«Другие времена, другая жизнь»

Лейф Г. В. Перссон Другие времена, другая жизнь

Михаэлю и Бьорну

Что толку предупреждать об опасности тех, кто не может себя защитить?

Профессор

Часть I Другие времена

[1]

В четверг 24 апреля 1975 года Смерть вопреки обыкновению явилась в рабочее время и в двойном обличье — мужском и женском… Хотя в основном все-таки в мужском. Смерть была красиво и аккуратно одета и вела себя поначалу вежливо и даже учтиво. И посол оказался на месте (отнюдь не само собой разумеющийся факт), что вовсе не было случайным совпадением. Наоборот, так и было задумано.

Посольство Федеративной Республики Германия в Швеции с начала шестидесятых годов расположилось в центре Стокгольма, в Юргордене, в северо-восточном углу района под названием Дипломатический городок, по соседству с Домом радио и телевидения и норвежским посольством. Престижнее места не сыщешь, хотя само здание не представляло собой ничего особенного. Тоскливая бетонная коробка в функциональном стиле шестидесятых: три этажа, две тысячи квадратных метров канцелярий, вход с северного торца — в общем, далеко не самое импозантное из немецких зарубежных представительств. Зато, как показали дальнейшие события, здание легко было оборонять, но штурмовать почти невозможно.

Погодой в тот день тоже нельзя было похвастаться — типичная стокгольмская весна, острый, пронизывающий ветер, свинцовые тучи, и никакой надежды, что когда-нибудь будет тепло. Однако для Смерти такая погода подходила идеально: никто не рвался сбежать с работы. А лучше всего было то, что служба безопасности в посольстве практически отсутствовала, проникнуть в здание было легче легкого. За безопасность главным образом отвечал пожилой и не особенно здоровый вахтер у стеклянных дверей посольства, которые при желании вполне можно было разбить кулаком.

Все началось где-то между четвертью и половиной двенадцатого. Точное время установить не удалось, и это тоже говорит о никуда не годной системе безопасности. Как бы то ни было, в течение нескольких минут в посольстве появились шестеро посетителей, группами по двое, все молодые, до тридцати, естественно, граждане Германии — куда же еще им идти за помощью, если не в родное посольство?

На родине они пользовались широкой известностью. Тысячи экземпляров их фотографий с описанием примет были развешаны по всей стране: в аэропортах, на вокзалах, автобусных остановках, в банках, почтовых конторах, короче говоря, во всех учреждениях, где только на стене находилось свободное место, можно было полюбоваться на их физиономии. И посольство в Стокгольме не являлось исключением, но тут их фото хранились почему-то в ящике письменного стола в приемной… Когда они появились, никто их не узнал, к тому же они воспользовались вымышленными именами.

Первыми пришли два молодых человека, им требовался совет в деле о наследстве, в коем были замешаны и немецкая, и шведская сторона, — история явно запутанная, один из посетителей даже выразительно похлопал по кожаному пузу битком набитого портфеля. Вахтер пропустил их в здание посольства и объяснил, как найти нужного чиновника.

Сразу после них появилась молодая пара. Самое обычное дело — они хотели обменять паспорта. Молодая женщина приветливо улыбнулась впустившему их вахтеру.

Потом возникла заминка: двум парням нужно было разрешение на работу в Швеции. Вахтер попытался разъяснить, что этот вопрос решает не посольство, а шведские власти, но они заупрямились, один даже стал проявлять признаки агрессии. В это время кто-то из сотрудников вышел на улицу, молодые люди просто-напросто придержали дверь, протиснулись в приемную и поднялись по лестнице, не обращая внимания на крики пожилого охранника.

Дальше события развивались стремительно. Шестерка собралась на лестничной площадке второго этажа перед консульским отделом. Они натянули капюшоны с прорезями для глаз, достали из сумок пистолеты, автоматы и ручные гранаты, быстро очистили здание от случайных посетителей — несколько автоматных очередей в потолок, так что штукатурка брызнула, послужили весомым аргументом, и люди, отпихивая друг друга, выскочили на улицу. Двенадцать оставшихся сотрудников посольства загнали в библиотеку на верхнем этаже и заперли. Все это было проделано с военной оперативностью и без всяких сантиментов.

В одиннадцать часов сорок семь минут в Центральное полицейское управление Стокгольма поступил первый сигнал о «перестрелке в посольстве Федеративной Республики Германия». Началась суета, все, кто был на службе — сотрудники полиции правопорядка и полиции безопасности, криминалисты и следователи из отдела тяжких уголовных преступлений, — срочно выехали в Дипломатический городок, пугая прохожих сиренами, мигалками и визгом резины на поворотах. Через пару минут картина более или менее прояснилась: посольство Германии захвачено террористами, они вооружены и опасны, полиции предписано соблюдать максимальную осторожность.

Первой на место прибыла патрульная машина из Эстермальмского полицейского округа — согласно рапорту, в одиннадцать сорок шесть (за минуту до тревоги!). Это, впрочем, произошло не потому, что инспектор был ясновидцем, просто его наручные часы отставали на пару минут, а если вспомнить, как потом развивались события, надо признать, что это не имело ровным счетом никакого значения.

В половине первого, то есть примерно через сорок минут, полиция окружила посольство, заняла нижний этаж и подвал и поставила оцепление, чтобы сдерживать растущую толпу журналистов и зевак. Был организован временный штаб, удалось наладить сносную радио- и телефонную связь с полицейским управлением, посольством и правительственной канцелярией. Начальник отдела тяжких уголовных преступлений, которому предстояло руководить операцией, прибыл на место. С точки зрения его и его сотрудников, можно было приступать к активным действиям.

Шестеро молодых людей в посольстве тоже не сидели сложа руки. Двенадцать заложников, среди которых был и сам посол, перевели из библиотеки в его служебный кабинет в самом дальнем конце здания. Женщин заставили налить воды в заполненные корзины для бумаг и этой разбухшей бумагой забить раковины и унитазы — на случай газовой атаки через канализацию. Двое террористов заложили в стратегически важных точках на верхнем этаже взрывчатку, остальные охраняли заложников. Все приготовления они закончили почти одновременно с полицией.

Следующий ход был за террористами, и они выдвинули простые и недвусмысленные требования: если полиция немедленно не покинет здание посольства, один из заложников будет убит. Начальник отдела тяжких уголовных преступлений, или попросту уголовки, был не из тех, кого легко запугать, — старый волк, спокойный и уверенный в себе, даже, может быть, чересчур уверенный. К тому же он принимал участие в драме на Норрмальмской площади[1] полтора года назад и вынес оттуда важный урок: если у преступников достаточно времени, чтобы узнать заложников поближе, между ними возникает странное чувство общности — и одновременно значительно уменьшается риск насильственных действий. Этот интересный психологический феномен получил даже особое название — «стокгольмский синдром». Правда, у восторженных первооткрывателей синдрома не хватило времени, чтобы убедиться в правильности нашумевшей теории, которая была разработана на основе единственного случая.

Начальник отдела все же был уверен, что у него есть научные основания спокойно передать террористам, что он учтет их пожелания и готов начать переговоры. Но, по-видимому, его оппоненты не были знакомы с теорией стокгольмского синдрома, потому что через пару минут в посольстве раздалась автоматная очередь. Дверь открылась, и на лестницу выбросили окровавленный труп немецкого военного атташе. Тело соскользнуло по ступеням и застряло на площадке между вторым и первым этажом. После этого террористы возобновили контакт.

Требования остались неизменными. Если полиция хочет забрать труп — пожалуйста, но не больше двух полицейских, причем они должны раздеться до трусов. Не хотите больше крови — немедленно освободите помещение.

Ну и негодяи, подумал начальник уголовки, принимая первое оперативное решение: конечно, мы освобождаем здание, конечно, мы должны забрать тело убитого, этим уже занимаются.

Он связался по радио с комиссаром следственного отдела стокгольмской полиции, возглавлявшим оперативную группу в здании, и предложил ему, во-первых, как можно более демонстративно вывести нескольких сотрудников из здания посольства, во-вторых, оставшихся тайно перевести в подвальное помещение и, в-третьих и последних, найти двух добровольцев, чтобы забрать тело. Никакой одежды, кроме кальсон, на них быть не должно.

Инспектор следственного отдела Бу Ярнебринг был одним из первых, кто вооруженный пистолетом, горячим сердцем и холодной головой ворвался в здание. Он же первым и вызвался добровольцем. Комиссар только покачал головой. Ярнебринг, даже полуголый, представлял собой такое внушительное и устрашающее зрелище, что показывать его террористам в этой щекотливой ситуации было бы неразумно. Печальную миссию возложили на двух инспекторов постарше, более мирной и округлой наружности, а Ярнебрингу и еще двоим было поручено прикрыть их в случае неожиданностей прицельным огнем.

По правде говоря, это задание было Ярнебрингу гораздо больше по душе. Он быстро вскарабкался по лестнице и занял позицию. Его товарищи с трудом взгромоздили безжизненное тело на носилки — задача и в самом деле была не из легких, если учесть, что они работали согнувшись в три погибели на небольшой лестничной площадке между этажами. Наконец они начали осторожно спускаться, волоча за собой носилки. Ярнебринг держал на прицеле дверь в коридор второго этажа — и тут он почувствовал запах, который во все последующие годы жизни мгновенно возвращал его к захвату террористами немецкого посольства в Стокгольме, — запах сожженного телефона.

А случилось вот что: он заметил в дверной щели дуло автомата и не успел повернуться, чтобы занять более удобную позицию, как из него полыхнуло пламя. Автоматная очередь в помещении прогрохотала просто оглушительно, мимо ушей, как рассвирепевшие осы, прожужжали осколки штукатурки. Но запомнил он именно запах, запах сожженного телефона. Только на следующий день, вернувшись в разгромленное посольство, Ярнебринг понял, в чем дело. Примерно в полуметре от места, где находилась его голова, пуля прочертила чуть не метровый след на черных бакелитовых перилах.

Шведская полиция не располагала ни оборудованием, ни обученным персоналом для такого рода операций. Это относилось к тем, кто засел в подвале посольства, но в еще большей степени к тем, кто руководил операцией за его пределами. И неудивительно, поскольку весь оперативный опыт полицейского корпуса Швеции базировался на трех подобных ситуациях: это убийство в югославском посольстве в 1971 году, захват самолета в аэропорту Булльтофта под Мальме в сентябре 1972 года и, наконец, так называемая драма на Норрмальмской площади в августе 1973-го, когда обычный вор взял в заложники сотрудников банка, чтобы иметь возможность требовать освобождения своего попавшего по нашумевшему делу в тюрьму подельника. И захват самолета, и история на Норрмальмской площади закончились благополучно, никто не погиб, но тогда, очевидно, действовали другие правила игры, потому что в нашем случае уже через полчаса в деле появился труп, и начальнику уголовки это очень не нравилось.

Поэтому он решил соглашаться со всеми требованиями, идти на все, выиграть время, хотя бы для того, чтобы дать стокгольмскому синдрому еще один шанс заработать в полную силу. Будучи по натуре человеком добрым, он не мог расстаться с этой мыслью.

Дело шло к вечеру. Начальник уголовки избрал тактику, называемую в шахматах «еж», — свернуться на минимальном пространстве, ощетиниться и ждать ошибки противника. Сам он все это время общался по телефону со своим непосредственным начальством, с Центральным полицейским управлением, с представителями правительства, Министерства юстиции, короче говоря, со всеми, кому удавалось до него дозвониться.

Уже в сумерках в его временном штабе появились представители немецкой полиции безопасности. Довольно невнимательно его выслушав, они исчезли, пожелав, как они выразились, составить «собственное представление» о ситуации. Через четверть часа влетел, задыхаясь, инспектор полиции правопорядка и сообщил, что эти «немецкие идиоты» ходят и раздают шведским полицейским крупнокалиберные американские армейские револьверы — чтобы, дескать, шума было побольше, чем от ваших сраных вальтеров. Начальник вздохнул и приказал немедленно прекратить эту, как он выразился, «филантропию» и проследить, чтобы все револьверы были изъяты и собраны.

— Иначе ребята-криминалисты нас не поймут, — сказал он тихо, но с явным педагогическим нажимом. — Что бы там внутри ни произошло, в свое время им придется проводить криминалистический анализ места преступления. И что это значит? Это значит, что все пули должны быть соотнесены с определенным оружием. — Уж это он знал лучше других — после двадцати с лишним лет расследования убийств.

Террористы в посольстве не выказывали никаких признаков неудовольствия по поводу новой полицейской тактики. Им просто было не до этого: продолжались бесконечные переговоры со шведским и немецким правительствами по поводу выдвинутых ими требований. Во-первых, немедленно освободить заключенных в немецких тюрьмах двадцать шесть их товарищей, среди них — руководителей группы Баадера-Майнхоф.[2] Во-вторых, обеспечить освобожденным борцам за свободу самолет в любую дружественно настроенную страну, снабдив каждого двадцатью тысячами долларов на дорожные расходы. Если эти требования не будут удовлетворены, они начнут расстреливать заложников, каждый час по одному. Первый будет расстрелян в десять часов вечера. Все ясно и просто.

Часы неумолимо тикали, ничего особенного не происходило. За неимением лучшего решено было ускорить подготовку штурма посольства с применением слезоточивого газа — такая идея витала в воздухе с самого начала.

В четверть одиннадцатого по специальным правительственным каналам пришел ответ правительства Германии, можно было передавать его террористам, оккупировавшим посольство. В таких случаях полиция старается максимально тянуть время, четверть часа — вполне приемлемое опоздание, ничего же пока не случилось. Но уже через пару минут кто-то там, внутри, устал ждать, подвел к окну торгового атташе и выстрелил сзади в упор.

Один из полицейских, сидевший в так называемом «скворечнике» на крыше соседнего посольства, доложил: «Похоже, кто-то выстрелил ему в спину или в шею». Начальнику стало не по себе. Стокгольмский синдром, успокаивавший его все эти часы, казался теперь пустой выдумкой. Меньше десяти часов прошло, и уже два погибших заложника…

Впрочем, чуть позже в апрельском мраке засветился лучик надежды. Стрелка часов миновала одиннадцать, и никого больше не убили. Более того, террористы вдруг выпустили трех секретарш посольства. Кто его знает, а вдруг… — подумал он, уж очень не хотелось ему этой атаки со слезоточивым газом, он был уверен, что она только усугубит ситуацию.

Теперь они знали, сколько человек взято в заложники: немного — даже до утра не хватит, если им вдруг придет в голову начать выполнять свое обещание убивать по одному в час…

Ситуация разрешилась совершенно неожиданно.

Без четверти двенадцать начальник уголовки вышел из строительного вагончика, где размещался его временный штаб, размять ноги, подышать свежим воздухом и выкурить сигарету. Первое, что он увидел, — вспышка света в посольстве, земля под ним затряслась, и только потом он услышал несколько взрывов. Туча осколков, штукатурки, дым, отчаянные крики в здании, люди, прыгающие из окон, цепляющиеся за выступы на фасаде, кто-то поднимается, кто-то остается лежать на асфальте… Он вспоминал именно в этом порядке: свет, подземные толчки, взрывы, дым, крик, люди.

В отличие от репортеров телевидения, ведущих прямой репортаж, он сохранял внешнее спокойствие, но никак не мог сообразить, что же произошло. Ну и хреновина, подумал он, хотя обычно не употреблял сильных выражений. Он вернулся в каморку — как раз вовремя, потому что там творился уже совершеннейший цирк.

Через полчаса все было кончено, и — чудо из чудес! — те, кто находился в посольстве: и террористы, и заложники, и полиция в подвале, и люди в непосредственной близости от здания — все, за единственным исключением, остались в живых. Несколько раненных, двое из них тяжело, но погиб только один человек.

Террористов схватили и, если бы у начальника уголовки и его коллег была более полная информация, взяли бы их всех сразу. Во всяком случае, оставшиеся в живых террористы довольно скоро были арестованы. Один оставался в посольстве, но его, вернее, то, что от него осталось, нашли и опознали. Четверых задержали на парковке за посольством — они пытались исчезнуть на той же прокатной машине, на которой приехали, что было с их стороны довольно глупо, потому что ее давным-давно вычислили. Последнего, в дымящейся одежде, со спаленными волосами, перемазанного в копоти, обезумевшего, схватили в саду посольства Норвегии — его поначалу даже приняли за одного из заложников.

Постепенно все утряслось, троих отвезли в больницу, одного из них в тяжелом, другого в критическом состоянии, а двоих террористов, предварительно перевязав, отправили в камеру. Всем надели наручники, а двоим на всякий случай и ножные кандалы.

Ярнебринг уехал одним из последних, в начале третьего. На месте оставались только несколько человек из полиции правопорядка — они должны были обеспечить охрану и следить за оцеплением, — а также группа замерзших криминалистов, дожидающихся, пока закончат работу пожарники. Дома его ждала совершенно обессиленная тревогой жена. Трое малышей уже спали, старший заснул прямо перед телевизором: он с интересом следил за развитием событий, но, как потом рассказывала жена, нисколько не волновался.

Чувствовал себя Ярнебринг совершенно опустошенным. Когда жена сказала, что его лучший друг и напарник Ларс Мартин звонил не меньше десяти раз, он молча кивнул и вытащил телефонный шнур из розетки. Спал он крепко, без сновидений, проснулся через шесть часов со свежей головой и странным чувством, что события накануне происходили не с ним. Правда, он все еще ощущал запах жженого бакелита. Пройдет, подумал он. Пройдет.

Во время Второй мировой войны Уинстон Черчилль не раз повторял: «Тот, кто предупрежден об опасности, тот к ней уже подготовлен». Он повторял эти слова в самые трудные годы в парламенте, в частных беседах и в обращениях к измученному населению: «Не who is forewarned, is also forearmed». И мы теперь знаем, что Черчилль был прав: все кончилось благополучно, несмотря на минимальные поначалу шансы. Однако вчерашний инцидент свалился на них как снег на голову, хотя предупреждения сыпались градом уже много лет.

[2]

Первым в правительстве, кто узнал о случившемся, был вовсе не министр юстиции, как полагалось бы по протоколу, а сам премьер-министр. Произошло это случайно и, кстати, не повлекло за собой никаких последствий.

Как только дежурный в полицейском центре связи понял, что дело серьезное и это не обычная ложная тревога, он немедленно достал из ящика стола памятку — как положено действовать в таких случаях. Первым делом следовало позвонить начальнику отдела тяжких уголовных преступлений Центрального полицейского управления Стокгольма. Начальник взял трубку сразу, пробормотал что-то невнятное и попросил держать его в курсе. После этого последовал звонок в полицию безопасности, тамошний дежурный в соответствии с инструкциями набрал номер чиновника в Министерстве юстиции, отвечавшего за практические контакты правительства со службой безопасности.

Но телефон этого чиновника был занят, и в ожидании, пока линия освободится, время шло, а на том конце провода продолжали болтать, наверняка о какой-то чепухе. Дежурный, держа трубку в левой руке, потянулся свободной правой к другому телефону и набрал номер государственного секретаря — заместителя премьер-министра. Этот ответил моментально. Как только дежурный положил трубку, в первом телефоне послышались раздраженные крики «алло, алло», и далее все шло в соответствии с протоколом.

Эта накладка так и не была обнаружена, а если и была, то никто об этом не сказал, поскольку она не оказала никакого влияния ни на шведскую, ни на немецкую современную историю. Так что все это полная ерунда. Сам дежурный иногда рассказывал эту историю как анекдот, чаще всего после хорошего обеда в качестве аккомпанемента ко второй рюмке коньяка и кофе.

Вот почему премьер-министр и его заместитель узнали о происшествии первыми, хотя министр юстиции, по-видимому, так и унесет с собой в могилу убеждение, что первым был он. К середине дня в кабинете премьер-министра собралась довольно приличная толпа членов правительства, полицейских начальников и сотрудников правительственной канцелярии. Настроение было отвратительным: жизнь казалась тяжкой и несправедливой, поскольку все происходило явно не в той Швеции, которой они привыкли управлять в соответствии с принципами демократии.

Сначала убийство посла Югославии, потом хорватские экстремисты и сепаратисты, убийство сербского посла — но вины Швеции в этом не было.

Потом еще одна группа хорватских террористов, захвативших самолет компании SAS с целью добиться освобождения посолоубийц и попутно рисковавших жизнью сотни обычных шведов, и все это ради того, чтобы потом оказаться в Испании и без лишних слов отдать себя в руки полиции. А теперь еще и это — полдюжины сумасшедших студентов, называющих себя «Социалистический коллектив пациентов».[3] Они хотят насильственно изменить немецкое общество, но выбрали для этого почему-то Стокгольм, других, что ли, мест не нашлось… Это было несправедливо, это было не по-шведски, ладно еще когда традиционно криминальный пролетариат захватил заложников в банке на Норрмальмской площади, с этим приходится жить, уголовники есть уголовники.

В кабинете премьер-министра долго обсуждался вопрос, как освободить заложников и при этом избежать дальнейшего кровопролития, хватало уже и того, что случилось. С идеями было плохо, и в конце концов премьер-министр, в прошлом кавалерийский офицер, предложил штурм здания силами полиции, на что последовали бурные и единогласные возражения всего полицейского начальства. У шведской полиции нет ни необходимого оборудования, ни подготовки к такого рода операциям, а ведь мы, не упустил случая ввернуть начальник Центрального полицейского управления, в течение многих лет не раз предлагали выделить средства на такую подготовку, но так ничего и не получили, вот и результат — ни кадров, ни оборудования. Одним словом, желание-то у нас есть, но…

— Чистое самоубийство, — подвел итог начальник полицейского управления на сконском картавом диалекте, после чего в кабинете воцарилось еще большее уныние.

Последней каплей было заявление правительства Германии о категорическом отказе выполнить какие-либо требования террористов. За неимением лучшего согласились, наконец, попробовать забросить в здание гранаты со слезоточивым газом. Начали было тщательно планировать детали операции, но тут все разрешилось само собой — верхний этаж посольства буквально взлетел на воздух. Совершенно непонятно почему, но поиски ответа на этот вопрос отложили на потом. Были и другие неотложные дела, а на вопрос, что послужило причиной взрыва, пусть отвечают специалисты.

В этот момент, за несколько минут до полуночи, решили продолжить заседание в правительственном конференц-зале. Теперь важно было обдумать, как побыстрее избавиться от пятерки выживших террористов. Сама мысль, что их придется содержать в шведской тюрьме, — кто знает, до чего додумаются их приятели? — была совершенно неприемлемой. Это был едва ли не худший вариант — постоянные попытки освобождения: захват самолетов, похищение заложников и прочая чертовщина.

— Как можно скорее от них избавиться! Тут даже и обсуждать нечего, — заявил пожилой министр еще до начала дискуссии.

Единственный, кто возражал, был заместитель министра юстиции, единственный настоящий юрист в правительстве и к тому же автор законопроекта о терроризме — того самого, что должен был лечь в основу решения о немедленной экстрадиции. Он заметил, что, если поступать в рамках этого закона, никаких оснований для высылки террористов нет, но правительству было не до юридического крючкотворства — решение о высылке было принято единогласно (в том числе и юристом), причем, как ни удивительно, на основе именно этого закона. Кстати, закон касался только иностранных граждан, и Министерство юстиции было здесь совершенно ни при чем. В таких ситуациях нельзя ходить со сводом законов под мышкой, элегантно заключила министр по делам иммиграции.

Она была женщиной и к тому же самым молодым министром за время существования шведского государства, но ее решительности могли позавидовать и старшие, более опытные коллеги. Для нее эта пятница, 25 апреля, оказалась невероятно хлопотным днем — с рассвета и за полночь. Сначала пришлось на скорую руку сводить концы с концами в юридических мотивировках, а потом решать тысячи практических проблем, связанных с высылкой. Немцы, например, обещали прислать за своими соотечественниками самолет, но он так и не появился, что, впрочем, большой роли не играло: уже с утра в аэропорту Арланда на всякий случай стоял заправленный борт с отдохнувшим экипажем и медицинским персоналом. Появятся немцы или нет, свой самолет на всякий случай не помешает.

Террористы были не в самой лучшей форме, тем не менее троим врачи дали добро на перевозку. С четвертым сложнее: он получил настолько тяжелые ожоги, что ни о каком полете речи быть не могло, врачи боялись даже подвинуть его койку. Решили выждать неделю, пока его состояние более или менее стабилизируется и он сможет перенести дорогу. Дать ему умереть в пути — неосмотрительно, за это точно отомстят. Дней через семь он будет транспортабельным, его можно отвезти домой, а там пусть наслаждается жизнью в какой-нибудь немецкой больнице, пока не умрет.

Самой сложной была ситуация с пятым террористом, вернее, террористкой, поскольку мнения медицинских авторитетов разошлись. Палатный врач не видел никаких проблем с ее перевозкой, но, когда ответственный за депортацию министр в сопровождении большой группы полицейских и медицинского персонала появился в больнице, заведующий отделением заупрямился. Под конец разговора он заявил, что отказывается выписать ее из больницы. Если к его мнению не прислушаются, он снимает с себя всякую медицинскую ответственность. Мало этого, он потребовал письменно зафиксировать свой отказ.

Если он даже и действительно пекся о благе пациентки, это не помогло, его поведение свидетельствовало лишь о серьезной недооценке оппонентов, поскольку в таких ситуациях «свод законов под мышкой» не помогает. Министр, не моргнув глазом, вытащил ручку, подписал решение о выписке, сочинил короткую справку, что, дескать, да, дядюшка доктор настаивал, чтобы его особое мнение было внесено в протокол, после чего они забрали молодую женщину и отвезли ее в Арланда. В субботу в три часа утра транспортный самолет взял курс на засекреченный аэродром в Западной Германии.

История, разумеется, невеселая, но в нашем случае правительство, по крайней мере, могло утешаться полной поддержкой прессы и обозленного населения. Очень уж не по-шведски действовали террористы, совершенно в немецком стиле: перекладывать на плечи мирных соседей свои собственные проблемы, да еще таким диким способом! Это у них, у немцев, уже вошло в привычку. Так им, немцам, и надо с этими террористами, короче говоря, заслужили, к тому же те, кто были за границей, знают, как немцы, нахально отталкивая всех, лезут на подъемники на лыжных курортах, причем не у себя в Германии, а в Австрии и Швейцарии.

А в печати и на телевидении журналисты и так называемые эксперты подвергли резкой критике действия немецкого правительства. Мало того что немцы сняли с себя всякую ответственность, они этим не удовлетворились, еще набрались наглости переложить собственную вину на шведское правительство, шведскую полицию и шведский народ. Мол, сами же во всем и виноваты: посольство наверняка взорвалось по недосмотру сотрудников, а террористы здесь ни при чем, они сами оказались жертвами.

Короче говоря, средства массовой информации реагировали бурно и единогласно за единственным исключением — самая крупная либеральная газета, которую премьер-министр, когда бывал в хорошем настроении, называл «гнездом слабоумных оппортунистов», опубликовала небольшую статью. Автор набрался нахальства сравнить действия немецких террористов в посольстве с взрывом английского штрейкбрехерского судна «Амалтея», организованным Антоном Нильссоном в Мальме шестьдесят семь лет назад.

Министр финансов, один из старейших и уважаемых членов правительства, был настолько раздражен этой статьей, что неделю спустя на приеме у министра экономики просто-напросто отчитал зарвавшегося редактора. Те, кто присутствовали на этом обеде, рассказывали, что это было «первоклассное развлечение». Если вспомнить, что социальную элиту в такой небольшой стране, как Швеция, можно пересчитать по пальцам, такой поворот дела следует признать естественным. Но единственным выговором все и ограничилось. Всё без исключения в этой истории было чересчур не по-шведски, так что о неприятных событиях постарались поскорее забыть.

[3]

Назвать это полицейское расследование плохим нельзя, скорее то было никуда не годное, из рук вон скверное расследование. Почему? Если учесть, что дело касалось самого громкого уголовного преступления в стране за все послевоенные годы, объяснить это было трудно. Одной из причин, обсуждавшихся в высших полицейских эшелонах, в частности, в доверительных беседах между начальником Центрального полицейского управления и его ближайшим молодым помощником, было загадочное нежелание правительства заниматься этим делом, что, естественно, отражалось и на настроениях в полиции. Преступление с очевидными политическими мотивами и правительство, не желающее им заниматься, — как тут быть полицейским?

Начальник отдела тяжких уголовных преступлений терпеть не мог политической болтовни. Пусть этим занимаются другие. Правительственная позиция в том или ином вопросе его занимала мало. Он даже голосовать не ходил. Но то, что политики влезли в его расследование и к тому же выслали всех террористов, взбесило его не на шутку. Как можно вести расследование, не имея возможности даже допросить подозреваемых?

Он так на это рассчитывал! Допросить террористов спокойно, методично, не торопясь, столько раз, сколько необходимо, чтобы составить исчерпывающую картину. Ему приходилось делать это бесчисленное множество раз, и он был уверен, что справится с допросом и теперь, даже не прибегая к помощи переводчика. В отличие от своих коллег он окончил гимназию, и не какую-нибудь, а гимназию Витфельда в Гётеборге, и его школьный немецкий был по-прежнему безупречен. То, что натворило правительство, казалось ему чистой воды саботажем, и нанесенный расследованию вред ничуть не уменьшался оттого, что они там, в высоких кабинетах, даже и не подумали, что они делают.

Теперь он и его сотрудники были вынуждены удовлетвориться чисто техническими мероприятиями, причем в условиях, далеких от идеальных. Уже сразу после взрыва стало ясно, в каком хаосе им придется разбираться. В одном из разговоров с правительством террористы сообщили, что пронесли в здание пятьдесят килограммов тротила, и пока ничто не противоречило этому утверждению.

Работа пожарников, как бы необходима она ни была, еще более затруднила расследование: несколько тонн воды, вылитых на пылающие обломки, — легко вообразить результат… Но что взбесило его больше всего — множество людей на месте преступления, которым в общем-то нечего было там делать. Немецкие полицейские тоже там не были нужны, хотя он и понимал их профессиональный интерес. К тому же не надо забывать, что посольство формально считается немецкой территорией, так что просто попросить немцев уйти никакой возможности не было.

Еще эти ребята из СЭПО, Шведской полиции безопасности, с их отвратительной привычкой заглядывать через плечо, когда криминалисты занимаются своей работой! К тому же они имели нахальство предложить ему в помощь своих собственных криминалистов, но он, конечно, отказался, причем достаточно резко. Так работать — ни Богу свечка, ни черту кочерга, — сказал он. Я, например, не собираюсь ходить и все время помечать свой ревир.[4] Если вам так угодно, если вы нам не доверяете, то пожалуйста, но тогда берите на себя всю работу.

В конце концов так и вышло. Через неделю, когда уже было снято наружное заграждение, начальство сообщило ему, что дальнейшим расследованием займется полиция безопасности, и он принял это решение, как ни странно, с облегчением.

Однако за эту неделю сотрудникам отдела тяжких уголовных преступлений удалось составить представление о причине взрыва. Не нашлось свидетельств того, что террористы сознательно взорвали здание. Наоборот, все выглядело как обычная небрежность или неумелость: скорее всего кто-то из них, считающийся экспертом по взрывчатке, не туда ткнул пальцем, — ни один швед не допустил бы такой оплошности! У начальника уголовки почти не было сомнений, все было ясно и просто, хотя вечерние газеты, естественно, превозносили его глубокие знания.

На этом этапе их и отстранили, но ему в общем-то было наплевать. Что там еще накопала оттеснившая его от расследования полиция безопасности, неизвестно: никаких юридических мер не последовало, никаких обвинений предъявлено не было. СЭПО, как всегда, действовала в обстановке мало кому понятной секретности, и он был убежден, что они, как и много раз до этого, не достигли ровным счетом ничего. Не надо быть полицейским, чтобы понять: в деле были и другие участники, не только шестеро террористов.

Потому что кто же тогда доставил в час дня 24 апреля послание в три крупнейших агентства новостей, расположенных на Сенной площади в трех километрах и минимум пяти минутах езды на машине от немецкого посольства? Ясно, что те, кто находился в здании — «Команда Хольгера Майнса», «kommando holger meins», как они себя называли, — сделать этого не могли.

Начальник уголовки не раз старался представить, что же происходило до того, как шестерка террористов проникла в посольство. Где-то ведь они жили, мало того, они должны были провести рекогносцировку, выяснить, кто работает в посольстве, узнать привычки сотрудников, найти верный способ проникнуть в здание и покинуть его, если что-то не заладится. Безусловно, у них была крыша над головой, кровати, стол, стулья, ножи и вилки, машина, еда, питье, всякая чертовщина — оружие, взрывчатка, поддельные документы. Подготовка к акции, по его расчетам, заняла не меньше месяца.

Конечно же кто-то им помогал, и не один человек, а несколько. Скорее всего люди, живущие в Швеции, а может быть, и в столице. Эти люди говорили на шведском языке, знали местные условия, обычаи, само собой разумеющиеся вещи — скажем, как купить билет в метро или нагрузить полную тележку еды в супермаркете, не привлекая внимания. Обычные, ничем не примечательные люди, не засветившиеся в полиции, предположительно одного возраста с террористами и сходных политических убеждений.

Начальник отдела тяжких уголовных преступлений не любил усложнять. Его профессиональный опыт говорил ему, что самое простое объяснение чаще всего и самое верное. Группа студентов, размышлял он, молодых, радикальных, с жесткой самодисциплиной и полным порядком в голове. Может быть, они даже жили вместе в одном из этих странных «коллективов», о которых он читал в газете. Очевидно, шведы, даже наверняка шведы, не такая уж это дерзкая догадка, думал он.

Передавая дело в СЭПО, он поделился своими соображениями. Всего несколько слов, хотя мог бы и промолчать. Собеседник его не был настоящим полицейским, должность заместителя начальника он получил исключительно благодаря юридическому диплому — обычный самодовольный тип. Реакция его была точно такой, как и предполагал начальник уголовки.

Заместитель покивал головой с выражением лица прошедшего огонь и воды аса, понимающего все гораздо лучше собеседника, устало вздохнул и почесал длинный нос безупречно ухоженным ногтем. «Мы тоже об этом подумали», — сказал он вяло — на том разговор и кончился. Начальник уголовки вспоминал об этом деле все реже и реже, и всего через пару лет эта история уже исчезла из перечня героических историй, которые он рассказывал истинным коллегам по профессии. Были эпизоды посвежее и поинтереснее.

У полиции безопасности, напротив, было над чем потрудиться. Предупреждения, что немецкие террористы планируют какую-то акцию в Стокгольме, начали поступать за год до захвата посольства. Предупреждения самые разные, и пустяковые, и заслуживающие внимания: анонимки, информация от осведомителей и даже донесение одного из их собственных внедренных агентов. Но у всех этих сообщений была одна общая черта — они не содержали никаких конкретных фактов, ухватиться было не за что, а весной сигналы вообще перестали поступать. Все было тихо. Даже лучшие агенты не могли ничего накопать.

Теперь, задним числом, в секретный, или «закрытый», сектор полиции безопасности поступали сведения и от коллег из «открытого» сектора о «странных машинах» и «подозрительных типах», которых видели около и внутри немецкого посольства. На проверку этих фактов угробили кучу времени, но результат оказался нулевой, как, впрочем, чаще всего и бывает с такого рода информацией. В отличие, кстати, от целенаправленной работы: хорошо организованного наблюдения, внедрения в террористические организации своих людей и профессионального сбора информации — прослушивания телефонов, радиослежения.

Пресса обвиняла полицию безопасности в непрофессионализме, в том, что СЭПО игнорировала явную угрозу. Были проведены совещания с руководством СЭПО и в парламентском комитете, причем руководство, как и раньше в подобных случаях, легко доказало, что подобного рода заявления — полная чушь, ни на чем не основанные измышления, направленные, естественно, на то, чтобы повредить полиции безопасности. Тем не менее кое-какие меры были приняты: в течение нескольких недель, пока слухи циркулировали вовсю, посольство Западной Германии находилось в списке важнейших объектов наблюдения.

Результаты были однозначны: никаких признаков преступной активности, так что усиленную охрану сняли — русское отделение СЭПО как раз нуждалось в людях. Парламентский комитет был удовлетворен полученным отчетом. Парламентарии пришли к выводу, что захват немецкого посольства — единичная акция, спланированная и проведенная некоей загадочной фракцией западногерманских террористов, которую можно охарактеризовать как сборище злонамеренных радикалов из Гейдельбергского университета, чьи действия, по данным немецкой полиции, вызвали осуждение у большинства левых радикалов. И захват посольства вовсе не способствовал успеху их движения.

Любопытно, что шведская полиция безопасности пришла к тому же выводу. В отчете, представленном через год после описываемых событий, сообщалось: «По этой причине риск повторения подобного эпизода следует считать незначительным», существуют «другие, более серьезные угрозы». Правда это была или неправда, ясно одно: утверждать обратное стали бы разве что самоубийцы — кому охота собственной рукой пресечь свою карьеру?

Так и закончилось расследование драмы в западногерманском посольстве, проведенное Шведской полицией безопасности.

[4]

Осталась только память. Особая полицейская память.

Ярнебринг помнил запах спаленного телефона, но запах этот был настолько необычен, в отличие, скажем, от запаха медового печенья «Мадлен», что никаких ассоциаций не вызывал.[5] Но почему-то, он сам не мог сказать почему, возможно, вообще без всякой причины, и к тому же чаще всего во сне, он вновь и вновь возвращался на лестницу немецкого посольства. Впрочем, Ярнебринг старался не обращать на это внимания, перестал об этом говорить, а потом и думать. К счастью, людям свойственно забывать, так уж они устроены, решил он для себя.

Его лучший друг и напарник Ларс Мартин Юханссон, свежеиспеченный — всего месяц как вступил в должность — инспектор отдела особо тяжких преступлений, тоже сохранил память о драме с заложниками, хотя в тот день, 24 апреля 1975 года, он взял выходной: дети простудились и в садик идти не могли. За развитием событий он наблюдал, сидя на диване перед телевизором в своей квартире на Волльмар-Укскулльсгатан. И вовсе он не звонил десять раз Ярнебрингу, как утверждала бывшая жена его товарища, а только три, не больше и не меньше, и не из любопытства, а потому что переживал за лучшего друга.

В каком-то смысле и Юханссон стал жертвой. Когда все его товарищи рисковали жизнью в посольстве, он сидел дома с больными детьми. Ему долго еще это припоминали: прошел уже месяц после кровавых событий, когда на двери его кабинета появилась табличка с новым, присвоенным коллегами званием: «Староста детского сада „Филер“».

Даже в отношениях с лучшим другом и партнером появилась какая-то трещинка.

Когда в их общем кабинете, находящемся в огромном здании полицейского управления на Кунгсхольмене, звонил телефон (справедливости ради надо сказать, что звонили, как правило, Ларсу Юханссону, но не тому Ларсу Мартину Юханссону, который сидел в кабинете, а какому-то другому, совершенно неизвестному Юханссону), никто из них не отвечал, пока звонивший не терял терпения и не вешал трубку.

Однако не всегда: если телефон продолжал надрываться, Ларс Мартин Юханссон отрывался от чтения бумаг, поднимал голову, принюхивался, как охотничий пес, и спрашивал:

— Это только мне кажется или в самом деле пахнет горелым телефоном?

После чего Ярнебринг поднимал трубку.

Яркие воспоминания о драме в посольстве остались и у инспектора Стрида, который был там с начала до конца. Его патрульная машина находилась на Эстермальме, и Дипломатический городок входил в его зону. Он-то как раз и прибыл первым на место происшествия, если верить его журналу, даже до того, как получил сигнал — но, как мы уже знаем, произошло это потому, что его наручные часы отставали на две минуты.

Решительные действия Стрида немало удивили его начальников и сотрудников. Стрид был известен своей, мягко выражаясь, осторожностью. У него даже было прозвище — «Мир любой ценой». С другой стороны, он и не принимал участия в активных действиях, в посольство ворвались другие.

Кстати, первым на месте он оказался не потому, что это был его район патрулирования и чисто статистически он имел наибольшие шансы. Он как раз был большой специалист избегать подобных ситуаций, особенно по весне, когда его более усердные коллеги с удовольствием заезжали в Юргорден. Причина была совсем иной.

Примерно за неделю до событий с ним связался охранник норвежского посольства, которому показался подозрительным крутившийся вокруг здания автомобиль, и попросил о вполне невинной услуге: проверить машину, «если кто-то есть поблизости». Дело было совершенно элементарное, к тому же до машины, находившейся на Юргордсбруннсвеген, было метров пятьдесят. Они с напарником остановили машину и проверили документы.

Это был довольно новый и отнюдь не дешевый «мерседес». За рулем сидел молодой человек лет двадцати пяти, а рядом с ним еще более молодая девушка. Бумаги были в порядке, ребята показались ему симпатичными, они хихикали и немножко нервничали, как нервничает любой нормальный человек, если его останавливают полицейские. Девушка, не дожидаясь вопросов, рассказала, что это машина ее родителей, они просто поехали покататься. Стрид дружелюбно покивал головой и вернул молодому человеку права. На обратном пути в голову ему приходили мысли о весне, юности и любви. Они поехали в отделение выпить кофе, и он никогда бы и не вспомнил об этом эпизоде, если бы тот же охранник не связался с ним по радио опять — через пару дней.

«Мерседес» появился снова. Охранник спросил, нет ли поблизости патрульной машины. Хорошо бы понаблюдать, что тем надо. И еще он просил заехать в посольство. Стрид вызвался помочь, не встретил по пути никакого «мерседеса» и поехал прямо в посольство. Даже странно, потому что в этом районе «мерседесы» — явление вполне обычное.

В норвежском посольстве он поговорил с охранником. Норвежец оказался приятным парнем лет тридцати пяти, сразу предложил Стриду кофе с печеньем и вел себя довольно спокойно. Норвегия, норвежцы да и норвежское посольство врагов вроде бы не имеют, но он видел этот «мерс» последние четыре дня каждый день и решил сообщить полиции прежде всего потому, что напротив норвежского располагается посольство Западной Германии.

— А ты туда звонил? — спросил Стрид.

Нет, не звонил. Из личных соображений он предпочитает вообще не общаться с немцами. Если что-то надо, он лучше поговорит со шведской полицией.

— Они отправили отца в Грини,[6] — объяснил он, и это понравилось Стриду, поскольку работа в полиции для него была средством зарабатывать на жизнь, а истинный интерес он испытывал к современной европейской истории. В отличие от многих коллег он не сомневался в своих политических симпатиях.

— Jeg sehonner vad dere mener (я понимаю, что ты имеешь в виду), — сказал он по-норвежски, улыбнулся и еще раз подумал: «Какой симпатичный парень».

Через полчаса Стрид уехал. Сначала он собирался написать короткий рапорт, а потом решил — обойдется. Достаточно просто пометки в служебном журнале. Охранник, конечно, славный парень, но показания его очень сомнительны. Он даже не уверен, что речь идет об одной и той же машине, хотя два раза это было именно так — ему удалось разглядеть номера. И описать водителя он тоже не смог. Первый раз за рулем был молодой человек и кто-то рядом с ним сидел, в этом он был «вообще-то уверен», однако кто был этот второй, парень или девушка, разглядеть не успел. Охранник утверждал, что во второй раз водитель был в машине один, но был ли это тот же парень, он сомневается.

Поразмыслив еще немного, Стрид решил, что всем этим кажущимся странностям наверняка есть совершенно естественное объяснение, так что можно даже и в журнал не записывать, но 24 апреля 1975 года он передумал. Уже на следующее утро он пришел в отделение, сел за машинку и написал исчерпывающий и ясный отчет о своих разговорах с норвежским охранником. Его начальник прочитал рапорт, кивнул и пообещал переслать его «этим шпионякам на Кунгсхольмене».

После этого все было тихо как в могиле, никто его не беспокоил, ничто не напоминало о прошедших событиях, и постепенно он о них забыл. И все же, надо думать, кто-то из секретников прочитал его отчет и пришел к тому же выводу, что и сам Стрид: наверняка есть какое-то банальное и совершенно невинное объяснение.

Поэтому можно представить его удивление, когда в декабре 1989 года, спустя почти пятнадцать лет, комиссар СЭПО Перссон позвонил в дверь его уютной двухкомнатной квартиры на Рёрстрандсгатан и поинтересовался, не найдется ли у Стрида немного времени побеседовать с ним о наблюдениях, сделанных им, Стридом, во время событий в западногерманском посольстве в апреле 1975 года.

Часть II Другая жизнь

1

Четверг, 30 ноября 1989 года, вечер

Оповещение по разным причинам задержалось, и, поскольку речь шла об убийстве, опоздание полиции на место преступления имело самые серьезные последствия. Если бы все шло как всегда, может быть, удалось спасти жизнь пострадавшего или даже задержать преступника и избежать множества неприятностей. Но произошло все не так, как всегда, отсюда и результат. Единственный вывод, который ни у кого в Центральном полицейском управлении Стокгольма возражений не вызвал, — Карл XII в этом случае ни при чем.

За несколько дней до этого юридический отдел полиции дал разрешение на две демонстрации, причем этому предшествовали серьезные правовые выкладки и всеобъемлющие стратегические и тактические расчеты.

В поступившей заявке сообщалось, что «патриотически настроенные организации и отдельные шведские граждане (так они себя назвали) хотят выразить свое восхищение героическим шведским королем в годовщину его смерти». Выражение восхищения должно было иметь вид шествия от Хюмлегордена до памятника Карлу XII в Королевском саду, со знаменами, возложением венков и митингом у памятника. Мероприятие планировалось начать в 19.00 и закончить в 21.00.

На следующий день прислали еще одну заявку. Несколько молодежных политических организаций, представляющих все — за единственным исключением — парламентские партии, собрались провести «широкую народную манифестацию против ксенофобии и расизма». И все бы ничего, но по непонятной (во всяком случае, не вытекающей из заявки) причине «широкую народную манифестацию» они собирались провести именно в этот же четверг, 30 ноября, между 19.00 и 22.00. Предполагалось, что представители соберутся в Хюмлегордене, пройдут по Биргер-Ярлсгатан и закончат «митингом и совместной резолюцией» на площади Сергеля, в четырехстах метрах от статуи Карла XII в Королевском саду.

Политические взгляды участников этих двух демонстраций были, мягко говоря, не особенно схожи. Разными были не только взгляды, участников можно было рассортировать на две группы даже по внешности. И что же, предполагалось, что эти две демонстрации будут проходить в одно и то же время и в том же самом месте? В юридическом отделе, где работали люди острого ума, это несоответствие быстро обнаружили. Они сообразили, что замышляются недобрые игры, и, чтобы избежать неприятностей, последовали древнему полицейскому правилу: даже потенциальных бузотеров надо держать подальше друг от друга.

Это коснулось в первую очередь «патриотически настроенных организаций». Не потому, что полиция руководствовалась какими-то политическими симпатиями, нет, как государственный институт она не имела на это права, а по причине элементарного подсчета количества предполагаемых демонстрантов в той и другой группе. Истинно демократические решения, как известно, во многом определяются большинством, а «патриотов» было намного меньше — каких-то несколько сотен. Как уважительно выразился ответственный за оценку количества демонстрантов инспектор: «Несколько старых фикусов[7] времен финско-русской войны и их бритые приятели… Так что с точки зрения демократического большинства, — добавил он, — на елку много не повесишь».

К тому же полицейский бюджет в очередной раз урезали, потому было принято соломоново решение: разрешить «патриотам» собраться на набережной около Гранд-отеля в 18.00. Оттуда примерно сто метров до памятника Карлу XII, и там пожалуйста — возлагайте венки и произносите речи, с одним условием: все должно быть закончено не позже 19.00, после чего демонстрация должна «разойтись, соблюдая порядок». Особо было оговорено разрешение на пение национального гимна, хотя в заявке такого пожелания не было: скорее всего просто забыли написать.

Но никаких факелов. «Вы что, нас за идиотов принимаете?» — мотивировал отказ тот же инспектор, когда один из организаторов спросил об этом по телефону. Что касается размахивания знаменами — «в границах приличия».

Участников «широкой народной манифестации против ксенофобии и расизма» было гораздо больше, несколько тысяч, как выходило и по расчетам полиции, поэтому и условия были щедрее — в соответствии с демократическими установлениями о праве большинства. Если демонстранты соберутся не раньше чем в семь вечера (ни в коем случае не раньше!), то пожалуйста, Хюмлегорден в вашем распоряжении. И митинг на площади Сергеля проводите, только шествие должно двигаться по Кунгсгатан и Свеавеген, а не по Биргер-Ярлсгатан, не мимо Королевского сада.

На поддержание порядка был командирован весь наличный состав полиции Большого Стокгольма,[8] усиленный для надежности парой сотен человек из других регионов. Королевский сад был взят в «железное кольцо», проконтролировали и обезопасили буквально каждый метр маршрута обоих шествий, предусмотрели даже подвижный резерв за передовой линией. Короче говоря, все было сделано в полном соответствии с инструкциями и учебниками и самым наилучшим образом. Однако к восьми часам вечера в центре Стокгольма царил полный хаос: разбитые окна, перевернутые машины, летящие камни, распухшие губы и носы, синяки, сломанные ноги, даже одно ножевое ранение, воющие сирены, голубые проблески. Так что в управлении чуть не расхохотались, когда посреди всего этого бедлама позвонила пожилая дама и сообщила, что кто-то намеревается убить ее соседа.

Между 20.05 и 20.20 она позвонила по экстренному телефону 9 00 00 трижды. В первый раз ее сразу соединили с полицейским управлением. Голос звучал очень возбужденно, и все же дама начала с того, что сообщила свое имя и адрес: «Родмансгатан… Наверху, около церкви Энгельбрехта, ну вы знаете». После этого она произнесла следующее — слово в слово, разговор по правилам был записан на пленку: «Вы должны приехать немедленно… Кто-то хочет убить моего соседа… Я думаю, он умирает».

Дежурная диспетчерша попыталась успокоить ее и попросила подождать, пообещав связаться по радио с патрульными службами. Пока она пыталась кого-то найти, разговор прервался: по-видимому, дама на другом конце провода повесила трубку.

Второй звонок раздался в 20.14, теперь дама почти не могла говорить, она только всхлипывала: «Вы должны приехать… вы должны приехать». В общей суете прервался и этот разговор, что, впрочем, не имело значения, так как свободной патрульной машины найти все равно не удалось.

Третий и последний раз она позвонила в 20.20. Теперь она отчаянно кричала в трубку: «Убийцы ломятся в мою дверь!» В этот момент к облегчению уже начинавшей нервничать диспетчерши инспектор Бу Ярнебринг достал из бардачка микрофон и ответил на вызов.

Он находился примерно в паре километров от места происшествия. В этот четверг, 30 ноября, в восемь часов вечера они с напарницей уже больше двух часов сидели в одной из самых неприметных машин отдела наружного наблюдения, неотрывно глядя на ресторан напротив. Сначала было две машины, но одну отозвали по причине нарастающих беспорядков в центре.

Задание было самое обычное — проверка полученного накануне «сигнала осведомителя». Если бы кто-нибудь из постоянно растущей компании полицейских бюрократов вел статистику так называемого наружного наблюдения, очень скоро он (почти всегда «он», в редчайших случаях — «она») обнаружил бы, что слежка, как правило, ни к чему не приводит. Как на охоте или рыбалке: весь смысл в неуверенности и ожидании — поймаешь что-то или нет, все равно интересно, особенно поначалу.

А рыбка, если верить словам начальника, была неплохая. Осведомитель (имя его держали в тайне, но всех их набирали, как правило, из преступного мира) сообщил, что объявленный в международный розыск иранский оптовый торговец наркотиками должен отобедать в этом ресторане, чтобы обсудить дела со своим подельником-соотечественником. Осведомитель откуда-то обо всем этом проведал.

Ярнебринг тоже родился не вчера, и из коляски его мама не роняла, поэтому он, естественно, спросил у осведомителя, с какого рожна они выбрали этот ресторан, где ничего кроме шведских национальных блюд не подают? На что тот ответил, что, дескать, Саддам любит экзотику, к тому же балдеет от шведских фрикаделек.

Слишком уж складно, чтобы быть правдой, подумал Ярнебринг, но, будучи неисправимым оптимистом и к тому же любителем охоты и рыбалки, торчал здесь уже два часа. Впрочем, эта затея ему начала надоедать, и от скуки он включил радио, чтобы послушать, что творится в центре, а услышал голос диспетчерши, тщетно призывающей откликнуться свободный экипаж патрульной машины.

Несмотря на жуткие помехи, он все же понял, что речь идет о насильственном преступлении на Родмансгатан, и поскольку он хорошо знал этот район, населенный в основном вполне достойными представителями среднего класса, то решил, что пожилой даме что-то померещилось.

И во второй раз он не спешил отвечать, хотя обратил внимание, что девушка-диспетчер заметно нервничает. Когда через несколько минут вызов повторился и в ее голосе уже начали звучать нотки отчаяния, он вздохнул, достал из бардачка микрофон и ответил.

— Ярнебринг слушает, — произнес он. — Чем могу помочь, малышка?

Какие к дьяволу фрикадельки! — подумал он со злостью.

Так что иранец на этот раз уцелел. Вероятнее всего, он и его подельник сидели вместе с осведомителем в другом конце города, жрали кус-кус и жареного козленка, или что там они едят, и до колик хохотали над идиотами полицейскими, наживающими себе геморрои на тесном сиденье в остывающем с каждой минутой автомобиле.

— Хрен с ним, с иранцем, — сказал он напарнице. — Рули на Родмансгатан.

Она кивнула, не говоря ни слова. Вид у нее был кислый. Должно быть, из-за того, что он назвал диспетчера «малышкой», подумал Ярнебринг. Хотя вообще-то напарница у него сегодня очень ничего, особенно для тех, кто любит темненьких. Сам Ярнебринг предпочитал блондинок. Или рыжих, только если они и в самом деле рыжие, а это большая редкость, решил он про себя.

Но машину она водит здорово, нельзя не признать. Два бешеных разворота — и они за две минуты добрались с Тегнергатан до названного адреса. По дороге он еще раз связался с «малышкой» и узнал код подъезда. Так что код у него был, а вот ключа от квартиры не было. Эту проблему он рассчитывал решить с помощью особой сумки с полицейскими специнструментами, которую всегда возил в багажнике.

— Сделаем так, — сказал Ярнебринг, когда она затормозила. — Я беру радио и проверяю квартиру, а ты убиваешь всех, кто попытается выскользнуть на улицу.

Наконец-то она улыбнулась. И в самом деле хорошенькая, подумал Ярнебринг, открывая дверь подъезда. Взбегая по лестнице, он вдруг почувствовал давно не посещавший его прилив бодрости.

Впрочем, хорошему настроению быстро пришел конец. Он остановился на третьем этаже и осмотрелся. Прямоугольная лестничная площадка, четыре квартиры. Фамилия предполагаемой жертвы Эрикссон, самая дальняя дверь. Слева от нее, под углом, — другая дверь, на латунной табличке резная надпись «И. Вестергрен» — это как раз та дама, что звонила в управление, она представилась «фру Вестергрен, Ингрид Вестергрен».

Он на цыпочках подошел к двери Эрикссона. Прислушался — тихо, как в могиле, ни звука, ни движения. Осторожно потрогал ручку. Дверь заперта. Ярнебринг, открывая кобуру, совсем уж было собрался заглянуть в щель почтового ящика и тут краем глаза заметил небольшую, несколько миллиметров, вмятину на темном дереве соседней двери. Он сравнил высоту дверной ручки и вмятины и понял ее происхождение — у двери не было стопора-ограничителя.

Конечно же никто не ломился к фру Вестергрен, как она сказала диспетчеру. Просто кто-то в спешке так резко открыл дверь квартиры Эрикссона, что ручка ударила в ее дверь. Ярнебринг автоматически застегнул кнопки на кобуре, приподнял крышку почтового ящика и заглянул через щель в квартиру.

За время службы в полиции он проделывал это, наверное, не одну сотню раз, и его неоднократно посещала мысль, что каждый раз может стать последним в его жизни: однажды, скажем, он взглянул прямо в двойное дуло дробовика. Но думал он об этом не особенно часто и сейчас не подумал. Хватило и того, что он увидел.

В прихожей горел свет, двойная застекленная дверь в гостиную была открыта. В комнате метрах в шести от входной двери стоял диван, около него валялся опрокинутый журнальный столик. Пол залит кровью, между диваном и упавшим столиком — неподвижное тело мужчины, лежащего на животе. Поза крайне неудобная, и не надо быть полицейским, чтобы догадаться, что вряд ли он улегся так добровольно.

Дьявол! — подумал Ярнебринг, выпрямляясь. Почему люди ведут себя не как люди?..

Он вынул отмычки, отпер замок и вошел в квартиру.

Первым делом он должен был убедиться, что мужчина мертв. Да, мертв, но умер не так давно. Кровь изо рта и носа, рубашка пропитана кровью, по-видимому, из раны около левой лопатки.

Вероятно, ножевое ранение, подумал он, задеты легкие, сердце, крупные сосуды… Никакая реанимация не поможет.

Потом он все же достал пистолет и тщательно осмотрел квартиру, надо было убедиться, что потерпевший не только мертв, но и один в доме. Три комнаты, прихожая, ванная, туалет, большая кладовка-гардероб — около ста квадратных метров, на удивление чистая и прибранная квартира. Никаких признаков, что в квартире, кроме потерпевшего, жил кто-то еще.

Ярнебринг тщательно следил, куда он ступает, и старался ни до чего не дотрагиваться: криминалисты тоже люди. Впрочем, это не помешало ему заглянуть под кровать, за душевую занавеску и в самые темные углы кладовки. За годы, что он имел дело с подобными ситуациями, ему пару раз удавалось таким образом обнаружить преступника.

Но не в этот раз. Квартира была пуста.

Дальнейшие его действия были строго расписаны и привычны. Он связался по радио с диспетчером, ему обещали «в момент» прислать людей, дежурных криминалистов, а также побольше полицейских — речь шла об убийстве, и это было важнее, чем вышедшая из-под контроля политическая демонстрация.

А вот кинологов поймать не удалось. У четвероногих коллег была полна пасть других забот. Еще нужно было поговорить с таксистами, не увозили или не подвозили ли они кого по этому адресу.

В ожидании подкрепления Ярнебринг и его напарница сделали все необходимое: поставили ограждение, проверили дом, выход на улицу, двор, дворовые постройки, осмотрели подъезды поблизости, записали номера стоящих на улице машин — а вдруг преступник не успел сесть за руль, и машина, в которой он прибыл на место преступления, так и осталась стоять у подъезда? Постепенно собирались любопытные, надо было с ними поговорить, а потом начать опрос соседей.

Через полчаса они закончили работу — вряд ли кто мог сделать ее лучше, если учесть обстоятельства. Криминалисты все еще не прибыли. Ярнебринг прекрасно знал, кто именно приедет. Знал он и то, что ничего хорошего ожидать не приходится.

2

Четверг, 30 ноября 1989 года,

вечер и ночь на 1 декабря

Бекстрём был мал, толст и примитивен, в то время как Вийнблад тоже мал, но тощ и церемонен, как старая дева. Они замечательно дополняли друг друга, и им нравилось работать вместе. Бекстрём считал Вийнблада трусом и вообще полумужчиной, на него даже не надо кричать, все равно будет делать что прикажут. Вийнблад полагал, что Бекстрём — безмозглый холерик и поэтому идеальный напарник, которым легко манипулировать. Поскольку оба были в своем деле совершенно некомпетентны, профессиональных споров между ними никогда не возникало. Короче говоря, идеальная до неправдоподобия пара.

Инспектор Бекстрём вообще-то работал в отделе тяжких уголовных преступлений, но поскольку он был холостяк, не имел детей и вечно страдал от отсутствия денег, то пользовался любой возможностью подработать на дополнительных дежурствах. Конечно, от дежурства именно 30 ноября он бы с удовольствием отказался, однако приближалось Рождество, нужны были деньги, так что выхода у него не было. В карманах гуляли сквозняки. Времена тяжелые, и в ближайшем будущем перспектив к улучшению не предвидится.

Ситуация в отделении была еще хуже, чем он опасался. Полиция правопорядка штабелями доставляла каких-то сопляков, говорливых, как коммивояжеры. Они были уверены, что швыряние камней входит в непременный набор демократических прав, каждую попытку их допросить классифицировали как «полицейское насилие» и грозили сообщить отцу, а отец, как правило, оказывался либо заведующим отделением в психиатричке, либо советником в Министерстве юстиции, либо ведущим журналистом в «Дагенс Нюхетер».

В первой половине дежурства Бекстрёму везло, хотя даже ему при всем его опыте пришлось балансировать, как канатоходцу, прибегая чуть ли не ко всем номерам своего обширного репертуара.

Для начала он заперся в туалете, чтобы полистать «Правдочку» и «Эксцесс»,[9] пожалуй, единственное место, подходящее для чтения этого дерьма. Потом пошел вниз и сделал вид, что изучает базу данных криминальных элементов. После этого ему все же пришлось вернуться на рабочее место. Он взял трубку, набрал свой домашний номер и долго что-то невнятно бурчал, стараясь не замечать надоедливые длинные сигналы. Два орангутанга из пикета стояли в дверях и неотрывно на него глазели. Он махнул им рукой — дескать, уходите, не до вас, а они даже бровью не повели. И как только таких берут в полицию?

В этой ситуации приход дежурного комиссара был подобен явлению ангела. Комиссар был, как обычно, мрачен и зол — тоже, по чести сказать, порядочный сукин сын, но в таких случаях не привередничают.

— Кончай дурака валять, Бекстрём, — сказал комиссар. — У меня есть для тебя убийство. Какой-то бедняга на Родмансгатан распрощался с жизнью. Все машины в разгоне, так что поедешь с криминалистами.

Дай бог, чтобы у убитого не было родственников, мысленно взмолился комиссар, выходя из кабинета.

Родмансгатан… Это еще ничего, решил Бекстрём. В этом районе почти нет эмигрантов, так что, если повезет, дело может оказаться интересным. Достойным такого старого полицейского волка, как он.

По пути на выход он забежал в комнату отдыха и прихватил последние венские хлебцы. Вообще говоря, последних венских хлебцев был целый пакет, но кому хочется заниматься расследованием убийства на голодный желудок? Потом Бекстрём решил, что торопиться некуда, поднялся к Вийнбладу в криминалистический отдел и за чашкой свежесваренного кофе объяснил этому полудурку, что им предстоит.

Вийнблад предвкушал спокойный вечер с умной и познавательной книгой. Разумеется, в городе царил полный бедлам, но в уличных беспорядках есть одна положительная сторона: для следствия почти никогда не требуется никаких криминалистических ухищрений. Какая криминалистика? Полгорода вверх ногами… Поэтому, чувствуя себя в совершенной безопасности, он погрузился в чтение старого номера «Криминалистической хроники» с целью найти способ, как лучше извести жену. Предпочтительнее всего яд, прикинул Вийнблад. Никаких тупых предметов и огнестрельного оружия, этого хватает на работе. Какой-нибудь надежный и трудно обнаруживаемый яд, он смог бы подсунуть его незаметно, и пусть она мучается, и уже ничего нельзя будет сделать. Потому что, по совести говоря, она это заслужила. Никто из его дебильных и полоумных коллег никогда ничего не обнаружит. Никогда! — мысленно произнес Вийнблад с нажимом и перевернул страницу в толстой подшивке. В это мгновение зазвонил телефон.

Звонил диспетчер: произошло убийство. В первый момент Вийнблад ужаснулся. Он решил, что убийство как-то связано с беспорядками и ему придется всю ночь торчать на беспощадном ноябрьском ветру. Когда до него дошло, что речь идет о какой-то квартире, он облегченно вздохнул. Правда, хорошего настроения хватило ненадолго: появился этот жирный поганец Бекстрём с липкими венскими хлебцами в мятом пакете и чуть не силой заставил его сварить кофе, пока они обсудят план действий.

А что делать? Разве у него есть выбор? Спокойный, рассудительный человек, он теперь вынужден куда-то переться с этим неандертальцем, который, не дожидаясь кофе, уже успел сожрать два венских хлебца.

Бедняга, подумал Вийнблад, имея в виду не самого себя, а потерпевшего. Дай бог, чтобы у него не было родственников.

В общем, все было так, как бывало всегда, когда они с Бекстрёмом приступали к работе.

— Наверное, пора ехать, — сказал Вийнблад, нервно покосившись на часы.

Бекстрём даже не ответил. Да и как он мог ответить с набитым ртом? Он просто покачал головой и, как бы возражая, пошевелил своими пальцами-сосисками.

— Я слышал, вызов принял Ярнебринг, — осторожно произнес Вийнблад, — так что, наверное, лучше…

— Идиот недоделанный этот твой Ярнебринг, — буркнул Бекстрём, но, очевидно, последнее сообщение все же на него подействовало, потому что он, торопливо дожевав, встал и начал застегивать пальто на внушительном пузе. Потом кивнул, и они, наконец, покинули кабинет.

Ярнебринг стоял в подъезде. Он был очень похож на волка. На большого голодного волка, с узкими, как бойницы, широко расставленными глазами на изможденной физиономии. Широкие покатые плечи, здоровенные ручищи, которые, казалось, сразу переходили в мощную шею, — фигура его напоминала футляр для гигантской гитары. На нем была короткая черная кожаная куртка, потертые синие джинсы и грубые сапоги. Ему бы очень пошла коса на плече, подумал Вийнблад. Вылитая Смерть.

— Доползли, — сказал Ярнебринг вежливо и посмотрел на часы, еле сходившиеся на его костистом запястье. У Вийнблада опять возникло чувство, что смерть сжимает его сердце холодными пальцами.

— Рад тебя видеть, Ярнебринг, — отозвался он на всякий случай, заставляя себя улыбнуться и пытаясь унять дрожь в голосе. — Ты же понимаешь, что там творится.

Не смотреть ему в глаза, твердил он про себя. Этому он научился на курсах, где, собственно, шла речь не о Ярнебринге, а о том, как избежать нападения бешеной собаки.

— Как с опросом свидетелей? — спросил Бекстрём. — Если ты, Ярнебринг, этим займешься, мы с Вийнбладом попробуем немного упорядочить расследование. — И, не дожидаясь ответа, кивнул и стал подниматься по лестнице.

Что там ни говори о Бекстрёме… — подумал Вийнблад с неожиданно теплым чувством и пошел за Бекстрёмом, не дожидаясь, пока его ухватит Человек с косой.

Ярнебринг не сказал ни слова, даже не пошевелился, не моргнул. Потом пожал плечами и кивнул напарнице.

Бедняга, подумал он. При этом он имел в виду вовсе не Бекстрёма или Вийнблада.

Ярнебринг и его временная напарница (он ее расценивал именно как временную, хотя этот вопрос никогда не обсуждался) посвятили остаток вечера 30 ноября обходу квартир. Он, кстати, и собирался этим заняться независимо от реплики Бекстрёма. К тому же они уже успели поговорить почти со всеми соседями убитого — это человек двадцать со всех этажей и человек десять из дома во дворе. Почти все жильцы были дома. В основном это пожилые люди, много одиноких, и чуть ли не все, за исключением одного-двух, в момент убийства сидели у телевизора.

Полицию они встречали приветливо и, отвечая на вопросы, изо всех сил старались помочь. То есть с практической точки зрения опрос свидетелей прошел гладко и спокойно, но с точки зрения следствия это была настоящая катастрофа. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, никто убитого не знал, большинство, похоже, вообще не подозревало о его существовании, а его знакомство с соседкой, фру Вестергрен, которая позвонила в полицию, исчерпывалось несколькими встречами на лестничной площадке.

Ярнебринг и его напарница начали именно с нее, причем Ярнебринг предложил ей самой вести дознание. Свидетельница была чрезвычайно возбуждена, и ему пришло в голову, что с женщиной — пусть и вдвое моложе ее — она будет чувствовать себя спокойнее. Так оно и оказалось. Его молодая напарница провела разговор образцово, так что ему оставалось только сидеть и слушать. Это было необычно, однако довольно приятно. На смену приходит новое поколение, подумал Ярнебринг философски и сосредоточился на усилиях внушить к себе как можно больше доверия — насколько это было возможно при его внешности.

Сначала свидетельница, фру Вестергрен, рассказала о себе, потом об убитом соседе по площадке, которого звали Чель Йоран Эрикссон, ему как раз исполнилось сорок пять, но это Ярнебринг уже знал от дежурного следователя. Лишь только после этих общих разговоров его партнерша задала вопрос: а почему фру Вестергрен позвонила по телефону экстренной помощи? Одним словом, беседа была проведена тщательно и профессионально, хотя результаты оказались жидкими, как манная каша на воде.

Фру Вестергрен исполнилось шестьдесят пять, она раньше работала в Торговом банке в Стокгольме, недавно ушла на пенсию. Живет одна, детей нет, переехала в этот дом после развода десять лет назад.

— У нас с мужем была вилла в Бромме, — объяснила она. — Когда мы развелись, виллу продали, и я купила квартиру. Это кооператив.

Она рассказала и то немногое, что знала об Эрикссоне. Он переехал в этот дом немного позже, чем она, тогда же ей первый и единственный раз довелось поговорить с ним более или менее обстоятельно. Она позвонила, чтобы поздравить его с новосельем, и он пригласил ее на чашку кофе.

— Я тогда состояла в правлении, ну, в правлении кооператива… и посчитала, что это вполне удобно… ведь он же был ближайшим соседом, дверь в дверь. — Она смущенно потупилась. — Он представился, да я и так знала его имя, он же покупал квартиру, и бумаги проходили через меня. Что еще… Да, он рассказывал, что работает в Центральном статистическом управлении, ЦСУ. Кажется, в отделе статистики рынка рабочей силы. Больше он, по-моему, ничего не сказал. Вообще он мне показался довольно сдержанным. Не то что неприятным, нет, не могу сказать, но уж очень неразговорчивым.

Кому-то он все же встал поперек дороги, подумал Ярнебринг, но вслух, само собой, этого не сказал.

— А что он был за человек?

— Как сосед — идеальный, если ценишь тишину и спокойствие. Никогда никакого шума. На собрания кооператива не ходил. Не думаю, чтобы он был знаком с кем-то в нашем доме.

Может быть, фру Вестергрен обратила внимание на кого-то из его знакомых?

— Женщин, во всяком случае, не было. По-моему, я за все эти годы ни разу не видела его с женщиной. Иногда к нему приходили знакомые, но всегда мужчины его возраста… Одного, мне кажется, я видела дважды… по крайней мере дважды. Но не часто… Думаю, последний раз к нему кто-то приходил несколько месяцев тому назад. Да… И вот сегодня вечером, часа два назад… — Фру Вестергрен заметно побледнела.

Что заставило ее позвонить в полицию?

— Я слышала, что к нему кто-то пришел. Я как раз вернулась из магазина, еще даже пальто повесить не успела… и услышала, как звонят в дверь. Он открыл, проговорил что-то, и дверь захлопнулась.

А посетитель? Сказал ли что-нибудь гость? Не заметила ли она, случайно, кто это был?

Нет, она не заметила. Загадочного посетителя она не видела и не слышала. Невидимый и беззвучный преступник. Сама свидетельница больше об этом не думала, а о чем, собственно, было думать? К соседу пришел знакомый — большое дело! Правда, ходили к нему редко, ну и что из этого? Она пошла на кухню, приготовила чашку чая и горячий бутерброд, принесла все это в гостиную, поела и приступила к чтению только что купленного еженедельника. Она вообще предпочитает читать, телевизор почти не смотрит.

— Тогда все и началось… около восьми. Я, помнится, посмотрела на часы и сначала решила, что это какая-то передача, но почти сразу поняла: нет, не передача. Я услышала его крик… Даже не крик, а рев… Потом что-то упало или кто-то упал… А может быть, кто-то дрался… Я слышала только его голос, странно, они же дрались… Второй тоже должен был кричать… Как говорят юристы, это в порядке вещей. Но вот что еще более странно… — Фру Вестергрен покачала головой.

— Что показалось вам еще более странным?

А еще более странным ей показалось, что в голосе его не было испуга. Он был зол, даже разъярен, но не испуган. Свидетельница становилась все бледнее, было заметно, что она старается вспомнить все, что слышала.

— Нет, — опять покачала она головой, — страха в голосе не было. Он рычал от ярости, слов я не разобрала.

— А вы уверены, что это был голос вашего соседа, а не того, другого?

— Совершенно. Кричал Эрикссон. Он просто с ума сходил. А второго я не слышала. Второй молчал.

Когда крики прекратились, она позвонила в полицию. Она слышала стон, потом какие-то странные звуки, словно кто-то ползет по полу, и решила позвонить.

— Этому не было конца. Мне казалось, он умирает… Да так оно и было. А вы так долго не приезжали, — сказала она, глядя почему-то на Ярнебринга, а не на девушку.

Может быть, что-то казалось ей необычным? Что-то в поведении Эрикссона за последнее время? Может быть, замечала что-то? Думала о чем-то?

Что угодно, взмолился про себя Ярнебринг. Дай нам хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться. Мы не капризны. Хоть микроскопический кончик ниточки, а уж мы ее вытянем.

— Нет, — произнесла фру Вестергрен с внезапной настороженностью. — А что вы имеете в виду?

Что-то она скрывает, подумал Ярнебринг и почувствовал хорошо знакомый азарт, но не успел ничего сказать, потому что девушка его опередила.

— Скажем так, фру Вестергрен, — произнесла она дружелюбно. — Люди, которых я встречаю по роду моей работы, почти никогда не бывают совершенно черными или абсолютно белыми — я имею в виду мораль. Все гораздо сложнее. Я все размышляю над тем, что вы нам рассказали. Все указывает на то, что Эрикссона убил кто-то из его знакомых. Почему? Не похоже, чтобы Эрикссон общался с психопатами. Значит, в нем было что-то такое, что взбесило кого-то до такой степени, что…

— …он его убил, — еще больше побледнев, закончила фразу фру Вестергрен.

— Может быть, вы способны представить, что же могло заставить кого-то из его знакомых… так с ним поступить?

Ловко, подумал Ярнебринг. Она за все время ни разу не произнесла слова «убийство». И красивая к тому же. Разве что тоща немного.

— Не знаю, — ответила фру Вестергрен. — Понятия не имею, что бы это могло быть.

Напарница не произнесла ни слова, только кивнула, глядя на пожилую женщину ласково, выжидательно, ободряюще…

— Разве что… разве что он, как мне кажется, довольно сильно пил последнее время. Как будто что-то его мучило. Не могу сказать, что я когда-нибудь видела его пьяным, но что-то все же было… Последний раз, когда я его видела, он почему-то нервничал.

Фру Вестергрен, произнеся эти слова, подумала и кивнула, словно подтверждая сказанное. Похоже, она почувствовала облегчение.

Ага, подумал Ярнебринг. Попробуем узнать, что все это значит, а потом пусть делом занимается прокуратура.

Они закончили опрос соседей около полуночи и собрались в квартире убитого, чтобы подвести итоги. Труп уже увезли, остался только нарисованный мелом силуэт на окровавленном полу. Очевидно, был исполнен также коронный полицейский номер — поиски отпечатков пальцев: косяки, ручки дверей и шкафов запачканы угольным порошком. Из каких-то неясных соображений в квартире прибрались, даже опрокинутый журнальный столик поставили на место, оставалось только надеяться, что Вийнблад сделал фотоснимки до перестановки мебели. Бекстрём, развалившись в кресле с сигаретой в руке, говорил с кем-то по телефону, пытаясь изобразить, что не замечает вошедших Ярнебринга и Хольт. Вийнблад, маленький, серый и услужливый, напоминающий воробья, на секунду переставшего клевать пшено, склонил голову набок и сделал рукой приглашающий жест:

— Заходите, заходите. Я понимаю, вам тоже хочется взглянуть.

Боже, какие идиоты, подумал Ярнебринг. И как только таких берут в полицию?

Они обошли квартиру Странное место, если вспомнить, что Эрикссон был холостяком. Ничего общего, к примеру, с двухкомнатной Ярнебринга в Васастане. Если сделать скидку на некоторый беспорядок — как-никак произошло убийство, к тому же Вийнблад со своими коллегами потрудились на славу, — если не думать об этом, жилье было на редкость аккуратным, все прибрано, много мебели, купленной и расставленной в соответствии с эстетическими представлениями, которых Ярнебринг, во-первых, не разделял, а во-вторых, они были ему не по средствам.

— Ни хрена себе! — обратился он к своей новой напарнице.

— Что?

— Такая квартира… Я так не живу…

— Правда?.. — улыбнулась она. — А я-то думала…

Вийнблад показал им свои находки. Он выложил трофеи рядком на письменном столе. Несмотря на воробьиную внешность, он выглядел гордым как петух, когда сообщил, что ему удалось «зафиксировать как орудие убийства, так и целый ряд интересных улик».

— Орудие убийства мы нашли в кухне, убийца бросил его в раковину. — Вийнблад показал на большой нож для разделки мяса с черной деревянной рукояткой и следами запекшейся крови на блестящем лезвии.

Поздравляю, кисло подумал Ярнебринг, для такого растяпы, как ты, подвиг просто немыслимый.

— Нож принадлежит убитому? — спросила напарница.

— Похоже на то, похоже на то, — вдумчиво покивал Вийнблад. — Клинок чуть не тридцать сантиметров, вряд ли кто-то притащил его с собой.

— «Сабатье», — заметила девушка. — Французские ножи, очень дорогие. Кстати, другие ножи в кухне тоже «Сабатье».

— Вот именно, — подтвердил Вийнблад, принимая вид умника из телевизионной викторины.

Господи, чем мы занимаемся! — подумал Ярнебринг, поглядывая на часы. Уже первый час, самое время упасть в койку и поспать перед новым днем с его новыми пакостями, а они стоят и долдонят что-то про кухонную утварь, которой отдавал предпочтение убитый. И так все ежу понятно.

— Ты, как я понимаю, изучала кухонное оборудование в школе полиции, — пробурчал Бекстрём. — В мое время этого не было. Ладно, пора заканчивать с домашним хозяйством. Я поговорил с твоим шефом, Ярнебринг, и он обещал, что и ты, и твоя подруга будут нам помогать, так что увидимся завтра в девять в нашем отделе, а сейчас я хочу поблагодарить всех за приятно проведенный вечер.

Ну и дерьмо, подумал Ярнебринг, но промолчал.

Его напарница все больше ему нравилась. Баба, конечно, ну и что? — размышлял он по дороге. Сама предложила отогнать машину в полицейский гараж на Кунгсхольмен, она, дескать, живет там поблизости, ей это вовсе не трудно, а по пути может подбросить его до дома.

— И как тебе в нашем отделе? — спросил он, чтобы не выглядеть совсем уж бесчувственным столбом.

— Думаю, мне понравится.

— Ты ведь работала в полиции правопорядка, — не столько спросил, сколько констатировал он.

— Не-а, — покачала она головой. — Вернее, работала, но это было давно.

Ну, не так уж давно. Сколько ей? Самое большее тридцать, может, чуть за тридцать.

— Я работала телохранителем в СЭПО.

Ни хрена себе! Ярнебринг про себя даже присвистнул.

— А тут сразу следствие по убийству, — сказал он вслух. — Причем в компании двух редких олухов.

— Это мое первое дело, так что мне очень интересно.

— Причем в компании двух редких олухов, — повторил он.

Она улыбнулась:

— Ты имеешь в виду Бекстрёма и Вийнблада? Я о них слышала. Хотя только сейчас начинаю думать, что это правда… то, что про них говорят.

— Бекстрём — типичный рвотный порошок, — поделился Ярнебринг. — Если он будет досаждать, скажи мне, я его вздую.

— Не надо. — Она снова улыбнулась. — Я это и сама могу сделать.

Странная девица, подумал он. Полиция меняется… Только в какую сторону?

— Сама, значит, можешь? Если прижмет?

— Могу, — кивнула она, не отрывая глаз от дороги. — Если прижмет.

Она высадила его у подъезда и, пока он обдумывал прощальную реплику, уже попрощалась.

— Спокойной ночи, — улыбнулась она. — Завтра увидимся.

Ярнебринг проводил машину взглядом. Анна Хольт, подумал он, инспектор Анна Хольт. Странно, как это они не встречались раньше. И он, и она служили в полиции всю свою сознательную жизнь.

Бекстрём немало удивил Вийнблада: ни с того ни с сего предложил ему идти домой — он сам все запрет и опечатает.

— Давай закрывай, я подожду, и поедем вместе, — проявил благородство Вийнблад.

— Ну нет, — таинственно улыбнулся Бекстрём. — Мне надо проверить кое-какие соображения, если ты понимаешь, что я имею в виду. А тебе еще надо передать вещдоки в отдел. Так что увидимся завтра.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал Вийнблад и подумал про себя: «Дрыхнуть ты будешь, а не проверять соображения».

Наконец-то, с облегчением вздохнул Бекстрём, как только этот полупедрила исчез со своим барахлом, тут же запер дверь и открыл шкаф. У этого дьявола полно дорогой выпивки, ящиками покупал… Надо бы заказать такси, но это опасно, решил он. Настоящий профессионал не станет подвергать себя ненужному риску. Тем более, кто знает, может, на улице уже торчит какой-нибудь ретивый журналюга. Ладно, будут еще возможности… Лучше так, чем вся эта прелесть попадет в общественный фонд, потому что родственников у покойника, похоже, нет.

Хорошо, что он в зимнем пальто. Альфа и омега при осмотре места преступления, весело подумал Бекстрём, — это хорошее пальто. Он рассовал по карманам несколько тщательно отобранных бутылок, запер за собой дверь и наклеил на нее пломбировочную ленту.

Дома он уселся на диване перед теликом и рассмотрел принесенные бутылки, думая, как ему спланировать расследование, чтобы немного подгадить Ярнебрингу и этой тощей мымре, что была с ним.

— На здоровье! — произнес он и поднял стакан с дорогим односолодовым виски, обращаясь к своему тусклому отражению в темном экране телевизора. Мебель, конечно, не такая дорогая, как у покойника… Пора бы привести домой какую-нибудь хрюшку с хозяйственными наклонностями, пусть хоть немного наведет порядок, а впрочем, хорошо и так. Черт с ней, с мебелью, зато выпивка у нас одна и та же, у жмурика и у меня, ухмыльнулся Бекстрём. Только я жив, а он нет, вот и вся разница. Он еще раз наполнил стакан почти до краев, и, когда уже допил последний глоток и собирался идти в постель, вдруг его осенило. Он внезапно понял, что произошло. Все было ясно: и мотив, и все детали. Он вдруг отчетливо увидел картину преступления, как степь при вспышке молнии. Вот это да, подумал он с удовольствием, вот эта да! Интересно.

3

Пятница, 1 декабря 1989 года, утро

День для Ярнебринга начался не особенно удачно, но продолжение оказалось значительно лучше. Потом, когда все уже закончилось, он прокрутил в памяти события дня. Если бы он не собрался по-настоящему перед вечерней оперативкой и не сообразил вовремя что к чему, все могло бы кончиться скверно. Однако обошлось, и его ждали очень приятные выходные. Причин к тому было много, но в основном они были связаны с его личной жизнью. Правда, он старался о ней не думать, а еще меньше — говорить.

Уже четыре года, как Ярнебринг был обручен. Его невеста работала в полиции правопорядка на Норрмальме. Она была красивая, приятная в общении, к тому же обладала немалыми хозяйственными талантами и редкостной аккуратностью. Ко всему прочему Ярнебринг ей очень нравился — казалось бы, большего и желать нельзя. Проблема состояла в том, что помолвка затянулась, а время бежало все быстрее, и он не знал, как поступить.

Поначалу все шло лучше некуда. Он переехал к ней домой. Она приняла его просто замечательно, с теплом и заботой, и он был уверен, что помолвка вскоре завершится браком, полным взаимопонимания и тихого семейного счастья. Он поправился на пять кило, кольцо на левой руке стало жать, это его раздражало… и их отношения дали трещину.

Он обнаружил в ее характере новые черты. Она, например, злилась, когда он называл ее подругой, а не невестой. Если, говорила она, ты считаешь, что наше обручение было не всерьез, можешь убираться сейчас же, потому что мне надо устраивать свою жизнь. Он тут же переехал домой, потом они помирились, он опять поселился у нее, потом опять съехал… А время шло и шло. В настоящий момент он жил в своей квартире, определенности никакой не было, но он, как уже было сказано, предпочитал об этом не думать. Иногда ситуация напоминала о себе самым неприятным образом, вот как сейчас, в четверть седьмого утра, когда он открыл дверцу холодильника.

Ярнебринг проснулся в шесть. Он никогда не спал больше шести-семи часов, даже после выпивки. Ему этого было достаточно, чтобы проснуться бодрым, отдохнувшим — и свирепо голодным. Еще с вечера его тревожили неприятные предчувствия, и они подтвердились, когда он заглянул в холодильник.

Ничего хорошего он не увидел. Вчерашняя скукоженная булка в пакете — какой идиот догадался сунуть ее в холодильник, но кто-то все же сунул!.. Изогнутый кусочек сыра, глоток, не больше, апельсинового сока в бутылке и сморщенный помидор, явно знававший лучшие времена. Единственное утешение — почти полная коробка яиц. Когда он все это увидел, тут же возникло желание немедленно позвонить своей подруге-невесте, она все равно жила по дороге на работу, но он взял себя в руки.

Что же, как настоящему полицейскому мне должно быть интересно преодолевать трудности, попытался он себя убедить. Мы не такие, как все. «Мы» — это большой мужской коллектив, к которому принадлежала и его подруга. Мы, черт нас подери, как дети, раздраженно подумал он, наливая в кастрюлю побольше воды, чтобы хватило и на кофе, и на яйца.

Через полчаса он уже сидел в метро, переваривая завтрак, состоявший из растворимого кофе без молока, полстакана сока, сомнительного помидора, вчерашней булки с несколькими стружками сыра и пяти яиц всмятку. Настроение было скверным, и он подозревал, что причиной тому не только завтрак.

Войдя в кабинет, Ярнебринг застал там Хольт, которая была на месте, судя по всему, уже давно, потому что успела написать объективки по убитому, соседям и стоявшим на улице машинам.

— Ничего существенного. — Она покачала головой.

— Черт возьми! Ты что, ночевала здесь, что ли? — Ярнебринг кивнул на толстую пачку распечаток на ее столе.

— Пришла час назад. — Она слегка улыбнулась и опять покачала головой. — Нике у отца эту неделю, так что у меня дома особых дел нет.

Ну, с этим я бы мог тебе помочь, подумал Ярнебринг, однако без знакомой уверенности, которую он испытывал до того, как обручился со своей девушкой. Идиот, мысленно обругал он себя, а вслух спросил:

— Нике?

— Мой сын. Разве я не говорила? Ему шесть, на будущий год пойдет в школу.

— Хороший возраст, — неопределенно протянул Ярнебринг. — А братья и сестры у него есть?

О чем я говорю? — подумал он.

— Только Нике. Других пока не предвидится. Так я тебе и поверил, подумал Ярнебринг, который вел подобные разговоры уже несколько лет.

— Ну-ну, — улыбнулся он. Что еще он мог сказать? — Есть новости?

— Йес, — ответила Хольт и достала откуда-то желтую записку. — Звонил коллега Фюлькинг из уголовки и спрашивал, не мог бы ты зайти к нему перед оперативкой.

— Вот оно что, — сказал Ярнебринг, прочитав записку.

Наверняка этот болван Бекстрём, подумал он.

— Фюлькинг, — повторила Хольт. — Это его называют Фюлльскалле?[10]

— Вот именно, — кивнул Ярнебринг, — хотя непонятно почему. Он пьет не больше других, к тому же почти не пьянеет, даром что скоро на пенсию.

— Ладно, увидимся на оперативке. — Хольт пододвинула к себе еще одну пачку бумаг.

— Садись, Ярнебринг. — Фюлькинг кивнул на стул для посетителей.

— Хорошо выглядишь, старина, — дружелюбно сказал Ярнебринг.

Вот таким и должен быть настоящий полицейский, подумал он.

— Выбора нет, — хохотнул Фюлькинг. — Водка опять подорожала, так что надо продолжать тянуть лямку.

Он был таким же огромным и грубо скроенным, как Ярнебринг, но на двадцать лет старше и на тридцать килограммов тяжелее, со свекольной физиономией. Галстук на складчатой бычьей шее смотрелся удавкой.

Ну вылитая чугунная печка! — с восхищением подумал Ярнебринг, глядя на это чудо природы.

— Зачем вызывал? — спросил он.

Оказалось, просто так. Поговорили о том о сем, как водится между коллегами, потом Фюлькинг в качестве заместителя начальника отдела тяжких уголовных преступлений поблагодарил его, что он принял вызов.

— После убийства Пальме все пошло кувырком, — сказал он. — Ты, наверное, удивляешься, почему Бекстрём руководит следственной группой. Если он начнет выкаблучиваться, скажи мне, я вправлю мозги этому болвану.

— Все нормально, — ответил Ярнебринг. — Все идет нормально.

— Ну, я так и думал, — одобрительно хрюкнул Фюлькинг.

Этот парень — настоящий полицейский, подумал он.

Потом они заговорили на любимую тему — насколько раньше все было лучше, особенно во «времена Дальгрена», легендарного начальника уголовки… Он застрелился из служебного пистолета, чтобы избавить общество от больничных расходов, а себя — от жалкой жизни. Хотя об этом предпочитали не говорить. Даже в те времена, когда о его самоубийстве знали и помнили все, когда с бандитами еще можно было разговаривать и фамилии их не состояли из одних согласных. Языковую проблему Фюлльскалле сформулировал по-своему:

— Помнишь, Ярнис, мы тогда, не сомневаясь, записывали в протокол фамилию преступника? Не боялись ошибиться? И понимали, что он говорит?

— А как же! — улыбнулся Ярнебринг. — Хотя со Свартеном, Чингизом, Ниссе-Пистолетом и Калле-Пушкой тоже было мало удовольствия. До смешного доходило…

— Ларс Петер Форсман… Буссе-Динамит… — произнес Фюлькинг мечтательно. — Даже Кларкан, вся эта история на Норрмальмской площади… Хотя, может быть, он не так уж виноват. Помнишь, на первой странице в «Правдочке» писали, что у Буссе-Динамита коэффициент интеллекта как у профессора? Ты помнишь, как он взбеленился, этот прохвост? Талантливый был парень, как ни крути! Не хочу, говорит, чтобы меня сравнивали с этими придурками профессорами, я нормальный мужик. Он даже хотел привлечь журналистов к суду.

Ярнебринг украдкой поглядел на часы.

— Славные ребята, — ностальгически вздохнул Фюлькинг. — А что сейчас? Юги, поляки, турки, арабы… И в довершение ко всему Бекстрём. А на полке — папки с нераскрытыми убийствами. — Фюлькинг кивнул. — Вон, в два ряда. Дальгрен убил бы меня на месте. Хотя он никогда даже голоса не повышал…

— Хороший был мужик, — согласился Ярнебринг, — хотя и пытался всех уверить, что закончил гимназию.

— Вот именно. А я вот сижу и несу всякую ахинею…

Наконец они расстались. Ярнебринг пошел на оперативку, а Фюлькинг откинулся на стуле и посмотрел на часы, обдумывая, не сходить ли в «Системет»[11] до обеда, ближе к вечеру появятся очереди. В последние годы его мучили боли в коленях, к тому же начинаются выходные, и вообще скоро Рождество.

Бекстрём, к немалому удивлению следственной группы, был бодр, несмотря на ранний для него час, явно с утра принял душ и прямо-таки излучал энергию. От него сильно пахло ментоловыми таблетками.

— Добро пожаловать на первое совещание, — решительно начал он и открыл папку с записями. — У нас, как вы знаете, убийство, так что прошу внимания.

Не усложнять и не доверять случайным совпадениям, подумал Ярнебринг и ощутил теплую волну в груди: он вспомнил своего лучшего друга, обер-интенданта полиции Ларса Мартина Юханссона и три его золотых правила следствия по делу об убийстве. Надо ему позвонить. Давно уже не говорили… Интересно, что это с Бекстрёмом? Должно быть, высыпал в вечернюю выпивку целую горсть витаминов.

— «Посмотрим», — сказал слепой, — сострил Бекстрём, перелистывая толстым пальцем бумаги. — Ну, во-первых, труп… Чель Иоран Эрикссон, родился в сорок четвертом, одинок, бездетен, родственники неизвестны… насколько мы на этом этапе можем утверждать… — Он вопросительно посмотрел на Хольт.

— Все верно, — подтвердила Хольт, не открывая свою папку. — Ни жен, ни детей, ни родственников.

Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, подумал Бекстрём и с удовольствием потрогал ключи от квартиры убитого в правом кармане брюк.

— Был какой-то шишкой в Центральном статистическом управлении на Карлавеген. Это ведь тот домина на перекрестке у Дома радио?

Хольт кивнула, но на этот раз не так уверенно.

— Шишка… Не знаю. Начальник бюро в одном из отделов — вряд ли, — с сомнением сказала она.

Типично, подумал Бекстрём. Чертова выскочка. Только начнешь с ними по-человечески… Протянешь палец — оттяпает всю руку.

— Да, — подтвердил он вслух, — начальник бюро. Я ведь так и сказал.

— Я могу ошибаться, — пояснила Хольт, — но начальник бюро отдела — не шишка. Это низшая руководящая должность. Вроде инспектора у нас, если сравнивать.

«Я ведь так и сказал», передразнила она мысленно. Ничего ты не сказал, толстомордый.

— Как бы то ни было, он мертв, — мрачно подытожил Бекстрём.

До чего же бабы любят, чтобы за ними оставалось последнее слово! Слава богу, он не женат.

— Где, когда и как? — спросил Ярнебринг и посмотрел на Бекстрёма ободряюще. Сдвинется он когда-нибудь с места или нет?

— Вот именно, вот именно… — Бекстрём вновь обрел уверенность. — Место преступления — квартира покойного. Точнее — гостиная в его квартире на Родмансгатан, и в этом пункте сомневаться не приходится.

Вийнблад покивал с умным видом, хотя к нему никто не обращался, а Бекстрём даже головы не повернул в его сторону.

— Теперь время, — продолжил Бекстрём. — Если верить свидетельнице, вся история разыгралась вчера около восьми вечера, может, в четверть девятого. — Бекстрём обвел взглядом присутствующих: нет ли у кого возражений? Все молчали. — Причина смерти — одно или несколько ножевых ранений грудной клетки в области… в общем, со спины. Вийнблад?

Вийнблад утвердительно покивал головой:

— Я сегодня буду у судебных медиков, что еще они скажут, но у меня тоже такое впечатление. И нож мы, похоже, нашли.

— Ну вот. — Бекстрём откинулся в кресле и сложил руки на животе. — Остается только два вопроса: кто убийца и, разумеется, какой у него мотив. Что касается мотива, у меня есть некоторые соображения, однако подождем немного: я попросил Вийнблада сначала кое-что проверить. Так что остается только найти преступника, и мне кажется, это не займет много времени. — Бекстрём хитро оглядел собравшихся.

Приятно слышать, подумал Ярнебринг. Он работал в следственном отделе, где команда была куда более профессиональной.

В небольшой комнате для совещаний отдела тяжких уголовных преступлений собралось в это утро всего девять человек — гораздо меньше, чем обычно бывает на первой оперативке по делу об убийстве. Старший следователь Бекстрём, его маленький оруженосец Вийнблад — эксперт-криминалист, Ярнебринг, Хольт, один из сотрудников Бекстрёма, имя которого было Альм, но иначе как Дуболомом его никто не называл, вольнонаемная секретарша Гунсан — ей была поручена регистрация всех материалов предварительного следствия — и, наконец, три молодых дарования из полиции правопорядка. Сотрудники уголовки рассчитывали, что они займутся делами, хотя и сугубо второстепенными, но необходимыми, ведь никто их до сих пор не отменял. Судя по тому, как дарования чуть не подпрыгивали от рвения, этот коварный замысел был им неизвестен.

— Вот и все, — заключил Бекстрём и захлопнул папку. — Вопросы есть?

— Будем работать в выходные? — спросил Ярнебринг.

— Мне очень жаль, — сказал Бекстрём, пытаясь изобразить скорбную мину. — Сам знаешь, как у нас с финансами после убийства этого соссе на Свеавеген.[12] То есть об оплате переработки и речи не идет.

Во всяком случае, вам-то не перепадет, ублюдки, подумал Бекстрём — на себя он уже заполнил платежный формуляр.

— Так что увидимся в понедельник. Если что случится, дам знать.

Как же, как же, мысленно ухмыльнулся он, обязательно дам знать, только тебя мне и не хватало.

— Да? — обратился он к Вийнбладу, поскольку тот поднял руку.

— На вскрытие пойдешь?

Вопрос вовсе не был странным: со времен Дальгрена вошло в обычай, что кто-то из старших следователей обязательно присутствовал на вскрытии.

— Спасибо, что напомнил, но у меня срочные дела, — сказал Бекстрём. У него были совсем иные планы. — Увидимся позже.

4

Пятница, 1 декабря 1989 года,

первая половина дня

Сбор сведений о личности потерпевшего — главная ось, вокруг которой постепенно раскручивается колесо следствия. Поэтому Ярнебринг и Хольт единодушно решили начать с его сослуживцев.

Сначала они поговорили с начальником отдела ЦСУ — Центрального статистического управления, где работал Эрикссон. Тот был совершенно потрясен. Если верить его словам, Эрикссон был не только идеальным работником, но и замечательным человеком, которого любили все. Профсоюзный активист, заинтересованный и болеющий душой за свое дело.

Кто из сотрудников знал его лучше других? Может быть, с кем-то он общался и вне работы?

Начальник отдела назвал две фамилии, эти люди работали в том же подразделении, что и Эрикссон. Больше он никого не мог вспомнить. Насчет того, общались ли они помимо службы, лучше спросить у них. Он сам с Эрикссоном вне службы никогда не виделся.

— Даже в городе никогда не встречал, — вдруг добавил он после некоторого размышления.

Хольт опрашивала мужчин, Ярнебринг — женщин, хотя вполне достаточно было бы выборочно опросить пару сотрудников.

Никто не сказал худого слова об Эрикссоне. С порученным делом справлялся хорошо, хотя профсоюзная деятельность требовала много времени. Никто лично с ним не общался, не сталкивался с ним где-то вне работы, и никто не мог вспомнить, с кем он дружил или, по крайней мере, встречался. Всегда был корректным, поддерживал определенную дистанцию, был очень вежлив, но не заискивал, чувствовалось, что знает себе цену.

Негусто, подумал Ярнебринг.

Негусто, подумала Хольт.

Они уже собирались возвращаться, когда наконец-то клюнуло. Склонившийся над ксероксом вахтер в холле медленно проводил их глазами — каждый настоящий следователь понимает, что означает такой взгляд.

Ярнебринг замедлил шаг, улыбнулся и дружелюбно кивнул. Он знал этот тип людей, им нужно время, чтобы на что-то решиться. Среднего роста, худой, лысоватый блондин, сутулый, отметил Ярнебринг автоматически.

— Я слышал, Эрикссона убили, — сказал дежурный, даже не взглянув на них. Он собирал какие-то бумаги в картонную коробку.

— Вы его знали, — произнес Ярнебринг без малейшей вопросительной интонации.

— М-м-м, — промычал дежурный и кивнул.

— Давайте встретимся внизу в кафетерии минут через пять, — предложил Ярнебринг.

— Хороший кофе в Доме радио, — сообщил их будущий свидетель. — Там спокойнее. Дайте мне десять минут.

Через четверть часа они пили кофе за самым дальним столиком, хотя кроме них в кафе никого не было. Хольт начала беседу с полицейского трюка.

— С фильтром или без? — спросила она, улыбаясь, когда их подопечный, неопределенно пошевелив тощими, желтыми от никотина пальцами, начал шарить по карманам.

— Лучше с фильтром, — ответил тот, и она неведомо откуда извлекла на свет божий красно-белую пачку «Мальборо» и зажигалку. Дальше все шло как по маслу.

Она же не курит, подумал Ярнебринг с удивлением. Он был почти уверен, что она не курит.

— Что он был за человек, Эрикссон?

— Надеюсь, разговор останется между нами, — сказал вахтер, пригладив редкие волосы.

Ярнебринг кивнул, Хольт кивнула. Дежурный задумчиво затянулся сигаретой и тоже кивнул.

— Что он был за человек… — задумчиво произнес их свидетель, — э-э-э… даже не знаю, как сказать…

— Попробуйте, — предложил Ярнебринг с улыбкой, больше напоминающей волчий оскал.

— Людей много проходит… Я ведь скоро уже тридцать лет здесь работаю… — Вахтер криво ухмыльнулся, покачал головой и стряхнул пепел.

Ярнебринг и Хольт терпеливо ждали. Ага, подумал Ярнебринг, клюнуло. Леска побежала с катушки.

— Что за человек был Чель Эрикссон?.. Я бы сказал так… Из всех людей, что я повидал за свою жизнь, это слово к нему подходило меньше всего. Никакой он был не человек, а гнида. — Он несколько раз кивнул, как бы подтверждая сказанное, вид у него был чрезвычайно довольный. — Дерьмо он был, не человек, а дерьмо, причем дерьмо выдающееся, — вот кто он был.

— Надеюсь, это не вы его укокошили, — весело сказал Ярнебринг.

— Ну нет. — Вахтер покачал головой. — Я тут ни при чем. Но и ребенку было ясно, что рано или поздно это случится, непонятно только, почему так поздно. Он у нас лет десять работал. Зажился, зажился, черт его побери! — Он смотрел на них, и глаза его сияли от удовольствия.

— А что в нем было плохого?

— Лодырь, махинатор, трус, подхалим, хвастун, наглец, стукач, вор и вообще дерьмо, у него даже изо рта пахло. Других недостатков у него, кажется, не было, во всяком случае, сразу на ум не приходят.

— Симпатичный человек, — отозвался Ярнебринг.

— Эрикссон был не человек, а гнида, — подытожил бывший коллега убитого. — Но не дурак. Нет, не дурак. Хитер был, сукин сын.

Наверху в отделе Бекстрём проводил пресс-конференцию. Народу было мало: полдюжины газетчиков и кто-то с радио. Телевидение не удостоило его вниманием, а жаль: те несколько раз, что он появлялся на экране, немедленно приносили плоды в виде даровой выпивки в ресторане. Лентяи и неумехи, подумал он, стоит им неделю почитать сводку погоды с экрана, как они уже уверены, что они и есть погода.

Впрочем, сенсациями он их не порадовал. Мы, естественно, напряженно работаем, не отказываемся ни от одной версии, у нас есть улики и кое-какие зацепки. Если не для печати, то сам он уверен, что преступление будет скоро раскрыто.

— Расскажите об обстоятельствах убийства, — попросила пожилая женщина-репортер в первом ряду.

— Сейчас не могу, — значительно произнес Бекстрём. — Эти сведения я должен предъявить преступнику.

— Известно ли что-нибудь о мотивах? — На этот раз вопрос задал мужчина у двери.

— У меня есть определенные соображения, — сказал Бекстрём, — однако поделиться ими я в данный момент не имею права. Рано.

— Если я правильно понял, все как обычно: вы плутаете в полной темноте? — с вызывающей ухмылкой спросил какой-то парень, похоже очередное молодое дарование. Он даже сесть не позаботился — торчал у стены.

Бекстрём посмотрел на него со злостью.

— Никаких комментариев, — произнес он. — Как хотите, так и считайте.

Ну и прохвост, подумал он про себя. Из таких надо клей варить.

— Не знаю, как у почтеннейшей публики, — продолжил он вслух, — но у меня масса работы, так что если больше вопросов нет, то… — Он поднялся и многозначительно откланялся. Никто не возражал.

Покуда Бекстрём проводил пресс-конференцию, его сотрудник Альм занимался организацией своего рода центра по приему «сигналов населения». Как только средства массовой информации сообщат об убийстве Эрикссона, в ту же минуту следствием займется Великий Детектив — общественность и начнется сумасшедший дом: люди будут звонить и звонить, так бывает всегда, хотя довольно трудно припомнить случай, когда добровольные следователи сообщили хоть что-нибудь существенное.

— Не забывай об этом, — наставительно сказал Альм молодому полицейскому, получившему почетное задание дежурить на телефоне. — Никогда не начинай с ними что-то обсуждать: завязнешь и не выберешься. Звонят в основном старые ведьмы, алкаши и прочий сброд.

— И что, никогда не бывает, чтобы кто-то позвонил по делу? — Парень поглядел на Альма с детской серьезностью.

— Насколько я помню — нет, — ответил Альм. — Во всяком случае, за все мои двадцать лет в уголовке. Главное — уметь их окорачивать, у них же головенки вот-вот лопнут от идей… А ваша задача — дополнить вчерашний опрос свидетелей, — с видом полководца обратился он к двум молодым ребятам из полиции правопорядка.

Уж лучше, чем околачиваться здесь без всякой пользы, подумал он.

— Я только хотел спросить… — робко произнес один из них.

— Список фамилий получите у Гунсан, — прервал его Альм.

— Я хотел спросить, на что мы должны обращать особое внимание…

Где их только набирают, кисло подумал Альм.

— Обратите особое внимание на то, чтобы найти Родмансгатан. Найдете?

— Я не это имел в виду, — заупрямился строптивец. — На что мы должны обращать внимание при опросе? Когда мы будем обходить свидетелей.

— Спросите, видели или слышали они что-нибудь. Неужели это так трудно?

Очевидно, им все стало ясно, потому что все трое немедленно ушли.

Ну ладно, подумал Альм, откинулся на стуле и поглядел на часы. Если успеть в «Системет» до ланча, не придется наживать аневризму, стоя в бесконечной очереди среди бездельников, которым нечем заняться.

5

Пятница, 1 декабря 1989 года,

после обеда

Закончив пресс-конференцию, Бекстрём тут же улизнул в город, где в небольшом ланч-ресторане его ждал знакомый — корреспондент из большой вечерней газеты. Если оставить в стороне выбор профессии — вполне нормальный парень, к тому же имеющий доступ к газетной кассе. После пары кружек крепкого пива и хорошей порции жареной свинины с креветками и брусникой к Бекстрёму вернулось хорошее настроение, и в благодарность за хороший обед он немного приподнял завесу полицейской тайны.

— Только между нами, — сказал он, доверительно наклонившись к собеседнику. — Могу сказать, что его зарезали. Ножом.

— Приятного мало, — поддержал разговор репортер, ожидая продолжения.

Опрокинутый столик, немного крови и труп, ну и что, он повидал и похуже, но публику надо кормить тем, чего она требует.

— Признаться, картина была… ну скажем, не такая, как у меня дома или у тебя.

Вообще-то это чистая правда, подумал Бекстрём.

— А нож? Там что, была настоящая бойня? А нож большой?

— Опять-таки между нами… — Бекстрём понизил голос и наклонился еще ближе. — Настоящий мачете… чуть не самурайский меч. — Он развел свои жирные руки и показал, какой был нож.

— Вы не думаете, что есть какая-то связь с порноубийствами? — спросил репортер. Глаза его сияли.

— Что ты имеешь в виду? — осторожно спросил Бекстрём.

Этот парень явно не промах.

— Ну этот псих, который режет народ здоровенным ножом. Уже троих прикончил. Сначала негра на Сёдере,[13] потом еще двоих, те, кажется, дрочили в каких-то порнозабегаловках. Один в Васастане, другой прямо рядом с собственным домом. Подумайте только, Бекстрём, мы же имеем дело с серийным убийцей, и он на свободе!

— М-м-м… — задумался Бекстрём. — Возможно… Эта мысль мне тоже приходила…

Что я здесь делаю? — вдруг подумал он и вспомнил своего непосредственного начальника комиссара Фюлькинга. Нельзя сказать, чтобы это воспоминание его порадовало.

— А что, Эрикссон увлекался порнухой? — Репортер буквально сверлил его взглядом.

Увлекался ли Эрикссон порнографией? А кто ей не увлекается? — подумал Бекстрём с недоумением, но заставил себя собраться и энергично кивнул.

— Я убежден, что мотив убийства носит сексуальный характер, — заявил он.

Он и вправду был в этом убежден: достаточно было одного взгляда на то, как жил этот прохиндей. Так что против истины Бекстрём не грешил. А порнуху любят, почитай, все, кроме разве старух. Надо будет посмотреть повнимательней, нет ли у покойника видеофильмов или журналов… С такими девчонками в матросских костюмчиках верхом на колбасе, вспомнил он и вдруг почувствовал прилив бодрости.

— Потрясающе, Бекстрём, — выдохнул репортер. — Я понял, понял… Сделаем как всегда — наши источники в полиции дали понять… Не хочешь ли коньячку к кофе?

— Рюмочку, пожалуй, не больше, — согласился Бекстрём.

Инспектор Вийнблад провел почти весь день у судмедэкспертов в Сольне. Он присутствовал на вскрытии убитого Челя Йорана Эрикссона, потом принял и зарегистрировал вещественные доказательства — одежду убитого, в которой его привезли.

Обычно это бывало довольно приятное времяпрепровождение: можно было успеть обменяться профессиональным опытом, поговорить обо всем на свете с коллегами из уголовки и судебными медиками. Но не сегодня, с горечью подумал Вийнблад. Мало того что из полиции больше никто, кроме него, не явился, — а чего еще ждать, если следствием руководит психопат Бекстрём? — его подстерегало еще одно разочарование. Вскрытие, судя по всему, будет проводить новый врач, молодая женщина никак не старше тридцати пяти — он никогда раньше не встречал ее и даже не слышал о ее существовании. Низкорослая, с неприятным испытующим взглядом, зовут ее, судя по беджу на халате, Биргит X., точно как в том совершенно непонятном романе, который он получил на день рождения от своей мерзкой золовки. Впрочем, Биргит X., как выяснилось, предпочитала, чтобы ее называли просто Биргит.

— Меня зовут Биргит, — представилась она и протянула маленькую крепкую руку, — просто Биргит. А вы, как я догадываюсь, Вийнблад.

— Ну что ж, — сказал Вийнблад, когда они покончили с формальностями и заняли место у патологоанатомического стола. — Профессор, должно быть, уехал на какую-нибудь конференцию?

— Профессор? — недоумевающе спросила Биргит. — Вы имеете в виду доктора Энгеля? Вы его, по-моему, называете Труполюбом?

— М-м-м… разве? — уклончиво пробормотал Вийнблад.

Он терпеть не мог, когда людей называли кличками, особенно в их отсутствие. Но она была права: кличка доктора Энгеля была Труполюб. Или Ангел через «э». Интересный, в общем, мужик с каким-то неясным немецко-югославским происхождением, очень знающий, судя по рассказам тех, кто с ним работал, и с большим чувством юмора, правда, пока дело не касалось его лично.

Биргит отрицательно покачала головой.

— Он не уехал, — наконец-то ответила она на вопрос инспектора. — Он свалился с мостков.

— О боже! — испугался Вийнблад. — Как это произошло?

Она раздраженно пожала плечами:

— Несчастный случай на работе. Ему надо было в чем-то убедиться своими глазами. Думаю, на одном из его приработков — он обслуживает страховые компании, вместо того чтобы выполнять свои прямые обязанности. А поскольку он слепой, шел, шел и не заметил, что мостки кончились. Перелом в лучезапястном суставе и сотрясение мозга. Более благородные части тела не пострадали.

— Слепой? — полувопросительно повторил Вийнблад.

Что она имеет в виду?

— Именно слепой, — подтвердила Биргит, сверля его темными глазами, каждый зрачок — как зернышко черного перца. — У коллеги Энгеля тяжелая близорукость, но он из тщеславия отказывается носить очки. Потому-то он и натыкается постоянно на юкку в вестибюле. Кстати, молодые коллеги, подшучивая над ним, каждый раз ставят кадку с растением на новое место, только я этих шуток не понимаю. Если вы мне не верите, можете, когда заболит зуб, пойти к слепому дантисту.

— Мне это и в голову не приходило, — пробормотал Вийнблад примирительно.

Что она болтает? Как это может быть? Его старый приятель Милан — и вдруг ни с того ни с сего слепой!

— К тому же он никакой не профессор. Он называет себя профессором, но это не одно и то же. Если вы ничего не имеете против, я бы хотела приступить к делу, — сказала она без перехода.

— Конечно-конечно, — согласился Вийнблад. Боже, какая несимпатичная особа!

— Приятно слышать, — пробормотала она, окидывая взглядом ряд блестящих инструментов на столике. — Кстати, в отличие от доктора Энгеля я и в самом деле профессор, настоящий профессор, так что инспектор может не волноваться.

Мерзкая баба, пришел к окончательному выводу Вийнблад.

Но дело знает, неохотно признал он, снимая через два часа резиновые перчатки. Как она провела вскрытие! Он никогда ничего подобного не видел, хотя присутствовал на вскрытиях довольно часто.

— Вот так, — сказала Биргит, доставая кассету с надиктованным протоколом из магнитофона. — Пройдем ко мне, поговорим. Не забудьте его барахло, мне этот мусор здесь не нужен. — Она кивнула на пакеты с одеждой Эрикссона, там лежали брюки, сорочка, сетчатая майка, трусы, носки и ботинки.

— Чай? Кофе? — спросила Биргит.

На маленьком столике рядом с письменным стояла кофеварка. Она уже налила себе черный кофе и уселась в рабочее кресло, положив ноги на стол.

— Нет, спасибо, — отказался Вийнблад.

Это не человек, подумал он, это какая-то камнедробилка в человеческом образе.

— Ну и ладно, — отрубила Биргит. — Протокол получите на следующей неделе, когда придут результаты анализов. Однако вы, наверное, хотели бы услышать предварительные выводы.

— Разумеется… если это возможно. — Тут Вийнблад почему-то вспомнил Ярнебринга, хотя перед инспектором находился экземпляр как минимум вдвое меньшего размера, чем этот опасный для общества сумасшедший из следственного отдела.

— Возможно, — сказала Биргит. — Я буду говорить на обычном языке, чтобы вы все поняли.

— Спасибо, — бледно улыбнулся Вийнблад. — Спасибо.

Эрикссон умер от проникающего ножевого ранения в спину, или, вернее, от колотого проникающего ножевого ранения, нанесенного сверху под углом. Удар пришелся между левой лопаткой и позвоночником, нож прошел между двумя ребрами в грудную полость, повредив сердце, левое легкое и аорту. Такие ранения сопровождаются обильным кровотечением, резким падением давления, потерей сознания и остановкой дыхания, что приводит к смерти в течение нескольких минут. Лезвие ножа находилось в наклонном горизонтальном положении, что как раз и говорит в пользу колотой раны: при рубленой ране, как правило, лезвие расположено вертикально или слегка наклонно по отношению к вертикали.

Убийство совершено с помощью большого и очень острого ножа с одной режущей кромкой, прямым лезвием длиной как минимум двадцать пять сантиметров и шириной около пяти сантиметров в основании, то есть это вполне может быть тот нож, фотографию которого Вийнблад послал утром по факсу.

— Я понимаю, что вы это сделали с добрыми намерениями, — сказала Биргит, пристально глядя на Вийнблада, — но в дальнейшем прошу воздержаться от подобного типа информации, пока я ее не запрошу. Я обычно стараюсь сначала составить собственное представление. Я, знаете, судебный медик, а не гадалка.

— Конечно-конечно, — промямлил Вийнблад.

— Что-нибудь еще? — Она смерила его взглядом.

— Вы можете сказать что-нибудь насчет времени наступления смерти?

— В момент звонка свидетельницы — около восьми. Ничто этому не противоречит. Это вы мне послали факс? Подписано, во всяком случае, вами.

— Я вот все размышляю, — осторожно начал Вийнблад. — Рост Эрикссона метр семьдесят два… Я представляю убийцу как человека высокого роста, намного выше Эрикссона, к тому же незаурядной физической силы. Я имею в виду направление раны и ее глубину, — уточнил он.

Это-то она должна сообразить, подумал он. Наверное, институт окончила.

Она почему-то улыбалась, и Вийнблада это встревожило.

— Значит, вы его так себе представляете, — сказала Биргит.

— Ну да. Преступник высокого роста, примерно метр девяносто, очень сильный… и удар, так сказать…

— А-а, вот оно что… — спокойно произнесла Биргит, разглядывая коротко подстриженные ногти. — Я-то предполагала, что Эрикссон сидел на диване, — видела диван на вашей фотографии. А что касается ранения, тут особой силы не надо. Острый нож прошел точно между ребер. Преступник подкрадывается сзади и наносит удар. Если б я была на его месте, я бы очень удивилась, как все ловко вышло.

— Может быть, профессионал? — предположил Вийнблад. — Если вспомнить, насколько точно нанесен удар, можно предположить изрядные анатомические познания.

— Откуда вы все это берете? — вздохнула Биргит. — Могу себе представить, о какой чепухе вы тут болтаете с Миланом. Это чистое везение или невезение — как хотите. Откуда он мог знать, где у убитого ребра? Бедняга же был в рубашке. Вы ведь не думаете, что преступник подошел к нему и ощупал ребра, перед тем как нанести удар?

— Нет, конечно, — выдавил Вийнблад.

Она совершенно невыносима! — подумал он. Его даже пот прошиб.

— Что-нибудь еще? — спросила она и выразительно посмотрела на стенные часы. — У меня еще много работы.

Точно как Бекстрём, с ненавистью вспомнил Вийнблад. Он с трудом преодолел желание немедленно уйти, но ему надо было задать еще один вопрос, хотя он с удовольствием предоставил бы эту честь жирному прохвосту из уголовки.

— Еще одно… — промямлил он. — Хотелось бы знать… На вскрытии вам не бросилось в глаза что-то, что могло бы навести на мысль, что Эрикссон… то есть убитый… не был ли он, так сказать, гомосексуалистом?

— Вы что имеете в виду, не нашла ли я у него хвост? — весело спросила Биргит.

— Нет. — Вийнблад нервно улыбнулся. — Ну… вы же наверняка понимаете, что я имею в виду.

— Не очень, — сказала Биргит. — Могу только догадываться. Вы интересуетесь, не нашла ли я каких-либо следов пенетрации в прямую кишку в связи, скажем, с постоянными анальными сношениями?

— Именно. Да… например, с анальными.

— Или следов спермы в прямой кишке? Не сделала ли я еще каких-нибудь ужасающих открытий касательно, допустим, его пениса?

— Да-да, именно так, — пробормотал Вийнблад, чувствуя, как пот стекает у него между лопаток. — Что-нибудь вы нашли?

— Нет, — твердо сказала она. — Так что вы и ваши ребята, на Кунгсхольмен можете спать спокойно.

— Значит, нет… Ну хорошо, позвольте вас поблагодарить…

— Не за что, — холодно откликнулась Биргит.

Из Центрального статистического управления Ярнебринг и Хольт направились в головную контору САКО — профсоюза, объединяющего работников с высшим образованием, — что расположена на Эстермальме: в конце разговора начальник Эрикссона вспомнил, что накануне, то есть в день убийства, Эрикссон был на конференции по правам трудящихся, которую проводил САКО.

— Да-да, мы послали ему приглашение, как представителю академиков[14] ЦСУ, они объединены в ТСО, профсоюз служащих, — подтвердила женщина, отвечавшая за организацию конференции.

Полицейским дали программу конференции и список участников. Это было однодневное мероприятие, началась конференция в девять утра и закончилась в пять вечера, с перерывом на ланч между двенадцатью и часом. Проходила она как раз здесь, где они сейчас находятся, обсуждались, как уже было сказано, вопросы прав трудящихся, что всегда интересно для профсоюза. Кроме Эрикссона присутствовало еще около пятидесяти человек.

— А вы уверены, что Эрикссон был на конференции? — спросил Ярнебринг.

Да, он зарегистрировался утром и получил все материалы, однако она не может ответить на вопрос, оставался ли он до конца. Ничего странного, люди приходят и уходят, сказала она, давая понять, что у нее, кроме того, чтобы следить за присутствием Эрикссона на конференции, были и другие дела.

Пришлось опросить еще двоих ее сотрудников, и постепенно картина прояснилась.

Эрикссон сидел на конференции до ланча. Сначала собирался остаться на весь день, но, когда вышли покурить, сказал, что у него завал на работе, он вынужден уйти в двенадцать, даже поесть не успевает.

— Не было ли у вас впечатления, что он чем-то взволнован? Что у него произошло что-то серьезное? — спросила Хольт женщину, с которой разговаривал Эрикссон.

Нет, ничего такого она не помнит. Он был спокоен и любезен, может быть, даже в чуточку приподнятом настроении, как ей показалось… Впрочем, почти никто не сидит на таких конференциях с начала до конца, так что ничего странного в том, что он сбежал, нет. Тогда она позвонила на кухню и сказала, чтобы поставили на один прибор меньше.

Ярнебринг и Хольт поблагодарили за беседу и пошли искать ближайший ланч-ресторан, чтобы перекусить. Пока они ожидали заказ, Хольт перелистывала полученные от ответственной дамы материалы конференции.

— Ну и как, — ухмыльнулся Ярнебринг, — нашла что-нибудь интересное?

— Председатель приветствует участников, юрист из отдела рынка труда информирует о развитии шведского трудового законодательства за последнее десятилетие, секретарь комитета прав трудящихся сообщает о необходимости надзора за эффективностью закона о коллегиальном принятии решений…

— Спасибо, — прервал ее Ярнебринг. — Я прекрасно понимаю, почему он улизнул до ланча…

— Кстати, о ланче, — заметила Хольт. — Телячьи биточки с отварной картошкой и протертой брусникой… Ну и вегетарианское, кто пожелает.

— Телячьи биточки… Телячьи биточки — это замечательно, — вздохнул Ярнебринг. Он пять минут назад заказал котлеты с жареным луком, и у него неприятно сосало под ложечкой. — А какие-нибудь интересные имена? Докладчики, участники?

— Насчет юриста и секретаря я уже сказала, оба мужики, естественно… Вот еще женщина-адвокат, она рассказала о только что завершившемся деле в гражданском суде… Полно всяких омбудсменов[15] различного калибра… И Чель Эрикссон, член ТСО.

— Хорошо, поговорим позже. — Он заметил официанта, направляющегося к их столу с дымящимися тарелками в руках. — Когда я ем, я глух и нем.

Список участников выглядел не особенно увлекательно, и дальнейшие разыскания в этом направлении могут подождать, пока несравненная Гунсан не пробьет все эти данные на полицейском компьютере. Поэтому за кофе Ярнебринг заговорил о курении.

— Никогда не курила, — пожала плечами Хольт. — С чего бы? Чистое сумасшествие — сосать эту дрянь.

— А эта пачка, что ты наколдовала в кафе? Так называемое тактическое вспомогательное средство? Наверное, на каких-нибудь курсах научили, пока ты работала у этих неженок в СЭПО?

— Можно и так сказать, — согласилась Хольт. — Хотя не на курсах, конечно, просто видела какой-то детектив по телику. А ты никакими приемами не пользуешься, когда встречаешься с людьми по работе?

— Нет. — Ярнебринг улыбнулся своей волчьей улыбкой. — Я на работе с людьми не встречаюсь. Я встречаюсь с бандитами. Ну еще иногда с каким-нибудь налакавшимся Свенссоном, а это еще хуже.

— А как ты налаживаешь с ними контакт? — с любопытством спросила Хольт.

— Для начала пугаю до полусмерти, — сообщил Ярнебринг, — а потом, когда говоришь с ними по-человечески, им кажется, что они получили в подарок целый блок сигарет.

Ярнебринг, похоже, был очень доволен своей тактикой. Дешево и сердито. И время экономит.

— В этом-то и разница между нами, — заметила Хольт. — Я бы так не могла, даже если б захотела, но я и не хочу.

— Женская хитрость.

— Ничего подобного. Просто я так устроена. Не из чего выбирать.

Ну да, как же, подумал Ярнебринг.

— А я устроен по-другому, — произнес он вслух. — Я человек-злодей. Поэтому надо попытаться сварить клей из этого типа, за которым мы охотимся.

— Найти и взять преступника, — перевела Хольт. — Что ж, звучит отлично.

Когда Вийнблад наконец вырвался из судебно-медицинского чистилища, он был растерян, возмущен и встревожен одновременно. Более всего встревожен, поэтому, добравшись до своего стола, он первым делом позвонил старому приятелю доктору Энгелю — узнать, как тот себя чувствует.

Учитывая обстоятельства, нормально. Состояние пациента соответствует тяжести вмешательства.

Вийнблад рассказал о малоприятном знакомстве с его коллегой Биргит — «просто Биргит» — и о возникших у него в связи с этой встречей сомнениях в положительном исходе следствия. Его очень порадовало, что Милан полностью согласен с его впечатлениями.

— Ты прав, — согласился Энгель, — она психопат, она сумасшедший, она пошивает с другой бабой, она проститутка, она много себя понимает, она…

— Если хочешь, я захвачу все материалы и зайду, — осторожно прервал его Вийнблад.

Так тому и быть. Через полчаса он уже сидел в уютной холостяцкой квартире Энгеля на Свеавеген, и они приступили к анализу обстоятельств ухода из жизни начальника бюро Эрикссона, имевшего место всего двадцать часов назад. Как Вийнблад и предполагал, Энгель полностью разделял его версию, как именно произошло убийство. Если перевести на понятный шведский заключение доктора Энгеля, основанное на научных знаниях, опыте и здравом смысле, оно звучало так: убитый был «типичный тайный педераст, который склеил здоровенного и к тому же агрессивного партнера, и тот прикончил хозяина его же ножом».

Вдобавок Энгель обогатил следствие совершенно новой идеей, которая Вийнбладу даже не приходила в голову.

— Ты скасал, Эрикссон шифет на верхе Родмансгатан у церкви? — Он пристально посмотрел на Вийнблада.

— Так и есть. На углу Карлавеген.

И тут Энгель произнес загадочно:

— Хоммельгартен.

Хоммельгартен… Что он имеет в виду? — недоуменно подумал Вийнблад.

— Там фикусы ищут друга. Это же совсем не очень далеко.

— Ты имеешь в виду Хюмлегорден, — сообразил Вийнблад и почувствовал знакомое возбуждение, оно всегда охватывало его, когда следствие приближалось к важному прорыву. Как же он об этом не подумал!

— Интересная мысль, Милан, — сдержанно произнес он, не желая дать доктору понять, что тот застал его врасплох.

— Та ну, ерунда, — скромно сказал Энгель. — Бери, дарю.

После сытного и вкусного ланча Бекстрём направился в квартиру убитого на Родмансгатан, где в мире и покое провел остаток рабочего дня. Времяпрепровождение интересное с многих точек зрения и полезное по крайней мере с двух. Бекстрём не был специалистом по интерьерам, но и ему было понятно, что в обстановке квартиры Эрикссона ни один предмет не был случайным, и эта продуманность стоила немалых денег. Продумано было все, начиная от картин на стенах, каких-то немыслимых гардин на окнах и блестящих медных чайников в кухне и кончая толстыми махровыми полотенцами в ванной. Ничего удивительного, если вспомнить, что за тип был этот Эрикссон.

И еще множество книжных полок с книгами и аккуратными папками в комнате, служившей ему, судя по всему, кабинетом. Ладно, этим займется Дуболом или еще кто-нибудь после выходных. Сам он больше интересовался искусством. Но странно: ничего из того, что он искал, не нашлось. Никаких видеокассет с ничего не говорящими, от руки написанными названиями, никаких глянцевых журналов с умащенными красавцами в коже и цепях — ничего такого. Вообще ничего.

Интересно, куда он их запрятал, подумал Бекстрём, где-то же они должны быть! Однако поскольку в квартире было много других интересных объектов, он и это отложил на понедельник.

В ванной он сделал любопытное открытие: одна деталь накануне почему-то ускользнула от внимания никчемного Вийнблада. Совсем неплохо будет, если именно Бекстрём с его идеальным полицейским нюхом направит инспектора по этому следу.

На дне корзины для грязного белья лежало заблеванное темно-синее махровое полотенце с желтой каймой. Точно такие же висели на крючках, а грязное полотенце лежало на самом дне большой плетеной корзины. Рвотные массы были довольно свежими, и ему показалось странным, каким образом полотенце угодило в самый низ. Поверх него лежало несколько штук ярко-красных полотенец с бордовым кантом, положенных, очевидно, когда хозяин менял весь комплект и вместо красных повесил темно-синие с желтой каймой.

Вот так-то, с удовольствием подумал Бекстрём. Кого-то вырвало, и этот кто-то старался скрыть, что его вырвало, — прекрасный подарок на выходные слеподыру-криминалисту…

Он вытащил полотенце и отложил его в сторону, потому что у него были дела поважнее, а именно: инспекция совершенно неправдоподобных алкогольных запасов пострадавшего. Куда ни сунься — везде спиртное.

В кладовой напитки стояли в ящиках. Нераспечатанные коробки, коробки, где не хватало одной-двух бутылок, полупустые — главным образом те, что Бекстрём уже подвергнул таможенному досмотру накануне. Множество бутылок стояли просто на полу — коньяк, виски, джин, водка, аквавит и масса каких-то неведомых ликеров и прочего дерьма, которые пьют только бабы и такие, как Эрикссон.

В кухне — то же самое: сервант и два настенных шкафчика буквально забиты винами — как сухими, так и креплеными. Несколько винных стеллажей на кухонном столе и рядом с плитой. В гостиной — старинный комод, служивший, если судить по содержимому, баром, а на письменном столе в кабинете несколько графинов с янтарными напитками.

Бекстрём тщательно отобрал несколько бутылок, и, хотя он не жадничал, все равно пришлось позаимствовать у покойного чемодан. Заодно прихватил стопку чистых полотенец — переложить бутылки, чтобы не звякали по дороге.

Уже на выходе он вспомнил о вещественном доказательстве — полотенце со следами рвоты. Он полез в шкафчик под раковиной в поисках пакета, лихорадочно вспоминая, как по инструкции должны быть упакованы заблеванные тряпки. В бумажные пакеты? Или пластиковые? Один черт, решил он, тем более что у Эрикссона, похоже, были только бумажные. И вообще, с какой стати он должен заниматься работой криминалистов? Все же он затолкал полотенце в пакет и вызвал такси. Идет следствие по делу об убийстве, важна оперативность, поэтому он выписал на всякий случай целый блок платежных талонов.

По дороге домой Бекстрём попросил остановить машину у криминалистического отдела. Он положил пакет с полотенцем на стол Вийнблада и сопроводил его запиской, исполненной профессиональной солидарности и дружелюбия, а также пожеланием хорошо провести выходные.

Добравшись домой, он с удовольствием подумал, что сегодня пятница, а за спиртным бежать не надо.

Работа с документами не была сильной стороной Ярнебринга — он считал, что Бог дал ему руки вовсе не для того, чтобы слюнявить бумажки в бесконечных папках. В то же время он был не из тех, кто сваливает работу на партнера, поэтому, когда Хольт предложила ему подняться в уголовку и узнать, нет ли чего нового, он обрадовался. Ничего нового не было.

Мало того, людей в отделе тоже не было, если не считать молодого парня, приданного следственной группе. Тот принимал «сигналы общественности» и читал вечернюю газету. Вид у него был несчастный.

— Есть что-нибудь? — спросил Ярнебринг.

Нет, ничего существенного. Звонили какие-то бабки и полупьяные субъекты, но ему удалось быстро от них отделаться. Те, кто хотел оставить свое имя, оставили. Помимо этого два человека позвонили и сказали, что они знали покойного, их имена он передал Гунсан. А он скоро пойдет домой — так сказал его непосредственный начальник, инспектор Альм, перед тем как исчезнуть по какому-то срочному делу.

— Инспектор сказал, что меня сменят в шесть часов, — жалобно проговорил он.

— Иди домой и спи, парень, — кивнул Ярнебринг. — И чтобы в понедельник был бодр и весел.

Потом он поговорил с Гунсан — она пробивала по компьютеру соседей, давших показания при дополнительном опросе. Хотя была пятница, опросить удалось многих. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, если учесть, что обитатели дома на Родмансгатан были в основном приличные люди среднего или даже пожилого возраста.

Наибольший интерес, по-видимому, представляли те двое, что позвонили по телефону и заявили, что знакомы с Эрикссоном.

— Элита зашевелилась, — усмехнулась Гунсан. — Один из них даже какая-то полузнаменитость, ты его наверняка видел по ТВ.

Ярнебринг не имел ни малейшего представления, о ком идет речь, но на всякий случай взял у Гунсан все бумаги, чтобы спокойно почитать их у себя в кабинете.

— А тебе не пора домой? — улыбнулся он.

Гунсан работала по найму, но, по его мнению, она была единственным настоящим полицейским в отделе, если не считать Фюлькинга, а тот уже немножко приспустил флаг. Почему она не поступила в школу полиции?

— Скоро пойду, — улыбнулась она в ответ. — А ты-то сам, малыш? Не пора ли домой, ворковать с невестушкой?

— Все утрясется, — ответил на скрытую насмешку Ярнебринг и пошел к себе.

Гунсан, в сущности, довольно аппетитная баба, подумал он неизвестно почему, спускаясь в следственный отдел. Ей бы сбросить лет двадцать.

Эта мысль дает читателю возможность сделать вывод, что Ярнебринг битком набит предрассудками: Гунсан была лишь чуть-чуть старше его самого.

— О'кей, — энергично сказал Ярнебринг, наливая очередную чашку черного кофе. — Если подытожить сегодняшний день, что мы имеем? Что мы знаем об убитом?

Не такой уж широкий круг общения, судя по опросам, но все же достаточный, чтобы с большой степенью вероятности именно среди знакомых найти убийцу.

Сотрудники убитого его, мягко говоря, недолюбливали. Это читалось между строк в рассказах шефа и сослуживцев и прямым текстом в словах охранника. И в то же время ухватиться не за что.

— Не из тех, с кем охотно делишь комнату, — заключил Ярнебринг.

— Все же хотелось бы иметь какие-то факты, примеры, — сказала Хольт. — Чем уж он так нехорош? Вряд ли он уродился законченным негодяем — так не бывает.

— Не скажи, — буркнул Ярнебринг.

Пересмотрев все бумаги, она все же обратила внимание на один странный факт. Несмотря на достаточно скромную зарплату, не намного выше, чем у нее или Ярнебринга с учетом обычных переработок, никаких экономических проблем у Эрикссона не было. По данным налогового управления его доходы от капитала намного превышали зарплату. Кроме того, он был владельцем кооперативной квартиры стоимостью как минимум миллион крон, и примерно такая же сумма была размещена в акциях, облигациях и на обычных банковских счетах.

— Ты же видел его квартиру, — сказала Хольт. — Не удивляйся, но я кое-что понимаю в искусстве и антиквариате и могу предположить, что все эти штучки у него дома потянут еще на миллион-другой. Значит, он стоил в общей сложности около четырех миллионов.

— Наследство, — предположил Ярнебринг. — Может, у него мама померла в начале восьмидесятых? Антиквариат, картины… Это ведь как раз то, что передается по наследству, если выберешь правильных родителей?

Она покачала головой. Мать умерла в 1984 году и согласно данным, которые уже где-то накопала несравненная Гунсан, оставила ему в наследство четыре тысячи крон.

— А папаша?

— Отец неизвестен, — сообщила Хольт. — Эрикссон вырос с матерью, без отца. Бедняга, подумай только, какое детство. — В ее голосе почему-то прозвучали веселые нотки.

Дьявол! — мысленно выругался Ярнебринг. Он терпеть не мог подобных дел. Удар ножом в собственной квартире, нанесенный кем-то, кого убитый добровольно впустил в дом, обычно завершал пьяную ссору, реже сопровождал приступ ревности или сумасшествия. Как бы то ни было, им обычно хватало недели, чтобы сложить такой пазл и взять преступника. Но как только дело касалось денег, все сразу усложнялось, и Ярнебринг больше всего желал, чтобы убийство Эрикссона никак не было связано с его финансами.

— Все образуется, — произнес он вслух с улыбкой, стараясь говорить убедительно, но при этом непроизвольно поерзал на стуле.

— В понедельник, — сказала Хольт и тоже улыбнулась.

— В понедельник перекопаем квартиру, и ставлю месячную зарплату, что мы вычислим убийцу. У нас будут списки телефонов и все, что нужно из базы данных, просмотрим все записные книжки, бумажки, фотоальбомы, старые письма… Не знаю, что еще…

— А не лучше ли заняться этим сейчас? — Она по-прежнему улыбалась, но вопрос прозвучал серьезно. — Ты же слышал о правиле двадцати четырех часов?

— Ты смотришь слишком много американских детективов. Вот что я тебе скажу: коллега Бекстрём, конечно, не свет в окошке, однако инстинкт самосохранения у него точно есть. К тому же его шеф кое-что повидал и не будет сидеть сложа руки.

— Ты имеешь в виду Фюлльскалле?

— Ну да. Я понимаю, что ты хочешь сказать, но представь себе, что мы нашли Эрикссона не в его квартире, а, скажем, на улице. Тогда был бы совсем другой коленкор, все бы забегали, и могу тебя уверить, что следствием руководил бы не Бекстрём, а кто-то другой.

— А что, убийство Эрикссона проще?

— Думаю, да. Во всяком случае, у меня такое ощущение. Незапланированное убийство, состояние аффекта, преступник наверняка наделал кучу ошибок… А если это его знакомый, такие случаи обычно не представляют большой сложности. Даже может повезти, и преступник сам явится — совесть замучает.

Хотя чертовски жаль, что нет Ларса Мартина, подумал он. Тогда бы как пить дать преступник уже рыдал в кутузке, а Ярнебринг наслаждался бы выходными, поскольку допросы арестованных не входили в круг его обязанностей.

— Ты меня убедил, — согласилась Хольт. — Тогда я повидаюсь со своим парнем.

— А кто он? — спросил Ярнебринг. Почему-то от ее слов у него испортилось настроение.

— Самый видный парень в городе, — ответила она. — Никлас Хольт, шесть лет. В обиходе — Нике.

— Передай ему привет, — попросил Ярнебринг, и они пошли по домам.

Надо было попытаться заключить мир со своей нареченной, прежде чем осенняя темень окончательно упадет на город и его обитателей — тех, что пока еще живы.

6

Пятница, 1 декабря 1989 года, вечер

Закончив дискуссию со своим другом-доктором, Вийнблад позвонил домой — не надо ли купить чего к обеду, но жена его либо уже ушла куда-то, либо просто не брала трубку. Торопиться было особо некуда, поэтому он еще раз завернул на работу и на своем письменном столе обнаружил вонючее заблеванное полотенце, небрежно затолканное в бумажный пакет от «Лизы Элмквист» в Эстермальмсхаллен, дорогом продуктовом рынке в престижном районе Стокгольма. Рядом с пакетом лежала наглая, мягко говоря, записка от Бекстрёма, так что Вийнбладу пришлось задержаться на работе далеко за полночь.

Сначала надо было заполнить новый протокол: как-никак поступило новое вещественное доказательство. Потом, произведя предварительный осмотр заблеванного вещдока, он написал направления на различные криминалистические анализы, что потребовало заполнения целой кучи бланков. Наконец он упаковал полотенце по всем правилам криминалистики. Теперь можно все это посылать в Центральную криминалистическую лабораторию в Линчёпинге.

Закончив, он сварил кофе и съел сэндвич. Сэндвич был куплен еще для ланча, но он про него просто-напросто забыл. Есть ему особенно не хотелось, но зачем он вообще тогда покупал этот сэндвич?.. В конце концов Вийнблад собрался с силами, дошел до метро и в вагоне предался привычным мыслям.

С этим надо что-то делать, подумал он. Так жить нельзя. Просто нельзя. Он, разумеется, имел в виду жену, которая открыто ему изменяла и лишала таким образом всякой возможности жить достойно.

Ярнебринг, придя домой, позвонил невесте, намереваясь заключить мир, но начало не предвещало ничего хорошего. Он услышал в ответ ледяной голос.

— Привет, малышка. Твой малыш еле добрался до дому после долгого дня неустанной борьбы с преступностью. Скоро уже сутки, как мы ищем убийцу.

— Надо понимать, что малыш проголодался и хочет, чтобы я что-нибудь приготовила. — Она сказала это так холодно, что на трубке выступила изморозь.

— Ничего подобного! — возмутился Ярнебринг, ожидавший подобной реакции. — Малыш хочет, чтобы ты попудрила носик и была готова. Через полчаса заеду. Я заказал столик в твоем любимом ресторане, три блюда, свечи и живая музыка. Я заказал ансамбль танго, они, думаю, уже в дороге.

— Ты безнадежен, — уступила она. — Ну ладно.

И что-то было в ее голосе, что сулило надежду на светлое будущее. Вот так, подумал Ярнебринг, проще пареной репы, надо только найти галстук, который она подарила ему на следующий день после знакомства.

Насчет ансамбля танго, он, конечно, выдумал, зато все остальное было правдой. Кому нужен оркестр, когда поет сердце, подумал Ярнебринг, накрывая ее маленькую руку своей огромной лапой.

— Бу… — начала она. Он прекрасно знал, что за этим последует, и не дал ей закончить фразу. Вместо этого он заграбастал ее вторую руку и примерил свою знаменитую волчью улыбку.

— Через несколько недель, — сказал он задумчиво, — ну да ты знаешь… ровно четыре года.

Что за бред, зачем я это говорю? Сказано же — не буди спящего сурка.

— Да. — Она серьезно кивнула и посмотрела ему в глаза.

— Я предлагаю уехать куда-нибудь, чтобы не было никаких родственников и приятелей, им интересно только выпить на халяву. Я бы пригласил только Ларса Мартина… А ты, наверное, Карин? Ведь она твоя лучшая подруга?

— Это что, предложение руки и сердца? — спросила она вслух, а про себя подумала: «Которое по счету?»

— М-м-м… разумеется, — кивнул Ярнебринг. У него было чувство, что в горле что-то мешает. — Я понимаю, звучит глупо… Ну да, это предложение.

— В таком случае я согласна, — еще раз кивнула она.

О шампанском они не подумали. Поехали к ней и прокрутили весь фильм их отношений в обратном направлении, до самого первого дня. Когда Ярнебринг наконец провалился в сон, у него было чувство, что за плотно задернутыми гардинами уже всходит солнце. Однако скорее всего это ему только показалось, потому что красная стрелочка на будильнике показывала три часа. Она лежала, прижавшись спиной и задом к его груди и животу. Как чайная ложечка с половником, подумал он с удовольствием… Так и должно быть в правильно устроенном мире: ее голова на его правой руке, он обнимает ее левой, а кисть мирно лежит на ее животе. И ему почудился запах кофе, свежевыжатого апельсинового сока и яичницы с беконом.

Все образуется, подумал он, засыпая. И никогда он не спал так сладко и спокойно, разве что когда был мальчиком, а летние каникулы только что начинались.

7

Суббота—воскресенье,

2–3 декабря 1989 года

Инспектор Анна Хольт, тридцати одного года, провела выходные со своим сыном Никласом — Нике — Хольтом, шести лет. Они катались на коньках в Королевском саду, ели вредную для здоровья пищу в «Макдоналдсе» на Норрландсгатан, купили Нике новую куртку, играли и валялись на диване.

— Вот так всегда должно быть, мама, — прошептал Нике в воскресенье в ожидании вечерней сказки.

Инспектор Эверт Бекстрём, сорока семи лет, проснулся в середине дня в состоянии тяжкого, даже по его меркам, похмелья. Виной тому, ясное дело, было чертово спиртное этого педрилы, которое он накануне в себя вылил. Сначала односолодовое виски, потом водка и коньяк, и все бы ничего, если бы он уже под утро не начал пробовать — больше из любопытства — содержимое неизвестных бутылок, спасенных им в чисто филантропических целях от Общественного фонда наследования.

Он спустился в ближайший магазин купить что-нибудь к завтраку, и в глаза ему бросились огромные заголовки вечерних газет: «Серийный убийца — сумасшедший». Речь в статье шла о том, что по городу бродит убийца-маньяк и вчера очередной, уже четвертый человек пал его жертвой.

Откуда они это берут? — подумал он вяло и вопреки своим привычкам купил газету.

Внимательно прочитав статью, он ясно увидел перед собой физиономию Фюлькинга и понял, что за выходные, перед тем как прийти на работу, ему следует принять ряд превентивных мер.

А Ярнебринг никаких газет не читал. Он и его будущая жена почти все время провели в постели, вставая разве что по острой необходимости, и, когда она закрыла за ним дверь в понедельник утром, он осознал, что давно не чувствовал себя так хорошо. На завтрак он получил только что сваренный кофе, стакан свежевыжатого апельсинового сока, горячую булку домашней выпечки с хрустящей коркой, салат и большую тарелку йогурта со свежими фруктами.

Надо рассказать Ларсу Мартину, подумал он, открывая дверь следственного отдела.

8

Понедельник, 4 декабря 1989 года

— Вы видели?! — воскликнул Бекстрём.

Он ворвался в кабинет Фюлькинга, размахивая вечерней газетой. Главная задача Бекстрёма была — не выпустить из рук инициативу, ведь кто успел, тот и съел… Ага, посадил я тебя в лужу, Фюлльскалле, с удовольствием подумал он, увидев, как скривилась физиономия Фюлькинга.

Фюлькинг уже видел, во всяком случае, на столе перед ним лежал этот же номер газеты, но он промолчал, сидел, уставившись на Бекстрёма. Его тяжелое лицо налилось кровью, на виске вздулась толстая, как объевшийся дождевой червь, вена.

Вот-вот пробки перегорят, с наслаждением подумал Бекстрём, однако вслух, естественно, ничего не сказал. Вместо этого он сморщился, изображая высшую степень озабоченности, и заговорил, придерживаясь тщательно продуманной линии.

— Сначала я решил, что это кто-то из следственной группы, — начал он. — Ты и сам знаешь, в расследовании занято много новых людей, нам о них ничего не известно… Но потом… — Он сокрушенно покачал круглой головой. — Когда я прочитал, начал сомневаться. — И он еще раз покачал головой, преданно глядя на шефа.

— А почему это ты вдруг начал сомневаться? — проворчал Фюлькинг, поглядев на него испытующе.

— Это было бы слишком глупо. Какой-то религиозный псих мотается по городу и мочит гомиков этим… что они там пишут, эти идиоты… самурайским мечом, потому что в детстве отец его пользовал… Их психолог там, в газетенке, утверждает, что да, такое возможно…

— Самурайский меч?

— Ну да, как у желтомазых… Мы-то знаем, что Эрикссона закололи самым обычным кухонным ножом, он сейчас у криминалистов.

Вот пока и все.

— Мне, к сожалению, надо бежать, — сказал Бекстрём. — Совещание следственной группы.

Фюлькинг проводил его пристальным взглядом, не проронив ни слова.

— Значит, так. — Бекстрём откинулся на стуле и обвел глазами следственную группу. — Начнем с Эрикссона. Что мы знаем о нем? Чем он занимался, пока не сыграл в ящик? Ярнебринг?

Не иначе как с ним что-то произошло, подумал Ярнебринг. Уж не вступил ли он в «Звенья»?[16]

— Кое-что мы накопали. — Ярнебринг достал исписанный от руки лист бумаги.

В четверг, 30 ноября, Эрикссон с утра был на конференции в САКО, здесь, в центре, однако по непонятным пока причинам ушел за десять минут до ланча. В три часа он вновь появился на работе, как раз к перерыву на кофе. Что он делал в это время, еще предстоит узнать. Пил кофе с несколькими сотрудниками примерно около получаса, потом ушел к себе в кабинет, закрыл дверь и, как свидетельствуют ближайшие сотрудники, занимался служебными делами — переворачивал бумаги, говорил по телефону, а может, посвятил себя какому-то другому занятию, не менее увлекательному. В общем, что он там делал, они не знают, зато знают точно, что без двадцати пяти шесть он с работы ушел. Это, во-первых, подтверждается штемпелем в карточке прихода и ухода, а во-вторых, сотрудник из соседнего кабинета видел, как он уходил.

За несколько минут до закрытия — они закрываются в шесть — он заскочил в Эстермальмсхаллен, купил кое-что из еды, но ничего такого, что позволяло бы сделать вывод, будто он ждет гостей. Нормальные покупки одинокого холостяка, постоянного клиента Эстермальмсхаллен. Затем, по-видимому, он направился прямо домой: спустился по Хюмлегордсгатан до угла Стюрегатан, пересек Хюмлегорден и Энгельбрехтсгатан, а дальше пошел по Карлавеген домой на Родмансгатан. Обычный расчет показывает, что он пришел домой около половины седьмого. Съел купленный полчаса назад полуфабрикат — цыпленка с рисом и карри, выпил две бутылки немецкого пива. Поел, собрал посуду в посудомоечную машину, бутылки выбросил в пакет для мусора.

Около семи, по свидетельству соседки по площадке, к Эрикссону кто-то пришел. Позвонили в дверь, он открыл и впустил гостя. Рассказ свидетельницы, а также то немногое, что удалось выяснить, наводят на мысль, что пришедший был ему знаком или они заранее договорились о встрече.

— Послушаем записи на автоответчике у него дома, — сказал в заключение Ярнебринг. — Возможно, это что-нибудь нам даст. Рабочий телефон можно сразу отбросить: все звонки идут через коммутатор. Но и там распечатку обещали подготовить.

— А его рабочий кабинет? — осведомился Бекстрём, которому внезапно пришло в голову, что кое о чем он забыл спросить. — Осмотр рабочего кабинета что-нибудь дал? Что за кабинет — как у настоящего начальника? Деловитость и порядок?

Вломил ему кто-то, что ли, бедняге? — подумал Ярнебринг.

— Не то чтобы порядок, — покачал он головой, — но никаких личных записей нет, только то, что касается работы, все записано в настольном календаре — ничего интересного.

Он обменялся взглядом с Хольт — не заметила ли она чего-нибудь? Нет, не заметила, все правильно.

— И что будем делать дальше? — спросил Бекстрём, усаживаясь поудобнее.

Итак, к убитому пришел кто-то, кого он хорошо знал, — дальше этого следственная группа пока не продвинулась. Никаких свидетелей, никаких улик, указывающих на какую-то определенную личность. Круг общения Эрикссона, по-видимому, был весьма ограничен, во всяком случае, только два человека позвонили и сказали, что знали его лично. Оба были знакомы с убитым больше двадцати лет, учились вместе в университете и тогда же встречались — все втроем. Первым, еще в пятницу утром, позвонил в уголовку некий Стен Веландер, руководитель проектов в редакции новостей в телецентре на Уксеншернсгатан в Йердете.

— Вы же его знаете, — напомнила Гунсан, довольно оглядывая собравшихся, но энтузиазма не встретила. — Ну как же, этот, с рыжей бородой, он был продюсером программы о полиции. Помните, весной?

— Ага, этот сукин сын, похожий на Густава Васу?[17]

— Только потощее, — хмыкнула Гунсан. — Вы что, забыли, что у нас творилось после этой программы?

— Плевать на программу! — прервал ее Бекстрём. — Если это он укокошил Эрикссона, приглашаю всех на торт. А кто еще звонил?

С Бекстрёмом определенно что-то случилось, теперь Ярнебринг был почти в этом уверен. Если он будет продолжать в том же духе, мы сегодня же кого-нибудь задержим.

— Второй — директор фирмы по управлению фондами, контора на Биргер-Ярлсгатан ближе к Нюбруплану. Теодор Тишлер, родился и вырос в Швеции, хотя имя немецкое. Друзья и родственники называют его Тео, в финансовых кругах известен под кличкой ТТ. Богат как тролль, — заключила Гунсан.

— Его дело, — буркнул Бекстрём. — Ярнебринг, у тебя что-то еще? Что наш покойник поделывал после предсмертной трапезы?

Посетитель явился к Эрикссону около семи. Ссора разыгралась, по словам фру Вестергрен, в восемь. Что они делали с семи до восьми? Пили кофе, как выяснили криминалисты, причем один из них пил кофе с коньяком.

Чашки, коньячный бокал и кофейник отнесли в кухню, поставили под кран и сполоснули. Потом кто-то из них пил джин с тоником и лимоном. Следы обнаружены на кухне — нарезанный лимон, пустая бутылочка из-под тоника и ванночка из-подо льда, которой положено находиться в морозильнике, и в гостиной, где на полу найдена полупустая литровая бутылка джина «Гордон» с закрученной пробкой, опрокинутая бутылка тоника и хрустальный стакан. Рядом влажные пятна: джин, тоник и, возможно, растаявший лед.

— Все это стояло на столе, пока они выпивали, а потом началась ссора, и стол опрокинулся, — глубокомысленно заметил Вийнблад.

— Браво, Вийнблад, — вальяжно произнес Бекстрём. — Есть у кого-нибудь соображения, кто именно пил эти благородные напитки?

Кроме меня, конечно, мысленно хохотнул Бекстрём, я-то их пил, но вам до этого в жизни не допетрить.

Если судить по отпечаткам пальцев, пил хозяин. Пил ли посетитель и что именно он пил — неизвестно: других отпечатков пальцев найти не удалось.

— Скорее всего, он протер свой стакан и поставил в шкаф с посудой. У Эрикссона, кстати, полным-полно всяких рюмок и бокалов.

— Не особенно правдоподобно, — отозвался Бекстрём. — Как он мог знать, какой именно стакан в этом месиве на полу — его? К тому же там лежал только один ломтик лимона. Что, он и лимон свой вытер и убрал? Возможно, он пил что-то другое, или из другого бокала, или вообще ничего не пил. Вот кофе они пили вдвоем: было две чашки. Кстати, нашли на них отпечатки?

Вийнблад посмотрел на него с обидой:

— Он же их вымыл.

— Вот так-то, — довольно произнес Бекстрём.

Толстяк стал настоящим Шерлоком Холмсом, с удивлением подумал Ярнебринг.

Этот час, с семи до восьми, прошел сравнительно мирно. Они пили кофе, Эрикссон, возможно, с коньяком, убрали чашки и кофейник и перешли к другим напиткам. Хозяин, во всяком случае, пил джин с тоником и льдом. Потом что-то произошло.

— Спасибо, Ярнебринг, — поблагодарил Бекстрём, не глядя на Вийнблада. Для такой обезьяны, как ты, совсем неплохо, мысленно добавил он. — А теперь, Вийнблад, — любовно посмотрел он на свою жертву, — твоя очередь. Что нам скажет наука? Почему у них началась свара? Есть у тебя что-то?

— Есть, и немало, — произнес задетый Вийнблад. — У нас уже есть результаты и будут еще. Получено предварительное заключение судмедэксперта. — С этими словами он открыл папку. — Скоро будет и официальный протокол вскрытия.

— А кто вскрывал, Труполюб?

— К сожалению, нет. Какое-то юное дарование, женщина, ни разу раньше ее не видел. Поэтому я позвонил Энгелю, заехал к нему, и мы еще раз прошлись по всем деталям. Он обещал проследить за ходом расследования.

— Ну, прямо гора с плеч! — хохотнул Бекстрём. — У Труполюба глаз как у орла. И что он говорит?

— Эрикссон получил ножевое ранение в спину, под острым углом. Нож проник в грудную полость, задел сердце, левое легкое и аорту, — сообщил Вийнблад.

— И все? — Бекстрём выглядел чуть ли не разочарованным. — Никаких признаков, что он защищался? Порезы на руках? Больше ничего такого у нашего трупа не обнаружено?

— Никаких следов самообороны, — покачал головой Вийнблад. — Вообще никаких повреждений, кроме раны, повлекшей за собой смерть.

— А эта баба, которая его вскрывала… у нее такое же орлиное зрение, как у Труполюба?

— Я так понимаю, что ты ставишь под сомнение мою оценку, — холодно сказал Вийнблад. — Ты имеешь в виду, не высказывали ли патологоанатомы каких-либо соображений о личности убитого?

— Вот именно! — Бекстрём заметно воодушевился. — Что они говорили?

— Энгель придерживается мнения, что убитый был гомосексуалистом.

— Надо же! Такая же мысль и мне пришла в голову. Достаточно только поглядеть на место преступления… вообще на его квартиру.

— Но его более молодая сотрудница… В общем, женщина, производившая вскрытие, говорит, что на основании вскрытия очень трудно найти такие признаки.

Всю правду — так всю правду, подумал Вийнблад.

— Я надеюсь, что наш эксперт-следователь поможет нам это выяснить. — И он уставился на Ярнебринга.

Ярнебринг промолчал. Надо сказать, ему тоже приходила мысль о нетрадиционной сексуальной ориентации убитого.

— Моя интуиция подсказывает, что мы имеем дело с обычным гей-убийством, — встрял Бекстрём.

Ну, слава богу, подумал Ярнебринг. Наконец-то узнаю брата Бекстрёма.

— Почему ты так думаешь? — осведомился он.

— А почему папа римский не ходит в кепке? Одинокий мужчина, сорок пять лет, детей нет, никакой женщины на горизонте, живет как фикус, ест как фикус, пьет как фикус, одевается как фикус… Видели эти кокетливые береты у него на полке в прихожей? Сидит парочка на диванчике, лепечут что-то, выпивают понемногу, потом не сошлись в чем-то, и один любовничек подкрадывается сзади и пришивает милого дружка на месте. Идет на кухню, бросает нож в раковину, потом блюет в ванной.

— Откуда это известно? — Ярнебринг вопросительно посмотрел на Вийнблада. — Его действительно рвало?

— Нашли полотенце со следами рвотных масс, — уклончиво сказал Вийнблад. — Мы отправили его в Центральную криминалистическую лабораторию на анализ.

— Мы отправили, — с издевательским намеком повторил Бекстрём.

— Ну что ж, — сказал Ярнебринг. В том, что говорит этот толстяк, в самом деле что-то есть. Этот Эрикссон и вправду парень необычный… Во всяком случае, если сравнить со мной или с другими нашими ребятами. — Ты начальник, ты и решай, что делать дальше.

— Сделаем так. — Бекстрём поставил локти на стол и подпер щеки, отчего, как показалось Ярнебрингу, стал очень похож на бульдога. — Допрашивать его знакомых пока подождем, сначала надо накопать какие-нибудь улики или хотя бы зацепки. Нет никакого смысла кидаться на таких шишек, как Веландер и Тишлер, если на то не будет реальной причины.

Лучше не скажешь, решил про себя Ярнебринг.

— Криминалисты закончили с местом преступления? — Бекстрём поглядел на Вийнблада.

— Да, — ответил Вийнблад. — Еще в субботу. Что ему теперь-то надо? — подумал он.

— Ты ведь дока по части разных находок, — обратился Бекстрём к Ярнебрингу. — Возьми Хольт, переверните весь квартал. Что собой представлял Эрикссон, с кем встречался и кто из них его заколол. Самое время приступать к делу, и начать надо с его жилья.

— Разумеется, — согласился Ярнебринг.

И я бы с этого начал, подумал он.

— А мы посмотрим, не удастся ли что-нибудь накопать относительно его… ну, так называемой сексуальной ориентации. — Бекстрём с намеком поднял мизинец и ухмыльнулся. — Если только сохранилась наша старая база данных по геям.

— Тут все вопросы к юридическому омбудсмену, — сообщил Ярнебринг. — Он распорядился ее уничтожить.

— Идиоты! — воскликнул Бекстрём. — Юридические клоуны! Да я бы на их месте отнес картотеку в подвал и приберег на черный день! Пятьдесят лет работы псу под хвост, и только из-за того, что педрилы, видишь ли, не желают, чтобы за ними следили.

— Не ломись в открытую дверь — я-то с тобой полностью согласен, — проворчал Ярнебринг, поднимаясь. — Если это все… У кого ключи от квартиры Эрикссона?

— Я ведь отдал их тебе, Вийнблад? — с безразличным видом спросил Бекстрём. Конечно отдал, мысленно усмехнулся он, час назад, прямо перед оперативкой. — Передай их Ярнебрингу, мне на месте преступления больше делать нечего.

— Хорошо, — коротко сказал Ярнебринг, взял ключи и в сопровождении своей новой напарницы Хольт вышел из комнаты.

— Тебе приходилось когда-нибудь шерстить квартиры? — спросил он, когда они вошли в прихожую Эрикссона.

Она покачала головой:

— Я помогала пару раз, но… ничего похожего на это… Нет, не приходилось.

— Все проще простого, — сказал Ярнебринг, — существует только одно правило. Это, конечно, потребует много времени, а правило такое: лучше вообще ничего не делать, чем делать кое-как. Когда мы уйдем отсюда, не должно остаться даже дохлого клопа, которого бы мы не заметили и не проверили, что у него на уме.

— Поняла, — улыбнулась Хольт.

— Сейчас я тебе покажу. Иди сюда. Видишь? — Он подошел к двери в гостиную и показал на гардины на двух выходящих на улицу окнах.

— Вижу, — ответила Хольт.

— Любой идиот может заглянуть за гардины, пощупать подрубленные края и складки и убедиться, не спрятано ли там чего. Этим мы тоже займемся… Но пойми меня правильно, в отличие от лодырей, которых в полиции тринадцать штук на дюжину, мы также открутим заглушки на штангах, потому что именно такие штанги внутри полые и туда запросто можно что-то затолкать. Поняла, что я имею в виду?

— Поняла, — кивнула Хольт.

— У меня есть все необходимое. — Он кивнул на большую спортивную сумку, которую поставил на пол. — План квартиры с указанием размеров, карманный фонарь, зеркала, рулетка — иногда приходится проверять, совпадает ли истинный размер с чертежом, обойный молоток — выстукивать стены, электролобзик, обычная пила — в общем, все, чтобы заглянуть в любое место. Не сомневайся, срывай обои, если считаешь нужным, но обязательно надень резиновые перчатки и, если найдешь что-нибудь, не трогай, сначала позови меня. Все, что представляет интерес, складываем на столе в гостиной, записываем, где взяли, берем с собой на работу и в спокойной обстановке изучаем. Лучше набрать лишнего, чем что-либо оставить. Протоколы, пакеты и все такое прочее — в сумке. Вопросы есть?

Он посмотрел на нее и поощрительно улыбнулся.

— Как распределим работу? — спросила Хольт. — С чего мне начинать?

— Я начну с входной двери, — сказал Ярнебринг. — Потом вешалка, сортир для гостей и прихожая — именно в этом порядке. Ты начнешь со спальни, потом будет ванная. Когда с этим закончим, пойдем и выпьем кофе. После этого кухня и кабинет. Кабинет может что-то дать, потому что у него там, похоже, все бумаги…

— То есть все, что может нам что-то поведать об Эрикссоне, кем он был, как жил и с кем общался, — все представляет интерес. Записки, бумажки, календари, записные книжки, дневники, фотоальбомы, видеофильмы, книги на полке, какого цвета носки предпочитал… — подвела итог Хольт.

— Этого мало. Когда мы отсюда уйдем, мы должны, черт меня побери, еще и понимать, как он думал. Заглянуть ему в голову…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать.

И они приступили к работе.

За ланч в ближайшем кафе они принялись довольно поздно, после того как Ярнебринг закончил с вешалкой, прихожей, туалетом и гостиной — не осмотрел только большой книжный шкаф — и не нашел ровным счетом ничего, даже дохлого клопа, по его выражению. И это было вполне объяснимо: у Эрикссона царил образцовый, педантичный порядок, все лежало на своих местах, а в карманах одежды на вешалке Ярнебринг нашел только приглашение на выставку и трехнедельной давности аккуратно сложенную квитанцию из книжного магазина NK.[18]

Зануда, подумал Ярнебринг и вздохнул.

Хольт обследовала спальню, ванную, старинный комод и гардероб. Все чисто, аккуратно: дорогие, скромных тонов брюки, сорочки, пиджаки и костюмы, трусы, майки, носки, свитера, галстуки, подтяжки, пояса, запонки, трое наручных часов и золотой зажим для ассигнаций, на фоне всего остального выглядевший оскорбительно безвкусно. Все лучшего качества и содержится в порядке, которому позавидовал бы старый офицер-подводник.

Ничего, что было бы интересно для следствия. Единственную стоящую внимания находку обнаружила Хольт в самой глубине ящика в прикроватной тумбочке — пять стокроновых купюр, аккуратно завернутых в лист бумаги формата А-4. На бумаге мелким, но разборчивым почерком написано несколько слов, из которых понятно, что идеальную чистоту в доме, видимо, поддерживала женщина по имени Иоланта. Она, судя по записи, убиралась раз в неделю, платил он ей наличными, в ноябре она наработала двадцать часов. Двадцать пять крон в час едва ли могли ее обогатить. Самое интересное — рядом с номером телефона почерком Эрикссона было написано: «Сообщить инструкции по рождественской уборке». Значит, женщину можно будет найти.

Иоланта, подумала Хольт. Соседка, фру Вестергрен, ничего не знала о ее существовании. Или знала, но в ее сознании не нашлось места для простой уборщицы? Или она сочла этот факт настолько неважным, что даже не упомянула? И почему эта Иоланта сама не дала о себе знать? Из записки понятно, что пятница — день уборки. Может быть, ее спугнула полиция? Или есть другая, более серьезная причина?

— Посмотри, здесь кое-что любопытное, — протянула она сверток Ярнебрингу, занятому откручиванием шурупов на зеркале в туалете.

— Молодец, Хольт, — одобрил он. — Позвони Гунсан, пусть начнет пробивать базы данных, а потом выйдем поесть. А то помру с голоду.

Это нам по плечу, подумала Хольт. Пять—десять часов — и мы найдем польку, которая убирает квартиры, за что получает деньги наличными, «по-черному».

— Расскажи об этой картотеке гомосексуалистов. — Хольт отодвинула недопитый кофе и внимательно посмотрела на Ярнебринга.

— Это было давно, — ответил Ярнебринг уклончиво. — Старая история.

— А все же?

Ладно, решил Ярнебринг.

Лет сорок или пятьдесят назад, история умалчивает, кто-то из полицейского начальства решил составить список «проституирующих мужчин» и их клиентов. Дело в том, что эти так называемые проституирующие мужчины часто подвергались ограблениям и избиениям. Мало этого, ежегодно происходило как минимум одно убийство в их среде.

— Среди бандитов тогда это был своего рода спорт, — сказал Ярнебринг, отхлебнув кофе, — ущучить гомика.

Картотека содержалась в ящиках, и количество их постоянно росло. Сначала она хранилась в отделе криминалистики в старом здании полиции на Кунгсхольмене, потом переместилась в отдел тяжких уголовных преступлений, а в начале семидесятых осела в хранилище следственного отдела Центрального полицейского управления. Там должно быть около двух тысяч имен.

— Две тысячи! Две тысячи человек, которые развлекались тем, что грабили и убивали геев?

Не так все просто, пояснил Ярнебринг. С годами картотека велась все более небрежно, и, когда вдруг, как ледяной ветер перемен, появилось ведомство омбудсмена, в ней уже были в основном фамилии жертв покушений, а также просто гомосексуалистов, по какой-то причине привлекших к себе интерес того или иного полицейского.

— Целью, разумеется, была профилактика преступности, — сказала Хольт ядовито.

— Говорят, что какой-то шутник занес в регистр гомосексуалистов Вегурру.[19] Ну, ты знаешь, старого короля. Газеты в то время много копались в его личной жизни. Разумеется, поднялся скандал, короля вычеркнули из списков. Мне понятно, почему так горюет Бекстрём.

— Почему?

— Перед тем как его бросили на убийства, он работал по ограблениям. Усерднее его никто не пополнял этот список. А теперь, оказывается, он все это время трудился напрасно. Кстати, как насчет потрудиться? — поинтересовался Ярнебринг, поглядев на часы.

— Будем искать уборщицу? — спросила Хольт, поднялась, одним глотком допила кофе и ловко надела куртку.

— Прежде всего надо позвонить Гунсан. Если она что-нибудь нашла, квартира подождет до завтра. Если есть на земле справедливость, Иоланточка уже должна отыскаться.

Гунсан и в самом деле нашла адрес, соответствующий телефону. Квартира в южном пригороде Стокгольма, в Бредэнге, принадлежит польке, эмигрировавшей в Швецию в тридцатилетнем возрасте более десяти лет назад. Всего два года, как получила шведское гражданство. Иоланта — это ее имя, а что касается фамилии, Фюлькинг вряд ли обрадуется: не выговоришь.

— О'кей, мы едем туда, — сообщил Ярнебринг.

— Мне надо сначала позвонить, — попросила Хольт и поглядела на часы.

Что мне теперь делать? — подумала она.

— У меня есть предложение, — сказал Ярнебринг. — Ты едешь в садик и забираешь Нике, а я поеду к уборщице. Так что увидимся завтра.

Хольт посмотрела на него с удивлением и благодарностью:

— Поосторожней, Бу. Ты расшатываешь мое миропонимание. Но в любом случае спасибо.

— Не за что.

У него у самого трое детей, в свое время ему тоже нужно было отводить их в садик, забирать из садика… — подумал Ярнебринг.

Справедливости ради скажем, что память выдала ему весьма приукрашенную картину выполнения им отцовских обязанностей.

Бу?.. Она назвала меня по имени?

Сначала он проверил, дома ли она, своим обычным способом, только на этот раз не через щель почтового ящика, а через замочную скважину. Ему повезло: направленного на него дробовика он не заметил.

Красивая, умная, держится настороженно, отметил Ярнебринг, когда она открыла дверь после второго звонка.

— Меня зовут Бу Ярнебринг, я из полиции, — представился он, протягивая удостоверение. — Мне хотелось бы поговорить с вами о человеке, у которого вы работали.

Иоланта слабо улыбнулась, пожала плечами и открыла дверь пошире.

— Из полиции, — повторила она. — Кто бы мог подумать? Хотите кофе?

Дальше все шло как по маслу.

Когда и как она познакомилась с Эрикссоном?

Два года назад она делала уборку у одного из его знакомых с телевидения, забыла, как его звали.

— Я знаю, как его зовут. — Ярнебринг растянул губы в волчьей улыбке.

Веландер, вот как, подумал он.

— Давайте сделаем так. Если вы не скажете ему, что говорили со мной, то и я не стану звонить и рассказывать, что у меня был полицейский.

— Именно это я и хотел предложить. Лучше расскажите об Эрикссоне. Что он был за человек?

Ничего особенного она о нем сказать не может, кроме того, что он был скупердяй, каких мало, к тому же чрезвычайно требователен. Она с ним почти и не встречалась. Он просто оставлял ей записки в ящике прикроватной тумбочки. Пару раз она его видела: он почему-то был дома, когда она приходила. Еще несколько раз он звонил ей, обычно когда хотел перенести время уборки. Она редко бывает дома, поэтому он оставлял сообщения на автоответчике.

— А почему вы не перестали на него работать, если он был так скуп?

А потому что в пятницу утром она свободна, а после ланча у нее есть еще один клиент, намного лучше и щедрее, и живет он совсем рядом с Эрикссоном. Он хозяин фирмы, офис которой находится в его квартире; вот в офисе она и прибирается. Этот клиент знать не знает Эрикссона, и она думает, что не обязательно сообщать его имя полиции.

— Он не делал вам никаких предложений?

Нет, только не Эрикссон. С другими клиентами это бывает, но Эрикссон — никогда.

— А почему? — спросил Ярнебринг. — Я бы на его месте…

— Ему это неинтересно, — сказала Иоланта и многозначительно посмотрела на Ярнебринга. — Он не интересовался женщинами. Он был не такой, как вы… или другие мужчины.

Ага, так все-таки… — подумал Ярнебринг и собрался было задать следующий вопрос, но она его опередила.

— Нет-нет, — быстро сказала она, — я почти уверена, это не потому, что его интересовали мужчины.

— А что же его тогда интересовало?

— Он сам, — заявила Иоланта. — Власть, деньги… Он любил хвастаться, как красиво живет. Но не секс… Секс ему просто был не интересен. Есть же такие мужчины, вы разве не знали?

Таких мужчин нет, решил про себя Ярнебринг. Во всяком случае, в возрасте Эрикссона.

— Наверное, есть, — сказал он вслух. Ну что же, пора приступать к главному. — Как вы узнали, что Эрикссон убит?

— Вы хотите знать, что я делала в четверг вечером?

— Да. Что вы делали в четверг вечером?

Сейчас дело пойдет быстрее, подумал он.

— Это щекотливый вопрос, — сказала Иоланта. — У меня есть алиби, но это… немного щекотливое алиби.

Жаль, мысленно вздохнул Ярнебринг.

— Кто он и как его зовут?

— Он из ваших. И к тому же женат.

Щекотливое алиби Иоланты оказалось полицейским. Он работает в полиции правопорядка, где именно… неважно. Примерно ровесник Ярнебринга, жена тоже из полиции, разводиться не собирается. Три года назад у Иоланты угнали машину, она обратилась в полицию — так они и познакомились. Вечером в четверг 30 ноября они лежали в постели в спальне, вон та дверь, рядом с комнатой, где мы сейчас пьем кофе. До этого они поужинали здесь же на кухне, никуда не уходили. Он отправился домой уже за полночь. На следующий день в полвосьмого утра она как раз собиралась ехать к Эрикссону, но он позвонил и рассказал, что случилось. Поэтому она решила остаться дома.

— Я, конечно, догадывалась, что вы меня найдете, — улыбнулась Иоланта. — Хотите еще кофе?

— Спасибо, — согласился Ярнебринг, протягивая чашку. — А как ему удалось освободиться в четверг? По-моему, вся полиция правопорядка была на ногах. До единого человека.

— У вас есть какая-то норма переработок, которую нельзя превышать. Вот жена его работала. — Она слегка улыбнулась и покачала головой.

— Как его зовут?

— Вы же понимаете, мне бы хотелось сохранить его имя в тайне.

— Я понимаю. Но, к сожалению, я должен знать его имя. Если все было именно так, как вы говорите, я сделаю, чтобы эта история осталась между нами троими.

— Можно я подумаю? — попросила Иоланта.

— Пока вы обдумываете, скажите: нет ли у вас каких-нибудь подозрений? Кто бы мог убить Эрикссона?

Нет, никаких подозрений у нее нет. Единственное, что она знает твердо: она его не убивала. Она никогда не встречала знакомых Эрикссона — за исключением того телевизионщика, у которого работала. Не просто не встречала, даже не знала, были ли у него какие-то знакомые, но даже если и были, то очень мало — такое у нее сложилось впечатление. Поэтому назвать вероятного убийцу она не может. А почему Ярнебринг так уверен, что это кто-то из его знакомых? Вовсе не обязательно, может быть, самый обычный грабитель, на ее родине так бывает довольно часто.

Не догадывается ли она, каковы могли быть мотивы убийства? Почему кому-то понадобилось убивать Эрикссона?

Она размышляла довольно долго.

— Знаете, — сказала она задумчиво, — должно быть, кто-то захотел от него избавиться. Кто-то, над кем он имел власть, может быть, шантажировал… Мне кажется, Эрикссон был именно таким человеком. По-моему, ему нравилось манипулировать людьми и нравилось, что они это чувствуют.

Это было бы слишком просто, подумал Ярнебринг.

— Ну хорошо, — согласился он. — Осталась только одна деталь, а еще я хочу попросить вас о небольшой услуге. Потом обещаю больше вас не тревожить, но, если вы что-то вспомните, обязательно мне позвоните.

— Услуге? — Она приподняла тщательно выщипанную бровь.

— Если у вас есть завтра время, я попросил бы вас зайти к Эрикссону и посмотреть квартиру. Может быть, чего-то не хватает или что-то не так, как всегда. Вы понимаете, почему это нужно. Потом криминалисты возьмут ваши отпечатки пальцев, чтобы окончательно исключить вас из следствия.

— Конечно. — Она кивнула. — Мне это несложно.

— Значит, осталась и в самом деле одна маленькая деталь. — Он серьезно посмотрел на нее.

— Всего лишь маленькая деталь? Ну что ж, ладно. — Она назвала ему имя любовника, и через час тот полностью подтвердил ее показания.

— И что мне теперь делать? — спросил он Ярнебринга с несчастным видом.

— Если бы я был на твоем месте, молчал бы в тряпочку, — сказал Ярнебринг. Он и в самом деле когда-то был на его месте. — Лично я постараюсь сунуть тебя в самый конец самой толстой папки.

— Спасибо, — поблагодарил тот. Ему явно полегчало.

— Хотя, по правде говоря, надо было бы гнать тебя из полиции. Ты даже не подумал позвонить кому-нибудь из нас.

— Не подумал… Тут я, конечно, напортачил.

— Надеюсь, это не повторится, — осклабился Ярнебринг.

Никогда не доверяй случайностям. Случайность всегда подозрительна. Таково было еще одно золотое правило расследования убийств, сформулированное его лучшим другом. Я должен позвонить Ларсу Мартину и рассказать о свадьбе, подумал он, когда, напевая, открыл дверь квартиры своей будущей жены. Но по причинам, прежде всего по той, что обеспечила ему стопроцентную занятость в выходные, он опять отложил звонок на следующий день. Завтра, подумал он и мгновенно уснул. Она, как обычно, положила голову на его правую руку, а левую он осторожно перекинул через ее бедро и прижал ладонь к животу.

9

Вторник, 5 декабря 1989 года

Наутро Иоланта уже ждала их у подъезда дома Эрикссона. Они осмотрели квартиру вместе. Иоланта никуда не торопилась, была внимательна и сосредоточенна. Ей бросились в глаза несколько странностей, первая из которых никакого интереса для следствия не представляла.

Журнальный столик не на месте. Обычно он стоит ближе к дивану.

— Это, наверное, мы его передвинули, — объяснил Ярнебринг.

— Я почему-то так и подумала, — кивнула Иоланта, не сводя глаз со следов крови на паркете.

Второе наблюдение было более серьезным. Ящики письменного стола в кабинете обычно были заперты.

— Вы уверены?

Иоланта слабо улыбнулась, покосилась на Хольт, увидела, что та занята и не смотрит в их сторону. Улыбка стала шире, и она решительно кивнула.

— Совершенно уверена. Они всегда были заперты. Любопытство не порок, — подмигнула она Ярнебрингу.

В гардеробной она сделала интересное открытие.

— Одного не хватает, — заметила она, показывая на два чемодана на верхней полке.

— Точно?

— Он был, когда я убиралась в последний раз.

— Большой? Маленький?

— Средний. — Она очертила руками прямоугольник примерно пятьдесят на шестьдесят сантиметров. — Ни большой, ни маленький. Светло-коричневой кожи, наверняка дорогой. Я бы сама не прочь такой заиметь… но отвечаю заранее: я его не брала.

— А с какой стати вы должны были его взять?

— Красивый. — Она пожала плечами и весело улыбнулась. — Вы же знаете, что шведские парни говорят о польских девушках. Считается, что они все воровки.

— Что-нибудь еще? — спросил Ярнебринг, делая вид, что не слышал ее замечания. — Насчет чемодана?

— Там были его инициалы. Зеркальная монограмма — KGE.

Последнее открытие Иоланта сделала в ванной. Заглянув в шкаф для полотенец, она сразу сказала:

— Полотенец стало меньше. Я почти уверена.

— Уверена или почти?

Ну, вряд ли намного меньше, подумал Ярнебринг, глядя на плотные стопки.

— Могу я посмотреть? — Она подошла к корзине для грязного белья.

— Конечно, — разрешил Ярнебринг.

Иоланта долго и тщательно считала полотенца на полках и в корзине. Закончив, уверенно произнесла:

— Нескольких штук не хватает. Не так много, пяти или шести. Вот таких. — Она показала на висящие на крючках рядом с раковиной полотенца. — Для рук.

— Полдюжины полотенец для рук, — повторил Ярнебринг. — А Эрикссон не мог сдать их в стирку?

Чертов Вийнблад! — мысленно выругался он.

— Нет. Он, знаете, никогда до этого не опускался. Слишком низкое для такого господина занятие. Может быть, ваши коллеги зачем-то их взяли.

— Проверим, — сказал Ярнебринг. — Все выясним.

Не успела она закрыть за собой дверь, Ярнебринг вытащил протокол осмотра места происшествия. Отмечено, что все ящики в письменном столе незаперты, что в них лежат «различные бумаги», что верхний средний ящик пуст.

— Наверное, Эрикссон запирал ящики, уходя из дома, — предположила Хольт. — Я бы тоже так делала, если бы у меня прибиралась эта девушка.

Всего семь ящиков, подумал Ярнебринг. Не слишком ли много — каждый раз все отпирать и запирать? Ну один, ну два, но все семь?

— Может быть, станет яснее, когда мы посмотрим, что там есть, — сказал он.

— Ни слова о чемоданах, ни слова о полотенцах… кроме того, о котором он упомянул на оперативке, — подытожила Хольт, закрывая папку Вийнбладова протокола.

— Надо поговорить с этим человечком, — кивнул Ярнебринг.

Книжные полки он решил оставить на потом. Они занимали всю стену от пола до потолка, примерно двадцать погонных метров. Не меньше тысячи книг.

— Сама посуди, — сказал Ярнебринг, — на это уйдет весь день!

— Вот уж не думала, что мы должны их еще и читать, — пошутила Хольт. Голос у нее был бодрый.

Вместо этого они занялись кухней. Дорогой фарфор, красивые бокалы и рюмки, всевозможные кухонные приборы и машины… Такой же порядок, как и везде. В холодильнике, в морозильнике, в продуктовом шкафу — все безупречно. Даже овощи в холодильнике выглядели свежими, хотя с момента смерти Эрикссона прошла уже почти неделя.

И ничего интересного. Пакет для мусора под раковиной Вийнблад уже осмотрел в тот четверг и отметил в протоколе, что даже мусор выглядит весьма аккуратно. Самой волнующей находкой оказалась старинная стеклянная банка с резиновым ободком на горлышке, куда Эрикссон складывал мелкие ассигнации и различные чеки — на спиртное и продукты.

Несмотря на минимальные результаты, осмотр кухни занял немало времени. Они уже обсуждали, куда им пойти поесть, прежде чем заняться книжными полками, как вдруг в квартире зазвонил телефон. Звонил Бекстрём — поинтересоваться, не нашли ли они ключей от банковского сейфа.

— Этот чертов слеподыр Вийнблад ничего не нашел, — объяснил он. — А я случайно узнал, что их было аж два.

Ярнебринг наугад заглянул в верхний ящик письменного стола. И в самом деле, в пустом ящике, в глубине, втиснутый между дном и боковой стенкой, обнаружился ключ.

Странно, подумал Ярнебринг, возвращаясь к телефону, если бы у меня был письменный стол, я бы хранил в верхнем ящике всякие нужные мелочи. Почему у Эрикссона там ничего нет?

— Нашел, — доложил он в трубку.

— Замечательно! — обрадовался Бекстрём. — Приходи прямо сейчас, пойдем посмотрим, что у него там, в Торговом банке.

Хольт решила остаться.

— Поезжай, а я займусь книгами, — сказала она, и Ярнебринг вряд ли смог бы объяснить, почему он почувствовал нечто вроде разочарования, когда в одиночестве сел в служебную машину и повернул ключ зажигания.

Бекстрём был в на редкость приподнятом настроении. Оказывается, утром поступил интересный сигнал.

— Терпеть не могу, когда чего-то не знаю, — заявил он. — Ты помнишь, у нас остались пустыми три часа — между двенадцатью и пятнадцатью, в двенадцать Эрикссон ушел с конференции, а в пятнадцать вернулся на работу.

— Что-то такое помню, — сказал Ярнебринг. — Если ты не забыл, этим занималась Хольт.

— Да-да, — отмахнулся Бекстрём. Его нелегко было сбить с мысли. — Теперь все ясно. У него банковская ячейка в отделении Торгового банка на Карлавеген, как раз на полпути от ЦСУ В полвторого в четверг он там объявился и спустился в хранилище, где просматривал содержимое своей банковской ячейки до двух сорока пяти, то есть час с четвертью. Позвонила девушка из банка. Она прочитала в каком-то таблоиде, что его убили. Думаю, будет интересно.

Через час они уже стояли в хранилище Торгового банка под наблюдением корректного банковского клерка и ждали, пока молодая кассирша откроет ячейку двумя ключами — тем, который хранится в банке, и тем, что принесли они. Она возилась довольно долго и наконец вытащила на свет божий банковский сейф — довольно большой.

— Прошу меня извинить, — решительно сказал Бекстрём, натягивая резиновые перчатки, — мне бы хотелось взглянуть первому.

Ну и клоун, подумал Ярнебринг. Сейф был пуст. В нем ровным счетом ничего не было, даже пыли.

— Черт! — жалобно выругался Бекстрём, когда они уже ехали назад на Кунгсхольмен. — Он, должно быть, все оттуда забрал.

Поздравляю, мысленно усмехнулся Ярнебринг. Вот теперь я не сомневаюсь, что снова имею дело с добрым старым Бекстрёмом.

— Вполне может быть, — сказал он серьезно. — Особенно если вспомнить, что сейф пуст.

— Час с четвертью! За час с четвертью можно весь банк опустошить, не только этот ящик. А через пять часов какой-то сукин сын его кончает… — размышлял вслух Бекстрём.

Никогда не доверяй случайным совпадениям, случайность всегда подозрительна, подумал Ярнебринг, но, чтобы не усложнять мыслительный процесс для этого жирного болвана, выразился по-другому:

— Если учесть, что последний раз он был в банке месяц назад, несомненно, совпадение в высшей степени странное.

— А откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Бекстрём.

— Спросил у клерка, — ответил Ярнебринг, а про себя добавил: пока ты строил глазки этой маленькой кассирше.

Он довез Бекстрёма до Кунгсхольмена, поставил машину в гараж, заглянул в следственный отдел — нет ли новостей? Новостей не было. У него свирепо сосало под ложечкой, поэтому он, не мудрствуя, заскочил в ресторан управления и наконец-то пообедал.

В ресторане он встретил пару старинных знакомых, они теперь работали в государственной комиссии по убийствам. Они разговорились, пошли вместе пить кофе, и, когда он вернулся на Родмансгатан, было уже совсем темно.

— Как с книжками? — спросил он, переступая порог квартиры Эрикссона.

— Хорошо, что ты пришел. Я только что закончила.

Ни хрена себе, подумал Ярнебринг, но вслух, разумеется, не сказал.

— Быстро работаешь. Нашла что-нибудь интересное?

— Не знаю, интересное или нет, но кое-что мне показалось необычным. Что у тебя?

— У меня? — с нажимом произнес он. — Потом расскажу. Давай, выкладывай свои открытия.

— Начну с начала, — сказала она. — Боюсь, тебе покажется странным…

Давай-давай, подумал он. Чтобы тебе не сомневаться, дошло ли до дядюшки Бу или не дошло.

— Слушаю, — отозвался Ярнебринг.

Она перелистала все книги, чтобы посмотреть, нет ли там заметок или вложенных листков. Вообще говоря, стандартная библиотека состоятельного шведа, такую можно найти чуть ли не в любом приличном доме. Собрания сочинений — все известные шведские писатели, классики — Достоевский, Бальзак, Пруст, Музиль, Манн, Хемингуэй и другие, кроме этого — нашумевшие современные писатели, и шведские, и иностранцы, много книг по истории — главным образом биографии знаменитых людей, энциклопедии и словари. Все в соответствии с характером Эрикссона и его вкусами. Книги, естественно, в алфавитном порядке — по фамилиям авторов.

— И что же тебе показалось необычным?

— Вот это. — Она кивнула на стопку книг, штук двадцать, лежавших на журнальном столике.

Бекстрём был не из тех, кого мог бы надолго выбить из колеи пустой лотерейный билет в банковском хранилище. Добравшись до своего стола, он первым делом убедился, что разработка намеченной им версии идет полным ходом.

Поскольку фикусы из ведомства омбудсмена уничтожили отменную картотеку гомосексуалистов, он за неимением лучшего попросил Гунсан пошарить по базам данных: не фигурирует ли Эрикссон в судебных архивах? Коллега Дуболом получил задание поговорить с сотрудниками, занимавшимися ограблениями, сотрудники из группы по наблюдению за ресторанным бизнесом должны были выяснить, не всплывало ли имя Эрикссона в каких-либо эпизодах, связанных с сексуальными отклонениями. Наконец-то он нашел применение трем молодым кретинам из полиции правопорядка: они были посланы в забегаловки и клубы, где обычно встречались гомосексуалисты. Результаты оказались, мягко говоря, скромными.

Если даже Эрикссон и подвергся за последние годы какому-либо нападению, он об этом не заявил.

Гунсан сообщила, что в базе истцов его фамилии нет.

Скоро в полиции останутся одни бабы, подумал Бекстрём. Куда мы идем?

Дуболом тоже вернулся ни с чем, да Бекстрём и не рассчитывал на успех.

Таких, как Эрикссон, и надо убивать, подумал Бекстрём.

Три недоноска из полиции правопорядка кое-что накопали. В одном клубе на Свеавеген один из посетителей, как ему показалось, узнал Эрикссона по фотографии. Он же назвал место, куда, по его мнению, Эрикссон ходил довольно часто.

— Он напомнил ему одного гомика в коже, которого он видел летом, — доложил самый молодой из них. — Такие тусуются в клубе «СМ» на Волльмар-Укскулльсгатан в Сёдере. Это клуб для тех, кто любит… ну, пожестче, — пояснил он.

Чертовы кретины, подумал Бекстрём, имея в виду не тех, кто любит пожестче, а тех, кто сидел напротив него.

— Я займусь этим сам, — буркнул он. — Напишите адрес.

Все эти книги были с автографами шведских писателей. И те, кому автографы предназначались, тоже были шведами, если судить по именам. Кроме романов были еще пара биографий известных шведов, одна книга по истории и две научные.

— Может быть, купил у букиниста? — вслух подумал Ярнебринг. — Есть же такие люди — собирают автографы.

— Я сначала тоже так подумала, — покачала головой Хольт. — Но кое-что не сходится.

— Что именно? — спросил Ярнебринг, не удержавшись от улыбки.

— Во-первых, все книги изданы между тысяча девятьсот шестьдесят четвертым и тысяча девятьсот семьдесят пятым годом, — ответила Хольт. — Во-вторых, эти книги никто не читал, даже не листал, разве одну или две. А в-третьих… Я, конечно, не библиофил, но они все такие разные, эти книги… Мне кажется, коллекционеры собирают более… однородные объекты, что ли…

— Понятия не имею, — сказал Ярнебринг.

— Как и я. Я бы хотела захватить их на работу и поразмышлять немного.

Какое все это имеет отношение к делу? — подумал Ярнебринг. Чересчур уж замысловато…

— Хорошо, — согласился он. — Положи это барахло в мешок и давай закругляться на сегодня. Завтра продолжим.

Когда Ярнебринг открыл дверь уютной квартирки своей будущей жены, оказалось, что ее нет дома, так что ему пришлось ужинать в одиночестве. Ничего необычного в этом не было: его любимая ушла на ночное дежурство, но перед уходом приготовила еду. На кухне в духовке стояла огнеупорная миска со всякими вкусностями, а на столе лежала любовно написанная инструкция, как с ними поступать.

Поев, он уселся в кресло перед телевизором посмотреть спортивные новости, но сосредоточиться не мог: из головы никак не шел Эрикссон.

Странная фигура, думал Ярнебринг. Чем он, собственно, занимался? Тут он невольно вспомнил своего лучшего друга, обер-интенданта полиции Ларса Мартина Юханссона. Надо ему позвонить, решил он. Они не виделись целый месяц, и за это время накопилось много тем для разговоров.

Но дома у Юханссона никто не брал трубку, а автоответчика у него, очевидно, не было. Завтра позвоню ему на работу, решил Ярнебринг. Интересно, работает ли он еще на Министерство юстиции? Последний раз Ларс Мартин рассказывал, что занимается сейчас каким-то срочным расследованием по их поручению.

Собираясь на охоту на гомосексуалистов, Бекстрём подумал, не взять ли на всякий случай служебный пистолет, но тут же отказался от этой мысли. Это было бы глупо, потому что потом он собирался зайти в какой-нибудь кабачок выпить пару кружек пильзнера и посмотреть, не попадется ли подходящая телка. Этих гомиков он прижмет, если что, одной левой, подумал Бекстрём. Поиграв жирными плечами, он натянул на себя широкий плащ и сунул в карман фотографию Эрикссона.

Разумеется, Бекстрём взял такси: шло следствие по делу об убийстве, и он набрал столько купонов, что хватит на все и еще останется. Из следственно-технических соображений он попросил водителя остановиться чуть поодаль, чтобы можно было подойти к клубу как можно более незаметно — какой нормальный человек заказывает такси, чтобы ехать в гей-клуб?

Вход был с улицы, окна закрыты, и свет внутри не горел. Однако Бекстрёма было не так легко обмануть. Он несколько раз настойчиво позвонил, и дверь отворилась. Перед ним стоял здоровенный, коротко стриженный парень во фланелевой рубашке и потертых синих джинсах. Дать ему шляпу и лошадь, подумал Бекстрём, — вылитая реклама «Мальборо». Должно быть, техник-смотритель или что-нибудь в этом роде.

— Закрыто, — сказал здоровяк, хмуро уставившись на Бекстрёма.

— Я из полиции, и мне наплевать, закрыто у вас или открыто, — резко сказал Бекстрём и ответил этому типу не менее суровым взглядом.

Очевидно, этого разъяснения было достаточно, потому что тип явно проявил интерес. С преувеличенной вежливостью он распахнул перед Бекстрёмом дверь.

— Заходите, — сказал он, — буду рад принести пользу.

Что-то тут не так, подумал Бекстрём.

Ну и местечко, поежился он, оглядывая полутемный зал. Какая-то камера пыток. Что стало со страной, в которой мы живем? С потолка свисают крюки, цепи и наручники, на стенах развешано несметное количество плеток и еще какой-то дряни, назначения которой он не знал и не хотел знать. Все это давно пора запретить, нервно подумал Бекстрём.

Тип уселся на какой-то странный стул, напоминающий королевский трон, и кивком указал Бекстрёму на табуретку у своих ног. Определенно, все это очень странно.

— Садитесь, — сказал тип и еще раз показал на табуретку.

— Я уже сказал, что я из полиции, — повторил Бекстрём. — И вы могли бы мне кое в чем помочь.

За кого он меня принимает, сукин сын?

— Я помогал многим полицейским, — весело сказал тип.

Он, наверное, обычный осведомитель, мелькнула у Бекстрёма мысль. Неоценимая штука — иметь глаза и уши в таком месте. Хотя… все равно что-то не так.

— Знаете ли вы этого человека? — Бекстрём показал фотографию Эрикссона.

Здоровяк внимательно рассматривал снимок. Даже перевернул и поглядел с обратной стороны. Покачал головой и вернул фото.

— Не мой типаж, — произнес он. — С такими тощими бедолагами очень сложно работать. Он выглядит, как сверчок Бенджамин.[20]

— Значит, он вам незнаком…

О, черт! — подумал он и покосился на дверь за спиной. Все это нравилось ему все меньше и меньше.

— Нет, — сказал детина, с вожделением глядя на Бекстрёма, — но я бы с удовольствием поработал…

— Значит, так! — крикнул Бекстрём и поднял руку, словно защищаясь от возможного нападения. — Все успокоились! Все успокоились! Нервничать ни к чему!

— Я и не нервничаю, — ухмыльнулся здоровяк, — это дорогуша комиссар нервничает…

— Ну и местечко! — облегченно выдохнул Бекстрём, вырвавшись на улицу.

И как раз в этот момент, когда он пытался отдышаться после пережитого потрясения, он увидел идущего по направлению к нему этого поганца Ларса Мартина Юханссона под ручку с какой-то чернявой дамой. Он-то что здесь делает? Если он идет сюда… Но в такие места не ходят с девушками.

Юханссон остановился и уставился на него. Неизвестно почему Бекстрём вспомнил прозвище Юханссона — Мясник из Одалена. Лучше не высовываться, подумал он.

— Добрый вечер, Бекстрём, — приветствовал его Юханссон ухмыляясь. — Решил исследовать неизвестные стороны своей личности? — Он с намеком кивнул на дверь за спиной Бекстрёма.

Бекстрём нашелся мгновенно, как и следует такому профессионалу, как он:

— Следствие по убийству. Мы расследуем гей-убийство. — Он значительно выставил подбородок и несколько раз кивнул, чтобы придать своим словам больший вес.

— Да, я что-то видел в газетах, — сказал Юханссон небрежно. — Береги себя, Бекстрём.

Сукин сын кивнул и двинулся дальше со своей девкой, которая в довершение ко всему, отойдя на несколько шагов, оскорбительно захихикала. Юханссон что-то ей сказал, но что именно, Бекстрём не расслышал.

Сукин сын! — мысленно произнес Бекстрём с выражением, поймал такси и поехал в ресторан.

10

Среда, 6 декабря 1989 года

В кабинете Эрикссона было огромное количество бумаг. Аккуратно подшитые в папки с маленькими этикетками на корешках, они были расставлены в строго хронологическом порядке. Что касается его биржевой деятельности, то она была отражена в двух десятках папок, занимающих целых две полки. Папка за папкой, расчеты, выписки из счетов в брокерской фирме его друга Тишлера. Судя по количеству документов, в последние годы Эрикссон произвел сотни крупных и мелких биржевых операций и почти всегда оставался в выигрыше. Многие, даже крупные, сделки заняли не больше одного дня.

— Наш парень прямо какой-то финансовый гений, — заключил Ярнебринг, — покупает акции на сотни тысяч, даже на миллион, в тот же день продает и ложится спать богаче на несколько тысяч. К разговору о риске…

— Мы, по-видимому, его недооценили, — улыбнулась Хольт. — Биржевой тореадор.

— У меня есть приятель, работает в отделе экономических преступлений… — задумчиво произнес Ярнебринг.

— Вот и позвони ему, пусть придет прямо сюда.

— Блестящая мысль, Хольт! И тебе не придется мешками таскать эту муру на службу!

Его знакомый, к счастью, оказался не сильно загружен: он работал над одним налоговым делом уже семь лет, так что днем больше, днем меньше — разницы нет. Прокурорша не стала бы возражать, но он предпочел вообще ничего ей не говорить. Уже через час он сидел за кухонным столом в квартире Эрикссона и листал папки. Хольт занялась кофе, а Ярнебринг продолжал обшаривать кабинет.

— Кофе готов, — сказала Хольт, и в тот же момент детектив из отдела экономических преступлений захлопнул последнюю папку.

— Думаю, здесь можно курить, — сказал он, показывая на стоящую на столе хрустальную пепельницу.

— Рассказывай. — Ярнебринг поощрительно кивнул и отхлебнул свежий кофе. — И кури на здоровье. Покойник вряд ли будет возражать, а коллега Хольт сама с сигаретами на дружеской ноге.

— Умираю от любопытства. Нет, спасибо, я бросила, — улыбнулась она, когда коллега из экономического отдела протянул ей пачку сигарет.

Детективу, работающему в отделе экономических преступлений, все было ясно как дважды два: обычный человек, вроде Эрикссона, не может заработать на коротких биржевых сделках — это теоретически неосуществимо.

— Это нулевая игра, — объяснил он и задумчиво затянулся. — Ты можешь сорвать куш, бывает, что даже несколько раз подряд, но рано или поздно обязательно проиграешь, так что со временем в лучшем случае останешься в нулях…

— А если он хорошо информирован? — возразила Хольт. — Тогда он может…

— По-моему, ты сказал, что он работал в Центральном статистическом управлении, — прервал ее экономист, обращаясь к Ярнебрингу. — Забудь. Для тех, кто играет на бирже, там нет ничего интересного.

— Нет, мы имели в виду не то. Его лучший друг — владелец этой самой брокерской фирмы, через которую он пропускал все свои сделки.

— А почему сразу не сказали? — вздохнул экономист. — Тогда бы мы все решили по телефону.

— Слушаю с все возрастающим вниманием, — улыбнулся Ярнебринг.

— Если ты брокер, эта деятельность — как механическое пианино. Ты покупаешь пакет акций, если цена растет, ты продаешь их и зарабатываешь деньги, и все тип-топ. Если цена падает, ты сплавляешь их кому-то из твоих клиентов, кто оставил заказ, чем, вообще говоря, оказываешь ему плохую услугу. А если дело совсем плохо, всегда есть какой-нибудь фонд или управление, где ты рулишь, и там это все легко закопать. В любом случае у тебя на все готов ответ, а биржа за один день может повернуть — ой как!

— Все равно не понимаю, — призналась Хольт. — Ну, скажем…

— Я приведу пример, — перебил ее экономист. — Допустим, ты мой клиент, а я твой брокер. — Он показал пальцем сначала на Хольт, а потом на себя, чтобы не осталось никаких сомнений. — Утром, еще до открытия биржи, ты мне позвонила и выразила желание купить тысячу акций по цене не больше ста крон за штуку. Ну, например, компании «Муттер и сын» — известные шведские заводы. — Он слегка улыбнулся.

— Ясное дело, — подхватила Хольт. — Я так и делаю каждое утро. Только я пользуюсь услугами Нордбанка, туда мне переводят зарплату. Десять тысяч в месяц после вычетов.

— Чтобы мне много не возиться… — продолжил экономист. — Есть, конечно, множество комбинаций, но, чтобы, как сказано, не возиться, я просматриваю распоряжения на продажу от других клиентов, они уже лежат у меня на столе. И вот, представь себе, я нахожу клиента, который хочет продать акции «Муттер и сын» по цене не меньше девяносто крон за штуку. Ну так вот. Если не усложнять, я уже заработал пять тысяч. Он продает по девяносто, ты хочешь купить по сто. Я получаю разницу, которая после вычета налогов и прочего дает пять тысяч.

— Я бы съел пирог сам, — оскалился Ярнебринг. — Зачем делиться с каким-то Эрикссоном?

— Они так и поступают! — театрально воскликнул экономист. — За исключением редких случаев, когда, скажем, хотят помочь приятелю. И помогают при этом и самим себе.

— Что ты имеешь в виду? — удивилась Хольт. — Что значит «помогают самим себе»?

— Предположим, я таким образом зарабатываю для тебя миллион в год. Это примерно соответствует доходу Эрикссона за последние годы. После вычета налогов — семьсот тысяч. Половину ты платишь мне — комиссионные. Триста пятьдесят тысяч идут в мой карман.

— Это не может быть законно, — возразила Хольт.

— Конечно нет, но риска почти никакого, — уверил экономист. — Надо только держать язык за зубами, тогда риск попасться исчезающе мал. К тому же наказания за такие дела очень мягкие.

— Значит, состояние Эрикссон наживал именно по такой схеме? — спросила Хольт. — Тишлер помогал старому приятелю заработать и сам при этом не оставался без навара.

— Примерно так, — кивнул экономист.

— Выходит, Тишлер использовал Эрикссона и приплачивал ему за беспокойство.

— Вряд ли. — Экономист прикурил новую сигарету. — Тишлер, если верить финансовым газетам, стоит как минимум миллиард. И что ему эти несколько сотен тысяч, кроме ненужного риска?

— Значит, просто помогал старому дружку, — заявил Ярнебринг. Интересно, сколько стоит Ларс Мартин, вдруг подумал он. Со всеми унаследованными деньгами от продажи леса и прочим… Нет, на миллиард не потянет. Какой там миллиард, мысленно усмехнулся он.

— Так что мы с вами плохо выбираем друзей, — вздохнул эксперт по экономике. — Общаемся только с такими же, как мы сами. — Он заглянул в пустую чашку. — А кофе еще есть?

— Зарплата всегда кончается двадцатого, а месяц — тридцать первого, — загрустила Хольт, наливая ему кофе. — Почему молчат профсоюзы?

— Интересно другое, — одобрительно улыбнувшись, кивнул экономист, — почему такой вот Тишлер помогает такому вот Эрикссону. Приятели же есть у всех!

— Может быть, он был влюблен именно в Эрикссона, — ухмыльнулся Ярнебринг.

— Трахались они, вот что, — подвел итог трудам Хольт и Ярнебринга на вечерней оперативке Бекстрём.

— У Тишлера по меньшей мере восьмеро детей, он четвертый раз женат, — с сомнением покачала головой Гунсан. — Я, конечно, с ним не знакома, но сомнительно…

— Он соревнуется во всех категориях, — пошутил Бекстрём, — богатый, похотливый, трахает все, что шевелится. А Эрикссону подкидывал деньжат, чтобы тот не так тосковал по молодым розовым попкам. Миллион туда, миллион сюда — для миллиардера что за разница.

— Ну-ну. — Гунсан поджала губы. — Похоже, все его бывшие жены тоже не живут в нужде…

— Щедрый бисексуал, — ухмыльнулся Бекстрём. — Что еще?

— Клубок спутанных нитей, которые нужно распутать и связать, — отозвался Ярнебринг. — Куча вопросов, на которые надо ответить. И ни одна версия не выглядит настолько убедительной, чтобы снять трубку и позвонить прокурору… Мы надеемся скоро управиться с квартирой, — закончил он. — Может быть, на этой неделе.

— А потом желательно поговорить кое с кем еще раз, — сказала Хольт. — В частности, у него на работе.

— Давайте, давайте, — согласился Бекстрём. — А я тем временем припугну обоих его приятелей, этого живчика-брокера и рыжебородого соссе с телевидения.

На лестничной площадке было четыре квартиры, и показания живущих там свидетелей — это тоже был клубок неизвестно куда ведущих нитей. Хольт и Ярнебринг первым делом поговорили еще раз с ближайшей соседкой — фру Вестергрен. Наконец она припомнила: да, действительно, у Эрикссона была уборщица, она даже перекинулась с ней как-то парой слов, фру Вестергрен еще решила тогда, что она из Польши. Разумеется, фру Вестергрен извинилась, что этот эпизод выскользнул у нее из памяти. Однако встретились они всего один раз, и это легко объяснить — по пятницам фру Вестергрен обычно навещает свою девяностолетнюю маму в доме престарелых.

— Если я правильно поняла, она приходила как раз по пятницам, — сказала фру Вестергрен.

Ничего больше ей припомнить не удалось.

— Вы тогда сказали, что Эрикссон в последнее время сильно пил, — напомнила Хольт. — Никаких новых соображений на этот счет?

Нет, это только ее личное впечатление. С месяц назад они встретились в подъезде, ей показалось, что от него пахнет спиртным. Еще раз она видела, как он выходил из такси, походка показалась ей странной. Но она уже отошла от дома, они даже поздороваться не успели. Что-то еще было, она уже не помнит… Важно то, что все это совсем не подходило тому аккуратному, сдержанному и, уж конечно, трезвому Эрикссону, которым он был раньше.

Рядом жила пожилая пара — судя по табличке на двери, а также по сведениям, которые Гунсан удалось выудить из базы данных налогового управления. Ребята из полиции правопорядка несколько раз безуспешно звонили в дверь — никого дома не было. Поговорив с другими соседями, они выяснили, что супруги на зиму уезжают жить в Испанию, так что в начале октября их уже не было.

— Что ж они, сразу не могли докопаться? — проворчал Ярнебринг.

— Ну докопались же, — миролюбиво сказала Хольт. — Полчаса, не больше.

Беседа с третьим, последним соседом по площадке заняла довольно много времени, хотя с ним уже разговаривал паренек из полиции правопорядка на следующий день после убийства. Тогда тот сказал, что ничего не видел и не слышал, поскольку его накануне вечером дома не было, и, если других вопросов нет, он предпочел бы, чтобы его оставили в покое. И так бы тому и быть, если б дотошная Гунсан не обнаружила его фамилию в списке объектов особого наблюдения, составленном стокгольмской полицией в связи с ожидаемыми беспорядками по случаю предстоящей годовщины смерти Карла XII.

Родился в 1920 году, майор пехотных войск на пенсии. В двадцать лет записался в шведский добровольческий корпус, воевал в Финляндии и никогда не делал секрета из своих крайне правых политических симпатий. «Я не нацист, но националист, как и всякий настоящий швед», — сказал он на собеседовании, когда в середине шестидесятых хотел устроиться на работу в штаб Министерства обороны. В должности ему отказали, тогда он немедленно написал прошение об отставке из армии, которое и удовлетворили без лишних проволочек.

Последние двадцать лет он был на пенсии и чуть не все свободное время проводил в различного рода объединениях и обществах, где при каждом удобном случае провозглашал свою «национальную позицию». Финансовых проблем никогда не имел: у него были богатые родители, к тому же еще в юности он унаследовал значительную сумму от одинокой тетки, так что, как истинный офицер и джентльмен, использовал армейское жалованье «на содержание коня». В общем, личность известная, орденоносный герой Зимней войны,[21] участник многих скандальных историй, по-прежнему входящих в стандартный ассортимент офицерских собраний.

В четверг 30 ноября отставной майор участвовал в возложении венков к памятнику Карлу XII, это зафиксировано на нескольких полицейских фото. Сразу после окончания торжественной части отвечающий за операцию полицейский чин распорядился задержать его и его единомышленников, «несмотря на протесты», погрузить в заранее арендованные автобусы и отвезти к станции метро «Эстермальмская площадь», на безопасное расстояние от демонстрации «против расизма». Оттуда он пошел к себе на Родмансгатан и, по словам на всякий случай последовавшего за ним агента, добрался до дома без четверти восемь. Этого агента каким-то образом вычислила безупречная Гунсан — сам он ни за что не догадался бы объявиться. В общем, майор был не где-то, как он утверждал, а дома, поэтому для нового разговора были более чем веские причины. Впрочем, и второй опрос мало что дал, разве что добавил вопросительных знаков.

Поначалу им везло: майор оказался дома и впустил их. Уже хорошо, подумал Ярнебринг. Небольшого роста, суровый, великолепно тренированный, выглядит намного моложе своих почти семидесяти. Он надменно им кивнул и посмотрел на часы:

— Спрашивайте. В мои планы не входит посвящать вам весь день.

И все. Дальше заколодило. Никого не видел, ничего не слышал, мало того, решительно отверг всякие инсинуации, что он якобы давал ложные показания.

— Я пришел около восьми. Так и сказал этому молодому полицейскому в мундире, так что мне непонятно, что хочет инспектор. — Тут майор пронзил взором Ярнебринга.

Значит, он вообще ничего не слышал? После убийства приехала целая бригада полицейских, осматривали место преступления, причем нельзя сказать, что они при этом старались производить как можно меньше шума, — и все это прямо перед его дверью. К тому же в тот вечер к нему дважды звонили. И он даже не выглянул в глазок полюбопытствовать, что происходит на площадке?

Ответ — нет. Во-первых, он неважно слышит, как и многие ветераны войны, а во-вторых, он сидел и смотрел телевизор, увеличив звук почти до максимума — опять же из-за плохого слуха.

— Я смотрел новости. Банда хулиганов с разрешения полиции совершает многочисленные акты вандализма в столице королевства.

Посмотрев новости, он пошел в спальню и немедленно заснул — такая у него привычка. С Эрикссоном знаком не был. Как-то обменялся парой слов, и никакого желания еще раз заговаривать с Эрикссоном не имел. У него сложилось впечатление, что убитый — человек ненадежный. Чересчур уж приторный. Внезапная гибель Эрикссона никаких чувств в нем не вызвала. Он и не такое повидал.

— Что именно? — спросила Хольт.

Он повидал на своем веку многих настоящих мужчин, людей куда как получше Эрикссона, сам был ранен в битве при Салла, когда в двадцать лет сражался в одном строю с братьями финнами против русских большевиков.

— Рана была неопасной, — скромно заметил майор, — уже через неделю я был на ногах. Не всем так повезло. Это довольно необычное чувство, когда тебя подстрелили, — сказал он, почему-то глядя на Ярнебринга.

— Могу себе представить, — поддакнул Ярнебринг.

— Пуля угодила в левую сторону груди и задела ребро. Кровотечение было — дай бог, а кровь хорошо видна на снегу, особенно когда она твоя собственная.

Ярнебринг промолчал. Его по какой-то причине заинтересовал старинный черный телефон с наборным диском на письменном столе майора.

— Меня нашли не сразу, — продолжал майор. — Никогда в жизни я не чувствовал такого одиночества… И после этого я стал другим человеком. Не лучше, не хуже — другим.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Ярнебринг.

— Вижу, что понимаете. Я это чувствую.

По этой причине, а также и по ряду других, сходных с этой, майор не собирался лишать себя сна, потому что некий Эрикссон имел скверных знакомых и даже умереть не сумел прилично, не тревожа других людей. А что еще ожидать от таких, как он?

— От каких «таких»? — спросила Хольт.

— Переодетый пролетарий, пытающийся разыгрывать аристократа. Меня не обманешь.

— Как вы это узнали?

— По запаху. Он был подонок, — хмыкнул майор.

— Ну и ну… Обаятельный дедушка, — хихикнула Хольт, когда они сели в машину. — Что скажешь? Интересно, сколько раз он рассказывал эту свою геройскую историю на их собраниях?

Наверное, часто, хотя речь не об этом, подумал Ярнебринг, но не сказал: вряд ли Хольт поймет.

— Не думаю, что это он прикончил Эрикссона, хотя мог бы запросто, — вместо этого произнес он. — Не получается. У Эрикссона уже кто-то был, когда старик побузил в городе и пришел домой.

— Мне кажется, он что-то знает.

— А может, он тебе просто не нравится, — сказал Ярнебринг, у которого опыта было куда больше, чем у Хольт.

— Я почти уверена, что он что-то скрывает, — настаивала Хольт.

— Может быть. Но если и так, помогать он нам не будет.

— Мерзкий тип, — заключила Хольт.

Что ты можешь об этом знать, ты же никогда не была в армии!..

— Где ты проходила военную службу, Хольт? — спросил Ярнебринг и улыбнулся по-волчьи.

В этот серый, тоскливый день в начале декабря Бекстрёму так и не представилась возможность кого-либо припугнуть, хоть он и обещал. Когда они с Альмом появились в роскошном, со вкусом отделанном офисе Тишлера на Нюбруплане, дежурный в приемной сообщил, что с директором фирмы по управлению фондами встретиться сейчас невозможно. Бекстрём был не из тех, кто при слове «нет» поворачивается и уходит, он настоял на беседе с личным секретарем Тишлера. Безупречно элегантная дама лет пятидесяти, прекрасно вписывающаяся в изысканную обстановку, сказала, что очень сожалеет, но директор в настоящее время в Нью-Йорке на переговорах и вернется в пятницу утром.

— Он очень хотел бы поговорить с господами, — сказала она. — Так что я бы предложила позвонить в пятницу примерно во время ланча, и я попытаюсь организовать встречу как можно быстрее.

Чертова задавака, подумал Бекстрём. Кого она из себя корчит?

В Доме радио и телевидения на Уксеншернсгатан, где они рассчитывали застать Веландера, их тоже постигла неудача. Их удостоверения не произвели на дежурного никакого впечатления, и только после долгих переговоров их наконец соединили с еще одним секретарем, на этот раз, правда, всего лишь по телефону. Стен Веландер сидит на важном совещании, беспокоить его нельзя. Если вы хотите с ним встретиться, позвоните по телефону и договоритесь. После чего она спокойно положила трубку.

Коммунистическая шлюха, определил Бекстрём. Кого она из себя корчит?

В машине по дороге в управление этот болван Альм начал что-то бормотать о том, как им надо было бы поступить по-умному.

— Я же тебе говорил, Эверт, надо сначала позвонить, — ныл он.

Чертов идиот! А этот-то кого из себя корчит?

Он выскочил из машины — пусть Альм отгонит ее в гараж, а сам схватил такси и поехал домой. В каком поганом обществе мы живем и какие кругом поганцы! — подумал он, откидываясь на сиденье.

Вернувшись в уютную квартиру своей будущей жены на Кунгсхольмене, Ярнебринг тут же позвонил своему приятелю, обер-интенданту полиции Ларсу Мартину Юханссону.

Юханссон взял трубку после первого же звонка и очень обрадовался, услышав голос Ярнебринга.

— Замечательно, что ты позвонил, Бу! Я тебе звонил несколько раз, но ты все время на работе!

— Да, — сказал Ярнебринг, — так вот уж…

— Что, если нам встретиться в пятницу и пойти поесть? — прервал его Юханссон. — В мое любимое местечко, в семь часов. Годится?

— Годится, — согласился Ярнебринг. — Я и сам…

— Вот и отлично. Значит, договорились. У меня есть что тебе рассказать.

Интересно, подумал Ярнебринг. Что он собирается мне рассказать? Вряд ли он слышал, что я собираюсь жениться…

11

Четверг, 7 декабря 1989 года

Хольт пришла на работу рано — еще семи не было. Нике ночевал у отца, и тот обещал отвести его в садик. Она проснулась в обычное время, приняла душ, позавтракала, просмотрела утреннюю газету, но даже и после всего этого у нее оставалось время, так что она решила поехать на работу и в ожидании Ярнебринга за неимением лучшего заняться загадочными книгами с посвящениями.

Через полчаса она нашла адреса четверых из тех, кому были надписаны книги, но от этого легче не стало, наоборот, туман только сгустился. Одна из книг была посвящена даме — женщине 1935 года рождения. Она умерла два года назад, муж по-прежнему живет в их общей квартире на Страндвеген. В1974 году известный шведский писатель, член Шведской академии, надписал и подарил ей свою новую книгу. Писатель жив и здоров, хотя он намного старше своей музы, и совершенно очевидно, что в то время у них был роман.

Ай-ай-ай, улыбнулась Хольт и погрузилась в свои списки.

Еще три адресата жили в одном и том же районе. Восьмидесятилетний директор банка получил экземпляр книги о крахе Кройгера[22] с автографом автора — другого известного финансиста. Менеджер с Юргордсвеген получил книгу о шведских дешевых песенниках — автор, некий историк, благодарил его за вклад в изыскания. И, наконец, известный издатель, тоже живущий на острове Юргорден, получил в подарок сборник стихов поэта, имени которого Хольт в жизни не слышала. Поэт намекал, что он не прочь сменить издателя.

Женщина и трое мужчин, все достойные люди, все живут в престижном районе, к тому же почти соседи: Страндвеген, Нарвавеген, Юргорден.

Настоящий детектив, подумала Хольт — и в эту секунду появился Ярнебринг. Его огромное тело просто вибрировало от желания работать — такое бывает, когда начинаешь утро с секса на полную катушку с любимой женщиной, после чего получаешь обильный и вкусный завтрак.

— Доброе утро, инспектор, — приветствовал ее Ярнебринг. — Кого-нибудь уже задержали?

— Пока нет, — весело сказала Хольт и быстро подсунула свои бумаги под стопу старых распечаток.

С утра они вновь поговорили с сослуживцами Эрикссона. Теперь у людей развязался язык, и их высказывания во многом совпадали с характеристикой вахтера, хотя они выражались менее колоритно. Эрикссона трудно было назвать хорошим человеком. Он был достаточно противен, чтобы его избегать, но все же не настолько, чтобы пришить на месте.

— Крайне неприятный субъект, — подвела итог одна из сотрудниц. — Все время что-то разнюхивал. Да он, собственно, ничем другим и не занимался.

Но общей картины новые показания не изменили: никто с Эрикссоном не общался, никто не знал о его личной жизни, ни у кого не было ни мотива, ни возможности убить Эрикссона в его собственной квартире.

Как это может быть? — думала Хольт по дороге на Кунгсхольмен. Человек же не остров…

Вернувшись после ланча, они обнаружили, что непревзойденная Гунсан решила все загадки с надписанными книгами, даже не подозревая, что она их решает. На столе Ярнебринга лежала распечатка, где Гунсан с помощью полицейских телефонов и компьютеров собрала из кусочков биографию Эрикссона. Ярнебринг стал читать, а Хольт — в который уже раз — принялась разбирать свои бесчисленные бумаги.

— Теперь ясно! — внезапно воскликнул Ярнебринг. — Он их просто спер.

— Кто спер? И что? — уставилась на него Хольт.

— Эрикссон. Посмотри. — Он протянул ей листок.

Среди всего прочего там было написано, что Эрикссон с 1964 по 1975 год подрабатывал почтальоном в двух почтовых конторах в центре Стокгольма, обслуживающих районы Юргорден и Эстермальм. В 31 год он окончил Стокгольмский университет по специальности социология, криминология и педагогика, уволился с почты и начал службу в Центральном статистическом управлении.

— Но почему он воровал книги? — Хольт вопросительно уставилась на Ярнебринга.

— А может, и не только книги, — ухмыльнулся Ярнебринг. — Нам-то теперь на это наплевать, преступление за давностью ненаказуемо, к тому же подозреваемый мертв.

— Но книги! — настаивала Хольт.

— Читать любил, — улыбнулся Ярнебринг.

Хольт покачала головой и задумалась.

— Мне кажется, он шпионил. Я почти уверена, на Эрикссона это очень похоже.

На вечерней оперативке выяснилось, что ничего похожего на прорыв в следствии пока не намечается.

— Я не понимаю этого парня, — проворчал Ярнебринг. — Он же ни с кем не общался. Кстати, как с теми двоими? — спросил он Бекстрёма.

— Все будет, все будет, — уклончиво произнес Бекстрём и долго рассказывал о своих изысканиях по поводу гомосексуального следа в деле. Судя по всему, Бекстрём и сотрудники провели большую работу, главным образом — Гунсан. Она разыскала в архивах и базах все дела по нападениям на гомосексуалистов, отсеяла тех, кто, согласно компьютеру, физически не мог совершить это преступление по причине отсидки в тюрьме, и передала списки Бекстрёму. Альм и другие уже допросили многих из них — пока безрезультатно.

— Ясное дело, мы его найдем, — уверенно сказал Бекстрём. — Где-то бродит этакий фикус-убийца, и мы его найдем.

Ну как же, подумал Ярнебринг. Если сравнить следствие с супом, у нас он на редкость жидкий.

Изучение записей на автоответчике и распечаток телефонных звонков Эрикссона почти ничего не дало. Звонил он в основном на коммутатор брокерской фирмы по поводу акций. Ну, еще несколько звонков Тишлеру, Веландеру и уборщице.

Результаты вскрытия, если не брать в расчет мнение Труполюба и Вийнблада о личности убитого, ничем не обогатили первое впечатление Ярнебринга, сложившееся, когда он увидел мертвого Эрикссона на полу.

И криминалистические исследования мало что добавили. Отпечатки пальцев нескольких человек, в основном самого Эрикссона и его уборщицы. Прочие отпечатки принадлежали неизвестно кому, но в полицейских базах не числились. Другие анализы также почти ничего не дали. Заблеванное полотенце лежало в Центральной криминалистической лаборатории в Линчёпинге, которая была загружена так, что раньше Рождества ответа ждать не стоило, хотя Вийнблад звонил туда и напоминал, что речь идет об убийстве.

Так что оперативка прошла раздражающе скучно, жевали и пережевывали какие-то детали, которые в конечном итоге наверняка окажутся абсолютно неважными. Например, куда девался второй ключ от банковской ячейки. Прошло не меньше получаса вялых разговоров, прежде чем Ярнебринг вспомнил про этот ключ, хотя, в сущности, такого намерения у него не было.

Допустим, Эрикссона убил кто-то из этих проституирующих гомосексуалов — почему тогда ничто не указывает на ограбление? И сам Ярнебринг вместе с Хольт, и Вийнблад не обнаружили никаких следов ограбления. Все оказалось на месте, если не считать чемодана, нескольких полотенец и, возможно, каких-то бумаг. И это несмотря на то, что в квартире было немало привлекательного для обычного вора. Трое дорогих часов, множество ювелирных изделий: запонки, булавки для галстука, даже золотой зажим для ассигнаций.

Ярнебринг поделился с присутствующими своим недоумением.

— Да мы же ничего точно не знаем, — возразил Бекстрём. — Мне, например, совершенно ясно, что в этот день он выпотрошил свою банковскую ячейку, так что у него могло быть навалом черной капусты.

Если это так, вот уж не повезло, вдруг подумал он и даже вздрогнул. Нет, конечно, никаких денег там не было.

— Вряд ли, — неуверенно произнес Ярнебринг. — Если и унесли, так что-то из бумаг. С полотенцами непонятно, а чемодан… с чемоданом как раз все ясно — затолкал туда бумаги и унес.

Ты великий детектив, Ярнебринг, подумал Бекстрём, теперь у меня на шее этот чемодан, а я собирался вернуть его, как только все немного успокоится.

— Какие бумаги? — воинственно произнес Бекстрём. Надо немного подразнить эту гориллу, решил он. — Какие еще бумаги?

Ярнебринг только пожал плечами. Зря он вспомнил про этот ключ, слава богу, догадался промолчать о подозрительно пустом ящике письменного стола. Но факт остается фактом — Эрикссон расписался в Торговом банке за два ключа, а нашелся только один, хотя они с Хольт обшарили всю квартиру. Где он?

На этот вопрос существовало бесконечное число вариантов ответа. Его мог унести убийца, однако скорее всего второй ключ Эрикссон просто потерял. Так часто бывает, когда есть два одинаковых ключа, а нужен только один. Это знают почти все — из собственного опыта.

Когда говорильня закончилась, рабочее время истекло. Через несколько часов исполнится ровно неделя с момента убийства, а никакого подозреваемого у полиции и в помине нет.

12

Пятница, 8 декабря 1989 года

В пятницу утром инспектор Альм навлек на себя неудовольствие Бекстрёма.

Не поговорив с Бекстрёмом, Альм позвонил на государственное телевидение господину Стену Веландеру, чтобы условиться о встрече, — дело идет о его старом знакомом Челе Эрикссоне.

Веландер был одновременно деловит и приветлив. Он, как бы между прочим, напомнил, что сам звонил в полицию по поводу этого трагического события, было это в пятницу утром, ровно неделю назад. Он не думает, что может помочь чем-то следствию, хотя об этом ему трудно судить. Что касается времени для беседы, есть две возможности: либо через час, либо через две недели, поскольку он уезжает за рубеж работать над большим репортажем. Причем если вы настаиваете на сегодняшнем дне, вам придется приехать на телестудию, потому что у него уже назначено несколько деловых встреч на сегодня и отменить их он не может.

Альм извинился, сказал, что через пять минут перезвонит, отправился к Бекстрёму и сообщил о разговоре с Веландером. Бекстрём, само собой, сделался мрачен как туча, но отступать было некуда, так что довольный Альм вернулся в свой кабинет, позвонил Веландеру и сообщил, что он и коллега Бекстрём приедут через полчаса.

Веландер встретил их в вестибюле и проводил в небольшой конференц-зал, заказанный им для разговора. Это был сухой, жилистый мужчина лет сорока, с ухоженной шкиперской бородкой и темными умными глазами. Первое, что он сделал, — достал диктофон и поставил перед собой на стол. Потом откинулся на спинку стула, скрестил руки на плоском животе и кивком дал понять, что готов начать разговор.

Тактику разрабатывал Бекстрём. Он будет задавать вопросы, а Альм должен держаться в стороне и вступать в разговор только при необходимости. Альм против такого расклада не возражал. Он помнил довольно резкую программу Веландера о работе полиции и с удовольствием предвкушал, как этот ловкий репортер сделает из его толстого начальника отбивную котлету.

Бекстрём подчеркнуто не торопился. Он достал собственный диктофон, блокнот и ручку, сказал несколько слов в микрофон, попросил Веландера сделать то же самое, потом перемотал ленту назад и проверил, хорошо ли записалось.

— Уровень звука примерно такой, — сказал Веландер негромко, но внятно, в тоне обычной беседы.

— Хорошо, — коротко кивнул Бекстрём. — Допрос свидетеля Стена Веландера в связи с убийством Челя Эрикссона. Веландер должен рассказать…

— Извините, — прервал его Веландер, слегка улыбнувшись Бекстрёму, — я забыл предложить вам напитки. Вода? Кофе? Чая, по-моему, нет…

— Что? — растерялся Бекстрём, но прежде чем он успел что-то сказать, Веландер ответил на вопрос за него:

— Ну нет, так нет, я готов. — И он поощрительно кивнул Бекстрёму.

Веландер — Бекстрём: один-ноль, с удовольствием подумал Альм, заметив, что физиономия Бекстрёма стала краснее, чем обычно.

Как познакомился Веландер с Челем Эрикссоном? Как долго они знакомы?

Знакомы около двадцати лет, Веландер тогда преподавал социологию в университете, а Эрикссон был студентом. Был очень усерден, так что Веландер иногда помогал ему найти приработок: на кафедре вахтером, контролером на письменных экзаменах — все, что подвернется.

— Он был на пару лет старше меня, — сказал Веландер, — подрабатывал и учился. Из простой семьи, так что я помогал ему чем мог. Он в самом деле старался, было понятно, что хочет, как говорят, устроить свою жизнь.

После защиты диплома приятельские отношения сохранились. Эрикссон устроился в Центральное статистическое управление, Веландер постепенно забросил преподавание, занимался в основном научными исследованиями. К тому же он получил работу репортера в общественной редакции телевидения.

Как часто встречались?

С точки зрения Веландера, не особенно часто, но Эрикссон, по-видимому, считал, что довольно часто.

— Чель был очень одиноким человеком, — пояснил Веландер. — У него почти не было друзей. Мы встречались иногда, шли выпить пива, вспомнить университет, порой вместе ужинали. Вы спросили, как часто? Э-э-э… — Веландер принял вид глубоко задумавшегося человека. — В среднем за все эти годы… ну, может быть, раз в месяц.

— Раз в месяц, — повторил Бекстрём с явным сомнением в голосе.

— Помню, как-то он помогал подобрать статистику к программе о безработице. Это было лет десять назад, тогда мы виделись чаще, раз или два в неделю, но это продолжалось месяца два, не больше.

— Так обычно вы встречались раз в месяц, — еще раз повторил Бекстрём. — Регулярно?

— Нет, разумеется, — улыбнулся Веландер и покачал головой. — Бывало, и по полгода не виделись, даже не разговаривали. Раз в месяц — это среднее арифметическое. Допустим, мы встретились двести раз за двадцать лет. Двадцать лет — это двести сорок месяцев. Делим двести на двести сорок — примерно раз в месяц. Чуть реже.

— Спасибо, считать я умею, — мрачно буркнул Бекстрём.

— Это очень приятно слышать, — доброжелательно улыбнулся Веландер.

Веландер — Бекстрём: два-ноль, подумал Альм, наблюдая за игрой красок на физиономии начальника.

Были ли у Эрикссона друзья ближе, чем Веландер? С кем он встречался чаще?

Веландер погрузился в размышления.

— Боюсь, я не понял вопроса, — сказал он наконец.

— Почему? По-моему, ничего сложного…

— Вы сначала сказали «ближе», потом «чаще», — произнес Веландер, как бы пробуя слова на вкус.

— И что? В чем проблема?

— Близость — вопрос эмоциональный, а насчет того, чаще или реже — это статистика. Далеко не одно и то же.

Бекстрём уставился на Веландера, но тот, похоже, не обратил на это внимания.

— Возьмем хотя бы вас и инспектора Альма, — учительским тоном произнес Веландер, заговорщически улыбаясь Альму, тот воспользовался случаем и тоже ответил улыбкой. — Я совершенно уверен, что вы встречаетесь ежедневно по нескольку раз… в среднем, но разве вы лучшие друзья?

Упаси бог, подумал Альм.

Дерьмо поганое, подумал Бекстрём. И тот и другой — дерьмо поганое.

Веландер — Бекстрём: три-ноль. Уже нужны влажные полотенца и склянка с нашатырем, с удовольствием подумал Альм — в прошлом боксер-любитель.

Если господин Бекстрём хотел узнать, с кем Эрикссон встречался чаще, чем с ним, то в голову Веландеру приходит их общий друг, Тео Тишлер. По-видимому, с Тишлером он встречался чаще, поскольку Тишлер помогал Эрикссону решать финансовые вопросы. Разумеется, иногда они встречались все трое, не забывайте, что это именно он, Веландер, познакомил Эрикссона с Тишлером. Тео он знает со школьной скамьи. Они учились в одном классе и в школе, и в гимназии. Гимназия Норра Реаль, если это важно для следствия.

А вот что касается эмоционального аспекта, то тут Веландер далеко не так уверен. У него вообще сложилось впечатление, что у Эрикссона не было близких друзей.

— Я знаю, что он был очень привязан к старухе матери. — В голосе Веландера неожиданно зазвучали элегические нотки.

Ну и парень, подумал Альм с восхищением. Меняет стойку на раз!

— И никаких женщин, — хитро произнес Бекстрём.

— Извините? — спросил Веландер, словно бы не понял вопроса.

— Мы говорим об Эрикссоне, — напомнил Бекстрём с неожиданным дружелюбием. — Что вы знаете о женщинах Эрикссона? У него были женщины?

— Вы имеете в виду интимные отношения?

— Вот-вот, — почти нежно сказал Бекстрём. — Я имею в виду… сексуальные контакты, ну вы же понимаете.

— Нет, — покачал Веландер головой, — насколько я знаю, с женщинами он не встречался… в этом смысле.

— Не встречался, — повторил Бекстрём. — А почему, как вы думаете?

— Ему это было не интересно.

— То есть вы говорите, что он женщинами не интересовался? — переспросил Бекстрём.

— Нет, — заверил Веландер.

— А мужчины? Мужчины его интересовали?

— Насколько я знаю — нет, — сдержанно сказал Веландер. — По крайней мере, ни мне, ни Тишлеру он никогда ничего подобного не говорил.

— Но у вас-то должны были возникать сомнения? Вы же наверняка говорили об этом с Тишлером, — настаивал Бекстрём.

— De mortuis nihil nisi bene, — сказал Веландер, пряча улыбку.

— Что? — удивился Бекстрём.

— О мертвых ничего, кроме хорошего, — перевел Веландер.

Значит, не хочет говорить, удовлетворенно решил Бекстрём и задал последний, необходимый по протоколу вопрос.

Веландера, само собой, никто в убийстве Эрикссона не подозревает, — этого только не хватало! — но для соблюдения формы Бекстрём вынужден спросить: где он был вечером тридцатого ноября?

Оказалось, все очень просто. Веландер был на корпоративном ужине в ресторане на Лидингё, присутствовало восемь сотрудников телевидения, в том числе его непосредственный начальник и директор канала. Аперитив подали в семь часов, за столом сидели до начала двенадцатого, после чего продолжили дома у одного из коллег. Посиделки тянулись аж до двух часов ночи, после чего он взял такси и поехал к себе домой в Тэбю, где его ждали жена и двое детей. Если Бекстрём обратится к секретарше редакции, она даст ему список всех присутствовавших, а также номера их телефонов. Веландер ее уже предупредил.

Вот это парень! — восхищенно подумал Альм. — Высший мировой класс!

Интересно, чему ухмыляется этот идиот? — раздраженно думал Бекстрём в машине.

Чистая победа, радовался Альм, надо будет рассказать Фюлльскалле.

Ярнебринг и Хольт остаток дня посвятили разной рутинной работе, которая заняла куда больше времени, чем они рассчитывали.

— Досмотрим квартиру в понедельник, — решил Ярнебринг.

Дело шло к пяти, к тому же сегодня пятница, ему надо успеть принять душ, переодеться и успеть на встречу с лучшим другом, обер-интендантом полиции Ларсом Мартином Юханссоном.

13

Пятница, 8 декабря 1989 года, вечер

Если Веландер не врал относительно своих отношений с Челем Эрикссоном, они удивительным образом напоминали дружбу Ярнебринга с Ларсом Мартином Юханссоном.

Юханссон и Ярнебринг были знакомы больше двадцати лет, последние десять из которых они тоже общались «в среднем раз в месяц» и тоже встречались обычно в ресторане. Впрочем, в первые годы их знакомства все было по-другому. Они встречались на работе в следственном отделе Центрального полицейского управления Стокгольма, каждый из них составлял половину команды из двух человек, и они проводили гораздо больше времени друг с другом, чем со своими семьями. Но потом их дороги разошлись. Юханссон сделал карьеру и взлетел на верхушку полицейской иерархии, а Ярнебринг остался в следственном отделе и продолжал работать с такими же преступлениями и уголовниками, как и двадцать лет назад.

Так что внешне их отношения и впрямь напоминали те, что связывали Веландера и Эрикссона, но только внешне. Юханссон и Ярнебринг были истинными друзьями, старинными и близкими, и, если кого-то из них спрашивали, кто его лучший друг, сомнений ни у того ни у другого не возникало. И как часто бывает в таких случаях, они очень походили друг на друга во всем, что было действительно важно; а внешностью и характером различались, однако это было несущественно.

Их самой примечательной общей чертой было то, что и Юханссон, и Ярнебринг среди своих друзей и знакомых характеризовались как «настоящие полицейские». Кроме того, они были героями многочисленных полицейских баек разной степени достоверности и — в отличие от своих коллег из романов, которые общаются исключительно с интеллектуальными женщинами, слушают оперу и современный джаз, отдают предпочтение французской кухне, — любили обычных девушек, желательно тоже служащих в полиции, предпочитали танцевальную музыку и простую еду.

И при этом конечно же, конечно они были разными! Если бы кто-то спросил Ярнебринга, готов ли он закрыть грудью своего друга от предназначенной тому пули, он бы осклабился по-волчьи и сказал, что такая возможность практически исключена, потому что он выстрелит первым. Если тот же самый вопрос задали бы Юханссону, он бы уклончиво улыбнулся и сказал, что такие сантименты ему не по вкусу, а вот если Ярнебринг попросит взаймы денег на новую машину, он, ей-богу, даст.

Юханссон жил на Волльмар-Укскулльсгатан на Сёдермальме. Рядом с его домом друзья давно присмотрели отличный итальянский ресторан. Итальянцы готовили просто, без выпендрежа и очень вкусно. Когда Юханссон ужинал с Ярнебрингом, платил всегда он, причем не задумываясь. У Юханссона, в отличие от его лучшего друга, с деньгами было все в порядке. Он знал им цену, но для близких никогда не жалел. К тому же он любил поесть и выпить, особенно в компании Ярнебринга.

— Заказывай, что хочешь, Бу, — сказал Юханссон, передавая Ярнебрингу меню. — Сегодня за фиалки плачу я.

— Спасибо, патрон, — поблагодарил Ярнебринг. — В таком случае мне большую кружку пива и двойной виски, пока я размышляю, что бы поесть.

Все их встречи напоминали некий ритуал. Сначала обмен полицейскими новостями — сотрудники, уголовники, преступления. Закусив, они переходили к перемыванию косточек отсутствующих идиотов. На удивление часто эти идиоты служили в полиции, в прокуратуре — словом, в системе охраны правопорядка. И только в конце — под кофе с коньяком и десерт — речь заходила о личной жизни, старых приятелях, детях, ну и, как водится, о женщинах. Как о знакомых, так и о тех, кого они еще надеялись повстречать.

У Ярнебринга была в запасе важная новость, но он все равно не стал нарушать заведенной традиции. Еще дома он решил, что расскажет о своей предстоящей свадьбе за коньяком. Или, еще лучше, за грогом и обязательными ночными посиделками у Ларса Мартина на Волльмар-Укскулльсгатан. Так тому и быть, решил он.

Однако вышло все по-другому.

В последние годы служба Ларса Мартина носила несколько факультативный характер. Сначала он взял длительный отпуск для учебы в университете. С обычной для него добросовестностью защитив диплом, он вернулся в Центральное полицейское управление, где его сразу произвели в обер-интенданты. Начальство использовало его как запасной ресурс. После убийства премьер-министра, грянувшее за несколько лет до описываемых событий, в управлении началась кадровая чехарда, вся верхушка поменялась многократно, но Юханссона по причине его более или менее свободного положения она не коснулась, и на сегодня он был некой точкой опоры, символом стабильности в постоянно меняющемся и ненадежном полицейском мире.

Он постоянно получал разные назначения: то замещал какого-нибудь отправленного на пенсию шефа, то сидел в бесконечных проверочных комиссиях, то исполнял роль эксперта в Министерстве юстиции или стокгольмской мэрии. В общем, работы хватало. На данный момент он уже два месяца вел по заданию министра юстиции расследование, о котором Ярнебринг только слышал краем уха и, даже несмотря на четко работающую систему полицейских сплетен, не мог бы сказать, в чем оно заключается.

— Ну, расскажи, что там у вас делается, в коридорах власти? Или все наглухо засекречено? — спросил Ярнебринг после первой рюмки водки под запеченные анчоусы.

Наверное, селедки не было, подумал Ярнебринг. Впрочем, все равно чертовски вкусно.

— Ничего особо секретного нет, — ответствовал Юханссон. Он говорил на неторопливом, даже задумчивом норрландском диалекте. — Смотри телевизор и читай газеты. Хотя, конечно, мы живем в довольно неспокойное время.

Месяц назад внезапно поднялся «железный занавес» — с оглушительным грохотом, словно подброшенный гигантской пружиной. На всех телевизионных каналах одно и тоже: потоки беженцев из бывших советских стран-сателлитов, жители Восточного Берлина чуть не голыми руками ломают стену.

— Вот тебе и социалистический рай, — довольно усмехнулся Ярнебринг. — Подумать только, какое фиаско!

— Да уж… Собственно говоря, вовсе не надо было быть оракулом, чтобы предсказать, что рано или поздно это произойдет. Но уж очень быстро… На мой взгляд, даже слишком быстро, — сказал Юханссон, улыбнулся и огорченно покачал головой, хотя вид у него при этом был весьма довольный.

— Да… — согласился Ярнебринг. Ему вовсе не хотелось ввязываться в политический спор с другом, хотя все утверждали, что тот в душе социалист. — Пока мы более или менее справляемся. Шпана из Восточной Европы промышляет в основном магазинными кражами в NK и «Оленсе».

— Это верно, — сказал Юханссон, — хотя кое-кто из наших считает, что все еще может измениться к худшему.

И все же они говорили о политике довольно долго, хватило на большую порцию маринованных свиных ножек с чесноком и соусом песто. И только когда Юханссон спросил, чем сейчас занимается Ярнебринг, разговор вернулся в привычное русло.

— Убийство, — сказал Ярнебринг, и ему показалось, что в глазах закадычного друга мелькнула зависть.

— Я бы с удовольствием с тобой поменялся, — сказал Ларс Мартин и быстро добавил с улыбкой: — Если это, конечно, не убийство Пальме… Эту кашу не расхлебаешь… Всю жизнь будут искать виноватых. С этим и в могилу положат.

— Что ты, что ты, упаси бог! — отозвался Ярнебринг. — У нас — обычный Свенссон, хотя был он, судя по всему, тот еще типчик. Ну да это тоже не в первый раз.

— Отличный расклад! — сказал Юханссон. — Обычный Свенссон, тот еще типчик… Если память мне не изменяет, мы, как правило, такие дела раскрывали.

Когда же я займусь, наконец, настоящим делом? — вдруг подумал он. Юханссон не догадывался, что убийство Эрикссона и есть его настоящее дело. Только время еще не пришло…

— Существуют кое-какие трудности, — признался Ярнебринг.

— Расскажи, — попросил Юханссон. — Давай о главных, не будем размениваться на мелочи! — произнес он весело, кого-то пародируя.

— Бекстрём, — ухмыльнувшись, сказал Ярнебринг.

— Бекстрём? Из уголовки?

— Собственной персоной. Он руководит следствием.

— О господи! — с чувством воскликнул Юханссон. — Кстати, вчера вечером я наткнулся на этого болвана. Он выходил из этого, ну знаешь… мужского клуба на нашей улице. Если б это был не Бекстрём, я бы наверняка решил, что парень балуется этими игрушками.

— Он почему-то решил, что это так называемое гей-убийство.

— Да-да, он что-то такое говорил, — вспомнил Юханссон. — А почему он так решил? Просто потому, что он Бекстрём, или есть еще какие-то причины?

— Убитый фактически не общался с женщинами. Так что у меня похожие мысли тоже возникали…

— И?.. — Юханссон наклонился поближе к Ярнебрингу.

— Знаешь, шестое чувство… — Тот пощелкал пальцами. — Мне кажется, эта история гораздо сложней…

— Ай-ай-ай! — Юханссон предостерегающе поднял вверх указательный палец. — Не забывай, Ярнис: никогда, никогда не следует усложнять.

— Мне кажется, это преступление не имеет никакого отношения к сексу, ни к обычному, ни к гомо.

— А к чему тогда?

— Думаю, тут замешаны большие деньги.

— Деньги — это вполне вероятно, — согласился Юханссон. — На первом месте пьянка и помешательство, потом секс, а потом деньги. Это да. — Он покачал головой и поднял бокал с вином.

— Хотя мой новый напарник считает, что мотив преступления — власть. Не политическая, конечно, нет, власть над другими людьми, над близкими, знакомыми, без всякой выгоды, власть ради власти. Кстати, мой новый напарник — баба.

— Подумать только! — весело отозвался Юханссон.

Он почему-то так и решил. Еще до того, как Ярнебринг уточнил пол нового напарника.

— Вот именно… Хотя, может быть, она и права. Этот убитый и в самом деле странный тип: не из тех, с кем хотелось бы жить в одной комнате.

— Симпатичная? — спросил Юханссон. — Я имею в виду, твоя новая напарница? Она симпатичная?

— Да… Можно сказать, да. Чуть тоща на мой вкус, но, в общем, да.

Разумеется, симпатичная, подумал он. Анна Хольт — очень аппетитная женщина, и не ее вина, что она не в моем вкусе.

— Тощие бабы — большой грех, — высказал свое просвещенное мнение Юханссон. Впрочем, он никогда не встречал Анну Хольт. — Как насчет десерта?

На десерт они заказали миндальный торт. Юханссон попросил принести ему бокал итальянского десертного вина. Поскольку Ярнебринг вино вообще не пил, а что-то подсказывало ему, что пиво не лучшим образом сочетается с миндальным тортом, он заказал коньяк. Когда официант принес пузатый бокал, Ярнебринг решил, что сейчас самое время для потрясающей новости о его предстоящей женитьбе. Юханссон, похоже, был в прекрасном настроении. Он всегда приходил в хорошее настроение, когда речь заходила о каких-нибудь прошлых убийствах, опуститься до расследования новых ему не позволяло положение. Сам Ярнебринг чувствовал себя спокойным и собранным, несмотря на волнующую важность предстоящего события. Решающий шаг в моей жизни, высокопарно подумал он.

Все пошло не так, как он рассчитывал, и виной тому был он сам. Юханссон к этому времени уже достаточно созрел для того, чтобы выслушать новость, и разогревать его дополнительно не было никакого смысла.

— Кстати, ты прекрасно выглядишь, — сказал Ярнебринг. — Похудел, что ли? Начал тренироваться? — Чего не скажешь, чтобы порадовать закадычного друга.

— «Тренироваться»? — удивился Юханссон.

— А это что? — Ярнебринг показал на заклеенный лейкопластырем безымянный палец на левой руке Юханссона. — Что с пальчиком? Штангой прищемил?

— Вон ты о чем! — Юханссон кивнул понимающе и поднял руку, размерами не уступающую ручищам Ярнебринга. — Пальчик! Нет-нет, это не на тренировке. Это скорее что-то с сердцем.

— Ты что, заболел? — спросил Ярнебринг, стараясь не выказывать тревоги. — Я же тебе говорил, что ты мало двигаешься.

А ты на мои советы кладешь с прибором, подумал он.

— Никогда не чувствовал себя лучше, — заявил Юханссон и размотал пластырь, на пальце блеснуло широкое золотое кольцо. — Не хотел портить тебе аппетит, поэтому думал поговорить после жратвы.

— Это что? — выдохнул Ярнебринг. — Ты обручен?

Что происходит, черт подери? Розыгрыш? — подумал он.

— Нет. — Улыбка Юханссона лучилась довольством.

Все эти обручения для трусливых и нерешительных типов, подумал он про себя, но вслух, разумеется, не сказал, потому что Ярнебринг, по-видимому, придерживался другого мнения. Он прибегал к обручению, чтобы избежать решительного шага.

— Ты что, женился? — спросил Ярнебринг, делая ударение на каждом слоге.

— Иес, — мужественно ответствовал Юханссон.

— Я ее знаю? Она из наших?

Не может быть! — в отчаянии подумал Ярнебринг. — Скажи, что пошутил!

— Нет, не из наших. Ты ее не знаешь.

— А когда вы встретились? — недоверчиво поинтересовался Ярнебринг.

— Две недели назад, — весело сообщил Юханссон.

— Две недели? Ты что, издеваешься? — Такого взгляда, каким Ярнебринг наградил Юханссона, удостаивались только отъявленные преступники.

— Ну, не то чтобы… Я познакомился с ней несколько лет назад, по служебным делам, — уклончиво пояснил Юханссон. — Потом потерял ее из вида, а две недели назад мы случайно столкнулись в супермаркете. Через неделю поженились. Я тебе звонил, но тебя, как всегда, не было.

Ну и как мне теперь поступить? — подумал Ярнебринг.

Он пришел домой очень поздно, нельзя сказать, чтобы пьяный, но и не трезвый — изрядно подшофе.

— Похоже, неплохо провели время, — прыснула его будущая жена.

— Да-да… — стараясь говорить спокойно, ответил Ярнебринг.

— Ты ему рассказал про нас?

Ну как ей объяснить? Как назло именно сейчас, когда надо, ничего не приходило в его бедную голову.

— Нет, — сказал он. — Случай не подвернулся.

14

Понедельник, 11 декабря 1989 года

На этот раз Бекстрём решил не рисковать. Он еще в пятницу позвонил секретарше Тишлера и договорился о времени встречи в понедельник. Сейчас он ехал к финансисту в такси, единственным его спутником был диктофон, и он мысленно поздравил себя, что избавился от этого ухмыляющегося идиота Альма.

Допрос свидетеля проходил в дорого, а вернее сказать, роскошно обставленном офисе Тишлера. Разговор шел легко и непринужденно. Так и должно быть, когда встречаются два светских человека, пусть даже и с различным жизненным и профессиональным опытом, философствовал Бекстрём.

Тишлер оказался очень приятным парнем. Он был в сорочке с расстегнутым под узлом галстука воротничком и в брюках на красных широких подтяжках — должно быть, он засовывал за них свои плоские большие пальцы в минуты напряженного размышления. Крепко сложенный, с редеющими волосами мужик в самом соку, чем-то похож на него самого, решил Бекстрём. Ничего общего с этим надутым придурком с телевидения.

В отличие от Веландера финансист отвечал на вопросы охотно и искренне, в основном, правда, подтвердив то, что Бекстрём знал и без него. И никакой латыни. Когда речь зашла о сексуальной ориентации Эрикссона, Тишлер откинулся в рабочем кресле, подмигнул и сочувственно покачал головой.

— Могу себе представить, что вам сказал Стен. Непросто работать в учреждении, где не знаешь точно, кто баба, а кто мужик. — Он улыбнулся. — Вы же знаете, исландские викинги говаривали: «Только слова и мертвецы не подвержены смерти». Мудрая мысль, — заключил Тишлер.

Сам он вполне может допустить, что Эрикссон вел какую-то двойную жизнь, но поскольку он не понимает людей с такими отклонениями, то никогда не задумывался, почему они такие и как именно они удовлетворяют свои потребности.

— Я несколько раз бывал у него дома и видел, как он живет. — Тишлер криво улыбнулся и сделал рукой неопределенный жест. — Думаю, вы поняли, о чем я говорю.

— Может быть, вы знаете, кто мог бы… у кого могли бы с ним быть отношения? — осторожно спросил Бекстрём.

Тишлер покачал головой:

— Нет, Чель был достаточно скрытным человеком, и, если ему хотелось попрыгать с кем-то в спальне, он наверняка задергивал шторы.

Веселый мужик, с симпатией подумал Бекстрём. И богат как тролль.

Потом речь зашла о финансовых делах Эрикссона. По мнению Тишлера, ничего странного в них не было. Ясно, что он помогал Эрикссону. Большое дело! Неважно, что поначалу Эрикссон был приятелем Веландера. Если можешь помочь кому-то и это тебе ничего не стоит, какая разница — твой он приятель или приятель приятеля.

— Не придумывайте сложности там, где их нет, — сказал Тишлер. — За восьмидесятые годы индекс фондовой биржи вырос почти на тысячу процентов. Тогда можно было заработать, играя в дартс: закройте глаза и кидайте дротик в список компаний. Сам я все же поглядывал одним глазом, так что компании, с которыми работали мы, поднялись получше других.

Почему он не мой приятель? — тоскливо подумал Бекстрём.

— Чель был довольно бережлив, если это можно так назвать, — продолжил Тишлер. — Когда он десять лет назад пришел ко мне, у него на сберегательном счете было десять или двадцать тысяч. Кстати, избегайте сберегательных счетов, это чистый грабеж. Я одолжил ему немного денег и купил для него акции. Разумеется, ему пришлось оставить акции у меня — как залог. А дальше все завертелось. Мы, разумеется, соблюдаем тайну вкладов, но, если вы принесете бумагу от прокурора, получите точную справку о его финансах.

Лучше бы ты одолжил немного денег не ему, а мне, и к тому же дал хороший совет, подумал Бекстрём. Не спросить ли напрямую?

— Не думаю, что это необходимо, — сказал он вслух, — Мы же его ни в чем не подозреваем.

— Деньги никогда не бывают лишними. — Тишлер довольно хмыкнул. Судя по его виду, уж он-то знал, о чем говорит. — И вы, и я — мы оба представляем, во что обходятся бабы… Я, конечно, не берусь судить, собственного опыта на этот счет не имею, но думаю, что мальчики в матросских костюмчиках обходятся не дешевле.

Этот парень мне определенно нравится, подумал Бекстрём. Он наверняка забыл бы задать привычный вопрос об алиби Тишлера, если бы тот сам ему не напомнил.

— Вот так, — сказал Тишлер и поглядел на часы. — Приятно было повидаться, хотя причина не из веселых… Если это все, у меня еще дела… В мире куча денег, и все должны попасть в нужные руки. — Он подмигнул Бекстрёму.

Все? Нет, не все, спохватился Бекстрём.

— Еще один, чисто формальный вопрос: где вы были в четверг вечером?

— Это когда хулиганы громили город? — уточнил Тишлер. — Я видел в газетах на следующий день. А четверг я провел в Лондоне, вернулся в пятницу утром. Если вы поговорите с секретаршей, она снабдит вас всеми деталями.

Во второй половине дня на оперативке Хольт доложила обо всем, что ей, Ярнебрингу и непревзойденной Гунсан удалось накопать о Челе Эрикссоне. Хольт на всякий случай записала самые важные факты на отдельном листе и раздала копии членам следственной группы.

«Эрикссон, Чель Йоран, родился в 1944 году, холост, детей нет, отец неизвестен, вырос в Юртхагене в Стокгольме с матерью, мать умерла в середине восьмидесятых. Сестер и братьев нет. Мать работала уборщицей, техником-смотрителем и т. д.

Э. окончил среднюю школу в 1961 году, поступил в гимназию, но в 1962-м учебу прервал. Служил в армии (1962–1963), во вспомогательном подразделении летной флотилии в Баркабю. В 1964 году начал работать почтальоном, сначала временно, а через несколько лет постоянно.

В 1965 году поступил на вечернее отделение гимназии, окончил в 1967 году. Был членом Коммунистической партии и активистом так называемого Движения борцов за мир, участвовал в захвате студенческого корпоративного здания в 1968 году.

Изучал социологию, педагогику и криминологию в университете, защитил диплом в 1974 году. Будучи студентом, познакомился со Стеном Веландером, который тогда преподавал социологию. Через Стена Веландера в начале восьмидесятых познакомился со школьным товарищем последнего Тео Тишлером.

Осенью 1975 года устроился на работу клерком в ЦСУ, в 1984 году стал начальником бюро одного из отделов.

В конце семидесятых годов, точное время неизвестно, вышел из Коммунистической партии. Весной 1979 года вступил в Социал-демократическую партию. Активный член профсоюза, получал и выполнял профсоюзные задания.

Кроме вышеназванных Веландера и Тишлера у Эрикссона не было или почти не было друзей, лично почти ни с кем не общался. Сотрудники утверждают, что на работе он популярностью не пользовался по причине асоциальности, высокомерия, ненадежности, склонности к сплетням и т. д.

Финансовое положение Эрикссона было очень хорошим, если принять во внимание сравнительно небольшую зарплату. Предварительный подсчет показывает, что он обладал состоянием примерно в четыре миллиона крон. Кооперативная квартира на Родмансгатан, где он жил, куплена им десять лет назад. Сегодняшняя ее рыночная стоимость — свыше миллиона. Помимо этого — акции и банковский счет — около 300 ООО крон.

Все доходы, по-видимому, получены от активной биржевой деятельности на рынке акций, где ему помогал и давал советы его приятель Тео Тишлер. Почти все сделки с акциями проводились через брокерскую фирму последнего».

— Это вкратце все, что нам — Гун, Бу и мне — удалось раздобыть, — сказала Хольт, глядя на собравшихся. — Если у кого-то есть вопросы, я с удовольствием отвечу.

Вопросов не было. Слово взял Бекстрём и начал развивать свою теорию «гомосексуального следа», теперь подтвержденную, как он выразился, «двумя независимыми друг от друга источниками», а именно Веландером и Тишлером. Между прочим, Хольт и Ярнебринг никого больше из знакомых Эрикссона не нашли.

— У меня по этому поводу сомнений нет, — сообщил присутствующим Бекстрём. — Парень был типичный фикус. Осталось только найти его дружка, с которым он поддавал в тот вечер, пока они не поссорились и тот не всадил в него нож. Прав я или не прав?

Наступила тишина. Промолчал даже Ярнебринг, только вздохнул глубоко и уставился в потолок. Нарушила молчание Хольт: по-видимому, решила, что кому-то все же надо высказаться.

— Простите, но я не думаю, что все так просто.

— Ясное дело, вам непросто, — хмыкнул Бекстрём. — Вам нужно найти убийцу.

— А разве оба приятеля подтвердили его ориентацию? — спросил Ярнебринг, который, естественно, протокола еще не видел: распечатка была не готова.

— А то! — с нажимом сказал Бекстрём. — Подтвердили. Этот Веландер слова в простоте не скажет, но между строчками отчетливо читалось, что он думает. — Он почему-то бросил на Альма угрожающий взгляд.

— А что говорит Тишлер? — продолжил Ярнебринг.

— Тишлер разговаривает как нормальный человек. Конечно, он думал, что Эрикссон гомик. Только скрытный, из тех, кто всю жизнь прячется в гардеробе.

— И у обоих алиби? — на всякий случай спросил Ярнебринг.

— Ну да, черт подери, причем железное. Для меня все ясно и все время было ясно. — Бекстрём зыркнул глазом сначала на Хольт, потом на Ярнебринга.

Дальше в этот понедельник в середине декабря они не сдвинулись ни на шаг.

Скоро одиннадцать суток, а у нас даже подозреваемого нет, мрачно подумал Ярнебринг, мы облажаемся с этим делом. А что касается Бекстрёма с его «гомосексуальным следом», он может смело засунуть этот след в свой толстый зад. Но он этого, конечно, не сказал. Даже Бекстрёму. На людях такое не говорят. Другое дело — с глазу на глаз. Ярнебрингу уже приходилось бывать в таких ситуациях.

15

Вторник, 12 декабря 1989 года

Во вторник Ярнебринг и Хольт наконец-то закончили затянувшийся и практически безрезультатный осмотр квартиры Эрикссона. В письменном столе нашли телефонную книжку, где был записан только телефон его матери, которая уже несколько лет как умерла, и номера Веландера и Тишлера, вот и все. Повсюду: и в столе, и на полках — лежали исписанные сверхаккуратным почерком Эрикссона листы бумаги. Похоже, он все свободное время посвящал расчетам, сколько крон и эре он заработал на той или иной биржевой операции. Они так и не поняли, зачем ему это было надо, потому что точно те же цифры имелись в отчетах, присылаемых ему брокерской фирмой Тишлера.

Жуть какая, подумала Хольт. Страшно одинокий человек пытается контролировать все, что только можно проконтролировать.

Помимо бумаг в столе лежали два простеньких фотоальбома в обложках из зеленого картона.

Двадцать один снимок. Мать Эрикссона — молодая, в среднем возрасте и старая. Фотография дома в Юртхагене, где он жил в детстве. На остальных снимках — сам Эрикссон. Мальчик, который не смеялся. Групповое фото первоклассников — он стоит как будто в сторонке, крайним в заднем ряду, настороженно, без улыбки смотрит в камеру. Групповой снимок и портрет — окончание средней школы. Групповой снимок — выпуск в гимназии. Здесь он впервые улыбается. Вклеенное служебное письмо — Центральное статистическое управление извещает, что Чель Йоран Эрикссон утвержден на должность начальника бюро. И все.

Бедняга, грустно подумала Хольт. Нелегко ему приходилось.

Одна фотография была не вклеена в альбом, а просто лежала между страницами. Снимок сделан летом. Трое молодых людей, лет по двадцать пять, и маленькая девочка, не больше десяти. Зеленая трава, солнечные блики на воде. Все в сорочках с короткими рукавами, шортах и сандалиях. Двое весело улыбаются в камеру, третий выглядит более сдержанно. У девочки вид очень задорный, косички — как у Пеппи Длинныйчулок, веселая гримаса.

Стокгольмские шхеры, конец шестидесятых или начало семидесятых, решила Хольт. Веландер, Тишлер и Эрикссон, сомнений нет. Девочка держит Тишлера за руку. Несмотря на разницу в росте и возрасте, они потрясающе похожи. Строение тела, черты лица, манера держаться.

Она не может быть его дочерью, решила Хольт. Сестра или кузина. Она припомнила: Гунсан говорила ей, что Тео Тишлер помимо брокерской фирмы унаследовал от отца взгляды на семейную жизнь.

На обороте детским почерком сделана надпись: «Банда четырех. Стен, Тео, Чель и я».

— Знаешь, чем мы сейчас займемся? — спросил Ярнебринг, опечатывая дверь квартиры Эрикссона.

— Слушаю с все возрастающим вниманием, — весело сказала Хольт, поддразнивая Ярнебринга. Вид у нее был почти такой же задорный, как у девочки на фотографии.

— Мы поедем на работу, запремся в кабинете, выдернем телефон из розетки и попробуем вычислить, что все это значит.

— Звучит неплохо, — согласилась Хольт. — Если только ты позволишь для начала сварить кофе.

Для начала они подробно обсудили так называемый гомосексуальный след Бекстрёма. Здесь их мнения несколько расходились. Хольт просто-напросто не верила в эту версию. Она была убеждена, что преступление с сексом никак не связано и совершенно неважно, какую именно ориентацию имел убитый. Ярнебринг был «в принципе» с ней согласен, но ему трудно было представить, что Эрикссона вообще не интересовала сексуальная сторона жизни.

— Я этого понять не могу, — заявил Ярнебринг. Что бы там ни утверждала эта полька, вспомнил он.

— То, что этого понять не можешь ТЫ, нисколько меня не удивляет, — улыбнувшись, отозвалась Хольт. — Но если ты отвлечешься от собственных наклонностей…

— Погоди, — остановил ее Ярнебринг, — не сбивай меня. Я могу согласиться, что Эрикссон был мерзкий субъект, который шпионил за всеми подряд, чтобы ими манипулировать, — достаточно послушать его коллег. Но ведь одно не исключает другое?

— Не могу сказать. Я мало что понимаю в мужчинах.

— А вот над этим ты должна поработать, — невозмутимо произнес Ярнебринг. — Что я хотел… В общем, что-то в этом преступлении меня смущает. Ясно, как день, что Эрикссона пришил кто-то, кого он хорошо знал и кому доверял. В нашем случае — кого он совершенно не опасался. Но это не Веландер, не Тишлер и не уборщица. А кто? Никого больше нет! Мы никого не нашли…

— Кто-то из соседей, кого мы упустили, — предположила Хольт. — Случайный знакомый, которого мы не нашли.

— Не похоже! — Ярнебринг яростно тряхнул головой. — Эрикссон был человек в высшей степени подозрительный, подозрительный и осторожный. И вот он спокойно сидит на диване, пьет свой грог, а наш парень спокойно втыкает ему нож в спину… Эрикссон падает на пол и отчаянно вопит, если верить соседке… но скоро помирает. Кого он мог впустить в квартиру?

— Поправь меня, если что не так, — заговорила Хольт. — Так называемые гомосексуальные убийства — обычно какие-то жуткие истории. Насилие, ненависть, взрыв эмоций — аффект…

— Как правило — да, но далеко не всегда. Они же как все люди — наркотики, ревность… Иногда просто психи. Только не в нашем случае.

— Не поняла?

— Это убийство выглядит, я бы сказал, во-первых, трусливым, а во-вторых… случайным. Убийца еле добегает до ванны и начинает блевать. Не похоже на наших друзей на мотоциклах.

— Не похоже, — согласилась Хольт. Она думала точно так же.

— И что мы имеем?

Одинокий человек, подозрительный и запуганный, уверенный, что жизнь обошлась с ним не по заслугам, что он бы имел гораздо больше, если бы в мире существовала справедливость и он мог бы принимать решения сам.

— Шпион и проныра, — напомнил Ярнебринг.

— Он хотел таким образом получить власть над людьми — узнав их слабости и пользуясь ими.

— Использовал дружбу, играл на чувствах — для собственной выгоды.

— Наверняка шантажировал, если подворачивалась возможность и он был уверен в собственной безопасности.

— Шпион, проныра, шантажист, — подвел итог Ярнебринг.

С ним бы я точно не хотел делить комнату, решил он.

— У меня есть приятель, — размышляя вслух, сказал Ярнебринг. — Даже не приятель, а лучший друг. Много лет назад мы сидели с ним в одном кабинете. Много чего было, но сейчас не будем об этом…

— Я даже могу предположить, о ком идет речь, — перебила Хольт. — Ребята из патруля называют его Мясник из Одалена. Обер-интендант полиции Ларс Мартин Юханссон.

— Народ много чего болтает, — заметил Ярнебринг. — Знаешь, чем он знаменит?

— Нет, — призналась Хольт. — Я вся внимание.

— Он всегда знает, как, что и почему. Иногда даже жутко становится.

— Так что же мы ждем? — спросила Хольт и кивнула на телефон. — Позвони и попроси прийти.

Бога встретить никогда не поздно, подумала она. Если все, что она слышала о Юханссоне, правда, то сейчас самое время для такой встречи.

— Не знаю… — сказал Ярнебринг. Неплохо бы, конечно, доставить себе удовольствие посмотреть на рожу Бекстрёма, подумал он. — Когда речь идет об убийстве, Ларс Мартин всегда говорит одно и то же: наплевать на мотив.

— То есть, если я правильно поняла, мотив преступления не важен, — с удивлением изменила Хольт формулировку, чтобы не оставлять места для сомнений.

— Именно так. Ларс Мартин говорит, что мотив либо ясен сразу, либо настолько безумен, что вычислить его нет никакой возможности, сколько бы ты ни ломал голову. Однако и в том и в другом случае мотив неинтересен. Ларс Мартин говорит, что мотив — это вроде вишенок на торте. Суд может, конечно, если так уж необходимо, воткнуть эти вишенки, но торт должен быть к тому времени испечен. Полиции мотивы не нужны. Они нужны в детективах, сериалах и прочей дряни.

— Что-то уж слишком просто, — возразила Хольт, слегка смутившись. Она, как завороженная, смотрела как минимум два полицейских сериала.

— Ларс Мартин и сам на редкость прост, — довольно улыбнулся Ярнебринг. — Это меня и удивляет. Я имею в виду его башку. Ларс Мартин всегда прав. У нас за эти годы было не меньше двух десятков подобных дел, и я не могу припомнить ни единого случая, где бы он ошибся.

— Но? — сказала Хольт, ожидая продолжения.

— Именно в этом случае, я думаю, его теория неверна.

— Что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду… Мне вдруг пришло в голову, что в нашем случае, если бы мы поняли мотив, мы бы нашли убийцу. Просто и естественно, как два пальца облизать. Поехали бы и повязали.

— Ты так считаешь?

— Йес, — сказал Ярнебринг. — И знаешь, что самое поганое?

— Откуда мне! Расскажи.

— А вот что: я почти уверен, что мы уже сталкивались с убийцей, только попросту проморгали.

— Но никого же нет! Не Веландер, не Тишлер, не уборщица…

— Кто-то есть. Только мы его не видим. Просто, как тыква.

16

Среда, 13 декабря 1989 года

В отделе тяжких уголовных преступлений отмечали Люсию[23] в полном соответствии с традицией и — тоже в соответствии с традицией — остаток дня никто толком не работал. За исключением неутомимой Гунсан за компьютером все попрятались по своим кабинетам.

Служебное усердие оставляло желать лучшего и в следственном отделе — нельзя сказать, чтобы работа там кипела. Ярнебринг с утра был бодр, но потом исчез, объяснив, что должен «помочь кое в чем ребятам».

В помещении отдела оставалась только унылая Хольт. У Нике в садике тоже праздновали Люсию, а она была вынуждена сидеть в конторе. За неимением более интересного занятия она копалась в ящике с записными книжками, фотоальбомами и прочими бумагами Эрикссона.

Если убийца где-то тут и присутствует, то хорошо замаскировался, кисло подумала она, вспомнив слова Ярнебринга. Самое простое было бы просмотреть эти бумаги с кем-то, кто знал Эрикссона, подумала она, и, поскольку следствием руководит Бекстрём, известный педантичным соблюдением полицейского этикета, ей придется ему позвонить.

Бекстрём пробурчал с неудовольствием — его мысли явно были заняты чем-то другим, — что она может заниматься любой чушью, он мешать не станет. Ему, Бекстрёму, уже давно все ясно, но если ей этого недостаточно…

— Не забудь посмотреть энциклопедию на букву «а», — добавил он.

— Зачем? — удивилась Хольт.

— А как же! Анальный Акробат. А также «г», «п», «ф» — гей, гомофил, педераст, фикус. И «в» не забудь — вазелин. И позвони, как что-нибудь найдешь, — веселился Бекстрём.

— Спасибо за совет, — поблагодарила Хольт и положила трубку.

Он ненормальный, решила она.

Веландера не было на месте. Его секретарша сообщила, что он в зарубежной командировке, делает какой-то репортаж, приедет к Рождеству.

Ну вот, разочарованно вздохнула Хольт.

С Тишлером ей повезло больше. Она набрала номер из записной книжки Эрикссона, трубку взял сам Тишлер. Хольт объяснила, в чем дело, и попросила найти время для встречи, хотя она уверена, что господин Тишлер очень занятой человек.

— Прямо сейчас, — сказал Тишлер. — Только дайте мне пять минут — попудрить нос. У вас есть адрес?

Через пять минут она вышла из здания. И опять ей повезло — подвернулась служебная машина, и через десять минут она стояла на пороге его кабинета.

— Пожалуйста, садитесь. — Тишлер показал на старинный стул с подлокотниками, стоявший напротив него у большого письменного стола. Инспектор следственного отдела Анна Хольт — это вы?

— Это я, — призналась Хольт.

Странный мужик, подумала она. Маленький, лысоватый, но очень крепкий, почти квадратный. Глаза внимательные. Смотрит на нее с нескрываемым одобрением, нимало при этом не смущаясь.

— А я Тео. Могу я называть вас Анна?

— Конечно, — слегка улыбнулась Хольт.

Держи, Анна, ушки на макушке, сказала она себе.

— И что я могу для вас сделать, Анна? — спросил Тишлер. — Можете пожелать, чего хотите, потому что я богат как Крез, невероятно талантлив, в высшей степени остроумен, а при необходимости могу быть совершенно очаровательным.

— В таком случае я хотела бы попросить вас помочь мне с этими бумагами. — Она положила на стол картонную коробку с личными вещами Эрикссона.

— Предложение не слишком заманчивое, — вздохнул Тишлер, — но с чего-то надо начинать. Надеюсь, личные записи Челя не повлияют отрицательно на нашу с вами совместную жизнь… Я забыл спросить, может быть, вы хотите что-нибудь выпить? Шампанское, обычное вино… Стакан родниковой воды?

— Позже, — улыбнулась Хольт. По-своему он неотразим, решила она.

— О! — шутливо воскликнул Тишлер. — Позже лучше, чем никогда. Луч надежды рассеивает мрак в моей несчастной и одинокой душе. А что касается записей, — продолжил он серьезно, — это всего лишь навязчивая идея Челя — пересчитывать результаты биржевых операций. За эти годы он показывал мне сотни подобных расчетов, но, если вы просмотрите все его папки, непременно найдете наши счета с абсолютно теми же цифрами… Если не найдете, дайте мне разрешение прокурора, и через пять минут получите распечатку.

— Не надо, спасибо, — поблагодарила Хольт. — Вы подтвердили мою догадку.

— Гармония душ, — влюбленно вздохнул Тишлер, — вот это и называется — гармония душ.

Записная книжка с телефонами тоже не потребовала много времени.

— Вот этот номер в Юртхагене — это его мать, — объяснил Тео. — Хотя она умерла несколько лет назад.

— А вы когда-нибудь ее видели?

— Как-то наткнулся на них с Челем в городе. Они шли к врачу в частную клинику на Уденплане. Ей тогда было за восемьдесят. Она была уже далеко не юной девушкой, когда родился Чель.

— И какое у вас сложилось о ней впечатление?

— Жутковатая старушенция. — Тишлер весело улыбнулся. — Я поговорил с ней минут пять, и этого было вполне достаточно.

— Что вы имеете в виду?

— Можно сказать, она держала своего мальчика не в ежовых рукавицах — в железных тисках. Идеальная иллюстрация доминантной матери. Не нужно быть психологом, и так все ясно. А тиски какие надежные! У него до сих пор в книжке ее телефон, хотя она давно умерла.

— А вам не известно, случайно, кто был отец Эрикссона?

— Нет, — сказал Тишлер, — но мне кажется, что она убила его и съела сразу после соития.

— Вот как, — сказала Хольт.

Когда Тишлер добрался до фотографии «банды четырех», он обрадовался, как школьник. Очаровательно, подумала Хольт, просто очаровательно.

— Это мы: я, Стен и Чель. Дама с косичками — моя прелестная маленькая кузина. Тогда как раз у нее был период Пеппи… А снимок сделан у моих родственников, у них «летний рай» на Вермдё совершенно в духе Августа Стриндберга, особенно по части семейных отношений.

— А вы помните, когда сделан снимок? — спросила Хольт.

Он и в самом деле остроумный, подумала она.

— Конец шестидесятых, начало семидесятых… Точно не помню. Если хотите, можем туда съездить и посмотреть гостевую книгу. Найдем там Челя — задача решена. Он, насколько я помню, был там всего один раз. Мы добирались на отцовской яхте из Сальтшобадена. Я, Стен, Чель и ужасающее количество банок и бутылок.

— А малышки Пеппи с вами не было?

— Нет, она была уже на даче, с мамой, папой и кучей родственников от девяти до девяноста. Они постоянно там толклись.

— А что это за «банда четырех»?

— А! — усмехнулся Тишлер. — Инспектор следственного отдела хочет пришить мне юношеский радикализм. Китайская оппозиция, «великий кормчий» Мао… Ну и так далее.

— С чего бы мне этого хотеть? — спросила Хольт, обводя взглядом комнату.

— Боюсь, что все было гораздо проще. Моя маленькая кузина в то время до безумия увлекалась детективами, она вообще была очень развита для своего возраста. «Банда четырех», я думаю, ведет свое происхождение от Конан Дойля. «Знак четырех» — так, по-моему, называется повесть. «Банда четырех» — это секретное общество, по следу которого идет великий детектив Шерлок Холмс.

— А кто фотографировал?

— Автоспуск. Аппарат моя кузиночка получила в подарок от доброго дяди Тео, как она меня называла. Она везде с ним носилась и снимала в самые неподходящие моменты — иной раз совсем неподходящие, — так что ее мать, то есть моя тетка, ругала меня за этот подарок. Но я старался держаться от них подальше… Сами понимаете, не самое подходящее общество для юного радикала — буржуазная семья на фоне буржуазной виллы. Но признаюсь, признаюсь: иногда я проявлял слабость.

— Ну, все уж не так страшно, — улыбнулась Хольт. — Хотя я понимаю, о чем вы.

Все же он немного болтлив, подумала она.

— И я понимаю, о чем вы говорите, и признаюсь во всем, — улыбнулся Тишлер в ответ. — В то время все приличные молодые люди были радикалами. Все состояли в «Кларте», — помните такую молодежную организацию? — все боролись за мир; мы были красными, социалистами и коммунистами, участвовали во всевозможных движениях на все буквы алфавита. Мы постоянно маршировали перед американским посольством, ну и без «клубнички» дело не обходилось. И то и другое полезно для здоровья, а в придачу представлялся отменный случай подразнить старика отца.

— По нашим данным, Чель Эрикссон увлекался политикой, — сказала Хольт.

«Клубничка», при этом подумала она. Когда я последний раз слышала это слово? Не меньше ста лет назад.

— Ну да, увлекался, — подтвердил Тишлер. — Мы его называли Флюгером, так что это было… не совсем, скажем так, чистое увлечение.

— Что вы имеете в виду?

— Оппортунизм, — легкомысленно сказал Тишлер. — И, может быть, проблемы с таймингом.[24] Я помню, как он весной семьдесят девятого вступил в Социал-демократическую партию и весь вечер болтал, что его профсоюзная карьера теперь сделана и что век либералов недолог. После чего буржуазный блок выиграл выборы и просидел в риксдаге до восемьдесят второго.

— Вы в то время все были юными социалистами?

— А я и сейчас социалист, — возразил Тишлер чуть ли не с обидой. — У меня сердце всегда было слева… А бумажник справа, — добавил он с широкой улыбкой. — Я уже сказал: все нормальные люди в то время были социалистами или коммунистами. По той же причине, по какой они позже отказались от своих убеждений: поняли, куда это может завести.

— А вы сами оппортунизмом не грешите? — спросила Хольт.

— Разумеется, нет, — с оттенком гордости открестился Тишлер. — Я, черт возьми, родился с серебряной ложкой во рту и мог себе позволить не быть оппортунистом.

— А Чель Эрикссон не мог себе этого позволить.

— Нет, не мог. — Тишлер вдруг сделался серьезным. — Ему приходилось туго, и мне даже в голову не приходило его в этом упрекнуть. Люди стараются приспособиться к своему времени. Времена меняются, и вместе с ними меняется жизнь человека. Только очень немногие удостаиваются права быть похожими на подводное течение и гнать собственную волну.

— Хорошо сказано, — одобрила Хольт.

— Я знаю, — ухмыльнулся Тишлер. — К сожалению, я позаимствовал эту мысль у Айвинда Ионссона.[25] Кстати, не поужинать ли нам вечером в Париже? — спросил он, задерживая ее руку в своей.

— Очень жаль, — улыбнулась Хольт, — но вряд ли это возможно. В другое время и в другой жизни — с удовольствием.

— Я буду жить надеждой, — заявил Тишлер, глядя на нее в упор ясным и твердым взглядом.

17

Четверг, 14 декабря 1989 года

Последняя перед выходными оперативка прошла бурно.

Бунт на корабле, подумал красный как рак Бекстрём, выходя из комнаты для совещаний.

Он начал совещание все с той же гомосексуальной версии. В который раз он ратовал за нее, уже никто не помнил, но теперь даже приданная им троица из полиции правопорядка начала высказывать сомнения.

— А вы не думаете, что есть риск завязнуть в этом деле? — спросила одна из них. — В школе нас учили, что дела об убийстве ведутся широким фронтом, то есть рассматриваются все версии.

Ах ты, сучка! — подумал Бекстрём, но вслух, естественно, не произнес: слишком много свидетелей; вместо того он спросил чуть ли не с нежностью:

— Я весь внимание! Какие будут предложения?

— Я не готова что-либо предлагать, однако… — В ее голосе слышалось сомнение. — Что, собственно, подтверждает, что Эрикссон был гомосексуалистом?

— А заключение судмедэксперта? — осклабился Бекстрём. — Что ты рассчитывала найти? Матросский костюмчик? Банку с вазелином? Порнуху?

Или, может, ты хочешь, чтобы дядя Эверт смазал что-нибудь тебе лично? — подумал он.

— Погоди-ка, — вступил Ярнебринг и пристально посмотрел на Бекстрёма. — Я и коллега Хольт, — кивнул он в ее сторону, — осмотрели в квартире каждый сантиметр. Если кто-нибудь считает, что мы что-то пропустили, может попытаться сам. Мы не нашли ни малейшего свидетельства, ничего, что подтверждало бы, что у Эрикссона вообще была какая-либо сексуальная жизнь. Мы даже осмотрели простыни — коллега Вийнблад, очевидно, упустил из виду эту деталь — и не нашли ни малейшего пятнышка, напоминающего сперму. Кстати, приходящая уборщица, которая работает у него два года, говорит то же самое — я ее спрашивал. Ни одного волоска, принадлежащего кому-то другому, а не самому Эрикссону. Вообще ни одного признака половой активности — ни в постели, ни в спальне, ни во всей квартире.

Бекстрём хотел что-то возразить, но Ярнебринг предостерегающе поднял руку.

— Я бы чувствовал себя гораздо спокойнее, — сказал он, — если бы мы хоть что-то нашли. Не говоря уже о предметах, которые тебя как-то по-особенному волнуют.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — раздраженно ответил Бекстрём, — но разве не ты утверждал, что кто-то тщательно прибрался в квартире и унес кучу вещей? Целый чемодан, как мне помнится.

— Я не это утверждал, — твердо заявил Ярнебринг. — Я говорил: может быть, унес, а может быть, и нет, а если и унес, то бумаги, а не старые простыни. Или, к примеру, корсет, если он у Эрикссона был. — Он криво улыбнулся и обменялся взглядами с Хольт.

— Я учитываю все твои аргументы… — словно оправдываясь, сказал Бекстрём. Ему почему-то стало не по себе под взглядом этого гориллоподобного психопата. — И хотел бы, чтобы ты учитывал мои… то есть я хочу сказать, оба его ближайших знакомых утверждают… И судмедэксперт тоже…

— Я уже прочитал протоколы, — угрюмо взглянул на него Ярнебринг, — и ничего не понял. Что, собственно говоря, утверждают его знакомые? Веландер, может быть, и намекал на что-то… очень неясно, а Тишлер, несмотря на всю свою болтливость, вовсе не настаивает, что ему что-то на этот счет известно. Он «мог бы себе представить»… Один «не может исключить», другой «может себе представить»… После двадцати лет знакомства! Это к вопросу о друзьях…

— А судебный медик? — кисло спросил Бекстрём.

Кто бы подумал, что эта полуобезьяна умеет читать! И кто дал ему протоколы моих допросов?

— Если ты не будешь меня прерывать, скажу и о ней. Сначала разберемся со свидетелями. Тут есть три возможности. Первая: все так и обстоит, как они — по крайней мере, один из них — намекают. Значит, мы что-то прозевали. Вторая возможность: они сами толком ничего не знают и строят предположения так же, как и мы. И третья: им зачем-то надо, чтобы мы думали, что их приятель Эрикссон был гомосексуалистом. А если это так, становится особенно интересным то, что им наговорил ты…

Нельзя недооценивать напарника, даже если он похож на вставшего не с той ноги пещерного человека, подумала Хольт и улыбнулась Ярнебрингу чуть ли не ласково.

— Коллега Ярнебринг и я придерживаемся единого мнения по этому вопросу, — сказала она вслух. — И он, и я читали протоколы, и, как тебе известно, я разговаривала с Тишлером. Он был очень многословен, однако ничего конкретного не сказал.

— Единое мнение — это хорошо, — закивал Бекстрём, — но не пора ли вернуться к действительности? Что вы скажете о заключении медиков? Они тоже себе что-то вообразили?

— Я говорил с Биргит, — заявил Ярнебринг. — У меня были дела в прозекторской. Короче говоря, она даже понятия не имела, что Труполюб и Вийнблад сплели какую-то версию. Труполюб вообще к Эрикссону не имел никакого отношения, к тому же он на больничном. И поскольку она является его начальником, ему предстоит малоприятный разговор, как только он найдет свой посох и сумеет добраться до работы.

— Значит, ты говорил с экспертом… — медленно произнес Бекстрём.

Это уже похоже на заговор, подумал он.

— Говорил, — подтвердил Ярнебринг и пристально посмотрел на Бекстрёма. — У тебя есть возражения?

— Нет, — ответил Бекстрём.

Его надо держать на привязи, подумал он, этот тип опасен для жизни. Как только он попал в полицию?

— Вот и хорошо. О чем бишь я говорил?.. Ага, вспомнил. Она имела на эту тему разговор с Вийнбладом, он прямо спросил ее, не выявились при вскрытии признаки гомосексуальных наклонностей убитого. И знаешь, что она ему ответила?

— Нет, — немедленно откликнулся Бекстрём.

Где же этот поганец Вийнблад? Очень типично для этого крысенка — смыться в такой момент.

— Вот и она сказала: нет, — с нажимом произнес Ярнебринг. — Никаких таких признаков она не нашла. Если хочешь, я найду Вийнблада и поговорю с ним напрямую.

— Вряд ли в этом есть необходимость, — возразил Бекстрём.

Хотя неплохо было бы поглядеть, как тот будет изворачиваться.

— Ну вот и хорошо, — сказал Ярнебринг, — значит, договорились.

— Я хочу услышать имя, — напомнил Бекстрём.

— Имя здесь. — Ярнебринг постучал по картонной папке с материалами следствия. — Можешь быть уверен, что имя убийцы здесь есть, только мы его пока не заметили, потому что глядели не туда.

Ему надо лечиться, решил Бекстрём, он ненормальный.

18

Пятница, 15 декабря 1989 года

Вийнблад отсутствовал на оперативке, потому что на него повесили дело об отравлении. Некий студент-медик нахватал хвостов, отстал почти безнадежно — и надумал решить свои академические проблемы, отравив старика отца, у которого жил, подсыпав ему в утренний йогурт приличную дозу таллия. Тут он достиг больших успехов, чем в занятиях медициной. Никакого мотива у этого убийства не было, и вся история прекрасно иллюстрировала теорию Ларса Мартина Юханссона насчет вишенок на торте.

Теперь бывший будущий врач сидел в камере в Круноберге. На рабочем столе Вийнблада в криминалистическом отделе стояла бутылочка с таллием, украденная преступником на кафедре химии Каролинского института. Яда в бутылке было достаточно, чтобы отравить половину полицейского управления на Кунгсхольмене. Вийнблад смотрел на эту бутылочку, как завороженный: она была словно послана ему с неба. Может быть, в недалеком будущем она поможет и ему решить свои проблемы.

Беды Вийнблада вовсе не были связаны с непосильными академическими трудностями — этим он себя никогда не утруждал. Кроме шести лет начальной школы, неполного года в старой школе полиции и нескольких недельных курсов, никакого образования у него не было. Он старательно избегал всевозможных теоретических измышлений и, как и большинство его коллег по отделу, был глубоко убежден, что все необходимые познания приобретаются в процессе ежедневной работы.

— Теория и практика отличаются так же, как фантазия и действительность, — когда-то сформулировал легендарный начальник криминалистического отдела Бленке, объясняя начальству, почему на все деньги, предназначенные для пополнения библиотеки, он приобрел порошок для обнаружения отпечатков пальцев.

Проблема Вийнблада была совсем другого рода и намного проще в том смысле, что она составляла девяносто девять процентов всех его проблем. У него была жена, которая ему изменяла. И все было бы терпимо, поскольку тут он был отнюдь не одинок: количество неверных жен примерно соответствует количеству неверных мужей, хотя мужчины в это верить не хотят.

Главная беда заключалась в том, что она изменяла ему, нисколько не таясь, и это, на взгляд Вийнблада, входило в несомненное противоречие с родом его занятий. Мало этого: она предпочитала заводить шашни с его коллегами, а так как продолжалось это уже довольно давно, на сегодняшний день вряд ли можно было назвать отделение в стокгольмской полиции, где не нашлось бы хоть одного сотрудника, кто не наставил рога коллеге Вийнбладу.

Как и его духовный брат, бывший студент-медик, Вийнблад после длительных размышлений пришел к выводу, что единственный способ прекратить это безобразие — избавиться от жены. А поскольку Вийнблад терпеть не мог разные тупые и острые орудия убийства, понимал последствия их применения и вовсе не желал оказаться за решеткой, он решил ее отравить. Он не помнил ни одного раскрытого убийства, совершенного с помощью яда. Нынешнее являлось исключением, но не благодаря блестящей работе криминалистов, а потому, что бывший медик доверительно поведал о своем подвиге нескольким приятелям.

Нет ничего надежнее, чем яд, решил Вийнблад. Исключение только подтверждает правило, молния дважды в одно место не ударит.

У Вийнблада теперь были все козыри на руках. Мотив и возможность существовали с незапамятных времен, а теперь у него было и средство. Он был счастлив. Осталось дождаться каких-нибудь праздников, а еще лучше потерпеть до лета, когда все, кого можно назвать полицейскими, уходят в отпуск, а остается только Бекстрём и его постоянно рыскающие в поисках приработка шестерки.

Комиссар Фюлькинг из уголовки позвонил Ярнебрингу и предложил вместе пойти на ланч. Голос у него был несчастный, и Ярнебрингу не составило труда вычислить почему. Но ланч есть ланч. Они заказали свиные ножки с пюре из репы, пастернака и сельдерея, по бокалу пива, и, если не считать, что пиво было безалкогольным, трапеза вполне соответствовала образу истинного полицейского. Фюлькинг повертел вилку в руке.

— Ты можешь помалкивать, Бу, — проворчал он. — Я утром говорил с Гунсан, она рассказала, что у вас там творилось на оперативке. Я еще не добрался до этого жирного осла: все время ускользает, сукин сын… Может, так и лучше, чтобы не расстраиваться…

— Материалы прочитал? — спросил Ярнебринг.

— Почти все, — кивнул Фюлькинг. — Если что не прочитал, рассказала Гунсан. Насколько я понимаю, у Веландера и Тишлера железное алиби. Значит, совершенно исключено, что кто-то из них пырнул Эрикссона…

— Исключено. — Ярнебринг отрицательно покачал головой. — Ни малейшего шанса. Алиби Веландера подтверждено десятком заслуживающих доверия свидетелей, что бы мы там ни думали об их ТВ-программе, а что касается Тишлера, Хольт связывалась с авиакомпанией и персоналом в аэропорту Арланда.

— Может, наняли кого-то?

— Не думаю. Маловероятно… и чересчур замысловато.

— Что это ты так их защищаешь? — поинтересовался Фюлькинг.

— Да не защищаю я! Похоже, они оба врут, — сказал Ярнебринг. — Даже если они сами и невиновны в смерти Эрикссона и не знали, что кто-то хочет его убить, мне все равно кажется, что они знают, как все произошло.

— Почему это ты решил, что они врут? — спросил Фюлькинг.

Подстрекательство, заговор, укрывательство преступника, с отвращением подумал он.

— Подумай сам: какого лешего две известные и популярные личности общаются год за годом с таким мерзким типом, как Эрикссон, если у него нет на них компромата? — вопросом на вопрос ответил Ярнебринг. — Например, Тишлер. Ни за какие сокровища я не поверю, что он — даже при его богатстве — помогал Эрикссону наживать миллионы просто так, за красивые глаза. Я с ним не встречался, но уверен, что он не из идеалистов-филантропов.

— Значит, Эрикссон их шантажировал? — Фюлькинг с интересом уставился на Ярнебринга.

— Что-то у него на них было.

— Как думаешь действовать?

— Вызвать и припугнуть до смерти, — по-волчьи усмехнулся Ярнебринг.

Прокурор полезет на стенку, подумал он.

— Не выйдет, — вздохнул Фюлькинг. — Ты знаешь не хуже меня, что не выйдет. И что делать?

— Не знаю, — погрустнел Ярнебринг. Знал бы, не сидел бы тут, подумал он.

— Попробуем решить эту проблему, — сказал Фюлькинг. — Увидимся после выходных.

19

Понедельник, 18 декабря —

пятница, 22 декабря 1989 года

Во всей шведской полиции мало у кого был такой же опыт в расследовании убийств, как у инспектора следственного отдела Бу Ярнебринга. Ему довелось участвовать в несчетном множестве подобных дел, причем несколько раз он удостаивался чести лично способствовать решающему прорыву в следствии — этому благословенному мигу, когда все вопросительные знаки валятся как косточки домино, когда из тьмы вдруг попадаешь в царство света и вся следственная группа, взявшись за руки, проходит через жемчужные ворота полицейского рая… Иногда для этого достаточно нескольких часов.

Но гораздо чаще, особенно в последние годы, на его долю выпадало обратное — не блестящие победы, а унылое топтание на месте. Инициатива увядает, энтузиазм иссякает, поток фактов и свидетельств постепенно редеет и истощается окончательно, привычная работа становится все более и более рутинной, и наконец все усилия, все надежные свидетельства, догадки, внезапные, как выстрел в ночи, и простительные ошибки — все превращается в стопку бумаги, в пыльную папку на полке с нераскрытыми преступлениями.

Так и на этой неделе в декабре 1989 года Ярнебринг в очередной раз с грустью наблюдал, как следствие медленно погружается в сон, переходящий в летаргию и неизбежную смерть. Его новая напарница, следователь Анна Хольт, сталкивалась с подобным впервые.

Уже во вторник начальник криминальной полиции позвонил Фюлькингу и сказал, что должен забрать своих следователей. Он, конечно, понимает, как трудно приходится коллеге Фюлькингу, но у него своих проблем полон рот — весь стол завален. Фюлькинг даже не пытался протестовать, только покосился на полку: хватит ли места для очередной папки?

В среду вечером произошло еще одно убийство, на этот раз в порносалоне на Сёдере. Уже на следующий день вечерние газеты поставили это убийством пятым в серии, куда Эрикссон входил под номером четыре. Неизвестный преступник за год убил ножом троих мужчин, общим у которых было только то, что они работали в магазинчиках по продаже эротических игрушек, устраивали показы порнофильмов, а иногда преступали закон и занимались деятельностью, подпадающей под статью о сводничестве. Ничего хорошего в этом, само собой, не было, все говорило за то, что это один и тот же преступник, а серийный убийца в городе… И так далее, и тому подобное, сами должны соображать. Правда, каждый мыслящий полицейский прекрасно понимал, что убийство Эрикссона выпадает из этого ряда, поскольку, по полицейскому выражению, «анализы не те».

И в отделе тяжких уголовных преступлений никто не связывал медленно испускающее дух следствие по убийству Эрикссона с порноубийствами — за одним исключением. Исключение составлял Бекстрём. Он обнаружил, что третий убитый не только работал в порносалоне, обслуживающем гомосексуальных заказчиков, но и сам был гомосексуалистом, то есть для Бекстрёма теперь все было проще пареной репы. В четверг он пошел с этой новостью к Фюлькингу — и едва не лишился жизни.

Первые пять минут Фюлькинг сидел молча, уставившись на Бекстрёма, лишь жилка на виске у него извивалась, как только что насаженный на крючок червяк. Потом он, несмотря на больное колено, резко вскочил и, перегнувшись через стол, попытался схватить подчиненного за горло. Ему очень захотелось прекратить это безумие и внести в свое существование хоть немного покоя и гармонии. Бекстрёму удалось увернуться, он выскочил из кабинета и как газель понесся по коридору, а Фюлькинг ревел что-то ему вслед.

— Я тебя прикончу, жирная свинья! — орал Фюлькинг, и, хотя это высказывание прямого отношения к ходу следствия не имело, оно оказалось пророческим прежде всего по отношению к расследованию убийства Челя Эрикссона.

На полке у Фюлькинга появилась еще одна папка. Учитывая количество «скопившегося там дерьма», никто особенно не удивился. К тому же приближались праздники. Фюлькинг на Рождество и Новый год уехал, а вернувшись, начал отсчитывать оставшиеся до пенсии дни.

20

Среда, 27 декабря 1989 года

В среду, 27 декабря, Вийнбладу доставили курьерской почтой пакет из Центральной криминалистической лаборатории в Линчёпинге. В пакете лежало полотенце, найденное коллегой Бекстрёмом в корзине для грязного белья в квартире убитого Челя Эрикссона на Родмансгатан.

Там было также заключение, подтверждающее все, что Вийнблад уже знал без них и всяких замысловатых приборов — определил с помощью собственного носа. На полотенце обнаружены рвотные массы. Перед тем как его вырвало, неизвестный ел рыбу с картофелем и овощами и выпил чашку кофе. Все эти данные ровным счетом ничего не говорили следствию. Ничего не давал и тот факт, что на полотенце были обнаружены многочисленные следы всякой химической бурды, неизвестной ни одному нормальному человеку ни по названию, ни по применению. Вийнблад, впрочем, по опыту знал, что все эти загадочные вещества всегда обнаруживаются на полотенцах, простынях, носовых платках — на всем, Чем вытираются люди.

Всезнайки-зазнайки, хоть бы они все там накрылись медным тазом! — зло подумал Вийнблад и отложил пакет и заключение в сторону. У него были куда более важные дела. Он к этому времени уже обладал серьезными познаниями о химическом элементе под названием таллий. Пока что, к сожалению, познания эти носили чисто теоретический характер, но скоро, скоро ему представится случай подкрепить теорию практикой.

Инспектор Бу Ярнебринг вышел на работу уже 27 декабря: ему пришлось несколько дней замещать дежурного инспектора. 30 декабря он уходил в отпуск, чтобы наконец-то совершить решающий жизненный поворот и вступить в законный брак с любимой невестой. Ярнебринг даже великодушно простил своего лучшего друга, что тот, не поставив его в известность, успел жениться раньше, чем он. Мало того, Ларс Мартин Юханссон с супругой должны были быть свидетелями на его бракосочетании.

Почившее в бозе следствие по делу об убийстве Челя Эрикссона Ярнебринга не заботило: он забыл о нем в тот же момент, когда папка с материалами легла на полку. Разумеется, он слышал историю, как Бекстрём едва не расстался с жизнью и уцелел исключительно благодаря больному колену Фюлькинга. Ярнебринг даже позвонил комиссару и предложил ему собственные колени — на тот случай, если Фюлькинг предпримет повторную попытку. Все же он, Ярнебринг, как-никак двадцать лет назад входил в сборную Швеции в эстафете четыре по сто, так что он почти уверен, что догнать Бекстрёма для него трудности не составит.

— С одним условием, — хохотнул Фюлькинг, — ты этого сукина сына только поймаешь, а разделаюсь я с ним сам.

Несмотря на межпраздничное затишье, работы было довольно много, поэтому Ярнебринг решил пообедать в полицейской столовой. Столовая оказалась почти пуста. Он выбрал столик в самом дальнем углу, чтобы за кофе спокойно просмотреть газеты. Только он расположился, как тут же увидел, что к нему направляется пожилой полицейский — инспектор помнил его, тот служил в патруле, ездил на патрульной машине.

Как же его зовут? Вроде бы Стрид… Ярнебринг лихорадочно копался в памяти. Лица он запоминал прекрасно, а вот с именами начали возникать трудности.

— Стрид, — представился тот. — Хочу обменяться парой слов. Мы встречались, когда ты работал на Эстермальме, если помнишь.

— Садись. — Ярнебринг показал на свободный стул.

У Стрида было к нему дело. Это Ярнебринг понял сразу, и все же, для того чтобы начать разговор, потребовалось минут пять беканья и меканья.

— Помнишь Перссона, он работал на взломах, а потом ушел в «секретку»?

Ярнебринг кивнул. Истинный полицейский, один из самых мрачных типов, с кем Ярнебрингу приходилось сталкиваться по службе.

— Еще бы не помнить. А что?

— Он заходил на той неделе, — сказал Стрид и наклонился поближе к Ярнебрингу. — Мистическая история. — Он покрутил головой.

— Слушаю. — Ярнебринг отложил газету.

Стрид поежился и огляделся:

— Собственно говоря, я не должен бы это рассказывать… Но тебе-то не могу не сказать…

Ну так говори же, подумал Ярнебринг, хотя, если бы к нему пришел Перссон, что-то рассказал и попросил помалкивать, он бы держал язык за зубами. Перссон не из тех, чьи секреты можно безнаказанно выбалтывать.

— Должно быть, меня подозревают в шпионаже, — предположил он и осклабился.

— Ну что ты, — отмахнулся Стрид, — какой там шпионаж! Речь вообще не о тебе.

— А о ком? — спросил Ярнебринг.

Давай же, давай, подумал он. Не целый ведь день здесь с тобой сидеть.

— Он хотел поговорить о западногерманском посольстве, — сообщил Стрид. — Ты ведь тоже там был. Это, по-моему, именно тебя там чуть не подстрелили.

— Много чего болтают, — уклончиво сказал Ярнебринг.

Просто удивляешься, откуда столько болтовни, подумал он.

— Жутковатая была история, — задумчиво произнес Стрид.

— И какое она имеет отношение ко мне? — спросил Ярнебринг. — Я могу насчитать не меньше сотни все еще работающих ребят, кто там тоже побывал.

— К тебе, может быть, и никакого, — покачал головой Стрид. — Речь шла о другом. Это гей-убийство в ноябре… Это ведь твое расследование?

— Бекстрёма, — коротко бросил Ярнебринг. С ума сойдешь, о чем они здесь, в полицейском управлении, только ни болтают, подумал он. — Следствием руководит Бекстрём. Так что если об убийстве, то это к нему.

— Бекстрём, — повторил Стрид с сомнением. — Я слышал, он не особенно… В общем, как говорят, тридцать три несчастья?

— Это так же точно, как то, что у турок глаза карие, — усмехнулся Ярнебринг.

— Мысль понятна, — улыбнулся Стрид в ответ. — Хотя я слышал, что чуть не у половины турок глаза голубые или серые. Впрочем, сейчас не об этом речь.

Нет, не об этом, подумал Ярнебринг. А о чем?

— Чем я могу тебе помочь? — спросил он и демонстративно покосился на часы.

— Вот, сижу и время у тебя отнимаю, — извинился Стрид. — Ты понимаешь, в основном все сплетни… Но ведь оно не раскрыто, это убийство?

— Нет.

Было бы раскрыто, я бы знал, подумал он.

— А он правда был гомосексуалистом? — спросил Стрид.

— Разное говорят. Спроси коллегу Бекстрёма, он придерживается именно этой точки зрения.

— Он-то придерживается. А ты?

— Что ты хочешь сказать?

Стрид вздохнул. Вид у него был почти несчастный.

— Ты не думаешь, что за этим стоит какая-то политика?

Политика, подумал Ярнебринг. Какая еще политика?

— На что ты намекаешь? — спросил он.

— А, все равно. Не будем об этом.

Вот так, подумал Ярнебринг и снова поглядел на часы. Забудем, и все. Что значат пять минут жизни?

— Да-а, — вздохнул Стрид. — Жуткая была история, я имею в виду немецкое посольство. Их там прямо тепленькими взяли. Я хочу сказать, террористов.

— Да уж, — поддакнул Ярнебринг. — Что-то уж очень легко им это удалось, на мой взгляд.

— В газетах писали, что у СЭПО была информация задолго до того. Но немцам, как говорится, море по колено.

— Похоже на то, — сказал Ярнебринг, вставая.

Или им никто ничего не сказал — тоже вполне возможно, подумал он.

— Похоже… — Стрид покачал головой, словно отвечая на собственные мысли. — Помнишь, что Черчилль все время повторял во время войны?

— Да-да… — рассеянно пробормотал Ярнебринг. — Ты меня извини, но…

— Конечно-конечно. — Стрид тоже встал. — Это я должен извиниться. Просто вспомнил, как Черчилль повторял: кто предупрежден, тот вооружен. Who is forewarned is also forearmed, — продекламировал он патетически. — Хотя на немецких дипломатов это, похоже, не распространяется…

Часть III Другие времена

[5]

В конце восьмидесятых годов демократическое движение в восточном блоке стало бурно отвоевывать политические позиции — в Советском Союзе, Польше, Чехословакии, Венгрии. Единственным исключением была Восточная Германия. Глава правительства и генеральный секретарь компартии ГДР Эрих Хонеккер изо всех сил боролся с любыми реформаторскими стремлениями, и, когда он эту борьбу проиграл, счет, предъявленный историей его стране и ему лично, был намного выше, чем у других бывших его союзников.

Германской Демократической Республике оставалось существовать совсем недолго, и фактический распад ее совпал с празднованием сорокалетнего юбилея страны. Формально ГДР приказала долго жить на год позже, 3 октября 1990 года, когда она превратилась в четыре новых земли в Федеративной Германии.

Хонеккер умер 29 мая 1994 года в Чили от рака печени, в полной изоляции, лишенный какого бы то ни было политического влияния, в добровольном изгнании. Хонеккер был из Саара, сын шахтера из Нёйнкирхена, учился на кровельщика и играл на свирели в духовом оркестре. Когда в 1935 году в Сааре маршировали нацисты, двадцатитрехлетний коммунист был вынужден бежать за границу. Тогда он оказался в Париже. Его последнее путешествие было куда более далеким…

С готовым ответом в руке, в тусклом свете ночника истории, западные историки объясняют падение ГДР гигантской информационной ошибкой, совершенной ее руководителями, неисправимыми старыми коммунистами, ограниченными, неспособными действовать в условиях меняющегося мира. Их духовный отец Карл Маркс счел бы такой исторический вывод идеалистическим, романтизированным и лишенным фактических основ — и был бы совершенно прав, — но, когда знаешь, что произошло потом, это уже неинтересно.

Если верить аналитикам — как известно, историю пишут победители, во всяком случае, ее первую версию, — все началось «с клочка бумаги, вызвавшего лавину» — «Ein kleiner Zettel lost die Lawine aus», как было написано в передовой статье в «Берлинер цайтунг», посвященной пятилетней годовщине падения Берлинской стены. Этот «клочок бумаги» был впервые представлен на пресс-конференции в Берлине, собранной по случаю пленума Центрального комитета Коммунистической партии 9 ноября 1989 года. Рассказывают, что буквально за час до этого Эгон Кренц, преемник Хонеккера, передал записку ответственному за связи политбюро со средствами массовой информации Гюнтеру Шабовски. До этого, однако, произошел целый ряд событий, которые очень пришлись бы по вкусу Карлу Марксу, если б ему пришлось описывать эту историю.

В мае 1989 года венгры начали резать двухсотшестидесятикилометровую колючую проволоку, натянутую по всей австро-венгерской границе. Три десятилетия эта проволока разделяла Европу. После ее исчезновения события развивались стремительно. Полугода хватило на то, чтобы мрачное наследие войны превратилось в малоприятное воспоминание.

Летом 1989 года поток беженцев из ГДР увеличивался в геометрической прогрессии. Тысячи немцев ехали отдыхать в Венгрию, но большинство из них нелегально пересекали границу с Австрией и добирались до Западной Германии, дабы обрести желанную свободу в капиталистическом раю.

19 августа Венгрия, чтобы стравить давление в котле, на несколько часов открыла предохранительный клапан — один из контрольно-пропускных пунктов на австрийской границе. Этим воспользовались шестьсот восточных немцев — они ушли в Австрию и затем в Западную Германию. Потом границу опять закрыли и на несколько дней вернулись к старой практике — отчаянные попытки бегства, стрельба, убитые, в лучшем случае раненые.

25 августа у венгров лопнуло терпение. Премьер-министр заявил, что Венгрия решила дать разрешение всем восточным немцам, выразившим желание покинуть страну. 10 сентября Венгрия объявила свой договор с ГДР недействительным, и за сентябрь десятки тысяч немцев уехали в Западную Германию — через Венгрию. Со стороны Советского Союза возражений не последовало. Весь последний год лидер метрополии Горбачев только и говорил о гласности, перестройке и политических реформах, и в рамках обновляющегося восточного блока поступок Венгрии выглядел как заслуживающая всяческого одобрения инициатива.

Но Венгрия была не единственной отдушиной. В сентябре тысячи немцев устремились в Чехословакию, явились в западногерманское посольство в Праге и попросили политического убежища. В конце сентября все они, для многих неожиданно, получили разрешение на выезд, и в течение суток четыре тысячи беженцев были переправлены в ФРГ, куда они и стремились.

Лавина покатилась. За последние месяцы года полмиллиона восточных немцев, три процента населения, покинули ГДР для новой жизни на западе, в основном молодежь. Молодое поколение оставило свою родину, тем самым лишив ее надежды на будущее.

Клочок бумаги… что же это за клочок? И что же произошло на самом деле на пленуме ЦК компартии 9 ноября 1989 года?

Главный вопрос был совершенно ясен: как навести порядок в ситуации с беженцами? Уже почти месяц обсуждалось предложение Вольфганга Хергера, начальника отдела безопасности при Центральном комитете. Он считал, что надо либо закрыть границы наглухо, либо дать каждому гражданину возможность подать заявку на получение зарубежного паспорта и выездной визы и свободно покинуть страну.

Предложение о новых правилах выезда было роздано членам политбюро в перерыве, между двенадцатью и половиной первого, в четверг, 9 ноября. Предварительно с предложением ознакомились члены Совета министров. Обсуждение началось в половине четвертого. Эгон Кренц зачитал текст предложения, после чего последовала короткая и весьма сумбурная дискуссия. В текст наскоро внесли кое-какие изменения, и предложение было принято.

В половине шестого в кабинет Кренца зашел заведующий отделом информации Шабовски: хотел узнать, не появились ли в последнюю минуту какие-либо уточнения, потому что через полчаса ему предстоит выступать на пресс-конференции для иностранных журналистов, которую будут напрямую транслировать по восточногерманскому телевидению.

Кренц позже говорил, что специально подчеркнул: главной новостью является именно решение о новых правилах выезда из страны. Это новость мирового класса, сенсация. Шабовски утверждал, что Кренц «ничего особо не подчеркивал», просто передал ему пачку бумаг, где все было перемешано, и важное, и неважное, и просто всякая чепуха.

Последняя версия в какой-то степени объясняет странное поведение Шабовски на пресс-конференции. В самом конце ему задали вопрос: не являются ли новые правила выезда, которые уже обсуждались пару дней назад, большой политической ошибкой?

Ответ Шабовски был многословен, не особо вразумителен, но смысл его поразил всех: Центральный комитет якобы только что принял решение, что каждый гражданин ГДР может свободно выезжать из страны. Визовые отделы полиции, сказал он, получили инструкции выдавать зарубежные визы всем желающим, причем на всех пропускных пунктах, включая Берлин. Неплохая новость, особенно если знаешь, что произошло потом.

[6]

Майор Манфред Сенс, служивший на пропускном пункте, в этот вечер был в увольнительной. Он сидел в гостиной своей квартиры, расположенной на Штрассбургштрассе, в северном районе Восточного Берлина — Пренцлауер-Берге, и смотрел телевизор, передавали пресс-конференцию с пленума Центрального комитета. И под занавес было сказано нечто такое, отчего, как он сам потом говорил, у него «кофе попал не в то горло». Произошло это именно в тот момент, когда Гюнтер Шабовски рассказывал журналистам о новых правилах выезда.

Заместитель начальника контрольно-пропускного пункта на Борнхольмерштрассе в Пренцлауер-Берге майор Сенс жил поблизости от места службы, что в нашем случае немаловажно, потому что он тут же натянул на себя мундир и помчался к пункту. Его начальник, подполковник Харальд Егер, был уже на месте. Толпа берлинцев у пропускного пункта росла с каждой минутой. Многие из них были ему знакомы, поскольку жили по соседству. Хуже всего было то, что ни он, ни Егер понятия не имели, что им делать, ситуация грозила в любую секунду выйти из-под контроля.

В девять часов вечера Егер позвонил в Министерство безопасности и попросил указаний. Там ему сказали, чтобы он пропустил самых настырных, и это вряд ли можно было признать удачным советом, но за неимением лучшего так и поступили. Возмущение толпы росло на глазах, и в половине двенадцатого майор Сенс самолично открыл шлагбаум. В первый же час по приблизительным подсчетам только через пропускной пункт на Борнхольмерштрассе прошло около двадцати тысяч человек. То же самое происходило и на других берлинских пограничных постах.

Это был последний приказ майора Сенса. Гражданин Федеративной Республики, он теперь работал контролером в метро, что, впрочем, намного приятнее и к тому же лучше оплачивается, чем служба его бывшего начальника, который получил место гардеробщика в Историческом музее на Унтер-ден-Линден, в непосредственной близости, кстати, от Нойе Вахе — мемориала в память жертв войны и тирании, где в старые недобрые времена Егеру доводилось командовать почетным караулом.

Во всяком случае, ни тот ни другой — ни с точки зрения экономической, ни социальной — не обрели при капитализме той райской жизни, которую воображали и они, и их бывшие соотечественники. Однако в историю они вошли несомненно.

[7]

Западные разведывательные службы уже лет десять назад предсказали сценарий событий, развернувшихся осенью 1989 года. Правда, большинство аналитиков считали, что все должно произойти на пару лет раньше.

Точнее всех оказался агент ЦРУ Майк (Медведь) Лиска, хотя он никаким аналитиком не был. Он даже не работал в каком-нибудь из отделов, ответственных за Варшавский договор. Весной 1984 года в Лэнгли состоялась большая внутренняя конференция, где животрепещущий вопрос о развале коммунистического блока был главным на повестке дня. Два дня с утра до вечера обсуждались экономические анализы, проведенные объединенными силами всех разведслужб нации.

В последний вечер, как всегда, собрались посидеть, и кто-то предложил пари: кто точнее угадает дату падения Берлинской стены. Мы теперь знаем, что точнее всех оказался Лиска, получивший к тому же немалый выигрыш. «Дайте этим сукиным детям пять лет плюс двойной бонус на тугодумие», — сказал он, когда до него дошел лист со ставками, и поставил сто долларов на «позднюю осень 1989 года, скорее всего ноябрь». Большинство присутствующих покрутили головами и поблагодарили Лиску за пильзнер, который будет выпит за его счет.

Микаэль Лиска родился в 1940 году и вырос в Пеште, километрах в двадцати к югу от венгерской столицы. Во время восстания 1956 года он участвовал в вооруженных стычках на улицах Будапешта, а когда восстание было подавлено, покинул страну обычным путем — бежал на север, в Австрию, и после пребывания в западногерманском накопительном лагере для беженцев он, семнадцати лет от роду, оказался в Акроне, штат Огайо, где о нем позаботились соотечественники, эмигрировавшие пару поколений назад.

После окончания университета он решил поступить во флот, окончил офицерское училище и еще до выпуска получил назначение в разведслужбу флота. Там он прослужил почти десять лет, пока им не заинтересовалось ЦРУ. От таких предложений не отказываются. Кроме родного венгерского, он бегло говорил на русском и немецком, так что область его работы определилась сама собой. В последующие десять лет он провел больше времени в Западной Германии, скандинавских и других европейских странах, чем на своей второй родине в США.

Лиска был классическим резидентом. Он отвечал за целую группу агентов, действующих во вражеском лагере, и работал настолько успешно, что начальство решило больше не рисковать, — он получил приказ вернуться в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли, Вирджиния. Там он занял должность начальника скандинавского отдела — в этом качестве он и принял участие в семинаре на тему «когда-загнется-коммунизм» весной 1984 года.

Четыре года спустя, весной 1988 года, его вызвал самый высокий начальник и предложил перевод в любую из рабочих групп, которые уже много лет пытались разработать логистические схемы на случай падения коммунистических режимов.

— We are close now, — сказал Лиска. — Теперь уже скоро.

У шефа была отличная память, и он прекрасно помнил, что в списке участников знаменитого пари остался один Лиска. Поэтому он предложил Лиске самому выбрать, где бы он хотел работать.

— Восточная Германия, — не задумываясь, ответил Лиска.

— Почему именно Восточная Германия? — удивился шеф. Все аналитики подчеркивали, что ГДР представляет собой самое прочное и консервативное звено расшатавшегося восточного блока. — Почему не Венгрия? С вашим прошлым Венгрия подошла бы идеально. Или Чехословакия. С какого рожна Восточная Германия?

— Потому что ГДР рухнет первой, — сказал Лиска. — Отвалится как сухая ветка.

Так оно и вышло.

Лиске выделили деньги, чтобы начать бизнес. Он первым делом собрал пару десятков агентов, которым привык доверять за эти годы, под крышей офиса в Стокгольме. К тому же Стокгольм ему нравился. В нем было что-то и от Акрона, Огайо, и от Пешта. Кстати, он уже провел в Стокгольме почти два года в конце семидесятых в качестве атташе американского посольства в Швеции.

— Догадываюсь, многие из вас удивляются: что мы здесь делаем? — обратился Лиска к своим сотрудникам, собрав их на совещание.

Все закивали, ожидая продолжения, и он понял, что угадал правильно.

— Мне кажется, — произнес он с нарочитым акцентом, имитирующим расслабленный диалект Среднего Запада, — что наши дорогие товарищи в Германской Демократической Республике очень скоро будут стоять на ушах… — Он выдержал хорошо рассчитанную паузу и продолжил, ковыряя в ухе шариковой ручкой: — И вот что я подумал: неплохо было бы по случаю купить их базы данных, я хочу сказать, списки сотрудников, с которыми они работали все эти годы.

Он вытащил ручку из уха и задумчиво ее рассмотрел.

— Говоря конкретно, хорошо бы нам найти кого-нибудь на Норрманненштрассе, кто был бы не прочь прилично заработать, — сказал он и улыбнулся.

Только и всего.

[8]

Служба безопасности ГДР, которую все называли Штази, представляла собой наиболее мощную из подобных организаций восточного блока. В относительных цифрах, то есть на душу населения, она была больше советского КГБ в десять, а по некоторым подсчетам даже в тридцать раз.

На момент падения ГДР в Штази было сто две тысячи сотрудников и примерно полмиллиона так называемых внешних сотрудников — стукачей, информаторов, внедренных агентов, провокаторов, не считая обычных сплетников. И это в стране с семнадцатью миллионами населения… Когда режим рухнул, был разрешен доступ к базам данных Штази. Оказалось, у них хранились личные дела шести миллионов собственных граждан плюс миллиона иностранцев.

Но Лиску и его компаньонов из западных разведок интересовали вовсе не эти сведения. Они хотели знать имена своих истинных врагов. А эти имена хранились в архивах Hauptverwaltung Auf klarung, ХФА, главного разведывательного управления на Норрманненштрассе, 22 в Восточном Берлине, где работало четыре тысячи двести восемьдесят шесть сотрудников. Руководил управлением легендарный Карла, генерал-лейтенант Маркус Вольф.

Немецкая аккуратность, как известно, граничит с педантизмом, и особенно сильны они по части регистрации разнообразной информации. В ХФА, как считалось в ЦРУ, среди всего прочего хранились около пятидесяти тысяч фамилий людей, помогавших тайной полиции ГДР в ее, как это называлось, «иностранных делах» за многие годы, — от профессиональных шпионов до вечно сомневающихся «сочувствующих». Для удобства все базы данных были внесены в компьютер. Это означало, что Лиске с помощниками не придется ворошить десятки тонн папок, что было бы почти невыполнимой задачей. Вся нужная информация была на большой катушке магнитной ленты, но не настолько большой, чтобы не уместиться в обычном портфеле или даже в мундире, если хозяин этого мундира будет хорошо простимулирован.

Лиска из собственного опыта знал, что почти всё и всех можно купить за деньги. А здесь шла речь — без всякого преувеличения — о власти над пятьюдесятью тысячами людей, причем людей не с улицы. От того, кем они были и чем занимались, зависело существование сотен миллионов людей — как в положительном, так и в отрицательном смысле. За такое знание не жалко никаких денег, решил Лиска.

К сожалению, эта мысль посетила не его одного. Многие рассуждали точно так же — в первую очередь в организации, к которой он принадлежал и сам. Поэтому в ЦРУ началась обычная бюрократическая неразбериха, а когда дым рассеялся, на поверхности осталась ответственная группа из трех человек, уполномоченных властью и деньгами, группа экспертов, главной задачей которых было поддерживать иллюзию полезности и хорошее настроение, проектная группа, которой, собственно, и предстояло выполнить работу, и несколько вспомогательных групп, отвечающих за координацию оперативных мероприятий. Лиска возглавлял одну из таких групп: одна цель, несколько человек, реальный (в кои-то веки!) пакет с деньгами и, разумеется, наивысочайший уровень секретности. Другими словами, все было как обычно, и, как обычно, проекту присвоили код: «Операция Роузвуд».

Упала Берлинская стена, и вместе с ней как карточный домик рухнула Штази. Внезапно все стало можно продать, и, чтобы урвать хороший кусок, важно было успеть первым. Продавцы сами разыскивали покупателей. В конце ноября 1989 года некий офицер Штази, не особенно высокого ранга, но работающий там, где надо, взял компьютерную ленту с фамилиями всех работавших на ГДР шпионов и отнес к своему русскому приятелю из КГБ. Ленту самолетом переправили в Москву, так что теперь продавцы из Штази и КГБ могли спокойно встретиться с покупателями из ЦРУ и обговорить условия сделки. Во вторник 5 декабря ударили по рукам и обменяли базу данных на доллары, партнеры отметили успешное завершение переговоров русской водкой и русским же шампанским.

Катушка с базой данных досталась ЦРУ очень недорого, чему Лиска не особенно удивился. Он был ребенком во время войны, подростком участвовал в Венгерском восстании и собственными глазами видел, что человеческая жизнь иногда не стоит и ломаного гроша. Здесь, по крайней мере, заплатили по сотне долларов за голову, подумал он и сочувственно покивал.

В тот самый вечер, когда майор Сенс за ужином в своей квартире в Пренцлауер-Берге подавился кофе, Лиску тоже пригласили на ужин, поданный на тысячу километров севернее на вилле в фешенебельном стокгольмском пригороде Юрхольм. В отличие от Сенса пить кофе ему не пришлось. Впрочем, он легко с этим примирился, понимая, что его ожиданию приходит конец. С хозяином виллы он был знаком с начала шестидесятых. Сейчас тот работал в шведском правительстве, где официально занимался вопросами науки и развития, однако по сути был советником премьер-министра по безопасности.

Отношения его с Лиской нельзя было назвать безоблачными. В первые годы их знакомства отношения эти были настолько запутаны, что малейшее официальное их расследование могло бы привести к тяжелым последствиям не только для них самих, но и для их шефов и интересов наций, которые они представляли. Сейчас положение было совсем иным. Русский медведь был в глубоком нокдауне, рефери уже досчитал до восьми — это обстоятельство очень упрощало общение Лиски с ответственным за безопасность правительственным чиновником. «Короче говоря, у шведов уже нет повода дрожать за свою шкуру», — так сформулировал Лиска генеральную линию большой политики в беседе со своим начальством в Лэнгли.

Хозяин и гость собирались посвятить вечер изысканной еде, хорошему вину и приятной беседе о минувших временах, светлом будущем и сегодняшней политической ситуации, но не успели они сесть за стол, как у хозяина зазвонил красный телефон. В ту же минуту в дверь постучал шофер Лиски, он же телохранитель, и после этого речь шла только о работе. Оба они, и хозяин, и гость, занимались, казалось бы, различными делами, и все же дела эти были тесно связаны.

На прощание хозяин процитировал Черчилля, правда, с поправкой: «Что проку, если тебя предупредят, если ты не в состоянии себя защитить?» Лиска уехал в американское посольство, где снимал небольшой офис, и провел всю ночь в разговорах по телефону и прогулках от стола до телевизора и обратно. Poor bastards, подумал он, имея в виду те пятьдесят тысяч, чьи жизни только что пошли с молотка. Жалко подонков.

Часть IV Другая жизнь

21

Осень 1999 года

Вопрос, поставленный начальником оперативного отдела полиции безопасности Бергом, звучал так:

— Можешь себе это представить, Ларс?

Могу ли? — подумал Юханссон. — Могу ли я себе это представить?

— Могу, — сказал он.

Так все и началось.

В Шведской полиции безопасности после убийства премьер-министра, случившегося в феврале 1986 года, произошло немало событий. Убийство повлекло за собой целый ряд проверок и комиссий, но даже не это было главным. В организации существовала годами выработанная технология выскальзывания из подобных ситуаций. Причем каждый следователь с минимальным инстинктом самосохранения понимал, что действовать надо в высшей степени осторожно, — в этом состоял один из принципов работы тайной полиции.

Когда речь шла о вещах, которые были секретны просто потому, что это лежало в их природе, необходимо было приложить все старания, чтобы не скомпрометировать в высшей степени важную для общества деятельность, не дать врагу в руки этот козырь и таким образом не нанести вред национальному благосостоянию. Поэтому реакция на проверки и упреки вылилась в обычную смесь мероприятий чисто косметического характера и небольших кадровых перестановок. Все в соответствии со старым правилом «и волки сыты, и овцы целы». Эстеты получили душевное успокоение, а те, кто жаждал крови, — фунт мяса.

Чтобы «подчеркнуть сугубо гражданский и демократический характер» деятельности организации, она сменила имя и стала называться отделом безопасности Центрального полицейского управления, или, как все ее теперь называли, СЭПО. Из тех же соображений СЭПО получила большую независимость, чтобы уравнять статус начальника шведской тайной полиции с его зарубежными коллегами, была введена должность генерального директора, и, наконец, перетасовали несколько должностей в высшем бюрократическом эшелоне, а один из сотрудников был демонстративно уволен, правда, зарплату ему сохранили.

В то же время происходили и другие события, имеющие гораздо более далеко идущие последствия, и важнейшим из них, разумеется, был развал Советского Союза и восточного блока. Существовавший с незапамятных времен русский отдел, который, если грамотно посчитать, пожирал больше половины бюджета СЭПО, ныне представлял лишь бледную тень себя самого, и, если бы не творческий подход и находчивость начальника оперативного отдела Берга, вся организация могла бы тихо почить: противник признал свое поражение, бороться было больше не с кем.

Берг, без сомнения, был самым выдающимся руководителем оперативного отдела за всю его историю. Главный противник исчез, река обмелела, однако он не растерялся и мгновенно нашел другие занятия — ситуация на Балканах, международный терроризм, правые экстремисты, защита Конституции и, как подарок, — убийство Улофа Пальме, пробудившее интерес к профессии телохранителей.

Уже в год падения Берлинской стены в отделе личной охраны в СЭПО работало больше народа, чем в бывшем русском отделе, и с тех пор спрос на телохранителей неуклонно рос. Заметные персоны вдруг почувствовали, что им, как никогда раньше, угрожает опасность. Хорошо это или плохо, но для тайной полиции это было как манна небесная. В общем, дела шли бы недурно, если бы не появились и другие источники беспокойства.

Угроза шведской демократии исходила теперь не слева, а справа. Казалось бы, ничего сложного: поверни голову — и вся недолга, но проблема заключалась в историческом наследии холодной войны, скопившемся в архивах СЭПО. Сотни человеко-лет работы были потрачены, чтобы выявить и зарегистрировать сотни тысяч граждан Швеции, чьи политические взгляды отклонялись влево от социал-демократического правления. Печальная, конечно, история, и все же ее можно было бы и похоронить, если бы не другая сторона медали.

А другая сторона заключалась в том, что политическая верхушка времен холодной войны постепенно исчезала с арены. Многие из тех политиков поумирали от старости, другие уже давно были на пенсии. Однолетки убитого премьер-министра доживали последние дни в коридорах власти. Поэтому десятилетиями проверенный механизм взаимных услуг правительства и тайной полиции вдруг засбоил.

Груз вины прошлых лет никуда не делся, с моральной точки зрения он только увеличился, но уже не существовало нанимателей, которые могли бы помочь отбиться от неприятных вопросов, и тайная полиция оказалась крайней. Вся система прогнила, считал Берг. Прогнила морально, и к тому же показала себя глубоко несправедливой к нему и его товарищам, которые честно выполняли свою работу.

В довершение ко всему у этой медали существовала еще и третья сторона. Пришедшие к власти люди, не имеющие отношения к печальной истории с регистрацией взглядов, оказались, естественно, широко представлены в старых архивах СЭПО шестидесятых—семидесятых годов — эпохи всеобщего радикализма. Берг прекрасно это знал, потому что ему неоднократно приходилось играть роль пожарного, когда на высокие посты выдвигались люди, живущие ныне в другое время и другой жизнью. И благодарности ждать не приходилось — заткнись и надейся на лучшее.

Именно с этого он и начал разговор с Юханссоном, и реакция была вполне предсказуемой.

— Если ты хочешь, чтобы я выносил твой мусор, тебе лучше обратиться к кому-то другому, — насторожился Юханссон.

— Боже упаси! — замахал руками Берг. — Приборкой я займусь сам. Я хотел бы, чтобы ты начал за чистым столом.

А я, подумал он, только и делаю, что прибираюсь за другими. Довольно несправедливо.

— Мысль красивая, — сказал Юханссон. — Начнем новое тысячелетие за пустыми письменными столами.

— Это едва ли не самое главное, — подчеркнул Берг, понимая, что Юханссона одолевают сомнения.

— Значит, вот почему ты нашел представителя поколения-шестьдесят восемь, — улыбнулся Юханссон.

— Ну-ну, — поморщился Берг. — Ты же прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— А что думают наверху? — спросил Юханссон с неподдельным интересом.

— Правительственная канцелярия считает, что выбор превосходный. Надеюсь, ты понимаешь, что такими назначениями занимается правительство. Так вот, я говорил с государственным секретарем — ты, по-моему, встречался с ним, помнишь, в той неразберихе после убийства Пальме, — и мы пришли к полному согласию.

— Это успокаивает, — внутренне усмехнувшись, сказал Юханссон. Времена меняются, подумал он. — А что говорит генеральный? Все же именно он начальник полиции безопасности.

— Генеральный директор? — с нескрываемым удивлением переспросил Берг. — С генеральными директорами никогда никаких проблем не было, — сообщил он.

Как их ни называй: генеральные, гениальные, не совсем гениальные или совсем негениальные, при Берге их сменилось пять, но он решил об этом не напоминать. Юханссон сам посчитает, если припрет.

— Как руководитель оперативного отдела ты уполномочен возглавлять всю работу. Правительство относится к тебе с большим доверием, — серьезно сказал Берг.

Польстить мне легко, подумал Юханссон.

Они долго говорили о предстоящей службе: Юханссон хотел поставить все точки над прежде чем принять решение. Он не политик, а полицейский. Его дело — ловить преступников и сажать в тюрьму, пока они не наломали еще больше дров. Единственное, что привлекает его в новой должности, — возможность заняться, наконец, настоящей оперативной работой.

Здесь-то все в порядке, уверил его Берг. К тому же и политики, и руководство, и сам Берг придерживаются того же мнения.

— Думаю, работа тебе понравится. Ты наверняка будешь приятно удивлен. Я знаю, что коллеги из «открытого» сектора много чего про нас говорят, но к этому надо относиться соответственно. — Берг уверенно покивал головой. — Это работа для настоящего полицейского. Такого, как ты, да и я.

Настоящий полицейский, подумал Юханссон. Вот, оказывается, как это называется — настоящий полицейский.

Потом перешли к практическим деталям. Повышение в должности? Конечно. Зарплата? Естественно, выше, поскольку и должность выше, и ты же знаешь, что в «закрытом» секторе люди получают больше, чем обычные полицейские.

Возможность подбирать сотрудников? Конечно. А кто же еще будет этим заниматься? Берешь работу, значит, ты — босс, и этим все сказано.

Оставался еще один деликатный вопрос.

— А как долго ты собираешься оставаться?

— Если хочешь, могу уйти завтра, — слегка улыбнулся Берг.

Если бы мог выбирать, ушел бы сегодня, подумал он, но, разумеется, не выдал своих тайных мыслей.

— Я-то рассчитывал, по крайней мере в первое время, на экскурсовода. — Юханссон тоже улыбнулся.

— Это пожалуйста. Я даже надеялся, что ты об этом попросишь.

После стольких лет что значит неделя или две, подумал Берг.

Юханссон кивнул. Ему показалось, что Берг плохо выглядит.

— Вот так обстоят дела, — вздохнул Берг. — Можешь себе это представить, Ларс?

— Могу, — сказал Юханссон.

Так все и началось.

Вечное заместительство Юханссона закончилось. Теперь он был уже не «Мädchen fur Alles» — так сказать, «прислуга за все», которого правительственная канцелярия и полицейское руководство выдергивало каждый раз, когда кто-либо из начальства садился в лужу или просто выбрасывал полотенце. Теперь у него была солидная должность начальника оперативного отдела в организации, которая на полицейском шведском называлась «закрытый» сектор, причем с точки зрения широты полномочий лучшего места просто не было.

Сам он, впрочем, об этом не думал: занимался подбором ближайших сотрудников, «свободного ресурса», как он его определил. Его лучший друг Бу Ярнебринг взялся ему помочь: сам Юханссон давно не работал в оперативных группах, поэтому был уверен, что за это время выросло немало способной и энергичной молодежи, которую он попросту не знает. С помощью друга он набрал с десяток молодых толковых ребят, и только одно омрачало картину: сам Ярнебринг категорически отказался перейти к нему на службу.

— Мне накладная борода не пойдет, — сказал он. — К тому же я начинаю стареть.

— Дай знать, если передумаешь, — попросил Юханссон.

Все мы не молодеем, подумал он.

— Пока не передумал. Ты мне лучше скажи, что с тобой произошло?

— О чем ты?

— Сколько лет мы знакомы? Мы же познакомились в школе полиции?

— Тридцать лет, — сказал Юханссон.

— Если память мне не изменяет, ты на курсе был самым красным, вернее сказать, единственным красным. Ты же хотел упразднить тайную полицию?

— Раз ты так говоришь, значит, так оно и было, — согласился Юханссон.

Тридцать лет, даже больше тридцати, подумал он.

— Помнится, ты говорил, что такая организация, как полиция безопасности, несовместима с демократическими и справедливыми правовыми органами. Если бы тебя спросили в то время, не собираешься ли ты работать в охранке, могу себе представить результат…

— И что бы я, по-твоему, сделал? — спросил Юханссон, хотя прекрасно знал ответ.

— Дал бы спрашивающему по морде.

— Возможно, — пожал плечами Юханссон.

— И поскольку ты никогда не был особенно силен по части подраться, пришлось бы вмешаться и мне.

— Конечно, — согласился Юханссон. — Я бы только на это и рассчитывал.

— А сейчас ты у них чуть ли не главный! Что же с тобой произошло?

— Сейчас новые времена… — сказал Юханссон.

Будем надеяться, лучше прежних, подумал он.

— Не верю, — заявил Ярнебринг. — Другие времена — это я еще могу согласиться. Но не новые.

22

Осень 1999 года

Само собой, прежде чем решиться на такой резкий поворот в карьере, Юханссон посоветовался с женой. Десять лет назад он, прожив пятнадцать лет после развода холостяком, решил кардинально поменять свою жизнь и, едва миновала неделя страстной любви, сделал предложение. С одиночеством, которое он привык считать своим естественным состоянием, было покончено. Иногда, правда, он тосковал по прежней жизни — после чересчур бурных объяснений или когда ему просто хотелось побыть одному.

Она согласилась, хотя все, что он мог ей предложить, — руку и сердце. Но Ларс Мартин Юханссон умел отличить важное от неважного, поэтому к созданию и укреплению «брачных уз», как он это называл, отнесся в высшей степени серьезно и энергично, хотя иногда это было нелегко. Или так: это не всегда бывало легко, но ведь никто не сказал, что мы, люди, должны жить легко. Когда мы совершаем серьезные поступки, это влечет за собой серьезные последствия — так он считал. Вот и женитьба — как раз такой случай.

— И что ты по этому поводу думаешь, старушка?

— А ты сам что думаешь? — ответила жена вопросом на вопрос с интонацией, которую он терпеть не мог. — Это ведь не я иду в тайную полицию, — добавила она, улыбнувшись и с совсем другой интонацией, которую он очень любил.

— Если бы он пришел с таким предложением двадцать лет назад, я бы вышвырнул его вон, — сказал Юханссон.

Ну и что из того, подумал он, пришел-то он не двадцать лет назад, а позавчера.

— А ты как считаешь: нужна нам тайная полиция? — спросила она с любопытством.

— Конечно нужна, — ответил он, но голос прозвучал неубедительно.

Нужна, подумал он, тайная полиция всем нужна, разве не так?

— Нужна — значит, нужна, — пожала плечами жена. — А раз тайная полиция нужна, а ты превосходный полицейский (и к тому же весьма достойный человек, ведущий весьма достойную жизнь… особенно после того, как мы встретились), то соглашайся.

Чего это она так развеселилась? Никогда не понимал, что у баб на душе. Они не такие, как мы, подумал Юханссон.

— Ты что, меня разыгрываешь?

— Я? Когда я тебя разыгрывала? — спросила она с притворным удивлением. — Кстати, а что Бу говорит по этому поводу?

— Ярнебринг? А почему ты спрашиваешь? Не все ли мне равно, что он говорит?

— Ай-ай-ай, — горестно покачала головой жена, хотя вид у нее был на редкость довольный, — малыш Буссе не играет с лучшим приятелем…

— Он говорит: слишком стар, — объяснил Юханссон.

Опять она его дразнит.

— Хочу тебе кое-что сказать. — Она внимательно на него посмотрела.

Юханссон неопределенно покачал головой и промолчал. Лучше выждать немного.

— Помнишь старый комикс про двух проказников — Кнолля и Тотта?

— Ну, — осторожно выговорил Юханссон.

— Это ты и Бу. Вылитые Кнолль и Тотт. Или их звали Пигге и Гнидде?

— Не помню.

Женщины — совершенно точно не такие, как мы, подумал он. Ему захотелось сменить тему.

— Знаешь что, старушка, — сказал он. — Забудь про это. Что будем делать вечером? Поедим где-нибудь? Сходим в кино? Или, может быть… — Юханссон с улыбкой передернул плечами. Жест не оставлял ни малейших сомнений.

— Сначала пойдем в ресторан: надо же отметить твое повышение, потом в кино — я давно хотела посмотреть один фильм — и только потом… Ты еще и стеснителен, тебе об этом говорили? А потом займемся твоим «может быть». Посмотрим.

— Замечательно. — Юханссон резко поднялся. — Так и сделаем. Мне только надо принять душ.

Она все же очень красивая, подумал он и положил руку на ее тонкую шею. У нее там была ямка, специально созданная для большого пальца его правой руки.

— Иди-иди, — сказала жена, освобождаясь. — Мне тоже надо быстро привести себя в порядок, если мы хотим еще и в кино успеть.

О каком фильме она говорит? — подумал Юханссон, стоя в душе. Может быть, у нее и хороший вкус, но уж очень отличается от моего. В последний раз я попросту заснул посреди фильма. А почему это она должна выбирать фильм, а не я? — вдруг задал он себе вопрос. Это же меня повысили, а не ее.

23

Март 2000 года

«Зачистка» архивов СЭПО — а это надо было сделать, пока до них не докопался кто-нибудь из интеллектуалов-правдоискателей, — стала одной из самых крупных акций в истории шведской тайной полиции и прекрасной иллюстрацией того обстоятельства, что добросовестная полицейская работа сама по себе является наградой. Неважно, что работа по созданию этих архивов и «зачистка» находились в определенном противоречии.

Ясно, что попросту уничтожить все или хотя бы большую часть актов на «неблагонадежных» граждан было невозможно, — это вряд ли способствовало бы улучшению репутации полиции безопасности. Но определенных лиц следовало вывести из-под контроля грядущих «комиссий правды». Прежде всего речь шла об осведомителях, работающих на СЭПО долгие годы. Несколько тысяч человек, то и дело появляющихся в разных обличьях, с разными именами, кличками и кодами. Их имена встречались, как правило, не в одной, а в нескольких базах данных, и замести следы было практически невозможно.

Первое неприятное открытие сделал комиссар Викландер, начальник следственной группы, вошедшей в так называемый «свободный ресурс» Юханссона. Юханссон создал объединенную следственно-наблюдательную группу для борьбы с супостатами, которые ни с того ни с сего могут начать угрожать государственной безопасности. Юханссон знал Викландера с тех пор, когда тот временно замещал начальника государственной криминальной полиции, и, как только утвердился в своем новом кресле, тут же с ним связался. Викландер был одним из лучших служак, с кем Юханссон сталкивался за его длинную полицейскую карьеру. Почти настолько же компетентен, насколько он сам был в этом возрасте, и настолько же немногословен. И уже через месяц работы Викландер попросил о конфиденциальной встрече.

— Помнит ли шеф инцидент в западногерманском посольстве? — спросил он.

— Садись, — кивнул Викландер на стул для посетителей.

Еще бы мне не помнить! — подумал он. Воспоминания были, мягко говоря, неоднозначными.

Собственно говоря, Викландер начал знакомиться с материалами по захвату западногерманского посольства 24 апреля 1975 года совершенно случайно. В одном из полицейских регистров захват посольства фигурировал как «двойное убийство», поскольку были убиты военный и торговый атташе. Эпизод этот быстро стал уголовной историей и не потребовал решительных юридических мер.

Поскольку срок давности для преступлений, связанных с убийством, составлял двадцать пять лет, а на дворе был уже март 2000 года, захват посольства был внесен в компьютерную базу преступлений, подлежащих скорому захоронению в госархиве. «Последние судороги», как говорили в полиции, когда заходила речь о преступлениях с истекающим сроком давности.

— Я там не был, я еще учился, но помню, как мы с ребятами сидели у телевизоров, словно приклеенные. — Викландер улыбнулся и покачал головой.

И я там не был, с горечью подумал Юханссон, вовсе не собираясь рассказывать о причинах своего огорчения коллеге Викландеру.

— Слушаю, — произнес он и откинулся в большом удобном кресле.

Дело о захвате посольства по-прежнему находилось на контроле, потому что оставались вопросы, на которые необходимо было ответить, прежде чем похоронить его навсегда. Формально следствие все еще считалось открытым. Само собой, за прошедшие двадцать лет никто о нем и не вспоминал, но протоколы регистрации событий далеко не всегда логически связаны с количеством труда, затраченного на расследование того или иного преступления. Это знали все.

— Дело, насколько я понимаю, до сих пор находится на контроле, поскольку мы практически уверены, что у террористов были сообщники.

— Да, — сухо сказал Юханссон. — Тут не надо быть Эйнштейном.

— Не надо, — согласился Викландер. — Это я понял, еще когда смотрел репортаж.

Правильный человек на правильном месте, довольно подумал Юханссон и жестом попросил Викландера продолжать.

Викландер начал просматривать старые папки из чистого любопытства, и первое, что он обнаружил, — следы санитарных мероприятий начальника отдела Берга, предпринятых пару лет назад.

— Во-первых, — начал загибать свои длинные костлявые пальцы Викландер, — раньше в деле фигурировали фамилии подозреваемых. Во-вторых, их оттуда изъяли в связи с проработкой актов комиссаром Перссоном больше двух лет назад. Перссон ведь был доверенным лицом Берга?

Никогда не видел более мрачного и сварливого субъекта, припомнил, Викландер. Он встречался с Перссоном, и не раз… Викландер, пожалуй, гораздо более проницателен, чем старается показать.

Начальник отдела Берг и его оруженосец Перс-сон — настоящие полицейские, но оба уже оставили службу. Перссон ушел на пенсию за год то того, как Берг передал дела Юханссону.

— В чем проблема? Это были шведы? Я имею в виду сообщников, — пояснил свой вопрос Юханссон.

Именно так он рассуждал двадцать пять лет назад, сидя перед телевизором в компании двух простуженных детей. Хотя тогда и он был лишь зрителем.

— Думаю, да, хотя не уверен. Их имена, как я уже сказал, убрали из актов. Я к этому еще вернусь. В чем я почти уверен, так это в том, что их было четверо.

— Вот оно что… — протянул Юханссон. — И почему ты в этом так уверен?

Подозрения Викландера основывались на трех факторах. Во-первых, эти имена фигурировали в нескольких базах данных, а это, при известной сообразительности, всегда дает шансы вычислить и обнаружить по крайней мере некоторые «зачистки». Разумеется, при одном условии — и это второй фактор, — тот, кто изымал имена из регистра, был не особо сообразителен или просто допустил небрежность. А в-третьих, использование определенных стандартных форматов в персональных файлах в оперативных регистрах тайной полиции.

— Именно формат в одном из наших регистров заставляет меня думать, что речь идет о четырех лицах, — объяснил Викландер. — Я, правда, не знаю, насколько шеф силен в компьютерах… — добавил он с сомнением.

— Достаточно силен, — отрубил Юханссон. — Продолжай.

За кого он меня принимает? — подумал он.

И все же поначалу понять ход мыслей Викландера было трудновато. Викландер даже вынужден был прочесть небольшую лекцию, прежде чем Юханссон почувствовал, что он более или менее разбирается в том, как обстоят дела.

— Ставлю сотню против одного, что они должны найтись в других регистрах, — сказал Викландер. — Все, что заносится в базы данных, имеет один и тот же формат. Речь идет о стандартном файле для каждого, и они одинаковы, независимо от того, какая информация поступала позже в другие базы или заносилась в персональные акты, если они существуют. Они все связаны, достаточно набрать восьмизначный код.

— Но они же не такие болваны, чтобы на каждого, кто заносится в регистр, заводить отдельный каталог, — с легким раздражением сказал Юханссон.

— Нет, это точно, — сказал Викландер.

Это было бы настоящим преступлением, подумал он.

— Но ты же допер, что они вычистили четверых? Четыре акта в стандартном формате, на каждого по акту?

— Да, — ответил Викландер, чуть ли не извиняясь.

Тогда, больше двух лет назад, они проводили генеральную зачистку оперативных баз данных. Сотрудники, которым это было поручено, вынуждены были записываться в очередь, дожидаясь, пока компьютерщики справятся с их заказами. Объем информации по мере выполнения заказов уменьшался.

А поскольку каждая заявка скреплялась подписями и заказчика, и исполнителя, для Викландера не составило труда обнаружить комиссара Перссона и его заказ. И не только Перссона, но и других сотрудников, стоящих до или после него в очереди на «приборку» баз данных.

— Здесь-то они и промахнулись, — сказал Викландер. — Количество килобайт в файлах регистрируется постоянно. Короче говоря, можно узнать, сколько именно килобайт вычищено не кем-то иным, а именно коллегой Перссоном. А поскольку нам известно стандартное количество килобайт в каждом формуляре, до десятка примерно, то получается, что он вычистил как раз четверых, занесенных в базу данных в связи с захватом немецкого посольства.

— Компьютерщики халтурят, — сердито сказал Юханссон. — Надеюсь, ты им на это указал?

— Да. Они благодарили за ценную помощь.

А что им еще оставалось делать, подумал Юханссон.

— Значит, вычищено четверо, — произнес он вслух. — И ты не знаешь, кто они?

— Нет, — отрицательно покачал головой Викландер, — этого я не знаю.

— Может быть, это кто-то из тех клоунов, что собирались отомстить за выданных западногерманскому правительству участников захвата посольства, похитив Анну Грету Лейон? — размышлял вслух Юханссон. — Если память мне не изменяет, там чуть не тридцать человек было задержано, причем в несколько приемов. И шведы, и иностранцы. Кто-то из них через несколько лет даже стал депутатом риксдага…

— Крёхер и его приятели… — Викландер покачал головой. — Вряд ли они. А имя депутата — Хуан Фонсека. Кстати, он был ни в чем не виноват. Ему даже в утешение выплатили компенсацию…

— А ты не путаешь? — Юханссон с удивлением уставился на Викландера.

Компенсация, этого еще не хватало! — подумал он. Юханссон во многих отношениях был очень старомоден.

— Сто процентов. Во-первых, их перешерстили вдоль и поперек, а во-вторых, их никто из регистров не вычищал. На них там столько материала — на несколько диссертаций наберется. Тысячи страниц. Они в базе появились попозже, уже после захвата посольства… Решили отомстить Анне Грете Лейон, она тогда была министром занятости и занималась иммигрантами и антитеррористическим законодательством. Короче говоря, формально решение о высылке немецких террористов подписала она.

Плевать на юриспруденцию, подумал Юханссон. Он прекрасно знал, что невозможно заниматься полицейской работой, особенно в критической ситуации, держа свод законов под мышкой.

— Значит, четверо вычищены, — подвел он итог, — и мы понятия не имеем, кто эти четверо, хотя речь идет, пожалуй, о самом тяжком преступлении за всю историю отдела. Странно…

— Очень, — согласился Викландер. — Хотя самое странное не это.

— Что еще? — Юханссон подозрительно уставился на собеседника.

По мнению Викландера, самое странное было то, что несколько месяцев назад, незадолго до того как Юханссон вступил в должность, в акте о захвате посольства ни с того ни с сего возникли две фамилии. Двое шведов, которые якобы помогали немцам спланировать и подготовить операцию по захвату. Формально они являются соучастниками двух убийств, массового захвата заложников, нанесения значительного вреда общественной собственности, саботажа плюс еще кое-что — так, по мелочи.

— Вот это да! — восхитился Юханссон.

Пожалуй, потянет на пожизненное, подумал он.

— Вот именно. То есть, скажем так, кто-то получил недурной толчок для карьеры. Особенно в то время.

— Что это за люди?

— Обоих нет в живых, — сказал Викландер. — Один из них был журналистом на ТВ, довольно известным в свое время, я имею в виду конец семидесятых и восьмидесятые. Его звали Стен Веландер, родился в сорок седьмом. Умер от рака пять лет назад.

— Что-то припоминаю, — нахмурился Юханссон.

Тощий темпераментный мужик с ухоженной небритостью и взглядами вполне в духе времени… Впрочем, все они одинаковы, подумал он.

— А второй работал в ЦСУ на Карлавеген. Какой-то чиновник, начальник бюро отдела, по-моему… Ничего особенного. Чель Йоран Эрикссон, сорок четвертого года.

— Кровоизлияние в мозг, разумеется, — хмыкнул Юханссон.

— Нет. Убит в ноябре восемьдесят девятого.

— Что? — удивился Юханссон.

Становится все веселее, подумал он даже с некоторым удовольствием.

— Да-да. Я запросил материалы следствия. Убийство до сих пор не раскрыто, и с весны девяностого года никто этим делом не занимался. Оно пошло в архив… за отсутствием улик, как написано в решении.

— Что-то я припоминаю, — задумчиво произнес Юханссон. — Эрикссон, Эрикссон…

Каким образом Веландер и Эрикссон — а обоих уже нет в живых — вдруг появились в деле о захвате западногерманского посольства? Почему так поздно? За полгода до истечения срока давности? При всем при том, что никто за двадцать лет пальцем не шевельнул, чтобы довести дело до конца.

Обо всем этом не было ни слова в принесенных Викландером бумагах.

— Наверное, Берг постарался, — решил Юханссон. — Ты с ним говорил?

— Нет. Хочу сначала сам получше разобраться.

— Разумно, — согласился Юханссон. — Попробуй узнать, кто занес их фамилии в дело.

Очень и очень любопытно, подумал он.

— Да… — протянул Викландер. — Обвинение им теперь вряд ли предъявишь.

Впрочем, сказал он это просто так: когда речь шла о настоящей следственной работе, юридические вопросы его не особенно интересовали.

24

Март 2000 года

Почему Викландер был не таким же хорошим, а почти таким же хорошим полицейским, как его начальник, легендарный Ларс Мартин Юханссон, — вопрос не особенно интересный, поскольку Викландер был хорош сам по себе. Получив в свое распоряжение папки с делом о нераскрытом убийстве Челя Эрикссона, имевшем место 30 ноября 1989 года, он заперся в кабинете, отключил телефон и для надежности включил красную лампочку над дверью.

Потом Викландер приступил к работе, и перед уходом домой он был почти уверен, что догадывается, как было дело… Хотя не сумел бы объяснить, откуда взялась эта уверенность. Особое полицейское чутье, сделал он философское заключение и откинулся в кресле: ему хотелось привести в порядок мысли.

Если не усложнять, решил он, можно не сомневаться, что два из четырех исчезнувших пару лет назад из регистров имен принадлежали ныне почившему телевизионщику Стену Веландеру и убитому Эрикссону. Но кто еще двое?

Он был почти убежден, что одним из этих двоих был биржевой брокер Тишлер. Викландер навел справки: Тишлер был жив и здоров, однако десять лет назад переехал в Люксембург. Проще всего и, по-видимому, вернее всего щедрость Тишлера по отношению к Эрикссону объяснялась их прошлым, которое не стоило ворошить. Если тайное станет явным, Тишлеру падать с куда большей высоты, чем Эрикссону.

Оставался четвертый. Кто он? Или, может быть, она? В политическом терроризме женщин не меньше, чем мужчин, — в отличие, например, от обычной уголовщины, а здесь мы имеем дело именно с политическим терроризмом.

Кто-то из соседей Эрикссона? Маловероятно, если исходить из материалов расследования. Кто-то из сотрудников? Те, кто вел тогда следствие, вполне могли кого-то прозевать, поскольку они не знали, что ищут. В этом нет ничего невозможного. Очень даже возможно. Викландер был хорошим полицейским, поэтому он первым делом ознакомился с образом жизни левых интеллектуальных кругов того поколения, к которому принадлежал и Эрикссон. Польская уборщица? Подошла бы неплохо, неувязка заключалась только в том, что она эмигрировала в Швецию в 1978 году, три года спустя после захвата немецкого посольства.

Что-нибудь да выплывет, решил Викландер и на всякий случай передал список соседей, сотрудников и вообще всех, чьи имена возникали в материалах следствия, своим помощникам — для разработки. К завтрашнему дню они должны были прокрутить их по всем сэповским регистрам политически активных бузотеров и просто политически активных личностей. Таких регистров по закону не должно было существовать, но они все равно были, невзирая на бесконечные «комиссии правды», которые обрушивались на их головы и мешали работать.

И все же больше всего не давал ему покоя такой вопрос: если уж кто-то взял на себя труд чистить архивы два года назад, почему этих двоих вернули в регистры, причем именно в то время, когда была дана установка вычищать как можно больше имен, поскольку пресса устроила настоящую охоту на тайные базы СЭПО? Из каких соображений? И почему не внесли фамилию Тишлера, если принять, что он там поначалу был, как и двое других? Потому что Тишлер был еще жив? Потому что у него имелись какие-то связи в органах безопасности? Вряд ли…

И это тоже выплывет, подумал Викландер, поднялся и повел затекшими от сидения за компьютером плечами. Если он узнает, кто был четвертый, вероятно, прояснится и одна деталь, с его точки зрения, впрочем, не такая уж важная, но наверняка интересующая коллег из стокгольмской полиции: кто убил Челя Эрикссона?

На следующее утро распечатка с результатами поиска лежала у него на столе. Ничего такого, о чем бы он уже сам не догадался, в ней не было. Из всех соседей Эрикссона в регистры СЭПО был занесен только один. Старый, чокнутый на нацизме майор.

Он, правда, жил на одной площадке с Эрикссоном, но сама мысль, что у него были какие-то общие политические интересы с Эрикссоном, Тишлером и Веландером, казалась дикой. К тому же убить Эрикссона он не мог: стокгольмская полиция обеспечила его алиби куда лучшим, чем он заслуживал. В вечер убийства майор принимал участие в праздновании годовщины смерти Карла XII.

Повезло тебе, старый болван, подумал Викландер. Его политические симпатии были весьма далеки от нацистских.

Фамилии коллег Эрикссона по работе в базах тоже удалось обнаружить. Их было даже больше, чем он ожидал, учитывая, что все эти люди работали в Центральном статистическом управлении; ни одна фамилия из пяти не вызвала у Викландера особого интереса. В свое время все они были вполне характерными для шестидесятых леваками, а ныне двое подались в социал-демократы, один — в зеленые, другой — в христианские демократы, а пятый даже стал членом правой либеральной партии. Они теперь жили в другом времени, и, по мнению Викландера, не стоило прятать их имена от глаз проверяльщиков.

Оставалась только уборщица-полька. На нее в СЭПО даже был заведен персональный акт. Не потому, что она была уборщицей, а потому, что была полькой и крутила романы с семью коллегами Викландера из «открытого» сектора, которых, помимо общей любовницы, объединяло то, что их умение хранить личные тайны заметно не дотягивало до положенного уровня. Красивая ты баба, с одобрением подумал Викландер, разглядывая фотографию Иоланты, но не ты мне нужна, решил он и закрыл папку с ее актом.

Он решил подобраться к этому делу с другой стороны. Кто вернул данные на Эрикссона и Веландера в дело о захвате посольства, несмотря на отсутствие всякого интереса к этой давней истории и на то, что оба фигуранта давно умерли?

Перссон — маловероятно, он к тому времени уже не работал. Берга он тоже исключил, хотя вряд ли мог объяснить почему. Просто на Берга это было не похоже. Сначала вычеркнуть, а потом… нет, это не Берг.

Он попросил у Юханссона необходимое в таких случаях разрешение и приступил к обходу.

Долго ходить не пришлось. Третья же дверь принесла ему удачу — это был кабинет комиссара отдела по борьбе с терроризмом.

— Я и вставил, — весело ответил комиссар на вопрос Викландера. — Это я их вписал в акт.

— Могу я присесть? — Викландер глазами показал на стул у письменного стола.

— Само собой. Хочешь кофе?

Полчаса и две чашки кофе спустя Викландер умнее не стал. Он, правда, теперь понял, как это вышло, что два покойника были вписаны в материалы еще не завершенного следствия по одному из самых тяжелых преступлений в шведской уголовной истории. Но умнее я определенно не стал, решил он.

Совет был дан одним из сотрудников военной разведки. Комиссар, разумеется, обратил внимание, что обоих подозреваемых давно нет в живых, но его собеседник сказал, что в этом деле вскоре появятся и другие имена вполне живых и к тому же представляющих интерес для СЭПО людей. Почему комиссар и решил на всякий случай обогатить акт о захвате посольства фамилиями двух мертвецов.

— Ты же знаешь: аналитики вечно капризничают, — добавил он.

— А кто-нибудь отреагировал на эту меру? — спросил Викландер. — Берг, например?

Да никто. Если бы Берг заметил, эти данные так и остались бы в телефонной трубке, но у Берга, да и у всех вас сейчас, задачи совсем другие.

— Хотя, конечно, я до сих пор испытываю некоторую неловкость. Без одобрения Берга… Простой комиссар вроде меня…

— Да, — покивал Викландер. — Берг должен был одобрить.

— Я так понимаю, наши друзья там, наверху, зашевелились, раз ты ко мне прибежал, — хитро подмигнул хозяин кабинета. — Значит, в точку попали.

Викландер произвел неопределенное движение плечами, которое при желании можно было принять за одобрение.

Где его только выкопали? — подумал он, а вслух произнес:

— Довольно сложно сейчас, ну, ты сам понимаешь… Мы пытаемся оценить имеющуюся информацию в свете новых данных, так сказать… Если ты догадываешься, о чем я говорю…

— Ну конечно. — Комиссар, не имевший ни малейшего представления, на что намекает его гость, понимающе улыбнулся.

— Я не так давно тут работаю, — сказал Викландер, — но у меня такое впечатление, что военная разведка к нам обращается не каждый день.

— В том-то и дело! И знаешь, что я подумал? — Комиссар медленно и значительно покачал головой. — Откуда у них эти данные? Я так напрямую и спросил: откуда у вас эти данные?

— И что он ответил? — Викландер изо всех сил старался изобразить заинтересованность.

— Что эти сведения получены от коллег из Германии. — Хозяин кабинета наклонился к Викландеру и понизил голос. — От ребят из БНД, или как там у них это называется, но, поскольку это не их забота, не военных то есть, они передали информацию мне, ну то есть нам…

— БНД? — Викландер не так давно работал в тайной полиции, ему предстояло еще пройти немало курсов повышения квалификации.

— Bundesnachrichtendienst, — пояснил комиссар. — То же самое, что ЦРУ в Америке.

— Ага, вот оно как… — Викландер заставил себя придать физиономии хитроватое выражение. — И как они в БНД об этом узнали?

Комиссар даже руками замахал:

— Ты же понимаешь, об этом вслух не говорят!.. Однако кое-что вычислить все же можно, а кое о чем, так сказать, и говорить не надо: читается между строк.

— Подожди-ка, — попытался все же уточнить Викландер. — Он тебе сказал, что информация получена от БНД, или нет?

— Я же говорю, это не те вещи, о которых говорят вслух. Это было бы служебной ошибкой.

— Но ты все равно их вычислил?

— Ясное дело, — довольно произнес комиссар. — Не знаю, слышал ли ты, что как раз в это время немцы раскопали ранее неизвестные материалы в старых архивах Штази — так называемый архив СИРА: имена их шпионов и политических единомышленников за рубежом в семидесятые, восьмидесятые годы. Тут и ребенок поймет, откуда что взялось. Это же у нас в Стокгольме дерьмо, образно выражаясь, попало в вентилятор… Так что не исключено, что они таким образом решили щелкнуть нас по носу. Хотя черт его знает, все-таки уже двадцать пять лет прошло, как эти леваки взорвали посольство…

— Извини, последний вопрос, — сказал Викландер. — Как могло случиться, что Штази профукало эти архивы?

— Хочешь официальное разъяснение? Не успели. Не хватило бумагорезательных машинок, — с удовольствием разъяснил комиссар. — Судьба, как говорится, играет человеком… Позвонили бы мне, у нас в то время этих машинок было — завались!..

Чем дальше, тем все страннее и страннее, решил Викландер, вернувшись в свой кабинет. Надо поговорить с шефом.

Юханссон принял его уже через два часа.

— Все страннее и страннее… — будто прочитав мысли Викландера, сказал Юханссон. — Знаешь, что мы с тобой сделаем?

— Слушаю.

— Ты, по-моему, совершенно прав насчет Эрикссона, Веландера и Тишлера. Попытайся вычислить четвертого, и тогда я поговорю с Бергом, может быть, у него возникнут какие-то мысли. По крайней мере, узнаем, почему он вычистил их из регистров два года назад.

— Если будешь с ним говорить, — попросил Викландер, — попробуй узнать, насколько это в порядке вещей — наводки от военной разведки.

— Я знаю только, как сейчас обстоят дела, — широко улыбнулся Юханссон. — Они, наконец, сообразили, что настали новые времена. Нас приветствуют овациями, причем стоя. На прошлой неделе я обедал с главнокомандующим.

— Наверное, неплохо пообедали, — отозвался Викландер без энтузиазма.

Какое это имеет отношение к делу? — подумал он.

— Неплохо, — согласился Юханссон. — У меня такое впечатление, что настроение у них изменилось к лучшему.

Хотя жратва была так себе, подумал он.

— Будем надеяться, — сказал Викландер. — Все-таки и они, и мы получаем жалованье из одного кармана — налогоплательщиков.

Хотя у них командировочные больше, подумал он. Об этом Викландер узнал на курсах повышения квалификации, которые он успел пройти за короткое время службы в СЭПО.

— Ладно, шутки в сторону. — Юханссон внезапно посерьезнел. — Если они просто стараются нагадить у нас на задворках, постараюсь проследить, чтобы этого не произошло. Когда найдешь четвертого, займусь подковерными играми. Кстати, свяжись с Ярнебрингом. Он был в следственной группе по делу Эрикссона, — вспомнил он.

— Найти четвертого… — задумчиво произнес Викландер. — Хорошо, найду.

Как только за Викландером закрылась дверь, Юханссон набрал домашний телефон Берга. Давно пора было, хотя бы из соображений вежливости: с момента их последнего разговора прошло не меньше месяца.

Трубку взяла жена. Настроение у нее было подавленное, грустным голосом она сообщила, что Берга нет дома и не будет еще несколько дней. Когда муж вернется, она может попросить его позвонить Юханссону, но не знает, как он поступит. Сказав «а», она не могла не сказать «б». Берга положили в онкологическую клинику на лечение, уже не в первый раз, Берг болен уже полгода. Она просит Юханссона сохранить это в тайне, она обещала мужу.

— У Эрика рак, — сказала она. — Остается только надеяться…

— Если я могу чем-то помочь… — начал Юханссон и споткнулся.

Что говорят в таких случаях?

— Я обязательно передам ему, что ты звонил, — пообещала она, — но, если речь идет о работе, лучше поговори с Перссоном.

Юханссон положил трубку. Ему стало грустно, хотя Берг вовсе не принадлежал к числу его ближайших друзей. Попробуем Перссона, решил он и нашел в компьютере его номер. Этот-то точно не успеет помереть от рака — при таком весе и кровяном давлении.

— Да, — отозвался Перссон.

Несмотря на краткость ответа, голос его звучал ничуть не бодрее, чем у жены Берга.

— У тебя есть время встретиться? — спросил Юханссон. У него с Перссоном было больше общего, чем он сам желал бы признать, ему тоже неохота было тратить время на реверансы.

— У меня только жареная свинина с красной фасолью, — мрачно заявил Перссон. — Выпить нечего, если хочешь, приноси.

— Я заеду в «Системет», так что встретимся через час, — сказал Юханссон.

Вот это я понимаю, настоящий полицейский старой школы, подумал он.

Времени у него было сколько угодно: жена уехала на какую-то конференцию, так что выбора большого не было: либо поехать к Перссону, либо провести вечер в обществе телевизора. Он представления не имел о кулинарных талантах Перссона и все же решил рискнуть.

25

Март 2000 года

Перссон жил в Росунде, в старом доме постройки начала XX века, рядом со стадионом. Юханссон остановил такси в центре Сольны, зашел в «Системет» и купил несколько бутылок пива, водку и маленькую бутылочку коньяка «Грёнстедт». Не стану жадничать, решил он. Даже если встреча с Перссоном ничего не даст, все равно он запишет расходы как служебные, и дальше они попадут в мифическую Голубую книгу, где содержатся все данные о служебных расходах в Королевстве Швеция.

Никогда не перестану удивляться причудам жизни, подумал Юханссон полчаса спустя, пока хозяин разливал водку. Они сидели в кухне двухкомнатной квартиры Перссона. Если память Юханссону не изменяла, Перссон после постигшего его в начале семидесятых развода с женой жил холостяком. На службе он был знаменит тем, что вне зависимости от сезона всегда ходил в одном и том же сером костюме, пожелтевшей нейлоновой сорочке и сером галстуке.

В квартире у него пахло моющим средством. Пол блестел, как в кукольном домике. Впрочем, вся квартира была не намного больше, чем кукольный домик, и, поскольку Перссон весил около двухсот килограммов, Юханссон никак не мог избавиться от образа слона в посудной лавке. Правда, этот слон был в движениях точен, как балерина на сцене, и даже по-своему изящен, а в кулинарии оказался почти таким же докой, как любимая тетушка Юханссона Дженни, та самая, которая в старые добрые времена работала поваром в Стур-отеле в Крамфорсе и кормила на славу всех: от лесовладельцев до обычных лесников.

— Слушай, до чего вкусно! — восхитился Юханссон, и, поскольку жена была на конференции где-то на юге Швеции, во всяком случае, на приличном расстоянии, он дал волю как своим избалованным норрландской едой вкусовым сосочкам, так и животу, распустив вечно затянутый пояс.

— Настоящим мужикам нужна настоящая еда, — пробурчал Перссон и поднял рюмку. — Я слышал, ты женился?

— Да, — ответил Юханссон, — но это было не вчера.

Больше десяти лет назад, подумал он, а Перссон остается Перссоном. Он был даже тронут неожиданным интересом Перссона к его личной жизни.

— Я тоже собирался жениться, когда развелся… — задумчиво, словно размышляя вслух, сказал Перссон. — Но так ничего и не вышло. Хотя у меня есть одна… Мы иногда встречаемся.

— Вот оно что… — Юханссон не знал, как реагировать. Не спрашивать же, что у него за подруга.

— Славная женщина, — словно прочитав его мысли, сообщил Перссон. — Она финка. Работает в социальной службе, помогает по дому старикам и инвалидам, хотя скоро уйдет на пенсию. Мы подумываем, не купить ли домик в Испании.

— Да, там, кажется, потеплее…

Перссон в Испании, подумал он. Откуда что берется?

— Я этого и боюсь, — вздохнул Перссон.

Они выпили, поели, сварили кофе и перешли в гостиную поговорить.

— Ты хороший мужик, Юханссон, — сказал Перссон и кивнул на пузатую коньячную рюмку. — Очищенная и «Грёнстедт». Тебя можно посылать в магазин без опаски, — заверил он. — Чем могу быть полезен?

— Меня интересует западногерманское посольство, — решительно приступил Юханссон. Лучше сразу закончить с делами, а потом можно будет повспоминать добрые старые времена.

— Если ты имеешь в виду апрель семьдесят пятого, это было еще до того, как я пришел в СЭПО. Я тогда работал в основном по ворам. Знаешь, такие обкуренные татуированные идиоты, они только и делали, что лазили по квартирам.

— А потом? — спросил Юханссон. — Когда ты пришел в СЭПО?

Он даже не спрашивает, почему я этим интересуюсь, подумал он.

— Я занимался этим делом в конце восемьдесят девятого. В самом конце, в декабре.

Юханссон молча кивнул. Перссон был не из тех, кого можно поторапливать.

— В связи с убийством. Берг попросил проверить Челя Иорана Эрикссона, убитого тридцатого ноября. В тот день, когда эти чертовы юнцы чуть не спалили город по случаю годовщины смерти Карла XII. — Перссон покачал головой и сделал приличный глоток коньяка.

— А почему Берг им заинтересовался?

— Потому что убийство было связано с посольством. Я, впрочем, не знаю, что тебе известно…

— Кое-что известно, — кивнул Юханссон, ожидая продолжения.

— Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что этим сукиным детям кто-то помогал. Кто-то из наших молодых дарований…

— А откуда всплыл Эрикссон?

— Он же был одним из тех, кто помогал немцам. — Перссон, казалось, немного удивился вопросу. — Это-то Берг вычислил сразу, как он сказал. Хороший был полицейский, Эрик Берг. В то время… — Перссон ухмыльнулся. — До того, как стал светским господином, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. — Юханссон тоже улыбнулся. — Я очень хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал он даже с большим нажимом, чем собирался.

— Ты, наверное, удивляешься, почему Эрикссон не загремел в кутузку? — спросил Перссон.

Он определенно умел читать мысли. — Эрикссон и его верные друзья?

— Да. Почему?

— Удивляешься… — Перссон вздохнул. — Это было еще до меня, так что тебе лучше спросить Берга, но…

— Я спрашиваю тебя.

— Я все знаю, — грустно сказал Перссон. — Жена Эрика звонила перед твоим приходом.

— Как с ним?

— Он умирает, — ответил Перссон, — вот так с ним, раз уж ты спрашиваешь… По мне бы жил да жил. Шестьдесят пять — не возраст умирать.

Нет, подумал Юханссон, шестьдесят пять — не возраст. Особенно если тебе уже перевалило за пятьдесят, как ему самому… Или шестьдесят семь, как коллеге Перссону в кресле напротив.

— Так вот, о причинах, по которым Эрикссона и его приятелей оставили на свободе. Я, знаешь, полицейский, и в политике никогда силен не был, но раз уж ты меня спрашиваешь… — Перссон замолчал, покачивая головой, и подлил в рюмки коньяку.

— Ты просматривал материалы следствия по убийству, — напомнил Юханссон. — Почему?

— Если уж ты спрашиваешь, — задумчиво продолжил Перссон, как будто и не прерывался, — могу только сказать, что я просматривал материалы по той же причине, по какой мы оставили малыша Эрикссона на свободе, а не сунули за решетку за содействие в теракте.

— Что же за причина?

— Видишь ли, это было бы малоприятно не только для Эрикссона, потому что он работал и на нас. Помогал, среди прочего, держать в поле зрения этих ошалевших студентов, которым уже было мало швырять помидоры в таких, как ты и я.

Получается, что я был прав, подумал Юханссон. Эта мысль пришла мне в голову, когда я садился в такси.

Потом они поговорили о деятельности Эрикссона — осведомителя тайной полиции. Эрикссон активно стучал с конца шестидесятых до середины семидесятых.

— В середине семидесятых от него отделались, — сообщил Перссон. — После посольства Берг решил от него отказаться.

— А его об этом поставили в известность? — спросил Юханссон.

По-видимому, нет. Насколько Перссон знает — ведь он тогда еще не служил в СЭПО, — Эрикссон был настолько тесно связан со своим работодателем, что решили не рисковать. Он еще довольно долго значился в платежной ведомости «закрытого» сектора в качестве «внешнего сотрудника».

— Этот подонок нагрел нас на много тысяч, — вздохнул Перссон.

— Значит, ты считаешь, он вел двойную игру?

— Именно так. Я-то его никогда не встречал, но ребята рассказывали — редкий был мерзавец. Муха помойная. Где дерьмом запахнет, он тут как тут.

— А не может быть так, что это не вы его использовали, а он вас? То есть он был не вашим агентом у тех, а их агентом у вас? — спросил Юханссон.

А вы еще и платили ему за это, подумал он. Пикантная деталь.

— Нет, — сказал Перссон. — Он просто был из тех, кто мосты за собой не сжигает. Были же и другие осведомители, и слышал бы ты, что они говорили про Эрикссона. В истории с посольством он посчитал, что террористы окажутся в выигрыше и его не забудут. Собачьей преданностью он, прямо скажем, не отличался.

— Значит, не особо привлекательный субъект?

— Подонок, — убежденно отрезал Перссон. — Жалко, его уже не было, когда я пришел в контору.

Эрикссону повезло, решил Юханссон, покосившись на кулак Перссона с зажатой в нем коньячной рюмкой.

— У Эрикссона были помощники, но у них тоже все обошлось. Почему?

— А никак не удавалось выгородить Эрикссона, — вздохнул Перссон. — Как бы это выглядело? Раз уж решили его не брать, то и других нельзя было трогать. К тому же там крупной рыбы не было… за одним исключением.

— Ты думаешь о Веландере, — сказал Юханссон, который после разговора с Викландером составил себе приблизительное представление, как обстояли дела.

— Красногвардеец хренов! — с чувством произнес Перссон. — Злокачественный субъект… Я долго держал его на прицеле, все ждал, когда он оступится. Но хитрый был, сволочь. Он завязал, пока еще было можно.

— А те двое? — с невинной миной спросил Юханссон.

— Кого ты имеешь в виду? — Перссон вдруг обрел обычный ворчливый тон.

— Тишлера, и этого, четвертого, — сказал Юханссон, как будто имя только что выскользнуло из памяти.

— Тишлер, — хмыкнул Перссон. — Он с ними хороводился только потому, что за него папа платил. И еще дешевый способ трахаться. Делом занимался, понятно, не я, но уж отличить хорошее следствие от плохого я могу. Берг хорошо поработал. Ты ведь читал материалы?

— Нет, — честно ответил Юханссон. — Думаю, что дело исчезло два года назад, тогда же, когда ты вычистил их имена из регистра.

— Приказ Берга, — коротко сказал Перссон. — Не думай, что я сижу здесь и просто треплюсь. Что значит — вычистил? Я собрал все, что было приказано собрать, набил пару папок и отнес Эрику. Что он с ними сделал — не мне обсуждать.

— И ты даже не догадываешься, что он с этими папками сделал?

— Нет. О таких вещах не спрашивают.

Тем не менее вы из этих папок накопали немало, подумал Юханссон.

— А как тогда, двадцать пять лет назад, вышли на Эрикссона, Веландера и Тишлера?

— Я тогда в СЭПО не работал, так что выходили на них без меня.

— Но ты же читал материалы?

— Еще бы не читал! Самым внимательным образом, потратил много часов и могу сказать: отличная была работа. Берг вел следствие, а в то время он знал, что делает, могу тебя уверить.

— Расскажи, — попросил Юханссон.

Вообще-то ничего сложного в деле не было, если верить Перссону. Веландер доставил на машине обращение террористов в ТТ и другие агентства новостей, квартировавшие в небоскребе на Сенной. Эрикссон поднялся на лифте и опустил послание в ящик, а Веландер ждал его в машине.

— Веландер в то время подрабатывал на телевидении, и один журналист его опознал, причем поведение Веландера ему показалось странным. Когда все закончилось, он позвонил в СЭПО, и все завертелось. Эрик задействовал весь аппарат, — довольно сказал Перссон.

— Подумать только — весь аппарат! — поддакнул ему Юханссон.

— Да, весь аппарат, — повторил Перссон, — плюс еще масса таких ресурсов, о которых вы с Ярнебрингом даже мечтать не могли.

— А что они еще делали, кроме доставки почты? — спросил Юханссон.

— Они обеспечили немцам все: квартиру, питание, знакомство с местностью, транспорт… Даже какую-то часть взрывчатки они раздобыли через шведские контакты. Это был обычный «Динамекс» шведского производства, подарок от Нобеля, так сказать… Вот где пригодилось! «Динамекс» они мешали с этой чешской дрянью, которой постоянно пользовались. Эрикссон у них был на побегушках, шестерил, конечно, но и прихватывал, где можно… Через него прошло в общей сложности несколько тысяч дойчмарок — на жратву и выпивку, а кормил он их в основном пёльсой.[26]

— А Тишлер тут с какого боку?

— Немцы жили у него несколько дней перед штурмом посольства. У папаши Тишлера большой загородный дом в шхерах, они там угнездились, пока уточняли последние детали. Идеальное, в сущности, место для таких дел — на отшибе, никто тебя не видит, и в то же время всего полчаса езды до города. Хотя роль Тишлера, в общем, не совсем понятна…

— В каком смысле?

— Через несколько дней после захвата он приехал к Веландеру — за Веландером уже наблюдали, — и Тишлер вне себя от злости орал так, что, ребята рассказывали, никаких микрофонов не надо было, так он разорялся: что Веландер его использовал, что он ему испортил жизнь… Тишлер, похоже, был уверен, что они помогают товарищам скрываться от немецкой полиции, что это обычные студенты-радикалы. Он и не предполагал, что они взорвут посольство и поубивают людей.

— Но он как-то узнал, что это были его постояльцы.

— Еще бы… Он все-таки поумнее, чем тот депутат риксдага, который помог Крёхеру сбежать, а потом утверждал, что понятия не имел, с кем имеет дело. Я читал протокол допроса, и, знаешь, похоже, он и правда не знал… Типичный депутат от соссе, — заключил Перссон, и его огромный живот затрясся от смеха.

— А четвертый? — напомнил Юханссон.

— С тем еще менее ясно, чем с Тишлером. Думаю, если надо было бы выбирать, я бы вывел из дела именно четвертого.

— Лучше оправдать, чем осудить, — согласился Юханссон.

— Примерно так… И потом, там были особые обстоятельства, но об этом лучше поговори с Бергом.

— То есть ты ничего не скажешь, даже и спрашивать нечего?

— Сказал бы, но столько водки даже ты сюда не доволочешь, — хмыкнул Перссон.

Не скажи, подумал Юханссон, однако промолчал. Можно будет потом вернуться к этому разговору.

А почему Берг решил изъять их из регистров два года назад? Да по целому ряду причин, если верить Перссону. Следствие пролежало в гробу больше двадцати лет и было никому давно не интересно — одного этого достаточно.

— Другие времена настали, считай так, — сказал Перссон.

Немцы и сегодня, наверное, поумирали бы от смеха, если бы узнали про двойную игру Эрикссона, подумал Юханссон. Но поскольку он приехал сюда не затем, чтобы дразнить Перссона, он решил просто уточнить пару деталей и закругляться.

— Имена Веландера и Эрикссона несколько месяцев назад вновь появились в регистре, — сказал он. — Ты что-нибудь про это знаешь?

— Нет! — Перссон удивился вроде бы искренне. — Понятия не имею. Не знаю, какие были у Эрика соображения.

— А предположить можешь?

— Может быть, потому что они были главными фигурантами в этом деле. Все остальные, если можно так сказать, ехали зайцами. Веландер — главный, а Эрикссон — его шестерка. Веландер был, надо сказать, жутковатый тип. На него целая куча материалов и без немецкого посольства. У него были странные знакомства.

— Западногерманские террористы?

— В то время многие им симпатизировали. К тому же мужики из контрразведки уверены, что у него были и восточногерманские контакты — со Штази. Ему повезло, что он получил работу на телевидении. Там уж он и на нас работал, — сказал Перссон, вздохнул и покачал головой. — Если бы ты только знал, Юханссон… Был момент, когда мы могли надеть наручники на полстудии, — это если верить нашим собственным досье.

— И слава богу, что не знаю.

— Послушай, — убежденно сказал Перссон. — Если Берг обещал к твоему приходу сделать генеральную уборку, значит, он ее сделал. И если опять появились акты на Веландера и Эрикссона, значит, у него были на то основательные причины.

— Будем надеяться, — кротко сказал Юханссон.

Поверю, когда все узнаю, решил он.

— Вот так-то… — Перссон со вздохом наполнил бокал. — Теперь они мертвы, и это очень удобно, когда начинается охота на ведьм. Комиссия по установлению истины… — Он хмыкнул. — Куча полоумных интеллектуалов, ни бельмеса не смыслящих в полицейской работе.

— Еще один, последний вопрос. — Юханссон для верности плеснул коньяку и в свою рюмку, пока в бутылке еще оставалось. — Ты извини, что я повторяюсь, но все же интересно: кто был четвертый?

— Вот, значит, что тебе интересно. — Перссон осклабился. — На этого четвертого компаньона наткнулись случайно, это было уже при мне. Если бы мы трех первых сграбастали, наткнулись бы и раньше, но как было, так было.

— И кто же это?

— Давай сделаем так, — сказал Перссон. — За эти годы я о тебе много всего наслушался: ты, дескать, самый хитрый из всех, кто когда-либо переступал порог нашей любимой конторы на Кунгсхольмене… Так что я думаю, тебе с избытком хватит той же подсказки, что когда-то сделали мне. У тебя не будет повода втягивать в твои розыски такого старика пенсионера, как я, и к тому же можешь услышать подсказку из первоисточника.

— Так это ты вычислил, кто четвертый?

— А кто же! — отозвался Перссон самодовольно. — Но не могу сказать, что мне явилось откровение вроде тех, что, как я слышал, являются тебе. Этой благодати я лишен… — хохотнул он.

— Значит, тебе подсказали…

О каких откровениях он говорит? — подумал Юханссон.

— Я нашел рапорт одного из сотрудников: бумага по ошибке угодила не в ту папку. Поговори с коллегой Стридом. Ты знаешь, этот лодырь тогда работал на радиофицированных патрульных тачках. Кстати, он еще служит?

— Стрид? Какой Стрид? «Мир любой ценой»? — переспросил Юханссон.

Не иначе как старик меня разыгрывает, решил он.

— Именно он. Хотя он, по-моему, сам не понял, что к чему. Ну хватит, — прервал Перссон сам себя. — Устроим маленький праздник и тяпнем виски. У меня припрятана бутылочка, высший сорт, моя дама подарила на день рождения, так что я тоже не лыком шит. Расскажи лучше о своей новой жене. Я слышал, баба что надо.

— Выглядит она неплохо, — подтвердил Юханссон.

И человек хороший, подумал он. Что же хочет сказать старый пьяница: этот Стрид — тридцать три несчастья — вычислил то, что благополучно прозевали Викландер, он сам и даже его лучший друг Бу Ярнебринг?

26

Март 2000 года

Съездить к Стриду Юханссон поручил Викландеру. Накануне он явился домой очень поздно, вечер воспоминаний затянулся, Юханссон словно позабыл, что для такого высокопоставленного чиновника, каковым он теперь стал, существуют определенные границы: что он может себе позволить, а что не может. Побывать у старого товарища по работе, поесть жареной свинины с фасолью — куда ни шло, но на следующее же утро ехать еще к одному старому товарищу? Это было, во-первых, несолидно, а во-вторых, выше его сил. К тому же у него было больше сотни помощников, каждый из которых мог бы справиться с этим заданием, а Викландер — лучше других.

Стрид, естественно, был дома. Среди коллег говорили, что по части умения уходить в оплачиваемый отпуск он превосходит даже футболиста Диего Марадону. Где же ему было быть, как не дома, когда предстоящие выходные обещали полиции чертову уйму работы!

— Тебе, наверное, интересно, о чем я собираюсь тебя спросить, — начал Викландер после необходимых корпоративных формальностей. Обязательный кофе уже дымился на столе.

— Примерно догадываюсь.

— Да что ты?

— Видишь ли, — объяснил Стрид. — Я больше тридцати лет служу в полиции, и за все это время СЭПО только единожды мной поинтересовалась. Коллега Перссон, ну ты знаешь, такой здоровенный… Это было больше десяти лет назад, но мне кажется, ты явился по той же причине. Западногерманское посольство?

— Да. Меня интересуют твои наблюдения в апреле тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Почему они меня интересуют, сказать, к сожалению, не могу, а ты не должен не только упоминать об этом разговоре, но даже рассказывать, что мы встречались, — одним духом выпалил Викландер и улыбнулся, чтобы смягчить впечатление от приказного тона.

— Да ладно, — отмахнулся Стрид, — я тоже не первый день замужем. Ты наверняка знаешь, что я на следующий же день написал рапорт на несколько страниц. Подожди-ка, было это двадцать пятого апреля тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Ты ведь читал?

— К сожалению, нет. — Викландер решил экономить время и играть, пока возможно, с открытыми картами. — Твой рапорт заблудился где-то в наших архивах.

Можно и так на это посмотреть, подумал он.

— Странно… А я-то считал, архивы на то и существуют, чтобы такого не случалось… Хотя иногда кажется, что все наоборот. Меня немного интересует история, честно говоря, это самое большое увлечение в жизни…

— Ты написал рапорт… — напомнил Викландер.

Ну давай же, шевели мозгами, старина, мысленно подбодрил он Стрида.

— Я даже снял копию, — довольно сказал Стрид. — Так что на этот раз можно поправить дело… ну, если моя записка затерялась в архиве. Это, может быть, против правил, но мне тогда пришло в голову, что я стал свидетелем исторического события, а поскольку я так интересуюсь историей…

— Это же замечательно! — воскликнул Викландер и дружески улыбнулся. — Расскажи сначала, как все было, а потом посмотрим на бумаги.

— Конечно расскажу. С удовольствием, — ответил Стрид.

Он рассказал о загадочной машине, которую он тогда остановил, о разговорах с охранником в норвежском посольстве, о разных мыслях, приходивших ему в голову до, во время и после развернувшихся событий 24 апреля 1975 года. Как и можно было ожидать, рассказ занял немало времени.

— Жуткая история, — заключил Стрид. — Помню, я все думал о словах Черчилля во время войны. Немцы из посольства могли бы и получше подготовиться…

— Что ты хочешь сказать?

Викландер почему-то вспомнил учителя истории в своей карлстадской школе. У того было прозвище Ночной Колпак. Стрид вполне мог бы быть его братом.

— Ну как же, если верить газетам, коллеги по СЭК… или СЭПО, как она теперь называется, вроде бы предупреждали немцев… в смысле, что-то готовится… — объяснил Стрид.

— Я имел в виду Черчилля, — напомнил Викландер.

О господи! — подумал он, что за сумбур у него в башке! Он даже не просто брат, он близнец Ночного Колпака.

— Да-да, я о нем и говорю. — Стрид с удовольствием покивал. — Я имел в виду его высказывание: «Who is forewarned, is also forearmed» — и перевел торжественным голосом: — «Кто предупрежден об опасности, тот к ней подготовлен»! Мне кажется, то, что все так скверно обернулось… ну и другое, конечно… доказывает, что история нас ничему не учит. А ты как считаешь?

— Да, пожалуй, — согласился Викландер. — Давай лучше посмотрим на твою докладную.

Желательно успеть до лета, подумал он.

С полицейской точки зрения рапорт Стрида был просто идеален. Можно было, конечно, обсуждать расположение материала, язык, умение писать на машинке, но что касается содержания — просто пример для подражания.

Стрид зафиксировал номера остановленной машины, место и время проверки. Сам полез в регистр транспортных средств, нашел владельца — большой «мерседес» 1973 года выпуска принадлежал частнопрактикующему педиатру по имени Рольф Штейн, жившему в то время, согласно переписи, на Риддаргатан на Эстермальме.

Имя водителя он также запомнил, на всякий случай проверил и его, — Стен Веландер, 1947 года рождения, права получил в 1965 году.

Стрид докопался и до спутницы. «Молодая женщина, — писал Стрид, — идентифицирована мною как Хелена Ловиса Штейн (имя обращения — Хелена, приписана к тому же адресу, что и вышеуказанный Штейн, Рольф). Хелена Штейн родилась 10 сентября 1958 года и является дочерью вышеуказанного Штейна, Рольфа».

— Тебе, наверное, интересно, почему я так думаю? — спросил Стрид.

— О чем? — спросил Викландер, которому становилось все труднее демонстрировать напряженное внимание.

— Ну, что девушка в машине действительно была Хелена Штейн, — пояснил Стрид. — Тебе, наверное, интересно, почему я так думаю?

— Да-да! — Викландер энергично закивал. — Как ты пришел к такому выводу?

Надо держаться, подумал он. Ведь это я к нему пришел, а не он ко мне.

— Хм… — прочистил горло Стрид. — Как я уже тебе рассказывал, она сказала, когда я их остановил, что это машина ее родителей… Или она сказала, что это папина машина? И я…

— Посмотрел данные переписи? — быстро спросил Викландер.

— Вот-вот… вот именно, — сказал Стрид. Вид у него был разочарованный.

— Но это же потрясающе! — как можно сердечнее воскликнул Викландер. — Твоя помощь просто неоценима!

— Загляни еще раз в мою докладную. Я попытался описать ее приметы, так что ты можешь раздобыть ее фотографию, школьную или… ну, в общем, тех времен. Но я почти уверен, что это она. У Штейна была только одна дочь, эта самая Хелена. У меня очень хорошая память на лица, так что найдешь что-нибудь на нее, милости прошу…

— Спасибо за предложение. — Викландер быстро встал.

Чтобы я еще раз к нему пришел? Да ни за какие коврижки, решил он.

Уже сидя за собственным письменным столом, в относительном покое и не рискуя быть заговоренным до обморока, он стал размышлять: возможно ли, что таинственный «четвертый» вовсе не «четвертый», а «четвертая»? Конечно возможно, он даже не особенно удивился. В то время женщины в европейских террористических группах были едва ли не активнее мужчин.

Его смущало другое: она была слишком молода. В год захвата посольства ей было шестнадцать лет… ну хорошо, шестнадцать с половиной, если быть точным. Маленькие дети всегда называют точный возраст. Хотят быть постарше. Но даже если оставить в стороне ее с криминологической точки зрения чересчур нежный возраст, рассуждал Викландер, самое разумное — предположить, что ее втянули в нечто, о чем она имела весьма смутное представление. И в этом случае юный возраст не помеха, а, наоборот, преимущество. Шестнадцатилетняя девчонка радикальных взглядов? Вполне разумное и правдоподобное допущение. Шестнадцатилетняя школьница активно участвует в самой крупной за послевоенные годы политической акции и хладнокровном убийстве двух человек? Исключено, решил Викландер. Ее вряд ли посвящали в детали.

У него самого шестнадцатилетняя дочь.

Вероятнее всего, приятель, который был почти вдвое старше, ее просто использовал. Двадцативосьмилетний интеллектуал, тележурналист — и шестнадцатилетняя девочка из хорошей семьи, дочь врача… Нет, конечно, надо сделать скидку на распущенные нравы семидесятых, однако есть же какие-то границы, размышлял Викландер, записывая вопросы к сотрудникам из группы внутреннего наблюдения. Этот орешек мы раскусим. Он был совершенно уверен, что его коллеги, если понадобится, выкопают и черта из-под земли.

Остаток дня он посвятил рутинной работе, не имеющей отношения к захвату западногерманского посольства. Примерно через час ему позвонила его заместительница по следственному отделу: она послала сотрудника в фотофирму, которая обслуживала французскую школу на Добельнсгатан в центре Стокгольма, он должен привезти снимок Хелены Штейн.

Викландер довольно хмыкнул и вернулся к быстро тающей стопке бумаг на письменном столе. Все идет как по маслу, подумал он.

Через полчаса она позвонила опять: они съездили домой к Стриду, показали ему дюжину снимков школьниц, и он сразу и уверенно опознал в Хелене девушку, которая была в «мерседесе».

— Блестяще! — похвалил Викландер.

Ну, теперь пойдет у нас дым коромыслом! — подумал он.

Через пятнадцать минут в дверь постучали, хотя над входом горела красная лампочка.

— Входите! — крикнул Викландер.

На пороге стояла молодая женщина, одна из его многочисленных помощниц из группы внутреннего наблюдения. Выглядела она как персонаж старинной шведской народной песенки, однако состояла при этом в звании инспектора. Звали ее Лиза Маттеи. Мало этого, ее мать, служившая в отделе личной охраны, была комиссаром полиции и уж совсем не напоминала романтическую девушку из песни.

— Насчет этой дамы, Штейн, — сказала Маттеи.

— Йес, — энергично отозвался Викландер. — Разобрались с ней?

— Разобраться-то разобрались. — Маттеи неопределенно пожала узкими плечиками. — Дама довольно интересная.

Она протянула Викландеру распечатку:

— Прочитай там сверху, все станет ясно.

Этого не может быть, подумал Викландер, пробежав глазами несколько строчек. Он отложил распечатку и внимательно посмотрел на Лизу:

— Ты не знаешь, случайно, шеф на месте?

— Какого шефа ты имеешь в виду? — спросила она с невинным видом.

— Юханссона, — сухо ответил Викландер.

Не придуривайся, подумал он, не до тебя.

— Я видела его, он только что прошел в свой кабинет. Предполагаю, что он находится там и лопает венские хлебцы или печенье. Я несколько раз имела возможность наблюдать остатки вышеназванных продуктов на лацканах его пиджака. Думаю, это несомненно свидетельствует, что он в одиночестве предается именно такого рода деятельности.

Вечная клоунада, подумал Викландер, а вслух сказал:

— Ни слова. Никому ни слова.

У Юханссона над дверью тоже была красная лампочка, но он ее почти никогда не включал. По пути в его кабинет посетитель должен был миновать комнату секретарши, и, если он хотел избавиться от нежелательных визитеров, никакая, даже самая красная лампочка в мире, с его секретаршей соперничать не могла.

— Шеф у себя? — спросил Викландер, для убедительности мотнув головой в сторону закрытого кабинета.

— Да, — холодно ответила секретарша, — но он занят и никого не принимает.

— Значит, так, — принимая решительный вид, сказал Викландер, — мне нужно видеть его немедленно.

— Что произошло? Противник высадил десант? — Она обдала его ледяным взглядом и застучала по клавиатуре.

— Что-то в этом духе, — кивнул он.

— Можешь входить. — Она показала ему на дверь, и в тот же момент он услышал короткий щелчок автоматического замка.

Юханссон сидел за письменным столом с чашкой кофе и венским хлебцем.

— Садись, — добродушно заговорил Юханссон, показывая на одно из трех кресел для посетителей. — Чем могу быть полезен? К сожалению, венский хлебец предложить не могу: дожевываю последний, но кофе сейчас попросим.

— Спасибо, не надо, — сказал Викландер, стараясь не выказать замешательства.

— У тебя такой вид, точно за тобой гонятся, — заметил Юханссон. — Проблемы?

— Проблемы, проблемы… — уклончиво протянул Викландер.

Что считать проблемой? Землетрясение? Извержение вулкана?

— Проблемы существуют для того, чтобы их решать, — нравоучительно произнес Юханссон. — Выкладывай, я слушаю.

— Мы нашли четвертого, — сказал Викландер.

Пусть будет все по порядку, решил он.

— Так это же замечательно! — воскликнул Юханссон и улыбнулся.

В чем же проблема? — мысленно спросил он себя.

— Четвертый оказался женщиной тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения.

— Это точно?

Сорок два, замечательный возраст для женщины. Его жена всего на пару лет старше.

— Точнее быть не может.

— И в чем же проблема?

В то время ей было шестнадцать—семнадцать, подумал он, слишком уж молода.

— Проблема вот в чем. — Викландер протянул ему распечатку, полученную им пять минут назад.

— Что это? — спросил Юханссон, не проявляя ни малейшего интереса.

— Я попросил найти все, что на нее есть, но не успели они начать, система заблокировалась. Оказывается, расширенная проверка уже ведется.

— Почему?

— Эту женщину зовут Хелена Штейн — государственный секретарь, заместитель министра обороны. Она юрист по образованию и, прежде чем стать заместителем министра, работала много лет в правительственной экспертной группе, потом в отделе внешней торговли, занималась вопросами изготовления и продажи оружия. Пост заместителя министра заняла два года назад. Естественно, тогда тоже проводилась полная проверка, и все оказалось в порядке. Ты, разумеется, знаешь, все заместители министров имеют очень высокую степень допуска, а заместитель министра обороны — и подавно.

— Я знаю, черт побери, кто такая Хелена Штейн! — буркнул Юханссон.

На его посту не знать имени замминистра обороны было равносильно служебному несоответствию. Интересно, что она исчезла из наших баз данных как раз в тот момент, когда получила назначение, подумал он.

— Но проблема не только в этом, — продолжил Викландер.

— Что еще? — спросил Юханссон.

Чем дальше в лес, тем больше дров, со вздохом подумал он.

— Я же сказал, что она сейчас проходит расширенную проверку, причем не просто так, а по запросу канцелярии премьер-министра. Речь идет о самой высшей степени допуска. Они просили, чтобы мы работали не только крайне осторожно, но и быстро. Ответ мы должны дать через две недели, как раз к заседанию правительства.

— Почему такая спешка? — спросил Юханссон, хотя уже догадывался о причине.

— Потому что премьер-министр собирается ввести ее в правительство, — сказал Викландер, — а если учесть, какую степень допуска они запросили, вряд ли она станет заниматься вопросами прав потребителей или социальным страхованием.

«Куда я вляпался, черт меня возьми!» — подумал он.

А Юханссон сформулировал мысль по-иному. Вот тебе и раз, подумал он. Это уже чересчур. Заместитель премьера… министр по вопросам координации деятельности правительства… может быть, даже внутренних дел или обороны? Не все ли равно, если вспомнить о бомбе, на которой они сидят.

— Никому ни слова. — Он сделал выразительный жест рукой. — Никому. Ни слова. Ясно?

Теперь надо думать, и думать серьезно.

27

Март 2000 года

Итак, дерьмо попало в вентилятор, сформулировал Юханссон после получасового размышления. Старое дерьмо — в новый вентилятор.

Найдя, наконец, эту метафору, он принял три важных решения.

Первым делом Юханссон информировал генерального директора СЭПО о некоторых расхождениях результатов его и Викландера разыскной деятельности с кадровой политикой премьер-министра. Юханссон прекрасно понимал, что, если он собирается идти дальше, надо запастись зонтиком.

Возможно, мозги у генерального директора были устроены не так замысловато, как у Юханссона, потому что это сообщение его чуть ли не обрадовало, глаза засветились любопытством, и единственное, о чем он попросил, — постоянно держать его, генерального, в курсе дела.

— Само собой, шеф, — сказал Юханссон, который только об этом и мечтал.

Затем он отдал распоряжение всем, кто хоть как-то соприкасался с материалами персональной проверки Хелены Ловисы Штейн: ни одна запятая, не говоря уже о содержании, смысле и всевозможных толкованиях, не должна покинуть пределы здания. Если кто-то из Розенбада[27] поинтересуется чем-то — хотя бы спросит, который час, — немедленно отсылать его к Юханссону.

Мне нужны люди, подумал Юханссон. Не так уж много, но и не мало, причем из лучших. Из тех, кто готов работать без перерыва, пока работа не будет закончена, и к тому же понимает, что начальник вынужден утаивать от них какую-то информацию, которую они знать не могут и не должны.

— Можешь найти таких ребят? — спросил он Викландера.

— Да, — ответил Викландер. — Уже нашел. Они уже работают.

Третье решение принять было труднее всего, поэтому он отложил его напоследок. Собравшись с духом, он позвонил домой Бергу. К его удивлению, Берг сам взял трубку.

— Мне неудобно тебя беспокоить, — сказал Юханссон, — но нам нужно немедленно увидеться.

— Приезжай.

Голос у Берга был тихий и грустный, однако совсем не удивленный.

Через полчаса Юханссон был на месте.

— Садись. — Берг показал на свободное кресло в своем домашнем кабинете. — Хочешь кофе?

— Только если ты сам будешь пить, — сказал Юханссон.

Берг умирает, подумал он. Никакой скорби он при этом не почувствовал — просто констатировал факт. Держись, старина, мысленно сказал он, обращаясь к себе, а не к Бергу.

— Значит, обойдемся без кофе, — слабо улыбнулся Берг и осторожно уселся на прямой стул с подлокотниками напротив Юханссона. — Чем могу помочь?

— Навести порядок в воспоминаниях об ушедших временах, — ответил Юханссон.

— Немецкое посольство, — сказал Берг. Никакого намека на вопросительный знак в его фразе не было.

— Да.

— Хорошо, я расскажу тебе всю историю.

Часть V Другие времена

[9]

Эрих Хонеккер обманул их всех. Никто не ожидал, что он решится, а он взял и решился… Впрочем, если вспомнить его жизнь, можно было догадаться, что он пойдет на этот риск. В сущности, он следовал простым логическим правилам, и это-то и обмануло его противников. Успех превзошел все ожидания, и произошло это скорее всего потому, что те, кого он надул, прожили совсем другую, куда более спокойную жизнь.

На партийной конференции в Дрездене Хонеккер в своей речи напрочь открестился от западногерманских террористов. Старый дудочник не пожалел красок: «Эти омерзительные выродки, анархисты и террористы, бесчинствующие в Федеративной Республике, позволяют западногерманскому режиму под предлогом борьбы с террористами и их пособниками заткнуть рот всем прогрессивным силам страны».

Риторика, конечно, типичная, однако Хонеккер официально подтвердил то, в чем и так были уверены все западные разведки, от БКА и БНД до американских ЦРУ и НСА: европейским террористам помогают арабы и русские; некоторые страны-сателлиты Варшавского договора, возможно, снабжают их деньгами, оружием и взрывчаткой — но не восточные немцы. Эти бы не решились. К тому же Хонеккер поручился своей честью: они такими делами не занимаются.

На самом же деле ГДР поддерживала западногерманских террористов много лет не только деньгами — это само собой, — но и явками, и тренировочными лагерями, где военные инструкторы натаскивали своих западных товарищей в обращении с суперсовременным оружием. Сам Хонеккер, естественно, держался в стороне, такая примитивная работа была не для него, а вот старый соратник, начальник Штази, член правительства, министр государственной безопасности Эрих Мильке, тайно получил от него добро. Он и решал практические вопросы. Не Хонеккер.

Для Мильке эта работа являлась само собой разумеющимся звеном в борьбе с капиталистическими противниками. Он — при его-то биографии — не испытывал никаких угрызений совести по поводу того, как западногерманские товарищи используют полученные от него оружие и навыки обращения с ним. Уж не коммунисту Эриху Мильке, в четырнадцать лет взявшему в руки оружие для борьбы с консерваторами вообще и нацистами в частности, а в двадцать четыре совершившему свое первое политическое убийство — он вместе с приятелем среди бела дня в Берлине застрелил двух полицейских комиссаров и тяжело ранил инспектора полиции, — мучиться этими проблемами! Нет, только не Эриху Мильке.

Для Мильке важно было помочь товарищам по общей борьбе и, в свою очередь, воспользоваться помощью с их стороны. К концу жизни, когда все рухнуло и его призвали к ответу за то, что он считал делом всей своей жизни, он сказал, что, возможно, и не разделял взгляды западногерманских товарищей на отдельные стратегические и тактические проблемы, однако ему была близка их ненависть к капиталистическому обществу. Мильке и его помощники рассматривали террористов как своего рода резервный отряд, надеясь, что в случае войны с Западной Германией этих парней можно будет мобилизовать в качестве подрывников и бойцов сопротивления. Вот и все.

И нет ничего удивительного, что такие люди, как Мильке и Хонеккер, легко провели своих оппонентов: у них за спиной была совсем иная биография. Взять хотя бы легендарного шефа БКА, Хорста Герольда — интеллектуал, знаток Маркса, политический философ, теоретик преступности — и в то же время истинный ястреб, он парил выше всех и чаще всего настигал свою жертву. В последние годы он уже почти покончил с терроризмом. Разница была в том, что у Мильке и его товарищей руки были в крови в самом буквальном смысле, а Герольд сидел за письменным столом в своем кабинете. Грязную работу за него делали другие.

— Восточники обдурили нас по всем статьям, — заключил Берг. — Такого деревенского пацана, как я, положим, надуть нетрудно, но они провели всех! Американцев, англичан, израильтян, западников… Даже Герольда, который знал их как облупленных.

А другого такого таланта в нашей отрасли, как Герольд, я не видел за всю свою жизнь.

Вот это да, подумал Ларс Мартин Юханссон, который и сам был не из простачков и красивым словам не верил.

— А регистр Штази? — спросил он. — Что ты знаешь про регистр Штази?

[10]

— Ты слышал что-нибудь про операцию «Роузвуд»? — вопросом на вопрос ответил Берг. Интересный поворот, подумал Юханссон.

— Мне о ней рассказывали дважды, — сказал он вслух. — Так что в общих чертах я знаю, о чем идет речь.

Знать-то я знаю, только эти рассказы отличаются друг от друга, причем не в мелочах, а в отнюдь не лишенных интереса пунктах, подумал он.

— Значит, я третий, — кивнул Берг.

И на этот раз мы, разумеется, услышим чистую правду, с иронией подумал Юханссон, но промолчал, а вслух заверил:

— Я весь внимание.

Регистр, имеющий отношение к делу, — всего лишь ничтожная часть огромной базы данных, накопленной Штази за сорок с лишним лет работы. В нем собрана информация о зарубежной деятельности. Эта часть архива находилась в ведении Главного разведывательного управления, ХФА. Чисто технически регистр был разделен на подрегистры, около сорока штук, содержащие данные о людях, событиях, закупках материала, бухгалтерские данные — в общем, все, что угодно, все, что требовалось содержать в порядке, учитывая основную деятельность управления — шпионаж. Терроризм — это, так сказать, хобби.

— Американцам, проводившим операцию «Роузвуд», удалось купить список всех зарубежных контактов ХФА. Все имена — начиная от классных шпионов и кончая разными полезными идиотами, — а вдруг пригодятся? Плюс имена агентов, которые работали не со Штази, а с их приятелями в КГБ и странах Варшавского договора — прилежные архивариусы на всякий случай зарегистрировали и их, — объяснил Берг.

Короче говоря, в регистре содержится сорок тысяч имен тридцати пяти тысяч человек. Разница объясняется тем, что некоторые зарегистрированы под несколькими именами, кличками и так далее. Так что ЦРУ приобрело длиннющий список имен — ничего другого там нет. Если потребуется узнать, в какой степени тот или иной носитель определенного имени сотрудничал с Главным разведывательным управлением, необходимо обращаться к другим регистрам с помощью кодов, ссылки на которые, правда, в списке тоже есть.

Проблема в том, что другие регистры в сделку не входили, американцам продали только этот список, и это имело определенные информационные последствия: к примеру, имя сверхсекретного супершпиона могло стоять на строчку выше или ниже какого-нибудь болвана, который, присутствуя на приеме в посольстве ГДР, подвыпив и расслабившись, сказал что-нибудь вроде: «А что, он славный мужик, ваш Хонеккер». Все зависело от буквы, на которую начиналась его фамилия.

— И что самое важное, — сказал Берг доверительно, — роузвудский регистр стал мощным оружием. Это был превосходный питательный бульон, на котором росла вся последующая разведывательная работа. А что касается самой операции, готов поставить на кон всю мою профессиональную гордость, она была абсолютно чистой… Может быть, единственной в своем роде из всех бесчисленных сделок с архивами Штази.

Юханссон и сам знал, что архив Штази за годы после развала ГДР дербанили почем зря. Сделки эти, впрочем, были не очень значительными, зато очень грязными.

— Они нашли золотую жилу, — добавил Берг. — Для таких, как ты и я, — золото чистейшей пробы. — И дружелюбно кивнул Юханссону.

Вот, значит как, подумал Юханссон со смешанным чувством. Он пока еще не привык к новому кругу общения. Ты и я… Кто это — мы?

Сложней обстояло дело с архивом СИРА.

— System Information Recherche der Aufkläring, — сказал Берг на безупречном немецком. — Система поиска разведывательной информации, — перевел он на всякий случай, хотя вовсе не был убежден, что его преемник на самом деле такой деревенский простак, каким выглядит. Надеюсь, не обидится, подумал он.

В архиве СИРА были не только имена шпионов, пособников и просто сочувствующих, а также данные, в чем именно заключался вклад того или иного агента в разведывательную работу. Проблема заключалась в том, что было совершенно неясно, насколько этим данным можно верить. Некоторые высокопоставленные чины в западных разведках утверждали, что весь так называемый архив СИРА — сплошной блеф и надувательство. Гигантская дезинформационная операция, где минимальный процент истинных данных служил лишь для маскировки ложных.

Берг с этим был не согласен. Они дуют на воду, сказал он. Интересно, кто бы мог дать такое задание — разработать и создать всеобъемлющую фальшивку? Восточный блок рухнул, и служб, которые могли бы этим заняться, просто не существовало. И в то же время, по его мнению, истинный архив СИРА подправлен и подчищен. И почти наверняка в нем содержится немало выдумок — причину нетрудно понять.

Когда ГДР не стало, сотне тысяч сотрудников Штази было вовсе не до смеха. В кулуарах только и говорили, сколько лет отсидки получит тот или иной товарищ по работе. Дома, в спальнях, задавали тот же вопрос себе. Все зависело от того, чем грозит им огласка архивных материалов. Их политические наниматели решили следовать принципу «спасение утопающих — дело рук самих утопающих» и предоставили Штази самостоятельно проследить, чтобы материалы, компрометирующие сотрудников в новых условиях, были уничтожены.

Открылись небывалые возможности: с одной стороны, укрепить свой собственный юридический фундамент, а с другой — заработать на несчастье бывших подельников или даже спасти (тоже, разумеется, не бесплатно) кого-то из них от предстоящего разоблачения. Времени было в обрез. Не надо было обладать глубоким аналитическим умом, чтобы понять, что, когда противник займет их место, будет уже поздно спасать шкуру, а уж тем более — заниматься вышеописанным бизнесом.

— Как указывает пресса, — произнеся эту формулу, Берг сморщил длинный нос, — в общем, в газетах промелькнуло сообщение, что некий бывший сотрудник Штази, ныне служащий другому хозяину, незадолго перед Рождеством тысяча девятьсот девяносто восьмого года наткнулся на всеобъемлющую компьютерную базу данных, непонятным образом уцелевшую. Она-то уж точно должна была быть уничтожена сразу после падения Берлинской стены в восемьдесят девятом. И как раз к новому тысячелетию новость попала в печать… Чушь собачья, ты и сам прекрасно понимаешь, — продолжил Берг. — Зайди в обычную шведскую библиотеку, и сразу поймешь, насколько нелепа вся эта история. Так не бывает и быть не может. Понять бы, что творится в башке у журналюг. Как они это себе представляют? Он что, споткнулся о какой-нибудь ящик? Пошел в погреб за пивом, а там, оказывается, спрятали базу данных всей Штази…

То, что в прессе называют «архив СИРА», — это материал, который изначально находился в разных базах данных и регистрах Штази, по каким-то причинам не уничтоженных. Происхождение его весьма туманно, и единственное, что можно сказать с полной уверенностью: в том виде, в каком его «обнаружили» и в каком он известен сейчас, существовать он не мог даже в качестве рабочего материала, и уж подавно — архива. Составили его совсем недавно, может быть, даже после падения Берлинской стены. Отсюда и все сомнения в его аутентичности. Прежде чем решились показать прессе краешек платочка, над архивом СИРА несколько лет работали дешифраторы и аналитики.

— Об операции «Роузвуд» я знал с начала девяностых, — сказал Берг, — а данные из этого архива американцы передали мне в девяносто третьем году.

— Очень благородно с их стороны, — заметил Юханссон.

На каких-то курсах он слышал, что даже немецкая служба безопасности не имела доступа к данным из архива «Роузвуд», пока не выменяла их у американцев на кое-какие сведения из архива СИРА, и произошло это не раньше чем год назад.

— Благородство сомнительное, — сухо отозвался Берг. — В девяносто третьем у меня было что предложить взамен, так что филантропией там и не пахло.

А данными из архива СИРА, по словам Берга, начали широко торговать лишь несколько лет спустя. К концу девяностых торговля развернулась вовсю, как «Роузвудом», так и СИРА.

— И захват немецкого посольства в свете этих данных оказался весьма интересным, — с лукавым видом сказал Берг. — По-настоящему интересным…

— Рассказывай, не томи.

Уже в 1993 году Берг — главным образом из любопытства, если ему верить, — выменял у американцев данные из «Роузвуда» о шведском участии в захвате посольства. После несложного анализа выяснилось совершенно определенно: террористам помогали четверо. По алфавиту: Веландер, Тишлер, Штейн и Эрикссон. И, разумеется, ни слова, в чем конкретно заключалось участие каждого.

— Короче говоря, по данным Штази, немцам помогали именно эти четверо. Откуда они это узнали, можно только гадать. Но ты, конечно, знаешь, что я составил себе более детальное представление…

— Веландер и Эрикссон, — догадался Юханссон. — Может быть, в какой-то степени Тишлер, а Штейн, в общем, ни при чем.

— Примерно так, — согласился Берг. — Двое активно помогали, третьего почти ни во что не посвящали, а ее просто использовали.

Самое интересное началось, когда несколько лет спустя Берг сравнил все эти выводы с данными из архива СИРА.

Если считать материалы «Роузвуд» заслуживающими доверия — а Берг утверждал, что у него нет в этом ни малейших сомнений, — то фамилии всей четверки должны были прямым ходом перекочевать в архив СИРА, к тому же с подробным указанием вклада каждого в дело о захвате посольства. Для Берга это было особенно интересно, потому что давало возможность ретроспективно оценить собственные аналитические подвиги.

— Ты, конечно, уже догадался. — Берг испытующе посмотрел на Юханссона.

— В архиве СИРА их имен не было, — сказал Юханссон.

Проще пареной репы, подумал он.

— Вот именно, — кивнул Берг. — Никого, ни одной запятой! Это в высшей степени странно, потому что, если даже оставить в стороне посольство, у Штази были все причины зарегистрировать их всех или, по крайней мере, такого, как Веландер. Или Эрикссон. Кстати, Эрикссон был редкостный мерзавец. — Берг покачал головой. — Когда мои предшественники его завербовали, они допустили серьезную ошибку.

Ладно, ладно, подумал Юханссон. Вовсе не Эрикссон тебя волнует.

Короче говоря, архиву СИРА верить было нельзя, и причиной тому был не кто иной, как ныне покойный доктор философии, доцент Стокгольмского университета, впоследствии ведущий программы на ТВ Стен Веландер. Почти на сто процентов можно быть уверенным, что финансист Тео Тишлер, его друг детства, дал ему деньги, необходимые для изъятия исходного материала в архиве СИРА.

— Может быть, все-таки выпьешь кофе? — Берг вопросительно посмотрел на Юханссона. — История, конечно, забавная, но короткой ее не назовешь.

— Давай, — согласился Юханссон. — Для кофе я созрел.

А про венские хлебцы можно забыть, подумал он.

[11]

В пятницу 8 декабря 1989 года Стен Веландер вместе с телеоператором и еще одним тележурналистом отбыл в Восточный Берлин, чтобы сделать программу о ближайших последствиях развала ГДР и падения Стены. Идея родилась в редакции еще осенью, ее крутили и так и сяк, но пришел вечер 9 ноября, и откладывать больше было нельзя. После того как решили, что время пришло, состоялось еще несчетное количество заседаний, а в редакции начались свары, поскольку не только Веландер, но и другие заметные журналисты ощутили внезапный позыв немедленно ехать в Восточный Берлин.

То, что в конце концов послали все-таки Веландера, вовсе не было игрой случая: он представил в высшей степени убедительную и конкретную разработку — сенсационную и шокирующую программу о немецкой службе безопасности Штази, железной рукой управлявшейся с собственным населением. Веландер писал, что в Штази существовали досье на миллионы граждан, сотни тысяч подвергались преследованиям, десятки тысяч гнили по лагерям и в психушках, а несколько сотен были тайно казнены. К тому же Веландеру, по-видимому, удалось наладить контакты с несколькими диссидентами, которые должны были рассказать о гонениях и преследованиях, которым они подвергались. И, наконец, как вишенка на торте — ему обещали дать интервью люди из самой Штази! Короче говоря, лучше быть не может.

Провожаемый напутствиями руководства и проклятиями коллег, Веландер со своей небольшой командой сел в самолет и улетел в Берлин. Правда, ему было невдомек, что тем же самолетом в Берлин отправились люди из СЭПО и шведской военной разведки. Ему также было неведомо, что уже сутки его телефон и телефон Тишлера прослушивались, что за Тишлером, который нервно метался между своей квартирой на Страндвеген, офисом и дорогими ресторанами на Нюбруплане, велось наружное наблюдение.

По прибытии в Берлин Веландер в первый же вечер ускользнул из гостиницы, чтобы встретиться со своим знакомым из Штази в пивной в западном секторе. Знакомым этим был капитан Штази Дитмар Рюль, который, впрочем, оперативной работой никогда не занимался, отвечал главным образом за кадры и административные вопросы. После приземления самолета наблюдение за Веландером было передано сотрудникам местной полиции безопасности, но они были настолько любезны, что позволили шведским коллегам следовать за ними.

Веландер и его приятель из Штази были весьма озабочены, даже нервозны. Они выглядели так, словно разыгрывали сцену из старого шпионского фильма времен холодной войны: выбрали столик в самом дальнем углу пивной и секретничали, сдвинув головы, чуть не час с лишним, потом по очереди ушли — сначала Рюль, а через полминуты Веландер. Рюль с толстым коричневым конвертом неизвестного содержания быстрым шагом вернулся в восточный сектор. Веландер, заметно повеселевший, возвратился в гостиницу, стараясь остаться незамеченным. Свидание документировано серией фотографий, сделанных специалистами из отделения контрразведки БКА.

Веландер встречался с Рюлем еще дважды, но уже в Восточном Берлине. Работу над телерепортажем он свалил на сотрудников. На третий вечер это им надоело, и они высказали Веландеру все, что они по этому поводу думают. Он оправдался тем, что его «человек из Штази» требует, чтобы они встретились один на один, без свидетелей, это его твердое условие, если они хотят, чтобы он пошел на интервью. Вся ссора шведских телевизионщиков записана, разумеется, на магнитофоны БКА.

Наутро томагавки были закопаны. Оператор и второй режиссер интервьюировали счастливых восточных немцев, которые поливали на чем свет стоит рухнувший режим: от Эриха Хонеккера и его Штази до вахтера в их доме, который, оказывается, был «редкой сволочью, полицейским осведомителем», и ближайшего соседа — «полицейскую свинью». Короче говоря, все шло нормально.

Но у самого Веландера что-то не складывалось. На пятые сутки ему в номер позвонил крепко поддатый Тео Тишлер. Он звонил из своей квартиры на Страндвеген в Стокгольме. Записанный разговор был очень коротким, в записи, полученной от БКА, он выглядел примерно так:

«Тишлер. Какого черта, парень? Тебе что, не хватает капусты?

Веландер. Вы набрали неправильный номер.

Тишлер. Алло, алло-о-о! Какого дьявола? Не бросай трубку!»

Запись прервалась.

Через неделю репортаж был в общих чертах готов. Оператор и второй режиссер заявили, что больше им в Берлине делать нечего. Оставалось записать только обещанное интервью с сотрудником Штази. Веландеру удалось выторговать еще двадцать четыре часа, и в воскресенье, 16 декабря, интервью, наконец, состоялось. Радостно возбужденный Дитмар Рюль приехал на условленное место в Западном Берлине.

Сначала он поговорил с глазу на глаз с Веландером, отчего тот тоже заметно повеселел, а потом началась запись. Рюль сидел спиной к камере, его представили как «секретного агента Штази майора Вольфганга С», голос по его требованию исказили до неузнаваемости — монотонным подвывающим басом он комментировал вопросы Веландера о чудовищных преступлениях, в которых якобы повинно его начальство, стараясь при этом любым способом ускользнуть от прямого ответа. Интервью заняло около часа, гонорар в полторы тысячи дойчмарок был выплачен, и в тот же день Веландер и его команда упаковали чемоданы и улетели в Стокгольм.

Вечером изрядно набравшийся Веландер позвонил Тишлеру из своего дома в Тэбю и сообщил, что чувствует себя отменно, рад снова оказаться дома, поездка была более чем успешной и что они еще до Рождества должны отметить это дело хорошим ужином… Тишлер положил трубку.

Репортаж Веландера остался, в общем, не замеченным публикой. Большинство конкурентов к середине января уже прикупили и показали куда более сенсационные материалы. Шефы посматривали на него косо: его репортаж ни в коей степени не отвечал радужным обещаниям, сделанным в представленной им заявке. Больше всего злорадствовали те, чьи предложения были отвергнуты в пользу Веландера.

Но, пожалуй, наибольшие основания радоваться были у знакомого Веландера из Штази: он быстро и безболезненно приспособился к переходу «на капиталистические рельсы». Бывший капитан Штази Дитмар Рюль не пал так низко, чтобы проверять билеты в метро или дежурить в гардеробе Исторического музея. За короткое время он приобрел три магазинчика в бывшем восточном секторе и занялся торговлей порнопродукцией и сексуальными игрушками.

Веландер, несмотря на прохладные рецензии, тоже был вполне доволен жизнью, как, впрочем, и Тишлер. Примерно через месяц СЭПО сняла наружное наблюдение и прослушку: картина была ясна, и, поскольку решения применять какие-то санкции не последовало, оставили все как есть. Впрочем, Веландер мог никуда и не ездить: американцы уже владели всей интересной информацией, и до Веландера с его приятелями им не было никакого дела.

— Интересно, сколько выложил Тишлер за то, чтобы ликвидировали их досье? — спросил Юханссон. Он никогда не мог заставить себя относиться к чужим доходам с подобающим профессии равнодушием.

— Не знаю, — покачал головой Берг. — Думаю, несколько сотен тысяч крон. Вряд ли больше. Цены на такого рода услуги к тому времени уже упали. Но, во всяком случае, — слабо улыбнулся он, — Тишлер заплатил достаточно, чтобы симпатяга Рюль утвердился в новой отрасли…

— А как вы узнали об экскурсии Веландера в Берлин?

— О-о-о! — Вид у Берга был такой, будто он дегустирует изысканное вино. — Если бы ты только знал, сколько осведомителей у нас было на радио и телевидении!.. Не говоря о газетах. Интересно посмотреть, как будет выглядеть неподкупная комиссия по проверке работы служб безопасности, когда выплывет эта сторона их многотрудной и бескорыстной борьбы за правду.

— Так что на таких, как Веландер, по-прежнему есть досье, — констатировал Юханссон.

— Только этого не хватало! — чуть ли не с гневом сказал Берг. — Ни в коем случае! Стал бы я пытаться утаить такого рода сведения и тем самым помешать четвертой власти в их важнейшей журналистской миссии! Только этого не хватало!

Вряд ли я доживу до результатов этой миссии, вдруг подумал Берг, и ему стало очень грустно.

[12]

Оставался всего один вопрос.

— Мне непонятно вот что, — заговорил Юханссон.

Берг кивнул. Вид у него был очень усталый, и впервые за время разговора Юханссон почувствовал нечто вроде сострадания. Скоро Бергу конец, подумал он, должно быть, у него есть дела поважнее, чем сидеть и отвечать на мои дурацкие вопросы, но все же продолжил:

— Допустим, я принимаю твои аргументы. Мне понятно, почему два года назад ты вычистил их из регистра: те двое, кто представлял какой-то интерес, к тому времени были уже мертвы. Одно мне непонятно… — Юханссон запнулся.

Может, плюнуть на все это? — подумал он.

— Спрашивай, — сказал Берг. — Если смогу, отвечу.

— Почему ты несколько месяцев назад вернул в дело о захвате посольства досье на них обоих…

Как раз в тот момент, когда ты сворачивал дела и клялся, что никаких скелетов в шкафу не оставишь, что я начну за чистым столом, закончил про себя Юханссон.

— Могу честно признаться: меня одолевали сомнения, — ответил Берг, — но военная разведка настояла. К тому же они намекали, что ожидаются новые сведения… В общем, я порассуждал и сунул их назад.

— А как ты рассуждал? — спросил Юханссон.

Взвешивал все за и против, объяснил Берг, причем довольно долго. Во-первых, против фактов не попрешь: и Веландер, и Эрикссон изрядно замазаны в той истории. Во-вторых, если любой более или менее грамотный парень из «комиссии правды» просмотрит материал о немецком посольстве, он тут же обнаружит, что архивы вычищены. В-третьих, вполне возможно, что в дело будут поступать новые материалы, о которых он не узнает по той простой причине, что уходит. И в-четвертых, он посчитал, что, согласившись исполнить просьбу военной разведки, он поможет улучшению отношений между двумя ведомствами.

— Не знаю, сколько раз мы собачились за все эти годы. Не думаю, что надо было в очередной раз дать им от ворот поворот, неважно, о чем шла речь. К тому же обоих фигурантов нет в живых. Поскольку Веландер и сам был журналист, волчья стая наверняка не станет трогать его наследников. Что касается Эрикссона… У него, насколько я помню, вообще не было родственников. И потом, я уже сказал, они обещали поделиться кое-какой информацией, а от таких предложений не отказываются.

— А ты не думаешь, что речь шла именно о нынешнем случае? — осторожно спросил Юханссон.

— Что ты имеешь в виду? Хочешь сказать, они хотели просто открыть канал, чтобы сливать и другие материалы, не только на Веландера и Эрикссона?

— Именно.

Например, на Штейн, подумал он.

— Мне тоже приходила в голову эта мысль, и я прекрасно понимаю, кого ты имеешь в виду, — слабо улыбнулся Берг. — Нет. — Он медленно покачал головой, желая подчеркнуть важность следующей мысли. — Данные получены от нашей собственной военной разведки, и с точки зрения политической безопасности мне трудно даже представить, чтобы они плели заговоры против собственного замминистра. Не могу разглядеть мотив.

Не можешь, значит, подумал Юханссон, но вслух, естественно, этого не произнес. Вместо этого он задал несколько уточняющих, нейтральных вопросов: не стоит будить медведя, даже если он ушел на пенсию и собирается умирать.

— Один мой сотрудник докладывал, что у коллеги из отдела по борьбе с терроризмом создалось впечатление, что эти данные обнаружились в архиве СИРА, — сказал Юханссон. — Но как же это могло быть, если ты утверждаешь, что Веландеру удалось вычистить имена еще в декабре тысяча девятьсот восемьдесят девятого года?

— Антитеррорист наверняка напутал, — ответил Берг. — Я, например, совершенно убежден, что военные получили эти данные от американцев, а те, в свою очередь, из архива «Роузвуд». Другой возможности просто нет.

— Еще я совершенно не могу понять, почему они засуетились… С чего их так колышет дело двадцатипятилетней давности? Двоих уже нет в живых, через полгода истекает срок давности…

И при чем тут американцы, ты же сам сказал, что для них эта история интереса не представляет, подумал он.

— Я уже говорил, что много размышлял по этому поводу, — сказал Берг, — и к определенному выводу не пришел. Ты прав: выглядит странно.

— Единственное объяснение — они пытаются построить информационный канал, — упрямо повторил Юханссон.

И конечно же речь идет о Штейн, подумал он про себя.

— Значит, по этому пункту мнения ученых разошлись, — вымученно улыбнулся Берг.

Так я тебе и поверил, подумал Юханссон.

— Да, вот еще что, — вспомнил Юханссон и демонстративно поглядел на часы. — Убийство Эрикссона… У тебя нет никаких догадок по этому поводу?

— Ни малейших. Честно говоря, я всегда старался не лезть в дела коллег из «открытого» сектора. Я занимался своими делами, они — своими… Хуже или лучше… — Берг снова улыбнулся. — Но раз уж ты спрашиваешь… Загадка скорее в другом. Если даже ничтожная часть того, что я слышал и читал про Эрикссона, правда, надо удивляться, почему никто не прикончил его намного раньше. По-видимому, редкая была сволочь. Наверное, не один десяток его знакомых и коллег желали бы с ним разделаться. Но что это убийство как-то связано с захватом посольства?.. Нет, такая мысль мне в голову не приходила.

— То есть ты не считаешь, что, скажем, Веландер и Тишлер могли приложить к этому руку? — Юханссон словно не расслышал последние слова Берга.

— Я помню, мы обсуждали с Перссоном этот вопрос. Мы просматривали следственные материалы, кое-что надо было уточнить, и он тогда сказал совершенно определенно, что ни тот ни другой сделать это не могли.

— А когда вели наблюдение за Веландером и Тишлером в декабре восемьдесят девятого, ничего нового про Эрикссона не выплыло?

— Нет. Веландер и Тишлер его имя вообще не упоминали. Они же были его, если так можно сказать, ближайшими друзьями, хотя, могу сознаться, нам это казалось странным. Особенно меня удивлял Тишлер… Этот парень половину жизни проводит в телефонных разговорах, болтает с кем угодно, о чем угодно и на удивление откровенно. Ни разу не упомянул! Словно Эрикссона просто не существовало…

— Ну, не буду тебя больше беспокоить, — начал собираться Юханссон.

Что сказать? — подумал он. Что-то я должен ему сказать, он же умирает…

— Береги себя, Эрик, — произнес он серьезно. — Если ты не будешь себя беречь, я сам этим займусь.

— Приятно слышать, — ответил Берг. Тоже на удивление серьезно.

Часть VI Другие времена, другая жизнь

28

Пятница, 31 марта 2000 года

На службе Юханссона ждал пакет.

— Господину шефу пришла посылка, — сообщил вахтер и протянул ему коричневый бумажный пакет — обычный, из супермаркета.

— Что-нибудь тикает внутри? — стандартно пошутил Юханссон.

— Нет. Обычные бумаги. Велено передать прямо в руки.

— Ты знаешь того, кто принес?

— Рассыльный. Симпатичный парень…

— Но ты его не знаешь, — улыбнувшись, констатировал Юханссон.

— Нет. Он сказал, что это стоит почитать, и пожелал приятных выходных.

— Очень мило с его стороны, — отозвался Юханссон, принимая пакет.

В коричневом пакете лежали две папки формата А-4 со следственными материалами семидесятых и восьмидесятых годов, магнитофонная бобина устаревшей модели, такие не используются уже с начала восьмидесятых, а также краткое, на одну страницу, резюме касательно шведского следа в захвате западногерманского посольства двадцать пять лет назад.

Перссон, решил Юханссон, откинувшись в удобном кресле, хотя никакой подписи под машинописным листком не было.

Резюме было написано на редкость толково. Хотя оно подводило итог содержащим несколько сотен страниц материалам следствия и сотням метров прослушки, через какой-нибудь час у Юханссона составилось полное представление, как было дело. К тому же он прослушал две записи голоса невинной жертвы, что само по себе было довольно необычно на его рабочем месте, особенно если учесть, что разговоры были записаны сотрудниками тайной полиции.

Первый телефонный разговор состоялся в мае 1975 года. Хелена Штейн звонит Стену Веландеру в университет и с гневом и отчаянием кричит, что он обманул ее и использовал, что он убийца и предатель и что она собирается пойти в полицию и признаться во всем. Эта угроза, судя по всему, беспокоит его гораздо больше, чем ее моральные проблемы. Но еще больше он взволнован тем, что она «настолько глупа», что звонит ему на работу. Ему не удается заставить ее замолчать, и он бросает трубку. Она тут же набирает номер еще раз, он просто не отвечает.

Второй разговор записан больше чем три года спустя, осенью 1978 года, в одном из лучших ресторанов Стокгольма. Молодой юрист Хелена Штейн, двадцати лет от роду, резко отчитывает Тео Тишлера, который на одиннадцать лет старше ее. Ее гнев прекрасно сформулирован и управляем, раскаивающийся Тишлер молча выслушивает все ее обвинения. И что интересно: несмотря на то что служба безопасности упорно отрицает обвинения в тайном прослушивании разговоров, качество записи на удивление безукоризненно, просто восхитительно.

Мне надо с кем-нибудь это обсудить, решил Юханссон, а поскольку вопрос был весьма серьезный, в собеседники годился лишь один человек — генеральный директор СЭПО, его непосредственный начальник. В понедельник, решил он, взглянув на часы. Пятница, конец рабочего дня… В комнате для совещаний, расположенной в двух шагах отсюда по коридору, его дожидается куча народу, и дома, на Сёдере, его тоже ждут.

Жена все равно придет раньше, подумал Юханссон и позвонил домой — предупредить, что задержится. Она уже была дома. Он выразил надежду, что Пиа не станет по этому поводу бить посуду.

— Не стану, — согласилась Пиа, — но только если ты купишь еду.

Цена вполне разумная, решил Юханссон и положил трубку. В крайнем случае его шофер подождет пять минут, пока он забежит на Южный рынок и купит продукты на выходные.

Не хватает времени, подумал он. Через три недели и три дня дело о захвате посольства будет списано за истечением срока давности и исчезнет с юридического горизонта. Не будет даже теоретической возможности предъявить кому-то обвинение в убийстве и других тяжких преступлениях. Вся эта история превратится в лучшем случае в материал для исторических и обществоведческих изысканий. Забудь посольство, уговаривал себя Юханссон, все равно ты не собираешься раскапывать эту кучу дерьма… А в случае Хелены Штейн, будем надеяться, речь и в самом деле идет о детской наивности.

Самое позднее через десять дней они должны представить в правительственную канцелярию результаты проверки личности будущего министра на высшую степень допуска. Там, наверху, очевидно, считают, что Хелене Штейн уже дан зеленый свет, что проверка в СЭПО — чистая формальность. Даже когда Юханссон позвонил ответственному за безопасность государственному секретарю и объяснил, что по чисто практическим причинам: много работы, непредвиденные события и так далее и тому подобное, — они вряд ли сумеют дать ответ раньше, чем в самый последний день отпущенного срока, даже тогда госсекретарь не проявил ни малейших признаков беспокойства.

— Ну что ж, придется с этим примириться, — сказал госсекретарь. Пожелал Юханссону хорошо провести выходные и положил трубку, что было весьма необычно: как правило, он задавал массу вопросов и требовал незамедлительного принятия мер.

Чем ты, собственно, занимаешься? — спросил себя Юханссон, усаживаясь на председательское место за столом совещаний. Охотишься за привидениями? Ничего подобного, успокоил он себя. Ты честно делаешь свою работу, не косишься ни вверх, ни вниз, ни направо, ни налево, у тебя чистый стол, не запятнанный историей (а если и запятнанный, то не по твоей вине), ты умен и компетентен. Ты сидишь здесь потому, что хорошо делаешь свое дело, в духе нового времени и, хочется верить, в интересах нации.

— Рад вас видеть, — начал он. — Есть одно дело, в котором мне нужна ваша помощь. Может быть, я ошибаюсь… Но, с другой стороны, как не воспользоваться случаем испортить вам выходные?

Неплохо, одобрил он сам себя. Это прозвучало весело и демократично, похоже, все сидящие за столом пришли в хорошее настроение и только и ждут дальнейших указаний. Ловкий парень этот Юханссон, решил Юханссон.

Не слишком много, не слишком мало, и только самые лучшие, — сказал он Викландеру, перед тем как ехать к Бергу, и теперь надеялся, что именно поэтому и только поэтому за столом сидели всего четыре человека, причем три из них — женщины. Кроме Викландера, его ждали инспектор Анна Хольт, инспектор Лиза Маттеи и инспектор Линда Мартинес. Новые времена, подумал Юханссон с удовольствием.

Сначала он коротко объяснил причину столь несвоевременного совещания.

— Нам из отдела персонального контроля передали решение вопроса о допуске, — сказал он. — Дело касается заместителя министра обороны Хелены Штейн. Мы точно не знаем, но есть сведения, что ее собираются ввести в правительство. До сих пор все ясно и понятно.

Юханссон налил себе чашку кофе, по-видимому, вовсе не собираясь передавать кофейник коллегам.

— О чем бишь я? — продолжил он. — Да… Почему нам передали дело Штейн? Да потому, что в юности… Потому, что наш высокоуважаемый коллега Викландер по чистой случайности обнаружил: ее имя названо среди имен четырех шведских граждан, подозреваемых в оказании помощи немецким террористам в захвате посольства ФРГ. Вообще говоря, никаких претензий к ней нет, она освобождена от всяких подозрений. Мой предшественник Берг провел образцовое расследование. Штейн, по всей вероятности, вообще не знала, чем занимаются ее друзья. Ее просто-напросто использовали. Тогда ей было всего шестнадцать лет* и, если мы вспомним, что дело о захвате посольства меньше чем через месяц уйдет в архив, у меня нет никакого желания в этом копаться…

И не только в этом, подумал он, храни нас бог от подобных историй…

— Почему же мы сидим здесь и тратим время, спросите вы с полным на то правом. — Юханссон дружелюбно улыбнулся. — А сидим мы здесь вот почему — и надеюсь, это и в самом деле единственная причина. Я старею, на меня вредно действует работа, у меня начинается паранойя, среди бела дня мне мерещатся привидения, и, чтобы спать спокойно, мне хотелось бы, перед тем как поставить штемпель высшей пробы на дело фру Штейн, убедиться, что у нее нет никаких других скелетов в шкафу.

— У шефа нет ничего конкретного? — спросила инспектор Мартинес.

— Ни грамма, — ответил Юханссон с большей, чем на деле ощущал, убежденностью. В голове у него копошилась неприятная мыслишка, но он решил пока ее попридержать. — Расскажи, как мы с тобой рассуждали. — Он кивнул Викландеру, из-за которого, собственно, и началась вся эта канитель.

— В связи с захватом посольства было обнаружено четверо шведов, — начал Викландер. — Двое из них, мы в этом почти не сомневаемся, являлись прямыми участниками теракта — Стен Веландер и Чель Эрикссон. Двое других, Теодор Тишлер и уже названная Штейн, по-видимому, мало что понимали в происходящем. О Штейн можно сказать с уверенностью, что она, как шеф и упомянул, просто ничего не знала.

А вот насчет Тишлера — черт его знает, подумал Викландер. Он был настоящим полицейским старой закалки, поэтому там, где было место для сомнений, он сомневался. Он налил себе кофе и, в отличие от Юханссона, пустил кофейник по кругу.

— Двое несомненных пособников уже мертвы. Один из них, Чель Эрикссон, был убит в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Убийство до сих пор не раскрыто, и я думаю, есть смысл еще раз перелопатить это дело, тем более что в нем фигурируют и Тишлер, и Веландер. Ни тот ни другой в убийстве не подозревались. Стен Веландер умер в девяносто пятом от рака. К тому же нам повезло. — Тут Викландер кивнул Хольт. — Анна была в составе следственной группы с самого начала, так что, думаю, она со знанием дела представит материалы.

— Замечательно! — Юханссон был искренне удивлен.

Даже предположить не мог, подумал он, она уже тогда работала в полиции! С Ярнебрингом, понятно. Впрочем, какое это имеет значение?

— Что ж… — Хольт неуверенно улыбнулась. — Еще бы мне не помнить Эрикссона, это было мое первое дело об убийстве… Хотя и неудачное.

— В следствии по убийству Эрикссона Штейн не фигурирует? — спросила Маттеи. — Я правильно поняла?

— Нет, ее фамилия не упоминается. Со скидкой на то, что вообще все следствие оставляло желать лучшего, и все-таки прошло десять с лишним лет… Нет, я совершенно уверена: фамилии Штейн в деле не было.

— И что тогда нам делать с этими материалами? — Мартинес с любопытством посмотрела на шефа.

— Хороший вопрос. — Юханссон улыбнулся и покачал головой. — Я хочу подчеркнуть: речь идет не о раскрытии старого убийства и тем более не о том, чтобы утереть нос нашим коллегам из «открытого» сектора. Просто надо еще раз взглянуть… на всякий случай: не прозевали ли мы чего? Продолжай, Хольт. Мы слушаем. — Он откинулся на стуле и сцепил пальцы на животе.

Несмотря на прошедшие годы, Хольт представила дело об убийстве на редкость ясно, сжато и по-учительски четко. Сначала она коротко изложила обстоятельства убийства: где, когда и как был убит Чель Эрикссон. Потом последовал психологический портрет убитого: одинокий, всеми ненавидимый, живущий до странности изолированной жизнью человек. Нашлись только двое, кого, и то с натяжкой, можно было назвать его друзьями, — Веландер и Тишлер. У обоих железное алиби, но, поскольку никто не собирается искать убийцу, она не станет углубляться в эти подробности.

Что касается мотива, продолжила Хольт, мнения в группе разошлись. Она сначала изложила версию Бекстрёма, потом сказала, что у них с Ярнебрингом была противоположная точка зрения. Они считали, что причиной убийства явились особенности личности Эрикссона, а вовсе не его сексуальная ориентация. Возможно, он угрожал кому-то, шантажировал, хотел кого-то использовать.

— Нехорошо так говорить о коллегах, — сказала Хольт, — но версия Бекстрёма больше говорит о самом Бекстрёме, чем об убийце.

— Мотив! — хмыкнул Юханссон и вскинул обе ладони, как бы защищаясь. — Не понимаю этой вечной болтовни о мотиве. Мотив совершенно неинтересен. Не могу вспомнить ни одного дела, где мотив помог бы нам раскрыть убийство. Нужны более весомые улики. Мотив!..

— Твой друг Бу Ярнебринг рассказывал мне еще тогда, как ты относишься к поискам мотива… — Хольт широко улыбнулась.

— Вот и хорошо.

Хоть один нашелся, кто слушал, подумал Юханссон.

— …Но именно в этом случае он был уверен, что твоя теория не работает, — продолжила Хольт, не переставая улыбаться.

— Вот оно что, — протянул Юханссон. И ты, Брут, подумал он. — А у тебя какое мнение?

— В данном конкретном случае я согласна с Ярнебрингом, — твердо заявила Хольт и уже без улыбки посмотрела Юханссону в глаза.

— Значит, сделаем так, — медленно произнес Юханссон. Куда мы идем, подумал он. Эта девица как минимум на десять лет моложе меня, весь ее опыт в расследовании убийств уместится на ногте моего мизинца, и у нее хватает нахальства мне возражать! — Значит, сделаем так, Хольт. Не хочу показаться настырным, но для надежности все же давайте еще раз пройдемся по делу Эрикссона, выясним, не пропустили ли мы чего. Плюс к этому мне нужен психологический портрет Штейн. Как вы это все поделите между собой, меня не интересует, но к следующей пятнице все должно быть готово.

Тогда и у меня останется время поразмышлять, решил он.

— Я тоже не хочу показаться настырной, — сказала Хольт, — однако фамилия Штейн в деле точно не фигурирует. Даю голову на отсечение.

И это замечательно, подумал Юханссон, лучше быть не может. Вот его шанс закончить совещание и уехать домой, предоставив все остальное своим дорогим сотрудникам. Если бы не Маттеи… В чем-то она, похоже, сомневается. Что-то у нее есть за душой… А может быть, ему просто кажется, всему виной ее прячущие глаза очки в роговой оправе?

— Маттеи, — обратился он к ней, — есть вопросы?

— Может быть… — нерешительно ответила Маттеи. — А может, меня просто заносит.

Она неуверенно полистала лежащую перед ней папку с компьютерными распечатками и сдвинула очки на лоб.

— Тогда прошу, — произнес Юханссон, стараясь не выказать нетерпения.

Валяй, подумал он и, конечно, промолчал. Он мог бы так сказать Ярнебрингу или Викландеру, но не Маттеи.

— Я перед совещанием пощелкала немного насчет Штейн, — сообщила она.

Не сидеть же часами и разгибать скрепки в ожидании высокого начальства, подумала Маттеи.

— И что? — поторопил Юханссон.

Ну давай, выкладывай, женщина, подумал он. Судя по выражению лиц, остальные тоже насторожились.

— Вот здесь у меня распечатки… Теодор Тишлер и Хелена Штейн — брат и сестра. Двоюродные, правда. Это тот самый Тишлер, которого опрашивали как свидетеля в деле об убийстве Эрикссона.

— Что?! — На фоне наступившего молчания вопрос Хольт прозвучал неестественно громко. — Тишлер и Штейн — двоюродные брат и сестра?

— Да, — подтвердила Маттеи. — По моим сведениям — да. Мать Штейн — сестра отца Тишлера, то есть его тетка. Выходит, они кузены.

— О господи! — выдохнула Хольт и сцепила пальцы. — «Банда четырех»… Какой же идиоткой надо быть!..

— Извини, — перебил ее Юханссон. — Не будешь ли ты так любезна объяснить, о чем идет речь?

— Забудьте, что я говорила пять минут назад, — простонала Хольт. — Нет, какая идиотка!

— Все равно не понимаю.

— Извини, шеф. — Хольт встала. — Беру свои слова назад. Была в деле Штейн, была! Я сама сидела и любовалась на ее фотографию.

— Хорошо-хорошо… Объясни же, в чем дело!

— Я не принимала ее в расчет, потому что на снимке ей лет десять, не больше. Но в расследовании она упоминалась…

— «Банда четырех»,[28] — выговорил Юханссон с сомнением. — Ты сказала что-то о банде… Это имеет какое-нибудь отношение к политике?

Пронеси господи, подумал он. Только не политика!

— Нет, — успокоила его Хольт. — Китайцы здесь ни при чем. Они позаимствовали название из повести Артура Конан Дойля «Знак четырех» — о великом сыщике Шерлоке Холмсе.

— Джонатан Смолл, Магомет Сингх, Абдулла Хан и Дост Акбар, — блеснул познаниями Юханссон. В юности он посвятил сотни часов судьбе и приключениям Шерлока Холмса и даже сейчас многое помнил наизусть.

— Прошу прощения, — сказала Хольт, — теперь я не врубаюсь.

— Плюнь и разотри, — вежливо посоветовал Юханссон. — Это имена четверых героев из повести Конан Дойля. Только я по-прежнему не соображу…

— Сейчас объясню, — пообещала Хольт.

И объяснила. Она рассказала о фотоальбоме Эрикссона и своем разговоре с Тишлером, говорившем о своей очаровательной кузиночке.

— И все? — спросил Юханссон.

— Все.

— Ну ладно… — У Юханссона отлегло от сердца. — Значит, ей на фотографии десять лет.

— Около десяти, — уточнила Хольт.

— Если Эрикссон бывал на даче у Тишлера, нет ничего странного, что они сфотографировались, — глубокомысленно заявил Юханссон. — К тому же у Тишлера наверняка сотня двоюродных братьев и сестер, и, если я правильно понял, все они бывали на его даче.

— Сотня не сотня, а шестьдесят — это точно, — сказала Маттеи, заглянув в свою папку, — если считать троюродных.

— Ну вот. — Юханссон посмотрел на Хольт. Что еще она преподнесет?

— Не-е-т… — покачала головой Хольт.

— Что — «не-е-т»? — передразнил ее Юханссон. Она начинала его бесить.

— Штейн вполне могла это сделать, — твердо произнесла Хольт. — Не доверяйте случайностям. Если она проходила по делу о посольстве, значит, она встречала Эрикссона и в более зрелом возрасте, не только когда ей было десять лет. И мы это, к сожалению, прозевали.

— Могла сделать что? Какие к дьяволу случайности?! — Юханссон уже не пытался скрыть раздражение.

— Штейн вполне могла прикончить Эрикссона. А насчет случайностей — я позволила себе процитировать уважаемого шефа: не верьте случайным совпадениям.

— Так… Давайте-ка успокоимся, — сказал Юханссон.

Ничего такого я не говорил, подумал он. Может, обронил ненароком, дескать, к случайным совпадениям надо относиться с подозрением.

— И я говорю: давайте успокоимся, — поддержала Хольт. — Поскольку Штейн все же присутствовала в деле Эрикссона, надо рассматривать ее как вероятного убийцу.

— С чего бы? Что на это указывает? Как часто женщины хватаются за нож, если мы уж заговорили о вероятности? Одна на двадцать?

Если не на тридцать, подумал он.

— Ничто не указывает, — ответила Хольт. — Просто у меня возникло неприятное чувство. Штейн была знакома с Эрикссоном и могла быть замешана в убийстве.

— Да-да, разумеется. — В голосе Юханссона звучал откровенный сарказм. — Пять минут назад ты клялась, что Штейн по делу Эрикссона вообще не проходила.

Все это чересчур скверно, чтобы быть правдой, обреченно подумал он.

— Это вполне могла быть она, — упрямо произнесла Хольт.

Держись, Анна, сказала она себе.

— Хольт! — Юханссон глядел на нее пронизывающим взглядом. — Это и к другим относится, — добавил он и на всякий случай окинул пронизывающим взглядом всех по очереди. — Слушайте меня внимательно. Значит, так. Действуем крайне осмотрительно. Прежде чем предпринять что-либо, что может обернуться неприятностями для кого-то, и в первую очередь для меня, звоним и спрашиваем разрешения. Это понятно?

— Понятно, — ответила за всех Хольт. Вид у нее был вовсе не удрученный.

После окончания совещания Юханссон пригласил Викландера к себе в кабинет и попросил кое-что сделать, причем поручение должно остаться строго между ними. Викландер все-таки мужчина, хоть и не северянин, а из Вермланда, но в создавшейся ситуации выбирать не приходилось.

— У баб потрясающая способность делать из мухи слона, — заявил Юханссон, не называя, правда, имен.

— Хольт — одна из лучших полицейских, — упрямо отвечал Викландер.

— Ну-ну…

И ты туда же, подумал он. На том разговор и закончился. Он подождал лифт и спустился в гараж. Пора ехать домой.

Если это обычная проверка личности, то что тогда называть головной болью, думал Юханссон. Машина то и дело застревала в пробках. Ничего, как-нибудь обойдется. В общем, ничего страшного не произошло, хотя два часа назад ситуация нравилась мне больше. Лишние трудности. Уж если на то пошло, можно даже поискать истинного убийцу Эрикссона, если в это все упрется. Всегда же находили… Почти всегда, поправился он, значит, получится и сейчас. К тому же речь ведь не идет о том, чтобы раскрыть преступление, на котором споткнулись коллеги из «открытого» сектора.

И все же эта история со случайным совпадением ему не нравилась. Допустим, для такого совпадения были все основания, у Тишлера целая толпа кузенов и кузин, и все они общались с его лучшим другом Веландером, и Штейн еще была ребенком в то время, но она промелькнула в деле об убийстве, и ничего хорошего в этом нет. Сначала засветилась в теракте, теперь еще и это… Даже и одного захвата посольства для будущего министра хватило бы, черт их всех подери, думал Юханссон.

— Шеф выглядит озабоченным, — неожиданно сказал водитель. Юханссон поднял глаза и увидел, что тот наблюдает за ним в зеркало заднего вида. — Не могу ли чем-нибудь помочь?

Водителя звали Юхан. Фамилию Юханссон забыл, а имя помнил — Юхан. Вылитый Бу Ярнебринг, только лет на двадцать моложе. Он работал в отделе персональной охраны СЭПО. Ты-то как раз мог бы помочь, подумал Юханссон, уловив настороженность в его маленьких узких глазках.

— Не мог бы ты пристрелить Хольт?

— Хольт? — повторил Юхан с удивлением. — Имеется в виду инспектор Хольт?

— Именно.

— А что она натворила?

— Много тявкает, — ответил Юханссон.

— В таком случае — без проблем, — ухмыльнулся Юхан.

— Забудь. — Юханссон вымученно улыбнулся. — Выходные… Пусть живет пока.

29

Пятница, 31 марта 2000 года, вечер

Когда раздраженный Ларс Мартин Юханссон покинул комнату совещаний, уведя с собой Викландера для конфиденциального разговора, а потом уехал домой на выходные, когда остальные разошлись по кабинетам, Хольт первым делом зашла к Маттеи.

Та сидела перед компьютером и сосредоточенно щелкала по клавишам, составляя «краткую биографию», как она называется на образцовом полицейско-шведском, Хелены Штейн. Хотя в данном случае были все основания считать, что биография получится вовсе не такой уж краткой.

— Чем могу помочь, Анна? — спросила Маттеи, не отрываясь от дисплея.

— Ты не могла бы сделать мне копию, когда закончишь?

— Конечно.

— У меня есть одна мысль… Будет куда легче…

— …куда легче найти Штейн в деле Эрикссона, если знать, что ищешь, — закончила Маттеи, по-прежнему уставясь в экран.

— Вот именно.

В нашей конторе Лиза самая умная, подумала Хольт.

— Посмотри свою почту, материалы уже там.

— Спасибо.

Может быть, даже чересчур умная, решила Анна.

Викландер уже затребовал материалы по убийству Эрикссона из стокгольмского полицейского архива, и Хольт не потребовалось много времени, чтобы понять, что они никому давно не нужны: все оставалось в том самом виде, что и в 1989 году, когда они с Ярнебрингом получили приказ прекратить следственное дело.

Десять папок формата А-4, около двух тысяч страниц. Протоколы допросов, выписки из баз данных, регистров, какие-то распечатки — множество бумажного мусора. Но нашлись также и данные, которые, как было ей известно из опыта, действительно представляют интерес, особенно по прошествии столь долгого времени: два судебно-медицинских протокола, протокол обследования места преступления, протоколы криминалистической экспертизы. Десять папок, две тысячи страниц — для дела об убийстве на удивление скромно.

Подшивки были составлены очень тщательно — явно рукою Гунсан, никто, кроме нее, на это не был бы способен. Вклад руководителя расследования Бекстрёма заключался в длиннющем списке людей, замешанных в преступлениях против гомосексуалистов. Гунсан позаботилась, чтобы все эти распечатки заняли подобающее им место.

Господи, какой мерзкий тип! — подумала Хольт, имея в виду коллегу Бекстрёма.

Она прекрасно знала, что отыскать что-то важное в папке с материалами следствия иной раз труднее, чем на месте преступления. Поэтому начала с того, что распечатала данные о Штейн, которые ей прислала Маттеи.

Если что-то искать, надо искать всерьез. Хольт вспомнила слова Ярнебринга о гардинах в квартире Эрикссона: «Мало пощупать швы, надо открутить и заглушки на штангах». Поскольку копаем материал на фру Штейн, следует узнать о ней как можно больше, тогда и найти будет проще. Предположим, выяснится, что за ней числится не только тот факт, что она в десятилетнем возрасте случайно угодила в фотоальбом Эрикссона.

А может быть, она что-то вроде Мэри Белл,[29] усмехнулась про себя Хольт.

Итак, Хелена Штейн родилась осенью 1958 года, окончила французскую гимназию весной 1976-го в неполных семнадцать лет. Поступила в Упсальский университет. Состояла в стокгольмском студенческом землячестве, изучала юриспруденцию. Окончила курс за три года вместо обычных четырех с половиной, предусмотренных учебной программой. Высшие оценки по всем предметам, за исключением двух. После этого работала в суде в Стокгольме, проходила практику в известном адвокатском бюро в Эстермальме, где и получила место помощника адвоката. Через пять лет после окончания, ей тогда было двадцать семь, стала членом Общества адвокатов — про таких молодых адвокатов Хольт никогда даже не слышала. Остановившись на этом этапе биографии Штейн, Хольт поняла, что именно она ищет. Найти нужную бумагу не заняло и пяти минут.

Это даже смешно, подумала Хольт. Если знаешь, что искать, все до идиотизма просто.

Перед ней лежали три листа, которые она сама и положила в одну из этих папок десять с лишним лет тому назад. Программа конференции САКО, имевшей место быть в Стокгольме, в Эстермальме, 30 ноября 1989 года, в тот самый день, когда Эрикссон был убит. Между десятью и половиной одиннадцатого утра адвокат Хелена Штейн рассказывала о судебном процессе, на котором представляла интересы САКО в гражданском суде Стокгольма. Это был третий доклад в утренней программе, последний перед пятнадцатиминутным перерывом. В числе слушателей был начальник бюро ЦСУ, представитель ТСО Чель Эрикссон, и она это прекрасно знала.

Хольт читала эту программу, обедая с Ярнебрингом на следующий день после убийства Эрикссона, и именно она провела несколько часов за безрезультатными поисками данных на всех участников конференции, докладчиков и организаторов. Но поскольку Хольт тогда не знала, кого ищет, Хелена Штейн оказалась для нее невидимкой.

Странное чувство, подумала Хольт, взвешивая документ на ладони. Интересно, сохранились ли мои отпечатки пальцев через десять лет?

— Ну и как дела? — В дверном проеме появилась Маттеи.

— Я ее нашла.

— Та самая конференция?

Этого не может быть, подумала Хольт.

— Да, — сказала она. — Откуда ты знаешь?

— У меня появилась идея, где надо искать, поэтому я и пришла. Я взяла биографию Эрикссона, в частности хронологию его действий в день убийства, сопоставила ее с биографией Хелены Штейн. Конференция о трудовом праве, адвокат Хелена Штейн… Если хочешь, пришлю тебе копию попаданий… Собственно, их два. Одно по трудовому праву, другое по адвокатам. Кстати, очень умная программа, сначала находишь документы, потом сопоставляешь их друг с другом.

— Охотно верю, — улыбнулась Хольт.

Лиза — это что-то невероятное, подумала она.

— Это ты ее нашла, — пожала плечами Маттеи.

В нашей конторе только это и признается, хотя ничего примитивнее не придумаешь, подумала она.

— Будем считать, что так, — сказала Хольт.

Тут-то ты и получил по носу, вспомнила она своего непосредственного начальника, Ларса Мартина Юханссона, который сейчас наверняка, развалившись на тахте, смотрит ящик и мечтает о старом добром времени, когда он был легендой и никто не решался ему возражать.

— Я имею в виду, это ты связала Штейн и Эрикссона в день убийства, — уточнила Маттеи. — Но у меня есть еще одна мысль…

— Слушаю со все возрастающим вниманием, — сказала Хольт.

Оказывается, пока Маттеи сидела и ждала, когда же соизволит появиться Юханссон, она прочитала протоколы двух допросов фру Вестергрен, соседки Эрикссона. Почему именно эти протоколы? Очень просто: перелистала одну, не самую толстую, папку и сочла их наиболее интересными.

— Допросы его приятелей — хуже не придумаешь, — заметила Маттеи. — Этот Бекстрём, мне кажется, не совсем здоров. Он все время пытается подогнать допрос под свою версию, вытянуть из них подтверждение, что Эрикссон был гомосексуалистом. Зачем ему вообще понадобилось их допрашивать? Допросил бы самого себя…

А вот фру Вестергрен сделала, если верить Маттеи, одно очень интересное наблюдение, а именно: за несколько месяцев до убийства Эрикссон стал злоупотреблять алкоголем. Она так и сказала: «злоупотреблял алкоголем».

— Я почти не пью, — сказала Маттеи, — но иногда, когда надо сбавить обороты, расслабиться, прихожу домой и наливаю рюмочку. Чтобы в голове не шумело. Мне кажется, Эрикссон стал «злоупотреблять алкоголем», потому что нервничал, боялся чего-то… И началось это осенью того года, за несколько месяцев до убийства.

— Так думали и мы с Ярнебрингом… Моего напарника звали Ярнебринг. Беда в том, что никакой причины мы так и не нашли. Подозревали какие-то экономические проблемы, однако дела у него шли лучше, чем когда бы то ни было.

— Вы ведь не знали, что он был замешан в деле с захватом немецкого посольства?

— Нет. Я об этом узнала только сегодня.

Довольно типично для нашей конторы, подумала она.

— А я думаю… — Голос Маттеи звучал так, будто она и в самом деле думала вслух. — Я думаю, если б я была замешана в ту историю, то осенью восемьдесят девятого года я бы просто-напросто спилась.

— С чего бы это? Ведь четырнадцать лет прошло! Почему? Как раз к этому времени я бы посчитала, что все обошлось.

— Восточная Германия, — пояснила Маттеи с нажимом. — Восточная Германия развалилась в восемьдесят девятом году. Развалилась и Штази, секретная полиция, архивы пошли по рукам. Западные службы рассылали их друг другу. Наш шеф Юханссон сваливает их все в кучу, может быть, уже и читает кое-что. Я что хочу сказать: если б я в середине семидесятых помогала террористам, как ты думаешь, числилась бы моя фамилия в регистрах Штази? Штази и Фракция Красной Армии, в которой подвизались ребята Баадера—Майнхоф, — старые приятели. Оказалось, они помогали друг другу на всю катушку. Ясно как день: Штази знала все и про террористов, и про их помощников.

— Действительно, ясно как день, — согласилась Хольт. — И, если бы меня звали Эрикссон, Веландер, Тишлер или Штейн, я бы занервничала.

Особенно если бы я была Штейн, а Эрикссон знал бы нечто, чем мог бы меня шантажировать, подумала она. Теперь ты почешешься, старина, подумала она, вспомнив свой разговор с шефом, легендарным Юханссоном, состоявшийся всего пару часов тому назад.

— Такой мотив вполне возможен, — задумчиво сказала Маттеи. — Несколько надуман, пожалуй, но очень даже возможен… Причем их фамилии могли даже и не числиться в архивах Штази, достаточно, чтобы они думали, что они там есть. Я хочу сказать, это вполне достаточный повод, чтобы занервничать.

— Но они же там и в самом деле есть! И Юханссон, и Викландер это подтверждают.

— Конечно, однако наши фигуранты могли об этом и не знать. И это не так уж важно, потому что такую возможность они наверняка допускали, — уточнила Маттеи.

Анна хочет немедленно сделать практические выводы, подумала она.

— Ну и как, девушки? — спросила Мартинес. Она, как и Лиза Маттеи полчаса назад, внезапно материализовалась в дверном проеме кабинета Хольт. — У нас настоящий девичник. Парни все разбежались по домам — принять на грудь и поглазеть в ящик.

— Мы уже заканчиваем, — сказала Хольт. — Подожди, сейчас узнаешь…

— Не спеши, подруга, — подняла ладони Мартинес. — Я голодна как собака. Давайте закажем какую-нибудь ерунду вроде той, что мужики трескают во всех полицейских фильмах, фастфуд: гамбургеры, порошковое пюре, пончики… Что скажете?

— Только не пюре! — взмолилась Маттеи. — Чистая отрава. Может, лучше суши? Я стараюсь есть как можно меньше мяса. Могу сбегать за суши.

— Суши… — Мартинес брезгливо оттопырила губу. — Настоящие полицейские разве лопают суши?

— Мы лопаем, — поддержала Маттеи Хольт. — Я тоже хочу суши.

— Ну ладно. — Мартинес пожала плечами. — Суши так суши.

Через полчаса Мартинес вернулась с коробкой суши и бутылками с минеральной водой. Насытившись, они открыли военный совет.

— Думаю, вы попали в десятку, — высказала свое мнение Мартинес, выслушав сначала Хольт, а потом Маттеи. — Во-первых, связали Штейн и Эрикссона, во-вторых, надыбали мотив — Штейн вполне могла всадить тесак в Эрикссона. Не думаю, чтобы Юханссон начал гнать волну, когда узнает, до чего вы докопались. — Она широко улыбнулась. — А хотите знать, о чем я думала?

— Йес, — сказала Хольт.

— Хотим, — сказала Маттеи.

— Я проглядела все протоколы криминалистической экспертизы. Ясное дело, что я и не думала о Штейн, я же не знала, что именно в тот день она столкнулась с Эрикссоном, но, пока японец мастерил эти рисовые плевочки, я вспомнила и про нее…

— Так, — выжидательно произнесла Хольт.

— Так, — эхом откликнулась Маттеи.

— Надо же доказывать, что она была у Эрикссона в квартире. Мне кажется, теперь у нас есть шанс. Во-первых, два отпечатка, неясно чьи. Они могут вполне принадлежать убивцу. Качество, правда, то еще. Один — на мойке в кухне, другой — на внутренней стороне дверцы шкафчика под раковиной.

— Обнадеживает, — сказала Хольт.

Всего не упомнишь, подумала она. И тут же в ее памяти всплыл окровавленный кухонный нож марки «Сабатье» — как будто она видела его вчера.

— А во-вторых, я все думаю об этом заблеванном полотенце. Можно попробовать выделить ДНК. В то время этого еще не делали.

Хелену Штейн вырвало на полотенце Эрикссона. — подумала Хольт. Она вдруг так живо представила себе всю картину, что ее саму затошнило.

— Если полотенце хранится в морозильнике, — продолжила Мартинес, — такая попытка имеет смысл.

— И полотенце, и отпечатки, надо полагать, хранятся в криминалистическом отделе стокгольмской полиции.

— Мы же можем их позаимствовать, пусть наши эксперты тоже поработают. Кто позвонит Юханссону, чтобы он дал добро?

— Могу я, — сказала Хольт. От перспективы поговорить с начальником она заметно оживилась.

— Завтра, — неуверенно сказала Маттеи. — Уже скоро десять.

— Конечно, не сегодня, — успокоила ее Хольт. — Я хочу как можно скорее добраться домой и завалиться спать.

— И я, — подержала Маттеи. — Я с шести утра на ногах: у меня по пятницам джоггинг — бегаю от болезней.

— Если бы вы были настоящими полицейскими, — заявила Мартинес, — мы бы пошли в кабак, хлопнули по стаканчику и закадрили парней для койки. Никому не охота?

Хольт и Маттеи дружно покачали головами. Одна голова была темной, другая — светлой.

— Типичные девицы из пансиона, — вздохнула Мартинес. — Прикажете понимать, что вы по-прежнему помешаны на вашем идиотском здоровом образе жизни и что мы встретимся здесь в восемь утра? Ладно… Но перед сном подумайте об одной практической трудности.

— А именно?

— Как раздобыть отпечатки пальцев и ДНК Хелены Штейн, чтобы Юханссон не взвился до потолка.

30

Пятница, 31 марта 2000 года, вечер

— У тебя усталый вид, — заметила жена Юханссона.

— Это потому, что я устал, — вежливо ответил он. — Очень много работы.

— Ничего не хочешь мне рассказать? — спросила жена бодро и с внезапным любопытством.

Начинается, подумал Юханссон, неохотно улыбаясь.

— Хочешь, чтобы меня посадили?

— Представь себе на минутку, — сказала она, выливая в бокал остатки красного вина из бутылки, — что ты рассказываешь мне о своей работе точно так же, как я рассказываю тебе. Всякую безобидную чушь: кто что сказал или сделал, кто чем занимается, кто с кем… ну, в общем, то, что люди рассказывают друг другу, если уж вышло так, что они живут вместе… Ты понимаешь, о чем я говорю? И что тогда будет? Тебя посадят?

— Без сомнения, — заверил ее Юханссон.

Причем с полным основанием, подумал он, если вспомнить его служебный контракт и бумаги, которые ему приходится подписывать.

— Полный идиотизм! — Жена недоверчиво покачала головой.

— Более того, — продолжил Юханссон. Настроение у него несколько улучшилось. Плевать на эту чертову Хольт, решил он. У тебя жена — красавица и умница. Подумаешь — какая-то пигалица лезет на рожон! — Более того, — повторил он, откашлявшись. — Есть ситуации, когда я могу угодить за решетку только за то, что ответил на твой вопрос: посадят или не посадят.

— Абсолютный, я бы даже сказала, глобальный идиотизм. Эпидемическая паранойя. Тебе хоть за это добавляют к жалованью? Особый бонус за супружеское молчание?

— Почему молчание? — Юханссону стало весело. — Я могу тебе рассказывать все, что угодно, мы можем даже спорить — только не о том, что происходит на службе. Представь себе обратный расклад: мы сидим на кухне и треплемся о перипетиях моей работы, и это считается нормальным… Поверь, последствия были бы ужасны. И для тебя тоже.

— Объясни, — попросила жена, подперев щеку кулачком. — Приведи пример.

— Поймать меня хочешь! — засмеялся Юханссон. — Ну хорошо… в общих словах. Как ты уже заметила, я порядком устал. Не только устал, но и обеспокоен, и это связано с работой. Да ты и без меня вычислила. Если я полезу в конкретные детали, то это отразится на многих людях, в том числе и на тебе.

— Вражеские агенты похитят меня и будут пытать, чтобы выведать, что ты мне такое сверхсекретное сообщил, а потом убьют? — По ее интонации можно было подумать, что она чуть ли не с радостью предвкушает подобное развитие событий.

— Дело не в этом, — ответил Юханссон. — Видишь ли, независимо от того, правдивы ли факты, о которых я мог бы тебе рассказать, — я, кстати, и сам этого пока не знаю, но надеюсь узнать, — информация может кардинально изменить твой взгляд на некоторых людей.

— Значит, речь идет о какой-то известной фигуре. — Она хитро прищурилась. — Какая-нибудь знаменитость. Кто-то из политиков, ясное дело, не Карола же и не Бьорн Борг![30]

— Понятия не имею, о ком ты говоришь. — Юханссон улыбнулся.

— Жаль, жаль, — продолжила она. — А ведь я могла бы тебе помочь.

— Ты и так мне помогаешь.

— Я имею в виду, по работе, — объяснила она. — Не уверена, заметил ли ты, что я стала на редкость проницательным детективом.

— Если не обращать внимания на чрезмерную склонность к дискуссиям, — продолжал улыбаться Юханссон.

Смотри не проболтайся, сказал он себе.

— Склонность к дискуссиям! Это же вполне естественно!

— Почему естественно?

Что она хочет сказать? — подумал Юханссон.

— Ты, мягко говоря, не особенно разговорчив, — заметила Пиа. — Первые годы был еще ничего… Потом я все реже и реже слышала твой голос, а уж когда ты перешел на эту работу, и вовсе онемел… Ну, почти онемел.

— Я исправлюсь, — пообещал Юханссон.

Почти онемел — звучит скверно, решил он про себя.

— Вот и хорошо. — Жена наклонилась к нему и взяла за руку. — Начни прямо сейчас, расскажи, кто этот политик?

— Уговорила, — махнул свободной рукой Юханссон. — С тебя кофе, коньяк, массаж шеи. Тогда расскажу. И не забудь подушки взбить.

— Ладно, — согласилась жена. — Все будет сделано. Но мне нужен задаток.

— Дост Акбар, — понизил голос Юханссон и, перегнувшись через кухонный стол, прошептал: — Член секретного общества, известного как «банда четырех».

— Nice try,[31] — засмеялась она, — и все же сделка не состоится. Я тоже читала Конан Дойля.

— Тогда тебе надо было стать полицейским. Может, поступишь в школу полиции? Стать полицейским никогда не поздно.

Так они, кажется, до сих пор и пишут в своей рекламе, вспомнил он.

— Мне и в банке неплохо. Государственной службы мне по уши хватило, когда я работала на почте. — Она покачала головой. — Я варю кофе, ты взбиваешь подушки, коньяк доставай сам. Не слишком ли ты много пьешь коньяку в последнее время?

— Ем много, пью много, двигаюсь и говорю мало… Исправлюсь, — повторил Юханссон.

Надо и в самом деле что-то с этим делать, подумал он. Начну с понедельника, благо это будет первый понедельник месяца. Удачный выбор, потому что о том, чтобы начать прямо сейчас, в выходные, и речи быть не может.

— Вот и хорошо, а я сразу перестану тебя пилить… А сейчас — отдыхать, и, если будем смотреть телевизор, выбор мой.

— Договорились, — согласился Юханссон. — Только не щелкать. Не есть, не пить, не щелкать по каналам.

— Ни в коем случае! — кивнула жена.

— Тип-топ! — радостно воскликнул Юханссон. — Празднуем выходные!

Типичный вечер выходного дня где-нибудь в хижине: без выпивки, без еды и без телевизора.

— Ну, начинай, поговори со мной, — сказала Пиа и посмотрела на него ободряюще. — Надеюсь, не помрешь… Даже обещаю.

Может быть, не сейчас, подумал Юханссон. Как хочется иногда одиночества… Но сейчас или позже говорить на служебные темы я не имею права.

31

Суббота, 1 апреля 2000 года

Хольт пришла на работу без четверти восемь, но оказалась не первой — из-за двери кабинета Маттеи слышалось стрекотание клавиатуры.

— В комнате отдыха свежий кофе, — крикнула Маттеи, не поворачиваясь.

— Как ты думаешь, не рано звонить Юханссону? — с сомнением спросила Хольт.

— Юханссону? — удивилась Маттеи. — Мало того что он с севера, он еще и охотник, так что утро у него скорее всего начинается среди ночи.

Между тем Юханссон сидел на кухне на Волльмар-Укскулльсгатан и читал уже вторую утреннюю газету. Раньше он получал только «Дагенс Нюхетер», хотя в глубине души предпочел бы «Норрландский социал-демократ». Эти, по крайней мере, писали на человеческом языке, и им было что сказать. Но когда он принял предложение перейти на новую работу, ему предложили бесплатную подписку на «Свенска дагбладет», так что теперь он читал не одну, а две утренние газеты. От халявы он, естественно, отказался, и пришлось оформить годовую подписку за свои кровные.

Неглупые ребята в отделе рынка, решил он, внимательнейшим образом изучая биржевые таблицы, — надо же было посмотреть, как идут его акции. И в ту самую минуту, когда он с удовольствием отметил, что на фоне всеобщей неразберихи «Сканска» и «Сандвик» держатся как утесы, зазвонил телефон.

Хольт, мгновенно решил он и сказал в телефонную трубку коротко:

— Юханссон.

Не слишком ли коротко? Еще обидится….

— Анна Хольт. Надеюсь, не разбудила?

— Нет. Значит, ты нашла связь между Штейн и Эрикссоном?

— А что, Мартинес уже звонила? — удивилась Хольт.

Наверняка Линда, подумала она. Больше некому. А почему ее нет на месте?

— Я полицейский, — отрубил Юханссон. — Никто, кроме тебя, не звонил.

— Вот как… — Хольт была ошеломлена, и ей с трудом удалось это скрыть. — Мне просто интересно, каким образом…

— Задание на дом. — Юханссону вдруг стало смешно. — Для начала подумай: как часто ты звонишь мне по субботам в восьмом часу утра. Потом вспомни, о чем мы говорили вчера.

— Теперь догадываюсь… Все правильно, они пересеклись в день убийства.

— И ты хочешь получить ее отпечатки пальцев, чтобы убедиться, не навещала ли она его в тот вечер.

— Да, — подтвердила Хольт.

Выходит, все, что я слышала о нем, правда, подумала она. Только говорить с ним надо по утрам.

— Где найдены отпечатки?

— На орудии убийства, на рукоятке, самый лучший зафиксирован на сгустке крови Эрикссона.

О, черт, мысленно простонал Юханссон. И что я буду делать, если это отпечатки пальцев Штейн? Черт…

— Первый апрель — никому не верь! — весело сказала Хольт. — Прошу прощения, шеф, не могла удержаться. Шутки в сторону, неидентифицированные отпечатки найдены на мойке и на дверце шкафчика под раковиной.

Как дети! — в сердцах подумал Юханссон, но, разумеется, и помыслить не мог, чтобы сказать это вслух своей сотруднице, которая к тому же и в самом деле на десять лет моложе его.

— И в чем загвоздка? — спросил он. Мойка и дверца — это еще куда ни шло.

— Ни в чем. Хотела спросить: можно?

— Поступай в соответствии с правилами. Мартинес на месте?

— На подходе.

— Попроси ее организовать все это. Она по части таких дел — дока.

Поэтому я и пригласил ее на работу, усмехнулся он про себя.

Первым, кого Хольт встретила в столовой, была Мартинес. Она шумными глотками пила холодную воду.

— Уф! — выдохнула она и утерлась рукавом.

Как там насчет восьмичасового сна? — мысленно поинтересовалась Хольт.

— Хорошо выспалась? — невинно спросила она, наливая кофе.

— Кругом виновата, — сказала Мартинес. Вид у нее, как ни странно, и в самом деле был виноватый. — Я человек слабый, так что все было как всегда. Кабак и прочее…

— Повеселилась? — Хольт протянула ей кружку с кофе.

— Какое там!.. Восемь дринков и ни одного приличного чувака.

— Я говорила с Юханссоном. Он дал добро на проверку пальчиков. Сможешь этим заняться?

Мартинес кивнула и сразу приободрилась.

— Запросто! Хоть ночью разбуди, — сказала она. — Только вы с Маттеи должны мне помочь — на случай, если объект начнет шевелиться.

— No problem, — согласилась Хольт.

Пройтись не помешает, подумала она. Первый настоящий весенний день: солнце, голубое небо, тепло — градусов десять—двенадцать.

У Юханссона и его жены биологические ритмы были совершенно различные… Можно ведь применить и такую мягкую формулировку для описания их жизни: он никогда не вставал позже шести утра, а его жена, если только представлялась возможность, могла провести в постели весь день, а о том, чтобы разбудить ее в субботу раньше десяти, и речи быть не могло.

Поэтому он успел в тишине и покое принять душ, позавтракать и прочитать обе газеты, прежде чем в половине десятого на цыпочках вошел в спальню. Под одеялом угадывалось некоторое возвышение, из-под подушки, под которую она из каких-то неведомых соображений засунула голову, торчал лишь клок черных волос, а из-под одеяла высовывалась маленькая ступня.

— Спишь, дорогая? — спросил Юханссон, который иногда забывал, что он полицейский, и вел себя, как все нормальные люди.

— М-м-м-м… — простонала жена.

— Я приготовил завтрак, — сказал он. — Жареная свинина и блинчики.

— Что?! — Она сразу проснулась.

— Первый апрель — никому не верь, — засмеялся он. — Если ты немного подвинешься, найдется и для меня местечко… Опять заснула! — констатировал Юханссон с изумлением. — Вот это да… Пиа, старушка, погода потрясающая. Что скажешь о прогулке на Юргорден?

— Не сейчас, — невнятно пробормотала жена.

Женщины все как дети, обреченно подумал Юханссон и залез к ней под одеяло.

Сначала Мартинес забежала в криминалистический отдел, раздобыла пустую, специально обработанную пивную банку и положила ее в полиэтиленовый пакет. Потом с мобильника, номер которого невозможно было засечь, так же как и определить местоположение звонящего, набрала номер Штейн. Как только та взяла трубку, Линда извинилась, сказала, что ошиблась номером, и нажала кнопку отбоя. После чего она потащила Хольт и Маттеи в гараж.

— Возьмем мою тачку, чтобы не бросаться в глаза, — Сказала она и открыла водительскую дверцу замызганной старой машины какой-то японской фирмы, название которой Хольт видела первый раз в жизни.

— Поживее, девушки, — поторопила Мартинес, — времени у нас — с комариный сик.

— Может, я сяду за руль? — неуверенно спросила Хольт.

Восемь дринков… Вряд ли она продышалась, подумала она.

— Если охота — садись. — Мартинес пожала плечами. — Ты, Лиза, сядешь сзади, — решила она, окинув Маттеи критическим взглядом, и фыркнула: — До чего опрятна, просто сил нет. Прямо как училка!

— Извини. — В голосе Маттеи и в самом деле прозвучала извиняющаяся интонация.

— Ладно, сойдет, — великодушно заявила Мартинес. — Во всяком случае, никому и в башку не придет, что ты из полиции. Если понадобится, у меня есть кое-какое барахло в багажнике.

Юханссону со временем все же удалось вернуть жену к жизни. Он заставил ее выпить кофе и стакан свежевыжатого сока и потащил на улицу. Погода и в самом деле была замечательная. Они прошлись пешком до Слюссена, сели на морской трамвайчик и доехали до Юргордена. Юханссон прошел на нос. Свежий морской бриз ласкал его норрландские щеки, и он от удовольствия мурлыкал старый мотивчик из репертуара Юсси.[32] Потом они долго гуляли по Юргордену, а назад пошли пешком — по Страндвеген, через Нюбрукайен и Шеппсбрун. Через пару часов они вернулись на Слюссен. У Юханссона было превосходное настроение, и он предложил пообедать в «Гондоле».

— Заметано, — сказала жена. В банке она работала среди молодежи, так что жаргон был соответствующий. — Я подыхаю от голода.

Я счастливый человек, подумал Юханссон. Он уже решил, что закажет и закуску, и горячее. Подумать только, сколько калорий он спалил, пока они быстрым шагом обошли чуть не полгорода!

Тем временем Мартинес выполнила порученное задание с той элегантностью, которая создала ей репутацию незаменимого оперативника, причем проделала все непосредственно перед носом Хольт и Маттеи.

Хелена Штейн жила на Коммендоргатан на Эстермальме, недалеко от Карлаплана. Увидев ее машину у подъезда, Мартинес тут же составила план действий.

— Останови машину, — сказала она Хольт, — прямо здесь… Нет, дерни еще немного, чтобы видеть ее подъезд. А я попробую провернуть это дело побыстрее, чтобы нам не торчать тут целый день.

— Хорошо-хорошо.

Когда ты только начинала учиться в школе полиции, я уже работала в розыске, подумала Хольт. За кого ты меня принимаешь?

Мартинес вышла на тротуар, и, когда она поравнялась с машиной Штейн, произошло сразу два события — ни Хольт, ни Маттеи так и не уловили, как их подруге удалось все провернуть. Во-первых, на крыше машины появилась пустая пивная банка, а во-вторых, завопила сигнализация.

Примерно через минуту из подъезда вышла женщина лет сорока — было ясно, что выйти ее заставила орущая сигнализация. Она посмотрела по сторонам, потом заметила банку на крыше машины, покачала головой, отключила завывания и осторожно сняла банку.

— Рекорд скорости побит, — довольно сказала Мартинес с заднего сиденья, куда она проскользнула несколько секунд назад.

Хелена Штейн… — подумала Хольт со странным чувством. Она никогда раньше ее не видела. Красивая спортивная женщина, сорок два года — как и ей самой, и так же, как и она, выглядит моложе своего возраста. Густые рыжие волосы собраны в узел на затылке. По-видимому, собирается на природу: джинсы, кроссовки на толстой подошве, клетчатая рубашка, куртка накинута на плечи, наверное, держала ее в руках, когда сработала сигнализация. Красивая, дорогая, скромная одежда, подумала Хольт, я на такую могу только любоваться. Законопослушная гражданка: не выбросила банку в канаву, а отнесла в урну у пешеходного перехода, примерно в двадцати метрах от подъезда. Быстрым шагом вернулась и скрылась в дверях.

Надеюсь, я не права, подумала Хольт. Мысль была неприятна, и она постаралась ее отогнать. Попрошу без глупостей, Анна, сказала она себе.

— Вот и все, — пробормотала Мартинес. — Пойду оприходую наживку. Обкрути квартал и захвати меня у следующего перекрестка.

Она потрепала Хольт по плечу, вышла из машины, остановилась на секунду у перехода, глянула в обе стороны, как бы убеждаясь, что машин нет, пересекла улицу и исчезла за углом.

— Линда — феномен, — вздохнула Маттеи. — Она могла бы работать ведьмой.

Заказать закуску Юханссону не разрешила жена, объяснив почему.

— Мне наплевать, сколько калорий ты сжег, пока мы гуляли, — сказала она. — В этом нет никакого смысла, если ты после этого собираешься набить желудок икрой и картофельными оладьями — и это только закуска!

— Только не рыбу, ну пожалуйста! — попросил Юханссон, склонив голову набок и пытаясь принять вид маленького мальчика, выросшего в густых лесах на север от Несокера в провинции Онгерманланд.

— Можешь взять говядину на гриле и отварную картошку, — разрешила Пиа, читая меню. — Как тебе?

— А что плохого в картофельном гратенге? — спросил он жалобно.

Гратенг, его любимая запеканка с сыром, куда вкуснее вареной картошки, подумал он.

— Тебе это вредно. А поскольку я тебя очень люблю, то стараюсь оградить от всего, что вредно. Мы в этом смысле с тобой очень похожи, — неожиданно заключила она, не отрывая глаз от меню.

— Ну хорошо, — великодушно согласился Юханссон. — Мясо на гриле, вареная картошка и большая кружка крепкого пива.

— А что плохого в легком пиве? — возразила жена. — А еще лучше — выпей воды.

— Прекрати, женщина, — сурово произнес Юханссон, — а то закажу шесть кружек.

— Ладно-ладно. Себе я возьму рыбу.

— Не возражаю.

Бабы, подумал он.

Они вернулись в управление. Мартинес с полиэтиленовым пакетом, где лежала драгоценная пивная банка с отпечатками пальцев Штейн, тут же помчалась в криминалистический отдел.

Маттеи засела за компьютер, а Хольт, прежде чем решить, как действовать дальше, задумала выпить еще чашку кофе. Мысли ее по-прежнему вертелись в странном и неприятном для нее направлении.

Допустим, мы правы, Эрикссона убила она, рассуждала Хольт. И что мы теперь делаем? Мы собираемся стереть ее в порошок, искалечить ей жизнь — и все из-за Эрикссона? Что десять лет назад сказал про него вахтер в Центральном статистическом управлении? Не человек, а гнида, дерьмо, причем выдающееся. Теперь она увидела Хелену Штейн… Определение вахтера к ней никак не подходило.

Вареная картошка — вовсе не так плохо, решил Юханссон. Особенно если она молодая, вроде той, что лежит перед ним на тарелке. Французская молодая картошка, конечно, не идет ни в какое сравнение со шведской… Но съедобно, ничего не скажешь, вполне съедобно. В конце концов, чего можно ожидать от французов, они ни бельмеса не смыслят в картошке!

— Я хотела тебя кое о чем спросить, — сказала Пиа, поглядывая на него живыми черными глазами.

— Слушаю.

Наконец-то ты проснулась, подумал он.

— Есть ли у вас сотрудник по фамилии Вальтин?

— Вальтин? Ты имеешь в виду Клеса Вальтина? Того франтоватого малого с напомаженными волосами, от которого за версту несет одеколоном?

Маленький подонок, подумал он.

— Он ведь интендант полиции?

— Обер-интендант, — поправил Юханссон. — Нет, он уже больше не работает. Давным-давно уволился. А почему ты им интересуешься?

— Да так, — покачала головой Пиа. — Я несколько раз с ним сталкивалась, но это было очень давно, еще до того, как мы с тобой познакомились.

Так что ты зря насторожился, подумала она.

— Он уволился лет сто назад, думаю, в восемьдесят седьмом или восемьдесят восьмом, вскоре после убийства Пальме.

Интересно, что у нее на уме? — подумал он.

— Но он все еще работает в полиции?

— Никак нет, — удивился Юханссон ее настойчивости. — Он умер.

— Умер? — Вид у нее был ошарашенный. — Как это случилось?

— Довольно странная история, я деталей не знаю, это произошло через несколько лет после его ухода. Так, слышал от кого-то… В девяносто втором или девяносто третьем, в общем, в начале девяностых. Вроде бы был в отпуске в Испании и утонул. А ты хорошо его знала?

Странная штука — ревность к прошлому, подумал он. Хотя вряд ли они были близки: она даже не знает, что его нет в живых.

— Раз уж ты спрашиваешь… Я встречалась с ним раз пять-шесть. Первый раз в ресторане — я была там с подругой. Потом он позвонил и пригласил поужинать… Тогда, помню, я чмокнула его в подъезде: все-таки он отвез меня на такси. Помню, он был вежлив и предупредителен — настоящий ухажер. Средний швед так себя не ведет. Что еще… Ну, пару раз мы встретились, последний раз — у него дома. После этого я с ним не виделась, хотя он долго звонил, пока наконец не отлип.

— Почему ты решила с ним расстаться?

Что-то тут не склеивается, подумал он, хотя что именно, понять не мог.

— Я разобралась, что он за человек, — пожала она плечами, — и сказала ему, что не хочу с ним больше видеться. Вот и все.

— А что в нем тебе не понравилось? — спросил Юханссон.

Если не считать, что он выглядел и вел себя так, словно ему в задницу вставили еловый сук.

— Наплюй, — сказала жена. — Просто я поняла, что он не мой тип. Что здесь странного?

— Ничего, — согласился Юханссон.

Со мной тоже такое бывало, вспомнил он.

— Со мной тоже такое бывало, — сказал он вслух и улыбнулся.

— Значит, говорили, что он утонул. А вы уверены, что это правда? — с любопытством спросила Пиа.

— О боже! — Юханссон вдруг разозлился. — Или ты объяснишь, в чем дело, или давай сменим тему. Я ведь уже сказал: я слышал, что коллега Вальтин утонул, когда отдыхал в Испании, причем слышал краем уха… Я с ним и пересекался-то редко. Этого достаточно?

— А ты не думаешь, что его могли убить?

— Убить? — удивился Юханссон. — С какого перепугу его должны были убить?

— Ну-у, как тебе сказать… — Жену его тон не смутил. — Если учесть его бывшую работу и все такое прочее…

Это всё, наверное, старые детективы, которые она читает, подумал Юханссон, не собираясь делиться с ней своими мыслями.

— Я перебираю все возможные мотивы, — вместо этого, ухмыльнувшись, сказал он, — и не могу найти ничего разумного. Разве что он не заплатил своему портному вовремя, но это вряд ли имеет отношение к его бывшей работе.

— Я тебя поняла, — сказала Пиа и тоже улыбнулась.

— И что скажешь?

— Что самое время сменить тему.

Она не просто красива, с ней и разговаривать интересно. Она еще и не глупа, в который раз решил Юханссон. Не успев прийти на работу, он позвонил Викландеру и попросил оказать ему еще одну маленькую услугу: когда Викландер будет говорить с Перссоном и с другими, с кем должен сегодня встретиться, заодно узнать, что произошло с бывшим обер-интендантом полиции Клесом Вальтином.

— Вальтин? — Викландер явно удивился. — Это тот хлыщ, который утонул на Майорке?

— Именно он. Он уволился через пару лет после убийства Пальме, а потом вроде бы утонул в Испании.

— Обязательно спрошу, — пообещал Викландер. — Шеф считает, что он имеет отношение к нашему делу?

— Ни под каким видом! — с чувством ответил Юханссон. — С какого боку?

Я интересуюсь им по чисто личным причинам, а по каким — не твое дело, подумал он.

— Будет сделано.

Интересно, что задумал шеф, мысленно поинтересовался Викландер.

32

Воскресенье, 2 апреля 2000 года

В восемь часов утра Хольт позвонила своему шефу Ларсу Мартину Юханссону, чтобы получить разрешение продолжать разработку Хелены Штейн обычным путем, ставшим для нее вполне привычным за десять лет работы в следственном отделе: наружное наблюдение, прослушивание телефонов — традиционный балет, в результате которого, как правило, что-нибудь да вылезет на поверхность. Сидеть и щелкать по клавиатуре или с головой зарыться в папки с документами могут и другие — Лиза Маттеи, к примеру. Она это любит, и к тому же умеет лучше, чем кто-либо другой.

Не в пример вчерашнему дню Юханссон взял трубку только после третьего сигнала и был, если это только возможно, еще более лаконичным, чем в первый раз.

— Доброе утро, Хольт, — проворчал он. — Чем могу служить?

— Мне бы хотелось начать наружное наблюдение за Хеленой Штейн, — сказала она.

Только бы он не подумал, что я выслуживаюсь, подумала она. Звонки по утрам в выходные — не чересчур ли?

— Забудь, — вежливо буркнул Юханссон. — Пока не докажешь ее присутствие в квартире Эрикссона и не приведешь мне как минимум три веские причины для размышления.

Без церемоний, подумала Хольт.

— И телефон ее тоже забудь, — отрубил он.

Несмотря на полное неумение вести светский разговор, Юханссон, очевидно, обладал даром чтения мыслей.

— Спасибо, шеф. От всей души надеюсь, что не причинила вас особого беспокойства в воскресное утро, — подчеркнуто светским тоном произнесла Хольт.

Куда деваться от тебя и таких, как ты, с горечью подумала она.

— И никуда ты от меня не денешься. Если хочешь хороший совет, запомни: на меня и таких, как я, эти штуки не действуют. — Он повесил трубку.

Ничего себе, подумала Хольт. Он и в самом деле ясновидец. Мне ясно одно: надо торопиться.

Мартинес тоже увязла в бюрократическом болоте. Ни одного из дежурных экспертов из криминалистического отдела СЭПО на месте не было: все уехали по какому-то в высшей степени важному делу такой неописуемой секретности, что никто даже не пожелал сообщить, когда можно ждать их возвращения в здание управления на Польхемсгатан.

Дежурного криминалиста в Стокгольмском отделении полиции поймать тоже не удалось: в отделе просто никого не было, во всяком случае, трубку никто не поднял, а значит, никакой информации насчет того, когда и с кем можно будет поговорить, получить не удалось.

Под конец она позвонила в отдел полиции Центрального района.

— Меня не спрашивай, — раздраженно отозвался комиссар. — Один черт знает, где они, как всегда, шляются.

— Большое спасибо за помощь, — сказала Мартинес с выражением.

Мудила стоеросовый, подумала она, кладя трубку.

И Хольт, и Мартинес пришлось подчиниться судьбе. Чтобы чем-то заняться, они составили общество Маттеи. Та была в демонстрационном зале, сидела перед компьютерами в проекторной, куда они для надежности перенесли все относящиеся к делу материалы. В стороне от мониторов на столе лежала аккуратная стопка толстых папок. Маттеи была весела, как птица. Она пообещала после ланча показать им новые программы («если они вас интересуют, разумеется»). Хольт подумала, что во всем можно найти положительные стороны, и решила просмотреть еще раз все дело об убийстве Эрикссона. Что делала Мартинес, сидя за своим компьютером, неизвестно, однако можно было предположить, что она шерстит внутреннюю сеть полиции безопасности, максимально эффективно используя временный доступ.

Юханссон посвятил день общению с женой Пией. В минуты хорошего расположения духа он называл ее Живчик-Пифчик, впрочем, только когда она тоже была в соответствующем настроении.

Они встретились почти пятнадцать лет назад. Она проходила по делу о загадочном самоубийстве: какой-то американский журналист, как утверждали, покончил с собой, выбросившись из окна пятнадцатого этажа.

Юханссон заинтересовался этим делом не столько из профессиональных, сколько из личных соображений: он принимал участие в опросе свидетелей, и Пиа ему очень понравилась — ее внешность, манера себя держать и разговаривать. Это беспокоило его, потому что она понравилась ему куда больше, чем следовало. В этом вопросе Юханссон придерживался в высшей степени старомодных принципов: к женщинам, которых он встречал по службе, он относился не как мужчина, а как полицейский. Даже если они были только свидетелями.

Когда вся история с журналистом разъяснилась (не самоубийство, а самое настоящее убийство), он попытался вновь завязать с ней знакомство, на этот раз не как полицейский, а как мужчина, но она явно была занята чем-то (или кем-то) другим. И хотя он не спрашивал, чем (или кем) именно, ему все было понятно без слов. Он отодвинул воспоминания о ней куда-то в глубины подсознания, в компанию людей, которые, наверное, могли бы занять важное место в его жизни, но не получилось, потому что он не делал никаких усилий, чтобы это произошло. Иногда он думал о ней, особенно когда одиночество, к которому он вроде бы стремился, вдруг становилось тягостным… Тогда он вспоминал о ней с тоской, которая подпитывалась не тем, что произошло, а тем, что могло бы произойти.

Через несколько лет, когда Юханссон уже почти о ней забыл, он внезапно наткнулся на нее в продуктовом магазине рядом со своим домом. Подарок судьбы, решил он и ошибся, потому что, несмотря на свои легендарные детективные таланты, он даже не предполагал, что эта счастливая случайность была вовсе не случайностью.

Примерно за месяц до этого события Пиа, которая тоже часто вспоминала Ларса Мартина Юханссона, причем по тем же причинам, по которым он вспоминал ее, прочитала большое интервью с ним в вечерней газете и тут же решила, что пора навести порядок в личной жизни. Она прекрасно понимала: если она сама ничего не предпримет, никакого прогресса в этой области ожидать не приходится. Внезапный импульс… впрочем, не такой уж внезапный, если учесть, что она уже не раз ловила себя на том, что часто думает о человеке, которого видела всего два раза в жизни, и к тому же в служебной обстановке.

Она быстренько разузнала его адрес и навела справки, действительно ли он одинок, по крайней мере в формальном смысле слова — то есть приемлемо одинок. Затем вычислила, в каком именно магазине он скорее всего покупает продукты, и, поскольку сама жила на Сёдере, стала ходить за покупками именно туда. Когда она зашла в магазин уже в пятый раз, терзаясь опасением, что ее проект — просто глупость, она увидела Юханссона, в глубокой задумчивости стоящего у мясного прилавка.

— Что будем делать сегодня? Как насчет хорошей прогулки? Погода ничуть не хуже, чем вчера, — сказал совершенно довольный жизнью Юханссон, выдавливая сок из грейпфрута.

— А как насчет того, чтобы вернуться в койку? — полусонно спросила Пиа. — Тут и обдумаем.

— Ну что ж, — согласился он. — Это тоже идея. Тебе сока сейчас налить или потом?

— Потом. — Пиа внезапно проснулась и глянула на него с интересом.

— Потом так потом. — Юханссон протянул руку и погладил ее тонкую шею.

После ланча, второй день подряд состоявшего из суши, Хольт, Мартинес и Маттеи собрали уже ставший ритуалом военный совет.

— У меня начинает кое-что складываться насчет Штейн, — сказала Маттеи, показывая на внушительную стопку компьютерных распечаток и прочих бумаг. — Мне кажется, мы с ней начинаем понимать друг друга. Это, между прочим, очень интересно.

— Ты никогда не собиралась написать роман? — спросила Мартинес.

— Собиралась, — задумчиво кивнула Маттеи. — Кстати, это очень затрудняет работу. Я хочу сказать, мне приходится сдерживать свои литературные наклонности. Не знаю, как объяснить… Мне кажется иногда, что хороший роман может сказать о людях гораздо больше, чем скучное описание их жизни и поступков, с которыми нам здесь приходится иметь дело.

— Штейн наверняка была бы обалденно счастлива, если б узнала, как ты ее полюбила! — криво усмехнулась Мартинес. — Подумай, какой бы это был для нее подарок. Может быть, стоит это обмозговать…

— А я тебя прекрасно понимаю, — серьезно сказала Хольт и кивнула Маттеи. — Какую-то часть истины о том или ином человеке мы можем постичь лишь с помощью собственного воображения. Жаль, правда, что в нашем учреждении это не особенно поощряется. Мало того, только попробуй, от тебя шарахнутся как черт от ладана.

Зато с предрассудками все в порядке, подумала она. Разделяешь общие предрассудки — значит, ты на своем месте.

— И это очень хорошо, — с неожиданной горячностью сказала Мартинес. — Фантазии почти всегда остаются фантазиями: если ты выдумываешь что-то не о себе самой, а еще о ком-то, ничего хорошего не получается.

— Счастливый ты человек, Мартинес, — непонятно почему вздохнула Хольт, после чего они вновь занялись своими бумагами.

Уже к самому концу рабочего дня позвонил парень из криминалистического отдела: он вернулся на работу и готов к услугам.

Мартинес вскочила, схватила пивную банку и несколько бумаг и умчалась. Когда она через полчаса появилась на пороге кабинета, ей не пришлось ничего говорить — все было ясно по лицу.

— Йессссс! — Она подняла левый кулак в победном жесте: так было принято в стокгольмском пригороде, где она выросла. — Это ее пальчики. И на мойке, и на дверце.

Слишком поздно звонить Юханссону и нарываться на очередную порцию цинизма пополам с сарказмом, решила Хольт, поглядев на часы.

— Завтра в половине восьмого? — спросила она.

— Никаких дринков, никаких чуваков, я буду в порядке, — заверила Мартинес.

— Согласна, — сказала Маттеи. — Я тоже типичный жаворонок.

Прежде чем поехать домой, Хольт взяла в гараже служебную машину и около часа наблюдала за окнами квартиры Хелены Штейн в доме на Эстермальме. Где-то в дальней комнате горел свет, один раз кто-то промелькнул за гардинами в комнате — как она теперь знала, в гостиной. Но кто это: Хелена Штейн или кто-то другой, определить она не могла.

Чем я занимаюсь, рассердилась на себя Хольт и повернула машину домой. Господи, как мы живем! — подумала она, засыпая.

33

Понедельник 3 апреля 2000 года

Придя на работу утром в понедельник, она первым делом направилась к своему шефу, чтобы доложить последние новости, но Юханссона не было на месте. Его холодная и корректная секретарша сказала, что он, быть может, появится после ланча, если, конечно, не возникнут какие-то срочные дела. Ловить его по мобильнику тоже не стоит, сказала она, поскольку он на важном совещании и беспокоить его нельзя. Единственное, что она может предложить, — обратиться к Викландеру. Если же Хольт необходимо поговорить именно с Юханссоном, придется набраться терпения и дождаться его прихода.

Викландер также блистательно отсутствовал, и, поскольку секретарши у него не было, Хольт пришлось удовлетвориться обществом Мартинес и Маттеи.

— О'кей, — резюмировала Хольт. — Парни, как обычно, где-то прячутся. Что будем делать, чтобы скоротать время?

— У меня полно дел, — сообщила Маттеи, кивнув на кипу бумаг, наваленную около компьютера. — Но если хотите, могу поискать связи между Эрикссоном и Штейн на момент убийства.

— Почти одиннадцать лет назад. — Мартинес с сомнением покачала головой. — Тогда еще и мобильников почти не было, а система отслеживания переговоров и вовсе отсутствовала. Она появилась лет десять назад, или я ошибаюсь?

— Давайте все же попытаемся, — сказала Хольт. — Список разговоров Эрикссона в деле есть, но боюсь, ты права: много там не накопаешь. И все-таки попробовать надо.

— Тогда ты этим и займешься, ты знакома с делом, — решила Мартинес, — а я поговорю с «Телиа» и другими операторами.

Ведь это действительно нужно сделать, решила она, так почему не воспользоваться шансом прогуляться?

Юханссон в это время разыскал одного из своих вновь обретенных приятелей — полковника разведотдела Генерального штаба.

— В начале декабря прошлого года, — начал Юханссон, не теряя времени на реверансы, — твои парни нам кое-что нашептали по поводу старой истории с западногерманским посольством. Тебе что-нибудь про это известно?

— Да, — кивнул полковник. — Прекрасно помню.

— Можешь что-нибудь рассказать?

— Конечно, — сказал полковник.

И рассказал.

Комиссар Викландер, в свою очередь, встретился с бывшим комиссаром Перссоном, попросив Юханссона для безопасности предварительно тому позвонить. Цель визита была проста: занести на бумагу и придать официальный характер всем разговорам, которые вели Юханссон и Перссон в тот вечер, когда они ели свинину с фасолью — и выпили при этом, надо признаться, немало. После этого импровизированный протокол следовало зачитать Перссону и получить его письменное одобрение.

Все прошло гораздо безболезненнее, чем ожидал Викландер. Для человека, наделенного внешностью старого африканского слона — с налитыми кровью глазками, готового в любой момент всадить в собеседника двухметровые бивни, — Перссон оказался на редкость приветлив. Оставалась маленькая деталь.

— Хотел бы узнать еще вот о чем, — сказал Викландер, делая вид, что его только что посетила эта мысль. Впрочем, для безопасности он тут же добавил: — Юханссон просил.

Перссон ответил легким кивком.

— Насчет нашего бывшего сотрудника Клеса Вальтина, который ушел через пару лет после убийства Пальме. Помнишь, когда сворачивали так называемую внешнюю деятельность?

Перссон, не произнося ни слова, опять кивнул.

— Юханссон интересовался, нет ли у тебя сведений, почему он ушел и что с ним произошло потом… Он вроде бы утонул? — выдавил из себя Викландер, тревожно пытаясь угадать реакцию Перссона.

Однако ничего страшного не произошло. Перссон отреагировал самым неожиданным образом: казалось, он даже обрадовался, что ему задали этот вопрос.

Когда он доволен, он выглядит еще страшней, подумал Викландер.

— Я никогда не говорю о коллегах, — проворчал Перссон, — даже о тех, кто мне не нравится, но об этом говнюке расскажу с удовольствием. Хочешь знать, почему?

— Конечно, — ответил Викландер, отчасти потому, что он и в самом деле был заинтересован, а главным образом по той причине, что отказать Перссону он бы не решился, даже если бы очень захотел.

— Потому что я никогда не считал его коллегой, — фыркнул Перссон. — Вальтин был никакой не полицейский. Обычный хлыщ, гангстер с полицейским образованием и с парикмахерскими манерами. Так что, надеюсь, у тебя хватит пленки. — Он кивнул на лежащий на столе маленький диктофон.

И он рассказал все, что знал про бывшего обер-интенданта полиции Клеса Вальтина.

— Мы получили эти данные от наших американских приятелей, — сказал полковник. — Мы встречаемся иногда и делимся опытом, — добавил он уклончиво. — И вот в начале декабря на очередных посиделках выплыло это дело. По их инициативе.

— И тебя ничего не удивило? — спросил Юханссон.

— Что ты имеешь в виду? — вопросом на вопрос ответил полковник.

— Прошло двадцать пять лет, дело вот-вот будет списано за истечением срока давности. Никто им не занимался добрых двадцать лет. И к тому же, если я правильно понимаю, вам предложили пару персонажей, которых уже много лет нет в живых. Их фамилии, по-моему, Эрикссон и Веландер, — добавил, якобы припоминая, Юханссон, хотя прекрасно знал, как их звали.

— Так значит, ты решил, что мы намеренно подсунули вам покойников, чтобы вы повертелись перед комиссией? — слегка улыбнулся полковник.

— Признаюсь, такая мысль меня посещала. — Юханссон тоже улыбнулся.

— Это не так, — сказал полковник, глядя на Юханссона честными голубыми глазами. — Я задал тот же самый вопрос американцам, и ответ показался мне убедительным.

— Что за ответ?

— Что это не вся информация. Мне сказали, что имена Эрикссона и Веландера нужны для начала более глубокого анализа. Американцы потратили черт знает сколько времени на изучение данных, полученных из архива СИРА, в частности, сопоставляли их с материалами «Роузвуда» и со всякой разрозненной информацией, копившейся годами. В общем, они уверены, что через Веландера и Эрикссона можно выйти на людей, которые по-прежнему представляют большой интерес. Как для тебя, так и для меня, — многозначительно закончил полковник.

Если ты думаешь, что американцы выудили эти данные из архива СИРА, то они тебя провели, подумал Юханссон, сопоставив рассказ полковника с данными Берга о том, как Веландер изъял имена своих приятелей и свое собственное из архивов Штази.

— А американские коллеги не сказали, о ком идет речь? — вслух поинтересовался он.

— О молодых радикалах шестидесятых, которые превратились в законопослушных граждан и даже сделали серьезную карьеру. Но от своих взглядов публично не отказались, поэтому и представляют для нас интерес. Кстати, гораздо больший интерес, чем когда они бегали по улицам и устраивали демонстрации, — заметил полковник.

Тишлер скорее всего не бегал, а вот Хелена Штейн — наверняка, подумал Юханссон.

— А тебе не кажется, что это дезинформация?

— Нет, — ответил полковник. — По той простой причине, что теперь им незачем нас дезинформировать. Мы живем в другое время.

Ага, вот оно что, живем в другое время, подумал Юханссон. Похоже, он действительно в это верит.

— Кто сбросил тебе эту информацию? Назови имя, — попросил Юханссон.

— Не могу. — Полковник передернул плечами. — А почему — ты знаешь лучше меня.

— И все же ты мне его назовешь, — сказал Юханссон, сделавшись вдруг похожим на верного оруженосца Берга комиссара Перссона.

Если не хочешь повторить судьбу твоего коллеги Веннерстрёма,[33] подумал он.

— Как правило, мы свои источники не раскрываем, — неуверенно произнес полковник. — Ладно, в данном случае я могу сделать исключение, поскольку они сами дали нам зеленый свет на сброс информации в вашу контору.

Интересно, с чего это ЦРУ решило, что они могут рулить у нас, как у себя дома? — раздраженно подумал Юханссон, чувствуя, что у него поднимается давление.

— Как я уже говорил, мы встречаемся иногда… В тот раз совсем неформально, дело шло к Рождеству, мы отлично поужинали в Карлберге, а потом один из них прочитал блестящую лекцию. Этот парень у них — живая легенда. А то, что он рассказал, было очень интересно и в то же время забавно. Он подошел ко мне после ужина и спросил, не интересует ли нас подобная информация, я, разумеется, сказал: да, интересует, и он пообещал вернуться к этому вопросу. Буквально через пару дней позвонил один из наших людей при их посольстве и рассказал что и как. Наши аналитики тоже присутствовали, и у нас нет сомнений, что товар настоящий.

— Больше никаких сведений не поступало? — спросил Юханссон.

Либо он наивен до крайности, либо просто-напросто меня разыгрывает, подумал он.

— Пока нет, — вздохнул полковник. — Фамилия этого парня Лиска. Майкл Лиска родился в Венгрии во время войны, подростком левачил, после событий пятьдесят шестого года эмигрировал в Штаты. Здоровенный мужик лет шестидесяти по кличке Медведь. Майкл — Медведь — Лиска, — повторил полковник и скроил мину максимальной искренности — выражение лица человека, облегчившего сердце и не имеющего ровным счетом ничего добавить к своей исповеди.

— Ну и херня! — с чувством произнес, выслушав историю Перссона, Викландер, который почти никогда не употреблял бранных слов.

— Я же тебе говорил, что это за тип, — сказал Перссон. — Хочешь еще один совет?

Что ни говори, а этот парень, Викландер, похож на настоящего полицейского, подумал он.

— С удовольствием.

Не так уж страшен этот Перссон, когда найдешь с ним общий язык, промелькнула у Викландера мысль.

— У нашей работы есть такая особенность… Старайся не принимать все слишком близко к сердцу, а то тебе привидения начнут мерещиться среди бела дня.

— Да уж. Я тоже об этом думал.

И в самом деле думал, проверил он себя.

— Никогда не забывай, что ты полицейский, — серьезно сказал Перссон. — Сохраняй дистанцию, не запутывайся в мелочах и не иди на уступки.

Придя на работу, Юханссон первым делом вызвал к себе начальника отдела контрразведки и попросил навести справки о давнем агенте ЦРУ по имени Майкл — Медведь — Лиска.

Когда тот ушел, в кабинете появилась секретарша и сообщила, что комиссар Анна Хольт просит принять ее как можно скорее.

— Пусть заходит, — разрешил Юханссон.

Вот и кончился мир под оливами, подумал он.

— Это пальцы Штейн, — доложила она лаконично. — И на мойке, и на дверце.

Распишитесь в получении, подумала она.

— Вот оно что… — задумчиво протянул Юханссон.

Как будто кто-то сомневался.

— И что теперь будем делать? — Хольт вопросительно поглядела на шефа и слабо улыбнулась. — Решать тебе.

— Есть предположения, когда эти отпечатки там появились? — спросил Юханссон. — То, что она была в его квартире, ясно даже такому старику, как я. Меня интересует время.

Вот теперь это похоже на того Юханссона, о котором я столько слышала, подумала Хольт.

Она рассказала о педантичной и требовательной натуре Эрикссона, о его польской уборщице, которая работала на совесть, несмотря на жалкую оплату. Это может помочь им определить время, когда Штейн была у Эрикссона.

— Уборщица бывала у него каждую пятницу. Эрикссона убили в четверг вечером. Я почти уверена, что мойка после нее сверкала идеальной чистотой, так что отпечатки оставлены не раньше второй половины дня предыдущей пятницы, то есть после ее последней уборки, и не позже того вечера, когда он был убит, это около недели.

— А в мусорном ведре ничего интересного не было?

— Нет. Если, конечно, верить протоколу осмотра места преступления, но я почти уверена, что отпечатки на внутренней стороне дверцы шкафчика, где было ведро, появились там в то же время, что и на мойке.

— Я склоняюсь к тому же, — кивнул Юханссон. — Жалко, что на отпечатках нет штемпеля с датой. — Он слегка улыбнулся. Тучи над головой Штейн сгущаются, хотя гром пока не грянул, подумал он. — Что мы еще можем сделать?

— Мартинес проверяет телефонные разговоры.

Юханссон с сомнением покачал головой:

— Вряд ли это что-то даст. Помню, у нас было похожее дело, так что я почти уверен, что «Телиа» и «Комвик» — на рынке в то время, по-моему, не было других операторов — нам не помогут: слишком давно это было. Если вы, разумеется, ничего не нашли, пока шло расследование.

— Не нашли, — подтвердила Хольт. — Я проверила еще раз. Он вообще почти никому не звонил, и ему тоже звонили крайне редко. Штейн, во всяком случае, не звонила. Мобильника у него не было.

— Деньги?

— Маттеи проверяет, хотя не думаю, что можно что-то найти.

— И я так думаю, — сказал Юханссон. — Если между Эрикссоном и Штейн и были какие-то денежные отношения, ее дорогой кузен Тишлер наверняка об этом позаботился.

— Есть еще полотенце. — Хольт рассказала о полотенце, которое выудил из корзины для грязного белья Бекстрём. — Конечно, проблемы с привязкой по времени те же, что и с отпечатками, но я почти убеждена, что вырвало убийцу Эрикссона.

— Опять согласен, — сказал Юханссон. — Так что надо попытаться выделить ДНК.

Блевотина еще лучше отпечатков, если дело касается убийства, подумал он.

— Мы запросили криминалистический отдел Центрального полицейского управления Стокгольма, — сообщила Хольт, — так что они, наверное, этим уже занимаются. Рвотные массы еще лучше, чем отпечатки, когда дело касается убийства, — озвучила она его мысли.

Будем надеяться, кротко подумал Юханссон. Опыта у него было куда больше, чем у Хольт.

— Хочу попросить тебя об одной услуге, — обратился он к Хольт. — Мне надо посмотреть на фотодокументы с места преступления… Если бы ты принесла мне все бумажки, судебно-медицинские протоколы — в общем, все, что ты сочтешь заслуживающим внимания, я бы попробовал составить собственное представление…

— Само собой, — пообещала Хольт.

Он и в самом деле заинтересовался, подумала она.

— И что… — Юханссон улыбнулся и откинулся на стуле. — Ты по-прежнему считаешь, что это Штейн его прикончила?

— Да, — кивнула Хольт, чуть не добавив «к сожалению». — Во всяком случае, мы работаем в этом направлении.

И ничего хорошего в этом нет, подумала она.

— И это тебе не нравится, — разглядывая ее, сделал вывод Юханссон.

— Не нравится.

— Потому что она женщина?

— Может быть… Не знаю, — ответила Хольт.

Соберись, Анна, мысленно приказала она себе.

— Так бывает иногда, — поддержал ее Юханссон. — Самому не нравится то, что ты делаешь. Особенно если учесть, что этот Эрикссон, похоже, был редкостный подонок.

— И куда бы мы пришли, если бы вдруг поступило разрешение убивать всех подонков? — слабо улыбнулась Хольт.

— Боюсь, народонаселение сильно бы поредело, — сказал Юханссон бодро. Судя по всему, эта мысль доставила ему удовольствие. — Давай определимся. — Он откинулся на стуле и начал загибать пальцы. — Нам нравится то, что мы делаем. Мы не осложняем дело ненужными рефлексиями. Мы не доверяем случаю и для начала выясняем вопрос с полотенцем. Когда разберемся с блевотиной и всем прочим, то с чистым сердцем передадим все свои сомнения прокурору. — Юханссон загнул пятый, последний палец на левой руке.

— По мне так лучше некуда. — Хольт принужденно улыбнулась.

— И не забывай, что мы не ведем следствие по делу об убийстве, — закончил разговор Юханссон.

Теперь вперед, подумал Юханссон, когда на только что покинутый Хольт стул уселся Викландер.

— Рассказывай, — велел он.

Все, что Юханссон несколько сумбурно обсуждал с Перссоном, сопровождая разговор жареной свининой с фасолью и немереным количеством выпивки, теперь приняло вид протокола допроса, копию которого он мог получить хоть завтра. Более того, Перссон просил передать, что с удовольствием повторил бы такое собеседование в ближайшее время и в той же форме.

— Вот что значит настоящий полицейский старого закала! — воскликнул Юханссон с чувством, намеренно подчеркивая свой норрландский акцент. — А что он рассказал о малыше Вальтине?

Перссон рассказал о бывшем обер-комиссаре полиции Клесе Вальтине довольно много, но ничего особенно лестного.

— Spare me no details,[34] — с удовольствием произнес Юханссон и устроился на стуле поудобнее.

Клес Вальтин, как уже говорилось, расстался со службой в СЭПО еще весной 1988 года, когда так называемый внешний отдел, коего он был начальником, ликвидировали. Заявление об увольнении подал он сам, а если бы он этого не сделал, его все равно бы выгнали.

— Темные финансовые дела, — сообщил Викландер. — Ревизоры жаждали крови, но Берг удовлетворился его отставкой.

— Не думаю, чтобы это как-то повлияло на его благосостояние, — заметил Юханссон. — Он ведь, кажется, унаследовал кучу денег, если я ничего не путаю.

Да, наследство ему досталось довольно большое. И крупные суммы помимо наследства — куда более неясного происхождения. Какие-то темные дела, которые он провернул, будучи нашим сотрудником. До сих пор многое припрятано за границей, сколько именно, установить трудно, но и эти деньги, по-видимому, тоже не особенно чистые.

— Вальтин, похоже, был украшением нашей конторы, — хмыкнул Викландер.

— Вспомни, как шикарно он одевался, — довольно ухмыльнулся Юханссон.

Только не в момент смерти. Викландер рассказал, что, когда нашли его тело, вернее, то, что оставили средиземноморские птицы и рыбы, на нем не было даже плавок.

— Он отдыхал на Майорке, — продолжил Викландер, — дело было в октябре тысяча девятьсот девяносто второго года. Поселился в каком-то люкс-отеле, где бывал чуть не каждую осень, на мысу к северу от курорта Пуэрто-Полленса, и каждое утро перед завтраком ходил купаться.

В один прекрасный день он с купания не вернулся. Его вынесло на берег в нескольких километрах от отеля две недели спустя, вернее, не его, а то, что от него осталось.

— Вот оно как… Что-нибудь настораживало?

— Если верить испанским коллегам — нет. Списали как несчастный случай: никаких дырок от пуль в его останках обнаружено не было. Опять же со слов Перссона.

— А что Берг?

— Берг поступил как Берг, — пожал плечами Викландер. — Как только он узнал, что Вальтин погиб, тут же начал расследование. Среди прочего велел тщательно обыскать его дом, вернее, два: большую квартиру на Норр-Меларстранд и родовое поместье в Сёрмланде.

— А он был уверен, что это останки Вальтина, а не кого-то другого? — спросил Юханссон. В таких вопросах он был весьма придирчив.

— Перссон говорит — сомнений нет. В архиве были образцы его ДНК, и, когда труп привезли в Швецию, они сопоставили данные. Абсолютно точно — утонул именно Вальтин.

Что ж, попробуем пережить эту потерю, подумал Юханссон.

— А что нашли интересного в его домах? — спросил он.

— Это-то и забавно. За исключением загадочного завещания в банковском сейфе — я к нему еще вернусь, — ничего личного. Полно дорогой мебели, картин… и все.

— И как реагировал Берг?

— Продолжал копать. Вальтин был большим бабником, это было всем известно, но дома у него никаких подтверждений сексуальной активности не обнаружили — к общему удивлению. У следственной группы даже сложилось мнение, что он привел в порядок свои дела, уничтожил нежелательные улики и поехал на Майорку, чтобы покончить с собой. Кстати, после увольнения он начал сильно поддавать. Все, кто его встречал, говорили, что вид у него изрядно помятый.

— Это и в самом деле так? — поинтересовался Юханссон. — Я имею в виду, он действительно покончил жизнь самоубийством?

Бабник, подумал он и почему-то вспомнил свою жену. Приятно слышать!..

— Не знаю. — Викландер опять пожал плечами. — В этом вопросе полной ясности достичь так и не удалось, хотя испанцы утверждали, что это типичный несчастный случай. Они, естественно, опросили персонал в отеле. Люди говорили, что он в то утро был такой же, как всегда.

— И никаких свидетелей?

— Никаких. В отеле жили в основном испанцы, а они, в отличие от Вальтина, дрыхли до обеда. Вальтин был, надо полагать, жаворонком. В отеле собственный пляж, закрытый для всякой шушеры.

— Ну что ж, — сказал Юханссон. — Значит, будем пребывать в неизвестности. А что с завещанием?

— Мороз по коже. Завещание лежало в банковском сейфе, написано от руки, причем никаких сомнений, что это его почерк. Поверить трудно…

— Что же там было, в этом завещании?

— Все деньги — а сумма, поверь, немалая — он завещал на учреждение фонда по изучению женской ипохондрии. В память матери… Фонд, кстати, должен был носить ее имя. «Фонд изучения женской ипохондрии, учрежденный в память моей матери Айно Вальтин и других сверхмнительных дам, отравляющих жизнь своим детям» — именно такое название он собирался дать фонду.

— Забавная история! — Юханссон немедленно представил собственную мать, ныне почти девяноста лет от роду. Она родила семерых детей и вставала с петухами уже на следующее утро после родов. Мамочка Эльна, давно пора позвонить и узнать, как она там, с любовью подумал младший сын Ларс Мартин Юханссон.

— Дальше еще веселее, — уверил его Викландер. — Он объясняет в завещании, что побудило его так поступить. Мол, мамаша всю жизнь, сколько он себя помнит, обещала скоро умереть чуть ли не от всех заболеваний, которые только можно отыскать в медицинских справочниках, и он так устал от этого нытья, а еще больше оттого, что она никак не хотела выполнять обещанное, что взял и столкнул ее с перрона на станции метро на Эстермальме.

— Чертовщина какая-то! — сказал Юханссон.

Даже Вальтин вряд ли на такое способен, подумал он.

— Это точно, — согласился Викландер, — но старушка умерла именно так. В конце шестидесятых, когда Вальтину было лет двадцать пять и он изучал юриспруденцию в Стокгольмском университете.

— Это он постарался?

— Расценили как несчастный случай, — сообщил Викландер. — Однако коллега Перссон убежден, что ее столкнул с перрона сынок. Если верить Перссону, она не единственная его жертва, но объяснить, почему он так считает, Перссон не пожелал. Так что это заявление — пустая болтовня.

Невероятная история, подумал Юханссон.

— И что стало с этим фондом?

— Не было никакого фонда. Завещание признано недействительным, деньги отошли его престарелому отцу, который последний раз видел сына, когда тот был еще мальчонкой — тогда папаша подхватил свою секретаршу и уехал в Сконе. Деньги он все-таки получил. Зачем они ему — непонятно: во-первых, он и сам был неплохо обеспечен, а во-вторых, когда сын умер, ему было далеко за девяносто. Старик, говорят, умер в прошлом году. Не дожил до ста нескольких месяцев.

— Вот это да! — удивился Юханссон. — И впрямь фантастическая история.

— Вот именно. Только я не понимаю, какое отношение она имеет к нашему делу?

— Ровным счетом никакого, я тебя уверяю. Просто мне было интересно, что случилось с Вальтином.

Так я тебе и поверил, подумал Викландер. Он был истинным полицейским и не забыл ценные советы, которые получил от Перссона.

Вечером Юханссон, взвесив все обстоятельства и прикинув, не выдает ли он государственного секрета — дело все же не касалось напрямую государственной безопасности, — рассказал эту печальную историю своей жене Пие.

— Я так и знала: что-то должно было случиться, — горячо сказала она. — Он был как раз из тех, кого убивают.

О боже! Может быть, она ест слишком много овощей? Юханссон был совершенно уверен, что Вальтин принадлежал к тому типу людей, кого не убивают никогда.

— Я же только что объяснил, что он утонул, — многозначительно произнес Юханссон, делая ударения на каждом слоге. — Что ты заладила про убийство?

— Он был из тех, кого убивают. Я это ясно чувствую, вот и все.

— Ладно, утро вечера мудренее, — проворчал Юханссон и демонстративно выключил лампу на ночном столике. Все женщины — как дети, подумал он. Сначала Хольт, теперь его собственная жена. В одном ему, правда, повезло: он не женился на Анне Хольт.

34

Вторник, 4 апреля 2000 года

Во вторник Хольт полдня искала пропавшее полотенце. Единственное, чего ей удалось достичь, — она получила из криминалистического отдела стокгольмской полиции копию протокола, подтверждающего наличие вышеназванного полотенца среди вещественных доказательств по делу об убийстве Эрикссона. Впрочем, оригинал этого протокола уже лежал в материалах следствия. Попытки найти пропажу, вися на телефоне, также ни к чему не привели: сотрудники отдела странным образом уклонялись от прямых ответов. Мартинес, обещавшая ей помочь, куда-то исчезла.

— О'кей, — сказала Хольт, наконец-то обнаружив Мартинес в их собственной столовой, — мы с грохотом врываемся к криминалистам и спрашиваем этого болвана Вийнблада, куда он подевал злосчастное полотенце.

— Не так все просто, — возразила Мартинес. Она уже знала, в чем дело.

Вийнблада и в то время, когда Хольт работала с ним по делу об убийстве Челя Йорана Эрикссона, трудно было назвать образцом здоровья и силы, а теперь он и вовсе сошел на нет. Он уже много лет коптил небо, получая полставки в так называемом «вещевом» отделе стокгольмской полиции, где сотрудники были якобы заняты розыском украденных и пропавших вещей. Но ни для кого не было секретом, что этот отдел представлял собой своего рода отстойник для проштрафившихся сотрудников, которых по каким-либо причинам невозможно было просто уволить.

Что касается Вийнблада, причиной его перемещения в вещевой отдел послужил весьма странный несчастный случай, произошедший с ним через несколько месяцев после окончания следствия по делу Эрикссона. Он загадочным образом отравился таллием и чуть не умер. В один прекрасный день прямо на работе у него начались судороги, неудержимая рвота, появилась спутанность сознания. Перепуганные сотрудники отвезли его в приемный покой Каролинского госпиталя, откуда Вийнблад был немедленно переведен в отделение интенсивной терапии.

Поначалу никто ничего не понял. Врачебный консилиум долго пребывал в недоумении, пока один из памятливых докторов не припомнил печальную историю, недавно произошедшую в Каролинском институте: один из студентов-медиков украл банку с таллием и отравил собственного отца. Из истории болезни Вийнблада следовало, что он работает экспертом-криминалистом в стокгольмской полиции, так что догадливый доктор быстро сложил два и два и получил в ответе четыре. Поскольку у самого Вийнблада узнать что-либо не представлялось возможным — он был, грубо говоря, в полной отключке и блуждал где-то в пограничной зоне между жизнью и смертью, — доктору пришлось позвонить начальнику отдела внутренних расследований полиции, с которым он сталкивался и ранее в сходных обстоятельствах, и поделиться своими подозрениями.

Банка с таллием хранилась, как и полагается, в запертом сейфе, но количество таллия в ней было заметно меньше указанного в протоколе изъятия. Недостающий таллий обнаружился в рабочем гардеробе Вийнблада. Кто-то, вероятнее всего сам Вийнблад, пересыпал несколько десятков граммов в баночку из-под растворимого кофе.

Учитывая, что для смертельного отравления достаточно всего нескольких миллиграммов, крупицы таллия, попавшие на кожу Вийнблада, когда он пересыпал яд, вполне могли послужить причиной тяжелого отравления. В криминалистическом отделе царила полная паника — не столько по поводу того, что произошло с Вийнбладом, сколько от мысли, что могло бы случиться с его психически нормальными коллегами в героическом батальоне комиссара Бленке.

— А зачем ему понадобился таллий? — удивилась Хольт.

— Коллеги из отдела внутренних расследований уверены, что Вийнблад собирался отравить собственную жену, — объяснила Мартинес.

— Что? — не поверила своим ушам Хольт.

Ах ты, червяк, подумала она. И ведь набрался храбрости!

— Эта его проблема решилась сама собой. Жена от него ушла, пока он лежал в больнице. Сейчас, мне кажется, он до нее не доберется. Таллия среди старого дерьма, с которым он теперь возится, уж точно не сыщешь. В основном украденные велики и телевизоры.

— А что с полотенцем? — спросила Хольт.

По словам Мартинес, заблеванное полотенце, по-видимому, «навсегда утрачено для научной криминалистики». Трудно было ожидать чего-то другого во всеобщем бардаке, возникшем по случаю внезапного заболевания Вийнблада. По правилам, Вийнблад должен был положить его в один из бесчисленных морозильников отдела на сохранение — на тот случай, если оно когда-нибудь понадобится, как сейчас например, или просто в ожидании истечения срока давности преступления, когда вещдок можно просто выбросить. Но правила в данном случае дали сбой.

Полотенце осталось лежать на рабочем столе Вийнблада и, поскольку оно было в полиэтиленовом пакете, за это время успело порядком подгнить. Когда вонь достигла ноздрей сотрудников, которые к тому времени стали особенно чувствительны ко всему, что касалось Вийнблада, один из них принял решительные меры.

— Полотенце просто-напросто выкинули, — закончила, пожав плечами, Мартинес. — Кто выкинул — неизвестно. Ясно, что кто-то из сотрудников отдела.

— Вот оно что, — протянула Хольт. — А ты говорила с Вийнбладом?

— Йес, — ответила Мартинес. — Я тебе не успела сказать, потому что ты как раз в это время беседовала с нашим любимым шефом.

— И что сказал Вийнблад? — спросила Хольт.

Наш пострел везде поспел, не без уважения подумала она о Мартинес.

— Немного. — Мартинес покачала головой. — Он совершенная развалина. Лысый, два зуба во рту, весь трясется, будто на маракасах играет, говорит еле-еле, ни слова не расслышать. И самое главное — ни хрена не помнит ни про полотенце, ни вообще про убийство какого-то Эрикссона. Сотни блистательно раскрытых им убийств за время работы в криминалистическом отделе помнит, а вот про Эрикссона — нет. Да, вот еще что: он просил передать привет некоему Бекстрёму. Я пообещала. А кто это? Ты его знаешь?

— Знаю, а лучше б не знать! — Хольт повела плечами. — Он руководил следствием по делу Эрикссона.

— А! Я почему-то так и подумала. Что он из себя представляет? — спросила Мартинес.

— Как тебе сказать… — Хольт помедлила с ответом. — Вийнблад, только наоборот. Но не лучше.

— Понимаю…

Мартинес считала, что, несмотря на выброшенное полотенце, им самим выбрасывать полотенце время пока не пришло. Один из криминалистов пообещал выжать все, что возможно, из имеющихся протоколов.

— Я рассказала Маттеи о пропавшем полотенце — она сделала стойку. Говорит, возникла идея, обещала попозже поделиться.

— А что за идея?

— Не сказала. Но, должно быть, хорошая, потому что она исчезла еще до ланча. А что с тобой? У тебя вид какой-то странноватый. — Мартинес внимательно поглядела на Хольт.

— У меня тоже идея, кое-что пришло в голову, — пробормотала Хольт.

Интересно, жив ли он еще, подумала она.

— Привидения, — нахмурилась Мартинес. — Кругом одни привидения.

Маттеи возвратилась из своей загадочной экспедиции к концу рабочего дня — с горящими щеками и историей, которую ей не терпелось рассказать.

— Где тебя носило? — спросила Хольт.

— На задании. Ты была занята с шефом, но я получила добро от Викландера.

— На каком задании? Где? — нетерпеливо переспросила Хольт. — В гостях у «Ангелов Ада»? В их симпатичном байкерском клубе в Сольне?

— Ладно тебе, — сказала Маттеи. — Я была в главной конторе САКО на Эстермальме. Успела, между прочим, в последнюю минуту.

Когда Маттеи читала протокол насчет заблеванного полотенца, который она, естественно, занесла в свой компьютер, у нее возникла простая мысль.

— Тот, кого вырвало в полотенце, ел рыбу, овощи и пил кофе, — поделилась она.

— Это я помню, — подтвердила Хольт.

— Поскольку это удалось установить, значит, ел он недавно, то есть незадолго перед тем, как его вырвало, — уточнила Маттеи.

Это даже я понимаю, подумала про себя Хольт.

— И тогда я вспомнила про эту конференцию.

Конференция продолжалась весь день, и совершенно естественно предположить, что после окончания организаторов и лекторов пригласили на ужин — в благодарность за труды, хотя этот пункт в программе, которую Хольт десять лет назад подшила к материалам следствия, указан не был.

— И ужин таки был! — сказала Матеи. — Было бы странно, если бы его не было. В столовой для руководства. Приглашенных было немного, и Штейн в их числе — как лектор. Мало того, у них сохранилось меню и список участников, потому что отчетные документы полагается хранить десять лет. Уже на следующей неделе они собирались чистить все бухгалтерские документы за восемьдесят девятый год, так что я действительно успела в последнюю минуту. — Выпалив всю эту тираду на одном дыхании, Маттеи шумно выдохнула.

— И на этом ужине их кормили рыбой, — полувопросительно, полуутвердительно сказала Хольт.

— Разумеется! На закуску была рыба, соленая морская треска с салатом руккола, и горячее блюдо — тоже рыба, красная камбала, запеченная с овощами, под соусом из лайма. Вот меню. — Маттеи протянула тонкую пластиковую папку.

— Рыба на закуску, рыба с овощами на горячее, — повторила Хольт, словно запоминая.

— Ну да! Там в основном были женщины, так что понятно… Наверное, очень вкусно. И Штейн тоже была там.

— Да, я поняла…

— Но она отказалась от продолжения, — прервала ее Маттеи.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Хольт.

— Она вычеркнута из этого списка. Они ужинали довольно рано, в шесть часов. Все одиннадцать есть в списке, и Штейн среди них. А попозже, около десяти, подали сыр, фрукты и красное вино. Записались только семь, остальные поспешили домой, уж не знаю что… детей укладывать. И среди этих семи Хелена Штейн.

— Однако потом ее вычеркнули, — уточнила Хольт скорее для себя, чтобы быть уверенной, что поняла все правильно.

— В том-то и дело! Я думаю, она отказалась в самый последний момент.

— Похоже на то, — медленно произнесла Хольт.

— Если она собиралась управиться с Эрикссоном к восьми часам, надо было поторапливаться.

Даже очень искушенный психолог не нашел бы в ее словах ни малейшего намека на сентиментальность.

Через полчаса позвонила Мартинес. Ее приятель из криминалистического отдела сказал, что у него кое-что для них есть, и просил зайти.

Очень кстати, подумала Хольт, хоть разомнусь немного. Она не привыкла работать за письменным столом, и, если бы совсем недавно кто-то сказал, что ей придется этим заниматься, она бы не поверила. Удовлетворение приносит только оперативная работа, это знает каждый полицейский, заслуживающий этого звания, но она не могла не признать, что до сих пор ей не приходилось участвовать в следствии, которое продвигалось бы так быстро и эффективно, а она вроде бы ничего и не делала, только сидела, уставившись в дисплей, или перебирала бумаги. То, что сейчас происходит, подумала она, это и есть настоящий прорыв в следствии, и скоро мы все рука об руку подойдем к триумфальной арке полицейской славы. Если, конечно, Юханссон не предпочтет проделать этот путь в одиночестве, охладила она собственный пыл.

— Пожалуйста, присаживайтесь, девушки, и чувствуйте себя как дома, — встретил их эксперт-криминалист. Пивное брюхо удивительным образом сочеталось в нем со старомодной вежливостью.

— Спасибо, — ответила за всех Хольт, подавляя желание отпустить шуточку.

— Ну, посмотрим, как сказал слепой… — Криминалист сдвинул очки на лоб и достал копию протокола из Центральной лаборатории, испещренную пометками. — Невероятно, в моем мрачном кабинете — три такие красивые женщины…

— Приятно слышать, — сказала Хольт. Она все же носила звание комиссара полиции и решила опередить Мартинес, пока та что-нибудь не ляпнула.

— Вам будет еще приятнее, когда вы узнаете о некоторых выводах, которые я сделал касательно находок, зафиксированных нашими коллегами из ЦКЛ, — продолжил он и хитро прищурился.

— Не понимаю, — ответила Хольт.

— Подождите-подождите, сейчас все объясню, — сказал криминалист со значительной миной. — Итак, растительные и животные масла, эфиры, твердый растительный жир, следы воска, три различных красителя… И к тому же…

— Весь этот химический бред означает, что на полотенце были следы обычной губной помады, — с невинным видом перебила его Маттеи.

Встреча с экспертом надолго не затянулась. В коридоре Мартинес заключила смущенную Маттеи в объятия и поцеловала прямо в губы, после чего они, по-девчачьи хихикая, вернулись в проекторную.

— Вот уж не подозревала, что ты знаешь все эти химические фокус-покусы, — заметила Хольт.

Юханссон полезет на стенку, подумала она. Малышка Маттеи скоро утрет ему нос.

— А я и не знаю, — улыбнулась Маттеи. — Перед встречей с криминалистом я полезла в компьютер и нашла стандартные программы для сопоставления химических веществ. А насчет помады… Есть такая упрощенная памятка, я ее свистнула из ЦРУ.

— Обалдеть! — сказала счастливая Мартинес. — Ты видела его мину? «Следы обычной губной помады», — передразнила она. — Дядька чуть не лопнул!

— Надо отдать ему должное, — заступилась за него Маттеи, просматривая заметки криминалиста в протоколе, — он определил и цвет помады, и, с большой степенью вероятности, марку. Темная вишнево-красная помада высокого качества, дорогая, скорее всего французская… Точно не американская: в Америке один из красителей запрещен законодательно. Похоже, «Ланком», куплена во Франции, не предназначена на экспорт.

Даже если не принимать во внимание цену, трудно представить, чтобы крашеная блондинка Иоланта пользовалась такой помадой, подумала Хольт, и все же с полькой решила на всякий случай поговорить.

— Думаю, самое время побеседовать с нашим уважаемым шефом, — сказала Хольт. — Как считаете?

Ей пришлось отправиться в кабинет Юханссона одной, поскольку и у Мартинес, и у Маттеи были другие дела, с их точки зрения поинтереснее, чем разговоры с начальством.

— Пли, — пошутил Юханссон, откинувшись в кресле и ободряюще кивнув заместителю руководителя следственной группы.

Чтобы доложить обстановку, Хольт понадобилось меньше пяти минут.

— Вот такие коврижки, — закончила она.

М что мы будем делать дальше? — мысленно задала она себе вопрос.

— Боюсь, придется поговорить с фру Штейн, — ответил ясновидец Юханссон.

— Не рано?

— А что изменится? — спросил Юханссон. — Пусть утверждает, что никогда и ни при каких обстоятельствах ноги ее не было в квартире Эрикссона.

Хотя мы ведь не расследуем убийство, подумал он. Расследованием убийства мог бы, в конце концов, заняться его лучший друг Бу Ярнебринг и еще несколько отборных парней из уголовки, это, в общем, их дело. Хорошо, если бы так…

— Понятно, — сказала Хольт. — Только есть риск, что она вдруг припомнит, что незадолго до того действительно заходила к Эрикссону. Может быть, встретила кузена Тишлера, и тот предложил на минутку зайти к приятелю. Даю голову на отсечение, что Тишлер будет клясться, что так оно и было.

— Это верно, — покивал Юханссон. — Такую версию она все равно рано или поздно предложит, когда почувствует, что становится жарко.

Но не раньше, чем поговорит с адвокатом, подумал он.

— Я так понимаю, что ты ищешь возможность избавиться от этого дела и спихнуть его на стокгольмскую полицию, — пристально взглянула Хольт на начальника.

Попробуй, скажи, что это не так, подумала она.

— Конечно, — не стал отпираться Юханссон. — С самого начала. Всей этой истории не место в нашей конторе, но я думаю, тебе до смерти хочется поговорить со Штейн. Давай обсудим такую возможность.

— У меня есть идея, — сказала Хольт.

Сразу после ухода Хольт Юханссон попросил секретаршу, чтобы его ни под каким видом не беспокоили. Он заказал кофе и огромный пакет венских хлебцев в ближайшей кондитерской. Поскольку жена уехала в командировку, у него был целый день и вечер, чтобы спокойно прочитать протокол осмотра места преступления и изучить результаты судебно-медицинского вскрытия.

Когда через пару часов Юханссон встал из-за стола, чтобы немного размяться, он был совершенно уверен: он в мельчайших подробностях знает, что произошло в квартире Эрикссона десять с половиной лет тому назад.

Черт! — подумал Ларс Мартин Юханссон. За долгие годы службы он так и не смог привыкнуть, что от него столь часто зависит судьба другого представителя человеческого рода. Надо бы позвонить Ярнису, это же он нашел мертвого Эрикссона. И от этой мысли почувствовал облегчение.

— Убийство Челя Эрикссона, — сообщил Юханссон. — Припоминаешь?

— Я там был первым, — ответил Ярнебринг, — так что кое-что помню. Бекстрём изображал начальника следственной группы, Вийнблад… Ну, Вийнблад и есть Вийнблад… Так что ничего удивительного…

— Что следствие проведено из рук вон, — продолжил за него Юханссон.

— Дунай впадает в Черное море… У Пиноккио деревянная пипка… Я-то думал, ты пригласишь меня куда-нибудь выпить. Однако если тебе удастся раскрыть убийство десятилетней давности, то придется мне приглашать самого себя… на сосиску по дороге домой.

— Не так уж все плохо, — утешил его Юханссон. — Я уже заказал столик.

— С этого и надо было начинать, — улыбнулся Ярнебринг. — Жена предупреждена, у меня выходной. Ответь только на один вопрос.

— Давай.

— Почему это СЭПО вдруг заинтересовалась Эрикссоном? Я хочу сказать: если потому, что он шпионил в пользу Советов, то вы немножко опоздали, коли вспомнить, где Эрикссон и где Советы.

— Я знал, что ты спросишь, — сказал Юханссон. — Я мог бы, конечно, рассказать всю историю, но предварительно тебе придется подписать кучу бумаг.

— Тогда наплевать. — Ярнебринг ухмыльнулся. — Будем считать, что этот ухаб мы проехали.

— Хочу показать тебе одну картинку. — Юханссон нажал на кнопку, и на большом экране в его конференц-зале появилось изображение Челя Эрикссона, лежащего на полу в собственной гостиной.

— Чего у вас здесь только нет! — В голосе Ярнебринга слышалось невольное восхищение, которое он с удовольствием бы не показывал. — Техника! И я тут сижу… замурзанный деревенский снют[35] в дырявых башмаках и рваной куртке…

— За которую к тому же ты сам и платил, — уточнил Юханссон.

— Нет в мире справедливости, — вздохнул Ярнебринг и покачал головой. — А картинку я помню. Это из коллекции Вийнблада.

— Посмотри внимательно. Все так, как было?

Обзорный снимок гостиной Эрикссона, сделанный от двери в прихожую. Диван в паре метров от короткой стены, отделяющей гостиную от кухни. Дверь в кухню на заднем плане. Журнальный столик перевернут, с другой стороны — старинный стул с подлокотниками и большое глубокое кресло. Между диваном и перевернутым столиком — труп Эрикссона, лежащий на животе в луже крови…

— Да, — подтвердил Ярнебринг, — именно так мне все и запомнилось. Ты хотел рассказать, что произошло до этого.

— Давай попробуем вместе разобраться. Значит, Эрикссон сидит на диване спиной к кухонной двери, пьет джин с тоником и совершенно не догадывается, что сейчас может произойти, — до самого последнего момента. Преступник выходит из кухни и всаживает ему в спину нож. Когда он вынимает нож из раны, кровь брызжет на спинку дивана… Вот, посмотри, все видно на снимке. — Юханссон нажал кнопку на пульте и увеличил изображение — стали хорошо видны крошечные, величиной с рисовые зерна, пятнышки крови.

— Я этого не видел, — сказал Ярнебринг. — Тогда этого не было.

— Было. Снимок, разумеется, сделан Вийнбладом, но с ним поработали наши эксперты.

— Вот тебе и раз… — вздохнул Ярнебринг. — А почему Вийнблад этого не сделал?

— Посмотри на левый рукав сорочки убитого… — Юханссон немного передвинул увеличенное изображение. — Видишь, прямо над манжетой все пропитано кровью? Он скорее всего инстинктивно провел рукой по ране…

— Об этом мы говорили, Бекстрём согласился, — припомнил Ярнебринг. — Убитый до последнего момента не догадывался, что произошло, он даже потянулся проверить, что это его кольнуло, — левой рукой, в правой был стакан. А когда сообразил, в чем дело, начал кричать. Ты, разумеется, читал протокол опроса его соседки.

— Читал, — ответил Юханссон. — Все правильно. А что он делал потом?

— Потом?.. Похоже, он еще передвигался, — неуверенно предположил Ярнебринг.

— Если смотреть из кухни — глазами, так сказать, убийцы, — Эрикссон сидит в правом конце дивана, когда преступник входит в гостиную. Ближе к кухонной двери.

— Это я понял, — сказал Ярнебринг. — Это подтверждается расположением капель крови.

— И все же сначала Эрикссон идет налево, между диваном и журнальным столиком.

— Ты уверен? — усомнился Ярнебринг. — Он лежит не так. Смотри, он лежит головой направо, в направлении прихожей… Мне дело представлялось иначе: он вскочил, закричал и рухнул. При такой кровопотере все это наверняка произошло очень быстро.

— Быстро, конечно, но не настолько. Он сначала делает пару шагов налево между диваном и столиком, поворачивается, идет назад и валится ничком. Сшибает столик и роняет стакан с джином.

— Правдоподобно, — ухмыльнулся Ярнебринг. — А тебя там, случайно, не было?

— Нет, меня там не было, но достаточно посмотреть внимательно… — Юханссон увеличил фрагмент пола. — Вот — капли крови на полу… Смотри, здесь, где он повернулся и пошел назад, кровь размазана…

— Теперь и я вижу. А когда мы смотрели на снимок Вийнблада… всё, как на бойнях в Эншеде, залито кровью.

— Как ты думаешь, почему он вообще совершал все эти передвижения? — спросил Юханссон.

— Самое простое объяснение — пытался уйти от убийцы. Убийца стоит у правого конца дивана — то есть там, где сидел Эрикссон в момент удара. Эрикссон, пытаясь спастись, уходит влево от ножа, убийца переворачивает стол с другой стороны, Эрикссон поворачивается и теряет сознание.

— А я думаю, все было наоборот, — возражает Юханссон. — Насчет того, как кто стоял и куда двигался — согласен: вдоль дивана и столика сначала налево, потом направо — все правильно, а в остальном ты ошибаешься.

— Ну, поскольку сегодня роль идиота досталась мне, перед тобой одно сплошное ухо.

— Я хочу сказать, что не убийца пытается настичь Эрикссона, а Эрикссон убийцу! Эрикссон наступает, а тот отступает, а не наоборот!

— Сомневаюсь, — возразил Ярнебринг. — Я, конечно, с Эрикссоном лично не встречался, но, судя по всему, он был порядочный трус.

— Только не в этот раз, потому что в нашем случае он убийцу не боялся.

— Вот оно что, — широко улыбнулся Ярнебринг. — Значит, ты склоняешься к версии Бекстрёма, что убийца — гомик… Фикус, так сказать.

— Ни в коем случае! Мы ищем кого-то другого…

— Ты хочешь сказать, что Эрикссон был знаком с убийцей и не испытывал перед ним страха… Значит, он чувствовал себя сильнее и отважнее преступника…

— Вот именно, — сказал Юханссон.

К сожалению, именно так, подумал он.

— Черт подери, Ларс… Можешь что угодно говорить про нераскрытые убийства, но аппетит-то они точно возбуждают! — час спустя сказал Ярнебринг, сидя за столиком их привычного ресторана. Им только что принесли запеченный бутерброд с пармской ветчиной, моцареллой, базиликом и помидорами — маленькая прелюдия к заказанному бараньему филе.

— Жаль, что сегодня обычный вторник, — сказал Юханссон.

Мысль была сформулирована невнятно, но Ярнебринг понял:

— Ты имеешь в виду, не тяпнуть ли по рюмашке?

— С чего ты решил?

— Всю свою сознательную жизнь я был полицейским и тебя знаю тоже не первый день… И Пиа уехала, и у меня выходной… Проанализировав эти разрозненные факты, я пришел к выводу, что ты на своем малопонятном норрландском намекаешь на выпивку. Хотя сегодня и обычный вторник.

— И как мы поступим? — с сомнением спросил Юханссон.

Сегодня же еще только вторник, подумал он грустно.

— Хряпнем как следует и притворимся, что нынче пятница, — решил Ярнебринг.

35

Среда, 5 апреля 2000 года

Хольт сама это предложила. Ее осенила внезапная мысль, но она предупредила, что может быть и не права.

— Попробовать стоит, — отозвался Юханссон.

Поэтому сейчас, ранним утром в среду, он заперся с Викландером в своем кабинете. Они отрабатывали тактику. Юханссон, несмотря на вчерашнее, был на удивление бодр.

— Вижу, ты уже поговорил с коллегой Хольт, — сказал Юханссон и кивнул на золотой трезубец на лацкане пиджака Викландера.

— Ветеран береговой охраны, — кивнул Викландер не без гордости.

— Накладные усы тоже смотрелись бы неплохо. — Юханссон пребывал в превосходном настроении: наконец-то ему предстояло заняться чем-то реальным, невзирая на его высокий ранг и сомнительную оперативную форму — после стольких-то лет.

Накануне Хольт вдруг вспомнила соседа Эрикссона, майора, который уже тогда, десять лет назад, показался ей подозрительным.

— У меня сложилось впечатление, будто он что-то скрывает, — сказала она. — Осторожный субъект, даже чересчур осторожный… Глазок в двери — лестничная площадка как на ладони. Поскольку у Эрикссона в тот вечер сильно шумели, я готова поспорить — он смотрел в этот глазок и, вполне возможно, видел преступника… или преступницу. Тогда мы были совершенно уверены, что это мужчина, — пояснила Хольт. — Все были уверены, не только Бекстрём.

— А почему этот сосед ничего не сказал? — спросил Юханссон. — Если, конечно, ему было что сказать.

— Думаю, по нескольким причинам. Во-первых, он терпеть не мог Эрикссона. Во-вторых, он терпеть не может полицию. Этого вполне хватит, чтобы держать язык за зубами. И к тому же промолчать ему было удобнее, — добавила она.

— Что ты хочешь сказать?

— Он все время старался показать, какой он истинный воин старой закалки, еще немного — и продемонстрировал бы нам раны времен финской войны. Во всяком случае, он ими хвастался… Если предположить, что тогда он просто испугался, как и все нормальные люди, не решился вмешаться, то ему вовсе не хотелось в этом признаваться. Проще промолчать.

— Это верно, — кивнул Юханссон. — Однако наиболее вероятно, что он ничего не видел?

— Да. Это наиболее вероятно. Скорее всего, я ошибаюсь.

— Может быть, но попробовать стоит… А почему ты хочешь, чтобы этим занялся именно я? Я такими делами давно не занимался…

Хотя сделаю это с удовольствием, подумал он.

— Потому что ты лучше кого бы то ни было сумеешь подобрать к старику отмычку.

— Тебе кажется, я разделяю его политические взгляды? — сухо спросил Юханссон.

Поосторожнее на поворотах, Хольт.

— Нет. — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Ты выглядишь как человек с твердыми убеждениями.

— Забавно, — хмыкнул он.

И насколько это забавно по шкале от единицы до десяти, как любит говорить его жена?

— Меня он, похоже, вообще не заметил, — продолжила Хольт. — Ну, Ярнебринга трудно не заметить, — слабо улыбнулась она. — Только у меня сложилось впечатление, что Бу показался майору слишком… незамысловатым, что ли… чтобы он принял его всерьез.

— Мне кажется, я начинаю понимать этого типа, — заметил Юханссон.

И вот теперь они сидели в квартире майора на Родмансгатан.

— Полиция безопасности… К тому же чуть не самый высший эшелон, если я правильно понимаю, — сказал майор, кладя визитку Юханссона на письменный стол. — Чему обязан такой честью?

— Дело касается вашего соседа, убитого в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, господин майор Карлгрен, — ответил Юханссон.

— А, это ничтожество, — приветливо отозвался майор. — Почему это вдруг СЭПО им заинтересовалась? Пока он был жив, то вроде бы для вас никакого интереса не представлял.

— Господин майор наверняка отнесется с пониманием… Мы не имеем права вдаваться в детали, — строго произнес Юханссон. — Единственное, что я могу сказать: мы, то есть я и мой коллега Викландер, проверяем кое-какую информацию наших друзей из военной разведки. — Он глазами показал на значок на лацкане Викландера.

Вообще говоря, все так и есть, подумал Юханссон, хотя их загадочные друзья из военной разведки вряд ли предполагали подобный оборот дела.

— Береговая охрана, — с одобрением констатировал майор, кивнув на значок Викландера.

— Да, — так же коротко, по-военному, ответил Викландер, тоже всем видом показывая нежелание вдаваться в детали.

— Я с большим уважением отношусь к военному опыту господина майора, — сказал Юханссон. Он заранее решил не скупиться на комплименты. — Кстати, мой близкий родственник тоже сражался на стороне финнов.

— Как его имя? — спросил майор, внимательно глядя на Юханссона.

— Юханссон. Петрус Юханссон. Состоял в горно-егерской дивизии в чине капрала, погиб под Тольваерви.

— Это ваш отец?

— Дядя, — соврал Юханссон. На самом деле это был двоюродный брат отца, полусумасшедший тип, о котором старшее поколение Юханссонов, если уж выпадал случай, всегда говорило, мягко выражаясь, с большим неодобрением.

— Я знаю о нем, — кивнул майор. — Мы никогда не встречались, но я знаю: капрал Петрус Юханссон пал смертью храбрых. Примите мои соболезнования.

— Спасибо, — поблагодарил Юханссон. Он был неприятно поражен: восьмидесятилетний майор, сочтя капрала его отцом, предположил, следовательно, что он, Ларс Мартин Юханссон, родился не позже 1940 года!

Надо сесть на диету, решил он.

— Но смерть его была не напрасна, — торжественно сказал майор. — События последних лет подтверждают это с особой ясностью.

— Я, безусловно, понимаю, что если даже господин майор тогда, в восемьдесят девятом году, видел кого-то, то мог предпочесть не распространяться по этому поводу, учитывая характер убитого и что сотрудники полиции из «открытого» сектора, проводившие следствие, с точки зрения господина майора обладали весьма ограниченным пониманием вопросов политической безопасности… Думаю, что такая степень откровенности с моей стороны допустима, — сказал Юханссон, решивший напустить туману и дать понять майору, что люди, искавшие преступника, были немногим лучше, чем сам Эрикссон.

— Что вы хотите знать? — коротко спросил майор. Вид у него был такой, словно он только что принял важное решение.

— Я хочу знать, не видели ли вы в тот вечер какого-нибудь мужчину, выходящего из квартиры Эрикссона.

— А с чего вы решили, что это был мужчина?

В эту секунду Юханссон понял, что его тактика принесла успех.

— Что хочет этим сказать господин майор Карлгрен? — спросил он с наигранным удивлением.

— Я хочу сказать, что это был никакой не мужчина. Молодая женщина, лет двадцати пяти, самое большее — тридцати. Хорошо одета… Прижимала к груди портфель или что-то в этом роде… Она была очень возбуждена, хлопнула дверью и сбежала по лестнице — ничего удивительного, если вспомнить обстоятельства.

— Вы можете припомнить, как она выглядела?

— Хорошо она выглядела, — уверенно сказал майор. — Дорогая одежда, роскошные волосы — рыжие… нет, скорее темно-рыжие… Что она могла иметь общего с этой гнидой Эрикссоном? К тому же он был намного старше. Когда мне рассказали, что произошло, я решил, что он хотел ее изнасиловать, а она защищалась… У меня не было ни малейшего желания помогать полиции ее найти. — Он вызывающе посмотрел на Юханссона. — Даже мысли такой не возникло.

Они показали майору фотографии: двенадцать молодых женщин, среди них Хелена Штейн в тридцатилетнем возрасте и три снимка молодых женщин с тем же цветом волос и типом лица, что и Штейн.

— Вот эту я знаю, — хмыкнул майор, ткнув худым, похожим на коготь хищной птицы пальцем на фотографию Иоланты. — Это его польская шалава, она у него прибиралась…

— А еще кого-нибудь вы узнаете?

Майор разложил оставшиеся одиннадцать снимков веером на письменном столе. Он брал их по очереди и внимательно рассматривал. Взяв последнюю фотографию, он отрицательно покачал головой:

— Нет. К сожалению. Я помню только ее темно-рыжие волосы… Возможно, она здесь и есть, ничего другого сказать не могу.

Не всё сразу, философски подумал Юханссон. Впрочем, для него опознание и не имело принципиального значения, поскольку он уже вычислил, как все произошло.

— Большое спасибо за помощь.

— И кто же это? — спросил майор, показывая на снимки. — Кто из них?

— По правде говоря, мы не знаем, — опять соврал Юханссон.

— Надеюсь, она выкрутится, — пожелал незнакомке старик. — Эрикссон был настоящий слизняк.

Вернувшись на службу, Юханссон тут же вызвал к себе Хольт и рассказал о визите к майору.

— Думаю, самое время тебе поговорить с Хеленой Штейн, — сказал он.

— Ты уже отказался от мысли спихнуть это дело на «открытый» сектор?

— Отказался, — убежденно произнес Юханссон, хотя его по-прежнему одолевали сомнения на этот счет. — Будет масса ненужной болтовни. Мы пока просто расспросим ее о контактах с Эрикссоном, не объясняя, почему мы им интересуемся. Если она сдуру начнет отрицать, что была с ним знакома, обратимся к прокурору и станем решать вопрос о задержании.

Интересно будет посмотреть на его физиономию, подумал он.

— А если не начнет?

— У тебя есть предложения?

— Нет.

— Вот видишь, — вставая, сказал Юханссон. Он посмотрел на часы и улыбнулся, чтобы немного разрядить ситуацию. — А теперь извини, мне пора.

— Хелена Штейн, — протянул непосредственный начальник Юханссона, генеральный директор СЭПО, и вдумчиво покивал головой. — Очень интересная женщина.

— Я так понимаю, ты с ней встречался.

— Еще бы! Она работала в Министерстве в одно время со мной, хотя и не под моим руководством. Я встречался с ней много раз, а когда она работала в экспертном совете, чуть ли не ежедневно.

— Я-то никогда не имел такого удовольствия. И что она из себя представляет?

— Одаренная женщина, я бы даже сказал, талантливая, блестящий юрист. А внешность… Знаешь, такой холодноватый стиль. Она компенсирует свои довольно радикальные взгляды блузочкой с завязками, плиссированной юбкой и туфлями на высоком каблуке… Цвета подобраны безупречно. — Произнеся последнюю фразу, генеральный директор почему-то прокашлялся.

— Но она не из тех, на ком женятся, — предположил Юханссон, — если мужик хочет, чтобы в доме были тишь да гладь.

Юханссон в беседах с начальством очень легко входил в роль простецкого парня из народа.

— Это ты так считаешь, — отозвался генеральный. — Я бы сказал, она не только очень умна, но и прекрасно образованна, к тому же всегда готова отстаивать свои взгляды… весьма непримиримо. Женщина, которая не по зубам большинству мужчин… По крайней мере, в нашем поколении.

— То есть простому парню из деревни там делать нечего, — с удовольствием сказал Юханссон.

— Совершенно нечего. — Генеральный внезапно посерьезнел. — Но, насколько я понимаю, у нее появились проблемы.

— Да, — кивнул Юханссон. — Мало этого, вся история малопонятна и запутанна… И в кои-то веки запутали ее не мы.

— Ты сказал «запутанна»?

— Да, — подтвердил Юханссон. — И еще как.

— Тогда не будем торопиться. В твоем обществе мне нечего бояться показаться невеждой, но официально я не могу себе это позволить.

— Речь идет о трех взаимосвязанных проблемах. Первая — участие Штейн в захвате западногерманского посольства двадцать пять лет назад. Вторая — целый ряд странных случайностей в работе с этим делом, и случайности эти начались два года назад, когда ее назначили заместителем министра. И третья касается убийства одного из ее знакомых тех времен — с этим, мне кажется, надо немного подождать…

— Почему?

— Подождать, пока мы узнаем немного больше. Впрочем, это, очевидно, не займет много времени, так что ожидание будет недолгим.

— Западногерманское посольство… — задумчиво проговорил генеральный. — Она в те годы была еще девчонкой. Сколько ей было лет?

— Шестнадцать. Переживала юношеское увлечение радикализмом. К тому же ее просто-напросто использовал и обманул ее бойфренд, человек вдвое старше ее.

— А конкретно? Что она делала?

— Помогала немцам в мелочах. Ничего страшного. Давала взаймы отцовскую машину, которую ее приятель, ныне покойный Стен Веландер, использовал, в частности, для рекогносцировки. У нее даже прав тогда не было… Отец уехал за границу, так что машина была в ее распоряжении… Покупала для них провизию… Что еще?.. Да, немцы пару дней жили на даче родственников ее матери.

— Семья Тишлеров, летняя усадьба на Вермдё, — сказал генеральный, который, оказывается, вовсе не был таким уж невеждой.

— Вот именно. Но она в этом практически не принимала участия, все организовал ее старший двоюродный брат Тео.

— Это все?

— Да, — ответил Юханссон. — Все.

— А она знала, что задумали немцы?

— Нет. Даже не догадывалась. Она считала, что помогает немецким студентам-активистам, которых преследуют на родине, спрятаться от полиции. Ее убедил в этом ее приятель Веландер.

— Короче говоря, мы имеем дело с детским радикализмом в сочетании с детской же безответственностью, — сделал вывод генеральный директор.

— Примерно так.

— И мы совершенно уверены в том, что она делала и чего она не делала?

— Да. Ни малейших сомнений ни по одному из пунктов.

— В таком случае, — поднял глаза к потолку генеральный директор, — речь идет об укрывательстве преступников, и срок давности истек лет примерно… лет пятнадцать назад, скорее, даже двадцать.

— Что-то в этом роде, — согласился Юханссон. — Я в юриспруденции не силен.

— Зато я силен, — улыбнулся генеральный. — Почему два года назад мы опять занялись этим делом?

— Как считает мой предшественник Берг, причин было несколько. Оба активных пособника террористов, Веландер и Эрикссон, давно умерли. Участие Штейн незначительно, срок давности истек, то же касается и Тишлера. Не следует забывать о деятельности всех этих «комиссий правды»…

Захват посольства был очень заметным событием, он и сейчас еще представляет интерес и для прессы, и для политиков. Я, например, не сомневаюсь, что немецкие средства массовой информации имеют свою точку зрения на участие шведов в этой истории: у убитых наверняка еще живы родственники и близкие. Так что решили для общего спокойствия расставить все точки над тем более что никаких драматических открытий не предвиделось.

— А ты не думаешь, что были и какие-то другие причины? Те, что Берг не упоминал?

— Думаю, — ответил Юханссон. — Одна-то причина точно была.

— Какая? — с любопытством спросил генеральный.

— Эрикссон много лет был осведомителем тогдашнего отдела безопасности, причем успешно сочетал эту благородную деятельность с участием в захвате посольства.

— Ну и ну… Это скверно.

— Что ж хорошего… Тут надо было спасать собственный зад, в таких случаях выбирать не приходится.

Юханссон из собственного опыта знал, о чем говорит.

— А Штейн? Ее персональная проверка в связи с назначением на пост замминистра проводилась как раз в то время, когда все участники этого дела были вычищены из баз данных. Есть ли тут какая-то связь?

— Берг говорит, что ее назначение прошло придирчивую юридическую экспертизу.

— Ну да, конечно. — Генеральный причмокнул тонкими губами. — Звучит убедительно, но мне трудно поверить, чтобы Берг не понимал, какие политические последствия могла бы повлечь за собой утечка информации.

— Риск утечки из своего отдела он наверняка расценивал как минимальный, к тому же подстраховался: сообщил нашему общему знакомому, государственному секретарю, курирующему вопросы безопасности, что Штейн, хоть и невольно, была замешана в захвате посольства.

— И как он об этом рассказывал?

— Очень корректно, спокойно и, я бы сказал, миролюбиво.

— И, поскольку ее все-таки назначили на пост, правительство, похоже, не придало этому факту большого значения.

— А вот это неизвестно… Поскольку информация об участии Штейн в захвате посольства была передана госсекретарю устно, думаю, дальше она не пошла.

— Ты так думаешь или точно знаешь?

— Я пришел к такому выводу.

— Любопытно, — произнес генеральный директор. — И у меня мелькнула такая мысль.

— Судя по твоим, и не только твоим, рассказам о Штейн, вряд ли ее назначение прошло без сучка и задоринки.

— Нет, не прошло. Большинство считает, что правительство захотело дать военным щелчок по носу, и, учитывая особенности личности Хелены Штейн, им это удалось. Она расходится с вояками по всем пунктам, ее взгляды на оборонную политику легко сформулировать.

— Ты о чем? — спросил Юханссон.

— Два «н» и одно «р»: нейтралитет, нет — вступлению в НАТО и разоружение.

— Ну, она не одна такая, — заметил Юханссон. Он, собственно, придерживался близкой точки зрения, что, впрочем, учитывая его внешность и страсть к охоте, никому и в голову не приходило.

— Может быть, и не одна, однако среди ее предшественников таких не было. При этом Штейн как оборонный стратег стоит намного выше и своих противников, и единомышленников, что особенно чувствуется, когда речь заходит об оборонной промышленности и торговле военной продукцией.

— В каком смысле?

— Проще всего объяснить на примере, — сказал генеральный. — Скажем так: ее точка зрения вряд ли совместима с тем, что мы экспортируем и импортируем оборонную продукцию не только в страны НАТО или другие западные демократические государства, но продаем ее и менее, мягко говоря, демократическим режимам, уютно разместившимся в черных списках.

— Вот тебе и раз!

— Да-да. СААБ и другие подобные предприятия делают на этом немалые деньги — речь идет как минимум о тридцати миллиардах в год, считая экспорт, импорт плюс гражданский сектор. Мы же продаем не только истребители, подлодки, пушки, мины, взрывчатку и оптические прицелы. Еще и грузовики, вентиляционные системы, электронику, даже упаковку для замороженных продуктов — вся это вроде бы мирная чепуха составляет весомую статью в военной коммерции.

— Тогда это не просто щелчок по носу — назначить Штейн замминистра обороны, — сказал Юханссон. — Это скорее апперкот.

Или как железной трубой по кумполу, да еще со спины, подумал он.

— Штейн — гениальная баба, — заявил генеральный, которого, очевидно, веселила вся эта история. — Она не упускала случая обсудить вопросы, связанные с торговлей оборонной продукцией, с практической и идеологической точек зрения, а главным образом — с правовой. Причем обсуждения затевала на высоком уровне, постоянно предупреждала о моральных, политических, юридических и экономических последствиях того или иного решения.

— Не думаю, чтобы господа фуражкины были в восторге.

— Чего нет, того нет. Они перепугались до смерти… Ладно, давай вернемся к посольству. Если я правильно понял, некоторое время назад кто-то вернул какие-то данные в нашу базу данных о шведских пособниках террористов.

— Да, — подтвердил Юханссон. — Насколько мне известно, мы сделали это по совету наших американских коллег. Конкретно — была восстановлена информация о Веландере и Эрикссоне. Странно, потому что оба давно мертвы. И ни слова о Тишлере и Штейн, хотя они оба живы.

— Почему Берг принял такое решение?

— Как он говорит, тому было несколько причин. С одной стороны, он включил их в регистр просто на всякий случай — мертвым никакие неприятности не грозят. А с другой — и это главное, — ему пообещали еще какие-то сведения, и он не хотел, чтобы важная информация, которая, чем черт не шутит, могла последовать за этой, повисла в воздухе, не будучи привязана к конкретным именам в регистрах. Лично я думаю, что здесь сыграла роль и его болезнь.

— Перестал держать удар? — предположил генеральный директор.

— Может быть, отчасти… К тому же стал излишне осторожным, не решился отказать американцам.

— Но ты считаешь, что за этим стоит что-то еще?

— Да, — твердо сказал Юханссон. — Возможно, у меня начинается профессиональная паранойя, но я уверен, что американцы просто хотели открыть канал, чтобы сливать нам компромат на Штейн — если им понадобится. Мне трудно поверить, что речь шла о ком-то другом, учитывая ее, пусть и ничтожное, участие в инциденте с посольством.

— А что думает по этому поводу Берг?

— Он считает, что я ошибаюсь. Все стратегические предпосылки для таких хитростей исчезли с развалом Советов.

— А что думаешь ты по поводу того, что думает Берг? — не унимался генеральный.

— Что ошибается он. Особенно после того, что ты рассказал мне про Штейн.

— Ну и как, поступила еще какая-нибудь информация? Я имею в виду — на Штейн? Если принять твою теорию, самое время подсуетиться, учитывая ее предстоящее назначение.

— Нет, — признался Юханссон. — Не поступила.

Тихо как в могиле, подумал он.

— И как можно это истолковать? — с интересом спросил генеральный.

— Во-первых, я могу ошибаться. Во-вторых, они там ничего не знают о ее назначении и, попросту говоря, профукали такую возможность. И в-третьих, они могут выжидать наиболее эффектного момента.

— К какой версии склоняешься ты?

— К третьей. Они дадут состояться назначению, выждут, когда и она, и ее покровители наберут достаточную высоту, чтобы больнее было падать, чтобы это была настоящая катастрофа и для нее, и для правительства, а потом познакомят их со своим компроматом. После чего и начнут в мягкой форме высказывать рекомендации: что она — и все мы — должны делать, а чего не должны.

— То есть мы имеем дело с законченными интриганами и негодяями.

— Это, конечно, осложняющий момент… Речь ведь идет о нашем американском друге… Так сказать, передовой пост западной демократии, а передовой пост, как жена Цезаря, выше подозрений.

— Значит, ты с ней никогда не встречался, — неожиданно сменил тему генеральный.

— Со Штейн?

— Да.

— Нет, не встречался.

Хотя, кажется, скоро придется, подумал он.

— А надо бы. Приглядись-ка незаметно к нашему объекту, Хелене Штейн.

Приглядеться незаметно никогда не вредно, подумал Юханссон и сказал вслух:

— Да, наверное, так и следует поступить.

— Я организую тебе встречу, — пообещал генеральный. Похоже, вся эта история доставляла ему удовольствие. — Получишь возможность незаметно приглядеться к госсекретарю Хелене Штейн в логове врага.

36

Четверг, 6 апреля 2000 года

В четверг, 6 апреля, в шесть часов вечера, комиссары полиции Хольт и Викландер имели беседу с государственным секретарем, заместителем министра обороны Хеленой Штейн. Время и место были заранее оговорены секретарем Юханссона и секретарем Штейн, так что никаких неожиданностей не возникло.

У госсекретаря время было расписано по минутам, но, коль скоро речь шла как-никак о тайной полиции, она выкроила полчаса. Сразу после этого она должна была присутствовать на каком-то приеме и потому предложила встретиться в ее кабинете в здании Министерства обороны на площади Густава-Адольфа.

Секретарша проводила их в личный конференц-зал госсекретаря, спросила, не хотят ли они кофе или воды — они вежливо отказались, — и попросила подождать. Через четверть часа появилась Хелена Штейн, улыбнулась и извинилась за опоздание. Хольт представилась, и ей тут же стало ясно, что Штейн не имеет ни малейшего понятия, ради чего они ее пригласили на беседу.

Что она может подумать? В худшем случае — возникли какие-то проблемы с персональной проверкой. Она к этому готова и без труда ответит на все вопросы. Красивая, в прекрасной форме, хорошо одета, знает себе цену и к тому же очень умна — достаточно поглядеть ей в глаза.

О, черт! — подумала Хольт.

После ритуальных фраз, записанных на диктофон: «беседу проводит комиссар полиции Анна Хольт», «беседа проводится в связи с текущим делом, связанным с вопросами безопасности», она сказала, пытаясь полностью сосредоточиться на оценке реакции Штейн:

— Мы хотели бы поговорить о вашем старом знакомом Челе Йоране Эрикссоне.

— Чель Эрикссон… Я встречалась с ним, наверное, миллион лет назад. Вы имеете в виду Челя Эрикссона, которого… да… эту ужасную историю в конце восьмидесятых? И вы хотите поговорить со мной о Челе Эрикссоне? Признаться, я даже не помню, как он выглядел.

Отлично играешь! — подумала Хольт. Эта десятая доля секунды, когда ты отвела глаза, и потом все эти слова… Ты пыталась выиграть время, чтобы овладеть ситуацией, ты не ожидала этого вопроса. Ясное дело, ты прекрасно помнишь Челя Эрикссона. После посольства и после этого ты наверняка думала о нем сотни раз, часами, днями, неделями… Если учесть, кем был он и кем стала ты, вряд ли эти мысли доставляли тебе удовольствие.

— Мы подняли это дело, — сказала она вслух. — О причинах, к сожалению, я должна умолчать.

— Но почему вы выбрали меня? Я была едва с ним знакома… У меня есть кузен, Теодор Тишлер, не знаю, известен ли он вам… Раньше он был финансистом, владел брокерской фирмой, основанной еще его отцом. Сейчас он живет за границей. Вот Тео был хорошо знаком с Эрикссоном… Впрочем, даже не он, а его близкий друг, некий Стен Веландер — доцент, который потом работал на телевидении. Он, кстати, тоже умер — от рака, пять-шесть лет назад.

— А вы лично встречались с Эрикссоном?

— Разумеется, — сказала Штейн, всем видом показывая, насколько она удивлена вопросом. — Но это было больше двадцати лет назад. В моем революционном детстве… — слегка улыбнулась она, — я встречала сотни людей, у всех были благие устремления, все работали на одну и ту же цель: и Стен, и Тео, и, конечно, Эрикссон. Помню даже, что он как-то был у нас на даче, мне тогда было десять лет, не больше, может быть, девять, но я прекрасно помню, как Тео привез его к нам.

Ну-ну, подумала Хольт, ты, скорее всего, вспомнила про ту фотографию и надеешься, что мы пришли именно из-за нее. Теперь тебе надо переходить в атаку.

— Я надеюсь, вы извините мое удивление, — сказала Штейн, — но, если кто-то утверждает, что Эрикссон принадлежал к числу моих близких знакомых, могу вас уверить, это чистая ложь.

— Нет-нет. — Хольт миролюбиво покачала головой. — Никто этого не утверждает. Мы просто разговариваем со всеми, кто был с ним более или менее знаком.

— Ну, в таком случае это не ко мне, — уверила Штейн с хорошо сбалансированной горячностью. — Я фактически не была знакома с Эрикссоном. Встречала его несколько раз в юности, вот и все. Мне было лет пятнадцать—шестнадцать… Эрикссон в то время, наверное, был вдвое старше меня. Он был ровесник Стена и Тео — с ними он и общался.

Странно, что она так горячо отрицает это знакомство, подумала Хольт.

— Значит, Эрикссон был знакомым Стена Веландера и Теодора Тишлера, — сказала она, решив для себя: надо дать Штейн понять, что худшее позади.

— Вот именно. Я знаю, что они встречались до конца… до смерти Эрикссона. Мы с Тео, естественно, даже обсуждали это кошмарное событие. Тогда только о нем и говорили. Было бы странно, если б мы остались в стороне.

Странно, что ты всячески избегаешь слова «убийство», хотя у тебя за плечами двадцать лет юридического опыта, подумала Хольт.

— Попробуйте вспомнить, — задала она главный вопрос, — когда вы виделись с Эрикссоном в последний раз?

— Я уже сказала. Двадцать пять, а может, и тридцать лет назад. В середине семидесятых.

— Ну что ж, — дружелюбно улыбнулась Хольт, — если учесть, что мы уже говорили с людьми, общавшимися с Эрикссоном незадолго до того, как он был убит, вы вряд ли можете сообщить нам что-то новое.

— Конечно нет, — сказала Штейн. — К тому времени мы не виделись уже лет пятнадцать.

— Тогда мы просим прощения, что отняли у вас время, — извинилась Хольт.

— И это все? — Штейн с трудом скрыла удивление.

— Все, — уверила Хольт.

Могу представить, что сейчас творится у тебя в голове, подумала она. Ты лихорадочно соображаешь, не дала ли где-то промашку.

— Минутку, — вдруг сказала Штейн. — Мне кажется, я что-то припоминаю…

— Слушаю, — выжидательно посмотрела на нее Хольт.

— По-моему, я… то есть я и мой кузен как-то сталкивались с ним и позже…

— Так, — чуть ли не ласково поддержала Хольт.

Вот оно, подумала она и обменялась взглядом с хранящим невозмутимое молчание Викландером.

— Но вот когда это было? — Штейн сделала вид, что изо всех сил пытается вспомнить.

— Семидесятые, восьмидесятые? — подсказала Хольт.

— Определенно восьмидесятые, даже в конце восьмидесятых, потому что я уже работала в адвокатуре. Тео пригласил меня поужинать. Я помогла ему с каким-то юридическим делом, не помню каким, и он позвонил и предложил поужинать. Мы сидели в каком-то итальянском ресторане, по-моему на Эстермальме.

Интересно, насколько близко она решится подобраться к истине, подумала Хольт.

— Значит, в конце восьмидесятых ваш кузен Тео Тишлер пригласил вас поужинать в итальянском ресторане где-то на Эстермальме, и там вы столкнулись со старым другом Тишлера Челем Эрикссоном, — сформулировала Хольт.

У тебя есть шанс, подумала она.

— Не совсем так, — возразила Штейн. — В ресторане мы ни с кем не встретились. После ужина мы решили прогуляться или взять такси и поехать куда-нибудь продолжить… Тео любил пировать. Мы шли, по-моему, по Карлавеген, он сказал, что здесь живет Чель, ну, Чель Эрикссон, и предложил позвонить ему и зайти на пару рюмок. Не могу сказать, что мне было по душе такое предложение, однако деваться было некуда… Странно, что я сразу не вспомнила этот эпизод.

Это уж точно, подумала Хольт, сопровождая дружелюбными кивками чуть не каждую фразу Штейн.

— Значит, вы с вашим кузеном Тео зашли домой к Эрикссону, — снова подвела она итог.

— Да, мы зашли к нему, он предложил вино или еще что-то… Я уже не помню. Я выпила вина, Тео, думаю, пил виски — он всегда пьет виски. — Она слабо улыбнулась и покачала головой, как будто трудности с определением алкогольных привычек ее двоюродного брата составляли в эту минуту главную проблему ее жизни.

— И сколько времени вы провели у Эрикссона?

— Зашли и ушли… Полчаса, самое большее — минут сорок пять.

— Точнее вы не можете вспомнить — конец восьмидесятых, вы сказали?

— Да. Точную дату указать, к сожалению, не могу, — сказала Штейн с внезапной решимостью.

— Осень, зима, весна, лето?

— Только не лето. По-моему, осень или зима. Наверное, зима.

Молодец, подумала Хольт. Близко, но неточно.

— Вы можете спросить у Тео, — предложила Штейн. — Я почти уверена, что он ведет запись всех своих ужинов и званых вечеров. Все отмечает в календаре. Мы с ним не часто делали такие вылазки. В самом деле, поинтересуйтесь у Тео, он наверняка сохраняет все эти календари… Помню, он как-то сказал, что деловой календарь заменяет ему дневники.

Какое это имеет значение? — подумала Хольт. Если все, что она говорит, — правда, то для нас эта правда никакого интереса не представляет.

— Не могли бы вы дать номер его телефона? — спросила она.

Сейчас скажет, что номера у нее с собой нет.

— Я его не помню наизусть. Дома, конечно, есть, но сегодня вечером я не успею вам сообщить. — Штейн демонстративно посмотрела на часы. — Через несколько минут я должна быть на приеме.

— Не думаю, чтобы это понадобилось, — сказала Хольт. — Мы ведь интересуемся Эрикссоном.

Спасибо за помощь и еще раз извините, если причинили вам какие-то затруднения.

— Ничего-ничего… — улыбнулась Штейн. — Просто я несколько удивлена, надеюсь, вы понимаете…

Не удивлена ты, а перепугана до смерти, подумала Хольт, вставая.

— Это она, — сказал Викландер, садясь в машину.

— Да, но она хорошо держится.

— И удержится, если мы не придумаем ничего лучшего.

Этим же вечером и у Ларса Мартина Юханссона был случай понаблюдать за «объектом» — госсекретарем, заместителем министра обороны Хеленой Штейн. Побеседовать с ней, разумеется, ему не удалось, они даже не обменялись ни единым взглядом, но зато у него была прекрасная возможность изучить ее на расстоянии, и этого оказалось достаточно. Хелена Штейн стояла в центре зала под хрустальной люстрой, окруженная мужчинами в его возрасте или постарше. Прекрасно одетые, добившиеся успеха люди… Многие были похожи на фазанов в своих сшитых по фигуре мундирах. В отличие от него им не надо было тянуть вниз манжеты сорочки или оставлять верхнюю пуговицу пиджака незастегнутой в силу физической невозможности ее застегнуть.

Хелена Штейн… В черном платье и черном пиджаке с бархатными лацканами, жемчужное ожерелье в несколько ниток, улыбающаяся и внимательно слушающая, веселая и серьезная — все время начеку. Все время в обществе мужчин, они подходят и уходят, сменяют друг друга — ни малейшего следа жестокой идеологической борьбы, о которой рассказал ему генеральный.

Noblesse oblige, подумал он, положение обязывает.

Эту фразу он вычитал сравнительно недавно, много лет спустя после того, как он изо дня в день протирал засаленное сиденье патрульной машины вместе со своим лучшим другом Бу Ярнебрингом. У него появилось странное ощущение: вот стоит он, прошедший длинный и успешный жизненный путь, и в то же время словно бы смотрит на себя глазами того, молодого Ларса Мартина Юханссона. Noblesse oblige…

В этот вечер он выбрал место у двери в комнату, где помещалась обслуга, и, собственно говоря, только официанты к нему и обращались — с привычными извинениями, хотя извиняться должен был он, потому что мешал им делать свое дело. Кроме них разве что телохранитель посла незаметно кивнул ему из профессиональной солидарности и слегка улыбнулся, давая понять, что он прекрасно знает, кто такой Юханссон. Да и трудно было ошибиться, глядя на его массивную фигуру в черном костюме, «ракушку» в ухе и сложенные на детородном органе массивные руки.

А еще он обменялся парой слов с генеральным директором СЭПО — тот подошел к нему и спросил, нравится ли ему прием. Сам генеральный был очень доволен и выразил сожаление, что упустил из виду заказать для Юханссона официальное приглашение, но раз уж он все равно здесь, то это неважно…

— Здесь сегодня в основном только мы, шведы… Прием задуман как мера по укреплению и развитию контактов между ними и нами. И то, что мы дома у посла, — это тоже жест с их стороны, маленький позитивный нюанс, — объяснил генеральный.

Еще бы! — подумал Юханссон. Сам бы он никогда не впустил подобный сброд к себе в квартиру на Волльмар-Укскулльсгатан и, если б посол США разделял его точку зрения, отнесся бы к этому с полным пониманием.

— Еще бы, — произнес он вслух.

Что еще можно сказать? — подумал он. Полный зал стариков, военных, директоров и дипломатов — воистину сброд, однако как раз этого-то говорить и не следует. Все это очень похоже на репортаж Си-эн-эн с какой-нибудь важной политической встречи в арабском мире — за исключением одежды, разумеется, но это скорее вопрос климатических различий, что совершенно очевидно для такого старого сыщика, как я.

— Хочешь поговорить с ней? — спросил генеральный, незаметно кивнув в сторону Хелены Штейн.

— Нет, — улыбнулся Юханссон. — Я пришел на нее посмотреть — посмотрел. Если будешь говорить с послом, передай ему мою благодарность за возможность поприсутствовать. Надеюсь, я не причинил ему и его супруге никаких затруднений.

— Ровным счетом никаких, — уверил его генеральный директор. — К тому же посол — мой старый приятель, так что нет проблем.

Маленький мирок, подумал Юханссон и, понаблюдав за происходящим еще с часок, отправился домой.

— Хорошо было? — спросила Пиа. Когда ей было любопытно, она напоминала белку.

— Так себе. И люди какие-то странные.

37

Пятница, 7 апреля 2000 года

— Слушай, поговори, пожалуйста, с Бекстрёмом, — попросил Юханссон Викландера, встретив его в коридоре утром в пятницу. — Я мчу в Розенбад на еженедельный обзор.

— Бекстрём, — повторил Викландер, не скрывая удивления. — Шеф имеет в виду…

— Вот именно, — улыбнулся Юханссон. — Было бы забавно узнать его позицию по вопросу убийства Эрикссона. Все же он руководил следствием. Короче, мне нужна официальная бумага с изложением его мнения.

— А если он спросит, — с сомнением поинтересовался Викландер, — почему мы вдруг проявляем внимание к этому делу?

— Скажи, что мы раскрыли гигантский заговор гомосексуалистов. Или что-нибудь еще, неважно… Главное — угостить его чем-нибудь крепким.

— Понял, — отозвался Викландер.

Оригинальность точки зрения Бекстрёма на убийство Эрикссона превзошла все ожидания Юханссона. Бекстрём не изменился — ни внешне, ни внутренне. Правда, несколько месяцев назад он оставил отдел тяжких уголовных преступлений и служил теперь в комиссии по убийствам, в должности комиссара.

— Значит, ты хочешь знать, что я думаю о деле Эрикссона. — Он тяжело опустил голову.

— Тебе, может быть, интересно зачем? — спросил Викландер.

— Думаю, что и так знаю, — сказал Бекстрём и опустил голову еще ниже. — Догадаться нетрудно: включи телевизор и смотри, что происходит. Даже и не надо работать в вашей конторе.

Вот оно как, подумал Викландер.

— Гомики, гомики, гомики, — вздохнул Бекстрём. — На экране больше никого и нет.

Ну уж, никого… Включи кабельные каналы после полуночи, подумал Викландер. Сам он никогда не смотрел телевизор, но слышал разговоры за кофе на работе.

— Эрикссон, — напомнил он.

— Типичное гомосексуальное убийство, — сказал Бекстрём. — Одно из нескольких. Не знаю, помнишь ли ты, был тогда один сбрендивший фикус, он шастал по городу и мочил таких же, как он, здоровенным ножом… Прямо самурайский меч какой-то. Успел прикончить пятерых голубков. Если я правильно помню, Эрикссон был четвертым.

— Ни одно из этих убийств, кажется, раскрыто не было…

— Поблагодари начальство. Я хотел продолжить следствие, но им не докажешь — хоть кол на голове теши… Я, правда, это дело так не оставил. У меня и сейчас есть кое-что, — произнес Бекстрём загадочно.

— Как я тебя понимаю! — кивнул Викландер.

Бред какой-то, подумал он.

— Они на что угодно способны, — сказал Бекстрём с нажимом. — Они не просто сидят и любуются друг на друга. В общем, приятно слышать, что кто-то начинает понимать, что происходит.

— Да-а, — сочувственно протянул Викландер, доставая диктофон. — Если ты не возражаешь, я хотел бы записать твое мнение и дать кое-кому послушать.

— Всегда готов, — спокойно кивнул Бекстрём.

Интересно, что Юханссон собирается с этим делать, час спустя думал Викландер, прослушивая запись. Может, он хочет направить Бекстрёма на обследование в психушку? Викландер был прирожденным оптимистом, и ему хотелось видеть во всем положительную сторону, даже когда ситуация была для него совершенно непонятна. Наверное, так и есть: Юханссон прочитал материалы бекстрёмовского следствия, его терпение лопнуло, и он решил что-то предпринять.

Юханссон даже не предполагал, каким замысловатым образом коллега Викландер истолковал его намерения относительно коллеги Бекстрёма, поскольку в это самое время сидел среди высокого начальства в Розенбаде на информационных чтениях, устраиваемых СЭПО каждую неделю в Министерстве юстиции. Во времена Берга на этих заседаниях почти всегда присутствовал он сам, но теперь руководство решило установить очередность, так что Юханссону, который терпеть не мог подобного рода посиделки, представительская роль выпадала самое большее пару раз в месяц.

Председательствовал обычно министр юстиции. Рядом с ним сидел ответственный секретарь, который вел очень сжатый и заранее засекреченный протокол. Иногда появлялся государственный секретарь, личный заместитель премьер-министра по вопросам безопасности, и сегодня он как раз присутствовал, что было тут же отмечено не только Юханссоном, но и остальными, поскольку обсуждаемые вопросы никакой особой государственной важности не представляли, — чистейшая рутина, никаких сюрпризов, отчеты по стандартным вопросам, нескончаемым потоком катившиеся из года в год по плавным волнам государственной бюрократии.

Уж не со мной ли он хочет поговорить? — подумал Юханссон.

Он познакомился с заместителем премьера по безопасности лет пятнадцать назад. Юханссону тогда попали в руки кое-какие бумаги, от которых он хотел избавиться как можно быстрее. В то время госсекретарь был личным экспертом премьера и занимался исключительно вопросами безопасности, в частности, курировал тайную полицию.

После убийства премьер-министра он покинул Розенбад. Что он делал в это время, никто толком не знал. Среди приближенных к власти чиновников ходили самые невероятные сплетни, но, как бы там ни было, эту бурю он пережил, поскольку вскоре вновь вынырнул на правительственном горизонте. Сейчас он работал уже с третьим премьером, и дела его шли все лучше и лучше. Премьер номер два ушел добровольно, в расцвете сил, сохранив приличную пенсию, а премьер номер три, его нынешний шеф, просто лучился здоровьем и энергией. Обязанности его оставались прежними, хотя титул — государственный секретарь — звучал куда более солидно, и на эту вывеску, достаточно, впрочем, нейтральную, он всегда мог указать пальцем, если кому-то вздумалось бы поинтересоваться, чем он на самом деле занимается.

«Курирую исследовательские и футурологические вопросы для правительственной канцелярии, — отвечал он, если у кого-то появлялась возможность задать подобный вопрос, и, если спрашивающий не удовлетворялся ответом, скромно добавлял: — В основном футурологические».

Он, похоже, и в самом деле хотел встретиться с Юханссоном, потому что за все время заседания не проронил ни слова, воздержался даже от обычных саркастических замечаний, которыми с удовольствием эпатировал окружающих. Как только совещание закончилось, госсекретарь отвел Юханссона в сторону для конфиденциальной беседы.

— Поднимемся ко мне, — предложил он, — там мы сможем спокойно поговорить. Я не верю всем этим чертовым юристам, — добавил он достаточно громко, чтобы не сомневаться, что эта важная мысль достигнет ушей присутствующих.

— Как дела со Штейн? — спросил госсекретарь. — Надеюсь, никаких проблем?

— Что вы имеете в виду? — ответил вопросом Юханссон с интонацией своего старшего брата, торговца недвижимостью и автомобилями, когда тот предпочитал воздержаться от прямого ответа.

— Я имел в виду ее детские грешки… Ну, западногерманское посольство.

— Ах, это… Я думал, вы с Бергом все выяснили еще два года назад.

— Разумеется. Поэтому я и спросил.

— Я полностью согласен с Бергом по этой части. Как вы знаете, вопрос изучен в деталях. Даже если не учитывать ее тогдашний нежный возраст, все равно Штейн скорее можно назвать жертвой, чем соучастницей преступления. Ее бывший жених, или как там его называть, попросту ее использовал.

— Мы все проживаем несколько жизней, — философски заметил госсекретарь. — Одна жизнь в одно время, другая — в другое.

— Ну, положим, не все, — заметил Юханссон. Он вспомнил своих стариков родителей и всю онгерманландскую родню. Те-то жили одной и той же жизнью во все времена, с чувством подумал он.

— Да-да, конечно… — согласился госсекретарь. Он сегодня был необъяснимо покладист. — Я имел в виду… Да, я выразился недостаточно точно, а вы, как никто другой, имеете право на эту точность. Короче говоря, я имел в виду тип городского жителя, материально независимого интеллектуала… как, например, Хелена Штейн. Или ты сам, подумал Юханссон.

— Ясно, — буркнул он. — В этих кругах люди успевают прожить с десяток жизней.

А что им еще делать? — подумал он.

— Такова жизнь, — вздохнул госсекретарь. — Возьмите, к примеру, министра иностранных дел Германии — я с ним много раз встречался, — совершенно нормальный, более того, даже приятный человек, хотя я и равнодушен ко всей этой гуманистической болтовне, и вдруг выплывает старый снимок: политическая демонстрация времен его революционной юности, и мы, к немалому нашему удивлению, видим, как будущий дипломат колошматит ногами лежащего полицейского. И тут не начнешь рассуждать, кто прав, кто виноват, хотя, может быть… В общем, картинка говорит сама за себя.

Что ты такое завел? — удивился Юханссон.

— Да, я видел этот снимок, — кивнул он. — А что касается Штейн, наши сотрудники особо аккуратны. И вы, и я, и, в первую очередь, она сама должны быть гарантированы от случайных небрежностей. Вы знаете не хуже меня, что, как только берешься за дело со всей тщательностью, на это уходит масса времени. Вот и все, так что я рассчитываю дать вам ответ самое позднее на следующей неделе.

— Вы меня обнадежили, — с удовольствием сказал госсекретарь, полулежа на диванных подушках. — И еще одно…

— Я слушаю.

— Было бы замечательно, если бы мы могли как-нибудь поужинать вместе в моем скромном жилище… Закуска, одно-два горячих блюда, так, что бог пошлет, — улыбнулся он.

— Я наслышан о ваших приемах, — улыбнулся в ответ Юханссон.

— Ничего плохого, надеюсь?

— Только хорошее.

— Ну вот и замечательно. Наши секретари созвонятся и выберут время.

Интересно, что у него на уме, думал Юханссон, возвращаясь в машине на службу. А, не все ли равно! Важно это или не важно — время покажет, не все надо предугадывать, а то станешь дуть на воду, как мой бедняга предшественник.

— Как прошел разговор с этим лопухом Бекстрёмом? — Первым делом Юханссон нашел Викландера.

— Сверх всяких ожиданий, — ответил тот. — А ты знал, что он теперь работает в государственной комиссии по убийствам?

— Это же замечательно! — Юханссон никогда не упускал из виду подобных перемещений. Он знал о назначении Бекстрёма еще до того, как оно состоялось. Этого следовало ожидать: отзывы о Бекстрёме были самые превосходные.

В этих дружных хвалах ничтожеству есть что-то успокаивающее, подумал Юханссон.

— Я попросил остальных собраться после ланча, — предупредил Викландер. Ему по-прежнему были неясны намерения Юханссона, но он решил не ломать себе голову понапрасну.

— Хорошо, — сказал Юханссон, — увидимся после ланча.

Следственная группа заседала всю вторую половину дня. Сначала Хольт толково, как всегда, охарактеризовала ситуацию.

Попытка подтвердить связь между Штейн, Тишлером и Эрикссоном с помощью анализа телефонных переговоров и банковских операций практически ничего не дала: все это уже имелось в старых следственных материалах. Единственное, что удалось добавить, — несколько разговоров между Штейн и Тишлером. Они, по-видимому, поддерживали постоянный контакт. У Штейн к тому же довольно долго был счет в брокерской фирме Тишлера, но она закрыла его несколько лет назад, когда Тишлер окончательно вышел из семейного предприятия.

— Так что я предлагаю разработку этой части закрыть, — сказала Хольт.

— Согласен, — сказал Юханссон.

К тому же это обходится чертовски дорого, подумал он. «Телиа» и другие операторы, когда от них нужна информация, заламывают такие грабительские цены — куда там сорока разбойникам!

Потом они перешли к отпечаткам пальцев Штейн и старому анализу злосчастного полотенца. Рассказ Штейн в какой-то степени объяснил появление ее отпечатков в квартире Эрикссона. Как бы то ни было, пренебречь им было нельзя, хотя и у Хольт, и у Викландера осталось впечатление, что она лгала. То же самое относилось к желудочному содержимому и следам губной помады на полотенце: и то и другое указывало на Штейн, но не исключало и других объяснений, достаточно вероятных, что делало эти доказательства юридически непригодными.

— К тому же майор не смог опознать Штейн на предъявленных снимках, — заключила Хольт.

— Как ты считаешь, есть смысл допросить Тишлера? — спросил Юханссон, заранее зная ответ.

— Только чтобы подтвердить версию Штейн и дать им понять, что нас интересует именно она.

— И на сегодняшний день, если я не ошибаюсь, у нас больше ничего нет, — подвел итог Юханссон.

— Нет. К сожалению, все ниточки на этом обрываются. Вряд ли мы что-то прозевали. На этот раз, — добавила она, слегка улыбнувшись.

— Ну и хорошо, — с неожиданной бодростью заявил Юханссон. — А теперь я хочу, чтобы все закрыли глаза.

Четверо присутствующих обменялись удивленными взглядами, но послушно выполнили просьбу — кроме Мартинес, которая явно подглядывала сквозь ресницы.

— А теперь я хочу, чтобы все, кто на сто процентов уверен, что Челя Йорана Эрикссона убила Хелена Штейн, подняли руку. — Он выждал несколько секунд. — А теперь откройте глаза.

Пять поднятых рук, включая его собственную.

— Руки можно опустить, — дружелюбно сказал Юханссон. — Позавчера я проглядел все материалы экспертизы, протоколы вскрытия плюс, по совету Анны, — улыбнулся он Хольт, — еще кое-какие мелочи. Так что теперь мне примерно ясно, как все произошло. Если кому-то интересно, могу рассказать.

— Мне интересно, — опередила всех Хольт.

Мы тут все как на иголках, подумала она, так что лучше бы он перестал кривляться.

— Ну хорошо, — сказал Юханссон. — Тогда я расскажу, каким образом Хелена Штейн заколола Челя Йорана Эрикссона.

И рассказал. Он показывал старые снимки с места преступления и говорил точно так же, как со своим лучшим другом Бу Ярнебрингом, когда они обсуждали детали следствия. Юханссон говорил почти полчаса, и, хотя он и отмечал сомнение в глазах слушателей — в конце концов, его же не было в эрикссоновской гостиной и он не мог знать, что творится в голове у Штейн или Эрикссона, — он совершенно околдовал свою немногочисленную публику, так что, когда Юханссон замолк, наступила тишина. И рассказ его вовсе не выглядел импровизацией: фотографии были тщательно отобраны и изучены, и интерпретация их выглядела убедительной.

Наконец-то я понимаю, что имел в виду Ярнебринг и другие, подумала Хольт, словно бы в первый раз увидевшая истинного Ларса Мартина Юханссона. Но вслух она это, разумеется, не сказала, а произнесла только:

— Полностью согласна. Так оно и было.

По крайней мере, в главных деталях, оставила она место для критики.

— И эта дамочка выкарабкается. Нет, этого допустить нельзя! — с откровенным полицейским азартом и плохо скрытой яростью высказалась Мартинес.

— Да уж… — произнес Викландер с редким для него жаром, хотя никто не понял, что он имеет в виду: ситуация была явно неоднозначной. — Мрачная картина.

— Наверное, самая мрачная из всех, с которыми я сталкивалась. — В голосе Маттеи угадывались слезы, она была девушкой не только умной, но и очень чувствительной.

Когда Юханссон вновь взял слово, он почему-то обратился именно к ней:

— Еще бы не мрачная! Иногда людей бывает так жалко! Хелену Штейн безусловно жаль. Да, кстати. — Он улыбнулся Маттеи. — Если я правильно понимаю, ты, Лиза, кое-что о ней накопала. Хорошо бы послушать.

Только не роман, подумал он. Мы все-таки на службе.

— Я могла бы написать целый роман о Хелене Штейн, — сказала Маттеи, словно угадав его мысли, — но хочу сосредоточиться только на двух периодах ее жизни. Во-первых, середина семидесятых, когда террористы захватили посольство, и, во-вторых, конец восьмидесятых, когда был убит Чель Йоран Эрикссон.

Что ж, мысль неплохая, подумал Юханссон, только не вздумай и в самом деле писать роман о Штейн, когда закончишь у нас работать, не то я первый прослежу, чтобы у тебя были неприятности.

— Если я правильно понимаю, ты собрала много материалов о Штейн, — повторил он, желая вернуть Маттеи к действительности.

— Материалов можно найти сколько угодно, если знать, где искать, — с энтузиазмом подхватила Маттеи. — В первую очередь о ее политических симпатиях, хотя она никогда и не лезла в первые ряды. Я нашла, например, около сотни ее снимков, опубликованных в самых разных газетах и книжках, то есть в открытых источниках. Самый первый снимок аж на обложке книги, вышедшей в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, там о ней вообще ни слова — ничего удивительного, если вспомнить ее возраст. Название «Новые левые», выпущена издательством «Фишер и K°». На обложке — репортажный снимок с демонстрации перед американским посольством в семьдесят третьем году, Штейн тогда было всего пятнадцать. Она стоит перед оцеплением и машет плакатом… В джинсах и курточке с подплечниками, в то время такие были в моде. Последний снимок — вполне официальный портрет, опубликован два года назад, когда ее назначили государственным секретарем. На ней графитового цвета костюм, темно-синяя блузка и лодочки на высоких каблуках. Между этими фотографиями двадцать пять лет. Это просто невероятно, когда смотришь на все ее фотографии в хронологическом порядке… Если кто хочет, может ознакомиться, я скопировала их на диск. — Обычно бледные щеки Лизы Маттеи покрылись румянцем волнения.

— Что еще? — с интересом спросил Юханссон. Он обожал рассматривать фотографии. За время работы в полиции он провел многие часы, просматривая фотоальбомы, семейные видео и дневники как жертв, так и преступников.

— Еще есть диск с видео — репортажи, интервью… Я скачала их с различных ТВ-каналов. И еще один диск — печатные материалы и ее биография, которую я составила.

Выходные спасены, подумал Юханссон и мысленно потер ладони.

— Очень хорошо. А как насчет середины семидесятых и конца восьмидесятых? — напомнил он.

Осенью 1975 года Хелене Штейн исполнилось семнадцать. Через полгода она должна была окончить школу — на год раньше, чем другие: она была с детства очень способной и пошла учиться, когда ей было шесть. Впоследствии, однако, она ничем не отличалась от одноклассников — те же пубертатные проблемы и конфликты с родителями и учителями.

Ее отец был детским врачом, имел частную практику, мама занималась историей искусств, работала в Северном музее. Хелена выросла на Эстермальме и училась во французской школе. Единственный ребенок в семье. Когда ей было семь, родители разошлись. У обоих были дети в новом браке — так у Хелены появилось четверо сводных братьев и сестер. При разводе родителей Хелена захотела остаться с отцом.

Осенью 1974-го ее отец получил очень почетную должность — его назначили экспертом ЮНИСЕФ, детского фонда ООН, — передал свою практику коллеге, взял с собой новую жену и двоих детей и уехал в Нью-Йорк, где прожил больше года. Хелена осталась одна в квартире на Риддаргатан, причем ее контакты с матерью в связи с отъездом отца не участились. Очевидно, она вполне справлялась и без посторонней помощи.

Той же осенью у нее завязался роман с ближайшим приятелем ее двоюродного брата Тео Тишлера — Стеном Веландером. Ей было шестнадцать, Веландеру двадцать семь, у него были жена и двое детей, и когда он осенью 1975-го развелся, то заодно порвал и с Хеленой Штейн.

В тот период Хелена увлеклась политикой, что часто приводило к конфликтам с матерью и с некоторыми из учителей.

Взгляды ее были типичны для молодых радикалов. Она металась между различными левыми группировками, пока не вступила в Шведскую коммунистическую партию. Так она стала коммунистом. Ее буржуазное окружение особого восторга по этому поводу не испытывало, но все надеялись, что с возрастом это пройдет.

Кроме членства в компартии, она принимала участие в движении против войны во Вьетнаме и даже в борьбе за улучшение условий содержания заключенных.

— Эта борьба за левые идеалы прямо красной нитью проходит по ее жизни, — подвела итог Маттеи.

— Да-а, — протянул Юханссон. — Типичная юная левачка веселых семидесятых.

— Нет, не типичная, — мотнула Маттеи головой. — Шеф ошибается. Впрочем, это распространенный предрассудок.

— Вот как! — улыбнулся Юханссон. Его, казалось, нисколько не задело замечание Маттеи. — Объясни.

— В то время среди молодых радикалов было очень мало детей из хорошо обеспеченных семей, а почему-то принято считать, что левыми идеями баловались выходцы из буржуазии.

— Ты хочешь сказать, Штейн была, напротив, исключением?

— Да. Во всяком случае, ее происхождение делало ее белой вороной среди левых.

— А насколько искренним было ее увлечение политикой?

Если у нее такое уж неподходящее происхождение, подумал он.

— Убеждена, что ее политические взгляды были абсолютно искренними, — сказала Маттеи. — Иначе она не попадала бы в истории.

— Ты имеешь в виду посольство? А может, для нее этот эпизод был просто интересным приключением? В меру опасно, очень романтично… Она же не думала, что все кончится так, как кончилось.

— Не исключено, что отчасти так и было, но есть и другие, не такие приятные для нее обстоятельства.

— А именно?

— Если я все поняла правильно, в гимназии ее довольно сильно травили одноклассники. В первый год на юрфаке в Упсале ее поколотили два студента после праздника стокгольмского землячества, — сообщила Маттеи. — В объяснении для полиции указано, что ссора возникла в результате политической дискуссии, и, если шефу интересно посчитать ее синяки, я вложила в дело копию врачебного осмотра в Академическом госпитале в Упсале. — На ее лице не было ни тени улыбки.

А ты смелая девочка, подумал Юханссон, куда смелее, чем выглядишь.

— Скоты, — сказал он вслух. — А дальше что? Что она делала осенью восемьдесят девятого, когда помогла Эрикссону отправиться на тот свет?

— К этому времени она давно уже была членом Социал-демократической партии. Вступила в семьдесят седьмом и состоит до сих пор. Член женского союза и юридического совета в рамках партии. Представляет левое крыло. Несмотря на внешнюю скромность, ее считают очень значительной фигурой.

— Вот видишь, — довольно сказал Юханссон. Была у него такая слабость — примерять чувства и мысли других людей на себя.

— Извини, шеф, — не поняла Маттеи. — Вижу что?

— Люди постепенно смещаются вправо.

— Да, по мере того как становятся старше. На эту тему написаны сотни диссертаций.

— Приятно слышать, — обрадовался Юханссон.

Всегда приятно слышать, что люди более или менее нормальны, подумал он.

— Но нельзя сказать, что с тех пор, как она подалась в социал-демократы, у нее все шло как по маслу, — продолжила Маттеи.

— А в чем дело? — спросил Юханссон.

Ее и потом поколачивали? — подумал он, но вслух не сказал — это выглядело бы несерьезно.

— Она очень трудолюбива, и сейчас, помимо работы на посту госсекретаря, у нее есть и другие доверительные поручения. Она даже недолго сидела в риксдаге, замещала заболевшего депутата.

— Но в ноябре восемьдесят девятого года она работала адвокатом.

— Да. Штейн окончила юридический факультет в тысяча девятьсот семьдесят девятом году в университете Упсалы. Работала сначала в народном суде, потом проходила практику в адвокатуре до восемьдесят пятого, когда получила звание адвоката. Работала адвокатом до тысяча девятьсот девяносто первого, потом ушла в политику; в правительственной канцелярии — с девяносто четвертого, после возвращения социал-демократов к власти. И все же она, как я уже говорила, белая ворона среди них.

— Почему?

— Отчасти из-за своего происхождения… Шеф сам же говорит, что Штейн аристократка, и об этом ей, конечно, не раз напоминали. Но дело не только в этом.

— А в чем же еще?

— Она белая ворона потому, что она высококлассный юрист, свободно говорит на нескольких языках и среди ее сотрудников невозможно найти ни одного, кто сказал бы о ней хоть одно дурное слово…

— Она замужем? — прервал ее Юханссон. — Дети есть?

— Была замужем за сокурсником несколько лет, пока училась в университете и работала в суде. С восемьдесят первого разведена, детей нет. Еще у нее было несколько связей, более или менее продолжительных, однако, с тех пор как ее назначили госсекретарем, живет одна.

— Ты в этом уверена? — спросил Юханссон, почему-то широко улыбнувшись.

— Да. Последние годы она живет одна.

— Интересно… Я должен спокойно просмотреть все материалы. На что еще ты хотела бы обратить наше внимание?

— Ее назначение на пост госсекретаря в Министерстве обороны, безусловно, представляет интерес.

— Это еще почему?

— У нее сформировавшиеся взгляды на оборону и особенно на экспорт военной продукции. Это стало ясно как день, когда ей поручили курировать внешнюю торговлю. Не думаю, чтобы военные прыгали от радости, когда ее назначили в их министерство.

— Вот оно что. — Юханссон задумался. — Новая Май Бритт Теорин?[36]

— Идеологически — да, очень похоже. И ведь она юридический виртуоз, а это пугает ее противников больше всего. Говорят, она просто неподражаема.

— И несмотря на такие дарования, Штейн получила должность замминистра? — удивился Юханссон.

— Вот именно! Единственное разумное объяснение — правительство или кто-то в правительстве, но на очень высоком уровне, решили щелкнуть военных по носу.

— Значит, ты так ставишь вопрос, — неопределенно высказался Юханссон.

Уж я-то прекрасно понимаю, как именно ты его ставишь, подумал он.

Когда после обычных незначительных вопросов и заключительной болтовни совещание закончилось, Юханссон поблагодарил всех за проделанную работу и пожелал хорошо провести выходные.

— Езжайте по домам и отдыхайте, — сказал он. — В понедельник соберемся и попытаемся наметить план действий.

Вид у него при этом был приветливый, но в достаточной мере начальственный.

Он отвел Хольт в сторону и попросил ее составить резюме по важнейшим пунктам и проследить, чтобы прокуратура получила материал как можно быстрее, самое позднее — на следующий день.

— А потом можешь отдыхать, как и все. У тебя же маленький сын?

— Не такой уж маленький, — пожала плечами Хольт. — Скоро семнадцать.

— И меня он, разумеется, ненавидит, поскольку я вступил с ним в конкурентную борьбу за мамино время.

— Не думаю, — ответила Хольт. — Если бы он знал, чем мы тут занимаемся последнее время, ты стал бы его кумиром.

— Вот как! — Юханссон вспомнил, что и ему давно надо бы позвонить своему собственному сыну, хотя у балбеса уже есть невеста и намечается ребенок. — Но у тебя же есть какой-нибудь мужчина?

Юханссон решил проявить человеческий интерес к делам сотрудников: он должен налаживать дружеские, доверительные отношения с подчиненными, тем более что делать ему все равно нечего.

— Нет. — Хольт слабо улыбнулась. — Я, как и Хелена Штейн, давно живу одна.

— Так пойди в кабак и сними кого-нибудь, — без всякого намека на сентиментальность заявил Юханссон. — Не так уж это трудно.

На ужин к Юханссонам были приглашены лучший друг Ларса Бу Ярнебринг с женой. Вечер прошел, как всегда, очень приятно. Когда гости ушли, Пиа почти тут же уснула, положив голову на правое плечо мужа. Он обнял ее левой рукой.

Интересно, послушалась ли Хольт его совета — снять парня в кабаке? С этой мыслью уснул и он.

38

Понедельник, 10 апреля 2000 года

В выходные Юханссон занимался самыми разными вещами, главным образом изучал биографию государственного секретаря Хелены Штейн, составленную Лизой Маттеи. Закончив, он понял, что целиком и полностью с ней согласен: если бы Маттеи и в самом деле взялась писать роман и потерпела неудачу, свалить на отсутствие материала ей бы не удалось.

Но ведь и фантазия тоже важна, подумал Юханссон, без фантазии книгу не напишешь, она так и останется журналистской историей, пусть даже интересной… Только фантазия превращает факты в мысли и вдыхает в персонажей жизнь. Что там истина, а что ложь — какая разница? Разве самые великие, вечные истины не стали таковыми исключительно благодаря человеческой фантазии?

Все эти и подобные им рассуждения настолько подняли его настроение, что он решил вознаградить себя еще одним стаканом красного вина на сон грядущий. Жена отправилась к подруге и предупредила, что вернется поздно, так что у него не было никакой необходимости сидеть и ее дожидаться.

Хорошее настроение не улетучилось даже в понедельник утром, и он был очень этому рад, поскольку в начале рабочего дня ему предстояло встретиться с прокурором СЭПО, а для такого разговора он должен был быть в форме.

— Что скажешь? — спросил Юханссон прокурора, который то и дело вздыхал и ерзал на своем стуле за огромным письменным столом.

— Слишком много самых разных и неприятных совпадений, — ответил прокурор с весьма озабоченным видом.

— В том-то и дело, — сердечно поддержал Юханссон.

Так всегда бывает, когда начинаешь копаться в совпадениях, подумал он. Все разные и все неприятные.

— Нет-нет! Всего этого не хватает на более или менее обоснованные подозрения против нее. Об этом и речи нет! — поспешно сказал прокурор, подняв для убедительности обе ладони, словно отталкивая только что зародившееся в пространстве перед ним необоснованное подозрение. — До этого далеко. Очень далеко. Я попытался сейчас оценить улики, и прямые, и косвенные, как мы это обычно делаем, по отдельности и в сочетании… Нет, единственный разумный вывод — этого недостаточно. Это совершенно очевидно!

— Мы пришли примерно к такому же заключению, — поддакнул Юханссон.

— Единственно разумному. Разумеется, мы не можем пройти мимо альтернативных версий убийства. Я имею в виду, что все могло произойти и без участия Штейн.

— Как ты себе это представляешь? — невинно спросил Юханссон, хотя прекрасно знал, что сейчас услышит.

— Ну… вспомни хотя бы свидетельство комиссара Бекстрёма. У него совершенно иная точка зрения, нельзя же сбросить со счетов его мнение, ведь именно он руководил следствием.

— Да, конечно… руководил.

— Бекстрём — очень опытный полицейский, — сказал прокурор. — Знаешь, этакий старый филин…

Юханссон одобрительно покивал, он не ожидал такого развития разговора — прокурор его удивил.

— Это точно: из настоящих старых филинов, — с максимальной доступной ему теплотой подтвердил Юханссон. Филин и есть филин, подумал он. — Гомосексуальный след, безусловно, заслуживает внимания.

Если иметь глаза на затылке, как у тебя, ехидно подумал он.

— Как ты смотришь на то, что мы спишем это дело? Против Штейн?

— Спишем как полностью несостоятельное.

— И следствие, которое твои ребята провели — между прочим, образцовое следствие, я специально подчеркиваю — образцовое, — останется в этих стенах. — Бодрости у прокурора заметно прибавилось.

— Конечно-конечно, — согласился Юханссон. — В противном случае это будет чистой воды оговор. — Как быстро ты сможешь подготовить все бумаги?

И тогда я поговорю со своими, решил он.

— А когда ты хочешь их иметь?

— Лучше всего прямо сейчас.

Если ты начнешь вилять, я удушу тебя собственными руками, подумал Юханссон.

— После ланча, — осторожно предложил прокурор. — Мне понадобится несколько часов — ну, сам знаешь, отточить формулировки, — и во второй половине дня ты получишь заключение.

— Договорились, — согласился Юханссон.

Лучше бы ты ничего не оттачивал, подумал он. Обрежешься!

— Сожалею, — сказал Юханссон час спустя на оперативке. — Прокурор наотрез отказался принять дело. Перепугался до смерти, бедняга.

— Такова жизнь, — философски заявил Викландер.

Уж из-за Эрикссона-то мне бессонница не грозит, подумал он.

— Да, стокгольмская полиция вряд ли сможет похвастаться достижениями в этом деле, — опечалилась Хольт.

Хоть Бекстрёма там уже и нет, тут же мысленно усмехнулась она.

— Доработались, так их… — высказалась решительная Мартинес.

Трусы чертовы! — продолжила она про себя. Будь это не Штейн, от нее бы мокрого места не осталось.

— А я думаю, это очень правильное и мудрое решение, — сказала Маттеи. — Несмотря на то что Юханссон рассказал нам в пятницу, неопровержимых доказательств, что Эрикссона убила именно Штейн, у нас нет.

— Это тоже верно, — кивнул Юханссон. — И еще: я попросил бы всех зажмуриться. — Он улыбнулся. — А теперь пусть те, кто считает, что мы поступили правильно, поднимут руку. Раз, два три, открываем глазки.

Трое из четырех моих сотрудников, подумал Юханссон. Однако сам он поднял обе руки, так что рук снова было пять.

— У тебя еще будут шансы, Мартинес, — доброжелательно кивнул он ей. — Хочу, кстати, воспользоваться случаем и поблагодарить всех за отличную работу. Подчеркиваю — всех, всю группу.

Остается самое трудное, подумал он.

После ланча Юханссон встретился с двумя сотрудниками из отдела контршпионажа. Они дали ему объективку на Майкла Лиску, родившегося в Пеште в 1940 году и ставшего в 1962 году гражданином США.

— Мы знаем не так уж много о наших американских друзьях по причинам, которые тебе наверняка известны, — сообщил ему интендант полиции, заместитель начальника отдела, — но про друга Лиску все же кое-что накопали. Здесь все. — Он протянул Юханссону дискету. — Не так много, как я уже сказал.

Стоило бы узнать и побольше, мир меняется, подумал Юханссон, но вслух не сказал. Пусть этим занимаются другие.

— А можешь вкратце рассказать, что там есть, на этой дискете? — попросил он.

— Разумеется.

Майкл Лиска работает на ЦРУ уже около тридцати лет, до этого был в разведке военно-морского флота. В мире разведки и шпионажа о нем ходят легенды, особенно сейчас, когда он уже не так засекречен. Утверждают, что операцию «Роузвуд» спланировал и организовал именно он.

— Впрочем, в последнее время он больше ездит по миру и выступает с лекциями, — сказал интендант. — Дал несколько интервью по американскому телевидению, очень удачных. Лектор, говорят, он тоже хороший. И у нас бывал, последний раз в декабре, когда военные проводили конференцию в Карлбергском замке.

В период активной деятельности Лиска работал главным образом за границей, в основном в Европе, более всего интересовался, естественно, странами за железным занавесом, но выполнял задания и в Скандинавии, в том числе в Швеции.

— Парень даже выучился вполне понятно говорить по-шведски, — продолжал интендант, — вернее, по-скандинавски, знаешь, какая-то смесь шведского, датского и норвежского. В общей сложности он провел в Швеции и Норвегии около двух лет. — Интендант, по-видимому, был польщен повышенным вниманием Лиски к его родине. — Обычно он появлялся в американском посольстве на Юргордене.

— А что за контакты у него были в Швеции?

— Ты спрашиваешь, надо понимать, не об официальных контактах? Военная разведка… Разные крупные шишки из прошлых времен — этих-то ты найдешь на дискете…

Конечно найду, подумал Юханссон, этих старых филинов… Не пойти ли на курсы орнитологов? Работа, похоже, этого требует.

— Был ли у него какой-нибудь близкий приятель, о котором мне следовало бы знать?

— А как же. — Интендант слегка улыбнулся. — Один был. Очень пикантное знакомство.

— И кто же это? — спросил Юханссон, хотя уже был почти уверен в ответе.

— Ты его прекрасно знаешь. Серый кардинал премьер-министра по вопросам безопасности… известный в определенных кругах бывший особый эксперт… ныне госсекретарь в правительстве.

Странно, что его почти никогда не называют по имени, подумал Юханссон. Неужели так трудно запомнить его фамилию — Нильссон. И написание самое обычное — с двумя «с».

— Значит, госсекретарь Нильссон и агент ЦРУ Лиска — лучшие друзья? — спросил он.

— Что значит — «лучшие»? Нет, я бы так не сказал, но известно, что они поддерживают знакомство уже очень много лет.

— И как же господин Нильссон и упомянутый Лиска… каким образом они это знакомство поддерживают?

— Мы можем смело исходить из того, что они поддерживают знакомство целиком и полностью с благословения вышестоящих инстанций, — кротко покивал интендант.

— Извини за занудство, — сказал Юханссон, — и все же не могу не поинтересоваться: неужели за все время этого благословенного знакомства никто из нашей конторы не проявил достаточно такта, чтобы проинформировать госсекретаря, кто является истинным работодателем его собеседника? Исхожу из того, что эти сведения вряд ли указаны в его визитной карточке.

— Ни в одной из тех, что мы видели, — весело подтвердил интендант, — да ведь и секрет невелик. Госсекретарь, ясное дело, знает, на кого работает Лиска.

— Конечно знает. Я не об этом.

— Ты имеешь в виду, что мы должны были предупредить его официально? — спросил интендант, уже не улыбаясь.

— Вот именно! А вы предупредили?

Наконец-то клюнуло, подумал Юханссон.

— Нет, — сказал интендант помрачнев.

— Тогда это необходимо исправить, причем немедленно. Проследи, чтобы подобрали документы для аналитиков, и пусть они включат свои выводы в обычный информационный отчет госсекретарю. Копия — министру юстиции, чтобы они потом не валили друг на друга.

— Когда?

— Через пару часов.

К тому времени я успею ознакомиться с дискетой, а там поглядим, говноед, подумал Юханссон.

— Никто этому отчету особенно не обрадуется, — проворчал интендант, и, если судить по выражению его физиономии, в этом высказывании была большая доля правды.

— Меня это не волнует, — сказал Юханссон. — Предположим… вопрос, конечно, представляет чисто академический интерес, и все же: что было бы, если бы наш Лиска работал не на ЦРУ, а на советское ГРУ… или КГБ в те времена, когда они рассматривали Швецию как объект своей внутренней политики? Что было бы с нашим госсекретарем?

— Это некорректное сравнение, — попытался вывернуться интендант. — Я хочу сказать…

— Отвечай на вопрос, — прервал его Юханссон. — Что было бы с нашим госсекретарем?

— Угодил бы в кутузку, ясное дело.

— Вот и договорились, — закончил разговор Юханссон.

— Пожалуйста, подготовь мне три встречи, — попросил Юханссон секретаршу.

— Как шефу будет угодно. — Она улыбнулась и взяла ручку.

— Во-первых, мне надо встретиться с генеральным, но не раньше чем через два часа, а лучше к концу рабочего дня. — Юханссон поднял вверх указательный палец. — Мне нужно полчаса.

— Во-вторых?

— Во-вторых… — К указательному пальцу добавился средний. — Закажи на завтра встречу в Розенбаде с нашим дорогим госсекретарем по безопасности. Лучше с утра.

— И в-третьих?..

— И в-третьих, — сказал Юханссон, но следующего пальца не поднял: по отношению к женщине такой жест выглядел бы неприлично, — после встречи с вышеназванной персоной мне надо повидаться с Хеленой Штейн, заместителем министра обороны. Вечером, без огласки и желательно в ее квартире.

— Вот это да! — весело воскликнула секретарша. — Надеюсь, ничего такого…

— Нет, — сказал Юханссон.

Даже наоборот, подумал он.

39

Вторник, 11 апреля 2000 года

В десять часов утра Юханссон уже был в Розенбаде, в кабинете заместителя премьер-министра по безопасности, и передал ему памятную записку с объективкой на американского гражданина Майкла Лиску, составленной накануне сотрудниками отдела контрразведки и одобренной генеральным директором СЭПО в тот же вечер.

— Хочу поблагодарить за оказанную мне честь, — иронически кивнул госсекретарь на папку, которую он даже не открыл. — Я, разумеется, поделюсь с шефом вашими открытиями.

— Вы, сдается мне, не особенно удивлены! — хохотнул Юханссон. Он решил подыгрывать собеседнику до последнего.

И не надо давить на меня высокими покровителями, подумал он.

— Почти уверен, никто в этом здании не удивился бы, узнав, каким образом Лиска зарабатывает себе на картошку. Если вам известны и другие его контакты, я искренне надеюсь, что вы с нами поделитесь.

— Конечно-конечно, — вздохнул госсекретарь. — Вот уж не думал, что вы такой формалист, Юханссон.

— Да, я законченный, можно сказать, прожженный формалист, — улыбнулся Юханссон. — И когда меня ущемляют, я становлюсь таким формалистом, каких свет не видывал. И еще, чтобы избежать взаимонепонимания, хочу подчеркнуть, что вам не следует рассматривать меня и моего шефа как своего рода вспомогательный ресурс, которым вы можете располагать по своему усмотрению. Напоминаю, что это противоречит Конституции, а к покушениям на основной закон я особенно чувствителен.

— Ну и ну, — спокойно произнес госсекретарь. — Звучит, как прямая угроза. Кстати, не хотите ли кофе? — Он приглашающим жестом показал на журнальный столик, где стояли кофейник, чашки и вазочки с выпечкой. — Как видите, я хорошо подготовился к вашему визиту.

Вижу, подумал Юханссон. Он сразу заметил необычное разнообразие булочек, плюшек и пирожных и решил, что ни за что не позволит себе соблазниться коньячным кренделем. Хотя почему бы и нет? Вон тот наполеон выглядит просто божественно…

— Как там, кстати, дела с госпожой Штейн? — спросил госсекретарь, наливая Юханссону кофе.

— Дела с госпожой Штейн не особенно хороши, — ответил Юханссон.

Сейчас самое время, подумал он.

— Не особенно хороши? — Удивление госсекретаря казалось совершенно искренним. — Неужели вы имеете в виду эту старую историю с западногерманским посольством?

— Нет, — сказал Юханссон. — Если бы все было так просто…

И не лей кофе мимо чашки, подумал он. Госсекретарь явно нервничал.

— Я начинаю беспокоиться. — Он поставил кофейник и пристально посмотрел на Юханссона без обычной иронической гримасы. — Как вам известно, мой уважаемый шеф намерен предложить ей пост в правительстве, и, если вы с вашими помощниками придерживаетесь другого мнения, имейте в виду, что мы не пожалеем сил и времени, чтобы ваши аргументы…

— А ей уже предложили должность? Официально? — перебил его Юханссон.

— Пока нет. Но скоро предложим.

— Тогда скажите вашему уважаемому шефу, пусть поищет кого-нибудь еще. Если вам это не с руки, я могу поговорить с ним сам.

— Юханссон, Юханссон, — укоризненно протянул госсекретарь, — пора уже рассказать, в чем закавыка. Надеюсь, ваш отвод не связан с захватом посольства двадцать пять лет назад?

— Нет. Не связан.

— Слава богу, — обрадовался госсекретарь, примеряя улыбку. — Да перестаньте же, наконец, дразнить мое любопытство. Что она еще натворила? Замешана в убийстве Пальме?

— Нет. — Юханссон достал из портфеля голубую пластиковую папку. — Но прежде чем я скажу хоть слово, вы должны расписаться, что получили предоставленную нами информацию — вот, у меня есть бланк, — а также подписать гарантию сохранения этой информации в тайне — вот другой бланк. Я посоветовался и с генеральным директором, и с начальником юридического отдела, и генеральный сказал, что, если вы откажетесь подписать эти бумаги, он будет вынужден просить аудиенции у вашего шефа.

— Дайте ручку, — попросил госсекретарь. — Я должен успеть все подписать, прежде чем умру от любопытства. Итак? — спросил он, пододвигая Юханссону папку с подписанными документами.

— Итак… Я должен проинформировать вас о двух проблемах, возникших в связи с персональной проверкой государственного секретаря Штейн, а именно: у нас есть подозрения, что Лиска и его работодатель совместно со шведским так называемым оборонным лобби в случае назначения фру Штейн на должность министра обороны или другую, равноценную с точки зрения системы безопасности должность в правительстве попытаются влиять на ее решения.

— Вот оно что! — сказал госсекретарь. — Поправьте меня, если я ошибся, но в вашей замечательной фразе я насчитал как минимум три допущения.

— Несколько месяцев назад Лиске удалось, не без помощи нескольких услужливых идиотов из военной разведки, реанимировать уже почти списанное дело о захвате западногерманского посольства. По нашему мнению, они открыли так называемый канал, по которому они могут гнать любую дезу, могущую повлиять на Хелену Штейн и ей подобных…

Почему у него такой странный вид? — подумал Юханссон. Куда девалась обычная сардоническая ухмылка, это же его всем известный бренд…

— Звучит довольно странно, если учесть добрые отношения между нашими странами… Но продолжайте, я слушаю. И, если можно, поконкретнее.

— Не сейчас, — сказал Юханссон. — Но мы, разумеется, будем отслеживать ситуацию и информировать вас как можно более подробно.

— Так это же замечательно! — воскликнул госсекретарь. — Мы предупреждены, следовательно, готовы к любым неожиданностям. И больше всего ситуация на руку самой Штейн. Она может не опасаться, что американцы станут дергать ее за удила.

И тебя может не опасаться, подумал Юханссон.

— Нет, американцы не станут «дергать за удила», — заверил Юханссон.

И ты не станешь, подумал он, не надейся.

— Вот и превосходно! — Госсекретарь словно не заметил легкости, с какой Юханссон с ним согласился. — Пока, правда, я не понимаю, в чем проблема. Что мешает назначить ее на должность?

— К сожалению, это невозможно.

— Что значит «невозможно»? — Госсекретарь уже не пытался скрыть раздражение. — Что она, убила кого-нибудь?

— Да. И это вторая проблема.

— Что?!

Этого-то ты не знал, подумал Юханссон, глядя в вытаращенные глаза госсекретаря.

И он рассказал всю историю, как Хелена Штейн заколола Челя Йорана Эрикссона одиннадцать лет назад. Примерно в тех же выражениях, как он рассказывал на оперативке следственной группе. Или мог бы рассказать — но не рассказал — лучшему другу.

После чего он доложил о принятых им мерах, описал всю бюрократическую цепочку от решения прокурора о списании дела до всех лично им поставленных штемпелей «совершенно секретно» и малейшего клочка бумаги, также лично отправленного в мельницу.

— Совершенно неправдоподобная история! — простонал госсекретарь и горестно помотал головой.

— Может быть. — Юханссон хотел добиться ясности еще в одном пункте. — Однако назначение фру Штейн представляет собой риск, на который премьер-министр, ваш шеф, пойти не имеет права.

Он подивился высокопарности собственных слов. Хотя все так и есть, подумал он. Словно бы орел истории задел своим могучим крылом лоб простого деревенского парня, каким он себя и считал в глубине души.

— Я вас прекрасно понял, — сказал госсекретарь, которому больше всего хотелось завыть в голос.

— Чтобы и вы, и я лучше поняли, о чем идет речь, попробую уточнить. Можно выделить четыре источника риска. Во-первых, утечка информации в нашем отделе. Нас, конечно, не без оснований считают людьми, умеющими хранить тайны, — по сравнению, скажем, с «открытым» сектором мы по части говорливости мало чем отличаемся от бетонной стены, — но все равно, этот риск не равен нулю, хотя я и оцениваю его как минимальный.

— Сколько человек в СЭПО посвящены в эту историю? — спросил госсекретарь.

— Вместе со мной — восемь. И еще человек семь, которые знают отдельные детали, и не исключено, что смогут свести их воедино и сообразить, где собака зарыта.

— И все они будут хранить тайну? — недоверчиво спросил госсекретарь.

— Я уже объяснил, — ухмыльнулся Юханссон. — Кстати, нас уже девять — считая вас.

— Что еще, кроме нашей болтливости?

— Коллеги в криминальной полиции Стокгольма. Дело Эрикссона будет передано им в том же виде, в котором оно поступило к нам — максимально бесшумно. И все равно, это открытое дело об убийстве, и нельзя исключить, что раньше или позже оно может попасть в достаточно компетентные руки и кто-то сумеет вычислить Хелену Штейн… Страшно представить, что начнется, если к тому времени она будет министром обороны. — Юханссона передернуло. — Ее вываляют в дерьме.

— Что дальше?

— Средства массовой информации. Какой-нибудь мозговитый журналист запросто может связать известное событие — захват посольства — с именами Эрикссона, Тишлера, Веландера и Штейн. Да еще одного из членов «банды четырех» внезапно убивают. Не все журналисты идиоты… далеко не все. И к тому же не надо забывать, что многие из них в то время были моложе и, вполне возможно, вращались в тех же кругах.

— Этого более чем достаточно, — грустно вздохнул госсекретарь. — Но у вас еще что-то есть? Вы назвали только три источника опасности…

Круг знакомых Штейн, и в первую очередь Тишлер, который прекрасно знает, как было дело. Тишлер с его болтливостью, нескромностью и, мягко говоря, авантюрным стилем жизни. Что произойдет в тот день, когда он почему-либо разозлится на свою «очаровательную кузину»? Или просто даст волю языку? Или угодит в конфликт, неважно с кем — с налоговым управлением, с полицией или и с теми и с другими? Наверняка он захочет использовать ее как весомый аргумент…

— Тишлер — это бомба замедленного действия, и вы это прекрасно понимаете. Собственно говоря, его надо было бы убрать… — произнес Юханссон с широкой улыбкой.

— Я не против, — отозвался госсекретарь. — Я всегда недолюбливал этот тип людей…

— Ну как? — Юханссон откинулся в кресле и сложил свои длинные пальцы в некое подобие церковного купола. — Договорились?

— Договорились, — в очередной раз вздохнул заместитель премьер-министра. — Но ведь кому-то надо поговорить со Штейн?

Ага, значит, вы все-таки уже сделали ей предложение, подумал Юханссон. Насчет места в правительстве.

— Вам не надо себя затруднять, Юханссон, — быстро сказал госсекретарь. — Что касается распространения нежелательной информации, у нас те же проблемы, что и у вас…

— А я как раз собираюсь с ней встретиться.

— Вот как? — Госсекретарь не скрывал неудовольствия.

— Если я этого не сделаю, я допущу служебную ошибку. В нашей ситуации самый большой риск исходит именно от нее.

Из-за нее ваш уважаемый шеф вполне может вернуться в края своего детства в Катринхольме и наслаждаться заслуженной пенсией, подумал он.

— Я вас понял. — Госсекретарь, очевидно, прочитал его мысли.

Только не это, подумал он. Все, что угодно, только не это. Только не Йоран.[37]

Прежде чем встретиться вечером с Хеленой Штейн, Юханссон решил пообедать с женой. Но мысли его были заняты другим, так что во время обеда они почти не разговаривали.

Он отставил чашку с кофе, посмотрел на часы и кивнул:

— Мне пора. Увидимся через пару часов.

— Само собой, все засекречено? — улыбнулась жена.

— Да, — вздохнул Юханссон.

— А она красивая?

— Даже и не знаю… Я ее видел один раз издалека и не обменялся ни словом. Но она не такая, как ты.

— Ты так, значит, ставишь вопрос…

— Да. Я именно так ставлю вопрос. Таких, как ты, просто нет.

— Спасибо, — сказала жена. — Береги себя.

— Постараюсь, — пообещал Юханссон.

Конечно, она очень красива. И не только издали, подумал Юханссон, сидя в ее гостиной. Красивая одежда, красивая мебель… Это какая-то другая красота — не то, что он в детстве привык полагать красивым и полагал таковым на протяжении всей своей жизни. Красота для него включала понятие доступности, а Хелена Штейн была недоступна… Хотя иногда в минуты слабости ему приходила в голову мысль, что он хотел бы жить совершенно иной жизнью.

— Кофе? — спросила она.

— Нет, спасибо. Можно обойтись и без кофе: я не отниму у вас много времени, — добавил он, чтобы ее успокоить.

— Мне почему-то кажется, что разговор не обещает быть приятным. — Она посмотрела на него спокойно и серьезно.

— Не обещает, — согласился Юханссон. — Но я тщательно взвесил все возможности и пришел к выводу, что нам надо поговорить. Так будет лучше для всех.

И в первую очередь для тебя, подумал он.

— Мне кажется, вы собираетесь говорить о событиях двадцатипятилетней давности… Я тогда была наивной девочкой и полагала, что помогаю нескольким немецким студентам спастись от пуль немецкой полиции.

— Совершенно верно, — сказал Юханссон. — Так оно все и начиналось…

— Если вы считаете, что я помогала бы им, даже если б знала об их намерениях, нам не о чем говорить.

— Нет. — Юханссон серьезно посмотрел на нее. — Я ни секунды не считал, что вы могли сознательно принять участие в теракте.

И в самом деле не считал, мысленно проверил он себя. Во всяком случае, после того как познакомился с материалами Берга и Перссона и посвятил целый уик-энд чтению составленной Маттеи биографии Хелены Штейн.

— Кто знает об этой истории? — спросил он.

— Прежде всего те, кто был в посольстве. Четверо ведь до сих пор живы, и их давно уже выпустили из тюрьмы. Первый, по-моему, вышел на свободу еще в девяносто третьем… Но я встречалась только с двумя, один из них мертв. Так что никаких оснований для беспокойства у меня не было. Почти уверена, что они меня даже не помнят и при встрече не узнают. Как они могут меня узнать? Я же выглядела тогда совершенным ребенком… Я и была ребенком.

— Ваш кузен Тишлер, Веландер, Эрикссон.

— Да… — с горечью сказала Хелена. — Двое мертвы, а оставшийся, как вы верно подметили, — мой кузен. Старший брат… У меня не было родного брата, а я всегда мечтала его иметь.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этой истории?

— Да. — Глаза Штейн внезапно блеснули. — Двоим мужчинам. С одним из них у меня был роман, но, как только я ему рассказала о своих подвигах, его как ветром сдуло… Не думаю, чтобы он с кем-то поделился, но вовсе не из боязни подвести меня, а из трусости — как бы чего не вышло.

— А второй?

— Два года назад, незадолго до того как я получила мою сегодняшнюю должность, до меня дошли слухи, что вы в СЭПО интересуетесь событиями в немецком посольстве, и я спросила одного приятеля — не близкого, но очень компетентного, — не лучше ли мне рассказать все открыто, чтобы не оставалось недоговорок, и предоставить обществу судить: достойна я должности или нет.

— И что он посоветовал?

— Он, как мне кажется, разволновался… будто сам был невесть в чем замешан, и категорически отсоветовал делать какие-то признания. Как он сказал, время еще не пришло. Обнародовав эту историю, пояснил он, я могу забыть о должности госсекретаря и даже о том, чтобы продолжать работать в правительственной канцелярии, — это мне вряд ли удастся. Я последовала его совету. А что, не надо было его слушать?

— Может, и не надо… Не знаю. Это ваше дело, и только вы можете решить, как вам следовало поступить. Но поскольку я тоже знаю, кто этот человек, думаю, вам следовало бы узнать одну вещь, прежде чем вы решите в следующий раз обращаться к нему за советом.

И он рассказал о подозрениях, возникших у полиции безопасности, что «зарубежные силы и близкие к ним круги в нашей стране» готовятся оказать на нее давление в том случае, если она получит пост министра обороны. И одним из представителей этих самых сил является именно тот человек, совету которого она последовала.

— Вы уверены? — Штейн смотрела на него с явным сомнением.

— Да. Уверен. Настолько, насколько это вообще возможно в нашей профессии.

— О боже! — Штейн горестно покачала головой. — Как вы выдерживаете все это?

— Это моя работа, — вздохнул Юханссон. — Когда я дал согласие на эту должность, я знал, что будет нелегко.

Хотя такое мне и в страшном сне не приснилось бы, подумал он.

— Допустим, — сказала она. — Но в таком случае чего мне опасаться? Вы и ваши коллеги сумеете защитить меня от тех, кто попытается меня использовать, от тех, кому я по глупости доверяла.

— Есть и еще одна проблема.

Дольше откладывать нельзя, подумал он.

— Подумать только… сколько проблем.

— Речь идет о Челе Йоране Эрикссоне, с которым вы познакомились тридцать лет назад.

— Я так и подумала. — Штейн твердо посмотрела на Юханссона. — Эрикссон был единственным истинным негодяем, которого я встретила за всю свою жизнь, считая даже тех немецких сумасшедших, устроивших бойню в посольстве. По сравнению с Эрикссоном они были ангелами. У них, по крайней мере, были убеждения.

— Подождите-подождите. — Юханссон предостерегающе поднял руку. — Прежде чем вы продолжите, хочу вам кое-что напомнить… Впрочем, вы юрист и без меня все прекрасно знаете. Не забудьте: я полицейский, а это значит, что, если ко мне попадает какая-то информация, я действую в соответствии с полицейскими принципами, независимо от того, хочу я этого или нет. Поэтому я должен сообщить вам, что мы закончили следствие, касающееся вашего возможного участия в убийстве Челя Эрикссона. Прокурор совершенно убежден, что вы не имеете к убийству ни малейшего отношения, и следствие закрыто. Это его твердое, причем юридически вполне обоснованное мнение. Сам я, конечно, не юрист, однако разделяю его мнение… в том, что касается юридической стороны дела.

— Видимо, о том, что касается его не юридической, а… как бы это выразиться… полицейской стороны, у вас сложилось особое представление?

— Скажем так… Единственная возможность привлечь вас за убийство Эрикссона или даже заподозрить, что вы в нем замешаны, — это если вам самой взбредет в голову признаться. Говорю как полицейский, поскольку материалы следствия я читал именно в этом качестве, и мое… м-м-м… личное мнение имеет совершенно частный характер и никому не интересно.

— Мне интересно, — заявила Штейн и решительно тряхнула головой. — Мне очень интересно знать, что вы думаете о моем участии в убийстве Челя Эрикссона. И коль скоро вы подозреваете именно меня, я была бы очень благодарна, если бы вы сейчас поделились вашими наблюдениями. Разумеется, совершенно неофициально… Могу вас заверить, вам не о чем беспокоиться: я никогда не попытаюсь использовать этот разговор против вас. Заметьте, я вам доверяю, хотя мы видимся в первый раз.

— Я совершенно не беспокоюсь, — медленно покачал головой Юханссон. — Вы не принадлежите к породе людей, способных на подлость.

Ты-то видишь меня впервые, подумал он, а я тебя уже видел, хоть и на расстоянии.

— Вот и хорошо. Хочу услышать ваше мнение.

— При одном условии. Вы не произнесете ни слова, будете только слушать.

— Обещаю, — сказала Штейн. — Я привыкла выслушивать мужчин. — Она иронически улыбнулась.

А я — женщин, подумал Юханссон, по крайней мере одну из них.

И Юханссон начал рассказывать, как складывались события в тот день, когда Хелена Штейн убила Челя Йорана Эрикссона. Его норрландский акцент, как всегда в минуты волнения, стал особенно заметным.

— Эрикссона ударили ножом именно вы. Однако убийством это назвать нельзя. Если бы вы взяли себя в руки и позвонили в полицию, думаю, никакой суд не осудил бы вас за убийство, в худшем случае вам предъявили бы обвинение в нанесении тяжких телесных повреждений, повлекших за собой смерть. А если бы ножевое ранение было в другом месте, думаю, у вас были бы хорошие шансы на полное оправдание: ведь вы бы могли утверждать, что это была самозащита, что он пытался напасть на вас или изнасиловать.

— Это было бы неправдой, — прервала его Хелена Штейн. — Он не пытался меня насиловать… Он вообще не был способен к сексу… или к каким-то сильным чувствам.

— О боже! Мадам, — медленно и очень четко произнес Юханссон. — Мы же условились: говорю я, а вы только слушаете. Поверьте, это в ваших интересах…

— Простите, — сказала Штейн. На лице у нее читалось отчаяние, такое же, как звучало в ее голосе, когда Юханссон на днях слушал запись телефонного разговора двадцатипятилетней давности.

— Я начну с самого преступления. Все произошло примерно в восемь вечера. Эрикссон сидит на диване в собственной гостиной и несет обычные мерзости. Вас он послал в кухню нарезать лимон к его джину с тоником… Может быть, он к тому времени уже предложил вам стать его бесплатной служанкой — тогда он мог бы сэкономить на польской уборщице. И вот вы стоите на пороге гостиной с нарезанным лимоном в тарелке, а он сидит спиной к вам со стаканом в руке и что-то вещает, даже не удостаивая вас взглядом. Вы вдруг замечаете, что все еще держите в руке кухонный нож, и, не соображая толком, не думая о последствиях, подходите и в ярости всаживаете нож ему в спину.

На этот раз Хелена Штейн не произнесла ни слова. Она сидела, выпрямившись на стуле, не касаясь спинки, уставившись в какую-то одной ей видимую точку в пространстве.

— Вы всаживаете нож ему в спину и делаете шаг назад. Нож по-прежнему у вас в руке. Вы еще не понимаете, что произошло, как, впрочем, и Эрикссон. Он поворачивается, удивленно на вас смотрит, потом проводит рукой по спине и, когда видит кровь на рукаве, ставит стакан на стол и встает. Он вне себя от злости и рычит что-то нечленораздельное.

Юханссон сделал паузу, прежде чем продолжить:

— Потом он пытается вас схватить… Вы отступаете к окну, может быть, вам пришла в голову мысль позвать на помощь, но Эрикссону не повезло — он споткнулся о ножку журнального столика. Повернулся назад, пошел в другую сторону, не переставая вопить… Тут он вдруг теряет силы и падает между диваном и столиком, столик опрокидывается, стакан и бутылки летят на пол. И вот он лежит там, уже молча, только стонет еле слышно… Он почти не шевелится, только кровь продолжает хлестать из раны и теперь еще изо рта… Вы бежите назад в кухню, бросаете нож в мойку, вам становится нехорошо. Летите сломя голову в ванную, хватаете первое попавшееся полотенце, вас выворачивает… Вот так примерно все и было.

— Теперь я могу что-то сказать?

— Конечно, — кивнул Юханссон. — Только думайте, что говорите.

— Зачем мне это было надо?

— Вы случайно встретились с ним несколько часов тому назад, возможно, впервые за почти пятнадцать лет, протекших после событий в посольстве. Он сидит в публике и слушает ваш доклад на конференции — для вас это как кошмарное видение из иных, давно прошедших времен. Разумеется, в то время у вас были и другие причины нервничать: Восточная Германия развалилась, и вы, естественно, беспокоились, что люди вроде меня не упустят случая покопаться в регистрах Штази. И, когда Эрикссон после доклада подошел к вам, вряд ли он постарался вас успокоить, скорее наоборот, дал понять, что ваша судьба теперь в его руках… Может быть, намекнул, что он-то в любом случае уцелеет — благодаря своим контактам…

— Именно это он и сказал, только не мне, а Тео… задолго до этого…

— Думайте, прежде чем говорить! — Юханссон предостерегающе поднял палец.

— И что же я делала дальше? — спросила Хелена Штейн. — Да-да, я обещаю не говорить ничего непродуманного. — Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Вы попытались собраться с мыслями… насколько это было возможно, полезли в его письменный стол и взяли папку, которой он наверняка хвастался этим вечером. Я, честно говоря, не думаю, что там было что-то важное, если вам интересно мое мнение. Он обычно хранил ее в банковском сейфе — больше для того, чтобы убедить самого себя, какая он неимоверно значительная персона… Думаю, несколько месяцев вам было очень не по себе… Вы наверняка все рассказали Тео, если он к тому времени сам не догадался. И он, разумеется, обещал, что с вами ничего плохого не случится, вы можете в крайнем случае просто исчезнуть, поселиться на каком-нибудь из райских островов. Но вы все равно были в отчаянии… даже подумывали о самоубийстве. Мне кажется, что не единожды вы стояли с телефонной трубкой в руке и собирались позвонить в полицию, чтобы наконец покончить с этим кошмаром, но время шло, ничего не происходило… И вот мы сейчас сидим и беседуем, — закончил Юханссон и вздохнул.

— Зачем вы все это мне рассказываете?

— По многим причинам. Прежде всего, мне это кажется наиболее разумным решением, если вам предложат другую работу в правительстве — не в той должности, в которой вас вот-вот должны утвердить. Тогда ваше назначение не потребует специальных проверок, привлекающих ненужный интерес, все произойдет обычным путем… Я вот тут кое-что принес. — Он вынул пакетик с двумя дисками, переданными ему Маттеи — перед тем как скопировать для Штейн, он их тщательно отредактировал.

— Что это? — спросила Штейн.

— Сцены из вашей жизни. У меня сложилось впечатление, что у вас нет недостатка в различных возможностях. Если, разумеется, вы решитесь начать новую жизнь. — Он пристально взглянул на нее.

— Чего я по-прежнему не могу понять — почему вы мне все это рассказываете? Зачем?

— Вот тебе раз! — усмехнулся Юханссон. — Если я не ошибаюсь, вы сами меня попросили.

— Да ведь вы только того и желали — чтобы я вас попросила! Я в этом совершенно уверена, и я вас выслушала. И ни слова не сказала по поводу вашего рассказа, чтобы не создавать вам проблем.

— Проблемы не у меня, — вздохнул Юханссон, — и я не собираюсь играть роль Господа Бога.

— Тогда зачем вы пришли?

— По двум причинам. Во-первых, не исключено, что я мог ошибиться, и мне надо было убедиться, что это не так.

— Все равно непонятно… Я же не сказала ни слова, даже не намекнула вам, что я думаю по поводу вашей истории.

— Верно. И это я попросил вас не делать этого. Скажем так, я все равно вычислил ваш ответ. Может быть, прочел в глазах?

— А другая причина?

— Справедливость. Думаю, вполне достаточно того, что произошло. Что будет дальше, решать вам.

— Я должна вас благодарить? — Впервые за время разговора в ее голосе послышалась горечь.

— Почему вы должны меня благодарить? Если бы прокурор принял решение возбудить дело, материалы были бы переданы в стокгольмскую полицию и формальной стороной занимались бы там. Думаю, многого бы они не достигли. Я даже уверен в этом… Но я также уверен, что вам пришлось бы попрыгать перед средствами массовой информации. Так что вот вам одна из причин, почему я выбрал этот путь. А что нам оставалось делать? Ведь прокурор списал ваше дело, и здесь работа, моя и моих коллег, закончена. Нас вам опасаться не надо… В игру вступают другие люди и другие интересы. Если меня кто-нибудь спросит, я буду утверждать, что мы с вами никогда не встречались. По той простой причине, что от меня будут ждать именно такого ответа, а я… лично для себя… вовсе не хотел бы новых проблем.

— Я понимаю, — сказала Хелена Штейн.

— Уверен, что понимаете. А для меня речь идет только о справедливости.

Юханссон вышел на улицу, дошел до станции метро «Эстермальм» и поехал домой, на Сёдер. Начинается новая и лучшая жизнь, подумал он, входя в собственную прихожую. Новое время и лучшая жизнь.

Часть VII Новое время

[13]

На второй день Пасхи, 24 апреля, в газетах и по телевидению, разумеется, вспоминали события двадцатипятилетней давности, когда шесть молодых немецких террористов захватили западногерманское посольство в Стокгольме, хладнокровно убили двоих сотрудников и — намеренно или по небрежности — взорвали здание посольства.

Событие это уже отошло в область истории. Воспользовались случаем, чтобы показать легендарные и уже примелькавшиеся кадры: телерепортер кричит на оператора, чтобы тот немедленно дал ему эфир. Он присел на корточки со своим микрофоном, а уже охваченное огнем здание посольства продолжает сотрясаться от взрывов. У этого репортера, разумеется, взяли интервью, но по всему видно было, что сейчас у него совершенно другая жизнь и повышенный интерес младших коллег его просто-напросто утомляет.

Юридических последствий террористического акта не касались. Только между прочим было сказано, что захват посольства еще до полуночи того злосчастного дня стал печальным фактом истории, минуя все правовые процедуры. И о возможном участии шведов, к общему облегчению, тоже не было сказано ни слова.

В начале мая государственный секретарь Хелена Штейн ушла с занимаемого поста в Министерстве обороны, и, если верить короткому сообщению, практически оставленному прессой без внимания, причиной такого решения послужило ее желание вернуться к частной адвокатуре. Впрочем, политическую деятельность она не прекратила — в упомянутом сообщении она выразила надежду, что теперь сможет уделять политике даже больше времени, чем раньше.

В тот же день, когда стало известно об отставке Хелены Штейн, в частной больнице в Бромме скончался бывший начальник оперативного отдела полиции безопасности Эрик Берг.

За весенние месяцы опухоль дала множественные метастазы, распространяясь по организму как лесной пожар, и Берг решил прекратить борьбу. Хватит, подумал он. Пусть будет свободное падение, как во сне. Так и случилось.

И Юханссон, и верный оруженосец Перссон присутствовали на похоронах.

Кроме вдовы Берга было еще несколько человек — на удивление мало, если вспомнить, какую должность он занимал. Впрочем, заместитель премьер-министра по безопасности сидел в церкви на первом ряду скамей и удивил всех, поскольку был очевидно тронут происходящим. Он даже всхлипнул пару раз и потер глаза огромным носовым платком.

После традиционного поминального кофе Перссон и Юханссон уже собирались разъезжаться по домам, как вдруг к ним подошел госсекретарь и пригласил на ланч в Ульриксдале. Ради Берга и ради него самого, сказал он.

— Мне необходимо хорошо выпить в компании людей, с которыми я могу говорить… Чтобы собраться с силами и попрощаться с Эриком, — объяснил он.

Юханссон и Перссон не возражали. Вспоминая позднее этот ланч, они всегда соглашались, что посидели неплохо.

Через неделю Юханссон встретился с госсекретарем и попросил его об одолжении:

— Я хочу сменить работу.

— Жаль, — сказал госсекретарь на удивление искренне. — А чем бы вы хотели заняться? Выбор за вами.

Наконец-то, подумал он.

Вот так-то, подумал Юханссон.

— Я полицейский, — произнес он вслух, — но последние двадцать лет занимаюсь чем угодно, только не полицейской работой. Прежде чем уйти на пенсию, мне бы хотелось посадить за решетку пару-тройку негодяев, отравляющих жизнь нормальным людям. Я, собственно, ради этого и выбирал профессию, — закончил Юханссон.

В высшей степени благородная точка зрения, отметил госсекретарь, а что касается деталей…

— Высказывайте ваши пожелания, и мы все организуем.

— Спасибо, — поблагодарил Юханссон.

За неделю перед праздником летнего солнцестояния члену комиссии по убийствам Государственного управления по борьбе с преступностью комиссару Эверту Бекстрёму открылись, наконец, жемчужные врата полицейского рая. Благодаря его героическим усилиям одиннадцатилетней давности убийство Челя Йорана Эрикссона наконец-то было раскрыто. В полицейском мире, где следователи обычно работают в коллективе, это было исключение: потрясающий успех был признан заслугой Бекстрёма — и только его. Все эти годы был прав он один: смерть Эрикссона, как выяснилось, оказалась классическим случаем гомосексуального убийства, хотя сам преступник был гомосексуалистом в высшей степени необычным.

Убийство Эрикссона вошло в длинный ряд странных преступлений на гомосексуальной почве, совершенных теперь уже широко известным не только в Швеции, но и за рубежом серийным убийцей, которого называли «Человек из Сетера» — по имени психбольницы в Даларне, где он провел чуть ли не половину жизни.

Вклад Бекстрёма в расследование, помимо всего прочего, был чрезвычайно своевременным. В последнее время, по мере увеличения приписываемых Человеку из Сетера убийств, множилось и количество «критических голосов», как они сами себя называли. Эта пестрая компания состояла из профессиональных очернителей, для которых подозрительность, зависть и недоверие составляли главный источник существования. Человек из Сетера был уже осужден за полдюжины убийств, но признался в совершении еще штук тридцати, так что среди следователей существовало убеждение, что они видят лишь «верхушку айсберга» и что дело полицейской чести довести расследование до конца.

Упомянутые критики утверждали, что все обвинения против Человека из Сетера основаны на его собственных признаниях, что свидетельских показаний и улик для обвинения недостаточно, а его признания к тому же порядком расходятся с фактическим рисунком совершенных им, как он утверждал, убийств. Но Бекстрёму удалось добиться успеха там, где его коллеги топтались уже больше десяти лет. Он заткнул рот критикам и недоброжелателям: наконец-то ему удалось создать необходимые для развития успеха предпосылки.

Еще несколько лет назад, до того как он ушел из полиции в комиссию по убийствам, Бекстрём на основании неутомимых изысканий пришел к выводу, что Человек из Сетера совершил также не менее пяти убийств гомосексуалистов в 1989 году. В этой серии Эрикссон был четвертым. В результате долгих и терпеливых допросов Человека из Сетера Бекстрёму удалось узнать, что тот иногда жил в заброшенной, расположенной крайне уединенно хижине в Даларне. Эту хижину в северной провинции Человек из Сетера называл «святым местом», где он обычно отшельничал, когда его начинали посещать «черные эльфы и потусторонние видения». Как только ему удавалось добиться разрешения покинуть психбольницу — а он получал время от времени такие увольнительные под предлогом «паломничества в собственное „я“», — Человек из Сетера направлялся именно туда.

Бекстрём получил разрешение на обыск хижины, и в «данном строении в наличествующем в нем чулане» он обнаружил улики, однозначно связывающие Человека из Сетера с его очередной жертвой, Челем Йораном Эрикссоном, а именно: чемодан с инициалами убитого, пару махровых полотенец и пластмассовый пакет из магазина такс-фри в аэропорту Каструп, содержащий закупоренную бутылку бананового ликера и чек, свидетельствующий, что упомянутая бутылка приобретена убитым в сентябре 1989 года, за пару месяцев до убийства.

На суде Человек из Сетера показал, что чемодан, полотенца и банановый ликер составляли лишь часть похищенного. Кроме нескольких бутылок спиртного, которые он выпил в одиночестве в своей хижине, ему удалось поживиться видеокассетами, содержавшими «грубую садистскую порнографию гомосексуального характера». Эти порнографические шедевры он прихватил с собой в больницу, где они, к сожалению, исчезли, переходя из рук в руки. «Их зачитали… или засмотрели, если так можно сказать», — плача, объяснил он пропажу вещественных доказательств судьям и набившейся в зал публике.

Юханссон с женой праздновали середину лета в городе. Погода была замечательная, они прекрасно пообедали на Юргордене, потом не торопясь пошли домой в свою квартиру на Волльмар-Укскулльсгатан на Сёдере. Улицы были по-летнему пусты. Не успели они войти в прихожую, Юханссон нащупал знакомую ямку на шее жены, и они оказались в постели, а когда Юханссон уже готовился соскользнуть из приятной дремы в глубокий сон, жена его неожиданно спросила:

— Ты спишь, Ларс Мартин?

Теперь уже нет, подумал Юханссон, неохотно возвращаясь к действительности.

— Я все думаю про этого Вальтина, — сказала она.

— Да, дорогая…

Почему именно сейчас? — с неудовольствием подумал он.

— Его убили на Майорке.

— Я помню. — Остатки сна как ветром сдуло. — Ты имеешь в виду, его пристукнули водяные, когда он купался?

— Я не шучу, — сообщила жена. — Ты меня слушаешь?

— Да.

Как будто у меня есть выбор, подумал он.

— Ты не думаешь, что он мог быть замешан в убийстве Пальме?

Что еще за чертовщина! — подумал Юханссон, сел в постели и зажег лампу.

— Нет, — покачал он головой. — Я так не думаю. С какого рожна Вальтин мог быть замешан в убийстве Пальме?

И в самом деле, подумал он. С какого рожна?

— Не знаю, — пожала плечами жена. — Просто почему-то подумалось.

Потом все было как всегда, и больше они об этом не говорили. Ни о Вальтине, ни об убийстве премьер-министра… Все это было уже в прошлом, принадлежало другому времени и другой жизни и не имело никакого отношения ни к Пие, ни к Ларсу Мартину Юханссону. А говорили они о другом. О том, что происходит сейчас, о том, что важно для них, в их жизни и в их времени.

Примечания

1

23 августа 1973 г. бежавший из тюрьмы Ян Эрих Ульссон ворвался в Шведский кредитный банк и взял в заложники четырех служащих (трех женщин и мужчину). Заложники были освобождены только 28 августа.

(обратно)

2

Группа Баадера-Майнхоф — так называемая Фракция Красной Армии (RAF), террористическая коммунистическая радикальная организация городских партизан, действовавшая в ФРГ и Западном Берлине. Организована в 1968 г. Андреасом Баадером, Гудрун Энсслин, Хорстом Малером и Ульрикой Майнхоф.

(обратно)

3

Так называемый «Социалистический коллектив пациентов» (SPK) был организован в феврале 1970 г. супругами Вольфгангом и Урсулой Губер. Эта группа издавала свой журнал «Patienten-info». Они проповедовали антипсихиатрию — идею о том, что больны не люди, а общество, и потому требовали освобождения узников психиатрических лечебниц.

(обратно)

4

Ревир — занимаемый и охраняемый животным четко отграниченный участок территории.

(обратно)

5

Имеется в виду знаменитая сцена из романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», когда герой окунает печенье в липовый чай, и запах и вкус его пробуждают в нем воспоминания детства.

(обратно)

6

Грини — нацистский концентрационный лагерь для политических заключенных в Норвегии, недалеко от Осло (1941–1945).

(обратно)

7

Фикус — гомосексуалист (шв. сленг).

(обратно)

8

Так называется единый агломерат, образованный Стокгольмом и прилегающими к нему городами.

(обратно)

9

Иронические названия двух «желтых» вечерних газет — «Афтонбладет» и «Экспресс».

(обратно)

10

Fyllskalle — пьянчуга (шв.).

(обратно)

11

Сокращенное название «Систембулагет», сети магазинов, имеющих в Швеции монопольное право на торговлю алкоголем.

(обратно)

12

Имеется в виду убийство Улофа Пальме. Соссе — кличка социал-демократов.

(обратно)

13

Разговорное название Сёдермальма (района Стокгольма).

(обратно)

14

Так в Швеции называют лиц, получивших высшее образование.

(обратно)

15

Омбудсмен — избранное риксдагом (парламентом) должностное лицо, на которое возлагаются функции контроля за соблюдением законных прав граждан в деятельности органов власти. Омбудсменов должно быть четверо — главный юридический омбудсмен и еще трое, избираемые раз в четыре года.

(обратно)

16

«Звенья» — добровольная некоммерческая организация, помогающая избавиться от наркотической и алкогольной зависимости.

(обратно)

17

Густав Васа (или Ваза; 1496–1560) — король Швеции (1523–1560).

(обратно)

18

NK — крупный (и самый дорогой) супермаркет в Стокгольме.

(обратно)

19

Вегурра — прозвище Густава V, короля Швеции (1907–1950).

(обратно)

20

Сверчок Бенджамин — персонаж диснеевского фильма по мотивам сказки Коллоди «Пиноккио» (Говорящий Сверчок в «Золотом ключике» А. Толстого).

(обратно)

21

Зимняя война — название войны 1940 г. между Советским Союзом и Финляндией.

(обратно)

22

Кройгер Ивар — известный шведский финансист, в 1932 г. обанкротился и покончил жизнь самоубийством, при этом пострадали многие шведские вкладчики.

(обратно)

23

Люсия — праздник в честь святой Люсии (III в. н. э.), не пожелавшей отказаться от христианской веры и погибшей мученической смертью во времена императора Диоклетиана. В Швеции празднование святой Люсии совпадает с самым темным временем года (13 декабря по старинному юлианскому календарю) и празднуется своего рода крестным ходом во главе с изображающей Люсию девушкой в короне, украшенной горящими свечами.

(обратно)

24

Тайминг — наиболее благоприятный момент для покупки или продажи акций (биржевой термин).

(обратно)

25

Йонссон Айвинд (1900–1976) — шведский писатель, лауреат Нобелевской премии.

(обратно)

26

Пёльса — каша с требухой, национальное блюдо на севере Швеции.

(обратно)

27

Розенбад — резиденция шведского правительства.

(обратно)

28

«Банда четырех» — группа лидеров Коммунистической партии Китая, которые были сняты с постов и арестованы в 1976 г. после смерти Мао Цзэдуна. Им вменялись в вину события культурной революции, приведшие к катастрофическим культурным и экономическим последствиям для Китая. В группу входили вдова Мао Цзэдуна Цзян Цин и три её единомышленника.

(обратно)

29

Белл Мэри Флора — малолетняя убийца. В декабре 1968 г. осуждена за убийство четырехлетнего Мартина Брауна и трехлетнего Брайана Хау (второе — в соучастии со своей подругой и однофамилицей Нормой Белл). В момент совершения убийств Мэри Белл было всего 11 лет. Освобождена в 1980 г. и живет под новым именем и фамилией.

(обратно)

30

Карола — шведская поп-звезда, Борг Бьорн — знаменитый в 1980-е гг. теннисист.

(обратно)

31

Неплохая попытка (англ.).

(обратно)

32

Юсси Бьорлинг (1911–1960) — известный шведский тенор.

(обратно)

33

Веннерстрём Стиг(1907–2006) — полковник ВВС Швеции, приговоренный в 1964 г. к пожизненному заключению за шпионаж в пользу Советского Союза. В 1974 г. помилован.

(обратно)

34

Не скупись на детали (англ.).

(обратно)

35

Снют — жаргонное наименование полицейского в Швеции.

(обратно)

36

Теорин Май Бритт (р. 1932) — шведская политическая деятельница, депутат риксдага, позже депутат Европарламента, пламенная сторонница разоружения.

(обратно)

37

Имеется в виду Йоран Перссон — премьер-министр Швеции с 1996 по 2006 г.

(обратно)

Оглавление

Часть I . Другие времена

  [1]

  [2]

  [3]

  [4]

Часть II . Другая жизнь

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Часть III . Другие времена

  [5]

  [6]

  [7]

  [8]

Часть IV . Другая жизнь

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Часть V . Другие времена

  [9]

  [10]

  [11]

  [12]

Часть VI . Другие времена, другая жизнь

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

Часть VII . Новое время

  [13] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте