека, всех интересовало только зрелище его смерти, только этот бесплатный кровавый спектакль.

И это было хорошо, потому что никто из них не смотрел на Старыгина, никто не заметил, как он поднял оловянного солдатика, и никто не обратил на него внимания, когда Дмитрий Алексеевич ушел – по-английски, не прощаясь.

Мусульманин вздрогнул, поднял глаза от разложенных на полу товаров и взглянул на Фридриха с испугом.

– Что ты сказал, высокоученый господин? Кажется, я тебя плохо расслышал!

– Ты всегда отличался отменным слухом, Мохаммед, и еще лучшим чутьем на деньги. Я спросил тебя, что такое уроборос мистагитус, и если ты ответишь мне на этот вопрос, Алоизиус заплатит тебе вдвое против обычной цены!

– Мохаммед никак не понимать хорошая высокоученая господина… – забормотал торговец, неожиданно приобретя какой-то чудовищный акцент. – Мохаммед плохо говорить твой язык и еще хуже понимать… Мохаммед надо идти, у него очень много дел… Мохаммед некогда разговаривать пустые разговоры…

Он торопливо сложил свои товары в суму и хотел уже взвалить ее на плечо, моментально забыв о своих коммерческих интересах. Однако Фридрих схватил раскаленную кочергу и быстро заступил дорогу мусульманину.

– Не изображай из себя осла, Мохаммед! – проговорил он злым полушепотом. – Не делай вид, что ты разучился говорить по-немецки! Все равно я тебе не поверю! Ты меня прекрасно понял, и у тебя есть ответ на мой вопрос! Имей в виду – ты не выйдешь отсюда, пока я не узнаю, что хочу!

На этот раз торговец, видимо, вовсе разучился говорить по-немецки, он забормотал что-то на непонятном языке, затем бросил на пол свою сумку и выхватил из широкого рукава длинный изогнутый нож с золоченой рукоятью. Видимо, он решил силой пробиться к выходу из кельи алхимика. Учитывая его недюжинную силу и опыт, это не должно было составить большого труда.

Однако Фридрих ожидал чего-то подобного. Он бросил в пламя спиртовки горсть красноватого порошка и тут же закрыл лицо полой одежды. Комнату заволокло клубами едкого бурого дыма, торговец мучительно закашлялся, выронил свой ятаган и попятился. Воспользовавшись его замешательством, алхимик подобрал левой рукой оружие и, размахивая раскаленной кочергой, загнал торговца в дальний угол лаборатории. Мохаммед прижался спиной к стене и злобно пялился на Фридриха своими темными глазами, явно не собираясь сдаваться.

– Слушай меня, торговец! – прошипел алхимик, приближая кочергу к самому лицу Мохаммеда. – Слушай внимательно! Мне необходимо узнать ответ на свой вопрос, иначе меня ждет мучительная смерть. Поэтому я готов на все. Сейчас я могу выпустить тебя отсюда, но ты далеко не уйдешь. Я позову каноника, отца Сильвестра, скажу, что хочу исповедаться. И поведаю ему, что видел, как ты осквернял хлеб причастия, поливая его ослиной мочой, и хулил Господа нашего Иисуса Христа и мать его, Пресвятую Богородицу. После этого тебя, конечно же, схватят и предадут страшной и позорной смерти, однако это не все: перед смертью тебя под пыткой принудят отречься от веры в Магомета и принять христианство…

– Вы не поступите так с бедным торговцем, добрый господин! – прохныкал Мохаммед, разом утратив свой варварский акцент. – Вы не примете на себя грех клятвопреступления! Это страшный грех для ваших единоверцев!

– Еще как приму! – проговорил алхимик насмешливо. – Иначе мне самому грозит костер! Так что не советую тебе испытывать мое терпение! Говори, что тебе известно!

Мохаммед поник, будто из него разом вышла вся жизненная сила, как вытекает сок из разрезанного плода. Он опустил глаза и проговорил тусклым, невыразительным голосом:

– Ты не знаешь, о чем просишь, высокоученый господин! Открыв тебе эту тайну, я все равно погублю свою бессмертную душу, да и твою в придачу! Кроме того, я пущу по твоему следу страшного демона, одного из верных слуг Сатаны, да будет проклято его имя!

– Позволь уж мне самому выбрать свою участь! – отмахнулся алхимик. – Я больше опасаюсь герцогского гнева, чем козней Сатаны, потому что с герцогом я лучше знаком, и точно тебе скажу – с ним и Сатана не сравнится в жестокости!

– Ну, господин, я тебя предупредил… – произнес Мохаммед странным, глухим голосом. – Итак, слушай, каким образом ты сможешь получить уроборос мистагитус…

Из кабинета донесся сухой нервный кашель, и тут же прозвучал раздраженный старческий голос:

– Иннокентий, зайди ко мне!

Кеша Переверзев, единственный племянник профессора Аристарха Ивановича Переверзева, крупнейшего специалиста по ассирийской мифологии, автора множества научных монографий, основателя научной школы и почти академика, тяжело вздохнул и поплелся на зов.

Старый хрыч опять чем-то недоволен. Опять придется выслушивать нотации, опять придется его задабривать, изображать пай-мальчика и говорить старику, как он к нему привязан, как благодарен и все такое прочее. От этой перспективы у Кеши заранее сводило скулы.

В детстве покойная Кешина матушка очень хотела сделать из своего отпрыска интеллигентного мальчика. Она не пускала его во двор играть с ребятами, а заставляла учить наизусть первые главы романа «Евгений Онегин». Матушка считала, что это разовьет Кешину память и в то же время даст ему начальное представление о славном прошлом родной страны, о собственных исторических корнях. К счастью, все это осталось в далеком прошлом, не оставив серьезных следов, но самое начало романа застряло в Кешиной памяти, как заноза, и сейчас очень кстати вынырнуло на поверхность.

…Его пример – другим наука, Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день, и ночь, Не отходя ни шагу прочь, Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя – Когда же черт возьмет тебя…

Эти мысли молодого Евгения были Кеше удивительно близки и понятны. Он находился в том же самом положении, он так же, как герой романа, вынужден был сносить капризы вздорного старика, терпеть его бесконечные нотации, и по той же самой причине – Кеша рассчитывал на наследство профессора.

Конечно, у Аристарха Ивановича не было многочисленных имений и крепостных, как у дяди Евгения, но у него имелось довольно много ценных картин и гравюр, старинного фарфора и столового серебра, уникальных старинных книг, статуэток, безделушек и прочего антиквариата, а самое главное – он владел просторной профессорской квартирой в самом престижном районе Санкт-Петербурга, в так называемом «Золотом треугольнике».

Ради этой квартиры и ее ценного содержимого Кеше Переверзеву приходилось терпеть дядины капризы. Тем более что сам он работать не любил и не умел, получал скромный заработок продавца в мебельном магазине, а жить привык безбедно.

– Вы меня звали, дядя Арик? – проворковал Кеша, входя в дядин кабинет, придав своему лицу самое преданное выражение, а голосу – интонацию бесконечной родственной любви. Впрочем, о выражении лица не приходилось слишком беспокоиться – дядя был подслеповат и все равно ничего не замечал.

– Звал, – проговорил Аристарх Иванович с непривычной суровостью. – Что это?!

На письменном столе перед профессором стояли солдатики. Старинные оловянные солдатики в нарядной разноцветной форме, перепоясанной желтыми ремнями портупей, в киверах и шлемах, с винтовками и обнаженными палашами…

– Как – что? – переспросил Кеша, чтобы выиграть время. – Вы же видите, дядя, – солдатики…

Он постарался ни голосом, ни выражением лица не выдать охватившую его панику.

Последние несколько месяцев Кеша подворовывал у дяди этих чертовых солдатиков.

Дядя иногда подкидывал Кеше денег на карманные расходы, но унизительно мало, и каждый раз Иннокентию приходилось клянчить их у старика. Как уже сказано, в квартире находилось множество ценных вещей, но Аристарх Иванович вел им строгий учет. И только эти солдатики…

Кеша помнил их с самого детства, ребенком он играл с ними, выстраивал целые композиции. А совсем недавно увидел точно таких же солдатиков в витрине антикварного магазина, спросил хозяев о цене, и был приятно поражен.

Каждый солдатик стоил столько, сколько Кеше платили в месяц в его мебельном магазине.

В голове у Кеши мгновенно возник гениальный план.

Неподалеку от антикварного магазина он нашел маленькую сувенирную лавку, где продавались для туристов среди прочего непритязательного барахла оловянные солдатики. Конечно, это было современное массовое производство, скорее всего китайское. Конечно, эти солдатики выглядели погрубее и попроще дядиных, в аляповато раскрашенных мундирах, с кое-как намеченными лицами, так зато и стоили они в десятки раз дешевле.

Аристарх Иванович с возрастом стал подслеповат. Вряд ли он заметит разницу.

Кеша купил целый взвод сувенирных солдатиков и начал понемногу заменять ими экземпляры из дядиной коллекции. Дядиных солдатиков он продавал двум братьям-близнецам, владельцам того самого антикварного магазина. Правда, потом близнецы стали как-то подозрительно посматривать на Кешу, но к тому времени у него появился новый, очень хороший покупатель…

И вот теперь его маленький бизнес оказался перед угрозой разоблачения!

– Вы же видите, дядя, это – солдатики! – повторил Кеша как можно увереннее. – Ваши оловянные солдатики!

Главное – ни в чем не сознаваться и держаться своей линии. Он ничего не знает, не имеет никакого отношения к этим чертовым солдатикам! Да дядя наверняка ни в чем не уверен, он видит плохо, а сувенирные солдатики почти не отличаются от настоящих!

– В том-то и дело, – проговорил Аристарх Иванович странно спокойным голосом. – В том-то и дело, что они – оловянные. А значит – не мои.

– Что вы такое говорите, дядя Арик? – произнес Кеша, стараясь не показать раздражение.

В конце концов, сколько можно терпеть выкрутасы старого маразматика! Как он сейчас понимал восклицание Онегина: «Когда же черт возьмет тебя!..»

– Я знаю, что говорю! – профессор повысил голос, глаза его метали молнии. – Вот, посмотри… точнее, взвесь этого солдатика! – Он пододвинул к Кеше фигурку в синем мундире, с короткой саблей в руке. Настоящего, машинально отметил племянник.

Кеша послушно взял солдатика в руку, ощутил его приятную тяжесть, поставил обратно на стол.

– А теперь вот этого! – потребовал старик, небрежно подтолкнув солдатика с винтовкой. Иннокентий взял солдатика, взвесил его на руке и поскучнел.

– Ну и в чем же дело? – процедил он раздраженно.

– Только не делай вид, что ты ничего не почувствовал! – рявкнул Аристарх Иванович. – Второй солдатик гораздо легче, потому что сделан из олова! А мои солдатики – уникальные, единственные в своем роде свинцовые солдатики! Знаменитые свинцовые солдатики алхимика Фридриха Розенберга! Солдатики, сделанные им из обманного алхимического золота, превратившегося в свинец!

Профессор Переверзев швырнул поддельного солдатика на стол и закричал на племянника:

– Я терпел тебя ради памяти своего покойного брата! Я сносил твою жадность, твое бесконечное попрошайничество, твой ужасный вкус! Я смирился с твоими ужасными костюмами, с твоей неопрятностью, с твоими вечно грязными ногтями! Но я не могу смириться с воровством! С воровством и враньем!

– Дядя Арик, – попытался Кеша перебить старика в тщетной попытке оправдаться. – Да с чего вы взяли, что это я взял ваших дурацких солдатиков?

– А кто же еще? – Профессор уставился на него неприязненно, как на какое-то противное насекомое. – У меня, как ты знаешь, давно уже никого, кроме тебя, не бывает!

– А Галина? – воскликнул племянник, выбросив из рукава последний козырь.

Галина была уборщица, одинокая немолодая женщина, которая два раза в неделю приходила к профессору наводить в его квартире порядок и поддерживать устойчивый холостяцкий быт.

– Галина Евгеньевна?! – воскликнул старик, побагровев. – Как ты смеешь обвинять эту святую женщину? Она ходит ко мне почти тридцать лет, и за все это время…

– А я – ваш племянник! – выпалил Кеша в праведном гневе. – Ваша родная кровь! Сын вашего брата! Неужели вы больше доверяете прислуге, чем собственному родственнику?

– Вон! – завопил старик, приподнимаясь из-за стола, и трясущейся рукой указал племяннику на дверь. – Вон! И чтобы ноги твоей больше не было в этом доме! Завтра же я вызову Автандила и перепишу свое завещание.

Автандил был нотариус, услугами которого время от времени пользовался Аристарх Иванович.

Значит, все было серьезно. Очень серьезно.

Кеша, понурившись, шагнул к двери кабинета.

Все его надежды рухнули в одночасье из-за такой ерунды, из-за дурацкого оловянного солдатика! Да кто же знал, что он на самом деле не оловянный!

«А как старикан взорвался из-за Галины! – думал Кеша, выходя из кабинета. – Не иначе, у него с ней что-то было…»

Кеша припомнил пару раз смущенное выражение дядиного лица, взгляды, которыми Аристарх Иванович обменивался с Галиной…

Он не успел закрыть за собой дверь, когда старик метко запустил в спину племянника одного из фальшивых солдатиков. Хоть солдатик был не свинцовый, а всего лишь оловянный, он довольно болезненно ударил Кешу по спине.

Кеша Переверзев подошел к знакомой машине, открыл заднюю дверцу и опустился на сиденье – в точности так же, как прошлые разы.

– Вы заставляете себя ждать! – Голос покупателя звучал как-то странно, напряженно. – Мы договаривались на половину двенадцатого, а сейчас уже почти полночь!

Как всегда, Кеша видел только темный силуэт на водительском месте, слышал только странно приглушенный голос.

– Старик устроил скандал… – пожаловался он механически, хотя и понимал, что это лишнее.

– Это ваши проблемы, – донеслось в ответ. – Вы принесли то, что обещали?

– Да, конечно… вот… – Кеша протянул маленький сверток. Холодная рука приняла его, голова так и не повернулась.

Зашелестела упаковочная бумага, и странный неживой голос процедил:

– Что это? Здесь только один… а ведь вы должны были принести как минимум трех!

– Должен! – раздраженно хмыкнул Кеша. – Говорю же – старик взбесился! Он выставил меня за дверь, грозил лишить наследства!

– Это ваши проблемы!

Кеша хотел возразить, но прикусил язык. На самом деле это действительно его проблемы.

– Значит, получается, это последний солдатик? – снова прозвучал холодный голос с переднего сиденья. – Больше не будет?

– Не знаю… – нехотя протянул Кеша. – Боюсь, что больше не получится… старик здорово разошелся…

– Жаль… – Ключ повернулся в зажигании, негромко заработал мощный мотор.

– Эй, куда это вы? – всполошился Кеша. – А деньги? За одного-то солдатика вы должны расплатиться!

– Непременно. – Голос стал еще холоднее, Кеша даже вздрогнул, как от ледяного сквозняка. – Непременно расплачусь, я не люблю оставаться в долгу…

Машина медленно тронулась с места.

– Куда мы едем? – Кеша еще больше занервничал. – Давайте деньги и высадите меня! Я никуда не хочу ехать…

– Не волнуйтесь, здесь совсем недалеко! Я заплачу вам даже больше обещанного… я заплачу за двух солдатиков, а не за одного, на всякий случай, авансом… может быть, вам все же удастся помириться со стариком и раздобыть еще… Только мне нужно кое-куда заехать за деньгами, совсем неподалеку…

Жадность ослепила Кешу и притупила присущее ему чувство осторожности. Он облизнул пересохшие губы и откинулся на сиденье. Главное, получить деньги. А там… может быть, и правда ему удастся успокоить старика. В конце концов, он его единственный родственник… неужели родная кровь ценится меньше каких-то дурацких солдатиков? Они с дядей уже не раз ссорились, и каждый раз все заканчивалось примирением… Правда, раньше дело не доходило до таких серьезных обвинений и дядя не грозил лишить его наследства…

За этими грустными мыслями Кеша отвлекся от дороги и опомнился, только когда увидел за окном машины безлюдную набережную одного из многочисленных петербургских каналов. Это была то ли Шкиперская протока, то ли канал Розенштейна – в общем, какое-то пустынное место неподалеку от порта.

– Куда это вы меня завезли? – воскликнул Кеша, схватив водителя за плечо. – Вы говорили, что это недалеко, а заехали черт знает куда, на край города…

– Спокойно, – ответил холодный голос, и машина затормозила на маленьком горбатом мостике.

Ночное июньское небо было озарено таинственным жемчужным светом, какой случается только в это время года и только в Петербурге. От этого неземного света, и от окружающего безмолвия, и от ледяного голоса водителя Кеше стало тоскливо и страшно.

– Давайте деньги – и я пойду… – пробормотал он неуверенно.

– Куда вы пойдете? – Холодный голос звучал бесстрастно и насмешливо. – Здесь нет никакого транспорта, и машину в такой поздний час поймать невозможно!

И Кеша вдруг перепугался до такой степени, что даже забыл про обещанные деньги. Он судорожно дернул ручку, распахнул дверцу машины, выскочил из нее, споткнулся, едва удержав равновесие, бросился куда глаза глядят…

Но не успел убежать далеко.

На середине горбатого мостика Кеша буквально налетел на темную фигуру своего таинственного покупателя, который каким-то непостижимым образом сумел его опередить.

Тот стоял спиной к тускло мерцающему небу, и поэтому Кеша опять не смог разглядеть лица, только темный силуэт на фоне жемчужного свечения.

– Куда же вы, Иннокентий? – насмешливо и холодно проговорил силуэт. – Ведь мы с вами еще не рассчитались!

Кеша хотел что-то ответить, но не смог – слова застряли у него в глотке. Он попытался повернуться и убежать, но темный человек обнял его левой рукой, словно встретил лучшего друга. Правую руку он запустил в свой карман.

– Куда вы спешите, Иннокентий? – выдохнул он прямо в Кешино ухо и тут же коротко взмахнул правой рукой, и что-то острое вонзилось Иннокентию под ребра.

Кеша ощутил страшный холод, который мгновенно охватил все его тело, и тоскливое недоумение.

– За что?.. – прошептал он едва слышно, но ответа не последовало.

Темный человек, продолжая дружески обнимать Кешу, как подвыпившего друга, подвел его к краю мостика, к кованым перилам. Здесь он немного подтолкнул Кешу плечом, тот перевалился через перила и с громким плеском упал в темную маслянистую воду.

На поверхности воды разбежались круги, но и они очень скоро успокоились. Больше ничто в этом мире не напоминало о существовании Кеши Переверзева.

Темный человек еще какое-то время смотрел на неподвижную воду.

Потом он достал из кармана последнего солдатика и поставил его на парапет.

Шура Галкин был в превосходном настроении. В городе стояла чудесная погода, жена Елизавета с детьми жила на даче под Зеленогорском, и Шура вновь почувствовал себя молодым и свободным. В довершение ко всему он только что познакомился в ресторане с замечательной девушкой Ларисой.

Единственный минус ситуации заключался в том, что в Шурину квартиру привести Ларису было никак нельзя: дома была Елизаветина мать, Шурина теща Дарья Васильевна. Теща отличалась чутким сном и вздорным характером, и устроила бы блудному зятю настоящую Варфоломеевскую ночь.

– Ларисочка, – промурлыкал Галкин в розовое ушко новой знакомой, выходя с ней под руку из ресторана и слегка покачиваясь, – ко мне домой никак нельзя, у меня теща на посту. Может быть, к тебе?

– Во-первых, – дама хихикнула и немного отстранилась, – я не Ларисочка, а Мариночка. Но это неважно. Важно, что ко мне тоже нельзя, у меня дома муж, его родители и двое детей…

– Ну, ты даешь! – восхитился Шура. – Когда ты все это успела?!

– Я очень старалась. Но ты не расстраивайся! Сейчас же лето!

– Что да, то да! – согласился Шура, подняв глаза к золотисто-розовому петербургскому небу.

– Ну вот, а тут неподалеку, возле залива, есть одно чудненькое местечко. Кустики, песочек… что еще надо двум молодым любящим сердцам?

– Ну, ты даешь! – снова восхитился Галкин. – Это называется – люби и знай свой край!

– Я очень старалась! – Ларисочка, она же Мариночка, тоже повторялась. – Жизнь так коротка, Шурик, и надо пользоваться, пока не поздно.

Влюбленные загрузились в машину Шурика.

Конечно, он был слегка выпивши, но ехать было совсем недалеко, да и места такие, где риск встретить постового не очень велик.

– Здесь налево, – командовала сообразительная девушка, – а теперь направо… и еще раз направо… теперь через этот мостик… ну вот, мы и приехали!

Шурик загнал машину в кусты, чтобы не привлекать внимания случайных прохожих, поставил ее на ручник, заглушил мотор и привлек к себе гибкое горячее тело новой знакомой.

– Подожди. – Мариночка отстранилась. – Не люблю в машине, тесно. У тебя какое-нибудь одеяло есть?

Предусмотрительный Шурик вытащил с заднего сиденья клетчатый плед. Мариночка выбралась из машины и расстелила плед на сохранившем дневное тепло песке. Затем она вытащила шпильку, распустила волосы и посмотрела на Шурика лукавым и призывным взглядом.

Второго приглашения ему не потребовалось.

Однако через минуту, обнимая Мариночку на клетчатом пледе, Шура вдруг почувствовал, как ее тело напряглось, а маленькие кулачки уперлись в его грудь.

– Ты чего? – озадаченно прошептал Галкин. – Не понял…

– Смотри! – выдохнула Марина в его ухо. Она лежала на спине, и взгляд ее был направлен куда-то в сторону и вверх.

Проследив за этим взглядом, Шура увидел на горбатом мостике, который они несколько минут назад преодолели на машине, странную парочку. Темная фигура, лица которой не было видно, стояла, полуобнявшись с молодым растерянным парнем, судя по всему – самым настоящим лохом.

– Ну и чего? – зашипел Шура недоуменно. – Ну, не одни мы такие умные! Людям, может, тоже уединиться негде…

– Да смотри же ты!

Двое на мостике двинулись к перилам. Причем теперь Галкин отчетливо видел, что молодой парень еле переставляет ноги, а темный спутник тащит его вполне целеустремленно. Подтащив парня к перилам, он подтолкнул его плечом.

Парень перевалился через перила и тяжело бултыхнулся в темную воду.

– Мама! – шепотом вскрикнула Марина и вжалась в песок.

А темная таинственная фигура медленно двинулась по мостику прямо в ту сторону, где прятались влюбленные…

Мариночка вывернулась из-под своего кавалера, подхватила те предметы одежды, которые уже успела снять, и на полусогнутых ногах, прячась за кустами, устремилась к Шуриной машине.

Шурик схватил плед и бросился вслед за своей несостоявшейся возлюбленной. Перед его глазами стояла эта страшная сцена – переваливающееся через перила тело и безликая темная фигура на мосту…

Захлопнув за собой дверцу машины, Галкин с трудом попал ключом в замок зажигания. Рядом раздавался странный ритмичный звук. Скосив глаза, он понял, что это стучат зубы его подруги.

Никаких романтических мыслей ни у него, ни у нее уже не было. Оба думали только о том, чтобы как можно быстрее уехать из этого страшного места…

Наконец машина завелась, Шура выехал на дорогу и помчался в обитаемые районы.

При этом он был так перепуган, что совсем не смотрел на дорожные знаки и на сигналы светофоров, и совершенно неудивительно, что через несколько минут его остановил бдительный сотрудник дорожно-патрульной службы.

– Старший сержант Перепелкин! – проговорил милиционер, подходя к машине. – Документы попрошу!

Шурик трясущейся рукой протянул ему стопку документов.

– Что же вы, Александр Борисович, на красный свет проехали… – начал старший сержант и тут с интересом принюхался. – А вы, кажется, еще находитесь и в состоянии алкогольного опьянения!

– Сержант, там человека убили, а вы тут со своей ерундой! – выпалила Марина, перегнувшись через Шурика.

– Во-первых, старший сержант… – начал Перепелкин, – во-вторых, правила дорожного движения – это вам не ерунда какая-нибудь, а в-третьих…

Тут до него дошли слова Марины.

– Кого убили? Какого человека?

Несостоявшиеся любовники, перебивая друг друга, начали рассказывать старшему сержанту о страшной сцене на мосту. Все это звучало как-то подозрительно и недостоверно, но Перепелкин был человек молодой и увлекающийся, и у него был близкий друг в отделе по расследованию убийств.

Вот так и получилось, что через час Шура и Марина сидели в кабинете сотрудника этого отдела майора Ленской.

Александра Павловна Ленская была женщина болезненная. Она страдала всеми теми мелкими и незначительными болезнями, которые причиняют человеку массу неприятностей и неудобств, но при этом вызывают у окружающих не сочувственные вздохи и горячее участие, а только легкие насмешки и необидное подшучивание.

Зимой Ленская буквально не вылезала из простуд, причем не налетала на нее мучительная ангина, когда человек мечется в жаркой постели и бредит. И двустороннее воспаление легких тоже обходило Ленскую стороной. Зато стоило ей пробежать от остановки автобуса до дома, расстегнувшись, или глубоко вдохнуть сырой ноябрьский воздух, или ступить в лужу – горло тотчас першило, как будто туда насыпали стальной стружки, в обоих ушах стреляло, нос мгновенно распухал и цветом напоминал перезрелый астраханский помидор.

Летом на смену простудам приходил аллергический ринит, то есть майор Ленская непрерывно чихала и мучилась насморком из-за мебельной пыли или каких-то мелких пахучих цветочков. По причине этой аллергии она не могла держать дома собаку или кошку, потому что шерсть домашних животных вызывала у нее тяжелейшие приступы.

Кроме этого, Ленская очень часто страдала от радикулита, а в перерывах – от болей в коленных суставах и отложения солей в левой пятке. Еще, конечно, случались продолжительные периоды мучительной зубной боли, не говоря уже о головной боли и периодических головокружениях. Само собой, у нее были кошмарные проблемы со сном – вечером она никак не могла заснуть, а утром, наоборот, не получалось проснуться, приходилось ставить как минимум три будильника с самым громким сигналом, что вызывало возмущение соседей по дому.

Но коллеги знали, что все эти болезни преследуют майора Ленскую только во внеслужебном, если можно так выразиться, порядке. Ибо как только майор Александра Павловна Ленская погружалась в какое-нибудь сложное уголовное дело, унылая, занудная, замученная жизнью сутулая тетка куда-то пропадала, и появлялась женщина умная, решительная и жесткая. Столкнувшись с очередным убийством, она брала след, как опытная ищейка, и шла по нему, пока не находила убийцу. Она обладала поразительным профессиональным чутьем, которое позволяло с первого взгляда определить настоящие улики среди вороха случайных предметов, она умела разговорить самого несговорчивого свидетеля, а преступников раскалывала на допросах, как грецкие орехи. Коллеги майора Ленскую уважали, подчиненные боготворили, начальство милостиво прислушивалось к ее версиям, помня о феноменальном чутье, однако верило Ленской не всегда. На то оно и начальство. Если и случались у нее проколы, то помнила о них только сама Ленская, а о раскрываемости ею преступлений в управлении ходили легенды. Сотрудники за глаза звали майора Ленскую Чумой – дескать, надвигается неотвратимо, и если уж накатит, то спасения не жди.

Поэтому, когда посреди ночи Ленской позвонили и сообщили о предполагаемом убийстве в районе порта, она поднялась, несмотря на мучительное головокружение, и через полчаса уже сидела в своем кабинете напротив двух напуганных свидетелей.

Шура и Марина, запинаясь и перебивая друг друга, третий раз рассказывали Ленской о кошмарной сцене на мосту. Александра Павловна внимательно слушала их, задавала уточняющие вопросы и время от времени делала пометки в своем блокноте.

Глаза у нее были красные и воспаленные, голова кружилась. Александра Павловна уже привыкла к этим симптомам. Так с ней случалось всегда, если приходилось вставать посреди ночи. Однако ни на внимание, ни на аналитические способности Ленской эти симптомы нисколько не влияли.

Она сравнивала показания обоих свидетелей и пыталась найти в них нестыковки, однако до сих пор все совпадало. Видимо, на глазах этой парочки действительно произошло убийство.

В самый разгар допроса на столе у Ленской зазвонил телефон.

Она давно ждала этого звонка и нетерпеливо схватила трубку.

Звонил ее подчиненный, молодой оперативник, которому Ленская поручила наблюдать за работой водолазов, искавших в протоке под мостом тело предполагаемой жертвы убийства.

– Нашли, Александра Павловна! – гордо рапортовал оперативник. – Молодой мужчина среднего роста, волосы светлые, возраст – двадцать шесть лет…

– Откуда такая точность? – перебила подчиненного Ленская.

– Из паспорта, – сообщил тот. – В кармане потерпевшего обнаружен паспорт на имя Переверзева Иннокентия Васильевича, одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года рождения.

– Очень интересно! – Ленская сделала пометку у себя в блокноте. – Предположительная причина смерти?

– Предположительная причина – ножевое ранение брюшной полости, вызвавшее большую кровопотерю, несовместимую с жизнью. Плюс – утопление… то есть утонутие… то есть захлебнулся он. В общем, судмедэксперт скажет точнее.

– Скажет, – согласилась Ленская. – Еще что?

– Еще, Александра Павловна, на месте убийства обнаружен необычный предмет, возможно, принадлежащий убийце…

– Приезжай сюда, – приказала Ленская, – отправь труп на медицинскую экспертизу и приезжай. Привези все, что нашел – и документы, и все необычные предметы…

Повесив трубку, Ленская дала Шуре и Марине подписать протокол допроса и отпустила, записав их координаты и пообещав Шуре отмазать его от дорожно-патрульной службы.

Прежде чем уйти, Шура, смущаясь и краснея, попросил у Александры Павловны справку о том, что провел большую часть ночи в милиции.

– Это для моей тещи… – проговорил он стеснительно, – у меня теща очень трудный человек… Если ей не принести оправдательный документ, она бог знает что может подумать!

Ленская насмешливо взглянула на Шуру, потом на Марину и лично отстучала на клавиатуре компьютера:

«Настоящая справка выдана для предоставления теще Галкина А. Б.

Сим подтверждается, что Галкин А. Б. провел ночь с такого-то на такое-то июня с майором милиции Ленской А. П. Подпись и печать».

Шурик удовлетворился справкой и ушел вместе с Мариной.

Ленская перечитала протокол допроса и записи, сделанные после звонка помощника.

Фамилия потерпевшего показалась ей знакомой.

Она открыла в своем компьютере файл со сводками преступлений и правонарушений за последний год.

– Переверзев… – шептала Александра Павловна, просматривая алфавитный список нарушителей общественного порядка.

Там ничего не нашлось, тогда Ленская стала проверять список потерпевших. Фамилии шли тоже по алфавиту.

– Вот, нашла, Переверзев Аристарх Иванович, адрес… так-так… и дата, семнадцатое сентября прошлого года…

Далее шло описание происшествия. Ленская внимательно вчитывалась в сухие казенные фразы, и перед ее глазами развертывалась подробная картина.

Профессор Переверзев был стар, после смерти жены он жил один в большой квартире в центре. Жил тихо, из дому почти не выходил, никто его не посещал, кроме племянника и женщины, которая готовила и убирала квартиру. Однако иногда, очень редко, профессору приходилось выезжать. Так, в тот день, когда случилась попытка ограбления квартиры, профессора Переверзева пригласили на защиту докторской диссертации его давнего ученика и соратника. Старик оделся в черный парадный костюм и отбыл на машине, присланной из института.

Грабители появились буквально через двадцать минут после отъезда хозяина квартиры, то есть они точно знали, что его не будет в это время. Тем более что домработница в этот день сказала, что придет попозже – у нее нашлись какие-то личные дела, не то к зубному попасть, не то в пенсионный фонд справку отнести.

Грабители открыли дверь очень легко, эксперт потом дал однозначное заключение, что пользовались не отмычкой, а ключами, тем более что замки у профессора отличного качества, все же в доме находилось множество ценных вещей, на которые грабители и польстились. Что опять-таки говорит о наводке.

Коллекция не пострадала только потому, что квартира у профессора Переверзева была очень большая, с длинным извилистым коридором и толстыми стенами.

Домработница не попала к зубному врачу или передумала и явилась на работу пораньше. Она тихонько открыла дверь своими ключами и заметила, что та заперта всего на один замок – то есть просто захлопнута. Не закрывая дверь, она прислушалась и уловила далекие голоса. Поскольку люди двигали ящики, ворчали и матерились, домработница справедливо предположила, что шум исходит не от профессора. Она не стала громко кричать, кто там ходит, а выскочила на лестницу и вызвала милицию от соседей. И грабителей повязали бы тепленькими, если бы не приперли менты на машине с мигалкой прямо во двор и не встали прямо под окна профессорской квартиры.

В этом месте майор Ленская укоризненно покачала головой – у нее бы такой номер не прошел.

Разумеется, грабители увидели машину и выскочили из квартиры. Их было трое, так что домработница с соседкой мудро решили не связываться и наблюдали бегство через глазок. И успели заметить, как один из троих сбросил прилично набитый мешок в шахту лифта. Лифт в этом доме, как и во многих старых домах, был сделан снаружи и давно уже не работал, оттого что мотор заржавел от сырости. Так что маневр грабителей вполне мог увенчаться успехом – действительно могли не заметить пакета в шахте, туда несколько лет никто не заглядывал. Но две бдительные женщины все примечали.

Милиция, конечно, не успела, грабители сбежали, но награбленное быстро отыскали.

Следствие сделало вывод, что причастны к ограблению могут быть двое – племянник профессора и домработница, потому что только они знали, что в это время никого не будет дома. Но домработница сама пришла пораньше и сумела предотвратить ограбление, а у племянника не могло быть ключей, профессор ему не слишком доверял. Поскольку ничего из квартиры не пропало, профессор забрал свое заявление, и дело открывать не стали.

– Так-так… – пробормотала Ленская, – племянник Переверзев Иннокентий Васильевич… все сходится.

В это время дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился молодой человек с гибкими движениями спортсмена и цепкими рысьими глазами прирожденного оперативника. Это был тот самый офицер, который присутствовал при работе водолазов и первым осмотрел труп потерпевшего.

– Вот, Александра Павловна! – Он гордо выложил на стол размокший паспорт Кеши Переверзева. – Это, несомненно, его паспорт, я сравнил лицо с фотографией. Он еще не успел сильно измениться, потому что с момента смерти прошло совсем немного времени…

– А что ты говорил про необычный предмет, найденный на месте преступления? – напомнила она оперативнику.

– А, вот это… – Он полез в карман. – Но, может быть, это днем оставили играющие дети…

– Дети? – переспросила Ленская. – Почему дети?

Вместо ответа парень положил перед ней пакетик для вещественных доказательств, в котором лежал оловянный солдатик. Красивый, тщательно изготовленный солдатик в нарядном синем мундире, перепоясанном желтыми ремнями портупеи.

На следующий день Ленская отправилась в квартиру к профессору Переверзеву. Она явилась домой в четвертом часу утра, пробовала спать, но в организме после ночной встряски что-то разладилось, и заснуть долго не удавалось. И только когда пошли за окном первые трамваи, Ленская забылась тяжелым глухим сном и проснулась от звонков в дверь. Соседка услышала через стенку звон будильника и поняла, что Александра опять проспала.

Спросонья Ленская слишком резко соскочила с кровати и подвернула ногу. Соседка, которая уже привыкла к редкой невезучести Александры Павловны, только головой покачала, принесла ей пакет со льдом, заварила крепкий кофе, а после туго забинтовала ногу эластичным бинтом. Опухоль спала, но ходить получалось с трудом.

Профессор сам открыл ей дверь, невнимательно взглянул на служебное удостоверение и провел в свой кабинет. Глаза Ленской покраснели и слезились – по городу летел тополиный пух, на который у нее была аллергическая реакция.

Усадив Александру Павловну в удобное кожаное кресло, Переверзев уселся за свой стол и спросил упавшим голосом:

– Вы по поводу Иннокентия? Он что-нибудь натворил?

– Почему вы решили, Аристарх Иванович, что ваш племянник что-то натворил? – осведомилась Ленская, вместо того чтобы сразу ответить старику.

Произнеся эту фразу, она мучительно закашлялась.

– Я боюсь за него… – вздохнул Переверзев. – Кеша слабый, безвольный мальчик… у него нет твердой нравственной основы…

Ленская вполуха слушала профессора, внимательно разглядывая оловянных солдатиков, выстроившихся у него на столе. Она вспомнила услышанную где-то фразу – взрослые мужчины отличаются от маленьких мальчиков только тем, что у них более дорогие игрушки. И даже старые мужчины, добавила она про себя.

Аристарх Иванович все еще что-то говорил про трудный характер своего племянника. В руке он держал красивую дорогую ручку, которой машинально постукивал по столу, как будто отбивая слышный только ему ритм.

Ленская полезла в сумочку за упаковкой бумажных носовых платков и заодно достала оттуда пластиковый пакетик с солдатиком.

– Это вам знакомо? – спросила она, показав оловянного солдатика профессору.

– Он нашелся! – радостно воскликнул Переверзев и протянул руку за пакетиком.

Схватив его, он подкинул пакетик на ладони, словно взвешивая.

– Извините, Аристарх Иванович! – Ленская отобрала солдатика у профессора и спрятала его обратно в сумку. – Это вещественное доказательство… значит, вы подтверждаете, что это – ваш солдатик? Вы в этом уверены?

– Что за вопрос? Конечно, уверен… я хорошо знаю свою коллекцию… кроме того, его не спутаешь ни с каким другим, он заметно тяжелее… вы сказали – вещественное доказательство? Значит, совершено какое-то преступление? Это Кеша?

– Да, Аристарх Иванович, совершено тяжкое преступление, но ваш племянник не виновен в нем. Он – жертва. Сегодня ночью вашего племянника Иннокентия убили…

Профессор Переверзев побледнел. Он выронил свою ручку, ручка покатилась по столу, докатилась до края и с громким стуком упала на пол, но Аристарх Иванович этого не услышал.

Он смотрел перед собой пустыми выцветшими глазами и едва слышно говорил:

– Последний близкий человек… родная кровь… родной сын моего покойного брата…

Ленская чувствовала себя скверно.

По роду работы ей часто приходилось сообщать людям плохие новости, но до сих пор она не научилась делать это тактично, так, чтобы не причинять людям лишнюю боль. И каждый раз происходили такие тяжелые, мучительные сцены.

А тут еще эта аллергия на тополиный пух…

Она поднялась и незаметно вышла из кабинета профессора.

Старыгин поднимался по широкой лестнице старого дома.

Дом был красивый, просторный, недавно отремонтированный, лестница не слишком крутая. На ступенях сохранились даже кольца, в которые до революции были продеты медные прутья, удерживавшие ковровую дорожку.

Ковровая дорожка пропала уже в семнадцатом году, медные прутья, наверное, продержались немного дольше.

Теперь, когда квартиры в «золотом треугольнике» безумно подорожали, этот дом постепенно возвращается в дореволюционное состояние. Глядишь, скоро и ковровую дорожку опять постелят…

С этими мыслями Старыгин поднимался к квартире профессора Переверзева.

Он хотел поговорить с профессором о его племяннике и о стойких оловянных солдатиках. Вряд ли этого солдатика снова украли из антикварного магазина братьев-близнецов Бориса и Глеба. Они твердо обещали Старыгину, что никому не станут показывать товар с витрины. Стало быть, этот солдатик, которого он нашел у трупа несчастного пропойцы Синдерюхина, попал туда из коллекции профессора Переверзева. Солдатиков ворует племянник, о чем, похоже, знают все, кроме самого профессора. И хорошо бы выяснить, кому этот племянник солдатиков продает.

Дмитрий Алексеевич споткнулся на пологой ступеньке и едва удержался на ногах. Вдруг потемнело в глазах и накатило удушье, хотя на лестнице было чисто, прохладно и воздух свежий. Сердце билось неровными толчками. Старыгину вдруг стало страшно – без всякой причины, и страх был какой-то беспредметный, как будто черное облако закралось в душу.

Он ухватился за перила и постоял немного, стараясь унять расходившееся сердце.

«Что я здесь делаю? – снова забрезжила в голове привычная мысль. – Отчего я занимаюсь чужими делами? Отчего вчера вечером я не позвонил Лидии и не сказал ей, что отказываюсь от ее сомнительных поисков, потому что вокруг них происходит слишком много непонятных и бессмысленных убийств? Этот Синдерюхин находился уже в последней стадии алкоголизма и вполне мог сигануть в окно в приступе белой горячки… Но отчего он выбрал момент, когда я был поблизости? И эти чертовы солдатики…»

Наверху, на третьем этаже, громко хлопнула дверь, и послышались приближающиеся шаги. Шаги были медленные, неровные, запинающиеся, как будто спускающемуся по лестнице человеку каждый шаг доставался с боем. Вдобавок к этому Дмитрий Алексеевич услышал сухой мучительный кашель.

Он преодолел очередной лестничный проем и увидел спускающегося навстречу человека.

Это была женщина.

На первый взгляд она показалась Дмитрию Алексеевичу пожилой – так сильно эта женщина сутулилась, хромала и кашляла, такое у нее было бледное и больное лицо. Однако, приглядевшись внимательнее, Старыгин понял, что в действительности она моложе его, просто очень уж болезненный у нее вид.

В следующий момент он осознал, что встречал эту женщину, что ему знакома ее неуверенная походка, ее бледное лицо и даже ее сухой кашель…

И тут женщина остановилась и проговорила сурово и холодно:

– Какая неожиданная встреча! Дмитрий Алексеевич Старыгин, если я не ошибаюсь?

Произнеся эту фразу, женщина снова мучительно закашлялась.

И тут всякие сомнения у Старыгина отпали: перед ним стояла майор Александра Ленская из отдела по расследованию убийств.

– И что же вы, интересно, делаете в этом доме? – осведомилась Ленская, справившись с приступом кашля. – Только не говорите мне, что вы здесь живете. Я помню ваш адрес…

Память у Ленской была потрясающая. Она помнила каждого человека, который хоть раз попал в ее поле зрения по одному из уголовных дел. Помнила с адресами, датами рождения и прочими важными биографическими данными. То есть в голове у нее хранилась настоящая база данных, включающая подробные анкеты всех обвиняемых, подозреваемых и свидетелей.

– Александра Павловна! – Старыгин изобразил на лице радость. – Какая встреча! Вот приятная неожиданность! Давно не виделись!

Виделись они не так давно, всего несколько месяцев назад, когда скромная персона Старыгина попала в поле зрения майора Ленской из-за убийства в Эрмитаже (см. роман Н. Александровой «Сокровище Ирода»).

– Я вам, кажется, задала вопрос! – Ленская сверлила его взглядом. – Что вы здесь делаете? Куда направляетесь?

– Я иду к одному коллеге… – проговорил Дмитрий Алексеевич, лихорадочно соображая, что можно сказать Ленской и чем ему это грозит. По всему выходило, что историю с оловянными солдатиками озвучивать никак нельзя, а тогда нужно срочно придумать что-то другое, безобидное…

– Я даже знаю имя вашего коллеги, – проскрипела Ленская своим вечно простуженным голосом. – Это профессор Аристарх Иванович Переверзев. Я права?

– Вы всегда правы, Александра Павловна! – Старыгин вымученно улыбнулся. – Я просто поражаюсь – как вам это удается? Память у вас лучше компьютера! – льстиво добавил он. – И соображаете вы быстро!

– И зачем же, интересно, вы направляетесь к профессору? – задала Ленская следующий вопрос, не обратив внимания на неуклюжий комплимент Старыгина.

– Я хотел расспросить его… – начал Дмитрий Алексеевич, – хотел задать ему…

Как назло, в голову ничего не приходило, и Старыгин решил потянуть время – авось в процессе разговора всплывет в голове умная мысль.

– А вы, Александра Павловна, здесь по долгу службы находитесь? – вкрадчиво спросил он.

И, не дождавшись ответа, продолжал:

– Знаю, что по работе, просто так вы в гости не ходите. Некогда вам, преступления расследовать надо, без вас коллеги не управятся! Так вот, вы-то на службе, а я – нет! Личное у меня дело, понятно? Мы с вами встретились случайно, и в таком тоне вы со мной разговаривать не имеете права! Документы хотите проверить – пожалуйста! А на допрос – извольте вызвать повесткой, там и будете пытать, что я делаю на этой лестнице и где я был с восьми до одиннадцати!

Он сам удивился, с чего так рассвирепел. Очевидно, после всего случившегося нервы совсем расшатались. На Ленскую, однако, его слова не произвели сильного впечатления.

– Ах, вот как? – только и спросила она и поглядела на Старыгина очень внимательно.

Глаза ее перестали слезиться, и кашель прошел, даже спина выпрямилась, и про больную ногу она забыла.

Дмитрий Алексеевич почувствовал себя очень неуютно. Пристальный взгляд Ленской действовал на Старыгина, как нервно-паралитический газ. Или как действует взгляд королевской кобры на молодого кролика. Короче, все мысли в голове Дмитрия Алексеевича смешались, а на лбу от напряжения выступила испарина.

Он полез в карман за платком, чтобы вытереть лоб и выиграть немного времени… но вместе с платком вытащил из кармана какой-то небольшой тяжелый предмет, который с громким стуком запрыгал по ступеням лестницы.

И тут Ленская, несмотря на свой радикулит, остеохондроз, больные суставы, отложение солей и прочие заболевания опорно-двигательного аппарата, коршуном метнулась мимо Старыгина и схватила выпавший из его кармана предмет раньше, чем Дмитрий Алексеевич успел понять, что же он такое уронил.

Подхватив потерю, Ленская выпрямилась, сжимая ее в руке, и торжествующе взглянула на Старыгина.

– Так-так-так! – проговорила она и снова закашлялась. – Вот какие интересные вещи вы носите в кармане!

Дмитрий Алексеевич похолодел: в руке Ленской был оловянный солдатик. Солдатик в синем мундире, перетянутом желтыми ремнями портупеи.

Тот самый солдатик, которого Старыгин нашел возле тела художника Синдерюхина. И очень похожий на того, который обнаружился на старой даче в Комарове возле покойного Никанорыча. Как там говорили Боренька и Глебушка? Эти солдатики не оловянные, а свинцовые… Что-то там намудрил с ними в свое время Фридрих Розенберг, алхимик при дворе герцога Мекленбургского…

Дело было плохо. Единственная линия, которой он мог придерживаться, – ни в чем не сознаваться и изображать полную неосведомленность. В конце концов, Ленская же не ясновидящая! Она не может знать, откуда у него этот солдатик!

– Откуда это у вас? – осведомилась Ленская, от которой не скрылась растерянность Дмитрия Алексеевича. – И зачем вы все-таки шли к Переверзеву?

– Я этого солдатика нашел у себя дома… – срочно выдал Старыгин заведомую ложь. – Наводил порядок в кладовке и случайно нашел в одной из коробок. А к Переверзеву шел, поскольку знаю, что он коллекционирует такие редкости. Хотел расспросить его, что он может сказать про эту фигурку… Кстати, верните мне солдатика…

– Вот как? – Ленская смотрела на него недоверчиво и вовсе не спешила возвращать свинцовую фигурку.

Александра Павловна не просто тянула время – она прокручивала в голове криминальные сводки за последние дни, потому что помнила – где-то в них промелькнуло имя Старыгина.

– Так если у вас больше нет вопросов, я, пожалуй, пойду! – напомнил ей Старыгин о своем существовании.

И тут она вспомнила.

Накануне в поселке Комарово Курортного района произошло убийство одинокого пенсионера Николая Никаноровича Хворостова. Убийство было очень странное, очень необычное – старика прикончили среди белого дня, из его дома ничего не украли, но самое главное – дикий, удивительный метод убийства. Хворостову залили горло расплавленным оловом.

Кажется, только испанские инквизиторы казнили так еретиков и вероотступников.

И вот в отчете об этом жутком убийстве промелькнула фамилия Старыгина.

Дмитрий Алексеевич был, по-видимому, последним, кто видел Хворостова живым. Вроде бы у него имелось алиби, но он все же был если не подозреваемым, то одним из главных свидетелей. И вот теперь он снова попался на пути Ленской…

– Так я могу идти? – снова напомнил о себе Старыгин и ненавязчиво протянул руку за солдатиком.

– Да, разумеется! – промурлыкала Ленская, как кошка, подкараулившая мышь. – Только, Дмитрий Алексеевич, раз уж мы встретились, я хочу задать вам еще один вопрос…

Старыгин насторожился: по прежним встречам с майором Ленской он помнил эту вкрадчивую интонацию и понимал, что она гораздо опаснее резкого и сурового голоса, каким Александра Павловна разговаривала до сих пор.

– Слушаю вас! – проговорил он неуверенно.

– Скажите, Дмитрий Алексеевич, что вы делали позавчера?

– Позавчера? – переспросил Старыгин, пытаясь выиграть время и прикидывая, что именно ей может быть известно. – А в какое конкретно время?

– Конкретно – между часом дня и двумя часами… то есть между тринадцатью и четырнадцатью часами по московскому времени.

«Плохо! – подумал Старыгин в панике. – Очень плохо! Она все знает про Никанорыча! Вот ведь въедливая особа! Это же произошло не в городе, не на ее территории… Ну просто чума какая-то, а не женщина!»

Вслух же он проговорил:

– Я был в поселке Комарово…

– Как интересно! – удовлетворенно промурлыкала Ленская. – Гуляли? На природу выбрались? Ну да – лето, погода отличная… Комарово – чудесное место… я бы тоже хотела выбраться за город, да работы слишком много! – она притворно вздохнула и бросила на Старыгина цепкий, пронзительный взгляд.

Больше всего Александра Павловна была сейчас похожа на кошку, которая выпустила полузадушенную мышь и делает вид, что совершенно про нее забыла. Но при этом следит за ней исподтишка, полуприкрытыми глазами, чтобы, как только несчастная мышка попробует улизнуть – тут же прихлопнуть ее когтистой лапой. И повторять так раз за разом, получая жестокое удовольствие от страданий несчастной жертвы.

Теперь никак нельзя было продолжать качать свои права, теперь Ленская вполне могла задавать ему самые неприятные вопросы. Если на то пошло, она и повесткой запросто может его вызвать. Официальный повод у нее есть – он свидетель по делу об убийстве старика Никанорыча. А что убийство это случилось не в городе, а в области – ну, это ей нипочем! Своих убийств ей мало, норовит чужие захапать. Ох и цепкая баба!

– Что, так и будем на лестнице стоять? – буркнул Старыгин. – Жильцы милицию вызовут!

– Я сама милиция, – улыбнулась майор Ленская, – и, как вы верно заметили, нахожусь в этом подъезде по долгу службы.

– Неужели профессора Переверзева убили? – непритворно испугался Старыгин.

Как уже говорилось, Александра Павловна Ленская была очень наблюдательна. И, когда ей было нужно, умела просветить взглядом человека насквозь, как рентгеновские лучи. А также мгновенно проанализировать увиденное и сделать соответствующие выводы.

В данном случае она так и поступила. А так как сталкивалась со Старыгиным не впервые и знала уже, что он – человек порядочный, талантливый реставратор с мировым именем, ни в каких криминальных связях не замечен, то подозревала его только в том, что он что-то знает и теперь старается утаить от нее важную информацию. Ну, такой человек еще на свет не родился!

– Вы правы, Дмитрий Алексеевич, – сказала она. – Давайте выйдем на улицу, прогуляемся и поговорим.

На улице стояла жуткая жара, солнце палило нещадно, редкие прохожие норовили проскользнуть под деревьями от магазина к магазину, где работали кондиционеры.

С утра Ленской пришлось надеть плотные брюки, чтобы не бросалась в глаза повязка на ноге. Эластичный бинт, конечно, фиксировал растяжение, но с ним было гораздо жарче. Да еще кофта с длинным рукавом, чтобы уберечь кожу от солнечных ожогов.

Никакие кремы Александре Павловне не помогали, от солнца руки и плечи покрывались некрасивыми красными пузырями, которые потом заживали, только если их долго мазать специальной болтушкой из окиси цинка, что делали на заказ в течение трех дней в самой дальней аптеке их района. Ленской было некогда, и лекарство заказывала сердобольная соседка по площадке, которая считала своим долгом присматривать за болезненной недотепой. Отчего-то все, кроме коллег по работе, считали майора Ленскую перезрелой старой девой, нездоровой, несчастливой и неудачливой в жизни.

Старыгину тоже не улыбалось разгуливать по жаре, да еще в обществе майора милиции, поэтому он без спроса потянул Ленскую к маленькому уличному кафе. Усевшись под полосатым тентом и поймав улыбку симпатичной официантки, он малость приободрился.

– Мороженое будете? – спросил он Ленскую.

– В такую жару? – ужаснулась она. – Мигом ларингит получу!

Старыгин перехватил удивленный взгляд официантки, судя по которому девушка понятия не имела, что такое ларингит, и искренне недоумевала, когда же есть мороженое, если не в жару. Дмитрий Алексеевич из вежливости от мороженого тоже отказался. Далее Ленская отвергла по очереди:

– фруктово-сливочный десерт, потому что жирные взбитые сливки назавтра дадут обострение больной печени;

– молочный коктейль, потому что от клубники, входящей в его состав, у нее давняя аллергия;

– лимонно-мятный напиток, потому что от кислого у нее случается изжога;

– кофе, потому что от него поднимается давление, а также возникают проблемы со сном.

К концу обсуждения глаза официантки были заведены к небу.

– Что же вы хотите? – спросила она, едва сдерживаясь.

– Пожалуйста, чай, ромашковый, не слишком горячий, без сахара и всяких вкусовых добавок, – твердо сказала Ленская.

– Заодно и горло прополощите! – Официантка пожала плечами и отошла, приняв от Старыгина заказ на пол-литровый стакан кока-колы со льдом.

– Итак… – Старыгин втянул через соломинку изрядное количество ледяного напитка и почувствовал себя человеком, – задавайте ваши вопросы, Александра Павловна, я весь внимание.

Про себя он решил, что придется кое-что ей рассказать, потому что не такой человек майор Ленская, чтобы отпустить его с миром. Ее отчего-то сильно заинтересовали эти злополучные солдатики, значит, нужно бросить ей кость в виде малой толики информации. Раз уж она знает про убийство в поселке Комарово и что он, Старыгин, был на месте преступления, то и нужно сказать, что он нашел солдатика именно там. Потому что если он скажет правду, то есть в деле появится второй солдатик, а стало быть, и второе убийство, то Старыгину несдобровать. А братья-антиквары, Боренька и Глебушка, – люди тертые, в их бизнесе иначе нельзя. Если до них что дойдет, они от всего отопрутся – не знаем, мол, ничего, не видели, не слышали, никто у них солдатика не крал, и они ни у кого ничего краденого не покупали, а Старыгина вообще больше года не видели.

Майор Ленская умела не только просвечивать человека взглядом, но и читать его мысли. Тем более в случае Старыгина это было легко. Он-то не преступник, ему особо скрывать нечего.

Так и сейчас, Ленская уловила легкие колебания в его взгляде и поняла, что нужно сменить тактику.

– Дмитрий Алексеевич, дорогой, – она легонько погладила его по руке, – что мы с вами смотрим друг на друга, как заклятые враги. Я знаю, вы обязательно мне поможете, я, понимаете ли, зашла в тупик. И ваш долг, как честного законопослушного гражданина… – Тут Старыгин едва заметно поморщился, и Ленская поспешно добавила: —…и порядочного человека, и благородного мужчины, пойти навстречу слабой женщине!

– А давайте, Александра Павловна, – тут же оттаял Старыгин, – мы с вами будем думать друг о друге только хорошее. Я поверю, что вы не хотите меня подловить, а вы – что я не совершал совершенно ничего противозаконного, просто обстоятельства так сложились, что я оказался замешан…

Обстоятельства звались Лидией Грин, но вот уж про нее-то Старыгин мог рассказать майору только под пыткой. Да и то, смотря какой. Пытку голодом он, к примеру, выдержал бы, по крайней мере, не очень продолжительную, а вот если бы Ленская применила к нему методы психологические, то есть покусилась бы на самое дорогое, что у него есть, – на кота Василия, то, пожалуй, пришлось бы сдаться. Но майор Ленская, несмотря на жесточайшую аллергию, животных любила, так что такой пытки выдумать не могла.

– Что ж, давайте, – согласилась Ленская, – и в качестве доказательства того, что я вам доверяю, я скажу, отчего я здесь. Видите ли, Дмитрий Алексеевич, сегодня ночью убили племянника профессора Переверзева, и обстоятельства так сложились… – тут Ленская улыбнулась с некоторой насмешкой, – что я узнала об этом почти сразу же. И на месте убийства был обнаружен вот этот оловянный солдатик.

Старыгин так поразился, что не стал уточнять, что солдатик вовсе не оловянный, а свинцовый.

– Профессор Переверзев был очень расстроен смертью единственного племянника, но я все же сумела выяснить, что накануне они поссорились из-за того, что дядя поймал Иннокентия на воровстве.

«Точно! – подумал Дмитрий Алексеевич. – И антиквары это же говорили…»

– Я голову ломаю, к чему тут солдатик, – продолжала Ленская, – а тут появляетесь вы с таким же экземпляром. И что вы можете сказать по этому поводу?

И Старыгин честно и подробно рассказал, как посещал Никанорыча, хотел выяснить кое-какие профессиональные вопросы, как старик отчего-то рассердился, и он решил потянуть время и зайти попозже. А когда вернулся, то застал там труп старика. Солдатик валялся рядом, Старыгин сунул его в карман совершенно машинально, а потом забыл про него. И только сегодня решил пойти к профессору, потому что слышал от знакомых о его коллекции.

В процессе рассказа Старыгин тщательно следил, чтобы нигде даже случайно не мелькнуло имя Лидии, так что чуткое ухо Ленской уловила некоторые нестыковки в его рассказе. Однако не стала тыкать Старыгина в них носом, как нашкодившего щенка, оставив экзекуцию на более удобное время.

– Я пока подержу этого солдатика у себя, – сказала она, – возможно, придется предъявить его профессору для опознания. А все же жаль, Дмитрий Алексеевич, что вы многого недоговариваете, было бы лучше, если бы я знала всю подоплеку этого дела.

– Да я сам всей подоплеки не знаю! – Старыгин с улыбкой развел руками, а про себя подумал, что было бы лучше, если бы они с майором Ленской вообще никогда не встречались.

Александра Павловна сделала вид, что мыслей его не прочитала, и улыбнулась ему на прощание почти приветливо. Больше того, зная, что Старыгин смотрит ей вслед, она выпрямила спину и постаралась идти, почти не хромая, а это многого стоило в случае такой болезненной женщины, как она.

На Старыгина эта встреча тоже оказала своеобразное действие. Он сумел взглянуть на себя со стороны и понял, что поступает глупо и легкомысленно. Разумеется, сдавать майору Ленской свою новую знакомую Лидию было бы непорядочно – человек пять лет в России отсутствовал, от порядков наших отвык, да еще с памятью проблемы, а эта майорша набросится коршуном, последний ум потерять можно. Но все же ему следует как можно скорее поговорить с Лидией откровенно. И убедить ее отказаться от поисков, слишком это опасно. Но до этого расспросить о картине.

Вчера они не встретились, Старыгин был в таком состоянии после смерти Синдерюхина, что отключил телефон и провел вечер, бездумно глядя в экран телевизора и поглаживая кота Василия по загривку. Кот не очень любил такие фамильярности, но понял, что хозяин не в лучшей форме, и постарался его утешить, как мог.

Старыгин не мог ни читать, ни работать над научной статьей, которую заказал ему один солидный журнал, ни разговаривать по телефону. Он даже забыл про ужин. Но тут кот не выдержал и дал понять Дмитрию Алексеевичу, что он-то аппетита не терял и голодать за компанию с хозяином не нанимался.

Только Старыгин сунул руку в карман за телефоном, как он зазвонил сам. Он представил, как Лидия грациозным жестом прижимает к уху телефон, готовился услышать ее низкий воркующий голос и сам сказал в трубку хрипло, с придыханием: «Я слушаю!»

– Димыч! – встревоженно заорала в ответ Алевтина Тепличная. – Ты пива, что ли, холодного выпил? Чего шепчешь-то?

– Да в порядке все! – с досадой сказал Старыгин. – Ты что звонишь?

– Как это «что звоню»? – удивилась Алевтина. – Звоню узнать, нашел ли ты Вовку Синдерюхина?

– Нашел! – брякнул с ходу Старыгин, но тут же прикусил язык.

– А я тут, понимаешь, стала вспоминать, как мы с ним жили, – рассказывала Алевтина, – рассиропилась вся, даже всплакнула… Так вспомнил он про те картины-то?

– Да ничего он не вспомнил! – бросил в трубку Старыгин. – Пьян твой Вовка был в стельку, лыка не вязал!

– Ну, я тебя предупреждала, что он человек сложный… – примирительно протянула Алевтина, – разговора может и не получиться. К нему подход нужен…

И только отключившись, Старыгин понял, какого он свалял дурака: о смерти Синдерюхина Алевтина узнает вскоре одной из первых, и, несомненно, свяжет его расспросы с печальным событием. Понадеявшись на Алевтинино благородство, Дмитрий Алексеевич решил, что топить она его не станет, все же они старые друзья, и картину он ей помог выгодно продать…

Александра Павловна Ленская снова мучилась бессонницей.

Казалось бы, для этого не было никаких причин: она не пила кофе (не только перед сном, но даже с утра), даже крепкий чай на всякий случай исключила, потому что в чае тоже содержится кофеин. Она не думала перед сном о работе, не читала газет, не включала телевизор. Перед сном она как следует проветрила комнату, послушала спокойную, умиротворяющую музыку и выпила настой ромашки с мятой.

Мяту собирала и сушила соседка, она же держала у себя в буфете банку малинового варенья на случай простуды и спиртовую настойку из чеснока для очистки сосудов. У Ленской все эти полезные вещи обязательно бы потерялись, у нее вообще в доме было мало порядка, так что соседка уже перестала ее воспитывать и смирилась с неизбежным.

Очень редко, примерно раз в год, находили на майора Ленскую приступы борьбы за чистоту и порядок. Странное дело – на работе у нее все материалы складывались в папки, каждая бумажка подшивалась к делу. В компьютере все файлы располагались по алфавиту или по темам, найти что-либо нужное можно было в течение нескольких минут. Зато дома…

Отчего-то бумаги накапливались с ужасающей быстротой. Старые газеты и журналы, поздравительные открытки пятнадцатилетней давности, квитанции по оплате, гарантийные талоны на бытовые приборы, срок которых давно уже истек, – все это сваливалось в одну кучу, так что соседка только руками разводила. На кухне отчего-то застревали пустые пакеты из-под муки и сахара, пачки из-под чая и пластиковые бутылки из-под воды.

Ленская вечно забывала весной убрать из прихожей зимние сапоги и положить шубу в мешок вместе со средством от моли, а осенью запихнуть в кладовку босоножки и тапочки. Когда моль, привлеченная легкой добычей, начинала летать по квартире стаями, в процесс уборки вмешивалась соседка. Но не часто, все же у нее были свои дела – дача, внуки…

Казалось бы, после мяты с ромашкой Ленской следовало заснуть, как младенцу, – но ничего подобного, сна не было ни в одном глазу!

А выспаться было просто необходимо.

Иначе завтра она придет на работу с больной головой и не продвинется в своем расследовании…

Стоп! Ни в коем случае нельзя сейчас думать о работе, иначе заснуть точно не удастся!

Александра Павловна вспомнила старый, проверенный способ и принялась считать овец. Но овцы, которые проходили перед ее внутренним взглядом, выглядели как-то неопрятно, клочковатые и местами облезлые, они насмешливо блеяли и строили гнусные рожи. Нет, так не годится!

Вместо овец Ленская стала считать слонов. Но настоящие живые слоны тоже быстро ее разочаровали – они хлопали ушами, размахивали хоботами и всячески отвлекали ее ото сна. Тогда от живых слонов она перешла к фарфоровым слоникам – аккуратным симпатичным статуэткам, выстроившимся в длинную вереницу на комоде.

Таких слоников Александра, тогда еще Сашенька, видела у своей покойной бабушки. Бабушкин комод был застелен очень красивой вышитой салфеткой, а на этой салфетке стояли фарфоровые слоники и оловянные солдатики…

Вот черт! Те оловянные солдатики напомнили ей о работе, о застопорившемся расследовании.

Оловянного солдатика нашли возле того места, где убили Кешу Переверзева. Такие же оловянные солдатики стояли на столе у его дяди. Оловянный солдатик выпал из кармана у Дмитрия Старыгина. Конечно, Александра Павловна не считала Старыгина убийцей, но даже после разговора с ним она не сомневалась, что этот музейный тип от нее что-то скрывает.

Оловянные солдатики… на каждом шагу эти оловянные солдатики! Олово…

Теперь она вспомнила убийство пенсионера Хворостова в поселке Комарово. Конечно, Комарово – это не ее территория, но майор Ленская не делила преступления на «свои» и «чужие». Преступление должно быть раскрыто, где бы его ни совершили, преступник должен быть найден и обезврежен. Особенно такой безжалостный!..

Она вспомнила, что старика в Комарове убили кошмарным, средневековым способом – ему залили в горло расплавленное олово!..

И здесь олово! Не может это быть случайным совпадением!..

Какой, однако, жуткий способ убийства…

А ведь она когда-то слышала о чем-то подобном.

Когда в университете она слушала курс уголовного права, преподаватель, старый работник прокуратуры, рассказывал студентам о странных и экзотических способах убийства, которые встречались в его практике. Наряду с нашумевшим в свое время «делом о вареной голове» он упомянул и убийство при помощи залитого в горло расплавленного олова. Это случилось лет двадцать назад, и преступник так и не был пойман. Преподаватель тогда рассуждал о способах расследования, о том, что у каждого убийцы есть свой неповторимый почерк, по которому его можно вычислить почти с такой же точностью, как по отпечаткам пальцев. Он сказал, что того убийцу потому и не поймали, что слишком уж необычным был его почерк…

Теперь сна не осталось ни в одном глазу!

Ленская поднялась, включила свет и задумалась.

Она пыталась вспомнить подробности того старого дела, о котором рассказывал их преподаватель. Память у нее была прекрасная, но с тех пор все же прошло слишком много времени. Единственное, что ей удалось вспомнить, – что то убийство произошло примерно в девяностом году прошлого века…

Тогда Александра залезла на антресоли, где хранила старые институтские учебники и конспекты. Как назло, конспектов по уголовному праву она не нашла, видимо, выкинула в очередном пароксизме борьбы за чистоту и порядок.

Оставалась последняя надежда на архивы управления.

Правда, в то время, которое ее интересовало, компьютеров еще не было, так что придется рыться в бесчисленных бумажных папках, но как раз это ее не пугало: чем Ленская обладала с избытком – это упорством и целеустремленностью.

Едва дождавшись утра, Александра Павловна поехала в управление.

Дежурный на вахте посмотрел на нее с удивлением и долго сличал ее с фотографией на удостоверении.

Миновав вахту, она отправилась в подвал, где размещался архив.

В архиве дежурила ее старая знакомая Дина Букина, низенькая толстушка с круглыми карими глазами.

Увидев Ленскую, Дина удивленно уставилась на нее:

– Шурочка, Александра Павловна, что с тобой такое?

– А в чем дело? – Ленская взглянула на свое отражение в зеркале, которое висело над Дининым столом.

Из зеркала на нее взглянуло жуткое зеленоватое лицо с воспаленными красными глазами в обрамлении тусклых, бесцветных волос.

– Ничего особенного… – пробормотала Александра, поправив волосы. – Не выспалась сегодня…

– В отпуск тебе надо, Шурочка… – горестно вздохнула Дина, – на море…

– Какой отпуск! – Ленская только махнула рукой. – У меня убийца по улицам разгуливает…

– Всех все равно никогда не переловишь! Убийц много, а ты одна…

– То-то и плохо! А должно быть наоборот! – ответила Ленская непонятно.

– Да, так что тебе понадобилось здесь в такую рань? – спохватилась Дина.

– Мне нужно посмотреть материалы по нераскрытым убийствам в районе девяностого года.

– По всем?! – Дина присвистнула. – Ты же знаешь, тогда компьютеров еще не было, так что это работа не на один день!..

– Придется искать! Хотя, конечно, лучше бы побыстрее. А то, пока мы тут в бумагах роемся, он может еще кого-нибудь убить…

Дина повела Ленскую в глубину подвала.

Вскоре они остановились перед высокими стеллажами, заставленными картонными папками.

Папки были пыльные, и у Ленской тут же засвербело в носу – она почувствовала хорошо знакомые признаки аллергического ринита, или попросту насморка.

– Что искать-то? – спросила Дина, придвигая к стеллажу низенькую скамеечку. – Что ты знаешь – точную дату преступления? Фамилию потерпевшего?

– К сожалению, ни того ни другого… – отозвалась Александра Павловна гнусавым простуженным голосом. – Помню только, что примерно девяностый год… как ты здесь существуешь – пыль, темнота, воздуха нет…

– Привыкла… – вздохнула Дина. – Да, негусто… как же искать, если ты ничего не знаешь?

– Почему же ничего? Я знаю способ убийства. Жертве залили в горло расплавленное олово…

– О, ну это уже кое-что! – Дина оживилась, не отреагировав на жуткий способ убийства. – Сейчас мы все найдем… Здесь до меня работал один молодой лейтенант сразу после выпуска, так он создал такую перекрестную картотеку – можно найти дело по фамилии преступника, если он найден, или по фамилии жертвы, по району города и даже по орудию и способу убийства… Так… вот она, эта картотека!

Дина выдвинула ящик и принялась перебирать карточки.

– Здесь огнестрельные ранения… так… холодное оружие… убийства при помощи тяжелых предметов обихода – всякие утюги, лопаты, сковородки, скалки и прочее, это самый большой раздел картотеки… Так, дальше пошли отравления… жаль, этот лейтенант недолго здесь проработал, он бы и на компьютер свою картотеку перенес. Сейчас он уже подполковник, начальник отдела…

Разговаривая, Дина продолжала переворачивать карточки.

– Пошли падения с высоты… утопление в водоемах… электричество… ну вот, осталось совсем немного. Последний раздел – необычные и уникальные способы убийства…

Ленская оживилась и придвинулась ближе.

– Да, чего только нет! – ужасалась Дина, просматривая карточки. – Вот, например, жена заперла мужа в морозильной камере… а тут наоборот – муж скормил жену аллигатору…

– Где он аллигатора-то взял в девяностом году? – удивилась Ленская. – Это сейчас «новые русские» кого только не заводят – хоть слонов с носорогами!

– А я помню это дело! – Дина оторвалась от картотеки. – Муж был моряк дальнего плавания, привез откуда-то из далеких краев маленького крокодильчика, поселил у себя в ванной. Очень к нему привязался. Крокодильчик вырос в огромного зверюгу, и жена поставила вопрос ребром – или я, или он! В конце концов, ее можно понять – ванна-то у них в квартире была одна, да еще и совмещенная с туалетом… представляю, что она чувствовала, заходя туда… Ну, вот муж и решил, что аллигатор ему дороже жены… на суде он очень трогательно говорил о том, что только этот крокодил его понимал. Сумел даже разжалобить заседателей, так что ему срок скостили…

– Ужас какой! – Ленская невольно передернулась. – Ну, что там еще осталось?

– Ну, вот, еще один интересный случай. Одинокая женщина, между прочим, доктор технических наук, имела участок в садоводстве. А председатель этого садоводства годами не мог решить вопрос с вывозом бытовых отходов, так что все оставляли мусор возле участка этой тетки. Она к председателю обращалась много раз, но он ее посылал прямым текстом в известном направлении. Тогда эта дама закопала в землю провод под током и вызвала председателя якобы для разговора. Сама надела резиновые сапоги, а председатель пришел в тапочках… ну, результат понятен. Она же все-таки доктор наук, так что рассчитала все правильно. Самое интересное, что тетку посадили, но новый председатель все равно первым делом решил вопрос с мусором…

– Это понятно, – нетерпеливо перебила ее Ленская. – Как там с нашим оловом? Время, время! – И она выразительно постучала ногтем по циферблату часов.

– Подожди, совсем немного осталось… вот это дело тоже помню. Работник колбасного цеха из ревности убил своего начальника. Тот у него жену увел. Ну, обманутый муж вышел в вечернюю смену, подкараулил, когда его соперник зашел в разделочный цех, и столкнул его в чан перед измельчительной машиной, по-простому – перед огромной мясорубкой. Того очень быстро измельчило в фарш, а из этого фарша изготовили полукопченую колбасу «Останкинскую». Так что главная загвоздка при расследовании была связана с отсутствием тела. Подозреваемый по совету адвоката настаивал на том, что его начальник просто сбежал от жены. Может быть, ему удалось бы выкрутиться, но тут один возмущенный покупатель вернул в магазин палку колбасы, в которой обнаружил вставную челюсть потерпевшего…

Ленская снова поглядела на часы.

– Вот оно, твое дело! – победно воскликнула Дина, вытаскивая последнюю карточку. – Помечено синим карандашом, значит – дело не раскрыто, убийца не найден… действительно, жертве залили в горло расплавленное олово…

– А что еще известно? – Ленская потянулась к карточке, но увидела на ней только какие-то непонятные цифры и буквы.

– Сейчас, одну минутку… видишь – СЗ-6-35… это значит, папка с этим делом стоит на северо-западном стеллаже, полка шестая, секция тридцать пятая…

Дина быстро нашла нужный стеллаж, отсчитала тридцать пятую секцию, приподнялась на цыпочки и протянула Ленской тоненькую картонную папку.

Александра раскрыла папку и разочарованно протянула:

– Да здесь почти ничего нет…

– Ну да, видишь, написано, что материалы забрал следователь, который вел дело. И, конечно, не вернул…

– А кто вел это дело?

– Арсений Николаевич Слезкин… помнишь его?

– Еще бы! – Ленская вздохнула. – Когда я пришла в отделение со студенческой скамьи, майор Слезкин учил меня азам профессии! Славный дядька, настоящий профессионал, только он уже давно на пенсии… Как теперь его найти?

– А ты спроси подполковника Мухина, – посоветовала Дина. – Он с Арсением Николаевичем дружил, наверное, и сейчас поддерживает отношения.

Дина оказалась права.

Подполковник Мухин рассказал Ленской, где найти старого следователя, и даже дал ей номер его мобильного телефона.

Машину майор Ленская не водила – отчего-то за рулем у нее всегда двоилось в глазах и шея отказывалась поворачиваться, так что вперед еще удавалось как-то ехать, а вот задним ходом – ни при каких обстоятельствах. До дачной местности, где проживал Слезкин, доехать можно было только на автомобиле, так что пришлось Ленской обращаться к одному из своих сотрудников – парню с рысьими глазами и такими быстрыми движениями, что у нее иногда рябило в глазах. Сотрудник согласился отвезти ее с радостью, они все очень уважали Александру Павловну за ум, решительность и потрясающее упорство, да только у Ленской кошки на душе скребли – все же едут они не по служебной надобности, а из личного ее интереса…

Через два часа машина съехала с Выборгского шоссе на раздолбанную грунтовку, проехала по ней еще полтора километра, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, и, наконец, остановилась перед небольшой березовой рощицей.

Здесь Ленская связалась с Арсением Николаевичем и сообщила ему, где она находится.

Каким-то странным, полузадушенным голосом Слезкин велел ей оставить машину и идти дальше по тропинке.

Ленская вздохнула, простилась со своим подчиненным и двинулась вперед по едва заметной тропке. Скоро, однако, тропка вообще исчезла, и Ленская остановилась в растерянности.

И тут откуда-то сбоку раздался свистящий шепот:

– Идите сюда, Саша! Только тише, тише…

Она двинулась на голос, стараясь не шуметь. Однако под ногой у нее треснула сухая ветка.

– Ну, что же вы, прямо как слон! – раздался совсем рядом шепот, и наконец она увидела Слезкина.

Бывший следователь лежал в кустах, приставив к глазам большой офицерский бинокль.

– Вот, посмотрите! – Старик поманил Александру пальцем и протянул ей бинокль. – Смотрите скорее!

Ленская послушно взяла бинокль, поднесла к глазам. Она видела только расплывчатые зеленоватые тени. Повертев колесико, настроила бинокль на резкость и увидела совсем близко листья какого-то куста, покрытые сверкающими каплями.

– Ну, видите? – прошептал отставной майор. – Передвиньте бинокль левее!

Александра двигала бинокль вправо и влево и наконец увидела на ветке небольшое гнездышко, из которого тянулись голодные клювы птенцов.

– Это гнездо малиновки, – пояснил Слезкин. – Я наблюдаю за ним с самого начала, еще когда птицы вили гнездо… но вы, конечно, приехали в такую даль не для того, чтобы наблюдать за птицами… это я пенсионер, а у вас полно работы. Ладно, спрашивайте, чем могу помочь!

– В девяностом году вы вели дело об очень необычном убийстве, – начала Ленская, отдав старику бинокль, – человеку залили горло расплавленным оловом…

– Ох! – Старик вздохнул, поднялся на ноги. – Ты думаешь, Саша, почему я за птичками наблюдаю? Думаешь, завихряется старик? Думаешь, в маразм впал?

– Ну что вы… – запротестовала Александра.

– Думаешь, думаешь! – усмехнулся бывший следователь. – А я потому за ними наблюдаю, что хочу забыть все те преступления, которые мне пришлось расследовать за годы работы в милиции! Иначе глаза закрою – а перед ними трупы, трупы, трупы… резаные раны, огнестрельные раны, утопленники, повешенные… вот ты, Саша, спишь?

– Плохо! – призналась Александра.

– То-то и оно! – Слезкин двинулся по тропе в обратную сторону. – При нашей работе, Саша, надо быть автоматом, а не человеком. Ничего не принимать близко к сердцу. А я так не могу… вот ты спросила про то дело, и я сразу вспомнил потерпевшего. Одинокий старик сидит, привязанный к стулу, голова запрокинута, в глазах ужас…

– А больше ничего там не было? – нетерпеливо проговорила Ленская. – Никаких улик? Никаких особенных примет, никаких следов, никаких вещественных доказательств?

– Никаких, – вздохнул майор. – Отпечатки пальцев проверили – все только самого хозяина… и никто из соседей ничего не слышал! Как будто не человек его убил, а призрак!

– Никто из соседей? – переспросила Ленская. – Значит, потерпевший жил в коммунальной квартире?

– В коммунальной, – подтвердил Слезкин. – Большая, очень запущенная коммуналка на Кирочной улице. То есть тогда она была еще улица Салтыкова-Щедрина, но все старожилы ее и тогда называли Кирочной.

И он по памяти назвал Александре номер дома и квартиры.

– Если никто из соседей ничего не слышал, это значит, что потерпевший сам впустил к себе убийцу, – проговорила Ленская после недолгого размышления. – Значит, он его знал!..

– Правильно, – кивнул Арсений Николаевич, – я тоже так рассуждал, поэтому проверил всех, кто бывал у того старика. Тем более что таких людей оказалось совсем мало. Я же сказал тебе – он жил замкнуто. Правда, соседи сообщили, что его часто навещал дальний родственник, если мне память не изменяет, Вересов. Молодой мужчина, ему тогда тридцати не было.

– А у этого Вересова имелись мотивы? – заинтересовалась Александра Павловна.

– Да какие мотивы! – отмахнулся Слезкин. – Я же говорю – одинокий старик, жил в коммуналке, бедствовал. Сейчас, правда, таких иногда убивают из-за жилой площади, но тогда жилье еще не приватизировали и унаследовать его было невозможно. Тем более что никакого завещания потерпевший не оставил. Но я у этого Вересова на всякий случай алиби проверил…

– Значит, все же были у вас подозрения?

– Да нет, в общем-то, никаких подозрений не было, просто уж для порядка. Всех проверял, и его проверил.

– Ну и что – нашлось у него алиби?

– Нашлось, – Арсений Николаевич вздохнул и развел руками. – В день убийства он уезжал в другой город, если не ошибаюсь, в Таллин. И билеты на поезд мне предъявил.

– И загранпаспорт с отметкой о въезде? – уточнила Ленская.

– Да что ты! – усмехнулся старый следователь. – Это же еще в советские времена происходило, в Таллин по обычному паспорту ездили.

– Ах, ну да… – Александра Павловна смутилась. – Я и не сообразила…

У нее мелькнула какая-то смутная мысль, но Слезкин снова заговорил, сбив ее с этой мысли:

– В общем, я его и так не подозревал, а с учетом алиби вообще вычеркнул из своего списка. Занялся соседями по коммунальной квартире, там ведь всегда найдутся какие-то конфликты. Ты же сама знаешь – большинство убийств происходит на бытовой почве. Но и с соседями ничего стоящего не нашел, так что преступление осталось нераскрытым.

Он замолчал, но потом взглянул на Александру с интересом:

– А почему тебя заинтересовало то старое дело? Неужели что-то похожее произошло?

– Ох, произошло! – вздохнула Ленская. – И никаких зацепок, кроме того же способа убийства.

Вдруг Арсений Николаевич оживился, схватил Ленскую за руку и зашептал:

– Тише! Смотри!

– Что такое?! – Александра Павловна испуганно закрутила головой, но не увидела никого поблизости.

– Да не топочись ты, как слон! Спугнешь! Смотри, вон там, на большой березе!

Ленская взглянула в указанном направлении и увидела на ветке березы крупную, удивительно красивую золотисто-желтую птицу с черными отметинами.

– Это иволга! – восхищенно прошептал Арсений Николаевич. – Очень редко встречается!

Ленская поняла, что аудиенция со старым следователем закончена и больше она от него ничего не добьется.

Тем не менее, вернувшись на работу, она навела справки относительно гражданина Вересова, проходившего в качестве свидетеля и даже подозреваемого по тому старому делу.

И здесь ее ждал очередной тупик: гражданин Вересов уже пять лет, как погиб в автокатастрофе и покоился на Преображенском кладбище. Так что и эта ниточка оборвалась.

Вера Антоновна пришла домой в девятом часу. После смерти мужа ей не хотелось возвращаться в пустую квартиру, но раньше она заставляла себя это делать. После работы наскоро заскакивала в круглосуточный магазин, и то не каждый день, не глядя бросала в корзинку какие-то продукты и шла домой – быстрым шагом, не поднимая глаз, чтобы не останавливали соседи. На самом деле, никто не собирался с ней заговаривать – знакомые выразили свои соболезнования, соседи поахали, а после кому охота вмешиваться в чужое горе? Это дело вдовье – тосковать да слезы лить, а у людей свои заботы.

Сегодня Вера Антоновна не стала спешить. Она медленно шла по улицам и глядела по сторонам.

Оказывается, в городе давно уже наступило самое настоящее лето, а она и не замечала. Было тепло, люди шли, легко и ярко одетые, улыбались и ели мороженое. В чисто вымытых витринах магазинов стояли манекены в красивых платьях, а когда Вера Антоновна подошла ближе, то увидела в витрине себя. Ну да, вот это пугало в черном костюме с жуткими волосами и есть теперь она, Вера Семенцова.

Она сама удивилась своим мыслям. «Не для кого тебе теперь красоваться», – произнес кто-то внутри противным, скрипучим старушечьим голосом.

За три месяца, прошедшие после похорон, она приноровилась разговаривать сама с собой. Телефон молчал, на работе сотрудники оставляли ее одну в кабинете по целым дням, заведующий отделом ничего с нее не требовал. Она проводила дни в бесконечных воспоминаниях, как и сказал сегодня тот сердитый человек… Старыгин, кажется… «вы грезите наяву, мечтаете о несбыточном…». Так оно и есть.

«Не ты первая, не ты последняя, – снова возник в голове старушечий ехидный голос, – все там будем. Надо в церковь почаще ходить, поминание о муже заказывать, вот и полегчает. А на витрины пялиться – последнее дело, ты еще в кино пойди! Что люди скажут?»

«Да отстань ты! – неожиданно огрызнулась Вера Антоновна. – Что люди скажут? Да ничего они не скажут, им до меня дела никакого нету! И мне тоже…»

Тут она заметила, что ее отражение в витрине шевелит губами. Неужели она разговаривает вслух? Этого только не хватало, так недолго и вправду с ума сойти…

Вера Антоновна решила, что нужно идти домой. Однако заходящее июньское солнце светило так приятно, так сладко пахло разогретым за день асфальтом, так радостно звучала музыка в раскрытых окнах, что она плелась нога за ногу.

Во дворе мальчишки играли в мяч, он был такой яркий, оранжевый… Вера Антоновна поглядела на свои окна – пыльные, зашторенные, как будто за ними никто не живет. На балконе ящики с прошлогодней засохшей землей.

В квартире было душно и темно, пахло пылью и свечным воском, как в деревенской церкви. Вера Антоновна прошла в комнату, не снимая уличной обуви – все равно пол грязный. Брезгливо поморщившись, раздвинула пыльные занавески, и в ярком свете клонящегося к закату солнца квартира предстала перед ней во всем убожестве.

Грязные окна, которые она не удосужилась помыть после зимы, катышки пыли на полу, мятое покрывало на диване. Все несвежее, потертое, серое и унылое…

На кухне заляпанная жиром плита. Господи, неужели это еще с поминок осталось? Ведь больше трех месяцев прошло! Она совершенно не помнила, как промелькнули эти три месяца. Они просто выпали у нее из памяти – тягучие серые дни, как использованная жевательная резинка, валяющаяся на асфальте.

И только в комнате мужа сохранился относительный порядок, хотя на письменном столе и книжных полках лежал толстый слой пыли.

Вера Антоновна взяла в руки портрет в траурной рамке. Эта фотография ей никогда не нравилась, но сотрудники сказали, что нужно что-то официальное, и отнесли увеличить именно эту, где лицо какое-то безликое, равнодушное, чужое, как на всех официальных снимках. И черная рамка наводит ужас… Она уберет этот снимок подальше и поставит на его место другой, любительский, где муж смотрит весело и глаза улыбаются…

Вера Антоновна вздохнула и прошла на кухню. Нажала кнопочку электрического чайника и открыла холодильник. Есть и так не хотелось, а при взгляде на продукты аппетит пропал начисто. Еще бы ему не пропасть, когда на полках лежали две коробочки обезжиренного творога без сахара, засохший помидор и два битых яйца. С чего ей вздумалось покупать синий диетический творог?

Вера Антоновна пожала плечами и пошла в ванную. Там тоже царил ужасающий беспорядок – полупустые тюбики косметического крема, бутылочки с шампунем и расчески с клоками волос валялись прямо на полу, полотенца давно пора было бросить в стирку, засаленный махровый халат криво болтался на крючке, подвешенный за рукав, потому что вешалка оборвалась.

Вера Антоновна отвернулась от этого безобразия и оглядела себя в запачканном пастой зеркале. Кожа землистая, под глазами мешки, волосы тусклые, висят безжизненными прядями, и седина стала видна невооруженным глазом. Странно, а раньше ее не было. Впрочем, ничего странного, выглядит она сейчас на все пятьдесят, а ей ведь всего тридцать девять…

С волосами нужно что-то делать, твердо решила Вера, причем завтра же. Так жить нельзя! И с квартирой тоже надо разобраться, в первый же выходной она сделает генеральную уборку. Стыд какой, на улице лето, а у нее окна не мыты!

И на работе пора вылезать из скорлупы, сколько еще сотрудники будут выполнять за нее ее работу? Вот, к примеру, сегодня приходил человек по делу, а она вела себя недопустимо, отвечала невпопад, несла чушь какую-то, зачем-то стала рассказывать ему о муже… Никому это не интересно, в лучшем случае посочувствуют мимоходом, а в худшем – разозлятся. И будут правы.

И ведь она обещала этому Старыгину разузнать подробности происхождения картины. А тут есть только один путь – позвонить Янине.

Она вздрогнула как от озноба и поймала в зеркале свой несчастный, затравленный взгляд. Боже, как же она боялась эту женщину! Как только в памяти всплывало ее имя, сердце у Веры начинало биться быстро-быстро, как будто она убегала от бешеной собаки, в ушах звенел набат, желудок сводило спазмом. Так продолжалось пятнадцать лет – ровно столько они были знакомы с мужем. И вот теперь все началось снова. Вернее, и не кончалось.

Вера мгновенно на себя разозлилась. Чего, чего ей теперь бояться? Самое страшное, что могло произойти, уже случилось, муж умер, и это непоправимо. А она по старой памяти боится, что эта Янина, паненка, красавица с польским гонором, позовет его, только поманит пальцем, и муж уйдет к ней, даже не оглянувшись на Веру и прожитые годы! Господи, какая же она дура!

Вера ничего не знала о его юности, он не рассказывал. Она была моложе его на восемь лет, так что никаких общих точек соприкосновения в детстве и юности у них не могло быть. Когда он заканчивал школу, она училась в третьем классе, и муж, осознав этот факт, долго смеялся и называл ее промокашкой.

Она услышала имя Янина от общих друзей, в шумной многолюдной компании. Кто-то упомянул мимоходом – а знаешь, Игорь, Янина-то развелась с мужем и живет теперь у матери на Кирочной. По тому, как он весь напрягся и заходили желваки на скулах, Вера поняла, что эта новость его тронула гораздо сильнее, чем можно было предполагать. Они отдыхали большой компанией, Вере неудобно было спрашивать, кто такая Янина. И к мужу она не посмела подступиться потом с расспросами.

В следующий раз на дне рождения у близкого друга Жени его жена Ира со смехом рассказывала, как она встретила Янку на какой-то экономической конференции.

– Она при группе крупных инвесторов была – там сплошь банкиры, сама вся такая шикарная, сделала вид, что меня не узнает! – рассказывала Ирка. – А мне-то что, я навязываться не собираюсь!

– Это она умеет… – со странной интонацией проговорил Верин муж, и ей стало вдруг так плохо, просто ноги подкосились от слабости, и в горле пересохло.

– Ты что ищешь? – спросила Ира, неслышно выйдя за Верой на кухню.

– Воды простой хочу выпить, что-то от острого нехорошо стало… – пробормотала Вера. – Кто такая Янина? – спросила она, выпив воды и изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не прозвучали заинтересованные нотки.

– А, была у нас одна подруга в молодые годы… – протянула Ирина. – Янина Пшеславская, польских аристократических кровей…

– Что – правда аристократических? – удивилась Вера.

– Во всяком случае, она так говорила, всячески подчеркивала, что она полька, даже акцент имитировала. Но это когда мы совсем еще молодыми были, потом ей надоело. Но красотка была, уж что есть, то есть, да и сейчас эффектна необыкновенно. Все банкиры возле нее увивались.

– А что она с ними делает, с банкирами-то?

– Не подумай плохого, – усмехнулась Ира, – переводит она. Филфак закончила, несколько языков знает. Так-то она девка умная, одаренная, но характер… Правду говорят – польский шляхетский гонор. Вот у нее он присутствовал в необыкновенном объеме, особенно парням доставалось. Ох, до чего любила она парней мучить! Наизнанку человека вывернуть могла, выжать, как лимон, и шкурку выбросить! Уж на что мы в юности наивными были, но и то понимали, что нельзя так с людьми обращаться. Поэтому мы с осторожностью к ней относились, особо в подруги не набивались. Да и кому охота с такой красоткой рядом показываться? Не в свою пользу сравнение, сама понимаешь… Да и злились на нее многие, что парней отбивает. Они ведь как ненормальные возле Янинки вились. Все рано или поздно в нее влюблялись, все через это прошли. И мой Женька тоже.

– Да что ты? – удивилась Вера.

– Угу, – Ира снова усмехнулась. – Только у него быстро это прошло, без последствий. А вот у Игоря…

Тут дверь открылась, и на пороге показался Верин муж. Ирка сразу засуетилась, сунулась в холодильник за тортом, нагрузила Игоря посудой. Муж не смотрел на Веру, но она сразу поняла, что он слышал их с Ирой разговор. Во всяком случае, его последнюю часть.

После чая мужчины удалились на балкон покурить, а Вера хотела помочь хозяйке мыть посуду, но Ирка отмахнулась и сказала, что все сделает потом.

– Вот смотри! – Она развернула перед Верой старинный альбом для фотографий, обитый потертым малиновым бархатом.

– Женька давно грозится его выбросить, – пояснила она в ответ на Верин вопросительный взгляд, – а мне жалко, да и снимков много помещается.

Вера с интересом склонилась над альбомом, она любила рассматривать старые фотографии. Ирка молодчина, не поленилась и старательно подобрала одинаковые снимки ее и мужа в детстве, так что альбом получился семейный.

Вот две фотографии, где карапузы лет трех серьезно смотрят в объектив, держа на коленях плюшевого медведя. Дети разные, мальчик и девочка, а медведь тот же самый.

– Точно! – рассмеялась Ирка. – Мы потом выяснили, что родители нас в одном и том же ателье снимали. Ну, ты это пропусти, а то до утра просидим.

Она быстро пролистнула страницы – и вот на снимках появились знакомые лица, которые Вера узнавала с трудом – все же лет двадцать назад они были совсем юными, только школу закончили.

Она узнала Янину сразу же, хотя Ира в это время отвлеклась на гостей и не было никого рядом, чтобы показать. Тем не менее Ирина описала ее очень точно.

Яркая природная красота, высокий рост, гордая осанка, длинная шея… Полячка… И взгляд панночки из гоголевского «Вия» – холодный, надменный, жестокий…

Это в ранней юности она такая, невольно подумала Вера, а что же сейчас-то с ней стало… с возрастом такие женщины только хорошеют!

Невольно она поежилась, стало как-то зябко и неуютно в теплой комнате, набитой приятными, хорошо знакомыми людьми, старыми друзьями.

На следующей странице валялась пачка фотографий, не вставленных в прорези альбома.

– Ой, а я-то их искала! – обрадовалась вернувшаяся Ирка и высыпала всю пачку прямо на диван.

На этих снимках никто не позировал, все откровенно веселились и отдыхали где-то за городом – не то на даче, не то просто так выехали на природу. Было лето. Все выглядели довольными и счастливыми, дурачились и шумели.

– Это мы Игоря провожали, – Ирка отчего-то понизила голос, – когда он уезжал после окончания университета.

Вера знала, что после получения диплома с отличием муж отказался от аспирантуры, не остался на кафедре, где ему предлагали хорошее место, не пошел работать в совместную фирму, а уехал на три года в далекую Сибирь. На ее вопрос, почему он так поступил, Вера ответа не получила, муж только пожал плечами.

Сейчас она видела на фотографии лицо мужа, и он показался ей очень грустным, она-то знала это выражение, как будто что-то гложет его изнутри, но он ни за что не покажет этого окружающим.

Сердце у Веры забилось сильнее, она быстро-быстро перебирала фотографии. И нашла. Янина стояла во всей красе в компании молодых людей. Кто-то рассказывал что-то смешное, все хохотали, она тоже улыбалась, высокомерно и слегка насмешливо. А в отдалении, в самом углу фотографии, был виден Верин муж, то есть тогда еще не муж, а просто Игорь Семенцов. Он стоял в стороне от шумной компании и смотрел на Янину. Только на нее – гордую полячку, холодную красавицу. И лицо у него было такое…

Вера инстинктивно оглянулась по сторонам и прикрыла фотографию рукой. На лице ее будущего мужа была мука – непосильная и отчаянная. Не все могут такое пережить, бывает, что люди бросаются с моста в реку или травятся мышьяком, только чтобы ничего не чувствовать.

«Она его оттолкнула, – поняла Вера, – она морочила ему голову несколько лет, мучила по-всякому, держала на коротком поводке, а потом окончательно отказала. И поэтому он уехал. Бросил все – перспективную работу, диссертацию – и уехал. А когда вернулся, она была уже замужем. Он думал, что все забылось, и женился на мне. Но такое не забывается. Потому он так дернулся, когда кто-то только упомянул ее имя… Господи, что же мне делать?»

Вера быстро запихнула снимок обратно, чтобы его не видела вернувшаяся хозяйка. Тут она заметила, что муж стоит в дверях и мрачно на нее смотрит.

«Поехали домой!» – приказал он одними губами.

Вера послушно поднялась и пошла в прихожую. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова.

Через некоторое время он оттаял, их жизнь потекла по-прежнему, пока не зазвонил как-то вечером телефон и Вера не услышала в трубке холодно-вежливый женский голос, который попросил позвать Игоря. И стало ясно, что просьба была только слабой данью вежливости, что обладательница этого голоса не привыкла никого ни о чем просить, люди сами горели желанием сделать для нее все, что в их силах, а ей надлежало только выбрать, кто ей подходит на данный момент. Потом снисходительно принять сделанное, поблагодарить с легкой насмешкой и равнодушно отвернуться.

Вера ужасно растерялась и молча протянула мужу трубку. И никогда не могла забыть его лица, на котором на один только миг проступило узнавание. Это длилось секунду, потом он отвернулся от Веры и тихонько заговорил в трубку. А она вышла на кухню, она просто не могла оставаться в комнате, ей стало физически плохо.

Но что она могла сделать? Заорать в трубку, что мужа нет, он уехал в командировку на полгода, послать обладательницу голоса подальше, разбить телефон о стену?

А чем это поможет?

С тех пор Вера начала бояться. До дрожи в коленях, до мучительных спазмов в желудке, до головокружения, до обморока… Она боялась, что полячка аристократических кровей поманит ее мужа, и он уйдет, не оглянувшись на Веру и позабыв о ее существовании. А потом она снова его оттолкнет, выбросит, как ребенок бросает надоевшую игрушку или огрызок яблока. И Игорь просто не сможет пережить такое во второй раз, его сердце разорвется от тоски и муки. Или переживет и вернется к ней, Вере, потому что ему просто некуда больше деться. Вернется не человек, не мужчина, не ее муж, а только его оболочка. Пустая оболочка, как сдутый воздушный шарик.

Вера сама не знала, что ее страшит больше.

А потом муж заболел. В первый момент, когда еще были сомнения в том, что подступила самая страшная болезнь, когда врачи глядели в глаза и махали руками – даже и не думайте, быть того не может! – Вера почувствовала облегчение. Все, он никуда больше не уйдет. Такой, больной, он Янине не нужен. Такой он нужен только Вере. Вернее, ей он нужен любой. Она вылечит его, выходит, поднимет на ноги, только бы он не ушел! А теперь он не уйдет…

Как же она ошибалась. Он все-таки ушел. Не к гордой красавице-полячке. И вообще не к женщине. Он ушел навсегда. И Вера никогда его больше не увидит.

Но тогда Вера еще не знала, чем все кончится. Она надеялась. А когда надежды рассыпались в прах и врачи сказали ей, что спасти мужа может только срочная операция, которую сделает замечательный хирург Аркадий Петрович Сиверцев, та самая Ирина, жена близкого друга, велела обратиться к Янине. Они живут в одном подъезде, дружат домами, Янине Сиверцев не откажет.

Все так и вышло. Вера просто заставила мужа самого позвонить Янине. Все утряслось, операция прошла удачно, но нельзя сказать, что муж стал прежним. Эти пять лет Вера с тоской убеждалась, что он отдаляется от нее и от всех, часто думает о чем-то своем, глубоко спрятанном в душе. Но все же – пять лет… Это немало.

На похороны Янина не явилась – уезжала куда-то в другой город по работе, а может, просто не захотела.

Вера пришла в себя от холода и поняла, что уже давно стоит в ванной, упираясь лбом в холодное зеркало. Завтра же нужно все тут прибрать и вымыть. А сегодня… нет, надо, наконец, взять себя в руки и позвонить Янине прямо сегодня, ведь она обещала Старыгину, ведь у человека вся работа встала!

Телефонная книжка сама открылась на букве «П».

Янина Пшеславская.

В трубке слышались долгие гудки, и Вера малодушно обрадовалась – возможно, Янина уехала в отпуск или по делам, и разговор можно отложить на неопределенный срок. Она уже собралась положить трубку, но тут услышала голос – холодный, слегка насмешливый.

Вера молчала, потому что горло сжал привычный спазм.

– Алло, я слушаю, говорите! – В голосе появились явные нотки недовольства.

Вера зажмурилась и бросилась в разговор, как в холодную воду.

– Это Вера Семенцова! Мне очень нужно с тобой поговорить!

– Разве мы на «ты»? – холодно удивилась трубка, но Вера обостренным чутьем успела отметить некоторое замешательство в голосе.

– Простите, Янина, не знаю вашего отчества. Я очень волнуюсь, поэтому допустила бестактность.

На самом деле, ей стало гораздо спокойнее, и та, в трубке, сообразила, что, добиваясь официального «вы», она подчеркивает разницу в возрасте – лет семь, наверное, все же немало…

– Ты уверена, Вера, что нам нужен этот разговор? – спросила Янина чуть помягче – наверное, вспомнила все же, что три месяца назад у Веры умер муж.

Настал Верин черед усмехаться. Эта Янина, должно быть, вообразила, что Вера явится к ней выяснять отношения. Как будто сейчас это имеет какое-то значение… Как будто Вера просто умирает, как хочет узнать, как же они крутили любовь в юности, кто кого бросил и все такое прочее…

И правда, неожиданно поняла Вера, к чему теперь ее страхи и переживания. Нужно забыть все плохое и помнить только хорошее, а его было в их семейной жизни немало.

– Боюсь, что ты меня неправильно поняла, – Вера едва удержалась, чтобы не подпустить в голос ехидства, – мне нужно поговорить с тобой о деле. Видишь ли…

Далее она скороговоркой поведала Янине историю с картиной, которую пять лет назад вытащил из мусора доктор Сиверцев. Больше всего она беспокоилась, что Янина сейчас вежливо, но твердо пошлет ее подальше (какая картина, какой Сиверцев?), и тогда будет очень неудобно перед реставратором Старыгиным – она-то его обнадежила, да ничего не сделала.

Однако Янина вспомнила и доктора Сиверцева, и даже история с картиной ей была известна – что-то такое говорил Аркадий Петрович ее матери перед отъездом.

– Может быть, ты или твоя мама что-то знаете о жильцах, тех, кому эта картина принадлежала, может, вы хоть что-нибудь помните? – почти умоляла Вера. – Реставратор очень просил, там с этой картиной какая-то проблема…

– Мама сейчас в отъезде, у сестры под Москвой на все лето… – ответила Янина. – Тебе срочно?

– Срочно, – ответила Вера, – очень срочно.

– Я к тому, что разговор это не телефонный… Завтра я не могу, а послезавтра улетаю в Швейцарию. Можешь прийти прямо сейчас?

– Могу, – неожиданно согласилась Вера, – еще не поздно.

Она бросила трубку и забегала по квартире, торопливо собираясь. Отшвырнула заношенный черный костюм почти с отвращением, наскоро перебрала плечики в шкафу и остановилась на скромном темно-синем платье в мелкий горошек. Снова поглядела на себя в зеркало – теперь уже по-деловому, не тратя времени на бесполезные огорчения. Волосы торчали в разные стороны, как у тряпичной куклы, Вера кое-как разгребла это вопиющее безобразие гребешком и заколола гладко. Косметикой в последнее время она не пользовалась совсем. Из ящика выпал тюбик губной помады – почти новый, то ли кто-то подарил давным-давно, то ли сама купила, да забыла. Странно и непривычно было вглядываться в свое лицо в зеркале, Вера давно уже не смотрела на себя с мыслью приукрасить или скрыть недостатки. Откровенно говоря, она вообще забыла, когда смотрелась в зеркало. Она нанесла помаду – неумело, непослушными руками, и добилась вдруг неожиданного эффекта, лицо стало ярче и даже не так заметны две горькие складки возле губ.

Платье безбожно висело на ней, Вера и не думала, что так похудела. Пришлось туго затянуть талию широким черным поясом.

«Что люди скажут, – прозвучал в ушах противный старушечий голос, – что скажут, когда увидят, как вдова идет куда-то вся размалеванная, на ночь глядя…»

– Плевать! – сказала Вера, глядя в зеркало. – Мне плевать. Я так больше не могу!

На улице был чудесный летний вечер. Жара спала, с Невы тянул легкий ветерок, было светло и полно народа. Все радовались лету.

От метро до дома на Кирочной Вера шла пешком, было так приятно смотреть на беззаботных отдыхающих людей и на витрины магазинов. Платье ласково облегало тело, она даже улыбнулась какому-то малышу в коляске. И он не заплакал, не испугался, как случилось бы еще вчера, а улыбнулся в ответ.

Янина открыла дверь сразу же и помедлила на пороге, разглядывая незваную гостью. Вера в ответ уставилась на нее.

Все еще хороша. Не такая, как в юности, – черты стали малость грубее, жестче, однако красота более яркая, зрелая. В глубоких темных глазах Янины Вера отразилась вся – от скромного платья в горошек до дешевой пластмассовой заколки в волосах. Хозяйка-то хороша и в домашнем наряде – простые джинсы и льняная блузка без рукавов.

Захотелось немедленно уйти. Бежать домой, закрыться на все замки, упасть в кровать и забыться до утра тяжелым сном без сновидений. Но Вера представила себе пыльную унылую квартиру, где засохли все цветы, где даже телевизор сломался, а потом представила, каким взглядом посмотрит на нее Дмитрий Алексеевич Старыгин, и решилась.

– Я могу войти? – спросила она дрогнувшим голосом.

– Да, конечно! – Янина очнулась от своих мыслей и посторонилась.

Как ты? – спросила она, отвернувшись к вешалке.

– Плохо, – неожиданно честно ответила Вера. – Очень плохо.

– А чего же ты хотела? – Янина пожала плечами.

И Вера поняла, что сказала она это не от равнодушия и не из злорадства, а просто так, как есть на самом деле. Было бы странно, если бы Вере сейчас стало хорошо и весело.

– Чаю хочешь? – спросила Янина, направляясь на кухню. – Надо зеленый пить, да я его терпеть не могу.

– Я тоже, – согласилась Вера.

– Рассказывал мне Аркадий Петрович о той картине, – заговорила Янина, разлив по чашкам душистый чай, от крепости он казался темно-вишневого цвета, – значит, ценная оказалась…

– Шестнадцатый век, неизвестный итальянский художник, – поддакнула Вера, – а если про нее подробности узнать, то можно атрибуцию провести. Имя художника установить…

– Жалко, мамы нету, – вздохнула Янина, – а я что помню? Квартирка на третьем этаже занятная была. Четыре комнаты, жильцов полно. Я-то в этом доме с детства живу, раньше все подолгу жили даже в коммуналках, это теперь норовят поскорее съехать. В общем, в одной комнате жил там Вовка Березкин с родителями, мы во дворе встречались. Но домой он никого из ребят не приглашал – в комнате тесно. А в коридоре играть соседка не разрешала, Саломея Васильевна. Ух, и злющая была баба, прямо ведьма! Детей просто ненавидела, и не скрывала. Знаешь, другие сюсюкают, приговаривают, а глаза злые, ребенок-то все заметит. А эта так прямо и заявляла, что все дети – паразиты, только кровь из родителей сосут, толку от них потом – ноль, в старости ни за что не помогут. Причем у самой детей никогда не было.

– Ясное дело, раз она их терпеть не могла, – ввернула Вера.

– Там еще летчик жил с женой, потом, когда Саломея умерла, им вторую комнату отдали, потому что ребенок родился, а в последней, угловой, комнате – старик Яков Романович. Вовка говорил, что фамилия у него какая-то немецкая, а Саломея, когда ругалась, называла его не Яков, а Якоб, и еще говорила, что отчество ему не положено, и папаша его был не Роман вовсе, а Ромуальд. Но соседи ее не больно слушали, она много разного кричала.

– А как бы его фамилию вспомнить? – снова несмело спросила Вера.

– А зачем тебе? – Янина пожала плечами. – Этот самый Яков Романович умер лет двадцать назад. И картина могла принадлежать только ему, потому что когда Саломея померла, дядя Саша, летчик-то, всю ее мебелишку на помойку вынес – одни клопы, говорит, огромные, как бегемоты, и больше ничего ценного. Вовка рассказывал нам во дворе, что Яков Романович никого в свою комнату не пускал, и перед дверью у него платяной шкаф стоял, двустворчатый, так что не получалось из коридора ничего рассмотреть. Ну, мальчишка-то, ясное дело, везде пролезет, Вовка раз улучил минутку и забежал в комнату, когда Яков на кухню за чайником отлучился.

Красота там, говорил, разные картины на стенах висят и еще какие-то интересные штуки. Яков тогда здорово ему уши надрал, когда вернулся.

– Все-таки как его фамилия? – не утерпела Вера. – Кто он был, чем занимался, на что жил?

– На что жил? – Янина задумалась. – Он старый очень был, сколько его помню – всегда старый, лет девяносто, наверное, а то и все сто. Так что нигде не работал, жил скромно, да никто особо и не интересовался, на что он там жил… Он вообще нелюдимый был старик, с мамой моей во дворе здоровался, конечно, о погоде иногда беседовал. Ну и меня отличал из всех детей…

«Понятно почему», – подумала Вера, вспомнив, какой красавицей была Янина в юности.

Янина молчала, помешивая ложечкой остывший чай. Глаза ее затуманились воспоминанием. Вот она тряхнула головой, сверкнула глазами и поглядела на Веру в упор.

– А, ладно, – решительно сказала она, – вот если хочешь знать, то это Яков Романович меня с мужем познакомил.

– С мужем? – удивилась Вера. – Ах да, у тебя же муж был…

– Не у тебя одной, – зло прищурилась Янина, и Вера вздрогнула.

– Мы во дворе и познакомились. Иду как-то и встречаю Якова Романовича, а с ним – парень такой… вроде бы ничего особенного, а что-то в нем есть…

«Это как раз в то время было, когда она Игорю от ворот поворот дала! – с внезапной злостью подумала Вера. – Игорь ей плох оказался, а в этом, видите ли, что-то нашлось…»

– Короче, что тут рассказывать! – Янина уловила ее настроение. – Вадим старику каким-то дальним родственником приходился, седьмая вода на киселе. Но старик его привечал отчего-то, к себе приблизил. Нас познакомил… Только я все равно доверием у старика не пользовалась, даже когда замуж вышла. Жили мы отдельно, Вадим тоже у него бывать перестал, поссорились они, кажется, я не знаю. А потом Яков Романович умер.

– Умер? – вскинулась Вера. – От старости?

– Да нет, вроде бы убили его… – поморщилась Янина, – соседей таскали, только никто ничего не видел. Я тогда в этом доме не жила, подробностей не знаю. Да в то время мы вообще в Таллин с мужем ездили, все отношения налаживали…

– Ну и как, наладили? – не удержалась Вера.

– Ты же знаешь, что нет! – Янина повернулась и рыкнула, как пантера, готовясь к прыжку.

– Извини! – Вере стало стыдно.

– Как умер старик, так Березкины комнату его заняли, – сказала Янина после продолжительного молчания. – Вовкина мамаша такая выжига, вещи старика выбрасывала потихоньку, шкаф прямо в комнате распилила и ночью вынесла, чтобы никто ничего не видел, боялась, что родственники права предъявят потом. А картину выбросить не решилась – сразу узнают, что старика имущество, она и сунула ее, видно, на антресоли да и забыла потом про нее.

– А что же этот, твой-то муж ничего не предпринимал?

Янина подняла глаза, в которых Вера увидела вдруг и тоску, страх и безысходность.

– Я про него слышать не хочу, – тихо сказала Янина, – и вспоминать тоже. Хорошо, что он умер.

– Кто – этот самый старик, из квартиры на третьем этаже? – изумилась Вера.

– Нет, муж мой бывший, Вадим Вересов. Разбился на машине пять лет назад. Насмерть…

Вера молчала, придя в ужас от этих слов. Радоваться смерти человека, пусть бывшего, но мужа… Ей стало жутко.

– Не смотри на меня так! – крикнула Янина. – Ты же ни черта не знаешь!

– И знать не хочу, – твердо ответила Вера, вставая, – это ваши с ним дела, меня они не касаются.

– Точно, – согласилась Янина, успокаиваясь. – Слушай, а знаешь, кто тебе может помочь? Художник один, Михаилом звали. Ходил к старику этот Миша, долго ходил. Рисовал что-то у него в комнате, и так вообще болтали они.

– Что рисовал, портреты?

– Портреты у него плохо получались, он интерьер рисовал. У старика комната интересная была, он все зарисовывал. Постой-ка…

Она сорвалась с места, побежала в комнату и скоро вернулась с папкой желтого картона.

Достав из папки рисунок, она положила его перед Верой. На портрете была она, Янина Пшеславская. Гордая полячка с высокомерно поднятыми бровями и жестоким взглядом.

– И ты говоришь, у художника не получались портреты? – удивилась Вера. – По-моему, он верно ухватил суть.

– Ну-ну, – Янина усмехнулась, – со стороны виднее.

Она стала быстро завязывать папку, рука невольно дрогнула, рисунки выпали.

– А это кто? – спросила Вера, помогая Янине собирать рисунки. – Это… твой муж?

– Догадалась… – прошипела Янина, отбирая у нее рисунок.

Но Вера успела рассмотреть черные прямые волосы и пронзительный взгляд темных глаз, как будто две молнии сверкают. Высокие скулы, плотно сжатый рот, ни намека на улыбку…

Янина почти вырвала рисунок у нее из рук.

– И знаешь, – говорила она неестественно оживленно, – я ведь этого Мишу недавно видела. Иду по Невскому, знаешь, там, где художники с картинами стоят, смотрю – он, Михаил. Постарел, пообтерся, но не узнать невозможно. Ну, я скорее мимо проскочила – начнет еще свои шедевры впаривать… а мне-то они зачем? Так что если понадобится – можешь его там найти. Так и спроси – Михаила Волкова. На меня не ссылайся, он меня не вспомнит…

– А этого, нового, владельца квартиры ты никогда не видела? – спросила Вера уже на пороге. – Что он собой представляет?

– Видела, – Янина усмехнулась. – Такой… «новый русский» не то из Тюмени, не то из Якутии. Он редко в этой квартире бывает, все больше в разъездах. Меня, однако, приглашал как-то зайти и на ремонт посмотреть.

– Ну и как, пошла? – прищурилась Вера.

– Да надо мне больно! – Янина пожала плечами.

Простились холодно.

Старыгин встретил Лидию около служебного входа в Эрмитаж. Когда она показалась на лестнице, ведущей к посту охраны, Дмитрий Алексеевич почувствовал странный толчок в сердце. Лидия остановилась в растерянности перед безразличным немолодым охранником и завертела головой, высматривая Старыгина. Хрупкая женская фигура казалась такой беззащитной, такой неприкаянной, такой одинокой. В ее широко распахнутых зеленых глазах сквозила детская беспомощность, и Старыгин устремился к ней с неосознанным желанием защитить, уберечь от всех житейских опасностей, помочь, вернуть ей память…

Лидия увидела его, и ее лицо осветилось мягкой, растерянной улыбкой.

Старыгин заботливо взял ее под локоть, провел через пост охраны, по служебной лестнице они поднялись к его мастерской, вошли внутрь. Лидия доверчиво держала его руку, а когда дверь за ними закрылась, она вздрогнула и зябко повела плечами.

– Вам плохо? – всполошился Дмитрий Алексеевич.

– Я боюсь, – призналась Лидия, – я очень боюсь. Казалось бы, сейчас может исполниться мое главное желание, я могу вспомнить. Но отчего-то я боюсь этого…

Она снова вздрогнула и прижалась к нему.

Неожиданно для самого себя Дмитрий Алексеевич ощутил неловкость, смущение. Они были с Лидией наедине, и что-то незримое, что-то важное постепенно возникало между ними… губы Лидии чуть заметно шевельнулись, словно она хотела что-то сказать, но не решалась нарушить тишину.

Тишина в мастерской была гулкой, звенящей, осмысленной. Казалось, еще немного, и из этой тишины вырастет что-то новое, необыкновенное, значительное. Дмитрий Алексеевич молчал, боясь спугнуть эту тишину, и только сердце его билось неровно и так громко, что, казалось, Лидия должна была его услышать…

И вдруг на лице женщины появилось совершенно другое выражение – испуг и растерянность сменили узнавание и какое-то мрачное удовлетворение.

Старыгин проследил за ее взглядом – и понял, что Лидия смотрит на ту самую картину, о которой он так много думал, на ту картину, которую он хотел ей показать.

Люди, убегающие от таинственной, неотвратимой опасности, – простолюдин в поношенной одежде, монах в грубой, подпоясанной веревкой рясе, знатный вельможа в расшитом золотом камзоле, дама в длинном бархатном платье, расшитом золотом… они стремглав бежали к распахнутым воротам башни, в ужасе оглядываясь на что-то, что двигалось по пятам, неумолимо настигало их…

Старыгин забыл о том, что его только что так волновало, – он следил за лицом Лидии, пытаясь понять, что же с ней происходит.

На лице Лидии сменяли друг друга самые неожиданные, противоречивые чувства. Казалось, она сейчас находится не здесь, не в тихой мастерской реставратора, а в совершенно другом месте, в совершенно другом времени. Вот мрачность уступила место растерянности, точеные черты стали мягкими, более расплывчатыми.

– Они были гораздо больше… – пролепетала Лидия каким-то неуверенным, невнятным голосом.

– Они? – переспросил Старыгин, боясь своими словами помешать ее воспоминаниям.

– Ну да, на стене были две картины… но они были гораздо больше, и висели очень высоко… мне приходилось вставать на цыпочки и запрокидывать голову…

Голос Лидии звучал странно, она проглатывала часть звуков, непривычно растягивала слова – и Старыгин внезапно понял, что слышит голос ребенка, маленькой девочки.

– Наверное, они казались большими, потому что ты была маленькой, – проговорил он мягко, как будто и вправду разговаривал с ребенком.

И неожиданно для себя перешел на «ты», словно перед ним действительно был маленький ребенок. Ему даже захотелось вдруг погладить Лидию по голове.

Лидия закивала, подтверждая его догадку и по-прежнему не сводя глаз с картины. Ее глаза округлились, старинный холст притягивал взгляд, как магнит.

– Ты сказала, на стене висели две картины, – продолжил Старыгин негромко, боясь неверной интонацией спугнуть ее воспоминания. – Одна – вот эта, а вторая? Что было изображено на второй картине?

И вдруг Лидия вскрикнула, закрыла лицо ладонями, бессильно сгорбилась.

– Не хочу… – бормотала она почти неслышно. – Не хочу! Боюсь! Не надо! Пожалуйста, не надо!.. Уро… урбо…

Казалось, какое-то слово пытается вырваться из ее гортани, но Лидия не может его произнести. Колючее, страшное, это слово застревает в горле, как рыбья кость, причиняя ей немыслимые мучения.

– Успокойся! – поспешно проговорил Старыгин и погладил узкие, мучительно вздрагивающие плечи. – Успокойся! Если это так мучает тебя – забудь, не пытайся вспомнить!

Лидия громко всхлипнула, перевела дыхание и выпрямилась. Она огляделась по сторонам, как будто удивляясь, как оказалась в этой комнате. Увидев Старыгина, она смущенно, виновато улыбнулась:

– Не знаю, что на меня нашло! Кажется, я и вправду когда-то видела эту картину. Когда-то очень давно. Наверное, в детстве.

– Вы не представляете, где это могло быть? – осторожно, боясь снова вызвать мучительный припадок, спросил Старыгин. Он опять говорил с ней на «вы» – ведь в комнате больше не было растерянного ребенка, перед ним находилась красивая, сильная женщина. Волосы заколоты гладко, зеленоватые глаза смотрят прямо и спокойно, руки не дрожат, бледность пропала.

– Не знаю… – Лидия наморщила лоб. – Вы знаете… как странно… кажется, еще немного – и я вспомню… еще совсем немного…

– А вам ничего не говорит такой адрес – улица Салтыкова-Щедрина, дом двадцать один, квартира семь?..

– Нет, – Лидия помотала головой, на ее лице ничего не отразилось.

– А может быть – не Салтыкова-Щедрина, а Кирочная? Так называли эту улицу старожилы…

– Кирочная… – неуверенно повторила Лидия. – Какое смешное название… вы выходите на Кирочной?..

Голос ее снова стал детским, слегка шепелявым, словно во рту не хватало зубов.

– Наша остановка… Лидочка вела себя хорошо… Лидочке дадут конфету…

Она снова вздрогнула, словно пробудившись ото сна, и виновато взглянула на Старыгина.

– Не понимаю, что такое сегодня на меня находит… какие-то неясные картины вдруг встают перед глазами… как будто обрывки снов…

– Может быть, к вам постепенно возвращается память? – предположил Старыгин.

– Не знаю, хочу ли я этого… – Лидия на мгновение прикрыла глаза, потом снова взглянула на картину:

– Нет, наверное, нельзя прятаться от себя самой… нужно вспомнить все, нужно открыть глаза, нужно понять… что это за адрес – тот, что вы сейчас назвали?

– Это адрес той квартиры, где находилась эта картина, прежде чем попала в Эрмитаж.

– Может быть, нам с вами стоит пойти туда? – предложила Лидия. – Может быть, на месте я вспомню больше?

– Я сам хотел вам предложить именно это!.. – проговорил Старыгин.

Вера Антоновна прождала прихода Старыгина все утро. Потом отвлеклась на дела, которых за время ее горестного бездействия накопилось великое множество, и спохватилась только после обеда, что не знает номера его мобильника. Ей не хотелось откладывать разговор с ним на завтра – ведь он же сказал, что будет благодарен за любые сведения о происхождении картины. А тут появилась возможность найти человека, который в свое время был близко знаком с хозяином картины, да еще сам он художник и рисовал интерьеры. Если даже у него не сохранилось тех рисунков, то он может вспомнить множество важных подробностей!

Вера с нетерпением посматривала на часы, рабочий день неумолимо подходил к концу. Тогда она решила сама найти Старыгина и отправилась к нему в мастерскую без предварительного звонка. Кроме всего прочего, ей хотелось взглянуть на картину, и она сильно сомневалась, что Старыгин позволит это сделать. Когда закончит реставрацию – пожалуйста, а в процессе работы – вряд ли. А если она явится неожиданно, он не сможет отказать.

Она свернула в нужный коридор и уже почти достигла цели своего путешествия, как вдруг услышала женский смех.

Дверь мастерской открылась, и оттуда вышла женщина. Высокая, темные гладкие волосы, стройная фигура, одета дорого и со вкусом. Сама не сознавая, что делает, Вера замедлила шаги. Следом за женщиной вышел Дмитрий Алексеевич Старыгин, очень оживленный, даже слегка суетливый. Запирая дверь мастерской, он нежно, даже интимно сжал женщине локоть. А она засмеялась – низко, воркующе. Он тоже улыбнулся и прошептал что-то на ухо своей даме.

Вера метнулась в нишу ближайшей двери, от души надеясь, что никто не выйдет и не шандарахнет ее этой дверью по затылку. И осознала свой порыв только после этого. Ей отчего-то не захотелось окликать сейчас Дмитрия Алексеевича. Эти двое были так сильно заняты друг другом… Вера представила, как она зовет Старыгина и бежит за ними по коридору – бледная, с растрепанными волосами. Сегодня на ней было все то же синее платье в горошек и темно-синий пиджак. Она сильно похудела за последнее время, и пиджак висел на ней, как на вешалке.

Старыгин, конечно, не слишком обрадуется ее появлению, а его дама взглянет пренебрежительно, сверху вниз. И хотя Вере решительно все равно, что подумает про нее эта женщина, она поговорит со Старыгиным при более удобном случае, сейчас ему явно не до нее. В конце концов, это надо ему, так пускай сам ее найдет. Ничего, не рассыплется…

Женщина впереди отняла у Старыгина свою руку и обернулась, бросив назад быстрый взгляд. Вера едва успела отпрянуть к двери, но все же оглядела ее внимательно. Темные прямые волосы, высокие скулы, твердые черты лица, а в глазах – как две молнии. И тут же все изменилось – обычный взгляд, чуть растерянный, губы сложены в полуулыбку.

Они ушли, держась за руки, а Вера все стояла у чужой двери. Лицо этой женщины на миг показалось ей знакомым, она видела что-то подобное не так давно…

– Уроборос мистагитус, – заговорил Мохаммед, – древний артефакт, может быть, самый древний и могущественный на земле. Говорят, первый уроборос изготовил сам Сатана, да будет проклято его имя во веки веков, вложив в него древнюю магию и черную злобу своего сердца. Потом ученики и слуги Сатаны создали еще несколько таких артефактов. В каждом из них содержится крупица сатанинского сердца. Говорят, опять же, что сейчас на земле имеется тринадцать уроборосов, чертова дюжина дьявольских талисманов, и каждый из них обладает удивительной властью – уроборос мистагитус превращает простые металлы в золото, возвращает молодость своему владельцу…

– Философский камень! – воскликнул Фридрих взволнованно. – Это философский камень!

– Можешь назвать его, как тебе угодно, высокоученый господин, – возразил Мохаммед, исподлобья взглянув на алхимика. – Однако цена черного артефакта слишком высока… это не то, что я приношу тебе в своей сумке, не то, за что можно заплатить герцогским золотом!

– Не беспокойся, мусульманин! – оборвал его Фридрих. – Я готов на что угодно, готов заложить душу дьяволу, чтобы получить древний артефакт!

– Ты сам не знаешь, о чем говоришь, добрый господин! В этом ломбарде залогов не возвращают! Заплатив за уроборос своей душой, ты уже не сможешь расторгнуть сделку!

– Я уже сказал тебе, Мохаммед, и повторю снова – я согласен заплатить любую цену!

– Что ж, высокоученый господин, – торговец склонился еще ниже, голос его стал приторно-угодливым, – ты получишь то, о чем просишь, только запомни – все, что исходит от Сатаны, исполнено лжи и обмана… и не говори потом, что я тебя не предупреждал!

Он закинул суму со своими товарами на плечо и направился к выходу. Перед самой дверью он оглянулся и негромко проговорил:

– Жди, высокоученый господин! Сегодня, после захода солнца…

До самого вечера Фридрих не находил себе места. Он пытался есть, но еда казалась безвкусной, как жеваная бумага, а вино кислым, как уксус. Он пытался работать, но инструменты валились у него из рук, колбы разбивались, химические вещества не смешивались в ретортах, как будто утратили свои свойства. В голове у алхимика раздавался глухой тоскливый шум, сквозь который то и дело пробивался тихий злобный смех или приглушенный, презрительный голос, повторявший два слова – уроборос мистагитус…

Начало темнеть. По углам лаборатории замелькали таинственные, угрожающие тени. Вглядываясь в них, Фридрих цепенел от страха, поворачиваясь к ним спиной – чувствовал чей-то пристальный, неотступный взгляд…

Вдруг лязгнул засов на входной двери, дверь приоткрылась, и в комнату заглянул мрачный мужчина в форме герцогского гвардейца. Найдя Фридриха взглядом, гвардеец поманил его к дверям.

– Кто ты? – спросил Фридрих, опасливо шагнув вперед. – Кто тебя прислал?

Гвардеец прижал палец к губам и снова поманил алхимика.

«После захода солнца…» – вспомнил Фридрих слова Мохаммеда и решительно двинулся за солдатом.

Они вышли в коридор, спустились по крутой винтовой лестнице, оказались в большом сводчатом помещении, освещенном несколькими факелами. Гвардеец придержал Фридриха за плечо, прислушался. Где-то неподалеку раздались тяжелые шаги, вскоре они удалились и смолкли. Тогда гвардеец пересек сводчатую комнату, сделав алхимику знак следовать за собой. Он остановился возле низкой двери, достал связку ключей и одним из них отпер дверь.

Фридрих шагнул за солдатом и оказался в низком темном коридоре, откуда потянуло холодом и сыростью.

– Куда ты меня ведешь? – спросил он, испуганно вглядываясь в темноту.

Но гвардеец снова прижал палец к губам и двинулся вперед.

Так они шли несколько бесконечно долгих минут. Наконец перед ними оказалась еще одна дверь. Провожатый снова звякнул ключами, отпер замок и подтолкнул Фридриха вперед.

Алхимик сделал шаг и с трудом удержался на ногах: вместо каменных плит пола он ступил на рыхлую землю. Запахло свежестью и ночью, лицо Фридриха ощутило нежное прикосновение ночного ветерка, а рядом с ним прозвучал знакомый голос:

– Я здесь, высокоученый господин!

– Мохаммед? – удивленно вскрикнул алхимик. – Так это ты прислал этого молчаливого солдата?

– Тс-с! – мусульманин, выступив из темноты, прижал палец к губам. Затем он сделал знак гвардейцу, который безмолвно стоял в дверном проеме, и бросил ему в руки глухо звякнувший кошелек.

Гвардеец исчез, дверь за ним закрылась. Мохаммед шагнул в темноту и сделал приглашающий знак алхимику.

– Где мы? – спросил тот. – Куда мы идем?

– Не задавай лишних вопросов, высокоученый господин! – перебил его мусульманин и двинулся дальше.

Вокруг них были колючие кусты, небо над головой покрывали плотные тучи.

Вскоре, однако, Фридрих и сам узнал места, по которым шли они с Мохаммедом. Это был край холма, на котором располагался замок герцога. Вскоре они оказались среди лепившихся к холму лачуг. Кое-где в крошечных незастекленных окнах виднелся дрожащий огонек свечи, доносились приглушенные голоса, негромкое пение. Люди жили своей нищей ночной жизнью, и им не было дела до путников, крадущихся в ночи за порогом их бедных жилищ.

Вдруг прямо перед путниками из-за угла лачуги появились трое оборванцев самого гнусного вида. Один из них вытащил из-за голенища ржавый длинный нож, мигнул своим товарищам и проговорил гнусавым голосом:

– Добрые господа, подайте несчастным калекам на стаканчик дешевого пойла! А заодно и на краюху хлеба, чтобы это пойло закусить! А то мы, того и гляди, примем на душу тяжкий грех убийства…

По его знаку двое напарников шустро забежали по сторонам, отрезав Фридриху и его провожатому путь к отступлению.

Облака на мгновение разошлись, как края рваной раны, в просвет выглянула тусклая ущербная луна, и в ее бледном болезненном свете алхимик увидел лицо разбойника. Это лицо было изъедено страшными язвами, один глаз закрывала грязная повязка, а на месте носа чернел жуткий провал.

Фридрих полез было за пазуху, где у него было немного денег, но мусульманин схватил его за руку, предостерегающе блеснув белками глаз, и шагнул вперед, навстречу главарю бандитов.

Тот угрожающе взмахнул ножом, но Мохаммед что-то негромко проговорил.

Бандит испуганно отшатнулся, его единственный глаз распахнулся, как окно во тьму, он широко перекрестился и бросился бежать, гнусаво выкрикивая:

– Дьявол! Сам дьявол!

Его напарники тут же растаяли в темноте, и Мохаммед продолжил путь.

– Что ты сказал ему? – спросил алхимик, догоняя мусульманина.

– Тебе не стоит отягощать свою память лишними знаниями! – отмахнулся Мохаммед, прибавляя шагу. – Как говорил мудрый Сулейман ибн Дауд, да пребудет с ним мир во веки веков, лишние познания умножают скорбь. А скорби и без того много в нашей жизни. Бедный торговец вроде меня должен знать кое-какие вещи, чтобы не пропасть в этом опасном мире!

Некоторое время они шли в молчании.

Однако вскоре нищие хижины расступились, и путники вышли на глинистый пустырь, в дальнем конце которого стоял темный одноэтажный дом с крутой двускатной кровлей.

– Стой, Мохаммед! – испуганно воскликнул алхимик. – Я не хочу туда идти! Ведь это жилище Толстого Ганса!

– Верно, высокоученый господин! – отозвался мусульманин, и Фридриху послышалась в его голосе насмешка.

– Его дом даже днем все обходят стороной! Никто не селится на этом пустыре, даже кладбищенские нищие и ночные грабители! Даже бездомные псы боязливо обегают это место! Так неужели мы идем к нему по своей собственной воле, да еще глубокой ночью, в самый дурной и страшный час?

– Именно так, добрый господин! – подтвердил Мохаммед. – Именно в этот час мы должны навестить Ганса, чтобы добиться своего!..

– Постой, Мохаммед! – взмолился алхимик. – Неужели нет другого пути?..

Толстый Ганс был герцогский палач. Он жил в своем мрачном доме один как перст, точнее – вдвоем с огромным черным псом. Он внушал всем окрестным жителям суеверный страх, его дом считался обителью нечистой силы, а сам он – прислужником дьявола. Ганс жил здесь, сколько помнили самые старые горожане, но и прежде того он также селился здесь, исполняя свою кровавую работу и нисколько не меняясь с течением лет. Кроме черного пса, у Толстого Ганса был меч по имени Люциус, для того чтобы отрубать головы благородным господам, а также топор Головотяп для публики попроще. Самых простых, нищих и бездомных, Ганс вешал.

– Неужели нет другого пути? – повторил Фридрих.

– Кажется, высокоученый господин, совсем недавно ты хорохорился, говорил, что готов на что угодно, лишь бы заполучить кое-какую славную вещицу? Или ты уже передумал? Так вот, мой господин, обратного пути уже нет!

– Уроборос мистагитус? – обреченно проговорил алхимик. – Он у Ганса?

– Именно! – подтвердил мусульманин. – Один из тринадцати! Тебе повезло, высокоученый господин, что не пришлось ехать за ним в Кордову или в Дамаск!

– Идем! – Фридрих взял себя в руки и шагнул вперед. – Веди меня, Мохаммед!

Мусульманин подошел к дому палача и трижды постучал в дверь.

– Кого это черти принесли в такой час? – раздался из-за двери громоподобный голос. – Ты что, не знаешь, чей это дом? Так вот узнай, это дом…

– Я знаю, Ганс! – проговорил мусульманин. – Я прекрасно знаю, чье это жилище!

– Знаешь? Так держись от него подальше, не то спущу на тебя своего пса!

– Не спеши, Ганс! Видно, ты не узнал меня! Помнишь ли ты харчевню неподалеку от Гейдельберга? Помнишь ли ты ночь накануне дня святого Варфоломея?

– А, так это ты! – загремели засовы, и дверь наполовину открылась. – Заходи…

– Я не один! – Мохаммед подтолкнул к порогу алхимика, у которого колени тряслись от страха.

Фридрих разглядел палача.

Прежде ему приходилось видеть того только на эшафоте, в забрызганной кровью кожаной безрукавке, с колпаком на голове, в прорезях которого сверкали белки глаз.

Теперь палач стоял перед ним в теплом домашнем кафтане, едва сходящемся на огромном животе, с непокрытой головой. В левой руке у Ганса горела сальная свеча, и алхимик смог разглядеть его лицо. В нем не было ничего особенного, ничего сатанинского. Обыкновенное лицо обжоры и пьяницы, наголо обритая голова, крупная бородавка на щеке, из которой росли черные жесткие волосы. И глаза палача были самые обычные – маленькие, пронзительные, колючие.

Пока Фридрих разглядывал палача – тот тоже с любопытством взирал на него. Наконец Ганс отступил в сторону, пропуская гостей в свой дом, и проговорил:

– Никак, господин герцогский алхимик? Я рассчитывал на встречу с вами, но думал, что это произойдет чуть позднее – через неделю или две, самое большее, через месяц…

Затем он перевел взгляд на Мохаммеда и спросил того совсем другим голосом, полным опасливого уважения:

– Должно быть, у тебя есть серьезная причина, чтобы привести сюда этого человека?

– Еще какая серьезная! – подтвердил мусульманин. – Высокоученый господин желает заполучить уроборос.

– Вот как? – Ганс снова взглянул на алхимика. – А больше он ничего не желает? Может быть, императорскую корону, или венец Папы Римского? Или жизнь вечную?

– Он желает заполучить его любой ценой! – проговорил Мохаммед со значением.

– Вот как? – повторил Ганс совершенно другим тоном. – Ну, если так… значит, моя служба скоро закончится? Ну что ж, господа, проходите!

Он проводил ночных гостей в просторную комнату с низким, покрытым копотью потолком. В глубине ее горел камин, на каменном полу возле камина лежал огромный черный пес с мощной, как у льва, головой. Чуть дальше, в полутемном углу, стоял на двух табуретах гроб, обитый черным бархатом.

При виде гостей черный пес приподнялся и грозно, негромко зарычал.

– Лежи, Вельзевул! – прикрикнул на него хозяин. – Это мои гости, дорогие гости!

Пес успокоился и лег.

Ганс придвинул к огню два тяжелых деревянных кресла, указал на них гостям, а сам отступил в тень.

– Что ж, господа, позвольте предложить вам чарку вина! – проговорил он, изображая гостеприимного хозяина. – Может быть, господин алхимик привык во дворце его светлости к тонким винам, но не побрезгайте моим, попроще…

– Спасибо… – Фридрих хотел сказать, что ему вовсе не хочется пить, больше того – что вино сейчас не полезет ему в глотку, но Мохаммед незаметно пнул его ногой, и алхимик замолчал.

Взгляд Фридриха то и дело возвращался к гробу.

Ганс налил в два простых деревянных кубка вино из глиняного кувшина, подал Фридриху и его спутнику.

– Прости, Ганс, но моя вера не позволяет мне пить вино! – Мусульманин хотел отодвинуть свой кубок.

– Твоя вера не позволяет тебе пить только сок виноградной лозы, – возразил палач. – На мое вино этот запрет не распространяется!

– Ах, вот это что за вино! – Мохаммед улыбнулся, поднес кубок к губам и пристально взглянул на алхимика:

– Пей, пей вино, высокоученый господин! Тебе никогда еще не доводилось пробовать такого!

Робея, Фридрих сделал глоток… вкус вина был и вправду каким-то странным. Сперва он напомнил алхимику аромат сицилийской лозы, густой и терпкий, но уже второй глоток отдавал чем-то солоновато-запретным и в то же время приторно-волнующим.

«Уж не кровь ли это?» – в ужасе подумал Фридрих, но он уже не мог оторваться от удивительного вина, и сам не заметил, как опустошил большой кубок.

И сразу мир вокруг него переменился.

Низкий потолок стал гораздо выше, скромная комната превратилась в огромный пиршественный зал, домашний кафтан палача – в расшитый серебром бархатный камзол. Только Мохаммед остался точно таким же, как прежде. Да еще обитый черным бархатом гроб стоял в глубине зала, невольно притягивая к себе взгляд.

– Как, понравилось ли тебе мое вино? – спросил алхимика Ганс.

Впрочем, теперь этого знатного господина негоже было называть Толстым Гансом, самое малое – он стал господином Иоганном. Даже голос его, прежде хриплый и грубый, стал звучным и чистым, как церковный колокол.

– Благодарю вас, милостивый господин! – ответил Фридрих. – Никогда прежде не доводилось мне пробовать подобного! Даже в погребах его светлости герцога нет такого вина.

– Еще бы! – Господин Иоганн чуть заметно усмехнулся и обменялся взглядом с Мохаммедом.

– Не забыл ли ты, высокоученый господин, для чего ты пришел сюда? – напомнил Фридриху мусульманин.

– Ах да! – Алхимик потер лоб, припоминая, ведь он и впрямь искал что-то, что-то очень важное…

Голова наполнилась тягучей болью, как будто Толстый Ганс обхватил ее раскаленными щипцами. Эта боль не давала Фридриху сосредоточиться, не давала вспомнить то важное, что привело его сегодня в этот дом…

Неожиданно Мохаммед неловко двинул рукой и уронил на пол свой опустевший кубок. Деревянный сосуд со стуком упал на каменные плиты пола, и от этого звука словно какие-то чары распались, и Фридрих поспешно проговорил:

– Уроборос мистагитус!

Черный пес поднял голову и зарычал. Господин Иоганн помрачнел. Из знатного господина он снова превратился в палача. Шитый серебром камзол выцвел и пожух, пиршественный зал снова стал полутемной комнатой с низким закопченным потолком.

– Что ж… – в голосе Ганса прозвучало некоторое разочарование, – раз уж ты так настаиваешь…

Он удалился в дальний конец комнаты, поднял крышку огромного сундука и принялся чем-то греметь, как будто перебирал медные сосуды или оружие. Наконец он выпрямился, держа в руках ларец черного дерева, окованный серебряными пластинами.

Тяжелыми, медленными, словно неуверенными шагами пересек он комнату, остановился рядом с Фридрихом, поставил черную шкатулку на низкий столик и проговорил с непонятной робостью:

– Вот то, о чем ты просил!

Фридрих протянул руки к шкатулке.

Вот оно, то, ради чего он готов был рискнуть собственной душой, то, ради чего он рисковал жизнью. Стоит только открыть крышку, заглянуть в шкатулку…

Но он отчего-то не мог на это решиться.

Странная слабость охватила его.

Или не слабость, а самый обыкновенный страх?

– Ну, что же ты медлишь, высокоученый господин? – проговорил Мохаммед, и на этот раз в его голосе не было насмешки. Как и Фридрих, он смотрел на черную шкатулку в волнении и страхе.

Алхимик прикоснулся к крышке.

Чего он ждет? Чего боится? Вот перед ним то, что он искал всю свою жизнь, вот то, что поможет осуществлению его мечты. Еще немного – и он получит философский камень, сможет превращать простые металлы в золото…

Весь мир будет у его ног!

Фридрих решился. Он нажал на защелку, закрывавшую крышку ларца. Крышка откинулась.

Внутри шкатулка была обита черным бархатом, и на этом бархате струилось, переливалось, сияло живое кольцо – маленькая золотисто-зеленая змея, пожирающая собственный хвост…

Уроборос! Фридрих видел в старинных манускриптах это изображение – символ бесконечности, символ бесконечного возрождения мира, символ смерти, без которой невозможна новая жизнь.

Не успела эта мысль пронестись в мозгу алхимика, как что-то произошло. Золотисто-зеленая змея выросла, ожила, покинула свою шкатулку, мгновенно заполнив собой все помещение. Фридрих почувствовал тоскливое головокружение, ему показалось, что его душу засасывает огромная воронка, космический вихрь. Окружающий мир поблек и перестал существовать. На смену ему явилась гулкая бесконечная тьма, клубящаяся и беспокойная.

«Это смерть, – подумал Фридрих отрешенно, без всякого волнения. – Я умер. Конечно, ведь смерть – основа всякой жизни, смерть – это змея, пожирающая свой собственный хвост…»

Клубящаяся тьма поглотила его, он летел в бесконечном черном туннеле, и, наконец, впереди показался слабый, тусклый, мерцающий свет. Черная волна еще раз перевернула алхимика, как разбитую лодку, и выбросила его на каменистый берег…

Фридрих вскрикнул от испуга и боли и очнулся.

Он находился в том же самом помещении, в жилище герцогского палача. И на первый взгляд ничего вокруг него не изменилось. Тот же низкий закопченный потолок, то же пламя в камине… только сам он стал другим.

Фридрих чувствовал, что изменился: пройдя врата смерти, он заново родился и стал совершенно другим человеком.

И еще… еще он чувствовал жжение на правом запястье.

Взглянув на свою руку, он увидел на ней браслет – золотисто-зеленую змейку, кусающую себя за хвост.

Уроборос.

Браслет был горячим, как будто его только что выковали в адском пламени и он не успел еще остыть.

– Приветствую тебя, господин! – проговорил Мохаммед, нарушив царящую в комнате тишину, и опустился перед Фридрихом на одно колено. – Приветствую и прошу у тебя благословения!

И Фридрих, нисколько не удивившись, прикоснулся к плечу мусульманина правой рукой, рукой в магическом браслете.

Только теперь он заметил, что куда-то исчез их гостеприимный хозяин, Толстый Ганс. Фридрих не успел задать вопрос, как Мохаммед ответил на него, указав рукой и взглядом в темный угол комнаты, туда, где стоял обитый черным бархатом гроб.

Алхимик помнил, что совсем недавно этот гроб был пустым, но сейчас в нем лежал, со сложенными на груди руками, герцогский палач.

Впрочем, теперь это был не Толстый Ганс, а господин Иоганн – смерть разгладила его черты, облагородила их.

В изголовье гроба горели три черные свечи в серебряном подсвечнике, на груди покойника лежала черная роза.

Фридрих хотел спросить, что случилось с Гансом, отчего он умер и кто положил его в гроб… но он опять не успел задать вопрос, как Мохаммед ответил на него:

– Смерть лежит в основе жизни, господин. Змея кусает себя за хвост, порождая бесконечную череду превращений. Время Иоганна миновало, настало твое время.

Александра Павловна Ленская сидела в кабинете своего начальника, опустив глаза.

Полковник был ею очень недоволен.

– Александра! – повторял он своим нудным, скрипучим, как дверные петли, голосом. – Имей в виду – прежние заслуги тебя не спасут! Я до поры до времени закрываю глаза на твои художества, но долго это продолжаться не может!

– Что вы имеете в виду, Михаил Юрьевич? – вздохнула Ленская, не поднимая взгляда.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею! – проскрипел полковник. – Ну вот скажи, Александра, зачем ты занимаешься убийством пенсионера в поселке Комарово? Это же не наша территория!

– Не наша! – со вздохом согласилась Ленская. – Но я чувствую, что то убийство…

– Отставить чувствовать! – оборвал ее шеф. – Ты не барышня из культурного института, ты майор милиции! Ты, Александра, должна не чувствовать, а работать! И работать над плановым расследованием, а не над чем твоя душа пожелала! У тебя убийство Переверзева висит нераскрытое, а ты посторонними делами занимаешься!

– Но эти два убийства точно связаны!.. Я уверена!..

– Отставить! – полковник повысил голос. – Нам своих дел хватает, а ты в чужие суешься! Чтобы с этой минуты занималась исключительно делом Переверзева!

Выйдя из кабинета полковника, Ленская почувствовала сильное головокружение и даже вынуждена была присесть возле стола Ксюши, секретарши полковника.

– Что, наорал? – сочувственно прошептала Ксюша, покосившись на дверь кабинета.

Ленская молча кивнула.

– Зверь! – зашептала Ксюша. – Никакой жалости к женщинам! Никакого снисхождения!

– Я не женщина, – вздохнула Александра Павловна, – я майор милиции…

Как бы то ни было, полковник был прав: дело об убийстве Кеши Переверзева висело у нее на шее тяжелым камнем. Даже не камнем, а самым настоящим мельничным жерновом. И никакого движения по нему не предвиделось.

Свидетели сообщили все, что могли, и больше из них ничего было не выжать.

Ленская решила применить старый, испытанный прием.

При расследовании всякого убийства нужно исходить из личности убитого.

Убитый Иннокентий Переверзев был, если разобраться, личностью пустой и никчемной. Ни приличной работы, ни семьи, ни образования. В мебельном магазине, где он работал, о нем не смогли сказать доброго слова, и Ленская поняла, что он был там на грани увольнения. Родного дядю, единственного близкого человека, он по мелочи обворовывал. Из всех интересов, как сказали ей Кешины сослуживцы, был у него один – посидеть с бокалом вина или пива в каком-нибудь заведении.

Ну, значит, с этой стороны и придется зайти. Ведь наверняка он с кем-то там общался!

И Ленская начала обходить бары и пабы в окрестностях Кешиной квартиры.

Она заходила по очереди во все соответствующие заведения, подходила к бармену и показывала свое служебное удостоверение и Кешину фотографию.

Ссориться с милицией бармену не с руки, поэтому Александру Павловну не посылали подальше. Бармены старательно разглядывали фотографию и пожимали плечами – нет, не помнили они такого клиента… мало ли людей заходит…

К концу дня на левую пятку, там, где отложение солей, невозможно было наступить, спину невыносимо ломило, и в затылке ощущалась тяжесть – наверное, к перемене погоды. И в довершение ко всему Ленская натерла на правой пятке огромную водяную мозоль. И туфли-то вроде были не новые, да что там скрывать – старые были туфли, разношенные до предела, и вот, пожалуйста.

Давно следовало туфли эти выбросить и купить новые. И соседка все удивлялась: «Что же ты, Александра, магазинов избегаешь, это раньше, в наше время, в магазинах ничего было не купить, зайдешь и выйдешь ни с чем, а теперь-то…»

У майора Ленской вообще с покупкой обуви были огромные проблемы. Вроде бы и нога нормальная, не узкая и не широкая, размер обычный, самый распространенный, тридцать седьмой, а вот не подобрать никак удобных туфель или сапог! Может быть, оттого, что продавщицы смотрели на Ленскую с легким пренебрежением и ленились принести лишнюю пару, а она не умела призвать их к порядку. Вот если бы эти девицы попали к ней в кабинет, хотя бы как свидетели преступления… Майор Ленская мигом выпотрошила бы их, вывернула наизнанку, как старое пальто, перетрясла бы их память, как хозяйки трясут пыльные одеяла весной. Уж там-то они не смели бы презрительно смотреть в сторону и шипеть сквозь зубы, что если уж и эта пара не подходит, то вам, дама, следует в ортопедическую мастерскую обратиться…

Однако дело есть дело, и Александра Павловна морщилась от боли, но заходила во все подряд кафе и бары.

Чего-чего, а терпения майору Ленской было не занимать, и наконец, в седьмом или восьмом заведении, ей повезло. Бармен взглянул на фотографию, поставил на стойку бокал, который он задумчиво протирал, и глазами показал Ленской на девушку, которая сидела за столиком в дальнем углу полупустого зала.

– Вот, спросите о нем Карину. Она с этим парнем часто сидела.

Ленская поблагодарила бармена и, стараясь не хромать, направилась к столу Карины.

Карина была стандартной блондинкой в узеньких черных джинсах и черной футболочке с блестками, со стандартным скучающим выражением лица и двумя стандартными мыслями в голове. Впрочем, блондинкой она была ненатуральной, судя по плохо прокрашенным корням волос. Единственное, что было в ней натуральным, – это скука. Девушка действительно скучала. Перед ней стоял недопитый стакан мартини, она время от времени прикладывалась к нему и поглядывала на дверь – видимо, ждала появления прекрасного принца на белом коне, точнее – на серебристом «Бентли».

Почему-то в ее маленькую головку не приходила простая мысль, что принцы не заходят в третьесортные заведения.

– Можно сесть? – сухо осведомилась Александра Павловна, подойдя к столику.

– Нельзя! – огрызнулась Карина, подняв на нее глаза. – Я человека жду! И вообще, бабуля, ты что, не видишь – в зале полно свободных мест!

– А я хочу с тобой посидеть. И поговорить.

Если Ленская и обиделась на «бабулю», она этого никак не показала.

Опустившись на свободный стул, она перевела дух и положила перед Кариной милицейское удостоверение.

– Вот черт! – воскликнула Карина и ударила кулачком по столу. – Не зря мне сегодня червяки снились! Так и знала, что какая-нибудь гадость случится!

– Вообще-то червяки снятся к деньгам, – машинально проговорила Александра Павловна, – но я с тобой не о твоих снах говорить буду. У меня лишнего времени нету.

– А о чем же? – скривилась Карина.

– О твоем приятеле Кеше. Об Иннокентии Переверзеве.

– Вот блин! – Карина еще больше перекосилась. – Да какой он мне приятель? Так, пару раз переспали…

– Ну да, конечно – постель не повод для знакомства! – хмыкнула Ленская. Но Карина, кажется, не оценила ее иронию.

– А что он натворил-то? – спросила она неприязненно.

– Самое интересное, что ничего особенного он не натворил. И уже не натворит. Убили Иннокентия.

– Вот дерьмо! – Карина захлопала глазами и недоверчиво взглянула на Ленскую. – Правда, что ли?

– А что, очень похоже, что я пришла сюда шутки с тобой шутить? Знаешь, у меня свободного времени маловато!

Ленская под столом сняла туфли и почувствовала неимоверное облегчение.

Карина опустила глаза и подозрительно шмыгнула носом, так что у Ленской возникло подозрение, не собирается ли она зареветь.

Однако это подозрение не подтвердилось.

Карина снова подняла на Ленскую сухие глаза и осведомилась:

– Ну а я-то при чем?

– А вот это я и хочу узнать! – Ленская повысила голос и уставилась на Карину специальным милицейским взглядом.

– Эй, тетя, даже не думай! – зашипела Карина, как рассерженная кошка. – Ты мне это дело не пришьешь! Я до встречи с тобой вообще не знала, что его убили! И какой мне смысл его убивать? Из-за денег? Так у него вечно ни гроша не было!

– Может быть, убивать его тебе и не имело смысла, – согласилась Александра Павловна. – Но вот знать что-то ты можешь. С кем Кеша встречался? Чем занимался в свободное время? Были у него какие-нибудь враги?

– Ой, тетя, я тебя умоляю! – Карина невесело рассмеялась. – Какие враги? Враги бывают у деловых людей, у денежных, а не у таких, как Кеша. Да он такой балбес был… вечно ни копейки… хотя… – На невыразительном личике Карины мелькнуло подобие мысли.

– Ну, что такое? – поторопила ее Ленская. – Ты что-то вспомнила? Говори мне, а то забудешь!

– Ну, последнее время он говорил – у него, мол, скоро заведутся большие бабки! И при этом принимал такой загадочный вид, как будто что-то такое знает… только я думаю, он просто так языком болтал. Не тот он человек, чтобы вдруг разбогатеть. Хотя…

– Ну, что ты там такое недоговариваешь?

Карина искоса взглянула на Александру Павловну, достала из сумочки узкую глянцевую пачку сигарет, зажигалку. Все ее движения были нарочито неторопливыми, медлительными – ей наверняка доставляло удовольствие напряженное внимание, с которым слушала ее Ленская.

– Тетя, курить будешь? – спросила она Александру Павловну, протягивая ей пачку.

– Не курю, – резко отказалась Ленская, – и тебе не советую, очень вредно!

– Это в твоем возрасте вредно, а в моем все полезно! – усмехнулась Карина, затягиваясь.

– Ну, так что ты мне хотела рассказать? – напомнила ей Ленская. – Или уже все забыла?

– У меня память хорошая, не жалуюсь!

И Карина рассказала, как несколько дней назад проходила по улице на Петроградской стороне, и вдруг ее окатила водой из лужи проезжавшая мимо машина.

– Козел чертов! – вспомнив этот случай, Карина снова разозлилась. – Главное, на каком-то ржавом ведре ехал, на старом «Опеле»… вот я точно замечала – если человек едет на приличной новой машине, так он и ведет себя по-человечески! Пешеходов пропускает, лужи объезжает, других водителей не подрезает… а если едет на старом драндулете, а тем более – на «Жигулях», так и ведет себя, как козел!

– Не отвлекайся! – прервала Ленская эти рассуждения. – При чем здесь Кеша?

– А ты, тетя, не перебивай! – огрызнулась Карина. – Я смотрю – юбка вся грязью забрызгана, в таком виде жить нельзя. Мало ли, знакомых встретишь, и вообще. А тут как раз рядом какая-то кафешка оказалась, зачуханная забегаловка, я в такие никогда не хожу. Ну, тут уже не до жиру – зашла внутрь, чтобы юбку отчистить, пока грязь не засохла. Углядела, где у них туалет, иду через зал и вдруг смотрю – за столиком у окна сидит мой Кеша с какой-то старухой!

– Старухой? – недоверчиво переспросила Ленская.

– Ага! – Карина мстительно покосилась на нее. – Вроде тебя, лет сорок, не меньше!

– Значит, примерно тридцать пять… – сделала Ленская поправку на Каринин возраст.

– И вот, значит, сидит Кеша с этой старушенцией, и о чем-то они так душевно шепчутся. А потом гляжу – эта баба ему под столом конверт передает. Наверняка с деньгами. Ну, думаю, Кеша дошел – не иначе как за деньги с этой старухой спит! Ну, особенно разглядывать я не стала, поскорее шмыгнула в туалет – если Кеша меня заметит, стыда не оберешься: во-первых, у меня юбка в грязи, а во-вторых, он еще подумает, что я за ним слежу! Как будто мне это надо!

– И это все? – уточнила Ленская.

– Почему все? – Карина снова картинно затянулась, стряхнула пепел и продолжила: – Значит, стою я возле раковины, оттираю юбку… кстати, кафе – действительно настоящий гадюшник, даже бумажных полотенец в туалете нет, представляешь? Хорошо, что я всегда с собой салфетки ношу на всякий случай! И тут, значит, распахивается дверь и влетает та старуха, с которой Кеша сидел. Злая, как черт. Официанта кроет почем зря, и на костюме у нее здоровенное пятно от кофе. Я так понимаю, что официант безрукий на нее чашку опрокинул. Костюм светлый, и пятно смотрится просто классно! Я даже залюбовалась. А она тоже сунулась за бумажным полотенцем, а полотенец нету. Я же говорю – настоящий гадюшник…

– Не отвлекайся! Ты это уже говорила! – поторопила ее Александра Павловна, с тоской думая о том, что придется надевать туфли, потому что их с Кариной беседа явно подходит к концу.

– Потерпишь! – фыркнула Карина. – Да вообще-то уже все, больше рассказывать нечего. Значит, эта баба тоже полезла к себе в сумочку, за салфетками. Руки от злости дрожат, что-то из сумочки выронила и даже не заметила. Попыталась пятно оттереть, но это ведь кофе! Такое пятно не то что салфеткой, в химчистке, и то не отчистят! Но она, видно, спешила, плюнула на пятно и ушла. А я свою юбку как следует отчистила, причесалась, подкрасилась – думаю, если Кеша меня увидит, так хоть не стыдно будет… Только когда я вышла, его уже в зале не было. Ушел вместе со своей старухой…

– Эй, а ты говорила, что та женщина что-то выронила из сумочки! – напомнила Карине Ленская. – Ты не посмотрела, что это было?

– А ты как думаешь? – Карина бросила на Александру Павловну снисходительный взгляд. – Само собой, не только посмотрела, подобрала. Интересно же, с кем Кеша крутит! Только это ерунда оказалась, брелок бесполезный!

– Брелок? – переспросила Ленская, сверля Карину взглядом. – Какой еще брелок?

– Дурацкий пластмассовый брелок! – процедила девица. – Ничего по нему не узнать! Да вот он, можешь сама поглядеть! – Она залезла в сумочку, нетерпеливо перерыла ее содержимое и наконец протянула Ленской плоский пластмассовый кругляшок золотисто-бежевого цвета.

Александра Павловна спрятала брелок в сумку и, сжав зубы, сунула ноги в туфли. Левая пятка вела себя прилично, но волдырь на правой лопнул, и ходить стало еще больнее.

Дмитрий Алексеевич стоял возле станции метро и внимательно глядел на уличную толпу. Он ждал Лидию. Сегодня они решили пойти на Кирочную, чтобы осмотреть тот самый дом, вполне возможно, что это поможет Лидии вспомнить.

Он прозевал. Лидия подошла неслышно и тронула его за руку. Сегодня она была хороша, как никогда, – в зеленоватом костюме, под цвет глаз, которые так таинственно блестели. Она не сказала ничего, только слегка улыбнулась ему, и сердце Старыгина привычно вздрогнуло от ее улыбки.

Поистине, эта женщина имела над ним какую-то особенную власть, и Старыгин на миг задался вопросом, знает ли она об этом. Пытается ли увлечь его осознанно, стремясь таким образом заставить его помогать, или же действует бессознательно, не подозревая о том, какое впечатление производит на него один ее взгляд…

Нет, никогда не постичь ему тайны женской души, вздохнул Старыгин и выбросил из головы эту неразрешимую задачу.

Дом на Кирочной впечатлял – огромный, хорошо отреставрированный, он подавлял своими размерами. Лидия постояла возле кованых ворот, которые были заперты, затем подняла голову и долго смотрела на окна.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Старыгин, поскольку перехватил пристальный взгляд охранника, стоявшего на пороге своей стеклянной будки.

Еще немного, и он захочет поинтересоваться, с какой целью они с Лидией стоят возле дома и что пытаются разглядеть.

– Не знаю… – неуверенно ответила Лидия, – вроде бы что-то знакомое… но не знаю… Вот если бы войти в квартиру…

Вход в нужный подъезд оказался со стороны улицы, это придало Старыгину решимости – не придется объясняться с охранником.

Дмитрий Алексеевич нажал кнопку домофона, надеясь в душе, что никто ему не ответит.

– Я слушаю! – раздался в динамике строгий, внушительный женский голос.

– Мы хотели бы посмотреть квартиру… – начал Старыгин.

Он хотел убедительно изложить причину, по которой их с Лидией, совершенно незнакомых людей, пустили бы в эти роскошные апартаменты, – и собственные слова заранее казались ему совершенно пустыми. Он ожидал, что после такой непродуктивной беседы его, грубо говоря, просто пошлют подальше, и примирился уже с этой мыслью.

Но, к его удивлению, голос в динамике потеплел и проговорил с вполне человеческой интонацией:

– Да, Антон Васильевич меня предупреждал! Заходите, пожалуйста! – И дверь подъезда открылась.

Старыгин удивленно переглянулся с Лидией и вошел внутрь.

Они поднялись на третий этаж.

Дверь квартиры уже была открыта, и на пороге стояла высокая сухощавая женщина лет шестидесяти в строгом коричневом платье и очках в мужской металлической оправе. На лицо женщины была натянута дежурная улыбка.

Все в этой женщине соответствовало сухому и непривычному для русского слуха слову «домоправительница».

– Здравствуйте! – проговорила она с придыханием. – Антон Васильевич предупреждал меня, что вы приедете. Проходите!

Женщина посторонилась и пропустила посетителей в просторную прихожую.

«Интересно, за кого она нас принимает? – думал Старыгин, шагая по длинному коридору, ярко освещенному хитро скрытыми светильниками. – И как бы нам не проколоться, не показать, что мы вовсе не те, кого она ждала?»

– Здесь у нас холл, – говорила тем временем домоправительница, – вот тут – гардеробная… – Она откатила в сторону широкую дверь из матового стекла и показала комнату внушительных размеров, заполненную стеллажами с обувью и бельем и кронштейнами с висящими на них костюмами и пальто. Количество одежды напоминало костюмерную средней величины театра.

– Вот тут – ванная комната…

Это помещение своими размерами и обилием позолоты и полированного мрамора было похоже на древнегреческий храм или личную баню римского императора. В центре комнаты на мраморном возвышении стояла ванна такого размера, что в ней, наверное, можно было проводить учения военно-морского флота.

– Заходите, посмотрите все внимательнее! – предложила домоправительница. – Ведь нужно как следует осмотреть то, что вы собираетесь приобрести…

«Ага! – сообразил Старыгин. – Прежний хозяин продает эту квартиру, и домоправительница приняла нас за покупателей! Это, конечно, удачно, но хорошо бы закончить осмотр прежде, чем появятся настоящие покупатели…»

Он взглянул на Лидию. Лицо его спутницы было спокойно, она явно ничего не узнавала. Да и наивно было бы ожидать, что она узнает в этом роскошном «новорусском» жилище коммунальную квартиру, где бывала в далеком детстве…

Дмитрий Алексеевич подумал, что эта идея с самого начала была пустой тратой времени.

– Пойдемте дальше! – сказал он домоправительнице. – Может быть, мы еще раз сюда вернемся, только позднее.

– Пожалуйста, смотрите сколько хотите! – ответила женщина и повела их дальше по квартире. – Вот здесь – кухня… разумеется, все оборудование изготовлено в Германии по специальному заказу… мебель из массива дерева ценных пород…

– Да, вот что я еще хотел спросить, – проговорил Старыгин, мельком взглянув на кухню, напоминавшую рубку космического корабля из фантастического сериала. – Вся квартира очень осовременена. А осталось ли здесь что-то, что напоминает о прошлом? Ведь это – старинный дом, с богатой историей…

– Да, – домоправительница заметно поскучнела, – дом старинный, только квартира была в ужасном состоянии! Здесь ведь много лет была коммуналка, очень запущенная. Вы можете себе представить, что здесь творилось! Хотя дизайнер кое-что попытался сохранить. Например, в кабинете Антона Васильевича почти не тронули стены, только, само собой, заново оштукатурили и выкрасили…

– Да? Очень интересно! – оживился Старыгин. – Покажите нам, пожалуйста, кабинет!

– Да, обязательно… – Домоправительница открыла следующую дверь и пропустила посетителей внутрь.

Здесь была та же бьющая в глаза роскошь, что и в остальных комнатах, только с намеком не на современный стиль, а на классику: тяжелые книжные шкафы из красного дерева, массивные кресла, обитые тисненой кожей, бронза и позолота светильников…

Но Дмитрий Алексеевич смотрел не на обстановку кабинета, а на Лидию.

Лицо женщины начало удивительным образом меняться, как будто она встретила старого знакомого, которого не видела с детства. Новое выражение проступало на ее лице, как проступает рисунок на детской переводной картинке.

Чтобы домоправительница не заметила происходящих с Лидией перемен и ничего не заподозрила, Дмитрий Алексеевич решил отвлечь ее разговором.

– Скажите, – обратился он к женщине, – а почему Антон Васильевич решил продать эту квартиру? Ведь он вложил в нее столько труда и денег… здесь все так продуманно…

– Я не обсуждаю дела своего хозяина… – проговорила домоправительница несколько сухо.

Правда, тут же она понизила голос, покосилась на входную дверь, как будто ее кто-то мог подслушать, и продолжила совсем другим тоном:

– Вообще-то, у него дела пошли гораздо хуже в связи с кризисом, ему срочно нужно рассчитаться с долгами по кредитам, поэтому он хочет как можно скорее продать эту квартиру… Я слышала, как он говорил это по телефону, но я, конечно, не должна это ни с кем обсуждать. Вы не подумайте, что я болтлива, я никогда ни с кем не обсуждаю своих хозяев, у меня нет такой привычки…

Она сделала паузу и добавила:

– Но если вы купите эту квартиру, вам ведь, наверное, понадобится опытная экономка? Может быть, вы возьмете меня? У меня большой опыт работы по дому, кроме того, я хорошо знаю эту квартиру, что тоже немаловажно…

– Мы непременно подумаем над вашим предложением! – заверил женщину Старыгин. – А сейчас… вы не могли бы сварить нам по чашке кофе?

– Эспрессо? Капучино? Кофе по-венски? Латте? – отбарабанила экономка, преданно глядя на Дмитирия Алексеевича. – Может быть, кофе по-турецки, в горячем песке? Это будет немного дольше, но если вы пожелаете…

– Да, пожалуйста, кофе по-турецки!

Разумеется, это был только благовидный повод, чтобы отправить экономку на кухню, причем чем дольше она будет отсутствовать, тем лучше.

Она с готовностью кинулась исполнять поручение, а Старыгин повернулся к Лидии:

– Ну как, вы узнаете эту комнату?

– Да, кажется, это именно она… – ответила Лидия неуверенно, – конечно, здесь все изменилось, но эти окна, и вот этот выступ стены был на том же месте…

Она растерянно огляделась, как будто пыталась сквозь дорогую отделку и пафосную обстановку разглядеть прежний вид этой комнаты, разглядеть собственное прошлое.

– Вот там, между окнами, стояло кресло… в нем сидел старик… а здесь, справа от окна, висели на стене две картины…

– Две? – переспросил Старыгин.

– Да… одна из них – та самая, которую вы мне показывали в своей мастерской, а вторая… – Она резко побледнела, прикрыла глаза, сжала губы и прошептала едва слышно: – Нет… не хочу… не надо…

– Что с вами? – забеспокоился Старыгин. – Вам нехорошо?

– Эта картина… – Лидия снова открыла глаза, взглянула на Дмитрия Алексеевича, словно прося у него поддержки. – Эта картина… та, что висела слева… я не могу вспомнить, что на ней было изображено – но это было что-то страшное!..

Она помолчала и добавила вполголоса:

– Однако мне кажется, что если я преодолею свой страх и вспомню эту картину – вместе с ней я вспомню и все остальное… ко мне вернется утраченная память, вернется потерянная часть моей жизни!

Она шагнула вперед, прикоснулась к стене, как будто надеялась, что осязание поможет ей вернуть утраченную память.

И с ней действительно что-то произошло.

Узкая спина Лидии напряглась, плечи задрожали. Старыгин подумал, что она плачет. Он шагнул к ней, положил руку на плечо в стремлении помочь, защитить…

Но Лидия резким движением плеча сбросила его руку, повернулась к нему лицом.

Она удивительно и странно изменилась. Глаза ее стали темно-лиловыми, они горели мрачным предгрозовым огнем. Лицо сделалось тверже и увереннее, губы сузились, возле них обозначилась резкая, энергичная складка.

Старыгин подумал, что разозлил ее своей неуместной жалостью, но, вглядевшись в ее лицо, он понял, что Лидия вовсе не думает сейчас о нем, больше того – она его просто не замечает. Ее мысли были заняты чем-то совсем другим, чем-то своим, чем-то опасным и тревожным.

– Что с вами? – удивленно спросил Дмитрий Алексеевич. – Вы что-то вспомнили? К вам вернулась память?

И его голос словно разбудил ее от странного сна. Лицо Лидии опять разгладилось, складка у рта исчезла, губы стали мягкими и трогательными, а в глазах снова проступила морская полуденная зелень.

– Нет… – проговорила она неуверенным, надтреснутым голосом, – я не знаю… мне показалось, что еще немного – и я действительно вспомню… еще совсем немного…

Дверь кабинета открылась, и появилась экономка, катя перед собой стеклянный столик на колесиках. На столике дымились две чашки кофе, рядом стояла вазочка с домашним печеньем. На лице экономки было выражение фальшивого гостеприимства.

– А вот и ко-офе! – пропела она приторно-сладким, слишком приветливым голосом. – Как вы просили, кофе по-турецки! Сварено по всем правилам, в горячем песке…

Внезапно проснувшаяся интуиция подсказала Старыгину, что следует немедленно уходить из этой квартиры, иначе их обман может раскрыться. Он залпом выпил свой кофе, чем вызвал у домоправительницы удивленно-обиженную улыбку, и потянул Лидию за рукав.

– Прости, дорогая, я совсем забыл, что ты сейчас на диете и не пьешь кофе, – говорил он на ходу. – Всего доброго (это экономке), благодарю вас, мы обдумаем наше решение и свяжемся с Антоном Васильевичем.

Он подхватил Лидию под руку и увлек к двери, она не сопротивлялась. Они спустились по лестнице, никого не встретив, благополучно миновали красивый холл и вышли на улицу.

Возле подъезда остановился ярко-красный «Ягуар», из него вышел крупный бритый мужчина примерно одних лет со Старыгиным. Дорогой пиджак едва не лопался на мощных плечах.

Тяжело ступая и дергая шеей в крупных складках, хозяин «Ягуара» обошел машину и открыл дверцу своей даме. Дама вышла и помедлила немного возле машины – надо думать, чтобы показать себя во всей красе.

Одежда даже на не слишком осведомленный взгляд Старыгина была на ней баснословно дорогая, сама дама была худа до неприличия и загорела до черноты. Дама сняла темные очки и огляделась по сторонам. Лицо ее было до того гладко, что на ум приходила шлифовальная машина.

Мужчина подошел к подъезду и нажал кнопку домофона. До Старыгина дошло, что это те самые покупатели, за которых приняла их домоправительница, и что сейчас нужно немедленно уходить, пока охрана не спохватилась и не сделала попытки их задержать.

Он подхватил Лидию под руку и пошел скорым шагом, стараясь не выглядеть испуганным и озабоченным. Лидия, ни о чем не спрашивая, шла рядом. Она вообще была молчалива и думала о чем-то своем.

Старыгин перевел дух только на эскалаторе метро.

В пиршественном зале дворца было шумно и весело. Гости уже много выпили, и голоса их стали громкими, а манеры развязными. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – почти все они представляли собой солдафонов, грубую немецкую и швейцарскую военщину на службе у герцога.

Во главе стола сидел сам Карл Иероним фон Буденбайер, герцог Мекленбургский. Он был доволен, его грубое, надменное лицо сияло. По правую руку от него сидел придворный алхимик, Фридрих Розенберг, по левую – давняя любовница, полная светловолосая австриячка с круглыми голубыми глазами на сильно напудренном лице.

Если герцог просто лучился от удовольствия, его ближайшие соседи с заметным трудом изображали радость. Австриячка с унылым видом отрывала ягоды от виноградной грозди, алхимик обсасывал крылышко пулярки.

– Почему ты не пьешь, Фрицци? – рокотал герцог, наклонившись к алхимику. – Почему ты не радуешься вместе со мной? Ты должен радоваться, черт бы тебя взял! – Герцог ударил кулаком по столу, так что подпрыгнули серебряные кубки и жалобно зазвенели хрустальные подвески канделябра. – Тебе, черт возьми, удалось получить золото! Отличное звонкое золото! Теперь я смогу заплатить солдатам, найму целый полк швейцарцев, так что мне не страшна никакая война! Но и тебе, Фрицци, перепало! Ты теперь – богатый человек! А главное, дружище, тебе не придется познакомиться с моим палачом! Вместо эшафота ты попал за мой стол и сидишь на почетном месте, по правую руку от меня! – Герцог громко расхохотался, начал задыхаться от смеха и глотнул красного вина, пролив едва не половину бокала на расшитый золотом камзол. Успокоившись, он продолжил: – Правда, Толстый Ганс выкинул дурацкую шутку – взял да и помер… вот уж чего я от него не ожидал! Ведь его помнил еще мой покойный батюшка! Впрочем, свято место пусто не бывает, я найду нового палача! Так что веселись, Фрицци, пока я добрый! – И герцог снова расхохотался.

Хлопнув алхимика по плечу огромной ручищей, он повернулся к своей любовнице и уставился на нее насмешливым взглядом.

– Что-то и вы не слишком веселы, дорогая моя Луиза! Смотрите, как бы мне не надоела ваша постная физиономия! Ведь я теперь – один из самых богатых государей Европы, вскоре у меня будет роскошный двор, не хуже французского, так что мне не нужны вокруг меня кислые мины! Глядите веселее, моя милая, а не то приглашу какую-нибудь веселую полячку! Говорят, они чудо как хороши в постели!

– Извините, ваша светлость! – проговорила австриячка, коснувшись виска двумя пальцами. – У меня сегодня нет настроения… ужасно болит голова!

Даже сквозь толстый слой пудры было заметно, как она побледнела.

– Нет настроения, говорите? А должно быть! – прикрикнул на нее герцог. – Благодаря Фрицци я поправлю свои дела, глядишь, и вам перепадет какая-нибудь новая побрякушка!

– Извините, государь, я должна вас ненадолго покинуть! – Женщина поднялась из-за стола и направилась к боковой двери.

По дороге она как бы случайно прошла мимо алхимика и прошипела, так чтобы только он расслышал:

– Выйди следом за мной!

Фридрих еще больше занервничал. Слава богу, герцог сейчас к нему благоволит, но надолго ли? Но и навлечь на себя гнев австриячки – это очень опасно, все знают, как велико ее влияние. С другой стороны, вдруг его светлость вообразит, что алхимик крутит шашни с его любовницей?..

Тут, по счастью, герцог разговорился с пожилым швейцарским офицером. Фридрих выскользнул из-за стола, покинул зал.

Луиза ждала его сразу за дверью.

– Что вам угодно, госпожа? – осведомился алхимик, низко склонившись перед ней.

– Что мне угодно?! – выпалила австриячка. – Неужели не ясно? Посмотри на мое лицо! На мои губы! На мои щеки! Что ты видишь?!

Она ущипнула себя за щеку, за подбородок.

– Я вижу божественную красоту, мадам! – галантно ответил Фридрих.

– Не мели ерунды! – выкрикнула она, и лицо пошло неровными пятнами. – Я старею, алхимик! Я быстро старею! Мне приходится покрывать лицо толстым слоем пудры, чтобы скрыть морщины! Мне приходится румяниться, чтобы вернуть хороший цвет лица! Счастье еще, что его светлость подслеповат, но скоро и он увидит, что я сдала! А вокруг, алхимик, столько молодых девчонок, которые только и мечтают занять мое место!..

– Чего же вы хотите от меня, госпожа?

– Ты прекрасно знаешь чего! – зашипела австриячка. – Мне нужен эликсир молодости!

– Но, госпожа, у меня пока не получается… я испробовал множество снадобий, но все впустую…

– У тебя получилось золото для его светлости? Значит, у тебя есть философский камень! Из этого следует, что ты можешь изготовить и эликсир молодости!

Австриячка придвинулась к Фридриху, слегка коснувшись его высокой грудью, и зашептала:

– Я отблагодарю тебя, алхимик! Я знаю, золото тебе не нужно, но я отблагодарю тебя так, как может отблагодарить только женщина! Ты даже не представляешь, какое блаженство ждет тебя, если ты дашь мне эликсир!

– Вы сошли с ума, госпожа! – прошептал Фридрих, пятясь. – Что, если нас кто-нибудь увидит? Что, если кто-нибудь услышит ваши слова и передаст их его светлости? Сейчас господин герцог благодарен мне, но эта благодарность недолговечна, а гнев его страшен!

– Мой гнев тоже может быть страшен! – прошипела Луиза, шумно дыша. – Я пока еще имею власть над герцогом, поэтому лучше не ссорься со мной, алхимик! Если ты рассердишь меня, я найду способ настроить его светлость таким образом, что он отдаст тебя в руки нового палача! Имей это в виду! Лучше иметь меня среди друзей, чем среди врагов!

– Я – ваш верный слуга! – Фридрих низко поклонился. – Я постараюсь сделать все, что в моих силах!

– Вот именно – все, что в твоих силах! – повторила австриячка, сверкнула глазами и вернулась к пирующим.

А алхимик еще несколько минут стоял, пытаясь успокоиться.

Слова австриячки его испугали. Она и вправду способна настроить герцога против него. Конечно, он нужен его светлости. Точнее, не он сам, а его золото, волшебное золото уробороса. Но если герцог разозлится, он снова может заточить Фридриха в своем замке и заставить делать золото днем и ночью, ничего не получая взамен.

Впрочем, еще больше, чем слова герцогской любовницы, алхимика беспокоило другое.

Сбылась мечта всей его жизни, вековая мечта всех алхимиков. Он получил золото. Но его томили смутные подозрения.

Недаром торговец Мохаммед говорил ему – все, что исходит от Сатаны, исполнено лжи и обмана… не обман ли и его сегодняшний успех?

И еще Мохаммед сказал, что, заплатив за уроборос своей душой, он никогда не сможет расторгнуть сделку. Сатана – жестокий ростовщик, и залогов он не возвращает…

Александра Павловна Ленская сидела за столом в собственном кабинете и разглядывала плоский пластмассовый брелок, который отдала ей бывшая подружка убитого Кеши Переверзева.

На золотисто-бежевом фоне черным курсивом была выведена подпись – Ф. Шаляпин.

Наверняка это был брелок от ключа, который открывал комнату в гостинице или шкафчик в клубе.

Шаляпин…

Ленская не помнила гостиницы с таким названием, но это ни о чем не говорило. Во всяком случае, найти это заведение среди отелей и клубов нашего города должно быть легко.

Она включила поисковую систему компьютера и набрала название предположительного отеля.

Однако результат поиска ее разочаровал: в Петербурге не нашлось отеля «Шаляпин». На всякий случай Ленская повторила запрос в другом поисковике, но и там результат был отрицательным.

В чем же дело?

Или отель, который она ищет, находится не в нашем городе, или… или это вовсе не отель.

Говорят, что трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Однако еще труднее найти ее, если она к тому же и не кошка…

Тогда она попыталась найти клуб «Шаляпин».

Здесь ей повезло больше: первый же запрос оказался удачным.

Клуб «Шаляпин» нашелся. Он располагался в центре, на набережной Мойки, неподалеку от Исаакиевской площади.

– Разрешите войти? – спросил Старыгин, деликатно постучавшись.

Ему что-то крикнули из кабинета Веры Антоновны, он вошел и остановился на пороге. За письменным столом никого не было.

Не было никого и возле стеллажа с папками.

– Есть здесь кто-нибудь? – растерялся Дмитрий Алексеевич.

Он подумал, что голос из кабинета ему послышался и неудобно входить в комнату без хозяйки.

– Я здесь! – раздался голос из-за задернутой портьеры.

Старыгин в два шага пересек кабинет и потянул на себя пыльную ткань. На широком, давно не крашенном подоконнике топталась худенькая девочка с короткой мальчишеской стрижкой.

Кабинет был крошечный, но потолки очень высокие, окна тоже большие, красивой формы, чтобы достать до карниза, приходилось пользоваться специальной палкой с крючком. Кольца застряли на старом карнизе, занавеску никак не удавалось отдернуть. Наконец крючок зацепил непослушное кольцо, и занавеска пошла легче.

В кабинет хлынул дневной свет, Старыгин подал руку девчонке и с изумлением узнал в ней Веру Антоновну. То есть сейчас ее никак нельзя было назвать по отчеству.

Вчера мастер в салоне сказала Вере, что волосы ее в плачевном состоянии, что неудивительно, потому что волосы особенно сильно реагируют на стресс. Вера только усмехнулась – да уж, стрессов в ее жизни за последнее время было предостаточно. Мастер посоветовала сделать самую короткую стрижку – только так можно будет спасти волосы, а на длинные Вериных жизненных сил не хватит.

Вера согласилась, и вечером долго и с изумлением рассматривала себя в зеркале. Она никогда не носила раньше короткую стрижку. Теперь из ворота свитера торчала тонкая шея, и глаза казались гораздо больше.

– Вот, решила немного света в кабинет впустить! – заговорила Вера, чтобы Старыгин очнулся от столбняка, вызванного изумлением.

При дневном свете кабинет оказался не таким уж маленьким, хотя и был заполнен бумагами и папками с рисунками.

– Хорошо, что вы зашли, Дмитрий Алексеевич, – продолжала Вера, – у меня кое-что для вас есть!

Она пододвинула Старыгину стул и коротко изложила свой разговор с Яниной.

– Картина точно принадлежала этому старику, Якову Романовичу, он жил один, никто к нему не ходил, то есть мало кто… И умер он при странных обстоятельствах, кажется, его убили, только я подробностей не знаю…

– Точно, она тоже говорила, что в том кресле сидел старик… – пробормотал Старыгин в задумчивости.

– Она? Кто она? – спросила Вера.

И по тому, как смутился Старыгин, она тотчас догадалась, что она – это та самая женщина, которую Вера видела с ним вчера возле мастерской. Перед Вериным мысленным взором тут же встало ее лицо – то, что видела Вера мельком, но запомнила хорошо – жесткие черты, узкие, плотно сжатые губы, а в глазах – две молнии. И где же она видела нечто похожее…

Вера потерла лоб и поморщилась.

– Я вас задерживаю? – встрепенулся Старыгин.

– Н-нет… но… – Вера хотела было спросить про ту женщину, но не решилась. Она сообщила еще про художника Михаила Волкова и указала, где его можно найти. Старыгин необычайно оживился и рассыпался в благодарностях. На прощание Вера взяла с него слово, что он непременно расскажет ей, чем увенчались его поиски, и покажет потом отреставрированную картину.

Старыгин и Лидия подошли к толпе уличных художников на Невском проспекте. Едва они замедлили шаги, художники оживились, и раздалось несколько голосов:

– Молодые люди, портрет не желаете? За полчаса отличный портрет углем, сходство гарантирую…

– А я за час сделаю маслом!

– Нет. – Старыгин оглядел тружеников кисти и карандаша. – Мы ищем одного художника. Зовут Михаил, специализируется по интерьерам… острая бородка, закрученные усы…

– Так это, наверное, Мишка-Сальвадор вам нужен! – догадался один из художников. – Виталя! Тут люди Мишку ищут!

Тут же рядом с Дмитрием Алексеевичем возник мрачный долговязый тип в кожаной безрукавке. Окинув Старыгина и его спутницу оценивающим взглядом, он вздохнул и произнес:

– Я его и сам ищу! Как неделю назад пропал, так и не появлялся! А у меня, между прочим, картины его остались. Что мне с ними делать? Мне своих-то девать некуда…

– Пропал? – удивленно переспросил Старыгин. – Что значит пропал? Куда пропал?

– То и значит! – Виталя почесал переносицу. – Ушел с клиентом и больше не вернулся!.. А меня попросил присмотреть за своими картинами. Как будто у меня своих дел мало!.. Я Мишку не первый год знаю – небось запил на пару с этим клиентом и забыл обо всем на свете! А я должен с его картинами возиться!

– Странно… – протянул Старыгин. – А куда он ушел?

– А я знаю? – Виталя недоуменно пожал плечами. – Вроде бы клиент хотел заказать ему интерьер. Комнату свою нарисовать или, может, квартиру…

– Интерьер? – Старыгин с Лидией переглянулись. – А что, он в основном рисовал интерьеры?

– Да нет, на интерьеры большого спроса никогда не было. Клиент сейчас что покупает? – Художник сделал паузу и произнес, подняв палец, как будто сообщал о серьезном открытии: – Клиент покупает пейзаж или натюрморт. Портрет – это очень редко, потому что кому охота каждый день на чью-то физиономию смотреть. Разве только на свою собственную. А пейзаж или натюрморт – на это можно смотреть сколько угодно, это не надоедает… причем ежели пейзаж – так непременно средней полосы. Чтобы речка была, стог сена, роща березовая или, еще лучше, сосновый бор на закате…

– А можно взглянуть на его картины… ну, на те, что он вам на хранение оставил?

– Ради бога! – Виталя развернулся и показал Старыгину картину, где была нарисована охотничья собака, и два небольших натюрморта. – Вот это – Мишины работы. Можете смотреть, а можете и купить – мне меньше возни будет…

– Нет, это совсем не то… – разочарованно протянул Старыгин. – Вот если бы интерьер…

– Вот, и тот клиент так же сказал – это, говорит, не то, а нужен мне интерьер!..

– А что это был за клиент? – заинтересовался Старыгин. – Как он выглядел?

– Обыкновенно выглядел. – Виталя пожал плечами. – Одет хорошо. Мы сперва подумали – иностранец, но говорил без акцента… Миша с ним ушел, и больше я его не видел.

Старыгин хотел задать еще какой-то вопрос, но в это время к Витале подошел клиент, который хотел купить натюрморт с букетом васильков, и художник дал понять, что разговор закончен.

Старыгин и Лидия развернулись и медленно пошли прочь, провожаемые зазывными криками уличных художников.

Виталя взглянул им вслед, и вдруг на его лице появилось какое-то странное выражение.

– Ты чего так смотришь? – поинтересовался сосед, торговавший бесчисленными копиями «Подсолнухов» Ван Гога. – Знакомого, что ли, увидел?

– Да вот сам не пойму. – Виталя нахмурился и почесал переносицу. – Что-то не то… вот не пойму что, а что-то не то…

– Эй, господин хороший, так что насчет этих васильков? – напомнил о себе покупатель.

Молодой сотрудник, всей душой преданный Ленской, высадил Александру Павловну немного не доезжая до клуба «Шаляпин», поскольку дальше проезд по набережной был закрыт. Ленская решила немного пройтись пешком, благо погода была хорошая, а врач велел ей как можно больше бывать на воздухе. Врач вообще остался очень недоволен ее самочувствием, долго читал Ленской нотацию, говорил, что она совершенно не заботится о собственном здоровье и что такие сосуды и суставы иметь в ее возрасте просто неприлично. А ведь Ленская еще не сказала ему про аллергию, головные боли и проблемы со сном.

Великий режиссер Станиславский утверждал, что театр начинается с вешалки. Приходится признать, что он был не совсем прав: театр начинается с входной двери, с афиш, развешанных возле нее, и с рекламной тумбы перед входом.

Владельцы клуба «Шаляпин» пошли еще дальше: клуб начинался даже не с входной двери, а за квартал от входа.

Прямо на пути Александры Павловны стоял открытый экипаж, в котором восседал пожилой господин в смокинге и черном цилиндре. При приближении Ленской он откашлялся и звучным басом запел:

– Жил-был король когда-то, При нем блоха жила, Милей родного брата Она ему была…

Александра Павловна испуганно взглянула на него и проскользнула мимо. Господин в смокинге проводил ее разочарованным взглядом и пробасил вслед:

– Ха-ха-ха-ха! Блоха!

Тем временем Ленская поравнялась с массивной дверью красного дерева, отделанной блестящими медными накладками. Не успела она протянуть руку к дверной ручке, как дверь перед ней распахнулась.

На пороге стоял швейцар в роскошном мундире, с длинными седыми усами и муаровой орденской лентой поперек груди.

Александра Павловна только было открыла рот, чтобы задать швейцару вопрос, как он встал в театральную позу и пропел:

– Какой я мельник?! Я ворон!

Ленская вздрогнула, испуганно покосилась на швейцара и прошмыгнула внутрь. Навстречу ей тут же метнулся еще один человек в смокинге и, не дав опомниться, запел:

– Сатана там правит бал!

Там правит бал!

Люди гибнут за металл…

Однако на этот раз Александра Павловна не растерялась. Она сунула под нос певцу свое служебное удостоверение и представилась:

– Майор Ленская! Отдел по расследованию убийств!

– Минуточку… – Певец взял удостоверение, внимательно взглянул на него, отдал Ленской и крикнул куда-то назад:

– Отменяется! Это не она!

– В чем дело? – поинтересовалась Ленская.

– Ну, понимаете, к нам сегодня должна приехать родная сестра одной очень, очень важной персоны, вот руководство клуба и решило произвести на нее впечатление с первой минуты… точнее, еще до появления в клубе. А вы к нам, собственно, по какому делу? Только, извините, давайте отойдем куда-нибудь в укромное место. А то, знаете ли, если кто-то из наших гостей увидит, что нами интересуется милиция, у нас могут быть неприятности…

Он вежливо, но решительно взял Ленскую за локоть и отвел ее в довольно уютную комнату на первом этаже.

– У вас в клубе имеются комнаты для гостей? – спросила Александра Павловна, едва за ней закрылась дверь.

– Ну, естественно! При нашем клубе, как при всяком уважающем себя заведении подобного класса, есть мини-отель… двадцать номеров, из них три люкса и один суперлюкс…

– Ага! – обрадовалась Александра Павловна. – Тогда, наверное, этот брелок из вашего клуба.

Она показала собеседнику пластмассовый брелок золотисто-бежевого цвета.

Господин в смокинге взял брелок двумя пальцами и брезгливо поморщился:

– Как вы могли так подумать?! Это же пластмасса!

– Ну и что? – растерянно переспросила Ленская.

– В нашем клубе пластмасса не используется! – проговорил мужчина таким тоном, как будто его заподозрили как минимум в торговле наркотиками.

Затем он выдвинул ящик письменного стола и подал Ленской ключ с брелоком. Брелок оказался тяжелым, серебристого металла, на нем черной эмалью был выведен номер.

– Какой тяжелый! – уважительно проговорила Ленская, взвесив брелок.

– Серебро девяносто шестой пробы, – скромно сообщил сотрудник клуба. – Как видите, никакой пластмассы!

– Жаль… – вздохнула Ленская, – а я очень на вас рассчитывала… больше у нас в городе нет ни отелей, ни клубов с названием «Шаляпин»… так что я ума не приложу, откуда этот брелок…

Покинув клуб «Шаляпин», Александра Павловна Ленская побрела по набережной Мойки, предаваясь невеселым раздумьям. В последнее время ее преследовали неудачи, все нити расследования обрывались, все пути заводили ее в тупик. А начальник, кажется, уже потерял терпение…

Ей нужен какой-то толчок, какой-то свежий след!

В воздухе самой настоящей метелью кружился тополиный пух, и у Александры начался приступ аллергического кашля. Она полезла в сумку, где всегда держала ингалятор с лекарством от аллергии, но оказалось, что флакончик опустел.

Кашель становился все сильнее, Александра начала задыхаться.

К счастью, за углом показалась зеленая вывеска аптеки.

Ленская свернула с набережной, поспешно вошла в аптеку, устремилась к прилавку.

В аптеке было пусто, только молодая девица в белом халате болтала по мобильному телефону за стеклом витрины.

Александра Павловна снова закашлялась и попыталась привлечь внимание девушки. Та продолжала спокойно разговаривать, не реагируя на посетительницу.

– А когда мы снова увидимся? – ворковала она. – А я уже соскучилась! Нет, до субботы я не доживу!

Ленская, продолжая кашлять, постучала в стекло.

– Ну, сейчас! Вы же видите – я разговариваю! – недовольно буркнула аптекарша и тут же добавила в трубку: – Это я не тебе, это здесь клиентка какая-то нервная! Ну, что вам нужно?

Александра Павловна, не переставая кашлять, попыталась жестами объяснить девице, что ей нужен спрей от кашля.

Аптекарша, страшно недовольная, сунула ей флакончик, выбила чек и вернулась к прерванному разговору. Ленская торопливо вскрыла упаковку, брызнула себе в лицо… и глаза у нее полезли на лоб. Вместо привычного лекарства из флакончика вырвалась струя жгучей, резко пахнущей жидкости. Александра Павловна вскрикнула от неожиданности, но, как ни странно, кашель прекратился. Видимо, он был отчасти вызван причинами нервного характера и прошел от стресса. Зато глаза слезились, лицо щипало, нос распух. Ленская подскочила к зеркалу и застонала: лицо стало красным, как свекла сорта бордо, и распухало на глазах. Кроме того, кожу немилосердно жгло, как будто ее обварили кипятком.

Только теперь Ленская взглянула на флакончик, который продала ей аптекарша.

На нем был нарисован огромный комар, а под ним крупными красными буквами написано:

«Тирекс. Средство от летающих насекомых».

Подойдя к прилавку, Ленская возмущенно проговорила:

– Девушка, что вы мне продали?

– Что вы просили, то и продала! – огрызнулась девица и промурлыкала в трубку: – Это я не тебе, зайчик! Это все та же ненормальная клиентка!

– Вы посмотрите, что у меня с лицом! – продолжала возмущаться Александра.

– Читать надо, что на упаковке написано! – Девица ткнула пальцем во флакончик. Действительно, прямо под названием мелкими буквами была сделана надпись:

«Обращаться с осторожностью, беречь от детей».

«И от майоров милиции!» – раздраженно подумала Александра, осознав, что сама сделала глупость, не посмотрев на флакон, прежде чем им воспользоваться.

– Ну, теперь-то мне что делать?

На этот раз аптекарша отвлеклась от разговора и протянула Ленской красивую голубоватую баночку.

– Очень помогает от химических ожогов! – пояснила она. – Вы что, думаете, вы одна такая? Сколько раз люди этим спреем обжигались, так вот этот крем замечательно помогает!

Узнав, сколько стоит чудодейственный крем, Ленская поняла, почему у аптекарши внезапно проявилось трудовое рвение. К счастью, она смогла наскрести требуемую сумму и открыла баночку, предварительно прочитав надпись на ней и убедившись, что это действительно лечебный крем, а не синтетический клей, не средство от крыс и не мазь от радикулита на основе жгучего перца и змеиного яда.

Как ни странно, крем ей действительно помог, и хотя лицо осталось красным и распухшим, жжение и зуд прекратились.

Выйдя из аптеки в самом ужасном настроении, она пошла дальше, ругая себя последними словами.

«Неудивительно, что я не могу разобраться в этом деле! Как я могу заниматься серьезным расследованием, если, как выяснилось, обыкновенное лекарство купить не в состоянии? Вообще, я невнимательная, неаккуратная, бестолковая личность! И занимаюсь совершенно не своим делом! Правильно меня ругал полковник! Не ругать меня надо, а уволить!»

Тут Александра осознала, что идет уже несколько минут, а все еще не вышла на набережную. Остановившись и оглядевшись по сторонам, она поняла, что от аптеки пошла не в ту сторону.

«Ну вот, еще и топографический кретинизм в придачу!» – подумала она безрадостно и посмотрела на вывеску, чтобы узнать, где находится.

Однако на вывеске было написано не название улицы.

Красивыми стилизованными буквами на ней было выведено название:

«Отель «Старая Вена».

Ниже этой вывески был укреплен рекламный плакат, где тем же стилизованным под старину шрифтом было написано:

«Только в нашем отеле вы можете погрузиться в волнующую атмосферу Серебряного века! Только у нас вы можете поселиться в номере, где когда-то останавливался Иван Бунин или Александр Блок, Игорь Северянин или Дмитрий Мережковский, Константин Бальмонт или Федор Шаляпин!»

– Федор Шаляпин! – проговорила Александра, вспомнив злополучный брелок, и толкнула дверь гостиницы.

За дверью оказался небольшой холл с деревянной стойкой, за которой дремал портье, солидный мужчина с пышными усами.

Звякнул дверной колокольчик, и портье поднял взгляд на Александру Павловну.

Глаза у него полезли на лоб.

– Э… мы вообще-то закрыты… – пробормотал портье, и его рука невольно потянулась к кнопке тревожной сигнализации.

Только теперь Ленская вспомнила, как она выглядит после применения спрея от летающих насекомых.

– Я из милиции! – проговорила она гнусавым голосом и протянула портье свое удостоверение.

– Ах, из милиции… – Нельзя сказать, что он обрадовался, однако руку от кнопки все же убрал и внимательно ознакомился с документом. Правда, остался не вполне удовлетворен: настоящая Ленская в данный момент не слишком походила на свою фотографию.

– И что же вам нужно, Александра Павловна? – довольно кисло осведомился портье, возвращая Ленской удостоверение.

– Это случайно не ваше? – Ленская достала из сумочки злополучный пластмассовый брелок и положила на стойку.

Она была готова к тому, что портье возмутится, как человек в клубе «Шаляпин», но тот, напротив, улыбнулся:

– Да, это наш брелок! На нем висел ключ от номера «Шаляпин», это один из лучших наших номеров…

– Номер «Шаляпин»? – переспросила Александра Павловна. – Что это значит?

– Это наша «фишка», – с удовольствием пояснил портье. – В нашем отеле апартаменты обозначаются не номерами, как в обычных гостиницах, а именами знаменитых личностей Серебряного века. Дело в том, что на этом самом месте в начале прошлого века располагался знаменитый ресторан «Вена», который посещали известные писатели и поэты, художники и артисты, певцы и композиторы. Вот их именами мы и назвали комнаты. У нас есть номер «Александр Блок», номер «Константин Бальмонт», номер «Бунин», номер «Шаляпин»… так вот, этот брелок – как раз от номера «Шаляпин»…

– Ну, слава богу! – обрадовалась Александра Павловна. – Наконец хоть какой-то свет в конце туннеля!

– Рад, что чем-то мог вам помочь. – Портье взглянул на часы. – А теперь, если вам больше ничего не нужно…

– Постойте! – Ленская склонилась над стойкой. – Очень даже нужно! Мне нужно немедленно посмотреть вашу книгу регистрации. Кто у вас сейчас живет в номере «Шаляпин» и кто там жил в последние несколько дней?

Лицо у портье снова вытянулось.

– Вы знаете, – проговорил он, опасливо покосившись на дверь за стойкой, – наш хозяин очень трепетно относится к покою своих гостей, всячески их оберегает… он очень не любит, когда мы даем кому-то сведения о них…

– Я не кто-то! – строго проговорила Ленская. – Я сотрудник милиции!

– Извините, Александра Павловна, но тогда вы должны предъявить ордер на право изъятия документов!

«Грамотный товарищ! – подумала Ленская с неудовольствием. – Без ордера он и правда не обязан мне ничего показывать, а пока я получу ордер, пройдет много времени. А в этом деле фактор времени – один из самых важных».

Портье смотрел на нее очень выразительно, и до Ленской наконец дошло, что он намекает на небольшое вознаграждение.

В конце концов, она готова была заплатить ему небольшую сумму, чтобы ускорить дело и получить необходимую информацию. Она даже открыла свою сумочку, но тут как назло вспомнила, что только что отдала почти все свои деньги в аптеке. Сначала за спрей от комаров и москитов, а потом – за лечебный крем, чтобы избавиться от последствий ядовитого спрея…

Короче, денег у нее почти не осталось.

Тогда Ленская вспомнила знаменитый метод дрессировки – метод кнута и пряника. Поскольку пряников у нее при себе не оказалось, придется прибегнуть к кнуту.

Александра Павловна достала мобильный телефон и связалась со своим молодым сотрудником, который терпеливо дожидался ее в машине на набережной Мойки.

Услышав голос любимой начальницы, он оживился и спросил, не нужна ли ей помощь.

– Нужна, – ответила Ленская достаточно громко, чтобы портье слышал каждое слово, – сейчас, Коля, ты вызовешь опергруппу и подойдешь с ней к гостинице «Старая Вена». Гостиницу надо оцепить, чтобы ни одна живая душа из нее не вышла и не вошла, пока я буду получать у начальства ордер на обыск и изъятие документов…

– Не надо! – заверещал портье и замахал руками. – Не надо! Я покажу вам журнал!

Ленская взглянула на него пристально и проговорила в трубку:

– Отбой, не нужно вызывать опергруппу!

– А вам точно не нужно подкрепление? – осведомился обеспокоенный помощник.

– Не нужно! – отрезала Ленская и отключила телефон.

После этого она шагнула к стойке портье и строго проговорила:

– Журнал!

– Одну секунду! – Портье полез под стойку, вытащил оттуда журнал в кожаном переплете и проговорил, понизив голос и бесконечно оглядываясь на служебную дверь:

– Александра Павловна, давайте мы вот так сделаем. Я положу журнал на стойку и отвернусь, вы посмотрите все, что вам нужно, и положите журнал на место…

– А ты как будто ни при чем? – хмыкнула Ленская.

– Совершенно верно! – И портье, повернувшись спиной к стойке, принялся вытирать пыль.

Тем временем Ленская открыла журнал и просмотрела последние страницы с записями.

Разумеется, ее интересовали исключительно обитатели номера «Шаляпин». Причем именно те, кто жил или выехал недавно.

Ей повезло: за последнее время в номере проживала всего одна женщина, то есть можно было надеяться, что именно она была знакома с покойным Кешей Переверзевым и она потеряла брелок от ключей. Однако в данный момент дама в номере отсутствовала, и портье не мог дать определенного ответа на вопрос, когда она явится. У нее, дескать, свой режим, встает поздно, уходит, когда хочет, и приходит также.

Ленская сказала на прощание, что если портье проговорится даме из номера «Шаляпин», что ею интересовалась милиция, она, Ленская, в состоянии устроить не только портье, но и хозяину гостиницы грандиозные неприятности. Портье махал руками, прижимал их к сердцу и кивал головой, как китайский болванчик, заверяя таким образом Ленскую в своей полной благонадежности. Ленская не слишком ему поверила и поручила кое-что бравому молодому сотруднику с рысьими глазами и быстрыми движениями.

Фридрих тяжело приподнялся на мягкой широкой постели, отбросил легкое пуховое одеяло и застонал, вспомнив безысходность своего положения.

Он получил золото для его светлости, заплатив собственной душой за древний талисман, за магический уроборос.

Он получил золото для герцога – и что же он выиграл? Герцог по-прежнему держит его в клетке, опасаясь, что алхимик продаст тайну философского камня другому владыке, и тот, а не он станет богатейшим правителем Европы. И не только этого опасается герцог. Еще больше он боится, что слух о происхождении его богатства дойдет до ушей церковников, и те объявят алхимика еретиком, а заодно и самого герцога привлекут к церковному суду…

В итоге Фридрих, как и прежде, сидит взаперти, изготавливая для герцога чудодейственные снадобья и составы и делая для него золото, золото, очень много золота. Аппетит приходит во время еды, и аппетит у его светлости отменный.

Конечно, клетка, в которой герцог держит своего алхимика, золотая.

Поистине золотая.

Фридрих ест и пьет из золотой посуды, ему приносят лучшие лакомства с герцогского стола, тонкие вина и ароматные благовония, но все это не заменит ему свободы, вольного воздуха и простора…

Фридрих вспомнил свои молодые годы, гейдельбергские кабачки, которые он сутки напролет обходил со своими приятелями…

Увы, к молодости нет возврата. К молодости и к свободе.

Конечно, подумал Фридрих, кое-что он все же выиграл. Герцог благоволит к нему и больше не поминает своего нового палача. Впрочем, милость владык недолговечна: сегодня он добр к алхимику, но завтра может снова разозлиться за что-нибудь на него, поводы для государева гнева всегда найдутся…

Вот уже в последнее время он заговорил о том, что желает получить эликсир молодости. Не иначе, его навела на эту мысль австриячка. Ночная кукушка завсегда перекукует дневную. Хорошо, что на минувшей неделе его светлость выступил с войском в Данию, где идет война, и алхимик получил временную передышку, но когда герцог вернется, все начнется сначала: его светлость станет торопить его, топать ногами, орать, а там, глядишь, снова заведет разговор о палаче…

Фридрих вспомнил ту ночь, когда Мохаммед отвел его к Толстому Гансу, и мурашки побежали по его спине. Он подумал о той цене, которую заплатил за уроборос, и тоскливый страх охватил его душу…

Его душу? Он продал свою душу той ночью, сменял ее на живой браслет уробороса, на великий древний очистительный талисман, так что теперь его душа не принадлежит ему. Она в залоге, а Сатана – жестокий ростовщик, и залогов в его ломбарде не возвращают…

Фридрих спустил ноги на пол, нашарил домашние туфли, отороченные собольим мехом, подошел к умывальнику, торопливо умылся. Он взглянул на свое отражение в дорогом серебряном зеркале и тяжело вздохнул: кожа дряблая, лицо землистое, под глазами мешки. И сами глаза – тусклые, безжизненные… нет в них радости, блеска, жизни. За последние месяцы он постарел еще больше, как будто древний талисман вытягивал из него последние силы.

Но что делать? Нужно продолжать свою бесконечную работу! Вернувшись из похода, герцог снова заведет разговор об эликсире молодости…

Алхимик облачился в привычный черный балахон из тонкого полотна и направился в свою лабораторию. Однако не успел он развести огонь под перегонным кубом, как дверь его покоев с грохотом распахнулась, и в комнату ввалились несколько рослых гвардейцев.

В первый миг Фридрих подумал, что герцог прежде времени вернулся из похода, но его светлости не было с солдатами. Вслед за гвардейцами, смиренно сложив руки на животе, вошел отец Сильвестр, герцогский каноник, человек необыкновенно влиятельный и хитрый. Каноник смотрел на Фридриха с ангельской кротостью и участием, которые, однако, ничуть не обманули алхимика.

– Что вам угодно, святой отец? – спросил Фридрих, растерянно глядя на хозяйничающих в лаборатории солдат.

– У меня нет своей воли и своих желаний, – смиренно проговорил отец Сильвестр. – Я лишь забочусь о душах своих многочисленных духовных детей. Даже о таких заблудших душах, как твоя, алхимик! Особенно о таких, ибо сказано, что один раскаявшийся грешник дороже господу нашему, чем три праведника!

– Но я не понимаю, святой отец, чем заслужил ваш гнев… его светлость, наш милостивый герцог, приказал…

– Его светлость слишком добр к своим подданным! – грустно проговорил каноник. – А истинно великий государь должен иногда проявлять и разумную строгость. Особенно если речь идет о спасении души… к сожалению, сейчас его светлости нет в столице, поэтому мне приходится взять на себя его труды. Введите заблудшую овцу!..

Последние слова были обращены к солдатам, и двое из них тут же ввели в помещение полную светловолосую женщину в скромном черном платье. Фридрих с трудом узнал в ней гордую и надменную австриячку, возлюбленную герцога.

Волосы ее были уложены скромно и прикрыты темной вуалью, на лице было смирение и ханжеская добродетель.

– Повтори, дочь моя, то, что говорила мне сегодня утром! – проговорил каноник с отеческой улыбкой.

– Повторю, святой отец, даже если мне будут грозить все силы ада! – воскликнула женщина и исподтишка бросила на Фридриха полный ненависти взгляд. – Этот человек при мне похвалялся, что заключил договор с самим Сатаной! Что он продал душу Врагу человеческому в обмен на тайное знание и власть над металлами… продал свою бессмертную душу врагу всего светлого, и теперь он проклят навеки!..

– Эта женщина лжет! – воскликнул Фридрих, почувствовав, что дело пахнет костром. – Никогда я не говорил при ней ничего подобного! Да и с какой стати я стал бы на себя наговаривать…

– Я говорю правду, истинную правду! – перебила его австриячка смиренным голосом. – Я слышала все собственными ушами, как слышу сейчас его лживые оправдания!

– Я верю тебе, дочь моя! – ласково проговорил каноник, положив руку на голову австриячки. – Я верю в твое искреннее раскаяние и отпускаю тебе грехи. А ты, блудный сын мой, – священник повернулся к Фридриху, – ты должен смирить свою гордыню и раскаяться в содеянном. Только тогда Церковь примет тебя в свое лоно, только тогда господь допустит тебя в число своих возлюбленных чад…

– Но я невиновен… – пробормотал алхимик, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног.

– Ты не хочешь раскаяться? – грустно проговорил отец Сильвестр и тяжело вздохнул. – Вот каковы козни Врага! Недаром его называют отцом лжи! Ложь и клевета – главное его оружие… Взять его! – коротко и строго распорядился каноник, сделав жест гвардейцам. Двое из них шагнули к Фридриху, схватили его за плечи, поволокли к выходу…

– Но его светлость будет разгневан!.. – выкрикнул алхимик, безуспешно пытаясь вырваться из сильных рук. – Господин герцог нуждается во мне…

– Более всего его светлость нуждается в милости божьей и в одобрении матери нашей Церкви! – строго ответил отец Сильвестр. – Более всего, как любой христианин, он нуждается в спасении своей души! Когда господин герцог возвратится с войны – я надеюсь, что господь дарует ему победу, – он будет только доволен, что среди его подданных стало на одного еретика меньше и на одну раскаявшуюся душу больше! Ведите еретика в Черную башню!

Вернувшись к себе в кабинет, майор Александра Ленская, должно быть, сотый раз просмотрела дело об убийстве Иннокентия Переверзева, надеясь, что найдет какую-то деталь, которую пропустила до сих пор. Деталь, которая поможет ей найти преступника. Потому что на даму, проживающую в номере «Шаляпин» в отеле «Старая Вена», Ленская не очень рассчитывала. Скорей всего эта женщина просто пожмет плечами и скажет, что она в жизни не видела никакого Кешу Переверзева, а брелок потеряла не помнит где. Если же удастся привлечь в свидетели ту самую девицу Карину, бывшую Кешину подружку, то она может от всего отпереться. Скажет, что женщина – не та, и вообще она плохо разглядела ее в полутемном туалете. А пятно от кофе на светлой юбке тоже не доказательство – мало ли где можно это пятно посадить.

Таким образом, вопрос с поисками преступника до сих пор остается открытым, Ленской совершенно нечего предъявить начальству. Нужно продолжать поиски.

Разумеется, в бумагах она не нашла ничего нового, однако сообразила, что к делу до сих пор не подшито заключение патологоанатома.

В самом начале расследования судмедэксперт по телефону сообщил ей причину Кешиной смерти, но с тех пор она не нашла времени, чтобы зайти в отдел судебно-медицинской экспертизы и забрать там официальное заключение. И если дело попадет в руки полковника, он непременно поставит ей это на вид. Полковник был очень строг к соблюдению всех формальностей и правил составления отчетов. Он не уставал повторять, что именно по грамотно и аккуратно составленным отчетам вышестоящее начальство судит об их работе.

Итак, чтобы устранить это досадное упущение, Александра Павловна спустилась в подвальный этаж управления, где размещалось царство смерти – то есть морг и прозекторская отдела судебно-медицинской экспертизы.

В подвале, разумеется, было холодно, как на Северном полюсе, и Ленская тоскливо подумала, что простуда ей обеспечена. И еще хорошо, если она отделается банальным ОРЗ и дело не дойдет до бронхита или пневмонии.

Она позвонила в дверь прозекторской, и ей открыл дежурный патологоанатом Вася Дудкин. На постороннего человека Васин вид произвел бы сильное впечатление – его руки в тонких латексных перчатках были по локоть в крови, светло-зеленый халат был также забрызган кровью, как и защитные очки, закрывавшие пол-лица. В общем, он напоминал кровавого маньяка из какого-нибудь голливудского фильма ужасов.

– Это ты, Александра? – проговорил Дудкин, сдвинув со рта марлевую повязку. – А ты чего без звонка?

– Да я несколько раз пыталась до тебя дозвониться, а у тебя телефон отключен.

– А, ну да… Я тут как раз жмурика разделываю… то есть извини, вскрытие провожу, так выключил мобилу, чтоб не дергали попусту. А ты по какому вопросу?

– Да мне нужно забрать заключение по делу Переверзева, а то полковник наезжает…

– Ну, придется тебе немного подождать. А то я уже начал работу и не хочу прерываться, а чтобы отдать тебе заключение, я должен хотя бы руки вымыть. А то, сама понимаешь…

– Ну, если недолго, я подожду… – согласилась Ленская.

Торчать лишние полчаса в холодном помещении было противно, ей не хотелось бегать вверх-вниз по крутой лестнице. Внимая наставлениям соседки, она выбросила старые туфли, и сегодня на Александре Павловне были легкие босоножки без пятки, называемые «ни шагу назад». Босоножки спадали с ноги в самом неподходящем случае – на пешеходном переходе, когда зеленый человечек уже усиленно мигает, готовясь уступить место красному, и машины урчат моторами, собираясь рвануть с места в карьер. Один раз босоножка провалилась в щель между перроном и ступенькой вагона метро. Было очень унизительно идти босиком до дежурной и ждать потом, поджав ногу, как цапля, когда достанут потерянное.

Вслед за Васей Ленская прошла в соседнее помещение.

Здесь было еще холоднее. Посреди комнаты стоял большой оцинкованный стол, на котором лежал труп.

– Ну, посиди пока здесь, – Вася кивнул на металлический стул в углу комнаты.

Ленская со вздохом уселась. Стул был ледяной, и она сразу почувствовала надвигающийся приступ радикулита.

Вася тем временем закрыл лицо плотной повязкой, вооружился дисковой пилой и склонился над трупом. Пила взвыла, как на лесопилке, и Вася двумя сильными движениями располосовал грудную клетку потерпевшего.

Хотя Ленская давно работала в милиции и повидала всякого, ее невольно передернуло.

Дудкин покосился на нее и проговорил сквозь повязку:

– Холодно? Выпей кофейку! Вон, в углу стоит кофеварка! Если хочешь, у меня и печенье есть!

– Спасибо, – буркнула Александра Павловна. – Что-то у меня сегодня нет аппетита…

Хотя ей и вправду было холодно, но она не смогла бы есть или пить в помещении прозекторской.

– Ну, как знаешь… – и Вася продолжил свою работу.

Ленская старалась не смотреть в его сторону, но взгляд сам то и дело возвращался к окровавленному телу, над которым колдовал Вася, как будто его притягивало магнитом.

– Кстати, Александра, – проговорил Василий, отложив пилу и вооружившись огромным скальпелем, – может быть, тебе будет интересно, но только вот у этого жмурика точно такая же рана, как у твоего Переверзева.

– Что значит – точно такая же? – заинтересовалась Ленская.

– А вот посмотри сама. – Дудкин поманил ее к столу.

Александра Павловна с трудом поднялась и нехотя приблизилась. Ее сразу замутило, но она сдержала естественный порыв души и постаралась внимательно смотреть или хотя бы внимательно слушать Васины пояснения.

– Ты же знаешь, Александра, – говорил тот, раздвигая пинцетом края раны, – характер ножевого ранения определяется двумя факторами: формой и размерами клинка и физическими параметрами убийцы, то есть его ростом, силой удара…

– Нельзя ли покороче, – взмолилась Ленская, – я что-то не в такой форме, чтобы слушать лекцию! Тем более что мне все это в свое время преподавали…

– Тебе плохо, что ли? – забеспокоился Дудкин, заметив, как она побледнела. – Это, наверное, от духоты… может, все же выпьешь кофе? От кофе тебе точно полегчает!..

– Нет, спасибо! – процедила Ленская. – Что ты там говорил про эту рану?

– Ну вот, если коротко – у этого жмурика характер раны, ее размеры, направление, края разреза и все остальные параметры точно такие, как у твоего Иннокентия.

– И что из этого следует?

– Из этого следует, что его убили тем же ножом, и скорее всего – тот же человек…

– Это не может быть совпадением?

– Может, – охотно согласился Вася. – Только в таком случае нож должен быть такой же длины и такой же ширины, кроме того, точно так же заточен. Ну, и убийца… тот человек, который нанес удар, должен быть точно такого же роста, точно такой же силы, и удар он должен нанести под таким же углом. В общем, вероятность такого совпадения примерно два на десять в минус четвертой…

– Ты меня, Вася, не пугай математикой! Я ее тоже в университете проходила. Короче, я так поняла, что вероятность практически нулевая?

– Практически да, – согласился Дудкин.

– Очень интересно! А что это за труп, кому принадлежит, откуда взялся?

– Нашли его несколько дней назад, совершенно случайно, в одном глухом дворе неподалеку от Мойки. У одной бабульки кошка сбежала, вот она и обшаривала все окрестные подвалы. Там и нашла этого жмурика. Старушка оказалась крепкая, ветеран войны, в медсанчасти служила, так что нагляделась там всякого-разного. Поэтому в обморок не упала, а вызвала милицию. А вот личность убитого пока выяснить не смогли. Документов при нем, сама понимаешь, не найдено, и ни на кого, кто у нас числится в розыске, вроде бы не похож…

– Не похож… – как эхо, повторила за ним Ленская и заставила себя приглядеться к располосованному трупу.

Лицо у него было синее и опухшее, так что о сходстве с кем-то говорить было трудно. Имелись, правда, усы и остроконечная бородка, но это – признаки ненадежные, их отрастить или, наоборот, сбрить нетрудно.

С лица покойника Александра Павловна перевела взгляд на его руки. На них уже выступили трупные пятна, но кроме них были еще какие-то пятнышки нехарактерного цвета…

– А это что? – спросила Ленская, показав на небольшое пятно ярко-зеленого цвета.

– А, ты тоже заметила! – оживился Дудкин. – На руках у этого жмурика имеются пятна масляной краски.

– Маляр, что ли?

– Не совсем! Я отправил образцы в химическую лабораторию, результатов еще нет, но я и так тебе скажу – это краски, которыми пользуются исключительно художники. Вот эта, например, – парижская зелень, эта – берлинская лазурь, эта красная – краплак, эта – киноварь, а эта – желтый крон…

– Художник, говоришь? – задумчиво протянула Ленская. – Ну да, и бородка такая… правда похож на художника. Надо будет посмотреть, что у нас есть по художникам…

– И вот еще посмотри… – Дудкин достал из ящика под столом простенькое колечко из светлого металла в пластиковом пакете. – Было у него на безымянном пальце левой руки. Так вросло, что я еле сумел его снять.

– Ну-ка… – Ленская осторожно вытряхнула кольцо из пакетика, поднесла его к свету.

– Какой-то дешевый сплав, – пояснил Вася. – Отправлю на экспертизу, может быть, по этому сплаву можно что-нибудь установить.

– Но там внутри что-то написано… – протянула Александра Павловна и прочитала:

– Алевтина… 15.10.92… видимо, это обручальное кольцо, а Алевтина – имя его жены. А цифры – это дата бракосочетания…

– Но кольцо было на левой руке, значит, они с этой Алевтиной в разводе.

– Но это уже кое-что! – оживилась Ленская. – У нас есть имя жены и дата свадьбы, с этим уже можно обращаться в ЗАГС! У них вся статистика переведена на компьютер, значит, можно найти по таким данным имя и фамилию жениха…

Дмитрий Алексеевич Старыгин был очень собой недоволен. Уже больше недели он топчется на месте. Работа над картиной не клеится, это ясно. Потому что голова и все время заняты поисками. Чего? Он и сам не понимает. Лидия ищет самое себя, свою утраченную память, частицу своей личности, а он взялся ей помогать. И в результате ничего у них не получилось, все следы оборваны.

Да полно, было ли что искать? Может быть, порекомендовать Лидии хорошего психиатра да и забыть обо всем? Заняться собственными делами, кот опять же недоволен, потому что хозяин стал уделять ему гораздо меньше времени…

Но тут же Дмитрий Алексеевич представил, что никогда больше не услышит в трубке ее низкий воркующий голос, ее горловой смех. Не увидит ее улыбку, и на душе стало тоскливо. Она не звонит второй день, а он уже совсем скис.

Телефон смилостивился над ним и затрезвонил на всю квартиру.

Старыгин поднес трубку к уху и выдохнул:

– Лидия?!

Почему-то он был уверен, что это звонит она.

Но звонила вовсе не Лидия. В трубке раздался громкий всхлип, и гнусавый от слез голос проговорил:

– Лидия? Кто такая Лидия?

– Неважно… ты, что ли, Алевтина? – Старыгин узнал старую знакомую. – Ты никак плачешь? Что случилось?

– Случилось… – Алевтина снова всхлипнула. – Я не могу говорить об этом по телефону… Дима, ты не можешь со мной встретиться? Мне нужно хоть с кем-то поговорить… с кем-то разделить свое горе… мне так тяжело, так тяжело…

Старыгин оглядел свою комнату.

У него было не прибрано, одежда валялась на стульях и кресле, плед на диване был скомкан и покрыт клочьями рыжей шерсти. Одна занавеска некрасиво провисла, потому что кот весь прошлый вечер драл об нее когти. И в довершение ко всему возле двери свисал солидный клок обоев. Кот держался нагло – дескать, хозяин сам виноват, закрыл дверь, уходя на работу, а коту срочно понадобилось выйти.

Сейчас Василий смотрел с явным неодобрением, давая понять хозяину, что он недоволен предстоящим визитом.

Представив, что сюда придет Алевтина, Дмитрий Алексеевич невольно поморщился: она умеет заполнять собой любое пространство, и им с котом здесь просто не останется места…

– Давай встретимся в кофейне «Карабас» на Большом проспекте, – предложил он. – Там очень уютно, малолюдно и можно поговорить без помех…

– Мне бы не поговорить, мне бы поплакать… – отозвалась Алевтина, но тем не менее согласилась.

Кафе «Карабас» на Большом проспекте Петроградской стороны – идеальное место для встречи друзей или влюбленных, идеальное место для тихого задушевного разговора или для обсуждения договора. Не слишком крупного, конечно. В этом кафе всего шесть столиков, разделенных высокими стенками из матового стекла, на котором изображены Буратино, Мальвина, пудель Артемон и остальные персонажи сказки «Золотой ключик». Включая, разумеется, хозяина кукольного театра чернобородого Карабаса-Барабаса.

Кроме того, в этом кафе готовят очень хороший кофе и пекут такие чудесные булочки с маком, что даже горячие сторонники здорового образа жизни не могут отказать себе в таком удовольствии, а, попробовав булочку, заказывают вторую.

Войдя в это кафе, Старыгин занял свободный столик и заказал себе большую чашку капучино.

Не успела официантка принести ему кофе, как дверь распахнулась, и в кафе вошла Алевтина.

По своему обычаю она нарядилась в какой-то балахон, на этот раз он был в черную и белую клетку, как шашечная доска. Присмотревшись к своей старинной приятельнице, Старыгин понял, что слово «нарядилась» было в данном случае не совсем уместно. Алевтина явно пребывала в растрепанных чувствах.

Лицо ее было красно от слез, нос распух, и по щекам бежали черные дорожки туши.

Старыгин помахал ей рукой и поднялся навстречу.

– Кофе будешь?

– Нет… – Алевтина страдальчески перекосилась. – Какой кофе? До того ли мне!

– Да что же, наконец, стряслось? – спросил Старыгин, протягивая ей салфетку.

Алевтина достала зеркальце, взглянула в него, ужаснулась и занялась своим лицом. Кое-как приведя себя в порядок, то есть еще больше размазав тушь и трубно высморкавшись, она огляделась по сторонам и увидела на столе чашку.

– Это капучино, да? – осведомилась она совсем другим тоном. – Ну я, пожалуй, выпью глоточек…

Она пригубила чашку, с шумом выпила половину и только после этого произнесла трагическим тоном:

– Чем я так прогневила бога? Чем? За что мне все это? Казалось бы, я никому не делаю зла, даже наоборот… я хорошая, добрая женщина, стараюсь помогать знакомым…

– Ну все-таки ты скажешь мне, что произошло?

Старыгин никогда не видел Алевтину в таком состоянии, напротив, она всегда была весела, добродушна и довольна жизнью, так что сейчас он встревожился не на шутку.

– Ты будешь смеяться, Дима, но он тоже умер! Точнее, его убили! – громко высказалась Алевтина.

– Кто умер? Кого убили? – удивленно переспросил Старыгин.

– Да Мишку же! – Алевтина допила капучино и поставила чашку. – Мишку Волкова! Сначала Синдерюхин, теперь он… нет, но за что судьба на меня ополчилась?

– Постой… – Старыгин удивленно уставился на нее. – Так ты что, с Волковым тоже жила? Ну, ты даешь!

– Обижаешь, Старыгин! – Алевтина привстала с места и взглянула на собеседника сверху вниз. – Я была за Мишкой замужем! Все честь по чести! У нас была настоящая свадьба! Кольца и белое платье!

Старыгин представил Алевтину в белом платье и ужаснулся. Потом спохватился и навесил на лицо постную мину. Но Алевтина ничего не заметила, она продолжала разглагольствовать:

– Когда же это было, дай бог памяти? Кажется, в девяносто втором году… правда, мы прожили с ним совсем недолго, года полтора… честно говоря, у Мишки ужасный характер, просто отвратительный… был… – И она снова громко всхлипнула. – Ну за что, за что мне такая череда несчастий? Чем я провинилась?

– Очень тебе сочувствую! – проговорил Старыгин искренне. – Слушай, ты не хочешь чего-нибудь съесть? Говорят, сладкое очень помогает от стресса!

– Да что ты… – Алевтина махнула рукой. – Мне сейчас кусок в горло не полезет! Да и вообще, я совершенно не ем сладкого. Я худею…

– Ну ладно, а я, с твоего позволения, что-нибудь себе закажу… я сегодня не успел позавтракать…

Старыгин подозвал официантку и заказал ей пирожное и еще одну чашку капучино. Девушка очень быстро принесла заказ и удалилась, чтобы не мешать разговору.

– Так ты говоришь – Михаила убили? – проговорил Старыгин. – А как это случилось?

– Просто ужасно! – воскликнула Алевтина. – Его зарезали! Зарезали, как режут скот! А это у тебя что – «наполеон»?

– Да, кажется…

– Я попробую кусочек… – И она, вооружившись ложкой, принялась за пирожное.

– Ты меня, конечно, извини… – начал Старыгин. – Но это просто удивительное совпадение. Как раз недавно я искал Волкова…

– Зачем? – спросила Алевтина, отправляя в рот последний кусок «наполеона».

– Собственно, мне нужен не он сам… меня интересуют его старые работы. Примерно двадцатилетней давности. Ты не представляешь, где они могут находиться?

– Почему же не представляю? – Алевтина аккуратно подобрала ложкой последние крошки и с сожалением взглянула на опустевшую тарелку. – Какие-то у них маленькие пирожные… очень даже представляю. Еще бы мне не представлять. Они у меня в мастерской. Мишка вечно маялся без жилья, кочевал по чужим квартирам и попросил меня подержать в мастерской его работы… а что – у тебя есть на них покупатель? – И в ее глазах загорелся алчный огонек.

– Не то чтобы покупатель… я хотел бы взглянуть на них. Меня интересует один интерьер…

– А ты больше ничего не будешь себе заказывать? Я бы, пожалуй, съела еще один кусочек. Только совсем, совсем маленький!

– Я закажу тебе все, что хочешь, если ты покажешь мне картины Волкова!

– Конечно, покажу, – согласилась покладистая Алевтина. – Только ты мне ничего не заказывай, я же худею… ты закажи себе, а я у тебя съем ма-аленький кусочек!

Алевтина придерживалась довольно распространенного среди худеющих женщин заблуждения. Она считала, что если съесть что-нибудь запретное тайком (в особенности тайком от самой себя), то от этого совсем не прибавится калорий.

Старыгин заказал еще одно пирожное и булочку с маком и задумался.

Думал он вот о чем: идти в мастерскую к Алевтине одному или позвонить Лидии и взять ее с собой?

С одной стороны, хорошо бы показать ей картины Волкова (если, конечно, они у Алевтины действительно имеются). Может быть, они освежат память Лидии.

С другой – Алевтина ужасно болтливая особа, она может по-своему трактовать появление Лидии и потом растреплет по всему городу, что у Старыгина появилась новая пассия.

В общем, по зрелом размышлении он решил Лидию не приглашать.

Пока Старыгин обдумывал такой важный вопрос, Алевтина благополучно управилась с его пирожным и положила глаз на булочку.

– Да бери уж, и пойдем! – нетерпеливо сказал Старыгин.

– Да я и не хочу вовсе! – надулась Алевтина.

Тут Старыгин догадался уставиться в окно, как будто заметил там что-то очень интересное. Когда он обернулся, булочка исчезла, а Алевтина заметно повеселела.

Через час они уже входили в мастерскую Алевтины.

– Извини, Дима, у меня не прибрано… – проговорила хозяйка, ловким ударом ноги загоняя под шкаф валявшуюся посреди прихожей ночную рубашку. – Ты же знаешь, мы, творческие натуры, не умеем вести хозяйство… художник и порядок – две вещи несовместные, как гений и злодейство!

– Видела бы ты, что творится у меня дома! – отмахнулся Старыгин.

– Тебе, Дима, жениться надо! – Алевтина взглянула на него с жалостливым интересом. – Мужчина не должен жить один! Особенно такой творческий и видный, как ты…

– Ты что, Аля, не можешь спокойно видеть, что человеку хорошо? – отозвался Старыгин, перешагивая через мешок с мусором, выставленный посреди коридора. – Во-первых, ты же знаешь, что я живу не один, а с котом Василием…

– Нет, мужчина без жены – это существо неполноценное! – не унималась Алевтина. – Ты вот знаешь, что по статистике среди холостых мужчин гораздо выше процент больных болезнью Альцгеймера?

– Старческим слабоумием? Ну да, потому что женатые до такого возраста вообще не доживают!

– Нет, ты неправильно рассуждаешь! Ты только подумай – ведь, если ты не женишься, тебе в старости некому будет подать стакан воды! Кот тебе в этом не поможет!

– А ты сама подумай, Аля, как будет обидно, если я женюсь из-за этого стакана, а мне не захочется пить?!

– Ну тебя, Старыгин! – Алевтина рассмеялась. – Все-то ты переводишь на шутку!

– Ну ладно, мы вообще-то сюда не шутить пришли и не обсуждать мою личную жизнь. Ты обещала показать мне старые работы Михаила Волкова…

– Ну да, – Алевтина оживилась. – Вот, кстати. Если бы Мишка на мне не женился, все его работы пропали бы. А так – я их сохраню для благодарного потомства…

– Которому вряд ли будет до них дело!

– Злой ты, Дима! – Алевтина прошла в гостиную и задумалась, наморщив лоб. – Черт, куда же я их задевала… нет, здесь их точно не может быть… помню, что я их пристроила в какое-то удобное место… знаешь, как говорят – подальше положишь, поближе найдешь…

Она придвинула стул к высокому платяному шкафу и влезла на него. Сверху полетела пыль, Алевтина громко чихнула и разочарованно проговорила:

– Нет, здесь у меня совсем не то… черт, тут у меня рентгеновские снимки…

– Какие еще снимки? – удивился Старыгин.

– Да это когда я ногу сломала… – пропыхтела сверху Алевтина. – Подай даме руку…

Старыгин подхватил Алевтину и ссадил ее на пол.

Она еще немного подумала, лицо ее просветлело, и она снова кинулась в коридор. Там она нырнула в дверь кладовки, и оттуда вскоре донесся ее полузадушенный голос:

– Нет, здесь тоже не то… это Синдерюхин меня попросил сохранить эскизы к портрету передовой доярки…

В течение следующего часа она облазила свою квартиру вдоль и поперек, при этом нашла комплект навигационных карт черноморского бассейна, архитектурные планы типового коровника, эскизы для первомайского плаката, огромный альбом вышивок (который удивил ее больше всего остального, поскольку сама Алевтина никогда не вышивала, а представить, что этот альбом оставил у нее кто-то из ее многочисленных мужчин, было довольно трудно).

Наконец Старыгин, которому все это порядком надоело, ехидно сказал, что благодарное потомство будет сильно разочаровано, лишившись творческого наследия Михаила Волкова.

И тут Алевтина хлопнула себя по лбу и метнулась в ванную комнату. Там она нырнула под огромную чугунную ванну в многолетних ржавых потеках и вытащила из-под нее толстую коленкоровую папку с матерчатыми завязками.

– Ну, слава богу, нашла! – воскликнула она, выволакивая папку на середину коридора. – Вот оно, Мишкино наследие!

– Как тебе пришло в голову спрятать эту папку под ванной? – удивился Старыгин. – Ведь ты могла все это залить водой?

– Да ты понимаешь, – смущенно отозвалась Алевтина, развязывая узел, – я ждала одного мужика… у меня с ним все было очень серьезно, и я не хотела, чтобы он случайно увидел Мишкины работы и приревновал. Он, понимаешь, был ужасно ревнивый. Вот я и сунула их в первое попавшееся укромное место. Уж здесь бы эта папка не попалась ему на глаза. Ну и сама забыла… а насчет того, что я ее могла залить, можно было не опасаться – у меня ванна много лет не работает.

Алевтина наконец справилась с завязками и открыла папку.

Здесь было множество средненьких натюрмортов (явно сделанных на продажу), пейзажей средней полосы и портретов неизвестных личностей. Потом пошли многочисленные портреты чрезвычайно полной обнаженной женщины, в которой Старыгин узнал Алевтину примерно десятилетней давности.

– Не смотри, Дима, – засмущалась хозяйка, но тем не менее с удовольствием перебрала все эти работы.

– Тогда я была моложе и лучше качеством… – вздохнула она, отложив последний портрет. – Как все же безжалостно время! А вообще, что ты ищешь-то?

И тут Старыгин увидел серию выполненных углем интерьеров.

Видно было, что покойный Волков рисовал одну и ту же комнату, но с разных точек зрения.

На одном рисунке был изображен широкий проем между двумя окнами. В этом проеме стоял низенький столик на изящно выгнутых ножках, а над ним висели часы с расписанным розами циферблатом и медным маятником.

На другом рисунке Старыгин увидел резной шкафчик с застекленными дверцами, за которыми виднелись какие-то старинные безделушки – табакерки, коробочки и фарфоровые статуэтки. На стене над шкафчиком висел небольшой женский портрет в овальной рамке.

– Где это Мишка рисовал – ума не приложу! – проговорила Алевтина, которая рассматривала рисунки через плечо Старыгина. – Я в этой комнате никогда не была! Интересный интерьер…

– К сожалению, от него сейчас ничего не осталось! – проговорил Старыгин, перекладывая следующий рисунок.

Он почти не сомневался, что перед ним – изображения комнаты покойного Якова Романовича.

На следующем рисунке Старыгин увидел другую часть той же самой комнаты. В нижней части листа был круглый резной столик на одной ножке, перед ним – два изящных кресла с массивными подлокотниками и ножками в виде львиных лап.

А вверху, на стене, висели две картины.

Старыгин в волнении задержал дыхание.

Это было именно то, что он искал!

Правая картина, несомненно, была та самая, над реставрацией которой он работал. Даже в таком уменьшенном изображении Старыгин смог разглядеть темную башню, увенчанную квадратными зубцами и неровными отверстиями бойниц, тяжелые, мрачные облака, холмы на заднем плане и крошечные фигурки убегающих людей… людей, убегающих от невидимой опасности…

Впрочем, теперь опасность не была незримой.

Рядом с первой картиной, слева от нее, была изображена вторая – и взгляд Старыгина остановился на ней.

Это, несомненно, была вторая часть диптиха.

На левой картине просматривался тот же пейзаж, та же бесплодная каменистая равнина с темными холмами на заднем плане. Вверху теснились такие же мрачные облака. Но в центре картины было изображено что-то непонятное, что-то удивительное – какое-то огромное колесо, катящееся вслед за людьми с первой картины.

Но почему они убегают от этого колеса? И почему на их лицах написан такой ужас?

– Аля, у тебя лупа найдется?

– Увеличительное стекло? – переспросила Алевтина, ничуть не удивившись.

– Ну да…

– Сейчас, где-то было… – и она удалилась на кухню.

А Старыгин, в ожидании увеличительного стекла, отстранился от рисунка и взглянул на него чуть со стороны.

Так он отчетливо представил себе, откуда покойный Волков рисовал этот интерьер.

Слева, в самом краю листа, было видно окно, чуть правее – прямоугольный выступ стены, что-то вроде колонны или, скорее, пилястра. Старыгин узнал это место – когда они с Лидией осматривали комнату старика, он запомнил прямоугольную колонну справа от окна. Видимо, дизайнер, который переделывал квартиру для нового владельца, решил сохранить эту колонну, которая придавала комнате изысканный исторический вид.

Однако кое-что здесь было не так.

Справа от колонны в стене виднелась небольшая квадратная ниша, которой сейчас точно не существовало.

Может быть, перестраивая комнату, строители сделали там встроенный сейф? Но тогда они должны были поместить тут же панель с кодовым замком. Или завесить дверцу сейфа какой-нибудь картиной, чтобы ее не заметил посторонний человек. Однако Старыгин точно помнил, что никакой картины на этом месте не было…

– Дима, вот тебе лупа! – удовлетворенно проговорила Алевтина, вернувшаяся из кухни.

Старыгин вооружился увеличительным стеклом и склонился над рисунком, чтобы разглядеть мелкие детали двух картин.

Первым делом он рассмотрел правую картину, ту, над которой он сейчас работал.

Рисунок был выполнен очень точно, на нем просматривались наряды убегающих людей – грубая ряса монаха, богатое платье знатной дамы, расшитый золотом камзол вельможи. Можно было разглядеть даже лица этих людей – лица, искаженные страхом…

Никаких сомнений у Старыгина не осталось, это была та самая картина, которую он сейчас реставрировал.

Только после этого он перевел увеличительное стекло левее, чтобы рассмотреть странный предмет на левой картине.

Ему отчего-то не хотелось этого делать, он как будто боялся того, что мог увидеть.

Преодолев странную робость, Старыгин пригляделся к колесу, катящемуся по мрачной равнине.

Нет, это оказалось вовсе не колесо.

Это была огромная змея, вцепившаяся в собственный хвост и глядящая перед собой мрачными свирепыми глазами.

Уроборос. Древний символ вечности, символ единства жизни и смерти.

Старыгин вспомнил, что уроборос использовали в своей практике средневековые алхимики. А также, что этот символ был известен с глубокой древности и всегда связывался с самыми жестокими и таинственными ритуалами…

Фридрих открыл глаза и приподнялся на тощем засаленном тюфяке. Его камера была маленькой и тесной, каменные стены источали холод и уныние.

Ему удалось заснуть совсем ненадолго, но даже этот короткий сон не принес отдыха – ему опять снилась та ночь в доме Толстого Ганса, покойного герцогского палача, снился тот ритуал, который навеки лишил его покоя…

Фридрих провел рукой по лицу, звякнув кандалами. Он отбросил навязчивый, неотвязный сон и вернулся мыслями к еще более тяжкой реальности.

Что сказал вчера каноник? Раз он не хочет признать свои грехи и раскаяться, он будет казнен. Казнен милосердной казнью без пролития крови. Для прочих людей это значит – костер, но для него, алхимика, отец Сильвестр избрал другую казнь: палач зальет ему глотку расплавленным свинцом, тем самым, который он при помощи Сатаны превращал в золото…

Впрочем, даже если бы он признал все свои грехи, конец стал бы таким же.

Фридрих застонал, застонал от мучительной боли в теле, истерзанном пытками. По приказу отца Сильвестра его терзали железными клещами и крючьями, мучили его плоть страшными тисками и сжимали в «испанском сапоге», жгли огнем и секли ременными плетями. Боль телесная благотворна, повторял каноник, любуясь его страданиями, ибо она спасает душу…

Но даже не телесная боль мучила Фридриха сильнее всего.

Он вспоминал ночь в доме Толстого Ганса, вспоминал страшный ритуал… даже если он покается и умрет с именем божьим на устах – он не вернет своей души. Сатана залогов не возвращает…

Внезапно в двери камеры заскрипел ключ.

Фридрих вздрогнул и прижался к холодной каменной стене: эти звуки означали только одно – за ним пришли, чтобы продолжить пытки, чтобы снова жечь и мучить его несчастную плоть. Или – уже для того, чтобы отвести его на казнь…

Дверь с негромким скрипом отворилась, но на пороге появились не те гвардейцы, что обычно отводили его в комнату пыток. На пороге появился тот мрачный глухонемой солдат, который памятной ночью несколько месяцев назад вывел его из замка. Той ночью, когда Фридрих встретился с Толстым Гансом и получил от него уроборос. Получил его вместе с древним проклятием…

Гвардеец придержал тяжелую дверь, и в камеру проскользнула женская фигура, закутанная в черное покрывало. Безмолвный гвардеец вышел и закрыл за собой дверь. Женщина откинула покрывало, и Фридрих узнал австриячку.

– Зачем ты пришла? – спросил он с ненавистью. – Ты хочешь полюбоваться на дело своих рук? Хочешь порадоваться своему предательству? Смотри!

Он распахнул свою жалкую одежду, чтобы она могла увидеть раны и ожоги, покрывающие его тело.

– Ты думаешь, это – боль? – прошипела австриячка, презрительно скривившись. – Это – тень боли! Настоящая боль – это когда каждое утро видишь в зеркале новую морщину, это когда понимаешь, что красота и молодость уходят, как песок между пальцев, а вместе с ними уходит власть над мужскими сердцами! Я просила тебя сделать для меня эликсир молодости. Ты не сделал. Так что тебе некого винить, кроме самого себя.

– Нельзя в одно и то же время превращать свинец в золото и возвращать молодость! – проговорил Фридрих, отступив перед пылающим взглядом австриячки. – Господин герцог требовал золота, золота и еще раз золота!

– Теперь у него этого золота куры не клюют! – процедила женщина с ненавистью. – Довольно с него! Теперь настал мой черед! Я просила тебя, алхимик, я обещала тебе свою любовь – но ты не захотел. Теперь, алхимик, я предлагаю тебе другую сделку: если ты сделаешь для меня эликсир, если ты вернешь мне утраченную молодость – я выведу тебя отсюда, я подарю тебе жизнь и свободу. По-моему, алхимик, это выгодная сделка! Я подкупила тюремщиков, я знаю все тайные выходы из замка – так что тебе решать, жить или умереть… жить на свободе или умереть страшной смертью!

– Это хорошее предложение, госпожа! – проговорил Фридрих задумчиво. – Пожалуй, я его приму. Только, ты сама понимаешь, чтобы вернуть тебе молодость, я должен попасть в свою лабораторию. Туда, где я прячу древний талисман.

– Само собой, само собой, алхимик! – проговорила австриячка, и глаза ее блеснули.

Фридрих почувствовал, что она задумала новое предательство, что она не выпустит его из замка живым – но он и сам придумал, как перехитрить эту женщину.

Австриячка постучала в дверь камеры условным стуком.

Глухонемой открыл дверь, по знаку Луизы отомкнул кандалы на руках и ногах алхимика, сделал ему знак следовать за собой.

– Отец Сильвестр будет считать, что сам Сатана освободил тебя, тем самым доказав вашу связь! – проговорила Луиза, подталкивая алхимика к крутой винтовой лестнице.

Они спускались по каменным ступеням, шли по бесконечным коридорам, снова спускались, поднимались, перед ними открывались новые и новые двери. Фридрих окончательно потерял направление, когда, наконец, оказался в знакомом коридоре и увидел перед собой дверь своей лаборатории.

Гвардеец открыл дверь большим заржавленным ключом, впустил их внутрь и безмолвно удалился, предварительно получив у австриячки полный кошель золота.

– Ну вот, я привела тебя в твою мастерскую! – проговорила Луиза, остановившись на пороге и боязливо оглядев инструменты алхимика. – Теперь твоя очередь выполнить обещание!..

– Не бойся, госпожа! – Фридрих почтительно склонил перед ней голову. – Я сделаю то, что обещал.

Он подошел к одной из полок и снял с нее простой глиняный кувшин. Вытащил пробку, и по комнате поплыл странный пряный аромат. Фридрих взял стакан, налил в него до половины густое красное вино из своего кувшина и протянул его женщине:

– Пей, госпожа! Тебе никогда еще не доводилось пробовать такого вина!

– Не знаю, что ты сюда налил, – проговорила австриячка недоверчиво. – Не надумал ли ты отравить меня?

– Пей, госпожа! Пей, Луиза, если ты и вправду хочешь помолодеть! Тебе придется довериться мне – иначе ничего не выйдет!

И Луиза решилась. Она поднесла стакан к губам, сделала маленький, осторожный глоток… вкус вина был очень странным. Он напомнил Луизе ее детство, прошедшее в нищей австрийской деревушке, и аромат ее первой любви, легкий и пьянящий… но уже второй глоток отдавал чем-то терпким, чем-то солоновато-запретным, и в то же время приторно-волнующим.

«Уж не кровь ли это?» – в ужасе подумала Луиза, но она уже не могла оторваться от удивительного вина и сама не заметила, как выпила стакан до дна.

И сразу мир вокруг нее удивительно изменился.

Низкий потолок лаборатории стал гораздо выше, сама комната превратилась в ярко освещенный дворцовый зал, изодранная одежда алхимика – в расшитый серебром бархатный камзол.

– Как, понравилось ли тебе мое вино? – спросил Фридрих женщину.

Впрочем, теперь это был не жалкий алхимик, а важный, благородный господин.

– Благодарю вас, милорд! – почтительно ответила Луиза. – Никогда прежде не доводилось мне пробовать подобного! Удивительное вино! Даже в погребах французского короля нет такого.

– Еще бы! – Фридрих чуть заметно усмехнулся. – Не забыла ли ты, госпожа, для чего пришла сюда?

– Ах да! – Женщина нахмурилась, припоминая, ведь она и впрямь пришла сюда по чрезвычайно важному делу…

Голова ее наполнилась тягучей болью, как будто ее стянули железными обручами. Эта боль не давала Луизе сосредоточиться, не давала вспомнить то важное, то единственное, что привело ее сегодня в жилище алхимика…

Неожиданно Луиза взмахнула рукой и уронила на пол опустевший стакан. Стакан с жалобным звоном упал на каменные плиты пола, разлетевшись на мелкие осколки, и от этого звука словно какие-то чары распались, и Луиза воскликнула:

– Ты обещал дать мне эликсир молодости!

Господин Фридрих помрачнел. Из знатного господина он снова превратился в жалкого алхимика, только что покинувшего камеру смертников. Шитый серебром камзол выцвел и пожух, превратившись в изодранные лохмотья, ярко освещенный дворцовый зал снова стал полутемной лабораторией.

– Что ж… – в голосе Фридриха прозвучало некоторое разочарование, но и надежда, – раз уж ты так настаиваешь…

Он удалился в дальний конец комнаты, поднял одну из каменных плит пола и пошарил рукой в открывшемся тайнике. Наконец он выпрямился, держа в руках небольшой ларец черного дерева, окованный серебряными пластинами.

Тяжелыми, медленными, неуверенными шагами пересек он комнату, остановился рядом с Луизой, поставил перед ней шкатулку и проговорил с непонятной робостью:

– Вот то, о чем ты просила!

Луиза жадно протянула руки к шкатулке.

Вот оно, то, ради чего она готова была навлечь на себя гнев герцога, то, ради чего хотела рискнуть своей жизнью и даже собственной бессмертной душой… Стоит только открыть крышку, заглянуть в шкатулку…

Она не медлила, хотя испытывала в этот миг странную слабость и неосознанный, мистический ужас. Она не медлила, потому что перед ней лежала ее самая заветная мечта – возвращенная молодость, красота, власть над мужскими сердцами. То, без чего сама жизнь не имеет никакого смысла.

Луиза прикоснулась к крышке.

Вот перед ней то, что она искала долгие годы, вот то, что поможет осуществлению ее мечты. Еще немного – и весь мир будет у ее ног!

Луиза решительно нажала на защелку, закрывавшую крышку ларца. Крышка откинулась.

Внутри шкатулка была обита черным бархатом, и на этом бархате струилось, переливалось, сияло живое кольцо – маленькая золотисто-зеленая змея, пожирающая собственный хвост…

Внезапно Луиза почувствовала острый укол страха.

Она привыкла никому не доверять, кроме себя самой. Привыкла повсюду искать интриги и предательство, привыкла в каждом человеке подозревать самые черные намерения.

Привыкла с осторожностью делать каждый следующий шаг, предварительно ощупывая почву перед собой. А сейчас она ступила на незнакомую, ненадежную почву, на тонкий лед тайного знания, где каждый шаг может оказаться смертельным…

Что, если этот алхимик тоже замыслил дурное? Что, если, вырвавшись с ее помощью из камеры смертников, он хочет теперь избавиться от нее, чтобы не платить ту цену, которую Луиза назначила за свою помощь?

Что, если этот браслет отравлен?

Ей приходилось слышать о десятках удивительных ядов, об отравленных перчатках и веерах, носовых платках и книгах…

– Надень первым этот браслет! – потребовала она, настороженно взглянув на алхимика. – Я должна убедиться, что это – действительно чудодейственный талисман, а не ловушка!

– Как тебе будет угодно, госпожа! – ответил Фридрих, пожав плечами. – Как тебе будет угодно!

Он надел браслет на правую руку, поднял, так что золотисто-зеленая змейка засверкала в отблесках пламени, показалась живой.

– Можешь убедиться, госпожа, в великом могуществе этого талисмана!

Алхимик взял в правую руку игрушечного солдатика, валявшегося на столе. Солдатик не был еще раскрашен, Луиза видела тускло отсвечивающий свинец, из которого он отлит. Фридрих осторожно взял из открытой реторты щепотку странного искрящегося порошка, посыпал на свинцового солдатика, проговорил какую-то непонятную фразу и повернулся к свету.

По серой поверхности свинца пробежала короткая радужная вспышка, и он сделался красновато-золотым.

Алхимик протянул игрушку Луизе, проговорил вполголоса, как будто чудо превращения до сих пор волновало и удивляло его:

– Вот, госпожа! Можешь убедиться – это золото, самое настоящее золото!

– Но мне не нужно золото, алхимик! – прошептала Луиза, не сводя зачарованного взгляда с золотой игрушки. – Мне нужна молодость! Молодость!

– Когда талисман станет твоим, все будет, как ты захочешь. Уроборос осуществит твое, именно твое желание, тебе решать – золото или молодость!

– Как ты назвал эту змею? – спросила Луиза едва слышно.

Она не могла отвести взгляд от золотисто-зеленой змейки, та следила за ней маленькими живыми глазами, сверкающими, как два бриллианта, караулила каждое ее движение.

– Это уроборос, древний символ вечного возвращения, символ жизни, без которой нет смерти, символ смерти, без которой нет жизни. Вечный змей уроборос…

– Уроборос… – повторила Луиза, как эхо, и протянула правую руку, чтобы принять браслет алхимика…

Золотисто-зеленая змея удивительно увеличилась, ожила, мгновенно заполнив собой все помещение. Луиза почувствовала мутное темное головокружение, какое было у нее много лет назад, когда она избавлялась от нежеланного плода. Ей показалось, что душу ее засасывает огромная воронка, огромный темный клокочущий водоворот, пахнущий мертвыми цветами и речной тиной. Окружающий мир поблек, растаял, исчез. На смену ему явилась гулкая тьма, клубящаяся и беспокойная, как грозовое небо.

«Это смерть, – подумала Луиза, без всякого волнения, как о чем-то постороннем. – Я умерла. И пусть, лучше смерть, чем жалкая, уродливая старость…»

Беспокойная живая тьма поглотила ее, Луиза летела в бесконечном черном туннеле, и наконец впереди показался слабый, бледный, мерцающий свет, как будто там горел тусклый светильник. Черная волна еще раз перевернула женщину, как разбитый корабль, и выбросила ее на незнакомый берег…

Луиза вскрикнула от страха и боли и очнулась.

Она по-прежнему находилась в лаборатории алхимика, и вокруг нее на первый взгляд ничего не изменилось. Те же мрачные каменные стены, тот же закопченный потолок, те же полки с колбами и ретортами, те же загадочные инструменты тайного знания… только сама Луиза была совершенно другой.

Луиза чувствовала, что удивительно изменилась: пройдя темный водоворот смерти, она заново родилась и стала совершенно другим человеком, совершенно другой женщиной. В ее жилах кипела горячая, незнакомая кровь, сердце билось молодо и сильно.

Кроме того, она чувствовала непривычное жжение на правом запястье.

Взглянув на руку, Луиза увидела на ней браслет – золотисто-зеленую змейку, кусающую себя за хвост.

Браслет был горячим, как будто его только что вынули из кузнечного горна и он не успел еще остыть.

Но Луиза не думала о странном браслете, не думала ни о чем – она бросилась к столу, на котором, среди инструментов алхимика, увидела зеркало в серебряной раме.

Порывисто схватив зеркало, она долго не решалась взглянуть на свое отражение.

Что, если с ней ничего не произошло? Что, если алхимик ее обманул? Что, если она увидит в зеркале прежнее лицо с печатью усталости и увядания?

Но нет, сильное биение сердца и жар, охвативший все ее тело, говорили о другом.

Наконец она решилась, подняла зеркало и заглянула в него…

Пьянящий восторг охватил Луизу.

Это была она – и не она. Из серебряного зеркала на нее смотрело молодое, яркое, красивое лицо. Никаких морщин, никаких теней под глазами. Свежая, чистая кожа, яркие глаза…

Пожалуй, слишком яркие: глаза Луизы светились в полутьме, как у дикой кошки, точнее – как у черной пантеры. И вообще, в ее прежде мягком, женственном, уступчивом облике проступило что-то хищное, опасное…

Что-то дьявольское.

Ну и пусть! Теперь перед ней не устоит не только старый жирный герцог – перед ней не устоит ни один мужчина мира! Все они будут ползать у ее ног, добиваясь милости!

Луиза захотела немедленно проверить свою власть над мужчинами. Поблизости находился единственный мужчина, пусть жалкий, ничтожный, недостойный ее нового облика, но она не могла ждать, она должна была убедиться…

– Фридрих! – воскликнула она властно.

Но алхимик не отозвался на этот зов.

Как он посмел?!

Луиза повернулась, чтобы растоптать, уничтожить его, сжечь его в пламени своей дьявольской красоты…

И увидела в дальнем конце лаборатории обитый черным бархатом гроб, а в гробу – алхимика.

Мертвый алхимик лежал в гробу со сложенными на груди руками, и мелкие, незначительные черты его лица стали внушительными и благородными, как будто смерть сделала его совсем другим, новым человеком.

На лице его был покой и удовлетворение, как будто он одержал какую-то необычайно важную победу, сумел перехитрить ловкого и беспощадного врага.

Теперь это был не жалкий алхимик, а господин Фридрих – мудрый и могущественный маг…

В изголовье гроба горели три черные свечи в массивном серебряном подсвечнике, на груди покойника, поверх его сложенных рук, лежала черная роза.

Вера плохо спала эту ночь. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного, она давно уже разучилась нормально спать. Сначала муж болел, и она просыпалась каждый час в тревоге, потом, после его смерти она все равно просыпалась, ей казалось, что он зовет ее. И когда Вера окончательно приходила в себя и понимала, что голос мужа ей только приснился, заснуть уже не удавалось. Вера лежала в полной темноте, слушая редкий шум проезжающей под окнами машины и лай бродячих собак.

Потом, оставшись одна, она вообще перестала спать, во всяком случае, то тяжелое забытье, в которое она погружалась ночью, сном было назвать нельзя.

В последнее время ей спалось лучше – в светлой, тщательно убранной квартире, на чистых простынях, когда свежий ночной ветерок проникает в открытое окно.

Но сегодня на темно-синем ночном небе полыхали молнии, где-то далеко гремел гром, ветер кидал в стекло сухие песчинки. Гроза была без дождя, оттого непролитые темные тучи свисали с неба, как огромная паутина в пещере.

Вера ворочалась на слишком просторной для нее одной кровати, было тяжело дышать, и на сердце как будто камень лежал.

Пришлось закрыть окно, потому что ветер грозил расколотить все стекла, так что в комнате было душно и отчего-то резко пахло какой-то химией.

Часам к четырем, когда за окном замерцал серый мрачный рассвет, Вера заснула. Ей приснился кошмар. Будто она бежит по длинному коридору, преследуя женщину. Женщина вроде бы идет не спеша, ровной красивой походкой, но Вера никак не может ее догнать. И вот уже расстояние между ними все увеличивается, и Вера понимает, что сейчас незнакомка свернет за поворот и Вера никогда ее не догонит. А ей отчего-то очень нужно увидеть ее лицо.

Вера тяжело дышит, пытаясь вырваться вперед, но воздух перед ней, как это бывает во сне, становится тягучим и вязким, как вода, заполненная водорослями. Вера впадает в отчаяние, но перед тем, как исчезнуть за поворотом, женщина оборачивается с усмешкой, и на Веру глядит мужское лицо – с прямыми черными волосами, жесткими чертами и глазами, полными дьявольского огня.

Вера останавливается, наталкиваясь на упругую прозрачную стену, а незнакомка с мужским лицом стягивает губы в плотную узкую нитку и пропадает за поворотом.

Вера проснулась от собственного крика и долго лежала, выравнивая дыхание. Сердце понемногу вошло в нормальный ритм, и Вера смогла спокойно вспомнить свой сон. Несомненно, женщина во сне была та самая, которую она видела вместе со Старыгиным возле мастерской, но вот ее лицо… Теперь Вера вспомнила, где она видела похожее лицо – на рисунках из папки Янины Пшеславской. И Янина говорила, что это – портрет ее бывшего мужа Вадима.

Вадим Вересов, вспомнила Вера, так его звали. И отчего же его лицо кажется Вере таким похожим на лицо совершенно незнакомой женщины? Уж не сходит ли Вера с ума?

За окном наконец пошел дождь. Капли стучали по козырьку балкона, потом этот стук перешел в ровный рокот. Из окна повеяло свежестью, дышать стало легче. Вера села на кровати, откинув одеяло.

Нет, разумеется, она не сошла с ума, это было бы слишком простое объяснение. Вера вспомнила, как перекосилось лицо Янины, когда она вспоминала о своем неудачном замужестве. Где-то далеко, в самой глубине Вериной души, поднял голову крошечный червячок злорадства. Так тебе и надо, жестокая красавица, гордячка, сколько парней из-за тебя страдали, голову теряли, о самоубийстве думали, так нашелся наконец один такой, который тебя страдать заставил. И, надо думать, так твою жизнь переломал, что после него, на молоке обжегшись, долго ты на воду дула, ни с кем не могла сблизиться. А годы ушли, лет тебе теперь прилично за сорок, все же в таком возрасте гораздо труднее судьбу свою с кем-то связать. Не в том даже дело, что человека подходящего не найти – Янина все еще красива, может увлечь любого мужчину. Просто с годами привыкла быть одна, самой все труднее перест– роиться.

Вера тотчас устыдилась своих мыслей. Не ей бы говорить об одиночестве, она сама теперь одна навсегда. Но слишком хорошо помнила она свой страх перед этой женщиной, страх, что она позовет ее мужа и он уйдет к ней, не оглянувшись на Веру.

«Нет, – подумала Вера, вслушиваясь в ровный шум дождя за окном, – так дело не пойдет. С такими мыслями нечего к Янине и соваться, она сразу все поймет по моему лицу и на порог не даст войти, с лестницы спустит…»

Из окна потянуло сыростью, Вера зябко повела плечами и накрылась одеялом. Стало тепло и уютно – кажется, впервые за долгие месяцы, и Вера заснула крепко и без сновидений.

А когда проснулась утром, за окном сияло солнце, и над газонами, разбитыми во дворе вокруг детской площадки, стоял легкий пар от высыхающей травы.

Верин сон солнечным утром не казался таким страшным, но ужасно хотелось узнать, в чем же дело. Вера вспомнила, что Янина собиралась куда-то уезжать, и решила заскочить к ней наудачу прямо сейчас, перед работой.

Янина открыла дверь в купальном халате, вокруг головы ее было обернуто полотенце.

– Ну? – не слишком вежливо спросила она. – И в чем причина твоих участившихся визитов?

– Извини, что беспокою… – замялась Вера, – а, ладно!

И прямо на пороге она выложила Янине все про странную женщину, так похожую на портрет ее бывшего мужа.

– Быстро же ты утешилась… – процедила Янина, отступая назад и окидывая Веру внимательным взглядом. От нее не укрылось Верино оживление, новая прическа и даже слегка подведенные глаза, казавшиеся очень большими на похудевшем лице.

На улице было сыро, и Вера, собираясь наспех, натянула сегодня старые джинсы и курточку, что еще больше ее молодило.

– Ты о чем? – удивилась было Вера. – Ты думаешь, что… ты думаешь, что я?

– Ну да, этот реставратор, как его там… – криво усмехнулась Янина, – что тут думать, все сразу видно. Глазки блестят, скачешь, как козочка, бегаешь за ним, как пятиклассница, следишь, шпионишь…

– Я? – В процессе разговора теперь уже Вера отступала к двери и остановилась, почувствовав за спиной ручку.

Но ведь знала же она, что от этой стервы ничего не добьешься, только гадостей наслушаешься, с чего это ей вдумалось, что Янина по-человечески ей поможет?

Она вскинула голову и поглядела бывшей сопернице прямо в глаза. И увидела в них тоску и безысходность, и самый настоящий страх. И поняла, что Янина нарочно ее оскорбляет, чтобы Вера обиделась и ушла и ей не пришлось вспоминать своего бывшего мужа. Было ясно, что воспоминания эти доставляют Янине много боли.

– Послушай, – сказала Вера, – тебе не кажется, что нельзя так просто отмахнуться от моей просьбы? Тебе не кажется, что ты причинила мне много горя?

– Я? – настала очередь Янины удивляться. – Так это когда было-то… мы с Игорем раньше тебя знакомы были…

И по тому, как слишком прямо смотрела Янина ей в глаза, Вера все поняла.

– Ты… – с ненавистью прошипела она, – аристократка паршивая, пани Пшеславска! Только и умеешь, что чужих мужей уводить! А своего удержать не смогла!

Снова они пошли друг за другом по коридору, теперь Вера наступала, а Янина отходила от нее с опаской. Вере попалась под руку ваза, стоявшая на телефонном столике. Она схватила вазу и замахнулась на свою давнюю соперницу.

– Вера, опомнись! – закричала Янина, уж больно зверское, наверно, было у Веры лицо. – Что мы как две гусыни друг на друга? Человек-то уже умер…

Вера с размаху бросила вазу на пол, и она разбилась на множество кусков.

– Вот, значит, как… – с горечью заговорила Вера, – я, значит, зря боялась, что он с тобой будет… Вы все-таки успели, а я все боялась, боялась…

– Да ладно тебе, – примирительно заговорила Янина, – что такого случилось? Ну, пришел он сюда как-то… Ходит и ходит по пустой квартире. Я тут, рядом, а он все неустроенный какой-то. Вижу, что мужик нервничает, чего, думаю, ему не хватает? Разговор пустой завела, чаю попили… Он вроде отвлекся, стал про свою жизнь рассказывать – мы с женой то, мы с женой се… И туда вы вместе, и сюда… Одни книги читаете, одни спектакли смотрите, в одни места любите в отпуск ездить. Все у вас общее, полное согласие во всем… Привыкли друг к другу, срослись душами, как две половинки…

– Он так говорил? – вскинулась Вера.

– Да нет, я сама все поняла, – отмахнулась Янина, – ну, думаю, и зачем мне чужой муж? Он, конечно, на один вечер жену забудет, а как проснется – так сразу домой побежит. На меня и не взглянет. И надо ли это мне даже ради нашей старой с ним любви и дружбы?

– Очень уж ты рассудительная, – скривилась Вера, – в любви так нельзя.

– Ты меня будешь учить? – Янина высокомерно подняла левую бровь, но тут же смешалась и махнула рукой. – А может, ты и права, ничего я в любви не понимаю, никого не любила…

– А… мужа? – решилась спросить Вера.

– О-ох! – простонала Янина. – Как же он меня измучил! Всю душу мне скрутил и выжал, как тряпку! Сердце мне рвал на части, печень клевал! Дьявол, а не человек!

В процессе разговора они как-то незаметно переместились на кухню.

Янина рухнула на стул и закрыла лицо руками.

Помолчали немного, потом Вера украдкой взглянула на часы. Время идет, так она и на работу опоздает, а ничего пока не выяснила.

– Слушай, но ты хоть скажи, кто он такой был, муж твой? Были ли у него родные, что за семья, чем занимался, где работал…

– Вообще-то он химиком был по образованию. – Янина отняла руки от лица и смотрела теперь на Веру почти спокойно. – Торчал в НИИ каком-то зачуханном, денег получал мало. Не очень-то его эта работа интересовала. А хобби у него было – картины.

– Художник, значит? – удивилась Вера.

– Угу, – скривилась Янина, – сказала бы я «от слова худо», да язык не поворачивается. Это, знаешь ли, были такие картины, на которые посмотришь – и жить не хочется. Там на фоне городских пейзажей – прилично, кстати, написанных, насколько я в этом разбираюсь, все время вылезали какие-то ужасные монстры. Например, в сквере возле Казанского собора, как раз между памятниками Кутузову и Барклаю-де-Толли лежит огромная зверюга – хвост чешуйчатый, на спине гребень, а голова – свиная, с клыками. Или на причал возле Исаакия выплывает рыба не рыба, чудовище какое-то, и хватает людей на набережной, только ноги свисают из пасти.

Вот ты улыбаешься, – продолжала Янина, – конечно, в пересказе все это выглядит не страшно. Но если бы ты на те картины поглядела… Это такой леденящий ужас в сердце заползает… Ей-богу, после такого вернисажа с моста в Неву броситься хотелось… Я долго думала, а потом сообразила, что это он, муженек мой, таким образом душу свою черную выворачивал. Злой он был, все хорошее ненавидел и высмеивал. Только люди про это не догадывались, он притворяться умел мастерски. Ну, а перед женой-то притворяться долго не станешь, так что я все поняла. Но поздно, он мою собственную душу сумел уже отравить…

Они помолчали, потом Янина поглядела на Веру в упор и спросила:

– Ну что, довольна ты теперь? Все про меня узнала?

– Да как сказать… – Вера пожала плечами. – Ну, я пойду, пожалуй. Извини за беспокойство…

Янина даже не пошла ее проводить.

Вера аккуратно прикрыла за собой дверь ее квартиры и остановилась на площадке как вкопанная. Прямо перед ней промелькнула женская фигура, в которой она с изумлением узнала ту самую женщину, знакомую Старыгина. Женщина бежала бегом вниз по лестнице и даже не взглянула на Веру. Зато Вера уставилась на нее в полном изумлении. Лицо женщины беспрерывно менялось. То оно было испуганным, губы тряслись, глаза моргали, едва удерживаясь от слез. И тут же лицо твердело, черты становились жестче, в глазах мелькали молнии, Вере показалось даже, что женщина становилась выше ростом.

Незнакомка пропала за поворотом лестницы, Вера едва не бросилась вслед за ней, но вспомнила свой сон, остановилась и прислушалась.

Шум стоял неимоверный, где-то наверху сверлили стену. Вера ни о чем не думала, ноги сами понесли ее наверх. Подойдя к той самой квартире на третьем этаже, она увидела, что дверь приоткрыта, незнакомка, убегая, не смогла ее захлопнуть, замок не позволил.

Услышав грохот копыт на мосту перед воротами замка, часовой выбежал на дождь и вгляделся в темноту. К воротам вскачь приближалась группа всадников. Впереди, на корпус оторвавшись от остальных, мчался грузный человек в дорожном плаще, на огромном черном жеребце.

– Отворяй ворота, кретин! – заорал этот всадник, темной громадой нависая над часовым.

– Кто такие? – гаркнул часовой, вглядываясь в темноту. – Извольте назвать пароль!

– Говорю тебе – отворяй! – Всадник потащил саблю из ножен.

Часовой попятился, схватил ружье, но в это время отсвет факела упал на лицо всадника, и он узнал господина герцога.

– Ваша светлость… – выдохнул гвардеец испуганно и кинулся к воротам.

Герцог выругался ему вслед и придержал коня, нетерпеливо переступавшего ногами.

Едва ворота приоткрылись, герцог пришпорил взмыленного коня и въехал в замковый двор. Свита поспешала следом. Приблизившись к крыльцу, герцог соскочил с коня, бросил поводья перепуганному конюху и взбежал на крыльцо, бешено сверкая глазами и топая сапожищами. Его одутловатое лицо было багровым от гнева.

– Где этот тухлый сморчок? – орал он, поднимаясь по лестнице и пыхтя, как кабан в тростниках. – Где этот вонючий крысеныш?

– О ком вы изволите говорить? – пролепетал ключник Алоизиус, едва поспевая за герцогом.

– Я изволю говорить о гнилом мухоморе, об этом чертовом ублюдке, который обманул меня, как торговка на городском базаре!

– И все же я не понял… – взмолился Алоизиус, припадая на хромую ногу и стараясь не отставать.

– А должен бы понимать! Ты достаточно долго служишь у меня, старик, чтобы понимать обыкновенную человеческую речь, а не только слащавый лепет придворных подонков! Я говорю об этом дрянном алхимике, об этом прислужнике Сатаны, из-за которого я выглядел последним идиотом, хуже того – нищим!

Накануне к нему в шатер зашел командир швейцарских наемников, чтобы получить месячное жалованье для своих солдат.

Герцог приветливо поговорил со старым воякой, обсудил с ним планы боевых действий и достал свою походную шкатулку, в которой, как он знал, было еще довольно золотых, чтобы достойно завершить датскую кампанию. Он открыл шкатулку, отсчитал причитающуюся швейцарцу сумму и придвинул к тому звенящую груду монет.

Однако на лице полковника появилось какое-то странное выражение.

– Что с вами, мой друг? – спросил герцог удивленно.

– Что со мной? – переспросил швейцарец, и его иссеченное шрамами лицо скривилось. – Мне кажется, ваша светлость, мы с вами договаривались вполне определенно: двести золотых в месяц…

– Я и отсчитал двести, – недоуменно проговорил герцог.

– Двести золотых! – отчеканил полковник. – Двести золотых, а не двести поганых кругляшей!

– Что?! – возмущенно повторил герцог. – Да как вы смеете…

Он схватил пылающий канделябр, поднял его над столом… и побледнел: перед швейцарским полковником лежала груда серых кругляшей, лишь отдаленно напоминающих честные золотые рейхсталеры.

– Что это?! – воскликнул герцог и снова кинулся к своему походному ларцу. Он откинул его крышку, заглянул внутрь… ларец был наполнен такими же свинцовыми кругляшами.

– Надеюсь, ваша светлость в ближайшие дни рассчитается со мной, как положено, – проговорил швейцарец, поднимаясь из-за стола. – Иначе мой полк покинет ваш лагерь. Мои солдаты храбро сражаются и не привыкли, чтобы их обманывали при расчете!

– Конечно, мой друг, можете не сомневаться, я с вами полностью рассчитаюсь… – пролепетал герцог, провожая швейцарца к выходу.

– Не сомневаюсь, – кисло ответил полковник. – Ведь вы не хотите, чтобы я перешел на сторону противника!

Через час в лагере герцога началась настоящая паника: все солдаты и офицеры, проверив свои кошельки, обнаружили там вместо золотых тяжелые свинцовые кружочки.

Утешением бравым воякам служило только то, что жалованье у них в карманах не задерживалось и почти все герцогские деньги уже перекочевали окрестным кабатчикам, маркитантам и шлюхам.

Тем не менее разъяренный герцог велел немедленно седлать коней и с малой свитой помчался к себе в замок, чтобы лично разобраться с алхимиком и лично вздернуть его на виселице, если не помогут другие меры воздействия.

– Значит, ваша светлость говорит об алхимике? – угодливо переспросил Алоизиус, и на его старом хитром лице прирожденного придворного проступил испуг. – Но дело в том…

– Что ты там лепечешь, старый мозгляк? – рявкнул герцог.

Они уже стояли перед дверью лаборатории.

– Дело в том, ваша светлость… – Алоизиус растерянно моргал. – Вы сами только что назвали его слугой Сатаны…

– Мало ли, как я его назвал! – Герцог рванул на себя дверь кабинета алхимика. – Вот, к примеру, если я назову тебя дождевым червяком и навозной мухой, ты не научишься летать или ползать под землей… да что ты там болтаешь?

– Это отец Сильвестр! – вымолвил наконец старик. – Он признал алхимика прислужником Нечистого, заключил его в Черную башню, отдал в руки палачей… его скоро должны казнить!..

– Что?! – Герцог вытаращил глаза. – Этот старый ханжа, отец Сильвестр, посмел подложить мне такую свинью? Он посмел ослушаться меня и схватить моего Фридриха?

– Именно так, ваша светлость! – угодливо согнувшись, пролепетал Алоизиус.

– И ни один дармоед, ни одна лживая прожорливая собака, которых у меня в замке целая свора, ни один из моих так называемых придворных его не остановил? Да хоть ты, старый попугай! Ты бесконечно повторяешь, что служишь мне верой и правдой!..

– Это истинно так, милостивый господин! Верой и правдой…

– И ты не остановил этого проклятого попа?!

– Как я мог, ваша светлость! – заныл Алоизиус. – Ведь отец Сильвестр грозил церковным судом, говорил о спасении души… он заверял, что вы будете только рады, что он спас эту заблудшую душу! Как я мог, ваша светлость, вступиться за еретика?

– Проклятый церковник! – прорычал герцог, как раненый медведь. – Вечно он ставит мне палки в колеса! Вечно усложняет мою жизнь! Ну, ничего, я с ним еще посчитаюсь…

Тем временем он машинально распахнул дверь в жилище алхимика… и увидел огонь в камине и склоненную человеческую фигуру в дальнем конце помещения.

– Ты соврал, старик?! – удивленно проговорил он, сделав шаг вперед… и тут увидел обитый черным бархатом гроб, и черные свечи в изголовье, и Фридриха со сложенными на груди руками.

– Улизнул! – Герцог в сердцах топнул ногой. – Улизнул на тот свет, подлый еретик!

– Мой друг, вы вернулись? – проговорила Луиза, приближаясь к герцогу и поправляя волосы вечным женственным движением. – А я не ожидала вас так рано…

– Это ты? – удивленно проговорил герцог, скользнув по лицу любовницы равнодушным взглядом.

Она ждала восхищенного вздоха, но герцог вовсе не заметил происшедших в ней перемен. У него были другие, куда более важные заботы.

– Это ты? – повторил он, нахмурившись. – Что ты здесь делаешь? Не иначе, ты тоже причастна к козням старого церковника?

– Как вы могли так подумать! – воскликнула Луиза, бросив опасливый взгляд в зеркало.

Кажется, с ней все в порядке, ее неземная красота при ней, отчего же герцог так равнодушен?

– После! Сейчас мне не до тебя! С тобой я разберусь после! – герцог развернулся и вышел в коридор, злобно топая тяжелыми походными сапогами.

Луиза выскользнула за ним, взволнованно сжимая руки.

Неужели алхимик обманул ее? Неужели ее красота не властна над сердцем герцога? Ну ничего, в Европе есть куда более значительные государи! Тем более что у этого дела, кажется, идут не самым лучшим образом…

Выйдя из жилища алхимика, Луиза не закрыла за собой дверь.

И едва комната опустела, в нее проскользнул мальчик лет восьми, последний незаконный сын герцога Генрих, маленький Гейни, как называли его придворные.

Гейни умел ловко скрываться от своих нянек и воспитателей и часами бегал по коридорам замка, подсматривая за жизнью взрослых. Вот и сейчас ему было любопытно, что происходит в этой комнате, куда его обычно не пускали.

Он увидел догорающий огонь в камине и длинный ящик, обитый черным бархатом. Гейни знал, что в таких ящиках зарывают в землю старых людей, когда они всем надоедят своими причудами. В ящике лежал какой-то старый неподвижный человек. Но это его не очень интересовало.

Гораздо больше заинтересовали мальчика игрушечные солдатики, сваленные кучей под столом. Это были замечательные солдатики в форме одного из полков его батюшки господина герцога – синие мундиры, желтые ремни перевязей, высокие кивера. Те, что обещал подарить ему отец, но так и не подарил…

Самое настоящее сокровище!

Гейни аккуратно собрал солдатиков, распихал их по карманам своей нарядной бархатной курточки и поскорее ушел, пока никто из взрослых его не хватился.

Дмитрий Алексеевич тоже плохо спал этой ночью, ему не давала покоя одна странная мысль. На интерьере комнаты в доме на Кирочной он видел в кабинете нишу. А когда они с Лидией находились там, никакой ниши не оказалось. Маловероятно, что ее просто замуровали, дизайнер не решился бы оставлять столько пустого пространства. Стало быть, или в нише находится встроенный сейф, или же ее замуровали гораздо раньше. Причем, очень возможно, сделал это тот самый основной, если можно так выразиться, хозяин комнаты, который жил в ней много лет. Последующие хозяева, по рассказам Веры Антоновны, были людьми малокультурными, жадными и ленивыми, они и обои-то в комнате лет десять не переклеивали, а не то что нишу замуровать!

К утру, проворочавшись без сна, так что возмущенный кот Василий ушел спать под письменный стол, Дмитрий Алексеевич принял решение. Он должен разглядеть как следует нишу в кабинете квартиры на Кирочной. Если повезет, он поговорит с хозяином или с экономкой, расскажет все честно. Если хозяин заявит, что в нише ничего не было до ремонта – что ж, тогда Старыгин извинится и уйдет. Что он станет делать, если нишу заделал прежний хозяин, Старыгин не уточнял даже в мыслях, понадеявшись на свою интуицию.

Дмитрий Алексеевич свою интуицию очень уважал, относился к ней с трепетом, лелеял ее. О его интуиции ходили среди сослуживцев и коллег легенды. Вот и сейчас интуиция подсказывала ему, что если есть в заделанной нише тайник, то вполне может в нем храниться картина – та самая, вторая часть диптиха. Очень просто: если бы по смерти старика на стене остались две картины, то соседи сунули бы на антресоли обе. Могли, конечно, выбросить, но тогда тоже обе. Так что можно предположить, что старик зачем-то спрятал вторую картину при жизни, вот ее и не нашли. При мысли о том, что он получит диптих неизвестного итальянского мастера шестнадцатого века, у Дмитрия Алексеевича замирало сердце, и руки не дрожали только благодаря профессиональной выдержке.

Подходя к дому на Кирочной, Старыгин задумался – как он попадет внутрь? На этот раз номер с осмотром квартиры не пройдет, в лучшем случае экономка его просто прогонит, так что придется выдумать какое-нибудь другое объяснение…

Однако ничего придумывать не пришлось: дверь подъезда была широко распахнута, и смуглые дети степей в заляпанных краской комбинезонах вносили в дом мешки с цементом и строительными смесями из стоящего поблизости грузовичка.

Подумав, что будет решать проблемы по мере их поступления, Старыгин проскользнул внутрь вслед за одним из гастарбайтеров и взбежал на третий этаж.

Сверху доносился оглушительный грохот, треск, звуки работающих перфораторов: на четвертом этаже полным ходом шел ремонт. Именно туда гастарбайтеры таскали свою поклажу.

Дмитрий Алексеевич нажал кнопку звонка, выждал какое-то время.

Ему никто не открывал, но это было вполне объяснимо: в таком грохоте экономка вряд ли услышала бы мелодичную трель звонка.

Старыгин позвонил еще раз и машинально подергал ручку двери.

Как ни странно, она оказалась не заперта.

Он открыл дверь и заглянул в прихожую.

Из глубины квартиры доносились какие-то мерные тяжелые удары.

«Неужели эту квартиру уже успели продать и здесь тоже начинают ремонт? – подумал он, прикрывая за собой входную дверь. – Да нет, быть не может! Вся мебель на прежних местах, даже ковры не убраны…»

Он не успел додумать свою мысль, потому что увидел приоткрытую дверцу шкафа-купе, из-за которой торчала женская нога в мягкой домашней тапочке.

Старыгин шагнул вперед, откатил зеркальную дверь в сторону… и попятился: в шкафу, под аккуратно развешанной одеждой, полусидела домоправительница.

Глаза ее оставались широко открыты, но в них не было обычного для этой женщины выражения служебного рвения и непреклонной строгости. В них не было вообще никакого выражения. Глаза казались пустыми и мертвыми.

Дмитрий Алексеевич наклонился над неподвижной женщиной, прикоснулся к ее шее, чтобы проверить пульс… и тут же в ужасе отдернул руку: пульса не было, а на шее отчетливо виднелись страшные лиловые синяки.

Экономка была задушена, задушена с невероятной силой и нечеловеческой жестокостью.

Старыгин выпрямился, прислушался.

Из глубины квартиры по-прежнему слышались глухие удары. Они терялись в грохоте, доносящемся сверху, в оглушительных звуках ремонта, и неудивительно, что никто, ни охрана, ни соседи по дому, не обращал внимания на эти удары.

Теперь он более точно определил их источник: эти подозрительные звуки раздавались в хозяйском кабинете, то есть в бывшей комнате Якова Романовича…

Забыв на время о покойной экономке, Старыгин несколькими стремительными шагами пересек коридор, рванул на себя дверь кабинета и замер на пороге…

Шторы на окнах были задернуты, в комнате царил таинственный полумрак. И в этом полумраке Дмитрий Алексеевич увидел высокую фигуру с кувалдой в руках. Этой кувалдой неизвестный раз за разом наносил удары по стене в том самом месте, где, судя по рисунку Михаила Волкова, прежде находилась ниша.

В стене уже образовался пролом, и человек с кувалдой мощными ударами расширял его.

Почувствовав чужое присутствие, человек настороженно замер и обернулся.

Сквозняк слегка раздвинул шторы, в образовавшуюся щель хлынул золотистый поток света, осветив человека с кувалдой, как свет рампы освещает актера на краю сцены.

Это была Лидия.

Нет, это была вовсе не она! Жесткий рот с узкими, плотно сжатыми губами, холодный мужской взгляд темно-лиловых глаз, резкие мужские движения…

– Выследил? – проговорил незнакомец, отставив кувалду и вытерев лоб тыльной стороной ладони. – Ну что ж, тебе же хуже!

– Лидия?! – воскликнул Старыгин растерянно и недоверчиво. – Это вы?! Это ты?!

В лице незнакомца что-то неуловимо изменилось. Рот мучительно искривился, в чертах лица проступила женственная мягкость и беззащитность, глаза посветлели, как морская вода в полдень…

– Как вы здесь оказались? – проговорила Лидия таким знакомым, таким волнующим голосом. – Уходите… я не смогу…

И тут же ее лицо снова заострилось, окаменело, и из груди вырвался резкий мужской голос:

– Поздно! Он никуда не уйдет, он слишком много видел!

Старыгин сделал шаг вперед, протянул руки к Лидии… к тому человеку, в которого превратилась Лидия.

– Остановись! – воскликнул он, вложив в свой голос всю убедительность, на какую был способен. – Остановись, пока не поздно!

По лицу незнакомца пробежала мучительная судорога. На какое-то мгновение сквозь его черты проступили черты Лидии – и снова растворились в жестком, безразличном мужском лице.

– Поздно! – прозвучал голос Лидии, и следом повторил резкий мужской голос: – Поздно!

Занавески на окне снова качнулись, в комнате потемнело, и лицо загадочного человека, скрывшись в тени, обрело окончательную определенность. Он шагнул к Старыгину, легко и грациозно взмахнул левой рукой.

Удар необыкновенной силы отбросил Старыгина в сторону. Упав в угол комнаты, как сломанная кукла, Дмитрий Алексеевич попытался встать, но ноги его не слушались.

С отстраненным любопытством, как будто все это совершенно его не касалось, Старыгин смотрел, как странный и страшный человек запустил руку в пролом стены.

Сначала он вытащил оттуда небольшую картину в узкой позолоченной раме. Старыгин узнал левую часть итальянского диптиха – огромное колесо уробороса, катящееся по мрачной равнине.

Отставив картину к стене, человек снова залез в нишу.

На этот раз он вытащил оттуда черную шкатулку, обитую серебряными пластинами.

Руки незнакомца дрожали, когда он открыл крышку шкатулки.

Комната наполнилась тусклым золотисто-зеленым сиянием, какое бывает в солнечный день на морской глубине.

На черном бархате шкатулки покоился браслет – золотистая змейка, кусающая себя за хвост!

– Уроборос! – прошептал Старыгин едва слышно.

– Уроборос! – повторил, как эхо, таинственный человек, в котором, как уроборос в черной шкатулке, была заключена Лидия.

Он – или она – повернулся к Старыгину, сделал шаг, схватил свободной рукой кувалду, поднял ее…

– Лидия, не надо! – вскрикнул Старыгин умоляюще.

И снова по знакомому и незнакомому лицу пробежала судорога, снова сквозь мужские черты проступило прекрасное лицо Лидии. Она выронила кувалду, сделала еще один шаг и ударила Старыгина сильной горячей рукой в висок…

На Старыгина обрушилась глубокая темнота, тяжелая, как могильная плита.

В гулкой тяжелой темноте мелькнул далекий отблеск света, затем прозвучал едва слышный голос:

– Очнись! Очнись!

– Не хочу… – пролепетал Старыгин едва слышно.

Ему было так хорошо, так спокойно в этой тьме. Здесь не было боли, не было страха и смерти. Только покой, бесконечный покой…

Но назойливый голос повторял:

– Очнись!

И он приоткрыл глаза.

Тут же на него обрушилась боль, боль и ужас.

Он вспомнил все. Вспомнил человека с меняющимся лицом, человека с кувалдой… вспомнил мертвые глаза экономки… это было слишком дико, слишком невероятно, чтобы быть правдой. Может быть, все это ему только померещилось? Привиделось в тяжелом сне, из которого он вырвался с немалым трудом?

Над Старыгиным склонилась тонкая гибкая фигура, приложила к голове мокрое полотенце. Боль немного стихла. Дмитрий Алексеевич разлепил пересохшие губы, прошептал:

– Где… где тот человек…

– Не беспокойтесь! – ответил ему удивительно знакомый голос. – Вам нельзя волноваться…

– Кто вы?.. – прошептал Старыгин и тут же догадался. – Вера? Вера Антоновна?

– Да, это я, – подтвердила женщина. – Что здесь случилось?

– Здесь… здесь был человек… – Старыгин приподнялся, завертел головой. – Где он? Он ушел? Где уроборос?

– Что? – удивленно переспросила Вера. – Какой еще уроборос? Как вы себя чувствуете?

– Как ни странно, не так уж плохо!.. – отозвался Старыгин и встал, придерживаясь за стену. Комната поплыла перед его глазами, но такой мучительной боли, как в первый момент, не ощущалось.

Он огляделся. Это была та самая комната, кабинет хозяина квартиры, а прежде – жилище Якова Романовича… значит, и все остальное ему вовсе не померещилось…

Старыгин застонал.

Вера озабоченно взглянула на него, стерла полотенцем кровь со щеки.

– Вы можете идти?

– Могу, – неуверенно ответил Дмитрий Алексеевич и сделал шаг.

Голова кружилась, но ноги держали его.

Он повернулся к стене, к тому месту, которое крушил человек с кувалдой. В стене зияла огромная дыра с неровными краями.

Значит, все это ему действительно не померещилось, все это существовало на самом деле – человек с кувалдой, человек с двумя лицами… итальянская картина, уроборос…

Сейчас ни картины, ни шкатулки с уроборосом не было. Их унес тот человек…

– Я вызвала милицию, – проговорила Вера, поддерживая его. – Если вы можете идти, давайте спустимся ниже этажом. Там живет одна женщина. Там вам будет спокойнее и безопаснее…

Старыгин оперся на ее плечо и медленно пошел к выходу.

Он был пока слишком слаб, чтобы возражать. И он пока не знал, что делать дальше.

Они покинули страшную квартиру.

Сверху доносились несмолкающие звуки ремонта, по лестнице сновали рабочие с мешками и носилками, которым не было дела до странной парочки – бледного человека с запекшейся кровью на виске, опирающегося на плечо хрупкой женщины.

Спустившись этажом ниже, Вера позвонила в дверь.

– Это снова ты? – сухо осведомилась Янина, открыв дверь. – А это кто?

– Впусти нас, – попросила Вера, покосившись на Старыгина. – Мы все расскажем, только не на пороге.

Старыгин удивленно смотрел на красивую статную женщину, кутающуюся в длинный махровый халат. Мокрые нерасчесанные волосы змеились по спине.

Мимо прошел очередной гастарбайтер с мешком на плече.

Янина взглянула на него, зябко поежилась и отступила в сторону:

– Проходите!

Закрыв за ними дверь, вопросительно взглянула:

– Так что же случилось?

Но тут она как следует разглядела Старыгина и немного смутилась:

– Что с вами? На вас лица нет! Нужно вызвать врача…

– Не надо врача! – остановил ее Старыгин и шагнул вперед.

Прихожая перед его глазами закружилась, и он сел на подвернувшуюся табуретку, прислонился спиной к стене. Головокружение прекратилось.

– Не надо врача! Нужно остановить его… или ее… остановить того человека, иначе будут еще смерти! О, теперь я понял, кто стоит за всеми этими смертями – Никанорыча, и пропойцы Синдерюхина, и Михаила Волкова… Она шла за мной по пятам… велела мне узнать все про картины, а потом уничтожала людей, которые могли что-то про них знать…

– Что он такое несет? – спросила Янина, повернувшись к Вере. – Что за бред? Он или она… кто вообще этот человек? Это твой реставратор? Поздравляю, он ненормальный…

Вера хотела ответить, хотела объяснить, но вдруг осеклась, увидев лицо Старыгина. Дмитрий Алексеевич смотрел на что-то, и на лице его было изумление. Изумление и ужас.

Проследив за его взглядом, Вера увидела на столике рисунок. Мужское лицо с узкими губами, с прямыми жесткими волосами и болезненно горящим взглядом.

– Кто это? – прошептал Старыгин, протянув руку к рисунку.

– Какое вам дело? – резко бросила Янина, зябко поведя плечами.

– Это он… он только что был в квартире наверху! – Старыгин взял рисунок в руку, поднес к глазам.

– А я тебе говорила! – вступила Вера.

– Не может быть! – выкрикнула Янина раздраженно. – Он умер! Погиб в автомобильной катастрофе пять лет назад! И не нужно ворошить прошлое, это ничего не изменит!

– Пять лет назад? – повторил Старыгин, как эхо. – Лидия тоже попала в автомобильную катастрофу, после которой потеряла память… и тоже пять лет назад! Это не может быть простым совпадением!

– Лидия? – Лицо Янины изменилось, брови удивленно поползли вверх. – У него была сестра… Лидия… когда мы поженились, она была совсем маленькой…

– Кто это? – повторил Старыгин настойчиво.

– Это ее бывший муж, – ответила Вера, – Вадим Вересов.

– Но он действительно погиб пять лет назад! – повторила Янина, закусив губу. – Я видела его в гробу!..

– А я видел его в квартире этажом выше! – перебил ее Старыгин. – В той комнате, где когда-то жил Яков Романович!

– Откуда вы знаете про Якова Романовича? – Янина взглянула на Веру. – Это ты ему рассказала?

– Она, – подтвердил Старыгин, – но сейчас не в этом дело… сейчас нужно остановить Вадима, пока не умерли еще люди…

– Вадима давно нет! – истерично выкрикнула Янина. – Он погиб!

– Он вернулся, – перебил ее Старыгин. – Он, или Лидия… скажите, если бы Вадим хотел где-то спрятаться… какое убежище он выбрал бы?..

– Странно, что вы об этом заговорили… – голос Янины стал неожиданно тихим и неуверенным. – Как раз недавно я проходила мимо этого места… на набережной Мойки, рядом с Юсуповским дворцом есть старый пятиэтажный кирпичный дом. У Вадима там была мастерская, прямо на крыше. Я узнала о ней случайно и была там только один раз.

Я увидела Вадима на улице, заметила, как он вошел в этот дом, и пошла за ним. Думала, что он идет к другой женщине. По черной лестнице он поднялся на самый верх, с последней площадки по приставной лестнице выбрался на крышу. Я уже поняла, что дело не в женщине, но должна была узнать, должна была дойти до конца… там, на крыше, находился маленький домик из железных листов и шифера, в нем Вадим устроил свою мастерскую. Когда он увидел меня, страшно разозлился, чуть не избил. Тогда дело уже шло к разводу, и эта история послужила последней каплей, переполнившей чашу моего терпения…

– Нужно идти! Нужно идти туда! – вскрикнул Старыгин и вскочил на ноги. Его качнуло, он схватился за стену и с трудом удержался на ногах.

– Сидите, Дмитрий Алексеевич! – проговорила Вера снисходительно-заботливым тоном. – Никуда вам не нужно идти. Вам нужен покой. Лучше всего, если вы приляжете. Сейчас приедет милиция, мы расскажем все, что знаем, и дальше они пускай сами этим занимаются. А я провожу вас к доктору. У вас может быть сотрясение мозга, поэтому вам и привиделся умерший человек…

– Привиделся?! – воскликнул Старыгин возмущенно. – Что, и мертвая экономка мне тоже привиделась? Вера, вы же ее сами видели!

– Видела. – Вера переглянулась с Яной, заботливо коснулась лба Старыгина легкой рукой. – Конечно, там был какой-то человек, но вряд ли это был… вряд ли это был покойный Вадим…

«Это была Лидия», – хотел возразить Старыгин, но промолчал.

– Может, вы все же приляжете? – предложила на этот раз Яна.

– Если можно, я хотел бы умыться, – ответил Старыгин, поднимаясь.

Вера хотела поддержать его за локоть, но Дмитрий Алексеевич взглянул на нее возмущенно и едва не зашипел, как его кот Василий, когда малознакомые люди предлагали ему полукопченую колбасу.

Старыгин прошел в ванную комнату, склонился над раковиной и долго плескал в лицо ледяной водой. Потом взглянул на себя в зеркало. Лицо было, как говорится, краше в гроб кладут. На скуле проступал большой багровый синяк, на виске красовалась огромная ссадина. Однако кровь больше не сочилась, а самое главное, от холодной воды прошло головокружение и прояснилось в голове.

И он понял, что должен найти Лидию, пока она еще существует, пока ее не вытеснила полностью та, вторая, личность. Человек с узким безжалостным ртом и глазами убийцы. Он должен найти Лидию сам, не передоверяя этого милиции, потому что только он понимает, что с ней сейчас происходит.

Или хотя бы догадывается.

Старыгин выглянул из ванной.

Женщины разговаривали на кухне о чем-то своем, шумел закипающий чайник.

Это были такие мирные, такие обыденные звуки! Казалось, в мире все стоит на своих местах, и в нем нет места чудовищным порождениям тьмы, порождениям больного мозга.

Дмитрий Алексеевич, стараясь не шуметь, проскользнул в прихожую, открыл входную дверь и выскочил на лестницу.

Там все еще сновали трудолюбивые сыны Востока, но снизу уже доносились уверенные шаги и голоса сотрудников милиции.

Старыгин поднял воротник, опустил голову и, стремительно сбежав по лестнице, проскочил мимо оперативников и припустил прочь от подъезда.

Ему показалось, что неподалеку мелькнуло до боли знакомое, как всегда простуженное лицо Александры Павловны Ленской, но он не стал проверять это предположение. Отойдя подальше от подъезда, он поймал машину и поехал на набережную Мойки.

Высадившись у Юсуповского дворца, он окинул взглядом его стройный желто-белый фасад, вспомнив знакомые с юности стихи:

Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки У стриженых лип на виду, Глотая туманный и стойкий Бензинный угар на ходу…

Там были строчки и об этом дворце, но сейчас его интересовало мрачное пятиэтажное здание красного кирпича по соседству. С узкой набережной не удавалось рассмотреть крышу этого здания, но Дмитрий Алексеевич не сомневался, что Янина говорила именно о нем.

В этом здании был единственный подъезд, он был закрыт на кодовый замок, однако, взглянув на кнопки замка чуть сбоку, Старыгин легко разглядел три кнопки кода, которые блестели сильнее остальных, вытертые пальцами жильцов.

Нажав на эти три кнопки, Старыгин вошел внутрь и торопливо зашагал вверх по крутой темной лестнице.

Откуда-то сверху донесся звук открывшейся двери, послышались девичьи голоса:

– …нисколько не интересуюсь! Пускай он заткнется! Если его, блин, это не достает, так нечего на других пялиться!

– А тогда зачем ты в четверг на плаванье пошла? Лизка Тихомирова мне говорила, что ты…

– А Лизка пускай тоже заткнется!

Две миловидные девушки прошли мимо Старыгина, продолжая свой разговор. Внизу хлопнула дверь подъезда.

Старыгин, слегка запыхавшись, поднялся на четвертый этаж. Дальше лестница стала еще круче и темнее.

Он преодолел последние марши и остановился на площадке пятого этажа. Выше лестницы не было.

«Та женщина, Янина, говорила, что с пятого этажа на крышу можно подняться только по приставной лестнице…» – вспомнил Старыгин и огляделся.

Только запрокинув голову, он увидел под потолком узкую железную лесенку. С нее свисала веревка. Старыгин подпрыгнул, ухватился за эту веревку и потянул на себя. Лесенка развернулась на шарнирах, и нижний ее конец повис в полуметре над лестничной площадкой.

Дмитрий Алексеевич поставил ногу на нижнюю ступеньку, подтянулся и, к своему удивлению, ловко взобрался по лестнице. Наверху, прямо над ним, темнела откидная дверца люка.

Старыгин нажал на нее плечом, поднатужился и откинул крышку. Сразу стало светлее, и над ним открылся квадрат блекло-голубого питерского неба.

Дмитрий Алексеевич снова подтянулся и выбрался на крышу.

Железные листы загрохотали под его ногами, рядом с оглушительным шумом взлетела стая голубей.

Старыгин отошел от люка и огляделся.

Вокруг него был лес старых кирпичных труб и каких-то технических построек. Чуть в стороне виднелась заброшенная голубятня, а за ней темнело какое-то строение.

Дмитрий Алексеевич, осторожно шагая по покатой крыше, двинулся в том направлении.

Обойдя голубятню, он разглядел что-то вроде сарая из фанерных щитов и листов кровельного железа. Дверь сарая была притворена, на дужке болтался сорванный амбарный замок.

Стараясь не греметь кровельными листами, Старыгин подошел к постройке, открыл дверь и шагнул внутрь.

Если снаружи эта постройка выглядела жалкой и невзрачной, внутри она казалась гораздо просторнее и внушительнее.

Это оказалась мастерская художника, и все стены были увешаны картинами. Эти картины приковали к себе взгляд Старыгина.

Несомненно, это картины из снов Лидии.

Тщательно, детально выписанные городские виды Петербурга – площадь перед Смольным собором, Дворцовая, Исаакиевская, Театральная, набережные и проспекты, скверы и улицы. И каждый вид был обезображен каким-нибудь чудовищным порождением больного воображения, злобным монстром.

На одной из картин на пляж перед Петропавловской крепостью выползала гигантская многоножка с разинутой пастью, из которой свисал полуобглоданный, окровавленный человеческий труп. На другой – на крышу Меншиковского дворца опустилось крылатое чудовище с телом огромного жирного младенца и головой гиены. Были здесь и те монстры, которых упоминала Лидия, – когтистые, клыкастые, членистоногие чудовища, рожденные чьей-то больной фантазией…

Старыгин вспомнил известную фразу – сон разума рождает чудовищ…

Он с трудом отвел глаза от картин… и только тогда увидел, что не один в этой мастерской кошмаров.

В дальнем конце помещения перед мольбертом стоял человек – несомненно, тот самый, кого Дмитрий Алексеевич застал в квартире на Кирочной.

Мужчина? Женщина? Лидия? – Старыгин не мог ответить на этот вопрос. Хотя сейчас, пожалуй, в этой фигуре было больше мужского, чем женского, и почти ничего не осталось от Лидии, от ее грациозной женственности.

Человек перед мольбертом держал в руках палитру и кисть и быстрыми, нервными движениями наносил на холст мазки краски.

Сделав несколько мазков, он отскочил в сторону, вгляделся в холст и взмахнул рукой:

– Не то! Все не то! Я не могу воплотиться! Я должен, должен стать самим собой! Уроборос мне поможет…

Он снова бросился к мольберту и заработал.

Старыгина он явно не замечал.

Дмитрий Алексеевич, стараясь не шуметь, приблизился. Он взглянул через плечо художника на холст.

Та же композиция – сквер перед Александринским театром, памятник Екатерине Великой, а вокруг его постамента обернулась огромная отвратительная личинка…

Но эта картина была похожа на те холсты, что висели на стенах, как ученические подделки похожи на шедевры мастеров или как неумелая пародия похожа на блестящий оригинал. В ней не было ни выразительной точности тех картин, ни, что гораздо важнее, их ужасного, отвратительного обаяния. Эта картина никого не могла напугать, ни у кого не могла вызвать настоящего отвращения.

– Не то, не то! – воскликнул художник и отступил, едва не сбив Старыгина с ног.

Только теперь он заметил его и оглянулся.

– Ты здесь?! – воскликнул он, полоснув Старыгина полным ненависти взглядом. – Выследил меня?! Я знал, что тебя нужно убить! Это она, она не захотела!

Старыгин вглядывался в это лицо.

Теперь в нем почти ничего не осталось от Лидии.

Жесткий рот, узкие бледные губы, колючий взгляд темно-лиловых глаз… только в уголках рта еще таилось что-то мягкое, женственное…

– Лидия! – воскликнул Старыгин в последней надежде разбудить это исчезающее, тающее существо. – Лидия, не уходи!

И лицо художника снова переменилось. Глаза посветлели, наполнившись морской зеленью, рот страдальчески скривился, и мягкий, женский, измученный голос проговорил:

– Зачем ты сюда пришел? Уходи! Уходи скорее! Скоро меня не станет… он… Вадим… вернется, займет мое место… он нашел уроборос, и теперь превращение произойдет… уходи скорее!

– Но я хочу спасти тебя! – Старыгин протянул к Лидии руки. – Хочу помочь тебе! Еще можно что-то сделать…

– Поздно! – Лидия помотала головой. – Здесь, в этом убежище, среди своих картин, он гораздо сильнее… особенно теперь, когда он нашел уроборос… он всегда хотел его заполучить… Тогда, много лет назад, когда он понял, что Яков Романович, тот старик, что жил в доме на Кирочной, – хранитель уробороса, Вадим пытался уговорить его отдать талисман. Но старик отказался. Тогда Вадим убил старика, предварительно обеспечив себе алиби, но не успел найти талисман. А потом в комнату Якова Романовича въехали другие люди, Вадим не мог туда попасть…

Лидия перевела дыхание. Ее вдруг забила мучительная судорога, лицо снова стало меняться, но невероятным усилием воли Лидия задержала эту перемену и продолжила, задыхаясь:

– Потом… потом Вадим хотел вернуться сюда… он ехал вместе со мной в машине и попал в аварию. Он погиб, но часть его души выжила во мне и сейчас пытается вернуться, чтобы использовать все могущества уробороса. Так что уходи, уходи, пока не поздно!

По телу Лидии снова пробежала судорога, лицо начало каменеть, в глазах загорелся темный предгрозовой огонь.

– Никуда ты не уйдешь! – проговорил холодный мужской голос. – Ты слишком много узнал!

Сильная худая рука метнулась к кувшину с кистями, выхватила оттуда мастихин – нож для разравнивания краски – и замахнулась…

Старыгин отскочил в сторону, схватил старый холст на подрамнике, чтобы отбить удар.

Однако с его противником происходило что-то непонятное: его била непрерывная судорога, лицо то и дело менялось… в нем снова проступили черты Лидии, и женский голос страдальчески выкрикнул:

– Уходи скорее! Беги! Я долго не смогу…

И тут же она бросилась к двери и выскочила из мастерской.

Старыгин бросился следом.

Тонкая фигура неслась по покатой крыше, делая огромные прыжки. Вот она пробежала по самому краю, загремела водосточным желобом…

Старыгин почти нагнал ее, протянул руку, чтобы схватить… и оба они сорвались с края крыши в бездонную пропасть двора.

В последний момент Старыгин успел схватиться за край желоба и висел на нем, опасно раскачиваясь.

Скосив глаза вниз, он увидел страшно далеко под собой мостовую, и на ней – нелепо разметавшуюся фигуру – то ли мужскую, то ли женскую.

Железный желоб начал с мучительным скрипом гнуться. Еще немного, подумал Старыгин, и он полетит туда же, и его тело распластается на асфальте рядом с телом Лидии…

Вдруг над его головой загремели тяжелые шаги, над ним появились два лица – мужское, с цепким рысьим взглядом, и женское, с красными простуженными глазами и распухшим носом.

– Александра… Павловна… – пропыхтел Старыгин. – Как же я рад вас видеть…

– Не могу сказать того же, – отозвалась Ленская. – Держитесь, сейчас мы вас вытащим. Объяснить все вам придется, но попозже…

– Старыгин, к вам пришли! – В дверь палаты заглянула дежурная медсестра.

Дмитрий Алексеевич поднял глаза от книги и поудобнее пристроил ногу в гипсе. Затем заложил книгу вместо закладки фотографией кота Василия на пленэре, застегнул ворот шерстяной клетчатой рубашки и пригладил волосы.

– Опять к нему посетители! – сосед по палате Павел Егорыч недовольно хрюкнул. – Ну что за нашествие на нашу голову!

– Это по работе, Павел Егорыч, – извинительно улыбнулся Старыгин, он по мере сил пытался задобрить ворчливого старика. Третий сосед все время спал, с головой закрывшись одеялом, причем ночью ужасно храпел, а днем вел себя тихо.

В эту больницу привезли три недели назад Старыгина на «Скорой помощи». Выяснилось, что он сломал ногу и два ребра, а также получил легкое сотрясение мозга еще в квартире на Кирочной.

Вошла Вера, поздоровалась громко со всеми, причем Павел Егорыч демонстративно не ответил, отвернувшись к стене. Июль выдался холодный и дождливый, у Веры на отросших волосах серебрились мелкие капельки.

Она выложила в тумбочку яблоки и пачку хорошего чая, вымела крошки от печенья, сообщая Старыгину все новости.

– Видела Татьяну из отдела рукописей, она привет вам передавала и еще вот это… – Вера оглянулась по сторонам и вытащила из сумки перевязанный белой бумагой сверток.

– Это дневник одного из приближенных герцога Мекленбургского, Татьяна говорит, что вам будет интересно его прочитать.

– Вера, неужели вы решились вынести из Эрмитажа единицу хранения? – ужаснулся Старыгин. – Это преступление!

– Да ладно! – Вера махнула рукой. – Я же завтра его на место верну!

Дневник представлял собой аккуратно сшитую книжку со старинной чуть желтоватой бумагой в переплете из телячьей кожи.

На титульном листе отчетливыми, чуть наклонными буквами было выведено по латыни:

«Наиболее интересные события и удивительные случаи, имевшие быть в герцогстве Мекленбургском, записанные дворянином Николаусом фон Нитхардтом».

Далее следовали десятка полтора листов, безнадежно испорченных плесенью. Перелистав эти страницы, Старыгин добрался до сохранившейся части дневника. Начиналась она со следующих слов:

«…после смерти старого герцога его фаворитка, австриячка по имени Луиза, не прождав даже обычного срока, положенного на траур, сошлась с неким беспутным итальянцем по имени Луиджи. Тот Луиджи называл себя то графом, то маркизом, а на деле был беглым аптекарским подмастерьем, весьма смазливым на лицо, но вороватым и бесчестным.

А надо сказать, что австриячка Луиза было в то время чрезвычайно хороша собой, хотя и не первой молодости, и многие достойные горожане намеревались посвататься к ней, едва минует обыкновенный срок траура. Но тут Луиза сошлась с тем итальянцем, невзирая на все предостережения и упреки и вызвав тем в столице и во всем герцогстве многие пересуды и осуждения.

Вскоре после этого случилась с той Луизой некая болезнь, или не болезнь, а поразил ее гнев господний за все ее злые дела, только та Луиза в одночасье подурнела лицом, как будто разом состарилась лет на двадцать. В то же время упомянутый итальянец Луиджи необыкновенно разбогател. Стал он вести жизнь, не подобающую простолюдину – завел себе золоченую карету, и богатый дом, не уступающий роскошью герцогскому дворцу, и множество слуг. Едва не каждый день устраивал он в своем доме пиры и увеселения, на которые приглашал знатных господ. Разбогатевши, он вытолкал взашей австриячку Луизу, каковая Луиза несколько тронулась умом и стала говорить на всех углах, что тот Луиджи украл у нее некий магический талисман и вместе с тем талисманом похитил ее молодость и красоту, и что от того бесовского талисмана происходит все его удивительное богатство.

Скоро нечестивые разговоры те дошли до почтенного каноника отца Сильвестра, мужа мудрого и благочестивого, который твердо стоял в нашем герцогстве на страже благочестия и морали.

Отец Сильвестр призвал к себе Луизу и учинил ей допрос: правда ли, что она владела бесовским талисманом, который помог ей сохранить красоту и подчинить себе душу покойного нашего герцога.

Австриячка Луиза не снесла строгости допроса и пыток, кои применил к ней палач, и созналась во всем. Когда же отец Сильвестр потребовал у нее нечестивый талисман, она показала, что похитил его итальянец Луиджи.

Отправили людей за тем Луиджи, чтобы привести его к отцу Сильвестру на праведный суд, но хитрый итальянец, прознав о том заранее, заплатил, кому надо, и сбежал за пределы герцогства вместе со своим нечестивым богатством.

Луизу же, как раскаявшуюся еретичку и пособницу Сатаны, казнили милосердной казнью без пролития крови. По милости отца Сильвестра ее не сожгли на костре, но залили ей рот расплавленным свинцом, чтобы впредь неповадно было никому из жителей герцогства спознаваться с Сатаной ради нечестивого золота или других бесовских соблазнов…

Что касается Луиджи, то доходили о нем слухи, что объявился он во Флоренции, где по-прежнему вел жизнь разгульную и беспутную и спознался там с одной дамой развеселого поведения, коей благоволили мужи положения высокого. И был у этой дамы брат, нищий студиозус по имени Паоло. Полюбил его Луиджи, и стали они неразлучны, как две горлинки весной.

Паоло пытался малевать картины, и даже поступил в учение к мастеру Лоренцо ди Креди, да учитель выгнал его за какую-то провинность, и картины никто у него не покупал, потому что не только святые отцы, но и богатые граждане видели в картинах этих одно непотребство и никакого мастерства.

И по прошествии некоторого времени тот Луиджи вдруг умер в одну ночь и завещал свои богатства Паоло. Да только не впрок пошли те богатства, а может, и не было там ничего, потому что очень быстро Паоло впал в бедность, сидел целыми днями в холодной лачуге и писал картины. А картины те, по слухам, мастерства были большого, только смотреть на них без страха было никак невозможно. Малевал Паоло на них исчадий ада, как они на землю являются и людей пожирают. И так, сказывают, это было ужасно, что прослышали про это святые отцы да и схватили Паоло, а картины сожгли на площади…»

– Вот вам и история диптиха, – сказала Вера с улыбкой, когда Старыгин прочитал последнюю страницу. – Это, конечно, еще не доказательства…

– Да, но можно провести исследования. – Дмитрий Алексеевич утомленно прикрыл глаза. – Это уже кое-что, если повезет, можно установить имя художника. Конечно, в этом деле много мистики, но ведь картины существуют, и сейчас меня радует только это…

– Я вас утомила, – всполошилась Вера, – я пойду, поправляйтесь!

Через десять минут в палату снова заглянула сестра.

– Старыгин, к вам снова посетитель!

– Ну что же это такое! – простонал Павел Егорыч. – Ну ходят и ходят к нему, никакого покоя нету! Дамочка, а до вас уже была одна тут, так что дружок ваш сыт, обихожен и в ваших услугах не нуждается!

– Что вы имеете в виду? – холодно удивилась вошедшая женщина средних лет, неприметная с лица и неброско одетая. – Я вам не дамочка, а майор милиции.

– Александра Павловна! – Старыгин открыл глаза. – И вы тут…

– А куда же я денусь? – жизнерадостно отозвалась Ленская. – Дело-то надо закрывать…

Сегодня у нее не было воспаленных глаз и красного носа – тополиный пух облетел. Правда, от многодневной сырости воспалились суставы, так что Ленская поскрипывала при ходьбе и с трудом ворочала шеей, но это не слишком бросалось в глаза. Майор Ленская приходила к Старыгину не в первый раз, это противный сосед Павел Егорыч упорно делал вид, что ее не узнает – ходят, мол, всякие дамочки, всех не упомнишь…

Во время своих визитов Ленская вытянула из Старыгина всю историю его знакомства с Лидией, выругала его за то, что не сказал ей ничего при первой их встрече на лестнице у профессора Переверзева, а он, в свою очередь, слегка попенял ей, что ее сотрудники упустили Лидию на Кирочной и не смогли помешать ей броситься с крыши. Майор Ленская упрек приняла смиренно, однако обратила все же внимание Старыгина, что милиция успела спасти его, что, несомненно, более важно. Дмитрий Алексеевич представил себя распростертым на асфальте и согласился, что в милиции все же работают люди деловые и опытные. На этом обоюдное выяснение отношений прекратили и занялись делом.

– Был у меня вчера мистер Грин, – заговорила Ленская, подсев поближе к кровати, – прилетел из Бостона тело жены забрать. Много мне разного наговорил. Оказывается, он по специальности не просто врач, а врач-психиатр. И жену свою сам лечил. Он вообще-то только там Грином стал, а так Гриневский, Олег Петрович. Он давно за Лидией ухаживал, да только брат, Вадим этот Вересов, все не давал ей за него замуж выйти. Он вообще над сестрой огромную власть имел, а она была по природе мягкой, уступчивой. У них никого не было, бабушка давно умерла, вот брат ее и опекал.

А после аварии, когда Лидия память потеряла, этот доктор подхватил ее и увез долечиваться в Бостон, ему как раз там работу предложили. И все вроде шло ничего себе, он за женой наблюдал и понял вдруг, что ее личность после аварии нарочно все вытеснила из сознания, чтобы страшных воспоминаний избежать.

– Мудрено что-то… – пожаловался Старыгин, – в моей больной голове не укладывается…

– Да бросьте вы, не притворяйтесь глупее, чем есть! – отмахнулась Ленская. – Не так сильно вас по голове стукнули.

Старыгин надулся – уж больно резка Александра Павловна, могла бы и помягче с ним обходиться. Ленская не обратила на его обиду ни малейшего внимания и продолжала:

– Ну, выписывал доктор жене своей разные препараты, да только не очень они помогали. Потому что через некоторое время обнаружил он у нее признаки раздвоения личности. Вот вы как относитесь к раздвоению личности?

– Да никак, – Старыгин пожал плечами. – До сих пор никогда с этим не сталкивался. И не верил бы, если бы сам не видел этот кошмар.

– Да уж, – вздохнула Ленская. – В общем, доктор Грин запаниковал и применил гипноз. И внушил своей жене новые воспоминания – что женаты они много лет, что брата у нее никогда не было, и так далее… Он-то хотел как лучше…

– Ужас какой! – поежился Старыгин. – Это чтобы кто-то свободно в моей голове копался…

– У вас в голове все в порядке, – справедливо возразила Ленская, – а вот у нее после этих экспериментов все и началось. Вторая личность потихоньку начала доминировать над первой, она перестала доверять мужу и сбежала от него в Россию.

– В надежде вернуть память… – закончил Старыгин. – В общем, доктору надо было вовремя поместить ее в клинику, тогда не было бы всех этих убийств.

– Он пытался доказать мне, что Лидия в них совершенно не виновата – дескать, в ней два разных человека, она никого не собиралась убивать, она даже не помнила, как это делала.

– А вы что? – заинтересовался Старыгин.

– Ну, что теперь об этом говорить, преступник погиб. Или преступница, как вам будет угодно, – ответила Ленская. – Если отбросить мистику, то получается, что из-за аварии Лидия Вересова повредилась в уме, а после от неправильного лечения окончательно сошла с катушек. Однако логика в ее поведении все же была. Здесь она нашла вас, пустила по следу картин с монстрами, и всех, кого вы находили, убивало ее второе «я». В конце концов, все у нее в голове перемешалось – свинцовые солдатики, картины с монстрами, уроборос этот…

– А вот, кстати, куда он делся? – заинтересовался Старыгин. – Картина, вторая часть диптиха, в Эрмитаже, а где уроборос?

– Наверное, в архиве, среди вещдоков… – Ленская наморщила лоб. – Как-то я выпустила его из головы… ладно, я поищу…

– Не найдете, Александра Павловна, – твердо сказал Старыгин, – и не старайтесь. Эта, как вы говорили, мистика – коварная вещь, уж я-то знаю, видел своими глазами.

Ленская посидела еще немного, простилась сухо и ушла, оставив Старыгину коробку шоколадных конфет и килограмм бананов.

– Ну слава тебе господи, тихо стало! – проворчал Павел Егорыч. – Хоть вздремнуть до ужина…

Но тут же без предупреждения дверь распахнулась от удара ногой, и на пороге возникла Алевтина Тепличная собственной персоной.

Сегодня по случаю ненастной погоды на ней был джинсовый комбинезон, сшитый, надо полагать, на циркового бегемота и доставшийся Алевтине по случаю. Алевтина сдернула с головы джинсовую же кепку и заорала:

– Здорово, мужики! Как болеется?

Старыгин застонал и спрятался под одеяло. Но было уже поздно.

Реклама на сайте